"Фантастика 2023-144". Компиляция. Книги 1-19 [Федор Федорович Чешко] (fb2) читать онлайн

Иван АЛЕКСЕЕВ ЗАМОРСКИЙ РУБЕЖ

Рукояти штурвала были теплыми и гладкими, но его пальцы задеревенели от непрерывного напряжения, и ему казалось, что он держится за раскаленные железные прутья, покрытые острыми зазубринами. «Принцесса» плохо слушалась руля, один грот и два кливера – это насмешка над боевым фрегатом. Эх, поднять бы сейчас все паруса да помчаться-полететь к точке рандеву, как на крыльях. Но поднимать паруса было некому.

Океан ленив, спокоен и пустынен. Бесконечность, безысходность, жара и жажда. Самое страшное – это жажда. Вдобавок саднит неглубокий, но длинный порез на левом плече. Все-таки он пропустил выпад шпагой или алебардой во время той отчаянно лихой контратаки на юте, когда кирасиры железной стеной двинули на них вверх по трапу. Он едва успел спустить курок пистоли. Спасибо тому лорду, хозяину замка (как, кстати, его звали?), в котором проводились состязания по стрельбе: не поскупился, готовя главный приз – дорогущую пистоль новейшей системы. Пистоль была убойной и надежной.

Как хочется пить! Где же вы, прозрачные реки с кристально чистой водой, бескрайние озера Русского Севера? Увидит ли он их вновь? Доведется ли ему постучаться в ворота монастыря, укрытого в глухой чащобе векового леса, и задать монахам-летописцам, ведающим родословными книгами, тот единственный, но жизненно важный для него вопрос? А сейчас он вновь и вновь спрашивал сам себя совсем о другом и не находил ответа. Зачем он здесь, посреди враждебного океана? Когда все это кончится? И как все это началось?

ПРОЛОГ

– Ну и где же Савва? Что ж его, в Волхов смыло? С вечерней зорьки своего ближнего дружинника дожидаюсь! Али его наказать за нерадивость, али вас за нерасторопность?

Отрок в светло-сером кафтане, простом и удобном, стоял возле отворенной двери в горницу, претерпевал княжий гнев, склонив голову почтительно, но без подобострастия, как и подобает воину.

– Во все ли концы города гонцы разосланы?

– Во все концы, великий князь, – уже в который раз за сегодняшний вечер ответил на сей вопрос отрок, потом не удержался и добавил то, что давно вертелось на языке: – И даже во все началы!

– Что?! Шутить со мной вздумал! А ну, выйди вон, пока цел!

Князь пристукнул кулаком по массивной дубовой столешнице. Немалый серебряный ковш с медовым взваром подпрыгнул, зазвенел жалобно.

Отрок без особой поспешности, четко, по-военному, развернулся, вышел, неслышно притворив за собой дверь в горницу. Он, как и все дружинники, прекрасно знал, что великий князь Александр Ярославович, прозванный в народе Невским, ценит в своих людях не трепет и подобострастие, а смелость и сметливость, любит острое словцо. Вестимо, что робкий с начальством и перед противником оробеет, а удалец бесстрашный и в бой с улыбкой пойдет.

Александр отодвинулся от стола, прилег было на широкой удобной скамье с бархатной обивкой, но потом сел, сцепил руки за головой, откинулся к стене. Маленькая уютная горница княжеского терема едва освещалась лампадой под образами. В слюдяном окошке сгущался холодный сумрак ненастной октябрьской ночи, в частый оконный переплет стучали то ли капли дождя, то ли гонимые порывами ветра последние желтые листья.

Князь уже принял решение, и не в его привычке было откладывать исполнение задуманного. Сразу же после вечерней трапезы он велел позвать к себе верного соратника и давнего друга – Савву, чтобы дать ему важное и трудное поручение. Но Савва как сквозь землю провалился. Хотя замысел князя касался не сиюминутной надобности, а был направлен на многолетнюю перспективу и потому не требовал таких уж немедленных действий, Александр проявлял легкое нетерпение: ему хотелось произнести вслух, проверить на достойном собеседнике давно лелеемые в тайне от всех, а сегодня окончательно созревшие идеи. И сейчас, пока Савву выцарапывали из какого-то весьма укромного, а посему наверняка весьма приятного уголка, князь еще и еще раз обдумывал основные пункты и предпосылки своего грандиозного проекта (а может быть, всего лишь пустого мечтания?), который он с минуты на минуту должен будет облечь в форму приказа.

Александр с грустью и горечью вспоминал о том, как еще с десяток лет назад многие думали, что для Руси наступил золотой век. Несмотря на извечные, проистекающие между многочисленными князьями свары, которые представлялись неизбежными, и посему неизбывными, как холод зимой и жара летом, русские земли процветали и благоденствовали. Набеги вороватых соседей отражались стремительно и твердо. Ни внутренние раздоры, ни внешние войны не препятствовали развитию торговли, объединявшей людей не только в самом государстве, но и во всем мире, способствовавшей прогрессу ремесел, земледелия, наук и искусств. Важнейшие торговые пути из варяг в греки пролегали по русским землям. Крупнейший в истории человечества международный торговый союз, известный под именем Ганзы, господствуя на двух морях, был столь силен и богат, что мог диктовать законы народам и монархам. А главная контора Ганзы располагалась в Новгороде! И купцы, и монахи, паломники к святым местам, путешествуя по всему миру, постигали науки, причем не только географические. Расцветали искусства: наряду с мастерами греческими первый российский живописец, монах киево-печерский Алимпий, писал иконы для множества Церквей, устные сказания баянов перекладывались в книги, читавшиеся не только в монастырях, но и в теремах княжеских, и в богатых домах купеческих, «Слово о полку Игореве» наполняло гордостью сердца и возвышало души образованных современников. Росли и богатели города, множились села.

Золотой век кончился внезапно и страшно. Орды неведомого кочевого народа, налетевшего из юго-восточных степей и пустынь, прошли огнем и мечом сквозь русские земли. Едва десятая часть населения уцелела на пепелищах разграбленных городов и сел. Хотя земли новгородские волею Божьей сия беда миновала, северные и западные соседи, ранее из простого расчета предпочитавшие войне торговлю, вдруг увидели, что путь товаров из варяг в греки прерван, прежних бескровных выгод и прибылей из угнетенной Руси уже не извлечь, но ее, ослабленную, вполне можно начать грабить практически безнаказанно. Конечно, Александр изрядно отбил охоту у благородных рыцарей к набегам на Русь, но теперь, став великим князем вначале Киевским, затем Владимирским, не отводя руки своей и от любимого Новгорода, он был в ответе за всю землю русскую, и северную, и южную.

Внизу, под оконцами терема, в небольшом дворе, хотя и именовавшимся княжеским, но принадлежавшем Господину Великому Новгороду, послышался топот копыт, замелькали факелы, раздались громкие веселые, чуть хмельные голоса. По-видимому, это вернулись отряженные за Саввой гонцы, наконец-то достигшие успеха в исполнении своего нелегкого поручения. Действительно, вскоре дверь в горницу распахнулась, и пред светлые очи великого князя предстал богатырского сложения дружинник, бодрый и подвижный, несмотря на свои уже немолодые годы. Его нарядный, богато расшитый золотом кафтан, привнесенный им в небольшую горницу дразнящий аромат фряжских вин и каких-то восточных благовоний свидетельствовали, что сей славный муж был обнаружен гонцами отнюдь не на учебном ристалище и не в церкви на вечерней молитве.

– Прости, князь, – чуть ворчливо, с легкой обидой в голосе произнес Савва. – Вроде бы ни войны, ни бунта… Только отдохнуть решил от вечных тягот службы, как тут отроки твои оголтелые вваливаются в самый неподходящий миг… И какой черт им меня отыскать-то помог?

– Ладно, Савва, не поминай нечистого всуе. Нужен ты мне по делу важному. Только тебе довериться могу. Садись к столу. Коли не доел, не допил, велю сейчас принести медов да закуски. Разговор у нас с тобой будет долгий и тайный.

– Ни мгновения для личной жизни, все – на алтарь отечества! – по-прежнему чуть капризно, с уверенностью старого друга, которому многое дозволено, ответствовал Савва, усаживаясь напротив князя.

– Начну я разговор наш с самого главного, – медленно, с расстановкой, как бы рассуждая вслух, произнес Александр. – А главным, как ты сам наверняка понимаешь, у великого князя сейчас может быть лишь одно: как Русь от ордынского ига избавить.

При этих словах князя Савва мгновенно посерьезнел, напрягся, лицо его утратило выражение благодушия и веселого лукавства. Сейчас он даже в роскошном купеческом одеянии стал походить на грозного умелого воина, прошедшего через десятки кровавых битв и труднейших походов, кем, собственно, и был на самом деле.

– Хвала Господу, что довелось мне наконец услышать от тебя слова эти, Александр Ярославович, – сказал он хриплым, чуть дрогнувшим от волнения голосом. – А то уж болтают кругом невесть что. Мол, когда ты в Орду ездил, за ярлыком на великое княжество, опоили тебя колдуны ханские, волю да доблесть отняли, подчинили на веки вечные… Ведь били мы с тобой и шведов на Неве, и немцев на Чудском озере. Пора уж и ханам мечей наших отведать! – Последние слова он почти выкрикнул, сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

– Сия болтовня досужая о том, что я душой и телом Орде принадлежу да Русь за ярлык великокняжеский продал, мне ведома, – спокойно ответил князь. – Только забывают клеветники мои почему-то, что за покорность мою мнимую земли русские вот уж сколько лет от набегов ордынских избавлены! И ни разу дружина русская в походах ханских не участвовала. А ведь ханы от всех народов покоренных вспомогательного войска требуют, и те за поработителей своих еще и головы кладут, другие страны разоряя во славу ханской алчности да ненасытности. А ежели клеветники эти, меня в предательстве ханам укоряющие, такие смелые да отважные, что ж они сами против Орды не выступят? Да только с кем: во всей Руси, кроме земель новгородских, лишь один из десяти в живых остался…

Савва вскочил со скамьи, вытянулся по-военному:

– Прости, великий князь, ежели что худое про тебя сказал али подумал! Душа ведь болит за тебя да за Русь-матушку!

Князь также поднялся со своего места, ласково положил руку Савве на плечо:

– Ничего, друг, привык я уже к упрекам этим, прямым или подспудным. Может, это и к лучшему, если даже мои соратники ближайшие в моей преданности Руси да ненависти к ханам сомневаются. Значит, уж в Орде-то мне тем более поверят. Так что садись поудобнее да слушай далее. И возражай, коль с чем не согласен будешь: не похвалы мне твои нужны, а замечания дельные.

Александр прошелся по тесной горнице, встал возле оконца, помолчал, затем вновь заговорил, обращаясь к своему верному дружиннику, сидящему сейчас перед ним, а может быть – и ко всем людям русским, мечтавшим сбросить ордынское иго:

– Я, как человек государственный и военный, не болтать привык, а действовать. И вопрос передо мной стоит не о том, избавлять Русь от ига или не избавлять, а о том, как это сделать, где, когда и какими силами. Сам знаешь, один лишь порыв героический для сокрушения рати противника недостаточен, да и мало одну рать истребить, надобно еще всю войну выиграть! Самое главное – с чего начать и чем закончить приготовления к решительным битвам следует. Понятно, что войско собрать необходимо. Но какое войско? Какой численности, с каким вооружением? Из кого? На какие средства? Ведь недавно совсем дружины русские, полнокровные и всем обеспеченные, выходили навстречу ханским полчищам, но были разгромлены. И выходит, что сейчас, на Руси разграбленной и обезлюдевшей, мы должны собрать войско намного лучшее… Так чем же дружины прежние были плохи все-таки, почему полегли все как один, со славой, но без победы? – Александр вновь присел к столу напротив своего дружинника, взглянул на него вопросительно.

– Да нет же, князь, – ответил Савва слегка озадаченно. – Дружины наши были отменные. Знавал я, как и ты, многих витязей и киевских, и владимирских, не говоря уж о рязанских да суздальских. Просто, по моему разумению, враг превзошел нас численностью. Ведь налетело их тьма-тьмущая, то есть сотни тысяч. А князья русские выступили порознь.

– Может быть, и правда это, что числом своим нас орды опрокинули. По крайней мере, все так и думают. Но ты же, Савва, как никто другой знаешь, что превосходство численное неприятельское мастерством воинским на нет сводится. Мы же отроков наших в дружинах один против пяти сражаться учим. И преуспевают многие. Шведов мы с тобой били малой дружиною, их и было раз в пять больше тогда. Так что многочисленность пятикратная еще дела не решает.

Вспомни к тому же, что в крепостях, за стенами городскими, наши войска оборонялись. А при крепостном бое, знаешь ведь, каково соотношение сил обороняющихся и нападающих должно быть? То-то же: один к трем. Так вот и получается, что превосходство численное ордынское вовсе и не таким уж подавляющим было.

– А ведь прав ты, князь! – с удивлением ответствовал Савва. – Я как-то об этом и не задумывался. Вроде бы и так все ясно было.

Он озадаченно почесал в затылке, но затем продолжил:

– Тогда другое объяснение следует. У ордынцев тактика боя и в поле, и при осаде более успешной и для нас неожиданной и непривычной оказалась!

– Молодец, Савва, – похвалил князь. – Слово немецкое правильно выучил и к месту произнес!

– Ну, так ведь небось не только лаптем щи хлебаем, искусство воинское и свое совершенствуем, и чужую науку изучать не чураемся! – с законной гордостью ответствовал дружинник.

– Вижу, что правильно я именно тебя для предстоящего дела выбрал, – сказал Александр. – Ну, да об этом мы после поговорим… А насчет тактики ханской я с тобой согласен полностью. Очень искусно используют они в поле свою легкую конницу против наших дружин с тяжелым вооружением. Впрочем, для нас тут особой новости нет: мы ведь тоже клин немецких рыцарей на Чудском озере не в лоб, а маневром фланговым да вооружением более легким одолели. А вот с ордынцами пока справиться не можем. Стало быть, не все еще в их тактике нам ведомо, не можем пока ответ достойный найти.

– Может быть, не зря они непобедимыми себя мнят? – с явственным сомнением в голосе произнес Савва. – Говорят ведь в народе, что, мол, плетью обуха не перешибешь.

– Плетью обух перешибать не надо, плетью надо по глазам хлестать! – неожиданно резко, со злостью, ответил князь. Затем прежним спокойным и рассудительным тоном продолжил: – Да нет, Савва, и Орду можно бить. Вспомни-ка, как войско Батыево, которое за несколько дней и Рязань, и Владимир взяло, под крошечным Козельском семь недель топталось! Знавал ведь я воеводу тамошнего, жаль, что не близко. Он не столько крепостью мышц и удалью бесшабашной славился, сколько вдумчивостью да начитанностью, знаниями обширными по истории воинской, древней и нынешней. Наверняка он какое-то важное и для врага неожиданное тактическое решение нашел, слабое место их разгадал и по нему бил искусно.

– Да, защитники Козельска своим мужеством и стойкостью во веки веков прославились! – сурово и торжественно произнес Савва.

– Так ведь владимирцам и рязанцам тоже мужества и решимости биться не на живот, а на смерть не занимать было! И рвы, и стены в этих городах, не в пример козельским, мощнее несравненно, и ратников у них было во сто крат больше. А теперь представь, что бы было, если бы большие города ту же тактику обороны, кою воевода козельский открыл, применили? Вообще бы ханам победы не видать! Знать бы, что же такое он придумал! – Князь произнес последние слова с отчаянием, пристукнул в досаде кулаком по столу. – Да спросить теперь не у кого: живым из города ни единый человек не вышел!

Савва только молча развел руками, кивнул согласно. Он в который раз восхитился остротой мышления Александра, видевшего с неожиданной стороны и объяснявшего более глубоко и точно те вещи и события, о которых, казалось бы, всем все было уже давно известно.

– В общем, понятно, что собирать нужно дружину особую и обучать ее разнообразным приемам боя, может быть, даже и тем, которые нам с тобой пока неведомы, – сделал вывод князь. – То есть и у восточных, и у западных народов учиться следует и выбирать потом все лучшее, для дела нашего главного наиболее подходящее. И упражняться таковая дружина должна постоянно, но вдали от глаз людских, ибо оружие новое и новый строй воинский страшны для врага своей внезапностью. И не только воины, сильные и ловкие, в такой дружине состоять должны, но и мужи ученые, и оружейники хитроумные, способные и чужой опыт по книгам да по рассказам по крупицам собрать и осмыслить, и свое изобрести… Полагаю я, что нужно в лесах наших северных, дремучих и непроходимых для чужих людей, основать потаенный стан, лагерь воинский, даже целый город, для всех закрытый, и в нем мечи ковать и войско закалять новое, доселе невиданное, для будущей победы над басурманами. Что скажешь на это, Савва?

– Замысел твой, князь, как всегда – грандиозный и доселе неслыханный, но я, честно говоря, не все в нем понимаю, да и, пожалуй, не со всем соглашусь, – озадаченно ответствовал дружинник.

– Ну, насчет того, что доселе неслыханный – не так это. Целое государство известно в истории, правда маленькое, не чета нашему, в котором граждане исключительно постижением и совершенствованием науки воинской занимались, в горах от остального мира укрывшись. Вспомнил? Да, это Спарта древняя. И достижение их высшее и доселе непревзойденное всему миру известно: триста воинов спартанских стотысячное войско персидское в горном ущелье остановили… Да и в современности есть примеры городов-замков, куда посторонним наблюдателям вход заказан, население которых упражнениями воинскими занято, оружие да доспехи кует. Знаешь таковых? Правильно, это ордены рыцарские. Отряды их по всему миру рыскают, знают и умеют они многое. Не всегда успех, конечно, им сопутствует, но некоторые ордены посильнее десятка государств западных будут. Так что не придумал я ничего особо нового… А что касается твоего непонимания и несогласия – давай обсуждать, как и что лучше сделать надобно, ибо тебе хочу поручить я дело это: основание тайного стана воинского и особой дружины создание.

– Мне? – Савва даже слегка подскочил от неожиданности, затем взял себя в руки. – Ну, коли так, то у меня и вопросов, и возражений множество будет, если позволишь, конечно, их высказать, великий князь!

– Затем и позвал тебя: для беседы долгой и вдумчивой. Все обсудить и взвесить нам надо тщательно. Уж больно ответственность у нас велика, дело непростое замышлено.

– Тогда уж, не обессудь, Александр Ярославович, спорить с тобой буду яростно, как встарь на наших советах воинских, без оглядки на титул твой нынешний великокняжеский!

– Мне от тебя, Савва, того и надобно.

– И вели-ка ты принести медов да заедок, как обещал давеча, а то у меня от всего услышанного что-то в глотке пересохло! – почтительно, но твердо, с военною прямотой, как бы подчеркивая равенство собеседников в предстоящем споре, произнес Савва.

– Вижу теперь, что в себя ты пришел окончательно! – усмехнулся князь.

– Сотник Савва к бою готов! – полушутливо-полусерьезно отрапортовал дружинник.

Князь зычным голосом кликнул отроков, отдал необходимые распоряжения.

– Спарта, конечно, пример впечатляющий. – Савва отставил в сторону серебряную чарку с медовухой, из которой он сделал один-единственный вполне умеренный глоток, утер усы белоснежным рушником. – А вот ордены рыцарские, правда, для нас не указ: били мы их, и будем бить! Но все-таки, Александр Ярославович, не перемудрил ли ты с тайным станом воинским – закрытым лесным городом? Ладно, пусть почти что вся Русь разорена, ханскими баскаками наполнена, там действительно доброе войско не соберешь. Но в Новгороде-то, где мы сейчас с тобой находимся, никакой Орды и в помине не было. Отчего же здесь ты дружину создать, даже не создать, а уже существующую увеличить не хочешь?

– А ну-ка, вспомни, друже, сколько раз нас с тобой из этого самого Новгорода вече изгоняло? Сколько раз горлопаны, краснобаи безответственные, толпу сограждан распаляли, на поступки вредоносные подталкивали? Да ладно бы, только князей да посадников по десять раз в году вече меняло. Они же еще и архиепископов выдворяют по малейшему навету злокозненному! И ты хочешь, чтобы я дело, для всей Руси важнейшее, отдал на волю веча площадного, на котором не тот царит, кто разумом и опытом богат, а тот, у кого голос зычный и язык длинный, привыкший молоть без устали?

– Да, действительно, тут я твою правоту, князь, признать вынужден, – развел руками Савва. – Хорошо, пускай в лесах дремучих, вдали от глаз людских, и своих и чужих, войско собирать надобно. Но почему бы просто не созвать остатки дружин княжеских, и тех, кто в прошедших битвах уцелел, и тех, кто в землях новгородских от столкновения с Ордой волей Божьей огражден был? Ведь истинно молвил ты: наши дружинники один с пятью биться могут, сызмальства на коня садятся, меч да копье из рук не выпускают! Может, и не надо ничего нового выдумывать, а дружины княжеские за пример взять?

– В том-то и дело, Савва, что дружины наши княжеские уже много лет из отрядов воинских в нечто иное превращаются. Вспомни-ка, что у основателя великого княжества Владимирского, князя Андрея Боголюбского, ближайшие сподвижники уже не дружиной, а двором себя именовали. Из дружинников княжеских назначаются правители в городки и деревеньки, ближние и дальние, чиновники придворные, смотрители за казной да за ремеслами и промыслами. И большинство дружинников, как только из отроков вырастают, совсем другое устремление в душе имеют, нежели к каждодневным упражнениям воинским и лишениям походным, а именно должность доходную, место видное от князя получить. Такие, как ты, Савва, все реже и реже среди дружинников встречаются. Иные вообще за деньги искусство свое воинское готовы кому угодно продать, как ландскнехты немецкие. Все равно им за кого и против кого биться. Да и само слово, обозначавшее ранее боевых соратников княжеских, бояр, уже совсем по-другому в народе воспринимается. Боярин – уже не воин, постоянно призванный земли свои в боях защищать, а управитель да наместник, вельможа придворный. Так что нужно нам новую дружину создать, или можно сказать – воссоздать, к примерам прежних витязей вернуться.

– Ладно, соглашусь и тут с тобой, князь. Ну, а где ты средства немалые на это дело великое возьмешь? И как людей собирать будешь? Ведь не всякий от своих городов и сел, даже разоренных, в тайный стан на времена долгие, может статься – на всю жизнь пойдет. В особенности те, на кого ты и рассчитываешь, то есть сыны своей земли верные, любовью к отчизне пылающие, могут посчитать такой уход свой от родных пепелищ, едва возрождаемых, за бегство, и по доброй воле не уйти. А силком людей на подвиг не направишь.

– Есть одно обстоятельство, Савва, о коем ни ты, ни кто другой пока не ведает. При поездке моей в Орду, из которой я вернулся только что, мне распоряжение ханское было дадено: помочь баскакам ихним перепись всего населения российского провести, обложить данью каждого, от младенцев до стариков, то есть записать в рабство всех поголовно. И, как ты сам понимаешь, никто меня не спрашивал, а просто приказывали. Так что многие люди русские, о чувствах которых ты говорил сейчас правильно, от такого позора уйти с радостью согласятся, тем более что не бегством, а началом борьбы сей уход станет.

Князь помолчал, неспешно опорожнил вслед за Саввой свою чарку, закусил пряником. Затем, чуть поколебавшись, продолжил:

– Перепись эта ордынская, по коей дань с Руси собираться будет, и Новгорода с пригородами касается.

– Как Новгорода? – Савва вскочил, едва не опрокинув тяжеленную дубовую скамью. – Ведь даже близко к нему не подступали басурманы поганые! Мы их на свою землю не пускали, и не пустим!

– То есть ты хочешь, чтобы Орда поход на Новгород затеяла, по дороге остальные земли русские еще раз огню и мечу предала? Только что с тобой рассуждали, что воевать с ханами мы не готовы! Если в прошлый раз Новгород не пал перед врагом, так на то наряду с волею Божьей еще и другая причина была: остальная Русь Орду грудью встретила, кровью русскою захлебнулось нашествие. Следует теперь Господину Великому Новгороду за это расплачиваться, и не кровью, а деньгами земли русские от новых набегов откупать.

Князь произнес эти слова непривычно тихим, даже печальным голосом. По всему было видно, как нелегко дается ему решение подчиниться силе ордынской, пустить баскаков в непокоренный доселе военной силою вольный Новгород. Он сглотнул невольно подступивший к горлу комок, протянул руку к ковшу с медовухой, налил новую чарку, но затем решительно отодвинул от себя хмельной напиток и уже прежним, ровным и уверенным голосом продолжил:

– Все же пусть лучше не сто тысяч воинов ханских, а десяток баскаков сюда придет. Уж их-то мы всегда подкупить да обмануть сможем. И еще не забывай, что, как ты сам только что мне указывал, нам средства немалые на создание новой рати требуются. Добром, как ты сам понимаешь, вече новгородское нам на дело тайное, о котором мы и сказать-то вслух не можем, ни полушки медной не даст. А вот помогая якобы баскакам дань собирать, мы кое-что в нужную сторону-то и направим, да так, что ни одна живая душа об этом не узнает.

Савва, стоявший все это время напротив князя с низко опущенной головой, медленно сел на скамью, поднял наконец глаза и задумчиво посмотрел на Александра:

– Прости, великий князь! Уже во второй раз за вечер чуть было не разуверился в мужестве твоем и решимости бороться с силой вражеской.

– Понимаю я, Савва, что многие скажут, будто князь Александр из трусости своей и жадности настолько Орде предался, что сам на землю Новгородскую своей рукой врагов привел! Я ведь сейчас сюда не только с очередным надзором великокняжеским приехал, но и весть о дани и скором прибытии баскаков для переписи горожан объявить. Шум поднимется небывалый! Горлопаны на вече будут на себе кафтаны рвать, меня проклинать и обещать умереть за волю новгородскую. Однако готов с тобой на титул мой великокняжеский поспорить, что, как только объявят им о приближении войска ханского, все герои мигом в толпе спрячутся да с уплатой дани согласятся!

– Так что же, Орда сюда, в земли новгородские идет? – воскликнул Савва.

– Нет, конечно! Иначе зачем бы мне на позорную дань соглашаться? Но слух о приближении Орды мы распустим такой, что все поверят. Другого выхода не вижу… Ну, давай все же к вопросу главному вернемся. Чтобы замысел наш скрыть понадежнее, объявим мы, что в лесах поморских северных будет, конечно же, не стан воинский, а монастырь уединенный возводиться. Орда, как ты знаешь, заветы Чингисхана пока что блюдет и священников покоренных стран не трогает, ибо полагают ханы небезосновательно, что так им легче будет народ подневольный в повиновении удерживать. Боюсь, однако, что ненадолго это. Ханы сами вскорости к какой-либо вере примкнут: то ли к магометанской, то ли к буддийской, не знаю, какая уж им ближе покажется. Ну, да до поры до времени мы их благоволением к монастырям и монахам воспользуемся. А монастырь нам действительно нужен: и ратникам особой дружины особый дух любви к отчизне православной внушать, и светоч знаний поддерживать. Я лично с архиепископами, кои мудростью и беззаветной любовью к родине себя прославили и которым любую тайну доверить можно, побеседую. Попрошу их наиболее ученых книгочеев, языками и древними, и нынешними владеющими, в сей монастырь лесного города – стана воинского направить. И не только. Людей в наш город тайный, и воинов будущих, и ремесленников изобретательных, и земледельцев искусных со всей Руси будем только по совету приходских священников призывать. Кому, как не им, свою паству знать и людей, которые не только телом и умом, а еще и духом русским, верой православной крепки, на дело великое и наитруднейшее направлять.

– Сколько же людей нам понадобится?

– Начнем с тысячи воинов и тысячи же работников с семьями. Число священнослужителей пусть архиепископы определят. Это будет зачаток войска будущего. Когда он окрепнет, силу и умение наберет, тогда и расширять его начнем, благословясь. Выбор места для стана, набор первый и переход людей тайный на место монастыря и города будущего ты, Савва, и обеспечишь. Три дня тебе даю на обдумывание, а затем, взяв людей двух-трех верных, отправляйся в леса поморские, место подходящее ищи. Скиты там имеются, охотники да рыбаки наши русские промышляют. На них и опирайся. А я с архиепископами новгородским да владимирским вопросы по набору людей решать начну.

– Слушаюсь, великий князь. – Савва вскочил, вытянулся по-военному.

– Погоди, Савва, сядь, не все я еще сказал, что хотел. – Князь достал из стоящего у стены поставца свиток, запечатанный его личной печатью, положил на столе перед Саввой. – Здесь наказы мои записаны. И воинским наставникам, то есть тебе со товарищи, и ремесленникам-изобретателям, и другим ученым людям, кои будут нам дружину готовить. Возьми себе, потом, как лагерь обустроишь, людей соберешь и к подготовке воинской приступишь, прочитаешь внимательно. Сейчас лишь вкратце основное тебе перескажу. Поскольку начинаем мы с дружины малой, которая нескоро в большую рать перерастет, то должны ее не только к полевому строю и бою приучать, в каковом орду одолеть можно и каковой нам с тобой еще изобрести предстоит, а к тем действиям, которыми даже малый отряд способен большому войску ощутимый урон нанести. Перво-наперво – это засады да заслоны лесные. Путь во многие земли русские через леса дремучие ведет, в коих лишь узкие дороги имеются. На них и малая дружина может всей орде противостоять, как триста спартанцев войску персидскому в ущелье Фермопильском. Да и мы с тобой знаем, что Евпатий Коловрат с дружиной в тысячу семьсот человек на всю орду Батыеву на лесной дороге навалился, побил врагов несчетно, хотя и сам пал. Будь у него опыта и гибкости побольше, так он бы, возможно, и вовсе орду остановил. А то ведь шел он за ними вдогон, а если бы в обход, с головы или сбоку… Ну, да что сейчас говорить. Вечная слава героям!

Князь выпил наконец давно налитую чарку, помолчал, затем продолжил:

– Второй важный вопрос в подготовке дружины – действия по задержке противника на переправах речных. Для этого тоже можно заранее приемы боя против превосходящих сил противника изобрести и отработать, ловушки различные подготовить. Третье – это вылазки ночные, нападения на стан вражеский, уничтожение противника спящего, к бою неготового. И четвертое – перехват и уничтожение поголовное передовых отрядов разведывательных. Пусть войско вражеское вслепую движется, в наши засады да ловушки прямиком. Впредь до создания большой рати дружина наша может при необходимости из лесного стана выходить тайно, набеги небольших отрядов грабительских отражать, которые даже без ханского соизволения все равно время от времени на Русь лезут. Да с ливонцами и с немцами тоже схватываться частенько придется. И даже потом, когда мы в тайном стане воинском тактику полевого сражения против Орды изобретем, малой дружиной опробуем и отработаем, да на этой основе большую рать соберем, все равно дружина наша особая в той рати отдельным отрядом останется и задачи, которые я тебе сейчас раскрыл, в решающих войнах выполнять будет.

– Все понятно, великий князь. Вот теперь-то мне твой замысел наконец в общих чертах прояснился.

– Я на тебя в первую очередь и рассчитывал. Но еще кое-что из того, что в сем свитке подробно описано, я тебе вкратце сейчас поведаю. Орда сильна легкой конницей. Посему тяжелое оружие против нее, как мне представляется, малопригодно. Например, мечи наши богатырские двуручные, броню крушить призванные, вряд ли победе поспособствуют: пока таким мечом замахнешься, хан три раза увернется да пять раз ударит легкой сабелькой. А сабельки те – не простые, а хитро изогнутые, на некоторых и сталь особая, дамасская. При правильном ударе с оттяжкой такая сабелька, хоть и легкой кажется, рассекает-разрезает любые латы и шеломы, словно соломенные. Рыцари же западные, как мне было доложено, тоже от мечей тяжелых отказываются, переходят на шпаги с длинным узким лезвием. И в конной атаке такой шпагой колоть удобно, противника замахнувшегося опережать, ибо длинная, да и в узких коридорах ихних замков, где часто схватки завязываются, особо не замахнешься, поэтому процветает у них сейчас искусство не рубить, а колоть, фехтованием прозываемое. Нашим бы воинам вместе с оружейниками изобретательными все это проверить-испытать надобно да лучшее оружие и выбрать для каждого случая, будь то бой ночной, или засада лесная, или полевое противоборство открытое, где строй на строй сходятся.

Кроме того, идет сейчас на Западе, особливо в войне Франции с Англией, спор нешуточный, что лучше: лук или арбалет (самострел по-нашему). У лука скорость стрельбы высокая, а у самострела зато дальность прицельной стрельбы выше. Мы-то из лука-то не хуже ордынцев стреляем, а самострел пока у нас мало употребим. А если окажется, что ханскую конницу, на нас скачущую, мы поражать начнем с такого расстояния, что их стрелы до нас еще не долетают? Сколько выстрелов сделать успеем? Что выйдет из этого? Тоже все проверить на опыте, условия, подобные боевым, при проверке сей создать. Таковые задачи и будете решать в тайном стане воинском общими усилиями: мужей ученых, изобретателей хитроумных, ремесленников искусных и воинов умелых… У меня в этом свитке еще о копьях и дротиках, а также о ножных мечах, за голенищем носимых, ножами называемых, кое-какие мысли есть. Да если мы людей умом пытливых, до сути вещей любопытных соберем вместе да создадим им условия для их пытливости и любознательности благоприятные, они нам еще не то придумают. Обычно они окружающим кажутся убогими да блаженными, ибо мечтают о делах несбыточных: полетах человеческих, машинах причудливых. А в обыденной жизни-то мечтать некогда, надо землю пахать да железо ковать. Поэтому не дают сим людям мечты свои испытать да проверить. А мы не просто дадим, мы еще им поможем да поспособствуем. И пищу предоставим для их ума пытливого: станем собирать сведения о новейшем вооружении и приемах боевых со всех стран, и западных и восточных, и нашим изобретателям сообщать, чтобы они сопоставляли да оценивали, выбирали лучшее и свое развивали, чужой опыт используя.

– А как ты мнишь сии сведения собирать, Александр Ярославович?

– Многие монахи наши еще до ордынского нашествия частенько в длительные путешествия по святым местам отправлялись. Да и сейчас такое возможно, ибо, как уже говорилось, ханы священнослужителей чужих стран не трогают, препятствий в пути не чинят. В самой Орде кого только нет: и муллы турецкие, и аббаты папские. Так что пройдут посланцы наши спокойно и на юг, и на запад, и на восток. Приютят их, надеюсь, в конце пути в монастырях и храмах местных, особливо ежели узнают, что из страны, под Ордой стонущей, они пришли. Во всем мире ханских походов дальнейших страшатся, и если переговоры повести правильно, то правдой или хитростью можно через священников местных многое и о науке воинской, и оружии новом выведать, поскольку во всех странах, нам известных, ученые люди, книги и знания в монастырях сосредоточены. То есть ежели намекнуть, что мы от них помощи против Орды ждем, да ежели еще и притвориться, что веру их за это перенять хотим, то раскроют любые тайны. Не столько, конечно, из любви к нам, сколько из страха перед ханским нашествием. Понимают небось, что Орда до них пока не докатилась лишь потому, что на Руси увязла.

– Про Запад, это понятно: там науки воинские процветают, вооружение и машины военные изобретают они усердно и искусно. А на Востоке что мы найти сможем?

– Когда отец мой, великий князь Ярослав Всеволодович, к главному кагану ордынскому, на берега Амура-реки вызван был и путешествие труднейшее предпринял, из коего, как ты знаешь, не вернулся, умерев на обратном пути, люди, его сопровождавшие, те, что выжили, сведения любопытные мне поведали. Встречали они в ханском стане наших пленников, тех, что ранее в Орду, в степи монгольские и в самый Китай увезены были да там потом скитались-мыкались. Так вот, довелось некоторым бывать в монастырях буддийских, кои ханы, Китай покорившие, как и в других странах, не трогают. Видели сородичи наши в монастырях этих вещи удивительные. Оружие ханы китайцам запретили носить, так монахи эти буддийские искусство боя без оружия изобретать и совершенствовать принялись и большой ловкости в этом деле достигли.

– Зачем нам бой без оружия, князь? Слава Богу, пока с оружием в руках бьемся! А ежели в рукопашной схватке случается грудь в грудь сойтись, так и там умеем действовать, переняв да развив приемы борьбы греческой.

– Так все это, Савва, да нам надо сейчас все искусства воинские воедино собирать, не пренебрегать даже малостью. И опыт китайских воинов-монахов безоружных нам лишним не будет… Но насчет западной искусности воинской, особливо в изобретении нового оружия хитроумного, ты прав, конечно. Поэтому следует нам не только монахов-разведчиков к ихним людям ученым направлять, но и через торговые пути морские, кои еще из Руси сохранились, посылать также в страны западные наших дружинников, чтобы поступали они там в войска наемные и перенимали опыт боевой и новинки оружейные непосредственно. Часть из них погибнет в битвах неминуемо, но те, кто выживут и вернутся, обогатят нашу дружину будущую сведениями бесценными, привезут, если удастся, образцы вооружения новейшего… Ну, вот и все, пожалуй, что я тебе сказать хотел. Теперь догуливай сегодня, коли хочешь, а через три дня явишься ко мне с подробным докладом о мерах первоначальных по устройству тайного стана воинского.

Князь поднялся из-за стола, протянул руку своему дружиннику. Савва встал, крепко пожал руку князя и ответил твердо и сурово:

– Какое уж тут гулянье, князь, после того, что ты мне доверил и поручил. Сей же час начну соратников, для нашего дела подходящих, скликать, к путешествию дальнему для поисков места для стана тайного готовиться. Через три дня доложу, какие действия предприняты да намечены. Разреши идти?

– Иди, Савва, – ласково кивнул ему князь и, когда за дружинником уже затворялась дверь, чуть слышно, одними губами добавил: – Помоги нам Бог!

* * *

Лодка плыла совершенно бесшумно по чуть подернутой утренней туманной дымкой неподвижной глади озера. Михась поразился прежде всего этой бесшумности, поскольку знал, как трудно достичь беззвучного гребка именно в туман и безветрие, когда малейший плеск разносится по воде на многие сотни сажен вокруг. Она стояла во весь рост в почти скрытой низко стелющимся туманом лодке и спокойно, даже чуть замедленно взмахивала веслом. Лопасть весла также тонула в молочной пелене. Силуэт ее был смутным, но удивительно легким и стройным, распущенные волосы колыхались в такт движениям плеч. Михась попытался разглядеть и запомнить ее лицо или хотя бы глаза, но неожиданно перед самым носом лодки из казалось бы спокойной воды вынырнуло скользкое черное тело, с невероятной быстротой увеличилось в размерах, заслонило собой девушку, к которой Михась стремился всеми силами души. Чудовище разинуло безобразную пасть и заорало нечеловеческим голосом: «Отря-аад! Подъем!!!»

Еще не стряхнув с себя остатки сна, Михась вскочил с лежанки. Под сердцем щемило сладко и тоскливо. Кто же она? Как очутилась на этом озере? Да и что это было за озеро? Он быстро натянул шаровары, обул сапоги и вылетел из приземистого отрядного блокгауза на площадку для утреннего построения.

На второй версте пробежки по мягким и ровным тропинкам векового соснового бора, когда легкие уже продышались, сердце работало спокойно и ритмично, картина озера и девушки в лодке опять на секунду встала перед глазами, но Михась усилием воли отогнал чудесное видение. День сегодня был особенный, и мечтать, и уж тем более – расслабляться, мягко говоря, не стоило.

Через час, когда зарядившиеся бодростью во время утренних упражнений, умытые и одетые по полной форме бойцы замерли в стройных рядах, на середину обширной площадки с приличествующей особо ответственному моменту торжественностью вышел сам тысяцкий в сопровождении нескольких сотников и порученцев.

– Равняйсь! Смирно! – скомандовал дежурный по отряду сотник, подбежал к группе начальников с докладом.

– Здорово, дружинники! – привычно бодро-весело гаркнул тысяцкий.

– Здрав будь, воевода! – последовал дружный ответ.

– Поздравляю вас с началом строевых испытаний!

Выкрикивая вместе со всеми троекратное «ура!», Михась с гордостью ощущал, что наконец-то сегодня это поздравление, которое он слушал за свою жизнь вот уже девять раз, вначале стоя с малышами на самом левом фланге, затем перемещаясь все правее, относится теперь и к нему.

Тысяцкий между тем продолжал свою речь:

– С тех самых времен, когда по приказу святого князя Александра Невского его верный дружинник Савва Кондратьевич почти три столетия назад основал наш тайный лесной воинский стан, каждый год молодые воины, прошедшие все ступени подготовки к ратному делу, подвергаются испытаниям, после которых становятся строевыми бойцами и получают почетное звание леших. Правила и условия испытания, как вы знаете, разработаны лично отцом-основателем, Саввой Кондратьевичем. От него же и пошел обычай лесных дружинников лешими именовать. Помните, что в испытаниях сих посредниками и судьями вам не мы, ваши начальники, будем, а наши боевые друзья из Южной тысячи. Спрашивать с вас они будут по всей строгости, спуску не ждите, ибо знаете сами, – перешел тысяцкий с пафосного на шутливый тон и по-отечески покровительственно погрозил строю пальцем, – что только в бою они нам друзья, а в соревнованиях – извечные соперники!

Строй отреагировал на шутливость начальства почтительным хохотком.

– Так что вы уж нашу славную Северную тысячу перед друзьями-то не посрамите! Не ударьте в грязь лицом. Впрочем, ударять в грязь другими частями тела я вам тоже не советую. Ну а ежели кого все же постигнет неудача, что ж: жалко, но не смертельно. Вы молодые, все впереди, поупражняетесь еще годик – ив строй. Зато уж потом в смертельном бою не дадите врагу ни малейшей возможности вас одолеть! Ну а десять лучших из лучших, как вы знаете, будут направлены в заморские страны для прохождения там боевой практики и усвоения новейшей науки воинской, то есть для разведки боем. Все должны будут выжить и вернуться, привезти с собой опыт бесценный и оружие последних образцов. Для того лучших и отбираем сособым пристрастием и даже жесткостью: не имеют права они погибнуть на заморских ристалищах. Я верю в вас, сынки! Во всех и в каждого. Помогай вам Бог!

Тысяцкий махнул рукой дежурному сотнику. Тот сделал шаг вперед и зычным голосом скомандовал:

– Северная тысяча! К торжественному прохождению… Первый отряд прямо, остальные на-прааа-во!

Михась шел в строю на своем привычном месте, третьим справа, плечом к плечу с закадычными дружками, Разиком и Желтком. Когда их шеренга поравнялась с воеводой, Михасю показалось, что тот как-то по-особенному взглянул на их известную, пожалуй, всему Лесному Стану троицу, и легкая тень пробежала по суровому лицу высокого начальства. Впрочем, Михась видел воеводу лишь мгновение и не придал никакого значения своему мимолетному ощущению.

После торжественного прохождения отряды, как и положено, отправились в трапезную. Здесь ощущение значительности предстоящего события, охватившее всех на площадке для построений, постепенно прошло, и бойцы оживились перед приятным делом: честно заработанным завтраком. Строй остановился перед дверью приземистой длинной бревенчатой трапезной, послышались знакомые и вечные, как зима и лето, команды десятников:

– Головные уборы снять! Справа по одному! Узкие места преодолеваются бегом!

После простого, но сытного завтрака Северная тысяча вновь построилась и направилась на главную учебную поляну Лесного Стана. Там и должны были начаться испытания, после которых молодые дружинники становились лешими и начинали принимать участие в боевых действиях. В тот момент, когда голова колонны Северной тысячи вошла на поляну, практически одновременно с противоположной – южной – стороны показалась колонна Южной тысячи. Это одновременное появление, как и многое другое во взаимоотношениях северных и южных, давным-давно стало обычаем, который хотя и не был записан в уставах, но строго соблюдался всеми: от тысяцкого до последнего малыша-дружинника. Сам Савва Кондратьевич разделил войско Лесного Стана на две тысячи, которые имели специфику подготовки, обусловленную выполняемыми ими задачами. Южная тысяча специализировалась на приемах степной войны и направлялась для боевых действий и спецопераций в основном на южные рубежи Руси, против ордынцев, тогда как Северная тысяча соответственно отвечала за рубежи северо-западные, готовилась к боям в лесистой местности, а также на воде и противостояла немцам, ливонцам и шведам. Естественно, в крупных сражениях дружина тайного Лесного Стана выступала единым войском, которое знающие люди вскоре шепотом стали называть войском леших. Разделив тайную лесную дружину на две тысячи, любимый соратник святого князя Савва Кондратьевич, который был не только опытным, но и весьма образованным для своего времени военачальником, а также просто умным человеком, специально внушил им дух соперничества. Он понимал, что в условиях отдаленного и закрытого воинского стана именно постоянные соревнования друг с другом должны стать основой повышения качества боевой подготовки, и в некоторой степени – центральным смыслом общественной жизни всего маленького лесного города.

Торжественно затрубили рожки, и в центр поляны вышло все руководство и высшее духовенство Лесного Стана. Раздалась команда: «Рав-няйсь! Смирно! Равнение на-аправо!» В сопровождении почетного караула с саблями наголо перед строем проплыла войсковая хоругвь. Войско обнажило головы, преклонило колена. Настоятель Всесвятского монастыря, вокруг которого и создавался в свое время тайный лесной воинский стан, отслужил молебен. Затем вновь запели рожки, зазвучали команды. Плечом к плечу, легким походным шагом, сотня за сотней, дружинники прошли перед хоругвью, овеянной славой Куликовской битвы. Потемневший от времени лик Спаса Нерукотворного, пробитый вражескими стрелами, иссеченный саблями, строго и требовательно взирал на защитников Русской земли.

Первым этапом испытаний были конные скачки с препятствиями, стрельбой и рубкой. Это был единственный этап, на котором северные и южные состязались вместе. Сразу со скачек отряд южных, включавший также посредников-судей из Северной дружины, уходил на юг, совершая длительный пятисотверстный конный переход в степи и обратно. Северные оставались в своем лесу и все испытания проходили на месте.

Михась, как и все, стоял на исходном рубеже, держа под уздцы доставшегося ему по жребию скакуна. У южных у каждого был свой личный конь, причем не один, а два. Сейчас, конечно, каждый из них был при одном скакуне, а вот в дальний поход они отправятся одвуконь, ведя второго – заводного – в поводу. Михасю достался уже знакомый конь, Бардик, на котором не раз доводилось скакать по полянам и узким лесным тропинкам. Он послушно, не закидываясь, брал препятствия, надежно шел в шенкелях при стрельбе, то есть подчинялся управлению одними ногами, когда всаднику приходилось бросать повод и обеими руками держать лук или самострел. Михась был спокоен и собран и особого волнения не испытывал.

– По коням! – прозвучала команда. – Рысью… Аида!

Михась повернул голову вправо, поймал, как и ожидал, взгляды рысивших рядом друзей: Разика и Желтка. Они подмигнули друг другу, улыбнулись. Все трое дружили с тех пор как себя помнили. Вместе попали в малышовый отряд, спали на лавках рядом друг с другом, и во время бодрствования практически не разлучались. Самое интересное, что их иногда путали даже хорошо знакомые люди: обращались к Михасю «Разик» или к Разику «Желток» и т. д. Они слились в сознании окружающих в одно целое, хотя внешне были совершенно не похожи друг на друга. Михась был среднего роста, крепкого телосложения, белобрысый и голубоглазый, типичный представитель центральной Руси. Разик был также среднего роста, но более худощавый, имел темные волосы и карие глаза. Его происхождение скорее можно было отнести к Руси юго-западной. Желток был выше всех, рыжий и веснушчатый, его прабабушкой была английская леди, которую прадед Желтка привез в Лесной Стан из заморского испытания. Хотя кто кого привез – это вопрос отдельный. Троица отличалась во всем. В первую очередь, конечно же, в боевой учебе. Друзья успешно перепрыгивали через все ступени воинской подготовки, проявляли невероятную настырность и любопытство, от их вечных каверзных вопросов часто вставали в тупик наставники-командиры. Но умных наставников и начальников (а глупых в тайном воинском Лесном Стане не было по причине естественного отбора в боях и походах) такая настырность и любознательность питомцев только радовала, ибо они не сомневались, что растят себе достойную смену, которая в недалеком будущем непременно превзойдет их самих. Преуспевали друзья и в науках отвлеченных: письме и чтении, изучении иностранных языков. Но особую известность среди всех обитателей Лесного Стана, не только бойцов, но и монахов, ученых, ремесленников и земледельцев, великолепной тройке принесли их многочисленные выходки, точнее именуемые художествами.

Некоторые из этих художеств были непосредственно связаны с лошадьми и верховой ездой. Лошадей приятели любили и сызмальства мечтали ездить верхом. Конечно, они не могли спокойно ждать, когда достигнут подходящего возраста и связанного с ним роста, дающего возможность полноценно управлять скакуном. Родители время от времени подсаживали свои чада на боевых коней и катали, или держа в седле перед собой, или ведя скакуна в поводу. Но это было все не то: друзья мечтали лично управлять лошадью без всяких там помощников в лице взрослых. Поэтому, вскоре после поступления в малышовый отряд, то есть отделения от родительской опеки, не дожидаясь, когда их официально посадят в седло и начнут учить верховой езде, Михась, Разик и Желток задумали и осуществили один из первых своих грандиозных планов. Ночью, перехитрив дежурного по отряду, такого же, как они, малыша, приятели незаметно выбрались из блокгауза и совершили набег на конюховку – конный двор, на котором мирно дремали рабочие лошади земледельцев. Понятно, что авантюристы пошли по легкому пути: конюшни с боевыми скакунами, как и положено, охранялись караулом из числа вполне взрослых бойцов, и умыкнуть оттуда лошадей не было ни малейшей возможности. Похитители, воспользовавшись навыками, полученными во время родительских катаний, взнуздали трех весьма удивленных и огорченных неожиданным пробуждением меринов, стоявших у самой изгороди. По этой изгороди они и влезли на неоседланных животных. Рабочие седла лежали тут же, на конном дворе под навесом, вместе с упряжью, но были малолетним угонщикам совершенно ни к чему: их ноги еще не доставали даже до предельно укороченных стремян. И через предварительно отворенную воротину друзья, вооружившись хлыстами из прутьев, погнали изумленных меринов куда глаза глядят, а вернее, куда попало, ибо сумрак безлунной ночи был совершенно непроглядным.

Некоторое время мерины, обалдевшие от неожиданности, послушно скакали по окрестным, еще не вспаханным полям ленивым корявым галопом. Они постоянно стремились перейти на привычный шаг, но удары прутьями по крупу (шпор у трех молодцов, естественно, и в помине не было) взбадривали животных на короткое время. Друзья какое-то время были совершенно счастливы: еще бы, ведь они сами управляли настоящими скакунами и неслись, как вольные птицы, по необозримым просторам, навстречу ветру! И тут у Желтка сломался хлыст. Моментально почувствовавший изменившуюся ситуацию мерин забаловался, перестал слушаться невесомого седока, принялся подкидывать круп и вставать на дыбы. Естественно, Желток шлепнулся на землю, причем не просто на землю, а в довольно большую лужу. Мерин, окончательно почувствовав свободу, радостно заржал и уже вполне пристойным галопом устремился на родной конный двор.

– Разик, Михась! Ловите его! – отчаянно закричал из лужи Желток. Он, естественно, не знал, куда помчался мерин, и испугался, что тот сбежит.

– Как ты там? – воскликнули с высоты своих скакунов еще не потерявшие управление друзья.

– Да цел вроде! Ловите коня, а то убежит в лес, волки его задерут, и нам попадет сильно! Я на конюховку сам прибегу!

Разик и Михась тоже изрядно испугались мгновенно представшей в их воображении картины: задранный волками несчастный мерин, рядом с ним, понурив головы, стоят трое злодеев, то есть они сами, а вокруг – суровый и непреклонный суд из числа командиров и начальников. Позор! Отчисление из отряда…

Разик и Михась, отчаянно нахлестывая своих скакунов, устремились в погоню. Мерины, прекрасно сообразив, куда несется их сородич, и вполне разделяя его чувства, охотно помчались к месту заслуженного отдыха, проявив невиданную до сего момента прыть. Оба малыша-дружинника на долгие годы запомнили эту захватывающую дух погоню: свист ветра в ушах, никогда не испытанное ранее ощущение скорости, непроглядный сумрак ночи, бешеный стук копыт по невидимой земле, а впереди – чуть различимое светлое пятно, круп удиравшего от них беглеца. Как это ни удивительно, но лошадь с всадником практически всегда догоняет лошадь без седока, хотя последней, казалось бы, намного легче бежать. Друзья настигли убегавшего мерина недалеко от конюховки. Михась изловчился и, чуть не разбив колено об изгородь, подхватил на скаку свисавший повод беглеца и остановил его. Мерины уже были почти водворены на свое законное место, когда появился дозор, привлеченный необычным шумом. Друзей задержали и препроводили, куда и положено: в воинский острог. Вскоре туда самостоятельно явился сдаваться Желток, об участии которого в незаконном мероприятии Михась и Разик, естественно, ничего не сказали дозорным. Но, конечно же, Желток был не таким человеком, чтобы прокрасться в блокгауз и как ни в чем не бывало улечься спать, оставив друзей одних отвечать за общий проступок. Когда он, мокрый и жалкий, весь дрожа, явился в острог и потребовал писклявым от волнения голосом, чтобы его наказали вместе с его товарищами, начальник караула – старый заслуженный леший – чуть было не пустил слезу, но притворно-сурово насупив брови, глухим голосом велел часовым водворить нарушителя в темницу. Глянув через зарешеченное оконце, как радостно обнимаются встретившиеся в этом не очень-то веселом месте друзья, начальник караула лишь крякнул и улыбнулся в седые усы.

Естественно, нарушителей воинских порядков наказали по всей строгости, причем не столько за самовольное оставление расположения отряда, сколько за обиду, нанесенную земледельческому составу Лесного Стана. Согласно заветам святого князя, в Лесном Стане были собраны со всей Руси наиболее искусные ремесленники и земледельцы, которые настолько любили свое дело, что их не надо было заставлять работать, а скорее, заставлять отдыхать. И духовные наставники из лесного монастыря, и воинские начальники внушали дружинникам самое уважительное отношение к кормившим, одевавшим и вооружавшим их кузнецам, ткачам, плотникам и землепашцам. Мастеровой люд был также разделен надвое: одна половина считалась приписанной к Южной тысяче, вторая – к Северной. Между ними также шло совершенно открытое, поощряемое духовенством и руководством Лесного Стана соперничество: у кого больше урожай, вкуснее плоды, крепче упряжь и т. д. Пренебрежительное и высокомерное отношение со стороны военного люда к работному сурово пресекалось. Это моральное поощрение и прекрасное материальное благополучие делало труд обслуживающих тайный воинский Стан людей в высшей степени творческим и производительным. Кроме того, имея возможность время от времени посещать родственников за пределами Стана (их вывозили по запутанным дорогам и встречали в условленном месте, пути назад они самостоятельно бы не нашли, да и никто не прошел бы сквозь заставы и засеки, окружавшие Стан), работники видели жуткий контраст между своим положением в закрытом лесном городе и положением остальных русских людей. Поэтому у них было достаточно стимулов, чтобы оставаться в Лесном Стане и трудиться, не щадя сил и от всей души. Нечто подобное много веков спустя будет происходить в закрытых городах – «почтовых ящиках» СССР, в которых также существовал практически коммунизм, рабочие и инженеры, в отличие от своих соотечественников в «обычной» России, не знали слова «дефицит», не испытывали недостатка ни в чем и выдавали военную продукцию высочайшего уровня, на много лет опережавшую аналогичные изделия западных стран. При этом гражданская продукция в СССР соответственно отставала на несколько десятилетий, и труженики стояли в бесконечных очередях за всем: начиная от зубной пасты, молока и мяса и заканчивая жильем. Что ж, абсолютна мудрость Экклезиаста, написавшего: «Что было, то и будет, что происходило, то и будет происходить, и ничто не ново под солнцем. И есть ли хоть что-нибудь, о чем скажут: смотрите, это новое? Это все уже было в прежние времена, задолго до нас».

В общем, друзья подверглись первому в жизни воинскому взысканию. Старательно выполняя в течение десяти дней самые грязные работы, а в промежутках вместо отдыха занимаясь строевой подготовкой, они не утратили любви к верховой езде. И впоследствии, когда Михась, Разик и Желток сели в боевые седла уже официально, они были совершенно счастливы. Лишь один факт омрачал их радость. Дело в том, что в Южной тысяче все дружинники, начиная с самых младших, традиционно и по профилю своей подготовки лучше владели искусством верховой езды и всегда гордились этим перед северными. Трем друзьям, несмотря на выдающиеся успехи во всех других видах боевой подготовки, никак не удавалось одолеть своих южных сверстников в конных состязаниях. Тогда, чтобы поддержать престиж северной кавалерии, троица придумала некий план.

Все отроки-дружинники время от времени, согласно очередности, заступали на дежурства по Лесному Стану. Возглавляли дежурства, естественно, сотники, в караулы и дозоры ходили более взрослые бойцы, а отроки числились в наряде и выполняли разнообразные поручения дежурного сотника и его помощников, в том числе бегали в качестве вестовых к различным начальникам как Северной, так и Южной тысячи. Трое друзей хорошо знали начальника кавалерии Южной тысячи, поскольку им доводилось не раз бывать у него с поручениями. Этот бравый начальник, заслуженно гордясь своими подчиненными, не упускал случая подтрунить над Михасем, Разиком и Желтком по поводу их очередной неудачи в конных состязаниях. Жил он, как и положено начальству, почти в центре Лесного Стана, в высоком тереме. Любил кавалерийский начальник сиживать в светелке на самом верху терема со своей обожаемой супругой. А в ту светелку вела с крыльца довольно длинная и крутая лестница с перильцами, идущая вдоль внешней стены терема и покрытая навесом. И вот, в один прекрасный день, сидел начальник по обыкновению в светелке, держал супругу за руку да любовался в оконце прекрасной панорамой леса, обширных полян и тихого озера. Вдруг услышал он стук в дверь и вслед за тем бодрый мальчишеский голос: «Вестовой от дежурного сотника к господину начальнику с поручением!» Распахнув дверь светелки, которая открывалась на небольшой балкончик перед лестницей, изумленный начальник очутился лицом к лицу не с вестовым, а с конской мордой. Конь меланхолично потряхивал головой и лениво грыз удила. Из-за конской морды показался преувеличенно-серьезный вестовой, сидевший в седле и пригнувшийся к самой шее коня, чтобы не задеть головой навес над лестницей.

– Распоряжение от дежурного сотника! – Вестовой протянул начальнику свернутую трубкой грамоту с печатью.

Обалдевший начальник молча взял протянутый свиток, продолжая беззвучно взирать на вестового, в котором он уже узнал Михася.

– Разрешите отбыть к месту дежурства? – деловитым тоном осведомился Михась.

– Разрешаю, – едва только и смог выдавить из себя изумленный глава всей южной кавалерии и вздрогнул от раздавшегося за спиной визга супруги, выглянувшей у него из-за плеча и увидевшей на их родном балкончике конскую морду.

Михась тронул поводья, и конь послушно стал спускаться, пятясь, по лестнице. Достигнув земли, отрок развернул коня и неспешно потрусил со двора. А на улице, с которой через невысокий забор прекрасно была видна вся только что происходившая сцена, Михася громко приветствовали многочисленные зрители, в первых рядах которых, конечно же, находились Разик и Желток. Трое друзей в обстановке строжайшей секретности в течение двух месяцев готовили для только что состоявшегося трюка старого боевого коня Петьку, отслужившего свой срок и теперь, как и многие другие четвероногие ветераны, мирно коротавшего оставшиеся ему годы на отдельной конюшне. Петька был выбран тройкой заговорщиков из многих других претендентов за покладистость и сообразительность. На отдаленной укромной полянке они соорудили лестницу, напоминавшую ту, что была пристроена к терему начальника южной конницы, вначале закрепили ее полого, под небольшим углом, и стали приучать Петьку ходить по ступенькам, а главное – пятиться по ним. Угол наклона лестницы постепенно увеличивался, пока не достиг реального «боевого» положения. Затем оставалось только дождаться дежурства и соответствующего поручения, которое выпало на долю Михася, привести из пенсионной конюшни Петьку и совершить поступок, немедленно попавший в легенды Лесного Стана. Друзья так ни разу и не выиграли конных состязаний у южных, но шутки и подтрунивания по этому поводу в их адрес со стороны соперников прекратились раз и навсегда.

– Галопом… Аида! – прозвучала давно ожидаемая команда, и скачка началась.

Северные восседали на высоких и могучих «рыцарских» лошадях европейских пород. Южные же состязались на низкорослых, зато неприхотливых и выносливых монгольских лошадках. Сотня всадников, пять десятков испытуемых из Северной тысячи и столько же – из Южной, неслась, набирая темп, по лесным просекам и обширным полянам, перегороженным барьерами из бревен, плетнями, рвами с водой и просто ямами. Во время скачки приходилось преодолевать довольно крутые склоны оврагов и даже переплывать одну довольно широкую и глубокую реку с быстрым течением. На некоторых полянах, на специально оборудованных рубежах, лавину всадников поджидали ряды соломенных чучел, одетых в старое обмундирование, водруженных на сколоченные крестом жердины, которых требовалось поразить копьем, зарубить саблей, пробить стрелой или заарканить, в зависимости от знака, висевшего на рубеже. Чучела эти были не столь безобидны: они щетинились копьями, «держали» в руках-жердинах вполне настоящие, хотя и давно зазубренные сабли, прикрывались щитами. На их тряпично-соломенных шарообразных головах, на том месте, где полагалось быть лицу, по традиции, заведенной, как считалось, еще триста лет назад самим отцом-основателем Саввой Кондратьевичем, были намалеваны огромные голубые глаза и широкая красная издевательская улыбка. Находящиеся возле чучел посредники за каждый промах задерживали неудачника на месте до счета «десять», а затем позволяли продолжить скачку.

Монгольские лошадки южных из-за своей низкорослости хуже брали барьеры, зато лучше прыгали в длину. Скакали они резвее, и резвость эта сохранялась на протяжении очень длинных дистанций. Конечно, в прямом столкновении и рубке строй на строй тяжелые северные кони давали преимущества их седокам, но в степной войне важнее были легкость и маневренность. Если в самом начале скачки около десятка северных дружинников, среди которых были и три друга, еще держались в первых рядах, то уже к середине южные стали постепенно отрываться и уходить вперед. Особенно увеличился отрыв после рубежа по стрельбе из лука. Здесь отстал и от южных, и от своих товарищей Михась. Он был одним из лучших в Стане стрелков из арбалета, называемого по-русски самострелом, а также многократно выходил победителем в состязаниях по стрельбе из пищали или аркебузы. А вот лук был его слабым местом. Кое-как поразив на скаку три мишени из пяти, Михась, осаживая рвущегося вперед коня, стиснув зубы, ждал, когда наблюдатель досчитает до двадцати, и уныло взирал на проносящихся мимо него соперников.

Теперь, чтобы их догнать, следовало рискнуть, и Михась с места в карьер ринулся вслед за ушедшей вперед кавалькадой. Вороной конь Бар дик, словно тоже почувствовавший обиду за то, что его зачем-то держали на поляне, без понуканий понесся широким галопом, явно стараясь изо всех сил. Он легко и с охотой перепрыгивал через препятствия, отчаянно съехал почти на самом заду с крутого песчаного берега реки и без колебаний плюхнулся в холодную воду, поплыл наискосок, борясь с сильным течением. Михась соскользнул с седла, поплыл рядом, причем не держался, как все, за луку или гриву, а лишь придерживал одной рукой ослабленные поводья, а сам изо всех сил загребал руками и ногами, чтобы облегчить и ускорить совместное плавание. Уж что-что, а плавать Михась умел. В результате предпринятых Усилий Михась с Бардиком переместились к следующему рубежу на несколько позиций вперед, обогнав с десяток дружинников из Северной тысячи. Южные и часть северных, среди которых были Желток с Разиком, скакали по-прежнему где-то впереди.

Мокрые, тяжело и прерывисто дышавшие, конь и всадник ворвались на всем скаку на рубеж для сабельной рубки и помчались по свободной дорожке навстречу трем ожидавшим их соломенным врагам. Если бы у Михася был запас времени, то он, конечно же, придержал бы коня, чтобы вернее отбить направленные на него сабли и срубить соломенные головы с мерзкими ухмылками. Но времени-то как раз и не было, поэтому опять приходилось рисковать. Михась едва успел выхватить саблю из ножен и крутануть ею над головой, разминая плечо, готовя его для рубки с оттяжкой. Соломенная голова распадется на две половинки или же слетит с соломенных плеч только при правильном ударе, при котором сабля не просто молотит, как дубина, оставляя лишь синяки и шишки, а разрезает противника, разваливает его «от плеча до седла». Рраз! Два!! Три!!! Последняя голова почему-то осталась на месте, лишь слегка покачнувшись. Михась уже ожидал свистка наблюдателя, но, еще выводя саблю из удара, чтобы она не срубила ухо собственному коню, заметил краем глаза, что тряпично-соломенный шар, бессмысленно таращась невинными голубыми глазищами, дрогнул, скатился вниз, запрыгал по вытоптанной земле. Михась издал нечленораздельный победный клич и, не сбавляя темпа, помчался дальше, свернул с поляны на узкую лесную тропинку буквально перед носом четырех соперников, еще только выходивших со своих дорожек.

Михась пришел шестым среди испытуемых из Неверной тысячи, Разик был первым, а Желток – вторым.

– Не расстраивайся, братик, – в один голос принялись утешать Михася два его товарища, когда он, дышавший так же тяжело, как и честно скакавший изо всех своих лошадиных сил Бардик, пересек конечную черту. – Завтра будет наш день.

– Ладно, братцы, прорвемся! – без особой радости ответствовал Михась.

Поскольку все испытуемые завершили скачку задолго до того, как в специально поставленных на столике у конечной черты песочных часах закончил падать песок, отмерявший предельное время, довольное начальство объявило благодарность обеим выстроившимся на рубеже полусотням. Более того, оно, выдержав эффектную паузу, объявило увольнение до утра для восстановления сил перед завтрашними новыми состязаниями, то есть отпустило всех кандидатов в строевые бойцы отдыхать по домам. Дружное троекратное «ура!» спугнуло стаи разнообразных птиц, успевших привыкнуть даже к пищальным выстрелам, часто звучащим на поляне для воинских испытаний. Птицы эти долго кружились над поляной, обиженно чирикая и каркая на разные голоса.

Со смехом и шутками испытуемые дружинники в сопровождении свободных от службы сочувствующих отвели своих лошадей в конюшню, обиходили их, как положено, и отправились в разные концы Стана, к своим жилищам. Приятели также расстались ненадолго, договорившись вскоре собраться у Михася и провести вечер, как и всегда, вместе.

Михась шел домой по лесной тропинке. Обширная территория Стана была, конечно же, обнесена частоколом со сторожевыми вышками, но внутри частокола на пространствах, не занятых строениями и различного рода площадками для упражнений, сохранялся девственный лес, густо населенный птицами и мелким зверьем. Особенно вольготно чувствовали себя здесь белки, ставшие не просто ручными, а обнаглевшие до такой степени, что занимались мелким воровством съестных припасов прямо с чердаков жилых изб, близ которых росли деревья.

Михась был погружен в свои мысли, но все же краешком сознания наслаждался красотой и весенней свежестью соснового леса, в котором местами, в низинках, встречались группы берез. Он различал голоса птиц, шорохи хлопотливой и тайной лесной жизни, которая открывается лишь внимательному и добродушному наблюдателю. Михась вырос в лесу, это был его большой дом. Он был бы весьма удивлен, если бы каким-то чудом узнал, что в далеком будущем его коллеги из разнообразных спецназов будут проходить особые и трудные для них курсы по выживанию в лесу. Михась и все бойцы тайной дружины в лесу не выживали, они в нем просто жили.

В общем и целом, Михась своей жизнью был доволен. Он занимался любимым делом – воинской подготовкой, к которому имел не просто склонность, а еще и природный талант. Он любил всей душой свою маленькую родину – Лесной Стан и живущих в нем людей и с молоком матери, с молитвами в храме, с устными былинами и чудесными мудрыми книгами впитал любовь к большой Родине – Руси. Именно к защите Родины, и большой и малой, денно и нощно, не щадя сил, готовился он вместе со своими товарищами.

Важнейшими чертами характера Михася были честность и справедливость. Он свято верил во все, что внушали ему наставники, и целью жизни полагал точное следование всем предписаниям, которые, как он хорошо понимал, были не чьей-то сиюминутной прихотью, а плодами векового опыта и народной мудрости. В Северной тысяче его за глаза прозвали «уставной дружинник». Пожалуй, время от времени это желание или даже потребность неуклонно следовать всем правилам и уставам слегка вредила ему в отношениях с окружающими, поскольку Михась с юношеским максимализмом ожидал, что все, как и он, так же безоговорочно будут выполнять писаные и неписаные законы морали, не говоря уж о требованиях воинской дисциплины. До него еще не дошла вся глубина и диалектичность воинской поговорки, которую он, конечно же, слышал, но Подлинный смысл которой пока не осознавал: «Не знаешь, как поступить, – поступай по уставу». Михась безусловно воспринимал лишь ее вторую часть. Эта прямолинейность, свойственная многим в юном возрасте, усугублялась еще и тем, что Михась с двенадцати лет жил без родителей. Погибли они при загадочных обстоятельствах, и Михась точно не знал, при каких именно. Окружающие говорили об этом скупо, а чаще просто молчали. Михась не имел родительской ласковой опеки и не получал тех наставлений, которые не могут быть выражены даже очень правильными словами, а должны передаваться взглядами, жестами, улыбками. Еще у Михася на руках была младшая сестренка, Катька, которую он, сам не имея жизненного опыта, считал своим долгом воспитывать и наставлять на путь истинный. Катька была всего на два года моложе его, то есть шестнадцатилетней девицей, уже почти на выданье, но Михась по привычке считал ее совсем маленькой и относился к ней, как к ребенку. Катька, с одной стороны, безумно любила старшего брата и во всем стремилась ему подражать, с другой – хотела обязательно его в чем-то превзойти. Конечно, девчонок в дружину не брали, но при некоторых показаниях могли включить во вспомогательный состав. Отдельных лиц женского пола приписывали к особой сотне, не входившей ни в Северную, ни в Южную тысячи, а подчинявшейся непосредственно Большому Совету Лесного Стана. Деятельность и назначение особой сотни была засекречена от посторонних. В Стане вообще было много всевозможных тайн, и его обитатели с самого юного возраста привыкли не задавать лишних вопросов. Так или иначе, некоторые девчонки, в том числе Катька, проходили некую военную подготовку. Михась ничего плохого в этом не видел, даже в глубине души одобрял, но относился к Катькиным занятиям с насмешливой снисходительностью как к детским, да еще вдобавок девчоночьим забавам. Ну а сестренка в глубине души мечтала превзойти любимого братца именно на воинском поприще.

Михась перешел по мостику с резными перильцами неширокий ручеек, после которого тропинка выходила из леса и расширялась в улицу, и увидел заборчик, окружавший его родную избу. К одной из резных балясин заборчика был привязан боевой конь под прекрасным новомодным седлом. Конь был вроде бы знакомый, и Михась догадался, что за всадник пожаловал к нему в гости. Его настроение, и без того испорченное неудачей на скачке, резко ухудшилось. Но он, как и положено бойцу Лесного Стана, взял себя в руки, плавно отворил калитку и не спеша, со спокойным лицом вошел во двор.

Естественно, он увидел то, что и ожидал: на скамеечке под яблонькой сидели Катька и Лурь, строевой боец особой сотни. Рука бойца лежала на спинке скамейки как-то уж слишком близко к хрупким девичьим плечам. При виде Михася Лурь поднялся, шагнул ему навстречу, протянул эту самую руку:

– Здорово, дружинник!

– Здорово, боец, – деланно-безразлично ответил Михась и нехотя ответил на рукопожатие гостя.

– Здравствуй, братик! – чуть жеманясь, певучим красивым голосом произнесла Катька.

Катька была настоящей русской красавицей. Глазищи у нее были, как и у брата, голубыми, только огромными. Светлые волосы заплетены в длинную косу. Фигурка стройная и изящная. Стройность и изящество подчеркивались очень тонкой талией. А так телосложение у нее было довольно крепкое, и в этом она тоже пошла в брата. Катькину красоту во всем Стане не замечал один лишь Михась, все еще считавший ее сопливой девчонкой, за воспитание и будущее которой он несет ответственность перед покойными родителями. Сестра не доставляла ему много хлопот, но в ней чувствовался какой-то внутренний огонь, ей была присуща природная живость воображения и врожденный артистизм. Катька легко перенимала языки и манеры у иностранных дам, привезенных в качестве жен в Лесной Стан из заморщины доблестными русскими витязями. Ее хоть сейчас можно было отправлять к любому европейскому двору, где она, скорее всего, продвинулась бы весьма далеко. А если учесть успешно освоенные ею специальные воинские навыки… Хорошо, что Катька жила пока в своем дворе, где и сидела сейчас под яблоней.

– Мишенька, Лурь сказал мне, что ты в скачках среди дружинников нашей тысячи пришел шестым, опять с луком не заладилось!

Катька, естественно, дома звала брата по имени, а не по боевому прозвищу, имевшемуся у каждого дружинника. Боевое прозвище должно было быть коротким и отчетливым, и каждый получал его еще в малышовом отряде. Ну а Лурь ей родственником не был, поэтому она обращалась к нему официально.

– Ты не расстраивайся, завтра наверстаешь, завтра все виды состязаний твои! Обязательно попадешь с Разиком и Желтком в первую тройку, – продолжила девушка.

– Да не лежит у меня душа к этому луку! – в отчаянии воскликнул Михась. – Вот из огнестрельного же снаряда я никогда промаху не даю. Но ведь с коня из пищали невозможно стрелять.

– Есть в Европе так называемые пистоли – короткие пищали для стрельбы с одной руки, – солидно и авторитетно заявил Лурь.

Он, как и все бойцы особой сотни, знал много интересной информации, которая пока не достигла широких слоев обычных дружинников. Отчасти поэтому он и вызывал у Михася внутреннее, тщательно скрываемое раздражение. Возможно, Михась ему просто немного завидовал.

– В принципе, из пистолей этих можно стрелять и с коня, но в реальном бою неудобно: надо кресалом фитиль запалить, и конем управлять, и саблю из ножен вынуть, а ветер на скаку фитиль опять-таки задуть норовит. В общем, сплошная возня и бестолковщина. Вот если бы придумать, как порох на полке без фитиля поджигать…

– Как это: без фитиля? – удивился Михась. Громоздкая пищаль с фитильным замком была его любимым стрелковым оружием и казалась верхом совершенства, но предназначалась она, естественно, исключительно для пешего боя.

Лурь сделал загадочное и таинственное лицо и молча развел руками: дескать, не время и не место, чтобы такие вещи обсуждать. Хотя, возможно, он и сам толком ничего не знал, а лишь слышал что-то такое краем уха, а сейчас напускал на себя важность, попросту выпендриваясь перед девушкой. Во всяком случае, Михась именно так и подумал.

– Ладно тебе тут важничать, – пробурчал дружинник. – Говори лучше, зачем ко мне пришел?

– Да я вовсе и не к тебе, – спокойно ответствовал Лурь. – Як Катерине.

На Михася вдруг накатила жаркая волна гнева. Он, готовясь к предстоящим испытаниям, жил вместе с отрядом в казармах, почти месяц не был дома, а тут пришел – и на тебе! К Катьке, оказывается, наведывается ухажер! Да еще скачку чуть не провалил, и Лурь этот уже раззвонил сестренке о неудаче! Михась, едва сдерживаясь, ядовито-почтительным тоном осведомился:

– А не кажется ли тебе, сударь, что приличия маломальские требуют разрешения спросить вначале у хозяина и брата старшего, чтобы к девушке в его отсутствие наведываться?

– Я думаю, Михась, что… – вполне миролюбиво и вежливо начал было Лурь, но Михась не дал ему закончить:

– А вот выйди-ка со двора да там и подумай на досуге!

Лурь явно не ожидал такого поворота событий. Он слегка замешкался с ответом, а тут, как на грех, встряла Катька:

– Михась, ну прекрати, я уже, между прочим, не маленькая! – сказала она увещевательным тоном, как говорят с раскапризничавшимся ребенком. И этим только подлила масла в огонь.

– Я вот тебе сейчас надаю по заднице, увидишь, какая ты взрослая! А ну, брысь в дом! Да давай собери на стол, а то скоро гости дорогие – Разик с Желтком придут! – Михась подчеркнуто произнес «гости дорогие», глядя прямо в глаза Лурю, утверждая тем самым, что тот – не гость и тем более не дорогой.

Луря его слова явно задели. Михась не очень понял почему. Искренне считая свою сестру маленькой девчонкой, Михась не замечал, что за ней давно уже пытаются ухаживать отдельные личности, в число которых входит и его ближайший друг Разик. Ну а Лурь, как один из претендентов на Катькину благосклонность, естественно, был осведомлен о сем обстоятельстве и видел в Разике опасного соперника. Для него было очевидным, что ближайший друг любимого старшего брата имеет больше шансов на внимание красавицы, и Лурь воспринял все речи Михася как желание расчистить место сопернику. Ему и в голову не могло прийти, что Михась не знает о чувствах Разика к сестре. На миг вся выдержка, выработанная годами упорной подготовки, оставила бойца особой сотни, и он, ослепленный обидой, с горечью глядя вслед послушно уходящей в дом девушке, сказал то, о чем не должен был говорить:

– Напрасно ты так, Михась! Не следовало бы тебе выше всех себя мнить. А то ведь, не ровен час, доведется встретиться нам в поединке на испытаниях твоих нынешних!

– Да ты никак напугать меня хочешь, боец? Так я испытаний-то не боюсь, а, напротив, жду с нетерпением! – жестко и гордо ответил Михась и затем чуть удивленно и одновременно слегка презрительно спросил: – Только вот я не припомню, чтобы бойцов особой сотни на итоговых испытаниях на поединок с нами, простыми дружинниками, выставляли. Обычно против нас строевые бойцы из Южной тысячи выходят, а наши с ихними испытуемыми бьются. Али сам напросишься, чтобы меня наказать да спор наш давний решить окончательно?

Лурь и Михась уже встречались два раза на состязаниях в рукопашном поединке. Состязания во всех видах военного искусства проводились в Лесном Стане практически непрерывно. Внутри каждой сотни между собой соревновались десятки, внутри тысячи проходило первенство сотен. Самыми напряженными, естественно, было соперничество между Северной и Южной тысячами. Особая сотня выставляла на некоторые заключительные этапы свой состав, идущий как бы вне зачета. Однако на особников (так кратко называли в Стане бойцов особой сотни) обычно дружно ополчались и северные, и южные, почитая своим долгом утереть нос этим важничающим личностям, гордящимся своей таинственностью. Случалось, что и утирали, хотя далеко не всегда.

Рукопашный бой без оружия, в том числе и с несколькими вооруженными противниками, всегда являлся одним из приоритетов в подготовке бойцов тайной лесной дружины. Еще триста лет тому назад, при отце-основателе Савве Кондратьевиче, путешествующие во все концы света монахи-паломники из лесного монастыря, бывшие совершенно равноправными и равнозначными бойцами дружины, начали собирать крупицы военного искусства Запада и Востока, в том числе искусство рукопашного боя. Все эти сведения и навыки сливались воедино, анализировались и совершенствовались. В результате сложилась система рукопашного боя, наиболее оптимальная для решаемых задач. Ее основой были захваты, заломы, подсечки, болевые и удушающие приемы, то есть такие, которые можно эффективно провести в общей свалке на ограниченном пространстве, когда в поле строй идет на строй, или на стенах крепости, где тоже особо не развернешься. Ударной технике отводилась лишь вспомогательная роль: перед проведением залома или захвата противнику наносились ослабляющие или отвлекающие удары. Да и особого смысла лупить кулаком по голове, одетой в железный шелом, или по животу, защищенному латами, конечно же, не было. Оружие могло выпасть, или быть выбитым из рук, или стать бесполезным в тесноте рукопашного боя, а вот латы и кольчуги оставались на их владельцах до самого конца схватки. Надо сказать, что в особой сотне бойцов тщательно учили и особой ударной технике, позволяющей эффективно обездвижить, искалечить или убить противника голыми руками. Но подготовка эта предназначалась, конечно же, не для открытого полевого боя в доспехах, а для действий в особых «мирных» условиях.

Однако для общего развития и просто по традиции уметь и знать в военном деле почти все сохранялись в нешироком кругу любителей экзотические виды рукопашных искусств. Давным-давно, когда русские князья вынуждены были ездить на поклон в Орду, стоявшую на берегах далекой, почти сказочной реки Амур, сопровождавшие их «паломники» проникли в монастыри захваченного ордынцами Китая и привезли в Лесной Стан удивительную систему боя без оружия, состоявшую из танцевальных движений, порой весьма неожиданных и непредсказуемых для неподготовленного противника. Сложные эти движения, требовавшие особой подготовки, были малоэффективны в реальном бою грудь в грудь. Однако на больших площадках, где можно прыгать и крутиться в любом направлений, свободно дрыгать ногами и руками, китайские приемы были вполне приемлемы и смотрелись очень эффектно.

Михась еще в детском возрасте увлекся этой китайской техникой, поразившей его воображение. Он, разинув рот, смотрел, как, взлетая в высоком красивом прыжке, наставник бил с разворота пяткой в лоб не ожидавшему ничего подобного противнику. Конечно, когда Михась подрос, он быстро понял, что по верхнему уровню, то бишь по лицу, проще и эффективнее работать руками, а ногу не надо задирать выше головы, ей лучше, например, разбить коленную чашечку. Но сама система танцевальных движений, требующая хорошей растяжки и координации, ему понравилась, и он занимался ею в качестве гимнастики. Кроме того, на хорошей ровной площадке, где нет риска поскользнуться и шлепнуться во время сложного пируэта, при схватке с не знающим финтов Михася противником можно было иногда и применить какой-нибудь умопомрачительный китайский прием.

Первый раз Лурь вышел против Михася год назад на заключительном этапе состязаний по рукопашному бою между сборными десятками Южной и Северной тысяч (плюс особники, шедшие, как всегда, вне зачета). Лурь, только что вернувшийся из заморщины, с удивлением посмотрел на вышедшего против него по жребию незнакомого дружинника, непонятно как попавшего в сборную. Особник с чувством заведомого превосходства атаковал юнца и тут же за это поплатился. Мальчишка явным, а стало быть, обманным движением принялся обозначать удар слева, причем, на взгляд Луря, он делал это весьма неуклюже. Лурь, бывший, как и все особники, опытнейшим бойцом, за ту короткую долю мгновения, за которую происходила вся схватка, растягивающаяся в его мозгу на длинный замедленный отрезок времени, успел про себя усмехнуться, чуть отклонился назад и, когда рука противника прошла, как и следовало, мимо его лица, приготовилсявстретить настоящий удар справа соответствующим блоком, а затем провести контрприем и завалить мальца как сноп соломы. Но его блок оказался выставленным в пустоту. Мальчишка, вместо того чтобы нанести ожидаемый удар на контрподкрутке справа, продолжил всем корпусом левый пируэт, с диким выкриком взвился в воздух, крутанулся волчком и пяткой левой ноги достал Луря слева в голову. Лурь упал как подкошенный, в уплывающем сознании проклиная себя за самонадеянность, вследствие которой он попался на в общем-то детский прием, от которого при элементарной внимательности и осмотрительности ничего не стоило уйти с последующей эффективной атакой.

Второй раз они встретились полгода назад. Лурь теперь знал, с кем имеет дело. Михась больше не мог рассчитывать на фактор неожиданности и понимал, что должен противопоставить более опытному и сильному противнику нечто иное. Тогда он пошел на хитрость. После сигнала о начале схватки Михась якобы попытался провести тот же прием – удар ногой в голову в прыжке с пируэтом, которым он повалил Луря в прошлом бою. Уйти от этого замысловатого и трудного для исполнения приема, если, конечно, его ожидать, достаточно просто: нужно чуть разорвать дистанцию, отступив назад, и тогда можно брать промахнувшегося, вынужденного заканчивать прыжок и сохранять равновесие противника голыми руками. Михась это прекрасно понимал и, выполняя удар, готовился после прыжка присесть на землю и тут же, не распрямляясь, пройти в ноги разорвавшему дистанцию противнику. Лурь же не отошел назад, уклоняясь от удара, а, напротив, шагнул навстречу вращающемуся в воздухе в безопорном положении противнику и поймал его в мертвый болевой захват.

То есть к настоящему моменту счет по схваткам был равный, и Лурю с Михасем для выяснения отношений предстояло встретиться в третий раз. Заключительным этапом итоговых испытаний дружинников был двухсотверстный ускоренный пеший переход отдельными боевыми тройками по лесисто-болотистой местности. На трассе перехода оборудовались в неожиданных местах несколько рубежей для стрельбы, имитирующие засады, а также рубежи для сабельного и рукопашного боя. Рукопашный бой был обычно самым тяжелым испытанием. Против испытуемых выставлялись опытные строевые дружинники из Южной тысячи. Очевидно, что свежие бойцы имели неоспоримое преимущество перед измотанными, уставшими от непрерывного напряжения и отсутствия сна испытуемыми. Поэтому задача победить в рукопашной перед участниками перехода даже не ставилась. Им следовало просто достойно продержаться несколько минут против подставы, не дать себя «убить» или «искалечить». Опытные строевые бойцы хорошо чувствовали ту грань в учебном бою на рубеже, за которую нельзя переходить. Они должны были оценить, насколько умело и самоотверженно в данных невыгодных для себя условиях бьются испытуемые. От этой оценки, как правило честной и беспристрастной, зачастую зависел итог всего перехода и окончательное суждение о приеме испытуемых в строй. Михась не слыхал, чтобы на рукопашный рубеж хотя бы раз выставляли особников, которые, во-первых, весьма отличались от обычных дружинников манерой рукопашного боя, имевшего свою специфику, во-вторых, не имели достаточного опыта по проведению учебного боя на рубеже, поскольку их подготовка и испытание проводились отдельно от всех.

И если Лурь не врал, а врать друг другу в Лесном Стане было, мягко говоря, не принято, то судьба Михася со товарищи (Михась не сомневался, что они с Желтком и Разиком все-таки войдут в одну, причем первую, боевую тройку) практически целиком находится в его руках. Дважды встретившись с Лурем в рукопашной, Михась понимал, что одолеть его на рубеже он не сможет. Но благородную и честную душу Михася глубоко возмутил пусть не прозвучавший вслух, но все же угадываемый намек, что будь Михась с Лурем повежливее, то…

Михась, привыкший думать о своих товарищах по оружию только хорошее, оборвал эти рассуждения и, взглянув прямо в глаза Лурю, сказал как можно более спокойным и нейтральным голосом:

– Уходи.

Лурь, поколебавшись мгновение, молча повернулся и зашагал прочь. Михась не стал его провожать, закрывать за ним калитку, а, также резко повернувшись, пошел в избу.

Михась, Разик и Желток сидели за столом в просторной и уютной горнице. Катька, хлопотавшая по хозяйству, время от времени подсаживалась к ним, затем снова вскакивала и то подкладывала в тарелки каши, томившейся в горшке на печи, то доливала медового взвару с травами и кореньями, то нарезала каравай. Разик наблюдал за ней влюбленными глазами, рассеянно и невпопад отвечая на обращения к нему Желтка и Михася, которые вели между собой серьезный разговор.

Разик отличался большой искусностью в военном деле, как и оба его товарища, причем и в практике, и в теории. Он также был весьма усерден в учебе, которая давалась ему, как казалось, довольно легко. Однако главной особенностью его характера был сугубый рационализм. В отличие от Михася, который высшей наградой полагал выполнение священного воинского долга, истово верил в незыблемость и высший смысл воинских уставов и прочих законов и правил, Разик, не менее тщательно соблюдавший воинскую дисциплину, считал, что следование законам и уставам – не цель жизни, а средство эту самую жизнь устроить. То есть человек, который самоотверженно и искусно исполняет воинский долг, должен получать за это заслуженную награду, а именно уважение и даже преклонение окружающих, почет и возможность продвижения по службе, право командовать людьми. Разик был бы в их троице главным, так как у него были все задатки хорошего, даже очень хорошего командира, но открытый, с душой нараспашку, вечно брызжущий энергией и эмоциями Михась часто отодвигал его на второй план. Разик же никогда не делал лишних движений. Например, он не стал вместе с Михасем упражняться в «танцевальной» китайской борьбе, справедливо полагая, что, в совершенстве овладев основным курсом рукопашного боя, он и так получит преимущество практически перед любым противником вне тайного Лесного Стана. Вместе с тем Разик, как и его приятели, был склонен к остроумным проделкам и хорошим шуткам, но и проделки, и шутки, по мнению Разика, важны были не сами по себе, а как способ достойно зарекомендовать себя в глазах окружающих, ибо в напряженных воинских буднях люди, способные вызвать хорошую разрядку добрым смехом, всегда ценились и будут цениться весьма высоко.

Однако в настоящий момент Разик слегка отступил от своих рациональных позиций, позволив себе влюбиться перед самыми итоговыми испытаниями и вероятным заморским походом. Впрочем, эта любовь, по-юношески робкая и чистая, никак не мешала его подготовке к испытаниям и уж тем более не препятствовала запланированному им дальнейшему служебному росту.

Когда Катька вышла из горницы, чтобы принести из погреба холодного кваску, Разик глубоко вздохнул и наконец-то, словно пробудившись, уловил суть беседы, происходившей между Михасем и Желтком. Она была настолько интересной и актуальной, что из его сознания тут же улетучились все мечтания о прекрасной даме.

– Ну ладно, – продолжал начатый диалог Михась, – ну не выставляли никогда на рубежах особников против дружинников. Но просто предположить-то ты это можешь?

– Да предположить-то я могу что угодно, – упорствовал Желток, склонный к скептицизму даже больше, чем рациональный Разик, не говоря уж о порывистом и мечтательном Михасе. – Ты лучше скажи: сам это придумал, или слух какой прошел? А если придумал, то зачем?

– Погодите-ка, братцы, – включился в беседу Разик. – Ты, Михась, и вправду прознал, что против нас на рукопашных рубежах в двухсотверстном переходе будут особники стоять?

– Спал, что ли? – буркнул Разику Михась. – Ничего я не прознал. Просто предположил. Ведь на переходе любая неожиданность случиться может.

Михась, конечно же, не хотел и не мог, руководствуясь своими завышенными понятиями о долге и чести, рассказывать друзьям о встрече с Лурем и его словах. Если Лурь, нарушив дисциплину, сболтнул лишнего, то Михась не вправе был распространять эту явно секретную информацию, а, напротив, должен был перекрыть утечку. Если же это была сознательная попытка взять Михася и его друзей на испуг (Михась не исключал, что это могла быть специально устроенная проверка, входившая составной частью в итоговые испытания, так как дружинников часто различными методами проверяли на психологическую устойчивость и умение держать язык за зубами), то тем более не стоило поддаваться на провокацию и волновать друзей перед и без того трудными испытаниями.

– Ну, тогда уж ты предположи, что против нас на рубеже выйдет Змей-Горыныч и Кощей Бессмертный, – усмехнулся Желток.

– А также коза и семеро козлят, – подхватил Разик.

Друзья рассмеялись, причем Михась – вместе со всеми.

Вернулась Катька с кувшином кваса, и Разик вновь отвлекся от общей беседы. Девушка присела за стол, подперла щеки ладонями, выжидательно уставилась на ребят.

– Что, Катюха, – первым ответил на ее немой вопрос Желток, избежавший влияния Катькиных чар и относившийся к ней хотя и ласково, как к сестре лучшего друга, но чуть насмешливо и свысока, как к младшей и к тому же девчонке, – интересуешься ходом испытаний?

И он принялся в свойственной друзьям озорной и шутливой манере описывать прошедший трудный день и предстоящие не менее трудные дни завтрашние. Самое примечательное в этих беззлобных, но часто острых шутках было то, что они касались не только кого-то другого, но и самого Желтка и его дорогих друзей. Именно умение посмеяться над собой и привлекало к этой троице сердца почти всех близко знавших их обитателей Лесного Стана.

За привычной веселой беседой друзья напрочь забыли о только что состоявшемся разговоре про особников. Но они не были бы такими беззаботными, если бы знали, что их троицу действительно ждут необычные по сложности испытания и что их дальнейшая судьба не далее как позавчера обсуждалась на Большом Совете.

Большой Совет тайного Лесного Стана возглавлял, конечно же, сам воевода. Но все заседания Совета проходили в монастыре, в палатах игумена, который замещал воеводу, когда тот выводил всю дружину в поход. Кроме воеводы и игумена, в состав Совета входили тысяцкие Северной и Южной тысяч, начальник особой сотни, начальник оружейного производства, начальник производства снаряжения, начальник тылового обеспечения, ведавший крестьянским хозяйством, а также посольский дьяк, ведавший внешними сношениями, в том числе заморской торговлей. Все эти люди и управляли сложной жизнью закрытого от посторонних глаз необычного города, притаившегося в дремучей чащобе северных поморских лесов.

За два дня до описываемых нами событий основной темой заседания Совета были предстоящие итоговые испытания, после которых около полусотни молодых дружинников должны были перейти в ранг строевых бойцов и получить почетное наименование леших. Воинские начальники и игумен, так или иначе, знали почти каждого бойца, их сильные и слабые стороны, основные особенности характера и способности. Конечно же, речь зашла и об известной троице. Тысяцкий Северной тысячи, делая свой доклад, выразил уверенность, что Михась, Разик и Желток по общим итогам всех испытательных состязаний непременно попадут в десятку лучших, отправляемых в заморские страны для приобретения там дополнительного боевого опыта.

После этих слов тысяцкого игумен жестом попросил его прервать свою речь и, с согласия воеводы, предоставил слово начальнику особой сотни, дьякону Кириллу. Кирилл в молодости сам был лихим особником, затем, после каких-то событий, суть которых была известна лишь весьма узкому кругу лиц, удалился в монастырь и принял духовный сан. Лишь по прошествии некоторого времени он, к тому времени уже ставший дьяконом, вновь обратился, по настоянию игумена, к служебным делам тайной дружины и возглавил особую сотню. Лесной монастырь был неотделимой частью, более того – сердцем и душой воинского Лесного Стана, и неудивительно, что монахи и послушники принимали непосредственное участие в воспитании и подготовке дружинников. Да и во всей Руси священнослужители часто по суровой необходимости сами брали в руки оружие. Монастыри в ту пору были еще и боевыми крепостями.

Кирилл сказал, что он не сомневается в блестящих способностях, даже таланте трех молодых дружинников, известных всему Лесному Стану не только успехами в воинской подготовке, но и многочисленными веселыми выходками и остроумными проделками. Однако юные дружинники настолько привыкли быть всегда и во всем первыми, что это может сослужить им дурную службу в заморских странах, где они столкнутся совсем с другой реальностью. К тому же действовать они там будут не вместе, как привыкли с детства, а в одиночку. Кирилл подчеркнул, что переход из юношей, которым неизбежно делается скидка на возраст, во взрослые дружинники, где никаких скидок уже нет, является весьма нелегким переломным этапом. Он напомнил присутствующим, что некоторые юноши, достигшие блестящих успехов и привыкшие первенствовать во всем среди сверстников, часто ломались духовно, попав во взрослую среду, где первенство нужно было завоевывать вновь упорным и тяжелым трудом. И, напротив, те из юношей, которые, казалось, ничем не выделялись, при переходе в ранг взрослых строевых бойцов постепенно становились выдающимися воинами. Слишком ранние и легкие успехи опасны. А для воинов они опасны смертельно, заключил Кирилл. Он предположил, что если бы Михась, Разик и Желток, никогда не знавшие неудач и не терпевшие крупных поражений, оступились бы на заключительном этапе, то это пошло бы им на пользу в становлении характера, укреплении духа, приобретении необходимой осмотрительности и мудрости. Иначе они рискуют погибнуть в заморских странах, куда явятся с высоко поднятой головой или, лучше сказать, с задранным носом, преисполненные веры в свою исключительность и непобедимость. А через год юноши, несомненно, блестяще пройдут повторные испытания и, умудренные жизнью, познавшие горечь неудач, а потому осмотрительные и повзрослевшие, отправятся в эту самую заморщину с несравненно более высокими шансами вернуться живыми и невредимыми, с ценными сведениями и опытом.

После того как дьякон Кирилл закончил свою речь, повисла довольно долгая пауза. Первым ее нарушил тысяцкий северных:

– Так ты что же, дьякон, моих лучших дружинников предлагаешь засудить на испытаниях, что ли? Сами ведь они не проиграют! И какой же после этого у них будет моральный дух? Ребята ведь не маленькие, поймут, что с ними поступили нечестно!

– Конечно же, я не предлагаю, чтобы судьи да наблюдатели их придержали без всяких на то оснований. Я предлагаю выставить против них на рукопашном рубеже в переходе двухсотверстном моих особников, чтобы они в честной схватке молодцов одолели.

Опять на некоторое время в совещательной палате игумена наступила тишина. Воинские начальники да и остальные члены Совета были хорошо знакомы с правилами и условиями заключительных испытаний и понимали, что при сопротивлении в рукопашной схватке в полную силу во время тяжелейшего перехода все преимущества будут на стороне подставы, в которую входят свежие, отдохнувшие бойцы. Испытуемые могут лишь достойно продержаться против них положенное время и, по решению судей, продолжить свой труднейший переход. – И ни у одного строевого бойца, вошедшего в подставу, не поднимется рука намеренно валить испытуемых, то есть бить их так, что они физически не смогут встать в течение отведенного правилами времени и двигаться дальше. Ну а особники, которых специально готовят для выполнения любых, самых невероятных заданий, в том числе к действиям против своих, те неукоснительно выполнят приказ начальства и не моргнув глазом завалят кого угодно, хоть самого архангела Гавриила.

– Ну а если все же мои ребята пройдут рубеж, разбросают твоих особников? – с вызовом в голосе обратился тысяцкий к Кириллу.

– Тогда пусть идут дальше, если смогут, – спокойно ответствовал дьякон. – В этом случае я буду готов признать, что ошибся и они действительно готовы к любым испытаниям. Только, чур, не предупреждать их о сюрпризе! Раз уж по-честному, то уж по-честному: согласно букве правил, испытуемый должен быть готов к любым неожиданностям и препятствиям.

– На том и порешим, – прерывая возможные дальнейшие дискуссии насчет честности и правил, безапелляционным тоном заключил воевода.

Игумен кивнул согласно, остальные члены Совета, конечно же, возражать не стали. Лишь тысяцкий Северной тысячи демонстративно отвернулся от Кирилла, давая понять, что недоволен таким решением. Умом он понимал, что дьякон, скорее всего, прав и заботится исключительно о благе самих же ребят. Но сердце старого вояки было на стороне любимейших его дружинников, и, понимая, как тяжело будут они переживать неизбежную неудачу, тысяцкий некоторое время, не слушая, что дальше говорится на Совете, лишь огорченно качал головой и теребил усы, пока игумен не сделал ему замечание подчеркнуто ласковым и успокаивающим тоном.

Михась полз по мягкому влажному мху. Его одежда давно промокла насквозь, хриплое, клокочущее дыхание вырывалось из груди, глаза время от времени застилала мутная пелена, в ушах звенело. Сквозь этот звон едва прорывались звуки дремучего векового леса: шум ветра в кронах высоченных сосен, скрип их раскачивающихся стволов, тревожный свист вспугнутых пичуг. Больше всего ему хотелось распластаться на этой податливой лесной подстилке, закрыть глаза, замереть, но он, сжав зубы, продолжал свое медленное движение. Линь, привязанный к плечевым и поясному ремням, называемым по-иноземному портупеей, на котором Михась тащил неподъемный груз, врезался в мышцы спины и ног как стальной раскаленный прут.

«Подохну я так», —с полным безразличием, будто речь шла о ком-то совершенно постороннем, подумал Михась.

«Ну что ж, мертвые сраму не имут», – услужливо подсказало угасающее сознание.

«Но живые не сдаются!» – неожиданно придумал он продолжение старинной поговорки русских витязей.

Михась перевернулся на спину, раскинул руки, постарался успокоить дыхание, расслабиться. Сквозь ветви сосен едва проглядывало хмурое северное небо, затянутое свинцовыми облаками. Михась с трудом приподнял голову, взглянул туда, где на наспех сделанной волокуше, привязанной линем к его портупее, лежали Разик и Желток. Желток встретил его взгляд, попытался улыбнуться. Улыбка у него получилась жалкой и виноватой. Разик вообще безучастно смотрел в пространство. Казалось, происходящее вокруг его не интересовало.

Михась закрыл глаза. В его сознании мелькали картины недавних событий. Вот он среди двух десятков дружинников стоит перед огневым рубежом, и в его руках не дурацкий допотопный лук, а тяжелая, сурово-изящная пищаль, изготовленная в ружейных мастерских Лесного Стана на основе лучших иноземных образцов.

– К бою! – звучит команда наблюдателя.

Короткой перебежкой они выдвигаются на огневой рубеж, втыкают в землю подпорки, раздувают фитили.

– Огонь!

Михась нажимает на спусковой крючок, фитиль опускается. С чуть слышным шипением вспыхивает порох на полке. Зная, что у него есть полсекунды, Михась подправляет линию прицела.

Бабах! – взрывается основной заряд, отдача привычно толкает приклад в плечо, клуб дыма на короткое время закрывает обзор. Но Михась уже видит, что первая его мишень разбита вдребезги. Не теряя ни мгновения, он упирает приклад в землю, выхватывает шомпол, прочищает ствол. Порох из пороховницы тонкой струйкой течет в черное жерло. Пыж, тяжеленький свинцовый шарик пули. Забить понадежнее, натрусить запальную порцию пороха на полку. Готово! Прицел, выстрел (остальные еще только ставят пищали на подпорки). Вторая мишень, как и первая, разлетается облачком глиняных осколков…

– Ну, на первом месте, как всегда, Михась, – чуть скучающим голосом, как о чем-то давно известном и слегка надоевшем, докладывает судья группе наблюдателей. – Темп стрельбы наивысший, разбиты все пять мишеней.

Так, отлично, в общем зачете он уже давно не шестой, как после скачки, а в первой тройке с назваными братьями – Разиком и Желтком.

Теперь они уже стоят перед чередой препятствий: ров, забор, сломанный мост, крепостная стена и штурмовая лестница, высокое дерево (оно же мачта), скала, канат над водой… На этой череде, длиной всего треть версты, выматываешься больше, чем в десятиверстном забеге.

– Вперед!

Михась вместе с остальными разбегается что есть силы, чтобы перелететь в прыжке первое препятствие – широкий и глубокий ров. Он удачно толкается, попав в самый край рва, стенки которого обшиты досками, а наверху по доскам пущен железный уголок, иначе давно бы раскрошили их сапоги дружинников. Перелетев ров с хорошим запасом, Михась устремляется ко второму препятствию – трехсаженному забору из толстенных деревянных плах. Возле забора, как и около других препятствий, стоит несколько наблюдателей. Вдруг Михась узнает в одном из них Дымка. Тот смотрит прямо в глаза набегающему первым дружиннику, хитро улыбается, подмигивает. Михась сбивается с шага, толкается не с той ноги, кое-как цепляется за верх забора, невероятным усилием, чувствуя, как чуть не лопаются жилы в плечах, подтягивается, высоко выносит прямые ноги, переворотом преодолевает забор. Спрыгивает на землю он уже не первым. Спружинив при приземлении, Михась выпрямляется, чтобы продолжить бег, и в этот момент опять видит Дымка, который, по-прежнему улыбаясь, показывает ему большой палец, затем поворачивает этот палец к земле и произносит что-то чуть слышно.

– Квиты! – угадывает Михась по движению губ и, чертыхнувшись про себя, рвет дальше по дистанции.

Дымок был молодым и подающим большие надежды строевым бойцом. С полгода назад он вернулся из заморского испытания, которое преодолел блестяще, и сразу был назначен десятником. Кроме того, ему доверили проводить некоторые занятия в отряде дружинников, готовящихся к итоговым испытаниям. Дымок по возрасту был ненамного старше своих новых подчиненных и помнил, как сам еще совсем недавно взирал снизу вверх на своих учителей и наставников. Поэтому он был преисполнен чувством значительности своего нового положения и то и дело изрекал какую-нибудь мудрую сентенцию, типа «Боец должен быть всегда готов к любым неожиданностям!». Причем он произносил сии изречения с таким видом, будто придумал их лично, а внимающие ему юноши ничего подобного до сей поры и слыхом не слыхивали. В общем, Дымок чуть-чуть важничал перед подчиненными, подчеркивая тем самым дистанцию между собой и еще не оперившимися юнцами. Юнцы, однако, тоже были не промах и решили сбить спесь со свежеиспеченного военачальника. Понятно, что весь процесс инициировали и возглавили три друга.

В одно прекрасное утро отряд под руководством Дымка выстроился на той самой череде препятствий. Дорожка между препятствиями была посыпана свежим чистеньким песком, а сами препятствия, регулярно подкрашиваемые, также блистали чистотой и аккуратностью, как и положено всем атрибутам военной службы. Дымок уже хотел было скомандовать начало упражнений, как увидел поднятую руку Михася и разрешил задать вопрос.

– Господин десятник, – озабоченным тоном начал Михась, – мы тут с друзьями никак не можем решить, что важнее при преодолении забора: толчок ногой о препятствие, который может ведь тело и отбросить, или все-таки подтягивание на руках?

Будь Дымок чуть постарше и поопытнее на ниве воспитания подрастающего поколения, он, несомненно, задумался бы: с чего это вдруг отличный дружинник, перелетавший через этот самый забор не менее тысячи раз, задался таким странным вопросом? Но молодой наставник подвоха не почувствовал и с высоты своей должности снисходительно и с готовностью объяснил:

– Здесь важно соблюсти баланс: толкнуться не слишком сильно и подтянуться в тот момент, пока инерция подскока тянет тело вверх. Вот, смотрите! Он легко и стремительно разбежался, прыгнул на забор. О дальнейшем Дымок не любил вспоминать. Нога и руки его соскользнули, как по маслу, и он беспомощно шлепнулся перед препятствием, яко куль с пшеном. Масло было самое настоящее, льняное. Михась со товарищи, зная об утренних упражнениях, ночью старательно намазали им забор.

Сконфуженный Дымок поспешно поднялся с песка. «Боец должен быть готов к любым неожиданностям!» – звучали у него в мозгу его собственные слова. На него выжидательно, с преувеличенной серьезностью таращились полсотни пар лукавых глаз.

– Ну что ж, – как ни в чем не бывало произнес Дымок, – старый десятник, уставший в многочисленных битвах, уже не может преодолевать препятствия с должной легкостью. Надеюсь, кто-то из вас, достойной нашей смены, покажет, как то делается. Дружинники Михась, Разик и Желток! Выйти из строя! Преодолеть забор! Названная троица, к удивлению Дымка, который безошибочно опознал в них зачинщиков, без всякого замешательства и смущения, с готовностью вышла из строя, заняла исходную позицию. Затем они расстегнули прикрепленные к ремням подсумки и что-то вынули из них. Вглядевшись, Дымок с изумлением увидел, что дружинники надевают на сапоги и на ладони специальные шипы, которые имелись в арсенале тайной лесной дружины и в соответствующих ситуациях использовались для того, чтобы легче было карабкаться по бревенчатым крепостным стенам во время скрытой ночной атаки. Словом, заговорщики все предусмотрели и ко всему были готовы. Они легко перелетели через скользкий забор и безо всякого смущения заняли место в строю. Дымок был все-таки не зря назначен десятником и наставником, поэтому он во всеуслышание похвалил троицу за ловкость в преодолении особо сложного препятствия и под дружный и одобрительный смех произнес слова, которые вертелись у всех на языке: «Боец должен быть готов к любым неожиданностям!» Авторитет молодого десятника после этого случая, естественно, только вырос, да и он сам, будучи человеком умным и честным, для себя кое-что понял. Ну а рассказ об очередной проделке пресловутой троицы мгновенно облетел Лесной Стан.

Дымок был человеком, безусловно, порядочным и незлопамятным, но совершенно естественное желание отплатить шутникам той же монетой у него присутствовало. Поэтому он не без умысла встал на итоговых испытаниях в числе наблюдателей возле памятного забора, точно предугадав, что кто-то из трех друзей обязательно вырвется вперед и встретится с ним взглядом. Конечно, он не стал мазать маслом забор, но одной лишь улыбкой и озорным подмигиванием сбил бежавшего первым Михася с темпа, ибо у того на миг мелькнула мысль, что десятник приготовил ответную шутку и его, Михася, опорная нога и руки, на которых на сей раз не было никаких шипов, сейчас соскользнут с забора.

Но все было по-честному. По-честному, по-честному. Михась с трудом открыл глаза. Он не мог понять: то ли сам начал шептать эти слова, то ли какая-то лесная птица принялась выводить похожую трель. Он вновь опустил веки, погрузился в свой странный сон наяву.

– Равняйсь! Смирно! – Тысяцкий сделал паузу, покрутил седой ус. – Слушай составы боевых троек, допущенных к заключительному виду итоговых испытаний: двухсотверстному ускоренному переходу. Тройки сформированы в порядке мест, занятых по итогам состязаний во всех предыдущих видах. Первая тройка: Михась, Разик, Желток…

И вот их первая боевая тройка стоит на исходном рубеже. За ними с интервалом в четыре часа каждая пойдут остальные тройки. На опушке бескрайнего дремучего леса три фигурки в серо-зеленых коротких кафтанах, такого же цвета нешироких шароварах и в сапогах до колен. Простой и удобный кафтан бойцов лесной дружины покроем и цветом повторял зеленые куртки английских йоменов-лучников, в пух и прах крошивших французскую рыцарскую кавалерию в конце Столетней войны, а в свободное от исполнения долга перед Родиной время успешно разбойничавших и браконьерствовавших в своих и чужих лесах. Лешие, побывавшие в заморщине, взяли на вооружение кое-что из их тактики и одежды. Западные рыцари стремились отличиться пышностью оперений своих шеломов и яркостью гербов, до блеска начищенными доспехами. Тактика лучников, давших впоследствии начало ружейным командам, воевавших рассыпным строем и получивших название егерей (хотя их предшественники были, наоборот, в основном браконьерами), заключалась как раз в том, чтобы не выделяться на фоне театра военных действий и из естественных укрытий отстреливать блестящие и четко очерченные ходячие мишени с дурацкими плюмажами на шлемах. И эта тактика, и одежда как нельзя более подходили лесным дружинникам. Головной убор таких бойцов был также заимствован из Европы. Там, кроме широкополых шляп, изготавливаемых из твердого фетра, в XIII веке от Рождества Христова появились плоские и мягкие береты, ставшие особо модными при дворе Франциска I. Берет был хорош тем, что не сваливался с головы при активных действиях, и прямо на него при необходимости можно было быстро и без проблем надеть стальной шелом. Серо-зеленые береты дополняли летнюю форму одежды дружинников, которая делала их незаметными в лесу и в траве. Только бойцы особой сотни, подчеркивая свою особость, носили береты черного цвета.

Вооружение боевой тройки, отправлявшейся в последнее, самое трудное испытание, состояло из сабли, помещаемой наискосок за плечами, чтобы не мешать движению, двух самострелов и одной пищали, которая висела за спиной Михася, крест-накрест с саблей. Еще у них имелись ножи и один саперный топор, который мог с полным успехом выполнять роль топора боевого.

Провожает их лично сам тысяцкий со свитой командиров и начальников из своей Северной тысячи, а также наблюдателей и судей из тысячи Южной.

– Братцы-дружинники, – говорит этот суровый вояка необычно мягким и отеческим тоном, – ставлю вам учебно-боевую задачу: совершить ускоренный марш, сиречь переход, с сего рубежа до заброшенного охотничьего зимовья.

Он показывает означенный пункт на большом земельном чертеже, по-иноземному – карте, которую держит двумя руками его стремянной.

– Вы, конечно, вольны выбрать для движения любой путь, но надежнее всего идти напрямик вот по этой гряде. Почти везде здесь возвышенность, только в долинах рек, сейчас разлившихся, кое-где болота. На гряде для вас готовы всевозможные неожиданности, то бишь рубежи для стрельбы, сабельного и рукопашного боя.

Михасю показалось тогда, что слова «рукопашного боя» тысяцкий произнес с какой-то особенной мрачной интонацией. Или это ему кажется так сейчас, когда он в полубреду-полусне вспоминает произошедшие события?

– Предельное время, за которое вы должны преодолеть весь путь, вам сейчас не скажут, причем намеренно. Однако, как вы знаете, оно есть!

Так что вы должны выложиться по полной, ибо опоздание приравнивается к поражению. И еще вы, конечно, знаете, что тройка должна прибыть на конечный пункт в полном составе. Время засекается по последнему пришедшему бойцу. Если получите на огневых и боевых рубежах условное или, не дай Бог! – настоящее ранение, рука-нога раненая берется в лубки, повязка опечатывается наблюдателями, и дальше – хоть ползком. Если кто-то будет «убит» условно, то заменяет его мешок с песком, который двое других на конечный пункт притащить обязаны. Скрытно наблюдать за вами будут всю дорогу, – тысяцкий кивнул головой в сторону многочисленной группы наблюдателей, – так что хитрить бесполезно. Все должно быть по-честному! По-честному, по-честному, по-честному! Что же это за незнакомая пичуга так стрекочет? Он же знает голоса всех птиц в окрестных лесах!

Первые часы перехода проходят безо всякого напряжения, настроение у всех приподнятое, пожалуй, даже праздничное. Они бегут по хорошо знакомому лесу, в котором даже не надо поглядывать на солнце, чтобы выдерживать направление. Затем, когда начнется гряда, нужно будет учитывать рельеф, двигаться вдоль хребтов и гривок, ориентироваться на знакомые по намертво отпечатанной в памяти карте озера и речки. Ну а если выглянет солнце, тогда можно уточнить маршрут.

Легкий стремительный бег, толстый мох приятно пружинит под ногами, хорошо подогнанная амуниция и вооружение привычной тяжестью давят на плечи, но не стесняют движений. Они внимательно поглядывают по сторонам, опасаясь засады или ловушки, но больше полагаются на слух. В лесу пока царят мир и спокойствие.

На первый рубеж – стрелковый – тройка вышла через три часа. Дружинники достигли опушки обширной поляны, но, как и положено, не стали сразу выскакивать на открытое пространство, а залегли в подлеске, осмотрелись. И почти сразу увидели, что их атакуют. По тонким прочным веревкам, протянутым через всю поляну между верхушками высоченных сосен, на них ехали восемь соломенных чучел, каждое – на отдельной бечевке, опущенное до самой травы, со знакомой до отвращения дурацкой улыбкой на круглой роже. Если хоть одно доедет до противоположного края поляны «живым», тройка будет снята с испытаний, ей будет записано поражение. Самострелы Разика и Желтка тонко и нежно пропели тетивами чуть раньше, чем грохнула пищаль Михася. Три чучела дернулись, пораженные стрелами и пулей, замерли: их перестали тянуть. Михась успел сделать второй точный выстрел, его друзья выпустили еще по две метких стрелы. Соломенные супостаты едва успели проехать до середины поляны. За кустами на противоположной опушке, где скрывались невидимые наблюдатели и судьи, взметнулся белый флажок, разрешавший продолжить движение. Три руки одновременно встретились в коротком рукопожатии, негромкое «ура!» отметило первую победу. И снова – размеренный красивый бег по родному и любимому вековому лесу.

К концу первого дня они уже дышали далеко не так ровно и легко, как в начале пути. Пора уже было сделать более длительный привал, подкрепиться едой, которую еще предстояло добыть. Начался затяжной подъем, поскольку они достигли начала гряды. Они чуть отклонились от кратчайшего пути, достигли берега небольшой речки, сбегавшей с гряды, и некоторое время бежали вдоль берега, пока не увидели то, что искали: перекат из огромных валунов, за которым располагалась довольно глубокая яма со спокойной водой, где наверняка стояли хариусы или сижки. Ловко прыгая по мокрым и скользким валунам, они подобрались к самому краю ямы, увидели в прозрачной воде темные спины крупных рыбин. К стрелам с зазубренными наконечниками привязали тонкую бечевку, и боевые самострелы превратились в орудие охоты (или рыбалки?). С коротким чавкающим плюхом две стрелы врезались в воду. Через мгновение два хариуса, фунтов по восемь каждый, были выдернуты на прибрежные камни. Тут же на берегу их выпотрошили, распластали от спины на тонкие ломти нежного мяса, присолили из берестяной походной коробочки-солонки, и завтрак-обед-ужин был готов. Перья лука, изобильно торчавшие на галечной косе, и вода из речки дополнили меню. Некоторое время после трапезы они лежали на траве без движения, полностью расслабив все мышцы и даже почти отключив сознание, кроме той его части, что неусыпно бдила за окружающей обстановкой.

– Войско, подъем! Вперед, за победой!

Конечно, они полежали бы еще столько же да еще полстолька, но их подстегивала мысль о предельном времени, которое было им неизвестно, и дружинники выкладывались изо всех сил.

Предельное время… Может быть, оно уже закончилось, и Михась зря ползет по мокрому холодному мху, нечеловеческими усилиями тянет волокушу? Значит, можно уже лежать неподвижно, сколько хочешь, бездумно смотреть в серое небо? А еще лучше закрыть глаза и спать, спать, спать…

На рубеж для рукопашной схватки они вышли примерно через сутки, измотанные непрерывным напряжением. На взгорке, где была небольшая безлесная проплешина с каменистым грунтом и чахлой травой, их встретила подстава из трех бойцов. В горячке предыдущих испытаний Михась, а тем более Разик и Желток давно забыли о том разговоре про особников, которые могут выйти против них на рубеже. Но сейчас все трое мгновенно вспомнили беседу, состоявшуюся два дня (казалось – два месяца) тому назад в доме Михася. Трое поджидавших их противников были в личинах, или, по-иноземному, – в масках, скрывавших лица. Во всем Лесном Стане в масках в ночных боях, иногда – ив дневных, действовали только особники.

– Так ты знал? – шепотом спросил Михася Разик, как будто ответ на этот вопрос мог хоть как-то им помочь. – Ты…

– К бою! – суровым и хриплым голосом оборвал его Михась.

Все его существо было охвачено отчаянием и возмущением против происходящего. Он уже не думал ни о чем, а, расстегивая ремни, снимая перед рукопашной схваткой пищаль, саблю, вынимая из-за голенища нож в ножнах, бережно складывая все оружие на землю (будто оно могло еще пригодиться!), с холодным бешенством смотрел в упор на одну из трех безликих фигур, с которой ему сейчас предстояло схлестнуться в неравном поединке. Михась чувствовал, что его мышцы словно задеревенели, и нужной скорости и точности движений от них ждать не приходится. Он попытался хотя бы размять плечи и колени, но противник этого ему не позволил и в два прыжка, воспользовавшись преимуществом в высоте, оказался прямо перед Михасем, сделал первый выпад. Михась с трудом ушел от удара, покачнулся. Он понимал, что атакующий его свежий боец будет делать ставку на скорость, и противопоставить ему в этом случае нечего.

Задачей Михася и его друзей было продержаться четверть часа, пока не высыплется песок в часах невидимых судей. Если бы против них бились строевые дружинники из Южной тысячи, можно было бы предугадать, что все сведется к кулачному бою, и, даже пропустив удар, упав на землю, испытуемые будут иметь возможность подняться (если, конечно, хватит воли) и продолжить схватку. Но если бы дело обстояло так, то незачем было бы ставить против них особников с их специфическими навыками.

Михась попытался разорвать дистанцию, потянуть время. Чтобы сбить противника с толку, он подчеркнуто встал в стойку для китайской борьбы, которой владел лучше всех в Стане. Противник действительно притормозил, выжидательно взирая на Михася, качнулся вправо-влево, несколько раз поменял опорную ногу. Но Михась понимал, что на неровном каменистом грунте с торчащими тут и там толстенными корнями, о которые легко споткнуться, с неразмятыми мышцами и нерастянутыми связками, он реально не сможет провести ни одного сколько-нибудь эффектного и сложного приема. Противник тоже вот-вот должен был это понять и пойти в атаку.

Чуть пританцовывая в грозной с виду, но бесполезной в данной ситуации боевой стойке, наблюдая за противником, готовящим атаку, Михась вдруг краем глаза заметил, что происходит рядом с ним на проплешине, где также один на один бьются с особниками его друзья. Он увидел, что Разик уже лежит на земле, его нога поймана в болевой захват, из которого не уйти. Особник сноровисто доводит прием, ожидая, что противник сдастся в безнадежной ситуации. Но Разик молчит, слышит хруст ломаемого голеностопа и колена, но молчит, ибо понимает, что его сдача означает поражение и снятие с испытаний. Михась на мгновение встретил его глаза, ставшие совершенно черными, и понял, что друг умрет, но не сдастся. Горячая волна возмущения несправедливостью происходящего вновь захлестнула Михася. Ни один строевой боец не стал бы проводить в подставе на двухсотверстном переходе болевой прием. Сбить испытуемого на землю кулаком или подсечкой, дождаться, чтобы тот поднялся, и снова продолжить бой, проверить тем самым стойкость и мужество – это было обычным делом. Но чтобы так… Нельзя нарушать даже неписаных законов!

И вдруг в голове у Михася ослепительно вспыхнула простая мысль. Раз вы так, то и мы – так же! По тем же неписаным законам, каждый бьется на рубеже один на один, но в изложенных на бумаге правилах итоговых испытаний этого впрямую написано не было. Рубеж проходит вся тройка как единое целое. Например, на стрелковом рубеже неважно, кто сколько чучел подстрелит: лишь бы ни одно из них не дошло до края поляны.

И Михась прыгнул. Прыгнул в сторону от своего противника, фактически убежав от него. Еще раз толкнувшись двумя ногами под горку, он на секунду распластался в воздухе и всей тяжестью тела обрушился на особника, дожимающего Разика. Михась не стал проводить каких-либо замысловатых приемов, а просто кулаком сверху, как молотком, врезал по затылку затянутой маской головы. И тут же добавил второй рукой. Три тела покатились со взгорка в кусты. Вырубленный минимум на четверть часа особник, Разик, скрипящий зубами от боли, теряющий сознание, и Михась, которому, возможно, судьи уже записывают поражение за бегство с поля боя. Но Михась еще свой бой не закончил. Он вскочил на ноги, хотя и не так быстро и ловко, как ему хотелось бы, и встал, заслоняя собой лежащего друга.

Атака последовала незамедлительно, поскольку второй особник почти сразу бросился вслед за Михасем. Дружинник сразу попал в захват двумя руками за плечи и не смог освободиться от него простым уходом назад: сзади были уже кусты и камни, и не было пространства для отступления. Михась понял, что сейчас он получит страшный удар головой в лицо, и успел сделать единственно возможное в данной ситуации – наклонить голову, чтобы удар, если он состоится, пришелся лоб в лоб. Естественно, никакой дурак при таком раскладе бить не будет. Но продолжением комбинации должно было стать резкое давление на плечи и шею и, одновременно, удар коленом снизу по лицу. Михась прекрасно понимал, что собирается предпринять противник, но уставшие мышцы не успевали вслед за мыслью. Михась двигался как в страшном сне, когда ставшие ватными руки и ноги не могут предотвратить хорошо ощущаемую опасность. Только все это происходило наяву, и не было возможности пробудиться и вздохнуть с облегчением.

«Все!» – отчаяние парализовало на миг волю Михася.

Однако ожидаемого удара не последовало, Михась почувствовал, как ослаб железный захват, и противник буквально подскочил на месте. Краем глаза он увидел, что распластавшийся на земле с недействующими ногами полуослепший от боли Разик смог приподняться на локтях и попросту вцепился зубами в ногу атаковавшего Михася особника. Этого короткого мига, когда тело противника рефлекторно дернулось вверх от боли после укуса, Михасю, находившемуся в удобном для последующего действия полусогнутом положении, хватило, чтобы сделать захват и провести один из любимых своих приемов: мельницу. Несмотря на охватившую все его существо холодную ярость, он все-таки захватил руку противника некрест-накрест (после такого захвата в боевой мельнице рука ломалась в двух местах), а провел мельницу учебную, без перелома руки. Резко выпрямившись, он поднял на своих плечах особника, попавшегося на прием благодаря неожиданной помощи Разика, и бросил плашмя спиной и затылком на твердый каменистый грунт, дополнительно припечатав сверху собственным телом. Противник дернулся и затих без движения. Это была чистая победа!

Но праздновать ее было некогда: чуть левее и выше сцепились в яростной схватке Желток и третий особник. Михась рванул туда, на бегу все же крикнув невидимым судьям и наблюдателям: «Я ведь мог его на боевую мельницу взять! Все по-честному!» И еще он скорее почувствовал, чем услышал, как сзади вслед за ним ползет на помощь другу стонущий Разик.

Желтку приходилось плохо. Наверное, ему было бы еще хуже, если бы бившемуся с ним особнику не давили на психику и в какой-то мере не отвлекали происходящие рядом события. Желток уже пропустил пару ударов, чудом ушел от болевого приема, но потерял свободу маневра и был прижат к камням на краю взгорка. Ему ничего не оставалось делать, как попытаться атаковать. Желток сделал выпад, но его движение скорее было отчаянным, чем ловким и стремительным. Противник легко ушел в сторону и сбоку жестко ударил стопой под колено опорной ноги. Желток рухнул на четвереньки, попытался откатиться влево, чтобы предотвратить удар сверху. Но особник не стал его добивать, а вынужден был развернуться навстречу набегающему Михасю.

– Бей его сзади! – крикнул Михась Желтку, но не для того, чтобы получить реальную помощь от неловко пытающегося встать, явно травмированного друга, а для того, чтобы отвлечь противника, сбить его с толку, заставить распределить внимание.

По-видимому, Михасю это удалось. Особник ушел вправо назад, чтобы видеть обоих дружинников, и на этом-то отходе Михась его подловил. Ощутив небывалый прилив сил, даже, наверное, боевое вдохновение, он отважился на сложный и эффективный прием. Взмыв с разбегу высоко в воздух, крутанувшись навстречу разворачивающемуся противнику, он четко и сильно ударил его пяткой по затылку. После этой атаки Михась, приземлившись, не смог удержать равновесия на неровном грунте и шлепнулся возле Желтка. Но рядом с ним упал и вырубленный мощным ударом третий особник. На миг на месте схватки воцарились тишина и спокойствие: все шестеро противников лежали на земле.

Тишину нарушил хриплый шепот ползущего Разика:

– Ребята, держитесь, я иду к вам на помощь! – он пытался крикнуть громко и грозно, но едва шевелил разбитыми губами.

Из леса не спеша вышли на открытое пространство несколько человек с белыми повязками на рукавах. Наблюдатели и судьи подошли к дружинникам. Михась вскочил на ноги, Желток попытался сделать то же самое, но тут же, охнув, схватился за колено и упал на землю. Разик вполз наконец на вершинку взгорка и лежал неподвижно, молча взирая на судей. Один из подошедших, сотник из Южной тысячи, бывший, по-видимому, старшим судьей, медленно и торжественно поднял вверх белый флажок, означавший, что рубеж пройден.

Михась вскинул руки со сжатыми кулаками, судорожно и широко раскрыл рот, из которого рвался радостный крик: «Победа!» Но он издал лишь хриплый, нечленораздельный звук, опустил руки, уронил голову. Он только сейчас окончательно понял, что означает знакомое выражение из любимой им древней истории: Пиррова победа. Два его товарища, с которыми ему предстояло преодолеть еще почти сотню верст до конечной цели перехода, лежали на земле и, судя по всему, не были способны бежать дальше, бороться с естественными и искусственными препятствиями, чтобы уложиться в беспощадное контрольное время.

Наблюдатели осмотрели всех участников схватки. Особники уже начали приходить в себя, и дальнейшая их судьба, по-видимому, ни у кого не вызывала каких-либо опасений. А вот с двумя дружинниками дело обстояло гораздо хуже.

– У обоих вывихи и растяжения колена и голеностопа. Ноги необходимо взять в лубки. Самостоятельно двигаться дальше не могут, – суровым тоном заключил старший судья. – По-видимому, испытания для вас окончены.

– Нет!!!

Все трое выкрикнули это одновременно, с такой решимостью в голосе, что старший судья, пристально посмотрев им в лица, пожал плечами и произнес:

– Что ж, ваше право! Но лубки наложить немедля и ни под каким видом не снимать. Это приказ! Еще не хватало, чтобы вы в результате порыва героического, но бессмысленного калеками на всю жизнь остались. Да набери им льда, – обратился он к Михасю. – Там вон, под горушкой, под берегом ручья еще сохранился. Пусть к вывихнутым членам прикладывают… А дальше – как хотите. Хоть ползите, хоть по воздуху летите. Когда кончится предельное время, мы вас известим.

Он сделал знак своим товарищам, и наблюдатели исчезли с поляны, уводя с собой оклемавшихся особников.

Трое друзей остались одни в бесконечном безмолвном лесу.

Сперва, еще поддерживая по инерции темп только что состоявшейся схватки, они действовали быстро и не раздумывая. Михась проворно срубил несколько подходящих сучьев и, пока Разик с Желтком, помогая друг другу, полосками чистого полотна, служившими для перевязки ран и обязательно входившими в походный набор, прибинтовывали лубки, фиксируя поврежденные суставы, слетал за льдом. Затем он так же споро соорудил волокушу, уложил на нее друзей и, велев им отдохнуть и как следует заморозить суставы, потащил их прочь с проклятого взгорка.

Вниз по склону они двигались довольно легко и почти весело. А дальше начался затяжной подъем на следующую гривку. И тут-то они вспомнили и осознали, что впереди – сто верст и им никак не уложиться в предельное время.

Ее чудные белокурые волосы были по-прежнему распущены и ниспадали на плечи золотой волной. И хотя тумана над водой уже не было, а зеркальная гладь ослепительно блестела под лучами весеннего солнца, лицо и фигура девушки были как бы подернуты дымкой, и Михась, сколько ни напрягал зрение, никак не мог разглядеть ни одной характерной черты. Зато лодку он видел во всех деталях. Это был довольно старый рыбацкий челн, весь покрытый слоем смолы, с надломанными кое-где бортами. Мачта была опущена и лежала вдоль борта вместе со свернутым парусом. Форштевень, разрезавший сверкающую неподвижную поверхность озера, был выкрашен ярко-красной охрой, местами облупившейся. Лодка двигалась сама по себе. В руках девушки не было весел. Она протянула обе руки к Михасю, и он понял, что она ему улыбается, манит подойти поближе.

Михась открыл глаза. Пребывая, пусть и недолго, в полусне-полузабытьи, он отдохнул, его разум прояснился, мысли приобрели необходимую четкость. Михась вскочил на ноги, огляделся по сторонам. Они все-таки преодолели затяжной подъем и теперь находились на самой вершине гривки. Михась отцепил от портупеи линь, привязанный к волокуше, энергичными круговыми движениями размял плечи, несколько раз резко присел, затем принялся ловко и быстро карабкаться на высокую сосну. Достигнув вершины, он огляделся и, полностью удовлетворенный увиденным, так же проворно, почти как белка, спустился вниз, спрыгнул с последнего сука, находившегося в четырех саженях над землей, мягко спружинив, упал на бок, гася инерцию прыжка, перекатился по земле и оказался рядом с лежащими на волокуше друзьями.

– Что приуныли, бойцы? – весело обратился он к неподвижно лежащим с прихваченными в лубки ногами Разику и Желтку. – Никак сдаваться собрались?

– Не уложимся мы в предельное время, – ответствовал Желток, виновато глядя на друга. – Не дотащишь ты нас.

Разик промолчал.

– Смотрите сюда. – Михась провел ладонью по мху, очищая поверхность от старых сосновых иголок, шишек и прочего мусора. – Карту местности помните? Вот мы. – Он воткнул короткую веточку в мох. – А вот конечный пункт перехода. – Вторая веточка появилась в изрядном отдалении от первой. – Вот это – гряда, самый короткий путь. – Длинная веточка соединила два пункта. – А вот здесь, в трех верстах от гряды – Рысь-озеро (на мох лег кусок коры). В него впадает река, вытекающая из Кап-озера, северный берег которого не доходит до конечной точки перехода всего верст шесть. На Рысь-озере, верстах в пятнадцати от нас, рыбацкая избушка, при ней обязательно должна быть лодка. Вы сейчас сползаете с гряды прямо на берег, а я напрямки мчусь к избушке, подгоняю лодку. Сотню верст идем по Рысь-озеру, поднимаемся бечевой верст десять по реке в Кап-озеро, идем пятьдесят верст до северного берега, а там – последний шестиверстный бросок посуху до конечной точки. К тому времени вы уже, наверное, сможете скакать хотя бы на одной ноге. Прорвемся, братцы!

– Михась! – Желток, не найдя слов, чтобы выразить свои чувства, крепко обнял друга.

– А вдруг это не по правилам? – с трудом произнес молчавший до этого Разик.

– Какие уж тут правила, после такой подставы! Судья же сказал, хоть ползите, хоть по воздуху летите. По неписаным законам все, конечно, бегут пешком. Но формально задача поставлена так: достичь конечного пункта. Как – не сказано. Пойдем по воде, воспользуемся знанием карты местности. А зачем же нам теорию преподавали? По воде, кстати, крюк получается, лишняя сотня верст. Но выхода-то нет. По лесу не доползем. Хоть бы по воде успеть! Мы же не знаем, когда это самое предельное время заканчивается…

– Подожди, Михась, – прервал речь друга Желток. – Ведь нам еще несколько рубежей пройти надобно. На воде-то их для нас никто не готовил. Вдруг из-за непрохождения рубежа нам испытание не засчитают?

– А на это я тебе так отвечу: наше дело – в конечную точку прибыть. Их дело – нам помешать, засады да подставы на пути выставить. Так что это не наши трудности, ежели мы пару засад в обход проскочим!

– Михась, – все еще слабым голосом произнес Разик. – Ведь по Кап-реке тебе одному придется лодку вверх бечевой десяток верст тащить. Речка-то бурная, порожистая. Вытянешь ли?

– Нет у нас другого пути, брат. Придется вытянуть, – со вздохом произнес Михась. – Ну, да что тут говорить. Мы еще не в лодке, да и до реки по Рысь-озеру еще пройти надобно! Все, братцы! Ползите вниз, к берегу, ждите меня там.

Михась подхватил с волокуши пищаль, закинул ее за плечи и исчез за деревьями. Разик с Желтком, оставив волокушу, поползли один за другим вниз по пологому склону, между кустами, камнями и деревьями, цепляясь за землю уже израненными в кровь руками.

Михась достиг рыбацкой избушки за какой-нибудь час. Он мчался напрямую к увиденной им с сосны характерной излучине берега. Дверь избушки была подперта снаружи колом, под навесом висели старые сети, а на берегу, к несказанной радости Михася, обнаружилась лодка, наполовину вытащенная из воды. Это был довольно старый рыбацкий челн, весь покрытый слоем смолы, с надломанными кое-где бортами. Мачта была опущена и лежала вдоль борта вместе со свернутым парусом. Форштевень был выкрашен ярко-красной охрой, местами облупившейся. Михась остановился как вкопанный, закрыл глаза, потряс головой. Затем снова посмотрел на берег. Лодка была в точности такой, как в его недавнем сне. Михась невольно огляделся по сторонам, в надежде увидеть деву, являвшуюся ему в грезах. Берег озера был пустынным и безмолвным. Михасю внезапно захотелось пробежаться вдоль озера, по узкой кромке прибрежного песка, найти следы той, которая все больше и больше овладевала его сердцем, но он усилием воли подавил порыв и, не медля больше ни мгновения, бросился к лодке.

Вместе с мачтой и парусом на дне лодки лежали свернутые снасти, пара весел и шест. Михась быстро поставил мачту, убедился, что парус цел, не стал пока его поднимать и принялся сталкивать тяжелый челн в воду. Он покраснел от напряжения, на его лбу вздулись вены, ноги ушли по щиколотки в песок, но раскачиваемый им челн постепенно, вершок за вершком двигался к воде. Вот наконец мелкая волна подхватила корму, Михась сделал последнее усилие, и лодка оказалась на воде. Дружинник зашел в воду по колена, оттолкнулся от дна ногой, ловко запрыгнул в лодку. Она тихонько отплывала от берега. Михась схватил весло, несколькими мощными гребками развернул нос лодки в озеро, поднял парус. Кое-где на парусе сквозь старые заплаты просвечивали дыры, но в целом он был еще вполне крепок. Михась поймал парусом ветер, закрепил шкот и сел на корму за руль. Вдоль бортов весело зажурчала-зашумела разрезаемая челном вода. Михась вздохнул с облегчением и стал править туда, где, по его расчетам, должны были находиться друзья.

Челн летел по невысокой волне, сильно накренившись на левый борт. Михась направлял его бег, крепко сжимая отполированную до блеска длинную рукоять кормового весла, то бишь кормила, или, по-иноземному, румпеля. Морское дело, или, вернее сказать, дело озерное, поскольку в море Михась ни разу не был, в Лесном Стане преподавали юным дружинникам опытные мореходы. Раз в год, при весеннем разливе рек, по запутанным фарватерам доходили почти до самого Лесного Стана морские суда тайной дружины. На судах этих, имевших вид купеческих, отправлялись затем в заморские страны бойцы для овладения иноземным воинским искусством. Назад на них везли образцы новейших вооружений, техники и военного снаряжения, добытые, как правило, тайно и зачастую с риском для жизни. Искусство мореходное пришло в Лесной Стан от новгородских купцов, еще триста лет назад ходивших из варяг в греки, посылавших свои корабли в Данию и в Любек, даже имевших собственную церковь православную на острове Готланде. Потом долгие годы на Руси мореходство ведали и практиковали только в Северном Поморье: на Студеном море да Двине-реке. Немногочисленные русские поморы занимались в основном рыбным промыслом, несколько кораблей из Лесного Стана под видом купцов поморских ходили по Студеному морю в земли свейские, датские и прочие.

Торговали эти «поморские купцы» бестолково, в основном себе в убыток. Потому-то иностранные партнеры, а вернее сказать – конкуренты, их и терпели, получая от глуповатых поморов огромные барыши и откровенно потешаясь над ними за их спиной. Каждый год эти горе-купцы привозили в иностранные портовые города вместе с медом, мехами и пенькой десяток юношей, желавших поступить в военную службу. Никто не видел в этом ничего необычного, ибо наемные воинства в Европе были скорее правилом, нежели исключением.

В общем, было кому и зачем учить лесных дружинников морскому делу. Практиковались они на многочисленных окрестных озерах и реках. Михась как раз и был большим любителем плавания, гребли и парусного дела. В воде он чувствовал себя как рыба, легко управлял любыми лодками, неплохо умел справляться с ветром и волной. Разик и Желток к воде особой тяги не испытывали, но все необходимые навыки в должной мере усвоили. Правда, сейчас от них не требовалось никаких активных действий, ибо для управления рыбацким челном вполне было достаточно одного человека. Поэтому оба бойца просто лежали в несущейся по Рысь-озеру лодке, постаравшись поудобнее разместить свои стянутые лубками ноги.

Напряжение последних дней, казалось, несколько схлынуло, на смену отчаянию пришла надежда. Плавание в лодке по затратам сил, конечно же, не шло ни в какое сравнение с бегом по лесу. Однако комфортным и спокойным его можно было назвать лишь с большой натяжкой. Встречные волны, невысокие, но частые, постоянно перехлестывали через нос и подветренный борт. Сами борта и днище протекали, поэтому Разику и Желтку приходилось постоянно вычерпывать воду наспех сделанными еще на берегу берестяными черпаками. Кроме того, Желток выполнял роль впередсмотрящего и должен был высматривать среди волн топляки, то есть плавающие деревья и коряги, столкновение с которыми могло привести к кораблекрушению.

Михасю тоже приходилось несладко, хотя он и не лежал, скрючившись, на дне лодки, частично погруженный в воду, а сидел на кормовой банке возле румпеля. Брызги, вернее, целые водопады долетали и до него, и он тоже был весь мокрый, и вдобавок его продувал ветер. Но он не спускал парус, не снижал скорости хода. Им, как и его товарищами, владела лишь одна мысль: «Быстрее! Как можно быстрее!» Он до боли в глазах всматривался в очертания береговой линии, стараясь вспомнить карту Рысь-озера и направлять челн к устью Кап-реки наиболее коротким путем. Многочисленные острова и извилистость самого озера, не очень широкого, но весьма длинного, существенно затрудняли навигацию. И хотя в это время года в русском северном Поморье уже стояли белые ночи, всем троим приходилось постоянно напрягать зрение, чтобы не сбиться с курса.

Несколько часов они боролись с волнами, течью и запутанным фарватером практически молча, лишь изредка перебрасываясь короткими деловыми репликами. Затем, чтобы хоть немного отвлечься от пронизывающего до костей холода, друзья волей-неволей вступили в разговор.

Первым начал Михась, почувствовав, что следует подбодрить друзей:

– Братцы, послушайте, а ведь мы же вчистую уложили всю подставу, что бывает крайне редко, да еще и подставу из особников, чего вообще не случалось никогда!

– Ну, предположим, это не мы, а ты их уложил, – печально ответствовал Желток.

Разик промолчал, лишь горестно вздохнул.

– Ну уж нет! – горячо воскликнул Михась. – Без вашей помощи я бы их ни в жизнь не одолел! Бились мы все вместе как один человек! Если бы Разик мне вовремя помощь не подал, валяться бы мне с разбитой мордой в тех кустах на проклятой горушке. Меня тот особник уже четко на прием поймал, и деваться мне было некуда… А ты, Желток, вообще молодец! Сколько времени один на один против противника продержался. Еще чуть-чуть, и время рукопашной схватки закончилось бы, и тебе рубеж засчитали бы, как пить дать! И Разик герой: я сроду не видел и не слышал, чтобы при таком болевом не сдавались!

– Ну да, герой! – с горечью воскликнул Разик. Казалось, что восклицание это вырвалось из самой глубины его сердца. – Теперь она вообще на меня не взглянет!

Он закрыл лицо руками, отвернулся, уткнулся в борт лодки.

– Кто на тебя не взглянет? – почти одновременно произнесли удивленные друзья.

– Катерина! – едва слышно ответил Разик.

– Какая Катерина? – простодушно спросил Михась.

– Катька, что ли, сестра Михася? – догадался Желток, будучи лицом наименее заинтересованным.

– Я не понимаю, при чем тут Катька? – Михась продолжал пребывать в полном неведении. – Пусть себе думает что хочет, нам-то что? Еще не хватало дружинникам прислушиваться к мнению сопливой девчонки.

Разик пробурчал в ответ что-то неразборчивое, но наверняка не совсем лестное для Михася.

– Ну ты, Михась, даешь! – изумился в свою очередь Желток. – У него сестра-красавица, о которой добрая половина молодых дружинников вздыхает, а он – ни сном ни духом. Ты глаза-то разуй, а то, кроме службы, ничегошеньки не видишь! Какая же она сопливая? Одно слово – первая красавица во всем Стане!

– Погодите, братцы, вы что хотите сказать… – Михась заерзал на месте, чуть дернул при этом румпель, и челн особо черпанул набегавшую волну.

– Осторожнее, слепень! – завопил Желток, которому, как впередсмотрящему, досталось больше всех ледяной воды. – Сказано ведь тебе: разуй глаза! Ты если красоты сестриной не замечаешь, так хоть за рулем и парусом следи!

– Разик, так ты что, в Катьку влюбился? – на Михася наконец-то снизошло озарение.

– Твоя проницательность, Михась, беспримерна в истории человеческой! – совершенно серьезным тоном произнес Желток. – Я бы тебя поставил в один ряд с Гомером. Тот тоже, как известно, был слепым.

Желток выделялся среди друзей не только рыжими волосами, высоким ростом и более крепким телосложением, но также изрядной ироничностью и ехидством. Романтичность и пылкость были ему совершенно чужды, но почему-то взоры юных обитательниц Лесного Стана были устремлены именно на Желтка, а не на Михася или Разика. Михась тайно вздыхал о неизвестной красавице, Разик, напротив, вздыхал явно о красавице вполне известной, а множество красавиц вздыхали по Желтку. Михась отличался своей целеустремленностью и полной погруженностью в службу. Юным девам, с одной стороны, просто было не о чем с ним беседовать, с другой – они стеснялись или даже стыдились отвлекать столь поглощенного общественно значимым занятием человека всякими пустяками, каковыми, как они опрометчиво судили, должны были быть в глазах Михася их нежные чувства. Разика многие девицы тоже обходили стороной, но по совершенно иной причине. Разик был, что называется, писаным красавцем, кроме того, все окружающие почему-то чувствовали, что он далеко пойдет в смысле продвижения по службе, и прекрасно видели, что он и сам это понимает. Поэтому юные девы Разика просто боялись, считая, что они недостойны внимания столь завидного жениха. А Желток – это совсем другое дело. Веселая насмешливость делала его весьма приятным собеседником. Девицы заливисто хохотали, слыша его шутки, и искали его общества. Кроме того, благодаря женскому инстинкту, они чувствовали в Желтке еще одну весьма привлекательную особенность.

Дело в том, что Желток был из всех трех друзей самым хозяйственным. Он любил совершенствовать и даже выдумывать и мастерить не только всевозможные предметы вооружения и воинского снаряжения, но и вещи бытового домашнего назначения. Михась был к быту совершенно равнодушен. Он мог прекрасно, то есть по уставу, обустроить лагерный бивак, оборудовать закрытые позиции, но что стояло, лежало или висело в его собственном доме, его мало интересовало. Нет, конечно, стены в избе Михася не падали, лавки были крепкие, печь – теплая, стол – чистый. Но это была казарменная чистота и порядок без каких-либо самых минимальных излишеств. (Катька, кстати, в этом отношении была вся в брата.) Разик, вообще говоря, был человеком по-своему хозяйственным, любившим уют и комфорт, но он твердо знал, что, когда поднимется по служебной лестнице, и то и другое ему обеспечат те, кому положено заботиться о высоком начальстве. Желток же даже в походе устраивался всегда очень изобретательно и основательно, а уж дома у него все было настолько удобно и необычно, что юные гостьи, заходившие со своими родителями к родителям Желтка, млели не только от беседы с остроумным, высоким и широкоплечим молодым дружинником, но и от особой атмосферы хозяйственной благоустроенности. Из этого дома не хотелось уходить.

Самое интересное, что Желток пока не замечал повышенного внимания к себе со стороны особ противоположного пола, ибо у него, как и у его друзей, воинская учеба все-таки была на первом месте. Так что его ехидство в адрес Михася, не замечавшего по простоте душевной влюбленности Разика и еще ряда лиц в собственную сестру, могло быть в той же мере отнесено и к самому Желтку. Признание Разика явилось и для Желтка неожиданностью, но он тут же сделал вид, что уж ему-то все было давным-давно известно, и принялся подтрунивать над Михасем.

– Ну, так отчего же ты переживаешь, брат? – не обращая внимания на шутки Желтка, обратился Михась к Разику. – Лучше тебя никого во всем Стане нет, даже… Чурбан по носу! – внезапно воскликнул он.

– Где? – попался на удочку Желток, слегка запустивший за разговором свои обязанности впередсмотрящего. Он резко повернулся, вытянул шею, пытаясь разглядеть плывущий навстречу топляк.

– А, нет, это не чурбан, это Желток, – как ни в чем не бывало продолжил Михась, расквитавшись за «слепня» и «Гомера». —Так вот, даже этот рыжий, что на носу, хоть и не чурбан, с тобой сравниться не может. Почему это ты думаешь, что Катька на тебя взглянуть не захочет? На кого ей еще смотреть-то? – произнес Михась совершенно искренне.

– Как же, лучше меня нет! За Катериной ведь заслуженные строевые бойцы ухаживают, даже особники, а я… Схватку вчистую проиграл! – с горечью ответил Разик. – Он ведь ей обязательно расскажет, похвастается, как меня в одно мгновение завалил!

– Кто это «он»? – удивленно спросил Михась.

– Кто, кто… Лурь, особник. Не знаешь, что ли, что он уже с полгода как с заморщины вернулся, с нее глаз не сводит, вьется вокруг, аки сокол ясный!

– Лурь? – воскликнул Михась. – А разве он не против меня?.. Подожди, так ты что, его узнал? Точно, что это он с тобой бился?

– Точно он. Узнал я ухажера этого! – со злостью подтвердил Разик.

– Вот как? А я-то думал, что он против меня выйдет, – озадаченно произнес Михась.

– Погоди-ка, Михась. – Желток приподнялся на локтях, пристально поглядел на друга. – С чего это ты думал, что против тебя Лурь выйдет? Или ты все же знал, и тогда, когда у тебя дома вечеряли, нам намекнуть пытался про особников на рукопашном рубеже? Что ж ты впрямую-то не сказал?

– Ничего я не знал, – глухо ответствовал Михась, на мгновение опустив глаза. – Просто догадывался… Да и если бы знал да сказал, что бы от этого изменилось?

Повисла томительная пауза.

– Да ладно, Разик, не переживай! – первым нарушил молчание Михась. – Все же не они нас, а мы их положили! Так что хвастаться Лурю, в общем-то, нечем будет. И до конечного пункта мы вовремя дойдем! – Михась стукнул кулаком по борту лодки.

– Осторожнее, герой! Разрушишь судно! – с преувеличенной озабоченностью воскликнул Желток.

Друзья засмеялись, причем Разик, к великой радости Желтка и Михася, засмеялся вместе со всеми.

– Ладно, бойцы, прорвемся! – произнес Михась любимое присловье дружинников Лесного Стана.

Утлая старая лодчонка, направляемая твердой и умелой рукой, продолжала лететь по волнам Рысь-озера, кренясь в крутом бейдевинде, оставляя за кормой в пене кильватерной струи версты, или, по-морскому, – мили трудного перехода.

Кап-река, не широкая, но все еще полноводная после недавнего весеннего паводка, неслась между поросших непроходимым лесом высоких берегов, оглушительно ревела на многочисленных порогах и перекатах. Михась вот уже несколько часов (ему казалось – несколько дней) тащил бечевой челн вверх по этой самой реке. Иногда он шел посуху, по узкой полоске гальки или песка под береговым обрывом, но чаще брел по колено в воде, сильно наклоняясь вперед, борясь на перекатах с течением, от которого рябило в глазах и кружилась голова. Каждый шаг давался с трудом: ногу, перемещаемую вперед, буквально сносило назад течением. Но на перекатах хотя бы дно было твердым и ровным, плотно устланным галькой. Хуже было на порогах, где требовалось провести лодку между здоровенных каменных глыб, при этом самому шагать по скрытым под водой неровным и скользким глыбам, рискуя оступиться и сломать ногу. Лодка часто шла не туда, куда надо, норовила уткнуться носом в такую глыбу или в берег, застрять между камней. Желток, полусидя-полулежа на носу, старался, как мог, подсобить Михасю, изо всех сил работал шестом, то направляя лодку куда следует, то просто подталкивая ее вперед. Его руки, ободранные еще во время ползания по лесу, были замотаны тряпицами, которые уже давно насквозь пропитались кровью, однако он не обращал на свои раны внимания, понимая, что Михасю, которого уже буквально шатало из стороны в сторону, достается больше всех. Разик также полусидел-полулежал на корме, держал наизготовку пищаль и внимательно наблюдал за берегами, прикрывая друзей от возможного нападения. Дружинники прекрасно понимали, что наблюдатели уже определили их маршрут, и река, конечно же, является самым удобным местом для очередной засады.

Михась оступался уже через каждые пять-шесть шагов и плюхался в воду на колени или на четвереньки, подстраховываясь руками. Руки тоже иногда соскальзывали с неровных мокрых валунов, и он шлепался грудью плашмя. Его шаровары, рукава и перед куртки были мокрыми насквозь, воду из сапог он даже не пытался выливать. Сухой оставалась только спина, на которой крест-накрест с саблей висел заряженный самострел. Тетива не должна намокать, иначе выстрела не получится.

Михась протащил лодку через очередную группу валунов, вывел ее на плес, к довольно обширной и ровной косе, приткнул к берегу, сбросил с плеча бечеву и буквально рухнул на гальку, стараясь унять биение сердца, стремившегося, казалось, выпрыгнуть из груди, успокоить сбившееся и потерявшее всякий ритм дыхание. Но тут же по нему хлестнул, как кнутом, резкий крик Разика:

– К бою! Засада справа!

Михась еще не успел толком ничего сообразить, но уже включился выработанный годами упорных упражнений инстинкт, и тело начало действовать помимо его воли. Он оттолкнулся всеми четырьмя конечностями от земли и, как лягушка, отпрыгнул в сторону, за одинокий валун. Тут же в место, где он лежал мгновение назад, ударила стрела с круглой деревянной нашлепкой вместо наконечника.

По воде прокатился резкий грохот, перекрывающий рев реки: это пальнул из пищали Разик. Михась сорвал с плеча самострел, на мгновение

высунулся с одной стороны валуна и тут же перекатился на другую сторону. Короткого взгляда, брошенного им на невысокий береговой обрыв, до которого по косе было саженей сорок, оказалось достаточно, чтобы разглядеть нападавших врагов. Из-за деревьев выглядывали три круглые хари с огромными голубыми глазами и широченными ярко-красными улыбками. Впрочем, одна харя улыбалась уже не так радостно: почти в самом ее центре образовалась дыра от пули, из которой сыпались опилки.

Михась вскинул самострел, и через мгновение его стрела воткнулась промеж глупо таращившихся голубых глаз второго чучела. Почти одновременно тонко пропел тетивой арбалет Желтка, и вслед за этим короткая черная стрела с серым оперением глухо ударила в ствол дерева в каких-то полутора вершках от головы третьего чучела. Сердце Михася на секунду оборвалось, его захлестнула холодная волна отчаяния. Пройти столько испытаний и допустить обиднейший промах на последнем, наверное, рубеже! Он не винил Желтка, который своими перевязанными, истекающими кровью руками, дрожащими от непрерывной многочасовой работы шестом, не смог толком направить самострел. Но сейчас наблюдатель, спрятавшийся в стороне от «неубитого» чучела, начнет бить тройку дружинников на выбор своими стрелами с деревянными нашлепками. И они уже не успеют перезарядить пищаль или самострелы.

Живые не сдаются! Михась, бросив бесполезный самострел, рванул по косе навстречу врагу.

Он понимал, что пробежать сорок саженей, чтобы вступить в рукопашную, не успеет: нарвется на прицельный выстрел. Но еще он понимал, что точно так же думает и невидимый наблюдатель, который будет выжидать, чтобы подпустить дружинника поближе и попасть наверняка. Пробежав уже почти две трети расстояния, отделяющего его от врага, Михась несколько раз вильнул из стороны в сторону, присел на мгновение, а затем стремительно распрямился и с разбегу, почти в полете, метнул незаметно выхваченный из-за голенища нож прямо в ненавистную улыбающуюся тряпичную харю! Он скорее ощутил, чем услышал, как сухо тренькнула вхолостую спущенная тетива лука: наблюдатель признал свое поражение.

Михась, продолжая бег, взлетел на невысокий обрыв, идущий вдоль речного русла, наклонился к поверженному им чучелу, чтобы забрать нож. Он вынул клинок из тряпичной головы, стряхнул с него опилки и вдруг, не помня себя от ненависти, принялся яростно кромсать «тела» врагов, стремясь уничтожить, порезать в мелкие клочья издевательские красные улыбки. Михась опомнился только тогда, когда из соседних кустов раздался тихий свист и поднялся белый флажок, означавший, что рубеж пройден.

Переход под парусом по Кап-озеру Михась помнил очень смутно. Он дошел до той крайней степени усталости, когда наступает полное безразличие ко всему – и к боли, и к собственной жизни. Он просто лежал на дне лодки, почти не ощущая происходящего. За румпелем сидел Разик, кое-как примостившийся на кормовой банке, нелепо выставив перед собой схваченную лубками ногу. Желток вновь был впередсмотрящим.

Когда лодка ткнулась в берег, Михась даже не пошевелился. Несколько драгоценных минут Разик и Желток сидели молча и неподвижно, не смея потревожить лежащего, казалось бы, замертво друга.

– Михась, надо идти! Шесть верст до цели.

Шесть верст – обычная дистанция для бега с полной выкладкой. Сколько раз они пролетали ее менее чем за полчаса! Но сейчас эти шесть верст казались бесконечными, почти непреодолимыми.

Михась медленно поднялся. Он двигался нелепо и неловко, словно его тело было деревянным, плохо сгибалось в суставах и пояснице. Его застывший взор был направлен на друзей, но, казалось, проходил сквозь них и терялся в пространстве.

– Кого нести первым? – чужим, без интонаций голосом спросил Михась.

– Разик, давай, – произнес Желток. – Я постараюсь сам.

Разик повесил себе на плечи обе сабли, свою и Михася, два самострела. Затем он взобрался на согнутую спину друга. Михась подхватил его ноги и, не имея сил выпрямиться как следует, тяжелой трусцой двинулся вверх по береговому склону.

Катание «раненого» товарища на собственной спине – обычное, практически ежедневное упражнение. Во время утренней пробежки они часто носили друг друга на плечах по полверсты. Сразу после этого бег без нагрузки казался полетом, тело становилось невесомым, ноги легко отталкивались от земли. Сейчас Михась не летел, не бежал, а перемещался. Каждую ногу при каждом шаге он переставлял с волевым усилием. Весь путь превращался в нескончаемую череду этих неимоверно трудных отдельных шагов. Где-то через час такого тяжелого сомнамбулического даже не бега, а ковыляния сознание Михася пробудилось, и он ощутил резкий холодный укол тревоги: «Предельное время!» И Михась прибавил. Он не знал, сколько оставалось до конечной точки: верста, две или полверсты? Он не знал, кончилось или нет это проклятое время, отпущенное им на переход. Но душа русского витязя, все его тело, закаленное годами упорнейших упражнений, вся его сущность проявились в этом рывке к конечной цели, к еще не завоеванной, но жизненно необходимой победе.

Внезапно тишина векового леса, казалось, лопнула и распалась на мелкие осколки, была взорвана торжественным и мощным звучанием военных рожков и барабанов. Трам-тата-та-та-татам! Трам-тата-та-та-татам! Гордая и вдохновенная мелодия походной песни русских дружинников разлилась под кронами высоких сосен. В первый миг Михась испугался, решив, что сошел с ума.

– Разик, ты слышишь? – прохрипел он.

– Слышу, – почему-то шепотом ответил пораженный Разик.

Еще через несколько минут чаща леса закончилась, и они выскочили на край довольно обширной поляны. На противоположном ее конце виднелась покосившаяся избушка старого охотничьего зимовья – конечная точка двухсотверстного перехода. Все пространство поляны перед избушкой было заполнено людьми: судьями, наблюдателями, командирами и начальниками. Но самое удивительное, что тут же находился почти в полном составе военный оркестр Лесного Стана, исполнявший походную песню. Ни о чем подобном Михась не слышал: впервые в истории Стана испытуемых в конечной точке ускоренного перехода встречали с оркестром!

Михась резко остановился, бережно опустил раненого друга на землю.

– Давай, Разик, сам пересеки конечную черту! А я – за Желтком.

Ощутив небывалый прилив сил, Михась бросился в обратный путь. Трам-тата-та-та-татам! Музыка несла его, как на крыльях.

Разик, опираясь на саблю, тяжело и неловко подпрыгивая на одной ноге, заковылял под взглядами многих десятков глаз к избушке.

Желток умудрился пройти около двух верст, используя пищаль, как костыль. Ее приклад он упирал в подмышку, а стволом, тщательно замотанным чистой тряпочкой и поверх нее заткнутым, как пробкой, сосновой шишкой, соответственно упирался в землю. При необходимости тряпочку вместе с шишкой можно было быстро выдернуть, и пищаль была бы готова к стрельбе. Желток вынужден был изготовить этот подплечный костыль, поскольку не мог опираться рука-

ми на саблю или на палку: его ладони представляли собой одну сплошную рану.

Он страшно удивился и несказанно обрадовался, когда ему навстречу выскочил из-за деревьев бодрый и чуть ли не улыбающийся Михась.

– Дошли? – выдохнул Желток.

– Нет еще, но скоро дойдем. Садись давай на закорки! – весело ответил еще недавно ко всему безразличный и, казалось, полумертвый друг.

Когда Желток услышал вновь грянувший им навстречу оркестр, он все понял и поцеловал Михася, неловко ткнувшись губами ему в шею. На краю поляны Михась так же, как и Разика, опустил Желтка на землю.

– Пойдем, брат!

Желток обнял Михася за плечи, оперся на него и, подпрыгивая на одной ноге, двинулся к последнему рубежу.

Когда они пересекли невидимую черту, приблизились к стоявшему отдельно от всех Разику, оркестр смолк. Друзья выстроились в одну шеренгу.

– Боевая тройка испытуемых дружинников прибыла в конечный пункт ускоренного перехода, – срывающимся голосом доложил Михась.

Их обмундирование превратилось в рваные грязные лохмотья. Лица и руки были также покрыты грязью и запекшейся кровью. Но самострелы, пищаль и сабли были в порядке и готовы к действию. Три дружинника напряженно смотрели на главного судью, сотника Южной тысячи. Он повернулся к находившемуся рядом небольшому столику, отворил высокий продолговатый ларец из красного дерева. В наступившей тишине раздалось тиканье редких заморских часов с пружинным механизмом.

– Вы уложились в необходимое время. Осталось даже четыре часа запаса. Поздравляю с прохождением испытаний.

И вновь, уже без всякой команды, по собственному почину грянул оркестр. К трем дружинникам со всех сторон кинулись люди: тысяцкий Дымок, почему-то начальник особой сотни дьякон Кирилл, какие-то особники, среди них – Лурь, другие знакомые и незнакомые бойцы. Михась, Разик и Желток очутились в крепких объятиях множества людей. Но дружинники уже плохо видели и осознавали происходящее. Внезапно потеряв все силы, они повисли на поддерживающих их руках, затем, бережно опущенные на траву, обнялись и принялись рыдать, не стесняясь присутствующих. По их лицам текли слезы, смывая грязь, пот и кровь. А высоко над ними, под сводами векового русского леса, величественно звучала неповторимая музыка победы.

Чайки орали неимоверно. Они мельтешили в небе, как мошка над болотом. Михась привык видеть чаек над озерами, но здесь их была просто тьма-тьмущая, то есть сто миллионов, если переводить в арабские цифры, ибо «тьма» по-ордынски означала «десять тысяч». И еще этот запах, незнакомый и неприятный.

– Чем это пахнет, Лось? – не переставая грести, обратился Михась к особнику, который сидел на руле и направлял ялик к причалу.

– Пахнет? – удивился Лось. – Ах это! Это рыбой пахнет, боец. Сюда ведь и рыбацкие шхуны причаливают во множестве.

Лось уже не первый раз сопровождал корабль Лесного Стана в заморские страны, и ему полагалось все знать.

– Рыбой? – в свою очередь удивился Михась. – Рыба ведь пахнет совсем не так!

– Так то речная да озерная, а это – морская. Привыкай, – слегка покровительственным тоном ответствовал Лось. И почти сразу скомандовал: – Суши весла!

Михась перестал грести, обернулся через плечо. Ялик, умело направляемый рулем, прошел по инерции еще несколько ярдов, мягко ткнулся скулой в старый дощатый причал, притерся к нему бортом.

– Видал, боец, какая швартовочка? – с законной гордостью произнес особник. – Учись, пригодится. Ну, я пошел на рандеву с Фролом, а ты жди.

Он ловко выскочил на причал, лишь едва качнув ялик. На причале Лось на секунду задержался, распустил до плеча плюмаж на шляпе, поправил кружевные манжеты на щегольском камзоле, подтянул портупею с длинной шпагой. У него был вид заправского искателя приключений, или, по-французски да по-английски, – авантюриста, каковых здесь, в порту славного портового города Портсмута, было не меньше, чем чаек.

Михась растянулся в ялике во весь рост, лег на спину, положил сцепленные руки под голову. Уже больше месяца прошло с тех пор, как он ступил на борт «купеческого» судна и отправился в заморское испытание, право участвовать в котором он заслужил вместе со своими назваными братьями Разиком и Желтком. Сейчас друзей с ним не было: они остались в Лесном Стане залечивать раны и отправятся в заморщину следующим рейсом. Михась скучал по Разику и Желтку, с которыми не расставался с детства, сколько себя помнил. А тут еще неотвратимо приближался момент, когда он вообще останется один, в чужой, хотя и знакомой по языку, рассказам и книгам стране. Михась и страстно желал, и одновременно слегка опасался этого момента. Все-таки ему предстоял не условный бой с соломенными чучелами, в котором при поражении можно впоследствии все исправить. Михась верил в свои силы, в основательность полученной им боевой подготовки. Но он испытывал вполне объяснимое волнение, которое возникает всякий раз перед очередной схваткой даже у очень опытных, видавших виды воинов.

Внезапно размышления Михася были прерваны английской речью, обращенной явно к нему: – Мальчик, прокати на лодочке! Михась поднял голову и с изумлением уставился на причал. Там, возле кнехта, к которому был привязан его ялик, стояли две нелепые фигуры. Вероятно, они принадлежали к женскому полу, ибо были одеты в платья несуразно яркого цвета, впрочем, изрядно грязные и даже слегка рваные. На их лицах блуждали улыбки, больше похожие на судороги, а глаза, весьма мутные, непрерывно то ли подмигивали, то ли просто дергались.

«Надо же, – усмехнулся про себя Михась. – Сколько слышал в детстве сказок про Бабу-Ягу, но ни разу живьем не видел. А тут их сразу две. Стоило ради этого попасть в Англию!»

– Идите-ка вы лучше своей дорогой, тетеньки! – ответил он.

– Как ты смеешь грубить? Мы девицы!

– Виноват, леди! Сразу не разглядел. Плохо стал видеть в последние дни. Я с удовольствием отвез бы вас на наш корабль для приятного знакомства с командой, но он вот уже неделю стоит на карантине по поводу черной оспы, лишь мне одному сегодня удалось ускользнуть от стражи… Куда же вы? А покататься? – крикнул Михась вслед удирающим «девицам».

Он вновь закинул руки за голову, прилег, устроившись поудобнее. Нападения он не опасался: кто станет нападать на маленький совершенно пустой ялик и матроса в простой одежде? В крайнем случае всегда можно перевалиться за борт, уйти под воду, поднырнуть под настил причала, а там ищи-свищи, ибо плавал Михась как рыба.

Низко нависшее над морем, серое, затянутое облаками небо было готово пролиться очередным дождем. Михась едва воспринимал эту унылую картину, мысли его были далеко, в родных лесах. Он вспоминал другой причал, совсем маленький и скромный, на ближайшем к Лесному Стану озере.

– Отваливай!

Толчок шестом, взметнувшийся над лодкой парус, ивот уже отдаляются, тают в утреннем тумане фигурки провожающих. Катюха смотрит на него своими огромными голубыми глазищами, не стесняясь, утирает слезы и машет ему вслед высоко поднятой рукой. Она вытягивается в струнку, зачем-то даже встает на цыпочки, свежий ветер развивает ее косу, тесно облепляет стройную фигурку белым сарафаном, и Катюха кажется невероятно тонкой и хрупкой, почти невесомой. И тут Михась наконец-то осознает, что его сестра – действительно красавица, каких еще поискать на белом свете. Его сердце начинает щемить, ибо он покидает сестренку совсем одну на белом свете. Хотя нет, почему же одну? Рядом с ней стоит Разик, все еще опираясь на палочку. Он тоже прощально машет рукой. Но наверняка больше таращится на Катеньку, чем на уходящую лодку, увозящую друга к большому морскому кораблю, поджидающему в отдалении, в начале запутанного озерно-речного фарватера, на короткое время прокладываемого по высокой весенней воде. Тут же стоит и Желток, уже без палочки, но пока ограниченно годный для строя и боя. Уж он-то всецело поглощен проводами друга, машет ему зажатым в руке беретом и совершенно не замечает, что чуть позади, в группе других провожающих, стоят две или три юные девы, глаза которых устремлены совсем не на лодку, а на его, Желтка, персону. Он не чувствует их пристальных взоров, не слышит чуть учащенного дыхания. Ты, брат, конечно, умный, даже очень, но…

На рукавах серо-зеленых курток Желтка и Разика пришиты новенькие шевроны: в черном бархатном круге скалит зубы желтая лесная рысь. Теперь они – строевые бойцы, лешие, и после заморщины выступят на защиту рубежей своей Родины. У Михася такая же куртка осталась дома. Катька хотела было пришить выданный на торжественном построении шеврон, но брат ей не дал:

– Да я уж как-нибудь сам! Ты лучше свой получи и тогда пришивай.

– А что, и получу! – взвилась Катька. А ведь и вправду получит!

Еще было много провожавших: и родители Разика и Желтка, считавшие Михася своим сыном, и десятник Дымок, и даже особник Лурь. Катюха его последнее время игнорировала, да он и сам особо не лез на глаза. Разик был на седьмом небе. Михась несколько раз собрался было поговорить с сестренкой о…

– Михась, подъем!

В самом начале длинной пристани показались двое. Один из них, Лось, махнул дружиннику. Михась выскочил из ялика, двинулся им навстречу. Второй человек был в красном мундире Ее Королевского Величества морского пехотинца. Только из-под нескольких расстегнутых верхних пуговиц мундира выглядывала рубаха не белого, как у всех, а красного цвета. И на голове у него вместо обычной шляпы был повязан платок, тоже красный. На обшлагах и лацканах мундира был нашит сверкающий серебряный позумент.

– Знакомься, Михась! Это Фрол, особник, возвращается из заморщины. Ты будешь его сменять, – представил Лось своего спутника.

– Здорово, дружинник! – произнес Фрол с небольшой, как показалось Михасю, заминкой.

– Приветствую Ее Королевского Величества морской пехоты сержанта, – по-английски ответил Михась.

– Молодец! – похвалил Фрол, также перейдя на английский. – Только не простой морской пехоты, а флагманской!

Тут Михась догадался, почему обмундирование Фрола отличалось от известного ему описания.

– Лось рассказал мне, что на рукопашном рубеже во время двухсотверстного перехода ты повалил трех особников…

– Не я, – перебил его Михась довольно резко, – а наша боевая тройка.

– Хорошо-хорошо. Но ты, как я понимаю, тоже в этом участвовал. А посему есть у меня идея воспользоваться своим влиянием да твоими талантами и определить тебя сразу во флагманский экипаж, – раздумчиво произнес Фрол.

– А в чем проблема? – спросил Михась.

– А проблема в том, боец, что и в простую-то морскую пехоту, мягко говоря, трудненько человеку с улицы попасть, а уж во флагманскую лишь после нескольких лет службы переводят, да и то после испытаний соответствующих, из множества кандидатов. Но ты, насколько я понимаю, эти испытания на ура способен пройти.

У Михася вырвался невольный вздох:

– Опять испытания! Сколько можно?

– Ответ сам знаешь или подсказать? – усмехнулся Фрол.

– Сам знаю: сколько нужно! – твердо ответил Михась.

– Ол райт! Ну ладно, Лось, ты тогда греби на корабль, увози добычу, – Фрол протянул Лосю объемистый сверток, – а мы с бойцом пойдем, как и подобает бывалым матросам, в ближайший приличный трактир да обсудим наши проблемы за кружкой рома. Вернешься за мной сюда завтра в полдень.

– Йес, сэр!

Михась с внезапно нахлынувшей тоской некоторое время глядел, как отходит от причала ялик и рвется последняя ниточка, связывающая его с Родиной.

– Ну, пойдем, братец! – Фрол с понимающей улыбкой ласково тронул Михася за плечо.

Несколько минут они шагали по пустынной пристани, затем свернули за довольно высокий старый частокол, огораживающий основание длинного волнореза, и сразу очутились в оживленном участке порта. Рыбацкие шхуны и купеческие суда стояли почти борт о борт, лес мачт закрывал, казалось, все небо. Вдоль причалов тянулись бесконечные пакгаузы, между ними и судами сновали повозки, двигались люди с тюками и тачками. Все это скрипело, галдело, ругалось и смеялось, а сверху непрерывно и пронзительно кричали чайки.

Наконец среди пакгаузов стали образовываться просветы наподобие улочек. Михась с Фролом свернули в одну из них и буквально через несколько шагов очутились перед добротной дубовой дверью, выкрашенной в четыре или пять ярких цветов, над которой скрипела, качаясь на ветру, огромная вывеска с намалеванной на ней короной и вороной, пьющей что-то пенистое из огромной кружки.

Михась вошел вслед за Фролом в довольно просторное помещение с низким потолком, в котором царил полумрак и стояли массивные столы с широкими столешницами и тяжелые скамьи из потемневших толстенных досок. В трактире было немноголюдно, раздавался негромкий гул голосов, который, впрочем, моментально прекратился при их появлении.

Из-за высокой стойки, на которой возвышалась стопка оловянных тарелок и рядами стояли оловянные и деревянные кружки, выскочил человек в белом колпаке, рубахе с засученными рукавами и длинном фартуке, бросился к Фролу, подобострастно кланяясь:

– Какая честь для нас, сэр! Вам и вашему другу будет здесь удобно, сэр! Прошу вас сюда, за перегородку, на места для почетных гостей, сэр!

– Он что, тебя знает? – спросил Михась, когда они уселись, да не на скамьи, а на стулья с высокими спинками, за отдельный стол, тщательно и суетливо протертый трактирщиком белоснежным полотенцем, а не тем подозрительно сероватым, которое висело у него на плече.

– Он знает, что такое флагманская морская пехота! – усмехнулся Фрол. – Пока нам принесут поесть и попить, давай-ка я объясню тебе несколько важных моментов. Основная твоя задача – усвоение специфических навыков и тактики морской пехоты. Сейчас ею командует адмирал Дрейк, у него есть чему поучиться. Скорее всего, ты отправишься с его флотом в плавание в Карибское море. Там сейчас идет весьма интенсивная и жестокая борьба между англичанами и испанцами. Испанцы не желают допускать другие страны в Новый Свет, то бишь в Америку, а хотят грабить недавно открытый континент самостоятельно, ни с кем не делясь. Нам, в общем-то, все равно, кто прав, кто виноват, наше дело – усваивать иноземный боевой опыт, но в данном случае ты будешь воевать за относительно правое дело, ибо нельзя закрывать для людей моря, океаны и континенты.

– Все это, конечно, замечательно, – задумчиво произнес Михась. – Но позволь все же спросить: почему именно в морскую пехоту, предназначенную исключительно для десантных операций? Россия наша – сухопутная страна.

– Хороший вопрос, – кивнул Фрол. – Отвечаю. Во-первых, морская пехота – это элита английских войск. Все новейшее вооружение в первую очередь поступает именно туда. Новые приемы боя сухопутных войск испытываются именно там, ибо, ступив на берег, морская пехота тут же превращается просто в пехоту. Во-вторых, нам специфику десантных операций тоже неплохо бы изучить. Шведы нам через море продолжают угрожать, да и англичане уже поглядывают на наше северное побережье. Рано или поздно мы там с ними столкнемся. Не забывай, что дружина наша тайная на перспективу создавалась. Да и ранее в истории Руси множество врагов морем к нам приходило: вспомни хотя бы тех же викингов. Сам святой князь, повелением коего наш воинский Лесной Стан основан, прозвище свое «Невский» именно за разгром шведского десанта получил. Хотя сейчас Русь от всех морей, кроме Студеного, отодвинута, озер и рек, вокруг которых действия воинские ведутся, имеем мы во множестве. И походы наши нынешние на ладьях по Волге суть не что иное, как десант. А к морям мы вернемся, причем, надеюсь, вскорости. Молодой государь наш, Иван Васильевич, с ливонцами за выход к Свейскому морю спор начал, и нам ему в том споре предстоит помогать. И вообще, государь новый – прежним не чета. Вон как Саип-Гирея от набегов отвадил, впервые за много лет. Лось рассказал мне, как дружина наша в малый городок, ордой атакованный, Пронск, маршем стремительным прорвалась и совместно с лихим пронским воеводой и его соратниками все войско ханское многотысячное боем сковала, пока государь с основными силами не подошел. И бежал хан ордынский с земли Русской несолоно хлебавши, впервые за много лет! Даст Бог, и дальше так будет. (Ни Фрол, ни Михась тогда, разумеется, не ведали, что их надеждам на молодого государя, как и надеждам всех людей русских, сбыться не суждено и что вскоре им обоим предстоит сыграть важную роль в событиях, которые развернутся в самом сердце Руси. Ну, да это совсем другая история.)

Фрол ненадолго замолчал, подождал, пока подошедший трактирщик ловко расставит на столе тарелки и кружки, да не те оловянные, что громоздились на стойке, а серебряные, взятые, возможно, из собственного буфета. Когда трактирщик закончил и бесшумно исчез, несколько раз поклонившись, особник продолжил:

– Так вот, твоя первая задача – поступить во флагманский экипаж морской пехоты и как можно скорее продвинуться по службе, то есть выйти в капралы или сержанты. Способ один: завоевать доблестью и мужеством уважение товарищей и начальства. Народ здесь в войсках специфический, наемники – они и есть наемники: не столько патриоты, сколько профессионалы, продающие свою кровь и доблесть за деньги. Но профессионалы крепкие, понятие «команда» чтят свято, ибо только в команде можно и выжить, и победить, то бишь завоевать добычу.

– Команда? Что это? Доминирование, то есть господство? – переспросил Михась, не поняв значение вроде бы знакомого английского слова.

– Нет, команда – это экипаж, по-нашему дружина, – пояснил Фрол, опять с чуть заметной заминкой выговорив русское слово. – Например, здесь в ходу следующие выражения: «Мы – одна команда», «Кто не с нами – тот против нас». Ет сетера (и так далее), – добавил он по-латыни и внезапно перешел на другой язык: – Как у тебя, кстати, с испанским?

– Говорю немного, – пожав плечами, ответил Михась по-испански. – Нас же пяти языкам учили в Стане.

– Ну, учить и научиться – вещи разные. – Фрол вновь перешел на более привычный английский. – В общем, твоя задача выдвинуться. В мирной жизни это тебе вряд ли бы удалось, тут нужна хитрость, подлость, лизоблюдство и связи, а на войне – там другой расклад, там ты себя проявишь, надеюсь, во всей красе. Кстати, о проявлении, красе и выдвижении. – Он достал из кармана мундира круглые золотые часы размером с хорошее яблоко, щелкнул золотой крышкой. – Через два часа мы встречаемся с людьми – моими друзьями, – от которых будет зависеть твое принятие во флагманский экипаж. Надеюсь, что подвернется ситуация, в которой они смогут на тебя посмотреть, а ты – себя показать.

Михась завороженно смотрел на чудо техники в руках Фрола. Он только слышал о карманных часах, но видеть их ему еще не доводилось.

– Потом рассмотришь, – улыбнулся Фрол, заметив реакцию дружинника. – Так вот, я боюсь, вернее, надеюсь, что нам весьма скоро придется кое с кем подраться. Причем чем эффектнее, тем лучше. Лось мне рассказывал, что ты увлекаешься китайской борьбой, в которой пляшут вприпрыжку, махая ногами вместо рук?

Михась кивнул.

– Так вот, при случае блесни, постарайся удивить моих друзей. Только не дай себя покалечить ненароком. Представление представлением, а здоровье здоровьем. Теперь, раз уж об этом зашла речь, расскажу тебе о местном кулачном бое, то есть боксе. Мы в Лесном Стане еще этот вид борьбы пока не осваивали, но англичане в нем весьма искусны, ибо он идеально подходит морякам, дерущимся друг с другом в тесном пространстве кают да и в портовых кабачках. А тут половина нации – моряки. Давай вставай, покажу кое-что по-быстрому.

Они поднялись, стали друг напротив друга.

– В общем, смотри. Бокс основан на ударах руками в голову и корпус. Основные удары: прямой, крюк, снизу вверх – апперкот и встречный вразрез – кросс. Идут обычно в комбинациях:

двойка, тройка.

Фрол сопровождал свои слова демонстрацией.

– Ты, конечно, этому за две минуты не научишься, но важно понять, как действовать против хорошего боксера, – продолжал он. – Первое. Хотя бьют руки, но твоя задача – следить за ногами. Удары идут оттуда. Хороший удар рукой без правильных ног не нанести. Вот, смотри!

Фрол затанцевал на месте, показал, как готовятся удары в боксе.

– Поэтому ты лучше в схватке работай по нижнему уровню: подсекай опорную ногу, ломай коленную чашечку, ну, в общем, знаешь что и

как.

Михась согласно кивнул.

– Второй вариант – резкое сближение, захват и любимая наша греческая борьба. Там уж ломай что хочешь и как хочешь. Кстати, на абордажи… Знаешь, что это такое?

– Слышал, – ответил Михась.

– Так вот, на абордажи, в которых, я уверен, ты будешь участвовать, многие бойцы идут голыми по пояс: и психологический эффект, и выплывать, чуть чего, потом легче. Как раз в тесноте и давке на ограниченном пространстве палубы корабельной, в схватке с противником, которого за одежду не ухватить, только греческая борьба меня и выручала.

За перегородку заглянул трактирщик с очередным подносом в руках. Увидев посетителей, стоящих друг напротив друга в недвусмысленных позах, он тонко взвизгнул и моментально юркнул обратно.

– Эй, малый! Все в порядке, мы просто шутим! Давай свои блюда! – весело позвал его Фрол.

Они сели, продолжили трапезу.

– Теперь еще один очень важный момент. Возможно, ты слышал, что огнестрельное оружие недавно получило весьма большое техническое усовершенствование: порох на полке теперь поджигается не фитилем, а искрой, производимой специальным механизмом.

Он передвинул свой стул так, чтобы сесть спиной к проходу, загородить от случайного взора предмет, который извлек из-за отворота мундира и положил на стол. Михась с нескрываемым любопытством принялся разглядывать сей предмет, напоминавший пищаль или аркебузу, но длиной чуть более фута.

– Это пистоль, короткая пищаль, предназначенная для стрельбы с одной руки, – не дожидаясь вопроса Михася, объяснил Фрол. – Здесь, понятно, ствол, тут спусковой крючок, как у фитильных ружей, вот запальное отверстие, перед ним, конечно же, полка для пороха. А вот эта штука, напоминающая курий клюв, и есть новинка: ударник-молоточек с пружиной, кратко называемый кок. В нем вставлен флинт… Как это будет по-русски? – произнес Фрол, нарочито коверкая слова, изображая акцент, и засмеялся. – Заклинило… А! Кремень. Это кремень. Он и высекает искру.

– Флинт, то есть кремень… Кок, – запоминая, повторил Михась. – Как бы этот кок, то бишь курий клюв, покороче по-русски обозначить?

– Зови его, если хочешь, курок, – пожал плечами Фрол.

– Точно! Курок, – согласился Михась.

– Так вот, сыплешь порох на полку, прикрываешь крышечкой, взводишь этот самый курок, жмешь, как в фитильных ружьях, на спусковой крючок… – Фрол продемонстрировал работу пистоли. – Порох на полке горит два мгновения, но этого тебе хватит, чтобы подправить линию прицела. Впрочем, так же ты действовал и при стрельбе с фитилем… На, посмотри сам.

Фрол протянул пистоль Михасю, тот осторожно и даже трепетно, с великим тщанием, как огромную драгоценность, взял в руки это новейшее, невиданное, но с первого взгляда полюбившееся ему оружие.

– Две такие же пистоли я сегодня передал с Лосем на наш корабль. Так что вскоре повезем мы их в Лесной Стан, умельцам нашим. Эту дарю тебе.

– Спасибо, – почему-то шепотом поблагодарил Михась.

Удобная полированная рукоять с серебряной шишечкой на конце сама легла ему в ладонь, Михась с восторгом ощутил ее надежную грозную тяжесть. Ему казалось, что в мире нет более изящной и красивой вещи.

– На здоровье! Теперь слушай задание, – подчеркнуто деловитым тоном произнес Фрол, чтобы отвлечь Михася от созерцания пистоли. – Сейчас существует два типа ружейных воспламенительных механизмов: бойковые – ты держишь его в руках и колесцовые. Колесцовый мне добыть не удалось. Слышал, что он чем-то хуже, но это следует проверить. Так что твоя задача – добыть пистоль с колесцовым механизмом и по возвращении привезти с собой в Лесной Стан. Если не удастся добыть пистоль, то можно добыть ружье и снять с него механизм, ибо ружье целиком не спрячешь и тайно не вывезешь. Хотя, конечно, пистоль лучше: там механизм стационарный, и взаиморасположение всех частей фиксировано. Все понял, боец?

– Йес, сэр!

– Ну, а теперь нам пора на важную встречу. Щедро заплатив трактирщику, они вышли на

улицу и зашагали по направлению к главному порту, в котором базировались цвет и гордость Англии: ее боевые океанские корабли.

– А вот и мои друзья, уже поджидают нас! – Фрол указал на двух человек в таком же, как и у него самого обмундировании, стоявших в самом центре оживленного перекрестка двух портовых улиц.

Хотя по обеим улицам двигалась в разных направлениях довольно густая толпа, два сержанта флагманской морской пехоты стояли вольготно, громко разговаривали между собой, не обращая на сновавших вокруг людей ни малейшего внимания, как будто они были одни на безлюдном пустыре. И действительно, толпа обтекала их стороной, образуя вокруг бравых морских пехотинцев довольно обширное пустое пространство.

Фрол с Михасем смело вступили в эту негласную запретную зону.

– Привет, парни! – гаркнул Фрол и незнакомым Михасю жестом поднес раскрытую ладонь к голове.

– Привет, Фроул! – Сержанты точно таким же странным жестом поднесли к головам ладони.

– Господа сержанты, позвольте представить вам моего юного талантливого родственника, кузена. Зовите его Майк.

– Счастлив познакомиться с вами, джентльмены! – почтительно, но без подобострастия поклонился Михась.

– Сержант Ее Величества королевской флагманской морской пехоты Роберт Коул, – пробасил рыжий здоровяк лет тридцати, казавшийся Михасю глубоким стариком. – Заслужишь – будешь звать меня Боб.

– Он заслужит, – заверил Фрол.

Второй сержант был невысок и худощав. Из-под красного головного платка выбивались вьющиеся черные как смоль волосы. Он почти постоянно улыбался, но его холодные темные глаза смотрели напряженно и пристально, и этот взгляд придавал его улыбке какой-то страшноватый оттенок.

– Джонатан Паркс, – с притворной простотой и сердечностью представился он. – Ну что ж, друзья, пойдемте в «Морской лев», посидим там спокойно, поужинаем и побеседуем.

– Как в «Морской лев»? Ты, наверное, хотел сказать в «Морской котик»? – удивленно переспросил Боб.

– Нет, сержант Коул, я сказал именно то, что хотел: в «Морской лев».

– Но ведь там же парни с «Посейдона»… – начал было здоровяк, по-видимому, более простодушный, чем его товарищ, но осекся под взглядом Паркса. – Ну что ж: в «Лев» так в «Лев», – неожиданно согласился он.

Компания двинулась по одной из улиц, заняв ее почти во всю ширь, нимало не заботясь о встречных и поперечных, которые по-прежнему старательно обходили их стороной. Михась, скромно шедший с краю, чуть позади трех флагманских морских пехотинцев, тихонько спросил у Фрола:

– А что это за жест ладонью, которым вы приветствовали друг друга?

– Вот этот? – Фрол, чуть повернувшись к Михасю, незаметно для идущих слева сержантов на мгновение поднес раскрытую ладонь к голове. – Это новомодное военно-морское приветствие, принятое у нас во флагманском экипаже. Пару лет назад корабль адмирала Дрейка был удостоен величайшей чести: его посетила сама королева Елизавета. По приказу адмирала, выстроенные на квартердеке офицеры и матросы, все как один, прикрыли глаза ладонью, показывая, что ослеплены красотой Ее Величества. Королева была восхищена сей галантностью. С тех пор мы стали так приветствовать самого адмирала, офицеров и друг друга. На остальных кораблях эскадры, подражая флагману, уже тоже применяют данный жест. Да и у сухопутных военных, я слышал, такое приветствие начинает входить в моду. Так что осваивай: скоро пригодится!

Когда они вошли в довольно большой трактир под вывеской с вышеупомянутым названием, повторилась практически та же картина, которую совсем недавно наблюдал Михась в «Короне и вороне»: в зале повисла мертвая тишина, трактирщик выскочил из-за стойки и залебезил перед «дорогими гостями». Но, к удивлению Михася, сержант Паркс, бывший, по-видимому, неформальным лидером в честной компании, отказался пройти в отдельную комнату для почетных гостей, а пожелал расположиться в общем зале, правда, за отдельным столом. Перебрасываясь ничего не значащими репликами, они ждали, когда принесут выпивку и закуску.

– Ну, Фроул, – начал разговор Боб, после того, как они, чокнувшись, выпили по доброй полпинты рома. – Мы тебя, конечно, хорошо знаем и весьма ценим, и весьма сожалеем, что обстоятельства заставляют тебя покинуть службу, и готовы для тебя на многое, но твоя просьба о приеме никому не известного юноши во флагманский экипаж выглядит… – Он замялся, подбирая не обидные для собеседника слова.

– Весьма странной, – пришел ему на выручку Паркс.

Они обращались только к Фролу, подчеркивая тем самым, что Михась является для них пустым местом.

– Раз вы меня знаете и цените, – спокойно ответил Фрол, – то должны понимать, что я слов на ветер не бросаю. И если уж я говорю, что кузен мой в бою мне самому ни в чем не уступит, то, наверное, не просто так языком треплю. Да и прошу я вас отнюдь не о зачислении Майка во флагманский экипаж, а лишь о допуске его к соответствующим испытаниям. И если он их не пройдет, то, естественно, никто его и не возьмет в морскую пехоту. Вот суть моего к вам обращения.

– Ол раит, Фроул. Твоя просьба выглядит вполне резонно. Того же мнения, несомненно, придерживается и сержант Коул.

– Разрази меня гром! – горячо, но уклончиво высказался Коул и разлил остатки содержимого пузатой бутыли по кружкам, в основном себе и Парксу, ибо Фрол с Михасем свои порции лишь слегка пригубили. – Эй, трактирщик, еще рому!

– Осторожнее, трактирщик! У этого бравого сержанта и рубаха красная, и платок на голове пылает, как пожар, и если после лишней капли рому и рожа его примет красный цвет, то трактир твой может вспыхнуть ярким пламенем, – раздался внезапно громкий насмешливый голос, перекрывший невнятный пьяный гул трактира.

В дверях стояли пятеро матросов в синих мундирах королевского военно-морского флота. Они только что вошли в заведение, в котором, очевидно, были завсегдатаями, и остановились как вкопанные при виде компании морских пехотинцев, распивающих ром, как у себя дома.

Сержант Коул начал нарочито медленно, как бы нехотя вставать из-за стола. Сержант Паркс продолжал как ни в чем не бывало сидеть на своем месте с безмятежным выражением лица, и лишь его глаза, холодные и внимательные, выдавали внутреннее напряжение и готовность мгновенно вскочить на ноги и противостоять любому нападению. Михась вопросительно взглянул на Фрола.

– Абордажная команда с «Посейдона». Наши заклятые друзья. Единственные парни на всем флоте, готовые схлестнуться с флагманской морской пехотой. Мы пришли в их трактир, – вполголоса кратко пояснил Фрол.

– Все ясно, – также вполголоса ответил Михась. – Я готов. Справлюсь один.

– Только, ради Бога, поаккуратнее. Их все же пятеро.

– Зал просторный, пол не скользкий. Прорвемся!

Фрол кивнул, стремительно поднялся со своего места, положил руку на плечо Бобу, который, потеряв дар речи от наглого оскорбления, молча снимал камзол, готовясь к нешуточной схватке с обидчиками.

– Погоди, Боб, – постарался успокоить приятеля Фрол и обратился к насмешнику, стоявшему во главе группы матросов с «Посейдона»: – Том Мэрдок, ты совершенно напрасно надеешься, что три старых сержанта флагманской морской пехоты окажут тебе честь и снизойдут до трактирной драки с тобой и твоими собутыльниками. Вероятно, ты также думаешь, что сержант Коул, который выбил тебе правый нижний клык месяц назад, сжалится над твоей кривой улыбкой и для симметрии выбьет тебе клык левый. За этим делом тебе следовало бы обратиться к зубодеру. Если у тебя, как всегда, нет денег на лекаря, так и быть, я дам тебе взаймы. А если ты, несмотря на все мои чрезвычайно любезные предложения и исключительно мирные увещевания, полезешь в драку, то тебе и твоим дружкам придется иметь дело не с нами, верными слугами Ее Величества, не желающими марать руки о своих же недостойных сослуживцев, а вот с этим юношей, который приехал сюда издалека с целью поступить во флагманский экипаж. Ему, еще не приступившему к службе в морской пехоте, не будет зазорно надавать под зад жалкой кучке обнаглевших матросов.

– Ты что, издеваешься надо мной, Фроул? – зарычал Мэрдок и ринулся на обидчика.

– Ты догадлив не по годам, Том! – насмешливо ответил Фрол, спокойно опускаясь на свой стул.

Михась одним прыжком встал на пути рвущегося в драку матроса, принял боевую стойку.

Мэрдок, очевидно, был опытным бойцом, поэтому он не стал очертя голову кидаться на Михася (чего, собственно, и добивался своими насмешками Фрол, решивший хотя бы так помочь молодому дружиннику), а притормозил, чтобы оценить противника и дождаться своих товарищей, которые с некоторой задержкой, но смело и решительно последовали за ним.

В это время сержант Коул, оценив ситуацию, также опустился на свое место, хотя и не надев, на всякий случай, снятого камзола. Он взглянул на загадочно улыбающегося Паркса и спросил:

– Так ты за этим и затащил нас в «Морской лев»?

– Ну конечно же, Боб! Наш друг Фроул утверждает, что кузен Майк – его достойная смена. Следует в этом убедиться собственными глазами, прежде чем в нарушение принятых обычаев допускать неизвестного мне человека к испытаниям на право службы во флагманском экипаже. Но теперь внимание: представление начинается! Приготовьтесь, друзья. Боюсь, что Фроул переоценил возможности своего юного кузена, и нам придется его выручать.

Фрол промолчал, ибо сейчас все должно было стать окончательно ясным и без слов. Хотя он и был уверен, что дружинник, поваливший на двухсотверстном переходе трех особников, не положит охулки на руку в обычной драке даже с численно превосходящим противником, все же в глубине души испытывал непривычное волнение. Спокойный, даже чуточку флегматичный на вид, Фрол был одним из лучших бойцов особой сотни. Он был способен сутками сидеть в засаде, но в нужный момент распрямиться, как пружина, и нанести молниеносный смертельный удар. Терпение и настойчивость составляли основные черты его характера. Фрол не обладал ни чрезмерно живым воображением, ни излишней пылкостью. Однако его ум был весьма острым, склонным к глубокому анализу и парадоксальным решениям. Он обладал огромной интуицией, которая питалась и большой начитанностью, и большим жизненным опытом. Несмотря на свою молодость – а Фролу было едва за двадцать, – он уже побывал в двух заморских походах. Первый был, как у всех, испытательным, а во втором, который сейчас заканчивался, Фрол выполнял специальное задание: добыть огнестрельное оружие с кремниевым замком. Задание было настолько важным, что руководство Лесного Стана не решилось доверить его, как обычно, молодым дружинникам, отправляемым в Европу на заключительные испытания, а поручило сделать это уже опытному особнику. И вот теперь, когда все самое сложное, казалось, было уже позади, Фрол начал волноваться, причем не за себя, а за почти незнакомого ему Михася.

Михась тоже испытывал волнение, прежде всего, боясь посрамить Лесной Стан и подвести Фрола. Но, встав в привычную стойку, он действовал, как совершенная боевая машина, отлаженная годами непрерывных тренировок. Тактика предстоящей схватки была ему в целом ясна. Прежде всего, нельзя было допустить одновременного нападения со всех сторон, ибо это означало неминуемое поражение. Необходимо было двигаться так, чтобы перед ним всегда был один противник, закрывающий всех остальных. Просторный зал подходил для такой тактической игры как нельзя лучше. Михась прикинул траекторию и начал смещаться влево. Том Мэрдок, стоявший впереди всех, двинулся за ним, остальные четверо вынуждены были сместиться правее, чтобы обойти находившийся на их пути стол, из-за которого во все стороны поспешно сиганули вмиг протрезвевшие посетители. На какое-то очень короткое время Михась оказался один на один с Томом. Тот, не дожидаясь помощи товарищей, принял боксерскую стойку, которую каких-нибудь пару часов назад демонстрировал Михасю Фрол, и атаковал дружинника длинным прямым выпадом левой, который наверняка был ложным, и вслед за ним должен был идти основной удар правой. Михась, не мудрствуя, поставил глухой блок предплечьями обеих рук, одновременно отклонил корпус, шагнул назад и на отходе нанес короткий и резкий удар стопой по колену выставляемой вперед опорной ноги готовящего удар противника. Матрос с «Посейдона», бывший, очевидно, заводилой в компании своих товарищей, охнув, рухнул на пол.

«Одного вычеркиваем, – усмехнулся про себя Михась. – Теперь мы всех удивим».

Дислокация на данный момент схватки была следующей. Перед Михасем корчился на полу выведенный из строя Том. За ним стояли в полной боевой готовности четверо пока что целых и невредимых противников. Двое из них тут же двинулись к Михасю, с похвальной целью взять его в кольцо, двое других слегка замешкались: начать обход с другой стороны мешал все тот же стол. Пока они раздумывали, то ли на стол вскочить, то ли обежать его слева и зажать врага в клещи, дружинник, прочитавший маневр всей группы чуть раньше, чем они сами его осмыслили и принялись выполнять, с диким выкриком взмыл в воздух и в высоком прыжке атаковал двоих замешкавшихся прямо через тело их лежавшего товарища. Обеими ногами, широко разведенными в стороны, он одновременно ударил двоих матросов, не ожидавших ничего подобного, в голову. Не издав ни звука, они рухнули рядом со своим главарем. Михась приземлился на руки, мягким эффектным перекатом ушел подальше от разворачивающейся в его сторону пары оставшихся на ногах противников, вскочил как ни в чем не бывало, улыбающийся, бодрый и готовый к продолжению забавы.

Матросы, хотя и изрядно обескураженные только что увиденным, сдаваться явно не собирались. Они выстроились уступом и пошли на сближение с Михасем, хотя уже не так рьяно, как в начале схватки. Михась тоже шагнул им навстречу, попытался ударить одного из противников ногой в живот. Он выполнял этот удар слишком уж явственно и прямолинейно, без обманного движения. Такие удары обычно не проходят. И этот тоже не прошел. Матрос четко и сноровисто захватил бьющую ногу обеими руками и тут же принялся выворачивать ее. Второй мгновенно ринулся на подстраховку, чтобы прихватить упавшего Михася на полу. Но Михась и не думал падать. Завершая комбинацию, он толкнулся второй ногой от пола и, используя руки противника как своеобразный упор, продолжая им же начатую подкрутку, нанес тому страшный удар стопой в лицо. Впрочем, Михась все-таки бил вполсилы, и подошвой, а не каблуком сапога с железной подковкой. Матрос, естественно, грянулся оземь, Михась оказался на ногах, причем совсем не в том месте, где его пытался поймать второй противник, руки которого схватили пустоту.

Последний оставшийся в схватке противник пошел на совершенно естественный, но отнюдь не делающий ему чести поступок: достал из кармана складной такелажный нож с широким, чуть искривленным лезвием, раскрыл его и яростно бросился на обидчика всей абордажной команды «Посейдона». Михась, как и любой мастер своего дела, был все-таки артистом, а не простым ремесленником. Проведя четыре удара ногами, он не стал наносить пятый, хотя в данной ситуации такой удар и напрашивался сам собой. Для разнообразия он решил поработать руками. Защита и контратака при ударе ножом снизу, сверху и наотмашь – основа основ, азбука рукопашного боя, которую дружинники Лесного Стана усваивают с юных лет. Противник решил бить снизу. Предварительно он, конечно, попытался обмануть Михася, показав ложный удар в лицо. Девять из десяти человек отшатнулись бы от сверкнувшего перед глазами лезвия, инстинктивно подняли бы руки, чтобы защититься от него. Но Михась как раз был десятым. Предплечьем левой руки он блокировал настоящий удар снизу, одновременно правой рукой поймал противника за плечо, нагрузил, нанес ослабляющий удар коленом в пах и без проблем завернул ему руку за спину, взяв на излом сразу плечевой и локтевой суставы и кисть. В наступившей тишине хорошо было слышно, как мелодично звякнул об пол выпавший нож.

Михась не стал добивать прихваченного им матроса, попросту подтолкнул его к ближайшей скамье, отпустил руку и, когда тот по инерции плюхнулся задом на сиденье, сказал безо всякой враждебности:

– Позаботься-ка о своих товарищах. Надеюсь, я их не покалечил.

Он спокойно прошел на свое место, скромно сел за стол рядом с тремя флагманскими морскими пехотинцами, вопросительно взглянул на Фрола.

– Ну вот, господа сержанты, – своим обычным слегка флегматичным голосом произнес Фрол. – Кузен Майк проучил забияк.

Сержант Коул молча разлил очередную порцию рома по кружкам.

– За тебя, Фроул, – искренне произнес он. – За тебя и твоего кузена, который, несомненно, достоин быть допущенным к испытаниям. Мне почему-то кажется, что он их пройдет. Как вы думаете, с чего бы это мне вдруг стало казаться, сержант Паркс?

– Первый и последний «посейдонец» – профессиональная работа, – проворчал Паркс. – Остальные – спектакль, достойный придворных шутов!

– Ты, Джонатан, всегда был скептиком, – возмутился Боб Коул. – Сам-то от таких ударов ушел бы?

– Со второго раза – обязательно! – не сдавался Паркс.

– А второго раза может и не быть, как тебе наверняка хорошо известно!

– Я согласен с вами, сержант Паркс, – неожиданно вмешался в разговор молчавший до этого Михась. – Применение указанных вами приемов носит весьма ограниченный характер. Но любое оружие имеет тактические ограничения. Просто надо их знать.

– Твой кузен, Фроул, не только ловок, но и умен, – задумчиво произнес Паркс. – Пожалуй, после испытаний я возьму его в свой взвод.

– Эй, убавь-ка площадь парусов, сержант Паркс! Тут, кроме тебя, есть и другие весьма достойные командиры! – обиженно пробасил Боб.

– Вот что, друзья, – вмешался в диалог двух сержантов Фрол. – Я вижу, что парни с «Посейдона» уже очухались. Не пригласить ли их к нашему столу, чтобы вместе выпить за здоровье Ее Величества?

– Прекрасная идея, Фроул! – воскликнул Боб. Паркс лишь нехотя кивнул.

– Ты не против, Майк? – впервые как к равному обратился к Михасю Фрол.

– Конечно, нет, раз господа сержанты согласны, – с подчеркнутым почтением ответил Михась.

Фроул поднялся со своего места, подошел к группе недавних противников:

– Господа, надеюсь, вы не в обиде на некоторую горячность этого юноши? А посему прошу оказать нам честь, присоединиться к нашей компании и вместе выпить за здоровье Ее Величества королевы, интересы которой мы с вами скоро будем защищать плечом к плечу в далеких океанах.

Есть предложения, от которых при соответствующих обстоятельствах невозможно отказаться, и вскоре матросы и морские пехотинцы, преодолев остатки застарелой настороженности и взаимного недоверия, чему изрядно способствовал потекший рекою ром, предались безудержному веселью, время от времени прерываемому вполне патриотическими тостами во славу лучшего в мире английского военно-морского флота.

Михась шагал по территории порта, почти безлюдной в этот вечерний час. Слева от него тянулись бесконечные ряды пакгаузов и складов, закрытых на огромные висячие замки. Сразу за пакгаузами начинался огромный город, его невнятный неумолчный шум сливался с криками чаек и плеском волн, бьющихся о стенки причалов и борта пришвартованных кораблей. Михась двигался, как всегда, легко и стремительно, хотя его движения несколько стесняло непривычное обмундирование флагманского морского пехотинца: короткий камзол с широкими лацканами, обшлагами и внушительного размера карманами, а также довольно узкие панталоны. Одежда лесных дружинников была не в пример удобнее: не очень широкие, но достаточно просторные шаровары, летом – русская рубаха с небольшим стоячим воротничком, весной и осенью – короткая куртка, перехваченная в талии ремнем, зимой – такой же короткий полушубок. Туго повязанный головной платок, давивший на лоб и виски, Михась также с удовольствием променял бы на привычный мягкий берет. А еще его раздражал красный цвет нового обмундирования. Михась привык не выделяться на фоне окружающего пейзажа, сливаться с ним, но сейчас он ярким пятном маячил на фоне серых пакгаузов и такого же серого моря, являя собой для мира прекрасную ходячую мишень. Слово «мишень» возникло в его голове не случайно, ибо было непосредственно связано с целью его прогулки.

Михась шел в первое свое увольнение с флагманского корабля «Принцесса», в экипаж морской пехоты которого он был зачислен полмесяца назад, после интенсивных трехдневных испытаний. Хотя череда препятствий, которую пришлось преодолевать на этих испытаниях, была для него непривычной, он пробежал ее одним из первых. Самым трудным являлось разве что упражнение на силовую координацию всех групп мышц, шедшее в общий зачет: в Лесном Стане таковым являлся подъем переворотом на перекладине, который следовало выполнить как можно большее число раз, а здесь, в английской морской пехоте, вместо этого была «лягушка» – прыжки в упоре лежа, при которых следовало с прямым корпусом оторваться от земли одновременно всеми четырьмя конечностями, при этом успеть хлопнуть в ладоши и встать опять в упор лежа, а не плюхнуться брюхом на землю. Михась подпрыгнул необходимое число раз и даже в этом незнакомом ему упражнении умудрился оказаться одним из первых. Все остальное – стрельба (к радости Михася, только из аркебузы, без всяких там стрел), рукопашная, фехтование, метание ножа, бег, гребля и т. д. – было привычным и знакомым, и здесь Михасю не было равных. Михась бы еще с удовольствием, например, поскакал на коне, покидал аркан, но этого, естественно, от него не требовалось.

Сержанты Коул и Паркс, после долгих споров так и не придя к соглашению, в конце концов кинули жребий, и Михась был зачислен во взвод Джонатана Паркса. Михась усмехнулся про себя, вспомнив забавный рассказ Фрола, присутствовавшего при этом споре, каковой произошел на прощальном банкете в честь отъезда сержанта Фроула на родину, в северное Русское княжество (понятно, Фрол не уточнял, куда именно он едет).

Из монотонных шумов города и моря выделился отдельный, четкий звук, нараставший и приближавшийся, в котором без труда можно было узнать стук копыт. Вскоре Михась увидел и самого всадника, показавшегося из-за угла очередного пакгауза, к которому, очевидно, вела одна из городских улиц. Всадник отличался гордой и властной осанкой, хотя его посадка на низко опущенных, как и у всех английских всадников, стременах, казалась Михасю слегка нелепой. Одет он был в хотя и красный, но явно не военного покроя камзол и белые лосины, заправленные в черные лакированные сапоги до колен. На голове у него была маленькая черная шляпа.

Наряд этот, хотя и не виданный ранее, показался Михасю смутно знакомым. Он напряг память и вспомнил соответствующее описание, слышанное им еще в Лесном Стане, в период подготовки к заморщине: лисья охота, любимое занятие английских аристократов. Всадник явно возвращался с лисьей охоты.

Незнакомец приблизился к Михасю, спокойно и стремительно шагавшему мимо него своей дорогой, и внезапно резко осадил коня.

– Эй, матрос! Стоять! Кто такой? Почему не отдаешь честь? – Незнакомец говорил властным тоном. Он явно привык командовать.

Однако Михась лишь искоса глянул на него через плечо, причем довольно небрежно и презрительно, и продолжил путь, не снижая темпа.

Незнакомец, буквально задохнувшись от гнева, резко развернул лошадь. Он дернул повод так, что благородное животное захрапело и чуть было не закинулось вбок, но, получив шпоры, скакнуло вперед и мгновенно нагнало Михася.

– Ты что же, наглец, не знаешь меня!? – яростно выкрикнул всадник.

– Нет, – равнодушно ответил Михась, даже не удостоив вопрошавшего поворотом головы.

– Но если ты не совсем дурак, то должен был понять, что разговариваешь со своим начальником, офицером! – раздраженно произнес незнакомец.

Михась наконец остановился, повернулся к всаднику лицом.

– Я сначала именно так и подумал, но неуважение и высокомерие, которые вы проявили к Ее Величества морскому пехотинцу, заставили меня в этом усомниться, – со спокойным достоинством ответил дружинник, он же флагманский морской пехотинец.

– Ого, вот это да! Такого в свой адрес мне выслушивать еще не доводилось! – произнес всадник уже совсем другим тоном, в котором прозвучали, пожалуй, даже одобрительные нотки.

– Мой мундир говорит сам за себя, вы же одеты в партикулярное платье, поэтому вам, очевидно, следует представиться первым, – так же спокойно и твердо продолжил Михась.

Всадник осадил лошадь и уже хорошо знакомым Михасю жестом поднес раскрытую ладонь к шляпе, в его глазах заблестели веселые искорки.

– Позвольте представиться, господин матрос, – преувеличенно серьезным и почтительным тоном начал он. – Адмирал флота Ее Величества сэр Фрэнсис Дрейк. Следую с лисьей охоты на флагманский корабль.

Михась встал по стойке «смирно», также поднес ладонь к голове и четко, без смущения и излишнего подобострастия доложил:

– Матрос Ее Величествакоролевской морской пехоты Майк Русс. Следую с флагманского фрегата в увольнение, сэр!

– Молодец, матрос! Достойно ведешь себя по отношению ко всяким неизвестным штатским… Русс… Что-то знакомое. Ага! Ты, видимо, родственник храброго сержанта Фроула Русса, который на днях вышел в отставку и отбыл в свою Гиперборею?

– Так точно, сэр!

– И в какой же трактир ты направляешься столь стремительно и целеустремленно, матрос? Я, кажется, знаю все заведения, где куролесят мои бравые морские пехотинцы, но ни одно из них не находится прямо по твоему курсу!

– Я направляюсь не в трактир, сэр, а на тренировочную площадку морской пехоты, чтобы поупражняться в стрельбе из кремневой пистоли, сэр.

– Упражняться? В увольнении? Ты второй раз за четверть часа удивил меня до глубины души, матрос. Впрочем, Фроул был таким же. Видимо, все вы, Руссы, такие, – адмирал на секунду задумался, затем, приняв неожиданное решение, усмехнулся и произнес командным тоном: – Ну что ж, пойдем на тренировочную площадку, хочу лично убедиться, что ты действуешь оружием так же ловко, как языком! Держись за стремя!

– Есть, сэр! Но, если позволите, я буду бежать, не держась за стремя. Тут уже недалеко, и я от вас не отстану, сэр.

Михась с детства помнил любимую поговорку воинских наставников Лесного Стана: «Вы, русские дружинники, должны стрелять точнее, чем ханы, и бегать быстрее, чем их кони!» Естественно, Михась не стал говорить эти слова адмиралу, но посчитал не лишним продемонстрировать свою скорость и выносливость в столь любимом занятии, как бег.

Через несколько минут они достигли ворот в высоком заборе, огораживающем обширную площадку для тренировок флагманской морской пехоты. Михась, как и обещал, ни на ярд не отстал от бежавшей широкой рысью лошади адмирала. Из калитки в воротах выскочил часовой, вытянулся в струнку, взял аркебузу «на караул».

Они миновали предупредительно распахнутые часовым ворота и направились к стрелковому рубежу.

– Так из чего ты собираешься стрелять, матрос?

Михась достал из-за пазухи пистоль, рукоятью вперед протянул ее адмиралу.

– Ого! Неплохой экземпляр. Где взял?

– Подарок сержанта Фроула, сэр.

– Ну что ж, покажи, на пользу ли тебе пошел столь ценный подарок.

Михась показал. Он стрелял из пистоли вот уже третий раз, поэтому из десятка выстрелов не допустил ни одного промаха. Впрочем, и при первой стрельбе он промазал только с запредельной дистанции, поскольку сразу не сообразил, что более короткий, чем у привычной пищали, ствол неизбежно приводит к сокращению дальности прицельного выстрела. Этот закон тут же объяснил ему Фрол, помогавший освоить пистоль, и Михась больше не промахивался.

Он заряжал пистоль проворно и быстро, прицеливался мгновенно, стрелял и с правой, и с левой руки.

Адмирал наблюдал за ним с возрастающим изумлением.

– Да у тебя просто талант к стрельбе, Майк! Михася обрадовало, что адмирал назвал его по имени, то есть запомнил и оценил.

– Ничего подобного мне до сих пор видеть не приходилось, – продолжил сэр Фрэнсис Дрейк. – Где ты берешь порох и пули?

– Покупаю на свои деньги, сэр.

– Ну и ну! А из аркебузы ты палишь так же хорошо?

– Еще лучше, сэр, поскольку практики стрельбы из аркебузы у меня несравненно больше, чем из пистоли.

– А ну-ка, проверим, как ты выстрелишь из незнакомого оружия! – Адмирал достал из седельных кобур пару пистолей, богато украшенных золотой насечкой, протянул их Михасю.

Михась осмотрел пистоли, снабженные таким же бойковым механизмом, взвесил в руках, несколько раз прицелился. Затем он поднял одновременно обе руки и поочередно, с очень небольшим интервалом, выпалил сначала из правой, затем из левой пистоли. Обе пули попали в мишень: одна в центр, вторая – чуть в сторону.

– Мне все ясно, матрос, – произнес адмирал, забирая протянутые ему пистоли и вкладывая их обратно в кобуры. – Ты знаешь, что такое спорт?

– Никак нет, сэр! – озадаченно ответил Михась, не слышавший до сих пор такого слова.

– Это новая забава нашей английской аристократии, а именно стремление соревноваться во всем: фехтовании, гребле, прыжках, охоте. Ну, и стрельбе, конечно. Так вот, через неделю в замке моего приятеля соберутся эти самые спортсмены для соревнований по стрельбе. Не согласишься ли ты сопровождать туда своего адмирала?

– Почту за счастье, сэр!

– Вот и отлично. Кстати, у тебя всего одна пистоль, а для боевых действий лучше всего иметь пару, тем более что ты стреляешь с обеих рук. Так вот, на соревнованиях у тебя как раз будет шанс выиграть пару великолепных пистолей, то есть главный приз!

– Премного благодарен вам, сэр!

– Ну ладно. Вынужден покинуть твое приятное общество, Майк. Надеюсь, мы завтра увидимся на утреннем построении! – с чуть заметной усмешкой произнес адмирал.

По-видимому, ему показалось забавным обращаться к простому матросу, как к равному. Наверняка он с типичным английским юмором будет рассказывать в светских салонах историю о том, как встретил на пустынном причале морского пехотинца, не знающего адмирала в лицо, и как он, будучи инкогнито, проявил к этому матросу внимание и благородную снисходительность.

– Так точно, сэр! – в тон адмиралу, интонацией дав понять, что оценил его тонкий юмор, ответил Михась.

Оставшись один, он пострелял еще с полчаса, пока не кончился порох, и, весьма довольный собой, пошел обратно, на флагманский фрегат «Принцесса», чтобы успеть вернуться из увольнения до вечерней зари. Тоска по родине, друзьям и сестре, которую он довольно сильно ощущал в первые дни, постепенно сгладилась, ушла в укромный уголок души. Михась увлеченно занимался любимым делом: воинской подготовкой. В выполняемых упражнениях, в тактике действий морской пехоты было много для него нового. Эскадра интенсивно готовилась к походу в заокеанские колонии. За полмесяца Михасю довелось участвовать в учебном десантировании на берег под прикрытием корабельных пушек и последующем штурме береговых фортов и батарей, а также в двух абордажах. Все это было безумно интересно и полезно. Особенно большое впечатление произвела на Михася новинка в вооружении, поступившая непосредственно перед походом, то есть буквально на днях, исключительно во флагманский экипаж. О новинке не успел узнать даже Фрол. Это были ручные бомбы, или гранаты: чугунные шарики, начиненные порохом, со вставленным в них фитилем. То, что гранаты используются при стрельбе из орудий, Михась, конечно, знал, поскольку они применялись и в Лесном Стане. На соответствующих занятиях он не один раз собственноручно, по команде пушкарей, поджигал фитиль, иначе именуемый дистанционной трубкой, на заряженной в ствол орудия гранате. Здесь ту же самую гранату кидали рукой, и она производила прекрасный поражающий эффект и при учебном штурме фортов, и при учебных абордажах. Гранату, в отличие от пистолей, даже не требовалось везти с собой при возвращении в Лесной Стан: достаточно было привезти саму идею, поскольку конструкция была предельно простой. А еще, наряду с ручными бомбами, на вооружение флагманской морской пехоты, вместо фитильных аркебуз, поступили новейшие мушкеты с кремневыми замками. Стрелять из них было намного удобнее, и Михась сразу влюбился в это новое оружие, за короткий срок мастерски научился им владеть.

Товарищи по службе относились к нему хорошо. В воинском коллективе сразу видно, кто тащит службу на совесть, а кто отлынивает от нее, а уж Михась-то и по складу характера, и по великолепной подготовке был отличнейшим служакой, на которого можно было положиться в любой ситуации. В нем совершенно обоснованно видели преемника храброго «сержанта Фроула», которого любили и которым гордились во флагманском экипаже. В общем, Фрол оставил в лице Михася прекрасное наследство, и тот старался ни в чем не посрамить чести старшего товарища. Пока ему это вполне удавалось.

Самое удивительное, что Михася в отряде флагманской морской пехоты очень быстро стали за глаза называть точно так же, как и в Лесном Стане, только с естественной поправкой на язык и его новое звание: уставной матрос. Хотя его старательность и успехи во всех видах воинских упражнений бросались в глаза, Михась держался скромно, не хвастался, не зазнавался перед своими сослуживцами и не мельтешил перед начальством. Он служил добросовестно, но отнюдь не выслуживался. И Михася в удивительно короткий срок приняли, как равного, более того – как своего, в самый элитный отряд Ее Величества Королевского военно-морского флота. Ему показали и объяснили многие маленькие секреты, которые есть в любой части и на любом корабле. Например, теперь он знал, как можно незаметно покинуть флагманский фрегат и так же незаметно вернуться на него, пробравшись в трюме за обшивкой вдоль штуртросов и сняв со специальных тайно сделанных защелок фрагмент кормовой доски, сквозь которую эти самые штуртросы были пропущены. Фрагмент этот находился намного выше ватерлинии, а посему не угрожал живучести корабля, но служил благородной цели самовольных отлучек лихих флагманских пехотинцев.

Но у Михася – уставного матроса – не было необходимости пользоваться тайным путем ухода на берег. И сейчас он совершенно официально вернулся на корабль из вполне законного и весьма продуктивно проведенного увольнения в прекрасном расположении духа, каковое было присуще ему и всю предыдущую неделю, и безмятежно заснул на подвесной койке в кубрике своего взвода.

На следующий день на утреннем построении на борту «Принцессы» Михась, как и следовало ожидать, вновь увидел адмирала Дрейка, но уже, конечно, не в камзоле для лисьей охоты, а в соответствующем роскошном мундире. До этого всю неделю, пока адмирал отсутствовал, предаваясь священному для любого английского аристократа занятию: травле несчастной лисицы посредством своры собак и эскадрона охотников, его замещал командир флагманского фрегата.

– На флаг… Смирно!

После подъема флага адмирал обошел стройные ряды экипажа и задержался возле отряда морской пехоты. Он внимательно вгляделся в лица вытянувшихся перед ним матросов, нашел, кого искал, то есть Михася, подозвал стоящего во главе роты лейтенанта.

– Вот этого матроса… Майк Русс, не так ли? Так вот, этого матроса произвести в капралы!

– Есть, сэр! – ответил изумленный лейтенант. Лейтенант, естественно, знал, что адмирал только вчера появился на корабле после краткосрочного отпуска и не мог встретиться с новичком-матросом, принятым в экипаж как раз во время его пребывания в этом самом отпуске. Известно об этом было и взводному, сержанту Парксу, и вообще всем матросам и сержантам. После команды «вольно, разойдись!» они обступили новоиспеченного капрала и вопросительно уставились на него.

– Ты что, родственник адмирала Дрейка? – раздраженно прорычал сержант Паркс.

Михась долго отнекивался, но поскольку обступившие его товарищи не давали ему пройти и требовали объяснений, вздохнул и сознался:

– Хорошо-хорошо, я все расскажу! Мы с его превосходительством вместе росли, только они потом пошли в адмиралы, а я отбыл в русские леса!

И, воспользовавшись всеобщим замешательством, возникшим после такого заявления, капрал Майк Русс улизнул с палубы. Однако его все же отловил вестовой и передал приказ немедленно явиться к лейтенанту. Михась снова вздохнул и отправился в каюту ротного командира.

Первой ротой морской пехоты, в которой служил Михась, командовал молодой офицер, Ричард Сэдли. Он жил в небольшой, но весьма уютной каюте вместе с другим лейтенантом, командиром второй роты Роджером Латропом.

Когда Михась, постучав в дверь и испросив разрешения, вошел в каюту, в ней находились оба офицера. Естественно, ему тут же был задан вопрос о его предполагаемом родстве с адмиралом. Михась не стал водить за нос начальство, а кратко поведал о вчерашней встрече.

Пока лейтенант пространно рассуждал о высокой чести, которой новоявленный капрал был удостоен, несомненно, авансом, и предлагал эту самую честь заслужить окончательно путем еще большего усердия по службе, Михась, в первый раз попавший в офицерскую каюту, исподволь с любопытством рассматривал ее убранство и содержимое. Вдруг его взгляд остановился на стоявшей на небольшой полке книге, на черном переплете которой золотым тиснением было выведено: «Трактат об истории и устройстве отрядов десантных на кораблях европейских и турецких флотов, а также рассуждения о порядке их действий, включая особенности вооружения и снаряжения».

– Ну ладно, – закончил свою речь лейтенант. – Я и сам собирался отметить тебя за хорошую службу. Вот тебе, капрал, монета, в следующем увольнении погуляй в свое удовольствие!

– Позвольте обратиться с просьбой, сэр! Нельзя ли вместо монеты попросить у вас разрешения почитать вот эту книгу о десантах?

– Вот это да! – воскликнул лейтенант Сэдли. – Роджер, ты слыхал о чем-либо подобном? Он вдобавок еще и грамотный! Может, это и не матрос вовсе, а переодетый принц?

– Ну что ты, Ричард! – ответил ему второй офицер. – Где же ты видел грамотных принцев? Зачем им лишняя головная боль! Грамоту учат только небогатые дворяне, вроде нас с тобой, поскольку вынуждены пробивать себе дорогу в жизни собственным умом и шпагой.

– Тогда, может быть, он – испанский шпион?

– Родственник Фроула, за которого тот ручался, как за самого себя, не может быть испанским шпионом. Если бы Фроул был связан с испанцами, несколько наших фрегатов сейчас покоились бы на дне морском, а над парочкой наших фортов на островах в Карибском море развевался бы испанский флаг! Ясно, что капрал этот, как и его родственник, – из обедневших русских аристократов, или как они там называются. Он, подобно многим нашим дворянам, младшим сыновьям небогатых родов, отправился за море в поисках счастья и удачи. Не так ли, капрал?

– Ваша проницательность не знает границ, сэр.

– Хорошо, капрал, можешь взять книгу. Не сомневаюсь, что весьма скоро мы будем присутствовать при твоем производстве в офицеры!

– Благодарю вас, сэр! Разрешите идти, сэр?

Прошли-пролетели еще десять дней, заполненных интенсивной боевой учебой. Впрочем, после Лесного Стана нагрузки, принятые в Ее Величества флагманской морской пехоте, казались Михасю разновидностью активного отдыха. Он с жадностью впитывал новые знания, поражал командиров любознательностью и старательностью. Подчиненные, появившиеся у Михася после его производства в капралы, на него тоже не жаловались: новоявленный капрал не кичился новеньким серебряным галуном, не задирал нос, наоборот, помогал матросам выполнять различные упражнения и маневры, доходчиво разъяснял непонятные вещи. Возможно, эти его положительные качества были бы менее заметны и сержанты и матросы не так бы восхищались душевностью, добротой и справедливостью капрала Майка, если бы он не превосходил всех мастерским владением рукопашным боем, а также боем на ножах, фехтованием и стрельбой. То есть с новоявленным капралом шутить было весьма опасно.

В общем, Михась с успехом заменил во флагманском экипаже уже ставшего легендой Фрола, и иногда морские пехотинцы, кто в шутку, а кто и всерьез, обращались к нему: «Сержант Фроул!» Словом, Михась пользовался всеобщим уважением, и никого не удивило, когда в один прекрасный день вахтенный офицер объявил в рупор: «Капрал Майк Русс! Явиться к адмиралу!»

Адмиральская каюта поразила Михася невиданной роскошью. Он никогда не думал, что в одном месте может быть собрано столько золота, драгоценностей и украшений. В скромных жилищах начальников Лесного Стана он ничего подобного не видел. Михась понимал и ценил красоту окружающей природы, особенно родного леса, озер и рек. Он мог восхищаться своеобразной красотой оружия. А драгоценности, ковры, мебель и посуда никогда не привлекали его внимания.

Совершенно равнодушный к подобным вещам, Михась искренне удивился, не понимая, зачем перегружать боевой корабль всякими безделушками.

Адмирал Дрейк по-своему истолковал изумление, написанное на лице Михася, и тут же дал ему по-отечески мудрое наставление:

– Вот, капрал, все, что ты здесь видишь, завоевано личной доблестью. Служи усердно Ее Величеству, и ты со временем добьешься того же!

– Как прикажете, ваше превосходительство! – дипломатично ответил Михась.

– Первый шаг к будущему своему благополучию ты сможешь сделать уже послезавтра. Ты, очевидно, помнишь, что я тебе говорил на стрельбище о своем приятеле, именующем себя и своих друзей спортсменами. Так вот, его имя – сэр Эдуард Блумсбери, и послезавтра в его замке Блумсбери начнутся состязания этих самых спортсменов. В программе состязаний – стрельба, скачки, фехтование. Я хочу, чтобы ты поучаствовал в стрельбе и показал этим штатским господам и примкнувшим к ним сухопутным офицерам, что такое флагманская морская пехота. Чтобы они не ухмылялись у меня за спиной, я представлю тебя русским аристократом, прибывшим в Англию в поисках счастья. Кстати, твой родственник, Фроул, был, кажется, родом не из простых смердов, а из каких-то детей воинов свиты вашего местного принца?

– Так точно, сэр! Мы – боярские дети, то есть младшие воины княжеской дружины – гвардии нашего принца.

– Вот-вот, что-то подобное, сложное для произнесения. В общем, твоя задача – сбить спесь с этих высокомерных господ, считающих себя отличными стрелками. Жаль, что ты не сможешь скакать верхом, но что поделать: мы – моряки, и в конных состязаниях неминуемо должны уступить сухопутным.

– Я вообще-то могу и на лошади, сэр, – с некоторым колебанием произнес Михась, продолжавший в глубине души испытывать комплекс неполноценности перед лихими наездниками Южной тысячи.

– Вот как? Ну что ж, тогда мы с тобой поедем в замок не в карете, а верхом, и я посмотрю, каков ты в седле. Это была бы отличная шутка: морской пехотинец опережает в скачке офицеров-кавалеристов! Эти спортсмены имели наглость несколько раз состязаться с нами в парусных гонках, плавании и гребле. Конечно, они неизменно проигрывали, но каждый раз с усмешкой предлагали нам провести конные соревнования, намекая на то, что они, дескать, не боятся бросить нам вызов на воде, а вот мы якобы стесняемся поднять перчатку на суше! Мы, конечно, гордо отвергали их инсинуации, но в скачках так и не участвовали… Ладно, капрал, возвращайся к несению службы, а завтра после подъема флага будь готов сопровождать своего адмирала в замок Блумсбери.

– Есть, сэр!

На следующее утро адмирал Дрейк, передав командование флагману, отбыл в замок Блумсбери в сопровождении адъютанта, двух вестовых и капрала Майка Русса. Маленькая кавалькада по команде адмирала сразу тронулась с места в карьер и пошла широкой рысью. Адмирал скакал впереди, адъютант и Михась держались чуть сзади, а вестовые, проклиная все на свете, тряслись в хвосте, явно отбивая себе зады и стирая в кровь ляжки. В конце концов адмиралу надоело оборачиваться на своих незадачливых подчиненных, и он, велев вестовым добираться в замок самостоятельно, хоть шагом, пришпорил коня и понесся вскачь, не обращая внимания на встречных и поперечных.

Михась, успевший непосредственно перед отъездом подтянуть слишком низкие стремена, быстро освоился в несколько непривычном, но удобном седле, твердо и умело правил поводьями и шенкелями, не злоупотребляя шпорами и хлыстом. Его конь, сразу почувствовавший опытного наездника, слушался почти идеально и после мягкой плавной рыси охотно поднялся в резвый галоп.

Узкие улочки вскоре закончились, и всадники понеслись по широкой дороге. Адмирал вновь пришпорил коня. Адъютант начал заметно отставать. Вероятно, он не имел возможности так часто, как адмирал, предаваться лисьей охоте и прочим аристократическим забавам, позволявшим совершенствовать навыки верховой езды. Михась как ни в чем не бывало держался за лошадью адмирала, отпустив его вперед на полкорпуса. Бросив взгляд через плечо на безнадежно отставшего адъютанта, Михась наконец понял, почему при их первой встрече по дороге на стрельбище адмирал был один, без свиты.

Дрейк оглянулся через плечо и крикнул на скаку:

– Срежем путь вот по этим полям! – и довольно резко свернул с дороги прямо на молодую поросль.

Михась, естественно, в точности повторил маневр адмирала, а на адъютанта сэр Фрэнсис внимания уже не обращал. Поля были весьма неровные, все в небольших буграх, к тому же разделенные на прямоугольники каменными оградами.

– Можешь меня обогнать, капрал? – не оборачиваясь, крикнул Михасю адмирал Дрейк.

– Если прикажете – обгоню, сэр!

– Приказываю попытаться обогнать! Направление – вон та группа деревьев. – Адмирал указал на цель скачки хлыстом и, вновь пришпорив лошадь, стал уходить вперед.

Михась, поднявшись в стременах, первый раз за все время резко хлестнул своего коня по крупу и дал ему почувствовать всю прелесть шпор. Конь, поняв, что дело принимает серьезный оборот, рванулся изо всех сил. Он даже не попытался закинуться на первый барьер, а легко перемахнул каменную стенку. Через короткое время адмирал оказался далеко позади.

Вскоре Михась осадил коня, рвавшегося продолжать явно понравившуюся ему скачку с таким приятным, не мешающим прыгать и галопировать седоком, возле указанной Дрейком группы деревьев и стал поджидать адмирала. Тот, достигнув им же намеченной финишной черты, некоторое время молчал и тяжело дышал, затем задумчиво произнес, обращаясь к Михасю:

– Очевидно, ты действительно – русский дворянин. Никакой простолюдин не может так скакать верхом!

– Так точно, сэр! – ответил Михась, а про себя усмехнулся: «Не видели вы настоящих наездников, ваше превосходительство!»

Перейдя на рысь, они продолжили свое путешествие и уже под вечер прибыли в замок Блумсбери. Миновав высокие ворота в ограде из железных прутьев, напоминавших длинные пики, они через небольшую поляну с коротко подстриженным, невероятно зеленым и густым газоном, по посыпанным песком дорожкам неспешно двинулись к дверям замка. Опережая их, от ворот в замок со всех ног помчался лакей, чтобы доложить о прибытии высокого гостя.

Сэр Эдуард лично вышел из бесшумно распахнувшихся двустворчатых дубовых дверей. Михась скромно остановился в десятке шагов, легко спрыгнул на землю, взял коня под уздцы и остался стоять в ожидании дальнейших указаний своего адмирала.

– Адмирал! Какая честь принимать вас у себя!

По знаку сэра Эдуарда двое лакеев подхватили поводья из рук адмирала, помогли ему слезть с лошади.

– Почел своим приятным долгом воспользоваться вашим предложением, сэр Эдуард.

Сэры сдержанно обнялись.

– Кто это с вами? Кажется, это не ваш адъютант. – Хозяин сделал небрежный жест в сторону Михася.

– Это капрал Майк Русс, вернее – дворянин из северного Русского княжества под видом простого капрала. Я считаю, что он достоин участвовать в ваших соревнованиях, если вы, конечно, не испугаетесь конкурентов из Руси.

– Русь? Как интересно! А где это? – засмеялся сэр Эдуард.

– Далеко на северо-востоке, фактически – в сказочной Гиперборее. Я прошу вас поселить капрала не со слугами, а хотя бы в Башне оруженосцев, но, конечно, отдельно от моего адъютанта, который вскоре к нам присоединится. Все-таки этот русский, хоть и дворянин, находится на военной службе и должен соблюдать субординацию. Но к ужину вы, по моему мнению, вполне можете его пригласить, чтобы позабавить гостей.

– Да, это будет прекрасный сюрприз! Далеко не каждый день к нам в Девоншир прибывают гиперборейские дворяне. По-моему, этот вообще первый! Надеюсь, он умеет держать себя за столом?

– Честно говоря, не знаю, – признался адмирал. – Но если он не умер с голоду, питаясь несколько недель с отрядом флагманской морской пехоты, то наверняка сможет добыть себе еду, сидя за вашим столом, сэр Эдуард. В крайнем случае отнимет пищу у соседа!

– Ха-ха! Славная шутка, сэр Фрэнсис!

– Благодарю вас, сэр Эдуард.

Чопорный лакей с холодной вежливостью проводил Михася в отведенную для него комнату в Башне оруженосцев, в которой селили не самих гостей замка, а сопровождающих их лиц благородного сословия. Лакей сообщил, что ужин состоится примерно через два часа и на него следует прибыть точно после третьего удара гонга. После первого удара он явится за господином капралом и проводит его в обеденную залу. Сдержанно поклонившись странному постояльцу, имевшему столь низкий чин, но тем не менее приглашенному хозяином замка к столу, лакей удалился. Михась впервые в жизни очутился в каменном жилище. Все строения в Лесном Стане были, естественно, деревянными, как и кубрик на флагманском фрегате. Комната показалась ему неуютной. От каменных стен веяло сыростью и холодом. Михась некоторое время постоял возле узкого окна, представлявшего собой не что иное, как бойницу, всматриваясь в открывавшуюся его взору панораму парка. Затем, вполне резонно решив, что ему незачем торчать два часа в этом каменном мешке, покинул комнату, спустился по мрачной винтовой лестнице с выщербленными каменными ступенями и отправился на прогулку.

Он бездумно бродил вокруг замка по ровным, посыпанным чистым песком дорожкам, пересекавшим газоны с густой зеленой травой или петлявшим среди идеально постриженных кустов, имевших вид зеленых параллелепипедов высотой в человеческий рост и образующих настоящий лабиринт. С южной стороны к замку подступал довольно густой лес, начинавшийся сразу за оградой, и Михась решил, что завтра на рассвете, когда обитатели замка будут еще спать, он обязательно пробежит несколько миль по этому незнакомому, но издали столь красивому и манящему лесу.

Внезапно лабиринт из кустов закончился, и Михась очутился на обширной поляне, примыкавшей к угловой башне замка. На поляне, примерно в пятидесяти ярдах от того места, где выходила из кустов дорожка, по которой неспешно шагал Михась, он увидел джентльмена в роскошном камзоле и стройную худощавую юную леди в простом бледно-голубом платье, забавлявшихся с собакой. Собака была особой английской породы: здоровенный – почти четыре фута в холке – пес с очень короткой черной шерстью, на высоких лапах, с длинным заостренным хвостом. Над его массивной головой торчали небольшие, по-видимому, обрубленные уши, мощные челюсти были прикрыты свисающими вниз полосками кожи. Пес был несколько выше русских лаек, не боявшихся в одиночку трепать медведя, но менее мощного сложения. На взгляд Михася, он был просто худой и лысый. Пес радостно скакал вокруг парочки, по-видимому хозяев, выполняя различные команды. В какой-то момент он встал на задние лапы, положив передние на плечи джентльмена, и при этом практически сравнялся с ним в росте.

Внезапно пес заметил Михася и, то ли по собственному почину, то ли подчиняясь команде, бросился к нему с явно недружественными намерениями, гавкая басовито и грозно.

– Придержите вашу собаку, сэр! – крикнул Михась.

В ответ прозвучал лишь негромкий смех, джентльмен наклонился к даме, что-то произнес ей на ухо. Та отодвинулась довольно резко и встревоженным голосом произнесла:

– Немедленно отзовите собаку, Джеймс!

Но было уже поздно. Пес в последнем прыжке готов был броситься на Михася. Дружинник сделал встречное угрожающее движение, выставив вперед руки. Пес поневоле притормозил, но вслед за тем прыгнул. Однако этой короткой остановки было достаточно для Михася, не боявшегося вообще никакого зверя, находящегося у него перед глазами вот так – один на один. Человек, по убеждению выросшего в лесу Михася, подкрепленному немалым опытом, имеет преимущество перед любым животным. Братья наши меньшие при нападении не делают обманных движений, в их арсенале лишь быстрота и сила. А этого совершенно недостаточно в схватке с человеком, способным предвидеть на несколько ходов вперед.

Михась, сместившись чуть в сторону от оси атаки, обеими руками поймал пса за морду, упер большие пальцы под нижнюю челюсть, зажал пасть, загнул голову вверх.

– Пошел вон, дурак! – произнес Михась по-русски, сурово и презрительно. – Я тебя не боюсь.

Он еще несколько секунд подержал пса, который лишь тряс головой, безуспешно пытаясь высвободить челюсти из железного захвата, затем отшвырнул его в сторону, как куль с пшеном.

Пес, злобно гавкнув, вновь попытался броситься на обидчика. Михась опять прихватил его тем же манером и, справедливо рассудив, что иноземное животное не понимает русского языка, повторил ту же фразу по-английски. Но вновь отброшенный пес, очевидно, не желавший понимать и родного наречия, с чисто английским упрямством прыгнул на дружинника в третий раз.

– Придется тебя проучить! – громко произнес Михась, поймав тупую морду во все тот же захват.

В этот раз он сделал резкое движение вверх, заломив шейные позвонки. Здоровенный пес взвизгнул по-щенячьи и как-то боком, с неловко повернутой головой, жалобно скуля, юркнул в кусты.

– Тойс, ко мне! – наконец-то подал голос джентльмен, благородно молчавший в течение всего времени, пока его собака бросалась на незнакомого человека.

Однако, оглушенный болью и страхом, пес не слышал его команд, продолжая удирать, и его жалобный вой вскоре затих вдали.

– Вот видите, Джеймс, к чему привела ваша грубая шутка! – с негодованием воскликнула девушка и, обращаясь к Михасю, взволнованно произнесла: – Простите нас, господин офицер!

– Где ты видишь офицера, Джоана? – с раздраженным высокомерием произнес джентльмен. – Это матрос, морской пехотинец, очевидно, таскающий ружья за адмиралом Дрейком.

– И что же, его можно травить собаками? – возмущенно парировала собеседница.

– Ладно, Джоана, не злись! Хотя гнев делает тебя еще более прекрасной… Эй, матрос, возьми-ка вот себе на кружку эля да сбегай разыщи Тойса, приведи ко мне и не смей больше обижать благородное животное!

К ногам Михася упала медная монетка.

– Я пока еще не обижал вас, сэр, – спокойно ответил дружинник.

Джоана засмеялась первая. Через несколько секунд смысл ответа дошел и до джентльмена.

– Как ты смеешь, наглец? Я – сэр Джеймс Оглби! – Джентльмен схватился за эфес длинной шпаги, висевшей в золоченых ножнах у него на боку.

– Я – капрал Майк Русс, флагманская морская пехота, – в тон ему отозвался Михась. – И если вы не хотите, чтобы я свернул вам шею, как вашему псу, не балуйтесь с оружием… Сэр! – Последнее слово он произнес с подчеркнутым презрением.

Джентльмен задохнулся от ярости и, наверное, бросился бы на Михася, если бы Джоана не встала между противниками, буквально повиснув у него на руке:

– Джеймс, умоляю! Ради меня! Пойдемте отсюда! Еще не хватало вам подраться с солдатом! Вряд ли это сделает вам честь!

– Ты права, Джоана. – Сэр Джеймс, увлекаемый своей спутницей, повернулся и направился к замку. – Я лучше попрошу адмирала наказать наглеца палками.

Леди и джентльмен гордо удалились. Михась, усмехнувшись им вслед, также повернулся и отправился в обратный путь к своей башне, чтобы не опоздать к ужину.

После первого удара гонга все тот же величественный лакей проводил Михася в покои адмирала. Адмирал уже облачился в парадный мундир и, сопровождаемый адъютантом и Михасем, проследовал в обеденную залу. В просторном помещении горели десятки свечей. В центре располагался длинный дубовый стол, накрытый белоснежной скатертью, уставленный серебряной и даже золотой посудой. Часть гостей уже сидела за столом на стульях с высокими прямыми спинками. Сам хозяин, сэр Эдуард, стоял посреди залы, между своим местом во главе стола и входной дверью, обе створки которой были широко распахнуты. В дверях возвышался дворецкий с посохом, одетый в блистающую золотым шитьем ливрею. Он громко объявлял имена всех входящих.

– Адмирал сэр Фрэнсис Дрейк с адъютантом, лейтенантом Ричардсоном, – пророкотал дворецкий и запнулся, глядя на Михася.

Адмирал пришел ему на помощь:

– Дворянин из гвардии князя Северной Руси, скрывающийся под мундиром капрала Ее Величества королевской флагманской морской пехоты, – громко и отчетливо провозгласил он, подражая голосу и интонации дворецкого.

В ответ раздались дружные аплодисменты присутствующих, то ли приветствовавших гвардейца русского князя, то ли оценивших тонкий юмор адмирала, взявшего на себя роль дворецкого.

Лакеи развели гостей на отведенные им места. Адмирал, как наиболее почетный гость, сел во главе стола, по правую руку от хозяина. Михась очутился в самой середине, поскольку владелец замка хотел предоставить возможность побеседовать с необычным гостем как можно большему числу желающих.

Слева от Михася сидела невысокая худощавая леди лет двадцати пяти, показавшаяся восемнадцатилетнему дружиннику пожилой дамой. Справа расположился действительно пожилой кавалерийский полковник с пышными усами. А напротив… Михась усмехнулся про себя и принялся с преувеличенным интересом разглядывать столовые приборы. Напротив расположились тот самый сэр и девушка, с которыми он некоторое время назад встречался на поляне. Встречу эту никак нельзя было назвать приятной, и Михась отнюдь не стремился возобновить знакомство. Впрочем, пара напротив также подчеркнуто смотрела мимо Михася.

Раздались три удара гонга. Официанты, выстроившись вереницей, принялись подавать блюда. Гости приступили к трапезе. Михась замешкался, растерянно глядя на множество вилок, вилочек, ложек и бокалов, находившихся перед ним на столе.

– Разрешите помочь вам, гвардеец, – шепнула ему маленькая леди, его соседка слева. – Мне доводилось слышать от моего покойного супруга, морского офицера, что у вас на флоте есть команда «делай, как я!». Так вот, пристраивайтесь мне в кильватер.

Она нарочито медленно принялась демонстрировать приемы застольного этикета. Михась облегченно вздохнул и начал старательно повторять все ее манипуляции со столовыми приборами.

– Благодарю вас, миледи! – шепнул он.

– Зовите меня просто: леди Алиса.

– Послушайте, капрал, – раскатистым командным голосом произнес кавалерийский полковник, сосед Михася справа. Он только что опорожнил изрядный бокал вина, вытер белоснежной салфеткой свои роскошные усы и, по-видимому, решил, что настало время для приятной беседы. – Надеюсь, вы позволите называть вас капралом, поскольку я вижу на вас соответствующий мундир. А какой уж вы там имели чин в гвардии вашего русского принца, я не знаю, да и вряд ли смог бы выговорить его название… Так вот, капрал, мне доводилось слышать, что ваша страна сплошь покрыта льдом и завалена снегом. Как же вы там живете?

– Катаемся на лыжах и санках, – серьезно ответил Михась.

Леди Алиса и еще несколько гостей засмеялись, сам полковник громко захохотал.

– Молодец, капрал, – отсмеявшись, продолжил бравый кавалерист. – А еще я слышал, что в ваших лесах полным-полно всякого зверья, а реки и озера прямо-таки кишат рыбой.

– Чистая правда, господин полковник, зверя, птицы и рыбы у нас в изобилии.

– А большой ли у вас в княжестве лес? – вступила в разговор леди Алиса.

– Большой, – коротко ответил Михась.

– Больше, чем в поместье сэра Эдуарда?

– В моем лесу поместится вся Англия.

– Вы шутите!

– Конечно, шучу. В моем лесу рядом с Англией хватит места еще и для Франции.

Скептическое выражение на лицах гостей свидетельствовало о том, что они не поверили в существование бескрайней русской тайги.

Добрая леди Алиса, чтобы прервать затянувшуюся довольно неловкую паузу, поспешила вновь обратиться к Михасю, причем с похвалой:

– Однако, несмотря на долгую жизнь в столь диких краях, вы отнюдь не робеете в светской беседе!

– А что такое светская беседа? – спросил дружинник, не понявший незнакомого слова.

– Это особая беседа с дамами!

– А зачем с ними беседовать по-особому? – простодушно удивился Михась.

– Правильно, капрал! Чего с ними разговаривать! Хватать и тащить в кусты! – захохотал полковник. – Виноват, миледи! Я – старый кавалерист…

Леди Алиса, холодно проигнорировав сомнительную остроту полковника, поспешила вновь обратиться к Михасю:

– Вы так милы и наивны, гвардеец, к тому же совсем не пьете, в отличие от моего покойного мужа. Пожалуй, я возьму вас под свою опеку.

– Возьмите лучше под опеку меня, дорогая леди, – опять встрял в беседу полковник. Его лицо после употребления множества бокалов приняло красноватый оттенок, усы воинственно топорщились. – Ну почему всех дам так влечет к иностранцам?

– Потому что они не знают ваших казарменных шуток, полковник, – отпарировала леди Алиса и, подчеркнуто по-дружески наклонившись к Михасю, произнесла чарующим голосом: – А теперь поведайте нам, почему вы оставили родные места и пустились в дальние странствия?

– Личные причины, – лаконично ответил Михась.

– Несчастная любовь? – хором воскликнули сразу несколько дам.

– Убили кого-нибудь? – оживился полковник.

– Нет, просто победил на поединке трех особников, – последнее слово Михась произнес по-русски.

– Кто они, эти самые… – Леди Алиса пошевелила пальцами в воздухе, затрудняясь воспроизвести только что услышанное непонятное название.

– Это люди, которых лучше не обижать.

– И если бы вы не победили этих людей, то не поехали бы в Англию?

– Именно так, леди Алиса!

– Что же, вам не нашлось места, чтобы спрятаться в таком большом лесу? – раздался внезапно задорный, слегка насмешливый девичий голос.

Михась поднял глаза и встретился взглядом с Джоаной. Она смотрела на него с вызовом, пожалуй, даже с неприязнью или обидой.

«Сперва натравливают собаку, а потом сами же обижаются», – без злобы, но и без особой симпатии подумал о ней Михась. Он почти забыл, что девушка-то как раз и пыталась воспрепятствовать тому инциденту.

– Берегитесь, гвардеец, – предупредила леди Алиса, по-своему истолковавшая возникшую паузу и решившая поддержать Михася. – У леди Джоаны необычайно острый язычок, которым она нанесла серьезные раны многим джентльменам!

– В лесу хватит места всем, – спокойно ответил Михась. – Но человек должен жить среди людей, а не среди деревьев.

– О, да вы, я вижу, философ, капрал, – с нескрываемым сарказмом процедил включившийся в словесную дуэль спутник Джоаны. – Прямо-таки Аристотель дремучего леса… Если вы, конечно, понимаете, что я имею в виду.

– Сэр Джеймс, – вмешалась леди Алиса, всерьез взявшаяся опекать дружинника, – будьте любезны, передайте мне вон ту гроздь винограда!

– Вообще-то мне гораздо ближе сочинения Платона, – пожал плечами Михась.

– Так вы читали труды этих мудрецов? – излишне громко воскликнула леди Алиса. – Сэр Джеймс, мне расхотелось винограда.

– А я вот никаких таких-разэтаких мудрецов не читал, и этим горжусь! – торжественно провозгласил полковник.

– Несомненно, это самое выдающееся из ваших достоинств, – тут же отреагировала леди Алиса.

– Интересно, а где вы взяли книги? – с явным скептицизмом в голосе произнес сэр Джеймс.

– Подарок авторов, – серьезно, без тени улыбки ответил Михась.

Сэр Джеймс на секунду потерял дар речи.

– Вы что, хотите сказать, что эти философы подарили вам свои книги? – недоверчиво спросил он.

– Да нет, конечно же, не мне. А моей покойной бабушке.

Окончательно сбитый с толку, сэр Джеймс растерянно оглянулся по сторонам, как бы ища поддержки или разъяснений от других собеседников.

– Капрал шутит, сэр Джеймс, – придя ему на помощь, произнесла Джоана, причем довольно холодно.

– Я шучу, – невозмутимо подтвердил Михась.

Дамы весело рассмеялись. Сэр Джеймс, справедливо полагая, что смеются над ним, собрался ответить дерзкому капралу какой-то колкостью, но леди Алиса не дала ему этой возможности, с искусством опытного лоцмана поспешив увести разговор от опасного направления.

– Признайтесь, гвардеец, ведь наверняка в том самом лесу у вас осталась невеста?

Михась замялся с ответом. Он до сих пор так и не смог понять: была ли та девушка в лодке на лесном озере реальным существом или же плодом его воображения. А если она существовала на самом деле, то мог ли он назвать ее своей невестой?

– Нет, леди Алиса, невесты у меня нет, – со вздохом ответил дружинник.

– Молодец, капрал, – одобрительно пробасил полковник. – Вот это по-нашему! Как только мой полк выходил за пределы гарнизона, все офицеры, словно по волшебству, превращались в холостяков! – Он оглушительно захохотал.

– Надеюсь, вы смеетесь не над нашим гостем из Русского княжества, полковник. – Сэр Эдуард, сидевший во главе стола, вынужден был повысить голос, чтобы его смогли услышать все присутствующие.

– Остерегайтесь поспешных суждений, полковник! – поддержал сэра Эдуарда сидевший рядом с ним адмирал Дрейк. – Завтра вам и вашим друзьям-спортсменам придется встретиться с капралом на соревнованиях по стрельбе, и я уверяю вас, что там всем вам будет не до смеха.

В отличие от сэра Эдуарда адмирал говорил без всякого напряжения, тем не менее его слова были хорошо слышны во всех уголках обширной залы.

– Ну что вы, сэр Эдуард! Адмирал! Я вовсе не склонен смеяться над вашим замечательным капралом, который сразу пришелся по душе мне, старому солдату! – Командный голос полковника по громкости и отчетливости мог вполне поспорить с адмиральским.

– Сэру Эдуарду и адмиралу не о чем беспокоиться! Мы не дадим вашего русского молодца в обиду! – прозвенел голосок леди Алисы. – Я беру его под свое покровительство.

– Ого! Вот теперь-то я уже не на шутку обеспокоен! – воскликнул адмирал. – Дорогая леди Алиса! Капралу завтра предстоит участвовать в соревнованиях, он должен быть бодр и свеж. Поэтому я буду вынужден немедленно по окончании ужина забрать его из-под вашей опеки.

– Соревнования, состязания, – капризно надула губки леди Алиса. – Вы все просто помешались на этом вашем спорте. Я признаю только один вид соревнования между джентльменами: за благосклонность дамы. Сэр Эдуард, ну скажите честно: зачем вы выдумали этот самый спорт?

– Мне пришлось это сделать от отчаяния, леди Алиса, то есть сразу после того, как вы, лишив меня надежд, вышли замуж за другого!

– Дух состязательности лежит глубоко в природе человеческой, – дипломатично заметил Михась. – Еще в эпоху Античности в Греции сотни лет проводились специальные соревнования, именуемые Олимпийскими игрищами…

– В которых, конечно же, участвовала и ваша покойная бабушка! – Реплика леди Джоаны прозвенела, как клинок шпаги при стремительном разящем выпаде.

Все присутствующие, слышавшие предыдущую часть разговора,засмеялись, причем Михась, к немалому удивлению отдельных лиц, смеялся чуть ли не громче и радостнее остальных.

– Леди Джоана, – сквозь смех произнес Михась, – вы надолго отбили у меня охоту упоминать об Античности.

– Да ты просто размазала этого капрала по столу, Джоана! – с мстительной радостью выкрикнул сэр Джеймс.

– Ваше злорадство неуместно, сэр Джеймс, я вовсе не собиралась никого размазывать, – ледяным тоном оборвала его Джоана. Затем она повернулась к Михасю и с извиняющейся улыбкой сказала: – Прошу прощения, если обидела вас, господин гвардеец.

– Вы вовсе не обидели меня, миледи, – искренне ответил Михась. – Я высоко ценю хорошие шутки, даже если они направлены в мой адрес.

– Браво, Майк! – воскликнула леди Алиса. – Надеюсь, вы позволите мне вас так называть?

– Почту за честь, миледи.

В этот момент адмирал решительно поднялся из-за стола:

– Капрал, приказываю вам сопровождать меня в мои апартаменты. Завтра нам предстоит отстаивать честь Королевского военно-морского флота в нелегкой борьбе!

– Адмирал, – довольно холодно произнесла леди Алиса, – вы прекрасно знаете, что мое сердце всегда принадлежало военно-морскому флоту. Теперь, после вашего поступка, я с горечью начинаю думать, что мне пора вернуться на грешную землю.

– Леди Алиса, – с преувеличенной печалью в голосе ответил адмирал, – надеюсь, наши завтрашние успехи в состязаниях помогут вернуть ваше расположение. Прошу вас в знак того, что вы не лишаете флот надежды, оказать этому юному капралу честь и разрешить ему на прощание поцеловать вашу руку.

– Вы весьма искусно умеете лавировать, адмирал! – со смехом воскликнула леди Алиса и протянула Михасю руку для поцелуя.

Дружинник галантно опустился на одно колено, как рыцарь на гравюре, которую ему довелось видеть в каюте адмирала, и весьма неловко, но чрезвычайно трепетно и почтительно прикоснул ся губами к маленькой белой ручке, пахнущей незнакомыми волнующими ароматами. Леди Алиса томно вздохнула и благосклонно кивнула головой, что могло означать и прощание, и прощение.

Михась встал, поклонился всем присутствующим. Затем он отыскал взглядом леди Джоану и по-дружески улыбнулся ей, получив в ответ не менее дружескую улыбку, означавшую, что все недоразумения забыты. Михась тут же повернулся и двинулся прочь, не увидев, как гримаса ненависти и злобы исказила лицо сэра Джеймса.

Бравый кавалерийский полковник вскочил со своего места, положил руку на плечо проходившему мимо него Михасю:

– Капрал, мне, право, жаль, что вы уже уходите! Вы пришлись по душе старому солдату. Хотя, – он понизил голос, – вашим уходом вы открываете мне оперативный простор, и я смогу немедленно зайти леди Алисе во фланг!

– Господин полковник, ваш маневр, несомненно, будет вписан в учебники по тактике кавалерийских атак! – шепнул ему в ответ Михась.

Полковник уселся на место Михася рядом с леди Алисой, а дружинник отправился вслед за адмиралом в его покои, чтобы отдохнуть перед завтрашним очередным испытанием.

Михась легко и свободно, в разминочном темпе бежал по обширному и ухоженному парку сэра Эдуарда. Дорожки в Паркс были ровные и мягкие и приятно пружинили под ногами. Кроны старых деревьев, обступавших дорожку с обеих сторон, почти смыкались высоко над головой, их темно-зеленая листва задерживала солнечные лучи, создавая таинственный полумрак, уют и прохладу. Он совершал эту пробежку не с целью тренировки, а просто так, для отдыха. Отдых он честно заработал на утренних соревнованиях по стрельбе, где занял первое место. Михась с наслаждением вдыхал влажный воздух леса, наполненный новыми запахами, отличавшимися от тех, что царили в его родных темнохвойных лесах. Здесь деревья были в основном незнакомые, с широкими листьями. Но все равно это был лес, по которому он соскучился за пару месяцев пребывания на морях. Михась ни о чем таком особо не думал, просто бежал куда глаза глядят, автоматически фиксируя направление. Заблудиться в лесу он не мог, как не способны это сделать волк или медведь. Поэтому он углублялся все дальше и дальше в этот лес, чистый и приятный, без валежника и накренившихся трухлявых стволов деревьев, с дорожками, протоптанными не зверями, а сделанными руками человека. Это творение природы и человеческих рук не зря называли незнакомым, но теперь вполне понятным английским еловом «парк».

Михась двигался совершенно бесшумно, словно парил над землей. Он радовался жизни, ощущая приятное напряжение прекрасно работающих мышц, ровное и ритмичное биение своего сердца. В его походной сумке, находящейся сейчас в отведенной ему комнате в Башне оруженосцев, лежала красивая шкатулка из темно-красного дерева, содержащая в своем обитом синим бархатом лоне пару замечательных пистолетов, покрытых богатой серебряной насечкой. Михась даже засмеялся на бегу, вспомнив, с какой кислой миной вручал ему первый приз сэр Джеймс – предводитель компании джентльменов, считающих себя самыми ловкими и сильными в мире и даже придумавшими для обозначения собственной исключительности новое словечко «спортсмены». Разумеется, адмирал Дрейк не преминул произнести короткий спич на тему о превосходстве военных моряков над несчастными сухопутными собратьями, у которых нет ни малейшего шанса сравняться с великолепными флотскими хоть в чем-нибудь. Присутствовавшая на соревнованиях среди прочих дам леди Алиса, сменившая вчерашний гнев на милость, тут же подтвердила правоту адмирала, чем повергла в немалую печаль бравого кавалерийского полковника, явно добивавшегося ее благосклонности. Вероятно, вчера, после ухода моряков с ужина, полковник возымел некоторые надежды. Но сегодня ветреная красавица вновь резко переменила курс и явно намеревалась сдаться на милость победителя, то есть Михася (это была еще одна из причин, почему Михась немедленно по возвращении с соревнований выскользнул из замка и ударился в бега).

Впрочем, и полковник, и другие сэры спортсмены взбодрились после того, как сэр Джеймс, выслушав спич адмирала, заметил, что он не будет напрасно сотрясать воздух в бессмысленном споре, но весьма скоро адмирал вынужден будет признать ошибочность своих суждений, ибо завтра состоятся конные скачки, в которых, разумеется, ни у самого адмирала, ни у какого-либо другого моряка нет надежды на успех. Адмирал, который только и ждал подобного заявления, тут же предложил пари, что морской пехотинец, подчеркиваю, сказал он, пехотинец, но морской! – то есть все тот же капрал Майк Русс, обойдет в конных скачках не менее половины участников из числа сухопутных джентльменов.

К грандиозному пари тут же присоединились большинство из присутствующих. Понятно, что все они ставили на сухопутных. Адмирал остался в гордом одиночестве. Даже леди Алиса не решилась его поддержать. Скорее всего, она сделала это не от недостатка энтузиазма, а от недостатка средств.

Внезапно Михась среди птичьего щебета и шелеста листвы различил еле слышные звуки человеческих голосов. По-видимому, он приближался к этим людям, поскольку их речи звучали все явственнее и отчетливее. Михась не хотел ни с кем встречаться, поэтому уже было собрался свернуть на боковую тропинку, как вдруг понял, что оба голоса ему знакомы. Михась остановился, прислушался. Действительно, разговаривали двое: леди Джоана и сэр Джеймс. Михась прошел немного вперед, к тому месту, где дорожка делала резкий поворот, и осторожно выглянул из-за стволов деревьев. Дорожка выходила на небольшую поляну, в центре которой стояла изящная беседка. К перильцам беседки были привязаны две оседланные лошади, а на небольшой скамье друг напротив друга сидели джентльмен и дама в костюмах для верховой езды. Михась убедился, что правильно распознал их по голосам. Прячась за деревьями, дружинник, проклиная в душе ярко-красный цвет своего обмундирования, бесшумно приблизился к краю поляны. Михась не очень понимал, почему он решил подслушать чужой разговор. Вероятно, сработал врожденный инстинкт разведчика.

Голос Джоаны звучал взволнованно и, пожалуй, чуточку неуверенно:

– Поверь, Джеймс, я с детства высоко ценю твою дружбу. То, что ты сделал и продолжаешь делать для нашей семьи, свидетельствует о твоем благородстве и бескорыстии, каковые редко встретишь в этом мире…

– Джоана, дорогая моя Джоана, – перебил ее сэр Джеймс, – все это я не раз уже слышал из твоих уст. Пойми, не простой благодарности и не дружбы жаждет мое сердце. Я люблю тебя, люблю давно и страстно! Вот, смотри, я встаю перед тобой на колени. Я, спасший твой родовой замок от разорения! Ты должна стать моей, ибо ни один человек на земле не способен сравняться со мной по силе любви к тебе!

Он попытался обнять колени девушки. Джоана невольно отшатнулась, сделала шаг назад.

– Вот она, твоя благодарность! – с горечью воскликнул сэр Джеймс, медленно поднимаясь на ноги.

– Нет-нет, Джеймс! – Джоана сделала движение ему навстречу, но не протянула руки, как он, наверное, рассчитывал, а, напротив, прижала их к груди. —Ты – самый добрый, самый честный человек на свете!

– Слова, опять слова! – с трагическим пафосом произнес джентльмен. – Что же, в таком случае, мешает тебе ответить взаимностью самому, как ты выражаешься, доброму и честному человеку на земле?

– Мое сердце, Джеймс! Умом, всей душой я ценю и уважаю тебя, но сердце… Дай мне время, чтобы и я смогла испытать те же чувства, о которых ты говоришь. Я не могу и не хочу обманывать давнего верного друга, потому и говорю честно и открыто, что пока не способна ответить тебе взаимностью!

– Джоана, – медленно, как будто испытывая глубокие сомнения, произнес сэр Джеймс. – Я, право же, не хотел использовать этот аргумент, но, видит Бог, ты сама меня вынуждаешь к этому… Позволь тебе напомнить, что, прежде чем отвергнуть мои искренние и бескорыстные чувства, ты должна подумать не только о себе или даже обо мне, но и о своем отце!

– Об отце? Что ты имеешь в виду, Джеймс? – растерянно и даже испуганно воскликнула Джоана.

– Я имею в виду то письмо, которое он тебе написал.

– Но откуда тебе известно о письме?

Сэр Джеймс засунул руку в карман камзола, достал сложенный вчетверо лист бумаги, развернул, протянул девушке.

– Вот, смотри: это письмо твоего отца ко мне, оно пришло несколько дней назад из ваших островных плантаций. Он пишет, что его попытка поправить дела семьи в колониях успеха не имела, он сам в настоящий момент прикован к постели тяжелой болезнью, которая может оказаться неизлечимой. Он заклинает меня не оставлять тебя одну, просит жениться на тебе и шлет свое родительское благословение на наш брак. Он пишет, что одновременно отправляет аналогичное письмо и тебе. Наверняка ты уже получила это послание… Джоана, неужели ты настолько бессердечна, что пренебрежешь волей умирающего отца?

– Джеймс, что ты говоришь! Я вправе ожидать твоего понимания и сочувствия, но не упреков! Да, я получила отцовское письмо, в котором он пишет, что может умереть от постигшей его болезни, и умоляет меня выйти за тебя замуж. Однако я верю, что отец выздоровеет и сам сможет выразить мне свою волю! И потом… я не узнаю его почерк, да и слог письма выглядит странно.

– Опять отговорки, – раздраженно произнес эр Джеймс. – Ясно, что отец твой болеет, рука его дрожит, мысли путаются…

– Вот, именно так! – воскликнула Джоана. – Я хочу выслушать его, глядя ему в глаза! Поэтому я приняла решение отправиться к батюшке на острова с эскадрой сэра Фрэнсиса, который, надеюсь, не откажет в этой услуге дочери его старинного друга!

Сэр Джеймс от изумления на некоторое время потерял дар речи.

– Ты отправишься с эскадрой в Новый Свет? – наконец спросил он. – Подумай об опасностях, с которыми может быть сопряжено такое путешествие! К тому же ты можешь и не застать своего отца в живых!

– Джеймс, ты только что упрекал меня в бессердечии. Я докажу и тебе, и всем, что из любви к отцу я готова отправиться хоть на край света, чтобы поддержать его в трудную минуту. Я верю, что с моей помощью он победит свой недуг и вернется к жизни!

– Нет, я не позволю тебе осуществить твой безумный план! Я не отпущу тебя! – потеряв всякий контроль над собой, злобно закричал сэр Джеймс. – Ты будешь моей! Немедленно, прямо сейчас!!!

И он буквально набросился на девушку, попытался повалить ее на пол беседки, начал рвать на ней платье.

Джоана, растерявшись от внезапности натиска, вначале не смогла оказать насильнику никакого сопротивления. Затем она все же попыталась оттолкнуть его, закричать, позвать на помощь. Но было уже поздно. Сэр Джеймс сноровисто заломил ей руки, заткнул рот поцелуем, больше напоминавшим укус гадюки. Его действия свидетельствовали о немалом опыте в делах подобного рода. Джоана, будучи не в силах крикнуть или пошевелиться, уже начала терять сознание от омерзения и отчаяния, как вдруг услышала спокойный, чуть насмешливый голос:

– Хорошая сегодня погода, не так ли? Как вы думаете, пойдет к вечеру дождь?

Сэр Джеймс буквально подпрыгнул от неожиданности, отпустив девушку. В следующую секунду он не только подпрыгнул, но еще и взлетел довольно высоко в воздух и, перевалившись через низкие перила беседки, смачно шмякнулся всей тушей на траву, на некоторое время утратив интерес к окружающей действительности.

Михась, стремительно и мощно исполнивший то ли переворот накатом, то ли бросок через грудь – он сам толком не понял, каким приемом из почитаемой в Лесном Стане греческой борьбы отшвырнул мерзавца, склонился над Джоаной, протянул ей руку:

– Леди, по-моему, вы нечаянно оступились и упали. Позвольте помочь вам подняться.

Джоана, бледная как полотно, пристально взглянула на своего спасителя:

– Да, гвардеец русского князя, я действительно оступилась. Благодарю вас за любезность. Рассчитываю на вашу скромность и благородство.

– У нас, в лесу, вообще не принято болтать. Лес шума не любит, – серьезно произнес Михась. – И пока все тихо, – он слегка кивнул головой в направлении все еще неподвижного сэра Джеймса, – предлагаю вам сесть на лошадь и отправиться в замок. Если вы окажете мне честь, позволив сопровождать вас, то я воспользуюсь второй лошадью. Ее хозяину следует хорошенько отдохнуть.

Джоана молча кивнула и, крепко, совершенно по-детски держась за руку Михася, словно боясь, что если он отпустит ее, то она лишится защиты, пошла к лошади.

Михась помог девушке сесть в седло, сам, не коснувшись стремян, легко взлетел на второго скакуна, и они размеренной рысью направились к замку. Когда в просвете между деревьями показались серые башни, Михась осадил лошадь, спешился и обратился к Джоане:

– Леди, я пойду своей дорогой, а вы возвращайтесь с верховой прогулки. Жаль, что вы катались в гордом одиночестве, и мы с вами сегодня после обеда не встречались.

– Спасибо, Майк Русс. Теперь я поверила словам адмирала: вы действительно дворянин! – Джоана стегнула лошадь хлыстом и поскакала к замку.

– Я – русский дружинник! – прозвучали ей вслед слова, произнесенные на незнакомом языке.

Утро выдалось на редкость погожим. На безоблачном небе ярко сияло солнце. В его лучах свежей росой искрилась трава на обширном поле, на котором должны были происходить конные состязания, пылали всевозможными оттенками наряды дам, сидевших на специально установленных скамьях, блестела сбруя лошадей, золотое шитье на мундирах и камзолах джентльменов. Все это радовало глаз, вызывало румянец на щеках, создавало праздничное настроение. Лишь одна из дам отличалась бледностью и выделялась на фоне всеобщего веселья сосредоточенным, даже печальным выражением лица. Добрая леди Алиса одной из первых обратила на это внимание и с ласковой заботой спросила:

– Джоана, милая, что случилось? Ты не больна?

– Нет, Алиса, все в порядке, ничего не случилось, я совершенно здорова.

– Оно и видно, – недоверчиво произнесла леди Алиса и, повертев головой, поинтересовалась: – А где сэр Джеймс?

– Не знаю, – резко ответила Джоана. – Я слышала, что вчера вечером он спешно отбыл в свое поместье.

– Понятно, – многозначительно протянула леди Алиса и деликатно перевела разговор на другую тему: – Как ты думаешь, кто победит в сегодняшней скачке?

Джоана безразлично пожала плечами:

– Наверное, твой бравый полковник. Смотри, как лихо он гарцует на своем огромном вороном коне. Кстати, он машет тебе рукой.

– Ох, Джоана, если полковник действительно выиграет скачку, то расплачиваться за это придется мне: вчера я легкомысленно пообещала в случае победы наградить его поцелуем… Ну что ж, будем надеяться, что все же первым придет кто-нибудь из более молодых джентльменов!

Леди Алиса, скорчив забавную гримаску, помахала в ответ старому кавалеристу. Тот, ободренный ее вниманием, немедленно поднял коня на дыбы, снял шляпу и поклонился дамам с ловкостью и изяществом, чем заслужил дружные аплодисменты. Джоана также вместе со всеми поаплодировала полковнику, но сделала это совершенно машинально.

Внезапно глаза девушки заблестели, на щеках появился легкий румянец. Эта перемена не ускользнула от зоркого взора леди Алисы. Она с интересом проследила за направлением взгляда Джоаны и увидела, что к шеренге выстроившихся на старте всадников присоединился еще один, одетый в мундир капрала флагманской морской пехоты, скачущий на непривычно коротких стременах.

– Джоана! – произнесла леди Алиса, выразив интонацией целую гамму чувств.

– Что, Алиса? – спросила девушка, оторвав наконец взгляд от всадника, и почему-то вся зарделась, поняв скрытый смысл, содержавшийся в коротком восклицании подруги.

Леди Алиса была светской дамой до мозга костей. Кроме того, она была просто хорошим человеком (сочетание исключительно редкое, почти невозможное). Поэтому она, конечно же, не стала задавать язвительные вопросы типа «А не я ли первая приглядела этого молодца, в то время как ты со своим сэром Джеймсом вышучивала его?». Она только лишь сказала:

– Джоана, мой покойный муж, всегда любивший тебя как родную дочь, весьма бы обрадовался, узнав, что ты стала болеть душой за военно-морской флот.

– Спасибо, Алиса, – кротко ответила Джоана. – Скажу тебе по секрету, сегодня утром я обратилась к адмиралу с просьбой взять меня на корабль его эскадры, отплывающей в Новый Свет.

Леди Алиса от изумления на секунду потеряла координацию и веером, которым привычно и изящно обмахивалась, стукнула себя вначале по носу, затем по уху.

– Джоана! – воскликнула она. – Никогда бы не поверила, что ты способна потерять голову!

– Нет-нет, Алиса! – Щеки девушки вновь вспыхнули румянцем. – Это совсем не то, что ты подумала. Мой батюшка тяжело заболел, и я еду, чтобы быть возле него. Письмо пришло буквально два дня назад.

– Мой покойный муж… – начала было леди Алиса.

Но Джоана ее перебила:

– Ты так же часто вспоминаешь своего покойного мужа, как Майк Русс свою покойную бабушку. Его бабушка и твой муж, случайно, не родственники?

Лучше бы Джоана не произносила эту фразу, ставшую для нее в будущем источником невыносимых страданий! Но сейчас девушка, не ведавшая, как и все смертные, своей грядущей судьбы, весело смеялась собственной удачной шутке на пару с леди Алисой, также обладавшей изрядным чувством юмора.

В этот момент пронзительно и резко пропел охотничий рожок, и скачка началась.

Для Михася рельеф местности и расположенные на ней препятствия особой сложности не представляли. В Лесном Стане конная подготовка проходила в более суровых условиях. Кроме того, среди участников скачки, разумеется, не было ни одного дружинника из Южной тысячи. В общем, Михась просто обязан был победить. Он вырвался вперед, ушел от основной группы уже на первой миле. Но джентльмены, именовавшие себя спортсменами, тоже были не лыком шиты. Более того, они и слыхом не слыхивали ни о лыке как таковом, ни о его чисто русской производной – лаптях. Иными словами, пятеро спортсменов ни в чем не уступали Михасю и почти три четверти дистанции держались с ним ноздря в ноздрю. Среди этих пятерых был и бравый кавалерийский полковник, ухаживающий за леди Алисой. За милю перед финишем Михась и полковник оторвались от остальных соперников. Они вдвоем вылетели на обширную поляну, в конце которой, возле финишных столбов, располагались многочисленные зрители. Старый кавалерист, блестяще прошедший всю дистанцию, явно устал и уже не так уверенно держался в седле. Михась, видя его состояние, решил, что настала пора совершить последний рывок и тем самым выиграть скачку. Он уже собрался пришпорить и подстегнуть своего скакуна и занес хлыст для последнего посыла. Но в этот момент, чуть повернув голову влево, он встретился глазами с полковником. Взгляд ветерана был полон отчаяния и немой мольбы. Михась вспомнил, какая награда была обещана полковнику леди Алисой. Очевидно, старый кавалерист возлагал большие надежды на эту скачку, в которой ему действительно не было равных. И если бы не русский всадник, явившийся из тех мест, где бескрайние леса переходят в еще более бескрайние степи, по которым даже не скачут, а летают, низко стелясь над ковылем, лучшие в мире наездники, то полковник, несомненно, одержал бы вполне заслуженную победу. Михась еще во время первого ужина в замке проникся искренней симпатией к старому кавалеристу, не говоря уж о леди Алисе. У них была своя жизнь и свои отношения, которые он невольно мог поломать. И еще Михась подумал, что леди Алиса, понимавшая, что кавалерийский полковник наверняка будет главным фаворитом этой скачки, не просто так пообещала ему желанную награду в виде своей благосклонности. Наверняка она сама желала, чтобы полковник победил. И Михась принял решение, о котором не смог бы даже помыслить в Лесном Стане: он опустил хлыст, так и не сделав своему скакуну последний решающий посыл. Полковник вырвался вперед на полкорпуса, и его огромный вороной конь разорвал своей покрытой пеной грудью красную шелковую ленточку, натянутую между двумя финишными столбами.

Вечером того же дня состоялся прощальный ужин. Адмирал, вновь сидевший по правую руку от хозяина во главе стола, с удовольствием принимал вполне заслуженные поздравления в связи с блестящим выступлением его подчиненного, капрала флагманской морской пехоты. Второе место моряка в конных состязаниях было справедливо оценено как невероятный, просто потрясающий успех. Сэры спортсмены были разочарованы своим поражением от Бог знает кого, но, как истинные джентльмены, не подавали виду. Полковник сидел рядом с леди Алисой, возле них расположились Михась и леди Джоана. Ужин прошел очень весело, все много шутили и смеялись. Полковник и Джоана весь вечер украдкой бросали на Михася взгляды, полные благодарности, но также и некоторой опаски. Они явно боялись, что в какой-нибудь шутке этого загадочного русского, который за словом в карман не лез и весьма тонко понимал и использовал английский юмор, промелькнет намек на те события, разглашение которых было бы для них, мягко говоря, нежелательно. Тем более что сей гвардеец играл в этих событиях весьма благородную роль, и мало кто на его месте удержался бы от упоминания о собственных заслугах. Но для Михася понятие чести было одним из краеугольных камней, на котором базировался весь его характер, все его поступки, многие из которых были даже чересчур правильными и прямолинейными. Ни словом, ни взглядом, ни жестом Михась не коснулся тех обстоятельств, о которых не следовало упоминать не только при посторонних, но и при непосредственных участниках событий. По его твердому убеждению такое упоминание, даже сделанное с глазу на глаз, могло причинить страдание, поставить человека в весьма неловкое и двусмысленное положение.

Расставаясь, полковник крепко пожал Михасю руку, пристально посмотрел ему в глаза и произнес неожиданно тихим и серьезным голосом:

– Знай, сынок, что в Англии есть человек, на которого ты всегда и во всем сможешь положиться.

– Спасибо, сэр, – просто ответил Михась. Джоана не сказала ничего, но в ее взгляде мелькнуло незнакомое и непонятное для Михася выражение. Но Михась никак не отреагировал на этот взгляд. Что поделать, бесстрашный дружинник, краса и гордость тайного Лесного Стана, а также флагманского экипажа Ее Величества королевской морской пехоты был дремуче несведущ относительно природы женских чувств.

Возвращение Михася на корабль вряд ли можно было назвать триумфальным. Сержант Паркс выразил совершенно законное возмущение отсутствием своего помощника – капрала в ответственный период подготовки личного состава перед дальним походом.

– Не понимаю, за каким чертом наш адмирал таскал тебя в какой-то там гребаный замок, – прорычал он.

– Я участвовал в конных состязаниях, сэр – скромно ответил Михась.

У сержанта Паркса от удивления отвисла челюсть.

– Ты, капрал морской пехоты, скакал на таких-разэтаких дурацких лошадях?

Сержант – старый морской волк – не знал, с какой стороны подходить к лошади, и поэтому втайне боялся этих животных, удар копытом которых по силе превосходит удар кулаков десяти сержантов.

– Разрази меня гром, если я понимаю, зачем это было надо адмиралу! – продолжал бушевать Паркс.

– Это военная тайна! – шепотом произнес Михась. – Но вам, господин сержант, я, конечно же, ее открою. Дело в том, что адмирал, вдобавок к морской пехоте, задумал создать новый секретный род войск: морскую кавалерию. Тем морским пехотинцам, которые перейдут в кавалерию, это сулит немалые выгоды: ведь бегать кроссы и делать «лягушку» за морского кавалериста будет его кобыла. А самое главное, уже готов проект новой формы потрясающего оранжевого цвета!

Паркс наконец понял, что капрал шутит. Как истинный англичанин, он оценил юмор подчиненного и лишь усмехнулся в ответ:

– Это, конечно же, у вас на Руси все воины такие умные и ленивые, что изобрели морскую кавалерию, чтобы самим не бегать и не прыгать?

– Нет, – совершенно серьезно ответил Михась. – У нас основное зачетное упражнение на силовую координацию – не «лягушка», а подъем переворотом на перекладине. Увы, кобыла здесь – плохая помощница: копыта у нее с перекладины постоянно соскальзывают!

Сэр Джеймс Оглби нервно расхаживал взад-вперед по Охотничьей гостиной своего старинного родового замка. В довольно обширном помещении с высоким сводчатым потолком ярко пылал камин. Английское лето исчерпало весь скудный запас хорошей погоды, и теперь зарядили дожди, стало холодно и сыро. Отблески пламени время от времени освещали развешанные на стенах гостиной многочисленные охотничьи трофеи, добытые предками сэра Джеймса, но большая часть гостиной тонула во мраке. Сэр Джеймс велел не зажигать свечей, и окружавшая его темнота вполне соответствовала тому мраку, что царил в его душе. Два дня назад, сразу же после своего поспешного возвращения, если не сказать —

бегства из замка сэра Эдуарда, сэр Джеймс отправил своего верного и преданного слугу в Портсмут с важным поручением. Тщательно задуманный план сэра Джеймса относительно женитьбы на Джоане и присвоения всех ее титулов и поместий провалился. Самое обидное, что зря пропали деньги, которые он заплатил за изготовление и доставку с официальной почтой фалыпи-[вых писем отца Джоаны. Ну ничего, сэр Джеймс не привык отступать в делах, сулящих большие барыши, а также направленных на удовлетворение его похоти, и он взамен старого тут же придумал новый план.

Слуга недавно вернулся из Портсмута, доложив об исполнении поручения, и теперь сэр Джеймс ожидал результатов.

Раздался осторожный стук в дверь.

– Ну что там? – нетерпеливо воскликнул сэр Джеймс.

– Он пришел, сэр, – с поклоном доложил верный слуга.

– Немедленно приведи его сюда по потайному ходу! Надеюсь, никто из челяди его не видел?

– Конечно, нет, сэр. Он уже ждет за дверью потайного хода, сэр.

– Веди немедленно! А сам стой за дверью и не пускай ко мне никого! Слышишь, никого, даже саму королеву!

Через минуту в Охотничью гостиную бесшумной тенью проскользнул гость. Он был довольно высокого роста. Его фигуру скрывал длинный темный плащ, а лицо было закрыто широкими полями шляпы. Но по прямой и гордой осанке в нем можно было безошибочно распознать военного, скорее всего – дворянина.

– Ну, наконец-то! – обрадованно воскликнул при виде гостя сэр Джеймс. – Присаживайтесь к огню, дон Эстебан, я вижу, что в пути вы промокли под дождем. Вот, возьмите стакан доброго виски, которое, надеюсь, согреет вас изнутри.

– У меня очень мало времени, сэр Джеймс, поэтому прошу вас незамедлительно приступить к сути дела. Надеюсь, вы понимаете, что я нахожусь в Портсмуте инкогнито. Хотя наши страны официально не воюют друг с другом, но в Новом Свете между нами идет самая настоящая война. Если меня здесь, в Англии, захватят люди адмирала Дрейка, то боюсь, что я буду немедленно повешен на нок-рее ближайшего корабля без всякого суда и следствия.

– Дон Эстебан, я все прекрасно понимаю, поэтому весьма благодарен вам, что вы отважились меня навестить. Тогда, в Мадриде, вы оказали мне огромную услугу, предоставив в мое распоряжение вашу шпагу и ваши деньги…

– Надеюсь, – перебил его дон Эстебан, – вы не собираетесь просить меня, чтобы я вновь спас вашу жизнь?

– Дон Эстебан! Я человек, как вы знаете, благородный и привык рассчитываться по своим долгам. Я хочу отплатить вам услугой за услугу и наконец получить обратно те векселя и те письма по поводу наших совместных дел… Ну, вы понимаете меня.

– Надеюсь, вы отдаете себе отчет, сэр Джеймс, в том, сколько стоят ваши векселя и ваши письма?

– Разумеется, дон Эстебан. Поэтому моя услуга будет для вас и для вашего флота поистине бесценной. Я хочу помочь вам захватить в Карибском море флагманский корабль адмирала Дрейка вместе со всем экипажем. Как вы наверняка знаете, на будущей неделе эскадра адмирала отправляется в поход к берегам Нового Света.

Дон Эстебан не верил своим ушам. Он медленно поднялся с низенькой скамейки возле камина, сидя на которой грелся у огня, длинно и вычурно выругался по-испански.

– Ну, так как, дон Эстебан, – усмехнулся сэр Джеймс, – стоит эта услуга моих векселей и писем? Будем ли мы наконец в расчете?

– Да, тысяча чертей и сто одна ведьма! Но… как? И есть ли в этом захвате ваша личная заинтересованность, сэр Джеймс? Простите, но я сомневаюсь, что тут дело только в выкупе компрометирующих вас бумаг. Их можно было бы получить обратно и более легким способом.

– Детали операции мы сейчас обсудим. Я составил план, который изложу вам, и готов выслушать в ответ ваши соображения. Что касается моей личной заинтересованности именно в этом деле, то она, как вы тонко изволили заметить, безусловно, имеется. Я хочу, чтобы мне была передана некая особа, которую вы обнаружите среди пассажиров.

– Ого! – воскликнул дон Эстебан. – Так и знал, что вы одним выстрелом хотите убить двух вальдшнепов. Но, возможно, это поднимет цену, и вы опять окажетесь моим должником…

Сэр Джеймс сделал протестующий жест, но дон Эстебан продолжил:

– А может быть, и нет. Это зависит от одного обстоятельства… Скажите, а будет ли на флагманском корабле отряд морской пехоты?

– Насколько мне известно, да, – слегка озадаченно ответил сэр Джеймс.

– Тогда, если вы так хорошо обо всем осведомлены, то не знаете ли вы случайно, есть ли среди морских пехотинцев некий сержант Фроул Русс? Он родом из гиперборейских лесов, гвардеец русского принца или князя, не помню точно, как они себя величают.

Сэр Джеймс, не ожидавший услышать от партнера ничего подобного, вздрогнул, а затем надолго замолчал, погрузившись в глубокие размышления. Эта затянувшаяся пауза не должна была выглядеть подозрительной для собеседника, ибо сэр Джеймс сделал вид, что вспоминает вроде бы знакомое имя. На самом деле ход его мыслей был несколько иным. Конечно же, он хорошо помнил, что того проклятого русского звали Майком, а не каким-то там Фр-фыром, к тому же он был капралом, а не сержантом. Но как ответить дону Эстебану, чтобы ответ ему понравился, чтобы он согласился на его, сэра Джеймса, условия? Ответить «нет?» А вдруг испанец откажется от захвата корабля, если на нем будет отсутствовать какой-то там сержант родом с неведомой Руси. Нет, надо сделать так, чтобы захват казался благородному дону очень и очень заманчивым предприятием, ибо, судя по всему, у него с сержантом личные счеты. Такое предположение звучало для сэра Джеймса вполне логично, поскольку он сам готов был дорого заплатить, чтобы иметь возможность растерзать мерзавца-капрала. И сэр Джеймс решился.

– Да, дон Эстебан, как я слышал, есть там такой Русс, младший чин флагманской морской пехоты. Он даже недавно появлялся в одном из замков в свите адмирала. Он у Дрейка любимчик и, безусловно, отправится с ним в поход.

– Пресвятая Дева Мария! – с хищной радостью воскликнул дон Эстебан. – Ну что ж, сэр Джеймс, вы – счастливчик! Вам опять повезло. Я тоже буду иметь в этом деле личный интерес. Вы, как обещали, даете мне возможность захватить флагманский корабль и покончить с Дрейком и его головорезами, а взамен получаете свои бумаги. Кроме того, вы получаете некую особу и делаете с ней все, что вам заблагорассудится. Я же получаю сержанта Русса и тоже делаю с ним все, что хочу!

Последние слова дон Эстебан выкрикнул с такой кровожадной злобой, что сэра Джеймса охватил страх, и по его телу пробежала невольная дрожь.

– Позвольте осведомиться, дон Эстебан, чем так досадил вам этот несчастный сержант? – терзаемый любопытством, спросил сэр Джеймс.

– У меня нет секретов от вас, сэр Джеймс, – криво усмехнулся дон Эстебан. – Это произошло почти год назад, в Новом Свете, в нашем форте Бона-Чилья. Эскадра Дрейка атаковала форт. Его морская пехота, малочисленная, но наглая, ринулась на штурм, который, конечно же, был тут же отбит благодаря нашему подавляющему огневому превосходству. Когда англичане бежали из-под огня наших батарей, мы совершили вылазку и ринулись за ними. Под стенами форта наши солдаты нашли этого самого сержанта. Он был весь в крови, сидел на земле и бинтовал страшную рану на руке, видневшуюся сквозь разорванный рукав. «Не стреляйте! – закричал он. – Не убивайте меня! Я ранен, я не могу идти, но я хочу жить и сообщу вам ценные сведения! Я – сержант флагманской морской пехоты Фроул Русс. Я знаю очень много! Отнесите меня к вашему командиру, а еще лучше – к коменданту форта!». Его отнесли на носилках в форт, доставили прямо в кабинет дона Педро, нашего коменданта. Когда пленного посадили на стул, его буквально шатало от слабости, двое стражников его поддерживали. Кроме дона Педро и меня, людей бывалых, вооруженных шпагами, кинжалами и пистолями, там было пятеро стражников с алебардами и саблями. Подлый притворщик, оказавшийся на деле целым и невредимым, убил их всех, причем за несколько мгновений.

Сэр Джеймс невольно содрогнулся при этих словах.

– Я чудом остался жив, – продолжал дон Эстебан. – Мой кинжал, который я выхватил, чтобы покарать бросившегося на нас злодея, он вонзил мне же в мою грудь, и если бы не вот этот медальон с портретом матери, защитивший сердце, – видите, вот на нем след от удара – я бы не разговаривал с вами. Но все равно удар был настолько сильным, что я упал без сознания. Очнулся от сильнейшего взрыва, потрясшего до основания весь форт. Оказалось, что злодей, переодевшись в мундир убитого им коменданта, напялив его парик и шляпу, проник в пороховой погреб и поджег фитиль. Ему удалось бежать до взрыва и, пройдя беспрепятственно на стену, убить еще трех часовых и улизнуть по веревке. Впрочем, ему не пришлось далеко бежать. Его сообщники – морская пехота Дрейка – уже ожидали взрыва, изготовившись к атаке вблизи наших стен. Теперь над бывшим испанским фортом развевается английский флаг.

– То, что вы рассказали, ужасно, дон Эстебан. Теперь я понимаю вашу личную заинтересованность в этом деле.

Сэр Джеймс подошел к столу, развернул лежащий на нем свиток. Дон Эстебан, присоединившись к нему, также склонился над свитком. И благородные партнеры принялись с увлечением обсуждать свои планы, цель которых была проста и понятна: получить максимальную наживу на чужом горе и чужой крови.

– По местам стоять, с якоря сниматься!

С берега доносятся торжественные и протяжные звуки труб, грохот барабанов. Там, на причале, толпы провожающих машут платками, шарфами, шляпами. Отдельной группой в собственных каретах – леди и джентльмены. Леди Алиса и бравый кавалерийский полковник сидят вместе в изящной открытой коляске. Кажется, дело идет к свадьбе. Недолго вдовствовала леди Алиса, разбившая все надежды военно-морского флота и отдавшая свое сердце сухопутному офицеру. Белый шелковый шарф в ее руке трепещет на ветру, посылая прощальный привет отходящей за океан эскадре. Она провожает не только бывших сослуживцев своего покойного мужа, но и лучшую подругу – леди Джоану, принятую адмиралом в качестве почетной пассажирки на флагманском фрегате «Принцесса». Леди Джоана вместе с адмиралом и офицерами фрегата стоит на мостике. Команда выстроена на шканцах. А на шкафуте ярко пламенеют мундиры и головные платки отряда флагманской морской пехоты. Михась стоит во второй шеренге, сразу за плечом сержанта Паркса. Он не испытывает ни волнения, ни грусти, покидая эту гостеприимную страну. Служба есть служба. Он просто выполняет приказ Родины, пославшей его вначале за три моря, а теперь – за океан. Он обязан вернуться живым и невредимым, перенять боевой опыт лихих морских пехотинцев адмирала Дрейка и обогатить новейшими военными знаниями и тактическими приемами свою родную дружину тайного Лесного Стана. Он уже может сказать, что находится здесь не зря: одни ручные бомбы чего стоят!

Паруса еще свернуты, принайтовлены к реям, корабли верпуются гребными шлюпками, медленно и торжественно вытягиваются на рейд, выстраиваются в кильватерную колонну. Наконец узкий проход из бухты пройден, и в высокие крутые борта ударяет морская волна.

– Поднять паруса!

Матросы бегут по вантам и реям с завидной ловкостью и проворством, белоснежные полотнища парусов в один миг разворачиваются над кораблями. И вот уже эскадра набирает ход, бесшумно и плавно устремляется к горизонту.

– Морской пехоте – вольно! Разойдись! Занятия в ротах – по расписанию. Сержантам отвести людей в кубрики.

Джоана, сопровождаемая свободными от вахты офицерами, также спустилась с мостика и направилась в кают-компанию. Михасю показалось, что она несколько раз оглядывалась на шеренги морской пехоты, словно пыталась увидеть кого-то. Впрочем, от шкафута до мостика было довольно далеко, и он вполне мог ошибиться.

Плавание по океану проистекало ровно и безмятежно: эскадру не тревожили ни бури, ни огонь вражеских орудий. Для Михася каждый день от подъема до отбоя был до предела насыщен и заполнен событиями. Честно говоря, он воспринимал весь отрезок времени от отплытия из Лесного Стана до выхода эскадры Дрейка из Портсмута как разновидность отдыха или даже развлечения. После тех нагрузок, которые он ежедневно и ежечасно испытывал в лесной дружине, вся последующая деятельность, включая занятия по судовождению и абордажному бою на борту своего судна из Студеного русского моря в Портсмут и тренировки в составе королевской морской пехоты, казалась ему легкой забавой. Михась даже стал слегка толстеть.

Но в океане все изменилось. С рассвета и до заката морская пехота готовилась к предстоящим тяжелым боям. Качка, которую Михась переносил на удивление легко, вносила свою специфику в ведение рукопашного боя на скользкой палубе, надстройках, вантах и реях, в тесном пространстве трюмов и кают. Михась с увлечением осваивал новые для него приемы штурма и обороны кораблей, понимая, что многие из них с успехом могут быть применены при штурме и обороне крепостей. Хотя крепость и не качается, а твердо стоит на земле, приставляемые к ее стенам штурмовые лестницы сильно напоминают ванты, гребни стен – борта, а башни – корабельные надстройки. Множество крепостей, как в самой России, так и в державах потенциальных противников, были деревянными, что усиливало сходство с кораблями. Фехтование на узких качающихся досках, имитирующих борта, атака и оборона на вантах и канатах сверху вниз и снизу вверх – все это следовало освоить, запомнить и продемонстрировать затем в Лесном Стане. А еще нужно было упражняться в стрельбе из пистолей при бортовой и килевой качке, научиться кидать ручные бомбы так, чтобы эффект их действия был максимальным, отладить взаимодействие во взводе во время атаки и обороны на всех палубах, надстройках, рангоуте, такелаже, в трюмах и каютах и так далее и тому подобное. Учиться Михась любил всегда, жадно впитывал новые знания, быстро усваивал необходимые навыки, чем вызывал уважение как начальников, так и подчиненных. Кроме того, он по старой привычке продолжал совершенствоваться в ратном деле даже в свободное от занятий время, когда все остальные отдыхали. Наупражнявшись за день до упора, Михась после сигнала «отбой» засыпал мгновенно, без всяких снов.

Но при всем при этом он не упускал случая постоять на капитанском мостике, возле штурвала и компаса, куда его допускали по личному разрешению благоволившего к нему адмирала. Он забрасывал вахтенных офицеров вопросами по судовождению и тактике морского боя. Гордые представители высшей – военно-морской – касты служивого английского дворянства сперва смотрели на него свысока и неохотно цедили сквозь зубы подчеркнуто краткие ответы. Но вскоре, убедившись, что странный капрал неплохо разбирается как в навигации, так и в парусном деле, знает и компас, и астрономию с географией, а задаваемые им вопросы неожиданно профессиональны и интересны, стали общаться с ним почти как с равным. Выражение «все мы в одной лодке» приобретает особый смысл на боевом корабле, идущем в океан. Чужих здесь нет и быть не может. Таким образом, Михась узнал (или разведал – кому как больше нравится) много нового и полезного.

Единственное, что вызвало у него недоумение, так это тактика морских сражений, о которой поведали ему офицеры. Морской бой происходил весьма незамысловато: суда выстраивались в одну линию, то бишь в кильватерную колонну, сходились на параллельных курсах, и дальше начиналась битва каждый против каждого, весьма напоминавшая рыцарский турнир. Обменявшись залпами, корабли сближались для абордажа, ходе которого и выявлялся победитель. Все маневры, предшествующие сближению кильватерных колонн, сводились лишь к одному: каждая колоннастремилась занять наветренное положение. На наивный вопрос капрала, а что делать, если численность кораблей противника больше, чем своих, он получил уверенный и твердый ответ: «Уклоняться от боя». Михась, привыкший, что на суше все решает маневр, а не численное превосходство, остался весьма разочарован ответом и решил, что, если бы у Руси был военно-морской флот и ему, Михасю, довелось бы на нем служить, он наверняка изобрел бы что-нибудь более хитроумное. Конечно, он не знал и не мог знать, что подобная незамысловатая тактика боя военных флотов останется высшей догмой для всех стран еще в течение почти двух веков, и только русский царь, Петр Алексеевич, впоследствии государь-император Петр Великий, введет маневр в действия боевых флотов. Впрочем, флотоводческие новации Петра Великого коснутся лишь галерного флота, действующего в прибрежных акваториях, а новый строй и новую тактику сражения линейных парусных кораблей, поразившую как в переносном, так и в прямом смысле всех современных ему флотоводцев, изобретет русский адмирал Ушаков.

И все же наступил и такой день, вернее, вечер, когда Михась, насытившись по самую ватерлинию как абордажными тренировками, так и учеными беседами с офицерами о румбах, курсах и галсах, позволил себе немного отдохнуть. Он просто стоял в гордом одиночестве на баке,

опершись на планширь высокого фальшборта, и первый раз за все плавание любовался открывшейся его взору величественной картиной океана. По темно-синим, почти черным невысоким волнам пробегали оранжевые отблески заката. Кругом, куда ни кинь взгляд, были только эта темно-синяя пустыня и лазоревое безоблачное небо. Корабли эскадры, следовавшие за флагманом, казались столь крохотными и утлыми на фоне безбрежной стихии, что невольно щемило сердце и захватывало дух.

Михась, казалось, целиком был поглощен созерцанием океана, но когда у него за спиной возник странный, едва слышный шорох, дружинник обернулся на этот звук с похвальной быстротой и проворством. И тут же замер, встретившись взглядом с лучистыми глазами Джоаны.

Испуганная его резким движением, девушка тихонько ойкнула и остановилась, невольно прижав руки к груди. Шорох ее платья по доскам палубы, на который и обернулся Михась, стих.

– Джоана, простите, я не хотел вас напугать, – сконфуженно произнес Михась.

Он, бегая и прыгая день-деньской по палубам, рангоуту и такелажу с саблей в руках, кинжалом в зубах и пистолью за поясом, иногда замечал краем глаза Джоану, обычно окруженную несколькими офицерами, но в то же мгновение забывал о ней. Но сейчас, встретившись с Джоаной один на один, Михась ощутил прилив странной незнакомой радости. Ему, только что любовавшемуся одной из самых захватывающих картин природы, было приятно смотреть на девушку, видеть ее белокурые, слегка рыжеватые волосы, маленькую прядь, выбившуюся из гладкой прически возле самого ушка, ее глаза, почти такие же синие, как океанские волны, тонкие изящные руки, всю ее легкую стройную фигурку, затянутую в бледно-зеленый шелк изящного платья.

Джоана улыбнулась ему доброй и светлой улыбкой:

– Нет-нет, это вы простите меня, господин гвардеец. По-видимому, я отвлекла вас от важных размышлений, нарушила ваше уединение, поэтому мне следует сейчас же уйти…

– Что вы, Джоана, мне чрезвычайно приятно видеть вас.

Михась хотел было еще добавить, что они могли бы вместе стоять здесь и наслаждаться великолепным зрелищем океана, но почему-то смешался и замолчал.

Джоана, по-видимому, почувствовав то, что он не решился произнести вслух, пришла ему на помощь. Она подошла к борту, оперлась обеими руками на планширь и застыла, устремив взор к горизонту. Михась стоял у нее за спиной, не решаясь приблизиться, встать рядом, хотя всей душой стремился оказаться сейчас возле нее, прикоснуться плечом, взять ее руку в свою.

– Скажите, Майк, – не оборачиваясь произнесла Джоана, – а ваш бескрайний лес, о котором вы рассказывали в замке сэра Эдуарда, похож на океан?

– Да, – обрадованно ответил Михась. Ему было почему-то очень приятно, что их мысли совпали. – Я и сам минуту назад думал, что если посмотреть на наш лес сверху, с горы, да еще забравшись на высокую сосну, то он похож на этот океан. Только лес зеленый. А зимой он белый от снега.

– Вы любите свой лес?

– Конечно! Каждый человек любит свою родину.

– Мне очень интересно узнать, Майк, – после длинной паузы, по-прежнему смотря на океан, медленно и как будто бы даже нерешительно произнесла Джоана, – есть ли у вас в настоящее время какая-либо мечта? Что более всего занимает душу таинственного гвардейца из свиты почти сказочного князя неведомой Гипербореи? Ответьте мне откровенно, если это, конечно, не секрет.

Михась задумался на несколько мгновений, потом честно, как и просила Джоана, ответил:

– Мне очень нужно заполучить пистоль с колесцовым замком.

Девушка вздрогнула, как от озноба, пристально посмотрела в лицо Михасю, желая понять: неужто и вправду этот загадочный русский так по-детски простодушен или же он просто издевается над ней.

Но Михась смотрел на нее открыто, и в его действительно немножко детском взгляде читалась совсем не издевка, а искренняя симпатия и даже, пожалуй, восхищение.

Джоана глубоко вздохнула и хотела было продолжить разговор, как вдруг ее окликнули, и из-за фок-мачты показался один из офицеров корабля. Михась вытянулся, отдал честь.

– Леди Джоана, вот вы где! А мы вас всюду ищем! – обратился офицер к девушке, затем небрежно кивнул Михасю: – Капрал, вольно!

Джоана украдкой бросила на Михася виноватый взгляд, затем не без раздражения повернулась к офицеру:

– Пользуясь хорошей погодой, я решила прогуляться по палубе, сэр!

– Дорогая леди, мне поручено сообщить вам, что лейтенант Ричард Сэдли уже настроил лютню, и мы в кают-компании мечтаем как можно скорее вновь услышать ваш прекрасный дуэт! Окажите мне честь, позвольте проводить вас в кают-компанию!

– Благодарю вас за приглашение, сэр! Готова следовать за вами! – церемонно поклонилась Джоана и, обращаясь к Михасю, уже другим, более дружеским и теплым тоном произнесла: – Спасибо за беседу, гвардеец! Надеюсь, у нас еще будет возможность ее продолжить.

– Интересный малый этот капрал, – привычно высокомерным тоном произнес офицер, взяв леди Джоану под руку и уводя ее на корму, где располагалась кают-компания. – Представляете, он, оказывается, читает книги и даже умеет пользоваться компасом!

– Не может быть! Вы меня разыгрываете! – с деланым изумлением ответила ему Джоана и, обернувшись, ласково посмотрела на Михася.

Михась ответил ей такой же улыбкой и, оставшись в одиночестве, ощутил в душе прилив какого-то необычного, но светлого и радостного чувства.

– Рота, к оружию! Строиться на шкафуте! Мушкеты заряжать боевым зарядом!

Лейтенант Сэдли, при сабле и пистолях, в ослепительно сверкающей начищенной сталью офицерской кирасе поверх ярко-красного мундира, ловко скатился по перилам трапа в кубрик, отстранил дневального и лично подал эту команду.

Эскадра адмирала Дрейка приближалась к берегам Нового Света. Уже несколько раз впередсмотрящие с марсов видели на горизонте крохотные островки. Но эскадра, не отклоняясь от курса, следовала за своим флагманом: фрегатом «Принцесса». Флагман был самым быстроходным кораблем в эскадре, да и, пожалуй, одним из самых быстроходных в мире линейных боевых кораблей. «Принцесса» ни разу за весь поход не поднимала все свои паруса, иначе бы она уже давно унеслась далеко вперед. Однако сейчас, встав в строй на верхней палубе, Михась с удивлением увидел, что фрегат мчится на всех парусах.

– Итак, парни, объявляю боевую готовность. – Лейтенант подчеркнуто спокойно, чуть вразвалочку расхаживал перед строем, его голос звучал весело, но в нем ощущалось скрытое возбуждение. – Впередсмотрящие заметили на горизонте дым возле небольшого необитаемого островка. При приближении удалось разглядеть в подзорные трубы, что на береговой отмели догорает остов судна. Похоже, это английское торговое судно!

Лейтенант произнес последнюю фразу резко и сурово, как приговор тем, кто посмел поднять руку на английский флаг. Все флоты мира обязаны салютовать любому английскому судну. Нападение даже на одиночного купца расценивается как нападение на Англию и должно неотвратимо караться всей мощью Королевских военно-морских сил.

– Фрегат изменил курс и сейчас идет к острову. Нам приказано произвести высадку и осмотреть побережье. При наличии противника вступаем в бой, уничтожаем его или держимся до подхода основных сил эскадры. Задача ясна?

– Йес, сэр! – с радостной готовностью рявкнула рота, как один человек.

Профессиональным воякам надоел долгий монотонный переход по океану. Всем хотелось наконец подраться, испытать свою силу и ловкость, да и саму судьбу.

Остров приближался с поразительной быстротой. «Принцесса», словно застоявшаяся в конюшне скаковая лошадь, наконец вырвавшаяся на волю, стремительно скользила по волнам. Офицеры во главе с адмиралом собрались на мостике и на юте, и дюжина подзорных труб была направлена в сторону клочка суши, вырастающего посреди безбрежного океана. Подступы к острову были защищены скальными рифами, вокруг которых кипела пена прибоя. За грядой рифов виднелась полоса песчаного пляжа, а дальше начинался густой темно-зеленый тропический лес, покрывающий весь остров вплоть до вершины венчавшей его довольно высокой горы.

Но взоры наблюдателей были прикованы не к острову, а к двум черным базальтовым скалам, торчавшим над водой, словно клыки гигантского морского чудовища. Между ними был зажат все еще дымящийся остов судна. Его мачты были снесены, верхняя палуба и надстройки выгорели, но сам корпус, омываемый волнами, был почти цел. Над останками судна, в котором по очертанию корпуса опытный глаз мог издали безошибочно распознать английского купца, поднимался столб дыма: по-видимому, что-то догорало в трюме.

– В рифах имеется довольно широкий проход, сэр, – обращаясь к адмиралу, почтительно заметил вахтенный офицер. – Похоже, судно посажено на скалы нарочно.

– Согласен с вами, лейтенант, – ответил сэр Фрэнсис Дрейк. – Весь вопрос в том, не подверглось ли судно перед этим нападению, как мы заподозрили с самого начала, увидев на нем дым.

– Нам предстоит вскоре выяснить все обстоятельства, сэр, – произнес вахтенный, не отрывая глаза от окуляра подзорной трубы. – Как мне представляется, данное судно… О, мой Бог! Что это?! – потрясенно воскликнул он, не закончив предыдущей фразы.

Вслед за этим на мостике и юте раздались еще несколько изумленных и горестных восклицаний. Подходя к острову, «Принцесса» обошла группу скал с застрявшим в них судном, и взорам наблюдателей открылся кусок пляжа, ранее невидимый из-за этих препятствий. Примерно на половине расстояния между океаном и лесом в песок был вкопан четырехметровый крест, составленный из неотесанных стволов деревьев. На кресте был распят человек. Легкий океанский бриз колыхал длинные белокурые волосы на его голове, безжизненно свесившейся на грудь, шевелил остатки одежды, покрывавшей неподвижное тело.

– Наверняка это дело рук испанцев! – выругался сэр Дрейк. – Проклятые инквизиторы! – И зычным голосом, перекрывая шум ветра и рев прибоя, скомандовал: – Отдать якоря! Морской пехоте десантироваться на берег!

Фрегат встал на оба якоря неподалеку от острова.

– Шлюпки на воду! Во славу Ее Величества – вперед!

Подгоняемые слаженными ударами весел, шлюпки, заполненные флагманскими пехотинцами, понеслись к удобному для них проходу между рифами. На носу каждой шлюпки разместились с мушкетами наготове лучшие стрелки. Михась, стараясь успокоить бешено стучащее от волнения сердце, сквозь прорезь прицела напряженно всматривался в плотную зеленую стену леса, ожидая, что вот-вот оттуда раздастся встречный залп. Однако все было спокойно, по шлюпкам никто не стрелял.

Кили мягко проскребли по плотному песчаному дну, шлюпки остановились ярдах в двадцати от линии прибоя. Морские пехотинцы без команды выпрыгнули прямо в воду и ринулись на берег, выстраиваясь на ходу в развернутые взводные шеренги, держа мушкеты наизготовку. Как только они вышли на сушу, лейтенант Стэнли скомандовал:

– Рота, стой! К стрельбе плутонгом… готовьсь!

Первая шеренга залегла, вторая присела на колено, третья осталась стоять. Стволы направленных на лес мушкетов весело и грозно блестели на ослепительно ярком солнце. Плутонг был новейшим тактическим приемом морской пехоты. Он стал возможен лишь после того, как на вооружение флагманских экипажей взамен громоздких фитильных аркебуз, из которых можно было стрелять только стоя, со специальной подпорки, поступили легкие и удобные мушкеты с кремневыми замками.

– Есть ли добровольцы для разведки в лесу? – обратился к строю лейтенант.

Михась поднялся с колена:

– Капрал Майк Русс готов к разведке, сэр!

– Отлично, капрал! Вперед, за наградой!

Михась передал свой мушкет ближайшему бойцу, вынул из-за пояса обе выигранные им в замке сэра Эдуарда пистоли и бегом направился к таинственному тропическому лесу, готовый в любой миг вильнуть в сторону от возможной пули и выпалить в ответ. Благополучно преодолев открытое пространство пляжа, он углубился в густые заросли незнакомых ему кустов и деревьев. Лес, доселе спокойный и безмолвный, сразу ожил, наполнился разноголосыми криками и шорохами неведомых птиц и зверушек. Стаи этих сказочно ярких птиц вспорхнули со спутанных в плотную сеть ветвей и закружились над кронами. Михась несколько секунд задумчиво наблюдал за их кружением, затем решительно повернулся, выскочил из зарослей и подбежал к ожидавшему его перед строем пехотинцев лейтенанту.

– В лесу никого нет, сэр, иначе все эти пичуги орали бы непрерывно, задолго до нашей высадки, сэр!

Лейтенант Стэнли одобрительно кивнул:

– Молодец, Майк! Рота, приказываю осмотреть побережье! В лес можно не входить! Первый взвод – направо, второй налево! Бего-ом… Марш! Третий взвод – со мной к кресту!

Пехотинцы кинулись выполнять приказание. Те, что во главе с лейтенантом подбежали к кресту, принялись саблями и кинжалами разгребать песок под его основанием. Затем крест плавно наклонили, положили на песок. Внезапно человек, к счастью не прибитый к перекладине гвоздями, а лишь привязанный к ней, слегка пошевелился и тихо застонал.

– Он жив, сэр!

– Вижу! Немедленно воды!

Лейтенанту протянули сразу несколько фляжек, и он собственноручно приложил горлышко одной из них к губам страдальца.

Несчастный сделал несколько судорожных глотков и открыл глаза.

Увидев красные мундиры морской пехоты, человек еле слышно прошептал по-английски:

– Слава Богу… Спасен…

– Берите его на руки, несите в шлюпку и отправляйте на корабль! – скомандовал лейтенант, а сам с пятью бойцами остался на берегу, поджидая возвращения двух первых взводов.

Через полчаса оба взвода, осмотрев побережье на две мили вокруг, благополучно возвратились к месту высадки и доложили, что следов противника не обнаружено. Лейтенант приказал всем возвращаться на корабль.

Между тем снятого с креста человека доставили на борт, отнесли в лекарскую каюту и поручили заботам корабельного врача. Вскоре врач вышел из своей каюты, поднялся на ют, где в нетерпении толпились почти все офицеры корабля, и доложил адмиралу:

– Больной сильно ослаб, потерял много жидкости, но его жизнь вне опасности, сэр! Его можно навестить прямо сейчас. Кстати, спасенный джентльмен утверждает, что является вашим хорошим знакомым, господин адмирал!

– Господа офицеры! Ожидайте меня в кают-компании! Я вместе с врачом и адъютантом навещу пострадавшего, а затем присоединюсь к вам и удовлетворю ваше любопытство.

И адмирал поспешно направился в лекарскую каюту.

Спасенный человек, уже умытый и переодетый в длинную полотняную ночную рубаху, лежал в каюте на удобном диване, предназначенном для раненых и больных из числа офицеров. Ему даже успели расчесать волосы. И, несмотря на то, что лицо пострадавшего было красным от солнечных ожогов, сэр Дрейк мгновенно его узнал.

– Сэр Джеймс Оглби! – изумленно воскликнул адмирал. – Каким образом вы очутились на этом треклятом островке!?

– Я благодарен вам за спасение моей жизни, дорогой адмирал. – Сэр Джеймс говорил с трудом, делая частые длинные паузы. – Сам Господь Бог послал мне вас… Я отправился в это путешествие, чтобы помочь старинному другу моей семьи, который управляет нашими совместными плантациями… Сейчас он тяжело болен, практически при смерти… Вы наверняка с ним знакомы, это сэр Шел тон.

– Как? – удивленно воскликнул адмирал. – Сэр Самуэль Шелтон, отец леди Джоаны?

– Да… Это он.

– Дело в том, дорогой сэр Джеймс, что дочь вашего друга и ваша хорошая знакомая, леди Джоа-на, находится в настоящий момент на борту моего корабля! Она направляется к своему больному отцу. Я немедленно приглашу ее сюда. Уверен, что она с удовольствием примется за вами ухаживать и быстро поднимет вас на ноги!..

– Постойте, адмирал, – остановил его сэр Джеймс. – Дело в том… Видите ли, между мной и Джоаной произошло недоразумение… Мы поссорились… Возможно, она не захочет меня видеть.

– Глупости! Как это она не захочет видеть старинного друга семьи, который, рискуя собственной жизнью, отправился за океан, чтобы поддержать ее больного отца?!

– И тем не менее я прошу вас пока не приглашать ко мне леди Джоану. Когда я окрепну, я сам поговорю с ней.

– Но я могу хотя бы рассказать ей, кого мы подняли на борт и какова была цель вашего путешествия?

– Конечно, адмирал… Я буду вам за это признателен.

– Ну а теперь, когда мы обсудили ваши личные вопросы, ответьте мне уже не как вашему другу, а как адмиралу флота Ее Величества, что случилось с английским торговым судном, кто посмел на него напасть и какие негодяи распяли вас на кресте?

– Недалеко от этого острова нас атаковала испанская эскадра… Мы были взяты на абордаж. Почти вся команда погибла в неравном бою… Оставшихся в живых сбросили в море. Меня, как знатную персону, взяли в плен… Хотели получить выкуп… Но затем, по-видимому, их кровожадность и католический фанатизм взяли верх… Вы же знаете, что они считают нас, приверженцев англиканской церкви, еретиками. Так вот, они не стали топить наше несчастное судно, а решили провести акцию устрашения: судно посадили на рифы и подожгли, а меня распяли на кресте… Но, хвала Создателю, руки и ноги прибили не гвоздями, а привязали веревками… Они говорили со смехом, что на гвоздях я умру слишком быстро, а на веревках буду мучиться не в пример дольше, раскаиваясь в своей ереси… Адмирал, мне тяжело говорить… Если позволит ваш врач, нельзя ли мне подкрепиться бокалом вина? Пока он разрешил мне пить только воду…

– Да-да, конечно, сэр Джеймс! Прошу простить, если мои вопросы вас утомили. Как вы понимаете, я задавал их не из праздного любопытства. Я немедленно позову врача и оставлю вас отдыхать.

– Нет, сэр Фрэнсис, я должен поведать вам нечто важное… Поэтому мне необходимо взбодриться и собрать все силы для этого сообщения… А потом мне будет уже все равно… Пусть даже Господь приберет меня к себе…

Сэр Джеймс в изнеможении откинулся на подушки и закрыл глаза.

– Не говорите так, сэр Джеймс! Вы обязательно поправитесь! Эй, доктор, помогите больному!

На зов адмирала в каюту явился врач, почтительно ждавший за дверью окончания беседы. Он пощупал у сэра Джеймса пульс, покачал головой и сказал, что больному необходим длительный отдых.

При этих словах врача сэр Джеймс открыл глаза и, сделав усилие, довольно твердо произнес:

– Мне необходимо немедленно сообщить адмиралу важные сведения. Дайте мне чего-нибудь взбадривающего, а затем я подчинюсь всем вашим требованиям.

Врач вопросительно посмотрел на адмирала, тот согласно кивнул головой. Тогда врач налил в серебряную рюмку немного рому, накапал туда каких-то снадобий из хрустальных склянок разнообразной формы, во множестве стоявших в аптечном шкафу. Еще раз предупредив адмирала, что больному крайне необходим покой, врач вновь вышел из каюты.

Сэр Джеймс выпил приготовленное снадобье, глубоко вздохнул, приподнялся на диване.

– Когда подлые испанцы после захвата судна устроили на своем корабле пир, меня, связанного по рукам и ногам, приволокли в офицерскую кают-компанию, где ради забавы подвергали всевозможным издевательствам и оскорблениям. Затем, когда это развлечение им наскучило, они про меня просто-напросто забыли, оставив лежать на полу, а сами принялись обсуждать свои дальнейшие планы. Понятно, что меня испанцы не стеснялись, поскольку моя дальнейшая судьба была уже ими решена, и в их глазах я был покойником…

Сэр Джеймс замолчал на некоторое время, как бы давая понять окружающим, сколь тяжело ему вспоминать о недавно пережитых страданиях.

– Так вот, – продолжил он, – их Карибская эскадра готовится к выходу домой в Испанию. Как всегда, они везут с собой богатую добычу, в основном – золото. Как вы знаете, золото они перевозят на специальных огромных судах с особо прочным корпусом, то есть на галеонах. И в этот раз в составе эскадры будет несколько галеонов. Однако испанцам известно, что ваши корабли уже вышли на перехват. Поэтому, чтобы обезопасить добычу, они задумали одну хитрость. Пока вы будете атаковать всей эскадрой их тяжелые линейные корабли на встречных курсах в кильватерной колонне, наиболее легкий и быстроходный корабль – некая бригантина – улизнет и на всех парусах помчится прочь. Золото будет не на галеонах, а на бригантине. Очевидно, что вы не станете догонять какую-то там ничтожную бригантину, а продолжите сражение с основными силами. Исход этого сражения не ясен: если побеждают испанцы, то они продолжают следовать своим курсом, а бригантина с золотом, у которой после вашего возможного поражения уже не останется реальных врагов, первая спокойно добирается до родных берегов. Если же побеждаете вы, то вам все равно не удастся догнать этот быстроходный корабль, у которого будет к тому же много часов форы. Бригантину, груженную золотом, максимально облегчат от всего остального, даже сократят экипаж, не говоря уж об абордажной команде, которой там попросту не будет. Вот что мне удалось узнать.

Сэр Джеймс вновь без сил откинулся на подушки, дрожащей рукой попытался вытереть пот со лба.

– Спасибо, сэр Джеймс! Вы – истинный англичанин, настоящий патриот. Ваши сведения поистине бесценны. А сейчас отдыхайте. Мы найдем коварным испанцам достойный ответ!

Адмирал поклонился герою и покинул каюту, предоставив его заботам врача. Впрочем, для врача эти заботы вовсе не были обременительны, ибо сэр Джеймс мгновенно заснул безмятежным сном человека с чистой совестью, честно выполнившего свой долг.

Через день после того, как эскадра адмирала Дрейка миновала злополучный остров, Джоана, небрежно опираясь на широкие полированные перила драгоценного палисандрового дерева, стояла на юте, на месте, ставшем для нее уже привычным за долгие недели плавания. Кормовая часть корабля, на которой находилась Джоана, возвышалась над всей палубой, и со своей позиции девушка видела не только великолепную панораму океана, но и шкафут, на котором проходили почти непрерывные тренировки флагманской морской пехоты. Оттуда доносились отрывистые команды, звон клинков, иногда там звучали выстрелы, как одиночные, так и залпы. Элита Королевского военно-морского флота, да и, пожалуй, всех Вооруженных сил Англии, стремилась быть достойной своего высокого звания и интенсивно готовилась к предстоящим боям. Джоане иногда казалось, что среди бойцов морской пехоты, обнаженных по пояс, с красными платками на головах, она все же нет-нет да и узнает знакомое лицо. Впрочем, расстояние от юта до шкафута было слишком велико, к тому же рангоут и такелаж ограничивали обзор.

Джоана, созерцая океан и наблюдая за происходящим на шкафуте, думала о том, что вскоре, даже, наверное, сегодня, ей предстоят две встречи. Первой встречи она жаждала всей душой и уже не раз в своем воображении вела возможный диалог со своим собеседником. Диалог этот чаще заканчивался так, как она того желала, но иногда все же девушка не находила ответа на задаваемые самой себе вопросы. Тем не менее сердце Джоаны сладко замирало, и на ее устах появлялась мечтательная улыбка. Тогда она еще пристальнее всматривалась в носившиеся по шкафуту фигуры морских пехотинцев, в движениях которых даже с такого расстояния угадывалась поразительная сила и ловкость.

Сама мысль о второй встрече была ей отвратительна. Эта встреча даже пугала девушку, но Джоана чувствовала ее роковую неизбежность. Она глубоко вздохнула, ей даже почему-то захотелось перекреститься, она уже подняла было руку, но звук голоса, раздавшегося у нее за спиной, заставил ее вначале задрожать, затем замереть на месте.

– Джоана, умоляю, не гони меня прочь, выслушай, позволь сказать лишь несколько слов, на коленях попросить прощения!

«Опоздала я с крестным знамением!» – обреченно подумала девушка и медленно, как будто во сне, обернулась.

Разумеется, она увидела того, кого и ожидала: сэр Джеймс стоял в нескольких шагах от нее, низко склонив голову и молитвенно сложив руки на груди.

– Джоана, милая моя Джоана, я знаю, что нет оправдания моему отвратительному поступку, но, поверь, я был ослеплен страстью, потерял рассудок от любви к тебе! Я поклялся себе, что никогда не покажусь тебе на глаза, ибо нет мне прощения!

Сэр Джеймс говорил горячо и быстро, слова его проникали в сознание Джоаны, затуманивали разум. Она хотела было заткнуть уши, убежать, но не смогла пошевелиться, завороженная этой страстной речью.

– После того, что случилось в замке сэра Эдуарда, я сел на первое же торговое судно, отходившее в Новый Свет, отправился на помощь моему старшему другу, твоему отцу, Джоана, поскольку нет у меня в целом свете людей дороже, чем он и ты. Но тебя я потерял, потерял, как мне казалось, навсегда. Никакие силы не заставили бы меня вновь приблизиться к тебе, я лучше бы вонзил кинжал в свое сердце. Но не я, а сам Господь, Джоана, сам Господь вновь свел нас! Я уже умирал, я прощался с жизнью, распятый на кресте, и молил прощения у Господа и у тебя, Джоана! Все мои предсмертные мысли были только о Нем и о тебе! И Господь Бог услышал мои молитвы! Он послал нам эту встречу. Можно ли противиться воле Господа? И вот я у твоих ног, повторяю в душе все мои предсмертные молитвы и прошу, прошу, прошу у тебя прощения! Ты знаешь, наверное, что нам предстоит смертный бой, я буду в первых рядах сражающихся, с именем Господа на устах и твоим, Джоана! Я хочу, чтобы ты знала об этом. Я не смею рассчитывать, что ты простишь меня, но я хочу, чтобы ты знала, что мне легче будет умереть, зная, что я хотя бы частично искупил свою вину перед тобой! Я разузнал планы наших врагов, испанцев, сообщил о них адмиралу. Я сделал это во имя Господа, во имя Англии и во имя тебя, Джоана! И в качестве награды попрошу у него оказать мне честь и поставить в первые ряды сражающихся! Я с улыбкой приму смерть, как искупление…

Сэр Джеймс замолчал, словно в изнеможении.

– Адмирал рассказал мне о вашем подвиге, сэр Джеймс, – тронутая или, вернее сказать, околдованная речами коварного негодяя, произнесла Джоана.

– О, ты назвала меня по имени, ты заговорила со мной! Я вознагражден! Я вознагражден за все страдания! Господь услышал мои молитвы! Я исчезаю с твоих глаз, но буду стараться заслужить еще хотя бы кроху, хотя бы крупицу твоего прощения! Я удаляюсь! Я ползу на коленях в корабельную часовню!

Сэр Джеймс действительно исчез с глаз девушки, почувствовав, что произведенного эффекта вполне достаточно. Он отправился и, конечно же, не на коленях, а вполне нормальной походкой прямиком в офицерский буфет, где в один присест выпил полпинты рому, и лишь тогда перевел дух. Еще одно важное и весьма трудное дело было сделано: теперь Джоана ни за что не осмелится публично заклеймить его в подлости, ведь офицеры корабля, узнав о том, что произошло тогда в беседке, немедленно вызвали бы его на дуэль. Конечно, сэр Джеймс был весьма опытным дуэлянтом и прекрасным фехтовальщиком, но биться по очереди со всем офицерским составом эскадры вовсе не входило в его планы.

В тот же вечер адмирал Дрейк созвал в своей каюте военный совет, на который был приглашен также и сэр Джеймс. Открывая совет, адмирал произнес:

– Джентльмены, позвольте представить вам сэра Джеймса Оглби, отважного английского дворянина, который, рискуя собственной жизнью, помог нам разведать хитроумные замыслы наших врагов испанцев.

Сэр Джеймс встал, скромно и с достоинством поклонился присутствующим.

– Как вы отлично знаете, перехват испанских галеонов с золотом – одна из главных задач нашего похода, – продолжил адмирал. – Так вот, согласно сведениям, добытым сэром Джеймсом, испанцы на сей раз решили пойти на хитрость: погрузив золото на быстроходную бригантину, они свяжут нашу эскадру боем и дадут бригантине возможность уйти и тем самым лишат Ее Величество и Англию законной добычи, которая принадлежит нам по праву, ибо те земли, где испанские захватчики незаконно собирают золото с туземцев, уже давно, согласно указу Ее Величества, находятся под протекторатом Англии, и туземцы, как вам известно, уже приняли английское подданство.

Офицеры согласно кивнули, поскольку у них не было ни малейшего сомнения в том, что туземцы путем свободного волеизъявления, на основе глубоких знаний и сравнительного анализа культуры, экономики и общественного устройства Испании и Англии, выбрали, конечно же, английское подданство, о котором мечтали все долгие тысячелетия своей истории.

– Итак, зная планы врагов, мы поступим следующим образом. Наши линейные корабли обычным порядком атакуют противника. Но как только вышеупомянутая бригантина проявит себя бегством из боя, наш самый быстроходный корабль, то есть флагман «Принцесса», также покинет боевую кильватерную колонну и устремится в погоню. Если у противника при этом возникнет перевес в силах, мы после нескольких маневров и обменов пушечными залпами позволим ему зайти с наветренной стороны, а затем, в тот момент, когда он, гордый своим мнимым тактическим успехом, начнет совершать поворот оверштаг, на всех парусах неожиданно уклонимся от боя. Если испанцы, вопреки моим ожиданиям, бросятся за нами в погоню, что маловероятно, ибо у тяжелых галеонов нет преимущества в скорости, мы спокойно дождемся ночи и, резко поменяв курс, выйдем в оговоренную заранее точку рандеву с «Принцессой», которая к тому времени уже разделается с бригантиной и перегрузит золото в свои трюмы.

Адмирал сделал паузу, обвел взглядом лица присутствующих, опытнейших командиров боевых кораблей, прочитал на них молчаливое одобрение своим словам и продолжил:

– При втором варианте развития событий, то есть если огневое и численное превосходство будет на нашей стороне, мы топим испанскую эскадру и спокойно выходим в точку рандеву. Вопросы, замечания есть? Хорошо. Теперь о действиях «Принцессы». На ней, конечно же, будет находиться весь отряд флагманской морской пехоты. Более того, хотя сэр Джеймс и поведал нам о малочисленности экипажа вражеской бригантины, я предпочитаю не рисковать и, для обеспечения полнейшего успеха предстоящего абордажа, намерен перевести на «Принцессу» и присоединить к флагманским пехотинцам нашу лучшую абордажную команду с «Посейдона».

Заметив, что командир «Посейдона» собрался что-то возразить, адмирал жестом остановил его:

– Чтобы компенсировать «Посейдону» отсутствие абордажной команды, я принял решение самому перейти на «Посейдон», перед боем поставить его мателотом в кильватер «Принцессы» и после ее ухода сделать флагманом эскадры.

– Вы покинете вашу «Принцессу» на произвол судьбы?! – в нарушение всяческой субординации изумленно и растерянно воскликнул сэр Джеймс. – Кто же, как не вы, будет выполнять самую трудную, важную и почетную задачу: захват золота?!

Офицеры осуждающе посмотрели на выскочку-штатского, адмирал мягко ему попенял:

– Сэр Джеймс, вынужден вам заметить, что я, как адмирал, отвечаю не только за один свой корабль, пусть даже флагманский, но и за всю эскадру, поэтому должен во время боя находиться в самом опасном месте.

– А разве «Принцесса», которая в одиночку пустится в погоню за врагом, не будет этим самым опасным местом? – продолжал упорствовать в своем заблуждении сэр Джеймс.

– Нет, как раз «Принцесса» в предстоящем бою будет подвергаться наименьшей опасности. Она легко прорвется сквозь слабенький огонь нескольких малокалиберных пушек бригантины и, благодаря подавляющему превосходству в живой силе, молниеносно проведет победный абордаж. При этом рукопашная схватка даже не коснется палубы «Принцессы», все будет кончено на вражеском корабле. Поэтому и вы, и наша дорогая гостья, леди Джоана, останетесь на «Принцессе», которая, как я уже сказал, подвергнется минимальному риску.

Сэр Джеймс вынужден был замолчать, проклиная в душе совершенно неуместный, по его мнению, героизм адмирала. Героизм этот существенно нарушал его с доном Эстебаном замысел, но, по-видимому, ничего тут поделать уже было нельзя. Придется довольствоваться тем, что есть.

Теперь следует подумать, как он будет рассчитываться с подельником, ибо дон Эстебан не преминет предъявить ему претензии в связи с отсутствием адмирала Дрейка на борту обреченного флагмана. Сэр Джеймс со скрытой ненавистью посмотрел на Дрейка, мысленно навеки записав его в черный список своих должников. А долги сэр Джеймс не прощал никому и никогда. Ну что ж, остальное пока идет по плану. И этот надутый индюк, адмирал, вскоре вынужден будет горько оплакивать участь своей флагманской морской пехоты, и проклятого капрала Майка Русса, и даже этой никчемной дурочки Джоаны, от которой сэру Джеймсу нужны лишь две весьма простые вещи: доходы с ее земель и удовлетворение его, сэра Джеймса, похоти. Девка не захотела сделать этого добровольно, ну так ей, как и адмиралу, также предстоят в недалеком будущем запоздалые сожаления и горькие слезы.

«Принцесса» неслась на всех парусах. Впереди виднелся стройный силуэт испанской бригантины, также развившей полную скорость. Бригантина эта, как и ожидалось, при первых же звуках пушечных залпов, которыми обменялись две сошедшиеся в бою эскадры, вышла из кильватерной колонны и бросилась наутек. «Принцесса» тут же последовала за ней. Погоня продолжалась вот уже несколько часов, и «Принцесса», на которой, рискуя повредить рангоут, поставили даже лиселя – дополнительные паруса, чего вообще-то не следовало делать при таком свежем ветре, – стала постепенно приближаться к противнику.

Всем было ясно, что вскоре предстоит бой. И хотя до его начала, судя по скорости сближения с противником, оставалось не менее трех часов, все морские пехотинцы и матросы из абордажной команды «Посейдона» находились на верхней палубе в полном вооружении. Вначале они построились и выслушали предварительные указания офицеров, ставящих боевую задачу. Затем офицеры поднялись на мостик, а матросы, почти не ломая строя, уселись на нагретые жарким тропическим солнцем, идеально выскобленные и вымытые доски палубы. Сержанты и капралы, как им и положено, прохаживались перед своими взводами, переговаривались между собой. Среди всех этих людей, готовившихся к смертельной схватке с непредсказуемым лично для каждого исходом, царило то особенное возбуждение, которое невозможно описать словами, а можно лишь испытать на собственном опыте. Это возбуждение, порождаемое присущим каждому нормальному человеку чувством страха, старались погасить показной веселостью. Часто звучали шутки, иногда весьма сомнительные, но неизменно вызывавшие одобрительный, слегка наигранный смех. Забывались все ссоры, прежде произошедшие между бойцами, казавшиеся теперь совершенно ничтожными и не стоящими внимания. Сейчас важно было лишь одно: надежность оружия и готовность товарища прикрыть тебя в бою.

Михась вместе с сержантом Парксом после того, как на десятый раз убедились в полной боеготовности своего взвода, подошли к взводу матросов с «Посейдона», возле которого расхаживал их старый знакомый, Том Мэрдок, под ручку с их же другом и сослуживцем сержантом Бобом Коулом. Естественно, никто не вспоминал о многочисленных трактирных потасовках, ранее произошедших между ними.

– Приветствую вас, парни, – тепло и сердечно обратился к ним сержант Джонатан Паркс.

– Привет, Джон! Привет, Майк!

– Ну как боевой дух в абордажной команде?

– Дух, как всегда, боевой.

Они улыбались, обменивались ничего не значащими фразами, но время от времени бросали быстрые взгляды на все увеличивающийся силуэт бригантины.

– Мне в этой истории не нравится только одно, – задумчиво, словно рассуждая вслух, произнес сержант Коул. – Я уже говорил Тому, что господа офицеры на инструктаже уж больно настойчиво твердили о нашем численном превосходстве. Нам даже запретили брать с собой на абордаж ручные бомбы, чтобы не повредить эту гребаную бригантину!

– Плюнь, Боб, – с явно преувеличенной беспечностью обратился к нему сержант Паркс. – Пусть даже на этой испанской посудине, к слову сказать, весьма небольшой, засело в три раза больше бойцов, чем у нас, ну и что с того? Уж тебе ли не знать, что большинство наших тренировок происходят как раз при условии один против троих? В бой надо идти весело, без всяких там мыслей, тем более – о превосходстве противника. Сам посуди, где там поместится столько людей? Не стоят же они в трюме плечом к плечу?

Если бы знал, насколько верны его слова! Но ни ему, ни другим английским офицерам и матросам не было ведомо, что в трюме бригантины плечом к плечу стоят (вернее, сидят) отборные головорезы, собранные со всех экипажей испанской эскадры, и численность их превосходит всю команду «Принцессы» впятеро. Об этом знал только английский джентльмен, сэр Джеймс, нервно расхаживающий сейчас по роскошной, отведенной лично ему гостеприимным адмиралом, каюте обреченного флагмана.

На бригантине уже, по-видимому, поняли, что им не уйти, и тоже готовились к бою. На шкафуте выстроилась полусотня стрелков в блестящих кирасах и шлемах, устанавливающих на подпорках громоздкие аркебузы. Они выглядели жалкой кучкой по сравнению с отрядом, изготовившимся к атаке на палубе «Принцессы». Бригантина первой произвела залп из малокалиберных пушек правого борта. Часть ядер даже не долетела до «Принцессы», некоторые ударились в борт, проделав незначительные пробоины, которые тут же принялась заделывать авральная команда. Несколько ядер запрыгали по палубе, покалечив полдюжины сидящих на ней морских пехотинцев из взвода сержанта Боба Коула. Шутки и смех разом прекратились, некоторые бойцы во все глаза смотрели на раненых, которых перевязывали или уносили на носилках с палубы, другие, напротив, старались отвернуться от подобного зрелища.

Командир «Принцессы» лишь усмехнулся, когда прозвучал этот жалкий залп, приказал резко переложить руль влево и идти на сближение, наваливаясь на разряженный борт противника. Затем он скомандовал своему канониру:

– Палить только картечью по палубам, ядрами по корпусу не стрелять, нам важен груз!

Рявкнули носовые орудия «Принцессы», картечь с визгом пронеслась над палубой бригантины, сметая все на своем пути. Испанские стрелки на шкафуте попадали на палубу: то ли были убиты, то ли благоразумно залегли. Часть такелажа была повреждена, два-три паруса потеряли ветер, бригантина резко замедлила ход, и «Принцесса» начала стремительно приближаться к ней.

– К бою! Абордажные крючья – готовь!

Рота лейтенанта Латропа должна была атаковать бак и шкафут, а рота лейтенанта Сэдли – соответственно шканцы и ют: на шканцы нацелен был взвод сержанта Коула, усиленный абордажной командой с «Посейдона», а на ют – сержанта Паркса.

В кормовой части практически всех кораблей помещались каюты командира и офицеров, салон и кают-компания. Поэтому кормовая часть, которую покрывал ют, была приподнята уступом над остальной палубой. В переборку, представляющую основание этого уступа, обращенного к палубе, были врезаны относительно широкие двери, задраиваемые наглухо во время шторма. Двери находились сразу за широким трапом, расположенным под углом к кормовой переборке, который вел на ют, где находились мостик и штурвал. В кормовой срез выше руля и ватерлинии были вделаны широкие прямоугольные иллюминаторы, предназначенные для освещения салонов и кают, больше напоминавшие роскошные окна с частым переплетом, в которые были вставлены дорогие, порой разноцветные венецианские стекла. Обычно кормовые помещения в заключительной стадии абордажа представляли собой основной узел сопротивления проигрывающей стороны. Поэтому взвод сержанта Коула, высаживающийся на шканцы, и был усилен «посеидонцами», поскольку они, очистив от противника шканцы, затем должны были атаковать кормовые помещения через те самые двери под трапом, ведущим на ют. Взвод сержанта Паркса, завершив схватку на юте, должен был при необходимости поддержать атаку сержанта Коула через кормовые окна.

Со страшным глухим стуком корабли ударились борт о борт, содрогнувшись от киля до клотика.

– Крючья цепляй! Во славу Ее Величества – вперед!!!

Морские пехотинцы заняли палубу бригантины, не встретив сопротивления: испанцы словно испарились. Собственно говоря, именно этого и ожидали руководившие абордажем офицеры, заранее осведомленные о слабости противника. Лейтенанты уже хотели было отдать своим ротам приказ к осмотру трюмов, как вдруг раздался громкий треск, и переборка кормового возвышения упала, открыв взорам изумленных англичан пустое пространство вместо офицерских кают. Однако пространство это можно было бы назвать пустым только лишь в связи с отсутствием внутреннего убранства, дверей, мебели, да и самих кают. От борта до борта вся корма была занята плотными шеренгами испанцев в кирасах и шлемах, с пиками, алебардами и аркебузами наизготовку. Эта плотная, устрашающая одним своим видом колонна стала тяжелой поступью под барабанную дробь выдвигаться на шканцы. Шеренга за шеренгой испанские кирасиры поднимались из трюма, шли и шли навстречу остолбеневшим от неожиданности легковооруженным морским пехотинцам, как и положено при маневренном абордажном бое, без всяких доспехов, обнаженным по пояс.

Лейтенант Сэдли опомнился первым.

– Всемотступить на шкафут, за грот-мачту! – отдал он единственно разумный в такой ситуации приказ.

Лейтенант мгновенно сообразил, что плотный строй кирасир является несокрушимым лишь на ровной палубе, то есть на широком пространстве шканцев. На относительно узких крыльях шкафута, за грот-мачтой, шеренги поневоле распадутся, и тяжелые кирасы, пики и алебарды скорее помешают, чем помогут испанцам вести индивидуальный рукопашный бой с подвижными и ловкими морскими пехотинцами.

В прежнем медленном темпе дойдя вслед за стремительно отступившими морскими пехотинцами практически до конца шканцев, колонна кирасир остановилась, стрелки воткнули подпорки аркебуз в доски палубы, раздули фитили, приготовились к залпу.

Бросив взгляд на ют, где уже кипел бой между взводом сержанта Паркса и поднявшейся туда по широкому трапу частью испанских кирасир, лейтенант Сэдли скомандовал:

– Всем залечь и укрыться! Ответный огонь – только по моей команде!

Рота лейтенанта Латропа, находившаяся на баке, за спиной лейтенанта Сэдли, также выполнила эту команду.

В то время как на шканцах, шкафуте и баке бой на секунду остановился и замерли все: и прицеливающиеся испанские стрелки, и готовящиеся встретить их залп англичане – на юте кипела яростная схватка. Беспрепятственно заняв ют, сержант Паркс уже собрался вести своих людей через иллюминаторы кормового среза в офицерские каюты, как переборка под ютом упала и, словно черт из табакерки, из-под юта стала выдвигаться на шканцы бесконечная колонна кирасир. Паркс на мгновение растерялся, не зная, что делать: то ли закрепиться на юте, то ли, помогая взводу Коула, попытаться атаковать неприятеля с тыла, хотя успех этого маневра, учитывая вооружение испанцев, был весьма сомнительным. Но вопрос решился сам собой, поскольку часть испанцев развернулась и таким же плотным строем двинулась по трапу на ют с явным намерением атаковать находящихся там людей Паркса и тем самым обезопасить свой тыл.

Когда первая шеренга испанцев уже шагнула на ют, Паркс скомандовал:

– Отсечь нижних огнем, передних – атаковать в клинки!

Раздался не очень дружный, но меткий залп из нескольких мушкетов и пистолей, которыми была вооружена часть матросов из взвода Паркса. На середине трапа возник завал из дюжины трупов, и нижние ряды атакующих поневоле остановились. Передние шеренги испанцев, уже поднявшиеся на ют, оказались на какое-то время отрезанными от своих. – В атаку!

Паркс, взмахнув короткой абордажной саблей, первым ринулся на врагов. Михась, едва успевший сунуть за пояс разряженные пистоли, бросился вслед за ним. Испанцы выставили им навстречу пики и алебарды. Дальше морские пехотинцы действовали уже автоматически: выманивали выпад пикой в грудь, делали полуоборот, оказываясь при этом к противнику уже не грудью, а боком, одновременно на этом полуобороте отбивали древко пики саблей, кинжалом или просто рукой и шли на сближение, нанося противнику колющий удар в лицо.

За минуту короткой и яростной схватки кирасиры, которым трудно было развернуться на выходе с неширокого трапа, были смяты и сброшены вниз. Паркс не стал их преследовать, остановил своих бойцов. В этот момент раздался мощный залп, произведенный испанцами по засевшим на шкафуте и баке англичанам. Палуба бригантины на несколько секунд окуталась густыми клубами дыма. Когда дым рассеялся, англичане, ожидавшие атаки испанцев на ют и на бак, с удивлением увидели, что колонна противника развернулась на девяносто градусов и устремилась на борт «Принцессы». Более того, из казавшегося бездонным трюма все еще продолжали выскакивать бойцы, но это уже были не тяжеловооруженные кирасиры, задачей которых, по-видимому, было вытеснение морских пехотинцев на нос и на корму (и с этой задачей они успешно справились), а легковооруженные абордажники, которые под прикрытием все тех же кирасир принялись стремительно распространяться по беззащитной «Принцессе», проникли на мостик, спустились на орудийную палубу. Через пару минут дислокация противоборствующих сторон приняла какой-то фантасмагорический характер: на борту испанской бригантины не было ни одного испанца, а находилась лишь приготовившаяся к обороне, окончательно сбитая с толку морская пехота англичан. А на борту английского флагмана, напротив, находились испанцы, уже принявшиеся расправляться с не готовыми к такому обороту событий английскими моряками из плавсостава, которые, будучи уверенными в том, что их защитят бравые морские пехотинцы, даже не изготовились к рукопашной схватке и теперь, застигнутые врасплох, не могли оказать врагу серьезного сопротивления. Кирасиры же выстроились вдоль борта «Принцессы», развернувшись навстречу оставшимся на бригантине морским пехотинцам, направив на них аркебузы и пики.

Лейтенанты Сэдли и Латроп, едва пришедшие в себя от неожиданного маневра противника, уже было хотели бросить свои роты обратно на «Принцессу», чтобы отбить собственный корабль у противника, как с борта «Принцессы» донеслась отчетливая раскатистая команда испанского офицера, руководившего всей операцией. Он стоял на перилах юта, держась за ванты, хорошо различимый со всех сторон, в сверкающей кирасе и позолоченном шлеме, украшенном ярким плюмажем из страусовых перьев, его длинная шпага в вытянутой руке указывала в сторону бригантины и засевших на ней англичан.

– Сыны Кастилии! Приготовиться к атаке! Вернем свой корабль! Не дадим англичанам уйти с нашим золотом!

Хорошо понимавшие испанский язык офицеры английской морской пехоты, уже находящиеся в состоянии замешательства, легко поддались и на эту уловку. Они вспомнили, что трюмы бригантины забиты золотом, и подумали, что испанцы, конечно же, не захотят отдать без боя столь ценный приз. А их предыдущий маневр с переходом на «Принцессу» – не что иное, как тактическая хитрость. И вместо того, чтобы немедленно бросить свои роты в контратаку на борт родного корабля, лейтенанты Сэдли и Латроп скомандовали занять оборону и приготовиться к отражению якобы готовящейся атаки испанцев. Тем самым англичане потеряли несколько драгоценных мгновений, и когда залегшие и укрывшиеся за рангоутом и надстройками морские пехотинцы увидели, что испанцы, вместо того чтобы идти на них в атаку, на самом деле рубят абордажные крючья и цепи и расталкивают корабли, было уже поздно.

Расстояние между «Принцессой», захваченной испанцами фактически без боя, благодаря лишь одной военной хитрости и предательству, и бригантиной, наверняка совершенно пустой, на палубе которой, остолбенев, стояли лучшие в мире морские пехотинцы, так и не успевшие проявить свои боевые навыки в прямой схватке с противником, все увеличивалось и увеличивалось. И англичане никак не могли помешать угону своего флагмана, поскольку у них больше не было абордажных крючьев, чтобы вновь вцепиться ими в борт собственного корабля. Но и это было еще не все. С верхней палубы бригантины морские пехотинцы не могли видеть, что на пушечной палубе отходящей «Принцессы» испанцы, расправившиеся с английскими канонирами, принялись готовить к залпу так и не выстрелившие орудия ее правого борта…

Михась, еще не остывший от только что завершившейся скоротечной жестокой схватки, стоял на юте за плечом сержанта Джона Паркса и с возрастающим изумлением наблюдал за маневрами испанцев, сути которых он, как и все его соратники, не мог понять. Услышанная им команда испанского офицера также на миг сбила его с толку, но, когда испанцы принялись рубить абордажные крючья, он внезапно понял все. Сердце его замерло и похолодело, провалилось куда-то в черную неведомую глубину, как тогда, во время далекой, почти нереальной учебной схватки с особником, когда он почувствовал, что проиграл и сейчас получит удар, перечеркивающий всю его дальнейшую судьбу. Сейчас он проигрывал не учебный, а настоящий бой, и под угрозу была поставлена не только его дальнейшая судьба, но и сама жизнь.

Впрочем, какого-либо внятного страха смерти Михась по молодости лет не испытывал, но все его существо охватила ярость, злая досада на обхитрившего их врага. Он, русский дружинник, возомнил себя выше всех: выпендривался в кабацкой драке с матросами с «Посейдона», гордо получал призы на соревнованиях в замке, снисходительно принимая похвалы адмирала и аплодисменты дам. А теперь, в первом же настоящем бою, его провели, как щенка. И не важно, что не только его одного. Он-то считал себя самым лучшим (ох, не слышал Михась мудрых речей дьякона Кирилла во время того достопамятного заседания Большого Совета!). Нет, потеряв флагманский корабль, он просто не сможет взглянуть в глаза адмиралу, в глаза леди Алисе и других недавно восхищавшихся им людей. И еще одна мысль проникла в сознание, подстегнула Михася к дальнейшим действиям: там, на уходившем флагмане, в лапах бесчеловечных испанцев осталась леди Джоана!

«Мертвые сраму не имут, а живые не сдаются!» Михась стремительно скатился по трапу на совершенно безлюдные шканцы, схватил за один конец тонкий леер, пропущенный поверх фальшборта, обрубил его саблей. Он уже хотел было кинуться к другому концу, но, подняв голову, увидел, что из-за грот-мачты выскочил какой-то английский матрос, который, по-видимому, понял его замысел, и одним ударом кинжала отсек второй конец леера. Сзади он услышал топот, чудовищную брань в адрес испанцев и краем глаза заметил, как к нему несется сержант Паркс.

Михась принялся лихорадочно сматывать леер в бухту, оборачивая его вокруг согнутой в локте

руки.

– У тебя что, есть крюк? – почти хором воскликнули сержант Джон Паркс и Том Мэрдок – тот матрос, кинувшийся со шкафута на помощь

Михасю.

Михась не ответил, лишь мотнул головой. Он уже смотал леер и сделал на его конце скользящую затяжную петлю. Затем, раскрутив получившийся аркан над головой, он метнул его вслед отошедшей на десяток ярдов «Принцессе». Петля затянулась на резной балясине, украшавшей кормовой срез под иллюминаторами адмиральской каюты. Изумленно наблюдавшие за действиями Михася сержант и матрос радостно выругались при виде его успеха. Михась, крепко держась за конец аркана, вскочил на планширь фальшборта, приготовился прыгать. И тут же рядом с ним в конец вцепились еще две пары крепких рук.

– Мы с тобой, Майк!

Втроем они оттолкнулись от кромки борта и, пролетев несколько ярдов по воздуху, врезались в воду, попав прямо в пену кильватерной струи за кормой набиравшего ход фрегата. Они тут же принялись карабкаться по лееру на нависавший над их головами кормовой срез, опираясь ногами на перо руля.

Их маневр остался совершенно незамеченным испанцами, занятыми более важным делом.

– Огонь! – выкрикнул все тот же испанский офицер, взмахнув шпагой.

С убойно короткой дистанции, практически в упор, прогремел мощнейший залп всех орудий правого борта «Принцессы», направленный прямо в борт бригантины, превращенной в смертельную ловушку для непобедимого флагманского отряда королевской морской пехоты.

Вцепившиеся в кормовой срез трое отчаянных бойцов, оглушенные залпом, с ужасом увидели, как, резко накренившись на корму, стремительно идет ко дну испанская бригантина, унося с собой в пучину океана отряд английской флагманской морской пехоты. Через минуту «Принцесса» изменила галс, развернувшись по ветру, и место гибели товарищей скрылось из глаз Михася, Паркса и Мэрдока. Однако их ушей достиг еле слышный прощальный крик, как им показалось, сержанта Коула: «Ребята, отомстите за нас!» Голос кричавшего заглушил шум ветра, и над безмятежной гладью океана слышались теперь только скрип такелажа «Принцессы» и гортанные команды испанских моряков, управлявших захваченным ими английским флагманом.

– Парни, – звенящим от ярости голосом произнес сержант Паркс, – я понимаю, что каждый из нас сейчас стремится ринуться в бой и кромсать, душить подлого врага голыми руками. Но раз уж мы остались в живых из всего отряда…

Голос его дрогнул, он отвернулся, прижался лицом к обшивке кормы. Через минуту он вновь поднял голову, посмотрел прямо в глаза соратникам и продолжил прежним суровым и решительным тоном:

– Так вот, нас осталось только трое, но мы должны убить не десяток-другой испанцев, а всех! – выкрикнул он последнее слово.

Они висели, вцепившись в детали обшивки и леер, превращенный Михасем в аркан, скрытые под наклоном кормового среза.

– Поэтому сейчас мы не будем кидаться на врага очертя голову. Мы проберемся в трюм, за обшивку, туда, где лежат камни балласта, дождемся ночи, и начнем резать их осторожно и бесшумно, одного за другим, одного за другим, каждую ночь, хоть до самого Мадрида! И пусть они попробуют обнаружить и уничтожить нас на нашем родном корабле!

– Ты прав, Джон, – произнес Том Мэрдок столь же сурово и решительно. – Я пойду с тобой до конца. Вас осталось двое из морской пехоты, а из абордажной команды с «Посейдона» – я один. Мои ребята тоже взывают к мщению.

– Конечно, Том. Мы рассчитаемся с ними за

всех.

– Но как мы проникнем в трюм? Провисим

здесь до ночи?

– Ну, это не проблема, – горько усмехнулся Паркс. – Наши ребята бегали в самовольные отлучки на берег через секретный лаз, проделанный рядом с отверстием для штуртросов. Поднимайся

за нами.

И Паркс ловко и привычно принялся карабкаться к тому месту, где штуртросы проходят сквозь корму и соединяются с пером руля. Том двинулся за ним, один лишь Михась не тронулся с места. Сержант Паркс, заметив это, приостановился и, наклонив голову, пристально взглянул ему в лицо:

– Майк, извини, я не спросил тебя, готов ли ты биться до конца вместе с нами? Ты русский, тебе должно быть все равно: испанцы или англичане… Ты можешь дождаться ночи, украсть шлюпку и попытаться достичь ближайших островов.

– Сержант, я уверен, что вы не хотели меня обидеть. Вы делились со мной всем: боевым опытом и знаниями, часто – куском хлеба. Вы приняли меня в свою команду, в свою семью. Я добровольно встал под ваш флаг. Неужели вы думаете, что я все забуду и опозорю честь Ее Величества флагманского морского пехотинца, а тем более – честь русского дружинника, или, как у вас говорят, гвардейца? Русские в бою своих не бросают. Вы для меня – свои. Я хочу, чтобы обо мне была такая же добрая память, как о Фроле. И чтобы тех русских парней, которые придут вслед за мной, принимали так же, как меня.

– В таком случае, чего же ты ждешь? Вперед, следуй за нами!

– Сержант, русские в бою своих не бросают. Тут, на корабле, в офицерских каютах, вот за этой кормовой переборкой, осталась беззащитная английская леди, которая по-доброму принимала меня в родовом замке, аплодировала мне, когда я выигрывал состязания, восторженно хвалила в моем лице всю гвардию неведомого ей русского князя. Я не могу бросить ее на произвол испанцев, славящихся своей жестокостью. Позвольте мне попытаться ее спасти, причем немедленно.

Если у меня это получится, мы вскоре присоединимся к вам, то есть спустимся вдвоем в трюм. Если нет – то я погибну, прихватив с собой как можно больше врагов, облегчив вам задачу. Меня учили с рождения, там, в русских лесах, что честь дороже жизни. Сейчас я должен доказать, что меня учили не зря.

– Хорошо, капрал Русс, – кивнул ему сержант Паркс. – Ждем вас и леди живыми и невредимыми.

Он нажал на невидимую постороннему глазу защелку, открыл короткий фрагмент доски на кормовой обшивке и вместе с Томом исчез в образовавшемся лазе, опираясь на ведущий в чрево

корабля штуртрос.

Михась, не теряя ни минуты, ловко и проворно, как по стволу дерева или каменному утесу, принялся карабкаться по корме к иллюминатору одной из офицерских кают, которую, как ему было известно, адмирал Дрейк отвел для леди Джоаны.

Дон Эстебан, снявший свой позолоченный шлем со страусовыми перьями и передавший его адъютанту, сквозь почти рассеявшиеся клубы пушечного дыма наблюдал, как уходит под воду бригантина, превращенная им в ловушку для ненавистных английских морских пехотинцев. Он был почему-то твердо уверен, что там погибает, корчась в муках, и его личный враг – проклятый сержант Фроул Русс. После того, как корабль скрылся в пучине, на поверхности океана остались несколько англичан, цеплявшихся за жалкие обломки рангоута.

– Прикажите спустить шлюпку, взять их в плен или добить, благородный дон? – обратился к своему командиру один из его лейтенантов.

– Нет, – усмехнулся дон Эстебан. – Не будем терять на них времени. Их ждут долгие мучения среди волн. Может быть, эти еретики, испытав весь ужас нечеловеческих страданий, раскаются в конце своей грешной жизни и придут в лоно Господне очищенными от скверны.

Лейтенант почтительно кивнул, набожно перекрестился.

– Что ж, мы блестяще осуществили наш замысел, теперь пойдем в кормовые каюты, осмотрим нашу добычу, – велел сопровождавшим его лейтенантам и адъютантам дон Эстебан.

Среди многочисленных приказов, отданных доном Эстебаном перед началом операции, было и указание ни в коем случае под страхом смерти не проникать в кормовые помещения, а лишь выставить перед ними взвод охраны. По завершении разгрома англичан он лично собирался осматривать кормовые помещения, распределять добычу и решать судьбу особ знатного происхождения, которые будут пленены в офицерских каютах. Сейчас дон Эстебан в сопровождении двух десятков кирасир принялся осуществлять эту самую последнюю и самую приятную часть своего плана.

Кормовые каюты были пусты: экипаж «Принцессы» не успел занять в них оборону, настолько стремительной и неожиданной была атака испанцев. Все английские офицеры погибли на верхней палубе. Дон Эстебан заглянул в адмиральскую каюту и увидел, что в ней нет людей, но находится множество дорогих вещей и драгоценностей, а также огромный окованный железом сундук с казной эскадры. Оставив для охраны захваченной богатой добычи двух адъютантов и трех кирасиров, дон Эстебан, весело насвистывая и даже приплясывая на ходу, двинулся дальше.

Дверь одной из кают оказалась запертой. Кирасир, стоящий за плечом своего командира, замахнулся было прикладом аркебузы, чтобы снести это хрупкое препятствие, но дон Эстебан жестом остановил его, вежливо постучал в створку и громко произнес:

– Я – дон Эстебан, новый командир этого корабля, ставшего собственностью испанской короны. Прошу вас отворить дверь и сдаться!

– Я – ваш друг, – раздался из-за двери знакомый голос. – Прошу вас не стрелять и убрать шпаги в ножны!

Дверь открылась, и в коридор вышел сэр Джеймс. Он нервно улыбнулся и с преувеличенной радостью протянул руку дону Эстебану.

– Дорогой дон Эстебан, поздравляю вас с блестящим успехом нашей совместной операции! – напыщенно произнес он. ,

Дон Эстебан сделал знак сопровождавшим его кирасирам оставаться на месте, а сам зашел вместе с сэром Джеймсом в каюту и закрыл за собой дверь. Благородный дон стер с лица радостное выражение, скорчил недовольную гримасу:

– О каком успехе вы говорите, сэр Джеймс? Адмирал Дрейк жив-здоров и находится вдалеке, со своей эскадрой. Это не успех, это – провал. Я думаю, нам надо пересмотреть условия нашего договора.

– Побойтесь Бога, дон Эстебан! – завопил сэр Джеймс. – Вы захватили флагман, уничтожили элитный отряд флагманской морской пехоты! У вас в руках казна эскадры! Кто ж знал, что адмирал не клюнет на такую приманку, как бригантина, доверху набитая золотом, а захочет лично сражаться с галеонами, трюмы которых пусты?! В конце концов, мы с вами вместе разрабатывали этот план, и вы со всем соглашались. И это я, а не вы висел почти шесть часов на проклятом кресте, чтобы приобрести подобающий вид умирающего страдальца! Вы же благородный человек, дон Эстебан, вы дали слово чести, что рассчитаетесь со мной сполна!

– Полноте, сэр Джеймс! Испанским грандам не следует напоминать о данном слове! Я выполню наш уговор. Но имейте в виду, что и вы, как джентльмен, тоже должны сдержать обещание и впредь помогать мне в нашей праведной борьбе против этого безбожного адмирала!

– Ну конечно же, дон Эстебан, какие могут быть сомнения! – воскликнул сэр Джеймс. – Ну а теперь, когда мы все уладили, могу я проникнуть в некую каюту для долгого и серьезного разговора с одной особой, каковую вы обещали отдать в мое полное распоряжение?

– Разумеется, сэр Джеймс. Уединяйтесь с этой особой столько, сколько вам заблагорассудится.

– И еще, дон Эстебан, не соблаговолите ли вы оказать мне дружескую услугу и поставить возле той каюты надежный караул, чтобы кто-либо из благородных испанцев не ворвался туда в неподходящий момент, услышав, например, шум или

крики?

– Хорошо, сэр Джеймс, ради нашей дружбы я велю двум кирасирам взять каюту, где вы будете заниматься вашими личными делами, под охрану и никак не реагировать на то, что в сей каюте будет происходить! Кстати, вы можете не снимать вашу шпагу, а носить ее, как и подобает дворянину, моему другу и союзнику!

– Премного вам благодарен, дон Эстебан!

– Всегда к вашим услугам, сэр Джеймс! Подельники вышли из каюты сэра Джеймса, дон Эстебан велел двум кирасирам следовать за своим другом и союзником и взять помещение, которое тот займет, под охрану, а сам продолжил обход с целью оприходовать добычу, которая наверняка находилась в каютах знатных особ – офицеров английского Ее Величества военно-морского флота.

Сэр Джеймс подошел к знакомой двери, мерзко ухмыльнулся и постучал осторожно, как будто украдкой.

– Джоана, откройте, это я, Джеймс. Нам срочно надо спасаться, – тихим голосом, словно боясь, что его услышат враги, произнес он.

Щелкнул отпираемый изнутри заморе, дверь приоткрылась. Джоана, увидев за спиной сэра Джеймса двух испанцев, вскрикнула и хотела было вновь захлопнуть дверь, но тот не дал ей этого сделать, резко рванул ручку на себя и буквально ворвался в каюту, грубо затолкнув в нее девушку.

Затем он не спеша, по-хозяйски, захлопнул створку, задвинул засов, повернулся к девушке и уставился на нее масляно заблестевшими глазами. Джоана, упавшая от толчка на ковер, застилавший пол каюты, со страхом взирала на сэра Джеймса и инстинктивно пыталась отползти в угол, укрыться от его взгляда, в котором она читала себе позорный приговор.

– Ну вот, Джоана, мы и встретились, – со сладострастием насильника, предвкушающего растерзание беззащитной жертвы, смакуя каждое слово, произнес сэр Джеймс. – Что же ты не рада старому другу? Между прочим, я пришел, чтобы спасти тебя из лап испанцев.

Джоана не отвечала, она лишь старалась забиться как можно дальше в угол, сделаться маленькой, совсем незаметной, избавиться от охватившего ее ужаса и омерзения. Сэр Джеймс со злорадной улыбкой наблюдал за этими ее тщетными попытками.

– Но, видишь ли, Джоана, я могу спасти тебя лишь одним способом: предложить тебе руку и сердце. Да-да, Джоана, ты должна стать моей женой. Если ты, конечно, не предпочтешь роль временной наложницы моего старого друга, дона Эстебана, а затем – всех испанцев, находящихся под его командой на этом корабле… Естественно, все твои поместья, плантации и доходы перейдут ко мне, ибо твой батюшка, еще более высокомерный и заносчивый, чем его единственная доченька, надеюсь, скоро отправится в мир иной, если уже не отправился туда… Давай же для простоты будем считать, что он уже на небесах и шлет оттуда свое отеческое благословение на наш брак!

Сэр Джеймс засмеялся отрывистым, лающим смехом. Как истинный англичанин, он весьма ценил тонкий юмор, в особенности – свои собственные шутки. Он играл со своей жертвой, как кошка с мышкой.

Джоана горестно вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Ты и твой батюшка всегда пренебрегали мной, считали себя выше какого-то там Джеймса Оглби. Еще бы! Вы были богаче, ваш род – древнее. Но и это еще не все! По вашему мнению, моя душа, видите ли, была недостаточно возвышенной, чувства – недостаточно тонкими, ум занят прозаическими вещами, а не высокими материями. Вы лишь терпели меня. А я любил тебя, Джоана! Я страдал по тебе, день и ночь жаждал твоего внимания и твоих ласк! Я жертвовал собой, чтобы помочь тебе и твоей семье, когда дела у вас пошли не самым лучшим образом и твой батюшка кинулся за океан, чтобы поправить ваше пошатнувшееся благополучие! Но вместо ласк и внимания я вновь и вновь получал от тебя одни лишь высокомерные упреки и плохо скрытое презрение! Ты оттолкнула меня, лишила надежды!

Сэр Джеймс метался по тесной каюте, даже не глядя на Джоану, играя сам перед собой роль невинного страдальца. Он почти кричал, распаляя себя на дальнейшие действия. Внезапно он остановился, замолчал. Очевидно, сейчас должен был наступить второй акт этой мерзкой театральной постановки. И действительно, сэр Джеймс резко изменил тон, заговорил тихим и нежным голосом:

– Но все это на самом деле неважно. Важно лишь то, что мы снова вместе, и теперь ты будешь принадлежать мне.

Он снял портупею с висевшей на ней длинной шпагой, небрежно бросил ее на стоящий возле переборки рундук. Затем принялся не спеша расстегивать камзол.

– Джеймс, Джеймс! – воскликнула несчастная. – Умоляю тебя! Ради всего святого, ради нашей дружбы! Не надо! Не делай этого! Лучше дай мне умереть!

– Я тоже умолял тебя, Джоана, – будничным скучным голосом, как будто речь шла о чем-то мелком и незначительном, произнес сэр Джеймс и внезапно вновь перешел на крик: – Вспомни, как я умолял тебя подарить мне твою любовь там, в беседке! И когда я, сгорая от давней страсти, всего лишь хотел обнять и поцеловать тебя, ты натравила на меня первого встречного, этого гнусного капрала, этого мерзкого дикаря! Он напал на меня подло, со спины, как и подобает негодяю! Но сейчас его разлагающийся труп пожирают рыбы на дне морском, и никто на свете не сможет помешать нам слиться воедино!

– Но на небе есть Бог, Джеймс! Вспомни об этом! – воскликнула Джоана.

– Ладно, – издевательским тоном произнес сэр Джеймс. – Я согласен: пусть твой Бог пошлет тебе избавление. Только пускай он поторопится, а то…

Джоана в глубине своей охваченной отчаянием души все же верила, что при этих богохульных словах грянет гром небесный и поразит святотатца. Поэтому она, в отличие от сэра Джеймса, совершенно не удивилась звону разбиваемых стекол и треску ломаемых переплетов в большом прямоугольном иллюминаторе каюты. Эти звуки, конечно, были мало похожи на небесный гром, но сэр Джеймс застыл на месте, и волосы у него встали дыбом от страха. Впрочем, он тотчас совладал с собой и бросился к своей шпаге, небрежно брошенной на рундуке, но тем самым совершил тактическую ошибку. Ему следовало бы броситься не к шпаге, а в противоположную сторону, к двери, за которой стояла испанская охрана. Уже выхватив шпагу из ножен, сэр Джеймс осознал свой промах, но было поздно: между ним и дверью стоял проклятый капрал морской пехоты, которого сэр Джеймс в своем воображении только что скормил глубоководным океанским рыбам. И хотя в руках капрала не было видно никакого оружия, сэр Джеймс не рискнул сразу атаковать его, почувствовав, что его первый же неудачный выпад будет и последним.

Джоана, узнав Михася, кинулась было к нему, но Михась резко приказал ей тем особым суровым командным тоном, которому невозможно не подчиниться: «Лежи, где лежишь!»

Сэр Джеймс, опытный дуэлянт, по-прежнему не решаясь напасть на казавшегося безоружным капрала, приступил к обычному перед поединками отвлекающему словесному давлению:

– Ну что ж, господин капрал, вот мы и встретились наконец лицом к лицу. В прошлый раз вы покалечили мою собаку, а затем подло напали на меня из-за спины. Я должен был бы презирать вас за это, но поскольку речь идет о чести дамы, то я, так и быть, закрою глаза на ваши неблагородные поступки и предлагаю вам честный рыцарский поединок. Я, как джентльмен, не буду нападать на вас, безоружного. Если мы перейдем в соседнюю каюту, то вы там найдете себе шпагу, и мы решим наш спор, как и подобает дворянам, в благородной дуэли.

Михась, непрерывно смещавшийся на всякий случай влево-вправо, уже успел оценить обстановку. Джоана, послушно выполнившая его команду и вновь отползшая в угол, не могла быть использована противником в качестве живого щита. Дверь в каюту прочная, заперта на задвижку. Даже если в нее будет ломиться подмога, они с Джоаной успеют уйти через иллюминатор. Слова сэра Джеймса о каком-то там благородном рыцарском поединке Михась, конечно же, даже не слушал. Он с детства твердо усвоил, что любая болтовня во время схватки служит лишь единственной цели: сбить противника с толку. Поэтому он не нападал первым лишь потому, что оценивал дислокацию и определял оптимальный вариант дальнейших действий. Определив, что ситуация проще пареной репы, Михась поступил сообразно обстановке. Он не стал сближаться с противником, выставившим в его сторону длинную шпагу, а просто метнул из-за спины спрятанный за запястьем нож. Клинок вошел противнику точно в горло. Михасю на миг показалось, что он стоит на галечном берегу бурной лесной реки, и брошенный им нож воткнулся в глупо улыбающуюся харю соломенного чучела. Он одним прыжком приблизился к осевшему на пол, захлебнувшемуся собственной кровью сэру и, стараясь не запачкаться, выдернул из его горла свой любимый нож, который ему ох как еще был нужен для предстоящих схваток. Конечно же, соломенное чучело всплыло в его памяти не зря, и Михась не стал, как тогда, на берегу реки, кромсать поверженного врага ножом. Он лишь вытер клинок о рукав расстегнутого камзола, который сэр Джеймс так и не успел снять перед любовными утехами, и, подойдя к Джоане, поднял ее с пола.

Девушка близка была к обмороку, ее лицо побелело. Михась встряхнул ее, довольно чувствительно похлопал ладонью по щекам. Встряска подействовала, щеки девушки вновь порозовели, взгляд стал осмысленным.

– Все, Джоана, соберись! Нам надо уходить. Ты готова?

– Я готова, Майк! – твердо ответила девушка. Она смотрела на Михася восторженно и доверчиво.

И тут Михась задал вопрос, от которого девушка взбодрилась почище, чем от пощечин:

– У тебя что под платьем? Панталоны?

– Что?! Как вы смеете, сэр!

– Джоана, сейчас не время для светской беседы! Я тебя русс… тьфу, английским языком спрашиваю: надеты ли на тебе панталоны? Если нет, то придется снять их с убитого и надеть. В платье ты не сможешь залезть туда, куда мы сейчас отправимся.

(Михась, конечно, не мог знать, что через пять веков Леонид Филатов в своем гениальном «Федоте-стрельце» задаст устами русского царя вопрос английскому послу: «Вызывает интерес вот такой ишшо разрез: как у вас там ходют бабы – в панталонах али без?» Но в нашей российской истории постоянно встречаются интересные совпадения…)

– Да, я в панталонах, – твердо, по-деловому ответила Джоана.

– Давай-ка отрежем все эти юбки, воротнички, оборки и прочее. Останешься в штанишках и безрукавке.

Михась принялся при помощи Джоаны орудовать ножом, и скоро девушка осталась в неглиже, вполне пригодном для лазания по транцам, трюмам и прочим клюзам. Джоана инстинктивно попыталась было устремиться к зеркалу, чтобы осмотреть свой новый наряд, но Михась пресек ее поползновение.

– Теперь в темпе делаем еще два дела, – произнес он все тем же командным тоном. – Где у тебя тут анкерок с водой?

– На поставце, возле буфета.

– А еда какая-нибудь есть?

– Сушеные фрукты и хлебные сухарики, в буфете.

– Заворачивай их в салфетку, завязывай ее в узел.

Михась кинулся к буфету, подхватил небольшой, на галлон, анкерок, приторочил его к поясному ремню, затем взял у Джоаны узелок с едой и также привязал его к ремню.

– Давай сюда остатки юбок! – получив просимое, продолжил: – А сама собирай с пола осколки стекла, выкидывай их за борт, только действуй осторожнее, не порежься!

Джоана, не задавая никаких вопросов, беспрекословно принялась выполнять его команду.

Михась зацепил юбки за осколки стекла, торчащие в переплете иллюминатора, свесил их за корму. Теперь картина для стороннего наблюдателя выглядела так, как будто девушка умудрилась перерезать домогавшемуся ее сэру Джеймсу горло каким-нибудь подвернувшимся под руку или заранее припасенным кинжалом, а сама выбросилась из иллюминатора в океан. Отсутствие осколков стекла внутри каюты должно было отвести возможное подозрение, что кто-то проник в каюту извне. Кроме того, Михась снял аркан и перевязал его на скользящую петлю так, чтобы после окончания спуска, потянув за второй конец, можно было освободить петлю и забрать веревку с собой. Это, во-первых, скрыло бы следы проникновения в каюту и бегства, а во-вторых, аркан еще мог пригодиться. Закончив все предварительные приготовления, Михась приказал Джоане:

– А теперь обнимай меня за шею обеими руками, вот так. – Михась показал, как сцепить руки в замок, обхватив пальцами запястья.

Джоана, уже не пытаясь выяснить, прилично ли знатной девице обниматься с капралом без родительского благословения, четко выполнила его указания.

Они подошли к иллюминатору.

– Когда я буду спускаться по лееру, обхватишь меня ногами, – приказал Михась.

– Есть, сэр!

Они пролезли сквозь иллюминатор. Михась, почти не ощущая веса Джоаны, испытывал удивительную бодрость и душевный подъем от близости ее теплого и гибкого тела.

Когда они были уже на полпути к лазу в корабельный трюм, Джоана внезапно весело и звонко рассмеялась. Михась от неожиданности чуть не выпустил леер из рук.

– Что с тобой, Джоана? – встревоженно спросил он, испугавшись, что девушка, не выдержав выпавших на ее долю испытаний, тронулась рассудком.

– Да нет, Майк, не бойся, я в порядке, – сквозь смех ответила Джоана. – Ты сказал, что сейчас не время для светской беседы, и я вспомнила, что там, в замке сэра Эдуарда, за ужином, ты спросил у леди Алисы, что такое светская беседа и зачем с дамами разговаривать по-особому. А полковник тебя поддержал и сказал, что действительно нечего с ними разговаривать, их надо хватать и тащить в кусты. Вот ты меня сейчас схватил и тащишь… Вместо беседы.

Михась облегченно рассмеялся и искренне похвалил девушку:

– Молодец, Джоана! Объявляю тебе благодарность за мужество и бодрость духа!

– Рада стараться, сэр!

Они довольно долго пробирались к самому днищу корабля, туда, где под настилом лежали огромные камни балласта. Михась лишь однажды, еще в Портсмуте, проделывал этот путь ради интереса: он, «уставной капрал», не собирался незаконно отлучаться с корабля или же «зашхериваться», то есть прятаться в трюмах от офицеров с целью заняться каким-либо незаконным личным делом, но посчитал своим долгом узнать изнутри устройство флагманского фрегата. Джоана сильно тормозила их продвижение. Хотя она, как истинная леди, была не чужда физическим упражнениям и, например, прекрасно ездила верхом, участвуя в лисьих охотах, но лазание по полосе препятствий было для нее, конечно же, в новинку.

Наконец они спустились, протискиваясь между бортом и внутренней обшивкой, скрывавшей шпангоуты, на последний настил, и Михась, нащупав знакомую защелку, отодвинул доску, представлявшую собой еще один потайной люк, сооруженный умельцами-матросами. Просунув голову в образовавшийся проем, он тихо просвистел условный сигнал «свои», применявшийся флагманской морской пехотой во время ночных атак. Услышав ответный свист, Михась пополз на звук. Джоана двигалась за ним, то держась за его поясной ремень, то просто касаясь плечом, чтобы в темноте не потерять направления.

Пробираться между камнями балласта на ощупь было еще труднее, чем между обшивкой и шпангоутами, и Михась старался двигаться как можно медленнее, чтобы облегчить задачу Джоане. Наконец он почувствовал впереди, в ярде от себя, дыхание человека и, протянув руку, нащупал чье-то плечо.

– Привет, Майк, – вполголоса произнес сержант Паркс. – Все ли благополучно?

– Да, сэр, все в порядке, леди Джоана здесь, со мной.

– Майк, помнишь, при первой встрече мы с Бобом Коулом говорили тебе, что если заслужишь – будешь звать нас по имени?

– Так точно, помню, господин сержант.

– Так вот, зови меня просто Джон.

– Есть, сэр… Спасибо, Джон.

– Представь же нас леди, Майк!

– Леди Джоана, это – сержант флагманской морской пехоты Джонатан Паркс, а это матрос из абордажной команды «Посейдона» Том Мэрдок.

– Рада приветствовать вас, джентльмены! Я не вижу ваших лиц, но чувствую, что это лица героев и отважных патриотов.

– Благодарим вас, леди Джоана! Надеюсь, в дальнейшем мы не дадим вам повода изменить ваше мнение о нас… – ответил бойкий на язык Том.

– Майк, а теперь рассказывай, что ты видел наверху и скольких испанцев убил, спасая леди, – нетерпеливо прервал речь Тома сержант Паркс.

– Самое удивительное, что я убил не испанца, а англичанина: сэра Джеймса Оглби, которого мы спасли на острове. Но, честно говоря, я пока не понимаю, как он оказался в запертой каюте, то есть почему испанцы не захватили эту каюту вместе с остальными помещениями и почему он напал на леди, а заодно и на меня.

– Все очень просто, господа, – с горечью произнесла леди Джоана. – Командир испанцев, дон Эстебан, – давний друг сэра Джеймса. Наверное, они вместе и разработали этот дьявольский план, благодаря которому адмирал Дрейк был введен в заблуждение, а его флагманский корабль захвачен испанцами.

Том Мэрдок присвистнул, Джон Паркс от души выругался, даже забыв потом извиниться перед леди. Михась тоже ругнулся вполголоса, но по-русски, так что ему не за что было извиняться перед собеседниками, не знающими его родного языка.

– Ну что ж, – твердым командным голосом сказал сержант Паркс. – Начало неплохое: мы покарали главного злодея и предателя. Теперь встает вопрос: что нам следует предпринять дальше, чтобы уничтожить испанцев и освободить корабль? Мой план пока прост и незамысловат: днем прятаться здесь, а по ночам подниматься на палубу, в кубрики и каюты, и резать всех подряд. Что вы на это скажете, парни?

Повисла долгая томительная пауза.

– План, конечно, просто отличный, Джон, – с сомнением в голосе произнес Том Мэрдок. – Но я боюсь, что таким способом, даже если они не смогут нас здесь отыскать или просто блокировать, мы за время плавания до их родного порта, Кадиса, не успеем прикончить и половины испанцев.

– А ты что скажешь, Майк?

– Том прав, просто резать всех подряд – неэффективно. Нам следует, во-первых, задержать их, чтобы, возможно, эскадра адмирала Дрейка смогла нагнать «Принцессу»… Я надеюсь, что адмирал, как всегда, выиграл бой с испанской эскадрой и сейчас пошел на поиски бригантины и своего флагманского фрегата. Во-вторых, нужно чем-то отвлечь их от нас, иначе, как сказал Том, мы будем либо обнаружены, либо блокированы. В-третьих, неплохо бы заставить их покинуть корабль… Весь вопрос в том, как это осуществить? Порезать такелаж, сбросить паруса за борт? Устроить пожар в крюйт-камере? Надо крепко подумать.

– Хорошо, парни, давайте погрузимся в эту непроглядную темноту и поразмышляем, каждый наедине с собой. Сбор – по мере готовности какой-либо идеи, – усмехнулся сержант Паркс.

Майк отвязал от пояса анкерок с водой и узелок со снедью.

– Вот, друзья, глотните водички и подкрепитесь, чем Бог послал.

– Спасибо, Майк!

– Скажите спасибо леди Джоане, все это – из ее буфета.

– Благодарим вас, леди, – произнес Том за себя и за Паркса. – Первый раз в жизни мы получаем угощение из рук знатной дамы!

– Не отвлекайся, Том, – пробурчал Паркс недовольно и весьма невнятно, поскольку он, ощутив нешуточный голод, запихнул в рот одновременно изрядный кусок сухаря и сушеную грушу. – Лучше думай о том, что нам предстоит!

Некоторое время в трюме раздавались лишь звуки, сопровождающие жевание и глотание. Впрочем, все трое матросов соблюли похвальную умеренность и не выпили и не съели сразу все запасы, поскольку неизвестно было, когда они смогут вновь добыть себе пропитание. Джоана же не прикоснулась к еде, поскольку после перенесенного потрясения ей, что называется, кусок в горло не лез. Она лишь сделала несколько глотков из анкерка, который бережно поддерживал Майк, помогая девушке напиться.

Затем все умолкли, погрузившись в темноту и размышления.

Через некоторое время, поняв, что думать над проблемой поодиночке как-то скучно и малопродуктивно, Паркс обратился к Михасю:

– Послушай, Майк, ты как-то очень интересно и убедительно начал рассуждать о наших задачах и возможностях. Не мог бы ты еще раз повторить эти свои рассуждения?

Михасю было приятно одобрение сержанта, да еще в присутствии Джоаны, ибо философия вообще и логика в частности была одним из его любимых предметов, которые он изучал в школе при монастыре Лесного Стана.

– Пожалуйста! – с готовностью ответил он, поскольку уже почти решил поставленную задачу и готов был поделиться своими соображениями с соратниками. – Перерезать всех испанцев мы не сможем и не успеем. Следовательно, нужно устроить их массовую гибель или же вынудить их уйти с корабля.

– Разрази меня гром, если я с тобой не согласен! – проворчал Паркс. – Весь вопрос в том, как это сделать. Впрочем, продолжай.

– Ну что ж, – продолжил Михась. – Рассмотрим варианты массовой гибели. Тут всего три возможности: отравить, взорвать или сжечь. Если, к примеру, подбросить яд в цистерну с запасом пресной воды… Но яда у нас нет.

– В следующий поход обязательно возьму с собой склянку с какой-нибудь отравой! – полушутя-полусерьезно воскликнул Том.

– Теперь что касается взрыва. Мы наверняка сможем проникнуть в крюйт-камеру и взорвать весь корабельный порох. Фрегат вначале взлетит на воздух, а затем бесследно сгинет в пучине океана, вместе с нами и испанцами. Хотя, конечно, мы можем ночью спустить шлюпку, затем один из нас зажжет фитиль и прыгнет за борт. Возможно, мы спасемся, а возможно – и нет. Но флагманский корабль погибнет наверняка. То же самое – если устроить пожар. Но пожар испанцы, скорее всего, потушат.

– Ну что ж, – задумчиво произнес сержант Паркс, – в крайнем случае, действительно придется взорвать крюйт-камеру. Английский флагманский корабль не должен достаться врагам и ходить под чужим флагом. Это будет позор для всего Королевского военно-морского флота на многие века. Мы все тут клялись отдать свои жизни, чтобы отомстить за погибших товарищей, и обязательно исполним клятву. Только вот что делать с леди Джоаной? Она-то не военный моряк, и негоже обрекать ее на погибель.

– Не сомневайтесь, джентльмены, – твердо произнесла Джоана, – я готова всюду следовать за вами, и если надо – приму смерть за честь родной страны.

– Но есть еще третий вариант, – напомнилМихась. – Вынудить испанцев покинуть корабль.

– Как? – горько усмехнулся Паркс. – Внушить им мысль о массовом купании в открытом океане?

– Да нет, нужно заставить их подойти к тому самому острову, где они подготовили нам приманку в виде притворного страдальца на кресте. Между прочим, насколько я понимаю, гибель несчастного купеческого судна – также дело рук этого подлого предателя, звено в цепи их дьявольского плана… Ну так вот, испанцы чувствуют себя на захваченном фрегате в безопасности, поскольку знают, что эскадра Дрейка еще далеко и «Принцесса» – самый быстроходный корабль в эскадре. Когда они достигнут острова, наверняка почти вся команда сойдет на берег, воспользовавшись шлюпками, в то время как корабль будет стоять на якоре вдали от берега, за рифами. На борту останется десяток вахтенных, которых мы сможем перебить или нейтрализовать. Затем мы поднимем якорь, поставим хотя бы пару парусов и уйдем прочь.

– А зачем им высаживаться на острове? – недоверчиво спросил Паркс.

– Ну, например, чтобы пополнить запасы пресной воды, – ответил Михась.

– Но корабельная цистерна с пресной водой наполнена еще более чем наполовину… – возразил было Паркс.

– Черт меня побери! – внезапно перебил его Том и тут же извинился: – Прошу прощения, леди!

Но Паркс уже все понял.

– Майк! У тебя здорово работают не только руки и ноги, но еще и мозги! – восторженно воскликнул он. – Что ж, до днища корабельной цистерны тут рукой подать, и мы с Томом, не теряя ни минуты, двинемся туда и организуем утечку, да такую, что через полчаса в цистерне не останется ни капли! А ты сиди здесь, оберегай леди Джоану. Ты сегодня уже потрудился на славу. За мной, Том!

Война – войной, а обед – по расписанию. Этого принципа свято придерживались и будут придерживаться армии и флоты всех времен и народов. Поэтому, как только была завершена операция по очистке захваченного фрегата от английских моряков, убитых и раненых, которых попросту выбросили за борт, испанский кок во главе назначенного на камбуз наряда приступил к осмотру своих новых владений с целью приготовить для команды достойный обед. Они осмотрели запасы продуктов и принялись за стряпню. На самом камбузе стояли несколько анкерков, полных воды, но в ходе приготовления пищи эта вода была вся использована, и через некоторое время кок послал матросов с пустыми анкерками в трюм, где находилась цистерна с водой. Прошло несколько минут, и в камбуз с грохотом и топотом ворвались эти самые матросы с выпученными от страха глазами. Перебивая друг друга, они сообщили ужасную весть: цистерна пуста, и на корабле нет запасов пресной воды!

Кок, считавший себя, как и все испанцы, набожным католиком, разразился такой бранью в адрес не только англичан, но и самого Господа Иисуса Христа и всех святых, что на суше за подобные богохульства он легко бы мог угодить на костер инквизиции. В общем, кок поспешил к вахтенному офицеру. Вахтенный офицер, благородный идальго в тридесятом поколении, услышав ужасное известие, выругался столь грязно, что предшествующие богохульства кока вполне могли бы сойти за образец изящной словесности, и бросился разыскивать своего командира, дона Эстебана.

Дон Эстебан в задумчивости стоял перед запертой дверью каюты, за которой несколько часов назад скрылся его сообщник, сэр Джеймс. Часовые, находящиеся возле каюты, на его вопрос о том, не слышали ли они за время дежурства какой-то подозрительный шум, ответили, что из-за двери доносились два голоса – мужской и женский, а также звуки, похожие на борьбу. Судя по этим звукам, в каюте ломали мебель, били посуду и ссорились мужчина и женщина. Но поскольку часовые получили указание не мешать другу дона Эстебана, то они не пытались открыть дверь и поинтересоваться, что же там происходит. Беседа между мужчиной и женщиной, сопровождающаяся битьем посуды и криками, – дело обычное, и ничего настораживающего в этом нет и быть не может.

Дон Эстебан мысленно согласился со своими подчиненными, но все же еще раз постучал в дверь и громко позвал сэра Джеймса, попросил его если не выйти к своему другу, то хотя бы отозваться. Но за дверью царила мертвая тишина.

Дон Эстебан подождал минуту-другую и приказал часовым ломать дверь. Те привычно и сноровисто выбили ее прикладами аркебуз. Дон Эстебан вошел в каюту и сразу же увидел сэра Джеймса, лежащего на полу в луже крови, с колотой раной в горле, и разбитые стекла в иллюминаторе. Равнодушно перешагнув через труп, дон Эстебан подошел к иллюминатору, высунулся наружу и обнаружил зацепившийся за срез остаток женского платья. Картина была предельно ясна: сэр Джеймс попытался овладеть девицей, но успел лишь расстегнуть камзол. Та воспротивилась и умудрилась воткнуть в горло горе-ухажеру припасенный заранее или же случайно подвернувшийся под руку кинжал. Чтобы нанести такой удар, не требуется ни силы, ни умения, нужно лишь сделать это в тот момент, когда жертва не ожидает ничего подобного. Затем девица разбила иллюминатор и выбросилась в океан, зацепившись подолом за раму.

Дон Эстебан не собирался сильно горевать из-за смерти сэра Джеймса, а гибель в океане неизвестной женщины его тем более не опечалила: меньше драк будет среди матросов, которых она, конечно же, не смогла бы всех обслужить, умерев гораздо раньше от совершаемого над ней насилия.

Но дон Эстебан не успел закончить свои размышления по поводу произошедшего, поскольку в каюту ворвался вахтенный офицер и срывающимся голосом доложил, что на захваченном корабле, как оказалось, нет запасов пресной воды. Дон Эстебан был очень опытным, можно даже сказать – талантливым командиром. Мгновенно оценив сложность ситуации, он не стал ругаться, не дал волю эмоциям. Храня сосредоточенное молчание, с суровым выражением лица, он стремительно взбежал на мостик, где уже собрались старшие офицеры. Ответив на почтительное приветствие офицеров, дон Эстебан сразу перешел к делу:

– Корабельная цистерна пуста, у нас нет запасов пресной воды, и мы не можем идти, как собирались, через океан прямиком в Испанию. Если проклятый адмирал Дрейк выиграл сражение у нашей эскадры, то он уже ищет свой флагманский фрегат и бригантину, якобы набитую золотом. Но, учитывая время, затраченное на сражение, неизбежные повреждения кораблей, расстояние до противника и быстроходность ставшего теперь нашим фрегата, у нас есть фора минимум в сутки-двое. Поэтому можно спокойно изменить курс, подойти к острову, возле которого мы сожгли английское купеческое судно и подбросили этим безбожникам наживку, и пополнить запасы пресной воды. Заодно дадим день отдыха команде. Нам предстоит тяжелый переход, так что пускай матросы слегка расслабятся перед длительным океанским плаванием. Нам же потом будет с ними меньше проблем. Возражения, предложения есть? Отлично. Вахтенный офицер! Командуйте поворот. Курс – норд-норд-ост!

На самом днище корабля, среди огромных камней балласта по-прежнему царила непроглядная темень. Но затаившиеся там морские пехотинцы и Джоана почувствовали, что корабль внезапно накренился на левый борт и принялся совершать поворот.

– Ты молодец, Майк! Они меняют курс! – почти хором воскликнули Паркс и Мэрдок.

– Это вы молодцы, друзья! Справились с нелегкой задачей по опустошению цистерны успешно и своевременно.

– Ну что ж, – задумчиво произнес сержант Паркс, – будем готовиться к схватке. Самое интересное, сколько человек оставят они на корабле? Хотя, конечно, морская пехота врагов не считает, а бьет. Но все равно нам нужно наметить план действий, предусмотреть различные варианты. Капрал Майк Русс, стратегия – это по твоей части, у тебя это здорово получается. Ждем твоих указаний.

– Хорошо, Джон. Давайте прикинем возможную дислокацию противника и соответственно определим диспозицию. Вариант первый…

Фрегат «Принцесса», еще сутки тому назад бывший гордостью английского Королевского военно-морского флота, под испанским флагом летел по волнам к недалекому острову. Испанская команда, гордая своей победой над опаснейшим противником, веселилась и радовалась предстоящей высадке и отдыху на берегу, не зная, что у них под ногами горстка оставшихся в живых и не сдавшихся английских матросов, среди которых был и дружинник из неизвестной никому из находящихся на борту России, всерьез обсуждают, как отбить у них свой флагманский корабль.

«Принцесса» явственно замедлила ход, и вскоре раздался грохот якорной цепи. Затем заскрипели тали на шлюпбалках, и раздались веселые голоса испанских моряков, спускавшихся вдоль бортов в шлюпках, чтобы отбыть на берег, почувствовать под ногами твердую землю, искупаться в прозрачных теплых водах лагуны или в прохладных ручьях, попробовать тропических фруктов, а если удастся – подстрелить какую-нибудь дичь.

– Все, парни, пора! – скомандовал сержант Паркс. – Как и договаривались, выходим вначале на пушечную палубу, там порты наверняка закрыты, полумрак, но все равно, делаем остановку, чтобы глаза постепенно привыкали к свету. Мы с Томом – впереди, Майк с леди – сзади.

Они принялись подниматься из своего убежища наверх. В просторных трюмах было пусто и безлюдно. Вначале даже скудный свет, пробивающийся откуда-то сверху, из открытых люков, показался им нестерпимо ярким. И тут Паркс и Мэрдок разглядели наконец наряд леди Джоаны. Паркс, старый сержант, много повидавший на своем веку, лишь хмыкнул еле слышно и деликатно отвернулся от столь экстравагантного зрелища. Том, более молодой и впечатлительный, раскрыл рот, выпучил глаза и уставился на леди, не в силах отвести взгляда.

– Том, – довольно резко одернул его сержант Паркс, – захлопни челюсть обеими руками и перестань пялиться. Во-первых, перед тобой леди, во-вторых, она – наш боевой товарищ и идет с нами на смерть.

– Простите, леди Джоана, просто глаза мои не выдержали яркого света, – пробормотал смущенный Том.

– Это вы извините меня, джентльмены, что я перед выходом в свет не успела облачиться в парадное платье со шлейфом, – с иронией произнесла Джоана.

– Все, сконцентрировались, работаем! – скомандовал Паркс. – Майк, вперед, на разведку!

Михась бесшумной тенью преодолел два трапа и осторожно выглянул на верхнюю палубу в приоткрытый люк. Он сразу же увидел вахтенных. Их было ровно двенадцать, они вольготно разлеглись на шкафуте и, уныло поглядывая в сторону берега, посещения которого были лишены, по очереди прикладывались к довольно большому кувшину. В кувшине содержалась явно не пресная вода. Возле грот-мачты в козлах стояли их аркебузы, каковых Михась насчитал двенадцать, возле козел в специальной жестянке тлел трут, предназначенный для запала фитилей. Все сходилось. Михась осторожно оглядел шканцы и ют, но не обнаружил присутствия вахтенного офицера. Это его поначалу обеспокоило, но, поразмыслив, он решил, что вахту намеренно оставили под командой какого-нибудь младшего боцмана. Наверняка и кувшин с вином достался им совершенно легально, хотя пьянствовать во время вахты, конечно же, категорически запрещено. Однако в данной ситуации было специально сделано послабление, и офицер отсутствовал как раз потому, чтобы не смущать и без того наказанных неувольнением на берег матросов своим присутствием и самому не раздражаться при виде подчиненных, распивающих на вахте вино вопреки уставу. То есть, как заключил Михась, на корабле нет ни одного офицера, и, кроме вахтенных, на марсе находится какой-нибудь одинокий наблюдатель. Логика его рассуждений была, как всегда, безупречной, но в данном случае заключала в себе роковую ошибку, о чем Михась, естественно, в тот момент не догадывался.

Завершив разведку, Михась спустился на пушечную палубу к ожидавшим его товарищам.

– Их двенадцать, все на шкафуте, ружья – в козлах, вахтенного офицера нет.

– Прекрасно, – прорычал сержант Паркс, и его лицо исказила улыбка, больше похожая на оскал. – Атакуем! Леди, держитесь сзади, подальше от свалки.

– Извини, Джон, – твердо остановил сержанта Михась. – Есть немного иное предложение. Все-таки двенадцать – это многовато для троих. Ты же сам сказал, что леди – наш боевой товарищ. Так вот, глядя на нашего друга Тома, предлагаю поступить следующим образом…

Испанские матросы, оставленные нести вахту за какие-то мелкие провинности, в то время, когда вся команда фактически отдыхала на островке, чертыхаясь, лежали пластом на теплых досках палубы и смотрели в сторону того самого заманчивого островка, находившегося всего в каких-нибудь пяти сотнях кабельтовых от корабля, стоящего на якоре за линией прибрежных рифов. Даже кувшин с вином, принесенный им боцманом по личному распоряжению дона Эстебана, не мог погасить их досаду. Время от времени они, конечно же, озирались по сторонам, проверяя, не случилось ли чего, но делали это без энтузиазма, поскольку были твердо уверены, что после абордажа никого из англичан в живых на корабле не осталось. Что касается врага внешнего, так это было не их дело, ибо на марсе грот-мачты, как положено, сидел наблюдатель, озиравший океан, тоже, впрочем, с немалой фляжкой в руках.

Но внезапно унылое течение вахты было нарушено событием, оставившим в памяти испанских матросов яркий, но недолгий след. Приоткрытая крышка люка, расположенного возле фок-мачты, откинулась, и из нее показалась юная дева с распущенными золотистыми волосами, прекрасное тело которой было едва прикрыто нижним бельем.

– Сеньоры, – на неплохом испанском обратилась дева к совершенно обалдевшим от такого зрелища матросам, – долго ли нам еще плыть до Мадрида?

Испанцы не успели не только ответить, но и понять смысл вопроса. Пока они, забыв обо всем на свете, пожирали глазами сказочную красавицу, позади них бесшумно открылся другой люк, оттуда выскочили трое голых по пояс, вооруженных ножами и кинжалами бойцов, двое из которых имели на головах красные повязки английской флагманской морской пехоты, и стремительно бросились в атаку с тыла. Это была даже не схватка, а просто резня. Испанцы, отвлеченные Джоаной, не смогли оказать почти никакого сопротивления этому совершенно неожиданному нападению. Через минуту все было кончено, и на шкафуте лежало двенадцать трупов испанских моряков, и их кровь, растекаясь по доскам палубы, смешивалась с вином, вылившимся из разбитого кувшина.

– Хватаем аркебузы – и на бак, к брашпилю! – проревел сержант Паркс.

Они подхватили по четыре аркебузы каждый, Паркс умудрился подцепить еще и жестянку с трутом, и они со всех ног помчались на нос корабля. Леди Джоана без всякой команды последовала за ними, стараясь не глядеть на залитые кровью тела, громоздящиеся на шкафуте.

– Михась, поджигай фитили, сбивай наблюдателя с марса, прикрывай нас от возможного нападения! – командовал Паркс. – Том и леди – к брашпилю!

Наблюдатель, разглядевший с высоты грот-мачты, что на палубе творится что-то неладное, уже принялся вопить и сигналить флажками своим товарищам на берегу.

Михась раздул фитиль, тщательно прицелился и выстрелил. Наблюдатель свалился с марса и, пролетев несколько десятков ярдов, с глухим звуком шмякнулся о палубу рядом с мертвыми вахтенными. С берега доносились крики и отрывистые команды. Испанцы, увидев сигналы наблюдателя и услышав выстрел, созывали своих, сталкивали шлюпки в воду. Но Паркс, Том и даже Джоана, двигаясь по кругу, налегали изо всех сил на рукояти брашпиля, наматывая на него якорную цепь. И вскоре судно вздрогнуло, закачалось свободно на волнах. Якорь оторвался от грунта, и его цепь легко пошла в клюз.

Закрепив якорь в клюзе, Паркс направил Михася и Джоану на ют, к штурвалу, а сам вместе с Томом принялся поднимать грот. Михась, с двумя аркебузами под мышками, непрерывно вертя головой, внимательно осматривал все пространство палубы, готовый в любой миг прикрыть товарищей огнем, и одновременно давал указания Джоане, куда и как поворачивать штурвал, чтобы поднимаемый основной парус – грот как можно быстрее поймал ветер и понес корабль прочь от опасных рифов и от уже отходивших от берега шлюпок с вооруженными испанцами.

Вскоре грот наполнился ветром, и корабль стал более-менее слушаться руля.

– Парни! – крикнул Михась с юта Тому и Джону. – Поднимите парочку кливеров, мы еще не набрали хорошего хода, с трудом держим нужный галс. Шлюпки идут быстрее, приближаются к нам.

– Подожди, Майк, – откликнулся сержант Паркс, – пусть шлюпки подойдут поближе! У нас орудия левого борта по-прежнему заряжены, и мы с Томом сейчас пошлем испанцам прощальный привет от наших погибших товарищей!

Они исчезли в люке, ведущем на пушечную палубу. Михась, не теряя бдительности и по-прежнему держа в обеих руках по аркебузе, объяснил Джоане, как повернуть штурвал, чтобы корабль развернулся бортом к приближающимся шлюпкам. Через минуту глухо и коротко рявкнуло первое орудие, за ним – второе, третье. Левый борт «Принцессы» окутался клубами порохового дыма, но Михась и Джоана отчетливо видели, как всплески ядер и дождь картечи накрывают армаду шлюпок, полных вооруженными людьми. Старый сержант флагманской морской пехоты не тратил казенный Ее Величества порох понапрасну. Он расстреливал испанцев так же, как они всего двое суток тому назад расстреляли на бригантине его родной отряд. Шлюпки потеряли ход, некоторые принялись разворачиваться, стремясь укрыться от орудийного огня за рифами, в результате они сбились в кучу и облегчили задачу Парксу и помогавшему ему Тому Мэрдоку. Теперь почти каждое ядро попадало в цель. Том и Джон после очередного удачного выстрела то ли рычали, то ли рыдали, выкрикивая бессвязные слова, имена своих погибших друзей, потрясали кулаками, приплясывали и тут же бросались к следующему заряженному орудию. Наконец последнее, двадцатое, орудие выпалило почти вслепую в едва видневшиеся сквозь плотный пороховой дым остатки шлюпочной флотилии.

– Все, Том! Мы отомстили за наших парней. Те из испанцев, что останутся в живых, пускай теперь коротают свои дни на этом необитаемом островке. Надеюсь, что этих дней останется у них немного! Пусть подыхают с голоду и режут друг друга в схватке за пропитание. Господь покарает их, уже без нашей помощи… Пойдем на бак, поднимем кливера, как просил Майк.

Они поднялись на палубу и, взявшись за шкоты, принялись поднимать паруса.

Михась, увидев, что первый из кливеров поднят, дал Джоане команду изменить галс. Девушка налегала на огромное, почти в ее рост, колесо штурвала, но после всех вчерашних и сегодняшних похождений сил у нее практически не осталось. Михась, видя, что Джоана вот-вот свалится с ног и выпустит рукояти штурвала, положил одну аркебузу на палубу и свободной рукой принялся помогать девушке вращать штурвал. В этот момент все и произошло. Крышка носового люка, расположенного на баке, откинулась, и из нее выскочил испанский офицер в золоченой кирасе и шлеме со страусовыми перьями. На роскошной, расшитой разноцветным бисером портупее офицера висела длинная шпага, а в каждой руке он держал по огромной пистоли с устрашающими раструбами на концах стволов. Офицер бросился на Тома и Джона, которые возились со шкотами и не видели врага у себя за спиной.

Михась среагировал мгновенно. Он выпустил штурвал, подхватил аркебузу и, поскольку времени на установку подпорки у него не было, прицелился и выстрелил с рук. Но аркебуза была слишком тяжелой для прицельной стрельбы без подпорки на такую большую дистанцию. К тому же офицер находился почти на одной линии с Томом и Джоном, и Михась боялся попасть в них. В общем, руки его дрогнули, и пуля просвистела в паре дюймов от офицера, не причинив ему вреда.

Старый сержант морской пехоты и бывалый матрос абордажной команды «Посейдона» обернулись на выстрел, выпустили шкоты, выхватили из-за пояса кинжалы и бросились на врага, причем не прямо в лоб, а тактически грамотно расходясь в разные стороны. Но дон Эстебан – а это был именно он, – побывавший во многих десятках схваток и сражений, предугадал этот маневр. Дон Эстебан не стал высаживаться на остров, внезапно почувствовав неизъяснимое отвращение к этой экскурсии. По-видимому, сказалось напряжение последних нескольких дней, в течение которых он готовил операцию по захвату английского флагмана и поэтому практически не спал. Поэтому, отказавшись от экскурсии на берег, он поручил командовать высадкой старшему офицеру, а сам попросту завалился спать, закрывшись в адмиральской каюте. Даже крики наблюдателя с марса и выстрел Михася не смогли его разбудить, но, по-видимому, все же нарушили его крепкий сон. Когда, все еще не проснувшись окончательно, он услышал скрип брашпиля и характерный звук поднимаемой якорной цепи, то вначале решил, что это его команда вернулась с запасами пресной воды и корабль готовится к отплытию. Дон Эстебан удивился, что проспал так долго. Он не спеша поднялся с роскошной адмиральской постели и хотел было вызвать вахтенного и ему объявить выговор за то, что тот приказал поднять якорь, не поставив в известность командира, но внезапно ощутил смутное чувство тревоги. Происходило явно что-то не то. Через мгновение дон Эстебан понял, что именно его насторожило: на корабле царила странная тишина. Не было слышно привычных команд, топота множества ног по палубе, свистков боцманских дудок. Дон Эстебан выглянул в небольшой иллюминатор, врезанный в дверь адмиральской каюты, которая выходила прямо на шканцы, и увидел возле грот-мачты груду неподвижных тел вахтенных матросов и пустые аркебузные козлы. Он понял, что корабль захвачен противником. Естественно, он не знал, откуда взялся этот самый противник и какова его численность. Однако, поразмыслив несколько секунд, он пришел к выводу, что враги, вероятно, прятались где-то в закоулках корабля и, воспользовавшись высадкой команды на берег, напали на вахтенных, убили их, а теперь поднимают якорь, чтобы угнать корабль. Скорее всего, этих злодеев немного, и сейчас они разбросаны по всей палубе, поскольку им необходимо и поставить пару-тройку основных парусов, и управляться со штурвалом, поэтому у него еще остается шанс воспользоваться их же тактикой: внезапно напасть на них и перебить поодиночке.

Дон Эстебан не испытывал страха. Жизнь для него, опытного и хладнокровного авантюриста, представлялась большой азартной игрой, конечный итог которой заранее ясен. Этим итогом была неизбежная смерть всех игроков. Раньше или позже – какая разница? Он быстро и сноровисто облачился в кирасу, надел шлем, перекинул через плечо портупею со своей любимой боевой шпагой, взял из красивого, инкрустированного золотыми и серебряными пластинами ларца пару пистолей новейшей системы и, выйдя не через парадную, ведущую на шканцы, дверь каюты, а через заднюю, открывающуюся в общее пространство кормовых помещений, проник в трюм. В этот момент принялись палить пушки левого борта. Дон Эстебан, соблюдая осторожность, не помчался сломя голову на пушечную палубу, чтобы попытаться предотвратить расстрел своей команды, а, воспользовавшись тем, что пушечный дым частично окутал верхнюю палубу, выглянул из ближайшего люка и осмотрелся. Возле штурвала он увидел голого по пояс бойца с красной повязкой на голове и двумя аркебузами в руках. Это явно был флагманский морской пехотинец. Дон Эстебан слегка огорчился: он все же надеялся, что корабль захватили обычные матросы из плавсостава «Принцессы», а не эти проклятые морские пехотинцы, с которыми он предпочел бы не связываться. Но все же он не отказался от своего намерения, лишь покрепче сжал рукояти пистолей. А вот за штурвалом стоял непонятно кто: то ли юнга, то ли вообще какая-то девка в странном одеянии. Дон Эстебан повернул голову и увидел, как из носового люка выскочили двое и бросились поднимать кливер. Подождав еще несколько минут, он убедился, что захватчиков всего четверо.

Дон Эстебан хищно улыбнулся и решил, что расклад может быть обращен в его пользу, как бывало уже не раз и в игре на деньги, и в игре со смертью. Он тут же наметил оптимальный план дальнейших действий: поскольку на бойца, стоявшего с двумя ружьями наготове возле штурвала, внезапно напасть не удастся, нужно пробраться по трюму до носового люка, уложить из пистолей в спину тех двоих, занятых подъемом кливеров, а затем, выбив стопор брашпиля, освободить якорь и, заняв оборону, ждать, пока к вставшему на якорь судну не подойдет на шлюпках многочисленная подмога.

Дон Эстебан спустился в трюм и уже безо всякой опаски помчался в нос корабля, к тому самому люку. Он выскочил из люка и уже было прицелился в спины находившихся в нескольких ярдов от него двух противников, тянущих шкот, как вдруг сзади раздался аркебузный выстрел, и совсем рядом с его головой просвистела пуля. Дон Эстебан невольно вздрогнул и слегка замешкался. Те двое мгновенно развернулись, выхватили кинжалы и ринулись на него, обходя с двух сторон. Но дон Эстебан не стал в растерянности вертеть головой и бросаться от одного противника к другому. Он просто развел руки и направил обе пистоли в грудь каждому из противников. С убойной дистанции в два-три ярда промахнуться было невозможно. Однако в этот момент сам корабль пришел на помощь своим защитникам.

После того, как Михась, бросив штурвал, схватился за аркебузу, Джоана не удержала тяжелое колесо, и дубовые полированные рукояти выскользнули из ее ослабевших рук. Корабль, потеряв управление, еще несколько секунд двигался по инерции прежним курсом, затем чуть накренился и рыскнул в сторону. Это произошло как раз в тот момент, когда дон Эстебан нажал на спусковые крючки пистолей. Тому пуля попала в плечо, и он, отброшенный назад и вправо, боком завалился на палубу возле брашпиля. Сержант Паркс, раненный в бедро, с разбегу рухнул лицом вниз, распластался, раскинув руки, выронил кинжал. Дон Эстебан выхватил шпагу, намереваясь добить поверженных противников. Но тут у него за спиной раздался дикий крик и почти в тот же момент грянул выстрел из аркебузы. Михась, скатившись с юта, уже мчался на помощь своим товарищам. Он уже почти пробежал шканцы, но находился все еще слишком далеко для точного выстрела. К тому же он опять стрелял с рук, да еще и на бегу. Пуля прошла мимо, ударила в палубу почти в футе от ног дона Эстебана. Тот, поневоле подпрыгнув на месте, повернулся навстречу стремительно набегавшему противнику. Однако, увидев, что морской пехотинец находится еще довольно далеко, дон Эстебан сместился влево и свободной рукой выбил стопор брашпиля. Загрохотала якорная цепь, и тяжелый адмиралтейский якорь пошел на дно. Дон Эстебан издал победный клич, но тут увидел, что противник, уже добежавший до середины шкафута, нагнулся и поднял с палубы аркебузу с дымящимся фитилем.

Михась, дважды выстрелив и дважды промазав, мчался на бак уже безоружный, понимая, что не успеет спасти товарищей. Однако он помнил, что четыре аркебузы должны лежать на шкафуте, там, где их оставили Том и Джон перед тем, как спустились в люк, к пушкам. Аркебузы и вправду лежали возле люка. Михась, с трудом затормозив, упал на одно колено, схватил одну аркебузу и тут услышал грохот якорной цепи. Прицелившись с колена, он с ужасом подумал, что через несколько секунд якорь достигнет дна, корабль встанет, и испанцы, которым все же удалось вывести из-под огня значительную часть шлюпок, помчатся к «Принцессе».

Но в этот миг со стоном поднялся с палубы Том Мэрдок и бросился всем телом в страшную мельницу из бешено вращающихся длинных рукоятей брашпиля. Хрустнули ломаемые кости, Том страшно закричал, но не выпустил рукоять, в которую намертво вцепился здоровой рукой. А на соседней рукояти уже повис, скрипя зубами от боли, сержант Паркс, который также умудрился подползти к брашпилю, оставив на палубе широкий кровавый след. Якорная цепь остановила свой бег, якорь повис в воде на полдороге ко дну.

Михасю почудилось, что он вновь стоит на том проклятом взгорке, один на один с беспощадными особниками, а ему на помощь ползут его искалеченные друзья, Разик и Желток. Его мышцы словно окаменели, дыхание замерло в груди, ствол тяжеленной аркебузы перестал качаться в руках, и между двумя ударами замедлившего свое биение сердца Михась нажал на спусковой крючок, твердо зная, что не промахнется. Он как будто видел, куда летит пуля, и даже мысленно управлял ее полетом.

Победный крик дона Эстебана застрял у него в глотке. Уронив шпагу, он упал на спину. Золоченый шлем свалился с головы и, жалобно звеня, покатился по палубе, подметая ее роскошным плюмажем из страусовых перьев. Дон Эстебан, закончивший свою азартную игру под названием жизнь, лежал неподвижно, вместо переносицы на его лице зияло круглое пулевое отверстие, из которого медленно вытекала темная кровь.

Михась, перепрыгнув через труп поверженного врага, навалился всем телом на рукоять брашпиля и, крикнув Тому и Джону, чтобы они отползли в сторону, нечеловеческими усилиями принялся вновь выбирать якорную цепь. Внезапно брашпиль пошел чуть легче, и Михась, подняв глаза, увидел, что ему на помощь пришла Джоана, она прибежала с юта и теперь из последних сил помогала ему толкать рукоять.

Кое-как они подняли и закрепили якорь. Больше всего им хотелось упасть на доски палубы и лежать неподвижно хотя бы в течение нескольких минут. Однако они не могли себе этого позволить. Приказав Джоане заняться ранеными, Михась, шатаясь, пошел на ют, к штурвалу, чтобы увести рыскавший на месте корабль от опасных рифов проклятого острова и от испанских шлюпок, полных вооруженных врагов. Вскоре «Принцесса» медленно, но верно, под одним гротом и двумя кливерами, пошла в океан, вспенивая форштевнем, к счастью, невысокую волну.

Девушка стояла на носу лодки, рассекавшей зеркальную водную гладь. Михась сразу понял, что лодка плывет не по озеру, потому что воду за ее бортом нельзя было пить. Почему он решил, что вода не пресная, а морская, Михась и сам не понимал, он просто это знал. Никакого тумана не было и в помине, нестерпимо ярко сияло солнце, но лодка была все та же: старый рыбацкий челн, покрытый слоем смолы, с надломанными кое-где бортами, с форштевнем, выкрашенным ярко-красной охрой, местами облупившейся. Но Михась с изумлением отметил, что на этом крохотном челне каким-то непостижимым образом помещаются три мачты и паруса боевого фрегата.

Золотистые, слегка рыжеватые волосы девушки были распущены и плавными волнами ниспадали на плечи. Одета она была не в платье, а в странный легкий наряд, короткий и почти прозрачный, напоминавший греческую тунику. Михась напряг зрение в тщетной попытке разглядеть ее лицо и обреченно подумал, что это опять ему не удастся. Внезапно лодка приблизилась к нему, и Михась узнал девушку.

– Так это ты, Джоана? – прошептал он, с трудом шевеля сухими, распухшими от жажды губами.

– Ты звал меня, милый? Я плохо расслышала, что ты сказал.

Ответ был произнесен по-английски.

Михась с трудом открыл глаза и, медленно возвращаясь из забытья, наконец осознал, что он стоит на юте «Принцессы», вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в гладкие рукояти штурвала. Рядом с ним стояла Джоана и с сочувствием смотрела на него. Глаза у нее были удивительно синие.

Они вторую неделю тащились через океан без капли пресной воды. В адмиральской каюте стонали и метались в горячечном бреду раненые Том и Джон. В буфете офицерской кают-компании и среди личных запасов адмирала Михась и Джоана обнаружили несколько бутылок с вином и с ромом, но и этих сомнительных в смысле утоления жажды напитков было очень мало. По-видимому, испанцы, захватив судно, отметили победу, как полагается, и обильными возлияниями уничтожили почти все запасы спиртного. Поэтому вино и ром Михась и Джоана давали в основном раненым, которые находились в полубессознательном состоянии, часто выплевывали предлагаемое питье и непрерывно требовали воды.

Еще до боя с испанской бригантиной-ловушкой Михась, все свободное время проводивший на мостике и ставший практически своим человеком среди офицеров, видел на лоц-карте точку рандеву, в которую должна была выйти «Принцесса» с захваченной добычей и поджидать там остальную эскадру. Но над океаном уже который день веял лишь слабенький ветерок, и «Принцесса», шедшая только под гротом и двумя кливерами, еле тащилась по невысоким волнам. Михась не мог точно определить, через сколько дней или недель они достигнут цели. А если и достигнут, то будет ли там их поджидать эскадра Дрейка? Поэтому они, как могли, экономили вино и даже ром, от которого и Михась, и Джоана ощущали лишь тошноту и головную боль вместо желанного утоления жажды. (Еще почти сотня лет оставалась до того примечательного события, когда пиратский корабль разобьется о скалистый остров, называемый Сундук мертвеца, и остатки экипажа в количестве пятнадцати человек высадятся на эту скалу, куда волнами закинет несколько бочонков рому. Пираты, не имея пресной воды, будут пить ром и сходить с ума в тщетном ожидании спасения. А затем появится знаменитая песня: «Пятнадцать человек на Сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рому! Пей, и дьявол доведет до конца…» Но Михась и Джоана, разумеется, никогда об этом не узнают.)

Они поочередно ухаживали за ранеными и стояли у штурвала. Спали тоже по очереди. Неудивительно, что за все время этого мучительного плавания они очень редко бывали вдвоем, и их разговоры касались в основном состояния раненых и способов ухода за ними. И Михась, и Джоана имели навыки врачевания, но у них почти не было необходимых средств. В лесу Михась обязательно нашел бы нужные травы и коренья или зеленую плесень, хорошо заживлявшую даже сильно загноившиеся раны. Но вокруг был один лишь океан, а родной русский лес находился нереально далеко, где-то на краю света.

Сегодня Джоана, которая, как и большинство знатных дам из старинных рыцарских родов, с детства усвоила навыки обработки ран, решилась вскрыть гнойники. Взяв боевой нож Михася, острый, как бритва, она прокалила его лезвие на огне свечи и довольно успешно провела необходимые операции на плече у Тома и на бедре у Джона. Перед этим Михась крепко привязал раненых к койкам. После того как операции были завершены и очищенные раны промыты все тем же ромом, раненые погрузились в глубокое забытье.

Джоана, выждав некоторое время и убедившись, что ее действия возымели успех, покинула спящих матросов и поднялась на ют к Михасю. Тот, обессиленный непрерывным многодневным напряжением, фактически спал стоя у штурвала. Приблизившись, Джоана услышала, как он бормочет во сне ее имя и какие-то слова на непонятном языке.

– Ты звал меня, милый? Я плохо расслышала, что ты сказал.

Михась очнулся, поднял глаза на девушку, с трудом улыбнулся. На его растрескавшихся опухших губах выступили капельки крови.

– Джоана!

Девушка услышала наконец в его голосе, прочла во взгляде то, чего так страстно желала все последние месяцы.

Михась мельком взглянул на компас, оторвал одну руку от штурвала, потянулся к девушке. При этом он покачнулся и с видимым усилием удержался на ногах. Джоана взяла Михася за руку, прижалась лицом к его груди. Время замерло, остановилось. Они долго стояли так, боясь пошевелиться.

Затем Михась еще раз взглянул на компас, осмотрел паруса, обвел глазами горизонт, осторожно высвободил руку из пальцев Джоаны, взял короткий линь и закрепил им штурвальное колесо. Они сели на палубу, прислонившись к резным перилам. Михась осторожно обнял девушку за плечи, приник щекой к ее щеке. Он ощутил ее нежный свежий аромат, и голова его закружилась, сознание поплыло куда-то, закачалось на теплых волнах.

– Джоана, так это была ты!

– Где я была, милый?

– Там, на озере. Это ты являлась мне во сне все эти годы. Это ты помогла нам тогда, на двухсотверст… стомильном переходе!

Джоана ничего не ответила, лишь нежно погладила его по голове.

– Ты любишь меня, Майк?

– Я люблю тебя, Джоана, люблю давно, с тех самых пор, как ты приплыла на челне, почти скрытая туманом…

– Ты увезешь меня в свой лес? Я хочу увидеть то озеро, где я была с тобой.

– Да, родная!

– Только мы вначале разыщем моего отца.

– Да. Мы его обязательно разыщем.

– А твои родители?

– Они погибли.

– Бедный мой!

– У меня есть сестренка, есть друзья, Разик и Желток. Ты их обязательно полюбишь. Они мне как братья. Хотя Желток мне действительно какой-то дальний родственник: то ли троюродный, то ли еще какой, я толком даже и не знаю. У нас, у русских, запутанные названия родственных связей, я их никак не могу запомнить. У вас в языке все хорошо и понятно: brother-in-law, daughter-in-low и так далее, а у нас – шурин, свояк, деверь, золовка – не разберешься! Я даже для дальних родственников специальное обозначение придумал: муж брата жены сестры.

– Муж брата жены сестры? Но так же не бывает, – засмеялась Джоана.

– Конечно, не бывает! Потому и придумал. Зато спрашивающий о родственных связях, получив такой ответ, надолго погружается в размышления и дает тебе возможность сбежать от дальнейших расспросов!

– А ваши гвардейцы женятся на иностранках?

– Да. Город наш маленький, и родственные браки запрещены церковью, чтобы предотвратить вырождение. Многие дружинники, те, кто не может в Лесном Стане найти себе невесту, которую одобрили бы наши монастырские летописцы, ведущие родословные записи всех граждан города, ищут себе пару в других городах или в других странах. Как прадед Желтка, например.

– И ты нашел себе пару в другой стране? – Да.

– И ее одобрит ваша церковь?

– Конечно, ведь мы же с тобой не родственники! Джоана опять тихонько рассмеялась.

– Что тебя рассмешило, милая?

– Знаешь, я вспомнила, как там, на скачках, в замке сэра Эдуарда, мы болтали с леди Алисой. Она через слово упоминала своего покойного мужа, и я сказала ей, что ты во время ужина также часто упоминал свою покойную бабушку и что, возможно, муж леди Алисы и твоя бабушка – родственники!

Михась засмеялся:

– Все может быть в этом таком бескрайнем и таком маленьком мире.

– Конечно, милый. В моем роду также давным-давно произошла какая-то история. Прабабушку по отцовской линии то ли похитил, то ли на рыцарском турнире выиграл право жениться на ней какой-то иностранный принц. С тех пор старшие сыновья нашего рода не могут получить майорат. Прапрадед, отец прабабушки, у которого не было сыновей, передал все права наследства тому иностранному принцу, обидев вторую ветвь нашего рода, которой должны были отойти титулы и земли. Мой двоюродный кузен, будучи старшим в роде, поклялся разыскать и убить наследников этого принца, чтобы вернуть майорат. Он вот уже который год рыщет по всей Европе, пытаясь осуществить свой план…

Михась внезапно почувствовал, что его сердце холодеет, проваливается в какую-то жуткую пустоту, как тогда, в поединке с особником, когда он понял, что сейчас получит нокаутирующий удар коленом в лицо.

– Джоана, как твое полное имя? Нас ведь так и не представили друг другу? – еле ворочая языком, произнес он.

– Да, милый, ты выбрал чрезвычайно удачный момент для того, чтобы вспомнить о светских приличиях! – весело ответила девушка и подчеркнуто церемонным тоном произнесла: – Позвольте представиться: леди Джоана Шелтон!

Если бы в палубу возле ног Михася внезапно ударила молния, он испытал бы гораздо меньшее потрясение. Обнимавшая его Джоана почувствовала, как по его телу пробежала дрожь, а затем он словно окаменел. Девушка отстранилась, пристально посмотрела ему в лицо:

– Что случилось, любимый?

– Ничего, милая, – пробормотал Михась, пребывая в полном смятении.

Джоана поднялась на ноги, отошла к противоположному борту, оперлась на перила ограждения. Она, сама не зная зачем, пристально всматривалась в безбрежную гладь океана, чувствуя, как ее глаза наполняются жгучими слезами. Девушка услышала, что к ней подошел Михась, неловко потоптался за ее спиной, не решаясь прикоснуться, заговорить. Повисла томительная пауза. Затем Михась все же решился.

– Джоана, – начал он и остановился, словно не в силах продолжить.

– Что, любимый? – отозвалась девушка не оборачиваясь, и голос ее дрожал.

– Я… Я должен вначале побывать в своем лесном городе… Побывать в монастыре, узнать… Мне нужно разрешение нашей церкви на брак с тобой.

– Хорошо, милый.

В ее простых словах было столько горечи и боли, что Михасю захотелось провалиться сквозь палубу, быть убитым в схватке с врагами, чтобы не чувствовать эту невыносимую боль и горечь. Большего потрясения в своей жизни он еще не испытывал.

– Джоана! Я люблю тебя, Джоана! И буду любить всегда, что бы со мной ни случилось!

– Конечно, любимый!

Она так и не обернулась к нему, продолжая сквозь слезы глядеть в океан. Михась смотрел горящим взором лишь на ее силуэт, поэтому увидел паруса многочисленных кораблей только тогда, когда они уже явственно возвышались над горизонтом и Джоана, слабо вскрикнув, указала на них рукой.

Девушка наконец обернулась. Михася поразило ее лицо, осунувшееся и потерявшее все краски за эти несколько горестных минут. Глаза ее потемнели, под ними обозначились темные круги.

– Майк, – сказала она чужим бесстрастным голосом, – если это испанцы или пираты – вначале убей меня своей рукой! – Она протянула ему его нож, которым делала операции раненым и еще не успела вернуть.

Михась не стал уверять, что защитит ее от любой опасности. Он не собирался сдаваться, но понимал, что никаких шансов у них нет. Конечно, они могут вновь спрятаться в трюме, но долго ли протянут там, обессиленные, без воды? И что потом? И что делать с ранеными товарищами? Михась взял протянутый нож.

– Хорошо, Джоана, – просто ответил он.

Адмирал Дрейк с изумлением рассматривал в подзорную трубу свой бывший флагманский фрегат. Адмирал стоял на мостике «Посейдона», который после ухода «Принцессы» в погоню за бригантиной-ловушкой возглавил кильватерную колонну эскадры во время жестокого сражения с испанскими галеонами. В этом сражении английская эскадра потеряла два корабля, но полностью разгромила и потопила неприятеля. Наскоро поправив повреждения, эскадра отправилась на поиски своего флагмана, который, как ожидалось, должен был захватить ценный приз. Но вскоре по курсу эскадры на непривычно спокойной поверхности океана стали попадаться обломки какого-то судна. За один из обломков цеплялись два полумертвых человека. Их немедленно подняли на борт, и адмирал едва узнал в этих изможденных моряках лейтенанта морской пехоты Ричарда Сэдли и сержанта Боба Коула.

Через день пришедший в себя лейтенант доложил своему адмиралу о той ловушке, которую устроили им испанцы, о гибели флагманской морской пехоты и всего экипажа «Принцессы». Слегкапоколебавшись, лейтенант с сомнением в голосе сообщил, что во время их плавания на обломке мачты по океану сержант Коул постоянно твердил, что трое смельчаков – сержант Паркс, капрал Русс и матрос Мэрдок – сумели зацепиться за кормовой срез уходящего флагмана, захваченного испанцами. Коул свято верил, что эти трое отомстят испанцам и вернут фрегат флоту Ее Величества королевы Англии. Конечно, лейтенант Сэдли не верил в чудеса и полагал, что такими разговорами сержант Коул просто поддерживал свой дух в минуты отчаяния.

Теперь адмирал собственными глазами видел «Принцессу», которая, по логике вещей, должна была находиться далеко отсюда и мчаться на всех парусах через океан в ближайший испанский порт. Но парусов на фрегате практически не было: грот и два кливера при таком ветре выглядели насмешкой над азами судовождения. Все говорило о том, что на фрегате не хватало людей, чтобы должным образом управляться с парусами.

Что же это? Опять ловушка? Адмирал терялся в догадках. Но даже если фрегат до отказа набит испанцами, они не смогут противостоять всей английской эскадре!

– Передайте фрегату приказ лечь в дрейф! – скомандовал Дрейк вахтенному офицеру.

Подчиняясь сигналу, переданному флажковым семафором, «Принцесса», вместо того чтобы спустить паруса, неуклюже повернулась так, чтобы потерять ветер и хоть как-то замедлить ход. Похоже, что кораблем действительно управлял один лишь рулевой. Но этого просто не могло быть!

– Эскадре лечь в дрейф! «Посейдону» спустить шлюпки! Осмотровую группу при офицере – на борт фрегата! Всем кораблям быть готовым прикрыть шлюпки орудийным огнем!

Захлопали спускаемые паруса, заскрипели тали, открылись орудийные порты, эскадра грозно уставилась на одинокий фрегат черными жерлами крупнокалиберных орудий.

Фрегат все ближе и ближе. Адмирал и офицеры на мостике в подзорные трубы осматривают палубу, рангоут и такелаж. Фрегат безлюден. Вот он, качаясь на волнах, поворачивается к ним бортом, так, что виден ют и установленный на нем штурвал. Возле штурвала стоит человек, обнаженный по пояс. У него на голове выгоревшая на солнце красная повязка флагманского морского пехотинца. А рядом с ним – не может этого быть! – женщина в светлом изящном платье. (Как только Михась и Джоана, к своей великой радости, разглядели английские флаги над знакомыми силуэтами кораблей эскадры Дрейка, девушка спустилась в свою каюту и облачилась в подобающий наряд.) Это даже не сказка, это – самый что ни на есть завиральный рыцарский роман!

Адмирал видит, что осмотровая группа с пяти шлюпок поднимается на борт «Принцессы» и беспрепятственно распространяется по ее палубе, спускается в трюмы. Офицер, возглавляющий осмотровую группу, взбегает на мостик и обменивается с рулевым приветствием, которое сам адмирал ввел всего год назад: они подносят раскрытые ладони к голове. Затем офицер опускается на одно колено, почтительно целует руку даме.

Адмирал опускает подзорную трубу, смахивает внезапно набежавшую слезу и твердым голосом командует:

– Адмиральский бот – на воду! Я перехожу на свой флагман!

На палубе «Принцессы», чисто вымытой и надраенной до блеска, чтобы не оставалось ни малейшего следа от ее кратковременного позора – пребывания под вражеским флагом, – выстроилась новая команда из числа лучших матросов, собранных со всех кораблей. На самом почетном месте – на шканцах – в парадных мундирах застыли по стойке «смирно» все офицеры эскадры. Перед строем стоит осунувшийся и похудевший, с потемневшим лицом, но по-прежнему гордый, с высоко поднятой головой Михась в мундире капрала флагманской морской пехоты. Адмирал Дрейк оглашает приказ:

– На основании полномочий, предоставленных мне Ее Величеством королевой как наместнику Ее Величества в Вест-Индии, произвожу вас, капрал Майк Русс, в офицеры.

Офицеры эскадры салютуют ему шпагами, троекратно кричат «виват!». Михась не смотрит на строй приветствующих его, как равного, офицеров лучшего в мире английского флота, не смотрит на знаменитого адмирала, сэра Фрэнсиса Дрейка. Его полный глубокого горя и отчаяния взгляд направлен на ют, где рядом с вахтенным офицером стоит Джоана. Он автоматически подносит раскрытую ладонь к голове, глухо произносит положенные по уставу слова благодарности. И на роскошном дружеском застолье в адмиральском салоне в честь новоявленного лейтенанта королевской морской пехоты Михась по-прежнему мрачен, сидит, уставившись в скатерть, боясь поднять глаза на сидящую напротив него, по правую руку от адмирала, девушку. Впрочем, никто из офицеров не задает вопросов и тем более не подшучивает над этой его мрачной суровостью. Все понимают, что лейтенант Русс только что пережил гибель всего флагманского экипажа, а в лазарете все еще мечутся в забытьи два его верных соратника, которые по праву должны были бы разделить с ним весь почет и славу. Михась пьет только воду. И это тоже не вызывает осуждения со стороны офицеров, провозглашающих тосты. Все относятся к нему с сочувствием и пониманием. Все ли? Джоана, решившая, что он почему-то внезапно предал их так ярко вспыхнувшую любовь, даже не смотрит на него. Но он не может, не имеет права рассказать ей всего. Тайны Лесного Стана никогда никем не разглашались, ни под жестокими пытками, ни во имя самой страстной любви. Он сам должен будет во всем разобраться, и тогда он вернется к ней, чтобы или сказать последнее «прости!», или соединиться навек.

На следующий день после чудесного возвращения флагмана в состав эскадры и производства главного героя в офицеры, в каюте адмирала собрался военный совет.

– Господа офицеры! Я принял решение разделить эскадру, – сообщил присутствующим адмирал Дрейк. – Половина кораблей во главе с «Посейдоном» под командой коммодора Хин ли, как и намечалось, посетит порты наших колоний на островах. Вторая часть эскадры, которую возглавлю я сам на вновь обретенной «Принцессе», будет крейсировать вдоль побережья, чтобы перехватить испанские галеоны, где-то затаившиеся от нас с настоящей добычей. Как вы знаете, золота не было ни на проклятой бригантине, ни на кораблях той испанской эскадры, которую мы захватили в честном бою. Золото – добычу приисков за год – испанцы просто обязаны вывезти в метрополию, доставить своему королю. Наша задача перехватить их. Все наши корабли, слава Богу, целы, хотя и имеют некоторые повреждения. Самая большая наша потеря – отряд флагманской морской пехоты. Потеря эта существенно снижает наши возможности в абордажном бою, ведь галеоны с богатой добычей нельзя топить огнем орудий, их следует брать на абордаж. Однако я принял решение поручить единственному оставшемуся в строю флагманскому пехотинцу – лейтенанту Руссу набрать на кораблях, отправляющихся на острова, два взвода самых лихих молодцов и пройти с ними ускоренную подготовку по программе флагманской морской пехоты. Лейтенант! Приступите к выполнению приказа немедленно по окончании военного совета.

– Есть, сэр!

Михась ответил адмиралу автоматически. Решение адмирала разделить корабли означало, что не сегодня завтра Джоана отправится на острова, к отцу, а Михась будет гоняться по океану за призрачным испанским золотом. И они расстанутся, быть может, навеки. Такой беспросветной тоски и отчаяния Михась не испытывал за всю свою короткую, но бурную, наполненную непрерывными опасностями и трудностями жизнь.

После военного совета он задержался в адмиральском салоне, поскольку ему следовало согласовать с командирами кораблей технические детали по набору из их команд кандидатов во вновь формируемую роту флагманской морской пехоты. Когда он вышел на палубу, то увидел Джоану, стоящую у трапа. Она готовилась спуститься в шлюпку, чтобы переехать на «Посейдон». Ее вещи уже были упакованы и погружены. Но Джоана медлила, словно ждала кого-то. Увидев Михася, девушка жестом попросила сопровождавшего ее офицера «Посейдона» подождать у трапа и решительно шагнула навстречу дружиннику.

– Я покидаю вас, лейтенант, – произнесла она глухим безжизненным голосом. – Спасибо вам за все, что вы для меня сделали. Если Бог даст, мы с вами еще увидимся.

Но ее глаза, полные слез, выражали столько любви и горя, что Михась чуть было не кинулся к ней, чтобы обнять ее, прижать к своей груди. Но он тут же подавил свой порыв, поняв, что таким образом только скомпрометирует девушку, и общество непременно будет судачить о том, чем же занималась леди с бравым капралом две недели на фактически пустом корабле?

– Благодарю вас, миледи. Я по-прежнему готов пожертвовать жизнью ради вас, – запинаясь, выговорил он приличествующую случаю фразу, а затем, внезапно для себя, добавил по-русски: – Я люблю тебя, Джоана! Я вернусь к тебе, чтобы разделить радость или горе, чтобы навек попрощаться или соединиться навек!

И случилось чудо! Ее глаза засияли, сердцем она поняла, что он сказал ей на незнакомом языке.

Девушка вскинула руку, прощаясь и с Михасем, и с офицерами, направилась к трапу. Возле самого борта она обернулась, вновь посмотрела на Михася, и взгляд ее выражал одновременно и боль, и надежду. Она произнесла звонко и отчетливо, не стесняясь присутствующих:

– Да хранит вас Господь, лейтенант Русс! – и добавила, забавно коверкая слова: – Русский дружинник!

Иван Алексеев Западня для леших

Что было, то и будет,

что происходило, то и будет происходить,

и ничто не ново под солнцем.

И есть ли хоть что-нибудь, о чем скажут: смотрите, это новое?

Это все уже было в прежние времена, задолго до нас.

Экклезиаст

После короткого дождя ярко светило солнце. В его лучах искрились капли на сочной зелени листьев. Лесная дорога уже не пылила и мягко пружинила под копытами коней. Стояло благодатное лето от сотворения мира 707…-е, как считали на Руси, или 156…-е от рождества Христова по заморскому летоисчислению, откуда недавно вернулся Михась и где пришлось побывать почти всем лешим.

Отряд шел боевым порядком «двойной клин», или, как говорили бойцы, «лодочкой». Уже не первое поколение леших отбивалось «двойным клином» от лесных засад. Со стороны для неопытного глаза такой строй выглядел как беспорядочная толпа растянувших походный порядок всадников, хотя и для опытного глаза он был бы непонятен, поскольку, кроме леших, этим эффективным приемом обороны не владел никто.

В походном строю Михась был головным. Вот уже месяц он носил на рукавах и берете темно-синие косые нашивки головного – первый шаг лешего на пути к званию десятника, а может, и сотника (про воеводу Михась по молодости, в общем-то, и не думал). Плавная рысь коня, солнышко, теплый ветерок и яркие краски леса – что еще надо, чтобы молодой, сильный и здоровый человек улыбался от ощущения полноты жизни? Михась улыбался и одновременно привычно обшаривал взглядом заросли: уж очень удобное место для засады. Собственное продвижение по службе Михася особенно не волновало, хотя два его однокашника и закадычных, с детства, дружка – Разик и Желток уже были десятниками. Михась по этому поводу не переживал. Он знал себе цену и не сомневался, что скоро тоже выйдет в десятники. Если бы адмирал Дрейк не задержал дольше положенного срока полюбившегося ему лихого лейтенанта морской пехоты, Михась не отстал бы от друзей и был бы, как они, произведен в десятники.

В общем, в отличие от Разика, который с детства твердо был уверен, что сделает блестящую карьеру военачальника высокого ранга, и даже Желтка, который хотя и подшучивал над честолюбием Разика, но сам с удовольствием принял должность десятника, Михась не стремился заработать чины и звания. И сейчас в глубине души он лелеял совсем другую мечту. Михась со страхом и надеждой ждал, какой ответ приготовят ему монахи-летописцы из монастыря, расположенного в их тайном воинском Лесном Стане, в который он пришел сразу по прибытии из Англии и задал тот самый вопрос о своей… Вот оно!

Он скорее почувствовал, чем увидел, как в лесу, по обеим сторонам дороги, что-то изменилось, и прежде, чем раздвинулись ветки кустов и на дорогу выскочили с гиканьем и свистом вооруженные люди, резко осадил коня, отработанным движением выхватил из седельных кобур пистоли. Сухо щелкнули курки, кремни высекли искру. За те два мгновенья, пока сгорает порох на полке, прежде чем воспламенить основной заряд и вытолкнуть пулю, Михась, привычно совмещая стволы с целью, успел разглядеть нападавших. Зверские рожи, всклокоченные бороды, перекошенные в диком крике рты, разнокалиберное вооружение и разнообразное одеяние. Так и есть, земляки-разбойнички. Не зря на постоялом дворе, куда Разик завернул отряд, чтобы оценить обстановку, вокруг них, «глупых иноземцев, не кумекающих по-русски», вертелся мужичонка, слишком уж убогонький, с жалким голоском и остренькими глазками, которые жадно зыркали по незнакомой амуниции, седельным сумкам, чудной, но явно добротной зелено-серой одежде.

Пистоли грохнули, клубы дыма на миг заслонили обзор. Сквозь рассеивающийся дым Михась увидел две фигуры, опускающиеся на землю на нелепо подломившихся ногах. «Попал», – уверенно отметил он. Справа и слева уже гремели сдвоенные выстрелы флангов «клина». Сзади ритм был немного другой: выстрел – разворот – выстрел. Как и положено, бойцы по обеим сторонам, отстрелявшись, в следующее мгновенье поравнялись с головным, и теперь уже сплошной линией, не обращая внимания на разбойничков, еще по инерции выскакивающих из леса на дорогу, подняв коней в галоп, рванули на тех, кто перекрывал путь впереди. Тот же маневр четко проделал и второй клин, развернутый назад. Коротко лязгнули выхваченные из ножен сабли. Мгновенно прорубившись сквозь нападавших, две линии всадников резко развернулись. Разбойнички, замыслившие окружить проезжих, теперь толпились растерянно на дороге, зажатые между двумя половинками клина. Внезапность в бою – две трети успеха.

Уже изрядно пострелянные и порубленные разбойнички были явно не знакомы с тактикой «двойного клина». Впрочем, и слово «тактика» наверняка было им неведомо, ибо в большинстве своем земляки-россияне не обременены знанием иноземных наречий. Что ж, военная тайна должна таковой и остаться. Суровые законы Лесного Стана, введенные святым князем Александром Невским, выполняются свято. Смертельный клин неумолимо смыкался под беспощадный свист клинков. Опомнившись, немногие оставшиеся в живых разбойники метнулись в лес. Одним плавным движеньем соскакивая с коней, вдогонку им, мягко скользя в высокой траве, уже летели бойцы. «Уйти в лесу от леших – это навряд ли», – жестко усмехнулся Михась. Он спешился, мельком взглянул на заканчивающуюся погоню с предрешенным исходом и повернулся лицом к дороге, преграждая путь тем, кто, возможно, чудом выскочит из клина.

Плотное кольцо всадников почти сомкнулось в своем смертельном движении, когда из свалки, проскользнув под ногами коней, вырвался здоровенный оскаленный детина с зажатым в могучей ручище обыкновенным мужицким топором. Дико озираясь, он ринулся в лес, в сторону Михася. «Головной! Возьми живым!» – послышалась с дороги команда Разика (он крикнул почему-то по-английски). Это была первая команда за все время боя, в котором лешие действовали молча и слаженно, как пальцы на руке. «Хочет знать: случайный это налет обычных разбойников или нас так встречают», – мысленно одобрил десятника Михась и тоже на английском ответил: «Йес, сэр!»

Он воткнул клинок в землю, привычно принял стойку для боя без оружия, слегка смещаясь наперерез детине. Противник был, несомненно, силен и мчался с отчаянной решимостью. «Это все ерунда!» – усмехнулся Михась. Бегущий заряжен на одно движение, его положить умеющему человеку – пара пустяков. С разбегу и упадет больнее. Нет, не дурак, остановился. Топор держит цепко: порхает в руке, как птаха, крест-накрест, вверх-вниз. Ну что ж, это даже интересно! Михась обманным движением качнулся вправо и сразу же ушел на разворот, плечи – вниз, нога – вверх. Уже выкручивая тело на удар, он почувствовал ветерок от топора, прошелестевшего через то место, где мгновение назад была его голова. «Молодец разбойничек! Чуть было не убил лешака!» Но чуть-чуть не считается. Каблук сапога уже летел детине в висок, но в последний миг Михась подавил отработанный годами инстинкт и чуть сильнее вытянул ногу, отгибая стопу. Пяткой по затылку – тоже хорошо, но не смертельно. Детина упал на землю, даже не успев удивиться: только что рубил супостата, а вместо него – пустота и удар по голове.

Прав был святой князь: собирать, приумножать и лелеять боевые искусства всех народов! Когда в великой тайне, в глухих поморских лесах создавался закрытый город – воинский Лесной Стан, зачаток будущей борьбы русичей с ордынцами, он не только отгородился от внешнего мира засеками и заставами на глухих лесных дорогах, не только вобрал в себя все, что было лучшего в окрестных русских землях, уже захваченных или осажденных: крепких отроков (будущих воинов-леших), искусных оружейников и землепашцев, богословов, ведавших науки, но и отправил посланцев-разведчиков в долгий путь с неведомым концом. На запад и на восток ушли из Лагеря скромные, невысокие монахи в ветхих рясах, с потупленным взором. Они брели к «святым местам» через земли ханов («ханы» – так коротко и зло звали лешие главных своих врагов – ордынцев) на запад и на восток. Их пропускали, в общем-то, свободно: еще Чингисхан повелел своему воинству не обижать без надобности священников покоренных народов. Дошли не все. Кому повезло, тех приняли в монастырях, буддийских или католических, где собирались тогда воедино культура, знания, ремесла и политика, как посланцев русского князя, копящего силы для борьбы с бичом всех народов – ордой. Не из любви к русичам, но из страха и ненависти перед ордынцами, передавались «паломникам» секреты боевого искусства, тайны оружейных мастеров… Вернулись единицы. Но выполнен был завет святого князя: собралось в дружине Лесного Стана боевое искусство Запада и Востока и шлифовалось лешими в боях и походах, передавалось из поколенья в поколенье.

Когда искусный удар свалил разбойника на землю, Михась снял с потерявшего сознание детины сыромятный кожаный пояс, закинул его правую руку за спину, сноровисто и надежно привязал к согнутой левой ноге. «Отдыхай, соколик!» Скоротечный бой уже затих. Лешие выстроились на дороге, оставив позади себя лишь неподвижные тела незадачливых налетчиков. В отряде потерь вроде не наблюдалось. «Больше полусотни положили», – прикинул Михась, усмехнувшись гордо и зло: лежавшие сейчас в кустах, в траве и на дороге хотели его убить и ограбить, бросить вот так же посреди веселого летнего леса. Он сделал то, к чему готовился с детства, не давая ни дня отдыха своему телу: победил, вот уже в который раз. Даст Бог, не в последний! Ведь он обещал Джоане, что вернется к ней во что бы то ни стало и сообщит, глядя в глаза, либо радостную, либо горестную весть. А Михась привык твердо держать свое слово. И горе тем, кто встанет на его пути.

От строя к Михасю шел спешившийся Разик, десятник его первого десятка, бывший сейчас начальником над всем отрядом. Рядом с ним шагал Желток – десятник второго десятка, составлявшего отряд. Допрос – дело важное и непростое. Уже по тому, что Разик командовал по-английски и выбрал в пленные самого сильного и злого врага, Михась примерно представил, как будут допрашивать повязанного им детину. Он чуть приподнял пленного, привалил к дереву. Тот, уже очнувшись, заворочался, попытался дернуться, но не смог. Яростным, ненавидящим взглядом уставился на Михася и подходивших десятников.

– Сэр, ваш приказ выполнен, злодей связан! – по-английски доложил Михась, вытянувшись и прикладывая раскрытую ладонь к берету. Этот жест, которым адмирал Дрейк приветствовал на борту своего корабля королеву Елизавету (как бы закрывая ладонью глаза, ослепленные ее красотой), в последнее время стал очень модным в Европе среди военных, и Михась – лейтенант флагманской морской пехоты адмирала Дрейка – тоже привык к нему.

– Хорошо, Майкл, – ответил Разик. – Мне представляется, что это главарь разбойников. Пощекочи его саблей и послушаем, как он отреагирует.

Черненый дамасский клинок выпорхнул из ножен и, описав замысловатую петлю, свистнул перед самым лицом детины, косо рассек ему кафтан на груди. Из неглубокого длинного пореза сразу засочилась кровь.

– Сволочь иноземная! Нехристи проклятые! Немецкую вашу мать-перемать! – У детины изо рта хлестала пена, он бился всем телом, пытался порвать ремень, встать, вцепиться в противников зубами. Перед смертью он не молил о пощаде, не ползал на коленях перед победителями, а в приступе бессильной ярости кричал все, что о них думает. Именно поэтому в плен был взят сильный, лихой противник. Лешим важно было знать, что именно знают о них нападавшие.

– Что ты, соколик? – вдруг на чистом русском языке ласково ответил Разик (детина обалдело заткнулся на полуслове). – Какие же мы нехристи! Мы агнцы Божие, по земле прохожие! – И тут же резко, зло, не давая опомниться, схватил его за воротник, бешено уставился в глаза. – Кто тебя на нас послал, гад? Сколько за смерть друзей моих обещано?! Отвечать!! Быстро!!!

Детина лишь тряс головой и хлопал глазами.

– Ей-богу, не знал, что наши… То есть… это ж… – растерянно выдавил он. Разик отпустил его, тот плюхнулся на траву.

– Ну, так кто послал, что сулил? Отвечай, если люто мучиться не хочешь! – на всякий случай еще раз грозно спросил Разик.

Хотя и так уже было все ясно: детина не знал, кто такие лешие, принимал их за каких-нибудь немцев-купцов.

– Кто ж меня пошлет, – с угрюмой обреченностью сказал он. – Я сам атаман.

И, отвернувшись, с тоской посмотрел в сторону дороги, где лежали его мертвые товарищи.

– Михась! – Разик сделал короткий красноречивый жест и направился с Желтком к дороге. Михась шагнул к пленному. Детина перевел глаза на леших, все понял и криво усмехнулся.

– Слышь, земляк, – неожиданно твердым, заинтересованным голосом попросил он Михася. – Расскажи-ка мне перед смертью, как вы нас так ловко окружили-то? Разболтал, что ли, кто о засаде? И не могу взять в толк: как ты меня повалил? До смерти интересно! – снова горько усмехнулся он.

Михась застыл. Разик с Желтком тоже резко остановились, повернулись, подошли.

– Какой же ты, к черту, атаман, если так и не понял, как твою ватагу разметали? – задумчиво сказал Разик.

– Ну, не успел, не понял! Жалко тебе, что ли?! Интересно ж, как и из-за чего под смерть попал! – зло ответил атаман.

Лешие переглянулись.

– Развяжи! – скомандовал Разик.

Михась с неожиданным для самого себя радостным облегчением поддел кончиком сабли ремень, резким движением рассек. Детина в который раз удивленно уставился на леших, приподнялся на локтях, подобрал ноги.

– Эй, вы чего?! – спросил он неожиданно осипшим голосом.

– Да не хотим, чтобы ты дураком помер! – ответил Разик. – Катись отсюда! – Потом добавил уже резко и сурово: – Запомни вот это и другим душегубам расскажи, чтобы за версту обходили! – он указал на свой правый рукав, где в нашитом на плече черном бархатном круге скалила пасть желтая лесная рысь.

Детина перевел глаза на Михася, на Желтка, увидел на рукавах такие же нашивки, медленно поднялся, но тут же опустился на траву, отвернулся, прижался лбом к стволу молодой березки. Когда он поднял голову, лешие уже шли к своим.

Не дойдя до строя, Разик остановился, повернулся к Михасю и Желтку:

– Братцы-лешие, я, конечно, начальник и все решаю сам, но давайте, как на ученье: десятник ранен, ваши действия?

Улыбчивое, веснушчатое лицо Желтка стало серьезным.

– Он ничего не понял про «клин», значит, не опасен. Ну, а рассказ атамана о том, что в один миг положили его ватагу, – тут он, конечно, еще и приврет изрядно, – нам полезен. Думаю, что случайных налетов в окрестных лесах на нас больше не будет!

Михась молча кивнул: он думал так же, как Желток.

– Понятно, – усмехнулся Разик. – Коль одной кашей вместе вскормлены, то и мыслим, стало быть, одинаково. Ладно, проехали, однокашники. – И привычно скомандовал: – Отря-я-я-д! По коням!

Они дружили с самого детства, сколько себя помнили. Вместе были зачислены в малышовый отряд, вместе осваивали азы воинской подготовки и отвлеченных наук. Все трое выделялись тем, что жадно впитывали знания, упражнялись с заката до рассвета не за страх, а за совесть. С ранних лет всем окружающим было ясно, что юные дружинники станут выдающимися бойцами, о которых будут слагать легенды в тайном воинском Лесном Стане. Впрочем, устные рассказы о трех друзьях уже ходили по Стану, ибо их энергия била через край, им мало было учебы и упражнений, и они, весьма склонные к веселым проделкам и шуткам, зачастую вытворяли нечто, вызывающее формальное осуждение старших (не положено!), но затем сами строгие начальники, давясь от смеха, пересказывали родным и близким истории о проделках Михася, Разика и Желтка. В общем, были они, как напишет позднее советский классик, «огонь-ребята, и все отличники». Троица настолько тесно слилась в представлении окружающих, что их часто путали, обращаясь к Михасю «Разик» или к Разику «Желток», хотя друзья были внешне совсем непохожи друг на друга. Михась был среднего роста, крепкого, но не могучего телосложения, волосы русые, глаза – голубые. Разик был также среднего роста, но более худощавый, имел темные волосы и карие глаза. Желток был выше всех, рыжий и веснушчатый. Да и по характеру друзья различались весьма существенно. Михась был прямолинейный, с завышенной требовательностью к себе и к людям. Один из его основополагающих жизненных принципов полностью соответствовал незыблемой воинской мудрости: «Не знаешь, как поступать, – поступай по уставу». В этой прямолинейности была его сила и привлекательность: Михась был очень открытым и очень предсказуемым. Для Разика, не менее талантливого и усердного в учебе, устав был не догмой, а руководством к действию. Для него взаимоотношения между людьми были более многогранными и многоплановыми. Разик был, что называется, политик. Если Михася можно было сравнить с мечом, прямым, тяжелым и надежным, то Разика – со шпагой, гибкое лезвие которой таит не меньше, а иногда и больше опасности для врага. Желток, от природы ироничный и даже ехидный, был, что называется, себе на уме. Он не столько заботился о карьере, сколько об удобстве собственного бытия во всем и всегда. Желток любил комфорт, и даже в походе, ночуя в лесу, в холод или дождь, он устраивал себя и друзей, а теперь – и бойцов своего десятка, так уютно и изобретательно, что окружающие только диву давались.

Конечно, в данный момент друзьям было не до шуток и прибауток. Более того, во время похода они почти не общались между собой. Разик командовал всем отрядом, высчитывал расстояние и темп переходов, определял места привалов, следил за рационом питания. Желток со своим десятком составлял арьергард и прикрывал тыл, ну а Михась шел в авангарде походной колонны и первым должен был встречать и предотвращать любую опасность, возникшую на пути отряда. Они физически не могли даже на короткое время собраться вместе и поговорить по душам, как они привыкли, пошутить над происходящим и над самими собой, чтобы дать разрядку постоянному напряжению и хоть на несколько минут снять тяжелый груз ответственности за порученное задание и за жизни находящихся под их командой бойцов. Привыкшие всегда быть вместе, они остро ощущали необходимость этих нескольких минут общения, тем более что у них был предмет для неспешного и задушевного обсуждения, не имеющий никакого отношения к службе. Конечно, во время выполнения боевой задачи их мысли были заняты вещами конкретными и насущными, но в глубине души у каждого теплилось то чувство, которое не выразить никакими словами, но кратко можно обозначить одним-единственным словом: любовь. Но время для дружеской задушевной беседы еще не настало, и никому не известно было, настанет ли оно вообще.

Густой бор скоро закончился. Дорога петляла по невысоким холмикам, покрытым яркой зеленой травой, по березовым рощицам, радостно белевшим под лучами летнего солнца. Отряд приближался к цели своего похода – стольному городу Государства Российского, матушке-Москве. По составленному заранее дорожному распорядку последнюю остановку сделали верст за сорок до стольного града, в примостившемся на окраине невеликой деревушки обширном постоялом дворе. Лешие могли бы прекрасно отдохнуть и где-нибудь на полянке – там и не в пример чище, и просторней, но Разик получил четкое задание: оценивать обстановку в городах и весях по пути следования.

Они сидели в большом сарае с дырявой соломенной крышей и земляным полом, за длинным столом из неструганых досок, впрочем, уже изрядно отполированных локтями, а возможно – и мордами посетителей. Малый в грязной серой дерюжной рубахе навыпуск и таких же портках принес им три жбана с каким-то мутным пойлом и дюжину берестяных кружек. За соседними столами шумели несколько ватаг то ли купцов, то ли небедных крестьян, промышлявших извозом. Со двора доносилось конское ржание, веселые или раздраженные голоса, скрип телег, звон упряжи, глухие шлепки кулей с поклажей.

Внезапно на дворе все затихло, словно вымерло. В наступившей тишине раздался приближающийся топот копыт. Зазвенела амуниция на спешивающихся всадниках. Скрипучая дощатая дверь резко распахнулась, и в сарай, уверенно стуча крепкими каблуками, гурьбой ввалились молодцы в черных кафтанах и колпаках, похожих цветом и покроем на монашеские, но сшитых из дорогущего бархата, с серебряными позументами. Именно ввалились гурьбой, а не вошли боевым порядком, – мгновенно оценил Михась. Вошли и встали, по-хозяйски подбоченясь.

«Если бы засада – завалили бы вас, соколиков, и пикнуть не успели», – усмехнулся про себя Михась. Бойцы, когда в дозоре (а эти, по всему видно, – на службе), так не входят. С юных лет наработан инстинкт: вошел – и в сторону, жди нападения, задние страхуют передних, разлетаются по углам, «держат» все помещение. «Фуфло!» – мысленно сплюнул леший. И он, и его товарищи, с виду расслабленные и спокойные, внутри подобны натянутой тетиве. Чуть что – один уйдет мягким перекатом в сторону, обнажая ствол или клинок, другой взовьется над полом в отточенном смертельном прыжке. «Кто же это такие гордые?» – подумал Михась и тут же догадался, вспомнил предпоходные наставления и новое, непривычное слово «опричники!».

Вошедший первым русоволосый красавчик надменно обводил взглядом сарай, опираясь рукой с зажатой в ней шелковой плеточкой на отставленное далеко вбок бедро. «Как распутница из портового кабака в славном городе Портсмуте», – почему-то подумал Михась. Сурово насупив красивые брови, удивительно темные для белокурых волос (крашеные, что ли?), красавчик уставился наконец на леших, скромно потупивших взоры в кружки с подозрительной бурдой, которую они, естественно, пить не собирались.

– Кто такие?! – Голос у красавчика был грозный, привыкший повелевать, и одновременно почему-то слегка капризный.

Разик поднялся. Изображать немцев-иноземцев, не понимающих по-русски и потому как бы немых, не было смысла.

– По приказу боярина Ропши в государеву службу, – десятник отвечал почтительно, но с достоинством.

– А!.. Помню, помню! Этот боярин нам не вредный. – Красавчик и его друганы весело заржали. – А что ж лица-то бритые и одежда басурманская? – после небольшой заминки все-таки спросил он.

– Так ведь мы – природной вотчины боярина Ропши людишки, то бишь северские купцы-поморы, мореходы. Со Свейскими землями торгуем, вот и приходится, – пожав плечами, ответил Разик. И, чтобы не вдаваться в дальнейшие подробности, добавил, как бы жалуясь и одновременно докладывая: – На нас тут по дороге разбойники напали, верст пять отсель.

– А, так это вас… То есть это вы их. – Красавчик насупил темные брови. – Знаю, уже доложили. А как же это вы? Там ведь четыре дюжины положили!

Разик небрежно махнул рукой:

– Так ведь мужики, лапотники. Небось, с голодухи в первый раз за топорики взялись. Коли были б такие молодцы, как вы, – ну, тут какой разговор!

«Молодец Разик, – мысленно одобрил друга Михась. – Оценивает белобрысого!»

Грубая лесть – хорошая проверка собеседника. Умный человек или прервет резко, или взглянет понимающе, усмехнется. Дурак расцветет.

Опричник расцвел.

– Ну, ладно, поморы-молодцы, – милостиво промолвил (не сказал, а именно промолвил) он. – Коли вы в столицу, да еще к боярину Ропше, – опричники опять заржали, – так и быть, проводим вас, чтобы уже настоящие соколики не обидели невзначай!

– Исполать тебе, добрый молодец! – восторженно пропел Разик. Лешие все, как по команде, уткнулись в кружки, чтобы опричники не видели их лиц. – Седлайте, ребятушки, в Москве догуляем!

И снова плавная рысь коней, глухой перебор копыт по непыльной после дождя дороге. Только на сей раз лешие шли не клином, а отдельными парами, подстраховывая друг друга, поскольку среди них без всякого порядка двигались «охраняющие» опричники. Смех опричников в кабаке над боярином Ропшей, вотчиной которого считались поморские леса, где располагался Лесной Стан (о котором никто из посторонних не подозревал) и чьими слугами представлялись лешие, был, в общем-то, понятен. Ропша, сам старый лешак, изображал из себя слегка тронутого умом небогатого боярина, не влезающего ни в какие государственные или придворные дела. Его «дворовые люди» и «жильцы», то есть дружинники-лешие, когда участвовали в общих походах, держались особняком. Они всегда вставали на краю войскового стана, окружая себя кольцом палаток и часовых. В своей неприметной зелено-серой одежде они не бросались в глаза, а при общении с другими ратниками не стремились поддержать знакомство или разговор. Если им задавали вопросы, лешие обычно улыбались, хлопали глазами и ответствовали невнятно, в исконно русской манере: каво? чаво? ась? тем самым укрепляя общее мнение о чудаковатости и безобидности боярина Ропши и присных его.

Собственно, в стане как таковом или в походных колоннах лешие пребывали достаточно мало: они вели постоянную разведку, делали вылазки, захватывали пленных. Однако эта их деятельность в последнее время приносила мало пользы. Хорошая разведка нужна хорошему воеводе, а таковых почти что не было. Вот уже около ста лет Русь вела достаточно странные войны, в которых, за редким исключением, практически отсутствовали боевые действия. Ордынцы с юга и востока или ливонцы с запада неожиданно налетали на русские земли, грабили, убивали, захватывали в полон и уходили восвояси, не дожидаясь, пока соберется с бору по сосенке боярское ополчение. Ополчение в свою очередь вступало во вражеские земли, поджигало, грабило, захватывало в полон и возвращалось, не встретив сопротивления и не понеся потерь. Иногда, к изумлению полководцев, два войска все-таки встречались и долго стояли лицом к лицу, не решаясь на боевое столкновение (а зачем?!). Случалось, что, простояв день друг против друга, ночью оба войска, не сговариваясь, доблестно улепетывали в разные стороны.

В ту пору на Руси образовался на некоторое время заколдованный круг под названием «покорение Казани». Войско под руководством незабвенного воеводы князя Бельского подступало под стены вышеупомянутого града. Казанцы затворялись, для виду стреляли из луков, огнестрельного снаряда, лили кипящую смолу и кричали обидные слова. Россияне отвечали аналогично, за исключением смолы, которая, как известно, не течет снизу вверх. Накричавшись и настрелявшись, выждав для приличия некоторое время, казанцы ночью засылали послов. Князь Бельский, угнетаемый неблагоприятными обстоятельствами (дождь, снег, ветер, град, хлад, глад и т. д.), уводил войско в Москву, где садился в острог, обвиняемый недоброжелателями в получении взяток от противника. Через некоторое время его выпускали (сразу делиться надо!), и вскоре все повторялось по новой.

Понятно, что лешие не приучены были играть в такие игры. Руководители Лесного Стана пребывали в растерянности, которую, впрочем, тщательно и успешно скрывали. Впервые за всю трехсотлетнюю историю тайная лесная дружина леших не имела ясной цели. С началом царствования Иоанна Васильевича лешие воспрянули было духом. Во время налета Саип-Гирея (1538), когда русское войско впервые за многие годы слаженно и быстро выступило на перехват, бойцы тайной дружины Лесного Стана вели глубокую разведку, находясь в непрерывном соприкосновении с противником, обеспечивая своевременный маневр основных сил. Когда струсивший хан повернул орды с московской дороги с целью пограбить маленькие городки, начиная с Пронска, лешие сумели прорваться в город и вместе с тамошним лихим воеводой неделю отводили душу, громя с невысоких стен огромное войско и огнестрельным снарядом, и в рукопашных схватках. Потрепанные ордынцы бежали с позором. Потом было взятие Казани, сомнительное с точки зрения военного искусства, но победоносное для Руси и славное для многих ратников и воевод. Потом были удары по Ливонскому ордену, а потом – лучше не вспоминать…

Даже далекие от политики рядовые бойцы и десятники, занятые постоянными упражнениями, походами и заморщиной, чувствовали, что на Руси происходит что-то темное и страшное. В диком слепом безрассудстве истреблялись лучшие роды. Ордынцы и ливонцы вместе взятые не нанесли такого урона России за сто лет, как собственный батюшка-царь за два-три года. И вот сейчас головной отряд леших в боевом порядке двигался не к границам, а к сердцу страны. Хотя ни командовавший отрядом Разик, ни другие бойцы не знали, с какой целью им приказано идти ускоренным маршем к боярину Ропше «для государевой службы», задача на поход была поставлена суровая: вести тщательную разведку в полной боевой готовности. В случае враждебных действий – пробиваться к цели кратчайшим путем, по проезжим дорогам, уничтожая нападавших, кем бы они ни были. При подавляющем превосходстве неприятеля – раствориться в лесах и вернуться назад, где на расстоянии дневного перехода двигались основные силы: три сотни леших.

Пока головной отряд продолжал идти к цели, причем без потерь. Недавнее нападение было случайным. Сопровождавшие их сейчас самоуверенные лопухи мало походили на коварного противника, ведущего отряд в засаду. Но на всякий случай, в начале движения, Разик подал условный сигнал: «Всем внимание!»

Михась двигался во втором ряду справа и страховал Разика, рысившего впереди, бок о бок с красавчиком. Красавчик, изящно выгибаясь в седле, снисходительно беседовал с десятником.

– Часто ли бываете в Европах, поморы-молодцы?

– Дык, это, оно чего ж! – глубокомысленно ответствовал Разик.

– Они там у себя гордятся просвещенностью нравов, а про нас сочиняют всяческие небылицы. Мол, на Руси мрак, ужас, опричнина. Дескать, государь всемилостивейший верноподданных своих казнит неправдою! Так ведь кругом разбой, воровство, и только мы, убогие и сирые, холопы верные царя-батюшки, денно и нощно печемся о порядке государственном! – Красавчик помнил слова Басманова-старшего и в силу своего разумения начинал, как ему казалось, делать дело государственной важности, ради которого и решено было призвать отряд часто ходивших за море людей боярина Ропши в Москву.

Любимцы царя, отец и сын Басмановы, вопреки утверждениям их завистников и недоброжелателей, были отнюдь не дураки в государственных делах. К тому же они имели полный набор качеств, необходимых для успеха на политическом поприще: хитрость, подлость, коварство и бессовестность. По-собачьи преданные государю и благодетелю Ивану Васильевичу, Басмановы деятельно заботились не только о его увеселении в диких оргиях, о которых и в столице и отдаленных городах боялись говорить даже шепотом – настолько жутко и стыдно было в это поверить, но и об успешности дел административных, экономических и особенно – внешнеполитических. После смерти царицы Анастасии рухнула последняя преграда, сдерживавшая необузданный и страшный нрав самодержца всея Руси. Припадки дикой ярости и нечеловеческой жестокости сменялись у него приступами раскаяния и животного страха перед грядущим возмездием, Божьим и человеческим. В эти моменты он всерьез готовился бежать из России в заморские страны, просить приюта и покровительства у тамошних государей – частая практика в неверном ремесле монарха и в те времена, и в более ранние, и в позднейшие. Он втайне надеялся, что в Европе еще не знают о темных ужасах, творящихся на Руси.

Особую странную тягу испытывал Иван Васильевич к Елизавете Английской. Он, в общем-то, презирал женщин, на короткий период страстно вожделея их, затем ненавидя и уничтожая своих злополучных избранниц. Временами его затуманенный чудовищными страстями взор обращался на мужчин (так попал в любимцы Басманов-младший заодно со своим достойнейшим родителем). Елизавета была, пожалуй, единственной женщиной, которую он считал себе ровней. Царь даже всерьез подумывал жениться на ней, объединив державы, сметя разделяющие Англию и Россию государства или создав союз христианских стран по примеру недавней Римской империи, направленный против магометан. Именно Елизавете царь направлял слезные письма о своей тяжкой участи на российском престоле, у нее хотел укрыться от внутренних врагов, якобы замышлявших погубить его самого и весь род Рюриковичей. Но даже в отношениях с Елизаветой проявлялось это удивлявшее и современников, и потомков сочетание в одном человеке невменяемого психопата и нормального расчетливого властителя. Униженно вымаливая в письмах ее дружбу и участие, царь вместе с тем твердо отказывался дать английским купцам монопольное право на торговлю с Россией, чего настойчиво добивалась Елизавета. Одно дело – истреблять тысячами бессловесных подданных, каковых на Руси неисчислимо, и совсем другое – потерять конкретный доход в личную казну. Тут у всех, казалось бы, сумасшедших тиранов враз появлялся здравый смысл, и они никогда не проносили ложку мимо рта.

Понятно, что собственная репутация в глазах европейских монархов и в первую очередь – Елизаветы весьма заботила Грозного. Русским послам под страхом смерти, жестокой и незамедлительной, было запрещено даже упоминать об опричнине. На прямые вопросы они должны были отвечать, что никаких опричников нет, а есть царевы слуги усердные, которые воюют не щадя живота не с земством (то есть всем остальным русским народом), а с ворами и разбойниками, защищая от них царя иверноподданных его. К сожалению, в искренность послов верят лишь в одном случае: если они просят денежной или военной помощи. Все остальные заявления либо игнорируются, либо понимаются с точностью до наоборот.

Вот и созрела у верных Басмановых плодотворная мысль: внедрить в сознание недоверчивых европейцев приятную для царского самолюбия идею о верных слугах и подлых разбойниках, внедрить не по официальным каналам, а через простых русских людей, бывающих по своим частным делам за границей. Беда только, что людишек таких на Руси практически-то и не было. Разве что в диких поморских вотчинах боярина Ропши копошились какие-то мореходы, бывающие с торговлишкой в заморских странах. Барышей эта торговлишка не приносила, так как заморские купцы дружно обижали потенциальных конкурентов и в цене, и в пошлинах. (Леших такое положение весьма устраивало: барыши их не интересовали, а большие доходы привлекли бы ненужное внимание. В сугубо секретном отделении Большого Совета, о существовании которого в Лесном Стане знали немногие, эта липовая торговля обозначалась рабочим термином «легенда прикрытия».) Итак, на семейном совете Басмановых было решено для внедрения в Европе правильных представлений о царе использовать на безрыбье горе-купцов Ропши.

Но не вызовешь же их в Москву просто для выдачи ценных указаний! Во-первых, потомственные придурки все перепутают. Во-вторых, их косноязычным, с грехом пополам заученным объяснениям никто и не поверит. Поэтому мудро решили призвать сих людишек в качестве боярского ополчения на год в столицу для борьбы с разбойниками, коих на Руси действительно было немерено, а затем отпустить восвояси. Пусть после этого рассказывают все как есть: что, дескать, для царя все усердные слуги равны, и все верноподданные дружно борются с внутренним супостатом – ворами и душегубами, мешающими процветанию Государства Российского.

Чудаковатый Ропша был в кои-то веки вызван во дворец, где ему и объявили царев указ. Конечно, лешие нашли бы возможность отвертеться, но почти одновременно с письмом от отца-боярина о царском указе, поступившем в Большой Совет, игумену лесного Всесвятского монастыря, расположенного в Лесном Стане, было передано из Москвы послание от митрополита Филиппа. Об этом послании, в отличие от царского указа, знали только члены Совета. Вскоре последовала команда на поход. В головном дозоре вышли в полном боевом снаряжении лучшие десятки Разика и Желтка, за ними через сутки двинулись главные силы.

Впрочем, даже Разик не знал состава и численности шедшего за ним войска леших. Разик невнятно отвечал красавчику, автоматически прикидывая возможные варианты действий на случай неприятностей. Вариантов было два: либо опричники, перемешавшиеся с его бойцами, внезапно нападут на них, либо они сделают это при встрече с отрядом усиления, находящимся в засаде. Второй вариант был более вероятным. Но здесь на стороне леших имелось существенное преимущество. В любом случае, начало боя будет состоять из индивидуальных схваток, а лешие всю жизнь специально готовились к действию в одиночку против численно превосходящего противника. И почти во всех сшибках этот самый противник бывал весьма поражен, причем в самом прямом смысле. Во-вторых, у опричников не было огнестрельного оружия, а если оно и окажется у предполагаемого отряда усиления, то это наверняка будут громоздкие пищали с фитилями, от которых мало проку в скоротечном ближнем бою. У леших же в седельных кобурах лежали новейшие – последнее слово ружейной техники! – пистоли с кремневыми замками, короткие и легкие, из которых они в два счета положат не один десяток супостатов. Перемешавшиеся с бойцами опричники скорее послужат помехой для предполагаемой засады, лешие используют их в качестве прикрытия при стрельбе, а затем легко прорубятся сквозь строй…

Михась, как и другие бойцы, тоже оценил ситуацию как тактически благоприятную и, позволив себе самую малость расслабиться, с любопытством всматривался в панораму приближающегося города. Михась повидал и европейские столицы, и индейские поселения, и вряд ли испытал бы волнение при виде очередного скопища зданий и сооружений. Но в Москве, блистающей сотнями больших и малых церковных куполов, в избах и теремах, разбросанных среди зелени садов, в строгой величавости Кремля было что-то настолько родное, русское, органически сочетающееся с окружающим пейзажем, что у него невольно защемило сердце и на душе стало радостно и легко.

– Ну вот и прибыли! Вам – туда, – красавчик указал нагайкой на синюю крышу дома Ропши, видневшуюся среди деревьев обширной усадьбы, окруженной невысоким частоколом.

– Спасибо, благодетель! – подобострастно ответил Разик, и отряды разъехались. Опричники, заняв всю ширину дороги, которая переходила в улицу, вмиг обезлюдевшую, направились к Кремлю. Лешие, сомкнув ряды, широкой рысью без особой опаски двинулись к конечному пункту своего похода: Разик уже разглядел над домом условный сигнал, означающий, что все в порядке.

Распахнулись неказистые, но крепкие ворота, отворенные двумя немощными на вид дедами, каждый из которых мог положить голыми руками пару лихих молодцов. Головной дозор, выпрямившись в седлах, вступил на небольшую, но важную территорию Лесного Стана, отделенную от своих сотнями верст. Легко соскочив с седла так, что при этом не звякнула многочисленная амуниция и оружие, Разик пружинисто взбежал на высокое крыльцо, где в вычурно-неудобной высокой бобровой шапке и длинной шубе, величаво, как и подобает владельцу земель и душ, стоял отец-боярин Ропша, на всякий случай не выходя из роли даже здесь, в своей усадьбе. Разик лихим новомодным жестом вскинул руку к берету, отрапортовал о прибытии. Боярин кивнул, пригласил за собою в терем, жестом руки приказав прибывшему отряду спешиваться и располагаться. Уже там, в палатах, старый лешак обнял Разика, назвав, как это было принято между старшими и младшими, сынком. Затем, усадив прибывшего на широкую дубовую скамью, покрытую потертым бархатом, коротко потребовал:

– Докладывай.

– Маршрут чистый. Одно случайное нападение. Без потерь, – доложил Разик.

– Хорошо. Сейчас я отправлю гонца к основному отряду. Отправлю явно, чтобы видели, коль следят. Твои пусть до ночи отдохнут, а ночью пойдут в караул и секреты. Если и будет нападение, то именно ночью, чтобы устроить в усадьбе ловушку для главных сил. На этот случай, как стемнеет, подготовь тайных гонцов. Мои люди покажут им скрытый выход из усадьбы.

– Есть! Разреши выполнять? – Разик поднялся.

– Погоди, сынок, успеешь. Пока бойцов устроят, расскажи, как там Лесной Стан, – с едва уловимой тоской в голосе попросил Ропша.

Разик сел и, как далекому родственнику, принялся рассказывать старому лешему о Лесном Стане, о друзьях-товарищах, детях и внуках…

Михась, проконтролировав, как бойцы расседлали коней и отвели их в обширные конюшни, рассчитанные на несколько сотен голов, и устроились сами в сарае-блокгаузе за теремом, присел на крылечко, все еще оставаясь, как и положено головному, в полной амуниции и вооружении, ожидая дальнейших приказаний командира отряда, беседовавшего в палатах с боярином. К нему не спеша подошел один из дедов, открывавших ворота, с достоинством опустился на нагретые солнцем, гладко струганные доски ступеней, оперся спиной о резной столбик перил.

– Здорово, батя! – почтительно, но с едва уловимой ноткой превосходства действующего бойца над ветераном поприветствовал его Михась.

– Здорово, боец! – в тон ему, чуть насмешливо ответил дедок. – Как служба?

– Как положено: по уставу и без происшествий!

– Сдается мне, что у вас в снаряжении некие новшества имеются? – заинтересованно произнес дедок после короткой паузы. Он явно имел право задавать подобные вопросы. Да оно и понятно: на такое место и в таком возрасте направлялись только очень опытные и заслуженные лешаки.

– Это, отец, пистоли – малые ручные пищали, из которых можно стрелять с одной руки, без подпорки и фитиля, – без обиняков ответил Михась.

– Это при седлах, – уточнил дед. – А в поясных сумках?

– Гранаты – ручные бомбы с особым запалом, – коротко ответил Михась.

– Значит, за Забором не оскудела расейская смекалка, – с удовлетворением произнес старый лешак.

Михась утвердительно кивнул.

«За Забором» – это выражение было понятно каждому лешему. Внутри закрытого от внешнего мира дремучими лесами, засеками и засадами Лесного Стана, в который лишь весной, во время разлива рек, могли проходить по запутаннейшему фарватеру небольшие суда с грузом, был особенный участок, обнесенный высоким двойным частоколом, куда имели доступ лишь несколько десятков избранных и сотня-другая умельцев-мастеров. Из-за Забора постоянно раздавался стук кузнечных молотов, время от времени поднимались клубы дыма, слышался скрип водяного колеса на протекавшей там речушке и другие звуки, источники которых было трудно определить. Там создавалось оружие леших. Туда, за Забор, местным умельцам поступали все новинки в вооружении и снаряжении, привозимые лешими из заморщины. Там протекала своя жизнь, интересная и таинственная, в которую довелось заглянуть и Михасю, чем он ужасно гордился и о чем никому не рассказывал по понятным причинам.

Кремневые ружья, а затем и пистоли появились в Европе буквально год назад и еще не получили широкого распространения из-за трудностей изготовления, частых осечек и просто инерции мышления военных, привыкших к старым добрым фитилям на пищалях. Находившиеся в заморщине лешие сразу оценили перспективы нового оружия, фактически всегда готового к бою, что является важнейшим преимуществом при неожиданном столкновении и при ночных действиях. Тлеющий фитиль ночью не позволял скрытно приблизиться к противнику, действовать приходилось только холодным оружием. В Лагерь, за Забор, стали поступать первые кремневые системы. В основном их было две: бойковые и колесцевые. Боек одним ударом высекал искры, воспламенявшие порох на полке. Колесико, работавшее от пружины, как в появившихся ранее часах, высекало искры трением. Оно было капризным и ненадежным, особенно при повторном заряжании.

Михась одним из первых научился стрелять из пистолей, причем одновременно с двух рук и в движении. Вероятно, поэтому он и уцелел в многочисленных абордажах на дальних морях, когда на скользкой, качающейся палубе морская пехота Дрейка схватывалась с пиратами или испанцами. Пистоли сильно выручали в бою с превосходящим по численности противником, служа хорошей страховкой в сабельном или ножевом поединке. Еще Михасю нравились ручные бомбы – чугунные шарики, начиненные порохом, со вставленным в них фитилем. Их было весьма приятно запустить в противника перед началом абордажа. Единственное неудобство – фитиль. Его нужно поджигать, причем заранее, потом тушить, если корабли почему-то еще не сошлись, потом опять срочно зажигать, при этом руки заняты бомбой, фитилем и кресалом, и т. д. Но сама бомба – это, конечно, вещь!

Когда Михася, как мастера стрельбы из пистолей, пригласили за Забор для встречи с оружейниками, строго-настрого предупредив о неразглашении, он попал к Губану. Губана уважало и высоко ценило все начальство Лесного Стана, прощавшее ему многие чудачества. Михась вспомнил заседание малого Военного Совета, куда его привел Губан, чтобы затем на испытательном поле наглядно показать, как метко можно стрелять из новых пистолей. Решался вопрос о том, заменять или не заменять фитиль кремневыми системами. Губан не умел говорить тихо. Он всегда орал, при этом лицо его краснело, светло-серые глаза округлялись, здоровенный кулак угрожающе покачивался перед носом собеседника.

– Я вам так скажу, – начал Губан почти спокойно свою речь перед Советом. – Ваш фитиль, – он поднял указательный палец, и все члены Совета невольно посмотрели на палец, думая, что это, возможно, изображение фитиля, но Губан рубанул рукой в воздухе и, покраснев от натуги, смачно выкрикнул: – Го-о-вно!

Тихо звякнули стаканы венецианского стекла на столе.

– Повторяю! – проорал Губан, тряся указательным пальцем, направленным в потолок (можно подумать, что его кто-то не расслышал!). – Го-о-овно!

Михасю стало не по себе. Его в Лесном Стане за глаза и порой в глаза называли «уставной дружинник», поскольку Михась свято и истово верил в незыблемость и высший смысл воинской дисциплины и необходимость беспрекословного подчинения командирам и начальникам. Сейчас он подумал, что настал последний час бедного Губана, а также и его, Михася, как невольного свидетеля оскорбления Совета. К его удивлению, никто не отреагировал на крик, а председательствующий спокойно попросил Губана изложить суть своих соображений. И изложение, и последующие испытания прошли благополучно, и система была принята на вооружение.

Губан и Михась друг другу как-то сразу понравились. Опыт Михася нужен был Губану для усовершенствования кремневого замка перед запуском его в массовое производство. Губан был доволен, что Михась толково отвечал на вопросы, ухватывая их суть с практической точки зрения. Михась же сразу почувствовал незаурядный ум и талант Губана, осознав без всякой зависти и внутреннего неудобства, что он по сравнению с Губаном не более чем малек – быстро бегающий, ловко дерущийся и метко стреляющий, однако не способный создать Вечное Знание, которое будет передаваться из поколения в поколение. Но настоящая дружба этих равно талантливых каждого в своей области людей началась после ручной бомбы с колесиком.

Они сидели в просторной избе Губана, где на больших гладко струганных столах во множестве валялись инструменты, детали, чертежи и каждая из четырех стен которой была выкрашена в свой цвет. Как объяснял Губан, разные цвета – для разных настроений. Он действительно часто переходил от безудержного оптимизма и громогласного самовосхваления к не менее громогласному самобичеванию и сетованиям на собственную бездарность. Они уже обсудили все, что запланировал Губан, и просто отдыхали после долгой и напряженной умственной работы.

– Значит, колесико – дрянь, бесперспективно… – вдруг тихо, как бы про себя, пробормотал Михась.

– Ну да, я ж тебе объяснял! – слегка удивленно ответил Губан, сразу же закипая, как вода, в которую опустили кузнечную заготовку из горна. – Дерьмо! Одноразовое! Пружина устает! – Три удара кулаком по столу веско дополнили словесные аргументы.

– Слушай, Губан, – раздумчиво произнес Михась. – А ведь есть вещица, которая работает ровно один раз… – И замолчал.

– Ну, что за вещица? – нарушил Губан затянувшуюся паузу.

– Ручная бомба. С фитилем в бою неудобно возиться… Но если у колесика пружина, как ты говорил, от долгого сжатия все равно слабеет и может не сработать… Да и спусковой механизм громоздкий… Нет, ерунда! Но было бы здорово! – сбиваясь, путано и неуверенно выпалил Михась.

Губан сидел молча, глаза его сузились.

– Бомба, говоришь… – пробормотал он, глядя уже не на Михася, а куда-то сквозь него, в пространство, и добавил быстро, приказным тоном: – Так, топай домой, мне надо подумать!

На следующее утро, вернее еще ночью, до первых петухов, к спящему Михасю ввалился малец из дежурного десятка и звонко доложил:

– Боец Михась! Тебе велено срочно явиться к мастеру Губану!

Михась мгновенно оделся и, бесшумным стремительным бегом пролетев через спящий Стан, предстал перед Губаном. Тот в нетерпении ходил по избе, сжимая в руке измятый лист бумаги.

– Слушай, Михась! – не поздоровавшись, торжественно провозгласил он, потрясая кулаком с бумагой. – Пружина – ерунда! Не надо пружины! – Губан прихлопнул бумагу, оказавшуюся чертежом, к столу, ткнул в нее указательным пальцем. – Бечевка! Смотанная на ось! – выкрикнул он. – И никаких спусковых механизмов! Вот, смотри: это ось, это кольцо, выдергиваешь его вместе с бечевкой, колесико раскручивается, дает искру! А вот, в трубке, фитиль-замедлитель. И все, бросай!!! – радостно вопил Губан, уставившись на Михася, упиваясь своей гениальностью и явно ожидая ответного восторга.

– Не понял, давай еще раз, – Михась уткнулся в чертеж.

– Да как не понял? Ну, смотри же! – Губана просто распирало от гордости и самодовольства. – Это мы с тобой придумали!!! Видишь, вот запальная трубка, а вот…

– Михась! – прервал его воспоминания голос Разика.

– Я! – Михась вскочил, кивнул дедку и подбежал к десятнику.

– К ночи заступай с бойцами в караул разводящим. Сейчас сориентируйся по месту, оцени подходы. Хотя тут тебе все подробно объяснят. – Разик указал на дедка. – Выполняй!

– Йес, сэр!

Сменив посты, Михась некоторое время стоял во дворе, наслаждаясь тишиной и теплом летней ночи. Ему вдруг на миг, как в детстве, показалось, что все в этом мире хорошо и впереди его ждет одно только светлое и радостное. Он вспомнил, как океанский бриз развевал светлые, чуть рыжеватые волосы Джоаны, когда она, опираясь на резные перила, огораживающие ют «Принцессы», смотрела вдаль, туда, где за линией горизонта на всех парусах неслась им на выручку английская эскадра. Он даже задохнулся от счастливого предчувствия. Затем нахмурился: «Что-то не вовремя расслабился, разводящий! Так и службу завалить недолго!» – почему-то вздохнул и вошел в караульную избу.

В караулке было тепло и уютно, неярко светились лампада под образами и одинокая свеча на столе, возле песочных часов (механические пружинные часы были еще редкостью, и во всем передовом отряде их имел только Разик). Бодрствующая смена, в основном – молодняк, сидела вокруг стола и слушала начальника караула, десятника второго десятка Желтка. Желток рассказывал историю своего прадеда. Михась слышал ее не единожды, поскольку сам имел некоторое отношение к семейству Желтка: они были то ли четырех-, то ли пятиюродными родственниками, поскольку двоюродная сестра мужа сестры матери Желтка, то есть его дяди, была замужем за двоюродным братом отца Михася (Михась всегда путался в названии родственников и родственных связей). Он прекрасно знал, что Желток – это слегка переиначенное для удобства английское графское имя – эрл Шелтон, или, на французский манер (в те времена при английском дворе часто говорили по-французски, с ударением на последнем слоге) – Шелтон. Тем не менее Разик, когда прилег на лавку вместе с отдыхающей сменой, не стал сразу засыпать, а некоторое время лежал с открытыми глазами и слушал знакомый с детства рассказ, в который раз тихонько посмеиваясь в соответствующих местах, хотя сейчас эта история вызывала в самой глубине его сердца внезапные короткие уколы глухой тоски и боли, ибо он еще так и не получил ответа от монахов лесного монастыря, ведающих родовыми списками: может ли он мечтать о леди Джоане Шелтон как о своей невесте, или они состоят друг с другом в слишком близком родстве…

Женитьба в тайном Лесном Стане была делом весьма важным, а иногда – сложным. В принципе, всем более-менее грамотным и думающим людям давно уже было понятно, что близкородственные браки приводят к болезням и вырождению. В европейских королевских домах, где процветали браки с «равными по сану и благородству крови», то есть с троюродными братьями и сестрами, собственными племянниками и племянницами, рождались сплошь уроды и безумцы. А тайный воинский Лесной Стан был основан людьми дальновидными, заботившимися об уме, силе и здоровье дружинников. Поэтому браки с родственниками, даже дальними, были категорически запрещены. Монастырские монахи вели родовые списки и по каким-то им одним ведомым признакам (в Стане не принято задавать лишних вопросов) жестко запрещали некоторым юношам жениться на местных. Такие неудачники или счастливчики – это как посмотреть – из числа леших должны были отыскать себе жену во время заморского испытания. Прадед Желтка проходил заморщину в Англии, служа в войске короля. Он то ли спас своего военачальника, то ли, наоборот, завалил чужого, а скорей всего – проделал и то, и другое одновременно и многократно. В общем, «руссн боярн» прославился до предела и был восторженно принят местной знатью. Так же лихо, как и воевал, леший покорил сердце одной из дочерей эрла Шелтона, спустился с ней по веревке с десятисаженной башни в ладью и отчалил в поморские леса. Эрл хотел было отправиться мстить обидчику, но, вспомнив рассказы очевидцев не столько о медведях, которые стадами бродили по улицам русских городов, сколько о страшных огнедышащих банях, где людей заживо поливают кипятком, – тут не спасет благородная рыцарская броня! – решил объявить, что дочь милостиво согласилась стать царицей «северо-восточного боярства». В «северо-восточную царицу» родственники и соседи охотно поверили, памятуя достоинства доблестного «руссн боярн». Таинственность и поспешность отъезда эрл объяснил необходимостью разрушить интриги завистников. Так что приличия были соблюдены, и – редкий случай в истории! – все остались довольны.

Сын прадеда и эрловой дочки – дед Желтка вырос настоящим англосаксом – крепким, рыжим и веснушчатым (совсем как я! – улыбался Желток), благополучно прошел соответствующие испытания и был принят в славные ряды леших. Тем временем в Англии один за другим пали в боях сыновья эрла. Встал вопрос о наследнике титула и поместий. От кого-то из наших, скакавших тогда по Европам, эрл прослышал о сыне старшей дочери – «северо-восточной царицы» и передал привет и просьбу внуку приехать в Англию. Будущий дед Желтка как раз должен был отбывать заморщину. Руководство Лесного Стана не возражало, и дед отправился по стопам своего отца. Однако по прибытии он встретил не только объятия эрла, но и ненависть других претендентов на титулы и поместья. Главным претендентом был муж младшей дочери эрла, которая тогда в очередной раз торжественно обещала родить наследника, но пока у нее с этим что-то не ладилось. Дело чуть не дошло до рукопашной, но претендент, вспомнив устные рассказы о «руссн боярн», предпочел просить правосудия у короля. Здесь он явно просчитался, поскольку король – истинный рыцарь, ненавидевший всяческое крючкотворство по причине собственной малограмотности, а может быть, зная склочные нравы своих вассалов, решил, что без рукопашной все равно не обойдется, и повелел назначить судебный поединок. Титулы и поместья были лешему, в общем-то, без надобности, но он приехал за море с целью подраться и на поединок охотно согласился.

И вот в одном конце ристалища, окруженного небывалым количеством пэров, сэров и простолюдинов, расположился претендент с копьем, щитом, гербом и плюмажем, с ног до головы закованный в сверкающие латы. На коня он садился, как и положено благородному рыцарю, при помощи восьми слуг и блока с веревкой, поскольку доспехи у него были новейшего, максимально усиленного образца, от лучшего мастера, не пожалевшего железа для постоянного клиента, и передвигаться в них самостоятельно было невозможно. Дед был в том, в чем приехал: в легкой кольчужке с нагрудником (в таких доспехах можно при необходимости переплыть речку; а при защите лешие полагались отнюдь не на броню), и его тонкое копье вызывало даже у немногочисленных сочувствующих сэров явный скепсис. У претендента копье было размером в две оглобли. Надо сказать, что наконечники на копьях были затупленные. Для победы в поединке достаточно было выбить соперника из седла.

Королевская фаворитка махнула платком, и соперники помчались навстречу друг другу. Дед был отличником боевой подготовки и наряду с другими важными вещами усвоил ту простую истину, что лоб в лоб прут только доблестные лопухи, а знающий человек обязательно старается силу противника обернуть против него же самого. Нет ничего приятней для опытного глаза, чем враг, несущийся на тебя сломя голову. Поэтому дед, рассчитав момент сближения, осадил на всем скаку коня, крутанул его в сторону и, когда не успевший изумиться претендент с лязгом мчался мимо, от души огрел его копьем по железному загривку. Грохот доспехов об землю спугнул даже видавших виды местных ворон, которые, раздраженно каркая, долго еще кружили вокруг столба пыли, поднявшегося над ристалищем. Впрочем, шум, поднятый сэрами и пэрами, заглушил безобидных ворон. Деду возмущенно объяснили, что он действовал не по правилам, что уворачиваться нельзя, поскольку-де турнир хоть и является поединком один на один, но он как бы подразумевает строй рыцарей, скачущих навстречу друг другу, а в строю не увернешься! Дед высказал сожаление по поводу незнания правил и отговорился тем, что у нас в лесу строем не поскачешь. Потом он громко извинился перед претендентом, но тот закричал нечеловеческим голосом, что это смертельное оскорбление, что он не простит и будет теперь биться насмерть, острыми копьями. Нечеловеческим его голос был потому, что когда он приземлился, забрало шелома захлопнулось, и верные оруженосцы никак не могли его открыть. Рыцарь вопил внутри доспехов, производя оригинальный акустический эффект.

Смертный поединок состоялся тут же, но не на самом ристалище, а на специальной узкой дорожке, протянувшейся сбоку от основной площадки и огороженной с двух сторон барьерами, на которой упражняли начинающих рыцарей и молодых коней, приучая их нестись навстречу врагу, не сворачивая в сторону. (Тут уж «руссн боярн» никуда не денется и столкнется с благородным рыцарем, как овца с быком! – удовлетворенно хихикали сэры.) Дед, прежде чем встать на исходную позицию, несколько раз громогласно спросил: нет ли еще каких-либо ограничений, кроме запрета уворачиваться от противника, поскольку убитого уже не воротишь. Его хором заверили, что нет. Знай себе скачи навстречу и рази копьем! Именно так дед и поступил. Правда, он не стал дожидаться сближения с горой железа и оглоблей, а на всем скаку просто метнул свое легкое копье в претендента. Он и с места-то кидал копье отнюдь не хило, пробивая с пятнадцати шагов двухдюймовую доску. А тут еще добавилась двойная скорость конского галопа. В общем, копье насквозь пробило дорогие доспехи вместе с помещенным в них претендентом. Сэры и пэры, хотя и не нашли, что сказать, окончательно укрепились во мнении, что русичи – дикие люди, которым никогда не подняться до уровня благородной Европы, и, затаив обиду, начали плести интриги. Один лишь старый эрл, души не чаявший во внуке, удивительно похожем на дядьев и других предков, безоговорочно признал его победителем и объявил наследником титула – эрлом Шелтоном.

Уже засыпая, в последний миг между сном и явью Михась почему-то увидел Губана, летящего по воздуху рядом с Желтком, скачущим на огромном вороном коне. Губан указывал длинным, размером с копье, пальцем куда-то вперед и кричал Желтку: «Потяни кольцо! Потяни кольцо!..»

Отряд пришел рано на рассвете, почти неслышным призраком проскользнув через пригород. Михась стоял на правом фланге выстроенного для встречи головного дозора и с возрастающим изумлением смотрел на втягивающуюся в ворота колонну. Он даже представить себе не мог, что за ними шел отряд такой численности и главное – такого состава и вооружения. В середине колонны, среди привычных серо-зеленых беретов, вдруг мелькнули три десятка черных – отличительный признак особой сотни. Затем он разглядел Игорька Сухарника, лучшего пушкаря в Лагере, и опытным глазом отметил в обозе пушки на повозках, замаскированные под обычную поклажу. Но тут же, чуть не подпрыгнув от неожиданности, Михась враз забыл обо всех черных беретах и пушках: из задних рядов колонны на него чуть смущенно, но вместе с тем озорно и вызывающе уставились огромные голубые глазищи Катьки. «Етит твою хрень!» – только и произнес про себя Михась и, едва дождавшись команды «разойдись!», закипая яростью, нервным широким шагом направился к невысокой стройной фигурке, одетой, как и все, по-мужски, ведущей коня под уздцы в обширные конюшни.

– Та-ак, – грозно протянул он, заходя вместе с Катькой в отведенное ее скакуну стойло и с притворной приветливостью, изрядно отдающей ехидством, произнес: – Здравствуй, сестренка!

– Здравствуй, братец, – как ни в чем не бывало, ласковым голоском пропела Катька. Она-то к встрече была готова.

– Это как понимать? – по-прежнему угрожающе спросил Михась и наконец взорвался: – Какого хрена?! Кто разрешил?! Ты как сюда попала?!

– Братец, я, между прочим, на службе, – спокойно, как маленькому, объяснила Катька.

– Я тебе сейчас покажу службу, зараза!

Скрипнула дверца стойла. Михась обернулся, увидел Разика. Тот вошел и почему-то смущенно снял берет.

– Здравствуй, Катерина!

– Здравствуй, Разик! – Катька опустила глазки и присела в глубоком реверансе, который смотрелся в конюшне весьма экзотически. К тому же мадемуазель была облачена не в пышное бальное платье, а в сапоги со шпорами и шаровары, не говоря уж о многочисленной амуниции.

Повисла неловкая пауза. Разик теребил в руках берет. Михась со злостью сжимал и разжимал кулаки. Катька стояла потупив взор, как и подобает благовоспитанной леди в обществе джентльменов. Кто-то должен был сказать нечто оригинальное.

– Катерина, поздравляю тебя с прохождением испытаний и вступлением во вспомогательный отряд! – Ничего глупее Разик придумать не смог.

– Благодарю, брат десятник! – с едва уловимой насмешливостью отрапортовала Катька. – Разрешите идти?

– Разрешаю! – Разик чувствовал себя последним идиотом.

Михась пробормотал нечто нечленораздельное, потом проворчал в спину уходящей сестре:

– Подойдешь ко мне в личное время!

– Есть, брат головной! – последовал звонкий ответ.

– Зараза! – с тоской произнес Михась, опускаясь на охапку соломы. – Совсем без отца и матери от рук отбилась. Ну куда ей в строевой состав?

Разик только горестно вздохнул, глядя вслед ушедшей сестренке своего друга.

Отрядом леших командовал самый молодой в дружине Лесного Стана сотник Дмитрий Васильевич, боевое прозвище которого было, как и положено, коротким и звонким – Дымок. Он сидел с Ропшей в небольшой горнице и внимательно слушал старого боярина.

– Бойцов накормят и устроят без тебя. Караулы Разик уже поставил, – Ропша говорил тихо и серьезно. – Отдохни часок (он поглядел на лежавшие на столе карманные часы Дымка – редкую новинку, которую только-только начали изготавливать за Забором), отобедай и – во дворец, пред светлые царевы очи. Так я до сих пор и не могу понять, что они там придумали, зачем вызвали одно лишь мое ополчение. С собой возьмем только троих, самых надежных. Больше – нельзя, не по чину! – Он усмехнулся. – Возможно, придется прорываться. Отряду после отдыха – полная готовность. Своим я уже дал команду на сворачивание. Уходить будем вот так… – Он показал на карте, которую составил тайно за многие годы и копию которой Дымок получил еще в Лесном Стане. – Дальше – не знаю: уходим в Стан или оседаем в лесах? Тут тебе видней. Для простого отхода вряд ли собрали бы такую армаду, так?

Дымок кивнул.

– Для оседания удобное место – вот здесь, – Ропша указал огромный лесной массив, окрашенный густым зеленым цветом.

– Спасибо, Андрей Егорович, – сказал Дымок. – Но в любом случае мне нужно встретиться с митрополитом. Он писал нашему игумену. Для меня это – основное задание.

– Хорошо, я подумаю, как обеспечить встречу, – задумчиво произнес Ропша.

Лешие отдыхали после долгого похода. Все уже знали, что через час объявят полную готовность и в течение неопределенного времени они будут находиться хотя и вне строя, но в полной амуниции и вооружении. За десять минут до истечения времени отдыха в обширный блокгауз с низким бревенчатым потолком и узкими окнами-бойницами, в котором свободно разместились две сотни бойцов, вошел Дымок. Дневальный, стоявший возле двери, вытянулся, замер.

– Подними Михася, Лужка и Кашку. Жду их у красного крыльца в полной боевой.

Через две минуты трое леших стояли перед начальником отряда.

– Слушай задачу. Сопровождать меня и боярина верхами к царю во дворец. На подначки и задирки не отвечать. Первыми не начинать. В случае прямого нападения валить всех подряд и пробиваться в усадьбу. По маршруту следования и возможного обратного прорыва нас будут прикрывать бойцы особой сотни. Они переодеты, работают под местный люд, действуют, как всегда, независимо. Просто имейте их в виду. Прорвавшийся первым передает отряду сигнал на отход. Мой заместитель – сотник второй сотни – знает, что делать.

Михась садился на коня в несколько растрепанных чувствах. Тут тебе и Катька, единственная в мире родная душа после гибели отца и матери, ввязавшаяся в непонятный, а потому – вдвойне опасный поход, и отсутствие известий из монастыря (Михась втайне надеялся, что с пришедшим отрядом он получит долгожданную весть), и особники (так кратко звали бойцов особой сотни), к которым Михась после того памятного ему, Разику и Желтку поединка на заключительных испытаниях относился весьма неоднозначно… Раздавшаяся команда «Рысью марш!» заставила прервать размышления, и Михась мгновенно и привычно настроился на боевой лад.

Маленькая кавалькада двигалась по узким пыльным улочкам предместья к новому царскому дворцу, выстроенному недавно за Неглинной, поскольку царь, опасаясь боярских заговоров, испытывал инстинктивное недоверие к старому кремлевскому дворцу своего деда и не желал обитать в нем. Время от времени под копытами гремел деревянный настил. Немногочисленные прохожие, завидев бобровую шапку Ропши, прижимались к заборам, уступая дорогу, и с робким любопытством глазели вслед странно одетым лешим. Михась, как ни пытался, так и не смог определить, где их встречали особники. Впрочем, это было естественно: они никак не должны были отличаться от обычного люда. Было довольно много нищих, татар в полосатых халатах, крестьян в серых дерюжных рубахах и дворовых людей – в белых полотняных. Почему-то почти не встречалось женщин и девиц. Мало было купцов и боярских детей, то есть людей, одетых более или менее богато.

Непосредственно возле дворца улицы были почти безлюдными, словно вымершими. Дворец, обнесенный высокой бревенчатой крепостной стеной, даже в яркий летний день выглядел так, словно был окутан тенью от невесть откуда взявшейся на безоблачном небе тучи. У ворот леших встретил караул стрельцов в длиннополых красных кафтанах, с фитильными пищалями и страшными на вид секирами, которыми хорошо отмахиваться от безоружной толпы, у опытного же бойца они вызывали лишь усмешку. В обширном дворе царило некоторое оживление, резко контрастировавшее с безлюдными улицами и площадями: сновали слуги и дворовая челядь, солидно шествовали приказные дьяки, робко сгрудились в уголке немногочисленные боярские возки. Но главными фигурами, несомненно, были опричники, небольшими группами располагавшиеся на всем пространстве двора, громко разговаривающие друг с другом, ленивой и уверенной походкой прогуливающиеся в произвольных направлениях, при этом все живое мгновенно исчезало с их пути.

Ропша, как призванный в ополчение, был не в возке, а на коне, при оружии, в сопровождении своих дружинников. Опричники, по-видимому наслышанные о цели «царской милости» и о странно одетых людях чудаковатого боярина, смотрели на них без особого любопытства и если не расступались, то, во всяком случае, не загораживали им дорогу на дворцовое крыльцо. Михась с двумя бойцами, как и положено, остался у коновязи.

У дверей царской палаты леших встретил Басманов-старший. Оценив быстрым взглядом заграничный облик Дымка и привычно отметив глуповатую улыбку на простецком лице Ропши, он удовлетворенно улыбнулся и широким жестом поприветствовал входящих.

– Здравствуй, здравствуй, боярин! Однако не спешишь ты исполнить царев указ!

– Дык ведь… Отец родной! Как же? – Ноги Ропши от страха перед неудовольствием царева любимца подогнулись, челюсть отвисла.

– Ну-ну, ладно! Знаем твое рвение усердное! – примирительным тоном успокоил его Басманов, боясь, как бы боярин тут же не преставился от испуга, сорвав его хитроумный план. – Идите к государю, ждет!

Царь сидел, чуть сгорбившись, на невысоком троне. В просторной палате было сумрачно, солнечный свет едва пробивался сквозь закрытые ставни. Одеяние царя напоминало монашескую рясу. Худая рука с узловатыми длинными пальцами крепко сжимала тяжелый посох. Лицо Ивана Васильевича было трудно разглядеть в окружающем сумраке, лишь время от времени из тени сверкали большие, чуть навыкате, глаза. В стороне от трона, на широкой резной скамье, устланной множеством мягких, расшитых бисером подушек, полусидел-полулежал Басманов-младший в богатом малиновом кафтане, небесно-голубых шелковых шароварах и желтых сафьяновых сапожках с высокими каблуками и загнутыми вверх длинными острыми носами. Он сразу напомнил Дымку одного из попугаев, которых во множестве продавали на рынках в приморских городах. Юноша, не проявляя никакого интереса к вошедшим, поигрывал многочисленными перстнями.

Боярин рухнул на колени, стукнулся лбом об пол. Дымок, сняв берет, опустился на одно колено, склонил голову. Европейское приветствие соответствовало его европейскому облику.

– Встаньте, слуги мои верные, – тихим, но проникновенным голосом произнес Иван Васильевич. – Что за молодца ты привел, Ропша?

– Боярский сын Митька, царь-государь, над моим ополчением начальник!

Царь, коротко переглянувшись с Басмановым-старшим, удовлетворенно кивнул.

– Знаешь ли, боярин, что в Москве и городках деется? Разбойников лютых развелось – гражданам усердным ни пройти, ни проехать! Совсем озверел народишко от кротости моей, от воровства злодея Адашева, наставника моего бывшего, предавшего своего питомца вероломно, осиновый кол ему в могилу! – Глаза царя сверкнули лютой ненавистью, тяжелый посох резко бухнул в пол железным наконечником. – Даже в Москве – стольном граде – среди бела дня людишек режут. Молодцы мои верные с ног сбились, не успевают с душегубами разделываться. Я сам, как видишь, в новом дворце-крепости оберегаюсь. Тебя вот кликнул на подмогу. Яви милость государю своему сирому, послужи, обереги от злодеев!

Ропша опять бухнулся на колени:

– Отец-государь, надежа ты наша! Живота не пощадим, только прикажи!

– Басманов прикажет. Караулы, облавы, заставы. Ну, ступай, боярин! Я же денно и нощно молюсь со смирением о судьбах отечества да о грехах моих тяжких…

Бормоча со слезами в голосе слова благодарности и преданности, Ропша, пятясь, выбрался из палаты. Дымок, отвесив поклон на западный манер, четко повернулся и последовал за ним. В соседней комнате Басманов, усадив их на скамьи, в туманных выражениях объявил, что отныне в задачу ополчения Ропши входит искоренение злодеев-разбойников на улицах Москвы, в окрестных деревнях и лесах вплоть до осени, а там видно будет, как Бог даст. Тем временем Михась и бойцы стояли в ленивых позах возле коновязи и, полузакрыв глаза, внимательно наблюдали за обстановкой, с напряжением ожидая звона сабель в царских палатах или взрыва ручной бомбы, лежавшей в кожаном подсумке, прикрепленном к поясному ремню Дымка. У них на ремнях висели такие же подсумки, в седельных кобурах находились готовые к бою пистоли. Сабли на портупеях, ножи за голенищами – можно при необходимости устроить весьма приличное побоище. Михась тщательно, метр за метром, осматривал стены царских палат и высокого терема, прикидывая, как можно будет прорваться на помощь своим начальникам не через парадные сени, которые наверняка заблокируют, а через окна или балконы. Архитектура дворца была исконно русской, кружевной и затейливой. Многочисленные башенки, светелки и купола делали здание, с точки зрения Михася, участвовавшего за время службы у Дрейка в доброй полусотне абордажей, благодатным местом для маневренного боя с превосходящими силами противника. Михась хорошо умел сражаться, передвигаясь по надстройкам, рангоуту и такелажу боевых кораблей во время качки, поэтому он легко мог бы при необходимости достигнуть любого окна дворца непосредственно по стенам и крышам, не пользуясь дверями и лестницами, по которым ходят нормальные люди. Так же свободно он смог бы и покинуть дворец, уничтожая по дороге пытающихся помешать ему противников. Конечно, Михась не знал внутреннего устройства дворца, но после внешнего осмотра мог уже составить себе некоторое представление об оном.

Однако вскоре ему пришлось переключить внимание на большую группу опричников, собравшихся у коновязи. Те уже не орали во всю глотку, а вполголоса о чем-то переговаривались, поглядывая в сторону дружинников, и время от времени громко ржали. Вскоре от группы отделился высокий широкоплечий детина и неспешно направился к лешим, слегка переваливаясь на коротковатых толстенных ногах. Руки у него были не намного тоньше ног.

– А ну, чегось тута встали! Расступись-ка! – Детина попытался толкнуть Михася плечом, припечатать к столбу коновязи.

Михась, не вынимая рук из карманов шаровар, неуловимым движением ушел вправо и подсек опорную ногу. Со стороны могло показаться, что детина сам споткнулся в пыли и шмякнулся носом о коновязь.

– Ох, как ты неловко-то! – сочувственно воскликнул Михась, бросившись поднимать детину, и незаметно ткнул ему двумя пальцами чуть пониже уха. Детина сомлел и никак не хотел вставать. Из расквашенного носа текла кровь.

– Ребятушки, подсобите! – крикнул Михась опричникам, сам втроем с бойцами суетливо и безуспешно пытаясь поставить на ноги неподъемную тушу.

Опричники с удивленными возгласами и смешками подошли, подняли детину, оттащили к колодцу, прислонили к срубу, окатили из ведра. Тот заворочал головой, захлопал глазами.

– Поскользнулся, оступился! – на все лады зубоскалили опричники.

Детина порывался вскочить на нетвердые еще ноги и отомстить, толком не понимая, кому и, главное, – за что. Все произошло так быстро и незаметно, что он и сам думал, что случайно запнулся и треснулся о коновязь. Его насильно усадили обратно, шепотом напомнив, что людишек Ропши Басманов велел не обижать: государево дело!

На дворцовом крыльце показались Ропша с Дымком и – редкая честь! – вышедший самолично проводить их Басманов-старший. Они захватили самый конец разыгравшейся во дворе сценки. Михась взглядом успокоил своих, а Басманов, нахмурив брови, незаметно погрозил опричникам. Лешие кинулись подавать коня боярину, подсаживать его в седло. Скромная кавалькада, провожаемая насмешливыми взглядами опричников, покинула царский двор.

После того как лешие благополучно вернулись от царя, полная готовность бойцам была отменена ипрозвучала команда к обеду. Хотя, по правде говоря, ни Ропша, ни Дымок так и не уловили сути разыгравшегося в царских палатах лицедейства, и тревога не покинула их. Они сошлись во мнении, что что-то здесь не чисто и нужно держать ухо востро. Однако, кроме вышеупомянутых соображений общего характера, отнюдь не блещущих, как понимали оба начальника, глубиной и оригинальностью, ничего более конкретного они пока не смогли придумать. Ропша послал своих людей подготовить встречу Дымка с митрополитом. С ними отправились осваивать обстановку бойцы особого подразделения, так и не проявившие себя по пути следования кавалькады во дворец и обратно.

– А пока суд да дело, – сказал после заслуженно обильной трапезы Ропша, – мы с тобой, Дмитрий свет-Васильевич, отправимся-ка в гости к достойным людям, чтобы в избе сычами-то не сидеть. Деревенщине вроде тебя следует шастать по Москве с разинутым ртом – в друзья местной знати набиваться. Вот и пойдем поклонимся князю Юрию для начала. Он, как-никак, мой да твой дальний сродственник по прабабушке. Да и человек он хороший, что по нынешним временам редкость удивительная.

Стоял теплый летний вечер. Ропша и Дымок с несколькими «слугами» в легкой амуниции подъехали к высокому терему князя, украшенному веселыми расписными башенками. Терем находился в густозаселенном районе города, поэтому вокруг него не было такой обширной усадьбы, как в загородном доме Ропши. Двор был небольшой, с конюшнями, службами и огородом. На красное крыльцо, покрытое навесом, поддерживаемым резными столбиками, встречать леших вышел сам князь, он троекратно расцеловался с Ропшей, по-отечески похлопал по плечу Дымка:

– Заходите, гости дорогие! Встречаю вас по-простому, по-родственному, уж не обессудьте!

В невысокой просторной горнице был уже накрыт обильный стол. Прием «по-родственному» состоял не только в простой домашней одежде князя, малом количестве слуг и скромной – не парадной – сервировке. Главное заключалось в том, что за столом, на скамьях, покрытых бархатными подушками, сидели, встречая дальнюю родню, жена и дочь князя Юрия.

– Вот, познакомьтесь с красавицами моими: княгинюшкой и княжной, Марьей и Анастасией, – с добродушной гордостью пробасил князь.

Они действительно были красивы той спокойной русскою красотой, которая вносит в душу не смятение и страсти, а счастливое умиротворение. Мать и дочь были похожи друг на друга, только волосы и брови у княжны были темнее и стан тоньше. Она сидела, опустив голову, потупив глаза: не часто доводилось женщинам из высшего сословия пировать за одним столом с гостями мужеского пола. Светлица в тереме, хороводы с подружками и качели летом в саду, катание в закрытом возке зимой – вот и все радости светской жизни русских боярынь. Конечно же, они часто ходили в церковь, но у многих были свои домашние часовни и, как сказали бы на Западе, русские дамы практически не показывались в свете. Дымок, разумеется, хорошо знал это разительное различие между русскими и европейскими женщинами, активно ведущими светскую жизнь, бывающими интересными собеседницами, опасными противницами или ценными союзницами в политике и интригах, поэтому он не обратил на княжну и княгиню особого внимания. К тому же одетый по-иностранному леший был тут же втянут князем в удручающе серьезный и традиционный для более-менее образованных русских людей разговор об исконности Руси и гнилости Европы.

– Вот ты, Митрий, – уж извини старика, по отчеству я тебя величать не стану – по заграницам ездишь, в куцее платье басурманское облачен и бороду не носишь. А ведь на иконах греческих, по вере нашей православной нам завещанных, все святые мужи в бородах и одеждах длиннополых изображены. В ком же ты видишь для себя пример?

– Дорогой князь Юрий, я воин, а не богослов и толкованию образов иконописных не обучен. Боюсь, однако, что сравнивать себя со святыми мужами – гордыня неимоверная. Относительно же греческих корней нашей веры замечу, что, согласно древним книгам и изображениям, греческий царь Александр Македонский и сам брил бороду, и войско его сему примеру следовало. Объясняется это просто: в рукопашной ухватить противника за бороду весьма сподручно. Зачем же я буду давать басурманам лишнюю возможность одержать верх надо мной – православным воином? Одежда моя тоже приспособлена для удобства ношения боевого снаряжения и от западной, кстати, отличается весьма значительно: там щеголяют в кафтанах и штанах, то бишь в колетах и кюлотах, сшитых в обтяжку, а у нас, как видишь, все свободно и удобно, никакого стеснения для движений нет.

– Бойко излагаешь, любого богослова, однако, за пояс заткнешь. Но все же объясни мне, старику малообразованному, в чем видишь пример для себя в обычаях и устройствах европейских? И чем же на Руси мы хуже-то?

– Я так мыслю: у всех стран и народов есть свои достоинства и недостатки. Даже ханы, не к ночи будут помянуты, когда Русь завоевывали, выгодно отличались от нас и единством, и устройством войска. А чем же сильна Европа? Тут можно ответить совсем кратко: камнем.

– Звучит красиво, как афоризм в древних книгах греческих. Но, безусловно, дальнейших объяснений требует.

– Разумеется. Так вот, Европа – страна каменная, а Русь наша – деревянная. У нас и просторы необъятные, и леса густые, бесконечные. Жилища у нас из дерева строятся легко и быстро. Но то, что легко построить, легко и разрушить. Россиянин, свою избу из бревен складывающий, уверен твердо, что жилье это временное: или ханы налетят, пожгут-порушат, или само сгорит от случайного пожара. Ну, так ведь это не беда! Пересиди лихолетье в том же лесу и построй себе быстренько новое жилище. Или же просто уйди куда глаза глядят по обширной, малонаселенной земле Русской и обустраивайся на новом месте так же непостоянно, как на старом. Защищать такие поселки не щадя живота своего никакого смысла нет! И так столетиями формировалось сознание россиян. Конечно, есть города, за которые стоят насмерть, но все же основное население у нас по деревням живет.

Иное дело – Европа. У них простору мало, лесов – чуть, зато кругом скалы каменные. Земли мало, людей много. Жилище все из камня, строится веками и на века. И защищают такие дома – гнезда родовые – насмерть. Потому что идти им некуда. Лучше уж умереть на пороге своего дома, чем под забором чужого. Вот на этом и воспитывается иное, чем у нас, сознание у тамошних стойких, умелых бойцов. Другие просто гибнут и не производят в потомстве себе подобных.

– Так что же, по-твоему, мы, русские, и воевать не умеем?

– Нет, не так! Когда враг совсем уж измучит и заполонит родную землю, собираем мы огромное ополчение, где и стар, и млад выходят в поле и ломят стеной. Тут важно не личное искусство каждого бойца, а общий дух, сила и стойкость. Вот так, всем миром, и превозмогаем супостата. Не столько умением, сколько числом. Вернее сказать – единым порывом героическим. Дух народа, между прочим, хорошо в пословицах и поговорках отражается. Вот у нас и появились поговорки: «Русский мужик долго запрягает, да быстро ездит» и «На миру и смерть красна». Нет у европейцев ничего подобного. Зато у них: «Мой дом – моя крепость». К тому же у нас две трети войны – это поход по степям безводным в жару или по пустыням заснеженным в холод. Победит не тот, кто лучше владеть оружием обучен, а тот, кто более вынослив и после похода в бою кое-как в седле или на ногах еще держится. Все иноземцы удивляются выносливости и неприхотливости русского ратника! У них же и походов-то нет: вся война рядом с домом. Да и не рати они собирают огромные, а немногочисленными отрядами сшибаются постоянно в окрестностях своих замков. Потому и в единоборствах не в пример искуснее не только крестьян-ополченцев наших, но и дружинников княжеских, которые воюют раз в год, а остальное время проводят в суетной праздности. А европеец или бьется постоянно на пороге дома своего, если он в роду старший и наследует замок, или рыщет по свету, как коршун: свободной земли нет, и, чтобы укорениться, должен он отнять себе гнездо силой оружия… Вот почему они и злее, и искуснее в одиночных сшибках. Кстати, не зря ведь государь наш своим указом запретил россиянам здесь, в Москве, да и в других городах биться в судных поединках с иноземцами и на саблях, и с другим оружием: валят они наших почем зря.

– Да, твоя правда, Митрий. Хотя и не во всем с тобой соглашусь, но есть зерно в рассуждениях твоих… Но что это мы все о войне, да о войне! Там у них, говорят, процветают пышно науки и искусства. Неужто мы и здесь глупее или бездарнее?

– Конечно же нет! В наших домах, которые, мягко говоря, отнюдь не крепости, богатство и достаток выставлять напоказ не принято: еще потом позавидуют да отымут. Лучше уж спрятать от греха, да на сирость свою и немочь громко вслух всем жаловаться. Наша страна единственная, где народ старается казаться беднее, чем на самом деле. Вот и живет даже знать замкнуто, за высокими заборами прячутся, друг к другу и в гости-то не ходят. А там – наоборот. В домах-крепостях никого они не боятся, сокровища напоказ выставляют, и, в отличие от нас, стараются казаться богаче, чем есть. То есть кичатся друг перед другом чем могут. И в замке каждого уважающего себя барона, кроме злата-серебра, есть набор предметов для тщеславия из разряда диковинок: карлики, обезьяны, попугаи, мавры чернокожие, и наряду с ними – живописцы, музыканты, ваятели и ученые. Вот так и процветают искусства с науками, не щедро, но достаточно подкармливаемые суетным честолюбием владетельных персон. У нас же люди сообразительные, умом пытливые никому не нужны. Скорее, даже мешают, так как других в соблазн вводят. Хотя изобретатели да умельцы наши, которые не спились с горя или плетьми не запороты за речи и дела странные, иной раз повыше иноземных мастеров будут…

Во время высокомудрой мужской беседы женщины, как и подобает, сидели за столом молча и не обозначали своего присутствия ни словом, ни жестом. Дымок, увлекшись рассуждениями, особо и не замечал их. Хотя, по европейской придворной привычке, заканчивая фразу, вежливым полунаклоном головы обращался сразу ко всем собеседникам, как бы давая им возможность прервать его монолог и согласиться или возразить. Вдруг, во время такой паузы, княжна подняла голову, посмотрела на Дымка лучистым, радостным взглядом и по-детски доверчиво улыбнулась. Дымок задохнулся на полуслове. У него даже слегка потемнело в глазах, окружающие предметы утратили четкость, звуки приглушились. Он на миг испытал знакомое ощущение, которое бывает, когда в учебном поединке пропускаешь удар в лоб. Он растерянно посмотрел на Ропшу, на князя и вдруг начал рассказывать, как летом в Италии, когда стремительно садится солнце и наступает непроглядно черная южная ночь, в густых таинственных зарослях начинают вспыхивать мириадами ярких искорок удивительные жучки-светлячки, и, как бы в ответ, морская пена на кромке прибоя тоже начинает испускать чудесный зеленоватый свет.

Весь остаток вечера, который они провели в гостях у князя, разделился в сознании Дымка на две половины. Он смутно воспринимал, что говорили князь и Ропша, что и как он сам отвечал им. Весь мир вокруг него внезапно затуманился и почти исчез. Единственной яркой реальностью, на которой сконцентрировалось все его внимание, была склоненная девичья головка, русая коса, пушистая прядь, выбившаяся за маленьким ушком из туго уложенных волос. И глаза. Темно-серые, огромные, испускавшие то глубокое сияние, с которым не сравнимо ничто: ни солнце, ни звезды, ни волнующий воображение свет морских глубин. И эта улыбка чуть прикушенных розовых губ. Дымку было радостно и страшно. Он понял, что в его душу вошло что-то огромное и светлое, чего ни в коем случае нельзя потерять, за что стоит бороться всеми силами и не жалко отдать жизнь. Весь обратный путь до усадьбы боярина он то и дело возвращался мысленным взором к уже давно скрывшемуся из виду расписному княжескому терему. И только привычная команда «Караууул… смирно!» и короткий грозный лязг выхваченных из ножен сабель вернули его к окружающей действительности, в которой уже назавтра он должен был вести приветствовавших его бойцов навстречу неизвестности, крови и смерти.

Наконец-то они собрались все вместе, в спокойной обстановке. Место, в котором они уединились, представляло собой укромный уголок в глубине обширного сада боярина Ропши, где под яблоньками стоял дощатый стол с вкопанными вокруг него скамьями. Разведал его хозяйственный Желток, любящий создавать себе и товарищам комфорт в любых ситуациях. Он же раздобыл жбан ледяного квасу с изюмом и четыре берестяные кружки. Четыре потому, что с ними была Катька.

Катька побаивалась неудовольствия брата, которого любила всей душой, по-детски восторженно и беззаветно, как отца с матерью. Родителей она почти не помнила, поскольку в момент их более чем странной гибели ей было всего-то три годика. Ее воспитывал Михась, ставший для девчонки абсолютным идеалом и непререкаемым авторитетом. Однако, имея такой же, как у брата, взрывной и эмоциональный характер, Катька странным образом сочетала в душе своей безграничное уважение и восхищение братом со страстным желанием превзойти его на служебном поприще. Она с самого детства упражнялась в группе девчонок, в которую тщательно отбирали кандидаток – одну из нескольких десятков! – не кто иные, как начальники особой сотни. И вот Катька попала во вспомогательный строевой состав и участвует в походе.

Они расселись. С одной стороны – Михась с Желтком, с другой – Катька с Разиком. Катька примерно представляла себе, какой разговор сейчас затеет Михась, поскольку ее приписали к особой сотне не только за физическую ловкость, но и за сообразительность. Поэтому она заранее приготовила контраргумент, который должен был отвлечь Михася от бессмысленных рассуждений на тему «А почему ты, сестренка, ввязалась в мужское дело, ибо я, как старший брат, который обязан волею покойных родителей о тебе заботиться…» и т. д., и т. п.

– Катерина, – начал Михась занудным менторским тоном, когда все, утолив жажду, отставили кружки с чудесным напитком, неведомым в заморских странах. – Я, как твой старший брат…

– Ой, – воскликнула хитрая Катька, как будто только что вспомнила нечто важное. – Извини, Михась, что перебиваю, но у меня есть для тебя известие, которое я сразу забыла сообщить.

– Ну, говори! – как будто с неохотой согласился Михась, который сам понимал всю бессмысленность затеянного им разговора, но считал своим долгом произнести правильные слова и соответствующие наставления.

– Я перед самым походом заходила в наш монастырь и спрашивала, разрешился ли вопрос о твоей женитьбе на леди Джоане…

Михась от неожиданности подскочил на месте и наверняка опрокинул бы лавку и стол, не будь они вкопаны в землю.

– Ты… Откуда знаешь? – воскликнул он.

– Я, братик, все же приписана к особой сотне, – довольная, что ее план по нейтрализации менторского монолога удался, ответствовала Катька.

– Ну, Михась, об этой романтической истории говорит вся Англия и пол-Европы, – пришел на помощь любимой девушке (а еще друг называется!) бравый десятник Разик, который тоже побывал в заморщине.

– И что? – обращаясь к Катьке, нетерпеливо перебил друга Михась.

– Им нужно кое-что уточнить, там какая-то путаница в именах и датах. Они поднимают дополнительные архивные материалы, это займет немало времени.

Михась грустно кивнул, сел на место, низко опустил голову, чтобы никто не видел его лица. Повисла томительная пауза. Катька своим чутким любящим сердцем поняла, что надо срочно отвлечь брата от тяжелых мыслей.

– Тебе, Желток, я привезла кучу приветов от девиц-красавиц! – с чуть заметной иронией задорно воскликнула она.

– Это от кого же? – без особого энтузиазма поинтересовался Желток, который был, в общем-то, достаточно равнодушен к женским чарам.

О нем, веселом и хозяйственном, не так озабоченном карьерой, как Разик, и не таком прямолинейном и резком, как Михась, вздыхало множество девиц в Лесном Стане.

– Ну, перечисление всех имен займет столько времени, что мы рискуем опоздать на вечернюю поверку! – со смехом ответила Катька.

– Ладно тебе, мала еще, чтобы над начальством потешаться. И я, между прочим, еще и твой родственник, хоть и дальний, – проворчал десятник второго десятка первой сотни тайной лесной дружины леших. – Ты вон лучше Разику от себя привет передай, а то он, бедный, дар речи потерял, лишь на тебя глазеет неотрывно, да вздыхает печально!

– Да уж, родственник: седьмая вода на киселе! А господин десятник первого десятка вовсе не глазеет, а осматривает правильность подгонки моей амуниции, – ответила Катька и обожгла несчастного Разика лукавым взглядом своих ярко-голубых глаз.

– Между прочим, к слову о порядке в амуниции, – пришел на помощь другу наконец-то вырвавшийся из плена болезненных мыслей и воспоминаний Михась. – Начальник всего нашего отряда, сотник Дымок высоко оценил действия авангарда под командой Разика. Так что друга нашего вскоре ожидает благодарность и повышение по службе!

Разик глубоко вздохнул и приосанился. Он действительно откровенно и честно делал карьеру, не без основания чувствуя в себе способность командовать людьми. И успехи по службе, особенно на командирском поприще, одобряемые и ценимые всеми окружающими, составляли предмет его вполне законной гордости. Но вот Катька, в которую он влюбился еще год назад, казалось, не обращает на эти самые его успехи никакого внимания. Данное обстоятельство Разика несколько смущало, поскольку он, не имея опыта в любовных делах, не мог понять, в чем же тут дело. А дело было всего лишь в Катьке, которой еще не пришла пора любить. Катькино отношение к Разику сбивало с толку и Михася, который, несмотря на свой пылкий нрав и романтическую любовь к заморской красавице – леди Джоане, не вполне понимал сестру. Да и может ли кто-либо полностью понять другого человека, если зачастую бывает сложно разобраться и в собственной душе! В общем, Михась, относительно недавно проведавший о чувствах лучшего друга к своей сестре, всячески одобрял и поощрял его, нахваливая перед Катькой.

– Ну да, конечно, – без тени улыбки произнесла Катька. – Никто в Лесном Стане и не сомневается, что Разик – талантливый военачальник, и что он далеко пойдет. В общем, самый что ни на есть завидный жених, – еще более торжественно произнесла она.

А в глазах ее при этих словах прыгали веселые чертики, не замечаемые ни Разиком, ни Михасем, которые остались довольны столь правильными и логичными с их точки зрения Катькиными словами. Лишь один Желток, как лицо незаинтересованное, почувствовал Катькину иронию, но предпочел промолчать, несмотря на природную склонность к веселому ехидству.

– Михась, расскажи про Джоану, – видя, что брат перестал на нее гневаться, попросила Катька. – Какая она? И правда ли, что ты, чтобы ее спасти, в одиночку уничтожил экипаж пиратского корабля?

Михась сердито засопел, намереваясь отчитать сестру за неуместное, по его разумению, любопытство, но тут вмешался Желток.

– Брехня! – авторитетно заявил он. – Какой там корабль? Михась собственноручно потопил всю пиратскую флотилию!

Ветви яблонь внезапно раздвинулись, и на полянке, в центре которой стоял стол, совершенно бесшумно возник боец особой сотни Фрол.

– Кто это тут из сухопутных смеет рассуждать о пиратах? – с притворным возмущением бросил он Желтку. Подчеркнуто старательно вытянувшись в струнку, он поднес лихим жестом руку к берету и произнес по-английски, обращаясь к Михасю: – Сэр лейтенант, позвольте сержанту королевской флагманской морской пехоты почтительнейше приветствовать вас с сестрицей и ваших благородных друзей!

– Здравствуй, Фрол! – Михась выскочил из-за стола, обнялся с особником. – Садись вот с нами, испей кваску!

– Да рассиживать-то мне особо и некогда, – развел руками Фрол. – Я просто поздороваться пришел. А вот кваску – это с удовольствием!

Он не спеша, смакуя каждый глоток, выпил предложенную кружку, вытер губы извлеченным из кармана шаровар носовым платком, всего около года назад вошедшим в моду при дворе французского короля, где Фролу также довелось побывать (о подробностях своего там пребывания он, естественно, не распространялся).

– Хорош квасок! Где добыли?

– Военная тайна! – буркнул Желток.

– Ну что ж, и на том спасибо, – ответил особник без обиды и вновь обратился к Михасю: – Премного наслышан о твоих подвигах в Вест-Индии. Потом как-нибудь в спокойной обстановке в родном Лесном Стане расспрошу тебя подробненько. А сейчас хочу тебе сказать…

Фрол сделал паузу, обвел глазами присутствующих, а затем продолжил:

– Ну, да тут все твои родные и близкие… В общем, перед самым походом заходил я в наш монастырь к монахам-архивариусам по своим делам, да и спросил заодно, что выяснили они насчет возможности твоей жениться на леди Джоане. Так вот, далеко не все ясно, а посему наберись терпения и жди.

– Спасибо за заботу, Фрол, – вполне искренне поблагодарил особника Михась. – Но я уже об этом знаю: сестренка сообщила.

– Вот как? – удивился Фрол. – Как же ты, Катерина, в монастырский архив умудрилась попасть?

– Ведь я же как-никак приписана к особой сотне! – гордо вскинула голову девушка.

– Ясно, – кивнул Фрол. – Ну, рад был видеть вас всех: знаменитую троицу и примкнувшую Катерину. Прощевайте пока, еще не раз встретимся!

Он улыбнулся широкой искренней улыбкой, хотел было уйти, но внезапно остановился и вновь обратился к Михасю:

– Ты, я слыхал, ненавистника моего, дона Эстебана, завалил, который в храмах ихних католических торжественно клялся меня на мелкие кусочки растерзать?

– Было дело.

– И как же ты с ним справился? Дон этот шибко шустрый да живучий был.

– Пулю между глаз ему вогнал, – пожал плечами Михась.

– Мудрый поступок, одобряю! Ну, до встречи, – он поднес ладонь к берету и бесшумно исчез, словно растворился среди яблонь.

Когда Фрол ушел, Желток, слегка обидевшийся на «сухопутного», хотя это была лишь констатация факта, проворчал:

– А вот я с некоторых пор… Катька, заткни уши!.. не люблю особников.

– Кто ж их любит-то? – поддержал друга Разик, испытывавший глухую ревность к бойцам особой сотни, при которой служила Катька, и не без основания полагавший, что многие особники увивались за девушкой.

– Да нет, – возразил Михась. – Фрол – человек замечательный и боец, каких мало. Я вслед за ним во флагманскую морскую пехоту Дрейка пришел на все готовое. Там после «храброго сержанта Фроула Русса» (Михась произнес эти слова по-английски) у всех нас, его земляков-руссов, была такая репутация, что хоть в испытательных состязаниях не участвуй: и так высший балл поставят. Но не только за силу и ловкость его ценили, а за честность в жизни и надежность в бою. Есть такое понятие: солдатская справедливость. Вот Фрол – он очень справедливый… И особник Лось – тоже замечательный товарищ. Мы когда на нашем корабле в Англию шли, я многому у него научился.

– Ладно тебе, Михась, – поморщился Желток. – У тебя всегда все честные, справедливые и замечательные. Ты еще скажи, что те три рожи (Желток имел в виду особников в черных личинах, или, по-иноземному, – масках), которые нас на рубеже во время двухсотверстного перехода смертным боем били, тоже по-честному поступали!

– Ну, вообще-то, не они нас, а мы их в итоге на том проклятом пригорке размазали в тонкий слой, – уклончиво ответил Михась.

Катька хотела было встрять в разговор старших по возрасту и званию, чтобы поддержать брата, но, слава Богу, ей не удалось нарушить приличия и субординацию. Ветви яблонь вновь бесшумно раздвинулись, и в этом укромном некогда уголке, сейчас все более и более напоминавшем проходной двор, возник новый персонаж, а именно командир отряда Дымок собственной персоной.

– Здорово, орлы!

– Здрав будь, сотник!

– Вольно, бойцы, садитесь, – ласково произнес Дымок. – Как настроение?

– Готовы к выполнению любого задания командования, – ответил за всех Разик.

– В этом не сомневаюсь. А кроме службы, что на сердце лежит?

– Кроме службы в сердцах наших живет еще любовь к начальству, – с явно преувеличенной серьезностью и излишним пафосом произнес Желток.

– Достойное чувство, – усмехнулся Дымок. – Но проявить его в полной мере вам сейчас не удастся, ибо я отвлеку вас всего лишь на минуту.

Сотник вовсе не обиделся на реплику подчиненного, он хорошо знал независимый нрав и острые языки этой троицы. Когда Дымка только произвели в десятники и поручили командовать учебным отрядом, в котором служили Михась, Разик и Желток, еще не получившие тогда звания строевых бойцов, он не раз лично сталкивался с их проделками. Получив свою первую командирскую должность, Дымок стал слегка, самую чуточку, важничать перед юными дружинниками, частенько с умным видом вещая им свысока прописные истины, за что и поплатился. Однажды ночью троица намазала льняным маслом забор на полосе препятствий, и утром, когда Дымок попытался продемонстрировать своему учебному отряду, как надо преодолевать данное препятствие… Но выходки друзей были умными и необидными и никогда не переходили грани, за которой шутка превращается в издевку.

– Так вот, кстати, о любви, – продолжил Дымок. – Михась, должен тебе сообщить, что вопрос о возможности твоей женитьбы на леди Джоане еще не решен. Наберись терпения и жди.

Дымок, конечно же, мог сообщить Михасю сию весть еще сегодня утром, перед тем как они отправились в царский дворец. Но он этого не сделал, и совсем не потому, что забыл. Будучи начальником отряда, сотник считал, что не стоит расслаблять и отвлекать от службы одного из лучших своих бойцов. Какая может быть любовь, когда задача похода не выполнена? – так думал Дымок до сегодняшнего вечера с суровой твердостью настоящего командира. Но один-единственный взгляд княжны Настасьи перевернул душу отважного витязя, и он, расставшийся с княжной всего-то час назад и уже не находивший себе места от тоски и желания снова встретиться с ней, вдруг с щемящим сочувствием подумал о том, что же должен ощущать Михась, оставивший любимую девушку за тридевятью землями, за синим морем.

– Спасибо, брат сотник, – просто ответил Михась, чувствительно пнув под столом Желтка, который уже открыл было рот, чтобы прокомментировать услышанное в связи с предыдущими событиями.

– Ну, отдыхайте, бойцы, пока возможность есть.

Дымок хотел было сказать о сложности выполняемой задачи, о необходимости постоянной бдительности и боевой готовности, но вовремя остановился. Сотник знал, что как только обстановка станет критически опасной и события начнут развиваться стремительно и неудержимо, и Михась, и он сам, и все остальные бойцы оставят в стороне все личные чувства и переживания, даже самые сокровенные, и будут действовать четко и самоотверженно, как их и учили с самого детства.

Дымок широко улыбнулся всем присутствующим, подмигнул Катьке и почти так же бесшумно, как Фрол, исчез за деревьями, окружавшими полянку.

Друзья некоторое время сидели молча. Желток нарочито демонстрировал обиду, всем своим видом показывая, что Михась пнул его слишком больно и абсолютно незаслуженно.

– Мне вот что любопытно, – задумчиво произнес Разик. – Почему это вся дружина Лесного Стана озабочена только одним вопросом: о чувствах Михася к леди Джоане? А то, что я тоже, к примеру, влюблен, – он бросил красноречивый взгляд на Катьку, – почему-то никого не волнует!

– Ну, ты, Разик, даешь, – пожал плечами Желток. – Во всех русских сказках содержится мечта о принцессе из тридевятого царства. Вот все Михасю и сочувствуют, ибо он воплощает своим примером всеобщую мечту. Хотя нет, о заморской принцессе повествует только половина сказок. В остальных русская девушка мечтает об иноземном принце. Правда, Катерина?

Катька засмеялась, Разик насупился.

– Да мы этих самых принцев в заморщине как траву косили – налево и направо! Правда, Михась?

– Твоя правда, Разик, – поддержал друга Михась, хотя, конечно, насчет «травы налево-направо» было преувеличением, и слегка смягчил формулировку: – Уж наши-то дружинники никакому иноземному витязю ни в чем не уступят, и даже, пожалуй что, еще и превзойдут. А ты как считаешь, Катерина?

– Я девушка молодая, мне еще рано о таких вещах рассуждать, – с притворной скромностью потупила взор Катька. – И вообще, я, как и вы, в боевом походе участвую и одним лишь рвением к службе преисполнена.

– Ладно, братцы, – со вздохом произнес Разик. – Посидели, поговорили, теперь и в расположение отряда возвращаться пора.

Они медленно, наслаждаясь каждой минутой отдыха, прошли через яблоневый сад, вышли на обширный двор перед усадьбой, поросший густой зеленой травой, чистый и ухоженный.

Здесь уже вовсю кипела жизнь, перемещались пешие и верховые, им навстречу строевым шагом проследовала дежурная смена караула в полном вооружении во главе с разводящим. Трое друзей и Катька, как и положено, приветствуя караул, тоже перешли на строевой шаг, отдали честь. Недалеко от блокгауза, в котором располагалась их сотня, Михася окликнули. Друзья обернулись. К ним от отдельно стоящей избы, впрочем, также больше похожей на блокгауз, в которой располагался штаб особой сотни, бежал особник Лось, тот самый, который сопровождал Михася во время его поездки в Англию.

Желток, глядя на приближающегося к ним особника, саркастически хмыкнул и вполголоса произнес:

– Мне почему-то кажется, что сейчас нам по большому секрету будет поведана сногсшибательная новость о том, как в недрах монастырских архивов все еще не может решиться вопрос о браке храброго дружинника Михася и прекрасной леди Джоаны.

– Здорово, бойцы! – радостно поприветствовал их особник.

– Здорово, брат особник! – последовал дружный ответ.

– Хочу тебя, Михась, поздравить с благополучным возвращением из заморщины. В Стане-то нам встретиться не довелось, я сам на задании был.

– Спасибо, Лось. Твои уроки, что ты мне на корабле нашем давал, когда мы вместе в Англию шли, мне сильно пригодились впоследствии.

– На здоровье, брат. Да, и еще у меня для тебя есть важное сообщение, твоих личных дел касающееся… – начал было особник.

– Подожди, Лось, – перебил его Михась, видя, что Желток уже собирается съязвить, а Разик, невзлюбивший особников еще больше с тех пор, когда Катьку приписали к особой сотне, тоже собирается к нему присоединиться. – Давай отойдем в сторонку.

– Да у меня, собственно, от твоих-то ближайших друзей и сестры секретов нет…

– Давай отойдем, – Михась буквально оттащил особника к стене блокгауза.

Там он молча, с непроницаемым лицом выслушал сообщение Лося, содержание которого ему было заведомо известно, поблагодарил его, пожал руку и вернулся к стоящим в стороне друзьям.

– Ты, Михась, воплощение кротости и доброты к ближним своим, – произнес Желток, и, как это часто бывало, по его тону невозможно было понять: говорит он это в шутку или всерьез.

– За это его все и любят! – гордо парировала Катька.

Они зашли в блокгауз, где их встретил дневальный и передал Михасю приказ явиться к начальнику особой сотни дьякону Кириллу.

– Не смешно, – развел руками Желток.

Михась резко развернулся на каблуках и вышел из блокгауза.

Дьякон Кирилл сам в молодости был лихим бойцом, а затем по причинам, известным весьма узкому кругу из числа руководителей Лесного Стана, ушел в лесной монастырь. Но через некоторое время после принятия духовного сана он был призван возглавить особую сотню. В том, что монах командовал людьми военными, не было ничего удивительного, ибо так издревле повелось на Руси, что в ряды православного воинства на святое дело защиты родной земли всегда вставали витязи в монашеском одеянии, и многие монастыри становились для врага неприступными крепостями. Кирилл был необыкновенно умен, холодная аналитическая расчетливость сочеталась в нем с удивительным пониманием человеческой натуры, которую невозможно постичь умом, а можно понять лишь сердцем. От пристального взгляда его глаз не ускользало ни малейшее движение души собеседника. Но вместе с тем он решительно и сурово ломал людям судьбу и карьеру или посылал их на верную смерть, если того требовали интересы дела. И никто не сомневался, что Кирилл имеет на это право.

Михась вошел в избу, охраняемую по периметру несколькими особниками, по уставу приветствовал дьякона как воинского начальника.

– Здравствуй, Михась! – Дьякон, да еще и особник, мог себе позволить отступить от уставной формы приветствия и назвать бойца просто по имени. – Присаживайся вот сюда, на лавку.

Михась сел, снял берет.

– Должен сообщить тебе, что дело твое в монастырских архивах…

– Извини, отец дьякон, должен тебя перебить, чтобы ты время не тратил понапрасну. Мне уже все сообщили.

– Ну, тем лучше. Я же хочу тебе сказать, что делается проверка столь тщательная для твоего же блага. В нашем тайном Лесном Стане, как ты сам понимаешь, каждый человек – на особом счету. Ты один отряда вражеского немалого стоишь. И потомство твое должно так же умом и силой отличаться. Больных душой и телом триста лет у нас в Стане не было. А европейские роды королевские да графские, когда они на своей же родне жениться начинают, безумием и немощью за полвека под корень подрубаются.

– Все понимаю, отец дьякон.

– Любишь свою принцессу?

– Люблю, – просто ответил Михась.

Дьякон помолчал, а затем произнес то, для чего он, собственно, и пригласил одного из лучших бойцов дружины, который, будучи головным первого десятка первой сотни, призван находиться в авангарде всего отряда и первым грудью встречать любую опасность. От действий авангарда и самого головного зачастую зависит успех боя.

– Может быть, тебе, пока суд да дело, лучше вернуться в тыл? А потом, когда привезешь свою невесту…

Кирилл жестом остановил Михася, который вскочил с лавки, кипя от возмущения, и продолжил:

– Ничего зазорного в моем предложении нет! В Спарте древней, в коей еще святой князь Александр пример для себя черпал, наш Лесной Стан основывая, когда войско отходило, заслоном прикрываясь, в заслон на смертный бой только тех воинов ставили, у которых сыновья уже родились. А неженатые и бездетные молодые спартанцы с войском отступали, чтобы род затем продолжить на благо своей Отчизны. И мы в нашей дружине это правило тоже блюдем, когда возможность есть.

Кирилл помолчал, подождал, пока Михась успокоится.

– И еще вот что хочу тебе честно и прямо сказать, ибо ты только такого обращения и заслуживаешь. Уверен я, что, расставаясь со своей принцессой, обещал ты ей вернуться во что бы то ни стало и лично сообщить весть или радостную, о вечном союзе вашем, или горестную, о вечной разлуке. А для тебя слово твое, долг и честь – всего превыше. И вдруг в бою смертельном ты свое обещание невольно вспомнишь и не о выполнении боевой задачи думать будешь, а о том, как бы себя сберечь?

– Отец особник, – Михась говорил без какого-либо пафоса, спокойно и сурово. – Ты же сам сказал, что долг для меня – всего превыше. В любом бою я только лишь о долге перед Родиной, дружиной нашей и товарищами боевыми думать буду, за них жизнь и отдам. И Джоана меня поймет и простит. Уверен, что она меня таким, какой я есть, и любит, то есть не хитрецом осторожным, а рыцарем отважным. Если доведется мне к ней вернуться, то только так, как мать в той самой Спарте древней сыну своему говорила: со щитом или на щите.

Он смотрел в глаза дьякону, и Кирилл больше не стал ни о чем его спрашивать.

– Ступай, Михась. Прости, коль обидел чем ненароком. Служба такая, сынок.

Михась встал, не говоря ни слова, резким движением поднес ладонь к берету, четко повернулся через левое плечо и вышел из избы.

После ухода Михася Кирилл несколько минут сидел неподвижно, подперев склоненную голову обеими руками. Он по давно укоренившейся привычке прокручивал в памяти и анализировал нюансы только что состоявшейся беседы. Начальник особников и до разговора с Михасем был уверен, что тот даже во имя самой прекрасной любви не будет себя щадить и тем более – прятаться за спины товарищей. Дьякон боялся другого: молодой отважный дружинник, напротив, станет очертя голову кидаться в схватку, чтобы доказать окружающим, что он отнюдь не дрожит за свою шкуру. Взвешенные и спокойные ответы Михася успокоили начальника особой сотни. Кирилл еще раз мысленно похвалил себя за удачный пример из истории древней Спарты, который он привел, чтобы не обидеть собеседника. Этот суровый и жизненно необходимый для существования дружин особого назначения в закрытых городах обычай, когда на верную гибель стараются посылать воинов, уже имеющих сыновей, соблюдался и в Лесном Стане.

Кирилл, как никто другой, хорошо знал всю историю войска леших. Ему было известно, что перед Куликовской битвой князь Дмитрий предлагал воеводе леших поставить всех бойцов Лесного Стана в засадный полк, который из всего русского войска заведомо должен был понести самые незначительные потери. Князь понимал, что одной битвой войны не выиграть. Стоя на вершине небольшого холма на поле Куликовом, проводя военный совет и расставляя полки для предстоящей битвы, Дмитрий, как дальновидный государственный деятель, думал уже и о будущем и хотел сохранить лучшую из лучших своих воинских частей для последующих сражений.

Воевода, к которому обращался князь, с виду совсем не напоминал богатыря. Он был сухощавый, подтянутый и еще совсем не старый, но совершенно седой. Воевода посмотрел в глаза стоящему напротив него князю Дмитрию, затем подчеркнуто перевел взгляд на его доспехи, как будто осматривая амуницию и вооружение простого воина в строю на утренней поверке. Князь действительно был в латах и одежде рядового ратника. Всему русскому войску уже было ведомо, что Дмитрий встанет рядовым в Большой полк, чтобы каждый воин знал: князь где-то рядом, бьется с ними плечом к плечу. И еще Дмитрий хотел избавить войско от случайностей, ибо уже не раз бывало в прошлом, что гибель в битве военачальника, хорошо видимого со всех сторон благодаря блестящим княжеским доспехам, алому плащу и белому коню, приводила к унынию и бегству всей рати.

Воевода Лесного Стана впервые в жизни нарушил субординацию. Он отрицательно покачал головой и твердо произнес:

– Прости, князь, но должен я тебе возразить. Прошу позволить мне поступить иначе. Если конная лава ханская, как бывало уже не раз, сомнет полки наши, дрогнут и побегут ратники, то и засадный полк ничего не решит, да и вообще бесполезен будет. Только если ханская конница в схватке увязнет, а рать наша стоять будет крепко, не ломая строя, удар засадного полка и решит исход всей битвы. То есть в битве у нас две задачи: первая – устоять, первый удар выдержать, вторая – опрокинуть и уничтожить врага. Поэтому дозволь мне большую часть своих дружинников не в засадный, а в передовой полк поставить и самому с ними встать.

– На верную гибель идешь, воевода! Знаешь ведь, что передовой полк – это всегда ополченцы, отважные, но неумелые, на убой выставленные, призванные первый удар погасить да отборных дружинников сберечь!

– Понимаю, князь, но ведь с тебя пример беру, как за Русь-матушку радеть должно. Все предки наши, более века под игом стонавшие, и великий князь Александр, умирая, мечтали, что час такой битвы, как эта, пробьет когда-нибудь. Не имеем мы права проиграть ее. Не должен передовой полк дрогнуть и побежать.

– Спасибо тебе, воевода, поступай, как разум подсказывает и сердце велит.

Они обнялись, воевода легко сбежал с холма, вскочил в седло боевого коня и, с места подняв его в галоп, направился к берегу речки Непрядвы, где в небольшой рощице, отдельно от остального русского войска, располагалась дружина Лесного Стана. Там он спешился и скомандовал принявшему поводья дежурному сотнику:

– Построй дружину.

Рожок пронзительно пропел короткий сигнал, и через минуту дружина застыла стройными рядами на полянке перед рощицей.

Седой воевода чуть дрогнувшим голосом подал команду, слова которой он читал в старинных греческих книгах о великой Спарте:

– Все, у кого есть сыновья, – пять шагов вперед!

Лешие, имевшие сыновей, встали в передовой полк, чтобы помочь ополченцам выдержать самый страшный первый удар неприятеля, не побежать, сминая своих, и не погибнуть бессмысленно, а уничтожить как можно больше отборных вражеских воинов. Передовой полк полег весь до последнего человека, не отступив ни на шаг.

Но великая победа в Куликовской битве, добытая ценой ужасающих потерь в русском войске, лишь положила начало освобождению Руси. До полного и окончательного избавления от ига было еще далеко. Прошло всего два года, и хан Тохтамыш по прямому указанию и при мощной поддержке «завоевателя Вселенной» – Тамерлана со стотысячной ордой обрушился на Русь. Уничтожая все на своем пути, орда изгоном, на рысях двигалась к сердцу Русского государства – Москве. Князь Дмитрий Донской, прекрасно осознававший, что большая и лучшая часть русских ратников полегла на Куликовом поле, а многие выжившие еще не оправились от ран, решил обороняться в крепостях, а не искать гибели в поле.

Но и в укрепленных городах ратников для обороны у князя Дмитрия было недостаточно. К тому же ордынцы прекрасно владели искусством штурма крепостей. Еще Чингисхан создал у себя в войске специальное подразделение, куда входили осадные орудия, создаваемые и обслуживаемые в бою, в основном инженерами-китайцами. Но командовал осадным подразделением чистокровный монгол – Аньмохой, передавший затем по наследству эту великую должность своему сыну. Должность действительно была великой, ибо пожалован был Аньмохой и сын его золотой пайцзой с тигриной головой – знаком высшего сановника в войске Чингисхана. И все наследники чингисхановы, и новый «завоеватель Вселенной» – Тамерлан, конечно же, переняли все лучшее из непобедимого ордынского войска, включая и организацию, и военную технику, иначе не одерживали бы они бесконечных побед над странами и народами. Были в те времена в арсенале ордынских экспедиционных корпусов и вихревые катапульты, вращающиеся во все стороны на опорном столбе, и камнеметные осадные башни, бросавшие не только камни, но и греческий огонь: специальные снаряды с нефтью и порохом – «огненные кувшины» с дистанционными трубками, позволявшими взрывать снаряд непосредственно над целью, многолучные стрелометы-аркбаллисты, пускающие стрелы с пороховыми зарядами на конце. Тамерландополнил весь этот грозный арсенал захваченными в покоренных им арабских странах мощными торсионными камнеметами противовесного типа, которые, в отличие от обычных натяжных камнеметов-блид с пращевым захватом, предназначенных для небольших камней определенного диаметра, могли кидать снаряды практически любого размера. Это самое мощное оружие тех веков, позволявшее рушить каменные башни и проламывать стены, на западе получило название «требюше», а на Руси – «пороки». А еще использовали ордынцы и тараны-черепахи, и боевые повозки, обитые изнутри железными листами.

Князь Дмитрий Донской хорошо понимал, что без активного сопротивления просто отсидеться за каменными стенами от такого врага не удастся, и потому, оставив Москву на попечение митрополита, срочно отправился собирать войско в Кострому, вокруг которой лежали земли с населением, менее всего понесшим потери в недавней великой битве. Князь не боялся обвинений в трусости, которые могли бы прозвучать за его спиной: кто же на Руси не знал, что он всего два года назад встал в Большой полк простым ратником, и как его, заваленного телами поверженных врагов, едва дышащего, отыскали на поле Куликовом лишь под утро после битвы? Поэтому он не сбежал, а отступил в Кострому, чтобы попытаться подготовить силы для решительного и эффективного удара по врагу.

Там Дмитрия Донского и нашел воевода Лесного Стана, который, получив донесение от собственной разведки, постоянно несшей дозор на границе с Диким Полем, сам, не дожидаясь вызова князя, двинулся к нему со всем личным составом тайной дружины. Только весь этот личный состав насчитывал всего лишь четыре сотни воинов. Лесная дружина, как и вся Русь, еще не оправилась от потерь, понесенных на поле Куликовом. И воевода у леших был новый. Седой ветеран сложил голову в передовом полку, зарубив восьмерых всадников из личной гвардии самого Мамая.

Воевода вошел в небольшую палату скромного княжеского терема, четко, по-военному, коротким наклоном головы приветствовал князя.

– Рад тебя видеть, леший, – произнес князь, когда они остались вдвоем.

Дмитрий Донской был одним из немногих, знавших тайну Лесного Стана. Эта тайна, согласно заветам Александра Невского, охранялась от иных русских князей, втягивавших страну в междоусобицы и наверняка захотевших бы использовать дружину Лесного Стана не для защиты внешних границ и укрепления государства, а для достижения личных корыстных целей.

– Спасибо, что без зова явился из своих поморских лесов отдаленных, в трудную минуту поддержал, – продолжил Дмитрий Донской. – Только на сей раз ни у меня рати необходимой нет, да и у тебя, как я понимаю, бойцов не густо.

– Правда твоя, князь, у меня бойцов всего лишь четыре сотни, из них почти половина – мальчишки, коих мы в прежние времена в бой бы ни за что не послали, поскольку еще не всю науку воинскую необходимую они постигли.

– Чем же помочь сможешь, витязь? – с явственным сомнением, но и с затаенной надеждой в голосе спросил князь.

– Год назад мои дружинники, проходившие заморщину в турецких странах, привезли оттуда орудия особые, ценой большой крови добытые. Называют они их «тюфяк», что по-турецки значит трубка. Это труба железная, в вершок толщиной, на станине деревянной прикрепленная. Один конец у нее заплющен, а со второго она забивается зельем китайским, сиречь порохом, запасы которого вместе с тюфяками добыты были. Мы его у себя в Стане делать еще не научились пока, но вот-вот освоим.

– Порох? – переспросил князь. – А, ну да, это зелье, которое ханы в огненные кувшины с земляным маслом – нефтью, добавляют, когда греческим огнем города осажденные забрасывают. Слышал я про него. Так что, эти трубки с порохом на головы неприятелей со стен сбрасывать следует? А чем же тюфяк сей огневого кувшина лучше?

– Нет, князь, не сбрасывать. Вот смотри, – воевода достал из-за пазухи пергаментный свиток, развернул на столе перед князем. – Это чертеж тюфяка в разрезе. Видишь, это слои пороха в трубке, а разделяются они каменьями, плотно забитыми, сиречь запыженными. Слоев таковых шесть. А по центру трубки пропущен фитиль. Тюфяк открытой стороной, дулом называемой, ибо через нее дует огонь с каменьями, направляют на неприятеля. Фитиль горит, порох полыхает и с громом каменья выталкивает. Летят они на двести шагов, все на своем пути круша и убивая. Шесть выстрелов подряд тюфяк делает. Он любого камнемета-порока во сто крат легче, а стреляет каменья дальше и точнее. Тюфяки я эти, у нас в Стане по турецким образцам изготовленные, с собой привез. И запасы пороха к ним имеются, а каменья мы на месте подготовим нужного размера да формы. Коли прикажешь, князь, то я розмыслов своих, коих бойцы мои по-иноземному инженерами кличут, да стрелков-огнеметчиков с огнестрельным снарядом, то бишь с тюфяками этими, в Москву отправлю. Пусть ханов со стен огненным боем громят. Дам им еще сотню дружинников в помощь и прикрытие. А сам с оставшимися тремя сотнями пойду хана встречать. Надеюсь, что смогу нанести ему урон ощутимый.

Князь поднялся, вышел из-за стола, обнял воеводу:

– Спасибо, витязь! Вижу, что не оскудела и никогда не оскудеет Русь богатырями и героями. Действуй, братец! Если мы врага под стенами Москвы задержим хоть ненадолго, да урон ему ощутимый нанесем, то и рать, мной сейчас собираемая, будет иметь возможность в поле орду отразить окончательно. Коль с нами Бог, то кто же на нас?

А тем временем орда под предводительством Тахтомыша неотвратимо накатывалась на Москву, легко подавляя по пути разрозненное сопротивление немногочисленного русского ополчения. И вот уже между ордой и Москвой осталась лишь горстка дружинников из укрытого в неведомых поморских лесах тайного воинского стана. Половину из трехсот дружинников составляли мальчишки, еще не прошедшие итоговых испытаний, не набравшиеся новейшего боевого опыта в заморщине. (Почти через шесть с половиной веков точно так же будут брошены в бой на защиту Москвы курсанты военных училищ.) Что могли сделать эти три сотни против стотысячного войска?

Они смогли сделать то, для чего создавал особую дружину, готовил и наставлял их через века великий князь Александр Невский.

В самой середине огромного ордынского войска, под охраной двух тысяч лучших бойцов Тамерлана, которых он специально прислал своему сателлиту, выделив из личной гвардии, двигалось осадное подразделение инженеров – катапультеров и огнеметчиков. Самих громоздких осадных машин, которые просто рассыпались бы от перемещения на сколько-нибудь значительное расстояние, не говоря уж о черепашьей скорости движения, в подразделении, естественно, не было, как не было их никогда в кочевых стремительных войсках Чингисхана и Тамерлана. В составе осадных инженерных подразделений в походах двигались лишь легкие боевые повозки, обшитые изнутри железными листами, и в них находились особо ценные незаменимые элементы: хитроумные железные детали механизмов катапульт, части которых подгонялись друг к другу с особой точностью, на что были способны лишь особо одаренные кузнецы, и были в тех повозках специальные кунжутные веревки, служившие для натяжения огромных противовесов, и компоненты греческого огня – нефть и порох в особых сосудах. И еще в повозках, защищенные от случайной стрелы, сидели инженеры, которые могли уже на месте, под стенами осажденного города, руководить постройкой самих машин из привезенных с собой незаменимых элементов и подручных материалов – дерева, кожи и камня, каковые всегда в избытке можно было добыть непосредственно в районе осады.

Бесконечная колонна ордынских всадников втянулась в густой подмосковный лес. Лесная дорога была узкой, кустарники и деревья подступали к ней вплотную. Ордынцы держали оружие наготове, опасаясь внезапного нападения из этого столь ненавистного им, коренным степнякам, леса. Специальные отряды боевого охранения двигались, вернее – пытались двигаться прямиком по лесу, по обе стороны от дороги. Однако в лесу они были глухи и слепы и вряд ли видели хоть что-нибудь дальше собственного носа. Эти горе-дозорные могли наступить на голову замаскировавшегося лесного воина и не заметить его. Собственно, именно так и произошло: ордынское боевое охранение прошло буквально над головами затаившихся в специальных ямах-схронах, укрытых жердями и дерном, дружинников Лесного Стана. Не заметили они и других леших, прятавшихся в густых кронах высоких деревьев, не увидели и аккуратно подпиленных стволов, на которых подпилы были искусно заделаны сверху лишайником. Как только вереница закрытых повозок, скрывающих в своем обитом железом нутре святая святых ордынской осадной мощи уникальные металлические детали, кунжутные веревки, нефть с порохом и инженеров, умеющих приводить все это в действие, втянулась в подготовленную ловушку, пронзительно засвистала-защебетала неведомая птица. И почти сразу спереди и сзади повозок, отсекая их от охраняющей Тамерлановой гвардии, на дорогу рухнули толстенные стволы вековых деревьев.

– За Русь, за нашу дружину – вперед!

Цепочка одиночных всадников, прикрывавшая повозки с боков, была сразу же уничтожена стрелами из самострелов. Основные силы дружины – строевые бойцы-лешие – встали в заслон на завалах из деревьев, приготовившись встретить неминуемую и страшную атаку разъяренной охраны осадного инженерного подразделения. Лешие понимали, что, кроме выполнения священного долга по защите Отечества, они непосредственно прикрывают своей грудью мальчишек, которые еще не получили звания строевых бойцов и были вызваны из учебного отряда и брошены в эту схватку лишь по крайней суровой необходимости. Мальчишки должны были уничтожить повозки со всем содержимым. Воевода решил, что выполнить эту задачу будет гораздо легче, чем сдержать бешеный натиск отборных головорезов, покоривших полмира. И затем юные дружинники смогут невредимыми уйти в лес, где их уже не достанет все Тохтамышево войско вместе взятое.

Инженеры, приданные Тохтамышу в набег на Русь из войска Тамерлана, в основном – китайцы и арабы, были непривычны к рукопашным схваткам и полностью уверены в своей безопасности и безнаказанности. Участвуя в покорении десятков стран, эти прекрасно образованные и гордящиеся своим умом и творческим даром катапультеры, огнеметчики и фортификаторы, создатели таранов и осадных башен, не получили ни единой царапины, убивая и разрушая с безопасного расстояния, находясь в надежном кольце охраны личной гвардии самого Тамерлана. И теперь, привлеченные необычным шумом, наконец-то внесшим, по их мнению, желаемое разнообразие в монотонную скуку похода, инженеры беззаботно высунулись из своих хорошо защищенных колесниц. Короткие черные стрелы и длинные, изящно изогнутые клинки сабель русских дружинников прервали триумфальное шествие этих завоевателей Вселенной по развалинам горящих городов. Но повозки с металлическими запчастями, спецверевками и компонентами горючей смеси стояли все еще невредимыми. Вдобавок к железным листам, которыми их вместительные кузова были обиты изнутри, повозки сверху были окованы цепями, запертыми на огромные висячие замки. Саперные топоры юных дружинников не могли сокрушить эту защиту. А впереди и сзади от вереницы повозок, над стволами поваленных деревьев кипела смертельная схватка заслонов леших с вдесятеро превосходящим их по численности противником.

Конечно, можно было ограничиться уничтожением инженеров, выйти из схватки и скрыться в родном лесу, спасая свою жизнь. Но кто знает: вдруг в огромном войске найдутся еще умельцы, не столь профессиональные, но вполне опытные, чтобы собрать эти разрушительные смертоносные машины и привести их в действие против русской столицы? Боевая задача должна быть выполнена до конца!

– Рубить постромки, разгонять лошадей, повозки сдвинуть вместе, затем – зажечь! – зычный голос старого сотника – командира учебного отряда – перекрыл шум боя.

У дружинников были с собой два огневых кувшина с греческим огнем, но этого было слишком мало, чтобы сжечь весь осадный инженерный караван. Они надеялись, что, захватив повозки, найдут там зажигательные запасы противника и, воспользовавшись ими, спалят все и вся. Но эти запасы оказались воистину спрятанными за семью замками, и неизвестно было, в каких именно повозках находятся нефть и порох.

Уворачиваясь от копыт беспорядочно мечущихся лошадей, часть которых пыталась проломиться сквозь густой кустарник на обочинах и уйти в лес, дружинники стали сдвигать повозки вместе, затем подожгли их с двух краев. Боевые колесницы ордынского войска горели нехотя и лениво. Юные дружинники окружили их живым кольцом, приготовились встретить гвардию Тамерлана, которая уже почти смяла оба заслона леших на завалах. Внезапно прогремел сильный взрыв и над одной из повозок, находившейся в арьергарде колонны, взметнулся высокий столб яркого пламени. В этом пламени сгорели дружинники, прикрывавшие повозку своими телами. Однако оставшимся в живых не было времени скорбеть о погибших товарищах, ибо и им оставалось жить лишь до следующего взрыва, и нужно было успеть подкатить оставшиеся повозки поближе к этому адскому огню, пылавшему на лесной дороге, чтобы полностью уничтожить все детали осадных машин. Задыхаясь в дыму, пахнувшем сгоревшими людьми и лошадьми, не обращая внимания на тлеющую на них одежду, мальчишки толкали и толкали повозки в огонь, и в этом был высший смысл их короткой, как взрыв, и яркой, как пламя, жизни. Закончив свою работу, они не бросились в лес, а вновь встали живым кольцом, вернее редкой цепочкой вокруг пылающих повозок, крепко сжав в обожженных руках рукояти сабель, приготовившись до конца отражать нападение прорвавшихся сквозь заслоны врагов.

Вторым и третьим взрывом накрыло их всех. Они умерли непобежденными, так и не выпустив из рук плавившихся в огненном вихре клинков.

Тохтамыш не взял Москву приступом: ему нечем было крушить кремлевские стены. (Впоследствии историки, начиная с Карамзина, будут теряться в догадках: почему у орды, отправившейся в набег на русскую столицу, не оказалось осадных орудий?) А еще с этих самых кремлевских стен басовито рявкали страшные тюфяки, выкашивая градом каменной картечи целые ряды ордынской конницы… И если все же Тохтамыш вошел потом в Москву, то случилось это вследствие предательства князей суздальских, открывших орде ворота стольного града, а не по вине сгоревших заживо на лесной дороге дружинников.

…Дьякон Кирилл был совершенно уверен в мужестве, стойкости и отваге дружинников Лесного Стана, даже самых молодых, таких как Михась и Дымок.

Боевая четверка – дозорная группа леших не спеша двигалась по пыльной московской улице. Михась и шедшие чуть сзади и сбоку бойцы были привычно собранны, каждый быстрым и цепким взглядом непрерывно обшаривал свой сектор ответственности. Кроме того, необходимо было смотреть себе под ноги. Улица вся была в колдобинах, в которых скапливался разнообразный мусор: щепки, тряпье, еще Бог знает что, куда совсем не хотелось наступать. Лишь кое-где под покосившимися заборами и плетнями яркими пятнами зеленела трава. Это была небогатая плотницкая слободка, мужики из которой ходили на заработки в другие – зажиточные части столицы или вовсе в окрестные села и городки. Удивительно, что слободка славилась относительным спокойствием и отсутствием воровских дел: лихие люди ее избегали. Именно по этой причине лешие зашли сюда впервые за неделю патрульной царской службы. Причем зашли они не столько для того, чтобы прижать отсутствующих разбойничков, сколько с целью познакомиться со слободским стражником, который, судя по информации, сообщенной особниками, этот самый порядок и навел.

Государева служба леших, вопреки опасениям Дымка и Ропши, пока протекала без потерь и других неприятных неожиданностей. Буквально на следующий день после царского приема лешие через внедрившихся в город переодетых особников определили места застав и участки дозоров и приступили к в общем-то привычному и несложному занятию по охране и обороне. Днем на заставах было спокойно. Несколько раз задерживали подозрительного вида молодцов, которых сдавали московской страже. Стража эта была немногочисленной и днем преимущественно спала или считала ворон на своих заставах, зато ночью пряталась. Ночью в кривых и тесных улочках столицы кипела бурная жизнь, обозначавшая себя приглушенными или яростными криками, звоном железа, глухим стуком ломаемых ставен или ворот. Группы леших с застав, ведомые освоившими город особниками, мчались в направлении шума и практически всегда имели богатый улов. Быстро и надежно повязанные молодцы только хлопали от неожиданности глазами и удивленно матерились. Особники проводили короткие допросы, после чего пленных препровождали в стражницкий приказ. Начальник особой сотни, дьякон Кирилл, заносил результаты допросов в секретные свитки и почему-то с каждым днем становился все более задумчивым и хмурым, что, впрочем, замечали всего несколько сведущих людей.

В отличие от застав, дозорные группы леших, сопровождавшие обозы по окрестным дорогам, не скучали и днем. У них пленных было меньше, зато трупов – больше. В скоротечной сшибке, когда находишься в роли атакованного, остается только валить нападающих и лишь затем вязать оставшихся, если таковые, конечно, еще окажутся. Но к концу недели нападения на обозы, сопровождаемые лешими, прекратились как по команде. Дьякон Кирилл отметил это в своих записях и доложил Дымку мнение о необходимости собрать военный совет.

На военном совете дьякон продемонстрировал чертеж, изображающий во времени и пространстве нападения внутри города и в его окрестностях, а также перемещения застав, секретов и дозоров леших. Демонстрацию чертежа он сопроводил подробными объяснениями, из которых следовало, что, во-первых, в большинстве своем действия разбойных ватаг выглядят как согласованные, во-вторых, с некоторых пор о перемещениях леших им становится заранее известно. Допросы пленных ничего не дали: попадалась, в основном, шелупонь, которая ничего не знала. Все истории выглядели стандартно: намедни пил в кабаке, подсели мужички, угостили, сдружились, предложили взять добычу… Таким образом, продолжение прежней тактики не имело смысла. Назрела необходимость перекрыть утечку сведений о наших действиях и попытаться нащупать головку разбойного люда, столь хорошо организованного и многочисленного. И для этого следовало опереться на местные силы, которые доподлинно знали обстановку и готовы помочь.

Дымок, давно готовивший тайную встречу с митрополитом, согласно кивнул. Ропша также согласился с выводами дьякона, со вздохом посетовал на свою старость и неумелость, поскольку в таких делах, как ловля разбойников, он сроду не участвовал и учиться ему уж, пожалуй что, поздно. Однако он слышал краем уха, что есть в Москве человек, который может подсобить: стражник плотницкой слободки Степа. О его храбрости и честности ходили среди простого московского люда многочисленные легенды. Решено было отправить к нему для начального знакомства не особников или десятников, а кого-нибудь из лихих бойцов, с которым Степа, судя по рассказам о нем, быстрее нашел бы общий язык.

По пустынной улице, по которой Михась с бойцами шел для встречи с местным стражником, бодрой рысью навстречу им вылетел малец лет десяти-двенадцати, оседлавший хворостину, в дерюжной рубахе навыпуск и частично целых портках из аналогичной материи. Увидев увешанных оружием незнакомцев в иноземном одеянии, он резко остановился, разинул рот и вытаращил на них круглые глазенки.

– Здорово, дружинник! – приветствовал его Михась, остановившись и привычным жестом поднося ладонь к берету. – Как служба?

Малец не отвечал, завороженно уставившись на леших.

Михась присел так, чтобы оказаться вровень с малышом, улыбнулся, по-свойски подмигнул:

– Слышь, боец, мы дозорные, царевы слуги, ищем стражника Степу. Будь другом, проводи нас к нему.

По-видимому, знакомое имя и улыбка Михася возымели положительное действие на мальчугана. Он обрадованно закивал, ответил чистым звонким голоском:

– Пойдемте, дяденьки, он туточки живет, рядышком!

Потом перевел взгляд на торчавшую над правым плечом присевшего Михася рукоятку сабли, наискось висевшей у него за спиной. Робко протянул руку, коснулся пальцем стального набалдашника в форме клюва, провел по стержню, обмотанному почернелой буйволовой кожей, перехваченной спиралью из толстой витой серебряной проволоки, погладил гарду, покрытую изящной насечкой.

Михась по-дружески похлопал его по плечу:

– Успеешь еще, брат, в эти игрушки наиграться… Пойдем-ка к Степе: служба не ждет!

Дом стражника располагался за высоким забором из широких, потемневших от времени плах. Над забором густо свисали ветви яблонь с еще маленькими зелеными завязями. Малец ухватился за кованое железное кольцо, висящее на калитке, смело постучал. В глубине двора скрипнула дверь избы или сарая, послышались твердые быстрые шаги, и калитка распахнулась. Степа был высок, широк в плечах и, может быть, чуточку тучен. Его белокурые, слегка рыжеватые волосы были по-казацки коротко пострижены в кружок, вислые усы тоже, пожалуй, напоминали о лихих запорожцах. В первое мгновение Михасю показалось, что он его где-то уже видел, затем это мимолетное ощущение ушло: кого только Михась не встречал на своем коротком, но бурном веку! Увидев леших, стражник напрягся, его лицо слегка покраснело, брови сдвинулись. Но он без колебаний шагнул вперед, по-хозяйски встал перед четверкой, посмотрел в упор сначала на Михася, затем на каждого из бойцов.

– Кто такие? – сурово спросил он.

– Дружинники боярина Ропши, поморы, назначены государем в дозор по Москве, – четко доложил Михась.

Степа еще раз пристально осмотрел леших, посторонился:

– Заходите в избу, дружинники, гостями будете.

По деревянной дорожке, окруженной грядками с невысокой еще зеленью, они прошли в крепкую пятистенку, сложенную из удивительно огромных даже для изобильной лесом местности бревен. В избе было чисто, уютно, выскобленные полы устланы домоткаными половичками, печь аккуратно выбелена. На стене на колышках висела большая тяжелая сабля в потертых ножнах, скорее напоминавшая меч. Рядом с ней стояла старая пищаль угрожающих размеров, которая вызвала у леших затаенную профессиональную усмешку. В уголке под образами за прялкой сидела пожилая женщина: мать Степы. Он не был женат, отец давно погиб, о братьях и сестрах сведений у леших не было. Старушка не спеша поднялась навстречу гостям, взглянула строго и чуть вопросительно. Когда лешие, сняв береты, перекрестились на образа в красном углу, степенно им поклонилась.

– Маманя, встречай гостей: дружинников-поморов.

– Здравствуйте, гости дорогие, проходите к столу, – сильным, глубоким голосом произнесла старушка и пошла собирать угощение.

Лешие и Степа сели на широкие скамьи, дождались, пока мать поставит на стол чашки, кринку с медовухой, миску моченых прошлогодних яблок, ржаной каравай.

– Здравы будьте, дружинники!

– И ты будь здрав, страж московский!

Выпили, помолчали.

– Мы к тебе, Степан, за советом. Поставил нас государь в дозоры да разъезды. Дело для нас новое, Москвы не знаем, так что после недельной службы появились вопросы без ответов. Выловили мы всякую шелупонь, но толку нет: главные разбои в стороне, в обход наших застав и дозоров делаются. Ты человек опытный, в слободке твоей порядок удивительный, не подскажешь ли, как нам лучше царев приказ исполнить?

Степан сидел, откинувшись спиной к печке, чуть опустив голову, и сосредоточенно разглядывал опорожненную чашку из-под медовухи, которую вертел в левой руке.

– А что ж ко мне-то идете с вопросами, хлопцы-молодцы? Неужто друзья ваши, опричники, не вразумят вас, царевых слуг усердных, советом да указанием?

Михась задумался. Он почувствовал в словах Степы какой-то подтекст, может быть, скрытый вызов, но пока причина явно недоброжелательного отношения стражника ему была не ясна.

– Да мы к ним, вообще-то, пока не обращались… – начал он.

Тут внезапно послышался настойчивый стук в калитку. Степан мгновенно вскочил, бросился открывать. Лешие тоже поднялись, подошли к воротам. Запыхавшийся мужичок, возбужденно размахивая руками, скороговоркой сообщал стражнику о произошедшем где-то неподалеку лихом деле.

– Николька-Каин, собачий сын, намедни из острога вернулся… Вечор загулял, конечно. А сегодня наутро, гад, пошел в кузню, к Селивану, где раньше работал… Селиван-то его до острога еще выгнал вон за баловство… А сейчас он с подмастерьями на заработках. Так Каин – чтоб ему! – замок сбил, громит все в кузне с грохотом адским, поджечь грозится… В такую погоду ведь слободка вся как ни на есть сгорит!!!

Степа, без слов отстранив мужичонку, бросился из калитки на улицу. Мужичок помчался за ним, крича вдогонку: «Саблю, сабельку-то захвати! Каин совсем озверел ведь!»

Лешие, как по команде, плавным бесшумным бегом устремились вслед за стражником, почти сразу догнав его и как бы прикрыв сзади и с боков. Кузня оказалась недалеко. Вокруг нее толпились несколько мужиков, в стороне голосили бабы, плакали ребятишки. Одна из половинок широкой дощатой двери была выбита и валялась на земле, вторая косо висела на одной петле. Из сумрака дверного проема раздавался грохот и нечленораздельный рев. Уже попахивало дымком.

– Что стоите, мужики? – крикнул собравшимся перед кузней Степа.

– Так тебя дожидаемся! Самим-то как же: и кузня чужая, и Каин-душегуб не посмотрит, что земляки…

Степан бросился в проем. Михась попытался удержать его за плечо.

– Может, застрелить? – Он положил руку на висевшую на поясе пистоль.

– Отойди, дружинник! Не твоя забота! Вам бы только казнить! – с неожиданной злостью выкрикнул Степа, отстраняя Михася. И скомандовал: – Мужики, за мной!

Несколько мужиков кинулись за Степой, отвалив в сторону оставшуюся половину двери. Через расширившийся проем Михась увидел здоровенного детину в разорванной рубахе, с всклокоченными волосами. Он стоял в полный рост, повернувшись ко входу, широко расставив ноги и сжав кулаки. Вокруг него царил невероятный хаос: вывернутые из колод тяжеленные наковальни, которые и вчетвером-то с места не сдвинуть, обрушенные стропила, разбросанный инструмент и заготовки. Увидев Степу, он судорожно оскалился.

– А-а-а, это ты! Наконец-то!!! – каким-то утробным неестественным голосом прорычал Каин, брызгая слюной.

– Здорово, Каин!

Степа не останавливаясь в три шага долетел до Каина, с ходу левой рукой вмазал ему отвлекающий удар по глазам и одновременно – правой поддых. «Молодец!» – с профессиональным уважением одобрил этот незамысловатый, но эффективный прием Михась. Каин согнулся пополам, опустился на колени, одной рукой держась за живот, второй опершись о земляной пол.

– Ты что ж, злодей, слободку мне спалить хочешь? – звонко-яростным голосом выкрикнул Степа.

Каин не отвечал, опустив голову и судорожно хватая ртом воздух. Затем рука его медленно потянулась к валявшейся на земле здоровенной железяке. Степа наступил на железяку, взял правую руку громилы, заломил.

– Федор, подсоби! – обратился он к одному из вбежавших с ним мужиков.

Тот ухватил Каина за левую руку, завел за спину. Вдвоем они подняли детину с колен, поставили на ноги. Каин повернул голову к держащему его Федору.

– Отцепись! Отпусти, кому говорю! – с ненавистью произнес он сквозь судорожно сжатые зубы. И затем, следуя непонятной логике замутненного рассудка, обратился как бы за помощью к Степе: – Скажи ему, пусть отцепится! Это наше дело!

Федор, будучи человеком явно непривычным к скоротечным сшибкам и отвлекающему словесному давлению, слегка растерялся и, по-видимому, ослабил хватку. Каин взревел, судорожно рванулся, вмиг разбросал и Федора, и кинувшихся на выручку мужиков, устроивших свалку и только помешавших Степе предпринять что-либо уместное. По-прежнему стоявший у дверного проема Михась увидел, как Степа, не устояв на ногах, вместе с несколькими мужиками оказался на полу. В руках орущего Каина оказался тяжелый кузнечный молот. Михась видел, как молот взвивается в смертельном замахе над головой лежащего стражника, понимал, что выстрелить или метнуть нож уже не успеет, и стоит он далековато, но тело уже действовало независимо от сознания. Он еще как бы стоял в дверях, с ужасом ощущая свое бессилие и промашку – надо же так оплошать! – но одновременно распластался в отчаянном невероятном прыжке. Толком не сгруппировавшись, оттолкнувшись не с той ноги, он все же сумел дотянуться до молота, тяжестью тела увел его в сторону и шмякнулся плашмя, без подстраховки руками, в хаос разнообразных железяк. Что-то острое впилось в бок, в глазах на миг потемнело. Преодолевая боль, он почти сразу вскочил, привычно переместился в сторону от предполагаемого противника, попытался принять боевую стойку, оценить ситуацию.

Собственно, оценивать было уже нечего. Последовавшие за ним бойцы прочно прихватили буяна, обездвижили. Степа поднялся с земли, отряхнулся, задумчиво пошевелил носком сапога молот, валявшийся в пыли.

– Раздобудьте по-быстрому телегу, повезу гада обратно в острог, чтоб там ему сгинуть на сей раз! – сказал он мужикам, затем подошел к Михасю: – Спасибо, помор!

– На здоровье! – Михась слегка поморщился от боли, взглянул на свой набухающий кровью бок и произнес с плохо скрываемой обидой и раздражением: – Что ж ты, Степа, погибель сулишь злодею, а пристрелить его, чтобы людьми не рисковать, не дал?

– Я страж московский, а не палач кремлевский! Так и передай друганам своим, опричникам! – Степа резко повернулся и зашагал вслед за мужиками, волочащими бесчувственного Каина.

Михась уходил из слободки в порванном, измазанном сажей обмундировании, с кровоточащим боком, так и не поняв, в чем, собственно, причина настороженно-враждебного отношения стражника, который, судя по всему, был человек что надо. На душе было скверно от невыполненного задания, от промашки в простейшей схватке. К тому же он заметил, что у одного из пистолей от удара при падении перекосило замок. Пистоль был любимый, хорошо пристрелянный, и неизвестно, как он поведет себя после починки. «Лопух ты, а не леший! Чмо болотное!» – с горечью думал про себя Михась. Как назло, в усадьбе навстречу Михасю, спешащему с докладом к дьякону Кириллу, попалась Катюха. Увидев брата, она тихо ойкнула, хотела кинуться к нему. Михась остановил ее суровым взглядом, оправил, как мог, рваное грязное обмундирование и излишне бодро взбежал на крыльцо.

Дымок только что вернулся от князя Юрия. Понятно, что он ездил исключительно по делу, для того чтобы обсудить с князем последние события. Княжна Анастасия была здесь совершенно ни при чем. Да он о ней и не думал. То есть практически постоянно, лишь только позволяла служба, Дымок внушал себе, что не надо думать о княжне. Он удвоил нагрузку при упражнениях, проводил непрерывные совещания с Ропшей, десятниками и особниками. Помогало все это плохо. В момент совещаний, упражнений и других служебных дел он действительно сосредоточивался на непосредственно нужном, но стоило ему слегка разгрузиться и отвлечься, перед его мысленным взором возникал щемящий душу милый образ, заслонявший собой все вокруг. И Дымок садился на коня, на ходу изобретая повод для поездки к князю. Ропша переглядывался с дьяконом Кириллом, и оба обменивались понимающими добрыми улыбками. Поскольку никаких признаков того, что сотник мог завалить службу, и в помине не было, любовь была его личным делом, которому можно только позавидовать.

Однако сейчас дьякон и боярин с нетерпением ждали Дымка, и если бы он задержался хотя бы еще на четверть часа, отправили бы за ним гонца. Дымок зашел в горницу уже собранным и сосредоточенным, хотя в его глазах еще теплились искорки счастливого чувства.

– Ну что ж, командир, – без предисловия начал Кирилл, – у Михася пока ничего не получилось, стражник на разговор не идет. Теперь вся надежда на тебя. Сегодня моим людям удалось незаметно подойти к митрополиту. Ночью он тебя ждет. Особники проводят и подстрахуют. Пойдешь в рясе, оружие на виду держать нельзя: ночью мы наблюдение не засечем и не перекроем. Оденься прямо сейчас, попривыкни, поупражняйся, как будешь подол заворачивать да пистоль с ножом выхватывать в случае чего. Заставы подтянем поближе к вашему маршруту следования. Сигнал о помощи – обычный, нашим свистом.

Дымок молча кивнул, повернулся и пошел в отдельное строение, специально выделенное в глубине усадьбы для особников.

Когда одетый в рясу Дымок после довольно долгого, но благополучного путешествия по ночному городу наконец был проведен молчаливым незаметным монахом в келью, где его ждал митрополит Филипп, скромный свет одинокой свечи, стоявшей на столе перед архипастырем, показался сотнику нестерпимо ярким, и он на секунду зажмурил глаза, уже привыкшие к темноте.

– Ну, здравствуй, сыне. – Голос митрополита был тихим и безмерно усталым.

– Здравствуй, владыко! Земной поклон тебе от игумена нашего Всесвятского монастыря лесного. Прибыли по твоему письму. Приказывай, отче!

Филипп, в недавнем прошлом игумен Соловецкого монастыря, произведенный без его воли непонятным капризом Иоанна в митрополиты, был одним из немногих людей на Руси, кто осмеливался поднимать голос против творящегося в стране произвола. С юных лет посвятивший себя праведному и беззаветному служению Богу, он пользовался огромным уважением и доверием как среди паствы, так и среди пастырей. Неоднократно встречавшийся с игуменом лесного монастыря, он, по-видимому, в общих чертах знал, или догадывался, кто такие лешие и чем они занимаются в закрытом от всего мира Лесном Стане.

– Знаешь ли ты, сыне, что происходит в отечестве нашем в последние годы, что творится в Москве-матушке и пригородах с городками? – Митрополит поднялся, подошел к Дымку, пристально посмотрел ему в глаза.

– Расскажи, отче. – Дымок не стал умничать. Он понимал, что Филиппу известно гораздо больше, чем ему, простому сотнику из Лесного Стана. К тому же Дымка интересовали не только сами события в государстве, но, в первую очередь, мнение о них митрополита. Как и всякий леший, он привык мгновенно оценивать при встрече телосложение человека, прикидывать его силу и ловкость. Люди, в которых не чувствовалось телесной мощи, отсутствовала пружинистая собранность и мягкая быстрота движений, вызывали у него жалость и недоумение. Митрополит явно не принадлежал к категории лихих бойцов. Его совсем не атлетическая, чуть сгорбленная фигура свидетельствовала о малоподвижном образе жизни, в котором нет места воинским упражнениям или тяжелому ручному труду. Однако высокий лоб, темные глаза, в глубине которых светился ровный огонек веры, резко отличавшийся от лихорадочного блеска, присущего фанатикам, его манера стоять, движение рук, благословляющих ближних своих, – все это придавало Филиппу столь значительную силу одухотворенности, что Дымок практически сразу ощутил особую гармонию и праведность митрополита, проникся безграничным уважением и доверием к нему.

– Одному Богу известно, по какой причине почернела душа государя нашего. Ополчился он не на врагов внешних, а на свой же народ. Грех и беззаконие стали законом для него и ближних его – опричников, коих народ именует кромешниками: из ада кромешного посланы они нам за прегрешения наши перед Господом. Пять тысяч злодеев подлого роду-племени разместил царь возле себя, включив в дружину лютую. Казни, погромы, разорение мирных граждан и славнейших родов боярских, коими всегда крепка была Русь, непрерывной чередой кровавой следуют. Князя Федора якобы за заговор прямо при всем дворе царь, издеваясь, посадил на трон свой, а затем с оного свергнул, ножом в сердце ударив. Растерзали тут же почтенного заслуженного старца кромешники лютые. Князя Петра Щенятева, в келью монастырскую ушедшего, на сковороде жгли, иглы под ногти забивали, рассекли затем на части и его, и жену, и детей-младенцев! Воеводу, князя Ростовского в церкви схватили, голову отсекли, принесли царю, он пинал ее ногой со смехом злобным. Князя Владимира Андреевича, с супругой его, Евдокией, родом княжной Одоевской, заставил выпить чашу с ядом на пиру, наблюдая и радуясь затем их терзаниям и смерти. Призвав боярынь и служанок добродетельной княгини, царь указал на трупы хозяев, велел плюнуть на них, тогда обещал даровать жизнь и милость. Сии юные жены, вдохновенные омерзением к злодейству, ответили единогласно: «Мы не хотим твоего милосердия, зверь кровожадный! Гнушаемся тобой, презираем!» Тогда предал он их позору неслыханному: велел раздеть, надругаться и расстрелять!

Дымок почувствовал, как по телу пробежал внезапный озноб, достигший корней волос, сердце его застыло от ужаса и омерзения. «Анастасия! Настенька!» – милый образ слился в кошмарном видении с образами юных, бесстрашных девушек, погибающих от рук палачей. Он сжал кулаки, вскинул голову.

– Отче! – крикнул он. – Только скажи! У меня три сотни леших, раздавим гадов, мокрого места не останется!

– Нет, сыне! Подняв руку на царя законного, посеем мы великую смуту в государстве. Вспомни, как еще совсем недавно распри боярские раздирали Русь на части, и становилась она легкой добычей врагов многочисленных. Кто хотел властвовать, тот и рвался к престолу, покрывая путь свой жертвами людскими. Только лишь три поколения как передается у нас власть государственная по праву престолонаследия. С благословения Всевышнего, помазанник Божий восседает на троне. Это порядок, который есть основа любой государственности. Плохо ли, хорошо ли протекает жизнь государственная, но осуществляется она по закону, всем известному, раз и навсегда действующему, который никто оспорить не смеет. Знаком ли ты с книгами древними, грецкими и латинскими?

Дымок кивнул.

– Тогда знать должен изречения, кои гласят, что закон суров, но он закон! И иное важное: пусть рухнет мир вокруг, но царит закон. Предвижу я, что как только на Руси дерзнут нарушить порядок престолонаследия, станут царей избирать по хотению человеческому, а не по воле Божьей, прольются такие реки крови людей русских, что никакие беззакония самодержца с рассудком затуманенным с ними не сравнятся. Власть одного человека бывает страшной и лютой, но власть толпы – в тысячу раз лютее…

Митрополит замолчал, скорбно поникнув головой. Было видно, что эти рассуждения, коими он спасал людей многих, но и отдавал на заклание скольких-то невинных, невероятной тяжестью ложились на его пастырское сердце. Затем он поднял глаза, положил руку на плечо сотника:

– Присаживайся, сыне, выслушай мою просьбу, с которой обращаюсь я к вам, лесным витязям, чуждым страха и корысти.

Они сели на лавки возле простого деревянного стола.

– Среди множества прегрешений самодержца нашего есть и грех сластолюбия. Схоронив-спровадив трех жен, требует он разрешения церковного на четвертый брак. Это против законов божеских и человеческих. Я, долг свой исполняя, буду греху препятствовать, но не послушает он меня и поступит по-своему. Дело, однако ж, не в самом браке. На сей раз царь наш собирается свататься к заморской королеве – Елизавете Английской. Вероятнее всего, затея эта пустая, и в конце концов он найдет жену поближе. Но сейчас Иван Васильевич сватовство готовит со всем усердием и размахом царским. И подарок будущей невесте он замыслил сделать воистину бесценный.

Злато-серебро, каменья и меха, вычурным искусством мастеров приукрашенные, – этого добра и у самой Елизаветы хватает. Но есть на Руси сокровище, доставшееся нам от древней Византии, бабкой Ивана Васильевича, царевной Софьей Палеолог привезенное и уже в самой России трудами мужей просвещенных приумноженное. Вижу, ты уже догадался, сыне. Да, речь идет о библиотеке царской. Душа народа, корни нашей веры греческой, жития святых князей доблестных, история родов славных – вся мудрость многовековая заключена в этих книгах. Это опора духовности нашей, коей мы и от Запада, и от Востока отличаемся. Только одно лишь «Слово о полку Игореве» всю боль и геройство народную выразило так ярко, что будет оно освещать путь и согревать сердца сотням поколений будущих. Нет доселе в книгах ничего равного, кроме «Илиады» и «Одиссеи» греков древних.

Давно уже иезуиты западные на нашу библиотеку зарятся. Понимают они, что, отняв у народа память историческую, можно его с пути истинного легко столкнуть, покорить и обесчестить, превратить в стадо скотов бессмысленных. Легко рассуждать о варварстве народа, когда нет у него письменных свидетельств истории славной. Больно мне, что и царь наш, ослепленный ненавистью к боярам, также хочет их корней исторических лишить. Отняв честь у родов знатных, столетиями служивших торжеству и мощи государства, вычеркнув из их памяти деяния предков доблестных, легко людей ломать, превращать их в рабов безропотных. Может быть, не только ослепление страстью похотливой, но и холодный расчет, на изничтожение знатных родов направленный, заставляет царя передать Западу бесценное достояние народа русского.

– Понимаю, отче. И готов все, что прикажешь, выполнить для спасения чести и памяти Руси-матушки.

– Задача твоя – вывозу библиотеки на Запад воспрепятствовать и доставить ее тайно в монастырь ваш северный. Сделать это нелегко. Где сейчас библиотека – мне неведомо. Якобы опасаясь врагов внутренних, царь запрятал ее в одном из подземелий кремлевских. Думаю я, что сделал он это с расчетом: никто библиотеки давно не видел, и, когда ее в Англию повезут, узнать невозможно будет, поскольку она сейчас уже с глаз людских исчезла. Все-таки остерегается еще Иван Васильевич в открытую духовное наследие всея Руси разбазаривать. А так – то ли библиотека в подземелье, то ли еще где – никому не известно, и соблазнов лишних для брожения умов нет. Вот что я хотел тебе сказать, витязь. Теперь спрашивай, коли что неясно.

Дымок задумался, пытаясь покороче сформулировать множество вопросов к митрополиту, так как понимал, что время встречи ограничено.

– Во-первых, отче, я хотел бы знать, что ты думаешь о нашем вызове в Москву и порученной нам службе: зачем это опричникам понадобилось? После твоего рассказа мне совершенно ясно, что отнюдь не о благополучии населения и благоустройстве государства они пекутся.

– Не знаю, сыне, – покачал головой Филипп. – Ведаю только, что считают они Ропшу-боярина да дружину его людьми слабыми и недалекими. Зачемподставили они вас под разбойный люд – сами догадывайтесь. Могу лишь предположить, что им зачем-то очень надо показать силу и многочисленность разбойников в России, и что, дескать, даже боярское ополчение на них подняли, а справиться не можем.

– Ну, уж воровства и разбою-то на Руси и так немерено, чего там преувеличивать-то? – задумчиво произнес Дымок. – Теперь второй вопрос, опять-таки по разбойникам. Показалось нам за неделю службы, что ватаги единой волей направляются. К тому же как-то узнают они о перемещениях наших, которые должны быть ведомы лишь начальникам стражи московской да главным охранникам персоны царской – Малюте и Басмановым. Может ли такое быть, отче, или людям моим померещилось?

– Да, такое быть может, хотя и не знаю я наверняка. Кое-кто в Москве вполголоса произносит имя Хлопуни – есть-де такой соколик, большинство ватаг московских и пригородных под свою руку собравший. И еще добавляют, совсем уж шепотом, что есть у него поддержка в самых верхах, опричь государя. Вполне допускаю, что это правда: иногда терзать народ свой самому несподручно бывает, и нужен козел отпущения, на которого можно свалить все грехи, в том числе – собственные. Хотя вряд ли весь разбойный люд поголовно в одну ватагу объединен. Наверняка есть много мелких шаек, никак друг с другом не связанных. В последнее время множество людей дворовых от погубленных бояр, от семейных гнезд, опричниками разоренных, с отчаяния в леса дремучие да на дороги проезжие подались. Ежели вы Хлопуню-душегуба достанете и к ответу суровому призовете – благо сделаете. Ежели отчаявшихся людей остановите и простите – другое благо сотворите. Однако главная цель ваша – библиотека.

– Ясно, отче. Теперь вопрос по библиотеке. Кто может знать, где она хранится или когда ее за границу повезут? И как, по-твоему, лучше отбивать ее: при перевозке или непосредственно из хранилища тайного?

– Обо всем этом ведают, по моему разумению, лишь два-три человека, самых к царю близких. Ты их уже назвал: Малюта и Басмановы. На них и ищи выходы, причем лучше хитростью, нежели силой. Ну а как библиотеку найти и вызволить – в подземелье ли проникнуть, при вывозе перехватить – тебе, человеку воинскому, видней. Об одном лишь тебя прошу: блюди уважение не к человеку, но к сану царя русского, зерна смуты не посей, мятущиеся души на бунт не сподвигни. Прими на это мое пастырское благословение.

Дымок встал, приложил правую руку к сердцу, склонил голову под благословение. Затем окинул долгим взглядом скромную келью, скупо озаренную огоньком свечи, посмотрел в глаза митрополиту, как бы стараясь почерпнуть частицу веры, терпения и мудрости у этого человека, запомнить навсегда слова, жесты и облик пастыря, уже приближающегося к незримой границе святости, четко, по-военному повернулся и вышел пружинистой беззвучной походкой, как уходит пешая разведка ночной порой в неприятельский стан, где ждет ее то ли незаметная слава, то ли безвестная смерть.

Успехи леших в деле борьбы с мелкими шайками, оцениваемые и командирами, и рядовыми бойцами весьма скептически, все же дали некий результат. Правда, сами лешие о нем пока не догадывались. Когда хитроумные Басмановы вызывали в стольный град потомственных придурков с северов с целью последующего распространения среди широких масс иноземцев легенды о внутренней угрозе царю-батюшке, они не рассчитывали, что за одну-две недели дружинники Ропши накрепко прижмут всю местную шелупонь, а сами не получат при этом ни единой царапины. Данные обстоятельства грозили провалить всю затею. Поэтому Басмановы срочно собрали в своей московской усадьбе небольшое количество ближайших соратников, посвященных в их замысел.

В обширной палате, предназначенной для веселых пиров в узком кругу, собралось около двух десятков опричников. Сейчас на длинном дубовом столе не было особых угощений, а стояли лишь скромные запивки да заедки (впрочем, иной немецкий князь с радостью пировал бы этими заедками дня два вместе с чадами и домочадцами). Выпив для проформы по ковшу медовухи и лениво закусив кто рябчиком с чесночком, кто поросеночком с хренком, опричники слушали Басманова-старшего, в речи которого не было особой тревоги, но содержалась некая легкая озабоченность.

– Братья-опричники, дело, государем нам порученное, пока не тем боком выходит. Ропшины дружинники, над коими мы с вами вдоволь похихикали, без особого труда и без потерь придавили множество шаек в Москве и в округе. Что ж они после этого рассказывать станут в заморских странах? Хочу услышать ваши соображения: отчего сия ерунда получается? Давай-ка, свет-Егорушка, с тебя начнем спрашивать, поскольку ты их первый возле столицы встретил, – обратился Басманов к белокурому красавчику, сидевшему в томной позе и небрежно поигрывавшему тяжелым золотым кубком.

Красавчик поставил кубок, выпрямился, наморщил лоб, что, по-видимому, должно было обозначать усердную мыслительную деятельность.

– Я думаю, что они сталкивались исключительно с сиволапым мужичьем, годным лишь пугать робких горожан да толстых купцов темной ночью. – Он вспомнил слова Разика, сказанные в придорожном кабаке, и добавил: – Вот если бы на них навалились настоящие соколики, тогда оно, конечно…

Довольный своей речью, красавчик обвел гордым взглядом всех присутствующих. Опричники одобрительно загудели, согласно закивали головами.

– Может быть, ты и прав, Егорушка, – произнес Басманов после некоторого раздумья. – Действительно, серьезные люди пока что стороной обходили их заставы и дозоры, с нашей помощью. Ну да ладно, чтоб не все коту была масленица, устроим поморам-молодцам Великий Пост. Они слова иноземные любят произносить, а по-англицки, слыхал я, вроде бы застава так и называется – пост. Вот пусть и попостятся они на своем посту-заставе до смертного голода…

Он хищно усмехнулся, его пухлые губы растянулись в ядовитой улыбке, не сулившей ничего хорошего вольным или невольным нарушителям его замыслов.

– Ладно, братие, велю накрывать на стол: пришло время попировать по-настоящему. А сам пока схожу к Малюте. – Он сделал небольшую паузу и с особой интонацией, хорошо понятной присутствующим, произнес: – Посоветуюсь…

Хотя уже перевалило за полночь, небо было по-летнему довольно светлым, а ветерок с окрестных лугов мягко веял теплом и сладким медовым запахом. Они сидели втроем на лавочке под яблонями, по-детски болтали ногами, разговаривали обо всем и ни о чем, часто и весело смеялись по, казалось бы, пустячным поводам. Михась считался раненым, хотя бок у него уже практически зажил, Разик был десятник и мог иметь собственный распорядок, а Катька, как девица, не подчинялась в полной мере общим правилам. Поэтому они сейчас не отдыхали вместе со всеми в блокгаузах, а, тихонько выскользнув в обширный сад, вот уже который час наслаждались летней ночью, молодостью и вообще всем окружающим их миром.

Последнюю неделю Катька, переодеваясь крестьянкой или дворовой девкой, время от времени ходила в город с особниками, осуществлявшими какие-то свои разведывательные дела, в суть которых ее, естественно, не посвящали. Сшибок, слава Богу, пока не случалось, но происходило достаточное количество смешных или просто любопытных вещей, о которых стоило рассказать братцу и его другу. Это было естественно: когда по городу привычной дорогой на базар идет за покупками реальная девка-служанка, она получает совсем не те впечатления, что переодетая разведчица. Катьке все вокруг казалось таинственным, полным скрытой опасности и особого смысла. К тому же ей, как и любому свежепроизведенному в бойцы мальку, не терпелось подраться. Очевидно, что такая оружейная новинка, как пистоль, уже сама по себе произвела бы в Москве фурор, ну а уж пистоль, выхваченный из-под юбки… – просто нет слов, до чего Катьке хотелось подраться! (Кирилл, усмехаясь в бороду, предупреждал Фрола – особника, старшего в разведдвойке: «Ты Катерину-то придерживай, она ведь вся в братца, такая же художница. Хлебом не корми – дай руками-ногами помахать, оружием побренчать поэффектней! Но девчонка она умная, в нашем деле, пожалуй, больших успехов достигнуть способна, так что учи и воспитывай ее как следует».) Катька об этом разговоре не знала, но дисциплинированно выполняла строгое указание Фрола: ни в коем случае не раскрывать себя.

– Вот садимся мы с Фролом на окраине базара полдничать, – посмеиваясь, рассказывала Катька. – Там бревнышко, колода такая удобная, уголок тихий и не грязный, и площадь видно хорошо. Тряпицу чистую постелили, достали припасы, закусываем, наблюдаем (наблюдал, естественно Фрол, а не посвященная в задание Катька просто глазела по сторонам). И тут рядом с нами плюхается на бревно толстенная бабища, закрывает весь обзор, да еще разворачивает грязнющий узел, извлекает из него нечто вонючее и противное, начинает это с чавканьем пожирать, брызгая слюнями. У нас всякая охота к приему пищи проходит напрочь. Фрол даже слегка растерялся: одеты мы крестьянами, прикрикнуть на бабу – бесполезно, не послушает. Ну не вступать же с ней в рукопашную схватку! Кстати, исход был бы еще не ясен: ни я, ни Фрол работать с такими противниками не обучены. Боюсь, она бы нас еще и завалила – такая здоровущая, просто страх! Все болевые точки надежно защищены жировой прослойкой! – по-детски жестоко посмеивалась юная стройная Катька. – Ну, надо что-то делать. Фрол аж жевать перестал. Тут я на него взглянула сочувственно, и грубым таким жалостливым голосом говорю: «Ешь, ешь, Фролушка! В остроге-то, небось, разносолов не давали! Вас, душегубов, там не жалуют, не то, что простых воров!» Фрол тут же понял и со зверской ухмылочкой отвечает: «Да уж, натерпелся в кандалах-то! Ну, ничего, найду на ком душу отвести!» До бабы с задержкой, но дошло: она бедная аж подавилась, рот разинула, икнула и так, с открытым ртом, – узел в охапку, и рванула прочь. Даже ты, Михась, ее не догнал бы на состязательной версте!

Все весело захохотали, от избытка чувств Разик даже откинулся на спину, мягко соскользнул с невысокой лавочки и растянулся в густой траве. В обществе Катьки он испытывал безотчетное счастье, слушая ее голос, с умилением следя за ее изящными движениями или любуясь завитком светлых волос, случайно выбившимся из-под берета и чуть прикрывшим маленькое розовое ушко. Он лежал, широко раскинув руки, радостно смеялся, глядя в вечернее небо, на котором едва угадывались только наиболее яркие звезды. Он привычно определил расположение основных ориентиров и с некоторым удивлением отметил, что с той стороны, где лежала ночная Москва, над горизонтом быстро взошли две необычайно крупные звездочки желтого и зеленого цвета. На его лице еще играла счастливая улыбка, и сознание, казалось, было заполнено одним лишь милым образом сидящей рядом и звонко смеющейся девушки, но десятник, легко подбросив тренированное тело, вскочил и устремился в сторону конюшен, крикнув на ходу друзьям: «Четвертая застава просит помощи!»

Почти в ту же секунду на наблюдательной вышке коротко пропела труба, выдав понятный лишь лешим тревожный сигнал.

Когда порох стал известен европейцам, они, в отличие от китайцев, начали сразу применять его не для баловства, а для военного дела. Но через некоторое время дошла очередь и до баловства, и на всевозможных празднествах в европейских столицах стало модным жечь фейерверки и пускать ракеты для увеселения публики, как это давным-давно уже делалось в далекой китайской империи. Искусство составлять и запускать разноцветные ракеты было быстро перенято и отчасти усовершенствовано в тайном воинском Лесном Стане, но не с целью праздного развлечения, а для подачи соответствующих сигналов. И теперь каждая застава была снабжена набором ракет определенных цветов, и для передачи условного сообщения основным силам они могли быть запущены почти мгновенно.

Ракеты, замеченные Разиком и часовыми на наблюдательной вышке, означали, что четвертая московская застава леших ведет тяжелый неравный бой и нуждается в немедленной помощи. Когда Разик добежал до конюшен, дежурная полусотня широким галопом уже вылетала за ворота на московскую дорогу. По боевому расписанию Разик должен был привести свой десяток, входивший в состав отдыхавшей сотни, в полную боевую готовность. Если отправленного резерва не хватит, то, чтобы исправить положение, в бой будут введены дополнительные силы леших. Когда он достиг места сбора, коней уже вывели из конюшен и построили в колонну в обширном дворе усадьбы. Боец, замещавший Михася в должности головного, привел десяток и, как положено, принес амуницию и вооружение командира, вывел его скакуна. Разик благодарно кивнул, накинул и затянул плечевые и поясные ремни портупеи, подсумков и кобур, принял у бойца поводья.

Спешенные лешие первой сотни в полном вооружении напряженно вглядывались в ночное небо в той стороне, где сейчас шел бой, пока лично возглавивший резерв Дымок, понимавший их состояние, не подал команду: «Всем сесть и расслабиться! Ждать сигнала трубы с наблюдательной вышки!» – и первый опустился на утоптанную, еще теплую землю у ног своего коня, не выпуская из рук поводьев.

Четвертая застава – десяток леших из третьей сотни под командой уже немолодого и достаточно опытного десятника Клони – несла в эту ночь службу, расположившись на небольшой площади, или, вернее сказать, пустыре, куда сходились три улицы, одна из которых вела в плотницкую слободку. Улицы были перекрыты рогатками, образовавшими треугольник, внутри которого горели костры, освещавшие подходы, но отгороженные с внутренней стороны переносными деревянными щитами, за которыми, невидимые для наблюдателя снаружи, располагались основные силы: десятник и четверо леших. Трое бойцов были в секретах, то есть притаились в темноте улиц в нескольких десятках саженей впереди заставы. Двое, находясь на виду у вероятного противника, непрерывно передвигались за рогатками вдоль линии костров, держа на изготовку ружья с кремневыми замками.

Боевое столкновение началось одновременно во всех трех улицах и происходило везде практически одинаково, потому что нападавшие действовали с обговоренным заранее единообразием, а лешие – давно отработанными оптимальными приемами. В ночной тишине на высокой ноте завыла собака (очевидно, это был сигнал), и три плотные колонны начали выдвигаться на заставу. Каждый из бойцов, находящихся в секретах, вскоре заметил это движение и мгновенно оценил нападение как в высшей степени опасное: об этом говорила и численность нападавших – не меньше полусотни с каждой стороны, и целеустремленная слаженность почти бесшумного их движения, и, главное, – еле заметное тление ружейных фитилей, огоньки которых как ни старайся прикрыть от постороннего наблюдателя, все равно так или иначе мелькнут в ночной темноте. Дальнейшие действия леших в точности соответствовали степени опасности: они применили по численно превосходящему противнику наиболее эффективное в данной ситуации и наиболее мощное из имевшихся у них средств – ручные бомбы – и отступили к заставе.

Взрывы бомб, почти одновременно грохнувшие с трех сторон, сразу же дали понять Клоне и бойцам, находящимся за рогатками, что дело предстоит серьезное. Из черных проемов улиц, на мгновенье озаренных яркими вспышками взрывов, выскочили бойцы, стремительными кувырками перелетели через рогатки, присоединились к своим и почти хором доложили: «Больше полусотни, с ружьями, строй плотный, правильный».

– Занять круговую оборону! – скомандовал Клоня.

– Командир! Может, дать ракету? – возбужденным голосом спросил один из бойцов, прибежавших из секрета, опускаясь на колено за дубовым щитом и направляя ружье в сторону своего сектора обстрела.

– Подожди, – спокойно ответил Клоня, вслушиваясь в стоны, проклятия и нестройные возгласы, раздававшиеся со стороны нападавших. – Может быть, им ваших бомб уже на сегодня хватило и они решат, что дома на печи лежать приятнее, чем переть на рожон. – Но фитиль он уже зажег и держал наготове, стоя возле деревянных шестов с прикрепленными к ним ракетами. – Если все же полезут на нас – тогда сразу же вызываем подкрепление и принимаем бой, – объяснил десятник бойцам свои действия.

Они могли бы уйти поодиночке, растворившись в темноте улиц, дворов и огородов. Но застава должна была защищать мирных горожан, находившихся сейчас в своих домах, которые наверняка оказались бы беззащитными перед шайкой хорошо вооруженных разбойников, явившихся сюда ночью, очевидно, с целью грабежа. Естественно, ни десятник, ни бойцы не знали, что нападавшие пришли не за пожитками небогатых обитателей окрестных улиц, а за жизнями леших.

Наконец противник оправился от нанесенного удара, страшного не только высокой степенью поражения (не менее пяти человек легло в каждой колонне), но и неожиданностью. Колонны восстановили нарушенный строй, и чей-то громкий повелительный голос скомандовал: «Ружья… готовьсь!.. Огонь!»

Залп противника не причинил лешим никакого вреда: увидев вспышки пороха на полках ружей, зная, что через два мгновенья за этим последуют выстрелы, бойцы просто упали на землю, и пули с веселым зловещим свистом пронеслись над ними. Когда противник, приободренный грохотом собственного залпа, бросился с трех сторон в атаку на заставу, Клоня поджег фитили ракет и не менее громко и грозно, чем вражеский предводитель, скомандовал: «Ружья, три гранаты – огонь!»

Пара ружей из десяти находившихся на заставе имели длинные стволы и заряжались пулями. Они были предназначены для меткого одиночного выстрела на большую дистанцию. Остальные представляли собой укороченные мушкетоны с раструбом на конце и заряжались картечью, что являлось еще довольно редкой по тем временам технической новинкой. Картечный залп буквально скосил передние шеренги нападавших. Гранаты довершили огневое поражение. Налетчики откатились назад, в спасительную темноту улиц, под прикрытие заборов и сараев.

Теперь все зависело от опыта и храбрости тех, кто командовал нападавшими: если они сообразят, что повторную атаку нужно производить немедленно, до того, как противник перезарядит мушкетоны, и смогут подвигнуть на эту атаку личный состав, то положение заставы может стать критическим. У леших еще оставалось четыре гранаты, и у каждого бойца имелось по паре заряженных пистолей. Однако это был последний огневой резерв, не такой эффективный, как картечь, и повторная атака могла закончиться рукопашной схваткой. И хотя, как прикинул Клоня, противник потерял уже треть людей, перевес все еще был велик: десять на одного. Судя по всему, заставу атаковали люди опытные и отчаянные, мало похожие на трусливых ночных грабителей. Рукопашная была чревата большими потерями для леших. Десятник понимал, что если сейчас начнется немедленная атака, вслед за последним залпом надо не ждать за щитами, пока на них навалятся со всех сторон, а самим атаковать одну из колонн, вырваться из кольца и вступить в рукопашную схватку в тесном проеме улицы вблизи заставы, сведя тем самым на нет численное преимущество противника. Тогда у них появлялся шанс продержаться до подхода подмоги с минимальными потерями и не дать уйти скованным боем налетчикам.

Теперь только нужно было мгновенно решить, в какую именно из трех улиц направить атаку. Маневр этот был весьма рискованный: ведь если десятник неправильно определит наиболее слабую из трех колонн, они могут, нарвавшись на главные силы, увязнуть в схватке и дать возможность остальным врагам навалиться с тыла. Судя по звукам команды, главарь налетчиков находился в широкой улице, ведущей к центру города. Вероятно, там была наиболее сильная колонна. Но он мог находиться и с наиболее слабой колонной для поддержания оной. Так в какую же из улиц вести отряд?

Десятник так и не смог пока принять никакого решения, когда почти немедленно оправившийся противник ринулся в очередную атаку. Как и предполагал Клоня, взрывы последних бомб и залп из пистолей уже не остановили озверевших от потерь налетчиков. Времени на раздумья не оставалось, он уже набрал в грудь воздуха, чтобы подать команду прорываться вправо, когда слева, в глубине улицы, ведущей в плотницкую слободку, в тылу у нападавших, раздался грохот ружейного выстрела, характерный короткий визг картечи, стоны и удивленные крики налетчиков.

– Прорыв влево! – буквально взревел Клоня и, в два прыжка перелетев через щиты и костры, ворвался в ряды растерявшегося противника, кроша его налево и направо выписывающим с дьявольской скоростью смертельные петли черненым дамасским клинком. Лешие, не отстававшие от своего командира, в несколько мгновений прорубились сквозь строй нападавших и развернулись лицом к заставе, образовав две плотно сомкнутые шеренги, ощетинившиеся страшными окровавленными саблями.

– Посторонитесь-ка, дружинники, дайте и мне место, где плечо развернуть! – раздался сзади твердый голос.

Клоня резко повернулся и увидел высокого широкоплечего человека, держащего в одной руке большую казацкую саблю, в другой – еще дымящийся самопал.

– Ты, Степа, стражник? – вдруг догадался десятник. – Спасибо, брат, за подмогу! В тот самый нужный миг ты пальнул, что нужнее и не бывает! На картечь-то где научился стрелять, на Дону аль в Запорожье?

– У бабки в огороде! – насмешливо ответил Степан, становясь в первый ряд леших, и привычным движением крутанул саблей над головой, разминая плечо перед рубкой.

Появление Степана на месте схватки и его выстрел в самый кульминационный момент боя не были случайными. Накануне стражник, обходя слободку, зашел в единственный местный кабак, стоявший на отшибе, но являвшийся центром слободской разгульной жизни, достаточно мирной и скромной по сравнению с другими московскими злачными местами.

В обширном помещении с низким потолком и бревенчатыми стенами за грубо сколоченными столами сидело несколько завсегдатаев, ни разу не замеченных в дневной трудовой деятельности. Однако деньги на медовуху у них водились всегда, а сытые морды и здоровые кулаки свидетельствовали, что на хлеб насущный они зарабатывают отнюдь не смирением и молитвой. С ними вместе пировали несколько плотников, по-видимому, недавно вернувшихся с заработков и заначивших деньгу от суровых женок.

Когда Степа, распахнув дверь, по-хозяйски вошел в кабак, разговоры тотчас смолкли. Законопослушные плотники почему-то виновато потупили взоры, а молодчики-завсегдатаи с опаской, но и с некоторым вызовом уставились на него.

– Как живете, хлопцы-молодцы? – поприветствовал присутствующих Степа.

Плотники подобострастными голосами сообщили, что живут хорошо, чего и ему желают. Молодцы благоразумно промолчали.

Подойдя к одному из присутствующих – прыщеватому рыжему детине в грязном, но дорогом кафтане явно с чужого плеча, Степа, опершись на столешницу, навис над ним и обратился с притворной лаской, в которой ощущалась неприкрытая угроза:

– Ефимушка, голубь сизокрылый, что-то ты намедни у Никифора в лавке долго товар разглядывал, а опосля зачем-то задами да огородами двор его вокруг обошел. Ежели ты что задумал и скрыться потом надеешься, так знай, что я за тобой гоняться не буду. Я ведь твоих дружков-приятелей и в слободке, и в городе знаю изрядно, чуть что – с них спрос устрою и объясню подробненько, за кого они страдают-мучаются. Поведаю им, что принародно предупреждал я тебя, бессердечного, а ты не внял мольбам моим слезным, не пожалел их, беззащитных. Ущерб с них взыщу, приголублю по-свойски и отпущу на все четыре стороны. Интересно, что они тебе потом скажут-сделают при встрече нечаянной?

– Что ты, господь с тобой, Степан Пантелеич! – Глаза детины растерянно забегали. – Это ж я давеча так себе… Кушак новый выбирал… А потом… Потом брюхо подвело, в лопухи я и забился с нужды!

– Радостно слышать разумные речи понятливого человека! – Степан выпрямился, собрался уходить.

– Все людей стращаешь, выше всех себя мнишь? – Из-за соседнего стола поднялся молодой смуглый парень с черными как смоль кудрями, в красной рубахе, уже разорванной на груди. Видно, что он был под изрядным хмельком, его мутные глаза с ненавистью смотрели на стражника, рука сжимала рукоять ножа, пока еще воткнутого в столешницу. – Так ведь Каин, или кто другой, в следующий раз, глядишь, и не промахнется!

Степа мгновенно подобрался, решительно шагнул к парню.

В наступившей тишине вдруг раздался негромкий, властный, спокойный голос:

– Сядь, Головешка! Залил ясны очи, так и рот заткни покрепче!

Занавесь из потертого, но явно хорошего персидского ковра, отгораживающая дальний от двери угол кабака, откинулась, из-за нее выглянул высокий, чуть сгорбленный старик с короткой, ухоженной, еще почти не седой бородой, в опрятной поддевке, подпоясанной дорогим поясом с золотым и серебряным набором. На безымянном пальце его руки, придерживавшей занавесь, яркой чистой искрой сверкал крупный яхонт в массивном перстне.

– Ты бы мозгами своими куриными хоть чуток пошевелил, – продолжал старик, обращаясь и к сразу же притихшему Головешке, и одновременно ко всем присутствующим молодцам, – чтобы разницу понять между человеком, в страже служащим, и псом легавым. Каин, дружок твой, уж на что он всячески на смерть лютую напрашивался, и то в живых остался! Вдругорядь и тебя, и кого другого, глядишь, стража живота не лишит. Или ты хочешь, чтобы всех смертным боем на месте казнили? – Он обвел тяжелым взглядом присмиревших молодцов и подчеркнуто уважительно обратился к стражнику: – Степан Пантелеич, сделай милость, не побрезгуй, присядь за стол к старику.

Степан, мгновенье поколебавшись, прошел за ковровую занавесь, сразу же опустившуюся за его спиной, сел за небольшой стол, покрытый чистой вышитой скатертью и уставленный серебряной посудой.

– Что за дело у тебя ко мне, Пафнутьич? – после короткого молчания обратился он к старику.

Пафнутьич, широко известный в определенных кругах под прозвищем Чума, которое он вполне обоснованно заслужил потом и кровью, частично своей, но в основном – чужой, сидел, опустив глаза, откинувшись к стене, барабаня пальцами по столу.

– Уж и не знаю, говорить или помолчать, Степушка, – с расстановкой, как бы размышляя про себя, произнес он. – Ну, да ладно, для тебя уж возьму я грех на душу! – Он с неожиданной теплотой во взоре посмотрел на стражника.

Весьма уважаемый коллегами-разбойниками атаман Чума действительно относился к стражнику Степану по-особенному и даже помогал ему, насколько это было возможно, учитывая прямо противоположную направленность их деятельности. Данным обстоятельством в некоторой степени и объяснялся тот факт, что Степан смог навести порядок в слободке и остаться при этом в живых. Люди, которые могли бы объяснить причину такого отношения разбойника к стражнику, уже давно погибли. Только двое – сам Чума и Степан – могли бы рассказать историю их взаимоотношений, но, естественно, они не собирались этого делать.

И Михась, и Клоня опытным глазом правильно определили некоторые казацкие приемы стражника. Действительно, в юности Степан, покинув родную Москву, подался к казакам и ходил с ними за синие моря в бусурманские страны отнюдь не с целью географических экскурсий. Именно находясь в составе ограниченного контингента казацких войск в Туретчине, Степан и встретился с Пафнутьичем (тогда еще не Чумой, а просто опытным казаком) и его сыном. Молодые парни подружились. В одном из набегов передовой отряд, в котором числились друзья, был разбит в ночной схватке. Сына Пафнутьича ранили, но Степан, сам легко раненный, не бросил его, отбил у турок и несколько дней тащил на себе через плавни, а затем на добытом с боем челне привез в стан казаков. Несколько дней, вместе с Пафнутьичем, Степа, едва державшийся на ногах, не отходил от постели раненого друга. Молодой казак умер. Безутешный Пафнутьич, собрав небольшой отряд, отправился мстить, навсегда унося в своем сердце благодарность к Степе, оставшемуся в лагере из-за слабости сил. Здесь их пути разошлись. Степан вернулся в родной город и поступил в московскую стражу, успешно применяя на службе ценные навыки, приобретенные у казаков. Где был и что делал Пафнутьич в последние годы, в точности неизвестно, но через некоторое время появилась на Москве отчаянная шайка, имя главаря которой – Чума – произносили шепотом. Сам Пафнутьич, особо не скрываясь, поскольку не пойман – не вор, довольно открыто разгуливал по Москве. Ловить его почему-то особо и не собирались, то ли из-за страха, то ли из-за отсутствия доказательств: охотников доносить на него почему-то не находилось. Он довольно быстро нашел Степана, встретил его в этом самом кабаке, где они находились сейчас. Как бы по молчаливому уговору, бывшие казаки ничего не спросили друг у друга, только выпили за упокой души сына и друга. Однако с тех пор Степану, уже с трудом отбивавшемуся от мести прижатых им слободских злодеев, странным образом стало не в пример легче выполнять служебные обязанности.

– Пафнутьич, – Степа посмотрел на старика в упор. – Я тебя ни о чем не просил и не прошу! Тебе известно, я – страж московский и долг свой воинский привык выполнять по-православному честно и до конца.

– Мог бы этого и не говорить мне, Степушка! Аль обидеть хочешь? – с грустью произнес Пафнутьич.

Степан отвел глаза.

– Ладно, какие уж между нами могут быть обиды… Слово у меня к тебе есть тайное. Откуда и как узнал – не спрашивай, ибо не отвечу. Сегодня ночью в верхнем конце за слободкой случится сабантуй. Дело там суровое и кровавое, но слободки не касается. Вот и хочу тебя предостеречь, чтоб ты спал спокойно и ненароком туда не сунулся, а то оторвут руки по самые колени – моргнуть не успеешь.

– Это что ж получается? – Степан вскинул голову, недобро прищурился. – Ты мне, стражнику, предлагаешь на печи лежать и разбою не замечать? Знаю, что есть у нас такие, воровскими подачками прикормленные, спокойно спящие, куда не надо не глядящие. Только я трусом и предателем не был и под страхом смерти не буду! – Он рывком поднялся из-за стола.

Глаза Пафнутьича сверкнули, кулаки непроизвольно сжались, он тоже хотел было подняться, но пересилил себя, опустил взор и сказал по-прежнему тихим и чуть печальным голосом:

– Опять обижаешь старика, Степушка. Знаю я доподлинно, что тебе честь твоя, имя доброе всего превыше. Не стал бы ни тебя, ни себя унижать предложением подлым. Скажу уж еще кое-что, раз ты к моим словам заботливым с враждой подозрительной относишься. Никакой не разбой этой ночью затевается. Хотя вид разбоя ему и придадут впоследствии. Просто люди государевы – опричники-кромешники – других людей государевых – поморов-дружинников – будут учить уму-разуму. Это их дела междусобойные, и тебя-то уж они никак не касаются.

Степа сел, тяжело задумался. Старый разбойник, после некоторого молчания, произнес еще более тихим голосом:

– Знаю я, Степушка, что питаешь ты к опричникам ненависть тайную.

Степан резко выпрямился, но Пафнутьич поднял руку успокаивающим жестом, продолжил:

– Причины той ненависти, пожалуй, только мне и известны. Да ведь плетью обуха не перешибешь! И стража московская, которую теперь Малюта все больше и больше под свою руку прибирает, с государевыми людьми биться не предназначена. Ты уж потерпи пока. А там видно будет, как Бог даст. Уж больно крутую кашу они заваривают. Боюсь, трудненько ее придется всем расхлебывать! Ну вот, теперь ступай своей дорогой. Коли не приведется нам больше свидеться – поставь свечку за упокой души моей, помяни незлобно, ибо есть людишки и похуже.

После беседы с Пафнутьичем Степан весь день ходил по слободке мрачный и задумчивый. Он, как и все в Москве, считал, что приглашенные Басмановыми поморы – это пополнение для опричников, дополнительно привлеченное из диких северных лесов для усиления гнета. Беседуя с другими стражниками и с горожанами, он ощущал, что хотя заставы поморов лихо громили мелкие шайки, основной разбой в Москве и окрестностях каким-то чудесным образом совершался в тех местах, где не было застав и дозоров. Это усиливало его подозрение и недоверие к дружинникам Ропши. Однако сейчас, получив неожиданное известие от Пафнутьича, Степа по-новому взглянул на некоторые вещи. Ему вспомнились кое-какие подробности личной встречи с Михасем и бойцами, которые можно было бы теперь истолковать в их пользу.

Так ничего и не решив, он уже в сумерках пришел домой, снял саблю и кафтан, поужинал, присел было на завалинку отдыхать со жбаном медовухи, но вдруг вскочил, прошел в избу и принялся заряжать свой огромный самопал. Причем он не стал брать пули, в достаточном количестве лежавшие в кожаном мешочке, прикрепленном к нагрудному ремню, а взяв раскатанный лист свинца, нарубил ножом из него тонкие полоски, затем из полосок – небольшие прямоугольнички, которыми и зарядил ствол. Искусство картечной стрельбы по численно превосходящему неприятелю он постиг, когда был в казаках, но на службе в московской страже оно ему еще ни разу не понадобилось. Затем Степан подправил точильным камнем свою старую верную саблю, надел кафтан и портупею, вынес из избы угольки в горшке, чтобы можно было, не возвращаясь к печке, сразу запалить ружейный фитиль, и, спокойно усевшись на завалинку, принялся ждать в темноте, привычно вслушиваясь в негромкие звуки заснувшего города.

Когда раздались взрывы гранат, Степан легко вскочил и побежал в верхний конец слободки, недалеко от которого находилась в эту ночь застава дружинников. Притаившись за чьим-то сараем, он видел тыл одной колонны, атаковавшей заставу, и по звукам боя определил, что поморы окружены и встречают нападавших картечными выстрелами. Увидев, как удивительно быстро оправившиеся от залпа налетчики бросились в новую атаку, стремясь не дать обороняющимся перезарядить ружья, он, понимая, что наступил решающий миг боя и желая подсказать поморам, что надо прорывать кольцо, выскочил из-за сарая и пальнул неприятелю в спину. Затем, обнажив саблю и приготовившись к бою, он с радостью увидел, что дружинники, по-видимому, не хуже его самого сообразили, что к чему, рванули в нужную сторону и мигом прорубились сквозь поредевшие ряды растерявшихся врагов.

Теперь, стоя плечом к плечу с вырученными им бойцами, Степа с жутковатой радостью ожидал, когда ненавистные опричники снова ринутся в атаку и встретят не робких обывателей, женщин или детей, с которыми они чаще привыкли иметь дело, а его – бывшего казака, московского стража, обязанного защищать город от разбойников, готового и, главное, хорошо умеющего это делать, даже сражаясь с численно превосходящим врагом.

Однако в ту ночь Степе так и не пришлось столкнуться с опричниками лицом к лицу в рукопашной схватке. Налетчики еще толком не успели оценить изменившуюся ситуацию и перестроиться для новой атаки, когда раздался отдаленный, стремительно нарастающий топот копыт и на освещенную догорающими кострами площадь ворвалась поднятая по тревоге дежурная полусотня леших. По свистку командира отряд разделился надвое, двинулся по периметру, окружая растерявшихся налетчиков. Клоня тут же крикнул по-английски во всю мощь отнюдь не слабой глотки: «Мы здесь, слева, враг на площади, стреляйте без опаски!» В ответ раздался грохот пистолетных выстрелов: бойцы с седел расстреливали окруженных. Вслед за тем несколько минут раздавались пронзительные, леденящие душу звуки сабельного боя, и после команды «отбой, спешиться!» предместье напряженно молчащего, словно затаившегося в темноте города вновь окутала тишина и легкая прохлада благодатной летней ночи.

На следующий день после ночного происшествия к воротам поместья боярина Ропши плавной неспешной рысью подъехал всадник. Он лихо осадил коня непосредственно возле слегка напрягшихся часовых и с достоинством представился: «Страж московский Степан Пантелеев, в гости к дружинникам».

Вчера Клоня и его бойцы наперебой благодарили Степу за помощь в нелегкой схватке. Клоня приглашал его в гости – достойно отметить это дело! Степан, который все больше проникался доверием и уважением к дружинникам-поморам, не долго думая, согласился на искренне сделанное предложение.

Часовые зачем-то поднесли ладони к берету непривычным для Степы, но явно приветственным жестом, затем один из них распахнул створку ворот, и стражник, ведя коня в поводу, вступил на передний двор. С наблюдательной вышки раздались трели сигнального свистка, к Степе подбежали подчаски из дежурной смены, приняли повод, отвели коня к коновязи, а гостя проводили к длинному столу, накрытому по причине летнего времени под полотняным шатром прямо в тенистом укромном уголке обширного сада, начинавшегося сразу за теремом. Степан уселся за покрытый ослепительно белой скатертью стол, и почти сразу на тропинке, ведущей к шатру, раздались громкие веселые голоса и появились Клоня, Михась и другие бойцы, принимавшие участие и во вчерашнем деле, и в давешнем задержании Каина. Среди них были и незнакомые Степе дружинники, носившие почему-то не зеленые, как у всех, а черные береты. Каждый пришел не с пустыми руками, и стол оказался мгновенно уставлен всевозможными блюдами и жбанами. Степа, несколько смущенный оказанным ему вниманием, ответил на радостные приветствия, все расселись на широких скамьях, наполнили чарки. Стражник с некоторым удивлением отметил необычную прозрачность налитой ему жидкости. Он ожидал увидеть или желтоватую медовуху, или рубиновое фряжское вино. Михась, севший рядом со Степаном, заметив его реакцию, хитровато подмигнул.

– Ну, страж московский, сейчас отведаешь особого поморского напитка, умельцами нашими изобретенного, способствующего сугубой бодрости духа после трудов праведных!

Лешие весело засмеялись, поскольку история, связанная с изобретением напитка, предлагаемого сейчас дорогому гостю, была широко известна и весьма популярна в Лагере.

Пытливый ум лесных кудесников, создававших за Забором новые образцы вооружения и снаряжения, заставлял их вникать в суть предметов и явлений, казалось бы, известных и обыденных, что приносило иногда весьма неожиданные результаты. Авторами одного эпохального открытия, позволившего существенно оптимизировать действие горячительных напитков в соотношении «доза-эффект» и сократить объем перевозимых войском сосудов, были Губан и Колюня. Оправдываясь впоследствии перед особой комиссией за свои художества, они особенно упирали на практическую значимость произведенных опытов, поскольку снижению веса походного снаряжения леших всегда уделялось повышенное внимание.

Все началось с того, что закадычные друзья-приятели – Губан и Колюня – после напряженного трудового дня за Забором сидели там же, в избе-лаборатории, и для отдохновения рассуждали на отвлеченные, но в то же время сугубо научные темы.

Колюня в молодости начинал, как и все в Лесном Стане, проходить боевую подготовку, но затем, в результате постоянно происходящего профессионального отбора по способностям, был рекомендован в монастырскую школу для углубленного изучения теоретических и прикладных наук. По окончании курса он был направлен за Забор, где проявил недюжинные способности в отвлеченных рассуждениях и разнообразных прожектах, чаще заканчивающихся полным провалом, но изредка все же приносящих совершенно неожиданные блестящие результаты. Колюня был невысок, толст, но весьма подвижен. Его коротенькие ручки и ножки совершали беспрерывные разнообразные движения, а небольшой остренький нос на пухлом лице был постоянно задран вверх и нацелен в заоблачные выси или просто в потолок, откуда, по-видимому, Колюня и черпал всевозможные проблемы и идеи, которые были совершенно недоступны окружающим и мало кому становились понятными в Колюнином изложении, обычно чрезвычайно запутанном и невнятном.

Губан чаще других понимал Колюню, но тоже не без труда. Ясное дело, что для отдохновения тела и большей свободы духа, долженствующей привесть к лучшему взаимопониманию, приятели сопровождали заслуженный вечерний отдых распитием фряжских вин, имевшихся за Забором в изрядном количестве и значительном разнообразии, поскольку являлись незаменимыми реагентами в ряде специальных химических опытов.

– Вот, смотри, Губан, – задумчиво произнес Колюня, сосредоточенно уставившись в кубок из венецианского стекла, до краев налитый темно-вишневым вином. – Все предметы в этом мире разные, а вместе с тем – одинаковые!

– Ну, – выжидательно ответствовал Губан. – Как это – все одинаковые?

– Вот, к примеру, вина. Они же все разные и по вкусу, и по цвету. Так?

– Так, – вынужден был согласиться Губан, перед взором которого непосредственно были представлены с полдюжины графинов с разноцветными винами. Разнообразие вин могло бы быть еще большим, если бы приятели часть графинов уже не опорожнили в ходе предварительной беседы.

– Во-от! – торжественно протянул Колюня, величественным жестом поднимая вверх руку с вытянутым указательным пальцем. – А, к примеру, медовуха, или, прости Господи, кумыс – совсем на вина не похожи, так?

– Так.

– А вот и не так! – радостно выпалил Колюня. – По действию своему на человеческие существа эти суть разные на вкус, цвет и запах напитки являются одинаковыми!

Губан задумался, не слушая продолжавшего разглагольствовать собутыльника.

– Хре-но-та, – с расстановкой произнес он через некоторое время. – Просто во всех названных тобой напитках должна быть одинаковая субстанция.

– А ты докажи, докажи! – запальчиво ответствовал Колюня.

– И докажу! – взъярился Губан.

Как это ни удивительно, на следующий день Губан и вызвавшийся помогать ему Колюня действительно всерьез принялись за поиск гипотетической субстанции. По-видимому, обсуждавшийся предмет нашел живейший отклик в их сердцах и пробудил в обоих острое любопытство. Друзья различными способами, преимущественно почерпнутыми из западноевропейских алхимических книг, разделяли всевозможные хмельные напитки на составные части. Затем, как истинные ученые-первопроходцы, они испытывали действие выделенных субстанций на себе. Первоначально получаемые жидкости вызывали одну лишь тошноту и головную боль. Однако вскоре удача улыбнулась отважным естествоиспытателям, и они получили прозрачную, легко кипящую субстанцию, испаряющуюся на медленном огне и вновь обращавшуюся в жидкость на конце холодильной трубки определенной высоты. Эта жидкость, напоминавшая по описаниям одного из старых латинских трактатов некий «спиритус вини» (душу вина), выделяласьбуквально из всех вин и даже кумыса и производила желаемое действие на организмы естествоиспытателей.

О научном открытии, произошедшем, как и положено всем великим открытиям, глубокой ночью, мгновенно стало известно всему Лесному Стану. Тихой осенней ночью Стан, мирно спящий под нежный шорох осыпающихся листьев, был разбужен дикими звуками, в которых с трудом можно было опознать старую добрую походную песню леших, исполняемую хором из двух голосов. Песня вначале раздавалась из-за Забора, когда обалдевшие часовые не посмели задержать двух уважаемых мастеров, один из которых к тому же был облачен в духовный сан, стала слышна на улицах поселка. Великие ученые-первооткрыватели, после многократной проверки жидкости на себе, пришли в состояние заслуженной радости от блестящего успеха человеческой мысли и немедленно отправились докладывать руководству о важном свершении. Поскольку оба молодца, как и все в Лесном Стане, не без основания считали себя непосредственно причастными к воинской службе, они построились в шеренгу и двигались исключительно строевым шагом, хотя и по довольно запутанной траектории, сопровождая движение удивительно громким пением походной песни, повествующей о возвращении домой с победой над врагом.

На подходах к монастырю, в котором заседал Большой Совет (естественно, это обычно происходило в дневное время), друзья были встречены лично начальником караула, который предпринял попытку вступить с ними в мирные переговоры. Начальник был подвергнут процедуре опознания, сопровождавшейся вопросами: «А ты кто такой?», звучавшими весьма двусмысленно. Начальник растерялся. По уставу, особенно учитывая ночное время, он должен был тут же валить отказавшихся подчиниться молодцов, прорывающихся в ворота монастыря. Впрочем, молодцы, по всему, готовы были повалиться сами, и только чувство долга, состоявшее в желании как можно скорее сообщить радостную весть понимающим людям, а не какому-то там караулу, держало их на ногах. Слава Богу, в критический момент из монастырской калитки вышел игумен, удивленный непонятным шумом. Прервав друзей, присмиревших при его появлении, но все же пытавшихся доложить о некоем важном открытии, игумен велел доставить их в кельи и запереть до утра.

Наутро друзья все же предстали перед Большим Советом, но уже не в самом благоприятном расположении духа. Вначале доклад, больше похожий на оправдание за ночную смуту, явно не клеился и постоянно прерывался жадным питием воды из больших ковшей. Однако после того, как специально посланный гонец принес из лабораторной избы реторту с прозрачной жидкостью и великие ученые на глазах не заподозрившего подвоха Совета (жидкость по виду не была похожа ни на один из хмельных напитков!) заглотили по изрядной порции, их настроение резко улучшилось и речи полились с плавным журчанием и изрядным апломбом.

Из доклада следовало, что в результате проведенных опытов, включавших испытания на людях (то есть лично на Губане и Колюне), была открыта или, по меньшей мере, переоткрыта заново душа вин – «спиритус вини», эссенция, которая и придает всем винам одинаковые хмельные, но одновременно и лечебные свойства. Открытая субстанция, кратко именуемая «спиритус», может быть рекомендована к практическому использованию в походном снаряжении леших, служить им вместо обычного вина: а) для сугреву, б) для снятия боли и в) для профилактики кишечных заболеваний. Субстанция должна употребляться разведенная чистой ключевой водой в пропорции приблизительно один к одному. Употребление разводимой субстанции вместо вин позволит уменьшить объем и вес индивидуальной походной винной фляжки в два раза.

Так, благодаря пытливому уму и самоотверженности народных умельцев, в рационе леших появился новый лечебный напиток «спиритус» с широким спектром действия, эффективный как в боевой, так и в мирной обстановке. Именно спиритус, разведенный согласно научным рекомендациям ключевой водой, и предлагали лешие московскому стражнику Степе, сопровождая свое предложение советами по использованию оного в мирных целях.

– Ты, Степа, вначале выдохни из груди весь воздух, затем заглоти чарку целиком. Потом нюхни, вот, хренка, али огурчика малосольного, да и заедай немедленно закусками разнообразными. Напиток сей весьма зажигательный, причем в полном смысле слова, поскольку хорошо горит синим пламенем!

Со смехом, прибаутками и пожеланиями друг другу здоровья да удачи опрокинули по первой, потом – еще и еще. Понятное дело, вспоминали обе схватки, в которых участвовали совместно. Бойцы дружно хвалили Степу так, что он даже засмущался. Но лешие, особенно Клоня, помнивший свои колебания в критический момент боя, делали это совершенно искренне и от души.

– Ну что уж вы так, ребята! Будто что я герой былинный, – наконец прервал их Степан, покрасневший то ли от похвал, то ли от выпитого спиритуса. – За добро добром лишь вам воздал. – Он повернулся к Михасю: – Если бы не ваш дружинник, меня бы уж давно и в живых-то не было. Спасибо тебе, Михась!

– На здоровье, Степа! Не за то тебя, друг, мы от всего сердца чествуем, что ты боец лихой. Немало таковых сыщется, которые доблесть да ловкость в бою проявляют, жизнь свою спасая, или ежели им корысть и слава при победе достанется. Ты же на Каина-душегуба голыми руками пошел, но пристрелить его не позволил, хотя корысти тебе от того вовсе не было. За правду ты, Степа, пошел, за обиду людскую, и действовал открыто и праведно, ибо кривдой правды не отстоять. И с самопалом одним да с сабелькой на сотню врагов кинулся, нас выручая, хотя не друзья тебе мы вовсе были в тот час, невзлюбил ты нас явно, за что – неведомо, ну да и неважно теперь. Наш ты человек, каковых на Руси немало, но и не много, за то тебе от меня и соратников моих всегда будет поддержка и защита, грудью своей закроем, ежели что.

Они выпили еще по одной за дружбу. За столом уже шел веселый, слегка беспорядочный разговор, состоящий из всевозможных баек. Лешие рассказывали разное смешное про заграницу, не вдаваясь в детали своей деятельности, а Степан забавно живописал нравы местных злодеев, впрочем, так же не называя имен и обстоятельств. Однако всем почему-то становилось ясно, что после следующей чарки разговор неизбежно свернет в серьезное русло.

Так оно и произошло.

– Степа, – с подчеркнуто озабоченной, совсем не празднично-застольной интонацией произнес до сих пор молчавший особник Фрол. – Дело у нас тут в Москве общее, и ежели ты не возражаешь, наше руководство хотело бы кое-что с тобой обсудить, причем прямо сейчас.

Степан, готовый к такому повороту событий, молча кивнул, поднялся из-за стола вместе с Фролом, оправил кушак, надел портупею с саблей.

– Прощевайте пока, хлопцы-молодцы! Спасибо за хлеб-соль, службу и дружбу! Авось, ваше начальство вас не хуже, так что отчего бы и не побеседовать?

– Начальство – оно и в Африке начальство! – с невинным видом, возведя глаза к небу, произнес Михась.

Фрол слегка осуждающе посмотрел на него, покачал головой, но ничего не сказал и, пригласив Степу следовать за собой, повел стражника к отдельно стоящей небольшой избе-блокгаузу, где располагался дьякон Кирилл со своими особниками.

В тесноватом совещательном помещении, в которое Фрол ввел Степу, сам оставшись за дверью, кроме дьякона находился еще и Дымок. Боярин Ропша, чтобы не выходить при постороннем из играемой им многие годы роли недотепы, в беседе участия не принимал.

– Ну, здравствуй, Степа, страж московский! – добродушно пробасил Кирилл. – Много о тебе наслышаны доброго и от горожан, и от бойцов наших. Я – отец Кирилл, можно сказать – духовный наставник сего отряда воинского. А это – Дмитрий, сотник и отряду начальник.

Дымок подошел, пожал Степану руку.

– Садись, – продолжал Кирилл. – На стулу италийскую, напротив окошечка. Чувствуй себя как дома.

Степа сел на непривычно удобный стул с гнутой спинкой и бархатным сиденьем с мягкой набивкой. Его настроение после теплого приема и душевного застолья было приподнятым, он чувствовал себя спокойно и уверенно в этой гостеприимной усадьбе, и на его лице, освещенном вечерним солнечным светом, струившимся из небольшого окна с прозрачным венецианским стеклом вместо подслеповатой слюды (он даже чуть прищурился от слишком яркого света), играла умиротворенная улыбка.

Кирилл и Дымок сели на простые скамьи напротив Степы, по бокам от окна, так, что их лица оставались в тени.

– Хотим мы, Степа, предел положить разбою в Москве и в окрестностях. Сила воинская и уменье у нас, как ты видел, есть, нужны лишь совет да подсказка от знающего человека надежного. Скажу сразу: мы, как и ты, – слуги государевы, но не холуи-прислужники. И посему с опричниками ничего общего не имеем. Стало быть, советоваться нам с ними не с руки. И к кому другому просто так не обратишься: или в страхе люди, или, что еще хуже, повязаны тайно с теми или иными ворами и злодеями. Дашь ли совет, Степа?

– Спрашивай, отец Кирилл, – с чуть заметным ехидством подчеркнув два последних слова, ответил Степа.

Кирилл с тревогой поглядел на Дымка: уж не перестарались ли с угощением?

Степа, слегка ослепленный бьющим из окна солнцем, все-таки уловил его безмолвный вопрос и отреагировал:

– Не волнуйтесь, не во хмелю языком треплю. Просто хорошо тут у вас, надежно. Первый раз, можно сказать, за многие годы чувствую себя спокойно: никто в спину не целит, никто в избу не ворвется мстить-крушить. В общем, умиротворен и доволен, оттого и улыбаюсь. Но духом серьезен, так что задавайте свои вопросы. Отвечу!

Кирилл хмыкнул:

– Мы и не сомневались, Степа, что ты человек умный, поскольку одной силой в слободке порядок не наведешь. Рады, что не ошиблись… Так вот, после пребывания недлинного в заставах и дозорах в Москве и окрестностях представилось нам, что многие шайки изрядные одной рукой управляются, и головка, стало быть, единая у них имеется. Что скажешь на это, Степан?

Степа посерьезнел, ответил не сразу:

– Есть слух, что с год назад появился на Москве атаман, который крупные ватаги под свою руку забирает, да по замыслу своему на разбой направляет. Понятное дело, что видеть его никто не видел, но имя кое-когда в предсмертных муках и стонах звучало: Хлопуня.

Дымок и Кирилл обменялись взглядами: информация совпадала с той, что дал им митрополит, и можно было надеяться, что Степа говорит правду.

– Как думаешь, – спросил Кирилл, – можно ли Хлопуню найти и шайки, им собранные, одним махом прихлопнуть?

– Ого! Лихие вы ребята, я гляжу, поморы-молодцы! Одним махом – оно, конечно, неплохо бы, – опять не удержался от иронии Степан. – Только где ж его найдешь, коль его и в глаза-то никто не видел?

– Мы, в общем-то, догадываемся, что он на площади с надписью на груди не стоит, – парировал Кирилл. – Вот и надо сообразить, как его из норы выманить. На твой опыт надежду возлагаем. Не подскажешь ли, как подослать в шайку лазутчика?

– Лазутчика отправить можно, но бесполезно, – ответил Степа. – Кто-то все время собирает всякую шваль по кабакам, выставляет на дело рисковое, почти что на убой, а сам, притаившись где-то сзади, или добычу ждет, или уходит по-тихому при неудаче. Так что много ваш лазутчик не разведает. Вы ж наверняка уже похватали многих рядовых разбойничков да поспрошали их с суровостью?

Кирилл кивнул:

– Ты прав, они ничего не знают. Но насчет лазутчика есть у нас одна мыслишка. Может, ты поможешь ее до ума довести. Но вначале скажи: как шайки разные в одном округе уживаются? То есть ежели кто-то захочет грабить в заманчивом месте прибыльном, где уже другая ватага действует, что из этого воспоследует?

– Как собаки за кость между собой сцепятся, – ответил Степан. – В кабаке али на пустыре каком иногда целые битвы междоусобные затевали. Вернее, так оно раньше, до Хлопуни, было. Кстати, мы, стражники, этим пользовались весьма. Ежели узнаем невзначай, что такой дележ кровавый затевается, то окружим сие место тихонечко, дождемся, когда они друг дружку поубивают, да и заграбастаем оставшихся. Но теперь-то Хлопуня порядок навел. Давно уж дележек смертоубийственных не было. Я только после этого в Хлопуню-то сам и поверил, что действительно есть такой, как эти побоища прекратились. В общем, получается, что все поделено, как охотничьи угодья, в каждой округе – свой главарь. Одного я даже… – Он запнулся, чуть было не сказав, что знает Чуму, и, сбившись, закончил: – А над всеми – Хлопуня.

– Ясно, – кивнул Кирилл. Он отметил заминку стражника, но не подал виду, не стал тянуть из Степана то, чего он не хотел говорить. – А вот если появится откуда ни возьмись новая шайка, то как ее встретят?

– Откуда ни возьмись шайки не появляются, – пожал плечами Степан. – В Москве все лихие люди друг дружку знают более-менее, да и в окрестных городках много народу меж собой знакомого: все бегают туда-сюда, ищут, где добра больше или где лиха меньше – если уж совсем набедокурят. Вот земля слухом и полнится. Мелкая шайка неизвестная ежели и объявится, так ее враз задавят, а в крупной атамана кто-то обязательно должен знать. Тогда, наверное, Хлопуня с ним встретится да о делах совместных договорится, дабы дележа-побоища не чинить. А вы что, хотели свою шайку поддельную, якобы пришлую, составить, да на нее, как на живца, Хлопуню поймать?

– Была такая мысль, – неохотно согласился Кирилл.

– Ничего у вас не выйдет! – уверенно сказал Степа. – Нужен известный атаман, иначе Хлопуня на встречу не пойдет. Будет с вашей шайкой побоище, порубаете-постреляете вы простых разбойничков, да и все.

– Пожалуй, ты прав, – после некоторого раздумья с сожалением в голосе произнес Кирилл. – Но что-то в этом роде придумать надо, иначе мы до Хлопуни действительно вовек не доберемся. – Он помолчал. – Кстати, Степа, а кто на нас-то вчера напал? Передали мы тела злодеев страже московской, да те сами удивляются, говорят, что неизвестные, дескать, доселе рожи разбойные. А ты говоришь, что всех знают!

– Всех, да не всех! – усмехнулся Степан. – Кто они именно, я тоже не ведаю. Одно вам скажу: не простые это разбойнички. А наслали на нас с вами их не кто иные, как опричники. За какой надобностью они это сделали – того не ведаю, а откуда узнал – не спрашивайте, ибо все равно не отвечу. Но сведения эти доподлинные!

– Ого! – только и сказал Кирилл.

Дымок даже присвистнул от удивления.

– Давай теперь обсудим второе обстоятельство, – после некоторого молчания произнес Кирилл. – Мы, когда заставы выставляли и дозоры посылали, то об этом, как и положено, докладывали сотникам стражи московской, в очередь на дежурство заступавшим, прямо в приказной избе, без посторонних, иногда так вообще один на один. Но с некоторых пор о перемещениях наших разбойники загодя узнавали, дела свои в стороне отдаленной весьма совершали в безопасности. Кто-то им доносил, наверняка. То есть или все сотники ваши Хлопуне продались, или же где-то в приказе разбойном есть человечек, который про намерения наши от них проведывал, да кому надо, вернее, кому не надо весточку слал. Что на это скажешь, Степа?

Степа, нахмурившись, молчал. Ему самому многое не нравилось в родной московской страже, но обсуждать это с посторонними, вынося тем самым сор из избы, было ему поперек горла.

– Может, и есть какие-то твари продажные среди стражи, – наконец с неохотой произнес он. – Но уж точно, что не все сразу. Так что на вопрос ваш чтобы ответить, мне нужно поразмыслить да поразузнать. – Он поднялся. – Однако ж вечеряет. Засиделся я тут у вас, как бы у меня в слободке, ненароком, людишки не забаловались. Ну, прощевайте пока! – по-военному, коротким кивком головы поклонился он хозяевам.

Кирилл с Дымком также поднялись. Дьякон благословил стражника, а сотник поднес раскрытую ладонь к берету.

– Послушай, Степа, – как бы уже невзначай, вне содержания предыдущей важной беседы спросил Дымок, провожая стражника к двери. – Ты, часом, не слыхал о том, есть ли угроза от совокупных шаек разбойничьих какой-либо крупной сокровищнице царской, или там собранию редких вещей диковинных, скажем, библиотеки?

– Да нет вроде, – слегка удивленно ответил Степан. – Все то ценное, что ты назвал, оно ж ведь в тайных подземельях царских спрятано надежно. В тех, что мастера италийские строили, убиенные потом на дороге обратной в свое отечество, то ли разбойниками, то ли еще кем, чтобы расположение ходов запутанных разгласить не смогли.

– Ну, тайна тайной, но надежно ли стража московская входы-выходы охраняет?

– Да стража-то здесь и ни при чем. Где те входы в подземелья кремлевские – мы и знать не знаем. Я думаю, что опричники, да и то только те, кто Малютины друзья ближайшие, охрану подземелья несут. Так что здесь нам с вами беспокойства не будет… Ну, еще раз прощайте, коли что! – опять поклонился Степа и вышел из блокгауза, легко отворив тяжелую дубовую обитую железом дверь.

– Да уж, можно не беспокоиться! – задумчиво, с расстановкой, как бы про себя произнес Дымок. И, сев напротив Кирилла, уже другим, бодрым голосом обратился к нему: – Ну, что, отец-особник, давай думать дальше!

Пока Степа вместе с лешими весело воздавал должное «спиритус вини», открытому засекреченными народными умельцами, на другом конце Москвы в большом аляповато-вычурном тереме Басманова также происходило совещание, на котором царило прямо противоположное настроение.

В малой столовой палате для ближних, где три дня назад было принято решение о нападении на заставу леших, сидели, в основном, те же опричники. Басманов-старший, как хозяин, располагался во главе стола. Обычно он, возвышаясь над столом, вольготно раскидывался в массивном кресле, широкие, из красного дерева, подлокотники которого оканчивались львиными лапами. Лапы были шире столешницы, и поэтому казалось, что руки хозяина охватывают и держат весь стол, готовые поднять его и опрокинуть на непочтительного гостя. Однако на сей раз кресло стояло как-то незаметно, бочком, и сам Басманов, съежившийся в нем, с руками, смиренно сложенными на коленях, а не на грозных львиных лапах, обращал свой взор не поверх стола, а, как и все присутствующие, смотрел в темноватый угол возле двери. Там на небольшой лавке, предназначенной для слуг, грузно сидел невысокий, коренастый человек с куцей бороденкой и реденькими усами, одетый в довольно простой темно-малиновый кафтан, мешковато сидевший на его непропорциональном теле. Он говорил глухим голосом, в котором чувствовалась привычка не просто повелевать людьми, а определять одним движением губ жизнь или смерть.

– Ну что, умники, архистратиги хреновы, объясните, по что и как я лучших бойцов своих положил, по вашему плану-замыслу действовавших? Только трое и уцелели из полутора сот! Бойцы из тайного отряда, их ни одна живая душа в глаза видеть не должна иначе, как перед смертью лютою, а теперь их тела телегами с пустыря гребаного возят, на опознание выставляют посередь площади?! Хорошо хоть, что все, их единожды видевшие, в сырой земле гниют, так что спишется все на неизвестных залетных разбойников. Но не для того мы их в месте тайном собирали и сберегали, чтобы вот так, ни за что, ни про что положить!

В наступившей тишине опричники сидели, потупив взоры, боясь пошевелиться и даже не смея громко дышать. Наконец Басманов-старший осипшим, виновато оправдывающимся голосом произнес:

– Так ведь, Малюта, сокол ты наш ясный, мы же когда умишками своими скудными пораскинули, то ведь к тебе, отец родной, за советом-помощью обратились тотчас, чтобы научил ты нас, как дальше действовать к сугубой пользе государственной.

– Ты что, Басманов, на меня всех собак повесить хочешь? – повысил голос Малюта и, перебив его жалкий протестующий возглас, продолжил: – Кто мне про придурков недоделанных толковал, говорил, что поморы-де только со всяким мужичьем управляться горазды? А они, оказалось, накупили себе мушкетов да гранат аглицких, которых у нас еще и в глаза не видывали, да встретили моих орлов, ничего не чаявших, огненным боем смертным! Тут еще и подмога им, откуда ни возьмись, со всех сторон пришла! В общем, так: сами заварили эту кашу с поморами-дружинниками – сами ее и расхлебывайте. Я вам больше подмоги не дам. И чтобы через две седмицы виноватые в гибели моих людей мне головой были выданы. Иначе, – он сделал томительную, угрожающую паузу, – я сам виноватых найду. И не где-нибудь, а средь здесь сидящих!

Малюта поднялся, презрительно-небрежным жестом остановил бросившегося провожать его Басманова и вышел, широко распахнув дверь, за которой его поджидали, напряженно изготовившись, четверо телохранителей. Один из них, уходя, прикрывая хозяина со спины, заглянул в палату, и на его азиатском лице появилась ядовитая улыбка, больше похожая на оскал. Он обвел недобрым взглядом всех присутствующих, демонстративно вынул наполовину из ножен, висящих на поясе, кривой турецкий нож, затем с огорченным ворчанием, как собака, у которой отобрали кость, кинул клинок обратно в ножны и, резко повернувшись, исчез вслед за Малютой.

В палате повисла напряженная тишина. Опричники в страхе и надежде обратили взоры на Басманова, тщетно стараясь разглядеть выражение его опущенных глаз, скрытых под густыми нахмуренными бровями. Довольно быстро опытный царедворец, закаленный в многолетних смертельных интригах, стряхнул оцепенение, вызванное грозным предупреждением Малюты. Басманов поднял наконец глаза и обвел всех присутствующих пристальным взором.

– Ну, что, добры молодцы, опростоволосились чуток? Хотели чужими руками жар загрести, а оно вишь как вышло! Что же вы, дубины стоеросовые, не разглядели у поморов этих хитрого огнестрельного снаряда аглицкого? Все над одеждой их простецкой хихикали, нет, чтоб вооружение рассмотреть попристальней!.. Ну, да ладно, – продолжил он после паузы. – Сейчас надо думать, как Малюту ублаговолить. Хватит вам меды хлебать да танцы танцевать! Готовьтесь сабельки да ножики взять в белы рученьки, да грызть-кусать врагов государевых, как верные псы легавые! Вам ведь не привыкать-стать!.. Для начала поступим незамысловато: пройдем огнем да мечом по слободке этой плотницкой, откуда поморам помощь пришла в виде стражника местного. Но карать слободку будем как притон разбойничий, из которого якобы на заставу нападение и сделано! А стражника этого, как разбой допустившего и за вверенной ему слободкой недоглядевшего, головой Малюте и выдадим на позор и поругание, да на казнь лютую! Давайте, голуби, по чарке-другой подымем за здравие друг дружкино, закусим малость до вечера, а завтра поутру, благословясь, и приступим. Тем паче, что заставу поморов там уже и сняли за ненадобностью и в другое место перебросили!

Тем же вечером пост скрытого наблюдения за домом Басмановых, уже давно (сразу после визита Дымка к митрополиту) установленный особниками, сообщил, что в доме побывал сам Малюта Скуратов, а ближние к Басмановым опричники разошлись непривычно рано и отправились прямиком по домам.

Дьякон Кирилл, получив эту информацию, задумался. Он давно уже привык ставить себя на место противника, натягивать чужую личину и представлять, что он предпринял бы в той или иной обстановке. На основании сведений, полученных от митрополита, дьякон предполагал, что существуют некие шайки, выполняющие наиболее грязные задания кого-то из правителей, вероятно Малюты. Это были потенциальные козлы отпущения, на которых можно было бы списать при случае все грехи. То, что убитых лешими прошлой ночью разбойников никто до сих пор не опознал, косвенно подтверждало его предположение о существовании некоего тайного отряда. Именно этот отряд атаковал заставу и полег в схватке. Визит Малюты к Басманову был сам по себе случаем экстраординарным: раньше за весь период наблюдений фиксировались только поездки Басманова к Малюте. Одна из них как раз случилась накануне ночного боя.

Выстраивалась достаточно логичная схема: Басманову зачем-то понадобилось истребить заставу леших, причем так, чтобы это выглядело случайным нападением разбойников (Кирилл пока не мог понять, зачем их вызвали в Москву, а теперь попытались уничтожить таким неэффективным способом, как нападение на в общем-то готовую к бою заставу). И Басманов, и Малюта стояли во главе опричнины. Но Басманов возглавлял, так сказать, «боевую» дружину (термин «карательный отряд» еще не был придуман), которая проводила более-менее открытые акции устрашения и наказания. Малюта же ведал, в основном, тайным сыском, зарубежной разведкой и контрразведкой, и, хотя дружина опричников, подчинявшихся непосредственно ему, была формально менее многочисленна, чем у Басманова, реальные возможности Малюты были несравнимо весомее. Поэтому Басманов и обратился к Малюте с просьбой дать людей из тайного отряда. Тот людей дал и потерял их. Создание тайного подразделения – дело непростое, долгое и кропотливое. Значит, Малюта, собственной персоной, вопреки обыкновению, примчавшийся к Басманову, наверняка потребовал компенсации и, естественно, кровавой. Кому будет пускать кровь Басманов за ночную неудачу? Нападет на усадьбу Ропши? Это предположение казалось Кириллу сомнительным: если бы леших заманивали в Москву с целью уничтожить, это можно было попытаться сделать уже давно. Значит, их вряд ли тронут и на сей раз, во всяком случае – в открытую. Таким образом, оставалась одна фигура, принявшая участие в ночном побоище: стражник Степан. Следовательно, будет нападение на слободку! Тем более что заставу леших с пустыря уже убрали, якобы за ненадобностью.

Кирилл еще раз все взвесил и отправился на доклад к Дымку.

Утро было холодным и хмурым. Изредка начинал моросить дождь. Однако разгоряченные хмельные молодцы, выезжавшие из загородной усадьбы Басмановых в громоздких вместительных возках, запряженных тройками холеных раскормленных коней, не замечали ни прохлады, ни измороси. Две сотни опричников пылали жаждой мести и желанием обезопасить свои жизни, ублажить Малюту чужими смертями. Привычные к погромам, не рассчитывая на сопротивление безвольных, скованных страхом жертв, опричники не имели при себе боевого оружия. Для убийств мирных граждан в собственных домах лучше всего подходили длинные ножи и кистени, имевшиеся у большинства развалившихся в возках злобно хохочущих в предвкушении привычных диких забав героев. Только немногие были вооружены тяжелыми секирами, необходимыми для сокрушения дверей жилищ, если бы обреченные на заклание хозяева осмелились не открыть по первому требованию налетчиков. Увлеченные обсуждением предстоящей резни и упоительными воспоминаниями о предыдущих погромах, опричники не заметили, как из придорожной рощицы выскользнул всадник в неприметной серо-зеленой одежде, на сером коне, и напрямик, через поля, плавной рысью помчался в направлении плотницкой слободки, сразу растаяв в серой пелене.

Немедленно после того, как Кирилл высказал предположение о возможности карательного налета опричников на плотницкую слободку, в нее ночью был скрытно выдвинут наряд леших. Перед этим особник Фрол в обывательском наряде с приклеенной бородой посетил слободку, побеседовал со Степой и уговорил его не встревать в возможную стычку, дабы не давать повода для дальнейших преследований. Степа, привыкший чувствовать ответственность за все происходящее на его земле, согласился не сразу и с большой неохотой, лишь после того, как Фрол его заверил, что дружинники всеми силами постараются избежать боя. Раз опричники до сих пор открыто не нападали на леших, была надежда, что они не сделают этого и на сей раз.

В то утро в слободке дежурило два десятка леших под общей командой Желтка. Получив известие о движении опричников, Желток занял облюбованную заранее позицию. Дорога, ведущая к плотницкой слободке, упиралась в неглубокий овраг с ручейком, через который перекинут был мостик, где вряд ли разъехались бы две телеги. Склоны оврага были довольно крутые, берега ручья топкие. Мостик перегородили рогатками, и в нескольких саженях за ним, на подъеме из оврага выстроились поперек дороги полтора десятка леших с мушкетами, заряженными картечью, с ручными гранатами и саблями. Пятеро метких стрелков-дальнобойщиков с длинными ружьями замаскировались в кустах на гребне оврага. Сам Желток с двумя пистолями на поясе и саблей за плечами неторопливо прохаживался впереди шеренги леших.

Вереница возков вскоре выкатила на гребень оврага и остановилась. Опричники соскочили на землю и плотной гурьбой, с удивленным и раздраженным гулом устремились к мосту. Казалось, они сметут рогатки и кинутся в атаку на шеренги леших. Однако они все же замедлили свое движение у самого моста. Желток прекратил шагать взад-вперед, остановился, повернулся к опричникам и поднял руку, как бы приветствуя их и вместе с тем призывая остановиться и выслушать его. Те встали за несколько шагов перед рогатками. Повисла напряженная тишина.

– Здорово, молодцы! – бодрым, веселым голосом нарушил молчание Желток. – Кто такие будете, зачем пожаловали?

Опричники, еще не совсем пришедшие в себя от неожиданного препятствия, раздраженно заорали, что они – царевы слуги верные, идут по делу государеву, и тому, кто – мать-перемать! – вздумает им препятствия чинить, придется – так-растак-перетак и этак! – совсем уж нехорошо.

Желток опять поднял руку и, дождавшись, когда затихнет брань, спокойно ответил:

– Спасибо, и вам тоже – с добрым утром! И мы находимся тут, на этом самом месте, по повелению государеву и выполняем в настоящее время задачу по очистке плотницкой слободки от разбойного люда. Поэтому ежели вы, друзья дорогие и сослуживцы наши, следуете по некоему направлению, проходящему через слободку, то сделайте милость, проследуйте в обход. А то, не дай Бог, наши бойцы, в слободке находящиеся, по дворам и домам облаву производящие, вдруг да вас за разбойников примут невзначай, да начнете вы друг дружку рубить-стрелять государю на горе, врагам его на радость!

Опричники обалдело молчали, пытаясь понять: издеваются над ними или потомственные придурки – поморы действительно случайно приперлись в слободку в тот же самый день. Наконец Басманов-младший, шедший во главе колонны, особо не утруждая себя мыслительной деятельностью, шагнул вперед и, обращаясь к Желтку, произнес повелительным тоном:

– Благодарю за службу, дружинник! Мы пришли тебя сменить, и задачу наказания разбойников и пособников ихних в слободке проклятой сами выполним. Так что забирай своих людей и отправляйся восвояси.

– Извини, боярин, – с подчеркнутым уважением, но и с твердостью ответил Желток. – Я тебя и не знаю вовсе, а приказы мне отдает мой воевода, коему сам Малюта Скуратов сие дело поручил. Так что не мешай мне задание выполнять, как велено, и проходи-ка подобру-поздорову! – Желток грозно насупил брови и с непреклонным видом посмотрел на Басманова, демонстративно положив ладони на рукояти пистолей.

По рядам опричников пробежал грозный ропот, они двинулись было к рогаткам, но по ним, как бичом по стаду, хлестнула резкая и звонкая команда Желтка, обращенная к стоящим за его спиной бойцам:

– Отря-а-а-д!..

И тут же коротко бряцнула амуниция в подобравшихся шеренгах, глухо лязгнули взятые на руку мушкеты.

Опричники остановились как вкопанные. В их памяти мгновенно возникло кошмарное зрелище: телеги, вереницей тянувшиеся позавчера к лобному месту, заваленные неподвижными телами лучших Малютиных бойцов. Они наконец-то разглядели мушкеты с устрашающими раструбами на концах стволов и замысловатыми невиданными замками. Но больше всего их поразили лица бойцов, держащих в руках эти тяжелые и по-особому изящные орудия смерти. Опричникам доводилось многократно участвовать в схватках, больше похожих на казни и убийства. Они привыкли чаще видеть на лицах противников ужас или бессильную ярость, изредка – отчаянную решимость обреченных. Но в данном случае пред ними стояли люди, смотревшие на них как на пустое место. В спокойных взглядах этих людей не было презрения или торжества превосходства, но тем не менее читалось уверенное предвидение того, что произойдет в следующий миг. Они уже мысленно прицелились и выстрелили, как, очевидно, делали десятки раз, и стоящая в зоне поражения их мушкетов толпа была для них не грозной гурьбой беснующегося неприятеля, а живыми трупами, временно остающимися на ногах в паузе между предварительной и исполнительной частями звучащей команды.

Желток специально затянул эту паузу и не ошибся. Его прервал истошный, торопливый вопль Басманова-младшего:

– Постой, дружинник! Не доводи до греха! – И, обращаясь к опричникам, добавил: – Погодите, братцы, тут разобраться следует!

– От-ставить! Воль-на! – скомандовал Желток и повернулся к Басманову-младшему: – Вот, правильно, витязь, именно разобраться надобно и разойтись спокойно да по-хорошему. А то вы чуть было не заплатили нам неблагодарностью черной за заботу усердную о безопасности вашей.

Опричники подавленно молчали, больше не пытаясь понять, издеваются над ними или нет. Они неожиданно для себя оказались меж двух огней. Один огонь был близкий и реальный, он готов был извергнуться на них из страшных раструбов мушкетов. Второй огонь был относительно далеким, но не менее реальным. Малюта никогда не бросался пустыми угрозами. Но все-таки переть на рожон в данную минуту было страшнее, а если отступить, то Басманов-старший наверняка чего-нибудь изобретет для оправдания перед Малютой. В конце концов, находить козлов отпущения для кровавой расправы опричники умели очень даже хорошо. Собственно, только этим, в основном, они и занимались, выискивая мнимых врагов царя-батюшки и казня их лютой казнью. Но одно дело, когда жертва обреченно лопочет о своей невиновности, тщетно надеясь найти правду и защиту у государя, не пытаясь дать отпор, и совсем другое – когда перед карателями находится строй спокойных и решительных бойцов. А их предводитель – рыжий черт! – ишь, как расплылся в улыбке. Стоит подбоченясь, гад, перед царевыми опричниками, вместо того чтобы ползать, как все, перед ними на коленях и молить о пощаде! Но ничего, мы твою мерзкую харю веснушчатую запомним…

– Братие! Дело тут сложное, и следует нам отправиться к отцу моему за советом! – Басманов-младший величественным жестом указал опричникам на стоявшие на взгорке возки. Он милостиво кивнул Желтку и, едва сдерживая клокотавшую в душе бессильную ярость, не спеша отправился вслед за своими незадачливыми подельниками.

Такого унижения опричники еще не испытывали. Их, полновластных хозяев земли русской, безраздельных властителей над людишками, на земле этой копошащимися, прогнали небрежным пинком, как нашкодивших щенят. Басманов-старший, когда к нему на двор удивительно рано и удивительно тихо явились опричники и косноязычно доложили суть произошедшего, просто онемел от гнева. Затем его лицо налилось кровью, и он готов был разразиться страшным криком, не сулившим ничего хорошего провинившимся. Но вдруг своим острым умом Басманов-старший оценил ситуацию, и внутри у него все оборвалось от внезапно нахлынувшего страха. Так и не выдавив из себя ни звука, боярин рухнул в кресло, услышав рассказ опричников. Он сидел, побледневший, с открытым ртом, все отчетливее осознавая, что в самом сердце государства неведомо откуда появилась вдруг сила, способная положить конец безраздельному господству опричников. И он, Басманов, сам пригласил в столицу этих проклятых поморов, этих придурков, не понимавших всей тонкости государственных дел и потому не боявшихся ничего, руководствующихся в своих действиях непонятной ему логикой и вдобавок отменно владеющих иноземным огненным боем. Липкий страх заполнил все его существо. Впервые этот некогда всесильный человек ощутил свое бессилие. Он, всегда считавший виноватыми других, понял, что в данном случае виноватым является он сам, и всем это вскоре станет очевидно.

Однако зря тайные недоброжелатели считали Басманова-старшего изнеженным, неспособным ни на что, кроме разврата, случайным выскочкой. Басманов был очень способным, по-своему мужественным и весьма неглупым царедворцем. Иначе давно уже сожрали бы его многочисленные желающие занять тепленькое место у ног государя.

– Выйдите все и ждите, – глухим, но уже спокойным и твердым голосом повелел он опричникам и, откинувшись на спинку кресла, глубоко задумался.

В этот вечер разведка особников засекла в общем-то привычный визит Басманова-старшего к Малюте. Дьякон Кирилл, сообщая итоги дня Дымку и Ропше, не без ехидства предположил:

– Видать, докладывал об утренних подвигах своих опричников в слободке плотницкой. Вероятно, нам теперь не стоит обращать особого внимания на Басмановых и иже с ними. Они и раньше-то нас не трогали, а теперь еще и до смерти боятся, как доказал сегодняшний случай в слободке. Предлагаю наблюдение за Басмановыми снять и все силы разведки бросить на обеспечение основных задач: обнаружение библиотеки и уничтожение Хлопуни. Но при этом, во избежание соблазна силового давления на нас, сократить число застав, удвоив их численность. Властям объяснить, что, мол, опасаемся мести разбойников. Если попытаются возразить – внаглую стоять на своем. В город лишний раз не выходить, передвигаться только по трое, при этом каждому иметь огнестрельное оружие…

Кирилл сделал паузу и пристально посмотрел на Дымка.

– Понял тебя, отец особник, – усмехнулся Дымок. – Сегодня же отдам приказ по отряду. – Потом не удержался и с вызовом добавил: – Буду передвигаться по саду князя Юрия с пистолем на поясе и в сопровождении двух бойцов. Ты это имел в виду?

Кирилл ожидал подобной реакции, поэтому сразу же ответил:

– Между прочим, у боярина нашего сад побольше, чем у князя. Так что княжна Настасья вполне может к родственникам своим через день или каждый день ездить. Под нашей охраной, разумеется… Если по этой части нет вопросов, предлагаю обсудить детали операции по библиотеке.

Когда человек свободно говорит на нескольких языках, это неизбежно накладывает отпечаток на его речь. Некоторые понятия более полно и емко отображаются на ином языке, чем родной, и поневоле происходят заимствования. Поэтому непонятные простому русскому человеку слова вроде «деталь» и «операция» естественным образом вошли в профессиональный лексикон леших.

Кирилл, Дымок и Ропша долго и подробно обсуждали план дьякона по выходу на библиотеку, еще не ведая, что они уже допустили в предыдущих рассуждениях две ошибки, поставив тем самым под угрозу не только выполнение основного задания отряда, но и жизни многих леших, включая свои собственные.

Малюта безразлично относился к внешней роскоши, предпочитая ей добротность. Поэтому одевался он в очень дорогое, но внешне неброское аглицкое сукно, ездил на низеньких неказистых, но выносливых монгольских лошадях. И в палатах у Малюты не было шелков на стенах, зато панели были из мореного дуба. Бархатные сиденья на скамьях были темных некичливых цветов, и сам хозяин восседал не на вычурном кресле-троне, а на тяжелом простом палисандровом стуле с невысокой гнутой спинкой, за который, впрочем, была уплачена иноземным купцам сумма, на которую можно было приобрести небольшую деревеньку с людишками. Сама палата ввиду вечернего времени была ярко освещена множеством толстенных свечей, чтобы было видно все углы. Малюта уже давно всерьез опасался подкрадывающихся из темноты тайных злодеев, которые постоянно мерещились ему по ночам.

Кроме Малюты в палате сидел всего один гость, вернее – посетитель, Басманов-старший. Лица обоих собеседников были предельно серьезны и сосредоточенны. Шел ответственный разговор о важных государственных делах, в котором не было нужды вилять, обманывать друг друга, строить хитрые многоплановые словесные комбинации. Последствия обсуждавшихся действий могли быть слишком важными как для обоих сановников, так и для пользы и судьбы управляемой ими страны в той степени, как они эту пользу и судьбу себе представляли, связывая эти понятия в основном с царем, его московским окружением и извечными его противниками – знатными боярскими родами, которые почему-то никак не удавалось извести под корень, несмотря на все предпринимаемые усилия и звериную жестокость. Они, как и царь, практически никогда всерьез не думали об окраинах государства, малых городках и деревнях в глубине Руси, затерявшихся среди ее бескрайних лесов и степей. Москва – средоточие денег, сильных мира сего, их интриг и поступков – вот основа основ государственных проблем и поле деятельности государственных мужей. Вся остальная Русь была в их глазах лишь неким безмолвным приложением, обязанным безропотно платить дань стольному городу, прикрывать его от внешних врагов и которое следовало время от времени сурово наказывать, когда средств поступало мало, а враги одолевались нерасторопно.

Басманов с прямотой, на первый взгляд граничившей с безрассудством, не щадя и не выгораживая себя, обрисовал положение дел, которое сложилось вследствие появления в Москве хорошо вооруженных поморских дружинников. В этой прямоте и заключался его тонкий расчет. Во-первых, Малюта сразу же осознал опасность и сложность неожиданно возникшей ситуации, исправлять которую надо было не спеша, по возможности скрытно и, конечно же, совместными усилиями. Во-вторых, Басманов, откровенно признавший свою вину в случившемся, как бы отдавал себя тем самым на добрую волю Малюты, переставая быть для него опасным соперником и превращаясь в верного союзника, которого выгоднее держать на крючке, чем уничтожать. Тонкий расчет старого интригана оказался правильным.

– Ладно, Басманов, – сменив гнев на милость, сказал Малюта спокойным и деловитым тоном. – Считай, что пришел и повинился ты вовремя: и опасность совместно успеем устранить, и выгоду государственную, о которой пекся ты усердно, но бестолково, не упустим. А вовремя потому, что тайные посланцы королевы английской уже не сегодня-завтра в Москву прибывают. В основном, конечно, хотят они на приданое посмотреть, – Малюта криво усмехнулся. – Ну, в этом-то затруднений не предвижу. Но думаю также, что пожелают они по столице пошастать да повынюхивать про дела наши внутренние, до них не касающиеся. Мы, конечно, отговоримся невозможностью раскрыть невзначай тайное их присутствие, но кое-что показать придется, чтобы осознали необходимость насущную учрежденной царем опричнины… А посему произойдет вскорости разбой-грабеж одной из московских усадеб боярских, после которого шайка накрыта будет доблестными опричниками да стражей моей и казнена сурово за своезлодейство лютое. И послы свидетелями последствий сего разбоя кровавого да усердия опричников доблестных, злодеев поймавших и покаравших, станут. Чтобы поморы твои несуразные опять не помешали нам невзначай, давай подумаем вместе, как их по рукам-ногам связать понадежнее. Но уже не с кондачка это сделаем, а подготовим все тщательно и ответственно. Учтем, что взять их силой, в лоб, не получится… пока! – Он хищно оскалился, выбросив в пространство руку с вытянутым указательным пальцем. – Конечно, много чести для мужичья сиволапого, чтобы мы в обход да хитростью против них действовали. Ну, да ладно, так или иначе заплатят нам за беспокойство… Сейчас соберу своих людей, посовещаемся. А ты, Басманов, ступай к себе. Указания мои, – он не без удовольствия выделил последние слова, означавшие подчинение доселе почти равного соперника, – тебе передадут.

На следующий день по стольному граду Государства Российского, матушке-Москве, среди множества телег, возков и колымаг двигалось три совершенно не похожих друг на друга гужевых транспортных средства. Они следовали в различных направлениях и в разное время суток, команды каждого из них не подозревали о существовании друг друга, но все эти люди уже были связаны незримыми нитями судьбы, предопределившей их нечаянную встречу и совместные хлопоты с непредсказуемым страшным исходом.

Первая повозка являла собой типичную боярскую колымагу: огромный и неповоротливый дом на колесах, закрытый со всех сторон от дождя, ветра и нескромных взоров. Перед самым обедом колымага торжественно и шумно выкатилась со двора князя Юрия и медленно загромыхала в направлении усадьбы боярина Ропши. Сопровождали ее трое конных леших в полном боевом вооружении. Постороннему наблюдателю оставалось только гадать, кто сидел в колымаге: сам ли князь Юрий, или же его чада и домочадцы.

К сожалению, такие отнюдь не праздношатающиеся наблюдатели действительно имелись. Они вначале встретили колымагу на подходе к усадьбе Ропши, а затем, вечером, незаметно проводили назад, до ворот князя Юрия. Но самое неприятное состояло в том, что конвой леших не заметил этих искусно скрывавшихся в толпе или на местности соглядатаев ни на прямом, ни на обратном пути следования. Маршрут, являвшийся достаточно безопасным и несложным по обстановке, не прикрывался особниками, и поэтому факт слежки не стал известен лешим.

Вторая повозка – легкая и удобная карета для дальних странствий, также тщательно закрытая со всех сторон, прибыла в Москву по большой дороге, проследовала через заставы московской стражи и скрылась в глубине обширной городской усадьбы, принадлежавшей Малюте Скуратову. По удивительной случайности, на всем пути следования кареты не оказалось ни одной заставы дружинников-поморов. Еще более удивительным совпадением явилось то обстоятельство, что и московские стражники практически не обратили на нее внимания: когда карета неслышно проезжала мимо каждой заставы на хорошо смазанных колесах, стражники были увлечены важными и совершенно безотлагательными беседами с внезапно нагрянувшими к ним опричниками.

Но уж зато третья повозка – простая крестьянская телега, запряженная парой захудалых лошаденок, прибыв в Москву под самый вечер, наделала несравненно больше шуму, чем все остальные вместе взятые. На телеге, на нескольких мешках муки, привезенных в столицу в оброк или на продажу, сидели трое понурых, ничем не примечательных мужиков в сермяжной одежде. Опущенные плечи, сгорбленные спины, усталые лица, давно не чесанные бороды. Сотни и тысячи таких же трудяг ежедневно питали ненасытный стольный град. Стража не обратила на мужиков никакого специального внимания, и в череде других таких же телег они въехали в предместье.

Лошаденки не спеша трусили по окраине, когда вдруг на перекрестке из-за поворота раздался нарастающий грохот, топот копыт, звуки бубнов и дудок, сопровождающих разухабистую песню, выводимую нестройным хором хмельных голосов. Навстречу телеге вылетела шестерка рослых вороных коней в лентах и бубенцах, впряженных в позолоченную открытую иноземную карету, богато украшенную всевозможной резьбой, завитушками и финтифлюшками. Бешено горланящий песню красномордый кучер в шелковой рубахе с распахнутым воротом даже не пытался осадить или хотя бы придержать своих зверообразных вороных. Карета, плохо вписываясь в поворот, с душераздирающим треском врезалась в бок мужицкой телеги, зацепившись за нее передком и осями.

Вылетели оглобли, дико заржали испуганные кони, уносясь вдаль по улице, волоча за собой по земле уцепившегося за вожжи ничего не соображающего горе-кучера. Два расписных колеса кареты отскочили в разные стороны. Разлетелись широко вокруг отломившиеся завитушки и финтифлюшки. Посыпались на пыльную, покрытую навозом землю добры молодцы в дорогих кафтанах.

От телеги тоже отвалилось заднее колесо, скромно откатилось к ближайшему забору. Мешки с мукой слетели в грязь, а мужики с удивительным проворством соскочили с телеги и остались стоять на ногах.

Наступившая на мгновенье относительная тишина тут же была нарушена взрывом страшной брани. Поднявшись и отряхнувшись, молодцы, в которых по повадкам можно было безошибочно узнать загулявших опричников, нарочито медленно направились к мужикам. Те стояли понуро, привычно сгорбившись, опустив головы.

– Ну что, растакие-разэдакие? – начал толстый опричник.

Он почти рычал, брызгая слюной, выкатив налитые кровью глаза. В его голосе слышалась такая страшная угроза, что несколько невольных посторонних свидетелей происшествия мгновенно исчезли, и улица совершенно обезлюдела.

– Как рассчитываться будете, свиньи сиволапые? – продолжал неистовствовать опричник. – Все ваши души и пожитки поганые одной спицы золоченой англицкой не стоят! Убью на месте!! Чьи холопы?! – взревел он и с лязгом выволок из ножен кривую татарскую саблю.

Стоящий чуть впереди своих товарищей довольно высокий даже в сутулой позе мужик, оглянувшись по сторонам, вдруг неожиданно выпрямился, расправил плечи, поднял голову и в упор взглянул на опричника засверкавшими глазами.

– Не хрен по городу с такой резвостью гонять, петух! – с ненавистью выпалил он.

Задохнувшийся от удивления и ярости опричник взмахнул саблей, но было уже поздно. Выхватив из-за веревочного пояса простой плотницкий топор, мужик ловко и привычно отбил обухом клинок. Сверкнув остро отточенной кромкой, тяжелое темное лезвие топора наискось разрубило череп самоуверенному и доселе безнаказанному хозяину земли русской.

– Сарынь на кичку, братцы! – звенящим голосом выкрикнул мужик боевой клич волжских разбойников, бросаясь на оставшихся пятерых опричников. Окровавленный топор крест-накрест порхал в его руке. Двое его соратников, размахивая вынутыми из-под полы кистенями, так же стремительно атаковали растерявшихся от неожиданности молодцов. Через короткое время все было кончено. На пустынной улице остались две смирно стоящих лошаденки, впряженные в телегу без одного колеса, поломанная вдребезги дорогая карета и шесть трупов опричников в лужах крови, с разрубленными или проломленными черепами. Трое мужиков бесследно исчезли, растворившись в тесных переулках, среди небогатых избенок, покосившихся сараев, заборов и огородов.

Княжна Анастасия впервые была в гостях у боярина Ропши. У российской знати вообще-то было не принято, чтобы женщины, как незамужние, так и матери семейств, самостоятельно ездили в гости. Они лишь изредка могли сопровождать отцов и мужей при визитах к ближайшим родственникам. Но в данном случае боярин Ропша и дьякон Кирилл, прибегнув к всевозможным словесным ухищрениям, буквально заговорив князя Юрия (не исключено, что отец-особник грешным делом применил и гипноз), убедили его разрешить княжне трижды в неделю приезжать к боярину для прогулок по его саду.

Анастасия отобедала с боярином, дьяконом и Дымком в тенистом уголке сада под яблонями, за тем же самым столом, где недавно привечали Степу. Естественно, что в отличие от стражника княжне не пришлось отведать спиритуса, как и услышать рассказ о нем. И после трапезы никто не приглашал ее на допрос. Кирилл и Ропша довольно быстро покинули маленькое общество, отговорившись неотложностью важных дел. Дымок, неожиданно для себя смутившись и даже слегка покраснев, предложил княжне погулять по обширному саду. Настенька доверчиво и радостно улыбнулась, не произнесла в ответ ни слова и лишь кивнула головой, не сводя с Дымка сияющих глаз.

Они встали, княжна невесомо оперлась об его руку тонкими пальчиками. Дымок, затаив дыхание, неловко шел по дорожке, боясь нечаянно задеть платьице княжны плечом или бедром, и одновременно больше всего на свете желая обнять ее тонкий трепетный стан, прижаться губами к этим чудным глазам, шелковистым золотым волосам, источавшим тонкий и волнующий аромат. Настенька шла рядом с Дымком, забыв обо всем на свете, переполненная ощущением его любви и нежности, мечтая лишь о том, чтобы садовая дорожка никогда не кончилась. Они молчали. Все было и так уже сказано едва уловимыми движениями глаз и губ, легкими прикосновениями ладоней.

Хотя Дымок был лешим, то есть в первую очередь лесным воином, инстинктивно отмечающим малейшее шевеление веток, шорох травы и листьев, не говоря уж о звуках, сопровождающих передвижение живых существ, он так и не спустился с небес на землю, не расслышал приближающихся неторопливых шагов и совершенно опешил, будто внезапно вырвавшись из сна, когда из-за поворота тропинки им навстречу выплыла Катька под ручку с Разиком. Обе пары в замешательстве остановились, удивленно воззрившись друг на друга.

Катька была прирожденная актриса, как сказали бы лет через двести, поскольку в те времена даже в самом передовом в мире лондонском театре женские роли играли юноши. Сейчас она изображала амурное свидание, манерами и интонациями копируя великосветских французских дам. Ее игра была по-детски откровенной и понятной любому постороннему наблюдателю, к числу которых никоим образом не относился обалдевший от счастья, а потому не замечавший очевидных вещей Разик, лихой десятник первого десятка первой сотни леших.

Катька двумя пальчиками жеманно придерживала край воображаемых широких юбок, хотя на ней была обычная мужская униформа дружины Лесного Стана, и так семенила ножками, обутыми в сапоги, будто на них были невесомые туфельки на высоком каблуке. Она изящно и вместе с тем откровенно, в полном соответствии с фривольными нравами изображаемого ею двора, прижималась к плечу Разика. Тот млел, совершенно не понимая своей роли в сцене, которую разыгрывала Катька. Делала она это без всякой задней мысли и от всей души, побуждаемая заложенными в ней природой свойствами и инстинктами. Ничуть не смутившись (было бы чего!) и не выходя из образа, Катька присела в глубоком реверансе и томным голосом пропела:

– Здравствуй, Димочка! – И, довольно холодно кивнув княжне Анастасии, уже другим – высокомерным – тоном светской львицы, видящей в каждой женщине соперницу своему очарованию и влиянию при дворе, произнесла: – Рада приветствовать вас, мадемуазель.

– Катерина, прекрати придуриваться, – довольно строго одернул ее окончательно пришедший в себя Дымок. Затем улыбчиво и нежно произнес: – Настенька, познакомься, это мои друзья и соратники: десятник Разик и Катерина, тоже боец вспомогательного подразделения нашей дружины.

Разик поклонился, Катька широко улыбнулась, протянула княжне руку:

– Здравствуй, Настенька! Много о тебе слышала, мы все заочно уже любим тебя.

Анастасия чуть застенчиво и неловко коснулась протянутой руки. Глядя на веселую и самоуверенную Катьку, смотревшуюся весьма впечатляюще в военной мужской одежде, княжна в глубине души ощутила непривычный и странный укол: там впервые шевельнулся маленький червячок неведомого ей доселе чувства ревности. Она робко взглянула на Дымка, поймала его ответный беспредельно любящий взгляд и успокоилась.

Быстро оглядевшись, Дымок понял, что забрели они в самый центр усадьбы и стояли буквально на кромке поляны для боевых упражнений. И, как бы подтверждая правильность его ориентировки, невдалеке за кустами грохнули два пистолетных выстрела, затем, через короткий промежуток, – еще два. Княжна вздрогнула и невольно прижалась к Дымку, который осторожно обнял ее одной рукой. За выстрелами последовали одобрительные возгласы и аплодисменты.

– Ой, это, наверное, Михась ведет показательные стрельбы! – запрыгала на месте Катька. – Пойдемте скорее смотреть!

– Идем, Настенька, полюбуешься на наших дружинников, – произнес Дымок, снимая руку с плеча девушки и бережно беря ее под локоток.

Действительно, выйдя из сада на поляну, они увидели десяток бойцов, чья очередь была сегодня выполнять упражнения, и Михася, приглашенного, по-видимому, десятником для проведения занятий по стрельбе. Михась разбил все четыре мишени и теперь объяснял что-то обступившим его бойцам.

Увидев Дымка, десятник скомандовал «смирно!» и бросился было к начальнику отряда с рапортом.

– Отставить! Продолжать занятия! – остановил его Дымок.

Он пригласил обеих девушек и Разика присесть на невысокой скамеечке на краю поляны. Бойцы по очереди стреляли по мишеням, Михась стоял рядом с огневым рубежом и время от времени давал короткие советы. Княжна по-прежнему вздрагивала при каждом выстреле, с испугом и восхищением глядя на фонтанчики осколков глиняных мишеней, разлетающихся от метких попаданий.

Вскоре стрельба закончилась, и Дымок окликнул Михася. Тот подошел, отдал честь. Дымок представил дружинника княжне, объяснив, что он – брат Катерины. Михась тепло улыбнулся Настеньке и присел на скамейку.

Тем временем бойцы упражнявшегося десятка перешли к отработке приемов сабельного боя. Все невольно залюбовались фехтованием. Особенно эффектно выглядели эпизоды, когда бойцы, по условиям поединка «потерявшие» саблю, голыми руками заваливали вооруженного противника. Настеньке казалось, что перед ее взором оживают сказания о русских богатырях, которые она так любила слушать в детстве долгими зимними вечерами, глядя на таинственный огонек свечи.

Десяток отработал сабельный бой без замечаний со стороны понимающих зрителей. Затем начался ножевой бой. И тут Катька, которая все время ерзала на скамейке, перестав разыгрывать светскую даму перед Разиком и страстно желая повыпендриваться перед княжной, не выдержала и вскочила.

– Брат сотник, – обратилась она к Дымку, – разреши принять участие в упражнениях!

– Куда ты лезешь, егоза? – нарушив субординацию, сердито выпалил Михась. – Это тебе не детская площадка!

– Погоди, Михась, – прервал его Дымок, перехватив загоревшийся любопытством и задором взгляд княжны. – Пусть боец Катерина попробует свои силы, ежели она того желает.

– Как же вспомогательный состав может тягаться с боевым? – не скрывая раздражения, возразил Михась.

– А если выиграю три схватки, тогда подаришь мне свой абордажный кортик? – с откровенной подначкой в голосе обратилась к Михасю хитрющая Катька. – Или испугался за вещь?

– А если проиграешь – ремнем по заднице. Согласна? – ехидно предложил Михась.

– Согласна, братец! – мгновенно откликнулась Катька и церемонно обратилась к княжне: – Извините нас за грубые военные нравы, сударыня.

Отвесив глубокий поклон собеседникам, Катька торжественным шагом направилась к группе бойцов, но не выдержала и помчалась вприпрыжку, разминая на ходу плечи и кисти.

В первой схватке Катька выступала против бойца, вооруженного довольно длинным кинжалом. Он держал его лезвием вперед и условно был защищен кольчугой или панцирем, то есть изображал среднего вероятного противника леших. Катька работала небольшим чухонским ножом. Все клинки были боевые, только в ножнах. Противники непрерывно двигались, боец делал обманные движения и ложные выпады, пытаясь поймать Катьку на противоходе. Девушка ловко уклонялась, не поддаваясь на обман и не выходя из равновесия, постоянно меняя опорную ногу. Она явно выжидала настоящей атаки. Михась с удивлением и невольным уважением отметил, что Катька не держала нож на виду, а укрывала его за предплечьем или бедром, так, что не всегда даже было ясно, в какой он руке. Наконец у бойца, раздраженного тем, что его водит по кругу сопливая девчонка, не выдержали нервы и он сделал стремительный выпад кинжалом. Катька, рассчитывавшая именно на такой поворот событий, мгновенно скользнула в сторону, успев чиркнуть ножом по запястью руки, державшей кинжал, тем самым «перерезав» сухожилия, и затем нанести колющий удар в бедро. Схватка была выиграна.

Во второй схватке Катька была без оружия. Вооруженный кривым турецким ножом противник, явно превосходящий ее в весе, сразу же пошел на сближение и попытался захватить Катьку свободной рукой. Девушка не стала уходить от захвата, как, вероятно, ожидал боец, а, напротив, поддавшись, обеими руками вцепилась в кисть, державшую нож, заломила, захватила клинок ладонью с обушка и, не перехватывая нож за рукоятку, чтобы не потерять ни мгновенья, саданула зажатым в руке лезвием по горлу противника. Зрители, включая Михася, разразились восторженными воплями. Княжна, в отличие от леших не сумевшая ни разглядеть, ни оценить стремительных действий ни в первой, ни во второй схватке, тоже присоединилась к всеобщему ликованию, поняв по радостным жестам Катьки, что побеждала именно она.

Третья схватка была с безоружным противником. Катька пошла на сближение, затем с диким оглушительным визгом рванула было в лобовую атаку, но на первом же шаге внезапно метнула нож из-за спины, попав прямо в грудь уже слегка обалдевшему от ее фокусов бойцу.

Зрители-лешие вскочили со своих мест, бросились к Катьке, и все, включая Михася и недавнего противника, в едином порыве принялись качать ее, высоко подбрасывая и мягко ловя на руки. Катька была на седьмом небе и в прямом, и переносном смысле. Вскоре Дымок, оставив бойцов, обсуждавших детали поединков, вернулся к княжне.

– Вот видишь, Настенька, какие у меня дружинники! – с гордостью произнес он.

Наградой ему был такой лучезарный, полный любви и восхищения взгляд, что он задохнулся от нахлынувшего счастья. Они еще потом долго гуляли по саду, разговаривая о вещах, понятных только им.

– Димочка, – спросила княжна, когда они уже возвращались к терему. – А почему у того дружинника, Михася, такие печальные глаза? Он, наверное, сильно переживает за свою сестренку? Но ведь она такая ловкая и смелая…

– Наверное, переживает, – ответил Дымок. – Но он еще вдобавок грустит о любимой девушке, которая осталась за морем, в далекой Англии.

И Дымок рассказал Настеньке часть истории о Михасе и леди Джоане.

Княжна горестно вздохнула и чуть не расплакалась, представив, что ее витязь отплыл за далекое море, а она осталась одна.

– Ты ведь не уедешь от меня, правда? – Она с надеждой и безграничным доверием взглянула ему в глаза.

– Нет, Настенька!

Девушка улыбнулась радостно, украдкой смахнула с ресниц все-таки появившиеся слезы.

Они вышли из сада, остановились на краю обширного двора перед теремом.

– Однако тебе уже пора к батюшке, – с грустью произнес Дымок.

На обратном пути из усадьбы Ропши в родительский дом княжна не замечала ни жары, ни пыли, ни занудного скрипа тряской колымаги. Она считала часы, оставшиеся до следующей поездки в усадьбу боярина, до новой встречи со своим возлюбленным.

Вечером того же дня Басмановы получили приглашение от Малюты, больше похожее на приказ, явиться к нему в городскую усадьбу для тайной встречи с посланцами ее величества королевы Англии. В малой приемной палате, куда вошел Басманов с сыном и двумя ближайшими опричниками, посвященными почти во все придворные тайны, ярко горело множество свечей и лампад, изгоняя из углов и закоулков тени, которых так боялся Малюта. Трое послов, один из которых был совсем молодым человеком, уже находились в палате, расположившись на низких широких скамьях с темными бархатными сиденьями. Они по очереди вставали, представляемые толмачом, и по-иноземному раскланивались, снимая береты, украшенные пышными перьями, почти метя ими по полу.

Когда последний из англичан, самый молодой, выпрямился после поклона, небрежно надев на затылок берет, ранее надвинутый на глаза, прямо и пристально взглянул на русских бояр в высоких бобровых шапках и странных в летнюю пору богатых шубах, Басманов-младший вдруг сдавленно выругался, схватив отца за руку. Все присутствующие удивленно воззрились на него, Малюта нахмурился. Басманов-старший, несколько растерявшись от неожиданности, тут же извинился перед хозяином.

– Прости, Малюта, неотложное дело, нынешней встречи касаемое, не успел мне сын сообщить по дороге, позволь нам на короткое время в сторонку отойти, чтобы внимание ваше от беседы общей не отвлекать.

Малюта, презрительно пожав плечами, небрежно кивнул. Басманов отвел сына в глубь палаты, загородил телом от присутствующих и злобно зашипел:

– Ты что, умом рехнулся: послов в Малютиной палате материть? Перепил, небось, засранец!

Выслушав сбивчивый шепот, изумленно поднял брови и, приблизившись к креслу хозяина, прошептал ему на ухо несколько слов.

– Успокойся, Басманов, – резко ответил ему Малюта. – Крепко же тебя в последние дни напугали! Но уж в такой-то степени перебздевать не стоит. Они полмесяца безотлучно с моими людьми вплоть до сего времени находились.

Басманов озадаченно развел руками.

– Но обстоятельство сие удивительное, о котором твой сынок сообщил нам, – продолжил Малюта, – мы все же прояснить и, возможно, обратить себе на сугубую пользу попытаемся.

И уже громко, для всех, произнес:

– Пожалуйте за стол, гости дорогие, не погнушайтесь хлебом-солью нашими.

В начале обильного застолья обсудили дела, ради которых посланцы и прибыли в Москву. Однако потом, когда гости изрядно захмелели от коварного русского меда, пьющегося легко, но ударяющего в голову тяжело и внезапно, Малюта и Басманов, как опытные дознаватели, помогая друг другу перекрестными вопросами, стали выяснять у гостей подробности их собственной жизни и причины того, почему именно они поехали в Россию. После одного из ответов бояре понимающе закивали головами и удовлетворенно переглянулись.

В конце пирушки, когда двое пожилых послов уже фактически засыпали за столом, осоловев от обильной пищи и возлияний, Басманов-младший по знаку отца подсел к молодому англичанину и предложил ему через специально приглашенного свежего и трезвого толмача поехать к ним в усадьбу проветриться и хороводы с веселыми девицами поводить. Вскоре вслед за молодежью отправились и Малюта с Басмановым-старшим. Однако их целью были отнюдь не увеселения, а утренняя беседа с молодым англичанином, последовавшая сразу после того, как тот проснулся и очухался от ночного разгула. За обильным завтраком беседовали они довольно долго, затем расстались, довольные друг другом, чтобы встретиться вновь через непродолжительное время и приступить к выполнению совместного замысла, отвечающего кровным интересам новоявленных друзей.

К князю Юрию нагрянул гость. Был он незваным, но ничуть от этого не смущался, потому, что, во-первых, привык заявляться куда ни попадя без приглашения, а во-вторых, чувство смущения было совершенно неведомо его бессовестной натуре. Имя гостя было Прокоп, чаще его звали Прошкой, происходил он из когда-то знатного, но давно пришедшего в упадок боярского рода. Прошка сызмальства состоял в холуях, а затем – в особо доверенных поручителях при Малюте, чем откровенно и громогласно гордился. Он шнырял по всей Москве, нагло напрашиваясь на обеды к князьям да боярам. Те, кто пытался дать ему от ворот поворот, потом горько раскаивались: Прошка тут же подавал государю жалобу о бесчестье, и, в отличие от многих других жалоб, эти незамедлительно имели последствия, весьма плачевные для Прошкиных обидчиков. За обедами Прошка заводил скользкие разговоры. Отмалчиваться и не отвечать на его каверзные вопросы было так же опасно, как и отвечать, поскольку молчун мог быть взят на подозрение в качестве тайного злодея, которому есть что скрывать.

Князь Юрий был известен своей истовой преданностью государю и искренней приверженностью идее главенства великих князей московских, собиравших Русь воедино. Он все еще наивно верил, что казни боярских родов – печальная необходимость для искоренения притаившихся врагов, своекорыстно играющих на руку ляхам, литовцам и немцам, желающим ослабить Россию, вновь разодрав ее на мелкие удельные княжества, которые легче захватить. В таком духе князь и отвечал за обедом на все Прошкины ухищрения. Однако тот вел беседу без обычного воодушевления и цепкости, скорее по привычке. На сей раз Прошке были поставлены совсем другие задачи.

От любимой темы предателей Прошка весьма естественным образом перешел к людям верным и преданным, и в ряду других как бы невзначай похвалил боярина Ропшу и его дружину. Только с такими людьми и должны знаться и дружить верные слуги государевы. Князь Юрий, обрадовавшись такому повороту беседы, расслабился и тоже принялся нахваливать и Ропшу, и Дымка. Он с гордостью поведал Прошке, что княжна Анастасия частенько гостит у боярина, и прозрачно намекнул, что храбрый начальник славной поморской дружины уж скоро будет засылать сватов на двор некоему князю, у которого дочь на выданье.

Прошка, выведавший то, что ему было нужно, некоторое время еще рассеянно поддерживал разговор, а потом, нажравшись, как всегда, до отвала, с трудом поднялся из-за стола.

– Ну, спасибо тебе за хлеб-соль, князь. Пора мне уж и по делам отправляться. Извини, что в обиду тебе гуся с куропатками да ягодами зажаренного не смог отведать. Вели-ка его завернуть да отнести ко мне в возок с кувшинчиком вина венгерского. А сейчас окажи честь, проводи гостя по владениям своим, а то давненько я к тебе не заглядывал, да при дворе не докладывал, как процветают усердные слуги государевы злодеям на зависть, добрым людям на радость.

Князь вынужден был сопроводить наглеца по всей усадьбе. Прошка запоминающим взглядом осмотрел терем, службы и конюшни, высокий забор и сторожевые будки. Он с тщательно скрытым неудовольствием отметил на взгорке меж задней стеной терема и амбарами, откуда хорошо просматривалась большая часть периметра усадьбы, трех леших в полном вооружении, казалось, безучастно и лениво рассевшихся на травке возле каких-то воткнутых в землю шестов с толстыми свечками на концах (Прошка ни сном ни духом не ведал о существовании сигнальных ракет). Мысленно срисовав все увиденное, он попрощался с князем, уселся в свой возок и отправился посетить еще две усадьбы, боярина Задерея и князя Хвостова, а затем поздним вечером явился с докладом к Малюте.

Вечерело. Лекарская изба в усадьбе боярина Ропши была ярко освещена, хотя свет и не выбивался наружу из-за плотно закрытых ставень. Фролу клеили бороду и лохматый парик. Клей был особый, намертво держал почти месяц, его не брала вода, а нужно было отмачивать растительным маслицем или же спиритусом. Затем на кисти левой руки ему смонтировали огромный безобразный гнойник, который переливался буро-желто-зелеными цветами и смердел отвратительно. Для запаха требовалось раз в два-три дня поливать его протухшим бульоном. Кисть сикось-накось перевязали грязной тряпкой, одели особника в невероятную рвань, и он был готов влиться в огромные толпы нищих и убогих, переполнявших стольный град, выставляющих напоказ свои язвы, истинные и фальшивые, в надежде на доброхотные даяния.

Последний инструктаж проводил дьякон Кирилл в отдельно стоящей избе-блокгаузе, которую занимали особники.

– Из оружия возьмешь только чухонский нож. Он сам по себе небольшой, на вид неказистый и нестрашный. Ты, то есть любой нищий бродяга, мог его где-нибудь стянуть в убогом кабаке или лавке… И помни, что главное – не выдать свою принадлежность. Пусть погадают, кто ты такой и откуда взялся. Расспросы веди осторожно, но постоянно, постарайся охватить как можно более широкий круг: неизвестно, где клюнет. Нищий – прикрытие идеальное и для нас, и для них. Наверняка у Малюты там, среди нищей братии, своих людей пропасть. Поэтому с нашими на связь не выходи ни под каким видом. Скорее всего, за тобой будут следить, но слежку ты вряд ли засечешь, поскольку это их поле, мы здесь как слепые котята тычемся. Без подстраховки работать будешь, так как много людей послать опасно: могут затаиться в ответ, а с одним несуразным придурком и разговор другой будет… Так что, Фролушка, на тебя одного вся надежда. Если ты, согласно нашему плану, за пару недель на тайник с библиотекой не выйдешь, боюсь, что потеряет Русь свое достояние драгоценнейшее. И будь осторожен, ибо жизнь твоя сейчас не тебе одному принадлежит, а всем поколениям людей русских, прошедшим, нынешним и грядущим. Дай обниму тебя, сыне, надеюсь, что даст Бог – еще свидимся!

Фрол крепко обнялся с дьяконом, затем, отступив на шаг, четким жестом, к которому он, служивший во флагманской морской пехоте Дрейка на год раньше Михася, давно привык, поднес ладонь к рваному бесформенному колпаку, венчавшему его лохматую шевелюру, повернулся и бесшумной тенью выскользнул за дверь. Через несколько минут Фрол вышел через потайную калитку, пересек подступавшую к усадьбе рощицу и уныло, как и подобает усталому убогому бродяге, побрел по большой дороге к стенам стольного града.

Степа всегда старался избегать общения с начальством и поэтому посещал московский стражницкий приказ крайне редко, только в тех случаях, если уж его туда строго-настрого потребуют. Однако в последнее время он зачастил на совещания, не гнушался выпивкой с подьячими и десятниками в кабаках. Чтобы такая смена поведения не вызывала подозрений, Степа намекнул двум-трем наиболее болтливым собутыльникам, что ему надоело быть простым слободским стражником, а желает он выслужиться до окружного начальника. На самом же деле в душу ему глубоко запали обидные слова дьякона Кирилла о том, что в московской страже на немалой должности сидит предатель, передающий разбойному люду сведения о передвижении дозоров и застав. Вот и решил Степан проверить подозрения, в общем-то, посторонних дружинников, и если – не приведи Бог! – они подтвердятся, то изобличить и наказать злодея, не вынося сор из избы и не марая чести родного стражнического приказа.

Сегодня совещание перед вечерним разводом проводил сам Коробей – главный воинский начальник, выше которого стоял лишь Малюта. Коробей фактически руководил стражей, занимаясь всеми рутинными делами. Был он высок ростом, крепок, с ранней благородной сединой в густых черных кудрях и окладистой бороде. Взгляд у него был открытый, голос громкий, нрав веселый. Известен он был своей лихостью, даже слегка показной: ходил Коробей всегда в железном шеломе, кольчуге и нагруднике, не расставался с тяжелым мечом. Стражники такого начальника любили и уважали, сваливая все неудачи, особенно участившиеся в последние годы, на крючкотворов-подьячих, чему в немалой степени способствовал и сам Коробей, громко ругая в кругу боевых стражей проклятых щелкоперов, пергаментных червей, сидящих у него на шее и не дающих размахнуться как следует. Именно на содействие Коробея в крайнем случае и рассчитывал Степа.

Прошедшей ночью в Москве произошел очередной крупный разбой. Шайка, как всегда, неизвестная и весьма многочисленная, напала на усадьбу князя Щербицкого. Убит был сам князь, все его чада и домочадцы, дворовые люди. Двух дочерей князя так и не нашли, судя по всему, разбойники увели их с собой. Вся золотая и серебряная посуда, драгоценная рухлядь соболья да песцовая, ковры и ткани парчовые также были унесены в неизвестном направлении. Ближайшей к усадьбе была застава московской стражи. Заставы леших, как всегда, оказались весьма отдалены от места нападения. Стражники не отреагировали на ночной шум, который, надо признать, был не слишком сильным. Разбойникам удалось проникнуть за высокий частокол, окружавший усадьбу, порезать сторожей, а затем они лютовали уже за толстыми стенами терема и надворных построек.

Большинство присутствующих слушали доклад подьячего, понуро опустив глаза. Они знали, что и это кровавое дело, скорее всего, заглохнет без следа, как и множество предшествующих. Один лишь Коробей грозно стучал кулаком в железной рукавице по дубовому столу и сулил неизвестным злодеям всяческие страшные кары. Своих стражников он ни в чем не обвинял, поскольку они честно отсидели всю ночь за кострами и рогатками в том самом месте, куда их ввечеру и определили, а не сбежали к тещам на блины, как частенько случалось.

Однако когда в докладе речь пошла о похищении княжон, Разик, присутствовавший на разводе как начальник отряда, заступающего в дозор, подчеркнуто резко и зло выпалил в лицо стражницким десятникам:

– Проспали, глухие тетери! Не можете разбои пресечь, так шли бы лапти плести!

Разик, влюбленный в Катьку, почитывал по вечерам франкоязычные рыцарские романы, и известие о похищении благородных девиц переполнило его гневом и негодованием. Поэтому ему легко было сымитировать несдержанность, как приказал на утреннем инструктаже дьякон Кирилл. Не только Степа, но и лешие начали действия по обнаружению переметчика в руководстве московской стражи. Разик, как один из наиболее хладнокровных десятников, выполнял сейчас соответствующий замысел особников.

Коробей резко поднялся и грозно выпрямился во весь свой немалый рост.

– Ты говори, да не заговаривайся, дружинник! То, что вы побили молодецки одну шайку залетную, числом немалую, да всякую мелкоту поразогнали, не дает тебе права стражу московскую срамом срамить! Чай, мои-то стражники поболее твоего злодеев и душегубов всяческих поймали-покарали! И вовсе не уверен я, что если бы вблизи твоей заставы разбой случился, то сумел бы ты проведать вовремя и защиту оказать. Втихаря ведь душегубы действовали. Обманом, видать, в усадьбу проникли да порезали челядь сонную.

Степа, при всем своем уважении к поморам, в душе не мог не согласиться со своим начальником.

– Мои бы точно не проспали. Да вот только ставят наши заставы на ночь Бог знает куда, кроме тех мест, где разбойники промышляют, – вполголоса, но явственно произнес Разик.

Коробей с грохотом отодвинул тяжеленный стол, стоящий у него на дороге, шагнул к Разику.

– Ты что этим хочешь сказать, молодец? – пророкотал он.

– Сожалею, что никак со злодеями лицом к лицу встретиться не можем, – спокойно ответил леший. – Надеемся на ваш опыт в делах охранных, ждем, что сумеете вы замыслы лихие разгадать да в верное место бойцов наших направить.

Коробей, тяжело дыша, мерил Разика суровым взглядом, но явно не знал, что ему ответить. Наверняка он ранее намеревался проучить наглеца, посмевшего делать ему замечания в присутствии подчиненных, но теперь был слегка сбит с толку миролюбивым и деловым тоном десятника, казалось, вовсе не желавшего ссоры, а озабоченного, как и все, лишь усердием к службе.

В этот момент из-за стола, стоящего в глубине горницы, заваленного пергаментными свитками, заставленного чернильницами и песочницами, раздался пронзительный и уверенный голос подьячего Якушки:

– Не гневайся, воевода, позволь мне слово молвить.

Коробей нарочито медленно, как бы нехотя, отступив на полшага от Разика, повернулся к подьячему.

– Говори, Якушка, – разрешил он и не спеша прошествовал на свое место во главе стола, легко, одной рукой вернув тяжелую столешницу на прежнее место.

Якушка машинальным жестом пригладил двумя руками реденькие белобрысые волосы, стриженные под горшок, и, не вставая из-за стола, чтобы лишний раз не демонстрировать маленький свой росточек, произнес:

– Ежели десятник дружинников поморских, молодой и пылкий, полагает, что мы по бестолковости своей али еще почему-либо… – он произнес последние слова неожиданно резко, сделал паузу и буквально впился в лицо Разика пристальным взглядом блекло-серых, чуть навыкате глаз, затем продолжил прежним миролюбивым тоном, – …направляем заставы их в места неважные, от разбоев сторонние, то пущай он сам и определит, где встать и что охранять.

Коробей недоуменно взглянул на Якушку из-под нахмуренных бровей, обдумывая его слова, затем, вновь закипая яростью, обратился к нему и одновременно ко всем присутствующим:

– Это что ж получается, абы кто подумать может, будто мы нарочно заставы поморские от разбоев отдаляем?

Стражники возмущенно зароптали.

– Погоди, воевода, и вы, стражи московские! – опять перекрыл шум пронзительный голос Якушки. – Конечно же, никто так и думать не думает, но чтобы и тенью сомнения недоброжелателям нашим, злодеям государевым воспользоваться не дать, пусть поморы-молодцы, усердием своим перед нами гордящиеся, наметят сегодня сами места застав и дозоров своих.

Коробей некоторое время сидел в суровой задумчивости, затем, пристукнув ладонью по столу, бросив косой взгляд на Якушку, скромно ссутулившегося над свитками, нехотя произнес:

– Ну, что ж, пусть будет по-твоему, подьячий! Рознь и недоверие мы должны в зародыше душить, посему давай, дружинник, определяйся первым по месту и времени своей засады.

Разик молчал. Он сидел, глядя нарочито мимо всех присутствующих куда-то в пространство. Коробей пожал плечами и невольно бросил взгляд на Якушку. Тот усмехнулся и пояснил:

– Дружинник подозревает, что кто-то из присутствующих доносит злодеям о расположениях сих.

Стражники вскочили со своих мест и разразились гневными криками. Степа тоже поднялся вместе со всеми, но не кричал, а лишь задумчиво теребил длинный запорожский ус. Коробей, от удивления раскрыв рот, обалдело уставился на Якушку. Один лишь Разик не изменил позы, и взгляд его по-прежнему был подчеркнуто отсутствующим.

– Спокойно, молодцы! – неожиданно гаркнул Якушка, и в этом восклицании обнаружилась та внутренняя сила и чувство превосходства изощренного ума, благодаря которым он и занял немаленькую государственную должность в стольном граде. – Не в бирюльки играем, с кровью и коварством людским дело имеем. Пусть дружинник мне одному поведает, в каком месте он заступить в дозор желает, чтобы я мог остальные заставы развести. А потом, чуть что, меня предателем и окрестит!

Повисла тяжелая напряженная тишина.

– Будь по-твоему, Якушка, – ни на кого не глядя, глухо промолвил Коробей. – Может, и меня в чем заподозришь? – с плохо скрытой угрозой обратился он к Разику.

Разик, как бы очнувшись от оцепенения, легко вскочил с места.

– Ну кто ж позволит так клеветать, воевода? – как ни в чем не бывало ответил он, отдавая честь Коробею четким наклоном головы.

Затем, поднеся ладонь к берету жестом, все еще сбивающим с толку непривычного наблюдателя, он приблизился к столу Якушки и вместе с ним склонился над пергаментами.

Разик расположил заставу, вернее – засаду, в чрезвычайно удобном во всех отношениях месте: на окраине Москвы, на пригорке, огибаемом небольшим ручьем. Вдоль ручья протянулась вереница богатых боярских усадеб, представляющих лакомый кусок для любого разбойника. Единственная дорога в усадьбы пролегала под пригорком и хорошо просматривалась лешими днем и прослушивалась ночью. Хотя ко дворам и палатам было много скрытых подходов по топким берегам ручья, а также из соседних перелесков, налетчики обязательно должны были пройти в усадьбы по дороге, чтобы убедиться в безопасности отхода с тяжелой добычей, которую не потащишь по кустам и трясинам. Тут бы им на головы и свалился с пригорка десяток леших, умеющих вести ночной бой не хуже, чем дневной. Разик действительно был талантливым командиром, прекрасно усвоившим и теорию, и практику военной науки.

В сумерках бойцы первого десятка, после нескольких стремительных маневров вокруг города, произведенных с целью сбить с толку возможного наблюдателя, исчезли в рощицах и, легко преодолев болотину, скрытно выдвинулись на пригорок, замаскировавшись в высокой траве над дорогой. Они с привычным вниманием вслушивались в убаюкивающие ночные звуки: журчание ручья, скрип маленькой мельницы в одной из усадеб, кажется, боярина Задерея, и затихающий шум, доносящийся со стороны центра города. Основной объект наблюдения – дорога – была пустынна. Мало кто отважился бы пуститься в рискованный путь по окраине столицы в эту пору. Но шум, и не просто шум, а звуки сабельного боя, предсмертные крики раздались часа через два после полуночи совсем с другой стороны: из усадьбы с мельницей. Почти одновременно вспыхнул, разгораясь, пожар, особо жуткий в черноте безлунной ночи.

– Бойцы, за мной! – скомандовал Разик, устремляясь к все ярче и ярче освещаемой пожаром усадьбе.

Десятник, постоянно готовый к любым неожиданностям, не мог испытывать чувство растерянности в боевой ситуации. Однако, на бегу прикидывая в уме план действий на предстоящую схватку с неизвестным противником, Разик в глубине души все же недоумевал: откуда и как было произведено нападение, судя по всему, крупной шайки, которая непостижимым образом проникла в усадьбу и, самое главное, непонятно как собиралась произвести отход.

Но на этом сюрпризы для леших не кончились. Не успели они спуститься с бугра, как на дороге раздался топот копыт, и большой отряд всадников, освещавших себе путь факелами, во весь опор пронесся мимо леших по направлению к подвергшейся нападению усадьбе. Разик сразу узнал кафтаны московской стражи и даже успел разглядеть, что во главе отряда скакал, размахивая огромным мечом, сам Коробей в развевающемся на плечах багряном воеводском плаще. Когда десяток добежал до ворот, их встретило несколько спешившихся стражников с бердышами и пищалями, сурово потребовавших остановиться и не мешать происходящей схватке, поскольку внутри усадьбы наших сил хватает и разбойники уже почти что уничтожены московской стражей и еще раньше подоспевшими опричниками. При известии о неизвестно откуда взявшихся опричниках Разик все-таки испытал секундное замешательство, но, тут же преодолев его, приказал бойцам присоединиться к внешнему оцеплению стражи, выставленному вокруг частокола, окружавшего усадьбу.

Между тем схватка внутри усадьбы уже затихала. Из-за частокола не доносились выкрики и звон скрещивающихся клинков, а слышался лишь гул возбужденных человеческих голосов. В это время на дороге показалась вереница всадников, освещавших путь огромной боярской карете, запряженной шестеркой белых как снегконей, удивительными туманными призраками несущихся в темноте ночи в сполохах пламени факелов. Створки ворот широко распахнулись, и из них вышел Коробей в изодранном багряном плаще, помятом шеломе и с окровавленным мечом в руках. Казалось, что он несет на себе зарево пожара, охватившего усадьбу.

Коробей гордо шествовал навстречу подъезжающей карете. Поравнявшись с Разиком, он чуть повернул голову, посмотрел на десятника как на пустое место и, уже миновав его, бросил через плечо сквозь стиснутые зубы:

– Проспали, герои!

Карета остановилась невдалеке от ворот, один из спешившихся всадников почтительно распахнул дверцу, и из кареты медленно и тяжело, как образ из страшного сна, выбрался Малюта Скуратов. Коробей шагнул к нему, начал было докладывать, но Малюта остановил его жестом и повернулся к карете, из обширного чрева которой вышли трое закутанных в плащи незнакомцев явно иностранного обличья и тощий вертлявый малый, оказавшийся, как вскоре выяснилось, толмачом.

– Ну, докладывай, воевода! – грозным, не предвещавшим ничего хорошего тоном произнес Малюта, когда незнакомцы подошли и встали чуть сзади и сбоку от него.

Коробей, ничуть не смутившись и не растерявшись, с полным сознанием своей правоты и чувством выполненного долга произнес:

– Крупная шайка, предводительствуемая известным атаманом по прозвищу Чума, под покровом ночи напала на усадьбу боярина Задерея. Пройдя полверсты по ручью, они скрытно приблизились к частоколу и тайно проникли через мельницу во двор. Перерезав охрану из челяди боярской, злодеи ворвались в палаты да постройки надворные и побили поголовно всех в них находящихся до смерти. Затем стали они добычу собирать, в узлы увязывать и в сумы складывать. Так бы и ушли безнаказанно, да ввечеру незадолго до разбоя стража моя задержала человечка подозрительного и спровадила в приказ, где допрошен он был с пристрастием. Сознался человек тот под пыткой подноготной во многих злодеяниях, в том числе поведал, что ночью нынешней налет на усадьбу Задерея совершится. С нами в приказе стражницком Басманов-младший по службе присутствовал. Как услышал весть о налете, так сразу людей своих, государевых опричников, невдалеке в его тереме как всегда собранных, ко всем неожиданностям готовых, поднял и повел немедля тем же путем, по ручью, чтобы злодеев врасплох застать. Я тем временем стражников своих со всех концов собрал да на подмогу им вскачь по дороге кинулся. Самую малость опоздали мы! – с горечью закончил Коробей.

Дождавшись, когда толмач переведет слова Коробея закутанным в плащи, закрывавшим также и лица, тайным послам королевы английской, Малюта сурово спросил военачальника:

– Что ж вы, сукины дети, сразу вскачь кратчайшим путем не ринулись, чтобы разбой предотвратить, а обходы да облавы затеяли, погибель людей неповинных тем самым не предотвратили?

– Так подьячий наш, Якушка, допрос злодея пойманного чинивший, сказал нам с Басмановым, что невдалеке от усадьбы, коей разбой угрожал, застава тайная дружинников-поморов расположена. Дружинники эти, из ополчения боярского, в прошлом месяце в государеву службу вызванные, чтобы подмогу против разбоев неслыханных оказывать, уже не раз отличались усердием своим. Мы и думать не могли, что они налетчиков проспят-проворонят! – с этими словами Коробей повернулся и широким жестом указал на стоявшего за ним Разика.

Такого кошмарного чувства отчаяния, стыда и унижения Разик не испытывал за всю свою жизнь. К его чести надо сказать, что он переживал не за свою загубленную безвозвратно карьеру командира, а за безоружных и беззащитных людей, гибели которых ему, прекрасно вооруженному и сильному бойцу, не удалось предотвратить. В глазах у Разика потемнело, сердце сорвалось куда-то в холодную и темную глубину. Только многолетняя тренировка, готовившая леших к всевозможным внезапностям, помогла ему справиться с секундной слабостью. Он сделал шаг по направлению к Малюте, остановился и отдал честь.

– О! Откуда этот парень, одетый почти как европеец и использующий английские военно-морские приветствия? – не смог сдержать удивления старший из послов, обращаясь одновременно и к Малюте, и к толмачу.

– Морская пехота лорда Ропши, сэр, – ответил Разик, не дожидаясь перевода. – Сопровождаем торговые суда лорда, ходящие по северным морям в европейские страны.

– И даже эти бравые вояки не смогли предотвратить кровавого разбоя? – обратился посол к Малюте.

– Разбойники российские по коварству и отчаянности далеко превосходят иноземных собратьев своих по ремеслу, чему вы свидетелями и стали, – ответил Малюта через толмача. – Вот и боремся с ними всем миром: и стража городская, и дружина ближайших соратников государевых, опричниками именуемых, и ополчение боярское даже из дальних краев на подмогу приходится вызывать. А Европа на нас все сетует: дескать, казни кровавые, жестокости неслыханные на Руси происходят. А как тут иначе воровство-то пресечь? Вот, пойдемте в усадьбу, сами своими глазами убедитесь, что там душегубы натворить успели, пока их опричники да стражники не пресекли.

Сопровождаемый Коробеем и иноземцами, Малюта тяжелой походкой, с опущенной головой, прошествовал в ворота. Разик, приказав бойцам построиться за частоколом и ждать, не вступая ни с кем в словесные перепалки, пошел вслед за ними. Он двигался и действовал автоматически, ощущая в душе странную звенящую пустоту.

Усадьба являла собой картину ужасающего разгрома. Пожар, оказавшийся небольшим (загорелась только одна надворная постройка), был уже почти потушен опричниками и стражниками. На дворе и в палатах лежало множество трупов. Челядинцы и семейство боярина, застигнутые ночью врасплох, были в исподнем. На белом льне или сероватой дерюге кровавые пятна от многочисленных ран выглядели особенно ярко и страшно. Люди были буквально изрезаны, на каждом трупе насчитывалось по несколько ранений. На многих женщинах одежда была разорвана, видно, над ними издевались, прежде чем убить. Трупы разбойников, легко отличимые от их жертв по одежде, имели, как правило, по одной колотой или резаной ране. Разик отметил, что многие налетчики были убиты в спину, что соответствовало докладу Коробея о скрытной и неожиданной атаке опричников через ручей и мельницу.

Когда гости, потрясенные зрелищем беспощадной резни, обошли палаты и некоторые постройки, их отвели в самый угол двора, к ручью, где возле роковой для обитателей усадьбы мельницы находилась многочисленная группа опричников и стражников, окружавших тело одного из разбойников, по-видимому, главаря шайки. Рядом, уже накрытые холстами, лежали пятеро погибших в схватке опричников. В стражнике, еще сжимавшем в руке огромную саблю, стоявшем ближе всех к телу атамана, Разик узнал Степана.

Чума, пораженный в грудь, лежал на спине с прижатыми к ране руками. На его лице застыла гримаса боли и недоумения. Губы разбойника были приоткрыты, словно он пытался еще что-то сказать окружающим.

– Это ты заколол его, молодец? – обратился Малюта к Степану.

Степа, словно очнувшись от какого-то видения, поднял голову, узнал Малюту, встал по стойке «смирно» и глухим голосом ответил:

– Нет, это не я. Воевода Коробей своею рукой поразил атамана.

– Что ж ты молчал, герой? – обратился Малюта к Коробею.

– Так что об этом говорить-то, дело обычное, – с притворной скромностью ответствовал Коробей. – Долго же мы за ним гонялись, да с поличным все схватить не могли! Жаль только, что злодей в бою погиб, а не на плахе, перед всем честным народом.

– Ну, это дело частично поправимое, – усмехнулся Малюта. – Четвертовать его и на лобном месте, на копьях выставить куски тела поганого на обозрение всеобщее!

Малюта и сопровождающие направились к выходу из усадьбы. Степа остался стоять на прежнем месте. Погруженный в свои думы, он невидящим взором смотрел на то, как опричники погрузили тело Чумы на телегу и повезли вслед за каретами начальства, следовавшими в стольный град на лобное место, чтобы с первыми проблесками занимающейся зари явить разбуженным горожанам предметные доказательства своего усердного и успешного попечения об их безопасности. Перед мысленным взором стражника вновь и вновь представали события прошедшей уже ночи.

Поднятый по тревоге нарочным из стражницкого приказа, Степа вместе с другими стражниками скакал вслед за своим начальником к усадьбе боярина Задерея. Благодаря доброму коню и казацкой лихости в верховой езде, он вскоре оказался рядом с Коробеем, и они, далеко оторвавшись от отряда, первыми ворвались во двор усадьбы.

Коробей, опытным взглядом определив основной узел продолжавшейся еще схватки, ринулся в угол двора, к мельнице, возле которой звенели сабли и падали порубленные опричники. Он соскочил с коня и, выхватив меч, крикнул опричникам, которые окружали последнего отчаянно сопротивлявшегося удалого разбойника и уже явно опасались его атаковать:

– А ну-ка, расступись, хлопцы-молодцы!

Опричники охотно расступились, и Степа, не отстававший от своего начальника, встал как вкопанный, невольно опустив саблю. В прижавшемся спиной к бревенчатой стене разбойнике, хищно оскалившемся, с горящими глазами, он узнал Пафнутьича. Коробей, крутанув мечом над головой, ринулся на атамана. Чума, заваливший четверых или пятерых врагов, уже дышал тяжело и был не так ловок, как в прежние годы. Коробей был моложе, полон сил и не уступал ни в опыте сабельных схваток, ни в отваге. Лязгнули скрещивающиеся клинки, и Коробей, вместо того чтобы жестко отбить саблю противника, почти сразу увел меч, пригнулся и, не побоявшись принять лишь слегка ослабленный скользящий удар на свой надежный фряжский шелом, коротким выпадом поразил атамана в грудь. Чума медленно осел на землю, скользя спиной по гладко отесанным бревнам мельничной стены. Коробей отступил на шаг, величаво, хотя и слегка пошатнувшись, повернулся к свидетелям его геройства и небрежно приказал Степану:

– Стражник, проверь, убит злодей или еще дышит!

Степа, как во сне, подошел к Чуме, наклонился над ним, присел на одно колено.

Изо рта Чумы вырывалось затухающее неровное дыхание, от которого на губах пенились кровавые пузыри. Глаза атамана были открыты. Он увидел Степу, и его помутневший взор на миг оживился.

– Прощай, Степушка, – чуть слышно прохрипел Чума. – Дал Бог тебя повидать да в честном бою, а не на плахе погибнуть.

– Какой уж честный бой, – горько прошептал потрясенный всем увиденным Степан. – Ты почто, Пафнутьич, людей безвинных порезал зверски, никогда ж ведь раньше безоружных не губил до смерти!

На уже застывшем лице Чумы все же отразилось безмерное удивление, он даже сделал слабую попытку приподняться.

– Я… безоружных… не трогал, – произнес он из последних сил. – В засаду… опричники… бой…

Голова атамана упала на грудь, тело обмякло, изо рта потоком хлынула кровь, и он умолк навеки.

Степа медленно поднялся, повернулся к Коробею, который уже накидывал на плечи разодранный плащ, смотревшийся весьма впечатляюще в сочетании с помятым шеломом.

– Мертв, – коротко и глухо произнес стражник.

– Оставайся здесь, к телу никого пока не подпускай! – приказал Коробей и направился к воротам, к которым с изрядным шумом приближалась карета в сопровождении целого отряда всадников с факелами.

Из тяжких раздумий Степу вывело чье-то прикосновение к плечу. Он повернул голову и увидел Разика, также нахмуренного и задумчивого.

– Почему они прошли по ручью и как собирались увозить добычу? – вместо приветствия произнес Разик, странным, бесцветным голосом.

Степа вместо ответа лишь крепко сжал руку десятника. Повернулся и зашагал прочь по направлению к строящемуся в походный порядок отряду городских стражников.

Якушка обедал всегда в одном и том же кабаке. Кабак этот, называемый по прозвищу хозяина Кривым, был примечателен разве что тем, что стоял один-одинешенек на взгорке на обширной площади, вокруг которой теснились во множестве дома и домишки, торговые улочки, лабазы и огороды. Пустовавшая площадь почти у самых стен кремлевских, в центре оживленного предместья, недалеко от Москвы-реки, была явлением поистине удивительным. Однако охотники произвести застройку пустовавшей земли, окружающей Кривой кабак, почему-то быстро отказывались от своих намерений или же неожиданно исчезали невесть куда.

На пустыре вокруг кабака, окружая его живым кольцом, и днем и ночью сидели нищие. Место было отнюдь не бойкое, но нищих это не смущало. Посетители, устремлявшиеся к кабаку, проходили через площадь под их пристальным наблюдением. Некоторые подавали что-то нищим и шли беспрепятственно. Другие вызывали неудовольствие побирушек, и на таких сразу наваливалась беснующаяся толпа юродивых, дружно сбегавшаяся со всех сторон к месту конфликта. Если желающие прорваться сквозь оцепление были сильны и решительны, из кабака выходили добры молодцы и вступались за убогих, которых обижать – грех. В общем, постороннему пройти в Кривой кабак было невозможно. Если же по направлению к кабаку шествовала стража, то она, естественно, не встречала на пути своем никаких препятствий. Но когда двери кабака гостеприимно распахивались перед блюстителями порядка, внутри него уже не было ничего такого, что могло бы заинтересовать представителей разбойного приказа. Посетители, не желавшие по тем или иным причинам встречаться со стражниками, как сквозь землю проваливались. Так что в природе отсутствовала даже малейшая возможность подвергнуть сомнению благопристойность сего почтенного заведения.

Якушка привычно проходил через площадь, ни на кого не глядя. Нищие расползались с его пути. Садился он всегда за один и тот же стол, покрытый чистой белой скатертью, не в общей зале, а в отдельной небольшой горнице для почетных гостей. В этом не было ничего подозрительного, так как высокое общественное положение посетителя требовало особого к нему уважения со стороны простых обывателей, включая содержателей кабаков.

Накануне той ночи, когда произошло нападение на усадьбу Задерея, подьячий, как всегда обедая в Кривом кабаке, не спеша и со смаком вкушал разнообразные яства в горнице, отделенной от других помещений кабака не простыми дощатыми перегородками, а настоящими стенами из толстых бревен. В нее вели две дубовые двери, расположенные перпендикулярно одна другой в узком простенке. Чтобы открыть внутреннюю дверь, надо было вначале прижаться спиной к стене и закрыть за собой наружную, иначе двери блокировали одна другую. Таким образом, внезапно войти или ворваться в горницу было невозможно.

В этот день обед был особо обильным и изысканным, поскольку Якушка ждал гостя. Вернее, ждал он хозяина. Человек, который должен был прийти с минуты на минуту, был и настоящим хозяином Кривого кабака, и хозяином Якушки, и многих других больших и малых людишек, земель и строений. Мало кто знал его лично, но слышали о нем все, хотя имя этого человека старались вслух не произносить, поскольку повсеместно у него были свои люди: и среди нищих на рынках, и среди подьячих в приказах, и среди купцов в лавках, и даже среди детей боярских и стражников государевых могли оказаться те, кого волей или неволей затянул в свои сети второй – некоронованный – царь стольного града государства Российского, подчинивший себе практически все разбойные ватаги Москвы и окрестностей и прозываемый Хлопуней.

Понятно, что Хлопуня вошел в горницу не через дверь. В углу за печкой откинулась искусно сделанная в полу крышка подполья, совершенно незаметная снаружи, и оттуда по ступенькам скрытой под землей лестницы легко и пружинисто поднялся человек средних лет, невысокий, широкоплечий, с черными как смоль густыми кучерявыми волосами и такой же бородой. Хлопуня внушал многим видевшим его ужас уже одним только взглядом темно-карих глаз. Взгляд этот завораживал страшной пустотой и бездонностью, в которой почти физически ощущалась угроза смерти, внезапной и неизбежной. Облик Хлопуни – случайно или закономерно – точно соответствовал описанию злого и всемогущего колдуна, многие века тому назад укоренившегося в русских народных сказках.

Якушка, давно и хорошо знавший Хлопуню, преданно и взаимовыгодно сотрудничающий с ним, все же ощутил при появлении атамана короткий озноб, какой бывает у человека при виде выползающей ему навстречу гадюки. Подьячий поднялся из-за стола, встретился взглядом с Хлопуней и тут же склонил голову, как бы приветствуя хозяина и дожидаясь, пока тот соизволит присесть.

Хлопуня не спеша опустился на лавку, налил себе медовухи в простую серебряную чарку, выпил, откинулся спиной к бревенчатой стене.

– Ну, здравствуй, подьячий, – наконец произнес он низким, бархатно-вкрадчивым голосом. – Садись, угощайся, гостем будешь.

Якушка торопливо плюхнулся на свое место, также наполнил чарку до краев, судорожно выпил.

– Докладывай, с чем пришел ко мне, – продолжил атаман.

– Нужно начальству моему наивысшему, чтобы разбой зело кровавый этой ночью случился на Москве, но ватага во главе с предводителем известным должна быть стражей захвачена и казнена, – без обиняков и предисловий произнес Якушка. – Поэтому спросить осмелюсь: нет ли у тебя, атаман, кого из подручных твоих, супротив которого подозрение шевельнулось невзначай? Все одно, не жить ему под подозрением твоим, а тут и дело полезное совершилось бы.

Хлопуня на короткое время задумался. Он не стал спрашивать подьячего, зачем начальству, то есть ясно, что Малюте, понадобилось устраивать такое: если бы Якушка знал причину, он бы сказал сразу, без дополнительных вопросов.

– Есть у меня человечек, об котором сомнительный слушок прошел, – как бы совещаясь сам с собой, с расстановкой произнес Хлопуня. – Лихой атаман, Чумой прозываемый, то ли стареет, то ли глупеет, но поговаривают промеж себя молодцы, что встречался он зачем-то с плотницкой слободки стражем, а об чем беседу вел – неведомо. Может, конечно, он свои дела с ним решал, как вот мы с тобой… Но чем сомнением зря терзаться да человека невиновного подозревать, лучше уж отправить его к Богу в рай, а там уж воздастся ему за страдания безвинные!

Хлопуня хищно усмехнулся и пристально взглянул на Якушку. Тот, хотя и сидел с опущенными глазами, почувствовал его леденящий взгляд и мысленно перекрестился.

– Конечно, в участке городском, который Чуме для сбора дани да добычи мною определен, обывателей в страхе и повиновении держать кому-то надобно, чтобы не воспрянули невзначай, – продолжал атаман. – Ну, да, на твое счастье, появился намедни человек, которого на место Чумы поставить можно. Так что выполнишь ты, Якушка, достойно поручение начальства своего наивысшего! – опять недобро усмехнулся он. – Давай, излагай подробности.

Якушка встал из-за стола, подошел к печи, отколупнул кусочек извести, взял за ручку черную печную заслонку, повернул ее к Хлопуне, принялся чертить.

– Вот усадьба Задерея… Пройти в нее надобно по ручью, через мельницу… вот так… Здесь, на холме, над дорогой будет засада дружины поморской, но про то Чуме знать не следует. Сказать ему надобно, что дорога проверена и от застав свободна, и что лошадей и телеги для сундуков да рухляди нужно прямо в усадьбе и взять. Главное, чтобы он с ватагой по ручью неслышно прошел, а уж внутри их встретят.

Хлопуня внимательно выслушал подьячего, рассмотрел чертеж, коротко кивнул. Якушка, взяв висевший на стене белый вышитый рушник, протер заслонку. Перепачканный сажей рушник из дорогого тонкого полотна небрежно бросил в угол.

– Замысел твой, подьячий, мне понятен, – произнес Хлопуня после короткой паузы, дождавшись, когда собеседник вновь сел за стол напротив него. – Попадет Чума в засаду, там ему и конец. В плен, для допроса подноготного, как я понимаю, брать его не будут?

Якушка кивнул.

– Одно лишь мне неясно. Ты сказал, что начальству твоему кровавое злодеяние требуется. Но ведь известно тебе, наверное, что Чума почем зря людишек живота никогда не лишает: со стражей да охраной схватится, кого побьет – на то и битва, а ежели кто жив остался да мордой в землю лег – в спину не добивает, не говоря уж чтоб женщин да детей резать. За то и в налетах удачлив, людей своих не теряет. Как услышит охрана обоза или лабаза крик «Чума!» да посвист его молодецкий, так и грохается наземь, дабы судьбу не искушать.

– Все это я знаю, атаман. Когда Чума с ватагой зайдет в усадьбу, там от них ничего не потребуется, кроме как порубленными да порезанными на месте лечь. Все уже будет сделано опричниками государевыми. Для них боярина с чадами и домочадцами под корень извести – дело привычное и любимое. Живых не будет, не сомневайся.

Атаман задумался, затем снова пристально посмотрел на Якушку:

– Раз ты такую подстраховку заготовил, значит, знал наперед, что я Чуму, а не кого другого тебе в подставу предложу?

– Догадывался, – Якушка попытался прямо взглянуть в глаза Хлопуни, но тут же опустил взор. – Мне тоже сорока прикормленная на хвосте принесла, что был у него разговор некий со стражником слободским, после чего важное дело наше провалилось.

– Это когда поморские дружинники вдесятером полторы сотни каких-то орлов уложили? – уточнил Хлопуня.

Якушка кивнул.

– Кой черт этих поморов на нашу голову принес? Чуть мне все дела не порушили в Москве и окрестностях! – с едва сдерживаемой яростью произнес Хлопуня.

– Чего не знаю, того не знаю, атаман, – развел руками Якушка. – Тут какие-то высокие государственные соображения, видать, замешаны. С моего шестка не разглядеть. Но по предупреждениям моим ежедневным ты ведь давно уже стороной их обходишь?

– Пока что обхожу, но даст Бог – рано или поздно до горла их зубами дотянусь, вдоволь кровушки изопью!

Хотя угроза атамана относилось не к подьячему, Якушке стало не по себе.

– Позволь откланяться, хозяин? – стараясь подчеркнутым почтением скрыть невольную дрожь в голосе, обратился он к Хлопуне.

– Да нет, чего уж там, трапезничай, коль пришел, – милостиво разрешил Хлопуня. – Сведения твои про расположения застав и перемещения казны мне весьма полезны, особенно, как понимаешь, в последнее время, так что яства сии ты заслужил. Ну, а злато-серебро получишь в обычный срок.

Атаман легко и бесшумно поднялся, особым образом постучал в неприметную крышку люка и, когда та откинулась, отпертая изнутри, бесследно исчез под землей.

Якушка облегченно вздохнул, вытер потный лоб, жадно выпил медовухи прямо из ковша и принялся с ожесточением пожирать стоявшие на столе разносолы.

Подземный ход, через который Хлопуня покинул Кривой кабак, заканчивался в одной из неприметных избенок, примостившейся у подножия холма среди обширных огородов, вкривь и вкось пересеченных довольно высокими и до странности крепкими заборами, образующими настоящий лабиринт, в котором наверняка запутался бы чужой человек. Избенка представляла собой вросший в землю сруб из толстых замшелых бревен. Крохотные оконца больше напоминали бойницы. В низкую дверь можно было пройти только поодиночке, согнувшись почти что пополам.

Хлопуня сидел на широкой лавке возле печи в окружении нескольких наиболее доверенных предводителей крупных ватаг, которые в знак уважения к атаману стояли у него за спиной и по бокам, и с интересом наблюдал, как в дверь избы с трудом протискивался высокий широкоплечий детина, вынужденный не просто согнуться, но еще и присесть. Войдя в избу, детина не смог выпрямиться во весь рост, поскольку мешал низкий потолок. Он стоял наклонив голову, поневоле демонстрируя почтение атаману. За простым веревочным поясом у него был заткнут плотницкий топор. Один из членов свиты атамана, по прозвищу Вьюн, сделал неуловимое движение навстречу вошедшему и полувопросительно-полуутвердительно произнес, обращаясь ко всем присутствующим:

– Топорик-то негоже с собой в гости к атаману брать… Оставил бы ты, сокол ясный, сей предмет за порогом. Чай, у нас не украдут!

Хлопуня жестом остановил Вьюна, приказал отойти в сторону и не застить.

– Ну, здравствуй, Топорок! – с вкрадчивой приветливостью обратился к детине атаман. – Спасибо, что на приглашение мое, через старых твоих, а нынче моих дружков тебе переданное, откликнулся и в гости не побрезговал прийти. Хоромы, конечно, не ахти, но, сам понимаешь, вынуждены мы осторожничать во первой-то раз. Ибо хоть и знают тебя люди по Волге да по лесам муромским да хвалят за удаль и неукротимость, однако ж, сам понимаешь, что всяко оно бывает вдругорядь… Садись, сделай милость: разговор к тебе есть. – Хлопуня указал гостю на лавку подле себя.

Топорок коротко поблагодарил, не спеша присел на указанное атаманом место.

– Слышь-ка, добрый молодец, что-то мне лик твой больно знаком, не встречались ли где ненароком? – недоверчиво осведомился Вьюн.

Топорок открыто посмотрел на него.

– Это навряд ли. Я б тебя обязательно запомнил, – спокойно ответил он.

– Вьюн, охолонись! – прервал подручного Хлопуня и продолжил ласково: – Хочу поведать тебе, добрый молодец, что в стольном сем граде с пригородками, в который ты нагрянул нежданно-негаданно, в чем я тебя – упаси Бог! – не виню, конечно же, уже почитай что год утвержден мной порядок разумный промеж удальцов-соколиков, лихими делами промышляющих. Кто не пожелал под мою руку идти и единой ватагой совокупно действовать, уже пожалели о своем недомыслии: и добыча у них скудная, и погибель скорая – то ли от стражников лютых, то ли еще от каких ни на есть причин… – Хлопуня произнес последние слова неожиданно жестко, почти не скрывая явственной угрозы, сделал многозначительную паузу и буквально впился в лицо Топорку страшным немигающим взглядом своих черных глаз.

Топорок, не выдержав взгляда атамана, поневоле опустил взор.

– Но это все до друзей моих, каковым полагаю и тебя считать, не касается! – продолжил атаман прежним вкрадчиво-приветливым голосом. – Друзья-то мои добычу свою законную с богатеев жадных снимают, как сыр в масле катаются, со стражей лоб в лоб в смертоубийстве лютом не схватываются. Людям простым да убогим от нас вреда нет. Наоборот, мы всех озорников местных, что с пьяных глаз колобродили да направо-налево мелкие пакости из глупости своей творили, поприжали. Так что вместе мы – сила. А там, где сила, там и порядок!.. Случаются, конечно, незадачи всяческие вдругорядь. Вот, недавно молодцы некие прямо среди бела дня в предместье людном порубили насмерть шестерых проезжих…

Хлопуня произнес последние слова чуть-чуть укоризненным, но подчеркнуто шутливым тоном, как будто рассказал смешную нелепость, которая больше не повторится, и при этом дружески потрепал Топорка по плечу: свои люди – замнем для ясности.

– Так те проезжие, говорят, сами виноваты: шумели да безобразничали, – продолжил атаман.

При последних словах Топорок, сидевший до этого с опущенной головой, выпрямился, лицо его прояснилось.

– Правду говоришь, атаман, – чуть хрипловатым голосом произнес он. – За злодейства наглые покарал я их, стервятников!

Хлопуня на короткий миг задумался: ему почудился в словах и интонации Топорка какой-то особый скрытый смысл. Потом он все же решил, что тот просто благодарит его за прощение нечаянного озорства и как бы оправдывает и данное прощение, и свой поступок.

– Ладно, молодец, проехали и забыли мелочишку эдакую! – Хлопуня опять похлопал Топорка по плечу. – Ежели согласен с речами моими и обычаями нашими, то имеется у меня к тебе предложение лестное… Намедни у нас случилась беда нежданная. Один из братьев наших, купцами да боярами Чумой прозванный, так как не давал им спокойно ни днем, ни ночью доходы их неправедные в неге и лености проедать-пропивать, принял смерть с ватагой своей верною… Взыграла, видать, в нем гордыня излишняя, не послушал моих советов да предостережений и без подготовки тщательной налетел он на усадьбу одну боярскую. Пока он там безобразничал нагло, на имя свое грозное да удачу всегдашнюю понадеявшись, подоспела стража московская и положила на месте соколиков бесшабашных. Земля им пухом, и правым, и виноватым!.. Однако ж не о том теперь речь. Слободки, в коих Чума со товарищи порядок до сей поры поддерживал, остались без руки твердой. Атаман лихой взамен прежнего надобен, чтоб был врагам грозой, друзьям нашим – товарищем и мне – сыном верным.

Хлопуня сделал паузу.

Топорок молчал, о чем-то сосредоточенно размышляя. Затем глубоко вздохнул, поднял голову, расправил плечи и произнес твердо, как бы убеждая самого себя в своей правоте:

– Ежели подхожу я тебе, атаман, и вам, товарищи, то иной судьбы у меня нет в мире этом подлом, где царь и слуги его грязнее грязного, лютее лютого! Примыкаю к вам, и будь что будет, как то на роду мне написано.

Хлопуня вновь ощутил еле уловимую мгновенную тревогу, однако тут же мысленно отмахнулся от нее. Он сам, будучи с рождения вором и разбойником, любил порассуждать вслух о справедливости и подлости, выставляя себя борцом за первое и невольной жертвой второго. Хлопуня со товарищи на пирах после очередного дележа с кровью захваченной добычи не раз пускал слезу под надрывные песни о благородном разбойнике, которые во множестве сочинял простой народ от тоски и отчаяния беспросветной жизни, чтобы хоть в мечтах своих получить отмщение. Так что ответ Топорка по форме вполне соответствовал лицемерным речам самого атамана.

– Ну, вот и хорошо, что я в тебе не ошибся, сынок! – с проникновенной лаской произнес Хлопуня. – Ну, а теперь, хлопцы-молодцы, мы с вами из убогости этой в достойные места проследуем, в каковых пить-гулять, в баньках париться да с красными девками хороводиться станем! А о делах наших насущных с товарищем новым мы опосля потолкуем.

Через несколько часов теплая компания главарей московских разбойничьих шаек, пополнившаяся девицами, у которых отсутствие мозгов с лихвой компенсировалось другими анатомическими деталями, расслаблялась на природе, в глухом, но веселеньком березовом пригородном лесу, на симпатичной заимке, состоящей из просторного терема, сада-огорода, конюшен и, самое главное, – бани. Все подходы к заимке были перекрыты многочисленными засадами, и Хлопуня со товарищи чувствовали себя в относительной безопасности и веселились вовсю.

Вечерело. Дверь предбанника была распахнута, оттуда и из парилки доносились хмельные мужские голоса, заливистый девичий визг, шлепки веников и ладоней по мокрым разгоряченным телам. Время от времени из бани выскакивали отдельные лица и целые группы и с ходу плюхались в выкопанный прямо перед входом пруд с прохладной водой, через который протекал светлый лесной ручей. Невдалеке, под березками, был сооружен навес и стояли столы, ломившиеся от всевозможных яств и в особенности – горячительных напитков в жбанах, кувшинах, ендовах, ковшах и графинах, глиняных, серебряных, фарфоровых и хрустальных. На столах, лавки вокруг которых пока пустовали, во множестве стояли чарки и ковши большие и малые. Между столами, баней и прудом беспрерывно сновали девицы, не обремененные какими бы то ни было одеждами и посему вынужденные интенсивно отмахиваться ветками и вениками от весьма агрессивных в эту пору комаров. Девицы обильно снабжали купающихся медовухой и фряжскими винами. Многие опорожненные питейные емкости валялись в траве. Деревянные расписные ковши плавали в пруду, как маленькие кораблики. Выпитые и уроненные в пруд серебряные чарки, в полном соответствии с законом Архимеда, о котором никто из отдыхающих слыхом не слыхивал, уже благополучно утонули, поскольку незнание законов физики никого не освобождает от их неуклонного действия. Утром эти чарки будут выловлены со дна отроками, также прислуживающими гостям заимки, и упаси Бог, если хоть одна пропадет! За этим строго бдит поставленный управлять заимкой проверенный-перепроверенный смотрящий. Случалось, что из пруда вылавливали насмерть захлебнувшегося то ли по пьяни, то ли еще по какой причине гостя…

Через некоторое время после начала веселья Хлопуня пригласил Топорка присесть на вкопанную в землю лавку, стоящую одиноко на полянке в отдалении от банно-оздоровительного комплекса. Завернувшись в чистые холстины, держа в руке по золотой чарке с каким-то особо ароматным, доселе неизвестным Топорку вином, они отделились от шумно горланящей толпы. Здесь обычно проводились серьезные разговоры с глазу на глаз, которые невозможно было подслушать постороннему уху, поскольку незаметно подобраться к находившейся в центре обширной поляны лавочке было невозможно. Два дня назад на этом самом месте Хлопуня поведал «дорогому другу» Чуме об огромных сундуках с собольей и песцовой рухлядью, якобы находящихся в усадьбе Задерея, и посоветовал-приказал в полночь пробраться со своей ватагой по ручью через мельницу, повязать челядь и хозяев, а затем, взяв в усадьбе коней и возки, по свободной от застав и засад дороге вывезти эту драгоценную рухлядь сюда, на заимку.

– Стало быть, Топорок, отдаю тебе в ведение три слободки с пригородками, в коих Чума добычу брал и порядок наш обеспечивал. Товарищи его почитай что все погублены, посему людей сам себе подберешь и за них передо мной ответ держать будешь. В прежние времена Вьюн, помощник мой нынешний, те слободы держал, так что перво-наперво его совета спроси, он расскажет, как, где и что. Две слободки там побогаче, а одна – плотницкая, бедная, лавчонки у купцов местных убогие: много с них не возьмешь. Да и стражник там зловредный, упертый на честности и неподкупности. Хорошо, что таких мало в стольном граде. Хотя, в общем-то, честный стражник тем бывает хорош, что он и с нашим братом честный: зазря казнить да в острог сажать не станет, только ежели где с поличным возьмет, что непросто весьма. Можно было бы, конечно, и его прижать, но поскольку у нас в сей слободке особой корысти нет, Чума стражника и не трогал до поры до времени, так что и тебе пока сия слободка без особой надобности.

При последних словах атамана Топорок, чуть заметно напрягшийся при упоминании о плотницкой слободке и ее стражнике, облегченно вздохнул и выпил чарку до дна. Хлопуню такая реакция собеседника слегка удивила, он взял это себе на заметку, но пока не смог объяснить ни в хорошую, ни в плохую сторону.

– Ты, мил друг, особо не переживай по части стражи-то московской, – пристально глядя на собеседника и пытаясь определить его достоинства и недостатки, продолжил атаман. – Во-первых, честных стражей раз-два и обчелся. Во-вторых… – он сделал многозначительную паузу и выложил свой главный козырь, составлявший его законную гордость перед всеми подчиненными ему главарями шаек: – …есть у меня на самом верху стражницкого приказа свои люди верные, мной прикормленные да на некий крючок-поводок прицепленные. Сведения драгоценнейшие людишки сии мне сливают, поручения тайные мои выполняют, когда надобно. Так что все замыслы свои наперед мне будешь докладывать, и только после одобрения моего действовать. Тогда и засады избежишь, и добычу жирную возьмешь, и от предательства вовремя избавишься.

– В таких условиях, оно, конечно, как сыр в масле себя чувствуешь, – с восхищением произнес Топорок.

– Правильно мыслишь, хлопче, – произнес довольный Хлопуня.

Хотя он был окружен сонмом подхалимов, непрерывно нахваливающих его выдающиеся деяния и подвиги, восхищение залетного разбойника, стяжавшего немалую славу на Волге и на муромских лесных дорогах, было Хлопуне чрезвычайно приятно.

– Но ты не думай, однако, что у нас тут в Москве старательность и лихость вообще без надобности, – уже более суровым тоном предостерег атаман. – Всех стражников да челядинцев боярских и купецких к ногтю не прижмешь, посему кистенем да сабелькой изрядно помахать придется, прежде чем злато-серебро добудешь. Опять-таки, много случайного народишку за топоры да дубины похваталось, под ногами путаются, озорничают, нашу законную добычу себе захапать желают. Таких мы либо под свою руку приводим, либо караем лютой смертью без пощады… Тут недавно еще напасть объявилась нежданно-негаданно. Принесла нелегкая на Москву с северов диких неких поморов-дружинников. Ходят они в иноземном одеянии, а на рукавах у них рысьи морды желтые вышиты. Это тебе не стража, чуть что – бьют смертным боем огненным. Да ты с ними не столкнулся ли уже? – обратился Хлопуня к Топорку, заметив, как тот сжал в кулаке пустую чарку при упоминании о дружинниках.

– Было дело, – мрачно ответил тот.

– Ничего, – с угрозой произнес атаман. – Не таких рысей видали! Не все коту масленица, будет и Великий пост!.. Ну, ладно, – другим, приторно-ласковым голосом продолжил он, вставая с лавки. – Завтра приступай дела вершить, с Вьюном да другими атаманами посоветуйся, округ свой с ватагой незаметно обойди, приглядись, а сегодня пей-гуляй, сколько душа запросит!

Особник Фрол вот уже третий день бродил по Москве, и по центру, и по окраинам, переходя из кабака в кабак. Его вид то ли смирившегося с судьбой нищего, то ли недавно опустившегося от пьянства челядинца или мелкого купца позволял ему беседовать с разным народом, как давно обитающим на самом дне, так и довольно приличным, хотя и вдрызг пьяным. Иногда он рисковал подсаживаться с наполненной чаркой даже к стражникам или писарям и, угощая их как бы от остатков прежней роскоши или от случайной сегодняшней неправедной добычи, заводил почти один и тот же разговор.

Выдавая себя то за владимирского, то за ростовского или рязанского писаря, лишившегося теплого места из-за чужой зависти и подлости (хотя при этом собеседникам было ясно, что прогнали его из-за собственного воровства и пьянства), вынужденного побираться и красть для прокорму, Фрол, пуская хмельную слезу, заплетающимся языком излагал свою давнюю мечту ополоумевшего грамотея: хоть одним глазком взглянуть на государеву библиотеку. В библиотеке этой, о которой якобы поведал ему знакомый послушник монастырский, хранятся книги мудрые и волшебные, и ежели какой писарь, неудачами и завистью людской преследуемый, к тем книгам, или даже стенам, где оные хранятся, прикоснется, то будет ему счастье и удача и ныне, и присно, и во веки веков.

Незамысловатая эта легенда прикрытия вызывала смех или сочувствие, но пока не давала результатов, на которые рассчитывали дьякон Кирилл и Фрол. Особник находился в постоянном напряжении, понимая, что удача или опасность может нагрянуть в любой момент. Он два раза ночевал по различным притонам, заводя там те же разговоры. Понятно, что в эти ночи Фрол практически не спал, ожидая внезапного нападения. Поэтому на третью ночь, чтобы набраться сил и быть готовым к активным действиям, он ушел отсыпаться в подмосковный лес. Там, в родной с детства стихии, Фрол чувствовал себя совершенно свободно и уверенно. Здесь он враз засек бы любую слежку, от которой вряд ли сумел бы оторваться в сравнительно чужом для него городе, где любой агент Малюты или Хлопуни имел перед особником огромное преимущество родных стен. Именно потому, что не было возможности гарантированно избавиться от слежки, особнику ни при каких обстоятельствах нельзя было подходить к усадьбе Ропши. Если бы открылась хоть малейшая связь его с поморской дружиной, это было бы равносильно мгновенному провалу всей операции. В лесу, запутав следы, Фрол выбрал подходящее дерево, устроился с комфортом на ночь в густых ветвях и выспался за предыдущие два дня. Утром, бодрый и отдохнувший, он вновь возвратился в опостылевшие вонючие кабаки, принялся вести все те же разговоры, но пока без какого-то бы ни было результата. А время неумолимо работало против леших.

Хотя Степа, в отличие от Фрола, ночевал в своем собственном доме, сон его был привычно чуток и тревожен. Сабля и самопал всегда находились под рукой, в печи тлели угольки, чтобы сразу можно было зажечь ружейный фитиль. На ночь во двор из конуры выпускались два огромных матерых пса особой московской сторожевой породы. Понятно, что даже эти свирепые зверюги – несерьезное препятствие для одетого в кольчугу опытного воина и охотника, однако они, разбудив громким лаем хозяина, в любом случае все же задержали бы непрошеных гостей на несколько драгоценных мгновений.

Однако этой ночью Степан, немедленно среагировавший бы на резкие звуки лая во дворе, борьбы или криков за воротами дома, не сразу проснулся от тихого, осторожного стука в ставень, раздавшегося почти над самым его ухом. Он открыл глаза, решил, что стук ему приснился, снова смежил веки, повернувшись на другой бок, как вдруг стук повторился уже наяву. Степан бесшумно вскочил, ничего еще не понимая, схватил саблю, кинулся к двери. Откинув хорошо смазанный засов, Степа резко распахнул дверь, чтобы сбить с ног вероятного противника, стоящего за ней, и сразу же отпрянул в противоположную сторону за косяк, держа саблю на уровне груди в отведенной назад руке и приготовившись из-за укрытия наотмашь нанести сокрушительный колющий удар. В наступившей тишине Степа с изумлением услышал негромкое радостное повизгивание псов, которых он уже посчитал убитыми каким-то тихим способом: стрелой из лука или самострела. Затем до боли знакомый голос, который никак не мог раздаваться на этом свете, прошептал:

– Степушка, это я, не прибей невзначай, а то еще раз помирать-то неохота!

От неожиданности сабля со звоном выпала из руки стражника, он судорожно перекрестился и побелевшими губами зашептал молитву. В дверном проеме показалась тень. Высокий широкоплечий человек осторожно заглянул в избу, увидел валявшуюся на полу саблю и Степана, осеняющего себя крестными знамениями, и решительно проскользнул внутрь, затворив за собой дверь.

Гость вошел в горницу, освещенную скупым огоньком лампадки под образами. Степа, как во сне, едва передвигая ноги, последовал за ним. Ночной пришелец не спеша встал на колени перед иконами, широко перекрестился, отбил поклон, поднялся и вопросительно посмотрел на Степу.

– Ну что, брат, видишь теперь, что перед тобой живой православный человек, а не с того света выходец?

Степа, все еще не до конца веря глазам, глубоко вздохнул и медленно протянул руку, осторожно коснувшись плеча стоящего перед ним человека, затем решительно шагнул вперед.

– Трофимушко, братик родненький, – почему-то шепотом вымолвил он, заключая пришельца в крепкие объятия.

Они сидели за столом, друг напротив друга, почти соприкасаясь головами, и разговаривали вполголоса, хотя никто не мог их услышать, так как мать еще третьего дня отправилась погостить к свояченице на мельницу. Светало. Трофим уже рассказал брату, как он, дворовый человек князяВладимира Андреевича, отравленного царем вместе с супругой на пиру, пытался защитить свою невесту – служанку княгини Евдокии, от опричников, пришедших в усадьбу, чтобы забрать всех девушек, боярынь и служанок, которые отвергли предательство и были потом расстреляны. Трофим, единственный из слуг, бился с опричниками в уже охваченном пожаром доме. Он с детства, как и брат, отличался физической силой и ловкостью, которые только возрастали от ежедневной виртуозной и опасной работы: Трофим на высоких теремах покрывал крыши тесом, рубил и устанавливал на самой верхотуре коньки, маковки и наличники. Он привык карабкаться по отвесным стенам и крутым скользким кровлям, висеть на одной руке над пропастью в десяток саженей, второй рукой при этом выполняя топором или молотком сложную работу. Топор был продолжением его руки, он владел им в совершенстве. В детстве и отрочестве Трофим, как старший брат, постоянно вынужден был ввязываться в уличные драки, защищая любимого младшенького Степушку, который всегда отличался задиристостью и был с детства весьма чувствителен ко всякого рода несправедливостям и бросался защищать слабых и обиженных, не считаясь с превосходством сил противника. Обходя с артелью плотников окрестные городки и усадьбы, Трофим не раз схватывался с лихими людьми, поэтому не боялся кровавых сшибок. Впрочем, лихие люди вскоре перестали нападать на в общем-то небогатую артель, поскольку прониклись страхом и почтением к крепким и ловким мастеровым, способным постоять за себя.

Ему удалось зарубить нескольких опричников, когда начала рушиться пылающая кровля и враги, оставив попытки убить его при помощи оружия, выбежали из терема, подперли дверь. Опричники окружили дом кольцом, стояли и ждали, когда Трофим попытается пролезть в одно из узких окон, находившихся к тому же на изрядной высоте. Однако ему удалось, прыгая сквозь обгоревшие перекрытия, добраться до глубокого погреба-ледника, подпереть крышку снизу лестницей и ледяными кирпичами. Он едва не задохнулся, но, все же дождавшись ночи, прорубился сквозь хаос обугленных бревен и уполз из усадьбы. Он шел по городу, даже не пряча обгоревшее лицо. Тогда погорельцы встречались на каждом шагу, и это никого не удивляло. Узнать его было трудно, к тому же опричники сочли Трофима погибшим и посему не разыскивали. Домой он не пошел. Степана тогда уже не было на Москве, он воевал в Туретчине, а на глаза матери, которая все равно не поверила в его гибель, Трофим не стал показываться, чтобы через нее невзначай не прознали про его спасение. Он хотел пробраться в логово опричников, попытаться спасти невесту, но вскоре узнал о расстреле девушек. Трофим подался в окрестные леса, где, как он точно знал из своего опыта, бродили многочисленные мелкие шайки отчаявшихся, как и он, людей, готовых мстить всем на свете за свои поломанные судьбы.

Трофим дошел до Волги с ватагой, в которой быстро стал предводителем, нападая на тех, кто, по его мнению, мог иметь хоть какое-то отношение к ненавистным опричникам. Примерно через год его потянуло в родные края, он вначале разбойничал в муромских лесах, затем вновь очутился в стольном граде Государства Российского.

На этом Трофим надолго замолчал. Он понимал, что сейчас предстоит самая трудная часть разговора с братом, который, являясь стражем московским, по долгу службы и по складу душевному должен был карать воровство и разбой, откуда бы они ни исходили. Если Степа мог легко пропустить мимо ушей сообщение о том, что брат где-то на Волге прижал кого-то из богатых да знатных, то весть о назначении Трофима атаманом ватаги, смотрящей за его слободкой… Повисла тяжелая, томительная пауза.

– Ну, что, Степушка, осуждаешь, небось, брата своего за дела лихие? – сумрачно вымолвил наконец Трофим.

Степан молчал, опустив глаза.

– Ясное, дело, осуждаешь, – с болью в голосе произнес старший брат. – А то, что оказался я, умелец плотницкий, в разбойниках не по своей воле, а по злодейству чужому, это тебя, я погляжу, никак не трогает?

– Я людей от насилья защищать должен, закон и порядок блюсти для блага всеобщего, – по-прежнему не поднимая глаз, медленно проговорил Степа.

– А кто невесту мою нареченную, Любушку, князя с княгинюшкой, да и меня самого от опричников защитил? Или это и есть твой порядок? – резко подавшись вперед, пытаясь заглянуть в опущенные глаза брата, почти выкрикнул Трофим.

– Ты же знаешь, что не было меня тогда в городе! – невольно откинувшись назад, ответил Степа. – А ежели законы не блюсти да порядок единый в государстве не поддерживать, так это сплошь воровство и смертоубийство начнется, работать да торговать никому невозможно станет, реки крови потекут, голодная смерть начнет косить старых да малых, тех, кто не в состоянии себя защитить и у другого кусок отнять. Так что я государством не просто так на своем месте стражницком поставлен… Ну, а что касается проклятых опричников, – Степа в свою очередь повысил голос и приблизил свое лицо к лицу брата, глядя ему прямо в глаза, – так я этих гадов ненавистных, брата моего любимого, как я думал, убивших, готов зубами рвать, коли на землю мою сунутся! И не далее, как пять ден тому назад, я…

Степа внезапно замолчал на полуслове, вспомнив, что о том, что недавнее нападение на заставу у слободки совершили опричники или их подручные, не знает никто, кроме него самого, поморов-дружинников да погибшего Пафнутьича. Служа в московской страже, он не раз убеждался в суровой справедливости поговорки «меньше знаешь – дольше проживешь», поэтому и не стал договаривать, чтобы не сообщить брату нечто лишнее, могущее впоследствии как-то ему повредить.

– И все-таки, Степа, скажи мне: что это за государство такое, которое одной рукой законы пишет, войско и стражу содержит для защиты тружеников-кормильцев своих, а другой – опричников создает и на тот же народ натравливает, как псов лютых? И не кто-нибудь это свору собрал, а царь-государь, соизволением Божьим над всеми нами возведенный. Да любой разбойник по сравнению с опричниками и иными боярами, к царю приближенными, – дите малое, невинное!

– Не знаю я, Трофим, как все это получается. За царя-государя и князей-бояр его я не в ответе. Знаю только, что порядок на земле быть должон, и лихим людишкам я укорот давать обязан.

– Так, может, те лихие люди, которые князьям-боярам не боятся укорот давать, благое дело как раз и делают, на которое ты, страж московский, не способен? Да и порядок, всем выгодный, тоже, небось, люди смелые да смекалистые, с проклятым государством не связанные, вполне поддержать могут!

– Уж не разбойников ли ты, братец, в виду имеешь, когда о борцах с произволом боярским речь ведешь? И не воровской ли порядок, который кое-кто на Москве установить пытается, словами своими оправдать хочешь?

– А хотя бы и так, брат!

– Значит, тот, кто в жизни своей гвоздя не забил, грядку не вскопал, честно ничего не заработал, а только, корысть и лютость свою теша, людей грабит да убивает, должен еще и определять, кто прав, кто виноват, кому как жить следует и что есть правда, а что – кривда?!

– Постой, братец, а уж не царя ли с опричниками ты сейчас обрисовал в точности?

– Царь волей Божьей на престол возведен, да патриархами церковными благословлен. Ежели есть в чем его грех, так он перед Богом и ответит. А без царя единого Русь снова под таким игом стонать будет, что и опричники мухами безобидными покажутся. И законы государственные, которые царь хотя бы внешне блюдет, они не на сходке воровской самым наглым да сильным негодяем навязаны, а древними обычаями священными от предков мудрых нам завещаны. За них рати неисчислимые людей русских полегли в века предшествующие! И ни немцам, ни басурманам наших обычаев не сломать, своих порядков не навязать. Мы – русичи, с народами большими и малыми, землю нашу испокон веков населяющими, свою жизнь блюдем и блюсти будем. Царь единый есть знамя народное, за которое бились и биться будут не щадя живота своего люди русские. Не важно, как имя его и сущность человеческая, важно, что олицетворяет он собой Русь единую и великую, за которую главную гордость жизненную я в сердце своем испытываю! А что ты мне взамен предлагаешь? Чем гордиться, что защищать, за что кровь пролить и в смертный час не дрогнуть? Во имя чего честь свою не посрамить? За алчность и корысть непомерную, что ли, жизнь положить?

– Это все, брат, рассуждения отвлеченные да возвышенные, попам и дьякам присущие. Божий суд нескоро проявится, а мне опричникам смердячим сейчас мстить надобно, иначе сам себя прокляну страшнее страшного да душу продам кому угодно, лишь бы они, гады, землю нашу не поганили! А тому, кто мне в этом помогать вызвался, до конца верность и преданность хранить буду.

Оба замолчали. Степа напряженно думал над последними словами брата, в которых легко читался намек, что брат намерен примкнуть, или уже примкнул, к некой разбойничьей ватаге, промышлявшей на Москве. Стражник, конечно же, слышал о лихом атамане по прозвищу Топорок, отменно владеющем плотницким оружием. Данное обстоятельство и известные приметы атамана (высокий рост, широкие плечи) вполне подходили к Трофиму. Степа также знал о недавнем весьма странном случае, когда на окраине Москвы шестеро опричников были убиты топорами и кистенями, то есть, вероятнее всего, – разбойниками, но при этом не ограблены. Теперь он мог найти разгадку сего происшествия. Кто же способен привлечь к себе в шайку известного атамана? Напрашивался лишь один ответ: Хлопуня. Что же теперь делать? Степа, как говорили про него и сами разбойники, был честным стражником. Он карал только наверняка уличенных в воровстве и злодействе, а без улики лишь предостерегал, но не трогал. Он никогда не предъявлял голословных обвинений даже Пафнутьичу, хотя точно знал, что перед ним – известный атаман по кличке Чума. Другое дело, если бы он застал его на месте преступления, тогда Степа не посмотрел бы на старую дружбу, а выполнил бы свой долг. Здесь же речь шла уже не о друге, а о родном брате. Естественно, Степану ни на миг не могла прийти в голову мысль повязать или выдать Трофима. Что же делать, как отвратить брата от неминуемой гибели от рук стражников и опричников или разбойников, не щадивших ни своих, ни чужих и убивавших по малейшему подозрению?

Степан глубоко вздохнул и спросил:

– Ну, а если, с ватагой своей промышляя, вдруг да наткнешься на стражника Степана, брата своего родного, долг службы исполняющего, как поступишь, брат? Я ведь лапки кверху не задеру, в сторону не отвернусь. Я разбойникам на своей земле спуску не давал и давать не буду!

– Не бойся, не наткнусь! Плотницкую слободку никто досель не трогал и трогать не собирается. А честного стражника Степана лихие люди стороной обходят, уважение к нему имеют за неподкупность и справедливость.

– Ишь оно как! Стало быть, я у воров и разбойников уважение заслужил… Ну, так ведь я не только в слободке долг свой исполняю. А вдруг да с тобой столкнемся где невзначай? – с болью в голосе почти выкрикнул Степан.

Трофим замотал головой, как будто отгоняя от себя страшное видение, стараясь подавить в зародыше саму мысль о том, что ему придется противостоять брату в смертельной схватке.

– Ты пойми, Трофимушко, не просто так ведь я болтаю, – Степан опять понизил голос почти до шепота, наклонившись над столом. – Намедни пришлось по общей тревоге в одной усадьбе злодейство карать, так вот и столкнулся я там со своим дружком старым по Туретчине, который тоже мне все клялся слободку стороной обходить, земля ему пухом! А прозывали его Чума.

Трофим вздрогнул, выпрямился.

– Так ведь Чума-то твой сам виноват: гордыня, говорят, в нем взыграла, и, не посоветовавшись с кем надо да разведку не проведя, налетел на усадьбу боярскую, за что и поплатился!

Степан при этих словах брата посуровел лицом. Врожденный инстинкт сыщика сразу же проснулся в нем, затмив на время все остальные мысли и переживания. Брат наверняка что-то знал и мог бы пролить свет на неясные обстоятельства нелепого налета Чумы на усадьбу, дорога из которой была перекрыта засадой поморов и предварительно не проверена разбойниками, не говоря уж о кошмарной резне, на которую Пафнутьич был ранее не способен.

– Послушай, Трофим, – медленно произнес Степа, тщательно выбирая слова. – Не стал бы я тебя выспрашивать, поскольку никогда доносчиком ты не был и не будешь. Но речь о друге моем бывшем идет, с которым плечом к плечу бились с басурманами на южных рубежах отчизны нашей. А что он по кривой дорожке потом пошел, так на то воля Божья и злоба человеческая была. Посему мне знать надобно: уж не подтолкнул ли его кто в западню смертельную?

– Да нет же, он сам, советами людей знающих пренебрегши, полез на рожон беспечно, а пока безобразия в усадьбе творил, тут стража и подоспела.

– Так стража налетела или засада там его ждала?

– Ну, уж этого я, братец, не ведаю. Ты сам, небось, лучше меня знать должон.

– Ладно, предположим. А что ему эти твои знающие люди могли присоветовать-то? Разведать окрестности тщательно? Так он не малец желторотый был, соображал, что к чему!

– Да нет, не в том дело, брат! Есть люди, знающие то, что другим не ведомо, замыслы противников своих насквозь видящие… Не все ж в страже московской, как ты, честные… А больше меня про это не спрашивай: сам же сказал, что не доносчик я!

Степан молча кивнул. Сопоставив его намеки с подозрениями дружинников и своими собственными, он твердо уверился в том, что кто-то из московской стражи действительно сообщает разбойникам сведения о расположении и передвижениях застав и засад.

– Ладно, Степушка, ужо светает. Негоже, чтобы кто подглядел, как я из твоей избы выхожу! – горько усмехнулся Трофим. – Видишь, уж и своего дома-то у меня нет, и встречу с братом должен я от людей скрывать… Пойду своей дорогой, месть злодеям проклятым чинить, иначе сам себе ненавистен буду!

– Сдал бы ты, Трофимушка, упыря этого, Хлопуню, страже московской, – с тоской и безнадежностью в голосе все же сделал последнюю попытку уговорить брата Степан. – Кровушки на нем – немерено!

– Пустой разговор, братец! На опричниках ее поболее будет, но никакая твоя стража московская ничего с ними поделать не может. Единственно, кто противостоять им не боится, так это те лихие молодцы, каковых ты меня выдать просишь. Не бывать этому.

Трофим встал из-за стола, подчеркивая, что говорить больше не о чем.

Степан поднялся вслед за братом, проводил его до двери.

– Послушай, братец, – стражник придержал Трофима у самого выхода. – Еще одно хочу тебе сказать. Коли приведется тебе увидеть где поморов-дружинников, в иноземном одеянии, с желтыми рысьими мордами на рукавах вышитыми, так обходи их стороной. Они – друзья мои верные, а опричников – противники. Мы с ними совсем недавно против опричников плечом к плечу рубились. Только про то никто знать не должон! Ежели беда какая с тобой случится и меня рядом не будет – смело к ним иди, помогут да выручат.

– Спасибо, брат, слова твои я запомню, поскольку согласен с ними еще и по своему опыту! Ну, прощевай пока, даст Бог – еще свидимся!

Они обнялись, как будто прощаясь навек. Трофим бесшумно выскользнул из избы и растаял в сером сумраке.

Степан вернулся в горницу, сел на лавку и крепко задумался. Ему нужно было сопоставить обрывки сведений и наблюдений, которые он получил за последние дни, чтобы попытаться уличить предателя в московской страже. Первое, что стало ему теперь абсолютно ясно, это то, что предатель действительно существует. Он сообщает замыслы стражи разбойникам, вероятнее всего – самому Хлопуне. Поэтому крупные организованные шайки так ловко уворачиваются от застав и засад. Значит, прав был поморский десятник, когда не хотел вслух говорить позавчера о своей засаде! Как только засаду поставили действительно тайно, шайка в нее тут же попалась. Постой-ка! Степа стукнул себя кулаком по лбу и вскочил с лавки. Ведь Чума НЕ попал в засаду леших! Он проник в усадьбу по ручью. Почему? Степа не забыл, что такой вопрос задал ему Разик там, на залитом кровью дворе. С крупной добычей, каковой могла быть только драгоценная рухлядь меховая, золотая и серебряная утварь столовая, не потащишься обратно по топи да зарослям. А на мелкую добычу Чума никак не мог бы позариться. Значит, он думал, что дорога свободна и по ней можно легко уйти с тяжелым грузом.

Степа отхлебнул воды из ковша, снова уселся на лавку. Почему Пафнутьич считал, что дорога свободна? Произвел заранее разведку? Нет, этого быть не могло, поскольку Разик бы эту разведку засек и для него не было бы неожиданностью, что разбойники пришли по ручью и напали на усадьбу. Да и лазутчиков дружинники наверняка бы захватили, и нападение вообще бы не состоялось. Значит, опытный атаман пошел на дело без разведки, во что невозможно поверить. Тогда получается, что Чуме кто-то, кому он безоговорочно верит, скорее всего – сам Хлопуня, сказал, что засады или заставы на дороге точно не будет. (То, что Хлопуня, судя по словам Трофима, говорил о самовольстве Чумы, Степа во внимание принимать не стал, поскольку это явно была воспитательная акция с целью показать всем подручным атаманам выгоду послушания и подчинения.) Почему же Хлопуня был уверен, что путь для отхода свободен? Узнал от предателя из стражи? Но ведь предатель в ЭТОТ раз не мог знать, где будет засада, поскольку только двоим – Разику и подьячему – было известно место той засады. Предатель или должен был сказать хозяину, что в тот день расположение дружинников он не проведал, или же соврать. Зачем ему врать? Ведь после такого обмана он точно бы в живых не остался. Прошло два дня, а в московской страже потерь не было. Непонятно!

Степан опять поднялся и принялся расхаживать взад-вперед по просторной горнице. Давай зайдем с другого конца. Чума перед смертью сказал ему, что попал в засаду. А если в усадьбе была засада, то кто же погубил боярина с чадами и домочадцами?!! Первыми в усадьбу поспели опричники, которые, по словам Коробея, были уже в сборе, когда он сообщил им о признаниях случайно захваченного разбойника, и выступили раньше стражи. Но, может быть, пока одни опричники резво выступали для отвода глаз якобы на пресечение разбоя, другие уже были в усадьбе Задерея? Неужели это они устроили страшную резню, и лишь потом, дождавшись прихода Чумы, свалили на него всю кровь невинно убиенных? Для этих нелюдей подобное злодеяние – привычное дело. Но тогда получается, что опричники заранее знали о том, что ватага разбойников придет именно этой ночью и именно по ручью, поэтому они хорошо подготовились и быстро поубивали опытных и привычных к ночному бою лихих молодцов, чтобы правда не вышла наружу.

Степан вновь отпил из ковша, приложил его мокрое прохладное донышко к своему разгоряченному лбу. Сделанное им предположение выглядело весьма убедительно. Пафнутьич никогда не убивал безоружных. Не делал он этого и в ту, последнюю, ночь. Невинная кровь была на руках опричников. Но откуда они узнали о времени, месте налета и пути проникновения ватаги в усадьбу? Им кто-то сообщил заранее. Кто и зачем? Завистник Чумы из числа разбойников, возжелавших занять его место? Но место Чумы, судя по всему, займет не кто иной, как родной брат Трофимушко, на подлость в принципе не способный и никогда не встречавшийся с Пафнутьичем. К тому же приказать Чуме идти по ручью и сообщить о свободной дороге мог только сам Хлопуня. А если это он за какую-нибудь провинность подставил своего подручного атамана под ножи опричников? Тогда уже было неважно, есть или нет засада на дороге, поскольку по ней уходить будет некому. Постой-ка, ты же решил, что Пафнутьич не разведал дорогу для отхода потому, что Хлопуня сказал ему, что дорога свободна. А зачем Хлопуне было это говорить своему обреченному атаману? Пусть бы себе разведывал, все одно – его ждала засада в усадьбе! Тут что-то не так!

И вдруг ослепительная и яркая, как вспышка молнии, догадка пронзила мозг Степы, заставив его застыть неподвижно посреди горницы с крепко зажатым в руке пустым ковшом: Хлопуня точно знал, что на дороге в усадьбу будет засада, поэтому и отговорил Пафнутьича от проведения разведки! Иначе разбойники нарвались бы на дружинников, и весь замысел рухнул бы. И сообщить ему об этом мог только один человек – подьячий Якушка. Перед мысленным взором Степы быстро пронеслись все детали событий на позавчерашнем совещании у Коробея. Подлец и предатель подьячий, чтобы навсегда отвести от себя возможные подозрения и направить их на других, сделал так, чтобы разбойники напали на охраняемые тайной засадой дружинников окрестности, чего ранее, когда о местоположении застав и засад знали все присутствовавшие на совещаниях, не происходило! Теперь все вставало на свои места, рассуждения выстраивались ровно и плотно, одно к одному, как резные деревянные плашечки в правильно собранной детской игре-головоломке. Степа был твердо уверен, что обнаружил предателя. Однако его рассуждения были всего лишь догадками и не могли уличить Якушку, а без улики Степан никогда никого не карал, даже предателей. Никто его обвинениям не поверит, тем более он не мог рассказать стражникам о своем давнем знакомстве с Чумой и его последних словах. Но Степа был уже не в состоянии обдумывать свои дальнейшие действия. Возбуждение, вызванное волнением от внезапного появления брата, беседой с ним и напряженными размышлениями, сменилось наконец усталостью и апатией. Степа в изнеможении прилег на лавку, чтобы хоть немного поспать перед очередным днем службы, который, как и другие, мог быть наполнен всевозможными опасностями и смертельным риском.

Проснуться вовремя Степе не удалось, поэтому, когда он во весь опор влетел во двор стражницкого приказа, на ходу соскочил с коня, кинул поводья подоспевшему отроку и, слегка запыхавшись, почти вбежал в приказную избу, утреннее совещание уже заканчивалось. Впрочем, его появление прошло практически незамеченным, поскольку взоры всех присутствующих были обращены на Желтка, который должен был в этот день заступить в дозор со своим десятком. Вчерашнее утро было продолжением трагической ночи, в которую произошло нападение на усадьбу боярина Задерея, и стражницкие начальники, и сам Коробей были заняты выполнением указаний Малюты, отданных на месте преступления, поэтому развод произвели, что называется, на ходу и без предварительного совещания. Сегодня же Желток стал центром непрерывных обвинений и насмешек, адресованных поморским дружинникам, проспавшим нападение и не предотвратившим кровавого злодеяния. Ему припоминали гордыню и самоуверенность Разика, обвинявшего позавчера в этой самой палате всех и вся в нерадивости и даже предательстве. Желток сидел выпрямившись, не опуская головы, стиснув зубы и глядя прямо перед собой. Он молчал, поскольку сказать ему, собственно, было нечего.

Вчера утром на внеочередном сборе десятников отряда леших Разик подробно доложил обо всех событиях, в том числе – предшествовавших нападению. Он говорил отстраненно, не щадя и не выгораживая себя. Желток сидел возле самого окна и видел, как по двору, невдалеке от терема, ходит взад-вперед быстрым нервным шагом Михась. Его не было с Разиком в той ночной засаде, так как лекари пока не дали ему добро на возвращение в строй. Михась страшно переживал случившееся. Опытный боец был далек от мысли, что если бы он находился в ту ночь в десятке, то смог бы каким-то образом предотвратить трагедию. Однако отсутствие рядом с другом и командиром в минуту поражения, невозможность разделить с ним ответственность тяжким грузом легли на сердце Михася.

Когда Разик закончил доклад, Дымок поднялся, окинул командиров пристальным взглядом:

– Поспешных выводов не делаем, будем думать. Всем удвоить бдительность! Десятники свободны, кроме Желтка.

Когда все вышли, Дымок подошел к оставшемуся десятнику, положил ему руку на плечо:

– Тебе сегодня заступать в дозор. На разводе от московских стражников наверняка услышишь много нового и любопытного о себе, о нас и о наших родственниках. Терпи и молчи!

Теперь Желток молчал и терпел. Когда стражники вдоволь выместили на поморском дружиннике свои обиды, подал голос до этого молчавший Якушка.

– Ну что, витязь, – вкрадчиво произнес подьячий, – про местоположение заставы своей и передвижения дозора будешь мне на ушко шептать или же теперь вслух говорить согласен?

Желток не успел даже раскрыть рта, как Коробей грохнул кулаком по столу так, что со звоном подскочил стоявший на нем помятый и еще не починенный его шелом.

– Хватит мне тут всякую хрень терпеть! Здесь я начальник! Кто мне и моим людям не верит – тот сам предатель!

Он впился в Желтка сверкающими от бешенства глазами.

– Изволь действовать, как все, по моим указаниям, помор! – Коробей выговорил последнее слово сквозь зубы, с неописуемым презрением, как бы брезгливо выплюнув его в лицо десятнику.

Желток поднялся, приложил руку к берету, не произнеся ни слова, сел на место. Совещание продолжилось. Коробей развел все дозоры и заставы, включая леших, по Москве. Никаких неожиданных расстановок он не предпринял, все было как обычно. Десяток Желтка должен был патрулировать в уже знакомом районе на окраине, примыкающем к одному из столичных рынков, состоящем из множества кабаков, постоялых дворов и лабазов. Выходя вместе со всеми из совещательной палаты, Желток увидел Степу, оставшегося стоять возле двери. Степа ободряюще кивнул ему. Желтку показалось даже, что стражник хотел что-то ему сказать. Но в этот момент Степа, увидев, что Коробей встает из-за стола и тоже собирается выходить, поспешно шагнул к своему начальнику.

– Разреши обратиться, воевода! – Степа стал перед Коробеем по стойке «смирно», положив, как предписывается уставом, правую руку на эфес висевшей на поясе сабли.

Коробей остановился, кивнул.

– Позволь переговорить с глазу на глаз, – Степан обвел взглядом нескольких еще остававшихся в палате стражников и подьячего.

Коробей, сам долгие годы надзиравший за порядком в слободках, понимал необходимость соблюдения стражниками тайны, в особенности при работе с осведомителями. Поэтому он не увидел в просьбе Степы ничего необычного, скомандовал задержавшимся: «Все свободны, хлопцы-молодцы!» – и уселся обратно за стол, жестом пригласив стражника присаживаться напротив себя.

– Есть у меня, воевода, сведения, – без обиняков начал Степа, на всякий случай понизив голос, – что резню кровавую в усадьбе Задереевой отнюдь не Чума со товарищи учинил и что в рядах нашей стражи московской предатель имеется на немаленькой должности.

По-видимому, Коробей ожидал услышать от слободского стражника что угодно, только не это. От изумления челюсть его отвисла, глаза округлились, на короткое время он застыл на месте, бессмысленно таращась на Степу. Степе даже показалось, что его начальник сильно испугался. Но Коробей быстро пришел в себя, сурово нахмурился, зачем-то оглянулся на дверь, ведущую из совещательной палаты в помещения, где располагались писари и подьячие, и глухим голосом коротко приказал стражнику:

– Излагай подробности!

Степа поведал воеводе о том, что вчера он встретился с осведомителем, который якобы донес ему, что резню в усадьбе устроили опричники, тайно ворвавшиеся туда до прихода ватаги Чумы, а затем, чтобы прикрыть свое злодеяние, устроившие засаду на разбойников, коих они и порешили всех до единого. Степа смело врал про несуществующего осведомителя, так как был твердо уверен, что, согласно строго соблюдавшемуся в московской страже неписаному правилу, никто никогда не потребует от него назвать имя этого человека, поскольку работа с доносчиками – дело тонкое, основанное исключительно на личном доверии, и сообщать о них ни в коем случае никому нельзя.

Коробей, выслушав его, криво усмехнулся:

– Кто донес – я не спрашиваю, ибо понимаю, что не назовешь. Но и ты понимаешь, надеюсь, что за его слова не он, а ты сам ответ держать будешь.

Степа согласно кивнул.

– Все понимаю, воевода, поэтому не вопию громогласно, а тебе с глазу на глаз сообщаю тихонечко. Сознаю также, что одних его голых слов недостаточно, потому и просить пришел, чтобы поведал ты мне подробности о том, как мы да опричники прознали про нападение то. Авось да и подтвердятся сведения, мной полученные, с какой-либо другой стороны.

Коробей некоторое время молчал, в мрачной задумчивости барабаня пальцами по столу. Степа даже подумал, что сейчас начальник обругает его за наглость и глупость и пошлет куда подальше, чтобы впредь не забивал голову себе и людям всякими досужими вымыслами. Однако, вопреки его ожиданиям, Коробей не разразился бранью, а принялся отвечать на заданный вопрос слегка неуверенным, даже как будто оправдывающимся тоном.

– Как мы про злодейство узнали? Известно, как… Дозор с Тверской дороги привел человечка подозрительного. Подьячий Якушка, что тогда дежурил, в пыточную на допрос его определил, ну там уж наш палач самолучший, Осип-колода, на дыбу поднял злодея, тот всю подноготную-то и выложил. Якушка самолично допрос сей чинил и сразу же ко мне кинулся. У меня здесь как раз боярин Басманов-младший находился, служебные дела со мной обсуждал… Ну, он немедля своих орлов послал на перехват, благо, что в сборе были они в тереме его поблизости. А я, соответственно, нашу стражу по тревоге собрал, да и поскакали мы в усадьбу ту… Так что никаких несуразностей я здесь не вижу, – уже прежним твердым голосом закончил он последнюю фразу.

– Есть несуразности, воевода, – задумчиво произнес Степан. – Человечек тот допрошенный, что так некстати (или кстати?) под пыткой помер скоропостижно, на злодея осведомленного никак по виду и повадкам не тянул. Вчерась ребята из дозора, который его на Тверской задержал, похвале твоей за усердную службу радуясь громогласно, недоумевали слегка. Говорили, что, мол, надо же: обычного бродяжку зачуханного повязали от делать нечего, а он, гляди-ка ж! – разбойником оказался не из последних. Сроду бы такого на него не подумали, мол. Так как же получилось, что стражники опытные, по земле своей день и ночь шагающие, злодея не разгадали наметанным глазом, а подьячий, в бумагах всю жизнь пером скрипящий, сразу того узрел? И ведь не в острог его сунул, где у нас они по сто ден сидят, никому особо и не нужные, суда-следствия дожидаючись, а сразу на допрос его повел, да не к кому-нибудь, а к Осипу-колоде, который в три подхвата из кого угодно какие хошь сведения вместе с жизнью вытрясет! Ну, а Басманов-младший, который, я чаю, к нам сроду очей своих светлых не казал, вдруг да ненароком заглянул по чистой случайности? Не сходятся что-то концы с концами, воевода!

Коробей, слушая Степана, мрачнел все больше и больше.

– Неужели ж ты хочешь сказать, что Якушка все это придумал, в сговоре с царевыми опричниками находясь, чтобы их нападение на усадьбу Задерееву прикрыть?

– Хуже, воевода. Тут не только сговором подьячего с опричниками пахнет, тут еще и с разбойниками сговор был, да не с простыми, а с самой верхушечкой…

Степа сделал паузу, собрался с духом и изложил Коробею свои соображения, не упоминая, конечно же, разговоров с Пафнутьичем и Трофимом, а лишь ссылаясь при необходимости на таинственного осведомителя. Когда он закончил, Коробей поднялся и молча принялся расхаживать по палате. Степа встал было вслед за начальником, но тот жестом приказал ему сидеть. Затем Коробей подошел к окну, затянутому желтоватой мутной слюдой, и долго стоял в напряженной позе, будто пытаясь разглядеть что-то важное, происходящее во дворе.

– Ты никому, надеюсь, свои соображения не излагал? – после долгого молчания обратился он к Степе.

Тот отрицательно покачал головой.

– Подозрения твои в отношении царевых опричников и товарища нашего, сам понимаешь, чудовищны, – продолжал Коробей. – Ни одна живая душа, кроме меня, про них знать не должна! Теперь иди, продолжай службу как ни в чем не бывало, но без совета со мной – шагу лишнего не смей ступить. Ясно, стражник?

– Ясно, воевода!

Степан вскочил, встал по стойке «смирно», повернулся и вышел из совещательной палаты во двор. Там он прищурился от яркого солнца, глубоко и облегченно вздохнул, отвязал своего коня от коновязи и веселой рысью поскакал в слободку с чувством хорошо исполненного долга.

Как только Степан вышел из палаты, тут же осторожно скрипнула дверь, ведущая в комнату подьячих, и оттуда показался Якушка с перекошенным лицом. Не спрашивая разрешения у молча взиравшего на него Коробея, он буквально рухнул на скамью и сдавленным голосом пробормотал:

– Откуда этот змей подколодный, недотепа слободской, мог проведать все в точности про наши дела и замыслы тайные?

– Ну, уж не знаю, – развел руками Коробей, ничуть не удивившись ни появлению подьячего, ни тому обстоятельству, что он явно подслушал весь разговор. – Тайные замыслы – это по твоей части. Мое дело мечом разить да стражу в крепкой узде держать, чтоб не взбрыкнула невзначай супротив подвигов душегубских, опричниками государевыми в отношении подданных Государства Российского совершаемых.

– Надобно его схватить немедля, и на дыбу! – истерично взвизгнул Якушка.

Очевидно, что Степина осведомленность явилась для подьячего совершеннейшей неожиданностью и прежняя выдержка и самообладание изменили ему. Он явно растерялся и испугался.

– Ты что, в своем уме? Кого это я пошлю заслуженного да уважаемого стражника вязать? Тут следует срочно Малюте доложить, поскольку он нам приказ на действия сии отдавал, да предложить, чтобы опричники с этим Степкой разбирались. Им как раз сие будет сподручнее.

– Ну, а как он своим дружкам-поморам шепнет про то, что тебе докладывал? – по-прежнему с дрожью в голосе возразил Якушка.

– Не успеет! Уже сегодня, как ты знаешь, поморам не до него будет, самим небо с овчинку покажется. Так что лучше успокойся да вели принести нам медовухи с закусочкой, запить-заесть дела и делишки, позабыть о людишках вредных да обреченных, царствие им небесное!

Коробей истово перекрестился на образа в красном углу и уселся за стол в ожидании, пока его сообщник принесет яства и выпивку для восстановления сил после трудов праведных.

Десяток Желтка спешился на перекрестке трех кривоватых нешироких улиц вблизи от окраинного рынка. Там вот уже месяц находилась одна из постоянных застав леших. Лошадей привязали под небольшим навесом, под которым находилась коновязь, кормушки и колода для водопоя. Навес был окружен рогатками, колода и кормушки были расположены так, что их можно было использовать в качестве оборонительных сооружений. Желток обменялся приветствиями с Брячком, десятником первого десятка второй сотни, который сдавал им дежурство. Трое бойцов Желтка, с разбегу оттолкнувшись от бревенчатых стен, взлетели на крыши лабазов, стоящих в начале каждой из улиц. С крыш спрыгнули смененные ими стрелки первого десятка, наблюдавшие за подходами к заставе, и направились к коновязи к своим лошадям. Оставив своего головного непосредственно на заставе, возле сигнальных ракет, Желток с пятью бойцами двинулся на рынок, чтобы сменить находившийся там дозор.

На торговой площади было, как всегда, шумно, оживленно, но спокойно. Головной сменяемого десятка, сдавая дежурство, так и сказал: «Все спокойно». Да и что особенного могло произойти среди бела дня на одном из многолюдных рынков столицы? Ну, разве что кражонка или же драка, которую лешие мгновенно пресекут одним своим приближением к месту происшествия. Поэтому когда часа через два после начала патрулирования дозорные услышали на дальнем конце рынка истошные крики, они не почувствовали особой тревоги. Вслед за десятником бойцы устремились на крики в закуток, возле которого оканчивались торговые ряды и начинался забор, отгораживающий рынок от в беспорядке разбросанных сараев, убогих домишек, дровяных складов и сеновалов.

Когда лешие домчались до места, их взорам открылась печальная картина. Возле невысокого кабацкого крыльца на земле неподвижно лежали двое армянских купцов. Шестеро или семеро молодчиков в рубахах ярко-малинового цвета, столь любимого разбойным людом, преспокойно сдирали с мертвых тел дорогую шелковую одежду. За поясами грабителей были заткнуты длинные окровавленные ножи, убедительно свидетельствовавшие, что это именно они только что зарезали купцов. Наглость преступления была неимоверной и вызывающей. Чтобы осмелиться в открытую, среди бела дня, в людном месте, охраняемом дозором, убивать кого бы то ни было, тем более купцов, которые приносили немалый доход столице, были желанными гостями на любом рынке и находились под особой защитой государства, нужно было либо совсем не иметь мозгов, или же быть полностью уверенным в своей безнаказанности. Но ежели разбойники почему-либо слишком возомнили о себе, то они уже должны были раскаяться в своем заблуждении, поскольку наказание в лице дружинников с желтыми рысями на рукавах приближалось неотвратимо и стремительно.

Впрочем, грабители, как оказалось, были вполне готовы к такому повороту событий. Они без малейшего колебания бросили на землю свою добычу и все враз, как по команде, ринулись к забору и ловко перемахнули через него. Когда лешие с разбегу преодолели забор, они увидели, что разбойники удирают врассыпную кто по узким улочкам, кто по крышам сараев и сеновалов. Их малиновые рубахи яркими пятнами выделялись на сером фоне бревенчатых стен.

– Преследовать поодиночке! – скомандовал Желток.

Он отдал команду по-английски, как это часто делали в Москве лешие с той целью, чтобы смысл приказа был непонятен слышавшему его неприятелю.

Десятник не побоялся разделить отряд, поскольку все бойцы были, как всегда, хорошо вооружены, готовы к всевозможным засадам и ловушкам и находились достаточно близко друг от друга, чтобы в случае опасности подать сигнал свистком или же взорвать гранату, что, кроме поражения неприятеля, означало бы наличие серьезной угрозы и призыв ко всем идти на помощь. Сам Желток также погнался за одним из разбойников. Наглецов, осмелившихся на злодеяние фактически на глазах у дозора леших, следовало во что бы то ни стало настигнуть и сурово покарать.

Бег с препятствиями всегда был одним из основных элементов подготовки леших, в котором бойцы постоянно упражнялись и достигали такого же совершенства, как в стрельбе и в рукопашном бою. Не одну сотню лет наставники молодых бойцов обращались к ним со следующими словами: «Вы должны стрелять точнее, чем ханы, и бегать быстрее, чем их кони!» Желток не сомневался, что они за короткое время настигнут удиравших разбойников. Однако, к удивлению десятника, дистанция между ним и маячившим впереди молодцем в малиновой рубахе почти не сокращалась. Злодей бежал резво и уверенно, не метался из стороны в сторону и ловко преодолевал встречавшиеся на пути препятствия в виде канав, заборов и целых строений. Создавалось впечатление, что он не раз и не два тренировался именно на этой трассе и поэтому имеет преимущество перед лешим. Желток в глубине души вынужден был признать, что если бы не эта дурацкая малиновая рубаха, то он, возможно, и вовсе потерял бы разбойника из виду.

Вскоре убегавший стал почему-то сильно забирать влево. Желток попытался срезать путь и сократить разрыв, но это ему плохо удалось, поскольку разбойник бежал по ровному месту, а десятник вынужден был перебираться через плетни и сараи. Сделав круг, они теперь мчались обратно к рынку. И тут, почти у самого забора, разбойник исчез в лабиринте небольших домишек. При этом он предварительно скинул малиновую рубаху, которая осталась лежать на пыльной земле посреди кривого переулка. Желток беззвучно обложил сам себя распоследними словами. Он стоял и раздумывал, имеет ли смысл отправить в усадьбу гонца за собаками, чтобы по следам и рубахе отыскать наглого злодея, как вдруг из-за забора, со стороны рынка, раздался слегка приглушенный взрыв ручной бомбы.

Десятник мгновенно сорвался с места, быстро достиг забора и перелетел через него, чуть задержавшись наверху, чтобы оценить обстановку. Дверь кабака была распахнута, из нее струился пороховой дым. Очевидно, бомба взорвалась внутри, оттого звук взрыва и был приглушенным. Ни на базарной площади, ни вблизи кабака Желток не увидел никого из бойцов. Спрыгнув вниз, он выхватил из кобур оба пистоля, взял на прицел дверь кабака. Но изнутри не доносилось ни звука. Тогда Желток стремительным броском достиг дверного проема, тут же отпрянув за косяк, чтобы выстрел или клинок возможного врага, прятавшегося с той стороны, пролетел мимо. В кабаке по-прежнему царила мертвая тишина. Десятник резко наклонился, перекатом ввалился внутрь, завершая движение, вскочил на ноги, отпрянул спиной к стене сбоку от двери, готовый к стрельбе.

Картина, которую он увидел в небольшом полутемном помещении, заставила его застыть на месте. На полу кабака лежали тела пятерых его бойцов. Одно из тел было буквально разорвано пополам, вероятно, тем самым взрывом бомбы, который он слышал несколько минут назад. Желток метнулся в дверь, вырвал из кармашка на сабельной портупее свисток и, дуя в него изо всех сил, принялся подавать отчаянные сигналы экстренной помощи, повторяя их до тех пор, пока трое бойцов, прикрывавших заставу, не подбежали к своему командиру с пистолями и саблями на изготовку. Оставшийся на заставе головной был опытным воином. Он слышал и взрыв бомбы, и непрерывный сигнал свистком, правильно оценил обстановку и отправил на подмогу всех бывших в его распоряжении людей. Затем он сразу же поджег запалы сигнальных ракет, и вскоре к месту трагедии прибыла дежурная полусотня леших. Еще через некоторое время, вызванные гонцом, прискакали Дымок с дьяконом Кириллом.

Михась, только сегодня вернувшийся в строй и бывший в составе дежурной полусотни, стоял в оцеплении вокруг кабака. Внимательно наблюдая свой сектор ответственности, он все же время от времени бросал короткие тревожные взгляды на Желтка, который, опустив голову, сидел на ступеньках крыльца и судорожно сжимал побелевшими пальцами рукояти бесполезных теперь пистолей. Когда к Желтку, на ходу соскочив с коней, подошли Дымок с дьяконом, тот непривычно медленно и неловко поднялся и не вытянулся, как положено, а так и остался стоять с опущенной головой, ни на кого не глядя. Дымок встал перед ним по стойке «смирно», отдал честь и громко приветствовал подчиненного:

– Здравия желаю, брат десятник, разреши заслушать твой доклад!

Желток опомнился, вложил пистоли в кобуры, подтянулся, поднес ладонь к берету и глухим, срывающимся голосом отрапортовал:

– При преследованиизлоумышленников погибли пятеро бойцов из вверенного мне десятка. Обстоятельства гибели неясны.

– Показывай, – деловым тоном приказал Дымок.

Вслед за Желтком сотник и дьякон вошли в кабак, в котором уже находились несколько особников, прибывших с дежурной полусотней. Особники успели тщательно обследовать место трагедии и задний выход из кабака, который вел прямиком за ограду рынка. До прихода своего начальника они ничего не трогали, поэтому останки бойцов лежали так же, как их увидел Желток более часа назад. Старший из особников, Лунь, доложил результаты осмотра ровным, бесцветным голосом. На его ничем не примечательном, как и у большинства его коллег по особой сотне, лице не отражалось ни тени волнения или каких-либо иных чувств.

– Все пятеро убиты ударами по голове, нанесенными сзади, вероятно, тяжелой палицей. Похоже, что они спокойно заходили в кабак без всякой боевой готовности, имея пистоли в кобурах, ножи и сабли – в ножнах. Их убивали, оттаскивали в эту сторону и складывали рядом. Затем, когда все уже лежали на полу, вот у того бойца, кажется, это Серко? – Лунь сделал паузу и вопросительно взглянул на Желтка, тот молча кивнул. – Так вот, на поясе у Серка взорвалась бомба. Возможны два варианта: или он, умирая в сознании, сумел дернуть кольцо и зажечь запал, или убийцы, начав разоружать бойцов, сами по неопытности потянули за колечко. Видите, вот здесь, на стене, куда вошла часть осколков, пятна крови. Очевидно, там стоял человек, или несколько, которые были убиты или ранены взрывом. Вероятно, после взрыва убийцы струсили и рванули через задний ход, впрочем, унеся с собой убитых и раненых. Там, за дверью, дорожка из капель крови. Невдалеке, за сараями, их ждали две или три повозки. Поскольку рядом выезд на оживленную улицу, собаки след потеряли. Народ из примыкающих к кабаку торговых рядов разбежался, поэтому свидетелей пока нет, но мы потом поработаем здесь под прикрытием, может, что и расскажут. Доклад окончен.

Кирилл одобрительно кивнул подчиненному и обратился к Дымку:

– У тебя есть вопросы или указания, сотник?

– Твоя епархия, отче, ты и командуй расследованием, – ответил Дымок.

Дьякон повернулся к Желтку:

– Рассказывай, десятник.

Желток, уже почти овладевший собой, подробно описал все события, произошедшие с момента заступления десятка на боевое дежурство. Выслушав десятника, Кирилл некоторое время молчал, обдумывая все обстоятельства произошедшего. Затем он обратился к Дымку:

– Твое мнение, брат сотник?

– Действия Желтка мы детально рассмотрим на совете отряда, но я пока не вижу никаких ошибок. Сам бы в этой ситуации поступал бы так же. Очевидно, что это была хорошо подготовленная ловушка. И малиновые рубахи, и заранее намеченные трассы, по которым они вели тебя, десятник, и, очевидно, всех остальных, – это все понятно. Вас намеренно разъединяли. Но решение на преследование поодиночке ты принял правильно, поскольку все находились рядом и при попадании первого же бойца в засаду остальные, заслышав звуки боя, пришли бы на помощь, да и резерв с заставы помог бы. Чтобы наших бойцов врасплох застать – это нереально. К западням различным мы постоянно готовы, как за угол заворачивать, чтобы спину не подставить – любой малек знает. Так что должны они были, попав в засаду, в бой вступить, а не бездыханными беззвучно пасть… Почему же они в этот проклятый кабак, как к себе домой, без опаски вошли, да еще и по одному, и умирали там без сопротивления? Ты же сам в него не прямиком попер, а, как и положено, вначале в дверном проеме мелькнул, чтобы вероятного противника на выстрел или на выпад выманить, затем перекатом по полу влетел с пистолями наготове. Но почему же бойцы твои таким же образом не действовали, что за затмение на всех пятерых нашло?

– Не знаю, не понимаю я! – выкрикнул Желток и в отчаянии врезал кулаком по бревенчатой стене. Она ощутимо дрогнула, сверху со стропил и соломенной крыши посыпался всякий мусор.

– А ты что думаешь, отец дьякон? – обратился Дымок к Кириллу.

Кирилл тщательно отряхнул свои густые длинные, тронутые сединой волосы от мусора, насыпавшегося в них после удара Желтка, и раздумчиво произнес:

– Вероятно, тебя, десятник, вели по самому длинному маршруту, остальных – по более коротким, но тоже разной длины. Попадали они в засаду по очереди, с небольшим интервалом в одну-две минуты. Потому и не разоружали убитых, так как ждали следующего. Десятник оказался последним, и, по всей видимости, его спас случайный взрыв бомбы.

– Да не подставился бы я под удар, отче! – воскликнул Желток. – И бойцы мои не могли!

Он чуть не заплакал и отвернулся к стене, чтобы присутствующие не видели его лица.

– Вот в этом-то и весь вопрос: почему все же подставились? – жестким тоном подчеркнул бесспорный факт дьякон. – Тот, кто эту засаду весьма сложную спланировал и осуществил, похоже, наверняка действовал. Вот нам и предстоит выяснить, причем как можно быстрее, на чем враг нас подловить сумел. А пока предлагаю все заставы и дозоры, а также все резервы в течение светового дня сюда стянуть, оцепить весь район, никого не выпускать, готовить облаву и поголовную проверку. Гибель своих людей мы безнаказанной не оставим, из-под земли убийц и вдохновителей ихних вынем! Ты, Дымок, официально московскую стражу запроси, чтобы они нам эти мероприятия провести помогли. Но кроме контактов с начальниками стражницкими, среди которых, как мы подозреваем, предатель имеется, надо бы с другом нашим верным, Степаном, потолковать. От него может больше пользы произойти. Так что после визита своего к Коробею направь-ка к Степе Михася, я его в оцеплении видел. Да не одного, а с боевой тройкой. Хватит нам потерь, здесь ведь не Куликовская битва! (В Куликовской битве лешие присоединились не к засадному полку, как им предлагал первоначально князь Дмитрий, а встали в передовой полк, чтобы помочь героическим, но неопытным в военном деле ополченцам выдержать самый страшный первый удар неприятеля, и не побежать, сминая своих, и не погибнуть бессмысленно, а уничтожить как можно больше отборных вражеских воинов. Передовой полк полег весь до последнего человека, не отступив ни на шаг.)

Уже через минуту не одиночные гонцы, а тройки всадников с оружием наготове понеслись во все концы столицы и в усадьбу Ропши собирать силы леших в один кулак, готовый беспощадно обрушиться на тех, кто был повинен в гибели их товарищей. И лишь бойцы, оставшиеся от десятка Желтка, во главе со своим командиром направились в тыл, усадьбу Ропши. Дымок и Кирилл понимали их состояние и не хотели, чтобы они наломали дров при облаве, когда требуется не горячность и жажда мести, а холодный расчет и наблюдательность. По прибытии в усадьбу Желток, после короткого доклада дежурному, ушел подальше от людей, в обширный густой сад. Там, в самой чаще, он, упав в траву, лежал долго и неподвижно, впав в странное забытье, являющееся, по-видимому, защитной реакцией мозга, в котором жуткая и жестокая реальность исчезает и уступает место пустоте и безвременью.

Трофим вернулся от брата в избу, выделенную ему для проживания Хлопуней, стоящую в самом центре утопавшей в зелени садов и огородов слободки, лишь под утро. На душе его было муторно, и он завалился было спать, чтобы забыть разговор со Степаном, который он мысленно продолжал всю дорогу, стараясь сам себя убедить в собственной правоте. Но лишь только он прилег, как раздался осторожный, но настойчивый стук в дверь. Трофим удивился этому стуку, поскольку предупредил охрану, что будет отдыхать до полудня, и велел не тревожить. Чертыхнувшись, он поднялся с лежанки, раздраженно рванул засов, резко распахнул дверь. На пороге стоял белобрысый отрок с ангельским личиком, одетый в опрятную дорогую рубаху, шелковые шаровары и сафьяновые сапожки на высоком каблуке. Не здороваясь, он деловито сообщил:

– Велено немедля прибыть в Кривой кабак, я провожу.

Через огороды и узкие переулки, в которых время от времени встречались им молодцы, со скучающим видом подпиравшие плетни и заборы, но на самом деле надзиравшие свой район, они вышли на пыльную улицу, которая привела их к площади с кабаком. Ясно, что отрока тут все знали, и никто им не препятствовал при прохождении через площадь. Двери кабака гостеприимно распахнулись, и Трофим, с любопытством озираясь, вошел в помещение, необычность которого он заметил сразу наметанным взглядом опытного зодчего.

– Велено показать, как тут все устроено, – прежним деловым тоном обратился к нему отрок и, не спрашивая согласия, пошел вперед.

Трофим за свою достаточно долгую строительную деятельность повидал всякого, но хитрое устройство кабака привело его в изумление и восхищение. Это воистину была деревянная крепость-лабиринт, обеспечивающая своим хозяевам надежную защиту от любого внезапного налета. Забыв усталость и раздражение, Трофим с профессиональным любопытством осмотрел и даже на ходу ощупал венцы, стены, двери и перегородки.

– Подземный ход, небось, тут имеется? – спросил он отрока, когда они сели за накрытый стол в особой комнате для почетных гостей.

Отрок усмехнулся:

– Есть несколько, скоро увидишь.

Не успел он произнести эти слова, как откинулась потайная крышка подполья и оттуда показался Хлопуня, за которым следовал Вьюн.

– Ну, как тебе мой кабак, Топорок? – спросил атаман, усевшись во главе стола.

– Восхищен и изумлен, – искренне признался Трофим.

Хлопуня явно был доволен произведенным впечатлением.

– Вот в этом самом месте, уютном и безопасном, мы завтра ввечеру соберем всех атаманов наших на большую сходку. Обсудим дела накопившиеся и тебя заодно людям представим.

Открылась дверь, и в палату вошел еще один атаман, уже знакомый Топорку по совместной попойке в бане. Трофим вспомнил даже, что его зовут Аким и он держит окраинный рынок. Вошедший поклонился Хлопуне, тот жестом велел ему садиться и продолжил:

– Ну, так это еще завтра состоится, а сейчас я вас двоих пригласил, чтобы мое распоряжение срочное выслушать. Сегодня ты, Аким, на рынок свой окраинный не суйся, и из окрестностей его на версту людей своих убери. А ты, Топорок, точно так же плотницкую слободку стороной обходи.

В душе Трофима шевельнулось нехорошее предчувствие.

– А что там такое происходить будет? – спросил он.

Хлопуня закаменел лицом и резко ответил:

– Вопросов лишних у нас задавать не принято, так же как и приказы мои обсуждать. Но тебя, так и быть, на первый раз прощу и отвечу даже. Опасность там будет происходить для молодцов ваших, так и нечего лоб подставлять… А сейчас перекусите малость чем Бог послал да расходитесь по делам своим!

Хлопуня поднялся из-за стола и скрылся в люке подземного хода.

Трофим молча выпил с Акимом медовухи, нехотя закусил яблочком. Кусок в горло ему не лез. Хотя из объяснения Хлопуни вроде бы следовало, что в указанных местах будут происходить какие-то действия стражи, от которых он хочет оградить своих людей, смутное чувство тревоги не покидало Трофима. Почему брат ничего не сказал ему при встрече о возможной опасности, которая могла бы подстерегать его в слободке? Не захотел? Сам не знал? На обратном пути Трофим все думал об этом. Спать ему больше не хотелось, он вышел в сад, уселся на лавку под яблонями и невольно стал смотреть в сторону плотницкой слободки, хотя она находилась на значительном расстоянии и ее никак невозможно было разглядеть за деревьями и строениями.

До полудня оставалось еще часа два, но летний день уже стал жарким и душным. Воздух был неподвижен, палящие лучи солнца с безоблачного неба нагревали пыльные улочки и бревенчатые стены изб, на которых выступала светлая янтарная смола. Степан, не успевший сегодня утром позавтракать, поскольку проспал и опаздывал на совещание, вернувшись от Коробея, сидел в горнице перед распахнутым окном, защищенным от солнца тенью старой яблони, и с аппетитом поедал краюху ржаного хлеба, запивая ее холодным – из погреба – молочком, которое отхлебывал прямо из большой глиняной кринки. После разговора с Коробеем на душе его полегчало, он верил, что отважный и самоотверженный начальник московской стражи сумеет уличить и покарать предателя и, возможно, найдет способ отомстить злодеям-опричникам за кровь невинных людей.

Крики, раздавшиеся на дальнем конце слободки, сперва были едва слышны в знойной тишине умиротворяюще ленивой летней благодати. Степан был опытным стражником, много повидавшим в своей относительно короткой, но наполненной постоянными опасностями и схватками жизни. Поэтому он сразу почувствовал, что крики эти, все усиливающиеся и приближающиеся, означают не пустячную ссору повздоривших соседей и даже не страшный для всего города в такую жару пожар, а ужас неотвратимо надвигающейся погибели. Степа метнулся к печи, одной рукой выхватил из нее железный совок с угольками, другой рукой сорвал со стены пищаль, которая с недавних пор была постоянно заряжена не пулей, а картечью, и зажег фитиль. Он сгреб пищаль с тлеющим фитилем, пищальную подпорку и саблю в ножнах в охапку, как дрова, и, в не подпоясанной белой холщовой рубахе, расшитой заботливой материнской рукой цветными узорами по краям распахнутого ворота, стремительно выбежал из избы на улицу.

Он промчался по извилистой улочке всего несколько десятков саженей и за очередным изгибом увидел около полусотни опричников, столпившихся перед сорванными с петель дощатыми воротцами, ведущими в захудалый дворишко дома, в котором обитала, едва перебиваясь с хлеба на квас, вдова с четырьмя малыми детишками. Опричники, уже разгромившие по мере своего продвижения по слободке множество дворов, были в привычном состоянии звериного возбуждения от безнаказанных убийств. На их раскрасневшихся лицах блуждали судорожные улыбки, больше похожие на оскал. На лезвиях излюбленных орудий палачей – длинных ножей и секир – дымилась свежая кровь. Позади, на пыльной улице лежали несколько трупов слободчан, которых изверги, забавляясь и играя в понятную только им омерзительную игру, выволакивали из дворов и терзали всей стаей на открытом пространстве. Они разражались диким хохотом при виде страдания очередной жертвы. Сейчас один из опричников, отличающийся особо высоким ростом и могучим телосложением, выйдя из ворот, держал за волосы в высоко поднятой руке вдову – маленькую женщину, исхудавшую от постоянной тяжелой работы. Ее глаза, только что видевшие убийство своих детей, закатились под полуоткрытые веки, из судорожно сжатых губ стекала струйка крови. Почерневшие руки, с неожиданно большими трудовыми ладонями и скрюченными узловатыми пальцами, неподвижно висели вдоль сотрясаемого судорогами тела. Вслед за женщиной другой опричник тащил за шкирку, как котенка, хрипевшего светловолосого паренька, последнего оставшегося в живых ее сына. Это был тот самый малец, которого всего несколько дней назад встретил в слободке Михась, когда искал Степу.

Опричник, приподнявший вдову над землей, под одобрительный злобный хохот подельников, ножом с длинным широким лезвием рубанул по ее тоненькой шее. Фонтаном брызнула кровь, маленькое тело с глухим стуком упало на землю, женская голова осталась в поднятой руке торжествующего ублюдка.

– Ну, падлы, конец вам! – диким нечеловеческим голосом выкрикнул Степа. Он встал посреди улицы, выпрямившись во весь рост, вбил в каменно-твердую землю подпорку, зажал саблю под левой рукой, правой укрепил на подпорке пищаль. Краем глаза Степа с радостью заметил, что растерявшийся от его неожиданного грозного выкрика опричник выпустил из руки паренька, и тот, не в силах подняться на ноги, все же метнулся на четвереньках от своих мучителей к стражнику, вышел из зоны обстрела. Степа немедля нажал на спусковой крючок, фитиль опустился, поджег порох на полке. Стражник, как опытный стрелок, чуть подправил линию прицела. Грохнул выстрел, и заряд картечи с визгом врезался точно в самую середину стаи извергов.

Степа, не спуская глаз с врагов, в ужасе шарахнувшихся в стороны от того места, где повалились на пыльную землю их убитые дружки и завопили раненые, бросил разряженную пищаль, поднял с земли паренька, крепко прижал к груди, поцеловал в заплаканное, искаженное ужасом личико и твердо и внушительно произнес:

– Выручай, друг, беги на заставу, к дружинникам, к Михасю, скажи, что стражник Степан насмерть бьется с опричниками в слободке, пусть спешат на помощь. Ну, беги же, родной!

Он встряхнул мальчишку, подтолкнул его в спину. Тот, опомнившись, по-взрослому кивнул ему и помчался что есть силы по направлению к пустырю, на котором раньше стояла застава леших.

Опричники довольно быстро опомнились, сомкнули ряды, взяли секиры и ножи на изготовку. Потеря десятка дружков убитыми и ранеными ожесточила, но одновременно и несколько смутила доселе безнаказанных убийц. За их спиной лежало множество трупов, и уже поднимался в синее безоблачное небо черными столбами дым от пылавших разоренных избенок. Перед ними на пустынной улице стоял всего один человек. Но он стоял твердо, с гордо поднятой головой и крутил в руке большую казацкую саблю, разминая плечо перед рубкой. За жизнью этого человека их и отправил в слободку Малюта, попутно приказав уничтожить и все осиное гнездо, жители которого посмели вот уже несколько раз не подставить покорно свои шеи под секиры палачей.

Хотя численное превосходство стаи было подавляющим, опричники все же не решились сразу броситься на Степана, который твердо стоял на своей земле и не собирался никуда убегать. Предводительствующий опричниками белокурый красавчик Егорушка, видя нерешительность своих дружков, прибегнул к обычной тактике: словесному давлению, предназначенному для того, чтобы внести смятение в душу и сознание намеченной жертвы, лишить воли к сопротивлению.

– Как осмелился ты, смерд, на царевых опричников, приказ государя нашего по искоренению злодеев выполняющих, руку поднять?! – грозно обратился он к Степану. – Ты что же, предателем родины, бунтовщиком против царя хочешь стать, чтобы тебя во всех церквях прокляли и весь твой род до седьмого колена казнью позорной искоренили? На колени, пес смердячий, повинись перед слугами государевыми, за грех свой прощение у Бога немедля вымаливай, мразь!

– Я – Степа, страж московский. А ты – содомит, козел драный! Не тебе, кровосос подлый, меня любви к Родине учить, имя Богово поминать! Сдохни, гад! – выкрикнул Степа и неожиданно резким движением левой руки выдернул подпорку пищали из земли и метнул ее, как копье, прямо в лицо красавчику.

Острый железный наконечник глубоко вошел в глазницу опричника, он замертво рухнул на землю. Его дружки, взревев от ярости, кинулись на Степана. Если бы на месте стражника был кто-либо из леших, то он немедля прибегнул бы к хорошо знакомому и в совершенстве освоенному на практике приему Спартака: бросился бы бежать вдоль по улице или через огороды, чтобы растянуть неприятелей, свести на нет их численное превосходство и затем, внезапно останавливаясь, приканчивать поодиночке вырвавшихся вперед преследователей. Но Степа привык быть хозяином на своей земле и не бояться на ней никого. Его ожесточение против опричников и презрение к ним было настолько велико, что он не пожелал отступить ни на шаг перед четырьмя десятками врагов. Ослепительно чистой молнией сверкнув под лучами полуденного солнца, боевая казацкая сабля обрушилась на палачей. Еще несколько раз взметнулась она, уже не сверкающая, а покрытая черной кровью, но затем стая смяла стражника, сомкнулась над ним.

Низенький толстый дворянчик, с жиденькой бороденкой на лоснящемся от жира лице, с маленькими бегающими глазками, которые обычно выражали лишь жадность и похоть, а сейчас пылали лютой ненавистью, заслуживший среди своих почетное прозвище Хряк, принявший начальство над опричниками вместо поверженного красавчика, скомандовал:

– Готовьте кол, соколики!

Несколько опричников секирами заострили сверху кол в ближайшем плетне, предварительно отломав от него жердины. Растерзанный Степан, из уст которого еще вырывалось слабеющее дыхание, неподвижно лежал посреди пыльной улицы. Хряк с мерзкой улыбкой наклонился над стражником.

– Чего ж ты скрючился-то так, соколик? А то ужо стоял-то давеча перед нами гордо, возносился высоко! Ну, да ничего, сейчас мы тебя выпрямим да вознесем, смерд поганый!

– Рано радуешься, гад, – с трудом разлепляя залитые кровью губы, прошептал Степан. – Близко… подмога… Друзья… поморы… Михась… за меня воздаст…

Хряк открыл было рот, собираясь продолжить словесные издевки над находящимся в его власти беспомощным противником, получая от этого процесса ни с чем не сравнимое сладострастное наслаждение, как вдруг с противоположного конца слободки раздался условный свист. Из проулка показался верховой опричник, поставленный «на стремя» (выражение, почерпнутое опричниками у своих дружков-разбойников), чтобы вовремя предупредить шайку о приближении возможной опасности.

– Братие! Поморы к нам скачут! – крикнул верховой.

Опричники, как по команде, кинулись наутек, волоча полторы дюжины трупов своих дружков. Хряк даже не попытался их остановить. Он схватил лежавшую на земле рядом со Степаном его казацкую саблю, судорожно протянул ее здоровенному опричнику, отрубившему недавно голову женщине, который увлекся возней с колом, и потому не успел еще стартовать в нужном направлении.

– Охлобыся, прибей злодея! – приказал здоровяку Хряк.

Опричник схватил саблю, замахнулся и с силой воткнул ее в грудь Степану, пригвоздив его к теплой земле, а затем бросился вслед за своими улепетывающими дружками.

Опричники попрыгали в стоящие за слободкой возки и галопом помчались восвояси. Когда они отъехали на безопасное расстояние, укрывшись в узких запутанных улочках стольного града, и наконец-то дали отдых хрипящим коням, Хряк привстал на возке и преувеличенно веселым голосом произнес подобающую случаю речь:

– Что ж, соколики! Не щадя животов своих, выполнили мы приказ отца нашего, Малюты, покарали злодея паршивого, подручника подлого разбойников и ненавистников государевых, московской стражи предателя. Теперь и в гнездо свое пора возвращаться с чувством долга хорошо исполненного, друзей, героически погибших за дело правое, хоронить!

После его слов опричники одобрительно загудели и окончательно успокоились. Они вдоволь насытились убийствами и были не слишком опечалены гибелью полутора десятков своих дружков, доля добычи которых, награбленной в многочисленных погромах, теперь достанется им самим. Проклятые дружинники-поморы, задержавшиеся, видно, в слободке, не смогли организовать погоню по горячим следам. Хотя, как точно знали опричники, поморам сейчас не до погони, поскольку их собственные беды должны надолго сковать действия этих дикарей, заставить не нападать, а обороняться.

Михась, получив задание от сотника перед самым полуднем, прямо с рынка отправился на другой конец столицы в плотницкую слободку в сопровождении боевой тройки леших. Они мчались по кривым улочкам широкой плавной рысью, почти не встречая на своем пути людей, по старинной русской привычке завалившихся спать после обеда. Тревожный стук копыт их коней звучал резким диссонансом в умиротворенном спокойствии и пустоте разомлевшего от жары города. Внимание леших было сосредоточено на дороге, чтобы не налететь на неожиданно возникшее за очередным изгибом улицы препятствие или не сбить конем случайного зазевавшегося пешехода, поэтому черный дым, занимавшийся над плотницкой слободкой, они увидели только тогда, когда приблизились к ней вплотную и выехали на пустырь, на котором прежде располагалась застава леших, положившая в ночном бою больше сотни лучших Малютиных бойцов.

Сейчас на пустыре лишь одиноко торчали покосившиеся обломки столбиков от навеса, когда-то принадлежавшего заставе. Возле одного из столбиков, судорожно вцепившись в него ручонками, скорчился в пыли малец лет десяти. Он уже не мог даже плакать и лишь еле слышно хрипел, судорожно сотрясаясь всем телом. Михась на ходу соскочил с коня, поднял ребенка на руки. Тот забился всем телом, пытаясь вырваться, но, открыв глаза, увидел знакомую серо-зеленую ткань мундира, оскаленную лесную рысь на рукаве, затем поднял голову и узнал Михася. Паренек обхватил лешего ручонками, прижался к нему и закричал громким, как ему казалось, голосом:

– Дяденьки, помогите, ради Бога! Скорее!!! Стражник Степан бьется насмерть с опричниками в слободке! Они мамку, братьев и сестриц поубивали!

На самом деле он едва шептал высохшими почерневшими губами.

Михась скорее почувствовал, чем расслышал мольбу ребенка.

– Держи! Охраняй! – Он протянул мальчонку одному из леших и скомандовал тем особым хриплым и грозным голосом, вырывающимся из глубины груди, которым отдаются самые суровые и ответственные военные приказы: – К бою!!!

Вскочив в седло, он с места поднял коня в галоп. Сквозь грохот копыт сухо и отчетливо щелкнули взводимые курки пистолей.

Они домчались до дома стражника за считанные минуты. Михась, позабыв обо всем на свете, бросился к растерзанному телу Степы, поднял его голову обеими руками, попытался заглянуть в закатившиеся глаза. Бойцы с двух сторон прикрыли своего командира, внимательно осматривая с высоты седел улицу, строения и огороды, держа пистоли на изготовку. На улице лежали несколько трупов слободчан и стояла мертвая тишина.

– Кто это сделал?! – закричал Михась, обращаясь к опаленному зноем летнему небу. – Выходи, падлы, всех порешу!!!

Вдруг со стороны соседнего двора раздался шум приближающихся шагов, свидетельствующий, что невидимый лешим человек бежит не разбирая дороги, путаясь в ботве огородов. Михась резко повернулся, поднял пистоль. Из-за плетня показался высокий широкоплечий молодец. Он одним движением перемахнул через плетень и застыл, глядя не на целившегося в него Михася, а на тело стражника.

– Степа, братик, – глухим сдавленным голосом произнес он.

Михась, уже спустивший курок, за те два мгновенья, пока горит порох на полке, успел отвести выстрел в сторону.

Трофим, не заметив просвистевшей в вершке от его головы пули, не обращая внимания на леших, медленно подошел к телу брата, опустился на колени, обнял его неподвижные ноги и зарыдал.

Михась, опомнившись и оценив обстановку, скомандовал:

– Рысью – до конца слободы и немедленно назад, один за другим в пятидесяти футах, на поворотах сближаться, видеть друг друга, приготовить гранаты, боя не принимать, отступать отстреливаясь!

Он расстегнул поясной подсумок с гранатами, перезарядил пистоль. Потом подошел к рыдающему возле мертвого тела человеку, тронул его за плечо. Тот медленно поднял голову, в упор посмотрел на лешего.

– Ну, здравствуй, атаман, – первый нарушил молчание Михась.

Теперь он понял, почему лицо и весь облик Степы показались ему смутно знакомыми при первой встрече. Братья были довольно похожи внешне.

– Здравствуй, дружинник, – печально произнес Трофим. – Лучше бы ты зарубил меня тогда в лесу, чтобы не видеть мне гибели брата любимого.

– Кто это сделал? – намеренно жестко спросил Михась, заставляя собеседника забыть о своем горе, сосредоточиться на том, что было сейчас главным.

– Не знаю, – медленно произнес Трофим. – Но скоро узнаю и не прощу!

Раздался приближающийся топот копыт, условный свисток, и из-за изгиба улицы показались оба бойца. Один из них, осадив коня, доложил Михасю:

– Слобода вырезана поголовно, часть домов горит. Издали видели на пригорке отъезжающие возки. – Боец сделал паузу и почти выкрикнул, как ругательство: – Опричники!

Трофим взревел, вскочил на ноги.

– Стой! – Михась успел схватить атамана за пояс, завалил подсечкой, сам упал сверху, обнял его за плечи. – Куда ты один, без оружия? Погибнешь почем зря!

Михась поднялся, отряхнул пыль, подал руку Трофиму, понуро сидевшему на земле. Тот тяжело встал на ноги.

– Ладно, правда твоя, дружинник! Тебя как зовут-то?

– Михась.

– Я – Трофим. Вот и познакомились, – горько усмехнулся он. – Так что же, опять безнаказанными кровопийцы уйдут?

– Ну уж нет! – твердо произнес Михась.

Он снял берет, встал на колени перед телом стражника, крепко пожал его мертвую руку.

– Ребята, – окончательно придя в себя, произнес Трофим, – нельзя мне тут с вами больше оставаться: кабы не увидел кто невзначай! А у меня еще дела есть с людьми, меня приютившими, защиту-помощь против опричников треклятых посулившими! Уверен, что матери сообщите и похороните брата по-христиански! Меня не ищите – все равно не найдете. Сам к вам приду!

Он также встал на колени перед телом брата, поцеловал его в лоб, прощаясь навек, резко поднялся и исчез за плетнями. Михась, проводив атамана взглядом, повернулся к телу Степана, взялся было за рукоять сабли, чтобы выдернуть ее из груди мертвого друга, но донесшийся из проулка шум заставил его резко обернуться и выхватить пистоли. На улицу въехало несколько закрытых возков. Все они были темного цвета, не имели никаких украшений, лишь золоченые православные кресты тускло поблескивали на дверцах.

Дверца переднего возка распахнулась, из нее, слегка пригнувшись, выбрался монах, ступил на землю, выпрямился. Михась почему-то сразу же понял, что перед ним стоит митрополит, хотя до этого ни разу его не видел. Леший поспешно вложил пистоли в кобуры, подошел к митрополиту строевым шагом, как к самому высокому начальнику, доложил обо всем произошедшем. Митрополит печально кивнул, приказал сопровождавшим его монахам позаботиться об убиенных слободчанах, о единственном оставшемся в живых мальчике. Затем еще раз пристально взглянул на стоящего перед ним навытяжку Михася и промолвил:

– Ступай, сыне, исполняй далее свою службу. Страдальцев сих захороним мы с христианскими молитвами о невинно убиенных. Но помни наказы мои твердо. Отмщение злодеям Господь воздаст!

Михась, скомандовав бойцам следовать за ним, вскочил в седло и помчался по направлению к рынку, на котором располагался оперативный штаб леших.

Митрополит приблизился к телу Степана, склонился над ним. Вдруг он резко распрямился, окликнул по именам нескольких человек из своей свиты. Те поспешно подбежали, бережно и проворно подняли тело стражника, отнесли его в один из возков, который тут же развернулся и плавно тронулся по направлению к монастырю.

Когда Михась, домчавшись до рынка, доложил Кириллу и Дымку о произошедшем, дьякон нахмурился и долгое время молчал, сосредоточенно размышляя.

– Что думаешь, отче? – прервал его молчание Дымок, которому некогда было сидеть на месте и скрупулезно рассуждать, а необходимо было непосредственно руководить действиями отряда в окрестностях рынка.

– Создается у меня впечатление, брат сотник, что все это – не случайное совпадение. Диверсии сии против нас происходят согласованно и синхронно. Предполагать же я обязан самое худшее: кто-то хочет нас боем связать, от основной цели – библиотеки – отвлечь. Но, слава Богу, пока на ходе основной операции, которую Фрол в одиночку, без прикрытия проводит, наши беды нынешние отразиться никак не должны. Тем не менее не исключено, что враг наш неведомый сейчас готовит нам еще один удар в месте самом неожиданном и незащищенном. Догадаться бы, в каком именно?

Дымок, больше думавший о том, как усилить эффективность облавы, рассеянно кивнул, поднялся и направился к выходу. Он уже вышел за порог, когда вдруг окончательно осмыслил заключительную фразу Кирилла, и от смутного предчувствия беды у него внезапно все похолодело внутри. Но он усилием воли отогнал это мелькнувшее было неясное предчувствие и двинулся к поджидавшим его бойцам очередной прибывшей из резерва полусотни.

Практически в тот же самый момент, когда дьякон Кирилл, сидя в залитом кровью леших кабаке на окраинном рынке, предполагал, что с тайной операцией по поиску подходов к библиотеке все обстоит нормально, особник Фрол усталой походкой приближался к другому кабаку. По обе стороны кабацкого крыльца, как всегда, сидели и лежали мертвецки пьяные посетители, выпровоженные сноровистыми целовальниками по причине исчерпания наличных средств, а также мало-мальски приличной верхней одежды и серебряных нательных крестов. Некоторых счастливчиков волочили на себе прочь от кабака сердобольные друзья, и они имели шанс вернуться домой хоть с каким-то не пропитым имуществом. Кабак этот, расположенный возле Сенного рынка столицы, был одним из самых больших, имел несколько помещений, и в нем собирался самый что ни на есть разнообразный люд: мелкие купцы, писари, стрельцы и еще Бог знает кто – не всех можно было сразу определить по одежде и речам. Именно разнообразие посетителей и многолюдность привлекали Фрола, и он вот уже в пятый раз шел в кабак для поисков каких-либо намеков о расположении царской библиотеки.

Несмотря на то что едва перевалило за полдень, в просторных помещениях с низкими потолками народу было битком и царила привычная атмосфера бесшабашного и одновременно надрывного разгула. Фрол сел за длинный стол, как всегда – спиной к дощатой стене, помахал рукой ближайшему молодцу, разносившему кружки, ковши и блюда. Вдруг из-за стола, стоявшего чуть поодаль, поднялся невысокого роста писарь в замызганном кафтане, с большой медной чернильницей на веревочном поясе и торопливо направился к нему. Он опустился на скамью напротив Фрола и с радостной пьяной ухмылкой на раскрасневшемся от употребления изрядной дозы лице проникновенно произнес:

– Здорово, приятель!

– Здорово, коль не шутишь, – дружелюбно откликнулся Фрол.

С писарьком он выпивал за одним столом в этом самом кабаке два дня назад и, как всегда, поведал ему и другим собутыльникам, громогласно, со слезой, жалостливую историю о своей загубленной жизни и чудесном спасении, которое надеялся получить от прикосновения к стенам царской библиотеки.

– А знаешь ли, мил человек, что попал ты в сей вертеп исчадный как раз во благовременье? – перегнувшись через столешницу и дыша прямо в лицо Фролу жутким запахом пива и чеснока, поведал писарек слегка заплетающимся языком. – Ибо… – (он поднял вверх палец и икнул) – …Ибо за столом соседним пребывают люди из числа дружков моих, коим я твою историю душещипательную поведал. И, проникшись состраданием к своему брату – писарю, людьми необразованными и злобными зазря обиженному, они готовы горю твоему помочь и стены, к которым ты припасть с лобзаньями жаждешь, указать!

Фрол встрепенулся, изобразив на лице одновременно благодарность и удивление:

– Да неужто, брат? Да я за такое благодеяние с себя последнее отдам, лишь бы мечтание мое сбылося!

– А вот пойдем-ка за тот вон стол, там и узнаешь про то, о чем спрашивал намедни!

Они поднялись, пошли в глубь помещения. Фрол опустился на лавку и ощутил смутную тревогу, поскольку стол стоял торцом к стене и ему пришлось сесть так, что спина его была открытой, и он не мог контролировать происходящее сзади. За столом сидели пятеро неизвестных ему личностей неопределенного рода занятий. Они приветствовали особника с преувеличенным пьяным радушием. Фрол в ответ расплылся в широчайшей улыбке, чуть откинулся назад, развел руки в стороны, как бы желая приветственно обнять новых дорогих друзей, и убедился тем самым, что за спиной было пока чисто. Тем не менее он тут же подвинул к себе налитую ему кружку, ухватил лежащий на столе замызганный подозрительного вида ржаной каравай и замотивированно достал из-за голенища чухонский нож, нестрашный и неказистый на вид, с простой деревянной рукояткой, но светлым зеркально-гладким лезвием, и принялся неверными движениями отрезать себе ломоть.

– А где же наш братан Вася, который вот этому несчастному пропойце обещал про библиотеку царскую поведать? – отхлебнув из кружки и шумно рыгнув, поинтересовался пригласивший Фрола писарек.

– До ветру отошел… Да вот он уже и возвернулся, – последовал ответ собутыльников. – Иди скорее, Васек! Человек тебя заждался уж! Долго что-то ты писаешь, небось, дырочка на конце засорилась!

Приблизившийся к столу молодец в распоясанной шелковой рубахе, не обращая внимания на продолжавших отпускать плоские шутки дружков, подошел к Фролу слева, протянул руку и гаркнул во весь голос:

– Ну, здорово, грамотей-пропойца!

Фрол, отвечая на его приветствие, поневоле повернулся на лавке всем корпусом, чтобы пожать протянутую руку своей правой рукой. При этом он неловко и суетливо переложил еще не откромсанный ломоть и нож в левую руку, повернув плоскость лезвия к себе. По-видимому, как и рассчитывали молодцы, стоявший за столом отвлекающий громкий гвалт и хохот не дали особнику возможности расслышать или почувствовать, как справа и сзади от него из темного закутка выскользнул человек, мягким кошачьим броском достиг стола и умело нанес Фролу сильный оглушающий удар по голове короткой тяжелой дубинкой. Особник мгновенно обмяк и ткнулся лицом в грязную залитую пивом столешницу. Нож, которым он так и не успел воспользоваться по прямому боевому назначению, выпал из его руки на заплеванный пол.

– Смотрите-ка, друг-то наш упился в дым! А не пора ли его, сердешного, домой вести, к хозяину? – насмешливо произнес маленький писарек.

Двое из сидевших за столом подхватили Фрола под руки, и вся компания, громко и весело переговариваясь между собой, направилась к выходу. Когда Фрола сносили с крыльца, укладывали в стоящую невдалеке телегу и накрывали попоной, в кабак поднимались трое местных ремесленников.

– Вот видите, – громко, с явной завистью в голосе, произнес один из них, обращаясь к двум своим спутникам и обиженно шмыгая лиловым носом. – Настоящие-то друзья товарища своего пьяным не бросают, небось, на позор и разорение, а до дому бережно доставляют! А вы, срамники, меня третьего дни прямо в луже забыли, а сами отправились дальше гулять!

– Так ты, дядя, друзей-то выбирай осмотрительно! – подмигнул ему маленький писарек, усаживаясь вместе с остальными в телегу прямо поверх лежащего в ней Фрола, и толкнул в спину возницу, разбиравшего вожжи. – Трогай, милай, а то у нас еще забот полно!

Ехали они недолго, и вскоре бесчувственного Фрола выгрузили во дворе, примыкавшем к тыльной стороне обширного городского поместья Малюты Скуратова. Молодцы соскочили с телеги, остановившейся у приземистого сруба, стоявшего в некотором отдалении от главных палат, выволокли Фрола, попытались поставить на ноги. Фрол не подавал признаков сознания, только слабое дыхание едва вырывалось из его полуоткрытых губ.

– Еще не очухался али притворяется? – поинтересовался маленький писарек.

– А что тут гадать-то? – ответил один из державших особника молодцов и обратился к другому: – А нуко-ся, давай, благословим гостя!

Они привычным согласованным движением качнули тело назад и затем с размаху бросили вперед, головой об массивный дубовый косяк ведущей в подвал двери.

– Надо же, промахнулись! Да и подзабыли, видать, что дверь-то наружу открывается, – загоготали они, произнеся свою любимую, много раз повторявшуюся шутку.

– Будет вам, а то еще убьете раньше времени, – строго одернул их писарек, явно бывший начальником над всей компанией.

– Да мы что ж? Мы – ничего, только лишь в дверь постучали, чтобы стража вышла! – продолжали зубоскалить молодцы.

Действительно, почти сразу же тяжелая окованная железными полосами створка распахнулась и из нее показались двое здоровяков с короткими секирами в руках, одетые в кафтаны и шапки, похожие на стрелецкие, только имевшие характерный, наводящий ужас, грязно-бурый цвет запекшейся крови.

Их появление вызвало новый взрыв веселья среди тайных дел Малютиных подручных.

– Обыскать, связать и в темницу одиночную! Поставьте там бадью с водой, чтобы полакал, когда очухается. Он для занимательной и душевной беседы нам понадобится. До того чтобы с ним никто ни слова, ни полслова – головой ответите! – сурово приказал писарек.

Тюремщики молча кивнули, подхватили Фрола и поволокли его вниз по крутой лестнице в смрадную темноту подземелья. В узкий длинный проход, скупо освещенный несколькими чадящими лампадками, выходило множество дверей, сплошь окованных железом, запертых снаружи на огромные висячие замки. Открыв одну из дверей, здоровяки заволокли особника в довольно обширную темницу с земляным полом, кое-где прикрытым охапками гнилой соломы. Они бросили его на пол, зажгли специально принесенные лампадки и принялись сноровисто снимать и обшаривать сапоги и одежду, но не нашли ничего подозрительного или интересного, кроме тощего кошелька с несколькими медными монетами. Тюремщики попытались развязать тряпицу на кисти руки Фрола, прикрывавшую обширный гнойник, но тот смердел настолько отвратительно и выглядел столь безобразно, что даже эти отнюдь не брезгливые заплечных дел мастера почли за благо поскорей замотать тряпицу обратно. Закончив обыск, они заломили все еще не пришедшему в сознание особнику руки за спину и связали их сыромятным ремнем. Затем, как было велено, внесли бадью с водой, заперли дверь темницы на тяжелый засов, навесили замок. Один из тюремщиков поднялся во двор, отдал обнаруженный у Фрола кошель с монетками писарьку, который прохаживался возле двери в подземелье, ожидая результатов обыска.

Писарек осмотрел кошель, пожал плечами и быстрым шагом отправился в хоромы. Взбежав на резное крыльцо, он прошел по узким запутанным переходам, в которых многочисленные охранники молча приветствовали его, прошел в любимую палату Малюты, запрятанную в глубине терема. В палате, как всегда, горело множество свечей, освещавших все углы, и стоял простой на вид палисандровый стул с невысокой гнутой спинкой, на котором восседал сам хозяин, просматривавший груду свитков, лежавших на специальном столике с инкрустацией.

Малюта поднял глаза от свитка, вопросительно взглянул на вошедшего. Тот поклонился и доложил:

– Взяли мы придурка, к библиотеке интерес проявлявшего. В темнице нашей прохлаждается сейчас. Обыскали, но кроме убогого кошеля с мелочью не нашли ничего, разве что ножичек при нем был неказистый, которым он и хлеб-то толком отрезать не мог, – с опрометчивым презрением охарактеризовал Малютин соглядатай чухонский нож, который и через несколько веков, в отличие от мечей и сабель, сохранится на вооружении под коротким и резким, как колющий удар, названием «финка».

– Твердо ли уверены, что один он был, без дружков тайных, издали за ним наблюдающих?

– Уверены твердо, отец-боярин, два дня его водилинепрерывно, ночевать даже с ним ложились рядом в избе ночлежной. Один был, без связи и прикрытия.

– Ладно, допустим. Может, и вправду не заговор это, а следствие помутнения рассудка у писаря-забулдыги с воображением живым и хлопотливым. Однако никак нельзя нам промашку тут допустить. Посему вечером нынешним придурка сего допросить с пристрастием. Поскольку дело тайное, чужих ушей не терпящее, даже тебе, наилучшему псу моему розыскному, допрос доверить не могу. Впрочем, самому же лучше будет: меньше знаешь – дольше проживешь, – усмехнулся Малюта и, с удовлетворением отметив, что от его усмешки невольная дрожь пробежала по телу верного подручного, продолжил: – Так что сей же час найди Прошку, предупреди, пусть он самолично допрос ведет, так как все дела с библиотекой ему поручены. И заплечников пригласи ему в помощь немых: Фильку и Кирьку. Ступай немедля!

Некоторое время после того, как подручный проворно покинул палату, Малюта сосредоточенно размышлял над полученной информацией, затем, по-видимому не найдя оснований для особой тревоги, снова вернулся к чтению свитков, которые представляли собой подметные письма, записи допросов, доносы, кляузы и прочие подобные документы первейшей государственной важности.

Тем временем опричники после налета на плотницкую слободу уже вернулись на свою улицу, где жили лишь они, и собрались на обширном дворе Басмановых. Хряк доложил Басманову-старшему о своих подвигах и неожиданных потерях. Басманов сделал скорбное лицо, печально покачал головой и со слезой в голосе сказал прочувствованные слова о мужестве и самоотверженности верных слуг царевых, живота своего не щадящих в борьбе смертельной со злодеями государевыми. Он, как и другие, не был особенно опечален гибелью соратников. Но потеря красавчика Егорушки – приближенного царского и непременного участника срамных игрищ для избранных, требовала некой подстраховки от возможного неудовольствия государя. Посему Басманов, прихватив с собой сына (в этот раз не решившегося идти в слободу и отговорившегося нездоровьем), Хряка и Охлобыстю, велев им оставить на себе залитую кровью и покрытую гарью одежду, помчался во дворец.

Вся компания с выражением суровой печали на лицах вошла в царскую палату. Басманов-младший бросился к царю, упал на пол перед троном, обнял его ноги и горько зарыдал. Басманов-старший с мужественной скорбью доложил, что разгромлен очередной воровской притон – проклятая плотницкая слобода, казнен предатель стражи московской, воровство покрывавший, но в бою с многочисленными полчищами разбойников погибли шестнадцать верных государевых опричников, и среди них пал в первых рядах свет-Егорушка.

Хряк тут же поведал всю правду о героическом походе в слободу, где они обнаружили в тайных схоронах две сотни разбойников, коими предводительствовал не кто иной, как стражник Степка. Разбойники в бою были истреблены поголовно, а стражник пленен в единоборстве лично Охлобыстей и казнен на месте, поскольку это он, на глазах у всех, подло убил Егорушку, благородно заслонившего собой от вражеского оружия своего лучшего друга, то есть самого Хряка. Затем он, ухмыляясь, поведал мерзкие подробности резни, которые так любил наблюдать или выслушивать государь. В конце Хряк добавил, что стражник тот не покаялся во грехе и воровстве своем супротив государя, а лишь богохульствовал и грозил местью поморов-дружинников, поминая, в частности, какого-то Михася. Поморов этих, тупых и обнаглевших, слишком вольготно себя в столице почувствовавших, пора уже приструнить с суровостью, чем сейчас и занимается выдающийся государственный муж и царев слуга верный, боярин Малюта Скуратов-Бельский со товарищи.

Царь, выслушав речи своих приверженцев, некоторое время сосредоточенно молчал, машинально поглаживая шелковистые кудри на голове припавшего к его ногам Басманова-младшего. Затем он поднял свой взор и произнес задумчиво и отрешенно:

– С почестями предадим земле в срок положенный славных витязей, павших за дело правое, за царя и отечество. Ну, а сегодня воздадим хвалу Господу, преодолению супостатов способствовавшему, и провозгласим славу героям, в смертельной битве выжившим, на вечернем большом пиру в сем дворце мне любезном. – Царь сделал паузу, скорбно покачал головой и продолжил: – Ну, а что до поморов этих, коими предатель казненный вам грозил, то это не они распустились, а вы их распустили, как мне докладывают. Уже не раз ведь они осмеливались на пути вашем встать. Чем же они так страшны, Басманов, что вы наказать их стесняетесь?

При упоминании о поморах Басманов-младший дернулся всем телом и затих, перестав всхлипывать. Басманов-старший, чертыхнувшись про себя в адрес Малюты, обещавшего не чернить его перед царем по этому делу, и все-таки, как видно, не удержавшегося от некоторых, сделанных на всякий случай, намеков, немедля ответствовал царю:

– Отнюдь не стесняемся, государь, как раз сейчас и наказываем. Опасаемся лишь, что если нажмем посильнее, удерут они в леса свои дремучие на море свое Белое, и замысел наш рухнет изначальный, поскольку станут они в заморских странах не о том совсем рассказывать, что нам надобно, а о нашей суровости, о коей и так излишних слухов множество. Посему прощать вынуждены придуркам выходки их несуразные.

– Хорошо, коли так, – задумчиво произнес царь и тут же спросил жестко и требовательно, уставившись прямо в лицо Басманову своим страшным немигающим взором: – Но уж не боитесь ли вы молодцов этих, в боевом деле, как говорят, весьма ловких и искусных?

Басманов-младший застыл у ног царя ни жив ни мертв. Однако его отец, предвидевший подобный вопрос, тут же без задержки ответил:

– Ни в коей мере не опасаемся остолопов сих, государь. Твои витязи верные вдесятером их всех разгонят начисто. А сила их, досужими сплетнями приукрашенная, разве что в огнестрельном снаряде англицком заключается, кои ружья своровали они в странах заморских в небольшом количестве, да в которых заряды-то и иссякнут вскорости. Так что нам их бояться нечего.

Басманов произнес слова «досужие сплетни» подчеркнуто громко, выделив их многозначительной паузой, тем самым ненавязчиво намекнув царю, что знает, кто и зачем ему чушь всяческую нашептывает.

– Ладно, Басманов, не горячись. Конечно, супротив таких молодцов, – царь указал перстом на Охлобыстю, в течение всей беседы лишь сжимавшего и разжимавшего огромные кулачищи, – никто не устоит! Однако чтобы все слухи и сплетни пресечь разом, давайте-ка кого-нибудь из этих поморов, кого они сами считают бойцом наилучшим, на наш пир сегодняшний позовем, да там с ним и позабавимся, когда при нем этого самого снаряда огнестрельного не будет. Что скажешь, Охлобыстя? Готов ли ты развлечь своего государя да на угрозы казненного тобой предателя могучей дланью ответствовать?

Охлобыстя радостно оскалился:

– Только прикажи, царь-батюшка, ручки-ножки им повыдергиваю!

– Прикажу, не сомневайся. Кого там предатель-стражник, говорите, упоминал, когда сулил вам месть да погибель?

– Какого-то Михася, государь, – хихикая и потирая ручки, поспешно ответствовал Хряк.

– Вот ты, Басманов, езжай к Ропше, да выясни, не есть ли этот самый Михась их лучший лихой боец, да объяви-ка ему цареву честь: приглашение на пир сегодняшний во дворец мой новый… А сейчас ступайте, слуги мои верные, я за павших витязей молитвы свои вознесу Господу!

Когда Дымок, отдав распоряжения, вернулся в кабак на окраинном рынке, где дислоцировался оперативный штаб леших, он застал там Кирилла, который сидел на лавке, откинувшись к бревенчатой стене, и, казалось, дремал, закрыв глаза, хотя на самом деле дьякон напряженно обдумывал ситуацию и ждал донесений от своих особников. Лешие в сложившейся ситуации действовали незамысловато: оцепив двойным кольцом прилегающие к рынку улицы и слободки, они никого не выпускали и не впускали внутрь оцепления. В то же самое время мобильные группы прочесывали дома, лабазы и огороды, задерживая всех подозрительных мужчин, которых препровождали в обширный пустой амбар на краю рынка для последующих допросов. В этот самый амбар также доставили несколько особников, замаскированных под обычный люд, которые должны были фильтровать разговоры, ведущиеся в толпе задержанных.

Кроме дьякона, Дымок, к своему удивлению, увидел в кабаке Михася, который встал навытяжку при виде вошедшего начальника.

– Михась, ты что здесь делаешь? Почему не в десятке на прочесывании? – строго спросил сотник.

– Брат сотник, разреши обратиться, – глухим и бесцветным голосом произнес Михась.

– Разрешаю, – уже менее строго произнес Дымок, понявший по тону и потемневшему лицу Михася, что тот не просто так нарушил воинскую дисциплину.

– Опричники вырезали всю слободу, убили Степу, который один против них бился, нас на подмогу звал. Можно ли извергов этих, русский народ терзающих, и далее безнаказанными оставлять? Да они хуже любых ханов! Прикажи, сотник, я с ними за слободку, нам в охрану доверенную, да за друга, за стража московского посчитаюсь.

Дымок растерялся, не зная, что ответить бойцу. Каждый в отряде знал наказ митрополита – не способствовать расшатыванию центральной власти, едва окрепшего самодержавия, собравшего раздробленную Русь, не ввергать родину в смуту и мятежи. Но в словах Михася была та простая и горькая вечная человеческая правда, перед которой меркнут все наиважнейшие государственные интересы.

Кирилл открыл глаза, но молчал, не вмешиваясь, ждал ответа начальника отряда. Повисла томительная пауза. Внезапно раздался приближающийся топот копыт, характерный скрип и грохот, который сопровождал движение огромной боярской колымаги. Дверь отворилась, и в нее, низко нагнув голову в высокой шапке, едва протиснулся отец-боярин Ропша, одетый, как положено, в громоздкую роскошную шубу. Все присутствующие сразу же поняли, что произошло нечто экстраординарное.

– Мне выйти? – спросил начальников Михась.

Дымок открыл было рот, чтобы сказать «да», но Ропша, увидев Михася, неожиданно произнес:

– Ты ведь и есть Михась? – И после утвердительного ответа бойца скомандовал: – Тогда останься!

Боярин сел на лавку рядом с Кириллом, Дымок и Михась продолжали стоять.

– Только что удостоен я был чести невиданной, – начал Ропша, не дожидаясь вопросов. – Заехал ко мне в усадьбу не кто иной, как сам царев любимец, первый сановник государственный, Басманов-старший, что само по себе удивительно. А еще боле удивительно, что заехал он лишь для того, чтобы передать мне приглашение, как приказ звучащее, для дружинника Михася. Зван сей дружинник сегодня вечером во дворец на пир царев с его опричниками приближенными. Явиться приказано одному и – упаси Бог! – без какого-либо снаряда огнестрельного, коего царь терпеть не может, и вообще без брони и оружия: ведь не к врагам лютым, а к друзьям искренним за храбрость и усердие в дозорах проявленное приглашен.

– Занятная новость! – с изумлением произнес Кирилл и обратился к Михасю: – За какие такие особые заслуги, брат дружинник, ты к государю в милость попал?

– Думаю, что Степа сегодня перед смертью мое имя произнес, когда подмогу звал, сказал гадам, что я за него отомщу! Вот и хотят они над ним – мертвым – еще понадсмехаться: дескать, вот твой заступник у нас в ногах ползает, пощаду вымаливает! – выпалил Михась звенящим от возбуждения голосом.

– А что, – после некоторого размышления произнес Кирилл. – Похоже, верно мыслишь, головной. Однако пора тебе в десятники! Что думаешь, Дымок?

– Я бойца своего на расправу и верную гибель не пошлю! – жестко ответил сотник.

– Можно, конечно, сказать, что Михася мы гонцом в северные вотчины свои направили, – предложил Ропша. – Да только не выход это, любого другого они для потехи себе потребуют: с некоторых пор у царя развлечение любимое – людей на пиру убивать издевательски!

– Начальники дорогие, – буквально взмолился Михась. – Пустите меня на пир этот проклятый! Мне ж не в первой, что меня убивать будут! Отомщу за Степу, завалю хоть нескольких тварей, его убивших!

– Ты, боец, лишних слов не произноси, – сурово одернул его Дымок.

– Погоди, сотник, – перебил начальника отряда Кирилл и, как бы размышляя вслух, продолжил: – Если Михась пойдет на пир в одиночку и без оружия… Ведь дракой, по хмельному делу учиненной, никого у нас не удивишь. Ну, выпили молодцы, схватились на кулачках, кто-то помер нечаянно… Обычное происшествие, без коего ни один честной пир не обходится, и никаким покушением на самодержавие да на царя-батюшку тут и не пахнет!

Михась, услышав слова отца дьякона, не выдержал и дал волю чувствам. Он испустил нечленораздельный вопль, его лицо исказила оскаленная улыбка, из глаз брызнули слезы. Он стоял, потрясая до боли сжатыми побелевшими кулаками, и плакал, не стесняясь присутствующих.

Дымок взглянул на бойца с сочувствием и одновременно с некоторым осуждением. Инстинкт опытного командира, ответственного за чужие жизни и смерти, пересилил, и он подчеркнуто жестко обратился к Кириллу:

– Отец дьякон, может быть, лучше вместо Михася отправить туда кого-нибудь из твоих особников, кои похладнокровнее да поопытнее?

Михася будто окатили ушатом ледяной воды. Он застыл, не веря своим ушам. Кирилл покачал головой:

– Нет, командир, я уверен, что Михась справится лучше. Там будет открытый затяжной бой, а это как раз его стихия.

Михась, окончательно пришедший в себя, поблагодарил дьякона одним лишь взглядом, поскольку, в нарушение субординации, он и так наговорил много лишнего в присутствии высших воинских начальников, да еще без их разрешения.

– Хорошо, согласен, – сказал Дымок и обратился к Ропше: – Отец боярин, спасибо за принесенное известие. А теперь попрошу тебя вернуться в поместье, ибо в нем и так уже людей самая малость осталась, в случае нападения серьезного, боюсь, трудно там придется!

Ропша согласно кивнул, поднялся с неожиданной для его неуклюжего вида легкостью, намереваясь покинуть кабак, но Кирилл опять вмешался в распоряжение начальника отряда:

– Извини, командир! Ропша, погоди малость. Времени у нас в обрез, а боярин расположение внутреннее дворца знает. Да и вы оба там бывали. Давайте-ка вместе сядем, да план операции, как Михася с пира этого поганого живым вывести, обсудим.

Он разложил на столе большой чистый свиток, достал из поясной сумки гусиные перья, чернильницу. Все расселись вокруг стола. Михась хорошо разглядел и запомнил фасад дворца во время ожидания Дымка и Ропши, посещавших царя, поскольку он прикидывал тогда, как будет прорываться к ним в случае попытки их задержания, и возможные способы отхода через окна, балконы и крыши. Ропша и Дымок набросали внутреннее расположение тех помещений, в которых им довелось побывать. Около часа они подробно обсуждали возможные варианты развития событий, действий Михася в основном бою и при прорыве, а также порядок внешней подстраховки за пределами дворца. Когда план был окончательно выработан, Ропша немедленно выехал в усадьбу, а Дымок отправился контролировать действия отряда по оцеплению и прочесыванию. Перед уходом он задержался в дверях, повернулся к дьякону и спросил с едва заметным волнением:

– Вызов Михася на пир для расправы – тот ли это очередной удар по нам, отец дьякон, который ты предчувствовал?

– Не знаю, брат сотник, – честно признался Кирилл. – Может быть.

Дымок повернулся и, не говоря больше ни слова, вышел. Однако на крыльце он задержался и украдкой посмотрел на небо в той стороне, где должна была появиться сигнальная ракета, запущенная в случае опасности тройкой бойцов, дежуривших в усадьбе князя Юрия. Небо было голубым и безоблачным.

Михась, оставшийся сидеть в кабаке, так как ему полагалось отдохнуть перед трудным делом, после некоторого молчания обратился к Кириллу:

– Разреши, отец дьякон задать тебе один вопрос. – И, получив согласие, продолжил: – Ты вот сейчас не стал своего особника на операцию посылать, сказал, что я лучше справлюсь. Я, конечно, с мнением твоим согласен, поскольку частенько я бойцов твоих из особой сотни в соревновательных поединках побеждал. Тогда ответь мне, почему же вы меня в особую сотню не приглашаете?

– Хорошо, Михась, я тебе отвечу, хотя, как понимаешь, делать этого вовсе не обязан. Особники, которые тебя и многих других своим видом, свободным поведением и сугубой таинственностью привлекают, готовятся специально для скрытных действий под чужой личиной, а также для поддержания внутренней безопасности. Они никому, часто даже своим, верить не должны, обязаны постоянно ожидать удара в спину и быть готовы его отразить. Но готовность эта не должна быть за счет перенапряжения, а являться свойством человека, от природы терпеливого и холодного. У тебя же иная суть: ты весь кипишь от горя или радости. Твоя душа – впечатлительная и благородная – не выносит несправедливости. Ты сразу нетерпеливо и пылко в бой кидаешься. Товарища не только ни в чем не заподозришь, а того, кто подозрение выскажет, еще и убьешь невзначай. Тебе всегда ясно: кто свой, кто чужой. В бою ты, понятно, спину не подставишь, но в своем лагере, где в безопасности себя мнишь, тебя незамысловатой хитростью завалить можно. Да и чужую личину ты носить не умеешь, так же как притворяться, и с врагами до поры до времени в обнимку отплясывать, хлеб-соль делить. И биться особники должны уметь в основном не в поле или крепости, где грудь в грудь с врагом сходятся, а в сшибках коротких и внезапных, в местах самых что ни на есть неожиданных. И манера боя их часто должна быть не броской и устрашающей, а незаметной, но действенной. Ты же у нас любишь руками-ногами помахать, чтобы пока от одних врагов клочья летят, другие бы рты поразевали от изумления и ужаса. То есть ты полевой боец по природе своей, а не никак не особник.

– Спасибо за исчерпывающий ответ, отец дьякон, а то уж я, грешным делом, обижаться на руководство начал. Теперь же успокоюсь и своим делом заниматься продолжу, если до завтра доживу.

Кирилл хотел ответить бойцу, что он просто обязан выйти от царя живым, чтобы не провоцировать дальнейшую месть опричникам со стороны своих товарищей, но в этот момент дверь распахнулась и в кабак вбежал Чебак – один из особников, работающий на допросах задержанных в облаве. Он обратился к дьякону:

– Разреши доложить с глазу на глаз, отец дьякон.

– Ну, Михась, не обессудь: пройди под навес да отдохни там на соломе. А нам тут работать надобно, – с непривычной лаской и теплом в голосе произнес дьякон.

После того как Михась вышел, особник подсел к Кириллу и, несмотря на то что в помещении их было только двое, а кабак надежно охранялся снаружи, доложил шепотом:

– Молодцов тех, что в рубахах малиновых наших бойцов по окрестностям водили, похоже, и след простыл. Но кое-что странное наши ребята, к задержанным подсаженные, сообщили. Мужичок один местный, что на рынке этом постоянно отирается, то воды поднесет, то возы погрузит-разгрузит за толику малую, говорил соседям своим по амбару с возмущением следующее. Что, мол, дружинники эти сами между собой передрались за наследство купцов убиенных, а теперь на кого ни попадя смерть товарищей свалить хотят. Мы его после такого заявления быстренько выдернули на допрос и разговорили с подходцем и ласкою, намекнув для начала, что и сами своих в драке пьяной подозреваем, да наказать хотим и купецкую казну возвернуть, а они отнекиваются. А тому, кто нам правду разузнать поможет, с той казны доля немалая отломится. Ну, мужичонка на это дело клюнул и рассказал в подробностях, что он видел и слышал, под воз с горшками спрятавшись. С его слов выходит, что разбойнички в рубахах малиновых по одному обратно через забор перемахивали да прямиком в кабак сигали. А за ними наши бойцы также по одному спрыгивали. Утверждает он, что как только боец забор преодолевал, так в дверях сего кабака, настежь распахнутых, появлялся наш дружинник и бойцов внутрь зазывал. Причем произносил этот якобы наш дружинник нечто странное: «Ворья – как чумы!» И бойцы после слов его шли в кабак спокойно и безропотно. Мы мужичка и так, и сяк про слова эти странные спрашивали, но он на своем стоит: столь разов, говорит, слышал, сколь пальцев на руке (считать-то мужичок не умеет): дружинник тот слова сии каждому вновь появившемуся бойцу повторял. Говор, мол, не наш, не московский, а незнамо какой, может, ваш, северный, но слова эти точные. Вот, собственно, и все, – развел руками особник.

– Ворья – как чумы? – озадаченно повторил Кирилл.

– Может, внушение какое-нибудь гипнотическое? – с сомнением в голосе предположил Чебак.

Некоторые из особников, включая дьякона Кирилла, владели даром внушения, другие же видели, как оно применяется. Кирилл отрицательно покачал головой:

– Что-то здесь не так! Ладно, брат особник, пиши подробное донесение и ступай вновь на допросы. Будем думать!

Басманов-старший, выполнив царев наказ и заехав в усадьбу к Ропше, направился от него прямиком к Малюте, чтобы быть в курсе происходящих вокруг поморской дружины событий и принять в них максимальное участие. Он подробно рассказал о своем сегодняшнем визите к государю. Малютины соглядатаи уже давно проинформировали хозяина о визите конкурента во дворец, но тот сделал вид, что рассказ Басманова для него новость, и выслушал все сказанное со вниманием. Естественно, Басманов не стал упоминать, что догадался о Малютином намеке царю на вину сановника за то, что поморы выходят из-под контроля, и о своей тонкой попытке оправдания. Он поведал о вечернем пиршестве, на котором над лучшим поморским бойцом должна совершиться расправа в виде очередной кровавой забавы, а также озабоченно высказал сомнение: а не мало ли, дескать, мы приструнили поморов, убив всего лишь пятерых дозорных, казнив их дружка-стражника да приготовив публичное растерзание одного из их витязей? Как бы государь не остался недоволен столь мягким наказанием!

– Ты, как всегда, прав, Басманов, – с легкой усмешкой ответствовал Малюта. – Сразу видно, что ты есть муж государственного ума, да не из последних. Имеется у меня еще один замысел на сегодня, в больное место хочу им ударить, о котором они вряд ли догадываются.

– Могу ли я тебе в деле сем праведном посодействовать?

– Вполне можешь, боярин. Пошли ко мне сей же час сына своего, да с ним пару-тройку людей самых проверенных, кои друга нашего заморского опекали давеча, пусть они к страже моей присоединятся. А в ответ на взгляд твой вопрошающий скажу, что поедут они в усадьбу князя Юрия, где, как мой Прошка намедни выяснил, трое дружинников-поморов караул несут. Дружинников сих мы тем же способом, что и на рынке, умертвим. Чада и домочадцы князевы на небо вознесутся, дабы на земле им больше грехов не совершать, а княжну юную пусть ребята твои к тебе в усадьбу отвезут, где и постерегут до поры до времени. У меня ее держать неудобственно: в темнице еще помрет, а в доме слишком много людей бывает, каковых уж лучше чтоб никто из посторонних и мельком не видывал.

– А зачем нам дочка князя Юрия? – удивился Басманов.

– Хоть и ты и государственного ума, да не обо всем тебе известно, боярин, – с плохо скрытым чувством превосходства ответил Малюта. – Установили соглядатаи мои тайные, что через день – каждый день сотник поморский, боярский сын Митька, что над дружиной военачальником поставлен, к князю Юрию наведывался, даже когда князя и дома-то не было. Да и возок княжеский что-то в усадьбу к Ропше зачастил, хотя князь с княгиней совсем в других местах в те дни обедали. Так что княжна есть невеста военачальника поморского. Соображаешь теперь, что к чему?

– Соображаю, свет-Малюта, – слегка дрогнувшим голосом произнес Басманов.

Он действительно сразу же догадался, почему Малюта столь охотно откликнулся на его предложение об участии в этом деле. Во-первых, налет на усадьбу князя Юрия, которого буквально все считали верным слугой государевым и на которого пока не поступило ни единого доноса, сам по себе был весьма сомнительным мероприятием. Поэтому Малюта не хотел брать всю ответственность на себя, а решил пристегнуть сюда и Басманова, чтобы у того не было возможности при случае очернить соперника перед царем. Но в конце концов лютая ненависть царя буквально ко всем древним родам была известна, и погром этот, скорее всего, мог сойти с рук, тем более что донос можно было бы и задним числом оформить с легкостью. А вот держать у себя невесту поморского сотника с целью подцепить оного на сей крючок в последующем, было отнюдь не безопасно. Это Басманов хорошо понимал, но не мог ни под каким предлогом отказать Малюте, который вновь его переиграл, имея солидное над ним преимущество.

Сановники-соперники с притворным почтением поклонились друг другу, и Басманов скрепя сердце отправился выполнять указание Малюты.

Солнце уже стояло низко над горизонтом, но вечерняя прохлада еще не пришла на смену изнуряющему зною. Боярская колымага Ропши, отбрасывая длинную тень, с горделивой неспешностью катила в усадьбу с дальнего окраинного рынка, где состоялась встреча с Дымком, Кириллом и Михасем. Сам боярин, казалось, дремал за бархатными занавесками, но на самом деле он по многолетней привычке цепким взглядом отмечал все происходящее за окнами кареты. Когда колымага проезжала перекресток с улицей, которая вела к дому князя Юрия, Ропша невольно посмотрел направо, в направлении княжеского терема, скрытого за несколькими поворотами. Внезапно он заметил на этой улице приближающееся облако пыли, явно поднимаемое несущейся во весь опор упряжкой. Боярин через переднее окошечко крикнул кучеру, чтобы придержал коней и двигался самым медленным шагом, затем тщательно прикрыл все занавески и через еле заметную щель в заднем окне стал наблюдать за приближающейся повозкой. Вскоре он узнал тройку знаменитых басмановских вороных и разглядел влекомую ими легкую, но вместительную немецкую карету, принадлежавшую, как он точно знал, Басманову-младшему. Два обстоятельства привлекли его внимание. Во-первых, окна кареты, несмотря на жару, были плотно занавешены. В его колымаге окна также были закрыты, но он-то тем самым блюл боярскую честь и традицию не показывать свой светлый лик всяческой черни вне особо торжественных случаев, оговоренных древними обычаями. Царевы же опричники на боярскую честь плевали весьма свысока и демонстративно, носились по городу как хотели, чуть ли не голышом, и вообще предпочитали в теплое время открытые возки. Во-вторых, на месте кучера восседал и собственноручно правил каретой опричник по прозвищу Хряк, бывший подручником Басмановых в самых что ни на есть грязных делах.

Ропша почувствовал нешуточную тревогу и, когда карета скрылась за поворотом, велел развернуться и ехать к дому князя Юрия. Уже издали он понял, что предчувствие его не обмануло. Поперек улицы стояла шеренга московской стражи, отгоняющая редких зевак. Они почтительно, но твердо остановили боярскую колымагу. Ропша выбрался наружу, властным голосом спросил у стражников:

– Что случилось, молодцы?

– Неизвестные разбойники среди бела дня напали на усадьбу князя Юрия и опять вырезали всех поголовно! Мы да царевы опричники чуть-чуть не поспели, чтобы их задержать. Видать, в леса пригородные успели улизнуть, душегубы! Вон Басманов-младший сейчас помчался своих на облаву поднимать. А ты проходи, боярин, тут стоять не велено!

– Ты с кем разговариваешь, стражник? – гаркнул Ропша так, что вся шеренга невольно попятилась. – Я – боярин Ропша, моя дружина собственнолично государем по городу в дозор поставлена, а князю Юрию я родственник! Так что проводи-ка ты меня со слугой моим в усадьбу княжескую с поспешностью!

Ропша жестом поманил к себе старого на вид «слугу», сидевшего на облучке рядом с кучером, и так же жестом велел кучеру немедленно развернуться.

– Прости, боярин, сразу и не признали, – засуетились стражники, и один из них почтительно пошел впереди Ропши, чтобы тому не пришлось задерживаться еще и в воротах, хотя и распахнутых настежь, но тоже охраняемых.

Дворовых людей в городской усадьбе князя Юрия по летнему времени оставалось немного: большинство он разослал в загородные имения, по которым готовился пропутешествовать с женой и дочкой. Поэтому налетчики довольно быстро разделались со сторожами, слугами и конюхами, несколько трупов которых лежали во дворе. Ропша быстрым решительным шагом поднялся на красное крыльцо, зашел в сени и застыл как вкопанный. В сенях рядом друг с другом лежали трое леших в полном вооружении. Судя по всему, они были убиты ударами по голове, нанесенными сзади, то есть так же, как, по рассказу Кирилла, были убиты пятеро бойцов из десятка Желтка на рынке. Но здесь никто не пытался даже тронуть их оружие и амуницию: или боялись, зная о взрыве на рынке, или торопились. Ропша прошел в обеденную палату мимо нескольких слуг, лежавших в переходах и на лестницах, и с горестью увидел на полу перед накрытым столом князя и княгиню, зарубленных страшными ударами секир или топоров. Несколько стражников передвигали их тела на ковер, собираясь накрыть холстиной.

– Где тело княжны, ребята? – глухим голосом отрывисто и требовательно спросил Ропша.

– Ее тут нет, боярин, и в тереме тоже не нашли. По всему видать: увели голубку с собой злодеи кровавые! – ответствовали стражники.

Ропша на секунду задумался, затем, не произнеся больше ни слова, почти бегом вернулся к колымаге, вскочил в нее, подозвал к дверце спешившего за ним слугу и шепотом приказал:

– Наша усадьба в три раза ближе, чем рынок, поэтому беги туда вперед кареты, отправь верхового гонца к Дымку с известием, что трое бойцов убиты в усадьбе князя Юрия, как и те, что на рынке. Княжна похищена. Если в усадьбе остался кто из особников, скажи, что, возможно, княжну увезли опричники, а именно – Басманов-младший увез, в свой городской дом. Пусть проверят немедля, да если она там, то предпримут любые срочные меры, чтобы над ней не надругались да не погубили, пока наши на выручку придут! Если нет ее у Басмановых, пусть носом землю роют, но отыщут княжну. Я сам за тобой поспешу, насколько эта чертова колымага позволит. Пошел! – одновременно крикнул он и кучеру, и слуге.

Старый «слуга», леший лет пятидесяти, сухощавый и жилистый, плавным неслышным шагом понесся по улице, сразу оставив далеко позади надрывно скрипящую и угрожающе раскачивающуюся боярскую повозку. Бег был любимым занятием каждого из леших до глубокой старости, состязания ветеранов проводились почти так же часто, как и строевых бойцов. Сопровождаемый изумленными взорами редких прохожих, ветеран преодолел две версты меньше чем за четверть часа и вбежал в распахнувшуюся перед ним калитку ворот усадьбы. Сквозь раздирающее грудь хриплое клокочущее дыхание (понимая, что вопрос стоит о жизни и смерти, он рвал на дистанции, как в молодости, сверх сил), старый лешак передал приказ о верховом посыльном встретившему его начальнику караула и, в последнем рывке, достиг блокгауза особников, стоящего отдельно, посреди поляны, за яблоневым садом.

Все особники находились сейчас на облаве, и блокгауз был практически пуст. Однако, поскольку устав особой сотни строго-настрого запрещал оставлять свой штаб с документами и секретным снаряжением без специальной охраны, Кирилл, отправляясь по боевой тревоге к месту трагедии на рынке, взял с собой весь наличный состав особников и принял хотя и половинчатое, но формально допустимое решение: поручить охрану бойцу, временно прикомандированному к особникам для выполнения отдельных заданий. Таковым бойцом была не кто иная, как Катька, несколько раз работавшая с Фролом в городе под прикрытием. Сейчас Катька, надувшись от гордости по причине оказанного высокого доверия, сидела в совещательной комнате блокгауза. На столе перед ней лежали два пистоля, а в столешницу был воткнут редкой работы испанский абордажный кортик, удивительно острый и прочный, прекрасно сбалансированный, с удобнейшей рукояткой, который ей скрепя сердце вручил Михась после ее блестящей победы в учебном ножевом поединке. Катька любовалась своим грозным видом, глядясь в сверкающий серебряный кувшин с квасом, также стоящий на столе.

Когда в распахнутую дверь ворвался старый леший из Ропшиных людей, Катька, строго нахмурив брови, положила ладони на рукоятки пистолей и отрывисто скомандовала:

– Стоять у двери, не приближаясь! По какому делу, батя?

Старому лешему ничего не оставалось, как выполнить команду девчонки. Он по долгому опыту знал, что у особников свои правила и приемы, поэтому ничему не стал удивляться, а передал Катьке указание боярина, вышел из блокгауза и, пройдя несколько шагов, тяжело опустился на траву, стараясь успокоить надрывное дыхание. Он понимал, что ему сейчас надо не сидеть, а ходить не спеша, делая специальные упражнения на вдох-выдох, но ничего не мог с собой поделать: слишком уж сильно он выложился в этом забеге не на жизнь, а на смерть.

После услышанного сообщения из Катькиной головы вмиг улетучились все посторонние мысли и досужие рассуждения, которым она предавалась в тишине и покое, не зная еще о произошедших на рынке и в слободе событиях, наслаждаясь своей причастностью к грозной и таинственной особой сотне, что могло явиться предметом зависти некоторых мнящих о себе строевых бойцов. Игры и состязания остались в прошлом. Ее мозг, подстегнутый резким холодным уколом страха провалить порученное дело, заработал четко и расчетливо. Многоопытный дьякон Кирилл правильно разглядел в порывистой и на вид легкомысленной девице талант бойца особой сотни. Через несколько секунд Катька уже знала, как должна действовать. Не мешкая, она бросилась в кладовую, в которой находилось специальное снаряжение, оружие и разнообразная одежда для особников, работающих под прикрытием. В этой кладовой Катька уже не раз переодевалась перед вылазками в город на пару с Фролом.

Девушка сбросила с себя обмундирование, натянула удобные облегающие шелковые кюлоты, не стесняющие движений, и такую же рубаху, которая выскальзывает из рук при попытке противника сделать захват. Сверху она натянула платье и сарафан, приличествующие небогатой дворянке, служащей в княжеском доме, обула крепкие строевые сапоги, голенища которых в двух местах были перехвачены ремешками с пряжками, чтобы не слетали с ноги при ударе. Затем, подоткнув повыше подолы, надела поверх сарафана и платья мужской кафтан. На голову Катька нацепила фальшивую косу, которую тут же спрятала под мужской шапкой. В дополнение ко всему она наклеила первые попавшиеся под руку усы. Спрятав под одеждой оружие, девушка выбежала из блокгауза и помчалась к воротам. Добежав, крикнула изумленным ее внешним видом караульным:

– Я – дежурная по особой сотне! Коня мне, немедля! Гонца на рынок! Передать, что я – в усадьбе Басмановых, проверяю, не туда ли отвезли похищенную княжну! Если не вернусь через час – значит, княжна там, пусть шлют подмогу!

И когда один из бойцов, привыкший, как и все, быстро и без вопросов исполнять требования особников, подвел ей оседланного скакуна, она, вскочив в седло, крикнула:

– Двух бойцов – к блокгаузу, охранять по периметру!

Недалеко от усадьбы Катька встретила колымагу Ропши, но не стала осаживать коня и терять время на дополнительные разговоры и продолжила скачку к дому Басмановых, расположение которого ей, обходившей столицу вместе с Фролом, было хорошо знакомо. Чуть-чуть не доезжая до обширного басмановского двора, обнесенного высоченным частоколом, Катька остановилась в узком безлюдном переулке, соскочила с коня, скинула мужской кафтан и шапку, отклеила усы, расправила подолы платья и сарафана. Она развернула скакуна, хлестнула его концом своей длинной фальшивой косы по крупу, крикнув «домой!», и, не заботясь больше о благородном животном, мелким лебединым шагом направилась к воротам.

Девушка смело постучала в калитку ворот. Открылось смотровое окошечко, и на Катьку с изрядным удивлением уставился опричник с мутными то ли с недосыпу, то ли с перепою глазами. Минуту-другую он что-то усиленно соображал, затем рот его растянулся в гаденькой улыбке, и он широко распахнул калитку. Катька, мило улыбнувшись в ответ, впорхнула во двор и услышала, как за спиной с грохотом захлопнулась тяжелая створка и коротко лязгнул прочный кованый засов.

– Благородный витязь, – сладким певучим голосом начала девушка. – Я – дворянка из свиты княжны Анастасии, дочери князя Юрия. Была на рынке, а когда возвращалась домой, то услышала о несчастье (она всхлипнула). Но добрые люди сказали мне, что княжна спасена была героями-опричниками и привезена в дом бояр Басмановых для защиты и утешения.

Катькин звонкий голосок звучал громко и отчетливо, почти на весь обширный двор, на котором все еще стояла у красного крыльца не распряженная басмановская карета. Возле кареты находился сам Хряк, беседовавший о чем-то со штатным кучером, которому он передавал заботу о тройке вороных. Хряк мгновенно навострил уши, прервал свою речь на полуслове и решительным шагом направился к Катьке.

– Так вот, я сразу же и решила бежать к вам, чтобы быть вместе с княжной, поскольку даже при вашем наидобрейшем гостеприимстве мои услуги ей все равно могут понадобиться, – продолжала девушка.

– Не знаю насчет княжны, а уж нам-то твои услуги точно понадобятся, – произнес подошедший Хряк, с мерзкой сладострастной ухмылкой окидывая взглядом стройную девичью фигурку с головы до ног. – Ну, пойдем, красна девица, расскажешь, какие это добрые люди поведали тебе о том, как мы княжну спасли.

– Да точно ли она здесь, витязь? – обратила Катька свой чарующий взор на низенького толстячка.

Хряк невольно вытянулся под взглядом ее огромных голубых глаз, чтобы казаться выше и стройнее.

– Здесь, здесь, красавица, сейчас же с ней и повстречаешься. Следуй за мной, сладка ягодка.

Он направился к крыльцу, кося глазом через плечо на идущую за ним Катьку и вытирая рукавом внезапно побежавшие слюни.

Они вошли в дом, внешний вид которого тут же намертво запечатлелся в цепкой Катькиной памяти. Так же без напряжения она детально запомнила все переходы, повороты, двери и лестницы, по которым они прошли палаты и поднялись в терем. Здесь Хряк широко распахнул перед Катькой одну из дубовых дверей, в отличие от других окованную железом, жестом пригласил ее войти и веселым голосом громогласно поведал находившимся в комнате:

– А вот вам еще одну красну девицу Бог послал – дворяночку из свиты гостьи нашей дорогой!

Катька вошла в довольно большую горницу и увидела Басманова-младшего и пятерых опричников, вольготно развалившихся за столом со всевозможными яствами и, главное, разнообразными хмельными напитками, которыми они жадно утоляли жажду, возникшую, по-видимому, в результате недавних усердных палаческих трудов в усадьбе князя Юрия. В углу горницы, возле небольшого окна, стояла обширная постель, на которой в полуобморочном состоянии лежала Настенька. Глаза ее были широко открыты и глядели куда-то в пространство невидящим взором. Катька, не обращая внимания на опричников, бросилась к княжне. Встав на колени перед Настенькой, она энергично похлопала княжну по щекам, заглянула ей прямо в глаза. Взор Настеньки стал осмысленным, она узнала Катьку и тихонько застонала. Катька завопила-запричитала звонким голосом:

– Ой ты, княжна Настасья, голубушка сизокрылая, прикажи своей верной девушке-дворянке, как тебе услужить-помочь в печали твоей горючей! – И, обняв ее, в промежутках между громкими всхлипами и причитаниями, деловито прошептала: – Ничего не бойся, лежи спокойно, когда они на меня набросятся, сразу заползай в простенок за постелью, а то под руку подвернешься, помешаешь, обе погибнем.

Княжна поняла, кивнула. Поцеловав Настеньку, Катька выпрямилась во весь рост, повернулась к опричникам и кокетливо пропела:

– Что ж вы, добры молодцы, княжну мою не утешили, не обиходили, лежит она, цветочек аленький, ни жива ни мертва!

Опричники от ее слов вначале поперхнулись от изумления, а потом просто зашлись от мерзкого хохота.

– Ладно, братие, – сказал, поднимаясь из-за стола, Басманов-младший. – Хорошо тут у вас, весело, но, однако, уходить мне пора на пир царев, где также забава будет изрядная. Хотя покидаю вас с сожалением. Приказываю вам тут сидеть, в горнице, красных девиц охранять и ублажать, как они того просят.

Басманов коротко заржал, опричники вслед за ним вновь скорчились от смеха.

– Но! – отсмеявшись, строгим голосом продолжил Басманов. – Княжну не трогать, дожидаться меня. Оставлю ее на сладкую закуску. Морды-то не кривите, вам вот дворяночку Бог послал, с ней и позабавьтесь. Заодно выведайте, от кого это она прознала, что мы княжну к себе увезли. Ежели будет отпираться, так вы не стесняйтесь, спрашивайте с усердием. Дверь затворите на запор, поскольку до поры до времени о том, что у нас тут дочь князя Юрия гостит, всем знать вовсе не обязательно. А то девок мало, а молодцов лихих в доме много: набегут – не оттащите. Нам же княжна день-другой живой может понадобиться. Ну, прощевайте пока что до ночи! – Он вышел из горницы.

Оставшиеся пятеро опричников и Хряк заперли крепкую дверь на тяжелый железный засов, сели на скамью у стола, со смехом выпили, дружно чокнувшись, за здоровье красных девиц и, как по команде, уставились на Катьку похотливо заблестевшими глазами.

В то время, когда Катька входила в палаты к Басмановым, а гонец, отправленный из усадьбы, галопом влетал на окраинный рынок, на котором располагался оперативный штаб отряда, Михась в сопровождении Разика и трех бойцов прибыл к знакомым воротам нового царского дворца за Неглинной. Он спешился и принялся снимать с себя оружие и амуницию, передавая их сопровождавшим. Затем Михась подошел к Разику. Они некоторое время молча смотрели в глаза друг другу, затем обменялись крепким рукопожатием.

– За сестренкой пригляди, если что, – тихо сказал Михась. – И Джоане передайте…

Он не закончил фразы, замолчал.

Разик не стал произносить лишних слов, а только кивнул в ответ.

Михась резко повернулся и зашагал к воротам. Десятник незаметно осмотрелся по сторонам, развернул коня, и маленький отряд неспешно тронулся в обратный путь. Но, проехав две-три улицы, бойцы направились не к окраинному рынку или к усадьбе Ропши, а спустились к болотистой пойме Неглинной и, скрывшись от посторонних глаз в густом ивняке, бесшумно двинулись по направлению ко дворцу. Вскоре они достигли места, из которого можно было видеть часть дворцовой ограды и возвышающийся над ней терем. Изпочти непроходимых кустов трижды прокричал куличок, Разик дал команду спешиться, и вскоре они присоединились к тройке особников, заранее облюбовавших себе место для наблюдения и расположившихся там в ожидании дополнительных сил.

Тем временем Михась, сопровождаемый несколькими опричниками, которые бросали на него косые взгляды и мерзко ухмылялись, перемигиваясь друг с другом, поднимался на красное крыльцо. Там его поджидал еще один опричник, худой и вертлявый, бегающие глазки и непрерывно двигающиеся пальцы которого невольно вызывали смутные воспоминания о базарных ворах, срезающих в толпе кошельки. Он кинулся к Михасю с распростертыми объятиями, приговаривая: «Ну, наконец-то свиделись, дай-ка на тебя поглядеть, друг любезный! Давненько ты у нас не показывался». При этом он быстро и сноровисто похлопал лешего по бокам и по груди, погладил руками по спине и по бедрам, затем присел и, воскликнув: «А сапожки-то у тебя знатные, и покрою удивительного!» – провел пальцами за голенищами.

Михась терпеливо перенес незамысловато залегендированный обыск, сам в ответ похлопал опричника по плечу и произнес с подчеркнутой приветливостью: «Здравствуй, здравствуй, друг, я ужо по тебе соскучился!» – чем несколько сбил с толку сопровождающих, которые привыкли, что посетители, поддавшись на отвлекающий маневр и не замечая, что их обшаривают, обычно смущенно отнекивались от знакомства с чересчур гостеприимным опричником.

Наконец они прошли в пиршественную палату. Михась, войдя в обширное помещение с высокими потолками, поддерживаемыми несколькими резными деревянными колоннами, с узкими окнами в два яруса на противоположной от входа стене, облегченно вздохнул. Он запоминал повороты внутри дворца и понял, что при подготовке плана операции они не ошиблись в своих расчетах и окна палаты выходят именно туда, куда надо. Чуть задержавшись в дверях, Михась окинул место предстоящей схватки профессиональным взглядом. Палата богатством своего убранства напомнила ему адмиральскую каюту испанского галиона, в которой почти год назад он едва не погиб во время жесточайшего абордажа, хотя, конечно же, их размеры были несопоставимы. Стены были обшиты гладкими дубовыми досками. Это сразу же осложнило предстоящую задачу, но Михась тут же справедливо отметил про себя, что это еще не самое страшное. Зато окна, в частый переплет которых были вставлены кусочки тончайшей слюды, были распахнуты настежь. Ветерок, дувший из этих окон, расположенных, по канонам современной архитектуры, под самыми сводами, гулял по верху и не задувал пламени многочисленных факелов и лампад, ярко освещавших пиршественную залу, у левой от входа стены которой возвышался помост с царским креслом и столом. На некотором расстоянии от помоста были расставлены буквой «П» длинные пиршественные столы для гостей, окруженные тяжеленными дубовыми скамьями с полированными сиденьями.

Сопровождающие провели Михася к столу, являвшемуся как бы верхней перекладиной «П», расположенной параллельно царскому помосту на дальнем от него конце стола. Лавки стояли только с наружной стороны столов, внутреннее пространство буквы «П», обращенное к царскому креслу, предназначалось для хождения слуг, разносивших блюда, песельников, скоморохов и плясунов.

Михась и сопровождающие направились к большой группе гостей, стоявших у стены справа от входа, ожидавших появления государя и приглашения к столу. Разумеется, это были в подавляющем большинстве ближайшие царевы опричники. Среди них находились несколько бояр, затравленно озиравшихся по сторонам, жалкими подобострастными улыбками отвечавших на наглые взгляды и оскорбительные высказывания. Кроме того, в числе гостей Михась с удивлением обнаружил начальника городской стражи Коробея и подьячего Якушку, которые, в отличие от бояр, чувствовали себя среди опричников привычно и вольготно, вместе ржали над какими-то понятными только избранным шутками. Михась не стал смешиваться с этой стаей, прислонился спиной к стене и начал сосредоточенно осматривать палату. Но его, конечно же, не заставили скучать в одиночестве. Опричники, оставив в покое бояр, обступили лешего плотным полукругом.

– Здорово, дружинник! – насмешливо поприветствовал его Коробей.

– Здравствуй, начальник, – спокойно ответил Михась, продолжая смотреть сквозь окружившую его толпу на противоположную стену и расположенные на ней окна.

– Как же это вы под самым своим носом воровского пособника, Степку, не разглядели? – спросил Коробей. – Он, иуда, не только разбойников покрывал да способствовал, а еще и на царевых опричников руку свою поганую поднять осмелился!

На лице Михася не дрогнул ни один мускул. Он прекрасно знал, для чего предназначено словесное давление перед боем, поэтому полностью отключился от разговоров, призванных вывести из душевного равновесия, концентрировался и настраивался на предстоящую смертельную схватку.

Так и не дождавшись от дружинника какой-либо реакции на свои слова, Коробей растерянно оглянулся на дружков. Те насмешливо загалдели, замахали руками. Михась продолжал стоять спокойно и неподвижно, прекрасно понимая, что его пригласили сюда не для того, чтобы просто удавить и затоптать перед началом пира, а для долгого и веселого развлечения в процессе еды и пития.

Из рядов опричников, раздвинув их могучим плечом, к Михасю протиснулся здоровенный детина и, дыша ему прямо в лицо омерзительным зловонием, издевательски произнес:

– Что же ты дружка своего, Степку, не выручил-то? Это ведь он тебя звал-верещал, когда я его к земле пригвождал!

В отсутствующем взгляде Михася сверкнула короткая грозная молния. Он по-прежнему стоял неподвижно, но смотрел уже не в пространство, а перевел глаза на детину, взглянул на него в упор. Тот невольно попятился, инстинктивно ощутив на миг холодный ужас смерти. Звериное чутье не обмануло опричника. Михась, узнав, кто был убийцей друга, действительно решил было начать карать злодеев немедленно, и опричник оказался на волосок от гибели. Однако, вспомнив приказ Дымка и Кирилла и разработанный совместно план операции, леший пересилил себя и даже не пошевелился. Взор его потух и вновь устремился в пространство.

Тем временем опричники, которым детина, неожиданно отпрянувший назад по непонятной причине, оттоптал ноги, осыпали его насмешками.

– Чтой-то ты, Охлобыстя, раненько на своих двоих не держишься! Пир-то еще не начался, ни капли внутрь не приняли, а тебя, гляди-ка, ужо шатает! Как же ты в молодецких-то забавах для потехи царской отличиться сумеешь?

– Ладно вам, – зло огрызнулся Охлобыстя. – Ну а ты, чучело поморское, иноземное платье напялившее, погоди чуток! Еще приласкаю я тебя, да приголублю по-свойски в скором времени!

Тут раздался гулкий удар о дубовый пол посоха царского окольничего, который вслед за тем провозгласил громко и торжественно:

– Великий князь и государь всея Руси, Иван Васильевич!

Царь вошел бодрым и веселым шагом, с просветленным лицом. В его облике чувствовалось какое-то лихорадочное возбуждение. Он простер руку к склонившимся перед ним гостям и ласково произнес:

– Здравствуйте, дети мои любимые, слуги мои верные, прошу вас всех к столу, за пир честной!

Михася усадили на дальнем от царя конце стола. Он лишь усмехнулся про себя, отметив, что вблизи предназначенного ему места на столе не было ни одного стального ножа, а лежали среди блюд лишь несколько серебряных, с закругленными концами, которыми затруднительно было бы разрезать даже вареное мясо.

Когда все расселись, царь махнул рукой, и пир начался. Потянулись из поварни вереницы слуг с кушаньями и напитками, грянули заздравную песельники, сопровождаемые бубнами и дудками, завертелись перед гостями во внутреннем пространстве столов скоморохи. Михась сидел на своем месте, высоко подняв голову, по-прежнему глядя в пространство, и не прикасался к питью и яствам. В ответ на удивленные и настойчивые высказывания окружавших его опричников он твердо и спокойно отвечал, что в самый сегодняшний вечер приболел животом, посему есть и пить не может. Всяческие дальнейшие уговоры и угрозы леший попросту игнорировал. Вскоре он увидел, как Басманов-младший встал со своего места за столом, расположенного почти впритык к царскому помосту, и, подойдя к одному из бояр, что-то сказал ему на ухо. Тот обреченно поднялся, приблизился к царю, упал в ноги. Из-за шума и расстояния Михась не слышал, что говорил царь и отвечал боярин. Очевидно, разговор предназначался лишь для ушей узкого круга наиболее доверенных опричников, восседавших на ближнем к царю конце стола. Внезапно Иван Васильевич одной рукой схватил боярина за седую бороду, приподнял, и другой рукой принялся с остервенением хлестать по лицу. Затем оттолкнул его от себя, пнул ногой в голову. Несколько опричников набросились на старика, оттащили к краю помоста, перегнули через ступень лицом вниз. Охлобыстя с молодецким выкриком взмахнул тяжелым топором, который он достал из-под лавки, занимаемой им за пиршественным столом, и голова боярина скатилась на пол со стуком, который был явственно слышен сквозь сбившийся на миг хор песенников и визг скоморохов, также поперхнувшихся на полуслове. Тут же привели собак, которые принялись слизывать огромную лужу крови с дорогих ковров. Охлобыстя с поклоном поднес голову царю, сложил к его ногам. Иван Васильевич яростно пнул ее красным сафьяновым сапожком, и голова вновь со стуком покатилась по ступенькам. По знаку Басманова-младшего песельники грянули развеселую плясовую. С десяток опричников пустились вприсядку по кругу во внутреннем пространстве столов перед царевыми очами. Вскоре к ним присоединились несколько их дружков, которые скинули верхние кафтаны и ловко натянули женские сарафаны, подвязали платочки. Они выступали плавным шагом, изгибаясь всем станом под поощрительные крики присутствующих.

После этого омерзительного танца возле свежего трупа наступила некоторая тишина. Бубны затихли, песельники замолчали в своем углу. Разогнанных опричниками скоморохов также не было видно. Раздавались лишь звон серебряной и золотой посуды да веселые хмельные возгласы пирующих. Отдышавшийся Басманов-младший, снявший с себя платок и сарафан и оставшийся в одной полотняной рубахе, поднялся на одну-две ступеньки царского помоста и оттуда сделал требовательный призывный жест рукой по направлению к тому концу стола, на котором сидел Михась. Окружавшие лешего опричники враз затихли, а сидевший с ними Коробей насмешливо произнес:

– Ну что, дружинник, животом внезапно приболевший, дождался и ты великой чести! Ступай: царь зовет. Да смотри, не наделай в штаны по дороге!

Михась не спеша поднялся, короткими незаметными движениями размяв плечевой пояс и спину, и пружинистым шагом направился к помосту с царским креслом. Следуя жесту Басманова, он вошел во внутреннее пространство стола, встал напротив царя, привычно вытянулся, приложил ладонь к берету и отчетливым, полным достоинства голосом, перекрывающим пиршественный шум, отрапортовал:

– Головной первого десятка первой сотни поморской дружины прибыл по государеву приказу.

Он опустил руку и прямо взглянул в лицо Ивану Васильевичу. Хорошо, что тот находился на значительном расстоянии и не мог видеть выражения глаз лешего. Царь оперся о подлокотники, медленно подался вперед, наклонившись всем корпусом, словно нависая над находящимися у его ног людишками. Все затихли. В пиршественной палате наступила зловещая тишина.

Оставив тело брата на руках у дружинников, Трофим, не разбирая дороги, ринулся в Кривой кабак. Он жаждал встретиться с Хлопуней, прямо спросить его: кто навел опричников на слободку, и потребовать помощи в отмщении злодеям. Не встретив на пути никаких препятствий, Трофим широко распахнул дверь, стремительно пересек общее помещение, заполненное многочисленными посетителями, подошел к прилавку и отрывисто приказал почтительно склонившемуся перед ним целовальнику:

– Мне нужно встретиться с хозяином, срочно!

Целовальник понимающе кивнул, пригласил атамана подождать в одной из задних кладовых кабака, довольно ярко освещенной несколькими лампадками, где перед ним поставили ковш с медовухой и блюдо с закуской. Трофим, не прикасаясь к еде и питью, сидел, глядя в пространство перед собой, ощущая в груди звенящую отчаянную пустоту. Он перестал чувствовать время и не мог бы точно определить, сколько просидел на лавке перед столом, покрытым белоснежной скатертью, наступил ли уже следующий день, или еще продолжается нынешний. Наконец дверь скрипнула, в нее заглянул уже знакомый белобрысый отрок и вполголоса поведал атаману, что никуда идти не надобно, а хозяин вскорости сам пожалует в кабак по своим делам и заодно примет Топорка для беседы.

Вскоре Трофима пригласили в палату для гостей, в которой он утром встречался с Хлопуней. Грозный предводитель всех московских разбойников сидел там один и о чем-то сосредоточенно размышлял, нервно барабаня пальцами по столу. По-видимому, он обдумывал только что состоявшийся разговор с неизвестным гостем, незаметно появившимся и бесследно исчезнувшим в лабиринте бревенчатых стен и подземных ходов.

Увидев Хлопуню, на которого он возлагал все надежды, Трофим хотел было броситься к нему и рассказать о случившейся беде, но в глубине его души внезапно прозвучал голос покойного брата, остерегавшего его в сегодняшней ночной беседе, которая уже казалась нереальной, произошедшей много лет тому назад: «Не верь ты упырю этому, Трофимушко!» Услышав этот голос, он сдержался, лишь низко поклонился атаману и после ответного кивка, означавшего одновременно приглашение садиться, опустился на лавку напротив. Хлопуня, продолжая раздумывать о чем-то своем, молча ждал, что скажет искавший с ним встречи подчиненный.

– Хочу спасибо сказать тебе, атаман, за предупреждение своевременное о том, что сегодня моим людям в слободку плотницкую соваться не следовало, – спокойно начал Трофим, сам удивившийся этой невесть откуда возникшей в нем холодной расчетливой хитрости. – Однако ж поведать тебе должон, что порядок разумный, тобой на Москве и в пригородках учрежденный, сегодня порушен был внаглую.

Хлопуня отвлекся наконец от своих размышлений, нахмурил брови и молвил сделавшему паузу Трофиму:

– Ну, продолжай, Топорок!

– По что ж это опричники в слободке, которую ты мне держать велел, людишек поубивали-пограбили да стражника, который над нами подлости не творил и посему вполне тебя устраивал, лютой смертью казнили? Я так понимаю, что влезли они в наш огород, взяли добычу нашу законную, за что их и наказать не мешало бы, чтоб впредь неповадно было!

Хлопуня, ожидавший чего угодно, только не этого, изумленно уставился на Трофима, не веря своим ушам.

– Ты хоть понимаешь, что говоришь, хлопчик, на кого замахиваешься?

– Думается мне, что опричники эти от шаек разбойничьих, кои ты либо разогнал, либо под свою руку привел, ничем не отличаются, разве что лютостью нечеловеческой. Посему и поступать с ними надобно как и с остальными соколиками: либо к ногтю прижать, либо в распыл пустить, – произнес Трофим, глядя на Хлопуню открытым простодушным взглядом.

Хлопуня озадаченно замолчал, продолжая с удивлением взирать на Трофима. Бесхитростная прямота рассуждений подчиненного на миг сбила с толку даже этого искушенного в обманах и подлостях интригана, а прозвучавшая в словах Трофима откровенная вера во всесилие предводителя приятно ласкала самолюбие падкого на лесть Хлопуни. Но атаман московских разбойников был реалистом, иначе он не только не возглавил бы свою тайную воровскую империю, а просто-напросто и дня бы не прожил на избранном им лихом поприще. Поэтому он тут же стряхнул с себя нежданное наваждение и насмешливо обратился к собеседнику:

– Так ты что, Топорок, на царский дворец или на басмановский терем напасть предлагаешь, чтобы добычу нашу законную отнять да опричников наказать примерно?

– На царский дворец, знамо, нет, поскольку он не только промыслом Божьим, но также стражей и стрельцами охраняем, а вот басмановскую усадьбу проведать бы не грех: чем он от всех других бояр-богатеев, коих мы постоянно трясем, отличается? Да можно и самих этих опричников, что в слободку тобой мне порученную вторглись, где ни на есть подкараулить да проучить как следует! Ты только прикажи, атаман, а уж я со своими людьми исполню со всем усердием!

– Ты вот что, хлопец, – суровым и безапелляционным тоном прервал его Хлопуня. – Мысли свои дурацкие из головы раз и навсегда выбрось! Топором ты отменно машешь, а мозгами шевелишь не в пример хуже! Это ж надо до такого додуматься: с опричниками тягаться! Да они, чтоб ты знал…

Хлопуня прервался на полуслове. Ну не рассказывать же, в самом деле, этому отчаянному, но, по всему видать, недалекому молодцу о святая святых: тайных связях царских любимцев – Малюты да Басмановых – с главарем разбойного мира, о совместных грязных делах, о купленном руководстве московской стражи, также повязанном со всеми в единый кровавый, скрепленный алчностью узел.

– В общем, за то тебя хвалю, что, как и положено, за советом пришел, думы свои мне поведал откровенно. Теперь мой приказ слушай. Опричников за семь верст обходи, пальцем тронуть не смей! А что делать, у кого и когда добычу славную брать, про то тебе будет завтра вечером сказано на той сходке общей атаманов наших, о которой я тебе уже сегодня утром поведал. Так что за слободку не переживай: я тебя ни в чем не виню, а посему выкинь из головы всю эту шелупонь бедняцкую, людишек жалких и никчемных, а уж тем более – стражника, пса легавого!

Трофим сидел понурившись, опустив голову. При последних словах атамана он принялся медленно вставать во весь рост, нависая над столом. Хлопуне почему-то стало не по себе от этого движения, он резко откинулся назад, непроизвольно ухватился за рукоятку висевшего на поясе ножа и крикнул:

– Вьюн, Фома, кто там есть, все сюда!

Из потайных дверей и подполья в палату мгновенно проскользнули человек пять приближенных. Трофим поднял наконец голову, посмотрел на атамана. Взгляд его был по-прежнему прозрачный и простодушный. Хлопуня даже устыдился своей мгновенной слабости, решил, что угроза ему померещилась. Он слегка раздраженным деловым тоном сказал вновь пришедшим:

– Почему я вас по пять раз звать должен? Солнце уже садится, а было вам ведь сказано, что ввечеру трапезничаем и в пригород отбываем, коней делить, вчера на Муромской дороге добытых! Распустились, соколы!

– Ты ж беседой был занят, батько! – озадаченно произнес Вьюн.

– Беседу мы закончили, да и у нас друг от дружки тайн-то и нет, одна семья, все братья, верно, Топорок? – слегка смягчив тон, сказал Хлопуня.

– Верно, атаман, дороже брата на свете нет ничего! – бесцветным голосом ответил Трофим.

Он повернулся и вышел, до крови закусив губу, до боли сжав побелевшие кулаки. Покинув кабак, Трофим, повесив голову, побрел в отведенную ему избу. Однако по дороге он принял наконец решение, распрямился, расправил плечи и зашагал энергично и пружинисто. Зайдя в свое временное пристанище, он переоделся в чистую рубаху, туго затянул пояс, заткнул за него любимый топор, накинул на плечи темный короткий кафтан. Выйдя во дворик, Трофим прищурился на малиновый закат, всей грудью глубоко вдохнул прохладный вечерний воздух, бросил ожидавшим его указаний подручным:

– Я – по тайному делу, сопровождать не надо! – И зашагал через огороды по направлению к центру стольного града.

Прочесывание прилегающих к рынку слободок завершалось. Между кольцом облавы и периметром торговой площади оставалось не более двух-трех домов и лабазов. Дымок, стоя на крыльце кабака, в котором располагался оперативный штаб леших, уже мог расслышать отдельные команды, подаваемые начальниками групп прочесывания. На душе у него было неспокойно: облава не дала никаких результатов. В принципе, он этого и ожидал, понимая, что имеет дело с опытным и хорошо подготовившимся врагом. Но не использовать хотя бы малейший шанс, пусть весьма призрачный и сомнительный, он просто не мог. Кроме того, под предлогом облавы Дымок снял бойцов с мелких застав, на которые они были ранее назначены московскими стражницкими начальниками, где риск нападения и неравного боя был весьма велик, и собрал все силы леших в один мощный кулак. Единственная из оставшихся застав, представленная одной лишь боевой тройкой, находилась в городской усадьбе князя Юрия. Но данная застава фактически являлась секретом, располагалась в недоступном для посторонних глаз хорошо укрепленном месте, исключающем возможность внезапного нападения, и имела сигнальные ракеты, запуску которых в случае опасности ничто не могло бы помешать. Даже если предположить, что нападение на двор князя произойдет одновременно со всех сторон, то, подав сигнал, лешие могли бы затвориться в тереме, в котором они без особого труда продержались бы до подхода подмоги.

Такими совершенно логичными рассуждениями Дымок безуспешно пытался подавить в себе безотчетную тревогу, терзавшую его с полудня. Раздавшийся топот копыт, приближающийся с удивительной быстротой, заставил его сердце сжаться. Было очевидно, что всадник мчится бешеным галопом, загоняя коня. Действительно, влетевший на рынок конь, резко осаженный перед крыльцом кабака, завалился назад и рухнул в пыли. Боец, из числа оставленных для охраны усадьбы Ропши, ловко соскочивший с несчастного скакуна, вытянулся перед Дымком.

– Трое наших, охранявших двор князя Юрия, убиты, семья князя вырезана, княжна похищена, – вполголоса доложил он.

Гонец не успел еще окончить доклада, как на рынок влетел еще один всадник и, так же резко осадив хрипящего коня возле Дымка, доложил:

– Княжна предположительно увезена в дом Басмановых, куда направилась дежурная по особой сотне Катерина. Ей нужна подмога!

Дымок был почти готов к таким известиям. Несмотря на молодость, он был уже очень опытным командиром. Все эмоции, подспудно одолевавшие сотника, вмиг улетучились, уступив место холодной профессиональной расчетливости. Он спокойно скомандовал стоявшим рядом вестовым:

– Третий и четвертый десяток моей сотни немедленно снять с облавы, построить здесь (он указал рукой на площадку перед кабаком) при конях в полном вооружении. Пятому и шестому десятку сопровождать особников в усадьбу князя Юрия. Остальным завершить облаву, занять круговую оборону, охранять лабаз с задержанными, пока не кончатся допросы, затем боевой колонной всем двигаться в нашу усадьбу! За меня остается Смоля.

Вестовые тут же помчались передавать соответствующие приказы и разыскивать сотника второй сотни Смолю, непосредственно руководившего облавой и находившегося в одной из групп прочесывания.

Дымок повернулся, чтобы зайти в кабак, сообщить известие и свое решение Кириллу, но дьякон уже стоял в дверях и кивнул сотнику, давая понять, что все слышал и одобряет его действия.

– Направляюсь с двумя десятками к Басмановым, – ровным голосом сообщил Дымок дьякону. – Если княжны там нет, Катерина догадается, как сообщить. Если она в доме, то прорвусь и выведу. Твои особники пусть немедля осмотрят усадьбу князя. Лучше, чтобы ты сам поехал. Крепко же нас зажали! Тут еще и Михась почти на верную смерть пошел…

– Ничего, командир, не впервой, прорвемся! – излишне бодрым тоном ответствовал Кирилл. – Хотя, конечно, плохо, что обороняться вынуждены, а не основную задачу выполнять. Обороной битвы не выиграть! Надеюсь все же, что хоть у Фрола пока все удачно складывается.

Дымок ничего не ответил дьякону, лишь крепко пожал руку. Ему очень важна была поддержка начальника особой сотни, поскольку он опасался, что Кирилл осудит его стремление, бросив отряд, самому мчаться на выручку княжне. На ходу привычно проверяя свое оружие и снаряжение, Дымок направился к выстраивающимся на площади двум десяткам бойцов, которых он должен повести в усадьбу Басмановых, где их уже, возможно, поджидала очередная смертельная западня.

Некоторое время царь, не мигая, смотрел на стоящего перед ним Михася и не произносил ни слова. В мертвой тишине лишь потрескивали многочисленные лампадки, и совершенно не ощущалось присутствие большого числа людей, поневоле затаивших дыхание.

– Здравствуй, молодец, – неожиданно ласковым, даже приторным голосом произнес Иван Васильевич.

– Здравия желаю, государь!

– По всему моему стольному граду ходит молва о геройстве вашем. Дескать, могучие и непобедимые поморские дружинники наконец-то заслон непреодолимый воздвигли на пути воровства и разбоя, с коим сирый и убогий царь с опричниками слабосильными его доселе сладить не мог, – по-прежнему вкрадчиво и мягко молвил государь и уставился на Михася бешеным взглядом слегка выпученных глаз, резко контрастирующим с елейным тоном.

Михась молчал. Он стоял спокойно и свободно, расставив ноги на ширине плеч, как будто находился на борту отчаливающего фрегата и готовился сохранить равновесие, когда судно подхватит океанская волна. На нем были специальные абордажные сапоги с подошвами из акульей шкуры, из которой в приморских странах испокон веку изготавливали наждаки, способные обдирать и полировать не только дерево, но и бронзу. В сапогах с такими подошвами невозможно было поскользнуться ни на мокрой, ходящей ходуном палубе, ни на гладко полированных навощенных досках пиршественной палаты, по которым шуты и скоморохи часто с разбегу далеко катились на заду или на брюхе.

Так и не дождавшись ответа дружинника, царь продолжил свой монолог, уже закипая нешуточным гневом:

– Но еще говорят люди, что смелость ваша и отвага кроется в огненном бое аглицком, вами в заморских странах украденном, и что ежели зелье огненное у вас, не дай Бог, закончится, так разбежитесь вы кто куда с прытью заячьей, бросив на произвол судьбы меня, беззащитного, и придется моим опричникам верным еще и вас, дураков, спасать-выручать. Что скажешь, дубина стоеросовая?

– Как прикажешь, государь, – весело гаркнул Михась, как и все лешие, привычно изображая недотепу.

– Тьфу ты, и впрямь дуб дубом! Беседы с тобой вести – что корову мясом кормить, – зло усмехнулся Иван Васильевич. – А не покажешь ли ты, дружинник, удаль свою пресловутую в борьбе с моими опричниками верными? Конечно же, биться ты будешь без снаряда огнестрельного, коим и ребенок витязя погубить сможет, а одними лишь руками голыми!

– Как прикажешь, государь, – прежним веселым громким голосом ответствовал Михась. – Только…

Он сделал паузу и нахмурился, наморщил лоб и почесал затылок, изображая усиленную мыслительную деятельность.

– Что смутился, молодец? – ядовитым тоном осведомился царь.

– Я, государь, понарошку-то бороться не умею, так как всю жизнь в боях жестоких провел. Не ровен час, еще зашибу кого-нибудь из людей твоих до смерти!

– Ну что ж, – насмешливо произнес Иван Васильевич. – Значит, так тому и быть. Однако ежели и тебя тут до смерти зашибут, то Богу на том свете, чур, не жаловаться на царя-душегуба!

– Как прикажешь, государь, – снова гаркнул Михась и резко поклонился три раза подряд всем корпусом, не сгибая коленей, достав пол тыльными сторонами сцепленных в замок ладоней.

Хорошо было бы еще для разминки покрутить тазом, достать носками сапог вытянутые в сторону поднятые на высоту плеч руки, но тут уже можно и переборщить. Михась ограничился тем, что сделал вращение головой из стороны в сторону и, не поднимая рук, размял плечи круговыми движениями.

По знаку царя из-за стола поднялся невысокий вертлявый малый, больше похожий на записного шутника-смешилку, который есть в любом отряде, чем на лихого бойца. Он улыбался и кривлялся, вихляя всем телом, ожидая привычной одобрительно-веселой реакции своим выходкам, но его маленькие глазки смотрели зло и напряженно. Наверняка и попавшие ему в лапы жертвы он резал с шутками и прибаутками, стараясь укрепить свою репутацию записного забавника и вызвать животный хохот подельников.

Смешилка подошел к трону, поклонился, затем развернулся в сторону Михася, стоявшего в самом начале пустого пространства между столами. Опричник на несколько секунд застыл неподвижно, затем, скорчив рожу, оглушительно завопил-завизжал, задергался всем телом, рванул рубаху на груди, растопырил руки, потрясая скрюченными, как когти, пальцами, делая на расстоянии угрожающие выпады в сторону Михася, двинулся к нему.

Леший усмехнулся про себя. Любая схватка для него была своеобразной шахматной партией, логической, хотя и чрезвычайно быстротечной последовательностью из взаимосвязанных и взаимообусловленных действий своих и противника. Дикие вопли и телодвижения на таком расстоянии могли иметь только одну цель: отвлечь от чего-то происходящего за спиной. Поэтому когда, как он и ожидал, опричник, завопив пуще прежнего, бросился на него с вытянутыми вперед руками, будто бы намереваясь вцепиться ногтями в лицо, Михась ушел в сторону мгновенным разворотом на одной ноге. Еще не закончив пируэт, он увидел то, что и ожидал: прямо за тем местом, где он стоял полсекунды тому назад, расположился на четвереньках карлик в одеянии из разноцветных лоскутков, по-видимому, выползший из-под стола под прикрытием шума, производимого опричником, и ради такого случая снявший колпак с бубенчиками, чтобы невзначай не звякнули. Достаточно было бы легкого толчка со стороны набегавшего опричника, чтобы Михась, перелетев через спину карлика, оказался на полу. Явная подлость была обставлена как невинная шутка, но топтать дружинника, вне всяких сомнений, тут же принялись бы всерьез. Расчет был точный: отступать перед неопасным, явно придуривающимся противником никто не будет, с чувством заведомого превосходства встретит грудью и тут же поплатится.

Но хитроумная задумка, несомненно, являвшаяся многократно проверенной домашней заготовкой, на сей раз себя не оправдала. Руки опричника встретились с пустотой, и он, не успев ничего сообразить, на полном ходу сам споткнулся о стоявшего на четвереньках дружка. В тот момент, когда опричник в падении распластался в воздухе, Михась коротким неуловимым движением рубанул его снизу вверх под кадык «медвежьей лапой» – раскрытой ладонью с согнутыми и плотно прижатыми пальцами. Одновременно толчком второй руки он скорректировал траекторию полета тела, направив его головой в край дубовой столешницы. В наступившей после захлебнувшегося вопля тишине послышался отчетливый и гулкий звук удара черепа о массивный стол. Михась влепил по-прежнему стоявшему на четвереньках карлику незамысловатый, но сильный пинок в зад, точно попав каменно-твердым носком сапога по копчику. Тот, взвыв от боли, перебирая по полу руками, со всей возможной быстротой уполз под стол, волоча парализованные ноги. Карлик наверняка неоднократно урывал и свой кусок человечинки, участвуя в кровавых оргиях. Теперь его профессиональная карьера закончилась: скакать на потеху публике он уже никогда не сможет.

Михась, отвернувшись от уползавшего карлика, молча смотрел на неподвижно лежавшего опричника, из горла которого пока еще раздавалось чуть слышное хрипенье. «Не все тебе над беззащитными людьми издеваться. Кривляться будешь в аду на сковородке, гад!» – с ненавистью подумал леший.

Опричники, кинувшиеся по знаку царя к своему дружку, подняли его на руки, понесли вон из палаты, приговаривая на ходу, что, дескать, отлежится и скоро оклемается. «Как же, ждите!» – зло усмехнулся Михась. Никто из зрителей так и не заметил его молниеносного удара, перебившего гортань противника. Все думали, что смешилка просто треснулся башкой о стол. Дождавшись, когда процессия, уносившая поверженного врага, покинет своеобразную арену, отгороженную пиршественными столами, леший вышел на середину опустевшего пространства, с достоинством поклонился царю и, приняв прежнюю свободную стойку, воззрился на него выжидательно.

Царь выглядел лишь слегка разочарованным. Он, конечно же, надеялся, что недотепа-дружинник попадется на их нехитрую удочку, будет повержен и унижен заведомо несерьезным противником. Однако неудачный конец первого эпизода особо его не насторожил и уж конечно же не смутил. В запасе у государя, как догадывался Михась, имелся богатый арсенал издевательств, последним этапом которых должно было стать нападение всей своры и растерзание жертвы.

Царь что-то тихо сказал сидевшему у его ног Басманову-младшему. Тот поднялся, подошел к Охлобысте, похлопал его по плечу, указал на Михася. Охлобыстя радостно заржал, опрокидывая посуду, с шумом вылез из-за стола, притопнул ногами, да так, что явственно содрогнулся пол из массивных дубовых плах, гулко ударил себя кулаком в грудь. Затем он не спеша вразвалочку приблизился к трону, отвесил земной поклон.

– Ну что же, Охлобыстюшка, опричник мой верный, – ласково произнес царь. – Обидел товарища твоего дружинник поморский. Товарищ-то пошутить хотел незлобиво, смех веселый среди гостей вызвать, а его за это – мордой об стол! Давай-ка ты теперь поборись с сим удалым молодцом. Авось, живой останешься и далее служить мне будешь верой и правдой.

Опричники загоготали. Михась на фоне Охлобысти выглядел щуплым и низкорослым. Участь его была явно предрешена. Детина повернулся и нарочито медленно и лениво пошел на Михася, на ходу засучивая рукава.

Подойдя к лешему, Охлобыстя, полностью уверенный в своем превосходстве, сделал незамысловатый обманный выпад левой и тут же нанес, казалось бы, сокрушительный удар правой рукой в лицо. Михась не стал уходить от этой неуклюжей плюхи и, в полном соответствии с планом действий, предложенным дьяконом Кириллом, не стал мгновенно убивать или калечить противника, хотя мог бы без особого труда сделать и то, и другое. Он слегка подставился под удар, прикрыв скулу согнутой левой рукой, и ушел в последний момент, отклонив корпус назад. Со стороны должно было казаться, что удар достиг цели. Кулак опричника с отчетливым стуком столкнулся с рукой лешего, и Михась явно покачнулся. Но леший, конечно же, не упал, а, сместившись скользящим движением вправо, нанес детине короткий мощный удар по ребрам, чтобы сбить дыхание. В его задачу входило затянуть схватку, измотать противника, не раскрывая до поры до времени своих истинных боевых качеств. Гибель врага должна была выглядеть как досадная случайность. Необходимо было выманить на относительно честный поединок как можно больше ничего не подозревающих опричников, оттянуть момент, когда на него набросятся всем скопом. Это была смертельно опасная игра, любое неверное движение неизбежно привело бы лешего к гибели. Михась прекрасно это понимал и действовал четко, как совершенная боевая машина, отлаженная годами непрерывных тренировок.

Хлобыстя глухо ухнул, получив неожиданный чувствительный удар, и вновь бросился на лешего. Михась пританцовывал в опасной близости от его кулачищ, смещаясь по кругу, подставляя ладони и предплечья, принимал удары на излете и время от времени отвечал точными выпадами по корпусу. Хлобыстя, дышавший тяжело и прерывисто, уже в остервенении молотил кулаками куда попало. Михась понимал, что противник вот-вот попытается перейти от кулачного боя к борьбе и заграбастать его в мощные объятия. Действительно, Хлобыстя ринулся на него с неожиданным для такой туши проворством и захватил правой рукой за шею. Михась не стал вырываться из захвата, а, наоборот, покрепче прихватив снизу обеими руками плечо противника, резко крутанулся всем корпусом, привычно падая к носку левой ноги нападавшего. Этот, в общем-то, простой, но весьма эффективный прием, прозванный «вертушкой», леший любил с детства и успешно использовал в единоборствах даже с превосходящими по весу и росту противниками.

Увлекаемый массой тела падающего с подкруткой Михася, детина перелетел через него и грузно шлепнулся спиной о дубовый пол. И опять сторонние наблюдатели ничего не заметили: поскольку оба бойца оказались на полу, непонятно было, кто кого, собственно, завалил. Михась легко вскочил, оказавшись при этом спиной к трону, сделал несколько шагов назад, отступив от детины, еще только поднимавшегося на ноги. Пора было заканчивать схватку. Леший ожидал, что уже изрядно потрепанный и озверевший противник снова бросится на него, но уже не в высокой стойке, а, наученный предыдущим горьким опытом, постарается сделать захват за пояс или за ноги. Действительно, Охлобыстя пригнулся, выставил вперед растопыренные ручищи и с ревом ринулся на дружинника.

Михась спокойно поймал опущенную голову врага под правую руку, замкнул захват левой и стал падать назад, уперев детине в грудь колено, попутно зацепив его пах согнутой стопой. Он, как и положено умелому бойцу, использовал силу и инерцию нападавшего против него самого. Выполняя обычный бросок с падением через себя, Михась в самом начале сделал еще одно дополнительное движение плечами и руками, сцепленными в железный замок вокруг головы опричника, и успел скорее ощутить, чем услышать короткий страшный хруст ломаемых шейных позвонков. Тело опричника, вытянувшись во всю длину, улетело на пару саженей и грузно шлепнулось, как и рассчитывал леший, на ступени трона. Михась не спеша поднялся, оправил сбившееся обмундирование и встал напротив трона, молча взирая не на государя, а на поверженного убийцу друга.

– Степа, прости, что на выручку не успел. Но двух убийц твоих подлых покарал принародно. Сейчас вместо тебя против стаи кромешников стою, бой твой праведный продолжаю. Благослови меня с небес, брат! – одними губами беззвучно прошептал Михась.

Царь и присутствующие оторопело взирали на неподвижное тело Охлобысти. Они так и не поняли, что же произошло.

– Не везет сегодня твоим опричникам, государь. Падают неловко, ударяются больно, – спокойным, без тени насмешливости голосом нарушил затянувшееся молчание Михась. – Прикажи-ка троим сразу против меня выйти, чтобы сравнять тем самым неудачу вашу с везением моим.

Михась понимал, что долго продолжать игру в случайные падения со смертельным исходом не удастся. Поэтому он выманивал не одного, а сразу трех врагов, чтобы убить их как можно больше до того момента, когда на него набросятся со всех сторон и шансы лешего завалить еще хотя бы нескольких кромешников и выйти из схватки живым упадут почти до нуля.

Царь, растерявшись от неожиданного предложения, вопросительно взглянул на Басманова и группу ближайших опричников, сидевших вблизи трона. Трое из них, наиболее обозленные неудачами подельников, тут же вскочили с радостным рычанием.

– Дозволь, государь! Пора уж проучить наглеца зазнавшегося! – завопили они.

Царь, как и его приспешники, еще не понявший до конца, с каким противником они имеют дело, милостиво кивнул. Опричники, сбросив кафтаны и засучив рукава, тут же пошли на Михася, охватывая его полукругом.

Притворяться дальше не имело смысла. Михась наконец-то встал в нормальную боевую стойку, привычно затанцевал, смещаясь вправо-влево, меняя опорную ногу, не давая тем самым возможности противнику определить направление подготавливаемого удара. Он двигался легко и свободно, испытывая чувство высочайшего боевого подъема, настоящего вдохновения профессионала, стоящего перед труднейшей в своей карьере задачей, призванного показать ненавистному врагу все, на что он способен, и даже сотворить невозможное.

Опричники быстро и ловко, на взгляд присутствующих подельников, но медленно и неуклюже с точки зрения Михася, одновременно с трех сторон кинулись на лешего. Михась пируэтом ушел назад и влево и, оказавшись тем самым за спиной нападавшего на него с правого фланга опричника и завершая движение, использовав инерцию подкрутки, рубанул ладонью руки ему сзади по шее. Голова опричника, уже не удерживаемая почти перерубленными позвонками, нелепо дернулась назад, и он замертво осел мешком на пол. В результате пируэта Михась оказался сбоку от противника, бывшего в центре атаковавшей тройки. Перенося тяжесть тела с правой на левую ногу, резко отводя назад, как противовес, вытянутую правую руку, только что нанесшую рубящий удар, Михась стремительно выбросил вперед левый кулак, досылая его не только плечом, но и всем корпусом, направляя костяшки пальцев в висок врагу. По характерному деревянному звуку лопнувшей височной кости леший понял, что удар достиг цели. Мягким кошачьим движением перепрыгнув через два мертвых тела, Михась оказался лицом к лицу с третьим противником. Тот стоял, разинув рот и выпучив глаза, нелепо выставив вперед растопыренные пальцы, не понимая, что происходит. Не давая врагу опомниться, Михась взмахнул перед его лицом руками, этим движением одновременно и отвлекая неприятеля, и выводя свое тело в нужную позицию, взводя его, как пружину, и нанес сокрушительный удар ногой в живот. Опричник мгновенно согнулся пополам, стал падать головой вперед. Скорее всего, удар был смертельным, но Михась для страховки перехватил голову врага обеими руками, резко крутанул, сворачивая шею, и лишь затем позволил телу упасть рядом с остальными двумя. Вся схватка заняла восемь секунд.

– Ну что, добры молодцы, есть ли еще желающие удаль свою на мне показать? – произнес Михась громким и насмешливым тоном, резко контрастирующим с его прежними невнятными речами. На сей раз он не стоял неподвижно, а пританцовывал в боевой стойке, неожиданно и резко разворачиваясь во все стороны. – Что засмущались-то, соколики? Вам же не впервой вдесятером на одного безоружного кидаться! Вызываю вас, падлы, на смертный бой за друга моего, стража московского Степана, за всех людей русских, вами замученных!

Только сейчас до государя и присных его наконец-то дошло, что они на данный момент имеют пять трупов своих соратников, поверженных прямо у них на глазах, и совершенно безнаказанного виновника сей невероятной дерзости, нагло бросающего им вызов не где-нибудь, а в их собственной пиршественной палате, в которой они привыкли по малейшей прихоти своей вершить кровавый суд и расправу над кем угодно, ощущая себя полновластными и неподсудными хозяевами земли русской.

– Взять его! – визгливо выкрикнул царь.

Все опричники дружно вскочили на ноги. Но находящиеся по периметру стола замешкались, не решаясь вскочить на столешницу, покрытую белоснежной льняной скатертью, уставленную дорогой посудой и изысканными яствами. На Михася ринулись лишь те, кто расположился на ступенях трона, за ними последовали сидевшие по краям стола. Как и предполагал леший, они поначалу толкались и мешали друг другу. К тому же между ними и дружинником лежали три ещетепленьких трупа их дружков, служившие наглядным предостережением для слишком ретивых.

Михась, чтобы усилить замешательство, не дать врагу разобраться в ситуации и выстроить оптимальный боевой порядок, атаковал сам. С оглушительным боевым кличем он ринулся вперед, взлетел в отточенном прыжке, врезал носком сапога в висок одному, и тут же, сменив прямо в воздухе ногу, – другому, тоже в висок, мягким перекатом ушел назад, в боевую стойку. Руки пытавшихся схватить его поймали воздух. Теперь между лешим и первой шеренгой растерявшихся вконец нападавших лежало уже пять тел, не считая Охлобысти, так и оставшегося на ступенях трона, и унесенного ранее смешилки.

– Хватайте его, рвите на части! – продолжал не своим голосом вопить царь, плохо видевший происходящее из-за спин опричников. Иван Грозный, бывший вот уже несколько лет всесильным тираном и деспотом в своем государстве, не привык к активному сопротивлению его воле на русской земле и был не готов встретить непосредственную опасность лицом к лицу, как подобает воину. Он мог проявлять своеобразное мужество, готовность смириться с поражением на межгосударственном уровне, воюя руками своих подданных против таких же властителей, как он сам. Здесь плен или даже собственная гибель представлялись ему неизбежной необходимостью царского ремесла, хотя в те времена государи, понимая всю превратность судьбы в войнах с иностранными государствами, редко казнили друг друга, помня, что в другой раз могут сами оказаться на месте побежденного. Иное дело – внутренние войны за власть. Тут с противниками расправлялись жестоко и беспощадно. Но внутри государства у Ивана Васильевича давно уже не было реальных противников. Он казнил окружавших его бояр уже не из необходимости сохранить трон и власть, а исключительно из-за чудовищных свойств его натуры, усиленных до предела твердым чувством полнейшей безнаказанности. Но, как и все садисты, царь боялся боли, как и все палачи – дрожал за свою собственную жизнь, то есть на бытовом уровне он был самым обычным трусом. Поэтому Иван Васильевич растерялся, впервые за многие годы столкнувшись с непонятной и оттого еще более страшной силой, которая успешно и дерзко противостояла ему, а не склонялась, трепеща, как все и вся, под топор палача. Привычное чувство безнаказанности внезапно улетучилось, реальная, а не придуманная опасность находилась всего в нескольких шагах от трона. Именно поэтому царь визжал совершенно не по-мужски, как может кричать во сне даже очень мужественный человек, обескураженный привидевшимся ему кошмаром, против которого он чувствует себя совершенно беспомощным, и истерично призывал своих приспешников защитить его, избавить от этого всепоглощающего ужаса и бессилия.

Михась прекрасно понимал, что ему ни в коем случае нельзя стоять на месте, и, прикинув траекторию, он запрыгнул на стол, перескочил через головы не ожидавших подобного поворота событий врагов, атаковал сзади редкую шеренгу. Он непрерывно и стремительно двигался то вдоль стола, то прямо по нему, отскакивал к стенам или возвращался в пустое пространство между столами, резко меняя направление движения, то взлетая в высоком прыжке, то перекатываясь по полу и столешнице, нанося удары руками и ногами по верхнему и нижнему уровням. Теперь ему уже было почти невозможно бить наверняка, убивая врагов. Он в основном калечил или выводил их из строя, разбивая коленные чашечки, нанося удары в лицо, в живот, по печени, по почкам, по лицу или голове, ломал руки в коротких захватах. Все же вихрем кружась в этой смертельной карусели, он несколько раз на кратчайший миг ощущал то высшее чувство профессионального удовлетворения, которое невозможно описать или выразить словами, когда правильно нанесенный удар попадал в цель и был смертельным для врага. Время как бы остановилось для Михася, окружающий мир сузился до толпы опричников, стоящих и перемещающихся вокруг него. Он должен был видеть все поле схватки одновременно, наперед рассчитывая траекторию, и не упускать ни одного движения в непосредственной близости от себя. Одну-две минуты он полностью владел инициативой и был неуязвим. Его невиданные финты и удары, особенно ногами в голову, после мгновенного пируэта, не только валили конкретного неприятеля, но и деморализовали всех остальных. Однако Михась понимал, что долго не выдержит такого темпа, и оперативный простор, который ему удалось создать за счет стремительных неожиданных перемещений и первоначальной растерянности врагов, будет им утрачен. Его зажмут в угол, навалятся всем скопом. Тогда – конец.

Но в этой схватке Михась достиг вершины мастерства, редкой даже среди таких умелых бойцов, как лешие, всю свою жизнь специально упражнявшихся для ведения неравных поединков с численно превосходящим противником. Он предвидел действия врагов на несколько шагов вперед. И когда наконец пришедшие в себя и до предела озверевшие опричники собрались в плотную стаю и медленно пошли на него, охватывая полукругом, выставив перед собой вынутые из-под полы ножи и вытащенные из-под лавок топоры, Михась стоял один (если не принимать во внимание четырех-пяти корчившихся на полу или неподвижных тел) там, где он и рассчитывал оказаться в последний момент: в нескольких шагах от стены, обшитой гладкими дубовыми досками, на которой в трех с половиной саженях от пола были расположены небольшие оконца.

Михась вновь испустил пронзительный боевой клич и сделал обманный выпад в сторону нападавших. Опричники дружно отшатнулись. Правда, в следующий миг они сами с громкими криками бросились на лешего. Однако было уже поздно. Михась развернулся и рванул к стене, с разбегу буквально взбежав по ней на трехсаженную высоту, уцепился рукой за одно из распахнутых оконец, ловко подтянулся. Спустив ноги в оконный проем, Михась ухватился обеими руками за верхний наружный наличник и, легко и изящно исполнив подъем переворотом – любимое упражнение леших на перекладине, входящее в зачет при ежемесячных испытаниях, – исчез из виду, забросив свое тело на конек небольшого сводчатого шатра, который снаружи венчал оконце. Понятно, что леший, совершая подобный трюк, действовал не наугад: он не зря в свое время внимательно рассматривал наружное устройство дворца и достаточно хорошо представлял себе дальнейшие действия и перемещения по конькам, куполам и крышам. Самым тяжелым и опасным, если, конечно, не считать предшествующей рукопашной схватки с полусотней противников, было взбежать по абсолютно гладкой стене. Но многолетняя тренировка, абордажный опыт и сапоги с подошвами из акульей кожи сослужили свою службу головному первого десятка первой сотни тайной дружины Лесного Стана святого князя Александра в русском Поморье (он же в недавнем прошлом по совместительству лейтенант флагманской морской пехоты адмирала Дрейка, флота ее величества королевы Англии Елизаветы). И когда Михась взлетал по стене к оконцу, ему на короткий миг показалось, что он вновь карабкается по кормовому срезу флагманского фрегата «Принцесса», чтобы вырвать из лап злодеев плененную Джоану.

Пока застывшие от удивления опричники и буквально лишившийся дара речи государь, хлопая глазами, смотрели в окно и спрашивали себя, а не приснился ли им растаявший в сумерках дружинник (некоторые даже принялись суеверно креститься), Михась, поднявшись на конек, пронзительно свистнул особой, заливистой трелью, которая далеко разнеслась в тишине летней ночи, затем по заранее обдуманному маршруту принялся карабкаться на самый верх крыши к одному из венчавших ее куполов, расположенному с самого края.

Во дворе под ним уже поднялся переполох, там бестолково бегали многочисленные стражники с факелами, пищалями и секирами, не понимавшие, кого и где ловить. На разные лады матерились и богохульствовали опричники, наконец выбежавшие из пиршественной залы во двор, но тоже плохо соображавшие насчет дальнейших действий. Они были твердо уверены, что, выпрыгнув из окна, проклятый дружинник будет непременно спускаться вниз и прорываться через двор. Им и в голову не могло прийти, что Михась, наоборот, полезет наверх, на высокие крыши дворца.

Достигнув верхнего крайнего купола, похожего на луковицу и увенчанного золоченым петушком, Михась вынул из кармана шаровар небольшое огниво, на которое не обратил никакого внимания обыскивавший его опричник, и свернутый в колечко тонкий фитиль. Леший размотал фитиль, высек искру, поджег его кончик. Фитиль, разбрасывая искры, вспыхнул неожиданно ярким пламенем особого зеленоватого цвета. Михась подвесил горящий жгут на маковку с наружной стороны, а сам укрылся за внутренней стороной луковицы. Примерно через минуту леший услышал легкий короткий удар чего-то острого в деревянный бок купола. Он выглянул из-за своего укрытия и увидел в свете догоравшего фитиля стрелу, воткнувшуюся в то место, над которым полыхал зеленый огонек. Леший протянул руку и нащупал привязанный к стреле тонкий прочный линь. Не теряя времени, Михась принялся тянуть линь и скоро держал в руках более толстую и прочную веревку. Он сунул стрелу за голенище сапога, обретя тем самым какое ни на есть оружие и одновременно сбивая с толку будущих расследователей его ухода, намертво морским узлом закрепил веревку на маковке купола, снял поясной ремень, петлей захлестнул его на веревке и соскользнул с крыши дворца, бесшумно и стремительно проехав до сторожевой вышки, пристроенной к частоколу ограды. Мягко спружинив ногами о резной столб, поддерживающий навес над наблюдательной площадкой вышки, Михась спрыгнул за невысокий бортик, окружавший площадку, и, чуть не споткнувшись о тело лежащего там часового, очутился в объятиях подстраховавшего его прыжок Разика.

…Когда стало смеркаться, Разик и особники, замаскировавшиеся в прибрежных кустах протекавшей недалеко от дворцовой ограды Неглинной, подползли поближе и остались лежать в траве, внимательно наблюдая за освещенными окнами пиршественной залы, слегка возвышающимися над частоколом, и за часовым, расхаживающим по небольшой площадке ближайшей к ним сторожевой вышки. Лешим видна была только его высокая шапка и секира с огромным широким лезвием, совершенно непригодная для отражения неожиданного нападения и способная лишь производить издали устрашающий эффект на малоопытного наблюдателя.

Разик понимал, что его лучший друг, без оружия и какого-либо прикрытия, сейчас ведет смертный бой и, может быть, находится на волоске от гибели. Поэтому десятник, оставаясь внешне спокойным, переживал, пожалуй, самые тревожные минуты в своей жизни. Свинцовая тяжесть, лежащая на его сердце, усугублялась сознанием, что он, имея под рукой троих бойцов и троих особников, прекрасно вооруженных и подготовленных, не имел права ринуться на выручку другу, разнести к чертям это гнездо душегубства, кровавым чирьем вскочившее на теле родной страны. Увидев в ярко освещенном окне пиршественной залы мелькнувший силуэт и услышав условный свист, Разик испытал такое огромное облегчение, что, казалось, мог бы воспарить над землей. Впрочем, именно это ему и предстояло сейчас сделать.

Судя по едва виднеющейся шапке и секире, часовой отошел к противоположному от частокола краю вышки и наблюдал за происходящим внутри дворцовой ограды. Шум и крики, звучавшие во дворе, отчетливо доносились до леших.

– Вперед, – радостным шепотом скомандовал Разик.

Двое его бойцов и один из особников поочередно, короткими бросками, достигли ограды. Первый подбежавший встал во весь рост, спиной к частоколу, сцепил в замок опущенные руки. Второй, оттолкнувшись ногой от сцепленных рук товарища, взобрался ему на плечи, развернулся, также сцепил руки, готовя опору для следующего. Разик последним достиг частокола, мигом вскарабкался по живой лестнице, уцепился за нижний край наблюдательной площадки. Трое оставшихся в кустах страховали его, держа вышку на прицеле мушкетов.

Разик подтянулся, оперся согнутыми ногами на частокол, вынул из ножен кинжал и взвился над невысоким бортиком вышки в бесшумном прыжке. Он вынужден был прыгать вслепую и прямо в полете должен определить, где находится часовой и как его следует атаковать. Если медленно высовывать голову, надеясь, что часовой, авось, не заметит, можно по этой же голове и схлопотать. А неожиданный прыжок, по меньшей мере, уравнивает шансы нападающего и атакуемого: тут уж кто быстрее прокачает ситуацию и примет адекватное решение. Часовой стоял к нему спиной, перегнувшись через внутренний край ограждения, наблюдая за происходящим во дворе. В широком лезвии его бесполезной секиры отражались мечущиеся всполохи факелов. Разик мгновенно повернул зажатый в руке кинжал лезвием вверх и, опускаясь на площадку, обрушил на голову часового не смертельный, но сильный удар рукояткой. Часовой обмяк, отключившись минимум на полчаса. Подхватив едва не упавшую вниз во двор секиру, Разик быстро огляделся по сторонам. С соседних вышек ничего не заметили. Находящиеся на них стрельцы были также целиком поглощены наблюдением за происходящими внизу событиями и, в нарушение устава караульной службы, не контролировали друг друга.

Разик тихонько свистнул, перевесился через бортик наблюдательной площадки, подхватил переданный ему снизу самострел, называемый в Европе арбалетом, моток тонкого линя и моток более толстой веревки. Он привязал линь к стреле, зарядил ею арбалет и почти сразу же после этого увидел вспыхнувший на крайнем куполе характерный зеленый огонек. Десятник прицелился в него, спустил тетиву. Стрела бесшумно унеслась в темноту. Разик зажал конец линя в руке и вскоре почувствовал натяжение с той стороны. Он связал линь с веревкой и принялся потихоньку вытравливать ее в ответ на натяжение, так, чтобы веревка не провисла, опустившись во двор. Вскоре веревка замерла, натянувшись до предела. Тогда Разик накрепко привязал свой конец к верхней балясине столба, поддерживающего навес над сторожевой площадкой. Затем, через несколько коротких мгновений, показавшихся ему бесконечно длинными, он увидел темный приближающийся силуэт, как будто парящий над дворцовым двором, и вскоре принял в свои объятия целого и невредимого Михася. Лешие отвязали веревку от вышки, позволив ее упасть во двор: пусть теперь враги гадают, куда исчез Михась, спустившись с крыши по невесть откуда взявшейся веревке. Незадачливый часовой, когда очухается, вряд ли будет рассказывать о том, чего он просто не видел, тем более что, скорее всего, дабы не стать козлом отпущения за все произошедшие во дворце события, он вообще не станет докладывать, что его кто-то оглушил.

Лешие соскользнули за частокол, спустившись на руках и легко спрыгнув затем со значительной высоты. Они одним броском домчались до кустов и вскоре достигли того места, где были спрятаны их кони. Бойцы выбрались из поймы на узкую московскую улочку, по которой неспешной рысью, чтобы не споткнуться невзначай в темноте и не привлечь лишнего внимания, держа наготове взведенные пистоли, направились к усадьбе Ропши, под защиту родных стен, где, как они надеялись, можно было перевести дух и снять нечеловеческое напряжение, владевшее всеми без исключения в течение нескольких часов.

По дороге маленький отряд проехал рядом с городской усадьбой Басмановых, в которой многие окна высоких теремов были ярко освещены. Там наверняка пировали и веселились.

– Ишь, гады, разгулялись, – с ненавистью произнес Михась. – Ну, ладно, живите до поры до времени, упыри! А там, глядишь, и к вам в гости заглянем на пир честной!

– Да уж, по европейским обычаям, после персонального приглашения на королевский пир ты был бы нарасхват во всех лучших домах! – насмешливо сказал Разик и, дурачась, добавил по-французски, подражая жеманному тону светской красавицы: – Ах, граф, покажите нам, пожалуйста, как вы забавлялись на пиру у великого князя Жана! Что, ногой по морде? Пяткой в лоб? Ах, какой шарман!

С громким смехом, который звучал чуть нервно и являлся разрядкой после пережитой смертельной опасности, лешие проскакали мимо басмановских хором, не ведая, что в этот момент всеобщая любимица Катька, по которой тайно вздыхал не только Разик, но и добрая половина всей первой сотни, а также других подразделений Лесного Стана, стоит в том самом тереме, который они хорошо видят с седел своих боевых коней, одна напротив шестерых опричников.

Некоторое время после ухода Басманова опричники лишь молча пили и таращились на Катьку, растягивая сладостное предвкушение предстоящей им забавы.

– Ну, что, братие? – начал Хряк. – Видите, девица ужо соскучилась тут перед вами без дела стоять. Да и жарко, небось, в горнице. А сарафан-то на гостье тяжелый. Помогли бы ей лучше раздеться, чтоб раньше времени не вспотела.

Опричники радостно заржали над сомнительной остротой своего достойного дружка-приятеля, трое с готовностью выскочили из-за стола и кинулись было к девушке, чтобы сорвать с нее одежду.

– Подождите, благородные витязи, – остановил их звонкий Катькин голос. – Не стоит вам себя утруждать понапрасну, в узелках да петельках сарафанных путаясь. Лучше сама я перед вами разденусь, не спеша да с улыбками, а вы наслаждайтесь действием сим грациозным да заманчивым.

Опричники изумленно и вместе с тем одобрительно загудели. Вскочившим из-за стола велено было присесть на скамью, чтобы не застили.

Катька поднялась на цыпочки, вытянула руки над головой, плавно крутанулась на месте, сделала несколько грациозных наклонов корпусом вперед-назад, вправо-влево. Ей необходимо было хорошенько размяться перед схваткой. Затем, как и было обещано, с улыбкой глядя на опричников, она не спеша скинула лямки сарафана, сняла его и откинула в сторону, чтобы не мешал.

Все зрители сего действа, забыв про княжну, которая тихонько отползала в угол горницы за кровать, краснели и бледнели, тяжело сопели и невольно облизывались. Челюсти у них отвисли, руки тряслись мелкой похотливой дрожью.

Катька, пританцовывая на месте, плавно изгибая стан, все так же медленно расшнуровала ворот платья, высвободила руки из рукавов, и тонкое полотно соскользнуло с плеч, опустилось на дубовый пол. Вслед за этим кульминационным действом первого русского стриптиза наступил воистину ошеломляющий эффект. Вообще-то опричники должны были бы восхититься открывшимся их взорам зрелищем: видом Катькиных стройных ног, затянутых в белые шелковые кюлоты. Однако все впечатление портили оттопыренные голенища сапог, за одним из которых был прикреплен удобный в бою на ограниченном пространстве абордажный кортик – подарок Михася, за другим – небольшая двуствольная пистоль, специально созданная за Забором для скрытого ношения под одеждой.

Катька, продолжая проделывать танцевальные движения, отшвырнула платье ногой в сторону, отцепила и также отбросила подальше фальшивую косу и двинулась навстречу врагам, которые еще не пришли окончательно в себя после увиденного, но уже вскакивали на ноги, громко матерясь и потрясая кулаками. Сидевший с краю стола кряжистый волосатый опричник средних лет с внешностью и ухватками профессионального палача первым ринулся к девушке, выставив вперед огромные ручищи со скрюченными, как когти стервятника, пальцами.

Катька неуловимым кошачьим движением скользнула в сторону, небрежно взмахнув рукой, как машут девушки платочком в хороводе. Только в ее девичьей руке вместо платочка был острый как бритва абордажный кортик, и кинувшийся к ней опричник внезапно обмяк и беззвучно осел на пол. Из его горла, разрезанного от уха до уха, жутким потоком хлынула кровь. Оставшиеся пятеро собутыльников на мгновенье застыли, но затем двое или трое наиболее решительных дернулись по направлению к девушке.

– Стоять, падлы! – дико выкрикнула Катька и пальнула из пистоли в ближайшего к ней врага.

Отброшенный пулей, попавшей точно в лоб (хотя Катька целила, как положено, в грудь), опричник повалился навзничь, увлекая за собой пару незадачливых дружков, оказавшихся за его спиной.

Чуть сместившись влево из облака дыма, образовавшегося после выстрела, Катька продолжала вопить, усиливая растерянность, давя на психику:

– Всем упасть на пол! Пристрелю!!! Лежать не двигаясь!!!

Эти крики, грохот выстрела, два трупа в лужах крови, направленные, казалось, прямо в глаза черные стволы пистоли, из одного из которых вился дымок, а из второго веяло ужасом неминуемой смерти, сделали свое дело. Оставшиеся в живых четверо опричников поневоле стали опускаться на пол, сломленные этой совершенно неожиданной и страшной атакой со стороны девчонки, которую они несколько минут назад уже мысленно вычеркнули из числа живых и рассматривали как недолгую игрушку, предназначенную для зверской забавы и растерзания.

Как только враги, поддавшись ее психологическому давлению, стали безвольно опадать долу, Катька, не дожидаясь, пока они окончательно улягутся, кинулась к ближайшему от нее крайнему опричнику, уже почти вставшему на четвереньки, и ударом сверху всадила ему кортик за ключицу. Только в рыцарских романах соперники благородно позволяли подняться поверженному врагу, подавали ему выпавший из руки меч, долго произносили благородные слова, а затем, раскланявшись, вновь продолжали поединок. На самом деле ни одному воину, сражающемуся в настоящих смертельных схватках, а не в дурацких турнирах, не пришла бы в голову подобная блажь. Естественно, у Катьки и в мыслях не было проявлять неуместное милосердие к численно превосходящему неприятелю. Ей нужно было работать, как и положено умелому бойцу, не страдающему от мозговых расстройств: четко, стремительно и безжалостно.

Кортик легко вошел и легко вышел из ключичной впадины, нанеся смертельную рану. Катька мгновенно переместилась к следующему опричнику, уже распластавшемуся на полу, и всадила ему клинок в спину под левую лопатку.

Как ни быстро действовала девушка, все же расправа с двумя противниками заняла некоторое время, которого хватило двум другим опричникам, чтобы осмыслить происходящее и предпринять соответствующие действия. Поэтому когда Катька наносила удар очередной жертве, они одновременно раскатились в разные стороны, вскочили на ноги и рванули подальше от нее.

Как и рассчитывали опричники (хотя, скорее всего, этот удачный маневр получился у них как бы сам собой и был подсказан не специальными тренировками, а животным инстинктом самосохранения), девушка на миг была дезориентирована происходящим и не могла решить, кого же из двух разбежавшихся от нее врагов атаковать в первую очередь. К тому же Катька не смогла сразу вынуть глубоко засевший под лопаткой кортик. Но она продолжала действовать в этом неравном поединке четко и хладнокровно, успела оценить ситуацию и увидеть, что в то время, как один из врагов сместился в угол, загородившись от нее столом, второй, которым был Хряк, по-бабьи визжа от страха, ринулся к двери в горницу и отодвинул тяжелый засов, намереваясь выскочить вон, позвать подмогу. Допустить этого было никак нельзя. Нанося удар лежавшему опричнику, Катька встала на одно колено и сейчас находилась в неудобной позе, с силой выдирая кортик из трупа. Поэтому она не могла прицельно и наверняка метнуть клинок в Хряка. Ей пришлось истратить второй заряд пистоля. С грохотом выстрела истерический визг оборвался, и душегуб, долгие годы радостно смеявшийся над мучениями своих многочисленных жертв, а в момент опасности сам обделавшийся со страху, бесформенной вонючей тушей осел на пол возле спасительной двери, которую он так и не успел распахнуть. Катька наконец вскочила на ноги и, сжимая в руке кортик, лезвие которого потускнело от крови и уже не сверкало прежним грозным блеском в огнях многочисленных светильников, повернулась лицом к последнему врагу. И с одного лишь взгляда на него девушка поняла, что самая трудная часть боя начинается только сейчас.

Опричник был невысокого роста, жилистый и подвижный, с небольшой черной бородкой полумесяцем и усами. Кто-то из его предков наверняка происходил из горячих горских джигитов. Поднявшись на ноги одновременно с Хряком, он забежал за стол не для того, чтобы отгородиться им от Катьки, а для того, чтобы взять любимый кинжал, которым он во время предыдущих возлияний пластал мясо на закуску и по привычке воткнул в столешницу, а затем непредусмотрительно там его и оставил, привлеченный, как и все, зрелищем первого русского стриптиза. Теперь он стоял напротив девушки, чуть согнув ноги в коленях, перекидывая из руки в руку довольно длинный кинжал с широким лезвием из черненой дамасской стали, с массивной рукояткой, покрытой золотой насечкой, то выставляя его острием вперед, то обращая назад.

По свободной боевой стойке опричника Катька поняла, что имеет дело с сугубым профессионалом, который пришел в себя после первоначальной естественной растерянности от совершенно неожиданной атаки, оценил ситуацию и готов теперь действовать четко и адекватно. Она тоже принялась переводить кортик из руки в руку, попыталась на расстоянии раздергать противника, демонстрируя ложные выпады в его сторону. Тот лишь слегка усмехнулся, не разжимая губ, на ее попытки спровоцировать его на ненужную защиту с целью поймать на встречном движении и, естественно, не поддался на обман.

Катька почувствовала где-то глубоко внутри доселе почти неведомый противный холодок. Одно дело – вытворять всяческие сложные финты в учебном поединке на открытой поляне или в просторном тренировочном сарае, когда тебе ничего не грозит, кроме смеха зрителей да отчисления во второстепенный состав, из которого можно потом вернуться в основной после усердных тренировок. Здесь же, в тесной горнице, заставленной мебелями и заваленной телами, на скользком от крови полу, нет никакой возможности для выкрутасов, способных сбить с толку даже очень опытного противника, не знакомого, в отличие от леших, со всем арсеналом восточных и западных, а также северных и южных приемов боя. Катька прекрасно знала, что в бою на ограниченном пространстве исход поединка должно решить лишь одно верное или неверное движение, поэтому она и не могла отважиться на какой-либо острый выпад, при котором любая ошибка или же неточность неизбежно оказалась бы смертельной.

Но ее противник тоже понимал, к чему может привести промах, и поэтому не решался атаковать. На некоторое время они как бы застыли друг напротив друга, лишь намечая обманные движения, на которые, впрочем, никто не поддавался, да автоматически жонглируя клинками. Оба бойца сознавали, что подобное пассивное противостояние не может продолжаться бесконечно долго. Необходимо было что-то предпринять.

Опричник внезапно сместился назад и чуть в сторону, обвел горницу быстрым взглядом и тут же занял прежнюю позицию, предупредив возможный выпад. Катька смогла отследить направление его взгляда, хотя и не успела воспользоваться отклонением корпуса назад и организовать правильную атаку. В тот момент, когда взор опричника обратился влево, девушка мысленно поблагодарила княжну, что та, вняв ее просьбе, действительно заползла в угол за широкую кровать с балдахином и укрылась от глаз врагов. Но когда, следуя за направлением взгляда противника, Катька увидела входную дверь с отодвинутым засовом, она вдруг поняла, что должно произойти в следующий миг.

Действительно, опричник, как бы вспомнив наконец, что находится у себя дома, вдруг заорал, что есть мочи:

– Братие, на подмогу зову! В девичьей светлице пленники взбунтовались, смертным боем нас тут бьют!

Как он и рассчитывал, эта синеглазая ведьма, уверенно стоявшая против него, отменно владевшая кинжалом, невесть откуда и зачем явившаяся и только что положившая пятерых его отнюдь не хилых дружков, кинула взгляд на отодвинутый засов и стремительно бросилась к двери, чтобы запереть ее, отрезать путь вызванной им подмоге. Она, конечно же, не знала, что дверь и стены у девичьей светлицы – так называли в доме Басмановых помещение, в котором обычно вели тайные «допросы» знатных пленников женского пола, – обшиты особо толстыми досками, под которыми в несколько слоев проложен мягкий луб. Так что даже самые громкие крики боли и ужаса, частенько раздававшиеся из этой светлицы, были практически не слышны даже под дверью, не говоря уж о соседних комнатах и переходах. Увидев, что его обман удался, опричник мгновенно кинулся вслед за девушкой и взмахнул кинжалом за ее спиной.

Он действительно рассчитал все правильно и не смог предвидеть только одного: что эта девчонка с невероятной быстротой и сообразительностью разгадает его замысел и сумеет придумать и осуществить контратаку.

Катька, достигнув двери, вместо того чтобы хвататься за засов, вдруг высоко подпрыгнула с разбегу, толкнулась одной ногой о косяк и, развернувшись в воздухе, выбросила другую ногу в отточенном ударе, усиливаемом инерцией всего тела. Опричник, не ожидавший ничего подобного, с ходу буквально налетел мордой на подкованный железной скобкой каблук ее сапога. Все же, падая навзничь головой на дубовый пол, он успел вонзить занесенный кинжал в бедро бьющей ноги.

Катька не почувствовала боли, просто одна нога ее мгновенно онемела, но она, завершая движение, все же припечатала противника коленом в грудь, перехватила уже безвольную руку с кинжалом и сквозь непонятное, все учащающееся мелькание темных пятен перед глазами принялась бить кортиком лежащее под ней тело. Она не наносила правильные, годами отработанные удары, при которых плечо, локоть и кисть работают как совершеннейший рычаг, направляемый в уязвимые места, а просто молотила клинком куда попало, пока не осознала наконец, что враг больше не двигается и даже уже не хрипит, пуская кровавые пузыри из пробитых легких. Затем, с трудом поднявшись, фактически подпрыгивая на одной ноге и волоча вторую, она дотянулась до засова и с лязгом задвинула его. После этого, сквозь уже почти непрерывное мелькание черных пятен, она добралась до кровати, судорожно схватила лежащий поверх покрывала вышитый льняной рушник, скрутила жгутом, завязала под самой ягодицей вокруг бедра истекающей кровью ноги, вставила в образовавшуюся петлю ножны от кортика, которые вынула из голенища, и, несколько раз повернув, закрутила жгут. Подняла голову, обратила затуманенный взгляд в угол, где пряталась княжна, и произнесла хрипло, но внятно:

– Настенька, выходи! Мы победили! Слава Руси и особой сотне!

И рухнула на кровать, потеряв сознание.

Очнулась Катька оттого, что ей кто-то брызгал в лицо то ли квасом, то ли брагой. Она открыла глаза и увидела склонившуюся над ней княжну с золоченым кувшином в руках, взятым с пиршественного стола. Настенька радостно улыбнулась и произнесла на удивление твердым и даже деловым тоном:

– Слава богу, Катенька! – И добавила скороговоркой: – У тебя только на ноге порез глубокий, но крови потеряла не очень много, даже совсем почти не бледная! А других ран нету, хотя вся одежда в крови! А эти… Они хоть и не двигаются, да боюсь я их. Когда к столу за кувшином с питьем ходила, то остерегалась, твой кинжал брала!

С этими словами Настенька вложила в руку Катьки теплую надежную рукоятку абордажного кортика.

Катька окинула взглядом горницу, заполненную телами опричников, и успокоила княжну:

– Не бойся, Настенька! Разила я их надежно, насмерть! Разве что вон тот толстый мешок с дерьмом возле двери, коему я в спину пулю всадила, может, и жив еще, хотя и лежит замертво. Да я проверю, добью гада, ежели чего. – Она попыталась подняться, но, почувствовав противную слабость, смогла только сесть и, чтобы перевести дух и не показать перед княжной свою немощь, продолжила разговор: – А ты молодец, что спряталась, не мешалась в схватке. И что потом мне на помощь подоспела, в сознание привела да раны мои осмотрела. Стало быть, ты есть не размазня кисельная, не котеночек теремной, а наш человек, смелый да надежный!

– Что ты, Катенька! – возразила княжна, впрочем, слегка зардевшись от ее похвалы. – Я ведь с неожиданности да со страху, когда меня прямо во дворе батюшкиного дома схватили невесть кто и в карету поволокли, чувств лишилась. В горнице этой только чуть опомнилась, да и тут же сердце едва не остановилось, когда разговоры их похабные услыхала. Лишь тебя рядом увидев, ожила, на этот свет возвернулась… А уход за немощными да ран врачевание у нас в доме, как и в других многих домах боярских, от матери к дочери из поколение в поколение передается. Так что не впервой мне кровь видеть да помощь больным подавать.

– Это хорошо, – немного невпопад задумчиво проговорила Катька.

Фраза княжны о пленении во дворе родительского дома заставила ее вздрогнуть. Будучи временно приписанной к особой сотне, девушка хорошо знала, что именно во дворе городской усадьбы князя Юрия постоянно дежурила боевая тройка леших в полном вооружении и с сигнальной ракетой. Как бойцы могли лопухнуться и, судя по словам княжны, допустить внезапный захват своих подопечных? Но она вынуждена была отложить обдумывание этого вопроса до более благоприятного момента, а сейчас еще предстояло продолжение насущных дел.

– Раз ты у нас опытный врачеватель, то выбери-ка на столе среди хмельных напитков тот, который покрепче, дай мне глоток и сама глотни в меру для бодрости!

Княжна, полностью доверявшая Катьке и успокоенная ее словами относительно поверженных врагов, уже без опаски обходя трупы, подошла к столу, перебрала кувшины да ендовы, принюхиваясь к содержимому, выбрала один с крепкой медовухой, налила понемногу в две чистые серебряные чарки, вернулась, присела на постель. Катька взяла из ее рук чарку, улыбнулась:

– Ну, давай, Настенька, за то, чтоб мы всегда прорвались, где бы наша не пропадала!

Она чокнулась с княжной и выпила чуть обжигающий глотку мед единым духом.

Княжна, подражая Катьке, также сделала большой глоток, но с непривычки поперхнулась, закашлялась.

– Я ведь только других поила, сама-то первый раз лечусь, – сдавленным голосом сквозь набежавшие от кашля слезы попыталась оправдаться она.

– Ерунда, не обращай внимания, – покровительственным тоном успокоила ее Катька. – Вот выйдешь замуж за Дымка, поедешь к нам в Лесной Стан, там настоящим искусством врачевания овладеешь, так еще и не то попробовать придется. Есть, например, такая вещь, как коньяк французский, или еще виски шотландский. Но против нашего доморощенного спиритуса и они слабы.

Катька сама ни разу не пробовала вышеперечисленные напитки, но разговоры о них слышала многократно.

– Как это «замуж»? – зарделась княжна, пропустив мимо ушей все остальное.

– Как положено: в церкви православной, через священное таинство венчания, – будто не поняв сути ее вопроса, авторитетно ответствовала Катька.

Боец вспомогательного состава особой сотни была далека от того, чтобы праздно молоть языком. Несмотря на мужественное поведение княжны, Катька все же всерьез опасалась, что та может не выдержать перенесенных испытаний и психологически сломается в самый неподходящий момент. Поэтому она намеренно разгружала Настеньку, уводя ее мысли в сторону от страшных событий, настраивала на светлую перспективу.

– Теперь давай-ка снимем жгут да перевяжем рану, – специально резко сменив тему, скомандовала она княжне.

Девушки вдвоем быстро справились с задачей, успешно использовав в качестве бинтов тонкую льняную простыню, которую они, ничтоже сумняшеся, сняли с постели и располосовали кортиком на ленты нужной ширины. Предварительно рану сверху слегка промыли тем же крепким медом. После перевязки Катька осторожно встала и с радостью почувствовала, что теперь может двигаться более-менее свободно.

Первым делом она, чуть прихрамывая, подошла к телу Хряка, с предосторожностью нагнулась над ним, держа кортик на изготовку. Опричник был мертв: пуля попала в сердце. Этому жестокому и подлому негодяю повезло последний раз в его мерзкой жизни, и он принял легкую смерть, не корчась на дыбе или в пламени костра, как его многочисленные невинные жертвы.

«Ну надо же! – подумала девушка. – Два выстрела, и оба в яблочко: одна пуля в лоб, другая – в сердце. Однако ж я не хуже, чем любимый братец, в бою отстрелялась-то!»

Подбадривая себя и ощущая законную гордость от победы в неравном поединке, Катька, конечно же, напрочь забыла, что при первом выстреле она целилась не в голову, а в грудь, а второй раз палила навскидку, по силуэту, особенно не выбирая, куда, собственно, попасть.

Отойдя от двери, Катька вновь присела на постель, чтобы немного отдохнуть, и принялась заряжать пистоль. Открыв крышечки в рукоятке, она извлекла из специальных углублений два запасных заряда, представлявших собой, как и саму пистоль, редкую по тем временам техническую новинку: бумажную колбаску с закрученными концами, в которую был насыпан порох в точно отмеренном количестве и вложена пуля, отделявшая к тому же в колбаске основной заряд от затравки. Сама обертка использовалась в качестве пыжа. Вынув из подствольного желобка шомполок, девушка прочистила стволы, засыпала порох, подсыпала затравку на полки, вложила пыжи и забила пули. Проделывала она все эти манипуляции автоматически, при этом то ли беседуя с княжной, то ли просто рассуждая вслух.

– Не горюй, Настенька, дверь тут – прям как ворота в крепости, тараном не прошибешь! Продержимся, сколько надо! Наши уже наверняка где-то рядом, подходы ищут. Это осиное гнездо они, конечно, одним махом раздавили бы. Но мы же порядок да единство в государстве укреплять, а не нарушать должны, поэтому в открытый бой с опричниками ввязываться не можем (Катька, как и все лешие московского отряда, получила четкие и категорические указания на этот счет и теперь просто повторяла слова, услышанные на инструктаже). Значит, чтобы сюда проникнуть, только припугнуть кромешников можно хорошенько, ибо они-то и знать не знают, и ведать не ведают, что нам их, гадов, в открытую давить запрещено… Ну вот, и пистоль готова. Теперь потуши-ка все светильнички, кроме вот этого, в уголке который, а я окошко открою осторожненько да посмотрю, что снаружи происходит.

Когда горница, до этого ярко освещенная дюжиной масляных светильников, погрузилась в полумрак, Катька распахнула слюдяное оконце, откинула ставень. В обширном басмановском дворе не происходило ничего необычного: лениво перекликались несколько голосов, скрипел колодезь, время от времени фыркали и коротко ржали кони в конюшне. За высоким частоколом, окружавшим двор, также не было заметно никакого движения. Несмотря на это, Катька, твердо уверенная, что подмога где-то рядом, достала из специальной петельки на поясном ремне особый свисток, и из окна горницы, с самой почти верхушки терема, зазвучала в летней ночи безобидная и негромкая птичья трель. Она была похожа на голоса сразу нескольких городских пичуг, и невнимательный слушатель вряд ли бы заподозрил что-то неладное. Тем не менее птицы, издававшей звуки в такой комбинации, в природе не существовало. Для того и был придуман хитрый сигнал, чтобы только опытное ухо сразу смогло отличить его от простого щебетания. Трель звучала особым темпом: продолжительная – короткая – продолжительная, что означало: «прошу ко мне подойти»! Катька специально подавала этот спокойный рабочий сигнал, а не тревожный «все на помощь!», чтобы одновременно дать знать о своем местонахождении и успокоить бойцов, возможно, готовых, позабыв о наставлениях касательно невозможности открытого боя, рвануть ей на выручку, круша все на своем пути.

Продолжительная – короткая – продолжительная, «прошу ко мне подойти»! Голова у Катьки время от времени кружилась от слабости, и страх начинал шевелиться в самой глубине сердца. Где же подмога? Что ж они медлят? Доскакал ли гонец, не попал ли в беду по дороге, как те, что на рынке и в доме у князя Юрия? Но она не поддавалась страху, только крепче стискивала рукоять пистоля и продолжала выводить спокойную трель, похожую на свист маленькой беззаботной пичуги.

Два десятка леших под командой Дымка широкой рысью за каких-нибудь полчаса достигли своей старой, ныне пустой, как и все другие, заставы, расположенной в четверти версты от двора Басмановых. Там лешие быстро спешились у коновязи, построились в боевую колонну. Трое бойцов, взяв мушкеты на изготовку, засели за вновь расставленными рогатками, взяв заставу с лошадьми под охрану и оборону. Дымок, привычно окидывая быстрым цепким взглядом амуницию и вооружение выстроившихся перед ним десятков, лаконично и четко поставил задачу на предстоящие действия.

– Идем плотным строем, в открытую, напролом. Я двигаюсь головным, стучу в ворота, отвлекаю или валю часового. Особники в это время преодолевают частокол и открывают ворота, – он повернул голову к двоим бойцам особой сотни, которые по приказу Кирилла отправились за ними вслед для усиления и догнали их перед самой заставой.

Особники понимающе кивнули. Они были одеты в абсолютно черные облегающие штаны и куртки для ночного боя, и, кроме привычных беретов соответствующего цвета, на головах их были натянуты также черные личины, или, по-иноземному, – маски с прорезями для рта и глаз, сейчас закатанные на лоб. Лешие между собой называли эти одежды, делавшие их плохо видимыми в темноте, «чертовой кожей».

– Ставку делаем на неожиданность и наглость, – продолжил Дымок. – Препятствующих движению валим, по возможности – не насмерть. Работаем в основном прикладами мушкетов, руками и ногами. Без моей команды не стрелять, клинки не обнажать, строй не ломать, в том числе – внутри дома. Держимся плотно, плечо к плечу. Замыкающими идут оба десятника, отвечают за тыл. Добираемся до хозяев, я с ними беседую, вызволяем девушек – живых или мертвых (его голос едва заметно дрогнул на этих словах), и тем же порядком прорываемся к лошадям. Вопросы?

– Командир, разреши, мы с товарищем произведем разведку, обежим двор, оглядим дом, чтобы не влететь в западню, – предложил старший из особников, Лось.

– Отставить, – быстро ответил Дымок. – Времени нет, дорога каждая минута. Они нас не ждут, таких сил, чтобы одолеть два наших десятка, им в одночасье не собрать. В крайнем случае прорвемся огненным боем через любой заслон.

– Тогда разреши после того, как ворота откроем, все же двор обежать. Катерина, если жива, должна свое местонахождение обязательно обозначить! Потом вас в доме догоним, сведения дадим!

– Разрешаю! – задумавшись на мгновенье, бросил Дымок. – Отряд, за мной!

Привычным бесшумным бегом, хотя по замыслу можно было бы и пошуметь, лешие ринулись к воротам проклятой басмановской усадьбы, сохраняя во время стремительного своего движения идеально ровный иплотный строй.

Когда отряд приблизился к ограде, особники, разделившись, с разбегу взлетели на частокол по обе стороны от наглухо запертых массивных ворот и, уцепившись за верхушки кольев, перевалились за забор, словно растаяв в черноте тихой летней ночи. Дымок вынул из висевших за спиной ножен саблю, забарабанил ее рукоятью в калитку ворот, завопил громким пьяным голосом:

– Эй, скотина, ты заснул там, что ли?! Отворяй немедля, мать-перемать!

Распахнулось зарешеченное смотровое оконце на калитке, и на леших воззрились выпученные глаза привратника. Дымок мгновенно нанес сквозь решетку несильный колющий удар саблей ему в лицо. Такой удар не смертелен, но обычно валит противника с ног, отключая сознание. Опричник мешком осел на землю, и спрыгнувшим с частокола особникам даже не пришлось больше с ним возиться. Они тут же занялись воротами, вынули поперечный брус, отперли засовы, отворили тяжеленные створки. Боевая колонна леших устремилась к высокому крыльцу боярского дома, а две черные тени бесшумно и незаметно понеслись вдоль частокола, вокруг двора в разные стороны, огибая басмановские владения навстречу друг другу. Задача разведчиков облегчалась тем обстоятельством, что все находившиеся во дворе обалдело уставились на отряд, нагло врывающийся во двор их всесильных хозяев, и поэтому не обращали внимания на происходящее у них буквально под самым носом.

Лось скользил в тени надворных построек, то припадая к земле, то прижимаясь к стенам сараев и конюшен, непрерывно ощупывал взглядом и двор, и фасад дома, и до предела напрягал слух, чтобы на фоне других разнообразных звуков различить условный сигнал. Поскольку он примерно знал, что должен услышать, то, преодолев уже четверть пути, заворачивая за угол дома, особник уловил и мгновенно узнал, испытав невероятную радость, трель несуществующей пичуги, доносившуюся из едва освещенного окна высокого терема. Распластавшись под какой-то телегой, Лось достал из петельки на поясном ремне свисток и голосом той же лжепичуги ответил: «Вас понял, вас понял! Иду к вам, иду к вам!»

Через несколько минут справа из темноты пискнула еще одна пичуга, и к Лосю присоединился его товарищ, обегавший двор усадьбы с противоположной стороны. Лось короткими жестами отдал ему приказ оставаться внизу в прикрытии, а сам, стремительным броском достигнув стены дома, принялся карабкаться по ней, почти невидимый на фоне темных бревен, к окошку терема, из которого доносился сигнал. Он легко преодолевал опасный подъем, давным-давно привыкнув вот так же взбираться по стволам вековых северных сосен и по отвесным мокрым прибрежным утесам Студеного Русского моря. Наконец, ухватившись за наличник, он рывком забросил свое послушное тренированное тело в узкий проем оконца, едва не сбив с ног Катьку, которая кошачьим зрением сразу же разглядела в полумраке то, что она и ожидала увидеть: характерные очертания родного черного берета и силуэт особника в хорошо знакомой «чертовой коже» и маске, и бросилась было ему навстречу, но все же вовремя отпрянула в сторону, освобождая траекторию для прыжка.

Княжна, которую Катька не догадалась предупредить о вероятном внешнем облике идущих к ним на выручку леших, при виде внезапно влетевшего в окно черного существа без лица сдавленно вскрикнула и, едва не лишившись чувств, отпрянула в тот самый угол за постель, который недавно послужил ей надежным укрытием во время схватки.

– Настенька, не бойся, это наши! – наконец-то сообразила успокоить ее Катерина и, не отвлекаясь больше на мелочи, четко доложила обстановку: – Брат особник, дверь в горницу надежная, заперта на засов, в схватке уничтожены все враги числом шесть, княжна в порядке, я легко ранена в бедро, при мне кортик и пистоль с двумя зарядами, к прорыву или осаде готова!

Лось на минуту задумался. Сквозь распахнутое оконце не доносилось никаких тревожных звуков: ни выстрелов, ни взрывов гранат. Значит, отряд не встретил особого сопротивления, и, скорее всего, Дымок, без труда добравшись до хозяина дома, ведет с ним жесткие «переговоры» о судьбе девушек. В таком случае обострять ситуацию и идти на прорыв не имело смысла.

– Вот что, Катерина, сейчас мы с тобой быстренько вкладываем покойничкам в руки ножи да кинжалы и имитируем, что это они друг дружку зарезали. Я уйду обратно в окошко, присоединюсь к нашим, доложу Дымку. Ты же обратно напяливай сарафан, прячь оружие под подол и ховайся с княжной в угол за кровать: мы с той стороны дверь взрывать будем, так что вам поберечься надо. После взрыва сразу вылезайте и падайте на постель, будто вы там давно лежите, чувств от страха лишившись.

Катька и Лось быстро принялись за дело, перекладывая трупы, стараясь наспех сымитировать картину драки между опричниками. Княжна, как только услышала от Лося, что ее суженый находится здесь, рядом, занятый ее спасением, сразу же забыла обо всем на свете и застыла посреди залитой кровью горницы с молитвенно прижатыми к груди руками, и эти стены, которые были буквально пропитаны духом непрерывных злодеяний, впервые озарились чистой и радостной мечтательной девичьей улыбкой.

Закончив с трупами, Лось внимательно осмотрел засов, соображая, как лучше будет расположить заряд для взрыва с той стороны. Затем он повернулся к Катьке:

– Ну, держись, Катерина, надеюсь, не долго тебе тут торчать осталось, – и направился к окну.

– Послушай, Лось, – задержала его девушка. – Мы тут с тобой поножовщину изобразили, да ведь у одного пуля в башке сидит, а у другого – в сердце. Неувязочка, брат, получается.

– А нам-то с тобой какая с того кручина? Пускай опричники потом голову ломают, что это за дырки в друганах ихних образовались. Выстрелов никто слышать не мог: вон стены да дверь как лубом обделаны, видать, чтобы крики отсюда не доносились. Пистоли у тебя никто не видел, в дверь мы с хозяевами вместе войдем. Какой с нас спрос? – Лось подмигнул девушке, натянул маску на лицо и исчез в черном проеме окна.

Катерина тронула за плечо замечтавшуюся княжну:

– Ну, Настенька, помоги-ка мне в сарафан облачиться, да полезем опять в тот уголок укромный, на сей раз вдвоем, чтобы тебе там не скучно было. А как бабахнет, так кинемся на кровать и замрем без чувств. Мы девушки слабые, беззащитные, пущай нас теперь добры молодцы на руках до дому несут.

Два десятка леших под предводительством Дымка стремительной колонной вошли в дом Басмановых, как нож в масло. Самые борзые опричники во главе с хозяевами были на государевом пиру, и оставшиеся блюсти дом отнюдь не лучшие кадры растерялись при виде дружинников со страшными огневыми самопалами на изготовку. Поэтому никто из опричников не смог оказать хоть сколько-нибудь достойного сопротивления. Тем, кто, замешкавшись, не успевал убраться с пути колонны, вполне хватило удара локтем по шее, прикладом по почкам или сапогом по коленной чашечке.

Взбежав на крыльцо, Дымок не стал скидывать вниз через перила последнего горе-караульного, бессмысленно застывшего перед дверью и судорожно пытающегося замахнуться секирой, а небрежным ударом выбил у него из рук бесполезное оружие, прижал опричника к двери, ребром ладони придавив кадык.

– Ты на кого это, сволочь, замахиваешься? – рявкнул он преувеличенно грозно и громогласно. – На гостей дорогих, людей государевых, которые по служебным делам к твоим благодетелям с почтением в дом пришли? Так-то ты свой долг перед родиной исполняешь?

Опричник хрипел и хлопал глазами, а его друганы, стоявшие, сидевшие или лежавшие во дворе, переглядывались, не понимая, что же, собственно, происходит. Единственное, что было очевидным и во что хотелось верить всей душой, так это то, что дружинники не собираются их убивать, поскольку уже давно и легко могли это сделать. Животный страх, вызванный внезапностью и решительностью нападения, уступил место облегчению, и дружинники стали действительно казаться долгожданными друзьями, которых они ошибочно приняли за врагов и не проявили к ним должного гостеприимства.

– Ты что, оглох, остолоп? – продолжал орать на караульного Дымок и, отпустив его горло, приказал: – Веди меня к боярину немедля, доложи, лопух, что, мол, воевода поморской дружины ему челом бьет!

Опричник подобострастно заверещал:

– Прости, воевода, что не признал тебя сразу-то! Не известили нас о приходе твоем! И боярин наш с сыном и со товарищи сейчас в отсутствии, поскольку на пиру государевом пребывать изволят!

– Ну, что ж, прощаю вас, коли так! – сменил гнев на милость Дымок. – Но служба есть служба, а посему веди нас немедля к старшему, что за хозяев в доме остался!

Опричник, не успевая сообразить, кого и зачем пускает он в дом, с готовностью распахнул обе створки входных парадных дверей и через обширные сени повел леших в малую столовую палату, где обычно располагались дежурные силы опричников, готовые по первому зову своих хозяев кинуться на кого угодно и растерзать в мелкие клочья мнимых злодеев государевых.

Дежурные опричники, числом около полусотни, в привычном ожидании сидели за длинными столами при неярких свечах, выпивали, закусывали и лениво переговаривались. Их излюбленное оружие, предназначенное не для боя, а для резни, – топоры и длинные ножи валялись на полу или на лавках рядом с их владельцами. Самозваные хозяева земли Русской, как всегда, чувствовали себя в полной безопасности и безнаказанности. Предводительствовал этой сворой особо доверенный окольничий Басмановых, по прозвищу Щерь, недалекий, но злобный и по-собачьи преданный хозяевам мерзавец. Он пребывал в отвратительном настроении, переживая, что его, несмотря на давние немаловажные заслуги, не говоря уж о самых свежих – сегодняшних, не взяли на государев пир, а оставили здесь, хотя и в почетной, но скучной и однообразной роли начальника запасного отряда.

Внезапное появление в палате вооруженных до зубов поморских дружинников, несомненно, внесло искомое разнообразие в жизнь окольничего Щеря, но вряд ли улучшило ему настроение. Смятение, несколько минут назад воцарившееся среди опричников во дворе, в полной мере овладело и их товарищами, пребывавшими в столовой. Опричники, сами хорошо освещенные стоящими на столах свечами, плохо видели, сколько же именно дружинников ворвалось в палату и рассредоточилось, охватив их кольцом, в сумраке стен и углов. Но пламя свечей, хотя и не способно было озарить всю палату, вполне отчетливо играло грозными отсветами на стволах страшных самопалов, направленных если не в лицо опричникам, то явно в их сторону.

Дымок, вышедший на середину палаты, в круг яркого света, продолжая прежнюю тактику по сбиванию с толку, радостным и бодрым голосом поприветствовал присутствующих, простирая к ним руки, в которых не было никакого оружия:

– Здорово, орлы! Хлеб вам да соль!

Оправившийся от первого испуга окольничий поднялся со своего места во главе стола и, попытавшись придать голосу твердость, произнес:

– Здрав будь, дружинник! Что привело тебя и людей твоих в дом сей в неурочный час в отсутствие хозяев?

Дымок широко улыбнулся, сделал пару шагов по направлению к собеседнику, остановился, сложив руки на поясе. Он уже открыл было рот, чтобы ответить на заданный вопрос, как вдруг с удивлением заметил, что начавший улыбаться ему в ответ окольничий внезапно дернулся, побледнел и отпрянул от него назад, не сев, а буквально упав на лавку. Сотник быстро обернулся, оглядел своих людей. Они, как и было приказано, спокойно стояли вдоль стен, и никакой явной непосредственной угрозы от них не исходило.

Дымок в полном недоумении чуть развел руками и сказал как можно более ласковым и спокойным тоном:

– Извините, молодцы, за вторжение незваное, но дело к вам у меня важное и срочное.

Когда он снял руки с пояса, ему показалось, будто бы сидящий во главе стола окольничий облегченно перевел дух. Тогда сотник вновь сложил руки на поясе. Реакция испуга повторилась.

– Видите ли, дорогие вы наши друзья… – медленно, с расстановкой произносил Дымок, а сам напряженно обдумывал ситуацию: «Какую угрозу видят они в моих руках, на поясе лежащих? Сабля у меня – за спиной, пистоли за ремнем сзади. На поясе даже ножа нет (он за голенищем), только в подсумках, наглухо застегнутых, ручные гранаты… Неужели?!» – поразила его внезапная догадка.

– Так вот, – как ни в чем не бывало продолжил сотник. – От добрых людей мы проведали, что вы, как герои-богатыри былинные, от злых разбойников невесту мою, дочь князя Юрия, спасли, да у себя в палатах сих приютили. И хотя не сомневаюсь я, что пребывает она тут у вас в безопасности да полном здравии, да все же думаю, что негоже ей с добрыми молодцами, красавцами писаными, пировать да веселиться, когда родители убиенные еще не отпеты по обычаю православному. А посему прошу вас ее мне с рук на руки для дальнейшего попечения передать, а то как бы неприятной молвы какой не вышло!

Эти последние слова он произнес намеренно резко и, пристально глядя в глаза Щерю, демонстративно отстегнул клапан гранатного подсумка.

Опричники попытались было возроптать, возразить хотя бы для видимости незваному наглецу, но Щерь, как зачарованный, не сводивший взгляда с подсумков на поясе у дружинника, грозно рявкнул на них и поспешно выговорил чуть заплетающимся языком:

– Да, да, конечно, пойдем, витязь, немедля передадим тебе княжну, нами спасенную, с рук на руки.

Он поднялся и, стараясь держаться как можно дальше от Дымка, решительно направился к выходу. Дымок проследовал за ним. Лешие, без дополнительных приказаний привычно прикрывая друг друга, собрались в плотный, ощетинившийся стволами мушкетов строй и двинулись вслед за своим командиром.

Выйдя из дверей столовой палаты, они направились к довольно широкой лестнице, ведущей в терем. Внезапно Дымок ощутил, как впереди справа кто-то, невидимый в темноте обширных сеней, мимо которых они шли к лестнице, двинулся ему навстречу. Он уже почти выхватил из поясной кобуры пистоль, почувствовал, как за плечом качнулся в направлении вероятной угрозы ствол мушкета следовавшего за ним бойца, но в этот момент разглядел лицо Лося, который, сдернув маску, возник из скрывавшего его мрака.

– Порядок, – чуть слышно прошептал особник. – Девушки невредимы. Разреши работать первым номером!

– Разрешаю, – еле вымолвил Дымок.

Его губы внезапно задрожали, впервые за многие годы, и он с удивлением почувствовал, что силуэт идущего впереди опричника расплылся, а огоньки освещавших лестницу лампад превратились в звездочки с длинными острыми лучами. Впрочем, сотник тут же взял себя в руки, украдкой смахнул набежавшие на глаза слезы и, незаметно для следовавших за ним бойцов, благодарно пожал руку идущего рядом Лося.

Они поднялись в терем, и басмановский окольничий принялся молотить кулаком в окованную железом дверь горницы:

– Братие, это я, Щерь, отоприте немедля, необходимо мне княжну по государеву делу повидать!

Из-за двери в ответ не доносилось ни звука.

Окольничий, который, собственно говоря, не ожидал ничего другого, растерянно посмотрел на леших.

– Дверь-то толстенная, добротная. Не слышат, видать, молодцы…

– Раз так, то зови своих людей, ломай дверь, а то, не ровен час, угорели они там али отравились яством каким-нибудь, – резким, не терпящим возражения тоном скомандовал Лось, выступив на передний план и, с разрешения Дымка, взяв инициативу на себя.

Окольничий, с некоторой опаской косясь на странную черную одежду особника, окликнул своих людей, столпившихся внизу перед лестницей, поскольку сама лестница была занята колонной леших.

Несколько опричников протиснулись наверх и, без видимой надежды на успех, попытались подцепить дверь, открывавшуюся наружу, лезвием принесенной секиры, чтобы отжать ее от косяка.

– Слышь, Щерь, – наконец не выдержал один из них после нескольких тщетных попыток. – Тут не иначе, как таран нужен, да и с ним-то здеся в узком простенке не развернуться!

Лось, спокойно взиравший со стороны на озадаченных опричников, подошел к ним и без всякой насмешки деловито произнес:

– Давайте-ка, молодцы, я попробую. – И когда опричники с готовностью расступились, добавил: – А принесите-ка мне ту скамью дубовую, что у вас в сенях у стены перед лестницей стоит.

– Ты что ж, дружинник, скамьей, что ли, дверь расколоть собрался? Да ей тут и размахнуться как следует нельзя, простенок-то узкий! – возразили ему.

– Несите, несите, я знаю, что делаю, – уверенно заявил Лось.

Принесенную тяжеленную дубовую скамью, которая действительно не входила по длине поперек узкого прохода, Лось при помощи двух бойцов наискось упер в дверь и накрепко заклинил о противоположную стену. Угол между сиденьем и ножкой скамьи как раз пришелся на уровень засова, невидимого снаружи, но ранее изученного особником изнутри. Еще раз осмотрев этот своеобразный камуфлет (понятно, что данный специальный термин нарождавшегося минно-взрывного дела был не ведом никому из басмановских молодцев), Лось скомандовал таращившимся на него опричникам:

– А ну-ка, орлы, прячьтесь подальше за угол! – И указал на поворот коридора, идущего вдоль терема, а затем вполголоса обратился к Дымку: – Командир, отведи людей вниз, зайдете в горницу только после опричников.

Опричники в ответ на столь наглые приказы, раздававшиеся в стенах их собственной резиденции, принялись роптать и вознамерились было воспротивиться, но в этот момент Лось расстегнул гранатные подсумки. Окольничий, смертельно побледнев, в тот же миг буквально затолкал своих людей за угол, сопровождая тычки и пинки оголтелой матерщиной.

Оставшись в одиночестве, Лось вынул обе гранаты, втиснул их в угол между дверью, сиденьем и ножкой скамейки, потянул за кольцо. Привязанная к кольцу веревочка выдернулась из запальной трубки, раскрутив колесико, которое высекло из кремня искры, запалившие расположенный в трубке фитиль. Лось бросился за угол, туда, где укрывались опричники, привычно считая про себя: «Раз… Два… – (он наткнулся на прижавшихся к стене опричников, показал им, что надо лечь на пол, сам подавая пример, упал на живот, ногами к повороту коридора, за которым находился камуфлет, прикрыл голову руками). – Три… – (рядом рухнуло несколько тел, кто-то чувствительно заехал ему то ли локтем, то ли коленкой по затылку). – Четыре… Пять!..»

Пол слегка качнулся, с потолка посыпался какой-то мусор, в уши ударила тугая волна. Лось поднялся с пола, отряхнулся, обратился к лежавшим:

– Ну что ж, молодцы, пошли, поглядим, что там у меня с дверью получилось! – И, подавая пример еще не оправившимся от испуга опричникам, смело направился к месту взрыва.

Когда опричники с опаской выползли из-за угла, то в облаке все еще не рассеявшегося дыма они увидели, что приоткрывшаяся расколотая наискось дверь висит на одной петле. Сломанная пополам тяжеленная дубовая скамья отлетела далеко в сторону.

– Входите, не стесняйтесь, – пригласил их Лось и дернул дверную створку за покореженную кованую железную ручку.

С лязгом упал на пол засов, почти выбитый взрывом и державшийся на одном гвозде, и опричники со страхом и любопытством заглянули в горницу. Их взорам предстала безрадостная картина: шестеро трупов их дружков, сжимавшие в руках ножи и кинжалы, лежали на окровавленном полу в позах, свидетельствовавших о произошедшей между ними схватке. В глубине горницы на обширной постели в полумраке виднелись два неподвижных девичьих тела в богатых сарафанах.

– Порезали друг дружку спьяну? Неужели и княжна, голубка сизокрылая, погибла смертью лютою?! – замогильным голосом возопил Лось, кинулся к постели, склонился над девушками, прошептал: – Как вы?

– В порядке! – шепотом ответствовала Катька. – Уносите-ка нас отсюда побыстрее и побережнее.

Выдержав необходимую паузу, чтобы дать возможность вошедшим опричникам осмотреться и убедиться, что в злополучной горнице, кроме их мертвых друганов и двух несчастных, лишившихся чувств девиц, никого больше нет, Лось кликнул леших. Бойцы быстро просочились сквозь взорванную дверь, живым кольцом окружили девушек. Дымок подхватил на руки слабо вскрикнувшую и прижавшуюся к нему всем телом княжну. Лось, конечно же, взял на себя почетную обязанность по транспортировке своей сослуживицы по особой сотне. Катька, естественно, не удержалась и, давясь от смеха, томно прошептала ему на ухо:

– Ах, сударь, вы меня конфузите! Надеюсь все же, что я попала в руки джентльмена, который не злоупотребит моей беспомощностью?

– Ладно, молодцы, вы уж тут со своими разбирайтесь сами, а мы княжну доставим в дом ее родственника, боярина Ропши. Надеюсь, что не в последний раз встречаемся, – то ли попрощался, то ли пригрозил опричникам Дымок и скомандовал: – Бойцы, на выход!

Отряд беспрепятственно покинул дом Басмановых и пересек обширный двор. Двигавшиеся в авангарде лешие выбежали за распахнутые ворота и привычно рассыпались веером по широкой улице, прикрывая выход основной колонны. Дымок, шедший с княжной на руках и, казалось, всецело поглощенный заботой о своей драгоценной ноше, уже вышел из ворот, как его внимание привлек доносящийся из-за поворота приближающийся стук копыт. Очевидно, что бешеным галопом к ним навстречу скакали два-три всадника. Сотник отметил, что бойцы авангарда, четко отреагировав на возможную угрозу, уже опустились на одно колено, изготовились к стрельбе, направили мушкеты на проулок, из которого должны были появиться всадники. Все было под контролем, ситуация не внушала опасений, и Дымок продолжил движение вместе с колонной, даже не дав команды остановиться.

Внезапно, еще толком не поняв, что же происходит, он, влекомый инстинктом, воспитанным многолетними тренировками, резко упал на влажную утоптанную землю, успев подстраховаться одной рукой, чтобы не ударить плашмя княжну, которую он по-прежнему прижимал к груди, и тут же прикрыл ее сверху своим телом. Откуда-то спереди, по-видимому из того самого проулка, по которому скакали неизвестные всадники, раздался пистолетный выстрел, и Дымок скорее ощутил, чем услышал, как высоко над его головой пропела пуля. Почти сразу грохнули ответные выстрелы, зазвенели выхватываемые из ножен клинки. Дымок, лежа на земле, в отчаянии прижал к себе любимую девушку, осознав, что, гордый только что одержанной бескровной победой, он возомнил себя выше всех и непонятно как подставился на выходе, совершив непростительную ошибку, на которую не способен даже желторотый первогодок. Внезапно в шум скоротечной, едва начавшейся схватки ворвалась пронзительная трель командирского свистка кого-то из десятников: «Прекратить огонь! Стреляем по своим!» И тут же Дымок с удивлением услышал знакомый голос, но не сразу узнал Михася, которого здесь быть не могло, вопившего что есть сил: «Лешие, братцы, всем стоять, все свои!»

Сотник поднялся, по-прежнему прижимая к груди княжну, все-таки лишившуюся в конце концов чувств в этой новой передряге. Быстро оглядевшись, Дымок с немалым изумлением узрел довольно странную картину. На выходе из того самого проулка гарцевал на коне всадник, которого трудно было распознать на расстоянии, но он явно принадлежал к славному войску леших. Он изо всех сил продолжал дуть в командирский свисток, подавая сигнал не стрелять по своим. Рядом с ним валялась убитая лошадь. Дымок автоматически отметил странную позу мертвой лошади и тут же без усилий догадался, что скакавший на ней всадник, очевидно, поднял ее на дыбы, прикрываясь от мушкетного залпа, поэтому несчастное животное так характерно и нелепо завалилось назад. Этот самый всадник уже почти добежал до остановившейся колонны, и Дымок убедился, что перед ним действительно Михась. Но бежавший смотрел не на командира, а на что-то, происходящее за его спиной. Дымок повернул голову и увидел, что в двух шагах от него бойцы крепко держат, заломив ему руки, здоровенного мужика в темном коротком кафтане. У ног его валялся простой плотницкий топор. Мужик с трудом поднял окровавленную голову, тщетно стараясь выговорить что-то разбитыми губами. Его лицо показалось Дымку смутно знакомым.

– Бойцы, не калечьте его, это брат стражника Степана, – вполголоса произнес Михась, указывая на мужика, и тут же обратился к Дымку: – Командир, девушки живы?

– Братик, здесь мы, все в порядке! – выскочила из-за спин прикрывавших ее бойцов Катька, кинулась ему в объятья.

– Да ты сам-то… Живой! – воскликнул радостно Дымок, осознавший наконец, что перед ним находится целый и невредимый Михась, которого он несколько часов назад посылал на верную гибель. Но тут же вспомнив, что место и время для задушевных бесед и обмена впечатлениями выбрано явно неподходящее, он громко скомандовал: – Всем следовать прежним порядком. Вперед!

Небольшая колонна продолжила движение. Приблизившийся к командиру всадник, оказавшийся Разиком, на ходу спешился, подсадил в седло Катьку, Дымок передал ей полубесчувственную княжну, Катька усадила ее на холку перед собой, крепко обняла. Разик побежал вперед, ведя своего скакуна в поводу. Михась поддерживал на ходу Трофима, который хотя и старался не отставать от отряда, двигался явно с трудом, качаясь из стороны в сторону. Но все же ему хватило сил добраться до заставы, где его посадили на одного из запасных, или, выражаясь по-казацки, заводных коней, и через каких-нибудь полчаса лешие, не встретив больше на своем пути никаких препятствий, наконец-то оказались под надежной защитой ставших уже родными стен усадьбы боярина Ропши. Хотя всем следовало перевести дух, время для этого еще явно не наступило, Дымок, поручив лекарям и людям боярина заботу о княжне и запретив говорить ей о смерти родителей, собрал главных действующих лиц только что произошедших событий на военный совет в блокгаузе особников.

Трофим сидел на лавке в той самой совещательной комнате в блокгаузе особников, где всего несколько дней назад его брат Степан разговаривал с Дымком и дьяконом Кириллом. Оба начальника леших сейчас находились здесь, а вот Степан уже никогда не сможет вместе со своими соратниками встать на защиту Руси. Трофим не прислушивался к беседе, которую вели между собой присутствующие, из которых он знал только Михася, просто сидел у стены, прислонив к прохладным бревнам гудящую голову, заботливо обмытую и перевязанную белой холщовой тряпицей с вложенным в нее снадобьем, заживляющим раны, – секретом лесных лекарей, разработанным за Забором. В его памяти кружились обрывки последних событий, произошедших в эти бесконечные день и ночь.

Безлюдными переулками он пробрался к дому Басмановых. Собственная жизнь была ему уже безразлична, страха смерти он не испытывал, но хотел, мстя за смерть невесты, брата и множества ни в чем не повинных людей, покарать как можно больше проклятых кромешников. Поэтому он не пошел напролом в ворота, а, втыкая топор нижним углом лезвия в бревна ограды, одновременно упирая в них топорище, ловко взобрался на верх частокола и оглядел двор. По двору несколько минут тому назад пронесся отряд леших, о чем Трофим, понятно, не догадывался, но его поразило странное безлюдье. Впрочем, из дома доносились какие-то звуки, и Трофим приготовился ждать удобного момента для нападения. Он не собирался врываться в дом, где его могли легко загнать в любой угол и уничтожить, а хотел, дождавшись удобного момента, устроить бойню во дворе, чтобы положить втихую как можно больше ничего не подозревающих врагов, а затем, когда его обнаружат, разгуляться на просторе, в надежде на свою ловкость и силу. Он не стал сразу спрыгивать во двор, а решил вначале понаблюдать за передвижениями и действиями противников с верха ограды. Поскольку на верхушках кольев, составлявших ограду усадьбы, невозможно было распластаться и затаиться надолго, он перебрался на перекладину над воротами, прикрытую сверху узкой двускатной крышей. Улегшись на ней, он с недоумением прислушивался к непонятному шуму, раздававшемуся из дома. Когда грохнул взрыв гранаты, Трофим от неожиданности чуть не свалился со своего наблюдательного пункта, но удержался и продолжал ждать. Вскоре двери красного крыльца распахнулись, но оттуда показались не опричники, а дружинники, которых он сразу узнал по их характерной одежде. Растерявшись от непредвиденной встречи с друзьями своего брата, Трофим приподнялся, не зная, что предпринять. Он застыл на какое-то мгновенье в неудобной неустойчивой позе, по-прежнему сжимая в руке топор. Его не было видно с земли, да и лешие не глядели вверх, совершенно не ожидая нападения оттуда, фактически с неба.

Однако силуэт вооруженного человека, находящегося над проходящей ворота колонной леших, четко просматривался на фоне взошедшего месяца с той единственной точки, в которой в этот момент, как на грех, оказался старый знакомый Трофима – Михась.

Михась с Разиком и сопровождавшими их бойцами, возвращаясь со смертельно опасного задания, были возбуждены и веселы, и, приблизившись к воротам усадьбы, Разик громко и радостно крикнул часовым:

– Отворяйте, братцы, ворота во всю ширь! Встречайте нового героя сказочного, свет-Михася!

Ворота бесшумно распахнулись на хорошо смазанных петлях, но прибывшие, вопреки их ожиданиям, были встречены не радостными возгласами, а суровым напряженным молчанием.

– Что случилось? – все еще не веря в беду после столь удачного возвращения, спросил Разик у начальника караула.

Тот коротко доложил о произошедших событиях: гибели семьи князя Юрия и трех охранявших их леших, пленении княжны и помчавшейся ей на выручку во вражье логово Катерине.

Михась, не сказав ни слова, резко развернул коня, поднял его с места в галоп и проскочил в уже закрываемые ворота. Разик, так же молча, как и его друг, взлетев в седло, помчался следом.

– Куда вы? Отставить! Подмога уже давно отправлена! – тщетно пытаясь остановить их, прокричал им вслед начальник караула.

И вновь в безлюдных улочках и переулках Москвы раздались звуки бешеного стука копыт, заставлявшие холодеть сердца внезапно разбуженных обывателей, когда мимо их домов ураганом проносились загадочные всадники.

Домчавшись до площади, где раньше находилась застава леших, а сейчас были оставлены кони и боевое охранение, Разик и Михась сразу опознали своих по характерному расположению костров и рогаток. Разик подал условный сигнал свистком, и к ним из-за укрытия выбежал боец. Он сообщил обстановку и предложил им остаться на заставе, ждать возвращения отряда. Но друзья, обменявшись взглядами, отказались и поскакали к близкому уже дому Басмановых, в котором смертельная опасность угрожала не только их товарищам, а также Катеньке – родной сестре одного и любимой девушке другого.

Михась скакал первым. Его чувства были обострены до предела, он все еще пребывал в состоянии невероятного возбуждения, вызванного тем потрясением, которое он ощутил в выжженной слободке, где среди трупов злодейски умерщвленных он обнаружил тело друга, московского стража, вставшего на защиту простого люда. Вылетев из переулка, леший одним взглядом мгновенно охватил всю представшую перед ним картину: выходившую из ворот колонну леших и четко обрисовавшийся на фоне неяркого месяца, мерцавшего в просвете между ночными облаками, силуэт не замечаемого ими человека на перекладине ворот с оружием в руках, изготовившегося к неожиданному броску. Хотя расстояние было почти запредельным для пистолетного выстрела, Михась, не раздумывая, выхватил из кобуры пистоль и на полном скаку пальнул по опасному врагу. Он действовал и осознавал происходящее и окружающее настолько быстро, что время как бы замедлило для него свой бег. Он видел, что человек над воротами покачнулся, сорвался вниз, и оружие выпало из его руки. Михась успел разглядеть, что это была не сабля, не секира, а топор. Мгновенная догадка мелькнула в его голове. Однако в ту же долю секунды он осознал и более насущное для него обстоятельство: он выстрелил так быстро и неожиданно, что скакавший вслед Разик просто не успел подать условный сигнал свистком, и невидимые в темноте, но вне всяких сомнений, обязательно находившиеся впереди основной колонны бойцы боевого охранения, отреагировав даже не на сам его выстрел, а на вспышку затравки на полке пистоля, принялись палить в ответ. Михась также заметил не сами мушкетные выстрелы, а предшествующие им вспышки пороха на полках ружейных замков и, понимая, что иного выхода нет, поднял лошадь на дыбы, чтобы ее телом прикрыться от летящих в него пуль. Одновременно с грохотом выстрелов он почувствовал несколько ударов в тело лошади (молодцы ребята, не промазали!), расслышал наконец свисток десятника, ловким движением соскочил с падающего скакуна и помчался, громко крича «всем стоять! свои!», мимо смущенно чертыхающихся стрелков авангарда к воротам, к основной колонне, где, возможно, уже убивали человека, которого он, кажется, умудрился все-таки опознать.

К счастью, бойцы, принявшиеся запоздало отражать неожиданное нападение и уже занесшие клинки над головой свалившегося на них невесть откуда противника, отреагировали на свисток Разика и крики Михася, не стали убивать нападавшего, а захватили в плен. Хотя Трофим получил несколько ударов сапогами и прикладами по лицу и ребрам, они, к счастью, оказались не смертельными. Пистолетный же выстрел Михася, которым он сбил Трофима с перекладины над воротами, на таком расстоянии оказался неточным: пуля ударила в самый конек крыши, рядом с опорной рукой Трофима, которая от толчка соскользнула, и тот, не успев перехватиться второй рукой, в которой был зажат топор, слетел вниз. И вот уж в третий раз атаман избегнул верной гибели при встрече с лешими.

– По всему видать, долго жить будешь! – с грустной усмешкой прокомментировал впоследствии это обстоятельство Михась.

Сейчас Трофим сидел в уютной совещательной комнате блокгауза особников, в которой пахло возбуждающими ароматами неведомых ему трав, и пытался осознать происходящее.

Кирилл собрал на совещание всех главных действующих лиц последних стремительно разворачивающихся событий, кроме, естественно, княжны, которую сразу же отправили в лекарскую палату. Велев принести всем специального бодрящего горячего отвара, он по очереди выслушивал доклады, требовал уточнить подробности и, сопоставляя разрозненные сведения, что-то записывал в развернутом перед ним пергаментном свитке.

Первым доложил о произошедшем в царском дворце Михась. Он рассказал и об обыске на крыльце, и о присутствии на пиру стражницкого начальника Коробея, хулившего Степу за якобы пособничество разбойникам, и о словах Охлобысти, хваставшегося тем, что это он злодейски казнил Степана.

Топорок при этих словах Михася застонал глухо, сжал кулаки и вскочил с явным намерением устремиться в гнездо кромешников, учинить месть за брата.

– Сядь, Трофим, дослушай, – непререкаемым тоном остановил его порыв Михась.

Он поведал о чудовищной казни незнакомого им старого боярина, о словах государя, утверждавшего, что поморские дружинники сильны только украденным иноземным боем огненным, потом – о начальном этапе самой схватки. Сделав паузу, вздохнул глубоко, вымолвил, обратившись непосредственно к Трофиму:

– Сломал я шею тому Охлобысте подлому, Степана убившему, бросил труп его поганый на ступени трона царского. Прости, Трофим, что, покарав злодея принародно, не смог сразу вину его вслух провозгласить: время тогда еще не пришло. Но перед тем, когда они на меня уже всей сворой кинуться изготовились, я им прямо в морды выкрикнул, что за стража московского Степана отмщение вершу! И еще с десяток гадов вслед за дружком своим в ад отправились Божьей волею!

Трофим бросился к Михасю, рухнул перед ним на колени, обнял его ноги, зарыдал, не стесняясь присутствующих.

– Спасибо тебе, витязь… Ты же… То, что я не сумел… Отомстил кромешникам, есть еще на земле правда!

– Успокойся, брат, – Михась с трудом смог поднять Трофима, поставить на ноги. – Я лишь Степино дело святое продолжал. Он ведь в своем бою последнем не меньше опричников положил!

Присутствующие молчали, ждали, когда Трофим успокоится, сядет на место, даст возможность Михасю продолжить.

Михась продолжил рассказ о заключительной фазе боя и отходе. Замолчал было, закончив, затем решился и высказал в присутствии начальников то, о чем ему, в общем-то, рассуждать было не совсем по рангу:

– Царь-то наш, оказывается, гневлив да труслив! Перед покорными – орел, а меня перепугался до смерти! Визжал, как баба, все опричников своих на подмогу кликал. Я когда оперативный простор себе выигрывал, этим не преминул воспользоваться: делал ложные броски по направлению к трону, и туда, на вопли-призывы царские, две трети присутствующих со всех ног бросались грудью государя заслонять, вместо того чтобы меня окружать да валить.

– Молодец, Михась, горжусь тобой и восхищаюсь. И задание в точности с успехом выполнил, за друга нашего, подло убиенного, отомстил, и сам живой остался, чем у нас, на верную смерть тебя пославших, камень с души снял, – высказал общее мнение начальников председательствующий на совещании дьякон. – Из уважения к твоему геройству и сноровке отменной не стану даже тебя корить за рассуждения излишние об особе царской, а позволю на совещании присутствовать, поскольку тебе явно не терпится сестренку дорогую, брата вполне достойную, выслушать.

Катька, которую в начале совещания буквально распирало от законной гордости своим подвигом и от намерения поразить горячо любимого, но уж слишком, по ее мнению, зазнавшегося брата, сама была потрясена рассказом Михася о том, как он один бился с полусотней противников. При этом, с профессиональной точки зрения, она понимала, что услышала отнюдь не красивую сказочку, а четкий и конкретный анализ обстоятельств реального, хотя и выдающегося боя. Когда Кирилл предоставил ей слово, она не сразу собралась с мыслями и начала сбивчиво, но, разговорившись, так же подробно и четко, как Михась, обрисовала всю картину проникновения в дом Басмановых и схватку в горнице.

Теперь пришла очередь Михася восхищаться и гордиться сестрой. Он, как и вообще все присутствующие, сделал это столь явственно, что Катька чувствовала себя на седьмом небе.

– Прежде чем оценку дать заслугам твоим выдающимся, Катерина, попрошу тебя: припомни-ка поточнее, да повтори еще раз слова Басманова-младшего о княжне, кои он перед уходом на пир произнес, – подчеркнуто озабоченным тоном возвратил девушку с небес на землю дьякон.

Катька слегка удивилась вниманию, которое дьякон проявил к этому, казалось бы, незначительному эпизоду, но сосредоточилась и постаралась дословно воспроизвести речи опричника.

– Ну, что ж, Катерина, – торжественно произнес Кирилл. – Думается мне, что достойна ты берета черного без испытаний дополнительных. Зачислим мы тебя вскорости в особую сотню, как и положено, перед строем, при хоругвях развернутых. А сейчас можешь идти отдыхать или остаться на совещании начальства, на котором ты, как особник, имеешь право присутствовать.

Катька, оглушенная желанной, но все же неожиданной высокой наградой, ответила не сразу, вначале заморгала растерянно, будто намереваясь расплакаться от радости, но, как и положено бойцу особой сотни, который обязан жестко контролировать свои чувства в любых обстоятельствах, тут же собралась и ответствовала дьякону непривычно серьезным тоном, в котором не было и следа ее обычного озорства и кокетства:

– Служу Руси и особой сотне!

И уселась на лавку рядом с братом, который крепко, как равной, пожал ей руку, обнял, поцеловал принародно, произнес вполголоса:

– Горжусь тобой, сестренка!

Кирилл прервал эти заслуженные чествования, продолжил совещание, понимая, что выиграна, пусть и блестяще, лишь одна, предварительная, схватка, а вся битва с коварными и многочисленными противниками еще впереди. Он вынужден был сделать это, хотя ему самому сейчас больше всего на свете хотелось обнять и расцеловать этих совсем молодых героев, выросших и возмужавших на его глазах, воплотивших в себе лучшие черты многих поколений лесных поморских витязей, никогда в истории не склонивших головы перед врагом, ни разу не допустивших захватчиков на свою землю. (Дьякон, конечно же, не мог знать, что и много веков спустя, во время самой страшной войны, выпавшей на долю Руси, Северный фронт так и останется на линии государственной границы, не сдвинется ни на шаг под натиском фашистских полчищ.)

Потом докладывал Дымок. Когда он детально описал реакцию басмановского окольничего на манипуляции с гранатными подсумками и высказал свое подозрение, Кирилл согласно кивнул и приказал одному из находившихся при нем особников немедленно организовать опрос бойцов, бывших в доме Басмановых: не заметили ли они странной реакции других опричников на гранаты? Уже к концу доклада Дымка особник вернулся и проинформировал дьякона, что больше никто из опричников никакого страха не проявлял. Кирилл сделал очередную отметку в своих записях.

– Ну что ж, Трофим, как мы расквитались с убийцами брата твоего, голову сложившего при защите честных тружеников, простых людей русских, ты слышал. Как княжну невинную из лап злодеев вырвали – сам видел. Не желаешь ли нам о себе поведать, что-либо полезное для дела общего рассказать? Ибо соратники наши, с твоим братом в один день и, как мы чуем, от одних рук павшие, к отмщению взывают.

Трофим, уже пришедший в себя после горячего целебного отвара, рассказал лешим о своей судьбе: погибшей невесте, схватке с опричниками и бегстве из стольного града в разбойники. Упомянув о встрече с Михасем со товарищи на большой дороге, он вкратце поведал о том, что решил оставить разбойный промысел, почти бесполезный в деле мести злодеям, и вернуться в столицу, чтобы совместно с другими отчаянными людьми карать опричников в их собственном гнезде змеином.

– Встретил я людей лихих, царя с боярами не боящихся, да в тяжелый день они от меня отступились, одному пришлось на кромешников ринуться, да и тут с вами столкнулся. Ну, да я на друзей моих бывших зла не держу, а просто пойду один своим путем, ежели вы прогоните! – заключил он и замолчал.

– Кто же, любопытно знать, те лихие люди, у которых ты помощь против опричников получить тщился? – после некоторого раздумья прервал затянувшееся молчание дьякон.

– А я друзей, даже бывших, выдавать не стану! – твердо ответствовал Трофим.

– Дело твое, поступай как знаешь, – неожиданно легко согласился Кирилл. – Просто сделай одолжение: посиди, послушай рассуждения о трудностях да несуразицах наших, может, и подскажешь что невзначай!

Трофим с готовностью кивнул,согласился.

Дьякон поставил на стол, прислонив к стене, широкую черную деревянную доску, взял в руки кусочек белого мела.

– Итак, послушайте, соратники, соображения мои о событиях животрепещущих, текущих и предшествующих, – начал он. – Зачем нас в стольный град вызвали – до сих пор мы так и не поняли. Однако точно известно, что сделали это Басмановы с ведома царя. Поручили нам борьбу с разбоем в Москве и окрестностях, но как только мы с сей задачей успешно справляться начали и участки, нашими заставами перекрытые, от лихих людей очистили, начались явления удивительные. Нас в один конец города ставили, а разбои кровавые в других концах свершались. Мы один обоз сопровождали, а в то же время другой подвергался ограблению. Столь чудесная осведомленность о перемещениях наших заставила нас две вещи подозревать: во-первых, действия разбойного люда одной головой согласовываются и направляются, во-вторых, в стражницком приказе, причем на самом верху, предатель сидит, точнейшие сведения о нас ворам немедля сообщающий.

Кирилл сопровождал свой доклад вычерчиванием кружочков, букв и стрелочек на черной доске. Трофим плохо понимал смысл чертежа, букв он не знал вовсе, но эти кружочки и стрелочки, как некие колдовские знаки, производили на него огромное впечатление, придавая словам дьякона осязаемую весомость и неопровержимость, убеждали в его правоте. Кроме того, все высказанные предположения были самой что ни на есть правдой: Трофим совершенно точно знал, что руководит московскими разбойниками один главарь, который имеет осведомителя среди начальства московской стражи.

– Поскольку стража московская одному из главных опричников – Малюте Скуратову-Бельскому подчинена, а он, как известно, подозрительностью и беспощадностью отличается и дела ответственные только своим людям, трижды проверенным, поручает, да и то соглядатаев тайных приставляет ко всем и к каждому, возникает вопрос: а не с ведома ли Малютиного предатель сей с разбойниками якшается? Ведь говорят же в Москве тихим шепотом, что у главаря разбойного есть поддержка опричь государя и потому он неуловим и неподсуден доселе.

Дьякон соединил два кружочка прерывистой линией и жирно нарисовал над ней какой-то изогнутый значок с точкой внизу. Глядя на этот знак, похожий на готовую распрямиться и ужалить змею, Трофим ощутил в глубине души нехорошее подозрение, пока еще смутное, неоформленное.

– Теперь вспомним, что же происходило далее. Когда мы твердостью своей совсем уж явно мешать стали разбойникам, решил кто-то дать нам острастку кровавую. Напали на нашу заставу невесть кто, причем силой невиданной: до полутора сотен хорошо вооруженных, с огненным боем, молодцев, действовавших слаженно и отчаянно. Степа нас тогда выручил, вовремя помощь подал. Дал понять он потом в беседе, в этом вот самом месте произошедшей, что знал он о нападении возможном, потому и изготовился, чтобы прийти на выручку. Знал он и то, что с опричниками биться предстоит, но от кого проведал о сем тайном замысле – сказать нам отказался. Так где же он сведения подобные получить мог? Уж точно не в приказе стражницком, где о деле столь подлом, конечно же, вслух рассуждать бы не посмели. Тогда остается предположить, что сообщил Степану об опасности кто-то из тайных его осведомителей из числа разбойников.

И вновь Трофим вынужден был признать, что дьякон говорит чистую правду, поскольку сам Степан в той памятной последней ночной беседе намекнул ему о совместном бое с дружинниками против опричников и о том, что среди разбойников есть его старый друг.

– А как, спрашивается, этот Степана осведомитель предполагаемый мог проведать о самых тайных замыслах опричников? – продолжал Кирилл. – Только в одном случае: если опричники и разбойники между собой сносятся и совместные дела вершат! Кстати, вспомните, что Михася на пиру государевом опричник встретил да обшарил ловко, как воришка базарный. А этому искусству враз не научишься, с детства его годами постигать надобно! Вот и видать, что в опричниках и воры бывшие состоят, и связь прямая между теми и другими имеется.

Дьякон подрисовал черточки на прерывистой линии, соединяющей два кружка, сделал их пожирнее. Страшные подозрения в душе Трофима стали крепнуть.

– Что же было далее? Ежели мы правильно рассудили, что это Басманов нас вызвал, а затем, видя, что ошибся в неких своих намерениях, убрать решил по-хитрому, но и здесь опростоволосился, то получается, что он дважды виноват, провалив дело важное, нам пока неведомое. Должно было в этом случае произойти событие из ряда вон выходящее. И такое событие, как вы знаете, тут же последовало. Сам Малюта срочно отправился в дом к Басманову, чего он ранее и впредь не делал никогда. Наверняка Малюта от Басманова каких-то действий суровых в оправдание потребовал. Решили мы тогда, что Басманов мстить кинется, но не нам, поскольку в открытую они до сей поры нас почему-то тронуть не решались. Значит, на Степане они гнев свой выместить должны были. И точно: ринулись опричники в слободку, но, на наш отряд натолкнувшись, отпрянули. И опять-таки они с нами в честный бой вступить не осмелились и затихли до поры до времени, другую пакость замысливая. Мы же попытки продолжили в московской страже отыскать предателя, причем самостоятельно. Степа-то с нами в душе согласен был, что переметчик в его начальстве имеется, но, по-видимому, честь стражницкую блюдя, сам решил его отыскать и разоблачить, без посторонних свидетелей. Когда Разик на разводе публично начальников стражи в утечке сведений и нерадении обвинил, произошло событие ужасное и загадочное. Мимо нашей засады, проспавшей якобы, в усадьбу боярскую просочилась неведомо как шайка разбойников, устроила резню кровавую, но сама была потом истреблена споро и поголовно отрядом опричников, который тоже чудесным образом мимо нашей засады в усадьбу проник. Так почему же опричники, первый раз на нашей памяти, такую сноровку и самоотверженность проявили, грудью встав на защиту отнюдь не ближнего боярина? Почему, кстати, атаман разбойничий Чума, ранее людей никогда не резавший поголовно, сие злодеяние внезапно учинил? Тут все на свои места встанет, если предположить, что опричники сами людей в усадьбе умертвили, а затем разбойников в засаде встретили и перебили поголовно, чтобы на них злодеяние свалить. Но тогда признать следует, что точно знали они и о времени, и о месте нападения. От кого и как? И почему атаман опытный столь странным образом в усадьбу полез, как бы нарочно шею в петлю сунув? Видать, приказал ему кто-либо, кого он ослушаться не посмел.

Кирилл сделал паузу, хлебнул бодрящего отвара, предложил всем последовать его примеру. Трофим машинально выпил из расписного деревянного ковшика приятную освежающую, уже слегка остывшую жидкость и вспомнил, что в первой с ним беседе Хлопуня, говоря о самовольстве Чумы, ни словом не упомянул опричников, а говорил о подоспевшей московской страже. Кто врет? Кирилл, ничего не знавший о том разговоре с Хлопуней, или Хлопуня, гордившийся своей осведомленностью, а тут упустивший столь важное обстоятельство? И Степан, убеждая брата не верить Хлопуне, настойчиво расспрашивал о том, стража ли навалилась на Чуму со товарищи, или же засада их в усадьбе ждала?

– И происшествие сие немедля широкой огласке было предано, аж с приглашением иноземных посланников, и так представлено, что, кроме опричников, никто с разбойным людом, Русь терзающим, справиться не в силах! По всему видать, это часть единого замысла, пока нам до конца неведомого, но в том числе и против нас направленного. А далее произошло следующее. Такое дело громоздкое, где много людей задействовано, долго в тайне не удержать. И скорее всего, Степан нашел предателя да с начальством подозрениями поделился. Десятник наш мне поведал, что после совещания на утреннем разводе Степан остался один с Коробеем беседовать. Да не тому он, видать, доверился. Коробея ведь, с опричниками обнимающегося, затем Михась на пиру царском видел, на который не всякого боярина пригласят, и пир сей был затеян в том числе как расправа с другом Степана, к коему он о мщении взывал. Когда же нападали на слободку изверги, то не боялись, что мы вновь на выручку ринемся. Знали они, что в это время мы друзей своих, на окраинном рынке в спину убитых, оплакиваем да облаву убийцам их чиним. А откуда же опричники о сем проведали заранее? Да потому, что сами же все и устроили. Как – не знаю пока. Но наверняка здесь какая-то хитрость и подлость тайная замешана. Даже не всем опричникам сия тайна ведома. Только самые доверенные люди в той мести, на нас обрушенной, участвовали, поскольку по рассказу Дымка лишь один окольничий при его прикосновении к подсумкам с гранатами в ужас приходил. Полагаю, что видел он, как его дружков в клочья разнесло, когда то ли они с поверженных бойцов наших снаряжение снимать принялись, то ли когда Серко, умирая, сумел подсумок расстегнуть и гранату в действие привести, подорвав себя и злодеев. Потому и у князя Юрия они, бойцов наших тем же непостижимым способом убив, обшаривать побоялись и оружие и снаряжение их не тронули. А далее…

Но речь дьякона внезапно была прервана Трофимом, который вскочил с лавки с криком: «Люди добрые, виноват я перед братом родненьким, ведь этот упырь, Хлопуня, с опричниками заодно!»

Трофим уже несколько минут не слушал рассуждений Кирилла, поскольку при известии, что оба злодеяния и в слободке и на окраинном рынке произошли одновременно и были направляемы одной рукой, словно пелена упала с его глаз. Будто въявь увидел он Хлопуню, заново услышал его слова о том, чтобы сегодня не соваться в плотницкую слободку и на окраинный рынок. Вспомнил Трофим и прямой запрет Хлопуни трогать опричников, продиктованный, как он думал раньше, простой осторожностью, и осознал наконец туманные намеки атамана, что не без его ведома делалось дело в слободке и на рынке. Виновен подлый главарь разбойников в связях с кромешниками, в смерти веривших ему Чумы со товарищи, а также в гибели брата! И Трофим доверился гаду подлому, хотел у него найти правду и управу на злодеев!

Трофим кричал что-то, порывался ринуться куда-то, отомстить Хлопуне за брата, за обман коварный его надежд праведных. Он почти не ощущал рук леших, бережно, но твердо удерживавших его. Трофиму запрокинули голову, поднесли к губам серебряную чарку. Поневоле глотнув обжигающего снадобья, он почти сразу ослаб, опустился на лавку и, как будто издалека, услышал ласковый голос дьякона:

– Успокойся, друг, натерпелся ты вдоволь, отдохни пока, а утро будет вечера мудренее.

Трофим провалился в забытье и не почувствовал, как его осторожно подняли и отнесли в небольшую горницу, положили на мягкую постель.

– Ну, вот, пожалуй, появилась у нас надежда хоть с главарями разбойников покончить вскорости, – прокомментировал произошедшее дьякон, продолжив совещание после вынужденного неожиданного перерыва. – Но положение наше собственное от этого вряд ли существенно улучшится. Давайте анализировать события далее (после того как увели Трофима и остались только свои, дьякон вновь принялся вставлять в свою речь иностранные слова, имеющие зачастую более точное значение). Итак, опричники принялись убивать наших людей каким-то непостижимым для нас способом, уничтожили Степана – нашу главную опору из местных, и похитили княжну. Думается мне, что выследили они ее поездки к нам вкупе с поездками Дымка к князю Юрию и догадались, что она невеста нашего командира. Потому ее и не убили вместе со всеми, а взяли в заложники, очевидно намереваясь впоследствии шантажировать командира. Вспомните, что, по словам Катерины, Басманов-младший велел своим приспешникам княжну не трогать, ибо она им несколько дней живой может понадобиться. Видать, что-то важное они затеяли и нас нейтрализовать хотят. А больше они никого не опасаются, поскольку среди бела дня, внаглую и на слободку, и на усадьбу князя налетели, даже не таясь особенно, хотя, конечно, страже, как всегда, про разбойников мифических поведали. Так что следует ожидать дальнейших событий. Самое поганое, что, по-хорошему, надобно не ожидать очередной пакости, а самим атаковать. Но вот где и как – пока я сообразить не могу. Может, кто из вас что присоветует?

Дьякон с надеждой обвел взглядом присутствующих. Но лешие молчали. Если даже отец Кирилл, знаменитый своим аналитическим умом и великолепным предвидением, не мог до конца разобраться в обстановке, то остальным совсем уж нечего было сказать. К тому же у Михася после испытанного им за день возбуждения и перенапряжения наступила вполне естественная и здоровая обратная реакция, усиленная последействием принятого отвара, и он на глазах присутствующих стал засыпать, почти сползая с лавки.

Кирилл, по-доброму усмехнувшись, велел нескольким своим особникам, присутствовавшим на совещании, в нарушение правил отвести смертельно уставшего бойца не в блокгауз первой сотни, расположенный довольно далеко, а в соседнюю комнату и уложить там.

Когда все присутствующие стали покидать совещательную палату, Кирилл задержал молодого сотника, ласково положив ему руку на плечо, и произнес обычное присловье леших:

– Ничего, командир, прорвемся! Питаю я некоторую надежду на предстоящую беседу с княжной. Наверняка она что-то видела и свет прольет на то, как опричники в усадьбу проникли, трех бойцов наших поубивав. До рассвета часа два осталось, пусть княжна отдохнет пока, а на рассвете придется ее разбудить да расспросить подробненько, чтобы информацию, от нее полученную, реализовать как можно раньше, пока противники наши не очухались…

Ни Кириллу, ни Дымку и в страшном сне не могло присниться, какую именно информацию сообщит им вскоре княжна.

Отряд леших в усадьбе Ропши спал. Разумеется, за исключением часовых и караульных в бодрствующей смене. Спал Михась мертвым сном в комнате отдыха особников, спали Катерина и княжна в девичьей светелке, Разик и Желток в своем блокгаузе, Дымок в тереме боярина. Даже дьякон Кирилл прилег на лавку прямо в дежурной комнате и привычным усилием воли заставил себя заснуть, чтобы дать отдых и душе, и телу. Уставшие и морально, и физически, бойцы не видели снов, не вскрикивали и не метались от страшных переживаний за погибших друзей и соратников. Они набирались сил для предстоящей схватки, частью подготовки к которой был крепкий и здоровый сон. Даже княжна, пережившая плен и кровь, рекой лившуюся у нее на глазах (о гибели родителей она еще не знала), впала в спасительное глубокое забытье после того, как выпила, не раздумывая, предложенный ей отвар. И когда Дымок разбудил ее перед самым рассветом нежным прикосновением, она чувствовала себя вполне здоровой и отдохнувшей, способной пережить горечь тягостных воспоминаний о вчерашнем кошмаре.

Дымок провел Настеньку в сумраке зарождающегося утра вначале в умывальню, в этот час пустующую, а затем в избу особников, где дьякон, уже бодрый и сосредоточенный, только что проделавший интенсивный комплекс специальных утренних упражнений, усадил их за стол, налил горячего напитка из особых трав и, выполняя суровую необходимость, приступил к допросу княжны об обстоятельствах нападения на усадьбу князя Юрия.

Вообще-то княжна мало что могла рассказать. Вечером злосчастного вчерашнего дня она в одиночестве находилась в небольшом саду родительской усадьбы и, сидя на подвесной качели, ела первую малину и предавалась привычным уже мечтам о скорой встрече со своим возлюбленным. Сквозь невысокий кустарник она видела ворота в усадьбу и красное крыльцо княжеского дома. Вначале она не обратила внимания на стук в ворота и на вошедших в калитку людей, но затем с легким удивлением отметила, что на них были кафтаны городской стражи, а во главе группы стражников через двор к крыльцу направлялся поморский дружинник в уже привычной и милой ее глазу серо-зеленой одежде, с саблей, прикрепленной не как у стражников, на поясе, а как у дружинников – за плечами. Кажется, она раньше мельком видела его, когда гостила в усадьбе Ропши. Княжна, решив, что, возможно, это сердечный друг Дмитрий прислал за ней, привстала, окликнула вошедших и помахала им рукой. Они, не останавливаясь, повернулись к княжне и также помахали в ответ. Дружинник при этом характерным жестом поднес руку к берету, а затем показал рукой на дворец: дескать, спешим к хозяину. Возможно, эти жесты дружинника предназначены были не только княжне, но и дежурной тройке леших, располагавшихся на пригорке сбоку от крыльца. Прибывшие в усадьбу беспрепятственно взбежали по ступенькам и скрылись за дверями. Теперь княжна уже не отрывала глаз от крыльца, ожидая возвращения дружинника, надеясь, что, возможно, исполнив некое срочное служебное поручение, которое у него, по-видимому, имелось к князю, он все-таки передаст ей привет от любимого.

Вскоре дружинник действительно появился на крыльце, широко распахнув двери, но не стал спускаться, а произнес приказным тоном какие-то слова, которые княжна плохо поняла, обращенные явно не к ней, и скрылся в дверях. Подчиняясь, по-видимому, этому приказу, на крыльцо взбежал один из дежуривших в усадьбе леших и проследовал в по-прежнему широко распахнутые двери. Через минуту-другую дружинник опять появился на крыльце и теми же словами пригласил во дворец второго дежурного. Все было спокойно и внутри дома, и во дворе усадьбы, и за закрытыми воротами. И в третий раз дружинник вышел на крыльцо, призвал последнего из тройки бойца. Вскоре после того, как третий боец, как и два его товарища, скрылся в доме, на крыльцо выскочили стражники и кинулись к воротам. Один из них пронзительно засвистел. Тогда и через забор, и через распахнутые настежь ворота в усадьбу и во дворец хлынули люди, одновременно похожие и на разбойников, и на опричников. Они принялись беспощадно расправляться с попадающимися на их пути челядинцами. Несколько молодцов, одетых побогаче других, сразу же бросились к остолбеневшей княжне, скрутили ей руки, накинули на глаза ее же платок, поволокли куда-то (как она потом догадалась – в заехавшую во двор карету). Она несколько раз теряла сознание от ужаса, боли и вони, исходившей от зажавших ее со всех сторон похитителей. Ее недолго везли, потом несли в какой-то дом и в конце концов бросили на постель в той самой горнице, где она уже попрощалась было с жизнью и честью, но воспрянула духом, когда вскорости при очередном проблеске сознания увидела лицо склонившейся над ней Катерины, услышала ее наставления. Вот и все, а что дальше было – лучше расскажет сама Катенька, которая теперь сестра ее названая, роднее родненькой.

– А где же мои батюшка с матушкой? Их вы тоже, конечно же, спасли, как и меня? – закончила свой рассказ Настенька и с детской доверчивой надеждой посмотрела на Дымка и дьякона.

Кирилл и Дымок, и без того испытавшие настоящий шок при словах княжны о прибытии в усадьбу какого-то дружинника, некоторое время сидели безмолвно, боясь посмотреть друг другу в глаза. Наконец дьякон прервал затянувшееся тяжелое молчание.

– Погоди, княжна, увидишь их вскорости, – он сглотнул комок в горле и не стал уточнять, что увидеть ей предстоит тела родителей, покоящихся в дубовых гробах в домовой церкви Ропшиной усадьбы, и продолжил жестокий, но необходимый допрос: – Постарайся, голубушка, припомнить слова того дружинника, кои он на крыльце трижды произнес.

– Даже и не знаю, что-то странное… Пожалуй, про разбойников или воров, и о болезни, кажется, какой-то.

Лицо Кирилла закаменело при этих словах, глаза потемнели. Он, пристально глядя на княжну, выговорил, будто бы через силу:

– Может быть, «ворья – как чумы»?

– Да, похоже… Наверное, именно это он и говорил! – обрадованно воскликнула княжна.

Она почему-то подумала, что теперь-то наконец все выяснится, встанет на свои места, кошмары и ужасы прекратятся, рассеются, как тяжелый сон утренней порой.

– Ворья – как чумы? – с удивлением громко воскликнул Дымок.

Он не присутствовал вчера при докладе особников на рынке о результатах допросов захваченных при облаве свидетелей, и не слышал странных слов, переданных прятавшимся под телегой мужичонкой.

Кирилл задумчиво кивнул. Княжна, сама того не подозревая, только что подтвердила показания мужичонки и доказала, что он болтал не с пьяных глаз и не со страху перед дружинниками плел невесть что.

Внезапно распахнулась дверь, ведущая в соседнюю комнату отдыха, и на пороге появился Михась, встал по стойке «смирно» и бодро отрапортовал:

– Слушаю тебя, брат сотник!

Кирилл с Дымком удивились появлению бойца.

– Ты чего не спишь, герой? – ласково произнес сотник.

– Так ты же сам меня звал? – слегка растерялся Михась и оглядел комнату. – Или не меня?

– Погоди-ка, Михась, – осененный неожиданной смутной догадкой, буквально вскочил со скамьи дьякон. – Как он тебя позвал?

– Как, как? Warrier, come to me! – озадаченно ответствовал Михась.

– Вот оно! – воскликнул Кирилл. – Ну, конечно же! Ворьэ, кам тчу мы! Боец, ко мне! Наша обычная команда по-английски! Ну, Михась, да тебе же в любом деле, оказывается, цены нет! А сейчас, дорогой ты наш герой, отправляйся-ка в блокгауз да отдохни хорошенько, а то чует мое сердце, что сегодня нам предстоят еще тяжкие труды ратные!

Когда недоумевающий Михась, не задавая лишних вопросов, дисциплинированно удалился, Дымок вопросительно взглянул на дьякона:

– И что же все это означает?

– Боюсь, что ничего хорошего, – с печалью и тревогой в голосе ответил Кирилл и обратился к княжне: – Вскоре у нас побудка, почти все бойцы выйдут на зарядку утреннюю. Так мы с тобой с крылечка, из-за столбиков резных, осмотрим их незаметненько. Авось, кого и опознаешь.

И подумал про себя: «Не дай Бог!» Дьякон в глубине души все же надеялся, что произошла чудовищная ошибка и княжна не узнает вчерашнего дружинника среди леших. Но холодный разум подсказывал ему, что сейчас случится самое страшное и в рядах бойцов обнаружится предатель, чего ни разу не случалось за всю трехсотлетнюю историю тайного воинского Лесного Стана.

Пропела труба, и из блокгаузов стройными колоннами стали выбегать лешие, обнаженные по пояс. Десяток следовал за десятком, и вскоре все три сотни, за исключением дежурных и караула, отправились на пробежку по периметру огромной боярской усадьбы. Через четверть часа лешие выстроились в шеренги на обширной центральной поляне, как раз напротив отдельно стоящей избы особников. Под руководством дежурного десятника бойцы принялись синхронно выполнять разминочные упражнения. Это было красивое зрелище, и княжна невольно залюбовалась им, но дьякон настойчиво напомнил ей о необходимости внимательно всмотреться в лица бойцов: не покажется ли кто-нибудь ей знакомым? Настенька сосредоточенно кивнула и принялась старательно приглядываться к выстроившимся невдалеке от нее лешим. Внезапно она слабо вскрикнула, прижалась к Дымку:

– Вот! Вот он, тот, рыжий! Он вчера был с этими разбойниками у нас в усадьбе! – И она указала на стоящего в общем строю первой сотни десятника второго десятка Желтка.

Дымок не поверил своим ушам.

– Настенька, родная, ты не ошиблась?

– До конца дней своих его не забуду! – твердо ответила княжна.

– Что скажешь, отец дьякон? – дрогнувшим голосом обратился Дымок к Кириллу.

– Погано, командир! Кто-то крепко нас прихватил! – сурово промолвил дьякон. – Проводи княжну в девичью светелку, а сам возвращайся сюда, я вызову Желтка, будем с ним беседовать по душам.

Сделав паузу, Кирилл добавил по-английски:

– Попроси Катерину осторожно подготовить княжну и сообщить ей о смерти родителей. Катенька девочка умная, душа у нее трепетная и добрая, она боль смягчить сумеет лучше, чем мы с тобой! А теперь иди и не задерживайся!

Кирилл, тяжело ступая, сгорбившись, будто на него взвалили тяжелую ношу, вернулся в избу, вызвал пятерых своих людей. Троим приказал находиться в избе в полной боевой готовности и по его команде скрутить всякого, хоть самого архангела Гавриила. Впрочем, особникам можно было бы этого не говорить, специфика их службы как раз и заключалась в беспрекословном и немедленном выполнении любого, даже самого, казалось бы, странного приказа своего начальства. Одного из пятерки он послал за Желтком, велел пригласить его для дальнейших расспросов о вчерашнем происшествии. Пятым был как раз Чебак, тот самый особник, который сообщил вчера о «ворье» и «чуме».

– Где этот мужичонка с рынка, который якобы нашего дружинника, других бойцов в кабак заманивающего, видел? – обратился к нему дьякон.

– Да здесь, у нас, под замком.

– Отведи его в соседнюю комнату, пущай он через глазок дверной поглядит, может, опознает кого из присутствующих.

Вскоре в избу вошел Желток, бесцветным голосом доложил о прибытии, сел на указанное ему место: на скамью напротив двери во внутренние помещения, как раз напротив потайного дверного глазка. Его лицо было бледным, осунувшимся, взгляд тусклым и каким-то безжизненным.

Кирилл начал задавать ему уточняющие вопросы по вчерашней гибели бойцов его десятка. Вскоре пришел Дымок и по знаку Кирилла сел рядом с Желтком. Дьякон глубоко вздохнул, велел пригласить десятника, бывшего вчера дежурным по усадьбе, и тоже усадил его на скамью рядом с Желтком, затем повернулся к Чебаку, молча посмотрел ему в глаза. Тот понимающе кивнул едва заметно и прошел во внутренние помещения, плотно закрыв за собой дверь.

– А теперь, брат Желток, расскажи мне о том, что ты делал в усадьбе после возвращения с рынка, – задал неожиданный вопрос Кирилл.

Желток, утративший всю свою природную веселость, по-прежнему без эмоций, как будто находясь под воздействием неких снадобий, после небольшой паузы тихо и неуверенно ответил, что он плохо помнит конец вчерашнего дня. Вероятно, бродил где-то в саду, вдали от людских глаз.

Кирилл вопросительно посмотрел на дежурного. Тот пожал плечами и подтвердил, что десятника Желтка он вчера вечером действительно не видел, во всяком случае, за ворота десятник не выходил.

Тот факт, что Желток не проходил за ворота на глазах у часовых, ни о чем, конечно же, не говорил, поскольку ограда усадьбы, даже бдительно осматриваемая караулом по периметру, – не препятствие для лешего. Он мог незаметно уйти и вернуться в усадьбу так, что малочисленный в связи со вчерашними событиями караул его не заметил.

В то время как Кирилл задавал эти вопросы, Чебак вывел из арестантской комнаты, хотя и предназначавшейся для содержания под замком подозрительных «гостей», но, впрочем, мало похожей на темницу, выспавшегося и объевшегося щедрым угощением мужичонку с рынка, подвел его к закрытой двери, велел заглянуть в глазок.

– Ну что, православный, узнаешь кого-либо из трех дружинников, на скамье сидящих? – шепотом спросил особник.

– Да как же не узнать, благодетель? Вот тот вон, рыжий, про ворье и чуму вчерась говорил да ваших людей в кабак зазывал!

Чебак поблагодарил мужичонку, сунул ему в ладонь алтын, велел держать язык за зубами и, в сопровождении дежурного особника, отправил восвояси из усадьбы. Затем на клочке пергамента Чебак вывел грифелем два слова, вошел в совещательную палату спокойно, с непроницаемым лицом и показал пергамент на раскрытой ладони Кириллу.

Дьякон кивнул и обратился к дежурившему вчера десятнику:

– Иди, боец, отдыхай. Извини, что потревожили.

И сделал незаметный знак трем находившимся в палате особникам. Те не спеша поднялись со своих мест, будто бы сопровождая выходившего или собираясь последовать за ним, но внезапно молниеносно обступили Желтка с боков и сзади, изготовились пресечь его любую попытку к прорыву.

Дымок, уже готовый к такому развороту событий, молча отошел в сторону.

– Желток, – произнес дьякон глухим, чуть дрогнувшим голосом. – Ты взят под стражу по подозрению в тяжком преступлении. Сдай оружие и не усугубляй вину свою сопротивлением!

Желток, двигаясь как во сне, снял оружие и амуницию, передал обступившим его особникам, безучастно перенес тщательный обыск, позволил стянуть себе руки за спиной сыромятным ремнем и, повесив голову, едва передвигая ноги, проследовал за своими конвоирами в ту самую камеру, где только что провел самые счастливые часы своей жизни мужичонка с рынка, впервые наевшийся досыта.

– Отец дьякон, но ведь это же ужасно! – с каким-то детским отчаянием в голосе воскликнул Дымок, оставшись наедине с Кириллом.

Казалось, молодой сотник, уже успевший на своем коротком веку пройти через десятки кровавых битв и тяжелейших походов, вот-вот готов, не стесняясь, расплакаться на глазах у начальника особой сотни.

– Держись, Дымок! – сурово ответил Кирилл. – Мы вынуждены действовать по обстоятельствам, врагом коварным и сильным нам навязываемым. Сейчас настал, пожалуй, самый тяжелый момент. У медиков аглицких это называется кризисом: после него или выздоравливают окончательно, либо умирают насовсем. Сейчас мы все еще пока отбиваемся вслепую, но надобно зубы сжать и самим в атаку пойти. Как – пока не знаю, думать буду. Самое поганое, что от Фрола никаких вестей нет. Крепко я на него надеюсь, ибо это лучший из лучших особников наших. На риск огромный мы пошли, его одного, без подстраховки, на ключевую операцию послав. Но выхода иного не было. Видишь, как Малюта на своем поле пересиливает нас, потери страшные несем, и не только убитыми! – Дьякон не выдержал, дал волю нахлынувшим эмоциям, стукнул в отчаянии кулаком по столу.

Затем, устыдившись своей слабости, встал, отвернулся, отошел к окну, чтобы Дымок не видел его лица. Он уже хотел было попросить сотника удалиться, оставить его одного, дать возможность часок подумать, осмыслить ситуацию и выработать план срочных действий, как увидел сквозь венецианское стекло в хмуром сумраке едва зародившегося утра особника в черном берете, мчавшегося со всех ног по направлению к избе. Очевидно, произошло нечто чрезвычайное, о чем боец спешил доложить своему начальнику. От нехорошего предчувствия сердце дьякона замерло на мгновение, и он ощутил в груди, слева, неведомую прежде резкую боль.

«Неужели Фрол погиб, не справился? Тогда – конец, позорный провал всего похода! А тут еще и случай небывалый: предатель – вольный или невольный – в рядах наших собственных», – с холодным отчаянием подумал Кирилл, и впервые в жизни ему стало страшно, но не за себя, а за загубленное дело, за то, что он и его бойцы, призванные радеть за Русь-матушку, из поколенья в поколенье самоотверженно и умело выполнявшие это предназначение, не сумели предотвратить беду, уберечь драгоценнейшее достояние народное.

Когда Михась еще только входил в палаты царские на пир, который должен был стать для него смертельным, а Катька мчалась к басмановской усадьбе в отчаянной попытке выручить княжну, Фрол лежал в абсолютной темноте на тощей подстилке из гнилой соломы и пытался сообразить, сколько же прошло времени с тех пор, как маленький писарек пригласил его подсесть за стол к своим веселым друзьям. Прикинув, что сейчас уже должен быть вечер, он еще и еще раз прокручивал в голове все детали произошедших событий. Пожалуй, попал он не куда-нибудь, а к самому Малюте: уж больно чисто и ухватисто его повязали и бросили в темницу. И взяли его не за что-нибудь, а именно за расспросы о библиотеке. Наверное, предварительно следили незаметно день-другой и, поняв, что он действует один, без сообщников, подготовили и с блеском провели тайное задержание. Что же дальше: допрос подноготный? Ну, не блины же с пирогами! Фрол вздохнул и обратился сам к себе:

– Ну, Фролушка, настал, видать, твой час. Готовься, брат, порадеть за Русь-матушку, Лесной Стан и особую сотню.

Он пошевелился, задел головой бадью, услышал плеск. Приподнялся и осторожно, на ощупь, потянулся губами к воде, чуть-чуть лизнул. По вкусу убедился, что вода не из болота, не прогорклая, а относительно свежая, речная или колодезная, значит, страшные черви в кишках от нее не заведутся. Напился вдоволь, затем добрался до стены, сел, опершись спиной на холодный осклизлый камень, и стал готовиться к допросу, который, по его прикидкам, должен был состояться в самое ближайшее время, поскольку все пыточники почему-то проводили допросы исключительно в вечернюю и ночную пору.

Действительно, вскоре лязгнул замок, скрипнула, отворяясь, дверь, и темница озарилась светом факелов, показавшимся особнику нестерпимо ярким после нескольких часов, проведенных в темноте. Двое тюремщиков подошли к Фролу, привычно подхватили его за плечи, рывком поставили на ноги. Мельком взглянув на сыромятные ремни, стягивающие заведенные за спину руки пленника, они потащили его к двери, подбадривая энергичными пинками, чтобы он сам быстрее перебирал ногами.

Пройдя в глубь подземелья и спустившись на несколько ступенек ниже, они очутились перед невысокой дверью, сплошь окованной железом. Один из тюремщиков стукнул в дверь железным кольцом, приделанным вместо ручки, прислушался. Чуть слышно заскрежетал засов, и дверь, оказавшаяся невероятно толстой и массивной, открылась. Тюремщики, не входя внутрь и даже, как показалось Фролу, постаравшиеся максимально отодвинуться от входа и отвернуться в сторону, буквально втолкнули особника в дверной проем. Фрол, споткнувшись, чуть было не упал, но его подхватил широкоплечий горбатый человек, заросший волосами и бородой так, что на лице были видны лишь блестевшие в свете факелов глаза и мясистый нос, казавшийся багрово-красным то ли из-за освещения, то ли вследствие своего натурального цвета. Бесформенная шапка, надвинутая на глаза, и рубаха на этом обитателе преисподней также была красного цвета. Кожаный фартук с нагрудником отсвечивал многочисленными бурыми пятнами.

Не обращая внимания на бросившихся прочь тюремщиков, горбун, являвшийся, как нетрудно было догадаться, палачом-пыточником, небрежно ухватив Фрола одной рукой за ворот рубахи, подволок к стулу с высокой узкой спинкой, нанизал его связанные за спиной руки на эту спинку, толкнул особника на сиденье, прищелкнул сверху горизонтальную планку. Теперь Фрол не смог бы не только вскочить, но даже и упасть со стула. Прямо перед ним на расстоянии двух саженей стоял простой дощатый стол, на котором горели две свечи в оловянных подсвечниках и лежала про запас еще дюжина. Сидевший за столом человек, опустив голову, что-то сосредоточенно писал белоснежным гусиным пером на свитке внушительных размеров. Фрол повернул голову и увидел второго палача, бывшего совершенно лысым, с жиденькой бороденкой и кошачьими усами, высокого, широкоплечего, с могучими ручищами. Он стоял у очага, в котором лежало несколько железных щипцов разнообразной формы, и раздувал угли большими мехами. Интерьер украшала дыба с ременной петлей, а также несколько причудливых верстаков и тисков, предназначенных явно не для столярных или слесарных работ.

Писарь положил перо, поднял голову и ласково улыбнулся Фролу. С привычной быстротой перебрав в памяти известные ему описания ближайших Малютиных подручных, Фрол решил, что перед ним, пожалуй, находится не кто иной, как Прошка, пользующийся особым доверием хозяина и участвующий в наиболее грязных делах. Особник не ошибся. Прошка, срочно вызванный для ведения тайного допроса с пристрастием в компании двух самых умелых и к тому же немых заплечных дел мастеров, распрямился, потянулся, подняв руки и разведя их в стороны, улыбнулся еще шире и ласковей, и вкрадчивым добрым голосом обратился к сидящему напротив пленнику:

– Ну что, голубь сизокрылый, давай беседовать по душам!

– С грамотным человеком завсегда побеседовать приятно, – с радостной готовностью согласился Фрол.

Прошка был слегка сбит с толку подобным ответом, а главное – свободным и уверенным тоном, которым сей ответ был произнесен. Он привык, что попавшие в пыточный застенок ведут себя несколько иначе: с самого начала вопят о своей невиновности, униженно вымаливают прощение, или с абсурдной суровостью грозят местью высоких покровителей, включая самого государя.

– Почему ты не спрашиваешь, почто здесь очутился, да не возмущаешься? – по-прежнему вкрадчиво и ласково спросил он.

– Да ведь и так ясно! Это завистники мои из Владимира, на мое место писарское метящие, меня в узилище ввергли доносом ложным. Вечный удел людей грамотных да образованных: клевета, наветы, зависть…

– Ага, – догадался Прошка. – С тобой все понятно: дурачка изображать изволишь. А то я уже удивляться стал поведению твоему необычному. Но ничего, голубь, против всех уверток и ухищрений, которые чередой непрерывной перед нашими глазами в этом самом месте частенько происходят, у нас есть одно и то же средство. А средство это, – вот оно: Филя и Кира, умельцы непревзойденные. Они и голыми-то руками кишки любому хитрецу вырывают одним движением, так тут еще в их распоряжении множество устройств полезных имеется.

Прошка обвел широким жестом богатый арсенал пыточных приспособлений. Дыба, несколько замысловатых станков, горн, в котором раскалялись жуткого вида железные щипцы и прутья, – один вид всего этого хозяйства был способен бросить в дрожь любого героя.

– Спасибо тебе, добрый человек, что о достоинствах сих живодеров мне откровенно поведал, чтобы я потом угрызениями совести не мучился, – по-прежнему спокойно и даже чуть насмешливо ответил Фрол. – А вот про устройства сии замечательные нельзя ли из уст твоих узнать кое-какие подробности? Как, например, вот эти тисочки действуют?

– Ну и веселый же мне сегодня собеседник попался, – изумленно и радостно ответил Прошка, с готовностью принимая предложенную игру мышки с кошкой.

Такого забавного допроса он еще не проводил. Будет что потом поведать дружкам за чаркой заморского вина! Прошка проворно встал с лавки, подошел к замысловатым тискам, с готовностью и со знанием дела объяснил, как засовывать в них различные части человеческого тела, на что потом нажимать и поворачивать и какие ощущения у пытаемого вызывает нажатие того или иного рычага и колесика. Причем от объяснений этих, произносимых голосом нарочито бодрым и беззаботным, у него у самого иной раз пробегал мороз по коже, и Прошка старался не коснуться невзначай проклятого станка. Он поглядывал время от времени на привязанного к стулу человека, и с возрастающим изумлением видел на его лице выражение неподдельного интереса и внимания к своим объяснениям.

Прошка наконец выдохся, забава ему наскучила. Он сел и, сменив притворно веселый тон на гневный и суровый, резко спросил:

– Ну, долго еще время тянуть будешь? Сразу тебе начать кости ломать и кожу сдирать, или добровольно расскажешь, по чьему наущению и зачем ты, смерд безмозглый, библиотеки царской местоположение вынюхивал?

– А если я кричать начну «на помощь! стража! караул!» – что будет? Может, стражники на выручку прибегут? – также сменив тон, испуганным голосом, запинаясь, произнес Фрол.

– Ты и впрямь, видать, дурак. Что же, по-твоему, тут песни, что ли, поют? Здесь, голубь, все до одного «караул» кричат и на помощь зовут. Стража вас сюда доставляет не затем, чтобы шкуры ваши поганые спасать, а чтобы, напротив, их сдирать во славу государеву, – раздраженно ответил Прошка.

– Все мне ясно, – упавшим голосом пробормотал Фрол и добавил робко и просительно: – Могу я хотя бы надеяться, что мои бренные останки похоронят по-христиански? Вынесут хладное тело в сопровождении почетного караула стрельцов в парадных кафтанах, сверкающих секирами, водрузят на повозку, запряженную шестериком белых лошадей с черными лентами в гривах, а на монастырском кладбище священник с обликом иконописного святого прочтет надо мной скорбную молитву?

Прошка захохотал, откинувшись к стене. Даже палачи, до сих пор не высказывавшие каких-либо эмоций, глухо загукали, как филины, что, по-видимому, означало заливистый смех.

– Беда с вами, грамотеями, – отсмеявшись и смахнув с глаз набежавшие от смеха слезы, сказал Прошка. – Завернут тебя, мил человек, в дерюжку, – он указал пальцем на лежавший в углу обширный запас тряпья. – Потом взвалит твой труп смердящий вон тот добрый молодец на плечо, вытащит во двор, погрузит в тележку, что сзаду к входу в сие узилище поставлена предусмотрительно, отвезет за ворота на пустырь ближайший, где песок да глину ранее добывали на строительство, кинет в яму да засыплет, как собаку. Вот тебе и все почести.

– Спасибо тебе огромное за твои слова, – с искренней радостью воскликнул Фрол. – Отец родной и то бы не утешил лучше!

Прошке его радость почему-то не понравилась, и он впервые ощутил какое-то смутное беспокойство.

– Ну, так что, будешь говорить, пес поганый, или Фильку с Киркой, без дела скучающих, попросить тебе помочь? – злобно выкрикнул он.

– Жалко, Михася здесь нет, он бы устроил вам показательные выступления, – задумчиво произнес Фрол.

– Ты чего несешь? Кто такой Михась?

– Головной первого десятка первой сотни. Лихой боец, на моих глазах в трактире «Морской Лев» в Портсмуте пятерых парней из абордажной команды «Посейдона» в две минуты положил. Он влюблен в леди Джоану, но там есть некие сложности.

Фрол сидел свободно, говорил сурово и небрежно, как хозяин положения.

– Ты мне тут сумасшедшего не изображай, не выйдет! Или же голову сильно расшиб, когда тебя молодцы, по обыкновению, как и всех почетных гостей, об косяк благословляли!

– Зашиб слегка, но не голову, а колено. Голову-то я назад откинуть сумел, грудью косяк принял. Ну а коленом-то пришлось пожертвовать, чтобы характерный стук произвести. Мы на такие штуки хорошо натренированы.

– На три… Чего? – растерянно переспросил Прошка.

– А-а, языков-то иноземных ты, мил человек, не знаешь. Тренировка означает упражнение… А Михася я как-то так, невольно вспомнил. Михась убивал бы вас изящно, с вывертами: пяткой в висок после каскада приемов. А я вас убью незатейливо, каждого одним ударом, со стороны малозаметным и нестрашным, – проникновенным, убедительным тоном произнес Фрол и, увидев, как у Прошки, изумленного его речами, отвисла челюсть, пояснил: – Ремни-то на руках я еще в камере разрезал. Гнойник у меня на правой ладони был. Поддельный, естественно. Лезвие маленькое, но остренькое в нем было запрятано. Тюремщики ваши в гнойнике смердящем ковыряться побрезговали, вот я и выпутался. В общем, невелика хитрость.

С этими словами Фрол легко вскочил со стула, развернулся к стоящим за его спиной палачам, не успевшим опомниться от неожиданности. Коротким молниеносным ударом левой он «медвежьей лапой» перебил гортань горбатому Кире. Затем, в темпе продолжив движение, леший перенес тяжесть тела на правую ногу и, прямым выпадомвыбросив вперед правую руку, основанием ладони врезал по переносице Филе. Раздался короткий характерный треск ломаемой, вбитой в мозг кости, и второй живодер, вслед за первым, сдох непосредственно в том самом месте, где они заставили нечеловечески страдать и лишили жизни не одну сотню людей русских.

Возмездие палачам было лишь побочным этапом работы Фрола, и он, не останавливаясь ни на секунду, продолжил необходимые действия. Теперь ему предстояло выпотрошить Прошку, который, несомненно, был тем самым источником ценнейшей информации, получение которой и являлось основной частью хитроумнейшего и рискованнейшего плана, разработанного дьяконом Кириллом – начальником особой сотни тайной дружины Лесного Стана.

Дико взвизгнув, Фрол не просто повернулся к столу, за которым сидел Прошка, а, опершись рукой о спинку стула, к которому пять секунд назад он был, казалось, намертво привязан палачами, сделал обратное сальто. Высоко взлетев и едва не задев ногами сводчатого потолка, он, как олицетворение нечистой силы, предстал перед обалдевшим Прошкой, схватил его за грудки, с легкостью выдернул из-за стола, перекинул через столешницу и, как мешок с дерьмом, плюхнул всесильного Малютиного любимца на тот самый стул для допрашиваемых, а сам уселся перед ним на столе, изменив таким образом начальное положение вещей на прямо противоположное.

– Ну что, Прошка, давай-ка теперь продолжим нашу задушевную беседу, – ядовитым тоном Змея Горыныча промолвил особник.

Прошка, потерявший дар речи, только хлопал глазами и даже не пытался сопротивляться.

– Подручных твоих я убил, как и обещал, – одним ударом. Кстати, тебе спасибо за то, что заранее меня от угрызений совести за душегубство избавил, их живодерскую сущность яркими красками обрисовав, – продолжил Фрол.

Он нарочно произнес эту малозначащую и даже как бы дружественную по форме фразу, чтобы дать собеседнику возможность слегка очухаться и начать хоть немного соображать.

Прошка затряс головой, желая избавиться от наваждения. Но страшное видение не исчезло, и его мозг лихорадочно заработал в поисках выхода.

– А… А откуда ты имя мое знаешь? И кто ты вообще такой, что тебе от меня надобно? – наконец-то пробормотал он хоть какую-то более-менее осмысленную фразу.

– Ну, боярин! – насмешливо произнес Фрол. – Еще бы я тебя не знал. К тебе-то в гости я и шел!

Здесь Фрол слегка приврал для пользы дела, поскольку они с Кириллом не могли точно угадать, кто конкретно из особо доверенных приближенных Малюты отвечает за библиотеку и с кем именно при успешном развитии операции в конце концов встретится Фрол. Именно встреча с осведомленным человеком в удобном для задушевной беседы месте и была целью осуществляемого особником плана. Иным способом выйти в короткий срок на обладателя ценной информации и организовать его допрос было невозможно.

Фрол блестяще и почти без потерь для здоровья выполнил первую часть плана. Он слегка пострадал лишь при захвате в кабаке. В зеркально гладком лезвии финки, которую он специально держал перед глазами с того момента, когда Малютины тайные агенты посадили его за стол спиной к открытому пространству, особник увидел подкравшегося к нему сзади противника и сумел в некоторой степени смягчить нанесенный злодеем удар дубинкой, вовремя уронив голову на стол. Однако полностью избежать травмы было невозможно, и голова до сих пор слегка побаливала. Но леший, не обращая внимания на эту, в общем-то, привычную мелочь, действовал четко и профессионально.

– Попал ты, Прошка, как кур в ощип, – продолжал психологическое давление Фрол. – Думаешь, это вы меня, как лопуха, в кабаке вонючем подловили? Да мне только и надо было, чтобы вы сами меня к себе в логово привезли. На то и был точный расчет! Предполагали мы, что о расспросах моих дурацких, во всех кабаках громогласно звучащих, Малюте соглядатаи его донесут вскорости. Убедившись, что я один, без подстраховки действую, убивать меня сразу не будут, а повяжут и приведут в темницу, где мне допрос будет чинить человек проверенный и во все тайны поверенный. Вот того-то человечка я и захвачу, от пут освободившись хитростью, заранее подготовленной, да сам ему вопросы задавать примусь с пристрастием. Так что давай, Прошка, поведай-ка мне без утайки о том, где библиотека царская содержится, а также кто, когда и как ее увозить в заморские страны собирается. А ежели ты, мил человек, будешь отнекиваться и врать бессовестно, то я тебя тут же запихаю всеми членами в тот самый станочек, коего устройство и порядок действия ты мне сам любезно объяснил только что с живописнейшими подробностями.

Прошку буквально передернуло от страха.

– Стража! Караул! На помощь! – принялся вопить он.

Фрол подождал, пока опричник выдохнется, и насмешливо произнес:

– Я же тебя, орел хренов, спрашивал: что будет, если стражу на помощь позвать? Так ты же сам меня и высмеял! Что ж теперь-то орешь, на что надеешься?

Прошка, к своему ужасу, наконец понял, что этот кошмарный, похоже, якшающийся с нечистой силой человек действительно намеренно шел к нему в гости, заранее зная, что сумеет освободиться от пут и расправиться с могучими палачами. Потому он и держал себя во время допроса так уверенно и расспрашивал с неподдельной заинтересованностью о, казалось бы, странных вещах.

– Ладно, – все же попытался еще раз поторговаться Прошка. – Здесь, в подземелье, ты меня и впрямь обидеть сможешь. А как ты на волю-то потом попадешь, сквозь охрану многочисленную через двор прорвешься?

– Перехвалили, видать, тебя, Прохор, когда рассказывали о твоем уме незаурядном, – огорчился Фрол. – Ты же сам мне верный путь на свободу открыл. И дерюжку указал, в коих трупы завертывают, и про то, где тележка стоит, объяснил. Переоденусь я в платье палача горбатого, горб себе из тряпья сооружу, заверну твое тело в ту самую дерюгу, взвалю на плечо, выйду спокойно, возьму тележку и отъеду восвояси, поскольку в сумерках мне никто в лицо вглядываться не будет и препятствовать привычному действу не станет. А вот живого я тебя отсюда вынесу или мертвого, истерзанного на станке пыточном, – это тебе самому сейчас решать предстоит.

С этими словами Фрол подошел к пресловутым тискам, нажал на рычаг, и их страшные челюсти гостеприимно распахнулись.

– Нет! Не надо! – дико взвизгнул Прошка. – Все, все расскажу!

И, захлебываясь от спешки, он выложил Фролу, как на блюдечке, всю необходимую информацию о том, где расположен и кем охраняется вход в кремлевский тайник с библиотекой, и о прибытии иностранных послов, которые должны уже послезавтра на рассвете, сказав особое слово и показав перстень, загрузить при помощи самых доверенных Малютиных людей все книги и свитки в три крытых возка, которые, петляя по Москве, двинутся к западной городской заставе. При движении по столице возки пойдут практически без охраны, поскольку на опричниках, то бишь самом царе, не должно быть даже и тени подозрения об их участии в этом срамном деле – воровстве священного достояния Руси, а стрельцам и страже столь важное и не терпящее огласки задание не поручишь. Присматривать в городе за возками будут лишь переодетые под горожан Малютины соглядатаи. Раньше предполагалось привлечь для охраны особый тайный отряд, но отряд этот, как на грех, уничтожили недавно поморские дружинники, чтоб им пусто было (Прошка так и не понял, с кем он имеет дело в лице Фрола). А чтобы при перевозке книг по городу возки не были остановлены для досмотра той же стражей или, не дай Бог, – проклятыми поморскими дружинниками, по обе стороны пути следования одновременно начнут происходить наглые разбои, которые по указанию Малюты произведет атаман всех лихих людей московских – Хлопуня, который давно и взаимовыгодно с Малютой сотрудничает. Разбойники должны отвлечь стражу и дружинников, сковать их погонями и схватками. По выходе из города (заставу также отвлекут, как сделали это при въезде тайных послов англицких) возки пойдут короткое время по одной из столбовых оживленных дорог, также под тщательной, но незримой охраной Хлопуниных соколиков и Малютиных молодцов. На этой самой дороге, невдалеке от одного из подмосковных сел, в котором уже вторую седмицу формируется огромный обоз для очередного великого посольства в западные страны, возки будет поджидать сильный отряд стрельцов, которые сопроводят их до присоединения к этому самому обозу, поскольку там уже определить, что они загружались из кремлевских тайников, будет невозможно. На всем пути до посольского обоза Малютины соглядатаи будут не только охранять возки, но также выявлять и отсекать возможную слежку. Великое посольство двинется до границы под охраной целого стрелецкого войска, а за границей охрану бесценного груза возьмут на себя иностранные друзья, крайне заинтересованные в сем предприятии.

В порыве подобострастия, вызванном естественным желанием спасти свою шкуру, Прошка поведал и о том, о чем его, собственно, и не спрашивали. Он рассказал, что библиотеку должны были увезти еще позавчера, но главный посол упросил Малюту обождать несколько дней, а посол тот… – и выложил такое, что Фрол, при всей своей выдержке, все же громко и затейливо выругался вслух. Он, последние дни бродивший по кабакам и сидевший в темнице, ничего не знал о потерях своих товарищей, поэтому рассказ Прошки о том, как убивали поморских дружинников, болью и негодованием отозвался в сердце лешего.

– Ну что ж, Прошка, – взяв себя в руки, подчеркнуто спокойным тоном произнес Фрол. – Твоя сказочка про посла английского и дружинников поморских меня весьма позабавила. Расскажи-ка мне теперь подробненько об этом самом после и похождениях его московских: где был, где жил, с кем гулял, что пил и как безобразничал.

– Так вместе мы все веселились с послом этим: и я, и Басманов-младший, и Егорушка, вчерась убиенный, и Хряк, и Охлобыстя…

Прошка, не скупясь на детали, рассказал об их разгуле в Москве. Каждая мелочь из его рассказа намертво запечатлевалась в профессиональной памяти особника.

– А теперь, друг любезный, – обратился Фрол к опричнику, когда тот закончил свой рассказ, – ответь-ка мне на последний, решающий вопрос: что это за слово тайное, коим послы дверь в потаенное книгохранилище подземное откроют и находящихся там в карауле опричников книги в возки грузить заставят, и где перстень тот, ключом дополнительным служащий.

Прошка уже открыл было рот, но вдруг поперхнулся, закашлялся, а потом замолчал.

– Что ж ты язык-то проглотил, мил человек? – со зверской угрозой в голосе рявкнул Фрол.

– Так ведь убьешь ты меня после слов моих! – судорожно всхлипнул Прошка.

– Ни в коем случае! – сменил тактику угрозы на убеждение Фрол. – Уж теперь-то я тебя точно убивать не буду. Сам посуди, а вдруг ты мне соврешь и не то слово скажешь? Нет, друг, ты мне живой понадобишься. Вынесу я тебя из усадьбы Малютиной, как и обещал, под видом тела мертвого и отвезу к себе в убежище тайное. Оттуда молодцы мои пойдут библиотеку добывать, слово твое испытывать. А ты в заложниках ждать будешь. Ежели правду сказал – награжу тебя и отпущу на все четыре стороны, а коль соврал и людей моих повяжут – примешь смерть лютую, доселе невиданную. Так что думай быстро и отвечай правдиво!

Прошка, все еще дрожа от страха, подумал минуту, а затем глубоко вздохнул и выпалил:

– Слово то: «Иоанн и Елизавета»! А перстень-пропуск с яхонтом хранится у посла английского, о коем я тебе рассказывал.

– Ну, вот и хорошо, Прохор, а сейчас давай подготовимся к путешествию ко мне в гости. Подай-ка вон ту дерюжку!

Прошка с готовностью вскочил со стула, всем своим видом изображая усердие, суетливо подхватил дерюгу, подобострастно поднес ее Фролу. Фрол не спеша слез со столешницы, небрежным жестом протянул руку и неуловимым движением ткнул Прошке пальцем чуть пониже уха. Тот, мгновенно потеряв сознание, осел на пол. Фрол склонился над ним, аккуратно, чтобы не оставлять видимых следов, локтем передавил ему гортань. Через пару минут Прошка перестал дышать. Конечно, на месте Фрола Михась или любой из строевых бойцов не стали бы марать руки о столь ничтожного неприятеля, к тому же если они предварительно дали бы слово сохранить ему жизнь. Но у тайной войны иные законы, чем у открытой схватки, и Фрол просто не мог рисковать результатом всего похода, оставив в живых врага, который, несомненно, рассказав о допросе, сорвал бы все дальнейшие действия леших по спасению библиотеки. Выносить же Прошку отсюда тоже было нельзя, поскольку таинственное исчезновение осведомленнейшего человека заставило бы Малюту тут же изменить и пароли, и сроки, и весь план вывоза библиотеки, или даже перепрятать ее в тайниках обширных кремлевских подземелий. Единственный риск заключался в том, что Прошка мог соврать и сказать не тот пароль. Однако Фрол был весьма опытным особником, провел за свою карьеру не один десяток допросов, и он чувствовал, что Прошка, подвергнутый по всем правилам мощному психологическому давлению, сказал правду.

Теперь Фролу предстояло обставить дело так, чтобы не встревожить Малюту и компанию, не дать им повода отменить намеченные действия по библиотеке. Особник взял в руки пергаментный свиток, прочитал начало записи допроса. Там были стандартные фразы о том, кто, когда и кого допрашивает. Далее записи обрывались. Фрол подумал минуту-другую, взял перо, обмакнул его в чернильницу и, без труда подделывая корявый и маловыразительный Прошкин почерк, написал: «Установлено, что Фролка, Ивашкин сын, бывший писарь из Владимира, за пьянство уволенный, суть полный дурак и никакими сведениями, представляющими опасность государству, не обладает. Однако ж пропойцу сего подвергнуть наказанию смертному на всякий случай следует, дабы другим не повад…» Фрол на последнем неоконченном слове сымитировал росчерк дрогнувшей, бессильно упавшей руки. Затем он посадил Прошку, не имевшего на теле видимых следов насильственной смерти, за стол, опустил его голову на пергамент, уложил под руку как бы уроненное перо. Затем он взял под мышки высокого палача, которому сломал переносицу, положил его на пол рядом с какой-то скамейкой, стоявшей возле пыточных станков, расположив голову так, чтобы можно было подумать, что тот, упав, треснулся мордой о сиденье и повредил нос об его край.

Подготовив два тела к неизбежному приходу следственной бригады, Фрол сделал именно то, о чем он говорил Прошке: соорудил себе горб из тряпья, снял верхнюю одежду с трупа горбатого палача, напялил ее на себя, а раздетое тело завернул в дерюгу, подтащил к самой двери, приготовил к выноске. Затем он подошел к горну, в котором тлели угли и раскалялись пыточные инструменты, и закрыл вьюшку дымохода. Через час-другой подземелье наполнится дымом и причина смерти двух незадачливых допросчиков от угара будет несомненной, поскольку на Руси в городах и селах угорали часто и целыми семьями.

Теперь предстояло внести в картину последнюю деталь. Фрол выдрал из дерюги длинную толстую нить, отодвинул засов, открыл входную дверь, вытащил тело палача в коридор. Затем он, сделав петлю, накинул нить на рукоять засова и, держа нить в руке, вышел сам, прикрыл дверь. Фрол потянул сразу оба конца тонкой нити и почувствовал, как хорошо смазанный засов легко закрылся, заперев дверь изнутри. Он потянул нить за один конец, и она выскользнула из микроскопической щели между дверью и косяком. Теперь никому из будущих расследователей и в голову не придет, что закрыть засов мог бы кто-либо иной, кроме двух угоревших внутри неудачников. Особник взвалил тяжеленное тело палача на плечо и с трудом побрел к выходу из подземелья. За поворотом коридора он увидел двух стражников, безучастно дремавших возле самого выхода на ступеньках ведущей вверх лестницы. Он глухо загугукал, стражники сразу же вскочили, распахнули наружную дверь и посторонились, вжавшись в стенки, давая ему дорогу. Как и предполагал особник, они не стали пристально всматриваться ему в лицо, опознав с первого взгляда знакомый горб и одежду. Борода у Фрола была почти такая же, как у горбуна, а шапку он надвинул низко на глаза, вдобавок опустив голову.

Фрол вышел из темницы во двор, всей грудью вдохнул свежий ночной воздух. Он завернул за угол, увидел там описанную Прошкой телегу с запряженной в нее плохонькой костлявой кобылой, еще более безучастной ко всему происходящему, чем тюремные стражники, захлопнувшие дверь у него за спиной.

Особник сбросил на телегу тело, служившее ему своеобразным пропуском, отвязал кобылу, уселся на передок, разобрал вожжи, слегка подхлестнул флегматичную животину, направил ее к воротам. Караул без каких-либо вопросов распахнул обе створки ворот перед привычным грузом и страшным возницей, и телега не спеша потащилась по узким безлюдным московским улицам. Фрол вздохнул про себя, прикинув, что таким аллюром он сможет добраться до усадьбы Ропши только к утру. Но ничего не поделаешь, и особник, воткнув в бортик телеги рядом с собой любимый чухонский нож, который Прошка зачем-то притащил с собой на допрос и который теперь вернулся к законному владельцу, знавшему настоящую цену этому оружию, приготовился к отражению возможной атаки. Но в эту бурную ночь ему не суждено было больше проявить свои боевые качества, и на рассвете, как и рассчитывал, он подкатил к воротам Ропшиной усадьбы, постучал условным стуком, все так же неспешно въехал на территорию временной дислокации отряда, и только тут осознал, что блестяще выполнил ответственнейшее и опаснейшее задание, и чуть было не заорал во всю мочь: «Слава Руси, Лесному Стану и особой сотне!», но сдержался и, молча, не глядя по сторонам на удивленно взирающих на него бойцов, продолжил движение по направлению к избе-блокгаузу, куда, оставив Фрола далеко позади, уже вихрем помчался от ворот дежурный особник.

Когда Кирилл, выйдя из совещательной комнаты на крыльцо, увидел в легкой дымке, оставшейся от рассеивающегося утреннего тумана, приближающегося Фрола, он хотел было броситься ему навстречу, но усилием воли сдержался, остался стоять неподвижно и прямо, с застывшим от напряжения лицом и судорожно сжатыми пальцами рук, сцепленных за спиной. Фрол соскочил с передка и, указав на лежащее в телеге тело, скомандовал особникам, подхватившим лошаденку под уздцы:

– Закопайте где-нибудь, это Малютин палач-пыточник. Лошадь с телегой отведите немедля подальше в лес и оставьте на глухой дороге, лопату же, что в телеге лежит, обмажьте строительной глиной.

Затем он поднялся на крыльцо, подошел к дьякону, нарочито спокойным будничным тоном отрапортовал:

– Задание выполнено.

Кирилл шагнул ему навстречу, крепко обнял, прижал к груди. Затем отстранился, долгим, пристальным взглядом, будто впервые, вгляделся ему в лицо.

– Пойдем в избу, Фролушко.

Они вошли, уселись за стол, дьякон сразу же налил Фролу огромную чашку горячего, бодрящего отвара. Фрол сделал скупой глоток и только сейчас почувствовал, что он вот уже несколько дней толком не ел и почти всю ночь не пил. Сделав еще один глоток, он все же отодвинул чашку и, вместо ожидаемого доклада, задал вопрос, от которого брови дьякона удивленно поползли вверх:

– Вы, случайно, не успели ли уже арестовать Желтка?

В течение вот уже почти двух лет каждое утро боярин Малюта Скуратов-Бельский входил в цареву опочивальню с докладом. Доклады эти касались, в основном, внутренней политики государства. Под внутренними делами сей вельможа подразумевал отнюдь не скучные вопросы обустройства дорог, охраны границ, торговли, технического или экономического развития Российской державы. Все это делалось как бы само собой мелкими людишками, существование и каждодневный усердный труд которых считались такими же неотъемлемыми явлениями природы, как дождь в осеннюю пору, снег – в зимнюю или жара летом. Сущность Малютиных докладов царю сводилась только к действиям и поступкам владетельных персон и могла бы быть описана несложной формулой: кто, где, с кем и о чем. Доносы о боярских высказываниях друг о друге, о государе и его опричниках, о поездках одного в гости к другому и третьему (а зачем же это им встречаться понадобилось, да еще именно сейчас?), о сборах кое-кого или в отдаленное поместье, или в пограничные владения (уж не спрятаться али сбежать норовит тайный злодей царский?) – все это и составляло основной круг забот царева любимца.

Сегодня еще с порога Малюта почувствовал, что государь пребывает в крайней степени раздражения. Всеведущий боярин, являющийся, по сути дела, начальником тайного сыска, конечно же, был проинформирован о каком-то невероятном побоище на вчерашнем царевом пиру с ближайшими опричниками, на котором он, занятый подготовкой к отправке царской библиотеки и обеспечением безопасности и скрытности данного мероприятия, лично не присутствовал. И побоище сие учинил якобы один человек: дружинник поморский, по имени Михась, который затем вылетел в окно и растаял в воздухе. Малюта в самой глубине души, как и все современники, верил во всякую чертовщину, но в повседневной деятельности руководствовался исключительно здравым смыслом и материалистическим мировоззрением, ибо прекрасно знал из практики, что любая чертовщина бессильна против топора или копья в твердой руке, а любой колдун хорошо горит на костре. Поэтому он, выслушав информаторов, которые находились на пиру, были там биты и вполне естественным образом привирали в свое оправдание, позволил себе усомниться в том, что пресловутый дружинник скакал по потолку и стенам, дышал дымом и пламенем, у него отрастали дополнительные ноги, на которых имелись копыта, каковыми он и крушил все и вся на семь саженей вокруг, сам оставаясь неуязвимым. Тем не менее Малюта морально приготовился выслушать неудовольствие государя и дать соответствующий ответ.

Государь, едва завидев своего любимца, без обычных предисловий, заключавшихся в лицемерном самоуничижении, жалобах на неблагодарность подданных и рассуждениях о том, что он не сегодня-завтра оставит трон и уйдет в монастырь замаливать грехи, разразился чудовищной площадной бранью и потребовал поведать ему немедля о том, какой… (нехороший человек), у которого вместо головы… (совсем другие органы), додумался пригласить в столицу этих… (очень плохих) поморов… (родственники которых еще хуже).

Ответ напрашивался сам собой. Малюта вздохнул и сдал Басмановых с потрохами. Он, конечно, еще подержал бы их на коротком поводке и извлек из зависимого положения вельмож максимальную для себя выгоду, но в данной ситуации следовало думать не о какой-либо выгоде, а о спасении собственной шкуры. Поэтому Малюта напомнил царю, что именно Басманов-старший не только вызвал поморов в стольный град, но и заставил его, Малюту, угробить тайный отряд в ночном нападении на заставу, а также предложил пригласить на пир того самого дружинника, который наделал столько шуму, причем при явном попустительстве басмановских молодцов, которые якобы не могли справиться с одним человеком. Не могли или не хотели? Здесь опытный царедворец тонко намекнул, что имеет место не просто нерадение, а злой умысел, ибо ежели рассказать кому, что один худосочный дружинник на царевом пиру разбросал сотню опричников, то окромя срама и недоверия вряд ли что выйдет.

Когда Малюта замолчал, царь погрузился в тяжкие раздумья. Заданный им вопрос был, конечно, риторическим, поскольку он сам чуть больше месяца тому назад одобрил хитроумный замысел Басманова-старшего относительно вышеупомянутых поморов. Но его любимцы явным образом опростоволосились, причем поставили под угрозу не что-нибудь, а его собственную жизнь. Ивана Васильевича передернуло от воспоминаний, как буквально в нескольких шагах от него валил дюжих молодцов, словно снопы соломы, безоружный дружинник, явно способный, при желании, в два прыжка достичь трона и свернуть ему, самодержцу всея Руси, шею одним небрежным движением. Теперь государю требовалось для самоуспокоения найти и наказать виновных в том животном ужасе и чувстве собственного бессилия, которое он испытал вчера в своем дворце. Причем, как всегда, нужно было свершить возмездие чужими руками, стравливая подданных, рвущихся к подножию трона, заставляя различные, примерно равные по силе группировки противоборствовать друг другу, чтобы они не могли объединиться и сговориться против него. И необходимо было придать грядущей опале и казни видимость справедливости и законности, оправдаться перед самим собой и перед Богом, молитвы к которому он возносил денно и нощно, но были ли они искренни, или царь так же лицемерил, обращаясь к Всевышнему, как и в общении с людьми, – неведомо.

Царь в конце концов пришел именно к тому решению, к какому он приходил всегда, когда возникало хотя бы малейшее подозрение в предательстве бояр, даже самых близких ему. Судьба Басмановых была предрешена. Малюта получил соответствующие указания, содержание которых было настолько кошмарным, что невольно вздрогнул даже этот, казалось бы, ко всему привычный специалист по грязным делам.

Однако грядущее наказание Басмановых еще не решало основной проблемы, и Малюта получил приказ любыми способами, вплоть до созыва боярского ополчения, немедля выдворить проклятых поморов из столицы, чтобы впредь это безмозглое и, видать, потому и бесстрашное дурачье даже на пушечный выстрел не приближалось к особе самодержца. Также государь напомнил своему подручному, что отправка воистину царского подарка дражайшей невесте Елизавете не должна задерживаться ни под каким предлогом. Ради этого дела велено было даже отсрочить наказание Басмановых, поскольку и они, и многие из их людей были тесно связаны с сим мероприятием, которое трудно было организовать вновь в короткий срок, тем более что английские послы уже находились в столице.

Малюта, низко кланяясь, пятясь задом, покинул царские покои и несколько минут стоял в передней, отвернувшись к стене, чтобы охрана не видела капли пота на его побледневшем лице. Он нисколько не сочувствовал Басмановым, но почему-то не ощущал особой радости от победы над ними, в результате которой он существенно возвысился в государственной иерархии. Удачливого царедворца вдруг неприятно кольнула мысль, что рано или поздно подобная опала может коснуться и его самого. Однако Малюта тут же отогнал поганую мыслишку и решил еще внимательнее контролировать царское окружение, чтобы никто не смог в будущем так же оговорить его, как он только что очернил Басмановых.

Вернувшись в свой дворец, Малюта принялся было размышлять о том, как выполнить царево поручение относительно выдворения поморов. Он, конечно, нанес им чувствительный удар, о котором, кстати, можно будет при случае поведать царю, весьма любящему всевозможные подлости и убийства из-за угла, и заслужить царскую похвалу за ловкость и усердие. Однако Малюта не мог пока представить, что он будет делать, если дружинники вдруг почему-либо заупрямятся и не пожелают выполнить царский приказ о возвращении обратно в северные леса. Внезапно ему пришлось прервать свои размышления, поскольку прибежал один из его верных помощников и доложил, что Прошка, с вечера проводивший допрос, до сих пор из пыточного подземелья не вышел, а затворился там вместе с палачом Филькой и на стук не отвечает, тогда как горбатый Кирька за полночь выехал за ворота с трупом, оставшимся после допроса, но до сих пор не вернулся.

Малюта, встревожившись не на шутку, самолично отправился в подземелье для расследования сего чрезвычайного происшествия. Когда с трудом выломали дверь, запертую изнутри на засов, то сразу же почувствовали сильный запах угара. После того как помещение проветрили, Малюта внимательно осмотрел задвинутую вьюшку очага, труп палача, который, по всей видимости, потеряв сознание от угара, упал и еще вдобавок треснулся мордой об скамейку, и Прошку, мирно спавшего вечным сном, уронив голову на свиток с записью допроса. Прочитав эту самую неоконченную запись, Малюта полностью успокоился, поскольку стало ясно, что имели они дело не с хитрым и могущественным противником, а со свихнувшимся ничтожеством, труп которого был вывезен сегодня ночью в последний путь. Гибель верного и осведомленного Прошки была лишь досадной случайностью, от которой не застрахован никто, но сия случайность никак не могла нарушить дальнейшие планы. Пропажа второго палача была единственным тревожным фактором, но после тщательных размышлений Малюта не нашел, как это может повредить его намерениям по вывозу библиотеки: во-первых, палач ничего не знал, во-вторых, он был немым и, конечно же, неграмотным, поэтому ежели горбуна даже захватили некие тайные враги, каковых, судя по Прошкиным записям в дознавательном свитке, на самом-то деле вовсе и не было, то его допрос все равно этим мифическим врагам ничего бы не дал.

Закончив расследование, Малюта вернулся к себе и снова принялся было размышлять о возможных мерах по выдворению поморов из столицы, как вдруг ему доложили о прибытии военачальника этих самых поморов, который почтительно просит боярина принять его по важному делу. Малюта выглянул в окно и увидел во дворе, возле коновязи, Дымка в сопровождении пятерых вооруженных до зубов дружинников. Они уже спешились и стояли возле своих лошадей, то ли просто собравшись в кружок, то ли выстроившись для круговой обороны. Малюта с тревогой и неудовольствием отметил, что его люди, достаточно наслышавшиеся о боевых качествах дружинников, стараются держаться подальше от страшных гостей. Его первым порывом было отказаться от встречи, затвориться, окружить себя охраной, но Малюта был по-своему мужественным человеком и, хотя и боялся с некоторых пор темных углов, предпочитал все же встречать явную опасность грудью, а не спиной. Он понимал, что рано или поздно ему все равно подобной встречи не избежать, и потому велел просить воеводу поморского к нему в палату.

Сразу же после короткой беседы с Фролом, который отправился отклеивать бороду, мыться и отдыхать, Кирилл пригласил Дымка, Ропшу и нескольких своих особников на очередное срочное совещание, уже Бог знает какое по счету за последние двое суток. Он кратко доложил о результатах операции, проведенной Фролом, сообщил воистину бесценную добытую им информацию и предложил соответствующий план действий по реализации основной задачи отряда.

– На первый взгляд, есть шансы отбить библиотеку в нескольких местах. Зная расположение входа в тайник, можно попытаться штурмовать его. Однако без шума этого сделать не получится, вследствие чего мы же и будем злодеями и ворами государственными, на национальное достояние покусившимися. Не говоря уж о том, что внутреннего устройства подземного лабиринта, всех ходов и ловушек, там имеющихся, мы не ведаем. Захватить возки при погрузке или в городе также малореально: тайные соглядатаи, маршрут сопровождающие, еще даже при приближении нашем тут же тревогу подымут, вследствие чего через стражу московскую, большей частью ни в чем не повинную, с боем пробиваться придется и опять-таки предателями пред всем народом предстать. На дороге столбовой тоже тайно возки не отбить, тем более что по дороге сей оживленной и по открытому полю идущей, всего-то от силы две версты до того села, где обоз великого посольства формируется и где уже стрелецкий конвой огромный лагерем стоит, который на выручку опричникам придет немедля… Не захвачена с боем библиотека должна быть, а исчезнуть незаметно ей следует, будучи затем спрятанной в нашем монастыре лесном до поры до времени, как повелел нам митрополит. Посему действовать надобно не силой, а хитростью. Предлагаю для этого воспользоваться тем, что подлость тайная и личность злодейская, коварством Малютиным порожденные, нам уже известны в точности. Мы теперь его же оружие против него и обратим. Ты, Дымок, отправишься сейчас к Малюте, который, как мне думается, после всего предшествующего, особливо после вчерашнего, мечтать должен от нас поскорее избавиться, и заявишь ему следующее…

Дымок внимательно выслушал инструкции дьякона, согласно кивнул.

– А мы тем временем, – продолжил дьякон, – к вероятному визиту посланцев Малютиных подготовимся. Да кроме того, еще один должок за нами имеется: Хлопуня-кровосос. Сдается мне, что теперь-то у нас появилась возможность с ним покончить. Посему я сейчас же немедля с Трофимом побеседую да возмездие атаману злодейскому подготовлю.

Дымок с пятеркой бойцов, среди которых был и Михась, согласно плану дьякона, явились к Малюте внаглую, в полном вооружении, всем своим видом давая понять, что церемониться они ни с кем не будут, а завалят любого, кто попытается воспрепятствовать им в их намерениях. Впрочем, охотников подразнить поморских дружинников после вчерашних происшествий на царевом пиру и в басмановских палатах почему-то пока не находилось. Быстрое согласие Малюты принять непрошеных гостей вполне соответствовало версии дьякона.

– Михась, за мной! – коротко скомандовал Дымок и вслед за Малютиным окольничим решительно поднялся по ступеням красного крыльца.

Возле дверей в приемную палату стояли двое телохранителей. Один из них, с явно азиатскими чертами лица и кривым кинжалом на поясе, смотревший мимо леших слишком уж безучастно и отстраненно, сразу же не понравился Михасю, шедшему за Дымком и прикрывавшему тыл. Телохранители широко распахнули тяжелую двустворчатую дверь. Уже проходя через порог, Михась понял, что произойдет в следующий момент. И когда створки действительно резко двинулись за ним для того, чтобы ударить в спину, сбить с ног, он взвился в воздух, развернулся в прыжке и обеими ногами от души врезал по сближающимся половинкам двери. Послышался глухой стук, и незадачливые «шутники», судя по сдвоенным ударам (башкой об дверь – башкой об пол), сами оказались поверженными. Михась ушел назад, перекатом мягким и бесшумным, несмотря на надетую на нем амуницию и вооружение, встал на ноги и как ни в чем не бывало вслед за Дымком поднес руку к берету, приветствуя Малюту, восседавшего в центре палаты на кресле возле столика, заваленного свитками.

– Здрав будь, боярин! – обратился к хозяину Дымок и, небрежно махнув рукой назад, через плечо, прокомментировал только что произошедший инцидент: – Молодежь! Развлекается…

Затем, чуть обернувшись к Михасю, нарочито резко бросил:

– А ты, Михась, в следующий раз стреляй! Почто пистоли-то с огненным боем нацепил?

Малюта тихо обалдевал от всего происходящего. Знакомое имя «Михась» и невиданная ловкость помора, рассказы о которой Малюта счел вымыслом, произвели на него потрясающее впечатление. Он теперь наконец-то осознал, почему царь сегодня утром столь настойчиво и яростно требовал скорейшего выдворения дружинников из столицы. Ранее они были для Малюты лишь безликими абстрактными пешками в большой политической игре. Теперь же поморы стояли перед ним во плоти, бесстрашные и уверенные в себе, явно не боявшиеся ни его гневного взгляда, ни царевой немилости, ни угроз опалы и казни, ни черта, ни дьявола. Он поверил, что эти безмозглые деревенщины, не задумываясь, начнут пальбу в его собственном доме, устроят те страшные взрывы, каковые они не далее как вчера произвели в том кабаке, где их убивали Малютины тайных дел мастера вкупе с Хлопуниными соколиками, и в басмановском тереме. А вдруг они прознали про виновников убийств и пришли мстить? Всесильный вельможа, при всем своем мужестве, просто похолодел от страха.

И действительно, как в кошмарном сне, поморский военачальник заговорил именно о том, чего Малюта так боялся.

– Конечно же, ведомо тебе, боярин, что много бойцов дружины поморской вчера полегло, злодейски убиенных во время несения службы государевой. Однако самое печальное, что пали они жертвой коварства и предательства одного из людей наших. Видать, растлило его пребывание в стольном граде, роскошью и соблазнами прельстило. Сегодня на рассвете изобличили мы злодея и казнили выстрелом в сердце поганое. Однако боюсь я, что дружинники мои, потерями и предательством удрученные, службой непрерывной и опасностями смертельными изнуренные, также духом ослабнуть могут и легкой добычей лукавого в стольном граде, непривычном им нравами, стать. Посему челом тебе бью с просьбой нижайшей и почтительной: отпустить нашу дружину усталую восвояси в северные вотчины для отдохновения.

Малюта не верил своим ушам. Резкий переход от чувства смертельной опасности и собственной беспомощности к чувству глубокого облегчения и радости оттого, что он с блеском может выполнить труднейшее поручение государево, заполнил все его существо, и он на какое-то время утратил способность соображать, глубоко проникать в замыслы противника, подозревать всех и вся в скрытом коварстве, предусматривать запасные страховочные варианты.

Дымок, четко угадав момент, когда собеседник утратил бдительность, продолжил свою игру в точном соответствии с замыслом отца Кирилла.

– Даже вот этот боец наш отличный, – Дымок указал на стоящего за его спиной Михася. – И то, на царский пир приглашенный, от чести невиданной голову потерял, упился до неприличия и в общую драку ввязаться посмел, в результате чего с позором в окошко был вышвырнут и, не помня себя, кое-как до дома добрался ползком. Мы осудили его, конечно, пожурили как следует, но наказывать строго не стали, ибо какой же пир без кулачной забавы молодецкой? Ведь верно, боярин?

Малюта только махнул рукой, давая понять, что такие мелочи, как хмельное побоище, и обсуждать-то не стоит.

– А посему, – продолжил Дымок, – прошу тебя, боярин, немедля собственноручным приказом письменным повелеть нам завтра поутру покинуть стольный град всей дружиной через заставу северную. Сим приказом ты нам великое одолжение сделаешь, ибо из него будет следовать, что покидаем мы поприще непосильное не от худости своей, а по повелению государственному. Иначе же останемся мы здесь надолго, жалкое существование влача, ибо не посмеем мы без приказа письменного покинуть рубежа воинского, дабы избегнуть нам позора в местах родных, не подвергнуть сомнению честь и славу свою ратную. И еще сей приказ письменный надобен, чтобы стража нас, сирых, на заставе, через коею мы проследуем, также осмеивать не стала, что для чести нашей опять-таки непереносимо будет.

Малюта, с ужасом представив, что придурки-поморы действительно могут остаться в Москве неизвестно насколько из-за дурацких соображений о какой-то там чести, не раздумывая, схватил перо, лежавшее на столе среди свитков, и, взяв чистый лист пергамента, начертал на нем в верхнем левом углу:

«Дружине поморской».

И далее, через весь лист:

«Повелеваю немедля покинуть град столичный через заставу северную…»

– Добавь: «со всем скарбом соответствующим», – буквально продиктовал Дымок, внимательно следивший за Малютиной писаниной.

Малюта послушно дописал:

«…со всем скарбом соответствующим».

Поставил свою замысловатую характерную роспись, привычно посыпал пергамент песком из песочницы, стряхнул, подал Дымку.

Тот еще раз перечитал, удовлетворенно кивнул, свернул вчетверо, спрятал за пазуху.

– А теперь, боярин, еще одна к тебе просьба почтительнейшая. Пошли своих людей осмотреть да опознать труп предателя, коего из рядов своих мы сегодня пулей вычеркнули. Может статься, что он кому-либо обиды чинил неправедные от нашего имени, так мы хотим, чтобы люди ведали: не поморская дружина их огорчала, а злодей-оборотень. И ежели найдется кто-нибудь из честного народа, от предателя упомянутого натерпевшийся, то отдадим мы вам труп сей смердящий на позор и поругание, чтобы выставлен он был на площади с головой, от тела отчлененной, на копье насаженной, вместе с трупами воров и разбойников, коим он, видать, и продался, как Иуда, за тридцать сребреников.

Понятно, что Малюта сразу же, без раздумий согласился поспособствовать поморским дружинникам в столь богоугодном деле. Он мгновенно прикинул, какие дополнительные выгоды со стороны и государя, и некоего посла английского сулит ему предложение сих простодушных недотеп. Малюта пообещал без промедления, еще до полудня, прислать в Ропшину усадьбу своих людей, якобы действительно обиженных неким дружинником, для опознания тела казненного предателя.

Дымок простился с хозяином с чувством глубокого удовлетворения, в очередной раз восхищаясь умом и прозорливостью дьякона Кирилла, практически полностью предугадавшего весь ход беседы, и твердым строевым шагом покинул палату. Михась неотступно следовал за сотником. Двери перед ними распахнулись как бы сами собой. Дымок автоматически сделал привычную паузу, чтобы сбить ритм движения, на который мог ориентироваться вероятный противник, и пошел не прямо в дверь, а сместился влево, контролируя плечом створку. Михась тут же сместился вправо, стремительным движением, опережая командира, выскользнул в сени и, резко развернувшись в противоположную от первоначального направления сторону, чтобы уйти от возможного удара, подстраховал Дымка, оказавшись в тылу у предполагаемой засады. Но засады не было. Вместо прежних телохранителей у дверей стояли два тщедушных отрока в белых одеждах. Лешие беспрепятственно покинули Малютин дом, вскочили в седла, и грозная кавалькада стремительно понеслась к месту дислокации, в усадьбу боярина Ропши.

Тем временем дьякон Кирилл, проводив Дымка на ответственное задание в логово самого Малюты Скуратова, тут же созвал очередное совещание. Кроме особников и Ропши на совещании присутствовал Трофим. Собственно, он и был главным действующим лицом. Обсуждался вопрос о том, как одним ударом уничтожить Хлопуню и подчиненных ему главарей разбойничьих шаек, которые сегодня вечером соберутся на сходку в Кривом кабаке. Понятно, что первым делом дьякон захотел выслушать соображения Трофима о путях внезапного проникновения в кабак и блокирования возможных направлений отхода противника.

– Боюсь я, отец дьякон, – ответил Трофим, – что внезапно напасть на кабак да переловить разбойников, там скрывающихся, нет никакой возможности.

Он подробно поведал о месторасположении пресловутого кабака, системе дальнего обнаружения и оповещения, о непрошеных гостях и о хитром внутреннем устройстве, позволяющем ускользнуть подземными ходами задолго до того, как атакующие проломятся через лабиринт стен и перегородок. Трофим для иллюстрации своего рассказа вычертил по памяти схему помещений этого своеобразного шедевра фортификационного зодчества, поразившего даже его, опытного и умелого строителя.

В совещательной палате наступило продолжительное молчание. Сложившаяся ситуация казалась безвыходной.

– Ну что, братцы? – обратился дьякон к особникам. – Давайте, выкладывайте ваши мысли вслух, а то так и до ночи можно сидеть да отмалчиваться.

Лось, как старший среди особников по возрасту и опыту, вздохнул, поднялся со своего места, согласно приказу начальника, принялся высказывать соображения, которые наверняка разделяли все присутствующие.

– Если мы в конном строю, одновременно со всех прилегающих улиц, на полном скаку ворвемся на площадь перед кабаком и с легкостью прорубимся через охраняющую его шваль, то все равно потеряем пару минут, прежде чем приступим непосредственно к штурму. Тревога будет поднята сразу, и главари разбойничьи начнут спасаться бегством. Через эти лабиринты, – указал он на лежащий на столе чертеж, – мы будем пробиваться весьма долго… В общем, ускользнут они в подземелья и разбегутся. Мест выхода из тайников мы не знаем, слободки там густонаселенные, затеряются наши злодеи без следа среди местного населения, и никакая облава не поможет, на которую, кстати, у нас ни сил достаточных, ни времени нет.

Лось замолчал, слегка развел руками и уже принялся было усаживаться, но вдруг снова поднялся, вернулся к столу и еще раз пристально взглянул на чертеж.

– А строеньице-то перекрытиями да перегородками перегружено изрядно, – задумчиво произнес он. – Взорвать бы его к чертовой матери, тогда все эти перегородки хитрые в такую кучу посыплются, что не только людей, а и тараканов враз передавят! Да только как туда с зарядами пробраться незаметно или прорваться внезапно? Все равно ведь тревога поднимется, да душегубы эти успеют, как мыши, в подпол шмыгнуть.

Лось отошел от стола, вернулся на свое место. Снова наступила напряженная тишина, но вдруг Кирилл, сидевший до сего момента с опущенной головой и скрещенными на груди руками, распрямился, поднял глаза, и присутствующие увидели в них хорошо знакомый веселый азартный блеск, означавший, что дьякон, как уже бывало не раз, нашел решение трудной задачи и готов указать своей особой сотне верный способ победить врага.

– А ну-ка, боец, – обратился Кирилл к дежурному особнику, – лети в казармы и доставь нам сюда бегом Игорька, чем бы он ни занимался!

Под радостные одобрительные возгласы особников, с полслова понявших и оценивших замысел своего начальника, дежурный пулей понесся выполнять данное поручение.

Через несколько минут в совещательную палату прибыл вызванный леший. Он с достоинством и без суеты, как человек, хорошо знающий себе цену, поприветствовал всех присутствующих, подсел к столу. Кирилл вкратце обрисовал ему задачу, продемонстрировал чертеж и обратился к Трофиму:

– Укажи-ка нам теперь, Трофимушко, в каких именно местах следует стены да крышу подбить-подпилить, чтобы строеньице сие наихитрейшее завалилось враз в кучу бесформенную да придавило бы напрочь всех в нем находящихся.

Трофим задумался, еще раз перебирая в памяти детали устройства Кривого кабака, затем отметил на своем чертеже несколько углов, объяснил, какие именно бревна, стропила и стояки, по его мнению, являются основными несущими элементами всей конструкции. Игорек внимательно прислушивался к его объяснениям, пристально рассматривая чертеж, затем кивнул и сказал:

– Сделаем. Однако надобно мне самолично сориентироваться на местности, подготовиться как следует, рассчитать все в точности, чтобы с первого раза получилось. Можно еще будет потом поджечь для верности.

Кирилл согласился с мнением специалиста и тут же поручил своим особникам немедленно организовать требуемую рекогносцировку в районе Кривого кабака.

Отпустив всех присутствующих, кроме Трофима и Ропши, Кирилл обратился к боярину:

– А тебя, отец-боярин, попрошу я о выполнении немедля долга скорбного перед павшими собратьями: бойцами нашими да князем Юрием с домочадцами. Похоронить их требуется сегодня же на кладбище твоем семейном, со всеми воинскими почестями. Завтра мы покинуть должны стольный град, дай нам Бог удачи. Похороны же слободчан, невинно убиенных, и стража московского, Степана, уже взял на себя митрополит. За матерью Степана, в гостях находившейся, еще вчера десяток бойцов отправлен был, так что прибыть должны вскорости…

Кирилл помолчал, обратился к Трофиму:

– Вот так оно и бывает, брат. Мать одного сына, коего увидеть уж и не чаяла, живым обретет, а второго, в ком на старости лет опору надежную имела и оставила, казалось, ненадолго в добром здравии, проводит в последний путь. Так что думай, Трофим, как жить дальше будешь, долг свой сыновний перед матерью исполнять.

Трофим сидел повесив голову, и горькая тоска, вместе с отчаянной ненавистью к тем, кто поломал его честную жизнь, погубил невесту и брата, переполняла все его существо. Но теперь он обрел надежду, увидел своими глазами, что есть и всегда будут на Руси люди, готовые умело и мужественно, несмотря ни на что, противостоять судьбе, ввергающей страну в пучину беспросветности и безысходности, сохраняющие в себе самые лучшие и сокровенные черты русского народа, присущие ему испокон веков. Такой народ не сломают и не уничтожат ни свои, ни пришлые злодеи. Он найдет в себе силы пережить лихую годину, выстоять и победить.

Ближе к полудню, по-прежнему солнечному и знойному, на всех пяти улочках, прилегавших к площади, на которой гордо возвышался Кривой кабак, окруженный сплошными заставами из отборнейшего сброда, последовательно наблюдалась одна и та же картина. Плохонькая телега, влекомая тощей лошаденкой, подъезжала к самому выходу из улочки на площадь, к той самой невидимой черте, за которой начиналась негласная запретная зона, и останавливалась, неприметная среди других возков и телег, с которых шла какая ни на есть торговлишка вблизи этого довольно людного места. И людишки в той телеге сидели обычные и серые в своих сермягах. Лишь на одного из них можно было бы при желании и от нечего делать обратить рассеянное внимание, поскольку держался он необычайно прямо и опирался на довольно странный посох. У посоха была идеально ровная верхняя перекладина с нанесенными на нее через равные промежутки насечками. А еще к перекладине был привязан на нитке какой-то грузик. Человек тот вставал со своим посохом то на одну, то на другую сторону улицы, смотрел поверх перекладины на Кривой кабак. Особо дотошный наблюдатель мог бы заметить, что он еще приставляет к той перекладине раздвижной уголок. Затем человек не спеша возвращался в телегу к своим спутникам, ложился в солому лицом вниз, чтобы никто не видел, как он записывает на клочке бумаги какие-то цифири.

Поскольку в действиях сих людей не чувствовалось явной или скрытной угрозы и многие из горожан, приезжих крестьян и торговцев вот так же бесцельно слонялись по жаре из угла в угол от нечего делать, то никто не обратил на переодетых особников и Игорька специального внимания. Странные манеры Игорька, ходившего по привычке строевого бойца прямо и уверенно и не умевшего, как его спутники, притворяться и маскироваться, могли быть отнесены к тому, что он явно не местный, а приперся в Москву Бог знает откуда, где все такие. Его манипуляции с посохом также не бросались в глаза и были вполне безобидны. Внимательным наблюдателям, каковые, впрочем, находились не на улице, а в отдалении, уже на самой площади, возможно, и захотелось бы выяснить, что это за посох такой и зачем мужик смотрит поверх него особым образом, прищурив глаз. Однако если бы даже Игорек на этот незаданный вопрос честно ответил, что он определяет угол места и дистанцию, вряд ли от подобного ответа его действия стали бы более понятны окружающим.

Описанные события заняли не так уж много времени, и через пару часов маленький разведотряд вернулся в усадьбу Ропши, где Игорек, едва за ними закрылись ворота, тут же с облегчением содрал ужасно раздражавшую его фальшивую бороду, к ношению которой он, в отличие от особников, был совершенно непривычен.

Часа в два пополудни к воротам Ропшиной усадьбы подкатил открытый вместительный возок, в котором восседало полдюжины опричников. Они, опасливо взирая на часовых, демонстративно стоящих с мушкетами на изготовку, с непривычной вежливостью и даже некоторым подобострастием доложили начальнику караула, что прибыли по договоренности поморского воеводы с боярином Малютой Скуратовым для опознания казненного злодея. Начальник караула велел немедля распахнуть ворота и проводить карету дорогих гостей в глубь усадьбы, к одиноко торчащему посреди небольшой полянки плохонькому сарайчику.

Возле двери сарайчика стоял боец в обычной форме леших, при сабле и пистолях. Хотя слово «стоял» вряд ли в полной мере отражало его положение. Он опирался спиной и одной рукой о дверь, с трудом стараясь удержаться на ногах и не плюхнуться в траву. Вторая рука бойца была занята объемистой баклажкой, к которой он время от времени прикладывался. У стороннего наблюдателя не могло остаться никаких сомнений по поводу содержимого баклажки, наверняка имевшего лишь самое отдаленное отношение к ключевой воде.

Сопровождавший опричников помощник начальника караула, кивнув на бойца, шепотом произнес:

– Горе у сего несчастного: лучший друг предателем оказался и нынче утром расстрелян был. Так что поосторожнее с ним: горяч не в меру! Мы сами слово лишнее сказать боимся! – И, отступив за карету, крикнул пьяному дружиннику, охранявшему дверь сарая: – Фролушка, не серчай, тут по приказу воеводы нашего доблестные опричники государевы прибыли, дабы тело осмотреть! Впусти их, сделай милость, не бери греха на душу!

Фрол поднял голову, бессмысленным, как казалось, взглядом окинул выходящих из возка людей. Его внимание сразу же привлек один из них. Кафтан богатый, но явно с чужого плеча, надвинутая на глаза шапка, большая окладистая борода. Если не приглядываться, то, конечно, можно было и не заметить, что борода фальшивая, но для опытного глаза особника это было совершенно очевидно.

«Клюнули!» – усмехнулся про себя Фрол и забормотал заплетающимся языком:

– Вам тут что, представление скоморошье? Да этот предатель подлый все же дружком моим был… У него на пальце перстенек золотой да на шее крест серебряный… А вдруг пропадет? Давайте-ка кто-нибудь один, кто опознавать будет, в сарай пущай заходит, а остальные здеся со мной останутся пока!

Фрол икнул, бессмысленно улыбнулся и, покачнувшись, едва устоял на ногах, вновь оперся спиной о дверь и как бы невзначай ухватился свободной рукой за рукоять висевшей на поясе пистоли.

Лжебородатый вопросительно взглянул на своих спутников, один из них молча указал ему на вход. Фрол посторонился, и посетитель вошел в сарай. Фрол тут же вновь загородил дверь своим телом и с надрывом и слезой в голосе воскликнул, обращаясь к опричникам:

– Братцы, коль вы меня уважить и утешить хотите, выпейте за упокой грешной души друга моего, чтоб в аду ему не жарко было на сковородке!

Он, подавая пример, первым отхлебнул из горлышка баклаги и, продолжая оглушительно причитать по поводу несуразной жизни и смерти друга, а также своей собственной судьбы-судьбинушки, протянул объемистый сосуд опричникам. Те, не посмев отказаться, приложились к предложенному. Вино было ароматным, пилось легко, почти сразу же вызывало приятное головокружение. Фрол проследил, чтобы выпили все гости, а затем, не дожидаясь, когда баклажка завершит первый круг, извлек из-за пазухи второй такой же сосуд.

Время пролетало незаметно, и опричники затруднились бы ответить, как долго их товарищ пребывал в сем убогом сараюшке. Наконец он вышел из двери, и тут же ему протянули баклажку. Сделав несколько изрядных глотков, он, в ответ на вопросы опричников, молча утвердительно кивнул головой и, заметно пошатываясь, пошел в карету.

– Ну что ж, – уже слегка заплетающимся языком обратился один из опричников, по-видимому старший, к помощнику начальника караула, также принявшему непосредственное участие в распитии поминального напитка. – Опознали мы злодея! Можем ли забрать тело для…

Он хотел сказать «позора», но, взглянув на Фрола, осекся и замолчал. К радости опричника, помначкар пришел к нему на выручку и, заговорщически подмигнув, подошел к Фролу, уже не вязавшему лыка, обнял его за плечи и заговорил:

– Фролушка, голубь, сейчас эти добрые люди тело в церковь свою на отпевание сопроводят! Мы же ведь у себя предателя обрядом христианским чествовать не станем, верно? А они, смиренные и милосердные, готовы долг всепрощения исполнить да помолиться усердно за душу заблудшую!

Фрол зарыдал в три ручья, согласно кивнул головой, но затем забормотал:

– Но перстенек золотой да крест серебряный с тела я себе заберу… На память!

Его последняя реплика нашла у опричников полное понимание. Пожалуй, теперь им до конца стали ясны причины столь трогательной и нежной заботы этого помора об убиенном друге.

Помначкар свистнул, к ним подъехала простая телега, с нее соскочили бойцы, распахнули настежь дверь сарая. Они дождались, когда зашедший туда первым Фрол стащит перстень с пальца и крест с шеи покойника, лежавшего на куче соломы в центре небольшого и совершенно пустого помещения, вынесли тело, погрузили его на телегу.

Опричники уселись в возок, и небольшой кортеж тронулся к воротам. После того как они скрылись из виду, Фрол престал изображать пьяного, выпрямился и нормальным голосом произнес:

– Бойцы, на выход!

Из пустого, казалось, сарая, словно выпорхнув откуда-то из-под крыши, неслышно возникли четверо особников.

– У нас все прошло как по маслу, орлы-опричники ничего не заподозрили, – усмехнулся Фрол. – Что у вас?

– Четко по плану, – коротко ответил Лось, бывший одним из четверки.

– По трупу не догадаются об истинном времени смерти? – чуть озабоченно спросил Фрол.

– Да нет, он же как деревянный. Кураре, не что-нибудь! И пулевое отверстие в сердце аккуратно сымитировали, кровь почти и не вытекла. Так что пока – полный порядок! – спокойно доложил Лось.

А в это время за телегой, покидавшей усадьбу, из-за кустов, образовывавших внутренний сад, совершенно неприметные в своей серо-зеленой одежде, наблюдали двое леших.

– Понимаю, конечно, что собаке – собачья смерть, а все же жалко, что не в честном бою его, гада, положили! – задумчиво произнес один из них, провожая глазами тело.

– Уж тебе-то, Михась, насчет честного боя жаловаться грех! Ежели мне не изменяет память, то не далее как вчера ты имел блестящую возможность удовлетворить свою потребность в романтических поединках рыцарских, в одиночку грудь в грудь с толпой неприятелей сражаючись. Причем, как мне мнится, – на всю оставшуюся жизнь должен был удовлетворить. Так что ты уж лучше не выдрючивайся! – ответил ему другой.

– Да ладно тебе, Разик, к словам цепляться! Ты ж понимаешь: у меня за друга сердце болит!

Они дождались, пока за повозками не закроются ворота, и пошли обратно в свой блокгауз, чтобы продолжить вместе с бойцами подготовку к завтрашнему походу.

Когда опричники отъехали на некоторое расстояние от усадьбы, старший опричник, искоса поглядывая на следовавшую за ними телегу с бойцами, везущую тело, вполголоса, хотя их и так невозможно было расслышать со стороны из-за скрипа и грохота тележных колес, обратился к одному из своих товарищей:

– А ну-ка, толмач, спроси-ка у посла нашего дорогого, насладился ли он в полной мере созерцанием трупа врага своего заклятого?

Язык опричника изрядно заплетался: уж слишком забористое винцо было у того безутешного дружинника – недаром его так шатало, аж на ногах еле стоял! Толмач также не совсем внятно и с запинками перевел вопрос на английский. Тот, к кому был обращен вопрос, забормотал, как во сне, едва ворочая языком.

– Говорит, что выполнил он семейный долг, плюнул в рожу мертвого похитителя подлого земель и титулов ихних лордских, то бишь боярских, – после изрядной паузы объяснил толмач.

Беседа явно не клеилась, ибо собеседников все больше развозило на жаре. Когда небольшой кортеж достиг Малютиного двора, дружинники, сопровождавшие возок, по указанию поджидавшего их дворецкого сбросили тело возле входа в пыточное подземелье, тут же развернулись и укатили. Несколько опричников обступили труп, одетый в обычную серо-зеленую форму леших, и с нескрываемым любопытством и мстительным злорадством уставились на него. Мертвец был без берета, его рыжие волосы ярким пятном выделялись на темной земле. Из остановившегося рядом возка, пошатываясь, выбрались опричники, ездившие в Ропшину усадьбу, и также подошли к телу. Англичанин нетвердой рукой содрал фальшивую бороду, скинул шапку и парик из черных волос. Все присутствующие на несколько мгновений затихли, словно не веря своим глазам. Англичанин и лежавший на земле дружинник были похожи, как две капли воды.

– Да-а, – наконец протянул дворецкий, нарушив затянувшееся молчание. – Действительно, мать родная их бы не отличила. Недаром те олухи-дружинники и в кабаке, и в усадьбе князя Юрия, как бараны на заклание, на зов англичанина нашего спокойно шли да нам в руки попадали… Ай да Малюта! Ловко придумал, как поморов проклятых прищучить. Не только с десяток их мы положили при помощи дружка нашего англицкого, да еще и заставили тем самым своего же дружинника, ни в чем не повинного, казнить за предательство якобы! Так что уж отомстил ты, товарищ, так отомстил! Не только убил врага кровного семьи своей, за головой которого на Русь поехать и напросился, но и само имя его покрыл позором предательства во веки веков! Толмач, переведи!

Английский посол, двойник Желтка, бывший, как выяснилось, его близким родственником, лишившимся наследства и титулов из-за известных подвигов деда-лешего, бессмысленно улыбался и громко икал. Остальные прибывшие с ним опричники выглядели не намного лучше.

– Э-э, да вы, гляжу, уже победу-то нашу изрядно отпраздновать успели! Идите-ка, проспитесь, молодцы! И ты, лорд, иди почивать. Завтра с утра раннего тебе предстоит дело важное: завершить посольство исполнением долга перед королевой твоей и государем нашим и дар бесценный сопровождать. Вот тогда, по дороге через площадь, и полюбуешься еще раз на труп врага своего расчлененный, да голову его, на копье насаженную, чем сейчас палачи и займутся не спеша… Проводите гостя дорогого, а то, боюсь, сам он не дойдет. Наши-то, чай, во хмелю покрепче будут, а иноземцы эти совсем пить не умеют! – с чувством законной национальной гордости завершил свою речь дворецкий.

Солнце клонилось к закату. Маковки многочисленных церквей и теремов московских отбрасывали длинные тени, на пыльных улицах стало оживленнее, поскольку и трудовой люд, отработавший весь день с самой зорьки, и люд праздный, как следует отоспавшийся в самую жару, воспрянул духом и направился в свои избенки или кабаки для отдохновения и развлечения. На улочках, выходивших на площадь, где стоял Кривой кабак, также чувствовалась некая необычная суета. Сновали туда и сюда возки, шествовали вразвалочку группы добрых молодцев, от которых почему-то сторонились, вжимаясь в стены и заборы, простые прохожие. Меры безопасности вокруг кабака, и в обычное время гарантирующие полную уверенность и спокойствие находящимся внутри посетителям, были усилены: ряды оборванцев, сидящих на кабацкой площади, уплотнились почти вдвое. Те самые молодцы, от которых шарахались добропорядочные горожане, патрулировали площадь по периметру, проверяя ведущие на нее улицы. Все это свидетельствовало о некоем важном и чрезвычайном событии, проистекавшем в вышеупомянутом заведении общественного питания.

Большая сходка главарей московского разбойного люда действительно была событием экстраординарным, поскольку происходила не чаще одного-двух раз в год. Сам Хлопуня и некоторые его приближенные проникли в кабак через подземные ходы и тем же манером намеревались вернуться восвояси. Атаманы помельче и помоложе, пока не набравшиеся ума для того, чтобы не выставлять свою удаль и добычливость напоказ, прибыли в возках и даже каретах в сопровождении оравы телохранителей. Все возки загнали во внутренний дворик, а телохранители образовали еще одно кольцо оцепления непосредственно у стен кабака.

Хлопуня, восседавший во главе ломившегося от изысканных яств и золотой посуды стола, с гордостью и удовлетворением оглядывал сановников своей невидимой, но вполне реальной и могущественной империи. Он радовался тому обстоятельству, что никто из атаманов не посмел отклонить его приказ-приглашение явиться на сходку. Отсутствовал только новенький, Топорок, но Хлопуне уже успели доложить, что он, несмотря на запрет, полез все-таки ночью грабить дом Басмановых, но был то ли убит, то ли пленен. Вероятная гибель молодца не огорчила Хлопуню, поскольку ослушник и так был обречен на смерть. Возможность плена и допроса несколько тревожила верховного атамана, но, во-первых, он считал, что Топорок, заслуживший славу лихого, люто ненавидящего власти разбойника, вряд ли разговорится на допросе, во-вторых, Хлопуня был твердо уверен в неприступности своего Кривого кабака. Даже поморы с их огненным боем не смогут в мгновение ока преодолеть все заслоны и проникнуть в кабак, а тем более – непосредственно в палату, где заседали главари разбойников. При малейших признаках опасности Хлопуня со товарищи уже будет далеко, и дружинники или стражники останутся ни с чем. Кроме того, Хлопуня в точности знал, что поморы наконец-то столкнулись с большими трудностями, понесли потери и собираются назавтра сбежать из столицы. Он сам не далее как вчера посылал наиболее преданных, ловких и бесстрашных молодцев из личной охраны на подмогу опричникам, задумавшим и осуществившим какое-то хитрое убийство дружинников. Малюта, конечно же, не раскрыл атаману всех деталей, а просто поручил выманить поморов с окраинного рынка и провести в определенном порядке по кругу по окрестным закоулкам. Но зато сегодня через экстренного связного Малюта передал Хлопуне радостную весть, что ему удалось наконец-то заставить проклятых дружинников убраться обратно в северные леса.

Хлопуня гордился собой, своей тайной и явной властью, своим союзом с царскими вельможами, скрепленным кровью и золотом. Кого ему было бояться в этом мире? Каких-то жалких стражников, пытающихся выловить рядовых членов шаек и не знавших даже, что собственное начальство уже продало их самих с потрохами тем самым разбойникам, коих они наивно стремятся наказать? Боярских дружин, покорно и безропотно подставляющих шею под топоры его друзей-опричников? Или этих безмозглых поморов, хорошо умеющих биться грудь в грудь, но вряд ли соображающих хоть сколько-нибудь в хитроумных комбинациях, заговорах, подкупе нужных людей и прочих многочисленных коварных и подлых приемах, при помощи которых испокон веку лихие люди уходили и будут уходить от справедливого возмездия.

Хлопуня гордился своей силой и изворотливостью, прозорливостью и осведомленностью, острым практичным умом, но не понимал, что не хватает ему элементарной грамотности и посему кругозор его, как и у любого необразованного человека, был ограничен лишь тем, что он видел перед собственным носом. Он, конечно же, слышал о существовании неких отвлеченных наук, изучение которых и составляло основу любого образования, но относился к ним с изрядным презрением и пренебрежением, как и большинство управленцев, коим приходится в экстренном порядке решать каждодневно сугубо реальные животрепещущие вопросы, а не рассуждать в тишине и спокойствии об абстрактных материях. К нему, как и к любому руководителю и финансовому магнату высокого ранга, неоднократно просачивались некие ученые, предлагавшие из свинца сделать золото, а также ясновидящие, чернокнижники и лозоходцы, готовые за соответствующую мзду совершать всевозможные чудеса: предсказывать судьбу, определять места, где зарыты клады, или указывать путем гадания на бобах, в каких тайных убежищах прячутся сбежавшие соратники, не пожелавшие делиться добычей. Хлопуня, подстрекаемый столь же темными приближенными, поначалу верил всем этим россказням почтенного вида седовласых мужей с горящими неугасимым огнем глазами, говоривших красиво и убедительно, перемежавших свою речь непонятными словами, звучание которых вызывало почтительный трепет непосвященных. Требуемые средства выделялись, но итог всегда был один и тот же: полный провал всех начинаний. За обман Хлопуня, подобно всем иным властителям – и тайным, и явным, – карал прохиндеев одинаково: резал до смерти или рубил голову. (Вероятно, именно по этой причине возникло и сохранилось до наших дней выражение «зарезать» или «зарубить» диссертацию. Таким образом, Хлопуня и иже с ним выступали в роли первых официальных оппонентов научных работ задолго до создания ВАК СССР^[1].) Однако настырно лезущие на глаза власть имущим проходимцы заслоняли тот неоспоримый факт, что, кроме лженауки алхимии, астрологии и прочего шарлатанства, в течение всей истории существовала и будет существовать истинная наука, без которой человечество никогда не могло и не сможет развиваться и расти. Верховный атаман московских разбойников даже не подозревал, что в этом мире существуют, например, геометрия и физика, и что в совершенстве владеющий данными науками поморский дружинник, ласково называемый среди своих Игорьком, уже измерил основание и прилегающие углы треугольника и, не приближаясь к тщательно охраняемому кабаку, точно вычислил дистанцию, а также определил длину запальной трубки.

Ни дозоры добрых молодцев, ни тем более стерегущие площадь перед Кривым кабаком шайки оборванцев не обратили особого внимания на простые мужицкие телеги без поклажи, лишь с ворохами старой соломы, ранее служившей, по-видимому, для укладки привезенного на базар, а теперь уже распроданного товара. Телеги по всем пяти прилегающим улицам (на одной, самой широкой улице таких телег было две) почти синхронно доехали до выходов на кабацкую площадь, поняли, что дальше двигаться нельзя, и развернулись, чтобы направиться в объездной путь. При этом что-то там случилось с плохонькой упряжью, телеги остановились, и сидевшие в них шесть-семь мужичков вполне деревенского вида не спеша выгрузились и стали возиться кто с оглоблями, кто с колесами, исправляя неполадку. Некоторые мужички вроде бы бесцельно принялись ковыряться в соломе. В их действиях не содержалось никакой угрозы кабаку, стоявшему в двух-трех сотнях саженей на взгорке.

Вскоре, в урочный час, на расположенной невдалеке церквушке начал бить колокол. С первым же ударом действия мужичков вокруг телег внезапно приобрели ощутимую слаженность, четкость и стремительность. На предпоследнем ударе откинулись задки у телег, и взорам особо внимательных наблюдателей, охраняющих кабак со стороны площади, открылись черные жерла тяжелых пушек. Впрочем, эти наблюдатели вряд ли успели осмыслить увиденное, поскольку на последнем ударе невесть откуда возникшие в руках у новоявленных артиллеристов зажженные пальники были поднесены к фитилям заряженных в стволы бомб и запальным отверстиям. Орудия, тщательно наведенные согласно с заранее сделанными Игорьком – лучшим в Лагере леших пушкарем – расчетами, глухо рявкнули, и с шести направлений, в особые точки строения, указанные Трофимом, врезались чугунные бомбы, начиненные порохом. Грохнуло шесть сильных взрывов, и все хитрое сооружение, именовавшееся Кривым кабаком, завалилось, как карточный домик, превратилось в бесформенную кучу бревен, пыли и дыма, погребя под своими обломками всех грозных атаманов московских разбойников во главе с самим Хлопуней, которые еще мгновение назад были уверены в своей полной безопасности и безнаказанности.

Тем временем артиллеристы готовились ко второму залпу. Их прикрывали появившиеся как из-под земли особники, переодетые под горожан и вооруженные ножами и пистолями. Вдали уже явственно нарастал грохот копыт летевшей на подмогу конницы леших. Еще раз, уже не так дружно, рявкнули пушки одна за другой, и остатки кабака, подожженные зажигательными снарядами, запылали, разгораясь огромным костром, в дыму которого исчезала на многие годы (жаль, что не навсегда) впервые появившаяся и расцветшая тогда в России организованная преступность.

Сумерки теплой летней ночи еще едва рассеялись, уступая место серому туманному рассвету, когда в ворота посольского двора въехала пара боярских возков с зашторенными окнами. Из них величаво сошли четверо бояр, из рода в род ведавших иностранными делами. Прибыли они с целью проводить английское посольство, отбывавшее из столицы. Поскольку посольство сие являлось тайным и переселилось на сей двор из Малютиных хором только лишь вчера, бояр не сопровождала обычная в таких случаях пышная свита. Они чинно и торжественно, по византийскому обычаю, заведенному испокон веков, приветствовали послов, сошедших им навстречу с высокого крыльца, выслушали ответные комплименты и заверения в вечной дружбе. Все необходимые грамоты и соглашения, касавшиеся мелких и незначительных вопросов, вряд ли в полной мере соответствующих статусу тайного посольства, были подписаны еще накануне в посольском приказе. Но бояре, как и положено искушенным дипломатам, не выражали по этому поводу никаких сомнений и удивления, тем более что вокруг послов и во время переговоров, и сейчас, при официальных проводах, постоянно вились царевы опричники, многие без роду и племени, которым по их рангу и близко не следовало подходить к иностранным персонам. Посольские бояре, памятуя о скорбной участи многих представителей знатных родов, не смели даже намеком выказать опричникам свое неудовольствие. К их тайному ужасу, опричники, нарушая все каноны, вели себя с послами запанибрата и даже уселись многочисленной компанией в уже готовую к отъезду посольскую вместительную карету и в два дополнительных возка, якобы с подарками, чтобы, по их словам, проводить дорогих друзей до подмосковных деревень, где формировался обоз великого посольства.

Наряду с обычными в таких случаях ничего не значащими прощальными речами, старший из англичан высказал тревогу по поводу состояния ходовой части выделенных им возков, а также их собственной кареты, проделавшей большой путь, и попросил разрешения у бояр заехать по дороге в государеву каретную мастерскую для срочного устранения неполадок, обнаруженных нерадивыми слугами лишь накануне. Разрешение, естественно, тут же было дано, и скромный кортеж, сопровождаемый лишь небольшим верховым эскортом из десятка всадников, обычным для любого выезда боярского, двинулся по пустынным в этот час московским улочкам.

Государева каретная мастерская занимала обширную площадь невдалеке от кремлевских стен, примерно в том месте, где впоследствии был воздвигнут храм Христа Спасителя. Она обнесена была невысоким, но крепким забором, и охранял ее немалый караул стрельцов. Стрельцы после недолгих переговоров с сопровождавшими посольские кареты опричниками пропустили кортеж внутрь двора. Все три огромные кареты тотчас закатили в обширный сарай, где, собственно, и проистекала сама починка. Сарай этот, в отличие от других строений каретного двора, имел каменные стены и охранялся уже не стрельцами, контролировавшими лишь внешний периметр, а группой опричников, ибо любая карета государева – это особое транспортное средство, требовавшее повышенного внимания к исправности и безопасности, ибо некие тайные злоумышленники могут организовать поломку, способную привести к гибели государя при движении на всем скаку.

В сарай, следить за ремонтом карет, зашел лишь самый молодой из английских послов, рыжий и веснушчатый, а другие остались с боярами во дворе мастерской, куда немедля, по повелению опричников, были вынесены столы, постелены скатерти и расставлены всевозможные яства и особенно напитки, весьма полезные большинству из присутствующих после вчерашнего.

Когда англичанин, сопровождаемый гурьбой опричников, очутился в каретном сарае, тяжелые створки ворот затворились за ними. Обширное помещение освещалось из узких оконец, больше напоминавших бойницы, расположенных под самой крышей. Оно мало походило на ремонтную мастерскую и, в общем-то, таковой и не являлось. В глубине помещения у противоположной от входа стены высилось треугольное сооружение с уже настоящими бойницами, чем-то напоминавшее крепостной равелин. Басманов-младший, лично возглавлявший опричников, остановился посреди сарая, подтолкнул англичанина по направлению к равелину и сказал через переводчика:

– Ну что, мил друг, иди теперь сам ко входу тайному в подземное хранилище библиотеки государевой. Подойдя к бойницам, слово-пропуск, кое кроме тебя лишь двое-трое ближних людей Малютиных ведают, произнеси негромко, да перстень, тебе намедни даденный, покажи, чтобы охрана, за бойницами укрытая, видела. Иначе падешь замертво, то ли стрелой из самострела пронзенный, то ли пулей из самопала пораженный.

Англичанин молча кивнул, пошел вперед и исполнил веленное. Ответом ему был глухой, как будто замогильный голос невидимого часового.

– Пропуск подтвержден, заходи за выступ! – громко перевел толмач, оставшийся стоять в отдалении вместе со всеми.

Англичанин завернул за треугольный выступ и увидел за ним сплошь окованную железом дверь, которая медленно и тяжело, но вместе с тем бесшумно распахнулась. За дверью угадывались ведущие вниз ступеньки, освещенные сполохами факельного пламени. По ступенькам поднялся человек в темной одежде, напоминавшей монашескую рясу. Кожа на его лице отличалась той особой бледностью, которая характерна для узников, многие годы проведших в темницах без солнечного света. Этот обитатель подземелья, согнувшись почти пополам в низком дверном проеме, вышел навстречу послу, посмотрел на него долгим пристальным взглядом серых водянистых глаз и с явной запинкой, как будто после многолетнего молчания, произнес на довольно правильном английском: «Позволь завязать тебе глаза, милорд». И развернул перед послом черную повязку. Затем он велел англичанину положить обе руки ему на плечи и повел за собой в подземелье, предупреждая о предстоящих ступеньках и поворотах, заставляя пригибать голову в тех местах, где нельзя было пройти в полный рост.

Они довольно долго шли по запутанному лабиринту, часто делая короткие остановки в тех местах, где требовалось, по-видимому, нейтрализовать на время их прохождения имевшиеся ловушки. Наконец повязка с глаз посла была снята, и он, на миг зажмурившись от света факелов, показавшегося нестерпимо ярким после доброго получаса пребывания в темноте, увидел, что находится в довольно просторном подземелье, сухом и чистом, пол, потолок и стены которого были сплошь выложены тщательно подогнанными друг к другу плитками из желтоватого, незнакомого ему камня. Воздух в подземелье был лишь немного спертым, но совсем не отдавал гнилью, что указывало на хорошую вентиляцию. Вдоль стен стояли полки, с которых около двух десятков человек, с такими же бледными, как у приведшего его сюда подземного обитателя лицами, снимали уже последние фолианты и свитки и укладывали их в дюжину больших сундуков, почти доверху наполненных книгами. Четыре-пять человек из сотрудников библиотеки явно имели отношение к ученому сословию. Остальные же носили военную одежду и были вооружены. По-видимому, они составляли особый отряд охраны царских подземелий и тоже редко выходили на белый свет.

Вскоре укладка была закончена, каждый сундук с четырех углов был заперт на массивные висячие замки, которые были залиты воском, и проводник, бывший, по-видимому, старшим среди хранителей библиотеки, предложил послу опечатать их своим перстнем. Затем сундуки поставили на небольшие салазки с полозьями, покрытыми кожей и смазанными салом, и поволокли к выходу. Послу вновь завязали глаза, и он проследовал в обратный путь тем же манером, что и пришел в хранилище.

Когда сундуки выволокли из подземелья и дотащили до середины сарая, где, по-видимому, проходила незримая граница, охраняемая подземными стражами, их подхватили опричники и погрузили в кареты.

Двери сарая распахнулись, «отремонтированные» кареты руками выкатили во двор, принялись запрягать в них лошадей. Молодой англичанин подошел к столу, за которым заканчивалось импровизированное пиршество, отказался от крепкого меда, сославшись на отвращение, испытываемое им к горячительным напиткам после вечерне-ночных возлияний, но жадно выпил изрядный ковш ключевой воды. Послы и провожающие расселись по каретам, и кортеж вновь тронулся по все еще почти безлюдным московским улицам под незримой охраной тайных Малютиных соглядатаев.

На одной из площадей возле кремлевской стены кареты сделали короткую остановку. Молодой англичанин и сопровождавший его Басманов-младший с толмачом и тремя опричниками подошли к виселицам и позорным столбам, установленным вдоль стены. На виселицах слегка раскачивалось при дуновениях теплого утреннего ветерка несколько обезглавленных тел, повешенных за ноги. Большинство из них уже разложились и смердели невыносимо, сквозь остатки одежды виднелась гниющая плоть. Одно тело было еще свежим и обнаженным, поскольку поморские дружинники выдвинули жесткое условие: не выставлять на позор их обмундирование. Рядом с виселицами на пиках были насажены головы, среди которых сразу бросалась в глаза одна, без бороды, с ярко-рыжими волосами.

– Ну что, милорд, – обратился Басманов-младший к английскому послу, – вот и довелось тебе лицезреть на сем позорном месте голову врага твоего кровного, как и обещано было отцом моим и Малютой Скуратовым. Мы слов на ветер не бросаем и для союзников своих что хочешь сделаем. Ну, а злодеи, супротив государя замыслить осмелившиеся, вот здесь свое существование поганое и оканчивают. Вот они – бояре, еще вчера гордые и знатные, сегодня вверх ногами, как мешки с дерьмом, висят, а из голов их отсеченных воронье глаза выклевывает. А вон среди них и разбойник известный, прозванный Чумой, находится. Так что мы, царевы опричники, не зря свой хлеб едим, на службе государевой живота не щадим. (Посол, не подав виду, усмехнулся про себя этой фразе, поскольку перестаравшийся при излечении от похмелья толмач, едва ворочающий языком и мозгами, перевел слово «живот» не как «жизнь», а как «брюхо».) Плоды усердия нашего на благо Государства Российского перед тобой сейчас находятся. И так будет с каждым, кто на царя и отечество руку поднять попытается!

Произносивший эту напыщенную речь Басманов-младший и в страшном сне предположить не мог, что в самом скором времени гордый царской милостью и знатный многочисленными предками боярин Басманов – его отец – окончит дни свои на том самом позорном месте, где сейчас стоял он подбоченясь, оскорбляя прах убиенных, ощущая себя выше всех жалких людишек, населявших землю Русскую, находившихся в безраздельной власти его самого и дружков-опричников.

Англичанин некоторое время стоял молча, пристально взирая на голову своего врага, затем отвернулся, произнес какую-то резкую и суровую латинскую фразу, которую толмач не понял и не перевел, и направился к карете, как бы окончательно стряхивая с себя прошлое, устремляя помыслы свои лишь в будущее.

У самой дверцы кареты англичанин внезапно остановился, подождал, когда к нему подойдет руководивший движением кортежа Басманов-младший, вытащил из-за пазухи небольшой пергамент, протянул его опричнику. Басманов развернул короткий свиток, с изумлением прочел:

«Повелеваю немедля покинуть град столичный через заставу северную со всем скарбом соответствующим».

Внизу стояла хорошо знакомая Басманову подпись человека, любящего таинственность и часто дающего неожиданные и непонятные другим приказы, и не терпящего даже малейшего ослушания: «Малюта Скуратов».

– Так нас же отряд сопровождения на другой заставе поджидает… – растерянно произнес Басманов-младший, но, чуть подумав, нашел, как ему показалось, приемлемое объяснение: – Это, наверное, из-за вчерашней гибели Хлопуни со товарищи, которые нас прикрывать тайно в пути должны были?

Англичанин безразлично пожал плечами: дескать, мое дело – передать приказ, а вы уж там сами промеж себя разбирайтесь, что к чему и зачем. Басманов отдал соответствующую команду возницам, и кортеж, повернув под прямым углом, направился к северной заставе.

На рассвете, примерно за час до того, как тронулись из посольского двора английские и боярские кареты, в усадьбе Ропши коротко и заливисто пропела труба, и отряд леших стремительно и почти бесшумно выстроился в походную колонну. Дымок оглядел стройные шеренги своих бойцов, застывшие неподвижно по стойке «смирно», небольшой обоз, включавший два закрытых возка-кареты, предназначенных для боярина и княжны Анастасии, пушки на лафетах и зарядные ящики, замаскированные под обычные телеги, повозки с припасами и, подавив внезапно нахлынувшее волнение, обычным спокойным и решительным голосом подал команду «по коням!». В усадьбе оставались только старые «слуги», которые, возможно, должны были испытать на себе гнев государя и его верных опричников, которые, вероятно, примутся мстить боярину Ропше за все те страхи и неприятности, которые доставило им пребывание в стольном граде поморской дружины. Но просто так бросать стратегически важную резиденцию в столице было нельзя. Поскольку все же существовала теоретическая вероятность, что в отсутствие хозяина – боярина Ропши – погром его усадьбы не доставит опричникам особого удовольствия и посему не состоится, боярин и уезжал с отрядом «для осмотра своих северных вотчин». А там, спустя некоторое время, могли произойти события, которые заставили бы царя и иже с ним забыть о каких-то ничтожных поморах.

В походной колонне Михась двигался, как и положено головному, в первой шеренге своего десятка, рядом с Разиком. Поскольку это был первый десяток первой сотни, то шеренга являлась первой в колонне, и Михась следовал фактически в затылок Дымку и страховал командира отряда. После выхода из столицы десяток Разика должен был переместиться в головной дозор боевого охранения, и тогда Михась принял бы на себя ответственность за безопасность всего отряда. Головной дозор – дело важное и опасное, а потому почетное, и Михась любил и умел действовать первым в боевом охранении. Однако сегодня у него на душе было неспокойно. Незадолго до походного построения Михась впервые в жизни нарушил приказ начальства.

Когда сразу после подъема бойцы в походной амуниции направлялись из блокгаузов к конюшням, Михась внезапно покинул строй, воспользовавшись привилегией головного, и, сойдя с дорожки,остановился в траве под яблонями. Там, на небольшой лавочке, чуть сгорбившись, устало опустив все еще сильные руки, провожая взглядом двигавшихся мимо бойцов, сидел седой ветеран, тот самый дедок, который встретил Михася по прибытии в усадьбу почти два месяца назад и расспрашивал о новом вооружении. Михась, как и другие бойцы отряда, знал, что лешие израсходовали почти все боеприпасы, и на выполнение основного задания на обратном пути у них имелось весьма ограниченное количество пороха и пуль, и в особенности мало осталось гранат, весьма сложных в изготовлении и производимых за Забором лишь небольшими партиями. Он знал также, что остающиеся в усадьбе ветераны, скорее всего, вынуждены будут принять неравный бой, и уходящий отряд ничем не сможет им помочь, даже оставить новейшего оружия и зарядов, поскольку, во-первых, у них у самих некомплект, во-вторых, старые лешие просто не умеют с этим оружием обращаться. Старики выйдут против опричников с самострелами, копьями и саблями. Конечно, они положат не один десяток врагов, но неизбежно погибнут сами.

Михась несколько секунд молча стоял перед ветераном, затем, украдкой оглянувшись, решительным жестом расстегнул подсумок и сделал то, чего ни в коем случае делать не имел права: достал оттуда одну из двух оставшихся у него гранат и протянул старому лешему.

– Держи, батя! – вполголоса произнес он. – Ежели крайний случай придет, выдергивай кольцо, запал загорится, и времени у тебя будет до счета «пять». Кидай подальше, или, наоборот, к сердцу прижимай, коль враги окружат… Сам уж решать будешь. Разлет осколков – тридцать сажен.

Старый леший поднялся, твердой рукой принял бесценный дар, не стыдясь, смахнул с глаз набежавшую слезу, произнес осипшим голосом:

– Спасибо, сынок!

Михась хотел сказать еще что-то, но передумал, лишь крепко пожал запястье ветерану, сорвал с ветки уже довольно крупное яблоко, сунул его в подсумок вместо гранаты и, резко повернувшись, со всех ног помчался догонять свой десяток.

Когда Разик, как и положено десятнику, осматривал перед походом оружие и снаряжение выстроившихся перед ним бойцов, он с некоторым удивлением заметил, что друг и головной Михась смотрит куда-то поверх него, придав лицу слишком невинное выражение, как в детстве, когда он сделал приятелю некую пакость и не хочет, чтобы тот догадался. Разик с недоумением еще раз окинул привычным взглядом амуницию Михася, не нашел ничего предосудительного и, решив, что ему просто показалось, переместился вдоль шеренги к следующему бойцу.

Теперь Михась, двигаясь плавной рысью в затылок командиру отряда, все же переживал, что его проступок может сказаться на боеспособности головного дозора в критической ситуации, но в сердце почему-то он не ощущал стыда за совершенное и чувствовал, что иначе поступить бы не смог.

Отряд приближался к северной заставе. Лешие покидали столицу Государства Российского, оставляя в ней пепелища плотницкой слободки, усадьбы князя Юрия, боярина Задерея, могилы своих боевых товарищей, среди которых был страж московский Степа, а также десятки и сотни невинно убиенных доморощенными злодеями людей русских. Однако за плечами дружинников оставался и страх возмездия, посеянный ими в подлых душонках опричников, штабелями возивших на кладбище трупы своих, казавшихся прежде неуязвимыми и никому не подсудными подельников, и пепелище гнезда разбойничьего – Кривого кабака, и спасенные жизни и имущество многих горожан, и возродившиеся надежды простых людей.

Но еще оставались в столице непосредственные виновники гибели леших, подло убивавшие их в спину на окраинном рынке и в усадьбе князя Юрия. В боевой дружине тайного Лесного Стана с первого дня ее основания святым князем Александром Невским действовали несколько непреложных законов, среди которых назовем два: ни при каких обстоятельствах не оставлять раненых и мстить за погибших до последней возможности. Дело священной мести добровольно взял на себя Фрол. Он вместе с тремя особниками должен был задержаться в Москве, разыскать и покарать опричников, имена которых он узнал от Прошки во время допроса. И еще по данному делу у леших была пара-тройка вопросов к руководству стражницкого приказа, в первую очередь – к Коробею. Кроме того, особники должны были по мере сил прикрывать усадьбу Ропши и тайно содействовать оборонявшим ее ветеранам.

Для базирования оставленной диверсионной группы было найдено очень удачное место: старенькая водяная мельница свояченицы матери Степы и Трофима, к которой она уезжала погостить в тот роковой день, когда погиб ее младший сын. На этой мельнице, расположенной в укромном леске недалеко от столицы, и разыскали мать, чтобы привезти на похороны, поморские дружинники. Кирилл настоятельно посоветовал Трофиму не покидать мать в трудную минуту, перебраться вместе с ней из города на мельницу к родственнице. Дьякон прямо и честно сказал ему, что просит содействия в деле мести проклятым кромешникам и хочет, чтобы вместе с Трофимом под видом крестьян, помогающих чинить мельницу и работающих на ней, остались четверо бойцов. Трофим, не раздумывая, согласился. И теперь Фрол и три особника, одетые в сермяги и лапти, отращивающие настоящие бороды, трудились вместе с Трофимом над починкой почти сгнившего мельничного колеса. Помощники из них были, с точки зрения Трофима, никудышные, но лешие старались изо всех сил, испытывая искреннее почтение к мастеру, способному, словно играючи, создавать из любимого русичами материала – дерева – истинные шедевры архитектуры и техники. Сами особники прекрасно умели лишь разрушать, взрывать и убивать и, может быть, именно поэтому глубоко уважали людей, способных строить. Когда они вернутся домой, в Лесной Стан, и вернутся ли вообще – Фрол с товарищами не знали, посему они мысленно провожали уходящий отряд с щемящим сердцем, но твердым намерением исполнить свой воинский долг до конца.

Возле самой заставы, через которую должен был покинуть столицу отряд леших, кроме обычного стрелецкого караула стоял также на конях с десяток опричников, по-видимому, по приказу Малюты явившихся проследить за отбытием поморских дружинников и насладиться зрелищем их поспешного бегства из столицы. Дымок при виде злорадствующих рож царевых кромешников слегка нахмурился и негромко скомандовал не оборачиваясь:

– Михась, подъедь к друзьям нашим, попрощайся, а то, глядишь, они слишком быстро нас забудут и не вспомнят потом!

Михась понимающе усмехнулся, поднял коня в галоп и, опередив отряд, подскакал к ухмыляющимся молодцам, блиставшим дорогими нарядами да золочёным-серебрёным оружием. Резко осадив скакуна перед невольно подавшимися назад опричниками, Михась весело гаркнул:

– Здорово, орлы!

Приободренные, по-видимому, отъездом дружинников и потому наглеющие на глазах опричники позволили себе ответить невнятной бранью на его приветствие, а некоторые даже демонстративно положили руки на рукояти сабель. Михась, не говоря больше ни слова, принялся не спеша расстегивать подсумок с гранатами. Реакция опричников, видевших страшное действие содержимого этих самых подсумков на окраинном рынке и в доме Басмановых или слышавших о нем от своих дружков, была немедленной. Они смертельно побледнели, забыли о ругани и саблях, попытались развернуть коней, чтобы ускакать прочь от этого чертова помора, но поначалу лишь мешали друг другу в этом разумном стремлении, беспорядочно толкаясь и не трогаясь с места. Михась же тем временем нарочито медленно достал из подсумка… яблоко. Он, с усмешкой взирая на изумленно уставившихся на него опричников, надкусил сей безобидный плод, сморщился, произнес: «Кислятина!» – и подкинул яблоко высоко вверх. Тут же отточенным неуловимым движением Михась выхватил из седельной кобуры пистоль и, казалось, почти не целясь, пальнул в достигший высшей точки полета и на миг замерший перед падением вниз зеленый шарик. Разбитое пулей яблоко разлетелось на множество ошметков, часть из которых посыпалась на головы опричникам, еще минуту назад спесивым и гордым, а теперь обалдевшим от увиденного и робко поджавшим хвост.

– Что приуныли-то, голуби? – насмешливо произнес Михась. – Али наш отъезд вас опечалил? Так вы не горюйте понапрасну: мы еще вернемся!

Он пришпорил коня и вскачь принялся догонять свою первую шеренгу, а опричники, стараясь не поднимать глаза на двигающихся мимо них через заставу бойцов, чертыхаясь и богохульствуя, уже не вслух, а про себя, поспешили убраться восвояси от этих непонятных и страшных поморов, которые, как оказалось, вовсе не бегут посрамленно из столицы, а гордо уходят непобежденными и обещают вернуться.

Не прошло и часа после того, как походная колонна поморских дружинников миновала ворота северной заставы и плавной рысью двинулась по неширокой проезжей дороге, которая пролегала вначале по пригородному полю, а через полверсты скрывалась в лесу. Пыль, поднятая сотнями копыт и десятками колес, уже улеглась, и когда к заставе подъехали кареты английских послов, провожавших их бояр и десяток верховых опричников, ничто не напоминало о только что прошедшем здесь войске. Кортеж миновал заставу, стража без вопросов пропустила его, ибо узнала в сопровождавших кареты всадниках ближайших царевых людей. Чуть отъехав от заставы, кареты остановились на невысоком пригорке. Басманов, сидевший в головной карете вместе с англичанами, спросил рыжего посла, где же их должен встречать отряд стрельцов. Получив ответ, что отряд будет ждать в ближайшей роще, опричник открыл дверцу, всмотрелся вдаль и, действительно, разглядел в полуверсте на опушке группу людей в красных стрелецких кафтанах. Над их головами в лучах утреннего солнца поблескивали широкие лезвия секир. Басманов еще раз зачем-то перечитал пергамент с Малютиным приказом, бережно спрятал его у себя на груди (он сделал это машинально, не ведая, что сия грамотка вскоре спасет ему жизнь, но обречет на вечный позор отцеубийства) и, еще раз накоротке попрощавшись с послами, вылез из кареты. Вслед за ним неожиданно выбрался молодой англичанин, заявивший, что ему надобно развеяться после вчерашнего и потому дальше он поскачет верхом.

Басманов-младший приказал посольским боярам возвращаться, те в глубине души возмутились, но вслух возражать не посмели, их карета развернулась и покатила в обратный путь. Басманову подвели коня, он вскочил в седло, велел старшему из опричников, Щерю, сопроводить кареты до недалеких уже стрельцов, а сам с двумя приближенными поспешил к Малюте, как и было предписано ранее, с докладом о том, что библиотека благополучно вывезена из города. Проезжая мимо заставы, он велел стражникам до полудня никого на дорогу не пропускать.

Щерь, слегка надувшийся от невиданной чести – сопровождать тайных послов иностранных, отдал приказ трогаться, а сам поскакал вперед, чтобы лично побеседовать со стрелецким начальником. За ним зачем-то увязался англичанин, скакавший конь в конь. Щерь хотел было сказать ему, чтобы тот отстал, но этот рыжий черт ни бельмеса не понимал по-русски и лишь бессмысленно улыбался. Опричник махнул рукой, и они вдвоем бок о бок стали приближаться к опушке.

До стрельцов оставалось несколько десятков саженей, когда Щерь заподозрил неладное. Сбруя на стрелецких конях была какая-то не такая, секиры они держали непривычно, а самое главное – все были безбородые! Щерь хотел было осадить коня, но тут почувствовал, как ему под левую лопатку уперлось острие кинжала, и английский посол на чистом русском языке свирепо произнес:

– А ну, скачи до опушки, сволочь! Заколю!!!

Они приблизились к «стрельцам», и Щерь с ужасом узнал в некоторых из них поморских дружинников, еще позавчера мотавших ему душу в басмановской усадьбе. Один из дружинников, устроивший столь памятные страшные взрывы, бывший тогда в усадьбе в странной и жутковатой черной одежде, а сейчас подло напяливший на себя стрелецкий кафтан и шапку, скомандовал не терпящим возражений суровым тоном:

– Помаши своим, чтобы поторопились!

Обалдевший Щерь беспрекословно подчинился и, понукаемый кинжалом лжеангличанина, по-прежнему упертым ему под левую лопатку, двинулся вслед за дружинниками в глубину леса, увлекая за собой догонявшие их кареты и ничего не подозревающих верховых опричников.

Как только кортеж с библиотекой втянулся под сень деревьев, произошло то, что и следовало ожидать. Бесшумно появившиеся из-за кустов и стволов на обочинах дружинники, совершенно незаметные в своей серо-зеленой одежде, вмиг завалили малочисленный конвой, выдворили из первой кареты сидевших в них послов, а из двух других карет стали сноровисто и деловито выволакивать сундуки с царской библиотекой и перегружать их на свои легкие и ходкие повозки, запряженные каждая шестериком могучих коней. Английские послы, увлекаемые куда-то в глубь леса, успели с изумлением заметить, как их младший коллега обнимался, словно с родными братьями, с двумя дружинниками, в связи с этим занятием явно пренебрегавшими обязанностями по перегрузке сундуков и перетаскиванию трупов незадачливых опричников. Послов завели в чащу и там оставили на произвол судьбы, на прощанье посоветовав им на прекрасном английском языке больше не соваться на Русь в погоне за ее национальным достоянием, иначе их самих и их родственников, имена и местоположение владений коих были перечислены со знанием дела, ждут большие личные неприятности.

Вскоре дорога опустела, на ней остались сиротливо стоять три опустевшие кареты, лошади из которых были выпряжены и уведены лешими. Впрочем, кареты были не совсем пусты, в двух из них находились несколько сундуков, правда, совсем не тех, что содержали царскую библиотеку. Последним покинул место события Лось, который уже успел снять стрелецкий кафтан, и на голове у него был привычный и любимый черный берет. Особник перед уходом еще раз осмотрел и весьма осторожно потрогал замки на оставленных в каретах сундуках, усмехнулся, прикрыл дверцу и прямо с подножки кареты вскочил в седло терпеливо поджидавшего его боевого скакуна.

Дружинники, идя по дороге, с суровостью заворачивали назад всех встречных, а из города, как догадывались особники, вряд ли скоро начнут выпускать обозы, поэтому на дороге, пользовавшейся к тому же дурной славой, вряд ли до поры до времени появится кто-либо кроме тех, для кого был предназначен оставленный сюрприз. Но на всякий случай в засаде возле упомянутой ловушки находилась боевая тройка особников, призванная отгонять от заминированных карет непрошеных гостей, ежели таковые все же появятся. Лось коротким жестом послал прощальный привет невидимым с дороги бойцам в засаде, пришпорил коня и во весь опор помчался догонять отряд, двигавшийся уже не неспешной рысью, а широким галопом.

Дымок скакал впереди своего отряда. Он, как и подобает истинному полководцу, прекрасно умел водить полки не только непосредственно в атаки, но прежде всего – обеспечивать оптимальное движение в походах, кои на Руси с ее огромными просторами имели едва ли не большее значение, чем непосредственно сами боевые действия. Дымок всю прошлую ночь высчитывал отрезки пути, перегоны, определял пункты, в которых высланные вперед специальные команды могли обеспечить двигавшимся вслед основным силам смену лошадей. Часть маршрута была уже известна по походу в столицу, но непосредственно в Москву лешие пришли по другой дороге, сделав изрядный крюк, чтобы попасть сразу в загородную усадьбу Ропши, волею случая располагавшуюся на востоке от столицы. Впрочем, этот незнакомый пока отрезок северной дороги был предварительно разведан пару дней назад. Кроме того, Дымок определял места, в которых следовало выставить заслоны против неизбежной погони, и рассчитывал время, на которое эти заслоны должны были задержать противника.

Вслед за Дымком по-прежнему двигался первый десяток первой сотни. Воевода не выставил этот десяток в авангард, находящийся сейчас в четверти версты впереди основных сил и состоящий из третьего десятка, поскольку Разик с его бойцами, как лучшие из лучших, должны были вскоре остаться в первом – самом рискованном и опасном заслоне. Именно поэтому Дымок не обращал внимания на некоторое нарушение походного порядка: в шеренге вместе с Разиком и Михасем скакал десятник второго десятка Желток, не успевший еще сменить одежду английского посла на привычную форму леших и лишь надевший свой серо-зеленый берет вместо красного бархатного, брошенного прямо на пыльной дороге рядом с оставленными каретами.

Желток отнюдь не стремился рассказать друзьям о тех событиях, которые произошли после того, как его освободили из-под стражи, проинструктировали, спрятали почти что голого вместе с особниками под крышей небольшого сарая, куда вскоре зашел его английский двойник-родственник, в фальшивой бороде. Желток в тот момент его толком и не разглядел, поскольку этот злодей был тут же бесшумно прикончен бойцами особой сотни. Особники проворно раздели труп, переодели его в форму леших и помогли Желтку побыстрее натянуть на себя одежду англичанина, прикрепить фальшивую бороду и парик, надеть на палец перстень-пропуск, а также сунули ему за пазуху пергамент с Малютиным приказом об уходе из Москвы через северную заставу. Верхняя строка этого приказа, содержащая слова «Дружине поморской», была аккуратно отрезана. О своем пребывании в доме Малюты, которое облегчено было правдоподобно залегендированным сильным опьянением, и последующих событиях вплоть до соединения с отрядом Желтку еще предстояло во всех подробностях доложить дьякону Кириллу. Сейчас же он просто наслаждался тем, что вновь находится в общем строю, рядом с верными друзьями, и камень подозрений в нерадивости, или, что еще страшнее, – в предательстве, снят с его души. Они на скаку переговаривались о, казалось бы, пустячных вещах, понятных только им троим, связанным неразрывными узами тесной дружбы с самого раннего детства. Все понимали, что вскоре предстоит расставание, может быть – ненадолго, а может быть – навсегда. Заминированные кареты, брошенные на дороге, конечно же, задержат на некоторое время погоню, в которую Малюта, по данным особников, способен немедленно бросить войско опричников и верных лично ему стрельцов численностью в три-четыре тысячи сабель. Один против десяти – привычный расклад для леших, и они должны были во что бы то ни стало оторваться от погони, доставить библиотеку в Лесной Стан, запрятать до лучших времен в своем лесном монастыре. Поэтому, когда дорога вывела их из перелеска на довольно обширную равнину, покрытую невысоким, но плохо проходимым кустарником, по которой петляла небольшая речушка с топкими болотистыми берегами, когда они увидели небольшой мосток перед обширной рощей, в которой дорога вновь исчезала из виду, опытные бойцы все поняли и без команды, которая еще и не прозвучала.

– Прощай, Желток!

Разик и Михась одновременно, с двух сторон пожали руки другу.

– Прощайте, братцы, даст Бог – прорвемся! – Желток пришпорил коня, ушел на обочину.

Дымок, не оборачиваясь, приказал Разику:

– Десятку занять оборону на взгорке за мостом, держаться до восьми часов вечера!

…Стук копыт ушедшего отряда уже замер вдали. Тишину солнечного летнего дня нарушали лишь звуки саперной пилы, которой двое бойцов подпиливали опоры моста. Михась лежал на теплой земле на взгорке, где их десяток встал в заслон, и смотрел, как по замку лежавшего перед ним в невысокой траве мушкета озабоченно ползла божья коровка. Михась, выросший в лесу, с теплым чувством и симпатией относился к большинству живых тварей, и божьи коровки были среди любимых им созданий природы. Поэтому он не стал мешать ей путешествовать по незнакомому предмету и расширять тем самым жизненный кругозор. На расстоянии в несколько верст от них едва слышно и совсем нестрашно прозвучали глухие раскаты грома, нелепые при ясном небе. Очевидно, посланная Малютой погоня достигла брошенных карет и стала проверять содержимое сундуков. Михась усмехнулся (Лось свое минно-взрывное дело знает!), затем, на всякий случай, хотя до начала боя еще оставалось много времени, предупредил божью коровку:

– Божья коровка, скорей улетай, в твоем доме пожар, своих деток спасай!

Он вспомнил почему-то, что в сумрачной и, на его взгляд, несколько сероватой по сравнению с Русью Англии, где ждет его любимая девушка, есть точно такая же детская приговорка: Lady bug, lady bug, fly away home! Your house is on fire, your children are home!

Божья коровка послушно расправила крылья и полетела в свой загадочный дом, спасать детей. Михась проводил ее взглядом и принялся наблюдать за дорогой, на которой вскоре должен был показаться противник.

Иван Алексеев Засечная черта

Чайки орали неимоверно. Но Разик привык к их крикам еще год назад, хотя иногда ему казалось, что это было в другой жизни, и не обращал ни малейшего внимания на весь этот безобидный шум. А вот Олежа, сидевший на веслах, слегка ерзал, вертел головой в промежутках между гребками, прислушивался и принюхивался.

— Господин полусотник, чем это так пахнет? — наконец спросил он.

— Во-первых, не «господин», а «брат». Ты ведь теперь строевой боец, леший, а не дружинник из учебного отряда. А во-вторых, это пахнет морской рыбой. Здесь рядом с военным расположен и рыбацкий порт. Пока мы шли сюда из Лесного Стана, в крупные гавани не заходили, все больше вставали в укромных и безлюдных бухтах, вот тебе и не пришлось такие ароматы обонять, — назидательно произнес Разик и скомандовал: — Суши весла!

Его команда чуть-чуть запоздала. Разик в следующую секунду понял это, попытался исправить положение, действуя рулем, но ялик все же ткнулся в причал слишком сильно, с коротким резким стуком. Олежу качнуло спиной вперед, но он тут же справился с инерцией, выпрямился.

«Михась пришвартовался бы мягко и беззвучно», — подумал Разик и вновь ощутил на сердце глухую щемящую тоску.

Они вышли на доски причала, на всякий случай привязали ялик, хотя лодчонка была старенькой и неказистой на вид, и вряд ли на нее кто-либо мог польститься.

— Ну что ж, боец, пойдем, — скомандовал Разик уже по-английски.

— Йес, сэр!

Молодых дружинников, прошедших итоговые испытания в Лесном Стане, в заморщину, как правило, сопровождали бойцы особой сотни — особники. Присутствие Разика, строевого полусотника, в качестве сопровождающего было вызвано необычностью именно данной поездки в Англию, в славный город Портсмут, хотя в общем-то эти поездки считались делом рутинным. Разик, нарушив субординацию, сам напросился на роль сопровождающего, обратившись напрямую в Большой Совет Лесного Стана. Такой поступок полусотника, честно и настойчиво делавшего карьеру командира и видевшего в этом весь смысл своей жизни, стал неожиданным для большинства окружающих. Ведь он не просто лез не в свое дело, что в любом воинском формировании, особенно в дружине особого назначения, мягко говоря, не поощряется, а еще и тем самым намеревался пренебречь своими прямыми служебными обязанностями. Но дружиной тайного воинского Лесного Стана руководили исключительно умные люди, и те, кому положено, порыв молодого полусотника оценили и поддержали, ибо прекрасно поняли, что Разик стремится выполнить тяжкий долг перед памятью своего друга.

Легким стремительным шагом лешие миновали территорию порта и вышли в город. Разик никогда не был в Портсмуте, он проходил свою заморщину на севере Англии, но в цепкой памяти командира намертво отпечаталась карта-схема местности, нарисованная Фролом, поэтому он двигался уверенно, будто шел по давно знакомым местам. Вечер был серым и сумрачным, с моря уже надвигался легкий туман, и Разик смог разглядеть вывеску трактира «Морской лев» только тогда, когда они очутились непосредственно перед ней. Полусотник решительно толкнул тяжелую дверь, и лешие вошли в просторное помещение с высоким потолком, в котором царили обычные для такого рода заведений шум и дым.

Впрочем, при их появлении на пороге заведения шум на секунду прекратился. Дым, естественно, остался на прежнем уровне. К вошедшим почти сразу бросился один из помощников трактирщика, долговязый малый в белом, довольно чистом фартуке, разносивший напитки и закуски по столам. Сейчас он держал в руке лишь пустой поднос.

— Прошу прощения, джентльмены, — свистящим полушепотом выпалил сей достойный работник английского ресторанного бизнеса. — В этом трактире собираются военные моряки, самые отчаянные, из абордажных команд и морской пехоты, и у вас, штатских лиц, могут быть неприятности. Здесь рядом, за углом, есть другой трактир, тихий и уютный.

— Благодарю, любезный, — спокойно ответил Разик. — Но мы с приятелем желаем отужинать именно здесь.

И, небрежно отстранив рукой трактирного слугу, попытавшегося все же загородить им путь, Разик спокойно, не спеша, двинулся в глубь трактира, откровенно и пристально разглядывая посетителей, словно разыскивая кого-то, кого он раньше не встречал, но должен был узнать по описаниям. Олежа шел за ним как тень, чуть сзади и левее, то есть прикрывал с тыла и фланга.

— Эй, приятель! — из-за ближайшего столика поднялся здоровенный матрос в вольготно расстегнутом мундире, с лицом, уже изрядно покрасневшим, в полном соответствии с количеством выпитого рома. — Я вообще не люблю штатских, а в особенности таких, которые не понимают добрых слов. Вам же по-хорошему велели убраться отсюда!

И тут Разик увидел тех, кого искал. Ошибиться он не мог. Мундиры сержантов флагманской морской пехоты, телосложение, лица, особые приметы. Описания Фрола были точными и исчерпывающими. И Михась тоже часто рассказывал о них. И сидели все трое на самом почетном месте, на возвышении, огороженном невысоким барьером. Четвертое место за столом было свободно, но никто в переполненном трактире, очевидно, не собирался на него претендовать.

Разик взглянул на Олежу, слегка кивнул ему. Молодой леший тут же выступил вперед и встал перед забиякой. Он, в отличие от худощавого Разика, был настоящим русским богатырем, высоким, широкоплечим. Волосы его были теплого пшеничного цвета, открытый взгляд серых глаз излучал честность и искренность, лицо располагало к себе широкой улыбкой сильного и доброго человека. В нем было что-то трогательное, почти детское: и чуть припухшие губы, и ямочка на подбородке. Бедные английские леди! Штабелями будут падать они вокруг русского дружинника.

Олежа и сейчас, стоя перед угрожавшим им матросом, улыбался, но глаза его были чуть прищурены, взгляд слегка напряжен.

— Послушай, приятель, — спокойно и вежливо обратился он к матросу, — ты, наверное, хочешь подраться?

Матрос смерил его оценивающим взглядом, хмыкнул и с короткой усмешкой, но вместе с тем и с неким уважением к такой откровенности и наглости бросил:

— Пойдем!

Они вышли в центр зала, на пустое пространство возле трактирной стойки. Шум прекратился, внимание присутствующих сосредоточилось на предстоящем зрелище.

Разик тем временем решительно прошел за барьер и без приглашения уселся на свободное четвертое место, предназначенное для почетных посетителей. Трое сидящих за столом взглянули на него вопросительно, с насмешливым любопытством кошек, взирающих на забредшую к ним в гости мышь.

Разик кивком головы указал на Олежу, встающего в боевую стойку против забияки матроса, и сказал спокойно, будто беседовал со старыми друзьями:

— Это Олежа. Но вы, господа сержанты, можете звать его Джек. Джек Русс.

При этих его словах три сержанта флагманской морской пехоты молча переглянулись и как по команде развернули стулья, чтобы удобнее было наблюдать за предстоящим поединком. Самый молодой из сержантов налил в кружку рома и поставил ее перед Разиком, подвинул ему тарелку с яствами, жестом пригласив располагаться и угощаться.

Между тем матрос привычно и уверенно принял боксерскую стойку, сделал ложный выпад левой и тут же провел, вернее, попытался провести сокрушительный удар правой. Олежа ушел легко и изящно и на отходе нанес короткий удар стопой по колену опорной ноги противника. Матрос охнул, повалился на пол и скорчился.

— Сдается мне, что нечто подобное я уже видел в этом самом месте пару лет назад, — задумчиво произнес один из сидевших за столом для почетных гостей. — Не так ли, сержант Том Мэрдок?

— Точно так, сержант Паркс, — ответил Том и невольно потер рукой колено.

А Олежу в это время уже атаковали четверо или пятеро друзей обиженного им матроса. Леший двигался по залу грамотно, так чтобы перед ним всегда находился только один противник, мешавший остальным, и контратаковал сам, стремительно и эффективно. Захват, удар, бросок, залом, подсечка. Число завсегдатаев, валявшихся на полу, росло, но и число желающих наказать наглеца штатского не уменьшалось. Казалось, на Олежу вот-вот навалится весь трактир. Силы были явно не равны.

— Ну все, стоп! Матросы, «стоп» была команда! — рявкнул третий сержант так, что звякнули медные сковороды и тазики, висевшие на стене возле стойки перед входом на кухню, и обратился к Разику: — Зови своего Джека Русса. И пусть захватит себе стул.

— А почему он не прыгал через столы и не махал ногами в воздухе, как Майк... извиняюсь, как лейтенант Майкл Русс? — словно размышляя вслух, поинтересовался сержант Паркс.

— Михась, то есть Майк, был не просто боец, а еще и артист, — голос Разика невольно дрогнул.

В этот момент подошел Олежа, и это «был» ускользнуло от внимания сержантов. Олежа встал по стойке «смирно», поприветствовал присутствующих четким наклоном головы. Разик тоже поднялся:

— Джентльмены, позвольте вам представить Олежу, то есть Джека Русса, кузена храброго сержанта Фроула Русса и лейтенанта Майка Русса. Он мечтает, как и его родственники, служить в Ее Королевского Величества флагманской морской пехоте.

— Ну что ж, — пожал плечами сержант Парке, — кузен будет допущен к испытаниям...

— А после того, — перебил Паркса Том Мэрдок, — как он успешно их пройдет, в чем лично я нисколько не сомневаюсь, этот парень будет зачислен в мой взвод, — и, предвидя вполне резонные возражения, Том торопливо добавил: — Прошу прощения, джентльмены, но мне первому пришла в голову эта мысль.

— Разрази меня гром, Том Мэрдок, — сержант Коул поднялся с места и выпрямился во весь свой немалый рост, — когда ты еще драил клотик, служа в своей абордажной команде, и даже не мечтал быть зачисленным во флагманский экипаж, мы, старые сержанты флагманской морской пехоты, уже установили очередность поступления Руссов в наши взвода. Прошлый раз Майк был зачислен к Парксу, сейчас, естественно, моя очередь. А твое место пока что ниже ватерлинии. Однако мы забыли представиться нашим гостям.

— Это излишне, джентльмены, — остановил его Разик. — Мы прекрасно знаем вас заочно, по рассказам Фрола и Майка. А вот я, простите, действительно не представился. Вы можете называть меня Ричард. Я — названый брат Майка Русса.

Они обменялись рукопожатиями, расселись за столом.

— Как там Фроул и Майк? — спросил сержант Мэрдок.

— Передают вам всем горячий привет, — лаконично ответил Разик. — Надеюсь, что с ними все в порядке, ибо мы с кузеном долго находились в плавании и не имели вестей с родины.

Он произнес эти слова с видимым усилием, стараясь подавить в себе чувство горькой безысходной тоски.

— Позволь спросить, Ричард, — обратился Парке к Разику после того, как они, дружно чокнувшись, выпили и закусили. — Что привело тебя в наши края? Насколько я понимаю, ты вовсе не собираешься поступать на службу в морскую пехоту. И вообще, ты больше похож на командира, чем на рядового.

— Так и есть, сержант Парке. Я имею офицерский чин в гвардии нашего русского князя, а здесь нахожусь по делу. У меня есть поручение от Майка к леди Джоане.

— К леди Джоане! — хором воскликнули Парке и Мэрдок.

— Она такая красавица... — мечтательно произнес Том.

— Лучше помолчи, сержант Мэрдок, а то еще ляпнешь что-либо неподобающее, — сурово перебил его воспоминания о чем-то весьма впечатляющем сержант Парке.

— Вы случайно не знаете, где леди Джоана может пребывать в настоящий момент? — осведомился Разик.

— Нет, не знаем, — ответил за всех сержант Парке. — Но это не проблема. Сегодня же вечером по возвращении на корабль я поговорю с нашим командиром, лейтенантом Сэдли. Его связывает с леди давняя дружба. Ну а сейчас предлагаю выпить за здоровье юного кузена наших боевых товарищей, достойного кандидата во флагманский экипаж морской пехоты!

Олежа, так ни разу и не встрявший в беседу старших по званию, лишь улыбнулся в ответ искренней доброй улыбкой, чем завоевал дополнительные симпатии трех сержантов Ее Королевского Величества флагманской морской пехоты.

Поместье леди Джоаны располагалось в глубине небольшого, но очень красивого старинного парка, обнесенного невысокой каменной стенкой, построенной из замшелых валунов. Ворота поместья были распахнуты. Разик натянул поводья, остановился перед воротами, но затем пришпорил свою лошадь и беспрепятственно въехал на посыпанную красноватым песком дорожку, ведущую к дому. Возле широкой парадной лестницы стоял чей-то конь, явно благородных кровей, с роскошной сбруей и высоким седлом, богато украшенным серебряными и золотыми позументами. Разик слегка удивился, что конь не был отведен в конюшню, видневшуюся неподалеку от дома, кто-то привязал его прямо к мраморным перилам лестницы.

Поскольку ни привратника, ни слуги, ни вообще кого-либо из людей в обозримом пространстве не наблюдалось, Разик, не долго думая, привязал свою лошадь к той же импровизированной коновязи, взбежал по широким ступеням, постучал в высокую дубовую дверь.

Он прождал довольно долго и уже решил было попытаться проникнуть в дом самостоятельно, как створка медленно приоткрылась и из-за нее выглянуло сморщенное лицо старого лакея.

— Леди Джоана никого не принимает, — вместо приветствия прошамкал он каким-то безнадежным голосом, в котором звучали, пожалуй, даже нотки отчаяния, и попытался захлопнуть дверь прямо перед носом лешего.

— Но позволь, любезный. — Разик поставил ногу на порог. — Как это леди никого не принимает? Чей же тогда конь привязан здесь, внизу? Наверняка это гость!

Лакей пробормотал нечто нечленораздельное, но явно нелицеприятное, в адрес то ли упомянутого гостя, то ли всех гостей, вместе взятых, включая и самого Разика.

Но леший плыл и ехал за тридевять земель вовсе не для того, чтобы препираться со слугами через закрытые двери. Он решительно дернул ручку на себя и, не обращая внимания на негодующие восклицания и протесты лакея, вошел в дом. В небольшом холле располагалась лестница, ведущая на галерею второго этажа, вдоль которой виднелось несколько дверей. Одна из дверей оказалась открытой, и Разик, взбежав по лестнице, не задумываясь, вошел и очутился в комнате с лепным потолком, высокими светлыми окнами и изящными креслами вдоль стен. Очевидно, это была приемная хозяйки поместья. В одном из кресел сидел джентльмен в небесно-голубом камзоле и ярко-желтых панталонах. Его шляпа, украшенная густым пестрым плюмажем из каких-то диковинных перьев, валялась на соседнем кресле. На коленях джентльмен держал устрашающе длинную шпагу в отделанных мелким жемчугом ножнах. Разик решил, что это и есть хозяин коня, привязанного к перилам.

При виде вошедшего дружинника джентльмен поднялся, вернее, вскочил и, опираясь на эфес шпаги, нагло уставился на него засверкавшими глазами.

— Чему обязан вашим вторжением, сэр?! — с явной угрозой в голосе прорычал он.

— Лично мне вы ничем не обязаны ни в малейшей степени, сэр, — пожал плечами Разик. — Я приехал к леди Джоане.

— Вам же наверняка сказали, что леди никого не принимает! — прежним угрожающим тоном заявил гордый обладатель желтых панталон.

— Позвольте осведомиться, сэр, а вы-то кто, собственно, такой?

— Я — сэр Томас Боуленский, жених леди Джо-аны!

Разик не то чтобы растерялся, но все же был слегка озадачен столь решительным и твердым заявлением. Ему почему-то не верилось, что Джоана могла предпочесть Михасю это чудо в перьях. Но в жизни может случиться всякое, даже самое невероятное событие.

— Я должен поговорить с леди, — спокойно и твердо произнес дружинник.

— До вас, сэр, здесь было четверо желающих с ней поговорить. Но всем им пришлось иметь дело с моей шпагой! — самозваный жених с лязгом выволок из ножен здоровенный клинок. — Трое из них отправились прямиком на кладбище, и лишь один оказался удачливее и попал к лекарю. Лично вас, сэр, какой вариант больше устраивает?

Скрипнула, отворяясь, дверь, ведущая из внутренних покоев, и в приемную вбежал дворецкий в роскошной ливрее, со связкой ключей — признаком его должности — на широкой шелковой ленте, перекинутой через плечо. Его лицо было бледным и осунувшимся.

— Сэр Томас, умоляю вас! — отчаянно воскликнул он. — Не надо больше крови, вы все равно этим ничего не добьетесь! Леди не желает о вас слышать!

— Вот оно что, — с некоторым облегчением усмехнулся Разик. — Мне представляется, сэр, что вы поторопились зачислить себя в родственники хозяйки поместья, — и, повернувшись к дворецкому, спросил: — Не слишком ли сей джентльмен злоупотребляет вашим гостеприимством? Может быть, ему пора уже покинуть дом?

— Но как заставить его это сделать? — почему-то полушепотом произнес дворецкий. — Сэр Томас явился сюда просить руки леди сразу же после того, как закончился траур по поводу кончины ее отца. Ему было еще тогда отказано в аудиенции, но он поклялся не покидать приемной до тех пор, пока леди не соизволит выслушать его. Всех остальных претендентов, приезжающих к леди, он просто убивает. Когда сэр Томас уходит для еды и отдыха, его заменяют сообщники и слуги — настоящие головорезы.

— Хватит болтовни! Защищайся! — взревел сэр Томас и встал в позицию, направив шпагу на Разика.

Полусотник не шелохнулся и вновь обратился к дворецкому:

— Вы спрашиваете, каким образом этот герой может покинуть дом? Я вижу всего два способа: через дверь или через окно.

— Ты что, издеваешься надо мной? — заорал сэр Томас. — Шпагу наголо, несчастный трус, или я, клянусь преисподней, заколю тебя, как барана!

— Послушай, придурок, — в голосе Разика только теперь зазвучали стальные нотки. — Я — профессиональный воин и никогда не балуюсь с оружием. Если я обнажаю клинок или ствол, то только с одной целью: убить врага. Но я просто не хочу марать свои руки и паркет леди Джоаны твоей вонючей кровью! Пошел вон, пока цел!

Конечно, Разик не ожидал, что после произнесенной им тирады, абсолютно искренней и правдивой, сэр Томас устыдится и покинет оккупированное помещение. Напротив, леший рассчитывал, что противник тут же бросится на него очертя голову. Именно так и произошло. Сэр Томас с похвальной быстротой и ловкостью сделал длинный выпад. Леший еще более стремительным пируэтом ушел влево, пропустив лезвие шпаги мимо груди и сблизившись с противником, захватил кисть, чуть продернул вперед, в направлении выпада. Естественно, сэр Томас инстинктивно дернулся назад, и на этом движении тут же получил залом и подсечку. Тренькнула об пол шпага, выпавшая из руки несостоявшегося жениха, а сам он с размаху треснулся мордой о ручку кресла, на котором столь величественно восседал пять минут назад.

Разик подхватил его безвольное тело одной рукой за поясной ремень, другой — за шиворот, без видимых усилий поднял и выкинул в распахнутое окно.

— Способ номер два, — сказал он дворецкому. — Извините, если испортил вам какую-нибудь клумбу. Я не успел поинтересоваться, что находится под окном.

— Не извольте беспокоиться, сэр, — пробормотал потрясенный дворецкий. — Я скажу садовнику, и он приведет все в порядок... Позвольте осведомиться, какова цель вашего визита? Если вы, как и все, пришли добиваться руки леди Джоаны, то должен вас огорчить: у леди уже есть жених, она ждет только его и никого не принимает.

Разик вновь ощутил холодный тяжелый толчок тоски и отчаяния под самым сердцем.

— Передайте леди, что я прибыл к ней из России с известием о ее женихе, — с трудом выговорил он.

Дворецкий одну-две минуты растерянно и недоверчиво смотрел на Разика, затем всплеснул руками, тихо охнул, резко повернулся и, неуклюже приседая на полусогнутых ногах, помчался куда-то в глубь дома, забыв затворить за собой дверь.

Разик, застыв неподвижно, почему-то вытянувшись в струнку, как в строю, стоял и смотрел в темный проем двери, в котором скрылся дворецкий. Вскоре он различил стремительно приближающийся легкий шелковый шорох платья по навощенному паркету, и в приемную вбежала девушка с неприбранными светлыми, чуть рыжеватыми волосами, волной распущенными по плечам.

В первую секунду Разик ощутил некоторое разочарование. Он ожидал увидеть сказочную красавицу, а тут — обычная девушка. «Нет, никто по красоте не может сравниться с Катенькой», — заключил он.

Джоана стояла молча, судорожно сжав ладони поднятых к груди рук. Разик медленно поклонился ей русским земным поклоном.

— Леди Джоана, я — Разик, названый брат вашего жениха, Михася.

При этих словах Джоана побледнела, пошатнулась, оперлась рукой о спинку кресла, стоящего подле двери, в которую она только что вбежала.

— Что с ним? — ее голос был чуть хрипловатым и совершенно безжизненным.

— После боя он пропал, и мы до сих пор не можем его найти.

Разик почему-то не стал говорить леди Джоане, хотя секунду назад и собирался это сделать, что растерзанное тело в серо-зеленой особой форме бойца тайной лесной дружины было выставлено опричниками на всеобщее обозрение на Красной площади стольного града государства Российского — белокаменной Москвы.

— Как это случилось? — слова Джоаны доносились, казалось, издалека, из черной и мрачной бездны, из которой нет возврата.

— Десяток, которым я командовал, был выставлен в заслон на лесной дороге, возле маленькой речки. Мы должны были продержаться до вечера. Опричников, то есть врагов, было слишком много. Мы выстояли, но половина бойцов были тяжело ранены, и мы не могли просто так уйти с ними в лес, оторваться от преследования. Я, я сам!.. — Разик прокричал эти слова сквозь судорожно сжатые зубы, затряс головой, из его глаз брызнули слезы. — Я сам приказал Михасю прикрывать наш отход. Лучше него никто не мог бы этого сделать. Я был ранен в обе руки. Мы уходили и слышали выстрелы из пистолей, взрывы ручных бомб... Мы оторвались, нас никто не преследовал, но Михась так и не догнал отряд. С тех пор его никто не видел.

Джоана, к изумлению Разика, облегченно вздохнула и спокойным голосом приказала неслышно появившемуся в приемной заледворецкому:

— Вильям, соберите мои вещи, я отправляюсь с этим джентльменом в Россию, на поиски своего жениха.

Разик ожидал чего угодно, но только не этого. Отважный полусотник тайной дружины Лесного Стана, многократно попадавший в смертельно опасные ситуации, в которых он сам всегда действовал быстро и решительно, вдруг растерялся.

— Но, леди Джоана... — начал было он, но девушка перебила дружинника:

— Во-первых, зови меня просто Джоана, поскольку ты — лучший друг, практически — брат близкого мне человека. Во-вторых, если ты откажешься меня сопровождать, я отправлюсь в путешествие одна.

— Поступаю в ваше распоряжение, миледи... то есть Джоана. — Разик невольно поднес руку к берету и подумал про себя: «Ого! Да ей решительности и властности, пожалуй, хватит даже на то, чтобы командовать сотней!»

Впрочем, он тут же вспомнил рассказ Михася о том, как Джоана, узнав о болезни отца, находящегося в далеких вест-индских колониях, тут же отправилась за океан с эскадрой адмирала Дрейка, чтобы самой ухаживать за ним. И внезапно дружинник, предпринявший за прошедшие несколько месяцев невероятные усилия, чтобы узнать подробности о судьбе друга, но так и не добившийся успеха, ощутил прилив надежды. А что касается того обезображенного тела на площади, то еще особник Фрол, оставленный в Москве для работы под прикрытием, доносил в Стан, что никаких признаков, что это тело Михася, он не обнаружил. А вот один комплект формы тайной лесной дружины у проклятых опричников был.

Леди Джоана прервала его размышления:

— Что-то я не вижу здесь моего страстного поклонника сэра Томаса, пожелавшего во что бы то ни стало добиться моих капиталов и нагло воспользовавшегося тем, что у меня нет ни отца, ни братьев, и мало слуг в этом поместье. Я уже послала гонца за людьми в мой главный замок и после их прибытия собиралась проучить хама. Однако я начинаю подозревать, что гонец был перехвачен по дороге. Ну а где же сам сэр Томас, этот отважный завоеватель одиноких девушек?

Разик пожал плечами, молча указал на распахнутое окно.

— Ну, конечно! — усмехнулась Джоана. — Ты же друг Михася, русский дружинник. Уж вы-то всегда защитите даму!

Внезапно в комнату вбежал, по-прежнему смешно подпрыгивая на полусогнутых ногах, дворецкий Вильям с вытаращенными от страха глазами.

— Миледи, сэр Томас с дюжиной своих слуг — головорезов врывается в наш дом! Слышите! — Он дрожащей рукой указал на входную дверь, уже выбиваемую снаружи мощными ударами какого-то тяжелого предмета.

Разик нахмурился:

— Дюжина? Многовато. Придется валить их всерьез. Джоана, насколько я помню, по законам Англии защищаться в своем собственном доме ты можешь любыми средствами, и ворвавшиеся в частное жилье личности могут быть уничтожены без суда?

Джоана кивнула.

— Быстро прячьтесь в комнатах, а мне придется повоевать.

Разик стремительно сбежал вниз по лестнице в холл, выхватил из ножен саблю и встал сбоку от двери, которая вот-вот должна была рухнуть под напором осаждавших. Но прежде чем полусотник вступил в схватку, перед его глазами внезапно возникла на мгновенье лесная дорога, пересекавшая ее речушка с топкими берегами и бревенчатый мостик, перекинутый через нее. Здесь он со своим десятком и лучшим другом Михасем, служившим под его началом в звании головного, вот так же готовился принять бой с превосходящими силами противника.

Позиция их была очень удачной, именно поэтому Дымок, начальник отряда, выполнявшего особое задание по сохранению национального достояния России — царской библиотеки — и предотвратившего ее вывоз за границу, выставил первый заслон именно здесь. По его расчетам, на преследование отряда с бесценным грузом Малюта Скуратов мог бросить не менее трех-четырех тысяч опричников и стрельцов.

Опоры моста были уже подпилены и заминированы. Бойцы, расположившись в естественных укрытиях, изготовили мушкеты к стрельбе. Разик тоже лежал за небольшой кочкой, намотав на ладонь тонкий прочный линь, протянутый к мине, установленной на опоре, и соединенный с кремниевым замком, искра которого должна была воспламенить пороховой заряд.

Авангард колонны преследователей показался из леса примерно через час после того, как десяток встал в заслон. Они неслись широкой рысью, плотным строем в колонну по три, держа пики и сабли на изготовку. Разик лишь усмехнулся, взглянув на это бесполезное в данной конкретной ситуации холодное оружие, грозный блеск которого, по-видимому, возбуждал в его обладателях уверенность в собственной силе и храбрости. Когда первые три или четыре шеренги всадников влетели на мост, десятник, резким движением отведя вытянутую руку далеко в сторону, дернул линь. Короткий мощный грохот прокатился по речушке, вспугнув стаи болотных птиц. В дыму и пламени исчез и сам мост, и находившиеся на нем опричники. Дернулись в разные стороны, вскинулись на дыбы, сбрасывая седоков, кони, оказавшиеся в момент взрыва перед самым мостом. Голова колонны, уже вытянувшаяся из леса на открытое пространство, потеряла стройность, шеренги перемешались, сбились в кучу, представлявшую удобную мишень.

— Огонь! — скомандовал Разик, и десять мушкетов дружно выплюнули свинцовую картечь, врезавшуюся в самую гущу растерянных обескураженных врагов.

Паника усилилась. Давя друг друга, горе-вояки ринулись назад, в лес, оставив на дороге, на поляне перед мостом многочисленные трупы людей и лошадей. Там ржали и бились, пытаясь встать, раненые кони, дико орали раненые опричники, брошенные своими дружками на произвол судьбы.

Но Разик и все бойцы его десятка прекрасно понимали, что это был лишь кратковременный успех, вызванный фактором внезапности, и им вскоре предстоит нелегкий бой. Главной их задачей было задержать врага как можно дольше, чтобы дать время отряду с тяжелым обозом оторваться от погони.

Тактика дальнейших действий противника была примерно ясна. Однако она в значительной степени зависела от опыта и профессионализма командиров. Среди опричников, несомненно, были достаточно опытные полководцы, например те же Басмановы или князь Вяземский. Но все же они больше привыкли к резне беззащитного мирного населения собственной страны, нежели к упорной и жесткой войне с хорошо подготовленными отважными бойцами. И опричники сделали то, что соответствовало их привычкам и ухваткам, то есть поперли напролом в надежде на свою удаль и трусость тех, кто рискнул оказать им сопротивление.

Толпа всадников с гиканьем и свистом вновь вылетела из леса и попыталась форсировать речушку с ходу. Но кони вязли по колено в топкой пойме, передние мешали задним, а лешие, конечно же, незамедлительно, не жалея боеприпасов, открыли беглый огонь. Они вновь уничтожили больше трех десятков опричников, и те опять откатились назад, в лес, потеряв не только часть личного состава, пусть сравнительно небольшую, но и самое главное — драгоценное время.

Теперь противник, убедившийся, что наскоком заслон с позиции не сбить, наверняка станет его выдавливать всей массой, начнет медленное, но верное наступление пешим строем. Действительно, вскоре на дороге и на опушке леса замелькали красные кафтаны, и, разворачиваясь из колонны в плотные шеренги, с пищалями на изготовку, стрельцы двинулись к реке. Пологий береговой склон давал численно превосходящему противнику огромное тактическое преимущество. Несколько шеренг могли стрелять одновременно, не с колена, не с руки, а прямо с подпорок, поскольку каждая задняя шеренга находилась выше передней.

Десяток Разика был накрыт мощным прицельным огнем. Залп следовал за залпом, лешие палили в ответ и несли потери, поскольку под градом пуль невозможно было безнаказанно поднять ни голову, ни руку. От их огня падали стрельцы, но на место упавших в шеренгах тут же вставали другие, подходившие сзади, по-видимому подгоняемые угрозами и саблями опричников, привычно прятавшихся за чужими спинами.

Передние шеренги уже вошли в реку и брели по колено в воде. Заслон, который практически выполнил свою задачу, был обречен. Один дружинник лежал неподвижно за невысоким, наспех сделанным бруствером, будто мирно спал, обняв мушкет, как в детстве обнимал любимую игрушку. Серо-зеленый берет свалился с его русой головы, и на светлых волосах запеклись темной кровью сразу два входных пулевых отверстия. Еще трое бойцов получили тяжелые ранения. На легкие раны, имевшиеся практически у всех, попросту не обращали внимания. У самого Разика была прострелена левая кисть и правое плечо. Превозмогая боль, десятник бросил быстрый взгляд на солнце, уже наполовину закатившееся за вершины деревьев, и скомандовал:

— Готовимся к отходу! Даем последний залп и сразу в лес! Выносим раненых и убитого. Михась, прикроешь отход, тебе оставим все гранаты и пистоли. Продержись минут десять, брат! И беги, Михась, беги! Уводи их от нас, ты сможешь!

Дым от мушкетного залпа на пару секунд скрыл дружинников от взоров нападавших, позволил им совершить быстрый рывок в спасительный лес и укрыться за стволами деревьев. Разик, которому наспех перевязали раны, бежал что есть сил и слышал, казалось, лишь свое хриплое надрывное дыхание. Но глухие раскатистые взрывы бомб, прогремевшие через две-три минуты, конечно же, отчетливо донеслись до его слуха. Затем еще через пару минут он различил характерные сухие хлопки пистолей...

Дверь рухнула, и толпа вооруженных людей ворвалась в холл. Разик ощутил прилив дикой ненависти и злобы, ему почему-то представилось, что это те же опричники, нагло уверенные в своей силе и безнаказанности, которые убили Михася и теперь домогаются его невесты. Тремя ударами сбоку и со спины он заколол троих, прежде чем остальные заметили его и развернулись навстречу. Разик стремительно двинулся вдоль стены овального холла, прикрывая спину и как бы убегая от численно превосходящего неприятеля. Как он и рассчитывал, некоторые из нападавших, находившиеся сзади и сбоку остальных, инстинктивно дернулись ему наперерез, и непосредственно против него осталось всего четверо или пятеро. Неожиданно резко остановившись, дружинник круговым движением сабли отрубил кисть ближайшему противнику, одновременно отбил направленные на него клинки и тут же, используя контрподкрутку взведенной, как пружина, руки, нанес неожиданный рубящий удар снизу вверх. Рухнул на мраморные плиты холла еще один противник, а Разик прыгнул вперед, в брешь, образовавшуюся в шеренге нападавших, и, приземляясь, почти не глядя, рубанул саблей за спину наотмашь. Даже сквозь громкие яростные вопли растерянных врагов было отчетливо слышно, как глухо ударилась об пол отрубленная голова.

Разик кинулся было вверх по лестнице, но, взбежав всего на несколько ступенек, неожиданно перепрыгнул через перила и вновь зашел во фланг и тыл нападавшим, пораженным и обескураженным таким ходом схватки и лишь мешавшим друг другу. Легкий, изящно изогнутый черненый дамасский клинок казацкой сабли дружинника, выписывая замысловатые петли, разил беспощадно и наверняка. Через две минуты все было кончено.

— Получите, гады! — выкрикнул Разик по-русски, все еще охваченный прежним порывом яростной ненависти, когда последний враг, разрубленный от плеча до половины груди, рухнул на ступени лестницы.

Он мстил за пропавшего друга, продолжал тот неравный бой на маленькой подмосковной речке против проклятых опричников, терзавших многострадальный и безропотный русский народ. Он твердо верил, что на тех, кто вознамерился обижать слабых и беззащитных, рано или поздно найдется управа.

Краем глаза уловив какое-то движение наверху, Разик вскинул голову и увидел Джоану, вышедшую на галерею. Девушка, побледнев как полотно, застыла неподвижно, пораженная открывшимся ей ужасным зрелищем. Дружинник наконец опомнился, опустил окровавленный клинок.

— Джоана, — пробормотал он запинающимся голосом, — тебе лучше пока уйти отсюда. Кликни слуг, пусть они приберут...

И, слегка пошатываясь, Разик вышел во двор, всей грудью вздохнул прохладный, пропитанный влагой воздух и побрел на лужайку. Там он тщательно вытер саблю, которую все это время крепко сжимал в руке, о густую темно-зеленую траву и, наконец, вложил ее в ножны.

Разик прилег на этой мягкой лужайке, закинул руки за голову, попытался успокоить дыхание, расслабиться, снять напряжение, нахлынувшее после тяжелейшей схватки. Однако долго отдыхать ему не пришлось. Стук копыт, вначале слабый и едва слышный, близился и стремительно нарастал. Разик вскочил на ноги, встал лицом к воротам усадьбы. Через несколько минут в ворота на полном скаку ворвался эскадрон гвардейской кавалерии с саблями наголо. Во главе эскадрона скакал пожилой полковник с пышными усами. К изумлению Разика, рядом с полковником на огромном вороном коне неслась маленькая леди. Она уверенно держалась в дамском седле, была одета в элегантное темно-зеленое платье для верховой езды, а вооружена лишь хлыстом.

Дружинник, положивший было руку на эфес сабли, разжал ладонь. Леди и полковник как будто были ему знакомы. Во всяком случае, он не раз слышал рассказы про них. Кавалеристы, оставив даму позади, красивым слаженным маневром окружили Разика, направили на него клинки своих длинных палашей.

Командовавший отрядом полковник, грозно нахмурив брови, прорычал хриплым басом:

— Шпагу на землю, парень! Где твой хозяин, этот прохвост Боуленскйй?

— У меня нет хозяина, я — офицер гвардии русского князя!

— Что?! — одновременно воскликнули полковник и маленькая леди, немедленно протиснувшаяся на своем великане вороном в первый ряд всадников, окружавших дружинника.

— Я — офицер гвардии русского князя, друг Михася... то есть лейтенанта Майка Русса. А сэр Боуленский, осмелившийся вторгнуться в поместье леди Джоаны, вместе со своими приспешниками убит мной в честном бою.

В этот момент из дверей дома, вернее, из дверного проема, поскольку обе створки были выбиты нападавшими и просто валялись на полу, показалась сама Джоана.

— Алиса! — воскликнула девушка и бросилась вниз по ступеням навстречу отважной всаднице.

— Джоана! — воскликнула маленькая леди и обратилась к кавалеристам: — Снимите же меня скорее с этого слона!

— Позвольте предложить вам опереться на мою руку, леди Алиса. — Разику, естественно, удобнее всех было помочь даме спешиться.

Однако полковник, одним легким молодцеватым движением соскочив с седла, опередил дружинника, привычно подхватил леди Алису обеими руками за талию, как пушинку, и бережно поставил ее на землю.

— Благодарю тебя, дорогой, — леди Алиса одарила мужа улыбкой, полной любви, и бросилась в объятия Джоаны.

— Джоана, милая, какой ужас! Лесник наших соседей случайно обнаружил в глухой чащобе твоего гонца, раздетого и избитого, еле живого! Мой полковник, получив известие, что тебе грозит опасность, немедленно поднял дежурный эскадрон, и мы бросились на выручку! Этот ужасный негодяй Боуленский с шайкой своих приспешников запугал почти всех джентльменов в округе, а теперь дошел до неслыханной наглости, принялся силой домогаться беззащитной девушки! Но мой полковник показал бы ему, чем отличается забияка дуэлянт от боевого офицера! — Леди Алиса погрозила в пространство маленьким кулачком, затянутым в перчатку из тончайшей светлой замши, и, почему-то понизив голос, спросила: — Правда ли, что этот гвардеец русского князя сумел защитить тебя и расправился с негодяями?

— Да, — односложно ответила Джоана, явно не желая вдаваться в ужасные подробности.

— Дорогая, — леди Алиса ласково обняла Джоану, погладила ее по голове, как маленького ребенка, хотя для этого ей пришлось встать на цыпочки, — ты столько натерпелась за последние дни, твой дом пострадал. Тебе стоило бы переехать на время в наш замок, отдохнуть и отвлечься от неприятных воспоминаний.

— Спасибо, Алиса! Я с благодарностью воспользуюсь твоим гостеприимством. Только дай мне пару часов, чтобы уложить вещи, приготовиться к путешествию.

— К какому путешествию? — удивилась маленькая леди. — До нашего замка?

— Нет, Алиса. Я сегодня переночую у тебя, а наутро отправлюсь в Россию, на поиски моего пропавшего жениха. Господин гвардеец, его друг, — Джоана повернулась к Разику, — любезно согласился меня сопровождать.

Леди Алиса изумленно воззрилась на подругу:

— Джоана, ты ведь недавно чудом избежала гибели, отправившись за океан, а теперь вновь хочешь искушать судьбу, бросаясь в неведомые дикие земли?

— Ну, не такие уж они неведомые, — мягко возразила Джоана. — Насколько мне известно, лондонские купцы с недавних пор ежегодно ездят торговать в Россию, и не только в приморье, на окраины, но и в самую столицу.

— Полковник, — леди Алиса в растерянности обратила взор к мужу, ища у него поддержки, — ты слышал?! Джоана в одиночку отправляется на край света! В Вест-Индии ее хотя бы охраняла целая эскадра. Изволь немедленно отговорить эту юную наивную особу от такого сумасбродства!

— Но, дорогая, — возразил полковник, честный и прямой, как большинство старых служак. — Леди Джоана едет вовсе не одна, а в сопровождении этого храброго гвардейца! Скажите, господин офицер, — извините, что не знаю вашего чина, — сколько именно противников, я имею в виду негодяя Боуленского и его сообщников, билось против вас сегодня?

Разик пожал плечами:

— Что-то около дюжины. Честно говоря, я не считал.

— Ого! Надеюсь, вы расстреляли их из пистолей из-за укрытия?

— Нет, это был сабельный поединок.

— И вы один положили их всех?! Разик молча кивнул.

— Ты слышала, Алиса? — воскликнул потрясенный полковник. — Он заколол дюжину молодцов, каждый из которых в одиночку нагонял страх на всех окрестных джентльменов!

— Леди Алиса совершенно правильно сказала несколько минут назад, что боевой офицер не чета задире дуэлянту. Я — боевой офицер и привык сражаться с численно превосходящим неприятелем, а не куражиться над мирным населением, — спокойно произнес дружинник.

— Позволь тебе напомнить одну вещь, Алиса, — обратилась к подруге Джоана. — Пусть меня, как ты выразилась, в вест-индских морях охраняла целая эскадра, но спас от злодеев всего один человек: лейтенант Майк Русс. Теперь я должна спасти его. И его Друг, как вы уже, наверное, убедились, не даст меня в обиду.

Леди Алиса грустно вздохнула:

— Ну, что ж, ты всегда была такой. Доброй и нежной, но вместе с тем смелой и решительной, когда того требовали обстоятельства. Пожалуй, мы можем доверить тебя господину гвардейцу... Кстати, ты нам его так и не представила.

— У него сложное имя, — улыбнулась Джоана. — На слух я его запомнила, поскольку это имя часто повторял Майк, но вряд ли способна правильно произнести.

— Зовите меня Ричард, — Разик также улыбнулся широко и искренне.

Полковник убедился в том, что вероятный противник и в самом деле уничтожен, и отпустил эскадрон в казармы. Через час маленькая кавалькада из двух всадников и двух всадниц с одной вьючной лошадью, нагруженной багажом леди Джоаны, направилась в поместье бравого кавалерийского полковника, которое его жена, леди Алиса, гордо именовала замком. Он располагался всего в десятке миль от поместья Джоаны, как раз по дороге в Портсмут. Главное строение действительно имело форму маленького замка с башенками и рвом, но не имело никакого фортификационного значения. В его архитектуре просто отдавалась дань традициям старины. Впрочем, дом был вместительным, удобным и позволял гостеприимным хозяевам принимать в нем большое количество друзей, как офицеров кавалерийского полка, которые частенько обедали у своего горячо любимого командира, так и многочисленных родственников и знакомых из самых что ни на есть аристократических кругов английской знати.

Но в этот вечер в просторной и вместе с тем уютной столовой, выгодно отличавшейся от мрачных огромных трапезных настоящих древних замков, ужинали лишь четверо. Леди Алиса велела никого не принимать, ибо понимала, что ее подруге Джоане было сейчас не до светских разговоров. Тем не менее маленькая леди старалась окружить гостью и ее спутника заботой и добротой, развлечь и помочь избавиться от мрачных мыслей.

Первое время беседа за столом явно не клеилась. Джоане было не до праздных рассуждений, а Разик деликатно молчал в малознакомом, хотя и весьма приятном обществе. О трудностях предстоящего путешествия, понятно, никто не хотел говорить.

Леди Алиса, желавшая во что бы то ни стало разрядить обстановку и развеселить молодых людей, решительным тоном приказала официанту принести из погреба лучшего бургундского вина, приберегаемого для особо торжественных случаев, и наполнить кубки до краев. Но Разик и Джоана едва пригубили драгоценный напиток. Лишь полковник с готовностью опорожнил поднесенный ему бокал и явно жаждал продолжения.

— Дорогой, — леди Алиса явно не собиралась сдаваться и пускать дело на самотек, — ты ведь знаешь уйму веселых историй. Изволь позабавить наших гостей. Гвардейцу русского князя будут наверняка интересны рассказы о его коллегах из английской гвардии.

— Но, дорогая, — изумился бравый полковник, позабыв даже о вожделенном бургундском, заманчиво искрящемся перед его глазами в хрустальном графине, — ты же сама всегда осуждала военные анекдоты, называя их казарменными шутками и солдафонским юмором.

— Я уверена, что при нашей юной гостье ты не перейдешь ту грань, за которой забавная история становится пошлостью.

Полковник, действительно любивший поговорить на армейские темы даже в хорошем обществе, согласно кивнул и, как опытный стратег, решил извлечь из ситуации двойную пользу.

— Конечно, дорогая, раз ты настаиваешь... Однако что-то у меня пересохло горло, — он притворно закашлял.

Леди Алиса, поняв, что ей нечем парировать этот ловкий обходной маневр бравого кавалериста, собственноручно налила и поднесла ему бокал, впрочем наполненный далеко не так щедро, как это сделал бы прислуживавший за столом лакей, не говоря уж о самом полковнике.

Полковник не спеша, смакуя каждый глоток, выпил бургундское, вытер пышные усы белоснежной салфеткой, приосанился. В его глазах зажглись лукавые искорки.

— Пару месяцев назад наша гвардейская кавалерийская дивизия готовилась к знаменательному событию, королевскому смотру. Сэр Ричард, несомненно, понимает всю торжественность и ответственность момента, а для дам поясню: это все равно что готовиться к встрече жениха. Генерал лично руководил подготовкой, гонял нас, как говорится, в хвост и в гриву. И вот наступает то самое утро. Полки дивизии выстроились на плацу, ждем Ее Королевское Величество с лорд-канцлером, главнокомандующим и свитой. Тем временем в соседнем полку замечаю некую суету, в первом ряду явно какая-то нестыковка. Приглядываюсь и замечаю, что отсутствует корнет. Ну, Алиса его наверняка знает, это молодой сэр Генри Кемпфорд, третий сын лорда Кемпфорда. Они, конечно, постарались сомкнуть ряды, но корнет — фигура особенная, при полковом штандарте. Генерал последний раз осматривает дивизию и опытным взглядом замечает отсутствие корнета. Естественно, он сразу же спрашивает командира полка громовым голосом: «Где этот... — Алиса, я помню о нашей юной гостье! — Где этот... корнет?»

И тут на плацу появляется всадник, едва держащийся в седле, в кое-как застегнутом сикось-накось мундире, в шляпе, нахлобученной задом наперед. Он приближается к строю полка, и все узнают в нем того самого корнета, молодого сэра Генри. От него за милю разит вином, и — прошу меня извинить, леди Джоана! — женскими духами. Он тем не менее как ни в чем не бывало — еще бы! сын лорда Кемпфорда! — подъезжает к генералу, отдает честь и заплетающимся языком просит разрешения встать в строй.

Генерал, побагровев от гнева, взревел, как иерихонская труба: «Как ты... — Алиса, я все помню! — посмел напиться перед королевским смотром?!» А сэр Генри отвечает ему с видом оскорбленной невинности: «Ваше превосходительство! Я вовсе не пил вина! Мне его насильно влили в рот! Я мужественно отбивался! Глядите, все лицо исцарапано!»

Полковник оглушительно захохотал и как бы ненароком протянул руку к графину. Однако его попытка была пресечена на корню.

— Дорогой! Леди Джоана еще не пробовала нашей спаржи! — заявила леди Алиса. — Будь любезен, подай ей блюдо. К тому же Джоана и Ричард совсем не пьют. По-видимому, твое хваленое бургундское недостаточно выстоялось и пришлось им не по вкусу.

— Вовсе нет, Алиса, вино великолепно! — протестующе воскликнула Джоана. — Но ты же знаешь...

— Ах, да, конечно, — леди Алиса как будто только что вспомнила нечто связанное с Джоаной и спиртными напитками и обратилась к Разику: — Представляете, Ричард, когда Джоана с Майком, отбив флагманский фрегат у испанцев, неделю разыскивали в океане свою эскадру, у них на борту совсем не было воды и им приходилось пить только ром!

Полковник тяжело вздохнул, пробормотал что-то невнятное и потянулся было к графинчику, но леди Алиса решительным жестом пресекла его попытку.

— Дорогой, ты же не хочешь пробудить в леди Джоане кошмарные воспоминания? Раз никто не пьет... Доббинс, уберите графин.

Полковник проводил вожделенный сосуд печальным взглядом, и совсем было собрался загрустить, как леди Алиса с милой кокетливой улыбкой положила свою ладонь на его руку.

— Мой полковник! Ваше мужество и самоотверженность будут вознаграждены. Сегодня же. — Она слегка зарделась, потупила глазки.

Полковник расцвел и, собрав всю свою волю в кулак, опорожнил единым духом целый стакан чистой воды. Слава Богу, здоровье ветерана было все еще крепким, и его организм довольно легко пережил столь непривычную встряску.

Между тем добрая леди Алиса не оставила своих попыток развлечь гостей.

— Представляешь, Джоана, мне иногда в голову приходят странные смешные мысли. Например, я жалею, что с вами там, на флагманском фрегате, не было моего первого мужа, ныне покойного, — она набожно перекрестилась. — Бравого морского офицера. Уж он-то точно не испытывал бы никаких мучений, утоляя жажду исключительно ромом. Кажется, последний раз в жизни он пил воду за день до своего шестнадцатилетия и поступления в морской кадетский корпус.

Повисла неловкая пауза. Полковнику такого рода воспоминания, очевидно, не доставили ни малейшего удовольствия. Джоана также не пришла в восторг от шутки подруги.

— А отчего умер ваш первый муж? — желая выучить леди Алису и как-то поддержать беседу, невпопад спросил Разик.

— Увы! На одном из банкетов он отравился печеньем.

— Какая ужасная смерть!

Леди Алиса, желая во что бы то ни стало загладить свою неудачу и достичь желаемой цели, пошла а крайние меры и прибегла к последнему средству.

— А еще должна вам сказать, Ричард, что на том самом флагмане во время совершения своего героического подвига Джоана, вынужденная лазить по всяким там трюмам, была одета в очень легкий наряд... Ну да тут все свои. В общем, была наша красавица практически в неглиже. Джоана, нечего смущаться, ты, как древнегреческая богиня, совершила настоящий подвиг! Так вот, во время боя с испанским караулом, оставленным для охраны фрегата, Джоана в неглиже появлялась перед испанцами, чтобы отвлечь их и предоставить троим храбрым морским пехотинцам, среди которых был и наш горячо любимый Майк Русс, возможность внезапно атаковать врага с тыла. Насколько я понимаю, именно это и решило исход дела. В общем, Джоана — настоящая героиня, непорочная дева-воительница из рыцарских легенд... Но сейчас я хочу сказать не об этом.

Леди Алиса перевела дух после весьма рискованной части своего монолога и, убедившись, что подруга вовсе не обиделась, а оба офицера, и ранее осведомленные обо всей этой истории, нисколько не смутились, продолжила:

— Так вот, когда после возвращения эскадры об ее подвиге узнали у нас в Англии, это был фурор! Все светские дамы ринулись к адмиралу Дрейку с требованием немедленно включить их в абордажные команды с целью отвлечения внимания неприятеля. Некоторые даже попытались раздеться прямо на палубе флагманского фрегата, чтобы адмирал мог лично убедиться в смертоносности такого зрелища. Бедный адмирал! Адъютанты закрыли его своей грудью. Эти отважные юноши приняли удар на себя.

Наконец-то за столом раздался взрыв дружного веселого смеха. Оглушительно хохотал полковник, по-видимому, наглядно представивший страдания несчастных адъютантов. Смеялась Джоана, сбросившая груз напряжения последних дней и часов. От души смеялся Разик, оценивший веселый юмор весьма понравившейся ему доброй и остроумной маленькой леди. И, конечно же, смеялась заливисто и радостно сама леди Алиса, все-таки добившаяся того, чтобы из глаз ее любимой подруги Джоаны исчезла хоть ненадолго черная тоска и печаль.

Ужин закончился в непринужденной обстановке, и на следующее утро полковник и леди Алиса проводили своих гостей, хорошо отдохнувших, зарядившихся надеждой и бодростью, в тяжелое и опасное путешествие, конец которого был непредсказуем. Полковник, глядя вслед всадникам, уносившимся по дороге на Портсмут, долго вздыхал и теребил усы, а леди Алиса, помахав им на прощание рукой, направилась в часовню, где долго и истово молилась Господу, прося Его спасти и сохранить путешественников.

А на причале их провожал самый что ни на есть почетный караул, которым может похвастаться далеко не всякий адмирал: три сержанта флагманской морской пехоты и Олежа. Он был уже в соответствующем мундире, но даже самый большой размер, который с трудом разыскали на складах, оказался все же слегка маловат этому русскому богатырю. Молодой леший по-прежнему улыбался своей искренней и теплой, немного детской улыбкой и восторженно смотрел на леди Джоану, которой заочно восхищался весь Лесной Стан.

— Знаешь, Ричард, — сержант Паркс, на прощанье пожимая руку Разика, слегка задержал его ладонь в своей. — Мне почему-то кажется, что этот ваш Ольежа превзойдет и Фроула, и — страшно сказать — самого лейтенанта Майка. Такого славного парня я еще не встречал!

— Ну что ж, дорогие друзья! Надеюсь, мы с вами со всеми еще встретимся, а в особенности — с Олежей. А сейчас — прощайте... Вернее — до свидания!

Челн скользил по серой холодной воде стремительно и бесшумно. Лес, подступавший к самым берегам, поражал своей дикой первозданной суровостью. Темно-зеленые ели и лиственницы высились плотной непроходимой стеной на участках с хорошей почвой, а на болотах чахлые деревья с редкими кронами торчали, кренясь в разные стороны, навевая уныние и тоску. Эти неприятные чувства никак не могла побороть в себе Джоана, уже третий день путешествующая по запутанной сети рек и озер Русского Севера.

Флотилия из пяти челнов встретила их в устье довольно большой реки. Перегрузка людей и кое-каких товаров с борта судна, вернувшегося из Англии, не заняла много времени, и вскоре Джоана, сопровождавший ее Разик и другие дружинники двинулись под парусами и на веслах вверх по реке. Джоана ожидала, что вскоре лес, тянувшийся вдоль реки, закончится, покажется деревня или город, в котором они смогут переночевать, но на протяжении целого дня пути она не заметила ни малейших признаков пребывания в этом лесу человека, не говоря уж о каких-либо поселениях. «Дичь и глушь» — как скажет почти три века спустя русский поэт, причем даже не о северной, а о вполне центральной России. Впрочем, и сейчас, в наше время, на большей части территории бесконечной русской северной тайги и тундры мало что изменилось, если не считать изредка появляющихся в небе самолетов и вертолетов.

Джоана содрогнулась от мысли о том, что ей придется заночевать в этом жутком лесу. И когда челны пристали к берегу на ночевку, она долго не хотела выходить на берег. Однако Разик с доброй понятливой улыбкой все же уговорил ее покинуть челн, выйти на сушу размять ноги. На небольшой галечной косе, к которой пристала флотилия, уже раскинулись шатры. Грунт под ними был устелен густым еловым лапником, так и манившим прилечь на мягкую и теплую зеленую хвою. Весело пылал костер в очаге, наскоро сооруженном из небольших валунов. В котелках, подвешенных на рогульках, булькала, закипая, аппетитная уха из только что пойманной рыбы. Дружинники хозяйничали в этом лесу, как у себя дома. В общем, Джоана с аппетитом поужинала, а затем даже и выспалась. Ее укрыли легким и чрезвычайно теплым одеялом из шкурок каких-то неведомых ей пушных зверьков, и девушке было совсем не холодно, только кончик носа, выставленный наружу, замерз, поскольку ночью, удивительно светлой и больше похожей на поздний вечер, слегка приморозило. Разик потом сказал, что ей повезло, они путешествуют именно ранней осенью, и хорошо, что уже холодно, поскольку нет гнуса. Джоана не поняла, что такое гнус. Разику она, естественно, поверила, но все-таки лес по-прежнему подавлял и даже пугал ее.

Джоана взглянула на небо, затянутое тяжелыми свинцовыми тучами, явно собиравшимися вот-вот пролиться холодным дождем, и зябко поежилась, несмотря на то что сидела в челне под крохотным навесом, сооруженным специально для нее, и была укутана тем же чудесным меховым одеялом. Обернувшись, девушка встретилась взглядом с Разиком, державшим румпель и направлявшим челн по знакомому фарватеру. Дружинник ответил на ее взгляд ободряющей улыбкой.

— Ничего, Джоана, осталось уже совсем чуть-чуть. — Он также бросил взгляд на небо. — Надеюсь, что мы успеем до дождя.

И действительно, через полчаса узкая протока, по которой двигались челны, разлилась в большой плес или даже в озеро, и на скалистом берегу показалась изба, сложенная из толстенных потемневших бревен, с высокими оконцами и резным петушком, укрепленным на гребне двускатной крыши. От избы к озеру вела добротная лестница с широкими ступенями и крепкими перилами, переходящая в довольно большой причал на сваях, по толщине не уступающих бревнам, из которых была сложена изба. Это было первое человеческое жилье, которое Джоана увидела за три дня пути. Она обрадовалась этой избе, будто сказочному замку.

На причале их уже ждали. Джоана увидела высокого стройного человека с седой бородой, одетого в монашескую рясу непривычного покроя. Рядом с ним стоял, как показалось Джоане, юноша или даже подросток в такой же серо-зеленой одежде, как и у сопровождавших Джоану дружинников, только берет у него был черного цвета.

Челны пришвартовались к сваям. Командовавший флотилией дружинник ловко выпрыгнул на доски причала, четким строевым шагом подошел к монаху, отдал рапорт. Тот ласково кивнул, отпустил дружинника, затем повернулся в сторону Разика и Джоаны, приветствовал их гостеприимным жестом. Разик помог девушке выбраться из суденышка на причал, и они направились к встречавшим. Полусотник, как и предыдущий дружинник, вытянулся перед монахом и также принялся рапортовать. Джоана, хотя и начала еще на судне, сразу после отплытия из Англии, учить русский язык, не поняла сути доклада, но совершенно справедливо заключила, что монах — какой-то большой начальник. И еще ей почему-то показалось, что, отдавая рапорт, Разик непрерывно бросал взгляды на стоявшего рядом с монахом юношу.

Монах, конечно же, взгляды эти тоже заметил и с доброй улыбкой произнес:

— Вольно, полусотник! Поздоровайся с бойцом особой сотни Катериной.

— Здравствуй, Катенька, — с запинкой, смущенно произнес Разик сдавленным голосом.

— Здравствуй, Разик! — Катька без тени смущения шагнула к дружиннику, обняла его и чмокнула в щеку.

Джоана наконец догадалась, что это не юноша, а девушка в мужском военном обмундировании.

— Ты — Кэт, сестра Майка? — воскликнула она.

Девушка улыбнулась, кивнула утвердительно, а монах ответил по-английски:

— Да, дочь моя. Это Катерина. Мы рады приветствовать тебя на русской земле. Я — дьякон Кирилл.

— Здравствуйте, святой отец, — Джоана почтительно склонила голову.

— Ну что ж, дети мои, идите в дом, вам следует отдохнуть с дороги. Полусотник, и тебя это касается. А челны отправятся далее, до самого Лесного Стана, — добавил он уже по-русски.

Хотя снаружи изба, в которую Джоана вошла вместе с Разиком и Катькой, выглядела, мягко говоря, не так эффектно, как каменный замок, внутри она была несравненно более уютной и теплой, чем любая зала даже самого помпезного замка. Возможно, кто-либо другой сравнил бы деревянные палаты русской избы с каютой на большом океанском корабле, но у Джоаны с корабельными каютами были связаны не очень приятные воспоминания. А вот в избе ей как-то сразу понравилось. Девушку усадили на широкую скамью возле теплой печки. Она привыкла к каминам, в которых ярко пылал огонь, но от пламени, обжигающего вблизи, было мало толку уже в нескольких шагах, и зимой в каменных замках всегда было холодно. А здесь огня не было видно, топка печи находилась в соседнем помещении, служившем кухней, поэтому Джоана долго не могла понять, почему от белой кирпичной стены, к которой она прислонилась спиной, исходит столь приятное тепло.

Разик, увидевший изумление на лице девушки и догадавшийся, что именно ее удивило, объяснил владетельной английской леди устройство русской печи. Он даже сопроводил ее на экскурсию в кухню и соседние комнаты, также обогреваемые этой самой печью, огромной и весьма эффективной, в отличие от любого камина.

Катерина в это время хлопотала по хозяйству, собирая на стол. Вскоре к ним присоединился дьякон, отправивший флотилию челнов в дальнейшее плавание.

— Прошу к столу, гости дорогие! — пропела Катерина звонким красивым голосом и начала было повторять то же самое по-английски, но Джоана перебила ее:

— Не надо! Я уже мало понимать по-рюсски.

Они расселись за простым столом, сработанным из гладко струганных досок. Посуда на нем была деревянная, расписная. Особенно Джоане понравились ложки. Кушанья были незнакомые, но чрезвычайно вкусные и сытные. Еще Джоану, отнюдь не бедную хозяйку замков, поместий и заокеанских плантаций, поразило щедрое обилие этих самых кушаний. Она постоянно ожидала, что в избу сейчас придет еще два десятка гостей, для которых и предназначалась вся эта снедь, но едоков было только четверо.

— Ну что, дочка, — дьякон Кирилл налил Джоане очередную кружку квасу, видя, что этот напиток явно пришелся по вкусу гостье, — давай-ка побеседуем о цели твоего визита.

— Я намерена разыскать моего пропавшего без вести жениха, Майка... Михася, — твердо и решительно произнесла Джоана.

— Но Разик наверняка сообщил тебе, что мы его уже искали. И поверь мне, делали это очень тщательно и настойчиво.

— Да, я знаю, — кивнула Джоана. — Но я все равно его отыщу.

Кирилл посмотрел прямо в глаза девушке долгим пристальным взглядом.

— Ну что ж, — наконец произнес он. — Мы тебе поможем. Тем более что наш священный долг — разыскать своего бойца. Живого или мертвого.

При этих его словах Джоана не вздрогнула, не заплакала.

— Нет, — твердо и уверенно сказала она. — Ми-хась жив. Я это чувствую.

Катька, сидевшая рядом с леди Джоаной, крепко обняла ее и поцеловала:

— Спасибо, Джоана, спасибо, сестренка!

— Хорошо, — задумчиво произнес дьякон Кирилл. — Теперь нам следует обсудить детали. Катерина, проводи леди в ее покои, она устала с дороги и нуждается в отдыхе. Тем более что ей вскоре предстоит весьма долгий и нелегкий путь.

Когда девушки вышли, Кирилл обратился к Разику уже не тем ласковым тоном, каким он разговаривал с Джоаной, а жестким и требовательным:

— Что скажешь, полусотник? Есть смысл продолжать поиски?

— Она верит, — задумчиво произнес Разик. — И я тоже поверил ей, вновь надеюсь на успех. Конечно, особники там все обыскали тщательно, облазили весь лес и деревеньки на десять верст вокруг. Как говорится, землю носом рыли, но все-таки времени у них было мало. Нельзя ведь после такого дела, как увоз царской библиотеки, пусть и отнятой у чужеземных послов, оставаться в окрестностях Москвы. Да и работали они под прикрытием, больше сил тратили на конспирацию, чем на сами поиски.

— Ну что ж, может, ты и прав. И хорошо, что вы оба верите в успех. Вера — это главное. Она способна творить чудеса. Это я тебе говорю и как лицо духовное, и как начальник особой сотни, — голос дьякона был суров и торжественен.

Дьякон Кирилл был человек не просто умный, но и мудрый. Обладая аналитическим умом, проявляя, где того требовали обстоятельства, холодную расчетливость, он в то же время привык доверять своей и иногда — чужой интуиции. Так он поступал в особо сложных случаях, когда формальная логика была заведомо неэффективна.

— В общем, готовься, полусотник. Возглавишь поисковый отряд.

— Спасибо, отец дьякон! — радостно воскликнул Разик и, перейдя на деловой тон, осведомился: — Скольких людей мне дашь и кого именно?

— Возьмешь свой бывший десяток вместе с его новым командиром, Желтком. Все равно этот десяток недоукомплектован. Головной этого десятка, Михась, числится пропавшим без вести. И на его место, как я понимаю, ты пока никого назначать не собираешься.

— Так точно, отец дьякон!

— И еще дам я тебе в придачу одного бойца особой сотни. Катерину, естественно.

— Одного особника мало, отец дьякон, — попытался поторговаться Разик, испытавший смешанные чувства при этом известии.

Конечно, назначение Катерины в поисковый отряд было событием вполне ожидаемым и понятным. Разик желал этого всей душой, он хотел постоянно быть рядом с любимой девушкой, особенно после сегодняшнего поцелуя, который...

Нет, сейчас не время предаваться подобным мыслям! А с другой стороны, он прекрасно понимал всю степень ответственности, лежавшую на включенном в отряд особнике, который всегда находится впереди, зачастую без прикрытия, и подвергается наибольшей опасности.

— Отец дьякон, — Разик почти умолял Кирилла, хотя ранее ничего подобного по отношению к вышестоящим начальникам он себе позволить не мог. — Дай еще хотя бы одного своего бойца!

— Ничего, — понимающе усмехнулся дьякон, легко прочитавший все мысли Разика, так и не высказанные вслух. — Одной Катерины будет вполне достаточно. Ну а если дойдете до Москвы, то там встретитесь с Фролом. Он вам подсобит, если возникнет необходимость.

Разик вздохнул с некоторым облегчением:

— Спасибо и на этом.

— Теперь о том, что будешь делать после... — дьякон чуть запнулся, поскольку хотел было сказать «после того, как найдешь или не найдешь Михася», но передумал и подобрал более правильную формулировку: — После выполнения задания. Так вот, чтобы вам не ерзать впустую туда-сюда, пойдешь со своими людьми на усиление нашего отряда, стоящего на южном рубеже против Дикого Поля, то есть на Засечную черту. Приказ ясен?

Разик поднялся, встал по стойке «смирно».

— Так точно! Разреши задать еще один вопрос? — и после утвердительного кивка дьяконапродолжил: — А почему мы сразу не повезли леди Джоану в Лесной Стан, а оставили здесь, на заимке?

— Да мы и сейчас ее в тайный наш город не повезем. Неизвестно ведь, станет ли она женой дружинника, — жестко и безапелляционно ответил дьякон. — И отряд твой, вернее, десяток Желтка подойдет завтра к вечеру сюда, на заимку. Я уже передал приказ с отплывшими челнами. Отсюда и двинетесь, благословясь... Ну, ладно, на сегодня все слова сказаны, все дела сделаны, иди-ка и ты отдохни, сынок.

Разик отдал честь и, четко повернувшись через левое плечо, пошел к выходу из горницы. Но в дверях он задержался, обернулся к дьякону и произнес твердо:

— Она обязательно станет женой дружинника! Головного первого десятка первой сотни Михася.

Катька отвела Джоану в маленькую уютную горницу, хорошо прогретую теплом замечательной русской печи. Здесь помещались лишь две лежанки. На одну из них буквально упала Джоана, вымотанная донельзя предшествующими днями плавания на челне. У нее даже не было сил снять платье, она лишь распустила шнуровку.

Катька укрыла ее тонким лоскутным одеялом, погладила по голове:

— Спи-отдыхай, княжна... то есть миледи. Завтра баньку натопим, помоемся, попаримся, оденем тебя в наше русское платье, удобное да просторное. И будешь ты у нас как новенькая.

Леди Джоана, к счастью, не понявшая, какая радость ожидает ее завтра в виде русской бани с паром и вениками, заснула безмятежным сном. Катька нежно и осторожно поцеловала ее в щеку и, сняв обмундирование, улеглась на соседней лежанке.

Утро выдалось холодным, но солнечным. Джоана, выйдя из своей горенки на крылечко заимки, первый раз за время путешествия ощутила не только суровость, но и красоту окружавшей ее природы. Вид на озеро был великолепен. Поверхность воды вся переливалась золотыми бликами. Среди темной зелени елей и лиственниц ярко желтели еще не опавшие листья берез и пламенела багрянцем листва каких-то кустарников, обрамлявших берега. Джоана, опершись на гладко отполированные перила крылечка, завороженно наслаждалась открывшейся ей картиной. Она наконец поняла, почему Михась так любил свой бескрайний северный лес.

Уловив краем глаза какое-то движение сбоку, Джоана повернула голову и увидела Катьку совсем рядом, на взгорке, каменистая почва которого была покрыта разноцветными пятнами лишайников и мхов. Девушка совершала странные, на взгляд Джоаны, движения, какие-то наклоны, приседания, прыжки. Вначале Джоана решила, что Катька выполняет какой-то языческий обряд, но потом вспомнила, как на флагманском корабле адмирала Дрейка во время плавания через океан похожие движения совершали по утрам морские пехотинцы.

Катька вскоре закончила разминку, легко взбежала, вернее, почти взлетела на крыльцо, встала рядом с Джоаной.

— Как спалось, сестренка? — обратилась она к Джоане по-английски, а затем повторила эту же фразу по-русски.

— Спасибо, очень хорошо, — ответила Джоана также на смеси языков.

— Сейчас пойдем позавтракаем, потом погуляем. А после обеда Разик баньку истопит, попаримся. Вечером должен прийти десяток бойцов, отряженных нам в помощь, поутру двинемся в поход. До района поисков нам не один день скакать придется.

— Ну что ж, сколько надо, столько и поскачем, — спокойно произнесла Джоана.

— Ты — молодец, Джоана. Я тебя сразу полюбила, как и Михась.

Джоане была приятна похвала этой девушки, красивой и веселой, двигавшейся с кошачьей грацией, выглядевшей необычайно эффектно в мужском воинском обмундировании. От нее, как и от других дружинников, исходило ощущение доброй силы и надежности. Но все равно она оставалась девушкой и к тому же называла Джоану сестренкой. Собравшись с духом, Джоана наконец задала Катьке вопрос, который давно собиралась задать Разику, но так и не решилась этого сделать:

— Скажи мне, Катерина, почему Михась, когда уезжал из Англии в Россию, в свой лес, сразу не взял меня с собой? У него что, была здесь другая, русская невеста?

— Не говори глупостей, сестренка! Не было у него никакой невесты. Он в своей жизни любил... любит только тебя, одну-единственную. А не взял он тебя с собой потому, что не знал, разрешит ли ему наша церковь брак с тобой.

— Но почему? — воскликнула Джоана. — Ведь если у него никого больше не было...

— А потому что ты — леди Шелтон. У нас в Стане, то есть в нашем лесном городе, уже была одна леди Шелтон. Пятьдесят лет назад она полюбила нашего дружинника и приехала с ним из Англии. Вышла за него замуж, естественно. Родители наши, то есть мои и Михася, тому дружиннику приходились родственниками, хоть и дальними. Получается, что и мы с Михасем с Шелтонами в родстве. Вот брат и хотел вначале выяснить у монахов-летописцев, ведающих в нашем лесном монастыре родословными книгами, может ли он на тебе жениться, или ты — слишком близкая родственница, чтобы стать ему женой...

— О Господи, — Джоана, не дослушав Катьку, всплеснула руками, засмеялась и заплакала одновременно. — Так вот в чем дело!.. Я же сама рассказала ему тогда, на корабле, про иноземного принца, увезшего за море леди из нашего рода! Выходит, что вовсе это был не принц, а ваш дружинник! Значит, наши дядюшки и тетушки привирали для вящей славы семьи.

— Ну, любой наш дружинник, между прочим, никакому принцу ни в чем не уступит, — пробурчала слегка уязвленная Катька.

Но Джоана, пропустив мимо ушей ее реплику, продолжала изливать свою душу, измученную долгими месяцами сомнений и страданий:

— Бедный мой Михась! Как он мучался, переживал... Я ведь знаю, чувствую, что честнее его нет никого на белом свете! Почему же он мне ничего не сказал?

— У нас, вообще-то, зря болтать не принято, — пожала плечами Катька. — Он хотел все доподлинно выяснить, а затем уже назвать тебя невестой. Или кузиной.

Джоана вдруг вздрогнула, как от озноба, побледнела. Она медленно повернулась к Катьке, взглянула ей прямо в глаза, такие же синие, как и у нее самой. Девушки были в чем-то слегка похожи друг на друга. И Катька называла ее сестренкой.

— Так я невеста... или кузина? — с трудом произнесла Джоана.

— Да что ты, Джоаночка! Мы с тобой, как выяснилось, родственники столь дальние, что это и родством-то назвать нельзя! Церковь наша уже, считай, благословила твой брак с Михасем! Так что ты мне теперь как сестра. Sister-in-law, — добавила Катька точный английский термин, чтобы у Джоаны не возникло больше никаких сомнений на этот счет.

Джоана шагнула к Катьке, обняла, вновь зарыдала, склонив голову на ее плечо, по-детски уткнувшись носом в серо-зеленую ткань мундира.

Катька гладила ее по голове, говорила какие-то ласковые слова. Джоана плакала, и ей становилось легко и спокойно, как давным-давно, когда она точно так же рыдала от детских горестей и обид, прильнув к материнскому плечу.

Мать Джоаны умерла слишком рано, когда единственному ребенку было всего двенадцать лет. Однако она успела явить дочери бесценный пример добродетели и родительской любви, а также дать блестящее домашнее образование. Джоана жадно читала книги, как духовные, так и светские, из достаточно большой библиотеки фамильного замка, а затем принялась за освоение библиотек соседей и друзей, в которые девочку охотно пускали по просьбе ее отца — графа Шелтона.

Отец любил дочь и гордился ею. Он с показной снисходительностью относился к ее ученым занятиям, но втайне гордился тем, что Джоана разительно отличается от пустопорожних светских юных леди, у которых на уме и в речах были лишь замужества и наряды. Однако Джоану никак нельзя было назвать «синим чулком», и вовсе не потому, что до создания этого английского общества некрасивых, зато ученых женщин оставалось почти два века. Во-первых, Джоана была если и не красавица, при первом же взгляде на которую у мужчин замирает дыхание, то все равно весьма милой и хорошенькой девушкой. Во-вторых, она была от природы особой чрезвычайно романтичной. Твердые понятия морали и нравственности, внушенные материнским примером и почерпнутые из духовных книг, удивительным образом сочетались в душе Джоаны с сентиментальностью и идеалами возвышенной любви, сформировавшимися под воздействием рыцарских романов. Но понятия о чести, долге и благородстве также были в ней весьма сильны. Она никогда не унизилась бы до легкого флирта или случайного любовного похождения, которыми почти открыто гордились многие представительницы высшей аристократии.

В общем, Джоана в этом отношении весьма походила на Михася, который тоже свято верил во все, что написано в книгах, а также в незыблемость понятий чести и достоинства, за что и получил в Лесном Стане прозвище «уставной дружинник». Кстати, аналогичное прозвание, с поправкой на язык и воинский чин, он независимым образом заслужил и во время службы в отряде флагманской морской пехоты адмирала Дрейка.

Джоана и Михась духовно были близки и весьма похожи друг на друга, поэтому между ними и вспыхнуло чувство настоящей большой любви. Существует распространенное заблуждение, что притягиваются противоположности. Даже если иногда такое бывает, то относится лишь к сфере физической, то есть к внешности, комплекции, темпераменту. В сфере же духовной «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань».

Джоана в юности решительно отвергла ухаживания сэра Джеймса, соседа, считавшегося близким Другом, хотя тот, будучи весьма искушенным в деле соблазнения, прибегал ко многим ухищрениям, перед которыми должна была бы пасть невинная и неопытная дева. К тому же, неплохо зная нрав Джоаны, он довольно умело строил из себя рыцаря без страха и упрека, будучи на самом деле циничным и бессовестным негодяем. Девушка действительно мечтала о рыцаре в сияющих доспехах на белом коне, но сердце подсказывало ей, что домогающийся ее сэр Джеймс совсем не таков.

Самое удивительное, что, когда настоящий рыцарь явился, Джоана не сразу смогла его распознать, хотя мечтала о подобной встрече и готовилась к ней всю свою жизнь. Михась был в скромном мундире капрала морской пехоты, пешком и даже без оружия. Хотя заметим, что отсутствие последнего не помешало капралу Майку Руссу справиться вначале с огромным злобным догом сэра Джеймса, а впоследствии — и с самим злодеем хозяином, и раз и навсегда избавить Джоану от грязных домогательств, направленных на обладание ее телом, землями, замками и капиталами.

Кстати, к капиталам Джоана относилась не как к высшей цели всей жизни, а лишь как к средству выполнения своего долга перед предками и потомками в деле сохранения фамильного достояния — замков и земель, — служивших поддержанию достоинства их древнего благородного рода, имеющего множество заслуг перед отечеством. Деньги были для Джоаны лишь инструментом в деле чести, ей бы и в голову не пришло тратить их на собственные прихоти и излишнюю роскошь.

У Михася капиталов, естественно, сроду не имелось, и единственным его богатством были честь и воинская доблесть. Но и он, также мечтавший о возвышенной любви, являвшейся ему в грезах в образе прекрасной девы, плывущей к нему на челне, не сразу распознал этот светлый образ в облике Джоаны. Наверное, есть на свете любовь с первого взгляда, но для этого, вероятно, необходимо чудесное и потому весьма редкое стечение обстоятельств.

Любовь и долг. Эти чувства, присущие людям честным и цельным, часто разрывают их душу, становятся источником огромного счастья, но приносят и невыносимые страдания. «Какое счастье, что ты есть! Какое горе, что тебя нет рядом!» — эти слова могли бы сказать друг другу и наверняка не раз произносили в своей душе Михась и Джоана. Но головной первого десятка первой сотни тайной дружины Лесного Стана, созданной повелением великого князя Александра Невского, не мог оставить товарищей в бою, пренебречь служением Родине и помчаться за море улаживать личные дела. Джоана точно так же не могла оставить умирающего отца и отправиться за тридевять земель со своим возлюбленным.

Но вот теперь, похоронив отца, поправив и существенно улучшив состояние фамильного наследия, Джоана оставила земли, замки и капиталы на попечение друзей, леди Алисы и ее доблестного и честного мужа, настоящего полковника, и отправилась спасать возлюбленного. В этом решении проявились другие черты ее характера, доставшиеся по наследству от предков, отважных рыцарей: решительность и властность.

Джоана, оставаясь наедине с собой или общаясь с друзьями, могла предаваться сентиментальным чувствам и романтическим настроениям. Но после смерти матери, когда все сложное хозяйство вначале одного замка, а затем и всех поместий, по сути дела, легли на ее плечи, она проявляла необходимую рассудительность и твердость. Образованность и начитанность не препятствовали, а, наоборот, способствовали ее деятельности. Все окружающие понимали, что распоряжения, отдаваемые ею, точны и целесообразны, и с готовностью выполняли указания юной хозяйки. В общем, Джоана была, что называется, настоящая леди, тонко чувствующая, деликатная, но вместе с тем властная и решительная. И ее нынешний поступок — поездка в неведомую, почти сказочную для нормального европейца Россию — выглядел, с одной стороны, романтической фантазией из завирального рыцарского романа, ну а с другой — пока реализовывался на практике наилучшим образом.

Сейчас Джоана попросту рыдала на плече у Катьки, облегчая душу, успокаивая сердце. И резкая и ехидная дружинница, боец особой сотни, обычно презрительно относящаяся к женским слабостям, молча и нежно гладила ее по голове. Очевидно, Катька постепенно начинала взрослеть.

Они завтракали втроем, поскольку дьякон Кирилл еще до рассвета отплыл куда-то в одиночку на челне. А куда и зачем — таких вопросов начальнику особой сотни задавать, мягко говоря, не полагалось. Вероятно, он отправился всего-навсего на рыбалку, но любая прихоть высокого начальства — это тоже дело государственной важности. За завтраком Джоана, ранее поглощенная своими думами и сомнениями, а теперь, после Катькиных объяснений, окончательно уверившаяся в чувствах Михася, наконец, стала обращать внимание и на других людей. И тут же она обнаружила, что Разик влюблен в Катьку, причем, скорее всего, давно и фактически безответно. Отважный полусотник русской дружины, зарубивший на глазах Джоаны дюжину вооруженных до зубов отпетых головорезов, смущался, краснел и бледнел от Катькиных взглядов, в ответ на ее вопросы лепетал невпопад какие-то бессвязные слова. Катька же, словно не замечая производимого ею эффекта, весело тараторила без умолку, не проявляя ни малейшего желания как-то поддержать и приободрить очарованного ею дружинника.

Хотя, может быть, все было и не совсем так, поскольку Джоана еще плохо понимала по-русски, а Катька, обращаясь к Разику, часто переходила на родной язык. В конце концов, мучения или же радость от созерцания дамы своего сердца — это уж кому как больше нравится — для Разика закончились, ибо Катька отправила его топить баню. Леди Джоана плохо поняла смысл последней фразы и решила, что дружинник должен утопить что-то в озере. Но вскоре она пожалела, что сама не утопилась сразу же после завтрака.

Пока Разик занимался баней, Катька отвела Джоану в горницу и принялась демонстрировать ей русские платья, в которые надобно было переодеться, чтобы потом, во время поездки по Руси, привлекать к себе как можно меньше внимания. Джоане платья не то чтобы не понравились, но и особого восторга не вызвали. Все же привычные европейские наряды были больше по душе истинной английской леди. А затем Катька с безмятежным выражением лица и доброй ласковой улыбкой предложила Джоане помыться и попариться. Ничего не подозревающая Джоана, взяв предложенные ей чудесные льняные полотенца, а такую роскошь не всякая английская дама, даже состоятельная, могла себе позволить, проследовала за Катькой. Та зачем-то прихватила с собой пару букетов из каких-то веток с сухими зелеными листьями. Они во множестве висели под крышей в сенцах.

Девушки направились к небольшой, отдельно стоящей избушке. Катька гостеприимно распахнула дверь из идеально подогнанных досок на затейливо кованых петлях, и владетельная английская леди Джоана Шелтон, хозяйка двух замков, трех поместий и пяти заокеанских плантаций, впервые в жизни торжественно вступила в настоящую русскую баню. Что поделать, ведь просвещенной Европе бани были неведомы, и Джоана всю жизнь мылась в большой лохани. Один вид этих лоханей, наполненных подозрительно мутной, редко меняемой водой, вызывал брезгливое содрогание у всех прибывавших в заморщину леших. Впрочем, юная леди Джоана была девушкой очень чистоплотной и очень состоятельной, и ей воду в лохани меняли, конечно же, каждый раз, в отличие от, например, казарм морской пехоты. И от Джоаны всегда исходил чарующий аромат юного тела, свежего и чистого, а не тяжелый и приторный запах духов и благовоний, которые выливали на себя литрами иные леди, чтобы отбить естественный запах своей не очень молодой и не очень тщательно вымытой плоти. А в дикой России, не ведавшей о существовании кельнской воды, называемой по-французски о-де-колон, не только боярыни, но и простые крестьянки мылись в бане чуть ли не каждый день. Впрочем, в культурной Европе огнедышащая русская банная печь, крутой кипяток, каменка-парилка и веники были отчасти известны, их стилизованные изображения можно увидеть на живописных полотнах художников, изображавших мучения грешников в аду. И в этот-то ад безжалостная Катька и ввела за руку ничего не подозревающую, доверившуюся ей Джоану!

Когда десяток Желтка, следовавший из стана на заимку обходной дорогой в конном строю, приблизился к месту своего назначения, до их ушей донеслись отчаянные девичьи вопли, по громкости и безысходности напоминавшие предсмертный крик.

Желток немедленно подал команду:

— Ружья с пулями и пики — к бою!

Желток с самого детства был отличным дружинником, а теперь стал прекрасным грамотным командиром. Он мгновенно прокачал сложившуюся ситуацию и принял единственно правильное решение. Наличие на заимке какого-либо врага было полностью исключено, ни один человек не смог бы пробраться через засады, заставы и заслоны, вот уже триста лет надежно прикрывавшие территорию тайного воинского Лесного Стана. Вывод напрашивался сам собой: на заимку забрел медведь-помоечник. Обычные нормальные медведи, конечно же, сторонились человека и человеческого жилья, чуя его за версту и обходя стороной. Но среди мишек в небольшом числе попадались особи, одержимые то ли исследовательским зудом, то ли еще каким редким для зверья инстинктом, которые целенаправленно вторгались во владения человека и обожали рыться во всяких отбросах хозяйственной деятельности.

Самыми доступными объектами для них были помойки, вынесенные, естественно, за пределы поселений. Мишки разбрасывали тщательно обустроенные и даже уже закопанные хранилища отбросов цивилизации и вступали в конфликты с людьми, пытавшимися им помешать в этом грязном деле. Такого медведя-помоечника, повадившегося отираться возле жилья, отвадить было практически невозможно, и приходилось его убивать, поскольку огромный дикий зверь представлял нешуточную опасность для безоружного человека, не готового к встрече с ним, в первую очередь для детей и женщин, спокойно хлопотавших по хозяйству. Поэтому Желток и велел своим дружинникам привести в боевую готовность не мелкокалиберные пистоли или мушкеты с картечью, а ружья с пулями, и не сабли, а пики, которые в данной ситуации вполне могли заменить охотничьи медвежьи рогатины.

Однако когда десяток с пиками и ружьями наперевес на всем скаку вылетел с узкой лесной дороги на поляну, на которой размещалась заимка, бойцы увидели не зловредного медведя-помоечника, а Разика, спокойно сидящего на крылечке. Он деликатно повернулся спиной к отдельно стоящей баньке, хотя ведущая в нее дверь была с другой стороны и открывалась непосредственно на озеро, в которое можно было выскочить прямиком из парилки. Именно из этой бани и раздавались встревожившие дружинников предсмертные вопли. Окинув взглядом изготовившийся к бою десяток, Разик понимающе усмехнулся.

— Отбой тревоге! Всем спешиться и обедать, — и пояснил все еще недоумевающим бойцам: — Это не Грюнвальдская битва, это Катерина знакомит английскую леди с русской парилкой.

С шутками и смехом дружинники спешились, принялись расседлывать своих коней, снимать оружие и амуницию. Желток первым делом подошел к Разику, и давно не видевшиеся друзья крепко обнялись.

— С возвращением, брат! Ты молодец, не зря ездил за тридевять земель, все сделал как надо. Теперь мы его обязательно отыщем. Живого и невредимого.

— С недавних пор я тоже в это поверил. Она его любит. А любовь, как известно, способна творить чудеса. Вот если бы и меня так... — Разик не докончил фразы и лишь горестно вздохнул. — Ладно, пойдем в избу, тебе ведь тоже надо с дороги перекусить. Война — войной, а обед — по расписанию.

В этот момент раздался всплеск и оглушительный визг, на сей раз вполне радостный и счастливый. Очевидно, Катька и Джоана, вывалившись из парилки, плюхнулись в озеро остывать.

— Я так понимаю, что английская леди уже успешно прошла огонь и воду на Руси. Дай Бог ей дойти и до медных свадебных труб! — как всегда, полушутя-полусерьезно произнес Желток.

Но Джоану сегодня ждало еще одно испытание. Когда они с Катькой, разрумянившиеся и невесомые, в белоснежных льняных платьях вплыли в трапезную, Разик шутливо подал сидящим за столом бойцам ту самую команду, какую подают при прибытии старших начальников:

— Братья-дружинники!

И бойцы вскочили, вытянулись в струнку, приветствуя красавиц. Внезапно Джоана слабо вскрикнула, отпрянула назад, к Катьке, судорожно вцепилась ей в руку.

— Что случилось, Джоаночка? — удивленная Катька ласково обняла девушку за плечи. — Мышь, что ли, увидала?

Но Джоана, не отвечая Катьке, смотрела в одну точку застывшим взглядом, затем едва выговорила сдавленным голосом:

— Кузен Гарри? Но ведь ты же погиб где-то в неведомых краях?!

— О Господи! — воскликнул Желток, первый понявший, в чем, собственно, дело. — Леди Джоана, я действительно ваш кузен, но совсем не Гарри. Гарри умер. Успокойтесь и садитесь к столу.

Теперь все присутствующие наконец догадались, что Желтка опять приняли за его дальнего английского родственника, удивительно на него похожего. Полгода назад это самое сходство, которым коварно и умело воспользовался противостоявший лешим Малюта Скуратов, нанесло им большой урон.

Присев к столу и выпив для успокоения две изрядные кружки квасу, принесенного из погреба, с ледника, Джоана кратко поведала дружинникам историю, которую они и так уже знали в общих чертах. Руку и сердце ее прабабушки по отцовской линии выиграл на рыцарском турнире некий иноземный принц. Как Джоана выяснила только вчера, этот принц был русским дружинником, прибывшим из этих самых мест, куда она сейчас приехала. Поскольку отец прабабушки был старшим в их графском роде, а его сыновья погибли, он завещал майорат мужу своей дочки, то есть русскому дружиннику. Другие — младшие — родичи были смертельно обижены таким решением, и время от времени некоторые Шелтоны, попав в стесненные обстоятельства, отправлялись за море, чтобы разыскать этого самого принца, вернее, его наследников, расправиться с ними и вернуть майорат, то есть титулы, земли, замки и доходы. Год или два назад и кузен Гарри, даже в собственной семье считавшийся отпетым злобным негодяем и мошенником, вышел в отставку из гвардейского полка, служить в котором было весьма накладно для его тощего кошелька, поступил на службу в Форин Офис — министерство иностранных дел и стал разъезжать с посольствами по соседним странам, пытаясь обнаружить следы того самого принца, наследников которого он поклялся убить. В конце концов ему это, по-видимому, удалось.

— А как же умер кузен Гарри? — завершив свой рассказ, задала Джоана вполне естественный вопрос.

И Разик, и Желток, не говоря уж об остальных храбрых дружинниках, находившихся у них в подчинении, как по команде уставились на Катьку, переложив на хрупкие девичьи плечи всю тяжесть затруднительного ответа. Впрочем, нет, при чем тут девичьи плечи? Дружинники обратились за содействием к бойцу особой сотни, а то, что боец этот был сейчас не в черном берете, а в льняном белом платье — ну так это, вероятно, в целях маскировки, ибо у особников свои приемы.

Катька, естественно, не разочаровала дружинников и не запятнала честь мундира особой сотни, хотя и отсутствовавшего на ней в данный момент. Она возвела глаза к потолку, скорбно покачала головой и произнесла со вздохом:

— Кузен Гарри умер от угрызений совести.

— Да, именно так я себе и представляла вероятную кончину несчастного кузена, — в тон Катьке ответила Джоана.

На некоторое время повисла довольно неловкая пауза, но в этот момент с озера донесся голос дьякона Кирилла, подплывшего к причалу заимки:

— Эгей, бойцы, принимайте добычу! Сидевшие за столом мужчины с готовностью вскочили и дружно ринулись на причал вдесятером, как будто готовясь притащить кита, загарпуненного дьяконом в Студеном море.

Кита, разумеется, не было, но в челне находилась полная корзина рыбы. Дьякон и вправду ездил просто на рыбалку, хотя рыба могла быть наловлена им и в целях конспирации, для сокрытия истинных причин поездки. Ведь про особников никогда нельзя было что-либо утверждать наверняка.

Джоана с интересом рассматривала крупных серебристых рыбин, которых бойцы вывалили из корзины на траву в стороне от причала и принялись потрошить и чистить, намереваясь приготовить уху. Разик с готовностью пояснил девушке названия этих самых рыб:

— Вот это — семга, по-вашему salmon, это — хариус, или grayling, а вот этой рыбы в Англии и в Шотландии, пожалуй, и нет. Называется она пелядь.

— Пи-лядь, — старательно повторила Джоана. Разик хмыкнул, Катька хихикнула, бойцы переглянулись.

— Знаешь что, сестренка, — Катька изо всех сил пыталась придать лицу серьезное выражение. — Ты, пожалуй, название этой рыбы не запоминай. Все равно она редкая, и ее мало кто знает. Пойдем лучше со стола уберем, а то оставили еду да посуду. И вообще, пора нам собираться в путешествие, ибо завтра с восходом солнца поскачем мы в сопровождении добрых молодцев через леса и поля навстречу твоему жениху.

Лежанка была жесткой и узкой, спина от нее болела, эта боль отдавала где-то в груди, и никак не получалось сделать глубокий вдох. Михась попытался приподняться на локтях, вздохнуть полной грудью, повернуться на бок. Это ему удалось, хотя и не без труда. Он снова погрузился было в приятную дрему, но уже через минуту частично пробудившееся сознание яркой холодной вспышкой захлестнул вопрос: «Где я? Что со мной?»

Михась рывком вскочил с лавки, служившей ему ложем, и тут же, охнув, сел, вернее, почти упал на нее. Правый голеностоп был прихвачен лубком из толстой бересты, грудь перебинтована крест-накрест, на гудящей, невероятно тяжелой голове также находилась повязка. Что-то еще с головой было не так, как обычно, но Михась пока не мог понять, что же именно. Из молочно-белой и одновременно почему-то сумрачной пелены, клубившейся перед глазами, вышел человек, приблизился к нему. Михась плохо различал его силуэт, отчетливо разглядел лишь глаза. Взгляд этих глаз был проникновенный, умиротворяющий, и раненый дружинник почему-то сразу успокоился, расслабился, откинулся спиной к стене, возле которой стояла лавка.

— Выпей-ка вот взвару лечебного, витязь! — Человек протянул ему кружку. — Сам удержишь, или тебе помочь?

— Сам, — едва разлепив сухие запекшиеся губы, шепотом выдохнул Михась.

Теплый взвар приятно освежил гортань, мягкой волной проник в желудок. Михась протянул пустую кружку в окружавшую его пелену, почувствовал, как ее забрали из подрагивающих от слабости пальцев.

— Еще?

— Да.

Он вновь поднес к губам наполненную кружку, движения его стали более уверенными. Сознание постепенно прояснялось, голова болела уже не так мучительно и безысходно.

— Где я?

— Ты в безопасности, сыне.

Пелена постепенно исчезала. Михась разглядел бревенчатые стены небольшой комнатенки, крохотное оконце, затянутое бычьим пузырем, печь, дощатый стол, на нем — толстую книгу в кожаном переплете, какой-то странный длинный предмет на полу у противоположной стены. Подняв голову, он увидел огонек лампадки под образами в красном углу. Образов было много, гораздо больше, чем могло бы быть в обычной крестьянской избе. Михась перевел взгляд влево, на стоящего возле него человека. Тот был одет в темную рясу, на его груди тускло поблескивал массивный медный крест, частично прикрытый длинной седой бородой. По-видимому, человек был довольно высок, поскольку стоял пригнувшись и при этом почти упирался головой в потолок. В руках он держал кувшин с целебным взваром.

— Я в монастыре? — хрипло, но уже не шепотом, а почти нормальным голосом спросил Михась.

— Ты в лесном ските, сыне.

— А где расположен этот лес? Монах-отшельник ласково усмехнулся:

— Слава Богу, оживаешь постепенно, раз такие вопросы задаешь. В полусотне верст от Москвы расположена чащоба сия.

— Сколько часов я был без сознания? Меня должны вот-вот разыскать свои.

— Мы подобрали тебя в лесу месяц назад.

Михась минуту-другую пытался осознать сказанное собеседником. Наконец до него стал медленно доходить смысл его слов.

— Месяц?!

Он уронил голову, закрыл ладонями лицо и тут наконец понял, что еще было с ним не так. У него выросла борода, причем довольно большая. Ну, конечно, прошел целый месяц. На Руси бороду брили только дружинники Лесного Стана. Разумеется, люди, оказавшие ему помощь, ухаживавшие за ним, не собирались, в дополнение к прочим заботам о раненом, еще и орудовать бритвой, которой у них к тому же и в помине не было.

— Тебя уже искали. Через несколько дней после того, как мы тебя принесли сюда, в скит. По всем деревням окрестным несколько отрядов прошлись.

— Кто искал?

— Они все твоими друзьями сказывались. Только, — монах усмехнулся, — не поверил я им. Были среди этих друзей кое-какие личности, мне по прежней жизни знакомые. Меня-то они не признали в новом облике, а уж я-то их не забуду вовек.

— Кто они?

— Ну, скажем, Афонька Вяземский.

— Князь Афанасий Вяземский? — воскликнул Михась.

Он вспомнил берег той болотистой речушки, где их десяток встал в заслон, прикрывая отход отряда, и красавца князя, одного из главных царевых опричников, бывшего не только палачом-любителем, но и профессиональным опытным военачальником. Князь, укрывшись за спинами стрелецких шеренг, пригнувшись к шее белого аргамака, чтобы не попасть под мушкетные выстрелы леших, острием сабли гнал эти шеренги в атаку на позиции их десятка.

— Его русским князем и назвать-то срамно, несмотря на все его заслуги ратные! Имя ему — царев кромешник! И место ему в аду кромешном, из которого он на Русь многострадальную извергся вместе с прочей опричниной! — сурово, как приговор, произнес монах.

— А другие, на опричников не похожие, были?

— Были всякие. Но у них же на лбу не писано, кто друг, кто враг. И решил я, что если мне тебя выходить удастся, то ты уж сам и определишь впоследствии, к какому брегу пристать.

— А почему ты решил, отче, что меня выхаживать следует? Вдруг я тоже из опричников?

— Ты умирал беспомощный, вот я заботу о тебе на себя и принял по заповедям христианским. А кто ты есть в сущности — так в том Бог тебе судья.

— Спасибо, отче, что от смерти спас и от опричников укрыл. Это с ними я последний бой вел. Потому они меня и разыскивали.

— Надеюсь я все же, что бой тот был для тебя не последний. Уверен, что выздоровеешь ты с Божьей помощью.

Михась некоторое время сидел молча, приходя в себя, обдумывая ситуацию, в которой он оказался. Монах, понимая его состояние, отошел, чтобы не мешать, взял со стола фолиант, присел на лавку к оконцу, принялся читать. Долго размышлять дру-жинику было, собственно, не над чем. Дислокация ему была более-менее ясна, а вот диспозиция... Вариантов было всего два. Во-первых, рано или поздно его товарищи возобновят поиски. Дружинники тайного Лесного Стана никогда своих не бросали, ни живых, ни мертвых. Естественно, Михась не знал, что опричники сымитировали его гибель, повесив чье-то обезображенное тело в обмундировании поморских дружинников у кремлевской стены. Во-вторых, если его поиски почему-либо затянутся, он, выздоровев и окрепнув, сам доберется до Лесного Стана, вернется в строй. Вот и все.

Михась глубоко вздохнул, допил остатки целебного настоя:

— Отче, ты, когда рассказывал о том, как меня из беды вызволял, говорил о спасителях «мы», во множественном числе. Много еще людей обо мне осведомлены?

— Нет, витязь, немного. Еще только один человек. Скоро с ним познакомишься.

— И еще один вопрос, если позволишь.

— Позволю, и не один. Долго нам тут с тобой еще предстоит беседовать.

— Это точно, — Михась с грустью оглядел повязки на ранах. — Скажи, отче, а как ты меня укрыть-то смог от тех опытных ищеек? Где-нибудь в лесу прятал?

— Да нет, под ложем моим отшельническим.

Монах указал рукой на тот самый странный предмет, находящийся возле противоположной от Михася стены, и леший наконец понял, что это гроб, стоящий на собственной крышке.

— Вот в гроб сей я каждую ночь и укладываюсь, о бренности земного бытия думая. Заслышав, что чужие люди с треском и шумом в скит по тропинке запутанной пробираются, я сам-то в гроб возлег, а тебя под крышкой, на коей он воздвигнут, укрыл. Зайдя в келью сию, оглядев ее пристально, не решились они ко гробу приблизиться. Так и ушли восвояси... А теперь имя твое мне узнать не мешало бы, если, конечно, в тайне его сохранить не захочешь. Надо ведь в беседах как-то называть тебя.

— Нет, отче, от тебя-то уж таиться мне не пристало. В дружине поморской боевые товарищи меня Михасем кличут.

— Значит, правильно я догадался, вынося тебя из чащобы почти бездыханного, что ты из поморских Дружинников, о коих митрополит Филипп отзывался как о верных сынах отечества, — удовлетворенно кивнул монах. — Ну а меня зови отец Серафим.

— Спасибо, отец Серафим.

Михась, почувствовав слабость, вновь лег на лавку, застеленную лишь тонкой дерюжкой, и погрузился уже не в забытье, а во вполне здоровый сон. Когда он открыл глаза, уже вечерело. Отец Серафим по-прежнему сидел возле подслеповатого оконца, погруженный в чтение фолианта. Он поднял голову, ласково улыбнулся дружиннику.

— Ну, витязь, попробуй встать и пройтись на своих ногах, коли силы да желание есть. Я вон тебе костылек прислонил к лавке-то. Только не горячись, не прыгай как молодой петух, а ступай медленно да раздумчиво.

Михась сел на лавке, протянул руку, взял костыль, представлявший собой толстую ветку с развилкой на верхнем конце, обмотанной тряпицей. Затем он медленно, как ему и советовал монах, поднялся, опираясь на костыль дрожащей рукой. Его шатнуло, в ушах зазвенело тонко и протяжно, в глазах на миг потемнело. Но он стоял!

— Ничего, отец Серафим, прорвемся! — голос лешего звучал глухо, но твердо и уверенно.

Отец Серафим кивнул одобрительно, закрыл книгу, встал, подошел к низкой двери и широко распахнул ее перед дружинником. Михась крохотными шажками, припадая на прихваченную лубком раненую ногу, пошел к этой двери. Монах помог ему преодолеть порог, и дружинник очутился на свежем воздухе — крохотной поляне перед скитом. Он глубоко и радостно вдохнул полной грудью лесной воздух, обвел просветлевшим взглядом редкую желтую листву на ветвях кустов и берез, поднял взгляд и увидел небо. Сквозь серую пелену сплошных облаков над самыми кронами деревьев едва пробивался краешек солнца. Однако Михасю его свет показался нестерпимо ярким, он невольно зажмурился, но тут же открыл глаза и еще раз повторил любимое присловье леших:

— Прорвемся!

На следующее утро он уже встал и пошел более уверенно, самостоятельно открыв дверь и перебравшись через довольно высокий порог. Михась наметил себе дистанцию в один круг по крохотной поляне и собирался ее преодолевать каждый день, постепенно увеличивая число кругов и скорость передвижения. А еще, сидя на лавке, он собирался тренировать плечи и кисти рук, мышцы спины и поясницы. Конечно, ему хотелось выложиться, рвануть как можно дальше и быстрее, через боль, через не могу, но Михась, всю жизнь занимавшийся физическими упражнениями и тренировками, не раз залечивавший различные травмы, прекрасно понимал, что гнать в такой ситуации нельзя, здесь нужны терпение и постепенность.

Он наматывал уже второй нелегкий и удручающе медленный круг, как вдруг его чуткое ухо уловило в привычных шорохах и голосах леса новый едва слышный посторонний звук. Михась замер, напрягся. По лесу шел человек, и его легкие уверенные шаги приближались к поляне, на которой стоял скит.

Михась что было сил заковылял к двери, буквально ввалился внутрь избушки, тяжело и прерывисто дыша, упал на лавку.

— Что случилось, витязь?

— Кто-то идет сюда по лесу, отче!

Отец Серафим захлопнул за дружинником дверь, задвинул засов, подошел к оконцу, встал возле него, напряженно всматриваясь сквозь мутный пузырь в опушку леса.

— Приготовься влезть под крышку гроба. Надеюсь, она вновь надежно укроет тебя от чужих глаз.

Несколько минут прошли в напряженной тишине.

— Что-то никого пока не видно. Не почудилось ли тебе, витязь?.. — с сомнением в голосе произнес было отец Серафим и вдруг воскликнул: — Да нет, все же прав ты. Гостья к нам пожаловала!

Он жестом успокоил Михася, собравшегося было заползти в упомянутое укрытие, отодвинул засов, отворил дверь. А затем обернулся, изумленно посмотрел на дружинника:

— Как же ты шаги-то ее за две сотни саженей расслышал?

Михась только пожал плечами:

— Вырос я в лесу, отче.

Девчонка даже не вошла, а впорхнула в дверь. По ее движениям, по радостному оживлению и веселой улыбке было видно, что она не шла, а бежала вприпрыжку. Очевидно, походы в скит были в ее жизни очень приятным и желанным событием. Она была совсем молоденькой, наверное, лет семнадцати, невысокая, худенькая, с серыми глазищами и толстой русой косой, одетая в простенький сарафан из грубого сермяжного полотна. На голове у нее был повязан старенький платок, и обута она была отнюдь не в сапожки, а в лапотки. Но ее улыбка и бьющее через край ощущение полноты жизни заставили бы кого угодно невольно улыбнуться в ответ и почувствовать хотя бы на минуту, что и в этом мире все может быть прекрасно и замечательно.

Она принесла довольно большой узелок, но при виде Михася, стоящего посреди горницы, выронила его, всплеснула руками и воскликнула, обращаясь к монаху:

— Ой, отец Серафим! Он уже совсем живой! А ведь столько времени был как мертвый! Ты прямо кудесник, отче!

— Вместе выходили мы этого молодца, доченька! Имя его Михась, и он действительно поморский дружинник. Об этих народных заступниках слухи даже в нашу глушь дошли, — произнес монах тепло и ласково и обернулся к Михасю: — Вот и пришла твоя главная спасительница, витязь. А зовут ее Анюта.

Девушка почему-то засмущалась, зарделась, потом степенно поклонилась дружиннику, подняла глаза, посмотрела озорно и восторженно.

Михась машинальным жестом чуть было не поднес ладонь к голове, демонстрируя английское военно-морское приветствие, но задержал руку, приложил ее к груди, неловко поклонился по-русски:

— Спасибо, Анюта!

Ему почему-то стало вдруг неудобно перед девушкой и за свою бороду, и за хромоту и раны, и за дерюжные портки и рубаху вместо привычного ладного обмундирования. Михась с раннего детства привык ходить в военной форме лесной дружины, ставшей его второй кожей. Он лишь однажды ненадолго сменил эту форму, и то не на цивильное рубище, а на мундир морского пехотинца Ее Величества Королевы Англии. А сейчас он одет как чучело огородное и едва стоит, опершись на костыль. Какой уж там витязь и защитник! Только что готов был от малейшего шороха под крышку гроба заползать.

Впрочем, за свой внешний вид Михась переживал совершенно напрасно. Даже в посконной рубахе и портках, с поврежденной ногой, перебинтованной головой и грудью он выглядел стройным и подтянутым, представлял резкий контраст с деревенскими мужиками, либо согбенными ежедневным непосильным трудом, либо заработавшими какой ни на есть достаток и начавшими на радостях обжираться, отращивать себе брюхо. Конечно, и в селе, в котором жила Анюта, было множество красивых и сильных молодых парней, но они очень быстро уходили на заработки в города, поступали в ополчение или сбегали в казаки-разбойники.

Но главное для Анюты заключалось отнюдь не во внешности Михася, а в его глазах, добрых, умных и одновременно грустных. Таких глаз у окружавших ее людей Анюта не встречала. Ее односельчане обычно смотрели на окружающий мир затравленно и зло, или бесшабашно, безнадежно. И только монах-отшельник, отец Серафим, которому девушка носила пропитание раз в два-три дня по поручению их сельского священника, был похож выражением глаз на Михася. Анюта любила монаха, как родного отца, тем более что была сиротой и жила в семье тетки. Ее мать рано умерла от вечных трудов, непрерывных родов и недоедания. Отец ушел с ополчением на Берег, то есть на рубеж, проходящий по берегу Оки, и там сложил голову, отражая очередной набег крым-цев на Русь. Из братьев и сестер также в живых не осталось никого. Все сгинули от болезней, голода или пропали, уйдя из села в поисках лучшей доли. И только тетка, мамина сестра, решительная и энергичная, а главное — здоровая женщина, взяла сироту-племянницу батрачить в свое крепкое и обширное хозяйство. И на том спасибо, кусок хлеба у Анюты теперь был. Ну а родительский дом, старый и покосившийся, с дырявой крышей, достался ей в наследство. Никто из односельчан на него не позарился, и вовсе не оттого, что совесть не позволила обидеть сироту, а просто побрезговали развалюхой.

И жила Анюта в непрерывном тяжком труде, голоде, холоде и недосыпе, смиренно, по-христиански считая, что это и есть жизнь. Но около года тому назад сельский священник поручил ей ходить за семь верст, через чащу и болото, по еле различимой в ясный день звериной тропе в лесной скит, носить пропитание монаху-отшельнику, возносящему молитвы Господу во имя всех страждущих, в особенности — жителей ближайшего села. Вероятно, священник выбрал безропотную сироту в качестве исполнительницы этого чрезвычайно обременительного поручения вовсе не из духовных соображений. Любой другой просто послал бы батюшку куда подальше. Но вольно или невольно, а сей достойный пастырь сделал благое дело.

Отец Серафим после первой же короткой беседы с простой и скромной деревенскойдевушкой, проделавшей трудный путь к скиту и принесшей ему немудрящие доброхотные даяния, понял, что перед ним человек с тонкой и трепетной душой, пытливым и острым от природы умом, хотя и совершенно неразвитым. И монах, полюбивший эту чудную добрую и работящую девушку, как родную дочь, задался целью дать ей то единственное богатство, которым он обладал в нынешнем своем положении. Он принялся учить Анюту грамоте.

Как правильно с первого взгляда определил отец Серафим, девушка оказалась на редкость способной.

И вскоре ей, не видевшей ничего, кроме своей деревни, скотного двора да сиротской жизни без любви и ласки, в священных книгах раскрылся мир иных людей, духовных исканий и поступков, подсказанных не только стремлением к сытости и теплу. И еще ей открылась история всего человечества, частицей коего, и не ничтожной, а не менее нужной Богу и людям, чем другие, она впервые ощутила и саму себя. Конечно, Анюта была бесконечно благодарна отцу Серафиму, открывшему ей этот новый и чудесный мир, в который она уносилась в своих мечтах, чтобы не сойти с ума от беспросветности повседневной жизни.

Отец Серафим был старцем с седой бородой и обликом иконописного святого. Естественно, Анюта не могла испытывать к нему иных чувств, чем духовное почтение и дочерняя любовь, а ее сердце подспудно жаждало любви настоящей. Она в самой глубине души верила, что рано или поздно со сверкающего облака к ней снизойдет былинный герой в богатырских доспехах и с улыбкой на устах уведет в свой справедливый и счастливый мир, описанный в книгах. И глядя на стройного и сильного, несмотря на раны, Михася, оказавшегося бойцом поморской дружины, которой народная молва приписывала многочисленные подвиги, совершенные при защите слабых и угнетенных, Анюта чувствовала, как у нее слегка начинает кружиться голова и сладко щемит в груди. Пусть даже появление Михася в глухой чащобе леса, по которому девушка ходила в скит, произошло совсем не так, как это представлялось ей в грезах.

В тот день Анюта шла привычной дорогой, преодолевая коварное болото, ловко и легко перепрыгивая с кочки на кочку. Отойдя далеко от постылой деревни, она выпрямила спину, расправила плечи, заулыбалась и даже принялась напевать вполголоса. Если бы ее в этот момент увидел любой из односельчан мужского пола, он поразился бы красоте этой девчонки, которую все привычно считали замухрышкой.

Внезапно девушке послышался слабый стон. Она на секунду остановилась, но затем продолжила свое движение. В лесу и на болоте раздавалось множество странных звуков, но Анюта никогда не пугалась их. В своей короткой жизни она уже твердо усвоила, что нужно бояться не лесных зверей, всегда сытых в конце лета, не теней и звуков, а только лишь живых людей, способных совершать зверские поступки. Но вскоре стон повторился более явственно и близко. Анюта перекрестилась и решительно двинулась в направлении этого звука, по-прежнему осторожно делая каждый шаг по опасному болоту. Перепрыгнув с очередной кочки на островок с сухой и твердой почвой, на котором росли кусты и несколько чахлых молодых елочек, она едва не споткнулась о лежащего в траве человека.

Анюта слабо вскрикнула, отпрянула в сторону и едва не упала, оступившись, в болотную жижу. Впрочем, вскрикнула она не от страха, а скорее от неожиданности. Человек был одет в странную серо-зеленую одежду, которая делала его едва различимым в траве. Хотя одеждой это назвать можно было лишь весьма условно, кафтан и шаровары были изодраны в лохмотья, которые великолепно сливались с травой и делали незаметным лежащего человека. Потому она и не смогла вовремя разглядеть его, пока фактически на него не наступила.

Человек вновь застонал. Анюта решительно наклонилась к нему, перевернула на спину. Странный серо-зеленый головной убор, напоминавший блин — слова «берет» Анюта слыхом не слыхивала, — свалился с его залитой кровью головы. Грудь незнакомца также была в крови. При нем не было никакого оружия, лишь на кожаном ремне в простеньких ножнах висел небольшой и нестрашный с виду нож.

«Иноземец? Охотник? Заблудился в лесу, и его помял медведь?» — терялась в догадках Анюта. В любом случае человек был жив, и ему требовалась помощь. Девушка огляделась по сторонам, запоминая место, поставила на землю свою корзинку, в которой она несла еду отцу Серафиму, и во всю прыть побежала к скиту, впрочем не теряя осмотрительности и по-прежнему внимательно выбирая путь по болоту.

Отец Серафим, выслушав сбивчивый рассказ запыхавшейся девушки, тут же отправился на болото, прихватив чистую холстину для перевязки, целебные снадобья, а также материал для носилок. Монах внимательно осмотрел незнакомца, с помощью Анюты перевязал ему раны, предварительно осторожно сняв остатки обмундирования. Отец Серафим уже хотел было утопить изодранный, ни на что не годный кафтан в болоте, как вдруг резко выпрямился и произнес:

— Гляди-ка, дочка!

На плече кафтана почти полностью сохранилась нашивка, заляпанная грязью и кровью, на которой в черном бархатном круге скалила зубы желтая лесная рысь.

— Что это, отец Серафим?

— Мне сей знак известен, дочка, — задумчиво ответил монах. — Надобно жизнь этому витязю сохранить во что бы то ни стало, да так, чтобы ни одна живая душа о нем не проведала.

— Так он витязь? Княжич иноземный? — с затаенной надеждой спросила Анюта.

— Пока точно не знаю. Ранения на нем похожи на пулевые и сабельные. И рысь эта на плече... По всему видать, что ему пришлось отбиваться от многочисленных и хорошо вооруженных врагов, а затем искать спасения в лесу.

— А тебе самому доводилось на рати биться, отче?

— Доводилось, дочка.

Монах срубил две небольшие сухие елочки, соорудил импровизированные носилки из веревок и своей старой рясы, которую он в холодные ночи пользовал вместо одеяла. Когда Анюта и отец Серафим принялись поднимать раненого на носилках, он, после перевязки затихший и переставший стонать, внезапно слабо дернулся и забормотал в горячечном бреду, не открывая глаз:

— Ребята, уходите, я вас прикрою, уведу их в лес!.. Зарядов, зарядов мало...

И еще произнес какую-то фразу на непонятном языке.

Монах сурово покачал головой.

— Вот видишь, оказывается, не жизнь свою он бегством в лес спасал, а товарищей в бою прикрывал, погоню от них уводил. Буду о здравии его молиться денно и нощно.

Михась, выслушав рассказ монаха о своем спасении, еще раз поклонился Анюте:

— Спасибо, милая девушка! И тебе спасибо за заботу, отче! — потом, помолчав и критически оглядев свое одеяние, добавил: — Так вот почему я в портках да рубахе, а не в обмундировании.

— Да уж, — усмехнулся отец Серафим. — Рубище твое воинское пришлось выбросить по причине его полной негодности. А вот сапоги, ремень да нож остались в целости, здесь, под печкой, припрятаны до поры до времени.

При этих словах монаха Анюта почувствовала некое неудобство и смущенно опустила глаза. Дело в том, что она тайком, ничего не сказав отцу Серафиму, взяла себе на память странный головной убор спасенного ею незнакомца. Но ни Михась, ни тем более отец Серафим не стали выяснять судьбу исчезнувшего берета, и девушка вздохнула с некоторым облегчением.

Отец Серафим взглянул в подслеповатое окно на почти скрывшееся за лесом солнце.

— Ну что ж, дети мои, давайте-ка, молитву сотворив, потрапезничаем наконец все втроем за одним столом. Заодно и побеседуем. А то гость наш, свет Михась, целый месяц лежал тут, бесчувственный и бессловесный, с ложечки да из телячьей соски питаемый.

Стол в ските, естественно, отнюдь не ломился от яств. Лук да хлеб, репа да каша. Ну, и квас, конечно же. Но, к немалому удивлению Михася, Анюта положила ему в деревянную миску изрядный кусок мяса, по виду и по вкусу — оленину.

— Так ты охотишься, отче? — озадаченно спросил дружинник. — И почему мясо только мне?

— Охотиться да мясо есть мне мой сан и схима не позволяют. А мясо сие нам, вернее, тебе для укрепления сил Господь послал. Третьего дня недалече на опушке олененок молоденький застрял в буреломе да ноги переломал. Почти по-человечьи кричал и плакал, бедненький. Чтобы окончить мучения твари Божьей, пришлось его прирезать из жалости. Зато теперь для раненого бойца имеется должное пропитание. А нам с Анютой хлеб да каша привычнее.

Но у Анюты не было возможности сидеть и трапезничать в ските, в самом счастливом для нее месте на земле, в котором она чувствовала себя человеком. Девушка должна была до темноты выбраться из леса, вернуться в село, чтобы назавтра с первыми лучами солнца продолжить свой бесконечный батрацкий труд. Только зимой, когда хлебопашцы поневоле отдыхают, да еще по великим праздникам она могла оставаться в лесной избушке по нескольку дней.

Анюта поклонилась отцу Серафиму, получив в ответ ласковую улыбку и благословение, затем она, бросив на Михася красноречивый взгляд, не замеченный или не понятый дружинником, певучим красивым голосом произнесла:

— До свидания, Михась! Дай Бог тебе выздоровления скорейшего!

— До свидания, спасительница!

Михась, как истинный джентльмен, лейтенант королевской флагманской морской пехоты, хоть и отставной, попытался было встать из-за стола, чтобы распахнуть перед девушкой дверь, но его желание явно противоречило физическим возможностям. Анюта легко выпорхнула из избушки без посторонней помощи, а Михась неуклюже плюхнулся обратно на лавку.

Некоторое время дружинник и монах молча сидели за столом друг напротив друга. В сгущавшихся сумерках углы скита постепенно тонули в темноте, и все ярче разгорался огонек лампады под образами.

— Что ж, сыне, поговорим по душам, ежели силы хватит и потребность в беседе чувствуешь. Или все же лучше тебе прилечь да отдохнуть?

— Да належался я изрядно за месяц-то, отче! А беседа с тобой, моим спасителем, для меня и честь, и наилучшее лекарство.

— Хорошо, сыне. Начнем с того, что ведомо мне, хотя лишь в общих чертах и без подробностей, кто ты есть таков. Да-да, не удивляйся!

Монах встал, зашел за печь, в темноту, судя по звуку, отодвинул несколько кирпичей, достал сверток, положил на стол перед Михасем. Дружинник развернул тряпицу и обнаружил в ней свой поясной ремень и любимый боевой чухонский нож в ножнах. А еще там лежала черная бархатная нашивка с изображением рыси, знак принадлежности к дружине Лесного Стана, споротый с рукава его кафтана. Нашивку явно пытались отмыть от грязи и крови, но до конца этого сделать так и не удалось, силуэт рыси был не ярко-желтым, как раньше, а тусклым, серо-бурым.

— Сапоги твои я тебе потом отдам, — произнес монах, словно не замечая, каким взглядом Михась смотрел на свой боевой шеврон. — В этих местах в лаптях ходить следует, чтобы до поры до времени лишнего внимания не привлечь.

— Так что тебе про меня известно, отче? — Михась протянул руку, накрыл шеврон ладонью.

Голос его стал хриплым и суровым, он поднял голову, прямо и пристально взглянул в глаза монаху.

— Ведом мне знак сей. — Отец Серафим успокаивающим жестом положил свою ладонь поверх ладони дружинника. — Причем с давних еще времен... Хотя, как я тебе уже говорил, и во времена нынешние пастырь достойнейший, митрополит Филипп, намекал шепотом верным людям, что поморская дружина за Русь и народ русский радеет. Лица у тех дружинников бритые, на головах у них колпаки плоские, а на плечах знак нашит: рысь оскаленная.

— Так ты, отче, хоть и в ските живешь, имеешь сведения о том, что в мире деется?

— Ежемесячно, сыне, посещаю я близлежащий монастырь для духовных бесед и совместных молитв с братией. Там и узнаю я новости людские, важные для любого пастыря, даже уединенно пребывающего в лесном ските.

— Поведай, отче, что произошло знаменательного, пока я в беспамятстве лежал. И еще, не сочти за дерзость, расскажи мне, если возможно это, откуда и что именно тебе про дружину нашу известно.

— Первый раз о дружине вашей, носящей на плече нашивки с желтой рысью, мне отец мой рассказал. В те времена, когда великий князь Иван Третий Васильевич, дед нашего нынешнего государя, вступил в битву с Литвой, Польшей и Ливонским орденом за наши исконные вотчины на берегах моря Балтийского, служил мой родитель... Впрочем, сие неважно, ибо я, от мирской суеты отрекшись, вряд ли вправе гордиться родительскими чинами да заслугами. Служил он в ту пору в войске, возглавлял которое сам большой воевода, Даниил Васильевич Щеня, из рода князей Пронских. Слыхал ли ты про такого, юноша?

— Слыхал, — коротко ответил Михась, с малышового возраста бывший в учебном отряде Лесного Стана отличником не только в боевой, но и в теоретической подготовке.

— Ну, тогда не обессудь, коли повторю я в своем повествовании что-либо тебе известное.

— Рассказывай, отче. Репетиция эст матер студиорум.

Отец Серафим одобрительно кивнул: — Приятно иметь дело с внимательным и образованным собеседником, к месту использующим иноземные изречения, понимающим, что повторение — мать учения. Правильно ли я латинскую фразу, тобой произнесенную, перевел?.. Итак, полыхала в ту пору война на наших западных границах, проходящих всего в ста верстах от стольного града Москвы... Все плотнее сгущался в тесном ските мрак наступившей ночи, все ярче горел огонек неугасимой лампадки под ликами святых на иконах, уже многие века благословлявших русских воинов на ратные подвиги.

Большой воевода Даниил Васильевич Щеня расхаживал по маленькому садику, примыкавшему к княжескому терему и отгороженному от остального обширного двора высоким забором. Садик этот был всего-то десять шагов в ширину, засажен несколькими яблоньками да шиповником, в центре его имелись лавочка и невысокие качели на резных столбиках, и предназначался он для гуляния княжон. Но хозяин, тверской князь, великодушно отвел сей уединенный уголок в распоряжение воеводы, нагрянувшего к нему в Тверь со всеми своими полками.

Когда воевода попросил князя разместить полки непосредственно в городе, по избам и сараям, в тесноте, жаре и пыли, князь, сам старый воин, был немало удивлен и предложил поставить воинский стан на обширных пригородных полях с сочной зеленой травой, ключевой водой и тенистыми березняками. «А ежели у тебя, воевода Даниил Васильевич, в шатрах для воинства недостаток имеется, так я тебе из своих запасов дам», — добавил он с ноткой превосходства ветерана над молодежью, стремительной, но неосновательной.

— Не надо шатров, — ответил Даниил Васильевич. — Не хочу я, княже, чтобы лазутчики ливонские численность моих полков пересчитали по пальцам. В городской толчее да сутолоке пущай себе гадают, сколько воинов со мной стоит, в расчетах путаются, да друг дружке в донесениях противоречат. Мне именно то и надобно: не будут иметь вражеские воеводы точных сведений. Да к тому же они и сами решат, что войско у меня малое, ибо какой же дурак разместит большой отряд в тесном городе, а не в полевом лагере?

Десять шагов от забора до забора. И столько же обратно, естественно. Ждать и догонять — хуже некуда. Воевода хотел было подняться в терем, в отведенные ему покои, охраняемые крепкой стражей, взглянуть на карту военных действий, лежащую на столе. Но он и так помнил ее, видел во всех деталях, словно она лежала перед глазами.

Даниил Васильевич даже присел было на качели, доска которых была подвешена слишком низко, поскольку предназначалась эта забава для юных дев, неуклюже толкнулся согнутыми ногами, качнулся туда-сюда. Хорошо, что никто не видит! Он вскочил, подошел к калитке, свистнул особым образом.

Его стремянной, уже немолодой, но подвижный и сообразительный, явился незамедлительно, четко, по-военному, наклоном головы выразил готовность к выслушиванию и исполнению приказаний.

— Повторяю еще раз, на всякий случай. Как только явятся на городскую заставу дружинники поморские, люди из северных вотчин боярина Ропши, — ни о чем их не спрашивать, а вести немедленно ко мне! Впрочем, и спрашивать-то их бесполезно, ибо они ребята своеобразные, неразговорчивые. Отличить их легче легкого. Лица у всех по-бусурмански бритые, кафтаны — зелено-серые, на головах колпаки приплюснутые, как блин, плоские.

— Слушаюсь, воевода! Будет исполнено! — спокойно ответил стремянной на это уже в третий раз повторенное приказание и вздохнул про себя. «Что-то уж слишком обеспокоен Даниил свет Васильевич, раньше за ним такого не замечалось. Многажды одно и то же распоряжение никогда не отдавал», — подумал он.

А беспокойство большого воеводы, тщательно скрываемое им от окружающих, но замеченное некоторыми близкими людьми, старыми сослуживцами, имело под собой весьма существенное основание. Наконец-то Великий князь Московский и всея Руси Иван Третий Васильевич отдал приказ вернуть назад исконные русские земли, захваченные литовскими и польскими князьями да рыцарями Ливонского ордена, и вновь обеспечить Руси выход к Балтийскому морю, на котором она стояла и торговала издревле. Держал великий князь, как водится, совет со своими воеводами и ближними боярами, обдумывая замысел на ведение военных действий. Много было подано разных советов и предложений, но великий князь утвердил стратегический план, разработанный молодым совсем воеводою, князем Даниилом Васильевичем Щеней. План был невиданный и неслыханный, нарушающий все воинские каноны, доселе незыблемые. Да и сам автор плана дерзкого, это если получится, или глупого, если провалится, по разрядным книгам и древним местническим обычаям должен был в Думе где-то в последних рядах молча сидеть и если и подавать голос, то лишь для одобрения речей, произносимых мужами более родовитыми.

Но великий князь одобрил план именно Даниила Щени, да еще и назначил его, вопреки местничеству, большим воеводой, возвысив над всеми князьями и боярами. И теперь многие обиженные желали не столько победы русскому оружию, сколько провала да срама этому выскочке.

А план Даниила Васильевича заключался в следующем. Все русское войско не собирается в один кулак, как это предписывает военная наука, а делится на четыре части. Три малых отряда и стратегический резерв. Три удара по Литве наносятся одновременно. Два отряда, предводительствуемые московскими воеводами, движутся на юг и на запад, начинают отбивать у неприятеля русские города и земли. В центре действует отряд князя Юрия Захарьина, он идет на Дрогобуж, начинает угрожать Смоленску. А сам воевода Щеня с основными силами находится в глубоком тылу. Первоначально малые отряды, вступившие в Литву, должны будут продвигаться без особого сопротивления. Население здесь исконно русское, оно будет их встречать не пищальными залпами, а скорее хлебом-солью, от Литвы откладываться, возвращаться в подданство князя Московского и всея Руси.

Понятно, что вскоре после начала военных действий князь литовский Александр, видя перед собой малые и раздробленные неприятельские силы, соберет свое войско и начнет по всем канонам воинской науки громить поодиночке русские разрозненные отряды. Против столь малых сил большое литовское войско выступит уверенно, без должной осторожности, с чувством подавляющего превосходства. На этом и можно будет поймать врага, заманить его в ловушку. Вот тут-то и пойдет в дело стратегический резерв, полки большого воеводы Даниила Щени вступят неожиданно в решающее сражение, что позволит разом выиграть всю войну. Теперь бы только угадать наверняка, на какой из русских отрядов бросит литовский князь свою рать, обеспечить внезапность удара основных сил и не просто отбить неприятельское войско, а уничтожить его полностью. Вот в чем заключался дерзкий план молодого воеводы, одобренный великим князем Иваном Васильевичем.

Понятно, что воевода переживал не только за себя, за свою воинскую и полководческую честь, но в первую очередь — за все великое дело, ему доверенное. По его расчетам прежде всего противник должен был озаботиться отражением угрозы Смоленску — стратегической крепости, узлу всей его обороны. И он ждал донесения от разведки, направленной им под Смоленск. Для этого была назначена особая поморская дружина.

Ранее, еще до назначения большим воеводой, Даниил Васильевич принимал участие в боевых действиях против Ливонского ордена на севере Руси. Там ему и пришлось воевать совместно с поморами. В отличие от многих князей и воевод, презиравших всех, кто по спискам Разрядного приказа имел более низкое место в военной иерархии, и не желавших обращать внимание на каких-то там поморов, Щеня очень быстро оценил боевые качества дружины. Хотя лешие действовали, как всегда, в основном самостоятельно, выполняя задачи разведывательного характера, а также совершая стремительные неожиданные маневры, нанося неприятелю удары во фланг и тыл, Щеня наладил с ними весьма тесное и эффективное взаимодействие. Конечно, ни о каком взаимодействии не могло бы идти и речи, если бы и начальники дружины Лесного Стана, в свою очередь, также не оценили бы талант, смелость и самоотверженность молодого московского воеводы.

В самостоятельных действиях дружины Лесного Стана не было ничего удивительного, ибо в те времена князья и воеводы были независимыми хозяевами своих уделов и своих полков, набранных в своих владениях, и весьма неохотно кому-либо подчинялись, ведя бесконечные местнические споры, выясняя, кто кого главней. Весьма редко удавалось достичь единства в русском войске. Только укрепляющаяся власть великого князя становилась организующим началом, сдерживающим время от времени боярскую вольницу. И Даниил Васильевич Щеня, поддерживая великого князя, презирал местничество и в первую очередь думал о пользе, которую должен принести отечеству, а не о собственной персоне. В общем, его взаимодействие с дружиной Лесного Стана, которым гнушались остальные воеводы, получилось весьма успешным.

Сейчас, фактически возглавив военные действия всего русского войска, Щеня первым делом призвал хорошо знакомых ему поморских дружинников, отведя им весьма важную роль в исполнении своего плана.

Звякнула щеколда, заскрипела калитка. Воевода прервал свое монотонное движение по девичьему садику и резко обернулся. В сопровождении стремянного в садик вошел тот, кого Даниил Васильевич ожидал с таким нетерпением. Это был невысокий коренастый дружинник, одетый в серо-зеленый кафтан и такие же шаровары, на берете которого была нашита широкая косая полоса красного цвета, означающая для людей знающих, что дружинник сей имеет звание тысяцкого.

Коротким жестом велев стремянному удалиться, воевода крепко пожал руку дружиннику, пригласил садиться. Они опустились на лавочку, явно низковатую для взрослых мужчин.

— Докладывай, Свирь! — Даниил Васильевич назвал старого своего знакомого, тысяцкого поморской дружины, его боевым прозвищем.

— Полк Юрия Захарьина занял Дрогобуж. Скоро от него будет гонец. Мы его обогнали, срезали угол по полям да болотам. Князь Юрий уже двинулся, как ты и велел, по дороге на Смоленск, миновал Митьково поле, перешел речку Ведрошу, что прямо за полем в Днепр впадает, и встал лагерем за мостом. Моя дружина скрытно сосредоточилась в густом лесу, расположенном на левом фланге Митькова поля. На десять верст вокруг я выставил секреты, чтобы наблюдать за литовскими лазутчиками. И в Смоленск у меня разведчики посланы, с почтовыми голубями, взятыми с княжеского двора, — тысяцкий указал рукой на затейливую резную башенку голубятни, возвышавшуюся над забором и яблоньками. — Вскорости от них донесение прямо сюда должно прийти. Я на голубятне выставил парный караул из своих дружинников.

— Молодец, тысяцкий, все верно сделал. И про лазутчиков литовских хорошо сказал. Надо именно наблюдать за ними, но не трогать! Они должны убедиться в том, что в тылу отряда князя Юрия на двести верст, до самой Твери, наших войск нет, и лишь в городе стоит мой малочисленный отряд. Сам-то я не прячусь, открыто по городу езжу, а противнику известно, что место мое весьма скромное по разрядным спискам. И наши-то бояре не все верят, что меня великий князь большим воеводой назначил, а литовцы-то тем более решат, что я с второстепенным отрядом в городе сижу, тем более что людей моих, надежно укрытых по дворам и сараям, им сосчитать не удастся. Вот пусть и донесут литовские разведчики своему князю Александру, что на Смоленск лишь Юрий Захарьин с одним полком идет... Квасу хочешь? — Воевода нагнулся, достал из-под лавочки, из густой травы запотевший глиняный жбан и расписной деревянный ковшик.

— Благодарствую, Даниил Васильевич, не откажусь, выпью с удовольствием!

Подождав, пока тысяцкий утолит жажду, Щеня продолжил:

— А теперь перейдем к главному. Как только князь литовский соберет свое войско в Смоленске, а я уверен, что он в первую очередь именно Смоленск защищать будет, и, надеясь на подавляющее превосходство, без опаски двинется на князя Юрия, о чем твои разведчики через голубиную почту нам сообщат, мы тут же должны из Твери выйти ускоренным маршем ему навстречу. Вся сложность в том, что от Смоленска до Митькова поля, где мы рати вражеской встречу готовим, семьдесят верст, а от Твери — двести. Но все же мы туда должны прийти чуть раньше. Какие соображения на сей счет имеешь, тысяцкий?

— В литовском войске пехота наемная, ландскнехты-латники с тяжелым вооружением, они на походе движутся медленно, не спеша. А куда им спешить? Жалованье-то помесячно начисляется! Будут они в день верст по пятнадцать проходить, не более! А наши-то в лаптях да налегке втрое больше как раз и прошагают!

— В общем-то правильно, и я так же думаю. А вдруг вражеский воевода, уверенный в полном своем превосходстве, прикажет пехоте тоже налегке маршировать, а латы да мечи с пиками за ними на телегах везти? Ведь они, зная, что наше войско далеко, нападения опасаться не будут!

— И это предусмотрено, воевода! У меня в распоряжении имеется не только моя тысяча, которую мы в своей дружине именуем Северной, ибо бьется она чаще с литовцами, ливонцами да шведами, но и сотня всадников из Южной тысячи, а они с крымцами в поле привыкли воевать. Лошадки у них резвые, монгольские, луки со стрелами имеются. Будут они малым числом налетать на литовское войско на походе, изображая одеждой и повадками ордынцев на русской службе. Подскочат мои дружинники к колонне, осыплют стрелами — и обратно в кусты. Ищи-свищи! Гоняться за ними никто не станет, ибо конница у литовцев тоже тяжелая, рыцарская, ее монгольские лошадки как стоячую обойдут. И примутся литовцы отмахиваться от сих ложных ордынцев, как от комаров. Всерьез бояться их не будут, но опасаться станут, ведь стрелу-то в грудь никому не хочется получить. Вот и пойдет вражеская пехота не налегке, а в латах да с оружием, чтобы обнаглевшие степняки невзначай кого еще и саблями не порубали!

Литовский князь с похвальной быстротою собрал свое войско в Смоленске в единый кулак согласно канонам военной науки. Сорок тысяч отборной профессиональной пехоты и конницы, собранных не только из Литвы и Польши, но и практически со всей Европы под предводительством гетмана Острожского, воеводы храброго и умелого, тяжелой поступью двинулось по большой дороге на Дрогобуж, чтобы разгромить в пух и прах малочисленные разрозненные русские войска. Гетман, как и все опытные полководцы, большое значение придавал разведке. Он вел свои грозные силы отнюдь не вслепую, а видел глазами своих лазутчиков на сотню миль вперед. И там, впереди, находился лишь один обреченный русский полк, который гетман уничтожит атакой с ходу, даже не разворачивая полностью свои боевые порядки.

Правда, на марше их ожидал неприятный сюрприз. Несколько десятков ордынцев, очевидно русских наймитов, на своих низкорослых лошаденках нагло налетали из кустов и перелесков на стройные колонны пехоты и конницы, стреляли из луков и тут же пускались наутек. Гетман сделал суровое внушение начальнику разведки, проморгавшему этот неприятельский отряд, пусть даже малочисленный и неопасный, и приказал своим солдатам облачиться в броню и взять оружие на изготовку. Впрочем, профессионалы наемники из гетманского войска при первом же налете степняков принялись надевать на себя кирасы и шлемы без всякой дополнительной команды.

Как и рассчитывал гетман, полк Юрия Захарьина был смят и рассеян атакой с ходу. Литовское войско двинулось по свободной от неприятеля дороге к речке Ведроше, за которой лежало большое поле, а за ним — захваченный русскими Дрогобуж, который гетман и шел освобождать. Он допускал, что гарнизон, оставленный в Дрогобуже русскими, не станет отсиживаться за слабенькими укреплениями, а рискнет выйти в поле, навстречу его войску, истинной численности которого русские не могли себе и представить. Гетман уже хотел было отправить конную разведку искать броды через эту самую Ведрошу, как вдруг к нему прискакал начальник головного дозора с неожиданным известием. Оказывается, русские не удосужились даже разрушить мост через речку, он находится в целости и сохранности. Но по этому самому мосту только что переправился небольшой отряд противника, который, по всей видимости, готовится вступить в бой со всем литовским войском!

Гетман весьма логично рассудил, что это и есть тот самый гарнизон Дрогобужа либо наиболее безмозглая его часть, кинувшаяся очертя голову без разведки на сорокатысячное войско. Ну что ж, эти русские получат то, что заслужили. Литовский полководец отдал приказ немедленно атаковать наглецов, уничтожить их, но взять при этом парочку языков, ибо цивилизованные военачальники никогда вслепую не воюют, а тщательно собирают и анализируют всевозможные данные о противнике.

Но русский заслон перед неразрушенным мостом стоял удивительно крепко. Головной литовский отряд атаковал его, красиво, как на ученьях, перестроившись из походной колонны в боевой порядок, но тут же откатился назад, встреченный дружными меткими залпами русских ручных пищалей. Удивленный неожиданной задержкой, гетман в окружении блестящей свиты вельможных панов и литовских витязей поскакал по дороге к мосту. Там он своими глазами убедился в том, что русские дерутся ожесточенно, умело и, несмотря на явное превосходство литовского войска, продолжавшего бесконечной колонной, сверкающей на солнце шелками знамен и сталью доспехов, вытягиваться из леса к реке, явно не собираются никуда бежать. Гетман приказал остановить колонну, развернуть пехотный полк и уничтожить явно свихнувшегося обреченного неприятеля.

Но противостоящий литовцам отряд леших — дружинников из Лесного Стана вступил в неравный бой отнюдь не из-за безрассудной лихости. Воевода Даниил Васильевич, совершив почти невероятный двухсотверстный марш быстрее, чем противник прошел семьдесят верст, все же немного не успел. Сейчас он расставлял войска на Митьковом поле, и ему нужно было еще около двух часов, чтобы завершить все приготовления. Он послал леших в заслон, приказав любой ценой задержать литовцев перед мостом на эти самые два часа. И дружинники выстояли.

Они отбили уже две атаки и готовились встретить третью, когда с нашей стороны реки прискакал гонец от Даниила Васильевича и, едва сдерживая хрипящего от бешеной скачки коня, передал приказ на отход. Дружина ушла, унося раненых и убитых. Этот их отход оказался совершенно неожиданным для литовцев. Те никак не могли представить, что русские, только что стоявшие насмерть, не отступившие ни на шаг, несмотря на большие потери, вдруг без видимой причины покинут свои позиции. Впрочем, когда литовцы на эти позиции ворвались, они обнаружили, что русские не смогли унести всех раненых. Один дружинник, по-видимому брошенный своими товарищами, весь в крови, лежал перед самым мостом, стонал громко и жалобно, отчаянно проклиная тех, кто его здесь оставил. Этот раненый был похож на европейца. Лицо бритое, а на голове вместо русской шапки — черный берет. Его наскоро перевязали и, согласно приказу, отнесли на носилках на допрос к самому гетману Острожскому.

Гетманская свита, ясновельможные паны в бархатных разноцветных камзолах, кружевах и блестящих кирасах, богато отделанных золотом и серебром, с высоты седел своих боевых коней презрительно смотрели на этого жалкого противника в невзрачной серо-зеленой одежде без следов каких-либо украшений и таком же простецком темном берете. Нет, никогда русские не будут походить на европейцев, даже если они, как этот холоп, побреют бороды и попытаются подражать им в манерах и платье. Тщетная попытка!

— Ну что, злодей, — спросил гетман через толмача грозным голосом, каким он привык повелевать жизнью и смертью тысяч людей. — Жить хочешь?

— Хочу, очень хочу! — прохрипел пленный.

— Рассказывай тогда без утайки, что за силы нам противостоят и где они расположены.

— Здесь, за рекой, на Митьковом поле, стоит гарнизон из Дрогобужа, а число воинов в нем — две-три тысячи. Да еще пара тысяч беглецов из полка Захарьина, который вы утром разбили, наверное, к гарнизону присоединится! — не раздумывая, с подобострастной старательностью выпалил человек, лежавший на носилках.

Он даже попытался приподняться на локтях, чтобы гетман его лучше слышал. Но силы его оставили, и, захрипев, пуская изо рта кровавую пену, раненый запрокинулся навзничь, потерял сознание.

— Пожалуй, он не врет, — размышляя вслух, произнес гетман. — Его бросили товарищи, он страдает от ран, цепляется за жизнь. И то, что он сказал, совпадает с донесениями нашей разведки и моими собственными предположениями.

Гетман сделал паузу, обвел взглядом свиту, ожидая возражений, но услышал лишь одобрительные реплики и увидел на лицах окружавших его офицеров штаба полное согласие с мнением полководца.

— Итак, ясновельможные паны, я приказываю войскам переправляться через этот мост, уцелевший благодаря стремительности и неожиданности наших действий, и выстраиваться на поле за рекой для атаки малочисленных русских войск. Но также предписываю всем полковникам, только что наблюдавшим отчаянную, хотя и бесполезную решительность и стойкость неприятеля, проявленную им в недавней схватке перед мостом, полностью развернуть боевые порядки и действовать в полную силу, как в большом настоящем сражении. Необходимо беречь людей, поскольку после сегодняшней победы, уже столь близкой, нам предстоит последовательно разгромить еще два русских отряда, вторгшихся в наши западные и южные пределы.

Литовское войско принялось переходить Ведрошу по мосту и разворачиваться на Митьковом поле. Посланная вперед конная разведка донесла, что в глубине поля стоит русская рать, но численность ее определить не удалось, поскольку разведку отогнали те самые степняки, которые столь досаждали литовскому войску еще на походе.

— Ну, не сорок же их тысяч, — усмехнулся гетман. — Приказываю готовиться к атаке!

Гетман невольно угадал. У воеводы Даниила Щени было в распоряжении около сорока тысяч ратников, силы русских и литовско-польских войск были примерно равны.

Совершая красивые и слаженные перестроения, наемная профессиональная пехота литовского войска развернула свои боевые порядки и, прикрываемая с флангов тяжелой конницей, не спеша, с чувством собственного превосходства двинулась на стоявший в глубине поля большой полк русского воеводы Даниила Щени. Но в большом полку находились не все русские воины. Пятнадцатитысячный засадный полк был спрятан в густом лесу на левом фланге Митькова поля, в том месте, где ранее стояла лагерем дружина леших. Даниил Васильевич поставил ратникам большого полка тяжелейшую задачу: держаться, не отступая ни на шаг под ударами численно превосходящего неприятеля, до тех пор, пока гетман Острожский полностью не переправит свое войско и обозы через Ведрошу и не бросит в бой все резервы.

Стройные ряды литовской пехоты и конницы гордо прошествовали мимо притаившегося в густом лесу засадного полка и ударили на русскую рать. Шесть часов продолжалась тяжелейшая битва. Гетман Острожский, вначале хотевший решить дело атакой одного лишь передового отряда, раздраженный упорством противника, которого он считал малочисленным и слабым, постепенно бросал в бой все новые и новые полки. Он считал, что вот-вот добьется неизбежной победы, и посылал к мосту порученцев из свиты, чтобы поторопить переправляющиеся свежие войска.

И лишь когда последняя обозная телега перекатилась через бревенчатый настил, а личная гвардия гетмана, его последний резерв, ускоренным маршем направилась к месту сражения, над верхушкой столетней сосны, возвышавшейся над густым, с виду непроходимым лесом, вспыхнул, разгораясь, яркий смоляной факел. Воевода Даниил Васильевич, находившийся непосредственно в рядах своего полка и руководивший боем, в течение последнего часа непрерывно поглядывал на эту сосну в ожидании условного сигнала. Увидев наконец факел, воевода перекрестился, повернулся в седле своего огромного богатырского коня и скомандовал трем безотлучно находившимся рядом с ним пешим дружинникам в неприметной серо-зеленой одежде с нашитыми на плечах шевронами с желтой рысью:

— С богом, сынки! Передайте засадному полку приказ на атаку, а вашей дружине — на уничтожение моста!

Дружинники, не говоря ни слова, легким стремительным бегом по разным маршрутам ринулись в лес и вскоре исчезли за деревьями. Хотя бы один из трех обязательно должен был добраться до цели и передать важнейший приказ, решающий исход сражения. Воевода вновь повернулся лицом к полю битвы и зычным голосом, перекрывающим звон клинков и гром пищальных залпов, принялся подбадривать свою рать, смертельно уставшую, израненную, но не даже не помышлявшую об отступлении, вцепившуюся зубами в этот клочок древней русской земли.

Удар засадного полка в тыл литовцам был страшен своей внезапностью и силой. Литовское войско потеряло стройность, превратилось в толпу, мечущуюся в панике и не подчиняющуюся никаким командам. Кое-как собрав вокруг себя гвардию, гетман Острожский попытался было пробиться к мосту. Но мост уже пылал ярким пламенем, а перед ним заняли позиции те самые дружинники в простецком обмундировании без галунов и других украшений, которые утром, обороняя этот самый мост на противоположном берегу, нагло и успешно бросили вызов всему свежему литовскому войску. Причем сейчас этих дружинников было в несколько раз больше. Гетман, окруженный со всех сторон, потерявший управление войском, понял, что он проиграл. Но прежде чем выслать парламентеров, которые должны будут обсудить с русскими условия капитуляции, ясновельможный пан Острожский, дрожа от бешенства и унижения и желая найти виновника своего позора, обрушился на начальника своей разведки, которой он так гордился:

— Где этот чертов пленный, который сообщил нам о том, что русских войск здесь всего три тысячи? Приведите его немедленно! Я растерзаю подлеца собственными руками!

Однако выяснилось, что пленный, который несколько часов назад едва мог говорить, с трудом шевелился и буквально умирал на глазах гетмана и свиты, сбежал, убив каким-то непостижимым образом голыми руками трех приставленных к нему вооруженных часовых. Гетману не довелось получить даже это жалкое утешение и отомстить хоть кому-то из русских, так ловко обманувших его и заманивших в тщательно подготовленную ловушку.

Оставшиеся в живых подчиненные гетмана прекратили сопротивление. Литовское войско перестало существовать. Воевода Даниил Васильевич Щеня впервые в русской военной истории совершил полное окружение и уничтожение неприятеля и выиграл всю войну одним-единственным сражением. Причем окружен и уничтожен был равный по численности противник! Произошло это 14 июля 1500 года от Рождества Христова.

— В общем, был повторен подвиг, совершенный русской ратью на поле Куликовом, и та же тактика вновь успешно применена, — закончил свой рассказ отец Серафим.

— Да, это была великая победа великого воеводы, — произнес Михась торжественно и сурово и, недолго помолчав, продолжил уже другим, слегка извиняющимся тоном: — А вот насчет сходства сего сражения с Куликовской битвой, я с тобой, отец Серафим, согласиться не могу, хотя ты, судя по всему, был когда-то и сам не чужд ратному делу. Ну, посуди сам, в Куликовской битве рать наша навстречу Мамаю вышла и встала, инициативой владел наступающий противник. Задачей князя Дмитрия было выдержать удар противника и обратить его в бегство. А Даниил Васильевич специально врага заманивал в заранее подготовленную ловушку и целью себе поставил не просто отбить неприятельское войско, а окружить и полностью уничтожить его. А дружина наша поморская в той битве, как ты правильно сказал, участвовала, и мой дед там воевал. Но то дела хоть и славные, но все же давние. Не поведаешь ли ты, отче, что сейчас на Руси происходит, чтобы мне знать примерно, куда после выздоровления путь держать, на юг или на север? Хочу к своим поскорее присоединиться, в боевой строй встать.

Монах задумчиво покачал головой:

— Конечно, сыне, расскажу я тебе все, что мне самому ведомо, без утайки, ибо вижу в тебе родственную душу, честного человека, радеющего за Русь-матушку. Только прежде должен заметить, что любое повествование о вещах и событиях есть не сами вещи и события, то есть объекты, а наши суждения о них, зависимые от духовных воззрений субъекта, то есть рассказчика. Понял ли ты, сыне, что я хочу сказать?

Михась спокойно кивнул:

— Понял, отче. Читал я и Платона, и Аристотеля.

— Ого! Так, может, права Анюта? Ты, наверное, и вправду иноземный княжич! — усмехнулся отец Серафим.

— Я — русский дружинник.

— Достойный ответ!

— Кстати, об иноземных княжичах, отче. Они в большинстве своем не слишком-то обременены грамотностью. Я с владетельными особами за морем лично знаком не был, но доводилось мне, служа в Англии, слышать от их офицеров, происходящих из простых дворян, что образование для тамошних принцев — это лишняя головная боль. У них и так все есть от рождения: слава, почет, деньги. А вот учение, усердие и доблесть — удел людей небогатых, своими руками вершащих собственные жизни и судьбы.

— Может, ты и прав. Слишком много уж соблазнов и искушений встают перед сильными мира сего, чтобы им ум и душу свою суметь в узде держать, силу и власть, Богом данную, направлять на добрые и великие дела. Так и нынешний государь всея Руси Иван Васильевич образован блестяще, по знаниям науки книжной, богословия да философии, истории древней и нынешней стоит на две головы выше большинства книгочеев и иерархов духовных, что наших, что западных. Но и он страсти свои темные не только обуздать не смог, а еще и распустил чудовищно. Образованность и начитанность служат ему не для блага великой державы и людей его верноподданных, а лишь для оправдания собственных ужаснейших поступков, дикой жестокости инесправедливости.

На последних фразах голос монаха, вначале бесстрастный, зазвенел, сорвался. Отец Серафим замолчал, встал, подошел к двери, распахнул ее резко и глубоко, всей грудью вдохнул свежего воздуха. Затем повернулся к образам, принялся креститься. Михась услышал, как монах произносит шепотом: «Господи, прости меня грешного!»

Успокоившись и помолившись, отец Серафим вернулся на скамью и продолжил по-прежнему бесстрастно и отрешенно:

— Ты знаешь, конечно же, что в начале царствования успехи нового государя были блестящими. Во всех церквах русские люди славили Господа за то, что Он послал на Русь царя пресветлого, доблестного, мудрого, чуткого к людским нуждам и печалям. Но после смерти царицы Анастасии — ангела во плоти человеческой, царя будто подменили. И нрав его изменился круто, и обликом он неузнаваем стал, сгорбился, глаза округлились, засверкали лихорадочным блеском, выпали почти все волосы на голове. И застонала Русь...

Голос отца Серафима вновь дрогнул, он опять хотел было вскочить со своего места, но сдержался, огромным усилием воли заставил себя успокоиться, зашептал молитву. Повисла тяжелая томительная пауза.

Михась, сочувствуя монаху, который близко к сердцу принимал беды, случившиеся с царем и отчизной, попытался прийти ему на помощь.

— Отче, то, что ты сейчас излагаешь, мне хорошо известно, — сказал он. — Ты не углубляйся в тяжелые воспоминания, а просто расскажи мне лишь о недавних событиях.

— Хорошо, сыне, поведаю я тебе о новейших государственных обстоятельствах то, что сам о них знаю и думаю. А обстоятельств таковых, как мне представляется, всего три. Во-первых, истребив часть бояр, приближенных к трону, которые мнимо или подлинно могли подумывать о захвате власти, царь не насытил своей кровожадности, не удовлетворил своей болезненной подозрительности. Он перестал доверять всем и вся, ибо доверчивость свойственна только чистому сердцу, прямой и честной натуре. И следующими жертвами его тиранства пали русские воеводы, особенно те, которые по своим ратным подвигам получили широкую известность, заслужили народную любовь. Именно их государь Иван Васильевич и счел врагами отечества! Воеводе князю Петру Оболенскому-Серебряному, в течение двадцати лет верой и правдой служившему Руси на ливонских и крымских рубежах, ни одного сражения с врагом не проигравшему, кромешники безродные отрубили голову в собственном дворе. Приняли смерть мученическую не в бою, а под пытками и другие прославленные герои, воеводы Кирик-Тырков, Кашкаров, Лыков, Козаринов. Князья Мещерские, Андрей и Никита, также были повелением царя обречены на растерзание. Отправился за ними на крымский рубеж, в Донскую крепость, отряд палачей-опричников. Но только враг напал на крепость ранее, и когда палачи в крепость въехали, хуля князя Андрея и князя Никиту, ругая их предателями, тела доблестных военачальников, павших накануне в битве с врагом при отражении приступа, уже покоились во гробах дубовых, а войско их на руках несло на кладбище... И почти не осталось на Руси воевод! А те, что живы пока, думают не о битвах с врагом, не о дерзких лихих атаках, а о том, как наветы от себя отвести, как против клеветников, опричников да дьяков из Разрядного приказа, воинскими делами ведающего, что-либо крамольное ненароком не совершить, не сказать и даже не помыслить. Какие уж тут действия, тем более смелые и решительные! Кругом робость, страх и уныние. И как одно из следствий упомянутых событий возникло второе обстоятельство. Мы стали терпеть одно за одним поражения в Ливонской войне, прежде для нас победоносной. Конечно, на нас сейчас почитай вся Европа ополчилась, не желая, чтобы мы вернули наши древние вотчины и вновь вышли к Балтийскому морю, как это было ранее. Когда магистр Ливонского ордена Кетлер понял, что с Русью ему не совладать, так тут же гордость свою сменил на униженность и отдался под покровительство великого княжества Литовского, а Эстляндия и Ревель примкнули к Швеции, признали королевскую власть. Как государь Иван Васильевич про то прознал, так взбеленился невиданным гневом, велел осадить Ревель и стереть его с лица земли. Только это ведь не безропотным подданным своим безнаказанно головы прямо на пиру рубить! Ревельцы держались стойко, в ответ на посулы и угрозы громогласно и дерзко именовали Ивана Васильевича тираном, губителем собственного народа. Да и полки наши искусно вести некому, а противостоят нам опытные и храбрые европейские военачальники, пользующиеся доверием королей и сограждан. Они изучают и совершенствуют новейшую военную науку, а не лизоблюдствуют и дрожат за свою жизнь вокруг невменяемого деспота. И вытекло тут из первых двух обстоятельство третье.

Монах прервал свою внешне спокойную и размеренную речь, которая давалась ему совсем не легко, подошел к кадке с водой, зачерпнул берестяным ковшиком. Пил он долго, и даже в полумраке было видно, как чуть подрагивает его рука. Опустив выпитый до дна ковш, отец Серафим постоял еще немного, отдышался, вновь сел напротив молчаливого и неподвижного Михася и продолжил:

— В общем, не приняла нас Европа в сообщество христианских стран, ополчилась дружно, забыв свои внутренние раздоры. А государь европейского признания, причем не Руси даже, а своего, личного, сейчас возжелал как никогда! И начал он снимать войска с Берега, то есть с рубежа по реке Оке, который исконно прикрывает Русь от набегов с Дикого Поля. По всему видать, надоели царю дела азиатские. Его образованный ум устремлен целиком в цивилизованную западную политику. Ханские набеги, после взятия Казани да Астрахани уже изрядно ослабшие, ему представляются обычными и неизбывными, как те же пожары, от коих людей и добра на Руси поболее гибнет. Ну так что, мол, теперь уж и огня в печах не разводить? Авось как-нибудь разбойников-крымцев отразим и одолеем, причем не огромным войском, а острожками да малыми станицами. Да тут еще в Турции новый султан, Селим, на престол взошел. Так вот, царь наш хитроумный, считая султана молодым, горячим да неопытным, решил его обольстить пустым мечтанием, чтобы получить с того сугубую выгоду. Отправил он послов в Константинополь с предложениями. Дескать, давай мы с тобой, брат мой султан Селим, поделим мир пополам. Я буду воевать европейские страны, а тебя не трогать, а ты будешь владеть миром азиатским. Иначе будут вечно грозить тебе, брат мой султан, западные крестовые походы, к которым и Русь христианская примкнет, и тогда уж тебе точно не поздоровится. Так что лучше давай жить с тобой в любви, мире и согласии. Что ответил на обольстительные речи султан, мне не ведомо, зато знаю наверняка, что самого себя царь уж точно обманул своей же хитростью. То есть поверил он, что султан согласится на его заманчивые предложения, а это значит, что наши южные рубежи отныне в безопасности. Все войска теперь можно перебросить на запад и воевать Европу подобно Карлу Великому, создавая христианскую империю с ним, царем, во главе. Во всяком случае, на польскую и литовскую короны царь наш всерьез рассчитывает. А те, кто твердит о ханской угрозе, вмиг попадают в лучшем случае в число недальновидных глупцов, а в худшем именуются злодеями, желающими царя с султаном поссорить в угоду польским да шведским интересам. Вот такие дела на Руси происходят нынче. И усугубляются они день ото дня помутнением царского разума, все больше затуманиваемого дикой злобой и подозрительностью. А ведь тот, кто скор на расправу с беззащитными и охоч до невинной крови, обычно бывает робок да труслив перед истинной опасностью. Однако хочу тебя предостеречь от поспешных и опасных суждений. Рассуждения, верные в отношении простых смертных, не применимы в полной мере к венценосным особам. Ибо в царе мы должны видеть не человека, а помазанника Божьего. Государь есть символ великой Руси. И если его человеческие качества державе не идут на пользу, то мы можем лишь скорбеть и молиться, но не роптать и злоумышлять!

— Согласен я полностью, отче, с твоими оценками и высказываниями. Правильно говоришь и о священной особе государя как такового, и о личности самого Ивана Васильевича. Доводилось и мне царя повидать. Таков он в точности, как ты обрисовал.

— Где же ты государя нашего видеть сподобился, сыне?

— На пиру царском, в его новом московском дворце, что на речке Неглинке.

Монах чуть было не присвистнул от удивления, но вовремя опомнился, перекрестился:

— Так ты был у царя на пиру?

— Был, — кивнул Михась.

— За что ж простому дружиннику, каким ты себя представляешь, была оказана такая честь, каковой и не все бояре за последние годы удостаиваются? Зачем тебя позвали?

— Для забавы я ими был приглашен, — Михась говорил спокойно, будто речь шла о ком-то постороннем.

— Для забавы? — переспросил монах и, покачав головой, сурово вымолвил: — То есть для расправы лютой?!

Михась молча кивнул.

— И что же?.. — в голосе отца Серафима, прежде бесстрастном и ровном, вновь почувствовалось волнение.

— Прорвался.

Михась плохо помнил все детали той схватки. В его памяти запечатлелись лишь отдельные короткие эпизоды. По-видимому, в момент тяжелейшего боя его мозг был настолько сосредоточен на непосредственно происходящих событиях, собственных мгновенных действиях, предвидении действий многочисленных противников и контригре, что память просто отключилась, чтобы не перегружать сознание и не замедлять реакцию.

— Один ли ты на расправу шел или был с товарищами?

— Один.

— Сколько же их было, окаянных, против тебя одного?

— С полсотни, наверное. Я не считал.

— Как же они оружие-то тебе оставили?

— Не было у меня оружия.

— Просто так вырвался или удалось покарать кого-либо из злодеев?

— Пятерых точно в самом начале положил, а дальше не знаю. Возможно, покалечил нескольких. Но на особу царскую даже помыслить не смел.

Отец Серафим некоторое время долгим пристальным взглядом всматривался в лицо дружинника, едва освещаемое теплым светом лампадки, как будто увидел его впервые, затем произнес задумчиво и вместе с тем торжественно:

— Есть люди на Руси. Были и будут.

Михась, которому по разным причинам не хотелось вдаваться в подробности тех событий, поспешил сменить тему разговора, вернуться к более насущным, по его мнению, на данный момент обстоятельствам:

— Так, значит, сейчас идет переброска войск с южных рубежей в Ливонию?

— Да. Царь ни о чем, кроме Ливонии, сейчас и слышать не желает. Даже казни производит поспешно и мимоходом, без прежней увлеченности и смакования. Но успехов воинских там так и нет. Напрасно только ратников кладут в поспешных атаках да бессмысленных маневрах.

Михась вздохнул:

— Наверняка наша поморская дружина там изо всех сил пытается улучшить положение русских войск, предотвратить неоправданные потери. А я вот здесь, в твоей келье, прохлаждаюсь.

— Не казни себя без вины, сыне. На все воля Божья. Вернешься и ты в строй, послужишь еще Руси-матушке. Так что отдыхай, набирайся сил. А посему выкинь из головы горькие думы, не отравляй душу напрасными терзаниями. Считай, что как старший по возрасту и... — монах запнулся, сделал паузу, но потом все-таки продолжил с легкой усмешкой: — И чуть было не сказал, что старший по званию, да сан мой нынешний не позволяет такие речи вести... Так вот, считай, что я тебе ставлю боевую задачу: лечиться усердно, есть сытно, спать долго, чтобы окрепнуть в самый короткий срок.

Теперь и Михась в свою очередь некоторое время пристально вглядывался в лицо отца Серафима, а затем ответил ему полушутя-полусерьезно:

— Слушаюсь, воевода! Разреши выполнять!

— Разрешаю. А сейчас — отбой войскам! А то засиделись мы с тобой за полночь.

Михась, который действительно почувствовал нешуточную усталость, перебрался со скамьи на лежанку и практически мгновенно заснул спокойным глубоким сном. А отец Серафим еще долго молился перед иконами, клал земные поклоны и лишь под утро, поставив у изголовья Михася кружку с целебным отваром, поправив укрывавший дружинника старый тулуп, улегся на свое отшельническое ложе.

Днем было тепло, даже жарко. Ветер почти стих, что редко бывает в бескрайней степи, а солнце припекало не по-осеннему щедро. Но сейчас, когда оно уже закатилось за горизонт, промозглый холод вырвался языками негустого тумана из урочищ и оврагов, в которых он, видимо, прятался днем, и принялся пробирать до костей. Ванятка зябко ежился, кутался в овчинный полушубок, невольно старался поближе придвинуться к костру, хотя и понимал, что если он этот полушубок подпалит, то новый взять будет неоткуда, и когда наступит настоящий холод, то будет ему, сторожу степной станицы, неизбежный карачун. Никита и Ермолай, опытные станичники и зрелые мужи, конечно, не преминули бы прикрикнуть на своего молодого товарища. Но они выбрались из ложбинки, в которой был разведен неприметный со стороны костерок, вползли на вершину бугорка и напряженно всматривались в степь, тихонько переговариваясь между собой, пытаясь разглядеть на фоне последних лучей заката что-то далекое, но показавшееся им подозрительным. Впрочем, тревога оказалась ложной, и дозорные вскоре вернулись в ложбинку греться и устраиваться на ночлег.

— Что там, дяденьки? — спросил на всякий случай Ванятка, хотя и так уже было понятно, что степь на охраняемом ими участке пустынна и спокойна.

— Все спокойно. — Никита, старший в их дозоре, через голову снял портупею с кривой татарской саблей, бережно положил ее возле себя, чтобы была под рукой. — А ты, малец, от огня-то отодвинься. Спалишь одежу. А съехать с дозора в острожек, на засечную линию, сам понимаешь, не скоро доведется. Боярский приговор о станичной и сторожевой службе, который нам по весне каждый день по пяти раз зачитывали, небось помнишь? То-то.

Этот самый приговор, устав сторожевой и пограничной службы, составленный большим воеводой князем Михайлой Воротынским, Ванятка местами заучил слово в слово. «Должна каждая станица разъезжать с весны шесть недель, а с осени по месяцу, доколе большие снеги не укинут. А станов им не делать и огни класть не в одном месте. А которые сторожа, не дождавшись себе смены, со сторожи съедут, а в те поры государевым украинам учинится война, и тем сторожам быть казненными смертию».

Ермолай молча принялся наливать воду из баклаги — плоского походного сосуда — в котелок, подвешивать его над костром на небольшой треноге.

Ванятка сглотнул слюну, заерзал нетерпеливо. Есть ему хотелось почти постоянно, а уж при виде начавшихся приготовлений к ужину голод атаковал молодого стражника стремительно и беспощадно, как конная лава степняков.

Ермолай же с нарочитой, как показалось парню, медлительностью достал из лежавших рядом чересседельных вьюков берестяную торбу с пшеном, вынул мерку и, что-то беззвучно бормоча про себя, наверное, подсчитывая оставшийся запас продуктов, не спеша отсыпал три мерки в деревянную плошку, затем уселся неподвижно, уставившись в огонь, дожидаясь, пока вода в котелке начнет закипать. Ванятка, отвернувшись от огня, безотрывно смотрел на эту горку пшена, такую заманчивую, но удручающе маленькую. Он даже почти перестал ощущать холод, так сильно хотелось есть.

Внезапно заржали стреноженные кони, пасшиеся невдалеке, в тылу их временного пристанища. И пусть Ванятка был дозорным еще молодым и зеленым, но все-таки ездил на сторожи государевой украины с самой весны и отличался умом и сообразительностью, быстро постигал навыки и премудрости нелегкой пограничной службы. Враз забыв про пшено и котелок, он вскочил на ноги почти одновременно со старшими товарищами, взял в руки оружие.

С тылу, с нашей стороны, оттуда, где в пятидесяти верстах пролегала Засечная черта, вскоре раздался приглушенный стук копыт и тут же послышался условный свист. К ним скакал кто-то из своих. Никита засвистел в ответ. Вскоре всадник приблизился, и его силуэт стал различим на фоне еще не совсем черного неба. По характерной шапке блином и рукояти сабли, торчащей за правым плечом, а не висевшей, как у всех, на поясе, в нем легко можно было опознать поморского дружинника из отряда, стоявшего в остроге.

Всадник осадил коня, быстро и бесшумно одним легким движением соскочил наземь. Степь вообще шума не любит, особенно ночью, когда дозорные вынуждены полагаться более на слух, чем на зрение. Копыта коня ночного гостя были обмотаны тряпками, потому стук их звучал приглушенно и не был слышен издалека. Впрочем, шума не любил и лес, высившийся естественной преградой для степной конницы за той самой Засечной чертой. В этом-то лесу и находились остроги, сторожевые вышки, оборону на которых занимали дружинники, готовые сражаться с численно превосходящим неприятелем до подхода основных сил.

— Здорово, станичники! — вновь прибывший пожал всем руки, как старым знакомым. — Славно вы запрятались! Почитай с утра вас разыскивал, еле нашел!

Он говорил привычно приглушенным голосом, почти шепотом.

— Здорово, Лось, — так же тихо ответил за всех Никита. — Почто ты один-то ночью по степи рыскаешь?

— Так говорю же, с утра искал... Ты, Никита, лучше напои-накорми, а потом расспрашивай.

— Да ладно, садись! — Никита гостеприимным жестом пригласил дружинника к костру.

— Сейчас. — Дружинник повернулся к своему коню, вынул что-то из седельной сумки. — Я ведь к вам не с пустыми руками. Держи, Ванятка! Ты тут небось больше всех проголодался.

Он передал дозорному заднюю ногу то ли козы, то ли косули.

— Свежая, только вчера подстрелили. Зажарим на угольях, и к каше вашей будет в самый раз.

Некоторое время они были заняты приготовлением ужина, изредка перебрасываясь короткими малозначительными фразами. Затем, разложив нарезанное жаркое на угольях, поставив на костер еще один котелок с водой для травяного взвару, сидели молча и степенно, вдыхая дразнящий аромат жарящегося мяса, и привычно вслушивались в звенящую тишину ночной степи. Ванятка, отчасти снедаемый любопытством, отчасти с целью заглушить чувство голода, предельно обострившееся от запахов готовящейся пищи, не выдержал томительного молчания старших и все же задал приезжему вопрос, хотя и не главный, не о цели приезда. Об этом, как он догадывался, будут говорить после ужина, обстоятельно и не спеша.

— Скажи, Лось, а почему у всех ваших дружинников шапки зеленые, а у тебя — черная?

— Не может быть! — изумился Лось. Особник снял берет и принялся пристально его разглядывать в свете костра, как будто увидел впервые.

— И вправду черный, — с неподдельным удивлением в голосе произнес он и, изобразив затем глубокое раздумье, изрек: — Наверное, зеленых на всех не хватило.

До Ванятки не сразу, но дошло, что дружинник не собирается отвечать на его вопрос, а просто шутит, изображая недотепу. Впрочем, практически все поморские дружинники, лихие в бою, ловкие и умелые, почему-то при разговорах с посторонними всегда выглядели недоумками и у них толком ничего нельзя было узнать, кроме того, что они считали нужным рассказать сами. И еще они, в отличие от других воинов, никогда не хвастались своими подвигами, нисколько не выдуманными, а вполне реальными. Все эти загадки пробуждали в Ванятке острейшее любопытство, так и не находившее удовлетворения.

— Ты, малец, чем языком-то впустую молоть, лучше бы кашу помешал, — слегка укорил товарища более опытный и понимающий Никита. — Да попробуй, не готова ли, а то пригорит. Я мясо переверну, а ты, Ермолай, травяной сбор закладывай, видишь, вон котелок уже булькает.

Ужинали они также в полном молчании. Да Ванятке было и не до разговоров. Он всей душой отдался восхитительному процессу приема пищи и даже не заметил, что старшие товарищи подкладывали ему гораздо большие порции, чем себе. И лишь когда трапеза была окончена и каждый, насытившись, разлегся поудобнее на седлах, попонах и тулупах, Никита, налив очередную порцию ароматного взвара, сделал уже ленивый глоток, отставил дымящуюся паром кружку и вновь спросил ночного гостя:

— Так почто ты по степи-то рыскал, Лось?

— Попрощаться хотел с вами и с другими станичниками, что в сторожевых разъездах находятся. Да и просьба у меня одна есть.

— Попрощаться? — Никита от удивления сел, уставился пристально на дружинника. — Так до глубоких снегов еще почитай месяца три!

— Перебрасывают нас, да и другие войска, в Ливонию, под Ревель. Там как раз болота замерзнут вскоре, самые бои-то и начнутся.

— А здесь, на степной Украине, кто же будет Засечную черту оборонять? Ведь сколько раз за лето наши дальние дозоры сакму видывали!

— Вот именно, — Лось покачал головой задумчиво, не то с осуждением, не то с грустью и недоумением. — Следы многотысячной конницы, то бишь сакму по-ихнему, видать-то мы видывали и сообщали тут же, куда положено. Вплоть до государя, наверное, вести во весь опор неслись... А набегов-то и не было.

— Так и слава Богу, что не было! — воскликнул Никита, искренне не понимая, почему собеседник озабочен этим обстоятельством. — В чем тут беда?

— А в том, что в это время войска наши в Ливонии били в хвост и в гриву, нанося неслыханный урон государевой чести. А здесь, на Засечной черте, десятки полков прохлаждались, под солнышком пузо грели в бездействии. Так что теперь государь старшинам станичников не верит, именуя их трусами и предателями, которые нарочно его пугают выдуманными ханскими набегами, чтобы самим спокойно да вольготно жилось на изобильных припасах да на щедром жалованье. И даже хуже молва пошла. Дескать, станичники с воеводами мзду от поляков и литовцев имеют, вот и распускают пустые слухи про крымские набеги, чтобы отвлечь наши войска от Ливонской войны. Государь наш, как известно, на расправу скор, и многие воеводские головы уже с плеч снесены, — Лось не выдержал спокойного и бесстрастного тона, голос его дрогнул, зазвенел. — За то, что набегов в это лето не было!

Никита вскочил, зашагал взад-вперед перед костром, сжимая и разжимая кулаки и бормоча что-то нечленораздельное. Ванятка растерянно хлопал глазами и повторял, по-детски шмыгая носом:

— Дяденьки, как же так? Как же так?

Даже обычно молчаливый Ермолай витиевато выругался непонятно в чей адрес. То ли крымскому хану досталось, то ли собственному царю.

Никита наконец сел, отдышался, хлебнул еще не остывшего взвару, вновь уставился на Лося и произнес требовательно:

— Ну так и что ж теперь?..

Лось некоторое время молчал в задумчивости. Он был опытный особник, то есть боец особой сотни дружины тайного Лесного Стана — разведчик и контрразведчик в одном лице, и комбинацию вражеских спецслужб, изящно и благородно именовавших себя «рыцарями плаща и кинжала», по компрометации русских воевод и пограничников считал блестящей и беспроигрышной. А противопоставить этому было нечего! Конечно, и особая сотня Лесного Стана, и русский Посольский приказ имели за границей довольно неплохие возможности по сбору разведданных. Только вот реализовывать эту информацию, часто добытую ценой собственной жизни, было некому. Государь либо не верил нашим разведчикам, либо воспринимал их донесения с точностью до наоборот. Зато царь свято верил в собственную непогрешимость и прозорливость, считал себя непревзойденным политиком. И сейчас, предложив молодому турецкому султану выгодный, с точки зрения царя, союз против Европы, Иван Васильевич был убежден, что тот клюнет на заманчивую приманку и сможет обуздать набеги на Русь крымского хана, подчиненного Османской империи, в обмен на клятвенные обещания царя не допустить крестового похода.

И отсутствие набегов в это лето — случай, надо сказать, редчайший, — конечно же, лишний раз убедило Ивана Васильевича в собственной гениальной непогрешимости. Он сделал из султана союзника! А все, кто смел заикаться о коварстве турок, вынашивающих далеко идущие планы по захвату Руси, объявлялись врагами и шли на плаху... И эта сакма — ложные следы готовящегося набега. Если турки с крымцами просто решили усыпить бдительность царя, то вполне достаточно было бы просто переждать одно лето и добиться тем самым, чтобы войска с Засечной черты были переброшены в Ливонию. Зачем в таком случае было впустую гонять по степи многотысячную конницу? Вывод напрашивался сам собой: затем, чтобы царь перестал верить донесениям сторожевых разъездов, станичных старшин и воевод, отвечавших за оборону Руси от Дикого Поля. Про них заодно распустили слух, что они подкуплены поляками и литовцами. Коварный план врага удался на славу. Только вот оставался все же один вопрос: султан действовал самостоятельно или по сговору с западными противниками Руси? В последнем случае все обстояло бы намного хуже и требовало бы иных мер противодействия. Но у особников Лесного Стана пока не было ответа на этот вопрос.

— Теперь наши войска уходят с Засечной черты, а царь ведет с турецким султаном дружественную переписку и именует того своим братом.

— Откуда ты-то все это знаешь, Лось? — с явным сомнением в голосе вдруг спросил Ермолай, молчавший до сего момента.

— Так боярин наш Ропша к царю приближен, — нагло соврал особник, впрочем, без всякого риска быть уличенным во лжи, ибо рядовые станичники, конечно же, не разбирались в придворной иерархии. — А я у боярина слуга усердный, доверенный.

— Так, может, турки нам и вправду друзья? — с явным сомнением в голосе произнес Никита.

— Ага! — горько усмехнулся Лось. — Прямо-таки братья. Отцы родные. Кабы они остаткам орды не помогали, мы бы давно крымское ханство прихлопнули. Ведь на перешейке, что в этот самый Крым промеж морей ведет, турецкие розмыслы, то бишь по-иноземному инженеры, такие укрепления возвели, что их пять лет приступом брать надобно. Валы земляные с предпольем, рвами и частоколами. И поверху пушки стоят в несколько рядов, от самых малых до великих. Ясное дело, что и пушками теми ведают турецкие воины. Да не простые, а отборнейшие: из гвардии, то есть личной дружины самого султана. Янычарами их кличут. Вот такая у них к нам дружба.

Повисло тяжелое молчание. Станичники на сей раз не спрашивали Лося, откуда ему все это ведомо, а почему-то сразу поверили поморскому дружиннику.

— А нам-то что теперь делать? — задал Никита интересовавший всех вопрос.

— Как что? Устав исполнять. Долг перед отчизной, — голос Лося звучал печально, но сурово и уверенно.

— Да это мы и без тебя знаем. — Никита помолчал, затем вновь обратился к дружиннику: — Ты давеча говорил, что просьба у тебя до нас имеется? Выкладывай, не стесняйся. Коль сможем, так исполним.

— Какое уж тут стеснение. — Лось сел, наклонился поближе к собеседникам, еще чуть понизил и без того тихий голос, подчеркивая тем самым важность и секретность произносимых им слов. — Человек может прийти с той стороны. — Он кивнул в темноту, в сторону Дикого Поля. — Наш разведчик. Если он на вас выйдет, то помогите, чем сможете. Свежего коня ему дайте, чтобы он до Засечной черты как можно быстрее доскакал... Как он выглядеть будет, в чем одет — я и сам не знаю. Он вам скажет, что привет для меня везет. Так и скажет, привет, мол, я везу для Лося, поморского дружинника.

Никита некоторое время обдумывал услышанное, затем, не задавая лишних вопросов, произнес твердо:

— Хорошо, дружинник, все сделаем, как ты просишь.

Лось поднялся:

— Ну, ладно, прощайте, братцы! Даст Бог — свидимся! Спасибо вам за службу совместную да за хлеб-соль сегодняшний!

— Куда ты в темень-то? Заночуй с нами, на рассвете и тронешься!

— Нет у меня времени спать-ночевать. Еще с двумя дозорами должен успеть встретиться. Уходим мы послезавтра.

Лось обнялся на прощанье со станичниками, легко вскочил в седло, тронул поводья, и вскоре приглушенный стук копыт его скакуна растаял в бескрайней ночной степи.

Михась уже чувствовал себя сравнительно неплохо, передвигался на короткие расстояния достаточно уверенно, мог даже расколоть небольшое полешко для растопки печки и принести треть ведра воды с ручейка. Конечно, для строя и боя он не годился совершенно, но этого от него, слава Богу, пока и не требовалось. Зато выздоравливающий дружинник вполне мог прожить несколько дней в ските один, если отцу Серафиму понадобится отправиться в свой монастырь, повидать настоятеля и братию. А такая надобность у монаха была, поскольку он, заботясь о раненом, уже и так третий месяц не появлялся в стенах святой обители. Его столь длительное отсутствие могло вызвать ненужное беспокойство, и монах решился все же отправиться в монастырь, оставив Михася одного дней на десять. Впрочем, не совсем одного, поскольку Анюта вовсе не собиралась отказываться от своих походов в скит, совершаемых ею по-прежнему дважды в седмицу.

В общем, сотворив молитву, отец Серафим закинул за плечо тощую котомку, взял посох, старую толстую ветвь с неровно срубленными сучками, и побрел по знакомой звериной тропе, почти сразу скрывшись в чаще за стволами вековых деревьев. Покидая поляну, он оглянулся на свой скит, где в дверях стоял Михась, ласково улыбнулся дружиннику, издали еще раз благословил его. На душе у монаха было светло и благостно, ибо шел он в святую обитель возносить молитвы и славить Господа и истово верил, что во время неблизкого и небезопасного путешествия с ним просто не может произойти ничего плохого. Да и Михася он оставлял в добром здравии, в надежно укрытом от посторонних глаз месте. То есть уходил отец Серафим с легким сердцем и без дурных предчувствий.

Беда налетела совсем с другой стороны. Через два дня после ухода монаха в скит пришла Анюта. Появилась она позднее, чем обычно. Михась, сидевший на пороге скита, даже стал слегка волноваться в связи с долгим отсутствием девушки и вздохнул с облегчением, когда расслышал ее приближение по едва заметной тропинке. Но все же что-то его насторожило, ритм движения был не такой, как обычно. Дружинник со всей поспешностью, на которую был способен, поднялся с порога и, коротко, почти неслышно застонав от слишком резкого движения, спрятался за угол избушки, приготовился к отступлению в ближайший кустарник. Но через некоторое время на поляне перед скитом появилась именно Анюта, а не кто-нибудь другой. Девушка действительно двигалась неровной походкой и почему-то закрывала низко повязанным платком половину лица.

Михась вышел ей навстречу.

— Здравствуй, спасительница, — в его голосе звучала искренняя теплая радость.

— Здравствуй, Михась, — девушка отвечала с запинкой, то ли печально, то ли смущенно, и остановилась, словно не решаясь приблизиться.

— Анютушка, уж не случилось ли чего? — Дружинник шагнул навстречу девушке.

Та низко опустила голову. И тут Михась заметил на ее сарафане большой разрыв, наспех зашитый. Возможно, она потому и задержалась, что приводила в порядок единственное свое платье.

— Анютушка! — Михась взял девушку за плечи, та подняла голову, и он увидел на ее чистом и светлом, почти детском лице огромный безобразный синяк от страшного удара, почти закрывший левый глаз.

— Что случилось? — Горло его свело судорогой, он еле произнес эти слова хриплым шепотом.

Анюта уткнулась ему в грудь, сквозь рыдания произнесла сбивчиво:

— Никифор, богатей наш деревенский, встретил за околицей. В сарай поволок, сарафан принялся рвать. Я отбивалась, на помощь звала... Ударил со всей силы, чтоб замолчала. Я укусила его за руку, вырвалась, убежала. Орал вслед дико. Грозился поймать, ссильничать и убить потом.

Сердце Михася оборвалось, провалилось куда-то в черную пустоту, и он на миг ощутил то безысходное отчаяние, которое испытал всего три раза в жизни: на том испытательном рубеже, когда против их уставшей, еле держащейся на ногах тройки вышли беспощадные особники, на палубе бригантины-ловушки, когда увидел, что захваченная испанцами «Принцесса» увозит Джоану, и на улице московской слободки, возле тела погибшего в неравной схватке Степы. Эту девушку, такую чудесную и такую беззащитную, в жизни не сделавшую никому ничего дурного, избил, грозился обесчестить и убить мерзкий негодяй, а он, Михась — русский дружинник, не раз выходивший один против дюжины врагов, не может оказать ей реальную помощь! Ведь она спасла ему жизнь! От дикого отчаяния, от никогда не испытанного ранее чувства собственного бессилия Михась задрожал всем телом, едва не упал на траву.

— Что с тобой, миленький? — Анюта, обнимавшая дружинника, почувствовав, как он пошатнулся, вмиг забыла о своем горе, ее чуткое сердце самоотверженно откликнулось на чужую боль. Да почему же чужую? Этот дружинник, такой добрый и приветливый, умный и веселый, несмотря на тяжелейшие раны, полученные, как предполагал отец Серафим, в неравном и героическом бою, стал за последние месяцы для нее ближе всех в мире. Никто и никогда, кроме покойницы матери, которую Анюта помнила весьма смутно, да монаха-отшельника, отца Серафима, не смотрел на нее так внимательно и тепло, не разговаривал так понимающе и уважительно, по-человечески, как с родной. И он действительно стал для нее родным. Родным и любимым. И тут же Анюта внезапно как будто окаменела, пораженная страшной догадкой. А вдруг он просто отшатнулся от нее, отвращенный ее изуродованным лицом и рассказом о том, как к ней прикасались чужие руки?

Анюта отпрянула от Михася, опустилась на траву, вновь закрыла лицо руками, но не зарыдала, а лишь застонала, закачалась из стороны в сторону. И это ее беззвучное безысходное горе было еще страшней.

Михась медленно, с трудом выпрямился, затряс головой, надеясь рассеять застилавшую глаза мутную серую пелену. Он понимал, что не сможет дальше жить, если не защитит эту девушку. Он умрет, но попытается спасти ее. «Умрешь и не спасешь», — шевельнулась в каком-то уголке его сознания горькая, но объективно верная мысль. «Ну что ж, мертвые сраму не имут!» — ответил он сам себе. «Да, не имут. Но девушке от этого не станет легче. Лучше вспомни, какие слова ты добавил к этому воинскому присловью тогда, на двухсотверстном переходе».

— Мертвые сраму не имут, а живые не сдаются! — одними губами едва слышно прошептал Михась.

Девушка продолжала сидеть на траве, уронив голову, сгорбившись, как столетняя старуха.

— Анютушка, милая, пойдем в избу, за стол сядем да решим, как нам быть! — произнес он твердо, но ласково и протянул девушке руку.

Анюта отняла ладони от лица, подняла на него глаза, вернее, один, оставшийся неповрежденным, но не протянула руки навстречу, а, напротив, прижала к груди.

— Я тебе не противна, Михась? — голос ее был бесцветный и совершенно чужой.

— Что ты, милая, — воскликнул изумленный и потрясенный дружинник. — Давай руку, пойдем скорей. Отец Серафим взвару оставил целебного, бодрящего, сейчас подкрепишь силы, да и решим вместе, как быть.

Он сам взял девушку за обе руки, попытался поднять с травы, но лишь скрипнул зубами от боли и бессилия. Анюта, почувствовав эту его боль и забыв о своей, вскочила, опять прижалась к нему, то ли обнимая, то ли поддерживая, и они, переступив через невысокий порог, вместе вошли в избу. Растопили печь, разогрели взвар да заодно и кашу, поскольку наступало уже время ужина. Михась, восстановивший душевное равновесие, снова готов был рассуждать спокойно и логично, как при подготовке боевой операции. Он молча и сосредоточенно поел, хлебнул из берестяной кружки дымящегося паром взвару и опустил ее, припечатав к столу, словно поставил некую точку.

— Ну что ж, Анютушка, давай рассуждать взвешенно и последовательно, как учат нас философские греческие трактаты, — Михась указал в угол, где стоял окованный железом сундучок, содержавший в себе единственное земное богатство отца Серафима: полдюжины книг.

Девушка кивнула с готовностью, подалась вперед, ее лицо приняло сосредоточенное выражение.

— Обидевший тебя изверг — это враг. — Михась жестом остановил попытку Анюты возразить ему и продолжил: — Враг. Причем еще и мой личный. А врага или уничтожают, или, при неравенстве сил, бегут... Что скажешь про вторую возможность?

— Куда ж я побегу из своего села? Кому я нужна? Да и тетку не бросишь. Она ж мне заместо матери, родная душа. Небось убиваться да тосковать по мне будет, и так у нее жизнь безрадостная.

— А здесь, в ските, нельзя тебе укрыться?

— Да нет, здесь-то меня в первую голову и начнут искать, ибо все знают, что я от нашего прихода церковного отцу Серафиму ношу доброхотные даяния.

— Так что же мы сидим? — Леший вскочил, вернее, неловко и судорожно поднялся на ноги. — Ведь вот-вот погоня может нагрянуть, этот Никифор со своими дружками.

— Нет, Михась, не волнуйся! Никифор тот, когда меня встретил, уже в выездном кафтане был. Он каждый месяц на неделю в городок ближайший ездит. Дела у него, говорят, какие-то с самим городским наместником-воеводою. Да небось и торговлишка в городе имеется, — успокоила лешего девушка.

— На неделю, говоришь? — Михась задумался, затем сказал твердо: — Это меняет дело. За неделю можно много успеть и хорошо подготовиться. Раз мы не можем отступить, то будем сражаться. Враг должен быть уничтожен. Весь вопрос как? И еще — кем? Я, конечно, могу попробовать соорудить лук со стрелами да сесть в засаду на лесной дороге, по которой противник будет из города возвращаться... Но вряд ли я в засаде этой смогу оставаться столько, сколько надо, не теряя внимания и боевой готовности. Да и из лука, честно говоря, я с детства так и не научился хорошо стрелять, не то что из огнестрельного оружия... А ведь у нас в дружине луки делали — что надо, непревзойденные умельцы их изготавливали. То есть никакой уверенности, что я из самодельного лука сейчас попаду надежно, сумею врага насмерть поразить, у меня нет.

Михась говорил отстраненно и беспристрастно, как будто речь шла о ком-то другом, а не о нем самом. Но Анюта видела, как тяжело дается ему эта беспристрастность. Лицо дружинника словно потемнело, остро обозначились скулы, в глазах застыла боль и тоска, и еще что-то, что трудно передать словами. Анюта никогда в жизни не испытывала чувства превосходства над врагами, не ощущала в себе могучей силы и уверенности и не понимала, что может значить для человека внезапная потеря этой самой силы и уверенности в себе. Михасю и в страшном сне никогда бы не могло присниться, что он — краса и гордость дружины Лесного Стана, а заодно и флагманской морской пехоты Ее Величества Королевы Англии — будет всерьез готовить операцию по уничтожению деревенского мужика, пусть даже очень богатого и очень толстого. Причем успех этой, с позволения сказать, операции выглядел весьма сомнительным. Михась впервые в жизни не был уверен в победе. А ведь он без малейших колебаний выходил в одиночку и без оружия против полусотни опричников, втроем с сержантом Парксом и Томом Мэрдоком атаковал захваченный испанцами флагманский корабль! Впрочем, не втроем, а вчетвером. С ними была Джоана, отвлекшая испанский караул, державшая штурвал во время схватки с доном Эстебаном... И сейчас он не один, а с Анютой, которая должна стать его руками, зарядиться его мужеством и боевым духом. Михась собрал всю свою волю в кулак, чтобы подавить вновь захлестнувший все его существо приступ отчаяния и унижения от собственного бессилия, и продолжил прежним спокойным рассудительным тоном:

— Я могу, конечно, залечь на дороге, притвориться мертвым или раненым... Хотя что тут притворяться-то, — горько усмехнулся дружинник. — В общем, лечь на дорогу, дождаться, когда подъедет Никифор этот, начнет меня осматривать, и внезапно его ударить спрятанным ножом. Только, во-первых, он вряд ли один едет, и сам не станет к телу подходить, во-вторых, даже если и один — то опять-таки я в засаде долго в полной боевой готовности не пролежу, да и вскочить резко, ударить как надо тоже вряд ли сумею. Тогда остается одно...

Михась сделал паузу, пристально посмотрел на девушку. Анюта молча слушала дружинника, глядя на него с восхищением и любовью. Михасю, который не понимал значения ее взгляда, даже показалось в какой-то момент, что Анюта не понимает сути произносимых им слов, уносясь мыслями в какие-то неведомые дали. Но все же дружинник после короткого колебания произнес самое главное:

— Тогда выходит, что ты должна завалить его сама.

Анюта, вопреки опасениям Михася относительно ее невнимательности, отреагировала почти мгновенно.

— Как это завалить? — голос девушки дрогнул, поскольку по жесткому тону дружинника она сразу догадалась, о чем пойдет речь, но разум ее пока отказывался верить в услышанное.

— Убить.

Наступила долгая напряженная тишина. Михась, не выдержав взгляда Анюты, опустил глаза. Дружинник готов был провалиться сквозь землю от стыда, но пока он был все еще жив. А живые не сдаются. И Михась искал выход. Он твердо помнил поговорку, часто повторяемую в Лесном Стане: «Даже если вас сожрали, у вас всегда есть два выхода».

— Я не сумею, — с суровой простотой и печалью ответила Анюта.

— Ты должна научиться. Я верю, что смогу тебя научить за ту неделю, которая у нас есть. Он ведь нападет на тебя внезапно, подкараулит. Ты должна нападение пресечь. Раз и навсегда. Каждое живое существо имеет право защищать свою жизнь!

И, торопясь, скороговоркой, чтобы не дать Анюте опомниться и начать произносить вслух слова отказа и сомнения, которые сделали бы получение ее согласия затруднительным, Михась принялся излагать конкретные детали, давя тем самым на подсознание собеседницы, внушая, что она уже как бы с ним согласилась.

— Конечно, я мог бы дать тебе свой нож и научить с ним обращаться. Ты бы носила нож с собой, и, когда этот гад вновь бы тебя подкараулил и напал, тут бы ему и конец. Но труп найдут, примутся искать убийцу, и на тебя первую падет подозрение. Ведь вся деревня небось уже знает, что Никифор к тебе приставал, так?

Девушка кивнула.

— Зарезать ножом внезапно здорового мужика может и хрупкая девушка, и даже ребенок. Так что тебя, скорее всего, и обвинят. Придется бежать. Но бежать-то ты как раз и не хочешь. Иначе это можно было бы сделать сразу, без всяких сложностей и кровопролития. Стало быть, гада следует завалить так, чтобы на тебя никто не подумал. Например, свернуть ему шею.

Тогда все будут искать злодея, который был бы выше и здоровее самого Никифора. Никому и в голову не придет обвинить в таком деле худенькую девчонку.

— Разве я худенькая, то есть некрасивая? — горестно воскликнула Анюта.

Михась непонимающе воззрился на нее.

— Да нет, ты очень красивая, — наконец медленно выговорил он.

Анюта зарделась, что, впрочем, осталось незамеченным ее собеседником в скупом свете маленькой лампадки. Да если бы Михась и заметил ее реакцию, он все равно ничего бы не понял. Дружинник, несмотря на свою возвышенную любовь к Джоане, по-прежнему оставался наивен и несведущ по части женских чувств.

Анюта наконец задала второй вопрос, который, по мнению Михася, должен был быбыть первым и единственным:

— А разве такое возможно, чтобы я смогла... — Она запнулась, затем твердо произнесла: — Завалить мужика, который на голову выше и втрое тяжелее меня?

— Да. Я тебя научу. Но тренироваться придется каждый день, каждую минуту.

— Что делать? — не поняла Анюта.

— Трени... Упражняться, — поправился Михась, вспомнив, что девушка, конечно же, не говорит по-английски.

— Но я не могу оставаться здесь, в ските, мне надо домой, в село, к тетке, помогать ей по хозяйству. Да и урожай еще не весь убран.

— Знаю. Ты говорила, что у тебя в деревне есть пустая избенка и сараишко, почти разваленные и никому не нужные, где ты и сама-то мало бываешь.

—Да.

— Ну так я пойду к тебе в деревню, буду жить у тебя в сарае или в избе, и ты на время переберешься от тетки в собственное жилье. И там я буду тебя учить, как победить врага.

Девушка, окрыленная словами дружинника о ее красоте, которые многократным эхом продолжали звучать в ее душе, да еще услышав, что он переберется к ней в дом, чуть не запела от счастья, забыв о боли, обиде и страхе, о том, что она только что, по сути дела, дала согласие учиться не чему-нибудь, а искусству убивать.

— Я согласна! — воскликнула она, но тут же, опомнившись, спросила со страхом: — А ты сможешь дойти до нашего села?

— Дойду, — жестко усмехнулся Михась. — Доползу. Уж хоть это-то смогу.

Он вспомнил тот двухсотверстный переход на заключительных испытаниях и будто воочию увидел, как ползут по вековому северному лесу его искалеченные друзья.

— Дойду, — еще раз твердо повторил он.

Потом, когда весь план был уточнен и утвержден, они еще долго сидели за столом. Анюта рассказывала Михасю о себе. Это незамысловатое повествование о простой жизни крестьянки в русской деревне, совсем не богатой событиями и страстями, зато сверх всякой меры переполненной непосильным каждодневным рабским трудом, голодом, болезнями и смертями, отозвалось в сердце дружинника из тайного Лесного Стана глухой тоской и пронзительным состраданием. Михась, всю жизнь окруженный заботой и вниманием, вначале — родителей, затем — учителей, соратников и командиров, не ведал, вернее, не испытал на себе, что такое унижение и борьба за кусок хлеба. Конечно, он выдерживал довольно длительные голодовки в походах и всевозможных испытаниях и работал, совершенствуя воинскую подготовку, никак не меньше любого крестьянина, но это было совсем не то и не так, как у Анюты. И Михасю, с младых лет честно и беззаветно выполнявшему свой воинский долг, которому, казалось бы, не в чем было себя упрекнуть, стало вдруг почему-то совестно перед этой девушкой за свою сытую и счастливую жизнь. И он еще острее почувствовал, что просто обязан спасти и защитить ее, пусть даже умереть самому, но спасти. Вернее, спасти прежде, чем умереть.

Они проговорили почти до полуночи, а затем Михась скомандовал:

— Ну что ж, Анютушка, отбой войскам! Завтра нам с рассветом необходимо начать выдвигаться на исходные позиции. Это ты у нас как птичка порхаешь, легко и быстро, а мне до деревни вашей дай Бог за день дойти, а то и в лесу заночевать придется. Да еще надо по дороге подходящий материал найти и все-таки лук со стрелами изготовить для подстраховки. Так что сейчас давай-ка спать.

Они легли. Михась — на своей лавке, Анюта — на полу, на тулупе отца Серафима. Естественно, девушка и не помышляла улечься в пустовавший в настоящее время гроб, служивший ложем монаху-отшельнику. Дружинник, утомленный не столько физическими усилиями, сколько душевными терзаниями сегодняшнего дня, заснул практически мгновенно. Михась с детства был приучен спать при любых обстоятельствах и при любом душевном состоянии, поскольку хороший отдых при наличии малейшей возможности — важнейший элемент подготовки к бою. Михась, как и любой дружинник, мог спать не только лежа или сидя, но и стоя, если таковая необходимость диктовалась обстоятельствами. И сейчас, улегшись на достаточно удобной лежанке, он заснул, как в былые времена, быстро, крепко и без сновидений.

Анюта же, несмотря на гораздо большую физическую усталость, чем у дружинника, долго не могла заснуть, тихонько ворочалась с боку на бок, переходя от ужасных воспоминаний к светлым и радостным мечтаниям. Она прислушивалась к спокойному и ровному дыханию спящего Михася и вся отдавалась этому доселе неведомому счастью: находиться рядом с любимым человеком, ощущать его близость. Ей захотелось вновь, как недавно на поляне, обнять дружинника, прижаться к нему, почувствовать тепло его тела. Она даже протянула было руку, чтобы коснуться его, но вдруг отдернула, будто обожглась. Анюта глубоко вздохнула, взглянула на освещенные огоньком лампадки иконы, мысленно прошептала молитву и наконец заснула глубоким спокойным сном.

Путешествие по лесу до села, в котором жила Анюта, стало для Михася настоящим кошмаром. Расстояние, которое он раньше пробежал бы за три-четыре часа, что называется, задом наперед на одной ноге, дружинник преодолевал почти сутки. Хотя месяц тому назад он едва смог пройти один круг по крохотной полянке, на которой стоял скит. Прорвемся! Михась ковылял не совсем налегке. Он прихватил с собой кое-что из скита. Прежде всего, конечно, любимый чухонский нож и еще материалы для лука.

Когда отец Серафим принес из леса косулю и Михась помогал монаху разделывать добычу, то он по какому-то наитию не стал выбрасывать жилы и кости, а сунул их в ближайший муравейник. Теперь трубчатые кости для наконечников стрел и жилы для обвязки лежали в тощей заплечной котомке дружинника, позаимствованной у Анюты. Оперение для стрел и конский волос для тетивы Анюта должна будет раздобыть позднее, на теткином подворье. А подходящий сук для лука и прутья для стрел Михась намеревался лично раздобыть в лесу. Анюта подробно описала ему маршрут до села, и дружинник знал, что по дороге ему встретится и молоденький соснячок, и ивняк по берегу речушки и возле болота, которые снабдят новоявленную боевую двойку всем необходимым материалом. И еще по дороге в лесу имеется небольшая горушка-бугорок, из которой торчат наружу слоистые каменные плиты. Если камень окажется подходящим, то Михась попытается изготовить из него наконечники для стрел в дополнение к костяным. Дружинник помнил, как он еще в малышовом отряде нехотя, ворча себе под нос, мол, зачем стараться, когда совсем рядом, за Забором, как иногда люди посвященные называли секретные мастерские Лесного Стана, куют прекрасные вещи, осваивал искусство древних охотников изготавливать из кости и камня наконечники для стрел, копий и даже топоры. Они получались у него кривые, косые и мало пригодные. А вот его закадычный друг Желток, любитель всевозможных ремесел и поделок, изготавливал прекрасное оружие, которым можно было бы, наверное, убить и легендарного слона с длинной шерстью, который, по преданиям, давным-давно водился в их краях.

Михась вздохнул, поправил котомку, утер рукавом обильный пот со лба. Эх, если бы рядом были его друзья! Где же они теперь, живы ли? Дружинник сжал зубы, затряс головой. Рано думать о постороннем, ведь еще не пройдены намеченные пятьсот шагов, после которых можно позволить себе привал и досужие мысли. Он выступил в боевой поход и должен быть сосредоточен исключительно на поставленной задаче по уничтожению противника.

Отцу Серафиму они оставили берестяную записку, в которой Анюта сообщила монаху, что ушла в село, чтобы продолжить заботы о больном. Даже если бы грамотка попала в чужие руки, по ней невозможно было бы догадаться о существовании некоего раненого незнакомца. Скорее всего, посторонние подумали бы, что речь идет о заболевшем родственнике-односельчанине.

Наконец Михась прошел свои очередные полтысячи шагов и сел, вернее, почти упал на мох, так как садиться нормально, сгибая ноги в коленях, ему было все еще трудновато. Анюта, ушедшая, естественно, вперед, уже должна была добраться до села и начать работать на теткином подворье. Потом она изъявит желание пожить в своей разваливающейся избенке, подлатать строеньице. Идея вполне здравая, наверняка она встретит понимание со стороны родственников и односельчан и не вызовет лишних вопросов. Подросла девка, пора и о собственном хозяйстве заботиться да с теткиной шеи слезать. А еще Анюта должна будет взять себе собаку, благо на ее заброшенном дворе имелась старенькая конура, а по теткиным владениям бегало явно избыточное число шавок. В общем, переберется Анюта к вечеру в свой дом, притулившийся на самой околице, и будет ждать темноты. К ночи Михась добредет до опушки, найдет указанные девушкой ориентиры и засвистит голосом неведомой птахи. Сигнал этот, который дружинник озвучил, естественно, еще в ските, чтобы девушка его смогла опознать, когда услышит, будет означать, что он прибыл и ждет Анюту на краю леса. Девушка должна будет выйти из избы, разыскать дружинника и помочь ему преодолеть открытое пространство, достигнуть незамеченным ее двора. А там они уже приступят к осуществлению второй части плана операции: подготовке Анюты к неизбежной схватке с насильником.

Михась проснулся от холода. Старенький тулуп, который выдала ему Анюта, плохо помог против осенних утренних заморозков. Михась ночевал в сарае, зарывшись в старую-престарую солому, поскольку в избенку к Анюте на «новоселье» пришли вечером родственники и соседи и затеяли скромное нешумное застолье. Михась поднялся, подошел к воротам сарая, сквозь многочисленные щели осмотрел окрестности. Вокруг Анютиного подворья, стоящего на околице, немного в стороне от села, не было ни души. Сама она, вероятно, уже ушла работать к тетке. Михась по договоренности с Анютой должен был утром незаметно перебраться в избу, где на столе его ждал завтрак и было не в пример теплее, поскольку с вечера топилась печь. Но дружинник сначала провел, как уж мог, разминку, во-первых, чтобы согреться, во-вторых, он не собирался, естественно, всю жизнь оставаться немощным инвалидом, а, наоборот, готовился как можно раньше вернуться в строй. Только вот это самое «как можно раньше», увы, составит не меньше двух-трех месяцев.

Ну что ж, так или иначе, но сегодня они с Анютой приступят к осуществлению второй части своего плана. А еще Михасю нужно было соорудить на дворе у девушки надежное укрытие, такое, где его, в случае возможного обыска, и с собаками не сыщешь. У дружинника, естественно, имелось четкое представление, как это сделать. Он выроет яму-схрон под собачьей конурой, в которую можно будет юркнуть, отодвинув эту самую конуру, а потом надвинуть ее на себя. К конуре снизу он приделает дощатый пол, отсутствующий у обычных собачьих будок, и Анютина собака сможет спокойно сидеть в этой самой конуре, прикрывая собой дружинника. Через щели в полу он вполне сможет дышать. Понятно, что приведенные на двор для розысков чужие собаки, идя по его следу, будут на конуру бросаться и гавкать, но, естественно, их оттащат и накажут. Нечего, мол, на хозяйского пса задираться, лучше постороннего человека вынюхивайте!

Днем Михась, конечно же, яму копать не стал. Он, проковыляв через двор, кинул псу, сидящему возле будки, заранее припасенную кость и скрылся в избе. Пес благодарно завилял хвостом, ибо еще вчера Анюта приводила его в сарай, к Михасю, чтобы познакомить. Там он получил из рук дружинника первую подачку и остался вполне доволен новым знакомством.

Михась сидел в теплой избенке, которая была ненамного больше лесного скита, грел руки о горшочек с кашей, который он вынул из печи, прихлебывал молочко из кринки и, размышляя, машинально глядел в крохотное оконце, затянутое мутным бычьим пузырем, через который едва пробивался тусклый свет и было абсолютно ничего не видно. Поэтому без собаки во дворе никак не обойтись, ведь приближение опасности или просто нежелательных гостей, находясь в избе, заметить совершенно невозможно. Услышав лай собаки, означавший приход незнакомцев, можно успеть выскользнуть из избенки и укрыться в огороде, сарае или в будущем схроне под будкой.

Итак, уже сегодня вечером он должен будет начать готовить Анюту к предстоящему бою. Другого реального способа защитить девушку у раненого дружинника просто не было. Конечно, Михась не собирался учить Анюту каким-то сложным вещам, например китайской борьбе. Для овладения этой борьбой требовались многолетние тренировки, и она была почти непригодна для реального боя. Михась и сам-то применял ее крайне редко, в основном в учебных поединках, когда хотел выпендриться, и еще в очень специальных ситуациях, на ровном полу и большом пространстве, когда необходимо было поразить противника не только в прямом, но и в переносном смысле. Недаром сержант Ее Величества флагманской морской пехоты Парке, старый вояка, прошедший полусотню абордажей, увидев, как Михась валит при помощи вычурных приемов моряков с «Посейдона» в портовом кабаке, сказал про эту самую борьбу: «Спектакль, достойный придворных шутов!» Точечные прицельные удары, наносимые в гортань, висок или переносицу, которые часто и весьма эффективно использовали особники, также невозможно было освоить за неделю. Поэтому Михась еще раз мысленно прокрутил в голове весь знакомый ему обширный арсенал рукопашного боя без оружия и остановился на одной наиболее подходящей связке, которую Анюта вполне могла под его руководством освоить и успешно применить.

Анюта пришла под вечер. Конечно же, она устала, но, увидев в своей избенке Михася, прилегшего на скамью и поднявшегося ей навстречу, заулыбалась, расцвела и почувствовала прилив огромного и светлого счастья, не испытанного прежде. Единственное, что огорчало сейчас девушку, так это прикрытый платком поврежденный глаз, синяк-вокруг которого расплывался все более безобразным желто-фиолетовым пятном. Но Михась же сказал ей еще позавчера, что она очень красивая! Эти слова дружинника третий день радостным эхом звучали в ее душе. И ведь он, все еще слабый, страдающий от ран, предпринял тяжелейший переход с единственной целью ее спасти. Совсем как сказочный витязь, о котором ей в детстве рассказывали перед сном бабушка и мать.

Анюта огорчилась, увидев, что дружинник съел не всю кашу, приготовленную ею с утра, и выпил не все молоко, и вслух попеняла ему за это, но в глубине души ощутила огромную радость, когда услышала в ответ, что он оставил еду ей, чтобы она смогла, придя с работ, поужинать и сразу приступить к упражнениям. В сумерках они прошли в сарай, где на утоптанном полу, покрытом тонким слоем старой соломы, должны были начаться тренировки. Анюта зажгла две принесенные с собой лучины, воткнула их прямо в щели между досками в стенах сарая, поставила под каждой лучиной, как и положено, глиняную плошечку с водой, чтобы избежать пожара, если отломившийся уголек упадет вниз.

Они встали друг напротив друга, и Михась, вдруг почувствовав непривычное волнение, начал излагать девушке суть предстоящей ей боевой подготовки:

— В рукопашном бою без оружия, Анютушка, важна не столько собственная сила, сколько умение обратить силу противника против него самого. Любой поединок начинается со сближения и захвата. Если противник старается уйти от ближнего боя, то предпринимаются особые действия. Но у нас с тобой случай легкий, враг наш сам пойдет на сближение и захвату противодействовать не станет. Единственная твоя задача в первой половине боя не подпустить его со спины, встретить лицом к лицу. Тут у тебя, я думаю, особых трудностей не возникнет. Верно? Анюта молча кивнула.

— Итак, он подкарауливает тебя в безлюдном месте, скорее всего, где-то на пути от теткиного подворья к твоему дому. То есть ты все время будешь ходить оглядываясь. Но, я так думаю, он со спины на тебя бросаться не будет, а шагнет навстречу из-за какого-нибудь укрытия, уверенный в своих силах и безнаказанности. Встанет, гад, подбоченясь и прорычит страшным голосом: «Ну что, попалась, такая-сякая!»

Михась действительно произнес эти слова замогильным голосом, выпучив глаза, оскалив зубы. Он выставил вперед широко разведенные руки со скрюченными, как когти, пальцами, намереваясь заграбастать девушку.

Анюта невольно отшатнулась.

— А вот этого как раз делать не надо. — Михась опустил руки и вернулся к нормальному тону. — Ты должна не отшатываться от него, а, напротив, идти на сближение. И в конце концов свернуть ему шею. Давай отработаем первый, вернее, уже второй этап твоих действий. Итак, ты повернулась к нему лицом и твердо встала на обе ноги. Ноги расставь на ширине плеч, стопы поставь ровно. Подтяни подол повыше и повторяй за мной!

Михась показал девушке, как должны стоять ее ноги.

Анюта слегка смутилась от команды приподнять подол, но, осознавая без дополнительных пояснений, что речь идет о ее чести и даже жизни, подтянула юбку немного выше щиколоток и встала в нужную стойку.

— Встань твердо на обе ноги. Носки разверни еще чуть-чуть наружу! — убедившись, что девушка встала правильно, Михась продолжил: — А теперь поставь глухую защиту предплечьями обеих рук, таким вот образом. Вдруг он захочет тебя сразу ударить, так сказать, с ходу поздороваться? Поэтому вначале отрабатываем защиту.

Дружинник поднял обе руки со сжатыми кулаками так, что пальцы касались середины лба, сомкнул локти. Девушка неуверенно повторила его жест, постаралась закрыть лицо и грудь предплечьями.

— Сожми кулаки покрепче, а большие пальцы должны смотреть в разные стороны. — Михась шагнул к Анюте, поправил ее руки. — А теперь, не опуская рук, пробегись не спеша по кругу. Ты сквозь руки должна видеть, что у тебя впереди. И приклей кулачки ко лбу, не опускай!

Анюта, несколько недоумевая, двинулась по кругу. Зачем нужно это легкое упражнение, ведь она сразу поняла, как закрыть лицо? Но уже через пару-тройку кругов Анюта с удивлением почувствовала, что у нее, девушки отнюдь не изнеженной и занимающейся каждодневной тяжелой работой, руки затекают в непривычном положении и норовят опуститься. А тут еще Михась покрикивает:

— Руки не опускай! Приклей кулачки! Чуть-чуть их раздвинь, у тебя обзор плохой. Локти ближе друг к другу! И нагни голову, ссутулься немного, тебе легче будет!

В общем, на второй дюжине кругов Анюта даже слегка разозлилась.

— Достаточно! Опусти руки, просто продолжай идти по кругу.

— Что, будешь учить меня ходить? — с чуть заметным ехидством спросила слегка запыхавшаяся и поневоле раззадорившаяся девушка.

— Не смей дерзить начальству! — полушутя-полусерьезно прикрикнул Михась, который прекрасно все видел и понимал. — Теперь твоя задача — защита при появлении противника. Я буду произносить какие-то слова или молча шагну тебе навстречу, а ты должна правильно встать и закрыться! Причем именно правильно. Следи за положением рук и ног. Делай вначале медленно, но правильно! Пошла!

Анюта вновь зашагала по кругу.

— Здравствуй, милая! — неожиданно рявкнул Михась.

Девушка остановилась, прижала руки к груди.

— Ноги, блок! — выкрикнул дружинник уже вполне строго и без всяких шуток.

— Что?.. — не поняла Анюта.

— А, ну да. Блок — это защита от удара. Поставь-ка ноги правильно и закройся. Руки выше. Кулачки, большие пальцы. Вот так... Давай, пошла опять!

Они некоторое время отрабатывали стойку и защиту при неожиданной встрече. Потом Михась стал «нападать» со спины, а Анюта должна была развернуться, правильно встать и закрыться.

Через час подобных упражнений, на первый взгляд — простых и нетрудных, Анюта устала, как будто весь день кидала вилами сено или копала огород.

— Это с непривычки, — утешил слегка приунывшую девушку Михась. — Через день-другой нужные мышцы у тебя приноровятся и начнут работать без лишнего напряжения. Но времени расслабляться у нас, к сожалению, нет. Поэтому давай-ка отработаем еще одну важную вещь: разножку. Опусти руки, левую ногу поставь вперед, ноги — по-прежнему на ширине плеч... Так, правильно. А теперь, не смещая центра тяжести, то есть оставляя тело как бы на месте, одновременно разводи ноги наискосок. Левая нога пошла вперед, на всю ступню, правая — назад, на носок. Смотри.

Михась тяжело и медленно встал в разножку.

— Но ты должна это сделать легко, одним движением, и, сразу же, толкнувшись, подскочить вверх, как лягушка. Попробуй.

Дружинник, едва слышно застонав, взявшись руками за столб, подпиравший крышу сарая, вернулся из разножки в нормальную стойку.

Анюта еще с полчаса попрыгала и походила под бдительным присмотром Михася, прежде чем он, удовлетворившись достигнутым результатом, скомандовал: «Закончили упражнения!»

Они пошли из сарая в избу. На небе не было ни единого облачка, огромная желтая луна висела высоко над горизонтом во всей своей холодной красе. Естественно, Анюта, обогнав дружинника, пошла первой, чтобы накрыть на стол. Но Михась, отпустив ее на несколько шагов, вдруг неожиданно крикнул вполголоса:

— Здравствуй, злодейка!

Анюта резко повернулась, стала в правильную стойку, четко закрылась.

— Умница! — обрадованно воскликнул дружинник.

И всю усталость Анюты как рукой сняло. Напевая про себя, она вприпрыжку кинулась в избу, одним движением протерла рушником стол и скамью, юркнула в подполье, достала кринку с молоком, вынула из берестяного короба, стоявшего возле печи, краюху хлеба, поставила все это на стол вместе с двумя чашками, раздула в печи огонь, чтобы было теплее и веселее. А Михась только-только успел дойти до сеней. Анюта отворила ему дверь, встала, вытянувшись во весь рост, взмахнув рукой, грациозно поклонилась до земли:

— Заходи, гость дорогой, хлеб да соль!

— Здравствуй, красавица! — принял игру Михась. — Накорми-напои, спать уложи, а уж утром и расспрашивай!

Они вновь сидели за столом, друг напротив друга, в единственной комнате небольшой избенки, едва освещенной светом луны, пробивающимся сквозь мутный бычий пузырь подслеповатого крохотного оконца, да красноватыми угольками из открытой топки печи.

— Михась, расскажи о себе... Если можно, — робко, совсем по-детски попросила Анюта.

Дружинник слегка кивнул и задумался. А что, собственно, он может рассказать о себе этой чудесной девушке? О жизни и учебе в закрытом Лесном Стане? Так это тайна за семью печатями. О своей службе в морской пехоте Ее Величества Королевы Англии? Может быть, может быть... Или о сестренке Катьке, бойце особой сотни? Нормальный человек его словам просто не поверит. О Джоане? И тут Михась испытал странное чувство. Ему почему-то стало неловко при мысли, что он станет говорить с Анютой о Джоане. Михась очень удивился этому ощущению душевного неудобства, поскольку никак не мог понять его причин. Кому станет хуже, если он поведает деревенской девушке о своей английской невесте? Или даже вовсе и не невесте, а дальней родственнице, ибо Михась все еще не знал, разрешат ли ему монахи Всесвятского монастыря, расположенного в Лесном Стане, жениться на леди Джоане Шелтон. Но почему-то в глубине души Михась осознавал, что говорить о Джоане ему не стоит. И именно это осознание было противно его честной и прямой душе, доставляло огорчение, даже, пожалуй, легкую сердечную боль.

Чтобы избавиться от этого состояния внутреннего неудобства, Михась мысленно постарался убедить сам себя в том, что он не должен отвлекать Анюту от подготовки к смертельной схватке разными посторонними вещами, не имеющими отношения к поставленной задаче. А уж когда они победят, то тут уж он обязательно расскажет девушке о Джоане. Михась глубоко вздохнул и на этом успокоился. Так что же рассказать о себе Анюте, смотревшей на него открыто и доверчиво, словно в радостном ожидании какого-то непонятного чуда?

И Михась решил рассказать девушке эпизод из своей жизни, в котором Лесной Стан как таковой можно было и не упоминать.

— Ну, послушай, Анютушка, если хочешь, про поморских дружинников. Дело было три года назад, также вот осенью, в северной вотчине боярина нашего Ропши, которая находится недалеко от Ливонии в глухих лесах. Ты, конечно же, знаешь, что государь Иван Васильевич ведет там войну с Ливонским рыцарским орденом за исконные русские земли. Понятно, что и дружина нашего боярина принимает участие в этой войне. Я тогда мальчишкой был, в строевые бойцы еще не зачислен, состоял в учебном отряде нашей дружины. И есть у меня два побратима — Разик и Желток, мы с ними одногодки и с самого рождения дружим крепче крепкого...

Михась сделал невольную паузу, ощутив в горле горький комок. Он вдруг почувствовал такую острую тоску по своим друзьям, ощутил внезапную тревогу за их судьбу. Где они, что с ними? Михась вспомнил, как раненный в обе руки, уже бледный от потери крови Разик отдавал ему свой последний приказ на берегу той речушки: «Задержи их хотя бы на десять минут, брат! Я знаю, ты сможешь! И беги, Михась, беги!» И затем, шатаясь на каждом шаге, неловко прижимая к груди простреленные руки, наспех перевязанные уже набухшими кровью тряпицами, Разик последним устремился за отходящим десятком в лес, прикрывая от пуль опричников своим телом бойцов, уносивших убитых и раненых, не способных двигаться самостоятельно.

Михась тяжело, прерывисто вздохнул, потряс головой, стараясь избавиться от тягостных мыслей и воспоминаний, и продолжил нарочито бодрым и спокойным тоном:

— Так вот, понятно, что воевала наша дружина, то есть строевые взрослые бойцы, в Ливонии с рыцарями их ордена. Ну а учебный отряд, в котором был я с друзьями, когда боевые действия приблизились к вотчинам, поставили в заслон. Так, на всякий случай. Причем даже не в первую линию, в которой стоял резерв, то бишь запасной полк, взрослый, разумеется, а во вторую. Никто особо и не верил, что рыцари даже до первой линии дойдут, ибо все же далековато до места военных действий от нее было, а уж вторую-то линию из нас, мальцов, выставили в основном с учебной целью, хотя задачу, разумеется, поставили боевую.

А рыцари эти самые, должен тебе сказать, ребята весьма сноровистые и отчаянные. Орден рыцарский — это целый закрытый город, даже не один, отгороженный крепостными стенами от посторонних глаз и ушей. Там они всю жизнь сызмальства воевать учатся. Как и мы, впрочем. Хотя последнее время на Руси боярское ополчение большей частью только раз в год воюет, и то неумело да нехотя. Мы-де пространством от врагов отгорожены, на всех границах войска не поставишь, поскольку столько людей и денег нет. А когда враг нападет да пограничные земли пограбит, тогда уж войско соберется нерасторопно и выступит медленно, да не грудь в грудь с отходящим с добычей неприятелем бьется, а вдогон идет, мелкие шайки отставшие добивает. Ну а наша дружина не такая, уж мы-то никак не хуже этих самых рыцарей, день и ночь в военном деле упражняемся.

И вот поставили нас, мальцов, в заслон, в ста верстах от военных действий. За спиной у йас деревеньки да села русские. — Михась, естественно, не стал распространяться о том, что за ними, в глухом лесу, находился один лишь Лесной Стан, и никаких таких сел там больше не было. Просто, когда боевые действия действительно приблизились к Лесному Стану, взрослых бойцов, несших охрану на обычной линии заслонов и секретов, на всякий случай выдвинули вперед, а их место заняли молодые дружинники из учебных отрядов. — Мы, естественно, в заслоне втроем находились. Я, Желток и Разик. Поскольку задача наша была все-таки вспомогательная, вооружение у нас было самое легкое, самострелы да рогатины, пригодное не столько против неприятеля, сколько против зверья случайного, к примеру, медведя взбесившегося или обнаглевшего волка.

Ну вот, сидим мы на пригорочке, в кусты запрятавшись, и наблюдаем за звериной тропой, проложенной в лесу. День сидим, второй, скоро уж смена прийти должна. И вдруг — запах. Не звук даже, а запах, странный, незнакомый, но резкий и отчетливый. Нам уж потом объяснили, что рыцари эти благородные, оказывается, в банях-то не моются вовсе. Нет у них бань. Так, раз в месяц в речку или в кадушку с водой чуть ли не в одежде окунутся, и все! Воняет от них противно и сильно. Кони-то у них приучены тихо ступать, амуниция да оружие подогнано так, что и не брякнет, а запах не скроешь. В общем, мы их вначале учуяли, потом с трудом услышали и лишь затем увидели. Было их всего десять, с аркебузами, копьями, мечами да кинжалами. Латы и кольчуги облегченные, удобные. А на рукавах — шевроны, то есть нашивки по-ихнему. На шевроне человек с волчьей головой изображен, вервольф, волк-оборотень. Про этих самых вервольфов даже мы, мальцы, были давно наслышаны. Разведка их, лучшие бойцы. Они должны проникать противнику в тыл, уничтожать вражеских начальников, взрывать запасы пороха, захватывать языков. Как уж они там первую линию прошли, это начальство потом долго разбиралось. В общем, прошли как-то, и перли они по тропе прямо к... — Михась чуть запнулся, подбирая слово, чтобы не упоминать Лесной Стан, — к ближайшей деревне. Что делать? Мы не то чтобы испугались, но как-то опешили. Ведь и сами не верили, что неприятеля встретим, да еще такого, думали, что, дескать, очередное учебное задание выполняем. Сидим, глазами хлопаем и на врагов таращимся, которые, нас не замечая, спокойно идут мимо. И посоветоваться друг с другом нельзя, вервольфы малейший звук наверняка услышат. Разик, а он тогда старшим в дозоре был, даже палец к губам приложил. Мол, ни звука, братцы!

А уже вечер наступил, когда мы их встретили. Понятно, что далеко они сейчас не пойдут, поскольку по лесу, да еще по незнакомому, ночью в темноте никто двигаться не будет. Стало быть, вскоре должны будут вервольфы на ночевку встать. Ну, когда прошли они, удалились, мы посовещались шепотом и решили пока не бежать за подмогой в... деревню, поскольку до нее было далековато, за светлое время едва успеть. Сговорились мы до утра переждать, проследить, что волки эти будут ночью делать, прикинуть, нельзя ли их как-нибудь самим одолеть. Хотя силы-то были совсем не равные. Троих, конечно, мы из самострелов бы из засады первым залпом уложили. А остальные семь? Пока мы самострелы перезарядим, они, смекнув, что к чему, и нашу численность враз просчитав, в пух и прах нас размолотят. И затем, возможно, вперед напролом попрут, чуя близость населенного пункта, в котором серьезной охраны нет, да там дел нехороших натворят. А надо тебе сказать, что враг в деревеньки нашего боярина сроду не вступал, и такого позору, чтобы их пропустить, мы бы не вынесли, лучше на месте бы костьми легли. Но костьми лечь — это одно, а задачу выполнить, врага не пропустить — совсем другое... Ну а если бы, испугавшись нашего нападения, они решили бы развернуться тут же и уйти, тоже плохо было бы. Кто знает, что они уже проведали о расположении наших войск? Никак нельзя было их ни вперед, ни назад пропускать.

В общем, решили мы, что утро вечера мудренее, и пошли за ними. Вскоре встали они на ночевку на полянке, костер развели, троих бойцов в секреты, то есть в скрытые дозоры, выдвинули. Ну да нам-то что их дозоры в родном лесу? Ни учуять нас, ни услышать все равно не смогут. Мы незаметно подошли почти вплотную к ним, при желании рогатинами даже могли бы, наверное, дозорных завалить. Хотя кто знает? Что-то я зря расхвастался. Они тоже бойцы не промах, иначе не прошли бы так далеко сквозь наши войска.

Желток на сосну влез, которая в десяти саженях от полянки стояла, чтобы сверху стоянку их рассмотреть получше. А этот парень у нас выдумщик великий, ему в голову часто всякие, казалось бы, несуразицы приходят. Он любит мастерить всевозможные устройства, и к военному делу относящиеся, и хозяйственные. У него и в доме, и в огороде имеются всякие хитроумные вещи, которые облегчают труд. И еще он очень любит всякие растения, лучше всех знает травы да коренья. И огород-то его отличается от других не только земледельческими устройствами, но и всякими овощами невиданных размеров и вкуса... Так вот, спускается он с сосны, показывает знаком, что отползти надо в сторону, посоветоваться. Отползли мы подальше. Тут Желток и говорит, что, дескать, вервольфы на костре похлебку варят в котелке и от сосны, на которой он сидел, до котелка того рукой подать. А у нас здесь, под самым носом, некий гриб-поганка растет, Желтку хорошо известный. Гриб этот не ядовитый, к сожалению, но действие на человека производит вполне для нас желательное. Ну, пошарили мы вокруг тихонечко, насобирали тех грибов с полдюжины. Желток их засунул за пазуху и опять на сосну полез, чтоб хотя бы один гриб в котелок вервольфам сверху закинуть. Если даже и промахнулся бы раз-другой — ничего страшного, поскольку ветер дул порывами довольно сильный, с сосен постоянно на землю шишки шлепались, то есть вервольфы и не всполошились бы. Мы с Разиком внизу с самострелами изготовились, чтобы друга прикрыть в случае чего, но вскоре он благополучно спустился.

— Попал, — говорит. — Из шести два.

— Вервольфы, — спрашиваем, — не всполошились?

— Да нет, — отвечает. — Только вот один, что возле костра сидел да похлебку время от времени перемешивал, когда рядом с ним гриб шлепнулся, поднял его, посмотрел, затем глаза поднял, на сосну, на которой я затаился, глянул, покачал головой и изрек глубокомысленно: «Вот глупая белка! Неаккуратно пристроила свой зимний запас».

— Как-как пристроила? — переспросила Анюта. Она лишь недавно научилась читать по-русски и пока не знала чужих языков. Отец Серафим обещал начать учить ее иноземной речи этой зимой.

— Неаккуратно — значит не тщательно, кое-как, сикось-накось, — пояснил Михась. — У германцев аккуратность — любимое слово. Так вот, мы потом с Разиком частенько Желтка поддразнивали, называли глупой белкой. Он же, Желток, рыжий.

— Разве можно друга дразнить? — искренне огорчилась за неизвестного ей Желтка добрая Анюта.

— Да нет, мы же любя. И вообще, это звучало даже скорее как похвала. Например, завалит Желток кого-нибудь в учебном поединке, а тут мы с Разиком и пошутим: «Вот глупая белка, как неаккуратно товарища на землю уронил!» Кстати, за морем-океаном, в Америке, живут дикие племена охотников. Так вот, они имена детям дают не сразу при рождении, а лишь когда те подрастут и совершат какой-нибудь достойный поступок. Например, поймает мальчуган зайца, так и зовут его потом Быстрый Заяц. А Желтка они за его подвиг назвали бы Белкой.

— Глупой белкой или, наоборот, умной? — полувопросительно-полуутвердительно произнесла Анюта, и они рассмеялись.

— Так ты, Михась, и за морем был? — Анюта смотрела на дружинника сияющими, широко раскрытыми глазами. — Расскажи сейчас, что было дальше там, в лесу. А потом — про страны заморские.

— Ладно. Ну, дальше мы стали ждать, когда грибы подействуют. Вервольфы часовых, естественно, сменили быстренько и похлебкой накормили. А через час-полтора и началось. Два гриба на котелок — это даже чересчур. В общем, у всего вражеского войска враз прихватило животы. Встрепенулись гордые вервольфы и, не успев стряхнуть с себя остатки сна, кинулись, скрючившись, к краю поляны, в кусты. Однако до кустов не добежали и, едва успев спустить штаны, со стонами и криками, уселись облегчаться тесной сплоченной ватагой прямо на краю поляны. Часовые встревожились, естественно, кинулись на шум с обнаженными мечами на изготовку и минуту-другую изумленно глядели на своих соратников, не в силах сообразить, в чем суть происходящего. Но вскоре до них дошло, да еще как дошло! Побросали они мечи с аркебузами и невольно встали, вернее сказать, сели в общий строй. Еще бы! Многолетняя выучка военная. Это обычные люди разбредаются кто куда, а для бойца строй — это святое. Он с закрытыми глазами встанет... даже сядет в шеренгу, или в колонну, то есть плечом к плечу, — пояснил Михась Анюте незнакомые милитаристские термины в ответ на ее вопросительный взгляд.

— Выждали мы пару минут, пока противник не увлекся окончательно нужным делом, да и ворвались на полянку с криком, ревом да молодецким посвистом, с самострелами на изготовку. У вервольфов от неожиданности деятельность кишечника усилилась многократно, и вонь по лесу пошла такая, что зверье небось на десять верст вокруг на полгода разбежалось. Ну, мы скомандовали им, чтобы мордой в землю, руки за спину, связали белы руки рыцарские их же ремнями.

— А они на вас не кинулись? — сквозь смех, но с тревогой спросила Анюта.

— Так ведь со спущенными портками прыгать и бегать, мягко говоря, неудобно, ноги как связанные. А если портки руками поддерживать, так оружие уже и взять-то не во что. Да и вервольфы-то про оружие забыли напрочь, когда их, извиняюсь, приперло. Оружие их в стороне валялось... Ну, подождали мы, когда противник иссякнет малость, построили их в колонну, разрешили портки сзади связанными руками поддерживать, чтобы не позорить гордых рыцарей походом со спущенными штанами. Да и сам поход продолжался бы слишком долго, если бы они, спустив штаны, мелкими шажками шествовали. Тронулись мы с пленными в наш Лесной... в лесную деревню ближайшую. По дороге несколько раз пришлось милосердие проявлять, разрешать рыцарям присесть на полчасика. Коней их мы в поводу вели, вернее, вели только первого, а остальные, как и их хозяева, к строю привычные, сами спокойно шли. Но до деревни нам дойти не довелось, на рассвете догнала нас погоня из строевых бойцов нашей дружины, что в передовых заслонах стояли, в непосредственной близости от района боевых действий. Вервольфы пройти-то прошли, но следы им скрыть полностью не удалось. Вот наши и пошли по следу. Но враги были хитрые и бывалые, как лисицы след запутывали, потому от погони и оторвались далеко, и до нас, мальчишек, добрались. Тут-то им и случился карачун, — развел руками Михась.

— И вас наверняка после этого дела наградили да в строевые бойцы перевели, — давясь от смеха, но вместе с тем восхищенно произнесла Анюта.

— Наградить-то наградили, а вот в строевые бойцы еще рано нас было переводить. Во-первых, мы не все испытания положенные прошли. Во-вторых, в бою-то мы ведь не участвовали. Как такового боя ведь не было. Мы захватили их детской хитростью...

— ...когда их прихватила детская неожиданность, — продолжила фразу Анюта и захохотала.

Михась, порадовавшись в душе, что девушка, несмотря на грозящую ей опасность, может шутить, и к тому же умеет это делать искренне и радостно, засмеялся вместе с ней. Он очень ценил в людях чувство юмора, не без основания полагая, что это один из признаков развитого и гибкого ума.

— Бойцы, которые шли вдогон вервольфам с передовой дозорной линии, потом рассказывали, что, наткнувшись на поляну, просто обалдели. Во-первых, жуткая вонь от рыцарских испражнений, во-вторых, многочисленные следы, по которым картина произошедшего никак не читалась. Отпечатки наших сапог они распознали быстренько и поняли, что вервольфы были атакованы дозором из учебного отряда. Но дальше бойцы впали в недоумение — чем же схватка закончилась? Неужели нас, мальчишек, завалили, повязали и с собой уволокли? Встревожились они не на шутку и уже во весь опор вдогон кинулись. Тем более что это совсем легко было сделать, мы след-то, конечно же, не заметали, да к тому же за колонной наших пленных можно было идти без всяких собак, верхним чутьем, по весьма отчетливому запаху.

— Наверняка вы произвели переворот в военном деле, и ваш прием нападения на отвлекшегося по нужде неприятеля должен быть взят на вооружение вместе с новейшим огнестрельным снарядом, — с преувеличенным пафосом вновь шутливо произнесла Анюта, к месту вспомнив фразу, прочитанную в одной из книг отца Серафима.

— А вот и нет! Ты знаешь, как это ни смешно, нападение на врага, занятого нужным делом, — это обычный поступок всех разведчиков. Языков неприятельских чаще всего в отхожих местах на краю стана вражеского и добывают, — вполне серьезно ответил Михась.

Конечно, ни Михась, ни Анюта не могли знать, что через пять веков Президент России, Верховный Главнокомандующий Вооруженных сил, бывший в свое время полковником КГБ, публично, на весь мир озвучит этот не особо рекламируемый тактический прием и скажет, что мы будем террористов «мочить в сортире». И через несколько дней после этой телевизионной трансляции речи Президента разведка спецназа ГРУ без шума и пыли возьмет в плен на краю вражеского стана, именно в отхожем месте, одного из самых кровавых и одиозных главарей террористов и благополучно сдаст его в руки правосудия.

— Ну да ладно, — со вздохом сожаления произнес Михась. — Боец должен быть сытым и отдохнувшим. А посему — отбой!

— А рассказать про заморские страны? — Анюта впервые за много лет, прошедших со дня смерти матери, позволила себе чуть капризный тон маленького ребенка — баловня родителей.

— «Отбой» была команда! — преувеличенно грозно прикрикнул Михась. — Будешь завтра хорошо упражняться — расскажу.

На следующее утро Анюта порхала по теткиному подворью, чуть ли не напевая и пританцовывая, несмотря на то, что в ее руках были тяжелые вилы или ведра с водой. Тетка долго и подозрительно вглядывалась в счастливое лицо племянницы и наконец спросила то ли с осуждением, то ли с одобрением и затаенной надеждой:

— Тебе что, кто-то из Никифоровых молодцов обещал сватов заслать?

Все хорошее настроение девушки от этих слов враз улетучилось. Она опустила голову, сгорбилась и вновь стала походить на батрачку без настоящего и без будущего, какой и была долгие годы. Но в душе ее уже крепло сложное и пока непонятное ей чувство уверенности в себе и ненависти к беспросветной жизни, из которой можно и нужно вырываться всеми силами. Анюта несколько раз, когда никто не видел, выпрямлялась, ставила ноги на ширину плеч, поднимала руки в глухую защиту, потом делала разножку, двигаясь четко и пружинисто.

Вечером Анюта с Михасем вновь пришли в сарай, и девушка твердым голосом произнесла:

— Господин дружинник, я готова упражняться хоть всю ночь. Не жалей меня, учи как следует!

Михась внимательно посмотрел ей в глаза, кивнул и сказал просто и сурово:

— Хорошо. Руки в защиту. Бегом по кругу, не спеша!

После того как они повторили и закрепили вчерашние упражнения, Михась объявил о переходе к следующему этапу подготовки:

— А теперь, Анюта, будем ставить тебе боевое колено. Смотри сюда. Встала в защиту, противник перед тобой. Делаешь широкий шаг вперед левой ногой. Из защиты руки протягиваешь строго вперед, локти не разводишь, разжимаешь кулаки и хватаешь его за шею. Цап!

Михась с трудом, но смог показать правильные движения.

— И задней ногой, то есть правой, оставшейся сзади, бьешь коленом в брюхо. Одновременно тянешь врага за шею на себя, к правому плечу. Ррраз! Только ты должна все делать потом резче и быстрей, чем я показываю, а вначале — медленно, но правильно. Да, и еще очень важно: после удара бьющая нога снова ставится назад, примерно на аршин. Давай, пробуй. Медленно, но правильно! Твое колено за четыре дня должно стать боевым!

Анюта принялась повторять движения дружинника. Вначале онаникак не могла собрать все элементы в нужную последовательность, и Михась время от времени покрикивал на девушку:

— Локти не разводи! Руки вперед и цап! Да не так, а коротким движением — цап! Куда поставила бьющую ногу после удара?! Назад ставь! Да не на вершок, а на аршин! Тебе придется раза три ударить, чтобы его пробить, откуда будешь удар разгонять?! Вот так, назад подальше. И первый шаг делаем широченный! Теперь давай три удара подряд! Рраз! Два!! Три!!! Молодец! Руки только не забывай, тяни его голову к своему правому плечу. Это дополнительный рычаг, ты будешь не просто бить, а влетать в противника!

— А что такое рычаг? — спросила запыхавшаяся Анюта, едва переводя дыхание.

— Рычаг — это... — Михась запнулся, подбирая нужное определение. — Ну, это как на колодезном журавле. У него отрезки разной длины: за который тянешь — длинный, на котором ведро висит — короткий. И за счет этой разницы в длине отрезков тяжеленное ведро поднимается легко, одной рукой. Или вот дверь. Смотри, если на нее нажать даже с большим усилием возле самых петель, она может и не открыться, рычага нет. А если нажать на противоположный край, возле ручки, даже одним пальчиком, дверь легко распахивается. Это и есть рычаг. Так же и в человеческом теле. Поняла?

Девушка кивнула.

— Тогда давай, иди по кругу. Широкий шаг, захват из защиты, удар коленом и опять шаг — захват — удар. Пошла!

Анюта старательно принялась выполнять требуемое упражнение.

— Добро, — произнес наконец Михась, когда Анюта, уже изрядно выдохшаяся, сделала несколько идеальных связок подряд. — Теперь присядь, отдохни малость, а потом — разножка.

— А зачем разножка? — плюхнувшись на солому, поинтересовалась девушка. — И ты же говорил, что мы будем ему шею сворачивать. А тут колено...

— Скоро все узнаешь. Завтра, кстати, я лук и стрелы доделаю и изготовлю для тебя чучело, с шеей и животом, чтобы ты не по воздуху лупила, а сопротивление и силу своего удара ощутила в полной мере. Ну, полено круглое для шеи я во дворе найду, да к этому вот столбу в сарае приспособлю. А ты мне потом, когда упражнения закончим, дашь старый мешок. Я его соломой набью да к этому же столбу и приторочу... Ну а сейчас поднимайся, ставь глухую защиту и пошла в разножку!

А вечером, после ужина, они вновь долго сидели, не зажигая лучины, в сумраке за столом. Анюта, подперев голову руками, глядя куда-то в темноту, слушала рассказы Михася о далеких морях и странах. Стены тесной покосившейся избенки раздвигались, и девушка буквально всем своим существом ощущала ослепительный блеск и нестерпимый зной тропического солнца, дикий, всепоглощающий свист штормового ветра и пыталась представить океан — водную пустыню без берегов, тянущуюся до самого горизонта.

Потом Анюта, несмотря на всю дневную усталость, вновь долго не могла заснуть, лежала с открытыми глазами и прислушивалась к ровному дыханию Михася, который преспокойно дрыхнул на соседней лавке, набираясь сил для проведения последующих занятий.

Утром Михась проснулся отнюдь не с первыми лучами солнца. Анюта, естественно, встала ни свет ни заря и давно уже приступила к работе. Дружинник обозвал себя лентяем и тунеядцем, торопливо позавтракал и приступил к выполнению тех задач, о которых он вчера говорил девушке. Михась, никогда особо не отличавшийся мастеровитостью, старался изо всех сил и к вечеру, превзойдя сам себя, закончил как изготовление лука со стрелами, так и сооружение манекена для отработки приемов рукопашного боя. Дружинник остался весьма доволен своими производственными успехами. «Получилось ничуть не хуже, чем у Желтка!» — с законной гордостью подумал Михась, обозревая плоды многочасовых усилий. Но тут он себя явно перехвалил, Желток сделал бы все гораздо изящнее. У Михася все произведения были хотя и крепкими и надежными, но какими-то кривоватыми и неказистыми. И еще ему почему-то стало приятно оттого, что сегодня Анюта, вернувшись с теткиного подворья домой, застала его не в избе, праздно сидящим за столом или отлеживающимся на лавке, а в сарае, за работой.

После привычной уже короткой разминки Михась подвел девушку к манекену:

— Вот, смотри, это полено — шея, за нее будешь хватать и тянуть на себя, коленом бьешь сюда, в мешок. А я буду «шею» вот этим рычагом придерживать, обозначать сопротивление.

Михась качнул коромысло, прикрепленное к полену-шее под прямым углом и насаженное на железный шкворень, вбитый в столб, на котором был закреплен мешок-брюхо.

— Но прежде чем будешь нарабатывать боевое колено, я, как ты вчера просила, покажу тебе всю комбинацию до конца. Смотри. — Михась, зубы, через боль более-менее пристойно изобразил действия Анюты и противника. — Защита, шаг, захват, удар коленом, еще два удара, пробила его, и он согнулся. А как только он согнется, из него получается рычаг. И ты, продолжая удерживать шею, резко падаешь всем телом вниз, на три точки: стопу левой ноги, колено и носок правой. Веса твоего тела и рывка будет достаточно, чтобы завалить самого здорового мужика, находящегося в согнутом положении. Он летит за тобой. Упав на три точки, крепко удерживая шею, ты толкаешь его левым локтем в грудь. Но это не удар, просто за локтем у тебя идет весь корпус, и ты закручиваешь его тело вбок еще в падении. Он сам покатится. Ноги его пойдут на переворот, потащат за собой тело. А голову ты продолжаешь держать крепко-накрепко. И больше ничего делать тебе не надо. Шея сломается сама. Вот и все. Вернее, почти все. Там еще будет одно контрольное действие, но это я потом покажу.

— Контрольное?

— То есть производимое на всякий случай, для обеспечения полного успеха. Лучше перестараться, чем наоборот. Давай, сделай сейчас все медленно на мне.

— На тебе? — испуганно воскликнула Анюта.

— Да, — жестко ответил Михась. — Колено и падение на три точки ты отработаешь на чучеле, а вот переворот...

— Давай лучше мешок возьмем, песком набьем! — неожиданно предложила девушка.

— Обязательно. Но это потом, когда будешь отдельные действия нарабатывать. А сейчас ты всю связку должна почувствовать, понять, что человек падает и катится легко, если его правильно подтолкнуть. Коленом меня не бей, намечай только, я сам согнусь, будто ты меня пробила. И падай вот так. — Михась показал, неуклюже упав на одно колено. Анюта повторила его движение.

— Руки должны оставаться у плеча, ты же шею держишь... Хорошо. Теперь давай на мне. Я спиной к столбу прислонюсь, возьмусь за него сзади руками. А то уронишь меня раньше времени. Давай действуй!

Анюта встала напротив дружинника, осторожно обняла его за шею.

— Нет! — оттолкнув ее, сердито выкрикнул Михась. — Из глухой защиты, с широким шагом, четкий захват!

Девушка отошла назад, подняла предплечья, правильно закрылась. Затем она шагнула вперед левой ногой, сделала захват, наметила удар коленом.

Михась явственно покачнулся, когда она при имитации удара потянула его шею к себе, но удержался за столб.

— Так, молодец, теперь я сгибаюсь, а ты падай на три точки, шею не отпускай, прижимай к плечу!

Анюта выполнила необходимые действия и почувствовала, что дружинник, бывший почти на голову выше и намного тяжелее ее самой, действительно легко повалился за ней на солому.

Михась, подавив стон, подстраховался рукой, упал на оба колена, умудрился удержаться на четвереньках и скомандовать сдавленным голосом:

— Теперь толкай локтем, кати! Голову-то отпусти.

Девушка выполнила нужное движение почти правильно.

— Голову отпусти! — уже не на шутку завопил Михась.

Он покатился от толчка, его ноги описали полный оборот, увлекая все тело, и шея, удерживаемая в сильных руках Анюты, привычной сызмальства к тяжелой работе, чуть не хрустнула.

Девушка испуганно разжала захват, и дружинник, перевернувшись на спину, лег плашмя, раскинул руки и несколько минут молчал, тяжело дышал, приходя в себя. Затем он с трудом поднялся, принялся обеими руками потирать шею, покачивать головой из стороны в сторону. Некоторое время Михась молча взирал сверху вниз на Анюту, оставшуюся сидеть в правильной позе на трех точках, испуганно прижимавшую руки к груди и виновато глядевшую на дружинника расширенными глазами.

— Умница! Ты — замечательная девушка! Все сделала правильно, я тебя поздравляю, победа будет за нами! — сдавленным хриплым голосом восторженно произнес Михась.

Анюта не поверила своим ушам:

— Правда? Ты не шутишь?

— Какие шутки! Ну, сама-то почувствовала, что так можно любого гада завалить?

— Да.

— Ну а сейчас будем отрабатывать все действия последовательно, оттачивать каждое движение.

— Михась. — Девушка поднялась, ее недавнюю робость как рукой сняло. — А все-таки зачем разножка?

— А вот сейчас объясню. Вот смотри, ты его захватила за шею, приготовилась бить коленом. Но перед этим сделай разножку, повисни у него на шее и резко выпрыгни вверх, дальше — как уже делала: три удара коленом.

— А зачем? — не поняла девушка.

— Если человека внезапно потянуть за шею вниз, то он что сделает? Непроизвольно дернется вверх! То есть он тебя же с твоим коленом еще и сам в себя привезет. Влетишь в него, как ядро из пушки! Ну, поняла? Давай к чучелу, сейчас все это будем отрабатывать! — Михась твердо и уверенно взялся за коромысло.

Казалось, дружинник оживился и почувствовал себя намного лучше, после того как девушка повалила его наземь и чуть не свернула шею.

Анюта шагнула к чучелу, четко провела захват, ощутила сопротивление, изображенное Михасем посредством коромысла, и, помогая встречным движением рук, сильно вбила колено всем телом в мешок с соломой так, что крыша сарая, которую поддерживал столб, явственно содрогнулась.

— Молодец! Отлично! — восхитился дружинник. — Почувствовала теперь, что можешь пресечь нападение раз и навсегда? Вот так! Кстати, можешь бить с криком, с ревом, то есть с визгом, это тоже оказывает поражающее воздействие на противника.

Анюта кивнула, встала в защиту и вновь шагнула к чучелу.

— Н-на, гад! Получи! — выкрикивала она, нанося правильные сильные удары.

И с каждым успешным движением в ее душе разрасталось и крепло доселе неведомое чувство уверенности в себе, в необходимости отстаивать во что бы то ни стало свое человеческое достоинство, первые понятия о котором она совсем недавно почерпнула в мудрых книгах отца Серафима.

Никифор возвращался из города. Его добротный, но вместе с тем легкий и изящный возок, влекомый тройкой раскормленных гнедых коней, был не хуже, чем у самого городского воеводы, с которым Никифор, окончив кое-какие совместные делишки, беспробудно пьянствовал в течение последних трех дней. Это была большая честь. Конечно, Никифор никогда не являлся к своему покровителю с пустыми руками, и новый терем воеводы на две трети был построен на его, Никифора, средства. Но с дарами к воеводе шли буквально все, иначе не то что пред светлые очи градоначальника, а даже на двор его путь был заказан. Но высокой чести пьянствовать с воеводой удостаивались отнюдь немногие. В этот раз он дошел в своей милости к Никифору до самых что ни на есть вершин и одарил того шубой. Она была старенькой, неказистой, явно принесенной на воеводский двор после разграбления имущества брошенного в острог и казненного горожанина, не очень зажиточного. Имущество злодея, конечно же, положено было взять в царскую казну и отправить в стольный град Москву, но понятно, что изрядная часть этой новоявленной казенной собственности прилипала к рукам непосредственных исполнителей. А может быть, шубу просто постеснялись послать в столицу по причине неказистости. Никифор, перетаскавший и самому воеводе, и другим государевым чиновникам немало прекрасных мехов, беличьих, куньих да соболиных, побрезговал бы в такой шубе до ветру во двор выйти. Но когда воевода, сильно напоминавший своим обликом надутую до шарообразной формы жабу, вставшую на задние тоненькие лапки, приняв величественную, по его мнению, позу, промолвил пискляво: «Жалую тебе, Никифор, шубу со своего плеча!» — и указал ручонкой, унизанной огромными перстнями, на валявшуюся на лавке одежонку, Никифор бухнулся ему в ноги и заголосил-запричитал радостно: «Отец родной! Облагодетельствовал ты холопа своего по гроб жизни!»

Никифор передернулся при этом воспоминании, сплюнул, выматерился. Он, здоровый и богатый мужик, должен был лебезить перед этим прыщом, которого мог бы раздавить в темном месте одним движением, как таракана. Но — нельзя! Помнил крепко-накрепко зажиточный крестьянин, кто есть он, а кто есть воевода или любой дьяк, дворянин да боярин. Пусть даже у них в кармане — вошь на аркане, а у Никифора полные закрома, да еще кубышек полдюжины зарыто в укромных местах, все равно его удел — унижаться и кланяться, сапоги целовать, терпеть тумаки и матерки и еще набивать за это своим добром их ненасытные мошны.

Зато уж на тех, кто ниже его, Никифор отыгрывался за все. Жена его и дети, на телах которых никогда не успевали заживать побои, бесшумными и бессловесными тенями скользили по добротному дому, кидаясь выполнять любое желание хозяина по мановению пальца или движению бровей, и получали в награду жестокие удары чем попало и куда попало. А уж батраков своих и неугодных односельчан он избивал до полусмерти. И ни одна тварь не дерзнула воспротивиться. Одна девка, правда, совсем недавно посмела кусаться, но ничего, он до нее доберется уже сегодня ввечеру. В своем селе Никифор мнил себя почти что самим Господом Богом — всесильным и непобедимым. Он действительно был очень силен, спокойно мог убить — и, случалось, убивал! — подневольного человека голыми руками, но на рать, ежегодно собираемую по русским селам против крымцев и ливонцев, Никифор почему-то никогда не ходил, без труда откупался при помощи своих дружков — воеводы и иже с ним.

Бога и церковного осуждения Никифор все же в глубине души побаивался, поэтому некоторые свои черные дела пока не решался совершать в открытую. Батраков и домочадцев своих, как и рабочую скотину, бить не грех. А вот обесчестить на глазах у односельчан девчонку-сироту, к тому же регулярно носившую доброхотные даяния церковной общины в скит к таинственному, а потому опасному монаху-отшельнику, — на это Никифор еще пока не решался. Но ничего! Уж он-то сумеет подловить ее в укромном месте, и она ответит ему за давешний укус, а заодно и за поганую шубу. На этой самой шубе он ее и разложит, если жива еще будет, решил Никифор и хищно усмехнулся.

«Ну надо же! — со звериной злобой подумал он. — Я хотел этой замарашке оказать великую честь, побаловаться с ней на сеновале, а она, тварь, вместо того чтобы ноги целовать да радоваться — кусаться вздумала! Да ее, падлу, убить за это мало!» Никифор и сам не понимал, почему он вдруг вожделел эту нищую батрачку, случайно попавшуюся ему на глаза на окраине села. Понятно, что это была лишь мгновенная прихоть, но Никифор привык, чтобы любое его желание, даже странное и мимолетное, в селе, где он властвовал безраздельно, исполнялось немедленно и безропотно. А тут — отказ. И не просто отказ, а фактически бунт! Нет, за такое — только смерть, мучительная и жестокая.

От предвкушения предстоящей кровавой расправы, да не просто расправы, а сладострастных издевательств над юной девушкой, Никифора отвлек его кучер, резко натянувший вожжи и прикрикнувший на лошадей:

— Тпрру, залетные!

Никифор чуть не ударился носом о переднюю стенку возка, резко замедлившего ход.

— Ты что, такой-разэдакий, — грозно рявкнул он кучеру. — Глаза потерял?

— Да, хозяин-батюшка, вон ведь из кустов малец на дорогу вылез с вязанкой хвороста. Видать, домой волочит. А вязанка-то поболее его самого будет, вот он и пыхтит, надрывается, ничего вокруг не видит и не слышит.

— А ну, стой! — Никифор выбрался из возка. — Дай сюда кнут!

Он выдернул из рук кучера кнутовище и, сматывая длинную толстенную кожаную плеть, не спеша двинулся к мальчонке лет семи, упавшему при виде неожиданно возникшей на дороге тройки и уронившему действительно тяжеленную, не по его силенкам, вязанку. Он растерянно хлопал голубыми глазенками, шмыгал носом. Его старенькая, видимо отцовская, шапка свалилась с головы, и взъерошенные русые волосенки, слипшиеся от пота, непокорно торчали во все стороны.

Никифор взмахнул кнутом. Мальчонка закрыл лицо руками, попытался уползти в кусты. Но не тут-то было. Никифор, озверев, хлестал долго и смачно. Затем небрежными пинками сбросил на обочину неподвижное маленькое тельце и вязанку хвороста, вернулся к возку, сунул кнут в руки побледневшего, как полотно, кучера.

— Мальчонка-то живой? — едва прошептал кучер и перекрестился.

— Да тебе-то какая с того печаль? Если и подох — так отец его мне еще и спасибо сказать должен. Одним дармоедом меньше! Пошел давай, а то много болтать стал. Гляди, как бы самому кнута не пришлось отведать!

И Никифор, которого многие односельчане, бывшие у него в долгах, именовали благодетелем, а местный священник ставил в пример другим как главного жертвователя на Божий храм, продолжил свой путь в родное село.

Никифора встречали в селе торжественно, как коронованную особу. Да он, собственно, и был почти что местным царьком, самым богатым, самым сильным и — что наиболее важно — самым наглым. Официальные власти, светские и духовные, в селе, разумеется, были: община во главе со старостой, созывавшим время от времени сельский сход, и приходской священник. Никифор их практически игнорировал, хотя в глубине души все еще по привычке слегка опасался и потому безобразничал пока не в полную силу. Он, собственно, поднялся над односельчанами не так давно, всего года два тому назад, когда удачно поднес щедрый дар подьячему в соседнем городке и развернул там торговлишку, которая расширялась и крепла благодаря его, Никифора, оборотистости, бессовестности и беззаветному пресмыкательству пред власть имущими. А еще торговлишка шла удачно потому, что Никифор сумел договориться и угодить не только власть имущим, но и молодцам самого московского атамана Хлопуни, и имели эти молодцы долю, и не малую, с его барышей. Впрочем, Хлопунины разбойники, как быстро догадался Никифор, были давным-давно с властями повязаны в один узелок. И когда кто-то — непонятно кто — этим летом Хлопуню со товарищи в Москве прихлопнул, ничего не изменилось. Просто власти естественным образом заступили на освободившееся место своих подельников, и Никифор продолжал платить все ту же негласную дань уже им.

В селе Никифор, кроме батраков и должников, денно и нощно трудившихся на хозяина и заимодавца, имел целую свиту прихвостней, хватавших объедки с его стола и с готовностью выполнявших мелкие поручения, в том числе самого гнусного характера, причем последние исполнялись с наибольшей охотой. Сейчас эта свита из сельских тунеядцев выстроилась перед крепкими дубовыми воротами, ведущими на обширный Никифоров двор, каким-то невероятным образом проведав о приезде хозяина. Впрочем, не исключено, что они каждый день с самого утра собирались перед воротами и ждали, когда же приедет их кормилец, поилец и благодетель, как они часто величали Никифора, хотя те дела, которые они проделывали вместе, никак не являлись благими.

При виде приближающегося возка прихвостни засуетились, заголосили и, поснимав шапки, кинулись навстречу, кланяясь наперебой, стремясь первым подхватить хозяина под локоток, чмокнуть в плечико. Никифор воспринимал эти знаки раболепного поклонения как должные. Он сам точно так же лебезил перед воеводою и присными его, воевода — перед князьями и боярами, а те — перед царем-батюшкой. Немного оставалось на Руси людей с чувством собственного достоинства, готовых идти на лишения и смерть за свою честь. Но эти люди были, причем не только среди высшего и воинского сословия. И одна из них, совсем молодая девчонка, сейчас чистила коровник, но еще совсем недавно, вчера вечером, она отрабатывала захват и бросок со скручиванием шеи на мешке с песком и контрольный удушающий прием под руководством раненого дружинника из тайного Лесного Стана, основанного великим князем Александром Невским.

Пир по случаю возвращения хозяина продолжался уже четвертый час. Дым стоял коромыслом, стол ломился от яств и напитков, которые по качеству и ассортименту ничем не уступали блюдам, подаваемым на пирах у князей и бояр, да и, пожалуй, у самого Государя всея Руси. Только вот посуда была деревянная да глиняная, пусть удобная и изящная, расписанная так, что глаз не оторвать, но все же не серебряная и не золотая. Что поделать! Не положено простому мужику иметь злато-серебро на столе своем. Конечно, Никифор с легкостью мог приобрести дорогую посуду, но об этом сразу же станет известно кому следует, добро немедля отымут, а Никифора, как занесшегося не по чину, публично выпорют плетьми. Никифор не сомневался, что его холуи, ползающие сейчас перед ним на коленях и восторженно вопящие со слезами на глазах о своей готовности отдать животы за «отца и благодетеля», немедля донесут на него куда следует. Он судил о людях по себе и твердо знал, что он при случае сдаст своего покровителя, воеводу, с потрохами, и вовсе не за тридцать сребреников, а совершенно бесплатно, просто из ненависти к человеку, перед которым он должен холопствовать и унижаться. Поэтому Никифор не заблуждался насчет своих дружков-лизоблюдов.

А прихвостни тем временем уже разгулялись вовсю, взяли в руки гусли да бубны, затянули песни, пустились перед хозяином в пляс. Один из них, по прозвищу Псырь, на вид крепкий, пригожий да улыбчивый, наклонился к уху Никифора и прошептал по-свойски:

— Хозяин, не пора ли веселых девок покликать? Таковые девки в большом селе имелись, как свои, так и приблудившиеся из стольного града, где они, видать, изрядно напроказничали и почли за благо сбежать куда подальше до поры до времени. Сейчас вся эта компания, прикармливаемая Ники-фором через своих подручных, подвизалась вокруг местного кабака, или кружала, который был основан в. селе по указу воеводы с целью пополнения государевой казны, а попутно и воеводской мошны. Разумеется, Никифор имел в доходах кабака немалую долю, хотя и негласную, и в беседах со старостой и священником, стремившимися закрыть сей вертеп, отстаивал существование этого заведения, ссылаясь, естественно, на интересы государства.

Сейчас, при словах Псыря о веселых девках, Никифор вспомнил про Анюту.

— Ну так кликни, коли охота есть, — милостиво кивнул он холую. — А я тем временем схожу проветрюсь.

— Хозяин, позволь, я тебя сопровождать буду. Под белы ручки поддержу да в чем ни на есть поспособствую, — с готовностью предложил Псырь и после неких раздумий, по-видимому решив продемонстрировать свою проницательность и преданность, добавил: — А ежели моргнешь, так я Анютку эту мигом сюда доставлю, чтоб тебе самому-то по грязи на край деревни не ходить. Только вот я в толк не возьму, отец-благодетель, зачем тебе эта замарашка? Кругом столько девиц и поглаже, и подороднее!

— Не твоего ума дело! — резко оборвал разглагольствования Псыря Никифор. — Придержи-ка лучше язык, а то я его своим собакам быстро скормлю.

Он резко поднялся, оттолкнул рукой жалобно забормотавшего униженные оправдания Псыря и направился к выходу из огромной избы, внешне неказистой, но внутри добротной и почти что роскошной. Никифору не понравились слова и осведомленность холуя. «Донесет, подлец, что я сирот обижаю, девок порчу! Тому же воеводе и донесет. А тот, чтобы добро мое в казну, то есть себе, забрать, сожрет меня и не поморщится! Так что лучше уж, чтобы на меня улики не было, без свидетелей дело сделать и дальше гулять ».

Никифор и сам толком не понимал, почему ему в голову пришла прихоть надругаться над Анютой, но он уже привык себе ни в чем не отказывать. К тому же девка посмела сопротивляться, и теперь Никифора заклинило на мысли отомстить. Он испытывал охотничий азарт и предвкушал самую прекрасную и захватывающую из охот — на человека. Потирая руки, скалясь от возбуждения, Никифор, накинув неприметную серенькую поддевку и надвинув простецкую шапку на глаза, огородами пробрался на край села и сел в засаду за заброшенным сараем, который стоял почти на опушке леса, на пути от конца последней деревенской улицы до Анютиного подворья, несколько лет назад заброшенного. Девка зачем-то перебралась от тетки в старый родительский дом, но это Никифору было только на руку. Он караулил девку, которая вот-вот, после вечерней дойки на теткином дворе, должна была вернуться к себе в избу. Можно было, конечно, нагрянуть к ней во двор, но кто его знает, вдруг к ней припрутся какие-нибудь гости, от той же тетки кто прибежит по срочной надобности, а то и священник, обходящий паству с целью сбора доброхотных даяний, забредет. А тут, на околице, Никифор ее подкараулит, затащит за сарай, и все.

Михась с самого утра, после того как проводил Анюту на всегдашнюю работу, не находил себе места. Противник мог вернуться уже сегодня и попытаться напасть на девушку этим вечером. Дружинник сделал все, что смог, Анюта неплохо освоила ту эффективную боевую комбинацию, которая лучше всего подходила для пресечения предстоящего нападения. Но одно дело — мешок с песком в тренировочном сарае, и совсем другое — реальная схватка. Понятно, что Михась переживал за Анюту. Он и вчера, и позавчера в сумерках выходил за плетень, огораживающий Анютин двор, имея при себе самодельный лук и четыре стрелы с каменными и костяными наконечниками, и крадучись осматривал окрестности.

Удобных мест для засады было три. Михась прикинул, где может укрыться противник, и наметил точки, из которых он сам, предварительно замаскировавшись, мог бы вести прицельную стрельбу, чтобы подстраховать девушку. Дружинник даже провел пристрелку, но результаты ее оставляли, мягко говоря, желать лучшего. Сегодня Михась, разумеется, не мог сидеть сложа руки, в то время как его молодой боец, как он непроизвольно именовал про себя Анюту, выходит один на один с опасным врагом. И как только начало темнеть, дружинник, взяв свое самодельное оружие, отправился к тому месту из трех, которое показалось ему наиболее вероятным пунктом нападения: несколько стогов сена, а за ними — густые кусты. Он вначале хотел идти к полуразвалившемуся сараю на опушке, но в нем с детства твердо сидели наставления, что для засады не следует выбирать одиноко стоящие строения, ибо они в первую очередь привлекают внимание людей и вызывают инстинктивную настороженность.

Дружинник, еще не вполне оправившийся от ран, приписал противнику, действительно опасному в данной ситуации, слишком уж высокие боевые качества, фактически приравняв его к себе. Но когда Михась понял свою ошибку, было слишком поздно. Он уже около часа сидел в кустах, чувствуя, как затекают ноги и спина, вынужденно менял позу, производя недопустимый шум, а ведь раньше он мог неподвижно, без шороха и звука, находиться в засаде день и ночь. Михась наблюдал за стогами, в которых, по его мнению, должен будет укрыться противник. Въезд в село из города был на противоположном конце привольно раскинувшегося села, и леший с Анютой не могли видеть или слышать торжественного прибытия Никифора, поэтому им оставалось только гадать, вернулся он или еще нет.

Смеркалось. Дружинник подумал, что враг сегодня не придет, и уже было решил покинуть свой пост, чтобы сберечь силы до завтрашнего дня, когда, по-видимому, и произойдет схватка, как вдруг с той стороны, в которой находился этот самый полуразрушенный сарай, раздался приглушенный расстоянием дикий и отчаянный девичий визг. Михась вскочил, вернее, с трудом выпрямился и, не отдавая себе отчета в бессмысленности своего порыва, не разбирая дороги, спотыкаясь и шатаясь на каждом шаге, ринулся туда, где попала в смертельную беду девушка, спасшая ему жизнь. Глаза его застилал разноцветный туман, а мозг заполнила черная звенящая пустота, враз погасившая все мысли и эмоции, кроме одной: он погубил Анюту, а вместе с ней — свою честь и жизнь.

Никифор проторчал в засаде уже почти три четверти часа. Хмель постепенно улетучился из его головы, осенняя сырость заползла под сермяжную одежку, надетую им для маскировки вместо привычного теплого полушубка. Никифору стало холодно и скучно, но он твердо решил дождаться проклятой девки и выместить на ней всю злость, и давешнюю, и свежую, накопленную им за время сидения за убогим сараем на сырой земле. А может, стоило воспользоваться предложением Псыря и велеть ему тайно притащить девку в теплое укромное место? Никифор, уже томимый голодом и жаждой, — эх, не догадался захватить с собой баклажку с медовухой! — поколебался в своей решимости сидеть до конца и собрался было ретироваться обратно к веселому застолью, как вдруг из-за поворота тропинки, скрытого изгородью из жердей, служившей препятствием для деревенской скотины, показалась худенькая невысокая фигурка в простеньком, по-девичьи повязанном платочке и длинной рубахе, слишком легкой для осенней погоды.

«Поди ж ты, — зло усмехнулся про себя Никифор. — Даже одежды теплой у этой нищенки нет, а она еще кусаться вздумала, когда я ей великую честь собрался оказать, приголубить и наградить! Ну, сучка, держись!»

Когда она поравнялась с сараем, Никифор, как злой дух, так, во всяком случае, казалось ему самому, внезапно возник у нее за спиной и рявкнул грозным голосом:

— Ну, здравствуй, подлюга неблагодарная!

Анюта возвращалась домой с теткиного подворья в приподнятом настроении. Вчера Михась похвалил ее после этой самой — как же он произносил это слово? — да, тренировки, которая проходила в сарае. В голосе дружинника девушка почувствовала искреннее восхищение и необычайную теплоту. Он, этот сказочный витязь, побывавший за морями, такой умный и добрый, смотрел на нее, как на равную, улыбался ей, жал руку. Девушка почти вприпрыжку летела домой в ожидании скорой встречи с Михасем, которого она... Но Анюта не решалась даже про себя произнести то единственное и оглушительно-радостное слово, отражавшее ее чувства к дружиннику. А еще ее подгонял домой весьма холодный осенний ветерок, от которого совсем не защищала надетая на ней легкая рубаха.

Тетка, увидев ее сегодня в этом летнем наряде, покачала головой, вздохнула и предложила племяннице свою старую теплую шубейку. Но Анюта отказалась наотрез и без всяких объяснений. Ну, в самом деле, не будет же она объяснять, что удар коленом, наносимый сквозь тяжелую плотную ткань, потеряет значительную часть своей силы, тогда как широкий и легкий подол летней рубахи, как это было установлено на мешках с соломой и песком во время этих самых тренировок, совсем не мешает соответствующим движениям. Впрочем, тетка настаивать и не стала, ибо она и так проявила незаурядную самоотверженность, предложив племяннице одежду фактически в ущерб себе самой, ибо пришлось бы ей тогда возиться со скотиной во всем новом, что по деревенским меркам являлось невиданным расточительством.

В общем, настроение у Анюты было приподнятое, даже радостное. Она почему-то почти забыла о грозящей ей опасности. Когда Михась вчера сказал, что она молодец, все усвоила хорошо и ко всему готова, девушка даже вздохнула с облегчением, поскольку ей показалось на мгновение, что дело сделано и она отвела от себя беду своим трудом и старанием. Но она действительно старалась не за страх, а за совесть, да и наставник у нее был весьма опытный.

И когда за ее спиной внезапно раздался грозный рык, Анюта, все еще продолжая улыбаться своим мыслям и ощущениям, автоматически развернулась, четко и быстро выставила руки в глухую защиту. Никифор, выскочивший из-за угла сарая, медленно и уверенно двинулся в ее сторону, занося для удара огромный кулак. Только сейчас Анюта осознала, что страшная опасность вовсе не миновала, а обрушилась на нее, поставив на грань жизни и смерти.

Но девушка вовсе не испугалась. Она испытывала волнение, сердце в ее груди забилось быстро и тревожно. Но это волнение было вызвано не страхом перед самой опасностью. Анюта боялась допустить ошибку, подвести Михася, не оправдать его доверия. За время тренировок и последующих вечерних бесед девушка неоднократно встречалась взглядом с дружинником и видела в его глазах невероятную боль, тревогу, надежду и еще что-то такое, чего она не могла бы объяснить словами, но понимала сердцем. Она твердо знала, что если не справится, погибнет в предстоящей схватке, то и Михась этого не переживет, не простит себе, что не смог ее защитить, и погибнет вместе с ней. То есть Анюта сейчас защищала две жизни, и вторая была ей даже дороже своей собственной.

Девушке казалось, что дружинник в этот момент находится рядом с ней, она даже слышала его голос: «Спокойно, Анютушка, стой, не опускай руки, приклей кулачки ко лбу», — слова Михася, многократно повторяемые на тренировках, сейчас ожили в ее подсознании и действительно помогали ей.

Враг приблизился почти вплотную, выкрикнул яростно:

— Убери руки, падла! Убью!

«Вот видишь, Анютушка, ему бить-то неудобно, значит, закрылась ты правильно. Теперь — самое сложное. Помнишь, что самое трудное в рукопашном бое? Правильно, переход от защиты к атаке. Отвлеки его и иди на сближение!»

— Никифор, свет ты мой ясный, не бей меня, а лучше обними покрепче! — Анюта заголосила так жалобно, с такими завываниями, как никогда бы не стала рыдать по-настоящему даже от самого горького горя, и чуть было не рассмеялась, словно услышав себя со стороны.

Никифор замер с нелепо занесенным кулаком.

«Теперь сближение вплотную и захват. Помни, прижиматься надо плотно, пупок к пупку. Если между вами останется даже небольшое расстояние — можешь получить удар кулаком снизу в подбородок». В подсознании Анюты почему-то всплыло неудобоваримое иностранное слово, произнесенное дружинником лишь один раз: апперкот. Разумеется, лейтенант флагманской морской пехоты Ее Величества Королевы Англии прекрасно знал национальный вид английского кулачного боя.

Руки девушки оторвались от лица, она коротким кошачьим движением зацепила шею врага обеими ладонями, привычно повисла на ней, сделав пружинистую разножку. Анюта уловила рефлекторный рывок противника вверх, сама толкнулась и, рванув его голову к своему правому плечу, разгоняя колено, с диким визгом, произведенным на сей раз не притворно, а с ненавистью и от всей души, нанесла хорошо отработанный страшный удар.

«Пробей его, Анютушка, пробей! Колено согни острее! Руки тяни на себя как можно резче и сильней! Две трети силы удара коленом — за счет рук. Да и он на первом движении, разгибаясь, сам твое колено в себя привезет. После удара бьющую ногу ставь подальше назад, чтобы был разгон!»

Она ударила второй и третий раз. Противник согнулся пополам. Анюта, со всей силой прижав его голову к плечу, упала на колено правой ноги, на три точки, как учил Михась. Чувствуя, что противник, увлекаемый вниз весом ее тела, достаточным, чтобы провернуть этот своеобразный рычаг, получившийся из согнутого под прямым углом человека, стал заваливаться вбок, Анюта, не ослабляя захвата, послала вперед свой левый локоть.

«Ты, Анютушка, как бы бьешь его локтем в грудь, а на самом деле за локтем работает плечо и весь корпус. Он уже сам начал крутиться, а ты лишь помогаешь ему».

Ноги Никифора дернулись вверх, пошли по кругу, обгоняя тело, уже почти распластанное на земле. Анюта, намертво прижавшая его голову к своему плечу, услышала какой-то хруст. Противник внезапно дернулся коротко, судорожно и обмяк.

«Теперь добивание. Противника необходимо обязательно добить, если не хочешь, чтобы он добил тебя. Перехватываешь его шею сзади, руки — в замок, и удушение. Считаешь до ста. Ты же умеешь считать до ста? Умничка!»

Анюта, захлестнув предплечья вокруг шеи уже неподвижного врага в мертвый замок, из которого невозможно высвободиться ни одним контрприемом, лежа на боку на сырой и холодной осенней земле, старательно считала про себя. Внезапно сквозь оглушительно-частое биение собственного сердца она услышала чьи-то шаги, торопливые и неровные. Не переставая считать, не ослабляя захвата, Анюта чуть повернула голову и увидела, как из кустов, росших вдоль заброшенной тропинки, по которой она всего минуту назад шла к себе домой, показался Михась. Дружинник, нелепо припадая на раненое колено, все еще перехваченное лубком, с луком на изготовку, изо всех сил, не щадя себя спешил ей на выручку.

Девушка внезапно почувствовала, как все расплылось перед ее глазами от навернувшихся слез. «Восемьдесят девять, девяносто, девяносто один...» Никто и никогда, кроме давно умершей матери, не был готов вот так вот самоотверженно и беззаветно броситься к ней на помощь. Ни к кому и никогда она не испытывала таких чувств, как к этому человеку, еще совсем недавно неизвестному ей.

«Сто!»

Михась, продравшись сквозь кусты, увидел поле боя и мгновенно оценил обстановку как полную и безоговорочную победу. Мужик, оказавшийся действительно здоровенным, лежал неподвижно, с неестественным образом повернутой головой. Его толстое брюхо выпирало, как холмик над могилой. Анюта качественно произвела захват для контрольного удушения, которому дружинник обучал ее в последние два дня. Впрочем, это добивание было излишним. Анюта, судя по всему, умертвила противника уже в результате основной комбинации, свернув ему шею с переломом позвонков. Теперь нужно было срочно отступать. Михась, с трудом переводя сбившееся дыхание, внимательно осмотрелся по сторонам. Вокруг не было ни души.

— Анютушка, вставай, уходим! Ты — героиня, все сделала как надо! Ты победила! Слава Руси и Лесному Стану!

Последние слова вырвались из уст дружинника непроизвольно, но Анюта не обратила на них никакого внимания.

Анюта медленно, как во сне, поднялась, не отводя застывшего взгляда от дела рук своих — трупа Никифора, самозваного повелителя и грозы ее родного села, плевавшего на законы человеческие и Божьи с высоты своего сундука с деньгами. Он всего неделю назад покалечил ее, грозился убить. Девушка почувствовала внезапную слабость, все поплыло перед глазами. Михась подскочил к ней, пару раз хлестнул ладонью по щекам. Анюта очнулась, затрясла головой из стороны в сторону, словно разгоняя плывший перед глазами туман.

— Анютушка, милая, уходим!

Анюта кивнула осмысленно, бросилась вслед за Михасем в кусты.

— Теперь пусть ищут вначале этого гада, а потом — здоровенного убийцу. А с тебя, хрупкой девушки, какой спрос? — на ходу скороговоркой рассуждал дружинник, подбадривая свою спутницу.

Михась был на седьмом небе от счастья. Он, раненый, совершенно не годный для строя и боя, сумел все-таки защитить эту чудесную и добрую девушку, спасшую ему жизнь! Их план сработал, и никто не заподозрит Анюту в убийстве, она смело может оставаться в родном селе, где ей теперь ничто не угрожает, поскольку дружки Никифора будут разыскивать того, кто должен был бы быть выше и сильнее их бывшего главаря.

Но только-только начавший выздоравливать дружинник допустил в своих рассуждениях логический просчет. Поскольку Михась был среднего роста, среднего телосложения, да к тому же ранен, он никак не отождествлял себя со здоровенным детиной, каковой образ убийцы должен был бы сложиться в умах потенциальных мстителей и представителей самодеятельных следственных органов. Ему и в голову не пришло, что искать будут его самого. Михась, опять-таки по причине своего болезненного состояния, не обратил внимания на слова отца Серафима, произнесенные две недели назад в их первой беседе, что его сразу после того боя у реки разыскивали опричники. Леший не знал, что тогда, во время этих розысков, князь Вяземский со товарищи и местным воеводою, правившим именем государя в ближайшем городке, лично заезжал в это вот самое село, как и во многие другие, и строго-настрого предупредил старосту и лучших людей села, то есть Никифора с дружками, что в окрестных лесах затаился опаснейший государственный преступник, какового нужно выследить во что бы то ни стало. Самим его лучше не задерживать, поскольку он злобен, силен и способен один голыми руками уничтожить десятерых. Поэтому следует лишь сообщить о нем воеводе и получить за это щедрое вознаграждение.

Вот уже полмесяца, как они прибыли в район поисков и кружили по городкам и селам, постепенно сужая круги и приближаясь к Москве, везде задавая одни и те же вопросы. И ответы они получали одни и те же: «Нет. Не знаем. Не видели. Не был». Катька действовала специфическими методами особников, переодевалась и внедрялась, но также не имела ни малейшего успеха. Впрочем, они не расстраивались и не отчаивались. То, что поиски будут не простыми, было ясно с самого начала.

Маленький отряд, состоявший из десятка всадников с заводными лошадьми в поводу и легкой кибитки, в которой ехала Джоана и везли запасы, приближался к очередному городку. Ввиду малочисленности вверенных ему сил, Разик не выдвигал вперед головного дозора, просто немного растянул походную колонну, что, с одной стороны, позволило бы им не попасть всем одновременно под прицельный огонь из засады, с другой — мгновенно собрать все силы в кулак и противостоять возможному нападению.

Желток выполнял обязанности головного и двигался впереди колонны. Внезапно он поднял вверх руку с раскрытой ладонью, что означало «всем внимание, оружие на изготовку!». Приказ тут же был передан по цепочке, задние подтянулись, коротко и грозно щелкнули взводимые курки пистолей, и отряд плотным строем двинулся навстречу вероятной опасности. Желток, по-прежнему остававшийся чуть впереди, услышал, что всадники, стук копыт коней которых он уловил незадолго до этого своим чутким ухом, тоже поменяли аллюр и перешли на шаг. То, что это были именно всадники, а не какие-нибудь там повозки, Желток понял сразу же. А теперь, определив, что всадники эти также услышали их отряд и готовятся к встрече, он подал второй сигнал «опасность!» и, бросив поводья, пришпорив коня, который был привычен идти в шенкелях, то есть подчиняться управлению одними ногами, подняв оба пистоля на уровень груди, ринулся вперед. Тут же он услышал, что точно так же поскакал с места в карьер пока невидимый всадник с противоположной стороны.

Они вылетели из-за изгиба лесной дороги и резко осадили коней, чтобы точнее прицелиться. Оба противника действовали с удивительным единообразием, более того, они держали в руках совершенно одинаковые пистоли, изготовленные непревзойденными русскими оружейниками Лесного Стана, одеты были в одну и ту же серовато-зеленую униформу, и на головах у обоих были такого же цвета береты. Только на головном уборе Желтка были две синие косые нашивки десятника, а на берете его противника — лишь одна такая полоска, обозначавшая звание головного. Пару секунд бойцы изумленно взирали друг на друга сквозь прорезиприцелов, затем оба опустили пистоли и свистнули одинаковым образом, предупреждая своих о том, что опасность миновала.

— Желток?!

— Лексей?!

Они съехались, пожали друг другу руки. Лексей, как младший по званию, отрапортовал первым:

— Следую в головном дозоре отряда, идущего с Засечной черты в Ливонию.

— Следую в составе поискового отряда для выполнения особого задания, — в свою очередь проинформировал товарища Желток.

Впрочем, его маленький отряд уже в полном составе показался в пределах прямой видимости и приближался к ним. С противоположной стороны подъехал головной дозор в составе пяти бойцов. Лешие обменялись приветствиями.

— Брат полусотник, — обратился Лексей к Разику. — Ты наверняка захочешь переговорить с начальником отряда, сотником Смолей. Да и сотник, конечно же, сделает короткую остановку, поэтому я с дозором выдвинусь вперед на полверсты и встану в заслон. Сообщи Смоле, что мы будем ждать его сигнала для продолжения движения.

— Смоля? — изумился Разик. — А кто же остался командовать нашими силами на Засечной черте?

— Никто, — с непонятной Разику интонацией ответил Лексей. — Дождись сотника, он объяснит... Если сможет.

Лексей подал знак своим бойцам, пришпорил коня и ускакал. Слегка сбитый с толку Разик велел бойцам перейти на обочину и спешиться. Сам он, соскочив на землю и передав поводья Желтку, принялся расхаживать взад-вперед прямо посреди дороги.

Вскоре показалась голова колонны основных сил, и Разик понял, почему никто не остался командовать отрядом леших на Засечной черте. Просто этот отряд, вернее, целое войско — около тысячи бойцов — сейчас в полном составе проходило перед посторонившимся полусотником. Лешие ушли с южного рубежа.

Когда Смоля, находившийся, как и положено, в середине походной колонны, поравнялся со стоящим на обочине Разиком, он скомандовал своему отряду короткую остановку. Бойцы, не ломая строя, спешились, принялись разминаться, поправлять поклажу и упряжь. Смоля подошел к полусотнику, они обнялись. В том памятном походе в столицу государства Российского, Москву-матушку, когда лешие спасали от вывоза за рубеж национальное достояние — царскую библиотеку, Смоля был заместителем начальника отряда, Дымка. Он, конечно же, знал, что один из трех друзей, известных практически всем обитателям Лесного Стана, пропал без вести во время боя, прикрывая отход основных сил с обозом, в котором находились бесценные книги, поэтому первым делом осведомился о судьбе боевого товарища:

— Михася-то нашли?

— Ищем. Я возглавляю поисковый отряд. После выполнения задания имею приказ идти на усиление на Засечную черту.

— На усиление? — Смоля зачем-то снял берет, взъерошил рукой коротко стриженные волосы, уже чуть тронутые сединой. — Кого там усиливать-то? Все войска с Засечной черты перебрасываются в Ливонию. Мы, как видишь, в полном составе туда следуем, со всеми боезапасами и орудиями. На рубеже остались только дозорные станичники.

— Значит, будем помогать станичникам, — пожал плечами Разик. — У меня приказ.

— Приказы, конечно, необходимо выполнять, — Смоля надел берет, крикнул ординарцу: — Особника Лося — ко мне!

Но Лось уже и сам, желая узнать причину внезапной остановки, пользуясь своим положением бойца особой сотни, покинул арьергард, в котором находился во время похода, и подскакал к спешившемуся начальнику отряда и его собеседникам:

— Здравствуй, Разик! Михась нашелся?

— Ищем!

— Здравствуй, Лось! — Катерина выдвинулась из-за спин бойцов их десятка, выстроившихся на обочине, чтобы не мешать колонне, и подбежала к своему сослуживцу в таком же, как и у нее, черном берете.

— Катерина?! Здравствуй, боевая подруга!

Сослуживцы крепко обнялись. Разик слегка поморщился, но промолчал, естественно. Объятия соратников — это святое.

— Разик с бойцами после выполнения поискового задания выдвинется на Засечную черту, — проинформировал Лося сотник. — На усиление.

Лось некоторое время молчал, не выражая никаких эмоций, обдумывая услышанное. Затем он огляделся по сторонам и, убедившись, что они стоят вчетвером в отдалении от остальных бойцов и его могут слышать лишь оба начальника отрядов и Катерина, понизив голос, произнес медленно и с расстановкой:

— Среди станичников, оставшихся на Засечной черте, есть несколько человек, в которых я полностью уверен. Это русские люди, отважные и неподкупные. Имена я потом назову. Так вот, я этим людям рассказал, что с той стороны, из Крыма или даже из Турции, через Дикое Поле на передовые дозоры может вскорости выйти наш человек. Разведчик. Он должен сообщить важнейшие сведения: состоится или нет набег крымцев на Русь следующей весной. Поэтому очень хорошо, что ты, Разик, будешь там с бойцами. Дозорные разведчика в поле встретят, а ты его проводишь в Москву, к большому воеводе или к самому царю, если понадобится. Обстановка сейчас сложная...

И Лось кратко, но емко проинформировал собеседников обо всех основных обстоятельствах, связанных с позицией царя в отношении южных рубежей, о его заигрывании с турецким султаном, недоверии к воеводам и пограничникам и о причинах переброски войск.

После рассказа Лося Разик и Катерина, которые уже почти месяц не имели связи со своими и потому не получали новой информации, минуту потрясенно молчали.

— Ладно, братцы, прорвемся, — жестко произнес Разик. — Знать бы только куда? Где сейчас главный враг Руси? В Ливонии, в Крыму или?..

Полусотник не закончил фразу, лишь резко рубанул рукой по воздуху.

— Как руки-то? — спросил Лось. — Раны хорошо зажили, не беспокоят?

Он, как и любой особник, имел прекрасную память, из которой в нужный момент всплывало множество вещей, иногда, казалось бы, совсем мелких и незначительных, но как впоследствии не раз выяснялось — главнейших и решающих.

— Так раны-то навылет, кости и связки не задеты, зажило все за три седмицы. Я уже через месяц саблей как ни в чем не бывало вовсю рубил.

— Ну и слава Богу, — искренне порадовался за товарища Лось. — А позвольте поинтересоваться, господа дружинники, кого это вы изволите прятать вон в той карете, возле дверцы которой торчит лихой десятник Желток, как бы не замечающий старых друзей?

— О-о, — сделав загадочное лицо, с подчеркнуто таинственной интонацией протянула Катерина. — Не все-то ты, оказывается, знаешь, брат особник. А вот угадай с трех раз!

В ее взгляде, направленном на Лося, играло веселое лукавство, одновременно ощущался и задорный вызов.

— Ну что ж, попробую, — совершенно серьезным тоном произнес Лось и задумался на пару минут.

— Вы едете разыскивать Михася... Неужели?! Не может быть! — вдруг воскликнул он, осененный внезапной догадкой. — Леди Джоана?!

— Ну, ты даешь! — в голосе Катьки прозвучало неподдельное восхищение.

Разик вновь еле заметно поморщился. Он уже давно в глубине души ревновал девушку к ее сослуживцам по особой сотне.

— Как, та самая невеста Михася, из Англии? — Смоля тоже почти сразу же вспомнил эту известную всему Лесному Стану романтическую историю. — Разик, немедленно представь нас прекрасной незнакомке. Я все же как-никак по их меркам не меньше чем целый полковник!

— Йес, сэр. — Разик шутливо вытянулся, поднес руку к берету. — Прошу вас следовать за мной к карете.

Процедура представлений и взаимных расклани-ваний не заняла много времени.

— Как вам в России, Джоана? Не слишком ли холодно?

Джоана, как истинная леди, ответила именно то, что собеседники ожидали услышать:

— На воздухе — холодно, а в бане — жарко.

Дальше должен был последовать неизбежный вопрос про квас — нашу национальную гордость перед иностранными дамами. Очевидно, что перед зарубежными джентльменами мы гордимся совсем другим напитком.

— А как вам понравился наш квас, дорогая леди?

Естественно, последовавший ответ Джоаны вполне удовлетворил и приверженцев квасного патриотизма.

— Ну что ж, счастливо, братцы! Самые горячие приветы Михасю!

— И вам удачи в Ливонии. Встретите там вервольфов — угостите их грибками из белочкиных запасов!

Дружинники весело рассмеялись, вспомнив эту замечательную историю, вошедшую в анналы Лесного Стана, как и многое другое из похождений Михася, Разика и Желтка. Дай-то Бог, чтобы их совместные похождения продолжились и в будущем, на радость друзьям и на страх агрессорам!

— Джоана, я тебе потом расскажу, над чем именно смеются бойцы. — Катька, которой внезапно стало грустно и тоскливо, подавила эту секундную слабость и заставила себя бодро улыбаться вместе со всеми.

Все уверения Лося и Смоли, что Михась скоро отыщется, живой и невредимый, поскольку лучший дружинник Лесного Стана даже на одной ноге и одной левой рукой разгонит любую толпу опричников, привыкших иметь дело лишь с безоружными и беззащитными жертвами, Катьку, конечно же, не убедили. Скорее всего, Михась был тяжело ранен, иначе он давно уже добрался бы до Лесного Стана или передал весть о себе. Оставалось надеяться, что дружинник, прекрасно умевший выживать в лесу, оправляется от ран, прячась где-нибудь в укромном месте.

Вопрос состоял только в том, как бы это место отыскать, причем быстрее опричников, поскольку они тоже наверняка активно ищут одного из самых заклятых своих врагов. И, глядя вслед уходящей колонне, поднеся руку к берету, как и все выстроившиеся на обочине бойцы их десятка, Катька вновь ощутила неожиданный короткий приступ черной тоски и беспомощности. В ее душу закралось какое-то нехорошее предчувствие. Конечно, по роду своей деятельности и по складу души девушка была сугубой материалисткой, насколько это позволял тогдашний уровень развития естественных наук, усвоенных ею в школе Лесного Стана. Но предчувствие, как и интуиция, — явление сугубо материальное, связанное с особым способом работы мозга в особо сложных случаях, когда невозможно достичь однозначного решения на основе простых логических построений. И лишь услышав привычную команду Разика: « Отряд! По коням!», Катька встряхнулась, собрала волю в кулак, и как ни в чем не бывало, все с той же веселой улыбкой на устах подмигнула Джоане и одним легким изящным движением вспорхнула с земли в седло.

Воевода, наместник небольшого подмосковного городка, скучал. Вернее, не то чтобы скучал, а просто томился. Жизнь у воеводы была в общем-то отнюдь не скучная: интриги, клевета, наветы, зависть — полный профессиональный набор любого мало-мальски значительного руководителя. Но все-таки обманы, подлости, стяжательство и казни были не развлечением, а государственной службой, тяжелой работой. Хоть и любимой, но все равно — работой. А воевода считал себя натурой тонкой, чувствительной, кристально честной, мыслящей масштабно, глубоко проникающей своим мудрым разумом в суть вещей и явлений. Разумеется, ни подчиненные, ни тем более вышестоящее начальство не могли по достоинству оценить столь выдающуюся личность.

Воевода глубоко вздохнул, покачал головой, еще раз опечалился по поводу неблагодарности человечества, пренебрегающего своими лучшими представителями, затем резко выдохнул и единым духом опорожнил очередную чарку.

В дверь малой обеденной палаты, где он пребывал в гордом одиночестве, постучали. И не успел еще воевода выматериться, посылая стучавшего в соответствующее место, как дверь распахнулась и пред грозные очи городского повелителя предстал верный прихвостень из местных захудалых дворян, числившийся воеводским стольником. У него, разумеется, было христианское имя, данное при крещении, но его чаще именовали Хальником, то ли по созвучию с должностью, то ли, скорее всего, от слова «охальник», которое как нельзя лучше характеризовало моральный облик сего достойнейшего госслужащего.

— Аверьян Мартемьяныч, — стольник торопливо скрючился, судорожно махнув рукой вниз от плеча, что должно было означать земной поклон, — не вели казнить, вели слово молвить!

— Ну, молви, такой-сякой, как ты посмел волю мою нарушить, поскольку знал, что я, размышляя о делах, государем порученных, себя беспокоить не велел! — воевода изволил гневаться чуть преувеличенно, ибо сразу догадался, что верный помощник вломился в его покои не просто так, а с какой-то важной вестью.

— Отец-воевода, — Хальник на цыпочках, пригнувшись, как под обстрелом, под которым ни разу не был да и не собирался попадать, ибо умудрялся ловко избегать вместе со своим хозяином воинской повинности, приблизился к суровому наместнику, заговорщицки зашептал на ухо: — Ты велел твоей милости докладывать обо всех стоящих внимания приезжих, прибывших на городской постоялый двор...

Стольник сделал паузу, преданно уставившись на хозяина невинным взглядом светлых голубеньких глаз.

— Ну? — голос воеводы уже был не так грозен, он явно заинтересовался предстоящим сообщением.

Действительно, приезжие, останавливающиеся на постоялом дворе, часто служили основным объектом для забав городского наместника и присных его. Если воевода определял, что этих самых приезжих можно безнаказанно обидеть, да еще при этом поживиться на их имуществе, то они немедленно становились объектами его вычурных игрищ, представлявших собой безобразный произвол и издевательство над людьми, временно попавшими под власть этого отъявленного самодура.

— Аверьян Мартемьяныч, дозволь доложить, что прибыли на постоялый двор десятеро приезжих, облика весьма странного. Говорят, что они из каких-то наших поморских земель, которые севернее Белоозера лежат. А с ними две девицы знатного рода и внешне весьма и весьма... — Стольник закатил глазки к небу, молитвенно сложил ладони под подбородком, как бы не находя слов, чтобы описать красоту приезжих девиц.

Скуку городского наместника-воеводы как рукой сняло.

— Вели подать парадный кафтан и сапоги для выходов, те самые. Да крикни на двор, пусть запрягают!

Хальник кивнул с готовностью, кинулся со всех ног выполнять распоряжения. Разумеется, он прекрасно знал, что «те самые сапоги» предназначены для двух случаев: торжественных выходов в народ и завоевания сердец знатных красавиц. Сии шедевры сапожного искусства имели высоченные каблуки и толстенную подошву, искусно скрытую и особо не бросающуюся в глаза. Воеводу Бог обидел ростом, и сапоги предназначены были компенсировать сие досадное недоразумение. Сам Аверьян Мартемьяныч считал, что Создатель за это отмерил ему ума втрое больше, чем обычным людишкам.

Примерно через час роскошная колымага, в которой величаво восседал принаряженный наместник, торжественно выкатилась на городскую улицу и, сопровождаемая отрядом слуг на разномастных и не очень-то чистокровных конях, проследовала в направлении постоялого двора.

Явление воеводы на постоялом дворе, хотя и достаточно привычное и вполне ожидаемое местными работниками гостиничного бизнеса, по произведенному суете и шуму могло быть приравнено к урагану средней силы и имело целью заранее внушить трепет и почтение вновь прибывшим постояльцам. Воевода первым делом обозрел надворные постройки и сурово процедил сквозь зубы непрерывно кланяющемуся хозяину:

— Что-то расширяешься не по чину, смерд. Пора уже налог, уплачиваемый тобой в государеву казну, удваивать!

Затем воевода проследовал в конюшни. Там его настроение было слегка подпорчено, но вовсе не недоимками в казну, а видом коней, оставленных приезжими гостями, над которыми воевода собирался позабавиться. Кони были уж слишком добрые, пожалуй, даже лучше, чем у него самого, и свидетельствовали о довольно высоком положении или же достатке их хозяев. Но при конях находился один из этих самых приезжих. Воевода окинул взглядом его неприметную серо-зеленую одежду странного покроя, лишенную каких-либо украшений, смешную шапку, напоминавшую блин, и слегка успокоился. Солидные люди сами так не наряжаются, да и слуг своих одевают поприличнее. В том, что оставленный при конях человек — это слуга, воевода не сомневался. Кобуры и подсумки, надетые на незнакомце, его не впечатлили, ведь он понятия не имел о пистолях и ручных бомбах, а сабля, висящая не на поясе, как у всех, а за плечами, и вовсе не бросалась в глаза. Поскольку общение с каким-то там слугой вовсе не входило в планы высокопоставленного чиновника, он гордо удалился из конюшни, не удостоив дежурившего там дружинника ни словом, ни взглядом. Понятно, что леший тоже никаких попыток к общению не предпринимал.

Наконец, воевода прошествовал в главную избу постоялого двора, в которой размещалась трапезная, то бишь трактир, и находились покои для состоятельных постояльцев. Гости попроще довольствовались сараями и сеновалами, расположенными в обширном дворе. Приезжие сидели за столами в просторном зале трактира в ожидании, когда им подадут обед. Воевода с удивлением увидел, что все они одеты совершенно одинаково, как тот слуга в конюшне. Это обстоятельство слегка сбило его с толку, но он тут же забыл обо всем, когда его взор остановился на двух девицах или женщинах, также сидящих за столом в окружении спутников. Еще не разглядев детально ни одежд, ни черт лица или фигуры, воевода был буквально ослеплен их необычайной красотой. Ничего подобного ему лицезреть до сих пор не приходилось. Воевода, раскрыв рот, выпучив глаза, завороженно уставился на незнакомок.

Одна из женщин или все-таки девушек — сразу и не разберешь по их одеянию, хотя и русскому, но все-таки не местному, была порывистой и подвижной, непрерывно улыбалась так, что мурашки невольно пробегали по телу. В ее синих глазах тонула и гибла даже самая сильная мужская самоуверенность, а ее волосы, небрежно заплетенные в не очень длинную косу, золотой волной струились по округлым плечам самой что ни на есть восхитительной формы. Она сидела, легко и небрежно откинувшись к стене, и во всей ее фигуре, гибкой и грациозной, было что-то кошачье, вернее — рысье, опасное, но вместе с тем завораживающее и манящее.

Вторая девушка была худощавой, даже, пожалуй, хрупкой и беззащитной на вид, а потому весьма и весьма привлекательной, особенно для низкорослых мужчин, каковым и являлся наш воевода. Ее лицо с тонкими правильными чертами было обрамлено гладко уложенными волосами восхитительного каштанового, чуть рыжеватого цвета. Изящная лебединая шея, трепетные губы, огромные глаза темного цвета, то ли синие, то ли серые, восхитительной формы руки с узкими ладонями и длинными пальцами — эта чуть холодная и потрясающе утонченная красота была редкостью среди русских женщин, скорее она была характерна для европейских дам. Воеводе пару раз удалось лицезреть таковых на больших царских приемах иностранных посольств, когда он находился в числе других чиновников, выстраивавшихся при официальных церемониях вдоль улиц от посольского двора до царского дворца.

В трактире воцарилась продолжительная тишина. Воевода обалдело молчал, будучи не в силах произнести ни слова. Гости также не желали начинать диалог, явно выжидая, чтобы прибывшие в трактир важные персоны заговорили первыми.

Наконец Хальник, уловив брошенный на него украдкой слегка растерянный взгляд воеводы, выступил вперед и произнес медоточивым голосом:

— Воевода, наместник сего благословенного городка, — Хальник склонился в сторону своего повелителя, как бы призывая всех последовать его примеру, — спрашивает дорогих гостей, подобру-поздорову ли доехали? И какая надобность привела вас в наши владения?

Последний вопрос был произнесен уже тоном суровым и требовательным, составлявшим резкий контраст с предыдущими сладкими запевками.

Один из сидящих за столом поднялся, не спеша и без должного, по мнению воеводы, подобострастия, зачем-то поднес коротким движением ладонь к своей шапке-блину:

— Полусотник поморской дружины боярина Роп-ши. Следую с отрядом в государеву службу на Засечной черте.

И уселся как ни в чем не бывало. Что ж это за боярин такой, чьи дружинники ведут себя как царевы опричники? А вдруг так оно и есть? Царевы любимцы возносились из ниоткуда и исчезали в никуда с удивительной быстротой. Однако ответ полусотника мало что прояснял, особенно относительно наиболее волновавшего воеводу вопроса о двух красавицах. Хальник, вновь поймав красноречивый взгляд хозяина, продолжил расспросы, продемонстрировав весьма неплохие географические познания:

— Так зачем же вы, дружинники поморские, в наш городок-то прибыли? Ведь на Засечную черту, на Оку-реку, с поморского краю совсем другой дорогой надо бы следовать. Почему же вы крюк-то такой сделали?

— Да есть у нас в ваших краях попутная надобность, но не станем же мы отвлекать самого воеводу городского по такому пустяку.

Полусотник наконец-то продемонстрировал хоть какое-то уважение к наместнику, слегка привстав со скамьи при упоминании его. Но все равно это самое почтение весьма смахивало на пренебрежение. Воевода сделал еще одну зарубку в памяти, а был он весьма и весьма злопамятен. Но в данный момент внимание Аверьяна Мартемьяныча было сосредоточено не на будущей мести этому наглецу, а на другом обстоятельстве. Он заметил, что при словах «попутная надобность» поморский дружинник посмотрел на девушек. Ясно, что вышеупомянутая надобность была связана именно с этими красавицами, которым наверняка совсем незачем было следовать «в государеву службу на Засечной черте».

Воевода наконец решил, что настало время для его выхода на первый план, и, солидно откашлявшись, шагнув вперед, потребовал:

— Излагай свою надобность, дружинник! Мне государевым повелением сей град дан в управление, дабы о благополучии подданных, даже самых малых, печься по-отечески.

Воевода в одной фразе обозначил дистанцию между собой — государевым наместником и дружинниками, в сторону которых он при словах «даже самых малых» сделал красноречивый небрежный жест. Впрочем, приезжих это совершенно не смутило. Нет, тут надо держать ухо востро, уж больно они спокойны и самоуверенны. «Впрочем, — попытался успокоить себя воевода, — у себя-то в городе я найду управу даже на опричников, а потом так упрячу концы в воду, что ни одна живая душа... Но пока они сидят спокойно, а я стою перед ними дурак дураком».

— Мое кресло! — не оборачиваясь, сквозь зубы коротко скомандовал наместник своей свите.

Единственное кресло, имевшееся на постоялом дворе и предназначенное для особо почетных гостей, чаще всего — для самого воеводы, уже давно внесли в трапезную и, как только прозвучала соответствующая команда, сразу же подставили под высокопоставленный зад. Воевода уселся, гордо и величественно, как орел на верхушку дуба, и наконец-то почувствовал себя более уверенно.

— Ну, докладывай свою надобность, полусотник, — милостиво, но свысока, как старший младшему по званию, повелел он.

— Дело в том, господин воевода, что один из дружинников наших, брат вот этой девицы и жених вон той, пропал куда-то в ваших краях в конце лета, когда он совместно с братьями нашими, опричниками, важное государево поручение выполнял, а какое — про то никому знать не положено.

Ну вот, теперь многое и прояснилось. Воевода задумался, причем надолго. В трапезной повисла напряженная тишина.

— Что-то я слышал вроде бы о некоем дружиннике, кажется раненом, появившемся в одном из окрестных сел, — наконец, произнес воевода медленно и не совсем уверенно, тоном человека, который, с одной стороны, знает обо всем происходящем в своих владениях, с другой — не может помнить о каждом пустяке.

По тому, как встрепенулись враз обе красавицы, воевода понял, что ответом своим он достиг желаемого, привлек внимание девушек к своей персоне.

— Разреши, воевода, провести расследование и помоги отыскать и вернуть в строй дружинника, который должен не прохлаждаться по мирным селам в тишине и покое, а исполнять государеву службу в боях и походах!

Наконец-то в голосе этого наглого полусотника зазвучали просительные нотки, и он, задавая свой вопрос, поднялся со скамьи, вытянулся, проявил по-добающее уважение к сидящему перед ним наместнику.

Воевода, грозным взглядом велев заткнуться Хальнику, который, выступив из-за кресла хозяина и недоуменно вздернув брови, уже открыл было рот, чтобы ляпнуть лишнего, промолвил снисходительно:

— Хорошо, полусотник, я велю вам помочь. Только... — Он опять на минуту задумался. — Дело это непростое, там произошло, кажется, что-то такое, не совсем подобающее.

Воевода пошевелил пальцами в воздухе, опять-таки изображая и свою осведомленность, и вполне объяснимое незнание всех мелких деталей различных происшествий.

— В общем, я велю разобраться, — заключил он. Потом резко поднялся с кресла, выпятил грудь, привстал на цыпочки, что было сделать не так легко в сапогах с хитрой подошвой и высоченным каблуком, и скомандовал небрежно, подчеркивая свою наконец-то обозначившуюся власть над этими приезжими дружинниками и их спутницами: — Оставайся с отрядом и девицами здесь, жди моих распоряжений. Вскорости я вас вызову в свой дворец.

И, едва кивнув свысока на прощание, Аверьян Мартемьяныч повернулся и вышел из трапезной в сопровождении многочисленной подобострастной свиты.

Вернувшись на свое подворье, воевода сразу же поднялся в покои, в сопровождении одного лишь верного Хальника прошел в любимую малую обеденную палату и, велев запереть дверь, принялся расхаживать взад-вперед, даже не сняв парадно-выходных сапог. Сапоги эти делали воеводу выше ростом, но по эффекту, производимому на ноги своего обладателя, скорее напоминали не обувь, а пыточные колодки. Воевода, жертвуя здоровьем во имя погони за имиджем, стойко претерпевал муки на людях, но, конечно же, придя домой, немедленно скидывал протезные сапоги. А сейчас он забыл про них.

Хальник ни разу не видел своего повелителя в таком возбуждении. Воевода размахивал руками, бормотал себе под нос какие-то невнятные слова и все быстрее кружил по палате, вскоре перейдя практически на бег. Хальник, не сводя с хозяина преданного взгляда, вертел головой туда-сюда, как зритель на теннисном матче, следящий за полетом мяча. Но до Кубка Кремля оставалось несколько веков, а в Англии, где уже начинали играть во что-то подобное, Хальнику побывать не довелось. Поэтому он не мог осознать своей роли предшественника российских теннисных болельщиков, но зато прекрасно понимал, что хозяин закусил удила и не остановится ни перед чем, чтобы заполучить в свои объятья неземных красавиц, пленивших его воображение.

Наконец воевода, в полном соответствии с еще не открытыми, но уже давно действующими законами Ньютона, приобрел соответствующее ускорение и с разбегу налетел на лавку, стоящую у стены в состоянии покоя. Однако он даже не матюкнулся, как будто действительно представлял собой лишь точку, двигавшуюся по определенной траектории, а не русского государственного чиновника, виртуозно владеющего богатым арсеналом непарламентских выражений, и, молча плюхнувшись на эту самую лавку, уставился в пространство застывшим взглядом. Минут через десять воевода встрепенулся, заметил Хальника и разомкнул уста:

— В общем, так! Прикажи приготовить пир, да такой, будто сам царь-батюшка к нам в гости пожаловал. И баньку истопить соответственно. Девиц тех, — воевода облизнулся, как кот, которому привиделась сметана, — пригласить немедля. Послать к ним нарочного на постоялый двор. Ясно, что и полусотник с ними пущай приходит. Мы уж его встретим, как родного.

Хальник подобострастно хихикнул и потер руки в предвкушении предстоящей забавы.

Воевода оборвал его смешки, спросив требовательно и даже, пожалуй, угрожающе:

— Зелья-то твои не выдохлись?

— Что ты, благодетель, как можно? — Хальник истово перекрестился. — Слежу постоянно, обновляю, если действовать перестают. На купеческих женках и мужьях их незадачливых самолично проверяю раз в три дни.

— Ну ты и охальник, Хальник, — милостиво соизволил пошутить воевода.

Хальник залился веселым радостным смехом, как будто слышал этот плоский каламбур не в тысячный раз, а в первый.

— Дружинникам этим, что на постоялом дворе останутся, тоже надо выставить жбан нашего винца, того самого, — последние слова воевода выделил особой интонацией. — Вели потом прислать, как бы от имени их начальничка. Ну и ребятам своим скажи, пущай над недотепами поморскими вволю позабавятся!

Хальник торопливо согнулся в поклоне и, как спринтер с низкого старта, рванул из палаты выполнять приказания. А воевода вновь уставился в пространство невидящим взглядом и застыл неподвижно, словно деревянный истукан. Обе неземные красавицы всецело завладели его воображением, заслонили собой окружающую действительность. Несколько раз в палату забегал Хальник, вырывал воеводу из сладостных грез, уточнял разные детали и вновь улетучивался, оставляя хозяина наедине с мечтаниями.

Наконец наступил долгожданный вечер. Хальник вновь возник в малой столовой палате. Он уже был приодет для пира и нес на вытянутых руках роскошный малиновый кафтан с золотой и серебряной вышивкой, в который должен был облачиться воевода. Верный холуй помог хозяину одеться, поднял перед ним гладко отполированное серебряное зеркало. Воевода осмотрел себя со всех сторон, грозно насупил брови, затем улыбнулся милостиво и, как всегда, остался собой весьма доволен. Ни одна красотка не сможет устоять перед таким умным и гордым взглядом, мужественным лицом, властной осанкой. Он еще выше вскинул голову, уперся затылком в твердый стоячий воротник кафтана, расшитый мелким жемчугом, повернулся к зеркалу в профиль.

— Одно слово, орел! — восхищенно закатив глаза, подобострастно пропел Хальник.

Во дворе послышался стук копыт и громыхание воеводской кареты, въезжающей в ворота. Карету посылали за гостями. Повинуясь жесту начальника, Хальник торопливо, но бережно положил зеркало на лавку, кинулся к оконцу:

— Приехали, благодетель, приехали! Все трое. Две девицы-красавицы и этот наглый полусотник... А саблю-то он почто нацепил?

— Что, неужто струхнул при виде какой-то сабли? — снисходительно промолвил воевода, считавший себя непревзойденным бойцом, хотя он и не участвовал ни в одном сражении, а только лишь возглавлял походы против местных крестьян, выколачивая из них недоимки. — Зелье-то к вину подмешать не забыл?

— Подмешал, отец-благодетель! Сделал все, как ты велел!

— Ну, то-то! Давай беги встречай дорогих гостей!

Хальник со всех ног кинулся вниз по лестницам во двор. Воевода степенно прошествовал вниз, в обширную пиршественную палату. Там его встретили многочисленные слуги, суетившиеся вокруг накрытого длинного стола. Почтительно поддерживаемый под оба локтя, Аверьян Мартемьяныч торжественно пересек палату и воссел на парадное кресло, стоявшее на возвышении во главе стола.

Вскоре в палату ввели гостей. Воевода буквально задохнулся, вновь воочию увидев обеих красавиц. Но он усилием воли стряхнул наваждение, сумел взять под контроль свою отвисшую челюсть и заставил ее совершать упорядоченные движения, необходимые для произнесения слов:

— Рад видеть тебя, сотник, и вас, сударыни, под своим кровом! Прежде чем дело делать, прошу покорнейше отведать со мной хлеб да соль. — Он небрежно махнул рукой в сторону огромного дубового стола, ломившегося от изысканнейших яств. — Ну а поскольку женщинам не пристало за одним столом с мужами пировать, то ты, полусотник, снимай сабельку, садись подле меня, а спутниц твоих дворяночки мои пока в терем, в малую столовую палату, проводят да там напоят-накормят. Хозяйки-то у меня в доме нет, ибо уже год как овдовел.

Последние слова, адресованные непосредственно двум красавицам, воевода произнес с особой значительной интонацией, то ли печальной, то ли игривой. Красавицы поклонились молча и ушли в сопровождении нескольких дворянских девиц, проживавших, как и положено, при дворе воеводы еще с тех времен, когда была жива его жена, кстати уже вторая по счету, в услужении которой они состояли. Сейчас эти девицы использовались воеводой для услуг несколько иного рода.

Полусотник, как ему было велено, снял саблю, отдал ее мгновенно подбежавшему слуге и уселся на указанное почетное место по правую руку от воеводы. Кроме сабли у этого дружинника висели на поясном ремне какие-то закрытые кожаные подсумки, напоминавшие кошель с деньгами, но никто в тот момент не обратил на них должного внимания. Воеводская свита, возглавляемая, естественно, стольником Хальником, также расселась за столом. По мановению руки хозяина десяток слуг, чинно и безмолвно стоявших вдоль стены с белоснежными льняными рушниками через плечо, неслышно, на цыпочках приблизились к столу, принялись наливать вино в серебряные кубки. Когда слуги, завершив процесс, вновь отошли к стенам, по знаку воеводы поднялся Хальник и произнес заздравную речь, короткую, но витиеватую. Сотрапезники встали со своих мест и, поклонившись хозяину, выпили кубки до дна в его честь и во здравие.

Воевода, единым духом, привычно и лихо заглотив ударную дозу хмельного напитка, всей грудью молодецки выдохнул и тут вдруг увидел, что этот самый полусотник поставил свой кубок на стол, даже не пригубив из него ни капли. Воевода, впервые в жизни увидевший на пиру непьющего человека, застыл было в растерянности, но тут ему на выручку немедля пришел верный Хальник, раздосадованный, что его зелье, подсыпанное гостю в вино, не попало по назначению:

— Эй, дружинник! Как это прикажешь понимать? Почто ты заздравную чашу в честь хозяина пить не стал?

Полусотник встал из-за стола, поклонился в обе стороны:

— Прости, воевода, и вы, добры молодцы, не гневайтесь понапрасну. На меня игуменом нашим наложена суровая епитимья, пост блюсти велено, ибо грешен я перед Господом. Так что не обессудьте на то, что вин и разносолов ваших отведать не смогу, а лишь черствую корочку хлеба жевать буду. Но вы, православные христиане, несомненно, меня одобрите и за душу мою грешную помолитесь на заутрене.

Полусотник повернулся к висящей в красном углу иконе Николая Чудотворца, перекрестился истово, отвесил земной поклон. Многие из сидевших за столом невольно последовали его примеру и так же, привстав, осенили себя крестным знамением.

Хальник бросил растерянный взгляд на воеводу, ища у него поддержки и ожидая мудрых руководящих указаний по преодолению неожиданного затруднения, нарушавшего их планы, но Аверьян Мартемьяныч угрюмо молчал. В пиршественной палате повисла напряженная тишина, и было слышно, как потрескивают фитили многочисленных толстенных свечей, ярко освещавших помещение. Наконец воевода поднял голову, небрежным жестом перекрестился, едва оторвав зад от мягких подушек своего кресла-трона, и молвил чуть хриплым голосом:

— Ну что ж, будь по-твоему, дружинник. Коли за грехи твои тебе наказание положено, то и сиди здесь в наказание, гляди на пирующих до тех пор, пока мы всех блюд не отведаем, не насытимся, жажду не утолим. А ежели ты из-за стола раньше времени посмеешь встать, то за обиду суровый ответ держать будешь! — при последних словах воевода грозно сверкнул очами, вгорячах пристукнул кулаком по ручке кресла, чувствительно прищемив себе пальцы многочисленными перстнями.

Дружинник лишь молча склонил голову в знак повиновения. Воевода, демонстративно отвернувшись от него, подал знак рукой, и тут же его стремянной — второй по значимости после стольника административный чин — вскочил со своего места, торопливо поднял вновь налитый кубок и провозгласил хозяину очередную здравицу.

Некоторое время застолье катилось по привычной колее, слуги вносили очередные перемены блюд, наливали вина, сотрапезники произносили здравицы. Воевода ел и пил машинально, не ощущая вкуса яств и напитков. Он ждал, когда произойдет запланированное заранее событие, и время от времени косился на полусотника, который с благочестивой миной на наглой роже скромно сидел на краю скамьи и действительно жевал лишь корочку хлеба, которую он самолично отщипнул от одного из лежавших на столе караваев. Воевода ощущал легкое беспокойство. По их стандартной схеме, не раз испытанной на других гостях, этот самый полусотник, сопровождавший девиц, которые, по русскому обычаю, пировали отдельно от мужчин в особой палате терема, должен был бы упиться зельем, окунуться в многочасовой беспробудный сон и не мешать дальнейшей забаве наместника с упомянутыми девицами. Но случилось непредвиденное. Полусотник отказался от дармовой выпивки и закуски! Теперь он может в любой, самый неподходящий момент потребовать свидания со своими подопечными.

«Ну и что же, — успокаивал сам себя воевода. — Здесь у меня два десятка здоровенных молодцов, и ежели он начнет рыпаться, так его и успокоят тут же, без всякого зелья — дубинкой по башке! А ежели он и впрямь из царевых опричников, так отбрешемся потом, что, дескать, сам в драку полез, а толком не представился, да и знаков надлежащих — метлы и собачей головы — при нем не было. Мы, мол, недоглядели, да ведь и он виноват!» Но, утешая себя этими вполне логичными рассуждениями, воевода все же испытывал какую-то безотчетную тревогу. И когда в палату внезапно вбежал с деловым и озабоченным видом один из его приближенных, старательно исполняя отведенную ему роль, наместник даже слегка поколебался, подумал, а не бросить ли всю эту затею, пока не поздно. Но перед его мысленным взором возникли образы двух невиданных красавиц, одна пленительней другой, и Аверьян Мартемьяныч вмиг отринул все сомнения.

Вбежавший вначале поманил стольника Хальника, что-то зашептал ему на ухо. Тот изменился в лице, нахмурил брови, выражая всем своим видом нешуточную озабоченность государственного масштаба, кивнул вестнику и почти бегом ринулся к воеводе.

— Не вели казнить, вели слово молвить! — скороговоркой выпалил стольник, не дожидаясь одобрения, склонился к воеводскому уху и прошептал еле слышно: — Пора, благодетель, красных девиц проведать! А невежу этого молодцы наши здесь продержат столько, сколько надобно!

Воевода, резким движением оттолкнув кресло, решительно поднялся:

— Простите, гости дорогие! Срочное и тайное дело государево велит мне покинуть наш славный пир и немедля выполнить свой долг. Ну а вы пейте-гуляйте, веселитесь, как прежде, вплоть до моего возвращения, да хоть до самого утра, коли захочется! — И широким шагом покинул палату в сопровождении верного стольника.

Властитель городка поднимался по лестнице своего терема в малую столовую палату, тяжело дыша, невольно взявшись рукой за грудь, словно боясь, что бешено колотящееся от возбуждения сердце выскочит наружу прямо сквозь ребра и дорогущий бархатный кафтан и скатится вниз по ступенькам. Сзади сопел верный Хальник, не отстававший от хозяина ни на шаг. На самом верху лестницы стольник обогнал воеводу, предупредительно распахнул перед ним дверь в палату.

Обе гостьи сидели за сравнительно небольшим дубовым столом в компании трех дворяночек, усиленно изображавших радушное гостеприимство. Но привечать гостей женского пола дворяночки были не приучены, поскольку обычно специализировались совсем по другой части. Они в основном лишь переглядывались, перемигивались и бессмысленно хихикали, не забывая при этом уплетать за обе щеки и хлебать дорогущие фряжские вина, как простую воду в жаркий день. Воевода, нахмурив брови, с неудовольствием отметил про себя, что блюда перед двумя красавицами стояли практически нетронутыми, а кубки — полными до краев.

При виде воеводы дворяночки повскакали со своих мест, умудрившись проглотить целиком все, что только что успели запихать себе в рот. Они поклонились хозяину в пояс, хотя и не без труда, поскольку интенсивный пищеварительный процесс отрицательно сказывается на гибкости стана.

— Что ж вы, девицы благородные, гостей ваших так плохо потчуете? — тон воеводы был отеческий, добродушный, слегка игривый. — А сходите-ка к поварам да велите подать нам еще блюд!

Дворяночки мгновенно испарились, прекрасно понимая, зачем их выпроваживают, и, естественно, не собираясь более возвращаться в палату вплоть до соответствующего распоряжения.

Воевода уселся за стол напротив красавиц, а Хальник тем временем незаметно, как ему казалось, и бесшумно задвинул хорошо смазанный тяжелый засов на массивной двери и сел рядом с хозяином. В палате воцарилось довольно продолжительное молчание. Обе красавицы выжидательно и совсем без робости смотрели на воеводу. В принципе, так открыто и спокойно могли смотреть на мужчин прежде всего весьма искушенные женщины, точно знавшие, чего от них хотят. Однако воевода, являвшийся большим специалистом по части женского пола, не ощущал в их взглядах какого-либо призыва. Поэтому он и молчал, не понимая, как себя с ними вести и что говорить. Может быть, просто завалить обеих на скамьи, впиться жадным поцелуем в их восхитительные губы и насладиться вволю гибкими трепетными телами? Верный Хальник, безусловно, поможет хозяину, как делал это не раз, ловко скрутит хрупких девиц, не позволит им брыкаться и кусаться. Ну а кричать они могут сколько угодно, хоть до утра. Естественно, что в тереме никто и пальцем не пошевелит. Слуги давно привыкли к женским крикам, зная, что хозяин любит, когда во время любовных утех его жертвы вопят и стонут.

Наконец, одна из девиц, та, что с золотистыми волосами, чуть наклонившись вперед, в упор взглянула на воеводу и произнесла решительно, тоном человека, наделенного властью и привыкшего повелевать:

— Господин воевода, ты хотел сообщить нам сведения о дружиннике, в конце лета очутившемся нежданно в твоих владениях. Так не томи, говори, что знаешь.

Вместо воеводы тут же откликнулся Хальник, весьма искусный в игривых беседах:

— Так, девица-красавица, ты вначале, как в сказках сказывается, накорми, напои да спать уложи, — Хальник особо подчеркнул два последних слова. — А поутру и спрашивай. Ибо утро вечера мудренее!

Он заржал счастливо, весьма довольный своей к месту произнесенной удачной репликой, и продолжил:

— Да мы ведь и имен-то ваших еще знать не знаем, ведать не ведаем. Вот воевода наш, муж великий, царем обласканный, по имени-отчеству с почетом именуется Аверьян Мартемьянычем. А меня, слугу его верного, по должности стольника, люди кличут попросту Хальником.

Он вновь заржал, запрокинув голову, преданно косясь на своего господина.

Девушки не произнесли в ответ ни звука.

Воевода, окончательно обалдевший от созерцания двух ослепительно прекрасных незнакомок, находившихся сейчас в его тереме, то есть в полной власти, почти не слушал речи своего холуя, а лишь сопел и облизывался. Он молча таращился на девушек, сидевших напротив него на расстоянии вытянутой руки, словно раздевая их своим липким пристальным взглядом. На его лбу выступили крупные капли пота.

Уловив наконецсостояние хозяина, Хальник прекратил игривые речи, которые гостьи, впрочем, полностью игнорировали, и резко сменил тактику.

— А ведь и вправду, девицы-красавицы, к чему нам с вами на ночь глядя пустые разговоры вести? Да и жарко что-то в палате. Видать по всему, надо вам прямо сейчас взять да и снять платьица-то! — в его голосе, вначале приторно-сладком, прозвучала неприкрытая угроза.

И Хальник, и воевода после таких слов ожидали увидеть испуг и растерянность на лицах своих гостей, вернее — пленниц, услышать их жалобные крики и мольбы о пощаде. Но оба доблестных мужа, искушенных в насилии над беззащитными жертвами, слегка ошиблись. Хотя одна из девушек, та, что с золотистыми волосами, после прозвучавшей в их адрес недвусмысленной реплики все же нарушила молчание:

— Боже мой! Как вы мне все надоели. Везде и всюду — одно и то же! Лучше бы вы с таким же усердием пеклись о государственной пользе.

Златовласая зевнула, лениво потянулась, высоко подняв руки, потом резко бросила их вниз круговым движением и легко вскочила, словно вспорхнула со скамьи.

— Мне отойти в угол, как всегда? — на ломаном русском языке обратилась к ней вторая девушка и тоже поднялась из-за стола.

«А ведь она и вправду иноземка, — подумал воевода и возгордился своей проницательностью, вспомнив, что подобная мысль посетила его еще при первой встрече с незнакомками на постоялом дворе. — Пусть тогда Хальник берет себе вначале эту златовласую, а я займусь иноземкой. Их у меня еще не было».

Воевода открыл было рот, чтобы сообщить стольнику о своем решении, но уже через мгновенье так и не произнесенные слова застряли у него в глотке, и он забыл обо всем на свете.

Разик сидел за обильным воеводским столом, машинально грыз горбушку, отщипнутую им собственноручно от каравая, который ели все. Причем полусотник предварительно повернул каравай, чтобы отщипнуть эту самую горбушку не с той стороны, которая вначале была обращена к нему. Отравление ядом, опаивание всяческими зельями на пиру — дело весьма распространенное и на Руси, и в Европе, да и во всех других странах, как древних, так и нынешних, и посему у леших давно выработалось жесткое правило: даже умирая с голоду и от жажды, из чужих рук яств и питья не принимать. Основатель их тайного воинского стана великий князь Александр Невский был отравлен в расцвете сил. Только-только созданная тогда особая сотня пыталась его спасти, провела для этого свою первую тайную операцию, сложнейшую и опаснейшую, стоившую жизни многим бойцам, но буквально считанных часов не хватило особникам, еще молодым и неопытным, чтобы предотвратить злодеяние... Но это совсем другая история.

Разик от голода и жажды вовсе не умирал, поскольку, перед тем как идти в гости к воеводе, поужинал согласно распорядку. Естественно, в дружине Лесного Стана, как и в профессиональных войсках всего мира, свято блюли и всегда будут блюсти незыблемое правило: «Война — войной, а обед — по расписанию». Сейчас он просто сидел и ждал, когда же его начнут убивать или калечить. За Катеньку и Джоану, домогаться которых отправился с пира воевода, разыграв незамысловатую сценку с появлением гонца, принесшего якобы чрезвычайную весть, Разик особо не переживал. Понятно, что сердце его всегда трепетало при мысли о любимой девушке, но холодный и расчетливый рассудок дружинника говорил ему, что боец особой сотни Катерина, имевшая под платьем пару пистолей и абордажный кортик — подарок брата, легко справится с воеводой и компанией. В общем-то Катенька и голыми руками, используя фактор внезапности, способна положить первыми ударами трех-четырех мужиков. Ага! Судя по всему, использовать технику первых внезапных ударов сейчас придется и ему самому.

Наевшиеся и, главное, напившиеся воеводские приспешники стали с прибаутками и матерной руганью подниматься со своих мест и обступать сидевшего дружинника полукольцом.

«Ты нас не уважаешь!» — извечная присказка всех пьяных драк на Руси.

Разик легко вскочил, сделал шаг в сторону, вытянул вперед руки с раскрытыми ладонями. Этот жест не таил в себе угрозу, напротив, обозначал беспомощность жертвы, то есть вводил в заблуждение нападавших. Одновременно вытянутые руки ограждали пространство, необходимое для дальнейших действий, ибо, подпустив противников на слишком близкую дистанцию, невозможно защитить себя от внезапного удара.

— Что вы, православные! Что я вам сделал? — растерянно лепетал Разик, разворачиваясь лицом в середину полукруга и, как положено, не глядя в сторону крайнего, заходящего слева противника, то есть того, кому предназначался первый удар.

Пора!

С резким шипящим выдохом, сокращавшим грудную клетку и удлинявшим удар, Разик на подскоке выбросил влево правую руку с вытянутыми, плотно сжатыми пальцами, одновременно скручивая корпус и плечо. Пальцы попали туда, куда был направлен взгляд, в глаз левому крайнему врагу. Для такого удара важна не сила, а длина выпада. С диким криком боли первый противник, согнувшись, схватившись за поврежденный глаз, отлетел назад и выключился из боя на пару минут. Разик мгновенно раскрутил корпус в противоположную сторону и нанес следующему в полукольце врагу мощный удар в голову кулаком левой руки, тут же добавив правой. Получилась классическая «двоечка» из английского бокса с поправкой на скрестный шаг рукопашного боя русских дружинников. Второй был готов, мешком рухнул, где стоял. Третий противник, видя, как один его товарищ получил в глаз, а другой — в нос и челюсть, инстинктивно поднял руки, защищая лицо от готовящегося удара. «Нет, милый! То, что я сейчас делаю, называется „растаскивание". Получи-ка теперь удар туда, куда не ждешь. По нижнему уровню, то есть прямой ногой по коленке!»

На четыре удара ушло две секунды. Теперь — быстрый выход в образовавшуюся тройную брешь. Разик выскочил из окружения, оказался за спинами врагов, отбежал на три-четыре сажени к стене. Нападающие с дикой руганью принялись разворачиваться в его сторону. Дальше никакая техника первого удара, никакой рукопашный бой уже не помогут. Конечно, еще пару-тройку врагов он вырубит наверняка, но тут же будет сам задавлен всей массой тел. Будь на месте Разика Михась, он, пожалуй, еще поиграл бы со смертью, попытался бы снова зайти в тыл нападавших, пробежав по стене или перепрыгнув через головы, попутно врезав кому-нибудь ногой в висок. Но финал все равно один.

Разик расстегнул подсумок, выхватил ручную бомбу с секретным запалом, разработанным в Лесном Стане, за Забором, тщательно спрятанными от всего мира гениальными русскими оружейниками. Он выдернул смотанную на специальную ось бечевку, раскрутив тем самым колесико, высекшее от трения о кремень искру. Вспыхнул, зашипел, потрескивая, запал-замедлитель, из запальной трубки выполз сизый дымок. Дружинник поднял дымящуюся бомбу над головой, выкрикнул оглушительно, перекрывая матерки и угрозы приближающейся к нему толпы врагов:

— Там порох! Всем лечь на пол, взорву к чертовой матери!

Нападающие замешкались, приостановились. Разик, на самом деле не желавший городить гору трупов своих соотечественников, хоть и не вполне соблюдающих Божьи заповеди и занимающихся вместо военной и государственной службы исключительно грабежом и насилием, метнул бомбу за их спины, под дубовый пиршественный стол. Он сам упал на пол, ногами к взрыву, закрыв голову сцепленными ладонями.

Тугая волна взрыва прокатилась по палате, плотно забив уши коротким мощным громом. Тяжеленный стол подпрыгнул, раскололся в нескольких местах. Брызнули фонтаны вин и разносолов, куски снеди с блюд, чарки и ложки разлетелись в разные стороны, разноцветным дождем накрыли все пространство пиршественной палаты.

Оглушенные и контуженные незадачливые воеводские приспешники повалились на пол, как снопы соломы под порывом ветра. А Разик уже вскочил, достал вторую бомбу, высоко поднял ее в вытянутой руке:

— Всем лежать и не шевелиться! Кто дернется из палаты за дверь — разнесу тут же весь терем на куски! Будете лежать смирно — пощажу и отпущу к утру души на покаяние!

Убедившись, что его призыв дошел до тех, кто не был в отключке, Разик выскочил за дверь в уверенности, что час-другой он может рассчитывать на полную свободу действий и отсутствие попыток какого-то бы то ни было сопротивления.

Дружинник взбежал вверх по лестнице в светлицу терема, легко прыгая через три ступеньки. Окинув взглядом несколько дверей, он почти сразу определил нужную. Она была самой массивной, украшенной всевозможными вычурными финтифлюшками. Разик постучал в эту дверь, крикнул по-английски:

— Кэт, Джоана, это я!

Ему открыла Джоана. Войдя в палату, Разик закрыл за собой дверь и на всякий случай задвинул засов, чтобы никто не помешал им, вернее, Катерине выполнять важное дело, а именно допрашивать воеводу.

Аверьян Мартемьяныч сидел на лавке с расширенными от ужаса глазами, застывший взгляд которых был направлен в одну точку. Его нос, расквашенный точным и выверенным ударом бойца особой сотни Катерины, распух, из него текла кровь, обильно смачивающая усы, попадающая прямо в рот. Ощущение вкуса собственной крови на губах способно выбить из колеи даже весьма мужественного человека. Впрочем, воевода мало походил на героя. Он дрожал как осиновый лист и инстинктивно старался отодвинуться от Катьки, которая, поставив одну ногу на лавку, нависала над ним всем телом, одной рукой схватив за бороду. В другой руке у девушки был тот самый абордажный кортик, о котором недавно вспоминал Разик. Катька держала лезвие перед глазами допрашиваемого. Оно было зеркально гладким, сверкало и переливалось в огнях многочисленных свечей, освещавших малую столовую палату. Но самый кончик кортика был покрыт кровью, Катька специально провела им по воеводским усам, чтобы запачкать лезвие. Кровь эта собиралась тяжелой каплей на острие. Капля, постепенно набухая и увеличиваясь, вот-вот должна была сорваться. На это самое острие, на эту каплю крови и был направлен полный ужаса взгляд воеводы, еще пять минут назад ощущавшего себя всесильным повелителем в своих владениях. Его верный подручный, Хальник, считавшийся в городке здоровым мужиком и лихим кулачным бойцом, лежал неподвижно посреди горницы на полу, на дорогущем персидском ковре, и не подавал признаков жизни. Страшная гостья завалила его голыми руками, одним-единственным молниеносным движением.

Катька лишь мельком взглянула на Разика, коротко кивнула ему и продолжила только что начатый допрос:

— Ну что, козлище позорное, ошкурить тебя, как бревно? Нос, уши и прочие члены как сучки пообрезать или все же вспомнишь добром, куда дружинника нашего раненого дел?

Воевода, обретя наконец дар речи, залепетал жалобно и невнятно:

— Прости меня, боярыня, бес попутал! Ничегошеньки я про дружинника вашего знать не знаю, ведать не ведаю! Соврал я вам давеча, чтобы в свой терем привлечь! А сам-то я в глаза никого и видеть не видывал и слыхом не слыхивал! Берите, что хотите, злато-серебро, меха и каменья драгоценные, только пощадите, живота не лишайте!

— Как ты думаешь, Кэт, он врал тогда или сейчас? — по-прежнему по-английски спросил Разик. — Он действительно не видел Майка или же боится признаться, что... — Разик запнулся на последнем слове, бросил взгляд на Джоану, побледневшую как полотно, и закончил фразу чуть по-другому, чем первоначально намеревался: — ...что заключил его в темницу или выдал опричникам?

— Выяснением именно этого вопроса я сейчас и занимаюсь, брат полусотник, — отвечала Катька на том же языке. — Так что ты уж меня пока не отвлекай, а лучше осмотрись, план нашего прорыва еще раз обдумай.

Тряхнув воеводу так, что он слегка треснулся затылком о стену, Катька приблизила к нему лицо, уставилась в упор леденящим душу взглядом, которому позавидовала бы любая подколодная змея.

— Лучше честно во всем признайся, соколик, а не то...

Кортик переместился вниз, его острие чувствительно кольнуло воеводу между ног, в самое сокровенное место.

— Все, все расскажу, истинную правду! — захлебывающийся вопль Аверьяна Мартемьяныча, исторгнутый из самой глубины души, свидетельствовал о том, что клиент созрел и сейчас выложит бойцу особой сотни всю самую что ни на есть достоверную информацию по интересующему ее вопросу.

Облава, устроенная подручными Никифора, хватившимися своего господина через пару часов и обнаружившими его бездыханное тело на околице, нагрянула на Анютин двор уже на рассвете. Хотя вокруг тела вначале толкалось множество народу и следы были изрядно затоптаны, среди приведенных затем собак нашлась парочка особо умных, с тонким чутьем, которые, сделав несколько широких кругов, взяли след и потащили облаву прямиком к Анюте. Эти умные и чуткие собаки добросовестно прошли по следу Михася и, вбежав во двор, радостно гавкая, изо всех сил натягивая поводки, буквально вырываясь из ошейников, притащили погоню к будке Анютиного кобеля, под которой в заранее подготовленном укрытии сидел дружинник. Естественно, кобель не стал отмалчиваться, и оглушительный собачий лай долгое время не могли перекрыть даже матерные крики доморощенных деревенских детективов, безуспешно пытавшихся унять своих псов, взявших, по их мнению, ложный след.

— Ты, девка, кобеля-то своего, небось, погулять давеча отпускала? — обратились преследователи к Анюте, которая вышла на шум и стояла на пороге своей избенки босиком, простоволосая, кутаясь в старенький тулупчик.

— Да, снимала веревку с шеи, бегал где-то, пока про миску с похлебкой не вспомнил, — как можно равнодушнее ответила Анюта. — А в чем беда-то?

— Смертоубийство произошло тут неподалеку, вот мы розыск-то и ведем, — не вдаваясь в подробности, ответили ей незадачливые сыщики. — А собаки наши, сукины дети, сдуру за твоим кобелем и кинулись... Но ты все ж дозволь-ка нам, на всякий случай, избенку твою да сараи осмотреть. Вдруг там неизвестный душегуб и затаился?

— Свят-свят! — Анюта испуганно перекрестилась. — Смотрите, конечно, люди добрые, а то я от страха-то и на двор выходить перестану!

— Да уж, хорошо бы тебе, девка, поостеречься! Душегуб тот, видать по всему, силы нечеловеческой! Самому Никифору — здоровущему мужику, как куренку, шею свернул!

Вскоре погоня, уводя за собой обиженно скулящих псов, незаслуженно отхлестанных кнутами и побитых палками за усердное исполнение своих обязанностей, покинула несолоно хлебавши Анютин двор и устремилась за околицу, в лес, где мог затаиться пресловутый душегуб, об опасности которого предупреждал еще в конце лета воевода, приехавший с опричниками.

Когда непосредственная опасность миновала, Михась выбрался из своего укрытия и перешел в дом, чтобы немного согреться возле печи. Он еще раз предупредил Анюту, собиравшуюся на работу на теткино подворье, чтобы была начеку, поскольку рано или поздно к ней неизбежно вновь придут с допросом наиболее сообразительные личности из числа дружков Никифора, желающих во что бы то ни стало отомстить за смерть своего благодетеля. И сам дружинник весь день находился в состоянии напряженного ожидания, внимательно наблюдал за подходами к Анютиному двору, был готов при малейшей опасности вновь юркнуть в спасительный схрон под собачьей будкой. Но покуда все обошлось, и вечером, когда Анюта вернулась с работы, они решили, что после ужина Михась вполне может остаться ночевать в избе, положившись на их верного сторожа — кобеля, который все еще находился в состоянии повышенной боевой готовности, возбужденный утренним небывалым вторжением чужих собак и людей на его территорию.

Стемнело. Они задули лучину и легли. Михась как всегда — на печи, а Анюта — на лавке. Всю предыдущую неделю их мысли были заняты подготовкой к предстоящей схватке, и ни о чем другом всерьез думать было невозможно. Сейчас, когда беда миновала и напряжение последних дней схлынуло, исчезло, они внезапно ощутили, что находятся вдвоем в уютной теплой избе, в звенящей тишине на околице спящей деревни, то есть фактически одни-одинешеньки, окруженные непроглядным сумраком ночи.

— Михась! — голос Анюты был незнакомым, чуть хриплым.

Сердце Михася почему-то забилось учащенно, им овладело странное чувство, в котором была смешана тоска, тревога и одновременно какое-то сладостное томление.

— Михась, иди ко мне! — Анюта выдохнула эти слова из самой глубины груди, в них ощущалось трепетное биение ее сердца.

— Анютушка, — голос дружинника сорвался, дрогнул, каждое произносимое слово давалось ему с трудом. — Анютушка, у меня есть невеста...

И запинаясь, перескакивая с одного на другое, Михась скороговоркой рассказал Анюте о леди Джоане.

Анюта не произнесла ни звука, отвернулась к стене, прижалась лбом к холодному шершавому бревну. Горькая тоска и отчаяние овладели всем ее существом. Такого горя она не испытывала ни разу в жизни. Даже угрозы и издевательства Никифора оказались ничтожной мелочью по сравнению со словами, произнесенными сейчас Михасем. Ей хотелось кричать, плакать, биться головой о стену, вопрошать небеса: почему? За что? Неужели она не достойна любви? Разве это справедливо, что прекрасные и отважные предназначены только боярыням и принцессам, а она, Анюта, выходит, достойна лишь, не разгибаясь, ковыряться всю жизнь в земле и навозе? Значит, весь этот огромный и чудесный мир, заморские страны, захватывающие дух приключения, ослепительный блеск нарядов и доспехов, остроумные беседы о возвышенном — это не для нее? Но почему?! Все наставления отца Серафима о сущности христианства, вековая мудрость ее сородичей — русских крестьян-землепашцев — словно выпали из ее сознания, растворились, сгинули в этом немом оглушительном крике: почему?! За что?! Почему Михась любит не меня, а какую-то заморскую госпожу, богатую и знатную?! Чем я хуже?! В чем и перед кем я провинилась?!

Анюта словно застыла, окаменела телом и душой. Михась, будто почувствовав на расстоянии состояние девушки, тоже лежал без звука, боясь пошевелиться, нарушить эту гнетущую пронзительную тишину. Они так и не заснули этой ночью.

Утром с первыми лучами солнца Анюта поднялась со скамьи, оделась, собрала на стол нехитрый завтрак.

— Как встанешь — поешь. А я пошла, — произнесла она совершенно обычным тоном.

У Михася при звуках ее голоса, такого же, как и всегда, словно камень упал с души.

— Счастливо, Анютушка! Жду тебя к вечеру, — преувеличенно весело и ласково ответил дружинник.

— Жди.

Анюта улыбнулась одними губами и вышла из избы. Ну что ж. Книги, которые научил ее читать отец Серафим, разбудили в ней рассудок, любовь к дружиннику оживила чувства. А еще Михась научил ее сражаться, и она уже ощутила вкус одержанной победы, уверенность в собственных силах. Как там частенько приговаривает Михась? Прорвемся? Вот-вот. Конечно, ей еще предстоит многому научиться, многого достичь. Анюта подняла глаза, взглянула в серое сумрачное небо, словно бросая ему вызов, и резко, с шипящим выдохом, ударила коленом воображаемого противника, рванув обеими руками чью-то голову к своему правому плечу.

Вечером, ужиная вместе с Анютой, Михась по-прежнему испытывал в ее присутствии смущение, боялся взглянуть девушке в глаза, словно он в чем-то сильно провинился перед ней, обманул ее. Но Анюта ни словом, ни интонацией, ни жестом не показала, что что-то изменилось в их отношениях за прошедшую ночь.

Когда они завершили свою не слишком обильную трапезу и Анюта убрала со стола, Михасю стало совсем не по себе. Он впервые за их довольно долгое знакомство и длительное совместное проживание не знал, о чем ему дальше говорить с девушкой, боялся ее вопросов и упреков. Но Анюта не стала садиться, как он ожидал и как это она всегда делала ранее во время их ежевечерних бесед, за убранный стол напротив дружинника, а, поставив в печь горшок с оставленной на утро кашей, подошла к дверям, взглянула на Михася и произнесла решительно:

— Что сидишь? Пойдем!

— Куда? — растерянно захлопал глазами вконец выбитый из колеи Михась.

— Как это куда? В сарай, вестимо. Упражняться.

— Но зачем? Ведь мы... ведь ты уничтожила врага!

— Да мало ли их еще кругом, врагов-то. Пойдем, будешь учить меня дальше! Или ты считаешь, что я и в этом недостойна твоего внимания?

— Что ты, что ты, Анютушка! Как ты могла такое подумать! Да ты — достойней всех! — выпалил дружинник скороговоркой и, с готовностью вскочив с лавки, отправился вслед за девушкой в сарай, испытывая огромное душевное облегчение оттого, что их отношения, по его мнению, наладились, вернулись в прежнее русло.

«К тому же, — рассуждал про себя Михась, —я уже выздоравливаю, скоро приступлю к нормальным тренировкам, а уж тут-то партнер мне ох как пригодится! Я же не малыш-первогодок, чтобы на чурбанах да на чучелах боевые навыки отрабатывать!»

И все вроде бы вновь пошло своим чередом. Михась с двойным старанием приступил к процессу обучения Анюты навыкам рукопашного боя и отметил, что и девушка проявляет прежнее и даже, пожалуй, большее усердие в упражнениях, чем в те дни, когда ей грозила непосредственная смертельная опасность. А после занятий они вновь как ни в чем не бывало сидели в темной избе, возле теплой печки, и Михась по просьбе Анюты рассказывал ей подробно и красочно о заморских странах, о своей службе в морской пехоте адмирала Дрейка, об английском кулачном бое — боксе, о джентльменах, именующих себя спортсменами, и устраиваемых ими состязаниях, в общем — обо всем на свете, старательно избегая лишь одного: малейшего упоминания о леди Джоане, своей невесте.

Так прошел один день, наступил второй. Поиски убийцы в селе не прекращались. Никифоровы дружки, участвовавшие в некоторых его делах с наместником-воеводою из соседнего городка, даже обратились к этому самому воеводе за помощью. Тот обещал прислать опытных в сыскном деле своих людей. Понятно, что Анюте и Михасю приходилось постоянно быть начеку, и тут вдруг возникло одно обстоятельство, резко осложнившее дружиннику жизнь и почти лишившее его возможности прятаться от вероятной облавы.

Впрочем, это обстоятельство возникло не то чтобы вдруг, а в полном соответствии с климатическими особенностями описываемого региона. Просто выпал первый снег. Михась, утром выглянув в окно избенки, с ужасом понял, что если даже ему при появлении облавы и удастся быстро добежать до схрона под собачьей конурой, то прятаться там будет совершенно бессмысленно, поскольку его следы четко отпечатаются на этом белом покрове, ровным пушистым ковром устилающем двор. Михась весь день провел в напряжении, готовясь к заведомо неравному бою, не выпуская из рук самодельного лука и стрел с каменными и костяными наконечниками. К вечеру, правда, снег стаял, но, судя по низким тяжелым тучам, снегопад должен был вот-вот повториться.

Вечером пришла Анюта, взглянула на осунувшегося и заметно похудевшего всего за один день дружинника и, узнав, в чем дело, некоторое время сидела молча, не зажигая огня, затем произнесла слегка дрогнувшим голосом:

— Тебе пора возвращаться в скит.

— Но туда может нагрянуть облава!

— Они уже там были как раз сегодня и убедились, что на десять верст вокруг — только звериные следы, а скит две седмицы необитаем. Опытный человек сразу поймет по золе, когда печь топили последний раз. Так что собирайся, надобно выйти на рассвете, под снегопад. Дорогу найдешь?

— Конечно. Я же в лесу — как дома.

Анюта стояла у плетня и смотрела в снежную пелену, за которой исчез Михась. Снег падал большими белыми хлопьями, надежно укрывал все следы, и уже через несколько минут нельзя было ни по каким признакам догадаться, что кто-то только что прошел по этой самой опушке леса. Нарастающий стук множества копыт за спиной заставил ее вздрогнуть, резко обернуться. В дальнем конце сельской улицы, из-за того самого заброшенного сарая, где ее подкарауливал совсем недавно, а уже казалось, что целую вечность тому назад, Никифор, показался отряд всадников, направлявшихся явно к ее избе, ибо дальше ехать было попросту некуда.

«Скачите себе, сколько влезет! — злорадно подумала Анюта. — Ищите ветра в поле».

Она, не двигаясь с места, принялась спокойно и равнодушно взирать на подъезжавшую кавалькаду, однако когда всадники приблизились, их вид заставил девушку вздрогнуть еще раз. Сердце Анюты учащенно забилось, дыхание перехватило. На головах у всадников были смешные плоские шапки, напоминавшие блины, а на рукавах нашиты знаки, врезавшиеся в Анютину память на всю жизнь: черные бархатные круги, в которых скалили зубы желтые рыси. Отряд уже въехал во двор, остановился посредине.

Первым желанием девушки было броситься навстречу однополчанам Михася — поморским дружинникам, закричать, что их раненый товарищ находится в опасности. Сейчас он в одиночку из последних сил бредет через лес, спасаясь от погони, и нуждается в их немедленной помощи.

Однако в следующий миг Анюта буквально застыла на месте, словно окаменев. Среди дюжины всадников она вдруг увидела двух женщин. Одна из них, легко соскочив с коня, пошла к стоящей возле плетня Анюте, которая смотрела во все глаза на вторую женщину. Та как-то необычно, боком, сидела на высоком гнедом скакуне, стройная и грациозная. Широкий подол ее собольей шубы изящно свешивался с седла почти до самых стремян, серебрясь и играя легчайшим драгоценным мехом. Чуть рыжеватые волосы незнакомки были гладко уложены в невиданную красивейшую прическу, увенчанную, как короной, чудесной шапочкой из того же собольего меха. Ее серые глаза смотрели на весь мир гордо и, как показалось Анюте, свысока и презрительно. Изящная тонкая рука женщины, затянутая в замшевую перчатку с меховой оторочкой, твердо и уверенно держала узорчатый повод.

Анюта молчала, застыв, завороженно глядя на прекрасную всадницу, и не услышала половину из того, что произнесла подошедшая девушка, которая вряд ли была старше самой Анюты. И лишь одно слово из сказанного — «невеста» — громом ударило в уши Анюте, многократным эхом прокатилось в ее душе, вывело из забытья.

— ...и его невеста, разыскиваем этого раненого дружинника. Не видала ли ты, милая девушка, кого-либо похожего, не слыхала ли случаем о нем?

Анюта наконец очнулась, в упор посмотрела на спрашивавшую. В ее лице было что-то до боли знакомое, почти родное, но Анюта готова была поклясться, что никогда прежде не встречалась с этой девушкой. А слово «сестра», произнесенное в самом начале задаваемого ей вопроса, Анюта, поглощенная созерцанием всадницы, пропустила мимо ушей.

— Нет, боярышня, не встречала я никакого такого дружинника и ничего не слыхала о нем, — голос Анюты был настолько бесцветным и равнодушным, что мог ввести в заблуждение даже очень опытного собеседника.

— А как ты думаешь, кто недавно тут, возле твоего двора, вашего односельчанина убил? Наш друг воевода, — допрашивающая Анюту девушка особо подчеркнула последние слова, давая понять, что она не праздношатающаяся подозрительная личность, а особа приближенная к официальным властям. — Наш друг воевода специально нас сюда послал, чтобы и это злодеяние заодно расследовать.

— Не знаю, боярышня, — повторила Анюта по-прежнему отстраненно и без малейших эмоций. — Наверное, медведь задрал.

— Медведь? — изумилась собеседница. — Как же медведь мог человеку шею свернуть?

— А кто ж их знает, медведей-то! Прости, боярышня, недосуг мне тут с тобой разговоры разговаривать, на работу уже пора.

Собеседница кивнула, отвернулась от Анюты, направилась к своим спутникам, что-то сказав им на непонятном языке.

«Надо будет попросить Михася и отца Серафима, чтобы научили меня иноземному наречию», — подумала Анюта и, не глядя более на всадников, галопом промчавшихся мимо нее в другой конец села, уныло, едва передвигая ноги и зябко кутаясь в старенький рваный овчинный полушубок, побрела привычной дорогой на теткино подворье, к скотине, навозу и каждодневному тяжкому труду.

Отец Серафим только-только вернулся из монастыря и прочитал оставленную на столе записку. А еще он заметил в ските явные следы чужого пребывания и обыска. Но записку вторгнувшиеся к нему неизвестные сыщики не тронули, судя по всему, среди них просто не было грамотных людей. Отшельник не на шутку встревожился, опасаясь, что Михась и Анюта попали в какую-то беду, а он ничего не знает об их судьбе и не имеет возможности им помочь.

Отец Серафим растопил печь, чтобы немного отогреться после трудного пути по лесу в снег и метель. Он сел на лавку, почти без сил, не снимая шубейки, прислонился спиной к еще холодной печке. Ему надо немного отдохнуть и подумать. Отшельник не может сам идти в село, появляться на людях. Однако он обязан что-то предпринять, ибо сердце подсказывало монаху, что его молодые друзья находятся в опасности.

Сидя у печки, начинавшей постепенно излучать тепло, отец Серафим невольно задремал, как вдруг встрепенулся от звука распахиваемой входной двери. Еще не выйдя из полудремы, монах вскочил, инстинктивно принял боевую стойку, затем, опомнившись, смиренно сложил руки на груди, склонил голову, зашептал молитву.

Михась, ввалившийся в избу, весь в снегу, успел заметить это первое невольное движение отца Серафима, но не подал вида, а лишь перекрестился на иконы и стоял, тихонько отряхивая снег с волос и одежды, почтительно ожидая, пока монах закончит читать молитву.

— Здравствуй, сыне!

— Здравствуй, отец Серафим! Ты извини, что я за порогом снег с себя не стряхнул, но там такая метель, что... — Михась лишь махнул рукой.

— Проходи, проходи. Не стесняйся! Рад видеть тебя в добром здравии. А то, признаться, взволновали вы меня своей запиской. Анютушка, надеюсь, тоздорова?

— В общем, да, — ответил Михась после некоторого колебания.

Отец Серафим уловил неуверенность в ответе дружинника.

— Ну что ж, сыне, садись вот сюда, к печи, да рассказывай.

— А ты сам-то как, отец Серафим?

— Обо мне — потом. Вначале поведай без утайки, что тут у вас стряслось.

Выслушав рассказ Михася, монах долго молчал.

— Я тебе не судья. Ни тебе, ни ей, — наконец печально произнес отец Серафим. — Буду теперь денно и нощно молить Господа Бога нашего, чтобы простил вам грехи... А ты на вот, поешь, мне братия монастырская всякой снеди с собой дала. Да ложись-ка отдыхать, а то тебя вон, даже сидючи, шатает из стороны в сторону. Утром продолжим беседу.

Михась, почти не разжевывая, проглотил протянутый монахом пирожок, хлебнул квасу и буквально рухнул на лавку.

— Завтра сюда, в скит, Анюта должна прийти как обычно, — пробормотал дружинник, засыпая.

— И с ней побеседуем. — Монах тяжело вздохнул и бережно укрыл Михася тулупом, а сам, не притронувшись к пище, опустился на колени перед иконами.

Михась проспал почти сутки и проснулся от звуков голосов.

— ...да, отец Серафим, я решилась на это твердо!

— Ну что ж, дочь моя! Ты сама выбрала свой путь. Не считаю себя вправе тебе препятствовать. Все в руках Божьих.

Отец Серафим и Анюта беседовали почти шепотом, явно не желая разбудить дружинника.

Михась, устыдившись тому, что невольно подслушивает чужую беседу, рывком поднялся с лавки и с удивлением обнаружил, что это получилось довольно легко и почти безболезненно.

— Здравствуй, Анютушка! — радостно приветствовал девушку дружинник и осекся на полуслове, увидев ее лицо.

Анюта сидела бледная и напряженная, с потемневшими глазами. Ее губы были плотно сжаты, резче обозначились скулы, между бровями залегла суровая складка. Казалось, за те полтора дня, прошедшие с момента расставания с Михасем, девушка повзрослела на несколько лет.

— Здравствуй, Михась, здравствуй, милый! — голос Анюты был прежний, ласковый и приветливый. — Как ты себя чувствуешь после похода?

— Все отлично! — искренне ответил дружинник. — Наверное, благодаря твоим заботам и стараниям отца Серафима я, наконец, стал окончательно выздоравливать.

— Ну вот и славно! Сейчас поешь, а потом, как и обещал, давай упражняться вместе в воинском деле! — Анюта произнесла последние слова, пожалуй, излишне громко и преувеличенно твердо и с некоторым вызовом посмотрела на отца Серафима.

Тот опустил глаза, сложил ладони и, по-видимому, принялся произносить про себя слова молитвы.

— Давай! — Михась, обрадованный своим хорошим самочувствием, веселым голосом Анюты и отсутствием возражений со стороны монаха, выскочил из избы, быстро умылся свежевыпавшим снегом, а затем, сев за стол, с аппетитом поглотил изрядную долю съестных припасов, доброхотных даяний, принесенных отцом Серафимом из монастыря и Анютой из села.

— Дружинница Анюта! — шутливо скомандовал Михась, покончив с приемом пищи и поднимаясь из-за стола. — Приказываю приступить к воинским упражнениям!

— Слушаюсь, господин воевода!

Они, радостно смеясь, выбежали на поляну. Монах скорбно посмотрел им вслед и вновь встал на колени перед образами.

Вечером, когда Анюта уже ушла, Михась и отец Серафим вновь сели за трапезу. Монах долгое время молчал, и дружинник, почувствовав в этом скорбном и суровом молчании какое-то напряжение, не посмел нарушить его вопросом. Наконец отец Серафим поднял глаза, печально и задумчиво взглянул в лицо дружиннику:

— Ведомо ли тебе, Михась, что Анюта хочет покинуть свое село, своих родных и близких и уйти с тобой?

— Нет, — в голосе Михася звучало неподдельное изумление. — Как это — уйти со мной? Куда уйти?

— Ты же ведь не останешься здесь навсегда?

— Нет, конечно! Оправлюсь от ран и буду пробираться к своим.

— В поморские леса?

— Да нет, туда в одиночку далековато будет. Я решил идти на Оку, на Засечную черту, где в числе других войск стоит против крымских набегов наша дружина. А оттуда, потом, когда будут менять дружинников, уйду со сменой в наши края, в основное войско.

— Вот Анюта и собирается идти с тобой.

— На Засечную черту?!

— Ей все равно. Лишь бы уйти из села, куда глаза глядят. Как былинная богатырка из сказок. Она, Анюта, уже ведь победила злобное чудище. Ты научил ее сражаться, внушил веру в свои силы. Вот она и поверила, что может многое, что достойна иной, куда лучшей участи, чем крестьянский труд.

— Неужто ты осуждаешь ее, да и меня, отче?

— Бог вам судья. Хочу сказать, Михась, что душа твоя чистая и открытая, человек ты честный и бесхитростный и всех вокруг по себе меряешь. То есть ты, конечно же, людей разделяешь на друзей и врагов, но, разделив, друзьям предан безмерно, а врагов ненавидишь смертельной ненавистью.

— Ты словно упрекаешь меня за это, отче.

— Да нет, сыне, не упрекаю. Просто переживаю за тебя. Разделив мир на черный и белый, ты не всегда можешь соразмерять свои дела и поступки, предвидеть все последствия... Вот ты юной деве с душой тонкой и трепетной, но еще совсем неопытной, вложил в руки силу, то есть власть над другими людьми, над их жизнями. Как она ею воспользуется? Человек с оружием весьма значительно отличается от безоружного. Власть даже зрелую душу способна напрочь изменить. Вспомни, каким агнцем Божьим был наш государь Иван Васильевич в начале своего царствования! Да на него вся Русь денно и нощно молилась, как на икону! А теперь... В душе Анютушки, воспитанницы моей, я увидел резкие и внезапные перемены, но непонятно мне, к чему сейчас ее сердце клонится. А посему тревожусь за нее, ибо чувствую, что она может устремиться за ложным в ущерб истинному... Вот идет она сейчас по селу и на встречных ей людей совсем другими глазами смотрит, думает, что ежели кто обиду вдруг ей чинить вознамерится, то она его — за шею и коленом через разножку в живот. Она упивается этой тайной силой, и горит в ней боевой азарт: а ну, попробуйте! Ей, может быть, даже самой иногда хочется, чтобы на нее напали.

— Нельзя обижать слабых и беззащитных! — буркнул Михась.

— Это надо понимать так, что ты приговорил обидчика? Причем приговорил к смерти?

— Он сам себя приговорил, отче, когда решил напасть на сироту, никому никогда не сделавшую зла!

— Но ведь ты же научил эту девушку, невинную и безгрешную, ни чему-нибудь, а искусству убивать!

— А доводилось ли тебе, отче, слышать пословицу восточных народов, гласящую, что тот, кто умеет убивать, никогда не сделает это случайно?

— Но сама возможность карать по собственной воле ближних своих — тяжкая ноша, ибо праведен лишь суд Божий, а суд человеческий всегда несет в себе зло.

Дружинник, твердо уверенный в правильности своих поступков, внимая словам отца Серафима, испытывал смешанные чувства. Он почтительно, но с военной прямотой возражал монаху, что, дескать, правое дело одними молитвами и смирением не отстоять, против зла сражаться надобно, причем умело и доблестно. Но в душе Михася почему-то вдруг возникли тревожные сомнения, ибо он понимал, что перед ним не просто по-христиански мудрый монах, проведший всю жизнь за книгами и потому не понимающий сути воинского ремесла. И прежние профессиональные рассуждения отца Серафима о воинском деле, и боевая стойка, в которую монах спросонья встал на глазах дружинника сегодня утром, и его последние слова об ударе коленом с разножки...

— Анюта — девушка хорошая, честная и справедливая, она воинские навыки, которым я ее обучаю, во зло не обратит! — довольно твердо произнес Михась после некоторых раздумий.

— Да, она и честная, и справедливая. Только понятие справедливости человеку не раз и навсегда при рождении дается. Оно меняется вместе с человеком, его поступками и возможностями. Вот чего я боюсь. Слишком много примеров печальных, устану их перечислять, коль начну... Однако если ты уверен в своей правоте и не сомневаешься в Анюте, то продолжай исполнять задуманное. При этом помни о моих словах и не гнушайся спросить совета, если возникнут сомнения.

— Спасибо, отче! Но ты сказал, что Анюта собралась со мной уйти. Это для меня новость, причем совершенно неожиданная. Куда и зачем она пойдет-то?

— Ну, об этом она сама тебе поведает вскорости. С ней и обсуждай.

— Хотел бы я, чтобы и ты, отче, в этом обсуждении участвовал.

— Спасибо за доверие, дружинник. Готов помочь вам советами, коль Анюта не воспротивится.

— Что ты, отче! Да она тебя почитает превыше родителя!

— Хорошо бы, коли так, — задумчиво и печально произнес монах.

В печи весело потрескивали полешки, согревая избенку, затерянную в безбрежных дебрях русского леса. Снегопад все усиливался, снег валил уже сплошной стеной, пряча под пушистым покровом пожухлую траву, опавшие листья, пни и коряги, звериные тропы и немногочисленные дороги, проложенные человеком. Он одинаково щедро покрывал и крестьянские подворья, и крыши боярских теремов, и палатки и землянки русского войска, терпящего в Ливонии одну неудачу за другой.

Снег заметал и предполье Засечной черты, в котором самоотверженно несли тяжелую и опасную пограничную службу отважные русские дозоры. Глубокие снега, непроходимые для крымской конницы, означали для дозорных окончание полевых разъездов и возвращение в станицы.

По ослепительно белой бескрайней степи, изменившейся почти до неузнаваемости из-за снежного покрова, засыпавшего все неровности рельефа, служившие ориентирами, пробирался, возвращаясь домой, сторожевой разъезд из трех пограничников. Никита, Ермолай и Ванятка, щуря глаза от нестерпимого сияния солнца и снега, по привычке все еще пристально вглядывались в степь, чтобы вовремя заметить грозящую оттуда опасность. Их кони шли осторожным шагом, по колено в снегу, время от времени проваливаясь по самое брюхо в неприметные ложбинки, занесенные снегом. В конце второго дня пути они наконец увидели на горизонте темную полоску леса, в котором располагалась их станица и начиналась Засечная черта.

— Ну вот, Ванятка, теперь ты — настоящий пограничник! — голос Никиты, старшего в их дозоре, звучал чуть устало, но вполне искренне и торжественно. — Поздравляю тебя с успешным исполнением дозорной службы государевой!

— Молодец Ванятка, — также торжественно и серьезно поддержал товарища Ермолай, а затем добавил шутливо: — Видишь, как ты крымцев-то напугал, ни одного набега за этот год не было!

— Спасибо, дяденьки! — Ванятка, сняв шапку, поклонился на обе стороны, по-детски шмыгнул носом. — Вы мне как отцы родные были, учили всему и в трудности поддерживали. Вы не сомневайтесь, я вас не подведу, ежели придется биться с врагом.

— Да мы и не сомневаемся, Ванятка!

Уже переехав по льду Оку, добравшись до самой опушки леса, начинавшегося за рекой, они остановили коней и напоследок еще раз окинули взглядом степь.

— А помните, дяденьки, — спросил вдруг Ванятка, — как поморский дружинник Лось, который к нам в начале осени приезжал, говорил, что разведчик должен прийти с той стороны, сообщить нам о готовящемся вражеском набеге? Так как вы думаете, почему же он не пришел? Ведь если бы он даже на другие дозоры вышел, нам бы все равно сообщили об опасности.

— Кто же знает? — задумчиво произнес Никита. — Может, и опять не будет в следующий год набега-то. А может статься, пошел тот разведчик к нам по осени, да под снеги попал и сгинул без вести. Одному-то зимой в степи не выжить ведь... Что уж тут гадать? Все одно по весне нам вновь идти в дозоры, врага караулить по-прежнему... А может, и придет еще тот разведчик к нам, помогай ему Бог!

Никита снял шапку, перекрестился на купол станичной церквушки, пока едва видимый за кронами деревьев.

Пограничник впоследствии не раз вспоминал это крестное знамение, просьбу, обращенную к Богу, чтобы тот помог неизвестному русскому ратнику. Это воспоминание внезапно и ярко возникло в сознании Никиты в пасмурный и дождливый весенний день, когда, выехав из станицы в степь, их дозор почти сразу наткнулся на едва живого человека в изодранной в клочья одежде. Идти он уже не мог, но все равно упорно полз по мокрой, едва оттаявшей земле по направлению к Засечной черте, еще скрытой от него горизонтом.

Никита и Ванятка спешились, склонились над незнакомцем, распластавшимся на земле, затихшим при их приближении. Ермолай, оставшись в седле, по команде старшого проехал вперед, взял пищаль на изготовку и принялся внимательно наблюдать степь, чтобы их не застали врасплох. А вдруг это ловушка?

Изможденный человек с покрытым грязью и запекшейся кровью лицом, черты которого невозможно было разобрать, с трудом разжал обветренные, потрескавшиеся губы:

— Вы... кто?

— Мы — дозорные, государевы стражи пограничные. А вот ты-то кто будешь, мил человек?

— Слава Богу! — лежавший попытался приподняться, но не смог, голова его запрокинулась, глаза закатились.

— Ермолай, медовухи ему! — решительно скомандовал Никита, подхватил голову умирающего, приподнял, положил себе на колено.

Взяв протянутую баклажку с медовухой, Никита осторожно приложил ее к губам человека. Тот судорожноглотнул, затем еще, закашлялся, открыл глаза.

— Кто ты будешь таков, как в степь попал? — повторил вопрос Никита, но без нажима, а с душевностью и сочувствием.

— Я везу привет для Лося... поморского дружинника, — незнакомец, вложив в эти слова последние силы, вновь закрыл глаза.

Никита и Ванятка переглянулись, словно не веря своим ушам. Этот человек, русский разведчик, совершил невозможное. Он зимой прошел из Крыма через Дикое Поле — заснеженную безлюдную степь, в которой кони не могли добыть себе пропитание! А ведь за ним наверняка была и погоня!..

Никита сдернул с плеч армяк, при помощи Ванятки укутал неподвижно лежавшего героя.

— Потерпи, милый, сейчас костерок запалим, отогреешься, а потом соорудим носилки, отвезем тебя в станицу, на Засечную черту, там весть свою начальству-то и передашь. На-кась вот, хлебни еще медовухи, она ж целебная, враз всю хворь из тебя выгонит!

Разведчик сделал глоток из приставленной к губам фляги, чуть приподнялся на руках у пограничников.

— Нет, вы меня не довезете... Вам все расскажу и умру здесь.

— Ты это брось, герой! Чего умирать-то вздумал? Да мы с тобой еще с девками в хороводах... — Никита поймал взгляд разведчика и осекся на полуслове.

— Я уже мертвый. Слушай, не перебивай. Весной, после половодья, орда крымская в набег пойдет, прямиком на Москву. Полтораста тысяч... Поведет сам хан Девлет-Гирей. Турецкий султан деньги дал, коней, оружие, пушки дал с пушкарями и инженеров своих, то есть розмыслов... Сообщите! — Голова разведчика вновь запрокинулась, но глаза остались открытыми, и запекшиеся кровавой коркой губы приоткрылись в слабой улыбке. — Все. Я сумел передать. Прощайте, братцы!

— Милый, родной, не умирай! Звать-то тебя как? — Никита обнял разведчика, прижал его голову к своей груди.

— Я русский дружинник...

На его лице так и застыла эта последняя счастливая улыбка. Разведчик уже перестал дышать, глаза его закрылись навсегда.

Пограничники медленно поднялись на ноги, сняли шапки.

— Ванятка, тотчас скачи во весь опор в станицу, передай весть старшине, а мы с Ермолаем вдвоем дозор вести будем. А его, — Никита, не стесняясь товарища, смахнул с глаз слезы, — похороним здесь, на пригорке. А ты старшинам доложишь, что надобно над могилой крест соорудить, да такой, чтоб со всех сторон за десяток верст видно было!

Ванятка, вытирая рукавом заплаканное лицо, кинул прощальный взгляд на тело разведчика, надел шапку, вскочил в седло и с места в карьер помчался на север, туда, где за линией горизонта скрывалась Засечная черта.

Никита с Ермолаем, разведя костер, долго отогревали стылую землю. При этом они поочередно отъезжали время от времени далеко в степь, внимательно осматривали окрестности. Уже в сумерках пограничники, сменяя друг друга, принялись рыть могилу имевшимся в их снаряжении железным заступом. Они бережно, словно боясь причинить боль, опустили тело разведчика в родную землю, насыпали над ним невысокий холмик, на котором выложили из плоских камешков православный крест. Они долго стояли над могилой, вытянувшись по стойке «смирно», с саблями наголо у плеча.

— Эх, проводить бы его, как герою и положено, залпами пищальными, — скорбно покачал головой Ермолай. — Да нельзя, в степи выстрел за двадцать верст слыхать, врагу о дозоре знать дадим.

Никита кивнул, соглашаясь с товарищем, но затем, на минуту задумавшись, все же снял с плеча пищаль, приоткрыл замок, сковырнул порох с полки. Ермолай глянул на старшого, все понял и молча последовал его примеру. Они подняли разряженные пищали, и Никита скомандовал торжественно:

— В честь героя — дружинника русского... Огонь! Щелкнули спускаемые курки, кремни вхолостую высекли искры, произведя беззвучный салют над безымянной могилой.

Когда Ванятка на хрипящем, покрытом пеной коне доскакал до ворот станицы, ему не пришлось в них стучаться и окликать часовых. Ворота распахнулись сами собой, и ему навстречу вышел станичный старшина Евсей в сопровождении нескольких урядников и десятников. За их спинами в некотором отдалении собрались и свободные от службы рядовые станичники. Очевидно, скачущего наметом со сторожей дозорного заметили наблюдатели на вышке и тут же сообщили об этом чрезвычайном происшествии начальству.

Ванятка на ходу соскочил с коня на землю, пошатнулся, но сразу же несколько заботливых рук поддержали его, приняли поводья.

— Разведчик... с той стороны. Весть о большом набеге! — не дожидаясь вопросов старшины, выпалил Ванятка.

Сурово нахмуренные брови Евсея удивленно поползли вверх.

— Какой такой может быть разведчик? А ну, пойдем в избу, хлопец!

Они прошли в ворота за частокол и направились в станичную избу, стоявшую на небольшой площади в центре ограды рядом с маленькой церквушкой.

Суровым окриком остановив на пороге совещательной палаты всех устремившихся было за ними урядников, старшина самолично затворил за Ваняткой тяжелую дверь из толстенных сосновых досок, велел сидевшему в палате за широким столом писарю взять перо, чистый свиток и записывать все, что скажет пограничник, в неурочное время прискакавший с полевого дозора.

Ванятка кратко, но толково, со всеми необходимыми деталями доложил о произошедшем, упомянув и об осеннем предупреждении поморского дружинника Лося о возможном приходе нашего человека с той стороны. Когда молодой пограничник рассказывал о последних минутах жизни безымянного разведчика, его голос невольно дрогнул, на глаза навернулись слезы.

Старшина, потрясенный услышанным, долго молчал. Писарь деловито и старательно скрипел пером, и этот едва слышный скрип означал, что только что произошедшие события уже увековечены и будут жить своей отдельной и долгой жизнью, бесконечно более длинной, чем жизнь их непосредственных участников. Но для старшины обязанность отреагировать на эти запечатленные на бумаге слова непосредственно влияла на его собственную жизнь. И Евсей это понимал, причем очень хорошо, а потому и молчал в суровой задумчивости.

Это был человек относительно молодой, ему едва исполнилось тридцать. Вообще-то он мог бы гордиться своей стремительной карьерой, поскольку еще совсем недавно нельзя было встретить старшину пограничной станицы в таких летах, ибо лишь мужи куда более зрелые и опытные назначались на столь ответственные должности. Но все дело было в том, что Евсея назначили старшиной не за какие-то особые заслуги, хотя он, будучи десятником и урядником, зарекомендовал себя хорошим пограничником, а после того как его предшественник совместно с другими станичными старшинами был призван в прошлом году в Москву и там казнен за сообщение ложных сведений о готовящемся набеге крымцев.

Писарь окончил свою запись, посыпал толстенный желтоватый бумажный лист песком из бронзовой песочницы, подождал, пока песок впитает излишки чернил, стряхнул его в специальный ящичек, стоящий на полу под столом. Писарь прекрасно понимал, о чем думает станичный старшина, поэтому не прерывал его молчание лишними вопросами.

Что же делать? Евсей мог, конечно, проигнорировать сообщение дозора, сославшись на то, что они встретили в степи незнамо кого, чей предсмертный лепет никак нельзя считать достоверными сведениями первейшей государственной важности. И тем самым он бы оградил себя от гнева бояр из Разрядного приказа, ведавшего военными делами, и от гнева самого государя, считавшего пограничников с Засечной черты бездельниками и даже предателями. Но этим самым Евсей спасет свою жизнь только в том случае, если набег, как и в прошлом году, не состоится. А если набег все же будет... Тогда Евсея ждет неминуемая казнь и вечный позор за то, что он немедленно не доложил сообщение разведчика на самый верх. Евсей покосился на исписанный бумажный свиток, лежавший на столе.

Но к чести молодого пограничного старшины, в его душе нарастал протест против собственного первого порыва скрыть донесение из страха за свою жизнь. Евсей совсем недолго находился на начальственной должности и не успел еще утратить простую человеческую совесть, заменив ее рассуждениями о высших интересах государства. К тому же он попал на высокий пост случайно, никогда не испытывая особого стремления всеми правдами и неправдами продвинуться вверх, к власти над другими людьми. Не утраченная еще совесть и твердые представления истинного воина о справедливости и чести не позволяли Евсею просто так отмахнуться от сообщения безымянного разведчика, пожертвовавшего жизнью ради того, чтобы передать своим весть о готовящемся набеге.

Старшина решительно поднялся, готовый отдать приказ подчиненным. Ванятка тут же вскочил вслед за начальством, вытянулся по стойке «смирно», положил правую руку на эфес сабли. Писарь остался сидеть, взял новое перо, обмакнул его в чернильницу, приготовился записывать слова приказа.

И все-таки Евсей уже более полугода побыл высоким начальником, и его сознание успело претерпеть некую трансформацию в соответствии с новым общественным статусом. Он не решился взять всю ответственность на себя и послать письменное донесение о готовящемся набеге за своей подписью, как это сделали его казненные предшественники. Евсей поступил по-другому.

— Приказываю тебе, дозорный, немедля отбыть в Москву и доложить в Разрядном приказе все, о чем мне сейчас донес. Скачи одвуконь, на дороге в казенных ямах будешь менять лошадей государевым именем. Нагрудник алый шелковый чрезвычайного царского гонца с нашитым золотым гербом — орлом двуглавым, сей же час и получишь вместе с дорожными припасами и деньгами.

Ванятка некоторое время, раскрыв рот, изумленно таращился на старшину, ошеломленный неожиданным приказом.

— А как же дозор? Там же Никита с Ермолаем вдвоем остались. По уставу ведь не положено, — растерянно произнес пограничник.

— То не твоя забота, молодец! Твое дело — все как есть на самый верх, вплоть до государя доложить!

Старшина не сомневался, что честный и старательный, пока еще бесстрашный по молодости лет пограничник не станет изворачиваться и кривить душой, а пылко и правдиво будет при любом допросе повторять слова погибшего на его глазах разведчика, самоотверженно продолжать его дело. А фигура старшины отойдет при этом на второй план. Более того, его имя даже, пожалуй, и упомянуто-то не будет. Этот Ванятка возьмет на себя всю ответственность за свои слова и будет настаивать на своей правоте до последнего вздоха, под любой пыткой.

«Не дай-то Бог! А вдруг пронесет, произойдет чудо, и бесхитростному рассказу юнца поверят, да еще и наградят его за важнейшую весть», — успокаивал свою не совсем удовлетворенную совесть старшина.

Ванятка вытянулся:

— Слушаюсь, господин старшина! Разреши выполнять?

— Выполняй, пограничник! Хотя постой... На вот, возьми-ка с собой в путь пистоль — малую пищаль одноручную. На всей Засечной черте, пожалуй, такого оружия не сыщется, — окончательно откупился от угрызений собственной совести старшина. — Только у поморских дружинников подобные пистоли имелись. Бери, бери, не стесняйся! И дай-то Бог, чтобы эта штуковина тебе не пригодилась! Ну да чрезвычайных гонцов царских в алых гербовых нагрудниках у нас на Руси пока что уважают, я и слыхом не слыхивал, чтобы им хоть кто-то дерзнул воспрепятствовать!

Ему безумно хотелось спать, глаза закрывались сами собой, и он время от времени на короткий миг проваливался в желанную сладостную дрему, несмотря на бешеный галоп хорошего коня. Ванятка попытался, но не смог припомнить, какой это был по счету конь. На постоялых дворах — казенных ямах — ему без промедления предоставляли все, что требовалось: еду, питье, сменных верховых лошадей, причем самых что ни на есть наилучших.

— Откуда путь держишь, гонец царский?

— С Засечной черты!

После такого ответа все необходимое появлялось, словно по волшебству. А на дороге все встречные, даже богатые купеческие обозы, сторонились немедля, завидев алый нагрудник с золотым орлом. Пару раз Ванятке чудилось, будто в глухом лесу из-за деревьев на него смотрели чьи-то глаза, и сквозь шум ветра, закладывающего уши при быстрой скачке, он вроде бы слышал молодецкий посвист, но не тот, оглушительно-лихой, бросающий ватагу наперерез незадачливому проезжему, а другой, спокойный, означавший отбой готовящемуся нападению.

Несколько раз ему встречались небольшие воинские отряды, тоже сторонящиеся с пути и кричавшие вдогон: не нужна ли помощь?

— Не-ет! — откликался он, не оборачиваясь, и лишь пришпоривал коня.

И сейчас, когда вдалеке, на прямой и широкой дороге, пересекавшей небольшое поле, показался двигавшийся навстречу строй из десятка явно военных всадников, он хотел, как всегда, промчаться мимо без остановки, чтобы засветло успеть до близкого уже очередного яма, где можно было бы поспать мертвым сном хотя бы три часа. Но, приблизившись к отряду, Ванятка внезапно широко раскрыл слипавшиеся от усталости глаза, резко и решительно осадил на всем скаку захрипевшего коня. На всадниках была неприметная зелено-серая одежда, на головах — плоские шапки, напоминавшие блин, а на плечах нашиты черные бархатные круги с желтыми лесными рысями.

— Помощь нужна, гонец? — без лишних предисловий обратился возглавлявший отряд всадник к Ванятке.

Ванятка на мгновение замялся с ответом, но затем неожиданно для себя выпалил:

— Я везу привет для Лося, поморского дружинника!

— Что?! — начальник отряда, на берете которого красовались три темно-синие косые нашивки, обозначавшие для знающих людей звание полусотника, резко выпрямился в седле и, по-видимому, непроизвольно дернул поводья.

Конь полусотника поднялся было на дыбы, но, усмиренный сильной и умелой рукой, тут же успокоился, встал как вкопанный, обиженно фыркая и потряхивая головой.

— Я пограничник с Засечной черты, наш дозор встретил вашего дружинника, разведчика, идущего с той стороны. Он передал весть о большом набеге, я везу ее в Москву, в Разрядный приказ! — И Ванятка пересказал почти слово в слово сообщение, услышанное им в степи.

Начальник поморского отряда задумался на несколько секунд. По напряженному и сосредоточенному выражению его лица было видно, что он решает непростую задачу.

— Желток! — наконец, нарушив непродолжительное молчание, обратился начальник к находившемуся рядом с ним дружиннику, имевшему на берете две синие нашивки. — Выдели бойца в сопровождение! Пусть прикрывает пограничника вплоть до дверей Разрядного приказа, а самое главное — после того как он весть своему руководству сообщит! — И добавил длинную фразу на незнакомом языке.

— Слушаюсь, брат полусотник! — Высокий рыжий дружинник, к которому обращался начальник, повернулся к отряду и скомандовал одному из бойцов: — Кашка! Будешь сопровождать гонца!

— Слушаюсь, брат десятник!

Названный боец выехал из строя, приблизился к Ванятке, развернул коня.

— Зачем мне сопровождение? — недоуменно пожал плечами Ванятка. — Не от кого меня прикрывать!

— Дай-то Бог! — полусотник поморской дружины тяжело вздохнул. — Тогда в обратный путь на Засечную черту вдвоем поскачете. Вдвоем ведь веселее?

— Ну да, конечно! — обрадовался Ванятка, понявший наконец, как ему показалось, замысел дружинника.

Действительно, когда он, передав весть, будет возвращаться из Москвы в свою станицу, у него не будет алого нагрудника. А дадут ли ему, рядовому пограничнику, какое-либо сопровождение или даже просто заводного, то есть второго, запасного, коня — это еще вопрос. Озабоченный лишь одним — доскакать до Москвы с важнейшим известием, Ванятка совершенно не задумывался об обратном пути и сейчас был благодарен поморским дружинникам за предложенную помощь.

— Спасибо, братцы! — Ванятка подобрал поводья, приготовился поднять коня в намет.

— А как там наш разведчик? — торопливой скороговоркой спросил полусотник, понимая, что не имеет права дольше задерживать гонца. — Где он сейчас?

— Царство ему небесное! Это был настоящий герой! — Ванятка, сняв шапку, перекрестился, его голос невольно дрогнул.

Но уже в следующее мгновение пограничник взмахнул нагайкой и помчался по дороге с места в карьер, надевая шапку уже на скаку. За ним, не мешкая, последовал назначенный в сопровождение боец. Оставшиеся на месте поморские дружинники сняли береты и застыли, отдавая долг своему погибшему товарищу.

— Отря-яд, рысью марш! — скомандовал после скорбной минуты молчания Разик и направил коня вперед, туда, где в двух днях пути лежала Засечная черта.

Дорога была широкая и прямая, хорошо просматривалась на сотню саженей вперед, поэтому десяток леших двигался без особой опаски, не высылая вперед боевого охранения. Разик и Желток скакали бок о бок во главе кавалькады, чуть оторвавшись от остальных. Когда они отделились на значительное расстояние, на котором их уже не могли слышать бойцы, Желток вопросительно взглянул на друга:

— Ну, братик, поясни теперь подробнее, почему ослабил наши и без того малые силы и послал бойца в стольный град?

— Все очень просто. Вспомни, что нам Лось осенью говорил. Нет у царя и бояр веры пограничным старшинам, считают они, что те их намеренно крымским набегом пугают, чтобы богатые припасы от казны получать да от Ливонской войны на Оке-реке отсиживаться. Наш недоверчивый государь считает, что пограничники подкуплены литовцами и поляками, ибо те враги наши, зная, что у царя с турецким султаном договор о вечной дружбе, всеми силами стараются ослабить наши войска в Ливонии, заставить нас на Засечной черте лишние полки держать. Вот и казнил он в прошлом году всех станичных старшин якобы за предательство, а главного пограничного начальника, князя Михаила Ивановича Воротынского, того самого, что первый в мире устав пограничной службы сочинил, в ссылку на Белоозеро отправил.

— И что, при чем тут наш боец?

— А как, по-твоему, бояре Разрядного приказа и сам государь на новую весть о крымском набеге отреагируют? Да еще не на прямые сведения о движении орды, каковые, впрочем, и в прошлом году ложными оказались, а на слова какого-то лазутчика? То-то же! И народ не оповестят, и войска на южный рубеж не отправят, и самого гонца смертью казнят! Поэтому посланный мной боец, во-первых, сообщит подлинные сведения о набеге нашему боярину Роп-ше, московская усадьба которого, как тебе прекрасно известно, является выносным подразделением — опорным пунктом Лесного Стана. Понятно, что Ропша отправит гонцов в Лесной Стан, наши будут знать реальную обстановку и действовать соответственно. А во-вторых... — Разик замолчал в суровой задумчивости, словно еще раз взвешивая правильность своего решения, которое он вынужден был принять почти мгновенно, не имея времени для длительных размышлений.

— Ну, рожай, не томи! — не очень-то почтительно поторопил друга Желток, позволив себе нарушить субординацию, поскольку их разговор никто не слышал.

— А во-вторых, — продолжил Разик, естественно, не обидевшись на нетерпение Желтка. — Есть у меня надежда, хоть и слабая, что особники, находящиеся в усадьбе Ропши, сумеют подстраховать этого пограничника и спасти его от смерти. Не заслуживает он позорной казни и клейма предателя.

— А кто там из особников? — удивился Желток. — Мы же только что к Ропше заезжали, чтобы Джоану с Катькой на лето в усадьбе оставить. И я среди людей боярина никого из бойцов особой сотни что-то не заметил!

— Катерина, как ты, конечно же, помнишь, и есть боец особой сотни, — жестко ответил Разик, но голос его все же невольно дрогнул при этих словах.

— Да ты что, командир? Как она, фактически в одиночку, с таким делом справится? К тому же у Катьки свое задание: продолжить поиски Михася в самой Москве, раз мы не смогли его найти в окрестностях.

— Так ты предлагаешь честного русского пограничника отдать на растерзание своре опричников, а самим поберечься? — в голосе Разика звучал не упрек, а лишь печаль командира, вынужденного принимать решения, даже самые правильные и мудрые из которых неизбежно влекут за собой кровь и смерть своих товарищей, родных и близких людей. — К тому же Катерина, надеюсь, не в одиночку действовать будет. Если помнишь, когда мы прошлым летом из Москвы уходили, библиотеку увозя, друга нашего, особника Фрола, в отходившем отряде с нами не было. Сдается мне, что он остался тогда в стольном граде со специальным заданием. Может, и сейчас он там, и у Катерины с ним есть связь.

— Откуда же мне это помнить! — горько усмехнулся Желток. — Я ведь тогда сам едва-едва живым из Москвы выбрался. Не враги, так свои же чуть не казнили за предательство, которого и не было!

— Извини, брат, — Разик смутился оттого, что невольно напомнил Желтку о тяжелейшем событии в его жизни. — Я совсем не хотел тебя обидеть!

— Да ладно, брат, чего уж там! — Желток отвернулся от собеседника, помолчал некоторое время. — Но ведь ты прав, как всегда. Нет ничего хуже, чем необоснованные обвинения в измене. Это страшнее самой лютой смерти! И решение твое, принятое за пять секунд, было абсолютно верным. Потому-то ты среди нас троих, друзей, неразлучных с малышового отряда, и ходишь в самом высоком чине.

— Ладно тебе, Желток, начальству льстить, все равно по службе поблажек не дам! — шутливым тоном, снимая тяжесть предыдущего разговора, ответил Разик, хотя похвала друга была ему весьма приятна.

Маленький отряд продолжал свое движение к Засечной черте, на которой практически не осталось русских войск. Дружинники шли навстречу набегу многотысячной вражеской орды, и у них и в мыслях не было нарушить полученный приказ, повернуть назад, укрыться от неизбежной опасности, о которой их только что предупредил гонец, в своих далеких северных лесах. Они шли выполнять свой воинский долг.

Станица была обнесена высоким частоколом, над которым виднелись лишь наблюдательная вышка да купол небольшой церквушки. Лесная дорога вела к окованным железом массивным воротам, расположенным, естественно, с тылу, то есть с той стороны, откуда ехал отряд дружинников. Часовых на вышке было двое, и Разик мысленно одобрил действия местных пограничных начальников, выставивших парный дозор. Однако оба часовых смотрели в сторону Дикого Поля, и приближение десятка всадников какое-то время оставалось незамеченным. Но вскоре один из часовых резко повернулся и через мгновение подал рожком короткий условный сигнал. За воротами, закрытыми, несмотря на дневное время, послышались топот, бряцание оружия и амуниции, и в промежутках между заостренными вершинами лиственничных бревен, составлявших частокол, с похвальной быстротой появились стволы ручных пищалей, уставившиеся черными зрачками на подъехавший отряд. Разик поднял руку, приказав своим бойцам остановиться, а сам поскакал к воротам.

— Кто такие, зачем пожаловали? — окликнул его из-за частокола невидимый начальник караула.

— Поморские дружинники боярина Ропши, прибыли на смену нашему отряду на Засечной черте!

— Что-то маловато вас для смены-то! — усмехнулся по-прежнему укрытый за частоколом пограничник и спросил резко и требовательно: — Назови-ка мне имя и чин дружинника, который здесь ваш отряд до зимы возглавлял!

— Сотник Смоля!

— Открыть ворота! — скомандовал начальник караула своим подчиненным.

Тяжелые створки бесшумно и стремительно распахнулись на хорошо смазанных петлях, и маленький отряд леших вошел в станицу.

Приказав бойцам спешиться и построиться на площадке возле становой избы, Разик взбежал на крыльцо, на котором его уже ожидал сам старшина. Дружинник приветствовал пограничного начальника, привычно поднеся ладонь к берету:

— Полусотник поморской дружины Разик, прибыл с десятком бойцов в твое распоряжение, для обороны Засечной черты!

— Здорово, полусотник, — старшина ответил на приветствие наклоном головы. — Могучее ты войско привел, боюсь, у нас на засеках и места-то не хватит, чтобы вас разместить.

Разик, почувствовав в словах пограничного начальника отнюдь не насмешку, а лишь горькое сожаление, ответил безо всякой обиды:

— Так или иначе, а вместе будем оборону держать, старшина!

— Зови меня просто Евсей, чего уж нам друг перед дружкой чиниться-то! — Старшина протянул дружиннику руку. — Сейчас велю твоих людей покормить и определить на отдых. А тебя прошу пожаловать ко мне. Закусим, чем Бог послал, да обсудим, куда отряду вашему встать.

После простого, но сытного угощения Разик, отказавшийся от предложенной медовухи, склонился вместе с Евсеем над картой участка Засечной черты, который находился в ведении станицы, где традиционно несли службу поморские дружинники.

— Вот, смотри, дружинник. — Старшина осторожно, не касаясь, как над величайшей драгоценностью, водил над картой мягким кончиком чистого гусиного пера, взятого из запасов станичного писаря.— Вот это — Ока-река, а это — Муравский шлях, самая короткая дорога к Москве. Грамоте-то разумеешь? Ишь ты! Ну, тем лучше... А вот здесь — наша станица. Так обозначены засеки, это — частоколы, а вот это — валы и рвы.

Старшина сам лишь недавно с помощью станичного писаря научился с грехом пополам читать карту. Поэтому он, начав свои объяснения чуть свысока, сразу сменил тон, услышав, что собеседник владеет грамотой.

— Это все понятно, — кивнул Разик. — А как у тебя обозначены войска? Что-то я никаких значков не вижу.

— А их и нет. Ни значков, ни войск. Только станицы и пограничные дозоры.

— Шутишь? — недоверчиво спросил Разик.

— Какие уж тут шутки! Все войска сняты и переброшены в Ливонию. А нам объявлено, что у нас с турецким султаном и подчиненным ему крымским ханом вечный мир. Только... — старшина замялся, не решаясь сообщить фактически незнакомому человеку, пусть даже командиру поморских дружинников, славящихся своей самоотверженной храбростью и беззаветной преданностью Родине, сведения государственной важности.

— Только есть сведения, что этой весной будет большой набег, — спокойно продолжил фразу старшины Разик.

— Откуда знаешь? — почему-то шепотом спросил старшина.

— Разведка донесла, — уклончиво ответил Разик, не желавший порочить Ванятку в глазах его непосредственного начальника.

— Значит, не мне одному это известно, — задумчиво произнес Евсей и вздохнул с облегчением. — Ну так оно и к лучшему!

— Что к лучшему, набег на незащищенную границу? — не понял Разик.

— Да нет, конечно! Я-то думал, что я один про набег осведомлен. Ну а если и ты, и другие знают — то это хорошо! Глядишь, скоро из всех княжеств, да и из самой столицы войска подойдут!

— Подойдут или не подойдут — это второй вопрос. А первый — на какой рубеж нам встать и как до подхода этих самых войск его удерживать, — спокойно и деловито, без какого-либо пафоса произнес дружинник.

— Куда вас ни поставь — все равно кругом сплошные дыры. Хочешь, вставай вот на эту засеку, что Муравский шлях прикрывает. — Старшина показал кончиком пера треугольный значок на карте. — Здесь ваша дружина поморская всегда и стояла. Тут тебе и вышка наблюдательная, и впереди, в двух верстах — Ока-река с широким бродом, а на ней, вверх по течению, сельцо небольшое находится. Можно, коли припрет, привлечь мужиков к работам на укреплениях или съестные припасы закупить. В общем, рубеж во всех отношениях удобный, можно сказать, ключевой. Однако...

Старшина вздохнул, покачал головой. Разик оторвал взгляд от карты, выжидательно посмотрел на него.

— Однако, — продолжил Евсей, — на рубеже этом ваших дружинников было до тысячи сабель, а у тебя — всего-навсего десяток.

— Ну, сколько есть, столько и встанут на рубеж, — пожал плечами Разик. — А пушки дашь?

— Что ты, брат! Какие пушки! По осени все подчистую в Ливонию уволокли. У меня у самого в станице на валу лишь две махонькие стоят. Как хочешь, так и стреляй из них на все четыре стороны.

— Неужели даже городовых пищалей не оставили?

— И пищали увезли. Остались на пушкарском дворе какие-то орудия странные. Ни под один калибр не подходят. Стволы у них не совсем круглые, а как будто сплющенные. Судя по всему, им лет двести уже.

— Может, покажешь? — заинтересованно воскликнул Разик.

— Отчего ж не показать? Пошли!

Они вышли из становой избы, пересекли площадь и очутились возле обширного сарая, гордо именуемого пушкарским двором. Перед воротами сарая стоял столбик с навесом-грибком для часового, но сейчас пост пустовал. Вероятно, его сняли, когда нечего стало охранять. Старшина большим старинным ключом отпер огромный висячий замок, распахнул одну половинку ворот и посторонился, пропуская вперед Разика. Дружинник вошел в сарай и в неярком свете, пробивавшемся из крохотных зарешеченных оконцев, проделанных под самой крышей, не сразу разглядел в углу обширного пустого помещения три орудия непривычной формы. На примитивных лафетах, представлявших собой прямоугольные дубовые колоды с выдолбленными сверху углублениями, лежали короткие стволы, причем не литые, а явно кованые. На них не было ни цапф, ни дельфинов, ни вингардов (по-русски вертлюгов, ушей и дроздиков) — необходимых деталей современных орудий. Стволы, представлявшие собой просто трубки со сплющенным задним концом, были намертво прижаты к незамысловатым лафетам несколькими железными полосами. И самое удивительное заключалось в том, что они не имели даже запальных отверстий!

— Так это же тюфяки! — изумленно воскликнул Разик, бывший в учебном отряде Лесного Стана, как и оба его друга, круглым отличником по всем предметам, включая историю военного дела и вооружений. — Им действительно уже двести лет. Они предназначены для стрельбы каменным дробом на близкое расстояние.

— Ишь ты! — Старшина озадаченно почесал в затылке. — Я про тюфяки слышать-то слышал, но не знал, что это они и есть. И что это за слово-то такое: «тюфяк»?

— Это, скорее всего, от турецкого «тупанг», то есть труба. Насколько мне помнится, первые такие орудия наши захватили у турок, а применили впервые при защите Москвы от набега хана Тохтамыша почти две сотни лет назад.

— А как из них стрелять-то?

— В них слоями закладывается каменный дроб и порох, через середину пропускается фитиль и поджигается с дула. Сколько слоев — столько выстрелов. Ну, понятно, что летят камни недалеко, рассеиваются как попало, то есть прицелиться из тюфяка толком нельзя, да и пороху он жрет немерено, заряжается долго. В общем, тюфяки давным-давно устарели и сняты с вооружения, — подытожил краткую историческую справку отличник учебы Разик.

— Ну, камней-то можно набрать сколь угодно, а вот пороху лишнего у меня, конечно же, нет! — развел руками старшина. — Так что, берешь эти древние орудия?

— Возьму, конечно, коли тебе не жалко!

— Да забирай, сделай милость! Зачем они мне нужны? Только порох-то где взять? Неужели у тебя большой запас? Может, со мной поделишься?

— Пороху у меня — самая малость, на мушкеты да пистоли. Сам видишь, верхами пришли, без обоза. Придется порох у неприятеля добывать.

— Ну-ну, — недоверчиво усмехнулся старшина. — Лихой вы народ, поморы-молодцы. Но даже если ты и не шутишь, то у крымцев ведь только стрелы да копья, никакого огнестрельного снаряда у них нет!

— Так с крымцами, как тебе известно, турецкие отряды идут. Уж у них-то полковой наряд, то есть полевые пушки, наверняка имеются!

— И что, ты со своим десятком в их обоз проникнешь и порох отберешь? — Евсей вовсе не хотел обидеть в общем-то понравившегося ему дружинника, знавшего грамоту и, судя по всему, прекрасно разбиравшегося в военном деле, но он не мог скрыть своего скепсиса по поводу слишком уж громких, как ему казалось, заявлений.

Разик нагнулся, ласково погладил рукой покрытый изрядным слоем пыли ствол древнего орудия, затем выпрямился, отряхнул ладони, встретился взглядом с Евсеем.

— Мы постараемся, — просто и спокойно ответил дружинник.

Старшина некоторое время смотрел в глаза собеседника, затем кивнул и сказал:

— Ну что ж, пойдем, брат. Велю дать тебе лошадей и подводы. Выступай со своим отрядом и этим снарядом огнестрельным на отведенный рубеж.

— Слушаюсь, господин старшина! — Разик вытянулся по стойке «смирно», давая понять, что воспринимает слова пограничного начальника как боевой приказ, и вновь странным незнакомым жестом поднес раскрытую ладонь к своей смешной плоской шапке.

Они шли уже вторую неделю. Михась был в старенькой крестьянской одежонке, с ужасно мешавшей ему бородой на лице. Только вот обуть лапти он отказался наотрез. Хорошие сапоги на простом мужике выглядели как седло на корове и сразу бросались в глаза, но Михась сам придумал для себя легенду. Он-де не простой мужик, а писарь из Владимира, идет с сестрой к дальним родственникам в Рязань, где, говорят, грамотных людей зело уважают и ценят, не то что в родном Владимире, где его опорочили безвинно и он гордо ушел с богатого купеческого двора. Незамысловатая легенда давала им возможность зарабатывать на пропитание, поскольку услуги писаря нужны всем и всегда, а запас продуктов, и тех, которые сумела собрать в дорогу Анюта, и тех, что вручил им с благословением отец Серафим, быстро кончился. Конечно, Михась мог бы поохотиться, но охота весной — дело неблагодарное, да и отняла бы много времени, а они спешили. Пару раз им удавалось подсесть в купеческие обозы, но те передвигались на небольшие расстояния, до ближайших деревень, и основной путь Михась и Анюта шли пешком, одни-одинешеньки на глухих лесных дорогах.

Но им покуда везло, и лихие люди не встречались на пути, поэтому боевой чухонский нож спокойно лежал себе у Михася за голенищем. У Анюты тоже под рубахой имелся нож, похожий на финку дружинника. Михась добыл его в самом начале пути в одном из постоялых дворов, взяв в уплату за свои писарские услуги. Хозяин постоялого двора, которому понадобился грамотный человек, спокойно выслушал просьбу Михася, который якобы потерял сей совершенно необходимый в путешествии предмет хозяйственно-бытового назначения и желал его приобрести, пожал плечами и с радостью согласился вручить прохожему грамотею не деньги, а эквивалентный товар. Когда Михась, закончив работу, рассматривал несколько ножей, принесенных хозяином ему на выбор, Анюта ожидала, что дружинник возьмет охотничий, с массивной рукоятью, гардой-крестовиной и широким лезвием, заточенным на конце зловещим полумесяцем. Но Михась выбрал совсем другой, явно поварской, простецкий на вид.

Как только они вышли из постоялого двора и очутились одни на безлюдной дороге, Михась протянул девушке нож в берестяных ножнах.

— Держи, дружинница, боевое оружие! Спрячь под платьем, и дай Бог, чтобы выхватывать из ножен не пришлось, — со вздохом произнес он, явно сомневаясь в реальности своего пожелания.

Михась, скрепя сердце, согласился взять девушку с собой на Засечную черту. Анюта долго уговаривала его, заявила, что ей после убийства Никифора никак нельзя оставаться в своем селе, а идти больше некуда, кроме как с Михасем, которому она спасла жизнь. Леший решил, что там Анюта может остаться в одной из станиц, выйдя замуж за лихого станичника, или, если разрешит начальство, может даже отправиться со сменным отрядом в Лесной Стан, в котором всегда существовала проблема невест, поскольку ведущие к вырождению близкородственные браки были категорически запрещены. «Анюта вполне сгодится в жены любому нашему дружиннику, например тому же Желтку», — рассуждал Михась, так и не научившийся в свои уже не совсем юные годы хоть сколько-нибудь понимать женские души.

Анюта взяла протянутый ей нож, с сомнением принялась его разглядывать, небрежно вертя в руке.

— Михась, а почему ты не выбрал тот, красивый, охотничий, с большой рукоятью? Он был больше похож на боевой нож, а этим только капусту рубить.

— Ну, нет, Анютушка! Во-первых, у настоящего боевого ножа не должно быть гарды, то есть крестовины на рукоятке. Она при быстром выхватывании может зацепиться за что-нибудь, и при боевых порезах в обратный ход, которым я тебя учил, гарда мешает, в одежде вязнет. А при уколе рукоять такого ножа упирается в ладонь, поэтому она должна быть короткой. Вспомни, как ты моим ножом работала!

— Надо же! — удивилась Анюта. — А я-то думала, что ты меня этот твой нож держать обучал потому, что другого под рукой не было. А он, оказывается, настоящий.

— Конечно, настоящий боевой. Я потому тебе и выбрал похожий!

Анюта с уважением посмотрела на врученный ей нож и, отвернувшись от дружинника, приподняла подол и закрепила ножны под рубахой. Конечно, ни Михась, ни Анюта не могли знать, что и через четыре с половиной столетия из всего известного им арсенала по-прежнему сохранятся на вооружении русских разведчиков и спецназовцев лишь эти простенькие на вид ножи с прямым лезвием, полукруглой широкой заточкой на конце, с укороченной рукоятью без гарды.

Они шли небыстро, поскольку дорога была сплошь покрыта скользкой весенней грязью, пока еще не начавшей высыхать. Солнце заглядывало на эту узенькую лесную дорогу, вокруг которой сплошной стеной высились вековые ели с темной густой хвоей, лишь на короткое время. Было довольно прохладно, в лесу стояла тишина, нарушаемая лишь негромким щебетанием и свистом пока еще немногочисленных птиц. Анюта не обращала внимания на эти звуки весеннего леса, шла молча, думая о том же, о чем она привыкла думать в течение всех этих последних месяцев своей жизни. Мысли ее явно были отнюдь не легкими и радостными, и между бровей девушки залегла суровая складка. Михась, как всегда, не замечал и не понимал ее состояния, зато он, конечно же, в отличие от Анюты, мгновенно уловил изменение в сопровождавшем их путь птичьем концерте.

— Анюта, стой! Ты — вправо, я — влево! — негромко скомандовал дружинник.

Они остановились, развернулись спина к спине, как не раз делали на тренировках. Ветви елей раздвинулись, и из леса не выскочили, а вышли, не спеша, даже как-то лениво, добры молодцы в количестве двух десятков рыл. На рылах этих играли пренебрежительные ухмылки, они явно ожидали не такой скудной добычи.

— Ишь ты, учуяли, встали столбами! — произнес в адрес Михася и Анюты чернявый разбойник в замызганном кафтане из малинового бархата, с серебряной серьгой в ухе, по-видимому, атаман. — Что ж с вами делать-то, чутливые вы мои?

— А глянь-ка, атаман, сапоги-то у мужика добрые, как раз мне по ноге! Может, и деньга у него имеется. Да и девка молодая да статная, нам в самый раз сгодится, — хихикнул один из разбойников, окруживших Михася и Анюту, и протянул свою грязную лапу к девушке.

Налетчики даже не удосужились извлечь из-за поясов топоры и кистени, понадеявшись на свое подавляющее численное превосходство и робость безоружных и беззащитных жертв.

— Что вы, православные! — жалобно забормотал Михась, боязливым умоляющим жестом выставив перед собой руки с раскрытыми ладонями. — Свят, свят, свят!

Третий «свят» был условной командой, по которой они оба должны были начать работать по заранее согласованной схеме. Работа эта была как две капли воды похожа на те действия, которые произвел Разик на пиру у воеводы: удар на стэпе с разворота прямыми пальцами в глаз левому крайнему противнику, «двоечка» кулаками с обратным скручиванием корпуса на скрестном шаге в челюсть и нос следующему, давяще-ломающий удар ногой по колену третьему. И выход в образовавшуюся брешь. На все про все три секунды.

— Нож к бою! — по-прежнему негромко и спокойно скомандовал Михась, когда они прорвали окружение.

Они развернулись лицом к опешившим противникам, потерявшим за короткие мгновения треть личного состава. За их спинами была свободная прямая дорога, и они легко могли убежать, поскольку Анюта, упражняясь под руководством восстанавливающегося после ранения Михася, хорошо натренировалась совершать вместе с ним длительные пробежки по лесным тропинкам. Но Михась, не совсем уверенный в силах девушки, решил бежать лишь в последний момент. Вначале он хотел попытаться заставить разбойников отказаться от своих намерений.

— Эй, добры молодцы, — дружинник говорил спокойно и даже насмешливо, стоял в боевой стойке уверенно, его нож двигался легко и свободно по сложной непрерывной траектории, и эти замысловатые петли зловеще сверкающего лезвия невольно завораживали, приковывали взор, заставляя противников замереть на месте. — У меня, кроме сапог, ничего больше нет, но сапоги эти вам обойдутся дороже, чем золотая карета шестериком! Не стоит жизни свои из-за пары старых обуток класть. Мы с подругой голыми руками положили шестерых, а уж ножичками-то, будьте спокойны, дюжину в мелкую окрошку покрошим!

Разбойники, внимая его речам, подавленно молчали, но пока не решались дернуться на обидчиков. Михась понимал, что вот-вот атаман, который просто обязан сохранить свой авторитет в глазах своих отнюдь не безропотных и смиренных подчиненных, должен будет что-то предпринять, и тут же дал ему шанс перейти к диалогу вместо схватки:

— Да вы, соколики, ослепли, что ли, на своих кидаетесь! Я ведь сам с атаманом Топорком под стольным градом Москвой прошлым летом промышлял, зипунов добывал!

— Вот оно что! — в голосе атамана явно послышалось облегчение, и он с готовностью решил воспользоваться подсказанной ему возможностью выхода из довольно опасного для его персоны положения.

Он поднял руку, успокаивая свою ватагу, в которой уже послышалось роптание, и, как бы возвращая себе статус главаря, гаркнул зычно:

— А ну, мил человек, опиши-ка нам внешность атамана Топорка, ибо его здесь кое-кто видывал! Коль не соврешь, пойдете подобру-поздорову, а соврешь — берегись! — Атаман грозно нахмурил брови и положил ладонь на рукоять тяжелого чекана, заткнутого за грязный шелковый пояс.

— Легко! — усмехнулся Михась.

Он подробно описал внешность Трофима, все еще известного в определенных кругах в качестве Топорка, атамана лихой разбойничьей ватаги, промышлявшей и на Волге, и в Муромских лесах, а затем подавшейся в стольный град Москву.

— Ну, молодец, по всему видать, что ты из наших будешь! А куда, позволь спросить, путь держишь? Может, передумаешь дальше двигаться да к нам в ватагу пойдешь? — Атаман искоса взглянул на шестерых своих поверженных товарищей, которые пока еще безуспешно пытались подняться с земли и стонали от боли. — И подружка твоя нам сгодится. Я таких лихих бабенок еще не видал и слыхом не слыхивал. Ишь как ножичком-то играет, не хуже тебя самого. Давай к нам, красавица! Атаманшей выберем! — самокритично пошутил незадачливый предводитель горе-разбойников.

— Спасибо на добром слове, соколики! Только нам недосуг. Разве что на обратном пути к вам пристанем! — продолжил разряжать ситуацию Михась и шепотом приказал: — Анюта, отступаем, не терять готовности!

— Скажи хоть, как тебя звать-величать, красавица! — крикнул им вслед кто-то изразбойников с явным восхищением. — Когда тебя ждать-то вдругорядь?

— Зови меня атаманшей! — задорно откликнулась Анюта. — Жди всю жизнь!

Ее голос звенел от возбуждения, вызванного удачно проведенной схваткой. Это была вторая ее победа, и Анюта от восторга взлетела на седьмое небо. Она, простая деревенская девушка, в которой все люди видели лишь батрачку, денно и нощно ковырявшуюся в навозе на подворье у более зажиточных родственников, путешествовала в поисках приключений, как это делали отважные витязи в народных преданиях. И прославленные в тех же преданиях и песнях лихие разбойники, к которым народ, стонущий под игом своих и иноземных угнетателей, взывал как к своим заступникам и мстителям, враз оценили Анюту как равную себе. Более того, они даже предложили ей стать атаманшей! Подобного успеха Анюта еще никогда не достигала.

Конечно, ее хвалил отец Серафим за успехи в освоении грамоты и чтении книг. Но монах и осуждал Анюту за стремление отринуть свою крестьянскую долю и вырваться, уйти из села. А Михась... Да, он хвалил ее за успехи в боевой подготовке, разговаривал с ней ласково, относился как к равной. Но Анюте хотелось гораздо большего. Девушка не могла забыть, как в ту ночь, после ее смертельного поединка с Никифором, дружинник не откликнулся на ее призыв, а принялся бормотать что-то о своей заморской невесте. А потом Анюта увидела своими глазами прекрасную всадницу...

Она зажмурила глаза, затрясла головой, застонала едва слышно, чтобы прогнать тягостные воспоминания. Девушка уверяла себя, что была права, когда не рассказала встреченным ей поморским дружинникам о Михасе. Каждый человек имеет право бороться за свое счастье. И она будет бороться за Михася. Она спасла дружиннику жизнь, полюбила его и не отступится от своей любви.

— Что с тобой, Анютушка? — Михась, услышав ее стон, остановился, ласково положил ей руку на плечо. — Успокойся, милая, опасность миновала! Ты — молодец! Действовала четко и отважно, как настоящий боец-дружинник! Я тобой горжусь.

— Да нет, все в порядке. — Анюта улыбнулась, накрыла руку дружинника, лежавшую на ее плече, своей ладонью, посмотрела ему прямо в глаза.

Михась отчего-то смутился, неловко убрал руку. Взор Анюты потух, губы дрогнули. Ну почему он не замечает ее чувств, не отвечает ей взаимностью? Ведь она так его любит!

«Наверное, эта заморская колдунья с великолепной, невиданной прической, вся в собольих мехах, гордая и знатная, до сих пор застит ему глаза! Но ничего, я тоже добуду себе меха и наряды, буду сидеть в окружении свиты на чистокровном скакуне, и тогда наконец Михась забудет ее. А ежели мне доведется встретиться с этой красавицей на узенькой дорожке...» — Анюта нащупала под платьем рукоять ножа и усмехнулась с чувством мстительного превосходства.

Заметив ее жест и усмешку, Михась, как всегда, слепой и глухой относительно женских чувств, расценил все это по-своему:

— Не волнуйся, я уверен, что они за нами не погонятся. Они уже получили свое и должны быть рады, что легко отделались. Но даже если бы и дернулись... Сейчас пройдем еще пяток верст, найдем полянку, устроим привал, костерок разведем, пообедаем и отдохнем малость, а потом поупражняемся. Боевое мастерство нужно оттачивать ежедневно. Ну, пойдем, милая!

Анюта кивнула, и они вновь зашагали по скользкой весенней дороге.

«А все-таки я действительно молодец, — продолжила свои рассуждения Анюта. — Вон как пялились на меня эти разбойники, звали в атаманши. Что-то я ни в одной песне или сказке не слышала, чтобы атаманом разбойников была девушка».

Ее воображение принялось рисовать различные картины. Вот она в богатом наряде, усыпанном драгоценными каменьями, скачет по большой дороге на вороном коне во главе ватаги лихих разбойников и встречает карету, а в той карете сидит английская принцесса. Ее свита в страхе разбегается. Или нет, несколько гордых иноземных рыцарей бросаются в бой. Анюта жестом останавливает верных товарищей и одна выходит против дюжины врагов. «Убейте эту мерзавку!» — визгливо кричит из кареты принцесса. Она дрожит от страха, и на ее лице уже нет спесивого высокомерия. Анюта вступает в схватку. Раз, два, три! Растаскивание, коварные удары в обратку, разрубленные кисти рук, порезы и смертельные уколы. Боевой нож так и порхает в ее руках, движется по непрерывной траектории. Она и сама не знает, куда нанесет удар в следующий миг, тем более не сможет этого предугадать и противник. И вот рыцари повержены, Анюта распахивает дверцу кареты... Что же она скажет этой принцессе? Ничего, уж она найдет, что сказать.

Анюта, погруженная в свои грезы, оступилась, ноги ее, обутые все еще в лапти, а не в сафьяновые сапожки на крепких каблуках, поехали в разные стороны по скользкой грязи, и она села бы в большую лужу в самом прямом смысле, если бы шагавший рядом дружинник не подхватил ее за руку:

— Не устала Анютушка?

— Да нет, все в порядке, не беспокойся!

Да уж, не беспокойся, все будет в порядке...

В воображении Анюты одна картина сменилась другой. Вот царские палаты, в них пирует сам государь с ближними боярами. И сидит Михась рука об руку с этой своей невестой. Но что-то он не весел и хмур. «Что ты голову повесил, не ешь, не пьешь, отважный дружинник, ведь твое обручение празднуем?» — спрашивает государь и велит кликнуть песельников. Они входят, и старый слепой гусляр с белоснежной бородой до пояса запевает песню о прекрасной атаманше лихих разбойников, которая защищает простой народ от неправды боярской, чинимой в тайне от государя. Все рыдают, сам государь сулит разбойникам прощение, а Михась бьет ему челом и просит позволения жениться не на принцессе заморской, а на той самой отважной разбойнице, которую он не оценил вовремя, а теперь полюбил всей душой и хочет отыскать хоть на краю света и назвать своей суженой.

Солнце пригревало, свежие и бодрящие осенние запахи наполняли бескрайний лес, казавшийся уже не таким дремучим. Двое путников, только что счастливо избегнувших смертельной опасности, без устали шагали по узкой и скользкой дороге навстречу неизвестности.

Дорога становилась все шире, телеги, верховые и пешие двигались по ней сплошным потоком, но все мгновенно сторонились при виде алого нагрудника государева гонца. Дружинник, скакавший чуть позади Ванятки, пришпорил коня, поравнялся с пограничником, указал нагайкой на видневшиеся впереди рогатки, возле которых стоял караул из стрельцов.

— Это застава, Ванятка. Ты езжай прямо через нее, по улице Ордынке, никуда не сворачивая, там увидишь Кремль. В нем Разрядный приказ. А я — в усадьбу, к нашему боярину.

— Спасибо, друг! — на скаку крикнул Ванятка и помчался дальше.

Он беспрепятственно миновал поспешно отодвинутую стрельцами рогатку, и копыта его коня загрохотали по деревянному настилу Большой Ордынки.

Дружинник резко свернул влево и через предместья так же вскачь понесся к усадьбе боярина Ропши, служившей штаб-квартирой тайной дружины Лесного Стана в стольном граде Москве. Примерно через час из ее ворот поспешно выкатился крытый легкий возок, влекомый парой резвых коней. По-видимому, кто-то из челядинцев боярина отправился в город со спешным поручением. Однако недалеко от Серпуховских ворот Кремля возок внезапно остановился на обочине, словно люди, сидящие в нем, раздумали куда-либо ехать и решили, что лучше неприметно и неподвижно стоять здесь, среди торговых рядов и обозных телег, а не мчаться сломя голову по весенней грязи.

Ванятка тем временем уже поднимался по широкой лестнице Разрядного приказа в сопровождении начальника кремлевской стражи. Молодой пограничник пошатывался от усталости и плохо воспринимал окружающую его обстановку. Обуреваемый лишь одним стремлением — как можно быстрее доложить сведения государственной важности, Ванятка даже не имел сил удивиться и восхититься огромным многолюдным городом, в который он попал впервые в жизни, золотыми куполами бесчисленных церквей, гордым величием и мощью кремлевских стен и башен. Роскошь палат Разрядного приказа и высокомерный начальственный вид встретивших его бояр и дьяков в дорогих шубах, высоких бобровых шапках, с золотыми гривнами за ратные заслуги, висящими на груди на толстенных цепях, также не произвели на Ванятку ровно никакого впечатления.

— Давай-ка сюда грамоту, молодец! — пророкотал кто-то из бояр, по-видимому самый главный воевода, зычным командным голосом.

— Я на словах. — Ванятка облизнул сухие губы, но ему даже в голову не пришло попросить глоток воды, а высокопоставленные персоны, конечно же, не обратили внимания на хриплый голос гонца, покрытого пылью, шатающегося от усталости, и даже не предложили ему сесть. — Я с Засечной черты, с Кру-тоярской станицы, что возле Муравского шляха.

Ванятка поперхнулся, с трудом откашлялся и четко и последовательно сообщил информацию о встреченном их дозором разведчике. Почти слово в слово он передал его сообщение о готовящемся набеге, врезавшееся в память молодого пограничника на всю оставшуюся жизнь.

Повисла тяжелая, напряженная тишина. Ванятка стоял, переминаясь с ноги на ногу, разноцветные пятна небольших окон, в частый свинцовый переплет которых было вделано дорогущее цветное стекло, начали медленно кружиться у него перед глазами. Услышав звук голоса, нарушившего наконец продолжительное молчание, пограничник не сразу осознал, что голос этот обращен к нему. Кто-то взял его за плечо, встряхнул:

— Ты понимаешь, о чем тебя спрашивают? Ванятка поднял голову, обвел палату полусонным взглядом.

— Да он пьян, мерзавец!

— Не суди по себе, князь! Он скакал три дня и три ночи без роздыху! Дайте ему наконец воды. Смотрите, как губы облизывает! Да усадите на скамью, пока не упал!

— Да ты сам-то, князь, чем других лаять, прежде в зеркало поглядись! И здесь тебе не кабак! Ежели твоя милость хочет всяких проходимцев поить да обихаживать, так самолично ему и прислуживай!

Боярские свары на военных советах не являлись чем-то из ряда вон выходящим, а были, к сожалению, делом вполне обычным и происходили даже во время боевых действий. Каждый боярин возглавлял в войске отдельный полк, и спесивые горе-воеводы не желали подчиняться друг другу, устраивая бесконечное выяснение отношений. Чьи предки знатнее, кто за кем должен следовать, кто кому подчиняться, и так далее, и тому подобное. Какая уж тут общая стратегия! Недаром тогдашний аналог Министерства обороны и Генерального штаба именовался

Разрядным приказом. Его основной задачей было не управление войсками как таковое, а распределение бояр по разрядам и их расстановка на командные должности, причем отнюдь не в соответствии с собственным воинским опытом и полководческим талантом, а по происхождению, знатности рода и заслугам предков. Даже полки на поле боя расставлялись не из тактических соображений, а исключительно в соответствии с порядком записей в Разрядной книге имен возглавлявших их бояр.

Ванятка, плохо понимая происходящее, усилием воли вырвался из полузабытья и громко повторил свое донесение, решив, что он прежде чего-то недоговорил и бояре Разрядного приказа недослышали суть и важность принесенной им вести.

— Ишь заладил свое, государев враг! Да как заучил-то наущенье польское, от зубов отскакивает!

«Откуда здесь, в кремлевских палатах, государев враг, да еще поляк? » — удивился Ванятка.

Боярский гвалт, сменивший недавнюю мертвую тишину, усиливался, нестерпимо давил ему на мозг, все окружающее слилось в единый ослепительный, оглушающий вихрь света и звука, и Ванятка с удивлением ощутил, как пол под его ногами внезапно встал дыбом, опрокинулся, а затем наступила безмолвная чернота, и он провалился в долгожданный сон.

Бояре Разрядного приказа — высшего военного органа государства Российского — наконец затихли и уставились на юношу, почти мальчишку, упавшего на драгоценный полированный дубовый пол и лежавшего неподвижно. Алый нагрудник государева гонца был покрыт засохшей грязью. Впрочем, судьба этого человека, как и остальных русских людей, презрительно именуемых смердами, совершенно не волновала большинство из присутствовавших здесь военачальников и государственных деятелей. Они, как всегда, заботились лишь об одном: о собственном благополучии.

— Ну что, бояре, кто сообщит государю очередную весть об угрозе ордынского набега?

Естественно, желающих подставлять свою шею под топор палача не нашлось.

— Какой там набег! Ясно же, что вновь, как и прошлый год, враги наши стараются отвлечь государя от Ливонской войны, шлют к нам предателей с лживыми вестями!

Это высказывание вызвало единодушное одобрение всех присутствующих, враз забывших про родовые распри.

— А с вестью и с гонцом что делать будем?

— Как что? Как всегда, передадим Малюте. Изменники государевы — это по его части!

Если среди бояр и были несогласные с общим мнением, то они оставили свои мысли при себе, и вскоре из тех же Серпуховских ворот Кремля выехала простая телега в сопровождении трех конных стражников и трех пеших, в которой лежал на гнилой соломе Ванятка, связанный по рукам и ногам, так и не пришедший в сознание. Алый нагрудник с золотым гербом с него сорвали, перед тем как связать, дабы не позорить государственный символ.

Находившийся на площадях и улицах торговый и прохожий люд не обратил ни малейшего внимания на совершенно обычное зрелище: телегу с каким-то арестантом, коего компетентные органы везли куда следует. И только один неприметный возок, стоявший напротив кремлевских ворот среди прочих многочисленных возов, окружавших рынок, тронулся с места и, соблюдая значительную дистанцию, чтобы не привлекать внимания стражников, последовал за конвоируемой телегой — ранним прообразом «черных воронков».

Проводив конвой до ворот городской усадьбы Малюты Скуратова-Бельского, возок свернул в ближайший переулок и отправился в обратный путь в усадьбу боярина Ропши. Впрочем, возница сделал изрядный крюк и заехал на один из небогатых окраинных рынков столицы. Там дверца возка открылась, и из него проворно выпорхнула отнюдь не боярышня или дворяночка, как мог бы предположить по внешнему виду возка досужий наблюдатель, а простая дворовая девка в соответствующем одеянии. Вероятно, боярская ключница отправила ее на рынок за покупками, воспользовавшись свободным от службы хозяйским возком. Ничего удивительного, ведь и в нынешние времена генеральские и чиновничьи лимузины, доставлявшие прислугу на рынок, — вполне обычное зрелище в стольном граде Москве.

Вышеозначенная девица не спеша шла вдоль торговых рядов, рассеянно разглядывая разложенные на прилавках и телегах товары, и добралась до самого дальнего конца рынка, где теснились в беспорядке многочисленные лабазы, стены которых были сложены из толстенных замшелых бревен, а там присела в укромном уголке на завалинку, развязала узелок со снедью, развернула его на коленях и приготовилась трапезничать. Но, по-видимому, она была не очень-то голодна, поскольку отщипывала лишь маленькие кусочки, да и жевала весьма лениво.

Вероятно, эта особа кого-то ждала, и этот кто-то наверняка был любезный друг и добрый молодец. Несколько раз случайные кандидаты на роль любезного друга пытались завязать с ней знакомство при помощи пошлой стандартной фразы: «Эй, красавица, а ты не меня ли ждешь?», но получали такой ответ, что поспешно следовали прочь своей дорогой.

Очередной прохожий, явившийся на окраину рынка уже под вечер, был совсем не похож на добра молодца. На нем была серая посконная рубаха, подпоясанная простой веревкой, такие же штаны, на голове — бесформенный колпак, какие носили крестьяне да дворовые люди самых низших должностей, дровоколы, водоносы да подметальщики. На веревочном поясе мужика висел простецкий нож с укороченной рукояткой без гарды в неказистых берестяных ножнах. В этом не было ничего удивительного, ибо нож как необходимый хозяйственный инструмент носили с собой многие. Вот длинный кинжал с гардой — это совсем другое дело, его могли нацепить на пояс только военные или дворяне. А чухонский ножик — носи, мужик, себе на здоровье, никого это не удивит. Единственное, что немного выделяло мужика из многочисленной безликой толпы таких же смердов, так это сапоги вместо лаптей. Но и они были на вид совсем старыми, порыжевшими и почти полностью потерявшими товарный вид. Наверняка он их где-то украл или купил за бесценок в кабаке по случаю у загулявшего, пропившегося до последних порток купца или стрельца. Ходил мужик ссутулившись, с опущенным взором, не то что дворяне или чиновники, не говоря уж о военных, которых за версту можно было отличить от простолюдина по гордой осанке.

В общем, судя по внешнему виду, сидевшая на завалинке разборчивая девица должна была бы послать мужика, как и всех его предшественников, куда подальше. Но она вдруг, напротив, обрадовалась, заулыбалась приветливо:

— Здравствуй, Фролушко! Давненько мы с тобой не виделись!

— Здравствуй, Катенька, здравствуй, милая! — так же вполголоса, тоже задушевно и радостно ответил ей мужик и присел рядом. — Хотя понимаю, что ты подала сигнал о срочной связи вовсе не из-за того, что по мне соскучилась. Излагай суть дела, соратница.

— Кто-то из наших разведчиков, очевидно особник, работавший в Туретчине, прошел через Дикое Поле и добрался до пограничного дозора перед Засечной чертой. Он там же умер, но успел передать сведения о готовящемся большом набеге. Молодой пограничник Ванятка с этой вестью помчался в Москву, в Разрядный приказ, по дороге он встретил наш отряд и сообщил Разику о разведчике. Тот выделил ему в сопровождение бойца, который прискакал к нам в усадьбу и передал просьбу Разика по мере возможности прикрывать пограничника, ибо велика вероятность, что того обвинят в предательстве и казнят, как казнили в прошлом году всех пограничных старшин с Засечной черты. А ведь он привез разведданные, за которые наш товарищ пожертвовал жизнью, — Катька хотела было добавить еще несколько слов об их долге перед погибшим дружинником, чести и боевом братстве русских воинов, но не стала, поскольку и так все было ясно, и продолжила бесстрастный доклад: — И только что этого пограничника увезли под конвоем из Кремля в усадьбу к Мал юте. Охраны шесть человек. Вот, собственно, и все. Надо выручать парня. Одна не справлюсь, необходима твоя помощь.

Фрол молчал несколько минут, обдумывая полученную информацию.

— Ну что ж, начнем размышлять и действовать. Усадьба Малютина мне, как ты наверняка помнишь, знакома. Я там у него в тюрьме, в подземелье пыточном в гостях побывал. Возвращаться мне туда, конечно, совсем не хочется, но, как известно, от сумы да от тюрьмы русскому человеку зарекаться не следует, — усмехнулся особник. — Однако, как ты понимаешь, беда не в том, что я обратно в тюрьму не хочу, а в том, что паренька нашего оттуда выдергивать пока что нельзя, иначе бы ты сама его уже по дороге из Кремля к Малюте отбила. Конвой из шести стражников — это несерьезно. Он должен свою весть все-таки передать, причем самому государю. Если этого не сделать, то гибель нашего разведчика будет вовсе напрасной. А так есть хоть маленькая надежда на то, что государь все же прислушается и двинет войска в нужном направлении.

— Понимаю, конечно, — вздохнула Катька. — Только как этому поспособствовать и паренька нашего избавить от истязаний и от преждевременной смерти?

— Ясно, что бояре Разрядного приказа побоялись сообщить царю весть о набеге, чтобы он не обвинил их в очередном обмане и тут же не казнил как провокаторов. Государь Иван Васильевич совершенно уверен в том, что он непревзойденный политик и великий мудрец — султана перехитрил, и у нас с турками и ордынцами отныне вечный мир. Потому-то бояре и передали гонца Малюте. Дескать, мы люди военные, а всякие там ложные доносы и тайные козни — это не по нашей части. Но и сам Малюта тоже может побояться идти к царю с такой вестью. Тому ведь последнее время везде предательство мерещится. Самых любимых своих опричников Басманова-старшего и князя Вяземского лютой смерти предал. Поэтому мы должны вынудить Малюту все-таки сообщить царю о гонце и принесенном им донесении, и на этот счет у меня, пожалуй, есть кое-какие соображения. Но надо некоторые детали уточнить с твоей помощью.

В закутке скромного окраинного рынка сидели обычного вида мужик с девкой, особо ни от кого не прячась. Просто отошли себе в уголок и расположились там закусить, чем Бог послал. Переговаривались меж собой лениво, вполголоса, а о чем — не слышно. Так что ж тут такого? Не молчком же им сидеть.

— Молодец, Фролушко! — в Катькином голосе звучало искреннее восхищение сослуживцем по особой сотне. — Лучшего плана и за пять дней не придумать, а ты его за пять минут изобрел!

— Да рано пока хвалить-то. Этот план еще осуществить требуется, — покачал головой Фрол.

Катька уже собралась было подняться и помчаться выполнять свою часть задания, но все-таки задержалась и спросила извиняющимся тоном, с робкой надеждой:

— А может быть, когда Малюта отправится с вестью и Ваняткой к государю в Александровскую слободу, мы паренька по дороге все-таки отобьем? Ну, например, случайное разбойное нападение... А то ведь там, в слободе, замучить его могут до смерти, гады!

— Никак нельзя! Все испортим. Да и сам пограничник этот, судя по всему, человек честный, отважный и Родине беззаветно преданный, своему освобождению сопротивляться станет. Ведь он наверняка будет думать, что бояре хотят почему-то утаить от государя важнейшую весть, и будет под любой пыткой требовать, чтобы его к самому царю доставили. Если даже освободим его, так он и еле живой, на дыбе истерзанный, от нас вырываться будет, к царю-батюшке за правдой даже ползком поползет, чтобы до конца выполнить свой воинский долг... Есть у меня слабая надежда на то, что когда парень расскажет о разведчике, засланном поморскими дружинниками в Туретчину, то Малюта со товарищи, ненавидящие нас лютой ненавистью, но покуда боящиеся с нами схлестнуться в открытую, захотят именно нас, поморских дружинников, выставить в глазах царя предателями, чтобы потом расправиться на законных основаниях. Парень будет нужен им в качестве свидетеля, потому пытать до смерти его сразу не будут. А там, глядишь, и наши контрмеры сработают.

— Ты, как всегда, прав, — вздохнула Катька. — Ну что ж, да поможет Бог русскому ратнику!

Ванятка очнулся оттого, что на него обрушился целый поток воды. Он открыл глаза, растерянно повертел головой и увидел, что лежит на каменном полу, в мрачном помещении без окон, освещенном пламенем факелов, а над ним стоит человек в красной рубахе, с ведром в руках, который, наверное, только что и окатил его водой.

— Пить! — пограничник едва разлепил запекшиеся губы.

— Дай ему напиться, а то подохнет раньше времени! — раздался чей-то голос.

Человек в красной рубахе отошел в сторону, послышался плеск зачерпываемой воды. Ванятка попытался приподняться, но с изумлением ощутил, что связан по рукам и ногам. Человек вернулся с ковшом воды, наклонился над пограничником, грубо ткнул край ковша ему в губы. Ванятка принялся жадно глотать тепловатую прогорклую воду, неловко запрокидывая голову.

— Посади его на кресло для почетных гостей! — приказал тот же голос.

Человек в красной рубахе легко и сноровисто подхватил Ванятку под мышки и плюхнул на стул с высокой узкой спинкой, нанизав на нее его руки, связанные за спиной, прищелкнул сверху какую-то планку, чтобы сидевший не мог ни вскочить, ни упасть, а сам отошел в сторону. Ванятка увидел стол, освещенный двумя свечами, заваленный бумажными свитками, за которым сидел еще один человек. Ему, очевидно, и принадлежал начальственный голос.

Особник Фрол не зря буквально только что вспоминал о своем пребывании в Малютином подземелье. Ванятку приволокли в ту же пыточную камеру, где заплечных дел мастера-опричники допрашивали год назад его самого, и усадили на тот же самый стул. Но Фрол шел туда сознательно, подготовив заранее свой отход, он был единственным, кому удалось вырваться из этого подземелья живым и невредимым.

Сидевший за столом опричник чуть наклонился вперед, уставился на пограничника гневно и презрительно:

— Ну, вор, государев изменник, рассказывай начистоту, кто тебя подучил сообщать царским воеводам ложные вести, пугать крымским набегом? Сколько иудиных сребреников за подлость свою получил?

Ванятка не сразу осознал, что обвинения эти адресованы именно ему. Он даже невольно оглянулся, чтобы увидеть подлого предателя, о котором шла речь, но обнаружил лишь все того же палача в красной рубахе, который стоял возле очага и со скучающим видом раскалял в нем железные клещи устрашающих размеров.

— Ты что, боярин? — возмутился пограничник. — Уж не меня ли, стража пограничного с Засечной черты, Иудой клеймишь? Наш дозор встретил в степи разведчика, который пришел с той стороны, один, зимой, через Дикое Поле, чтобы передать весть о набеге! Да он у меня на руках умер, жизнь свою отдал, чтобы предупредить!

И Ванятка, чтобы разрешить возникшее, как он думал, недоразумение, вновь повторил допрашивавшему его опричнику слова разведчика.

— Что ты мне тут сказки рассказываешь, вор! Откуда ты узнал, что это был разведчик, а не пьянчуга с соседней станицы, который после гулянки заплутал?

— Да нас с товарищами еще осенью Лось, дружинник поморский, предупредил о том, что разведчик с той стороны придет! Он сообщил и тайные слова, по которым мы разведчика опознать сможем.

— Вот оно что! — Опричник откинулся спиной к стене, скрыв лицо в тени, и принялся о чем-то напряженно размышлять.

Ванятка тоже сидел молча и ждал, сам не зная чего.

Опричника кликали Писарьком, служил он Малюте верой и правдой давным-давно, являлся одним из руководителей опричного тайного сыска. Конечно же, Писарек хорошо помнил поморских дружинников, наделавших столько шуму в столице прошлым летом. Они встали Малюте поперек дороги, крепко ему насолили, побили множество опричников, но ушли восвояси безнаказанными. Писарек не был посвящен в детали происшествия с царской библиотекой и во все обстоятельства, связанные с появлением и уходом поморских дружинников. Но как опытный мастер тайных дел, он понимал только одно: его хозяин, Малюта, проиграл поморам, которые оказались настолько опасны, что даже всесильный главарь опричников не решился их трогать, хотя никому ничего никогда не прощал. Может быть, сейчас в его, Писарька, руках оказался некий козырь, который поможет Малюте расквитаться с этими самыми поморами за старый должок?

Писарек еще раз задумчиво поглядел на Ванятку. Опричник, проводивший допросы каждый день и зарабатывающий этим себе на жизнь, как в смысле «поесть», так и в смысле «уцелеть», конечно же, прекрасно разбирался в людях. Естественно, он понимал, что допрашиваемый им пограничник — никакой не предатель и говорит чистую правду, но это совсем не волновало опричника. Писарек и иже с ним служили не Руси, на которую им было наплевать, а тем, кто давал им возможность сытно жрать, сладко спать и вволю издеваться над людьми, то есть Малюте и царю Ивану Грозному. Хозяева дали команду всех, кто будет говорить о крымском набеге, объявлять предателями и пытать до смерти, вот Писарек и пытал. А будет набег или не будет — опричнику было совершенно все равно. Сколько их было, этих набегов-то! И еще ни один царь и ни один человек из царской свиты, каковую и составляли в данное время опричники, не пострадал. Русь большая, уйдет государь с верными людьми, включая, конечно же, Малюту и его, Писарька, хоть на Белоозеро, и никакие крымцы лично им не страшны. Так и замучил бы Писарек Ванятку, старательно выполняя указания своих достойных повелителей, но тот упомянул о поморских дружинниках и их роли во всем этом деле, то есть фактически — о предательском сговоре с поляками или ливонцами, да хоть и самим турецким султаном — сие не суть важно. Поднаторевший в допросах Писарек видел, что этот мальчишка, пылкий и прямодушный, будет под любой пыткой настаивать на своей правоте. Его в качестве улики, свидетельствующей об измене поморов, можно будет предъявить кому угодно, даже самому государю, который провел подноготных допросов никак не меньше, чем сам Писарек, и мог, когда желал, отличить оговоры и наветы, выбитые под пыткой, от правдивых показаний. Но все же следовало кое-что уточнить и немедленно доложить Малюте новую информацию об этих самых поморах.

— Так ты говоришь, тебе об этом якобы разведчике рассказал поморский дружинник? — задумчиво, уже другим, почти дружеским тоном обратился Писарек к пограничнику.

— Ага! — Ванятка кивнул с готовностью, обрадованный переменой тона допроса.

— И чьей же дружины будет сей помор?

— Боярина Ропши, — не задумываясь, ответил Ванятка и, решив, что все недоразумения наконец разрешились, добавил: — Ты бы, чем лаяться и изменой корить, спросил бы по-человечески, так я бы сразу все и рассказал! Так что развяжи-ка меня побыстрее да отправь к самому государю, чтобы я ему самолично, как устав пограничной службы предписывает, передал важнейшую весть. А то переврете все опять, и государь вам не поверит.

— Прямо сейчас и поскачешь, — с готовностью откликнулся Писарек и повернулся к палачу: — Всыпь-ка ему кнутом, чтобы всей шкурой прочувствовал, куда попал и с кем разговаривает. А я пока до хозяина пройдусь. Да бей-то вполсилы и морду пока не трогай. Он нам покуда живой нужен, и чтобы языком ворочать мог, слова правильные внятно произносить.

И, не слушая возмущенные протесты Ванятки, Писарек поспешно вышел из подземелья и направился привычным путем в палаты к Малюте Скуратову.

Английских купцов в Москве было не так уж много: всего семеро, не считая слуг и приказчиков. Но были они людьми, во-первых, достаточно богатыми, чтобы затеять рисковое дело по торговле с далекой и малодоступной страной, а во-вторых, решительными и солидными. Не желая жить по чужим дворам, они принялись строить возле самого Кремля свой торговый дом, причем каменный. А перед этим соорудили на скорую руку в пригороде деревянные хоромы, не очень вычурные, зато просторные, чтобы можно было в них и дела делать, и нужных людей привечать.

Сейчас сей временный английский торговый двор почтил визитом высокий гость, вернее — гостья. Стоявший у ворот привратник — истинный британец, рыжий, гордый и невозмутимый, служивший несколько лет в замке у родовитого лорда, смотрел свысока скучающим взором на унылую грязную московскую улочку и считал дни, оставшиеся до возвращения в цивилизованную Англию. Внезапно челюсть британца отвалилась, он затряс головой и протер глаза, но видение, появившееся из-за угла на этой самой улице, не исчезло. К воротам приближалась красивой плавной рысью истинная английская леди, сидящая на чистокровном вороном скакуне. Привратник готов был в этом поклясться чем угодно, уж он-то с первого взгляда отличил бы истинную леди от тысячи расфуфыренных подражательниц. С ней была какая-то свита, но привратник застывшим взором смотрел лишь на эту невесть откуда явившуюся красавицу и не замечал никого вокруг.

— Эй, любезный, — на чистейшем английском языке обратилась к привратнику аристократка. — Доложи-ка почтенным купцам, что их желает видеть соотечественница, леди Джоана Шелтон.

Привратник согнулся в подобострастном поклоне, торопливо распахнул ворота и со всех ног бросился в дом, чтобы сообщить хозяевам о неожиданном посещении высокородной соотечественницы. Все семеро купцов сейчас находились дома и чинно пили испанское вино, ибо чай, ставший потом одним из любимых английских напитков, в это время в Европе еще не был известен. Все семеро, утратив английскую невозмутимость, чуть ли не толкая друг друга, выбежали на крыльцо. Гостья уже спешилась при помощи сопровождавшего ее русского дворянина и стояла, ожидая приглашения пройти в дом. Купцы — люди опытные и бывалые, как и привратник, с первого взгляда поняли, что перед ними истинная английская леди. Они поспешно спустились по ступенькам и, кланяясь, проводили гостью в палату, где почтительно предложили ей сесть на почетное место за палисандровый стол.

— Какой счастливой нечаянности, миледи, обязаны мы приятностью встречи с вами? — старший из купцов прямо-таки сиял от восторга. — Позвольте предложить вам бокал вина?

— Благодарю вас, господа. Я с удовольствием выпью глоток. — Джоана милостиво улыбнулась и приняла из рук величественного дворецкого, приблизившегося степенной и бесшумной походкой, бокал из драгоценного венецианского стекла, наполненный ароматным напитком.

Старший из англичан представил леди Джоане своих товарищей, почтительно выстроившихся в линию вдоль стола и не смевших сесть в присутствии высокородной дамы. Джоана милостиво улыбалась и кивала в ответ на поклоны купцов. Затем наступила довольно короткая пауза, которую рискнул нарушить один из почтенных торговцев, по имени Джон Смит, изнывающий от нетерпения продемонстрировать перед товарищами свою осведомленность и близость к аристократическим кругам:

— Леди Шелтон, позвольте заметить, что я, Джон Смит, проживаю в Портсмуте, и мне не раз доводилось проезжать мимо вашего поместья! Я неоднократно имел счастье любоваться вашим выездом. И простите за нескромность, я также наслышан и о вашем женихе — блестящем офицере королевской флагманской морской пехоты. Лейтенант Майк Русс родом из России, если я не ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь, милейший. Мой жених — действительно русский дворянин из гвардии местного князя, который в свое время служил Ее Величеству Королеве Англии Елизавете. Сейчас я, как вы понимаете, приехала на его родину, — Джоана с явным удовольствием сделала глоток и поставила бокал на стол. — Однако, как вы понимаете, я решила нанести вам визит не только потому, что соскучилась по соотечественникам.

Купцы при этих ее словах как-то поскучнели, подобострастные улыбки исчезли с их физиономий, и они принялись тревожно переглядываться.

— О нет, не беспокойтесь, почтеннейшие господа торговцы, — понимающе усмехнулась леди Джоана. — Я вовсе не собираюсь просить у вас денег. У меня достаточно средств, есть несколько поместий в Англии, ллантации в Новом Свете. Напротив, я хочу оказать вам весьма важную и совершенно бескорыстную услугу, именно как своим соотечественникам и даже, как выяснилось, ближайшим соседям. Я посетила вас, чтобы сообщить весьма важную информацию, которой поделился со мной мой жених, гвардеец, упомянутый почтенным Джоном Смитом. Этот русский дворянин за время своей службы в королевской морской пехоте, конечно же, проникся уважением к Англии, поэтому он и просил меня предостеречь вас от возможной опасности.

Купцы вновь согнулись в почтительном полупоклоне перед знатной и, слава Богу, богатой леди, украсившей своим присутствием их дом, и замерли с напряженными сосредоточенными лицами, внимая каждому ее слову. В отдалении, возле двери обеденной залы, застыл неподвижно дворецкий, навостривший уши, но никем не замечаемый, попросту не отличаемый хозяевами от мебели.

— Так вот, господа, мой жених узнал от своих друзей из военного ведомства, что сегодня утром в Москву прискакал гонец с Засечной черты, то есть с оборонительного рубежа, защищающего Россию с юга от набегов диких кочевников-ордынцев. Он привез весть, что вскоре те предпримут большой набег во главе с самим ханом. Кочевники несметными полчищами вступят в русские земли и нападут на Москву. Дикие орды беспощадны, убивают и грабят всех, невзирая ни на что. Но бояре и, страшно сказать — некоторые подлые опричники, желающие предать своего господина, хотят утаить от государя весть о набеге!

— Но почему? — воскликнули сразу несколько голосов.

— Не знаю, — пожала плечами Джоана.— Возможно, им надоел строгий и справедливый государь, и они хотят переметнуться к хану, чтобы потом безнаказанно воровать и властвовать на покоренных кочевниками землях, как это было в течение столетий, пока русские цари не собрали разрозненные мелкие княжества под свою высокую руку. В общем, государь может и не узнать о предстоящей опасности, русские войска не успеют подготовиться к отражению агрессии, кочевники внезапно налетят и захватят Москву. Я полагаю, что вам следует свернуть торговлю и уехать отсюда как можно скорее.

Купцы возбужденно заговорили все враз, но вскоре старший из них успокоил своих коллег и вновь обратился к Джоане:

— Но, миледи, сворачивание торговли принесет нам огромные убытки, мы будем разорены!

— Зато сохраните свои жизни, — печально покачала головой Джоана.

— А нельзя ли все же как-то проинформировать государя о принесенной гонцом вести, заодно и о предателях, затаившихся среди его ближайшего окружения? — осторожно произнес купеческий старшина.

— Но как? — удивленно вскинула брови Джоана. — Я же сказала вам о заговоре молчания среди бояр и опричников.

— Не согласились бы вы, как английская аристократка, просить у государя аудиенции? Мы люди маленькие, он нас не примет! Конечно, мы понимаем, что вряд ли сможем предложить достаточную компенсацию за беспокойство такой знатной и состоятельной леди, но чувство патриотизма, о котором вы говорили, и наши скромные дары, возможно, тронут ваше сердце... Разумеется, кроме даров мы возьмем на себя все расходы по вашему путешествию к царю в Александровскую слободу!

Купцы, присоединившись к своему старшине, принялись кланяться и в один голос просить миледи не отказать им в своем покровительстве.

— Ну, хорошо, милейшие! — после некоторых колебаний сдалась Джоана. — Готовьте мой визит в эту самую слободу. Но все должно делаться в тайне, даже мой жених ничего не должен знать, чтобы не быть скомпрометированным!

Купцы клятвенно заверили, что сами обеспечат леди достойное сопровождение, снабдят всем необходимым. Обсудив некоторые детали предстоящего путешествия, которое было назначено на завтрашнее утро, Джоана торжественно удалилась в сопровождении свиты, почтительно поджидавшей свою госпожу у крыльца.

— Ну что, сестренка? — спросила Джоану Катька, когда маленькая кавалькада отъехала от двора английских купцов.

— Все по плану, Кэт. Завтра выезжаем.

Но гостеприимный купеческий дом покинула не только миледи со своим почетным эскортом. Почти одновременно с ними из задней калитки выскользнул дворецкий, утративший свой невозмутимый величественный вид, и устремился в ближайший кабак. Он спешил так сильно, что не заметил, как от ближайшего плетня отделился неприметный мужик в сермяжной одежде и бесшумно последовал за ним на некотором расстоянии.

В кабаке дворецкий решительно прошел в угол, где сел за стол для почетных гостей. По всей видимости, он был здесь завсегдатаем, поскольку сам хозяин поспешил к нему из-за стойки с кружкой медовухи и тарелкой заедок, семеня ногами и колыхаясь на ходу необъятной утробой.

— Где есть мой друг? — на ломаном русском языке с явным усилием произнес дворецкий, по-видимому исчерпав на этом весь свой русский словарный запас.

— Не изволь беспокоиться, сударь, — принялся кланяться хозяин. — Айн момент.

Этой последней фразой хозяин также исчерпал весь свой запас иностранных слов. Но дворецкий его понял, кивнул и принялся ждать с явным нетерпением, время от времени машинально прихлебывая из кружки. За соседним столом, ожидая, когда же к нему соизволит подойти половой, обслуживавший других, более солидных посетителей, сидел тот самый неприметный мужик, скрытно последовавший за дворецким от дома английских купцов.

Примерно через полчаса в кабак, слегка запыхавшись, вошел еще один посетитель. Был он в малиновом кафтане, подпоясанном атласным кушаком с серебряными нитями. На боку его висела длинная сабля с золоченым эфесом в богато изукрашенных ножнах. Сафьяновые сапожки с красными высокими каблуками также свидетельствовали о высоком общественном положении или, по меньшей мере, об изрядной наглости и хорошем заработке этого человека.

Гордо, ни на кого не глядя, посетитель прошел прямо к столу, за которым сидел дворецкий, оживившийся при его появлении. Небрежным жестом остановив хозяина, бросившегося к нему со всех ног, щеголь подсел за стол к дворецкому и спросил на довольно хорошем английском:

— Что случилось, Билл? К чему такая срочность? Говорил он громко, совершенно не опасаясь, что кому-либо, кроме дворецкого, понятна его речь. Действительно, кто из посетителей этого убогого кабака, да и вообще из населения неграмотной Руси может владеть иностранным наречием? Ну не тот же мужик в сермяге, который понуро сидит за соседним столом в ожидании своей жалкой трапезы!

— У меня есть ценная информация! — возбужденно выпалил дворецкий. — Очень ценная!

Он замолчал, выжидательно посмотрел на собеседника. Тот усмехнулся, расстегнул несколько верхних крючков своего кафтана и извлек из-за пазухи увесистый бархатный кошель. Вынув из кошеля полдюжины золотых монет, щеголь положил их на стол, но тут же накрыл ладонью:

— Рассказывай, Билл!

Завороженно уставившись на его ладонь, дворецкий сообщил о визите леди Джоаны Шелтон к английским купцам и передал содержание состоявшейся между ними беседы.

Щеголь внимательно выслушал своего друга Билла и решительно пододвинул к нему кучку золотых монет:

— Если узнаешь что-либо еще об этой леди и ее визите к государю — сообщай немедленно! Плачу вдвое. — Он поднялся и быстрым шагом вышел из кабака.

На улице его поджидали трое верховых, одетых менее броско, зато вооруженных пиками и огромными саблями, один из которых держал в поводу прекрасного вороного коня. Щеголь поспешно вскочил в седло, и все четверо вскачь помчались по кривым и узким московским улочкам.

Впрочем, по улочкам этим, да еще в сумерках, конным невозможно было особо разогнаться. А вот пешему, привычному к длительным марш-броскам по пересеченной местности, вполне можно было потягаться в скорости со всадниками на не очень длинной дистанции. Судя по всему, тот самый неприметный сермяжный мужик, покинувший кабак почти сразу вслед за щеголем, неплохо умел бегать, поскольку он почти не отстал от всадников, а до городской усадьбы Малюты Скуратова, куда всадники, как вскоре выяснилось, и направлялись, было не так уж и далеко. Проводив взглядом щеголя со товарищи, скрывшихся за воротами Малютиной усадьбы, мужик, дыхание которого участилось, но отнюдь не сбилось от весьма интенсивной пробежки, усмехнулся про себя:

— Вэри гуд, джентльмены! Все идет по плану.

И, привычно ссутулившись, он понуро побрел восвояси по темным улочкам, на всякий случай положив ладонь на короткую рукоять неказистого чухонского ножа, висевшего на поясе в берестяных ножнах.

Всесильный царедворец Малюта Скуратов-Вельский работал в своей любимой маленькой палате, запрятанной в глубине его обширного дворца. Тогда еще не было в ходу слово «кабинет», но упомянутое помещение использовалось именно так. До входа в палату, постоянно охраняемого двумя опричниками, можно было добраться, лишь миновав целый лабиринт запутанных переходов и лестниц, так что внезапно ворвавшиеся в дом враги не смогли бы быстро проникнуть в палату и захватить хозяина врасплох. Оконца здесь были настолько маленькие и узенькие, что в них не смог бы пролезть даже ребенок, к тому же их даже днем прикрывали ставни, сливающиеся со стеной, а посему практически незаметные снаружи.

Палата, естественно, освещалась свечами, которых в ней было великое множество, поскольку, во-первых, хозяин был отнюдь не стеснен в средствах, во-вторых, Малюта уже давно панически боялся темных углов, в которых ему время от времени мерещились то подкрадывающиеся к нему злодеи, то тени замученных им людей. Хотя подобные приступы суеверного страха случались у главы тайного сыска государства Российского относительно редко, на свечах он тем не менее не экономил. Близкие к нему люди знали, что лучший подарок Малюте — это канделябр, и волокли ему все ценное, что могли купить или отобрать. Поэтому Малютина любимая палата-кабинет напоминала экспозицию музея подсвечников, каковой, возможно, и организует некий любитель-коллекционер в далеком будущем наряду с музеями утюгов, самоваров и т. д.

Малюта восседал на простом на вид палисандровом стуле с гнутой спинкой, стоившем целое состояние, и читал свитки, разложенные на специальном столике, крышка которого была затейливо инкрустирована перламутром и разнообразной драгоценной древесиной. Скуратов был всецело поглощен важным государственным делом: он изучал доносы бояр друг на друга и решал, чью сторону ему будет выгодно поддержать перед государем в том или ином случае. Время от времени он делал пометки на полях свитков белоснежным гусиным пером, обмакивая его в простую бронзовую чернильницу. Малюта вообще-то был достаточно равнодушен к роскоши и внешней показухе, но всей душой любил власть над людьми, в том числе и тайную, доставлявшую ему особое, ни с чем не сравнимое наслаждение.

От государственных дел его отвлек тихий стук в дверь. Малюта оторвал глаза от свитков, поднял голову, не выражая ни малейшего неудовольствия тем, что кто-то посмел прервать его занятие. Начальник тайного сыска понимал всю ценность вовремя полученной информации, и его соглядатаи, добыв оную, смело могли, и более того — были обязаны даже ночью поднять хозяина из постели. Принесенная весть часто на поверку оказывалась пустячной, но Малюта никогда явно не обрушивал свой гнев на горе-информатора. Он понимал, что люди не должны бояться сообщать ему добытые сведения, они не могут сами решать — что важно, а что нет, это должен решать только он сам.

На пороге палаты-кабинета возник Писарек. Он торопливо поклонился хозяину и без лишних предисловий сообщил результаты допроса гонца с Засечной черты, трусливо выданного Малютиному ведомству сегодня утром воеводами Разрядного приказа. Писарек отметил также, что он решил прервать допрос, чтобы получить указания относительно своих дальнейших действий.

Когда Писарек упомянул поморских дружинников, Малюта невольно вздрогнул и хищно оскалился, как загнанный в угол зверь. Хотя ему, главе тайного сыска, по должности вроде бы было положено в первую очередь заниматься разведкой и контрразведкой в интересах государства Российского, Малюте, как и его достойному подручному, было совершенно наплевать, произойдет какой-то там набег или нет. Естественно, что любые силовые структуры всегда нацелены на выполнение задач, поставленных перед ними высшим руководством страны.

А высшее руководство в лице государя Ивана Васильевича уже давным-давно требовало от Малюты и его команды лишь одного: тотальной слежки за населением Руси с целью искоренения крамолы, как реальной, так и мнимой. Скуратов видел основную угрозу государственным интересам не в ордах крымцев, а в собственных боярах и тех самых поморских дружинниках, которые уже один раз обыграли его на его собственном поле и ушли безнаказанными. В интересах самого же Малюты было эту позорную и довольно сомнительную историю скрыть, ибо царь никогда бы не поверил, что его подручный мог с треском провалить тайную операцию, и заподозрил бы в таком провале его, Малюты, собственный злой умысел со всеми вытекающими последствиями. Но даже если бы государь поверил, что глава тайного сыска попросту ошибся, то исход для Малюты был бы не лучше. Кому же нужен лопух в качестве руководителя тайного сыска, призванного в первую очередь обеспечивать безопасность самого царя? В общем, Малюта не мог пока в открытую отомстить проклятым поморам, но, естественно, не собирался упускать такую возможность, как только она представится. И вот, судя по всему, теперь так и случилось.

— Хорошо, Писарек, молодец! Ты поступил правильно. Прибереги пока этого вражеского наймита, я сам с ним поработаю через пару дней. Давно пора этих поморов на чистую воду вывести, уличить в предательстве! Надо же, прошлогоднего урока им мало, вновь пытаются запугать нашего государя ложным доносом о мнимом набеге! Лучше бы что-нибудь новенькое придумали, более умное. Ну да ничего, плах и виселиц у нас на всех хватит! Ступай служи дальше верой и правдой царю и отечеству.

Писарек поклонился и вышел, весьма гордясь собой. Малюта вновь склонился над свитками, но ему не удалось долго пребывать в сосредоточенном уединении, так же как и отложить на пару дней дело арестованного гонца с Засечной черты. В двери палаты вновь постучали. Со срочным донесением к хозяину прибыл опричник по прозвищу Щеголь, знавший иностранные языки и посему работавший с немногочисленными иноземцами — послами и купцами, находящимися в Москве.

Малюта, выслушав его донесение, сразу понял, что дело может принять весьма неприятный оборот и ему в первую очередь следует думать не о мести проклятым поморам, а о спасении собственной репутации. Ведь если эти самые английские купцы, вернее, невесть откуда взявшаяся знатная англичанка донесет царю, что бояре утаивают от него донесение о набеге, то реакцию Ивана Грозного, благоволившего к англичанам, поскольку он еще не оставил свою бредовую идею жениться на королеве Елизавете, предугадать нетрудно. А бояре-то, получается, ни при чем. Они же передали гонца куда следует, то есть самому Малюте, он и будет крайним.

В общем, гонца этого следует сейчас же везти в Александровскую слободу, пред светлые государевы очи. А там царь пусть сам решает, как отреагировать на полученную весть. Если он, как и в прошлом году, объявит гонца предателем и велит казнить, тут-то Малюта попытается заодно похоронить и поморов, соучастников и, более того, организаторов предательской затеи. Ну а если нет — то там видно будет. В общем, надо ехать в слободу самолично, причем немедленно, и работать с этим самым гонцом прямо в дороге.

Малюта хлопнул в ладоши и отдал опричнику, мгновенно появившемуся из-за двери, указания насчет отъезда, кареты, сопровождения и находящегося в подземелье пленника, но ему не удалось выехать в слободу в тот же вечер.

Уже была выведена во двор, к красному крыльцу, тяжелая золоченая колымага, запряженная шестериком, а ко входу в подземную тюрьму подогнали телегу для пленного гонца, но внезапно в ворота усадьбы на всем скаку влетел один из Малютиных подручных, чуть не кубарем скатившись с коня, кинулся в ноги к вышедшему на крыльцо хозяину и прерывающимся голосом сообщил, что на дом Щеря, одного из ближайших царевых опричников, только что было нападение. Сам Щерь с тремя дружками убиты, драгоценности и деньги из дома похищены. На место преступления уже отправился начальник московской стражи Коробей. Малюта не на шутку встревожился, ведь это было первое нападение на всесильных опричников, наводивших страх и ужас на все население Руси.

Он отложил отъезд и лично отправился проконтролировать действия стражи. Уже успевший осмотреться Коробей доложил Малюте, что, судя по всему, злодеи проникли в дом Щеря беспрепятственно, то есть их впустили сами хозяева. А затем во время совместной пирушки вспыхнула ссора, и пьяные сотрапезники порезали друг друга. То есть преступников следует искать среди своих.

Малюта слегка успокоился, поскольку кровавые разборки среди опричников, не поделивших добычу или теплое местечко поближе к царю, были делом в общем-то обычным. Тем не менее он еще раз тщательно осмотрел все своими глазами и, согласившись с выводами начальника стражи, отправился к себе уже за полночь, поневоле отложив до утра отъезд в слободу.

Особник Фрол мог бы гордиться собой и двумя своими сослуживцами, тайно оставленными прошлым летом в Москве для выполнения специальной миссии, они сработали грамотно и профессионально. Им было приказано покарать опричников, принимавших участие в убийствах леших, и совесть особников была абсолютно чиста.

Наутро, когда задержавшийся благодаря действиям особников обоз Малюты тронулся из Москвы в Александровскую слободу, за ним в некотором отдалении следовало еще две кареты: леди Джоаны и ее свиты из «английских дворян», которых без труда изображали те же особники и старые лешие из усадьбы боярина Ропши. Все упомянутые выше гужевые транспортные средства прибыли в слободу почти одновременно.

Малюта сразу же, как был, в покрытом пылью дорожном кафтане, прошел к царю. Иван Грозный последнее время постоянно пребывал в крохотной опочивальне, подчеркнуто напоминавшей монастырскую келью. Одеяние на царе также было монашеским. Через узенькие окна, закрытые ставнями, свет в палату почти не проникал, и сгорбленный силуэт всесильного царя, сидящего в кресле с прямой высокой спинкой, почти скрывался во мраке.

Малюта невольно поежился, когда вступил в палату и попал в эту темень. Он и сам постоянно закрывал ставни, отгораживаясь от внешнего мира, но при этом зажигал множество свечей. Главе тайного сыска было точно известно, что царю, как и ему самому, постоянно мерещились тени убиенных им людей, но тот, в отличие от Малюты, освещавшего все темные углы, чтобы лишить потусторонние существа их излюбленных убежищ, не чурался теней. Напротив, он, обливаясь холодным потом и дрожа от суеверного страха, вступал в перепалку с этими тенями, кричал на них, стараясь доказать, что мучил и казнил их вполне справедливо, руководствуясь высшими интересами государства.

Эти крики, несмотря на толстые стены, были слышны во всех закоулках дворца, особенно в самую глухую ночную пору, когда все живое спит. После таких встреч, ставших в последнее время чуть ли не ежедневными или, лучше сказать, еженощными, царь, доведя себя до высшей степени истерии, поднимал из постелей всех своих ближайших опричников, приказывал им облачиться в монашеское одеяние и во главе угрюмой молчаливой процессии отправлялся в слободскую церковь замаливать грехи. Затем, уже под утро, Иван Васильевич спокойно засыпал с чувством выполненного долга.

В сумраке опочивальни невозможно было разглядеть царского лица. Однако Малюта, естественно, хорошо знал, что за последние два-три месяца у царя почему-то выпали почти все волосы на голове, сохранились лишь жиденькая бороденка и усишки, напоминавшие растительность, иногда появляющуюся на лицах очень древних безобразных старух.

— Рассказывай, зачем пришел, — голос царя звучал хрипло и чуть сонно, наверное, он вновь накричался этой ночью и еще не выспался.

— Прости, великий государь, но опять поступила весть с Засечной черты о якобы готовящемся большом набеге крымцев, — Малюта давал понять, что сам не воспринимает эту новость всерьез, но как верный подданный считает своим долгом проинформировать царя даже о ложном донесении.

— Сколько можно тебе повторять, что у меня с моим братом — турецким султаном, коему крымские ханы подчинены, подписан вечный мир. Жалкие попытки наших врагов — ливонцев да поляков со шведами — рассорить меня с султаном и отвлечь от войны с ними самими провалились еще в прошедшем году и теперь провалятся. Не отвлекай меня больше по мелочам!

— Не вели казнить, великий государь, — торопливо бухнувшись на колени, скороговоркой выпалил Малюта, чтобы предупредить закипающий царский гнев. — Я не осмелился бы тебя тревожить из-за такой ерунды, сам покарал бы ливонского приспешника, но тут вдруг возникло одно обстоятельство.

Царь вздохнул, скорбно покачал головой, как человек, вынужденный смириться с тем, что ему не дают ни минуты покоя, когда бы он мог поразмышлять о вечном и возвышенном, позаботиться о спасении души.

— Излагай!

— Так вот, государь, слух о гонце, прискакавшем с Засечной черты, неизвестно как, но уже распространился по Москве. С боярами Разрядного приказа я по этому поводу позднее разберусь и тебе доложу, но слушок этот вредный достиг ушей английских купцов. Хуже того, сейчас гостит на Москве английская знатная дама. Хоть и является она частным лицом, но купцы ее уже взбаламутили и упросили поехать к тебе, государь, чтобы узнать от твоей милости, следует ли им, купцам, из Москвы бежать от мнимого нападения. Выходит, что это дело приняло внешнеполитический оборот и я своим худым умишком его решить не могу, поэтому тебе, великий государь, его докладываю. Ложного гонца я с собой привез, чтобы ты сам его допросил, коли пожелаешь, а карета знатной английской дамы, как мне известно, вот-вот прибудет в слободу, и станет эта дама добиваться твоего приема, государь.

Царь некоторое время обдумывал полученную информацию.

— Ну что ж, Малюта, ты вновь подтвердил, что служишь мне усердно и старательно, верой и правдой, как никто другой. Действительно, отношения с английской державой, с королевой Елизаветой — это царская прерогатива, и никто, кроме меня, здесь ничего решать не волен. Гонца этого, так и быть, приведешь ко мне тотчас же, лично взгляну в глаза его бесстыжие. А даму я принимать не стану, не велика птица. Будет с нее тебя да князя Бориса. Скажете, что царь-де гонца выслушал и тут же уличил его во лжи. Предоставь ей возможность самой выслушать, что этот мерзавец запоет под пыткой. Уверен, что заплечных дел мастера, которых ты в слободу назначил, дело свое, как всегда, сделают усердно и вытянут вместе с жилами из гонца нужные показания. И пусть эта дама немедленно возвращается в Москву и успокаивает английских купцов.

Так что никаких пиров с дамой и ее свитою. А то знаю я вас, охальников, напоите всех и позабавитесь, — царь гаденько хихикнул, притворно погрозил Малюте пальцем. — Нам отношения с Англией следует развивать, а не портить.

— Слушаюсь, великий государь. Гонца куда привести пред твои светлые очи? Прямо сюда?

— Нет. Веди в совещательную палату. Сейчас умоюсь и туда прибуду. — Царь хлопнул в ладоши, вызывая постельничего.

Малюта низко поклонился и вышел, пятясь задом, из царской опочивальни, весьма гордясь своим умом и предусмотрительностью, радуясь царской похвале.

Леди Джоану приняли в Малиновой палате, богато украшенной шелками и бархатом соответствующих цветов и блиставшей позолотой внушительных сундуков с драгоценной утварью, расставленных вдоль стен. Князь Борис молчал, лишь поглаживал рукой, унизанной перстнями, окладистую роскошную бороду, время от времени величественно кивал и надувал щеки. В свое время Остап Бендер посоветует предводителю уездного дворянства Кисе Воробьянинову поступать точно так же в похожей ситуации. А все переговоры вел, естественно, сам Малюта.

— Ты, сударыня, напрасно беспокоишься и зря веришь вздорным слухам, — заявил он гостье. — Государь самолично допросил гонца и уличил его в предательстве. Его заслали наши враги, чтобы добрых людей пугать. Так что передай соотечественникам, чтобы спокойно продолжали торговать и ничего не боялись. Если хочешь сама убедиться в том, что гонец тот заслан врагами, можешь присутствовать при допросе, а затем хоть купцам, хоть самой королеве вашей рассказать, как коварны и подлы враги государевы.

Выслушав слова царева любимца, переведенные толмачом, леди Джоана кивнула не менее величественно, чем князь Борис, и с непроницаемым выражением лица произнесла высокомерным голосом длинную фразу. Ее тон Малюте не понравился, и он с некоторым беспокойством, впрочем хорошо скрываемым, воззрился на толмача.

— Леди говорит, что королева, ко двору коей она имеет честь быть причислена по своему высокородному происхождению, действительно может потребовать с нее отчет, если с купцами, которые обратились к ней за помощью, приключится беда. Но она сама отказывается присутствовать при допросе, который наверняка будет сопровождаться пытками, поскольку у них не принято, чтобы благородные дамы участвовали в подобных делах. Но в ее свите есть дворянин, сэр Джон, который хорошо понимает русский язык, и этот дворянин на допрос пойдет, дабы впоследствии свидетельствовать истину и перед купцами, и перед королевой, если понадобится.

Джоана встала, подошла к открытому окну и указала на группу людей, стоявших возле двух ее карет, которым хоть и позволили заехать во внутренний дворцовый двор, но не велели даже распрягать, сославшись на указание царя, чтобы английская дама отбыла восвояси тотчас же после переговоров с боярами.

— Вон тот, с огромным брюхом, в кирасе и шлеме, с красным носом, и есть сэр Джон, — пояснил толмач Малюте, подошедшему к окну вслед за леди Джоаной.

— Ну что ж, пусть отправляется в пыточную, — пожал плечами Малюта. — Если, конечно, в дверь пролезет. Интересно, сколько же весит кираса, прикрывающая столь необъятную утробу? А еще говорят, что мы, русские, много едим за трапезой. Так этот английский дворянин втрое толще любого нашего самого пузатого боярина... Переведи, что я восхищен богатырской силой этого витязя, чтобы гостья не обиделась.

Толмач, отвернувшись от леди, хихикнул на шутку начальства и перевел все именно так, как и было велено.

Допросная изба, или попросту пыточная, располагалась на задворках, среди конюшен и прочих служб, в одном из углов внутренней стены, отгораживающей царский дворец от остального пространства Александровской слободы. Сама слобода была обнесена по периметру еще более высокой деревянной крепостной стеной со сторожевыми башнями. Ванятку отволокли туда двое дюжих стрельцов из дворцовой охраны и сдали его с рук на руки палачу в красной рубахе, всем своим обликом сильно напоминавшему своего коллегу из Малютиных застенков, который бил пограничника кнутом. Сами стрельцы в пыточную, естественно, не пошли, а встали на страже возле входной двери.

Ванятка уже не интересовался происходящим. Он почти не ощущал физической боли от ран, нанесенных вчера палачом, которые никто не удосужился перевязать. Даже голод и жажда уже не мучили его, хотя он ничего не ел уже более двух суток и пил только один раз, перед допросом в Малютином застенке. В его затуманенном сознании многократным эхом непрерывно звучали лишь страшные слова царя, на которого пограничник уповал почти как на Бога. Государь нарек его изменником, объявил его донесение о набеге гнусной ложью, внушенной подлыми врагами отечества. Ванятке незачем было жить, не к кому было взывать о правде и справедливости.

Палач сорвал с парня одежду, подвесил его на дыбу за связанные за спиной руки, но пока не стал подтягивать веревку. Пограничник стоял на полусогнутых ногах, с вывернутыми назад плечами, его голова низко свешивалась на грудь. В пыточную вошли двое, задвинули за собой засов толстенной дубовой двери.

— Подними его харю-то, — скомандовал палачу визгливый уверенный голос.

Ванятка почувствовал, что его схватили за волосы, резко дернули голову вверх. Он невольно открыл глаза и увидел в свете пылавшего горна и нескольких факелов стоящего перед ним щуплого человечка в богатом одеянии, державшего под мышкой какой-то свиток, наверное приготовленный для записи допроса.

— Видишь, сэр, эту предательскую морду? Сейчас он нам расскажет, кто его купил и за сколько сребреников подговорил лгать нашему великому государю, пугать мнимым набегом! Сам все своими ушами услышишь и своей госпоже передашь.

Второй из вошедших, к которому и обращался щуплый человечек, был невероятно толст. Ванятка никогда не видел столь обширного брюха. К тому же на толстяке была надета огромная кираса, а на голове красовался высокий нерусский шлем, надвинутый почти на самый нос. Из-под этого красного мясистого носа торчали рыжие усы, похожие на две метелки. В другое время и в другом месте Ванятка, вероятно, засмеялся бы при виде столь нелепой фигуры, но сейчас пограничник лишь закрыл глаза, его сознание вновь поплыло куда-то, и он даже не расслышал ответа толстяка, произнесенного на ломаном русском языке.

Сознание вернулось к нему внезапно, тревожным толчком. Он почувствовал, что падает вниз, невольно попытался подстраховаться руками, выставив их вперед, забыв, что они должны были бы быть связаны за спиной, и с удивлением обнаружил, что это все-таки удалось. Тем более что кто-то помог ему не упасть, подхватил за плечи. Ванятка открыл глаза и понял, что сидит на скамье. Он перевел взгляд на свои руки и увидел, что вокруг запястий обмотаны лишь остатки разрезанных веревок. Пограничник, не поднимая головы, повел глазами вправо-влево, и его взгляд наткнулся на неподвижные тела палача и щуплого человечка, выронившего чистый свиток, на котором он так и не успел ничего написать. Оба они валялись перед ним на полу.

Ванятка резко распрямился, взглянул прямо перед собой и увидел стоящего напротив толстяка. Тот снимал с головы свой дурацкий высоченный шлем, причем как-то странно, вместе с красным мясистым носом и рыжими усами-метелками. Он осторожно, словно боясь выронить что-то находящееся внутри, поставил перевернутый шлем на стол, на котором горела свеча и размещались бронзовая чернильница, песочница и деревянный стакан с гусиными перьями. Оказывается, у него было нормальное худощавое лицо, совсем не соответствующее толстенному брюху, и по-русски он говорил чисто и свободно:

— Хочу передать тебе, Ванятка, привет от Лося, поморского дружинника, — и, увидев выражение крайнего изумления и недоверия на лице пограничника, добавил: — У него шапка не зеленая, как у всех, а черная.

— А ты кто? — еле прошептал Ванятка разбитыми губами.

— Зови меня сэр Джон. Мы с тобой некоторое время побудем англичанами, пока я тебя отсюда не вытащу.

— Зачем меня вытаскивать, — в голосе Ванятки звучало безысходное отчаяние. — Царь меня заклеймил изменником, христопродавцем и предателем Родины. У меня же кроме чести воинской, веры православной, царя да отечества на этом свете и нет ничего. Я государя почитал почти наравне с Богом, свято веровал в его высшую мудрость и справедливость, а он... Так пусть уж я лучше смерть приму, чем позор терпеть, с клеймом предателя ходить. Зачем же ты меня спасать принялся, да не от врагов, а от своего же царя?

— Что значит зачем спасать? А Русь-то кто от набега защищать будет? Ведь не эти же козлищи, опричники, которые горазды воевать только со своим безропотным народом, а от неприятеля улепетывают, как зайцы. Так что ты эти разговоры брось! Раз на Засечную черту поставлен, то там и стой, Родину обороняй. Что царь? Он все же не Бог, а человек, потому ошибиться и поступить несправедливо вполне способен. А за тобой все люди русские. Им и служи верой и правдою.

Разговаривая, сэр Джон действительно достал из своей дурацкой высокой шапки несколько мешочков с хвостиками и разложил их на столе.

Ванятка некоторое время молча наблюдал за ним, сосредоточенно обдумывая сказанное. Затем он глубоко вздохнул, как человек, проснувшийся после кошмарного сна, затряс головой, оглянулся по сторонам, словно впервые увидел зловещий интерьер пыточной избы: дыбу, горизонтальный станок с винтами и петлями для рук и ног, ярко пылающий очаг, в котором раскалялись огромные страшные щипцы и железные прутья.

— А эти?.. — Ванятка показал рукой на неподвижные тела палача и опричника.

— Они умерли, — пожал плечами сэр Джон. — Помоги-ка мне лучше снять кирасу, а то я один не справлюсь. Надевали-то ее вообще втроем.

Ванятка не без труда встал со скамейки и принялся поддерживать тяжеленный панцирь, расстегивать многочисленные ремешки непослушными пальцами.

Сэр Джон внимательно посмотрел на пограничника, покачал головой, отцепил от пояса фляжку, протянул ему:

— На-ка вот, хлебни для бодрости. А то нам с тобой предстоит сейчас попрыгать да побегать, а ты еле на ногах стоишь. Соберись, брат!

Ванятка взял фляжку, глотнул судорожно. Его пересохшее горло сразу смягчилось от неведомого ароматного напитка, в голове прояснилось, и пограничник почувствовал прилив сил.

Вдвоем они наконец сняли кирасу, положили ее на пол. Ванятка с изумлением обнаружил, что сэр Джон вовсе не толст, а, напротив, вполне худощав и строен. Кираса, как и шлем, оказалась вместилищем многих интересных вещей. Внутри ее, как в скорлупе ореха, помещалось отнюдь не толстое брюхо сэра Джона, а нечто завернутое в куски материи, каковые при ближайшем рассмотрении оказались частями иностранного костюма, подобного тому, в который был облачен сам сэр Джон. Кроме панталон, рубахи, камзола и берета там же оказался рыжий парик.

— Одевайся, пограничник! Это для тебя!

Но Ванятка во все глаза смотрел не на свой новый гардероб, а на те предметы, которые были в него завернуты: два человеческих черепа и несколько костей. Там были еще какие-то сосуды, но он вначале не обратил на них внимания.

— Что это? — едва выговорил потрясенный пограничник, который, натерпевшись за последние дни, казалось, уже не должен был бы ничему удивляться.

— Это наши с тобой останки, — охотно пояснил сэр Джон. — Сейчас пыточная изба сгорит от случайной искры из очага, и мы, конечно же, сгорим вместе с ней.

— Но зачем?! — протестующе воскликнул Ванятка, который еще минуту назад был готов принять мученическую смерть, смирившись с мыслью об ее неизбежности, а теперь, после убедительной речи Фрола, воспрянул духом и уже не собирался сдаваться и умирать, да еще с запятнанным честным именем.

— Что зачем? Наши останки на пожарище? Чтобы враги сочли нас умершими, — как нечто само собой разумеющееся пояснил сэр Джон, кладя несколько костей в кирасу, а один из черепов — в свой шлем.

Ванятка стал, наконец, догадываться о замысле своего нежданного спасителя.

— То есть на самом деле мы выберемся незаметно, а все будут думать, что мы сгорели?

— Да, то есть йес. Ну-ка, повторяй за мной: йес, сэр Джон. Да одевайся, а то замерзнешь.

— Иес, сыр Жон, — неуверенно выговорил Ванятка и, взяв незнакомое одеяние, принялся бестолково вертеть его в руках.

— Нет, не так, мягче и раскатистей, — сэр Джон несколько раз произнес фразу, помогая при этом пограничнику справиться с иноземными штанами и рубахой.

Вскоре подготовка временного перевоплощения русского пограничника с Засечной черты в рыжего, как истинный англичанин, слугу ее светлости леди Джоаны была завершена. Сэр Джон удовлетворенно кивнул и перешел к следующему этапу операции. Он засунул ранее извлеченные из каски и разложенные на столе мешочки с хвостиками в щели между трубой очага и дощатым потолком пыточной избы так, чтобы эти хвостики свешивались наружу. Ванятка догадался, что это фитили. Потом бывший толстяк раскупорил сосуды и принялся поливать пол, дверь и стену возле двери какой-то маслянистой жидкостью с резким запахом.

— Это — греческий огонь. Слышал про такой?

Ванятка кивнул.

— Ну вот, сейчас подорвем заряды, пролезем через пролом на чердак, подожжем горючую смесь, и когда передняя стена полыхнет да задымит вовсю, через крышу выберемся назад, спрыгнем к самому забору, а потом присоединимся к суетящейся толпе. На нас, я уверен, и внимания не обратят. Все будут смотреть на пламя и дым, да попытаются дверь ломать, если осмелятся в огонь кинуться, хотя это навряд ли. Окон-то тут, как видишь, нету, поскольку заведение тайное. Дотла сгорит все и вся в греческом огне. Мы же с тобой пробежим к нашей карете для свиты, в которую ты быстренько юркнешь и будешь сидеть тихонечко. Твоя задача при отходе — следовать за мной неотступно. Если кто к тебе будет приставать с вопросами, хватай меня за руку и кричи, как учил: йес, сэр Джон! Дальше я сам буду отбрехиваться. Все ясно?

— Йес, сэр Джон! — твердо произнес пограничник.

— Постой-ка! — лжеангличанин пристально посмотрел на разбитые губы Ванятки, покачал головой. — Сейчас прилеплю тебе под нос мои бывшие рыжие усы, чтобы побои на лице скрыть. А берет, то есть шапку, надвинешь на глаза. Хотя парик, то бишь накладные волосы, и так тебе часть лица закрывает.

Леди Джоана в своей карете, следуя приказу государя, покинула Александровскую слободу тотчас после аудиенции. Вторая ее карета, в которой находились дворяне из свиты, осталась дожидаться сэра Джона, отправившегося вместе с одним из Малютиных опричников учинять допрос лживому гонцу. Но английским дворянам так и не суждено было дождаться своего толстого товарища. Примерно через три четверти часа после начала допроса внутри избы раздался короткий негромкий грохот, и торчащая над крышей печная труба, из которой вился дымок, внезапно покосилась набок и осела внутрь. Наверное, в кладке трубы оказался какой-то дефект, и она, не выдержав адского пламени пыточного очага, наконец развалилась.

Двое часовых, охранявших снаружи пыточную избу, встревоженно переглянулись и принялись робко стучать в тяжеленную дверь, естественно, запертую изнутри. Но как бы в ответ на их стук из-под крыши и из-за двери внезапно полыхнуло яркое пламя, и пыточная изба вмиг окуталась клубами густого черного дыма, в котором вскоре почувствовался отчетливый приторный запах горящих человеческих тел. Часовые, даже не попытавшись вышибить дверь и помочь погибавшим внутри избы людям, спасаясь от огня, отбежали в сторону и принялись орать, дико и бестолково. Их крики слились с тревожным колокольным звоном, раздавшимся с пожарной каланчи. Впрочем, вряд ли можно было винить часовых в трусости, поскольку они прекрасно понимали, что, действуя только плечами и прикладами пищалей, с дверью все равно невозможно было бы справиться. Для ее вышивания потребовался бы крепостной таран.

Через пять минут перед пыточной избой, почти скрытой языками пламени и клубами дыма, столпился народ. Слава Богу, что сие сооружение стояло все же на отшибе, да и ветра сейчас не было, поэтому огонь не мог перекинуться на соседние строения. Но все равно сараи и заборы на всякий случай уже поливали водой из поспешно подвезенных пожарных бочек. Саму избу заливать уже было бесполезно, даже приблизиться к ней с ведром воды было практически невозможно. Поэтому люди просто стояли и смотрели завороженными взглядами на огонь, почти не слушая дворцовых начальников, отдававших распоряжения, в основном совершенно бессмысленные, призванные лишь продемонстрировать окружающим, что они, начальники, самоотверженно и решительно исполняют свой руководящий долг.

Естественно, в этой суете, в хаотично мечущейся толпе, никто не обратил ни малейшего внимания на двух англичан, выскользнувших из какого-то закутка и пробиравшихся к своей карете, стоявшей невдалеке. Свиту приехавшей к царю знатной леди никто не пересчитывал, в лицо не запоминал и паспортов с фотографиями не требовал, поскольку таковые еще не скоро появятся, как и дактилоскопические карты, металло-детекторы и прочие сомнительные достижения цивилизации, предназначенные осложнить жизнь всевозможным тайным агентам и обычным преступникам.

Карета со свитой также вскоре покинула слободу, чтобы принести своей госпоже печальную весть о нелепой гибели славного сэра Джона. Старший из англичан через толмача договорился с представителем дворцовой администрации о том, что за останками несчастного сэра из Москвы завтра прибудет катафалк за счет тех самых английских купцов, из-за которых и заварилась вся эта каша.

Когда громоздкий экипаж выехал за ворота слободы, сидящие в нем люди расслабились, заулыбались и перешли на свой родной русский язык. Ванятка хотел было снять с головы жутко неудобный рыжий парик и отцепить усы, но ему велено было терпеть до тех пор, пока они не прибудут в московскую усадьбу боярина Ропши, а то мало ли кто мог догнать по дороге тихоходную карету. Пограничник, естественно, подчинился и лишь спросил:

— А что потом со мной будет, сэр Джон?

— Как что? Отправишься назад, в свою станицу, продолжать службу. Поедешь вместе с тем бойцом, который сопровождал тебя сюда. Надеюсь, станичники и местное ополчение все же сумеют хоть немного задержать набег на Засечной черте, пока до царя дойдет, что пора собирать войска и отражать неприятеля. Там, на Засечной черте, каждый человек будет на счету. Тем более такой стойкий и самоотверженный, как ты, Ванятка.

— Спасибо, сэр Джон.

— Кстати, зови меня Фролом.

— Спасибо, Фрол!

— На здоровье, пограничник!

— А ты с нами на Засечную черту пойдешь с врагами биться?

— Нет. Я здесь, в Москве, останусь. Сдается мне, что на этом самом рубеже, под кремлевскими стенами, нам тоже придется неприятеля встретить. Требуется к этому подготовиться, ибо, как ты понял, царь об обороне даже и не помышляет.

— Неужто враг, как сто лет назад, до самой Москвы дойдет? — взволнованно спросил Ванятка.

— Спокойно, пограничник! Ведь мы с тобой еще живы, и товарищи наши стоят на Засечной черте. Встретим басурманов. По-русски встретим. И проводим.

Фрол положил руку на плечо Ванятке, взглянул в глаза. Пограничник не стал произносить лишних слов, а просто кивнул в ответ.

Уже на следующий день двое всадников, ведя в поводу заводных коней, выехали из ворот московской усадьбы боярина Ропши и широкой рысью понеслись на юг, туда, где за полями и лесами текла Ока и лежала Засечная черта. Больше никаких войск не двигалось навстречу уже близкой смертельной опасности, нависшей над Русью. Ни царь, ни воеводы Разрядного приказа и пальцем не пошевелили, чтобы предотвратить возможную катастрофу. Вновь, как уже не раз было и будет в истории Руси, простые люди, презираемые собственными правителями и даже обвиняемые ими в предательстве, должны были, вопреки всему, спасать свою Родину, кровью и жизнями расплачиваясь за глупость, самоуверенность и профнепригодность своих царей, генсеков и президентов.

На первый взгляд лес вокруг неширокой дороги ничуть не изменился. Во всяком случае, если бы Михася попросили показать пальцем, по каким именно признакам он определил, что где-то рядом протекает большая река, то он не смог бы этого сделать. Но дружинник был абсолютно уверен, что они приближаются к реке, он ощущал это каким-то шестым чувством. И действительно, через полчаса дорога вывела их на лесную опушку, за которой начинался ярко-зеленый пойменный луг, а за ним под лучами весеннего солнца сверкала и переливалась живым серебром широкая лента Оки. Здесь дорога, по которой они шли, раздваивалась, одна вела направо, к городу Рязани, а другая — к большим и малым прибрежным селам. Михась точно не знал, где именно на Засечной черте должна стоять дружина Лесного Стана. Он просто шел к Оке, твердо уверенный в том, что на первом же валу или частоколе встретит полевой дозор, который препроводит его к начальству, а там уж он рано или поздно попадет в родную дружину.

На развилке дороги действительно находилось полевое укрепление, полукругом отсекающее топкую пойму от опушки леса, невысокий вал с частоколом из наклоненных вперед заостренных лиственничных бревен, а перед ним ров, заполненный грунтовыми водами, питаемыми близлежащей рекой. Но оборонительное сооружение пустовало. За ним не было никаких следов костра, который должен был бы разводить дозор для обогрева и приготовления пищи. Михась еще раз с недоумением осмотрел все вокруг и, не обнаружив ни малейших следов недавнего пребывания здесь людей, растерянно развел руками.

— Ну что ж, Анютушка, придется нам продолжить путешествие. Видимо, место тут спокойное, бойцов выставляют лишь при непосредственной угрозе. А пойдем мы с тобой не к Рязани, а налево, поскольку, если бы наша дружина под Рязанью стояла, я бы про это обязательно услышал. Да и нет необходимости ставить рядом с большим городом дополнительные отряды из других княжеств, там и так сильный гарнизон.

Они вновь двинулись по дороге, то идущей вдоль реки, то вновь уходящей в лес, туда, где грунт был тверже и не доставало весеннее половодье. Вскоре путешественники наткнулись на еще одну засеку, но и она тоже пустовала. Михась, который при виде Оки обрадовался и окрылился надеждой, что вот-вот он встретит своих и наконец-то встанет в строй, не то чтобы приуныл, но насторожился, почувствовав смутное беспокойство. «Придется нам зайти в ближайшее село и расспросить, где найти воинских людей», — решил он.

Часа через три вдали показалась околица села и купол небольшой церквушки, послышался колокольный звон. Колокол звонил в неурочное время, но не тревожным набатом, а тонким частым перезвоном, наверное собирая жителей на какой-то сельский сход. И действительно, пройдя по пустынной улице, Михась и Анюта вскоре очутились в центре села, на церковной площади, на которой толпился народ. Перед папертью стояла телега с опущенными оглоблями и без лошадей. По всей видимости, ее закатили на площадь вручную, чтобы создать импровизированную трибуну для ораторов. На телеге-трибуне стоял человек в расстегнутом добротном кафтане, из-под которого виднелась белая рубаха из тонкого полотна. Снятую с головы шапку он зажал во внушительных размеров кулаке, которым жестикулировал, обращаясь к окружавшей его толпе селян:

— Люди православные, вы ж меня знаете! Я уже третье ополчение на свои деньги собираю, да сам всегда на рати в первых рядах бьюсь!

Толпа не то чтобы безмолвствовала, но как-то невнятно и робко гудела в ответ на его слова. Наконец вперед к телеге вышел бойкий невысокий мужик, скептически покачал головой и заявил:.

— Ты, Ерема, конечно, купчина знатный да удалой. Тебе что за море караваны водить, что с крымцами в поле биться — все забава молодецкая. А нам-то, сирым и убогим, как можно против набега ополчаться? Мы уж лучше, как всегда, в леса уйдем, со скотиной, детьми да пожитками, и переждем малость, пока нашествие само собой схлынет. Есть царь-государь, бояре да воеводы, их дело нас от супостатов оборонять. Мы за то в казну немало платим. А коли государь войск не присылает, так, стало быть, и нам нечего высовываться. Это что ж получается: мы воинских людей кормим-поим, а потом еще вместо них на рать идем?

— Правильно! Молодец, Федор! Не наше дело головы под крымские сабли подставлять! — одобрительно загудела большая часть толпы в ответ на речь мужика, и тот, ободренный поддержкой односельчан, продолжил:

— Тебе-то, Ерема, небось, есть что терять: товар в лабазах, палаты с теремом посередь села. А если наши убогие избенки орда спалит, так мы, коль живы будем, за две седмицы новые себе срубим, не хуже прежних.

Ерема в отчаянии с размаху бросил шапку оземь, рванул на груди рубаху:

— Да какие палаты и лабазы! Я все до последнего гроша отдам, чтобы враг русскую землю не топтал! Кто со мной в ополчение встать желает, кому Русь святая дорога, выходи!

Ответом ему было глухое тяжелое молчание. И в словах удалого купца, и в рассудительных возражениях мужика была своя правда. Выбор тут можно было сделать не умом, а лишь душой и сердцем. Вскоре человек пятнадцать парней и мужиков все же вышли вперед. Некоторые из них с трудом отбивались от жен, с криками цеплявшихся за их одежду, умолявших не губить, не оставлять их и детей сиротами. Михась, повинуясь внезапному порыву, тоже пробрался сквозь не очень плотные ряды селян, подошел к телеге, хотя еще минуту назад вовсе не собирался этого делать. Анюта привычно, как тень, проследовала за ним.

Ерема соскочил на землю, поднял валявшуюся в пыли шапку, отряхнул ее, но не надел, а вновь зажал в кулаке. Угрюмо ссутулившись, он присел на край телеги, не глядя на постепенно расходившихся с площади сельчан. Через некоторое время купец поднял голову, осмотрел своих будущих соратников. — Ну что ж, друзья-товарищи, немного нас, но не так уж и мало. В соседних деревнях я две дюжины ополченцев набрал, да моих ребят еще дюжина. Это уже сила. Хоть на одной засеке, пусть ненадолго, но задержим неприятеля, пока царь войска со всей Руси будет собирать. Глядишь, и вольется наша малая капля в общую победу... Оружия да кольчуг у меня на всех хватит, деньги и товары, которые в лавках остались, я вам сейчас раздам, чтобы своим женам да матерям отнесли. А наутро ополчимся и встанем на засеке, что напротив брода. Оттуда еще по осени войска ушли, но весной почему-то не вернулись... Мне станичный старшина вчера сказал, что со дня на день набег произойти может.

Он еще раз обвел взглядом будущих ратников и тут только заметил Михася и Анюту, скромно стоявших позади.

— А вы-то кто ж такие будете? Я в окрестных деревнях вроде бы всех знаю.

— Я — поморский дружинник, из-за болезни отстал от своего отряда. Сейчас вот пришел на Засечную черту. Ищу своих. Но если вот-вот случится набег, то мне лучше, наверное, не свою дружину искать, которая неизвестно где стоит, а к твоей присоединиться.

— Понятно, — в голосе Еремы почему-то прозвучало явственное сомнение. — А это кто с тобой? Вроде бы не жена, платок у нее по-девичьи подвязан. Сестра что ли?

— Это Анюта, сирота. Она-то меня от болезни и выходила, а сейчас от доли сиротской со мной пошла, надеясь, что в нашей дружине ей место найдется.

— Ну-ну, — саркастически хмыкнул Ерема, уже не скрывая недоверия. — Только, мил человек, что-то не похож ты совсем на поморского дружинника. Мне ведь ту дружину, к которой ты себя причисляешь, встречать доводилось. И одет ты не так, и выглядишь по-другому. То ли ты лазутчик турецкий, то ли просто проходимец, польстившийся на мои деньги, которые я собрался раздать ополченцам.

Он пружинисто соскочил с телеги, шагнул к Ми-хасю. Дружинник сунул ладонь за пазуху. Ерема мгновенно отреагировал на это движение, попытался перехватить руку:

— Не двигайся, вражина! Вали его, ребята!

Михась рефлекторным нырком ушел влево, под локоть Ереме, легко и изящно, как в прежние времена:

— Постой, купец!

Дружинник отскочил назад, вытащил руку из-за пазухи. В его ладони оказался зелено-серый берет и черный бархатный шеврон с желтой лесной рысью, которые сберегла для него Анюта, а потом, естественно, отдала, когда он выздоровел. Михась протянул эти предметы Ереме.

— А бороду я отрастил,пока лечился. Вот вступлю в твой отряд, сбрею и буду тогда похож на поморского дружинника?

Ерема, переведя дыхание, взял протянутый берет и шеврон. При этом он с некоторой опаской покосился на Анюту, которая в самом начале несостоявшейся схватки успела выхватить из-под платья нож и теперь стояла в красивой и правильной боевой стойке, направив лезвие в сторону вероятного противника.

— А подружка-то у тебя, по всему видать, весьма отчаянная! — проворчал он и, внимательно оглядев предъявленные вещественные доказательства принадлежности к поморской дружине, вернул их Михасю. — Все верно, такие шапки и нашивки видел я у тех дружинников, о коих речь. И бороды, действительно, они зачем-то бреют. Ну что ж, пойдем, тут мой дом недалече, там и поговорим. Айда, ребята! И ты, воительница, убери нож, пока не порезалась, да ступай с нами. Если уж девки стремятся вместо иных мужиков в ополчении Родину защищать, так, видать, на то есть воля Божья.

Они, пока не строем, а толпой, пошли по широкой деревенской улице, уже успевшей просохнуть под лучами весеннего солнца.

— Не обессудь, друг, что врагом тебя назвал, — обратился Ерема к Михасю. — Я и вправду подумал вначале, что ты все врешь. Ну, враг не враг, а уж точно самозванец, важность на себя напускающий. Знаешь, наверное, что есть такие люди, хвастуны несусветные: «Я там служил, я сям служил, всю войну в разведке», а сами толком копья держать не умеют. А уж про поморских-то дружинников мне доподлинно известно, каковы они есть, это герои настоящие. Поэтому, когда ты себя к ним причислил, я тебе и не поверил.

— Все понимаю, Ерема, потому и не в обиде.

Они пришли в Еремины владения. На обширном подворье возвышался большой бревенчатый дом с теремом, конюшни и лабазы, отдельно стоявшая лавка выходила фасадом прямо на сельскую улицу. Ополченцы разместились возле летней кухни, под навесом, за длинным дощатым столом. Кухарка с двумя поварятами разнесла угощения: хлеб, кашу с маслом, молоко и творог.

— Сейчас перекусим малость, чем Бог послал, а уж к вечеру более сытная трапеза готовится. Я велел боровка заколоть. Ну а насчет медов да настоек — не обессудьте, не будет нам ни капли хмельного, покуда на рати стоим, — твердо заявил Ерема.

Ополченцы принялись есть молча и сосредоточенно, без веселых криков и похвальбы. Через некоторое время Михась все же нарушил тишину этой по-крестьянски степенной и основательной трапезы:

— Послушай, Ерема, а каков твой замысел? Где мы должны врага встретить?

— Здесь, недалече, на реке находится плес, она там разливается широко, течение замедляется. Через этот плес в летнюю пору брод проходит, конному по стремена. Сейчас, конечно, поглубже будет, но все равно перейти реку только здесь и можно, поскольку в остальных местах берега крутые, глубины большие, а течение быстрое. Против брода, сразу за поймой, первая засека стоит, там ров с валом, частокол на валу. На ней и встанем вместо войск, которые засеку еще по осени покинули, и примемся бить неприятеля, выходящего из реки на топкий берег, покуда хватит сил. А далее — как Бог даст. Может, уцелеет кто и в глубь леса, на вторую засеку, отойдет. Вот и весь мой замысел.

— Понятно, — кивнул Михась и задумался, забыв про еду, лишь машинально перемешивая кашу в стоявшей перед ним миске расписной деревянной ложкой, крепко зажатой в руке.

— Да ты ешь давай, дружинник, — улыбнулся Ерема. — Али каша горяча слишком?

Михась кивнул невпопад, оставил ложку в миске и откинулся спиной к столбу, подпиравшему навес.

— Послушай, Ерема, — медленно, как бы продолжая размышлять вслух, произнес он. — Ты ведь купец... У тебя же наверняка есть большой челн.

— Ну, имеется суденышко, — пожал плечами Ерема.

Бывший лейтенант флагманской морской пехоты Ее Величества Королевы Англии, любимец адмирала Дрейка, выбрался из-за стола, возбужденно прошелся взад-вперед вдоль навеса, остановился перед удивленно взирающим на него удалым купцом.

— А давай встретим орду не в засеке, а на воде! — выпалил Михась. — Будем бить их не после, а во время переправы!

— Как это? — изумился купец.

Некоторые из ополченцев перестали уплетать кашу и заинтересованно глядели на дружинника, ожидая его ответа.

— А прямо с челна, на плесе. Вы же знаете, наверное, что еще сто лет назад судовые рати новгородцев и псковичей били и немцев, и шведов на пограничной реке Нарове. Я сам видел во Пскове, в Ружейной палате, корабельные пищали, весом более пуда каждая.

Михась хотел добавить, что были те пищали казно-зарядными, но вовремя сдержался, ибо «скорострельные» орудия, заряжающиеся с казенной части, являлись величайшей военной и даже государственной тайной, а как и зачем дружинник с Губаном, оружейником тайного Лесного Стана, попал во Псков, в эту самую Ружейную палату, — совсем другая история...

И Михась, не вдаваясь в детали, лишь в общем виде кратко рассказал своим новым товарищам о десантных операциях русских ратей на северных реках и озерах.

— Так мы-то здесь все привыкли на суше биться, — с сомнением произнес Ерема.

— Не беда, если есть у нас пара-тройка дней в запасе, так я вас обучу! — уверенно заявил бывший лейтенант морской пехоты лучшего в мире английского военно-морского флота, подготовивший адмиралу Дрейку новый флагманский отряд после трагической гибели двух лучших рот на испанской бригантине-ловушке. — Если ты, Ерема, не возражаешь, то прямо сейчас собирай всех своих людей, и приступим к воинским корабельным упражнениям.

Ополченцы некоторое время возбужденно обсуждали неожиданное предложение поморского дружинника. Анюта, присоединившаяся к ним чуть позже, поскольку вначале зашла в горницу, отведенную ей по приказу Еремы, и наскоро привела себя в порядок, тихонько сидела за тем же столом, погруженная в свои мысли, и машинально глотала кашу и молоко, почти не ощущая их вкуса.

Сегодня, встретив Ерему, удалого красавца купца, девушка вдруг почувствовала, что он гораздо больше походил на витязя из ее снов, чем Михась, который к тому же не обращал на нее должного внимания. Нет, конечно, дружинник очень хорошо к ней относился, заботился, защищал, обучал, но Анюте хотелось совсем иного. Кроме того, в Михасе напрочь отсутствовал внешний блеск, стремление к уюту и устроенному быту, и Анюте — деревенской девушке, по-крестьянски основательной и склонной к добротности и обустроенности во всем, что ее окружало, эта черта характера дружинника была непонятна и даже огорчительна.

Люди, имевшие большой красивый дом, теплую удобную одежду и обувь из прочных, а стало быть, дорогих материалов, большое подворье с множеством хозяйственных построек, вызывают вполне понятное уважение со стороны окружающих. В особенности тех, кто сам занят материальным трудом и стремится, чтобы труд его давал как можно больше хороших вещей и продуктов. Другое дело, что зачастую богатеи, например односельчанин Анюты Никифор, почему-то являются людьми мерзкими и недостойными, нарушающими все христианские заповеди.

Анюта одно время думала даже, что богатство развращает и является несовместимым с чистой душой и благородным сердцем. «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Небесное». Чисто внешне толстопузые богатеи с красными, заплывшими жиром рожами, то есть все тот же Никифор и его дружки, вызывали в девушке сильное физическое отвращение. Но вот она увидела Ерему — богатого купца, красивого и статного, кстати, на голову выше Михася. Он не прятался трусливо, не откупался от воинской повинности, а, наоборот, отдавал все свои сбережения и готов был пожертвовать жизнью для защиты Родины от врагов. Он ласково улыбнулся Анюте, похвалил ее за смелость, привел в свой большой красивый дом, поселил в чистой светлой горнице вместе с кухаркой и прачкой. Девушке, выросшей в топящейся по-черному крестьянской избенке, такая роскошь прежде и не снилась. Мысли ее путались, она ощущала непривычное смутное беспокойство и даже, пожалуй, какую-то глухую тоску и отчаяние, немного похожее на то, которое охватило ее при встрече с прекрасной всадницей — невестой Михася.

Когда ополченцы встали из-за стола и направились на берег Оки, туда, где возле маленькой пристани стоял купеческий челн, Анюта впервые не последовала за Михасем, а осталась сидеть на лавке перед пустой миской, глядя куда-то в пространство. А Михась, как назло, даже, пожалуй, обрадовался тому, что девушка не пошла с ними. И лишь Ерема вновь улыбнулся Анюте, помахал рукой, предложил отдыхать до вечера, пока они не вернутся с реки и не сядут за трапезу.

Подошла кухарка, принялась убирать со стола. Анюта взялась ей помогать. Они перекинулись несколькими незначительными фразами, и девушка, решившись наконец, задала тот самый вопрос, который вот уже несколько часов вертелся у нее на языке:

— А где же сама хозяйка-то? Что ж она мужа своего не привечает?

— Какая хозяйка? — удивилась было кухарка, но тут же сообразила, о чем речь, и расплылась в доброй улыбке: — А-а, так ты про жену Еремея Васильевича спрашиваешь. Так он пока не женат. Но невеста у нас имеется. Купеческая дочка, из Рязани. Красавица писаная! Брови черные, щечки румяные, коса до самых пят, вся в шелках и бархате, соболях да жемчуге.

Сердце Анюты дернулась, провалилось куда-то в черную звенящую пустоту. Опять! Еще одна красавица в мехах и бархате, изнеженная и высокомерная, которая ее, Анюту, даже взглядом не удостоит при встрече. Ох, попадись ей эти кривляки на узкой дорожке, одна или обе сразу!

Анюта непроизвольно сжала кулаки, коротко дернула плечом, намечая стремительный и страшный боковой удар без замаха. Кухарка уставилась на нее с удивлением и некоторой опаской. Анюта, остановив кулак в вершке от стопки мисок, только что ею собранной и стоящей пока на столе, разжала пальцы, отряхнула ладони и произнесла как можно равнодушнее:

— Ладно, ты тут заканчивай сама, а я пойду на берег с Ереминой дружиной воинскими упражнениями заниматься.

— Да где ж это видано, чтобы девица с ополченцами ратному делу обучалась! — всплеснула руками кухарка.

Анюта взяла со стола простой кухонный нож, взвесила его на ладони, подбросила в воздух и, поймав за рукоятку, резко метнула на пять сажен в столб, поддерживающий навес. Нож с коротким звенящим стуком глубоко воткнулся в твердое дерево на уровне человеческой груди. Кухарка тихо ойкнула, уронила ложки.

— Так я уже кое-чему обучена, — усмехнулась Анюта.

Явный испуг кухарки доставил девушке какое-то новое, не испытанное прежде удовлетворение. Анюта снисходительно и свысока кивнула ей, почти как та разодетая всадница, и легким стремительным бегом, миновав калитку, в которую вышли ополченцы, пустилась вслед за ними по тропинке, ведущей на берег Оки.

Засека располагалась в глубине леса, в трех верстах от берега Оки. Позиция для полевого укрепления была исключительно удачной. Узкая дорога взбегала на невысокий холм, по обе стороны которого текли в Оку несколько ручьев с топкой поймой, сплошь покрытой непролазным ивняком. На склонах холма рос густой бор, вплотную подступавший к дороге. Лишь на вершине дорога выходила из лесу на небольшую поляну, поперек которой и была устроена засека: ров, вал, частокол. С левого и правого края полянки была вырублена под тупым углом широкая просека, призванная обезопасить укрепление от внезапной атаки с флангов через лес. Вряд ли ордынцы, плохо умевшие воевать пешими, осмелились бы на такую атаку, но береженого, как известно, и Бог бережет. Поэтому основной задачей отряда, занявшего засеку, было уничтожать огнем, а если понадобится — копьем и мечом, неприятеля, двигавшегося по этой узкой дороге, на которой колонне невозможно было развернуться больше чем по три коня в ряд.

И Разик, и Желток, да и каждый рядовой боец из десятка леших с первого взгляда оценили преимущества позиции, которую им предстояло оборонять. Здесь можно было успешно противостоять сколь угодно многочисленному неприятелю, лишь бы хватило пороху, чтобы валить шеренгу за шеренгой, загромождая лесную дорогу самой страшной из баррикад — трупами атакующих. А вот как раз его-то у леших было маловато.

Разгрузив подводы, любезно предоставленные в их распоряжение станичным старшиной, дружинники сердечно попрощались с пограничниками-возницами, тут же отправившимися в обратный путь. Разик приказал одному из бойцов занять наблюдательный пост на находившейся в тылу засеки высоченной сосне, на вершине которой была оборудована для этого специальная крытая площадка-насест. Остальные лешие принялись устанавливать на огневые позиции три древних орудия-тюфяка, случайно доставшихся им, и оборудовать свой нехитрый лагерь.

Вскоре убедившись, что все идет как надо и необходимые работы благополучно близятся к завершению, оба командира решили, что настала пора произвести рекогносцировку. Они вначале пешим порядком осмотрели фланги, убедившись в их естественной неприступности для внезапного обхода со стороны неприятеля, затем вернулись на засеку, сели на коней и легкой рысью направились по лесной дороге в сторону реки.

Сосновый бор высился темно-зеленой стеной возле самой обочины. Относительно молодые полувековые сосны еще не успели задавить своей тенью густой подлесок, поднявшийся на старом буреломе.

Углубиться в этот бор с непролазными зарослями и валежником было затруднительно даже пешему, не то что конному.

— Хороший лес, — в голосе Разика звучало удовлетворение и гордость, будто бы он сам лично вырастил этот прекрасный бор. — Колонна ордынская с этой дороги никуда уже не свернет, когда в нашу засеку уткнется. А уж нам-то сам Бог велел через чащу марш-броском пролететь от засады до засеки. Вот это самое место считаю для засады весьма удобным. Что думаешь, братец?

Желток спешился, в нарушение субординации кинул повод полусотнику. Когда рядом не было подчиненных, они могли себе позволить вести себя как в детстве, когда все были равны. Разик молча, без всякого удивления или негодования принялся придерживать коня младшего по званию. Желток был из их троицы самым изобретательным и мастеровитым, склонным к парадоксальным решениям. Чего стоила одна только его идея забросить с сосны в котелок вервольфам поносные грибы...

Разик с надеждой взирал на друга, шагавшего по дороге взад-вперед, время от времени запрокидывавшего голову, словно пытавшегося разглядеть что-то спрятанное в вершинах сосен или прочесть решение, начертанное в проплывающих по небу облаках. Затем Желток сошел с дороги в лес, но не стал в него углубляться, а полез на одну из ближайших сосен. «Вот глупая белка!» — по-доброму усмехнулся про себя Разик. Желток действительно взбирался на дерево ловко и бесшумно, не хуже заправской белки. Покачавшись на вершине, леший слез на землю, полез на другую сосну, потом — на третью, четвертую... Деревья для завала следовало выбирать очень тщательно. Они, подпиленные, должны были простоять до нужного момента, а затем упасть, причем поперек дороги, от легкого толчка. Выбрав нужные стволы, Желток сделал на них едва заметные зарубки ножом, вернулся на дорогу, отчистил песком ладони от обильно покрывшей их смолы, взял из рук Разика поводья и вскочил в седло:

— Порядок, брат полусотник, можем двигаться дальше.

Они плавной неспешной рысью тронулись по лесной дороге, которая уже явственно пошла под уклон, спускаясь с холма в пойму реки. Желток после некоторых колебаний все же задал другу вопрос, который давно вертелся у него на языке. И хотя оба леших были уверены в том, что окружавший их бор безлюден, Желток на всякий случай говорил по-английски:

— Слушай, Разик, а ты уверен, что у ордынцев есть пушки и что они прекратят лобовые атаки конницы и попытаются уничтожить нашу засеку артиллерийским огнем?

— Ну, пушки у них или пищали — я точно не скажу, — позволил себе слегка съехидничать Разик.

— Да хоть мортиры, — парировал Желток. — Ты не умничай, без тебя знаю, чем пушки отличаются от пищалей. Пушки предназначены для навесного огня, а пищали — для настильного...

— А мортиры — для перекидного, — подхватил Разик. — А кто из нас умничает — это еще вопрос.

— Ладно, не заедайся. Отвечай по сути.

— Отвечаю. По данным нашего погибшего разведчика, с ордынским набегом идут на Русь турецкие военные советники, инженеры и артиллеристы с огнестрельными орудиями. Другой информации у меня нет. Думаю, что, когда одна из колонн, которая пойдет по этой дороге, наткнется на нашу засеку и не сможет с ходу ее взять, турецкие советники предложат применить артиллерию. Они подтянут орудия и боезапас к засеке. Ну а дальше — дальше ты сам наметил, какие деревья будем на них валить перед атакой.

— Но все-таки насколько ты уверен в том, что именно так противник и поступит? А то мы, выполняя твой план, и засеку оголим, и от засады толку не будет.

Полусотник покачал головой:

— Я же не Господь Бог, чтобы все предвидеть и знать. Можно, конечно, устроить дискуссию, все обсудить, учесть все мнения. Но, как ты прекрасно понимаешь, решения командиру все равно приходится, в конце концов, принимать единолично. Он и отвечает за них.

— У тебя есть два выхода, чтобы облегчить свою тяжкую долю. Во-первых, сложить с себя звание полусотника и перейти в рядовые бойцы, — по тону Желтка, как всегда, почти невозможно было понять, шутит он или говорит всерьез. — А во-вторых, ты можешь, наоборот, двинуться вверх по служебной лестнице, достичь высших чинов, и тогда все твои распоряжения сразу же попадут в разряд неоспоримой истины в последней инстанции, а сам ты по определению станешь безгрешным, никогда не ошибающимся мудрым вождем. И если твои гениальные указания не будут должным образом исполнены, а предначертанные тобой планы с треском провалятся, то виноватыми, естественно, окажутся нерадивые исполнители, недостойные служить под началом столь великого вождя.

— Нет, — в тон Желтку произнес Разик с притворной печалью в голосе. — Государем всея Руси мне никогда не стать.

— И слава Богу. Я слишком тебя люблю, чтобы пожелать другу подобной участи, —откликнулся Желток.

Лес кончился, перед дружинниками открылась широкая пойма, за ней блеснула река. Разик и Желток некоторое время рассматривали с холма реку и пойменный луг, затем съехали вниз и направились к берегу. Их кони сами, без дополнительных понуканий, спокойно и уверенно вошли в воду по брюхо, принялись пить. Желток бросил в реку прихваченную на берегу сухую ветку и некоторое время наблюдал за ней, оценивая скорость течения. Разик тоже проводил ветку глазами и подытожил их совместные наблюдения:

— Да, станичный старшина сориентировал нас правильно. Здесь действительно плес, удобный для переправы ордынской конницы.

Желток согласно кивнул, а затем спросил требовательно:

— И что же, брат полусотник, будем отсиживаться на засеке, дадим им спокойно переправиться через реку?

— Ну, отсиживаться-то, положим, долго не придется, — пожал плечами Разик. — Через час-другой после переправы орда на засеку навалится. А здесь, на берегу, что мы им сделаем вдесятером? Позиций оборудованных нет, да и линия обороны, сам видишь, тянется как минимум на две версты. Нам и двух минут не продержаться.

— А вдруг ордынцы все же не рискнут сразу начать переправу, а пустят вперед разведку? Они же не могут быть полностью уверены в том, что наших войск на Засечной черте нет! Давай все же, когда наш наблюдатель с вышки заметит приближение орды, выедем сюда, на берег, хотя бы впятером, встанем внаглую и будем ждать. Авось спугнем, заставим остановиться, выслать на нас передовой отряд. Уж с ним-то, я думаю, мы сможем схлестнуться!

— Смотря сколько их будет, — резонно возразил Разик. — Чего нам на рожон-то переть. А то рассуждаешь, как малолеток, начитавшийся рыцарских романов. Наша задача — не схлестнуться абы как, удаль свою несусветную неизвестно перед кем проявляя, а нанести максимальный урон противнику и задержать его на рубеже как можно дольше... Но в одном ты прав, наше появление на берегу может хоть ненадолго, но задержать переправу основных сил. Поэтому на берег, как ты предлагаешь, мы выедем. Однако если они пошлют на нас в разведку боем хотя бы полусотню, то никаких рыцарских поединков я не позволю! Дадим пару залпов и ускачем на засеку во весь опор. И вообще, стрелять и скакать мы будем без тебя, поскольку ты останешься на засеке. Тебе все ясно?

— Так точно, брат полусотник! — с преувеличенным усердием вытянулся в седле Желток и поднес ладонь к берету.

— Вольно, брат десятник, — в тон ему ответил Разик и, то ли передразнивая друга, то ли, наоборот, подчеркивая полную серьезность своего распоряжения, вытянулся в седле и ответным жестом отдал честь сослуживцу. — Давай поворачивать обратно. Считаю нашу рекогносцировку успешной. От лица службы выражаю тебе благодарность за ценные советы и замечания.

— Служу Руси и Лесному Стану, — ответил Желток, и в его голосе на сей раз не было ни тени обычной иронии.

В этот вечер и на следующий день все бойцы десятка, кроме наблюдателя на сосне и часового на самой засеке, трудились не покладая рук. В соответствии с планом своего командира они готовили лесную засаду перед засекой. Из этой засады лешие собирались неожиданно атаковать разворачивающуюся против них турецкую батарею, уничтожить ее и — самое главное — захватить порох. Если бы дружинникам удалось пополнить его запасы, то они смогли бы дольше удерживать свой рубеж или же вовсе вынудить орду остановиться, выслать отряд для обхода и атаки с тыла. Тем самым они выигрывали драгоценное время. Ведь рано или поздно царь Иван Васильевич убедится в том, что набег — не выдумка мифических предателей, орда и в самом деле налетела на Русь. Тогда он начнет собирать войска. Дай Бог, чтобы успел! Во всяком случае, лешие сделают все, чтобы интервенты топтались на Засечной черте как можно дольше, и у русских войск было больше шансов развернуться им навстречу хотя бы на подходе к столице, матушке-Москве.

Лешие подпиливали деревья, маскировали подпилы. Они также пробежались, хотя бегом их движение можно было назвать весьма условно, через лес от места засады до засеки, чтобы точно знать время, требующееся им для совершения этого тяжелого марш-броска сквозь бурелом и густые заросли. В общем, к ночи все было готово для встречи противника, и теперь оставалось лишь ждать.

Ждать пришлось недолго. На второй день утром, когда десяток завтракал, наблюдатель на вышке засвистел заливисто, и от этого свиста учащенно забились сердца даже опытных бойцов, побывавших не в одном сражении. Все вдруг внезапно поняли, какое это счастье — просто сидеть в весеннем лесу на бревнышке, нагретом лучами яркого солнца, слушать беззаботное чириканье птах и не спеша есть наваристую кашу, спокойно беседуя с друзьями ни о чем и обо всем на свете. Сигнал с вышки пронзительно и резко отсек от них и весенний лес, и вкус пищи, и все те чудесные мелочи и ощущения, которые составляют нормальную человеческую жизнь и остаются незамеченными и неоцененными в обычной обстановке.

— Вижу за рекой сигнальные дымы!

Никому не надо было объяснять, что означают эти слова наблюдателя.

— Как там наши пограничные дозоры? Успеют ли уйти в станицы? — вслух произнес кто-то из бойцов то, о чем подумал каждый.

— Должны успеть. Люди опытные, бывалые, — уверенно ответил Разик, вновь озвучив общее мнение. — Мы же продолжаем заниматься по своему обычному распорядку вплоть до следующего сигнала.

Второй сигнал поступил уже на закате. — За рекой, верстах в десяти, огни костров! По всей степи! Не сосчитать!

— Ну вот, — голос Разика звучал подчеркнуто спокойно. — Завтра на рассвете двинутся к бродам и начнут переправу. Будем встречать на берегу. Со мной пойдут...

Он назвал имена трех бойцов. Желток, который, естественно, должен был оставаться на засеке с основными силами, все же открыл было рот, чтобы поспорить с другом, предложить свою кандидатуру в передовой дозор, но вовремя спохватился и произнес совсем другое:

— Как думаешь, командир, не пошлют ли они сейчас разведку за реку? Может, выставим боевое охранение да перехватим басурман?

— Ночью, по незнакомой местности? Толку-то от такой разведки... Да и нам не до ночных засад. Каждый боец на счету, всем надо хорошенько отдохнуть перед завтрашним боем. Нет, оставим только обычный передовой пост. Всем отбой на час раньше, подъем — за полчаса до рассвета!

На заре трое леших во главе с полусотником галопом проскакали по лесной дороге и остановились на склоне холма, в том месте, где дорога выходила из леса и спускалась в пойменный луг. И пойма, и сама река тонули в густом молочно-белом тумане. Алая заря полыхала в небе совсем не зловещими, кровавыми отблесками, а переливалась по-весеннему весело, постепенно сменяясь ярким солнечным светом.

«Хорошее предзнаменование!» — подумал каждый из четырех дружинников, готовившихся к неравной схватке.

«Якши! Добрый знак!» — решили десятки тысяч ордынцев на противоположном берегу и двинулись к переправе.

Орда шла к реке плотным строем, без боевого охранения, ее предводители были твердо уверены в своем подавляющем превосходстве, точно знали, что на противоположном берегу нет русских войск. Еще бы! Весь прошлый год хитроумные турецкие советники проводили грандиозную операцию по дезинформации русского царя, заставляя его поверить в дружелюбие врагов и предательство собственных воевод и пограничников.

Конная масса уже занимала все пространство перед плесом. «Наверное, и на других переправах их не меньше, — подумал Разик. — Вряд ли весь набег идет одной колонной. Все же классическим является вариант, когда движение осуществляется по трем направлениям, в обхват флангов, и сбор всех сил происходит непосредственно в месте решающей битвы. Только вот где эта битва состоится? Неужто прямо под Москвой, у стен Кремля? Ну, до этого пока далеко, а сейчас все же попробуем их слегка пугануть». Он тронул поводья, скомандовал:

— Бойцы, за мной! — И пришпорил застоявшегося коня.

Шеренга из четверых всадников вскачь спустилась с холма, уверенно и твердо встала на берегу. Однако, военачальник, приведший орду к переправе, высокий бунчук которого хорошо был виден на фоне ярко-голубого неба, никак не отреагировал на демонстративное появление противника и не стал высылать передовой отряд для разведки боем. Орда продолжала широким фронтом катиться к реке, очевидно намереваясь форсировать ее с ходу.

Вот уже первые ряды ордынской конницы вошли в воду, прошли по дну сотню саженей и пустились вплавь. Ордынцы переправлялись как обычно, держась за хвосты своих коней, намотав их на руку. А под мышками они приторачивали надутые кожаные бурдюки — необходимый элемент снаряжения любого воина, в которых между переправами хранилась вода для питья. Плавать степняки, естественно, не умели, и любой из них, лишившись бурдюков-поплавков, немедленно пошел бы ко дну. Оружие и поклажа были навьючены на коней или прикреплены к тем же поплавкам.

— При приближении неприятеля на дистанцию выстрела даем два залпа с перезарядкой из мушкетов и один — из пистолей. Потом сразу уходим вскачь, во весь опор по дороге на засеку. Вторые пистоли — запасные, на тот случай, если не сможем оторваться от погони, — спокойно и деловито скомандовал Разик, снял мушкет со спины и взвел курок.

Бойцы последовали его примеру. Их лица были напряжены и сосредоточены, но в них не было ни тени страха перед многотысячной ордой.

Конная лавина стекала в реку, заполняя ее сплошной массой лошадиных и человеческих голов. Передняя кромка этой темной массы уже преодолела почти четверть пути до противоположного берега, а всадники, остававшиеся пока на степном берегу, спокойно ждали своей очереди. На невысоком холме в тылу переправы неподвижно и непоколебимо возвышался бунчук ордынского мурзы, наблюдавшего за движением своего войска.

И вдруг спокойствие ордынцев нарушилось. Большой отряд степняков, повинуясь гортанному реву трубы, повернул влево и помчался вверх по течению. С расстояния почти в версту лешие не могли детально разглядеть все их действия, но, судя по всему, всадники принялись снимать с плеча и натягивать луки.

«Что же там произошло? Неужели пограничники решились атаковать врага во фланг? — озадаченно подумал Разик. — Но как, какими силами? Это же практически самоубийство, после атаки им не уйти от степняков!» Впрочем, разгадка странных маневров ордынского отряда не заставила себя долго ждать. Из-за излучины реки показался челн, обычное купеческое судно с округлыми боками, тихоходное и вместительное. Над его форштевнем высилась веселая резная морда конька-горбунка, а белоснежный прямой парус на единственной мачте упруго выгибался под свежим весенним ветром. Десяток длинных весел с каждого борта ударяли по воде не совсем в лад, но челн довольно бодро шел вниз по течению наперерез переправлявшейся орде.

Отряд, высланный, как теперь уже стало очевидным, на перехват судна, выпустил по нему тучу стрел, однако челн ловким и своевременным маневром вышел из-под обстрела и вновь приблизился к берегу, от которого отплывала крымская конница, начавшая переправу. «Молодец! — мысленно похвалил Разик неизвестного кормчего. — Даже Михась не смог бы лучше управлять этим суденышком».

А челн на полном ходу врезался в плотные ряды ордынцев, переплывающих плес, и продолжил движение прямо по головам людей и лошадей. Он давил и топил их не только форштевнем и днищем, но и каждым ударом тяжелых весел. Лешим с большого расстояния было не очень хорошо видно все происходящее на самом челне и вокруг него, но они разглядели, что стоявшие вдоль невысоких бортов люди методично били в воду копьями или баграми, уничтожая тех, кто не попал под днище или оказался вне зоны ударов длинных весел.

Вдобавок к этим трем поражающим факторам челн, который теперь уже с полным основанием можно было назвать кораблем, то есть боевым судном, обрушил на врага еще и залпы из пищалей и ружей. Его борта окутались клубами дыма, и река на обширном пространстве, там, куда уже не доставали весла, покрылась рябью от всплесков картечи.

Грохот залпа на миг заглушил захлебывающиеся истошные крики тонущих степняков и дикое пронзительное ржание искалеченных коней, идущих ко дну.

А корабль продолжал свое сокрушительное движение сквозь плотную массу переправляющейся орды. Причем он шел уже не прямым курсом, а переменными галсами, постоянно лавируя вправо-влево, чтобы уничтожить как можно больше врагов. Пройдя весь плес, на котором происходила переправа, корабль изящным маневром развернулся на стрежне и уже медленно, но по-прежнему уверенно плавными зигзагами двинулся вверх по течению, перекидывая с борта на борт свой единственный неуклюжий прямоугольный парус, мастерски используя для лавирования крутой бейдевинд, помогая себе участившимися ударами весел.

И ордынцы дрогнули, повернули обратно, не достигнув даже середины реки. Их призывал к этому гортанный рев трубы с холма и взмахи бунчука военачальника, видимо испугавшегося неожиданных и ничем не оправданных больших потерь личного состава в самом начале набега. Но, как показалось Разику, орда пустилась наутек, спасаясь от страшной смерти, по собственному почину, еще до подачи соответствующего сигнала.

Корабль поднялся вверх по плесу, уничтожив по пути замешкавшихся и не успевших достичь спасительного берега врагов, вновь развернулся и встал на якорь на середине реки. Неизвестный пока человек, командующий этим суденышком, недвусмысленно давал понять, что продолжит топить орду при следующей попытке переправиться через русскую реку. Стрелы, пущенные с берега, до корабля уже не долетали. Дистанция была великовата и для ответного ружейного залпа, а пушек на борту, по всей видимости, не имелось. Поэтому корабль стоял молча и гордо, свернув свой белоснежный парус, сложив весла вдоль бортов.

И лишь сейчас, глядя на мачту, с которой спустили парус, Разик заметил, что на ней развевается красное полотнище боевого стеньгового флага! Международный морской сигнал: «Веду сражение». Хотя на русском купеческом речном судне, превратившемся в корабль, и стеньги-то не было. Его сравнительно невысокая мачта была изготовлена из единственного соснового ствола. Такой флаг мог поднять только военный моряк.

«Но откуда, разрази меня гром, этот самый моряк взялся на Оке? Неужели?! Да нет, не может быть! Это же прямо как в сказке!» — Разик до боли в глазах вглядывался в силуэт корабля, пытаясь рассмотреть людей на борту. Он впервые искренне пожалел о том, что не успел дослужиться до звания сотника, поскольку тем было положено иметь при себе персональную подзорную трубу, которые в дружине Лесного Стана входили также и в снаряжение особни-ков. Но Разик был простым строевым полусотником, поэтому он пока вынужден был озирать поле боя невооруженным глазом.

Сумятица, царившая на ордынском берегу некоторое время после неудавшейся попытки форсирования, постепенно прекратилась. Орда, подчиняясь командам своих предводителей, застыла в более-менее стройных рядах, не собираясь вновь кидаться в реку. Они явно чего-то ожидали, и Разик, пожалуй, даже мог угадать чего именно. Но время, которое так стремились выиграть степняки и их турецкие советники, сделав свой набег внезапным для русского царя, неумолимо текло. И это время работало на нас.

Так они простояли часа три. Многотысячная орда застыла на правом берегу Оки, четверо леших оставались на левом, а неизвестный русский корабль стоял на середине реки, в самом верху широкого плеса. На его мачте трепетал на ветру боевой военно-морской красный флаг.

А затем произошло именно то, чего и опасался полусотник дружины Лесного Стана. Ряды ордынской конницы расступились, и на берег выкатились тяжелые турецкие полевые пушки на огромных неуклюжих колесах, каждую из которых тащила шестерка лошадей. Батареи принялись разворачиваться на верхней излучине перед плесом, чтобы своим огнем отсечь корабль от переправы. Разик насчитал три десятка дальнобойных орудий. «Неужели команда судна рискнет прорываться сквозь такой огонь?» — невольно сжав в волнении пистольную рукоять, подумал он.

Наконец все пушки были установлены, их запряжки отъехали от берега. Вновь раздался гортанный рев ордынских труб, подавших сигнал к началу переправы. Сразу же на мачте корабля взвился белоснежный парус, весла опустились в воду, и корабль слегка повернулся носом против течения, люди на борту выбирали якорь, готовясь к героической атаке.

Конница тронулась с места, вошла в воду. Корабль, набирая ход, двинулся вниз по течению ей наперерез. Рявкнули с вражеского берега пушки, окутавшись густыми клубами дыма, тут же подхваченными ветром и снесенными вниз по реке. Кормчий на всем ходу резко развернул челн носом к берегу, действуя не только рулем и парусом, но и подав, очевидно, соответствующую команду гребцам. Он достиг этим маневром двойного эффекта: замедлил ход, чтобы пушкари, рассчитавшие прицел по определенной скорости движения, пальнули мимо, и уменьшил зону поражения, поскольку ядра теперь летели не в борт, а в нос. Десяток высоких фонтанов, взметнувшихся со значительным упреждением, всколыхнули поверхность реки. Весь залп прошел мимо.

— Молодец, брат! — в порыве радости непроизвольно выкрикнул Разик неизвестному кормчему, хотя тот, конечно же, не мог его слышать.

Корабль вновь резко развернулся носом по течению и продолжил атаку на переправу. Через пять минут он врежется в плывущую орду и тем самым обезопасит себя от огня батарей. Не будут же пушкари стрелять по своим!

Разик с криком «Ура!» вскинул руку, приветствуя эту победу, но уже в следующую секунду внезапно застыл, сжав в отчаянии кулаки. Полусотник вдруг понял, что всплесков от ядер на воде было явно намного меньше, чем пушек на берегу. Турецкие военспецы прекрасно знали свое дело. Наверное, они имели немалый опыт стрельбы из морских береговых батарей, расположенных то ли на Черном, то ли на Азовском море, и предвидели, что корабль начнет маневрировать, уклоняясь от их огня. Поэтому две трети орудий не стреляли, их расчеты ожидали завершения этого маневра, чтобы обрушить второй, более мощный залп по зоне вероятного уклонения. И этот залп прозвучал.

Корабль вздрогнул всем корпусом, словно напоролся на мель. Мачта его накренилась, парус повис лохмотьями, обломки весел и куски бортов разлетелись на десятки сажен вокруг. На палубе вспыхнул пожар, несколько пушек, очевидно, стреляли калеными ядрами или зажигательными снарядами — брандскугелями.

Но кормчий и часть гребцов явно остались в живых и, спасая экипаж, направили свой тонущий, объятый пламенем корабль к своему берегу, а с противоположного уже плыла через реку орда, яростно воющая тысячами голосов. Корабль двигался медленнее, чем переправлявшаяся конница. Парус его был порван, часть весел утрачена, экипаж вынужден был еще и бороться с огнем. Прежде чем поврежденный челн достиг спасительного берега, турки успели перезарядить пушки и дали по нему еще один залп. Однако дистанция уже была предельная, ядра значительно рассеялись в полете и лишь два или три из них накрыли цель. Корабль вновь вздрогнул, накрененная мачта рухнула прямо на палубу. Но все же он продолжал упорно двигаться вперед, и через несколько минут его форштевень, над которым по-прежнему возвышался чудом уцелевший веселый резной конек-горбунок, уткнулся в прибрежную отмель.

Разику было видно, как с невысоких бортов прыгали в воду люди, но не бежали сразу к берегу, а, вероятно, принимали раненых от тех, кто оставался на борту. Ордынская конница была уже близко. Уцелевшим бойцам с корабля, сгибавшимся под тяжестью раненых товарищей, надо было еще пересечь широкий пойменный луг, чтобы укрыться в лесу. Степняки, достигнув берега, могли легко догнать их вскачь, перебить всех до единого на открытом пространстве этого луга, ярко зеленеющего молодой весенней травкой.

— Выставляйте заслон! — что было сил крикнул Разик, хотя люди с корабля, конечно же, не могли его услышать.

Полусотник с бойцами находился в самом центре переправы. Они успели бы доскакать до выбросившегося на берег корабля, находившегося на левом фланге переправы, и, жертвуя собой, прикрыть отход героического экипажа. Однако Разик не имел права посылать своих бойцов на верную гибель, каждый из них был на счету и должен был выполнять основную задачу — оборонять засеку. Там, на сильной, заранее подготовленной позиции у них был реальный шанс надолго задержать орду, нанести врагу большой урон, выиграть драгоценное время.

Но заслон все же встал. Над лугом внезапно взметнулся тот самый боевой корабельный красный флаг, по-видимому снятый с упавшей мачты и теперь прикрепленный на копье, воткнутое древком в мягкую луговую почву. Возле флага была хорошо видна одинокая неподвижная фигурка. Неизвестный боец, прикрывая товарищей, своими действиями намеренно привлекал внимание, выманивал на себя уже близких врагов. Возможно, экипаж успеет достигнуть леса, но у оставшегося в заслоне бойца не было ни единого шанса спастись.

И Разик, холодный и расчетливый, каким и положено быть профессиональному командиру, обязанному без эмоций и всхлипов постоянно распоряжаться жизнью и смертью подчиненных ему людей, все же не выдержал. Он не имел права рисковать своими бойцами, но собой-то он вполне мог рискнуть! На засеке оставался десятник Желток, в крайнем случае он примет командование на себя. Разик умом прекрасно понимал, что собирается совершить, мягко говоря, неблагоразумный поступок, абсолютно неприемлемый в сложившейся ситуации, но сердце почему-то толкало дружинника рвануться на выручку — против всех уставов и заученных с детства правил.

— Боец! Спешиться! — резким, не терпящим возражения тоном скомандовал Разик стоявшему бок о бок с ним лешему. — Поводья — мне, сам — на коня к Василю. Василь! Ты — старший. Галопом на засеку! Немедленно!

И, видя, что бойцы чуть замешкались, он буквально взревел, перекрывая вой приближавшейся орды:

— Выпалняяять!!!

Уже подняв своего скакуна с места в карьер, ведя в поводу второго коня, Разик все же оглянулся через плечо, чтобы убедиться в том, что бойцы исполняют его приказ и несутся галопом к дороге, ведущей на засеку. И полусотник помчался по лугу вдоль реки, туда, где развевалось на копье обгорелое, посеченное осколками красное полотнище.

Боец возле флага стоял во весь рост. Укрепив на подпорке тяжелую старинную пищаль с тлеющим фитилем, он направлял ее в сторону берега, к которому вот-вот должна была подплыть первая шеренга ордынской конницы. Еще три или четыре таких же громоздких ружья стояли прикладами в землю возле его левой ноги. Он локтем придерживал их за стволы, чтобы было удобнее потом, после выстрела, бросить разряженную и нацелить другую, готовую к стрельбе пищаль. Боец был в обычной мужицкой одежде, рваной и мокрой, местами обгоревшей, но Разик вскрикнул, вернее, буквально завопил от радости нечто нечленораздельное, когда, приблизившись, он разглядел на голове у мужика серо-зеленый берет дружины тайного Лесного Стана. Сердце не зря толкало полусотника броситься на выручку этому неизвестному ратнику в нарушение всяческих военных законов. Неизвестный обернулся на крик, и Разик узнал Михася.

— В седло, брат, — в эти простые слова Разик вложил всю свою душевную боль и радость, губы его непроизвольно задрожали, на глаза навернулись слезы, сделав на миг всю угрожавшую им многотысячную ордынскую конницу расплывчатой и нереальной.

— Ну вот я вас и нашел, — голос Михася также дрогнул, он смотрел на невесть откуда взявшегося друга, как на светлое чудо, не в силах оторвать взгляда.

Но уже в следующий миг Михась с тревогой оглянулся, чтобы увидеть, как далеко успели уйти по лугу его товарищи, которых он прикрывал. Он схватил пищали в охапку, как вязанку хвороста, подал их Разику, а сам вскочил в седло, хотя и легко, но все же с некоторой едва заметной заминкой. Ведь он не ездил верхом уже давно, с прошлого лета.

— Открываем огонь, затем отходим наискось, к центру, загибая им фланг, уводя в сторону от прикрываемых, — полувопросительно-полуутвердительно произнес Михась, забирая у друга свой арсенал.

Разик согласно кивнул, снял с плеча мушкет, расстегнул подсумок с ручными бомбами. Они стояли бок о бок, соприкасаясь стременами, изредка бросали друг на друга короткие взгляды и счастливо улыбались, а вражеская конница уже выскакивала из воды на берег.

Ордынцы снимали с седел или поплавков луки, осматривали тетиву — не намокла ли? — и первым делом вскакивали на своих коней, поскольку стрелять пешими им было непривычно. Понятно, что это был самыйудобный момент для того, чтобы внести замешательство в их ряды.

Оба леших, не сговариваясь, одновременно вскинули ружья. Они находились на самом краю левого фланга переправы, который был даже чуть укорочен догоравшим на берегу кораблем, как бы продолжавшим прикрывать свой отступавший экипаж. Поэтому лешие принялись выкашивать картечью этот левый фланг, тех, кто потенциально мог ударить прямо в спину их отходившим товарищам. Им удалось своим метким огнем задержать противника. Задние шеренги, видя, как бьются на кромке берега раненые кони и валятся из седел убитые степняки, вовсе не стремились побыстрее выбраться из воды. Их сносило течением вниз. А экипаж корабля уже был в нескольких шагах от спасительного леса.

— Все! Отходим! — Разик забросил за спину мушкет, вынул из подсумка ручную бомбу и приготовился привести в действие ее секретный механический запал, известный только в Лесном Стане.

Михась также повесил за спину две пищали, а остальные, не имевшие антабок и, соответственно, ремней, пришлось бросить. И еще леший выдернул из земли копье, на которое был наспех привязан боевой стеньговый флаг его погибшего корабля. Выждав, когда противник, уже успевший построиться, бросился на них в атаку, Разик с размаху швырнул бомбу, и они поскакали, как и договаривались, не прямо в лес, а чуть наискосок, по направлению к центру переправы, продолжая уводить погоню за собой. Дистанция для броска была великовата, но фитиль горел семь секунд, и за это время быстроногая ордынская конница сама доехала до бомбы, едва заметно дымившейся в ярко-зеленой травке.

Неожиданный взрыв, грохнувший на, казалось бы, пустом месте, не только убил полдюжины ордынцев, но и задержал остальных, сильно охладив их пыл. В результате лешие, как и рассчитывали, получили возможность оторваться от преследователей. Михась и Разик прекрасно понимали, что от степняков им не ускакать, в их задачу входило лишь отвлечь погоню на какое-то время, а затем, используя имеющуюся у них фору, по кратчайшему пути достичь леса, бросить коней и скрыться в зарослях, как это уже сделали их товарищи с погибшего корабля.

Лешие скакали наискось через луг, ожидая момента, когда им придется повернуть прямо в лес. К их удивлению, несметная ордынская конница, выбравшись на берег и чуть отъехав от уреза воды, не помчалась вперед, втягиваясь на дорогу, на которой стояла засека, а застыла неподвижно в оборонительных порядках, ожидая, когда задние шеренги закончат переправу. Очевидно, турецкие военные советники все же смогли, использовав свежайший пример, внушить вольным степным орлам прописную истину: без разведки — ни шагу.

Убедившись, что за ними больше не собираются гнаться, Разик крикнул другу:

— Давай за мной, вдоль опушки, к дороге!

И они поскакали по лугу, рядом с опушкой, параллельно берегу, на глазах выстроившейся вдоль реки несметной орды, которую им все же удалось задержать на переправе! Им — горстке ополченцев, вчерашних крестьян, ремесленников и купцов из окрестных сел и городков и дружинникам из тайного Лесного Стана, основанного великим князем Александром Невским.

Когда берег реки остался далеко позади и лешие уже мчались, изредка оглядываясь, по узкой лесной дороге, Михась неожиданно произнес:

— Брат десятник, разреши доложить. Твой приказ выполнен, противник задержан на переправе на десять минут!

— Полусотник, — автоматически поправил его Разик и переспросил изумленно: — Какой приказ? Ты же сам встал в заслон!

— Ты приказал мне под Москвой, на той речушке, возле моста, прикрыть наш десяток и задержать опричников. Докладываю об исполнении.

Разик почувствовал, как к его горлу подкатывает плотный комок, ответил хрипло:

— Спасибо, брат.

— Служу Руси и Лесному Стану.

А впереди уже мелькнул просвет в деревьях, и показалась поляна, на которой возвышалась засека.

Лешие за частоколом, заслышав стук копыт, взяв мушкеты на изготовку, застыли в напряженном ожидании. Что за всадники покажутся на поляне перед засекой? Разумеется, Василь доложил своему командиру, десятнику Желтку, обо всем произошедшем на реке и о поступке Разика, бросившегося на выручку неизвестного ратника с героического корабля. Конечно, все они надеялись, что Разик сумеет вернуться живым и невредимым, но все же лешие предполагали, что ему придется бросить коня, поскольку он не мог тягаться в скачке со степняками, и добираться до засеки пешим ходом через лес.

И вот, наконец, на поляну галопом вылетели два всадника. В одном из них нетрудно было узнать лихого полусотника дружины Лесного Стана. А вот второй...

Десяток отнюдь не слабых глоток завопили почти одновременно. В этих нечленораздельных криках слились воедино и «ура», и «черт побери», и еще Бог знает что. Желток, бросив мушкет, вспрыгнул на частокол, толкнулся с обеих ног, распластался в воздухе, перелетел головой вперед через ров, приземлился на согнутые предплечья и, гася инерцию прыжка, стремительно перекатился почти под самые копыта коней. Он ловко вскочил с земли, широко развел в стороны обе руки, а с седла в его объятия буквально свалился всадник в порванной мужицкой одежде, покрытой пороховой копотью, гарью, грязью и кровью. С его головы при падении слетел серо-зеленый берет с косой синей нашивкой. Крепко обнявшись, Желток и Михась покатились по молоденькой травке, наперебой крича друг другу какие-то слова, смысл которых едва был понятен даже им самим. Через частокол вслед за своим десятником уже прыгали бойцы, бежали к ним. С вышки что есть силы свистел в сигнальный свисток нечто невообразимое наблюдатель, который хотел, но, разумеется, не мог спрыгнуть вниз с двадцатисаженной высоты. При этом он не забывал, поворачиваясь во все стороны, постоянно оглядывать окрестности, ибо отвечал в светлое время суток за безопасность заставы не только с фронта, но и с тыла.

— Вот глупая белка, — еле вырвавшись из объятий Желтка, с притворной обидой произнес Михась. — Неаккуратно помял товарища!

Взрыв веселого смеха был ему ответом. Друзья вновь были вместе! И еще долго Михась пожимал руки, обнимался с каждым из бойцов десятка.

Через полчаса Михась, помывшись в ручье и переодевшись в чью-то «второсрочку» — слегка потрепанный, но чистый запасной комплект обмундирования второго срока носки, имевшийся в запасе у каждого бойца, сидел у костра в тылу засеки в окружении друзей-товарищей.

— Сколько у нас времени до вражеской атаки? — первым делом спросил он.

— Думаю, часа два-три, — ответил Разик. — Ордынцы будут подтягивать тылы, чтобы их не отрезали на переправе. Пойменный луг довольно широкий, поэтому внезапной атаки они не опасаются. Переправятся полностью, выстроятся в боевые порядки, а затем пошлют вперед усиленную разведку. Мы ее, естественно, встретим, как полагается. Так что пока отдыхай да подкрепляйся.

Михась кивнул и принялся за обе щеки уплетать прямо из поставленного перед ним котелка кашу с мясом. Война — войной, а обед — по расписанию.

Выждав пару минут, Разик первым делом поинтересовался дальнейшей судьбой ополченцев с корабля, скрывшихся в лесу.

— Ерема, начальник ополчения, сказал мне, что они направятся в близлежащую станицу и там будут держать оборону вместе с пограничниками.

— Что за станица?

— Не знаю. Сам-то я в той станице не был, а как до нее добраться — расспрашивать не стал. Не было времени да и смысла. Я с того луга никак не смог бы уйти.

Михась говорил о своей гибели, которой он только что чудом избежал, без какого-либо пафоса. Он не рыдал, не заламывал рук, а спокойно с аппетитом ел кашу, запивая ее горячим целебным взваром из весенних трав. Но в этом не было никакой рисовки. Михась был профессиональный воин, его с раннего детства готовили именно к войне, на которой неизбежно гибнут люди. Риска гибели предотвратить нельзя, но его можно снизить хорошей боевой подготовкой, и Михась был подготовлен очень хорошо. Из скольких смертельных ловушек, из которых, казалось, не было выхода, он уже вырывался за свою короткую жизнь! Даст Бог, и еще вырвется. Сам не сможет, так друзья выручат. И эта святая вера в помощь друзей, которые поспешат тебе на выручку, где бы ты ни был, поддерживала и будет поддерживать дружинников Лесного Стана в любой ситуации в самые тяжелые минуты.

Михась, как и его товарищи, не то чтобы не испытывал чувства страха в бою, просто он был полностью сосредоточен на выполнении боевой работы, и остальные эмоции естественным образом отключались от его сознания. Пару часов назад, когда он пошел на верную гибель, прикрыв собой отходящих ополченцев, дружинник не испытывал ни низменного страха, ни возвышенной гордости за героическое самопожертвование. Он просто делал свое дело, причем делал хорошо, именно так, как его всю жизнь учили. В сложившейся ситуации необходимость заслона была очевидна, как дважды два. Понятно, что лучше Михася, оставшегося к тому же почти невредимым, эту задачу никто из ополченцев выполнить не мог. Вот он и встал в заслон.

А страх к Михасю приходил во сне. Во сне он иногда боялся, причем неведомо чего, до дрожи, до дикого беззвучного крика, оглушаемый чувством полного бессилия. Михась никогда не мог вспомнить подробности этих снов. А еще во сне он часто... ругался, закатывал истерики.

Наверное, страх и ругань во сне были своеобразной разрядкой мозга, которому так или иначе необходимо испытывать полную гамму эмоций. В обычной жизни Михась подавлял не только чувство страха. Он, зная свой взрывной характер, все время старался сдерживаться в отношениях с окружающими, а во сне испытывал именно те эмоции, которые заглушал в себе во время бодрствования. И в этом не было ничего удивительного, ведь всем прекрасно известно, что если человеку не хватает позитивных впечатлений, то он часто получает их во сне, то есть видит далекий дом, родных и любимых людей. Вероятно, то же самое случается и с отрицательными эмоциями, также необходимыми для своеобразного уравновешивания высшей нервной деятельности организма.

Разик сидел и смотрел, все еще не веря своим глазам, как его друг, которого они так долго искали, вновь находится среди них, живой и невредимый, и ест кашу. Но, по понятным причинам, он не мог полностью следовать известному русскому обычаю, гласящему: «Ты меня вначале накорми, напои да спать уложи, а наутро расспрашивай». Для расспросов времени у них оставалось совсем мало.

— А как ты-то сюда попал? Мы ведь тебя с самой осени в окрестностях Москвы усердно разыскивали. Как говорится, носом землю рыли.

— Вначале в ските у отшельника отлеживался, затем в одном селе почти месяц провел, потом — опять в скит, а по весне и двинул на Засечную черту. До нее ведь гораздо ближе, чем до Лесного Стана. Думал, что обязательно здесь нашу дружину встречу.

— А в котором селе ты был-то, брат?

Михась назвал село. Бойцы тут же посмотрели на своего командира, кто вопросительно, кто удивленно.

— Так ведь мы туда тоже заезжали, — растерянно произнес Разик, который обладал удивительной памятью относительно местности и географических названий.

— Да ладно, потом разберемся, — беззаботно махнул рукой Михась. — Вы же строевые бойцы, а не особники, чтобы сыск вести.

— А особник-то с нами был.

— Кто? Уж не Фрол ли?

— Да нет, не Фрол. Катерина.

— Катька?! — Михась заулыбался радостно. — Как она? Надеюсь, жива и здорова? Куда же вы ее потом отправили?

— С ней все в порядке. Сейчас гостит в Москве, в усадьбе боярина нашего, Ропши. Ну, не гостит, конечно, а выполняет служебное задание. Продолжает поиски любимого брата.

— Спасибо за радостную весть о сестренке!

— Погоди благодарить, — загадочно усмехнулся Разик. — Это еще не все новости, тебя касаемые.

— Да уж, — подхватил Желток. — Даже и не знаем, как и чем ты нас за такие вести награждать будешь!

— Ну, выкладывайте, не томите! — Михась по тону друзей, конечно же, понял, что они готовятся сообщить ему нечто радостное, но сердце его все равно тревожно забилось, голос почему-то дрогнул.

Желток украдкой подмигнул Разику и бойцам и взял на себя почетную обязанность провозглашения важной вести.

— В монастыре нашем решили, дружинник Михась, что ты уже достаточно повзрослел, остепенился. Будто бы поумнел даже. Хотя в этом, пожалуй, тебя перехвалили, поскольку ты до сих пор продолжаешь дразнить своего лучшего друга, имеющего к тому же немалый воинский чин, глупой белкой! — Желток замолчал, печально покачал головой.

Он всегда шутил с самым что ни на есть серьезным лицом.

— Так вот, — торопливо продолжил бравый десятник, заметив нетерпеливое движение Михася, сделавшего вид, будто он собирается надеть на голову другу котелок с остатками каши. — Они решили, что ты вполне созрел для того, чтобы жениться. На леди Джоане, естественно.

Михась, вместо того чтобы обрадоваться долгожданному известию, понурил голову:

— Вспомнит ли она меня? Столько времени прошло! Да и когда теперь я смогу отправиться к ней в Англию...

— Какая Англия, братцы? — с наигранным удивлением обратился Желток к окружавшим его бойцам. — Я вообще не верю, что есть такая страна. Да еще и на острове! Чушь какая-то, выдумки географов. Любой мало-мальски грамотный человек знает, что леди Джоана живет вовсе не в какой-то там мифической Англии, а, как все нормальные люди, гостит у своей подруги.

— Какой подруги? — воскликнул растерянно Михась, совершенно сбитый с толку.

— У меня просто нет слов от возмущения! До такой степени не интересоваться духовным миром любимой девушки! Не знать ее лучших подруг! — Желток широким жестом призвал присутствующих разделить его негодование. — У Катерины, естественно.

— Какой Катерины?!

— Ну, ты даешь, боец! Держите меня, люди добрые, а не то я за себя не ручаюсь! Этот человек не знает имени своей родной сестры!

Желток, поднявшись во весь рост, произнес последнюю фразу с таким пафосом, с такой жестикуляцией, что ему позавидовал бы любой трагик из пока еще лучшего в мире лондонского театра. Впрочем, вероятнее всего, он вскочил на ноги с целью избежать реальной опасности нахлобучки на голову котелка с кашей.

Разик положил руку на плечо Михася, потерявшего дар речи.

— Джоана еще осенью приехала со мной из Англии, чтобы разыскать тебя. Все это время она была с нами в поисковой группе, а сейчас действительно живет в Москве вместе с Катериной.

Михась не успел отреагировать на это известие. С караульной вышки раздался условный свист, означавший опасность с тыла. Впрочем, через несколько секунд наблюдатель крикнул, что по дороге к ним скачет одиночный всадник и через пару минут добавил, что всадник этот — в обмундировании их дружины.

Вскоре на отрезке дороги, который был виден с засеки, показался верховой. Дружинники увидели, что это Кашка, боец их десятка, две недели тому назад назначенный сопровождать гонца-пограничника в Москву. Он приблизился к группе ожидавших его товарищей, осадил коня, спешился, обратился было с докладом к начальству, но тут увидел Михася.

Когда улеглись радостные эмоции вновь прибывшего лешего по поводу неожиданной встречи с товарищем, которого они разыскивали полгода, он все-таки отрапортовал Разику о выполнении поручения.

— В общем, все получилось, как ты и предсказывал, брат полусотник. Пограничника пришлось выручать. Ну, тут особники, с нашей, между прочим, помощью, как всегда, оказались на высоте. Выдернули Ванятку из самой Александровской слободы. Кстати, большую помощь в этом деле оказала некая английская леди, — Кашка сделал паузу, улыбнулся Михасю. — Замечательная у тебя невеста, брат. Хоть сейчас записывай в особую сотню, в пару к Катерине. Они вдвоем и боярскую думу, и Малюту с опричниной — кого угодно вокруг пальца обведут.

И Кашка кратко поведал о тайной операции, в которой он сам играл скромную роль английского дворянина без слов из свиты леди Джоаны.

— Потом, как и было приказано, сопроводил я Ванятку обратно, до самой станицы, а там мне станичный старшина рассказал, где вы находитесь и как до вас доехать, — закончил рапорт Кашка.

— Отлично! Теперь весь десяток в сборе. Встретим басурман так, как завещал нам великий князь Александр Ярославович. Брат десятник, расставь бойцов на позиции! — скомандовал Разик Желтку, и сам первый направился на бруствер засеки, к частоколу, над которым развевался на копье тот самый боевой корабельный флаг, который пять часов назад поднял Михась, бросая вызов стотысячной орде.

— Слышь, Кашка, — вполголоса обратился к товарищу Михась. — Ты когда был в станице, не видел ли, пришли туда ополченцы с реки? Среди них должна была быть одна девушка... Не заметил?

— Нет, там были только пограничники. Да я, собственно, старшине два слова сказал, дорогу узнал и сразу же галопом — к вам, на засеку. Только и успел, что с Ваняткой обняться на прощание.

— Ну, значит, еще не добрались, — вздохнул Михась. — Хотя, конечно, путь не близкий, да и по лесу с ранеными сильно не разбежишься.

Он хотел еще спросить товарища о сестре и о невесте, но в этот момент с вышки раздался свист наблюдателя, означавший, что на засеку движется неприятель.

— Дружина, к бою!

Эта команда заставила их отбросить все посторонние мысли, еще секунду назад целиком заполнявшие сознание, волновавшие душу и заставлявшие учащенно биться сердце. Мир сузился до размеров прорези в прицельной планке. На лесной дороге послышался нарастающий топот копыт ордынской конницы, мчащейся на них во весь опор.

Утро было хмурым и холодным. Время от времени моросил мелкий противный дождь. Серый туман стелился по земле, полз по стволам деревьев, влажной пеленой закрывал невысокие кусты. Поляна перед засекой, ров и вал — все тонуло в тумане. Но Разик, стоявший за частоколом возле прикрепленного к одному из кольев копья, на котором по-прежнему развевался боевой корабельный флаг, не опасался внезапной атаки. И не только потому, что выдвинутый далеко вперед парный дозор своими выстрелами предупредил бы засеку о продвижении противника. Просто конница сегодня уже не могла, разогнавшись на лесной дороге, вылететь на поляну и, с разбегу преодолев зону обстрела, напасть на них, заставить драться врукопашную. Выход с дороги на поляну закрывала баррикада, состоявшая из трупов людей и лошадей. Вчера лешие до темноты отбивали яростные атаки неприятеля, громоздя завалы из вражеских тел на дистанции эффективного прицельного выстрела.

Вначале они мушкетным залпом отогнали передовой дозор, оставивший на дороге, на опушке леса, полтора десятка убитых и раненых. Затем леших атаковал отряд численностью в несколько сотен, а может быть, и в тысячу сабель. Древние тюфяки выплевывали навстречу ордынцам каменную картечь, содрогаясь и подпрыгивая на своих дубовых колодах-лафетах. Шесть выстрелов подряд грохнули из каждого ствола по плотной массе конницы, пытавшейся развернуться из походной колонны в боевой порядок на поляне перед засекой. Камни летели как попало, часть их уходила над головами врагов, срезая ветки сосен, но все же основной заряд попадал в цель. Слишком уж велика была она, промахнуться по ней было невозможно. Уже в первый час боя выход с дороги на поляну был завален убитыми и ранеными людьми и лошадьми. Раненые бились в агонии, их предсмертные крики существенно снижали боевой порыв тех, кто находился в задних рядах. Но все же ордынцы — прирожденные наездники — умудрились как-то перескочить через этот невысокий пока завал и даже кое-где продраться через лес и бросились к самой засеке. Но этих, самых отчаянных и безрассудных, было совсем немного, и их, как на учениях, спокойно расстреляли из пистолей перед самым рвом.

Потом, готовясь к неизбежным повторным атакам, лешие, воспользовавшись завоеванной передышкой, принялись вновь заряжать тюфяки остатками пороха, но они не успели закончить эту очень длительную процедуру, раз в десять превышающую по продолжительности и трудоемкости процесс заряжания новых пушек. Орда вновь пошла в атаку, и тогда Разик под слабеньким прикрытием ружейного огня послал пятерых бойцов под командой головного, Михася, с ручными бомбами в контратаку к опушке. Они должны были этими последними бомбами взрывать неприятеля, преодолевающего завал на выходе на поляну. Десяток взрывов, прогремевших на опушке, отогнал врага. Баррикада из трупов существенно увеличилась, стала почти непреодолимой, но и лешие понесли первые потери. Один боец был убит метко пущенной стрелой, троим, вернувшимся на засеку, пришлось потом вырезать зазубренные наконечники из плеч и бедер. Лишь Михась не получил ни единой царапины, словно судьба сжалилась над дружинником, только недавно оправившимся от многочисленных тяжелых ран.

Уже в сумерках огнем из тюфяков была отбита последняя на сегодня атака. Лешие получили небольшую передышку. Первым делом они похоронили погибшего товарища. Могилу вырыли быстро, песчаная почва легко поддавалась даже малым саперным лопатам. На невысокий холмик водрузили православный крест, сколоченный из наскоро ошкуренных толстых сосновых веток, на него повесили серо-зеленый берет. Прощальный салют павшему герою произвели лишь одним выстрелом из пистоля, пороха уже не было.

Теперь Разик стоял на валу за частоколом, вглядывался в туман и ждал, что же предпримет враг. Полусотник надеялся, что ордынцы, разумеется не знавшие, что у защитников засеки кончился порох, не станут повторять вчерашних лобовых атак, а попросту подтянут к засеке те самые турецкие пушки, из которых вчера расстреливали корабль Михася. Их наверняка уже переправили через реку вместе с обозом, и они будут готовы к артиллерийской дуэли. Только вот дуэли-то этой не получится, и не потому, что у леших кончились боеприпасы. Даже если бы заряды в тюфяках и были, они все равно по дальности и меткости огня не могли тягаться даже с самой плохонькой пушчонкой. Поэтому еще до рассвета шестеро леших во главе с Желтком отправились в лес, где возле дороги заранее была подготовлена засада, предназначенная на какое-то время задержать развертывание батарей противника, а еще было необходимо отбить у турецких пушкарей порох. На засеке остались лишь Разик и трое бойцов, раненных во время вчерашней контратаки. У них было по одному мушкетному заряду и по два пистольных выстрела. Все остальные боеприпасы они отдали тем, кто уходил в засаду.

Уже знакомой дорогой лешие бесшумно проскользнули через бор, затаились возле подпиленных деревьев. Дорога была пустынна. Очевидно, орда расположилась лагерем возле реки, на широком пойменном лугу; а не полезла в чуждый и враждебный для степняков лес.

Но вот послышался приглушенный топот копыт, и из тумана, скрадывавшего не только предметы, но и звуки, показался десяток всадников. Ордынская разведка двигалась осторожно, плавной рысью. Луки в руках всадников были натянуты, острые жала стрел целились в просветы между деревьями. Беспрепятственно миновав засаду, ордынцы скрылись за поворотом дороги. Примерно через четверть часа раздался одиночный ружейный выстрел, по-видимому, разведгруппа сунулась на поляну перед засекой.

Вскоре всадники вновь появились перед засадой. Они уже неслись без опаски, галопом, во весь опор, забросив луки за спину, и было их не десять, а девять. Одну лошадь без всадника вели в поводу. Предпоследний ружейный заряд на засеке был потрачен не зря.

Лешие в засаде замерли в напряженном ожидании. Сейчас разведчики доложат, что дорога свободна, а в укреплении по-прежнему находится упорный и страшный противник. Знать бы, кто появится следом за разведкой, штурмовая колонна или все же, как предполагал Разик, полковой наряд — полевая артиллерийская батарея?

Вскоре на дороге вновь послышался топот копыт, но к нему примешивались еще и другие звуки. Это грохотали, подпрыгивая на ухабах, колеса тяжелых повозок.

— Молодец, Разик! — звонким шепотом восторженно воскликнул Желток. — Все правильно рассчитал наш командир. Бойцы! К деревьям! Валить по моему свистку! Второй свисток — общая атака.

Он хотел было еще раз повторить задачу, стоявшую перед каждым из бойцов, но сдержался, поскольку все действия шестерки леших в предстоящем бою были подробно оговорены накануне. Сухо щелкнули взводимые курки пистолей, коротко лязгнули выхваченные из ножен клинки.

Впереди и позади батареи ехали по три десятка верховых для охраны. У всех ухоженные кони, прекрасное дорогущее оружие и амуниция, удобные и надежные панцири и шлемы, сверкающие сталью, золотой и серебряной насечкой. Это ханские нукеры, то есть гвардия. Эти — самые опасные. Конечно, упавшие деревья отсекут их от орудий, но нукеры начнут бить леших стрелами сверху, прямо с седел. Выход один: сразу сцепиться в ближнем рукопашном бою с артиллеристами и орудийной прислугой. Тогда охрана вынуждена будет прекратить стрельбу. А на отходе дать залп из пистолей по авангарду. В общем, в теории диспозиция ясна, а вот на практике...

Раздался свист! Лихой, разбойничий, от которого вздрогнули и сбились с аллюра ордынские кони.

— Братцы, навались!

Вздрогнув кронами, наклонились, вначале медленно, затем ускоряясь, рухнули вниз подпиленные сосны. Желток, как всегда, все рассчитал идеально, авангард и арьергард были отсечены от пушек, нукеры бестолково метались, пытаясь укротить испуганных коней, хватались за луки, не понимая, куда и в кого стрелять. Стволы упавших сосен и огромные ветви с густой хвоей закрывали противнику не только проезд, но и обзор. Одно дерево рухнуло наискось, накрыв две-три пушки и снарядную повозку.

Второй свисток! Михась и Василь рванулись прямо к зарядным ящикам, остальные четверо прикрывают их с флангов и тыла. В руке у Михася был только чухонский нож, взятый обратным хватом, фактически спрятанный за запястьем. Леший казался безоружным, но на то и делался расчет. Огромного роста турок в белоснежной чалме выскочил из-за покореженного лафета навстречу дружиннику, замахнулся кривым ятаганом с широким зеркально-гладким лезвием. На нем золоченый панцирь, на ногах такие же поножи. Он не делал обманных движений, не думал об обороне. Уверенный в своем превосходстве турецкий артиллерист-янычар готов был разрубить пополам безоружного, не защищенного доспехами врага, но не тут-то было! Михась неожиданно бросился ему в ноги. Ятаган без толку присвистнул где-то высоко над головами дерущихся. Далее последовало стремительное, выполненное за долю секунды движение лезвия финки влево-вправо, по бедрам, поверх железных наколенников. Выполняя порез, вернее, разваливая бедро, причем не столько рукой, сколько всей массой брошенного вперед тела, Михась успел почувствовать, как нож, проходя туда-сюда через мышцы, цепляет кончиком бедренную кость. Не разучился биться в рукопашной дружинник Лесного Стана! А этот бросок в ноги с режущим ударом по незащищенным бедрам противника делали своими короткими мечами еще воины Александра Македонского.

Выскользнув из-под тела рухнувшего, дико орущего врага, Михась тут же столкнулся со следующим. Тот бросался на дружинника уже с опаской, не махал ятаганом, а выставил его лезвием вперед, готовый и к атаке, и к защите. Михась перевел нож в прямой хват, сделал обманный финт, круговой взмах с прицелом на кисть. Турок успел отдернуть руку, но дружинник, выводя локоть снизу вверх, подбросил на этом движении все тело, одновременно отпрыгивая чуть в сторону, и в прыжке воткнул лезвие врагу слева в шею, точно над верхней кромкой золоченого ошейника панциря. По преданиям — это любимый удар Ахиллеса. Раньше Михась успевал в таком прыжке нанести два укола подряд, но и одного достаточно. Леший, продолжая движение к повозкам с порохом, перепрыгнул через труп, слева и справа звенели клинки прикрывающих его дружинников.

Вот он, зарядный ящик! Двигавшийся чуть сбоку от Михася Василь, вооруженный саперным топором, нанес два мощных удара по деревянной крышке, окованной железом. При этом во все стороны разлетались мелкие красные капли, ведь топор Василя был обагрен кровью по самую рукоятку. Крышка отлетела, стали видны тугие кожаные кисеты с порохом, аккуратно сложенные и плотно завязанные, фунтов на двадцать каждый. Михась схватил в охапку сразу три кисета, прижал их к груди, но один тут же вспорол ножом, по-прежнему зажатым в руке, пятясь, сделал дорожку и с размаху швырнул мешок под зарядный ящик. Василь тоже схватил свободной рукой за горловины пару мешков, бросил топор, достал пистоль. Пули в стволе не было, только бумажный пыж.

— Отходим!

Дружинники дали залп из пистолей, Василь выстрелил пыжом себе под ноги, туда, где Михась насыпал пороховую дорожку. Огонь понесся по ней к распоротому мешку.

Дружинники, прикрытые клубами дыма от собственного залпа, что есть силы помчались в лес, перепрыгивая через многочисленные препятствия. Кроссовая подготовка в Лесном Стане — это дело святое, не менее значимое, чем стрельба, фехтование и прочая рукопашка. Они успели пробежать полсотни саженей, когда земля под их ногами внезапно вздрогнула, качнулась. Бойцы бросились на землю, как положено, лицом вниз, ногами к взрыву, головы прикрыли ладонями.

Взрывная волна прокатилась над головами, закладывая уши. Желток вскочил первым, бегло осмотрел свой отряд. Слава Богу, все целы!

— Бойцы, за мной, бегом!

Они продирались через лес, подальше от черного дыма и диких криков, несущихся с дороги, с места разгрома турецкой полевой батареи. Четыре кисета с драгоценным порохом несли по очереди, сменяя друг друга. Через полчаса шестеро леших выскочили на поляну, преодолели ров и частокол и, наконец, оказались на засеке, в объятиях своих товарищей. Был выигран еще один бой. Орда, намеревавшаяся достичь Москвы изгоном, за два-три дня, продолжала топтаться на Засечной черте.

Ближе к вечеру на засеке состоялся военный совет. Полусотник Разик, десятник Желток и головной Михась, отойдя в глубь позиции, на опушку леса, присели на мягкий мох.

— Итак, братцы, ставим себя на место противника. Что бы вы предприняли? — сформулировал задачу совета Разик.

Михась, как младший по званию, должен был высказываться первым.

— У них два варианта. Обход или пешая атака через лес широким фронтом. Я плохо знаком с географией района, но мне представляется, что обход — дело долгое. Наверняка эта дорога, по которой они намеревались идти, самая удобная. Да и нет теперь у ордынцев уверенности в том, что и на обходных кривых дорожках их не встретят точно такие же засеки.

И тут, как бы в подтверждение слов Михася, до леших донесся характерный гул отдаленного пушечного выстрела.

— Ого! — воскликнул Разик. — Видать, они все же сунулись в обход. Или же это другая колонна. Судя по направлению и отдаленности звука, в бой вступила та самая пограничная станица, на которой побывал наш отряд. Дай вам Бог удачи и стойкости, братья! Продолжай, Михась.

Михась отозвался не сразу. Он невольно привстал, словно пытаясь разглядеть, что происходит в той неизвестной ему станице, куда должны были выйти после боя на реке ополченцы удалого купца Еремы и Анюта. Разик был вынужден повторно обратиться к дружиннику. Михась наконец уселся и закончил свою мысль:

— Так вот, наиболее вероятный вариант все же не обход, а пешая атака. Они проделают проходы через лес и всей массой навалятся на засеку с флангов. Такой штурм нам, естественно, не отбить.

— Ясно, — кивнул Разик. — Ну а ты что думаешь, брат десятник?

Желток пожал плечами:

— Полностью разделяю мнение предыдущего оратора.

Полусотник лишь вздохнул с притворной печалью:

— И как тут прикажете командовать столь умными подчиненными? Начальству после их выступлений и добавить-то нечего.

С небольшими интервалами продолжали звучать орудийные выстрелы со стороны станицы. Разик помолчал, прислушиваясь к звукам далекого боя, затем решительно поднялся:

— Ну что ж, братцы, военный совет окончен. Пойдемте на позицию, я оглашу приказ на завтрашний день.

С рассветом из леса донесся стук сотен топоров. Ордынцы принялись расчищать проходы через лес для решительного штурма засеки. Стук этот, вначале отдаленный, все приближался, и около полудня на опушке леса стали мелькать пешие вражеские воины. Их становилось все больше и больше, вскоре они уже стояли плотной стеной, изготовившись к атаке. Взревела сигнальная труба, и шеренги, ощетинившись копьями и кривыми саблями, вышли из-под прикрытия деревьев и двинулись на засеку, охватывая ее широким полукругом. Тучи стрел со зловещим свистом взметнулись в воздух и посыпались на частокол, проникая, казалось, в любую щелочку, лишая защитников возможности вести ответный прицельный огонь. И все же лешие дали залп из мушкетов. Но не из-за частокола, как ожидали нападавшие, а с флангов, то есть с самой поляны, по которой противник не стрелял. Лешие лежали в ожидании врага, замаскировавшись за естественными укрытиями. Тюфяки за ночь были вытащены с засеки и тоже расставлены на флангах так, чтобы накрыть перекрестным огнем пространство перед рвом и валом.

Клубы дыма от мушкетного залпа на полминуты скрыли дружинников от наступавшего противника, не дали возможность вражеским стрелкам вовремя прицелиться. Лешие подожгли фитили на тюфяках и со всех ног кинулись за засеку, где их ждали оседланные кони.

— Все, уходим!

Разик пришпорил своего скакуна и первым помчался по лесной дороге, не опасаясь скорого преследования со стороны пеших ордынцев.

Тюфяки еще две минуты защищали позицию, на которой им суждено было принять свой последний бой, изрыгая смертоносную каменную картечь. После того как прозвучали последние выстрелы древних орудий, ордынцы, залегшие в траву, не сразу возобновили свое движение. Не все поднялись в атаку на опустевшую засеку, очень многие остались лежать навечно в русской земле.

В ярости изрубив дубовые колоды тюфяков, вырвав из земли частокол, срыв вал и засыпав ров, орда наконец беспрепятственно хлынула по большой дороге в сердце Руси. Героическое сопротивление малочисленных пограничных застав и отрядов местных ополченцев на Засечной черте задержало набег на трое-четверо суток. Эх, если бы поставить на эти заранее подготовленные позиции полнокровные полки! Скорее всего, враг вообще не двинулся бы дальше Оки. Какой урок для будущих поколений!

Однако через три с половиной века после Ивана Грозного, за самоуверенность и маниакальную подозрительность которого Русь расплачивалась страшной ценой, другой вождь народов повторит один в один все преступные ошибки весьма почитаемого им предшественника. Вновь будут расстреляны лучшие полководцы, предупреждавшие великого вождя об угрозе нашествия, вновь войска будут отведены от границы с приказом не поддаваться на провокации, поскольку вождь заключил с фюрером пакт о ненападении. И вновь, как сотни лет назад, на пути вражеских полчищ встанут и будут стоять насмерть пограничные заставы, имеющие лишь легкое стрелковое вооружение. На несколько суток ценой собственной жизни задержат советские пограничники дивизии вермахта, вооруженные до зубов, имеющие подавляющее численное превосходство. А если бы на границе, на заранее подготовленных позициях, были развернуты части регулярной армии с танками и артиллерией...

Да, история не терпит сослагательного наклонения. Однако прежде чем объявлять кого-то «великим полководцем» и «отцом народов», надо эту самую историю знать и помнить.

Стотысячная орда мчалась по русской земле к стольному граду. Казалось, ничто и никто не остановит степных хищников, жадных до чужого добра и крови. Но живы были купец Ерема и страж государевой границы Ванятка, покинувшие после неравного боя горящую разрушенную станицу. Да и другие пограничники и ополченцы группами и в одиночку пробирались лесами на север, туда, где с колоколен московских храмов уже звучал тревожный набат, собиравший Русь воедино.

Походной колонной по два, строго выдерживая равнение, в идеально подогнанной амуниции, плавной широкой рысью двигался к Москве первый десяток первой сотни дружины Лесного Стана. Бойцы крепко держались в седлах, хотя на многих белели свежие повязки, скрывавшие недавние раны. Их мушкеты и пистоли были вычищены до блеска после многодневных боев и вновь заряжены, сабли и ножи, затупленные о вражеские доспехи, — вновь наточены. Они не бежали от врага, они отходили на следующий рубеж.

Михась скакал головным. Какое это счастье — вновь оказаться в строю, среди своих, чувствовать собственную силу и ощущать поддержку соратников, готовых прикрыть тебя собственной грудью! А еще он верста за верстой приближался к городу, в котором его ждала Джоана.

Джоана... Нереально прекрасная, нереально далекая, почти несбыточная мечта. Но сейчас еще не настало время предаваться сладостным грезам. Его задача — боевое охранение. Он должен первым встретить возможную опасность, предупредить о ней скакавший следом отряд.

Обгоняя походную колонну отряда, Разик пришпорил коня и через минуту поравнялся с головным. Некоторое время друзья молча ехали бок о бок, затем Михась, оглянувшись через плечо и убедившись в том, что бойцы далеко, нарушил субординацию, первым заговорив с командиром:

— Скажи, брат, мы теперь будем двигаться без остановки до самой Москвы?

Его голос невольно дрогнул, в нем прозвучала робкая, почти детская надежда. Разик, естественно, понял, о чем именно хотел спросить друг. Полусотник и сам мечтал поскорее оказаться в столице, где в усадьбе боярина Ропши и его, как он надеялся в глубине души, ждала любимая девушка. Но Разик был командир в русской дружине, и на их землю напал враг.

— Нет, Михась, насколько мне известно, наши войска будут собираться под Серпуховом. Мы прибудем туда, сообщим сведения о неприятеле, о его численности, о наличии орудий и опытных пушкарей и присоединимся к войску, встанем в передовой дозор.

Михась коротко кивнул, на скаку протянул другу руку, крепко пожал ему ладонь.

— Через два часа привал. Увидишь подходящее место — давай сигнал.

— Слушаюсь, брат полусотник!

Разик осадил коня, поджидая отряд, а Михась продолжал мчаться вперед по лесной дороге, как и положено дружиннику Лесного Стана, на серо-зеленом берете которого нашита косая синяя полоска, означающая для знающего человека воинское звание головного.

Иван Алексеев ЗАВТРАШНИЙ ВЗРЫВ

Лес остался позади. По обе стороны дороги, на сколько хватало глаз, простирались широкие поля, окаймленные где-то далеко, возле самого горизонта, темно-зелеными гребнями сосняков и дубрав. На такой местности не было надобности высылать вперед боевое охранение, и десяток всадников двигался плотным строем, в колонне по два. Ничто не нарушало царящей под синим безоблачным небом умиротворяющей величественной тишины, словно была вся эта обширная земля пустынна и безлюдна. Впрочем, нет: впереди, верстах в пяти, время от времени вспыхивал яркой точкой под лучами щедрого солнца купол небольшой церквушки. Вскоре показалось и довольно большое село, привольно раскинувшееся на равнине. Дорога пролегала прямо через центр села, деля его надвое.

Скакавший в первой шеренге Разик, чуть прищурившись, некоторое время напряженно вглядывался в видневшуюся впереди околицу и вдруг резко поднял вверх вытянутую руку. Отряд, повинуясь жесту командира, остановился. Лешие сняли с плеч мушкеты, положили их поперек седел.

— Михась, вперед, проверь, что там! — Голос Разика был спокоен и деловит.

Михась, находившийся в первой шеренге, молча кивнул, пришпорил коня и, держа мушкет в одной руке стволом вверх, понесся вскачь к околице села. Село было отгорожено от прилегавших к нему полей невысоким плетнем, служившим препятствием для деревенской живности, но вряд ли представлявшим серьезную преграду для более-менее опытного всадника. Дорогу перегораживала воротина из жердей. Сейчас воротина была затворена, более того, дополнительно завалена бревнами и подперта несколькими опрокинутыми на бок телегами, а из-за плетня торчали пики, косы, вилы и прочие орудия народных ополченцев, занявших оборону на окраине родного села.

Михась осадил коня на расстоянии ружейного выстрела от импровизированной линии обороны, чтобы невзначай не схлопотать в грудь пулю из самопала, которые наверняка имелись у местных охотников или же у так называемых боевых холопов, ходивших со своим господином в боярское ополчение. Он закинул мушкет за спину, снял с головы берет, широко и нарочито медленно перекрестился на купол церкви, крикнул звонко и чуть озабоченно:

— Эй, православные! Своих не поубивайте ненароком! Мы — поморские дружинники, отступаем с Засечной черты!

Через перегораживающую дорогу баррикаду ловко перебрался кряжистый ладный мужик, действительно державший в руках видавшую виды пищаль с дымящимся фитилем, не спеша двинулся навстречу дружиннику. Мужик глядел на Михася настороженно, готовый в случае чего немедленно открыть пальбу. Дружинник соскочил с коня, повторил успокаивающе:

— Свои, братец, свои! Поморы боярина Ропши.

— Поморы? — Мужик наконец опустил пищаль, кивнул приветливо: — Слыхал про таких. По осени ваша дружина вместе с другими полками через наше село шла. В Ливонию, вестимо, на большую войну. А теперь видишь как: большая война и к нам пожаловала. Ну, зови своих. Дорогу-то вам отворить?

— Да не надо. — Михась сделал знак десятку. — Попроси, вон, людей справа от плетня отодвинуться в сторону да вглубь отойти. Мы вскачь перемахнем.

Мужик крикнул односельчанам, те отошли от плетня, и вновь севший в седло Михась, а за ним и весь десяток легко и изящно перескочили этот невысокий барьер. Бойцы спешились, с благодарностью испили из ковшей поднесенной колодезной воды.

— Ну, что скажете, дружинники? — спросил все тот же мужик, очевидно бывший предводителем ополчения. — Далеко ли враг?

— По нашим расчетам, примерно полдня пути им до вашего села. — Разик, как старший по званию, естественно, взял переговоры на себя. — Мы вместе с пограничниками да ополченцами хотя и не смогли на Засечной черте басурман удержать, но острастку все же дали им крепкую. Теперь они идут помедленнее, чем вначале рассчитывали, осторожничают. Да мы еще по дороге несколько ложных засек соорудили на скорую руку.

Разик не стал говорить, что первую из таких засек лешие заминировали, чтобы на следующих напуганные головные дозоры ордынцев задерживались как можно дольше, поджидая турецких розмыслов-саперов.

— Вот оно как! — с суровой задумчивостью покачал головой мужик. — Хорошо, значит, что мы всех своих женок, детишек да стариков вчера собрали да вместе с пожитками отправили по большому шляху в Москву. Как думаешь, дружинник, сколько времени нам нужно тут против басурман выстоять, чтобы они их потом догнать несмогли?

— Вы здесь не продержитесь и получаса, даже если я со своим отрядом буду помогать. Посмотри сам. — Разик широким жестом обвел окрестные поля. — Ордынская конница нас здесь просто обойдет с флангов, то бишь слева и справа, да хлынет дальше по шляху беспрепятственно. А против нас выставят отряд, который, убедившись, что жители успели уйти со всем добром и поживиться тут нечем, зажжет село со всех сторон огненными стрелами. И когда мы, спасаясь от огня, в чисто поле кинемся, начнут нас с седел стрелами бить, саблями рубить да заарканивать.

Мужик несколько минут молчал, напряженно обдумывая сказанное, затем спросил с горечью:

— Так что ж ты нам посоветуешь, помор?

— Лошади, телеги еще в селе есть?

— Найдутся. Оставили, чтобы после битвы раненых вывезти.

— Грузи ополчение на телеги, да мчитесь вдогон своим семьям во всю прыть. Как догоните, сразу заворачивайте их со шляха на любой проселок, и чем неприметнее — тем лучше. Да от перекрестка на полверсты следы не забудьте замести. Попытайтесь достигнуть любого леса погуще, да в нем и укройтесь. Там, в лесу, и вставайте в оборону на засеке. Да засеку стройте не на опушке, а в глубине, чтобы со стороны в глаза не бросалась. А иначе по шляху вам от орды не уйти, настигнут не сегодня-завтра и… — Разик лишь махнул рукой.

— Спасибо, помор! А ты с нами не поскачешь?

— Нет, нам — в Серпухов, к большому войску. Мы скоро тоже со шляха-то свернем да по полям срежем, напрямки.

— Ну, коли так, прощай! Удачи тебе и твоим дружинникам!

— И вам счастливо, братцы!

И вновь маленький отряд леших широким галопом понесся по Муравскому шляху, время от времени нагоняя толпы беженцев и предупреждая их о близкой уже смертельной опасности. Через два десятка верст лешие покинули шлях и по неприметному проселку двинулись на Серпухов, вблизи которого должны были сосредотачиваться для решительной битвы русские полки.

Орда катилась по Руси, как река в половодье, неотвратимо и страшно. То тут, то там она натыкалась на небольшие очаги сопротивления, обходила их или задавливала своей массой и вновь продолжала двигаться туда, где сверкала золотом сотен церковных куполов гордая Москва — стольный град самого обширного государства Европы, средоточие несметных богатств. Даже Рязань и другие порубежные города, испокон веков бывшие первоочередной целью набегов, сейчас не привлекали хана Девлет-Гирея, которого хитроумные турецкие советники нацеливали прямо на русскую столицу. Советники эти свое дело знали. Еще бы! Именно благодаря их многоходовым комбинациям в прошлом году был введен в заблуждение царь Иван Васильевич, казнивший или сославший лучших своих воевод и старшин пограничных станиц за якобы ложные слухи о готовящемся крымском набеге и снявший войска с южных рубежей. И даже сейчас эти советники продолжали свою сугубо секретную работу, направленную на то, чтобы обеспечить захват русской столицы. Турецкие саперы, полководцы, имевшие опыт штурма крепостей, — все они, разумеется, присутствовали в ханском войске. Но не менее важным фактором, призванным обеспечить успех вторжения, являлась подрывная работа бойцов невидимого фронта — «рыцарей плаща и кинжала». Кто ж из грамотных и понимающих в ратном деле людей — а турецкие военспецы были именно такими — не знал, что последний успешный захват Москвы ордынцами под предводительством хана Тохтамыша состоялся двести лет назад, причем успех был достигнут не в результате штурма, а благодаря предательству князей суздальских, открывших орде кремлевские ворота. Предатели, разумеется, были, есть и будут в любой стране, а уж тем более в такой, в которой собственный государь воюет со своим народом, порождая непрерывными жестокостями не только страх, но и ненависть. Вот и шла с ордынским войском некая таинственная, непонятно чем занимающаяся группа людей, лица которых были всегда скрыты под чалмами да колпаками, замаскированы усами и бородами различных фасонов. По одежде этих людей, которую они к тому же часто меняли, невозможно было определить их национальную принадлежность. Впрочем, особо разглядывать сию странную группу досужему наблюдателю было попросту невозможно: жили они в отдельном шатре, охраняемом двойным кольцом янычаров, а в походе двигались в отдельных кибитках, также за широкими спинами лучших султанских бойцов.

Таинственные эти личности время от времени незаметно исчезали из лагеря или из походной колонны и так же незаметно возвращались. Пока их деятельность, о сути которой толком не знал даже сам хан Девлет-Гирей, приносила свои плоды: ордынское войско сравнительно быстро прошло Засечную черту, хотя и получило при этом болезненные удары от жалкой кучки отчаянных русских ополченцев, посмевших нагло бросить вызов тысячекратно превосходившему их по численности противнику. И теперь, ловко обойдя все порубежные города, возле которых их могли задержать более-менее крупные гарнизоны, крымцы, в отличие от всех предыдущих набегов, неслись по новой, ранее не хоженной ими дороге, прямо к русской столице. И были у них хорошие проводники.

Но хан, целенаправленно ведя орду к Москве, не мог да и не хотел слишком долго оставлять своих доблестных воинов без законной добычи. Основная цель любого набега — это грабеж и убийство. Именно за эти высшие радости и готовы были рисковать жизнями обитатели бесплодных степей, где никакой производительный труд не способен принести мало-мальски приличного дохода. И хан по ходу движения непрерывно направлял во все стороны небольшие летучие отряды на грабеж близлежащих сел и городков. Состав этих отрядов постоянно менялся, чтобы как можно больше воинов смогли заняться любимым делом и поднять тем самым свой боевой дух перед решающей битвой.

Три сотни всадников на низкорослых конях столпились на развилке. Поднятая ими во время скачки пыль еще не осела и окутывала остановившийся отряд серым плотным облаком. Возглавлявший отряд мурза в задумчивости поворачивал голову влево и вправо, поочередно рассматривая каждую из дорог, выбирая, куда повернуть жаждущих крови и добычи воинов. На нем был довольно дорогой, покрытый серебряной насечкой панцирь, на голове красовался железный шлем с забралом, то ли генуэзский, то ли испанский. Трое помощников мурзы, предводительствовавшие входившими в отряд сотнями, имели доспехи попроще: кольчуги да открытые круглые шлемы. Рядовые ордынцы были в своей обычной одежде: овчинных безрукавках, вывернутых мехом наружу, да в косматых шапках, волчьих или лисьих. За спиной каждого висел саадак, то есть чехол для лука, сдвоенный с колчаном для стрел. В снаряжение и вооружение всадников также входили небольшие круглые щиты, у начальства — железные, с украшениями, у остальных — кожаные или деревянные, копья с крючьями, сабли и, конечно же, волосяные арканы.

Мурза перестал вертеть головой, сунул руку за ошейник панциря, достал амулеты, висевшие у него на груди на шелковой тесьме, принялся прикладывать их к щекам и ко лбу. Он сопровождал эти жесты загадочным невнятным бормотанием. Закончив процедуру гадания, на которую его подчиненные взирали с почтительным восхищением, мурза решительно указал нагайкой на левую дорогу, ведущую к недалекому лесу. Повинуясь жесту мудрого повелителя, по этой дороге тут же помчался вскачь головной дозор, а за ним с некоторым интервалом двинулся и весь отряд. Разумеется, мурза, отправленный ханом в свободный поиск и уже с раннего утра рыскавший по незнакомой местности, сделал правильный выбор: та дорога, что вела направо, шла через равнину, на которой не было видно никаких признаков населенного пункта, а значит, и грабить было некого. А вот в лесу вполне могла скрываться русская деревенька. Так что скептики, не верившие в действенность амулетов, если бы таковые и нашлись поблизости, были бы вскоре посрамлены.

Головной дозор мчался по незнакомой дороге, полагаясь не только на милость богов, покровительствовавших отважным воинам. Высокая скорость движения давала степным всадникам некоторое тактическое преимущество: либо они проскочат засаду, притаившуюся в лесу, и не дадут противнику возможности выстрелить прицельно, либо смогут с ходу перескочить небольшой завал, сделанный поперек дороги, опять-таки избежав прицельного огня. Низкорослые кони хорошо прыгали в длину, но барьеры брали неохотно. На коротком галопе они могли и «закинуться» перед препятствием, а на полном скаку им придется волей-неволей, не останавливаясь, перемахивать через завал.

Расчет ордынцев на быстроту и внезапность себя оправдал. Пройдя плавный поворот и вылетев на длинный прямой отрезок дороги, воины увидели в двухстах шагах перед собой телегу, запряженную тройкой лошадей. Телега была доверху нагружена разнообразной поклажей, в которой опытный глаз безошибочно мог распознать самую желанную добычу — багаж беженца, состоявший, естественно, из наиболее ценных вещей. Возница, сидевший на облучке, конечно же, услышал стук копыт мчавшейся ему навстречу конницы и имел некоторое время, чтобы скрыться, прежде чем всадники увидят его. Но вместо того чтобы бросить телегу и спасаться бегством в лесу, он, то ли растерявшись от неожиданности, то ли не в силах расстаться со своим добром, попытался развернуться на узкой дороге и умчаться от надвигающейся опасности. Естественно, этот маневр горе-вознице не удался. Ордынцы налетели, как ураган. Просвистел в воздухе длинный аркан, и петля захлестнулась на плечах сидевшего на облучке телеги человека, сдернула его наземь.

Доблестные воины мгновенно спешились, вернее, спикировали на телегу, как коршуны на тушканчика, и принялись набивать свои седельные сумки всем, что попадало под руку. Впрочем, один из ордынцев бросился не на поклажу, а на ее бывшего хозяина, прижал его голову коленом к земле, накрепко связал руки арканом. Захваченный раб также представлял значительную материальную ценность. Тем более что это был не какой-нибудь жалкий немощный старец, а вполне здоровый, крепкий на вид молодой мужик. Его, конечно же, можно будет потом продать с большой выгодой. Да и за захват языка начальник отряда отвалит щедрую награду.

Вскоре из-за поворота показались основные силы во главе с мурзой. Мельком взглянув на пустую телегу и раздувшиеся чересседельные вьюки дозорных, мурза подъехал к стоявшему на обочине воину, державшему пленного на аркане, как собаку на поводке. Мурза чуть повернул голову, собираясь подозвать своего нукера, хорошо говорящего по-русски, но тот сам уже спешил к нему, покинув строй остановившегося посреди дороги отряда. Многие ордынцы неплохо знали русский язык, поскольку постоянно общались с русскими рабами, которых каждый год захватывали во время набегов. В некоторых людях природой заложена склонность к изучению чужеземных языков, ну а иных и палкой не заставишь этого делать. Хотя пленных, разумеется, как раз палками и заставляли понимать команды хозяев.

— Спроси у этого презренного мужика, далеко ли расположена его деревня и сколько в ней живет людей, — приказал мурза толмачу-добровольцу.

Толмач, сложив ладони на груди, склонился перед повелителем в знак повиновения и, тронув поводья, подъехал вплотную к пленному. Для налаживания диалога ордынец, не вынимая ногу из стремени, небрежно пнул мужика в лицо, лениво хлестнул по плечам нагайкой. Тот дернулся, скорчился, попытался уклонить голову от ударов, но начавший допрос воин был опытным специалистом в своем деле, и он сразу понял, что перед ним легкий клиент, который с готовностью выложит любую информацию. Ордынец слегка удивился этому обстоятельству, поскольку большинство русских, даже немощных на вид, вели себя совсем иначе. А этот был молодой и здоровый. Толмач еще раз огрел пленного нагайкой и спросил грозно:

— Кто ты есть таков? Как ты посмел загородить дорогу войску непобедимого хана, который пришел забрать земли у вашего ничтожного трусливого царя?

— Нет, нет! Что ты, что ты, витязь! Я не загораживал, я случайно оказался на пути ваших воинов! — захлебываясь, запричитал мужик. — Я просто ехал… Я простой крестьянин… Я здесь живу!

— Как твое имя? Где твоя деревня?

— Псырем меня кличут, господин. А село-то тут, недалече, за леском. — Мужик, забыв, что он связан, попытался было показать рукой, но не смог и, подобострастно изогнувшись всем телом, вытянув голову, изобразил из себя дорожный указатель.

Ордынец резко дернул мужика за ворот рубахи, в упор уставился ему в глаза страшным немигающим взглядом и задал главный вопрос:

— Богатая ли твоя деревня? Сколько в ней людей?

— Богатая, богатая! — с радостной готовностью затараторил мужик. — Почитай, сотня дворов! Я и сам-то человек не маленький, в подручных у самого видного нашего селянина, Никифора, состоял. Так у него вообще не дом — хоромы, сундуки да закрома полны-полнехоньки! Покуда он жив был, так в соседнем городке еще две лавки держал!

— Так этот достойный человек умер? — возмущенно воскликнул ордынец, словно собираясь обвинить Псыря в смерти богатея и попытке лишить доблестных ханских воинов их законной добычи.

— Умер, — скорбно покачал головой Псырь, не уловивший подтекста, прозвучавшего в вопросе. — Царство ему небесное! Неведомыми злодеями убит.

— А хоромы, а сундуки, добро все где? — свирепо рявкнул толмач, близко к сердцу принявший ухудшение криминогенной обстановки в русских селах.

Глаза Псыря забегали, он на секунду смешался, но затем произнес:

— Так где ж ему быть, витязь, все в целости и сохранности, у вдовы и детишек.

Разумеется, сей достойный друг покойного богатея не стал сообщать проклятым басурманам о том, что вокруг наследства Никифора завязалась жуткая свара и что прихвостни, много лет ползавшие перед богатеем на брюхе, попытались каждый отхватить по куску у беспомощной вдовы и малолетних сирот. Кстати, добро, которое Псырь вез на телеге в безопасное, по его мнению, место, как раз и являлось частью того самого наследства, которую он обманом и хитростью присвоил себе.

— А войска в деревне есть? Подумай, прежде чем солгать! Живьем шкуру сдерем, а мясо собакам скормим!

— Что ты, благодетель, какие войска? Мужики да бабы, землепашцы мирные, — жалобно заблеял Псырь.

— Якши! Сейчас поведешь нас в свою деревню! — приказал толмач и, отвернувшись от Псыря, перевел суть беседы мурзе.

Мурза благосклонно кивнул толмачу:

— Скажи этому русичу, что если он будет себя хорошо вести, поможет нам захватить большой полон и богатую добычу в своей деревне да покажет путь к другим селам и городкам, в которых нет крепкой стражи, то мы не только сохраним ему жизнь, а еще и наградим и возьмем на ханскую службу. Верные люди нам нужны, чтобы помогать нашим баскакам управлять отвоеванными землями. Переведи!

Глядя на лебезящего перед ним и рассыпающегося в благодарностях за предоставленную возможность служить великому хану Псыря, мурза удовлетворенно кивал головой. Он громогласно пообещал толмачу наградить из будущей добычи и его за удачно проведенный допрос, и воина, захватившего столь ценного языка. Затем мурза достал из-под панциря амулеты, приложил их в знак благодарности ко лбу и повелел своему воинству мчаться вперед, в атаку на беззащитное русское село.

Ордынская конница вновь широким наметом понеслась по лесной дороге. Но теперь она двигалась не вслепую. Ее вел проводник, окрыленный перспективой не только спасти свою шкуру ценой предательства, но и возвыситься после скорой неизбежной победы хана над русским царем. Псырь пресмыкался перед кем-нибудь всю свою сознательную жизнь. Он был крепок, статен и, наверное, даже красив. А вот душонка у него была гниловатая. Крестьянский труд Псырь презирал, а ратного поприща боялся, поэтому выбрал жизненный путь прихвостня сильных мира сего, которые могли бы избавить его от труда и спрятать от войны. В их селе таковым был богатейший мужик по имени Никифор. При нем Псырь и состоял холуем-добровольцем, выполняя разнообразные поручения, в основном наиболее сомнительные и грязные. В своем положении пресмыкающегося Псырь не видел ничего зазорного. Тот же Никифор, гроза односельчан и свирепый тиран собственной семьи, униженно лебезил перед воеводой уездного городка, от которого зависело и благополучие в торговле, и избавление от воинской повинности. Сам воевода ползал на брюхе перед боярами или же царевыми опричниками. В общем, Псырю, по большому счету, было все равно, чей сапог целовать — русский или ордынский. Лишь бы его за это сытно кормили, щедро поили и позволяли властвовать над другими людишками, стоящими в пирамиде из пресмыкающихся ниже его самого.

Лесная дорога вскоре вывела отряд налетчиков на обширное поле, на краю которого располагалось большое село. Степняки на полном скаку привычно развернулись в лаву, обтекая село с двух сторон. И лишь выстроившись широким полумесяцем, повинуясь знаку бунчука своего предводителя, всадники с диким визгом ринулись в атаку.

И само село, и прилегающие к нему огороды и пашни выглядели пустынными. Наработавшиеся с раннего утра земледельцы отдыхали после обеда, сморенные полуденным зноем, намереваясь возобновить свой труд ближе к вечеру, когда станет попрохладнее. Конечно, до селян доходили слухи о возможном набеге, но Засечная черта, на которой русские войска издревле встречали неприятеля, находилась далеко на юге. Да и вести о захвате порубежных городов сюда, под самую Москву, пока не долетали. Вот и спали спокойно крестьяне, защищенные, по их убеждению, близостью своего села к русской столице. Откуда ж им было знать, что войска с Засечной черты сняты еще прошлой осенью, а крымский хан, вопреки обыкновению, презрев все крупные города на юге Руси, прямиком несется на Москву?

Честно заработанный отдых, особенно приятный под теплыми лучами ласкового солнышка, был прерван самым кошмарным образом. Заслышав жуткий, леденящий душу визг невесть откуда взявшихся басурман, сонные, полураздетые люди вскакивали с лавок, сеновалов или просто с зеленой травы, вначале не могли толком сообразить, что же происходит, а затем принимались бестолково метаться в разные стороны, безуспешно пытаясь спрятаться от внезапно обрушившейся на них смертельной опасности.

Ордынцы действовали слаженно и умело, используя столетиями отработанную тактику. Они прочесывали село мелкими группами по три-четыре всадника. Каждая из групп держала зрительную и голосовую связь с двумя соседними, чтобы в случае чего прийти друг другу на помощь. Но такие случаи были редкими, поскольку организованного сопротивления налетчики не встречали, а с героями-одиночками, дерзнувшими защищать себя и свои семьи, штурмовые группы расправлялись легко и беспощадно. С поднявшими оружие — вилы, топоры или просто дубины — селянами никогда не вступали в рукопашный бой, а расстреливали прямо с седел. Остальных, испуганных и растерянных, заарканивали, сбивали в стадо, сгоняли к центру села. В большие и богатые дома врывались обычно двумя десятками, там дело частенько доходило и до рукопашной. Но численный перевес был на стороне нападавших, и они умело им пользовались. По мере продвижения от окраины к центру ордынцы жгли дома, чтобы обезопасить себе тыл и чтобы огонь выгнал на улицы всех попытавшихся затаиться и избежать плена. Полон всегда составлял значительную часть добычи ордынцев, поскольку торговля людьми была весьма прибыльным делом.

Свист стрел, предсмертные крики, вопли ужаса и боли, грохот разбиваемых дверей и ставень, треск пламени, дикий торжествующий визг победителей, схвативших очередную жертву, — все это сливалось в одну оглушающую адскую симфонию погрома, ласкавшую слух налетевших на Русь из бесплодных степей беспощадных и алчных двуногих хищников. Мурза лично возглавил захват двух наиболее важных стратегических объектов: дома самого богатого селянина Никифора и церкви. Псырь прямой дорогой вывел мурзу с тремя десятками сопровождавших его всадников к подворью своего бывшего господина. Он знал дом Никифора, в котором жил несколько лет, как свои пять пальцев, и уверенно показал своим новым хозяевам все закрома и лабазы. Когда мимо него поволокли на улицу вдову Никифора и его малолетних детей, Псырь равнодушно отвернулся.

Покинув разоренное подворье Никифора, мурза с телохранителями двинулись вслед за Псырем к сельской церкви. В саму церковь Псырь не пошел, остался на паперти, остановленный отнюдь не укорами совести, которой у него просто не было, а суеверным страхом перед грядущей Божьей карой. Впрочем, ордынцы, сломавшие церковные врата, вовсе не нуждались в чьих-то дополнительных указаниях. Они споро и со знанием дела занялись грабежом, ободрав иконостас, забрав всю ценную церковную утварь и ризы священника.

Добычу сваливали в одну большую кучу на церковной площади под присмотр мурзы и его телохранителей. Туда же сгоняли полон, где были в основном женщины и дети. Стариков ордынцы убивали за ненадобностью: все равно долгий путь в Крым они не выдержат, а если все же дойдут каким-то чудом, то кто же потом купит на невольничьем рынке изможденных пожилых рабов? А мужиков ордынцы вынуждены были убивать в бою. Даже окруженные превосходящими силами налетчиков, многие русичи сопротивлялись отчаянно, бились всем, что попадало под руку, а зачастую и голыми руками. Вот только воинского умения им явно не хватало. Работая на полях и огородах день и ночь, не имели они возможности упражняться в ратном деле. Вот и гибли мужики в неравных схватках или падали на землю, пойманные петлей волосяного аркана, волочились вслед за бешено мчащимися по сельской улице степными всадниками, пока не теряли сознание. Некоторым, правда, удалось, подхватив на руки детей, проскользнуть сквозь кольцо облавы и убежать в лес. Но таких было совсем немного.

Полон, окруженный плотным кольцом ордынцев, стоял молча. Даже малые дети были не в силах кричать и рыдать. В этом жутком молчании намного сильнее и страшнее отражалось то потрясение, которое они испытали только что, когда на их глазах убивали их родителей, самых любимых, самых добрых и самых сильных людей на земле. Такого просто не могло быть. Их тятя и мама, такие большие и умные, умевшие делать столько всего важного и нужного: и запрягать лошадь, и тесать бревна топором, и косить траву острой косой, и поднимать на своих плечах огромные мешки с зерном, знавшие столько чудесных сказок, были в их понимании бессмертными и всесильными. Может, это был просто страшный сон и родители, которых они только что видели неподвижно лежавшими на пороге родной избы, в белых рубахах, наискось прочерченных яркими кровавыми полосами сабельных ударов, на самом деле живы? Надо лишь зажмурить покрепче глаза, а потом открыть их, проснуться, позвать маму и тятю, и те подойдут, поцелуют их, успокоят? Детишки жмурились, вновь открывали глаза, но видели все то же: оскаленные конские морды, всадников с раскосыми глазами, нацеливающих луки, церковь с распахнутыми настежь, сорванными с петель вратами, из которых уже потянулся черный дымок.

Ордынцы, занятые под руководством мурзы важнейшим делом — дележом добычи и пленных, не заметили, как стало вечереть. Наверное, если бы они двинулись в обратный путь прямо сейчас и понеслись вскачь, то успели бы до темноты достигнуть основного войска. Однако с ними был полон, который, как ни подгоняй его ударами нагаек и копий, не способен угнаться за лошадьми. Мурза поневоле принял решение переночевать вблизи разоренного села, а с рассветом выступить на соединение с ханом. Понятно, что в самом селе, уже горевшем с двух сторон, степняки не остались. В лес они тоже не пошли, а встали лагерем в поле за селом, привычно окружив себя кольцом костров, выставив усиленные дозоры, пристально вглядывающиеся в недалекую опушку темного враждебного леса. Нападения со стороны ярко пылающего села ордынцы не опасались. Да и вообще, по большому счету, кого же им опасаться здесь, на опустевшей земле, покинутой войском русского царя, по слухам трусливо укрывшегося за стенами больших городов, расположенных далеко на севере? Ордынцы спали чутко, но спокойно, им не мешали ни треск и гуд недалекого пожара, ни стенания и плач пленников. А на рассвете они благополучно поднялись, выстроились в походную колонну, выслали вперед головной дозор и, гоня перед собой пленных, отправились в обратный путь по уже знакомой им лесной дороге.

Селяне, выскользнувшие разными путями в лес из еще не сомкнувшегося ордынского кольца, — десяток мужиков и столько же баб и ребятишек, не сговариваясь, кинулись бежать в одном направлении: по неприметной лесной тропинке, через болото. Тропинка эта, петляя по островкам и кочкам, торчавшим посреди топи, плутая в непролазной чащобе, оканчивалась на небольшой полянке, на которой стоял скит монаха-отшельника, отца Серафима.

В обычное время редко кто из местных жителей осмеливался нарушить уединение отшельника и забрести в скит, намеренно расположенный в глухом месте, в котором было мало дичи, грибов и ягод и где постороннему человеку было просто нечего делать. Раз в две-три недели к отцу Серафиму приходил из села отрок, приносивший по поручению сельского священника доброхотные даяния от церковной общины. Полгода назад это поручение выполняла семнадцатилетняя сирота, Анюта, привязавшаяся к священнику, как к родному отцу, учившаяся у него грамоте. А затем произошли события, внезапные и печальные…

Вспоминая об этих событиях, отец Серафим вздохнул и скорбно покачал головой. Он поднялся с крылечка, на котором расположился для чтения огромной священной книги в потемневшем от времени переплете из двух покрытых толстой кожей досок, с двумя массивными медными застежками. В единственное оконце жилища отшельника, затянутое бычьим пузырем, солнечный свет почти не проникал, и отец Серафим летом в сухую погоду предпочитал предаваться чтению сидя на ступеньке крохотного крылечка. Встав, монах закрыл книгу, бережно защелкнул хитроумные застежки, взял тяжеленный фолиант в руку и принялся размеренно расхаживать по полянке, погруженный в невеселые думы. Он был высокого роста и, как многие высокие люди, слегка сутуловат. Когда-то отец Серафим был очень силен, да и сейчас, несмотря на то что его тело было иссушено постом и другими неизбежными лишениями монашеской жизни, он легко, как невесомую безделицу, держал в согнутой руке солидный том весом в добрые полпуда. Голова монаха была опущена, и длинные седые волосы, выбивавшиеся из-под черного клобука, свешивались вниз, закрывали лицо, слегка колыхались в такт шагам.

Отец Серафим размышлял о возможной судьбе Анюты, своей юной воспитанницы, весной ушедшей из родного села в неизвестность, на поиски счастья и любви. Конечно, девушка ушла не одна, а вдвоем с поморским дружинником, Михасем, которого она, раненного в неравной схватке с опричниками, потерявшего сознание, едва живого, случайно нашла в лесу, неподалеку от скита. Вместе с отцом Серафимом девушка выходила дружинника и влюбилась в него без памяти. А вот потом…

Размышления монаха были прерваны странными и тревожными звуками, раздавшимися из леса. Он остановился, прислушался и вскоре явственно различил топот ног, хриплое надсадное дыхание множества бегущих людей и детский плач. Отец Серафим не испугался, не встревожился, не попытался укрыться в своем ските. Он повернулся лицом к тропинке и застыл, смиренно ожидая испытания, ниспосланного ему свыше. Вскоре две дюжины мужиков, баб и детишек выбежали на поляну, кинулись к монаху, окружили его, закричали-запричитали сбивчиво. Многие уже не держались на ногах, они упали на землю и, не в силах кричать, лишь всхлипывали и стонали жалобно.

Отец Серафим стоял в окружении селян, возвышаясь над ними на голову, прямой и строгий в своей черной рясе. Прижимая к груди священную книгу, он слушал их рассказ о нападении ордынцев, спаливших село и забравших огромный полон.

— Дозволь укрыться у тебя, отче, пока беда не минет!

Монах повернулся и, не говоря ни слова, направился в скит. Окружавшие его люди поспешно расступились, давая ему дорогу. Отец Серафим вошел в широко распахнутую дверь скита, бережно положил книгу на стол, опустился на колени перед иконами, принялся молиться. Селяне, видевшие через открытую дверь коленопреклоненного монаха, затихли. Многие последовали его примеру, тоже опустились на колени, зашептали молитвы, крестясь на огонек горевшей в ските под иконостасом лампадки, хорошо различимый в темном помещении.

Так прошло довольно много времени. Солнце уже закатилось за вершины окружавших полянку деревьев, и лампадка, освещавшая лики святых, казалось, разгоралась все ярче и ярче. Наконец монах поднялся с колен, вышел на крыльцо. В его лице что-то неуловимо изменилось, он уже не выглядел смиренным отшельником, и выражение скорби приобрело какой-то иной оттенок. Отец Серафим обвел пристальным взором стоявших перед ним людей, наклонился, поднял какой-то предмет, лежавший под крыльцом. Когда он резко выпрямился, все увидели в его руке топор для колки дров.

— Мужики! — голос отшельника звучал совсем не по-монашески. — Кто на рати бывал?

Невысокий худощавый крестьянин средних лет, отпустив руку стоявшего рядом с ним мальчонки, решительно шагнул вперед, вытянулся по-военному:

— Я!

Рубаха на его плече была разорвана, на сером полотне вокруг небольшой свежей раны, нанесенной, по-видимому, копьем, запеклась кровь.

Монах протянул ему топор:

— Ты — старший. Бери односельчан, ступайте в лес, вырубайте ослопы.

— Что?! — изумленно воскликнуло сразу несколько голосов.

— Дубины готовьте! На рассвете будем полон у басурман отбивать! — рявкнул монах. — Некогда болтать, скоро стемнеет! Выполнять приказ!

Мужики, с готовностью починившись этому человеку, со всех ног кинулись в лес.

Отец Серафим повернулся к оставшимся на поляне перед крыльцом бабам:

— Ведите детишек в избу, растопите печь, сварите кашу на всех. Там на полке просо в мешке. Вода в ручье, — он показал рукой за скит, — ведерко — вот оно. Да не испугайтесь ненароком: там, в ските, гроб стоит. Это ложе мое отшельническое. Мы его на время боевых действий наружу, под навес, вынесем, чтобы ратников и беженцев в избе разместить. Прости меня, грешного, Господи!

Отец Серафим перекрестился, сошел с крыльца, освобождая проход в скит.

— Ну, что стоите, бабоньки? Знаете, какая присказка у русских ратников имеется? Война войной, а обед — по расписанию. За работу, милые!

Примерно через час из лесу вернулись мужики. Каждый нес на плече здоровенную, почти в человеческий рост березовую дубину-ослоп. Они нестройной толпой остановились перед отцом Серафимом, поджидавшим их посреди поляны.

— Тебя как звать, сыне? — обратился монах к крестьянину, которого он назначил старшим.

— Сидором, отче.

— Ну что ж, Сидор, построй войско в одну шеренгу.

Мужик отошел чуть в сторону от своих товарищей, вытянул левую руку, неуверенно скомандовал:

— В ряд со мной, как рукой указываю, плечом к плечу… становись.

Толкаясь и цепляясь дубинами, крестьяне кое-как выстроились в кривоватую шеренгу. Отец Серафим обошел строй, помог каждому подравняться, затем обратился к ополченцам:

— Сейчас будем учиться держать строй и дружно действовать ослопами против конного и пешего. Времени у нас — до ночи. А поутру, еще затемно, выходим к дороге, по коей погонят полон, нападаем с двух сторон и бьемся, пока пленники по лесу не разбегутся, где их ордынцам не поймать. Затем отходим сами… Если в живых останемся.

Отец Серафим замолчал, прошелся вдоль шеренги, пристально вглядываясь в лица крестьян. Затем отступил на несколько шагов, произнес сурово:

— Православные! Кто сробел — выходи. Бог простит. Лучше сейчас покинуть ополчение, чем потом, в бою, струсить и товарищей подвести.

Все одиннадцать мужиков остались в строю. Их руки, привычные к каждодневному тяжелому труду, неумело, но крепко сжимали белые березовые ослопы. И этих людей всевозможные чиновники, большие и малые начальники, попрятавшиеся сейчас от ордынского нашествия кто куда, презрительно именовали смердами и быдлом! Над ними в обычной жизни издевались все, кому не лень: и купец с толстым кошельком, и разбойник с кистенем, и опричник с острой сабелькой. Отец Серафим широким жестом благословил шеренгу ополченцев, поклонился им до земли. Затем, прошептав одними губами: «Господи, прости меня, грешного!», он решительно шагнул к стоящему правофланговым Сидору, взял из его рук дубину:

— А теперь смотрите, как нужно держать ослоп и как им по всаднику орудовать.

Бабы и детишки, сидевшие на травке перед скитом, в котором топилась печка и варилась каша в большом чугунке, едва сдерживая рыдания, взирали на то, как их отцы и мужья, только что чудом спасшие свои жизни, готовились назавтра вновь идти на смерть.

Серый рассвет занимался над верхушками деревьев, а лесные чащобы, кусты и трава все еще тонули в непроглядном мраке. Но отец Серафим, ходивший этим путем в близлежащий монастырь каждые два-три месяца, уверенно вел ополченцев напрямик к большой дороге, по которой должны были вскоре пройти ордынцы, гнавшие полон из разоренного села.

Отец Серафим обычно ходил намного медленнее, но сейчас он спешил, стремясь достичь удобного для засады участка дороги раньше ордынцев. Монаху приходилось нелегко: ныло плечо, еще в молодости пронзенное немецким кинжалом, болела нога, проткнутая ордынским копьем, болели ребра, сломанные опричниками во время допросов и потом плохо сросшиеся, когда он валялся в сыром застенке и умирал от голода и ран в позорной ссылке. Ему еще повезло: оставшиеся при дворе друзья и родственники, рискуя жизнью, напомнили государю о прежних ратных заслугах ссыльного и выхлопотали разрешение постричься в монахи перед смертью. Но отец Серафим выжил. Он уже несколько лет жил отшельником в лесном ските, куда его направил настоятель монастыря, боявшийся, что государь, как это было уже не раз, внезапно вспомнит о мнимом злодее и повелит казнить, невзирая на монашеский сан. Ведь даже низвергнутого митрополита Филиппа, единственного человека, возвысившего голос против ужасов опричнины, злодей Малюта задушил в монашеской келье.

Но сейчас отец Серафим думал не о своей несправедливо поломанной судьбе. Он уже даже заставил себя невероятным усилием воли не думать о том, что собирается преступить через монашеские заповеди и пролить чью-то кровь. Этот грех ему потом надо будет замаливать всю оставшуюся жизнь. Поэтому отец Серафим просто не имел права погибнуть в битве. И уж тем более он не имел права прятаться за спины вверившихся ему крестьян, из которых только один Сидор имел боевой опыт. Понятно, что в предстоящей схватке основную тяжесть им вдвоем придется брать на себя. Этого отец Серафим и боялся сейчас больше всего. Он боялся не смерти или боли. Монах, несколько лет не державший в руках оружия, волновался, сможет ли он, уже немолодой, израненный, истощенный постом, действовать в бою так же умело и эффективно, как прежде. Эх, поесть бы ему мяса парочку недель, да поупражняться хотя бы на чучелах, как это делал весной, на поляне перед скитом, восстанавливая силы, вылеченный им поморский дружинник Михась. Отец Серафим стиснул зубы, распрямил плечи и скомандовал вполголоса идущим за ним ополченцам:

— Шире шаг!

Вот, наконец, и большая дорога. Монах точно вывел свой отряд к тому участку, на котором удобнее всего было расположить засаду. Здесь дорога делала плавный поворот и плохо просматривалась, а значит — плохо простреливалась с обоих концов. Именно здесь и следовало отсекать полон от конвоя. Отец Серафим вышел на дорогу, тонувшую в низко стелившемся предутреннем тумане, приложил ухо к земле. На несколько верст вокруг не раздавалось ни звука, царили тишина и покой. Он поднялся, по-прежнему вполголоса обратился к мужикам:

— Кто из вас лучшие дровосеки? Берите топоры и подрубайте две сосны вот здесь и вон там. Да не до конца рубите, а чтобы упали от легкого толчка, когда орда пойдет, и отрезали басурман от пленников. Ясно?

Мужики кивнули, бросились исполнять приказание. Отец Серафим велел Сидору лечь на дорогу и слушать, не приближается ли орда, а сам подошел к одному из ополченцев, самому пожилому на вид.

— Давай-ка мне свой ослоп, сыне. А взамен возьми мой нож поварской. Он хоть и простецкий, да наточен хорошо. Умел я клинки точить когда-то, — грустно усмехнулся монах. — Твоя задача — на пленных путы перерезать. Наверняка они мужиков и парней, что покрепче, на арканах ведут. Так что ты в общую свалку не лезь, пока мы ордынцев бить будем, сразу кидайся в ряды пленников и помогай высвободиться.

Дровосеки едва успели подрубить две сосны, как Сидор, лежавший ухом на земле, поднял руку:

— Слышу конский топот!

— По местам! — скомандовал отец Серафим. — Валим деревья по моему свисту. И бросаемся на басурман с двух сторон, яростно и без страха, с криком, с ревом, ожесточась! Помните, как я учил ослопом орудовать: ложный тычок всаднику в лицо и сразу удар нижним концом — по конской морде, и уж потом, с разворота, со всего плеча, верхним концом всаднику по башке! Пусть закрывается, если успеет, хоть щитом, хоть саблей. Вы его все равно вместе с защитой пробьете, мужики… Сидор, бери шестерых, вставай в конце засады, на втором завале. Остальные — со мной, на первый завал. Ну, все вроде. Помогай нам Бог!

Отец Серафим осенил себя широким крестным знамением. Ополченцы последовали его примеру. Затем, разделившись на две группы, одна — под командой монаха, другая — во главе с Сидором, они заняли свои позиции в придорожных кустах.

Примерно через четверть часа послышался нарастающий конский топот. Ордынцы двигались неспешной рысью, поскольку тащили с собой полон. Вскоре из-за поворота показался головной дозор. Мужики при виде врагов, еще вчера спаливших их родное село, убивших на их глазах десятки людей, крепче сжали дубины, подобрались и напряглись, как бывалые бойцы, в ожидании сигнала к атаке. Ненависть к грабителям и убийцам, желание отомстить с лихвой компенсировали им отсутствие боевого опыта. К тому же они испытывали безграничное доверие к своему военачальнику, отцу Серафиму, твердо уверенные, что устами монаха сам Господь Бог указывает им верный способ для освобождения родных и близких из басурманского плена.

Отец Серафим поднес палец к губам, показывая соратникам, что дозор надобно пропустить беспрепятственно. Такой же знак наверняка подал и Сидор находящимся рядом с ним односельчанам. Все вновь замерли в ожидании. И вот показалась голова основной колонны. Еще до того, как враг появился в поле их зрения, притаившиеся в лесу ополченцы явственно расслышали сквозь топот копыт и бряцание амуниции женский и детский плач.

Когда пленные, гонимые в середине ордынской колонны, достигли засады, отец Серафим едва сдержался, чтобы не испустить торжествующий крик. Он не забыл военную науку и все рассчитал правильно: и расстояние между первым и вторым поваленным деревом, которое как раз вмещало все четыре сотни пленных, идущих в шеренгах по трое, и то, что конвой с натянутыми луками пойдет именно справа от пленных, то есть со стороны засады. Конвойных было немного, всего полторы дюжины, почти столько же, сколько ополченцев в засаде. Они держали пленных под прицелом луков, причем целиться справа налево им было удобнее. Для второй же колонны конвойных на узкой дороге просто не было места. Предвидя все эти обстоятельства, отец Серафим и поместил засаду ополченцев именно с одной стороны, на правой обочине. Ополченцы должны были внезапно атаковать малочисленный конвой, пока основные силы ордынского отряда были бы отрезаны от полона поваленными деревьями.

Отшельник дождался нужного момента и, когда первая шеренга пленных очутилась в десятке шагов от второй сосны, свистнул в два пальца. Увы, в последние годы монах лишь молился денно и нощно и, естественно, не упражнял командный голос и свист. Поэтому вместо заливистой трели получилось лишь слабое шипение. Отец Серафим похолодел от ужаса и непроизвольно принялся шептать молитву, но тут случилось чудо: вместо тихих слов молитвы из его уст вырвался наконец громкий пронзительный свист. Вершины двух подрубленных сосен вздрогнули, качнулись под нажимом крепких мужицких рук и рухнули на дорогу, отсекая орду от полона.

— Вперед, братцы! — крикнул отец Серафим ополченцам и, взяв дубину наперевес, ринулся на ближайшего всадника, растерянно поворачивающего к нему желтоватое круглое лицо с реденькими усиками и куцей бороденкой.

— Православные! Бегите в лес! — Голос отца Серафима, обращенный к пленникам, вновь гремел раскатисто и громко, как в ту пору, когда молодой воевода поднимал в атаку на защиту земли русской целые полки. Сейчас он вел в бой лишь десяток ополченцев, и в его руках вместо привычного шестопера была простая дубина. Но оружие — это лишь продолжение руки, а руки старого воина не утратили прежнего уменья. Монах развернулся к противнику левым боком, почти полностью закрывшись дубиной от нацеленной стрелы, и сделал ложный выпад в лицо. Ордынец на миг отшатнулся, но этого мига было достаточно, чтобы его конь получил удар по морде концом дубины. Всхрапнув от боли, конь взвился на дыбы, всадник рефлекторно согнулся в седле, пригибаясь к шее взбесившегося скакуна, и тут же белая березовая дубина, описав полукруг, опустилась ему на голову. От такого удара не спас бы даже очень хороший шелом, а на ордынце была лишь простая шапка из волчьего меха.

Всадник рухнул на землю. Отец Серафим повернул голову влево, увидел, что бившийся рядом с ним ополченец замешкался и ордынец вот-вот полоснет его саблей. Монах, не раздумывая, метнул дубину в уже занесшего руку для удара всадника. Тот отпрянул, и ополченец тут же справился с противником сам. Справа от монаха мужики били дубинами споро и ритмично, как цепами на обмолоте. С конвоем было почти покончено, во всяком случае ордынцы были накрепко связаны боем и забыли о пленных. Отец Серафим прыгнул вперед, подтолкнул руками к противоположной стороне дороги растерянных пленников, еще раз крикнул, чтобы они спасались бегством, и нагнулся, опустившись на одно колено, чтобы поднять с земли саблю, выпавшую из руки поверженного ордынца. Краем глаза монах заметил, как через густую высокую крону упавшей сосны, за которой бестолково метались, сбившись в плотную кучу, и выли на сотню голосов ошарашенные неожиданным нападением степняки, все-таки умудрился перескочить какой-то особо лихой наездник. Прикрывшись щитом и выставив вперед копье, всадник ринулся на монаха. Стрелять ордынец не стал, видимо, боялся задеть своих, все еще бившихся в общей свалке с мужиками. Отец Серафим, стиснуврукоять валявшейся в пыли сабли обратным хватом, не поднимаясь с колена, привычно рубанул клинком коню по передним ногам и тут же, переведя саблю в левую руку, в прямой хват, резко распрямившись во весь рост, выпадом снизу вверх нанес падающему вместе с конем всаднику неожиданный встречный смертельный удар.

Рывками повернувшись влево-вправо, так что его седая борода и подол рясы метнулись в стороны черным и белым крыльями, монах оглядел поле боя, которое уже покинули пленники, наконец дружно кинувшиеся в лес, и скомандовал:

— Ополченцы! Отходим!

Он сделал шаг к лесу, вслед за освобожденными ими людьми, и упал во весь рост, словно внезапно споткнувшись обо что-то. Тут же подбежавшие мужики увидели, что из его спины торчит, трепеща серым оперением, ордынская стрела. Поняв, что их товарищи на дороге убиты, степняки принялись осыпать ополченцев стрелами прямо сквозь густые ветви перегородившей дорогу сосны. Подхватив отца Серафима на руки, мужики ринулись в спасительную чащу.

Ополченцы понесли потери: конвоировавшие пленных ордынцы успели зарубить троих, прежде чем сами пали под ударами березовых дубин. У остальных мужиков имелись легкие сабельные ранения на руках и плечах. Но они все же выиграли этот свой первый бой, спасли односельчан из басурманской неволи, которая была не лучше смерти.

Как только ополченцы, бежавшие в глубь леса вслед за женщинами и детьми, отдалились от дороги на безопасное расстояние, они осторожно положили отца Серафима лицом вниз на мягкий мох. Сидор, который, чуть отстав, прикрывал отход товарищей с трофейной ордынской саблей в руке, подбежал к монаху, бросил саблю, упал перед ним на колени, нагнулся, приложил ухо к спине, стараясь не задеть торчащую под левой лопаткой стрелу:

— Дышит. Живой!

Отец Серафим слабо пошевелился, чуть повернул голову, произнес что-то едва слышно. Сидор распластался рядом с ним, почти вплотную приблизив ухо к его устам, чтобы разобрать слова.

— Стрелу… не вытаскивайте… Вырежьте ножом… Рану… травами… от загноения…

— Понял, отче! Все сделаю. Видел, когда в рати был, как стрелы ордынские из ран извлекали, — твердо произнес Сидор и, привстав на колени, крикнул решительно: — Мужики! У кого нож?

Взяв протянутый ему нож, Сидор скомандовал:

— А теперь держите его покрепче, за руки и за ноги, пока сознание не потеряет. Да голову прижмите, но так, чтоб не задохнулся! — И, увидев, что бабы и детишки, освобожденные из полона и разбежавшиеся по лесу, начинают собираться вокруг них, прикрикнул: — А ну, не толпитесь вокруг, свет не застите! Лучше быстренько разбредитесь да трав пособирайте, которые раны заживляют да гной вытягивают!

Односельчане беспрекословно и с готовностью кинулись выполнять распоряжения Сидора, обычного мужика, которого еще вчера никто особо не замечал и не слушал.

Сидор перекрестился, прошептал короткую молитву и решительно распорол рясу на спине монаха. Сжав зубы так, что побелели скулы, он принялся кончиком ножа разрезать кожу на спине, чтобы извлечь зазубренный наконечник стрелы. Отец Серафим вскрикнул от боли, забился в руках державших его мужиков, но тут же потерял сознание, затих. Сидор нередко резал всякую живность: кур, гусей да телят, но живого человека пластал ножом впервые в жизни. Если не считать, конечно, тех троих ордынцев, которых он зарубил своим топором два года назад, когда бился в ополчении на Засечной черте, на берегу Оки, да одного сегодняшнего, которого сперва сбил наземь дубиной, а потом заколол его же собственной саблей. Но рубить врага в бою — это одно, а так вот резать по живому человеку — совсем другое. Впрочем, Сидор был русским крестьянином. Более того, он еще был и русским ратником и действительно видел, как полковые лекари вырезали из его товарищей точно такие же стрелы. Природная смекалка, привычка к любой работе и золотые руки помогли ему справиться со сложнейшей задачей, и вскоре стрела с черным от крови наконечником была извлечена из раны. Сидор вначале хотел было отшвырнуть ее в сторону, но потом решил отдать отцу Серафиму, когда тот, даст Бог, выздоровеет.

Сжимая в окровавленных ладонях стрелу и нож, он утер рукавом пот со лба, поднял голову и обратился к окружавшим его людям:

— Нашли, чем рану прикрыть?

Пожилая крестьянка, известная в их селе как опытная травница, протянула ему пучок ярко-зеленых стебельков с продолговатыми овальными листиками и широкую полосу тонкого белого полотна, явно отодранного от подола рубахи какой-то молоденькой девицы, любящей красиво наряжаться.

С помощью травницы и еще двух женщин, имевших некоторый опыт врачевания, Сидор перевязал отца Серафима. Тот дышал слабо и неровно. Травница покачала головой:

— Нельзя ему в лесу с нами прятаться. Надобно его к лекарю, в город или в монастырь, причем как можно скорее.

Сидор кивнул:

— Верно. Сейчас соорудим носилки да и отправимся всем миром в монастырь. Там и отцу Серафиму будет помощь, да и вам, бабоньки, с детишками и стариками — пропитание и защита. А мы с мужиками, коль придется врага отражать, на стены монастырские встанем или в поле выйдем с ополчением. Наверняка возле монастыря большая рать собирается. Так что давайте, детей малых берите на руки, стариков — под руки, да и двинемся в путь не мешкая, чтобы святого отшельника, который нас всех от басурман спас, как можно скорее доставить под монастырский кров, к ученым монахам-врачевателям.

Лесная тропинка, прежде еле заметная и узкая, постепенно расширилась. Шедшие по ней люди зашагали бодрей и уверенней, поняв, что скоро достигнут цели своего путешествия. И действительно, вскоре над их головами, над кронами сосен поплыл спокойный и величавый звон монастырских колоколов. Все, даже женщины, несшие на руках малых детей, и мужики, державшие на плечах носилки с раненым отцом Серафимом, остановились, высвободили, как смогли, правую руку, перекрестились на невидимые пока церковные купола.

Сидор, шедший во главе односельчан, завершив крестное знамение, надел шапку, вновь взял за рукоять саблю, которую сунул под мышку, и радостно, во весь голос произнес:

— Ну, православные, слава Богу! Видать, под стенами обители неприятеля нет, раз колокола звонят не набатом! Давайте-ка поторопимся, чуть-чуть нам идти осталось.

Они миновали лес, вышли на отрезок большой дороги, упиравшейся в монастырские ворота. Обе створки были распахнуты, в них группами и в одиночку непрерывным потоком входил разнообразный народ, и стар, и млад, и бабы, и мужики, кто с пожитками, кто с пустыми руками. Возле ворот стоял крепкий караул из десятка суровых монахов с ручными пищалями и секирами. На всех входящих грозно и вопрошающе взирали черные зрачки дул двух городовых пушек. Но беженцы шли в ворота мимо пушек и мимо караула без опаски. Они лишь приостанавливались перед входом, чтобы осенить себя крестным знамением и поклониться святой обители. Часовые, окинув вновь прибывших цепкими внимательными взглядами, молча кивали в ответ, и люди шли под защиту монастырских стен, спасаясь от обрушившейся на Русь беды.

Колонна беженцев из разоренного села, впереди которой шел Сидор с ордынской саблей в руке, приблизилась к воротам. Начальник караула, невысокий плечистый монах с черными как смоль волосами и бородой, взглянув на носилки с отцом Серафимом, понял все без слов и приказал отрывисто одному из своих людей:

— Проводи в лечебницу!

Сидор остановился перед начальником караула, посторонился, пропуская носилки, протянул саблю рукоятью вперед:

— Вот, возьми, отче! Небось, негоже мне в святую обитель с оружием входить.

Начальник караула сурово покачал головой:

— Нет, сыне! Оставь при себе. Сейчас на соборной площади как раз ополчение строится. Ступай туда, вставай в ряды.

Сидор вытянулся по-военному, давая понять, что готов исполнить приказ, вновь взял саблю за рукоять, закинул клинок на плечо, пошел было вслед за односельчанами, затем остановился и обернулся к монаху:

— Скажи, отче, а отчего вы, раз ополчение собираете, в набат не бьете?

— Так если бы ты набат услыхал, то вряд ли с беженцами сюда пошел, в лесу бы затаился. Верно? — чуть улыбнулся монах, и сразу стали видны морщинки вокруг воспаленных усталых глаз.

Очевидно, он не спал уже несколько суток.

— Верно! — обрадованно кивнул в ответ Сидор.

— А ополченцы и так к нам со всех сторон непрерывной чередой идут, по зову сердца. Уже давно в палатах и даже кельях места нет, пришлось шатры расставлять вдоль стен, на травке, да шалаши сооружать. Ну, ступай, сыне!

Сидор поспешил войти в ворота и очутился внутри монастырской ограды. Во дворе было многолюдно, как в большой праздник. Но, естественно, никакого праздника не ощущалось. Монастырь скорее напоминал воинский лагерь, каковым он, по сути, и являлся в настоящий момент. В разнообразных направлениях двигались отряды вооруженных людей в рясах, доспехах или простой мужицкой одежде. Придерживая одной рукой сабли, с озабоченным видом сновали порученцы, передавая распоряжения начальства. На обширной, вымощенной камнем площади выстраивались ополченцы, по-видимому, только что прибывшие и еще не распределившиеся по десяткам и сотням. На другом конце площади проводились строевые занятия и вручалось оружие. Женщин, стариков и детей, пришедших в монастырь, сразу же размещали в монастырские помещения или в шатры. Тех из них, кто был способен трудиться, направляли на оборонительные работы на стены, в поварню, на разнос еды и питья.

Явившиеся под предводительством Сидора селяне, оробев в этом многолюдстве и деловой суете, столпились на краю соборной площади, растерянно вертя головами и не зная, что делать дальше. Впрочем, не прошло и пяти минут, как к ним быстрым шагом подошли трое монахов. У одного из них поверх рясы имелась перевязь с саблей, двое других были без оружия. Безоружные монахи повели женщин и детей за собор. Там, на зеленых лужайках, тянувшихся вдоль монастырских стен, по которым в обычное мирное время любила прохаживаться, предаваясь благочестивым размышлениям, монастырская братия, сейчас виднелись белые полотняные крыши походных шатров. Монах с саблей выкликнул мужиков, готовых вступить в ополчение, и сопроводил их в центр площади, туда, где формировались отряды монастырской рати.

Процессом формирования на площади руководил высокий, плотного телосложения человек в одежде монастырского трудника. Его светлые, чуть рыжеватые волосы были по-казацки коротко пострижены в кружок, а длинные усы были закручены, как у лихих донцов или запорожцев.

— Вы что, все из одной деревни? — без лишних предисловий обратился он к подошедшим мужикам.

— Из села мы, — с едва уловимой ноткой гордости в голосе уточнил Сидор.

— Ясно. Ну что ж, будете все служить в одном десятке.

— Так нас же дюжина, — вновь уточнил Сидор.

Мужик стоял вытянувшись по-военному, с саблей на плече, всем своим видом давая понять, что он — бывалый ратник и службу понимает до тонкости.

— Вот и хорошо, — усмехнулся трудник. — Тем более сдюжите. А ты саблю-то где взял, боец?

— У ордынцев, вестимо.

— Когда?

— Нынче утром.

— Молодец! Будешь десятником. Как звать-то тебя, десятник?

— Сидором.

— Запиши в рать десятника Сидора и его ополченцев, — приказал трудник стоявшему за его правым плечом молоденькому послушнику с дощечкой для письма на груди, чернильницей и песочницей на поясе. Тот заскрипел гусиным пером по развернутому на дощечке объемистому свитку. — А как село ваше называется?

Но он не успел услышать ответ Сидора, а, повернув голову влево, к собору, выкрикнул громким голосом: «Рать, смирно!» — и кинулся навстречу вышедшему из распахнувшихся врат настоятелю со свитой.

Настоятель благословил всех находившихся на площади ополченцев, выслушал рапорт подбежавшего к нему трудника, произнес ласково:

— Благодарю, Степа, за усердие и старательность. Рану-то до конца залечил?

— Так точно, отче!

— Вот и слава Богу! Рад слышать, что ты здоров и бодр и вновь готов послужить отечеству! Но поскольку здесь, как я вижу, у тебя дело уже налажено, поручи дальнейшее отцу Филарету. — Настоятель плавным жестом руки указал на того самого монаха, опоясанного саблей, который помогал формировать десятки из вновь прибывших. — А сам ступай к воротам, да смени там отца Антония, возглавь караул. Отец Антоний, как мне сообщили, уже еле на ногах держится. Не ровен час, мимо него незваный гость под видом беженца в монастырь проскользнет. А ты — человек опытный. Так что ступай, сыне!

— Слушаюсь, отче, — почтительно склонился перед настоятелем Степа и, четко по-военному повернувшись через левое плечо, быстрым шагом, почти бегом направился к воротам.

Передав отцу Антонию приказ настоятеля и приняв у него караул у монастырских ворот, Степан вышел на дорогу, отойдя на несколько шагов от своих часовых и пушек. Он встал, широко расставив ноги, привычно положил ладонь на эфес висевшей у него на поясе сабли и вдохнул всей грудью. Впрочем, полный вдох у него опять не получился: застарелая боль, притаившаяся в том месте, где клинок опричника пробил ему грудь, перерубив ребра и прошив легкое, заставила его вздрогнуть всем телом и застыть на несколько мгновений с полуоткрытым ртом. Но Степа тут же пересилил эту боль, задышал осторожно, ровно и спокойно. Он уже два месяца как начал выполнять разнообразные воинские упражнения: рубил саблей и лозу, и чучело из сырой глины, колол пикой, ездил верхом, даже бился два раза на кулаках, правда вполсилы. Постепенно Степа восстанавливал былое воинское мастерство. Только вот бороться голыми руками грудь в грудь он пока не мог: ребра все еще сильно болели при сдавливании.

Но сейчас от него требовалась не сила мышц, не казацкая удаль, а его немалый опыт московского стражника, привыкшего нести караул на городских заставах и различать в потоке прохожих лихих людей, какое бы обличье они ни принимали.

Вдалеке, из-за поворота дороги, выходившей из леса на обширный монастырский луг, вновь появились люди, лошади и телеги. Они целеустремленно двигались к монастырю. Степа постоял еще немного, пристально вглядываясь в приближающуюся колонну, затем развернулся на каблуках и пошел к часовым, чтобы занять свое место в воротах во главе караула.

Людей было не меньше полусотни. Треть из них, видимо раненые или просто немощные и больные, ехали на четырех телегах. Остальные шли пешком. Степа сразу отметил, что многие шагали споро и размеренно, как ходят бывалые пешцы, то есть пешие ратники. И женщин среди них не было. Впрочем, нет: на одной из телег мелькнул светлый девичий платочек. Наверное, девушка ухаживала за ранеными. В общем, судя по всему, к монастырю направлялся отряд ополченцев, отступавший с боями к столице.

Степа чуть расслабился, готовясь приветствовать приближающихся ратников, но внезапно вновь подобрался, его ладонь непроизвольно крепко сжала эфес. Он и сам не смог бы объяснить детально, почему некоторые люди из этого отряда при ближайшем рассмотрении вызвали у него тревогу и подозрение. Возможно, ему бросилась в глаза их одежда: отнюдь не бедные кафтаны, и явно с чужого плеча. Конечно, они могли купить поношенные вещи на рынке, но ни крестьяне, ни стрельцы не стали бы приобретать такую одежду, слишком уж дорогую и непрактичную. И их манера держаться, и их вооружение — длинные ножи и кистени, засунутые за атласные кушаки, сразу же навели бывалого стражника на вполне определенные размышления. Эти соколики образовывали в хвосте колонны ополченцев единую плотную группу.

Ехавшая впереди колонны телега, поравнявшись с караулом у монастырских ворот, остановилась. С нее поднялся высокий статный молодец в красной шелковой рубахе, какие обычно носили зажиточные купцы. Один рукав рубахи был распорот на плече, под ним виднелась белая холщовая повязка. Голова молодца также была перевязана, его лицо было бледным и осунувшимся от усталости и потери крови.

— Здравствуйте, братия! — приветствовал он Степу и стоявших за ним часовых в монашеских рясах. — Я — Ерема, купец из-под Рязани. Веду свою дружину с Оки-реки, с Засечной черты. Есть среди нас и пограничники из сторожевых станиц, и ополченцы, что примкнули по дороге да помогли отбиться от преследователей. Хотим у вас передохнуть малость, а затем двинемся дальше, под стены Москвы, для вступления в большое войско и решительной битвы.

— Проходите, братцы! — Степа посторонился, освобождая дорогу.

Но, пропустив мимо себя основную часть ратников, он решительно шагнул навстречу группе вызвавших его подозрение людей, перегородив им путь. Он вытянул вперед руку, этим жестом одновременно и приказывая остановиться, и создавая дистанцию, которая ограждала его от возможной попытки неожиданного нападения.

— А к вам, добры молодцы, у меня особый вопрос имеется. И кто ж вы такие будете?

Остановившийся прямо перед Степой худощавый, но крепкий, довольно молодой человек с аккуратно подстриженной черной бородой, с массивной золотой серьгой в ухе, понимающе усмехнулся:

— Аль не видишь, стражник? — Он сделал многозначительное ударение на последнем слове, явно давая понять собеседнику, что тоже не лыком шит и догадался, с кем имеет дело. — Разбойники мы, с большой дороги.

Степа, не ожидавший столь прямого и откровенного ответа, слегка опешил.

— И почто вы в монастырь заявились, соколики? — немного невпопад озадаченно вымолвил он.

Разбойник с серьгой, очевидно атаман, усмехнулся, но не злобно и не обидно, а вполне весело, забавляясь, по-видимому, замешательством стражника:

— Грехи замаливать! — Затем, перейдя на серьезный тон, произнес твердо: — Мы тоже люди русские и православные. И басурман поганых, что ни стариков, ни детей не щадят, своими руками хотим с родной земли прогнать. Глядишь, и злодеяния наши прежние нам за то прощены будут!

Атаман скорбно покачал головой, будто в знак глубокой печали о своей пропащей жизни.

Степа молчал и, не двигаясь с места, по-прежнему загораживал разбойникам проход в монастырские ворота. Он прекрасно знал, что склонность к показному благородству и самобичеванию, красивым словам и демонстративным широким жестам — весьма распространенное явление в среде воров и душегубов, с которыми ему приходилось бороться по долгу службы. Стражник также не поверил в искренность слов атамана о сочувствии к несчастным, загубленным басурманами старикам и детям. Он многократно видел своими глазами последствия разбоев, в ходе которых часто были убиты хладнокровно и без разбору и стар и млад. А скольких таких невинных детей атаман со своей ватагой оставили сиротами?

— Послушай меня, страж монастырский!

Степа не стал, разумеется, оборачиваться на этот раздавшийся за его спиной голос, лишь, чуть сместившись вбок, продолжая контролировать стоящих перед ним молодцов, краем глаза на мгновение взглянул на говорящего. Это был тот самый купец с перевязанной головой, предводитель ополченцев. Он слез с телеги и вернулся к воротам. Обойдя Степана, купец встал перед ним, рядом с атаманом.

— Я тоже, как ты понимаешь, разбойников-то не жалую! Бил их допрежь и потом, коль даст Бог мне после набега к мирной жизни вернуться, снова бить буду. Но эти люди, — купец положил руку на плечо атамана, — сами в наше ополчение вступили. Да не просто так пришли, а в то время, когда на поляне нас отряд ордынский, троекратно превосходящий по численности, настиг и боем связал. Оторваться мы от врага не могли, ибо раненых с нами, как видишь, почти половина. Заняли мы оборону, телегами загородившись, но силы были слишком уж неравны. Полегли бы мы на той поляне все до единого, но из леса нам на выручку вот эти самые молодцы и выскочили. Бились они геройски, обратили в бегство басурман. Так что решай, достойны ли эти люди русские воевать за Родину, кровью своей искупать прегрешения прежние.

Степа, выслушав речь купца, глубоко задумался на короткое время, затем медленно, словно против воли, сделал шаг в сторону, освобождая ватаге путь:

— Коль так, то проходите, молодцы! А ты, купец, пойди к настоятелю да повтори ему свой рассказ. Его-то слово и решит все по справедливости да по Божьей заповеди.

Степу сменили лишь на следующее утро. Сдав пост возле монастырских ворот, он прилег поспать в своей келье. Остальные трудники, то есть монастырские работники, выбравшие духовную стезю и собиравшиеся перейти в послушники, а затем — в монахи, жили все вместе в деревянной пристройке, примыкавшей к столярным и шорным мастерским. Однако для Степана, со страшным ранением привезенного в монастырь по личному указанию митрополита Филарета, спасшего его от опричников, было сделано исключение. Степа долгое время лежал без сознания и, естественно, нуждался в соответствующем уходе и лечении. Потому его и поместили в отдельную келью, хотя раненый стражник не был ни монахом, ни послушником, да и трудником он числился чисто формально, чтобы избежать лишних вопросов со стороны не в меру любопытствующих персон. Когда Степа выздоровел и окреп, его по-прежнему оставили проживать в келье из уважения к памяти митрополита, павшего от руки Малюты Скуратова.

Однако Степану не пришлось поспать и трех часов. Почувствовав, что кто-то трогает его за плечо, Степа вскочил со своего ложа, более широкого и мягкого, чем у настоящей монастырской братии. Перед ним стоял молоденький послушник, тот самый, который помогал ему формировать отряды вновь прибывших ополченцев.

Степа имел немалый боевой опыт, прослужив несколько лет в составе ограниченного контингента казацких войск на южных рубежах России в низовьях Дона. А потом он вернулся в родную Москву, где поступил на службу в городскую стражу. Он прекрасно понимал роль разведки в военном деле и не понаслышке был знаком с коварством турок, не гнушавшихся в своей борьбе с Россией никакими средствами и предпочитавших воевать с ней чужими руками. Именно потому, что Степа имел навыки и воина, и стражника, то есть в какой-то степени — контрразведчика, настоятель монастыря и поручил ему формирование ополчения, в которое вливалось множество неизвестных людей. Приходилось всерьез опасаться, что предатели, подосланные ордынцами, вернее — турками, будут стремиться проникнуть в крепости и монастыри, и даже в московский Кремль, чтобы провести разведку или произвести там диверсии и открыть орде ворота, как это не раз уже случалось при набегах степняков на Русь. Разумеется, предатели помогали врагам захватывать крепости и города не только на Руси. Буквально во всех войнах, начиная с древнейших времен, противоборствующие стороны всегда стремились опереться на поддержку отдельных лиц, желавших улучшить свое материальное и социальное положение путем продажи Родины. Разведывательное и диверсионное дело зародились одновременно с военным делом и являлись его неотъемлемыми частями. И чаще всего, по причинам резких национальных различий в облике и языке, в роли разведчиков и диверсантов выступали именно предатели. А внутренняя политика царя Ивана Грозного, без разбору казнившего и правого, и виноватого, уничтожавшего по малейшему навету население целых городов, весьма способствовала тому, что враги Руси сравнительно легко вербовали себе сторонников из числа и бояр, и крестьян, и горожан…

По встревоженному выражению лица послушника, обычно спокойного и сдержанного, Степа сразу понял, что случилось нечто экстраординарное.

— Тебя срочно вызывает отец настоятель! — Голос послушника звучал непривычно взволнованно. — Поспеши проследовать за мной!

— Я готов. — Степа по причине военного времени спал в одежде, и ему оставалось лишь обуть сапоги и затянуть пояс с саблей. Быстрым шагом, почти бегом они направились не в дом настоятеля, как первоначально предположил Степан, а почему-то в монастырскую лечебницу. В келье главного лекаря, отца Луки, расположенной рядом с больничными палатами, за обширным столом, обычно заваленным учеными фолиантами и лекарскими инструментами, сидели настоятель, отец Лука и отец Антоний, отвечавший и в мирное, и, естественно, в военное время за безопасность монастыря. Книги и инструменты были сдвинуты на край стола, и на освободившемся пространстве перед монахами одиноко лежал странный предмет. Ответив на приветствие стражника, настоятель кивком головы указал на сей предмет и спросил без каких-либо предисловий:

— Знаешь ли ты, Степа, что это за вещь?

Степа перевел взгляд на стол и, к своему изумлению, увидел, что на нем лежит ручная бомба, именуемая также гранатой. Из чугунного шарообразного тела бомбы, как и положено, торчал фитиль, вернее, его обгорелый остаток. По-видимому, запальное отверстие чем-то засорилось, или же фитиль пришел в негодность от плохого хранения, а потому он не догорел до порохового заряда, и бомба не взорвалась.

— Разумеется, отец настоятель, я знаю, что это такое, — чуть пожал плечами Степан. — Это ручная бомба.

— А почему же она не взорвалась?

Степа перечислил возможные причины отказа запальной системы.

— Значит, Господь Бог нас миловал! — произнес настоятель и осенил себя крестным знамением.

Все монахи последовали его примеру. Степан, разумеется, тоже начал креститься, но тут же до него дошел смысл слов отца настоятеля, и он, едва завершив священный жест, воскликнул:

— Вас?! Так эта бомба должна была взорвать вас?!

Настоятель покачал головой:

— Если ты спрашиваешь, был ли сей смертоубийственный снаряд предназначен для кого-либо из здесь присутствующих, то, скорее всего, нет. Однако нам всем от этого нисколько не легче. Бомбу обнаружили сегодня утром в больничной палате, под ложем одного раненого монаха. — И, остановив жестом руки стражника, с губ которого готово было сорваться недоуменное восклицание, настоятель продолжил: — Потому мы тебя и призвали, Степа, чтобы ты учинил розыск и расследовал сие тревожное происшествие или же преступление, таящее в себе немалую опасность. Приступай немедленно, задавай любые вопросы кому угодно, привлекай к розыску всех, кого считаешь нужным.

— Слушаюсь, отче, — вытянулся Степан и, обращаясь одновременно к отцу Луке и отцу Антонию, спросил деловито: — Кто отведет меня на место происшествия?

Отец Лука поспешно поднялся:

— Следуй за мной, сыне.

— И еще я хочу немедленно побеседовать с человеком, первым обнаружившим бомбу, — продолжил стражник.

— Он уже там, на месте происшествия. Это наш послушник, ухаживающий за больными.

Степан, простившись с настоятелем по-военному коротким наклоном головы, резко повернулся через левое плечо и вышел из кельи вслед за отцом Лукой. Миновав небольшой коридор, они постучали в массивную двустворчатую дверь. Через некоторое время дверь распахнулась, и, ответив на поклон монаха, исполнявшего обязанности сменного лекаря, Степан вслед за отцом Лукой вошел в лечебницу.

В обширной больничной палате, низкие стрельчатые своды которой поддерживались тремя массивными, но изящными колоннами, стояло полсотни кроватей. Сейчас большая часть из них пустовала. Больных и тяжелораненых было пока немного, а легкораненые отказывались ложиться в лечебницу, предпочитая оставаться в строю или трудиться вместе со всеми на оборонительных работах по укреплению монастыря. Во внешней стене палаты имелось полдюжины узких окон, по сути дела представлявших собой бойницы. Они затворялись створками, в частый свинцовый переплет которых были вставлены ромбики прозрачной слюды. Сейчас по причине теплой сухой погоды все створки были распахнуты.

Отец Лука провел стражника в самый конец палаты, в угол, отделенный от остального помещения белой льняной занавеской. Занавеска была отдернута на треть, за ней виднелась кровать, в изножье которой стояла небольшая скамья. На скамье сидел невысокий худенький послушник, склонивший голову над книгой, лежавшей у него на коленях. При приближении отца Луки и Степана послушник встрепенулся, поспешно, но бережно закрыл книгу, заложил ее резной деревянной закладочкой и, обеими руками прижимая тяжелый фолиант к груди, встал и поклонился.

— Поведай, сыне, во всех подробностях, — обратился к послушнику отец Лука, — как ты сегодня утром обнаружил странный предмет вот здесь, за занавескою, под ложем раненого. Трудник наш, Степан, до поступления в монастырь был московским стражником и в сыскном деле опытен. Посему ему дано поручение отцом настоятелем произвести расследование.

Послушник кивнул, на минуту задумался, затем весьма толково и последовательно рассказал, как на рассвете, сделав раненому перевязку и взяв из-под него судно, пошел выносить старые окровавленные повязки и прочее в отхожее место. Вернувшись, он нагнулся, чтобы поставить вымытое судно под кровать, и тут заметил под ней странный шарообразный предмет. Взяв предмет в руки, послушник, хотя и не сведущий в военном деле, заподозрил неладное и посчитал необходимым поставить в известность о происшествии отца Луку.

Степа поблагодарил послушника за исчерпывающий рассказ и шагнул за занавеску. Там он увидел то, что и ожидал: натянутое под самым сводом полотно отгораживало также и одно из окон.

Стражник повернулся к юному лекарю:

— Утром, когда ты выходил, окно было открыто?

— Да.

— А остальные окна в палате?

— Тоже были распахнуты.

Степа впервые за много месяцев, прошедших с того дня, когда его почти бездыханное тело подобрал на улице горящей плотницкой слободки митрополит Филипп, ощутил привычный охотничий азарт. Сыскной инстинкт присущ некоторым людям от рождения, он, как и другие глубинные инстинкты, передался к ним не просто от далеких человеческих предков, а от еще более дальних эволюционных предшественников — животных. Степан раскрыл не один десяток всевозможных злодеяний, совершенных во вверенной ему слободке, а перед самым ранением ему удалось распутать сложнейшее преступление — дело рук главаря разбойников всея Москвы Хлопуни вкупе с его дружками-опричниками и продажными тварями из московской стражи…

«Ну что ж, — подумал стражник. — Направления сыска у нас будет два. Первое: бомбу бросили именно в это окно случайно, не целясь в кого-то либо определенного, просто желая запугать защитников монастыря этим жутким злодеянием — убийством раненых и больных. Второе: хотели убить именно этого человека. Ну, насчет окон, в какое бросить бомбу снаружи сподручнее, это мы потом посмотрим. А пока продолжим здесь».

— Кто ж таков этот раненый, лежащий за занавескою? — обратился Степа к отцу Луке.

Главный монастырский лекарь произнес с уважением в голосе, почти торжественно:

— Это монах-отшельник, отец Серафим. Он жил в лесном ските, рядом с селом, на который налетел отряд басурманский. Ордынцы село сожгли, многих селян захватили в полон. Те, что смогли из села вырваться, прибежали в скит просить укрытия. И отец Серафим сподвиг мужиков с одними дубинами напасть на басурман и полон отбить и сам их подвиг возглавил. Да вот только ранен был в бою. Спасенные отцом Серафимом селяне на руках принесли его в монастырь. Он пока еще в сознание так и не пришел.

— Это уж не то ли село, из которого к нам в ополчение Сидор с дюжиной мужиков поступил?

— Да, сыне, это оно и есть.

— Понятно. А не приходил ли кто вчера отца Серафима навещать? — на сей раз вопрос стражника был адресован послушнику.

Юный лекарь ответил не задумываясь:

— Приходили. Этот самый Сидор и навещал. С ним трое мужиков, односельчан, и пожилая женщина, травница. Она мне рассказала, какими снадобьями рану отца Серафима прикрыла, когда ему прямо в лесу зазубренный наконечник стрелы из спины вырезали… И еще приходили двое, — добавил он после паузы. — Девица, сказавшая, что она из того же села, а с ней молодой купец, раненный в голову.

Степа, мгновенно уловивший и сделанную послушником паузу, и соответствующую формулировку, тут же спросил:

— «Сказавшая»… А ты, никак, в словах ее усомнился? Иначе просто поведал бы мне, что она — из того же села, без «сказавшая».

Послушник кивнул:

— Выглядела она и вела себя немного странно. Не похожа была на сельскую девицу.

— Ум у него пытливый, глаз наблюдательный, в науках весьма смышлен, — с похвалой отозвался о послушнике отец Лука.

— Девица сия к ложу раненого припала, — продолжил свой рассказ послушник. — Но не плакала, а как будто молилась шепотом, прощения просила. Купец ее утешал. Он бледный был от потери крови, я ему заодно рану перевязал, лекарства дал.

— Ладно, спасибо, разберемся, — задумчиво произнес Степа.

По описанию послушника стражник сразу вспомнил купца, который пришел со своей дружиной в монастырь как раз тогда, когда он, Степа, нес караул возле ворот. Вспомнил он и девицу, бывшую в той дружине. Правда, толком он ее не рассмотрел, поскольку его внимание было сосредоточено на пришедших в составе дружины разбойниках.

— Ну, здесь, пожалуй, мы всё увидели и узнали. — Стражник еще раз обвел взглядом палату. — А сейчас я схожу под окна, посмотрю, как там и что.

— А не мог кто-либо катнуть эту бомбу, как колобок, прямо от двери? Мы ведь дверь закрывать-то закрываем, чтобы больным беспокойства не делать, да не запираем. И сменный лекарь, занятый больными, вряд ли бы на приоткрывшуюся дверь внимание обратил. — В голосе отца Луки звучала искренняя заинтересованность истинного ученого, стремящегося рассмотреть все гипотезы.

Степа, естественно, не мог отмахнуться от вопроса столь почтенного добровольного помощника. Он присел на корточки и жестом предложил отцу Луке сделать то же самое. Монах с готовностью опустился на колени рядом со стражником и увидел, что пространство до двери перекрыто не только многочисленными ножками размещенных в палате кроватей, но и двумя из трех массивных колонн.

Отец Лука с проворством и легкостью, свидетельствующими о том, что главный лекарь находился в весьма добром здравии, поднялся на ноги и, опровергая собственное предположение, заключил беспристрастно:

— Нет, от двери бомбу сюда закатить невозможно.

— Я тоже так считаю, — согласно кивнул Степан. — Еще раз спасибо за содействие. Пойду пройдусь под окнами.

Выйдя на монастырский двор, стражник обошел здание лечебницы и остановился у противоположной от входа стены, которую огибала узкая немощеная дорожка, протоптанная прямо в траве. По этой дорожке трудники и монахи ходили на один из монастырских огородов. По другую сторону от дорожки в полусотне саженей находились погреба и одноэтажное деревянное здание столярной мастерской. Место было довольно оживленное, люди двигались здесь почти непрерывно.

Степа медленно прошелся несколько раз вдоль стены, затем остановился и задумчиво покачал головой. Здание, в котором помещалась лечебница, располагалось под углом к монастырской стене и соборной площади. Поэтому удобнее всего было бы бросить бомбу в любое из трех первых окон, отгороженных от всеобщего обозрения выступом самого здания. К тому же дорожка проходила прямо под ними. Последнее окно, за которым находилась кровать раненого отца Серафима, хорошо просматривалось и из огородов, и из мастерских, и даже частично — с соборной площади. Чтобы приблизиться к этому окну, необходимо было сойти с дорожки в траву и тем самым привлечь к себе дополнительное внимание. Следовательно, неизвестный, бросивший бомбу именно в то окно, за которым лежал раненый отшельник, очень сильно рисковал. Наверняка пойти на риск быть замеченным и пойманным на месте преступления его заставило только одно: желание убить именно отца Серафима, а не просто намерение запугать защитников монастыря зверским преступлением, направленным против всех находившихся в лечебнице больных.

* * *

Анюта лежала на соломе, закинув руки за голову, и смотрела на натянутый над ее головой полотняный купол шатра. Белоснежное полотно словно излучало дополнительный свет, и казалось, что там, снаружи, за стенками шатра все еще стоит яркий летний день, хотя уже вечерело. В шатре, кроме Анюты, находились еще десятка два баб и девок из ее села, отдыхавших после работ на монастырских стенах, огородах или в поварне. Из ее села… Анюта горько усмехнулась. Где оно, это село? Когда девушка привела туда для отдыха отступавшую с боями дружину удалого купца Еремы, то увидела на месте села еще дымящееся пожарище да обгорелые стены церквушки с обрушившимся куполом. Она чуть не разрыдалась, припав к груди Еремы. Но слез у Анюты давно уже не было. Их не было с того самого вечера, когда Анюта, возвращавшаяся к себе в избу после работы с теткиного двора, услышала за спиной леденящий душу крик озверевшего от похоти и ненависти к ней местного богатея Никифора: «Стой, подлюга! Убью!» Анюта усилием воли отогнала это воспоминание, переключилась на другое. Теперь уже нет ни ее избенки, ни теткиного двора. Хорошо, хоть тетка осталась жива. Ее с детьми угнали в полон, да тот полон, слава Богу, отбили потом мужики под предводительством отца Серафима. Отец Серафим… Анюта рывком поднялась, уселась на соломе. Все ее воспоминания и мысли — одно горше другого. «Ты еще про Михася вспомни!» — в душе обругала она сама себя, чтобы этой беззвучной злобной руганью прогнать еще большую боль.

Поняв, что не может больше оставаться среди спящих женщин, Анюта выбралась из шатра. Вечернее небо было сумрачным, затянутым облаками, и лишь над колокольней собора пробивался багряный луч заходящего солнца.

Пойти навестить тетку, расположившуюся, как и все женщины с малыми детьми, не в шатрах, а в монастырских палатах? Но о чем с ней говорить, что способна понять эта женщина, всю жизнь проработавшая, не разгибаясь, на полях и скотных дворах, не видевшая ничего, кроме ботвы и навоза? Анюта сняла с плеч платок, повязала им голову и решительным шагом направилась совсем в другую сторону. Навстречу ей попались девушки ее возраста, очевидно, возвращавшиеся с каких-то работ к себе в шатры. Они были уставшие, чумазые, но веселые, непрерывно хихикали и радовались невесть чему. Внешне они ничем не отличались от Анюты: похожие рубахи, беленькие платочки. А ведь она повидала такое, что и не снилось этим беззаботным девчонкам, побывала в боях, прошла сквозь кровь и смерть, огонь и воду. Анюта остановилась, огляделась по сторонам, затем достала из-под платья боевой нож, подаренный ей этой весной (а казалось — много лет назад!) Михасем, повесила его себе на пояс, чтобы все видели. И еще она перевязала платок. Когда они с Михасем начали упражняться на полянке перед скитом, Анюта еще не успела вернуть ему берет поморского дружинника, спрятанный в ее избе, и Михась закрывал себе голову от солнца стареньким платком. Дружинник повязывал тот платок по-особенному. На вопрос девушки Михась отвечал, что так носят головные платки морские пешцы англицкой царевны, у которой ему довелось служить, да еще морские разбойники, с которыми ему приходилось биться далеко-далеко, на краю земли, за сказочным океаном.

С ножом на поясе, с платком на голове, повязанным как у флибустьеров и морских пехотинцев из флагманского экипажа Ее Величества королевы Англии, Анюта прошествовала на другой конец палаточного лагеря, туда, где расположились ополченцы. Она шагала между шатрами гордо и уверенно, не глядя по сторонам. Сидевшие возле шатров мужики окликали ее весело и даже игриво. Анюта, не обращая на них внимания, продолжала свой путь. Возможно, если бы все это происходило не в стенах монастыря, кто-то обязательно бы попытался ее обнять, в шутку или всерьез. Пару раз на лесных ночевках новички, только что прибившиеся к дружине купца Еремы, лезли к девушке с молодецкими возгласами: «А дай-ка, красавица, я тебя ужо расцелую!» Вслед за этим незадачливые ухажеры кубарем летели на землю под громкий одобрительный смех всех присутствующих. Анюта хорошо усвоила начальные навыки рукопашного боя, преподанные ей Михасем.

Под сенью монастырских стен и куполов девушка беспрепятственно, без применения подножек и подсечек, достигла большого шатра, в котором расположился Ерема со товарищи. Перед входом она увидела сидевшего на небольшом чурбачке Ванятку — молодого дозорного с Засечной черты, с которым они приняли свой второй бой в остроге сторожевой станицы. Ванятка поднялся навстречу девушке, улыбнулся приветливо, приподнял полог, чтобы ей удобней было войти внутрь шатра. Анюта уже не в первый раз отметила, что улыбка у этого паренька, почти ее ровесника, хотя и искренняя, но какая-то по-особенному печальная. Так улыбались пожилые люди, много перевидавшие и пережившие на своем веку. Анюте иногда казалось, что она тоже, как Ванятка, уже не способна рассмеяться беззаботно, забыв хоть на мгновенье про давивший душу тяжкий груз.

— Здравствуй, Анюта! — пограничник, как всегда, обратился к ней тепло, по-дружески, безо всяких там заигрываний. — По делу к нам али просто соскучилась?

— Здравствуй, Ванятка! Конечно, соскучилась, — так же просто и откровенно ответила девушка.

В шатре уже царил полумрак, и ополченцы, весь день проведшие на фортификационных работах во рвах и на стенах монастыря, отдыхали, но пока не спали. Кто сидя, кто лежа на соломенных подстилках, они слушали сказку про царя и хитрого горшеню, которую рассказывал Чекан, атаман разбойников, ставший по доброй воле рядовым ратником в дружине купца Еремы. Но старые товарищи по-прежнему слушались его, да и сам Ерема часто прислушивался к словам и советам бывалого атамана.

Анюта тихонько прошла в самый центр шатра, туда, где на небольшом возвышении, наскоро сколоченном из неструганых досок и застеленном соломой, покрытой сверху старым тулупом, лежал предводитель их дружины. Ерема, казалось, спал. Его глаза были закрыты. Бледное лицо купца и белое полотно свежей повязки на голове резкими пятнами выделялись в сгущающемся сумраке. Анюта тихонько присела на край топчана, положила свою ладонь на руку Еремы. Он встрепенулся, открыл глаза, убрал руку из-под пальцев девушки, чуть отодвинулся от нее.

Анюта вновь ощутила под сердцем черную ледяную пустоту. Вот так же отодвигался от нее Михась, тогда, ночью, в ее избе. Да что она прокаженная, что ли?! Ну конечно, у обоих есть невесты: у дружинника — заморская боярышня, разодетая в меха и бархат, а у Еремы — купеческая дочка из Рязани, тоже, видать, вся в шелках да жемчугах.

Анюта поймала себя на мысли, что опять подумала о Михасе, будто о живом. А ведь уже минула почти неделя с тех пор, как он принял неизбежную смерть там, на Засечной черте, на берегу Оки, прикрывая от ордынской конницы отход Еремы со товарищи и ее, Анюты, с горящего судна через тот проклятый пойменный луг в спасительный лес. Она уже в который раз захотела, но не смогла заплакать.

Тем временем Ерема, разбуженный девушкой, вскочил сосвоего ложа и, словно желая загладить впечатление от своего непроизвольного жеста, которым он спросонья почти оттолкнул руку Анюты, широко улыбнулся ей, поклонился в пояс:

— Здравствуй, свет-Анютушка! Подобру, поздорову ли денек провела?

Анюта вовсе не обрадовалась его ласковым словам. В голосе купца она не чувствовала той искренности, которой жаждала всей душой. Но девушка все же улыбнулась в ответ одними губами, промолвила с наигранной беззаботностью:

— Спасибо, Бог миловал.

Чекан, закончивший свою сказку, не дожидаясь, когда затихнет взрыв веселого смеха, вызванный не только счастливым окончанием похождений плута горшени, но и мастерством рассказчика, протиснулся сквозь плотное кольцо окружавших его ополченцев и встал рядом с Еремой:

— А вот и красна девица, как в сказке, к нам в гости пожаловала! Скажи, как тебя величать, как тебя привечать?

Чекан с самого начала их знакомства обращался к Анюте как к равной, и девушка понимала, что этому бывалому человеку, одетому не менее богато, чем сам купец, и не уступавшему Ереме ни в удали, ни в силе, действительно весело и приятно разговаривать с ней. Он смотрел ей прямо в глаза открытым спокойным взглядом и, конечно же, не стал бы отталкивать протянутую руку.

— А привечай, как хочешь, атаман! — неожиданно для себя звонким голосом, громко, на весь шатер произнесла Анюта.

— Не вопрос! — с готовностью откликнулся Чекан. — Возле поварни с вечера сбитень затеяли варить, так, может, мы с тобой, не дожидаясь, пока разносчики его на всех начнут разносить, пойдем сами туда да наберем баклажечку-другую поперед очереди? И сами полакомимся, жажду утолим, и начальнику нашему раненому, и друзьям-товарищам затем добавок принесем!

— Отчего ж не пойти! — Анюта с вызовом взглянула на Ерему.

— Конечно, сходи, Анютушка! — охотно, как будто даже с некоторым облегчением одобрил затею купец.

Девушка резко повернулась, двинулась к выходу. Вслед за ней направился Чекан, повесивший на плечо пару объемистых походных баклаг на тонких кожаных ремешках, переданных ему товарищами.

Подойдя к поварне, Анюта и Чекан обнаружили, что они слегка опоздали. Возле большого котла со сбитнем уже выстроилась небольшая очередь из тех, кто, по старинному русскому обычаю, пытался пролезть без очереди. Повар и два его помощника непрерывно помешивали варившийся сбитень длинными деревянными половниками. Они лениво препирались с особо нетерпеливыми, призывая их разойтись по своим местам, поскольку, мол, сбитень еще не готов, а когда будет готов, то его всем разнесут состоящие при поварне разносчики. Разносчики эти из числа монастырских трудников и послушников, а также добровольцев уже второй день сновали по монастырю, снабжая всех работавших на стенах и занимавшихся воинскими упражнениями едой и питьем. Но составлявшие очередь ополченцы были, судя по всему, людьми бывалыми, хорошо знакомыми с порядками и обычаями воинских станов, посему они невозмутимо продолжали стоять возле котла, прижимая к груди разнообразные сосуды. Спросив крайнего и дождавшись, когда за ними тоже займут, Чекан с Анютой отошли в сторонку, присели на бревнышко.

— Слушай, Чекан, а как ты попал в разбойники? — неожиданно для себя выпалила Анюта. — Расскажи, коли тайны нет.

— Да отчего ж не рассказать, — спокойно ответил атаман. — Только вначале горло надобно промочить, а то ужо весь вечер непрерывно сказки сказываю всухомятку.

Чуть отвернувшись от стоявших невдалеке людей, Чекан достал из-под кафтана небольшую плоскую серебряную фляжку с красивой винтовой пробкой в виде головы толстощекого лысого мужика, показывающего язык. Он свинтил пробку, сделал глоток из горлышка, протянул фляжку Анюте:

— Хлебни, коли желание есть. Фряжское вино, целебное да бодрящее.

Секунду поколебавшись, Анюта решительно взяла изящный дорогой сосуд и, запрокинув голову, осторожно глотнула ароматного терпкого вина. Доселе неведомый напиток мягким сладким теплом обволок ей гортань, приятно согрел желудок. Анюта сделала второй, уже больший глоток, потом еще один.

— Ну как, понравилось? — принимая фляжку из ее рук и завинчивая пробку, спросил Чекан.

И вновь в его голосе не было ни тени подначки или превосходства. Ему было действительно интересно и важно узнать мнение Анюты о напитке.

— Очень понравилось! — искренне ответила девушка.

Чекан удовлетворенно кивнул, убрал фляжку под кафтан.

— В разбойники я подался отнюдь не по своей воле, — он говорил без всякого пафоса или надрыва, просто делился с понимающим и близким ему по духу собеседником сокровенными сведениями о собственной жизни. — Еще два года назад жил я в стольном граде Москве, в собственной избе, в чести да почете.

— Ты был купцом?

— Нет. Я был наемным бойцом на судных поединках.

— Кем, кем? — изумленно переспросила Анюта.

— Наемным бойцом. Тебе, чай, судиться-то не приходилось? Нет? Ну и слава Богу. Тогда следует кое-что пояснить. Так вот, если некий истец на некого ответчика наместнику царскому али самому царю челом бьет, что, дескать, потерпел он от ответчика урон или бесчестие, то должен он того ответчика в причинении обиды сей уличить. А коль у истца улики нет, окромя слов его собственных, то он в подтверждение слов своих на суде крест целует принародно. Но ежели ответчик тоже крестным целованием свою невиновность подтвердит, то присуждается им обоим поле. Так судный поединок именуется. Сие есть Божий суд: кто прав, тому Бог победу и дарует. Однако не все умеют или могут оружие-то держать. Бояре да дворяне, те, понятно, сами в поле выходят честь свою защищать. А купцы да дьяки с подьячими, старцы немощные да вдовы, они должны за себя на судный поединок выставить того, кто Богу не противен, то есть бойца удалого да честного. Вот я таким и был.

— А где ты биться научился?

— На войне.

Анюте вдруг стало легко и радостно. Боль, сомнения, печали, гнетущие ее душу последнее время, разом исчезли, словно кто-то разжал стальные обручи, стягивавшие много дней голову и сердце. Она сидела рядом с человеком, ни в чем не уступавшим ни Михасю, которого она самозабвенно любила со дня их первого разговора в ските отшельника, ни купцу Ереме, к которому после гибели Михася устремилась ее израненная мятущаяся душа. Девушка чуть придвинулась к атаману, прислонилась к его плечу. Голова у нее слегка кружилась, она улыбалась неизвестно чему.

Чекан ласково погладил ее руку так, чтобы никто этого не заметил, и произнес вполголоса:

— Анютушка, от фряжских вин у людей наступает ликование, все вокруг им кажется прекрасным и достойным любви. А посему давай-ка, милая, мы разговор этот с тобой завтра продолжим. Я, видишь ли, не тот человек, который красных девиц подпаивает, да потом этим пользуется им во зло.

Он еще раз ласково провел ладонью по ее пальцам, и это нежное прикосновение лучше всяких слов раскрыло Анюте истинное отношение к ней этого благородного, мудрого и глубоко порядочного человека.

— Глянь-ка, Анютушка, а сбитень-то уже принялись раздавать! Пойдем и мы, пока нас из очереди не вытолкнули! — Чекан легко вскочил, подхватил Анюту под локоть, и они с веселым смехом втиснулись на свое место в уже изрядно удлинившейся цепочке людей, тянущейся к котлу с вкусным варевом.

Потом они еще долго сидели в шатре с Еремой и ополченцами, пили вместе со всеми ароматный горячий сбитень. Чекан вновь по просьбе товарищей рассказывал сказки. Одна, про Шемякин суд, особенно запала в душу Анюте. Когда девушка покидала гостеприимный шатер, собираясь на ночлег в свое временное пристанище, Чекан провожая ее, одним беззвучным движением губ произнес: «До завтра!»

«До завтра! До завтра!» — Анюта неслась по монастырю, как на крыльях, и эти слова чудесной песней звучали в ее все еще слегка кружащейся голове.

Степа весь вечер беседовал с Сидором и его односельчанами об отце Серафиме. Понятно, что беседовал он не просто так, а с пристрастием, но тем не менее старался, чтобы мужики не воспринимали все это как допрос. Степа по своему опыту знал, что многие, даже честные и ни в чем не повинные люди, особенно те, кто не обременен ни властью, ни богатством, случайно попав в лапы стражникам, проводящим розыск, или будучи вызваны в Разбойный приказ свидетелями, терялись, пугались и от страха начинали городить всякую чушь либо напрочь теряли дар речи. Стражник выстраивал свои вопросы и так, и сяк, и издалека, и с подковыркой, но получал всегда лишь один твердый ответ, что, дескать, отшельник отец Серафим — святой человек, спаситель и благодетель, за него будем и сами вечно Бога молить, и детям, и внукам, и правнукам завещаем. А о ручной гранате, то бишь бомбе, никто из сельчан и слыхом не слыхивал. Сидор, когда в рати был, конечно, видал такие, но издалека, да и то не ручные бомбы, а те, коими пушки заряжают. А в руках держать не доводилось.

Тогда Степа, убедившись, что среди простодушных селян вряд ли можно сыскать следы злодея, зашел с другой стороны. Он принялся расспрашивать, кому селяне рассказывали об отце Серафиме вообще и о его недавнем подвиге против ордынцев в частности. Тут же выяснилось, что все жители села, от мала до велика, будучи непосредственными участниками героических событий в качестве или освободителей, или освобожденных, только и делали, что взахлеб живописали житие святого отшельника каждому встречному и поперечному. Так что и с этой стороны розыск явно зашел в тупик. «Ну что ж, — решил стражник, — из людей, навещавших отца Серафима, остаются купец и бывшая с ним девица, странное поведение которой заметил смышленый послушник. Завтра утром разыщу обоих да побеседую с ними, как говорится, по душам».

Оставив Сидора со товарищи отдыхать, Степа решил еще раз пройтись вдоль стен больничной палаты. Смеркалось. Стражник не спеша брел по тропинке, задумчиво глядя на окна, чуть освещенные изнутри огоньками ночников. Вдруг, скорее ощутив, чем увидев, движущегося из сумерек ему навстречу человека, он замер на месте, подобрался, как в былые времена в темных переулках московской слободки. Шедший по тропинке человек нес на плече коромысло с двумя ведрами. Обычный водонос, но не монастырский, а из ополченцев. По его осанке можно было догадаться, что ведра сейчас пусты. Но что-то в этом мужике было не так. Через мгновение стражник понял, что именно заставило его насторожиться: водонос шел слишком уж медленно для человека с пустыми ведрами и при этом явно разглядывал окна больничной палаты.

«Ну и что же? — мысленно возразил сам себе Степан. — Просто он устал за день, вот и бредет не спеша на отдых к своему шалашу. А освещенные окна всегда притягивают взгляд, вот он и пялится на них безо всякой задней мысли». Однако стражник решительно шагнул навстречу водоносу, преграждая путь:

— Здорово, мил человек! Почто не спишь да с пустыми ведрами впотьмах бродишь?

При первых же словах Степы водонос испуганно сорвал с головы шапку и поспешно поклонился, насколько позволяло это сделать лежащее на плече коромысло. По этим его жестам сразу стало понятно, что мужик из числа робких, забитых жизнью русских крестьян или дворовых людей и в каждом встречном заранее признает превосходство над собой. Но такая явно выраженная покорность и униженность водоноса, пожалуй, лишь усилили подозрения Степана.

— Так зачем ты в ночи по монастырю-то шляешься? — повторил он свой вопрос.

— Дык, я ведь это… С работы я, с огородов… Воду носил в бочку для утрешнего полива. А теперь вот в шатер иду, на ночлег, значить.

— Ну, пойдем, коли так. Провожу я тебя до твоего ночлега, а то еще споткнешься в темноте невзначай, — не терпящим возражений, чуть насмешливым тоном скомандовал Степан. — Шагай вперед!

Мужик послушно затрусил на полусогнутых ногах по направлению к соборной площади. Когда они пересекали площадь, над монастырской стеной взошла полная луна, залив все обширное пространство перед храмом ярким холодным светом.

— А ну, постой-ка, приятель! — приказал стражник шедшему впереди мужику. — Желательно мне твою личность разглядеть да вопросы кой-какие задать.

Тот мгновенно замер, пригнулся, словно ожидая удара сзади.

— Поворотись, поворотись, — с прежней насмешливой интонацией произнес Степан. — Встань к лесу задом, а ко мне передом! Да поведай, кто ты есть таков и как в монастырь попал. Коромысло-то покуда опусти.

Мужик неловко повернулся, опустил коромысло, исподлобья робко взглянул на Степу. И тут же на его малоподвижном, ничем не примечательном лице промелькнуло выражение неподдельного изумления. Эта короткая, почти мгновенная смена эмоций не ускользнула от внимательного взгляда опытного стражника.

— Что, земляк, узнал меня? — грозно, не давая мужику опомниться, выкрикнул стражник.

Мужик, вопреки ожиданиям Степы, не сделал попытки отпереться.

— Дык, конечно, узнал. Тебя ведь, страж Степан, почитай, пол-Москвы знает! Только… — Он сделал паузу, чуть замялся. — Только слух прошел с год назад, что, дескать, убит ты был в своей слободке, незнамо кем. Стало быть, соврали, значить, и ты, слава Богу, живой! — Мужик торопливо снял шапку и перекрестился на купола собора.

Степе показалось, что в словах мужика прозвучала искренняя радость. Но, как известно, когда кажется — следует креститься. Стражник перекрестился вслед за мужиком и продолжил допрос:

— Так ты-то сам кто будешь? Раз уж меня знаешь, то смотри, не ври! Все равно тебя на чистую воду выведу, да еще и огорчу потом до невозможности!

— Зачем же мне врать-то? Лавром меня зовут. Сам-то я деревенский, да уж который год в Москве живу, на заработках. На мельницах работал, у бояр да купцов. Да водоносом тоже случалось подрабатывать.

Степа внимательно вгляделся в лицо мужика, и ему оно показалось знакомым. Где же он мог его видеть? Но как стражник ни напрягал память, ему не удавалось вспомнить, когда и при каких обстоятельствах он встречался с этим человеком. Словно мужик был в другом обличье. «Ладно, разберемся. Никуда он не денется!» — успокоил себя Степан и задал несколько уточняющих вопросов с подвохом. Мужик охотно и без запинки поведал о московских мельницах, на которых ему довелось работать, об их хозяевах, и не попался ни в одну из Степиных ловушек. Судя по всему, мужик рассказывал о себе чистую правду.

— А как же ты из Москвы-то в наш монастырь попал? Навстречу крымскому набегу, что ли, подался, покуда добрые люди, от него спасаясь, наоборот, в Москву шли?

— Дык ведь я ж еще по весне из Москвы-то ушел в Рязань. Кума у меня там. Вот к ней и подался. Решил лучшей доли да больших заработков поискать. А тут как раз набег случился. Ну, я до Рязани-то и не дойдя даже, обратно кинулся, со всеми вместе. И с беженцами в монастырь, стало быть, и пришел.

Степа несколько минут постоял в раздумье, пристально вглядываясь в лицо мужику, силясь вспомнить: где же он мог его видеть? Может быть, действительно мимоходом встречал в столице? Во всяком случае, мужик действительно работал в Москве именно там, где говорил, иначе он просто не смог бы ответить на вопросы стражника, профессионально интересовавшегося как раз самыми мелкими подробностями. И к тому же, узнав Степу, он не испугался, а, пожалуй, даже обрадовался. Хотя если этот подозрительный водонос действительно умеет ловко притворяться, то он и робость, и радость, и что угодно способен изобразить с одинаковым успехом.

Мужик спокойно выдержал пристальный взгляд стражника, не отвел глаз, не засуетился, а смотрел на Степу доверчиво и бесхитростно.

— Ладно, Лавр, пойдем, провожу тебя до ночлега!

— Благодарствую, страж Степан! — обрадовался мужик, словно не поняв, что проводы — это не честь, а продолжение слежки.

Он вскинул коромысло с ведрами на плечо и бодро зашагал по направлению к шатрам, в которых расположились беженцы и ополченцы. Но Степа внезапно вновь окликнул водоноса:

— Постой-ка, мил человек! Еще один вопрос к тебе имеется! Небось, бражку несешь за пазухой?

— Что ты, что ты! Грех-то какой!

— А вот я сейчас посмотрю!

Степа обыскал покорно остановившегося мужика, заглянул в пустые ведра. Кроме простого ножа на поясе, старой, изрядно обгрызенной деревянной ложки да пары медных монет в тряпичном узелке у того ничегошеньки не было.

— Ну, извини, земляк, что худое заподозрил. Служба у меня такая. Пойдем, ужо, на отдых!

Степа проводил водоноса до места его ночлега и убедился, что обитатели шатров принимают Лавра как своего. Стражник пожелал всем доброй ночи и направился в свою келью, по дороге задавая себе один и тот же вопрос: «Где же я мог его видеть?» Так и не найдя ответа, Степа, не раздеваясь, лег на свое ложе и, измотанный усталостью, накопленной за этот напряженный день, почти мгновенно провалился в тревожный чуткий сон. Стражнику почему-то приснилась старая кузня, в которой, мстя своему бывшему хозяину, бесчинствовал только что вернувшийся из острога слободской злодей Николка-Каин. Потом из дыма загоравшейся кузни появился поморский дружинник Михась, спасший тогда, во время схватки с Каином, Степе жизнь, и спросил стражника: «Почему же ты не дал мне сразу его пристрелить?» — «Так разве ж он похож на водоноса?» — возразил Михасю Степа. Но Михась, не успев ничего сказать в ответ, исчез, скрытый всполохом яркого пламени. Разбуженный лучом утреннего солнца, упавшим ему на глаза из узкого оконца кельи, Степа вскочил, ополоснул руки и лицо водой из кувшина, обул сапоги, надел саблю, но не сразу помчался продолжать порученный ему розыск, а долго стоял в задумчивости посреди маленькой кельи.

Утром Анюта, позавтракав вместе с женщинами, не пошла, как вчера, работать на стены, а, вновь демонстративно повесив нож на пояс, направилась на соборную площадь, где выстраивались для воинских занятий ополченцы. Она подошла к отряду Еремы, поздоровалась со всеми, поискала взглядом Чекана, но его почему-то не было. Анюту это слегка обеспокоило, но она не подала виду и как ни в чем не бывало встала в шеренгу ополченцев крайней слева. Девушка сообразила, что ополченцы в отряде выстроились по росту, и заняла крайнее место, поскольку она была ниже всех мужиков. Командовавший построением пожилой тучный сотник в поношенном кафтане начальника поместной конницы не сразу заметил девушку в рядах вверенного ему войска. Но когда его взгляд упал на шеренгу отряда Еремы, густые седые брови старого вояки изумленно поползли вверх, он некоторое время молча таращился на Анюту. Затем лицо его приняло багровый оттенок, он раскрыл было рот, чтобы выматериться, но, кинув взгляд на паперть собора и стоявших на ней монахов, вовремя спохватился и решительным шагом двинулся к девушке.

— Эй, девица-красавица! — Сотник, по всему видно, едва сдерживался, чтобы не заорать во весь голос. — Ты мнишь, наверное, что встала в хоровод? Нет, милая, ты ошиблась, и плясок покуда не намечается! Так что проснись, протри глаза да беги скорей отсель в поварню али на огороды!

— Я, господин воинский начальник, не ошиблась. И в дружине сей состою с самой Засечной черты, с Оки-реки, где мы первый бой приняли. И дальше желаю биться с ордынцами в рядах дружины, — спокойно и с достоинством ответила Анюта.

Сотник от удивления на несколько мгновений лишился дара речи. В этот момент Ерема сделал шаг вперед, привлекая к себе внимание начальства:

— Позволь обратиться, господин сотник!

Тот лишь молча кивнул, разрешая Ереме говорить.

— Сия девица действительно воинским навыкам обучена и плечом плечу с моими дружинниками сражалась в пяти боях. Разреши ей и впредь в рядах ополчения состоять!

Сотник пробормотал себе под нос нечто нечленораздельное, покосился на отца Филарета — начальника формирующейся в монастыре рати, наблюдавшего с паперти собора за построением, затем, после короткого колебания, нехотя кивнул:

— Ладно, Ерема, пущай при твоем отряде состоит. Под твою ответственность. Только, — он возвысил голос до прежнего грозно-командного уровня, — никаких поблажек! Чуть что — вон из рядов без всяких там всхлипов! Ясно, красна девица?!

— Ясно, господин сотник! — звонко выкрикнула Анюта.

Когда сотник отошел, Анюта хотела было спросить у ближайшего к ней ополченца, куда делся Чекан, но постеснялась. Тем более что сотник, обходя шеренги бойцов, заслышав чей-то шепот, рявкнул грозно: «Разговорчики в строю!»

Некоторое время ополчение занималось строевой подготовкой непосредственно на соборной площади: отряды рассыпались, вновь строились в колонну, бегом, не ломая строя, выдвигались на усиление угрожаемого участка на монастырские стены или к воротам. На стены было не так-то просто взбежать по узким галереям, двигаясь непрерывной цепочкой «справа по одному». Песочные часы в руках проводившего занятия сотника неумолимо отсчитывали короткие минуты, за которые защитники монастыря должны были совершить необходимые маневры. Затем начались занятия на стенах. Ополченцы учились сталкивать штурмовые лестницы, правильно на носить удары сверху вниз и при этом не попадать под удар копьем снизу вверх. Анюте все это было в общем-то уже знакомо, поскольку она участвовала в обороне острога пограничной станицы на Засечной черте. Девушка с нетерпением ожидала, когда их начнут обучать обращению с установленными на стенах городовыми или затинными пищалями. Она даже на какое-то время забыла про вечернее свидание с Чеканом, настолько сильной оказалась пробудившаяся в ней несколько месяцев назад и все усиливающаяся тяга к оружию. Но сегодня ее любознательности не суждено было получить удовлетворение. В самый разгар занятий девушку и вместе с ней Ерему окликнул монастырский служка, стройный и подтянутый, с явно военной выправкой, и передал приказ отца Филарета немедленно явиться на собеседование.

Теряясь в догадках по поводу причины внезапного вызова, купец и Анюта покинули стрелковую галерею на стене и в сопровождении служки вернулись к собору. Они пересекли площадь, почти пустую в это время, и вошли в монастырские палаты, в которых располагалась библиотека. Попросив Анюту обождать на лавочке возле входа в библиотеку, служка отворил небольшую боковую дверь и жестом пригласил Ерему следовать за ним. Дверь вела в примыкавшую к библиотеке палату, в которой трудились переписчики церковных книг. Сейчас палата пустовала, и Ерема, войдя внутрь, вместо десятка переписчиков обнаружил расхаживающего взад-вперед по небольшому помещению высокого широкоплечего человека с казацкими усами, в одежде монастырского трудника, с саблей на поясе. Купец сразу узнал его: это был начальник караула, встретивший намедни Еремин отряд у монастырских ворот. Кратко поздоровавшись, караульный начальник предложил Ереме сесть напротив высокого стрельчатого окна, из которого прямо в глаза бил яркий солнечный свет, а сам уселся напротив, спиной к окну, оставаясь, таким образом, в тени.

— Ну что ж, купец-удалец, меня зовут Степой. У ворот мы с тобой уже, как ты помнишь, встречались, когда я караул возглавлял. Только тогда времени у нас для разговоров не было, а сейчас следует мне с тобой познакомиться поближе. Поведай-ка о себе в подробностях, ибо время сейчас военное, и здесь, в святой обители, ставшей крепостью, каждый человек и на счету, и на виду.

Ерема, недоумевая по поводу столь пристального внимания к своей персоне, пожал плечами:

— Может, все же, раз время военное, надобно к обороне готовиться, а не разговоры разговаривать? Уж я-то воинскую службу хорошо знаю.

— Вот и хорошо, что знаешь! Я, как ты понимаешь, не для собственного удовольствия с тобой беседую, а службу как раз и исполняю. Так что давай не будем перепираться, а сядем рядком, поговорим ладком, да разойдемся по-быстрому.

Ерема еще раз пожал плечами, обреченно вздохнул и приступил к изложению своей биографии.

Степа слушал купца внимательно, не перебивая. Лишь в одном месте повествования стражник демонстративно зевнул, перекрестил рот и, как будто прослушав, переспросил с деланным равнодушием в голосе:

— Так сколько раз, говоришь, ты бывал с торговыми караванами в Туретчине?

Мурза со своими нукерами присоединился к основному войску уже под вечер. Его вылазку нельзя было назвать совсем уж неудачной: и большое русское село спалил, и добычу захватил. Среди добычи были весьма ценные золотые вещи, взятые в доме богатого селянина и в разоренной церкви, которые не стыдно было поднести самому хану, Девлет-Гирею. Мурза первым делом и поспешил сделать сии подношения, чтобы предотвратить неприятные вопросы со стороны хана и его свиты о потере десятка воинов и об отсутствии пленных. Он пришел в огромный ханский шатер, возвышавшийся посреди вставшего лагерем ордынского войска. Такая остановка набега, ранее стремительно двигавшегося с рассвета до заката, была вызвана особыми обстоятельствами. Хан, получивший донесения лазутчиков о расположении вышедших наконец ему навстречу основных сил русских и подсказку от турецких советников, как эти силы лучше обойти, готовился совершить неожиданный маневр. Поэтому он и остановился, прикрывшись многочисленными сторожевыми разъездами, стягивая в кулак все свои летучие отряды, выпущенные ранее по ходу движения орды во все стороны для разорения окрестных городков и сел.

Дары мурзы были благосклонно приняты. Впрочем, один из турецких советников, в простой одежде, с незапоминающимся невыразительным лицом, поклонившись хану и получив дозволение говорить, осведомился требовательно:

— Были ли среди русичей такие, кто без особого принуждения оказали тебе и твоим воинам содействие и выразили желание примкнуть к войску непобедимого хана?

— Да, о проницательнейший визирь! — с готовностью откликнулся мурза, обрадованный этим, совсем неопасным для него поворотом разговора. — Такой человек нашелся среди русичей! Он сейчас в нашем лагере, вместе с моими нукерами.

— Вот тебе в награду золотой динар с изображением великого султана, почтенный мурза! Вели немедленно привести этого достойного человека в мой шатер!

Когда Псырь торопливо шел вслед за мурзой и толмачом в шатер турецкого военного советника, еще не ведая о том, куда и зачем он идет, в его душонке боролись два противоречивых чувства. Оглушительные звуки окружавшего его огромного полевого лагеря, который орда, остановившаяся на ночлег, разбила буквально за считаные минуты, вселяли в него чувство страха и неуверенности. Гортанная незнакомая речь, конское ржание, рев быков и верблюдов, звон оружия — все это было непривычным и пугающим. А еще в лагере то тут, то там отчетливо раздавались крики и стоны пленников, которыми уже торговали, разлучая детей с матерями, и за малейшее неповиновение или ради забавы избивали и просто убивали надсмотрщики. Но именно эти вопли и рыдания соотечественников как раз и вызывали у Псыря чувство гаденькой радости и даже гордости собой. Еще бы! Не будь он таким сообразительным и дальновидным, лежать бы ему сейчас замертво со стрелой в спине на пепелище сгоревшего села или сидеть понуро с веревкой на шее вот здесь, среди других пленных, получать пинки и удары плетьми. Нет, он, Псырь, не таков! Он идет не в рабство, как эти глупые смерды, а на службу к великому хану, завоевателю и будущему правителю русских земель, наследнику Золотой Орды, веками получавшей с Руси дань, назначавшей в ней князей и баскаков.

Вскоре Псырь и его провожатые очутились в самой середине лагеря, являвшей резкий контраст с остальной частью, многолюдной и сплошь заставленной повозками и палатками. Обширное пространство, казавшееся почти пустым, было отгорожено живым кольцом воинов, стоявших в двух саженях друг от друга с копьями и луками на изготовку. Шатры здесь располагались не впритык, а на значительном расстоянии, так чтобы из одного шатра нельзя было услышать разговор, происходивший в другом. В центре этой зоны возвышался огромный шатер самого хана. Однако Псырь вслед за мурзой, сказавшим несколько слов охранникам, по-видимому предупрежденным об их визите заранее, направился не к ханскому, а к другому шатру, небольшому и скромному на вид. Впрочем, при ближайшем рассмотрении стало видно, что сделан сей шатер из дорогущего гладкого шелка, в канаты растяжек вплетены серебряные нити, а перед входом расстелен роскошный ковер, пылавший яркими красками замысловатых узоров. Сердце Псыря затрепетало, он ощутил прилив восторга и подобострастия от предвкушения встречи с неким большим начальником.

Внутреннее убранство шатра было намного роскошнее внешнего. От золота, серебра, разноцветных шелков и ковров рябило в глазах. В дальнем от входа углу на груде подушек возлежал, небрежно облокотившись на низенький столик с драгоценной инкрустацией, уставленный яствами и напитками, смуглый человек неопределенной национальности. По его одежде, вызывавшей, подобно внешнему виду шатра, обманчивое ощущение простоты, также затруднительно было определить, к какой стране и к какому сословию принадлежал сей вельможа. А то, что перед ним вельможа, Псырь определил мгновенно и прямо с порога бухнулся лбом об землю, распластался перед хозяином. Впрочем, его лоб, изрядно натренированный отдавать земные поклоны о дубовый пол, не получил ни малейшего повреждения от контакта с мягчайшим ворсистым ковром. Псырь даже испытал некую досаду: он привык, чтобы выражение его преданности и усердия по отношению к власть имущим сопровождалось отчетливым характерным стуком.

— Полноте, любезный! Поднимись-ка с колен да приблизься. — Хозяин шатра говорил по-русски почти без акцента, по речи его можно было принять за уроженца южных русских земель.

Псырь встал, оставшись, впрочем, в привычном холуйском полусогнутом положении, сделал, как было велено, несколько робких шагов вперед. Мановением руки отпустив мурзу и толмача, визирь с минуту молча изучал Псыря. Не выдержав этого пронизывающего насквозь взгляда, Псырь сделал было попытку вновь бухнуться на колени.

— Стоять! — коротко приказал визирь.

Он еще некоторое время пристально вглядывался в лицо новоявленного прислужника непобедимого хана, затем удовлетворенно кивнул и промолвил:

— Расскажи-ка, любезный, как тебя зовут, кто ты есть таков и готов ли ты усердием и преданностью заслужить богатство и власть над соплеменниками?

При последних словах визиря, произнесенных вкрадчивым голосом, словно обволакивающим собеседника, голова Псыря закружилась, он ощутил небывалый восторг и желание выполнить любой приказ повелителя, а если потребуется — то отдать за него жизнь. Наконец-то его, Псыря, оценят по достоинству и он сможет заслужить все, о чем только мечтал. Торопливо, словно боясь, что повелитель передумает и прогонит его прочь, перескакивая с одного на другое, Псырь принялся взахлеб рассказывать о себе и своей жизни. Визирь слушал его внимательно, не перебивая, и лишь изредка кивал головой в знак одобрения. В одном месте он, правда, прервал рассказчика, когда тот упомянул мимоходом, что часто ездил в стольный град Москву, сопровождая по торговым делам своего богатого односельчанина Никифора. Визирь попросил Псыря рассказать о пребывании в Москве как можно подробнее: где жил, где бывал, хорошо ли знает город.

— Ну что ж, — милостиво произнес он, когда Псырь закончил изложение автобиографии. — Я вижу, что не ошибся в тебе и ты действительно можешь сослужить мне службу.

— Приказывай, господин! — подобострастно проблеял Псырь. — Скажи только, как тебя звать-величать, за кого мне вечно Бога молить…

Тут Псырь осекся, решив, что сморозил глупость и господину может вовсе не понравиться предложение возносить за него молитвы.

— Зови меня просто: повелитель. И… — визирь понимающе усмехнулся, — если хочешь, то молись на здоровье своему христианскому Богу.

— Как прикажешь, повелитель! — вновь согнулся в земном поклоне Псырь.

— Я вижу, что ты человек смышленый и способен оказать немалую услугу великому хану и приблизить его победу, после чего ты займешь достойное место в новой Руси, возвращенной в Золотую Орду. Но за те три дня, пока наши войска будут приближаться к русской столице, тебе придется кое-чему научиться.

Псырь растерянно взглянул на визиря:

— Позволь слово молвить, повелитель! Отсюда до Москвы не три, а всего полтора дня пути по Муравскому шляху. Может быть, ваши проводники глупы или злонамеренны, так я с готовностью покажу дорогу!

— Вижу, что не ошибся в тебе, — усмехнулся визирь. — Ты и вправду всей душой желаешь нам победы! А проводники наши и разведчики свое дело знают. И донесли нам вовремя, что на Муравском шляхе нас поджидает земское войско, которое наконец кое-как собралось, когда мы уже пол-Руси прошли. Да еще русский царь с опричным войском тоже из столицы в поле вышел и навстречу хану идет. Но у нас — всюду глаза и уши. Имей, кстати, это в виду, если вдруг решишь нас обмануть! Ладно, не бойся, я тебе верю! Так вот, узнав про все это, хан по совету преданных ему проводников свернул с Муравского шляха на шлях Свиной. Таким образом, мы разъединим оба русских войска и выйдем к столице обходной дорогой там, где русские нас не ждут! Ну а сейчас, не теряя времени, ты приступишь к занятиям и, двигаясь эти три дня вместе с непобедимым войском великого хана, усвоишь, я уверен, все, чему тебя будут учить мои помощники!

Визирь хлопнул в ладоши и приказал мгновенно появившемуся слуге:

— Ахмед, отведи нашего нового друга в учебный шатер. Пусть его немедленно начнут готовить для выполнения особого задания в русской столице!

Псырь, низко кланяясь и пятясь, покинул шатер повелителя и проследовал за Ахмедом в другой, совсем маленький и неприметный, больше похожий на обычную походную палатку если не рядового воина, то какого-нибудь десятника. Рядом с палаткой стояла довольно большая крытая повозка на тяжелых колесах, не имевших спиц, а сплошь деревянных. Указав на повозку, Ахмед произнес отрывисто:

— Ты, русич, постарайся сегодня ночью, на привале, все освоить и запомнить как можно лучше. А то потом в походе на сей арбе будешь доучиваться, так это гораздо хуже будет, она вся скрипит и трясется. Ежели что не так усвоишь, то будет тебе бабах! — Он изобразил обеими руками в воздухе какой-то жест, значение которого Псырь не понял.

По-русски Ахмед говорил довольно хорошо, но, в отличие от визиря, с сильным акцентом. Они вошли в палатку, в которой не было ни шелков, ни ковров. Зато был дощатый стол нормальной высоты, то есть не такой, за которым возлежат, как принято у восточных народов, а именно тот, за которым сидят, как принято у народов западных. Возле стола стояли две простые скамьи и большой сундук, окованный железом.

— Присаживайся, достопочтенный Псырь! — Ахмед указал на скамью, а сам принялся отпирать два тяжелых замка на сундуке. — Доводилось ли тебе нести ратную службу?

— Нет, что ты! — поспешно ответил Псырь. — Сроду не служил! Никогда не поднимал руку на доблестных воинов великого хана!

— Да я сейчас не об этом, — досадливо перебил его Ахмед. — Мне просто надо понять, какими воинскими навыками ты обладаешь.

— На кулаках бился да на ножах резался! — с гордостью провозгласил Псырь, не уточняя, однако, что на кулаках и на ножах он бился обычно среди прочих подручных своего бывшего хозяина Никифора, когда они втроем-вшестером наваливались на одного неугодного Никифору беззащитного односельчанина.

— Это хорошо, — кивнул Ахмед. — Тогда тебя легче будет научить владеть кинжалом, наносить внезапные удары из-под полы. Но это не главное. Главное — вот оно!

С этими словами турецкий военспец извлек из недр сундука черный чугунный шар размером с большую репу и осторожно положил его на стол, утвердив, чтобы тот не катился, в специальном углублении, выдолбленном в столешнице. На вершине шара находилась небольшая пипка в палец толщиной, из которой торчала короткая веревка.

— Знаешь ли ты, о Псырь, что за предмет сейчас находится перед твоим взором? Нет? Это ручная бомба, иначе называемая гранатой. Впервые слышишь сии слова? Так вот, — Ахмед ласково и нежно, как ребенка, погладил легким касанием руки черную массивную сферу, — она начинена порохом. И если поджечь вот этот фитиль, то взрывом сей бомбы разнесет все на куски на десять шагов вокруг!

Псырь, до этого с интересом разглядывавший незнакомый предмет и даже навалившийся грудью на стол, чтобы лучше видеть, изменился в лице, отпрянул, едва не упав со скамьи.

— Не бойся, уважаемый! — в словах Ахмеда не было насмешки.

По-видимому, он уже привык к подобной реакции своих достойных учеников.

— Видишь, я же до сих пор живой и здоровый. И тебя научу, как с бомбой обращаться, чтобы самому после выполнения задания остаться целым и невредимым и жить долгие годы в богатстве и почете. А на куски твоя бомба должна разнести вовсе не тебя, а вражеского полководца, или, скажем, кремлевские ворота, или пороховую башню. — Убедившись, что после слов о почете и богатстве Псырь вновь воспрянул духом, Ахмед продолжил вкрадчиво: — Давай теперь рассмотрим с тобой устройство бомбы и способ приведения ее в действие.

Как только Псырь вышел из шатра, визирь достал из-под подушки простую железную шкатулку, небольшую, но чрезвычайно тяжелую, ибо стенки и крышка ее были чуть ли не в палец толщиной. Отперев сложнейший замок ключиком, висевшим у него на шее на шелковом шнурке, визирь достал из шкатулки свиток, развернул его на инкрустированном столике. На свитке затейливой арабской вязью были записаны ценнейшие сведения: имена завербованных визирем русских агентов, их приметы и особенности характера, места, куда они направлялись, и суть порученного задания. Вынув из выдвижного ящика стола принадлежности для письма, визирь принялся заносить на тончайший дорогущий пергамент информацию о Псыре. Внезапно за пологом шатра послышалось какое-то движение и раздался голос начальника охраны, просившего дозволения войти.

— Я занят! Я же приказал меня не беспокоить! — раздраженно откликнулся визирь.

— Прости мое неповиновение, господин, но к тебе посланец самого хана с приглашением немедленно явиться в его шатер!

— Ну, хорошо, скажи, что уже иду, — нехотя согласился представитель великого султана при ордынском войске.

Тем не менее он вначале тщательно записал все необходимые сведения, запер свиток в шкатулку и лишь после этого в сопровождении двух телохранителей прошествовал в ханский шатер. Догадываясь о предмете предстоящего разговора, он захватил с собой свернутую в трубку большую карту Московии, на которую собственноручно каждый день наносил оперативную обстановку на театре военных действий, основываясь на сообщениях передовых дозоров и донесениях своих лазутчиков и агентов.

Хан Девлет-Гирей ожидал визиря в гордом одиночестве, нетерпеливо расхаживая взад-вперед по мягким персидским коврам, время от времени пиная попадавшиеся на пути подушки.

— Ну, наконец-то, дорогой Буслам-паша! — вовсе не гневным, а даже чуть льстивым голосом вымолвил хан и гостеприимным жестом указал на уставленный сладостями и напитками столик. — Не желаешь ли отведать шербету?

Формально Девлет-Гирей был самостоятельным правителем суверенного Крымского ханства, но реально он попросту являлся ставленником или, вернее, наместником турецкого султана, то есть провинциальным чиновником в дотационном субъекте Османской империи, и, естественно, заискивал перед визирем, непосредственно приближенным к султанскому двору.

— Благодарю, о великий хан! — В обращении с Девлет-Гиреем визирь соблюдал форму, но в его тоне совсем не чувствовалось почтения, соответствующего произносимым словам. — Позволь просить тебя вначале сообщить о деле, ради которого ты оказал мне честь, пригласив в свой шатер.

— Меня, достопочтенный Буслам-паша, беспокоит наша остановка и изменение направления движения моего непобедимого войска. Отсюда, где мы сейчас стоим, теряя время, моя быстроногая конница достигла бы стен Москвы за один дневной переход! А ты советуешь мне идти в обход, по длинной дороге.

— Позволь, о великий хан, просить тебя, бесстрашного воина, которому недосуг вникать во всевозможные мелочи, взглянуть на эту карту, чтобы наглядно убедиться в мудрости отданных тобой приказаний. — Визирь, мельком взглянув на столик, сплошь уставленный блюдами и сосудами, не спрашивая разрешения, развернул карту прямо на ханском ложе, покрытом шелковым одеялом, придавив ее края подголовными валиками из малинового бархата.

Хан воззрился на карту с презрением невежи, плохо понимающего начертанные на ней знаки и письмена.

— Мои деды и прадеды веками… — напыщенно начал он, но визирь бесцеремонно его оборвал:

— Взгляни сюда внимательно, о мудрейший из воинов, храбрейший из мудрецов. Вот здесь сейчас находится твое войско. — Буслам-паша водил по карте небольшой указкой из желтоватого нефрита с закругленным, тщательно отполированным кончиком. — Вот это Москва. Сия линия — Муравский шлях, самая короткая дорога к стольному граду русичей, по которой твои великие деды и прадеды совершали свои героические походы. Но, видишь, здесь, на полпути, линию перекрывает прямоугольник… то есть вот этот большой синий знак. Сей знак отмечает русскую рать — земское войско, которое успело собраться и выйти против тебя, поскольку твои воины слишком долго топтались на Засечной черте, не в силах справиться с невесть откуда взявшейся горсткой русских самоубийц.

— Между прочим, достопочтенный Буслам-паша, не кто иной, как ты, уверял меня, что на Засечной черте нет русских войск! — злорадно вставил хан.

— А их там и не было, великий хан! — тут же парировал визирь. — Там, в опустевших, оставленных русскими полками острогах, засело несколько сотен мужиков и станичников, непонятно почему обрекших себя на верную смерть. Откуда ж я мог знать, что твои непобедимые степные наездники целых три дня и три ночи будут сражаться с этими пограничниками и деревенскими ополченцами, которых и было-то один против тысячи!

— Ладно, ладно, достопочтенный визирь, — примирительно промолвил хан. — Давай не будем вспоминать о сем досадном недоразумении, а сосредоточимся на главной цели похода!

— Слушаюсь и повинуюсь, великий хан! Так вот, это земское войско русских, которое, согласно весточке, переданной мне сегодня утром от наших русских друзей, поджидает тебя на Муравском шляхе. Возглавляет сие войско воевода Иван Бельский. Но обрати внимание на еще один такой же знак, нарисованный севернее, то есть над верхним краем первого прямоугольника. Это — опричное войско, которое готово выступить на помощь земским полкам. Его поведет лично русский царь. Поэтому наш самый верный друг, боярский сын Кудеяр Тишенков, который тайным письмом сообщил мне сии бесценныесведения, советует нам незамедлительно свернуть с Муравского шляха на Свиной и выйти к Москве там, где русские нас не ждут.

Визирь провел нефритовой указкой по карте, обозначая обходной фланговый маневр орды, затем, выдержав паузу, произнес самое главное:

— Более того, мы не просто обойдем русских, мы своим движением еще и отрежем друг от друга опричные и земские войска! — Он положил указку на карту между двумя прямоугольниками, словно создав непреодолимую преграду для соединения русских полков.

Хан, наконец-то понявший суть своих приказаний, которые он сегодня утром отдал орде под нажимом турецких военных советников, еще некоторое время молчал, хмуря брови, морща лоб, изображая сомнения и глубокие раздумья, а затем изрек:

— Все это хорошо на бумаге, достопочтенный визирь. Меня заботит совсем другой вопрос: насколько достоверны сведения о неприятеле, на основе которых ты изобретаешь все эти обходы и движения моего доблестного войска? Я понимаю, конечно, что тебя с боярским сыном Кудеяром связывает долгая дружба, он даже гостил в твоем доме в Стамбуле. А вдруг он все же решил переметнуться назад, к своему царю, и вымолить прощение, заманив мое войско в ловушку?

— Это полностью исключено, о великий хан! Кудеяр, как ты изволил заметить, давно и крепко со мной повязан многими делами. Царь Иван казнит своих подданных лютой смертью за гораздо меньшие вины, так что уж у него-то вымаливать прощение бесполезно. Я верю Кудеяру не потому, что я слишком доверчив и глуп, а потому, что знаю: Кудеяр — человек умный, расчетливый и охочий до власти и денег. Ему обещан княжеский титул в подвластной тебе Руси. Так что он старается нам помогать на совесть. И еще за страх. Кудеяр понимает, что если он меня подведет, то имеющиеся у меня многочисленные доказательства его предательской деятельности немедленно попадут к русским.

— А где же сейчас находится этот достойный человек?

— Он, как всегда, пребывает в стане врага, то есть в рядах русских войск. Естественно, он скрывается под чужой личиной.

— Но это же весьма опасно!

— Да, опасно. Вот и сейчас у Кудеяра возникли некоторые осложнения. Откуда ни возьмись появился человек, который может его разоблачить. Мы с Кудеяром были твердо уверены, что все, кто знавал его раньше, уже мертвы, а вот, поди ж ты! — Визирь развел руками. — Но что ж поделать, такова работа разведчика! Он всегда балансирует на лезвии ножа. И из нынешнего опасного положения, я уверен, Кудеяр сумеет выпутаться. У него имеется изрядный опыт и богатый арсенал: не только яд и кинжал, но и кое-что помощнее. Так что он вскоре исправит ошибку судьбы, и тот, кто должен был умереть, умрет. Однако, несмотря на нависшую над ним угрозу, Кудеяр сумел собрать и передать нам необходимые сведения. Понятно, что действует он не в одиночку, у него есть помощники из числа ненавистников жестокого и несправедливого русского царя.

— Хорошо, достопочтенный визирь. Твои слова меня убедили. Завтра с рассветом мои войска свернут на Свиной шлях!

— Мудрость и прозорливость великого хана не знает границ! — церемонно поклонился Буслам-паша, чтобы скрыть ироничную улыбку. — Еще об одном хочу просить тебя, о повелитель. Позволь мне распорядиться от твоего имени о посылке по Муравскому шляху кострового отряда для создания ложного лагеря. Русская разведка, как, несомненно, известно великому хану, не рискует приближаться к нам днем, поскольку в скачке им от наших наездников не уйти. Но благодаря хорошему знанию местности они подкрадываются к нашему войску ночью, стараются взять языков и считают костры. Вот пусть и считают их следующей ночью, и думают, что мы продолжаем идти к их столице кратчайшим путем. А сейчас позволь мне удалиться и выполнять твои указания.

Визирь, не дожидаясь разрешения, свернул карту и, поскольку их в шатре было всего двое, покинул хана, не пятясь и не кланяясь, а обычной нормальной походкой, лишь кивнув на прощание.

— Конечно, я разрешаю тебе, визирь, следовать по своим делам! — поспешно выпалил Девлет-Гирей в спину уходившему полномочному представителю турецкого султана.

На долгожданное свидание Анюта пришла не такой радостной и оживленной, какой она была еще сегодня утром, в предвкушении этой встречи с Чеканом, а, напротив, задумчивой и даже печальной. Они договорились встретиться на тех же бревнышках перед поварней, на которых сидели накануне. Конечно, в монастыре можно было поискать какой-нибудь укромный уголок, но из-за многолюдства была велика вероятность, что рано или поздно парочку, уединившуюся в этом самом уголке, все же заметят. Это был бы великий стыд и позор: миловаться в святой обители, да еще во время войны, когда кругом царят смерть, слезы и горе. А на бревнышках они были у всех на виду и могли притворяться, что просто ждут чего-то или кого-то возле поварни, у которой всегда толпился народ. И никому и в голову бы не пришло, что у них здесь свидание. Ну, а с другой стороны, бревнышки находились на изрядном удалении от котлов, к которым целенаправленно устремлялись пришедшие к поварне за плотской пищей, и парочка могла беседовать о самом сокровенном, не боясь быть услышанной.

Чекан слегка опоздал, но Анюта, погруженная в свои размышления, даже не успела расстроиться по этому поводу. Кафтан на атамане был весь покрыт пылью, на осунувшемся лице явно читались признаки усталости и напряжения.

— Прости, Анютушка, за опоздание! Едва умыться успел, а уж одежу-то почистить и вовсе было недосуг!

— Ты где был-то? — с тревогой спросила Анюта. — Я тебя с самого утра на общем построении высматривала.

— Так еще перед рассветом принялись выкликать добровольцев, чтобы в разведку идти. Ну, я и вызвался со товарищи. Это дело как раз по мне. А всякие там строевые занятия да штурмовые лестницы… — Чекан небрежно махнул рукой.

Его слова звучали вполне естественно, в них не было рисовки или хвастовства. Он говорил то, что думал. Анюта взглянула на него с обожанием, украдкой погладила руку. Чекан, как и вчера, ответил ей нежным пожатием, потом внимательно вгляделся в лицо девушки, спросил встревоженно:

— Анютушка, с тобой-то что случилась? Ты какая-то сама не своя!

— Ничего особенного. Просто монастырский стражник сегодня меня да Ерему с полудня до вечера допрашивал.

— Какой стражник?! Про что вас допрашивать-то?! — изумленно воскликнул атаман.

— А тот самый, который, помнишь, в карауле возле ворот стоял, когда наш отряд в монастырь пришел. Он еще к тебе почему-то цеплялся.

— Ах, этот… Помню его, конечно. Стражник как стражник, из тех, которых хлебом не корми, дай только ловить кого ни попадя да допрашивать всех, кто под руку подвернется. Так что ты не переживай, это дело пустое, — ободряюще улыбнулся атаман.

— Как же, «не переживай», — слегка огорчилась беззаботности Чекана Анюта. — Он же меня не про кого-нибудь, а про отца Серафима расспрашивал.

— Про того отшельника, о котором ты нам всем давеча рассказывала? Которого ты с Еремой в монастырской больнице навещать ходила? Уж этот-то почтенный старец зачем нашему бдительному стражу понадобился? Мнится мне, что сей страж сам то ли болен, то ли ранен был, да еще в себя до сих пор не пришел.

Атаман осторожно и трепетно накрыл своей ладонью ладонь Анюты, лежащую на бревне. Анюта не стала отдергивать руку.

— Дело пустячное, не обращай ты на этого стражника внимания, — еще раз повторил Чекан.

И голос, и взгляд атамана красноречиво свидетельствовали о том, что ему действительно безразличен какой-то там стражник со своими дурацкими придирками, и все его мысли сосредоточены исключительно на сидящей рядом девушке, затмевающей собой в его душе весь мир.

Анюта ощущала тепло его руки, близость его плеча, чуть взволнованное дыхание. И голова ее вновь стала тихонько и приятно кружиться, только уже безо всякого фряжского вина.

— Да ладно, наверное, ты прав, — после некоторого молчания произнесла Анюта, просто чтобы что-нибудь сказать.

В их беседе сейчас важно было не значение произносимых слов, а их звучание, интонации, взгляды и прикосновения.

— Да я переживаю вовсе не из-за того, что меня вызвали на какой-то там допрос, а потому, что этот самый стражник намекнул, хоть и не впрямую, что, мол, отцу Серафиму якобы угрожает опасность. Чуть ли не убить его хотели прямо на больничной койке. — Девушка склонила было голову на плечо атамана, но тут же выпрямилась, вспомнив, что их хорошо видно со стороны поварни. — И еще мне почудилось, что стражник именно меня да еще Ерему в подготовке этого злодеяния подозревает.

— Вот видишь: полный бред! Человек явно недолечился. Бог с ним. Расскажи лучше, как ты жила, что делала, пока нам с тобой не посчастливилось встретиться. — Атаман мягко перебирал и гладил ее пальцы своими, но так, что со стороны это было совершенно незаметно.

— Ты же сам вчера обещал рассказать о себе.

— Да, но ты про меня и так уже многое знаешь, а я о тебе — ничегошеньки. А ты для меня сейчас — самое дорогое. — Голос Чекана, чуть хрипловатый и низкий, казалось, исходил из самой глубины его сердца.

Анюта, несмотря на дурманящее легкое головокружение, поведала атаману про детство в деревне, сиротскую долю, еще раз подробно рассказала о своих взаимоотношениях с отцом Серафимом, затем, сделав паузу и собравшись с духом, — о раненом поморском дружиннике Михасе и о том, как он фактически спас ее от надругательства и смерти, научив сражаться, благодаря чему она сумела раз и навсегда отбиться от гнусного насильника, местного сельского богатея Никифора.

Чекан слушал ее не перебивая, и лишь по выражению его глаз, все более темневших по ходу трагичного рассказа, Анюта могла догадываться, какая буря переживаний бушевала в его сердце. Когда же девушка прервала свое повествование, чтобы перевести дух, Чекан спросил чуть дрогнувшим от волнения голосом:

— А этот дружинник, Михась… Не полюбил ли он тебя? Или же… — и замолчал, не в силах выговорить окончание вопроса.

— Нет, нет, что ты! — поспешно ответила Анюта и потупилась.

Но тут же она вновь подняла голову, посмотрела прямо в глаза атаману и продолжила твердо и решительно:

— Нет. У этого Михася есть… была невеста. Да не какая-нибудь деревенская девчонка, — с горечью усмехнулась она, — а настоящая английская королевна. И вообще, Михась погиб. Там, на Засечной черте.

— Прости, Анютушка! — Атаман нагнулся, будто поднимая что-то с земли, и украдкой, чтобы никто не заметил со стороны, коснулся губами ладони девушки, по-прежнему опиравшейся на бревнышко, на котором они сидели.

Некоторое время оба молчали. Затем Анюта глубоко вздохнула, как будто собираясь с разбега нырнуть в холодную воду, и продолжила свой рассказ:

— А весной, когда Михась выздоровел, мы с ним ушли из села. Он отправился искать свою дружину, а я… А мне просто надо было уйти куда-нибудь, поскольку дружки Никифора, ну, того богатея, которого я… В общем, они все пытались дознаться, кто хозяина ихнего завалил. Вот и пришлось мне из села уйти. Дружины поморской мы не нашли, да и вступили к Ереме в ополчение. Ну, а дальше — бои. Михась погиб, а я — живая, здесь, с тобой.

Чекан вновь наклонился и поцеловал ей руку. Опять они замолчали, переживая только что сказанное, и сидели не шевелясь, слыша лишь биение собственных сердец. Атаман поднял голову, встряхнулся, словно сбрасывая с себя некие путы, и произнес нарочито веселым голосом, ломая прежнюю печальную интонацию, разом преодолевая и отметая все недоговоренности и двусмысленности:

— Так вот, оказывается, кто тебя, прекрасную деву-воительницу, сражаться-то научил: поморский дружинник. Доводилось мне про тех дружинников слышать. Только слухи-то про них какие-то противоречивые. Кто говорит, что, мол, герои из героев, а кто, напротив, именует хвастунами да недотепами.

— Ну, давай, судный боец, сейчас я, ученица поморского дружинника, с тобой на кулачках сойдусь! — с готовностью подхватила Анюта задорную интонацию атамана. — Посмотрим тогда, кто из нас недотепа!

— Что ты, что ты! Я боюсь! Я лучше сразу сдамся! — шутливо поднял вверх руки Чекан. — Биться-то ты славно обучена, я уже видал. Только все равно мнится мне, что этот самый Михась, хотя и лихой боец, вместе с тем был еще и хвастун несусветный.

— Почему ж это? — удивилась Анюта, чуть-чуть, самую малость обидевшись за Михася.

— Так ведь придумал себе невесту — заморскую царевну. Я и сам много сказок знаю и люблю рассказывать. Только сказки — они и есть сказки. А в жизни-то, сама посуди: как у простого дружинника может быть невестой царевна, да еще и заморская?

— Да нет, это правда, — возразила Анюта и, слегка поколебавшись, добавила: — Я сама ее видала.

— Кого? — недоверчиво переспросил Чекан.

— Эту невесту. Заморскую королевну.

— Не может быть!

— Может. — И Анюта, опуская некоторые детали, рассказала атаману, как она встретила в своем селе отряд поморских дружинников, разыскивающих Михася, среди которых была иноземная красавица, называемая его невестой.

Чекан деликатно не стал выспрашивать, почему Анюта не отвела Михася к этим самым дружинникам, а лишь покачал головой и произнес задумчиво:

— Ишь ты! Бывает же такое! — Затем, махнув рукой и как бы одобряя косвенно тот не порицаемый вслух, но все равно явственный проступок Анюты, скрывшей местопребывание раненого дружинника от разыскивающих его товарищей, провозгласил: — Да это и к лучшему, что та царевна Михася не нашла. Все эти богатые да знатные, князья да бояре, все равно нас, простых людей, презирают и ставят ниже себя, считают скотом домашним. А чем мы хуже их?

— Хорошо ты сказал, Чекан! — с жаром воскликнула Анюта. — Я сама последнее время об этом много думаю. Действительно, ну чем мы хуже их?!

— Я вот смотрю иногда, — подхватил Чекан, — на какого-нибудь разнаряженного князя иль боярина, который скачет по улицам со свитой, закидывая всех встречных грязью из-под копыт, и думаю: попадись ты мне один на один где-нибудь в укромном месте, так я с тебя живо бы спесь сбил! Ты бы у меня в этой самой грязи на брюхе ползал да о пощаде молил.

Горечь, злоба и даже ненависть, прозвучавшие в словах атамана, эхом отозвались в душе Анюты. Она не раз и не два в своих мечтаниях видела, как встречается на узкой дорожке с этой англицкой принцессой. Правда, последнее время вместо невесты Михася она мысленно встречала невесту Еремы — купеческую дочь из Рязани, о которой Анюте рассказала тогда, в доме Еремы на Оке, его старая повариха.

Чекан внимательно взглянул в лицо Анюты, положил ей руку на плечо:

— Ничего, Анютушка, будет и на нашей улице праздник. Я кое-что в этой жизни понял, и если захочешь, то и тебя научу!

Анюта не успела ответить, как внезапно их окликнули:

— Чекан, Анюта! Вот вы где! — К ним приближался чуть ли не бегом один из товарищей атамана. — Еле вас нашел!

— А зачем ты нас вообще искал? — грозно сверкнул глазами Чекан.

— Да уж не по своей воле! Тебя, атаман, монастырский стражник на допрос к себе требует!

Чекан уже взял себя в руки, рассмеялся:

— Вот видишь, Анютушка, и до меня очередь дошла с нашим бдительным стражем беседовать. Ну что ж, придется идти. Прощевай до завтрева, красна девица! — Он поклонился в пояс Анюте.

Со стороны могло показаться, что кланяется он девушке нарочито и шутливо, однако его взгляд, направленный на Анюту, свидетельствовал об искренности и глубине его отношения к ней.

— Прощай, Чекан, даст Бог — вскоре свидимся и разговор наш продолжим! — степенно, не выказывая своих чувств при постороннем, кивнула Анюта.

Атаман ушел в сопровождении товарища, а Анюта еще долго сидела на бревне, глядя куда-то далеко-далеко, в темное пространство надвигавшейся ночи.

Степа поджидал атамана в той же самой библиотечной палате, в которой он с утра допрашивал Анюту, Ерему и еще нескольких ополченцев из Ереминой дружины. Чекан вошел со спокойным независимым видом, произнес чуть насмешливо:

— Здравствуй, стражник! Прикажешь мне садиться аль присаживаться?

— Здравствуй, атаман! Покуда присаживайся, — в тон ему ответил Степан.

Они уселись друг напротив друга.

— Вот смотрю я на тебя, атаман, и диву даюсь: уж больно уверенно ты держишься. Словно тебе опасаться и стыдиться нечего!

— А чего мне бояться, когда я по своей воле на смертный бой с ордынцами вышел? Коли б за свою шкуру дрожал, то и продолжал бы по лесам прятаться, да так, что ни одна собака б не нашла!

— Чем же так тебя ордынцы обидели, что ты решил разбой оставить да за родину порадеть?

— За родину мне радеть не впервой. Я ведь не всегда разбойником-то был, допрежь не раз в рати бился. Про свою ненависть к врагам я тебе высоких слов говорить не буду, ибо еще тогда, в воротах, заметил, что ты речам моим искренним не веришь. Коли хочешь, то считай, что мне неохота, чтобы порядок на Руси, к коему я привык, изменился. Воевод-то и дьяков местных я кого прикормил, кого запугал и гулял себе с ватагой припеваючи. А с ордынскими-то баскаками еще неизвестно, как получится. Вдруг они взяток не берут и начнут нас, разбойничков, смертным боем бить, — усмехнулся атаман.

— Теперь я, конечно же, должен задать вопрос: почто ты, мил человек, в разбойники-то подался? И услышать ответ про несправедливость людскую, да неправду боярскую, которая тебя, честного труженика, до большой дороги довела! Так ведь, атаман?

— Ты ж прям насквозь меня видишь, стражник!

— Вот смотрю я на тебя и думаю, что, по всему видать, человек ты неглупый, небесталанный. Не совестно тебе разбойничать, грех на душу брать?

— Как видишь, я в монастырь-то и пришел грехи замаливать! А насчет ума и талантов моих, кои ты отметить изволил, так у нас на Руси людям с этими качествами жить тяжелее всех приходится. Как посмотришь, что государь наш, помазанник Божий, вместе со своими опричниками вытворяет… Ты говоришь, что я, мол, разбойник, стыдиться должон. Да я по сравнению с царем Иваном Васильевичем просто младенец невинный. Кто, как не он, в прошлом годе целый город, Великий Новгород, дочиста разграбил, дотла спалил, трупами десятков тысяч горожан, людей русских, реку Волхов запрудил?

Услышав эти слова, Степа замолчал, опустил глаза. Ему, человеку, ненавидевшему опричников, пытавшемуся защитить от их произвола своих сограждан и вступившему с ними в смертельный бой, нечего было возразить атаману. И, намеренно переломив ход беседы, он в упор взглянул на Чекана и спросил:

— А ты, часом, не ордынский лазутчик?

Тот опешил от столь внезапного поворота, затем усмехнулся:

— Ну да, конечно! У тебя, как и у государя нашего, все поголовно — изменники, иностранные пособники… Ты тут только что мой ум похвалил, так вот я в связи с этим хочу заметить: атаман разбойников — это самое удобное прикрытие для лазутчика. Ни один стражник на тебя внимания не обратит, ни в чем не заподозрит.

— Надсмехаешься? — слегка повысил голос Степан, в глубине души сознавая обоснованность иронии собеседника.

— А что заслужил своими вопросами, то и получи в ответ!

— Ладно, умник, ты мне вот что теперь скажи: коль ты в войске служил, то знаешь ли, что такое ручная бомба? Доводилось видеть и в руках держать? — Степа вновь намеренно резко изменил тему допроса и исподволь впился внимательным взглядом в лицо собеседника.

— Бомба? — изумился атаман. — Видел, конечно, держал даже. Правда, в бою применять не приходилось.

— А ты где служил? Я сам-то повоевал изрядно! Вдруг вместе на одном поле радели…

— Проверить хочешь, — понимающе кивнул атаман. — Служил я в полку воеводы князя Никиты Курлятева. Ежели ты знаешь, то, согласно разрядным спискам, это был полк Правой руки.

— Знаю, конечно, — кивнул Степа. — Ты конник?

— Нет, пешец, — чуть замявшись, ответил атаман.

Эта его едва заметная заминка, фактически единственная за время всего допроса, не ускользнула от внимания Степана. Но стражник, автоматически зафиксировав ее, не смог определить: стоит ли придавать этому значение? На всякий случай Степа задал еще несколько вопросов-ловушек о службе в полку, но атаман ответил на них легко и уверенно.

— Ладно, вижу, что не врешь.

Степа встал, подошел к двери, окликнул помогавшего ему монастырского служку. Чекан тоже поднялся было вслед за стражником, но Степа остановил его:

— А ты погоди покуда! Присядь, сделай милость.

Атаман пожал плечами, вновь сел на скамью.

По знаку Степана служка, тот, что давеча сопровождал на допрос Анюту и Ерему, ввел в палату водоноса Лавра.

— Заходи, Лавр, гостем будешь! — с преувеличенным радушием поприветствовал его стражник и, указав на Чекана, добавил: — И с дружком своим старым поздоровайся!

Лавр с обычной своей боязливой поспешностью неловко поклонился и с удивлением воззрился на атамана, словно пытаясь вспомнить: кто этот человек, названный его дружком.

Атаман вновь усмехнулся:

— Топорная работа, стражник! Я этого бедолагу знать не знаю!

— Так что, Лавр, не узнаёшь, что ли, старого приятеля? — пристально вглядываясь в лица обоих допрашиваемых, с нажимом произнес Степан. — Смотри, не ври только, ты ж меня знаешь!

— Нет, сударь, прости, не узнаю, — огорченно развел руками Лавр и, вжав голову в плечи, испуганно покосился на стражника, словно боясь, что тот его ударит за отказ признать в неизвестном человеке знакомца.

— Ну, ладно, иди работай, коли так, — медленно проговорил Степа, по-прежнему внимательным взглядом фиксируя эмоции на лицах Лавра и Чекана. — И ты ступай в свою дружину, атаман.

— Я здесь тебе не атаман, а ратник, ополченец монастырский! — Чекан отвечал все так же, даже дерзко и с вызовом глядел в глаза стражнику.

— Хорошо, ратник, ступай себе! — примирительно кивнул Степан.

Оставшись один, Степан некоторое время сидел в глубокой задумчивости, барабаня пальцами по столу. Затем он устало вздохнул, окликнул служку и спросил его, когда тот вошел, плотно прикрыв за собой дверь:

— Кто у нас там остался?

— Еще один молодец из Ереминой дружины, пограничный сторож с Засечной черты.

— Ну, давай приглашай его сюда.

Но не успел служка повернуться, чтобы идти выполнять поручение, как в палату вошел посланец от настоятеля с приказом Степе срочно явиться на совет.

В доме настоятеля, в совещательной палате, собралось все руководство монастыря.

— Что тебе удалось расследовать, Степа? — без предисловий спросил настоятель, привычным жестом благословив почтительно склонившегося перед ним стражника.

— Пока ничего определенного, отче, — честно ответил Степан. — Главных подозреваемых четверо: Анюта, девица из дружины купца Еремы, сам Ерема и один его дружок, в недавнем прошлом — разбойничий атаман. А еще водонос, Лавр. Вроде бы он с теми тремя не связан, но надо его проверять.

— Жаль, что не разыскал злодея. Теперь это будет сделать невозможно. И проверить ты никого уже не успеешь.

— Но почему, отче?! — не поверил своим ушам стражник.

— Потому что все ополчение завтра, вернее, уже сегодня на рассвете покидает монастырь. Час назад вернулась наша разведка. Обнаружено, что орда свернула на Свиной шлях. Непосредственная угроза монастырю миновала. Если на нас налетит небольшой отряд, то мы, с Божьей помощью, отобьемся своими силами, монахи да послушники на стены встанут. А основная опасность сейчас нависла над столицей да над полками князя Ивана Бельского. Ему на подмогу ополчение и отправляю.

Степа колебался всего несколько мгновений, затем произнес решительно:

— Отче, дозволь и мне с ополчением идти! Хочу начатое дело закончить да злодея, на раненого руку поднявшего, покарать!

— Хватит ли сил у тебя после столь тяжкого ранения?

— Хватит, — просто и твердо ответил Степа.

— Ну что ж, сыне, благословляю тебя на ратный труд и на подвиг, ступай с Богом!

Степа, приняв благословение, хотел было идти, но все же задержался и, понизив голос, обратился к настоятелю:

— Отче, позволь спросить: кем был отец Серафим до пострига? Чую я, что, возможно, корни злодеяния, против него замышляемого, следует искать в его прошлом.

Настоятель покачал головой:

— Нет, Степа, это не моя тайна. Даже тебе я не вправе открыть мирское имя отца Серафима.

Степа низко поклонился настоятелю и без лишних слов и вопросов покинул палату по-военному твердым и стремительным шагом.

Утренняя туманная прохлада уже давно развеялась под лучами яркого летнего солнышка. Ополченцы, отшагавшие полтора десятка верст, стали чаще отирать пот со лба, спотыкаться, перекладывать пики и пищали с плеча на плечо, рискуя попасть острием или стволом в лицо идущему сзади товарищу. Походная колонна потеряла стройность, растянулась. Пора было делать привал. Командовавший ополчением старый сотник, выставив боевое охранение, подал долгожданную команду, тут же подхваченную десятниками. Ополченцы разбредались на обочины, падали в густую траву. Степа, ехавший верхом, как и другие высокие начальники, спешился, привязал коня к стволу молоденькой березки, спустив повод пониже, чтобы конь мог пастись, а сам пошел туда, где расположилась на отдых дружина купца Еремы.

Он бодро и весело поздоровался с Еремиными ребятами, но в ответ услышал лишь редкие невнятные возгласы, которые звучали весьма двусмысленно. Однако стражник был готов к такому приему и ничуть не смутился. Он прекрасно понимал, что люди, которых он вчера допрашивал, отвлекая от дел, вряд ли обрадуются новой встрече с ним, да еще на походе. Поискав глазами незнакомое лицо, Степа спросил у молодого светловолосого ратника:

— Ты, небось, и есть пограничный сторож с Засечной черты? — И, получив утвердительный ответ, предложил начальственным, не терпящим возражений тоном: — Давай-ка отойдем в сторонку, чтобы другим не мешать, да перекинемся парой слов!

Ратник нехотя поднялся, побрел в глубь леса вслед за Степаном. Отойдя от дороги на полусотню шагов, они уселись на поваленных деревьях.

— Ну, давай знакомиться, боец! Меня звать Степа, я страж московский, а теперь — монастырский. Отец настоятель поручил мне расследовать одно злодеяние, в монастыре совершенное, вот я и обратился к тебе за помощью. Скажи наперво, как тебя звать-величать?

— Ванятка, — не глядя на стражника, сквозь зубы бросил пограничник, всем своим видом и тоном демонстрируя недоброжелательность.

— А что, Ванятка, ты лично меня не любишь, или вообще всех стражников, которые не пограничные, презираешь?

— Не всех, — с вызовом ответил паренек и в упор взглянул на Степу: — А только московских.

— Ишь ты! И чем же тебе столичная стража не угодила? Ты в Москве-то бывал?

— Да уж, довелось, — горько усмехнулся пограничник.

— Погулять да приодеться, что ли, в стольный град ездил? Ограбили, небось, тебя там местные соколики, а стражники помочь не смогли? — с подчеркнутым сочувствием предположил Степан.

— Тебе-то что до того? — прежним тоном резко ответил Ванятка.

— Ладно, — примирительно произнес Степа. — Не хочешь — не говори, дело твое. Только вот на вопросы про события, что с моим розыском по злодеянию монастырскому могут быть связаны, уж ответь, сделай милость!

Ванятка на сей раз промолчал, не стал грубить. Степа воспринял его молчание как согласие и продолжил допрос:

— Ты к дружине купца Еремы давно пристал?

— Да это не я к ним пристал, а Ерема с дружиной к нам в пограничную станицу, в острог порубежный пришли, спасаясь от погони ордынской.

— Откуда ж они бежали?

— Не бежали, а отступали. Они на Оке-реке, на переправе, с ордой неравный бой приняли. А когда их судно, с коего они переплывающих реку ордынцев топили, турецкие пушки сожгли, то те, кто уцелел и до берега добрался, в лесу укрылись да на нашу станицу и вышли. Потом мы в остроге вместе оборону целый день и ночь держали, пока опять-таки пушки турецкие всю станицу нашу с землей не сровняли.

— То есть, по-твоему, купец и дружина его — герои?

— Да, герои! А тебе не верится, что кто-то может отважиться в бой один против ста вступить? Конечно, вы же там, в Москве, только впятером на одного бросаетесь, да и то на связанного, да ни в чем не повинного!

— Вообще-то, я и сам в низовьях Дона три года с турками воевал, — спокойно ответил Степа. — Слыхал, небось, про донских казаков, что государеву украину там держат? То-то! А уж насчет невинных казнить — это не ко мне, это к опричникам. Будешь в Москве вдругорядь — спроси кого хочешь, меня даже разбойники «честным стражником» называли.

Наступило продолжительное молчание. Ванятка по-прежнему нарочито глядел мимо стражника, а Степа размышлял, имеет ли смысл продолжать разговор.

— То есть ты до встречи в станице никого из Ереминой дружины не знал? — все же уточнил стражник.

— Нет, — равнодушно ответил Ванятка.

— А не слышал ли ты случаем, как кто-либо из вашей дружины рассказывал об отшельнике, отце Серафиме, который был ранен в схватке с ордынцами и лежал в монастырской лечебнице?

— Анюта рассказывала об отшельнике, когда мы с отрядом к ней в село направлялись, — пожал плечами Ванятка. — Только крымцы спалили село. А про то, что сей отшельник ранен был, мы только в монастыре узнали. Он, оказывается, с десятком мужиков деревенских весь полон отбил у тех крымцев, что село разграбили и сожгли. Анюта потом старца раненого в больничной палате навещала.

— Удивительно, как же старец, да еще монах-отшельник, такой подвиг сумел совершить? — задумчиво произнес Степа, как будто рассуждая вслух, а вовсе не обращаясь к Ванятке.

— Ничего удивительного, — чуть свысока усмехнулся над Степиной недогадливостью пограничник. — Анюта говорила, что отшельник ранее, до принятия монашества, в войске служил. Да не простым был ратником, а вроде бы воеводою. Он грамоте и языкам обучен. Да и силой, видать, Бог его не обидел. Анюта все плакала да причитала, когда из больничной палаты пришла. «Сколько, мол, годов его знаю, всегда считала старцем согбенным, а он еще ведь совсем не старый! Раньше ряса грудь и длани его могучие скрывала, а тут, в больничной палате, он одеяло с плеч скинул, так я, говорит, такой силищи прежде и не видывала. И на левом плече — старый шрам глубокий, похожий на полумесяц, видать, от меча или кинжала. То есть он и прежде не раз кровь за Родину проливал! И не может, говорит, Бог позволить, чтобы такой человек умер во цвете зрелости!» Так что этот монах — настоящий богатырь русский, про коих былины слагаются!

Стражник похвалил себя за терпение: таких подробностей ему еще никто не рассказывал! Из самой Анюты он не вытянул и десятка слов, девушка сразу же замкнулась, отвечала односложно и дерзко. Ерему он отпустил, чтобы не спугнуть, когда тот проговорился, что бывал в Туретчине. Степа решил вначале разузнать о купце как можно больше, чтобы затем прижать его покрепче, коль потребуется. Остальные же мужики из Ереминой дружины, включая бывших разбойников, оказались людьми недалекими или ненаблюдательными, и толку от разговоров с ними почти и не было. А сейчас стражник почувствовал, что он узнал нечто весьма важное, способное изменить весь дальнейший ход поисков, но пока не мог понять, что именно.

— А не жаловалась ли Анюта, будто за раненым отшельником не очень хороший уход? — нарочито озабоченным тоном спросил Степан.

— Да ты что, стражник, в своем уме? — чуть ли не презрительно отвечал Ванятка. — Напротив, она радовалась, что отца Серафима пользуют как нельзя лучше: и лекарь при нем находится неотлучно, и лежит он в палате с самого краю, у дальней стены, отгороженный от остальных страдальцев особой занавесью.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно кивнул Степа и неожиданно слегка поменял тему: — А ваша Анюта, видать, девица боевая! Я ужо про нее наслушался. Где ж это, любопытно знать, деревенская девица воинскому искусству обучилась?

— Да у них в селе один лихой боец гостил, из поморской дружины. Он приболел вроде, от своих отстал. Так вот, Анюта за ним ухаживала какое-то время, а он ее в благодарность сражаться научил, чтобы, значит, злые люди не приставали. А потом этот дружинник на Оке-реке погиб, когда отход Еремы со товарищи с берега в лес прикрывал.

— Поморский дружинник? Знавал я их в свое время, — как можно равнодушнее произнес Степа. — А не слыхал случаем, как звали того погибшего дружинника?

— Кажется, Михась.

Степа вздрогнул, как от внезапного озноба, застыл неподвижно, глядя невидящим взглядом куда-то в пространство, затем низко опустил голову и некоторое время сидел молча, не в силах продолжать допрос.

— Что с тобой, стражник? — удивленно поинтересовался Ванятка.

— Друг мой погиб, — глухо вымолвил Степа. — Он мне жизнь спас.

Некоторое время Степа и Ванятка сидели, не произнося ни звука. Тишину летнего леса нарушало лишь щебетание птах да гудение мошек. И тут с дороги раздалась зычная команда старого сотника:

— Ополчение! Строиться!

Степа поднялся и, не оборачиваясь, зашагал к дороге, к своему коню.

* * *

Михась сидел под молодым дубком, прислонившись спиной и затылком к теплому шершавому стволу. Он был полностью расслаблен и просто отдыхал, рассеянно наблюдая, как двое бойцов их десятка, дежурившие сегодня по кухне, готовили на костре незамысловатый ужин. Лешие, как всегда, встали на самом краю, даже чуть в стороне от походного лагеря русского войска, обнесенного со всех сторон гуляй-городом — дощатыми щитами, установленными на телегах. По периметру бивуака леших расхаживал часовой в полном вооружении. Рядом с Михасем, также прислонившись к стволу дубка с другой стороны, дремал десятник Желток. Свободные от службы бойцы расположились на отдых прямо в траве, улегшись на конские попоны, положив под голову седла или чересседельные сумки. Но мушкеты и сабли были у всех под рукой.

Привычка в период походов и военных действий всегда иметь при себе оружие и контролировать его даже во сне вырабатывалась дружинниками с юности, с самого начала воинской службы в учебном отряде. Михасю почему-то вспомнилось, как он в Лесном Стане впервые заступил в караул. Поскольку караулом называется подразделение, назначенное для выполнения боевой задачи по охране и обороне военных и прочих объектов, то, естественно, им было выдано оружие и боеприпасы. Конечно, молодые дружинники не один месяц готовились к несению караульной службы, то есть выполнению первой в жизни боевой задачи. И они знали, что оружие нельзя выпускать из рук, даже тем, кто был в отдыхающей смене и, сморенный усталостью, спал на лавках в караульной избе. Именно этот важный элемент службы, наряду со знанием устава, правильности действий на посту и во время смены караула, будет особо проверяться старшими товарищами — разводящими, помощником начальника караула, да и самим начальником. Часа в три ночи, отстояв в очередной раз на посту и затем отсидев, как положено, в полной боевой готовности в бодрствующей смене, Михась наконец прилег на вожделенную скамью. Он очень сильно хотел спать. Но еще сильнее было желание не допустить ошибки, пройти испытание караулом достойно. Видать, не зря их постоянно настраивали, твердя о чрезвычайной важности караульной службы. «В карауле даже в мирное время вы находитесь в бою. А бой есть бой. По законам военного времени караульные начальники могут вас даже расстрелять без суда и следствия за малейшее неповиновение!» — сурово наставлял их старый леший, командир учебного десятка. И сквозь такой желанный, но чуткий сон Михась почувствовал, а впоследствии ему казалось — даже увидел сквозь сомкнутые веки, что к его скамье беззвучной тенью приблизился разводящий, бывший на два года старше и служивший, соответственно, не в учебном отряде первой ступени, а уже в отряде выпускном. Разводящий склонился над дружинником, который спал, обняв громоздкую фитильную аркебузу, именуемую по-русски самопалом, и попытался осторожно взять оружие из его рук.

Михась не обиделся, не разозлился. Он понимал, что это просто очередная тренировка и что без подобных, в том числе намного более суровых, тренировок просто немыслима служба в дружине особого назначения. Юный дружинник не стал ничего говорить. Его рука, прижимавшая аркебузу к груди, находилась в очень удобном положении для последующих действий. Резко выпрямив локоть, он, даже не привстав и не подняв головы, с размаху врезал ребром ладони по запястью разводящего. Тот, еле слышно охнув от боли, буквально отлетел в сторону, а Михась вновь погрузился в честно заслуженный, но чуткий сон. Разводящий, естественно, тоже ничего не сказал и не обиделся. Только запястье у него наутро распухло, но старший дружинник выпускного учебного отряда, конечно же, не подавал виду, что испытывает хоть малейшую боль.

Это далекое, почти детское воспоминание вызвало на устах Михася чуть грустную улыбку. Уловив краем глаза какое-то движение слева, там, где за невысоким кустарником начинался лагерь русского войска, Михась повернул голову и увидел командира их маленького отряда, полусотника Разика, который ходил на доклад к начальству, а теперь возвращался в расположение.

Естественно, во время походов и боевых действий дружинники не уделяли особого внимания предписанной уставом внешней формальной стороне взаимоотношений военнослужащих, то есть приветствию командира отданием чести по стойке «смирно», приближению к старшему по званию строевым шагом и тому подобным вещам. Но Михась, которого в Лесном Стане прозвали «уставным дружинником», все же поднялся при приближении полусотника, автоматически поправил обмундирование и амуницию.

Разик подошел к Михасю, буркнул: «Вольно!» — и присел на его место, также прислонившись спиной к дубку.

— Садись. Что встал? — чуть ворчливо произнес полусотник, жестом предлагая Михасю расположиться рядом с ним, и толкнул локтем Желтка: — Хорош дрыхнуть, боец!

По недовольному тону друга Михась догадался, что его поход к начальству вряд ли можно было назвать удачным.

Разбуженный Желток открыл глаза, зевнул, потянулся и одним легким стремительным движением вскочил на ноги.

— Десятник Желток к бою готов! — шутливо отрапортовал он. — Каков приказ царя и отечества?

— Присядь, не отсвечивай! — оборвал его Разик.

— Ну вот, то встань, то сядь! — деланно обиженным голосом воскликнул Желток, опускаясь на траву рядом с друзьями. — Говорила мне матушка, не поступай, сынок, в ратную службу, там все люди грубые и жестокие.

Разик, никак не отреагировав на обычное балагурство Желтка, подробно поведал импровизированному военному совету о своем докладе, сделанном в разрядном шатре русского войска, по-иноземному именуемом походным штабом, и о полученных там указаниях:

— Войсковой дьяк Разрядного приказа на мой рапорт о прибытии с Засечной черты и произошедших там боях отреагировал как на детскую сказку, хотя впрямую недоверия и не высказал. Когда я сообщил, что численность переправлявшихся ордынцев порядка восьмидесяти тысяч сабель, он хмыкнул и даже не стал сию цифру записывать. Спросил только: «И вы вдесятером против них сутки держались на засеке? Ну-ну». В общем, когда я вызвался со своими бойцами вести разведку на правом фланге наших войск, где наиболее велика угроза обхода неприятелем, дьяк пожал плечами и ответствовал: «Коли есть охота — ступай, конечно, разведывай. Только если ты и впредь каждого встреченного ордынца на тысячу умножать будешь, то лучше бы тебе и твоим чудо-богатырям вместо разведки проспаться хорошенько да отдохнуть денька два в обозе!»

Разик замолчал, опустил голову, машинально сорвал травинку, принялся задумчиво грызть длинный тонкий стебелек.

— Плюнь, командир! — нарочито бодрым тоном воскликнул Желток.

— Точно, Разик, — подхватил Михась. — Наплюй ты на этого дьяка, крысу штабную. Он, небось, и пороху-то не нюхал!

— Да не на дьяка вовсе, — поправил Желток. — Пусть травинку выплюнет. Сейчас ужин будет.

Разик усмехнулся, бросил стебелек, поднялся на ноги, привычным движением поправил обмундирование.

— В общем, так, бойцы, — обратился он к вскочившим вслед за ним друзьям. — Перед закатом десяток выходит в поиск. Отрабатываем наиболее угрожаемое направление, движемся по дуге Муравский шлях — Свиной шлях. Перед выходом я для всех уточню задачу по карте. Ну а что касается недоверия со стороны умников из разрядного шатра, то есть у меня одна мысль…

Разик сделал паузу, затем, сменив тон, с деланным недовольством прикрикнул на Желтка:

— Брат десятник! Что стоишь столбом? Корми, давай, оголодавшее начальство обещанным ужином!

— Слушаюсь, брат полусотник!

Желток картинно вытянулся, отдал честь и, повернувшись через левое плечо, церемонным строевым шагом направился к костру, где дежурные уже заканчивали необходимые приготовления к приему пищи.

Хотя солнце уже давно зашло, небо было еще светлым, и на его фоне отчетливо вырисовывались зубчатые макушки елей, густые кроны берез в многочисленных перелесках, росших на невысоких холмах. Десяток леших двигался плавной размеренной рысью по неширокой полевой дороге, петлявшей между лесистыми холмами. Копыта коней были обмотаны тряпками, но все равно их стук глухим эхом отражался от пологих склонов и явственно разносился в тишине летней ночи. Поэтому, когда лешие отъехали на пять верст от лагеря русского войска и вступили в район вероятного соприкосновения с противником, Разик скомандовал перейти на тихий шаг. Затем он и вовсе выслал вперед, на вершины холмов, парный пеший дозор, и только по условному свисту дозорных, напоминавшему трель ночной пичуги, маленький отряд продолжал свое теперь уже беззвучное движение.

К полуночи разведчики прошли-проскакали около тридцати верст, двигаясь по проселкам параллельно Муравскому шляху, навстречу вражеской орде. Небо уже погасло. Висящий низко над горизонтом узкий серп молодого месяца своим тусклый сиянием лишь подчеркивал непроглядность окутавшей землю тьмы. Внезапно спокойный условный сигнал, подаваемый время от времени передовым дозором, зазвучал иначе, резко и тревожно: «Вижу неприятеля!»

Разик поднял руку, приказывая отряду остановиться.

— Михась, со мной! — шепотом скомандовал он.

Они спешились, передав поводья ближайшему всаднику, и бесшумным стремительным бегом помчались вперед, туда, где за небольшим перелеском звучала условная трель. Двое дозорных затаились в кустах на опушке. Их невозможно было разглядеть, поэтому Михась и Разик ориентировались исключительно на звук, подав в ответ на всякий случай сигнал: «Идут свои!» Чуть не наступив на совершенно незаметных в темноте бойцов, Разик и Михась залегли рядом с ними, и полусотник произнес едва слышно, одними губами:

— Что впереди?

Один из дозорных в ответ молча раздвинул ветви густогокустарника. Сразу за перелеском, в котором сейчас находились дружинники, в призрачном свете месяца чуть серебрился многочисленными извивами ручеек, окруженный, вероятно, широкой болотистой поймой. Сразу за поймой начиналось обширное ровное поле, все сплошь покрытое огнями тысяч костров.

— Продолжайте наблюдение! Мы вскоре к вам присоединимся! — Разик поднялся, дернул Михася за рукав, приглашая следовать за собой.

Они вновь бегом пересекли перелесок, вернулись к отряду.

— В полуверсте отсюда — огни многочисленных костров. Похоже, ночлег основных сил неприятеля. Но, как мы с вами прекрасно понимаем, эти костры могла легко зажечь и пара сотен человек. Поэтому наша задача — подойти как можно ближе, выяснить, что находится перед нами: настоящий или ложный лагерь. Если удастся, то постараемся захватить языка. Не удастся? Просто оцениваем численность войска и немедленно отходим, мчимся к своим, предаем сведения о противнике. Но, — Разик сделал длинную паузу, вновь тщательно взвешивая принятое решение, — Михась с двумя бойцами сейчас же продолжит разведку в направлении Свиного шляха. Необходимо убедиться, что там все чисто.

— Командир, — Михась, естественно, тоже шептал, но и в этом шепоте, приглушавшем интонацию, слышались недоумение и даже обида, — разреши вопрос?

— Не разрешаю! Просто поясню: если мы сейчас пойдем разведывать лагерь все вместе, как ты, брат головной, наверняка собираешься мне предложить, а потом, если там обманка, всем отрядом кинемся на Свиной шлях, то до рассвета мы просто не успеем совершить этот рейд. И провалим всю разведку. Ясно?

— Так точно!

— Тогда — с Богом! — Разик обнял Михася одной рукой за плечи. — И смотри, брат, если орда все же на Свином шляхе — не при на рожон. Вас ведь будет только трое. При обнаружении неприятеля оцените численность и сразу скачите во весь опор в стан нашего войска. Главная задача? Своевременно сообщить Большому воеводе сведения о неприятеле. Брать языка категорически запрещаю! Повторить приказ!

— При обнаружении орды подсчитать численность и галопом возвращаться в стан. Языка не брать.

— Все верно. Выполнять!

— Кашка, Василь, за мной! — Михась взлетел в седло и, вскинув руку в прощальном жесте, в сопровождении двух бойцов помчался в ночь, туда, где за невысокими холмами пролегал Свиной шлях — обходной путь к русской столице.

Карту и нужный маршрут он помнил очень хорошо и, лишь один раз взглянув на звезды, интуитивно выдерживал правильное направление. Тройка леших во главе с Михасем двигалась к цели кратчайшим путем. Часа через два, преодолев более двадцати верст, они достигли района поиска и остановились на опушке довольно большого леса, тянущегося в обе стороны насколько хватало глаз.

— Судя по всему, за этим лесом и пролегает Свиной шлях, — прошептал Михась. — Там дальше равнина, укрыться негде, придется оставить лошадей и двигаться пешком или даже ползком. Но вначале ты, Василь, полезай на эту сосну, оглядись. Вдруг увидишь костры.

Подъем на высокую сосну занял у Василя две минуты. Едва забравшись на вершину, он сразу увидел на равнине, тянувшейся за лесом, тысячи костров. На мгновение у него даже создалось впечатление, что они заплутали, описали круг и вновь вернулись на Муравский шлях, в то место, откуда начали свой рейд. Но леший тут же отбросил эту мысль, поскольку весь ландшафт был совсем иным. Василь принялся спускаться вниз, стараясь производить как можно меньше шума.

— Костры, много тысяч, — приглушенным голосом сообщил он товарищам, еще не достигнув земли, повиснув на руках на последней ветви, и с этими словами спрыгнул вниз.

— Ай да Разик! — восхищенно произнес Михась. — Все предугадал! С таким командиром никакой враг не страшен. Теперь лишь следует выяснить, который из двух лагерей является ложным. Вряд ли орда под самой столицей, то есть перед решающей битвой, могла разделиться на две колоны. Хотя что тут думать да гадать, тут ползти надо. Привязываем лошадей, прячем мушкеты и сабли, и — за мной!

Они перебежками пересекли лес, замирая на коротких остановках и напряженно прислушиваясь. И днем-то в лесу можно мало что увидеть, а ночью и вовсе следовало полагаться только на слух. Но в чащобе все было спокойно, и вскоре бойцы благополучно достигли противоположной опушки. Перед ними простиралось широкое поле, дальний край которого был довольно ярко озарен пламенем тех самых костров, сливавшихся в одну сплошную огненную полосу. Понятно, что лагерь был отделен от леса обширным пустым пространством не случайно, а с целью избежать внезапного нападения. Наверняка в этом притихшем темном поле таились вражеские дозоры.

Михась скомандовал шепотом:

— Вы вдвоем постарайтесь приблизиться к кострам. Обнаруженные засады обходить стороной, никого не трогать. При малейшей опасности немедленно отходить, прикрывая друг друга, и, не дожидаясь меня, во весь опор скакать в наш лагерь с донесением. Пистоли и бомбы использовать лишь в самом крайнем случае! Я попробую пробраться в расположение неприятеля с другой стороны. Контрольный срок встречи возле лошадей — через два часа. По истечении контрольного времени — немедленно следовать с донесением к своим, не дожидаясь того, кто не успел вернуться. Приказ ясен? Вперед!

Проводив бойцов, которые бесшумно поползли по направлению к кострам, сразу исчезнув в густой высокой траве, покрытой сумраком ночи, Михась побежал вдоль опушки, огибая предполагаемый лагерь. Он уже почти достиг намеченной точки, от которой собирался начать пробираться ползком через поле во вражеский стан, как вдруг замер, услышав и почуяв нечто чужеродное в звуках и запахах ночного леса. В двух десятках саженей от него сквозь чащу брели несколько человек. Леший, конечно же, не мог разглядеть их, скрытых густым лесом и темнотой, но он буквально ощущал их присутствие и торопливое движение по направлению как раз к тому месту, где он сейчас стоял. Михась беззвучно вынул из ножен любимый боевой чухонский нож — главное оружие разведчика и, прижавшись к стволу сосны, практически слившись с ним, принялся ждать, когда неизвестные пройдут мимо и он окажется у них за спиной.

«Кто же это может быть? Дозор ордынцев, возвращающийся с обхода? Но они и днем-то в лес обычно не рискуют соваться, а уж ночью их и вовсе туда, как говорится, калачом не заманишь! Еще одна наша разведка, посланная кем-то из воевод?» — терялся в догадках Михась. Но ответ вскоре пришел сам собой. Один из шедших по лесу, по-видимому споткнувшись и больно ударившись, сдавленным голосом выматерился, длинно и виртуозно, причем безо всякого акцента.

«Свои! — усмехнулся про себя Михась. — Только лопухи, а не разведчики. Идут с шумом и треском, словно стадо лосей, да еще и ругаются вслух! Придется их остановить, а то и себя раскроют, и нам помешают». Дождавшись, пока люди, которых, как выяснилось, было трое, пройдут мимо него и удалятся на пять шагов, дружинник вышел из-за дерева и вполголоса окликнул их подчеркнуто спокойным и дружелюбным тоном:

— Эй, православные, не бойтесь, я свой! Постойте, скажу вам пару слов!

Люди вздрогнули, остановились как вкопанные, затем обернулись.

— Ты кто, друг? — полушепотом спросил один из них, вероятно старший, еще толком не разглядев лешего. — Ты от повелителя?

— Какого повелителя? — не понял Михась. — Я — разведчик поморской дружины боярина Ропши. А вы-то кто?

— Мы — разведчики большого полка воеводы князя Ивана Бельского, — после паузы произнес старшой. — Князь наш, видишь ли, любит, чтобы его свои люди величали повелителем.

— Вот что, братцы, — прошептал Михась. — Там, с другой стороны, мои бойцы уже к вражескому лагерю ползут. И я сейчас туда же отправлюсь. Так что вам предлагаю здесь, в лесу, остаться, чтобы нам друг другу не помешать невзначай. Мы выясним, ложный сей лагерь или нет, и все вместе в свой стан вернемся, важнейшие сведения совместно доложим.

Естественно, Михась не стал обижать незнакомых ратников и говорить им, что они топочут уж слишком громко, а посему не годятся для скрытного ночного поиска.

— Так ты здесь один? — почему-то переспросил старшой и сделал несколько шагов по направлению к дружиннику. — Ладно, сейчас договоримся… о совместных действиях.

Возможно, он подошел ближе, чтобы удобнее было переговариваться. В самом деле, не орать же им во весь голос, а шептаться на расстоянии в восемь саженей друг от друга как-то несподручно. А то, что у старшого в руке был кинжал, — так это вполне нормально в данной ситуации. Михась и сам обнажил нож, опустив клинок и отведя его за бедро. Двое других разведчиков тоже приблизились к дружиннику, обступив его справа и слева.

Михась с раннего детства осваивал воинскую профессию, в которой, естественно, одной из важнейших составляющих являлся рукопашный бой. Поэтому он давным-давно, уже на уровне рефлексов, усвоил несколько прописных истин. Прежде всего — это дистанция, которая должна отделять тебя от вероятного противника. Никто, кроме родных и сослуживцев из дружины Лесного Стана, не должен ни при каких обстоятельствах находиться к тебе ближе чем на вытянутую руку. Любое нападение, как совершаемое исподтишка, так и атака в открытом бою, предваряется отвлекающими действиями. Если знать тактику этих самых отвлекающих маневров, именуемых в просторечии обманками и подлянками, то можно предугадать намерения противника и дать соответствующий сокрушительный отпор.

Михась действовал подсознательно, даже не успев ничего подумать. Он стремительно сместился по дуге влево, выйдя таким образом из окружения, и, чтобы замотивировать свои действия и не обидеть соратников, если они и вправду соратники, случайно занявшие удобную для атаки позицию, пробормотал:

— Тихо! Что это там? А, нет, послышалось.

Теперь они стояли в иной позиции. Напротив Михася, на расстоянии, позволяющем парировать любой неожиданный удар, находился старшой, повернувшийся вслед за дружинником, а двое других оказались за спиной старшого, справа и слева, и перестали представлять непосредственную угрозу. Старшой, подобно Михасю, держал кинжал в опущенной правой руке, спрятав его за бедро.

— Почудилось что-то, брат? — подчеркнуто дружелюбным тоном произнес он. — Не бойся, все тихо, тут все свои!

Старшой сопровождал свою речь жестами поднятой и слегка вытянутой вперед левой руки, взмахивая ей перед глазами Михася, отвлекая и закрывая обзор. Дружиннику все стало предельно ясно.

Со словами «Тут все свои!» старшой повернул голову, оглянулся на стоящих за его спиной товарищей, словно желая убедиться, что чужих здесь действительно нет. По его расчету Михась, конечно же, должен был автоматически взглянуть в ту же сторону и заодно невольно ослабить контроль за действиями отвернувшегося от него человека. Любой другой на месте дружинника именно так бы и поступил. Старшой, несомненно, владел основами техники первого удара и знал, что ни в коем случае нельзя смотреть на противника, которому предназначен удар.

«Представление для лопухов! — успел усмехнуться про себя Михась. — Я ж теперь точно знаю, какой рукой ты будешь бить! Лучше бы кинжал за спиной переводил влево — вправо!»

Корпус старшого резко дернулся в стремительном развороте, рука мгновенно полетела снизу вверх, вынося кинжал из-за бедра, направляя его в живот дружиннику.

Михась, сводя плечи вперед, скрестил кисти рук, резко бросив их вверх-вниз от бедер; одновременно он ссутулился, прогнулся, втягивая живот, перенося тяжесть тела с выставленной вперед левой опорной ноги на правую. Скрещенные кисти блокировали запястье противника сверху, кончик кинжала не достал всего полвершка до живота дружинника, уведенного назад за счет прогиба тела. В следующее мгновение Михась резко выпрямился, расправляя согнутые плечи, широко разводя скрещенные руки. Левая рука дружинника отвела в сторону бьющую руку врага с кинжалом, а правая, по-прежнему сжимавшая боевой чухонский нож, ушла вперед. Завершая движение, Михась шагнул правой ногой назад и вбок и резко вывел нож к своему плечу. Остро отточенное лезвие буквально развалило правую часть шеи и горла противника. Шаг назад левой ногой — и дружинник вновь вернулся в боевую стойку, разорвав дистанцию между собой и врагом и подготовившись, если будет необходимость, к повторной атаке. Но добивание не понадобилась. Поверженный старшой беззвучно осел на землю. Однако двое его дружков одновременно бросились на Михася, размахивая кинжалами. Но оба они явно были не так хорошо обучены ножевому бою среди деревьев и кустов, как дружинник Лесного Стана. Стремительный бросок в сторону с целью вывести врагов на одну линию, чтобы один мешал другому, уход за ствол сосенки, перевод ножа из руки в руку, укол под локоть, в печень прямо из-за ствола, и второй противник замертво повалился на мягкий мох. Один на один — уже проще. Михась перепрыгнул через труп упавшего врага, распластавшись в воздухе в сажени над землей, и в полете воткнул нож в низ живота последнего из напавших на него людей. Прыжок следовало бы завершить перекатом, но здесь, среди деревьев и кустов, катиться было просто некуда, поэтому Михась кое-как перевалился вбок, стукнувшись коленом о ствол, но все же достаточно быстро вскочил на ноги, оцарапав лицо и руки о ветки и сучки, и привычно встал в боевую стойку, оглядел поле боя. Двое противников были мертвы, третий, истекая кровью бился в предсмертной агонии. Дружинник опустил нож, прислушался. Ничто не нарушало обычных звуков и запахов ночного леса.

«Кто же эти люди? Почему они, представившись разведчиками большого полка, напали на меня?» — терялся в догадках Михась. Очевидно, трупы следовало обыскать, чтобы иметь потом возможность разрешить эту загадку, но Михась был не особником, а строевым бойцом, и мысль об обшаривании убитых на поле боя была ему глубоко противна. Он, в крайнем случае, мог бы забрать в качестве законных трофеев оружие и боеприпасы, но сейчас ему не нужно было ни то ни другое. «Ну и пусть себе горят в аду ярким пламенем! — подумал про поверженных противников Михась. — Недосуг мне выяснять, что они за люди. Я ж их окликнул, представился. Был бы врагом — просто молча заколол со спины, и все! Значит, сами они враги, а никакие не разведчики. А вот я как раз разведчик и должен свою задачу выполнить».

Дружинник вышел на опушку леса, лег в траву и пополз туда, где полыхали в темноте, особенно сгустившейся за час до рассвета, вражеские костры. Михась полз осторожно, время от времени замирая и прислушиваясь, даже привставая, чтобы оглядеться. Движение со стороны леса обеспечивало ему существенное тактическое преимущество: он мог спокойно поднимать голову, не опасаясь, что залегший в траве вражеский дозор сможет разглядеть ее силуэт на темном фоне деревьев. А вот линия костров хорошо подсвечивала все предметы, находившиеся впереди дружинника. Поэтому Михась во время одной из своих остановок увидел, как в полусотне сажен перед ним из травы вдруг приподнялось нечто шарообразное, помаячило пару секунд и вновь исчезло.

«Башка, она и есть башка! — усмехнулся про себя дружинник, припомнив ордынское наименование головы. — Стало быть, меняем курс». Он пополз в обход засады, начав отсчет времени движения от поворота, чтобы так же обойти засаду на обратном пути.

Михась преодолел уже полверсты, когда почувствовал запах. В теплый аромат полевых трав и цветов влилась характерная вонь, сопровождавшая скопление множества людей. Вскоре он разглядел силуэты часовых, стоявших кольцом вокруг лагеря спиной к кострам, и различил остроконечные верхушки сотен больших и малых походных шатров. Все стало предельно ясно. Правда, Михась не видел табунов, но их и не должно было быть в самом лагере, наверняка они паслись где-то в стороне, на соседних полях. Следовало немедленно возвращаться к своим лошадям и мчаться в стан русского войска с важнейшей вестью.

Дружинник развернулся и тронулся в обратный путь в прежнем темпе, чтобы по отсчету времени вслепую обойти вражеский дозор, укрывшийся в траве. Это ему удалось, и он вскоре благополучно достиг леса почти в той же точке, из которой начинал свой маршрут во вражеский стан. Михась вскочил на ноги и постоял, расслабившись, несколько секунд, чтобы сбросить напряжение, дать мышцам отдых. Ползание по-пластунски — весьма тяжелое занятие, пожалуй, даже более тяжелое, чем бег. Впрочем, на военной службе всегда нелегко. Дружинник взглянул на уже начавшее сереть небо. Следовало поторопиться с возвращением в свой стан, ибо вскоре орда начнет движение, выслав во все стороны конные разъезды. Если разведчиков заметят, начнут преследование, перережут пути отхода… Нет, этого допустить ни в коем случае нельзя! Михась глубоко вздохнул, встав на цыпочки, вытянул руки вверх, резким движением опустил их, наклонившись всем корпусом, и с низкого старта бросился бежать через лес к своим лошадям. Но внезапно он остановился, словно осененный какой-то мыслью, резко повернулся и помчался к тому месту, где полтора час назад произошла его схватка с неизвестными. Через пару минут он обнаружил тела поверженных им врагов. Михась подобрал их кинжалы, валявшиеся во мху, вложил в ножны, сняв те с поясов, и засунул все три трофея себе за ремень. Затем, уже без всяких задержек, он пустился бежать к месту встречи со своими двумя бойцами.

Кашка и Василь уже давно поджидали возвращения своего командира возле привязанных к деревьям лошадей. Заслышав приближение Михася, почти бесшумное для не столь изощренного слуха, как у леших, они все же подали птичьим свистом условный запрос: «Кто идет? Кто идет?» Прозвучала ответная трель «Свои! Свои!», и из чащи на опушку выскочил целый и невредимый Михась.

— Все в порядке? — полувопросительно-полуутвердительно произнес он, принимая из рук товарищей свою саблю и мушкет.

— Так точно! Это настоящий лагерь. Несколько десятков, а может быть — и вся сотня тысяч.

— Согласен, у меня такая же оценка. По коням!

С этими словами Михась отвязал повод и повернулся, чтобы сесть на коня.

— Командир, что это?! — почти в один голос изумленно воскликнули Кашка и Василь, увидев три кинжала, заткнутые за ремень у него за спиной.

Михась вскочил в седло:

— По коням, бойцы, по коням! Потом все расскажу! — И, выждав одну секунду, которой его товарищам хватило, чтобы оседлать своих скакунов, скомандовал: — За мной, галопом… Айда!

Взмахнув нагайкой, Михась помчался с места в карьер, ведя разведгруппу по кратчайшему маршруту в стан русского войска. Поля и перелески, по которым мчались дружинники, были пусты и безлюдны. И лишь на подходах к расположению своих войск они встретили конный разъезд и две заставы, которые благополучно миновали, не останавливаясь, обменявшись с ними на ходу условными знаками. Через два часа бешеной скачки они влетели на свой бивуак с первыми лучами солнца, показавшегося над вершинами окрестных лесов.

Бойцы их десятка уже час, как вернулись из поиска, и, честно выполнив свой долг, повалились спать. Лишь командир, Разик, поджидая группу Михася и одновременно исполняя обязанности часового, в полном вооружении и снаряжении расхаживал вокруг двух небольших походных шатров. При виде возвратившихся разведчиков лицо полусотника озарилось счастливой улыбкой, но тут же вновь приняло серьезное и сосредоточенное выражение.

— Докладывай! — вместо приветствия скомандовал он Михасю, когда тот, осадив коня, еще не успел даже спешиться.

Михась кинул поводья сопровождавшему его бойцу, соскочил на землю:

— На Свином шляхе большой неприятельский стан, около сотни тысяч или более. Разведку провели скрытно, себя не обнаружили.

— Молодцы! А на Муравском шляхе — обманка. Теперь я могу доложить начальству полную картину. Жаль только, что языка мы взять не смогли, поскольку вся костровая команда находилась в плотном строю, за линией огней, в полной готовности к вероятной атаке. Ладно, что есть — то есть. Я — в разрядный шатер. Ты остаешься за меня, в том числе в карауле. Бойцы пусть спят. Пост сдал, — торопливой скороговоркой произнес Разик и побежал напрямик через перелесок и кустарник к центру лагеря, где располагалась ставка большого воеводы русского войска — князя Ивана Бельского, а при ней — походный штаб, то есть разрядный шатер.

— Пост принял! — произнес Михась уже в спину удалявшемуся командиру и повернулся к Кашке и Василю: — Бойцы, отбой! Я — на часах.

Однако разведчики не отправились, как следовало ожидать, в шатер, а предпочли остаться на месте, переглядываясь друг с другом.

— Брат головной, — решительно произнес Кашка, более старший по возрасту. — Прости, коль что не так молвлю, но ты доложил, что мы, ведя поиск, себя не обнаружили. Тогда, позволь спросить, откуда у тебя эти три кинжала?

Михась вынул из-за пояса упомянутые кинжалы, протянул Кашке:

— Возьми, потом, когда время будет, рассмотрим их внимательно. В том лесу, перед вражеским станом, я встретил трех людей, но не ордынцев, а наших, русских. Я им представился, и они в свою очередь назвались разведчиками большого полка. Но потом вдруг на меня с кинжалами и набросились. Пришлось их валить. Тела там, в лесу, и остались. Кто они на самом деле — я, естественно, не знаю, но полагаю, что к нашему заданию сей эпизод отношения не имеет. Потому и доложил, что мы себя перед ордынцами никак не раскрыли. Даже если те утром найдут в лесу, в который они и ходить-то боятся, вдалеке от своего ночлега, убитых русских, ну и что ж с того? Согласны?

— Все ясно, брат головной, спасибо за разъяснения! Только уж пусть твои трофеи и остаются у тебя.

— Хорошо, — согласно кивнул Михась и засунул трофейные кинжалы в чересседельную сумку. — Я бы вам и раньше все рассказал, да во время скачки во весь опор беседовать-то весьма несподручно. А сейчас отдыхайте, пока возможность есть.

Бойцы ушли в шатер, а Михась, привычно поправив висящий на плече мушкет, принялся вышагивать по периметру бивуака, охраняя сон своих товарищей.

Тем временем Разик достиг разрядного шатра, за десяток саженей до него перешел с бега на шаг, успокоил дыхание и, обойдя шатер, очутился перед дежурившим у входа стрельцом. Поприветствовав дежурного, леший попросил передать войсковому дьяку, что прибывший из разведки полусотник поморской дружины готов предстать перед ним для доклада. Спокойный вид и тон полусотника и сама форма обращения, в котором отсутствовали слова «срочно!» и «немедленно!», позволили дежурному прийти к выводу, что ничего чрезвычайного донесение разведки не содержит. Зайдя в шатер, он так и сообщил об этом начальству. Вскоре из шатра к Разику вышел подьячий и, зевая и почесываясь, заявил, что дьяк занят важным делом, а посему пусть помор сообщит свои сведения ему, подьячему, прямо здесь.

— Что ты, сударь! — непререкаемым тоном тупого, но исполнительного служаки ответствовал Разик. — Разве ж можно такой доклад в чистом поле делать? Не ровен час, послушает кто!

— Ну, тогда жди, покуда дьяк освободится! — пожал плечами достойный представитель той части военного сословия, которая на всех языках мира заслужила малопочетное наименование «штабные крысы», и хотел было удалиться в шатер.

— Постой, сударь! — Разик наморщил лоб, изображая напряженный мыслительный процесс. — Чтобы вас с дьяком более от важных дел не отвлекать, вынеси-ка мне нагрудную писчую дощечку с пером да чернилами, и я прям тут донесение свое на бумаге-то и накропаю, да через часового вам и передам.

— Неужто ты грамоту знаешь, полусотник? — изумился подьячий.

— Да вот, сподобил Бог, в монастырской школе целых полгода сию премудрость постигал, — скромно объяснил Разик.

— Ну-ну, — недоверчиво хмыкнул подьячий и, словно осененный какой-то увлекательной идеей, встрепенулся и поспешно ушел в шатер.

Наверняка он, как и рассчитывал Разик, загорелся желанием вывести хвастуна на чистую воду, чтобы потом, в кругу своих «просвещенных» коллег, вволю посмеяться над его каракулями, позабавиться над полусотником поморской дружины, утверждавшим, что умеет писать, тогда как даже не все воеводы в государстве Российском, да и в иных странах, владели грамотой.

Вскоре подьячий вернулся, неся необходимые письменные принадлежности. Давясь от смеха, он протянул их Разику, после чего не пошел в шатер, хотя только что ссылался на неотложные дела, а остался стоять у входа, наблюдая за дружинником и вовсю веселясь в душе. Разик нацепил на грудь дощечку, расправил на ней лист бумаги, взял в руки перо, обмакнул его в чернильницу, установленную в специально выдолбленном углублении, отвернулся от дьяка и быстро написал донесение о важнейших результатах произведенной его отрядом разведки. Полусотник затеял весь этот спектакль по той простой причине, что был уверен: дьяк разрядного шатра, уже однажды не поверивший его докладу о боевых действиях, произошедших на Засечной черте, и не пожелавший записать сведения о численности неприятеля, точно так же проигнорирует и этот устный доклад. А вот при виде любой бумаги дьякон и его помощники испытывали трепет и почтение. «Что написано пером, не вырубишь и топором» — старинный русский аналог еще более древней латинской поговорки «verba volant, scripta manent» («слова летучи, а письмена живучи»). «Теперь-то вы уж никак не отмахнетесь, дадите донесению ход!» — торжествующе усмехнулся про себя Разик, вручая подьячему письменный документ.

Подьячий, продолжая хихикать, проворно схватил бумагу, заглянул в нее. Несколько секунд он, не веря своим глазам, вглядывался в ровные строчки аккуратно выписанных букв, затем вчитался в текст, и выражение его лица резко изменилось, челюсть отвисла. Закончив чтение, он со страхом уставился на Разика, пробормотал нечто нечленораздельное и со всех ног кинулся в шатер, едва не сбив по дороге стоявшего перед входом часового. Вскоре тонкие полотняные стены заколыхались, словно потревоженные ветром, и послышались дикие вопли, производимые, несомненно, начальственным голосом, принадлежавшим самому разрядному дьяку:

— Так ты что ж до сих пор молчал, курицын сын? Почему сразу не доложил о прибытии разведки?! А ну, мчись немедля к большому воеводе, передай, что я прошу срочно принять меня с важной вестью! И этого чертового полусотника сей же час ко мне!!!

Подьячий пулей вылетел из шатра, прохрипел Разику: «Дьяк зовет!» — и, неуклюже подбрасывая колени, кинулся к возвышавшемуся в сорока шагах красивому шелковому походному дворцу большого воеводы. Разик поправил обмундирование и строевым шагом вошел наконец в разрядный шатер.

Дьяк соизволил даже приподняться из-за стола навстречу простому полусотнику, впрочем, тут же снова плюхнулся на стул и принялся перечитывать донесение. Разик молча стоял и ждал вопросов. Дьяк оторвал глаза от бумаги, пристально взглянул на дружинника:

— Все точно написал? Действительно к самой линии костров подползали?

— Все точно, подобрались вплотную к обоим вражеским станам, и к ложному, и к настоящему.

— А что ж вы языка-то не взяли? — огорченно пристукнул ладонью по столешнице начальник разрядного шатра.

— Не удалось, — честно ответил Разик.

— Жаль, жаль! Без языка князь Иван может нам с тобой и не поверить. Хотя… — Дьяк загадочно усмехнулся и бережно вложил донесение в сафьяновое портфолио, то есть вместилище для ношения листов, подаренное Разрядному приказу кем-то из иностранных дипломатов и именуемое по-русски портфелем. — Пойдем, полусотник, к воеводе, представим ему сию бумагу.

Он поднялся из-за стола и в сопровождении Разика поспешно направился в ставку большого воеводы, князя Ивана Бельского. Часовые, патрулировавшие на расстоянии огромную шелковую палатку князя, беспрепятственно пропустили дьяка и следовавшего вместе с ним дружинника. Воевода, предупрежденный подьячим, уже ждал их, стоя посреди палатки. Впрочем, стоял он не по причине слишком уж большого почтения к дьяку, а потому, что при помощи своего постельничего и двух слуг облачался в доспехи.

— Ну, что там за пожар, дьяк? — пророкотал князь трубным голосом.

Именно зычный голос и знатный род являлись основными достоинствами князя как военачальника. Безусловно, он обладал немалым боевым опытом, поскольку, подобно всем своим знатным предкам, воевал сызмальства, готовясь, как и другие князья его рода, со временем возглавить Большой полк, а вместе с ним — и все русское войско. Однако, хотя в свои уже преклонные годы князь имел за плечами немало битв и походов, особым военным талантом он никогда не блистал. Но на подобную мелочь, естественно, никто не обращал ни малейшего внимания. Действительно, зачем считаться с таким иллюзорным и субъективным понятием, как полководческий дар, когда в Разрядных книгах имеются совершенно конкретные, черным по белому записи, согласно которым князь Иван Бельский является в настоящий момент старейшим и знатнейшим среди русских бояр, способных самостоятельно сесть в седло, а посему именно ему и следует быть назначенным большим воеводой русского войска.

К тому же князь был опытным царедворцем, умело лавировавшим среди смертельных опасностей, подстерегающих на каждом шагу всех приближенных к трону вельмож. Успехи в придворных интригах, затмевавшие его более чем скромные полководческие заслуги, позволяли князю добиваться основной цели всей его жизни: сохранения своего княжеского рода и приумножения его богатств. Понятия «род» и «родина» были для него едиными, и, участвуя в войнах, он четко представлял себе, за что именно проливает свою и чужую кровь. Обороняясь, князь защищал достояние своего рода от врагов, каковыми с одинаковым успехом могли быть и внешние агрессоры, ляхи или ордынцы, и свои же русские князья, позарившиеся на чужие вотчины. Нападая на соседние страны, будь то Казанское ханство или Ливония, он приумножал тем самым родовые владения и сокровища. Посему на войне, особенно в прежние годы, князь Иван вполне мог проявить мужество и героизм во славу своего рода, защищая заодно и все другие, не принадлежавшие ему лично, русские земли. Однако в последнее время он чувствовал, как привычная сущность его бытия, ранее незыблемо зиждившаяся на княжеских привилегиях и землях, начинает шататься и исчезать в вихре и пламени дикой ненависти, испытываемой государем всея Руси к древнейшим и знатнейшим боярским родам. И князь Иван, будучи человеком отнюдь не глупым и весьма дальновидным, вдруг понял, что никакие ратные заслуги не смогут защитить ни его род, ни его самого от царского гнева. Видя, как многие полководцы, несравненно более талантливые, чем он сам, стяжавшие громкую славу в победоносных для Руси героических сражениях, идут на плаху и на виселицу, князь сменил тактику своих действий. Он направил все силы не на защиту Родины от врага, а на спасение своего рода от собственного царя. Если раньше, командуя войском, князь мог проявлять хоть какую-то инициативу и военную смекалку, без которой невозможно выиграть ни одного сражения, то сейчас основной его заботой было точное и неукоснительное следование всем предписаниям, выдаваемым Разрядным приказом. Ведя полки, князь думал не о том, как разбить неприятеля, а о том, как оправдаться перед царем в случае возможной неудачи, которая подстерегает на войне любого, даже самого гениального военачальника. Воевода князь Бельский только и делал, что запасался всевозможными оправдательными документами и свидетельскими показаниями.

Дьяк не стал сразу отвечать на сердитую реплику воеводы, а вначале подошел к довольно большому походному столу, собранному из простых сосновых досок, на котором была развернута карта района боевых действий и лежали несколько грамот с личными предписаниями князю из Разрядного приказа. Он водрузил на край стола свой портфель и торжественно, словно совершая священный обряд, вынул из сафьянового вместилища донесение Разика. Все присутствующие, включая самого воеводу, завороженно следили за действиями дьяка. Тот медленно и с расстановкой принялся оглашать содержание документа.

— Как это: «свернули на Свиной шлях»? Они ж испокон веков на Москву по Муравскому шляху набегали! — грозно спросил князь, когда дьяк закончил чтение.

По его раздраженному тону можно было подумать, что он недоволен ордынцами и собирается попенять им за нерадивость.

— Позволь показать тебе маневр противника на карте, — промолвил дьяк, проворно убрав донесение Разика в свой портфель.

— Да что тут показывать, я и сам тебе на карте что угодно покажу: хочешь — Свиной шлях, а хочешь — Кузькину мать, — усмехнулся воевода, но все же подошел к столу, легко, как пушинку, потащив за собой чуть не упавшего на пол слугу, застегивавшего сзади ремешки его панциря.

Князь Иван встал рядом с дьяком, привычным глазом взирая на чертеж московских земель. Разик, стараясь держаться за спиной дьяка, без приглашения тоже подошел к карте, принялся разглядывать ее из-за плеча начальника разрядного шатра.

Черную жирную линию Муравского шляха южнее Москвы на карте перегораживал большой прямоугольник, сделанный из тонкой, гладко отполированной липовой дощечки, выкрашенной в красный цвет. Он обозначал земское русское войско. С юга на него был нацелен другой, синий прямоугольник, изображавший орду. Еще один красный квадратик меньшего размера находился чуть севернее Москвы. Это было опричное войско, которым командовал сам царь. Дьяк осторожно, чтобы не повредить невзначай карту, взял двумя пальцами синий значок и переместил его на едва заметный пунктир Свиного шляха, более извилистого и менее оживленного, чем Муравский. Теперь расстояние, которое орда должна была пройти до Москвы, увеличилось, но зато на ее пути больше не было русских полков. Одного взгляда на карту было достаточно, чтобы понять, что, совершив всего один дневной переход, орда значительно приблизится к столице, компенсировав тем самым удлинение маршрута своего обходного движения, и одновременно окажется в тылу у войск князя Бельского.

— М-да, хитрый маневр. И какая сволочь, тварь предательская, их надоумила на этот кривой шлях свернуть, который уж, поди, травой весь давно зарос, поскольку по нему добрые люди-то не ходят и не ездят! — сурово произнес воевода и тяжело задумался.

Повисла напряженная тишина.

— Кто сообщил о повороте крымцев на Свиной шлях? — вдруг резко спросил дьяка воевода.

— Полусотник поморской дружины боярина Ропши! — Дьяк оглянулся, ища Разика, увидел его у себя за спиной и чуть отступил в сторону, жестом предложив дружиннику выйти вперед, предстать перед воеводой.

Разик сделал два четких шага, вытянулся, отдал честь.

— Эти чудаки из диких северных чащоб? — удивленно вскинул брови князь и грозно уставился на полусотника. — А ну, молодец, рассказывай, не померещилось ли тебе, часом, вражье войско в том месте, где его и нет? Только не вздумай врать: прямо здесь, у подножия холма, расстреляю без суда и следствия!

Разик четко и более подробно, чем в написанном им донесении, доложил воеводе о результатах ночной разведки.

— Языка взяли? — перебил его воевода, даже не дослушав доклад.

— Никак нет.

— Почему?!

— Не сумели. Да и не хотели себя обнаруживать. Пусть враг думает, что его хитрость с ложным станом удалась и мы по-прежнему ждем его на Муравском шляхе.

— Зачем?!

— Так обойти-то они нас обошли, — кивнул на карту Разик, — но кто у кого теперь в тылу — это еще вопрос! Маневр ордынский весьма рискованный. Если ты не будешь отступать до столицы, стараясь вновь перерезать ордынцам путь, а развернешь полки и вдогон, то они окажутся зажатыми между полевым войском и крепостью, то есть Москвой! Ведь именно так поступил в одну из прошлых кампаний князь Михайло Воротынский: не стал вставать перед обошедшим Рязань набегом, а просто повис у орды на хвосте. И хан повернул обратно, за Оку, бежал без боя, испугавшись, что его вот-вот окружат под ближайшей крепостью. Да если даже и не окружат, то все равно ему потом невозможно будет с награбленной добычей и полоном уйти назад, в степи.

Разик произнес эту тираду звонким голосом, с искренней радостью, что может изложить свои весьма толковые соображения лично большому воеводе русского войска, не замечая, что тот, задохнувшись от негодования, краснеет и бледнеет от его речей.

— Да как ты смеешь, наглый юнец, указывать, что мне следует делать?! — взревел князь.

— Прости, воевода, за смелое слово не по чину, — ответил Разик по-прежнему спокойно, без какого-либо страха или смирения в голосе. — Я просто припомнил наставления князя Михайлы Воротынского, который по государеву указу «Боярский приговор о станичной и сторожевой службе» в прошлом году написал.

— Что ты мне чужими заслугами в нос тычешь, щенок! — продолжал бушевать воевода. — Где сейчас этот твой Воротынский? На Белоозере, в ссылке! А я туда не хочу! Известно ли тебе, умник, что имеется прямое письменное распоряжение Разрядного приказа, запрещающее биться с ордынцами в чистом поле и предписывающее встречать их в крепком месте, за рвом и тыном или гуляй-городом! Так вот, я по государеву указу поставлен защищать Муравский шлях и встал в том месте, где приказано, обнес лагерь тыном, как предписано, и не собираюсь самовольно позиции покидать и гоняться за крымцами по полям, где их легкая конница имеет большое преимущество!

Понятно, что тирада воеводы была адресована не какому-то ничтожному полусотнику из дружины захудалого провинциального боярина, не имеющего веса при дворе, а войсковому дьяку Разрядного приказа, в сафьяновом портфеле которого лежала бумага с донесением о перемене движения вражеского войска, каковая в случае наших неудач в отражении нашествия могла быть обращена против большого воеводы, князя Бельского. Почему, дескать, воевода, получив сие донесение, не ударил на неприятеля, а остался стоять на прежнем месте? Нет ли здесь измены? В ответ воевода, разумеется, предъявит распоряжение Разрядного приказа, предписывающее ему защищать Муравский шлях. Сие распоряжение, скрепленное малой печатью, было надежно укрыто в тяжелом, окованном железом походном ларце князя Бельского. Пожалуй, оно перевесит бумагу дьяка. Именно эти мысли, а вовсе не соображения о стратегии и тактике боевых действий в изменившейся обстановке занимали сейчас воеводу более всего остального. В этот момент, как и во все последние годы, он заботился о защите себя и своего рода от царского гнева, а вовсе не своей страны и ее граждан от нашествия крымской орды.

Дьяк, который прекрасно понял истинный смысл княжеских речей, лишь пожал плечами и ответил вкрадчиво:

— Разумеется, воевода, тебе виднее, чем кому-либо, где и как неприятеля отражать. Мое дело бумажное: донесения собрать да твои приказы записать. А вся ответственность, конечно же, на тебе лежит!

— Так ты что ж, чернильная твоя душа, заранее хочешь все возможные неудачи на меня списать… — начал было князь, давая волю праведному гневу, но не успел закончить фразу.

У самого шатра раздался бешеный стук копыт, сменившийся хрипом осаженного на всем скаку коня. Это мог быть только царский гонец, ибо никто более не посмел бы приблизиться к ставке большого воеводы верхом. И действительно, полог входа откинулся, и в шатер буквально ввалился гонец в алом нагруднике с вышитым золочеными и серебряными нитями большим двуглавым орлом, едва различимым из-за пыли и грязи, покрывшей его за время скачки. Узнав воеводу, гонец поклонился ему торопливым кивком головы, достал из-за пазухи свернутую трубкой грамоту в кожаном чехле:

— От государя!

— Здрав будь, великий государь! — воскликнул воевода, почтительно приняв грамоту, и изобразил поклон, насколько ему позволял уже почти застегнутый на все ремешки панцирь.

Разумеется, все присутствующие в шатре последовали его примеру.

— Читай, дьяк! — Воевода вручил своему начальнику штаба послание государя.

Разик, не без основания подумав, что про его присутствие все забыли, и не желая слушать то, что явно не предназначалось для его ушей, произнес поспешно:

— Разреши идти, воевода?

Князь сделал пальцами небрежный жест, словно отмахиваясь от мелкой мошки, и полусотник покинул шатер. Выйдя наружу, он глубоко вздохнул всей грудью, машинально провел ладонями по ремню и портупее, проверяя правильность подгонки амуниции, высоко поднял голову и не спеша зашагал в расположение десятка, обдумывая по дороге возможные варианты своих дальнейших действий. Однако не успел он отойти от ставки большого воеводы и на сотню шагов, как услышал за спиной чей-то голос:

— Эй, помор! Полусотник! Постой!

Разик обернулся и с удивлением увидел, как вслед за ним от ставки бежит не кто иной, как сам постельничий князя, который только что находился в шатре и помогал воеводе облачаться в боевые доспехи.

— Воевода приказал тебе немедленно вернуться! — выпалил запыхавшийся постельничий.

Разик, недоумевая, повернулся на сто восемьдесят градусов и легко взбежал на холмик, оставив далеко позади постельничего, чья кроссовая подготовка, мягко говоря, оставляла желать лучшего. Войдя в шатер, дружинник вытянулся, отрапортовал, обращаясь к воеводе, по-прежнему стоявшему возле стола с картой:

— По твоему приказу полусотник поморской дружины…

— Отставить! — прервал его рапорт князь, но не прежним грозным и раздраженным, а почти что ласковым тоном. — Подойди сюда! Карту видеть приходилось? Дьяк, объясни ему обстановку.

Это словечко «обстановка», происходящее от выражения «обставить карту условными значками» или «нанести на карту обстановку», прочно вошло в лексикон военных.

— Да он же у нас грамотный, — медоточивым голосом произнес дьяк.

Разика не могла не насторожить эта резкая перемена в отношении к нему командиров и начальников, но он, естественно, никак эту настороженность внешне не проявил.

— Взгляни, полусотник, — продолжил дьяк и принялся объяснять значение начертанных на карте линий и расставленных разноцветных плашечек.

Но Разик его почти не слушал. Ему достаточно было бросить беглый взгляд на карту, чтобы понять изменение обстановки по сравнению с той, которую он видел четверть часа назад. Небольшой красный квадратик, обозначавший войско опричников во главе с царем, переместился южнее Москвы. Очевидно, эту весть и привез только что царский гонец. Теперь синий прямоугольник орды, накрывавший участок Свиного шляха, был нацелен не просто в обход земского войска князя Бельского. Совершая свой маневр, противник разъединял тем самым наши силы и представлял непосредственную угрозу царю, вышедшему со своей опричной гвардией в поле из-под защиты крепости в уверенности, что между ним и стотысячной ордой стоят на Муравском шляхемногочисленные русские полки.

— Какова численность опричного войска? — нарушая субординацию, перебил Разик своим вопросом объяснения дьяка.

Дьяк запнулся, смешался от неожиданности, затем, переглянувшись с воеводой, прокашлялся и вымолвил:

— Десять тысяч сабель.

«Как же, сабель, — невесело усмехнулся про себя Разик. — Эти кромешники только топорами палаческими и умеют орудовать, связанным да безоружным на плахах головы рубить! Они и при равном числе против ордынцев в поле не выстоят, а уж при многократном превосходстве противника и вовсе будет им полный карачун. Выходит, что государю всея Руси угрожает теперь смертельная опасность! Да и возможный плен для него наверняка похуже смерти».

— Мы, конечно, могли бы тотчас отправить к государю гонца с донесением об изменениях в направлении движения вражеского войска, — продолжил дьяк свою обращенную к Разику вкрадчивую речь. — Но ордынцы уже наверняка успели перерезать все пути сообщения своими летучими конными отрядами. Сквозь них в одиночку вряд ли проскочишь, придется пробиваться с боем. Ты со своими дружинниками уже один раз через вражеские заслоны прошел, так, стало быть, и во второй раз пройти сумеешь. Да и донесение длинное и подробное писать теперь недосуг. К тому же государь, чтобы мудрое решение принять, наверняка всяческие подробности, от нашего худого умишка ускользнувшие, узнать пожелает. Потому тебе, добывшему сии важнейшие сведения о неприятеле, и следует, что называется, из первых уст все царю нашему передать!

Дьяк сделал паузу и, избегая смотреть Разику в глаза, повернулся к воеводе:

— Я считаю, что бесстрашный и усердный полусотник поморской дружины вполне достоин той великой чести, которую мы собираемся ему оказать, а именно быть посланным с важным донесением к самому государю!

— Конечно, достоин! — поспешно согласился воевода и украдкой взглянул на дружинника, проверяя его реакцию.

Разик, изобразив на лице глупую улыбку, радостно гаркнул в ответ:

— Премного благодарен, воевода! Готов служить верой и правдой!

— Тогда бери своих бойцов и скачи немедленно в ставку государя, что находится сейчас вот в этой деревеньке! — Дьяк указал на карте. — Сумеешь отыскать? Молодец! А мы тем временем поручение, тебе данное, в разрядном шатре особой записью в войсковой книге оформим. Навсегда в славную летопись войдешь!

— Разреши выполнять? — выпятил грудь Разик, обращаясь к воеводе, как к старшему начальнику.

— Приказываю выполнять! — на сей раз голос полководца гремел с привычной командной решительностью и строгостью. — Вот тебе верительная грамота от меня к государю, смотри не потеряй!

Разик взял небольшую грамотку, скрепленную подписью и печатью воеводы, отдал честь, четко повернулся через левое плечо и выбежал из шатра.

«Вот ведь умники! — на бегу рассуждал Разик, с усмешкой вспоминая лицемерные похвалы дьяка и воеводы. — Боятся царю дурную весть сообщить, так нашли себе козла отпущения. Дескать, сами не смогли ни проверить, ни поверить донесениям разведчиков, потому их к тебе и поспешили послать, чтобы ты, государь, лично рассудил: правду они говорят, или брешут, а потом нам, скудоумным, приказал, как теперь супротив неприятеля действовать. Но про то не подумали, что, пока вы тут за свои должности и шкуры дрожите, царя-то нашего этот самый неприятель преспокойно может живота лишить! Или, наоборот, как раз про это и подумали, потому и послали именно поморов-недотеп с важнейшей вестью. Авось, заплутают где ненароком. Да уж, совсем не верноподданнические чувства к своей персоне сумел внушить государь Иван Васильевич многим русским людям, и знатнейшим, и беднейшим».

До бивуака леших Разик добежал за несколько минут. Бойцы, уже успевшие выспаться и отдохнуть после ночной разведки, завтракали. Лишь один Михась, простоявший все утро в карауле, спал на траве под деревьями, завернувшись с головой в походный плащ.

— На обед — три минуты! — приказал Разик поднявшемуся ему навстречу Желтку. — На сворачивание и подготовку к боевому выходу — пять минут. Буди Михася, пусть поест.

Разик присел на лежавшее на траве возле костра седло, взял протянутый ему котелок, принялся торопливо глотать дымящееся варево, не ощущая вкуса пищи.

Михась, разбуженный Желтком, мгновенно вскочил на ноги и без слов понял, что им предстоит нечто серьезное и спешное, иначе его не разбудили бы до вечера.

— Успею сбегать на ручей, умыться? — только и спросил он.

— Нет, ополоснись из баклажки и поешь. Через пять минут — боевая готовность, — ответил Желток.

Михась, наскоро умывшись, сел рядом с Разиком и начал молча уплетать кашу с мясом. Он не задавал другу и командиру лишних вопросов, догадываясь, что тот поставит задачу непосредственно перед выходом.

— Седлать коней и строиться! — скомандовал Желток бойцам, убедившись, что все нехитрое имущество бивуака свернуто и приторочено по-походному и костер затушен.

Через пару минут десятник прошелся вдоль шеренги бойцов, державших коней в поводу, привычно осмотрел амуницию и оружие и, четко повернувшись через левое плечо, подбежал к Разику, стоявшему перед строем, доложил, поднеся ладонь к берету:

— Брат полусотник, первый десяток первой сотни Северной тысячи дружины Лесного Стана к боевому выходу готов!

Разик, приняв доклад, тоже поднес ладонь к берету, сделал шаг к выстроившимся бойцам:

— Братцы лешие! Большим воеводой князем Иваном Бельским нашему отряду поставлена задача: добытые нами сведения о перемещениях противника передать в ставку государю, находящемуся сейчас с опричным войском в поле южнее столицы. Предполагается, что по пути следования нам могут встретиться вражеские конные разъезды. При невозможности уклониться от боя идем на прорыв, действуем по обстановке. От своевременности передачи сведений зависит жизнь государя. Он не ожидает появления неприятеля в непосредственной близости от себя. Вопросы есть? По коням!

Разик лично вел колонну по маршруту. У него была удивительная или, лучше сказать, профессиональная память, позволявшая с одного взгляда запоминать целые куски географических карт или участки местности, планы оборонительных сооружений, схемы расположения и перемещения войск во время великих сражений прошлых веков и нынешних времен. Вдобавок он умел прекрасно ориентироваться по компасу и небесным светилам. Разик еще ни разу в жизни не заблудился, и подразделения, которыми он командовал, всегда прибывали в пункты следования точно и в срок. Его выдающиеся географические способности были всем прекрасно известны, и когда отряд двигался не по какой-либо наезженной дороге, а напрямик по незнакомой местности, как сейчас, полусотник всегда скакал во главе колонны, в виде исключения нарушая обычный походный порядок. Согласно этому самому порядку впереди в боевом охранении должен следовать головной или в зависимости от обстановки младший командир с несколькими бойцами, а начальнику отряда предписывалось находиться в середине походного строя.

Но головной, то есть Михась, и младший командир, то есть Желток, тоже имели полное право и даже обязанность скакать впереди отряда. Поэтому, как только лешие миновали лагерь русского войска, пересекли небольшой перелесок и очутились в широком и безлюдном поле, друзья, не сговариваясь, пришпорили коней и, догнав командира, помчались бок о бок с ним справа и слева. Разик, без труда догадавшийся о цели их маневра, прокричал сквозь перестук копыт и бивший им в лицо ветер:

— Братцы, я же десять минут назад перед строем спрашивал: имеются ли у кого вопросы? Что ж вы тогда промолчали, а сейчас собираетесь отвлекать начальство от ориентирования на маршруте?

— Ну не могли же мы вести такой разговор при бойцах! — возмущенно воскликнул Желток, бросив короткий взгляд через плечо, туда, где, чуть отстав, скакал их десяток.

— Какой такой? — притворно удивился полусотник.

— Только не делай вид, будто не понимаешь, о чем речь!

— Поясни, сделай милость! Вы же оба умные, а я, стало быть, в детстве с печки упал.

— Ладно, не заедайся! Шутки шутить я и сам умею. Но сейчас-то мне не до шуток. Скажи, брат, честно и откровенно: мы что, сейчас мчимся опричников спасать?!

Разик не ответил Желтку, а, чуть повернув голову, взглянул на Михася, до сих пор не произнесшего ни слова:

— А ты что молчишь, брат?

— Да что тут говорить, командир, — в голосе Михася звучала тяжкая безысходность. — Я первый раз в жизни сомневаюсь, должен ли я боевой приказ выполнять!

— Ого! Даже так. — Лицо Разика стало серьезным и суровым. — Тогда, конечно, отвечу я вам незамедлительно и со всей откровенностью. Да, мы направляемся, чтобы отвести беду от государя всея Руси. Он наш царь, и мы обязаны его защищать не щадя живота своего. А хороший он царь или нет, добрый человек или поганый — это вообще никакого значения не имеет. Бог ему судья. А для нас он и не человек вовсе, а символ единения и целостности русских земель. А уж за землю русскую предки наши столетиями насмерть стояли и нам сие завещали.

Разик замолчал, и некоторое время они, не произнося ни слова, неслись бок о бок по широкому полю, покрытому первой молоденькой ярко-зеленой травкой.

— Умом согласен с тобой, брат, — так же серьезно, без тени обычной иронии первым нарушил молчание Желток. — Но ведь есть еще душа и сердце. Царь же не на богомолье отправился, а на войну. И не один, а с отборнейшей личной гвардией, то есть с опричниками, которых он лично из всего русского народа выделил и возвысил и дал им право имуществом и честью, жизнью и смертью всего остального земства повелевать. Пусть бы его сейчас эти самые опричники от настоящих, а не мнимых врагов-то и обороняли. А то получается, что и мы сами, и бойцы наши через час-другой, если на заслон нарвемся, должны будем жизни свои положить, чтобы этих кровопийц спасти, которые русский народ терзают страшнее лютых ордынцев! Да я бы лучше этих опричников собственными руками на куски порвал! Еще не отмщены наши товарищи, этими извергами год назад в Москве подло убитые!

— Все понимаю, братик. — Разик на скаку ласково коснулся ладонью плеча Желтка. — Но ты вспомни, что нам митрополит Филипп завещал. «Подняв руку на царя законного, посеем мы в государстве смуту великую. Прольются такие реки крови людей русских, каких и близко не видывали во время самых жестоких зверств самодержца с рассудком затуманенным». Уверен, что прав был святой мученик, за свои убеждения, за соблюдение Божьих заповедей смерть принявший. Ну, погибнет сейчас царь, кто придет на смену? Знатнейший боярин, большой воевода князь Бельский? Так я сегодня утром с ним целый час общался, и впечатление, мягко говоря, не самое благоприятное. Будет все то же самое: подлость, стяжательство, кровь, смуты, казни, междоусобица, борьба за власть вокруг трона.

— Что ж нам делать? — в отчаянии воскликнул Михась.

— Надобно нам уверовать в Русь, положиться на ход истории да долг свой по защите Родины выполнять. Вот и все, что мы можем… А что касаемо опричников, которые наших товарищей, бойцов твоего, Желток, бывшего десятка, убили, так я не думаю, что они живы и здоровы до сих пор. Вспомни-ка, что, когда мы с библиотекой ушли, Фрол ведь в Москве остался. А уж он-то охулки на руку не положит. Придет время, мы и с остальных опричников все спросим, как не раз уже спрашивали. Правда, Михась? Да их уже Бог и без нас наказывает: сами себя они пожирать начали. Вон, Федька Басманов, которого ты, Желток, тогда в слободке плотницкой не пристрелил, хотя и мог, да которому Михась в поединке на пиру царском шею свернуть не успел, где он сейчас? Нет его, свои же удавили. Так еще и слухи ходят, что он, перед тем, как его самого убивать начали, родного отца собственноручно казнил, чтобы себе прощение вымолить. Чем не кара Божья, которая пострашнее твоей пули или удара Михася будет!

Михась и Желток минуту-другую обдумывали слова друга и командира. Затем Михась глубоко вздохнул, но не с печалью, а с облегчением, и произнес повеселевшим голосом:

— Спасибо, Разик! Все ты верно рассудил. Прости, коль я что не так сказал или подумал да в твоем приказе усомнился!

— Не стоит извиняться, брат! Уж между нами-то никогда никаких недомолвок не было и быть не должно. С кем же мне, как не с вами, по душам о самом важном и сокровенном беседовать? — Разик улыбнулся, суровое выражение исчезло с его лица.

— Спасибо, Разик! — так же тепло и искренне вслед за Михасем поблагодарил его Желток.

Они уже пересекли поле, приблизились к перелеску на холме. Разик поднял полусогнутую руку, подавая знак следовавшим за ним бойцам сменить аллюр, сам перевел коня на рысь.

— Там, в леске, начинается проселочная дорога. — Полусотник указал нагайкой на едва заметный просвет среди деревьев. — Мы будем двигаться прямо по ней двенадцать верст. Давай, брат головной, обеспечивай боевое охранение! Перед своротом с дороги я тебя нагоню, вновь поведу отряд.

Михась поднес руку к берету, пришпорил коня, поскакал вперед, на ходу снимая со спины мушкет. Разик, придержав своего скакуна, переместился, как и положено, в середину колонны. Лешие широкой рысью понеслись по узкой, едва накатанной дороге, петлявшей среди кустов и деревьев, взбегавшей на невысокие холмики, огибавшей заболоченные низины.

Михась, оторвавшийся от отряда на полсотни сажен, был привычно внимателен и собран. Он держал мушкет поперек седла и двумя пальцами придерживал поводья, готовый в любой момент бросить их и открыть стрельбу, ведя коня в шенкелях, то есть управляя им одними ногами. Дружинник, зная тактику противника и его нелюбовь к ведению боевых действий в лесных массивах, чуть расслаблялся, когда дорога ныряла в бор или густой березняк, но, выезжая на открытое пространство, придерживал коня и особо внимательно оглядывал местность. Конечно, их отряд двигался по совершенно глухому и мало кому известному проселку, но ведь у ордынцев наверняка имеются хорошие проводники, волей или неволей взятые из местного населения. Вывел же их кто-то с Муравского на Свиной шлях! На месте противника Михась, совершив такой маневр, то есть отрезав полевое войско от Москвы, постарался бы всеми силами предотвратить возможность любого сообщения между этим самым войском и московским гарнизоном. Иначе, при согласованных действиях, нападавшие сами могли бы оказаться в очень трудном положении, зажатые с двух сторон. Стало быть, вражеские разъезды просто обязаны перекрыть все пути-дороги к Москве, в том числе и ту, по которой он сейчас скачет.

А вот и очередной перелесок заканчивается, в просвете между поредевшими деревьями виднеется довольно широкий луг. Михась чуть натянул поводья, перевел коня на шаг и почти сразу увидел тех, кого и следовало ожидать. Ордынский заслон, приблизительно сотня всадников, стоял на середине луга, поперек проселка. Две шеренги были развернуты в противоположные стороны: одна — лицом на север, другая — на юг. Стояли они, естественно, в полной готовности, держа в руках луки со стрелами, наложенными на тетиву. Обойти заслон не было никакой возможности, так как открытое пространство простиралось вправо и влево, на сколько хватало глаз. Да и наверняка во все стороны от заслона высланы разъезды. Действительно, вскоре Михась увидел, что из поймы неширокой речушки, огибавшей луг, показалась тройка всадников, присоединилась к заслону, и ее тут же сменила очередная тройка, отправившаяся в разъезд. Очевидно, эти заслоны и разъезды тянутся сплошной линией на запад и на восток на много верст.

Сзади послышался стук копыт приближавшегося десятка. Михась засвистел-защебетал пронзительно голосом лесной пичуги. Стук затих, кони перешли на шаг.

— Что там? — шепотом спросил головного подъехавший Разик.

— Заслон, сотня всадников. Разъезды. Не обойти, надо прорываться, — так же шепотом ответил Михась.

Разик кивнул, чуть проехал вперед, оставаясь под прикрытием деревьев, сам осмотрел местность, вернулся к ожидавшим его бойцам, скомандовал, не повышая голоса:

— Из леса вылетаем вскачь, в колонну по два. Сразу же разворачиваемся в одну шеренгу, я — в центре, Михась и Желток — на флангах. Сближаемся на дистанцию ружейного выстрела, Михась стреляет первым, по его выстрелу даем залп. Тут же перестраиваемся в колонну по три, сабли наголо, прорубаемся через их центр, прямо по дороге. Наверняка они, сомкнув фланги, пойдут вдогон. Мы даем назад по одному пистольному выстрелу, каждый самостоятельно, по мере прицеливания, чтобы они опасались приближаться и пускали стрелы с предельной, не убойной дистанции. Скачем по дороге до леса. — Разик указал рукой на лес, темневший в версте от них, на противоположной стороне луга. — За деревьями — остановка, готовимся, даем по преследователям второй пистольный залп, тоже по выстрелу Михася. Уверен, что после этого они прекратят преследование. Если все же рискнут, рассредоточиваемся среди деревьев, перезаряжаем мушкеты и пистоли, ведем самостоятельно беглый огонь вплоть до полного уничтожения противника. Задача ясна? К бою!

Занимая свое место в колонне, Михась испытывал привычное волнение перед предстоящим боем. Хотя он участвовал не в одном десятке сражений и схваток, все равно при виде линии вражеских всадников, с которыми ему через минуту предстояло схлестнуться в смертельном поединке, его сердце начинало учащенно биться, ныряя в серую холодную глубину, и дыхание чуть-чуть сбивалось. Но Михась уже знал по опыту, что, когда последует команда «вперед!», все эти эмоции враз покинут его, и он начнет действовать стремительно и четко, не думая ни о чем, кроме непосредственно боя. Ему иногда даже казалось, что во время схватки он видит и себя, и противника со стороны, и именно эта холодная отстраненность помогала ему мгновенно и расчетливо применять боевые навыки, усвоенные за годы упорных тренировок, и выходить победителем из самых тяжелых и неравных поединков.

— Дружина… Приготовить мушкеты… Вперед!!!

Все, ни сомнений, ни дрожи. Впереди противник, которого надо уничтожить за счет стремительных и слаженных действий. Кони, чувствуя мысли всадников, храпя, рвутся вперед изо всех сил, без дополнительных понуканий. Михась и Желток, замыкая колонну, последними выскакивают из леса на луг и тут же расходятся в стороны, на фланги. Вслед за ними веером разворачивается в боевой порядок весь десяток леших. Бойцы скачут молча, и это молчание сейчас сильнее всяких криков и шума действует на противника, приводит его в замешательство. Но лешим противостоят отнюдь не робкие новички, а опытные, бывалые воины. Они быстро преодолевают тот секундный ступор, который испытывает любой, даже самый бесстрашный и мужественный боец при виде внезапно появившегося перед ним атакующего противника. Звучит гортанная команда, и сотня ордынцев, нацеливая луки, бросается вскачь на десяток леших, охватывая их полукольцом.

«Ну, это вы напрасно, мы ж бежать-то от вас не собираемся! Усилили бы лучше центр, через который мы пойдем на прорыв», — зло усмехнулся про себя Михась, поднимая мушкет. У леших было преимущество в дистанции прицельной стрельбы, которую они должны были реализовать с максимальной эффективностью, прежде чем ордынцы засыплют их стрелами. Если выражать это преимущество во времени, то, учитывая двойную скорость конского галопа, с которой сближались отряды, у дружинников было в запасе две-три секунды, и залп следовало дать именно за эти три секунды до того, как противник сможет начать стрелять в ответ. У Михася, как у прекрасного стрелка, было очень хорошее чувство дистанции и скорости перемещения цели, и, разумеется, именно ему Разик поручил сделать первый выстрел, вслед за которым прозвучит весь залп. То есть Михась должен был стрелять с еще запредельной для обычного выстрела дистанции. Михась сквозь прорезь прицела смотрел на несущуюся ему навстречу линию всадников. Почти все были в обычной одежде ордынских воинов: волчьих шапках и овчинных безрукавках мехом наружу. И лишь один, наверняка сотник, выделялся блеском железных доспехов. Именно в него и целился Михась.

«Пора!» Михась нажал на спусковой крючок, уловил краем глаза вспышку пороха на полке и чуть подправил прицел. Грянул выстрел, приклад привычно толкнул плечо. Сквозь клубы порохового дыма, разорванного встречным ветром, Михась увидел, как вражеский сотник качнулся в седле, завалился набок. В то же мгновение прогремел над широким лугом, эхом отразился от густого леса дружный залп нашего отряда. Грохот залпа, свист пуль, предсмертные крики, клубы дыма, закрывшие обзор, — все это помешало ордынцам пустить стрелы с обычной беспощадной меткостью. Потеряв полдюжины человек убитыми и ранеными, они не смогли поразить ответными выстрелами никого из леших. А на повторное прицеливание времени у них не осталось. Плотный строй всадников на более рослых и крепких, чем монгольские, конях ураганом налетел на ордынскую шеренгу, сминая ее центр. Хищно лязгнули выхваченные из ножен клинки, обрушились на степняков сверху вниз.

Прорвав ряды неприятеля в короткой и страшной рубке, лешие, не понеся потерь, продолжили скачку, устремились к лесу, темневшему на противоположном краю луга. Уцелевшие ордынцы, все еще имевшие подавляющее численное преимущество, хотя уже не десятикратное, разворачивая коней, бросились за ними в погоню, горя желанием отомстить за смерть своих товарищей. Оборачиваясь на скаку, лешие открыли по преследователям огонь из пистолей. Толку от такого огня было мало, поскольку пистоли били на дистанцию в два раза меньшую, чем мушкеты. Но ордынцы, напуганные первым убойным залпом из мушкетов, этого, естественно, сразу сообразить не могли. Вражеские наездники притормозили, спасаясь от пистольных выстрелов, чуть приотстали. Их длинные тяжелые стрелы с пестрым оперением и зазубренными наконечниками безвредно втыкались в землю за задними копытами коней дружинников.

Влетев в лес, под защиту деревьев, десяток леших развернулся на узкой дороге, приготовился дать еще один залп, уже с убойной дистанции. Однако неприятель, потеряв четверть личного состава и лишившись командира, не рискнул сунуться на верную гибель во враждебную для себя чащу. Ордынцы, разделившись на два отряда, поскакали в разные стороны вдоль опушки, то ли замыслив фланговый обход и перехват за лесом, на свободном пространстве, то ли просто отправившись за подмогой к соседним заслонам. Но это было уже неважно. Перезарядив мушкеты и пистоли, лешие помчались дальше, на север, по все тому же узкому проселку. Как бы быстро ни скакали степные всадники, все равно им придется делать большой крюк, и они просто не успеют догнать дружинников на следующем за лесом поле.

Михась опять мчался головным, опережая отряд на полсотни сажен. Он еще не остыл после недавней схватки и испытывал тот небывалый, ни с чем не сравнимый восторг, который охватывает человека, только что одержавшего победу в смертельном бою. Михасю хотелось кричать, махать руками, но он, естественно, сдерживал себя, сжимал зубы, хмурил брови, чтобы пристальнее и сосредоточеннее вглядываться в дорогу и заросли на обочинах. Переполнявшая его радость была вызвана не только тем, что он остался в живых. Михась был счастлив оттого, что, длительное время не упражняясь в мушкетной стрельбе, он все же смог на полном скаку попасть во вражеского командира. Результат своего второго — пистольного — выстрела он разглядеть не успел, но это уже было и не важно, поскольку этот залп имел чисто психологическое значение. Главное, что ордынцы отстали и никого не достали стрелой.

И сабельная схватка, длившаяся всего-то одну секунду, тоже принесла Михасю успех, хотя ездить верхом он начал после большого перерыва, вызванного ранением. Разумеется, выздоравливая, он непрерывно тренировался, пусть и не в седле, и не с саблей, но реакция у него все же осталась. Именно реакция позволила ему вовремя уклониться от удара противника, летевшего ему навстречу во весь опор, и самому в ответ полоснуть его клинком наискось, от левого плеча до правой подмышки. И удар был нанесен правильно и качественно, поскольку, кидая саблю в ножны и готовясь к стрельбе, Михась успел заметить, что весь клинок был покрыт вражеской кровью. «Присохнет к ножнам — их потом изнутри не отчистишь!» — вспомнил вдруг Михась о том, о чем, естественно, не имел возможности думать в горячке боя. Дождавшись, когда перед ним будет прямой, хорошо просматриваемый вдаль участок дороги, на котором можно не опасаться внезапного нападения, дружинник, держась за луку седла, свесился на бок коня, низко наклонился к земле и, изловчившись, сорвал на скаку большой придорожный лопух. Выпрямившись, он извлек саблю из ножен, тщательно протер ее от крови и бросил лопух на обочину.

— Михась, что там у тебя? — крикнул Желток, показавшийся из-за поворота дороги во главе отряда и успевший заметить странные действия головного.

— Ничего, все в порядке! — махнул рукой Михась.

Лешие проскакали еще семь верст. На вершине небольшого холма, ничем не отличавшегося на первый взгляд от полудюжины других, которые они миновали на своем пути, Разик, руководствуясь одними только ему понятными ориентирами, нагнал Михася и, свернув с дороги вправо, в заросшую невысоким кустарником узкую и длинную лощину, вновь сам повел отряд. Часа через два они сделали короткую остановку, чтобы дать отдых коням. Затем продолжили скачку, сделав еще один поворот, на сей раз налево, и, переправившись вброд через неширокую речушку, вновь помчались на север по лугам, полевым стежкам и лесным тропам.

Уже совсем стемнело, когда отряд, преодолев за день больше семи десятков верст, остановился на ночевку в густом бору, поскольку двигаться в непроглядной темноте по незнакомой местности было невозможно, да и коням, в отличие от людей, нужен был отдых. Выставив часовых, лешие быстро и привычно выкопали ямку, развели в ней небольшой костер, незаметный со стороны, приготовили нехитрый ужин. Распределяя бойцов в караул, Разик собрался было, по привычке, назначить Михася в самую тяжелую, предрассветную смену, но вспомнил, что тот сегодня утром (а казалось — уже много дней назад!) не успел как следует выспаться после предыдущей предрассветной смены. Полусотник выкликнул Кашку, хоть и рядового дружинника, но самого опытного из всех остальных бойцов. Михась, клевавший носом и буквально засыпавший с куском во рту, во время распределения смен все же встрепенулся и недоуменно переспросил:

— Брат полусотник, предрассветная же моя?

— Отоспись вначале, — спокойно, но твердо оборвал его Разик. — На рассвете, по моим расчетам, как только минуем бор, увидим село, в котором должен стоять государь со своими… со своим войском. Но, понятное дело, мы в село всем скопом не попремся, а сперва ты, Михась, пойдешь в разведку. Так что должен быть бодр и свеж, со светлой головой. А то, не ровен час, кого-то из старых «друзей» там встретишь, да с недосыпу дров наломаешь.

— Так с недосыпу — это ж не с перепою! — продолжал нарочито храбриться Михась.

— Итог все равно один. В общем, отдыхай, брат головной! Это приказ.

— Слушаюсь, брат полусотник!

Михась взял кружку с горячим взваром, сделал несколько глотков, поставил ее рядом с собой на траву, завернулся в плащ и повалился спать там, где сидел, в одной руке — мушкет, в другой — сабля.

Разик проснулся перед самым рассветом. Конечно, его обязательно бы разбудил часовой, но так уж повелось в Лесном Стане, что старший начальник всегда просыпался сам, не дожидаясь побудки. Причем этому его никто специально не учил, просто так исстари получалось само собой. Полусотник сбегал к протекавшему неподалеку ручейку, умылся, по дороге туда-обратно сделал несколько разминочных упражнений. На все ушло как раз пять минут. Пора было будить бойцов.

— Отряд, подъем! — скомандовал он вполголоса. — Построение — через пять минут.

Они проскакали верст шесть, и бор кончился. За бором, как и рассчитывал Разик, простиралось большое поле, на противоположном краю которого виднелось село.

Вдоль околицы по полю не спеша двигалась едва различимая на таком расстоянии небольшая группа всадников. Очевидно, это был дозор.

— Михась, вперед! — деловито произнес Разик. — Помни, брат, главное — выдержка и спокойствие. Мы везем важные сведения для самого государя.

Михась поднес ладонь к берету, хлестнул коня и поскакал к околице. Вскоре дозорные заметили его, остановились, развернулись навстречу.

— Стой! Кто идет! — раздался грозный окрик.

Их было шестеро, в красивых дорогих доспехах, с саблями и пистолями. Сейчас эти пистоли были извлечены из кобур и направлены на вероятного противника. Михась осадил коня на расстоянии мушкетного выстрела и усмехнулся про себя. От своих друзей он уже слышал историю о недавнем перевооружении поместной конницы и сейчас видел тому наглядное подтверждение. Раньше дети боярские и дворяне, составлявшие основу русской кавалерии, вставали в боевой строй с саадаком, то бишь луком в чехле, и колчаном стрел, закрепленным на специальной перевязи. С появлением пищалей с кремниевым замком всем конным служилым людям, имеющим поместья и земельные наделы с крестьянами, было велено вооружиться огнестрельным снарядом. Поскольку все это необходимо было покупать за свои деньги, то те, кто победнее, так и остался с саадаками, а люди состоятельные завели себе пищали с кремниевым замком. И вот меньше года тому назад появились пистоли. Среди богатых конников начался настоящий бум: все хотели иметь это легкое и изящное оружие вместо громоздких пищалей. Пищали продавались и менялись на пистоли. Указ, предписывающий иметь огнестрельный снаряд, таким образом, соблюдался. Однако пока еще мало до кого дошел тот простой факт, что пистоли с их коротким стволами имели дальность прицельной стрельбы и убойную дистанцию в два-три раза меньше, чем длинноствольные пищали. Вскоре Разрядный приказ вынужден будет принять специальные меры, чтобы запретить поместным конникам приобретать пистоли вместо пищалей, но этот опыт придет не сразу и с большой кровью. А пока богатые дворяне, и в первую очередь — опричники, избавившись от тяжелых дальнобойных ружей, обзавелись модными дорогими игрушками, годными только для ближнего боя. Понятно, что для борьбы с ордынцами, которые, если не имели существенного численного перевеса, обычно уклонялись от рукопашной и кружились на своих легких конях в отдалении от вражеского строя, пуская в противника меткие стрелы, пистоли не годились совершенно. Да и против мушкета на соответствующей дистанции пистоль был бесполезен. Потому Михась и усмехнулся, увидев направленные на него короткие стволы.

— Кто таков! Отвечай!

— Десяток поморских дружинников от большого воеводы князя Бельского к государю с донесением первейшей важности!

— Ты что, одного себя за десятерых считаешь?

— Я — головной. Десяток в бору, на опушке.

— Слезай с коня, головной, и иди сюда, только медленно. И руки подними, чтобы я ладони твои видел!

— Руки вверх поднимать не обучен!

Михась спешился, не обращая внимания на грозные окрики, двинулся навстречу опричникам, одной рукой ведя коня в поводу. Вторую руку, в которой он держал нагайку, дружинник опустил и просто помахивал ею в такт шагам.

Опричники тронули своих коней, окружили его полукольцом, по-прежнему держа под прицелом пистолей. Сейчас, с близкого расстояния, их пули представляли реальную смертельную угрозу.

— Ну что, убедились, что я не ордынец? — с чуть заметным вызовом и раздражением спросил Михась.

— Так у государя нашего, и кроме ордынцев, врагов не счесть!

— Так-то оно так, — с неожиданной покладистостью согласился Михась. — Только ордынцы-то, числом полтораста тысяч, в дневном переходе отсюда находятся! Земское войско они сумели обойти. Именно с этим нас воевода к царю и послал.

Опричники несколько секунд обалдело таращились на Михася, осмысливая сказанное. Затем старший дозора, стряхнув с себя оцепенение, произнес дрогнувшим голосом:

— Давай, дружинник, зови свой десяток! А ты, Андрей Васильич, — обратился он к одному из своих товарищей, — скачи в село, предупреди ближних людей государевых. Да стражу нашу из караульной избы подними в ружье!

Опричник умчался, неистово нахлестывая коня нагайкой. Михась сел в седло и свистнул в два пальца, затем помахал беретом. Десяток показался на опушке и в колонну по два направился вскачь к околице.

* * *

Лешие ехали шагом по неширокой сельской улице, по обе стороны окруженные опричниками, то ли просто сопровождающими, то ли стерегущими их. Прошлогодние московские события, в которых поморские дружинники боярина Ропши сумели переиграть самого Малюту Скуратова в тайной борьбе и при этом каким-то непостижимым образом избежали мести государя, безнаказанно ушли в свои северные леса, были свежи в памяти многих представителей опричного воинства, заполнявшего село. Встречные, еще не знавшие, зачем лешие вновь пожаловали в их стан, бросали на дружинников весьма красноречивые взгляды, некоторые открыто бранились им вслед, время от времени звучали и прямые угрозы.

Наконец странная процессия достигла церковной площади, на которой в доме сельского священника расположился государь. Сам дом — обычная, хотя и сравнительно большая изба — был окружен тройным кольцом караула. На площади перед домом стоял обоз, но не с боеприпасами или полковыми пищалями, а с царской утварью и шатрами, пока свернутыми в ожидании, когда их владелец изволит расположиться со своим войском в чистом поле. Возле выходившего прямо на площадь красного крыльца стояли две грозные с виду мортирки. Их боевое значение в полевой войне, которую намеревался вести государь, было равно нулю, а вот для салютов под заздравные чаши они подходили как нельзя лучше. На взгляд леших, все это больше напоминало увеселительную загородную поездку, чем боевой поход. Очевидно, государю захотелось развлечься со своими верными опричниками, прогулявшись во широко поле из тесной Александровской Слободы. Враг, как считали опричники, был далеко, а впереди стояло сорокатысячное земское войско, защищающее царя от всякой опасности.

На невысоком крыльце дружинников уже поджидал сам Малюта, оповещенный об их прибытии прискакавшим ранее дозорным. Маниакальная подозрительность царя Ивана Васильевича в отношении сколько-нибудь талантливых полководцев, прославляемых в народе за ратные подвиги, проявилась не только в отношении земского, но и опричного войска. Опытные и умелые опричные военачальники, такие как князь Афанасий Вяземский, отец и сын Басмановы, были казнены, а князь Курбский давно бежал в Ливонию. Поэтому в данный момент именно Малюта Скуратов, мало что смысливший в военном деле, зато по-собачьи преданный государю, выполнял при нем роль заместителя главнокомандующего и фактически руководил всем его воинством.

Малюта, глядя на приближавшихся дружинников, испытывал сложные чувства. С одной стороны, ему страстно хотелось крикнуть своим подручным, чтобы те растерзали, стерли в порошок ненавистных поморов. Но он был отнюдь не дурак и не считал, что противник глупее его. Посему главный государев тайных дел мастер был уверен, что дружинники, прекрасно осведомленные о том, как он к ним относится и чего именно желает, просто так не могли явиться на верную смерть. А еще Малюта помнил, как дружинники бесстрашно бросались в бой на неприятеля, многократно превосходившего их по численности, и почти всегда побеждали. Разумеется, помнили об этом и опричники, а посему опричный вождь не был вполне уверен, что его подчиненные действительно смогут одолеть даже десяток этих самых поморов, до сих пор внушающих многим из них суеверный ужас. Малюта, так и не приняв окончательного решения, просто стоял и ждал дальнейших событий.

Разик спешился, кинул поводья Михасю и строевым шагом направился к крыльцу. Остановившись перед нижней ступенькой, он поднес ладонь к берету и отрапортовал спокойно и четко:

— Полусотник поморской дружины прибыл от большого воеводы князя Бельского к государю с сообщением чрезвычайной важности. Вот верительная грамота воеводы. — Он вынул из-за пазухи свернутую в трубку бумагу в кожаном чехле. — А само сообщение велено передать изустно.

На площади воцарилась звенящая тишина. Молчали опричники, ожидая, что скажет Малюта. Молчал и Малюта, напряженно размышляя, как поступит государь, увидев перед собой подобного посланца. Начальник тайного сыска государства Российского не был психически больным садистом. Просто по повелению своего господина, царя Ивана Грозного, он работал кровавым палачом. Малюта искренне, всей душой и всем сердцем любил и почитал царя и порученные обязанности исполнял усердно. Он казнил и пытал на совесть, безо всякой халтуры, исконно распространенной на Руси, где народ чаще всего трудился не на себя, а на барина, причем из-под палки, а посему старался от работы отлынивать и делать ее спустя рукава.

Поскольку Малюта не был ни дураком, ни психом и имел огромный опыт в сыскном деле, он мог достаточно быстро отличить истинно преданного государю и Руси человека от тайного врага. Конечно, по указке царя он, не задумываясь, объявлял врагом, терзал и убивал любого честного, ни в чем не повинного человека, но такова была его должность, и такова была его вера в высшую справедливость царского слова. И вот сейчас ему предстояло принять решение, что делать с этими поморами и кто они на самом деле: бесстрашные герои, готовые отдать жизнь за царя и отечество, или же они явились в ставку государя с целью заманить его в ловушку. Он еще раз задумчиво взглянул на стоящего перед ним дружинника и внезапно спросил:

— Что-то мне лицо твое знакомо, молодец! Напомни-ка, где я тебя раньше встречал?

У Малюты, как у любого профессионального сыщика, была прекрасная память на лица.

Разик не замедлил с ответом:

— В Москве, в усадьбе невинно убиенного боярина Задерея, в ночь кровавого злодеяния.

Малюта кивнул, вспомнив сразу же все обстоятельства этого дела, и пристально посмотрел в глаза дружиннику. Тот ответил ему спокойным открытым взглядом. Тогда, в Москве, опричники вступили с поморской дружиной в тайное противоборство. Причем, как очень быстро выяснилось, приглашенный в стольный град хитроумными Басмановыми поморский отряд в три сотни бойцов, несмотря на свою, казалось бы, малую численность, мог бы при желании спокойно покрошить в мелкий винегрет и тысячу опричников, охранявших царя, а заодно и три тысячи московских стрельцов и стражников, составлявших столичный гарнизон. То есть, если бы поморы злоумышляли на государя, они вполне могли осуществить свое намерение еще год назад, и никто и ничто не могло бы им помешать.

— Предатели Басмановы, которые тогда всю эту кашу заварили, боярина Задерея и многих других злодейски убившие, казнены по указу государеву! — Голос Малюты звучал громко и решительно, он отвечал не только на прямой намек, заключенный в словах дружинника, но и на ропот собравшихся вокруг опричников, многие из которых ненавидели поморов лютой ненавистью. — Пойдем, молодец, доложишь государю важную весть от воеводы земского войска.

Замечательно хитроумную политику изобрел или почерпнул в греко-римских исторических трактатах Иван Васильевич: казнил время от времени самых заметных и усердных своих приспешников, чтобы потом можно было списать на них все грехи! И в более поздние времена находились у него на Руси последователи, полностью перенявшие методы своего идейного вдохновителя. Громогласное заявление Малюты недвусмысленно означало, что сейчас, когда над Русью нависла общая беда, былая вражда между опричниками и поморскими дружинниками должна быть забыта, тем более что виновные в этих старых «недоразумениях» Басмановы изобличены и строго наказаны. Но и Малюта, и его подручные, и дружинники прекрасно понимали, что это не мир, а лишь хрупкое перемирие, которое будет действовать только в период отражения ордынского набега.

Разик шагнул на ступеньку крыльца, ожидая, что Малюта или пойдет вперед, или же посторонится, чтобы дать ему дорогу. Но тот поднял руку, жестом приказав дружиннику остановиться, и произнес с нехорошей усмешкой:

— Ты никак к своему государю собираешься идти с саблей и пистолями?

— Виноват, заторопился!

Разик сделал знак ближайшему бойцу, тот спешился, подбежал к своему командиру, принял саблю, пистоли, подсумок с ручными бомбами, нож.

В сенях Малюта еще раз остановил дружинника, приказал ждать, а сам прошел в горницу, плотно прикрыв за собой дверь. В тесных сенцах на стенах висела старая упряжь, в углу стояла кадушка. Государь расположился в своем временном пристанище по-походному, не тратя времени на украшение интерьера. Разик присел на край кадушки и постарался расслабиться, сбросить напряжение последних минут. Через короткое время, показавшееся полусотнику бесконечно долгим, дверь распахнулась, и уже не Малюта, а незнакомый боярин, вероятно царский постельничий, в полном вооружении, латах и шишаке, велел дружиннику предстать пред светлые очи государя всея Руси. В этих надетых на боярина доспехах, уместных на ратном поле, но сейчас совершенно излишних, была, как и во всей окружающей обстановке, некая нарочитость.

Разик вошел, четко печатая шаг, вытянулся, поднес ладонь к берету и, глядя прямо перед собой, в полумрак горницы с затворенными ставнями, отрапортовал громко и звонко:

— Полусотник поморской боярина Ропши дружины прибыл к государю со срочным донесением большого воеводы земского войска!

Разик ранее никогда не видел царя и не сразу смог опознать его среди четырех человек, сидевших на простых лавках вдоль печи в полутемном помещении. Иван Васильевич, как и все, был в доспехах, но вместо шлема на голове его была простая черная мягкая шапочка наподобие монашеской скуфейки. Дружинник нисколько не удивился, что в показушной скромной обстановке походного лагеря вокруг царя не было боярской свиты, рынд и прочих придворных атрибутов.

Царь, предупрежденный Малютой, также не удивился ни иноземному облику Разика, ни странной форме воинского приветствия вместо обычного поклона. Боярин Ропша имел прочную репутацию слегка тронувшегося умом безобидного чудака, и люди его, призванные царским указом в прошлом году в столицу для борьбы с разбойниками, переусердствовали там не со зла, а по простоте душевной. Так, во всяком случае, опасаясь царского гнева, уверяли царя и Малюта, и покойные Басмановы, когда были в фаворе. Ведь если бы государь узнал, что его приближенные умудрились ввести в стольный град мощную боевую единицу, над которой утратили контроль, то им самим былобы несдобровать.

— Подойди ближе, дружинник! — тихим печальным голосом молвил Иван Васильевич.

В промежутках между душевными припадками, в которых он проявлял невиданную жестокость и творил прочие безумства, царь обретал здравый смысл, вполне достойный руководителя крупнейшего государства. Обладая природной проницательностью и большим опытом, подкрепленным редкой по тем временам образованностью и начитанностью в области богословия и философии, грозный царь без труда отличал реальных врагов от придуманных им самим. Иван Васильевич с раннего детства люто ненавидел бояр, многократно посягавших на его жизнь и царский венец, но вполне благоволил к простому народу. Он не то чтобы любил простых русских людей, представлявшихся ему с высоты дворцовой башни или из окна кареты сплошной серой массой, но, во всяком случае, ничего против них не имел и даже полагал полезными, вроде домашних животных. Во время праздников царь с удовольствием швырял горстями в толпу мелкие монеты, часто устраивал для народа бесплатные развлечения в виде публичных пыток и казней. То, что на эти «развлечения» людей сгоняли силком, государя, естественно, нисколько не трогало. Грозный царь иногда мог и услышать голос этого самого народа. Разоряя и сжигая Новгород, убивая его граждан тысячами, Иван Васильевич отверг все мольбы и просьбы о пощаде высшего духовенства, бояр и купечества, но прислушался к увещеваниям юродивого мужика, прослезился и простил немногих оставшихся в живых, увел прочь свое опричное войско, милостиво позволил вновь отстроить дочиста ограбленный город.

Разик был «простой народ» и не враг, поэтому Иван Васильевич принял его вполне благосклонно:

— Ну, докладывай, дружинник, какую весть ты привез от моего большого воеводы, князя Ивана.

Разик кратко и четко изложил результаты проведенной ими вчера-позавчера разведки.

— Языка взяли? — спросил государь, проявив осведомленность в тонкостях военного дела.

— Нет, государь, не взяли. Не хотели себя обнаруживать. Решили, пусть противник думает, что мы по-прежнему ожидаем его на Муравском шляхе.

— Это вы напрасно. Тут не умничать надо было, а языка брать! — покачал головой Иван Васильевич, продолжая изображать опытного мудрого полководца.

— Виноваты, государь! — не вдаваясь в дальнейшие дискуссии, понурился Разик. — Не вели казнить.

— Не велю, молодец, не велю, — усмехнулся царь. — И как же предполагает действовать наш воевода?

— Не могу знать, государь. Он от тебя указаний ждет.

— Ишь ты, от меня! Можно подумать, мне за полторы сотни верст виднее, чем ему, там, на месте, как должно землю русскую от врага защищать! — опечалился государь. — Видишь, дружинник, как твой царь, окруженный слугами бездарными да нерадивыми, сам за всех все делать должен. Были у меня воеводы усердные да умелые, но кто предал своего царя и к ливонцам сбежал, а кто врагами тайными был оклеветан безвинно. Ну, да ничего, врагов государевых, Вяземского и Басмановых, мы разоблачили с Божьей помощью да казнили принародно! Теперь те воеводы, кого они опале подвергли незаслуженной, из ссылки возвратятся и войска возглавят вскорости. И первым мы ждем с Белоозера князя Михайлу Воротынского.

Разик, слушая неспешные излияния царя, хотя и порадовался в душе за весьма уважаемого в дружине Лесного Стана князя Воротынского, все же начал ощущать нарастающее беспокойство и недоумение. Почему царь сидит, не предпринимая никаких действий, диктуемых обстановкой, словно у него в запасе неделя времени? И вдруг до дружинника дошло: государь просто плохо представляет себе географию театра военных действий и не понимает, чем грозит лично ему вражеский маневр, о котором только что доложил Разик. Вероятно, и его советники, Малюта и два незнакомых дружиннику боярина, молча внимающие государю, точно так же не понимали, что над царем нависла смертельная угроза.

— Государь, не вели казнить, вели слово молвить! — неожиданно для себя выкрикнул Разик фразу, являвшуюся неотъемлемой частью всех русских сказок про царя и Ивана-дурака.

Царь кивнул, поскольку, по его представлениям, именно так и должен был вести себя непричастный к боярским интригам простой народ перед грозным, но справедливым государем:

— Говори, молодец.

— Государь, позволь показать по карте!

— Какой карте? — удивился царь, но, вспомнив свою роль полководца, деловито потребовал от своего верного подручного: — Малюта, где у нас карта?

— Зачем нам карта, государь? — в свою очередь удивился опричный военачальник. — Неужто мы без карты на прямом, как стрела, широченном Муравском шляхе заблудимся?

Поняв, что географии здесь отводится презренная роль иноземной лженауки, Разик, чтобы не терять времени, попытался объяснить буквально на пальцах, изображая ладонями в воздухе расстановку и движение войск:

— Государь, ты в опасности. Орда, двигаясь по Свиному шляху, вот-вот вклинится между опричным и земским войском. Надо принимать срочные меры!

До царя наконец что-то стало доходить.

— Ты хочешь сказать, что войско князя Бельского больше не прикрывает нас от врагов?

— Да, государь, ордынцы обошли земское войско слева и движутся на Москву другой дорогой.

Лицо царя покрылось мертвенной бледностью.

— Измена?! — уставившись на Малюту остановившимся взглядом, страшным голосом воскликнул он.

— Я учиню розыск и выясню, государь! — поспешно заверил царя Малюта.

— Это ты все потом учинишь, а сейчас-то что нам делать?!

— Надобно немедленно отступать в Москву, под защиту кремлевских стен.

— В Москву, в гнездо измены боярской? Это ты умно придумал, — саркастически усмехнулся государь и, сменив тон, приказал: — Вели моему доблестному войску немедленно выступать в Ярославль! Оттуда я буду с Божьей помощью направлять защиту земли русской, как делал это сто лет назад князь Дмитрий Донской!

При этих словах, произнесенных с напыщенным пафосом, царь поднялся со скамьи, простер руку, обращаясь, по-видимому, ко всему русскому народу, который он бросал на произвол судьбы, собираясь удрать далеко на север из атакуемой неприятелем столицы.

«Народ» (в лице полусотника поморской дружины Разика), внимая царским речам, позволил себе усомниться в корректности проведенной аналогии с Дмитрием Донским, однако не рискнул повторить свое предложение, сделанное им меньше суток назад в шатре большого воеводы, а именно: соединиться с земским войском и ударить на врага с тыла. Разик понимал, что, предложи он государю вместо бегства на север прорываться через немногочисленные пока заставы неприятеля на юг, к полкам князя Бельского для совместных действий, моментально попадет в искомые изменники, желающие погубить царя, заманив его в западню.

Малюта, бросившись со всех ног выполнять указания государя по организации поспешного бегства с театра военных действий, чуть не налетел на Разика, по-прежнему стоявшего по стойке «смирно» возле дверей. Дружинник едва увернулся, пируэтом уйдя в сторону. Малюта все же обратил на него запоздалое внимание, затормозил в дверях, схватившись за косяк, и раздраженно бросил через плечо:

— А ты почто еще здесь стоишь?!

— Жду указаний государя для воеводы! — бодро гаркнул Разик.

— Государь, что изволишь приказать князю Ивану? — обратился к царю Малюта.

— Как что? — откликнулся государь, который уже направился в сопровождении приближенных в задние комнаты, спеша собрать манатки. — Пусть немедля отступает для защиты Москвы!

— Слыхал?! Скачи сообщай государев приказ! — Малюта вновь устремился было вон из горницы.

— Государь! — поспешно выкрикнул Разик. — Воевода не поверит мне без письменного указа!

— Постельничий! — на ходу повернулся царь к сопровождавшему его боярину. — Кликни писаря, пусть настрочит молодцу указ!

Через пять минут Разик вышел наконец на крыльцо и, глубоко вздохнув всей грудью, побежал к ожидавшим его на площади лешим, на бегу пряча за пазуху грамоту с царской печатью. Михась и Желток, да и все бойцы тоже облегченно вздохнули и смогли наконец чуть-чуть расслабиться. Пока их командир находился в избе в компании Ивана Грозного и Малюты, они, окруженные плотным кольцом опричников, пребывали в состоянии полной боевой готовности. Желток решил про себя, что если Разика заключат под стражу, то он отдаст приказ десятку отбить своего командира. И никакая священная особа государя не будет им помехой. Приняв такое решение, Желток исподволь взглянул на Михася, встретился с ним глазами. Михась кивнул чуть заметно. Они поняли друг друга без слов. Вообще-то Михась и Желток старались не вертеть головами, а, наоборот, укрылись за своими лошадьми, которых держали под уздцы, надвинули береты на самые брови, чтобы спрятать лица. Слишком много было у них заклятых врагов среди опричников, которые вполне могли их узнать и затеять некстати свару или потасовку.

Когда из избы на крыльцо выскочил как ошпаренный Малюта, Желток подал бойцам условный знак «Приготовиться к бою!». Но главарь опричников даже не посмотрел в сторону дружинников, а зычным голосом принялся скликать своих сотников и раздавать приказания, суть которых означала поспешные сборы с целью бегства от неприятеля. Окружавшие леших опричники тут же помчались прочь, по-видимому, забирать личные вещи из изб, в которых они пребывали на постое. Все же это могло быть хитрой уловкой, и Желток не стал отменять боевую готовность, пока вслед за Малютой не вышел живой и невредимый Разик.

— Коня, оружие! — крикнул на бегу лихой полусотник поморской дружины.

Боец, державший командирского коня в поводу, поспешно подвел его к Разику, а Михась, без команды выбежав навстречу другу и начальнику, помог ему надеть амуницию и оружие, снятое перед царским приемом.

— По коням! — скомандовал Разик, одним легким прыжком взлетая в седло. — Строиться в походную колонну!.. Слушай боевой приказ! Нам поставлена задача: доставить царскую грамоту большому воеводе земского войска. Вновь прорываемся по тому же маршруту. Необходимо достичь лагеря до темноты. Сюда мы отправились в два часа дня, и нам пришлось встать на ночевку. Сейчас — десять утра, дорога знакомая. Должны успеть! Вопросы есть?.. За мной!.. Галопом!.. Айда!

Отряд помчался в обратном направлении. Желток и Михась, разумеется, тут же нагнали полусотника, пристроились к нему справа и слева.

— Все хорошо, братцы! — не дожидаясь их вопросов, прокричал Разик сквозь бьющий в лицо ветер. — От лица службы объявляю вам благодарность за спасение государя и его верных опричников. Через минуту-другую они начнут героически улепетывать аж до самого Ярославля!

— Ого! — отозвался Желток. — Крепко же ты их напугал!

— Я старался, — улыбнулся Разик.

— Вот елки-палки! — огорченно воскликнул Михась. — Они ведь, наверное, те две мортирки-то бросят!

— А ты-то что переживаешь? Тебе-то они зачем?

— Да я понимаю, что в полевой войне они без надобности, а какие-либо укрепления штурмовать мы вряд ли будем вскорости. Но все равно жалко!

— Ладно, Михась, отобьешь что-нибудь у ордынцев, вернее, у турок! — успокоил друга Желток. — Уж у них-то пушек множество. Кстати, о неприятеле. Малюта нас не узнал?

— Тебя — нет. А меня узнал почти сразу, — ответил Разик. — Но, сообразив, что времена нынче смутные, военные, тут же заявил, что мы им, опричникам, лучшие друзья, а во всех прошлогодних недоразумениях виноваты Басмановы, казненные царем за измену.

— Вот оно как! — задумчиво произнес Желток.

Десятник хотел было добавить, что они уже приготовились отбивать своего командира, но вовремя спохватился и промолчал, памятуя вчерашний разговор о царе и отечестве.

А вот и лес.

— Головной, вперед! — скомандовал Разик и, придержав коня, переместился вместе с Желтком в середину колонны.

Михась поскакал, как было приказано, вперед по узкой лесной дороге и подумал, что Разик мог бы сразу отправить его в авангард и что полусотнику сейчас совсем нет нужды самому вести отряд по уже знакомой местности. Наверняка он просто решил сказать несколько слов своим друзьям, хотя бы коротко ответить на волнующие их вопросы. «Молодец, Разик!» — уже в который раз за последние дни похвалил своего командира Михась и, стерев с лица счастливую улыбку, принялся пристально вглядываться с упреждением в двадцать саженей в несущиеся ему навстречу плотные заросли, подступавшие с обеих сторон к самым обочинам старого проселка.

Земское войско, согласно царскому указу в спешном порядке покинув укрепленный лагерь, ускоренным маршем двигалось кратчайшей дорогой к Москве. Русским ратникам было не привыкать к стремительным переходам на большие расстояния, и они, в отличие от ордынцев, могли идти день и ночь по широкому и прямому Муравскому шляху, пропускная способность которого была в два раза выше, чем у старого заброшенного и извилистого Свиного шляха. Даже по самым пессимистическим расчетам, войска князя Бельского должны были достичь Москвы чуть раньше ханских полчищ. Так считал и Разик, которого воевода приблизил к своей особе и фактически включил в походный штаб. Князь был весьма изумлен, когда полусотник поморской дружины меньше чем через полтора дня после того, как он был послан с опасным докладом к государю, шатаясь от усталости, явился в воеводский шатер и молча протянул ему царский указ. Удивление князя было вызвано не только скоростью, с которой дружинники проскакали полторы сотни верст, прорываясь с боем через вражеские заслоны, но и тем, что царь поверил гонцу и отдал письменное распоряжение на основе сообщенных им сведений. Зная манеру государя Ивана Васильевича приближать к трону людей безвестных вместо опальной знати, воевода сделал вывод, что полусотник попал в царевы любимцы, и решил на всякий случай обласкать его и держать при себе. К тому же грамотный, весьма сведущий в военном деле и отважный дружинник вызывал у военачальника невольное уважение.

Русские войска в походной колонне двигались в своем обычном порядке: вначале передовой полк, за ним полки правой и левой руки, затем большой полк, и замыкал колонну сторожевой полк. С левого фланга войско прикрывал от неприятеля легкоконный ертаульный полк, специально предназначенный для действий рассыпным строем, скакавший по параллельным объездным дорогам. А в авангарде вел непрерывную разведку десяток поморских дружинников под командой Желтка. Разик время от времени покидал штаб и мчался вперед, к своим бойцам, чтобы затем доложить воеводе результаты разведки.

Когда до Москвы остался всего один дневной переход, Разик вновь выехал в авангард и догнал десяток. Поздоровавшись с бойцами, полусотник сделал знак Желтку следовать за ним и поскакал вперед, туда, где в пятидесяти саженях в гордом одиночестве плавной рысью двигался на острие всего русского войска головной поморской дружины Михась.

— Здравствуй, Михась! Какова обстановка?

— Здравствия желаю, брат полусотник! Все спокойно, дорога чистая. Видать, ертаульный полк все вражеские заслоны одним своим бравым видом разогнал!

— Это хорошо, — усмехнулся Разик. — Ну, тогда получай новое задание: прямо сейчас, до очередного привала, отрывайся от войска и скачи во всю прыть без остановки прямиком в стольный град Москву, в усадьбу нашего боярина Ропши. Доложишь ему обстановку.

У Михася на секунду перехватило дыхание, сердце его затрепыхалось, забилось учащенно. «Джоана! Неужели он скоро увидит ее?!»

— И передай от меня привет бойцу особой сотни Катерине, а также леди Джоане, — как ни в чем не бывало продолжил полусотник.

Михась с подозрением взглянул на скачущего рядом друга:

— Ты это что, нарочно посылаешь меня в столицу для устройства личных дел, ослабляя боевое охранение?

Но на защиту чуть замешкавшегося с ответом Разика тут же встал Желток:

— Ну почему вы все так не любите своих начальников, подозреваете нас в глупости, недальновидности, нерадивости и вообще во всевозможных смертных грехах?! — с деланным негодованием воскликнул он. — Да вы просто нам завидуете! Верно, Разик?

— Верно, брат десятник, — печально вздохнул Разик и с притворной строгостью вновь обратился к Михасю: — А ты, боец, не рассуждай, когда тебе приказывают, а подноси ладонь к берету и отвечай: «Слушаюсь, брат полусотник!»

— Слушаюсь, брат полусотник! Разреши выполнять?

— Погоди. Одного тебя посылать нельзя, все-таки кругом рыщут вражеские разъезды. Пропадешь опять куда-нибудь, ищи тебя потом. Возьмешь с собой Кашку. Он боец опытный, от ненужного риска удержать сумеет. И вообще, твоя задача не саблей махать и из пистолей палить, в одиночку круша ордынские заслоны, а добраться как можно быстрее целым и невредимым до нашей усадьбы и обрисовать боярину Ропше обстановку. Пусть заранее решит, как ему и нам действовать, когда начнется осада столицы, и приготовится соответственно. Понял, брат?

— Все понял, Разик. Спасибо тебе!

— Служу Руси и Лесному Стану! — шутливо вытянулся в седле полусотник, хотя искренняя благодарность друга была ему весьма приятна. — Желток! Давай ставь задачу Кашке.

Желток кивнул, придержал коня и, когда следовавший за ними десяток приблизился, поскакал рядом с Кашкой, на ходу передавая ему приказ командира. Кашка выслушал десятника со своей обычной невозмутимостью. Он уже неоднократно бывал в Москве. Всего месяц назад ему по дороге на Засечную черту пришлось так же срочно разворачиваться и отправляться в столицу сопровождать гонца — молодого пограничника Ванятку, который вез государю весть о готовящемся набеге.

Взяв одной рукой поводья сразу двух заводных коней, находившихся в походной колонне десятка, одного — для себя и одного — для Михася, Кашка попросил бойцов посторониться, чтобы дать ему дорогу. Пронзительно свистнув, он поскакал вперед, объезжая сместившийся на обочину строй, нагнал Михася, передал ему повод:

— Брат головной, дружинник Кашка к марш-броску до столицы готов!

Михась в ответ счастливо улыбнулся. Надеясь скоро увидеть свою невесту, он чувствовал небывалый прилив сил и готов был сокрушить всякого, кто осмелится встать у него на пути.

— Ну что ж, если готов — вперед!

Михась взмахнул нагайкой и пустил коня вскачь по широкому наезженному шляху в направлении столицы государства Российского, матушки-Москвы.

По большим и малым дорогам двигались к стольному граду отряды русских ополченцев. Из-под Рязани, Серпухова и других городов шли и шли ратники, многие из которых уже успели принять бой с превосходящими силами противника, вынуждены были отступить, но не признали своего поражения, не склонили головы и теперь стремились влиться в большое войско, чтобы всем миром дать решительное сражение терзавшей родную землю орде.

Степа ехал шагом в арьергарде колонны своего отряда, бросив поводья, опустив голову, погруженный в невеселые думы. Неожиданный конец беседы с молодым пограничником, сообщившим ему о гибели поморского дружинника Михася, тяжким грузом лег на сердце стражника. Выздоравливая в монастыре после ранения, Степа не раз представлял себе, как он вновь встретится со своими друзьями-поморами, в первую очередь, конечно, с Михасем, который стал ему за короткое время лучшим другом, даже скорее побратимом, и обсудит с ними самое важное, что составляло суть его жизни. А самыми важными для Степы были воинский долг, честь и судьба отечества. Он знал, что раньше, во время службы в московской страже, многие сослуживцы втихаря над ним посмеивались, считали недотепой и простаком, и прозвище «честный стражник», которым наградил его простой люд, звучало в устах этих насмешников не как похвала, а как издевка. Для них понятие чести заменяла личная выгода и служение отечеству измерялось вполне конкретным жалованьем. А вот для поморских дружинников, как и для Степана, священные слова «честь» и «Родина» не были пустым звуком. Они так же, как и он сам, готовы были пожертвовать жизнью, выполняя свой воинский долг. И вот Михась, защищая Родину, пал в неравном бою на Засечной черте. Степа тяжело вздохнул, превозмогая все еще ощутимую боль в груди, снял шапку, перекрестился. Подняв голову, стражник увидел, что тот самый молодой пограничник, Ванятка, отстал от строя и стоит на обочине, явно поджидая его.

Ванятка, дождавшись, когда Степа поравняется с ним, решительно шагнул к стражнику и пошел рядом, взявшись рукой за стремя.

— Ты прости, Степа, что я тебе отвечал грубо, — без обиняков начал он. — Я не знал, что поморские дружинники — твои друзья. Они ведь тоже мне, как и тебе, жизнь спасли. А как и почему — про то не спрашивай. Не отвечу.

— Ладно, друг, — Степа протянул пограничнику руку, — я все понял.

Ванятка, отпустив стремя, на ходу обменялся со стражником рукопожатиями.

— Степа, ежели тебе надобна моя помощь, чтобы твой розыск вести, то ты говори, не стесняйся. Теперь-то я тебе чем смогу, подсоблю. — Он помолчал, затем вновь обратился к стражнику: — Только скажи мне, какое злодеяние там, в монастыре, было совершено такое ужасное, что ты и в походе его расследуешь?

Стражник медлил с ответом. Кто на самом деле этот паренек? Вдруг его первоначальная грубость и последующие извинения — всего лишь хитрый ход, предпринятый, чтобы втереться в доверие? Степа на своем веку повидал всякого и мог без труда припомнить не один случай, когда друг оборачивался врагом. А в том, что сейчас в рядах ополчения находится враг, и не один, Степа был уверен твердо. Он по собственному боевому опыту слишком хорошо знал турок, направлявших ордынский набег, чтобы сомневаться в тактике их действий. Отравление колодцев, убийство военачальников, поджог пороховых складов, взрыв крепостных ворот перед штурмом — вот неполный перечень диверсий, которые легко могли осуществить несколько предателей, засланных опытными наставниками в ряды русского войска. Никому из новых знакомых верить нельзя! Да и старые приятели зачастую оказываются совсем не теми, за кого себя выдают. Жил себе человек, вроде бы честный и порядочный, а учуял запах денег и власти или встал перед выбором — смерть или предательство, и изменился вдруг до неузнаваемости.

— Да нет, Ванятка, какое уж тут расследование, — деланно искренним и задушевным тоном ответил наконец Степан. — У нас с тобой сейчас одна забота: в ряды большого войска встать да неприятеля от стен стольного града отразить!

— И то верно! — с готовностью кивнул молодой пограничник, не заметивший некоторой фальши в Степином голосе. — Ну, ладно, пойду догоню свой отряд.

Он отпустил стремя, махнул на прощанье рукой, легко и привычно побежал вперед, туда, где в середине колонны шагали ратники из дружины купца Еремы.

Степа вновь глубоко вздохнул, потряс головой, стараясь прогнать печальные мысли о погибшем друге и сосредоточиться на анализе произошедших событий. Он почти не сомневался, что в рядах ополчения идет в Москву враг. Кому еще взбредет в голову бросать в окно больничной палаты ручную бомбу, о самом существовании которой ни крестьяне-ополченцы, ни монахи и слыхом не слыхивали? Наверняка сей неведомый враг получил столь ценный и редкий боевой снаряд от своих турецких хозяев. И вряд ли его основной задачей являлось убийство монаха-отшельника, хотя и спасшего героически жителей целого села от ордынской неволи, но все же не представлявшего, тем более — после тяжелого ранения, особой опасности для набега. Вероятно, монах был опасен лишь для самого предателя, спрятавшегося под чужой личиной, а основное задание турецкого засланца было, несомненно, другим. Где же взорвется следующая бомба? В шатре большого воеводы русского войска? У кремлевских ворот? Эх, были бы рядом со Степой надежные и опытные товарищи, понимающие его с полуслова, на которых он мог бы во всем положиться, такие, как поморские дружинники! Стражник продолжал ехать шагом, с опущенной головой, и никак не мог ответить ни на один из мучивших его вопросов.

Джоана сидела на скамеечке перед баней, расслабленно прислонившись спиной к бревенчатой стене. Голова у нее слегка кружилась после парилки, тонкая льняная рубаха приятно облегала тело. Щедрое майское солнышко заливало ярким светом полянку перед баней, поросшую ярко-зеленой молодой травой, и окружавшие ее кусты и деревья, сплошь покрытые белыми и розовыми цветами, источали тонкий чарующий аромат. Банька располагалась на краю сада, росшего в обширной пригородной усадьбе боярина Ропши. Джоана еще не успела выучить названия этих садовых деревьев, но они ей ужасно нравились. Ей нравился и этот сад, по английским меркам — дикий и запущенный. Но именно в этой дикости как раз и состояла его прелесть, составлявшая разительный контраст с симметрией и холодной чопорностью английских парков. Джоана улыбнулась, вспомнив, что Михась в Англии больше всего восхищался именно этой ухоженностью растительности вокруг замков. Естественно, что наше воображение более всего поражают доселе невиданные вещи. Русь с ее просторами потрясла душу юной английской леди, особенно на нее произвели впечатление бескрайние снежные равнины, по которым ей довелось путешествовать зимой. Джоана боялась холода. В ее родной стране снег выпадал лишь на короткое время, а в остальные зимние дни серый пейзаж, состоящий из голых деревьев и покрытых мокрой или мерзлой грязью полей, над которыми клубился сырой туман, навевал тоску и уныние. Джоана укутывалась в меха, приказывала разводить огонь во всех каминах, но все это помогало плохо. Промозглый сырой воздух, казалось, застревал в легких, превращаясь в мерзкую слизь, и очень скоро вызывал простуду и насморк. Джоана постоянно кашляла и сморкалась, хлюпая красным распухшим носиком. А здесь, на Руси, среди ослепительно искрящихся на солнце огромных белоснежных сугробов, даже в самые трескучие морозы она ни разу не чихнула. На ее щеках горел здоровый румянец, какой не наведешь даже при помощи самых дорогих притираний, доступных только самым знатным придворным дамам. В деревянных русских теремах, на первый взгляд слишком тесных, с низкими потолками, постоянно царили тепло и уют, что резко отличало их от огромных залов каменных замков, холодных и сырых. Как замечательно с морозца, после катания на тройке по пушистому снегу, вбежать в жарко натопленные палаты, прижать ладони к теплому белому боку русской печки, отведать горячего ароматного сбитня! Джоана была бы совершенно счастлива простым и глубоким человеческим счастьем, если бы рядом с ней был Михась.

Михась… Они разыскивали его уже полгода и не нашли… ни живого, ни… Нет! Он жив, она это чувствует, ощущает всем сердцем, потому и находится в этой стране, ставшей ей уже почти родной, и не собирается ее покидать, покуда не разыщет любимого человека.

Дверь бани распахнулась, и оттуда вывалилась Катька. От ее порозовевшей мокрой кожи валил пар. Девушка совершенно не стеснялась своей наготы, поскольку, во-первых, баня стояла в укромном уголке, а во-вторых, чего ж ей стесняться-то! Катька была прекрасна, как греческая богиня. Джоана не раз видела в королевском дворце и в замках богатых вельмож мраморные статуи и картины флорентийских художников, возрождающих искусство Древней Эллады и воспевающих красоту человеческого тела. Катька словно сошла с этих полотен. Английские леди были в основном бледные и худощавые, совсем не похожие на греческих красавиц с их плотными, почти атлетическими телами и округлыми формами, и наверняка сестренка Михася, попади она на родину Джоаны, разбила бы сердца не одной сотне джентльменов.

Катька с разбегу плюхнулась в небольшой пруд, выкопанный на протекавшем мимо бани ручейке, поплескалась, ухая и ахая, в прохладной водичке, грациозно выбралась на берег и уселась на скамейку рядом с Джоаной, счастливо улыбаясь:

— Хорошо, сестренка!

— Хорошо, Кэт! — искренне улыбнулась в ответ Джоана.

Они помолчали некоторое время. Потом Катька вздохнула, выпрямилась, ее лицо приобрело серьезное и сосредоточенное выражение, и она перешла к обсуждению главного для них обеих дела.

— Завтра снова пойду в Разбойный приказ с прошением да подношением. Там много матерей, жен и сестер тех, кто без вести сгинул, по утрам толпится возле крыльца. Надеются, что отыщутся их мужья, сыновья и братья среди тех, кого стража в острог забрала. Или, не дай Бог, среди мертвых тел, кои после ночных дозоров на стражницкий двор для опознания привезли. Раненых, что без памяти, стражники тоже по дорогам часто собирают, да в монастырские больницы везут. Приметы тех раненых иногда записывают. Ежели к подьячему с хорошим подарком подойти, то можно списки с приметами не только по Москве, но и из окрестных сел и городков за год посмотреть. Остроги-то я уже все обошла, теперь вот настал черед больниц монастырских. Хотя сейчас, конечно, розыск вести труднее будет: Москва беженцами переполнена. Ходят слухи, что вскоре под самые стены столицы ордынский набег дойдет. Двести лет у нас такой беды не было. А все потому, что царь наш с Засечной черты войска снял, решив, что он с турецким султаном сумел взаимовыгодный договор заключить. — Катька с досадой пристукнула кулаком по скамейке. — А ведь дружинники наши в прошлом месяце на эту самую Засечную черту ушли. Что с ними, где они сейчас? Конечно, Разик и Желток охулки на руку не положат, да все равно за них душа болит… Вот такая наша с тобой, сестренка, женская доля: сидеть и ждать витязей, на войну ушедших.

Катька, лихой боец особой сотни дружины Лесного Стана, пригорюнилась совсем по-бабьи, опустив голову, подперла щеку ладонью. Впрочем, возможно, это она просто входила в образ, репетировала свой завтрашний разговор с подьячим. Уже через минуту Катька пружинисто вскочила со скамьи, потянулась, подняв руки вверх и разведя их в стороны, а затем резко бросив вниз круговым движением.

— Ничего, сестренка, прорвемся! — произнесла она любимое присловье леших и внезапно сменила тему разговора: — А ты вообще молодец! У тебя все здорово получается!

— Спасибо, Кэт! — ответила довольная похвалой Джоана, поняв, что Катька имеет в виду их занятия рукопашным боем.

Во время оперативных мероприятий по розыску Михася Джоане не один раз довелось участвовать в сшибках с отдельными лицами и целыми коллективами, прельстившимися видом двух красных девиц, вознамерившихся заманить их в ловушку и силой заполучить в свои объятья под предлогом предоставления информации о судьбе брата и жениха. Впрочем, в этих сшибках Джоана исполняла исключительно роль приманки, и, когда дело доходило непосредственно до рукопашной, она забивалась в угол, чтобы не мешать Катьке. Однако Джоана была девушкой смелой, в ее жилах текла кровь десятков поколений отважных рыцарей, и она совсем не желала прятаться по углам во время боя. И однажды на привале, за ужином у костра, она сказала об этом Катьке.

— Кэт, я — наследница благородных рыцарей и с детства обучена не только верховой езде, но также фехтованию на рапирах и владению кинжалом.

Катька внимательно посмотрела на подругу, улыбнулась и ласковым голосом, каким разговаривают с маленькими детьми, произнесла:

— Джоаночка, сестренка, ну где я тебе здесь, на Руси, рапиру-то найду? У нас народ грубый, неотесанный, с благородными рыцарскими обычаями не знаком и не рапирами, а саблями да дубинами машет. Приведу тебе один пример. Случилось как-то на Руси триста лет назад Ледовое побоище на Чудском озере. Основатель нашего Лесного Стана, великий князь Александр Невский, бился там с Тевтонским орденом. Так вот, в этом одном сражении было убито столько же рыцарей, сколько во всей Столетней войне Англии и Франции.

— Не может быть! — воскликнула Джоана.

— Я ж говорю: дикая страна, грубый народ, — усмехнулась Катька. — Так что лучше вашим рыцарям с нами не связываться.

Джоана хотела было возразить, но вдруг вспомнила, как в одной из книг, которую она читала в библиотеке родового замка, описывался поход величайшего героя древности Александра Македонского против скифов, населявших те же земли, на которых, наверное, сейчас живут русичи. Эти скифы воевали как-то необычно, совсем не по правилам военного искусства, и великий полководец так и ушел восвояси, не сумев ни победить, ни покорить этот загадочный народ.

— Ну а кинжал — это вещь, несомненно, весьма полезная, — продолжила свою речь Катька и, поднявшись со своего места, протянула Джоане деревянную ложку. — А ну-ка, сестренка, заколи меня, безоружную!

Джоана вначале изумленно воззрилась на Катьку, но, поняв, что та не шутит, взяла ложку черенком вперед, наподобие кинжала, и, встав напротив подруги, сделала стремительный выпад. Катька отвела удар предплечьем, заплела руку Джоаны, чуть вывернула ей кисть, отняла ложку.

— Вот видишь, Джоаночка, — по-прежнему ласковым и лишь чуточку назидательным тоном произнесла боец особой сотни, — кинжалом колоть тебе тоже следует слегка подучиться.

— Ну, это неправильно, — скрывая легкую досаду, возразила Джоана. — Ты же ждала удара! А меня учили наносить укол неожиданно для противника, незаметно выхватив кинжал из-под кружев.

— Из-под кружев оно, конечно, надежнее, — охотно согласилась Катька. — Только ведь обстоятельства-то разные бывают, иногда для внезапной атаки просто возможности нет. Если хочешь, я тебя кое-чему обучу, когда прибудем в Москву и расположимся в усадьбе нашего боярина.

— Конечно, хочу! — обрадовалась Джоана. — Как ты думаешь, Михась, когда отыщется, меня похвалит, если я буду такая же ловкая и сильная, как ты?

— От него дождешься! — буркнула Катька, вспомнив неизменно скептическое отношение любимого брата к ее успехам в военном деле.

Однако Джоана, еще не усвоившая в полной мере все тонкости русского языка, осталась вполне довольна таким ответом.

И вот в усадьбе Ропши английская леди Джоана занялась под руководством Катьки русским рукопашным боем. Их тренировки почти как две капли воды походили на занятия Михася с Анютой, да и происходили они практически одновременно, только на расстоянии в пятьдесят верст.

Спустя полтора месяца Катька вполне искренне похвалила подругу за ее успехи в боевой подготовке.

— Ну что, еще попаримся или пока посидим? — спросила Катька, хлебнув кваску из стоявшей в траве рядом со скамеечкой кринки.

— Давай здесь посидим, — попросила Джоана и добавила с лукавой улыбкой: — А то изнеженная и хрупкая иностранная дама задохнется в русской парилке от жара или умрет от страха, когда ее начнут хлестать веником.

— Ну конечно! — засмеялась Катька. — Ты же у нас известная трусиха. Вон, сколько раз со мной во всякие западни да ловушки шла, глазом не моргнув. А к нашему грозному государю так вообще в одиночку отправилась незнакомого тебе русского пограничника выручать.

— Да не в одиночку вовсе, а со свитой из английских джентльменов, — в свою очередь рассмеялась Джоана. — Один толстый сэр Джон чего стоил! Кстати, он действительно был очень похож на англичанина, я бы сама его не отличила от соотечественника.

— А как тебе, придворной даме, показался наш царь? — перевела разговор на другую тему Катька, не желая обсуждать детали биографии своего сослуживца, особника Фрола, который не жил, как все, в усадьбе Ропши, а выполнял в столице очередное спецзадание под чужой личиной.

— Ты знаешь, мне показалось, что он очень болен и очень несчастен, — задумчиво произнесла Джоана, имевшая, как и многие знатные леди из древних рыцарских родов, неплохие познания в медицине и навыки врачевания. — Ходят слухи, что он влюблен в нашу королеву Елизавету и хочет на ней жениться. Совсем как Михась на мне. Может, ваш царь такой больной и несчастный из-за неразделенной любви? Ведь это, наверное, невозможно, чтобы русский царь женился на английской королеве?

— Да уж, сестренка, — покачала головой Катька, — видать, сильно ты любишь своего жениха, раз всем вокруг приписываешь те же чувства. Вообще-то, нашим великим князьям доводилось сочетаться браком с вашими принцессами. Князь Владимир Мономах был женат на английской принцессе Гите, дочери короля Гарольда, того самого, героически павшего в Гастингской битве с завоевателями — норманнами.

— Надо же! — воскликнула Джоана. — Про славного короля Гарольда я, конечно же, и слышала, и читала, но не знала, что его дочь была русской королевой, то есть княгиней.

— Только это обстоятельство, как и романтические чувства рыцарские, испытываемые к дамам сердца, никакого отношения не имеют к нашему государю, Ивану Васильевичу Грозному. Государь был женат уже дважды, схоронил обеих жен во цвете лет и совсем недавно, скучая вдовством, велел подыскать себе третью жену. Из всех городов русских приказал он свезти в Александровскую Слободу, в свой дворец, девушек числом около двух тысяч. Собственнолично обозрев и даже ощупав красавиц, как крестьянин кур, царь выбрал из них сперва две дюжины, затем — дюжину. Эту дюжину осмотрели бабки и лекари, и в результате царской невестой стала Марфа, дочь новгородского купца Василия Собакина. Но прямо на свадебном пиру Марфе внезапно стало плохо, и ее унесли в постель, с которой она уже не поднялась, умерев через две недели, так и не став царю настоящей женой.

Джоану потряс рассказ о печальном финале первого русского конкурса красоты, призом в котором была настоящая царская корона. Ни она, ни Катька, конечно же, не могли знать, что, возобновившись через четыреста с лишним лет, многие подобные конкурсы будут так же заканчиваться трагически для победительниц, завоевывающих бутафорские короны «королев красоты».

— Ну, ладно, сестренка. — Катька поднялась со скамейки. — Ты, коль сама париться не хочешь, так бери веник да меня еще разок попарь!

После парилки девушки искупались в пруду и еще долго сидели, не одеваясь, возле баньки, овеваемые теплым и ласковым майским ветерком. Такое единение с природой было немыслимо в чопорной Англии, там и для верховой езды, и для охоты, и для игры в мяч дамы надевали предписываемые светскими приличиями закрытые платья, страшно неудобные, жаркие и душные, в которых, ужасно потея, им приходилось прыгать и скакать по веселым зеленым лужайкам. Отдохнув, Катька и Джоана облачились в тонкие льняные рубахи, просторные и удобные сарафаны и по дорожке, пролегавшей среди цветущих яблонь, не спеша отправились в терем.

Они уже приближались к выходу из сада, когда увидели, что навстречу им идет боец. На нем было обычное обмундирование дружинника Лесного Стана, разве что изрядно поношенное, выгоревшее на солнце, полинявшее от дождей. Джоане его лицо показалось знакомым. «Наверное, кто-то из тех, с кем я встречалась на пути с корабля в их лагерь», — подумала было девушка. И тут ей в уши ударил дикий визг Катьки, рванувшей навстречу бойцу. Сбитая с толку этим визгом, Джоана, которую Катька во время занятий рукопашным боем постоянно учила бросаться на противника «с криком, с ревом, с остервенением», автоматически встала в боевую стойку. Катька действительно бросилась на дружинника, повисла у него на шее, но как-то странно: без разножки, без удара коленом.

— Михась!!! Братик!!! — наконец удалось произнести Катьке внятные слова.

Руки Джоаны опустились, вернее, упали, да и сама она едва устояла на ногах. Все окружавшее ее — цветущие яблони, силуэты Катьки и дружинника — потеряло четкость очертаний, расплылось, подернулось влажной пеленой. Звуки стали приглушенными, протяжными, доносящимися откуда-то издалека.

— Здравствуй, Катенька, сестренка моя любимая!!!

— Здравствуй, братик! Ну, что ты стоишь как столб, подойди скорее к Джоаночке!

— А где она?

— Да вот же, перед тобой!

Из пелены перед Джоаной словно вынырнуло, приблизившись, лицо Михася. Да, это был он, сильно похудевший, возмужавший, но по-прежнему такой родной и любимый.

— Джоана… — прошептал он задрожавшими губами.

Джоана зарыдала от счастья, протянула к нему руки. Он подхватил ее, заключил в объятия, легко, как пушинку, оторвав от земли, взял на руки и понес, целуя заплаканные глаза, волосы, губы. Она, словно маленький ребенок, прильнула к его груди и затихла, боясь пошевелиться, боясь прогнать этот сказочный сон, эту чудесную мечту, внезапно ставшую явью.

Первой пришла в себя Катька.

— Михась, ты куда ее несешь? — воскликнула она почти обычным своим голосом, в котором уже начинало звучать привычное ехидство.

Михась сделал еще несколько шагов и остановился.

— Не знаю, — наконец, словно очнувшись от сна, вымолвил он.

— Поставь мою подругу на землю и изволь объяснить, откуда ты взялся! Мы тут с ног сбились, его разыскивая, а он явился как снег на голову и целуется как ни в чем не бывало, — произнесла Катька нарочито сердитым тоном, но не выдержала, вновь подбежала к брату, уткнулась носом в его плечо, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться.

Так они некоторое время стояли молча и не шевелясь.

— Ладно, пойдемте, мои хорошие. — Катька вновь взяла инициативу на себя. — Тут неподалеку, в глубине сада, есть полянка укромная, а на ней — стол да скамеечки. Вот там и посидим поговорим. Помнишь эту полянку, Михась?

Михась как-то неопределенно кивнул в ответ на речь сестры, не отрывая счастливого взгляда от лица своей возлюбленной. Катьке пришлось потянуть его за рукав, чтобы заставить двигаться в нужном направлении.

Под Катькиным руководством они дошли до полянки, уселись на скамеечки возле стола, за которым меньше года тому назад (а им казалось, что прошла целая вечность!) проведено было столько веселых пиров и с братьями-лешими, и со стражником Степаном, героически погибшим в неравном бою с опричниками. Джоана, естественно, сидела на коленях у Михася. Они так и не разомкнули объятий.

Катьке уже надоело умиляться и лить слезы по поводу этого нескончаемого молчаливого диалога влюбленной пары, которой совсем не нужны были слова, а лишь взгляды и прикосновения. Катьке очень хотелось поговорить, ее просто распирало от вопросов. В конце концов, сейчас время военное, она является бойцом особой сотни, и в ее служебные обязанности входит получение соответствующей информации.

— Боец, изволь немедленно доложить уполномоченному представителю особой сотни обстоятельства своей отлучки из рядов дружины и сегодняшнего прибытия в выносное подразделение боярина Ропши! — громко и решительно скомандовала девушка, понимавшая, что только чувство долга может побороть бушевавшее в душе брата чувство любви.

Катькин метод подействовал. Михась выпрямился при словах команды, чуть отстранился от невесты, впрочем, по-прежнему продолжая ее обнимать. Лицо дружинника приняло сосредоточенное выражение, и он произнес вполне деловым тоном:

— Я прибыл к боярину Ропше с устным донесением отполусотника Разика. Немедленно по прибытии встретился с боярином и сообщил ему сведения об обстановке на театре военных действий. После чего был отпущен для свидания с сестрой и невестой.

— Как от Разика? Так они все-таки тебя нашли? Где?! Когда?! — воскликнула Катька.

— Мы встретились во время боя на Засечной черте почти неделю назад.

— А как ты оказался на Засечной черте? И где пропадал более полугода?

— Раны залечивал, отлеживался то в лесном ските, то в одном селе. — И Михась произнес название села.

Услышав это название, Катька вздрогнула, как от озноба. Ведь они ж там были, проводя свои поиски! В ее цепкой профессиональной памяти мгновенно всплыло множество ярких деталей и мелких подробностей. Но девушка, вернее, боец особой сотни Лесного Стана не стала выражать вслух свои эмоции и недоумение. «Что-то здесь не так! — решила она. — Не могли же мы лопухнуться, как малыши-первогодки. Нужно всю эту информацию на досуге хорошенько обдумать, еще порасспросить Михася, но не прямо, а как бы между прочим. Есть во всем этом некоторая нестыковочка, которая мне почему-то весьма не нравится!»

— А на Засечную черту я отправился сразу, как только почувствовал себя годным для ратной службы, — продолжил свой рассказ Михась. — Наша дружина там ведь испокон веков оборону держала, вот я и решил в строй побыстрее встать. До Засечной черты мне было в пять раз ближе, чем до Лесного Стана.

— Понятно. А Разик с бойцами сейчас где?

— Они идут к Москве с земским войском.

— Так решающая битва с ордынцами будет под Москвой?

— Да.

И Михась кратко обрисовал маневры противника и наших полков в предыдущие дни.

— Ты об этом и докладывал боярину?

— Так точно, — кивнул Михась. — Боярин собрал сейчас своих людей на совет, чтобы наметить план действий при различных вариантах дальнейшего развития событий.

— Неужели есть угроза захвата ордою Москвы? — воскликнула Катька. — Почти двести лет Русь не испытывала подобного горя и позора!

— Что я тебе на это могу сказать?.. — с болью и тоской в голосе ответил Михась. — Если бы на Засечной черте стояли полнокровные полки да ежели бы ими командовал талантливый полководец, такой как князь Михайло Воротынский, то враг бы и Оку форсировать не смог. А сейчас… От наших нынешних воевод, тех, что царского гнева да окрика Разрядного приказа пуще любого неприятеля боятся, какой угодно дури можно ожидать.

Катька помолчала несколько минут, обдумывая услышанное, затем медленно произнесла, тщательно подбирая слова:

— Ну, мы-то с тобой люди военные, наше дело — Родину защищать, стольный град отстаивать. А вот Джоана, ей-то уж точно рисковать не следует. И так она, тебя разыскивая, частенько по краю пропасти прохаживалась.

Михась вздрогнул, словно от внезапного удара. Очевидно, ему, ослепленному безмерным счастьем от встречи с невестой, просто не успела прийти в голову простая мысль, что любимой девушке, как и всем жителям Москвы, угрожает близкая опасность. Его дрожь передалась крепко прижавшейся к нему Джоане, также пребывающей в каком-то чудесном полусне и не произнесшей за все это время ни слова.

— Майк, что случилось, родной? — встрепенувшись, промолвила она.

— Ничего, мой свет, ничего! Все хорошо, — неуверенно ответил Михась.

Но Джоана, конечно же, почувствовала тревогу в голосе жениха, решительно поднялась с его колен.

— Кэт, объясни, пожалуйста, чем вы оба обеспокоены? — В голосе Джоаны звучала привычная властность наследницы отважных рыцарей, хозяйки поместий и замков.

— Враг уже под самой Москвой! — прямо ответила Катька.

— Ну и что? Ведь они же не смогут вас победить? Правда, Майк?

— Правда, любовь моя!

— Так, с вами все ясно! — усмехнулась Катька и произнесла не терпящим возражений тоном, весьма характерным для особников: — Джоаночка, отправляйся с Михасем в нашу светелку. Вам обоим есть о чем поговорить, и там вас никто не потревожит. А я пойду в палаты к боярину, приму участие в военном совете.

Проводив взглядом влюбленную парочку, скрывшуюся среди цветущих яблонь, Катька медленно поднялась со скамьи, внезапно ощутив вместо радости, захлестнувшей ее при встрече с братом, тревогу и печаль. Может быть, некое тяжелое предчувствие кольнуло ее в сердце? Катька, не желая поддаваться всяким там бабьим переживаньям, гордо вскинула голову, расправила плечи и зашагала решительно и твердо, почти по-строевому, словно на ней был надет не сарафан, а обмундирование дружинника Лесного Стана.

Подойдя к крыльцу, которое вело в боярские хоромы, девушка увидела, что на крыльце, облокотившись на резные перила, стоит Кашка и нетерпеливо вертит головой, словно высматривая и поджидая кого-то.

— Здорово, боец! — радостно завопила Катька и бросилась вверх по ступеням.

— Здравствуй, Катенька! — Кашка сбежал ей навстречу, и они крепко обнялись на середине лестницы.

— Ты как здесь оказался?

— Что значит как? Прискакал вместе с твоим любимым братом. Вот, стою ожидаю его возвращения. Боярин велел вслед за ним не ходить, но, как только он сам явится, сразу вести его на военный совет. — В голосе Кашки, давно женатого и потому не подверженного, в отличие от Михася, возвышенным любовным чувствами, прозвучало едва заметное осуждение такого небрежения к воинской дисциплине.

— Так ты прибыл вдвоем с Михасем? — удивилась Катька. — Он нам ни слова об этом не сказал!

— Что ж, понимаю, сам молодым был! — Лицо тридцатилетнего Кашки озарилось теплой улыбкой. — Наверняка как увидал он свою суженую, так и забыл обо всем на свете.

— Именно так, — кивнула Катька, не вдаваясь в подробности.

Катька безумно любила старшего брата, признавала его превосходство, но с детства стремилась догнать и даже превзойти его во всем, включая воинскую службу. И потому часто над ним подтрунивала, компенсируя, таким образом, это самое превосходство Михася над собой. Она, конечно, могла бы поведать Кашке забавный эпизод встречи жениха и невесты, когда они вначале не узнали друг друга и Джоана приготовилась даже вступить в схватку с незнакомцем. Однако Кашка был хоть и свой, как все обитатели Лесного Стана, но слишком уж старый, по мнению восемнадцатилетней Катьки. Поэтому он не мог понять и одобрить ее детских шуточек. Лучше Катька прибережет смешной рассказ для истинных ценителей, то есть для Желтка и Разика.

— Ладно, я — к боярину, а ты стой и жди Михася, — сменив тон, деловито произнесла Катька и, не дожидаясь ответа, легко взбежала, словно вспорхнула, на высокое крыльцо.

— Слушаюсь, сестра особница! — полушутливо-полусерьезно, вытянувшись по стойке «смирно», гаркнул ей вслед Кашка.

Катька, войдя в хоромы, постучала в дубовую дверь, за которой располагалась совещательная палата, и, не дожидаясь ответа, пользуясь привилегией особников совать свой нос в любые дела, решительно потянула за кованое кольцо, распахнула тяжелую створку.

Боярин Ропша сидел за небольшим столом, склонившись над картой, в окружении нескольких соратников — седых ветеранов, составлявших его свиту и изображавших при необходимости дворовых людей. Это были старые опытные лешие, для которых дальние походы были уже тяжелой задачей, но в короткой рукопашной схватке или перестрелке они еще ни в чем не уступали молодым бойцам.

— Катенька, заходи, дочка! — подняв голову от карты, ласково приветствовал девушку Ропша. — Братец-то твой как? Повстречался с суженой?

— Благодарствую, отец-боярин, братец счастлив… — начала было Катька, но не успела закончить фразы.

Дверь за ее спиной распахнулась, и в палату вбежал один из «дворовых людей» — старый леший:

— Боярин! С вышки докладывают, что на юге в тридцати верстах виден столб дыма и пламени! Горит царское имение, Коломенское!

На наблюдательной вышке, стоявшей за окружавшим усадьбу частоколом, как и у ворот, и на угловых башенках, круглосуточно дежурил караул из ветеранов.

— Ну, вот и ответ на все наши вопросы, — кивнув на карту, промолвил Ропша. — Орда на Москву идет в лоб, чтобы на обход времени не терять да не вязнуть в речках и болотах. Ну, да князь Иван со своими полками, судя по сообщению Михася, путь врагу уже преградить успел. Так что не сегодня-завтра будет битва. Мы теперь на фланге, даже почти в тылу находимся, так что подготовку к эвакуации отложим и начнем готовиться к обороне. Приказываю все затинные пищали поднять на тын, на стрелковые галереи, и к ним, кроме обычного караула, приставить затинщиков посменно, на круглые сутки. В затинщики назначить даже женок, кто навык пищальной стрельбы имеет. Все работы на дворе прекратить, только в поварне пусть все идет по-прежнему, но без изысков, лишь бы сытно и вдоволь. Ступайте, други, выполняйте приказ!

Ветераны проворно поднялись из-за стола, стремительно покинули палату. Катька, напротив, подошла к боярину и, дождавшись, когда закроется дверь и они останутся в палате вдвоем, спросила:

— Отец-боярин, поскольку ты подготовку к эвакуации отменил, то, стало быть, считаешь, что опасность захвата столицы миновала?

— Да, Катенька, так и есть. Ну, сама посуди: перед городом в поле все земское войско стоит, а за спиной у войска — кремль Московский, одна из мощнейших крепостей во всей Европе. Что ж, легкая конница ордынская, и даже пушки турецкие разве ж способны такую твердыню сокрушить? Да и Михась, когда сведения разведки мне сообщал, особо отметил, что осадных орудий у врага они ни разу не видели, только полковой наряд — легкие полевые пушки — наблюдали во множестве. Я, когда приказал своим людям к срочному отступлению готовиться, предполагал, что орда на предместья московские с востока в обход налететь может, тогда усадьба наша под удар попадет, особливо ежели войско земское в поле перед врагом встать не успеет. А теперь, когда ордынцы с юга пошли да князь Иван уже оборону занял, то для нас особой угрозы нет. От случайно прорвавшегося отряда вражеского мы с Божьей помощью и сами отобьемся.

Катька некоторое время молчала, обдумывая слова старого опытного воина, а затем произнесла медленно, с расстановкой, словно рассуждая вслух:

— Скажи, отец-боярин, а почему тогда ордынцы с одним полевым нарядом прямиком на Москву ринулись? Почему, к примеру, Рязань или Серпухов не стали, как обычно, разорять? Ведь если даже они задумали земское войско хитрым маневром обойти и атаковать беззащитную столицу, то должны были понимать, что кремль Московский — сокровищницу государственную им все равно не взять простым приступом, здесь нужна бомбардировка многодневная, мощной осадной артиллерией.

— Не знаю, дочка! — развел руками боярин. — Только чего уж тут гадать, раз оно уже так случилось.

— Позволь все же просить тебя от имени особой сотни не отменять готовность к срочной эвакуации. Пусть повозки стоят день и ночь запряженные, с запасом продовольствия. И возки боярские — тоже.

Ропша пристально посмотрел в глаза Катерине. Та спокойно выдержала его взгляд, не потупилась.

— Хорошо, сестра особница, — произнес наконец Ропша, прервав томительную паузу. — Я отдам такой приказ. Уверен, что просьба твоя основана не на девичьей прихоти да страхе, а на соображениях основательных.

— Спасибо за доверие, отец-боярин. Разреши идти?

— Ступай, дочка!

Катька вышла из хором на крыльцо, остановилась рядом с Кашкой, по-прежнему неторопливо прохаживающимся взад-вперед вдоль высоких перил на резных столбиках.

— Как я понимаю, совещание уже окончилось, — полувопросительно-полуутвердительно произнес Кашка. — А мне-то какой приказ будет? По-прежнему ждать Михася?

— Да нет, теперь это излишне. Ты хоть поел с дороги?

— Не успел.

— Тогда пойдем в поварню, я за тобой поухаживаю, попотчую, чем Бог послал, а ты мне расскажешь о тех событиях, что произошли с момента твоего отъезда из Москвы с пограничником Ваняткой, которого мы из лап опричников вырвали.

— Вот бы всю жизнь только такие мудрые приказы и получать! Пора тебе, Катерина, в воеводы, — рассмеялся Кашка.

— Не могу! На меня Михась за это обидится, ремнем отшлепает, чтобы не лезла не в свое дело. А воеводе невместно по заду получать!

Перебрасываясь веселыми шутками, они направились к поварне, возле которой под навесом стояли длинные столы, сейчас пустовавшие. Но не успели Кашка и Катерина пройти полпути, как их внимание привлек вначале еле слышный, затем все более явственный стук копыт, раздававшийся за закрытыми воротами усадьбы, мимо которых они шли к поварне. Невидимые за высоким частоколом всадники, достигнув ворот, осадили коней, и послышался громкий звучный голос человека, привыкшего повелевать, обращенный к часовому в привратной башенке:

— Доложи своему боярину, что воевода князь Михайло Воротынский ему челом бьет!

Часовой, повернув голову, крикнул начальнику караула, уже спешившему к воротам из караульной избы:

— Воевода князь Михайло Воротынский к боярину!

— Отворяйте! — на бегу скомандовал начальник двум часовым, стоявшим у ворот.

Тяжелые створки распахнулись, и полдюжины всадников, звеня доспехами и оружием, влетели во двор усадьбы и направились к крыльцу.

Начальник караула — седой ветеран, прекрасно знавший прибывшего к ним прославленного полководца, — принял у него поводья, подставил плечо, помогая спешиться, а затем произнес почтительно:

— Не обессудь, Михайло Иванович, подожди здесь, покуда я за боярином сбегаю. Ведь он наверняка захочет тебе навстречу с крыльца спуститься в знак величайшего уважения к дорогому гостю!

И начальник караула помчался наверх, в хоромы, проворней иного отрока прыгая через две ступеньки.

Катька и Кашка, враз забыв о еде, застыли столбами посреди двора, следя за происходящим. Все же Кашка, как более опытный и более голодный, вскоре тронул девушку за локоть и произнес вполголоса:

— Катенька, война — войной, а обед — по расписанию! Пойдем потрапезничаем, покуда наш боярин с князем встретятся да побеседуют. А там боярин, глядишь, и нас призовет, да сам все расскажет, что сочтет нужным.

— Идем, конечно! — с готовностью кивнула Катька и объяснила извиняющимся тоном: — Просто я князя Воротынского ни разу еще не видела, вот и остановилась, чтобы хорошенько разглядеть да на всю жизнь запомнить.

Боярин Ропша в наспех накинутой шубе, в высокой боярской шапке, смешно надетой набекрень, выскочил из дверей, словно по тревоге, и, грохоча по ступеням подковками на красных высоких каблуках сафьяновых сапог, сбежал с крыльца навстречу дорогому гостю.

— Михайло Иванович! Дорогой ты мой! Вот ведь радость нежданная! — с распростертыми объятиями устремился он к князю.

Князь сердечно обнялся с боярином, затем отступил на шаг и низко поклонился ему земным поклоном:

— Спасибо тебе, Ропша, старый боевой товарищ, за ту заботу и внимание, которые твои люди ко мне проявляли во время ссылки моей на Белоозере. Все друзья и даже родственники многие, опасаясь гнева царского, от меня отвернулись, а твои дружинники каждый месяц навещали, проделывая немалый путь через дремучие леса, глубокие снега и коварные топи. Поддерживали они меня и словом ласковым, и хлебом насущным. Век не забуду!

— Полноте, князь! Для людей православных сии поступки вполне естественны. Пойдем скорее в дом да поднимем чашу за здравие государя нашего, который от дурных советников избавился да истинных своих приверженцев, безвинно оклеветанных, из опалы вернул.

Боярин говорил громким голосом, чтобы его верноподданнические речи были отчетливо слышны даже за частоколом, окружавшим усадьбу. Царь Иван Васильевич, терпевший в последние годы одно военное поражение за другим, поневоле вынужден был возвращать из ссылок умелых полководцев. Однако вряд ли царь, отличавшийся маниакальной подозрительностью, снимал с прощенных воевод все обвинения и давал им полную свободу действий. Наверняка приказал следить за каждым их шагом, и где-нибудь поблизости от усадьбы Ропши сейчас затаились соглядатаи, тайно сопровождавшие князя Воротынского. Вот пусть они и услышат из уст боярина громогласную хвалу государю.

Князь с боярином поднялись в обеденную палату, уселись вдвоем за огромный дубовый стол, уже накрытый белой скатертью, вокруг которого суетились несколько ветеранов и поварят, спешно расставлявших блюда и напитки.

— Ну, князь, за тебя, за твое возвращение в ратный строй! — Ропша собственноручно налил ароматное фряжское вино из серебряного графина в золотые чарки.

Михайло Иванович взял протянутую чарку, встал, вновь низко поклонился хозяину. Сев и выпив до дна, он лукаво улыбнулся:

— Между прочим, Ропша, молодцы твои меня в ссылке потчевали не какими-то там винами заморскими, а вашим домашним изобретением, именуемым спиритусом. В холоде да в сырости этот спиритус душу и тело согревает несравненно лучше любых напитков изысканных.

— Все понял, князь, — улыбнулся в ответ Ропша. — Будет сделано. Лука! А подай-ка сюда баклажку нашенского!

Ветеран, руководивший сервировкой стола, уже почти законченной, кивнул и поспешно отправился выполнять указание боярина.

Подняв чарку с прозрачной жидкостью, внешне похожей на воду, но пока еще безымянной, не получившей название «водка», князь Воротынский произнес торжественно:

— За дружину русскую, за дружбу ратную, за тех, кто и в бою соратника грудью защитит, и в мирное время своим покоем и достатком за друзей пожертвует! За тебя, Ропша, и за твоих людей замечательных!

Князь и боярин выпили и некоторое время молчали, закусывая и ожидая, когда закончится подача блюд и они останутся в палате вдвоем. Наконец двери затворились, и Воротынский без лишних слов перешел к делу:

— Ропша, мне нужна твоя помощь. Сколько у тебя в Москве бойцов?

— Десяток при князе Бельском, да я сам со старыми воинами, которые в усадьбе дворовыми людьми числятся.

— Мало! — досадливо пристукнул ладонью по столу Воротынский. — Ну, да сколько есть. Ты сам со стариками для такого дела не в счет. Можешь свой десяток прямо сейчас от большого воеводы, князя Бельского, в мой полк перенаправить?

Ропша недоуменно поднял брови:

— Погоди, Михайло Иванович! А разве не ты теперь всем войском командуешь? Ты ж до опалы на южных рубежах против ордынцев, почитай, десять лет большим воеводой был! Ведь лучше тебя никто со степняками биться не умеет!

— Ну, так то до опалы, — невесело усмехнулся Воротынский. — А сейчас я лишь полка левой руки удостоен, да и то совместно с князем Татевым.

— Вот оно как! — покачал головой Ропша. — Ладно, Михайло Иванович, для тебя я все, что смогу, сделаю. Большого воеводу, князя Ивана Бельского, мы оба хорошо знаем, к сожалению, и не по плечу ему ноша героя и спасителя отечества. Ну, да видать на то воля Божья.

Боярин встал, перекрестился на иконы в красном углу, Воротынский последовал его примеру.

— Тотчас отдам приказ своим бойцам следовать в твое распоряжение. Уж не знаю как, но уверен, что найдут они способ от большого воеводы улизнуть под благовидным предлогом. Куда им прибыть-то прикажешь?

— Мой полк стоит на Таганском лугу. Пусть туда и следуют. По прибытии — немедленно ко мне. Я предупрежу своих часовых.

— Слушаюсь, воевода! Разреши выполнять?

— Спасибо, друг! — Князь шагнул к Ропше, вновь заключил его в объятия, затем, отстранившись, молвил: — Давай приказывай бойцам, а затем я доложу тебе свои замыслы.

— Лука! — крикнул боярин и, когда тот вошел, распорядился: — Кашку ко мне, немедленно!

Кашка сидел под навесом в летней столовой вместе с Катериной, поглощал горячие пироги с разнообразной начинкой, запивая их холодным молоком из кринки, и рассказывал девушке о боях на Засечной черте и отступлении. Посыльный боярина оторвал его от этого занятия. Кашка вскочил из-за стола и, проглотив целиком недоеденный пирожок, побежал в хоромы, поправляя на ходу амуницию и вооружение. Войдя в палату, Кашка вытянулся по стойке «смирно», поднес ладонь к берету, отрапортовал:

— Боец Кашка по приказанию боярина прибыл!

— Скачи немедля к Разику и передай ему мой приказ: под любым предлогом вести десяток на Таганский луг, в распоряжение воеводы полка левой руки князя Воротынского.

Кашка мысленно похвалил себя за то, что успел вовремя подкрепиться.

— Слушаюсь, боярин! Разреши выполнять?

— Погоди. Скажи Разику, что Михася я оставляю в усадьбе до утра. Утром он явится в полк самостоятельно. Все, боец, выполняй!

Кашка стремительно повернулся на каблуках, помчался вниз по лестницам боярских хором. Возле крыльца его уже ждал оседланный конь, которого привел из конюшни и держал под уздцы старый леший — «дворовый человек» боярина.

— Спасибо, отец! — благодарно кивнул ветерану Кашка и вскочил в седло прямо с предпоследней ступеньки крыльца.

Подняв коня с места в карьер, он вылетел в предупредительно распахнутые ворота и помчался по кривым узким улочкам московских посадов — из Замоскворечья на юг, на Серпуховскую дорогу, на которой, по его расчетам, должен был развернуть свои боевые порядки Большой полк князя Ивана Бельского.

После ухода Кашки князь Воротынский некоторое время молчал, собираясь с мыслями. Затем он поднял голову и обратился к сидевшему напротив него Ропше:

— Силы ордынцев, по моим сведениям, составляют около ста пятидесяти тысяч. Наше войско земское насчитывает сорок тысяч ратников. Соотношение сил для нас вполне привычное. Мне, как ты знаешь, и меньшим числом одолевать степняков случалось. В составе орды — турецкие пушкари с полковым нарядом, а сколько их — неведомо, ни одна наша разведка и не смогла близко подойти и сосчитать. У нас в Москве полкового и городового наряда да затинных пищалей осталось мало, после того как государь две трети пушечного двора в Ливонию отправил, но вполне достаточно, чтобы и в поле, и в Кремле против легких орудий вражеских отстреливаться. А тяжелых осадных пушек да мортир у орды нет, ибо их-то в походе никак не скрыть, давно б заметили.

— Верно, Михайло Иванович, — кивнул Ропша. — И мои бойцы мне докладывали, что только легкие полковые пушки у врага имеются.

— Вот именно это отсутствие осадных орудий мне и не нравится, — задумчиво покачал головой князь. — Непонятно, зачем тогда они прямиком к Москве шли, на что рассчитывали?

— Час назад у меня на совещании одна… один боец тоже на сию загадку внимание обращал. Но не нашли мы ответа, — развел руками Ропша.

— Нет ничего хуже в военном деле, когда намерения противника не можешь разгадать. — Князь резко встал из-за стола, прошелся по палате в задумчивости, затем вновь присел напротив Ропши и произнес: — Ты ведь знаешь наверняка, что почти двести лет назад хан Тохтамыш на Москву набегал, и он тоже к стенам Кремля подступил без осадных орудий.

— Знаю, князь, — кивнул Ропша. — Тогда ханские осадные орудия наши дружинники на лесной дороге ценой своих жизней спалили дотла.

— Про сей подвиг беспримерный мне тоже ведомо. Вечная слава героям! Но все же пала в тот раз Москва из-за предательства. Князья суздальские отворили орде врата кремлевские. Вот и сейчас есть у нас все основания опасаться именно предательства. Коварство турок, набег своего подручника, хана крымского, на нас направивших, мне хорошо известно. Наверняка они какую-то подлость затеяли, чтобы Москву, как двести лет назад, без осады взять. Расчет здесь простой: ведь тяжелые орудия стенобитные они должны были бы, почитай, целый месяц тащить. За это время наши войска из Ливонии давно б успели подойти. Согласен с моими рассуждениями, боярин?

Ропша минуту раздумывал, затем кивнул:

— Согласен, князь. И на что же враг, по-твоему, рассчитывает? Вновь, как двести лет назад, руками предателей кремлевские ворота открыть? Но ведь до стен Кремля орде еще дойти надобно, поскольку перед Москвою войско земское стоит.

— Вот в этом-то и весь вопрос, что они на самом деле затеяли? Но как бы то ни было, я хочу десяток твоих дружинников во время сражения направить в Кремль да поставить в караул на большие ворота. И отдать приказ: не открывать никому, даже мне самому, пока врага от Москвы на полсотни верст не отгоним! Справятся твои молодцы с такой задачей?

Ропша не ответил сразу, закаменел лицом, скрестил на груди руки, отодвинулся от стола, тяжело откинулся спиной к стене. Старый опытный воин, конечно же, понял, на что именно обрекает воевода князь Воротынский дружинников Лесного Стана.

— Ты ведь знаешь, Михайло Иванович, что я и мои дружинники тебя почитаем как лучшего полководца нынешнего, героя и спасителя отечества, — наконец произнес Ропша глухим суровым голосом. — Уверен ли ты, что сейчас твой приказ — единственно правильный? Ведь приказ этот моих бойцов на верную смерть от руки своих же соратников и на вечный позор обречь может.

Князь прямо взглянул в глаза своему давнему боевому товарищу:

— Не вижу я иного выхода. И положиться мне в таком деле, кроме как на твоих бойцов, больше не на кого. Иначе все мы будем обречены на вечный позор, если враг возьмет столичный Кремль — главную твердыню земли русской, и ордынский хан воцарится на престоле государя всея Руси. Едва полвека прошло, как великие князья московские разрозненные земли в единую державу собрали. И если Москва, Московский Кремль падет, то с ним и Русь рассыплется вновь на мелкие княжества.

— Спаси нас Бог от такой беды! — Ропша вздрогнул, перекрестился.

— Бог и ратники русские, — осеняя себя крестным знамением, произнес князь.

— Я все понял, Михайло Иванович! Ставь задачу моим дружинникам от своего и от моего имени.

— Спасибо, друг! — Князь крепко пожал руку Ропше. — Ну а сейчас позволь откланяться. Поскачу к большому воеводе. Представлюсь ему в новой должности, спрошу про его замыслы. Возможно, он окажет мне честь обсудить со мной обстановку и наши действия по отражению неприятеля.

В последних словах, произнесенных Воротынским, явственно прозвучали горечь и сомнение.

Проводив князя до крыльца, Ропша пошел в малую совещательную палату, где на столе по-прежнему лежала карта района боевых действий. Но старый воин не стал вновь рассматривать нанесенное на карту расположение наших и вражеских войск, а, присев на скамью, просто некоторое время сидел не шевелясь, глядя прямо перед собой печальным невидящим взором в распахнутое настежь окно. Уже вечерело, и на небе, покрытом редкими облаками, розовые всполохи заката казалось, перемешивались с заревом пожара — это горело большое подмосковное село Коломенское — родовое имение государя Ивана Васильевича, сбежавшего от врага, бросившего столицу на произвол судьбы.

Прошло немало времени, прежде чем Ропша усилием воли сбросил с себя оцепенение, решительно поднялся, стукнул дважды об пол боярским посохом. Дверь отворилась, и старый боевой соратник Лука явился на зов своего начальника, застыл по стойке «смирно», привычно ожидая приказания.

— Вызови ко мне немедля бойца особой сотни Катерину!

— Слушаюсь, отец-боярин!

Лука исчез за дверью, а Ропша подошел к окну, вдохнул всей грудью свежий майский воздух, наполненный ароматами цветущих яблонь. Глядя на кровавый закат, он в сотый раз задал себе все тот же вопрос: имеет ли он право посылать людей на смерть? Особенно таких юных, как Михась, Желток и Разик, только-только встретивших свою первую любовь. Он прекрасно понимал, что достаточно лишь одного его слова, и он сам, и все его «дворовые люди», и в общем-то случайно оказавшийся в атакованной столице десяток бойцов уйдут в северные леса, сохранят свою жизнь. Ропша вновь не находил ответа на этот проклятый вопрос, ощущая, словно чья-то холодная когтистая лапа безжалостно сжимает его сердце.

Раздался стук в дверь, и тяжелая створка распахнулась, бесшумно скользя на хорошо смазанных кованых петлях.

— Отец-боярин! Боец особой сотни Катерина по твоему приказу прибыла!

Катькин голос звучал звонко и даже весело, переполненный энергией юности.

— Присаживайся, дочка, — произнес боярин печально и сурово. — Будет у нас с тобой тайный военный совет.

* * *

Князь Воротынский со свитой всего из пяти всадников наконец-то преодолел бесконечный, казалось, лабиринт улочек и переулков московских посадов и выехал на широкую и относительно прямую улицу, именовавшуюся Большой Ордынкой или попросту Большой улицей, переходившей своей южной оконечностью в Серпуховскую дорогу. По его предположениям там, верстах в пяти за окраиной Москвы, в чистом широком поле поперек Серпуховской дороги, должен был развернуть навстречу неприятелю свои полки большой воевода князь Иван Бельский. Но, проскакав по Большой улице четверть версты, Михайло Воротынский, к своему изумлению, увидел многочисленных ратников в полном вооружении и доспехах, весьма основательно расположившихся за рогатками, заборами, избами и сараями по обе стороны проезжей части. Они явно занимали здесь оборону и, судя по всему, не собирались двигаться навстречу неприятелю. Осадив коня возле перегородившей улицу рогатки, князь привычным начальственным тоном обратился к сидевшему прямо на обочине пожилому пешцу в видавшем виды, но начищенном до блеска и ладно сидевшем на нем шеломе:

— Чьего полка будешь, ратник?

Пешец, жевавший краюху хлеба, повернул голову, увидел золоченые доспехи, красный плащ и поспешно, но без суеты встал, опираясь одной рукой на древко копья и пряча вторую руку, в которой держал хлеб, за спину.

— Большого полка князя Ивана Бельского! — чуть глуховатым голосом, но громко и отчетливо ответил он.

— Что ж ты, старый опытный воин, так вот сразу все выкладываешь незнамо кому? — слегка пожурил его князь.

— Как это незнамо кому? Я ж с тобой, Михайло Иванович, в позапрошлом годе на Оке-реке под Рязанью был, хана крымского в хвост и гриву бил! — с достоинством ответил ратник.

— Извини, братец. Вот возьми — за Рязань! — Князь протянул ему серебряную монету. — Ты тут, насколько я понял, в прикрытии. Тогда ответь мне: далеко ли впереди стоит князь Иван с основными силами?

— Так, Михайло Иванович, весь наш полк прямо вот здесь и стоит! А воевода тоже тут, недалече, прям в своей городской усадьбе и расположился с полковой свитой и разрядным шатром. Ежели прикажешь, то я тебя туда, в княжескую усадьбу, тотчас провожу!

Воротынский не поверил своим ушам. Он непроизвольно дернул повод, и его конь взвился было на дыбы, но опытный всадник тут же укротил скакуна, и тот вновь встал смирно, лишь прядая ушами, фыркая и потряхивая головой. Князь за этот короткий промежуток времени, пока усмирял коня, овладел своими эмоциями и произнес ровным спокойным голосом:

— Спасибо, братец, я сам прекрасно знаю дорогу к хоромам князя Бельского.

Ласково кивнув на прощанье старому ратнику, князь Воротынский сделал знак своим людям и, резко развернув коня, погнал его вскачь по боковым улочкам туда, где среди цветущих яблонь обширного сада высились расписные маковки теремов богатой московской усадьбы большого воеводы.

Возле ворот княжеской усадьбы, распахнутых настежь, стоял усиленный караул, и ощущалась особенная суета, присущая полевому ратному стану, а отнюдь не мирному уединенному жилищу. Михайло Воротынский представился начальнику караула и, пустив коня шагом, въехал во двор, заполненный вооруженными людьми, пешими и конными, полковыми обозными телегами, пушками и пищалями. Спешившись у красного крыльца, князь кинул поводья сопровождавшему его порученцу и поднялся по крутым ступеням. Возле дверей, ведущих в хоромы, стоял еще один парный караул. Воротынский вновь назвал свое имя и должность и велел доложить о себе большому воеводе. Один из часовых приоткрыл створку, просунул в нее голову и сообщил кому-то о князе. Через некоторое время, не слишком большое, чтобы нанести обиду ожидавшему, но и не такое уж короткое, из дверей появился вестовой и предложил князю следовать за ним.

Войдя в большую столовую палату, князь Воротынский увидел князя Ивана Бельского, с ним дьяка Разрядного шатра и нескольких бояр и дворян из воеводской свиты, расположившихся за ломившимся от яств пиршественным столом. Воротынский, как положено по уставу, четким строевым шагом подошел к воеводе, сидевшему во главе стола, встал по стойке «смирно», отрапортовал:

— Князь Михайло Воротынский со своим полком левой руки прибыл в распоряжение большого воеводы! Вторым воеводой полка состоит князь Татев, находящийся сейчас в полку.

— Здравствуй, князь Михаил. — Воевода чуть привстал, изображая приветствие, и тут же вновь опустился в кресло. — Присаживайся к столу, вон туда, сразу за князем Мстиславским и боярином Шереметьевым, кои над полком правой руки начальствуют.

— Позволь, воевода, сперва о расположении неприятеля и наших войск осведомиться, о твоих намерениях на предстоящее сражение узнать да действия моего полка в сражении согласовать.

— Успеется, князь! — нахмурился Бельский. — Не забывай, кто здесь нынче большой воевода. А посему садись, не заставляй меня тебе дважды одно и то же повторять!

Михайло Иванович, молча проглотив обиду, прошел вокруг стола и опустился на указанное ему место, соответствующее его теперешнему положению в воинской иерархии.

— Поднимем кубки за здоровье великого государя нашего, дарящего безграничной милостью своей даже самых недостойных подданных! — торжественно провозгласил Иван Бельский очередную здравицу.

Большинство присутствующих, прекрасно понявших тонкий намек, содержавшийся в словах воеводы, усмехнулись в усы и, вставая из-за стола, украдкой бросили взгляды на князя Воротынского, только что возвращенного из ссылки. Михайло Иванович никак не отреагировал на эту предназначенную персонально для него колкость, граничащую с оскорблением. Со светлым лицом и радостной улыбкой он поднял свой кубок, выпил его до дна и хотел было присесть, но Бельский, которому дьяк успел что-то шепнуть на ухо, остановил его:

— Погоди, князь! Доложи-ка нам сперва, где ты свой полк левой руки расположил. А то вот дьяк Разрядного шатра мне сообщает нечто удивительное, во что даже и не верится!

— Мой полк стоит на Таганском лугу.

— Что? Что я слышу?! Ты в своем уме, князь? — воскликнул воевода.

— Разрешишь мне присесть, князь, или будешь держать навытяжку, как ратника-первогодка? — Голос Воротынского звучал спокойно и подчеркнуто тихо, но в его взоре, направленном на воеводу, сверкнула молния, словно вобравшая в себя блеск клинков и огонь всех многочисленных сражений, через которые прошел этот доблестный воин.

Воевода поневоле смешался, сбавил тон:

— Садись, князь, сделай милость, никто тебя стоять не неволит.

Воротынский сел. В палате повисла тяжелая, напряженная тишина, все присутствующие, затаив дыхание, ждали, что и как скажет большой воевода. В русском войске взаимоотношения между воеводами отдельных полков были весьма запутанными и своеобразными, основанными почти исключительно лишь на знатности происхождения, отмеченной в разрядных книгах. Но вопрос, кто кого родовитее, то есть кто достоин командовать большим полком, а кто далее по старшинству — полками правой и левой руки, передовым или сторожевым, постоянно оспаривался князьями и боярами. Разрядный приказ, являвшийся аналогом министерства обороны, и сам государь постоянно получали бесконечные челобитные воевод, в которых те, ссылаясь на положение их предков еще в дружине варягов Рюрика, просили переместить их самих на более высокие должности, а соперников, соответственно, сместить вниз. Царь, намеренно разжигая рознь в рядах своих извечных врагов — бояр, тасовал воевод, как карточную колоду, и каждый понимал, что если даже сегодня он находится на самом верху служебной лестницы, то завтра легко может скатиться вниз. Этот принцип «разделяй и властвуй» исповедуемый Иваном Грозным и всеми его предшественниками — великими князьями Московскими был, наверное, хорош и даже необходим во внутренней политике при создании централизованного государства, но абсолютно не годился в военном деле. На практике он приводил к тому, что воеводы отдельных полков, номинально подчиненных большому воеводе, зачастую в упор не замечали друг друга и во время боевых действий сражались самостоятельно, как бог на душу положит, в результате чего русское войско терпело одно поражение за другим из-за несогласованности действий своих военачальников. Конечно, после поражения царь мог сурово наказать и даже казнить ослушников, но для тех всегда оставалась вероятность подать челобитную и свалить все грехи на соперников. Начальствующие над своими полками бояре, сплошь и рядом отказывающиеся подчиняться большому воеводе, боялись лишь одного: нарушить какой-либо царский указ, зафиксированный в грамотах Разрядного приказа. Такое неисполнение царской воли в случае поражения влекло за собой неминуемую смерть на плахе.

Большой воевода князь Бельский молчал. Конечно, он своей волей мог приказать формально подчиненному ему князю Воротынскому переместить полк левой руки на ту или иную позицию. Но если Воротынский заупрямится, то большой воевода ничего с ним сейчас не поделает, а лишь после окончания военных действий сможет подать очередную челобитную государю. Реакция государя на подобные челобитные зависела от множества причин и была весьма непредсказуема. Потому в сложившейся ситуации большой воевода прибегнул к иным, более весомым и беспроигрышным аргументам.

— Известно ли тебе, князь, что Разрядный приказ в своих наказах запрещает воеводам биться с ханом на походе, в полях без крепостей? — громовым голосом произнес Бельский после затянувшегося молчания.

Воротынский медлил с ответом. Он, конечно же, знал об этом указе, как и о множестве других, зачастую нелепых и противоречащих один другому. Но, исходя из конкретной обстановки, Михайло Иванович начисто забыл сие предписание щелкоперов из Разрядного приказа, ни разу не бившихся в рати против ордынцев. Или, того хуже, единожды попавших под атаку лавы степняков и на всю жизнь напуганных видом мчащейся на них с диким визгом и сотрясающим землю страшным топотом темной массы лошадей и людей, развернувшейся, казалось, от края до края горизонта. И вот появился наказ воеводам, данный, естественно, от царского имени, предписывающий встречать ордынцев только в крепком месте, за засеками, валами и частоколами, чтобы свести на нет все преимущества быстрой и маневренной степной конницы. Но сейчас, когда численное превосходство противника не было подавляющим, когда орда вдали от бескрайних степей была ограничена в своих движениях, такая тактика действий русских войск была ошибочной и могла привести только к их сокрушительному поражению.

Воротынский поднял голову, расправил плечи, и его голос зазвучал твердо и решительно:

— Мне известен сей наказ, воевода! Но здесь, под Москвой, имея за спиной мощную крепость, а на флангах — реки с заболоченной поймой, нам лучше выйти в поле и самим атаковать неприятеля пешим строем в лоб. Если загнать наши войска в посады, под защиту домов и заборов, мы будем лишены возможности маневра и сможем лишь отбиваться от свободно перемещающегося врага. Или того хуже… — князь замолчал и бросил взгляд в окно, распахнутое по причине теплой погоды.

Там, за окном, теснились в беспорядке деревянные дома и домишки московского предместья, среди которых развернул свои оборонительные порядки большой полк Ивана Бельского. Под лучами щедрого весеннего солнца, ярко сиявшего на безоблачном голубом небе, на сухих бревнах и досках кое-где отчетливо выступила смола.

— Договаривай, князь! Надоумь уж нас, глупых и непонятливых, не дай дураками помереть, — издевательским тоном промолвил воевода. — Ты у нас дюже грамотный, иноземными словами так и сыплешь для пущей важности!

— Или того хуже, — не замечая издевки, продолжил Воротынский, — если враг зажжет посады. В них сосредоточено огромное количество войск, и еще больше беженцев, пришедших искать защиту в столице, почитай, со всех южных русских земель. Если московские предместья запылают, то случится страшная беда, какой еще не видывала Русь.

На некоторое время в палате вновь воцарилась тишина.

— И как же орда, по твоему мнению, сможет посады зажечь? Стрелами, что ли? — насмешливо произнес большой воевода. — Так мы их из-за тынов пищальным огнем всех перебьем задолго до того, как ихние стрелы начнут до нас долетать!

— Какие стрелы, воевода! — воскликнул Михайло Иванович. — В орде идут турецкие советники и янычары с полевыми пушками!

— Ну и что? У нас тоже орудия имеются! Пушкарей турецких мы собьем ответным огнем. К тому же, да будет тебе известно, ветры здесь дуют как раз с севера на юг, то есть от нас на неприятеля!

Воротынский пристально посмотрел на воеводу, пытаясь понять: действительно ли он говорит то, что думает, или просто в запале спора хочет уязвить возражающего даже ценой потери здравого смысла?

— Ты, наверное, шутишь, воевода, — медленно произнес князь. — Очевидно, что при таком направлении ветра они начнут стрелять перекидным огнем, калеными ядрами нам в тыл. Пушки как раз и отличаются тем, что предназначены для навесного огня. А все наши пушки — в Ливонии. Здесь же, в Москве, мы имеем только полковые и затинные пищали, из которых можно вести лишь настильный огонь. Нечего нам противопоставить турецким пушкам, заведомо имеющим преимущество в дистанции стрельбы!

— Опять ты умничаешь, князь Михаил, ученость свою перед нами выказываешь! — бросил воевода презрительно, так и не ответив по сути на возражения Воротынского. — В общем, так: властью, данной мне государем и Разрядным приказом, предписываю тебе со своим полком левой руки занять оборону в московских посадах за Таганским лугом. Ежели оставишь полк на лугу, на открытом пространстве, то пеняй на себя!

Князь Воротынский молча наклонил голову, то ли в знак подчинения приказу воеводы, то ли соглашаясь пенять на себя.

— Ну, соратники мои верные, — отвернувшись от Воротынского, обратился большой воевода к сидевшим вокруг него полководцам, — что скажете по поводу спора нашего с князем Михаилом?

— Мой полк правой руки стоит и стоять будет на Якиманской улице, согласно твоему, воевода, распоряжению! — торжественно провозгласил князь Мстиславский. — Мы с Шереметьевым слов иностранных, может, и не знаем, но указы государевы усердно блюдем!

Остальные военачальники, включая уже упомянутого Шереметьева, одобрительными восклицаниями поддержали высказывание князя Мстиславского.

Воротынского охватило отчаяние от ощущения полного собственного бессилия. Еще год назад он сам был большим воеводой на южных рубежах и наверняка смог бы убедить или заставить начальников полковдействовать так, чтобы разгромить врага и сберечь при этом как можно больше жизней русских ратников. Сейчас, будучи лишь третьим по старшинству в разрядном списке воевод, он мог руководить действиями только своего полка левой руки. Ну что ж! Он попытается сделать все возможное, чтобы предотвратить трагедию. Однако предчувствие неминуемой беды, которая вскоре обрушится на русскую столицу, тяжелым камнем легло на сердце князя. Он встал, поклонился воеводе и всем присутствующим:

— Разреши, воевода, отбыть к полку, чтобы исполнить свой долг!

— Ступай, князь Михаил, — небрежно махнул рукой Бельский. — Коли тебе наш пир и наши речи не по душе!

Провожаемый косыми взглядами и усмешками, Воротынский вышел из палаты, несколько минут постоял на крыльце, затем прошептал одними губами: «Господи, спаси и помилуй!» — и перекрестился на купола московских церквей. Сотворив крестное знамение, он сбежал по ступенькам крыльца, одним легким движением вскочил в седло. Подняв коня с места в карьер, князь поскакал в сопровождении скромной свиты в свой полк, на левый фланг русского войска, которое горе-полководцы, убоявшись ответственности и царского гнева, втянули в деревянные московские предместья.

Смеркалось. Ордынский лагерь, растянутый вширь и изогнутый, как лук, готовый к выстрелу, полукругом охватывал с юга русскую столицу. Перед лагерем, пристально вглядываясь в черневшее перед ними обширное поле, стояли плотные пешие и конные заслоны. За полем лежала Москва, огромная и загадочная. Ее темная густая масса была испещрена огоньками лучин и лампад, мерцавших желтыми точками в распахнутых по причине весеннего тепла окошках. Ночной стан кочевников был ярко освещен десятком тысяч костров и пламенем догоравшего невдалеке Коломенского. Орда предавалась веселью, деля захваченную в царском селе богатую добычу. Гулко били бубны, к ночному небу вместе с искрами костров поднимались протяжные звуки горловых песен, бесконечных, как само Дикое Поле, под них кружились в танце воины в черных овчинных безрукавках и шапках из волчьего меха. Однако все военачальники, от десятника до темника, строго следили, чтобы воины запивали свои песнопения исключительно отваром из трав. Все бурдюки с кумысом, не говоря уж о бочках с медами и винами, захваченными в царских погребах, были взяты на строгий учет и помещены под крепкую стражу. Завтра предстоит бой. А вот потом, после полного уничтожения обреченного русского войска, можно будет попировать вволю в поверженном Кремле.

В самой середине шумного и ярко освещенного ордынского лагеря тихим и темным пятном выделялась поляна, оцепленная по периметру безмолвными янычарами. На поляне стоял и скромный с виду шатер Буслам-паши, доверенного посланца великого султана, и полдюжины совсем маленьких и неприметных палаток. В каждой из этих палаток, скупо освещенных коптящими масляными светильниками, сидели по полтора-два десятка людей и внимательно слушали напутственные слова своих наставников. Наставники говорили по-русски, а сидящие были одеты в русское платье — крестьянское, купеческое, дворянское и даже в ратные доспехи.

Инструкции, звучавшие в палатках, были простыми и понятными. Все различия заключались лишь в районах действия и маршрутах отхода после выполнения первой части задания. Псырь, как прилежный ученик, сидел в первом ряду в одной из палаток и, от усердия раскрыв рот, внимательно слушал Ахмеда, пожирая его глазами. Ахмед говорил медленно, делая длинные смысловые паузы между фразами:

— На рассвете каждый из вас должен находиться на тех улицах московских предместий, по которым мы сейчас вас распределили. Там вы сами выберете себе наиболее подходящий для выполнения задания двор. Знак для начала ваших действий — орудийные залпы. Как только убедитесь, что дело сделано, сразу устремляйтесь к Кремлю. Ежели замешкаетесь хоть ненадолго, то неминуемо погибнете, толпа вас сомнет. В Кремле собираетесь вблизи больших ворот для выполнения главного задания. Друг дружку будете узнавать вот по этой вещи. — Ахмед, взяв за ножны, поднял над головой кинжал.

Кинжалы с точно такими же рукоятками висели на поясе у каждого из присутствующих, до поры до времени скрытые под одеждой. Они должны были служить опознавательными знаками. Действительно, у лазутчиков не было возможности запомнить сразу столько новых лиц, а вот характерную вещь опознать будет достаточно просто.

— Возле ворот вас возглавит предводитель, — продолжил Ахмед. — Он предъявит вам всем другой предмет, но с таким же набалдашником, как на рукоятях ваших кинжалов. Вы должны выполнить все его указания, и, после того как доблестные воины хана с вашей помощью ворвутся в Кремль, вы все прямо там, в сердце русской столицы, сразу же получите государственные должности, чины и звания новой Золотой Орды и часть добычи из казны сбежавшего царя Ивана. Вы будете от имени великого хана безраздельно властвовать в улусах бывшей Руси. Всё поняли, уважаемые?

Будущие ханские наместники с готовностью закивали головами.

— Тогда — в добрый путь! На выходе из шатра вас встретят провожатые и проведут через наши дозоры. Затем вы разойдетесь в разные стороны и поодиночке будете пробираться туда, куда каждому назначено быть к утру. Слава великому хану и Золотой Орде!

Проводив своих подопечных, быстро исчезнувших в темноте, Ахмед усмехнулся кривой недоброй усмешкой и направился в шатер визиря.

Буслам-паша уже заслушал доклады большинства инструкторов и пребывал в хорошем расположении духа. Перед ним на столе лежал подробный план Москвы, составленный австрийским путешественником и дипломатом Сигизмундом Герберштейном. Дипломат составил сей план, разумеется, в чисто научных и познавательных целях. Конечно, турецкая разведка не преминула расширить свои познания и приобрела у любознательного путешественника копию сего плана за кругленькую сумму. Весь чертеж московских улиц и укреплений был густо утыкан булавками с золочеными шариками на концах. Выслушав Ахмеда, визирь с его помощью добавил к уже имеющимся булавкам еще дюжину, отодвинулся от стола, полюбовался делом своих рук и произнес с чувством глубокого удовлетворения:

— Ну что ж, пожалуй, все готово. Нашему незатейливому другу Девлет-Гирею остается лишь проглотить сладкий плод, который мы сорвали и очистили для него. Я сейчас отправлюсь к хану, чтобы сподвигнуть его на завтрашнюю битву, которую он с нашей помощью уже почти выиграл. А ты, Ахмед, пойди к нашим доблестным пушкарям и проверь еще раз, все ли у них готово для утреннего огня.

— Слушаю и повинуюсь, о великий визирь! — Ахмед, сложив ладони под подбородком, низко поклонился и, пятясь, вышел из шатра.

Буслам-паша еще раз окинул взглядом план русской столицы, пронзенный булавками, головки которых зловеще поблескивали в ярком свете множества масляных светильников, и в сопровождении двух великанов янычаров с обнаженными ятаганами на плечах бодро зашагал в центр лагеря.

Хан Девлет-Гирей готовился к решающему сражению с русичами. Он сидел, поджав ноги, на белоснежном войлоке в кольце из семи костров, неподвижный и суровый. Его взгляд был направлен в черное небо. Там в непредставимой вышине тусклым светом мерцали звезды и планеты, движения которых определяют человеческую судьбу. Вокруг войлока деловито суетилось полдесятка дервишей и колдунов, честно отрабатывающих свой дармовой кумыс. Они били в бубны, дергались всем телом, подпрыгивали и падали на землю, выкрикивая бессвязные и непонятные слова. По мнению беснующихся, все их действия должны были неминуемо повлечь за собой победу ордынского оружия в предстоящей битве. Блюдя по отношению к хану внешние приличия, визирь некоторое время стоял за линией костров, с усмешкой наблюдая за кривляньями самопровозглашенных магов и волшебников. Однако вскоре ему все это надоело, и он негромко, но отчетливо произнес сквозь зубы:

— А ну, пошли вон, пока целы!

Всесильные колдуны, как оказалось, обладали весьма тонким и изощренным слухом и, несмотря на весь производимый ими шум, прекрасно расслышали приказ визиря. Насчет их способностей к предсказанию судеб на многие годы вперед история умалчивает, но свое собственное ближайшее будущее, ожидающее их в случае неисполнения этой небрежно отданной команды турецкого вельможи, они наверняка представили очень хорошо. Бубны смолкли, песнопения прекратились, а обладатели сверхъестественных магических сил мгновенно исчезли, словно по мановению волшебной палочки. Хан, казалось, полностью погруженный в размышления вселенского масштаба и отстраненный от всего земного, тоже соизволил повернуть голову, довольно поспешно встал со священной белой кошмы и суетливо подался навстречу визирю.

— Мы рады видеть вас, достопочтенный Буслам-паша, в этот торжественный час, когда наше непобедимое войско готовится к последнему решающему броску на вражескую столицу.

— Не соблаговолит ли великий хан уделить мне крупицу своего драгоценного времени и, предохраняясь чужих ушей, в своем шатре выслушать мои скромные мысли по поводу завтрашней битвы? — Почтительная просьба визиря звучала, как приказ.

— Конечно, достопочтенный паша, мы готовы немедленно следовать вместе с вами в свой шатер.

Войдя в огромный роскошный шатер, хан движением бровей разогнал стайку наложниц, готовившихся доступным им способом укрепить его боевой дух, и любезным жестом пригласил визиря усесться на мягкое обширное ложе, застеленное шелковыми одеялами и покрытое горой пуховых подушек. Визирь отрицательно покачал головой и остался стоять.

Хан плюхнулся на ложе, с некоторым сожалением проводил взглядом убегавших наложниц и, повернув голову к визирю, предложил тоном любезного хозяина:

— Кальян? Шербет? Рахат-лукум?

— Нет! Только внимание великого хана к моим словам! — довольно резко произнес Буслам-паша.

Под его тяжелым взглядом хан поднялся с подушек, сел на край ложа, выпрямил спину, кивнул в знак готовности слушать.

— Завтра на рассвете великий хан выстроит свои тумены в боевые порядки и, развернувшись в лаву, на рысях двинется полумесяцем на врага.

— Именно это мы и собирались сделать, визирь! — нетерпеливо перебил хан турецкого военного советника.

— Русские воеводы, — не отреагировав на реплику хана, продолжил Буслам-паша, — согласно предписаниям своего Разрядного приказа, втянули войска в предместья столицы, отгородившись от атак твоей конницы домами и заборами.

— Мы осыплем их стрелами, а наши лихие наездники будут врываться в улицы, перемахивать через заборы, колоть робких русичей копьями, рубить саблями и заарканивать, как баранов! — напыщенно воскликнул Девлет-Гирей.

— А вот этого великий хан как раз и не велит сделать своим войскам! — усмехнулся визирь.

— Это еще почему?! — от возмущения хан даже приподнялся с ложа.

— Великий хан прикажет своим воинам остановиться в двух полетах стрелы от вражеских позиций. За спинами твоих всадников мы развернем наши орудия и перекидным огнем, калеными ядрами и гранатами зажжем посады, в которые нерадивые русские военачальники загнали свое войско, как в мышеловку. В Москве скопилось то ли пятьсот, то ли восемьсот тысяч беженцев, и когда эта толпа начнет метаться среди горящих домов, они потопчут и друг друга, и своих собственных ратников, которые тоже побегут в разные стороны, спасаясь от огня.

— Но если они кинутся на нас? — озабоченно произнес непобедимый хан.

— Ну что ж, тут-то твоя доблестная конница и встретит неприятеля стрелами, копьями и саблями! — пожал плечами визирь. — Вряд ли русичи сумеют выстроиться в правильные боевые порядки. Вы их сомнете, потопчете и порубите, как стадо овец. А потом, когда русские рати погибнут в огне, будут смяты беженцами, твоя конница ринется к Кремлю по оставленным проходам вслед за отступающей толпой и на плечах неприятеля ворвется в распахнутые ворота.

— А кто ж их распахнет? — с сомнением в голосе спросил хан.

— Их либо не успеют закрыть, пропуская беженцев и свои отступающие войска, либо… Впрочем, это уже моя забота, и я не буду утомлять великого хана мелкими подробностями. Проходов будет всего два, с востока и с запада, вдоль излучины Москвы-реки. Остальной город будет пылать, весь объятый пламенем.

Хан задумался на некоторое время, затем промолвил нерешительно, словно размышляя вслух:

— Русская столица чрезвычайно обширна, расстилается, куда хватает глаз… Я и не знал, что твои пушки могут посылать ядра на такое большое расстояние, чтобы, стреляя с одного конца, зажечь каждый уголок столь большого города.

— Мудрость великого хана не знает границ! — то ли с восторгом, то ли с издевкой произнес визирь, согнувшись в почтительном поклоне, чтобы скрыть выражение своего лица. — Конечно, наши пушки не способны метать снаряды во все уголки русской столицы. Но у меня имеется и другое средство, чтобы зажечь ее. Впрочем, опять-таки не стану отвлекать великий ум отважного степного полководца на всякие ничтожные пустяки.

— Ну что ж, визирь, — снисходительно промолвил хан. — Мы прислушаемся к твоим советам. Наше войско изобразит нападение и даст возможность твоим пушкам сжечь русскую столицу… Погоди, а если ветер будет дуть в нашу сторону?

— Это не имеет значения, великий хан. Наши пушки будут посылать зажигательные снаряды в глубь московских посадов, и даже если ветер погонит огонь в нашу сторону, все равно неприятельские войска, сосредоточенные на передовой линии предместий, окажутся в огне.

— Кто ж из русских воевод допустил подобную глупость: разместил своих ратников в деревянном городе, обрек их на поражение и гибель? — недоуменно воскликнул хан. — Ведь в прежние годы их войском руководил калга Михайло Воротынский, муж доблестный и ума отменного. Однако, хвала Аллаху, русский царь Иван заподозрил его в измене и сослал в ледяную пустыню. Иначе Воротынский, конечно, не допустил бы подобной глупости.

— Ты, как всегда, прав, о великий хан! Сейчас над русской ратью начальствует калга, то бишь князь, Иван Бельский, который боится своего царя более, чем тебя. Кстати, твой давний противник, Воротынский, вернулся из опалы, но, вероятно, остался под подозрением. Ему поручили не все войско, а лишь третьестепенный полк левой руки. Поэтому великий хан должен предупредить своих темников, действующих на правом фланге, пусть будут все время настороже. Даже с одним-единственным полком Воротынский способен причинить нам большой урон.

— Хорошо, визирь, я поставлю на правое крыло своего войска против Воротынского свои лучшие тумены. Что еще ты намереваешься нам сообщить?

— Это все, что я хотел сказать, великий хан. Я благодарен, что твоя мудрость, не знающая границ, снизошла до моих скромных советов. А сейчас я не смею больше отвлекать непобедимого полководца от отдыха перед завтрашней битвой и посему удаляюсь!

Отвесив церемонный поклон, визирь покинул шатер и, сопровождаемый безмолвными янычарами, отправился в расположение своих батарей, чтобы еще раз проверить готовность канониров, которым в предстоящем штурме русской столицы отводилась ключевая роль.

Вечер был теплым и безветренным, небо — безоблачным. Все это предвещало, что и завтрашний день будет теплым, даже, наверное, жарким. А еще у Степы не болела рана в груди, что также означало устойчивую хорошую погоду. Грудь, пробитая саблей опричника, начинала ныть к ненастью. Степа отхлебнул еще кваску, поставил кружку на скатерть, расстеленную прямо на траве, закинул руки за голову и прилег на спину, направив взгляд в бездонный чистый небосвод. Старый сотник, командовавший их монастырским ополчением, по-своему понял движение сотрапезника и произнес успокаивающе:

— Ты, Степан, в небо-то можешь не смотреть. Я тебе и так скажу, что погода завтрашняя будет такая же, как сегодня. Ежели б иначе, то у меня все старые раны болели бы. А они, слава Богу, сейчас не болят.

— Это хорошо! — ответил Степан, подразумевая и погоду, и здоровье ветерана.

Они вдвоем с сотником, как и положено начальству, расположились чуть в стороне от своих ополченцев, влившихся в сторожевой полк. По жестокому, но необходимому военному закону полк этот, обычно состоявший из наименее опытных ратников, в оборонительном сражении всегда выставлялся перед основным войском, фактически на убой. Ополченцы должны были принять первый, самый страшный удар атакующего противника, погасить наступательный порыв и обеспечить возможность успешной контратаки свежим силам — отборным опытным ратникам передового и большого полка. Поэтому сторожевой полк, весь личный состав которого был заранее списан на неизбежные потери, даже не стали укрывать в предместье вместе с остальными полками, а просто вывели в чисто поле, в боевое охранение, и приказали там стоять насмерть, грудью встречать ордынскую конницу. «Ну что ж, наше дело военное. Чай, не впервой, глядишь, и отобьемся с Божьей помощью!» — думали те немногие ополченцы, которые уже побывали однажды в сражении в составе какого-либо сторожевого полка и чудом уцелели. Остальные просто до конца не понимали, какая именно судьба ожидает их завтра.

Старый сотник и Степа, разумеется, знали, что именно им предстоит, и поэтому беседовали о чем угодно, в том числе и о погоде, только не о предстоящем сражении. Стражник в эти последние два дня находился возле сотника неотлучно. Он так и не смог разоблачить врага, пришедшего в столицу в составе монастырского ополчения. Поставив себя на его место, Степа рассудил, что дальнейшие действия вероятного противника могут состоять или в бегстве из отряда в город с целью совершения какой-либо заранее задуманной диверсии, либо в осуществлении диверсии непосредственно в рядах ополчения. После некоторых размышлений Степа склонился в пользу второго варианта. Он сделал это отчасти вынужденно, поскольку физически не смог бы в одиночку ни проследить, ни тем более предотвратить бегство кого бы то ни было из сторожевого полка, раскинувшего свой стан в чистом поле. Да и послан был тайный враг, по Степиному мнению, скорее всего, не в Москву, а в монастырь, ворота которого он и должен был попытаться открыть или взорвать во время штурма. Штурм не состоялся, и ордынско-турецкий засланец отказался от своих намерений. Что же он мог сотворить непосредственно в полку? Взорвать пороховой запас? Но тот практически отсутствовал, весь порох был роздан непосредственно стрельцам. Убить военачальника? А вот это уже наиболее вероятно. Потому-то Степа перед сражением и не отходил ни на шаг от старого сотника, командовавшего вверенным ему отрядом.

Сотник, как большинство ветеранов, любил вспоминать былые сражения и рассказывать о знаменитых витязях и выдающихся полководцах, с которыми ему довелось служить. Вот и сейчас, за ужином, сотник вспоминал, как десять или более лет тому назад били они крымцев на Оке-реке под предводительством молодого доблестного воеводы князя Михаила Воротынского и даже к Рязани врагов не подпустили, не то что к Москве. Степа, погруженный в свои мысли, слушал его вполуха, но из вежливости не забывал время от времени кивать, выражая согласие с основной мыслью собеседника. А основная мысль рассказчика состояла в том, что в прежние времена все было не в пример лучше, чем в нынешние, и молодежь почитала старших.

Ополченцы ужинали. Каждый десяток сидел у своего костерка, над которым висел общий котел с кашей. Сегодня в лагере во время трапезы царила необычная тишина, не было слышно веселых залихватских возгласов и громкого смеха. Ратники в основном молчали или разговаривали вполголоса, словно находились в храме. Степа обвел взглядом ополченцев, каждый из которых был ему так или иначе знаком, и вдруг увидел, что от одного из костров в его сторону направляется человек, которого стражник, конечно же, мгновенно узнал. Это был Чекан. Он подошел к сотнику, остановился в двух шагах, вытянулся по стойке «смирно»:

— Разреши обратиться, господин сотник?

И в этом подходе к начальнику, и в самом вопросе чувствовалась привычка, которая вырабатывается не одним годом ратной службы. «Разбойничек этот, по всему видать, не врал, когда говорил, что несколько лет служил в полку, — невольно подумал Степан. — Но что-то мне тогда в его ответе резануло слух. Надо бы вспомнить: что именно? Или это все сейчас уже неважно?»

— Обращайся! — кивнул сотник.

— Ты, помнится, еще в монастыре обещал мне награду за пять моих разведок. Прошу сейчас отпустить меня на ночь в увольнение и разрешить мне взять заводного коня.

Степа насторожился, повернулся к Чекану, пристально взглянул в его лицо. Сотник, растерявшись от столь смелой, вернее, даже наглой просьбы, покраснел, раскрыл рот и принялся медленно подниматься на ноги, приготовляясь, по-видимому, дать отпор забывшемуся подчиненному во всю силу своего зычного голоса.

Но, упреждая гневную тираду начальника отряда, Чекан произнес спокойно, хотя и чуть торопливо:

— Я хочу увезти из полка Анюту и оставить ее в городе.

Сотник так и замер с раскрытым ртом, затем вновь присел на траву, покачал головой. Степа тоже расслабился, отвел взгляд от спокойного и безмятежного лица бывшего разбойничьего атамана. Отношения Чекана и Анюты уже не были тайной ни для кого из ополченцев их отряда.

— Ну что ж, — произнес наконец сотник. — Я и сам намеревался отослать девицу подальше от предстоящей битвы. Только не придумал, как это лучше сделать. Уж больно она боевая и своенравная… Да еще мил дружок тут у нее завелся. Знамо дело, что она ни в какую по доброй воле отсель бы не ушла. А раз ты сумел ее уговорить, тогда езжай, конечно. И запасного коня бери… А про то, вернешься ли ты сам в рать к рассвету, я тебя спрашивать не буду. В ополчение народное никого против воли не зовут.

— Правильно, что не спрашиваешь, сотник, — кивнул Чекан и посмотрел в глаза ветерану прямым и честным взглядом. — За коня спасибо. Разреши отбыть в увольнение?

— Разрешаю. Ступайте с Богом. Гляди только, девицу не обидь, а то я не посмотрю на все твои прежние геройства! — Сотник поднял свой немалый кулак и грозно потряс им перед лицом бывшего атамана.

Чекан молча развел руками, дескать, о чем уж тут говорить! Четко, по-военному наклонил голову, повернулся через левое плечо и направился туда, где чуть в стороне от ратного стана паслись несколько стреноженных коней, принадлежавших начальникам монастырского ополчения. Проводив его взглядом, сотник покачал головой и произнес то ли с осуждением, то ли с прискорбием:

— Вишь, оно как! Кругом война, кровь, а им, молодым, все одно — любиться да миловаться! Вот в прежние времена… — И старый сотник опять пустился в воспоминания о героях былых времен, которые, конечно же, не чета нынешним.

Степа вновь рассеянно слушал, время от времени кивал, как вдруг одно имя, произнесенное ветераном, заставило его встрепенуться, и стражник, впервые перебив рассказчика, спросил довольно резко, почти как на допросе:

— Как, говоришь, звали того воеводу?

— Князь Никита Курлятев, — охотно повторил сотник.

— А ты его хорошо знал?

— Ну, не то чтобы приятельствовали, — честно признался ветеран, — но в боях да походах вместе побывать довелось. Несколько раз удавалось даже парой слов перемолвиться. Знаешь, небось, как это в ратном стане случается, когда все вместе в одном озере купаются или из одного ручья воду пьют.

— А не ведаешь ли, что с ним сталось, где он сейчас?

Сотник печально вздохнул, задумался в нерешительности, затем махнул рукой и произнес:

— Про это лучше вслух не рассуждать, ну, да ладно! Уж тебе-то я верю, что слова мои никуда не донесешь. Да и все одно завтра смертный бой. В общем, попал доблестный воевода князь Курлятев государю в немилость, да и сгинул потом то ли в ссылке, то ли на плахе.

— За что ж ему выпала та немилость?

— Я сам-то уже тогда в войске не был, знаю лишь по слухам. Сказывают, что появился у князя новый стремянной, боярский сын Кудеяр Тишенков, молодец лихой да отчаянный. Князь его за геройство отличил, к себе приблизил. А у того молодца душонка-то оказалась гниловатой. И геройствовал он вовсе не за Родину, а из-за гордыни и тщеславия своего непомерного, за награду щедрую да за любовь красных девиц, до которых он был куда как охоч. В общем, где-то под Астраханью переметнулся он к туркам, когда янычары зажали нашу рать в тиски, из которых, казалось, не было выхода. Ну, знамо дело, у князя нашлись завистники, да и объявили государю, что князь, дескать, сам своего стремянного к врагу послал, замыслив предательство. Только ни я, ни кто другой, князя по рати знавший, в тот навет не поверил. Он не единожды в самых страшных битвах являл нам всем пример самоотверженной стойкости во имя отечества. И тогда, под Астраханью, он от турок все же отбился и рать сохранил, хотя был в тех боях сам ранен. Так клеветники государю и нашептали, что, он, дескать, из того похода живой вернулся ценой предательства.

— Мог ли князь Курлятев все же остаться жив, избегнуть казни?

— Кто ж знает? На то воля Божья!

— А если б ты сейчас его встретил, то узнал бы?

— Даже и не знаю: столько лет прошло! — развел руками ветеран. — Впрочем, рост у князя высокий, да еще был у него один шрам приметный. Хотя этот шрам под одеждой скрыт.

Степа почувствовал в груди внезапный холодок.

— Что за шрам? — дрогнувшим голосом хрипло выдохнул он.

— В виде полумесяца, на плече. На каком, правда, не помню. То ли ливонский меч, то ли турецкий ятаган его зацепил.

Хотя Степа уже почти предвидел подобный ответ, все равно он вздрогнул, будто у самых его ног внезапно ударила молния. Или разорвалась граната, которой турецкий лазутчик Кудеяр Тишенков пытался убить отца Серафима, то есть воеводу князя Никиту Курлятева, чтобы тот не смог его опознать. Сам же Кудеяр узнал в отце Серафиме своего бывшего военачальника по рассказам Анюты, когда та обмолвилась о шраме на плече монаха-отшельника, лежащего в монастырской больнице. А как ловко и умело он скрывался под личиной атамана Чекана! Надо же такое придумать! Действительно, ни одному стражнику, охотящемуся на неприятельских лазутчиков, и в голову не придет, что один из них может использовать в качестве прикрытия такой образ, привлекающий повышенное внимание. Наверняка он за несколько месяцев до вторжения проник в район будущих боевых действий, сколотил ватагу и обделывал свои делишки, готовясь к встрече идущих с набегом хозяев. А шайку Кудеяр, очевидно, использовал втемную, не раскрывая «честным» разбойникам своего истинного лица. Даже тогда, на допросе, когда Степа неожиданно в лоб спросил Чекана, то есть Кудеяра, не турецкий ли он лазутчик, атаман не дрогнул, не смешался, а лишь рассмеялся ему в лицо. И ведь Степа, действительно, сам посчитал свои подозрения дурацкими. Лишь однажды во время допроса Кудеяр слегка запнулся, когда Степа спросил его о ратной службе. Лазутчику пришлось назвать полк князя Курлятева. Врать про службу в другом полку ему было опасно: вдруг стражник смог бы его проверить и уличить во лжи? Но все же Кудеяр, инстинктивно стремясь скрыть правду, на миг замялся и назвался не конником, каковыми были, как правило, лишь боярские дети, а пешцем. Степа еще тогда отметил эту заминку, но не придал ей значения, не стал выяснять далее, почему допрашиваемый вдруг сбился в своих показаниях.

А во второй раз Степа допустил промашку уже сегодня, когда в своих рассуждениях пришел к выводу, что целью тайного врага было проникновение в монастырь и он не пойдет в Москву, а продолжит свою подрывную деятельность в рядах монастырского ополчения. Вне всякого сомнения, лазутчик такого калибра, как Кудеяр, был изначально нацелен своими хозяевами именно на столицу! И вот он, как и следовало ожидать, сбежал из рядов ополчения и направился в Москву.

Степа рывком вскочил на ноги:

— Извини, сотник, я ж совсем забыл, тебя заслушавшись, что от монастырской братии у меня имеется в Москве поручение и мне надо срочно скакать в город!

Не дожидаясь ответа от удивленного таким поворотом событий сотника, Степа бросился к выпасу, на котором находились стреноженные лошади их полка. Но внезапно он остановился, повернулся к ветерану и произнес весомо и сурово, словно отдавая приказ:

— Господин сотник, прошу тебя, присматривай особо за теми разбойниками, что пришли в монастырь с атаманом Чеканом. Может, они и по зову души ополчились на защиту отечества, но все же не поворачивайся к ним спиной. А вместо себя я к тебе приставлю пограничного стража, Ванятку. Ему верю.

Сотник несколько секунд пристально глядел в глаза стражнику, затем поднялся, ответил по-военному коротко и веско:

— Все понял, братец. Учту.

Степа со всех ног бросился к своему коню, привычно придерживая на бегу левой рукой висевшую на поясе боевую казацкую саблю. Быстро и сноровисто освободив от пут и оседлав коня, стражник взлетел в седло и поскакал к кострам, возле которых трапезничали ратники. Не заезжая в стан и не спешиваясь, Степа окликнул Ванятку и, когда тот подбежал к нему, вполголоса в нескольких словах объяснил обстановку и поставил задачу: охранять сотника от удара в спину. Убедившись, что пограничник все понял и готов исполнять его поручение, Степа пришпорил коня. Бешеным галопом промчался он через ратный стан сторожевого полка, направляясь в московское предместье, в одной из улиц которого скрылся четверть часа назад разбойничий атаман, он же монастырский ополченец Чекан, он же боярский сын Кудеяр Тишенков, перебежчик и предатель, засланный своими хозяевами-турками в стольный град для ударов в спину русскому войску. Устремившись в погоню, Степа не заметил, да и в любом случае не смог бы заметить, что в этот вечер ряды монастырского ополчения тайно покинул, направившись вслед за Чеканом в столицу, еще один человек, также вызвавший в свое время у стражника смутные подозрения.

Теплый майский вечер благоухал ароматом цветущих яблонь. Они вновь сидели втроем в саду, в том же укромном уголке, за вкопанным в землю старым добрым столом, и по очереди рассказывали друг другу о том, что произошло с каждым за год разлуки. Рассказы эти не были плавными и последовательными, они часто перескакивали с одного на другое, то возвращаясь в самое начало, то подробно описывая самые последние дни. Михась довольно долго говорил об отшельнике, отце Серафиме, но почему-то лишь вскользь упомянул об Анюте и ни слова не сказал ни о том, как учил ее рукопашному бою, ни о том, как почти целый месяц жил с ней вдвоем в ее избенке. Он опустил все эти подробности, сам толком не понимая почему. Просто ему не хотелось об этом говорить именно сейчас, глядя в сияющие счастьем глаза своей невесты. Катька, почувствовав какую-то недосказанность в повествовании брата, хотела было вернуться к некоторым эпизодам, но Михась принялся описывать сражение на Оке-реке и свою почти сказочную встречу с Разиком в самый критический момент боя. А потом он сам стал задавать вопросы, и Джоана, перейдя на английский, в ярких красках описала, как тот же Разик неожиданно явился к ней в замок, причем тоже весьма своевременно, и защитил ее от домогательств одного негодяя, сэра Томаса. Разик в беседах с Михасем уже упоминал об этом, но, конечно же, не так живописно, как Джоана. Потом Катька, смеясь, рассказала про первое знакомство леди Джоаны с русской баней. И сразу же, перейдя на серьезный тон, поведала Михасю, как мужественно и находчиво его замечательная невеста помогала лешим спасти из лап самого Малюты Скуратова молодого пограничника, прискакавшего в столицу с Засечной черты с вестью о готовящемся набеге. Михась опустился на колени перед Джоаной и принялся целовать ей руки.

Катьке уже изрядно поднадоели эти почти непрерывные лобзания. «Они что, не нацеловались за те почти шесть часов, которые провели вдвоем в моей, между прочим, светелке?» — с легким раздражением подумала девушка и, чтобы отвлечь влюбленных от их занятия, с лукавой улыбкой произнесла вслух:

— Ты, братец, я смотрю, хочешь после столь долгой разлуки отделаться от невесты одними лишь поцелуями? Не выйдет! Где, например, дорогие подарки к свадьбе? Год пропадал незнамо где, а к радостной встрече совсем не подготовился. Мог бы, кстати, и родной сестре подарочек припасти. Давай дари что-нибудь! Раз ты успел повоевать, значит, должны быть трофеи!

Михась сперва растерялся, приняв ее высказывание за чистую монету. Но Джоана, поняв, что подруга, разумеется, шутит, первая засмеялась и воскликнула:

— Вот он, самый драгоценный подарок! — и обняла жениха.

— Ну, это для тебя такая драгоценность, — притворно надулась Катька. — А для меня можно и что-нибудь подешевле: платок али перстенек!

Внезапно Михась хлопнул себя по лбу и произнес обрадованно:

— Катюха, сестренка, а ведь есть у меня для тебя подарок-то!

Михась сорвался с места и помчался в конюшни, где осталось его седло с чересседельными сумками. Вскоре он вернулся, пряча правую руку за спиной:

— Угадай с трех раз, сестренка, что я тебе подарю!

— Шубу соболью, сундук с перлами, фонтан с лебедями! — скороговоркой протараторила Катька. — Угадала?

— Конечно!

Михась вынул руку из-за спины и протянул ей персидский кинжал.

— Ну надо же! Спасибо, братик, — растроганно произнесла Катька, на сей раз совершенно искренне.

— Она у нас девушка необычная, любит не кольца и серьги, а ножи и кинжалы, — пояснил Михась, обращаясь к Джоане.

— Я уже успела это заметить, — улыбнулась Джоана.

Между тем Катька вынула кинжал из ножен, взвесила на ладони, перевела из руки в руку, сменила прямой хват на обратный.

— Клинок неплохой, — прокомментировала она свои впечатления. — Рукоятка удобная, хотя в обратку хват похуже, чем впрямую. И набалдашник забавный.

Михась, у которого ранее не было времени особо рассматривать кинжал, с любопытством взглянул на набалдашник. Он был сделан в виде лысой головы с надутыми щеками и высунутым языком.

— Действительно, занятная вещь, — сказала Джоана, также принимавшая участие в осмотре интересного образца холодного оружия.

— Хочешь, милая, я и тебе подарю точно такой же? — нежно обратился к невесте Михась.

— Сколько же их у тебя? — удивилась Катька.

— Три.

— Три?! И зачем они тебе? Где ты их взял? Неужто и вправду готовил подарки?

— Да нет, конечно, я о подарках-то даже и не думал, — честно признался Михась.

Он рассказал девушкам, как во время разведки возле неприятельского стана на него напали трое неизвестных. Он ни тогда, ни сейчас не придал этому эпизоду особого значения, поэтому поведал о нем вкратце. Но Катька, к удивлению Михася, почему-то весьма заинтересовалась сим происшествием и принялась подробнейшим образом расспрашивать обо всех деталях. Когда Михась выдохся и почти взбунтовался, она наконец отстала от брата со своими вопросами о ночной схватке, но тут же объявила, что у нее есть срочное дело и ей нужно покинуть приятную компанию родных и близких. Михась с Джоаной, разумеется, не стали возражать, и Катька поспешно удалилась, унося подаренный кинжал.

Боец особой сотни тайного Лесного Стана Катерина интуитивно почувствовала, что история, рассказанная Михасем, может представлять серьезный интерес. Однако сама она не смогла бы внятно сформулировать, в чем именно мог состоять этот самый интерес и какие действия необходимо предпринять, чтобы расследовать сие загадочное происшествие. Поэтому Катька решила передать полученную информацию старшему, более опытному товарищу — особнику Фролу, работавшему в Москве под прикрытием. У них были оговорены места и способы связи, ранее они несколько раз встречались и проводили совместные операции, последняя из которых была направлена на спасение из опричных застенков пограничника Ванятки. Но вот только Фрол после этой самой операции как в воду канул и больше в условленном месте ни разу не появлялся. После недолгих размышлений Катька решила не ждать очередной встречи, которая могла бы состояться в лучшем случае только через пять дней, а просто оставить сообщение, содержащее добытые сведения, в тайнике. К тому же девушка не была до конца уверена, являются ли эти сведения действительно срочными. В общем, когда у Фрола, наверняка занятого чем-то чрезвычайно важным, появится соответствующая возможность, то он проверит тайник, найдет ее записку и определит их дальнейшие действия.

Катька прошла в отдельно стоящую избу, которую обычно занимали особники. Сейчас изба, естественно, пустовала. Девушка села за стоявший там стол, достала из сундучка письменные принадлежности и довольно быстро и сноровисто составила шифрованную записку. Искусство тайнописи или цифрования букв, кратко называемое цифром или шифром, было давным-давно известно во всех более-менее цивилизованных государствах и, разумеется, широко применялось особниками Лесного Стана в их деятельности. Только одно выражение, «от повелителя», Катька написала безо всякого шифра, чтобы избежать возможных неточностей при расшифровке.

Покончив с тайнописью, Катька почти бегом направилась на передний двор, где, как и пообещал боярин Ропша особнице в ответ на ее просьбу, уже стояли три запряженных возка и несколько телег, готовых в любой момент увести личный состав усадьбы — выносного подразделения Лесного Стана от возможной опасности. Катька приказала двум старым лешим, находившимся при одном из возков, немедленно доставить ее в город, почти к самому Кремлю. Ветераны беспрекословно подчинились девчонке, вернее, уполномоченной представительнице особой сотни, и громоздкая колымага отправилась в не очень далекий путь. За две улицы от того места, где располагался тайник, Катька велела остановить возок и ждать ее возвращения, а сама запутанным маршрутом пробралась к стоявшему в конце маленького переулка старому лабазу, в наружной стене которого была устроена хитро открывавшаяся ниша, незаметная постороннему глазу. Еще раз осмотревшись и убедившись, что случайных свидетелей в глухом тупике нет, Катька открыла тайник, сунула туда записку и, секунду поколебавшись, присовокупила к ней тот самый персидский кинжал. Затем девушка благополучно вернулась к возку, и, без происшествий проделав обратный путь, они менее чем через час въехали в ворота усадьбы. С чувством выполненного долга довольная собой Катька поспешила в сад, к Михасю и Джоане. Хотя, конечно, она не сомневалась, что двое влюбленных вряд ли были хоть сколько-нибудь огорчены ее долгим отсутствием.

Конь плавно рысил по кривым и запутанным улочкам и переулкам московских посадов. Анюта, даже если бы и попыталась запомнить дорогу, по которой они ехали, все равно вряд ли смогла бы это сделать. Но девушка не обращала на маршрут, по которому уверенно направлял коня Чекан, ни малейшего внимания. Она целиком отдалась своему чувству, прижимаясь всем телом к возлюбленному. Чекан специально выбрал простецкое седло с невысокой передней лукой, на которую положил свернутую в несколько раз войлочную попону. Анюта довольно удобно разместилась на этой попоне перед сидевшим в седле Чеканом, обняв всадника руками, свесив обе ноги на левый бок коня. Чекан поддерживал девушку одной рукой за талию, а второй держал поводья, правил скакуном. Более часа двигались они таким образом по бескрайнему, казалось, столичному предместью. Но наконец Чекан натянул поводья и остановил коня перед ничем не примечательными воротами. Он помог Анюте спешиться, сам соскочил на землю, достал из висевшего на поясе кошеля железный ключ, отпер большой висячий замок на калитке. Затем, пройдя во двор и сняв засов, Чекан со скрипом отворил одну воротину и ввел коня внутрь. Дворик перед небольшой справной избой весь зарос молоденькой травкой. По всему было видно, что по этому двору давно не ходили. В сарае возле дома явно не было никакой живности.

— Ну вот, Анютушка, добро пожаловать в мои хоромы!

С этими словами Чекан привязал коня прямо к перилам крыльца, вторым ключом открыл замок на двери, распахнул ее перед девушкой.

Анюта через небольшие сени вошла в довольно просторную горницу. И стол, и лавки, стоявшие вдоль стен, были покрыты толстым слоем пыли.

— Не отыщется ли у тебя, мой свет, какой тряпицы? — движимая врожденным женским инстинктом чистоты, обратилась к хозяину Анюта.

— Сейчас поищем, — кивнул головой Чекан. — А ты покуда на вот, разбирай припасы.

Он поставил на пол тяжелый вьюк, который привез с собой и только что снял с седла. Через несколько минут Анюта расставила на чисто вытертом столе нехитрое угощенье, извлеченное из вьюка.

Чекан достал из-за пазухи свою красивую серебряную фляжку с ароматным фряжским вином.

— Ну, давай, люба моя, Анютушка, выпьем за наше завтрашнее венчанье в Божьем храме на рассвете!

Анюта пригубила благоухающую рубиновую жидкость и поставила свою чарку на стол. Голова у нее уже и так кружилась безо всякого вина, все окружавшие предметы были затянуты восхитительным переливчатым розовым туманом.

— А потом оставлю я тебя законной хозяюшкой в этом доме, — единым духом выпив свою порцию, продолжил Чекан. — А сам поспешу на битву с басурманами!

Розовая пелена исчезла, сменилась внезапным мраком, сердце Анюты упало куда-то в холодную черную глубину.

— Как это в битву? Там же ведь тебя могут… — Анюта не договорила страшную фразу дрогнувшими губами. — А я, твоя жена?!

— Ты ж сама перестанешь меня уважать, ежели я в тяжелый для отечества час покину ряды ополчения, чтобы предаваться любовным утехам с молодой женой!

— Нет, нет! Не говори так! Я никуда тебя не пущу!!!

— Хорошо, Анютушка, — неожиданно согласился Чекан. — Давай сейчас не будем спорить. Утро вечера мудренее. Обвенчаемся, а там — как Бог даст!

— Сокол мой ясный! Ненаглядный мой!

Анюта бросилась на грудь Чекану, заключила его в жаркие объятия. Сквозь маленькое оконце, затянутое старым бычьим пузырем, в избенку проник последний багряный луч заходящего солнца. Чекан невольно вздрогнул, увидев внезапно появившееся на полу кроваво-красное световое пятно. Но он поборол мгновенную слабость, страстно ответил на горячий поцелуй Анюты. И тут же они забыли о войне, о времени, обо всем на свете…

В подслеповатое оконце уже давно светил не закатный луч, а молодой месяц. Чекан проснулся, широко раскрыл глаза, сразу же стряхнул с себя остатки сна. Он осторожно убрал руку Анюты, лежащую у него на груди. Девушка даже не пошевелилась, лишь ее дыхание на миг участилось, но затем она вновь задышала глубоко и спокойно. На полу, возле кровати, с той стороны, где спала Анюта, стояла кружка с остатками настойки, которую Чекан собственноручно налил Анюте из стоявшей на полке за занавескойглиняной бутыли, чтобы она утолила жажду после любовных утех. Девушка жадно выпила ароматное зелье и почти сразу провалилась в глубокое забытье.

«Война — дело мужское, — подумал про себя Чекан. — А красны девицы нужны нам не на бранном поле, а дома, в постели. Спи, Анютушка, как можно дольше, досматривай сладкие сны!»

Он быстро оделся, застегнул пояс с саблей, засунул за ремень нож и пару пистолей. Выйдя на крыльцо, Чекан всей грудью вдохнул свежий прохладный ночной воздух, сладко потянулся, засмеялся тихим счастливым смехом: «Ну, красавица, утешила молодца перед смертным боем! Да воздастся нам всем нам по делам нашим, а ей — за ласку и доброту!» — и принялся седлать коня.

Степа вот уже который час методично объезжал улицу за улицей в московских посадах. Он обращался к редким прохожим с одним и тем же вопросом: не видели ли они молодца в красной рубахе с девицей на гнедом коне? Если улица была безлюдна, Степа решительно стучал рукоятью сабли в ставни или в калитки, вновь и вновь повторяя свой вопрос. Кольчуга и блестящие латы поверх темной строгой одежды монастырского трудника, большая сабля и привычно-властный тон мгновенно внушали собеседникам должное почтение и способствовали правдивым ответам. Поэтому Степа сумел отследить путь разыскиваемых им лиц почти до самого Китай-города. Но потом он потерял след. С наступлением темноты с улиц исчезли все прохожие, а на стук ему уже никто не отворял, предпочитая или вообще никак не реагировать, или же вести диалог через закрытые ворота. Толку от таких расспросов было мало. Да и некоторые расспрашиваемые вполне резонно отвечали, что разглядеть кого-то в сумраке ночи им при всем желании было бы затруднительно. Стражник вскоре вынужден был признать, что враг ушел от него. Степа остановил коня, опустил поводья и задумался. До сего момента он объезжал стороной хорошо знакомые ему заставы московской стражи, не желая встречаться со своими бывшими товарищами, которые считали его умершим или даже предателем. Но сейчас у него не было другого выхода, и Степа, пришпорив коня, решительно направил его к ближайшей заставе.

На небольшой площади, в том самом месте, где и раньше, стояли рогатки, перегораживающие въезд на одну из широких торговых улиц. За рогатками горели костры, отблески которых время от времени выхватывали из темноты караульных с пищалями и секирами на плечах. Степа выехал из переулка на освещенное пространство и остановился, не дожидаясь окрика «Стой! Кто идет?». Но окрик все же последовал.

— Стой! Кто идет?

Голос был звонкий, молодой и незнакомый. Наверняка кто-то из новеньких. «Может, мне не стоит представляться? Вдруг не узнают?» — подумал было Степа, но тут же отбросил эту мысль и, как вскоре выяснилось, совершенно правильно сделал.

— Монастырский ополченец, ратник сторожевого полка, бывший московский плотницкой слободки стражник Степан!

За кострами воцарилось гробовое молчание. Но через некоторое время, показавшееся Степе мучительно долгим, уже другой голос, по-видимому принадлежавший начальнику заставы, произнес неуверенно:

— Ты с того света что ль, страж Степан?

Степа не мог видеть этого в темноте, но был уверен, что говорящий непрерывно крестится, оберегая себя от нечистой силы. Он вдруг вспомнил, как его самого всего год назад обуял суеверный ужас при встрече с братом, которого все считали умершим. Степа смог прийти в себя лишь после того, как брат перекрестился на образа. Тронув поводья, он подъехал ближе к линии костров, снял шапку и не спеша осенил себя широким крестным знамением.

— Ну что, Елистрат, — обратился Степа к начальнику караула, которого узнал по голосу, — видишь теперь, что я явился во плоти Божьим промыслом, а не из могилы поднят лукавством диавольским?

Караульные вздохнули с облегчением, отодвинули одну из рогаток:

— Коли так, проходи, Степан Пантелеевич!

Степа спешился, взял коня под уздцы, чтобы не шарахнулся от пламени, прошел за линию костров, на заставу. Они с Елистратом обнялись не то чтобы уж очень горячо, но вполне по-дружески.

— Ну, садись, Степа. — Елистрат гостеприимным жестом указал на бревно возле коновязи. — Рассказывай, что с тобой приключилось?

— Да ведь рассиживать-то мне недосуг, — покачал головой Степан. — Я к вам по делу срочному. Я теперь — трудник монастырский, ополченец в сторожевом полку. И случилось так, что в ряды ополчения нашего затесался ордынский лазутчик. Мне игумен поручил розыск учинить по старой памяти да сорвать личину с того лазутчика. И только я его было уличил сегодня вечером, как он убег. Подался из полка сюда, в московские посады. Я за ним погнался, да вот след-то и потерял в темноте. Выручайте, братцы, поднимайте на злодея всю стражу московскую. Чую я, что он опасен и для войска, и для стольного града не менее, чем ордынский тумен! Называет он себя сейчас Чеканом, но настоящее имя ему Кудеяр Тишенков.

И Степа описал приметы лазутчика, но начальник караула не двинулся с места, а продолжал сидеть в угрюмом молчании.

— Что с тобой, Елистрат? Почему не отправляешь гонцов на соседние заставы? Аль тебе дела нет до ордынских лазутчиков?!

— Понимаешь, Степа, я ж о твоем воскрешении да и о просьбе должен перво-наперво доложить начальнику нашему, Коробею, али дьяку Якушке, — наконец произнес начальник караула, словно нехотя.

— Ну, так и что из этого? — нетерпеливо воскликнул Степа.

— Как что? — удивился Елистрат. — Хотя, конечно, ты ж умершим был… То есть… Ну, в общем, если ты не знаешь, то я тебе скажу. Коробей и дьяк объявили всей страже московской, что ты, дескать, продался разбойникам, атаманам Чуме да Хлопуне, вместе с ними честной народ грабил и убивал по ночам, и за то тебе государевы опричники учинили позорную казнь.

У Степы закачалась земля под ногами, в ушах зазвенело, как от сильного удара. Он чуть не упал, но затем резко выпрямился, вскочил на ноги.

— Только мы, старые стражники, в это не поверили! — поспешной скороговоркой выпалил Елистрат, а затем, после короткой паузы, добавил извиняющимся тоном: — Но сам понимаешь, начальство все-таки…

— Ладно, Елистрат, я все понял, — бесцветным голосом с трудом выговорил Степа. — Спасибо, что хоть меня не вяжешь да в острог не волочешь.

— Ты езжай, Степа, в свое ополчение монастырское. Вот отобьем врага от Москвы с Божьей помощью, а там, глядишь, и будет всем милость государева: и острожников выпустят, и разбойников простят, кои встали грудью за отечество, — с деланным воодушевлением произнес Елистрат. — А приметы мы запомнили. И не сумлевайся. Коль встретим злодея, тотчас повяжем, от нас не уйдет!

Степа молча кивнул в ответ, вскочил на коня и погнал его рысью по темным улочкам, сам не зная куда.

Джоана предложила Катьке вдвоем проводить Михася перед рассветом к месту дислокации их десятка, воспользовавшись для этой цели одним из возков, стоявшим в полной готовности во дворе усадьбы, который Джоана по привычке именовала каретой. Михась начал было отнекиваться, что, дескать, негоже ему, строевому бойцу, являться на службу не верхом, а в какой-то там карете. Но Джоана, не дав ему договорить, заявила привычно-повелительным тоном, вполне подобающим владетельной леди, что, во-первых, ни одним военным уставом, ни русским, ни английским, это не запрещается, а во-вторых, они проводят его не до самых ворот Кремля, а лишь до конца ближайшей улицы, на которой Михась пересядет в седло и предстанет перед товарищами во всей красе. Михась вынужден был согласиться, и они направились к пресловутой карете.

Катька, одетая в обмундирование дружинников Лесного Стана, при оружии, шла чуть впереди по-прежнему обнимающейся влюбленной пары, опустив голову, пиная носком сапога встречавшиеся на дорожке камушки. На душе у нее почему-то было муторно и тоскливо. Катька старалась отогнать тяжелые предчувствия, но они захлестывали ее вновь и вновь. «Да что ж это такое?! Распереживалась, как баба!» — обругала сама себя Катька. Она встряхнулась и, перейдя на скрестный шаг, с шипящим выдохом нанесла три молниеносных прямых удара руками по воздуху. А потом с ходу кувыркнулась через правое плечо, в ноги воображаемому противнику, успев прямо в полете выхватить из ножен любимый кортик и на выходе из кувырка, привстав на одно колено, длиннющим выпадом нанесла смертельный удар под ребра, прямо в печень. Встав на ноги и отряхнувшись, она, как ни в чем не бывало, продолжила путь к карете, с лязгом кинув кортик обратно в ножны.

— Молодец, сестренка! — одобрил Михась проделанную ею, в общем-то, несложную боевую связку.

«Надо же, обратил внимание на сестру», — с легкой горечью подумала Катька.

Она поздоровалась с возницей, объяснила, куда ехать, и, распахнув дверцу, легко запрыгнула внутрь просторной боярской колымаги. Михась с галантной нежностью помог Джоане сесть в карету. Потом он сбегал в находящуюся рядом конюшню, взнуздал и оседлал своего коня, подвел к карете и привязал к запяткам. Наконец Михась присоединился к девушкам, и они еще затемно тронулись в путь.

На выезде из улочки, выходившей на обширную площадь перед Большими воротами Кремля, карета развернулась и остановилась. Небо уже начинало светлеть, но до рассвета оставался еще почти час. Катька первой выпорхнула из кареты, отошла на несколько шагов и, положив ладонь на рукоять пистоли, принялась осматривать прилегающую местность, то ли оберегая Михася и Джоану от возможной опасности, то ли просто не желая лицезреть их прощальных объятий и поцелуев.

— Прощай, любовь моя!

— До свидания, любимый! Мы снова вместе, и эта разлука будет недолгой!

— Да, цветик мой аленький! Я вернусь к тебе очень-очень скоро!

Но не дано человеку предугадать свое будущее. И затруднительно ответить на вопрос, что лучше: жить в счастливом неведении грядущих бед или влачить тяжесть уныния, не имея возможности ободриться предвкушением близкого счастья?

Они расстались. Михась вскочил в седло. Джоана, уже подошедшая было к распахнутой дверце кареты, вновь кинулась к своему возлюбленному. Михась нагнулся к ней, неловко обнял за плечи. И леди Джоана, не дрогнувшая в неравной схватке с испанцами на борту захваченной ими «Принцессы», не проронившая ни единой слезинки во время кровавой бойни в своем замке, когда Разик вырвал ее из лап негодяев, с улыбкой выходившая из полудюжины смертельных ловушек, когда вместе с Катькой отправилась разыскивать жениха, вдруг заплакала навзрыд, как простая деревенская баба. Она рыдала, судорожно раскрыв рот, содрогаясь всем телом, не в силах справиться с внезапным приступом горя и отчаяния. Ее отчаяние передалось Михасю, на миг парализовало его волю, и он застыл, не зная, что ему делать.

Катька, резко развернувшись, бросилась к подруге, обняла ее, оттащила от Михася, прижала голову к своей груди, зашептала на ухо какие-то слова, повела к карете.

— Езжай, братик, езжай! — бросила она через плечо, чувствуя, что сама вот-вот расплачется.

Михась пришпорил коня и, не оборачиваясь, помчался через площадь к кремлевским воротам. Но на полпути он резко натянул поводья, так, что конь закинулся назад, взвился на дыбы. Михась осадил своего скакуна, развернул на месте и долго глядел вслед карете, уже скрывшейся в темном проеме улочки.

Стряхнув наконец охватившее его оцепенение, дружинник хотел было вновь направиться к воротам, как вдруг его внимание привлек стук копыт, раздавшийся с улицы, соседней с той, по которой недавно уехала карета. Михась насторожился, расстегнул кобуру пистоля и шагом пустил коня навстречу неизвестному всаднику.

Всадник выехал из улицы на площадь и, увидев Михася, остановился. То же самое сделал и дружинник.

— Кто такой?

Они оба одновременно задали этот вопрос друг другу и некоторое время молчали, ожидая ответа.

— Я — страж московский. А ты кто будешь? — наконец требовательно произнес всадник.

— А я — дружинник поморской дружины боярина Ропши, — спокойно ответил Михась и добавил с подчеркнутым недоверием в голосе: — Ну и почему ты не на заставе, стражник?

— А ты почему не в дружине, воин? — в тон ему откликнулся незнакомец. — Я поморских дружинников многих знаю. Может, имя свое назовешь?

— Откуда ж ты нас знаешь, стражник?

— Не важно! Имя? — грозно выкрикнул всадник, с лязгом выхватывая саблю из ножен.

По-видимому, огнестрельного оружия у противника не было. Михась, поколебавшись какое-то мгновение, решил, что он ничем не рискует, и, слегка пожав плечами, выпалил привычной скороговоркой:

— Головной первого десятка первой сотни Северной тысячи поморской дружины Михась!

Всадник на секунду замер, затем с ненавистью воскликнул:

— Врешь, вражина! Михась погиб на Засечной черте! — и, пришпорив коня, ринулся на дружинника, крутя саблю над головой.

Михась, вскинув руку с пистолем, нажал на спусковой крючок. Щелкнул кремень, высекая искру, ярким огоньком вспыхнул порох на полке. За тот короткий миг, пока огонек достигал запального отверстия, следовало подправить линию прицела. И Михась чуть качнул ствол, но направил его почему-то не в силуэт нападавшего, а в грудь его коня. Грянул выстрел. Конь, остановленный пулей, споткнулся на всем скаку, завалился на бок. Всадник с похвальной ловкостью и проворством соскочил с седла, по инерции пробежал вперед, но все-таки не удержался на ногах и кубарем покатился по земле. Он почти сразу поднялся, так и не выпустив из руки саблю, но, вставая, невольно охнул, рефлекторно схватившись левой рукой за грудь.

Михась, не дожидаясь, когда противник опомнится, направил на него второй пистоль, крикнул грозно:

— Стоять! Пристрелю! Отвечай немедля: кто ты есть на самом деле?

— Я — страж московской плотницкой слободки Степан, — с трудом переводя дыхание, но гордо и с вызовом ответил тот.

— Что ты врешь, гад? Степа год назад пал в бою с опричниками!

В этот момент распахнулись кремлевские ворота, и из них показался десяток всадников, мчавшихся, по-видимому, на прозвучавший только что выстрел. Михась чуть повернул голову, соображая, что ему делать, если поднятый по тревоге кремлевский караул начнет без всяких разговоров палить по ним на скаку. Но он тут же успокоился, разглядев в розовом свете разгорающейся зари характерные головные уборы всадников.

— Сейчас разберемся, кто ты есть! — с угрозой пообещал дружинник стоящему перед ним человеку и крикнул приближающемуся отряду: — Разик! Желток! Спокойно! Здесь Михась! Задержал неизвестного.

— Михась… — незнакомец уронил саблю, протянул к дружиннику руки, шагнул к нему.

— Стоять! — Михась поднял пистоль, направил на противника, но тут же опустил ствол. — Степа?!

Он соскочил с коня, причем впервые в жизни — с правой, а не с левой стороны, бросился навстречу другу, воскресшему из мертвых, заключил его в объятия.

— Михась, помочь? — крикнул подскакавший первым Желток, по-видимому решивший, что его друг проводит силовое задержание.

— Желток, брат, это ж Степа! — радостно воскликнул Михась, разжимая объятия, отстраняясь от стражника, чтобы лучше его разглядеть, все еще не веря своим глазам.

Вновь прибывшие дружинники спешились, окружили Степу, принялись обниматься с ним, пожимать руки.

— Бойцы, внимание! — прервал затянувшуюся сцену радостной встречи Желток, вспомнивший о своих обязанностях десятника. — Всем — по коням и в Кремль. А то Разик там, у ворот, сейчас впадет в недоумение от происходящего и прикажет палить из пушек! Степа, друг, давай садись ко мне за спину.

Маленький отряд направился вскачь к приоткрытым воротам, возле которых их поджидал Разик, действительно недоумевающий по поводу происходящей на площади сцены. Ему еще издали принялись в несколько голосов кричать, что именно случилось, и полусотник вскоре сердечно обнял старого боевого друга, вернувшегося с того света. Степа и дружинники некоторое время почти кричали наперебой, пытаясь рассказать друг другу самое главное, как вдруг с юга донесся протяжный и глухой грохот, похожий на отдаленные раскаты грома. В первый миг все невольно подняли глаза к небу, но оно было по-прежнему чистым и безоблачным. И в следующее мгновенье бойцы поняли, что на самом деле означает этот звук. Турецкие пушки начали обстрел позиций русского войска.

Большой воевода князь Иван Бельский отставил в сторону кружку с остатками ароматного взвара, вытер усы белоснежным вышитым рушником и поднялся из-за стола. Вслед за ним немедленно вскочили все военачальники, угощавшиеся за щедрым княжеским столом в его городской усадьбе.

— Ну, соратники мои, — обратился к ним князь, — пора нам выезжать в полки, а то уж наступает рассвет, и не ровен час, враг напустится на нас, пока мы тут завтракаем.

Большой воевода и все присутствующие еще с вечера были при оружии, в бронях и шеломах, и не снимали доспехов в эту ночь, опасаясь вылазок неприятеля. Бельский поправил висевшую на поясе саблю и шагнул к двери. В это время за распахнутыми окнами что-то громыхнуло отдаленно.

— Никак гроза? — удивился князь, но тут же изменился в лице, выскочил на крыльцо и сбежал по крутым ступеням на двор. Военачальники бросились вслед за воеводой.

— Коня мне! Немедля!! — выкрикнул князь.

Но двое стремянных уже вели к крыльцу оседланного и взнузданного боевого княжеского скакуна. Бельский вдел ногу в стремя, вскочил в роскошное седло с высокими позолоченными луками. В это время раздался еще один залп, и высоко над головами воеводы и его свиты просвистело несколько ядер. Некоторые невольно втянули головы в плечи. Но князь Бельский даже не пригнулся, лишь бросил презрительно:

— Перелет! Басурмане-то, оказывается, стрелять не умеют. Наши войска ведь эвон где стоят! А они пуляют по пустым дворам с перелетом в полверсты! — И скомандовал, обращаясь к своей свите: — Что замешкались? Али свиста ядер не слыхали? По коням! За мной!

Князь выехал со двора и поскакал к окраине московского предместья, на которой, согласно предписаниям Разрядного приказа, занял оборону большой полк. Далеко растянувшись по улице, вслед за воеводой скакала его блестящая свита, состоявшая из самых знатных князей и бояр, назначенных руководить войском исключительно на основании своих родословных, записанных в разрядных книгах.

Когда военачальники во главе с большим воеводой достигли передовой линии русских войск, они не сразу поняли, что происходит. Ратники из своих укрытий за заборами и стенами домов с тревогой взирали вовсе не на простиравшееся перед ними поле, на противоположном конце которого выстраивались в атакующие порядки ордынские тумены, а назад, в сторону лежащего у них за спиной города.

— Что происходит, Доброслав? — осадив коня, обратился князь Бельский к подбежавшему к нему тысяцкому, с которым служил уже почти два десятка лет.

Мужественный и видавший виды тысяцкий был бледен как полотно.

— Обернись, воевода! — дрогнувшим голосом произнес он.

Князь повернулся в седле и увидел, как за его спиной, в тех местах, куда падали неприятельские ядра, уже вился густой дым и мелькали яркие языки пламени разгорающегося пожара. И тут турецкие пушкари перенесли огонь на самую окраину, туда, где находился сейчас большой воевода и располагались оборонительные порядки его полков.

Каленое ядро просвистело в полусотне сажен от воеводы, с коротким треском пробило крышу сарая, упало внутрь. Буквально через минуту в проломе крыши заструился дымок.

— Тысяцкий, направь людей тушить пожары! — приказал воевода.

Доброслав со всех ног кинулся к своим ратникам выполнять приказ. Но ядра вперемешку с гранатами сыпались сплошным огненным дождем. Воевода продолжал оставаться посреди улицы. Его верный боевой конь, приученный к свисту пуль и грохоту залпов, стоял как вкопанный, лишь прядал ушами. Воеводская свита попряталась кто куда. Знатные военачальники, стремянные и прочие высокие чины забились под стены заборов и лабазов или просто залегли в канавы.

— Воевода! — срывающимся голосом крикнул дьяк Разрядного шатра из подворотни, в которой он лежал, прикрыв голову своим знаменитым сафьяновым портфелем, набитым указами и доносами. — Может, выведешь полки в поле, навстречу неприятелю? Я доложу Разрядному приказу, что ты нарушил предписание не по своей воле!

Князь Бельский посмотрел вперед, через обширный луг, на темную массу готовой к атаке несметной ордынской конницы. Затем перевел взгляд на окраину предместья, по которой метались в тщетных попытках тушить разгорающийся пожар его ратники, уже более напоминавшие неуправляемую толпу, а не стройное воинство.

— Поздно! — с горечью ответил он то ли дьяку, то ли самому себе и скомандовал, перекрывая крики и треск пламени: — Ратники! Всем отходить поодиночке и малыми отрядами к Кремлю, занимать оборону на стенах!

Повернув коня, воевода, опустив голову, поехал прочь от места несостоявшейся битвы, где погибали его полки, не сделавшие ни единого выстрела по неприятелю, не вынувшие мечей из ножен. Часть свиты последовала за князем. Однако не только доехать до Кремля, но даже добраться до Москвы-реки им не удалось: ласковый весенний ветерок гнал пожар навстречу отступавшим с окраины войскам. В огненной ловушке, умело организованной турецкими пушкарями, метались толпы людей — и воинов, и беженцев. Даже в тех местах, куда ядра, посылаемые легкими полевыми орудиями, явно никак не могли долететь, к безоблачному небу поднимались столбы дыма и пламени. Огнем была охвачена вся Москва. Князь Бельский не имел возможности даже удивиться этому обстоятельству и выяснить, почему пожар охватил сразу весь город, а не только подвергшиеся бомбардировке южные посады. Ему надо было спасать свою жизнь.

Движимый скорее инстинктом, нежели разумом, воевода направил своего коня к родной усадьбе. Мощной грудью раздвигая в беспорядке мечущуюся толпу, давя людей копытами, верный конь донес его до высоких, окованных железом ворот. Пламя пока еще не добралось до княжеских хором, или же многочисленной дворовой челяди удавалось справляться с очагами возгорания. На голос князя ворота открылись и тут же захлопнулись за его спиной. Домашние кинулись к своему повелителю и защитнику:

— Князь! Батюшка! Спаси!

Князь обвел взглядом знакомые лица, вдохнул запах дыма, уже клубившегося над соседними с усадьбой постройками, и произнес решительно:

— Берите меха и ценности, посуду и каменья и укрывайтесь в погребах и ледниках!

И, соскочив с коня, бросив его посреди двора, воевода поспешил в самый большой и обширный погреб, расположенный вблизи поварни. В погребе было тихо, прохладно и, по сравнению с тем, что творилось сейчас наверху, спокойно и уютно. Вкусно пахло окороками и соленьями, оставшимися с зимы. Воевода велел зажечь лучины, завалить тяжелую дубовую дверь изнутри. Усевшись на кадку с соленой капустой, он погрузился в невеселые размышления.

Князя удручало отнюдь не поражение возглавляемого им войска и не захват столицы. Сколько их было, этих поражений! За два провальных казанских похода его даже сажали в острог, но затем выпускали. Не бесплатно, конечно, выпускали, приходилось откупаться. Но собранные предками обширные имения предоставляли князю возможность всегда задобрить тех, кто принимал судьбоносные решения. И благодаря тем же предкам он вновь и вновь вставал во главе русского войска. Он не напрашивался в большие воеводы, никого не подсиживал, не подличал. Просто в Разрядных книгах князь Иван Бельский был записан выше других князей и бояр. Веками установленный порядок выдвигал его, бездарного полководца, на самый верх военной иерархии. И никакие поражения и неудачи не могли этот порядок изменить.

И сейчас князь переживал не оттого, что сдал врагу столицу, погубил тысячи русских ратников. В конце концов, он в точности выполнил все предписания Разрядного приказа, утвержденные именем государя. Его волновало лишь одно: хватит ли у него средств, чтобы откупиться сначала от ордынцев, а затем от тех, кого государь назначит расследовать действия большого воеводы. За свою жизнь он практически был спокоен: ордынские ханы редко убивали русских князей, особенно тех, с которых можно было получить большой выкуп. А вот клеветы и наветов со стороны завистников князь опасался. Он с раздражением вспомнил, как на состоявшемся вчера вечером военном совете этот выскочка, молодой Воротынский, при всех военачальниках позволил себе оспаривать решения большого воеводы. Наверняка государю об этом донесут. Ну что ж, Воротынский этот отнюдь не в чести, лишь недавно возвращен из ссылки с Белоозера. Можно отговориться, лишь бы опять-таки хватило средств на подарки. Князь обвел взглядом многочисленные ларцы и сундуки, принесенные в погреб его домашними и челядинцами, и слегка успокоился.

Сквозь выведенную на поверхность трубу, обеспечивающую приток в погреб свежего воздуха, потянуло дымком. «Наверное, наверху уже бушует пожар», — подумал князь. Запах дыма был вначале несильный, и к нему вскоре привыкли. К тому же всем находящимся в погребе вскоре почему-то захотелось спать. Князь приказал постелить ему на полке, свободной от припасов, соболью шубу и улегся на нее. Размышляя о том, что он ответит будущим расследователям его поражения на тот или иной вопрос, князь закрыл глаза и, вдыхая все более и более сгущавшийся угарный газ, заснул, погрузившись в вечный сон, после которого ни ему, ни его родным и близким, укрывшимся вместе с ним в погребе от пожара, уже не суждено было проснуться.

* * *

— Братцы, мне надо вернуться в полк! Дайте коня! — воскликнул Степа, когда до кремлевских ворот, возле которых он стоял в окружении поморских дружинников, донеслись звуки первых пушечных залпов.

— Погоди, Степа. — Разик положил ему руку на плечо. — Ты там кто? Десятник, сотник?

— Да нет, просто рядовой ратник.

— Тогда, как старший по званию, приказываю тебе поступить под мое начало и остаться здесь, в карауле у кремлевских ворот, вместе с моими дружинниками. А то у меня людей мало для выполнения задачи, поставленной воеводой князем Воротынским.

— А что за задача? — спросил Михась.

— Вовремя закрыть ворота. А потом не открывать.

— И только-то? — удивился Степа и переспросил недоверчиво: — Что, сам князь Михайло Воротынский вам это простое дело поручил?

— Так точно, сам князь Михайло Иванович. В Кремле и гарнизона-то как такового нет. Только обычный караул во дворцах да приказах. А на стенах лишь стража, как в мирное время, да и то не в каждой башне. Считается, что Кремль будут оборонять войска князя Бельского. Но князь Воротынский опасается, что они окажутся в ловушке и будут отрезаны от Кремля. Он сейчас начальствует над полком левой руки и не может отдать никому прямого приказа касательно обороны Кремля. Потому он и обратился к нам.

— А почему нельзя ворота закрыть сейчас?

— В городе много беженцев, они наверняка ринутся в Кремль. Их, конечно же, надо пропустить. А неприятель обязательно постарается использовать это обстоятельство и ворваться в открытые ворота на плечах беженцев.

— Хашар? — полувопросительно-полуутвердительно произнес Михась.

— Да, хашар, — кивнул Разик. — Осадная толпа. Пленные, гонимые на штурм крепости. А за их спинами укрываются воины. Старая тактика ордынцев, применявшаяся еще Чингисханом. В общем, надо закрыть ворота в последний миг, перед носом противника. И оставить многих русских людей на убой.

Михась вздрогнул, как от удара, в упор посмотрел в глаза Разику, словно не веря, что его друг и командир только что произнес эти слова. Глаза полусотника были черные, почти мертвые. Разик выдержал взгляд Михася и ответил на незаданный вопрос:

— Потому князь Воротынский и поручил это дело именно нам. Он верит, что мы не дрогнем и сумеем опустить решетку не раньше и не позже, чем необходимо. То есть спасти наибольшее число беженцев и спасти Кремль. Но это полдела. Потом важно не позволить никому открыть ворота, как это случилось во время набега хана Тохтамыша, когда князья суздальские подговорили москвичей сдаться и якобы спастись ценой легкого выкупа. Михайло Иванович полагает, что в столицу давно прибыли тайные посланцы хана или самого султана с дарами и посулами, и кое-кто из бояр, и стрелецких голов, и даже опричников, ставших неугодными государю и опасающихся разделить участь Басмановых, готовы переметнуться на ханскую службу. Мы должны встать у Больших ворот и охранять их от вероятных изменников до конца осады. В остальных кремлевских башнях, как вы знаете, все ворота по приказу государя уже давно, еще до его переезда в Слободу, завалены и замурованы.

— Понятно, — задумчиво произнес Михась, затем обратился к стражнику: — Ну так что, Степа, ты с нами? Тут, действительно, каждый верный человек на счету.

— С вами, братцы! А насчет лазутчиков турецких князь Воротынский прав. Давайте еще постоим немного здесь, на площади, да я вам кое-что расскажу. А то там, в Кремле, я чужих ушей опасаюсь.

И Степа вкратце поведал поморским дружинникам о боярском сыне Кудеяре Тишенкове. Лешие молча выслушали рассказ стражника, затем по команде Разика построились в колонну по два и рысью вернулись в Кремль, заняв позиции вместе с караулом стрельцов возле самых ворот.

Князь Михайло Воротынский поднялся за час до рассвета. Он, как и все ратники в его полку, спал в доспехах. Только золоченый шлем князя с белоснежным пером был снят и стоял прямо на траве, рядом с войлочной попоной, служившей князю ложем. Князь надел шлем, прицепил к поясу саблю и вышел из-под полога простого полотняного шатра. Часовой у входа вытянулся, приветствуя полководца. Князь ласково кивнул воину и вполголоса окликнул своего стремянного, расположившегося на отдых в соседней палатке.

Ратный стан еще спал, но от разложенных в стороне костров, над которыми висели большие отрядные котлы, уже тянуло дымком и запахом каши. Умывшись из принесенного стремянным кувшина, князь приказал:

— Поднимай свиту. Едем на линию передовых разъездов.

Когда воевода через полчаса вернулся в стан, то застал ратников уже сидевшими за завтраком вокруг отрядных котлов. Он спешился возле большого шатра, служившего столовой для полковых военачальников, вошел внутрь. Его старый товарищ, князь Татев, бывший вторым воеводой в полку, с аппетитом поглощал дымящуюся кашу с мясом из глубокой расписной деревянной миски.

— Садись, князь Михаил! Подкрепимся перед делами многотрудными. — Татев махнул рукой, и слуги поставили перед Воротынским точно такую же миску.

— Благодарствую, князь!

Михайло Иванович сел, с удовольствием отведал каши, запил ее молоком. За тонкими стенами палатки прокатился отдаленный протяжный гул. Воевода первым вскочил из-за стола, лицо его затвердело, глаза чуть сузились, он перекрестился и произнес, обращаясь к свите:

— Ну, братцы, началось! Трубачам — играть сбор!

Через несколько минут пешие ратники полка, сопровождаемые на правом фланге личной конной дружиной князя Воротынского, стройными рядами покинули ратный стан и направились на заранее намеченные исходные позиции. Они шли твердо и бодро, полностью уверенные в своем воеводе, который вновь был с ними после стольких лет непонятной опалы. Били барабаны, задавая шаг, заливисто гудели трубы и дудки, разнося над обширным светло-зеленым Таганским лугом вдохновенно-суровую мелодию старинной русской строевой песни.

Воевода князь Воротынский в золоченом шеломе с белыми перьями, в сверкающих латах и алом плаще, верхом на сером в яблоках богатырском коне, ехал впереди полка. Вот он подал знак конному трубачу, следовавшему за князем вместе с небольшой свитой, тот протрубил короткий сигнал, и ратники быстро и слаженно развернулись из походной колонны в боевые порядки. Князь повернул коня и коротким галопом проскакал вдоль строя, с левого фланга на правый, приветствуя бойцов. Вслед ему неслось громкое и грозное «Ура!». Убедившись в готовности полка к битве, воевода в сопровождении стремянного и двух вестовых во весь опор помчался чуть в сторону от правого фланга, туда, где в окаймлявшей луг слободке возвышалась колокольня небольшой церквушки.

Церковные врата были распахнуты, там ярко горели теплые огоньки свечей и лампад, и прихожане, не вставшие в ополчение — дети, женщины, старики и инвалиды, — возносили молитвы о даровании победы над врагом. Князь спешился, снял шлем, перекрестился, отвесил земной поклон и взбежал по крутой лесенке на колокольню.

Взяв поданную стремянным подзорную трубу, за которую он заплатил лондонским купцам мешок соболей, Михайло Иванович принялся осматривать лежавшее перед ним поле битвы. Обведя взглядом панораму московских предместий, князь с горечью убедился, что сбылись его наихудшие опасения, о которых он вчера докладывал большому воеводе, но не был им услышан. Стотысячная ордынская конница изготовилась к атаке, причем основные силы неприятеля были сосредоточены не в центре, а на флангах. Однако бунчуки в руках темников были пока опущены, ордынские военачальники явно выжидали, когда наступит благоприятный момент. Впрочем, вид несметной вражеской конницы был привычен для опытного воеводы и не мог вызвать у него никаких особых опасений, не говоря уж о каком-либо страхе или робости. Сколько раз его ратники громили превосходящие силы крымцев на Оке-реке! Гораздо хуже было другое.

В центре строя ордынских всадников, как и предвидел Воротынский, располагались турецкие полевые батареи, которые вели непрерывный огонь по московским предместьям, в которых по приказу князя Бельского сосредоточились основные силы русского войска. И предместье уже пылало, охваченное огнем. Воротынский видел, как по узким улочкам метались, пытаясь выскочить из огненной ловушки, толпы людей, очевидно, как ратников, так и беженцев. Но огонь был кругом, вплоть до самого берега Москвы-реки, образовывавшей в этом месте большую излучину. И в этой излучине, как в капкане, гибли сейчас тысячи людей. Более того, пожар вовсю разгорался и на противоположном берегу реки, то есть в тех местах, до которых пушечные ядра просто не могли долететь. «Как же проклятым басурманам удалось поджечь Замоскворечье, до которого не достают их легкие полевые пушки?» — удивился князь, но тут же его внимание переключилось на другое.

В огне, охватившем предместья и саму Москву, явно просматривались два свободных от пламени прохода, ведущие к Кремлю вдоль левого и правого краев излучины Москвы-реки. Та часть предместья, где располагалась церквушка, являвшаяся сейчас для князя Воротынского наблюдательным пунктом, находилась как раз в начале одного из этих проходов. Очевидно, именно по ним в сердце русской столицы, в Кремль, вскоре ринется ордынская конница. И почти половина вражеского войска обрушится на полк левой руки, занявший позиции на Таганском лугу и перекрывший тем самым одно из намеченных неприятелем направлений атаки. Второй проход, находившийся на противоположном фланге русского войска, мог бы защитить полк правой руки под начальством князя Мстиславского и боярина Шереметьева. Но эти военачальники вслед за большим воеводой также разместили своих ратников непосредственно в предместье, в котором те сейчас гибли от пламени и задыхались от дыма, тщетно пытаясь отступить в центр города и там спастись от огня. Никому из ратников или их начальников и в голову не пришло выйти в поле, в котором стояла, изготовившись к атаке, ордынская конница, и они стремились скрыться в противоположном направлении, но и там их поджидала верная смерть.

Князь Воротынский, потрясенный до глубины души картиной гибели большей части русского войска, хотел уже было спуститься с колокольни и поспешить к своим бойцам, ободрить и воодушевить их перед предстоящей тяжелейшей неравной битвой, как вдруг заметил сквозь клубы дыма, закрывавшие обзор, что на краю поля, там, где должен был находиться центр наших боевых порядков, произошло какое-то движение. Воевода поудобнее пристроил окуляр подзорной трубы, чуть отодвинув его от глаза, и невольное восклицание сорвалось с его уст:

— Боже мой, там ведь наши ополченцы, сторожевой полк!

Действительно, забытый высоким начальством сторожевой полк, выдвинутый вперед, в боевое охранение, и по суровым военным законам заранее списанный на боевые потери, сейчас оказался меж двух огней. Сзади полыхали московские посады, а впереди грохотали турецкие пушки и стояли несметные полчища ордынцев. Если в других обстоятельствах сторожевой полк, отступая под давлением превосходящих сил противника, все-таки мог бы рассчитывать на поддержку большого полка, то сейчас у ополченцев не оставалось никакого шанса на спасение. К тому же вражеские батареи, которые уже зажгли предместье, перестали посылать каленые ядра и гранаты в и без того неудержимо распространявшееся пожарище и сосредоточили огонь на единственной находившейся перед ними боеспособной части русского войска. Видно было, как эта жестокая бомбардировка выкашивала целые ряды ополченцев. И воеводы сторожевого полка, правильно оценив обстановку, решили вывести полк из-под обстрела, переместить его на левое крыло, туда, где не было огня и дыма и куда не могли долететь ядра вражеских пушек. Ратники, подчиняясь приказу, повернулись, преобразовав шеренги в колонны, и двинулись влево, унося раненых. Но этим маневром они неизбежно оголяли свой фланг, подставляли его под атаку ордынской конницы, которая все еще опасалась нападать с фронта и дожидалась, когда турецкие пушки окончательно уничтожат русских. Если немедленно не прийти им на выручку, то ополченцы будут полностью уничтожены в течение получаса.

Не мешкая ни мгновения, князь Воротынский бросился вниз по крутой лестнице, скатившись по ней чуть ли не кубарем. С разбега вскочив в седло, он бешеным галопом помчался на позиции вверенных ему войск, нещадно нахлестывая коня плетью. На его месте большинство воевод в первую очередь были бы озабочены исключительно сохранением своих собственных полков, но Михаил Воротынский думал лишь об одном: как прикрыть, спасти от бессмысленной гибели русских ополченцев, плохо обученных, слабо вооруженных, но вставших по зову сердца на защиту Родины.

Увидев скачущего во весь опор воеводу, князь Татев, находившийся в строю полка, поспешил ему навстречу. Воротынский в нескольких словах обрисовал ему обстановку и произнес решительно:

— Я беру свою конницу и постараюсь выручить ополченцев. А ты с основными силами полка изготовься прикрыть наш отход.

Князь Татев слегка побледнел, нахмурился, но не стал возражать, лишь молча кивнув в ответ, поскакал в центр боевого порядка, чтобы сделать необходимые приготовления. Воротынский повернулся к конному отряду, находившемуся прямо перед ним, на правом фланге полка. Это были боярские дети из личных поместий князя, являвшиеся «конны и оружны» на ратную службу по приказу государя. Они никогда не «сказывались в нетях» при объявлении военных сборов. Более того, даже в мирное время, в недолгих перерывах между боями и походами, согласно повелению своего князя, они постоянно совершенствовали воинское мастерство. Далеко не каждый отряд поместной боярской конницы государства Российского мог гордиться такой подготовкой, снаряжением и вооружением, как ратники князя Михайлы Ивановича Воротынского. Конечно, во всех странах и во все времена многое зависело и будет зависеть от личных качеств властей предержащих. Но на Руси эта зависимость всегда была и до сей поры остается особенно сильной.

Князь выхватил саблю из ножен, поднял ее высоко над головой.

— Други мои! — зычным голосом обратился он к ратникам, в которых был уверен, как в самом себе. — Там, впереди, на поле, погибает сторожевой полк. Ополченцы пытаются прорваться сквозь вражеский огонь в нашем направлении, но с минуты на минуту на них обрушится ордынская конница. Чтобы выручить наших братьев, мы должны принять удар на себя, сойтись с ордой в лобовой атаке. Готовы ли вы следовать за мной в эту битву?!

Три тысячи голосов слились в один:

— Готовы, князь!

— Сабли к бою! С места — вскачь… Впере-е-е-д!!!

Дрогнула земля под копытами могучих богатырских коней, взвились подвысь ослепительно сверкнувшие клинки. Весь отряд в едином порыве плотным ровным строем устремился вслед за своим князем, скакавшим далеко впереди в развевающемся на плечах алом плаще русских воевод.

Воевода сторожевого полка был убит первым же турецким ядром. Старый сотник, начальник монастырского ополчения, приняв командование на себя, под непрерывным огнем сумел перестроить полк, взять раненых и начать отход, вернее — фланговый маневр. Там, слева, лежал Таганский луг, на котором, как точно знал сотник, стояли войска князя Воротынского. Сзади и справа сплошной стеной клубился дым, сквозь который мелькали языки пламени пылавшего московского предместья. Отступать туда было равносильно самоубийству.

— Братцы, главное — соблюдать равнение, держать строй! — напрягая изо всех сил уже сорванный голос, обращался к ополченцам седой сотник. — Как налетит на нас конная лава вражеская — не робеть! Повернуться дружно, враз, по моей команде, копье наклонить, древком в землю упереть и стоять как вкопанный. Нет ничего неприятнее для конской морды, чем наконечник копья, в нее направленный. Коль не дрогнем — отобьем наскок басурманский! А тут недалече князь Михайло Иванович Воротынский со своим полком стоит, так он непременно придет к нам на выручку!

Приободряя своих ратников, старый мужественный сотник прекрасно понимал, что у них очень мало шансов прорваться сквозь ордынские тумены. Даже если ополченцам и удастся отбить прямой наскок, то все равно им придется остановиться, занять круговую оборону в чистом поле. А степняки тут же применят свою обычную тактику: начнут кружить перед строем полка, засыпать ратников беспощадно-меткими стрелами, выжидая удобного момента для того, чтобы навалиться на ослабленный строй и завершить дело сабельными ударами. А придет ли им помощь — сотник не знал, да и не мог знать. Он мог только лишь надеяться и верить и до конца исполнять свой воинский долг даже в такой безнадежной ситуации. Мертвые сраму не имут, а живые не сдаются! Полк продолжал идти ускоренным шагом, сохраняя равнение, неся в середине строя раненых товарищей.

И вот началось. От темной плотной массы вражеской конницы, занимавшей, на сколько хватало глаз, весь противоположный край огромного поля, отделилась изрядная часть и понеслась на ополченцев.

«Наверняка — целый тумен, а то и два, то есть десять или двадцать тысяч, — оценил силы атаковавшего их неприятеля сотник. — А у нас в строю и две-то тысячи сейчас вряд ли наберется!»

Полкпродолжал свое движение. Старый сотник не спешил давать команду на остановку для отражения атаки. Он понимал, что чем дальше они сместятся на левый фланг, тем вероятнее будет получить поддержку от полка левой руки, пока все еще невидимого из-за складок местности и дыма пожаров, закрывающего обзор.

Пора!

— По-олк… Стой! Напра-во! Копья — на врага! Стрельцы — в третью шеренгу! Первый залп — по моему приказу, потом палить самостоятельно в ответ на обстрел, выцеливать наверняка!

Седой сотник сам встал в первую шеренгу, взял копье из рук совсем молоденького паренька, ласково, но решительно затолкнув того в глубь строя.

Топот копыт и дикий вой всадников заглушили все остальные звуки. Конная лава накатывалась стремительно и неудержимо, и, казалось, ничто на свете не могло ее остановить.

— Стрельцы… Пали!!! — набрав полную грудь воздуха, перекрывая вражеский гвалт, выкрикнул сотник.

Вслед за этим «пали» прогремел не очень дружный залп из немногих разнокалиберных самопалов, имевшихся в арсенале ополченцев. И конная лава, казавшаяся могучей и несокрушимой, распалась, раздвоилась, уходя от прямого столкновения с русской ратью, обтекая ее с двух сторон. Конечно же, не этот слабый залп нескольких десятков стареньких ручниц заставил отпрянуть степную конницу, а стойкость ополченцев. Стойкость именно в самом прямом, изначальном смысле этого слова. Ни один из них не дрогнул, не опустил копья, не отвернулся, не сделал ни шагу назад, ломая строй. Они стояли как вкопанные, плечом к плечу, побелевшими пальцами сжав древки охотничьих рогатин и копий, переделанных из обычных вил и кос. И ордынцы не смогли врубиться в этот строй, их кони поворачивали на всем скаку, огибая непреодолимое препятствие.

Но старый сотник понимал, что бой отнюдь не выигран. Тысячи всадников, взяв полк в кольцо, принялись кружить вокруг него свою смертельную карусель, издали осыпая ополченцев десятками тысяч длинных убойных стрел.

— Стоять, братцы! Смыкать ряды! Помощь близка! — из последних сил прохрипел старый сотник, пытаясь хоть как-то ободрить обреченных на гибель ратников.

А что он мог еще сделать? Сотник сам держался из последних сил, опираясь левой рукой на копье. Из его правого плеча торчали две черные стрелы с грязно-серым опереньем, третья стрела трепетала в груди.

Но ополченцы сами, без всякой команды, молча смыкали ряды, заменяя павших товарищей. Никто не бросил оружия, не побежал, покорно подставляя шею под ордынский аркан. Седой сотник, чувствуя, что вот-вот упадет на землю, чтобы больше с нее не встать, бросил последний взгляд влево, туда, где за дымом лежал Таганский луг, до которого он так и не смог довести свой полк. И вдруг его угасающий взор вновь ожил. Он последним усилием поднял руку, протянул ее в направлении Таганского луга и прошептал мертвеющими губами:

— Братцы, держитесь! Князь Михайло… Я верил…

И, крепко сжимая копье, сотник пал на родную землю, которую столько лет защищал верой и правдой. Ополченцы, устремив взоры туда, куда указал их погибший командир, увидели, как на пригорке, словно вырастая из клубов дыма, низко стелющегося над травой, показался всадник, скачущий во весь опор. Над его ярко сверкающим под лучами восходящего солнца золоченым шеломом колыхался плюмаж белоснежных перьев, а за плечами развевался алый воеводский плащ, словно всадник нес на себе сполох горячего пламени. Над бранным полем, заполненным торжествующими ордынцами, грянуло грозное и могучее русское «Ура!». Этот древний боевой клич одновременно раздался и из уст расстреливаемых в упор, но не сдающихся ополченцев, и донесся из рядов мчавшейся им на выручку конной дружины воеводы князя Воротынского.

Ее пробуждение было ужасным. Анюта испытывала такое дикое безысходное отчаяние лишь один раз в жизни. Это было в раннем детстве, когда их корова, купленная на медные гроши, накопленные за пять лет ценой непрерывных лишений всей семьи, сдохла через два дня после того, как ее привели с рынка. Анюта навсегда запомнила, как страшно кричала мать, как стал совсем черным и внезапно постарел лет на десять отец. Сейчас, стоя босиком в одной нижней рубашке на невысоком, чуть покосившемся крылечке, куда она выскочила в поисках своего возлюбленного, с которым этим утром собралась идти под венец, девушка вновь, как тогда, в детстве, содрогалась всем телом, прижав к груди сведенные судорогою руки. Ее рот был широко раскрыт, но из него не вырывалось ни единого звука, из глаз не катилось ни единой слезинки. И она чувствовала, что этот беззвучный плач без слез, не позволявший облегчить душу, вот-вот убьет ее, разорвав сердце на части.

Резкий громкий звук, похожий на хлопок, неожиданно раздавшийся где-то рядом, возможно во дворе соседнего дома, и взметнувшийся над забором столб яркого пламени, наверное, спас девушку, заставив ее мозг, затуманенный человеческим горем, переключиться на простой животный инстинкт самосохранения. Анюта метнулась было в избу, но тут же сообразила, что при близком пожаре это верный способ сгореть заживо, и бросилась со двора на улицу. Из соседних дворов уже выбегали люди, тоже босые и едва одетые. Они тащили ведра и ушаты с водой, чтобы спасти соседей и себя самих от самой страшной беды, какая только может случиться в деревянном городе: от пожара.

— Что стоишь, девка! — крикнула Анюте какая-то соседка мощного телосложения, несшая на обоих плечах сразу два коромысла с четырьмя ведрами воды. — Давай волоки из дома воду в чем ни попадя, а то все, как один, сгорим!

«Как же, девка! — горько усмехнулась про себя Анюта. — Была девка, да вся вышла!»

Но она, движимая всеобщим порывом, бегом вернулась в чужой двор, ставший ей родным всего лишь на одну ночь, и принялась оглядываться, пытаясь найти колодец или бочку с водой. Зачем-то подняв глаза к небу, Анюта вдруг увидела, что пламя, ранее полыхавшее лишь справа, совсем рядом, сейчас уже виднелось и спереди, и слева, и вдалеке, над крышами домов, находившихся через несколько улиц. Казалось, пожаром был охвачен весь город. Сквозь настежь распахнутую калитку Анюта могла наблюдать, как люди, тоже наверняка заметившие наступавший со всех сторон пожар, побросали ведра и принялись забегать в дома, вытаскивать из них грудных детей и всевозможные вещи, которые могли унести, а затем устремлялись куда-то вдоль по улице. Девушка тоже выбежала на улицу и помчалась по ней в том направлении, в каком влекла ее все увеличивающаяся толпа.

Людские потоки, стремящиеся уйти от пожара, вначале текли по нескольким направлениям, в основном к Москве-реке, Неглинке и Яузе. Однако вскоре многие слободы оказались отрезанными от рек стеной огня, в которой оставались лишь два свободных от пламени прохода, с западной и восточной стороны, ведущие от окраин к Кремлю. По западному проходу уже скакала ордынская конница, которой даже не понадобилось вступать в бой с полком правой руки, погибшем в пылающих посадах. А восточный проход, начинавшийся от Таганского луга, был пока свободен. Войска князя Воротынского, к которым присоединились остатки спасенного ими ополчения, отбивали уже пятую атаку противника. Волна за волной накатывались на полк левой руки ордынские тумены и отступали, отбитые меткими дружными залпами русских ручниц, и сокрушительными сабельными ударами конных отрядов, вновь и вновь бесстрашно бросавшихся в контратаки на превосходящие силы противника. А на флангах оборонительных порядков полка насмерть стояли пешие ратники.

Стотысячные толпы московских жителей и беженцев, устремившиеся к Кремлю, вскоре до отказа заполнили улицы, ведущие к единственным открытым Большим воротам. Тех, кто оступался и падал, тут же затаптывали идущие сзади. Люди гибли и стоя, в кошмарной давке, прижатые к домам и заборам. Тем немногим, кто ехал верхом или в каретах, было чуть легче, поскольку их лошади более успешно могли прокладывать себе дорогу в толпе, раздвигая людей мощной грудью, топча их копытами. Но и всадникам приходилось непрерывно отбиваться нагайками и саблями от тех, кто стремился стащить их с седел. Многие гибли в этой дикой борьбе. Князь Шуйский был убит ударом ножа, его сброшенное с седла тело тут же растоптали. Стоны погибающих в давке, звериные крики заживо сгорающих в огне, повисшие над московскими улицами, заглушали даже гудение гигантского пламени и треск невиданного пожара, охватившего без малого весь город.

Анюту несло в толпе, как щепку. Она, как и многие беженцы, впервые в жизни оказавшиеся в столице, не понимала, куда все бегут, и даже не думала об этом, стараясь лишь не упасть, не оказаться с краю, где людей просто размазывали по бревнам стен и доскам заборов. Те, кто находился в задних рядах, даже не видели, что за их плечами неспешной рысью продвигаются к Кремлю ордынские всадники, весело усмехающиеся при виде людских страданий. Луки ордынцев лежали в колчанах, сабли покоились в ножнах. Им не было необходимости отбиваться от объятых ужасом русичей, спасающихся от огня. Ни те, кто бежал впереди прорвавшейся в столицу вражеской конницы, ни даже те, кто бежал сзади, за хвостами ордынских коней, и не думали о каком-либо сопротивлении. Анюта, случайно обернувшись через плечо, увидела врагов, хотела было крикнуть, привлечь к ним внимание сограждан, но тут же вынуждена была сосредоточиться на непосредственно угрожавшей ей опасности, исходящей от обезумевших сограждан, давивших ее со всех сторон. Да и все равно ее крика никто бы не услышал в диком шуме, царящем над толпой. И вот впереди показались стены Кремля и распахнутые настежь ворота.

Десяток леших и стражник Степан вместе с караулом московских стрельцов стояли шеренгой на высоком цоколе, тянувшемся вдоль стен воротной арки. Часть этого цоколя находилась за тяжелыми створками открытых внутрь арки ворот. Прямо под их ногами тек непрерывный людской поток. В этом потоке не было ни единого просвета, тела были прижаты одно к другому, спрессованы в плотную массу. От непрерывных стенаний и криков у всех были заложены уши, как будто они находились вблизи тяжелых пушек во время стрельбы. Эти жуткие звуки, доносившиеся из толпы, время от времени заглушал лишь короткий погребальный звон колоколов, обрушивающихся с горящих колоколен многочисленных московских церквей.

Караульные стояли неподвижно, словно застыв на месте при виде ужасной картины, потрясенные гибелью на их глазах десятков, если не сотен пытающихся спастись людей. Но лешие и стрельцы выстроились на узком парапете арки, конечно же, не из праздного любопытства. Они находились на боевом посту. Им был отдан приказ закрыть ворота в случае опасности. Понятно, что вначале следовало опустить нависшую над входом в арку тяжелую чугунную решетку с заостренными, как пики, вернее, как секиры, нижними концами продольных перекладин. Упав с высоты, решетка разом отсекла бы всех, кто еще находился снаружи. Затем нужно было освободить пространство арки от людей и лишь затем затворить створки. Стопор решетки находился в башне, в особом помещении, расположенном прямо над аркой. В этой крошечной комнатке была проделана бойница, через которую можно было наблюдать за всем происходящим перед воротами. Сейчас возле бойницы застыл Разик и остановившимся взором смотрел на развернувшуюся перед ним панораму кошмарной катастрофы. Сзади за его плечом находился Желток. Рука десятника лежала на рычаге, отпускающем стопор решетки. Желток не видел происходящего за стенами башни, но и того, что он слышал, было вполне достаточно, чтобы лихой десятник Лесного Стана был так же напряжен и суров, как и его друг и командир.

«Мы не должны допустить прорыва противника в Кремль на плечах беженцев… Мы не должны допустить взятия Кремля» — эти слова, как молитву, непрерывно повторял про себя побледневший и осунувшийся Разик. Он понимал, что вот-вот ему придется отдать страшный приказ, Желток нажмет на рычаг, и решетка беспощадно обрушится вниз, прямо на головы людей, стремящихся в Кремль под его, Разика, защиту. И кроме тех, кто будет разрублен пополам острыми концами чугунных прутьев, на верную гибель будут обречены еще тысячи беженцев, оставшихся снаружи, отрезанных от единственной возможности спасения.

Вот они! Прикрываются беженцами, как это испокон веков делали при штурме крепостей их предки. Видна пока лишь голова вражеской колонны, но наверняка в ней не меньше трех туменов, а то и все пять. Надо давать команду, а то кто ее знает, эту решетку. Заест что-нибудь в механизме, и — все! В первых рядах колонны наверняка идут опытные матерые вояки, взявшие не один город, и у них при себе обязательно имеются брусья, которыми можно подпереть решетку и заклинить створки ворот.

— Десятник! Опустить рычаг! — чужим бесцветным голосом скомандовал Разик.

Под каменным полом комнатки что-то клацнуло, заскрипело, загрохотало.

— Все, пойдем к нашему караулу. — Разик отошел от бойницы, повернулся к Желтку. — Посмотрим, найдутся ли желающие открыть ворота изнутри.

Разик был бледен, словно от потери крови, черты его лица заострились, он произносил слова будто бы нехотя, с трудом разжимая губы. Желток молча поднес руку к берету и первым принялся спускаться по высоким крутым ступеням винтовой лестницы к выходу в арку, из которой бойцы их десятка должны были вытеснить толпу, чтобы закрыть затем створки крепостных ворот, подпереть ими изнутри уже опущенную решетку.

Как только решетка рухнула вниз, лешие и стрельцы принялись спрыгивать с цоколя прямо в толпу беженцев. Они протискивались вдоль отворенных створок, выстраивались в цепь поперек арки, стараясь не оглядываться, не смотреть на кровавое месиво, образовавшееся в том месте, где зубья решетки вошли в каменные пазы мостовой. Михась спрыгнул последним, встал в строй рядом со Степой, окинул взглядом цепь и громко скомандовал:

— Вперед, братцы!

Они начали движение, вытесняя внутрь Кремля мечущихся в тесном пространстве арки обезумевших беженцев, мешающих закрыть створки ворот. И вдруг сзади, от самой решетки, сквозь невообразимый шум прорвался пронзительный отчаянный крик:

— Михась!!!

Михась вначале никак не отреагировал, решив, что ему послышалось.

— Миха-а-а-сь!!!

Дружинник резко остановился, развернулся, бросился к решетке. На ней с внешней стороны снизу доверху висели люди. Те, кто был внизу, старались забраться наверх, но сзади на них напирала толпа, и они умирали в страшной давке.

— Михась…

Голос раздавался с самого верха. Михась поднял голову и увидел Анюту. Она, вскарабкавшись под каменный свод арки, протягивала к нему руки сквозь чугунные перекладины. В глазах у дружинника потемнело, как от внезапного удара по голове. Забыв обо всем на свете, не понимая, что делает, он в отчаянии бросился к решетке, принялся карабкаться вверх, стремясь дотянуться до взывавшей к нему девушки. Но ему не удалось осуществить свой безнадежный замысел. Степа, бросившийся вслед за ним, в отличие от Михася, прекрасно отдавал себе отчет в происходящем. Стражник не разглядел, кто именно позвал его друга, но он понял, что Михась уже ничем не сможет помочь этому человеку. Кроме того, Степа видел, что стрельцы и лешие, не заметившие неожиданного и стремительного броска их товарища в противоположном направлении, уже освободили от беженцев необходимое пространство и принялись затворять тяжелые массивные створки. Они вот-вот сомкнутся и прижмут к решетке, раздавят дружинника, потерявшего над собой контроль. Степа, не раздумывая, изо всех сил дернул уже почти вскарабкавшегося по перекладинам наверх Михася за ноги. Тот не удержался и полетел вниз, на стражника. В последний момент перед его падением Анюта, рванувшись плечом сквозь решетку, судорожно скрюченными пальцами попыталась ухватиться за дружинника, но лишь сорвала с его головы берет.

Михась упал на Степу. Тот, не давая дружиннику опомниться и вступить в борьбу, исход которой можно было с уверенностью предсказать заранее, резко упал на спину и, продернув Михася через себя, стукнул его головой о каменную мостовую. Вскочив и подхватив на руки безвольно обмякшее тело друга, Степа со всех ног кинулся в сужающуюся щель между створками и успел протиснуться в нее буквально в последний момент, под изумленные возгласы не ожидавших ничего подобного стрельцов и леших.

Тяжело дыша, Степа осторожно опустил Михася на землю, прислонил спиной к стене арки. Караульные захлопнули створки, заложили их огромным засовом. В этот момент к ним подбежали Разик и Желток. Бросив мельком взгляд на запертые ворота, Разик встревоженно произнес:

— Что с Михасем? Пострадал в давке? Рана не опасная?

— Нет, все в порядке, слегка ударился головой, сейчас придет в себя! — не вдаваясь в подробности, ответил Степан. — Вы идите, а я с ним тут пока побуду.

Разик кивнул и, повернувшись к бойцам, скомандовал:

— Караул! Строиться в три шеренги, занимать оборону перед аркой!

Когда неожиданно появившийся, словно с того света, Михась вновь исчез и тяжелые створки ворот захлопнулись прямо перед ее лицом, окончательно разбив призрачную надежду на спасение, Анюта поневоле обратила полубезумный взгляд на то, что происходило за ее спиной. Несметная людская толпа билась о кремлевские стены, как волны бушующего моря о каменные утесы. Сзади с двух сторон неистовствовало пламя, а в немногих еще пока свободных от пожара улицах стояла, словно выжидая чего-то, ордынская конница. Несчастные полураздетые беженцы почему-то совершенно не интересовали ордынцев, они явно нацеливались на добычу покрупнее, словно надеялись, что ворота Кремля вот-вот вновь, как двести лет назад, распахнутся перед ними.

Толпа наконец изменила направление своего движения и потекла вдоль кремлевской стены, по еще свободному от огня пространству, искать спасения в реке. Однако у тех, кто был прижат к самой стене, не было возможности не то что двигаться, но даже повернуться. И Анюта, увидев с высоты, что люди, те, которые находились с противоположного края, устремились куда-то, ощутила вдруг проснувшимся в ней звериным чутьем, что именно там еще может быть спасение, и пошла вслед за ними. Она пошла по головам. Девушке казалось, что она вновь очутилась дома, в родной деревне, и идет по болоту в скит к отцу Серафиму, привычно прыгая с кочки на кочку, несет отшельнику узелок с доброхотными даяниями односельчан. Зачем-то все еще сжимая в руке берет, сорванный с головы Михася, Анюта легко и проворно переступала босыми ногами с головы на голову. Она даже принялась что-то напевать вполголоса, как обычно напевала, идя по своему лесу. Потом Анюта, боясь потерять берет, нахлобучила его себе на голову, но не так, как полагалось носить этот головной убор, а просто как колпак.

Вскоре девушка миновала участок, на котором толпа была неподвижна, прижатая к стене быстрым движением тех, кто находился с краю. Точно так же течет река, которая образует стрежень на одном берегу своей излучины и заводь — на другом. Пройдя по головам эту своеобразную заводь из человеческих тел, Анюта попала в движущуюся часть толпы и после очередного прыжка свалилась на землю. Ей посчастливилось сохранить вертикальное положение, и, словно щепка, подхваченная потоком, она понеслась к берегу реки Неглинки.

А пожар разгорался все сильнее, пожирая те небольшие участки, которые еще минуту назад не были охвачены пламенем. Нестерпимый жар и удушливый дым убивали людей даже на большом расстоянии от огня. Спасения не было нигде. Двадцать пять лондонских купцов, затворившись вместе с чадами и домочадцами в новехоньком, лишь месяц назад выстроенном каменном доме с толстенными стенами, погибли все до единого. Русла рек были забиты телами живых и мертвых, многие мосты рухнули под тяжестью облепивших их людей. Лишь один Кремль пока несокрушимо стоял среди этого ада под пристальными взглядами изготовившихся к решительному броску ордынских всадников.

Те, кому посчастливилось попасть внутрь Кремля, благодарили Бога за спасение в церквях и соборах или разбредались по укромным уголкам, инстинктивно стремясь отделиться от толпы, в которой они только что едва не погибли в кошмарной давке. Некоторые пытались проникнуть во дворцы и прочие казенные помещения, но крепкие караулы из хмурых и решительных стрельцов пресекали подобные попытки на корню. Так или иначе, толпа, проникшая в Кремль, быстро рассеялась. Поэтому когда Разик, стоявший перед строем караула, охранявшего арку ворот, увидел стремительно и решительно приближающуюся к ним большую группу людей, он без колебаний отдал приказ «К бою!». Качнулись стволы взятых с плеча на руку мушкетов и пищалей, черные зрачки дул уставились на приближающегося вероятного противника.

Псырь проник в Кремль в первых рядах беженцев, когда в воротах и на прилегающих улицах не было той жуткой давки, возникшей через пару часов, а большинство людей еще не помышляли о бегстве и пытались тушить разгоравшийся пожар. Идя быстрым шагом в не очень плотной толпе, Псырь старался держаться самого края улицы и постоянно озирался пугливо. Ему казалось, что все окружающие чуют исходящий от него запах и вот-вот, догадавшись, чем это пахнет, набросятся на него и растерзают на месте. Небольшой медный кувшин, который Псырь получил вчера вечером от Ахмеда, содержал тягучую маслянистую жидкость темно-коричневого цвета с непривычным резким запахом. Эту жидкость следовало выплеснуть на стену или на забор в указанном месте и бросить в образовавшуюся под стеной лужу зажженный огнивом фитиль.

Псырь, не раз бывавший в Москве, довольно легко нашел улицу недалеко от Китай-города, на которой ему было приказано совершить поджог. Затаившись под длинным глухим забором, он лежал и ждал, когда раздадутся пушечные залпы. Заслышав раскатистый грохот, Псырь проворно вскочил на ноги, принялся отвинчивать пробку с кувшина. Руки его тряслись, и он, открыв наконец кувшин, уронил пробку и пролил немного жидкости себе на портки. Все же совладав с волнением, Псырь плеснул зажигательную смесь на стену, дождался, пока она стечет ручейком вниз, бросил кувшин в лужу под стеной, достал огниво и запалил промасленный фитиль. Отойдя подальше от стены, он присел, вытянул руку, как учил турецкий инструктор, и положил горящий фитиль в самое начало коричневого ручейка. Тот сразу запылал странным синеватым пламенем. Пламя быстро побежало к стене. По дороге оно лизнуло горлышко кувшина, и тот взорвался с громким хлопком, подпрыгнув на сажень от земли. Не ожидавший такого эффекта Псырь втянул голову в плечи и бросился бежать вдоль по улице. А за его спиной уже пылал ярким пламенем сухой сосновый забор.

Отбежав уже довольно далеко, Псырь вдруг с удивлением обнаружил, что все еще ощущает запах этой самой жидкости. Остановившись, он принюхался, оглядел себя и обнаружил на портках большое масляное пятно. Ощутив нешуточный страх, что этот запах выдаст в нем поджигателя, Псырь хотел было забиться в какой-нибудь угол и переждать опасность, но вспомнил, что основная опасность, по словам хозяев, будет исходить от пожара, и вновь зашагал, как было велено, в Кремль. Там, как уверяли хозяева, можно будет спастись от огня. К тому же в Кремле ему предстояло выполнить основное задание и ожидать возле распахнутых кремлевских ворот торжественного прибытия несметных войск новых повелителей Руси.

Вскоре Псырь убедился, что никто из спешащих вслед за ним людей не обращает внимания ни на какой запах, и успокоился. Он крепче прижал к боку холщовую сумку с запрятанной в ней бомбой и кинжалом и перешел с шага на бег, стремясь быстрее достигнуть уже маячивших впереди кремлевских ворот.

Очутившись в Кремле, Псырь повернул направо, обогнул башню и пошел вдоль стены. Там, невдалеке от ворот, напротив небольшой церквушки, было место сбора турецко-ордынских агентов. Возле стены прямо на каменной мостовой, в стороне от других беженцев, расположившихся на мягкой травке, сидел человек в одежде небогатого купца. На его поясе висел кинжал с характерным набалдашником на рукояти. Псырь с опаской покосился на шагавший мимо отряд стрельцов и достал из холщовой сумки свой кинжал. Вернее, он высунул только рукоятку, так чтобы ее мог видеть сидевший на мостовой человек. Тот еле заметно кивнул головой, и Псырь, облегченно вздохнув, опустился на камни рядом с ним. Вдвоем с сообщником Псырь почувствовал себя более уверенно. Впрочем, вдвоем они оставались недолго. Поодиночке и группами стали подходить другие засланцы, сделавшие свое подлое дело в посадах и теперь сосредотачивающиеся, согласно приказу своих хозяев, в Кремле для решающего удара в спину его защитникам. Они предъявляли в качестве опознавательного знака свои кинжалы и садились рядом друг с другом, сбиваясь в плотную стаю.

Часа через три солнце, почти достигшее зенита, съело тень, падавшую от стены, и принялось припекать расположившихся на мостовой диверсантов. Впрочем, сильный жар исходил не столько от солнца, сколько от пылавшего как костер огромного деревянного города, подожженного этими самыми диверсантами. В рядах будущих ханских наместников в подвластной орде России возник чуть слышный ропот, вызванный нетерпением. Им надоело сидеть на одном месте, хотелось поскорее покончить с Кремлем, впустив в него своих новых хозяев. Но тут к достойным продолжателям дела Иуды подошел человек, при появлении которого ропот мгновенно стих. Он пришел не от ворот, в которых теснилась огромная толпа, а с другой стороны. По-видимому, он уже долго был в Кремле и внимательно наблюдал за происходящим. Облик вновь пришедшего был весьма характерным. Шапка с собольей опушкой, бархатный малиновый кафтан, красная рубаха, шелковый кушак, за который были небрежно заткнуты чекан с серебряной рукоятью и пара пистолей, сабля в отделанных мелким жемчугом ножнах, шелковые шаровары, дорогие сафьяновые сапоги на золоченых каблуках, а главное — высокомерная улыбка на красивом открытом лице, одновременно напоминавшая оскал опасного хищника. При первом же взгляде на этого человека любому становилось ясно, что перед ним — лихой молодец, с которым лучше не связываться.

— Ну что, соколики, заскучали, изжарились? — насмешливым властным голосом обратился молодец к стае. — Так пора уж выпить за здоровье повелителя!

С этими словами он достал из-за пазухи фляжку, на пробке которой был точно такой же набалдашник, как и на имеющихся у всех кинжалах. Неспешно отвинтив пробку, молодец действительно сделал из фляжки пару глотков, закрыл, убрал за пазуху. Разумеется, те, к кому обращена была его речь, мгновенно вспомнили, что турецкие инструкторы велели им поступить в подчинение начальника, который явится к ним в Кремле и предъявит особый предмет с тем же знаком, что и на их кинжалах.

— Всем встать, следовать за мной! Без строя, но плечом к плечу, чтобы чужие к нам не затесались! — вполголоса скомандовал новоявленный начальник и решительно зашагал к воротам.

Не доходя до арки, вход в которую перекрывал сильный караул, выстроенный в три шеренги, предводитель турецких наймитов дал знак своей шайке остановиться и взобрался на дворцовое крылечко, выходившее как раз на площадь перед Серпуховскими воротами. Но он не стал ломиться в наглухо закрытую дубовую дверь, а, сняв шапку и зажав ее в кулаке, повернулся к народу, все еще мечущемуся по площади в разнообразных направлениях, и вскричал громовым голосом:

— Люди русские! Православные! По приказу жестокому, отданному подлыми боярами, ворота, через которые вы только что спаслись, закрыты! А за теми воротами остались наши братья и сестры! Они погибнут в дыму и пламени, взывая к вам с мольбой о помощи! Князьям и боярам, заботящимся лишь о своем благополучии, нет дела до простого люда! Они не хотят делиться своими богатствами, награбленными у нас с вами! А ведь заплати они хану дань, он не пришел бы с огнем и мечом на землю русскую! Так давайте же распахнем ворота, заплатим выкуп из казны боярской и спасем нашу землю, родных и близких, от сего нашествия! Те, на ком из всех богатств есть один лишь крест православный, айда за мной, к воротам, русских людей спасать, с ордой о выкупе договариваться!!! — Любимец Буслам-паши с размаху бросил оземь свою шапку с собольей опушкой и вполголоса скомандовал сообщникам идти к арке.

Действительно, часть народа присоединилась к их шествию с одобрительными криками. Люди, убитые горем, потерявшие в одночасье и свои дома, и детей, и родителей, уже не могли отличить правду от лжи и готовы были последовать за любым горлопаном, пообещавшим им скорое и чудесное избавление от страданий и несчастий.

Видя приближающуюся к ним большую, грозно шумящую толпу, некоторые стрельцы, находившиеся в карауле возле ворот, заколебались и невольно опустили пищали. Лишь находившиеся в первой шеренге поморские дружинники стояли неподвижно и твердо, направив страшные раструбы мушкетов на тех, кто намеревался впустить врагов в сердце русской столицы. Разик, стоявший на шаг впереди строя с обнаженной саблей в руке, был бледен, но спокоен.

— Стойте, люди! — выкрикнул он, когда между толпой и караулом оставалось лишь два десятка шагов. — У меня указ государя нашего, предписывающий не пускать неприятеля в Кремль и казнить на месте любого, кто сие воровство замыслит!

Он высоко поднял руку с зажатой в ней грамотой. Эта была та самая грамота, которую ему вручили три дня назад в царской ставке, отправляя с поручением к большому воеводе. Содержание грамоты, естественно, абсолютно не соответствовало тому, о чем говорил Разик, но, во-первых, среди толпы вряд ли было много грамотеев, во-вторых, на таком расстоянии вообще невозможно было прочитать мелкий текст. Зато с развернутого свитка свешивалась царская печать.

— Видите, люди русские, печать царскую?

Голос Разика звучал внушительно, печать была похожа на настоящую, каковую доводилось видеть многим из присутствующих на государевых указах, которые часто зачитывали народу на площадях с высоких трибун царские глашатаи. А еще за спиной этого спокойного и уверенного в своей правоте человека сверкали на солнце ружейные стволы. И толпа заколебалась, остановилась, затихла в замешательстве.

— Да это ж поморские дружинники, — вдруг произнес вроде бы вполголоса, но достаточно громко, так, что все услышали, один из диверсантов в мужицкой одежде, стоявших рядом с предводителем. — Они ж заговоренные, от них пули и сабли отскакивают. Лучше уж нам с ними не связываться.

Предводитель резко повернулся к нему, положил ладонь на рукоять пистоля.

— Ты что ж, соколик, струсил? — грозно спросил он.

И вопрос этот прозвучал почти как смертный приговор.

— Я струсил?! — возмущенно воскликнул мужик. — А ну, смотри!

Он резким движением вынул из сумы, закрепленной на поясе, бомбу и огниво, высек искру, зажег фитиль. Все стоявшие рядом с ним, включая предводителя, невольно отпрянули в разные стороны. Мужик размахнулся и с каким-то невнятным выкриком бросил бомбу в дружинников. Десятки глаз завороженно смотрели, как черный колобок с горящим хвостиком фитиля, описав дугу, падает прямо на первую шеренгу караульных. Внезапно начальник поморских дружинников, по-прежнему находящийся перед строем, спокойно сунул царскую грамоту за пазуху, одновременно шагнул в сторону и ловко поймал бомбу одной рукой. Вытянув руку с дымящейся, готовой вот-вот взорваться бомбой перед собой, помор неспешным шагом двинулся по направлению к толпе, в первых рядах которой находились ханские засланцы.

— Вот черт! Я же предупреждал: поморы эти — заговоренные! — истерично выкрикнул переодетый мужиком диверсант, метнувший бомбу.

Несостоявшиеся правители российских улусов в составе возрожденной Золотой Орды в ужасе бросились наутек в разные стороны, забыв об обещанных им турецких серебрениках, бросая сумки с бомбами, которые, как они точно знали от своих инструкторов, могут сдетонировать от близкого взрыва. Лишь один предводитель, смертельно побледнев, жутко оскалился и остался стоять на месте. На его лбу выступили крупные капли пота, тело сотрясала непроизвольная мелкая дрожь. Часть беженцев, примкнувших было к диверсантам, тоже разбежалась, подчиняясь инстинкту, однако многие, не понимавшие смысла происходящего, по-прежнему остались стоять на месте.

Разик приблизился вплотную к толпе, выдернул из запального отверстия почти догоревший фитиль, бросил его себе под ноги вместе с обезвреженной бомбой.

— Люди русские! — обратился он к толпе. — Вас обманывают! Идите в соборы, молитесь об одолении неприятеля! А мы, ратники государевы, с Божьей помощью обороним твердыню кремлевскую от басурман.

Предводитель разбежавшихся турецких агентов преодолел минутное замешательство, в которое его привел потрясающий поступок Разика, обрел наконец дар речи и воскликнул:

— Ко мне, мои верные товарищи, и вы, граждане московские! Сплотимся вновь, ополчимся дружно за правду народную против бессердечных угнетателей!

— Это кто тут вещает о правде народной? — раздался внезапно из рядов караула уверенный насмешливый голос.

Шеренга дружинников раздвинулась, и на площадь перед воротами вышел высокий широкоплечий человек в одежде монастырского трудника, с казацкой саблей на поясе.

— Люди! Вы меня знаете! Я страж московский Степан. А это, — он указал рукой на предводителя, — это подлый вор и государев изменник, боярский сын Кудеяр Тишенков, приведший орду на Русь тайными дорогами, покушавшийся три дня назад, да не где-нибудь, а в святой обители, на жизнь своего благодетеля, отца Серафима!

Степа все это время приводил в сознание Михася. И лишь когда его друг пришел в себя и самостоятельно уселся в арке, начав осмысливать происходящее, стражник вернулся в строй. Он сразу же узнал Кудеяра и постарался разоблачить предателя перед людьми, которых тот хитрыми речами подбивал на подлое дело.

Предводитель вздрогнул от неожиданности, вновь побледнел, но лишь на короткий миг. Ему нужно было сейчас не только бороться за дело могучего хана и великого султана, но и спасать свою шкуру. Он рванул рубаху на груди и завопил на весь Кремль:

— Не верьте ему, сограждане!!! Вы меня тоже знаете, я — Иван Чекан, боец на судных поединках, защитник слабых и угнетенных! А ты, — обратился он к Степе, — если ты и вправду страж Степан, известный всем своей справедливостью, то уличи меня принародно, предъяви мне улику, если она у тебя имеется! А если нет, то пусть меж нами будет Божий суд! Вызываю тебя, клеветника, на судный поединок! Коль будет моя победа — то вы, граждане московские, распахнете ворота кремлевские, заплатите ордынцам выкуп из сокровищ боярских да заживете вновь припеваючи!!!

Степа некоторое время молча, в упор смотрел на своего противника, затем снял шапку, широко перекрестился на главы кремлевских соборов и выхватил саблю из ножен:

— А ну, давай, гад, прихвостень басурманский, выходи на смертный бой!

Лицо предводителя озарилось торжествующей ухмылкой. Он развязал шелковый кушак, положил на землю саблю, чекан и пару пистолей, скинул с плеч прямо на пыльную землю свой кафтан и остался в одной красной рубахе. На такой рубахе при ранении незаметна кровь, вид которой может смутить бойца и ободрить его противника. Нагнувшись и вынув лежавшую на земле саблю из ножен, предводитель распрямился во весь рост, затем несколько раз резко присел, скрутил корпус вправо-влево и принялся вращать саблю перед собой, вначале кистью, затем предплечьем, а затем и всей рукой. Собравшиеся вокруг него люди, превратившиеся в зрителей поединка, завороженно смотрели, как сверкающее лезвие выписывает стремительные замысловатые петли, полностью перекрывающие все пространство перед бойцом. Любимец Буслам-паши внезапно остановил клинок, взяв его на плечо, и шагнул навстречу Степе:

— Я готов, стражник! Пусть Бог рассудит, кто из нас предатель, а кто — заступник народный!

Степа, не раздумывая, встал в позицию для сабельного боя, решительно крутанул саблю над головой, разминая плечо перед рубкой.

— Погоди, Степан! — Разик внезапно вышел в центр полукруга, образованного зрителями, и встал между бойцами.

— Ты что ж, помор, Божьего суда испугался? — вскричал предводитель. — Смотрите, православные, на чьей стороне правда!

— Суд Божий — да свершится! — спокойно ответил Разик. — Однако тебе, наемный боец, хорошо известно, что если одна из сторон в суде немощна и хвора, то она может выставить на поединок кого-то вместо себя. Так вот, страж Степан еще не оправился от ранения и посему биться не может. Вместо него сражаться буду я.

Степа хотел было возразить и попытался даже схватить и оттолкнуть Разика, но неслышно подошедший сзади Желток обнял Степу одной рукой за шею, шепнул на ухо, чтоб он не мешал полусотнику, который наверняка знает, что надо делать, и оттащил стражника с ристалища в шеренгу дружинников. Так как Желток не столько обнимал Степу, сколько давил ему предплечьем на кадык, а второй рукой тянул вниз, потерявший равновесие стражник, не имея возможности не только сопротивляться, но даже выразить вслух свое несогласие с таким произволом, поневоле попятился туда, куда его тащил лихой поморский десятник.

Между тем Разик вынул саблю из ножен и встал напротив предводителя турецкой диверсионной группы. Причем, хотя дружинник держал саблю в правой руке, он встал не в обычную фехтовальную, а в левостороннюю стойку и не вытянул саблю острием вперед, а поднял ее почти вертикально перед собой, чуть наклонив в сторону противника, подтянув рукоять к груди, положив раскрытую ладонь левой руки на обушок клинка чуть выше середины. Так обычно держат ослоп, палицу или шестопер.

— Да свершится суд Божий! — повторил Разик, выражая свою готовность к началу боя.

Демонстрация умения владеть клинком, предпринятая противником перед началом схватки, способная испугать и лишить воли к сопротивлению многих, не произвела на полусотника Лесного Стана ровно никакого действия. Разик прекрасно понимал, что жонглирование оружием — дело, безусловно, полезное и весьма впечатляющее, но исход реальной схватки решают не какие-то многочисленные выкрутасы, а всего лишь один-единственный точный удар. И Разик именно этот удар и готовил. Он с детства помнил внушение своих воинских наставников, гласящее, что с противником не надо биться. Противника надо убивать. Именно этим настоящий бой отличается от соревновательных поединков, пусть даже проходящих по самым жестким правилам. В бою правил нет.

Увидев, какую стойку принял его противник, Кудеяр лишь усмехнулся. Он действительно был очень опытным и умелым бойцом и сразу понял, какой удар готовится нанести дружинник. Ясно, что, встав в левостороннюю стойку, он намеренно напрашивается на выпад с уколом. Если противник действительно поддастся на его хитрость, то помор левой ладонью толкнет свой клинок, предавая ему нужное ускорение и направление, и, парировав тем самым выпад, продолжит вращение сабли через кисть и локоть и мгновенно рубанет в ответ на выпад сверху вниз распрямившейся на всю длину рукой. Этот страшный по силе удар способен пробить любую защиту. Ну что ж, сейчас командир этих хваленых поморов поймет, что такое настоящее искусство фехтования, которому Кудеяр обучался не только у русских воевод, но и у непобедимых бесстрашных янычаров — личных телохранителей величайшего из земных царей — султана Османской империи, занимавшей сейчас полмира.

Кудеяр сделал ложный выпад, в просторечии — «пугач», обозначив укол, и красивым стремительным выкрутом вывел саблю на рубящий удар. Но Разик, который должен был бы среагировать на этот выпад, не шелохнулся. Лишь когда клинок противника взметнулся над его головой, леший предпринял защитные действия. Но это была не та защита, к которой привык Кудеяр. Обычно противник, стремясь отбить рубящий удар, просто подставлял под него жестким встречным движением свой клинок. Если бы поморский дружинник сделал такую подставу, против нее тут же можно было применить контрприем: обвести или отвести его саблю с выходом на разящий удар в незащищенное место. Но Разик, подняв свою саблю не над головой, а над плечом, просто зашагнул под нее левой ногой, перенося на эту ногу тяжесть тела, уходя с линии атаки. Именно для этого он и принял левостороннюю стойку. Клинок Кудеяра просвистел мимо, не встретив сопротивления, лишь чуть-чуть задев саблю противника, скользнув по ней вниз. Стремительно выполнив пируэт, называемый замещением, при котором правая разгруженная нога подбивает левую и становится на ее место, а левая улетает вперед и в сторону, Разик оказался сбоку от противника, и его сабля обрушилась сверху вниз на вытянутую руку Кудеяра. Тот успел среагировать и отдернуть руку назад, и удар дружинника пришелся не по кисти, а по сабле, возле самой рукояти. При ударе такой силы металла о металл раздается не звон, а стук, словно сталкиваются две деревяшки или два камня.

Даже очень сильный и тренированный фехтовальщик после такого удара не сможет удержать в руке клинок. Выпавшая сабля Кудеяра жалобно звякнула оземь. Тот отпрянул назад, невольно подняв обе руки в беспомощном жесте, понимая, что не сможет защититься ими от этого страшного помора, обыгравшего его, опытнейшего бойца, в сабельном поединке в два хода, то есть быстрее, чем обыгрывают в шахматы ребенка, впервые севшего за доску.

Разик, словно в насмешку, крутанул несколько раз клинком, ничуть не хуже, чем это делал пару минут назад сам Кудеяр, и не спеша двинулся к безоружному противнику, чтобы нанести ему последний смертельный удар. Но тут внезапно со стороны коновязи, находившейся сбоку от ворот, к которой были привязаны лошади, принадлежавшие караулу, раздался бешеный стук копыт, и на пустое пространство, только что ставшее местом поединка, на всем скаку ворвался всадник. Конь едва не сбил с ног уже занесшего саблю Разика, и тот отпрянул в сторону, поневоле опустив клинок. Кудеяр встрепенулся, окрыленной невероятной надеждой, и увидел, что в седле храпящего скакуна сидит тот самый отчаянный диверсант в простой мужицкой одежде, который недавно бросил бомбу в поморов.

— Прыгай на круп! — крикнул лжемужик своему предводителю.

Кудеяр, как кошка, одним движением вскочил на коня позади своего товарища, и тот, кольнув скакуна кинжалом, погнал его прямо на толпу. Люди, не успевая расступиться, падали наземь. «Не стрелять!!! Своих побьем! В погоню!» — раздалась сзади команда опомнившегося от неожиданности Разика.

Но конь уже нес турецких агентов по узкому проходу между дворцом и всевозможными пристройками, сквозь запутанный лабиринт многочисленных теремов, колоколен и прочих жилых и служебных строений. На небольшом дворе, на котором располагалась дворцовая поварня идровяной сарай, мужик резко натянул поводья, велел Кудеяру прыгать, а сам, развернув коня, тоже соскочил наземь, кольнул скакуна кинжалом так, что завизжавшее от боли животное помчалось назад, навстречу устремившимся в проход преследователям, сбивая их с ног.

— Давай за мной, в дровяник, — прохрипел мужик и бросился в сторону, за высокие поленницы приготовленных для поварни дров.

Затаившись за поленницами, стараясь унять бешеный стук своих сердец, разносящийся, казалось, на сто сажен вокруг, диверсанты вскоре услышали топот и крики погони.

Выбежав на двор, преследователи в растерянности остановились.

— Неужто упустили? — раздался дрожащий от гнева голос стражника Степана. — Это я виноват, надо было не на бой глазеть, а по сторонам поглядывать!

— Да ладно, Степа, — произнес другой человек, по-видимому кто-то из поморских дружинников. — Никуда они не денутся, поймаем! И не стоит одного себя винить: все мы хороши, разинули рот шире ворот. Откуда только этот орел взялся, что Кудеяра от смерти спас?

— Да это ж все одна шайка! Я его узнал. Он в наш монастырь с беженцами пришел, водоносом прикидывался, а потом с ополчением в Москву подался. Я этого вора, как и его атамана, еще там, в монастыре, заподозрил, но прямой улики у меня не было, потому их и отпустил. Лучше бы еще тогда всех прихлопнул!

— Ничего, Степа! Сейчас-то уж без всяких сомнений покараем подлых предателей. Давай-ка побежим к Тайницкой башне. Может, они туда подались и попытаются в подземный ход пробраться да через него улепетнуть.

И погоня умчалась в указанном направлении. Все стихло, но двое диверсантов еще долгое время лежали, затаив дыхание, боясь пошевелиться, словно не веря в свое чудесное избавление. Наконец лжемужик вздохнул облегченно и вложил в ножны кинжал с опознавательным знаком турецких агентов на рукояти.

— Спасибо, товарищ. Ты мне жизнь спас. Теперь за мной должок, — неожиданно севшим голосом сказал Кудеяр. — Звать-то тебя как?

— Лавром кличут, — шепотом ответил тот.

— Да я ж тебя знаю, — вполголоса воскликнул атаман. — Нам же с тобой в монастыре этот стражник, Степан, очную ставку устраивал! Думал, что мы сообщники. Ну и нюх у него, как у пса легавого! А что ж ты, сообщник, мне потом не объявился?

— Так откуда ж я знал, кто ты есть таков? Знаков опознавательных ведь мы тогда друг другу не предъявляли, — пожал плечами Лавр и внезапно схватил Кудеяра за руку. — Тише! А, нет, показалось… В общем, атаман, надо нам думать, как поскорей отсюда выбираться. Подельники наши разбежались, я видел, как они в страхе и бомбы свои выкидывали, и кинжалы. Теперь ни товарищей наших не опознать, ни бомб не собрать. В общем, не сможем мы ворота кремлевские открыть аль взорвать.

Кудеяр угрюмо кивнул. Он понимал, что повелитель, Буслам-паша, отнюдь не погладит по головке своего лучшего агента за срыв важнейшей операции. Но что ж поделать? Не погибать же здесь во имя будущего возрождения Золотой Орды!

— Ну и как нам отсюда выбраться?

— Проберемся по-тихому за конюшнями да выгребными ямами к стене, с которой помои в Москву-реку сливаются. Там и в обычное-то время охраны почти нет, а сейчас — и подавно. Спустимся со стены по веревке, и наутек.

— Ты, Лавр, как я погляжу, в Кремле все закоулки знаешь?

— Так я ж тут не один год водоносом служил! С закрытыми глазами везде могу ходить, — с гордостью произнес Лавр. — Вот, к примеру, там, за поварней, — патриаршие палаты с золочеными маковками, а сразу за сим дровяником, где мы прячемся, — стена Разрядного приказа, а в ней оконце, через которые зимой внутрь дрова подают. Ну, давай, атаман, теперь веревки собирать, коими вязанки дров обвязаны, да в один конец веревки эти узлами соединять.

— Погоди, друг, — решительно прервал его Кудеяр. — Так прямо за нами, говоришь, Разрядный приказ? И по дровяному окошечку мы в него проникнуть сможем?

— Да зачем же нам это надобно? Давай лучше, пока не поздно, свои животы спасать!

— Негоже к повелителю с пустыми руками идти. Я вижу, что ты молодец лихой да отчаянный. Давай-ка, пока нас черт знает где ищут, в Разрядный приказ проникнем да посмотрим, нет ли там какой поживы, коею мы можем поклониться повелителю, чтобы он нашу промашку простил, да еще бы и наградил!

— А давай, атаман! — шепотом воскликнул Лавр. — Эх, головушка моя бесшабашная! Всю-то жизнь на лихие дела меня тянет. Я ведь и водоносом-то в Кремль по случаю устроился, чтобы поживиться здесь кое-чем. Оттого потом бежать-то и пришлось, аж у турок прятаться…

— Погоди, Лавр, как-нибудь потом расскажешь, — шепотом прервал его неуместные излияния Кудеяр. — Давай веди к оконцу!

Они осторожно выбрались из дровяника, огляделись и стремительным рывком заскочили за его заднюю стену. Лавр указал на небольшое окошечко в белой каменной стене, почти примыкавшей к дровянику. Окошечко находилось на высоте человеческого роста и было закрыто железной ставней с большим навесным замком.

— Как замок-то открыть?

— Да ерунда, он сроду заперт не был! Мне ж истопники были первые друзья, я им частенько помогал дрова-то таскать, а они мне — воду.

С этими словами Лавр подошел к замку и действительно снял его без всякого ключа, просто раскрыв дужку.

— Давай вперед, а я — за тобой! — приказал ему Кудеяр.

Они с трудом протиснулись через узкий лаз, по которому в зимнюю пору подавали в палаты вязанки дров, и очутились в дровяном чулане. Некоторое время диверсанты сидели в полной темноте, напряженно прислушиваясь. В здании стояла полная тишина. Потом послышались равномерные твердые шаги. Так мог идти только часовой. По-видимому, он охранял пустующее помещение приказа. И впрямь, вскоре раздался характерный стук об пол то ли приклада пищали, то ли древка секиры. Через некоторое время шаги зазвучали вновь. На сей раз они удалялись. Часовой, вероятно, дошел до границы вверенного ему участка, постоял, развернулся и отправился в противоположный конец.

— Почему ж так тихо? Где бояре, дьяки и подьячие? — прошептал на ухо Лавру атаман.

— А кто ж их ведает? — так же тихо ответил тот. — Наверное, разбежались да затаились в подземельях кремлевских.

— Тебе знакомо расположение комнат? Где тут что?

— Знаю лишь те, где печные топки. Да еще умывальню боярскую, в которую воду таскал, и отхожее место, в котором горшок для бояр. Горшок-то я не выносил, для того золотарь есть, а я лишь рядом ставил шайку с водой для споласкивания! — с гордостью сообщил Лавр.

— Да погоди ты про горшок, — нетерпеливо перебил его Кудеяр. — Кто сидел в тех комнатах, в которых топки печные?

— Известно кто: подьячие! К дьякам и боярам, небось, топку не выведут, к ним в палаты печи чистыми боками пристраивают.

— И где же комната подьячих?

— А вот как раз напротив, через проход. Я из этой комнаты однажды соболью шапку стащил. У гонца какого-то. Они как донесение привезенное боярам отдадут, так у подьячих в комнатенке ответа и дожидаются, на лавке. Многие спят с устатку мертвым сном. Вот у одного шапка-то с головы и упала, а я дождался, когда подьячий куда-то выскочил, да и сложил шапку себе за пазуху. А грешили-то потом на истопников! — радостно хихикнул Лавр.

— Ну и болтлив же ты, братец! — с легкой досадой, но весьма мягко вновь одернул его Кудеяр, знавший, что даже самые смелые люди после миновавшей смертельной опасности частенько разряжаются посредством непрерывного потока слов. — Лучше скажи: сможешь сейчас в ту комнату пробраться да принести мне то, что найдешь на столах?

— Так там же нет ничего, окромя свитков да бумаг всяческих!

— Вот это и возьмешь. Только погоди чуток: сейчас часовой пройдет, повернет обратно, тогда и двинешься!

— Ты атаман, тебе видней, — охотно согласился Лавр. — А награда мне будет?

— Будет тебе награда, и немалая.

Вскоре Лавр неслышной тенью выскользнул из чулана. Кудеяр прильнул ухом к дощатой двери, пытаясь по доносящимся звукам понять, что происходит снаружи. Через несколько минут напряженного ожидания он услышал торопливые крадущиеся шаги. Дверь в чулан распахнулась, и в чулан ввалился тяжело дышащий Лавр.

— Ну? — нетерпеливо прошептал Кудеяр.

— Вот тебе и «ну»! — сбивчиво прохрипел Лавр. — Там гонец был.

— Какой гонец?

— Царский, вестимо! Нагрудник на нем алый, только весь обгорелый и разодранный. Видать, рано утром прискакал, да попал в пожар и давку, сквозь огонь и толпу в Кремль пробивался. Сейчас спит как убитый. Только шапки на нем не было! — с сожалением произнес достойный помощник резидента турецкой разведки.

У Кудеяра прямо-таки зачесались руки от желания придушить своего спасителя, чтобы больше не слышать его болтовни. Но он, естественно, сдержался, лишь спросил отрывисто:

— Бумаги принес?

— Да, вот, схватил, какие были, со стола.

Нащупав в темноте протянутые ему свитки, Кудеяр тщательно сложил их в поясную сумку и скомандовал:

— Все, полезли назад, в дровяник!

Когда они вновь очутились в дровянике, атаман велел Лавру собрать короткие веревки, во множестве висевшие на стенах и предназначенные для вязанок дров, а сам, подойдя к небольшому оконцу, принялся нетерпеливо просматривать украденные бумаги. Часть из них не представляла особого интереса, но, развернув один из свитков, Кудеяр едва удержался от радостного крика. Это была царская грамота московским воеводам, привезенная сегодня утром гонцом. Вернее, не сама грамота, а ее список, сделанный, по-видимому, подьячим для передачи в войска. Бегло прочитав содержание грамоты, Кудеяр понял, что за одно это Буслам-паша сможет простить ему многие неудачи. Он вновь свернул драгоценный список, бережно убрал его в сумку и принялся помогать Лавру связывать короткие веревки в одну длинную.

Разик в сопровождении Степы и пяти бойцов добежал до Тайницкой башни. Но там было все спокойно, если, конечно, не считать многочисленных беженцев, расположившихся большими группами прямо под стенами, под оградами кремлевских дворцов и в прочих местах. Переговорив с крепким караулом стрельцов, охранявших вход в башню, и предупредив их о возможном появлении двух злодеев с такими-то приметами, Разик приказал своим людям возвращаться к воротам. Сам он шел вслед за бойцами, чуть отстав от них, вместе со Степой, который осматривал всех встречных людей привычно цепким взглядом.

— Степа, не переживай, — попытался успокоить стражника Разик. — Никуда они не денутся!

— Как же, не денутся! Кремль большой, здесь можно годами прятаться по различным закоулкам!

— Да они не будут прятаться, а постараются как можно быстрее к своим хозяевам улизнуть.

— Почему ты так думаешь?

— А вот сейчас поднимемся на стену рядом с Водовозной башней, и ты сам все поймешь.

— А почему именно рядом с Водовозной?

— Там самое удобное место для побега. В общем, потерпи чуток.

Они подошли к воротам, где их поджидал Желток с пятью бойцами. Лешие по-прежнему вместе со стрельцами перекрывали подходы к арке, держа мушкеты на изготовку. Но все было тихо, никто больше не пытался штурмовать ворота изнутри.

Желток шагнул навстречу своему командиру, отрапортовал:

— Собрали три десятка мешков и сумок с ручными бомбами. А еще две дюжины одинаковых кинжалов. — Десятник кивком головы указал на скрытый в тени угол возле коновязи, в котором на чьем-то расстеленном прямо на земле плаще был разложен брошенный горе-диверсантами арсенал.

— Молодцы! — похвалил друга и его бойцов Разик и повертел головой по сторонам. — А где Михась?

Михась сидел в тени арки, позади шеренги караула. Его глаза были закрыты, голова откинута, прислонена затылком к прохладным кирпичам кремлевской стены.

Увидев Михася, Разик вполголоса спросил у Желтка:

— Он в порядке? Стрелять сможет?

— Естественно, сможет, — пожал плечами Желток. — Михась и во сне, и кверху ногами выстрелит и не промахнется.

Разик с Желтком подошли к Михасю, за ними последовал и Степа. При их приближении дружинник открыл глаза, поднялся на ноги, автоматически встал по стойке «смирно».

— Садись, Михась, — махнул рукой Разик, опускаясь на землю, и обратился к Степе и Желтку: — И вы присаживайтесь, обсудим кое-что.

Ожидая, когда друзья усядутся рядом, Разик поднял с плаща бомбу, взвесил ее на ладони, затем положил на место, взял кинжал, осмотрел.

— Приметный набалдашник, — усмехнулся полусотник, разглядывая венчающую рукоять голову лысого мужика с дразняще высунутым языком.

Разик в ответ тоже показал вражеской башке язык и небрежно бросил кинжал обратно, в кучу других таких же.

— Как ты себя чувствуешь, братик? — обратился он к Михасю.

— К бою готов, — мрачным тоном кратко ответил тот.

— Ты прости, друг, что пришлось тебя головой к брусчатке приложить, — извиняющимся тоном произнес Степа. — А то ты, себя не помня, не ровен час, мог бы меня и убить ненароком!

— Чего уж там извиняться, — печально вздохнул Михась. — Спасибо, друг, что меня от решетки той проклятой оттащил.

— В общем так, бойцы, — прервал их беседу Разик. — Сейчас я, Михась, ну, и Степа пойдем на стену, что напротив Москвы-реки. Михась возьмет дальнобойное ружье, мы со Степой — обычные мушкеты. Когда двое турецких разведчиков, Кудеяр и его сообщник, в коем Степа опознал водоноса, спустятся со стены по веревке и побегут к своим, мы откроем по ним стрельбу. Мы со Степой, естественно, с такого расстояния из мушкетов не попадем, а вот Михась из длинноствольного ружья попасть обязан. Причем в спину водоносу. Причем с запредельной неубойной дистанции, чтобы тот получил в спине поверхностную рану или просто синяк.

— Постой, Разик, — воскликнул Степа. — Какая стрельба? Какой синяк? Если они действительно в том месте, о котором ты говоришь, на стену полезут, то мы просто повяжем гадов, да и все!

— Нет, стражник! Не будем мы их вязать, а, наоборот, дадим уйти. Только водоноса легко раним. Надеюсь, что ордынцы подскочат да его подберут.

— Ничего не понимаю! С какого такого перепугу мы должны вражеских лазутчиков, отпетых злодеев и предателей, восвояси отпустить?! — Степа аж привстал от возмущения. — Они ж пытались в святой обители отца Серафима убить, хотели ворота кремлевские врагу отворить!

— Тебе, Степа, еще не все их злодеяния известны, — чуть заметно усмехнулся Разик. — Пока мы с тобой их возле Тайницкой башни искали, эти самые лазутчики пробрались в Разрядный приказ и похитили там важный список.

— Но… Откуда ты это знаешь? — не поверил своим ушам Степан.

— Я не знаю, я догадываюсь, — скромно ответил Разик.

— А… А что за список? — зачем-то спросил окончательно сбитый с толку стражник.

— Я его не читал, — покачал головой полусотник поморской дружины. — Мне лишь известно, что этот список лазутчики должны обязательно доставить ордынцам. Вернее, своим настоящим хозяевам — туркам.

— Ничего не понимаю! — честно признался стражник. — А ты что скажешь, Михась?

— Я скажу, что наше дело ратное. Приказал начальник поставить синяк злодею — значит, будет синяк, — неохотно пробурчал Михась, недаром заслуживший в Лесном Стане прозвище «уставной дружинник». — И вообще, у меня голова болит. Некоторые тут меня башкой о камни трахнули, а теперь спрашивают, что, дескать, я о том да о сем думаю.

— Ладно, братцы, — улыбнулся Разик. — Сейчас я вам кое-что объясню. Всего-то я и сам не знаю, да мне много знать и не надобно. Вот ты, Степа, говорил, что этого водоноса еще в монастыре заподозрил. А почему?

— Ну, он вертелся там, где ему вроде бы быть необязательно. Да и рожа мне его знакомой показалась. Но я так и не вспомнил, где мог его видеть.

— Вот ведь что спиритус с людьми делает, даже с опытными и сильными стражниками! — притворно огорчился Разик.

— Какой такой спиритус? — изумился Степан.

— Да то хмельное зелье, прозрачное, как вода, которым мы тебя в усадьбе нашего боярина угощали, когда захаживал ты к нам в гости прошлым летом!

— Так я ж с тех пор не то что вашего спиритуса, а вообще ни капли хмельного в рот не брал… — начал было Степа и внезапно воскликнул: — Вспомнил! Вспомнил я того водоноса!

Перед глазами стражника во всех деталях встала картина зеленого густого сада в усадьбе боярина Ропши, большого стола под яблонями. За столом, заставленным угощениями, сидят его новые друзья — поморские дружинники, среди них Михась, Разик, Желток и еще один незнакомый боец не в зеленом, как у всех, а в черном берете. Как же его звали? Лавр? Нет! Не Лавр, а Фрол! Точно, Фрол.

— Вспомнил! Это ж ваш дружинник, Фрол. У него еще шапка была почему-то черная, не такая, как у вас!

— Да где уж нам, — проворчал себе под нос Разик, с некоторых пор слегка недолюбливающий особников.

Впрочем, нелюбовь лихого строевого полусотника относилась к особникам вообще, но никак не касалась Фрола. Персонально к Фролу Разик относился с огромным уважением, признавая его многочисленные, почти невероятные боевые заслуги.

— Ну, вот и молодец, что догадался! — вслух обратился он к Степану. — Фрол действительно от самого монастыря выслеживает турецких лазутчиков, о существовании которых нашей разведке давно известно. Вчера вечером он явился ко мне, и мы наметили план действий.

— Что наметили? — не понял Степа.

— План. По-английски это означает замысел, порядок действий. Например, я был готов к тому, что Фрол бросит мне бомбу с зажженным фитилем. Фитиль был, естественно, достаточно длинным. Он и бросил мне ее почти что в руки. Даже особо стараться не пришлось, чтобы ее поймать.

— То-то мне из толпы агентов вражеских послышался крик «catch!» («лови!»), — усмехнулся Желток. — А еще этот твой удар саблей по рукам, сверху вниз, после левого замещения. Так же не бьют! Там надо рубить сбоку по шее! Значит, ты специально этого лазутчика не убил?

— Молодец, правильно догадался! — с чуть заметной иронией похвалил друга Разик.

— А как Фрол… — попытался было продолжить свои расспросы Желток.

Но Разик его прервал:

— Все, некогда нам разговоры разговаривать. Фрол с Кудеяром вот-вот до стены доберутся. Берем ружья и вперед! А ты, десятник, стой по-прежнему твердо и охраняй ворота. Все поползновения их открыть пресекай огнем на поражение!

— Есть, брат полусотник! — поднес руку к берету Желток.

Уже на ходу, проверяя замок мушкета, Степа задал Разику волновавший его вопрос:

— Так что, получается, мы этому Кудеяру все его злодеяния и предательство простим? Пусть идет себе к туркам целым и невредимым и продолжает Руси вредить?

— За это не волнуйся, страж Степан. Фрол охулки на руку не положит! — жестко усмехнулся Разик.

Они по внутренней лестнице взобрались на башню, подошли к бойницам. С высоты им открылась жуткая картина пылающего города. Лишь вдоль излучины Москвы-реки еще оставалась узкая полоса, свободная от огня. Там стояла вражеская конница. Ордынцы все еще ожидали, что кремлевские ворота вот-вот распахнутся перед ними, как это было во время последнего набега на Москву хана Тохтамыша. По обоим флангам вытянувшихся в длинную колонну туменов громоздились горы трупов безоружных горожан и беженцев. Эти несчастные искали спасения на свободном от огня пространстве, пытались броситься в реку. Их лениво били копьями и стрелами, рубили кривыми саблями.

Дружинники и Степан, стиснув зубы, с ненавистью глядели на врагов.

— Мало вас, гадов, покрошили на Засечной черте! — звенящим голосом выкрикнул Михась.

— Тише, друг. — Разик успокаивающе обнял его одной рукой за плечи. — Наблюдай внимательно вон за тем участком, готовься выстрелить в нужный момент.

Участок кремлевской стены, на который указал Разик, находился в сотне саженей от Водовозной башни, вниз по течению Москвы-реки. Там в стене, примерно на половине ее высоты, был проделан специальный наклонный каменный желоб, по которому в реку сливались нечистоты. Проникнуть в Кремль по этому желобу снаружи было невозможно. Во-первых, его отверстие было довольно узким, и в него мог с трудом протиснуться человек, во-вторых, оно располагалось достаточно высоко, в-третьих, желоб закрывался изнутри толстой чугунной дверью с массивным засовом. Да и круто наклоненный каменный пол желоба был настолько скользким, что подняться по нему не было никакой возможности.

— Вот они! — Разик, обладавший очень острым зрением, первым увидел, как из отверстия желоба упала, разматываясь, веревка.

Вскоре из желоба вывалился один, за ним — другой человек, и они заскользили вниз по веревке к подножию стены. Беспрепятственно достигнув земли, эти двое пустились бежать по направлению к вражеской коннице, размахивая руками и что-то крича.

— Мы — свои, мы — к повелителю, Буслам-паше! — перевел Степа, неплохо изучивший турецкий язык за время пребывания в составе ограниченного контингента казацких войск в низовьях Дона.

— Приготовились! — скомандовал Разик. — Михась, ты стреляешь первым, а мы палим вслед за тобой.

Михась присел на одно колено, уложил длинный ствол своего ружья в бойницу, упер приклад в плечо, прицелился. Две фигурки быстро удалялись, уходя с убойной дистанции. На одном из беглецов, высоком и плечистом, была приметная красная рубаха. Второй, невысокий и сухощавый, был в сермяжной мужицкой одежде. Михась поймал этого второго на мушку и прошептал:

— Извини, Фролушко!

Щелкнул курок, кремень высек искру. Ярким огоньком вспыхнул порох на полке, ружье выпалило, наполнив стрелковую галерею башни гулким эхом. Сразу вслед за выстрелом Михася бабахнули мушкеты Разика и Степы из соседних бойниц. Но сквозь клубы дыма, на пару секунд закрывшие обзор, Михась успел заметить, как человек, в которого он целился, упал с разбегу лицом вниз. Второй, в красной рубахе, продолжал бежать, не оглядываясь. А навстречу ему уже скакал десяток ордынских всадников с заводными конями в поводу. Беглец уселся в седло и лишь тогда оглянулся, чтобы посмотреть, что стало с его товарищем. Но сам он, по-видимому, не захотел вернуться за ним, а послал двоих ордынцев. Те на всем скаку ловко подняли лежавшего, подхватив его под руки с двух сторон, и плавной рысью направились прочь.

У Михася и двух его друзей отлегло от сердца, когда они увидели, что подхваченный всадниками Фрол, повиснув между двух скачущих коней, самостоятельно перебирает ногами по земле. На радостях лешие и стражник, перезарядив ружья, выпалили вслед удаляющейся кавалькаде, но не с целью попасть в кого-то, поскольку дистанция была уже запредельной для ружейного выстрела, а просто посылая Фролу прощальный салют.

— Ну, все, бойцы, уходим, — Разик закинул еще дымящийся мушкет на плечо и зашагал к лестнице.

— Послушай, Разик, — задумчиво спросил последовавший за ним стражник, — как я понял, эти одинаковые кинжалы, что собрали ваши дружинники возле ворот после бегства ордынских наймитов, служили им опознавательными знаками, так? Но ведь тогда и у Фрола должен был бы быть такой же, чтобы лазутчики приняли его за своего подельника.

— Да, — ответил Разик. — У Фрола, когда он ночью пришел ко мне, на поясе висел именно такой кинжал.

— Но ведь когда я Лавра… то есть Фрола, обыскивал там, в монастыре, у него никакого кинжала не было!

— Я знаю, где Фрол этот кинжал взял, — проворчал шагавший за Степой Михась. — У одной особы, вернее, особницы. Вот и дари после этого сестре подарки.

— Ничего, друзья, даст Бог — встретимся с Фролом, так он тогда, может быть, и удовлетворит ваше любопытство, — произнес Разик. — Ну а сейчас наша задача прежняя, ворота оборонять. Если и будет новая попытка их открыть, то в ближайший час. И будет эта попытка последней.

— А почему последней? — в один голос спросили Михась и Степа.

— Так с башни ж было хорошо видно, что пожар уже подступает к самому берегу и через час у вражеской конницы не будет пути отхода из горящего города! — с ноткой чуть заметного превосходства в голосе объяснил полусотник. — Так что через час они либо ворвутся в Кремль, чего мы им, конечно, не позволим, либо уберутся прочь!

* * *

Колонна ордынской конницы, растянувшись на полверсты вдоль единственного свободного от огня участка на берегу Москвы-реки, продолжала неподвижно стоять напротив Кремля. Но ее ряды уже потеряли былую стройность и монолитность. Нервничали, пытаясь вскинуться на дыбы, кони, напуганные жаром и дымом огромного пожара. Тревожно озирались всадники, вообще не любившие городов с их узкими улицами, а этот город к тому же был еще и охвачен пламенем. Они уже не жаждали сказочных богатств, спрятанных за высокими кремлевскими стенами, а думали лишь о том, как бы им поскорее вырваться из этой огненной ловушки, уйти назад, в просторные подмосковные поля. Мысль об отступлении все более и более занимала умы не только рядовых ордынцев. Даже пятеро темников, находившиеся в голове колонны рядом с мурзой, командовавшим всем их отрядом, время от времени вопросительно поглядывали на своего военачальника и пытались осторожно, с восточной витиеватостью, намекнуть ему, мол, не соблаговолит ли высокочтимый мурза увести непобедимых воинов великого хана подальше от бушевавшей вокруг огненной стихии?

Мурза и сам был не прочь задать стрекача. Он уже в который раз поворачивался к находившемуся рядом с ним Ахмеду, помощнику главного турецкого военного советника Буслам-паши, и спрашивал:

— Эй, Ахмед! Где твой взрыв, который ты нам вчера обещал? Почему до сих пор закрыты кремлевские ворота? Мы тут все скоро сгорим!

— Взрыв будет, отважный мурза! — терпеливо отвечал Ахмед. — Наш друг Кудеяр, находящийся там, в Кремле, вот-вот сумеет обмануть этих глупых русов и разнести в щепки крепостные ворота всесокрушающими турецкими бомбами!

Но внезапно внимание ордынского походного штаба привлекли призывные крики, раздавшиеся далеко в стороне от ворот, у подножия кремлевской стены. Оттуда, по направлению к их колонне, размахивая руками, бежали два человека. Ахмед поднес к глазу подзорную трубу, и его смуглое лицо вдруг покрылось мертвенной бледностью.

— Кудеяр! — сдавленным голосом произнес он. — Мурза, пошли своих всадников навстречу этим людям!

С кремлевской стены вслед беглецам прозвучали выстрелы, один из бежавших упал. Но вскоре перед Ахмедом и мурзой предстал целый и невредимый Кудеяр. Второй человек, раненный в спину, с залитым кровью лицом, которое он, очевидно, разбил при падении, был без сознания и лишь время от времени стонал.

— Что случилось, почему ты не взорвал ворота? — жестко выкрикнул Ахмед, обращаясь к Кудеяру.

В его голосе звучала смертельная угроза, от которой невольно поежился даже сам мурза. Но Кудеяр и бровью не повел. С привычной наглостью и чувством собственного превосходства он произнес:

— Обстоятельства изменились. Мы в ловушке. Сюда, под Москву, вот-вот нагрянет царь Иван с двухсоттысячным войском, которое успело прийти из Ливонии. Надо немедленно сообщить эту весть Буслам-паше. Или самому великому хану! — добавил он, обращаясь непосредственно к мурзе.

— Откуда это тебе известно? — недоверчиво воскликнул пораженный Ахмед.

— Вот список грамоты, привезенной сегодня утром в Кремль царским гонцом. Я с риском для жизни добыл этот список не где-нибудь, а в Разрядном приказе! — высокомерно бросил Кудеяр, вынув из-за пазухи свиток и показав его Ахмеду лишь издали.

— Дай сюда! — протянул руку помощник Буслам-паши.

— Я собственноручно передам визирю этот драгоценный документ, добытый мною ценой невероятных героических усилий! — усмехнулся Кудеяр, пряча свиток за пазуху.

Ахмеду пришлось молча проглотить эту очередную наглость.

— А это еще кто? — раздраженно произнес он, указывая на окровавленного мужика, лежащего перед ним на попоне, наскоро расстеленной на земле.

— Один из наших людей. Он спас мне жизнь в смертельной схватке, когда все остальные, подобранные тобой люди, — Кудеяр особо выделил эти слова, — когда все остальные, подобранные тобой, Ахмед, люди, предали меня и разбежались. А ты что ж, не узнаешь его?

— Я работал не со всеми, — уже совершенно другим, совсем не грозным, а даже слегка заискивающим тоном произнес Ахмед. — Да и у него ведь все лицо в крови. Надо его срочно перевязать.

Ахмед сделал знак своему слуге, чтобы тот немедленно занялся раненым, и обратился к мурзе:

— Пусть отважный мурза прикажет своим туменам начать отход для соединения с главным войском. Мы добыли важнейшие сведения, которые отважный мурза должен как можно быстрее сообщить своему повелителю, великому хану!

Мурза задумчиво поднял глаза к небу, изображая глубокомысленные раздумья. Выдержав паузу, которую наверняка одобрил бы будущий основатель Московского художественного театра, воздвигнутого через триста с лишним лет недалеко от того места, где сейчас стояло ордынское войско, мурза произнес:

— Мы вновь поверим тебе, Ахмед, ибо твоими устами говорит визирь Буслам-паша и сам великий султан Сулейман. К тому же мое войско слишком мало для сокрушения крепости русов: тумены нашего правого крыла так и не смогли пробиться мне на помощь через полк левой руки проклятого князя Воротынского. А посему я вынужден принять твое предложение и приказать моим всадникам идти на соединение с главным войском, пока пожар, зажженный вашими славными турецкими пушкарями, не уничтожил нас всех.

Ахмед лишь молча поклонился в ответ на речь мурзы, в которой тот совершенно недвусмысленно давал понять, что свою неудачу под стенами Кремля спишет целиком и полностью на турецких военных советников, артиллеристов и незадачливых предводителей правого крыла ордынского войска. Бунчук мурзы с тремя белыми хвостами взвился вверх, проревели длинные трубы, и колонна крымской конницы, дружно поворотив назад по долгожданному сигналу, галопом понеслась прочь из горящей Москвы.

Толпа беженцев, пытающихся вырваться из охваченной пламенем столицы на север, мимо Кремля, все накатывала и накатывала на левый берег реки Неглинки. Мост был забит до отказа, вот-вот готов был рухнуть, и казалось, что движение на нем остановилось. Слева и справа от моста люди стояли вдоль берега по горло в воде, но на них напирали сзади, сталкивали на стрежень. Те, кто не умел или уже не мог плавать, захлебывались, тонули, их трупы несло течением, наваливало на стоявших на отмелях еще живых людей.

Анюта изо всех сил работала локтями, изворачивалась гибким телом, и ей пока удавалось сохранять вертикальное положение, избегать угрозы быть затоптанной. Она не видела, что происходило впереди, просто двигалась вместе с толпой, боролась за свою жизнь. Внезапно девушка почувствовала, что ритм движения людской массы, к которому она уже приноровилась, как-то нарушился. Чуть повернув голову, Анюта увидела, что по самой середине забитой людьми улицы движется карета, запряженная шестериком. Мощные упитанные кони, хрипя в постромках, раздвигали, топтали оказавшихся на их пути людей и несли карету с довольно приличной скоростью, оставляя за собой раздавленные тела. Тех, кто пытался зацепиться за карету, били саблями, пиками и кинжалами здоровенные форейторы в иноземной одежде, укрывшиеся внутри за дверцами, стоявшие на высоких запятках и козлах.

Карета поравнялась с Анютой. Девушка увидела, что стоявший справа рядом с кучером иноземец в красивой блестящей кирасе в очередной раз взмахнул саблей и безжалостно опустил ее на головы бабы и двух мужиков, схватившихся было за подножку.

— Ах ты сволочь иноземная! — внезапно выкрикнул оказавшийся рядом с Анютой молодец в красной рубахе с оторванным рукавом. Он привычным движением выхватил из-за пояса длинный нож и снизу вверх всадил его форейтору под кирасу, прямо в пах. Видимо, молодец сам хотел вскарабкаться на козлы, но не смог, поскольку тело убитого им форейтора грузно повалилось прямо на него. Анюта мгновенно втиснулась на освободившееся пространство, легко вскочила на передок рядом с кучером. По дороге она еще успела подхватить саблю, выпавшую из руки иноземца. Кучер, не выпуская вожжи из рук, хотел было столкнуть девушку локтем вниз, но Анюта ловко увернулась и тут же острием сабли кольнула человека, пытавшегося вскочить вслед за ней. И рубанула наотмашь вниз, потом еще, и еще. Кучер покосился на нее, пробормотал какую-то непонятную фразу на своем языке.

— Молчи, рожа немецкая, если жить хочешь! — рявкнула Анюта, не переставая орудовать саблей.

Кучер, по-видимому, понял ее или просто сообразил, что все равно остался без защиты справа, и пусть уж лучше его прикрывает эта кошмарная, явно безумная русская девица, чем вообще никто.

Карета продолжала двигаться в толпе, сметая всех на своем пути. Она въехала на забитый людьми мост, своим напором увеличив давку. Перила моста не выдержали, треснули сразу в нескольких местах, люди посыпались в воду, на головы тех, кто стоял в воде или плыл по стрежню. Но экипаж, влекомый шестеркой коней, уже благополучно выехал на противоположный берег.

На этом берегу, за мостом, густой толпы уже не было, к карете никто не кидался, и Анюта опустила саблю, присела на козлы рядом с кучером. Однако пожар охватил уже и северные посады. Кучер, видя впереди огонь, инстинктивно натянул было вожжи, но изнутри кареты раздался истеричный женский крик, и он вновь послал коней вперед, в задымленный проем большой улицы, хлестнув коренника длинным кнутом.

— Что, иноземную королевну везете? — с ненавистью крикнула Анюта, обращаясь к кучеру, и грязно выругалась, взяв саблю на изготовку.

Перед ее глазами вновь предстала картина, мучившая девушку почти полгода: она сама в рваном полушубке и лаптях возле своего покосившегося домишка и прекрасная всадница на вороном коне, невеста Михася, в собольих мехах с невиданной прической.

Кучер с опаской покосился на окровавленный клинок и торопливо произнес:

— Мой хозяйка есть не королев, а маркиз, жена Генрих Штаден, любимый опричник ваш царь Иван!

Анюта успокоилась, опустила саблю. Девушка почему-то вспомнила, как однажды за полночь в ските отец Серафим и Михась, думая, что она спит, тихими голосами обсуждали опричников, называя их сбродом. Среди этого сброда были князья и бояре, такие как Вяземский и Басмановы, и безродные выскочки, и даже немцы. Немцев, которые лютовали и грабили не хуже своих русских подельников, государь Иван Васильевич особенно привечал, поскольку уж их-то трудно было заподозрить в каких-либо родственных связях с ненавистными царю боярами. И лекарь у государя был немец, да и сам государь часто утверждал, принимая иностранных послов, что он-де вовсе и не русский, а потомок римских цезарей и германских императоров. Отец Серафим и Михась не могли понять, чего в этих странных высказываниях царя было больше: сиюминутного политического лукавства (наш царь претендовал на польскую корону) или глубокого презрения к собственному народу.

Карета стремительно въехала в улицу. Многие дома на ней уже горели, но улица была широкой, и кучер, нахлестывая лошадей, надеялся проскочить сквозь этот пока еще не сильный пожар. Внезапно один из домов, мимо которого они проезжали, вспыхнул ярким пламенем. Над его рухнувшей крышей поднялся столб огня. Под порывом ветра этот огненный столб вдруг накренился, полыхнул поперек улицы, и его языки лизнули карету. Тонкие деревянные стенки, покрытые затейливой резьбой и лаком, запылали в одно мгновенье. С дикими криками посыпались с подножек и запяток форейторы, превратившиеся в живые факелы в своих шелковых штанах и камзолах.

Когда запылала карета, Анюта инстинктивно бросилась вперед, на круп правого пристяжного коня. Сзади раздались предсмертные вопли заживо сгорающих в карете людей, и она, подчиняясь все тому же инстинкту, который вел ее через смертельную давку в толпе беженцев, не раздумывая, принялась обрубать саблей постромки. Освобожденный пристяжной, храпя и визжа, рванул вперед, подальше от обжигающего пламени. Анюта вцепилась в гриву, распласталась на конской спине. Бросив взгляд через плечо, девушка уже не увидела кареты, только огромный костер, в котором сгорели лошади и люди. Она сама получила ожог на спине, но пока не чувствовала боли, так же как не замечала многочисленных синяков и ссадин, покрывавших почти все ее тело. Анюта крепче сжала пальцы, державшие гриву, изо всех сил напрягла ноги, обхватившие конские бока. Ее мозг, ее мышцы сосредоточились лишь на одном: как бы не упасть с коня. А конь, даже не пытаясь скинуть почти невесомую всадницу, во всю прыть помчался прочь из горящих московских посадов.

Анюта вдруг почувствовала, что дыма вокруг больше нет и нестерпимый жар не обдает ее со всех сторон. Она, как в сказке, вмиг очутилась совсем в другом мире, где сияло солнце на голубом безоблачном небе и ярко зеленела молоденькая трава. В этом мире не было жуткой толпы мечущихся в страхе людей. Конечно, беженцы на большой дороге были, но Анюта их просто не замечала, потому что, во-первых, их было относительно немного, а во-вторых, они разбегались в стороны от бешено скачущего коня. Конь же, не стесненный сбруей, под влиянием страха и боли несся не останавливаясь все вперед и вперед, не сбавляя прыти.

«Я спасена! — подумала Анюта. — Однако пора мне спешиться, испить воды. А то жарко, да и пальцы что-то совсем затекли. А вот и какие-то повозки впереди. Наверняка там есть вода. Остановлюсь, попрошу напиться. А если не дадут, то я всех саблей по головам, как тех людей на мосту!» Девушка забыла, что у нее уже нет никакой сабли. Она бросила покрытый кровью клинок сразу же после того, как обрубила постромки и прыгнула на спину пристяжного, схватила его за гриву. Так же Анюта не стала задумываться, каким образом она остановит понесшего коня, у которого нет поводьев. Поравнявшись с вереницей закрытых боярских возков, она просто разжала пальцы, соскользнула на один бок и на всем скаку полетела на землю, головой вперед. Последнее, что она увидела, было до боли знакомое женское лицо, выглядывавшее из-за занавески в окне одного из возков. Именно это лицо не давало Анюте покоя все последние полгода, преследовало ее в самых ужасных снах.

Проводив Михася на службу в Кремль, Катька и Джоана вернулись в усадьбу боярина Ропши. Не успел их возок въехать во двор, как с юга донеслись пушечные залпы, возвестившие о начале вражеского приступа на столицу. Вскоре старый леший — наблюдатель на сторожевой вышке доложил боярину, что «горят московские посады, причем не только южные, но даже северные, и весь город, включая нашу усадьбу, вскоре будет охвачен огнем».

Выслушав доклад, Ропша повернулся к стоявшей рядом с ним Катерине:

— Так ты, дочка, опасалась именно этого, когда давеча просила меня подготовить кареты для срочной эвакуации?

— Нет, боярин, — честно призналась Катька. — Вернее, я не знала, конечно, что именно предпримет враг, но, судя по рассказам Фрола о тактике турков, направляющих ордынский набег, предполагала какой-нибудь совершенно неожиданный удар с их стороны.

Ропша кивнул и скомандовал своим людям рассаживаться в возки и телеги, на которых уже было уложено самое необходимое имущество и запас продуктов. Вскоре довольно длинный обоз, покинув обезлюдевшую усадьбу, покатил через северную окраину Москвы к большой дороге. Боярин и его «двор» медленно двигались в потоке беженцев, казавшемся им плотным и густым. Но они не видели, что творилось на юге и в центре столицы! Оттуда вместе с клубами дыма и волнами жара до них докатывался грандиозный оглушительный гул. В этом закладывающем уши, гнетущем душу гуле слились воедино гудение пламени десятков тысяч горящих домов и крики сотен тысяч погибающих людей.

Джоана, сидевшая в одном возке с Катькой и Ропшей, была бледна и подавлена. У себя на родине она, конечно, слышала о больших пожарах, иногда случавшихся даже в самой столице, Лондоне, но такого разгула огненной стихии, как сейчас, Джоана и представить себе не могла. Все-таки в городах Англии большинство домов были каменными, и огонь охватывал их не так быстро, давая людям шанс потушить пламя до того, как оно перекинется на другие строения. А здесь на подступах к пылавшему городу еще и стоял враг. И в центре этого города, в цитадели, называемой Кремлем, под прицелом вражеских орудий находился ее жених, которого она лишь вчера обрела вновь после долгой ужасной разлуки.

Ропша и Катерина, конечно, понимали состояние Джоаны и как могли старались ее успокоить. Они, разговаривая будто бы между собой, напрямую не обращаясь к Джоане, доказывали друг другу, что московский Кремль — одна из самых мощных крепостей Европы и с тех пор, как были возведены каменные стены, враг ни разу эту крепость штурмом не взял. И хан Тохтамыш захватил Кремль лишь с помощью предателей, открывших ему ворота. Но сейчас-то на страже ворот стоят не кто-нибудь, а лучшие бойцы дружины Лесного Стана, которые чуть больше недели тому назад успешно отбивали в течение суток атаки стотысячного ордынского войска, причем оборонялись они не в мощнейшей крепости, а всего лишь на лесной засеке на Оке-реке. Так что никакой враг, да и никакой пожар не страшен кремлевским стенам, и надежно укрытые за ними дружинники останутся, как всегда, целыми и невредимыми.

Джоана, конечно же, прекрасно понимала, зачем и для кого ведется этот разговор, но она почему-то верила каждому слову, и заполнившая ее сердце черная тоска постепенно отступала.

Наконец обоз боярина Ропши выбрался из задымленных московских посадов на большую дорогу. Скорость его движения при этом почти не увеличилась. Громоздкие крытые боярские возки и нагруженные телеги еле тащились в потоке беженцев. Они отъехали от окраины Москвы примерно на версту, когда сзади раздались тревожные крики и приближающийся бешеный стук копыт. Катька вынула из кобуры пистоль и отодвинула занавеску в окне возка, собираясь выглянуть наружу. Сидевшая напротив нее Джоана, уже не такая бледная и удрученная, как в начале их отъезда, тоже нагнулась со своего сиденья, чтобы лучше разглядеть происходящее.

— Сестренка, отодвинься! Ты мне помешаешь, если придется стрелять, — приказала ей Катька.

Но эта команда чуть-чуть запоздала. Несущийся во всю прыть конь, очевидно закусивший удила, поравнялся с каретой и помчался дальше, а с его спины кто-то прыгнул, как показалось обеим девушкам, прямо на подножку их возка. Джоана отпрянула прочь, Катька вскинула пистоль. Но стрелять было уже не в кого. Мелькнувший в окне силуэт исчез. Решив, что неизвестный враг пригнулся и затаился на подножке, Катька, откинув защелку, ударом ноги резко распахнула дверцу, чтобы сбросить того на землю. Но дверца открылась совершенно беспрепятственно, за ней никто не прятался.

Держа поднятый пистоль наготове, Катька высунулась из возка, чтобы оглядеться. Сзади, в пяти саженях отпродолжавшего свое неспешное движение боярского экипажа, на обочине дороги неподвижно лежало тело, по-видимому девушки, в изодранной в лохмотья сермяжной рубахе. На ее голове был какой-то странный округлый колпак. Катька недоуменно пожала плечами и опустила пистоль, но тут какое-то предчувствие буквально толкнуло ее.

— Не останавливайтесь, я сейчас вернусь! — крикнула она вознице и спрыгнула на землю.

Вокруг лежавшей на обочине девушки образовалось пустое пространство. Люди, разбежавшиеся от несущегося коня, уже возвращались на дорогу, но обходили тело стороной. Вид Катьки в мужском обмундировании поморских дружинников, с пистолем за поясом и саблей за плечами, склонившейся над телом, тоже не вызывал ни у кого особого желания подойти поближе.

Едва приблизившись к лежавшей, Катька сразу же поняла, что предчувствие ее не обмануло. На голове у странной девушки был выцветший берет дружинника Лесного Стана, натянутый на голову по уши, как обычная шапка или колпак. Боец особой сотни почувствовала, как у нее внезапно пересохло в горле. На одетом задом наперед берете она увидела косую синюю нашивку, обозначавшую звание головного. Катька рывком сдернула берет с головы девушки, заглянула внутрь. На подкладке она увидела сделанную красными нитками вышивку «Мхс». Год назад Катька сама вышивала эту метку на новеньком берете своего брата.

Несколько мгновений Катька стояла неподвижно, глядя остановившимся взглядом на берет Михася. Затем, оглянувшись через плечо на открытую дверцу возка, из которой за ее действиями наблюдала Джоана, Катька быстро спрятала берет к себе за пазуху. Она опустилась на одно колено, перевернула неподвижное тело на спину. Лицо несчастной было сильно разбито, но Катьке оно показалось смутно знакомым, словно она когда-то мельком видела эту девушку. Без особой надежды, просто для очистки совести, Катька протянула руку и пощупала шейную артерию неподвижного тела. Пульс был! Слабый, едва ощутимый. Катька вскочила на ноги. Повернувшись к ближайшей телеге их обоза, она окликнула двух старых леших из свиты боярина. Те бережно подняли девушку с земли, положили в телегу, накрыли одеялом.

— Едем до ближайшего проселка, — Катька указала рукой вперед, туда, где виднелась обширная березовая роща. — Сворачиваем в лес, на полянку, в тихое место, там осмотрим и перевяжем раненую.

Дав команду головному экипажу продолжить движение, Катька вернулась к возку, на ходу запрыгнула внутрь, закрыла дверцу. На недоуменный вопрос Джоаны она ответила предельно кратко:

— Старая знакомая. Сильно разбилась, попробуем ей помочь.

Джоана сочувственно вздохнула и предложила свою помощь во врачевании «старой знакомой».

— Хорошо, — кивнула Катька. — У нас тут лекарей да знахарей — полный обоз. Устроим международный консилиум, как при царской особе.

За нарочито бодрым и шутливым тоном девушка пыталась скрыть нешуточную тревогу, сжимавшую ее сердце.

Обоз свернул с большой дороги в рощицу и вскоре остановился на тенистой полянке. Катька, Джоана и еще одна женщина из боярской дворни, являвшаяся штатным лекарем в столичном опорном пункте дружины Лесного Стана, принялись осматривать раненую. С нее сняли остатки рубахи, причем эту рубаху даже почти не пришлось разрезать, настолько она была порвана. Вскоре выяснилось, что у пострадавшей сломана левая ключица, несколько ребер, и, по-видимому, она получила сильное сотрясение мозга. Девушку осторожно обмыли водой из ручья, перевязали кровавые ссадины, зафиксировали сломанную ключицу, наложив лубки на плечо, грудь и лопатку, влили в рот немного целебного настоя. Затем пострадавшую перенесли в возок и уложили прямо на полу. Катька с Джоаной уселись в возок на свои места, и обоз вновь тронулся в «северные вотчины боярина Ропши».

— Как ее имя? — спросила Джоана, глядя на лежавшую перед ними девушку.

— Точно не помню, — после секундной паузы ответила Катька. — Кажется, Параскевья.

Джоана вновь вздохнула, покачала головой. Она вряд ли смогла бы воспроизвести незнакомое трудное русское имя.

— Как ты думаешь, Кэт, скоро ли наши дружинники, оставшиеся в Кремле, отобьют врага и нагонят нас по дороге в Лесной Стан?

— Не знаю, Джоана. На войне предсказаниями да гаданиями заниматься бессмысленно. Наше дело — ждать да надеяться!

Джоана согласно кивнула и поправила подушку под головой раненой девушки.

Знали бы Катька и Джоана, кого они спасают, за кем ухаживают! Но людям не дано знать их будущее, хотя они и творят его своими собственными руками, преисполненные самих благих намерений и радужных надежд.

Хан Девлет-Гирей, как и подобает великому полководцу во время битвы, находился на небольшом холме в центре своего войска, верхом на белом коне. Хан любовался невиданным пожаром, охватившим русскую столицу, и ожидал доклада о взятии Кремля, в котором хранились несметные сокровища — казна обширного и богатого государства Российского. Туда, к Кремлю, вдоль берега Москвы-реки, по свободному от огня проходу, специально оставленному турецкими пушкарями и лазутчиками-поджигателями, ушли пять туменов левого крыла. Еще три тумена должны были выйти к цитадели русских справа, но они никак не могли преодолеть сопротивление полка князя Воротынского — давнего заклятого врага хана. От калги, командовавшего правым крылом, к хану непрерывно скакали гонцы с просьбой о подмоге. Но хан не мог бросить в бой свой последний резерв — личную гвардию. До родных степей отсюда сотни верст, еще предстоит охранять на обратном пути богатую добычу. Нет, хана никак не прельщала мысль остаться без охраны своих верных нукеров, которых этот страшный Воротынский может уничтожить здесь, под Москвой, как он уже делал это не раз под Рязанью и Серпуховом.

Рядом с ханом с самого утра неотлучно находился посланец султана Османской империи, визирь Буслам-паша. Он расположился чуть в стороне от ханской свиты. Визирь, лицемерно подчеркивая свою второстепенную роль, восседал не на боевом коне, а на небольшом персидском ковре, расстеленном на траве. Опираясь рукой на мягкие подушки, визирь пристально вглядывался в панораму горящей Москвы, так же, как и хан, с возрастающим нетерпением ожидая доклада от прорвавшихся к Кремлю войск.

Наконец из дыма, стелившегося вдоль излучины Москвы-реки, показались всадники. Но это были отнюдь не гонцы с долгожданной вестью, а тумены левого крыла в полном составе во главе с мурзой. Было очевидно, что они возвращались ни с чем. Девлет-Гирей, застыв, как изваяние, грозно нахмурившись, поджидал свои войска. Буслам-паша поднялся с мягкого ковра, велел подать ему лошадь, при помощи слуг уселся в седло и подъехал к хану. Ханская свита безмолвно расступилась перед османским визирем. Девлет-Гирей бросил косой недобрый взгляд на своего всевластного советника и демонстративно отвернулся. Но визирь как ни в чем не бывало поставил свою лошадь вровень с ханским скакуном и принялся, как и все, храня молчание, ожидать приближавшиеся войска.

Тумены остановились у подножия холма. На вершину, к хану, от войск поскакали лишь три человека: сам мурза, Ахмед и еще один, в порванной красной рубахе. Визирь с удивлением узнал в этом человеке своего лучшего агента — боярского сына Кудеяра Тишенкова.

Мурза проворно соскочил с седла, бухнулся в ноги ханскому коню.

— О великий хан! Эти люди, — мурза указал на Ахмеда и Кудеяра, — имеют важнейшие сведения для твоей милости!

— Я, право же, недостоин отдать сии сведения непосредственно в руки великого хана, — с обычной наглой усмешкой произнес Кудеяр. — Да позволит мне великий хан вручить бумаги, добытые мной с риском для жизни, достопочтенному Буслам-паше.

Не дожидаясь испрошенного позволения, Кудеяр достал из-за пазухи свиток и протянул его визирю. Буслам-паша развернул бумагу, быстро, но внимательно прочел содержимое.

— Где ты это взял? — сурово спросил он Кудеяра.

— Я тайно проник в святая святых Разрядного приказа. Прочитав сей список, я понял, что великий хан подвергается смертельной опасности и немедленная доставка добытых сведений важнее, чем даже захват Кремля. Возможно, Кремль, по замыслу царя Ивана, как раз и должен был послужить приманкой в той ловушке, в которую русский царь пытался заманить наше непобедимое войско!

Визирь несколько минут напряженно размышлял, затем кивнул Кудеяру, велел ему с Ахмедом идти в свой шатер и повернулся к хану:

— О великий хан! Мои люди добыли важнейшие сведения. Оказывается, царь Иван идет сюда с двухсоттысячным войском, которое он успел вывести из Ливонии. Завтра мы очутимся в ловушке. Твой поход увенчался победой, ты дотла спалил вражескую столицу. Чтобы не дать возможность русским нанести тебе хоть сколько-нибудь ощутимый урон, я почтительнейше советую тебе дать приказ доблестным войскам немедля выступать в обратный путь с полоном и богатой добычей, захваченной великим ханом во время победоносного шествия по покоренным русским землям.

— А достоверны ли твои сведения, визирь? — недоверчиво спросил хан.

— Великий хан может сам прочесть тайное донесение гонца царя Ивана, захваченное моими людьми в Кремле, в стенах Разрядного приказа! — Визирь протянул хану свиток.

— Нет-нет, — поспешно отказался тот. — Мне вполне достаточно слова вельможного посланца лучезарного султана.

Через несколько минут с холма во все стороны поскакали гонцы, неся в войска ханский приказ о начале отхода на юг, в родные степи. И вечером того же дня орда, привычная к быстрым сборам и стремительным переходам, двинулась восвояси, избрав на сей раз обычный кратчайший путь по Муравскому шляху.

Отойдя от Москвы почти на двадцать верст, крымское войско уже за полночь встало на ночлег, окружив себя со всех сторон усиленными заслонами. Девлет-Гирей на сей раз спал очень плохо в своем роскошном шатре. Хану снился то князь Воротынский, налетающий на него с высоко поднятым мечом, то царь Иван с двухсоттысячным войском, внезапно напавший на ордынский стан, то султан Сулейман, с мерзкой улыбкой протягивающий хану нож, чтобы он немедленно зарезался прямо здесь, в тронном зале, пред светлыми очами повелителя Османской империи. Хан вскакивал с мягкого ложа в холодном поту и вслух смеялся над приснившимися глупостями. Ведь Воротынский остался там, на окраине горящей Москвы. Его полк понес огромные потери в дневном сражении с втрое превосходящими силами ордынской конницы и не представляет в настоящее время реальной угрозы для ханского войска. Царь Иван, благодаря перехваченной лазутчиком Буслам-паши грамоте, не сумел захлопнуть свою ловушку, и хан уже находится далеко от Москвы. И у султана вряд ли могут быть какие-либо претензии к Девлет-Гирею. Ведь хан сжег вражескую столицу, захватил немалую добычу в многочисленных городках и селах, разграбленных на пути в Москву, в том числе и в Коломенском — родовом селе царя Ивана. Успокоив себя таким образом, Девлет-Гирей вновь ложился, погружаясь в короткий тревожный сон, чтобы через полчаса опять вскочить от приснившихся кошмаров.

На рассвете, после того как трубачи возвестили подъем, хан сел в седло невыспавшийся и хмурый. Он раздраженно махнул рукой, приказывая войску начать движение, и сам пустил коня плавной рысью по Муравскому шляху в окружении тысячи верных нукеров.

Не успели они отъехать и версты от места ночлега, как ханскую свиту нагнал янычар, начальник личной охраны турецкого военного советника, визиря Буслам-паши. Смуглое лицо высокопоставленного янычара было сейчас таким же белым, как его чалма, а руки, державшие поводья, мелко дрожали.

— О великий хан! — скороговоркой выпалил он, не удосужившись спешиться и пасть ниц. — Беда! Этой ночью в своем шатре был убит визирь Буслам-паша!

— Как убит? Кем?! — растерянно воскликнул Девлет-Гирей и потряс головой, чтобы проснуться и избавиться от этого нового кошмара.

Но хан уже не спал, и это был совсем не сон. Из сбивчивого рассказа янычарского начальника следовало, что охрана, как всегда, всю ночь стояла плотным кольцом вокруг шатра визиря и расположенных рядом палаток его приближенных: Ахмеда и Кудеяра. Ночью между шатром и палатками шло обычное движение. Никого из посторонних там не было и быть не могло. В палатке Кудеяра, правда, находился раненый русский, прибежавший с ним из Кремля, но это тоже был свой — один из лазутчиков Буслам-паши, к тому же всю дорогу до ночлега он был в бессознательном состоянии от ран и потери крови. После сигналов о подъеме и начале движения начальник янычаров, удивленный, что Буслам-паша и его помощники никак не реагируют на эти сигналы, набрался храбрости и заглянул в палатки к Ахмеду и Кудеяру. Обе палатки оказались пусты. Тогда он поднял полог шатра самого визиря и застыл от ужаса: на роскошных персидских коврах несчастный начальник охраны увидел три неподвижных тела: Буслам-паши и обоих его любимых помощников. В их ладонях еще лежали окровавленные кинжалы. На всех троих были кинжальные раны, от которых они и скончались, вероятно, почему-то зарезав друг друга. А раненый русский бесследно исчез, словно его и не было.

Хан, сохраняя непроницаемое выражение лица, выслушал рассказ начальника янычарской охраны и подумал, что не зря ему всю ночь снились кошмары. Только зарезаться пред светлыми очами султана Османской империи придется не ему, а вот этому янычару. Девлет-Гирей кивнул свысока обреченному на верную смерть начальнику и велел одному из своих мурз расследовать это запутанное дело. Впрочем, приказ о расследовании хан отдал не потому, что действительно надеялся что-то выяснить, а исключительно для своих будущих оправданий перед султаном.

Орда, уже совсем не такая многочисленная и грозная, как две недели тому назад, привычным походным порядком быстро двигалась на юг, в направлении Дикого Поля. А в то же самое время по глухой лесной дороге в противоположном направлении шел невысокий худощавый мужик в порванной и окровавленной сермяжной одежде. Но шагал он удивительно бодро и легко. За онуч на правой ноге у него был заткнут простенький и нестрашный с виду чухонский нож с укороченной рукоятью без гарды. Такими ножами и через триста с лишним лет будут разить самураев в ночных вылазках под Порт-Артуром русские пластуны и бесшумно снимать фашистских часовых советские разведчики. И в XXI веке эти ножи — боевые финки — сохранятся на вооружении российского спецназа. А в тощей котомке, висевшей за плечами у мужика, лежала тяжелая железная шкатулка с очень толстыми стенками. В шкатулке находился свиток из тончайшего дорогущего пергамента, на котором затейливой арабской вязью были записаны имена русских агентов, завербованных визирем Буслам-пашой, их приметы и особенности характера, места, куда они направлялись, и суть порученных заданий.

Где-то далеко впереди, за лесом, раздался еле слышный колокольный звон. Мужик остановился, поднял непокрытую голову, посмотрел вверх, на безоблачное синее небо, истово перекрестился и перешел с шага на бег, стремясь быстрее достигнуть уже близкого монастыря, в котором он получит пищу и коня, чтобы затем безостановочно скакать в Москву, к воеводе князю Михайле Воротынскому.

Врата в маленькой церквушке были по-прежнему широко распахнуты. Все прихожане, и местные жители, и беженцы, не вместились вовнутрь, и сейчас множество людей стояли на паперти, прислушиваясь к доносящимся до них словам молебна, осеняя себя крестными знамениями, кладя земные поклоны. При виде подъехавшего воеводы с небольшой свитой люди, находящиеся снаружи церквушки, повернулись к нему и глядели, как князь Михайло Воротынский устало слезает с коня и идет к лесенке на колокольню. Их губы по-прежнему шептали слова молитвы.

Алый плащ князя был пробит в пяти местах, белый плюмаж срублен с шелома ударом вражеской сабли. И конь под князем был не тот, на коем он приезжал сюда на рассвете. Серый в яблоках конь был убит еще в полдень ордынской стрелой.

Поставив ногу на ступеньку лестницы, Михайло Иванович пошатнулся, но тут же выпрямился и, стараясь держаться прямо, как и подобает воеводе на глазах людей, почти бегом стал подниматься на колоколенку. Поднеся к глазу подзорную трубу, он осмотрел поле сражения, сплошь покрытое трупами людей и лошадей. Но на противоположном — вражеском — краю поле было пустынным. Час назад ордынская конница, весь день с самого рассвета свирепо атаковавшая полк князя, внезапно развернулась и ушла, забрав всех своих раненых, оставив лишь убитых. Не было ли в этом маневре какой-либо хитрости? Не готовил ли коварный враг атаку с тыла? Воевода в течение всего дня не получал никаких вестей из центра и с правого фланга нашего войска и не ничего не знал о гибели большого полка и полка правой руки. Он мог лишь догадываться о трагической судьбе русского войска при виде пылающей Москвы. Князь Воротынский еще и еще раз внимательно осмотрел в подзорную трубу расстилавшееся со всех сторон огромное пожарище и еле видимые из-за огня и дыма кремлевские башни. Где же находится враг? Неужели уже в Кремле? Может быть, именно потому, что Кремль взят, и прекратились атаки против его полка? Так и не найдя ответа, князь спустился вниз, чтобы вернуться в расположение полка и ждать донесений от отправленных во все стороны конных разведчиков.

Но сразу сесть в седло и уехать воевода не смог. Его окружили люди, вышедшие из церкви во главе со священником. Старый седой поп, сильно хромавший при ходьбе, но все еще могучего телосложения, с сабельным шрамом поперек лица, шагнул к князю, благословил его широким жестом, низко поклонился до самой земли:

— Спасибо тебе, Михайло Иванович, что заслонил нас грудью своей от супостатов, спас старых да малых, убогих и немощных!

— Бога благодари, отче! — поклонился в ответ князь. — И молись о даровании победы русскому оружию. Сражение еще не окончено.

Вскочив в седло, воевода поскакал на позиции, на которых в полной боевой готовности, по-прежнему ровными рядами, плечом к плечу, стояли его ратники. Они были покрыты грязью и кровью, их доспехи были помяты, на многих белели свежие повязки. Но потерявший половину своих людей полк стоял там же, где и на рассвете, не отступив ни на шаг. Смертельно уставшие ратники, бившиеся весь день один против трех, и сейчас не помышляли об отходе.

Разведчики, посланные в тыл и на правый фланг, вернулись довольно быстро. Они не смогли пройти сквозь пожар и выяснить, где находится враг. Отряд, отправленный вперед, в расположение неприятеля, пришел лишь за полночь. Воевода лично встретил разведчиков перед строем полка. Молодой десятник, почти мальчишка, в лихо сдвинутом на самый затылок шлеме, из-под которого во все стороны торчали непокорные белобрысые вихры, на ходу соскочил с коня и, привычно придерживая рукой висевшую на поясе казацкую саблю, подбежал к князю, вытянулся перед ним. Не скрывая улыбки на безусом веснушчатом лице, десятник отрапортовал звонким голосом:

— Они ушли, все до одного. Свернули лагерь, забрали пленных и двинулись походным порядком на рысях по Муравскому шляху.

— Значит, они не взяли Кремль! — торжественно промолвил князь Воротынский и широко перекрестился на скрытые в ночи и дыму купола кремлевских соборов. — Стремянной! Вели рати отдыхать. Завтра с рассветом идем вдогон!

Иван Алексеев Осада

© Алексеев И., 2014

© ИК «Крылов», 2014

Красиво идут! Дюже красиво! Аж мороз по коже, – прошептал Ванятка на ухо напарнику.

Степа лишь коротко кивнул в ответ, поднес палец к губам, дескать, молчи и наблюдай!

Они лежали в густых кустах на краю невысокого обрыва, крутой песчаный склон которого переходил в пологую равнину. На равнине, покуда хватало глаз, простирался сосновый бор. Вдоль опушки бора, почти под самым обрывом, пролегала неширокая торная дорога. По ней сплошным потоком двигались войска.

Хотя небо было покрыто серыми тучами, набухшими прохладным августовским дождем, шлемы пехотинцев, стволы их мушкетов и широкие лезвия алебард, кирасы всадников, казалось, притягивали солнечные лучи даже сквозь хмурые тучи. Доспехи и оружие грозно сверкали на фоне темного бора. Яркие шелка камзолов и шаровар, желтые, оранжевые, пунцовые и голубые, словно бы сами светились изнутри, как светятся в сумерках окна княжеских теремов, сделанные из затейливых разноцветных стеклышек. У каждой роты, двигавшейся четким прямоугольником, составленным из удивительно ровных колонн и шеренг, камзолы были своего особого цвета.

На дороге показались орудийные запряжки. Степа принялся загибать пальцы, считая орудия, но пальцев обеих рук, конечно же, не хватило, и он разжимал уже сжатые кулаки, вновь возобновлял счет, жестом велев Ванятке отмечать на своих пальцах каждый десяток. Наконец запряжки прошли, и опять показались всадники. Только кирасы и шлемы на них были уже не просто стальные, а золоченые, и у каждого за спиной прикреплены белые лебединые крылья. Над головами крылатых всадников реял богато изукрашенный штандарт, а в середине их колонны двигалась, не соблюдая строя, группа кавалеров, восседавших на породистых и стройных, но разномастных лошадях. Кавалеры эти вместо доспехов были разодеты в кружева и бархат.

– Все, уходим! – шепнул Ванятке Степа, и бесшумно пополз прочь от края обрыва назад, в кустарник, покрывавший холм.

Отползя на достаточное расстояние, разведчики поднялись и побежали к одинокой старой сосне, росшей на самой вершине холма.

– Полезай, зажигай дымы, – скомандовал Степа.

– Уверен? – на всякий случай спросил Ванятка, ставя ногу на сомкнутые ладони напарника, подсаживающего его на нижний сук.

– Уверен. С ними сам король. – Степа мотнул головой в направлении дороги, вслед нестройной группе разодетых всадников, окруженной крылатыми гвардейцами. – Видал я его в позапрошлом году под Полоцком.

Ванятка взобрался на вершину сосны, достал из прикрепленного на поясном ремне кожаного кошеля огниво, воспламенил трут, зажег смолу в висевшей на ветвях берестяной корзине. Отстраняясь, насколько это было возможно, от столба поднявшегося вверх черного дыма и протирая слезящиеся глаза, он принялся пристально глядеть на север. Через пару минут там, вдалеке, тоже поднялся к небу дымный столб. Ванятка вздохнул с облегчением, проворно принялся спускаться вниз. На последнем суку он повис на руках, чуть раскачался, мягко спрыгнул на землю.

– Восприняли наш знак? – полувопросительно-полуутвердительно произнес Степан.

– Восприняли. И запалили свой дым.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул разведчик. – Через полчаса домчится наша весть по веренице дымов до самого Пскова. А нам с тобой пора подаваться восвояси. Враги, небось, с дороги наш знак уже приметили. Это тебе не ордынцы, от них в лесу не скроешься просто так. Давай-ка, друже, побежим к болоту, да через него к речке, где запрятан челнок.

Они помчались что есть сил вниз по противоположному от дороги склону холма, продираясь сквозь невысокий, но густой кустарник. Преодолев полторы версты, разведчики вынуждены были сделать привал на пару минут, чтобы перевести дыхание. Лежа без сил на мягком мху, Степа вспомнил одну из любимых поговорок своих старых друзей – поморских дружинников: «Русский ратник должен стрелять, как ордынец, и бегать, как его лошадь». Поморы умели проноситься сквозь сколь угодно густые чащобы легко и свободно, словно лесные олени, и, казалось, не чувствовали усталости. Да и стреляли они удивительно метко, причем, конечно же, не из луков, а из пищалей и пистолей.

Вдалеке явственно послышался собачий лай. Степа, сделав над собой немалое усилие, вскочил на ноги:

– Ванятка, бежим! Это по наши души!

Слегка пошатываясь, спотыкаясь чуть не на каждом шагу, они вновь ринулись напрямик к болоту. Собачий лай за их спинами приближался. Кустарник закончился, сменился редким лесом из невысоких чахлых осин. Под ногами уже время от времени хлюпало, попадались кочки. Вот-вот начнется само болото, из которого вытекает речка, а в ее истоке, в густых камышах, спрятан челнок.

Четыре здоровенных пса невиданной породы настигли разведчиков на самой опушке леса. Степа и Ванятка развернулись им навстречу. Выхватив из-за пояса большой булатный нож, Степа с грозным криком сам бросился навстречу преследовавшим их животным. Обычная собака, даже самая большая и грозная с виду, не выдержит лобовой атаки человека, отскочит в сторону, примется остервенело лаять издали, кружа вокруг страшного врага с намерением тяпнуть его сзади. И только специально натасканные псы прыгнут навстречу, чтобы вцепиться в горло, в руку или в пах. Гнавшиеся за разведчиками зверюги были натасканы как следует. Но и Степа с Ваняткой всю свою жизнь занимались отнюдь не мирным трудом.

Степа выставил навстречу псу, мчавшемуся первым в стае, полусогнутую левую руку. Тот прыгнул на нее с разинутой пастью. Но разведчик резко подтянул к груди локоть, убирая кисть к плечу, крутанулся всем корпусом вправо. Предплечьем левой руки он сбил пса с линии прыжка, провалил мимо себя, изловчился воткнуть нож в брюхо падавшему зверю, рванул снизу вверх. Удобней было бы бить ножом в горло, но на шее у пса был надет широкий ошейник из железных пластин с большими торчащими во все стороны шипами. Тело убитого животного по инерции пролетело вперед, и Степа не сумел удержать нож, застрявший под ребрами, остался без оружия. И тут же на разведчика бросились остальные три пса. Краем глаза Степа успел заметить, как Ванятка, вооруженный рогатиной, сделал короткий мощный выпад и ткнул широким лезвием в одного из зверей. Тот замертво упал на землю. Крайний слева пес переключился на нового противника, тогда как тот, что был справа, прыгнул на Степана.

В этот раз Степа не успел уклониться с линии атаки и провалить зверя, а лишь смог подставить ему левую руку, запястье которой было защищено широким железным наручем. Клацнули мощные клыки, и даже сквозь наруч Степа ощутил нешуточную боль от сдавливающих руку мощных челюстей. Пес всей тяжестью своей огромной туши потянул разведчика вниз, на землю. Степа не стал сопротивляться, упал на одно колено, предплечьем свободной правой руки накрыл песью морду, навалился всем корпусом сверху вниз. Собаки, естественно, не умеют бороться. Пес даже не пытался освободить свою захваченную в замок голову, а лишь старался сильнее сомкнуть челюсти. Превозмогая боль, от которой темнело в глазах, Степан резко дернул прижатую к груди левую руку вверх, продолжая давить всем телом на правую руку – верхний рычаг замка, и тут же услышал хруст ломаемых шейных позвонков зверя. Страшные челюсти распались, разведчик повалился на бок рядом с убитым животным. Перед его глазами еще мелькали темные пятна, сквозь которые Степа увидел, что Ванятка, успевший подставить на вытянутых руках древко рогатины под укус четвертого – последнего – пса, теперь боролся со зверем, не давая вырвать оружие. Разведчик и пес тянули рогатину каждый к себе, и пес имел преимущество, упираясь во влажный скользкий мох четырьмя когтистыми лапами.

– Раскрути его, трахни хребтом об дерево! – сдавленным голосом выкрикнул Степан, пытаясь встать на ноги, чтобы вытащить нож из туши убитого им первого пса.

Ванятка понял, изловчился, внезапно рванулся всем телом в одну сторону, потом – в другую, с огромным усилием поднял в воздух пса, вцепившегося мертвой хваткой в древко рогатины, и принялся вращаться на месте, раскручивая тяжеленную тушу. Описав, ускоряясь, три круга, разведчик шагнул чуть в сторону, с разгону ударил зверя спиной о ствол осины. Раздался короткий треск, и Ванятке сперва показалось, что это сломалось дерево. Однако зверь обмяк, отцепился от рогатины, вытянулся во всю длину и бездыханный шлепнулся оземь. Разведчик, по-прежнему крепко сжимавший древко, едва не упал, но сумел сохранить равновесие.

– Что это за псы? Я таких огромных сроду не видывал, – с трудом переводя дыхание, обратился Ванятка к Степе, спешившему ему на выручку в ножом в руке.

Но тут они вновь услышали приближающийся собачий лай и человеческие голоса. Очевидно, гнавшиеся за разведчиками люди продолжали идти по следу, держа нескольких собак на сворках.

– Бежим, болото уже рядом! – вместо ответа поторопил товарища Степан.

Бредя по колено в воде, перепрыгивая с кочки на кочку, они постоянно слышали за спиной звуки погони. Однако собаки, естественно, потеряли след, и вскоре, судя по удалявшемуся лаю, преследователи разделились на две группы и принялись обходить болото справа и слева. Но разведчики, знавшие дорогу и шедшие напрямик, вскоре достигли зарослей камыша, в которых брала начало вытекавшая из болота речка. Там был спрятан легкий челнок. Его каркас из толстых ивовых прутьев был обтянут бычьими шкурами. Такие челноки изготавливали еще древние люди, населявшие эти леса с незапамятных времен.

Степа и Ванятка приподняли стебли, маскировавшие крохотное суденышко, столкнули челнок в воду, уселись внутрь, принялись осторожно грести, стараясь не плеснуть невзначай веслом. Вскоре речушка расширилась, разделилась на несколько рукавов. Поскольку преследователи, обходившие болото слева, более коротким путем, должны были выйти к речке вперед второй группы, разведчики поплыли по самой правой протоке, стремясь по возможности оставаться под прикрытием камышей. Но вскоре заросли кончились и впереди показалось широкое пространство открытого плеса.

Ванятка, сидевший впереди, предостерегающе поднял руку и принялся табанить веслом. Но небыстрое течение продолжало плавно нести челнок вперед. Степа также перестал грести, ухватился за стебли камышей. Челнок остановился на самом краю зарослей. Ванятка осторожно раздвинул камыши и принялся пристально осматривать противоположный берег, на котором в любую минуту могли показаться враги.

И они появились, человек пятнадцать, с тремя собаками на поводках. Псы были не такими огромными и мощными, как те, что напали на разведчиков час назад. Поджарые, с удлиненными мордами, они не лаяли, а, уткнув носы в землю, деловито принюхивались, пытаясь взять след. Время от времени ищейки поднимали головы, поворачивали их из стороны в сторону, используя верхнее чутье. Однако от берега до скрытого в камышах челнока с разведчиками было довольно далеко, к тому же легкий ветерок, к счастью, дул с берега в их сторону. Поэтому псы ничем не могли помочь своим хозяевам.

Внешний вид этих хозяев сразу привлек внимание Ванятки, заставив его забыть об их собаках. Одежда преследователей была не яркая и броская, как у строевых воинов королевского войска, а неприметная, серого мышиного цвета. Она сразу же чем-то напомнила Ванятке обмундирование его друзей – поморских дружинников. На груди у преследователей красовался довольно большой то ли бархатный, то ли еще какой треугольный щит синего цвета с вышитым на нем серебряными нитями знаком, которого Ванятка из-за дальности, естественно, разглядеть не смог. Вооружение неприятелей напоминало арсенал охотников и состояло из длинноствольных мушкетов, предназначенных для прицельной стрельбы на дальней дистанции, рогатин, и больших ножей. Кроме того, на поясе у каждого висела пара пистолей.

Пронаблюдав минуту-другую, Ванятка повернулся к Степе, сидевшему на корме челнока и державшемуся за стебли камышей, и молча показал ему десять и еще пять пальцев, а затем, изобразив ладонью собаку, вновь поднял три пальца.

Степа кивнул в ответ, приказал жестами, мол, жди, пока пройдут, скроются из виду. Преследователи продолжили свой путь вдоль берега, и вскоре исчезли за деревьями.

– Что делать будем? – прошептал Ванятка. – Махнем стремглав вдоль правого берега через плес? Он ведь широкий, авось проскочим.

– Нет, – покачал головой Степа. – Сразу за плесом – узкая стремнина. Перестреляют нас там. Они ведь с ружьями?

– Угу, – кивнул Ванятка. – С дальнобойными.

Степа на минуту задумался, затем скомандовал решительно:

– Давай-ка выбираться на берег! За плесом да стремниной речка поворачивает вправо, делает излучину на пять верст. А мы сию излучину по суше, через лес, срежем. По прямой здесь и версты не будет.

Разведчики выбрались на берег, подняли на плечи легкий челнок, предназначенный именно для таких вот перелазов из одного водоема в другой, и быстрым шагом двинулись через смешанный лес с невысоким подлеском. Меньше чем за час они вновь достигли берега реки, и продолжили плавание вниз по течению, уже не опасаясь погони.

Река, принимавшая в себя десятки лесных ручьев, расширялась, становилась все полноводнее. Разведчики по привычке внимательно вглядывались в берега, но внутренне уже расслабились. Здесь, посреди широкой реки, вблизи своих застав, можно было и поговорить, обсудить недавние события. Первым, естественно, не выдержал молодой Ванятка.

– Слышь, Степа, а эти-то, с собаками, которые за нами по лесу гнались, совсем ведь на королевских ратников не похожи. Те войска, коих мы на дороге наблюдали, все сплошь в шелках разноцветных, да в кирасах блестящих, а преследователи наши – все в сером, как мыши. Только на груди синий треугольник с каким-то значком серебристым.

Степа, который при приближении неприятеля удерживал челнок в камышах и посему и не видел гнавшихся за ними людей, при этих словах резко поднял голову и присвистнул от удивления:

– Вервольфы, пи-лядь!

– Ты ж ведь не сквернословишь никогда? – растеряно произнес Ванятка, не ожидавший такой реакции от старшего товарища.

– А я и не сквернословлю, – смущенно усмехнувшись, попытался оправдаться Степан. – Вервольфы – это рыцари немецкие, из остатков какого-то ихнего ордена недобитого. Они как раз разведкой да прочими лихими делами ратными промышляют. Одежда у них серая, а на ней знак – синий бархатный щит, и по щиту серебряными нитями вышит волк на задних лапах с человечьей головой, поскольку вервольф – это по-ихнему волк-оборотень. Так что не мыши они, а волки матерые… Ну, а пи-лядь – это вкусная северная рыба, пелядь. Ее так называет одна моя знакомая английская княгиня.

Ванятка тоже хихикнул в ответ, кивнул согласно, почему-то не удивившись, что у простого русского ратника среди знакомых числится заморская аристократка. Тем более уж кто-кто, а Ванятка-то точно знал, что это было чистой правдой.

– В общем, молодцы мы с тобой, что от таких преследователей живыми-здоровыми оторвались, да от собак невиданных отбились, – продолжил Степа. – Расскажешь потом в своем полку бывалым воинам, что от вервольфов в лесу ушел, так сразу зауважают тебя пуще прежнего.

– Да я и так вроде не на самом плохом счету, – откликнулся Ванятка.

Но по его лицу было видно, что похвала старшего товарища ему приятна.

Они молчали несколько минут, продолжая размеренно грести веслами, ускоряя и без того быстрый бег влекомого стремниной челнока. Однако вскоре Ванятка, словно вспомнив что-то любопытное, поднял весло и повернулся вполоборота к сидевшему на корме Степану:

– Ты вот, Степа, сказал, что, дескать, рыцари эти – волки матерые. А ведь я, кажись, среди них на берегу видел бабу. Ну, или девку. Только была она, конечно, в мужском платье, таком же, как у них у всех.

Легкий челнок рыскнул вправо, и, чтобы удержать его на стрежне, Степе пришлось несколько раз перекинуть свое весло с борта на борт. Но он не стал упрекать своего молодого друга, за то что тот отвлекся от гребли, а лишь улыбнулся лукаво:

– Тебе по твоему возрасту и должны постоянно девки кругом мерещиться. Как ты на таком расстоянии смог ее в мужской-то одежде распознать?

– Да сам не знаю, – уже без прежней уверенности в голосе растерянно пробормотал Ванятка. – Показалось как-то. Может, отличил по росту да по стану, али по волосам.

– Вот именно: показалось, – кивнул Степан. – А волосы-то эти рыцари себе действительно зачастую длинные отращивают, словно и вправду бабы.

Разведчик сплюнул за борт, выражая свое презрение к рыцарским прическам.

– Ну, коли так, то я, наверное, действительно ошибся, – Ванятка вздохнул, покачал головой и вновь принялся орудовать своим веслом.

Челнок стремительно скользил вниз по течению. Вскоре лес кончился и река вынесла свои воды на обширные поля, за которыми вдалеке, на самом горизонте, блестели в лучах заходящего солнца золотые купола многочисленных церквей и соборов великого града Пскова.

Сразу за лесом, на левом берегу реки располагалась полевая застава русского войска. Из-за невысокого тына на речную гладь грозно нацеливались длинные стволы тяжелых затинных пищалей. Хотя застава была знакомой и разведчиков на ней хорошо знали, все равно в их сторону прозвучал суровый окрик:

– Эй, на челне! Кто такие? Огласите пропуск!

Степа направил челн поближе к берегу, чтобы не орать тайные слова пропуска на всю округу.

– Николай Угодник и Святой князь Александр! – отчетливо произнес он и затем добавил: – Здравы будьте, затинщики!

– И вам доброго здравия, разведчики! Тут с утра во Пскове осадный колокол гудел. Небось, вы весть подали?

– Мы. Королевское войско уже близко. Так что держите ухо востро: по лесу вервольфы шастают.

– Вон оно как! Спасибо, разведчики. Будем вдвойне внимательны.

Степа с Ваняткой попрощались с заставой, вновь направили челнок на стрежень. Примерно через час они выплыли из притока на широкую вольную гладь реки Великой и вскоре достигли Пантелеймонова монастыря. Закат тревожными рубиновыми всполохами, словно языками пламени, играл на белых монастырских стенах. У разведчиков невольно сжались сердца от тревожных предчувствий. Но тут торжественно и величаво зазвонили колокола собора, и этот проникновенный и благостный звон заполнил душу, мягко погасил возникшее смятение. Степа и Ванятка скинули шапки, перекрестились и вновь с удвоенной силой налегли на весла.

– Давай, Ванятка, греби шибче! – подбодрил товарища Степан, вглядываясь вперед, туда, где в пяти верстах вниз по реке угадывалась панорама большого города. – До полуночи должны успеть. А то опустят решетку, топай потом в обход пешком до княжеских палат. Воеводы-то, небось, донесения нашего с нетерпением ждут.

Они успели. Огласив пропуск караулу, уже приготовившемуся перегораживать тяжелой кованой решеткой устье реки Псковы, протекающей через город и впадающей в Великую, разведчики свернули в Пскову. Они проплыли между двумя крепостными башнями под соединяющим их мостом, и, гребя из последних сил против течения, вскоре причалили возле самых княжеских палат.

Миновав железную калитку в крепостной стене, охраняемую двумя часовыми, Степа и Ванятка бегом пересекли неширокий мощеный брусчаткой двор и поднялись по каменным ступеням на крыльцо, где их уже поджидал, нервно расхаживая взад-вперед, стремянный большого воеводы, князя Ивана Шуйского.

– Ну, наконец-то! – воскликнул стремянный при виде разведчиков. – Давайте-ка поторопитесь к воеводе!

И, забыв о своем высоком чине, собственноручно распахнул дверь перед рядовыми ратниками, пропустил их вперед. Степа и Ванятка с разгону вбежали внутрь, забыв даже поприветствовать стремянного, перед которым в другое время они стояли бы навытяжку. Тот, естественно, не обратил ни малейшего внимания на нарушение субординации и бодрой рысцой кинулся вслед за долгожданными разведчиками вверх по внутренней лесенке, ведущей в совещательную палату.

В обширной палате с низким сводчатым потолком, ярко освещенной множеством свечей, за широким дубовым столом сидело больше десятка людей – воинских начальников, возглавлявших гарнизон Пскова. Один из них, князь Иван Петрович Шуйский, при виде буквально ворвавшихся в палату запыхавшихся разведчиков, поднялся из-за стола и без лишних слов коротко приказал:

– Докладывайте!

Степа, остановившийся было в дверях, сделал три шага вперед, и, стараясь успокоить сбившееся дыхание, принялся излагать самую суть из того, что им довелось наблюдать ранним утром на большой дороге. Воеводы слушали его не перебивая. Когда разведчик закончил доклад, в совещательной палате повисла напряженная тишина.

– Значит, по вашим оценкам, их около ста тысяч? – нарушив, наконец, продолжительное молчание, задумчиво переспросил князь Шуйский.

– Так точно, воевода, – без малейших колебаний подтвердил Степан.

– А нас – едва пятнадцать, вместе со стрельцами, детьми боярскими, городовыми казаками, да затинщиками из ремесленников, – произнес вполголоса кто-то из членов военного совета.

Князь Иван резко повернулся к столу.

– Да, нас пятнадцать тысяч, – жестко произнес он. – И свой воинский долг перед государем мы исполним. Есть вопросы к разведчику?

– Да что уж тут неясного? – удрученно произнес тот же боярин, который только что отметил подавляющее превосходство неприятеля над псковским гарнизоном. – Вся Европа, почитай, на нас ополчилась. Сам король польский Стефан Баторий, коего шляхта «непобедимым» нарекла, войско ведет.

– Это не вопрос, князь Василий. Это утверждение, – отрезал Шуйский. – Повторяю: вопросы есть?

Он обвел взглядом бояр и дьяков. Те молчали, вероятно, в душе соглашаясь с князем Василием.

– Разреши, воевода?

Голос, раздавшийся не из-за большого стола, а сбоку, с лавки, стоявшей в полумраке возле стены, показался Степе знакомым. Он повернул голову, и тут же с изумлением узнал человека, поднявшегося со своего места и шагнувшего вперед, на освещенное пространство возле стола. Бояре также дружно повернулись к говорившему.

– Разрешаю, сотник. Задавай свой вопрос, – ласково произнес князь Иван.

Но сотник не сразу смог воспользоваться полученным разрешением. В любом совете, даже в военном, всегда найдется как минимум один записной оратор, высказывающийся чаще и резче всех остальных, вместе взятых. Таковым, очевидно, и был князь Василий Скопин. В Разрядных списках он по знатности рода числился выше Ивана Шуйского. Государь Иван Грозный в последние годы, даже после отмены опричнины, все чаще пренебрегал древними обычаями и ставил людей на высокие воинские должности не по разрядам, а по способностям. Однако прежняя иерархия накрепко засела в душах бояр. Сейчас, когда князь Иван Шуйский был фактически главным псковским воеводой, князь Василий, чувствуя обиду, и не смея, естественно, возроптать на государя, старался при каждом удобном случае уязвить обошедшего его «выскочку».

– С каких это пор, князь Иван, – ядовитым тоном произнес он. – С каких это пор какой-то сотник из затрапезной дружины худородного боярина Ропши смеет присутствовать на совете бояр и государевых дьяков, да еще возвышать свой голос?

– Я лично пригласил его, князь. Сегодня утром он прибыл по моему зову изпоморских владений боярина Ропши, проделав длиннейший путь, – спокойно ответил Иван Шуйский. – Сотник не раз сражался в Европе, и хорошо знаком с устройством армий и тактикой действий наших противников.

– Подумаешь, – фыркнул князь Василий. – Мы и сами не лыком шиты, и немцев, и поляков с ливонцами, и прочих рыцарей западных колошматили так-растак!

– Там теперь не рыцари, – холодно возразил Шуйский. – Последних рыцарей французских испанские аркебузиры маркиза Пескары в сражении при Павии всех до единого положили своим огнем. Сквозь новейшие доспехи рыцарские одной пулей двоих били наповал. И в войске короля Стефана, судя по донесению, только что нами услышанному, идут не одни лишь шляхтичи – дворяне польские, а ландскнехты с рейтарами, причем не только из ближних стран. Не знаешь ли, кстати, князь, отчего у аркебузиров испанских скорострельность в два раза выше, чем у всех остальных? Нет? Так вот, сотник-то нам как раз это потом и объяснит. А сейчас пусть спрашивает у разведчика, то, что ему важным кажется.

– Слушаюсь, воевода! – вытянулся сотник в ответ на последние слова князя, прозвучавшие, как приказ, и повернулся к Степе: – Какое в ротах ландскнехтов было соотношение пикинеров и мушкетеров?

Степа чуть замялся с ответом, продолжая неотрывно, словно не веря своим глазам, смотреть на сотника.

– Тебе понятен вопрос? – доброжелательно переспросил сотник, и тепло, по-свойски улыбнулся разведчику, давая понять, что тоже узнал старого друга.

– Понятен, – наконец, опомнившись, кивнул Степан. – С ландскнехтами, наемной пехотой немецкой, мне в позапрошлом годе под Полоцком доводилось биться. Тогда у них на роту копейщиков… пикинеров было всего десятка два стрелков. А сейчас у тех, кого мы на дороге наблюдали, копейщиков и стрельцов с пищалями, то есть мушкетами, в каждой роте было поровну.

– Ты уверен? – переспросил сотник.

– Уверен. Еще сам удивился, когда они мимо шли.

– Ясно, спасибо.

Сотник задал еще несколько уточняющих вопросов о рейтарах – легкой коннице с огнестрельным вооружением, гусарах – тяжелой кавалерии, составлявшей личную гвардию короля, и гайдуках – легковооруженных польских пехотинцах, а также об артиллерии.

– Больше у меня вопросов нет, воевода! – вновь вытянулся по стойке «смирно» сотник, обращаясь князю Шуйскому.

– Вольно, садись! – кивнул ему князь. – А ты, разведчик, и твой товарищ, идите, отдыхайте. Вот, возьмите от меня в награду за геройскую службу и ценные сведения!

Он достал из красивого кожаного кошеля, висевшего у него на поясе, две больших серебряных монеты с изображением Святого Георгия на коне, пронзающего копьем змея, и протянул Степану.

– Стремянный, накорми да напои разведчиков от моего стола! – добавил Шуйский. – Ну, ступайте, герои!

Степа поклонился воеводе в знак благодарности по-военному четким наклоном головы, повернулся на каблуках и вышел из совещательной палаты.

– Подождите пока внизу, на крыльце! – шепнул ему на ходу стремянный, и поспешил куда-то вбок по коридору.

Ванятка, который почему-то так и не вошел в помещение, а все время доклада скромно простоял в дверях, последовал за Степой вниз по лестнице, ведущей на крыльцо. Выйдя наружу из воеводских палат, Степа остановился под масляным светильником, повернулся к другу, протянул ему монету:

– На, держи награду! Слышал, как нас сам воевода прилюдно героями назвал? То-то! Можно попросить умельцев к этой монете ушко припаять, да носить ее на шее, на ремешке али на ленточке, как многие заслуженные ратники такие вот награды носят. Только скажи мне, герой, почто ты в палату-то вместе со мной не зашел? Застеснялся, что ли? Стремянный же нас обоих приглашал. Хоть я и старший в разведке, но ты ведь тоже мог бы мой доклад своими наблюдениями дополнить и при этом вперед выступить, чтобы и тебя бояре заметили.

– Вот этого-то я как раз и не хотел делать, – горько усмехнулся Ванятка. – Довелось мне однажды боярам в Разрядном приказе важные сведения разведки доложить… Ну, да про то мне лучше не вспоминать, а тебе – не знать.

И он исподволь покосился на стоявшего неподалеку от них часового.

– Вон оно как… – озадаченно протянул Степан, но, довольный наградой и похвалой воеводы, все же не удержался и перешел на шутливый тон: – Сам ты, значит, опаску взял, а меня одного пред грозные очи боярские спровадил?

Ванятка угрюмо потупился, не зная, что сказать в ответ.

– Да ладно, друг! Не кручинься! Это ж я шучу на радостях. Представляешь, я ведь старого друга там, в палате встретил!

– Поморского дружинника? – поднял голову Ванятка, и голос его потеплел, оживился.

– Точно! А ты ведь с поморами тоже в свое время дружбу водил?

– Ага. Они-то меня тогда, когда бояре Разрядного приказа… Ну, в общем, жизнь мне спасли. И с эти дружинником я тоже встречался по дороге, он в их отряде был начальником. Но как его зовут – не знаю.

– Его зовут Разик.

Тут на крыльце появился толстый и важный княжеский слуга, посланный стремянным, и предложил разведчикам следовать за ним в поварню.

Когда разведчики покинули совещательную палату, бояре и дьяки некоторое время сидели молча, обдумывая услышанное. Сам воевода тоже молчал, размышляя, и мерно расхаживал перед столом. Наконец, он остановился, поднял голову:

– Ну что ж, бояре, высказывайтесь, как кто мыслит град наш от врага оборонять!

Бояре по привычке дружно повернули головы в сторону записного оратора, князя Василия. Тот, естественно, за словом в карман не полез, и промолвил желчно:

– Ты, князь Иван, только что этого сотника нахваливал, который тут поперед нас, бояр, вылез, да и начал умничать, мудреные вопросы задавать, слова произносить, каковые мы и слыхом не слыхивали. Вот пущай он теперь нам, сирым, и растолкует, что за сила такая невиданная на нас движется, да как эту силу одолеть.

– Хорошо, князь Василий, раз ты настаиваешь – то дадим слово сотнику, – с чуть заметной иронией в голосе охотно согласился с непримиримым оппонентом Шуйский. – Разик, ступай сюда, выскажи военному совету свои соображения о неприятеле.

Разик вновь вышел из своего темного угла на середину палаты, повернулся к столу:

– На нас идет войско, устроенное и вооруженное по последнему слову военного искусства. Основу его составляют наемные пехотинцы-ландскнехты и конники-рейтары, очевидно, со всей Европы, включая Шотландию. Это уже не просто умелые индивидуальные воины. Они представляют собой сомкнутые тактические единицы, и приучены к тому, чтобы обретать свою силу именно в этой сомкнутости и сплоченности. Взаимодействие мушкетеров и пикинеров в промежутках между залпами требует большой и тщательной выучки. Но при правильных согласованных действиях они способны разгромить или отбить многократно превосходящие силы неприятеля. Кроме внешней, строевой сплоченности, у наемников существует и сплоченность внутренняя – новый дух военных ремесленников, продающих свое умение за деньги и желающих продаваться по как можно более высокой цене. На эту цену влияет их военная слава, которую они не хотят утратить, потерпев поражение. Именно это новое своеобразное понятие о воинской чести, подкрепленное материальными выгодами и корыстью, заставляет их держаться друг за друга и совершать удивительные подвиги. В Европе их называют профессионалами, то есть хорошими умельцами, и еще регулярной армией. «Регулярный» в переводе означает «правильный». Они имеют огромное, подавляющее преимущество перед нашим дворянским ополчением.

– Но ведь у нас тоже есть, как ты выражаешься, новые военные ремесленники – стрельцы! – воскликнул один из членов совета, князь Андрей Хворостинин – Они постоянно упражняются строю и стрельбе!

– Да, конечно, – кивнул Разик. – Стрельцы – это уже тоже регулярная армия. Но их линейная тактика и имеющееся вооружение устарели. Я уточнил у Степы… у разведчика, каково соотношение пикинеров и мушкетеров в ротах ландскнехтов. Он твердо ответил, что теперь их поровну. Это может означать только лишь одно: они повысили скорость стрельбы, то есть уменьшили промежутки между залпами, и теперь им требуется меньше копейщиков для прикрытия.

– За счет чего же, по твоему мнению, они повысили темп стрельбы? – со знанием дела поинтересовался дьяк государева Пушечного приказа Терентий Лихачев.

– Очевидно, ландскнехты короля Батория переняли у испанцев новоизобретенный теми недавно бумажный патрон.

– Что это за партон… или патрон? – удивился дьяк. – Я о таком и не слыхивал.

Разик расстегнул висевший у него на чересплечном ремне кожаный подсумок, и все присутствующие увидели, что подсумок заполнен двумя рядами сероватых колбасок размером и толщиной примерно в большой палец, всунутых в широкие петельки. Достав одну из колбасок, Разик продемонстрировал ее присутствующим:

– Вот это и есть патрон. В эту бумагу помещается отмеренный заряд пороха и пуля. Верх патрон скусывается, и вначале на полку насыпается натруска.

Сопровождая свои слова действиями, Разик вынул из-за пояса пистоль, скусил патрон, приоткрыв крышку полки, насыпал на нее натруску.

– Затем основной заряд высыпают в ствол. Из бумаги достают пулю, саму бумагу комкают и используют в качестве пыжа, а затем уже забивают пулю в ствол.

Ловко проделав все перечисленные манипуляции, Разик положил заряженный пистоль на стол перед членами военного совета. Те потрясенно молчали. Им, опытным воинам, еще ни разу не доводилось видеть, чтобы огнестрельное оружие заряжалось с такой скоростью.

– А у наших стрельцов на чересплечных ремнях-берендейках отдельно висят зарядцы с порохом, рог-натруска для воспламенителя и мешочек с пулями да пыжами, – удрученно покачал головой дьяк Терентий Лихачев – Пока они возьмут да используют то, другое и третье… А наш-то Пушечный приказ изобретением сих берендеек до сих пор гордится!

– Так надо срочно эти самые патроны изготавливать и нашим ратникам раздавать! – воскликнул воевода Никита Очин-Плещеев.

Дьяк печально покачал головой:

– А бумаги-то где столько взять? Мы ведь ее сами пока производить не умеем, из-за границы везем в малых количествах, чтобы грамоты писать, да книги священные печатать. Даже и на это не хватает. Мне как-то приятель мой, дьяк Посольского приказа, за чаркой на недостаток бумаги жаловался: дескать, до сих пор писарям пергамент использовать приходится, а он и дорогой, и неудобный. И еще сей приятель недоумевал: почему это немцы жмутся, бумагу нам не хотят продавать? Теперь понятно: товар двойного назначения, может быть использован для военных целей.

– Ладно, пешцы королевские наших превосходят, – с досадой пристукнул кулаком по столу князь Андрей Хворостинин. – А неужто и конница наша, воспитанная на многовековых битвах с ордынцами – лучшими в мире наездниками – хоть в чем-то может европейским всадникам уступать? Как ты, сотник, всадников-то этих немецким словом назвал?

– Рейтары.

– Вот-вот, рейтары. Ну и что ты про них скажешь?

– Скажу, что они, как и ландскнехты, сильны не личной отвагой каждого бойца, а изощренной тактикой совместных действий. Их основной прием называется «караколь», сиречь улитка.

– Как это: улитка? – почти хором удивленно произнесли все присутствующие, впервые услышавшие этот новейший термин.

– При сближении с неприятелем, причем как с пехотой, так и с конницей, первая шеренга рейтар дает залп из пистолей, и тут же уходит в сторону, загибая фланг, и освобождает тем самым линию огня для второй шеренги. Затем первая шеренга, продолжая загибать фланг, описывает круг и становится последней. Перестраиваясь, они на скаку перезаряжают пистоли. Вторая шеренга, отстрелявшись, повторяет тот же маневр. Если начертать движение рейтар на плане, получаются завитки, подобные раковине улитки. Отсюда и караколь. Непрерывный ураганный огонь буквально выкашивает ряды противника и не дает ему возможности атаковать рейтар. Как доложил разведчик, у идущей на нас королевской конницы нет пик. Значит, они намерены использовать караколь в качестве основного тактического приема.

– Очень сложный маневр, – покачал головой князь Шуйский. – Требует многих месяцев упорных упражнений.

– Совершенно верно, – подтвердил Разик. – Профессиональные наемники именно тем и отличаются от дворянского ополчения, что упражняются день и ночь. У кого лучше выучка, тому больше платят. Ну, и у тех, кто находится в рядах более сплоченного и умелого отряда, конечно же, больше возможностей сохранить свою жизнь в бою. К тому же, поскольку подготовить нового бойца взамен выбывшего – дело непростое и весьма долгое, они берегут и поддерживают друг друга.

– Ну, и зачем нам все это выслушивать? – вновь возвысил голос князь Василий. – Мы же в крепости от них отбиваться будем! Плевать нам на все эти их улитки с высокой колокольни!

– Сидеть в осаде без вылазок, без полевых сражений – значит отдаться на волю неприятеля, предоставить ему полную свободу действий. Тем самым мы заранее обречем себя на поражение, князь! – резко прервал его речь Иван Шуйский, и вновь обратился к Разику. – Так что же получается, сотник, мы перед ними никаких преимуществ не имеем? Ну, хоть в чем-то?

– Все же стены крепостные нам немалое преимущество дают, воевода! – продолжал настаивать на своем князь Василий.

– Отвечай, сотник! – проигнорировав реплику резонера, приказал Шуйский.

Однако Разик, то ли не вполне поняв воеводу, то ли желая подчеркнуть важное обстоятельство, ответил именно на возражение князя Василия Скопина:

– Стены-то псковские давным-давно возведенные, рассчитаны были на то, чтобы деревянным катапультам да таранам противостоять. Камень в них мягкий, известняк. Огня осадной артиллерии эти стены не выдержат, разрушатся в короткий срок.

– Ну, спасибо, вновь утешил, – невесело усмехнулся князь Шуйский. – Я ж тебя про наши преимущества спрашиваю. Или нет таковых?

– Есть, – твердо ответил Разик. – Во-первых, мы – русские люди, и отражаем врага на своей земле. Родная земля нам силу дает, и немалую. Ну, а во-вторых, как бы ни кичились государства европейские своими достижениями в военном деле и вооружении, есть одна область ремесла ратного, в которой мы их превосходим существенно. Артиллерия у нас много лучше, чем во всем остальном мире.

– Это правда, Терентий? – требовательно повернулся к дьяку Пушечного приказа князь Шуйский.

– Я с самыми последними новинками европейскими, конечно, не знаком, – медленно, словно взвешивая каждое слово, промолвил дьяк. – Однако, если с тем, о чем мне доподлинно известно сравнивать, наша артиллерия действительно мощнее вражеской. Но коль сотник, который столь прекрасно о новейшем вооружении наших противников осведомлен, утверждает, что наши пушки по-прежнему своего превосходства не утратили, то, я, естественно, ему возражать не стану.

– Не утратили, – без колебаний подтвердил Разик. – Более того, я-то по зову воеводы князя Шуйского из северных вотчин нашего боярина Ропши налегке поспешил примчаться, на быстроходной лодке парусной. А вслед за мной по рекам да озерам идет еще десяток судов, тяжело нагруженных. На судах этих – бойцы нашей дружины с новейшими образцами пушек, в которых важнейшие изобретения использованы, доселе никому неведомые. Здесь, во Пскове, где пушечный двор своими умельцами уже, почитай, полвека славится, мы все эти изобретения проверим да используем. На неприятеле проверим. Лишь бы ядер да пороху хватило.

– За это не беспокойся! – заверил его князь Шуйский. – Стараниями Терентия Лихачева, дьяка Пушечного приказа, к нам во Псков за последние месяцы столько огнестрельного припасу завезли, что на два года непрерывной пальбы хватит!

– Замечательно! – обрадовался Разик. – В таком случае, король Стефан Баторий свое прозвище «непобедимый» здесь, под стенами псковскими и оставит навсегда.

– Но что же нам со стенами делать, которые, по твоему же утверждению, огня осадной артиллерии не выдержат?

– Есть у меня… Вернее не у меня, а у инженеров, то есть розмыслов нашей дружины, кои все новейшие достижения строительства крепостей постигли, одно предложение, касаемое укрепления Пскова. Завтра, надеюсь, они сюда с караваном судов прибудут и доложат вам подробности.

– А не поздно ли будет? Неприятель уже под самыми стенами! Неужто у него на глазах со строительством укреплений справимся?

– Именно это и предусмотрено нашим замыслом, воевода! Неприятель ни о чем и не догадается.

– Ну, ладно, сотник! Коли так, то помогай нам Бог! – князь Шуйский перекрестился на иконы в красном углу.

Все присутствующие встали, последовали его примеру. Князь объявил военный совет оконченным.

– А ты, сотник, завтра утром встречай своих дружинников, и сразу же отправляйся ко мне вместе с розмыслами.

– Слушаюсь, воевода! – вытянулся Разик.

Выйдя вслед за боярами из совещательной палаты, сотник поморской дружины задержался возле лестницы, ведущей вниз, поджидая стремянного, провожавшего членов военного совета до крыльца. Вскоре стремянной вернулся и собрался было войти в совещательную палату, чтобы получить распоряжения князя, но Разик задержал его, положив руку на плечо:

– Сделай милость, скажи-ка мне, куда направились разведчики? Это мои старые друзья, я хотел бы с ними поздороваться.

Стремянный охотно объяснил сотнику, которому явно благоволил воевода князь Шуйский, как пройти в людскую трапезную возле поварни, где ужинали разведчики.

– Вели поварам от моего имени и тебе стол накрыть! – великодушно разрешил он.

Разик поблагодарил стремянного и направился в поварню.

Степа с Ваняткой, сняв оружие и амуницию, сидели в маленькой трапезной на широкой скамье за простым сосновым столом без скатерти. Но столешница была выскоблена до блеска и уставлена таким количеством яств и напитков, какое могло бы сделать честь любому купцу или даже дворянину. Разведчики уже утолили голод и жажду и теперь отдыхали, привалившись спинами к стене. Лишь время от времени они не спеша вновь наклонялись к столу, чтобы взять с блюд еще один вкусненький кусочек, или сделать глоток ароматного сбитня из расписного деревянного ковшика.

Проходя через поварню, Разик передал поварам приказание стремянного и вошел в трапезную.

– Здравствуй Степа, страж московский! И ты здрав будь, пограничник! Тебя ведь, кажется, Ваняткой звать? Хлеб вам да соль!

Степа вскочил из-за стола, широко раскрыв объятия, бросился к другу. Ванятка тоже поднялся, но остался стоять на месте, чуть засмущавшись, не решаясь так вот запросто обняться с высокопоставленным воинским начальником, которого он до сего дня и видел-то всего один раз. Разик, обнявшись со Степой, протянул руку молодому пограничнику, обменялся с ним крепким рукопожатием. Они уселись, Степа налил всем крепкого меду.

– Ну, братцы, рад видеть вас вновь живыми да здоровыми! – от всей души произнес Разик.

Они дружно чокнулись деревянными чарками, выпили до дна.

– Теперь рассказывайте, что да как, – первым, по праву старшего по званию, задал вопрос сотник.

– Да вот, вновь мы с Ваняткой в рати, – слегка развел руками Степан. – Как встретились под Москвой, в набег Девлет-Гирея, так с тех пор, почитай, и не расстаемся. Я ж тогда из Кремля, где мы с вами Большие ворота от внешнего и внутреннего врага отстояли, на другой день в свое ополчение монастырское вернулся. Да только из всего ополчения в той битве один Ванятка и уцелел. Ну, князь Михайло Воротынский взял нас в свою дружину, да ударили мы орде вдогон. Конечно, одним полком княжеским мы их одолеть-то не смогли, но многих пленных тогда отбить удалось. Но зато, как ты знаешь, на следующий год, при Молодях князь Воротынский окончательно хана разбил, да так, что с тех пор вот уже который год ни одного крупного набега на южный рубеж не было!

– Знаю, – голос Разика внезапно утратил веселость, зазвучал сурово и глухо. – Наша дружина в той битве при Молодях тоже участвовала. Князь Михаил нас просил тогда под фланговый удар подставиться, чтобы отборные тумены ханские, нукеров да янычаров на себя выманить и боем связать, пока он обход подготовит.

Сотник замолчал, налил себе еще одну чарку, выпил, ни с кем не чокаясь, затем произнес, опустив голову:

– Две трети дружины нашей там легло. Из моего бывшего десятка только Желток с Михасем в живых остались.

– И Кашка погиб? – дрогнувшим голосом спросил Ванятка.

– Пал смертью храбрых.

Степа тоже налил мед себе и Ванятке, встал, произнес торжественно:

– Вечная слава героям!

Осушив чарку, он сел, затем добавил:

– Мы ведь с Ваняткой тоже там были. Но хана встретили не при самих Молодях, а ранее, на Сенькином броду. Были оба изранены, и посему в главной битве не участвовали.

– Слышал про Сенькин брод, – кивнул Разик. – Сколько ж вас там было против всей орды? Говорили, что три сотни.

– Все верно, – подтвердил Степа. – Триста казаков, пограничников, да детей боярских… Я ведь тогда, после похода с князем Воротынским, в Москву вернулся, чтобы брата с матерью разыскать. Старые товарищи, стражники московские мне помочь пытались. Да где там! Сгорела дотла вся столица, окромя Кремля. И народу погибло в числе, доселе неслыханном. Сказывают, что восемьсот тысяч, вместе с беженцами и ратниками. Ну, мне в Москве, на пепелище оставаться было невмочь, вот и подался я вновь на Оку-реку, к Ванятке в сторожевую станицу, поступил в государеву пограничную службу… Вот так и попали мы на тот самый Сенькин брод… А потом, когда князь Михаил орду разгромил и большие набеги закончились, принялись воеводы наши набирать в станицах охотников на войну в Ливонии. Ванятка сперва не захотел из родных краев уходить, а я так сразу отправился, поскольку на Засечной черте уже и сражаться-то было не с кем. Я сперва в Полоцке был, а потом, когда король Стефан Баторий город взял, отступили мы, кто прорваться сумел, сюда под Псков. Здесь вновь с Ваняткой встретился. Видать, и ему наскучило на Оке-реке без дела сидеть. Верно, друг?

Ванятка кивнул чуть смущенно, словно стесняясь своего поступка.

– Вы – настоящие ратники. На таких Русь испокон веку и держится, – Разик подняв голову, выпрямился, словно стряхивая с себя груз печальных мыслей и тяжких воспоминаний.

– А Михась с Желтком, говоришь, слава Богу, живы? – переводя тему беседы со своей персоны на друзей, переспросил сотника Степа.

– Слава Богу, живы-здоровы! – подтвердил Разик и осенил себя крестным знамением. – Да ты скоро и сам их увидишь. Надеюсь, что завтра на рассвете прибудут они во Псков на судах.

– Вот это славно! – воскликнул Степан. – Слышь, Ванятка, мои лучшие друзья будут с нами Псков защищать! Ну, король польский, собьем мы ужо с тебя спесь!

И он погрозил кулаком в пространство, туда, где в полутора дневных переходах с отборным войском со всей Европы шел завоевывать русские города увенчанный ореолом непобедимости король Стефан.

– Господин сотник, – наконец, решился задать давно уже вертевшийся на языке вопрос Ванятка. – А могу я узнать еще про двух дружинников, Лося и Фрола, живы ли они да здоровы?

– Весной оба были живы-здоровы. А потом я с ними не виделся. В походе они, на дальних рубежах, – не вдаваясь в подробности, ответил Разик, и, видя, что молодой ратник хочет спросить еще о чем-то, но стесняется, ласково поощрил его: – Не робей, ратник, расспрашивай обо всех друзьях-товарищах. Расскажу тебе о них с удовольствием.

Ванятка кивнул торопливо, и, собравшись с духом, произнес, запинаясь, опустив глаза:

– А вот была еще в дружине ваше женщина… девушка… ну, то есть, княжна заморская… Она мне жизнь спасла! – торопливо выпалил он, словно бы оправдываясь в своем неуместном любопытстве.

– Леди Джоана? – улыбнулся Разик. – С ней все в порядке. Она – жена Михася. У них двойня: мальчик и девочка.

Слава Богу! – обрадовано воскликнул Ванятка, перекрестился, а потом почему-то вздохнул печально.

– Слушай, Разик, а как поживает Михасева сестренка, Катерина? – поинтересовался судьбой еще одной своей старой знакомой Степа. – Небось, тоже замужем, деток нарожала?

– Нет, не замужем, – после короткой заминки ответил Разик, и в его голосе почему-то прозвучали грустные нотки.

– Неужто все воюет? Вот боевая девка! – восхищенно произнес Степан. – Мне, что ли, к ней посвататься?

Разик отвел глаза, промолчал.

– Ладно, братцы, – произнес наконец сотник после затянувшейся неловкой паузы. – Вы идите, отдыхайте, а то уж за полночь. И мне вскоре пора на пристань идти, своих дружинников встречать. Успеем еще наговориться.

Они покинули трапезную, вышли на крыльцо. Степа и Ванятка, сердечно попрощавшись с сотником, направились к себе в полк. Разик хотел было подняться в отведенные ему покои княжеского дворца, но, взглянув на небо, понял, что рассвет уже близок, и решил идти на пристань. Пристань, вернее, небольшой причал для почетных гостей и важных гонцов, находился рядом с княжескими палатами, в месте слияния реки Великой и реки Псковы, под стеной псковского кремля, именуемого горожанами Кромом.

К причалу вела небольшая калитка в крепостной стене, охраняемая ночью двумя часовыми. Назвав пропуск, Разик вышел из Крома к реке и принялся расхаживать взад-вперед вдоль края невысокого берегового обрыва. На душе у него было как никогда сумрачно и тоскливо. Но тоска эта была вызвана отнюдь не мыслями о предстоящей тяжелой битве с лучшим войском Европы. Разик, воспитанный в дружине тайного Лесного Стана, основанного три века назад по указу великого князя Александра Невского, не трепетал в преддверии войн и сражений. Ратное дело сызмальства было главным смыслом, а защита Родины – высшей целью всей его жизни. Печаль Разика имела личные причины. Он был, несомненно, хорош собой, усерден и удачлив в службе. Быстро поднявшись по ступенькам военной иерархии, Разик дослужился до сотника и сейчас фактически исполнял обязанности тысяцкого, возглавив отряд, выступивший из Лесного Стана для обороны Пскова. Конечно, в отряде насчитывалось едва полторы сотни бойцов, но это были все силы, которыми располагала их дружина, понесшая страшные потери в исторической битве при Молодях. В Лесном Стане для охраны и обороны остались только мальчишки из учебных десятков, не получившие еще звания леших, то есть строевых дружинников, и седые ветераны, давно вышедшие в отставку по состоянию здоровья. Поэтому Разик, командовавший основными силами Лесного Стана, был близок к званию не только тысяцкого, но и воеводы. И, конечно же, на него, красивого и мужественного, заслуженно окруженного почестями и уважением, заглядывались все незамужние девицы, мечтая пойти под венец с таким завидным женихом. Все, кроме одной.

Разик остановился, глубоко вздохнул, снял берет, чтобы веявший над рекой прохладный предрассветный ветер остудил его голову. Он в стотысячный раз задавал себе один и тот же вопрос: почему Катерина не отвечает взаимностью на его искреннюю любовь? Многие годы девушка словно не замечает его чувств. Конечно, она выказывает ему дружеское расположение, но ровно в той же мере, что и многим дружинникам Лесного Стана. А для него она – единственная в мире. Его закадычный друг, брат Катеньки Михась уже давно женился, и у него есть дети. А он, Разик, все ждет, трепетно и робко, словно отрок, когда же Катенька соизволит наконец обратить на него внимание. Разик несколько раз пытался открыться ей, хотя, конечно, она и так наверняка все знала и понимала, и просить ее руки. Но Катерина деликатно, но твердо избегала серьезного объяснения. Для бойца особой сотни, каковым, собственно, и являлась девушка, такой маневр не представлял ни малейшей трудности. Слава Богу, что, отвергая ухаживания Разика, она хотя бы не оказывала предпочтения никому другому. Это позволяло ему теплить в своем сердце надежду, что та ледяная стена, которой девушка окружила себя по непонятной причине, в конце концов все же растает. Разик готов был на любой подвиг, чтобы растопить эту стену. Хотя какие еще нужны подвиги человеку, заслужившему в сравнительно молодые годы звание сотника дружины Лесного Стана? Очевидно, что личных боевых заслугах с ним мало кто мог бы сравниться. И Разик, не просто отважный, но еще и очень образованный, умный и талантливый командир, способный мгновенно и эффективно решать сложнейшие задачи управления войсками не в тишине совещательной палаты, а под огнем неприятеля, чувствовал свое полное бессилие, когда пытался понять: что нужно женщине, Катерине, чтобы полюбить его? Впрочем, не один Разик не мог разгадать эту загадку. Его лучший друг, Михась, с которым он откровенно делился своими переживаниями, тоже никак не мог понять поведения родной сестры, и не раз восклицал в отчаянии: «Ну какого рожна ей надо?!». Михась время от времени пытался прояснить этот вопрос через свою жену, Джоану, лучшую задушевную подругу Катерины, но пользы от этого не было никакой, поскольку объяснения Джоаны лишь еще больше сбивали с толку и самого Михася, и Разика. В общем, Разику оставалось только ждать и надеяться, что он и делал вот уже столько лет. Но последний год был для него особенно тяжелым, поскольку прошлым летом Катерина покинула Лесной Стан и отправилась в неизвестном направлении выполнять очередное секретное задание. Горечь разлуки и неизвестность разрывали сердце Разика. Время от времени начальник особой сотни, дьякон Кирилл, передавал Михасю приветы от сестры. Михась тут же бежал к Разику, сообщал, что с Катенькой все в порядке. Разик успокаивался ненадолго, затем вновь тревога и беспокойство овладевали им.

Разик поднял глаза к небу, уже начавшему розоветь на востоке, и некоторое время смотрел на яркую точку Венеры, такую прекрасную, но такую безумно далекую, холодную и недоступную. Сотник перевел взгляд на реку, и увидел вдали едва различимые сквозь предрассветную дымку призрачные очертания знакомых парусов. По реке Великой поднимался из Псковского озера караван судов дружины Лесного Стана. Разик тряхнул головой, словно отгоняя все посторонние мысли, надел берет, машинальными привычными жестами поправил обмундирование и амуницию и легким стремительным шагом двинулся на пристань встречать своих бойцов.

Два судна изумительно ловко сходу отшвартовались у причала, мягко и почти бесшумно притершись к нему невысокими бортами. Остальные бросили якоря, ожидая своей очереди, чтобы встать под разгрузку. С носа первого судна на причал спрыгнул Михась и поспешил с докладом к своему командиру. Разик принял рапорт, обнял друга:

– Молодцы, быстро дошли! А где Желток?

– Пока на якоре, – Михась указал рукой на судно, замыкающее кильватерную колонну.

– Сам будешь командовать разгрузкой?

– Нет, возглавить разгрузку я поручил Олеже, у него лучше получится.

– Хорошо, – согласно кивнул Разик. – Пусть командует Олежа. Пойдем, пройдемся.

Он повернулся и пошел вдоль берега, к Крому. Михась последовал за своим другом и командиром, и хотел было задать ему важный вопрос: далеко ли неприятель, и сколько у их дружины имеется в запасе времени для развертывания и рекогносцировки предстоящего театра военных действий. Однако, как только они обогнули угловую башню, Михась увидел на юго-западе по всему горизонту всполохи далекого пламени больших пожаров. Дружиннику все стало ясно. Это пылали окрестные села, жители которых ушли в Псков и сами подожгли свои жилища, чтобы они не достались приближающемуся неприятелю. Так поступали русские люди испокон веку. «Если осада продлится до зимы, то королевское войско, привыкшее к совсем другой войне в европейских странах, будет нести потери не только от наших снарядов, но от холода и голода!» – зло усмехнулся про себя Михась.

Отойдя от причала, на котором уже звучали команды, скрипели тали, стучали катки под тяжелыми орудийными стволами и лафетами, Разик остановился, повернулся к Михасю.

– Как там, в Лесном Стане? – голос Разика звучал излишне бодро, словно ответ был очевидным и благоприятным.

Михась, слегка озадаченный тоном вопроса, повернул голову, бросил на друга и командира недоуменный взгляд. В глазах Разика он прочитал затаенную, почти детскую надежду на чудо, которое могло произойти за тот короткий промежуток времени, когда Разик уже покинул Стан, а Михась с товарищами еще готовились к отплытию в Псков. И Михась внезапно осознал, как неизмеримо устал его друг от того тяжелейшего бремени ответственности, которое недавно легло на его плечи, когда Разик по сути дела стал воеводой дружины Лесного Стана. Михась вздохнул, покачал головой:

– Положение в Стане сложное, почти критическое. Ни один из наших отрядов до сих пор не вернулся ни из-под Астрахани, ни из-под Новгорода. В боевом охранении и в караулах – одни мальчишки из учебной сотни… А от Катерины вестей тоже пока не поступало.

Разик чуть заметно ссутулился, отвел глаза, некоторое время смотрел в сторону, туда, где в сгустившейся предрассветной темноте смутно вырисовывались обветшалые крепостные стены Пскова. Затем он подчеркнуто выпрямился, расправил плечи, и, чуть опережая Михася, зашагал, как всегда, твердо и размашисто ко входу в Кром.

Однако не успел Разик достигнуть выходящей на берег кремлевской калитки, охраняемой парным караулом стрельцов, как его окликнули, причем не по званию, а по имени. Сотник резко остановился, грозно нахмурил брови, нарочито медленно повернулся к нарушителю субординации. От берега с места разгрузки кораблей леших вдогонку за Разиком и Михасем спешил человек, одетый в европейское платье: роскошный трехцветный бархатный колет и шелковые кюлоты. На его голове красовалась широкополая шляпа с плюмажем, а за плечами развевался широкий плащ. Когда щеголь приблизился, Разик, конечно же, сразу его узнал, несмотря на весь этот маскарад:

– Здорово, Фрол! – воскликнул обрадованный сотник, не ожидавший встретить в пришедшем отряде одного из лучших особников Лесного Стана.

– Здравия желаю, командир, – приветствовал его по-английски Фрол, и в ответ на несколько недоуменный взгляд Разика, объяснил свой весьма странный наряд. – Едва я приехал из-за моря в Лесной Стан, как увидел, что Михась с флотилией в Псков отчаливает. Я даже переодеться не успел, лишь с корабля на корабль перепрыгнул. Если не возражаешь, то я некоторое время буду нарушать форму одежды нашей дружины, пока мне запасной комплект не подберут. А то во время плавания по рекам и озерам несподручно было тюки с обмундированием распаковывать.

– Хорошо, брат особник, не возражаю! – усмехнулся Разик.

Он прекрасно понимал, что у бойцов особой сотни Лесного Стана, занимавшихся разведкой и контрразведкой, имеются не описанные в уставе привилегии.

– Позволь еще один вопрос, брат сотник. Это самый короткий путь на княжеский двор? – Фрол указал рукой на калитку в стене.

– Так точно, – кивнул Разик.

– Тогда я прошу тебя провести нас длинной дорогой, хочу город посмотреть.

– Что, в этой одежде? – слегка удивился Разик – Ты ж в ней будешь похож на польского шпиона!

– Так уж прям и шпиона! Ну и что ж с того? Вы ж меня не арестуете? – усмехнулся Фрол, но затем перешел на серьезный тон. – Впрочем, я все же надвину шляпу на глаза, да лицо плащом закрою, чтобы не опознали меня потом ненароком. Мне такая слава ни к чему.

Разик согласно кивнул и резко повернул вправо, к пристанским воротам. Для того чтобы прийти на княжеский двор таким путем, нужно было прошагать через полгорода. Фрол и Михась последовали за своим командиром. Когда они дошли до княжеских палат, Разик указал Михасю место во дворе, где следовало разместить отряд леших и орудия. Михась, уточнив, как проследовать к пункту новой дислокации коротким маршрутом, повернулся и побежал обратно на пристань.

– Я – на доклад к воеводе. А ты куда направишься, брат особник?

– Если позволишь, я тоже пойду с тобой, – как ни в чем не бывало, произнес Фрол, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

Разик внимательно посмотрел на старого товарища, а затем молча кивнул и первым взбежал на ступеньки высокого крыльца.

На рассвете город уже жил осадной жизнью. Горожане и беженцы, наводнившие дома родственников, монастырские дворы и казенные подворья, распределялись на оборонительные работы. Те из них, кто был знаком с военным делом, вставали в ряды ополчения. Отряды ополченцев формировались на кремлевской площади и затем следовали на отведенные позиции на стенах или к местам дислокации резервов.

Во всей этой бурной деятельности не принимали участие лишь несколько десятков человек: лешие, державшиеся как всегда, особняком, и псковские разведчики, собранные утром со всех полков и находившиеся в личном распоряжении самого воеводы. Дружинники Лесного стана расположились в Кроме, но не на главной площади, а на заднем дворе княжеских палат. Они сидели прямо на траве или на дощатых пешеходных мостках, плотным кольцом окружив привезенные с собой шесть пушек. На дульные части этих орудий почему-то были надеты серые мешки из плотной парусины. Данное обстоятельство вызвало удивление у нескольких бывалых людей, знакомых с пушкарским искусством и проходивших по делам службы мимо отряда дружинников. «Неужто они боятся, что порох в стволах отсыреет? – мимоходом рассуждали знатоки. – Но не везли же эти дружинники на своих ладьях заряженные орудия?» Впрочем, как это принято у людей военных, они свое любопытство и недоумение держали при себе и не задавали лешим лишних вопросов. Да те, разумеется, и не стали бы отвечать ни на какие вопросы.

Княжеским разведчикам для расположения был отведен небольшой сеновал рядом с воеводской конюшней. Будучи людьми бывалыми, они уточнили время и место предстоящего обеда и тут же завалились спать в душистом свеженьком сене. Лишь двое друзей, Степа и Ванятка, вместо сна отправились на поиски поморских дружинников. Понятно, что поиски эти были весьма короткими, поскольку, выйдя с сеновала и обогнув конюшню, разведчики тут же натолкнулись на отряд леших. После радостных объятий и приветствий, когда все говорят взахлеб, перебивая друг друга, а восклицания и жесты значат больше, чем слова, друзья отошли в сторонку и уселись на завалинке возле глухой стены княжеских палат.

– Как поживаете, дружинники? – первым, как самый старший по возрасту, спросил Степа.

– Грех жаловаться, но очень хочется, – с притворной печалью в голосе вздохнул Желток.

– А ты пожалуйся, – милостиво позволил Степа, принимая шутливый тон.

– Да вот, замуж за меня никто не идет, до сих пор холостой!

– Как так холостой? – воскликнул Степа. – А на вид вполне боевой!

Они дружно и искренне смеялись над старой военной шуткой, будто слышали ее впервые. Им было радостно, что они все живы, и вновь встретились друг с другом.

– А вот Михась у нас молодец, – нарочито громко и бодро продолжил Желток, стряхнув с себя притворную кручину. – У него уже сынишка и дочурка.

Желток похлопал молодого отца по плечу. Тот почему-то засмущался, опустил глаза, хотя по его лицу было видно, что похвала друга ему приятна.

– Однако здесь-то добрый молодец и попал впросак, – вновь сменив тон, горестно запричитал Желток. – Жена-то его, свет-Джоанушка, оказалась муженька своего не в пример старательней на служебном поприще. Покуда он прозябал в десятниках, она, еще до рождения деточек, в хозяйственных делах нашего Стана приняла участие, да так усердно и сноровисто, что теперь, почитай, всем этим хозяйством и заправляет…

Желток чуть замялся, подбирая слова, и добавил:

– То есть, Джоана по хозяйственной части – правая рука нашего боярина.

Действительно, посторонним, даже очень близким друзьям, не полагалось ничего знать о системе управления Лесного Стана, весьма отличавшейся от принятой в государстве Российском. Все должны были думать, что речь идет просто о родовой вотчине боярина Ропши – большой деревне, затерянной среди безбрежной северной тайги. А на самом деле Джоана была введена в Большой Совет и отвечала в нем за все невоенное хозяйство.

– Так вот, – продолжил Желток, природное ехидство которого отнюдь не ослабло с возрастом, а лишь усилилось. – Пока жена командует крестьянами, дворней, да ремесленниками, муж, понятное дело, стирает пеленки и вытирает детям носы. В общем, пропал боец! Забросил потехи воинские, забавы молодецкие, упражнения ратные, бери его теперь голыми руками, кто хочет.

Желток удрученно покачал головой и утер глаза, якобы смахивая скупую мужскую слезу. Но тут же он улыбнулся и гаркнул радостно:

– Хорошо, хоть на войну удалось улизнуть от домашней каторги!

– Тебе бы все шутки шутить! – мягко укорил друга Михась.

– Так ведь не плакать же! – на сей раз совершенно серьезно возразил в ответ другу Желток. – Слез и горестей на войне и так предостаточно.

Степа и Ванятка, да и сам Михась молча с ним согласились. Они, много повоевавшие, хорошо понимали значение вовремя и к месту сказанной веселой прибаутке в тяжелейших походных и боевых условиях.

Разумеется, Михась на Желтка ничуть не обиделся. Михась действительно постоянно и с удовольствием нянчился с детьми, часто подменяя весьма занятую общественной работой Джоану. Бабушек и дедушек у них не было, поскольку родители и Михася, и Джоаны давно умерли. Зато у них была Катька, которая, к немалому удивлению Михася, всегда готова была посидеть с любимым племянником и племянницей. Впрочем, сейчас, когда дети подросли, они уже не нуждались в постоянном попечительстве со стороны ближайших родственников, а воспитывались вместе с остальными детьми Лесного Стана. Так что некая доля правды, содержавшаяся в дружеском подтрунивании, относилась уже к прошлому, хоть и не очень далекому.

– Ну, а вы-то как, друзья-товарищи? – поспешно спросил Михась, пока Желток переводил дух после едлинного красочного монолога.

Лишь только Степа и Ванятка успели повторить для друзей историю своей жизни за последние несколько лет, которую они уже рассказывали вчера Разику, как к ним подбежал посыльный. Едва переводя дух, посыльный скороговоркой объявил, что все большие и малые начальники Псковской рати, до десятника включительно, должны немедля собраться у красного крыльца княжеских палат, чтобы выслушать обращение к ним воеводы. Уже помчавшись было далее, чтобы оповестить других, посыльный притормозил и крикнул через плечо, что все разведчики приглашаются особо. Друзья поднялись с завалинки, машинально поправили амуницию, и отправились, как было велено, к красному крыльцу.

На крыльце стоял воеводакнязь Иван Шуйский в окружении бояр и дьяков. В самом заднем ряду начальственной свиты, за частоколом высоких бобровых шапок Михась разглядел серо-зеленый берет Разика. Он поискал глазами Фрола, который тоже вместе с Разиком ходил на доклад к воеводе, но не нашел.

Фрол, как всегда, оставался в тени, как в переносном, так и в самом прямом смысле слова. Особник скрывался в сумраке сводчатой арки, выходившей на княжеский двор, и внимательно наблюдал за собравшимися там за большими и малыми начальниками псковского гарнизона, вплоть до писарей и десятников.

Воевода произносил свою речь командным голосом, раскатисто доносившимся до каждого уголка обширного двора. Он сказал о том, что на них движется огромное вражеское войско из двунадесяти языков, но верные государю и присяге псковитяне отстоят родной город. В этом им помогут Божий промысел, собственная отвага и решимость. Воевода объявил осадное положение и сообщил, что сегодня, после захода солнца, все городские ворота и решетки на реках затворяются, и никто не сможет покинуть пределов Пскова. Также на закате должно запалить все городские посады, чтобы враг сидел в чистом поле, под дождем и ветром, а потом под снегом.

Услышав объявление о закрытии ворот, Степа не поверил своим ушам. Он пробормотал про себя невнятное ругательство и шепнул на ухо стоявшему рядом с ним Михасю:

– Да что ж он делает? Разве можно такие вещи заранее принародно провозглашать? Ведь до заката все польские лазутчики из города благополучно улизнут!

Михась повернул голову к бывшему стражнику, не утратившему, как видно, прежней профессиональной подозрительности, и шепнул в ответ:

– Так здесь же все свои! Только воинские начальники!

Степа удивленно посмотрел на Михася и хотел было ему возразить. Однако стражник тут же вспомнил, что Михась всегда отличался душевной прямотой и святой верой в своих товарищей. В дружине Лесного Стана его за глаза называли «уставной дружинник». По-видимому, за прошедшие годы Михась ничуть не изменился, и свои собственные понятия о чести и совести по-прежнему приписывал всем без исключения соратникам. Степа лишь вздохнул и покачал головой.

А воевода, еще более понизив голос, сообщил такое, что бывшему стражнику захотелось вскочить на крыльцо и закрыть князю рот ладонью:

– Мы сильны общей верой православной и преданностью государю нашему. А в рядах врагов, собравшихся со всей Европы, единства нет. Более того, приоткрою я вам для бодрости духа вашего некую тайну: в войске королевском есть люди, нам сочувствующие. И обещали они доносить загодя о замыслах градоемцев, осаждающих град наш. Так что, други мои, отслужим молебны в храмах псковских, укрепимся духом и приступим к трудам ратным с верой твердой и доблестью русской!

Завершив свою речь, воевода со свитой удалился в палаты, а воинские начальники незамедлительно разошлись по неотложным делам.

Степа, попрощавшись с поморскими дружинниками, медленно брел к себе в расположение, повесив голову, не глядя на шагавшего рядом с ним Ванятку. На душе у бывшего стражника было муторно. Степа всю свою взрослую жизнь провел на военной службе. Вначале он бился с турками в низовьях Дона в составе ограниченного контингента казацких войск. Затем, вернувшись в родную Москву, поступил в стражу и чуть ли не ежедневно, вернее – еженощно, схватывался с разбойничьими ватагами в темных кривых столичных переулках. Потом он в ополчении воевал с крымцами, набежавшими на Москву, а впоследствии защищал от границу на Засечной черте. Будучи и казаком, и стражником, и ополченцем, и пограничником, Степа не раз и не два сталкивался с глупостью, трусостью и корыстью больших и малых воинских начальников. Конечно, на Руси было немало отважных и талантливых воевод, таких как князь Михаил Воротынский. Но многие из них пали в битвах, а иных казнил без вины лютой смертью собственный государь – Иван Васильевич Грозный. Из всех воевод, заслуживших любовь простого народа и рядовых ратников, ев настоящее время в строю оставался, пожалуй, лишь один князь Иван Шуйский. И вот только что этот прославленный народной молвой полководец совершил непростительную ошибку, граничащую с глупостью и даже предательством: заявил громогласно на всю площадь о том, что в стане неприятеля находится русский разведчик. Степа, слышавший речь воеводы своими ушами, отказывался верить в услышанное. «Мы в страже московской своих тайных соглядатаев, находящихся в шайках разбойничьих, как зеницу ока берегли, даже собственному начальству о них не докладывали! А тут… Ведь князь Шуйский – воевода опытный, умелый. Вон как нас, разведчиков, лелеет: в отдельный отряд собрал, на княжеском дворе поселил, со своего стола кормит!»

От тягостных раздумий Степу неожиданно отвлек чей-то возглас:

– Здравствуйте, братцы! Что ж вы мимо шествуете, старых друзей не замечаете? Али загордились своими заслугами ратными?

Степа повернул голову, и увидел Фрола. Особник уже успел сменить атласный камзол на обычное обмундирование поморского дружинника, а шляпу с плюмажем – на скромный черный берет. Степа шагнул ему навстречу, заключил в объятия. После взаимных приветствий Фрол, к удивлению Степы, обратился по имени и к его спутнику:

– Здравствуй, Ванятка! Рад видеть тебя живым и невредимым в строю ратном!

Ответ Ванятки привел бывшего стражника в еще большее изумление:

– Здравствуй… Сэр Джон! – с некоторой заминкой радостно выпалил молодой пограничник.

– Какой такой сыр? – растерянно пробормотал Степан.

– Да это у нас с Ваняткой была в свое время такая веселая игра… в сыр! – рассмеялся Фрол. – Я тебе как-нибудь потом расскажу.

При этих словах особник посмотрел на стражника честным бесхитростным взглядом и тут же перевел разговор на другую тему:

– Как ваша служба ратная? Начальство не слишком ли строгое? Степа не выдержал, и выложил особнику свое разочарование воеводою. К немалому удивлению бывшего стражника Фрол отнесся к его словам весьма легкомысленно:

– На то оно и начальство, чтобы громкие речи произносить, – небрежно махнул рукой особник. – Ежели всему верить, что на площадях да собраниях провозглашается, тогда уж точно дураком помрешь, причем вскорости. Давайте-ка лучше расскажите, как вы жили-поживали после осады московской.

– Погоди, Фрол, – не сдавался Степа. – Ты ж ведь сам под чужой личиной проникал в стан вражеский, как раз когда хан Девлет-Гирей Москву осаждал. Ты ж ведь должен понимать, что о таких делах вслух говорить не следует!

– Да будет тебе, Степа! – Дружинник положил руку ему на плечо. – Это нам с тобой много вслух рассуждать не пристало. А князья да бояре пущай себе краснобайствуют. Верно я говорю, Ванятка?

Молодой пограничник задумчиво кивнул, словно отвечая не на реплику Фрола, а на какие-то свои мысли и воспоминания. Их беседу прервала трель сигнального рожка, призывающего всех ратников, находившихся на княжеском дворе в личном распоряжении воеводы, вернуться в расположение своих отрядов для общего построения. На построении стремянный князя Шуйского поставил этим отборным воинам задачу: на закате взять под охрану все городские ворота и решетки, усилив стрелецкие караулы.

Однако, как и опасался Степа, эти меры запоздали. За час до захода солнца легкий челнок, в котором сидел стрелецкий десятник, поднялся вверх по течению Псковы и прошел под еще не опущенной решеткой. Караул беспрепятственно пропустил знакомого воинского начальника, сказавшего, что едет еще раз перед осадой осмотреть снаружи укрепления, находящиеся в его ведении. Однако, проплыв немного вверх по реке, десятник причалил не к крепостным стенам, которые он якобы должен был осмотреть, а к противоположному берегу. Ступив на берег, десятник бросил челнок и проворно скрылся в ближайшем кустарнике.

В этот день под разными предлогами из Пскова улизнули еще два воинских начальника средней руки, писарь и подьячий.

После захода солнца воевода в сопровождении бояр и дьяков объехал псковские ворота и решетки и лично проверил караулы. Ему доложили о стрелецком десятнике, и других предателях, утекших из города до закрытия ворот под благовидными предлогами. Воевода хмурился, журил караулы, но, вопреки ожиданиям свиты, никого не велел наказать. Уже в полночь князь Шуйский с сопровождающими его военачальниками вернулся в свои палаты и открыл очередной военный совет.

На огромном дубовом столе была расстелена карта Пскова и ближайших окрестностей. На стенах вдоль стола горели десятки восковых свечей, ярко освещая карту и расположившихся вокруг нее военачальников. Сотник поморской дружины, несмотря на свой малый чин, на сей раз находился не в темном углу, а на свету, среди высших должностных лиц. Впрочем, скамья, стоявшая в тени в самом конце совещательной палаты, на которой еще вчера Разик скромно ожидал, пока ему дадут слово, не пустовала. На ней тихонько сидел еще один поморский дружинник в черном берете, державший на коленях некий объемистый предмет.

– Главный вопрос, как вы все понимаете, состоит в следующем, – воевода сделал паузу, обвел взглядом собравшихся. – В каком месте противник сосредоточит основные силы для осады, и на каком именно участке он будет штурмовать город? И второй вопрос: как нам сей участок дополнительно укрепить, чтобы дать достойный отпор градоемцам?

Все присутствующие вновь обратили свои взоры на развернутый перед ними план псковских укреплений, знакомый каждому до мелочей. Городские стены образовывали почти правильную трапецию, направленную вершиной на север. Западная стена была самой длинной, то есть по канонам военной науки весьма удобной для штурма. Но она высилась вдоль берега реки Великой, и перед ней невозможно было копать траншеи и апроши, расставлять орудия и разворачивать войска для атаки. К тому же к этой стене непосредственно примыкали дополнительные сильные укрепления псковского кремля – Крома. Восточная и особенно северная стена были самыми короткими, но на них находилась половина из двадцати семи внешних крепостных башен. То есть эта часть города обладала наиболее мощными укреплениями и вряд ли противник отважится на штурм именно здесь. А вот длинная южная стена, тянувшаяся между реками Великой и Псковой, имела всего пять башен, не считая угловых. Перед ней простиралось широкое поле, удобное как для осадных работ, так и для размещения воинского стана. Вероятнее всего, неприятель напустится на город именно с южной стороны.

Эти соображения, так или иначе пришедшие на ум всем участникам военного совета, первым высказал вслух, конечно же, ни кто иной, как записной оратор, князь Василий Скопин. Однако к неудовольствию князя, после его слов все присутствующие обратили свои взоры не на него, а почему-то на сотника поморской дружины, ожидая, что тот скажет в ответ. Князь Шуйский немедленно предоставил слово сотнику.

– Я полностью согласен с князем Василием, – уважительно склонив голову в сторону упомянутого военачальника, произнес Разик. – Вероятно, именно так и будет действовать неприятель. Подобная тактика штурма укрепленных городов предписывается в книге немецкого инженера Спекле «Архитектура крепостей», считающейся последним словом европейской военной науки. Король Стефан и его воевода, гетман Замойский – люди грамотные, и сию редчайшую книгу, несомненно, прочли самым внимательнейшим образом.

– Эх, нам бы эту книгу! – воскликнул дьяк Терентий Лихачев. – Многие действия королевской рати можно было бы наперед предугадать!

– Разреши, воевода? – обратился Разик к князю Шуйскому, и, получив согласие, окликнул сидевшего в углу на лавке дружинника: – Боец, ко мне!

Дружинник встал, машинально поправил черный берет, подошел к своему командиру и протянул ему предмет, который до этого бережно держал на коленях. Взяв из рук Фрола тяжелый фолиант, Разик положил его на стол:

– Вот эта книга.

Князь Шуйский склонился над фолиантом, осторожно раскрыл его, перелистал несколько страниц. Внезапно князь резко выпрямился, повернулся к Разику:

– Что это? – Воевода указал перстом на бурое пятно, растекшееся по верхнему обрезу книги.

– Это кровь нашего разведчика, добывшего сие сокровище из библиотеки австрийского герцога, – голос Разика звучал буднично, без всякого пафоса.

Однако, произнесенные им слова заставили вздрогнуть всех присутствующих. На короткий миг в совещательной палате воцарилось молчание, которым высокопоставленные военачальники отдали дань уважения подвигу не названного по имени русского разведчика.

Первым нарушил тишину Разик:

– В книге сей доказывается многими примерами и расчетами, что высокие каменные стены крепостей в настоящее время потеряли смысл, ибо осадных башен и таранов уже давным-давно нет, а артиллерия своим огнем способна разрушить любые стены. Поэтому вместо высоких стен инженер Спекле предлагает возводить для защиты от артиллерийского огня многоугольники, называемые бастионами. Стенами бастионов служат сравнительно невысокие, но широкие земляные валы. Вот так выглядит сей вал в разрезе, – Разик указал на чертеж, помещенный на развороте книги. – Перед валом выкапывается ров. Вал от рва отделяется широкой площадкой – бермой, чтобы избежать обрушения. Отлогость рва, ближайшую к берме именуют эскарп, а противоположную – контрэскарп. Их следует облицевать камнем, чтобы избежать подкопа. Но в нашем случае облицовка не нужна.

– Так ты предлагаешь соорудить бастион перед южной стеной? – удивленно воскликнул князь Шуйский.

– Не бастион, а лишь один только земляной вал. И не перед стеной, а за ней, чтобы неприятель, идя на штурм сквозь разрушенную стену, не догадывался, что за ней его ждет новое укрепление, способное противостоять огню осадных орудий. К сооружению вала следует приступить немедля, собрав на работы всех горожан и беженцев, способных копать и носить землю.

Князь Василий Скопин, хотя и был в самой глубине души весьма польщен тем, что дружинник, знакомый со всеми новейшими достижениями военной науки, уважительно согласился с его мнением, тем не менее, вновь попытался затеять спор.

– А если противник все же начнет приступать к городу с иной стороны? – своим обычным сварливым тоном принялся опровергать князь свои же недавно высказанные соображения. – От этого вашего вала не будет никакого толку!

– Мы уже через день-другой после начала осады сможем точно определить направление главного удара, – по-прежнему спокойно и почтительно ответил боярину Разик. – Неприятель примется по всем канонам военной науки копать траншеи и расставлять артиллерию напротив участка крепости, намеченного для штурма. В худшем случае мы потеряем эти два-три дня, и вынуждены будем начать новое строительство в другом месте. Но если направление штурма определено нами правильно, то мы будем иметь существенное преимущество в скорости земляных работ.

– Я согласен с сотником, – пресекая дальнейшую дискуссию, произнес воевода Иван Шуйский. – Приступим к сооружению вала немедля.

Он вновь склонился над лежавшей на столе развернутой книгой, принялся еще раз внимательно разглядывать чертеж:

– Значит, широкий вал вместо высоких стен. Мысль вроде совсем простая, к тому же всем устоям противоречащая, но ведь правильная! Испокон веков считалось, что чем выше стены, тем неприступнее крепость. А сейчас стену любой высоты пушки все равно проломят у самого основания… Ну что ж, будем сооружать вал. Только внесем в сей немецкий план свои поправки. У них в Европе лесов, по нашим меркам, почти что и нет, потому они и норовят все из камня и из земли строить. А мы для вала опалубку из бревен соорудим, да возле рва частокол воздвигнем. Как, говоришь, это называется? – обратился к Разику князь Шуйский, указав рукой на чертеж. – Эскарп и контрэскарп? Ну-ну.

Воевода выпрямился, явно намереваясь завершить военный совет и огласить приказ по его итогам. Но неугомонный князь Василий и тут встрял с очередным замечанием:

– А если враг узнает, что мы строим вал за крепостной стеной, учтет сие и примет какие-то свои меры? – поспешной скороговоркой выпалил он.

Князь Шуйский едва заметно усмехнулся в усы:

– Так я ж сегодня на площади, держа речь перед начальниками воинскими, опрометчиво назвал время закрытия ворот псковских. Тем самым я дал возможность тайным сторонникам польским улизнуть из города. Что они с успехом и сделали. Некому теперь будет о наших действиях врага оповестить!

При этих словах воевода посмотрел на Разика, давшего ему сегодня утром этот совет. Разик в свою очередь украдкой бросил взгляд на неосвещенный угол, где на лавочке скромно и незаметно сидел особник Фрол.

– Итак, князья и бояре, и вы, дьяки государевы. Слушай мой приказ. Будем строить земляной вал за южной городской стеной. Всем городским начальникам нарядить людей ремесленных, посадских и беженцев на работы, снабдить орудиями землекопными и питанием. Возглавит работы князь Андрей Хворостинин. Помогать ему будут розмыслы из поморской дружины и дьяк Терентий Лихачев. К подготовке приступить немедля, чтобы с рассветом работа уже кипела.

Члены военного совета, поклонившись воеводе, покинули совещательную палату, вышли на крыльцо. Хотя едва минул второй час ночи, на дворе было светло почти как днем. Кром и весь Псков был освещен ярким пламенем пылающих вокруг городских посадов.

– К повороту! Поберегись! – привычно скомандовал Михась, перекладывая парус с борта на борт, чтобы сменить галс.

Небольшой челн с пятью бойцами на борту, продвигался, лавируя, вверх по течению реки Великой. Пройдя очередной ее плавный изгиб, дружинники увидели деревню, вернее, еще дымящееся пепелище. Но они смотрели не на обгорелые остовы печей, их взоры были обращены на берег, туда, где возле крохотной дощатой пристани или просто на прибрежном песке могли оставаться лодки. Большинство беженцев из окрестных сел и деревень прибывали в Псков по воде, везя на своих суденышках чад и домочадцев, нехитрый скарб и даже домашний скот с запасом корма. Поэтому практически все лодки, имевшиеся на реках Великой, Пскове и Черехе, а также на Псковском озере, сейчас сосредоточились в городе. Тем не менее, воевода Иван Шуйский по совету Разика, в свое время служившего, как и Михась, в морской пехоте Ее Величества Королевы Англии, отправил по рекам и озеру разведотряды для уничтожения оставшихся плавсредств. Противник, естественно, лодок с собой не тащил, поэтому псковский гарнизон, имевший какой ни на есть флот, мог получить некоторое тактическое преимущество за счет свободного плавания по рекам и озеру.

Михась со своей разведгруппой осмотрел уже три села, и ни в одном из них не нашел оставленных лодок. А вот в этой деревеньке лодки были, причем сразу две, и довольно большие. Они лежали на песке рядышком, перевернутые вверх днищами. Лодки следовало увести с собой или сжечь. Берег реки напротив пепелища был пустынен и тих, не было слышно даже обычного птичьего щебетания. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, поскольку прибрежные пташки, напуганные недавним пожаром и до сих пор клубившемся дымом, наверняка покинули свои гнезда. Михась, еще раз внимательно осмотревшись, решительно повернул кормило, или по-иноземному руль, направляя свой челн к берегу, спустил парус. Челн, продолжая идти по инерции, вскоре мягко коснулся килем дна, остановился в нескольких саженях от берега. Степан первым спрыгнул с носа лодки прямо в воду, которой было по колено, побрел к берегу, держа на всякий случай наизготовку взведенную пищаль. Михась чуть замешкался на корме, чтобы отдать якорь, и сошел с борта последним. Выйдя на берег, он взглянул на лодки с более близкого расстояния. Что-то в них было не так. Еще не поняв, в чем, собственно, заключалось это самое «не так», десятник, движимый скорее наработанным за многие годы инстинктом, нежели разумом, крикнул своим бойцам, уже подходившим к суденышкам:

– Ложись! К бою!!! – и сам упал на прибрежный песок, перекатился в сторону, направляя стволы обеих пистолей в сторону вероятной опасности.

И где-то в самой глубине его сознания явственно возникло обоснование возникшему предчувствию. На днищах лодок оставался песок. Он подсыхал под лучами солнца, постепенно сдувался речным ветерком, но все же его было еще много, влажного и прилипшего к просмоленным доскам. Если бы лодки лежали здесь даже со вчерашнего дня, не говоря уж о более отдаленном времени, песок успел бы высохнуть, и его бы весь сдуло ветром. Значит, лодки перевернули совсем недавно. Кто и зачем мог это сделать?

Ответ на этот незаданный вопрос прозвучал почти мгновенно. Со стороны лодок грохнул залп из полудюжины ружей. Очевидно, под их бортами в песке были прорыты незаметные издали маленькие бойницы. Дружинники, успевшие, не раздумывая, выполнить команду своего десятника, вжались в песок, и пули, выпущенные из хитрой засады, просвистели над их головами, не причинив вреда. Лишь Степа, который, конечно, был опытным воином, но по своей подготовке и скорости реакции все же проигрывал лешим из Лесного Стана, не успел уклониться от выстрелов. Он, неловко дернувшись всем телом назад, завалился набок. Вероятно, пуля попала ему в левое плечо. Но все же разведчик, падая, сумел выпалить из своей пищали в сторону невидимого врага. Дружинники, естественно, берегли заряды и не стреляли по неразличимой цели. Степин выстрел не причинил спрятанным в засаде врагам никакого вреда, но на миг отвлек их внимание.

В минуты смертельной опасности, требующие наивысшего напряжения сил, мозг Михася начинал работать с невероятной быстротой, но с холодным и точным расчетом. Дружинник, проведший всю свою сознательную жизнь в непрерывных воинских упражнениях, схватках и сражениях, начинал будто бы видеть себя со стороны. Время словно замедляло свой бег, раскладывалось на неравные отрезки. Обычный человек, попав в такой ситуации в засаду, инстинктивно кинулся бы назад, к реке. Михась почему-то был твердо уверен, что этого делать нельзя. Также нельзя было более лежать на песке перед этими проклятыми лодками. Их враги, наверняка опытные и хитрые, могли оставить заряженное оружие для второго залпа. Засада явно была хорошо подготовлена. Вероятно, их челн заметили еще издали, с какой-либо возвышенности или с вершины дерева, глядя в подзорную трубу, сосчитали численность бойцов, догадались о намерениях и устроили ловушку. Перевернули лодки, наскоро проделали под ними незаметные бойницы. Но сам Михась на месте врага еще бы подстраховался, то есть разделил бы свою группу, и посадил часть людей где-нибудь над береговым обрывом, среди дымящихся развалин, чтобы огнем сверху прикрыть при необходимости тех, кто затаился под лодками и не сразу смог бы из-под них выбраться. Но все-таки времени у их противников было не так уж много, и вряд ли они подкапывались под все борта, обеспечивая себе круговой обстрел. Скорее всего, бойницы под лодками проделаны лишь с той стороны, которая обращена к реке. Значит, нужно, не теряя ни мгновенья, пока еще звучит эхо и клубится дым от вражеского залпа и ответного выстрела Степы, бежать не назад, к своему челну, подставляя спины под прицельный огонь, а вперед, под невысокий береговой обрыв.

– Вперед!!! – крикнул Михась, и, пригнувшись, рывком кинулся к обрыву.

На первом шаге он успел сунуть пистоли за пояс, на втором – подхватить за ремень и за шиворот Степу, потащить его за собой. Михась уже готов был взвалить разведчика на плечи, выполняя упражнение, отрабатываемое дружинниками Лесного Стана с юных лет. Вынос с поля боя раненого товарища – священный долг каждого бойца. Для этого дружинники постоянно тренировались в беге на полверсты со взваленным на плечи напарником. После такой пробежки перед глазами плыли черные круги, легкие разрывались от хриплого дыхания, и сердце готово было выскочить из груди. Зато после освобождения от «раненого» бегущему или идущему дальше человеку казалось, что он вот-вот воспарит над землей, настолько легко и пружинисто несли его разгруженные ноги.

Но Михасю не пришлось тащить друга на себе. По-видимому, Степина рана была не тяжелой, и он после рывка Михася встрепенулся и помчался, самостоятельно перебирая ногами, в заданном направлении. Впрочем, дружинник все же продолжал буксировать Степу за ремень, придавая ему необходимое ускорение. А Степа в здоровой руке мертвой хваткой сжимал свою пищаль.

Худшие опасения Михася тут же подтвердились. Засада оказалась двойной. Сверху, со стороны пепелища грянул еще один залп, и ружейные пули, подняв фонтанчики песка, ударили в те места, где только что лежали бойцы поморской дружины, вновь успевшие своевременно выполнить команду своего десятника, и рвануть под береговой обрыв.

В схватке наступило секундное затишье, в течение которого обе противоборствующие стороны решали: что делать дальше? Для этого они должны были предугадать действия противника. Разумеется, Михась прекрасно понимал, что просто сидеть под обрывом и ждать активных действий неприятеля – это самоубийство. Необходимо атаковать первыми. Выскочить наверх и ударить по второй группе, которая только что разрядила ружья? Наброситься на первую группу, засевшую под лодками? Разделиться и атаковать одновременно в двух направлениях? Но где засела вторая группа – не ясно. К тому же супостаты – люди опытные, и могли оставить в запасе несколько выстрелов, чтобы выманить противника на себя. Поднявшись на обрыв, лешие рискуют нарваться на прицельный огонь в упор до того, как смогут сами начать ответную стрельбу по затаившемуся среди сгоревших изб неприятелю. Но если атаковать первую группу, которая вот-вот должна начать поднимать лодки и выбираться из-под них, изготавливаясь к схватке, то вторая группа начнет палить с тыла. Пора давать команду. Сейчас даже плохая команда лучше, чем никакая. А Степу придется пока оставить здесь, под обрывом.

Подкрепляя слова жестами, десятник выпалил скороговоркой:

– Поднимут лодки – две бомбы наверх, вслепую, атака на лодки. Две бомбы – сходу в заброс. Держат руками – сбив, подперли – барьер, огонь сверху или в перекат. – И, увидев, как обе лодки враз оторвались от песка, качнулись вверх, становясь вертикально на один борт, взревел: – Пошли!!!

Два дружинника, на которых указал Михась в первой части команды, уже успевшие достать из подсумков ручные бомбы с хитрым механическим запалом, бросили их, не глядя, себе за спину, на обрыв, примерно туда, где находилась вторая засада. Вряд ли взрывы повредят неприятелю, но прикроют леших от прицельного огня во время броска.

На обрыве грохотнуло, в уши ударила тугая волна. Все пятеро дружинников бросились к лодкам, двое швырнули на ходу бомбы за этот своеобразный барьер, за которым сейчас укрывались враги. Позади поставленных на бок лодок взметнулись два фонтана песка. С разбегу бойцы ударили подошвами согнутых в коленях ног в днища лодок. Если бы укрывшиеся за лодками, просто подпирали их руками или плечом, то они все равно повалились бы на землю, тем более что некоторых могло контузить или ранить взрывами. Но, очевидно, прятавшиеся за лодками люди успели подпереть их веслами или шестами, чтобы затем воспользоваться этим укрытием и вести из-за него прицельный огонь. Сбив не удался, но лешие, толкнувшись ногами от лодок, как от барьера, взлетели над ними и обрушились на врагов сверху.

Из-за взметнувшейся от взрыва тучи песка было плохо видно, сколько противников находится за лодками, кто из них жив, кто мертв и кого следует валить в первую очередь. Михась не стал палить сверху в прыжке, как намеревался сделать это первоначально, а приземлился за спинами оборонявшихся, кувыркнулся через плечо, и, выйдя из кувырка с разворотом назад в положение для стрельбы с колена, направил пистоли на врага. Противников было не меньше дюжины, по шесть человек за каждой лодкой. Но трое уже лежали неподвижно на песке, еще трое или четверо, судя по их позам, были ранены взрывами бомб. Михась выпалил одновременно с обеих рук в неприятелей, казавшихся невредимыми, и начавшими разворачиваться ему навстречу. С такого расстояния не промазал бы и малыш-первогодок. Бросив пистоли, Михась выхватил нож, рванул вперед на сближение с еще одним противником. Но тот уже медленно оседал на землю. По-видимому, кто-то из бойцов попал в него выстрелом сверху. Повернув голову влево-вправо, Михась увидел, что его дружинники уже завалили всех, кто держался на ногах и теперь добивают их. Переведя любимый чухонский нож из прямого хвата в обратку, Михась сноровисто прикончил тех, кто мог внезапно подняться в неподходящий момент и выстрелить в спину. Добивание – совершенно необходимый элемент боевой схватки с равным или превосходящим по численности противником. Конечно, в балладах менестрелей благородные рыцари так не поступали. Но Михась и его бойцы не были рыцарями из баллад, они были профессиональными воинами, добросовестно и умело защищавшими свою Родину. Конечно, если позволяли обстоятельства, они брали пленных в конце боя, но сейчас до конца боя было еще далеко. Михась обвел взглядом свое маленькое войско и убедился, что все бойцы целы и невредимы.

– Залечь, осмотреться, перезарядить оружие! – скомандовал десятник.

Теперь лодки, за которыми намеревались укрыться враги, служили защитой самим лешим. Степа сидел под обрывом с пищалью наизготовку и тоже был вне досягаемости для выстрелов сверху, поэтому Михась за него не волновался.

Михась на мгновенье высунул голову из-за лодки, бросил короткий взгляд в том направлении, где, вероятно, расположился неприятель. На фоне черных обгорелых бревен и закопченных печей тут же появилось крохотное характерное облачко дыма. Михась буквально упал на песок, и через мгновение в борт лодки, точно в то место, над которым он только что поднимал голову, ударила пуля. Очевидно, что ружье было дальнобойным и мощным, поскольку пуля пробила дощатое днище и, мелодично свистнув над вжавшимся всем телом в песок Михасем, подняла довольно высокий фонтанчик в трех саженях позади него.

«Ловкие, гады! – с невольным уважением к противнику подумал Михась. – На кого ж это мы нарвались?».

Ранее, в горячке скоротечной схватки, дружиннику было недосуг детально рассматривать своих врагов. Он стрелял и бил ножом по силуэтам. Сейчас, чуть повернув голову вправо, Михась бросил взгляд на лежавшие рядом трупы. Их обмундирование было неприметного серого цвета, а на груди красовался синий бархатный треугольный щит с серебряным шитьем. Шитье изображало вставшего на задние лапы волка с человеческой головой.

«Вот оно что! – зло усмехнулся про себя Михась. – Давненько не виделись. Ну, со свиданьицем!»

Чуть приподнявшись, он жестами привлек внимание своих бойцов к поверженным противникам. Бойцы покивали головами: они тоже поняли, с кем имеют дело.

Вторая пуля ударила в днище лодки совсем рядом с первой, вновь просвистев над головой лежавшего на песке Михася. Очевидно, противник предположил, что дружинники решат воспользоваться образовавшимся первым отверстием, чтобы вести сквозь него наблюдение.

«Не дождетесь! – мысленно ответил врагу Михась. – Но и нам тут разлеживаться недосуг и ждать, пока вы под прикрытием столь метких стрелков на головы сверху свалитесь!»

– По моей команде толкаем вперед лодки, чтобы отвлечь на них внимание, а сами уходим в стороны. Два-три переката, и бегом к обрыву. – шепотом приказал Михась, – Ты, Тема, подставляешь мне руки, – он жестом показал ближайшему бойцу, что следует сделать. – Я сходу взлетаю наверх, бросаю бомбу. Я успел засечь, где их позиция. Вы – сразу за мной, палим навскидку, далее действуем по обстановке.

Михась сделал короткую паузу, взглянул на бойцов. Те кивками подтвердили, что приказ понят.

– Готовы? Толкаем лодки на счет «три».

Раз… Два… Три!!!

Лодки качнулись вперед, упали с бортов на днища. Лешие, обегая их с боков, помчались к обрыву, петляя из стороны в сторону, совершая через два-три шага стремительные перекаты с резкой сменой траектории движения и выходом в высокую стойку. Термин «качание маятника» войдет в широкий обиход лишь через четыреста лет, с легкой руки писателя-смершевца Богомолова. Но один из основных элементов «маятника» – боевой кувырок с опорой на предплечье, а не на ладони, в которых было зажато оружие – холодное или огнестрельное – использовался умелыми подготовленными бойцами испокон веку.

С обрыва гремели мушкеты, свистели пули. Как и опасался Михась, противник сам пошел в атаку под прикрытием нескольких стрелков с дальнобойными ружьями, оставшихся на прежних позициях. Но их атака все же запоздала. Вервольфы даже не успели достигнуть кромки прибрежного обрыва и, увидев неожиданный встречный бросок дружинников, слегка замешкались, остановились и принялись палить с колена или лежа. Начался встречный бой, в котором обе стороны оказались в равном положении. Теперь все решали меткость стрельбы и способность уклоняться от ответных выстрелов.

Михась на выходе из первого же кувырка выстрелил по ближайшему противнику, перекатился вновь, выстрелил во второго. Кажется, попал оба раза. Он бросил пистоли, и, не прекращая движения, расстегнул подсумок, выхватил ручную бомбу, рванул кольцо. Выдернулась тонкая бечевка, раскрутилось колесико в запальном устройстве, высекло искры из кремня, зажгло фитиль. Михась размахнулся, и, прыгнув головой вперед, швырнул дымящуюся бомбу на обрыв. «Получай, вервольф, гранату!».

Взрыв взметнул тучу то ли земли, то ли пепла, на секунду закрывшую обзор.

– Тема! – крикнул Михась своему бойцу, давая понять, что хоть обстановка и изменилась, предыдущий приказ остается в силе.

Тот в два прыжка достиг обрыва, бросил ружье, подставил сомкнутые в замок руки. Михась мельком взглянул на Степана. Тот по-прежнему прятался под обрывом, но уже привставал, проделывая какие-то манипуляции со своим самопалом. Михась с разбегу оперся стопой в подставленные ладони, без труда вскочил на невысокий обрыв, сжимая в руке готовый к бою нож.

Он вынужденно прыгал вслепую, не зная численности и расположения неприятеля. Самым опасным было первое мгновение, за которое ему следовало оценить обстановку и начать адекватные действия. Тут легко было схлопотать пулю или удар клинком. Однако, когда Михась взмыл над обрывом, Степа, подняв над головой пищаль лишь одной – здоровой – рукой, опер ствол на край обрыва и выпалил в сторону неприятеля. Он побывал в десятках сражениях и схватках, и даже будучи раненым, точно знал, что и когда нужно сделать в бою, чтобы максимально помочь своим товарищам. Те враги, что уцелели после взрыва, невольно пригнулись или отшатнулись от этого выстрела. И Михась получил то самое драгоценное мгновение, которое было так необходимо ему для начала ответных действий.

Дружинник мысленно похвалил себя, за то что, бросившись в атаку, он повел своих бойцов чуть вправо от того места, где заметил дымок от направленного в него выстрела. Лешим удалось зайти противнику во фланг. Вервольфы отступали! Грамотно выстроившись цепочкой, чтобы не попасть всем одновременно под залп, унося раненых, они с похвальной быстротой бежали к околице сгоревшей деревни, к лесу. Вероятно, потери половины отряда и последний взрыв ручной гранаты отбили у них охоту к дальнейшему поединку с лешими. Конечно же, они оставили заслон. Двое вервольфов стояли во весь рост, держа в руках пистоли. Но, поскольку Михась появился не с фронта, а с фланга, получилось так, что один противник перекрывал другому траекторию стрельбы.

Михась вновь кувыркнулся вперед, навстречу врагам. Однако на сей раз на выходе из кувырка он не стал вставать во весь рост, а в приседе сделал еще один бросок вперед, достав ближайшего к нему противника длиннющим прямым уколом в низ живота. От такого укола человек словно сдувается, мгновенно оседает вниз. Перед тем как Михась завершил свой выпад, враг успел выстрелить, но обе пули прошли высоко над головой так и не выпрямившегося во весь рост дружинника. А вот теперь пора вскакивать на ноги, толкая навалившийся труп на второго противника. Михась так и сделал, но второй враг уже сам падал на землю. Михась увидел, как сбоку к тому подскочил Тема, протянул руку, вынул из горла поверженного вервольфа свой нож, который, очевидно, только что метнул в него.

Михась вскочил, принял боевую стойку, убедился, что поблизости нет противника, готового вступить в рукопашную схватку, и тут же залег, вспомнив о вражеских стрелках в укрытии. Его бойцы залегли рядом.

– Все целы? – шепотом спросил Михась, не поворачивая головы, не решаясь оторвать взгляда от обгоревших развалин, за которыми мог укрываться враг.

– Лис ранен. В бедро, – так же шепотом ответил Тема.

– Перезарядить оружие, – скомандовал Михась, а сам, толкнувшись обеими руками, рывком приподнялся и тут же вновь упал на землю.

Развалины окутал дым от двух или трех выстрелов. Но пули вновь миновали вовремя залегших дружинников. Михась перекатился за какой-то камень, осторожно выглянул из-за него, и увидел, как от обгоревшего остова печи, из-за которого только что велась стрельба, пригнувшись, бегут к лесу трое вервольфов с длинными ружьями в руках. Это отступал последний заслон.

Михась взвесил обстановку, и, чуть поколебавшись, отдал приказ:

– Мы отходим к реке, к челну. Преследовать врага вчетвером, имея двух раненых, не можем. Тема, прикрывай. Как только оттолкнем челн от берега – окликнем. Ты оставляешь позицию и бежишь к нам, добираешься вплавь.

Михась опередил своих бойцов, помогавших раненым добраться до берега, и поджег две проклятые лодки, чтобы не достались неприятелю. Хоть и с продырявленными бортами, они вполне были пригодны для плавания.

Вниз по течению реки Великой челн летел, как на крыльях. Михась, находившийся в том особом возбужденном состоянии, которое бывает после победы в смертельной схватке, правил рулем и парусом так, будто участвовал в гонках английского королевского яхт-клуба. Впрочем, он действительно принимал участие в таких гонках десять лет назад в Портсмуте, в команде адмирала Дрейка. На излучинах реки, под приглубым берегом, к которому прижимался стрежень течения, челн сильно кренился на борт, срывал брызги с гребней невысокой речной волны. Но находившиеся в челне бойцы, даже раненые, тоже пребывали в приподнятом расположении духа и не обращали внимания на эти брызги, окатывавшие их время от времени.

– Однако, давненько мы с вервольфами не встречались! – первым озвучил общую мысль Лис, пользуясь некой неписаной привилегией, освобождающей раненых от строгого соблюдения субординации.

– Век бы их не видеть! – откликнулся Михась, хотя и праздновавший в душе победу, но все же немало огорченный выходом из строя своего бойца и Степы.

«Зря я поддался на уговоры Степана и взял его с собой. Он, конечно, воин лихой, но подготовка у него совсем не такая, как у нас. Вот и схлопотал первую же пулю. Хорошо, хоть в плечо, а не в лоб» – переживал про себя десятник. Но вслух он произнес совсем другое:

– Все молодцы, действовали грамотно и четко. Степе – особая благодарность: вовремя нас прикрыл своей пальбой, когда мы на обрыв взбирались.

– Да ладно, Михась. – Степа чуть поморщился от боли и непроизвольно дотронулся рукой до повязки на раненом плече. – Подвел я вас, завалился в самом начале боя… А с вервольфами я не далее как вчера утром повстречался, во время разведки. Учуяли они нас с Ваняткой, незнамо как, погоню устроили. Но мы, слава Богу, оторвались!

Степа перекрестился здоровой рукой.

– Чую я, что не раз еще за время осады нам с ними дело иметь придется, – задумчиво произнес Михась. – Опасные противники. Как, впрочем, и большинство ландскнехтов и рейтаров в королевском войске. Да и шляхетская рыцарская конница – тоже не подарок. Особенно личная гвардия короля Стефана, гусары по-ихнему. Мы-то люди привычные, а вот нашим казакам и стрельцам тяжело придется. Они все больше с ордынцами да с ливонцами привыкли воевать. А теперь лучшие войска со всей Европы на нас ополчились.

– Ничего, командир, прорвемся! – откликнулся Тема любимым присловьем леших.

Челн миновал очередную излучину и вылетел на плес, за которым открылась величественная панорама Пскова. Город, как изготовившийся к схватке боец, застыл строго и сурово среди дымов своих сожженных посадов.

На рассвете, проводив Михася с бойцами и другие разведотряды на вылазку по уничтожению плавсредств в окрестностях Пскова, Разик вместе с дьяком государева пушечного приказа Терентием Лихачевым явился в Кром, на княжеский двор. Олежа и подчиненная ему команда артиллеристов и инженеров из Лесного стана уже находились там, возле своих орудий с зачехленными стволами. Олежа отправил на отдых бойцов, простоявших всю ночь в карауле возле орудий, и теперь расхаживал по двору взад-вперед, поджидая начальство. Остальные дружинники расположились тут же, на травке, мудро полагая, что повоевать они еще успеют, а вот полежать лишние полчаса – вряд ли. Только оружейных дел мастер Губан сидел, привалившись спиной к пушечному лафету, и, по обыкновению, что-то чертил на гладкой белой дощечке черным грифельком.

При виде Разика и дьяка Олежа подал команду «смирно!», побежал им навстречу с докладом. Выслушав доклад и поприветствовав бойцов, Разик приказал им выстроить оцепление в десяти шагах вокруг орудий, а сам с дьяком подошел к одной из пушек, положил руку на ствол:

– Сейчас, Терентий, мы покажем тебе кое-что из наших новейших изделий, о которых никто пока не ведает. Но вначале необходимы некие пояснения.

Разик повернулся было к Губану, который, собственно, и был автором замечательного изобретения, но вовремя передумал. Губан был чрезвычайно талантливый инженер и ученый, пожалуй, даже гениальный. Однако у него была одна особенность. Беседуя с кем угодно на свои профессиональные темы, Губан не умел разговаривать человеческим голосом. Он либо орал, размахивая руками и совершенно не стесняясь в выражениях, либо бормотал себе под нос что-то невразумительное. Поэтому Разик решил не подвергать дьяка, не знакомого с особенностями губановской речи, неизбежному умственному потрясению, а поручил объяснения Олеже, ставшему недавно главным артиллеристом поморской дружины.

– Как ты знаешь, господин государев дьяк, – почтительно начал свою речь Олежа, наслышанный о заслугах и опыте Терентия в оружейном деле, – при выстреле из орудия в стволе образуется пороховой нагар. Нагар этот стараются удалить, прочищая орудие перед каждым новым выстрелом. Но самую нижнюю плотнуючасть нагара все равно снять невозможно, и при длительном использовании этот слой в стволе нарастает.

– Знаю, конечно! – ласково кивнул дьяк своему молодому коллеге, который явно смущался, беседуя со столь высоким начальством. – От нагара калибр орудия уменьшается, прежние ядра к нему уже не подходят, нужно подбирать меньшие. Но изготовление больших наборов подкалиберных ядер – дело практически невозможное. Да и все равно дальность и точность стрельбы снижается.

– Вот мы у себя, то есть, в северной вотчине боярина Ропши, попытались против неисправности сей особые меры принять, – продолжил Олежа, ободренный доброжелательным отношением Терентия. – И выточили в стволе орудия продольные нарезы, чтобы пороховой нагар скапливался в них и не уменьшал калибр.

С этими словами Олежа, осмотревшись по сторонам, и убедившись, что посторонних за оцеплением рядом с орудиями нет, снял со ствола пушки чехол. Терентий с любопытством заглянул в дуло и увидел там дюжину радиально расположенных параллельных нарезов глубиной в десятую часть гривенка.

– Молодцы, – вежливо похвалил дружинников дьяк, но в его голосе явственно звучало сомнение. – Но ведь при выстреле пороховой дух будет истекать из ствола по нарезам, и сила выстрела упадет!

– Никак нет! – поспешно ответил Олежа. – Мы нарезы в стволе произвели по спирали, и если ядро при заряжании плотно забить, оно заполнит нарезы, и сила выстрела остается прежней. Мы провели испытания, составили таблицу дальности и рассеивания.

Олежа расстегнул верхние крючки кафтана, засунул руку за пазуху, достал квадратный замшевый кошель, вынул из него сложенный вчетверо лист плотной бумаги, развернул, протянул дьяку. Терентий взял бумагу, принялся внимательно изучать записи и столбики цифирей. Постепенно выражение недоверия на его лице сменилось крайним изумлением. Дьяк оторвал взгляд от бумаги, растерянно взглянул на Олежу и Разика и вновь принялся перечитывать таблицу, словно не веря своим глазам. Лешие понимающе молчали, не мешая ему. Наконец, Терентий обрел дар речи:

– Что… Что это? Неужели, правда? Но как? Почему?! – воскликнул он.

– Это правда, Терентий, – подтвердил Разик. – Дальность стрельбы возросла, при этом точность увеличилась более чем в два раза. Олежа, поясни.

Олежа охотно продолжил свой рассказ:

– Мы пришли к выводу, что наблюдаемое двукратное снижение рассеивания, то есть повышение дальности и точности стрельбы из орудий с нарезным стволом, вызвано тем, что ядро, двигаясь во время выстрела по стволу со спиральными нарезами, приобретает вращательное движение. Далее, в полете, оно из-за этого вращательного движения получает дополнительную устойчивость на траектории, подобно тому, как детский волчок, крутясь, твердо стоит на полу. По такому же принципу, судя по старинным греческим книгам, метали диск греческие атлеты. Чем сильнее закручивали они его во время броска, тем дальше он летел. Вращающееся ядро, обладая соответствующей инерцией, меньше сносится ветром, лучше преодолевает сопротивление воздуха. Вот так, решая задачу уменьшения нагара в стволе, мы открыли совершенно новый способ стрельбы. Это все сделал наш умелец, инженер Губан.

Губан по-прежнему скромно сидел в сторонке, уткнувшись в чертеж, будто бы беседа его не касалась. Вероятно, он был так увлечен какой-то очередной новой идеей, что не обращал внимания на окружающую действительность.

Терентий некоторое время потрясенно молчал, пытаясь осмыслить все услышанное. Затем он глубоко вздохнул, тряхнул головой и воскликнул:

– Ну, братцы, что ж мы с вами стоим? Будем немедля нарезать все псковские пушки!

Разик и Олежа переглянулись, и сотник положил руку на плечо Терентия:

– Погоди, дьяк! Мы тебе рассказали лишь о преимуществах нарезных орудий, но у них есть и существенный недостаток: резко замедляется темп стрельбы. Чтобы забить должным образом ядро в нарезной ствол, нужно потратить времени в пять раз больше, чем при заряжании обычного орудия.

– Это плохо! – огорчился Терентий, мысленно уже прикинувший, какие огромные преимущества над противником дадут псковскому гарнизону новые пушки, превосходящие по дальности и меткости стрельбы все известные артиллерийские орудия. – Может, есть какой-то выход? Размышляли ли вы, как ускорить заряжание?

– Есть у наших умельцев-оружейников на сей счет одна задумка, – кивнул Разик. – Но проверить ее они не успели. Кстати, еще не ведая о нападении короля Стефана Батория, Олежа с Губаном собирались к вам в Псков, на пушечный двор, чтобы с вашей помощью проверку эту провести. Давай, Олежа, рассказывай дьяку, зачем ты к нему в гости собирался.

Олежа охотно продолжил беседу с одним из лучших артиллеристов государства Российского, да и, пожалуй, всей Европы:

– Как я уже докладывал, заряжать нарезное орудие с дула – дело трудное и долгое. Однако ведомо нам, что еще сто лет назад псковские судовые рати, бившиеся с тевтонами на реках и озерах, имели на челнах своих особые пищали. А заряжались пищали сии не с дула, а с противоположного конца ствола, в который казенное зелье, то бишь порох насыпается. И именовались те пищали «казнозарядными». Вот мы и подумали, что ежели в нарезном орудии ядро не с дула, а с казенной части закладывать, то скорость заряжания повысится. Вот и хотели мы на вашем пушечном дворе такое орудие изготовить с вашей помощью и испытания ему произвести. Да тут набег королевский и грянул.

Терентий некоторое время молчал, обдумывая услышанное, затем, чуть прищурившись, глянул на обоих дружинников и спросил требовательно:

– Откуда же вы, братцы поморы, про казнозарядные пищали проведали? Сие есть тайна государственная!

– Наши старые оружейники, которые во Пскове служили еще при прежнем царе Иване, коему наш нынешний государь внуком приходится, про те пищали сказывали, – уклончиво ответил Разик. – Понятно, что речи свои они вели не на базаре, а в вотчине боярина нашего, за семью заборами, где в тайных кузнях мы новое оружие куем.

– Есть такие пищали, – чуть поколебавшись, сознался Терентий. – И мы, конечно же, попробуем задумку вашу о нарезном орудии, заряжаемом с казенной части, совместными усилиями осуществить да испытать. Только времени на это много понадобится, а враг уже у ворот. Поэтому давайте лучше подумаем, как нам уже имеющиеся новые орудия, о коих противник и не подозревает, против него сейчас использовать. Ежели позволите, я таблицу вашу на некоторое время себе возьму, да пойду, поразмыслю в уединении. А в полдень мы с вами здесь же встретимся и решение примем.

В полдень, как было договорено, Разик и Олежа поджидали дьяка у своих орудий. Однако вместо дьяка на заднем дворе княжеских палат появился верхом на лошади не кто иной, как стремянный самого воеводы, князя Шуйского, и направился к дружинникам. Стремянный вел в поводу двух коней. Он передал Разику и Олеже приказ князя сесть в седло и следовать за ним. Обогнув палаты и подъехав к красному крыльцу, лешие увидели, что там их поджидает Терентий, также верхом на лошади. Еще двух коней под богато украшенными седлами конюхи держали в поводу возле крыльца. Вскоре из дверей показался воевода князь Шуйский в сопровождении одного из бояр, князя Андрея Хворостинина. Коротко ответив на приветствие дружинников, воевода приказал им следовать за собой. Небольшая кавалькада выехала из кремля, галопом пронеслась по улочкам окольного города до его южной стены и остановилась возле одной из башен, именуемой Свинарской.

Поднявшись на верхнюю площадку башни, воевода велел стремянному развернуть на широком парапете карту псковских укреплений и предполья, а сам в подзорную трубу принялся оглядывать местность. Согласно мнению вчерашнего военного совета, противник будет штурмовать город именно отсюда, со стороны южной стены. Закончив осмотр местности, воевода еще некоторое время разглядывал карту, а затем обратился к сопровождающим:

– Ну что, господа военачальники, где, по вашему мнению, король Стефан развернет свой лагерь?

Князь Андрей, как старший по званию, ответил первым:

– По канонам военной науки, осадный лагерь должен быть установлен на расстоянии полутора пушечных выстрелов от крепости. Я бы на месте короля Стефана расставил свои шатры вон там, напротив Любянова погоста, рядом с московской дорогой. Там и поле ровное, и несколько ручьев, – боярин указал рукой на видневшийся вдалеке старый погост и прилегающее обширное зеленое поле.

– А ты как мыслишь, Терентий? – повернулся к дьяку воевода.

Дьяк всмотрелся в панораму местности, прикинул дистанцию, сверился по карте, согласно кивнул головой:

– Боярин прав, это лучшее место для лагеря. Я бы тоже развернул свой лагерь именно там.

– Что скажешь, сотник?

– Я могу лишь присоединиться к мнению боярина и государева дьяка, – почтительно ответил на вопрос воеводы Разик.

– Дьяк рассказал мне про ваши пушки, – пристально глядя прямо в глаза Разику, медленно произнес князь Шуйский. – Неужели, они и вправду стреляют в два раза точней и дальше обычных орудий?

– Истинно так, воевода! – твердо ответил сотник поморской дружины.

– И вы сможете неожиданно накрыть огнем вражеский лагерь, если он действительно будет размещен напротив того погоста?

– Разреши нам прямо здесь рассчитать дальность, воевода!

Получив разрешение, Разик приказал Олеже заняться расчетами. Тот достал из висевшей на поясе сумки черную дощечку и мелок. Уточнив у дьяка расстояние до цели и высоту башни, дружинник произвел необходимые вычисления и, вытянувшись по стойке «смирно», отрапортовал воеводе:

– Наши пушки добросят ядра до указанного погоста!

Князь Андрей недоверчиво развел руками, а воевода задумался на некоторое время, а затем произнес с расстановкой, словно рассуждая вслух:

– Как мне доложил дьяк, у ваших пушек не только изумительная дальность стрельбы, но и небывалая точность… Скажите, а если вы наведете их днем, то сможете ли вы своими ядрами накрыть лагерь ночью, стреляя вслепую?

Олежа и Разик некоторое время молчали, осмысливая неожиданное предложение воеводы, затем вполголоса обменялись несколькими репликами, и сотник, отвечая на поставленный вопрос, громко и четко произнес:

– Мы сможем закидать лагерь ядрами в ночное время!

– Хорошо! – удовлетворенно кивнул ему князь Шуйский. – Расставляйте и наводите свои орудия. Готовьтесь поприветствовать незваного гостя, короля Стефана Батория, от имени русского града Пскова!

Пан Аджей Голковский галопом взлетел на вершину пологого холма и осадил коня. Прямо перед ним развернулась чудесная панорама: зеленые поля, перемежавшиеся с густыми рощами, широкая река с несколькими притоками, и вдали, возле самого горизонта – огромный город, блестевший на солнце сотнями золотых куполов своих церквей. Невдалеке от холма по полю проходила торная дорога, и вдоль ее обочины вытянулось бесконечной лентой королевское войско, вставшее на привал. Все роты войска, каждая со своим обозом, двигались в строгом порядке, в соответствии с артикулом, написанным лично королем. Поискав глазами свой штандарт, пан Голковский скомандовал догнавшему его поручику:

– Отведешь людей к нашему обозу, проследишь, чтобы обиходили коней. Потом всем обедать и отдыхать до общего построения. Вели по-быстрому раскинуть мой шатер и пригласи туда от моего имени ясновельможных панов, сам знаешь кого. Да не забудь этого рейтарского полковника, Фаренсберга. – И, увидев, выражение удивление на лице поручика, повторил строго: – Фаренсберга пригласишь лично! Я сейчас отправлюсь с пленными к королю, потом присоединюсь к вам. Достанешь пять бутылок рейнского из потайных запасов. Пить только в шатре, чтобы ни одна живая душа не увидала!

Сделав знак шляхтичам, державшим в поводу коней с сидящими на них связанными русскими пленными, пан Голковский поскакал к тому месту, где лениво колыхался на легком полуденном ветерке тяжелый шелковый королевский флаг.

Лихо на ходу соскочив с коня на глазах Стефана Батория и его свиты, расположившихся на привал по-походному, под открытым небом, пан Голковский кинул поводья подоспевшим королевским конюхам, по инерции пробежал несколько шагов, и упал на одно колено перед королем. Он даже проехал в такой позе некоторое расстояние по скользкой влажной траве. Через четыреста лет так будут завершать свое выступления некоторые фигуристы, подъезжая на одном колене к бортику судейской коллегии. Король, а вслед за ним и вся свита, встретили Голковского рукоплесканиями. Несомненно, будучи судьями в фигурном катании, они поставили бы вельможному пану вполне заслуженный высший балл, как за технику, так и за артистизм.

– Вот, господа, перед вами настоящий рыцарь: ловкий и изящный! – произнес король, обращаясь к свите, и ласково протянул руку Голковскому: Встаньте, пан ротмистр! Я вижу, вы готовы доложить нам о результатах рейда!

Голковский встал, приблизился к королю, восседавшему на походном кресле, вновь опустился на одно колено, приложился устами к царственной длани, затянутой в надушенную замшевую перчатку, выпрямился во весь свой немалый рост и отрапортовал:

– Ваше величество, согласно приказу гетмана, я с эскадроном гусар из моей роты сопровождал фуражиров в рейде по близлежащим селам. На маршруте следования мы были атакованы превосходящими силами неприятеля: казаками и татарами. Несмотря на двукратное численное преимущество противника, я решился принять встречный бой. В лобовой атаке мои доблестные гусары наголову разбили врага. Захвачены двое пленных. – Голковский небрежным жестом указал себе за плечо на казака и татарина, которых подвезли вслед за ним, сняли с лошадей и поставили, связанных, в некотором отдалении.

– Браво, пан ротмистр! – воскликнул король. – Жалую вас золотой табакеркой! Пан подскарбий, распорядитесь о выдаче награды. Гетман, вы видите, какие у нас воины! Не боятся во встречном бою выходить один против двух!

– Позвольте, ваше величество, задать вопрос пану ротмистру? – обратился к королю гетман Замойский, и, получив разрешение, шагнул вперед, произнес требовательно: – Пан Анджей, вы сразу сошлись с неприятелем в рубке или все же вначале открыли огонь из пистолей?

– Да, пан гетман, – с явной неохотой признал Голковский. – Перед тем, как обнажить клинки, мы дали два залпа из пистолей.

– Благодарю вас, пан ротмистр, – удовлетворенно кивнул гетман и отошел назад, заняв свое место в свите.

– Чем вызван ваш вопрос, пан Замойский? – недоуменно повернулся к гетману Стефан Баторий.

– Ваше величество, три дня назад на ночном бивуаке я стал невольным свидетелем спора пана ротмистра Голковского и полковника рейтаров барона Фаренсберга. Барон доказывал, что тактика действий конницы в бою должна быть рациональной и основываться на преимуществах залпового пистольного огня. Пан Анджей горячо ему возражал, отзываясь с пренебрежением о кавалеристах, не вынимающих сабель из ножен. Он апеллировал к идеалам рыцарства, утверждая, что высокий дух благородных поединков и турниров может сохраниться лишь в сражении на клинках.

На лице пана Голковского промелькнуло выражение досады, он гордо вскинул голову, и хотел было возразить великому коронному гетману пану Завойскому, несмотря на всю их разницу в чине и положении. Однако король поднял руку, предупреждая готовую вспыхнуть перебранку, и произнес примирительно:

– Ясновельможные паны! Высокие идеалы рыцарства – это именно то, с чем мы явились в сию дикую страну, изнывающую под гнетом тирана. Мы освободим несчастных русских от их свирепого и жестокого царя Ивана, привьем им европейскую цивилизацию. Чтобы русские нас уважали и почитали, мы должны продемонстрировать им свое превосходство во всем: и в огнестрельном оружии, как это делает барон Фаренсберг, и в фехтовании, которым блестяще владеют пан Голковский и другие шляхтичи. – Король опустил руку, пресекая этим движением все дальнейшие дискуссии, и сменил тему разговора: – А теперь пусть при нас допросят пленных, захваченных доблестным паном Анджеем.

Четверо пахолков-оруженосцев подвели казака и татарина поближе к королю, надавив на плечи, заставили опуститься перед ним на колени. Оба пленных угрюмо молчали, опустив головы.

– Переводчик, спроси их о численности и расположении русских войск в Пскове и его окрестностях! – приказал король. – Обещай им жизнь, награду, и службу в моем войске. Иначе – смерть! На войне – как на войне.

Толмач, подойдя вплотную к стоящим на коленях пленным, произнес несколько слов. Оба подняли головы, равнодушно выслушали его тираду. Татарин в ответ лишь оскалился, сплюнул и отвернулся в сторону, а казак с кривой усмешкой выпалил длинную фразу. Толмач в замешательстве отступил, растерянно повернулся к королю. Паны из свиты, понимавшие по-русски, опустили глаза.

– Что он сказал? – нетерпеливо воскликнул король.

– Непочтительно отозвался о моей… и вашей матушке и прочих родственниках, ваше величество! – запинаясь и подбирая слова, неуверенно пробормотал толмач.

– Они предпочитают умереть за своего тирана-царя? – удивленно произнес король Стефан. – Ну и дикий же народ! Скажи им еще раз, что их сейчас же расстреляют.

Толмач перевел. Пленные молчали, опустив глаза в землю. Казалось, что они шептали про себя последние молитвы.

– Ничего не понимаю! – раздраженно дернул плечом король, – Ладно бы упрямился только этот казак. Он наверняка язычник-ортодокс, или, как они себя называют, православный. Ему особо ненавистна наша истинная христианская вера, и он предпочитает смерть свету католической религии. Но почему татарин, мусульманин, исконный враг русских, равно ненавидящий всех христиан – и католиков, и православных, следует его примеру и гибнет за чуждую ему страну?

– Цивилизованным людям трудно понять дикарей и язычников, ваше величество! – первым нарушил затянувшееся молчание свиты гетман Замойский. – Некоторые татарские племена вот уже более ста лет верой и правдой служат русским царям. Видимо, они имеют примитивную психологию и, как хорошие собаки, признают лишь одного хозяина.

– Гетман похвалил или обругал татар? – шепотом спросил подскарбий стоявшего рядом с ним ксендза Пиотровского.

Ксендз, записывающий речи короля и гетмана для истории по поручению ордена иезуитов, опустил перо, оторвал глаза от свитка, развернутого на висевшей у него на шее дощечке для письма, и ответил на скользкий вопрос по-иезуитски блистательно:

– Великий гетман, как всегда, мудр!

– Увести и расстрелять! – прекращая разом все дискуссии, коротко приказал король.

Внезапно пан Анджей Голковский сделал шаг вперед и вновь упал на одно колено перед королем:

– Ваше величество, позвольте вашему верному слуге просить вас о королевской милости!

– Мы слушаем вас, пан ротмистр, – весьма любезно молвил король, жестом велев пану Анджею подняться с колена.

Голковский встал, прямо взглянул в глаза королю:

– Я осмелюсь просить ваше королевское величество не расстреливать этих пленных!

По рядам свиты чуть слышно, но отчетливо прошелестел возглас удивления. Сам король изумленно приподнял брови и слегка замешкался с ответом на совершенно неожиданную просьбу доблестного ротмистра, ранее не замеченного в христианском милосердии к своим противникам. Но, преодолев секундное замешательство, король нахмурился:

– Вы хотите помиловать наших заклятых врагов, пан Анджей? – довольно холодно осведомился он.

Голковский гордо вскинул голову, обвел глазами королевскую свиту. На лицах придворных, привыкших хранить бесстрастное выражение, явственно читались едва скрываемые ухмылки. А полковник немецких рейтар, барон фон Фаренсберг, и вовсе скривил губы в откровенной брезгливой насмешке. Позавчера, как только что вкратце доложил королю гетман, на ночном бивуаке, у Голковского и Фаренсберга вышел спор, едва не переросший в ссору.

Предметом спора стало рыцарство, прославляемое в песнях, звучавших вокруг походных костров. Голковский сотоварищи, как обычно, втайне нарушил королевский указ у себя в палатке и затем отправился гулять по лагерю. Поскольку объем нарушения составил пять бутылок, настроение у пана ротмистра было весьма приподнятым. Подсев к большому общему костру, пан Анджей, благоухая винными парами, принялся во весь голос подпевать самодеятельным войсковым менестрелям. Когда песня закончилась, Голковский громогласно начал восхвалять рыцарей прежних времен, выходивших в одиночку на честный бой с толпами неприятелей. По словам пана Анджея, именно такими и были его предки, шляхтичи в -надцатом поколении. И сам пан Анджей стремился во что бы то ни стало сравняться с ними воинскими подвигами. Рейтарский полковник, барон Фаренсберг, также сидевший у костра и, очевидно, не нарушавший королевских указов, неосторожно позволил себе иметь на лице скептическое выражение. Зоркое око пана Анджея, хотя и слегка затуманенное запретным зельем, заметило сей диссонанс. Пан прервал свою пламенную речь и весьма учтиво, хотя и требовательно, осведомился у господина полковника, согласен ли тот с изложенным. Фон Фаренсберг пожал плечами и вежливо ответил, что хотя его предки получили рыцарство еще во времена крестовых походов, он, как профессионал, считает все повести о рыцарях, побивающих каждым взмахом меча десяток неприятелей, детскими сказками. А воинскую славу своих благородных предков он, фон Фаренсберг, собирается приумножать пистольным огнем в плотном и ровном строю своих рейтар, слаженно выполняющих на поле боя сложные маневры. Пан Голковский возразил, что, по его мнению, стрельба из пистолей – удел плебеев, а настоящий кавалер должен разить врага благородным рыцарским клинком. Лишь появление коронного гетмана, соизволившего заглянуть на огонек к своим офицерам, прервало начавшуюся было ссору. Пан ротмистр счел за лучшее вовремя ретироваться, ибо гетман славился тонким чутьем, причем отнюдь не в военных и политических вопросах, а в отношении спиртных напитков. Стараясь не дышать в сторону гетмана, пан ротмистр с сопровождавшими его поручиками скрылся во мраке ночи.

Сейчас, стоя перед королем и его свитой, поборник древнего рыцарства, пан Голковский, решил дать своему оппоненту достойный ответ.

– Вы не так меня поняли, ваше величество, – ничуть не смущаясь королевского неудовольствия, продолжил он свою речь. – Я не прошу помиловать наших врагов. Я прошу не расстреливать их. Хотя у нас в войске найдется немало любителей стрельбы!

Этот тонкий и изящный намек поняли все, кому была известна суть спора Голковского с Фаренсбергом. Сам рейтарский полковник слегка помрачнел, с некоторой тревогой ожидая, что сейчас произнесет гусарский ротмистр, пан Анджей, хорошо известный в королевском войске своим буйным нравом и неожиданными дерзкими выходками.

– Раз вы, ваше величество, только что изволили с похвалой отозваться о рыцарских идеалах, начертанных на наших знаменах, позвольте мне в вашем присутствии сойтись с обоими неприятелями в сабельном поединке! – напыщенно произнес пан Голковский, смакуя каждое слово и втайне наслаждаясь изумлением всех присутствующих. – Я готов биться сразу с обоими. Если они победят, то, по законам рыцарства, ваше величество сможет даровать им жизнь и свободу!

Король Стефан некоторое время молча взирал на стоявшего перед ним пана Голковского, словно пытаясь понять, все ли в порядке с головой у доблестного гусарского ротмистра. Тот спокойно выдержал королевский взгляд.

– Ну что ж, пан ротмистр, – наконец произнес король, вставая со своего походного кресла, заменявшего трон. – Во имя идеалов рыцарства я разрешаю вам этот поединок. Гетман! Велите собрать офицеров возле той ложбины. Пошлите туда роту пикинеров. Пусть возьмут сие импровизированное ристалище в кольцо. Зрители, включая нас самих, смогут с удобством расположиться на склонах ложбины и наблюдать сверху за подвигом пана Голковского. Ради такого примера рыцарской доблести я готов продлить время привала на полчаса.

Вскоре пан Анджей стоял на дне ложбины внутри оцепления с саблей в руке, наслаждаясь направленными на него восхищенными взорами сотен глаз. Зрители, оповещенные о необычном поединке, все прибывали. Они выкрикивали приветствия ротмистру, рукоплескали ему. Голковский, поворачиваясь во все стороны, кланялся в ответ. При этом он картинно разминал плечо, руку и кисть. Его сабля выписывала в воздухе стремительные сверкающие петли. Внезапно ротмистр замер на месте и даже прервал разминку, опустил саблю, в изумлении вытаращив глаза. В толпе зрителей, среди всевозможных мундиров и кирас, он вдруг заметил дамское платье. То, что это была именно дама, а не какая-нибудь маркитантка из обоза, наметанный глаз пана Анджея определил мгновенно и безошибочно. Но откуда она взялась в королевском войске? Женам и любым родственницам офицеров, даже высших начальников, было категорически запрещено следовать за войском, не говоря уж о посторонних женщинах. Пан Анджей, забыв о предстоящем поединке, терялся в догадках, невольно залюбовавшись прекрасной незнакомкой. А она была ослепительно хороша. Ее белокурые волосы, уложенные в пышную прическу, венчала сверкающая диадема. Малиновое бархатное платье, стоившее целое состояние, плотно облегало тонкий стройный стан, подчеркивало высокую грудь. Дама сидела в складном походном кресле, очевидно, епринесенном специально для нее, небрежно откинувшись назад и выставив из-под платья кончик изящной туфельки.

Поглощенный созерцанием таинственной красавицы, Голковский не обратил внимания на сопровождавших ее людей, плотным полукругом обступивших кресло. Впрочем, люди эти, пожалуй, действительно были самыми неприметными во всем королевском войске, ибо носили не пышные цветастые мундиры, а серые мышиного цвета камзолы. Только синий щит с серебряным шитьем, красовавшийся на груди, позволял вблизи отличить их от одетых в сермягу простолюдинов.

– Пан ротмистр, вы готовы? – звучный командный голос коронного гетмана вернул Голковского к действительности. Он тряхнул головой, словно освобождаясь от дремы:

– Я готов, пан гетман!

Его противники, казак и татарин, уже стояли на противоположном краю ложбины. Они затравлено озирались на частокол направленных на них копий и мушкетов, явно ожидая выстрела или удара в спину.

Из рядов оцепления вышел гетманский поручик с двумя саблями без ножен. Он бросил клинки к ногам пленных и произнес на хорошем русском языке:

– Вы сейчас должны биться с этим паном! – поручик указал на Голковского. – Если победите его – король дарует вам жизнь и отпустит восвояси. Берите сабли и бейтесь!

Произнеся эту тираду, поручик покинул импровизированное ристалище, отступил за спины пикинеров. Казак и татарин некоторое время стояли неподвижно, затем, как по команде, бросились к саблям, схватили их и встали спина к спине, явно ожидая, что на них сейчас набросятся окружившие ложбину ландскнехты.

Эй, панове! Я здесь! – насмешливо крикнул им Голковский.

Продолжая вращать саблю по сложной траектории то над головой, то прямо перед собой, пан Анджей не спеша направился к своим противникам. По-видимому, пленные наконец осознали то, что сказал им поручик, и поняли, с кем им предстоит биться. Они переглянулись, разошлись, и двинулись навстречу Голковскому, обходя его справа и слева. Ротмистр сблизился с ними, и, выставив саблю вперед, резко переместился вправо, стремясь избежать окружения и вывести противников на одну линию, чтобы передний мешал заднему. Оказавшийся перед ним казак разгадал маневр Голковского, и, в свою очередь, принялся смещаться влево, чтобы дать своему товарищу возможность зайти справа. Татарин тоже понял смысл всех этих перемещений и с похвальной быстротой начал менять позицию, стремясь не выпустить ротмистра из окружения. Но поскольку он оказался на значительной дистанции от своего противника, то ему пришлось буквально забегать слева. На этом встречном движении ротмистр, ожидавший подобных действий, и подловил татарина. Продолжая смещаться вправо по дуге, Голковский внезапно резко остановился и сделал длиннющий стремительный выпад в противоход, целясь противнику в открывшийся на широком шаге левый бок. На татарине не было кольчуги или панциря. Дамасский клинок ротмистра легко пробил стеганый ватный халат и вошел под ребра. Татарин беззвучно осел на траву.

Резко выдернув саблю, Голковский этим движением одновременно развернул себя навстречу оставшемуся противнику. Казак замер на долю секунды, потрясенный гибелью товарища, но затем с яростным криком бросился на ротмистра. Голковский отбил рубящий удар сверху, сделал ответный выпад. Казак от этого выпада ушел, изогнувшись всем телом, и вновь попытался рубануть врага, на сей раз сбоку. Ротмистр успел среагировать на этот страшной силы удар и подставил под него свою саблю, положив раскрытую ладонь левой руки на обушок клинка возле острия. Если бы он этого не сделал и держал саблю одной рукой, то казак неизбежно пробил бы его защиту. Резкий страшный звук столкнувшихся клинков коротким эхом разнесся по ложбине. Дистанция была слишком мала для следующего как рубящего, так и колющего удара, и казак попытался отпрыгнуть назад, чтобы занять выгодную позицию для новой атаки. Но Голковский, не разгибая полусогнутой руки, без замаха, сведя лопатки, не рубанул, а буквально резанул его по шее своей саблей, которая могла соперничать по остроте с любой бритвой. Этот сложный режущий удар ближнего боя обычно наносится ножом. Чтобы нанести его саблей, нужен большой опыт и мастерство. Гусарский ротмистр Голковский был действительно выдающимся мастером фехтования и имел за плечами десятки боев и дуэлей.

Казак выронил саблю, схватился рукой за перерезанное горло и упал замертво рядом со своим боевым товарищем. Над ложбиной на несколько мгновений воцарилась мертвая тишина. Голковский снял шлем, сделал несколько шагов по направлению к королю, наблюдавшему за схваткой со склона ложбины, и изящно поклонился ему, широким жестом картинно отведя в сторону окровавленную саблю. Зрители разразились громкими восторженными криками и рукоплесканиями. Король поднялся со своего кресла:

– Позвольте выразить вам наше восхищение, пан Анджей! Вы только что доказали всему миру, что есть еще на свете истинные рыцари. Канцлер! Наградить пана ротмистра золотой цепью! Но награду вручить на следующем привале. А сейчас командуйте общее построение. Мы продолжаем наш славный поход!

Король энергичным шагом двинулся в сопровождении свиты к дороге, где его уже ожидали оседланные лошади.

Пан Анджей низко поклонился в ответ на лестные слова короля. Подняв голову, он тут же попытался отыскать среди зрителей, уже начавших расходиться вслед за королем, таинственную красавицу. Он успел заметить в движущейся толпе ее малиновое платье. Голковский бросился было ей вслед, но к нему уже подбежали друзья и соратники, окружили со всех сторон, принялись жать руки, хлопать по плечу и всячески выражать свое восхищение его подвигом. Голковский отвечал невпопад, не сводя глаз с того места, где исчезла, как призрачное видение, прекрасная незнакомка. В конце концов, ротмистр опомнился, и приказал своим людям направиться в расположение роты и встать в строй походной колонны.

Через некоторое время, когда королевское войско вытянулось длинной сверкающей лентой вдоль большой дороги и в привычном ритме двинулось вперед, Голковский повернулся в седле, окликнул поручика. Тот дал коню шенкеля, поравнялся со своим командиром.

– Ну что, Казимеж, утерли мы нос этому рейтару, фон Фаренсбергу? – с нотками явного торжества в голосе задал ротмистр риторический вопрос.

– Так точно, пан Анджей! – восторженно подтвердил поручик. – Жаль только…

Он нарочито замялся, словно не решаясь продолжить фразу.

– О чем нам жалеть, гусар? – поощрительно произнес Голковский, по тону подчиненного поняв, что тот готовиться произнести свою очередную шутку.

– Жаль, что мы не успели нарушить королевский указ! В вашей палатке все было налито!

Голковкий радостно захохотал, откинувшись в седле.

– Но ведь я тебя, плута, знаю! – отсмеявшись, погрозил он пальцем поручику. – А ну-ка предъяви мне для осмотра вон ту флягу!

Поручик, сделав вид, что смущен, снял с пояса серебряную флягу в замшевом чехле, с готовностью протянул ее ротмистру. Голковский отвинтил пробку, сделал из горлышка несколько больших глотков.

– Что это? Почему у воды в твоей фляге такой странный вкус? – с притворным удивлением воскликнул он.

– Позвольте попробовать, пан ротмистр? – придав лицу озабоченное выражение, попросил поручик.

Голковский протянул ему флягу. Поручик допил содержимое, повернул пустую флягу вниз горлышком, вытряхнул на дорогу несколько оставшихся капель.

– Ну, что скажешь, плут? – строго спросил Голковский.

– Не распробовал, пан ротмистр! – развел руками поручик.

Голковский вновь принялся весело хохотать. Жизнь была воистину прекрасна! Но для полного счастья гусарскому ротмистру все же недоставало кое-чего весьма важного.

– Послушай, Казимеж, – уже без обиняков обратился он к поручику. – Ты ж у нас лучший разведчик. Так вот, доложи-ка мне, разведчик, что за дама в малиновом платье была среди зрителей моего поединка?

Поручик смущенно пожал плечами:

– Прошу прощения, пан ротмистр, но мое внимание было всецело поглощено вашим героическим поединком, и я не имел возможности разглядеть упомянутую даму.

– Ну что ж, – благосклонно кивнул поручику пан Голковский. – Твоя невнимательность вполне извинительна. Однако сейчас я ни с кем не сражаюсь, и ты вполне можешь смотреть по сторонам. Поскольку ротмистры имеют право во время движения войска посылать порученцев в другие роты, я посылаю тебя разузнать как можно больше о даме в малиновом платье. Разумеется, все вопросы ты должен задавать неофициально, и исключительно от своего, а не от моего имени. Езжай к своим многочисленным приятелям, через час вернешься ко мне с докладом.

– Слушаюсь, пан ротмистр! – Поручик поклонился по-военному четким кивком головы, пришпорил коня и поскакал по обочине дороги вперед, обгоняя колонну.

Голковский проводил его взглядом и с мечтательной улыбкой на лице вновь погрузился в грезы о прекрасной незнакомке. Он машинально правил своим конем, сохраняя дистанцию с шедшей впереди ротой, его ухо чутко улавливало привычные звуки, сопровождающие движение войска. Малейшее нарушение обычного походного ритма мгновенно привлекло бы внимание ротмистра, вывело бы его из мечтательного настроения. Но королевское войско беспрепятственно двигалось по завоеванной русской земле, и истинный рыцарь древнего шляхетского рода, пан Голковский, только что совершивший деяние, достойное баллад, мог беспрепятственно предаваться изящным и благородным любовным фантазиям, не отвлекаясь по пустякам.

Миновало около полутора часов, прежде чем поручик, съездивший в арьергард и в авангард войсковой колонны, вернулся в роту. Он поравнялся с Голковским, лихо развернул коня, и зарысил бок обок со своим командиром.

– Ну, что разузнал? – нетерпеливо воскликнул пан Анджей.

Поручик почтительно приложил ладонь к краю своей широкополой шляпы с пышным плюмажем, произнес с восторгом:

– Осмелюсь доложить, пан ротмистр, во всем войске только и разговоров о вашем благородстве и вашей доблести!

– Да я спрашиваю тебя не об этом, – чуть раздраженно прервал его Голковский. – Что узнал про даму?

– О-о! – загадочно протянул поручик, наслаждаясь предвкушением предстоящего рассказа и того впечатления, которое он произведет. – Тут, оказывается, целая история, прямо-таки рыцарский роман…

– Давай, не томи! – Ротмистр по тону своего любимца уже понял, что тот разузнал нечто действительно интересное.

Поручик весьма красочно и выразительно, с эффектными паузами, которым позавидовал бы заправский менестрель, поведал своему командиру то, что ему удалось узнать о таинственной незнакомке. Ее имя было пани Анна Залевская. Она являлась вдовой главного лесничего при дворе прежнего польского короля. Ясновельможный пан Залевский, при смене власти удалившийся от придворной жизни, женился на ней год назад. Ранее новоявленная пани Залевская была маркизой фон Штаден. Ее прежний муж, маркиз Священной Римской Империи, несколько лет находился при дворе русского царя Ивана. Маркиз был личностью сугубо таинственной. По слухам, он то ли поссорился с родственниками, то ли совершил некий другой неблаговидный поступок и вследствие этого бежал в Россию. Там он верой и правдой служил царю Ивану и даже входил в число его любимых опричников. Но согласно другим слухам, фон Штаден был тайным посланником, вернее, шпионом самого Папы Римского. Однако маркиз погиб во время осады Москвы крымским ханом Девлет-Гиреем, сгорев в огне невиданного пожара вместе с еще восьмьюстами тысяч несчастных жителей русской столицы, беженцев и воинов. Женившийся на вдове маркиза старый пан Залевский был недолго счастлив с молодой красавицей-женой. Нынешней весной он внезапно скончался в своем замке то ли от сердечного приступа, то ли вследствие несчастного случая. Детей у пана не было, поэтому все его немалое наследство перешло к вдове.

В этом месте своего рассказа поручик сделал самую длинную паузу. Пан Голковский, конечно же, оценил, что дама, сразившая его красотой, к тому же еще и сказочно богата. Но дальше поручик сообщил и вовсе неожиданные сведения. Оказывается, пани Анна на свои собственные деньги организовала отряд, который присоединился к королевскому войску, выступившему в поход на Русь. Именно поэтому она и находится в войске с личного разрешения короля.

– Но почему я не встретил ее ранее? – удивленно воскликнул пан Голковский.

В ответ поручик рассказал такое, что видавший виды ротмистр от изумления раскрыл рот и на несколько минут лишился дара речи. У пани Анны Залевской служили не просто наемные солдаты, ландскнехты или рейтары. Она собрала в свой отряд лучших бойцов некогда могущественного, но пришедшего в упадок и недавно фактически распавшегося тевтонского ордена. Эту элиту немецкого рыцарства, таинственную и страшную, называли вервольфами. Но самым поразительным в добытой поручиком информации был отнюдь не тот факт, что некая ясновельможная пани организовала отряд из вервольфов. Знающие люди в один голос заявляли, что пани Анна якобы лично сей отряд возглавила. Она, переодевшись в неприметное серое обмундирование вервольфов, совершала наравне со своими бойцами разведывательные и диверсионные рейды. Именно потому, что она была одета по-мужски, ее до поры до времени в королевском войске никто не замечал. Тем более что вервольфы и на походе, и на привале обычно держались особняком, и разбивали свои палатки чуть в стороне от общего стана. И лишь сегодня пани Анна появилась среди зрителей беспримерного поединка в женском платье, более подобающем знатной даме.

Выслушав сногсшибательное сообщение своего поручика, пан Голковский некоторое время обалдело молчал. Затем он откинулся в седле и захохотал так, что его конь присел и попытался встать на дыбы. Привычно осадив скакуна твердой рукой, ротмистр, продолжая смеяться, повернулся к скачущему рядом поручику:

– Казимеж, мой мальчик, тебя разыграли! Дама-диверсант! Ха-ха-ха!!!

– Уверяю вас, пан ротмистр, эти сведения мне сообщили абсолютно серьезные и заслуживающие доверия люди, – попытался возразить молодой поручик. – К тому же история знает немало примеров, когда женщины облачались в рыцарские доспехи и бились наравне с мужчинами. Например, Орлеанская дева…

– Скажешь тоже – дева! – бесцеремонно перебил его пан Голковский. – Она такая же девственница, как и рыцарь!

Благородный шляхтич вновь радостно засмеялся, придя в восторг от своей собственной весьма сомнительной остроты.

– Нет, я не спорю, – продолжил он, – я не спорю, что некая дама, Орлеанская или Залевская, может напялить на себя рыцарский наряд и разъезжать в нем перед войском, изображая военачальника. Но согласись, что наряжаться и сражаться – это весьма и весьма разные занятия!

Поручик в ответ развел руками и обижено надул губы.

– Ну-ну, Казимеж! – Голковский дружески потрепал поручика по плечу. – Не обижайся! После етвоего рассказа мне еще сильнее захотелось познакомиться с этой таинственной и воинственной пани! Как ты думаешь, мы сможем нанести ей визит сегодня вечером, на привале?

– Прошу прощения, пан ротмистр! Не на привале, а в осадном лагере, – с чуть заметной ноткой превосходства всезнающего разведчика поправил поручик своего командира и указал хлыстом вперед. – Там, за рощей – поле, а за ним – Псков!

С невысокого холма открывалась великолепная панорама города Пскова. Король Стефан, восседавший на послушно замершем белом коне, и высшие чины королевского войска, находившиеся за его спиной, могли без помощи подзорных труб отчетливо видеть, как передовые отряды венгерской конницы лихо форсировали небольшую речку Череху и, расходясь влево и вправо, приближались к стенам города, охватывая его полукольцом. Однако взоры короля и его свиты были прикованы вовсе не к своему авангарду. Ясновельможные паны не могли оторвать глаз от самого Пскова.

– Господи Иисусе и пресвятая дева Мария! – едва слышно прошептал ксендз Пиотровский, не решаясь громкой репликой нарушить потрясенное молчание высших чинов. – Какой большой город! Точно Париж! Помоги нам, Боже, с ним справиться. Во всей Польше нет таких огромных городов.

– Как вы полагаете, гетман, – обратился король к пану Замойскому. – Русские рискнут выйти из стен крепости навстречу нашим храбрым венгерцам?

– Наверняка выйдут, ваше величество, – без колебаний ответил гетман. – Да, собственно, вот и они!

И правда, ворота под одной из псковских башен распахнулись, и из них на полном скаку вылетел русский отряд. Русские, продолжая свое стремительное движение, развернулись в лаву и понеслись навстречу венгерцам.

– Стандартная казацкая тактика, перенятая русскими от татар, – с высокомерной усмешкой прокомментировал этот маневр русской конницы гетман. – Против правильного строя они бессильны! Вы согласны со мной, барон?

Фон Фаренсберг, к которому были обращены последние слова гетмана, согласно кивнул:

– Они неизбежно разобьются об огонь и шпаги наших рейтар!

Между тем венгерцы сомкнули ряды, образовавровный красивый прямоугольник, ощетинившийся остриями пик и стволами мушкетов, и неспешной рысью двинулись навстречу противнику. Русские продолжали мчаться на эту несокрушимую, казалось, твердыню, не снижая скорости. Ряды венгерских всадников окутали клубы дыма, и до вершины холма, на котором стояла королевская свита, долетел звук мощного залпа.

– Им конец! Сейчас они поворотят вспять! – радостно воскликнул ксендз Пиотровский, набиравшийся впечатлений, чтобы живописать обстоятельства королевского похода в своем дневнике.

Однако русские, вопреки надеждам ксендза, да и более сведущих в военном деле королевских полководцев, не только не повернули вспять, но даже не осадили своих бешено скачущих коней. Сквозь грохот выстрелов отчетливо послышался русский боевой клич «ура!», сопровождаемый леденящим душу свистом. Вертя готовые к бою сабли над головами, презрев встречный залп, не замечая тех потерь, которые им причинили вражеские пули, русские всадники на всем скаку врезались в венгерский отряд. Но и венгерцы не дрогнули. Они стояли твердо, не ломая строя. Причем они действительно почти уже стояли на месте, под напором неприятеля прекратив встречное движение.

– Русским не прорубиться сквозь наш строй! Сейчас они будут смяты! – злорадно воскликнул гетман, не отрывая глаза от окуляра подзорной трубы.

Однако русские, как оказалось, и не собирались никуда прорубаться. Схлестнувшись с передними шеренгами венгерского отряда в короткой сабельной схватке, они внезапно поворотили коней, еще не остывших от прежней бешеной скачки, и все также резво помчались прочь к крепостным стенам. Наблюдателям на холме было отчетливо видно, что в этой скоротечной страшной рубке венгерцы понесли потерь примерно вдвое больше, чем русские от предшествовавшего залпа, сквозь который они промчались, презрев смерть. Вероятно, не очень плотный, ломаный строй русской конной лавы также явился причиной малой эффективности пистольного огня.

– Господин барон, – вполголоса обратился к Фаренсбергу стоявший рядом с ним молоденький королевский адъютант. – Может быть, ваш вчерашний оппонент, пан Голковский, был прав и против русских следует выставлять не рейтар с пистолями, а гусар со шпагами?

Фаренсберг пробормотал в ответ какую-то невнятную фразу, весьма похожую на ругательство, но ее внезапно заглушил громкий возглас самого короля:

– Господи Иисусе! Что это!? Русские всадники волокут за собой нескольких наших! Но как? Каким образом!?

Действительно, в подзорные трубы было отчетливо видно, что вслед за отступавшей русской конницей по траве волочатся несколько тел в ярких шелковых плащах и блестящих панцирях венгерских кавалеристов.

– Это арканы, ваше величество, – мрачно пояснил гетман. – Веревки с затяжной петлей. Русские, как и татары, умудряются ловко набрасывать их на противника с десяти-двадцати ярдов.

– Сейчас наши храбрые венгерцы ринутся вслед за удирающим неприятелем и отобьют пленных! – истерично выкрикнул король.

Венгерский отряд действительно помчался преследовать отступающего противника. Но, поскольку венгерцам не сразу удалось поднять с места в галоп фактически остановившихся под бешеным вражеским натиском коней, русский отряд успел оторваться на большое расстояние. По-прежнему сохраняя красивый ровный строй, королевская кавалерия мчалась к стенам Пскова. Внезапно верхние кромки этих стен скрылись в облаках плотного порохового дыма, и в уши короля и его приближенных ударил тугой волной грозный рев десятков орудий. Пушечные ядра стеной смертельного дождя обрушились на плотно сомкнутые ряды венгерских всадников, вздымая фонтаны земли и растерзанной людской и конской плоти.

Русские резко остановились, повернули коней и явно изготовились к новой сабельной атаке под прикрытием огня своей артиллерии с крепостных стен.

– Адъютант! Скачи к венгерцам, моим именем вели им немедленно отступать! – резко приказал король.

Адъютант, пришпорив коня, молнией помчался вниз с холма на поле боя. Однако венгерские кавалеристы уже сами, без королевского приказа поворачивали вспять, уносясь прочь от убийственно метких русских ядер. Строй отступавшего венгерского отряда уже был далеко не таким ровным и красивым, как всего пару минут назад. Русские, кинувшиеся было в погоню, остановились на линии, прочерченной ядрами их пушек по земле и по телам королевских воинов. Они явно не собирались выходить из-под защиты крепостной артиллерии, но продолжали угрожать своим противникам внезапным стремительным нападением. Венгерцы, вновь было перестроившиеся в значительном отдалении для повторной атаки, очевидно, учли это обстоятельство, и, постояв некоторое время напротив русских, развернулись и двинулись вспять, на соединение с основными силами, так и не реализовав предпринятую попытку рекогносцировки и полного охвата Пскова.

Король опустил подзорную трубу и проговорил задумчиво, обращаясь к гетману:

– Если действия русских, каковые нам только что довелось наблюдать, не случайность, а хорошо продуманная тактика, то мы имеем в лице князя Шуйского серьезного противника. Победа над ним сделает честь любому полководцу.

– Вы как всегда правы, ваше величество! – совершенно искренне согласился с королем гетман Замойский. – К тому же артиллерия русских неожиданно оказалась весьма неплохой.

– Вот именно: «неожиданно оказалась», – саркастическим тоном повторил последние слова гетмана король Стефан. – Позвольте, в таком случае, поинтересоваться: куда же смотрела наша разведка? Где, кстати, начальник разведки, почему его нет с нами?

– Ваше величество, – почтительно склонил голову гетман. – Маркиз Генрих фон Гауфт полчаса назад попросил у меня разрешения отлучиться по важному делу. К нему привели каких-то особо информированных перебежчиков. Вероятно, он вскоре присоединится к вашей свите и будет готов отвечать на вопросы вашего величества.

Король чуть раздраженно кивнул гетману и, повернувшись в седле, вновь поднес к глазу подзорную трубу, принялся обозревать лежавший перед ним русский город и его окрестности. Через несколько минут король передал трубу одному из дворян своей свиты и, спешившись, потребовал развернуть перед собой карту. На траве перед королем был расстелен плащ, а на нем разложена карта.

– Ну что, гетман, – уже без прежней резкости в голосе обратился к пану Замойскому король. – Вы не изменили своего мнения относительно расположения нашего лагеря?

– Нет, ваше величество. – Гетман приблизился к королю, встал за его правым плечом, чтобы лучше видеть карту. – Я по-прежнему полагаю, что осадный лагерь будет лучше всего разбить вот здесь, рядом с Московской дорогой, возле этого кладбища.

Гетман указал место на карте кончиком хлыста и продолжил:

– Как мы смогли убедиться сейчас своими глазами, поле здесь ровное, по нему протекают несколько ручьев. До стен города – открытая местность и вражеская конница не сможет приблизиться к нам неожиданно.

– Хорошо, – кивнул король. – Распорядитесь направить туда в прикрытие полк рейтаров и полк ландскнехтов при двадцати орудиях, а остальным войскам отдайте приказ копать траншеи и ставить палатки. На каком расстоянии от города вы намереваетесь расположить лагерь?

– Согласно канонам военной науки лагерь следует возводить в полутора дистанциях пушечного выстрела от крепостных стен.

– Действуйте, пан гетман! Я же со своей свитой и гвардией останусь пока здесь, на холме, чтобы в случае неожиданной эскапады неприятеля подать войскам необходимую команду и прийти на помощь!

Гетман почтительно склонил голову и в сопровождении нескольких шляхтичей и оруженосцев поскакал к войсковой колонне, остановившейся за холмом на большой дороге.

Солнце уже наполовину скрылось за вершинами бесконечного русского леса, окаймлявшего Псков изумрудным ожерельем, когда арьергард королевского войска наконец втянулся в долину, намеченную для устройства осадного лагеря. Над большой дорогой еще долго висело в неподвижном знойном августовском воздухе огромное пыльное облако, постепенно оседавшее вниз и покрывавшее траву у обочин серым неряшливым налетом. Когда пыль, поднятая стотысячной колонной, окончательно улеглась, досужий наблюдатель мог бы заметить, что, оказывается, не вся королевская рать перевалила холм и устремилась на город, влекомая видом уже близкой добычи. Одна-единственная карета, запряженная шестериком могучих коней, съехавшая на три десятка саженей с дороги, стояла без движения вот уже несколько часов. Вокруг кареты на некотором отдалении от нее выстроился плотной несокрушимой стеной эскадрон рейтар в особых плащах лилового цвета. Приказ короля об устройстве лагеря их почему-то не касался. Рейтары настороженно и зорко вглядывались в окружающую местность, готовясь при малейшей опасности открыть ураганный огонь из пистолей и именуемых карабинами коротких мушкетов, висящих у всадников за спиной на особой лямке.

Маркиз Генрих фон Гауфт, которому подчинялся эскадрон и принадлежала карета, вынужден был съехать с дороги и остановиться еще до того, как доблестные венгерцы сошлись под стенами Пскова с дикой русской конницей. Понятно, что совершить сей независимый маневр маркиза заставили чрезвычайные обстоятельства. Впрочем, все действия фон Гауфта в королевском войске были в той или иной мере независимыми и чрезвычайными, а еще – сугубо секретными, поскольку он, как уже известно читателю, являлся начальником разведки и контрразведки. Сам маркиз не любил, когда его называли «шпионом» или даже «рыцарем плаща и кинжала».

«Я – следопыт, отыскивающий и обезвреживающий опаснейших зверей по невидимым для неискушенного глаза приметам, или егерь, выводящий охотников кратчайшим путем на логово их добычи», – так обычно описывал вслух суть своей деятельности фон Гауфт. Поскольку в благородном обществе охотой увлекались буквально все, в том числе и дамы, аллегории маркиза находили понимание и отклик в сердцах собеседников, и его очень редко величали «шпионом», да и то лишь за глаза, из зависти и злобы. Фон Гауфт действительно внешне походил на егеря, привыкшего днями терпеливо сидеть в засаде или методично загонять дичь, хитроумно запутывающую следы. Он был невысок, худощав, но очень подтянут и жилист. Голубые глаза не метали молний из-под белесых ресниц, а смотрели спокойно и даже меланхолично. Голос маркиза звучал тихо и ровно. Даже ругая подчиненных, маркиз использовал лишь одно вполне цензурное слово «идиоты», и произносил его как простую констатацию. Однако знающие люди, опытные и умелые в фехтовании, стрельбе и прочих видах поединков меньше всего пожелали бы вступить в противоборство с таким тихоней.

Маркиз свое шпионское (пардон, разведывательное) дело знал и любил. Не зря король Стефан Баторий из всех известных в Европе рыцарей плаща и кинжала пригласил в свое войско начальником разведки именно Генриха фон Гауфта. Будучи сугубым профессионалом, маркиз старался не за деньги, которых, к слову, у него было совсем не мало, а в основном из любви к искусству. И сейчас с профессиональной точки зрения маркиз чувствовал себя весьма прескверно. Он опустил шторку на окне кареты, сквозь которую вот уже пять минут обозревал окрестности и вновь повернулся к собеседнику. Тот сидел напротив маркиза, робко притулившись на самом краешке роскошной мягкой откидной скамьи. Маркиз столь долго глядел в окно не с целью полюбоваться стальными кирасами окружавших его рейтар, а чтобы обдумать услышанное. В результате долгой и кропотливой подготовительной работы, а также старых связей, имевшихся у любого мало-мальски опытного разведчика, маркиз перед выступлением королевского войска в поход обзавелся в Пскове пятью агентами. В течение лета, пока шла подготовка к вторжению, они переправляли фон Гауфту по различным каналам, в основном – торговым, весьма ценную информацию. Но сегодня, начиная с полудня, четверо агентов самовольно покинули город, сдались королевскому войску и явились пред светлые очи своего непосредственного начальника. Ближе к вечеру пришел и пятый, самый ценный, на коего маркиз возлагал особые надежды. Он-то и ерзал сейчас на скамье маркизовой кареты, встревоженный затянувшимся молчанием шефа.

А маркиз продолжал безмолвствовать, анализируя сложившуюся ситуацию. Очевидный итог всего произошедшего состоял в том, что он остался без агентуры. Маркиз поначалу склонен был в душе назвать всех покинувших свой пост агентов идиотами. Однако скоропалительные выводы были Генриху фон Гауфту совершенно чужды, иначе он не достиг бы таких высот в своей профессии. Все работавшие на него русские идиотами не являлись и были, конечно же, людьми грамотными. Оно и понятно: неграмотный иностранный агент, способный передать лишь изустное донесение – вещь одноразового использования. А эти в течение трех месяцев посылали маркизу, обосновавшемуся недалеко от русско-польской границы, письменные донесения. Именно такой канал передачи информации – через легальных несведущих посредников, в основном – купцов, являлся для сих агентов единственно доступным. Все они были предателями-перебежчиками, а не специально подготовленными профессионалами, а потому не владели искусством тайных сообщений с крепостных стен при помощи светового или флажкового телеграфа, по-русски дальнописи. Очевидно, что после перевода города осадное положение, когда все ходы-выходы были бы наглухо заперты и взяты под крепкую стражу, агенты остались бы без связи.

Княжеский указ о введении осадного положения был объявлен вчера утром, причем городские ворота предписывалось запереть лишь на закате. Именно потому предатели, используя последнюю возможность покинуть город, поспешили вчера днем переметнуться к своим новым хозяевам, чтобы избежать тягот осады и вероятной нелепой гибели от своей же, то бишь королевской бомбардировки. И еще агенты стремились сообщить своему хозяину важнейшие сведения. Псковский воевода, князь Шуйский, созвавший накануне рано утром сход воинских начальников всех рангов (а грамотеи-предатели, естественно, были лицами начальствующими), недвусмысленно дал понять, что в королевском войске имеется некто, сотрудничающий с русскими. Более того, двое из пяти перебежчиков даже видели ночью в городе одетого в европейское дворянское платье человека, тайком пробиравшегося от пристани в княжеский дворец. Черты лица и детали одежды незнакомца доносчики, естественно, не разглядели. Вторым из агентов, видевших ночью в Пскове европейца, был как раз нынешний собеседник маркиза.

«Зачем же князю Шуйскому понадобилось делать две очевидные глупости – объявлять заранее о закрытии ворот и публично хвалиться наличием своего разведчика в королевском войске? – засомневался первоначально фон Гауфт. – Уж не для того ли, чтобы спровоцировать бегство всех моих шпионов и подкинуть мне легенду о своем агенте?» Однако после некоторых раздумий маркиз счел эти предположения неосновательными. Во-первых, шпион, оставленный в наглухо запертом городе, не представляет для гарнизона никакой реальной угрозы, ибо не способен передавать собранные сведения. Конечно, получив некие сверхважные сведения, агент мог бы напроситься добровольцем в отряд, совершающий вылазку, и во время этой вылазки перебежать к неприятелю. Понятно, что такой канал передачи информации мог сработать ровно один раз.

Но какие принципиально новые сведения, требующие незамедлительной передачи из осажденного города, могут быть получены через несколько дней после начала осады? Пушек и войск в осажденном городе не прибавится. Примерную численность псковского гарнизона и вооружений маркиз сообщил королю уже перед началом похода. А если русские намеревались спровоцировать бегство не шпионов, а диверсантов, это вообще глупость: диверсант-то из города, естественно, никуда не побежит, а будет выжидать удобный момент для совершения диверсии. То есть, объявляя о введении осадного положения загодя, русские ничего не теряли и ничего не приобретали в плане разведки-контрразведки.

Что же касается возможной дезинформации о русском агенте в рядах королевского войска, то если таковая попытка и была предпринята, то выглядит она слабой и неуклюжей. Он, маркиз фон Гауфт, и без всяких подсказок обязан постоянно предполагать наличие в войске вражеских агентов и пресекать возможную утечку информации. То есть сведения об агенте, сообщенные перебежчиками, все равно будут проверяться и перепроверяться.

Маркиз едва заметно пожал плечами и переключил внимание на своего собеседника. Тот, уловив взгляд хозяина, заерзал еще интенсивнее, улыбнулся подобострастно и заискивающе. Фон Гауфт слегка нахмурился, выражая неудовольствие агентом, впрочем, на сей раз притворное. Этот человек, статный мужчина средних лет, с приятным открытым лицом, являлся одним из самых ценных приобретений маркиза за всю его разведывательную карьеру. Два года назад польско-саксонский отряд, в составе которого находился фон Гауфт со своей разведгруппой, производил очередной рейд по приграничным с Ливонией русским селам. Как-то промозглым осенним вечером маркиз сидел в закопченной избе, топящейся по-черному, и брезгливо прикрывая нос надушенным кружевным платком, сортировал пленных. Большинство из них не представляли для разведчика ни малейшего интереса. Запуганные женщины и дети, не способные толково ответить ни на один вопрос, угрюмые мужики, болезненно морщившиеся от только что полученных ран, суровые старики и старухи, раскрывающие рот только чтобы произнести слова православной молитвы или матерной брани в адрес захватчиков. В общем, материал тяжелый и малоперспективный, требующий долгой возни в стационарных условиях хорошо оснащенной пыточной камеры. Но на сей раз перед маркизом предстал совершенно здоровый, целый и невредимый пленный, бухнувшийся ему в ноги с земным поклоном, назвавший пленивших его рейтар «избавителями» и «благодетелями». Сопровождавший необычного пленного заместитель маркиза, лейтенант разведчиков, шепнул своему командиру, что сей мужик сдался безо всякого сопротивления и с явной охотой. Велев увести всех остальных, маркиз занялся необычным экземпляром.

Мужик заявил такое, что даже видавший виды фон Гауфт едва не утратил свою знаменитую невозмутимость. Мужик целенаправленно пробирался в Ливонию из самого центра государства Российского, стольного града Москвы, недавно сожженного крымским ханом Девлет-Гиреем, чтобы поступить на службу магистру Ливонского ордена, польскому королю или саксонскому курфюрсту. В общем, мужику, слабо разбиравшемуся в чинах и званиях глав европейских государств, было все равно, кому служить.

Скептически выслушав восторженно-льстивую речь мужика о преимуществах европейского образа жизни, маркиз пренебрежительно пожал плечами и с высокомерной насмешливостью осведомился, уж не ровняет ли пленник себя с князем Курбским или еще каким-нибудь боярином, каковые после бегства из России были охотно приняты к королевскому двору. Место же простых смердов – не на почетной королевской службе, а на скотном дворе или на руднике, с цепью на шее. Мужик вначале было растерялся от высказанного пренебрежения, сник, но затем, собравшись духом, выпалил скороговоркой, что он действительно не боярин, но его нельзя на цепь, поскольку он не простой мужик, а ханский, вернее, турецкий лазутчик, взятый в турецкую службу два года назад, во время набега на Москву и обученный своими прежними хозяевами многим премудростям, в том числе – обращению с ручной бомбой. Но теперь, когда в прошлом году во время последнего набега хан Девлет-Гирей и его турецкие покровители разбиты в пух и прах князем Михаилом Воротынским в битве при Молодях, лазутчик утратил все связи и ищет новых хозяев.

Маркиз Генрих фон Гауфт был знаком со своими турецкими коллегами по плащу и кинжалу не понаслышке. Он участвовал в той грандиозной совместной операции по дезинформации русского царя, которую провели Турция и европейские державы, сговорившиеся против общего врага. В результате серии согласованных провокаций, предпринятых союзниками, царь казнил старшин пограничных станиц и некоторых воевод и снял войска с южной границы, с так называемой Засечной черты. Воспользовавшись этим, крымский хан дошел до Москвы и сжег ее дотла, правда, так и не взяв столичную цитадель, именуемую кремлем.

Маркиз скептически взглянул на агента, вероятнее всего, подсунутого русскими, и усмехнулся про себя. Уж он-то легко сумеет разоблачить эту неуклюжую попытку неприятельской контрразведки всучить ему, фон Гауфту, дезинформатора. Но выводить перебежчика на чистую воду маркиз решил не сию минуту, а в спокойной обстановке, в оборудованном всем необходимым подземелье одного из замков Ливонского ордена. А сейчас отряду необходимо было как можно скорее уносить ноги из разоренной деревеньки, поскольку сюда вот-вот должна была нагрянуть поместная конница русских. Конница эта, неумелая, плохо вооруженная, билась тем не менее с отчаянной храбростью, и рейтарам не хотелось лишний раз с нею связываться. Куда как безопаснее и прибыльнее убивать мирных граждан.

Однако к немалому удивлению маркиза, последовавшая тщательная и длительная проверка показала, что человек, назвавшийся турецким агентом, действительно был в свое завербован не кем иным, как самим Буслам-пашой, главой разведслужбы великого султана. Маркиз был лично знаком с пашой, поскольку именно с ним он взаимодействовал в той знаменитой совместной операции против русских. Буслам-паша погиб при загадочных обстоятельствах при отступлении ханских войск от Москвы, основные сведения о его агентуре таинственно исчезли, но кое-что сохранилось в донесениях, посланных в Турцию. Маркиз проверил и перепроверил перебежчика на сто рядов, и убедился, что он именно тот, за кого себя выдает. В общем, бывший сотрудник Буслам-паши перешел по наследству к маркизу фон Гауфту. Звали этого достойного человека Псырь.

Маркиз откинулся на мягкую обивку кареты и, наконец, разомкнув уста, поощрительно произнес:

– Ну что ж, герр Псырь, ваши сведения как всегда, представляют интерес, а ваши действия являются вполне разумными, продиктованными сложившейся обстановкой.

Агент обрадовано закивал головой, расслабился и перестал ерзать. А маркиз продолжил:

– И все же, постарайтесь прямо сейчас еще раз вспомнить все самые мельчайшие подробности, связанные с виденным вами европейцем, пока они еще свежи в вашей памяти.

Псырь старательно наморщил лоб и вновь описал человека среднего роста, в темном плаще, широкополой шляпе и ботфортах.

«Ну что ж, – иронично усмехнулся про себя маркиз. – Будем искать вражеского агента по этим особым приметам. Под подозрение попадают две трети офицеров королевского войска».

И тут маркиза осенила догадка. Эта внешне неуклюжая комбинация противника, намеренно подсовывающего ему, фон Гауфту, сведения о русском агенте в рядах королевского войска, имела совсем другую цель. На первый взгляд, все сообщенные перебежчиками сведения выглядели как намеренная дезинформация. То есть, у русских якобы не было никакого агента, но они всеми силами старались показать, что таковой у них имеется. Наверняка русская разведка знала, кто такой Генрих фон Гауфт, и, затевая эту игру, его противники как раз и рассчитывали, что он их дезинформацию разгадает. Разгадает и успокоится, решив, что противник выдает желаемое за действительное и никакого русского агента на самом деле не существует. Значит, русский разведчик в рядах королевского войска наверняка имеется, и они таким хитрым способом пытаются его прикрыть.

Маркиз чуть заметно усмехнулся. «Молодцы, русские! Приятно иметь дело с умным противником. Кто же это так профессионально играет против меня? Я с ним обязательно познакомлюсь, когда возьмем город. Человек, несомненно, опытный, и, возможно, в будущем пригодится. Ну что ж, теперь я точно знаю, что у нас в войске имеется предатель. И даже знаю одну его примету: он не среднего роста, как тот ряженый, которого русские водили по городу с целью предъявить моим агентам, а высокий или, наоборот, низкорослый. Это уже чуть облегчает задачу. А такие задачи мы решали не один раз».

Маркиз откинул шторку на окне кареты и скомандовал своей охране строиться в походную колонну и следовать за основными силами королевского войска.

Когда карета маркиза спустилась с невысокого холма в обширную долину перед Псковом, там уже вовсю кипела работа по обустройству осадного лагеря. Полки и роты королевского войска в том же порядке, который они соблюдали на походе, рассредоточились по обе стороны дороги и споро и умело ставили ровными рядами палатки и шатры. Далеко впереди, на половине дистанции от лагеря до городских стен, грозно сверкали в лучах заходящего солнца кирасы ладскнехтов и рейтар, прикрывавших лагерь от возможной вылазки неприятеля. За их спинами три роты пахолков уже рыли первую осадную траншею.

Маркиз еще с холма приметил штандарт фон Фаренсберга, к полку которого он со своими людьми был приписан на походе, и велел кучеру следовать туда. Однако на въезде в лагерь маркиза перехватил посыльный от короля и передал приказание немедленно прибыть к его величеству. Маркиз чуть поморщился, приказал сопровождавшим его подчиненным устраивать бивуак, вскочил на ведомого за каретой оседланного скакуна и проследовал за посыльным к королевским шатрам.

Король Стефан встретил маркиза фон Гауфта с подчеркнутой холодностью.

– Маркиз, мои доблестные войска неожиданно, я подчеркиваю: неожиданно! – были накрыты сильным огнем артиллерии русских. Тем самым была сорвана рекогносцировка и несколько знатных кавалеров погибли и получили ранения от ядер. Я ожидал от моей разведки более точной информации о неприятеле!

Фон Гауфт чуть заметно пожал плечами и ответил своим обычным спокойным меланхоличным тоном:

– Ваше величество, в моем докладе, хранящемся в вашей походной канцелярии, содержатся все необходимые сведения об артиллерийском вооружении псковского гарнизона, а именно о количестве затинных и городовых пищалей, а также пушек, подразделенных согласно европейской классификации на кулеврины, фальконеты и так далее, с указанием калибров. Артиллерию русских я оцениваю как весьма сильную, ни в чем не уступающую нашей…

– Мы помним вашу докладную записку, маркиз, – чуть раздраженно перебил его король Стефан. – Но вы же писали в ней, что в гарнизоне недостает профессиональных пушкарей из числа стрельцов и городовых казаков и значительную часть орудийной прислуги составляют городские ремесленники и прочие мужики, привлекаемые лишь на период военных действий. Кажется, их именуют затинщиками. Хотя гетман уверяет, что затинщиками у русских называют всех защитников крепостей, обороняющихся за стенами, то есть, по-русски «за тыном». Уж не эти ли мужики-затинщики только что накрыли столь плотным и метким огнем мою кавалерию?

– Вряд ли, ваше величество, – по-прежнему спокойно отреагировал на королевскую реплику фон Гауфт. – Князь Шуйский наверняка согнал на угрожаемый участок своих лучших бомбардиров. Но когда мы будем атаковать город одновременно с нескольких сторон, то эффективность огня с крепостных стен неизбежно снизится вследствие низкой квалификации орудийных расчетов. К тому же в упомянутой записке я имел честь проинформировать ваше величество относительно норм боекомплекта, установленного русским царем для каждого орудия. Русские во время военных действий никогда не берегут своих людей, которых у них много, но при этом жалеют порох и ядра, которых мало. Среди русских военных чиновников, точно так же, как и среди гражданских, процветает воровство. Порох попросту крадут. По моему убеждению, даже эти скудные нормы, установленные для орудийного парка, были выданы Пскову московскими чиновниками не полностью, и вскоре русским будет просто нечем стрелять.

Профессиональный разведчик, маркиз Генрих фон Гауфт был прекрасно знаком с российской действительностью и докладывал своему королю абсолютно достоверные сведения. Но все же он, разумеется, не был русским, и не понимал тех обстоятельств, которые, кстати сказать, были недоступны для понимания и многих российских бояр и чиновников. Во-первых, маркиз совершенно напрасно отозвался с пренебрежением о русских ополченцах-артиллеристах. В приграничных городах в затинщики назначали не абы кого, но лишь наиболее сметливых и проворных ремесленников с зорким глазом и твердой рукой. Они охотно шли к своим пищалям, закрепленным за ними персонально, любили пострелять и даже соперничали в меткости и скорострельности с государевыми стрельцами на ежегодных весенних и осенних стрельбах. Во-вторых, справедливо обвиняя российских чиновников в воровстве, Генрих фон Гауфт не принимал во внимание исключения, встречающиеся даже в этой зловредной касте. Таким исключением из правила был дьяк государева Пушечного приказа Терентий Лихачев.

Терентий Лихачев трудолюбиво и усердно, как муравей, тащил в Псков запасы пороха и ядер, которые добывал всеми правдами и неправдами не только в столице, но и в иных городах государства российского. Он кормил, и главное – поил своих приятелей-дьяков, ведающих распределением снарядов и казенного зелья, то бишь пороха, и те подмахивали, не глядя, все бумаги, подсунутые Терентием им на подпись прямо в кабаке. Обычно подобная процедура подписания казенных бумаг имела своей целью приобретение личной выгоды, но Терентий принадлежал к числу людей, сравнительно немногочисленных, которые пеклись о пользе порученного им государственного дела, а не о собственной мошне. Естественно, дьяк не распространялся на каждом углу о том, что ему удалось собрать сверхнормативные боеприпасы, и поэтому информаторы маркиза не смогли сообщить своему шефу важнейшие сведения о невиданной доселе на Руси готовности псковской артиллерии к полуторагодичной непрерывной стрельбе. Споры о роли личности в истории ведутся, пожалуй, с самого момента возникновения исторической науки, и скорее всего, не прекратятся никогда. Но можно смело утверждать, что именно в России эта самая роль наиболее велика по сравнению с таковой во многих других государствах. Причем личности эти – не обязательно цари или полководцы. Честный и бескорыстный дьяк Терентий Лихачев, считавшийся белой вороной среди своих собратьев-чиновников, преуспевших исключительно на поприще мздоимства и казнокрадства, как добрый волшебник из русских сказок, прикрыл всех полководцев и ратников – героев обороны Пскова – крепким и надежным огненным щитом.

– Осмелюсь заметить, ваше величество, – продолжил маркиз, – что артиллерия русских, пусть даже весьма хорошая, установлена на старых обветшавших крепостных стенах, сложенных из мягкого известняка. Инженеры вашего величества перед походом изучили образцы камней из псковских стен, доставленных моими агентами, и пришли к выводу, что наши осадные орудия пробьют в этих стенах брешь, пригодную для штурма, в течение пяти дней.

– Благодарю вас, маркиз, – сменил наконец гнев на милость король Стефан. – Ваши заслуги в подготовке похода всем известны и будут оценены по достоинству.

Величественным наклоном головы отпустив начальника разведки, король в сопровождении свиты продолжил осмотр воздвигаемого его войсками осадного лагеря. Маркиз, отвесив его величеству глубокий изящный поклон, надел шляпу и долго стоял неподвижно, погруженный в какие-то важные размышления.

Солнце клонилось к закату. Отряд русских казаков, стоявший у стен под орудийным прикрытием и тревоживший осаждающих постоянной угрозой атаки, наконец покинул свои позиции и вернулся в крепость. Полк венгерских гусар, прикрывавший королевское войско, также свернул свои боевые порядки и направился на бивуак. В охранении в свежевырытой траншее, которую продолжали углублять пахолки, осталась лишь рота ландскнехтов. Ландскнехты настороженно вглядывались в сгущавшийся сумрак сквозь прорези прицелов своих тяжелых дальнобойных мушкетов, уложенных на бруствер, и не обращали внимания на все более и более явственные звуки массового веселья, доносившиеся из лагеря.

Хотя король Стефан своего указа о запрете хмельных напитков не отменял и никакого официального празднования по поводу начала осады не объявлял, все в королевском войске, от последнего пахолка-фуражира до коронного гетмана, радовались окончанию длинного и трудного похода. Конечно, близость неприятеля заставляла быть настороже, но подавляющее превосходство королевского войска в численности и боевой подготовке не давало повода для особых тревог. Ну, предпримут русские ночную вылазку небольшим отрядом, да хотя бы и всем пятнадцатитысячным гарнизоном. Так их же задержит засевшее в траншее сильное боевое охранение, а затем прихлопнет, как муху, стотысячное войско, которое, конечно же, успеет вовремя подняться по тревоге и слаженно развернуть свои грозные боевые порядки. Вот потому-то гайдуки и гусары, рейтары и ландскнехты, хотя и неофициально, но зато от всей души дружно праздновали, каждый в меру своих возможностей, новоселье в осадном лагере.

Ротмистр пан Голковский прошелся вдоль стройных рядов палаток своей роты, кое-где подергал растяжки, велел подтянуть. Впрочем, замечания он сделал чисто для проформы, поскольку его гусары были опытными вояками, участвовавшими не в одном походе, и, конечно же, хорошо умели не только рубить и колоть саблей и палить из пистолей, но и ставить полевой лагерь. Вернувшись в центр расположения, ротмистр некоторое время постоял перед входом в свой шатер, полюбовался фамильным штандартом, развевавшимся на высоком флагштоке под охраной часового в полном вооружении. Откинув полог, ротмистр вступил в шатер и велел ординарцам снять с него доспехи и подать парадный мундир. Облачившись в шелка и бархат, пан Голковский уселся в походное раскладное кресло и принялся ожидать своего поручика, отправившегося, как обычно, выяснять обстановку на предмет вечернего времяпрепровождения.

Поручик не заставил себя долго ждать. Он, едва переведя дыхание, сбившееся после длинной пробежки по лагерю, непривычной для кавалериста, кивнул на ходу часовому, приоткрыл полог командирского шатра и притворно робким тоном испросил позволения войти.

– Входи, докладывай, что разведал! – нетерпеливо воскликнул Голковский.

Поручик, разумеется, ни на секунду не усомнился в том, что пан ротмистр ожидает от него сведений отнюдь не о расположении и действиях неприятеля, а о некой загадочной красавице, состоящей в рядах королевского войска:

– Пани Анна Залевская со своими вервольфами расположилась, как всегда, в некотором отдалении от лагеря. Бивуак из десяти палаток находится за ручьем, в кустарнике. Вокруг – открытое поле, подходы просматриваются идеально. Охрана – четверо часовых, непрерывно перемещающихся по периметру, поддерживающих зрительную и голосовую связь, – поручик по привычке докладывал так, словно собирался ночью снимать часовых и брать языка.

Пан Голковский заметил этот забавный казус, усмехнулся, и сказал с притворной серьезностью:

– Ну что ж, ночью будем брать! Готовь группу захвата!

– Кого брать? – слегка опешил поручик, но затем, поняв, что начальство шутит, подхватил игривый тон, вытянулся по стойке «смирно»: – Слушаюсь, господин ротмистр! Разрешите мне возглавить ночной рейд!

– Отставить! Рейд возглавлю лично! А ты готовь боеприпасы! – Голковский кивком головы указал на походный сундук внушительных размеров, стоявший в углу шатра.

В этом сундуке за хитрыми двойными стенками были спрятаны плоские фляги со всевозможными винами, употребление которых во время похода и боевых действий было категорически запрещено специальным королевским указом, грозившим нарушителям суровыми карами, вплоть до смертной казни. Ясновельможный пан Голковский сотоварищи указ нарушал регулярно, но все же с оглядкой, то есть весьма умеренно, поэтому сундук до сих пор не опустел и на треть.

Разумеется, ротмистр, как словом, так и делом, лично возглавил рейд в месторасположение отряда прекрасной пани Анны. Голковский гордо шествовал по лагерю королевского войска, мягко ступая по еще не вытоптанной густой траве, раскланиваясь со встречными офицерами, многие из которых громко выражали свое восхищение как дневным подвигом пана ротмистра, так и его вечерним нарядом. За ротмистром следовал его верный поручик в сопровождении троих пахолков-оруженосцев, несших корзины с угощениями. Наверняка многие встречные были бы не прочь присоединиться к сей замечательной процессии, но целеустремленный вид пана Голковского и его хотя и учтивые, но весьма краткие ответы на приветствия свидетельствовали, о том, что пан идет по своим делам и не намерен никого приглашать следовать за собой.

Пройдя через весь лагерь, ротмистр со свитой достиг его края, находившегося на наибольшем удалении от осажденного города. Как и докладывал поручик, десяток неприметных серых палаток вервольфов стоял особняком и патрулировался по внешнему периметру двумя вооруженными часовыми. При приближении незваных гостей один из часовых остановился, преграждая им путь. Вервольф взирал на ротмистра и его людей спокойно, безо всякого вызова. Он не делал никаких угрожающих движений, держал мушкет стволом вверх, но пан Голковский, опытнейший вояка, почему-то невольно остановился перед этим молчаливым часовым, а не попер, по обыкновению, на рожон. Ротмистр красноречиво взглянул на поручика, тот сделал шаг вперед и начал переговоры.

– Герр часовой, перед вами ротмистр королевских гусар, пан Анджей Голковский. В случае прибытия в расположение вашего отряда лица столь высокого воинского звания вы, согласно уставу, обязаны пригласить не только начальника караула, но и вашего командира. А посему поспешите незамедлительно сообщить пани Анне, что к ней прибыл ротмистр пан Голковский.

Часовой на долю секунды задумался, чуть заметно усмехнулся и качнул головой, но потом все же выкрикнул положенную фразу:

– Начальник караула, на выход!

Из крайней палатки не спеша вышел подтянутый стройный офицер в скромном сером мундире. Мягкой кошачьей походкой он подошел к часовому, встал рядом с ним, и поприветствовал пана Анджея спокойным коротким наклоном головы:

– Чем могу служить, герр ротмистр?

– Пан лейтенант, доложите вашему командиру, пани Анне, что ротмистр королевских гусар, пан Анджей Голковский, желает лично засвидетельствовать ей свое почтение!

– Герр ротмистр, я попрошу вас отойти со мной в сторону, поскольку я должен сказать вам несколько слов наедине.

Пан Анджей поколебался несколько секунд, пытаясь определить, не является ли предложение «отойти в сторону» вызовом, на который следует отреагировать немедленно, но голос лейтенанта вервольфов звучал спокойно и вежливо. Ротмистр милостиво кивнул и проследовал за лейтенантом, но, к сожалению, не внутрь невидимого периметра, по которому охраняли бивуак часовые, а вдоль него, то есть, так и не приблизившись ни на шаг к цели своего предприятия.

– Герр ротмистр, – вполголоса произнес лейтенант, когда они удалились на некоторое расстояние от свиты ротмистра, – Я вынужден с огромным сожалением доложить вам, что фрау Анна не сможет принять вас сегодня, поскольку она отдыхает перед ночным рейдом в стан неприятеля. Разумеется, сведения о том, что сегодня ночью мы предпримем рейд, являются сугубо секретными, и я сообщаю их только вам, как старшему офицеру королевского войска.

Пан Голковский, весьма поднаторевший в искусстве добиваться лихим гусарским наскоком благосклонности девиц и дам, охраняемых всякими там отцами, братьями и даже мужьями, конечно же, ожидал услышать от лейтенанта некую отговорку, и уже приготовился дать ему достойный ответ. Однако слова, произнесенные офицером вервольфов, поставили пана Анджея в тупик. Дамы, с которыми Голковский привык иметь дело, отговаривались чем угодно – болезнью, трауром, обетом покаяния, но только не ночным разведрейдом в стан неприятеля! Ротмистр некоторое время пребывал в растерянности, не зная, что возразить этому спокойному и уверенному в себе офицеру, порушившему все его планы и надежды одним ловким выпадом. Но пан Голковский недаром был командиром гусар – стремительной легкой кавалерии, а также искусным фехтовальщиком, и быстроты реакции ему было не занимать.

– Пан лейтенант, как офицер и дворянин я не могу допустить, чтобы после столь тяжелого похода прекрасная пани рисковала своей жизнью, лично отправляясь в разведку. Доложите пани, что я готов предоставить в ее распоряжение свою разведгруппу во главе с весьма опытным и проворным поручиком, которому она сможет поставить любую задачу.

Теперь настала очередь растеряться офицеру верфольфов, также не ожидавшему от пана ротмистра подобного ответа. Но когда после секундного колебания лейтенант, открыл было рот, чтобы высказать свои возражения, его внимание, как и внимание пана ротмистром, отвлекло внезапное появление на поле военно-любовных маневров новых действующих лиц.

Из-за крайних палаток основного лагеря, находившихся на некотором отдалении от бивуака вервольфов, показалась весьма внушительная процессия из двух десятков рейтар в парадных мундирах. Возглавлял процессию не кто иной, как полковник фон Фаренсберг собственной персоной. Очутившись на открытой местности, полковник махнул рукой, и сопровождавшие его рейтары, бывшие, как тут же выяснилось, музыкантами полкового оркестра, ударили в литавры, барабаны и задудели в трубы, разрушив без остатка романтическую вечернюю тишину. Полковник, как и положено опытному полководцу, мгновенно произвел рекогносцировку, оценил обстановку и направил свою колонну не к каким-то там часовым, а сразу к стоявшему чуть поодаль лейтенанту, начальнику караула. Лейтенант и находившийся рядом с ним пан Голковский проявили завидную выдержку и, сохраняя внешнее спокойствие, молча взирали на приближающегося к ним бравого полковника. Хотя, конечно, в душе они оба высказывали в его адрес отнюдь не те пожелания, каковые предписываются христианской моралью.

Фон Фаренсберг неподражаемой – вразвалочку – походкой кавалериста приблизился к начальнику караула, остановился перед ним, окинул небрежным взглядом, махнул рукой своим оркестрантам. Те враз замолкли, резко оборвав мелодию.

– Лейтенант, – с холодной официальностью, цедя слова сквозь зубы, произнес полковник. – Перед вамиполковник рейтар, барон фон Фаренсберг. Доложите фрау Анне, что родственник ее первого мужа, маркиза фон Штадена, намерен нанести ей визит.

Произнеся сей монолог, барон отвернулся от лейтенанта, всем своим видом давая понять, что он не просит, а приказывает, и ожидает от младшего офицера немедленного исполнения своего приказания. Он вновь взмахнул рукой, и выстроившиеся плотной шеренгой музыканты грянули сентиментальную немецкую балладу, исполняя ее в темпе кавалерийского марша.

Лейтенант вервольфов мгновенно подобрался, словно волк перед прыжком, в его глазах блеснул недобрый огонек, и он наверняка дал бы заносчивому полковнику достойный, но не предусмотренный уставом ответ, однако, как иногда бывает даже во время боевых действий, помощь пришла с нежданной стороны. Пан Голковский выступил чуть вперед, успокаивающим жестом остановил лейтенанта и воскликнул с веселой насмешливостью:

– Полковник, а не кажется ли вам, что сейчас не время для светских визитов?

Фон Фаренсберг искоса, не поворачивая надменно поднятой головы, взглянул на Голковского, и ответил, но уже не командным, а своим обычным высокомерным тоном:

– А вы сами-то что тут делаете, ротмистр?

– Я прибыл, чтобы обсудить с командиром отряда, пани Залевской, детали совместного разведрейда! – подмигнув лейтенанту, отчеканил лихой гусар. – Подчеркиваю: с пани Залевской, а никакой не маркизой фон Штаден. Кстати, я тоже родственник пани по мужу, безвременно ушедшему пану Залевскому.

Фаренсберг повернулся лицом к Голковскому, смерил его с ног до головы долгим задумчивым взглядом:

– А не кажется ли вам, господин ротмистр, что мундир на вас мало подходит для разведрейда? Неприятель будет ослеплен его блеском всего лишь за две мили, а не за четыре. Жемчуга маловато!

Голковский закусил ус, положил руку на эфес сабли:

– Готов занять жемчуг у вас, полковник!

Фон Фаренсберг подчеркнутым жестом поправил свою портупею с висящим на ней длинным палашом:

– Вы же знаете, что я взаймы не даю!

– Не угодно ли вам прогуляться со мной, герр полковник?

– Всегда к вашим услугам, пан ротмистр!

Они смотрели в упор друг на друга, рядом по-прежнему гремел оркестр, поэтому соперники не заметили и не услышали, как к ним со стороны основного лагеря подошел человек, и, вероятно, мгновенно оценив происходящее, решительным властным жестом положил им обоим руки на плечи, с силой развел Фаренсберга с Голковским в стороны, встал между ними:

– Добрый вечер, господа! Надеюсь, я не пропустил ничего интересного в вашем увлекательном споре о рыцарстве?

Человек, посмевший встать между двумя прославленными рубаками, связываться с которыми боялись почти все офицеры королевского войска, был худощав и на голову ниже обоих противников. Однако и фон Фаренсберг, и пан Голковский почему-то послушно расступились, убрали ладони с эфесов.

– Генрих, какой черт тебя принес! – проворчал фон Фаренсберг, причем вовсе не грозно и раздраженно, а скорей чуть заискивающе.

– Маркиз фон Гауфт! – в свою очередь воскликнул пан Голковсий. – Вы что, из-под земли выросли?

– Ну что вы, господа, черт и подземный ход здесь ни причем. Я просто проходил мимо, и, увидев столь приятную компанию, посчитал своим долгом засвидетельствовать свое почтение лучшим офицерам его величества, – совершенно серьезно, без тени иронии произнес маркиз.

– Вот как? Случайно проходили мимо? – усмехнулся пан Анджей. – Тогда это все объясняет. А я, признаться, сперва было подумал, что вы, как и барон, тоже являетесь родственником пани Анны и также намереваетесь по-родственному пожелать ей спокойной ночи.

– Вы как всегда весьма остроумны, пан ротмистр, – спокойно отреагировал на эту шутку, граничащую с вызовом, маркиз. – Но я, к сожалению, не имею чести быть родственником госпожи начальницы отряда вервольфов. А ты, мой старый приятель, – обратился он к барону, – действительно собрался пожелать пани спокойной ночи столь оригинальным способом? – маркиз указал на оркестр, продолжавший с энтузиазмом исполнять балладу.

Фон Фаренсберг открыл было рот, чтобы достойно отреагировать на приятельскую колкость маркиза, но в этот момент лейтенант вервольфов, до сей поры молча стоявший чуть в стороне от основных действующих лиц, вскинул голову, вытянулся и воскликнул:

– Господа офицеры!

Подав эту команду, означавшую приближение старшего начальника, лейтенант развернулся и церемонным шагом направился навстречу невысокому юноше, вышедшему из одной и палаток. Пан Голковский, как и фон Фаренсберг и даже сам начальник контрразведки, фон Гауфт, в первую секунду весьма удивились, почему начальник караула кинулся с докладом к какому-то юноше, но тут же поняли, что это не юноша, а женщина в мужском обмундировании вервольфов.

Пани Анна жестом дав понять лейтенанту, что доклада не требуется, направилась к трем непрошенным визитерам, остановилась в двух шагах, обвела их холодным взглядом:

– По какой причине, господа офицеры, вы нарушаете внутренний распорядок и мешаете отдыхать личному составу моего отряда? – ее чуть хрипловатый голос звучал жестко и требовательно, без малейших признаков обычного женского кокетства и жеманства.

Нарушители внутреннего распорядка некоторое время молчали, заворожено глядя на стоявшую перед ними женщину. Пан Анджей, повидавший на своем не то чтобы очень длинном, но весьма бурном веку множество прелестниц, был потрясен необычайной красотой пани Анны еще сегодня утром, когда увидел ее в роскошном дамском наряде. Но сейчас она была одета в неприметный серый мужской мундир. Удивительно, но в этом необычном для женщины облике пани казалась еще прекраснее. Возможно, секрет потрясающего впечатления, производимого начальницей вервольфов на искушенных зрителей, заключался в сочетании юношеской гибкости и тонкости стана с округлостями груди и бедер, подчеркиваемых мужским нарядом. Обычные громоздкие женские юбки и тугие корсажи скрывали сии достоинства.

Молчание явно затягивалось. На лице пани Анны промелькнула откровенная насмешка, и, с явной издевкой в адрес пожирающих ее глазами мужчин, она повторила свой вопрос, заданный ею по-польски, на немецком, а затем и на английском языке. Пан Анджей и фон Фаренсберг, наконец, встрепенулись и почему-то оба повернулись к маркизу фон Гауфту, предоставляя ему право ответа. Маркиз, единственный из всей компании сохранивший свое обычное спокойствие и меланхоличный вид, лишь пожал плечами:

– Господа, вопрос фрау начальницы вервольфов адресован именно вам, ибо я сам прибыл сюда на шум и попытался восстановить нарушаемый вами порядок.

Фон Фаренсберг побледнел, а пан Анджей покраснел, и, внезапно для себя, выпалил:

– Мы лишь пришли пожелать пани Анне спокойной ночи!

А оркестр рейтаров, которому герр полковник, увлеченный созерцанием стоявшей перед ним прекрасной дамы, забыл отдать приказание умолкнуть, продолжал играть.

Пани Анна в ответ на неожиданную реплику бравого гусара изумленно вскинула брови и вдруг расхохоталась. Она смеялась заливисто и звонко, запрокинув голову. Не в силах справиться со смехом, пани сдернула с головы берет, и ее густые золотистые волосы рассыпались по плечам. Качнув головой из стороны в стороны, так, что роскошные локоны закружились, создав вокруг лица изумительный сверкающий ореол, пани Анна выговорила сквозь смех:

– Простите, господа, но последние три дня у меня были воистину тяжелые, мой отряд понес потери, и я не была расположена праздновать никакие события, даже столь выдающиеся, как основание осадного лагеря. Но вам все-таки удалось каким-то чудом меня развеселить, – она лукаво взглянула на пана Анджея, и сердце того радостно затрепетало.

Полковник фон Фаренсберг, заметивший этот взгляд, помрачнел и наконец, вопреки всякой логике, дал команду своим музыкантам прекратить игру.

– Нет-нет, полковник, – обратилась к нему пани Анна. – Позвольте просить вас велеть оркестру продолжать. Только пусть сыграют что-либо не столь бравурное. Господа, окажите мне честь пройти в мой шатер, где мы отметим радостное событие: начало осады Пскова нашим войском.

– А у меня найдется, чем отметить наш праздник! – восторженно воскликнул пан Анджей, делая знак пахолкам подтащить к нему объемистые корзины с запрещенными напитками, и затем доверительно обратился к фон Гауфту. – Маркиз, я надеюсь, что вы здесь не на службе и не станете конфузить нас перед дамой, если мы позволим себе некоторое отступление от указов?

– Что вы, пан ротмистр, я здесь как частное лицо, и из дворянской солидарности готов даже поддержать вас в маленьких шалостях.

Голковский обрадовано кивнул маркизу и склонился перед прекрасной дамой:

– Пани Анна, окажите мне честь и не побрезгуйте скромным угощением!

– Благодарю вас за любезность, пан ротмистр! Позвольте и мне в свою очередь предложить вам скромную вечернюю трапезу.

С этими словами пани Анна направилась к палаткам, указывая путь своим гостям. Пан Голковский проследовал за ней, обошел слева, церемонно предложил красавице опереться на его правую руку. Фон Фаренсберг чуть замешкался и кинулся было предложить пани свою левую руку, но вовремя остановился, сообразив, что совершить этот маневр ему помешает висящий на левом бедре огромный палаш. Поэтому он просто пошел рядом с Анной и Голковским, искоса бросая раздраженные взгляды на счастливого соперника. Маркиз фон Гауфт в этой суете не участвовал, а не спеша шествовал в арьергарде маленькой процессии, автоматически по укоренившейся привычке контрразведчика анализируя примечательные детали происходящих событий. Сейчас его внимание почему-то сфокусировалось на том обстоятельстве, что сопровождавшие пани Анну офицеры были оба высокого роста, а сама пани, напротив, как и положено изящной женщине, была невысока.

«Почему я отметил эту деталь? – удивился было про себя маркиз, и тут же его превосходная память подсказала ответ. – Русские подсовывают мне дезинформацию о разведчике среднего роста. Значит, их агент в нашем лагере либо высок, либо низок. Именно поэтому полковника, ротмистра и начальницу вервольфов я взял сейчас на заметку. Конечно, рост – это, мягко говоря, слабое основание для подозрений, но такая уж у меня работа: проверять всех. Тем более что момент сейчас весьма удобный. Господа офицеры вознамерились устроить славную попойку. В застольной беседе я наверняка смогу узнать много интересного. Выходит, что я попустительствую нарушению королевского указа исключительно в силу служебной необходимости, а именно с целью негласной проверки подозреваемых лиц».

Полковник, ротмистр и начальник контрразведки как старшие офицеры расположились для пиршества в небольшом, но весьма уютном столовом шатре пани Анны. Сопровождавшие их поручики, согласно иерархии, были приглашены в палатку лейтенанта вервольфов. Музыканты остались на свежем воздухе, продолжая исполнять свой кавалерийский репертуар, а пахолков и прочих оруженосцев отправили восвояси.

Офицеры, как и положено, первым делом выпили стоя за здоровье короля. Пани Анна тоже при этом встала, поскольку была облачена в мундир. Второй тост, наперебой предложенный фон Фаренсбергом и паном Голковским, был поднят за красоту пани Анны. Хозяйка улыбнулась, села в небольшое походное кресло и лишь пригубила свой золоченый кубок. Мужчины, понятное дело, выпили стоя и до дна. Между вторым и третьим тостом принесли жаркое из лесной дичи, подстреленной и зажаренной несколько часов назад, а сейчас спешно разогретой на костре. Однако полковнику и ротмистру было не до еды, поскольку они пожирали глазами прекрасную хозяйку. Маркиз, напротив, с аппетитом ел и пил, хотя и весьма умеренно. Когда отзвучали положенные здравицы, беседа перешла в плавное русло, и в качестве движущей силы, придававшей ей течение, служили винные пары. Разумеется, особо усердствовали в питье и красноречии гусарский ротмистр и рейтарский полковник.

– Пани Анна, я заранее прошу простить меня за вопрос, который, возможно, покажется вам дерзким, но мы, королевские гусары, привыкли действовать стремительно и прямо, без всяких там караколей. – Голковский пронзал красавицу пламенным взором, но при последней реплике, надо сказать – весьма удачной, бросил косой взгляд на полковника, чтобы убедиться, что его тонкий намек достиг цели. – Как могли вы, изящная и хрупкая женщина, прекрасней которой мне не доводилось встречать в своей жизни, подвергнуть себя риску войны наравне с мужчинами?

Фон Фаренсберг хотел было парировать шутку пана ротмистра насчет караколя – излюбленного маневра рейтар, но сдержался, поскольку ответ на заданный вопрос также живо его интересовал, и он сам собирался спросить о том же самом, но не решился. И здесь этот чертов гусар оказался первым! Одна надежда, что сейчас пани Анна даст наглецу резкий отпор, отвернется от него с негодованием и наконец обратит взор на бравого солидного полковника.

Пани Анна вздохнула, покачала головой:

– Видите ли, господа, чтобы понять причины моих поступков, следует знать историю всей моей жизни. Однако, история эта слишком печальна, повествование причинит мне душевную боль, и потому я умоляю вас, благородных дворян не настаивать на рассказе.

Губы ее скривились в горькой улыбке, она подняла бокал, сделала несколько торопливых глотков. Пан Голковский и фон Фаренсберг собирались с мыслями, не зная, что сказать, а фон Гауфт, как опытнейший специалист по различного рода допросам, мысленно аплодировал пани Анне за искусность, с которой она увела беседу от явно нежелательной для нее темы и заодно на корню пресекла все дальнейшие расспросы о своей биографии.

«Ловка, ничего не скажешь! – усмехался про себя маркиз. – Если она так же орудует шпагой и пистолями, то является весьма опасным противником. Вот только для кого: для псковитян или для нас?»

А пани Анна, без особого труда выбрав среди собеседников того, кто был более всего склонен без устали говорить о собственных достоинствах, быстро перевела беседу на другую тему:

– Пан Голковский, я, как гостеприимная хозяйка, выслушав комплименты в свой адрес, должна теперь вернуть их своим гостям. Вы сегодня изумили всех вашим отважным поступком. Скажите, почему вы рисковали жизнью, выходя на совершенно необязательный для вас смертельный поединок? Или вам мало ежедневных подвигов в регулярных сражениях во главе вашей роты? Не откажите в любезности разъяснить мне сию загадку!

Пан Анджей не заставил долго себя упрашивать и с привычным пафосом пустился в пространные рассуждения о рыцарстве, начав, разумеется, со своих благородных предков, каковых насчитывалось более десятка поколений.

Фон Фаренсберг окончательно приуныл, но не мог ничего поделать, ибо хозяйка слушала разглагольствования разговорчивого ротмистра с подчеркнутым вниманием. Поняв, что он не в силах переломить ситуацию, рейтар смирился со сложившимися обстоятельствами и постарался извлечь из них хоть какую-то пользу, а именно приналег на закуски и напитки, стараясь пропускать мимо ушей хорошо знакомые и давно набившие оскомину сентенции пана Анджея.

Маркиз фон Гауфт, напротив, внимательно слушал гусарского ротмистра, но не с целью проникнуться древним рыцарским духом, а желая скрупулезно изучить оратора. На первый взгляд, пан Анджей говорил абсолютно искренне и сам верил своим речам. Однако маркиз хорошо знал, что подобная искренность и вера в собственные слова совершенно необходимы в том случае, если желаешь обмануть собеседника и скрыть от него свою истинную сущность и намерения. Потенциально существовало три варианта объяснения поступков и речей пана Анджея. Первый состоял в том, что он действительно был рыцарем без страха и упрека. Но данная версия вызывала у начальника контрразведки серьезные сомнения. Пан Анджей был известен своим буйным нравом и имел устойчивую репутацию забияки, дебошира и соблазнителя, каковая плохо сочеталась с провозглашаемым им кодексом рыцарства. Второй, наиболее вероятный вариант объяснения позволял отнести пана Анджея к типичным авантюристам, то есть искателям приключений. Его натура требовала постоянного риска и опасностей, и суть жизни он инстинктивно видел в том, чтобы непрерывно искушать судьбу. Маркиз знал много подобных людей, которых, как говорится, хлебом не корми, а дай подраться, и большинство из них прикрывали свои врожденные агрессивные инстинкты красивыми рассуждениями о высокой морали. Разумеется, маркиз отнюдь не осуждал подобных авантюристов, но и не сочувствовал им. Он просто принимал их существование как должное, изначально данное, подобно тому, как в мире, наряду с овцами и другими тварями, обязательно наличествуют и волки.

Однако существовало и третье объяснение. Оно было маловероятным, но маркиз по роду своей службы был все же обязан принять его во внимание. Экстравагантные поступки пана Анджея могли обозначаться на профессиональном жаргоне всего лишь двумя словами: легенда прикрытия. Хорошо известно, что для засланного во вражеский стан агента наилучшим способом отвести от себя возможные подозрения является участие в казни своих соратников. Разумеется, благородный дворянин, рассуждающий о рыцарстве, а именно таковым и представлял себя всем окружающим пан Анджей, не мог напроситься в расстрельную команду, чтобы казнить пленных русских. Но поединок – поступок, во-первых, достаточно благородный, во-вторых, публичный, запоминающийся и производящий весьма сильное благоприятное впечатление.

Тем временем пан Анджей, несмотря на весь энтузиазм, с которым он предавался рассуждениям на любимую тему о собственных подвигах, вынужден был сделать паузу, чтобы промочить пересохшее горло добрым глотком бодрящего напитка. Маркиз не преминул тут же воспользоваться данным обстоятельством, чтобы, выполняя свой служебный долг, задать провокационный вопрос:

– Мотивы вашего поступка, пан ротмистр, вызывают восхищение. Однако, признайтесь честно: вы выходили на поединок, будучи абсолютно уверенным, что эти русские вас не убьют.

При этих словах маркиз в упор взглянул в глаза собеседнику, давая понять, что знает гораздо больше, чем сказано. Его расчет был прост: вражеский агент постоянно ощущает угрозу разоблачения, и он, конечно же, должен был бы хоть на мгновение почувствовать страх, прочитав в словах и взгляде начальника контрразведки намек на то, что он был знаком с пленными и те специально пожертвовали собой, чтобы обеспечить ему абсолютное алиби. Даже если русский лазутчик, находясь в стане своих соратников, никогда раньше этих пленных в глаза не видел, все равно, он вздрогнет, в полном соответствии с русскими пословицами «чует кошка, чье мясо съела», или «на воре и шапка горит».

Пан Анджей изумленно вскинул брови, и переспросил с, казалось бы, абсолютно искренним недоумением:

– Что вы имеете в виду, маркиз?

Фон Гауфт, внимательно наблюдавший за реакцией собеседника, откинулся на спинку стула, улыбнулся доброй открытой улыбкой, невинно округлил глаза:

– Я имею в виду, пан Анджей, что ваше превосходство над противником в искусстве фехтования столь велико, что вы можете без опаски выходить на бой с несколькими русскими варварами одновременно.

Полковник фон Фаренсберг поспешил поддержать маркиза, обрадовавшись возможности принизить значение пресловутого подвига своего соперника:

– Фон Гауфт абсолютно прав: русские очень плохо владеют шпагой. Я слышал, что их царь в Москве специальным указом запретил своим подданным принимать от иностранцев вызов на поединки. Это обусловлено тем, что за несколько лет, с тех пор, как европейские дворяне стали посещать русскую столицу, они убили на дуэлях множество русских дворян из самых знатных семей.

Маркиз с интересом взглянул на полковника. Он знал фон Фаренсберга достаточно давно и даже именовал своим старым приятелем. Однако фон Гауфту было известно, что за рейтаром – профессиональным наемником, продававшим свое воинское мастерство направо и налево, водились в прошлом кое-какие грешки, о которых тот предпочитал не распространяться. Так что «старого приятеля» маркиз отнюдь не вычеркивал из списка подозреваемых.

Полковник, между тем, желая, наконец, выйти в беседе на первый план, обратился к хозяйке:

– А каково ваше мнение на сей счет, фрау Анна?

Хозяйка некоторое время молчала, сосредоточенно разглядывая барельефный рисунок на своем золоченом кубке, словно видела его впервые. Затем, не поднимая глаз, переспросила фон Фаренсберга:

– Вы желаете услышать мою оценку боевого искусства русских?

– Конечно, дорогая фрау. Окажите нам честь, сообщите ваше драгоценное мнение на сей счет!

– Ну что ж, извольте. – Пани Анна подняла голову, и маркиза поразило сосредоточенное, даже, пожалуй, суровое выражение ее лица. – На первый взгляд, русские уступают европейцам в военном мастерстве, как индивидуальном, так и общевойсковом. Но это впечатление возникает только в том случае, если сравнивать профессиональных бойцов, таких как рейтары господина полковника, или гусары господина ротмистра, с русскими ополченцами, то есть крестьянами и ремесленниками, составляющими большинство русского войска.

– Но, дорогая фрау, – не совсем галантно перебил ее фон Фаренсберг, изрядно угостившийся горячительным из запасов пана Анджея, пока тот произносил свой монолог во славу рыцарства. – Мы сейчас говорим не о мужиках-ополченцах, а о русской знати – боярах и дворянах, то есть об офицерах, каковые составляют хотя и не большинство, но основу любого войска и являются профессиональными военными.

– Если вы имеете в виду поместную конницу, а именно бояр, которые согласно русским обычаям не служат, как европейцы в регулярной армии, но должны являться на войну «коны и оружны» со своими дворянами, коих именуют «дети боярские», то я бы рекомендовала вам воздержаться от однозначных оценок, – медленно, с расстановкой произнесла пани Анна.

Она подняла свой кубок, пригубила ароматное венгерское вино.

Воспользовавшись возникшей паузой, фон Гауфт воскликнул как бы невзначай:

– Вы хорошо знаете русские слова и обычаи, пани Анна!

Та слегка усмехнулась в ответ:

– Разумеется, ведь я долгое время жила в России со своим первым мужем, маркизом фон Штаденом. Так вот, дорогой полковник, – продолжая начатый разговор, вновь обратилась она к фон Фаренсбергу. – Боярские полки, или дружины, отнюдь не однородны. Боевое мастерство дружины сильно зависит от личности возглавляющего ее боярина. Есть такие, которые в основном предаются неге и лености в своих поместьях и не владеют должным образом ни саблей, ни пистолью. На их счет вы абсолютно правы: они не выдержат поединка с европейцами. Однако есть и другие.

Пани снова сделала паузу, подняла кубок, но не стала пить, а просто держала его в руке и откинулась на спинку кресла так, что ее лицо оказалось в тени.

– Доводилось ли вам, господа, слышать о поморских дружинниках боярина Ропши? – продолжила после паузы пани Анна.

Маркиза поразила еле уловимая перемена в звучании ее голоса, когда она произносила эти слова. Он пока затруднился определить, чем именно вызваны новые интонации: или невольным, хотя и тщательно скрываемым, уважением к тем, о ком говорила пани, или же страхом и лютой ненавистью к ним.

– Поморские дружинники? Нет, я о них не слышал, – пожал плечами пан Анджей.

– Я плохо запоминаю русские имена, дорогая фрау, – ответил в свою очередь фон Фаренсберг.

Маркизу показалось, что голос ротмистра и реплика полковника звучали чуть-чуть фальшиво. Пани Анна подняла глаза на маркиза, ожидая, что скажет он. Но фон Гауфт уклонился от прямого ответа:

– А что, эта самая поморская дружина входит в состав псковского гарнизона? – переспросил он.

– Я не уверена насчет всей дружины, но небольшой отряд поморов в Пскове, безусловно, присутствует. Сегодня утром мои люди, производя разведку, вступили с ними в бой в одной из прибрежных деревень. Мы потеряли одиннадцать человек.

– Невероятно! – с искренним изумлением воскликнул фон Гауфт. – Как же такое могло случиться? Ваши люди попали в засаду?

Пани Анна криво усмехнулась и собралась было что-то сказать в ответ, как вдруг сквозь звуки музыки, которыми оркестр рейтар услаждал пирующих начальников, прорвался характерный гул, как будто со стороны осажденного города к оркестру присоединился большой барабан. Все четверо мгновенно замерли, затем повернули головы на звук, который они – опытные воины – не могли спутать ни с чем. Вскоре звук повторился: это ударило второе орудие, а затем – третье. Свиста ядер они не услышали, но взрыв гранаты на дальнем от них конце лагеря, разумеется, прозвучал как гром среди ясного неба и заставил всех повскакать со своих мест.

Ротмистр и полковник, в миг протрезвев, вскочили из-за стола, едва не опрокинув его, и бросились вон из шатра, даже не попрощавшись с хозяйкой. Они побежали в лагерь, в свои бивуаки, туда, где взрывались русские бомбы и гибли их подчиненные. Маркиз незамедлительно последовал за ними, на прощание все же коротко кивнув хозяйке:

– Прошу прощения, фрау: служба!

– Я понимаю, маркиз! – ответила пани Анна, и в ее голосе прозвучали странные нотки.

Но фон Гауф второпях не обратил должного внимания на интонации собеседницы. Он бежал вслед за ротмистром и полковником, чуть приотстав, хотя, конечно мог бы легко обогнать непривычных к бегу кавалеристов, смешно переваливавшихся на ходу. Маркиз лихорадочно анализировал происходящее: «Откуда, черт побери, стреляют русские? Неужели они в темноте умудрились выкатить из города орудия и доставить их к нашим позициям? Почему, в таком случае, боевое охранение проморгало эту вылазку, которую абсолютно невозможно осуществить бесшумно?»

И еще одна мысль раскаленным гвоздем засела у него в мозгу. Было очевидно, что русские снаряды накрыли почти весь лагерь королевского войска, за исключением его южной, то есть дальней от Пскова окраины. Люди, которые там находились, избежали смертельной опасности. И среди этих людей была пани Анна, с самого начала расположившая свой бивуак дальше всех от города, только что намекавшая, что у русских есть весьма профессиональные воинские формирования. При этом она упоминала о поморских дружинниках, о которых маркизу было кое-что известно. Во-вторых, под обстрелом не оказался ротмистр Голковский, ушедший из расположения своей роты незадолго до начала ночной бомбардировки. Эксцентричные поступки ротмистра давно уже привлекли внимание начальника контрразведки. Ну и, в-третьих, внезапной смертельной опасности каким-то чудом избежал профессиональный наемник, полковник фон Фаренсберг. Однако маркиз, конечно же, понимал, что все это только догадки и смутные подозрения. А король наверняка строго потребует от него объяснений случившегося. Посему маркиз не проявлял свои великолепные навыки в беге по пересеченной местности и не спешил в лагерь, где, кстати сказать, еще продолжали взрываться русские бомбы.

Лагерь королевского войска, в котором только что царило веселье, тайное и явное, теперь напоминал библейские города Содом и Гоморру в момент их бомбардировки огненной серой с небес. Вспышки и грохот разрывов, пылающие шатры и повозки, мечущиеся в огне полураздетые люди, крики, стоны раненых. Однако в этом хаосе постепенно образовывались островки порядка и осмысленных действий. Королевские офицеры, придя в себя после первоначального шока, постепенно восстановили управление своими ротами и полками и, в конце концов, сумели организовать более-менее упорядоченный выход из-под обстрела и вынос раненых. Лагерь переместился на юг, подальше от Пскова, туда, где раньше располагался бивуак вервольфов. Разумеется, пани Анна, предвидя развитие ситуации, успела перенести свои шатры еще южнее, за небольшую березовую рощу.

К рассвету все так или иначе угомонилось, и рядовые воины, и младшие командиры наконец улеглись спать на новом месте в наспех поставленных палатках, а то и прямо под открытым небом. Понятно, что высшие офицеры не могли себе этого позволить, поскольку король экстренно собрал их на военный совет. Разумеется, бдили также часовые в боевом охранении, лекари, пользовавшие раненых, и похоронные команды, собиравшие многочисленные трупы.

Король, восседавший на походном троне под криво натянутым пологом, был суров и мрачен. Одна из бомб разорвалась вблизи его шатра, и ее осколками был смертельно ранен любимый королевский адъютант. В шелковой стенке за спинкой трона виднелись прорези от этих самых осколков, сквозь которые пробивались первые ярко-красные лучи рассвета. Прорези, алевшие на белом шелке, приковывали взоры всех присутствующих. В шатре стояла напряженная тишина, и, в полном соответствии с известной поговоркой, было отчетливо слышно, как деловито жужжат шустрые черные мухи, стремительно кружащиеся в облаке неведомых им ранее европейских ароматов.

Король долгое время молчал, внимательно разглядывая драгоценные перстни на своих пальцах, словно прикидывая, по какой цене их можно будет продать. Наконец, не поднимая глаз, Стефан Баторий подчеркнуто тихим голосом обратился к коронному гетману, стоявшему возле трона по правую руку от него:

– Пан Замойский, попросите начальника боевого охранения объяснить нам, как русским удалось незаметно подтащить орудия и накрыть наш лагерь прицельным огнем?

Гетман поклонился королю, выпрямился во весь рост и раскатистым командным голосом приказал начальнику ландскнехтов, чей полк стоял этой ночью в охранении, выйти вперед и доложить.

Бравый полковник с лихо закрученными усами, явившийся в королевский шатер прямо из передовых траншей в заляпанной грязью кирасе, церемониальным шагом пройдя сквозь строй расступившихся перед ним офицеров, предстал перед Баторием:

– Разрешите доложить, ваше величество! Русские не выкатывали из города никаких орудий. Они бомбардировали нас с ближайшей башни, поименованной на врученном мне плане города как Швайн… Свинарская!

Командир ландскнехтов рапортовал бодро и уверенно, словно сообщал радостную весть о долгожданной победе. Он лишь слегка запнулся в конце фразы, произнося трудное русское название.

Король стремительно поднялся с кресла, то бишь с походного трона и уставился на стоявшего перед ним бравого вояку. По строю офицеров прокатились возгласы изумления.

– Как так: с башни? – резким раздраженным тоном почти выкрикнул король. – Дистанция от крепостных стен до лагеря в полтора раза превышает дистанцию орудийного выстрела!

– Именно с башни, ваше величество! – прежним бодрым голосом, никак не отреагировав на высочайшее неудовольствие, подтвердил полковник. – Мы наблюдали вспышки орудийных выстрелов на Швайн-башне. По моему приказу из траншей в направлении крепости скрытно выдвинулась группа охотников. Они подтвердили факт обстрела именно крепостными орудиями, а также отсутствие неприятеля в поле перед стенами.

Возразить на такой доклад было нечего, так же как нельзя было усомниться в его точности. Король кивком головы поблагодарил бравого полковника и вновь уселся в кресло.

– Что скажет начальник артиллерии? – после некоторой паузы обратился он к одному из офицеров.

Главный бомбардир королевского войска – солидный толстый итальянец, одетый, в отличие от всех остальных чинов не в мундир, а в черное партикулярное платье, напоминающее монашескую сутану, поднял глаза от своих бумаг, которые он держал в обеих руках, проверяя содержащиеся в них расчеты, и подошел к королевскому трону.

– Ваше величество, дистанция, на которую вражеские пушки только что кидали ядра, превышает в полтора-два раза дальность стрельбы всех известных на сегодняшний день орудий. В настоящий момент я не в состоянии ответить на вопрос, как русским удалось осуществить эту невероятную с точки зрения современной артиллерийской науки бомбардировку. Кроме того, изумляет точность, с которой они накрыли огнем наш лагерь, причем в полной темноте. Всем вам известно, что на предельных дистанциях рассеивание ядер делает прицельную стрельбу практически невозможной. Здесь же мы имеем дело даже не с предельной, а с запредельной дистанцией!

– Так что же, – воскликнул Стефан Баторий чуть заметно дрогнувшим голосом. – Вы хотите сказать, что русская артиллерия благодаря какому-то чуду имеет над нашей подавляющее превосходство, и мы со своими плохонькими пушчонками не сможем приблизиться к их стенам для бомбардировки? Прикажете мне поворачивать мою армию вспять и как можно скорее убегать из-под этого проклятого Пскова?

Все находившиеся в шатре, потрясенные этой мыслью, уже приходившей на ум многим, а сейчас высказанной вслух самим королем, буквально замерли, ожидая ответа главного бомбардира.

– Нет, ваше величество, я не считаю, что мы заведомо проиграли осаду, – твердо заявил маэстро фейерверкер.

В шатре раздался дружный вздох облегчения. Многим присутствующим показалось, что даже сам король Стефан Баторий, имевший в просвещенной Европе почетное прозвище «непобедимый», украдкой перевел дух.

– Дело в том, – как ни в чем не бывало, продолжил маэстро, словно не заметив реакцию на свои слова, – что в производимом русскими обстреле наблюдались некие странности. Во-первых, по моим подсчетам по нашему лагерю работало всего лишь шесть орудий. Следовательно, отнюдь не все русские пушки способны стрелять на запредельную дистанцию. Это меня весьма радует, ибо доказывает, что тут дело не в каких-то новых небывалых зарядах и снарядах, а в самих орудиях, каковых у противника имеется лишь ограниченное количество. Во-вторых, меня поразил крайне низкий темп стрельбы. Интервалы между залпами были почти в шесть раз длительнее среднего европейского, да и обычного русского норматива. И, в-третьих, русские произвели всего лишь четыре залпа. Значит, что-то заставило их прекратить стрельбу. Вряд ли они внезапно прониклись духом истинного христианства и европейского гуманизма. Вероятно, их фантастическая система стрельбы имеет существенные технические ограничения. Не исключено, что русские больше не смогут применить по нам свои вышедшие из строя чудо-орудия. Таким образом, успех сражения в конечном итоге решат обычные вооружения. Но когда мы возьмем Псков, я покорнейше прошу ваше величество разрешить мне тщательнейшим образом произвести розыск участников сегодняшнего ночного артиллерийского налета и необычных орудий, примененных русскими. Я прошу также придать мне в помощь соответствующего специалиста, а именно маркиза фон Гауфта.

При этих словах маэстро указал на маркиза, по обыкновению скромно стоявшего в последних рядах. Все невольно оглянулись и посмотрели на фон Гауфта. Начальник контрразведки, разумеется, отнюдь не пришел в восторг от проявленного к нему всеобщего внимания. Король же, напротив, весьма оживился при упоминании имени своего верного рыцаря плаща и кинжала. Поблагодарив пышно и искренне начальника артиллерии, король сделал паузу и весьма ядовитым тоном попросил «дорогого маркиза» не стесняться, укрываясь за спинами боевых офицеров, а выйти вперед, на свет Божий, и поведать своему королю и его верным слугам, какого… (здесь Стефан Баторий без запинки и без акцента произнес ругательства на четырех языках) «дорогой маркиз» и его… (такая-сякая) разведка прохлопали появление у неприятеля сверхдальнобойного чудо-оружия.

Маркиз совершенно спокойно, со своим обычным меланхолическим выражением лица выслушал высочайший разнос. Незадолго до совещания, прекрасно понимая, что именно спросит с него король, фон Гауфт умудрился быстро и весьма жестко провести повторный допрос своих агентов-перебежчиков и вытрясти из них дополнительную информацию, которую они не сообщили сегодня утром, поскольку не придали ей значения. Разумеется, маркиз в душе обозвал их идиотами. Но зато сейчас он находился во всеоружии и готов был дать Стефану Баторию достойный ответ. Выждав, когда король завершит свою гневную и не вполне цензурную тираду, фон Гауфт доложил тихим бесцветным тоном:

– Ваше величество, я только что закончил допросы своих агентов, перебежавших к нам из Пскова сегодня в течение дня. Они сообщили, что буквально вчера вечером, даже ночью, в город прибыл караван судов с русского севера. С караваном прибыли какие-то орудия, дула которых были зачехлены.

– Как это: зачехлены? – удивился король. – Зачем?

– Дула были замотаны мешками. Вероятно, чтобы скрыть особенности конструкции. Возле орудий стояла сильная охрана из каких-то вновь прибывших поморских дружинников, совершенно диких и неразговорчивых, поэтому мои агенты не смогли не только приблизиться, но даже издали разглядеть, что это были за орудия. С абсолютной уверенностью можно утверждать, что именно эти секретные пушки стреляли сегодня ночью со Свинарской башни по нашему лагерю.

Маркиз сделал паузу, и под конец выложил свой главный козырь:

– Мои агенты не сумели осмотреть орудия, но смогли их сосчитать. Всего секретных пушек было шесть. Так что данные разведки полностью подтверждают и подкрепляют те выводы, которые только что доложил нам начальник артиллерии. То есть эта горстка орудий с низкой скорострельностью больше не представляет для нас серьезной угрозы.

– Благодарю вас, маркиз, – сменил гнев на милость Стефан Баторий. – Хотя, конечно, ваши агенты могли бы быть порасторопнее и посмышленее.

– Никто не мог предполагать в русских такого коварства, ваше величество, – развел руками маркиз. – Ночной артиллерийский налет, да еще с такой дистанции – невиданный случай в военном деле!

– Да, вы совершенно правы, маркиз, – задумчиво произнес Стефан Баторий. – Ночная бомбардировка – это действительно новое слово в военном деле. Русские неожиданно оказались умнее и мастеровитее, чем мы о них думали.

Король помолчал, затем продолжил уже совсем другим, бодрым и решительным тоном:

– Однако, скорбя о досадных и непредвиденных ночных потерях, мы не имеем особого повода, чтобы предаваться унынию. Совершенно очевидно, что мы превосходим русских как в строю, так и в индивидуальном боевом мастерстве. Не так ли, полковник? Не так ли, ротмистр? – обратился король персонально к фон Фаренсбергу, а затем и к Голковскому, напоминая всем о вчерашнем подвиге доблестного гусара.

Разумеется, присутствующие офицеры одобрительными возгласами выразили полное согласие с королевским резюме. Лишь один маркиз фон Гауфт по профессиональной привычке видеть в людях и событиях, как минимум, две стороны, сделал следующее умозаключение: «Ага, получается, что эпатажный поступок пана Голковского, вышедшего на совершенно необязательный поединок с двумя противниками, внушил нашим офицерам опасное пренебрежение к неприятелю, или, как говорят русские – шапкозакидательские настроения. Ну-ну».

Когда офицеры, откланявшись, покидали королевский шатер, маркизу пришла в голову еще одна мысль. Он внезапно вспомнил странное выражение лица пани Анны, когда она на ночном пиру, буквально за несколько минут до бомбардировки, вдруг ни с того ни с сего завела речь об этих самых поморах, орудия которых вскоре ударили по королевскому лагерю. Что это: простое совпадение? И свой бивуак пани Анна расположила в безопасном месте, таком, что ни один снаряд до нее не долетел… В общем, маркизу действительно было, над чем задуматься. Он невольно замедлил шаги. Пожалуй, набор свидетельств, пусть и косвенных, о наличии среди офицеров королевского войска вражеского агента, достиг критического уровня. В таком случае он, фон Гауфт, как начальник контрразведки обязан доложить королю о предателе в войске. Более того, наметился круг подозреваемых лиц. Маркиз остановился, минуту-другую постоял, размышляя, взвешивая все «за» и против, затем резко развернулся и решительным шагом вернулся в королевский шатер.

Дружинники Лесного стана шли по улицам Пскова от Свинарской башни на пушкарский двор, расположенный в Кроме, увозя свои орудия с зачехленными дулами. После ночной стрельбы орудия – экспериментальные образцы, прежде никогда не делавшие столько выстрелов подряд, требовали тщательного осмотра, и, возможно, починки. Кроме того, дружинники намеревались с помощью псковских оружейников переделать свои пушки в казнозарядные для повышения темпа стрельбы. Несмотря на ранний час, улицы города были полны народу. Псковичи и беженцы из окрестных сел и деревень с рассветом вышли на оборонительные работы. Впрочем, сооружение основного вала не прекращалось и ночью, при свете костров.

Непонятно каким образом, но молва о ночной бомбардировке осадного лагеря вмиг разнеслась по всему Пскову, и при виде героев, совершивших сей выдающийся подвиг, люди на короткое время прекращали работу и приветствовали поморских дружинников радостными криками, махали им вслед шапками, платками, вздымали над головой кирки и лопаты. Михась, шедший в середине колоны, сильно смущался такому проявлению народных чувств, невольно сутулился, опускал глаза. Его роль в стрельбе батареи была невелика, он лишь помогал заряжающим. Но и главные герои – Олежа, Губан и Разик, также чувствовали себя весьма неловко, растерянно улыбались в ответ на здравицы, непрерывно подносили руки к беретам непривычным для псковитян жестом. Поморские дружинники редко участвовали в обороне городов, они обычно сражались в поле, в отрыве от основных сил, то есть в разведывательных и диверсионных рейдах, или в прикрытии. Они никогда не рассчитывали на громкую славу, тем более такую, воистину всенародную. Потому-то они, непривычные к громким публичным чествованиям, краснели и смущались, опуская глаза.

А народ ликовал. Ремесленники и крестьяне сызмальства трудились, не разгибаясь, от зари и до зари, в холоде и голоде, мало видя радостей в своей нелегкой жизни. Теперь все их имущество, нажитое непрерывным надрывным трудом, все их жилища в окрестных селах и городских посадах были сожжены ими же самими при приближении врага. Теперь они стояли плечом к плечу и укрепляли псковские рубежи, составляя то единое целое, непонятное иноземным мудрецам, которое именуется «русский народ». Кирки, лопаты, ведра и носилки в их натруженных ладонях по сути своей ничем не отличались от ружей и сабель в руках дружинников. И эти люди заслужили право праздновать первую победу над ненавистным врагом. Пусть они сами не стреляли из новейших орудий по лагерю оккупантов. За них это делали дружинники, тоже бывшие частью великого целого. И эта первая победа надополчившейся на их родную землю Европой была воистину общей. Для многих эта была единственная большая человеческая радость во всей беспросветной жизни. «Мы им показали! Пусть знают, как соваться на Русь!», – весь этот день во всех уголках града Пскова повторяли с заслуженной гордостью одни и те же слова все русские люди – от воеводы до мальчонки-водоноса.

Беженцы продолжали прибывать в Псков. Разумеется, они шли уже не сплошным потоком, не целыми селами, как за день до осады, а небольшими группами. Многие приплывали на лодках по озеру и затем поднимались в город вверх по реке. Король Стефан, привыкший воевать на суше, не учел, что вблизи Пскова расположено огромное озеро, и не был готов перекрыть этот путь сообщения. Разумеется, королевское войско не располагало плавсредствами, а лодки в окрестных деревнях были уничтожены оборонявшимися. Но часть беженцев пробирались в Псков лесами, затем ночью подползали к стенам сквозь вражеские кордоны, не соединенные пока в одну сплошную линию. На их призывные голоса ночные стражники на стенах, убедившись, что вокруг поблизости нет врагов, спускали лестницы или отворяли калитки в воротах.

На знаменитой теперь на весь Псков Свинарской башне, затинщики и часовые, сменившие утром поморских дружинников, в полночь услышали внизу слабый женский крик:

– Дяденьки, родненькие! Спасите-помогите, Христа ради!

И еще снизу послышался плач младенца, хриплый и надсадный. Очевидно, дите рыдало из последних сил, уже сорванным голоском.

Часовые и затинщики, все, сколько их было, кинулись к парапету, перегнулись вниз, всмотрелись в непроглядную тьму.

– Погодь, милая, – крикнул старшой. – Сейчас светоч запалим да вниз кинем, чтобы тебя узреть!

Заранее заготовленный просмоленный факел, зажженный от жаровни с углями для пищальных запальников, вспыхнул в один миг.

– Бабонька, поберегись! – предупредил старшой и привычно метнул пылающий факел к подножью башни.

Сполохи яркого пламени выхватили из тьмы невысокую женскую фигурку с грудным ребенком на руках. Однако часовые, лишь мельком взглянув на беженку, принялись внимательно осматривать пространство вокруг башни: не притаился ли где враг? Но все было спокойно, ничто не шевелилось в невысокой траве и среди серых, вросших в землю валунов. Да и какой смысл был вражеским лазутчикам прятаться за спиной этой несчастной бабы? Если они даже захотят вскочить в поддон, в котором беженку с дитем будут сейчас поднимать на башню, то часовые в любой миг просто перережут веревку и на корню пресекут попытку неприятеля проникнуть в Псков.

Разумеется, часовые сразу поняли, что беженка с ребенком не сможет самостоятельно влезть на башню по веревочной лестнице, поэтому они решили втащить ее на грузовой платформе, то бишь поддоне, на котором утром спускали с башни секретные нарезные пушки поморских дружинников, а взамен поднимали обычные затинные пищали. Подъемную систему – стрелу с блоком и платформой еще не успели демонтировать, и она в полной рабочей готовности по-прежнему громоздилась на внутреннем краю парапета. Общими усилиями подъемник быстро перетащили на противоположную сторону и принялись спускать платформу к подножью башни.

– Бабонька, вступай на поддон, да держись крепче за веревки!

Беженка, поколебавшись минуту-другую, бросила на подъемную платформу узелок со скарбом и, прижимая к груди запеленатого младенца, забралась сама, взялась одной рукой за растяжки.

– Не боись, держись крепче! – еще раз подбодрил ее старшой и велел потихоньку поднимать поддон.

Вскоре платформа поравнялась с парапетом, и защитники смогли разглядеть спасенную ими женщину. Она была невысокого роста, довольно молодая, судя по гибкой фигуре, одета в плохонькое крестьянское платье. Младенец, которого она прижимала к груди, был запеленат в какую-то серую дерюгу.

– Давай мне дите, а сама шагай с поддона на башню! – ласково произнес старшой.

Беженка протянула ему сверток, старшой отставил пищаль, прислонив ее к парапету, осторожно взял дите, прижал к груди. Внезапно он вздрогнул, резко выпрямился, в упор взглянул на женщину. В тот же миг она как-то странно всплеснула обеими руками. Два метательных ножа с коротким свистом прочертив в воздухе короткие дуги, воткнулись в грудь двум часовым, стоявшим справа и слева от старшого, все еще прижимавшего к груди странный сверток, в котором не было никакого младенца, а была веревочная лестница, скатанная в тугой рулон.

– Форвертс! – вполголоса скомандовала женщина, выхватывая из-за пояса еще два ножа, но уже не метательных, а боевых.

Из-под днища платформы, как привидения, появились два человека в сером одеянии, по цвету напоминавшем лежащие у подножья башни замшелые валуны. Они, одной рукой зацепившись за парапет, выхватили из-за спины взведенные арбалеты, спустили тетивы. Еще двое стражей башни, бесшумно пронзенные короткими черными стрелами, рухнули рядом со своими товарищами. Женщина между тем длинным стремительным выпадом перерезала горло старшому, и, давая своим сообщникам возможность перелезть через парапет, незамедлительно атаковала трех оставшихся в живых затинщиков. Те, потрясенные неожиданным и страшным, как в кошмарном сне, нападением, буквально застыли на месте и не смогли оказать сколько-нибудь существенного сопротивления. Когда двое диверсантов, перескочив парапет, выхватили кинжалы, чтобы прийти на помощь своей предводительнице, все было уже кончено. Стражи башни – и караульные стрельцы, и пушкари-затинщики, неподвижно лежали на дощатом настиле.

– Лестницу! – коротко приказала женщина, а сама кинулась к городовым пищалям, установленным за парапетом.

Диверсанты вырвали из рук убитого старшого сверток с лестницей, быстро укрепили ее, бросили вниз, чуть слышно просвистев условный сигнал. От подножия башни принялись проворно карабкаться вверх по лестнице еще десяток вервольфов, до этого момента ловко маскировавшиеся среди валунов. Между тем пани Анна – а это, разумеется, была именно она – уже успела осмотреть орудия в тусклом свете жаровни и убедиться, что на башне сейчас находились отнюдь не какие-то новейшие секретные пушки, а самые обыкновенные затинные пищали. Коротко пробормотав невнятное ругательство на непонятно каком языке, пани все же приказала своим вервольфам грузить пищали на платформу и спускать с башни вниз. А еще она велела на всякий случай заблокировать люк, ведущий из башни на площадку. Хотя вервольфы провели захват бесшумно и часовые на соседних башнях ничего не заметили, все же следовало застраховаться от возможных случайностей.

Пока ее подчиненные заваливали люк, готовили подъемник и укладывали на него пищали, пани Анна вместе с лейтенантом подошла к противоположному краю башни и принялась пристально вглядываться в панораму города. Псков, казалось, спал. Редкий огонек пробивался сквозь темноту из прикрытых ставнями окошек. Только на некотором отдалении вдоль южной стены, на которой сейчас находились диверсанты, тянулась длинная ровная полоса невысоких белесых дымов. По всей видимости, это была улица, на которой недавно произошел пожар, его затушили, и сейчас остатки изб и заборов лениво дымились в ночи.

– Удивительно беспечны эти русские! – прошептал лейтенант на ухо своей начальнице. – Преспокойно себе дрыхнут и не ведут оборонительных работ! Вероятно, они наивно полагаются на высоту и крепость старых городских стен. Но ничего, завтра наша армия наконец расставит свою артиллерию на огневых позициях и заставит этих варваров пробудиться от спячки!

Пани Анна слегка пожала плечами, и, никак не высказав своего отношения к умозаключениям лейтенанта, скомандовала:

– Оставляю вас здесь, наверху, руководить спуском захваченных орудий. Как только закончите – вызывайте гусар и поджигайте боезапас. Я буду ждать вас у подножия башни.

Пани Анна направилась к веревочной лестнице, привычно и легко, словно грациозная кошка, заскользила по ней вниз. Лейтенант подошел к блокам, убедился, что спуск платформы идет благополучно, и принялся прилаживать длинные фитили к зарядным ящикам, стоявшим возле лафетов украденных затинных пищалей.

Фрол устало брел от темной набережной, к которой он только что причалил свою лодку, коротким путем к Крому. Он с раннего утра под парусом и на веслах обходил побережье озера, а затем поднялся по реке в Псков. Особник оценивал безопасность пути для караванов и выявлял вероятные места, где враг может протянуть цепи, установить засады. Он не то чтобы мечтал о еде и сне, поскольку все же был бойцом особой сотни, по определению не имеющим возможности расслабиться даже в мирное время, не говоря уже о военном, а просто чувствовал, что ему необходим отдых, иначе он просто упадет и не сможет выполнять никакую боевую задачу. Колокол на кремлевской башенке пробил полночь. «Время оборотней!» – почему-то подумал про себя Фрол, тут же усмехнулся над своим суеверием, но все же трижды плюнул через левое плечо.

А вот и калитка в кремлевской стене. Фрол остановился на окрик часового, вполголоса назвал пароль. Миновав калитку, он зашагал уже знакомым путем и вскоре очутился в одном из двориков Крома, отведенном лично князем Шуйским для поморских дружинников. Особник уже хотел было подняться на заднее крылечко княжеских палат, чтобы доложить о своем прибытии Разику, которого князь разместил в своих личных покоях, но почему-то передумал, резко развернулся и направился в каретный сарай, в котором располагались дружинники. Поприветствовав бойца, стоявшего на страже возле входа, Фрол отворил дверь и вошел внутрь. Кареты из сарая, естественно, были убраны. Вдоль стен бойцы соорудили лежанки, а посредине поставили большой обеденный стол. Сейчас за этим столом, ярко освещенным полудюжиной свечей и обильно заставленным всевозможной снедью явно с княжеского стола, весело пировали дружинники. Михась, сидевший лицом к входу, при виде Фрола первым вскочил, двинулся ему навстречу.

– Фролушко, наконец-то! Садись давай с нами, отведай от княжеских щедрот, вполне нами заслуженных!

– Что-то вас больно много здесь! – вместо ответа резко бросил Фрол. Где Желток?

– У князя, вместе с Разиком. Князь и остальные воеводы празднуют первый успех над неприятелем.

– Празднование победы – это хорошо, но еще слишком рано. Кто из наших на башне, при орудиях?

– На какой башне? – удивился было Михась, но потом воскликнул: – А, так ты ж не знаешь, что орудия мы утром с башни сняли и отвезли на пушечный двор. Там при орудиях Олежа с тремя бойцами, они…

– А на башне кто? – требовательно перебил Фрол.

– Как кто? – пожал плечами Михась. – Наверное, как обычно: стрельцы да затинщики.

Усталость Фрола словно рукой сняло.

– Бойцы, тревога, по коням! – буквально взревел он, и, не дожидаясь ничьей реакции на свою команду, сам выскочил из сарая, бросился к конюшне, на ходу привычно проверяя оружие.

Михась с бойцами бросились за ним, не тратя времени на вопросы и, тем более – на возражения. Они знали Фрола. Да и ни один особник в Лесном Стане не стал бы впустую выкрикивать такие команды.

Через считанные минуты кавалькада из полутора десятков всадников галопом вылетела из Крома на улицу, ведущую к южной части города.

– Скачем к валу за южной стеной, рассыпаемся вдоль него, спешиваемся, и без криков, но жестко даем команду рабочим немедленно прекратить работу, залить костры и безо всякого шума и воплей прятаться за вал! Потом бегом – крадучись! – к Свинарской башне! – на ходу, срывая голос, чтобы перекрыть грохот копыт, ставил бойцам задачу Фрол.

Встречный ветер рвал его слова на части, уносил обрывки в пустые переулки. Фрол чуть придержал коня, переместился из авангарда в середину кавалькады и, на всякий случай, еще раз прокричал свои указания. Затем пришпорил своего скакуна, вновь занял место во главе строя, рядом с Михасем.

– Фрол! – крикнул ему прямо в ухо Михась. – Ты думаешь, на Свинарскую башню будет налет?!

– Сам же говорил: в королевском войске есть отряд вервольфов! Ты бы на их месте как поступил, узнав, что ночью с некой башни по тебе лупили невиданные доселе пушки со сказочной дальнобойностью?

– Все ясно! – кивнул Михась и коротко свистнул два раза, давая команду бойцам сменить аллюр, перейти с галопа на рысь, поскольку они уже почти достигли сооружаемого вала и мчаться сломя голову впотьмах, среди куч строительного песка и бревен было опасно.

Он действительно понял, что вервольфы, вероятнее всего, произведут рейд на башню именно сегодня ночью. Ошибка Разика и его самого, Михася, не предусмотревших эту возможность, заключалась в том, что они, зная, что секретные новые пушки с башни уже сняты, на этом и успокоились, забыв, что неприятелю сей факт, разумеется, неизвестен. Поэтому враг пойдет на любой риск, желая заполучить в свои руки чудо-орудия или надеясь хотя бы осмотреть их. Если бы на башне находились дружинники Лесного Стана, у вервольфов не было бы шансов на успех. А вот стрельцов и затинщиков они могут и переиграть. И тогда, кроме урона, который вервольфы нанесут ничего не подозревающим стражам башни, они еще, не дай Бог, увидят сооружаемый за стенами крепости вал.

Михасю захотелось выругаться, но он вместо этого скомандовал бойцам рассредоточиться, и сам, на ходу соскочив с коня, побежал вверх по насыпи, вполголоса, но твердым, не терпящим возражений тоном, принялся заставлять строителей немедленно прекращать работу, тушить костры и прятаться за вал. Решительный вид дружинников и их уверенные команды возымели должное действие и на рабочих, и на руководящих строительством людей князя Шуйского. В несколько минут костры, освещавшие стройплощадку, были залиты или затоптаны, и все, кто трудился на валу, покинули его, укрывшись за противоположным от крепостной стены скатом.

Дружинники, убедившись, что оборонительные работы замаскированы, вновь собрались по свистку Михася в центре вала, и, после краткого инструктажа, проведенного Фролом, разделились на две группы и бесшумным бегом направились к крепостной стене, обходя Свинарскую башню справа и слева. Поднявшись на стрелковые галереи на вершине стены, дружинники изготовились к атаке, решив, если понадобится, штурмовать башню не снизу, через люк, наверняка заваленный диверсантами, а с гребня стены. Но вначале Фрол и Михась, командовавшие группами, приказали часовым на соседних башнях провести перекличку. Свинарская башня молчала, никто не отозвался на условный крик. Дружинники, не медля больше ни минуты, с двух сторон бросились на штурм. Фрол и Михась почти одновременно, первыми взлетели на парапет башни с крыши стрелковых галерей со взведенными пистолями в руках. Уйдя перекатом в стороны, они тут же вскочили на ноги, готовые к немедленной прицельной стрельбе, но орудийная площадка башни была пуста. На ней лежали лишь несколько неподвижных тел, да на блоке грузовой стрелы, развернутой во внешнюю сторону, еще подрагивала веревка, по которой только что спустился последний диверсант. А еще они увидели сложенные аккуратной пирамидой зарядные ящики и огонек фитиля, стремительно приближающийся к приоткрытой крышке. Фрол был ближе к зарядным ящикам, чем Михась, поэтому он одним огромным прыжком подлетел к фитилю, вырвал его из штабеля, растоптал.

– Вовремя мы! – разряжая напряжение, со злой веселостью выкрикнул особник.

Михась лишь досадливо качнул головой, бросил взгляд на неподвижные тела стрельцов и затинщиков и в душе обложил сам себя распоследними словами. Он же не мальчишка, а опытный боец. Почему же ему в голову не пришла простая мысль о возможности ночного нападения на башню? Но сейчас было не время заниматься самобичеванием.

Дружинники бросились к внешнему парапету, и увидели, как со стороны неприятельского лагеря к подножью Свинарской башни помчалась кавалькада всадников, освещавшая себе путь многочисленными факелами. Очевидно, их только что вызвали из-под башни условным сигналом. Приказав нескольким бойцам осмотреть тела стражей башни, Фрол и Михась с остальными дружинниками принялись палить из мушкетов по приближавшейся кавалькаде и под башню, туда, где укрывались невидимые в темноте диверсанты. С соседних башен тоже грянули залпы затинных пищалей, но и дружинники, и затинщики прекрасно понимали, что эффективность ночной стрельбы невелика. Разумеется, понимали это и их противники, поэтому они преспокойно достигли крепостной стены, погрузили захваченные орудия на артиллерийские запряжки, и, забрав диверсантов, помчались вспять в свой лагерь, даже не загасив факелов.

Михась, споро перезаряжая новейшими бумажными патронами свой мушкет, посылал пулю за пулей в мелькавшие в сполохах факелов силуэты вражеских всадников, но, кажется, даже он – лучший стрелок дружины Лесного Стана, не смог попасть наверняка.

– Михась! – окликнул его Фрол, уже давно прекративший бесполезную стрельбу и склонившийся над одним из тел стражей башни.

Михась положил мушкет, подбежал на зов. Из груди лежавшего навзничь затинщика торчало оперение короткой арбалетной стрелы. Рана, как сразу понял Михась, была смертельной. Но в свете факела было видно, что веки затинщика подрагивают, и в уголках рта пузырится кровавая пена. Внезапно умирающий открыл глаза, осознанно взглянул на лица склонившихся к нему дружинников.

– Потерпи, браток, сейчас мы тебя отнесем к лекарю… – с фальшивой бодростью начал было Михась.

Фрол бесцеремонно и довольно болезненно ткнул его локтем в бок, приказывая молчать. Особник почти приник ухом к губам умиравшего затинщика и спросил настойчиво, чеканя каждое слово, самое важное:

– Как они сумели проникнуть на башню?

– Там… была… женщина. Беженка… Мы… ее подняли. Она зарезала… всех, – довольно отчетливо прохрипел затинщик, и зашелся страшным булькающим кашлем.

Он словно копил остатки сил, чтобы сказать своим товарищам последние в жизни важные слова, и, произнеся их, испустил дух.

Фрол вздрогнул, словно от озноба, резко выпрямился.

– Женщина? – изумленно переспросил Михась, тоже расслышавший произнесенную затинщиком фразу.

Фрол как-то странно посмотрел на Михася, и тот внезапно ощутил в душе непонятную резкую боль и мучительную тревогу. Михась собрался было задать особнику вопрос, но тот жестом прервал его, крикнул бойцам, чтобы все оставались на своих местах, и, взяв факел, принялся осматривать тела погибших стражей башни. Он почти закончил осмотр, когда откинулась крышка разблокированного дружинниками люка, и из него буквально выскочили Разик и Желток, которые после сообщения, переданного им оставшимся в расположении дружины дежурным, покинули княжеский пир и помчались вслед за своими бойцами. Особник подошел к начальству, коротко доложил обстановку, отрапортовал о действиях отряда.

– Молодец, Фрол! Благодарю, что вовремя исправил мои ошибки! – глухим, словно чужим голосом громко, чтобы слышали все бойцы, произнес Разик, а затем спросил уже тише: – Женщина, зарезавшая восемь стражей? Может ли такое быть?

Фрол бросил на Разика тот же странный взгляд, которым он несколько минут назад смотрел на Михася, и устало пожал плечами:

– Двое убиты из арбалета, еще двое – метательными ножами. Но четверо – зарезаны или заколоты. Наверняка – техника первого удара. Они даже не успели защититься.

Техникой первого удара в дружине Лесного Стана называлась атака, абсолютно неожиданная для противника, когда тот не успевает не только среагировать, но и понять, что его уже убивают. Овладение этой техникой требует длительной специальной подготовки и изрядного боевого опыта. И Михась, и Разик, и Желток, разумеется, понимали, о чем говорит особник. И они не стали переспрашивать, могла ли женщина за считанные мгновения убить ножом нескольких вооруженных мужчин. Не стали спрашивать по той причине, что все они знали таких женщин, или, как минимум – одну. Факел в руке Фрола догорел и погас. Над Свинарской башней сгустилась непроглядная тьма, словно на ее вершину внезапно и бесшумно опустилась огромная черная птица – провозвестник неминуемой большой беды.

Маркиз фон Гауфт делал вид, что внимательно рассматривает затинные пищали, захваченные вервольфами во время их фантастического по дерзости ночного рейда. Но на самом деле он уже в десятый раз слушал рассказ лейтенанта – заместителя пани Анны о том, как вервольфам удалось осуществить свой беспримерный подвиг. Сама пани начальница сразу после рейда удалилась к себе в палатку, сославшись на усталость и головную боль. Кто ж посмеет тревожить даму, страдающую от головной боли? Тем более, что эта дама только что вернулась из неприятельской крепости с захваченными орудиями, и, по рассказу лейтенанта, собственноручно в одиночку убила шестерых врагов, обеспечив тем самым успех всего рейда. Король лично вознамерился наутро поздравить и щедро наградить отважную воительницу, отомстившую русским за их вчерашний артналет. А пока, чтобы поднять боевой дух своего войска, Стефан Баторий распорядился поставить захваченные пищали в самом центре нового лагеря. Вервольфы – участники героического рейда, во главе с лейтенантом, уже угощенные с королевского стола, находились при орудиях и рассказывали подходившим поздравить их все новым и новым офицерам подробности о своем подвиге.

Маркиз скептически прищурившись, покосился на трофеи – отнюдь не новые пищали, и, вопреки всеобщим восторгам, задался вопросом: почему вместо секретных пушек на башне оказалось это старье? И почему загадочной пани, не желавшей рассказывать никаких подробностей из своей биографии, удалось проникнуть на крепостную башню со сказочной легкостью? В конце концов, начальник контрразведки решил, что сегодняшний подвиг отнюдь не является основанием, чтобы вычеркнуть прекрасную пани из списка подозреваемых. Она зарезала полдюжины русских ополченцев – ну и что? Как опытный разведчик, маркиз понимал, что когда идет большая игра, профессионалы, не моргнув глазом, будут жертвовать своими пешками. А рейды в стан неприятеля – идеальный способ для передачи собранных сведений. Маркиз отвернулся от трофейных орудий, подошел к лейтенанту и в изысканных выражениях попросил передать фрау Анне искренние поздравления от него, маркиза фон Гауфта, и выразить глубочайшее почтение и восхищение ее беспримерной отвагой.

Катька проснулась задолго до рассвета. Раньше с ней такое бывало крайне редко. Обычно она спала столько, сколько нужно. Разумеется, в боевой обстановке и прочих чрезвычайных обстоятельствах особникам зачастую приходилось вовсе не спать по двое-трое суток. Но если была возможность для сна, то возможность эта использовалась целиком и полностью для восстановления физических и душевных сил. Но сейчас Катька лежала, закрыв глаза, и не могла отключиться от навязчивых невеселых мыслей. Чужая постель, чужая одежда, и чужое имя впервые тяготили ее так, что хотелось плакать, как в детстве, навзрыд. Эх, уткнуться бы сейчас носом в плечо брата, защищавшего ее от всех девчачьих горестей, каждая из которых казалась, тогда, много лет назад, величайшим вселенским несчастьем! Брат всегда находил для Катьки слова утешения и поддержки.

– Не плачь, маленькая моя! – приговаривал Михась, гладя сестренку по шелковистым русым волосам. – Скоро вырастешь большой… И уж тогда-то будет еще хуже!

Катька в ответ на эту давно знакомую шутку обычно принималась реветь еще сильнее, а потом вдруг как-то сразу успокаивалась, начинала смеяться сквозь слезы. Затем они уже хохотали вместе, гонялись друг за другом по избе или по своему небольшому двору, потом боролись понарошку, причем Михась, конечно же, поддавался, и Катька всегда одерживала верх.

Девушка глубоко вздохнула, рывком вскочила с опостылевшего ложа, принялась, не зажигая свеч, с отвращением натягивать свой наряд. Эх, с каким удовольствием она облачилась бы в родную форму дружины Лесного Стана, с какой гордостью надела бы набекрень славный черный берет… А уж как изумились бы окружающие, узрев ее в таком виде. Катька представила себе это зрелище, и, слава богу, наконец, рассмеялась. И сразу же успокоилась. Ненужные печальные мысли улетучились без следа, мозг вновь заработал с привычной холодной расчетливостью.

Она прокрутила в голове все подробности плана сегодняшних действий. Кажется, все продумано и взвешено. Впрочем, когда что-то кажется – надо, как известно, креститься. Катька перекрестилась. Причем, поскольку она была одна и в темноте, девушка осенила себя православным крестным знамением, а не католическим, каковым вынужденно пользовалась на людях.

Поскольку было совсем еще рано, она, чтобы не привлекать к себе лишний раз чужое внимание, села в небольшое кресло возле кровати и вновь предалась воспоминаниям. Причем на сей раз девушка вспоминала отнюдь не свое уже довольно далекое детство, а ту прошлогоднюю беседу с Фролом, в ходе которой он – временно замещавший на должности начальника особой сотни прихворнувшего дьякона Кирилла, ставил Катьке очередную сверхсекретную задачу. Тогда она, пожалуй, ощутила азарт и даже радость от того, что ей доверяют столь ответственное и сложное поручения. Потом начался долгий процесс внедрения, отнимавший много сил и не приносивший видимого результата. Но Катька все, что от нее требовалось, выполнила блестяще. И вот сейчас, когда она чувствовала близость если не развязки, то, несомненно, кульминации, на ней, по-видимому, сказалось напряжение всех предыдущих месяцев, и она слегка раскисла.

«Ничего, прорвемся!», – про себя произнесла Катька любимое присловье поморских дружинников, и, легко вскочив на ноги, с шипящим выдохом нанесла длинный навесной удар с правой куда-то в темноту.

И начала, вместо утренней зарядки, бой с тенью, еще не вполне представляя, чья именно это тень.

В совещательной палате наместника псковского, князя Василия Шуйского, все окна были распахнуты настежь, но это не приносило желанной прохлады. Утро выдалось жаркое и душное, воздух, набухавший, может быть, последней августовской грозой, был неподвижен, в нем не ощущалось ни малейшего дуновения. Сам князь сидел за большим столом в одной лишь белоснежной рубахе из тончайшего льняного полотна с расшитым красными шелковыми узорами воротом. Остальные военачальники, приглашенные на совещание, явились, как и положено в военное время, в латах и кольчугах, и мучились теперь от жары. Но, согласно русским воинским уставам, писанным еще при киевском князе Владимире Мономахе, они стойко и безропотно переносили все тяготы и лишения воинской службы. Один лишь князь Василий Скопин, по обыкновению, морщился, шумно отдувался и демонстративно вытирал ладонью пот со лба. Но поскольку все давно привыкли к вечному брюзжанию князя Василия, то на него попросту не обращали внимания.

Князь Андрей Хворостинин, докладывавший о ходе оборонительных работ, нанес мелом на черную доску, установленную в торце стола, последний штрих:

– Вот на этих скатах мы дополнительно вобьем чеснок, чтобы штурмовые колонны не смогли достичь наших бойниц с разбегу, – князь, проведя запачканной мелом ладонью перед чертежом, указал границы будущего частокола, и, отступив на шаг в сторону, вытянулся перед воеводой: – Доклад окончен!

– Спасибо, князь Андрей! – искренне и от всей души поблагодарил соратника Шуйский. – Так сколько дней тебе нужно, чтобы завершить укрепления?

– Седмицу! – твердо и без колебаний ответил Хворостинин.

– Много! – качнул головой воевода. – Можем не успеть. Есть ли возможность работных людей к еще большему усердию приободрить?

Князь Андрей слегка замялся, потом развел руками:

– Люди все кормлены-поены досыта из твоих, князь, личных запасов. Работают не за страх, а за совесть, денно и нощно. Никого подгонять не надобно. И горожане, и посадские, и сельчане, все от мала до велика не разгибая спин трудятся.

– А ежели стрельцов да затинщиков привлечь? – отвлекшись от своих показных страданий, по-деловому произнес князь Василий.

– Да там, на валу, уже и места-то для новых людей нет! Весь он работниками, аки муравьями трудолюбивыми облеплен.

– Хорошо, князь Андрей, присаживайся, – еще раз с благодарностью произнес воевода. – Надеюсь, что успеем! Артиллерией своей, да особенно тем ночным налетом знатным, и вылазками непрерывными отогнали мы короля от стен псковских за версту, а то и более. Теперь ему оттуда придется осадные траншеи вести. А на это ему время надобно.

– А ты по-прежнему уверен, воевода, что король именно против южной стены, Свинарской да Покровской башен, приступ учинять будет? – со своим неизбывным скепсисом задал вопрос князь Василий.

Впрочем, вопрос этот волновал всех присутствующих.

– Град-то у нас большой, а король – полководец опытный, должен понимать, что нельзя лишь с одной стороны крепости осаду вести! Разумней с нескольких сторон приступать, чтобы градоборцы вынуждены были силы распылить! – продолжил князь Василий.

– Верно мыслишь, князь, – согласно кивнул Шуйский. – И в книге этой замечательной, что нам поморские дружинники добыли, то же самое писано. Однако, еще в ней писано, сколько войск требуется, чтобы одну осадную траншею с фашинами под стены подвести, да бомбардировку по всем правилам начать. Мы численность королевского войска и раньше примерно знали, да и сейчас со стен еще раз пересчитали. Так вот, при всей многочисленности своей смогут они соорудить лишь три траншеи. То есть, король, конечно, все понимает, но ничего поделать-то не может! Вынудили пушкари наши, да конники славные, короля именно так, как ему невыгодно поступать!

– Твое начальствование мудрое, воевода, тому успеху причина! – воскликнул князь Андрей Хворостинин. – Это ты все заранее предусмотрел.

– Спасибо, князь Андрей, что начальство хвалить не забываешь, – усмехнулся Шуйский, хотя по лицу было видно, что вполне заслуженная похвала была ему приятна. – Только до настоящих успехов нам еще далеко. Вот когда неприятеля от стен прогоним, тогда и начнем друг другу почести воздавать. А сейчас послушаем начальника разведки: не готовит ли враг, вопреки нашим чаяниям, тайную диверсию в неожиданном месте?

Разик, недавно по приказу воеводы возглавивший всю разведку псковского гарнизона, встал со своего крайнего места на дальнем конце совещательной палаты и кратко доложил, что силами казаков-пластунов, полковых разведчиков и охотников из числа местных жителей каждую ночь ведется усиленная разведка по всему периметру Пскова. Однако, никаких тайных приготовлений врага к штурму с трех других сторон, кроме южной, не выявлено.

– Потери среди разведчиков были? – осведомился воевода.

– К сожалению, без потерь не обошлось. Две тройки казаков не вернулись из поиска позавчера и третьего дня.

– Из одного и того же места не вернулись? – насторожился князь Шуйский.

– Никак нет, из разных! – ответил сотник поморской дружины, и, прекрасно поняв, чем вызвана настороженность князя, пояснил, не дожидаясь дополнительных вопросов: – Я посылал потом в оба места десяток своих дружинников, чтобы проверить, попали ли разведчики в случайную засаду, устроенную неприятелем, или наткнулись на заслон, прикрывающий место тайной подготовки к штурму. Так вот, это были засады, устроенные вервольфами.

– Теми самыми, которые совершили дерзкий налет на Свинарскую башню? – воскликнул князь Василий.

– Так точно! Эти бойцы из бывшего ордена немецких рыцарей – очень опасные и коварные противники. Они убили или захватили в плен наших разведчиков. Зная, что мы предпримем поиск, вервольфы в следующую ночь устраивали засады и на нас. Но, – Разик недобро усмехнулся, – мы-то тоже знали, что они это знают… В общем, мои бойцы тяжелых потерь не понесли, пять человек получили легкие ранения. А вервольфам отомстили за наших, им пришлось отступать с поспешностью. Даже часть трупов они вынуждены были бросить, хотя, как правило, рыцари своих выносят. Ну, да мы с мертвыми не воюем, так что оставили убитых вервольфов, там, где лежали. Вещи осмотрели, но не тронули. Только оружие забрали.

– Хорошо, сотник, садись, – ласково кивнул Разику воевода. – Итак, господа военачальники, в завершение совещания нашего еще раз напоминаю, что мы все должны строго придерживаться выбранной тактики: не жалея зарядов, пресекать огнем любую попытку врага приблизиться к стенам и совершать постоянные вылазки конными отрядами. Однако конникам категорически запрещаю выходить из-под выстрелов крепостных орудий! Их задача – держать неприятеля под постоянной угрозой атаки, не давая возможности провести рекогносцировку вблизи стен, и развернуть осадные работы. Но при этом никаких схваток молодецких! Наскакивать, палить из ручниц и отступать. Утекать вспять во всю прыть. Если узнаю, что кто-то удаль свою решил потешить и с неприятелем в поединок рыцарский вступить осмелился – лично коня и сабли лишу, отправлю на водовозные клячи с бабами да ребятишками воду развозить!

– Воевода, дозволь слово молвить! – поднялся со своего места Никита Очин-Плещеев, начальствовавший над поместной конницей и казаками. – Они ж обзываются! Поносят и нас, и тебя, и, страшно сказать – государя! – непотребными словами разными!

В его голосе звучала такая искренняя, почти детская обида, что князь Иван Шуйский, сперва было нахмурившийся, не выдержал и улыбнулся в усы, но затем ответил серьезно, как того требовал предмет обсуждения:

– За поношение государя будем карать смертию! Всех сквернословов запомнить, переписать, и, когда на штурм полезут – в плен их не брать! А из-под выстрелов крепостных орудий, я, наместник государев, его именем выходить не велю! Брань вражескую пальбой из всех стволов заглушать приказываю!

Никита Очин-Плещеев вздохнул с некоторым облегчением:

– Ну, ежели так, то что ж! Велю своим всех примечать. Да мы их, охальников, в общем-то, уже многих знаем. В основном лаются ляхи да венгерцы. Особенно гусары ихние во главе с ротмистром Анджеем Голковским. Он впереди всех гарцует, подбоченясь, да все хвалится, скольких наших зарубил. Обзывается на конников наших да поддразнивает удальцов, чтоб выходили из-под выстрелов на поединок с ним.

– Ну, и вы обзывайтесь в ответ! – усмехнулся воевода. – А удаль свою будете потом на масленичных гуляньях в кулачном бою показывать. Сейчас у нас война за отечество, а не балаган!

Внезапно дверь совещательной палаты распахнулась и в нее вбежал стремянный. Князь Шуйский прервал свою речь, повернулся к вошедшему. Очевидно, что тот посмел вторгнуться на военный совет в связи с каким-то весьма важным происшествием. Стремянный торопливо поклонился князю и без лишних предисловий выпалил скороговоркой:

– Воевода, к Свинарской башне приближаются парламентеры с белым флагом и горнистом!

Воевода встал из-за стола, перекрестился на образ Георгия Победоносца в красном углу:

– Услышал Бог наши молитвы! Два-три дня в переговорах с Баторием проведем, а тем временем вал с частоколом как раз и достроим! Князь Андрей, ступай на башню, прими вражий ультиматум, да попроси три дня на размышление! Остальным военачальникам также предлагаю отбыть по делам службы. Совещание окончено!

Князь Иван Шуйский, оставшись один в пустой палате, принялся расхаживать по ней взад-вперед, сцепив руки за спиной, чуть склонив голову. Воеводе было, о чем подумать в ожидании возвращения князя Андрея с королевским посланием.

Князь Хворостинин вернулся менее чем через час.

– Парламентеры согласились на трехдневный срок! – с порога доложил он воеводе о самом главном. – Видать, королевские люди вовсе не горят желанием копать осадные траншеи да подставлять головы под наши ядра! Хотят, как у себя в Европе привыкли, на испуг взять.

С этими словами князь Андрей протянул воеводе королевский ультиматум – внушительных размеров свиток в изящном замшевом чехле. Шуйский быстро пробежал глазами текст послания, небрежно бросил свиток на стол.

– Кому поручишь ответ писать, воевода? – спросил князь Андрей.

– Никому. Через три дня ты пойдешь, как условился, на встречу с парламентерами, скинешь им сие послание со стены, да ответишь, что мы, мол, неграмотные!

Хворостинин сперва было воззрился на воеводу с недоумением, затем принялся хохотать. Рассмеялся и Шуйский.

– Действительно, – отсмеявшись, произнес князь Андрей. – Зачем бумагу да чернила понапрасну переводить. Выиграем время – и ладно!

Отправив русскому воеводе князю Шуйскому ультиматум с требованием сдать город в трехдневный срок и обещанием разрешить гарнизону и горожанам свободный выход из Пскова с личным имуществом, каковое они смогут унести в руках, король Стефан приказал демонстративно продолжить осадные работы. Однако, пахолки, гайдуки и жолнеры, зная об ультиматуме и надеясь, что Псков сдастся войску Батория Непобедимого подобно многим другим городам, копали траншеи спустя рукава, именно больше для виду. Но сам Стефан Баторий и другие военачальники не контролировали ход работ и не делали замечаний своим подчиненным, поскольку, с одной стороны, они тоже лелеяли в душе надежду, что псковский воевода капитулирует, зная о ветхости городских стен и мощи королевского войска, а с другой стороны, все они в тот момент были озабочены весьма важным делом. Король Стефан ожидал прибытия под Псков чрезвычайного посольства от своего союзника – турецкого султана. Посольству, возглавляемому великим визирем, готовили пышный прием. Уже со вчерашнего дня три конных и три пехотных полка, назначенные для проведения почетной церемонии, не занимались ничем иным, кроме чистки парадного обмундирования и оружия, а также строевой подготовки.

Старания профессиональных вояк не пропали даром. Блестящий внешний вид, новейшее вооружение и изумительная выучка и слаженность лучшего войска Европы произвели весьма сильное впечатление на визиря и его свиту. Посланец Османской империи в результате стал более сговорчив при обсуждении главного вопроса, ради которого он и явился под Псков: дележа южных славянских земель между султаном Сулейманом и королем Стефаном Баторием.

Пока король и султан устами своего посланника решали судьбы народов, маркиз фон Гауфт также вел переговоры по более частным вопросам с одним из членов турецкой делегации, Абдул-пашой. Далеко не все чиновники из свиты великого визиря достоверно знали, какую именно должность при дворе занимает Абдул-паша, но, движимые врожденным инстинктом царедворцев, они предпочитали не задавать лишних вопросов.

Абдул-паша и фон Гауфт сидели вдвоем в небольшой, но весьма уютной палатке маркиза, стоявшей в центре лагеря, но окруженной изрядным пустым пространством, патрулируемым на расстоянии вооруженными часовыми. Никто из посторонних ни при каких обстоятельствах не смог бы подслушать, какие именно разговоры ведутся в скромном походном жилище начальника разведки и контрразведки королевского войска.

Абдул-паша и фон Гауфт знали друг друга не первый год, и за их плечами было несколько успешных совместных операций, проведенных во славу султана Сулеймана и его европейских союзников. Вначале они подняли бокалы прекрасного испанского вина за встречу старых друзей. Разумеется, ислам запрещал Абдул-паше употребление спиртных напитков, но его профессия разведчика предполагала нарушение многих, если не всех, религиозных заповедей. Так что питие вина было одним из самых невинных проступков этого достойного представителя интернационального шпионского сословия. Второй тост был поднят за здоровье султана и короля, а третий – за павших соратников, в особенности за любимого наставника – Буслам-пашу, несколько лет назад сложившего голову при невыясненных обстоятельствах в окрестностях русской столицы.

– Буслам-паша, мой благодетель и учитель – да усладит Аллах его пребывание в райских кущах! – чуть заплетающимся языком с пафосом произнес Абдул-паша. – Он всегда высоко ценил тебя, о благородный маркиз фон Гауфт.

Достойный ученик отца турецкой разведки, Абдул-паша, то ли действительно захмелел с трех бокалов после долгого вынужденного воздержания от хмельных напитков, то ли ловко притворялся, чтобы с какой-то целью поиграть в откровенность.

– Скажи мне, дорогой друг Генрих, какие сейчас у тебя проблемы, чтобы я смог тебе помочь в память об учителе и благодетеле. Тем более что и сам великий султан – да хранит его Аллах! – весьма заинтересован в падении Пскова. В этом случае царь Иван, чтобы спасти остатки своего царства, поневоле снимет войска с южных рубежей, где они наносят сильный урон союзникам великого султана – крымским ханам.

Маркиз слегка пожал плечами:

– У меня сейчас одна главная проблема, достопочтенный паша, в решении которой ты вряд ли способен помочь: отсутствие агентов в осажденной крепости. Я не знаю, какой сюрприз нам готовят русские.

– Ты прав, – развел руками паша. – Моих людей в Пскове нет. Но они там были год назад, и я доподлинно знаю, что старые городские стены, сложенные из мягкого камня – известняка, не выдержат огня ваших орудий.

– Это так, – согласно кивнул маркиз. – Однако часовые из наших передовых осадных траншей докладывают, что ночью из-за городских стен слышан непрерывный стук топоров. Русские что-то строят.

– Разумеется, они стараются укрепить стены. Но вряд ли какие-либо деревянные подпорки способны компенсировать ветхость камня.

– Хотелось бы верить в это, дражайший друг, но я, как и ты, стремлюсь доподлинно знать как можно больше деталей о замыслах и действиях неприятеля. К тому же мне пришлось не далее, как позавчера столкнуться с одной странностью. Дело в том, что наш отряд вервольфов, о которых ты, разумеется, наслышан, совершил смелый ночной налет на одну из крепостных башен. Короткое время они имели возможность разглядеть то, что делается за городской стеной.

– Это замечательный подвиг, достойный многовековой славы этих великих европейских воинов! – воскликнул паша. – И что же они увидели за стеной?

– В том-то и дело, что ничего!

– Вот и хорошо! Что же в таком случае внушает беспокойство моему дорогому маркизу?

– А почему же тогда стучат топоры? – вопросом на вопрос ответил фон Гауфт. – И еще имеется одно обстоятельство, о котором я пока не упомянул. Я располагаю косвенной информацией, что в нашем войске есть вражеский агент на офицерской должности, и у меня даже имеется некая примета агента.

Абдул-паша недоуменно поднял брови, пытаясь понять, какая связь может быть между агентом и наблюдениямивервольфов, сделанными в ночном рейде.

– Дело в том, – продолжил маркиз, явно решивший использовать представившуюся ему возможность, чтобы обсудить сложную ситуацию с проверенным и опытным в подобных делах человеком, – что отнюдь не все вервольфы вели наблюдение за городом. Это делала лишь их начальница, некая фрау… пани Анна Залевская, и лейтенант. Поэтому я вынужден полагаться только на их доклад.

– И кто же из этих двух подходит по приметам на роль вражеского агента? – проницательно усмехнулся Абдул-паша. – Надеюсь, это не женщина? Слишком уж шикарная была бы примета: вражеский агент – офицер женского пола! Кстати, само по себе невероятно, что женщина командует вервольфами! Кто она такая?

– Пока точно не знаю. Таинственная личность, эта пани, – развел руками маркиз. – Приглашена в войско по личному повелению короля Стефана, к которому я, естественно, не могу приставать с расспросами. Но ты угадал, мой проницательнейший друг! Именно она подходит по примете.

– Ого! – уже вполне серьезно воскликнул паша. – Это меняет дело. Но ведь ты сказал, что она вела наблюдение не одна!

– Пани – весьма очаровательная женщина, и лейтенант ей весьма предан, – пояснил маркиз.

– Хорошо, в этом деле я постараюсь тебе помочь, и разузнать о пани Анне Залевской, – понимающе кивнул Абдул-паша. – Но ответь мне откровенно на важнейший вопрос: у тебя, опытнейшего разведчика, есть хоть малейшие сомнения в успехе штурма Пскова?

Маркиз долго молчал, опустив глаза. Наконец он взглянул прямо в лицо собеседнику и произнес решительно:

– Да, у меня есть некие сомнения. Вернее, у меня нет полной уверенности в успехе предстоящего штурма. Наместник русского царя в Пскове – воевода Иван Петрович Шуйский – весьма опытный разумный полководец. Он сумел организовать весьма эффективную оборону с постоянными и успешными вылазками и внезапными артиллерийскими налетами. Сомнительно, что он сидит сложа руки и ждет, пока рухнут стены его крепости. Я не исключаю, что мы не сможем взять город штурмом и вынуждены будем перейти к осаде.

– Спасибо за откровенность, мой достопочтенный друг! – раздумчиво произнес Абдул-паша. – В таком случае и я смогу поделиться с тобой весьма важными и совершенно секретными сведениями, и оказать тем самым и лично тебе, и всему королевскому войску важную услугу. Если штурм провалится, и король перейдет к осаде, то тебя первого тут же постараются сделать главным виновником всех неудач, и тебе понадобится нечто весьма существенное, чтобы вернуть милость и доверие короля.

– Да, это так. – Маркиз скривил губы в невеселой улыбке.

– И, как я уже говорил, мой лучезарный повелитель – великий султан, весьма заинтересован в скорейшем взятии Пскова войсками короля Стефана. Я, недостойный слуга мудрейшего султана, сейчас услышал от тебя, маркиз, две важных вещи. Во-первых, штурм может не принести успеха, и король вынужден будет вести длительную осаду. Во-вторых, душой обороны Пскова является князь Иван Шуйский. Если князь Шуйский будет убит – ускорит ли это обстоятельство взятие города?

– Несомненно! – без колебаний ответил маркиз.

– А если ты, мой друг фон Гауфт, разработаешь и осуществишь операцию по устранению русского воеводы – будет ли это способствовать твоей реабилитации перед королем Стефаном в случае провала штурма?

– Абсолютно! – вновь быстро и без колебаний ответил маркиз.

– В таком случае, слушай и запоминай слова своего друга, маркиз.

Абдул-паша сделал изрядный глоток вина, решительным движением поставил бокал на стол, отодвинул далеко от себя, подчеркивая важность предстоящего сообщения.

– Одним из последних великих замыслов моего незабвенного учителя, Буслам-паши, было устранение наиболее опасного для Османской империи русского полководца – князя Михаила Воротынского. Подослать к князю обычных убийц с кинжалом, ядом или пистолем было невозможно: слишком хорошо его охраняли верные слуги. Любовь к князю ратников и простых людей, причем не только из его родовых вотчин, а со всей Руси, была столь велика, что любая наша попытка завербовать среди них предателя проваливалась на корню. Тогда Буслам-паша, который, как тебе известно, обогатил теорию и практику тайной войны множеством удивительных новшеств, придумал нечто совершенно уникальное, доселе неслыханное. Буслам-паша принялся искать мастеров во многих странах мира, и, в конечном итоге нашел того, кто мог бы реализовать его хитроумный замысел. Это случилось незадолго до трагической гибели Буслам-паши. На переговоры с заморским мастером учитель и благодетель послал меня…

Абдул-паша замолчал, протянул было руку к кубку, но отдернул ее и продолжил:

– Потом, как ты знаешь, аллах посодействовал правоверным и лишил разума русского царя. И царь сам казнил нашего главного врага, своего самого талантливого полководца, князя Воротынского, лютой казнью.

– А как же заказ Буслам-паши мастеру? – на миг утратив свою обычную невозмутимость, воскликнул маркиз.

– Заказ был уже оплачен. И мастер готов его выполнить в любой момент, когда получит от меня условный знак – вот этот перстень. – Абдул-паша снял с пальца замысловатой формы перстень с сапфиром, протянул маркизу. – Возьми его, отправь мастеру, и убей нашего общего врага – князя Ивана Шуйского!

Маркиз взял перстень, внимательно осмотрел его со всех сторон, примерил на свой палец. Но он, естественно, не собирался открыто носить столь важный тайный знак. Еще раз внимательно изучив и запомнив камень, фон Гауфт снял украшение с пальца и положил его в простой замшевый кошель, который он носил на шее на крепком кожаном ремешке, спрятав под камзолом.

– Надеюсь, мой благородный друг, у тебя найдется в лагере надежный человек, которого ты смог бы отправить в Англию с этим перстнем? – полувопросительно-полуутвердительно спросил паша.

Фон Гауфт, не задумываясь ни на секунду, лишь молча кивнул головой.

– Тогда я сейчас поведаю тебе, как найти мастера в этой сырой и туманной стране, – паша протянул руку к кубку, единым духом опорожнил его до дна и, не смотря на то, что их и так никто не мог подслушать, склонился к самому уху маркиза и прошептал несколько слов, способных решить судьбу не только города Пскова, но и всего государства Российского.

Фрау Анна, как ее называли ее бойцы-вервольфы и друзья первого мужа, или пани Анна Залевская, каковой она официально являлась сейчас, по титулу и фамилии своего последнего (впрочем, даст Бог – не последнего!) мужа, с утра пребывала в дурном расположении духа. Разумеется, эту свою хандру она тщательно скрывала от окружающих, поскольку в период боевых действий в военном лагере старшие офицеры должны были держаться исключительно бодро и весело, вселяя уверенность в подчиненных. После успешно проведенной операции по налету на одну из ключевых башен вражеской крепости ни сама фрау, ни ее отряд не получили ожидаемой благодарности в виде сколько-нибудь щедрой награды. Разумеется, король выразил им свое удовольствие и восхищение, их приветствовали с восторгом многие офицеры, но все это были лишь слова, тогда как вервольфы являлись людьми прагматичными и предпочитали пышным похвалам звонкую монету. Конечно, пани-фрау и ее люди понимали, что от них ожидали захвата вражеских чудо-орудий, но и захват обычных пушек во всех армиях мира, безусловно, считался подвигом. И еще фрау Анне не нравилось, что начальник контрразведки, маркиз Генрих фон Гауфт слишком уж долго и придирчиво расспрашивал ее подчиненных о подробностях ночного рейда. Хорошо, что он хотя бы не осмелился допрашивать ее саму. Или это как раз и плохо?

Она расхаживала из угла в угол в своей небольшой палатке, резко разворачиваясь всем корпусом, словно уходя от ударов в рукопашном поединке. От этого монотонного расхаживания и напряженных раздумий ее отвлек голос, внезапно раздавшийся из-за тонкого полотняного полога, прекрывающего вход:

– Фрау Анна, разрешите войти?

Лейтенант подошел по обыкновению совершенно бесшумно. Анна испытала досаду от того, что не услышала своевременно, как кто-то приближается к ее палатке. Однако она, конечно же, этого своего неудовольствия никак не высказала, а, напротив, произнесла с едва заметной игриво-ласковой ноткой, якобы непроизвольно прорвавшейся сквозь официальный тон:

– Входите, герр лейтенант!

Офицер откинул полог, сделал два шага, вытянулся перед начальницей:

– Караульный доложил о прибытии к линии постов ротмистра Голковского. Герр ротмистр утверждает, что ему необходимо увидеть вас по делам службы, – голос лейтенанта звучал с обычной бесстрастностью, но при последних словах он позволил себе скептически скривить губы, возможно, надеясь, что в полумраке шатра начальница не заметит столь бурного проявления неуставных эмоций.

Пани Анна досадливо поморщилась, и лейтенант, влюблено улавливавший малейший жест своей начальницы, произнес с готовностью:

– Прикажете отказать?

– Отчего ж? – пожала плечами фрау. – Проси гусара в штабной шатер! Служба есть служба!

В ее словах явственно звучала ирония и раздражение. Лейтенант пристально взглянул на свою начальницу, и, поколебавшись долю секунды, решительно вскинул голову:

– Прикажете отвадить назойливого господина раз и навсегда?

– Что вы такое говорите, лейтенант? – притворно вознегодовала фрау Анна и, жестко усмехнувшись, сменила тон. – Я сама сумею наставить бравого гусара на путь истинный.

Лейтенант обрадовано вытянулся, отсалютовал своей госпоже и бесшумно исчез за пологом, словно растаял в воздухе. Пани Анна поправила амуницию, надела широкополую офицерскую шляпу с пышным плюмажем, и, лишь мельком взглянув на себя в небольшое походное зеркало, отправилась на встречу с надоевшим ей хуже горькой редьки гусарским ротмистром.

Пан Анджей, как обычно, разодетый в пух и прах, в ослепительно сверкающей позолотой и свеженачищенной сталью кирасе и столь же блестящем шлеме, нетерпеливо расхаживал перед штабной палаткой. Узрев пани Анну, гусар бросился ей навстречу. Не добежав лишь нескольких шагов, он опустился на одно колено, чтобы в своем неподражаемом стиле проехать в такой позе остаток пути по траве, как он уже проделывал это недавно перед королем. Однако трава в бивуаке была изрядно вытоптана, к тому же солнце успело высушить остатки росы. Бравый ротмистр слегка забуксовал, подняв шпорами и ножнами сабли изрядное облачко пыли. Пани Анна, чтобы не ставить гостя в неловкое положение (хотя в прямом смысле слова ротмистр в неловком положении уже стоял), поспешно сделала широкий шаг ему навстречу, протянула руку для поцелуя.

– Приветствую вас, благородный рыцарь, – с трудом подавив смех, певуче произнесла она.

Голковский приложился к ее руке, задержав уста чуть дольше, чем того требовал этикет. Анна с усилием выдернула свою ладонь из его цепких пальцев:

– К чему эти церемонии, пан ротмистр? – ее голос на сей раз звучал подчеркнуто официально. – Ведь вы пришли ко мне не как кавалер к светской даме, а как офицер к офицеру! Прошу вас следовать за мной в штабную палатку.

Она пошла вперед, не оборачиваясь и не дожидаясь, пока Голковский поднимется на ноги. Ротмистр вскочил, как ни в чем не бывало, и решительно устремился вслед за прекрасной воительницей. Пани Анна вошла в палатку, сняла шляпу, небрежным жестом бросила ее на стол и опустилась в раскладное походное кресло, жестом пригласив пана Голковского занять место напротив. Но ротмистр остался стоять, склонившись перед дамой в изящном полупоклоне.

– Пани Анна, как вам известно, его величество король Стефан направил псковскому воеводе ультиматум, и русские взяли три дня на размышление. То есть, по всем военным обычаям мы сейчас негласно имеем что-то вроде перемирия…

Начальница вервольфов неопределенно пожала плечами, то ли подтверждая, что ей, как и всем, известно про ультиматум, то ли выражая свой скепсис по поводу существования в военном деле хоть каких-то обычаев, одинаково соблюдаемых обеими противоборствующими сторонами.

Пан Анджей сделал паузу и с гусарским апломбом выпалил главное:

– А не совершить ли нам с вами, дорогая пани, прогулку в лес?

– Вы предлагаете мне провести совместную рекогносцировку? – с нескрываемой иронией произнесла пани Анна. – Когда, какими силами, и с какой целью?

Пан Аджей, принявший эту явственную иронию за игривое кокетство и окрыленный сим мнимым знаком благосклонности, продолжил стремительный кавалерийский натиск:

– Да нет же, пани Анна! Не рекогносцировку, а прогулку вдвоем. Только вы и я! – Ротмистр изящно подбоченился и пронзил собеседницу пламенным взором.

– Пан ротмистр, вы неотразимы! – продолжила пани Анна с прежней иронией. – Однако это же весьма опасно: прогуливаться вдвоем в лесу возле вражеской крепости! Можно угодить в засаду или напороться на неприятельский дозор!

– Засада, дозор, – небрежно махнул рукой ротмистр и вымолвил с клокочущей страстью: – Если мне выпадет случай защищать вас, то я один разметаю любую русскую шайку!

– Вы до такой степени полагаетесь на вашу саблю, пан рыцарь? – на сей раз из голоса пани Анна исчезла ирония, он звучал совершенно серьезно, даже, пожалуй, мрачно.

– Вы недавно имели случай убедиться в разящей силе и мастерстве моего клинка! – продолжал красоваться поручик, не ощутивший внезапную перемену тона собеседницы.

Газа пани Анны холодно сверкнули:

– Хорошо, пан Анджей. Я согласна отправиться на прогулку в лес с вами вдвоем, – и, жестом остановив ротмистра, собравшегося было броситься на колени и радостно припасть к ее руке, она добавила с прежней загадочной мрачностью. – Но лишь с одним условием!

– Все что угодно, прекрасная пани! – вне себя от радости пылко воскликнул гусар.

– Весьма опрометчивое обещание, – жестко усмехнулась пани Анна. – Но вы можете быть спокойны: я не потребую от вас ничего невозможного. Мое условие таково: мы с вами углубляемся в лес, находим уединенную поляну, на которой нас никто не увидит…

Пан Голковский весь затрепетал от радости и с трудом подавил восторженный вопль, едва не сорвавшийся с его губ. Между тем пани Анна продолжала свою речь:

– …На которой нас никто не увидит. И там, на этой поляне, вы дадите мне урок фехтования.

У ротмистра от удивления и неожиданности отвисла челюсть, он так и застыл с открытым ртом, изумленно вытаращившись на пани Анну, словно не замечавшую проявления его бурных эмоций.

– Мы с вами, пан ротмистр, проведем учебный фехтовальный поединок. Биться будем, как на рыцарском турнире, настоящим оружием, в кирасах и шлемах с опущенным забралом. Укол или удар в грудь, шею или в голову означает поражение. Два удара в руку или ногу – тоже проигрыш. Чтобы вы бились со мной всерьез, я назначаю вам награду: в случае моего поражения вы будете вправе требовать от меня удовлетворения ваших чувств. Если же вы проиграете наш поединок, то поклянетесь раз и навсегда забыть меня и впредь не искать моего общества! Я целиком и полностью полагаюсь на вашу рыцарскую честь, пан ротмистр.

Голковский, не веря своим ушам, продолжал молча взирать на прекрасную пани.

– Согласны ли вы с моими условиями, пан ротмистр? – нетерпеливо спросила пани Анна.

Тот, наконец, осмыслил услышанное, пришел в себя и радостно засмеялся:

– Разумеется, моя прекрасная пани, – многозначительно выделив слово «моя» воскликнул бравый гусар. – Я согласен завоевать вашу благосклонность столь необычным, но столь восхитительным, истинно рыцарским способом! Позвольте облобызать ваши нежные ручки!

– Не позволю! – достаточно резко, почти грубо осадила его пани Анна. Вначале – поединок, потом – все остальное. Ступайте к линии постов, садитесь на коня. Я надену доспехи и вскоре присоединюсь к вам.

С этими словами она резко поднялась из кресла и вышла из штабной палатки, не обращая внимания на ротмистра и не внимая тем словам, которые он тщился произнести ей вслед.

– Я отправляюсь с ротмистром по делам службы. Подать мне доспехи и седлать моего коня, – приказала пани подбежавшему к ней лейтенанту.

– Слушаюсь! – вытянулся перед ней лейтенант. – Скольких бойцов прикажете выделить в сопровождение?

– Отставить сопровождение! Я отправлюсь одна! – жестким голосом и взглядом пресекла она все дальнейшие вопросы и предложения своего заместителя.

Они спешились на небольшой поляне, окруженной густым непролазным кустарником. Звуки из лагеря королевского войска сюда уже не долетали. Сонный полуденный лес, казалось, был пустынен. Лишь время от времени тишину нарушало ленивое щебетание немногочисленных птах. Однако пани Анна, не привыкла доверять кажущейся тишине. Она жестами приказала ротмистру взять коней по уздцы и стоять молча, а сама, держа наготове два пистоля, бесшумно пересекла кусты, и углубилась в окружавший поляну лес. Беззвучно ступая по все еще влажной с ночи лесной подстилке, она, передвигаясь зигзагами, бегом осмотрела периметр и, убедившись, что лес вокруг действительно не таит в себе никакой угрозы, вернулась на поляну.

Пан Голковский, привязав лошадей к веткам кустарника, нетерпеливо вышагивал взад-вперед, поджидая пани Анну.

– Ну наконец-то! – порывисто бросился он ей навстречу. – Исчезли, словно призрак, и ни слуху, ни духу! Я уже было начал волноваться!

Голковский старался придать своему голосу игривую беззаботность, но все же в нем явственно проскальзывали тревожные нотки.

– К делу, ясновельможный пан! – прервала его излияния Анна, совершенно не запыхавшаяся после пробежки. – Саблю наголо!

Подавая пример, она прямо через голову сняла портупею со своей шпагой, вынула из ножен клинок, отбросила ножны с ремнями далеко в сторону. Ротмистр, чуть замешкавшись, медленно и нехотя проделал то же самое. Они встали друг напротив друга. Пани Анна сразу приняла фехтовальную стойку, а Голковский стоял, опустив саблю, в недоумении пожимая плечами и покачивая головой.

– Пани Анна, вы – самая прекрасная и загадочная женщина, которую мне довелось встречать в своей жизни. Чтобы добиться вашей благосклонности, я готов на все! Но… Но, черт меня побери, я не понимаю, зачем вы затеяли это состязание, исход которого заведомо известен! Во всем королевском войске, да и, пожалуй, во всей Европе никто не может сравниться со мной в умении владеть клинком. Я с пятнадцати лет участвую в битвах и дуэлях, и уже давно потерял счет своим победам в сабельных схватках не на жизнь, а на смерть. Неужели вы всерьез рассчитываете одолеть меня в потешном поединке? А если нет, то к чему все эти эскапады, не лучше ли перейти сразу к поцелуям? Простите, что изъясняюсь с излишней прямотой, но она неотъемлемо присуща гусару, каждый день играющему со смертью, а мое сердце переполнено чувством пылкой любви к вам!

Пани Анна опустила локоть, подняв шпагу вверх, нетерпеливо притопнула ногой:

– Пан Анджей, не надо пустых речей. Напоминаю наше условие: укол или удар в голову или грудь, или два – в конечности означают проигрыш. Победитель получает или любовь, или забвение. Так что сражайтесь всерьез, ясновельможный пан, и не ждите от меня пощады. К бою!

Голос ее звучал вызывающе резко, даже, пожалуй, с высокомерным презрением. Такого тона в отношении своей персоны пан Анджей не мог простить никому.

– Хорошо, пани! Вы сами напросились! – уже безо всякого любовного пыла, а с обидой и раздражением воскликнул он и принял, наконец, фехтовальную стойку.

Клинки скрестились, коротко прозвенев в лесной тишине. Ротмистр, несмотря на только что звучавшую похвальбу и полную уверенность в собственном превосходстве, все же начал поединок весьма осторожно и осмотрительно. Слишком уж ценный приз должен был получить он в случае победы. А уж о поражении лучше было не думать, ибо оно означало ужасающий, невиданный позор. Да и непонятная решительность, с которой пани Анна настаивала на поединке, внушили бравому гусару некоторые смутные опасения.

Однако, после первых же секунд схватки пану Анджею – выдающемуся мастеру фехтования – все стало ясно. Начальница вервольфов действительно умела держать в руке шпагу, и сражалась весьма неплохо, но… не более того. Гусарский ротмистр превосходил ее буквально во всем: силе, опыте, быстроте движений и даже в длине клинка своей тяжелой боевой сабли. На что же надеялась эта пани со своей почти игрушечной шпажонкой, затевая сей дурацкий поединок? Неужели на то, что он, ясновельможный пан Голковский, проявит рыцарские чувства, поддастся в схватке и добровольно откажется от своих притязаний на ее руку и сердце? Ну уж нет! Однако пора заканчивать этот балаган и ставить жирную точку острием своего клинка на изящной дорогой кирасе прекрасной противницы. Раз, два, три! Ротмистр качнул корпус назад, выманивая на себя выпад, обвел снизу вверх шпагу пани Анны и коротким страшным ударом выбил шпагу из ее руки. Легкая шпага, жалобно тренькнув, упала в траву. Не теряя темпа, пан Анджей нанес молниеносный прямой укол в грудь своей противницы.

Однако, его сабля пронзила пустоту. Начальница вервольфов, словно заранее ожидавшая именно такого развития событий, ни мало не смутившись потерей оружия, неуловимым полуоборотом ушла в сторону, пропустив клинок и вытянутую руку ротмистра мимо груди. Прихватив неожиданно цепкими пальцами правой руки его запястье, пани согнутым предплечьем левой руки надавила сзади ему на плечо, взяв локоть на излом. Ротмистр по инерции полетел вперед и вниз, носом в землю, а пани продолжая скручивать свой корпус, направила противника по кругу вправо. Она, оставшись стоять на ногах, легко забрала саблю из его ослабшей от болевого залома руки, и, когда пан Анджей, проехав боком по траве, растянулся во весь рост, небрежно ткнула острием его собственной сабли прямо в ошейник кирасы. Возьми она на волосок выше, клинок попал бы точно в зазор между ошейником и подбородником шлема и пронзил пану Анджею горло.

– Вы убиты, пан! – ее голос звучал обыденно, без какого-либо злорадства.

Пани Анна отвела саблю, воткнула ее в землю, отошла в сторону, чтобы поднять свою шпагу и портупею с ножнами. Ротмистр продолжал лежать неподвижно, словно он и в самом деле был убит. Такого беспросветного отчаяния он не испытывал ни разу в жизни. Его глаза застилала темная пелена, сердце сжимал ледяной обруч, в ушах все нарастал невыносимо пронзительный звон.

Внезапно сквозь эту пелену и всепоглощающий звон он почувствовал, как его трясут за плечо. Голковский открыл глаза. Пани Анна присела рядом с ним на траву, положила свою руку на его, смотрела сверху спокойным, даже ласковым взглядом, безо всякой насмешки или торжества.

– Пан Анджей, я передумала, – без предисловия начала она. – Вам необязательно всю оставшуюся жизнь избегать моего общества. Чтобы вернуть мою благосклонность вам достаточно лишь совершить еще один подвиг, причем отнюдь не турнирный, а самый что ни на есть боевой.

Голковский, не веря своим ушам, приподнялся на локтях и изумленно воззрился на пани Анну. Он уже даже и не пытался понять мотивы ее поступков, а просто молча внимал ей.

– Вам следует взять в плен и привести лично ко мне на допрос хотя бы одного бойца из числа поморских дружинников, обороняющих Псков, – продолжала пани Анна. – Вы знаете тех, о ком идет речь?

Голковский растеряно кивнул. Во время своего гарцевания перед стенами осажденного города он видел в рядах противостоящих им русских кавалеристов нескольких всадников в странном зеленом обмундировании. Знающие люди, кажется, из рейтар полковника фон Фаренсберга, упомянули вскользь, что это дружинники из русских поморских земель, о которых ходят противоречивые и странные слухи. Дескать, эти поморы совершенно дикие и не боящиеся боли и смерти, и потому с ними лучше не связываться.

– Вот и хорошо! После того, как вы плените и доставите мне поморского дружинника, я сниму с вас обязательство избегать моего общества. Да, я хочу особо отметить, что рядовой дружинник мне не нужен. Мне нужен десятник. Именно десятник поморских дружинников. Он у них в Пскове один. Вы легко сможете опознать его по двум синим полоскам, нашитым на берете.

– Но… Но почему именно я? – вновь обретя наконец дар речи, растерянно пробормотал ротмистр. – Вы только что ошеломляюще доказали, что вы, легендарные вервольфы, несравненно более и искусны в боевом мастерстве чем мы, простые воины. Почему вы не прикажете своим бойцам пленить помора?

– Вы задали очень важный и очень серьезный вопрос, пан Анджей. И я отвечу вам со всей серьезностью. Ваше поражение в поединке объясняется отнюдь не тем, что я лучше вас владею шпагой. По сравнению с вами – истинным мастером клинка – я просто неуч и неумеха. Когда мы выходили на поединок, и вам, и мне сие неравенство сил было заведомо известно. Но вы отнеслись ко мне с пренебрежением. А я, зная, что вы сильнее, обратила эту вашу силу против вас. В этом и состоит высшее искусство боя: побеждать заведомо более сильного противника, обращая его силу против него самого. Поморские дружинники хорошо знают моих бойцов-вервольфов и в любой ситуации будут биться против них, как против равных. Подобный бой является наиболее тяжелым и кровавым, и исход его непредсказуем… А вас они тоже знают и потому не боятся. Вы, конечно же, теперь, после нашего поединка, не воспринимаете мои слова, как обиду, а в точности понимаете, что именно я имею в виду. Я предлагаю вам сыграть с ними в ту же игру, в которую я только что сыграла против вас. Если поморы также недооценят вас, как вы только что недооценили меня, то вы победите!

Ротмистр некоторое время угрюмо молчал, обдумывая услышанное. Затем он глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от ночного кошмара, и произнес почти с прежней бодростью:

– Дорогая пани Анна! Я, беря пример с вас, впредь не буду сотрясать воздух лишними словами. Однако хочу сказать вам спасибо за урок! Возможно, он когда-нибудь спасет мне жизнь.

Он поднялся на ноги, поправил амуницию, и произнес твердо:

– Я пленю помора!

Покидая поляну, ни пани Анна, ни уж тем более пан Анджей не осматривали окрестные кусты на предмет постороннего присутствия. Начальница вервольфов, конечно же, профессиональным чутьем постоянно контролировала окружающую обстановку. Но притаившийся на опушке человек тоже был профессионалом, и заметить его без целенаправленных усилий было практически невозможно. Он следил за странной парочкой почти от самого лагеря. Когда ротмистр со своей спутницей спешились на укромной полянке, этот человек быстро отошел далеко в лес, догадавшись, что начальница вервольфов примется зачищать периметр. Затем он бесшумно прокрался на самую опушку и стал внимательным свидетелем всех последовавших занимательных событий и разговоров.

Когда всадники покинули поляну и медленно двинулись по узкой звериной тропе в обратный путь, таинственный соглядатай некоторое время продолжал лежать в своем укрытии. Затем он вскочил на ноги и легко побежал напрямки через лес, причем намного быстрее плетущихся шагом верховых. В условленном месте на краю леса, перед обширным полем, тянущимся до самого осадного лагеря, его поджидал слуга с двумя лошадьми.

– Удачной ли была ваша охота, господин маркиз? – почтительно осведомился слуга.

– Как обычно, – слегка пожал плечами фон Гауфт и, вскочив в седло, неспешной рысью направился в лагерь, обдумывая только что полученную информацию.

«Зачем же нашей загадочной пани Анне понадобилось так унижать гордого гусара и наносить смертельный удар по его самолюбию? Чтобы взять на крючок и завербовать под угрозой разглашения произошедшего? А зачем же, в таком случае, она поручила ему взять в плен поморского дружинника, да еще и десятника, то есть, по сути дела, послала ротмистра на верную смерть? Или же он действительно так надоел прекрасной пани, что она, не веря обещанию оставить ее в покое, захотела избавиться от назойливого ухажера наверняка? Причем решила сделать это руками неприятеля, чтобы не вызвать лишних разговоров и подозрений. А что если… – Маркиз даже осадил коня, пораженный внезапно пришедшей в голову догадкой. – А что, если она, почувствовав за собой слежку, и опасаясь выходить на связь через тайники, хочет встретиться со связником? Потому она и требует от ротмистра взять в плен ни абы кого, а конкретного бойца, то есть разведчика, с которым все заранее было обговорено. Помор-разведчик притворно сдается в плен, встречается с пани, а потом… Ну и что потом? Нет, слишком сложная комбинация! Хотя, я уже знаю, что имею дело с весьма достойным противником… Ладно, примем все эти рассуждения за рабочие гипотезы, а пока будем собирать информацию, не спуская глаз с прекрасной дамы. Интересно, что это именно она сообщила о множестве дымов на псковской улице, идущей вдоль участка стены, намеченного нами для штурма. И на этом же участке постоянно слышен стук топоров… Стук топоров, множество дымов – складно да напевно. Выгонят из контрразведки – пойду в менестрели. А может быть – в гусляры?».

Маркиз усмехнулся, дал шпоры коню и поскакал в свой стан.

Пани Анна вернулась в расположение отряда вервольфов одна, расставшись с ротмистром на опушке леса. Она бросила поводья лейтенанту и легко, не смотря на надетую амуницию и вооружение соскочила с коня. Лейтенант, держа ее коня под уздцы, молча взирал на свою начальницу, не решаясь задать вслух мучивший его вопрос. Пани Анна, мельком бросив взгляд на офицера, сняла шлем, тряхнула головой так, что ее чудесные густые волосы золотистым дождем рассыпались поверх вороненой кирасы, и направилась в свой шатер.

– Отвадила! – через плечо на ходу бросила она своему заместителю всего лишь одно слово.

Карета проехала по дорожке небольшого парка и остановилась перед элегантно строгим особняком. Пожилой слуга, пыхтя, слез с запяток, не слишком проворно, но весьма почтительно распахнул дверцу. Мисс Мэри Локлбридж выпорхнула из кареты, привычно взбежала по невысокой мраморной лестнице. Перед уже открытыми дубовыми дверями парадного входа ее поджидал величественный дворецкий. Его голос звучал с бесстрастной чопорностью, но движения бровей выражали немалое удивление:

– Мисс Мэри, вы опоздали к обеду! Гонг уже прозвучал три минуты назад, и леди Алиса с сэром полковником вынуждены были сесть за стол, не дождавшись вас. Смею надеяться, что вас задержала весьма и весьма уважительная причина!

– Вы правы, Джекоб! Лишь чрезвычайные обстоятельства вынудили меня допустить столь чудовищное опоздание!

Мисс Мэри, не задерживаясь, пробежала под сводчатой аркой, миновала анфиладу комнат, и, как легкое дуновение веселого теплого ветерка, ворвалась в обеденную залу.

– Нашла! – с порога воскликнула она, опережая все вопросы и объяснения, и, картинно запыхавшись, плюхнулась на свое место за стол.

Полковник чуть не расплескал бокал со строго отмеренной ограниченной порцией любимого односолодового виски, а леди Алиса уронила салфетку.

– Ну наконец-то! Поздравляю вас! – воскликнула она, делая знак лакею подать ей новую салфетку. – Почти год! Мисс Мэри, вы – истинная английская леди. Мы вами гордимся. Несомненно, и ваша лучшая подруга, леди Джоана, согласилась бы с моими словами.

– Гип-гип ура! – провозгласил полковник, героическим усилием спасший вожделенный бокал.

Действуя с кавалерийской стремительностью и инициативой, он торжественно поднялся со своего места:

– За долгожданное и знаменательное событие! – находчивый ветеран осушил священный сосуд до дна и с невинным видом обратился к супруге: – Дорогая, прикажи по такому случаю подать еще виски!

– Подайте! – обреченно кивнула лакею леди Алиса, не желавшая вносить диссонанс в торжественность момента, и обратилась к мисс Мэри: – Надо же, никогда не думала, что Портсмут – настолько большой город, что в нем можно почти год искать человека даже по неточному адресу. Как там написал ваш батюшка, сэр Генри Локлбридж в своих предсмертных заметках?

«Третий дом слева от площади с таверной, с красной крышей. Мастер Джон Смит, среднего росту, с темными волосами,» – скороговоркой процитировала мисс Локлбридж давно заученный текст.

– Да уж, – пробормотал полковник, любуясь янтарно-коричневым маслянистым блеском новой порции благородного напитка в хрустальном бокале. – Таких площадей с трактирами и красных крыш в Портсмуте видимо-невидимо, не говоря уж о Джонах-кузнецах, то есть Смитах. Очевидно, ваш батюшка частенько посещал мастерскую мистера Смита, и потому у него не было надобности подробно описывать местоположение. Да и писал он свои заметки, как я понимаю, скорее для себя, нежели для наследников.

– Совершенно верно, – кивнула мисс Мэри. – Это, конечно же, было не завещание, а записи для памяти на клочках бумаги. Джоана, с которой мы подружились в заморских владениях, где наши семьи были соседями, не раз приходила в ужас от беспорядка, царившего в кабинете моего батюшки. Но, конечно же, она не позволяла себе осуждать его вслух. Однако, как вы понимаете, для меня совершенно не важно, каким образом мой дорогой отец, сэр Генри, выразил свою волю: на гербовой бумаге или на простом клочке. Я все равно обязана выполнить ее и погасить все его долги. Иначе, как вам известно, я не смогу вступить во владение семейной собственностью и даже выйти замуж. И вот, сегодня наконец последний заимодавец почти что найден!

– За ваше чисто британское упрямство! – попытался провозгласить очередной тост бравый полковник. – Хотя вы и родились в заморских колониях…

– Виски больше не будет! – решительно пресекла все его поползновения строгая супруга и обратилась к мисс Мэри. – Дорогая, вы сказали «почти найден»? Что же это значит?

– Увы, леди Алиса! Я обнаружила лишь мастерскую Джона Смита, в которой он изготавливает часы и шкатулки, чинит замки и пистоли. А сам мастер несколько дней назад уехал. Куда бы вы думали? В Россию! Об этом мне сообщили его подмастерья. Разумеется, эти молодые парни ничего не знают ни о каком долге за давнишний заказ…

– В Россию?! – не дослушав мисс Мэри, хором воскликнули леди Алиса и полковник.

– Да, в Россию. Лондонские купцы уже более десяти лет имеют собственный торговый дом в русской столице – Москве. Корабли из Англии отправляются к русским берегам два, а то и три раза в месяц. Конечно, за исключением зимнего периода.

Что-то насторожило добрую леди Алису в интонациях мисс Мэри, которую она за год их знакомства успела полюбить, как родную дочь. И эти смутные опасения тут же оправдались самым ошеломительным образом.

– Я полагаю, – с юным энтузиазмом радостно выпалила мисс Мэри, – что мне необходимо до конца выполнить обещание, данное моему батюшке, и проследовать за мастером Джоном Смитом в Россию. Заодно повидаюсь со своей любимой подругой Джоаной, по которой я, признаться, сильно скучаю! Мне безумно интересно посмотреть, как живет в диких краях столь утонченная и образованная дама, как леди Джоана.

– Мисс Мэри! – пришла в ужас леди Алиса. – Что за детские порывы? Вы уже не ребенок, на вас лежит управление заморскими владениями, в том числе – принадлежащими Джоане. Где и зачем вы будете искать какого-то мастера в чужой, неизвестной вам стране?

– Леди Алиса, я первым делом разыщу Джоану, которая давно стала владетельной русской помещицей. Для нее-то Россия не чужая. А вдвоем нам удастся отыскать мастера Джона Смита. Я уверена, что во всей России Джонов Смитов намного меньше, чем в Портсмуте! – лукаво рассмеялась девушка.

Леди Алиса, призвав мужа в союзники, принялась увещевать мисс Локлбридж, пытаясь отговорить ее от авантюрной затеи. Но Мэри с истинно английским упрямством продолжала настаивать на своем. Поняв, что ей не удастся переубедить собеседницу, леди Алиса зашла с другого фланга.

– Ну, хорошо, а с кем же вы, в конце концов, отправитесь в путешествие? Все ваши люди остались за океаном, здесь вы живете у нас и к вам приставлены наши слуги. Но, разумеется, мы не можем отправить их на край света! Не станете же вы, слабая беззащитная девушка, путешествовать в одиночку?

– Не беспокойтесь, леди Алиса! – бойко возразила упрямая юная особа. – Я все продумала. Я попрошу сопровождать меня отставных морских пехотинцев – бывших сослуживцев Майка, мужа Джоаны. Мне известно, что эти честные и отважные люди очень любят лейтенанта Русса и почитают леди Джоану. Надеюсь, они не откажутся увидеться с лейтенантом и леди вновь. Тем более что я предложу им очень щедрое вознаграждение! Мне, по рассказам Джоаны, известен трактир, в котором имеют обыкновение бывать эти бравые морские пехотинцы, и я намереваюсь сегодня же отправиться туда и побеседовать с ними.

Леди Алиса продолжила тщетные попытки разубедить собеседницу и заставить ее отказаться от пагубных планов. Однако та упорствовала в своих намерениях. Единственно, в чем удалось преуспеть доброй леди, так это доказать мисс Мэри, что девушке самой не пристало ходить в матросский кабаке и пусть уж лучше это сделает бравый полковник. Полковник, разумеется, охотно согласился выполнить боевое задание любимой жены и отправиться сегодня же вечером в питейное заведение после торжественной клятвы, что «не более двух пинт!».

В этом большом пабе, как и во всех портовых кабаках в вечернюю пору, стоял особый, ни с чем не сравнимый неумолчный гвалт. Полковник, решительно войдя в полутемное помещение, сделал несколько шагов и встал, как всегда, величественно и гордо, с высоко поднятой головой, уверенный, что к нему тотчас же подойдут. Действительно, к нему мгновенно подлетел официант, и почтительно склонив голову, доверительно зашептал:

– Прошу прощения, сэр! Я вижу, что вы – джентльмен. Наверняка отставной военный, кавалерист. Однако еще раз прошу меня простить, в этом пабе собираются моряки и отставные морские пехотинцы. Они не жалуют сухопутных, сэр!

– Ты наблюдателен, плут! Я действительно отставной кавалерийский офицер! – полковник, в отличие от официанта, не понижал голос, и он гремел во всех уголках паба, перекрывая все остальные звуки, как будто полковник сквозь грохот битвы вновь подавал команду своим кирасирам. – Однако, я, можно сказать, имел отношение если и не к морской пехоте, то уж совершенно определенно – к морской кавалерии.

Официант растеряно смолк, в разных уголках зала послышался смех посетителей – истинных англичан, оценивших тонкую шутку полковника.

С почетного места, расположенного на особом огороженном помосте, поднялся крепкий широкоплечий человек в мундире морского пехотинца без знаков различия:

– Знавал я одного храбреца, именовавшего себя морским кавалеристом, – задумчиво произнес он. – Однако, вы на него совсем не похожи, сэр!

– Если вы говорите о лейтенанте Майке Руссе, то это мой друг! – незамедлительно откликнулся полковник.

– Прошу вас, сэр, окажите нам честь, присядьте за наш столик! – морской пехотинец подошел к полковнику и почтительно указал рукой на помост для особых гостей.

– Благодарю вас, любезнейший! – церемонно склонил голову полковник. – Позвольте представиться: сэр Вильям Даунвилл, полковник в отставке Ее Величества гвардейских конных кирасир.

– Отставной сержант Ее Величества флагманской морской пехоты Джонатан Паркс, сэр! – с достоинством вытянулся по стойке «смирно» бравый моряк.

– Наслышан о вас, сержант! – полковник направился к столику Паркса возле которого, встав со своих мест, их поджидало еще двое крепких загорелых морских пехотинцев.

– Отставной сержант Том Мэрдок!

– Отставной сержант Роберт Коул!

– Рад встречи с вами, господа сержанты! Прошу присаживаться, – полковник опустился на придвинутый специально для него стул, поднял предложенную кружку с элем. – Ваше здоровье, храбрецы!

Выпив до дна, полковник жестом отказался от тут же предложенной второй кружки и продолжил:

– У меня к вам имеется весьма важное предложение, касающееся наших общих друзей…

На следующее утро мисс Мэри спустилась к завтраку, разумеется, без опоздания. Едва зайдя в столовую, она с порога попыталась прочитать по выражению лица полковника, сидевшего во главе стола, насколько успешной оказалась его вчерашняя миссия. Бравый кавалерист имел весьма довольный вид. Разумеется, он вчера, как и всегда, сдержал данное жене слово и не превысил норму в две пинты. Тем не менее, за мужество и героизм, проявленные в борьбе за воздержание, леди Алиса вознаградила его самым нежнейшим образом. Теперь на лице ветерана блуждала счастливая улыбка. Да и сама леди Алиса, потупив глаза, удовлетворенно улыбалась уголками губ.

После обычных чопорных утренних приветствий, торжественной раздачи овсянки и ее не менее торжественного поглощения, наступило наконец время для беседы за легким десертом.

– Дорогая мисс Мэри, – полковник, как и положено гостеприимному хозяину, первым взял слово. – Рад сообщить вам, что ваше поручение мною выполнено. Двое из названных вами людей, сержанты Паркс и Мэрдок, согласны сопровождать вас в Московию. Третий, сержант Коул, в настоящее время не совсем здоров, поэтому он вынужден был отказаться от предложенного предприятия.

– Благодарю вас, полковник! – радостно воскликнула мисс Локлбридж. – Полагаю, что двоих названных вами сопровождающих мне будет вполне достаточно!

– Вы совершенно правы, мисс Мэри, – согласно кивнул полковник. – Эти два молодца стоят целого взвода! Сегодня в полдень они пожалуют к нам, и мы сможем обсудить все детали предстоящего путешествия. Более того, господа сержанты обещали с утра отправиться в порт и разузнать у своих друзей пункт назначения судна, на котором отплыл на прошлой неделе мастер Джон Смит. Так что, мисс Мэри, вы отправитесь не просто в Россию, а пойдете буквально по следам Джона Смита.

– По следам Джона Смита! – звонко рассмеялась Мэри. – Звучит прямо как лозунг для нашего смелого предприятия. Ну что ж, дорогая Алиса, дорогой полковник, предлагаю поднять бокалы за успех предстоящего путешествия в сказочную Гиперборею, в которой мы вновь обретем дорогих друзей! Надеюсь, что все они пребывают в добром здравии, живут спокойно и счастливо в своих бескрайних северных лесах.

Удар был глухой, раскатистый. Его суровый короткий гул на миг заполнил собой все пространство, поглотил остальные звуки. Земля под ногами явственно сотряслась. Ополченцы невольно пригнули головы, некоторые даже присели. Их строй, и без того не совсем ровный, вовсе утратил очертания, превратился в толпу.

– Отставить приседания! – спокойно скомандовалМихась, стоявший перед строем по-прежнему во весь рост, и, развернувшись вполоборота, посмотрел назад, туда, где за его спиной возвышалась городская стена.

Стена все еще дрожала. И тут же в нее ударило второе ядро, затем третье.

– Враг начал бомбардировку, – как о чем-то само собой разумеющемся сообщил Михась ополченцам. – Продолжаем занятия. Все подравнялись, взяли дубинки наизготовку! Смотреть на меня, а не на стену! Дня два она еще выдержит.

Ополченцы постепенно пришли в себя, выровняли строй и вновь принялись старательно повторять вслед за дружинником демонстрируемые им элементы рукопашного боя.

Это была затея Разика. Ни самому Михасю, ни кому другому ничего подобного и в голову бы не пришло. Когда к воеводе князю Шуйскому явилась депутация от горожан, только что закончивших строительство вала и частокола, и умоляла дать им оружие и разрешить встать в ряды защитников города, князь отвернулся к окну и стоял некоторое время, чтобы скрыть внезапно набежавшие слезы. Затем он обнял и расцеловал всех этих людей, буквально валящихся с ног, измученных многодневным круглосуточным трудом. Казалось, они и так уже отдали все силы на защиту родного города, но им и этого было мало, и сейчас они жертвовали на алтарь победы свои жизни.

– Терентий, запиши героев в ополчение и выдай им все лучшее, что осталось на оружейном дворе, – приказал воевода государеву дьяку и обратился к Разику. – А ты, сотник, со своими дружинниками обучи ополченцев строю и бою. У тебя на это будет всего день или два.

– Слушаюсь, воевода! – по-военному вытянувшись, наклонил голову Терентий Лихачев.

Разик, к удивлению воеводы, стоял молча, напряженно о чем-то размышляя.

– В чем дело, сотник? – нахмурил брови князь Шуйский. – Али мой приказ тебе не по нраву? Зазорно витязю на обучение мужиков время тратить?

– Никак нет, воевода, – Разик произносил слова медленно, с паузами, явно додумывая какую-то свою мысль. – Я полагаю ополченцев достойнейшими радетелями отечества. Только…

Разик замолчал, затем, видя нетерпеливый жест воеводы, глубоко вздохнул и произнес решительно:

– За два дня мы их владению мечом или копьем обучить не сможем! Не говоря уж об огненном бое. Чтобы в единоборстве фехтовальном ландскнехта одолеть, многолетние упражнения требуются.

– К чему ты клонишь, сотник? – гневно воскликнул князь. – Хочешь людей русских лишить их исконного права ополчиться за Родину?! Да и войско без подмоги предлагаешь оставить? И так один наш ратник против десятка королевских бойцов на стены выйдет!

– Никак нет, воевода! Я лишь говорю, что людей, к копью и сабле непривычных, даже рубить и колоть так, чтобы поразить противника, в латы закованного, научить невозможно! Не говоря уж о том, что сей противник стоять смирно и ждать, пока его заколют, не будет! Потому и предлагаю я ополченцев вооружить… дубинами! Колющий и рубящий удар нужно годами оттачивать, а уж дубиной-то врага огреть наши ополченцы смогут! Да, убить не убьют, но повалят! В бою на узком участке, каковой при штурме происходить будет, повалить противника наземь – вполне достаточно. Там уж его и затопчут, свои или чужие. Более того, для ландскнехтов дубины будут полной неожиданностью, как они говорят – сюрпризом. Королевские воины фехтовать против шпаги или копья приучены. А против палки они не бились никогда. Посему первоначально ландскнехты при виде ополченцев с дубинками смеяться начнут, то есть недооценят противника. А нам только этого и надобно!

Разик замолчал, переводя дух. Присутствующие, изумленные его речами, также хранили молчание. Разумеется, никто из них не мог знать, что спустя три века великий француз Дюма произнесет в своем гениальном романе устами их современников – королевских мушкетеров, следующие слова:

«– Теперь остается только узнать, что с Атосом, – сказал д'Артаньян…

– Неужели вы думаете, что с ним могло случиться несчастье? – спросил Арамис. – Атос так хладнокровен, так храбр и так искусно владеет шпагой.

– Да, без сомнения, и я больше чем кто-либо воздаю должное храбрости и ловкости Атоса, но, на мой взгляд, лучше скрестить свою шпагу с копьем, нежели с палкой, а я боюсь, что Атоса могла избить челядь…»

– Палка против клинка? – возмущенно вскинулся известный скептик князь Василий Скопин. – Ты смеешься над нами, господин сотник? Хочешь поставить мужичков на убой?

Князь только что собрался было возразить воеводе относительно раздачи оружия мужикам вообще, но высказывания Разика направили его желчь в другое русло.

– Никак нет! Наоборот, я предлагаю дать им возможность причинить наибольший урон неприятелю и уцелеть.

– А ты сам-то согласишься отбиться палкой от меча и копья? – ядовито поинтересовался князь Василий.

– Благодарю тебя, князь. Я как раз собирался предложить военному совету устроить прямо сейчас показательный поединок. Я выйду с палкой против умелого ратника, какового вы назначите, вооруженного мечом, копьем и облаченного в латы. И вы сможете наглядно увидеть те простые приемы боя, которым я со своими людьми берусь обучить ополченцев за два-три дня путем усердных упражнений. Основную ставку мы будем делать на неожиданность для противника, который с пренебрежением отнесется к вооруженным дубинками ополченцам и ощутит ложное чувство своего превосходства.

– Ну что ж, бояре, пойдемте во двор! – воевода решительно поднялся со своего места. – Князь Василий, прикажи вызвать со своего полка ратников для поединка, каковых ты сам полагаешь искусными бойцами. Пусть облачаться в брони…

– И в шлемы с забралом, – поспешно добавил Разик.

– …и в шлемы, – согласно кивнул воевода и направился к выходу из палаты.

Князь Василий сделал знак своему стремянному, и тот, выскользнув в боковую дверь, помчался исполнять приказание.

Князья и бояре спустились в небольшой внутренний двор, расселись на скамьях, расставленных полукругом вдоль стен воеводских палат.

– Дубинку-то где возьмешь, сотник? – обратился к Разику воевода.

– Да вот же, воевода, метла в углу стоит, от нее черенок возьму и обрежу на сажень.

Члены военного совета во все глаза наблюдали за действиями Разика, словно он являл им какое-то чудо.

Дружинник вынул из метлы черенок, обрезал его на нужную длину при помощи саперного ножа с пилообразной заточкой. Затем он отцепил от пояса саблю, вынул из кобур пистоли, Снял нагрудник и наручи, аккуратно сложил оружие и доспехи в сторонке на траве. Шлема сотник вне строя не надевал, был в обычном берете дружины Лесного стана.

– Сотник Разик к бою готов! – доложил он воеводе.

В это же время за теремом раздался топот копыт, храп осаженных на всем скаку лошадей и звон доспехов. Во двор, бряцая броней и оружием, вбежали двое спешившихся ратников из полка князя Василия, вытянулись перед боярами.

– Приказывай своим молодцам, князь Василий! – кивнул главному скептику воевода.

– Слушаюсь, князь Иван! Значит так, молодцы! Будете ты – мечом, а ты – копьем биться с поморским дружинником, – князь Василий указал на Разика. – Поединок, разумеется, потешный, но…

Князь замолчал и удивленно воззрился на снявшего доспехи и оставшегося в одном тонком зеленом кафтане Разика.

– Пусть рубят и колют всерьез, боярин! – разрешил его сомнения Разик. – Ежели и ранят невзначай – то будет моя печаль. Я же, в свою очередь, дубинкой буду лупить их во всю мочь, так что пусть забрала опустят и потом на меня, чур, не обижаются!

Они встали в центре двора друг напротив друга: ратник князя Василия в полных доспехах, с большой тяжелой саблей и леший с палкой от метлы.

– К бою! – хлопнул в ладоши воевода!

– Опусти забрало, недоумок! Зубы повыбиваю! – с нарочито оскорбительной резкостью бросил Разик своему противнику и решительно шагнул к нему, картинно замахнувшись своей смешной палкой.

– Ну, коли ты так лаешься, дружинник, то держись! – ратник опустил забрало и двинулся навстречу сотнику, привычно и красиво вращая саблю одной кистью вокруг неподвижного плеча.

Разик остановился, выставив вперед левую ногу, взял палку наизготовку, как копье, правой рукой за нижний конец, опущенный на уровень пояса, а левую руку с раскрытой ладонью он положил на верхний конец палки, поднятый на уровень плеча.

Ратник князя Василия, не останавливаясь, продолжал двигаться на дружинника, крутя саблю в полусогнутой руке. Внезапно он мгновенным кошачьим движеньем бросился вперед, резко распрямив руку, с вращения нанеся стремительный длинный рубящий удар сверху вниз. По рядам зрителей пронеслось невольное восклицание. Они, безусловно, ждали, что поморский дружинник, пытаясь отразить этот страшный удар, подставит под него свою палку, как сделал бы каждый из сидевших здесь воинов, имея в руках меч, и если не будет разрублен вместе с этой палкой пополам (видно было, что ратник все же бил в треть силы), то все равно получит серьезную рану. Однако Разик и не пытался отразить саблю выставленной вперед палкой. Наоборот, он закинул ее за спину, прикрывая плечо, а сам в момент удара резко шагнул вперед и влево, уходя с линии атаки. Сабля ратника обрушилась в пустоту, лишь слегка скользнув плашмя по палке. Сотник, оказавшийся сбоку от противника в удобной позиции, тут же, скручивая корпус и двумя руками вынося палку из-за спины, ударом наотмашь огрел ратника сзади по затылку и тут же сверху ударил по руке, выбивая саблю. Но второй удар был уже лишь страховочным, и эта страховка дружиннику не понадобилась. От первого же удара по затылку, обрушившегося на шлем, загудевший, как церковный колокол, оглушенный ратник начал валиться носом в траву и растянулся на ней во весь рост. Выбитая сабля упала рядом с ним.

Над княжеским двором на несколько мгновений повисла мертвая тишина. Затем все князья и бояре повскакали со своих мест, заговорили-закричали одновременно, и, не дожидаясь воеводы, бросились вперед, поближе к месту схватки, словно надеясь разглядеть, в чем состоял фокус, только что явленный их изумленным взорам.

– Тихо, бояре! – перекрывая галдеж, скомандовал воевода, также поднявшийся со скамьи, но оставшийся стоять на том же месте. – Сядьте!

Когда все вновь уселись и затихли, князь Шуйский обратился к Разику, который уже приподнял своего недавнего противника, усадил на траву, снял с него шлем и побрызгал лицо водой из фляги:

– Объясни нам, что произошло, сотник!

– Все очень просто, воевода! Боец к палке отнесся с вполне понятным презрением. Но поскольку я стоял, этой палкой как бы прикрываясь, он, согласно усвоенным сызмальства азам боевого искусства, принялся бить по оружию, предотвращая тем самым возможный ответный удар. А видя, что оружие было нелепым, деревянным, он вполне разумно, с презрительной ухмылочкой, решил его просто перерубить, и заодно рубануть и меня, недотепу. Так, братец? – обратился он к пришедшему в себя ратнику.

– Точно так, дружинник, – прохрипел ратник, досадливо покачивая все еще гудевшей от удара головой.

– А я палку под удар подставлять вовсе и не собирался, а просто удар этот на нее выманивал. Потом ушел вперед и в сторону, ну, а дальше вы сами все видели.

Если бы Разик и его собеседники обладали сверхъестественной способностью слышать и наблюдать то, что происходит от них за шесть верст по прямой, они бы узнали, что в это же самое время на лесной поляне некая фрау Анна фактически в том же смысле, что и Разик, только по-польски, объясняла пану ротмистру Анджею Голковскому, что причины его поражения в фехтовальном поединке кроются в недооценке противника. Но способности дистанционно подслушивать и подглядывать появятся у человечества лишь спустя несколько веков. А пока Разик продолжал:

– Приемы работы с палкой против клинка и копья очень простые, мы наших ополченцев такому быстро научим. А вот чтобы саблей правильно рубить, как вы знаете, не один год упражняться надобно.

Бояре принялись оживленно обсуждать увиденное и услышанное, однако, князь Шуйский прервал дискуссию, напомнив, что поединка с сотником ожидает еще и копейщик:

– Князь Василий, вели бедолаге выходить на ристалище и разить дружинника копьем!

Бояре дружно засмеялись воеводской шутке. Теперь все почему-то были уверены, что сотник поморской дружины со своей палкой легко справится с вооруженным воином.

Второй ратник, стоявший в стороне, разумеется, не был ни слепым, ни глухим и прекрасно видел, какая судьба постигла его товарища. Поэтому он хотя и двинулся вперед по сигналу князя Василия, но не стал нападать на Разика, принявшего точно такую же стойку, как и в предыдущей схватке, а принялся с опаской кружить вокруг него, делая совсем уж издалека ложные выпады своим копьем.

– Постой, товарищ, ты куда побежал? – не выдержал Разик на третьем круге. – Мы же представляем, что я, как и наши ополченцы, защищаю вал, а ты, как королевский воин, теснишь меня через пролом в стене! Давай-ка, нападай фронтально.

– Делай, как сказано! – прикрикнул на своего ратника князь Василий.

Тот обреченно вздохнул, остановился и сделал, вернее – попытался сделать два стремительных выпада копьем: один ложный, в лицо, второй – настоящий, в грудь. Однако на первом же выпаде Разик вновь, как и в прошлый раз, шагнул вперед и влево, одновременно скручивая корпус вправо, то есть, уводя его с линии атаки. При этом он отвел копье в сторону своей палкой, которую по-прежнему держал перед собой обеими руками, и тут же коротким выпадом ткнул противника черенком в забрало шлема. Хотя дружинник бил явно вполсилы, ратник пошатнулся. Разик тут же крутанул палку, точно так же, как крутил саблю его противник в предыдущей схватке, выводя ее на рубящий удар. Но дружинник еще и разгонял палку левой рукой сверху вниз, и лишь затем, подхватывая эту двойной импульс вращения кистью правой руки, совершил палкой полный оборот и обрушил ее сверху на шлем копейщика. Вновь раздался похоронный колокольный звон, и оглушенный копейщик рухнул на траву.

– И вправду, бедолага, – развел руками государев дьяк Терентий Лихачев, глядя на растянувшегося посреди двора ратника.

Бояре вновь засмеялись, а князь Василий раздосадовано плюнул, но затем первый подошел к Разику, похлопал его по плечу:

– Молодец, сотник! Вижу, что сможешь мужичков научить, как королевских людей уязвить по-нашему, по-русски!

– Итак, бояре, все согласны, что мы вооружаем работных людей дубинками? – подвел итог князь Шуйский, и, не встретив возражений, приказал Разику: – Сотник, собирай мужичков на валу, назначай своих людей им в наставники.

– Слушаюсь, воевода! – вытянулся Разик, машинально взяв палку на плечо, словно боевую саблю.

– А ты, Терентий, организуй изготовление дубинок в потребном количестве, – обратился воевода к дьяку, и улыбнулся, хитро прищурившись: – Только оставь мне во граде хотя бы пару цельных метел да лопат, чтобы в пыли да навозе град не погряз!

И вот теперь Михась на земляном валу, сооруженном за городской стеной, обучал владению дубинкой сотню ополченцев, только что закончивших этот вал возводить. Слева и справа от него занимались со своими сотнями другие дружинники Лесного Стана.

– Еще раз напоминаю, братцы, дубинку под сабельный удар, упаси Бог, не подставлять! Перерубят вместе с вами. Саблю вражескую, как и копье, мы не отбиваем, а отводим! Приготовились! Повторяем упражнение!

Михась вынул из ножен свою саблю и пошел вдоль строя, по очереди командуя ополченцам сделать шаг вперед, а затем нанося им рубящий и колющий удары. Ополченцы, тренировавшиеся уже второй день, весьма неплохо зашагивали в сторону, отводя палкой клинок, и лихо молотили в ответ своими дубинками. Михась едва успевал уворачиваться от их выпадов. Несколько раз ему все же прилетело вскользь по плечу. Естественно, дружинник не ругал, а хвалил особо ловких бойцов, уже изрядно напрягая голос, чтобы перекрыть непрерывный грохот вражеской канонады и нашей ответной пальбы с башен. Из-за этого грохота и необходимости непрерывно уворачиваться от сыпавшихся на него ударов, Михась допустил оплошность и не заметил, как на вал пожаловало высокое начальство: сам воевода с боярами. Он спохватился лишь тогда, когда услышал голос Разика, окликнувшего его по имени.

– Смирно! – скомандовал Михась своим ополченцем, и, придерживая саблю у плеча, кинулся к воеводе с рапортом.

– Вольно! – отозвался князь Шуйский. – Отдохните чуток, ребятушки! Вижу, как вы радеете. Бог и государь воздадут вам должное!

Ополченцы отозвались нестройным хором, одни по-военному взяли палки на плечо, другие по-крестьянски принялись кланяться в пояс. Михась готов был провалиться на месте от такого зрелища, хотя понимал: никто не обвинит его в том, что он обучал своих временных подчиненных лишь бою, а не тому, как приветствовать начальство.

Выслушав рапорт Михася, князь Шуйский милостиво кивнул дружиннику и обратился к Разику:

– Сотник, объясни своему бойцу новую задачу!

С этими словами он тронул поводья, и поскакал далее вдоль вала, к Свинарской башне. Бояре и свита тронулись за князем.

Разик спешился, привязал коня к частоколу.

– Отойдем в сторонку, брат!

По тонуе Разика Михась понял, что скоро вновь пробьет тот час, когда им опять придется отправиться в самое пекло, из которого не всем удастся выйти живыми.

– Стена, как ты понимаешь, рухнет завтра-послезавтра. – Разик присел на край рва, жестом пригласил Михася сделать то же самое. – Королевские пушкари свое дело знают, бьют точно и расчетливо. Орудия они запрятали в траншеи и обставили фашинами умело, так что нам не удается сбить их ответным огнем. Да и палим мы в ответ только с башен, под острым углом, поскольку стена рушится, и орудия с нее пришлось снять. А наши дальнобойные пушки здесь, к сожалению, тоже помочь ничем не могут. Так что скоро будет штурм. Королевское войско по численности превосходит нас, вместе с ополчением, втрое. Хотя воевода и велел снять всех, кроме наблюдателей, со стен и перебросить сюда, на угрожаемый участок, все равно, пролом и две башни – Свинарскую и Покровскую – нам не удержать. Согласен?

Михась задумчиво обвел взглядом башни, возвышающиеся по обе стороны разбиваемого вражеской артиллерией участка стены, и нехотя кивнул:

– Так мы же и строили вот этот самый вал, – он похлопал рукой по откосу, на котором они сидели, – Как вторую и основную линию обороны! Здесь нам осадная артиллерия уже не страшна. На сем валу-то мы штурм и отобьем.

– Все правильно. Ну, а с башнями, которые враг займет, что делать?

Михась пристально посмотрел на Разика, и все понял.

– Ты сам это придумал? – тихо спросил он.

– Нет, – отрицательно покачал головой Разик. – Не я. Воевода.

– Кто минирует башни?

– Терентий Лихачев и Олежа с Губаном.

– А взорвать мины, когда башни будут заняты врагом, поручено мне?

– Тебе. И Желтку. Я вызвал Фрола, он сейчас сюда прискачет, продолжит занятия с твоими ополченцами. А мы с тобой поедем к Свинарской башне, осмотрим установку твоей мины.

Михась поднялся:

– Слушаюсь, брат сотник!

Его голос звучал глухо и отрешенно.

– Разрешите, ваше величество?

– Входите, маркиз, присаживайтесь.

– Благодарю вас, ваше величество, но…

– Присаживайтесь, присаживайтесь! Мы в военном лагере, а не во дворце, поэтому – не до церемоний. К тому же, мы здесь вдвоем, без свидетелей, как вы и просили. Так что вас никто не осудит за то, что вы сидите во время аудиенции с королем.

Маркиз фон Гауфт сел на указанное место за столом, напротив короля Стефана:

– Я заранее прошу прощения за дерзкий вопрос, но, поверьте, ваше величество, что у меня имеются все основания, чтобы его задать…

Начальник контрразведки сделал паузу, взглянул на короля. Тот, слегка пожав плечами, милостиво кивнул.

– Ваше величество, – продолжил маркиз, – уверены ли вы в успехе завтрашнего штурма?

Король резко выпрямился, нахмурил брови. Гневные слова уже были готовы сорваться с его уст. Однако Стефан Баторий, несомненно, был человеком выдающимся, талантливым полководцем и правителем, то есть обладал острым умом и выдержкой. Поэтому он спокойно откинулся на спинку кресла и вместо гневной отповеди произнес рассудительно, будто бы советуясь с равным ему собеседником:

– Участок городской стены в шестьсот ярдов практически разрушен нашей артиллерией. Кстати, благодарю вас, маркиз, за ценные сведения о негодности материалов, из которых сложены стены Пскова. Камни в них оказались даже мягче, чем мы ожидали. Теперь о предстоящем штурме. Брешь в шестьсот ярдов, как вы наверняка понимаете, вполне достаточна, чтобы не просто вводить в нее штурмовые колоны, а атаковать развернутым строем. Мы имеем существенное превосходство в численности, вооружении и выучке войск. Даже если русские снимут со стен и направят для обороны угрожаемого участка весь свой гарнизон – а они, поверьте, именно так и поступят – все равно, мы будем иметь двух– или трехкратное превосходство. Мне известно, что некоторые мои военачальники в узком кругу доверенных людей критиковали своего короля за то, что мы штурмуем крепость на одном единственном участке и тем самым даем русским возможность стянуть туда все силы для отражения штурма. Однако, как я уже сказал, мы обладаем подавляющим превосходством, и, уничтожив гарнизон Пскова в одном бою, будем избавлены от необходимости затем долгое время выковыривать обороняющихся из всех щелей огромной крепости, неся при этом более значительные потери. Удовлетворил ли мой ответ господина главного королевского шпиона?

– Ваше величество, ваш замысел, как всегда великолепен. Однако долг службы повелевает мне доложить вам, и только вам о неких странных обстоятельствах, вызывающих у меня определенные сомнения. Мне представляется, что определив заранее направление нашего удара, каковое мы и не скрывали, русские предприняли некие ответные действия, и мы, к великому сожалению, не знаем, какие именно! Вспомните, как они всяческими мерами, в первую очередь – огнем артиллерии и непрерывными вылазками заставили нас перенести лагерь и затрудняли нам сооружение траншей, отсрочивая тем самым время штурма. А их лицемерное согласие рассмотреть ваш милостивый ультиматум, на что они попросили три дня? После того, как вы великодушно согласились дать им испрашиваемый срок, русские три дня молчали, а затем издевательски заявили, что они неграмотные! Это было не что иное, как затяжка времени…

– Ничего удивительного! – прервал рассуждения фон Гауфта король. – Русские воеводы боятся своего тирана-царя больше, чем любого неприятеля, и потому, вопреки здравомыслию, не могут капитулировать сразу. Вот они и тянут время, чтобы, вернувшись из плена в свои владения, доложить затем государю, что оборонялись до последней возможности.

– Вновь не могу не отметить правоту вашего величества. Однако русский воевода князь Шуйский пока что предпринимал исключительно взвешенные и разумные действия, и не посылал своих ратников на смерть, чтобы продемонстрировать свое усердие перед царем. Вашему величеству, несомненно, известно, что пренебрежение к жизням ратников – это основная черта большинства русских военачальников. Вся их тактика построена на больших жертвах, они гонят свои войска в лобовые атаки на убой, или заставляют их обороняться в абсолютно безнадежной ситуации. У русских это называется «стоять насмерть». Но воевода Шуйский совсем не таков. Я уже докладывал вашему величеству, что наши гусары и рейтары, гарцуя перед строем русских всадников, всячески пытались выманить их из-под защиты крепостных орудий, и с этой целью поносили их государя непотребными словами. Любой другой воевода немедленно приказал бы атаковать оскорбителей государевой чести, чтобы потом не отвечать перед ним собственной головой за бездействие. Но князь Шуйский строго-настрого приказал своим кавалеристам из-под выстрелов не выходить, а всех государевых обидчиков переписывать и потом в плен не брать! Об этом приказе русские кавалеристы и сообщили нашим гусарам в очередной словесной перебранке. Кстати, эта мера возымела действие: наши сквернословы неожиданно примолкли. Очевидно, даже бывалым воинам, или нет – именно бывалым воинам неприятно узнать, что тебя занесли в некие списки на уничтожение. Все-таки, понимая превратности военной судьбы, каждый профессионал в душе надеется, в крайнем случае, на почетный плен и последующий выкуп.

– И вы надеетесь, маркиз? – усмехнулся король.

На лице маркиза не дрогнул не один мускул.

– Я надеюсь, что моя преданность вашему величеству не нуждается в дополнительных словесных заверениях, – своим обычным флегматичным тоном спокойно ответил он. – Разрешите продолжать?

– Конечно, продолжайте, маркиз! Вы же прекрасно поняли, что ваш король шутит.

– Благодарю вас, ваше величество! – дипломатично ответил маркиз, одновременно поблагодарив короля за разрешение продолжить свою речь и как бы еще и за то, что он изволит шутить со своим подчиненным, являя ему тем самым королевскую милость. – Меня тревожит отсутствие сведений о контрмерах, предпринятых против штурма князем Шуйским. Как я уже имел честь докладывать вашему величеству, передовые дозоры в наших траншеях и днем, и ночью слышали непрерывный стук топоров, доносящийся из-за городской стены на участке штурма…

– Погодите, маркиз, – перебил фон Гауфта король. – Но ведь недавно наши доблестные вервольфы во главе с несравненной фрау Анной поднимались на городскую башню, как раз на ту, которую мы будем штурмовать, и не заметили в городе ничего особенного!

Маркиз опустил глаза, и произнес нарочито тихим, подчеркнуто многозначительным тоном:

– Именно это меня и настораживает больше всего, ваше величество!

– На что вы намекаете, маркиз? Извольте выражаться яснее, без придворных ухищрений!

– Ваше величество! Доклад фрау Анны об отсутствии признаков того, что русские укрепляют угрожаемый участок городской стены, может подтвердить лишь ее лейтенант. Впрочем, он подтвердит все, что будет угодно его прекрасной начальнице. Раз ваше величество приказали мне говорить прямо, то я вынужден, после долгих колебаний, доложить вашему величеству, что у меня имеются косвенные данные, – маркиз сделал ударение на последних словах, тем самым объясняя королю причину своих колебаний. – Косвенные данные о присутствии в вашем войске вражеского агента, имеющего офицерский чин. Я даже располагаю его приметами, пусть и весьма общего характера. Вынужден доложить, что фрау Анна подходит под эти приметы.

Король вскочил из-за стола, но не с целью обрушить свой гнев на начальника контрразведки, а для того чтобы скрыть от собеседника некоторую растерянность и даже тревогу. Он прошелся из угла в угол, обдумывая полученную информацию. В полумраке палатки маркизу трудно было разглядеть выражение лица короля и понять, какие чувства обуревают Стефана Батория.

Наконец король вернулся к столу, опустился в кресло, и подвел итог своим раздумьям:

– К личности прекрасной фрау мы вернемся позднее, когда у вас, маркиз, будут не косвенные, а прямые доказательства ее связи с неприятелем, – он повелевал обычным твердым и властным голосом, в котором не было ни тени смятения. – А теперь вернемся к более важной теме нашей беседы. Насколько я понимаю, вы заговорили о возможной неудаче штурма отнюдь не для того, чтобы мы вместе облились слезами печали по поводу возможных превратностей нашей судьбы. Наверняка у вас есть некие предложения на тот случай, если моему войску придется перейти к длительной осаде Пскова.

– Вы как всегда весьма проницательны, ваше величество! Служить такому королю – огромная честь для меня как для дворянина, и огромное удовольствие как для разведчика. Разведывательная информация – вещь весьма тонкая, деликатная, не всегда однозначная, и докладывать ее приятно лишь глубоко понимающему начальнику.

Король сделал нетерпеливый жест, предписывающий маркизу прекратить комплименты и перейти к делу, однако по лицу его величества было видно, что слова начальника контрразведки ему весьма приятны.

– Так вот, ваше величество, у меня действительно имеется план действий на случай неудачи штурма и вынужденной осады. Я полагаю, что душой обороны Пскова является князь Шуйский. Не будь его, город уже давно пал бы к ногам вашего величества, как это сделали семь или восемь других русских городов. Поэтому я разработал план операции по устранению князя Шуйского.

– Устранению? Что вы имеете в виду, маркиз?

– Я имею в виду, что князь Шуйский должен быть убит. Если я получу одобрение вашего величества, то немедленно приступлю к реализации необходимых подготовительных мероприятий.

Король мог и любил громогласно и красочно рассуждать о рыцарстве и благородстве в присутствии большой аудитории. Однако здесь, в палатке, он находился с глазу на глаз со своим тайных дел мастером – начальником разведки и контрразведки. Поэтому Стефан Баторий не стал даром тратить время и попусту сотрясать воздух:

– Согласен с вами, маркиз. Приступайте к подготовке операции по устранению псковского воеводы, князя Шуйского. А мы будем готовиться к штурму.

Михась вернулся в расположение своего отряда лишь незадолго до полуночи. Он понимал, что ему необходимо немедленно лечь и хорошенько выспаться перед завтрашним делом. Еще лет пять назад он именно так бы и поступил. Однако сейчас один из самых прославленных дружинников Лесного Стана, всегда являвшийся образцом в соблюдении воинских уставов, писанных и неписаных правил ратного дела, эти самые правила нарушал. Он присел на завалинку рядом со входом в сарай на княжеском дворе, служивший казармой для леших, и погрузился в размышления, не обращая внимания на удивленные взгляды расхаживающего перед сараем часового. Мысли Михася были сосредоточены отнюдь не на завтрашнем боевом задании, которое он должен был выполнить ценой жизни, а о семье – жене и детях. И это тоже было неожиданным и новым для него самого. Раньше Михась в такие моменты сосредоточивался только на одном: служебном долге, все остальное – постороннее – отсеивалось само собой. Наверняка именно эта абсолютная сосредоточенность на предстоящей смертельной схватке и помогала дружиннику выходить живым и невредимым из самых тяжелых боев. А сейчас Михась будто бы дрогнул душой, дал неприятелю дополнительное преимущество против себя. Он понимал умом, что терзаясь мыслями о своей возможной гибели, о том, что его жена может остаться вдовой, а дети – сиротами, тем самым лишает себя сил, но ничего не мог поделать со своим сердцем, впервые наполнившемся глухой щемящей болью.

– Не спится, боец?

Михась вздрогнул, поднял голову, увидел напротив себя Фрола. Особник словно возник ниоткуда, беззвучно материализовавшись из сгустившегося ночного воздуха. Михась вскочил, вынырнул наконец из тяжких раздумий, словно из черного омута.

– Да вот…, – пробормотал он растерянно и смущенно, словно малыш-первогодок, которого десятник учебного отряда застал за ночным поеданием сладостей, припрятанных под подушкой. – Вот, засиделся что-то… Сейчас иду спать.

– Погоди, Михась. Есть у меня к тебе короткий разговор. Давай, отойдем в сторонку.

Они отошли в центр обширного двора, залитого лунным светом. Здесь их никто не смог бы подслушать.

– Как мои ополченцы? – поспешно спросил Михась, вспомнив, что именно Фрол заканчивал начатые им занятия по подготовке крестьян-землекопов к отражению завтрашнего штурма.

– Молодцы, усвоили все, что требовалось. Но сейчас не об этом. Я, как тебе, наверное, ведомо, встречал сегодня на рассвете отряд Мясоедова.

Михась кивнул. Он как десятник каждый день отправлял в распоряжения Фрола своих бойцов, и, естественно, знал, что особник – он же бывший флагманский морской пехотинец Флота Ее Величества королевы Англии – во главе небольшой флотилии постоянно курсирует по Псковско-Чудскому озеру, и по рекам Великая и Пскова. Псковская судовая рать доставляла продовольствие из деревень, расположенных на островах и по берегам, не занятым неприятелем, обеспечивала прикрытие разведки и диверсий, а также проводила в осажденный город отряды стрельцов, посылаемых государем на помощь Пскову. Время от времени на озере даже случались морские бои, но у неприятеля почти не было лодок, предусмотрительно угнанных или уничтоженных по приказу князя Шуйского, и потому королевское воинство не могло толком контролировать акватории, прилегающие к театру военных действий. Большой отряд во главе со стрелецким полковником Мясоедовым прорвался по озеру в Псков через вражеские заслоны вчера ночью.

– Так вот, Михась, я с бойцами скрытно выдвинулся к месту прорыва отряда и, когда ладьи Мясоедова входили в реку, внезапно атаковал неприятельские посты с тыла. Нам удалось отвлечь их на себя и тем самым обеспечить успех прорыва. Во время боя мы взяли в плен польского гусара из роты пана Анджея Голковского, ну и, естественно, затем сами же его и допросили в спокойной обстановке. Этот добрый молодец вел себя на допросе так же, как и все королевские воины, но все же была в его поведении одна странность. Таращился он во все глаза на береты наших бойцов, и отражался при этом на его мужественном лице некий подспудный мыслительный процесс. Я проявил вполне понятное любопытство относительно сего загадочного обстоятельства и вытряс из бравого гусара следующее. Их командир, ротмистр Голковский, пообещал весьма щедрую награду тому, кто захватит живым или мертвым не кого иного как поморского дружинника с двумя узкими синими нашивками на берете.

– Нашего десятника? Но почему именно десятника?! – изумился Михась.

– Вот и я думаю: зачем ты понадобился пану Голковскому, да еще и за столь большие деньги?

– Я?!

– А что, в нашем отряде в Пскове есть другие десятники?

– Нет, я один… – растерянно произнес дружинник.

– Значит, именно ты любезен пану ротмистру королевских гусар пуще отца родного. Ты вообще с ним хоть раз встречался?

– Ну, видел издали пару раз, когда мы во время вылазок под стенами стояли, а он напротив нас гарцевал.

– А раньше? С ним или с его родственниками, друзьями биться не доводилось?

Михась некоторое время напряженно вспоминал, затем решительно покачал головой:

– Нет! Никогда и ни с кем!

Теперь, в свою очередь, задумался Фрол.

– Не понимаю, – наконец, изрек он. – Не понимаю, в чем состоит смысл всей этой затеи! А непонятное в нашем деле чаще всего бывает самым опасным! В общем, имей в виду, брат десятник, что на тебя идет охота, как на редкого зверя.

– Ну и что? – пожал плечами Михась. – Можно подумать, что раньше, когда меня всяческий противник пытался убить совершенно бесплатно, воевать мне было легко и безопасно!

– Не скажи! – возразил Фрол. – Когда идет общая битва – это одно, а когда целая рота гусар нацелена на захват одного человека – совсем другое!

– Хорошо, я буду в бою прятаться за спины товарищей, – усмехнулся Михась.

– Насмешничать над старым особником – не велика доблесть, – притворно обиделся Фрол. – А вот чтобы воспринять его предостережения – тут нужна и мудрость, и мужество.

– Ладно, Фролушко, не ворчи! Я все понял. Спасибо тебе за заботу.

– На здоровье. Но я прошу тебя выслушать еще кое-что. Именно выслушать и потом обдумать, а не махать руками и не вопить.

– Внимаю тебе, о, великий особник, и безмолвствую, – церемонно наклонил голову Михась.

– Если тебя все же захватят в плен…

Михась при этих словах Фрола вскинулся, и открыл было рот, чтобы разразиться гневной отповедью, но, вовремя вспомнив свое обещание, сдержался.

– Так вот, – продолжил Фрол. – Если тебя, не дай Бог, все же захватят в плен, то не пытайся сразу же бежать или отправляться на казнь, плюнув в морду его королевского величества. Будут допрашивать – не геройствуй, а торгуйся, тяни время, попытайся понять, зачем именно ты им понадобился. А я уж, можешь не сомневаться, приму все меры, чтобы тебя вызволить. Уверен, что сведения, которые ты мне потом сообщишь, будут весьма важными.

– Уж не предлагаешь ли ты мне, брат особник, нарочно сдаться неприятелю, чтобы удовлетворить твое любопытство? – с подозрением взглянул на Фрола Михась.

– Нет, не предлагаю. Ты притворяться не умеешь. Потому ты и есть строевой боец, а не особник. Для засылки во вражеский стан существуют специально обученные люди. В общем, удачи тебе и всем нам в завтрашнем бою!

– Спасибо, Фрол! – Михась пожал руку особнику. – Не поминай лихом, коли что!

Они разошлись в разные стороны. Михась, наконец, отправился спать. Куда направился Фрол, беззвучно растворившийся темноте – о том никому не ведомо.

Мисс Мэри Локлбридж, обеими руками изящно подобрав подол элегантного серого платья, решительно шагнула с борта судна на узкие сходни. Легко сбежав по прогибающимся при каждом шаге доскам, она спрыгнула на пирс и остановилась, поджидая своих спутников. Толпа многочисленных зевак, встречавших каждое судно, во все глаза пялилась на стройную и нарядную даму, вполголоса судачила о ней на своем языке. Мисс Мэри, как истинная английская леди, разумеется, не удостоила толпу ответным вниманием. Пока разгружали багаж, она стояла неподвижно, с надменно поднятой головой. А за ее спиной маячили два бравых молодца, вооруженных до зубов, и имевших столь решительный вид, что при одном взгляде на них пропадала всякая охота приблизиться к охраняемой даме.

Вскоре багаж прекрасной путешественницы, разгрузкой которого лично руководил помощник капитана, был снят с борта и подхвачен полудюжиной носильщиков. Мисс Мэри в сопровождении вышеупомянутого помощника гордо прошествовала со своим багажом и телохранителями в небольшое аккуратное здание с двумя остроконечными башенками, в котором располагались таможня и начальник порта. Носильщики, разумеется, остались ждать у крыльца под бдительным надзором услужливого помощника капитана, взявшего на себя также и таможенные хлопоты, а мисс Мэри с двумя отставными морскими пехотинцами вошла внутрь.

В кабинет начальника порта выстроилась довольно большая очередь, но она безропотно раздвинулась при виде леди и ее спутников. Узкая, но массивная дверь из потемневшего дуба бесшумно распахнулась на хорошо смазанных петлях, и заморская красавица предстала перед восхищенным взором видавшего виды начальника.

– Мое почтение, господин адмирал! – мелодично произнесла мисс Мэри на своем родном языке. – Позвольте представиться: мисс Мэри, единственная дочь сэра Генри, четвертого баронета Локлбриджа, прибывшая в ваш порт с английским фрегатом. Видя перед собой офицера и джентльмена, могу ли я рассчитывать на ваше покровительство?

Начальник порта, бывший, конечно же, отнюдь не адмиралом, а всего лишь капитан-лейтенантом, поспешно вскочил со своего кресла, едва не опрокинув его:

– Конечно же, леди Локлбридж, – чуть дрогнувшим голосом выпалил он на весьма неплохом английском. – Это мой долг – оказывать содействие всем… путешественницам.

Мисс Мэри присела в изящном реверансе:

– Понимая, что заботясь о бедной путнице, вы будете нести расходы, позвольте тут же предложить вам компенсацию.

С очаровательной улыбкой она достала из висевшего у нее на поясе бархатного, обильно расшитого жемчугом кошеля, полдюжины золотых гиней, ловко, пальцами одной руки, сложила их столбик и царственным жестом водрузила сие сияющее сооружение на стол перед продолжающим погружаться в глубокий восторг начальником порта.

– Чем могу служить? – заплетающимся языком пролепетал он, и, выбежав из-за стола, принялся подвигать даме кресло для почетных гостей, стоявшее в углу, чтобы простым смертным, непрерывным потоком стремящимся в кабинет начальника, не вздумалось на него усесться.

– Видите ли, господин адмирал…, – грациозно усевшись и расправив пышные юбки начала мисс Мэри.

– Томас. Вы окажете мне честь, если будете называть меня просто Томасом! – умоляюще сложил руки начальник порта.

Он остался стоять в двух шагах перед гостьей, почтительно наклонив голову и вдыхая тонкий пьянящий аромат ее духов.

– Благодарю вас, сэр Томас, – согласно кивнула мисс Мэри. – Так вот, мой отец, сэр Генри, четвертый баронет Локлбридж, был, разумеется, человеком чести. Судьбе было угодно, чтобы он усоп в заморских колониях, так и не увидев милой Англии, откуда он отбыл совсем еще молодым человеком. Но в Англии за ним остались неоплаченные долги, сделанные в бурной молодости, о которых он, конечно же, помнил, и, как джентльмен, намеревался их погасить. Так вот, находясь на смертном одре, отец провозгласил в своем завещании, что его единственная наследница, то есть я, не сможет воспользоваться основным наследством и даже выйти замуж до тех пор, пока не оплатит все его векселя Для оплаты долгов нотариусы отца выделили мне необходимую сумму и я, естественно, принялась выполнять волю покойного родителя. Я вернула все долги, за исключением одного. Долг сей причитается мистеру Джону Смиту, каковой месяц назад отбыл из Англии в Ревель. Поскольку мистер Смит не уведомил никого о цели своего путешествия и не обозначил даты своего возвращения, я, стремясь поскорее соединиться со своим женихом, с которым уже помолвлена, решила последовать в Ревель за мистером Смитом. Надеюсь, вы не видите ничего предосудительного в моем стремлении как можно быстрее выполнить отцовскую волю, и поможете мне отыскать Джона Смита, прибывшего, по моим расчетам, в ваш порт неделю назад.

– Всенепременно, миледи!

Начальник порта изобразил поклон, который он сам посчитал весьма изящным, и стремглав бросился к шкафу. Быстро найдя нужный гроссбух, он плюхнулся в свое кресло и принялся лихорадочно перелистывать страницы.

– Вот! Есть! Мистер Джон Смит, из Портсмута! Прибыл пять дней тому назад!

– Ах, сэр Томас! Да вы просто волшебник! И где же находится сейчас этот достопочтенный господин?

Начальник порта задумался.

– Что-то не припомню, миледи. Вы уж извините, я принимаю участие в дальнейшей судьбе только особо важных персон, прибывающих в мой порт, – он бросил пламенный взгляд на сказочную красавицу. – Однако сейчас я приглашу своих помощников, и эти проныры наверняка смогут припомнить что-нибудь, связанное с интересующим вас пассажиром из Англии.

Он схватил было со стола колокольчик, намереваясь вызвать помощников, но внезапно передумал и вскочил на ноги:

– Нет! Я лучше сам загляну к ним в контору и расспрошу обо всех подробностях! Иначе здесь ваше присутствиесобьет молодых людей с толку, и они забудут обо всем на свете. Прошу вас подождать меня несколько минут.

Еще раз неуклюже поклонившись и метнув в мисс Мэри очередной взор, призванный прожечь ее насквозь, услужливый начальник выбежал из кабинета, грохоча по паркету высокими каблуками своих сапог.

Мисс Мэри откинулась на спинку кресла и принялась ждать. Завлекательная улыбка исчезла с ее губ, лицо приняло строгое и усталое выражение. Наверняка красавице было о чем подумать, и если бы посторонний наблюдатель увидел ее в эти минуты, то он ни коем образом не принял бы девушку за взбалмошную кокетку, у которой на уме исключительно женихи и поклонники.

Начальник порта вернулся лишь через полчаса. По всему было видно, что он озадачен, даже слегка растерян. Безо всяких поклонов и комплиментов в адрес явно заждавшейся его гостьи он сел за стол и принялся задумчиво барабанить пальцами по столешнице, опустив глаза. Но когда его взор упал на столбик золотых гиней, он решительно взмахнул рукой, сгреб монеты себе в карман и, поднял взор на сидевшую напротив него даму.

– Видите ли, миледи, – задумчиво начал он. – Оказывается ваш мистер Джон Смит – не простой путешественник…

– Что вы имеете в виду, сэр Томас? Неужели мистер Смит – переодетый принц? – звонко рассмеялась мисс Мэри.

И этот беззаботный смех в сочетании с только что прикарманенными немалыми деньгами, развеяли последние сомнения видавшего виды начальника порта.

– Конечно же, нет! – он облегченно хихикнул, и наконец расслабился. – Однако, как мне рассказали мои всеведущие помощники, этого господина встречали офицеры из войска короля Стефана Батория. Более того, это были люди маркиза фон Гауфта…

Начальник сделал паузу и многозначительно посмотрел на собеседницу. Та лишь недоуменно пожала плечами:

– Вы изъясняетесь загадками, сэр Томас. Названные вами имена мне ни о чем не говорят. Конечно же, я слышала о короле Стефане, но не знакома ни с ним, ни с его офицерами, ни с названным вами маркизом.

– Видите ли, мисс Мэри, войско короля Стефана в настоящее время ведет боевые действия – осаждает русский город Псков. Кстати, в Ревельский порт прибывает множество храбрецов со всей Европы, чтобы присоединиться к королевскому войску и помочь ему в священном деле борьбы с варварами. Но эти отряды никто не встречает, они добираются до места боевых действий самостоятельно. А для встречи мистера Смита король послал своих офицеров, вернее – офицеров маркиза фон Гауфта. О чем это говорит?

– Мне – ни о чем! – капризно качнула головой мисс Мэри.

Начальник вздохнул и продолжил разъяснять красавице очевидные вещи:

– Маркиз фон Гауфт – начальник королевского сыска, тайных дел мастер, перед которым трепещет пол-Европы. Вряд ли его слава дошла до Англии, но в Литве, Польше, Трансильвании и соседних странах знающие люди стараются не становиться ему поперек дороги.

– Я и не собираюсь этого делать! – вновь пожала плечами мисс Мэри. Я лишь хочу встретиться с мистером Смитом. Меня вовсе не интересует ваш маркиз!

– Лишь бы он не заинтересовался вами! – вздохнул начальник порта, и про себя подумал: «А заодно и мной!»

– Сэр Томас, я не собираюсь докучать ни вам, ни королю, ни маркизу. Скажите, имеется ли возможность отправиться вслед за мистером Смитом и нагнать его в пути, до того, как он прибудет в королевское войско? Видя вашу озабоченность, впрочем, не вполне мне понятную, я не хочу привлекать внимание вашего грозного фон… не запомнила его имени.

– Фон Гауфта, – начальник порта на минуту задумался, бросил взгляд на карту, висевшую на стене за его креслом, затем решительно произнес: – Такая возможность есть! Вы можете доехать до озера Пейпси. Русские именуют его Чудским. Люди маркиза наверняка повезли мистера Смита сухим путем, вокруг озера. А вы можете нанять рыбацкую лодку в ближайшем поселке и отправиться напрямик. Тогда вы наверняка догоните, даже обгоните мистера Смита, если высадитесь вот здесь.

Ткнув пальцем в карту, он замешкался и вопросительно взглянул на мисс Мэри. Та, правильно поняла причину его замешательства, и успокаивающе кивнула:

– Не беспокойтесь, сэр Томас! Я много странствовала с отцом по Вест-Индии и умею читать карту. У моих спутников – военных моряков, имеется с собой точно такая же карта, приобретенная нами в Адмиралтействе при подготовке к путешествию.

– Замечательно! – обрадовано воскликнул начальник порта. – В таком случае, вы не заблудитесь. Впрочем, в любом случае лодочник, высадив вас на берег, проводит до постоялого двора на большой дороге. Осмелюсь рекомендовать вам в качестве лодочника моего двоюродного племянника. Я напишу ему письмо с инструкциями.

– А почему, позвольте спросить, люди короля повезли своего гостя сухим путем, если путь по воде короче и быстрее? – требовательно поинтересовалась мисс Мэри.

Начальник порта явно смутился, задумчиво побренчал золотыми монетами в своем кармане, затем вздохнул и честно признался:

– На озере вовсю разбойничают русские лодки, а королевское войско не имеет сил и возможностей с ними справиться. Впрочем, эстонских рыбаков они не трогают и отпускают с миром, – поспешил он успокоить свою гостью. – Мой племянник даст вам рыбацкую одежду, вы переоденетесь и, если, упаси Господь, на вас нападут русские, то они не причинят вам вреда.

– Озерные пираты? – вовсе не испуганно, а, скорее, насмешливо воскликнула мисс Мэри. – Ну что ж! Мои спутники полтора десятка лет успешно уничтожали настоящих пиратов в Карибском море. Надеюсь, что они справятся и с жалким пресноводным сбродом. Сэр Томас, пишите записку вашему племяннику. Мы выезжаем немедленно.

Большая рыбацкая лодка под прямоугольным парусом неспешно бороздила гладь Чудского озера, подпрыгивая на невысокой, но частой волне. Мисс Мэрии и два морских пехотинца, привыкшие к высоким и плавным океаническим волнам, некоторое время испытывали неприятные ощущения от этого подпрыгивания, но затем привыкли, и принялись наблюдать горизонт в подзорные трубы, сверяя курс с картой и компасом. На руле сидел племянник начальника порта – молчаливый человек неопределенного возраста в рыбацком плаще и шапке с широкими покатыми полями. Такая же одежда была и на обоих спутниках мисс Мэри, и на ней самой. Английская леди чудесным образом превратилась в невысокого угловатого мальчика-рыбачка. Ее кофры и сундуки покоились на дне лодки под грудой мокрых сетей, в ячеях которых кое-где поблескивала недавно пойманная рыба. Там же был надежно упрятан богатый арсенал двух бравых морских пехотинцев. Отставные сержанты чувствовали себя весьма неуютно без привычных мушкетов, пистолей, гранат и абордажных сабель, но их кормчему при содействии мисс Мэри удалось убедить старых вояк, что вдвоем они все равно не смогут отбиться от русской флотилии, а посему им лучше притвориться мирными рыбаками и тем самым избежать боевых действий. К тому же у Паркса и Мэрдока были свои причины не желать зла русским, и уж тем более не вступать с ними в смертельную схватку.

Солнце уже закатывалось за невысокие прибрежные холмы, и на поверхности озера возникла ослепительно яркая оранжевая дорожка. Кормчий вынул трубку изо рта и произнес на ломаном английском:

– Скоро будем причаливать на ночлег.

С тех пор, как лодка ранним утром отчалила от дощатого пирса рыбацкой деревушки, это были его первые слова. Мисс Мэри и ее спутники облегченно вздохнули. Непривычное плавание по тряской озерной волне и ощущение постоянной опасности нападения весь день держало их в изрядном напряжении.

Но лучше бы кормчий молчал и дальше, вовсе не открывая рта, поскольку в следующий момент всем стало ясно, что он обладал черным даром сглаза. Из ослепительного сияния солнечной дорожки вынырнули три больших быстроходных парусных лодки. Они пошли наперерез рыбацкому суденышку, держа красивый ровный строй «правый пеленг». Для сержантов английской морской пехоты было достаточно одного взгляда на этот строй, чтобы понять, с каким противником они имеют дело. Разумеется, ни Паркс, ни Мэрдок не предприняли ни малейшей попытки достать из-под сетей свое оружие и организовать отпор.

Лодки приблизились. Теперь уже явственно были видны небольшие медные пушки или фальконеты, сверкавшие начищенной медью над невысокими фальшбортами. Экипаж каждой лодки состоял из десятка вооруженных людей в неброском серо-зеленом обмундировании. На носу первой лодки стоял, вероятно, командир, разглядывавший мисс Мэри и ее спутников в подзорную трубу. Разумеется, англичане при появлении лодок тут же упрятали свои трубы, карту и компас, поскольку подобных предметов не могло быть у простых рыбаков. Командир крикнул кормчему несколько слов на непонятном для англичан языке, и тот знаками показал сержантам, что нужно спускать парус.

Русские, а это, разумеется, были именно они, также спустили паруса, и все четыре лодки теперь дрейфовали в десятке ярдов друг от друга. Командир, продолжая внимательно сверху вниз разглядывать рыбаков и их суденышко, задал кормчему какой-то вопрос. Тот меланхолично ответил короткой фразой. Русский, очевидно, удовлетворившись увиденным и услышанным, отвернулся, и приказал своим матросам поднять паруса. Белоснежные полотнища взметнулись над стройными мачтами, и лодки, четко выполнив разворот оверштаг, прежним идеальным строем понеслись куда-то вглубь огромного озера, к невидимому отсюда западному берегу.

Мисс Мэри сотворила крестное знамение и воздала благодарность Святой деве Марии за заступничество. Рыбацкая лодка вновь беспрепятственно продолжила свой путь. Паркс, повернувшись так, чтобы ветер уносил его слова от мисс Мэри, вполголоса обратился к Мэрдоку:

– Послушай, Том, эти русские, как оказалось, не такие уж и варвары. Маневрируют так, что заслужили бы похвалу самого адмирала Дрейка. А их командир… Тебе ничего не показалось?

– Я не стал таращиться на него в упор, – поняв намек своего друга, ответил Том. – Но уж он-то точно должен был бы нас узнать!

– В этих несуразных робах и шляпах? – с сомнением покачал головой Паркс. – Я сам себя не узнаю.

Кормчий повернул к берегу, чтобы засветло причалить к удобному для ночлега месту. Русские лодки уже давно скрылись за горизонтом, заронив в души двух морских пехотинцев неразрешимые сомнения.

Ночь прошла спокойно. Они всласть выспались на охапках еловых веток, нарубленных кормчим, возле разведенного им костра. Конечно, Паркс и Мэрдок по очереди несли караул и слегка волновались, когда мисс Мэри перед сном и после пробуждения уходила за излучину берега, чтобы умыться, и скрывалась на довольно долгое время за прибрежными кустами и деревьями. Но лес и озеро были погружены в умиротворенное безмолвие, лишь время от времени принимались свистеть и щебетать какие-то птахи, которых, по-видимому, ненамеренно потревожила английская леди, пробираясь сквозь заросли. Мужчины тоже время от времени ненадолго углублялись в лес, но не заметили ничего, что могло бы вызвать хоть малейшую тревогу.

Наутро после умывания и завтрака они продолжили свое плавание и вскоре после полудня причалили к крохотной дощатой пристани, принадлежавшей постоялому двору, расположенному недалеко от берега на большой дороге, ведущей к осажденному русскому городу Пскову. Через этот постоялый двор, как уверял их в Ревеле начальник порта, обязательно проходили все, кто направлялся из прибалтийских городов в доблестное войско короля Стефана. Именно на этом постоялом дворе сей любезный начальник и советовал мисс Мэри поджидать мистера Смита, которого она, несомненно, обгонит, если отважится на плавание через озеро.

Погода стояла прекрасная: весело светило солнце, легкий ветерок нес приятную прохладу. Дорога, хотя и не мощеная, как в Европе, была сухая и ровная. Густые леса вокруг дороги, перемежавшиеся обширными полянами, покрытыми сочной темно-зеленой травой, и огромное озеро, серебрившееся в отдалении сквозь просветы в деревьях, наверняка бы порадовали глаз любителя пейзажей. Но мистер Смит не любил природу. Впрочем, и людей он тоже не любил. Он давно мечтал изготовить механического человека и избавиться от необходимости общаться со слугами и прочими себе подобными. Кроме того, изобретение механического человека возвысило бы его над всеми мастерами, даже такими, как итальянец Леонардо. Но для воплощения великой мечты были нужны большие деньги. Именно поэтому мистер Смит не сидел, как обычно, взаперти у себя в мастерской, а ехал по незнакомой дикой стране в сопровождении кровожадного вида молодчиков, почему-то именующих себя европейцами и дворянами. Европейцами, по мнению мистера Смита, кроме англичан могли себя именовать, разве что французы и испанцы, да и то с большой натяжкой, но уж никак не поляки или саксонцы.

Карета остановилась.

– А вот и постоялый двор, месье! – распахнув дверцу, почтительно обратился к мастеру начальник сопровождавшего его отряда.

Этот офицер плохо говорил по-английски и предпочитал французский, который мистер Смит понимал с грехом пополам. Мастер выбрался из кареты в совершенно дурном расположении духа, и вслед за офицером вошел в таверну. Таверна при постоялом дворе была большой и чистой, но совершенно не похожей на английскую. Конечно, ничего иного от иностранного заведения ждать и не приходилось, но раздражение мистера Смита достигло крайней точки, и, войдя в обеденную залу, он негромко, но внятно выругался в твердой уверенности, что никто из окружающих не поймет его слов.

– Эй, любезный! Потрудитесь-ка не сквернословить при даме!

Эти слова, произнесенные на чистейшем английском языке, поразили мистера Смита как гром среди ясного неба. Он застыл на пороге, выпучив от удивления глаза.

В углу возле трактирной стойки за небольшим столиком для почетных гостей сидели два бравых парня, увешенных оружием. Один из них и сделал замечание мистеру Смиту. А между парнями на стуле с высокой резной спинкой действительно восседала дама ослепительной красоты. Очевидно, хозяин заведения вполне резонно рассудил, что простая скамья не годится для столь почетной гостьи и специально для нее принес этот стул из личных апартаментов.

Мистер Смит, разинув рот, с удивлением взирал на соотечественников, невесть как очутившихся в этой дикой стране. А то, что перед ним находятся именно соотечественники, мастер понял с первого взгляда.

Дама, как истинная британка, деликатно проигнорировала предыдущий щекотливый эпизод, и, как ни в чем не бывало, спокойно произнесла, обращаясь к мастеру:

– Извините за любопытство, но вы случайно не мистер Смит из Портсмута?

Мистер Смит потерял дар речи и смог лишь машинально кивнуть, подтверждая тем самым свою личность и место жительства.

– Прошу вас, присаживайтесь! – загадочная дама указала на свободную скамью за своим столом.

Мастер, заворожено глядя на прекрасную незнакомку, послушно уселся напротив нее.

– Сержант Паркс, будьте любезны, представьте меня мистеру, – обратилась дама к одному из своих бравых спутников.

– Позвольте представить вам мисс Мэри Локлбридж, единственную дочь сэра Генри, четвертого баронета Локлбриджа! – торжественно провозгласил сержант.

– Для меня большая честь, миледи, – мастер, наконец-то, обрел дар речи и смог выдавить из себя несколько слов. – Я… Я имел удовольствие выполнять заказы вашего отца.

Мисс Мэри наградила его благосклонной улыбкой:

– Да, мне известно, что вы обслуживали моего батюшку. Именно поэтому я имею к вам важное дело, мистер Смит.

– Надо же, какое удивительное совпадение! А я вот, представьте себе, тоже имею важное дело к мистеру Смиту!

Эти слова, в которых звучала неприкрытая ирония, были произнесены на хорошем английском. Все сидящие за столом мисс Мэри англичане повернули головы к входной двери. На пороге стоял невысокий худощавый офицер с длинной шпагой на роскошной шитой золотом и серебром портупее. За его спиной выстроились рейтары из сопровождавшего мистера Смита отряда. Вновь прибывший офицер, очевидно, был их начальником.

Офицер решительно шагнул к столу. Отставные сержанты пружинисто поднялись ему навстречу. Они не стали демонстративно класть ладони на рукояти сабель или пистолей, а просто в упор оценивающе смотрели на незнакомца.

Профессионалы всегда опознают друг друга с первого взгляда. И Паркс, и Мэрдок сразу же поняли, что перед ними крайне опасный противник, но они, разумеется, без колебаний готовы были исполнить свой долг и защитить мисс Мэри в случае необходимости. Офицер, несомненно, тоже понял, с кем имеет дело. Поэтому он остановился, не доходя стола, и миролюбивым жестом поднял раскрытую ладонь:

– Спокойно, парни! Я вовсе не собираюсь угрожать вашей прекрасной госпоже. Мистер Смит прибыл в эту страну по моему приглашению, и вы можете представить себе мое удивление, когда я, войдя сюда, услышал, что, оказывается, кто-то еще имеет к нему дело!

Офицер развел руками и улыбнулся. Его улыбка была широкой и искренней, однако, и мисс Мэри, и обоим сержантам стало почему-то не по себе.

– Впрочем, виноват, – спохватился офицер. – Я, конечно же, прежде всего, должен был представиться. Маркиз Генрих фон Гауфт.

Он снял свою шляпу с пышным плюмажем и отвесил глубокий изящный поклон, предназначавшийся, конечно же, мисс Мэри. В ответ мисс Мэри церемонным наклоном головы изобразила удовольствие от столь приятного знакомства. Подняв голову, она вопросительно посмотрела на Паркса. Сержант понял ее безмолвную просьбу, и вторично провозгласил:

– Позвольте представить: мисс Мэри Локлбридж, дочь сэра Генри, четвертого баронета Локлбриджа!

– Я весьма польщен тем, что мне выпало счастье встретить в такой глуши столь знатную особу, однако, я вынужден просить миледи прервать ее беседу с мистером Смитом и позволить мне безотлагательно переговорить с ним с глазу на глаз, – голос маркиза звучал безупречно вежливо и бесстрастно, но было совершенно очевидно, что он не просит, а приказывает.

– Разумеется, маркиз! – с готовностью откликнулась мисс Мэри. – Я вовсе не собиралась нарушать ваши планы!

– Еще раз умоляю меня извинить, миледи! Через несколько минут мы с мистером Смитом вернемся после скучной и неинтересной для вас деловой беседы, и будем всецело в вашем распоряжении.

Маркиз вновь отвесил глубокий поклон и жестом предложил мистеру Смиту следовать за ним вглубь трактира. Было очевидно, что маркиз хозяйничает в этом заведении как у себя дома.

После их ухода в обеденной зале трактира повисла тяжелая продолжительная пауза. Рейтары по-прежнему плотным строем стояли в дверях, то ли охраняя мисс Мэри и ее спутников, то ли лишая их возможности покинуть помещение. Впрочем, английская леди и сержанты, словно не замечая суровых рейтар, вернулись к прерванной трапезе и принялись с явным удовольствием поглощать трактирные кушанья, расставленные перед ними на столе.

Маркиз и мистер Смит вернулись в обеденную залу почти через час. Мисс Мэри и ее спутники уже отобедали и спокойно сидели в ожидании дальнейших событий, потягивая из серебряных кубков довольно неплохое рейнское вино.

– Тысяча извинений, миледи, – смущенно развел руками маркиз. – Я просто в отчаянии, что мы вынуждены были заставить себя ждать!

Однако при этом он бесцеремонно по-хозяйски уселся за стол напротив мисс Мэри и жестом предложил мистеру Смиту сделать то же самое.

– Так что у вас за дело к мистеру Смиту? – резко сменив тон, он тяжелым немигающим взглядом требовательно уставился прямо в глаза прекрасной путешественницы. – Надеюсь, вы понимаете, что я – королевский офицер, и задаю вам вопросы отнюдь не из праздного любопытства. Мы находимся на театре боевых действий, и здесь действуют законы военного времени!

Мисс Мэри, спокойно выдержав его взгляд, холодно кивнула и бесстрастно повторила историю, уже рассказанную ею два дня назад начальнику порта.

Маркиз, разумеется, как никто другой, умел скрывать свои чувства. Однако, он едва не присвистнул от удивления, узнав причину появления английской леди в русской глуши. Начальник контрразведки ожидал услышать что угодно, только не матримониально-нотариальную повесть. Он повернулся к мистеру Смиту, надеясь, что тот поможет ему разобраться в явно нестандартной ситуации.

Но мистер Смит еще более все запутал, произнеся растеряно:

– Но, позвольте, мисс Мэри, ваш достопочтенный батюшка, заказы которого я, конечно же, хорошо помню, вовсе не остался мне ничего должен!

Теперь настала очередь изумиться и самой мисс Мэри. Она удивленно воззрилась на мастера, затем медленно произнесла:

– Вы абсолютно уверены в этом, мистер Смит?

– Разумеется! – твердо заявил мастер.

Маркиз с нескрываемым интересом ждал, что же ответит мисс Мэри на эти слова мистера Смита, делавшие бессмысленным цель ее путешествия, истинную или подложную. Путешественница задумалась на довольно долгое время. В наступившей тишине слышно было, как позвякивает оружие и амуниция рейтар, переминавшихся с ноги на ногу в дверях трактирной залы.

– Мистер Смит, – наконец произнесла она. – Вы готовы письменно подтвердить свои слова? Для душеприказчиков моего отца, как и для нотариусов моего жениха одного моего устного заверения будет совершенно недостаточно!

– Разумеется, я напишу вам расписку! – с готовностью воскликнул мистер Смит, весьма обрадовавшись, что сей неожиданный и нелепый казус, вызвавший явное неудовольствие его нынешнего чрезвычайно выгодного и щедрого заказчика, маркиза, может быть с легкостью устранен.

– Прекрасно! – мисс Мэри, несмотря на свою традиционную британскую бесстрастность, также едва не подпрыгнула от восторга. – Надеюсь, вы не откажетесь незамедлительно вернуться со мной в Ревель, где капитан порта или местный епископ смогут заверить вашу расписку?

Мистер Смит растерянно обернулся к маркизу, который до сего момента лишь молча слушал и наблюдал за происходящим.

Маркиз откинулся на спинку стула, и, пристально глядя прямо в глаза мисс Мэри, задумчиво произнес безо всякой иронии:

– Вернуться в Ревель? А почему не в Лондон?

Фон Гауфт был человеком весьма опытным в своем деле и, несомненно, талантливым. Он не привык делать скороспелых выводов. Возникшая внезапно нестандартная ситуация с невесть откуда взявшейся английской леди озадачила начальника контрразведки королевского войска. Не встревожила, а именно озадачила.

«Ну, хорошо, предположим самое худшее, – рассуждал про себя маркиз. – Эта леди – русский агент, засланный Посольским приказом или военной разведкой русских с целью нейтрализовать мистера Смита. Но, во-первых, откуда они вообще узнали о его существовании, и, более того, о его миссии? Я не сообщал никому подробностей, даже королю. Единственный человек, полностью владевший информацией – это мой турецкий друг. Но он благополучно вернулся из нашего лагеря на родину в составе своего посольства, о чем король был извещен специальной депешей. То есть мой друг не попадал в русский плен, и, стало быть, не мог ничего выдать противнику. Турки сами слили информацию Москве? Но зачем им это понадобилось? Они могли просто ничего не говорить мне о Смите и не давать пароля! Кстати, мой агент, ездивший в Англию, вообще ничего не знал. Он просто передал пароль и сообщил мастеру маршрут и место встречи… Ну, ладно, допустим – случилось чудо: русские неизвестно как, но узнали о мастере и его миссии. Тогда к чему все эти сложности: комедия со стремящейся замуж английской мисс, какими-то долговыми расписками? Если предположить, что русская разведка располагает такими агентами, как эта явно великосветская леди, то уж тем более у них нашлась бы в Англии пара-тройка головорезов, которые убрали бы мистера Смита быстро и незаметно, без глупых рассуждений о невыплаченных отцовских долгах. Конечно, при даме присутствуют двое бравых парней, но уж слишком бросается в глаза их храбрость и воинственность. Наемный убийца должен быть безобидным на вид, тихим и неприметным…»

Тем временем мисс Мэри в ответ на вопрос маркиза, безукоризненно вежливый по форме, но откровенно издевательский по содержанию, светски улыбнулась, показав, что восприняла это как шутку и развела руками:

– Я вполне отдаю себе отчет, господин маркиз, что мистер Смит проделал весь этот путь вовсе не для того, чтобы вернуться с полдороги по чьему-то капризу. Но Ревель – не Лондон, и я, имея финансовую заинтересованность в такой поездке, готова щедро компенсировать те материальные потери, которые мистер Смит и вы, маркиз, как принимающая сторона, понесете в связи с этой небольшой двухдневной задержкой. Прошу меня понять: ни один нотариус в Англии не примет во внимание расписку, не заверенную официальным лицом, которому могут доверять европейские суды. Таковым в этой дикой стране, насколько мне известно, является начальник ревельского порта или же местный епископ.

«Если бы я был на ее месте в роли русской агентессы, то работал бы под капризную дурочку, а не щеголял бы своим умом и деловитостью», – подумал про себя маркиз, и все еще так и не придя к определенному выводу, произнес, затягивая диалог:

– Все-таки, почему именно в Ревель? Ведь есть и другие варианты заверить расписку мистера Смита.

Конечно, он мог бы просто послать назойливую даму ко всем чертям. Понятно, что его ни в малейшей степени не пугали два ее телохранителя. Он вполне бы справился с ними и в одиночку, а уж тем более – имея за спиною десяток рейтар. Но маркиза обуяло профессиональное любопытство. Ему хотелось разгадать эту загадку и тем самым обогатить свой опыт и усилить интуицию. А разведка и контрразведка – это занятия, в немалой степени базирующиеся именно на интуиции, развиваемой опытом. Тем более, что маркиз, обдумывая ситуацию и так, и сяк, не видел ни малейшей реальной угрозы себе или королевскому войску со стороны этой нелепой троицы. И он вполне резонно решил поиграть с ними в кошки-мышки. Естественно, что кошкой был именно он, фон Гауфт, всесильный начальник разведки и контрразведки самого грозного полководца всей Европы – короля Стефана Батория.

Маркиз вздохнул, изобразил ответную улыбку и отрицательно покачал головой.

– Ревель отпадает. Однако в лагере его величества, короля Стефана, в который направляется мистер Смит, найдется немало персон, имеющих авторитет во всей Европе и способных заверить любую расписку. Это и гетман, и доверенный представитель ордена иезуитов, да и, в конце концов – сам король.

– Вы что же, предлагаете мне отправится в военный лагерь, в котором идут сражения? – изумленно вскинула брови мисс Мэри.

«Если начнет колебаться, изображать испуг, напрашиваясь тем самым на то, чтобы ее уговаривали, значит – наверняка шпионка, целью которой является именно проникновение в наш лагерь, а мистер Смит – просто первый попавшийся предлог… – подумал было маркиз, но мисс Мэри не дала ему возможности окончить мысль. Она решительно поднялась из-за стола:

– Ну что ж, если другого выхода нет – я готова следовать за мистером Смитом в военный лагерь!

«Ни один разведчик на ее месте не стал бы столь стремительно и явно выказывать свою заинтересованность! Разве что, полный дурак. Но за свою карьеру я что-то ни разу не встречал глупых противников. К тому же она не дура и охотно это демонстрирует. Кто же вы, мисс Мэри? Ладно, я, кажется, ничем не рискуя, так или иначе получу ответ на свой вопрос, причем в самое ближайшее время.»

Завершив сей короткий внутренний диалог, маркиз также поднялся на ноги и отвесил мисс Мэри очередной изящный поклон:

– В таком случае, прошу вас и ваших спутников, миледи, незамедлительно следовать за мной. Я буду сопровождать вас в лагерь королевского войска!

– Господа сержанты! – обратилась мисс Мэри к своим спутникам. – Прошу вас принести багаж. Мы отправляемся вместе с маркизом.

Сержанты отправились выполнять приказание, а мисс Мэри спросила маркиза тем же деловитым тоном:

– Сколько времени займет путь до лагеря? Сможет ли король или другое авторитетное лицо принять меня сразу же по приезде?

– Наше путешествие займет три дня, миледи! Это, конечно, дольше, чем до Ревеля, но поверьте, у нас нет иного выхода, – с неизменной безукоризненной вежливостью ответил маркиз. – Однако король или иные персоны не смогут принять вас незамедлительно, поскольку именно через три дня мы будем штурмовать вражеский город. Но по случаю победы его величество будет являть королевскую милость, и вы, несомненно, сможете получить аудиенцию его величества в весьма короткий срок!

Псковский воевода князь Шуйский опустил подзорную трубу, зажмурился, протер тыльной стороной ладони слезящийся правый глаз. Он уже второй час, не отрываясь, наблюдал картину боя, и глаз устал. А левым глазом князю в трубу смотреть почему-то было неудобно. Воевода стоял на высокой башенке псковского детинца, все чаще именуемого по-московски кремлем. Впрочем, некоторые немногочисленные приверженцы западной фортификационной терминологии с ученым видом называли его цитаделью.

Князь вновь прильнул к окуляру. Кремлевские стены и башни представляли последнюю – третью – линию обороны города, Но сейчас все решалось на второй линии – буквально намедни завершенном земляном валу со рвом и частоколом. Первая линия – городская стена – была до основания разрушена осадной артиллерией противника на протяжении пятисот саженей в промежутке между Свинарской и Покровской башнями. В эту брешь устремилось на штурм почти все королевское войско, имевшее десятикратный численный перевес над гарнизоном Пскова. С уцелевших башен по флангам штурмовой колонны противника били затинные пищали, но два отряда ландскнехтов и спешившихся гусар, добровольно вызвавшихся на это лихое дело, уже штурмовали эти башни с тыла. Главный удар штурмовой колонны был направлен фронтально, вглубь города, но атакующие тут же наткнулись на земляной вал и ров с чесноком-частоколом.

Новое укрепление явилось полной неожиданностью для королевских отрядов, легко прошедших в брешь стены и уже мысленно занявшихся любимым делом: штурмом городских улиц, быстро перераставшим в безудержный грабеж и насилие. Но королевские полковники и ротмистры, возглавлявшие ландскнехтов и рейтар, были, как и их подчиненные, опытными профессионалами, прошедшими десятки боев. Приказав своим бойцам остановиться, они выдвинули вперед легкие полевые пушки и попытались разбить несерьезный с виду земляной вал. Однако, малокалиберные ядра лишь вязли в земле, не причиняя неказистому фортификационному сооружению видимого вреда. Тогда колонны лучших в Европе солдат вновь развернулись в боевые порядки и ринулись на штурм. Конечно, они знали о своем численном превосходстве над противником. Маркиз фон Гауфт и его разведчики работали с немецкой основательностью и добросовестностью, поставляя королю весьма ценные сведения. Однако и разведчики, и офицеры с солдатами, и сам король принимали во внимание лишь служилых людей псковского гарнизона: стрельцов, боярских детей, казаков и княжеских дружинников. Какое им было дело до городских ремесленников и крестьян из окрестных деревень, не умеющих держать копье или шпагу? Но именно эти крестьяне и ремесленники встали на сооруженный ими же вал плечом к плечу со стрельцами и дружинниками.

Разик и его поморы, видя, что враг изготовился к атаке, еще раз пробежали перед нестройными шеренгами ополченцев.

– Православные! Не посрамим земли русской! Не дрогнем перед врагом! Бить басурман не абы лишь, а как учили!

Сверкающие доспехами, шелками и перьями королевские войска идеально ровными рядами, привычно ускоряя шаг, двинулись на ров и вал, серый гребень которого сливался с линией серых сермяжных рубах его защитников.

Перед рвом ландскнехты безо всякой команды слаженно приостановились, и, образуя плутонги, открыли сокрушительный огонь. В ответ из-за частокола загремели стрелецкие пищали. Их поддерживали затинщики из ремесленных людей. Вот уже два десятка лет в Пскове каждая улица, каждая слобода готовила свой отряд ремесленных людей, смышленых и проворных, метких в огненном бое. Покупали вскладчину затинную пищаль и несли службу на городских стенах. А весной и осенью устраивали состязания в пальбе, и меж собой, и со служилыми людьми. Бывало, что вдругорядь и превосходили стрельцов в меткости.

Ответные залпы затинных пищалей нанесли штурмующей колонне ощутимые потери. Конечно, ландскнехты не дрогнули, но их офицеры, решившие было смести защитников вала огневой мощью, благоразумно изменили тактику и дали команду на штурм. Преодолеть ров и частокол сходу не получилось. У королевских солдат не было с собой фашин и трапов, поскольку внешний ров и без того был завален обломками городской стены, а о существовании второго рва и частокола штурмующие, как уже говорилось, не подозревали. Пока саперы готовили проходы, ландскнехты вели интенсивный и меткий огонь. Но они стояли на открытой местности, а обороняющиеся укрывались за гребнем вала и к тому же ни стрельцы, ни затинщики не уступали лучшим европейским наемникам в меткости и темпе стрельбы. А пороху и пуль у них было предостаточно благодаря бескорыстным стараниям государева дьяка Терентия Лихачева. Интервенты несли потери, и если бы не их огромное численное превосходство, штурм бы и закончился на этой перестрелке поражением королевского войска.

Но вот проходы наконец были готовы, и королевские воины, разозленные бесславной гибелью многих своих товарищей, ринулись на вал.

Они рассчитывали одним махом смести стрельцов казаков и дружинников, красные кафтаны и доспехи которых немногочисленными вкраплениями словно цементировали ряды серых сермяжных рубах ополченцев. Разумеется, лучшие профессионалы Европы – ландскнехты, гайдуки, жолнеры, спешенные рейтары и гусары, не принимали за реальных противников каких-то мужиков с дубинами. Королевское войско накатилось на вал и тут же отхлынуло, опрокинулось обратно в ров. Небрежные выпады их копий и шпаг, направленных в незащищенную ничем, кроме нательного православного крестика, грудь крестьян и ремесленников, были даже не отбиты, а просто отведены, и на сверкающие шеломы с перьями, каждый из которых стоил больше, чем избы и все пожитки этих смердов, обрушились удары дубин. Ополченцы работали беззаветно и истово, как привыкли на молотьбе или в кузне. Многие пали в первой же схватке, замешкавшись отвести выпад противников, многие были ранены. Но остальные, даже легко раненные, старательно выполняли все, чему их учили последние дни. Отвод с поворотом тела – удар без замаха с выкрутом. Отвод – удар, отвод – удар. Русские дубины грохотали по европейской броне. Они не убивали, но оглушали и сбивали с ног, выводили из строя. И профессиональные вояки дрогнули под этим неожиданным напором, покатились с вала в ров, топча упавших.

– Братцы, вперед! Тесни супостатов! – раздались тут же команды стрелецких десятников и казачьих есаулов. Ратники и ополченцы ринулись в контратаку, не давая неприятелю возможности опомниться. Вал опустел, сражение теперь велось во рву и на частоколе. Но высота вала увеличилась почти на аршин. Многие из его строителей и защитников, павших в короткой неравной схватке, лежали на гребне вала. Их неподвижные тела в серых рубахах, покрытые землей и кровью, создали на нем новый страшный бруствер, обозначили ту крайнюю черту, которую не смогло преодолеть лучшее войско Европы. А их оставшиеся в живых соратники, воодушевленные своим успехом и пылающие яростным желанием отомстить ненавистному врагу, продолжали без устали молотить дубинами по головам ясновельможных панов, привыкших к совсем другим поединкам.

Но сражение не было закончено, оно только разгоралось с новой силой. Понесшее неожиданно большие потери, обескураженное страшным отпором, королевское войско отступило от вала и частокола. Там, на ровном пространстве в огромном проломе стены офицеры сумели перестроить своих солдат, сомкнуть поредевшие, но все еще многочисленные по сравнению с защитниками города ряды, и повели их в новую атаку.

Ожесточение с обеих сторон все нарастало. Обороняющиеся были оттеснены к частоколу, но, зацепившись за него, вновь смогли дать неприятелю достойный отпор. Ров и вал с частоколом были выгнуты подковой, края которой упирались в пролом стены между Свинарской и Покровской башнями. Пролом был достаточно широким для штурма, но все же не позволял королевскому войску развернуться во всю мощь и реализовать свое численное превосходство. Поэтому важнейшей задачей штурмующих, которые не смогли с ходу прорваться в город и выйти на оперативный простор, стал захват одной из башен, а именно Свинарской, с которой они смогли бы огнем громить фланги и тылы оборонявшихся градоборцев. Поэтому большой отряд поляков и венгерцев с самого начала не принимал участие в атаке на вал и частокол, а, проникнув в пролом вслед за основной колонной, штурмовал с тылу Свинарскую башню. Русские ратники прекрасно понимали, что если неприятель захватит башню, то им не долго удастся продержаться на валу, и город будет обречен.

Воевода князь Шуйский опустил подзорную трубу, не глядя передал ее стоящему позади него стремянному. Тот подхватил драгоценный оптический прибор, бережно уложил в деревянный, обитый изнутри черным бархатом футляр.

– Бояре! – спокойным и ровным голосом безо всякого пафоса обратился воевода к окружавшим его военачальникам. – Настал решающий час. Наши ратники и ополченцы у частокола бьются из последних сил. Во врата Свинарской башни вливаются все новые и новые вражеские толпы. Вскоре они захватят башню, и уныние ослабит наши ряды. Так поспешим же на вал, и встретим опасность вместе с людом своим, как и подобает православному воинству.

Не дожидаясь ответа на свою речь, князь Шуйский почти бегом принялся спускаться вниз, где его и бояр уже ожидали оседланные кони и отряд отборных княжеских дружинников в триста сабель – последний резерв осажденного Пскова.

Бояре и дружинники вскачь пронеслись по пустынным улицам города, за несколько минут преодолев расстояние от детинца до вала возле Свинарской башни.

Князь спешился на ходу, бросил поводья стремянному, принял у него золоченый шелом с роскошным плюмажем из белоснежных перьев.

– Василек! – крикнул он начальнику своей дружины.

– Я здесь, князь! – молодой статный витязь в ослепительно сверкающих латах подбежал к воеводе.

– Построй дружину за валом. В атаку пойдешь только тогда, когда… Ну, ты меня понял. Не раньше, не позже, что бы ни случилось! Атакуй в две шеренги, в ряды неприятельские не врубайся, как обычно, а вытесняй. Больно уж их много, отрезать от пролома нельзя: все равно сомнут. Оставим им путь к отступлению. Даст Бог – прогоним, и то ладно! Исполняй!

– Слушаюсь, князь! – Василек на миг вытянулся перед воеводой, затем резко повернулся и побежал к своим дружинникам.

– Ну что ж! Пошли, бояре! – Князь Шуйский вынул саблю из ножен и неспешно взошел на вал.

Первыми воеводу и его свиту увидели водоносы – женщины и дети, находившиеся позади войска, поившие ратников и помогавшие раненым.

– Князь с боярами! – выкрикнул звонкий девичий голос, перекрывший на миг шум битвы.

– Воевода здесь, с нами! – пронеслось по рядам изнемогавших ратников.

– Не робей, братцы! Бог не оставит чады своя! Навались всем миром на супостата! – Голос князя привычно и уверенно гремел над полем боя, его белоснежный плюмаж уже развивался в передних рядах, за частоколом, где с невиданной самоотверженностью, исконной мужицкой силой и упорством в страшной сутолоке и жуткой тесноте рукопашной схватки противостояли русские ополченцы лучшим солдатам западных стран. Лишенные привычного строя и возможности маневрировать и вести огонь, ландскнехты, жолнеры, гайдуки, спешенные рейтары и гусары вот уже третий час ничего не могли поделать с этими русскими стрельцами и простолюдинами, непонятно откуда берущими силы и презревшими смерть, бьющими профессиональных вояк чем попало, а то и попросту голыми руками, грудь в грудь.

Внутри Свинарской башни тоже кипел бой. Конечно, оборону столь важного стратегического объекта держали не ополченцы. С атакующими башню отборными жолнерами и гайдуками, за щедрую награду вызвавшимися выполнить одну из ключевых задач штурма Пскова, бились государевы стрельцы, причем тоже лучшие из лучших, то есть разведчики. Сражение на узких лестницах и переходах в тесном пространстве башни неизбежно распадалось на множество отдельных схваток. Понятно, что именно разведчики, которым зачастую приходилось в одиночку сражаться с численно превосходящим противником, наилучшим образом были приспособлены именно для такого боя. И еще у лихих стрелецких разведчиков – любимцев воеводы князя Шуйского – была в этом бою особая задача, которую им накануне поставил лично сам князь в обстановке строжайшей тайны.

Разведчики бились умело и отчаянно. Но и жолнеры с гайдуками, специально отобранные для захвата башни, тоже не были питомцами приюта для убогих и увечных. Стрелецкие разведчики постепенно, шаг за шагом, отступали под их напором снизу вверх, сдавая ярус за ярусом, вынося из схватки раненых товарищей. Это был железный закон разведки: раненых ни при каких обстоятельствах не бросать! Именно этот, навсегда впечатавшийся в плоть и кровь и ставший безусловным инстинктом любого разведчика закон был одной из причин, по которым воевода доверил оборону Свинарской башни именно им. Князь Шуйский был уверен, что при любом развитии событий разведчики будут спасать раненых, а не оставят их на занятых неприятелем этажах башни.

Судьба Пскова – северо-западного форпоста государства Российского – решалась сейчас на валу и в извилистых внутренних стрелковых галереях Свинарской башни. Чаши весов судьбы замерли в хрупком равновесии, ожидая, кто готов бросить на них больше сил и жизней. Все русские люди, от мала до велика, встали на защиту родного города. Женщины и дети непрерывно подносили уставшим защитникам вала воду, выносили с поля боя и перевязывали раненых, а иные, схватив коромысло, топор или что иное, подвернувшееся под руку, вставали в ряды ополченцев вместо своих мужей, сыновей и отцов. Воевода князь Шуйский со всеми боярами бились в первых рядах псковской рати.

И лишь двое сильных, здоровых и хорошо обученных русских дружинников не принимали никакого участия в этой ожесточеннейшей битве. Михась и Желток сидели, вернее – полулежали на верхнейоткрытой площадке Свинарской башни, с комфортом расположившись на мешках с соломой, предназначавших в обычных обстоятельствах для отдыхающей смены караульных. Оба дружинника были в полном вооружении, при саблях, ножах, бомбах и пистолях. На поясе у Михася была даже приторочена дополнительная пара двуствольных пистолей. А еще на груди у каждого на плечевом ремне висел свернутый колечком фитиль. Такая деталь амуниции раньше, да и теперь использовалась при стрельбе из фитильных ружей и аркебуз. Но в поморской дружине давным-давно перешли на мушкеты с кремниевыми замками.

Оба бойца лежали молча и неподвижно, прикрыв веки, не делая попыток выглянуть за зубцы башни и хотя бы понаблюдать за ходом сражения. Через их поясные ремни были пропущены концы длинных прочных веревок, свернутые бухты которых лежали тут же рядом на каменном настиле башни. Вторые концы этих веревок были закреплены на железных крюках, специально вбитых в камни наружной стены башни на три сажени ниже парапета. Никто не смог бы с башни дотянуться до этих крюков и обрубить веревки ни саблей, ни алебардой. Словом, двое лучших бойцов поморской дружины не только не принимали участия в защите башни, но и были готовы беспрепятственно удрать с ее вершины по этим самым веревкам в случае опасности.

Тяжелая крышка из почернелых дубовых плах, прикрывавшая выход из башни на верхнюю площадку, резко откинулась. Из нее показался стрелецкий разведчик с залитой кровью половиной лица. Он тряхнул головой, сбросил помятый шелом с перебитым подбородочным ремешком. Шелом с жалобным звоном покатился по каменным плитам. От кажущегося сонного безразличия двух поморских дружинников не осталось и следа. Они пружинисто вскочили на ноги, но не бросились к люку, а остались стоять у парапета, словно привязанные к нему своими спасительными веревками. На башню поднялся второй стрелецкий разведчик, и они вдвоем с первым стали поднимать из люка раненых, которых им подавали снизу. Из башни доносились звуки выстрелов, стук сабель и топоров, крики схватившихся не на жизнь, а насмерть людей. Пахнуло дымом и кисловатым запахом свежей пороховой гари. От гребня стены, которая вела к соседней уцелевшей башне, по легкой лесенке уже поднимались на помощь к разведчикам ополченцы-затинщики. В их обязанности входило в случае захвата башни врагами отсечь их огнем и не дать продвинуться по стене, распространиться вокруг города. Сейчас затинщики помогали стрельцам выносить раненых по стене в соседнюю башню. А поморские дружинники вновь бездействовали, молча и напряженно взирая на все происходящее.

Наконец последний раненый был поднят из люка и, подхваченный крепкими руками уцелевших стрельцов и затинщиков, переправлен в безопасное место. Между тем звуки пальбы из башни явственно приблизились к самому люку. Пищальный и два пистольных выстрела грохнули уже совсем рядом, и из дымящегося проема выскочил оскаленный, не похожий на себя Ванятка, весь черный от пороховой копоти. Его стальной нагрудник был пробит в двух местах копьем или шпагой, но все же он уберег разведчика от неминуемой гибели. Сразу вслед за ним на скользкий от крови настил выкарабкался Степа, весь бледный, с опаленными усами и бородой.

– Гранату! – прохрипел он, обращаясь к дружинникам, и вместе с Ваняткой принялся опускать крышку люка.

Желток и Михась, уже давно державшие наготове свои знаменитые поморские бомбы с механическими колесцевыми запалами, потянули за запальные шнуры. С сухим шипением вспыхнули фитили, и дружинники швырнули черные чугунные шары в люк. Степа с Ваняткой захлопнули крышку, задвинули засов. Из-под крышки глухо ухнуло.

– Как вы, братцы, сдюжили? – каким-то словно чужим, сдавленным голосом спросил Михась.

– Хорош болтать! – резко и зло оборвал его Желток. – Лестницу приберите!

Степа и Ванятка, пошатываясь на ходу, спустились с башни на гребень стены и тут же сбросили за собой легкую лестницу, упавшую вниз под стену, в затянутый дымом и пылью глубокий внешний ров. Степа, еще не до конца оправившийся от недавнего ранения, с трудом моргая отяжелевшими веками с опаленными ресницами, держась за гребень стены, спотыкаясь, побрел навстречу бежавшим к нему затинщикам. Ванятка в два прыжка догнал друга, обнял, перебросил его руку себе на плечо. Потом на ходу все же обернулся к смотревшему им вслед Михасю и пересохшими губами прошептал:

– Сдюжили!

Стрелецкие разведчики выполнили задачу, поставленную воеводой. Они с упорством удерживали башню в течение двух часов, отступая снизу вверх, заманивая тем самым внутрь все новые и новые вражеские силы. Продержались, и, оторвавшись от неприятеля на последнем ярусе, ушли по крепостной стене все до единого, кроме павших. И сумели вынести всех раненых.

Михась, разумеется, не расслышал, что произнес Ванятка, но догадался, и, сорвав с головы берет, вскинул руку в прощальном приветствии.

– Фитиль! – нарочито резко вновь скомандовал Желток, и они, щелкнув огнивами, запалили свисавшие с наплечных ремней жгуты, принявшиеся едва заметно тлеть без огня и дыма.

Крышка люка задрожала под раздавшимися изнутри мощными ударами штурмового тарана.

– Приготовиться, – уже спокойно и деловито произнес Желток.

Дружинники поднялись на парапет и, сбросив бухты веревок вниз, встали на краю лицом к люку, спиной к тридцатисаженной пропасти.

Крепкий кованый засов вылетел из петель, тяжелая дубовая крышка разлетелась в щепки, и на площадку башни хлынул поток разгоряченных боем, ликующих о победе иноземных витязей.

– Пошли!

Желток и Михась, привычно притормаживая веревки, пропущенные через плечевой и поясной ремни, соскользнули вниз по стене башни, время от времени отталкиваясь от нее ногами. Торжествующие неприятели не обратили ни малейшего внимания на двух исчезнувших за парапетом дружинников, а принялись водружать над Свинарской башней тяжелый шелковый королевский флаг.

Когда ярко изукрашенное полотнище заколыхалось над Свинарской башней, в колоннах, штурмующих частокол, раздались торжествующие победные вопли, а по рядами русских ратников пронесся протяжный стон.

– Братцы! Люди русские! Не робей! Стой твердо с верой и правдой! Пробьет наш час! – эти горячие призывы воеводы и его бояр, подкрепляемые личным примером мужества и стойкости, словно сцементрировали русскую рать, не дали ей дрогнуть от страшного удара.

Желток и Михась за несколько мгновений спустились на две трети высоты башни. Там, в шести саженях над землей в каменной кладке выходило узкое – даже руку не просунуть, вентиляционное отверстие, или продых, призванное осуществлять циркуляцию воздуха в подвале башни, где хранились всевозможные припасы. Еще два дня тому назад вход в подвал Свинарской башни был накрепко замурован камнями так, что штурмующие его даже и не заметили. Да они, собственно, и не искали вход в какой-то там подвал, а рвались наверх, туда, откуда можно было накрыть огнем всю внутреннюю линию обороны русских.

В замурованном по приказу воеводы князя Шуйского подвале башни уже не было съестных и иных припасов. Там тесными рядами, одна к другой, стояли бочонки с порохом. Фитили, идущие от каждого из этих бочонков, скручивались в единый жгут, просунутый в вентиляционное отверстие.

Желток, затормозив веревку поясным ремнем, повис возле продыха, заткнутого деревянной пробкой.

– Михась, прикрой!

Михась, также повиснув чуть ниже, развернулся спиной к башне, в буквальном смысле закрыв друга своим телом от возможных выстрелов снизу. Он вынул из-за пояса пистоли, намереваясь ответить огнем на огонь, если их заметят толпящиеся у подножия башни враги.

Пока обошлось. Роты жолнеров с легкими полевыми орудиями – фальконетами – на плечах, стремились в распахнутые тыловые врата башни, чтобы с верхней площадки и стрелковых галерей начать громить огнем обреченные русские позиции. Желток вынул из вентиляционного отверстия заглушку. За ней вытянулся толстый запальный шнур. Дружинник приложил к запалу свой горящий фитиль. Пропитанные селитрой пеньковые волокна шнура весело вспыхнули бездымным едва заметным огоньком, проворно убежавшим по вентиляционному каналу вглубь стены. В этот момент в стену возле головы Желтка ударили две или три пули, а в ответ гулко грохнули два выстрела из пистолей Михася, затем еще два. Их заметили не те, кто находился непосредственно под стеной башни, а стоявшие в отдалении вражеские солдаты, таращившиеся на развивающийся на башне флаг.

– Гранаты к бою! Вперед! – яростно выкрикнул Желток.

То, что у них не было практически никаких шансов уцелеть после выполнения этой боевой задачи, они понимали с самого начала. Но русские дружинники не сдаются никогда, ни живые, ни мертвые. Недаром прусский король Фридрих, наследник всеевропейской военной славы Стефана Батория, скажет через два века: «Русского солдата мало убить, его надо еще и повалить».

Отпустив веревки, они падали вниз, прямо в облако гранатных взрывов: свои осколки не заденут! Не задели. Чуть спружинив ногами и привычно погасив основную инерцию падения за счет переката через плечо, дружинники тут же поднялись, встали спина к спине, выхватив из ножен сабли, нацелив на неприятеля последние оставшиеся заряженными пистоли.

– Работаем, брат! – сквозь судорожно стиснутые зубы прорычал Желток.

– Слава Руси и Лесному стану! – взревел Михась.

Не дожидаясь, когда вокруг них сомкнется кольцо неприятелей, дружинники с криком, ревом и остервенением бросились в прорыв, уходя прочь от башни. В первые секунды враги невольно расступились под их напором, дрогнув от столь остервенелого порыва. Но поморским дружинникам из Лесного стана противостояли крепкие обученные профессионалы, поднаторевшие в рукопашном бое и технически, и психологически. Уже в следующий миг они оправились от первоначального замешательства и сомкнули ряды.

Желток с Михасем оказались посреди пустого круга, ощетинившегося со всех сторон остриями шпаг и копий. Среди клинков торчали и направленные на дружинников стволы мушкетов, но при таком раскладе ни один дурак стрелять, конечно, не будет.

Впрочем, в семье – не без урода, и дурак, или слишком самоуверенный стрелок все же нашелся. Михась краем глаза заметил огонек вспыхнувшего на полке пороха. Не оборачиваясь, он дернул прижимавшегося к нему спиной Желтка за ремень и упал на колено. Естественно, Желток мгновенно повторил его маневр, и вражеская пуля вжикнула над их головами, повалив кого-то на противоположной стороне окружавшего их вражеского кольца.

«Свои же потом пристукнут урода, чтоб вдругорядь неповадно было!» – вскакивая, почему-то успел подумать Михась.

У них оставалось не больше минуты, и, воспользовавшись неразберихой, дружинники пошли в наступление на превосходящие силы врага. Но они уже бросились в атаку не остервенело и стремительно, как только что, а двинулись спокойно и демонстративно, сменив тактику в полном соответствии с изменившейся обстановкой боя.

Вражеское кольцо тоже переместилось: опытные бойцы вполне разумно не желали лесть на рожон, а проделывали тактический прием, известный как «липкий контакт». Его смысл заключался в том, чтобы не подставляться под яростные наскоки противника, а, понемногу отступая, ждать, когда у того просто иссякнут силы, ибо ни один боец не способен долго пребывать в состоянии наивысшего боевого остервенения, в котором он в одиночку способен крушить многих.

Дружинники хорошо понимали действия неприятелей, и использовали их в своих интересах. Главное сейчас было уйти как можно дальше от башни, а потом, когда грянет гром, воспользоваться неизбежной растерянностью врагов и прорваться к своим.

Шаг за шагом они смещались в нужном направлении. Казалось, что еще немного, и план дружинников удастся, и они, в который уже раз, вновь выскользнут из смертельной западни!

Но внезапно в рядах неприятеля раздался уверенный голос, произнесший с высокомерной насмешливостью:

– Стойте, панове! К черту вашу осторожность и ваш липкий контакт! Позвольте-ка мне потолковать с этими хлопцами-молодцами по-свойски, по-рыцарски!

Вражеское кольцо замерло, остановилось. Из его рядов выступил вперед и встал, подбоченясь, перед дружинниками гусарский ротмистр в блестящих сталью, серебром и позолотой доспехах, поверх которых был накинут ярко-желтый атласный жупан. Ротмистр отвесил картинный поклон, изящно отсалютовал саблей и обратился к дружинникам с выспренней речью:

– Ясновельможные паны, согласно рыцарским обычаям, вызываю вас на честный поединок: один на один, или оба на меня одного. В случае вашей победы я даю вам честное слово дворянина и рыцаря, что наши воины пропустят вас беспрепятственно к своим…

Разумеется, ни Михась, ни Желток не слушали его болтовни и не собирались вступать ни в какие рыцарские поединки. Но неожиданное появление этого разодетого павлина на пару секунд сбило дружинников с темпа, и они поневоле остановились, чего нельзя было делать ни в коем случае. Не медля больше не мгновения, Михась вскинул пистоль, в которой оставался последний заряд, но тут же под его ногами качнулась земля. Пуля дружинника прошла мимо гордо поднятой головы ротмистра пана Голковского (а это был, несомненно, наш старый знакомый, которого и Михась, и Желток, к сожалению, недооценили по его одежке и речам). Пистольный выстрел потонул в гуле мощного взрыва.

На месте Свинарской башни, в которую уже успели набиться три-четыре сводные штурмовые роты неприятеля, возникло огромное облако из дыма, пыли и камней. На секунду заслонив солнце, это облако с грохотом опустилось вниз, на землю, погребая под собой арьергард и резерв штурмовой колонны королевского войска, готовившийся нанести решающий удар по русским ратникам, оборонявшим частокол. На том месте, где только что стояли двое поморских дружинников и их противники во главе с блистательным гусаром, паном Голковским, теперь громоздились лишь дымящиеся груды камней и деревянных балок.

Василек, начальник личной дружины князя Шуйского, под грохот взрыва сразу же повел своих бойцов в атаку, как и приказал ему воевода. Строй свежих ратников, умелых и сильных, уже давно нетерпеливо рвущихся в бой, с ходу опрокинул центр неприятельской колонны. Только что предвкушавшее скорую победу вражеское войско, деморализованное неожиданно переменившейся обстановкой, дрогнуло, попятилось. Смертельно уставшие ратники и ополченцы, проявившие невиданную стойкость и мужество в обороне, уповавшие уже на одного лишь Бога и узревшие во взрыве башни руку Господню, без команды, с торжествующими криками, сами ринулись вперед, на врага. Воеводе и боярам даже не пришлось вести их за собой. Русская рать, сметая все на своем пути, в течение получаса выбила врага за линию городской стены. Вдохновленные одержанной победой ратники устремились было вслед за неприятелем, намереваясь гнать и бить его в чистом поле, но князь Шуйский, прекрасно понимавший всю опасность такого порыва, сумел, хотя и с трудом, остановить свое войско, удержать его от преследования отступавшего, но по-прежнему обладавшего многократным численным превосходством неприятеля.

Ратники вернулись на земляной вал, по которому теперь проходила основная линия обороны, и, несмотря на смертельную усталость и раны, принялись под руководством своих военачальников, чинить разрушения, углублять ров, устанавливать дополнительные пищали и пушки. Но они могли не опасаться повторного штурма.

Королевское войско потеряло при штурме свои лучшие ударные части и было полностью деморализовано неожиданным поражением, первым в карьере короля Стефана Батория, прозванного в Европе «Непобедимым». Тишина и уныние воцарятся в последующие дни в осадном лагере. Ксендз Пиотровский запишет в своем дневнике о потерях королевского войска: «…избитых дубинами – очень много… Бутлер, поручик из отряда курляндского герцога, ужасно избит… Собоцкому порядком досталось во время приступа: избили его дубьем и каменьями, как собаку». И будет ученый иезуит в своих записях ругать, на чем свет стоит, русских варваров, не умеющих биться по-рыцарски, копьем и мечом, а пускающих в ход мужицкие дубины.

Русские потери были велики. Причем, если в королевском войске основную массу потерь составляли раненные, «избитые дубьем, как собаки», то среди русских ратников, в особенности – ополченцев, было много убитых. Но, в буквальном смысле закрыв обветшалые городские стены своими телами, они отбили вражеский штурм.

Убитых и раненых, и своих и чужих, псковитяне принялись подбирать на поле боя еще с вечера. Все до единого дружинники Лесного стана во главе с Разиком и присоединившиеся к ним Степа и Ванятка со стрелецкими разведчиками разбирали завал, образовавшийся после взрыва башни. Они двигались от внешнего края завала, надеясь, что Желтку и Михасю все же удалось пробиться с боем прочь от подножья взрываемой башни. Вскоре к ним присоединились и дружинники князя Шуйского, отправленные лично князем на поиски двух героев, чьи действия во многом обеспечили победу псковской рати.

Через час тщательных поисков разведчики обнаружили Желтка. Переломанная пополам деревянная балка упала над ним шатром, прикрыв от основной массы камней. Желток дышал слабо, часть ребер у него были сломаны, голова разбита, но он был жив! Свои снаряды не убивают. Эта поговорка, или заклятие, очень часто будет подтверждаться в двадцатом веке, когда во время самой страшной из войн советские воины будут в критических ситуациях вызывать огонь своей артиллерии на себя. И в двадцать первом веке, на Кавказе, залп сверхтяжелых реактивных минометов, которым нет аналогов в мире, вызванный на себя десантной разведротой, уничтожит окруживших их боевиков, но не тронет российских разведчиков.

Бережно на руках унесли Желтка в княжеский дворец. Тщательнейшим образом обыскали все вокруг на десятки саженей, но Михася не обнаружили. Ни клочка одежды, ни ремешка или пряжки от амуниции. Только один расплющенный пистоль, изготовленный оружейниками Лесного Стана, подобрали дружинники совсем рядом с тем местом, где обнаружили Желтка.

– Ну что ж, – твердо произнес Разик уже глубокой ночью, когда при свете факелов каждый камень вокруг был перевернут и тщательно осмотрен. – Раз его здесь нет, значит – жив и обязательно отыщется! Ему не впервой.

Этой фразой он хотел убедить и себя, и остальных, и самого Господа Бога, что не может быть в этом мире столь вопиющей несправедливости, в результате которой должен погибнуть, сгинуть бесследно такой человек, как Михась.

Михась выплывал из забытья медленно и тяжело, словно из черного омута. Но там, на поверхности его встречал, все разгораясь, не солнечный свет, а острая пронизывающая боль. Михась застонал, попробовал пошевелиться. Боль ударила по правому плечу, руке, шее словно хлыстом. Михась судорожно изогнулся всем телом, пытаясь избавиться от этого хлещущего по нему хлыста. Он широко раскрыл глаза и увидел собой над ним земляной свод. Левой ладонью он ощутил под собой плохо струганные доски.

«Я в могиле? – отрешенно подумал Михась. – Почему ж мне так больно?» И тут он разглядел в этом давящем своде маленькое оконце, из которого лился тусклый сумеречный свет.

«Значит, я в какой-то землянке. Но почему не в больнице? Я же ранен. В псковских монастырях хорошие больницы, там умелые лекари, они спасут меня от этой боли, вылечат, как тогда, много лет назад, вылечил в своем ските отец Серафим».

Дружинник со стоном повернулся со спины на левый бок, попытался свернуться калачиком, как в детстве, чтобы хоть немного утихомирить боль.

«А может, я как раз в ските, у отца Серафима? – с внезапно и ярко вспыхнувшей надеждой на скорое избавление от страданий подумал он. – Там тоже был низкий потолок, лежанка из досок. А еще в скит приходила девушка, Анюта. Она тоже за мной ухаживала».

В его затуманенном сознании замелькали давно забытые смутные образы, сулящие скорое чудесное исцеление. Он нисколько не удивился, когда распахнулась не замеченная им ранее дверь напротив оконца и в землянку вошла Анюта. Она села на скамью напротив его лежанки, принялась долго, не отрываясь, молча смотреть на дружинника.

– Здравствуй, Михась, – наконец произнесла она.

– Здравствуй, Анюта.

– Ты узнал меня?!

– Конечно! Я же ждал тебя.

– Ждал?!

– Да. Ты же пришла, чтобы напоить меня целебным отваром. Или отвар приготовит отец Серафим?

Анюта вздрогнула, как от озноба.

– Я принесла отвар. Пей, – после долгого молчания с трудом выговорила девушка.

Она приподняла голову дружинника, поднесла к его губам серебряный кубок. Михась сделал несколько судорожных глотков.

– Раньше это была глиняная кружка, – пробормотал он, пытаясь уплывающим взором разглядеть кубок.

– Раньше и я была деревенской девчонкой, – с тоской молвила Анюта. – А ты любил английскую принцессу. Вот теперь и я стала… принцессой. Полюбишь меня?

Михась перевел взгляд на девушку. Раньше он видел только ее лицо, а теперь смог рассмотреть, что она одета в роскошное платье. Платье было очень похоже на то, которое Олежа перед самым походом привез в Лесной Стан из Лондона для Джоаны. Это был подарок от леди Алисы. Высокая прическа Анюты упиралась в земляной свод, и в ее гладко уложенных волосах, многократно усиливая тусклый свет, льющийся из оконца, сверкала бриллиантовая графская диадема.

Михась хотел что-то ответить ей, или спросить, но силы оставили дружинника. Он уронил голову и погрузился в забытье.

Когда к Михасю вновь ненадолго вернулось зыбкое сознание, то ему привиделась уже не Анюта, а кто-то, другой, очень знакомый, даже, наверное, родной. «Кто же это? Ведь я ее хорошо знаю. Просто сильно болит голова, и я не могу вспомнить», – пытаясь ухватить обрывки путавшихся мыслей, напряженно подумал дружинник. Но тут же память услужливо нарисовала ему образ Анюты, и Михась успокоился, опять провалившись в желанное забытье.

Генрих фон Гауфт, начальник разведки и контрразведки королевского войска, поселил прибывшую с ним мисс Мэри в особом шатре, маленьком, но весьма комфортном. Шатер этот, разумеется, находился внутри охраняемого периметра, за которым дислоцировалась вся команда маркиза – доблестные рыцари плаща и кинжала. Согласно законам конспирации, им вовсе не следовало лишний раз попадаться на глаза простым смертным, то есть всем остальным королевским воинам.

Для спутников английской леди разбили простенькую палатку по соседству с ее шатром. Всем троим вежливо, но твердо было предписано не покидать это место. Впрочем, часовые, расставленные по периметру, и не позволили бы им этого сделать. Мисс Мэри понимающе кивнула, и лишь осведомилась, где находится ее соотечественник, мистер Смит, и будет ли ей позволено навещать его.

– Сожалею, миледи, – холодно ответил маркиз. – Мастер будет в ближайшие дни чрезвычайно занят и лишен удовольствия принимать вас. Могу лишь заметить, что его обиталище находится совсем рядом с вашим, – маркиз указал рукой на просторный шатер с высоким пологом, окруженный дополнительным кольцом часовых. – Надеюсь, такая близость к вашему знакомцу внушит вам спокойствие.

– Я вполне удовлетворена, маркиз. Всецело полагаюсь на вас и рассчитываю на скорейшее удовлетворение моей просьбы: получение расписки мистера Смита, заверенной королевской печатью.

Маркиз отвесил миледи глубокий поклон, резко повернулся на каблуках и отправился по своим делам. Мисс Мэри велела своим спутникам вынести из шатра довольно удобное складное кресло из прочной парусины, и, усевшись в него, скучающим взором принялась обозревать окрестности. Часовые, по поручению маркиза внимательно наблюдавшие за незваными гостями, с которых, разумеется, не были сняты никакие подозрения, вечером доложили своему начальнику, что миледи не пыталась передвигаться по территории и осматривать лагерь войска. Она так и просидела в кресле, из которого виден была лишь шатер мистера Смита, закрывавший ей почти весь обзор.

Наутро маркиз среди прочих важных дел вспомнил и о своей гостье. Поскольку опытный разведчик привык всегда доводить все комбинации до логического завершения, он привел в действие свой план, обдуманный еще накануне, на пути от точки рандеву с мастером в лагерь королевского войска.

Во-первых, маркиз пригласил к себе в расположение двух офицеров из отряда английских наемников, находившихся на службе Стефана Батория наряду с солдатами удачи из двух десятков других европейских наций. Разумеется, он не стал посвящать офицеров в свои подозрения, а лишь порекомендовал им попробовать завербовать в свои ряды двух бывалых соотечественников – сержантов английской морской пехоты, а затем доложить ему об итогах и впечатлениях. Если спутники миледи – не те, за кого они себя выдают, то офицеры-соотечественники неминуемо их раскусят.

А для мисс Мэри маркиз приготовил другой сюрприз. Он нанес визит начальнице вервольфов и дал ей, как впоследствии скажет один из любимых киногероев советского зрителя, «маленькое, но ответственное поручение». Конечно же, пани Анна, вполне подходящая на роль предшественницы будущей «спортсменки, комсомолки и просто красавицы», не смогла отказать «товарищу Саах…» – извините – ах, какому человеку. Вервольфы, как элитные разведчики, не участвовали в штурме и, соответственно, не понесли потерь. Поэтому пани Анна, не будучи в данный момент обремененной неотложными заботами о своем отряде, с готовностью – искренней или вынужденной – незамедлительно принялась исполнять приказ начальника контрразведки. Она в течение получаса переоделась из мужского обмундирования в свой роскошный наряд графини, в котором она недавно покорила блистательного ротмистра пана Голковского, и маркиз церемонно повел ее под руку к месту своей дислокации.

Надо сказать, что вышеупомянутый пан ротмистр попался на пути этой примечательной во всех отношениях пары. Он остолбенело уставился на даму своего сердца, идущую с другим. Но пани Анна широко улыбнулась пану Галковскому и демонстративно послала ему воздушный поцелуй, который не могли не заметить все невольные многочисленные свидетели, находившиеся неподалеку. Сердце пана Голковского, учащенно забившееся было от обиды и ревности, вмиг успокоилось. Он упал на одно колено и склонил голову перед прекрасной пани. Однако муки ревности с новой силой охватили доблестного гусара, когда он увидел, что пани Анна с маркизом прошествовали за кольцо часовых, куда ему, пану Галковскому, доступ был закрыт. Ясновельможный пан принялся расхаживать взад-вперед перед запретной зоной, твердо решив дождаться возвращения дамы сердца.

Каково же было его удивление, когда пани вскоре вернулась, да не одна, а в сопровождении незнакомой красавицы. (Поскольку мисс Мэри накануне прибыла в лагерь в закрытой карете, то ее, разумеется, никто и не видел).

Пани Анна со своей таинственной и оттого казавшейся еще более прекрасной спутницей подошла прямиком к остолбеневшему гусару:

– Пан Голковский, позвольте представить вам мисс Мэри, дочь лорда Локлбриджа, гостью маркиза фон Гауфта. Маркиз попросил мне оказать ему любезность и показать миледи наш лагерь и окрестности. Я почту за честь, если вы соблаговолите сопровождать нас во время этой короткой прогулки.

Разумеется, пан Голковский немедленно соблаговолил. Они прошествовали через лагерь провожаемые восхищенными и завистливыми взглядами королевских воинов. Восхищение, разумеется, относилась к дамам, а зависть – к их кавалеру. Однако, поскольку крутой нрав гусарского ротмистра и его искусство фехтовальщика были хорошо всем известны, никто не осмелился присоединиться к маленькой процессии или же попытаться остановить их для беседы.

Они добрались до места, откуда была хорошо видна панорама осажденного Пскова. Мисс Мэри сдержанно выразила удивление размерами города варваров.

– Кстати, не хотите ли взглянуть на одного из русских? – обратилась к своей спутнице пани Анна. Наш доблестный пан ротмистр вчера во время неудачного штурма все же сумел отличиться, как и всегда, и захватил в плен вражеского военачальника.

Произнося эти слова, прекрасная пани посмотрела на пана Голковского долгим взглядом, значение которого было понятно лишь им двоим.

– А это не опасно? – без всякого кокетства деловито осведомилась англичанка.

– Нет, что вы! Он ранен и едва ли находится в сознании. Кстати, вы наверняка, как и все высокородные дамы, владеете искусством врачевания. Вы можете проявить христианское милосердие и оказать помощь этому несчастному. Будет потом что рассказать на родине.

Мисс Мэри, после недолгих раздумий, согласилась проявить милосердие и получить сюжет для захватывающего рассказа.

Они не спеша прогулялись до бивуака роты пана Голковского. Вначале пани Анна спустилась в землянку к раненому сама. Затем, убедившись в безопасности, она пригласила свою гостью.

Мисс Мэри, демонстрируя недюжинное умение, осмотрела раны метавшегося в бреду русского дружинника.

– У него сместился шейный позвонок и пережал несколько крупных нервов. Отсюда и болевой шок. Если аккуратно вправить позвонок, то боль пройдет, вернется сознание, и через пару дней этот бедолага будет совершенно здоров. Я могу этим заняться прямо сейчас.

– Вы правильно поставили диагноз, дорогая мисс Мэри, – одобрительно кивнула пани Анна. – Однако столь почетной гостье не стоит утруждать себя. К раненому уже вызван лучший королевский костоправ. Уверяю вас, он лучше справится с лечением, чем вы.

– Королевский костоправ? – сдержано удивилась мисс Мэри. – В связи с чем простому пленному оказана такая честь? Чтобы затем казнить публично, перед строем?

– Во-первых, дорогая леди, это не простой пленный, а офицер, причем, несмотря на его простой наряд, он – весьма важная персона, а именно лейб-гвардеец, – усмехнулась пани Анна. – А во-вторых, не знаю, как у вас в Англии, а у нас в Европе таких пленных не казнят. Мы свято блюдем рыцарские обычаи, а потому берем за высокопоставленных пленных выкуп.

Мисс Мэри безразлично пожала плечами и осведомилась, имеется ли для раненного обезболивающий отвар, а если нет, то она может его приготовить. Пани Анна взяла серебряный кувшинчик, стоявший в темном углу, и подала мисс Мэри. Напоив раненого отваром, после которого тот впал в глубокий спокойный сон, дамы со своим спутником направились в обратный путь к временному пристанищу английской леди. Ротмистр вновь остался за линией часовых, а пани Анна и мисс Мэри дошли до ее шатра и еще некоторое время беседовали, стоя перед входом. Затем пани начальница вервольфов распрощалась со своей подопечной и направилась восвояси, то бишь на доклад к маркизу. А мисс Мэри вновь уселась в то же кресло, глядя прямо перед собой рассеянным взором, слегка затуманенным от обилия новых впечатлений.

Дочитав последнее за на сегодня агентурное сообщение, маркиз запер его в тяжелый окованный толстым железом ларец и гибким стремительным движением встал из-за стола. Он с удовольствием потянулся, разминая затекшие члены, и, откинув полог, вышел из своего шатра. Солнце уже закатилось за лес, оставив за собой бордовую полосу вечерней зари. Маркиз постоял минуту, по давней привычке украдкой огляделся по сторонам, и отправился совершать обход лагеря королевского войска. Он проделывал эту процедуру ежевечерне, чтобы лично оценить обстановку и почувствовать царящие в лагере настроения.

Проходя мимо шатра, отведенного мисс Мэри, маркиз увидел свою гостью, сидевшую, как и вчера, в кресле перед входом. Ее спина была чопорно выпрямлена, на лице не отражалось ни каких эмоций. Истинная английская леди, спокойно ожидающая обещанного ей документа с королевской печатью.

Согласно докладу пани Анны, мисс Мэри не проявила ни малейшего интереса к численности и составу королевского войска. Пани Анна – опытная разведчица, и наверняка заметила бы, что ее спутница во время прогулки по лагерю считает солдат, запоминает их вооружение и экипировку. Мисс Мэри ничего не считала и не запоминала. К показанному ей раненому русскому дружиннику она отнеслась как врач к обычному пациенту, деловито его осмотрела и констатировала сотрясение мозга и вывих правой руки с ущемлением нерва, которое должно было причинять сильную боль, когда раненый ненадолго приходил в сознание. Пани Анна с таким диагнозом была полностью согласна.

«Надо будет проконтролировать, чтобы к пленному действительно пришел королевский костоправ и поднял его на ноги, – мимоходом подумал маркиз. – А потом мне этого пленного нужно будет допросить. Возможно, он пригодится в моей комбинации по устранению русского воеводы».

Затем его мысли вновь вернулись к анализу данных об англичанке и ее спутниках. Сама леди не дала ни малейшего повода для каких-либо подозрений. С ее спутниками по заданию маркиза встретились английские офицеры, которые затем подтвердили, что проверяемые действительно те, за кого себя выдают, а именно отставные сержанты английской морской пехоты. Обнаружилось много общих знакомых, совместных походов, парадов и учений. В общем, об этой странной троице можно смело забыть, вручить им вожделенный документ и отправить восвояси с глаз долой.

Маркиз неслышной тенью скользил между шатрами, палатками и землянками лагеря. На бивуаках вокруг ротных костров не было привычного оживления, хохота и разудалых песен. В войске, потерпевшем первое за пять лет поражение, царила тишина и уныние. Однако в обрывках солдатских разговоров, которые улавливало чуткое ухо маркиза, не было и намека на недовольство королем или другими военачальниками. Опытные наемники хорошо понимали все превратности своего военного ремесла. Основной мотив разговоров был таков: жаль, что на сей раз победа ускользнула от нас, но вскоре мы поквитаемся с неприятелем, и получим свою законную добычу. Вполне удовлетворенный всем услышанным маркиз отправился на доклад к королю.

Король после неудачного штурма, разумеется, отнюдь не пал духом, а, напротив, развил бурную деятельность. Он проводил непрерывные совещания с ротмистрами и полковниками, участвовавшими в сражении. На этих совещаниях подробно анализировались все эпизоды штурма, в деталях рассматривались действия атакующих и обороняющихся, составлялись планы продолжения осады с учетом сложившейся обстановки и новой тактики русских. Король Стефан, будучи опытным полководцем, не склонен был обвинять своих подчиненных во всех смертных грехах и искать среди них козлов отпущения. Сейчас важно было сплотить войско, подготовить его к новому штурму. Поэтому король не обрушил свой гнев даже на начальника разведки, маркиза фон Гауфта, хотя тот явно проморгал возведение вала и недооценил численность псковского гарнизона.

Стефан Баторий выслушал доклад маркиза о настроениях среди солдат и явно пришел в хорошее расположение духа.

– Как продвигается ваш план по уничтожению русского воеводы? – довольно милостиво осведомился он.

– Ваше величество, посылка для князя Шуйского почти готова. Мастер обещал закончить работу завтра. Однако, нужен почтовый голубь, из рук которого князь Шуйский без боязни примет подарок! У меня имеется несколько кандидатур. Уверен, что в течение двух-трех дней мне удастся выбрать самую подходящую.

Король милостиво кивнул маркизу и позволил быть свободным. Маркиз низко поклонился, вышел из королевского шатра и зашагал в расположение своего отряда. Ответив на приветствие часовых, охранявших, как всегда периметр, фон Гауфт направился было в личные апартаменты чтобы поспать хоть несколько часов, однако заметил своего адъютанта, спешащего ему навстречу из штабной палатки. Начальник контрразведки печально вздохнул, поняв, что его и без того короткий сон будет сокращен еще как минимум на час и остановился, поджидая адъютанта. Тот, не тратя времени на формальные воинские приветствия, доложил вполголоса, почти на ухо своему начальнику (хотя здесь никто не мог подслушать его, даже если бы он рапортовал, как на плацу), что его сиятельство господина маркиза поджидает в штабной палатке тайный агент по срочному делу. Маркиз поблагодарил адъютанта и почти бегом проследовал в штаб. Он, естественно, никого не вызывал, и если тайный агент осмелился лично заявиться в штаб контрразведки, значит, дело действительно было безотлагательным и важным. В полумраке большой палатки, скупо освещаемой единственной масляной лампой, фон Гауфт увидел своего давнего сотрудника – русского перебежчика Псыря.

Маркиз уселся за стол, жестом велел агенту подойти поближе.

– Докладывай! – без лишних предисловий приказал он.

Псырь склонился над столом и зашептал сбивчивой скороговоркой:

– Ваша светлость… (Псырь много лет был в услужении иноземных разведок и привык по-европейски называть начальство на «вы»). Ваша светлость, поутру проходил я через ваш стан, да и приметил двух боярынь… то бишь панночек, каковые разгуливали в обществе пана ротмистра Голковского.

Маркиз чуть кивнул своему агенту: дескать, я понимаю, о ком речь, продолжай.

– Так вот, одну из панночек я, кажется, знаю… Я долго думал, сомневался, потом решил: точно знаю! И осмелился явиться к вам без вызова на доклад.

– Думать – это не твоя забота, – ровным бесцветным голосом произнес маркиз. – Твое дело – сообщать сведения, точно и подробно, без домыслов.

– Всенепременно, ваша светлость! Покорный слуга вашей светлости! – угодливо залебезил Псырь.

Маркиз прервал его извинения небрежным жестом руки, и Псырь продолжил уже деловитым тоном:

– Ага, стало быть, энта панночка, та, что в таком вот платье… – Псырь жестами изобразил фасон наряда.

Маркиз вновь кивнул, опознав владелицу изображаемого наряда.

– Так вот, ежели ее мысленно, как вы учили, от сего платья и прически избавить, да в дерюжный сарафан и платочек переодеть, оченно уж похожа на одну мою односельчанку. Исчезла она из села, правда, давненько, да вот забыть я ее не могу: уж больно странно исчезла-то. Искали мы ее долго, поскольку перед тем, как сбежать, она богатейшего нашего односельчанина, благодетеля моего – Никифора… Царствие ему небесное! – Псырь истово перекрестился. – Жизни лишила! Да не просто ведь исподтишка ножом пырнула, или там яду подлила, как вы нас учили, а скрутила голову, яко куренку. А ведь Никифор-то был здоровяк здоровяком, троих-четверых мужиков, шутя, разбрасывал!

Замечательная профессиональная выдержка маркиза не изменила ему и на сей раз: он и бровью не повел, услышав столь потрясающее известие. Однако в глубине души начальник контрразведки испытал немалое изумление, и, вместе с тем – удовлетворение, поскольку он давно подозревал упомянутую даму. Но сообщение Псыря превзошло все его ожидания, так как из него следовало, что прекрасная дама – не простая перекупленная предательница, а самый что ни на есть настоящий русский агент с огромным стажем и великолепной спецподготовкой. Как мастерски она носила маску! Мог ли Псырь ошибиться: ведь столько лет прошло? В принципе, конечно, мог, хотя агент он опытный и талантливый, с цепкой памятью. Но это легко проверить, побеседовав, так сказать, по душам с упомянутой прекрасной дамой.

– Сейчас ты тщательно и вдумчиво назовешь мне все имена и даты, перечислишь все малейшие подробности. – Маркиз открыл стоявший на столе ларец, извлек из него полдюжины золотых монет и протянул их агенту.

Тот с низким поклонам принял заслуженную награду, быстро спрятал ее куда-то под кафтан, и, не спеша и обстоятельно, как и было велено, принялся излагать фон Гауфту загадочные события, произошедшие много лет назад в глухом подмосковном селе.

Псырю пришлось фактически повторить свой рассказ трижды, поскольку фон Гауфт задавал все новые и новые уточняющие вопросы. Отпустив наконец агента, маркиз долго сидел за столом, сосредоточенно размышляя. Он никак не мог составить полную картину из имевшейся информации, и это весьма раздражало видавшего виды начальника контрразведки. Ну что ж, времени у него мало, диверсия, обещанная королю, должна состояться не позднее, чем через три дня. Остается только одно: пригласить подозреваемую для допроса с пристрастием. А там посмотрим, как кости лягут. Причем маркизу было совершенно все равно, какие кости должны лечь: игральные или человечьи.

Фон Гауфт кликнул адъютанта, отдал ему короткий приказ. По тону своего начальника тот, конечно же, сразу понял, что речь идет о крайне серьезном деле, требующем неукоснительного выполнения любой ценой. Адъютант со всех ног кинулся исполнять поручение.

Каково же было удивление маркиза, когда через полчаса адъютант предстал перед ним один, с потерянным выражением лица.

– В чем дело? – резко и сурово воскликнул обычно сдержанный начальник контрразведки. – Неужели наши дисциплинированные вервольфы взбунтовались и отказались подчиниться королевскому приказу?

– Никак нет, ваша светлость, – виновато доложил адъютант. – Пани Анна изволила уединиться в шатре ротмистра Голковского. Мне удалось заставить охрану окликнуть своего начальника снаружи, но тот в выражениях, которые я не осмелюсь передать вашей светлости, поклялся, что убьет каждого, кто посмеет издать хоть еще звук и отвлечь его от важного дела. Поскольку пан ротмистр известен тем, что свято блюдет свои клятвы, я, чтобы не допустить кровопролития, совершенно лишнего, если учесть неудачный штурм и всеобщее падение духа в войске, посчитал необходимым вернуться к вам за дальнейшими приказаниями.

Маркиз едва сдержался, чтобы не вспылить, но, осознав справедливость слов подчиненного, жестом велел ему выйти. Нужно было поразмыслить в одиночестве.

Маркиз обдумывал сложившуюся ситуацию недолго. Задачка была в общем-то простая. В принципе, можно было кликнуть взвод рейтар и взять вконец обнаглевшего пана гусарского ротмистра и его спутницу штурмом. Но после такого, с позволения сказать, побоища, неминуемы разговоры, что вот, дескать, такие-сякие командиры и начальники, не могут справиться с русскими, а срывают злость на своих, причем на всем известном герое, который достойно проявил себя во время штурма города и даже взял пленного. (Кстати, этот пленный, которого почему-то никто не видел – фигура весьма интересная, особенно в свете последних событий и сведений, полученных от агента Псыря). Очевидно, что бравому гусару пану Голковскому симпатизировала, как минимум, половина королевского войска, состоявшего из таких же, как он, авантюристов.

В общем, грубой силой тут действоватьнельзя, нужен другой ход. Пан Голковский послал куда подальше адъютанта начальника контрразведки, следовательно, приказ ему должен отдать военачальник, которого даже бравый гусар ослушаться не посмеет. С полным небрежением к собственному самолюбию маркиз спокойно признал, что даже он сам не тянет в глазах пана ротмистра на такого военачальника. Король, разумеется, отпадает. Значит, остается гетман. Маркиз встал, прицепил шпагу, надел шляпу с изящным плюмажем из страусовых перьев и отправился к ясновельможному пану Замойскому, коронному гетману королевского войска.

Вместо того чтобы незамедлительно провести начальника контрразведки в шатер пана Замойского, гетманский оруженосец опустил глаза, суетливо рассыпался в невнятных извинениях, попросил обождать и юркнул за плотно запахнутый полог. Маркиз мог сурово одернуть оруженосца и войти, как ему полагалось по должности, то есть без приглашения. Но он лишь усмехнулся и остался стоять на месте, догадавшись, в чем дело.

– Да пусть себе заходит, раз ему не спится! – пророкотал из-за тонких шелковых стен оглушительно громкий голос военачальника, пожалуй, излишне бодрый для ночной поры.

Оруженосец поспешно распахнул полог, и почтительно придержал его, давая маркизу возможность свободно пройти, не наклоняя головы. Шагнув в ярко освещенный масляными плошками роскошный шатер, маркиз убедился, что его догадка была верна. Сидя по-походному на ковре за низеньким изящным столиком из палисандра, гетман нарушал королевский и свой собственный приказ. Причем, судя по объему стоящего перед ним серебряного кувшина и ярко-пунцовому цвету лица, нарушал долго и основательно.

– Маркиз – умный человек. Он все понимает! – провозгласил гетман.

Понятно, что сия тирада предназначалась не столько исчезнувшему уже оруженосцу, сколько самому фон Гауфту. Маркиз чуть развел руками: дескать, не будем же мы всерьез обсуждать подобный пустяк.

– Выпьете со мной, маркиз? – то ли спросил, то ли приказал гетман, и, не дожидаясь ответа, вынул из походного, под стать столику, палисандрового буфета, второй кубок, и тут же наполнил его до краев.

– Благодарю за оказанную честь, ясновельможный пан! – Маркиз чокнулся с гетманом, чуть пригубил из кубка, поставил его на столик и без приглашения и предисловий коротко изложил суть дела.

Гетман пребывал в игривом настроении и с энтузиазмом воспринял предложение прогуляться по лагерю и навести в нем порядок, поставив на место возомнившего о себе невесть что гусарского ротмистра. Он кликнул оруженосца и приказал принести саблю и легкий доспех, служащий не столько для защиты, сколько для придания блеска гетманской персоне и для обозначения, что сия персона пребывает в данный момент при исполнении служебного долга.

Звеня саблей и доспехами, гетман решительным шагом направился к стану гусар. Маркиз, разумеется, неотлучно следовал за ним. Часовые возле штандартов полков и рот, мимо которых пролегал путь высшего чина, вытягивались в струнку и салютовали гетману саблями или мушкетами. Гетман с удовольствием отвечал на приветствия, находя для каждого два-три поощрительных отеческих слова. Великолепное шествие финишировало возле палатки пана Голковского. Его поручик, стоявший рядом с часовым и строго охранявший, как было приказано, покой своего ротмистра, при виде гетмана побелел, как полотно.

– Ва…ва… ваше высокопре… – заикаясь, забормотал несчастный поручик.

Гетман, не снизойдя до дискуссии с каким-то там мелким чином, попросту отодвинул его рукой в сторону и решительно шагнул в палатку, едва не зацепив верх полога острым навершием своего блестящего шлема.

Пан Голковский в весьма фривольно расстегнутом (или еще не застегнутом) кафтане сидел лицом ко входу за столом, на котором горела единственная свеча и были расставлены блюда с закусками, кубки, кувшин (наверняка с запретным напитком) и большая глубокая чаша с компотом. Сбоку от него восседала пани Анна, причем ее одеяние тоже нельзя было назвать завершенным.

– Какого черта! – взревел нечеловеческим голосом ротмистр, хватаясь за саблю, висевшую над его головой на шесте, поддерживающем крышу палатки.

– Чтооо?!! – заметив его движение, рыкнул гетман не хуже самого пана Голковского. – Как вы смеете, ротмистр?! На кого руку поднимаете? Перед вами гетман! А ну, встать смирно!!!

Несмотря на захлестнувшее его дикое бешенство, пан Голковский шевельнувшимися где-то в самой глубине души остатками здравого смысла и укоренившимся с детства инстинктом воинской дисциплины все же осознал, что если он обнажит саблю против своего военачальника, коронного гетмана войска польского, то неминуемо положит голову под топор палача и тем самым покроет несмываемым позором весь свой род. А такой позор – намного хуже смерти. Ротмистр выпустил рукоять сабли, которую он, слава Иисусу и деве Марии, так и не вынул из ножен. Но клокотавшая в нем ярость требовала немедленного выхода. Бравый гусар схватил первый попавшийся в руки предмет, а именно стоявшую на столе чашу с компотом. Ловким движением обеих рук, предваряя на несколько веков еще не родившуюся технику баскетбольного броска, пан Голковский запустил сей снаряд в гетмана и в ненавистную всем честным рыцарям рожу контрразведчика фон Гауфта, маячившую за гетманским плечом.

И гетман, и маркиз, разумеется, были опытными воинами, и не раз успешно уклонялись от направленных в них копий и сабель, мушкетных и пистольных выстрелов. Они, конечно же, ловко увернулись бы от такого неуклюжего снаряда, как какая-то чаша. Но на их беду в чаше был компот. Опыта борьбы с летающим компотом ни у того, ни у другого не было. Чаша просвистела мимо, а высвободившаяся из нее в полете сладкая липкая жижа, содержащая еще и размякшие сухофрукты, обрушилась на головы и плечи гетмана и маркиза.

– Ага! Получили! – торжествующе воскликнул ротмистр и разразился безудержным хохотом.

– Взять его! – сдавленным голосом прохрипел гетман, отплевываясь от попавшего в рот компота. – Арестовать! В кандалы!! В подземелье!!!

В палатку беззвучно скользнули два профоса – предшественники современных военных полицейских, всюду сопровождавшие гетмана и оставшиеся стоять перед входом наготове. Они крепко и сноровисто подхватили под руки истерически хохочущего ротмистра и поволокли его куда следует. Гетман с каменным лицом прошествовал за своими подчиненными, отряхиваясь на ходу от прилипших фруктов.

Маркиз поднял слетевшую с головы шляпу, с сожалением посмотрел на безнадежно испорченный плюмаж, и произнес своим обычным спокойным бесцветным голосом:

– Пани Анна, прошу вас привести себя в порядок и пройти в мой шатер для безотлагательного служебного разговора.

Пани Анна сидела в шатре начальника контрразведки напротив стола на неудобном крохотном низком стульчике, подобрав под себя ноги, вынужденная все время прилагать определенные усилия для сохранения равновесия. На краю стола стояла масляная лампа, ярко освещавшая лицо пани Анны. Ей все время рефлекторно хотелось придвинуться к столу, чтобы ухватиться пальцами за столешницу и тем самым обезопасить себя от падения с шаткого стульчика, но, наклоняясь вперед, она тут же отдергивалась, чтобы не опалить лицо пламенем лампы. А проклятый стульчик при этом так и норовил выскользнуть из-под нее.

С противоположного края стола в удобном кресле вольготно расположился маркиз фон Гауфт. Его лицо скрывалось в полумраке. Разумеется, вся эта обстановка допроса была отнюдь не случайной, а продуманной до мелочей.

– Пани Анна, – голос маркиза звучал буднично и устало, словно он задавал совершенно обычный ничего не значащий вопрос. – Я не буду начинать издалека, ловить вас на слове и уличать во лжи. Вы – женщина, несомненно, умная и неординарная. Поэтому я спрошу вас напрямик. Меня интересует ровно один вопрос: как полунищая крестьянская девица Анюта из подмосковного сельца (маркиз произнес название села очень точно, без какого-либо акцента) превратилась в маркизу фон Штаден, а затем – в графиню Залевскую?

Пани Анна не вскочила в праведном гневе со стула (вскочить с него было бы весьма непросто даже с ее великолепной физической подготовкой), не рухнула без чувств на покрытый ковром земляной пол. Наверняка она все последние годы ждала этого вопроса и давно перестала его бояться. К тому же о ключевых событиях в ее голове почему-то сохранились лишь обрывки смутных воспоминаний, плохо стыкующиеся друг с другом. Впоследствии в многочисленных боях она видела много людей, получивших сильную контузию или удар по голове, и, в конце концов, пришла к правильному выводу, что провалы в ее памяти обусловлены именно этим.

Перед ее глазами вновь вспыхнуло пламя, поднявшееся до небес, а в ушах зазвучал рев гигантского московского пожара. Потом мысленным взором она увидела карету, которая – она абсолютно твердо это знала – принадлежала иностранной принцессе. Важного вида пышно разодетый кучер на козлах что-то кричит ей, Анюте, а потом бледнеет и почтительно замолкает. Затем карета исчезает в пламени, но вскоре возникает вновь. Она мчится куда-то в этой карете в обществе заморских красавиц. Анюте приходит простая и логичная мысль, что это она и есть заморская принцесса, потому она и едет в этой карете. Или карет было все-таки две? Ну, да это неважно: она так богата, что у нее может быть много роскошных экипажей. И к тому же она знает много иностранных слов: отец Серафим и Михась там, в другой жизни, учили ее языкам.

Потом карета никуда не мчится, а спокойно стоит на лесной поляне. Анюта лежит на траве на теплом одеяле, покрытая чудесной шелковой накидкой, поскольку ее собственная одежда сгорела. Ее глаза закрыты, но она видит и слышит, как над ней склоняются и разговаривают люди. Они считают, что Анюта без сознания. Анюта вдруг понимает, что нужно воспользоваться их заблуждением и бежать через лес. Улучив момент, когда на нее никто не смотрит, она бесшумно отползает в кусты, вскакивает и бежит через лес.

За ней гонятся, но Анюта сызмальства привыкла бегать по лесу. К тому же пожар лишил ее не только памяти, но также боли и страха, и чувства усталости. Она стремглав несется через заросли, стремительно и бесшумно, как хитрая рыжая лиса. А вместо хвоста за ней струится та самая шелковая накидка. Она мчится сквозь лес и приговаривает на трех языках фразу: «Я – принцесса Анна, направляюсь в свой замок, извольте приветствовать меня, как подобает». На уроках иностранной речи в ските отца Серафима она настояла, чтобы произносить эту фразу ее научили прежде всего.

Анюта легко уходит от погони. И вот лес кончается, и она видит перед собой огромное пепелище – стольный град Москву. На пепелище всюду копошатся какие-то люди. Все правильно, она и бежала обратно в Москву, где у нее теперь есть муж. И Михась. Или это Михась ее муж? Анюта этого точно не помнит. Она идет по бывшим улицам, куда глаза глядят, в своей накидке, громко повторяя заученную фразу иноземной принцессы. К ней, в конце концов, подходят люди в военных кафтанах, почтительно берут под руки, отводят в какой-то палаточный лагерь. Там ее подводят к небольшой группе людей, явно не русских, сидящих и лежащих на наспех сколоченных скамьях. Там же она видит и знакомого кучера той первой кареты. Кучер сильно обгорел, почти не может говорить. Очевидно, он уже умирает. При виде Анюты кучер приподнимается, судорожно показывает на нее рукой, пытается что-то сказать, но замолкает навеки.

– Наверное, опознал свою госпожу! – раздается голос рядом с Анютой.

– Так это маркиза фон Штаден? – произносит другой, более начальственный голос. – Бедняжка! Сильно пострадала, волосы пожглись, лицо почернело – не узнать… Не ведает, небось, что муж ейный сгорел заживо со всеми слугами. Она одна на карете чудом из пламени вырвалась. За упокой души верного кучера, что жизнь за нее положил, теперь должна до конца дней своих в церкви свечки ставить… Эй, толмач, скажи-ка маркизе, что сейчас накормим да спать уложим. А про гибель мужа не говори!

Наконец-то восторжествовала справедливость, и люди признали, что она, Анюта, на самом деле – заморская принцесса! Это ее, а не какую-то английскую леди должен любить Михась. А про мужа – правильно. У нее должен быть муж. Но она его плохо помнит. Возможно, потому что он умер. Да, это все объясняет. Муж был, но умер. «Я – принцесса Анна, направляюсь в свой замок, извольте приветствовать меня, как подобает», – вновь и вновь повторяет Анюта.

– Дык, господин дьяк, она ж в беспамятстве, не понимает ничего! Ее бы к лекарю…

Потом Анюта долго живет в дощатых, наспех построенных палатах с другими иноземцами. Ее все величают «госпожой маркизой», и выхаживают сразу два лекаря. Анюта молчит, не отвечает на вопросы, но запоминает все, что говорят о ней и ее муже, исподволь учит языки.

Вскоре ее селят в уютном новом тереме. Ей, как вдове маркиза фон Штадена, любимого иностранца-опричника царя Ивана, сложившего голову на государевой службе, положен щедрый пенсион. Постепенно к ней «возвращается речь», хотя многие слова она еще произносит с трудом. Но на многочисленных приемах, устраиваемых иноземными посольствами в русской столице для своих собратьев-европейцев, многие уже обращают внимание на прекрасную загадочно молчаливую молодую вдову. Вскоре приехавший в составе польского посольства престарелый граф Залевский влюбляется в чаровницу, делает ей предложение, получает согласие и увозит в свои владения…

– Отодвиньте лампу, маркиз, и велите принести мне нормальное кресло. Я не девочка, и для беседы со мной подобные фокусы ни к чему! – с привычным спокойствием и надменностью произнесла пани Анна. – Я отвечу на ваш вопрос.

Когда ее просьба была выполнена, пани Анна сжато, без эмоций и психологических деталей, изложила маркизу фактическую сторону интересующего его вопроса. Маркиз в своей бурной и насыщенной жизни видел лично или слышал о множестве событий, которые представлялись обычным людям совершенно невероятными. Поэтому он спокойно воспринял рассказ пани Анны, и после довольно продолжительных размышлений решил, что изложенные ею факты соответствуют действительности.

– Хорошо, пани Анна, – наконец, произнес он. – Ваше чистосердечное признание свидетельствует о том, что вы понимаете ваше положение и готовы сотрудничать со мной. Но меня интересует еще одна важная деталь: тот таинственный боец, которого с усердием и опаской искали царские опричники в вашем селе, да так и не нашли… И это как раз совпало с началом ваших удивительных приключений… Короче говоря, это ведь вы ему помогали укрываться, а он в благодарность завербовал вас в русский Тайный приказ, или как там называется ваша спецслужба?

– Отдаю должное вашей глубокой проницательности, маркиз, горько усмехнулась пани Анна. – Но вы правы лишь частично. Да, это я спасла бойца поморской дружины, которая одна во всей Руси осмелилась тогда схлестнуться с опричниной. И он кое-чему меня научил. Но при этом никуда не вербовал: ни в тайные агенты, ни в жены, ни в любовницы… Долго рассказывать, да и не стоит тратить лишних слов. В общем, я возненавидела и этого дружинника, и всех ему подобных фанатиков, на уме у которых лишь одно: долг перед родиной, перед товарищами, перед человечеством… А я хотела просто жить, а не выполнять всякие там священные миссии. Причем жить не хуже, а лучше других. И, как видите, мне это удалось. Мне плевать на Россию, где люди живут, как скоты, причем не только бедняки, но и богачи, князья и бояре. Собственный царь издевается над ними, как хочет, казнит по малейшей прихоти, а они бессловесным стадом покорно идут на бойню. То ли дело Европа! Это и есть моя настоящая родина! Страна больших возможностей для одаренных и смелых людей, каждому из которых здесь платят настоящую цену, такую, какую он заслужил… Так что я вас, по всей видимости, разочаровала: я не являюсь русским агентом. Я искренне, как и любой европеец, ненавижу русских, и воюю против них добросовестно и вполне сознательно, в полном соответствии с моими убеждениями… Я понимаю смысл вашей усмешки, маркиз. Дескать, то, что я сейчас сказала – всего лишь слова. Настоящий русский агент, спасаясь от разоблачения, произнес бы то же самое, причем столь же горячо и искренне. А посему к своим словам я присовокуплю доказательство. Вы, разумеется, слышали о пленном, которого захватил пан Голковский. Он долго охотился именно за этим человеком, причем по моей просьбе. Кстати, за этот подвиг он получил от меня сегодня обещанную награду. Ну, это вы сами видели… Так вот, этот пленник и есть тот самый дружинник, о котором мы сейчас беседовали. Именно его вы назвали моим вербовщиком. Я увидела его в рядах русских, когда они совершали вылазки из города. Зачем он мне нужен? Я хотела бросить ему в лицо все, что я о нем думала эти долгие годы… Пусть он сдохнет от досады, что мной пренебрег, когда увидит, чего я достигла!

Маркиз заслуженно славился среди подобных ему профессионалов именно тем, что соображал очень быстро, и при этом мыслил объемно. Сложные многоходовые комбинации рождались в его мозгу целиком. Разумеется, этим, казалось бы, чудесным озарениям предшествовала долгая и напряженная работа мысли. Вот и сейчас нужный план, словно вспышка молнии, мгновенно блеснул в его сознании, ярко высветив все необходимые детали.

– Надеюсь, пани Анна, вы не успели привести в исполнение свой вожделенный план по уничижению этого дружинника? – быстро спросил маркиз.

– Нет еще, – пожала плечами пани Анна. – Он почти все время без сознания. Мне необходимо, чтобы он пришел в себя и хорошо понимал происходящее.

– Отлично! – удовлетворенно воскликнул маркиз. – Но теперь, дорогая пани, раз вас не завербовали русские, то вас вербую я! Причем по классической схеме. То есть, если наше сотрудничество будет меня удовлетворять, я не собираюсь вспоминать, кто вы на самом деле. И еще я не стану сопоставлять обстоятельства смерти вашего односельчанина, Никифора, которому неизвестный злодей свернул шею, с обстоятельствами смерти вашего второго мужа, знаменитого на всю Европу пана Залевского, который скончался – увы! – по той же причине, якобы упав с лестницы… Поскольку, как я вижу, между нами установилось полное взаимопонимание, я приказываю вам отныне общаться с этим русским только после моего разрешения и строго по моему сценарию, который я вам оглашу завтра, то есть сегодня утром. Вы свободны, дорогая пани Анна! Через три часа извольте вновь явиться ко мне.

С раннего утра начальник разведки и контрразведки королевского войска, маркиз Генрих фон Гауфт, выполняя свои рутинные повседневные служебные обязанности, непрерывно обдумывал и уточнял детали плана главного мероприятия. Он лично опросил гусар и ландскнехтов – свидетелей захвата в плен паном Голковским русского дружинника и внес весьма важные коррективы в первоначальный сценарий. Теперь план диверсии выглядел безупречным. Ближе к полудню маркиз наведался в шатер, отведенный под мастерскую мистеру Смиту. Еще вчера мастер пообещал фон Гауфту закончить работу в ближайшее время. Миновав плотное кольцо часовых, охранявших на расстоянии этот сверхсекретный объект, маркиз, испросив разрешения, медленно и осторожно отодвинул шелковую занавесь перед входом и заглянул внутрь.

– Входите смелей, ваша светлость! Я уже закончил работу! – с гордостью произнес мастер, вставая из-за большого стола, заваленного всевозможными инструментами и чертежами.

А в самом центре стола на свободном от инструментов и бумаг пространстве стояла изящная вместительная шкатулка, из драгоценного красного дерева, окованная железом с позолоченной насечкой и чеканными серебряными накладками. В таких шкатулках обычно хранят свою казну и драгоценности владетельные сеньоры достоинством не ниже графского, или даже принцы небольших государств. Шкатулка была заперта на мощный врезной замок, также сиявший позолотой и серебром. Рядом лежал ключ замысловатой формы.

– Вот, извольте принять работу, ваша светлость! – указывая на шкатулку, торжественно провозгласил мастер. – Никто в мире не способен сделать ничего подобного!

Лицо мистера Смита сияло самодовольством, голос дрожал от восторга. Он упивался собственной гениальностью.

– Можно открыть и проверить? – Маркиз взял ключ от шкатулки и сделал вид, что хочет вставить его в замок.

Мастер мгновенно переменился в лице, покрывшемся мертвенной бледностью, челюсть его отвисла, он весь затрясся от страха:

– Что вы делаете, ваша светлость!? Немедленно остановитесь! – взвизгнул он.

Маркиз усмехнулся, положил ключ:

– Успокойтесь, мистер Смит! Я, разумеется, верю вам на слово. Однако, как мы и договаривались, вы на некоторое время останетесь моим гостем, чтобы иметь возможность лично убедиться в непревзойденности вашего мастерства и вместе с нами отпраздновать нашу общую победу.

– Как прикажете, ваша светлость, – пробормотал мастер, стирая со лба холодный пот. – Всегда к услугам вашей светлости… Кстати, ожидая вас, я тут, от нечего делать, написал расписку для этой настырной леди, как она и просила, что ее отец ничего мне не должен.

Мистер Смит протянул маркизу лист бумаги.

«Ах да, тут еще эта мисс Мэри на мою голову! – досадливо поморщился маркиз. – Торчит с утра до ночи в кресле, неподвижно, как истукан, посреди моего собственного бивуака, глаза мне мозолит. Заверю ей расписку малой королевской печатью, и пусть сегодня же убирается из лагеря на свой туманный Альбион!»

Мисс Мэри, по-прежнему восседавшая с чопорно выпрямленной спиной в упомянутом маркизом кресле перед входом в отведенную ей палатку, негромко окликнула своих телохранителей. Они, как видавшие виды старые солдаты, предпочитали лежать, если предоставлялась такая возможность, а не сидеть или стоять, и, тем более – ходить. Вот они и лежали в своей половине палатки, пребывая, впрочем, как и положено, в полной боевой готовности, приглядывая за мисс Мэри через приподнятый полог.

Сержанты тут же поднялись, подошли к мисс Мэри, по ее знаку присели рядом с креслом на траву.

– Джентльмены, я буду говорить вполголоса. Хотя место открытое, вы обеспечиваете круговой обзор, и подслушивать здесь невозможно, но береженого, как известно Бог бережет. Прошу вас также сохранять невозмутимость, если вдруг вы услышите от меня нечто неожиданное и поразительное.

Мисс Мэри сделала паузу. Том и Джон лишь кивнули, сохраняя предписанную им, вернее – свою обычную невозмутимость.

– Прежде всего, – продолжила свой монолог мисс Мэри, – я хочу поблагодарить вас за проявленную во время нашего путешествия истинно джентльменскую выдержку и такт. Вы не задавали мне каких вопросов, никак не комментировали мои действия, хотя многое в моем поведении и поступках было для вас странным и неожиданным. Перед отъездом вы ничего не слышали ни о моем женихе, ни о прочих вещах связанных с моим замужеством, но во время моих бесед в вашем присутствии с посторонними людьми вы и бровью не повели, услышав мои удивительные для вас речи, оставаясь верными взятым на себя обязательствам по моей поддержке и защите. Гвардейский экипаж морской пехоты может воистину гордиться вами, господа сержанты!

Мисс Мэри одарила своих верных рыцарей теплой улыбкой.

Том и Джон переглянулись. Том показал взглядом старшему товарищу, чтобы тот произнес, по-видимому, давно заготовленную речь.

– Спасибо за высокую оценку нашей службы, миледи, – после некоторых колебаний начал сержант Джон Паркс, – Мы с Томом, действительно, давно хотели задать вам несколько вопросов, но не для того, чтобы, упаси Бог, призвать вас к ответу, но чтобы вы развеяли наши опасения. Нас и правда тревожит сложившаяся ситуация. Если говорить о последних днях, проведенных в военном лагере в ожидании непонятно чего, то самое неприятное – это настойчивость королевских офицеров, призывающих нас вступить в королевскую службу. Во-первых, мы не имеем права оставить вас без нашей защиты. Во-вторых, мы не хотим воевать с русскими. Почему не хотим – не спрашивайте, это наше личное дело! Так что, миледи, нам с Томом хотелось бы убраться отсюда как можно скорее!

– Ценю вашу откровенность, джентльмены. По поводу ожидания «непонятно чего» должна вас обрадовать: адъютант господина маркиза, который, как вы наверняка заметили, подходил ко мне несколько минут назад, сообщил, что расписка, заверенная королевской печатью, будет готова к вечеру. А завтра утром нам предписано покинуть лагерь.

Сержанты переглянулись, и, поскольку им была рекомендована сдержанность, то произнесли вполголоса, а не проревели, как обычно, торжествующий клич своего флагманского экипажа: «Бог хранит Англию и ее морскую пехоту!»

– Еще раз позвольте поблагодарить вас, джентльмены, за то, что вы не выражаете бурно своих эмоций. Но сейчас я прошу вас мобилизовать всю вашу выдержку. Она вам понадобится…

Сделав паузу, и переводя пристальный взгляд с одного собеседника на другого, мисс Мэри произнесла медленно и раздельно:

– Я знаю, почему вы не хотите воевать с русскими. В капитане русского корабля, который досматривал нашу лодку на озере, вы узнали своего боевого друга, сержанта Фроула Русса.

После ее слов Том и Джон не проявили бурных эмоций. Они просто остолбенели и лишились дара речи.

– Более того, – продолжила мисс Мэри, вполне удовлетворенная молчаливой реакцией собеседников, – за стенами осажденного города находится еще один ваш боевой друг, Олежа, то есть лейтенант флагманского Ее Величества экипажа морской пехоты Джек Русс. А в этом лагере, в котором мы сейчас находимся, содержится в плену раненый во время недавнего штурма лейтенант Майкл Русс.

– Разрази меня гром, – прошептал сержант Том Мэрдок.

Он впервые в жизни произнес эту фразу шепотом, и от того старое английское крепкое выражение прозвучало почему-то с необычайной силой.

– Я не могу приказать вам, джентльмены, поскольку то, что я собираюсь предложить, выходит за рамки нашего договора. Потому я могу лишь просить вас сделать вид, что вы поддались на уговоры королевских офицеров и соблазнились выгодою службы в войске его величества Стефана Батория. Ваш друг Майкл Русс нуждается в помощи. Вы можете способствовать его освобождению из плена… Я не тороплю вас с ответом, джентльмены.

Воцарилось довольно продолжительное молчание. Сержантам потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя и осмыслить сказанное. Наконец, Джонатан Паркс, поднял голову и пристально посмотрел в глаза старому товарищу, Томасу Мэрдоку. Получив в ответ его утвердительный кивок, Паркс повернулся к мисс Мэри:

– Миледи, мы готовы приложить все силы, чтобы выручить нашего боевого друга, Майкла. Он не раз спасал жизнь и мне, и Тому, и никогда не бросил бы нас в беде. Но… Но как же вы проделаете обратный путь без нашей охраны?

– Вы договоритесь с королевскими офицерами, что проводите меня до берега озера и посадите в лодку, лишь после этого вернетесь в лагерь и поступите на службу. А дальше провожать меня не надо, поскольку лодку захватят русские и возьмут меня в плен. Если возникнет необходимость, то вы потом героически спасете меня из плена и с триумфом вернете в Англию. Уверяю вас, что для этого подвига не потребуется больших усилий! – лукаво улыбнулась мисс Мэри. – А что касается вашей основной и действительно трудной задачи – освобождения Майка, то предлагаю следующий план действий. Вы детально изучаете систему охраны землянки – гауптвахты гусарской роты пана Голковского, в которой содержится под стражей ваш друг, выясняете время смены часовых и прочие необходимые детали. Затем вы дожидаетесь, когда Майка подлечат, и один из вас, или оба, ночью незаметно пробираетесь в осажденный город. Проще всего, да и привычней для вас проникнуть в город будет по реке, вплавь. В двух местах нужно будет поднырнуть под цепь и под решетку. Ну, для вас-то это не составит особого труда. Когда вы будете сопровождать меня до озера, в карете я нарисую вам подробную схему пути проникновения. Также по пути вы выучите фразу, которую скажете русским часовым: «Слово и дело! Отведите нас к поморским дружинникам!» В городе вы доложите о расположении и системе охраны места содержания пленного вашим бывшим сослуживцам по морской пехоте. Ну, а там уж – дело понятное и знакомое: ночная вылазка… Причем вы наверняка сможете вернуться в лагерь также незаметно, как и ушли, и поддержать диверсию изнутри.

– Прекрасный план, миледи! – кивнул головой Том и, как истинный англичанин, не смог удержаться от тонкого юмора: – Скажите, а вы случайно не служили во флагманском Ее Величества экипаже морской пехоты, приняв облик нашего командира, лейтенанта Стэнли?

– Нет, – ответила мисс Мэри совершенно серьезным тоном, которым и подобает произносить хорошие шутки. – Я служила в морской кавалерии.

Маркиз Генрих фон Гауфт предъявил начальнику караула распоряжение, скрепленное личной подписью его величества и был немедленно препровожден в небольшой приземистый сруб из неотесанных бревен – офицерскую гауптвахту королевского войска. Сейчас на гауптвахте содержался единственный заключенный – пан ротмистр Анджей Голковский.

– Оставьте нас, герр лейтенант, – приказал маркиз начальнику караула.

Офицер хотел было возразить, но, взглянув еще раз на бумагу с подписью короля, которую фон Гауфт все еще держал в руке, лишь молча поднес ладонь к шлему, отдавая честь начальнику контрразведки, повернулся и вышел, звеня доспехами. Пан Голковский, насупившись, как нашаливший ребенок, сидел в углу на скамье и исподлобья хмуро взирал на фон Гауфта.

– Пан ротмистр, – присев на скамью у противоположной стены мягко и вкрадчиво произнес маркиз. – Позвольте, я не буду читать вам мораль, а просто выскажусь с рыцарской прямотой, поборником которой вы являетесь.

Пан Голковский открыл было рот, чтобы сдерзить по поводу рыцарских качеств маркиза, но промолчал и лишь угрюмо мотнул головой, то ли соглашаясь с маркизом, то ли просто подчиняясь старшему начальнику.

– Ваш поступок, безусловно, заслуживает сурового наказания, и гетман вполне обосновано потребовал у его величества разжаловать вас в рядовые или с позором изгнать из войска. Однако, я, как и многие ваши друзья, – маркиз сделал особое ударение на последнем слове, – истинные друзья, а не собутыльники и прихлебатели, которые бросили вас в беде и хором принялись осуждать… Так вот, я заступился за вас перед его величеством.

Пан Голковский изумленно вытаращился на маркиза, не веря своим ушам. Впрочем, он правильно делал, что не верил. Конечно, маркиз действительно выхлопотал бы у короля прощение для пана ротмистра, если бы объяснил его роль в комбинации, затеваемой против русского воеводы. Однако к королю заявилась огромная делегация командиров рот и полков с почтительнейшей просьбой простить не в меру горячего пана гусарского ротмистра – любимца всего войска. Король согласился, и намеревался лично добиться у гетмана согласия на публичные извинения со стороны пана Голковского, чтобы поскорее замять неприятное дело. Поэтому маркизу пришлось уговаривать Его величество, наоборот, продлить арест гусара.

– Я объяснил Его величеству, что ваш поступок был отнюдь не злонамеренным нарушением воинской дисциплины, а просто чересчур пылкой реакцией рыцаря, вставшего грудью на защиту чести дамы, которая, как вам ошибочно показалось, могла бы быть скомпрометирована нашим появлением… Я беседовал с фрау Анной и поведал королю, что вы просто-напросто обсуждали с ней деликатный и конфиденциальный вопрос. Именно деликатностью вопроса была обусловлена необходимость вашего обращения к благородной даме, имеющей и утонченную душу, и женскую мягкость, и одновременно – понятия о рыцарской чести…

Пан Анджей изумлялся все больше и больше, совершенно не понимая, куда клонит маркиз.

– Я имею в виду, дорогой пан, ваш благородный вызов на дуэль, который вы сделали русскому дружиннику перед тем, как он был ранен и попал к нам в плен…

Пан Анджей от удивления чуть не сверзься со скамьи.

– Да-да, дорогой пан ротмистр, пани Анна все мне рассказала: вы пригласили ее к себе, чтобы узнать мнение по этому вопросу: что вам следует делать, если вызванный вами на дуэль противник ранен и находится в плену. Надеюсь, вы не станете опровергать ее слова?

Пан Голковский растеряно разинул рот, но потом, конечно же, принялся отрицательно мотать головой.

– Ну конечно, я так и думал, – удовлетворенно кивнул маркиз. – Что же касается раны русского рыцаря, то вы можете не беспокоиться: у него был легкий сдвиг шейных позвонков и ущемление локтевого нерва. Королевский костоправ уже вправил ему шею, и русский через несколько дней сможет скрестить с вами шпагу… Ах да, что касается вашей собственной участи: его величество милостиво внял моим предложениям и решил подержать вас под арестом в назидание другим потенциальным нарушителям уставов, а затем выпустить под весьма уважительным предлогом дуэли.

Пан Голковский просто не верил своим ушам.

– Но! – маркиз резко поднялся со скамьи, его голос стал жестким. – Вы должны выполнить одно непременное условие!

Пан Голковский невольно вскочил на ноги вслед за маркизом.

– Это условие состоит в том, что русский не должен быть вами убит. Иначе неизбежно пойдут ненужные разговоры о его ране, о том, что вы-де выслужили себе прощение, фактически казнив беспомощного пленного, и тому подобное. Рыцарскому образу короля, да и вашему, и всего войска будет нанесен непоправимый ущерб. Вы непременно выиграете дуэль, но при этом лишь раните русского в ногу. Король же, как истинный рыцарь простит не только вас, но и этого русского, и отправит его назад в осажденный город безо всякого выкупа… Если вы, пан ротмистр, согласны на милостивое предложение его величества и неукоснительно выполните все его условия, то дайте мне слово рыцаря, и я немедленно доложу об этом его величеству и начну приводить план в исполнение.

Пан Голковский в ответ прохрипел что-то нечленораздельное, затем прокашлялся и хрипло произнес со второй попытки:

– Даю слово рыцаря!

– В таком случае, позвольте откланяться! – Маркиз чуть наклонил голову и мгновенно исчез из полутемного помещения, словно испарился. Пан Голковский еще долго стоял, обалдело наморщив лоб и глядя в крохотное оконце, забранное толстыми железными прутьями.

Адъютант начальника контрразведки королевского войска маркиза Генриха фон Гауфта наконец оторвал взгляд от удалявшейся от берега рыбацкой лодки, дернул повод, развернул коня и неспешной рысью тронулся в обратный путь. Сопровождавшие его рейтары последовали за своим командиром. За небольшим отрядом покатилась карета маркиза, скрипя на многочисленных кочках новомодными рессорами. В этой карете, галантно предоставленной ее владельцем, прибыла к маленькой озерной пристани знатная английская леди. Сейчас мисс Мэри плыла в обратный путь на той же самой лодке, которая привезла ее сюда, а в карете возвращались в лагерь королевского войска два бравых морских пехотинца, непривычных к верховой езде. Они вступили добровольцами в английскую роту короля Стефана Батория, предварительно оговорив условие проводить свою бывшую подопечную до озера. Командир роты, обрадованный, что заполучил в свои ряды столь выдающихся вояк, конечно же, немедленно на это согласился. А принимавший деятельное участие в судьбе мисс Мэри маркиз Генрих фон Гауфт был настолько любезен, что выделил ей в сопровождение (или в конвой – кому как больше нравится) своих рейтар.

Мисс Мэри, вновь надевшая для маскировки рыбацкий плащ и шляпу, в глубокой задумчивости сидела на груде сетей, глядя прямо перед собой рассеянным взором. Шкипер, управлявший лодкой, напротив, непрерывно вертел головой, внимательно оглядывая озерную гладь и низкую темную линию берегов. Его тревога была не напрасной. Вскоре из-за неприметного мыса показался парус, и наперерез лодке понеслась по невысокой волне русская сторожевая ладья.

– Сиди спокойно, панночка, – на ломаном английском обратился шкипер к мисс Мэри. – Господь миловал нас в прошлый раз, не выдаст и в этот.

Мисс Мэри кротко склонила голову, выражая готовность полностью положиться на милость Господню. Русский сторожевик приблизился и дал сигнал шкиперу лечь в дрейф.

Вероятно, шкипер успел прогневить чем-то Создателя, поскольку на сей раз русские не ограничились поверхностным осмотром, а, подойдя борт к борту, высадились к нему в лодку. Разумеется, они быстро обнаружили под сетями багаж мисс Мэри, а затем разоблачили и ее самое, причем разоблачили в полном смысле слова, бесцеремонно сдернув с благородной дамы рыбацкую шляпу и плащ.

– Ах ты, такой-сякой! – напустился на шкипера русский начальник. – Мы тебя пропускаем по всему озеру рыбачить, а ты вона как! Королю помогаешь!

– Прости, боярин! Бес попутал! – шкипер говорил по-русски довольно хорошо, только растягивал слова и сильно акцентировал окончания. – Бес поп-пут-таал!

Непрерывно кланяясь, он рассудительно объяснял, что панночка – не солдат и не пушка, поэтому перевозка сей мирной путешественницы через озеро никак не могла нанести ущерб доблестному русскому войску.

– Поговори тут еще у меня! – грозно прикрикнул на шкипера русский начальник, но все же, вняв его словам, сменил гнев на милость. – Ладно, на сей раз прощаем: плыви восвояси. Панночку с вещами, мы, конечно, у тебя заберем, а ты пока проваливай. И гляди: в другой раз не попадайся! Лодку отберем, да самого выпорем – мало не покажется!.. Да, встретишь королевских людей – передай, что ихняя пани находится у нас. Пущай готовят выкуп.

Сторожевая ладья отвалила от борта рыбацкой лодки и помчалась к юго-восточному берегу озера, который контролировали русские. Шкипер вознес благодарственную молитву господу Иисусу и деве Марии, которые не допустили его гибели и, более того – позволили сохранить деньги, полученные за перевоз английской леди, поскольку русские не удосужились его обыскать.

Михась стоял на коленях на охапке соломы, устилавшей пол в тесной землянке гауптвахты под крохотным оконцем, почти не дававшим света, и круговыми движениями разминал плечевой пояс. Встать во весь рост и размяться как следует ему мешал низкий потолок. Уже через день, после того как королевский костоправ вправил ему смещенные шейные позвонки, он почувствовал себя почти здоровым и принялся готовиться к активным действиям, а именно к прорыву из плена.

Михась лег на земляной пол, отжался тридцать раз на кулаках, вновь сел, побросал руки вперед-назад, снимая напряжение. Разминка прошла, на его взгляд, неплохо. «Годен без ограничений!» – усмехнулся он про себя и откинулся к стене, закрыл глаза. Перед его мысленным взором поплыли картины, недавно виденные в бреду. Вот Анюта – деревенская девушка, укрывшая его от преследования опричников, приходит к нему в землянку в виде заморской принцессы. Затем с ней приходит еще и сестренка Катька, зачем-то одетая в платье английской леди.

«А почему же мне ни разу не явилась Джоана? Уж она-то – настоящая леди… Или дети…» – удивился Михась. Потом ему вспомнилась последняя встреча с Фролом, уже не бредовая, а настоящая. Особник тогда просил Михася, если тот попадет в плен, сидеть спокойно и ждать, пока его освободят, собирая какие-то сведения. «Вот ведь накаркал, такой-сякой особник», – поморщился Михась. – «Фигушки я тебе буду тут под землей кукожиться. При первой же возможности вырвусь!»

Загремел засов, заскрипела раскрываемая дощатая дверь. Михась зажмурился, чтобы защитить глаза от хлынувшего в землянку дневного света и иметь потом возможность сразу же разглядеть вошедшего тюремщика, оценить его боевые качества и принять решение на прорыв. Дверь захлопнулась. Михась открыл глаза. Он имел преимущество перед вошедшим, поскольку у того глаза должны были какое-то время привыкать к царящему в землянке полумраку. Однако дружинник тут же вновь зажмурился и тряхнул головой, пытаясь прогнать сновидение и проснуться. Но когда он вновь поднял веки, сновидение никуда не исчезло. Перед ним стояла Анюта в роскошном платье.

– Не надо меня атаковать, Михась, – до боли знакомым голосом произнесла девушка. – Я понимаю, что пока слепа, а ты наверняка зажмуривался!

– Анюта… Так ты – не во сне? – еле выговорил Михась.

– Я наяву. Я и раньше была наяву, когда приходила тебя лечить, а ты бредил.

– Как ты здесь оказалась, среди врагов? Ты в опасности?

– Нет, я в безопасности. Враги принимают меня за свою.

– Но почему они принимают тебя за свою?

– Долго рассказывать! Сейчас нет времени. Я должна сообщить тебе нечто чрезвычайно важное!

Она словно гипнотизировала дружинника своим глубоким вкрадчивым голосом.

– Говори! – прошептал потрясенный и совершено сбитый с толку Михась.

Он подспудно уже много лет чувствовал свою вину перед этой девушкой. За то, что не ответил на ее любовь, и в особенности за то, что не смог оказать ей помощь, о которой она умоляла сквозь закрытую вратную решетку московского кремля. С годами это чувство притупилось, но сейчас, при виде Анюты, оно вспыхнуло в честной и бесхитростной душе дружинника с новой силой. Хотя Катька, конечно же, рассказала Михасю о сумасшедшей девушке с его беретом на голове, которую они, спасаясь от нашествия крымцев на Москву, подобрали на дороге, и которая затем куда-то улизнула. Сестра-особница еще и заставила его написать рапорт об Анюте. Кстати, а Катька тоже являлась ему наяву? Михась уже хотел было спросить об этом Анюту, но почему-то прикусил язык.

– Мне удалось разузнать, – продолжала Анюта. – Что король не собирается просить за тебя выкуп, поскольку ты – очень опасный противник. Но и просто так казнить тебя он не намерен. Они придумали другое: устроить публичный поединок между тобой и тем гусарским офицером, который взял тебя в плен. Гусар победит тебя – одного из главных русских героев, отбивших штурм города, и дух королевского войска, подорванный неудачным штурмом, воспрянет вновь! Вот такую изощренную казнь они тебе замыслили. Для этого тебя и лечили!

Михасю как-то в голову не пришел вопрос: а зачем враги, собственно, заботились о его здоровье? Вылечили – ну и дураки! Он им задаст теперь жару! Но Анюта все объяснила.

– Этот гусар – лучший фехтовальщик в Европе, – голос Анюты звучал жестко, как смертный приговор. – Даже ты, Михась, не сможешь одолеть его на дуэли.

– Не хвались, на рать едучи… – пожав плечами, начал было произносить народную пословицу Михась.

Уж он-то знал, что на всякого лихого бойца рано или поздно найдется еще более лихой боец.

Но Анюта его перебила:

– Нет времени для споров и пересудов! Я тебя не пугать пришла, а помочь! Тот гусар давно за тобой охотился, наблюдал исподволь твою манеру боя во время сшибок под стенами. А ты его приемов не ведаешь. Так вот, я тебя научу, как его победить, поскольку множество его дуэлей повидала. Да и самой мне с ним в учебном поединке фехтовать доводилось. Победишь – король Стефан Баторий тебя отпустит. Он привержен по мелочи красивым жестам в духе рыцарства сказочного. В серьезном деле, он, конечно, не станет дурью маяться, но одного человечка-то отпустит с легкостью, чтобы про него потом, как про короля Артура, баллады складывали. Подобное в Европе он уже не единожды демонстрировал восторженной публике, поскольку свою силу чуял, все сражения выигрывал, и получил прозвище Непобедимого рыцаря Стефана.

Анюта сделала паузу, пристально посмотрела в глаза дружиннику. Михась ответил ей прежним прямым и открытым взглядом. Он ей верил! Вздохнув с облегчением, девушка перешла к самому главному:

– Я перед поединком от своих щедрот объявлю награду победителю – ларец с драгоценностями. Тебя отпустят с честью, оружие вернут, с коим тебя в плен взяли. И мою награду, ларец, унесешь. В ларце – богатства несметные, все, что мне собрать удалось, пока я волею судьбы на чужбине маялась, врагам втираясь в доверие. Богатство это – мой долг Родине. Только прежде, чем научу тебя, как победить польского рыцаря, дай мне слово твердое, что передашь ларец из рук в руки князю Шуйскому. Пусть он при тебе его раскроет сам и увидит, как русская девушка – сирота деревенская, свою родину любит, и какое богатство на общее дело борьбы с врагом жертвует!

– Да ты что, Анюта, – Михась от возмущения подскочил, ударившись головой о низкий земляной потолок. – Ты что ж, могла подумать, что я дар твой себе заберу?

– Коли так – то тем более, поклянись передать ларец из рук в руки князю, что б он сам его открыл, и перейдем к делу! – твердо заявила Анюта. – А то мне уже исчезать пора. Страж, мной подкупленный, лишь на полчаса дать свидание с тобой согласился. Вот-вот уж к тебе маркиз фон Гауфт заявится, чтобы волю королевскую объявить.

Михась, запинаясь, и почему-то шепелявя, произнес:

– Клянусь передать твой ларец из рук в руки князю Шуйскому, чтобы он при мне его раскрыл, и увидел, как любит родину деревенская девушка Анюта.

Услышав клятву дружинника, Анюта встала в фехтовальную стойку:

– Я покажу тебе, как наверняка одолеть гусара. Мне хорошо известны его фехтовальные приемы, манера вести поединок. Смотри и запоминай! Первую атаку он начнет сразу, без разведки, с очень длинного демонстративного выпада в грудь, но на конце – перевод в бедро. Затем пируэт, уход и рубящий наотмашь…

Анюта сопровождала свои слова жестами, обозначающими движения фехтовальщика. Все, что она говорила и показывала, намертво запечатлевалось в памяти Михася. По изяществу и оригинальности продемонстрированных комбинаций он сразу же понял, что ему предстоит схлестнуться действительно с большим мастером. В душе дружинник вынужден был признать, что если бы не рассказ Анюты, ему действительно пришлось бы туго, и на пару-тройку обманок он бы, пожалуй, купился. Впрочем, достаточно было бы и одной.

– Все запомнил? – Анюта пристально взглянула на Михася.

Глаза ее, прежде голубые, казались совсем черными, наверное, из-за стоявшего в землянке полумрака. А может быть, Михась просто забыл цвет Анютиных глаз.

– Запомнил, – кивнул дружинник.

– Тебе дадут возможность поупражняться пару дней. Готовься к бою. Я в тебя верю, Михась!

Ее проникновенный, чуть хриплый полушепот завораживал, лишал сомнений и собственных мыслей.

В дверь постучали, коротко и тревожно.

– Все, мне пора! – Анюта приложилась горячими губами к щеке дружинника и скользнула к выходу. – Увидимся на ристалище, я приду смотреть поединок. Не подавай виду, что мы с тобой знакомы!

Она растворилась в ярком свете, хлынувшем через распахнутую на миг дверь.

Михась не успел зажмуриться и ослеп на пару минут. Перед его глазами поплыли разноцветные пятна, сквозь эти пятна вихрем пронеслась череда призрачных образов: вот Анюта поит его целебным отваром в лесном ските. Вот она стоит с копьем в руке в ряду других ополченцев на борту купеческого судна, превращенного в боевой корабль, и идущего по Оке топить форсирующую реку крымскую конницу. А вот несчастная девушка с мольбой протягивает к нему руки сквозь решетку кремлевских ворот…

Мисс Мэри сидела в крохотной каюте сторожевой ладьи. Но ее спина не была чопорно выпрямлена, и с елица исчезло привычное выражение надменности. Леди вольготно откинулась на переборку и улыбалась во весь рот сидевшему напротив нее русскому начальнику.

– Хорош лыбиться, – с нарочитой грубостью произнес начальник. – Давай, докладывай, не тяни!

– Фи, как невежливо! – надула губки утонченная мисс. – Сразу видно, что из общества джентльменов я, несчастная, волею жестокой судьбы попала в лапы диких варваров!

– Поделом тебе! – злорадно усмехнулся собеседник. – Хватит в каретах разъезжать и менуэты танцевать. Пожалуй-ка на грядку, репу полоть, да в поварню – посуду мыть!

При этих словах его лицо приняло прямо-таки дьявольское выражение, которому позавидовали бы записные злодеи из еще не снятых индийских фильмов.

– Сам дурак! – дерзко ответила бесстрашная красавица, и, сменив шутливый тон на серьезный, принялась подробно докладывать о событиях, произошедших с тех пор, когда она почти неделю тому назад рассталась с этим самым начальником в предрассветных сумерках в густых прибрежных кустах.

Выслушав доклад, Фрол (а это, разумеется, был именно он) некоторое время сидел молча, в задумчивости барабаня пальцами по столу. Когда он во время набега крымского хана Девлет-Гирея на Москву сумел уничтожить начальника турецкой разведки, Буслам-пашу, лично руководившего всеми действиями хана, то в руки особника попал и весь секретный архив паши. Тогда особникам Лесного стана, действовавшим совместно с незабвенным воеводой русского войска, князем Михайлой Воротынским, благодаря этим документам удалось разоблачить и покарать множество вражеских агентов в русском стане.

Однако не все оказалось так просто. Самая важная часть архива оказалась зашифрованной. Ключ от шифра Буслам-паша унес собой в могилу. Понадобились годы, чтобы криптографы Лесного Стана смогли расшифровать записи паши. Как и предполагало руководство особой сотни, их старание и терпение не были потрачены понапрасну. Они получили ценнейшие сведения не только о внутренней, но и о внешней резидентуре турок, нацеленной на подрывную работу против государства Российского. Часть сведений были реализованы лешими совместно с внешней разведкой Посольского приказа. Тем не менее, кое-что из расшифрованного долго оставалось загадкой.

Особенный интерес вызывала собственноручная пометка Буслам-паши напротив записи о некоем английском мастере: «Использовать только в важнейшем случае для убийства русского царя или большого воеводы». Сведения о мастере даже в шифрованном секретном документе были настолько скупы, что разыскать его и призвать к ответу было почти нереально. Тем не менее, стало очевидно, что этот ценнейший кадр турецкой разведки представляет собой весьма серьезную потенциальную угрозу, особенно в кризисной ситуации. Руководство Лесного Стана решило направить для нейтрализации опаснейшего скрытого врага своего агента. Разработку операции поручили Фролу, и тот решил внедрить в старую добрую Англию бойца особой сотни Катерину под видом вернувшейся из заморских колоний любимой подруги леди Джоаны.

И вот та самая Катька, она же мисс Мэри, сидит перед своим начальником и докладывает о выполнении задания.

– Как мы с тобой решили неделю назад, здесь, на озере, – продолжала Катька, – мистера Смита следует вначале допросить, и лишь потом – уничтожить. Я намеревалась встретить и взять его за жабры на постоялом дворе. Но тут, как на грех, появился небезызвестный тебе маркиз Генрих фон Гауфт, собственной персоной. В общем, он меня опередил и обыграл.

Катька досадливо пристукнула кулаком по переборке. Фрол лишь качнул головой: дескать, в разведке всегда так – кто кого опередит хоть на шаг, тот и выиграл.

– Пришлось на ходу менять план и тащиться с ними в лагерь королевского войска, – Катька, разумеется, совладала с эмоциями, и голос ее вновь зазвучал ровно.

– Молодец, что смогла навязать маркизу свою персону. Это – высокий класс! – вполне заслуженно похвалил подчиненную Фрол.

– В лагере от контактов с мастером, я, разумеется, была отстранена, – Катька не подала виду, что похвала такого профессионала, как Фрол, явилась для нее дорогой наградой. – Но мне удалось организовать почти непрерывное наблюдение за его шатром. Итоги наблюдения следующие. Во-первых, сама палатка была небольшого размера. Во-вторых, в нее не вносили никаких громоздких предметов. То есть мастер не мог изготавливать, собирать, или налаживать какую-либо мощную тяжелую машину типа дальнобойного орудия. В-третьих, хотя маркиз фон Гауфт в моем присутствии явно торопил мастера с выполнением заказа, в палатке никогда не зажигали огня и вечером все работы прекращались до следующего утра. Вероятно, он работал с порохом или горючей жидкостью. Вот и все, что я могу доложить.

– Это очень важная информация, – раздумчиво произнес Фрол. – Давай подытожим, что мы имеем в остатке. Итак, в лагерь королевского войска под Псковом направляется английский мастер, на которого Буслам-паша возлагал миссию по уничтожению русского царя или большого воеводы. Очевидно, сюда его вызвал ни кто иной, как наш общий друг маркиз Генрих фон Гауфт – один из любимых учеников покойного Буслам-паши. Очевидно также, что объект его диверсии – псковский воевода князь Иван Петрович Шуйский. Согласна?

Катька кивнула.

– Теперь давай попытаемся определить способ, которым они собираются уничтожить нашего воеводу, – бесстрастно продолжил Фрол. – История убийства монархов и полководцев насчитывает много веков. Два наиболее распространенных метода – клинок и яд. Но чтобы воспользоваться одним из них, необходимо приблизиться к объекту вплотную. Поэтому убийцами обычно бывают подкупленные или запуганные люди из ближнего круга – из свиты или охраны. Причем тут английский часовщик?

– Может быть, он должен изготовить некий кинжал, замаскированный под обычный предмет, или, например, перстень со скрытым ядовитым шипом, которым они собираются снабдить убийцу? – неуверенно предположила Катька.

– Да, наверняка речь идет о каком-то хитроумном устройстве, – согласился Фрол. – Но ты правильно заметила, что он, скорее всего, работал с порохом или зажигательной смесью. Значит, это все-таки не холодное оружие и не яд.

– Убийство из огнестрельного орудия? – воскликнула Катька. – Это, действительно, новое слово в технике убийства высокопоставленных персон!

– Да не такое уж новое! – усмехнулся Фрол. – Несколько лет тому назад во Франции по приказу ихнего тогдашнего короля, Карла Девятого, было совершено покушение на предводителя гугенотов – адмирала Колиньи. Убийца засел в доме на улице в Париже, по которой должен был пройти адмирал, и выстрелил в него из аркебузы. Но выпущенная стрелком пуля всего лишь ранила адмирала.

– Ты хочешь сказать, что в князя Шуйского будут стрелять из сверхдальнобойного ружья? – в голосе Катьки звучало явное сомнение.

– Вряд ли. Даже если этот мастер изобрел какое-то ружье, способное послать пулю на недосягаемую доселе дистанцию, нет никакой гарантии, что выстрел достигнет цели. В того же адмирала Колиньи в Париже стреляли с нормального прицельного расстояния, и не убили. Нет, тут не ружье, а что-то другое!

– Что же другое? – пожала плечами Катька. – Бомба?

– А что? – воскликнул Фрол. – Пожалуй, это как раз бомба! Понятно, что не обычная ручная граната, с фитилем, а замаскированная под некий предмет. И запал у нее должен быть механический, кремниевый, как у наших гранат!

– Действительно, – согласно кивнула Катька. – Такое устройство хорошо согласуется со всей нашей информацией: часовых дел мастер, работающий с порохом! Надо же! Подкладывание бомбы – это абсолютно новое слово в технике покушений!

– Если наша с тобой догадка правильная, то главный вопрос в том, кто именно подложит эту бомбу! Личная охрана князя Шуйского не подпустит к нему чужого человека и на пушечный выстрел! А после начала осады Разик усилил эту охрану нашими бойцами.

– Наши тоже охраняют князя? – почему-то помрачнев, севшим голосом переспросила Катька.

– Да, – подтвердил Фрол. – Наша парная смена всегда дежурит при воеводе… А позволь спросить: ты по что вдруг нахмурилась, соратница?

– Мелькнуло у меня предчувствие нехорошее, – медленно, подбирая слова, вымолвила Катька. – Ведомо ли тебе, что Михась сейчас в плену вражеском?

– В плену?! – радостно вскричал Фрол, нарушив свою обычную невозмутимость. – Ну, слава богу! А то мы опасались, что он погиб! Что ж ты, злодейка, сразу мне не сообщила радостную весть?

– Я докладывала о выполнении задания, – отрезала Катька. – И потом, я думала: вдруг ты знаешь? Или вообще сам его туда послал?

– Нет, о пленении Михася мне было неведомо. Но, как ни удивительно, ты почти права: я знал, что королевские гусары – главные наши противники во время конных вылазок, последнюю неделю перед штурмом начали почему-то активную охоту именно за Михасем! Я даже посоветовал ему, чтобы, если, упаси Бог, он вдруг попадет в плен, то не дергался бы оттуда бежать, а разузнал вначале: чего им, собственно, от него надобно?

Фрол сделал паузу и в упор требовательно взглянул на Катьку:

– Ну, я тебе все рассказал! А теперь ты выкладывай свои предчувствия!

Девушка кивнула, помолчала, собираясь с мыслями и еще раз взвешивая все то, что она собиралась сейчас доложить.

– Как тебе хорошо известно, Фрол, мир чрезвычайно тесен. Так вот, прибыв из-за трех морей в лагерь королевского войска, я столкнулась нос к носу не только с родным братцем, но и еще с одной знакомой! Правда, ни тот, ни другая, меня не узнали. Михась был без сознания, а знакомая хотя и пребывала в полном здравии, но вот во время той нашей давней встречи она как раз-то и была не в себе, поскольку у меня на глазах сверзлась с коня на всем скаку, причем башкой оземь. Мы тогда, во время набега Девлет-Гирея, эвакуировались из горящей Москвы и взяли сию разбившуюся девицу в свою карету.

– А почему вы взяли именно ее? – перебил Катьку Фрол, зривший, как всегда в корень. – Там были сотни тысяч беженцев!

– Она фактически бросилась со своего коня нам под колеса. Я, естественно, вышла, чтобы осмотреться, и увидела на этой девице берет Михася!

– Все, вспомнил! – воскликнул Фрол. – Я же читал ваши рапорты, твой и брата. Эта девица укрыла раненого Михася у себя в деревне, а он обучил ее боевым приемам, чтобы она могла защищаться от каких-то преследовавших ее злодеев. Вы ее тогда, под Москвой подобрали, перевязали, а она ночью удрала от вас в лес.

– Точно, – кивнула Катька. – Ну и память у тебя, Фрол!

– Не отвлекайся! – одернул ее особник. – Ври дальше.

– Так вот, – никак не прореагировав на подначку, продолжила девушка. – Сейчас эта ученица Михася пребывает в королевском войске под именем пани Анны Залевской!

Фрол аж присвистнул:

– Графиня Залевская? Начальница вервольфов? Вот это сюрприз, так сюрприз! Надо срочно брать ее за жабры!

– Боюсь, что прежде она успеет взять за жабры Михася, – невесело усмехнулась Катька. – Судя по ее головокружительному превращению из деревенской девчонки-сироты в иностранную аристократку и военачальницу, она способна на многое. Во всяком случае, она уж точно сможет в два счета обвести вокруг пальца Михася и внушить ему необходимость вручить князю Шуйскому некий предмет, под который мастер Джон Смит замаскировал свою бомбу!

Фрол, словно подброшенный пружиной, вскочил с места, выглянул на палубу, скомандовал вахтенным прибавить парусов и увеличить ход. Затем он вновь сел напротив Катьки:

– Давай, соратница, еще раз взвесим всю имеющуюся информацию и обсудим план дальнейших действий!

Маркиз Генрих фон Гауфт явился в узилище Михася через четверть часа после ухода Анюты. Услышав скрип открываемой двери, дружинник зажмурился на пару секунд. Но когда он открыл глаза, то сразу ослеп от яркого света лампы, направленной ему в лицо. Зажженную масляную лампу с вогнутым отражателем, по-иноземному – рефлектором, в землянку внес рейтар в полном доспехе, то есть закованный в броню с головы до ног. Михась вынужден был вновь зажмуриться. Когда зрение вернулось к дружиннику, он обнаружил, что по-прежнему ярко светившая лампа стояла на полу напротив его убогого ложа, а за ней возле стены находился человек, плохо различимый в тени, создаваемой рефлектором. Рейтар занял позицию сбоку от Михася. Отблески света грозно сверкали на его доспехах и обнаженном длинном палаше, направленном острием в голову дружиннику.

– Позвольте представиться, господин десятник, – произнес стоявший в тени человек. – Я – маркиз фон Гауфт, офицер при особе его величества короля Стефана. Прошу меня извинить за столь тщательные меры предосторожности, предпринятые мной для нашей беседы. Уверяю вас, что они вызваны исключительно тем чувством глубокого уважения, которое я испытываю к вашей боевой репутации. Но если вы дадите слово, что спокойно меня выслушаете и при этом не попытаетесь захватить в заложники или уничтожить, то рейтар уйдет.

– Даю слово, – после минутных раздумий твердо произнес дружинник.

– Свободен! – коротко приказал своему бойцу фон Гауфт, и тот вышел из землянки, звеня тяжелой броней.

– Как вам наверняка известно, господин десятник, Король Стефан Баторий – истинный рыцарь, – продолжил маркиз, по-прежнему оставаясь в тени. – Рыцарь без страха и упрека. Услышав историю о вашем подвиге, когда вы фактически в одиночку отбивались от наших превосходящих сил, он пришел в восхищение. Такое же одобрение короля вызвал и рыцарский поступок пана Голковского, гусарского ротмистра, который предложил вам в безвыходной для вас ситуации поединок один на один. Взрыв башни прервал эту возвышенную эпическую сцену. Однако вы живы, и, благодаря стараниям королевских лекарей – здоровы. Король уверен, что лишь случайность помешала вам принять вызов господина ротмистра. Если это так, то король готов позволить провести этот рыцарский поединок. Он дает вам свое королевское слово, что если вы победите господина ротмистра в честном бою, то беспрепятственно сможете покинуть наш лагерь и вернуться в ваш город безо всякого выкупа. Честь и слава рыцаря для короля превыше всего. Что передать моему королю?

Михась молчал, словно не веря своим ушам. Маркиз терпеливо ждал, пристально вглядываясь в лицо дружинника.

– Я согласен, – наконец прервав затянувшееся молчание, просто и твердо ответил Михась.

– Прекрасно! – воскликнул фон Гауфт. – Король не ошибся в вас! Теперь позвольте оговорить условия. Поединок состоится послезавтра. Таким образом, у вас имеется два дня для подготовки. Если вы дадите честное слово рыцаря… то есть русского дружинника, что не попытаетесь бежать, шпионить или вредить нам каким-либо иным образом, то я переведу вас из этой землянки в расположение своего отряда, в отдельный комфортабельный шатер. Вам будет предоставлена шпага по вашему выбору, манекен, партнер для упражнений. Я готов пригласить вас за свой стол, если вам будет угодно разделить со мной трапезу. Если нет – вам в шатер доставят еду и напитки. Согласны ли вы на эти условия?

– Согласен! – на этот раз без раздумий ответил Михась.

– В таком случае прошу вас следовать за мной. Разумеется, вы не сможете свободно разгуливать по лагерю вражеского, то есть нашего войска в одиночку. Для вашей же безопасности я буду сопровождать вас, а в расположении моего отряда будет дежурить охрана. Король не допустит, чтобы вы подверглись нападению со стороны горячих голов из числа его солдат, обозленных неудачей предпринятого нами штурма.

Маркиз шагнул к выходу и широким жестом распахнул перед дружинником дверь.

Михась проснулся за пять минут до побудки, как это положено десятнику. Если бы он был в Лесном Стане, или в походном лагере дружины леших, то он бы тут же вскочил, умылся и оделся, чтобы повторить для своего десятка команду «подъем!», которую вот-вот подаст дежурный по сотне. Но сейчас дружинник лежал неподвижно на узком, непривычно мягком и удивительно удобном ложе в небольшой, но роскошной шелковой палатке, стоящей в центре лагеря вражеского войска. Снаружи дул довольно сильный ветер, поднявшийся ночью, но двойные туго натянутые стенки палатки лишь слегка колыхались, создавая ощущение уюта и покоя.

Пронзительно запела труба, вслед за ней зазвучали на разных языках команды неприятельских десятников, сливаясь в общий могучий гул.

«Ну, что ж… Подъем войскам!» – невесело усмехнулся про себя Михась и нарочито резко, одним рывком вскочил на ноги. Сегодня он перестанет быть пленным, и будет биться на поединке с оружием в руках. Дружинник вышел из шатра голым по пояс, умылся, сделал легкую разминку. Часовые на периметре пристально таращились на него, не скрывая профессионального любопытства и запоминая незнакомые упражнения. Впрочем, большинство упражнений на утренней зарядке во всех армиях мира были и останутся одними и теми же.

Завершив разминку, Михась вернулся в шатер, надел рубаху и ремень. Скрытый от посторонних глаз плотными шелковыми стенками, он, взяв в руку подсвечник вместо сабли, несколько раз повторил комбинацию, которую придумал за эти два дня, чтобы отразить атаку соперника и нанести ему смертельный удар. Тренируясь на поляне, перед шатром, под пристальными взорами окружавших его часовых, дружинник проделывал простые базовые фехтовальные элементы. Ему важно было восстановить после контузии гибкость и подвижность тела, крепость руки, державшей саблю. А по вечерам, в шатре, когда никто не мог его видеть, он тренировал свою домашнюю заготовку для предстоящего боя. Если Анюта сказала правду, и тот гусар, с которым дружиннику придется сойтись в поединке, действительно начинает схватку длинным прямым выпадом в грудь с переводом в бедро, тогда комбинация, которую только что в сотый раз проделал Михась, сулит ему верную победу. Если Анюта сказала правду… А если – нет?

«Но какой ей смысл врать? – снова и снова задавал себе этот вопрос дружинник. – Ну, увижу я, что гусар ведет бой не так, как она рассказывала. Ну и буду с ним биться соответственно. Не в первый раз саблю в руки беру. Всякие виды видывал, и один против многих выстаивал. Еще поглядим: кто кого!»

Михась поставил подсвечник обратно на изящный дубовый столик, машинально разгладил рубаху под ремнем, загнав складки за спину, надел берет и не спеша вышел из шатра. Разгулявшийся ветер едва не вырвал полог у него из рук.

«А на озере-то, небось, сильный шторм», – подумал почему-то дружинник. Впрочем, он тут же забыл эту мимолетно мелькнувшую мысль, поскольку увидел, как к нему навстречу торжественно шествует маркиз Генрих фон Гауфт в сопровождении нескольких офицеров.

Маркиз отвесил Михасю изящный церемонный поклон. Дружинник, отвечая на приветствие, привычным жестом поднес ладонь к берету.

– Готовы ли вы к поединку, господин десятник? – вежливо осведомился главный королевский шпион.

– Всегда готов! – чуть усмехнувшись, ответил Михась, переведя на русский язык девиз разведчиков-скаутов из милой его сердцу английской морской пехоты.

– В таком случае, прошу вас следовать за мной. Как и положено по правилам рыцарского поединка, сабли будут предложены на выбор вам и вашему противнику на ристалище непосредственно перед схваткой.

Шагая бок о бок, как добрые друзья, они в сопровождении офицеров и рейтаров фон Гауфта направились к небольшому холмику на опушке леса, расположенному чуть в стороне от лагеря.

Ровная покрытая густой темно-зеленой травой площадка перед холмиком была огорожена невысоким барьером из свежесрубленных березовых жердей. Это и было ристалище для предстоящего поединка. Сейчас на нем находилось несколько человек: уже знакомый Михасю пан Голковский (век бы его не видеть!) и, по-видимому, секунданты. А на склоне рядами расположились стулья и скамьи, уже занятые многочисленными зрителями из числа офицеров. Королевское кресло, возвышающееся в центре холмика на свободном пространстве, охраняемом полудюжиной пажей, пока пустовало. Ветер дул с противоположной стороны и не докучал ожидавшим поединка вельможным панам. Среди панцирей и мундиров ярким малиновым пятном выделялось роскошное платье пани Анны Залевской. Она сидела неподвижно, с высоко поднятой головой, и лишь улыбкой отвечала на сыпавшиеся со всех сторон комплименты. Ее взгляд был устремлен исключительно на героя дня: гусарского ротмистра пана Голковского. Однако ротмистр, который еще вчера упивался бы счастьем от такого демонстративного внимания к нему прекрасной дамы, был хмур и старался не встречаться с ней глазами.

Рядовые солдаты, разумеется, не претендовали на сидячие места на склоне, а стояли нестройной толпой, окружая ристалище с трех сторон. Михась в сопровождении фон Гауфта миновал расступившихся при их появлении солдат и вступил на ристалище сквозь небольшой просвет, оставленный в барьере. Ряды зрителей на холме встрепенулись, сдержанно зашумели. Пан Голковский шагнул навстречу дружиннику:

– Надеюсь, вы оправились от ран, господин поручик? Способны ли вы принять мой вызов? – без обычного пафоса в голосе, даже слегка запинаясь, произнес он.

– Весьма признателен за заботу, господин ротмистр. Я вполне здоров и готов биться с вами, – спокойно ответил Михась.

– Ах, как это благородно! – воскликнул кто-то из зрителей, и аудитория разразилась громкими аплодисментами.

Михась, разумеется, не вслушивался в разноязыкую болтовню королевских воинов, собравшихся поглазеть на дуэль то ли из профессионального любопытства, то ли от нехватки хоть каких-то маломальских развлечений, строго запрещенных в осадном лагере. Он выбирал саблю из нескольких клинков, предложенных ему секундантом – незнакомым рейтарским полковником. Внезапно дружинник вздрогнул, замер на секунду, судорожно сжав в руке эфес.

Полковник, по-своему истолковавший, движение Михася, одобрительно кивнул:

– Хороший выбор, герр лейтенант!

Михась, уже пришедший в себя от неожиданности, лишь молча пожал плечами, и, словно продолжая оценивать саблю, покрутил ее кистью, разумеется, отвернувшись при этом от учтивого полковника. Он встал лицом к барьеру, откуда прозвучал поразивший его голос. В первом ряду столпившихся возле ристалища солдат громко переговаривались между собой по-английски два крепких парня с красными платками на головах.

– Как ты думаешь, Том, – продолжил свою речь один из них. – Почему этот русский, вместо того чтобы спокойно сидеть себе в плену и дожидаться выкупа, ввязался в смертельный поединок?

– Сдается мне, Джон, что у его семьи и друзей просто нет денег, чтобы заплатить выкуп, – раздумчиво произнес второй.

– А у нас, в Ее Величества морской пехоте, если бы кто-то попал в плен, то он не пошел бы на верную гибель, а ждал бы помощи от друзей, твердо веря, что они обязательно тебя выручат, если не деньгами – то внезапным ночным налетом! – раскатисто и отчетливо ответил ему первый.

При этих словах он в упор посмотрел на Михася. Их глаза встретились. Дружинник, не отводя взгляда, отрицательно покачал головой.

Разумеется, все окружающие, включая стоящего рядом с Михасем секунданта, решили, что дружиннику не подходит испытываемая им сабля, которую он держал в руке.

– Вам принести что-нибудь другое, герр лейтенант? – озадаченно спросил секундант.

Михась еще пару раз крутанул саблю крест-накрест перед собой и повернулся к секунданту:

– Нет, благодарю вас, господин полковник, я остановлю свой выбор на этой сабле. Я уверен, что именно она выручит меня, что бы ни случилось! – последнюю фразу он произнес не по-немецки, а по-английски, с многозначительной интонацией, предназначенной только двум людям, стоящим по ту сторону барьера.

Дружинник украдкой бросил быстрый взгляд на Тома и Джона. Они стояли молча и кивали головами, словно одобряя выбор сабли. Друзья показывали, что поняли Михася и не будут, жертвуя собой, кидаться ему на выручку, нарушая неизвестный им план.

«Но как и зачем они здесь очутились?» – еще раз изумился про себя Михась и тряхнул головой, отгоняя этот несвоевременный вопрос, сосредотачиваясь на предстоящем бое.

На холм взбежал дежурный офицер и сообщил о прибытии короля. Все встали, вытянулись в ожидании прославленного военачальника. Король в кирасе и шлеме, украшенном пышными перьями, нещадно терзаемыми порывами ветра, в сопровождении небольшой свиты быстрым шагом проследовал к своему креслу.

– Прошу вас садиться, господа! – любезным тоном обратился он к офицерам. – Маркиз, все ли готово для благородного поединка?

Король произнес эти слова с загадочной интонацией, непонятной окружающим. Но начальник контрразведки, который не далее как вчера доложил королю Стефану окончательный план своей хитроумной многоходовой комбинации, разумеется, все знал и действовал, так как было обговорено между ними заранее.

– Так точно, ваше величество! – бодро отрапортовал фон Гауфт. – Однако, с вашего позволения, фрау Анна хотела бы перед началом боя сказать несколько слов вашему величеству.

– Вот как? – с преувеличенным удивлением воскликнул король и почему-то слегка поежился, словно предстоящая аудиенция с начальницей вервольфов таила в себе некую опасность. – Ну что ж, я готов выслушать нашу прекрасную воительницу.

Маркиз поспешил к пани Анне, галантно предложил ей опереться на его руку и торжественно провел сквозь ряды офицеров к королевскому креслу. За ними последовал сопровождавший свою начальницу лейтенант вервольфов, державший под мышкой какой-то тяжелый предмет. На минуту забыв о готовящихся к схватке соперниках, все присутствующие обратили взоры на эту неожиданную церемонию. Лишь пан Голковский и Михась, зная, что именно должно сейчас произойти, угрюмо взирали на пани Анну с маркизом, испытывая при этом совершенно противоположные чувства.

– Ваше величество, – звонкий голос пани Анны, присевшей в изящном реверансе, отчетливо был слышен на всей импровизированной арене. – Ваше величество, позвольте мне, согласно древним законам рыцарских турниров, назначить награду победителю. Я готова, с вашего позволения, вручить ему вот эту шкатулку с драгоценностями!

Пани Анна широким жестом указала на предмет, который держал в руках ее лейтенант. Те, кто стояли поближе, смогли разглядеть массивную шкатулку из темного дерева, окованную железом с позолоченной насечкой и серебряными накладками.

– Разумеется, я ни на секунду не сомневаюсь, кто именно победит в этом бою! – с этими словами благородная дама, величественно повернув голову, бросила пламенный взгляд в сторону застывших в ожидании схватки двух соперников.

Каждый из них записал этот взгляд на свой счет.

В то время как начальница вервольфов произносила свой монолог, король, к удивлению свиты, почему-то ерзал в кресле, словно стараясь вжаться в него и отодвинуться подальше от неведомой угрозы. Он бросал тревожные взгляды то на вышеупомянутую шкатулку, то на своего начальника контрразведки, маркиза фон Гауфта. Маркиз в ответ на эти взгляды, сделал успокаивающий жест и, шагнув вперед, встал между королем и лейтенантом.

Король Стефан облегченно вздохнул, как будто бы драгоценный приз, теперь заслоненный от него маркизом, доставлял его величеству серьезное беспокойство, и напыщенно обратился к начальнице вервольфов:

– Благодарю вас, пани Анна! Рыцарский поединок был бы бледным и пресным, если бы его не украсила своим присутствием королева турнира, коей, разумеется, являетесь вы! Теперь это событие станет легендой! Я уверен, что ваш рыцарь завоюет право получить щедрую награду из ваших прекрасных рук. Господа, поприветствуем несравненную пани Анну – королеву турнира!

Под аплодисменты собравшихся пани Анна удалилась на свое место. За ней, разумеется, последовал и лейтенант. Король проводил их долгим взглядом, выпрямился, перестав вжиматься в свое кресло, и повелел маркизу фон Гауфту спуститься на ристалище, чтобы дать команду к началу поединка.

– Рыцари готовы? – зычный голос королевского адъютанта, преисполненного важности отведенной ему роли герольда, перекрыл шум толпы зрителей.

Все смолкли, наступила звенящая тишина. Пан Голковский и Михась, стоявшие в десятке шагов друг напротив друга, молча отсалютовали саблями, приветствуя противника и подтверждая готовность к поединку.

Герольд обернулся к корлю, и, повинуясь мановению царственой руки, провозгласил:

– Начинайте!

Пан Голковский принял фехтовальную стойку: правая рука впереди, согнута в плече, предплечье – в одну линию с саблей, острием направленной на противника, стопы развернуты под прямым углом, ноги согнуты в коленях. Эта стойка, правосторонняя для правшей, сохранившаяся спустя много веков и перешедшая в спортивное фехтование, возникла не сразу. Она пришла на смену левосторонней стойке в связи с массовым появлением в войсках огнестрельного оружия и отказом от ставших бесполезными щитов и тяжелых доспехов. Раньше на мечах и саблях бились в левосторонней стойке. То есть бойцы держали в передней – обращенной к противнику руке – щит, а в задней руке – меч. (Известный советский сатирик в одном из своих выступлений ухахатывался над «глупым» спортивным комментатором, произнесшим фразу: «Боксер хорошо работает задней рукой». Видать, этому юмористу в жизни повезло, и ни разу не прилетело в челюсть ни с задней, ни с передней руки от знающего человека. Задняя и передняя руки – это нормальные профессиональные термины и в боксе, и в фехтовании. Их нельзя заменить на «левую» и «правую», поскольку у правшей и левшей в боксе стойки, естественно, разные, и передней рукой является у правши – левая, у левши – правая…)

Пан Голковский был правшой, и стоял он в новой по тем временам правосторонней фехтовальной стойке. В этой стойке, в отличие и от бокса, и от боя со щитами-мечами, правая рука, державшая шпагу, была передней. Шпага одновременно служила и защитой от атак противника, и, естественно, была средством атаки.

Михась тоже был правшой. Но он двинулся навстречу гусару в безнадежно устаревшей левосторонней стойке. Хотя щита у дружинника, конечно же, не было, саблю он держал в правой, то есть задней по отношению к противнику руке.

Русская армия, основу которой по-прежнему составляло боярское ополчение, перевооружалась крайне медленно. Многие ратники, включая детей боярских, все еще выходили в поле с луками и стрелами, и, конечно же, со щитами. Даже царский указ о приобретении самопалов, выполнялся, как исстари заведено на Руси, из рук вон плохо. Бояре отлынивали, отговаривались скудностью. Царь гневался, иных ослушников казнил смертной казнью, но другие не внемлили и, как обычно, надеялись, что авось пронесет. К тому же русская рать чаще всего билась со своим извечным противником – ордынцами, а у тех огнестрельный снаряд также отсутствовал, зато в изобилии имелись стрелы, от которых хорошо спасали старые добрые щиты. И все бы ничего: и царский гнев, и ордынские набеги – это беды привычные. Но гром грянул для русского боярства и дворянства, не успевшего, как водится, вовремя перекреститься, с довольно неожиданной стороны.

При государе Иване Грозном русскую столицу и многие крупные города наводнили иностранцы, в основном – из западной Европы. Конечно, среди приезжих главными фигурами были купцы-негоцианты, но торговых людей с деньгами и товарами неизбежно сопровождали полчища авантюристов всех мастей. Эти искатели приключений и наживы, в основном – отставные военные или дезертиры, прекрасно владели всеми видами самого современного оружия. Иначе они просто не выжили бы на кривых и скользких дорожках, которые привели их на край света – в варварскую Россию. Все эти господа, сплошь и рядом причислявшие себя к благородному сословию (поди проверь из Москвы их родословную!), отнюдь не отличались кротким нравом. При их контактах с местным дворянством, происходивших в основном на базарах и в кабаках, неизбежно возникали конфликты. Боярские дети – кровь с молоком, силушка по жилушкам играет – не желали на своей земле давать спуску высокомерным иноземцам. Каждый второй, если не первый эпизод межнационального общения (разумеется, не на коммерческой, а на бытовой почве) заканчивался стычкой и вызовом на поединок.

Судные поединки на Руси были обычным явлением. Но в них до поры до времени бились между собой русские. А тут – иностранцы со шпагами и неведомым доселе искусством фехтования в правосторонней стойке. И выходили против них добры молодцы, как исстари повелось, левым боком. Некоторые вообще вставали фронтально, замахивались со всего плеча дедовским мечом, и, не успев даже завершить богатырского замаха, получали в широкую грудь узкий и гибкий, как жало змеи, остро отточенный клинок. И начала смерть нежданная от руки басурманской как косой косить молодое русское дворянство – главную надежу государеву. До того дошло, что строго-настрого запретил царь указом особливым биться русским супротив иноземцев в поединках праведных под страхом смертной казни…

Понятно, в дружине Лесного Стана европейским искусством фехтования, ведомом на Руси лишь единицам, в совершенстве владел каждый боец. Но Михась – лучший десятник дружины леших, встал именно в древнюю левостороннюю стойку. Да еще при этом положил ладонь левой руки на клинок. Именно так держали свои дубины русские мужики, отбивая недавний штурм Пскова. Как известно, многие королевские воины купились на этот прием. Но сейчас эффект неожиданности уже был утерян. К тому же Михась держал в руках не дубину, которую при штурме многие опрометчиво вознамерились перерубить, а саблю.

Пану Голковскому стало совершенно ясно, что принявший такую стойку противник будет отводить его любой удар или выпад, одновременно уводя корпус, а затем атаковать рубящим сверху, за счет боевого выкрута кисти руки, или наотмашь, за счет «вертушки» всем телом.

«Ну что ж, задумка весьма неглупая! – усмехнулся про себя пан. – Прикинуться неумелым дурачком, выманить выпад и контратаковать!»

Именно о такой тактике этих поморских дружинников и предупреждала гусарского ротмистра несравненная пани Анна. Только тактика эта на сей раз успеха не принесет, поскольку пан ротмистр и не собирался делать настоящий первый выпад, даже в такую соблазнительно беззащитную мишень, каковую старательно изображал из себя этот русский. Анджей Голковский сейчас применит свою коронную комбинацию: ложный выпад в грудь с переводом в бедро. А потом – потом придется сдержать себя, чтобы выполнить приказ этого проклятого фон Гауфта, крепко взявшего благородного пана за горло…

И пан ротмистр сделал длинный ложный выпад в грудь противнику, на конце которого его сабля с быстротой молнии описала стремительный полукруг, чтобы миновать парирующий удар, и ее острие устремилась в незащищенное бедро выставленной вперед левой ноги дружинника.

При отводе этого ложного выпада сабля Михася должна была провалиться в пустоту. Но в пустоту попал колющий бедро удар гусара. Дружинник, вместо того чтобы парировать первый выпад в грудь, неожиданно крутанулся на носке правой ноги. При этом его левая нога, распрямившись, пошла назад и вбок, как ножка циркуля, раскручивая все тело, выводя его в правостороннюю стойку. Одновременно правая рука с саблей вылетела вперед в стремительном разящем выпаде. В ножевом бое такой удар и называется циркульным. В фехтовании Михась его никогда раньше не применял: уж очень специальная ситуация должна была возникнуть, чтобы понадобилось крутить циркуль не с коротким ножом, а с длинной саблей в руке. Вот и понадобилось. Михась не зря в отведенном ему шатре, втайне от чужих глаз, отрабатывал этот удар весь вчерашний день. Вытянувшись в струнку, дружинник достал плечо противника острием своей сабли. И тут же, продолжая докручивать циркуль вытянутой левой ногой, отпрянул назад и в сторону.

Атака – отход! Так действовать в бою Михась привык сызмальства. В атаке неизбежно раскрываешься, а опасный ответный удар способен нанести даже смертельно раненый противник. Пан Голковский, еще не почувствовавший боли от раны, и впрямь мгновенно отреагировал на нанесенный укол отчаянным ответным ударом. Но его сабля лишь просвистела в дюйме от лица дружинника. Михась, перестав притворяться, теперь стоял в правильной фехтовальной стойке, перекрывая секторы возможной атаки направленным вперед клинком. Он мелкими шажками смещался по кругу вправо, в неудобную для противника сторону.

На правом плече гусара на тонком белом шелке его рубахи расплывалось кровавое пятно. Михась не знал, насколько опасна нанесенная противнику рана и понимал, что время домашних заготовок кончилось, и начался непредсказуемый спонтанный бой. Дружинник решил работать в этом бою вторым номером, то есть не лезть вперед, а лишь отвечать контратаками на атаки противника. Михась не сомневался, что гусар вот-вот бросится на него. Действительно, пан Голковский был и по духу, и по сути настоящим прирожденным бойцом. Превозмогая усиливающуюся слабость в плече, понимая, что раненая рука вот-вот перестанет действовать, он храбро ринулся вперед. Ложный замах, рубящий горизонтальный удар наотмашь, перевод сабли в левую руку и длинный выпад смещающемуся вправо противнику в живот. Сейчас пан Анджей, почуяв близость смерти, напрочь забыл все обещания, данные им маркизу фон Гауфту. Спасая свою жизнь, он разил всерьез. Но Михась провел никак не меньше смертельных схваток, чем ясновельможный пан Голковский. Он ждал перевода сабли в левую руку. Он не стал парировать рубящий удар противника, а обвел его, при этом резко и неожиданно остановился, прервав свое смещение по кругу вправо. Сводя плечи, выгибая вперед грудь, как будто растягивая во всю ширь меха не изобретенной еще русской гармони, он пропустил саблю противника за спиной и одновременно нанес оченьсложный колющий удар, при котором клинок идет по пологой дуге чуть назад, за линию плеч, по раскрывшемуся за счет смены рук противнику.

Укол пришелся пану Голковскому в левое плечо. Гусар пошатнулся, выронил саблю, упал на колено. Михась занес саблю для добивающего удара. Обязательное добивание – основа основ рукопашного боя. Этот инстинкт был привит каждому дружиннику с самого раннего детства. Еще год назад Михась, не раздумывая, в один миг смахнул бы саблей низко опущенную голову раненого противника с плеч долой. И, не надеясь на милость окружавших его врагов, на глазах которых он только что прикончил их лучшего бойца, рванул бы с остервенелым, нечеловеческим ревом, от которого цепенеют на миг даже самые бесстрашные воины, напрямую к королевскому трону. Бой одиночки в окружении толпы неприятеля – это не сказки, это особая тактика, основанная на психологии этой самой толпы. В течение одной-двух минут такой бой вполне может быть успешным. История знает немало примеров, когда одиночка, пробившись через десяток телохранителей, валил венценосца мечом или кинжалом. Достаточно вспомнить, как в легендарной битве на Косовом поле в 1389 году храбрый серб Милош Обилич заколол турецкого султана Мурада в его собственном шатре.

Но сейчас годами наработанный инстинкт Михася был поколеблен другими импульсами, прорвавшимися из подсознания. Вот безумно любимая жена Джоана и дети. Они смотрят на мужа и отца и ждут его из похода. Вот Фрол – начальник особой сотни – ухмыляется значительно и втолковывает: «Попадешь в плен – не кидайся на прорыв. Хитри, изворачивайся, постарайся понять, что им от тебя надобно.» Да и Анюте он дал слово обязательно передать ларец лично в руки князю. К тому же раздававшийся в последние дни со всех сторон непрерывный бубнеж про благородный рыцарский поединок тоже засел малой занозой где-то в глубине мозга дружинника, читавшего в детстве баллады и романы на европейских языках. Хоть на войне и нет понятия «честно» и «нечестно», а есть лишь только военная хитрость, все равно в душе Михася чуть-чуть, да свербело, что он узнал любимые приемы гусарского офицера от Анюты и заранее заготовил ответ. То есть поединок-то был не на равных. Да и стоял он сейчас не на поле боя, а на (прости, Господи!) ристалище – век бы его не видеть!

Весь этот вспыхнувший на один миг яркой молнией клубок мыслей и чувств задержал занесенную для удара руку дружинника. Михасю вдруг показалось, что он оглох. Он тряхнул головой и тут же понял, что толпа зрителей, дико вопившая на все лады во время боя, замерла в безмолвии, затаив дыхание. Михась медленно опустил саблю. Затем вновь поднял ее, отсалютовал поверженному противнику. Сотни зрителей дружно выдохнули, как один человек. А Михась, подражая героям рыцарских романов, которые в Лесном Стане считали сугубо дурацкими и читали исключительно для изучения языка и культуры потенциального противника, повернулся к королю Стефану, и также отсалютовал ему саблей. Толпа разразилась восторженными воплями. Его величество привстал с кресел и церемонно кивнул победителю рыцарского поединка. Крики и аплодисменты зрителей зазвучали с удвоенной силой.

«Фрол может быть мной доволен!» – усмехнулся про себя Михась.

Он вдруг понял, что действительно с честью вырвался из вражеского плена. Причем, если бы попер напролом, то вряд ли остался бы жив. Именно это и внушал Михасю дальновидный и сведущий начальник особой сотни.

– Ну что ж, фрау Анна, – наклонившись к самому уху сидевшей рядом с ним начальнице вервольфов, произнес фон Гауфт сквозь не стихающий грохот аплодисментов и криков зрителей. – Пока, на ваше счастье, все идет по плану. Отправляйтесь-ка на ристалище и вручайте приз победителю. Я не буду лишний раз напоминать, что от правильного хода дальнейших событий зависят ваша судьба и жизнь.

Пана Голковского, потерявшего много крови, уже унесли с поляны в палатку королевского лекаря. Михась, воткнув саблю в землю, скрестив руки на груди, одиноко стоял посреди ристалища, глядя на приближающуюся процессию. Фрау Анна, сопровождаемая своим лейтенантом, несшим пресловутую шкатулку, и лейтенантом фон Гауфта, миновала ограждение и остановилась в двух шагах от дружинника.

«Ну что ж, придуриваться – так до победного конца!» – невесело усмехнулся в душе Михась, и, подражая героям баллад и романов, опустился на одно колено перед прекрасной дамой.

Фрау Анна взяла из рук лейтенанта шкатулку, протянула Михасю.

– Я твердо держу свое слово! – провозгласила она под рукоплескания восторженной толпы и со значением посмотрела в глаза дружиннику.

Михась склонил голову. Для публики это означало, что он счастлив принять столь драгоценный дар из столь прекрасных рук. А для Анюты он подтверждал, что его слово тоже твердо и он выполнит ее просьбу, во что бы то ни стало.

Фрау Анна облегченно вздохнула, присела в церемонном реверансе и горделиво прошествовала восвояси. Маркиз фон Гауфт тоже почувствовал немалое облегчение, узрев знак своего лейтенанта, сопровождавшего фрау, что передача драгоценного приза прошла без эксцессов. Теперь следовало выполнять следующий этап плана.

– Воины! – с явно преувеличенной бодростью в голосе выкрикнул фон Гауфт. – Королю нужны два добровольца, готовых проводить освобожденного русского офицера через линию наших траншей до стен вражеской крепости!

Маркиз сделал паузу и выжидательным взором обвел нестройные ряды солдат. Как он и предполагал заранее, дураков рисковать зазря среди опытных вояк не нашлось. У всех еще был слишком свеж в памяти недавний ночной налет сверхдальнобойной артиллерии русских. Правда, с тех пор чудо-орудия почему-то молчали. Королевские артиллеристы предположили не без оснований, что пушки, бившие на запредельную дистанцию, просто пришли в негодность после нескольких залпов зарядами повышенной мощности. Да и во время ночного рейда на башню разведка вервольфов доложила, что никаких особых орудий там уже нет. Однако королевские воины все же боялись сюрпризов от этих непредсказуемых русских и старались лишний раз не приближаться к стенам осажденного города. Одно дело – в составе штурмовой колонны, или эскадрона, выманивающего конницу противника на поединок. Ландскнехтам и рейтарам, собственно, и платили за такую работу. Но совсем другое дело идти вдвоем, добровольно-бесплатно, с весьма сомнительной целью, пусть даже с белым флагом. Мало ли, что взбредет в голову противнику, издевательски отказавшемуся от переговоров: долбанет гранатой, потом доказывай на том свете на страшном суде, что он был неправ… К тому же обращение к добровольцам прозвучало из уст не кого-нибудь, а маркиза фон Гауфта, имевшего в королевском войске весьма специфическую репутацию.

Разумеется, начальник королевской разведки и конрразведки прекрасно предвидел, какую реакцию вызовет его заманчивое предложение. Он сделал его исключительно в целях конспирации. Как было условлено заранее, после некоторой паузы из рядов потупивших взоры, обуянных внезапной скромностью солдат выйдут два молодца-рейтара из личного отряда маркиза и усердно выполнят приказ.

Однако, вопреки всем безупречно логичным предположениям фон Гауфта, дураки в королевском войске еще не перевелись. Нестройная толпа доблестных гусар, ландскнехтов и разных прочих гайдуков оживленно зашумела, раздвинулась, и пред светлые очи главного королевского шпиона предстали два свежеиспеченных борца за общеевропейские ценности: недавно зачисленные в британскую роту отставные морские пехотинцы. Их лица пылали решимостью проявить себя в глазах своих новых командиров и начальников, включая самого короля.

«Черт побери! – выругался про себя маркиз. – Вот этого-то я и не учел. Идиоты-новички, еще не пуганные русскими ядрами!»

Возможно, при иных обстоятельствах он и заподозрил бы, что его планы нарушил чей-то злой умысел. Однако лейтенант британской роты завербовал эту парочку по наущению самого маркиза.

Заполнившие поляну возле ристалища солдаты облегченно вздохнули и приветствовали новоявленных добровольцев громкими возгласами и аплодисментами. Маркиз понял, что без скандала поменять этих двух героев на своих рейтар, которые задержались с выходом, в точности выполняя его собственный приказ, он не сможет. Разумеется, столь публичный скандал не входил в планы фон Гауфта. Подавив досаду, маркиз принялся инструктировать англичан.

Они перебрались через траншеи, охватывавшие Псков полумесяцем с южной стороны, и не спеша двинулись к городской стене по чистому ровному полю. На этом поле, покрытом уже начинающей желтеть невысокой травой, русская конница, время от времени совершавшая неожиданные вылазки из города, сшибалась с королевскими гусарами и рейтарами. В задачу сопровождающих входило проводить русского дружинника до линии огня и проследить, чтобы он на радостях от неожиданной победы в смертельном поединке и последовавшего за этим освобождении «не выкинул какую-нибудь штуку».

Михась, несший шкатулку, шел чуть впереди. Английские сержанты при саблях и пистолях сопровождали его по бокам. Когда они отошли на достаточное расстояние от траншей, где их никто уже не смог бы услышать, Михась, не сбавляя шага и не поворачивая головы, произнес:

– Привет, парни! Счастлив видеть вас на русской земле в составе вражеского войска!

Том Мэрдок, разумеется, не полез за словом в карман, и, подхватив ироничный – истинно английский! – тон, вкратце объяснил старому боевому другу, что они попали на его родину не с целью захвата и грабежа чужого города, а сопровождая подругу леди Джоаны, отправившуюся в важную деловую поездку. А в ряды королевских наемников они вступили с одной лишь целью: освободить из плена некоего Майкла Русса, который, как им случайно стало известно, томится в этом самом плену. Теперь же, если, конечно, вышеозначенный Майкл не возражает, они направляются с ним в осажденный город, в котором, по их весьма основательным предположениям, находится еще и сержант Фроул, с каковым им хотелось бы поднять бокал за встречу и обсудить дальнейшие планы.

Над городской стеной всплыло серое облачко, и басовито громыхнул пушечный выстрел. Над головами трех друзей с противным завыванием пролетело ядро и смачно шлепнулось в землю в трех десятках саженей за их спинами. Они остановились, как вкопанные.

– Вилка? – голос Тома звучал ровно, но сам он слегка побледнел.

– Надеюсь, что нет, – стараясь быть спокойным, произнес Михась. – Отсекают.

– Тогда вперед! – воскликнул видавший виды отставной сержант Ее Величества флагманской морской пехоты.

Они вновь двинулись, ускоряя шаг. И действительно, за их спинами в одну линию с первым ядром шлепнулись сразу четыре снаряда, создавая непреодолимую огневую завесу между ними и неприятелем. Дальше крепостные орудия грохотали непрерывно, поднимая черные фонтаны земли, скрывшие Михася и его спутников от наблюдавших за ними королевских офицеров во главе с фон Гауфтом.

Командир английской роты витиевато выругался:

– Какого дьявола эти новички сунулись в русский огневой мешок? Им следовало повернуть назад возле первых же воронок!

– На то они и новички, – меланхолично пожал плечами фон Гауфт.

– Прикажете послать эскадрон на выручку? – на всякий случай спросил маркиза полковник фон Фаренсберг.

– Нет, уже поздно. Не стоит зря рисковать вашими людьми, полковник. – Маркиз опустил подзорную трубу и широким жестом указал одновременно на стену заградительного огня и на отряд казаков, выскакивающих под его прикрытием из городских ворот. – Ну, а эти незадачливые английские парни сами виноваты. Однако повоевать они не успели, и у русских особых претензий к ним быть не может. Да и никаких секретных сведений о нашем войске неприятель у них не выведает. Разве что расскажут в красках про поединок. Пойдемте, господа! Все кончено.

Маркиз повернулся и быстрым шагом правился к лагерю, едва сдерживая торжествующую улыбку. Его план пока работал без сбоев, как хорошо отлаженный искусным мастером точнейший механизм.

Среди казацких зипунов и шапок в первых рядах скачущего к ним отряда Михась, как и ожидал, увидел зеленые кафтаны и береты леших. Это был Разик с двумя бойцами.

Казачья лава растеклась на ходу, охватила дружинника и его спутников полумесяцем. Глядя прямо перед собой, на приближающихся леших, Михась не заметил, что справа и слева крайние фланговые всадники дружно взмахнули руками и сопровождавшие его англичане покатились по траве, захлестнутые поперек туловищ петлями арканов.

Разик на ходу соскочил с коня, вызвав одобрительные ухмылки казаков, кинулся к Михасю с распростертыми объятиями:

– Братец! Живой!!!

– Живой, живой, – радостно засмеялся Михась, перехватывая шкатулку под мышку одной рукой, а второй обнимая названного брата и командира. – Как видишь, я сам обратно пришел, да еще старых друзей привел…

Только тут дружинник заметил, что сержанты лежат на земле, а спешившиеся на полном скаку еще ловчее Разика казаки связывают их арканами.

– Отставить! – крикнул Михась казакам. – Это свои!

Сержантов тут же поставили на ноги, освободили от пут.

– Разрази меня гром! – воскликнул по-английски изумленный Разик, уставившись на явившихся его взору Мэрдока и Паркса.

– И мы также рады встрече с вами, капитан Ричард! – церемонно откозырял бравому сотнику дружины Лесного Стана сержант Паркс.

– А еще говорят, что Россия – большая страна! – подхватил Том с неизменным английским юмором. – А ведь мы с тобой, Джон, как оказалось, знакомы с каждым вторым ее жителем!

– Все, уходим! – прерывая светскую беседу, скомандовал Разик сопровождавшим его лешим и казакам. – Хотя ядер и пороху у нас много, не стоит попусту расходовать их на огневую завесу.

Трое леших подсадили Михася и сержантов на крупы своих коней, и отряд помчался к распахнувшимся перед ними городским воротам.

За воротами Пскова Том Мэрдок еще более укрепился в своем мнении, что он знаком с каждым вторым жителем России, поскольку им навстречу с распростертыми объятиями кинулись Желток и Олежа. После всех приветствий и радостных восклицаний лешие и их боевые товарищи нестройной колонной двинулись к месту дислокации дружины Лесного Стана, то есть к княжескому двору. Впереди двигались герои дня: Михась, прижимавший к груди шкатулку, и два отставных сержанта английской морской пехоты.

Когда возбуждение от нежданной встречи слегка поутихло, Разик, ехавший бок о бок с Михасем, наконец, спросил:

– Что за драгоценный трофей ты прихватил, вырываясь из плена, брат?

– Я дал слово передать эту шкатулку лично воеводе, – твердо произнес Михась. – Помоги мне попасть к нему как можно быстрее.

Разик пристально взглянул в лицо другу. Михась выглядел как-то странно и говорил будто бы чужим голосом.

«Наверное, контузия, – подумал Разик. – Ничего, скоро пройдет». А вслух произнес:

– Может быть, ты все же соблаговолишь объяснить своему непосредственному начальнику, что именно и зачем ты собираешься вручить воеводе?

– Нет, – первый раз в жизни нарушив субординацию, отрезал Михась. – Я все скажу только воеводе. Я дал слово.

Разик вновь озадаченно воззрился на друга. Они были неразлучны с самого детства, и Разик, разумеется, знал, что понятие чести было для Михася не пустым звуком, а сутью его прямой и цельной, как кусок гранита, натуры. И если уж Михась дал слово, то он умрет, но сдержит свое обещание.

Вообще-то Разик не видел ничего плохого в том, что Михась – вырвавшийся из вражеского плена герой – передаст воеводе какую-то там шкатулку. Конечно, следовало бы расспросить Михася более подробно и о поединке, в результате которого он завоевал себе свободу, и о самой шкатулке. Но Разик знал, что если Михась уперся, да еще в вопросах чести, то давить на него бесполезно. Эх, посоветоваться бы с Фролом! Но особник, как на грех, еще пять дней тому назад отбыл на озеро на свое очередное тайное мероприятие.

Сотник на всякий случай сделал слабую попытку увещевать друга и подчиненного:

– Ты же знаешь, что к воеводе просто так не допустят…

– А я не просто так! – перебил его Михась. – Я – по государственному делу. Ты ж меня знаешь!

– Да уж, знаю! – пробурчал Разик и отвернулся.

Они беспрепятственно миновали часовых у ворот княжеского двора.

– Давай хотя бы зайдем к нам в расположение, приведешь себя в порядок! – предложил Разик.

– Я в порядке! Прежде всего – дело! Проведи меня к воеводе! – упрямо возразил Михась.

– Ладно, будь по-твоему! – обреченно вздохнул Разик и скомандовал. – Желток! Веди бойцов и гостей в расположение. А мы с Михасем – на доклад к воеводе.

За полтора месяца боевых действий они вроде бы неплохо изучили это озеро и ходили по нему спокойно и уверенно, как и по десяткам других больших и малых озер, морей и рек. Но стихия в который раз жестоко и равнодушно посмеялась над человеком, вознамерившимся ее покорять. Шквал налетел внезапно. На безоблачном небе из ниоткуда появилась черная туча, за считанные минуты закрывшая горизонт. Ураганный ветер набросился на русский корабль, спешивший к псковскому берегу на всех парусах, подхватил его и принялся швырять, как щепку. Фрол выскочил на палубу из своей капитанской каюты, в которой он слушал подробный Катькин доклад о ее загранкомандировке, и, перекрывая рев урагана, скомандовал: «Спустить паруса!» Впрочем, вахтенные матросы – опытные мореходы из поморского Лесного стана, уже и сами пытались это сделать, не дожидаясь чьих-либо указаний. Но было поздно. Мачта переломилась в двух местах и рухнула за борт, увлекая за собой обрывки парусов. Корабль, лишенный руля и ветрил, беспомощно запрыгал на волнах, как легкая утлая щепка. Спасательную шлюпку сорвало с палубы, и она исчезла в свинцово-темной беснующейся пучине, слившейся с непроглядным мраком ночи. Гибель казалась неминуемой. И все же видавшему виды, не потерявшему хладнокровия экипажу удалось в последний миг направить корабль на прибрежное мелководье.

С разгону впечатавшись днищем в вязкое дно, боевая ладья завалилась на борт, и тут же ветер и волны принялись в клочья терзать останки ее корпуса. Но удар о дно не застал дружинников врасплох. Изготовившись, они стояли на подветренном борту, держа при себе оружие и порох в непромокаемых просмоленных парусиновых чехлах. Кубарем плюхнувшись с борта в воду, бойцы вынырнули, отфыркиваясь, и размеренно поплыли к недалекой суше, ориентируясь на вершины раскачиваемых ураганом деревьев, четко прорисовывающихся перед ними во вспышках частых молний.

– Вот так оно в жизни и бывает, – невесело усмехнулся Фрол, с трудом выбираясь на топкий скользкий берег. – Побывать в ста штормах на семи морях и утопнуть в малой лужице!

Он, как и положено капитану, последним покинул разбитый корабль.

– Ничего себе лужица, – проворчала Катька, поджидавшая вместе с остальными бойцами своего начальника на невысоком береговом обрыве. – Великое русское озеро. Пресное море. Ты его не уважал, вот оно тебя и проучило.

– Виноват, исправлюсь, – примирительно откликнулся Фрол.

Он обвел взглядом своих дружинников и убедился, что все они пребывают в добром здравии и полной боевой готовности.

Отправив троих в боевое охранение, Фрол с оставшимися бойцами расположился в густых прибрежных ивах, защищавших если не от непрекращающегося дождя, то хотя бы от штормового ветра.

– Братья лешие, – в голосе Фрола, тонущем в шуме бури, явственно звучала тревога. – Нам во что бы то ни стало нужно не позднее, чем через сутки пробиться в осажденный город и передать лично воеводе, князю Шуйскому сведения чрезвычайной важности. От своевременности доставки этих сведений будет зависеть исход осады.

Фрол сделал паузу, еще раз прокрутил в уме только что придуманный им план действий.

– Слушай боевую задачу! Разделяемся на два отряда. Первый веду я, второй – Катерина. Мой отряд движется вдоль берега озера на юг, к устью реки, к лодочной пристани неприятеля. Мы угоняем самую быстроходную лодку, с боем или тихо – уж как получится, и прорываемся вверх по реке в Псков. Отряд Катерины уходит на восток, до большой дороги. Там вы организуете засаду, захватите лошадей и напрямую через лес, по проселкам и тропам, поскачите к Пскову. Прорываться за стены города оба отряда будут по обстановке. И еще, – голос Фрола стал предельно жестким. – Самое главное. В крайнем случае, из каждого отряда должны дойти до цели только я и Катерина. Остальные до последней возможности будут прикрывать наш прорыв. Приказ ясен?

– Так точно! – как один человек, сурово и просто ответили дружинники Лесного Стана.

Они сызмальства были готовы, если понадобиться, отдать жизнь в бою за Родину. Им не нужно было для этого слушать каких-то длинных красивых речей. Все речи заменяли два коротких слова: боевой приказ. Значение этих двух слов постигается не через страх или корысть, но лишь через истинную любовь к Родине, составляющую для настоящего воина суть и высший смысл его жизни.

Разумеется, Фрол отдал приказ прикрывать его и Катерину только потому, что, зная суть дела, они смогли бы наилучшим образом предотвратить хитроумную и изощренно коварную вражескую диверсию. Лишь особники, если понадобится, смогут без раздумий вступить в схватку с лучшим другом и братом, на которого ни у одного из нормальных бойцов ни при каких обстоятельствах не поднялась бы рука…

Фрол разделил бойцов на два отряда, построил их в две шеренги друг напротив друга.

– Катя, – обратился он с заключительным наставлением к своей напарнице. – Пока темно, держись вдоль опушки, как рассветет – уточнись по солнцу и иди напрямик, через лес. Карту хорошо помнишь? Ну, да все равно поставь головным Савву. Он уже дважды в сих местах с разведкой хаживал… С Богом, вперед!

Проводив взглядом цепочку бойцов, мгновенно исчезнувших в ночи и непогоде, Фрол повел свой отряд вдоль озера, навстречу хлеставшему в лицо дождю и ветру.

Савва вывел отряд к торной лесной дороге как по ниточке.

– Сестра-особница, – с подчеркнутым уважением обратился он к Катьке, назначенной Фролом их временной начальницей. – Как думаешь ставить засаду?

Катька взглянула на солнце, стоявшее уже в зените и ярко сиявшее сквозь остатки вчерашних грозовых туч, и задумалась.

– Тут в полуверсте резкий поворот, – как можно мягче и ненавязчивее подсказал Савва. – Может быть, там и засядем? Или прямо вот здесь сосну повалим поперек дороги?

– Нет, – покачала головой Катька. – Королевские воины – люди опытные, походом идут сторожко. Увидят место, удобное для засады – резкий поворот или поваленное дерево – обязательно изготовятся. А нас и самих мало, да и огнестрельных припасов не густо. Нужна внезапность, иначе можем не одолеть.

– Тогда сама приказывай, – чуть пожал плечами Савва.

– Обязательно! – решительно произнесла девушка. – Бойцы! Слушай задачу…

Выслушав Катькин план, лешие одобрительно усмехнулись и бесшумно двинулись к обочине дороги занимать обозначенные им позиции. А сестра-особница сняла свой черный берет, распустила прекрасные волнистые волосы, скинула зеленый кафтан Лесного стана, и осталась в одной тонкой белоснежной льняной рубахе, наполовину расстегнув ее на высокой груди. Наскоро соорудив из походного плаща подобие юбки, закрывавшей ее мужские штаны и сапоги, Катька сунула сзади за ремень пару двуствольных пистолей, примостилась в придорожных кустах в полусотне саженей от укрывшихся в засаде бойцов и принялась ждать.

По этой дороге в лагерь королевского войска от озерной пристани приводили пополнение, возили боеприпасы и продукты, доставлявшиеся из Ливонии по воде. Конные конвои в дневное время сновали по дороге один за другим. Лешим нужны были лошади. Они не без основания надеялись, что вскоре на дороге появится неприятельский конвой. На высокой сосне в ста саженях впереди засады притаился наблюдатель, который должен был подать сигнал, что идет подходящий по численности конный отряд.

Два десятка рейтар, сопровождавших повозку с новыми ружьями, появились примерно через час. Они двигались неспешной рысью красивым правильным строем, держа пистоли в расстегнутых седельных кобурах. В подозрительных местах опытные вояки ускоряли движение, поднимая своих коней в короткий галоп, бросали поводья, управляя одними ногами, а пистоли брали в обе руки, готовясь к стрельбе.

Однако сейчас перед ними был прямой, хорошо просматриваемый участок, совершенно непригодный для засады, и всадники расслаблено покачивались в седлах, их пистоли покоились в богато изукрашенных седельных кобурах. Но вдруг на этой не сулящей никаких неприятных сюрпризов дороге возникло дивное видение, бесшумно выпорхнувшее из-за стволов золотящихся на солнце стройных сосен. Это была прекрасная дева с распущенными волосами и полуобнаженной грудью. Рейтары остановились, как вкопанные, разинув рот и выпучив глаза. Но осмыслить видение и уж тем более – подготовиться к бою они не успели.

Катька вскинула оба своих пистоля. С обочины открыли убойный огонь по неподвижным мишеням дружинники. Они палили спокойно и наверняка, как на учебном стрельбище. За полминуты все было кончено. Не теряя времени, лешие взяли под уздцы лишившихся прежних хозяев коней, повели их через лес, к заросшей старой дороге, по которой можно было окольным путем беспрепятственно скакать в теперь уже недалекий Псков.

За две версты до опушки, за которой начиналось поле перед городскими стенами, Катька знаком остановила отряд и приказала спешиться.

– Сава, бери двух бойцов и иди вперед, проверь дорогу, – шепотом приказала она.

– Слушаюсь, – одобрительно кивнул Савва. – Здесь вервольфы частенько ставят свои засады на наших гонцов да разведчиков, возвращающихся в Псков.

Трое леших бесшумно исчезли в густом подлеске, остальные притаились, ожидая возвращения дозора. Кони, не очень уставшие, поскольку почти треть пути их вели в поводу, словно прониклись тишиной окружавшего их леса и молчанием людей и стояли смирно, ничем не выдавая своих новых хозяев.

Через час раздалась условная птичья трель: это вернулся дозор леших.

– Хоть глазам своим не верь, но все чисто! – шепотом доложил результаты разведки Савва. – Ни вервольфов в лесу, ни гусарских разъездов на опушке.

– Михасю спасибо скажи, – усмехнулась Катька. – Он сейчас во вражеском лагере бьется на рыцарской дуэли с лучшим королевским фехтовальщиком. Все ясновельможные паны и благородные дворяне наверняка пожелали сие захватывающее действо лицезреть. Вот тебе и ни засад, и ни разъездов.

Савва только руками развел, и в глубине души вновь признал, что Фрол не зря поставил девчонку командовать отрядом: соображает быстро и в самое яблочко.

– Бойцы, за мной! – скомандовала начальница.

Они вывели коней на узкую тропу, вскочили в седла, двинулись шагом, пригибаясь к гривам, уворачиваясь от нависавших ветвей. Достигнув опушки, отряд понесся вскачь к видневшейся невдалеке северной стене Пскова. Поскольку вражеский лагерь и осадные траншеи находились с южной стороны города, а гусарские разъезды, и без того достаточно редкие, были заняты, как правильно догадалась Катька, совсем другим делом, лешие беспрепятственно достигли крепостной стены.

– Эй, затинщики! – заорал во всю глотку Савва, когда они приблизились на дистанцию выстрела затинной пищали. – Своих не постреляйте!

– Не боись, помор! – раздался ответный крик. – Чай, еще не ослепли, различаем, кто каков! Скачите к воротам: сейчас отворят!

Но выстрелы все же раздались. Они донеслись с реки, с того места, где ее перегораживали цепи, препятствовавшие нашим лодкам подплывать с озера к городским стенам. Катька, задержавшись в распахнутых воротах, резко повернулась в седле.

– Это Фрол! – воскликнула она и скомандовала: – Савва, я – к воеводе, а ты с бойцами – вдоль берега, к цепям. Поддержите наших!

– Слушаюсь! – Савва без лишних слов развернул коня и, сделав лешим знак рукой следовать за ним, помчался к берегу, к тому месту, где раскатисто трещали ружейные выстрелы.

Отправив своих бойцов на помощь Фролу, Катька, взяв в провожатые отрока, помогавшего затинщикам на стене в качестве орудийной прислуги, поскакала по лабиринту узких кривых улочек к княжеским палатам. Примостившийся впереди дружинницы на холке ее коня отрок, которого распирало от важности выполняемого поручения, поминутно вопил пронзительно-писклявым голосом, представлявшимся ему громовым басом:

– Пади! Пади! Гонец к воеводе!

Однако на пустынных улицах осажденного града народу не было вовсе, так как все, от мала до велика, находились либо на стенах в обороне, либо на работах в кузнях, пекарнях да лекарнях. Так что предупреждать о приближении скоростного гужевого транспортного средства было некого. Но отрок все равно продолжал вопить. Таким же громким голосом заправского артиллериста, натренированным перекрикивать пальбу затинных пищалей, он указывал Катьке повороты «тудысь-сюдысь» сопровождая слова соответствующими жестами. Терминами «право-лево» малец пока не овладел, поскольку, вероятно, не долго пробыл на батареях. Наконец он победно возопил: «Туточки!», и Катька с неблагодарным чувством облегчения помогла ему спешиться.

Соскочив наземь, девушка набросила поводья на столбик коновязи, проигнорировав предложение громогласного отрока, выразившего готовность их подержать. Быстрым шагом, почти бегом, она устремилась к воротам княжеского двора, в котором располагалась ставка воеводы. Перед массивными воротами стояли двое часовых из личного полка князя Шуйского. Они немедленно преградили Катьке путь, закрыв от нее своими закованными в сверкающую броню телами и без того наглухо запертую узкую калитку в тяжелой створке ворот. Катька поневоле затормозила.

– К воеводе! Слово и дело! Гонец от поморской дружины! – отрывисто выпалила она, невольно воспроизведя уровень громкости артиллерийского отрока.

Но ее речь не произвела на часовых ожидаемого действия. Более того, они встали классическим «уступом», испокон веков предписываемым всем дозорам для отражения внезапного нападения проверяемых лиц, и взяли наизготовку свои пищали.

– Прости, дружинница, но мы тебя не знаем! – с явной угрозой молвил старшой. – А что касается поморской дружины, то ваш сотник со товарищи уже, почитай, как четверть часа тому назад к воеводе примчались.

По тому, как он с издевкой произнес «ваш сотник», Катька поняла, что часовые ей не поверили. Но сейчас же в ее сознании громовым эхом повторились слова: «четверть часа как уже примчались». Неужели и Михась здесь, у воеводы, со смертельно опасной посылкой? Такое вполне могло случиться: отряды Катьки и Фрола, естественно, подошли к городу с северной стороны, где не было сплошной линии осады и лишь рыскали неприятельские разъезды да таились по лесам заслоны. Михась же в случае победы в пресловутом поединке должен был отправиться в Псков прямиком из осадного лагеря, расположенного с прямо противоположной – южной стороны.

Но, может быть, часовые просто врут, обоснованно не желая пускать в ставку воеводы абы кого, пусть даже в наряде поморских дружинников и со «словом» и «делом»? Катька бросила взгляд на длинную коновязь, возле которой одиноко понурился лишь ее собственный конь.

– Так ваш сотник – человек доверенный, мы его верхами на двор пускаем! – перехватив ее взгляд, понимающе усмехнулся старшой.

«Нет, не врет! – решила Катька. – Что же делать?!»

Часовые не сводили с девушки напряженных взглядов и держали свои пищали наизготовку. Но все же реальной опасности для Катьки они не представляли: особница могла бы завалить обоих и прорваться во двор. Только валить часовых ей пришлось бы всерьез. Насмерть. И она стояла неподвижно, лихорадочно прокручивая в мозгу множество вариантов своих дальнейших действий. Сомнения бойца особой сотни были вызваны отнюдь не угрызениями совести по поводу возможной гибели от ее руки двух русских ратников из княжеского полка. Их долг – охранять воеводу и, если понадобится – отдать свою жизнь за его спасение. Вот и понадобилось. Катьку угнетало другое: завалит она часовых, проникнет во двор, а дальше? Она не знала расположение палат, не знала, где сейчас находится воевода. А в палатах наверняка есть еще внутренние посты. Придется и сквозь них пробиваться. Только вот знать бы наверняка: куда именно? Поднимется тревога, ей придется городить гору трупов, при этом не приближаясь ни на шаг к цели. Да и завалят ее в конце концов…

Ну, надо решаться: время уходит, воевода в любой момент может пасть жертвой адской машины мастера Смита. «Ладно, устрою пальбу, привлеку внимание, потом сдамся. Может быть, воевода сам велит доставить злодейку пред свои очи! Хоть какой-то шанс! Вырваться-то из плена я всегда успею!»

Катька резко повернулась спиной к часовым, сделала шаг, словно собираясь уйти восвояси. На следующем шаге она ушла бы в боевой перекат по пыльной утоптанной земле, в падении выхватывая из-за пояса пистоли, слыша, как высоко над ее головой гремят впустую выстрелы часовых.

Но в туже секунду из близлежащего переулка раздался нарастающий грохот копыт, и прямо на Катьку оттуда вылетел бешеным галопом всадник в черном берете. Катька едва успела отпрыгнуть вбок.

– Отворяй ворота! – взревел Фрол, резко осаживая захрипевшего скакуна. – Катерина, за мной!

Часовые, наверняка знавшие, кто он такой, мгновенно налегли на тяжелые створки, бесшумно повернувшиеся на густо смазанных петлях. Фрол пришпорил коня, который в три прыжка доставил его к крыльцу. Катька, бросившаяся со всех ног вслед за своим начальником, отстала лишь чуть-чуть и умудрилась нагнать его уже на верхней ступеньке. Вторая пара часовых, занимавших пост на крыльце, уже распахивала перед ними дверь.

Взлетев по внутренним лестницам, они через резные дубовые двери, заранее отворенные третьим постом, ворвались в совещательную палату и увидели воеводу. Князь Шуйский стоял возле большого стола, за которым обычно заседал военный совет. На этом столе разворачивали карту, и бояре по ней ставили задачи своим войскам и пытались определить возможные действия неприятеля. Сейчас карта была свернута, а на краю столешницы громоздилась увесистая шкатулка красного дерева, окованная железом с позолоченной насечкой и чеканными серебряными накладками. Воевода находился рядом со шкатулкой. Напротив воеводы стояли Разик и Михась, который протягивал военачальнику изящный ключ на золотой цепочке. Князь Шуйский явно намеревался лично отпереть шкатулку этим самым ключом.

При виде ввалившихся в палату Фрола и Катьки, все действующие лица вышеописанной сцены остолбенели в немом изумлении.

– Михась! Ты жив?! Слава Богу! – радостно завопил Фрол, и, не обращая внимания на грозно нахмурившегося воеводу, бросился к дружиннику с распростертыми объятиями.

Растерявшийся Михась автоматически развел руки, чтобы обнять в ответ не сдержавшего своей великой радости верного товарища. Фрол сходу, без замаха влепил ему короткий четкий удар с правой в солнечное сплетение. Михась беззвучно осел на пол, выронив сверкнувший яркой искоркой ключ. Катька, исполнив классический кувырок с разбегу, сцапала этот ключ, едва успевший долететь до пола, и, укатившись к окну, легко встала на ноги, готовая, если понадобится, выпрыгнуть во двор сквозь открытую раму. Разик, потерявший, как и все присутствовавшие, дар речи, стоял столбом, не в силах отвести глаз от внезапно явившейся неизвестно откуда дамы сердца, вновь собиравшейся упорхнуть в окно неведомо куда.

Затянувшаяся немая сцена была прервана гневным окриком воеводы:

– Сотник! Что, черт возьми, здесь происходит?!

– Прости, воевода! – торопливой скороговоркой выпалил Фрол, не дожидаясь, пока придет в себя онемевший Разик. – Герой наш, Михась, еще от контузии не оправился. На ногах не стоит!

Фрол, как ни в чем не бывало, поднял с пола все еще не пришедшего в себя Михася. Голос особника звучал столь убедительно и искренне, а удар он нанес столь стремительно и почти незаметно, что всем присутствующим стало казаться, что, действительно, героический десятник упал, ослабев от ран, а Фрол заботливо поддерживает друга под руки.

– Голову он сильно повредил во время взрыва башни, да и когда из плена бежал! – напористо продолжал психологическое давление на собеседников Фрол. – К лекарям его надо немедля! А то совсем разума лишится. Вот и ларец с особым новым порохом, коей он у врага доблестно добыл, вместо пушечного двора в княжеские палаты принес. Сотник! Бери ларец и неси за мной, а то кто его знает, этот новый порох! Разреши идти, воевода? А то нам к лекарям да пушкарям тотчас надобно!

Не дожидаясь ответа от завороженного потоком его слов, сбитого с толку воеводы, Фрол поволок Михася к дверям, сделав Катьке знак глазами. Девушка шагнула к столу, подхватила пресловутую шкатулку, которую Фрол по-русски назвал ларцом, протянула ее Разику. Тот, все еще лишенный дара речи, послушно принял опасный предмет из ее рук. Катька шагнула к выходу, маня сотника за собой. Разик, понимавший происходящее не больше, чем воевода, заворожено последовал за ней.

– Разрешаю, идите! – озадачено вымолвил воевода в спины исчезнувшим за дверью бравым поморским дружинникам.

– Строиться в колону по два и за мной, пешим ходом! – скомандовал Фрол, когда они спустились во двор княжеских палат. – Коней потом заберем. Разик, осторожнее с ларцом! Смотри, не урони. Устанешь – отдай Желтку.

Четверо дружинников, трое из которых имели немалый воинский чин, беспрекословно выполнили приказ начальника особой сотни Лесного стана. Но они построились не по чинам, а так, как привыкли с детства, по росту: в первой шеренге Желток с Михасем, во второй – Разик с Катькой.

– Направление – пушечный двор! Вперед! – вновь скомандовал Фрол крохотному отряду, а сам зашагал сбоку и чуть сзади строя, чтобы при малейшей опасности прикрыть своих бойцов огнем из пистолей, давая им возможность развернуться в боевой порядок.

Они шагали молча, свято соблюдая дисциплину воинского строя, который, как известно – не место для разговоров. Хотя, конечно, им многое хотелось сказать друг другу и о многом спросить. Но это потом. Только вот когда оно будет, да и будет ли вообще это самое «потом»?

– Отворяй! – небрежно бросил Фрол часовому, когда его маленький отряд без приключений достиг ворот Пушечного двора. Очевидно, особника из поморской дружины хорошо знали все караулы, охранявшие ключевые объекты Пскова. Часовой беспрекословно распахнул одну створку, и лешие вступили на обширный двор, по периметру которого громоздились приземистые сооружения с толстенными стенами и редкими крохотными оконцами: арсеналы, пороховые склады, литейные и кузни.

– За мной! – Фрол уверенно направился к одному из строений, в котором располагалась лаборатория.

Со всех сторон доносился приглушенный грохот, из многочисленных труб валил черный дым. Из-за каменной стены, тянувшейся вдоль противоположного от ворот края двора, время от времени раздавались пищальные выстрелы.

Начальник особой сотни приказал дружинникам остановиться у входа в лабораторию, а сам вошел внутрь, с видимым усилием отворив за кованое кольцо тяжеленную дверь из толстых дубовых плах, щедро обитых железом. Прошло минут пять томительного ожидания, и из двери, ведущей в храм сверхсекретной артиллерийской науки, перед напряженно застывшим строем леших явились светила этой самой науки: главный пушечный начальник Пскова дьяк Терентий Лихачев и главный умелец Лесного Стана Губан. За ними скромно следовал Фрол.

– Разик! Передай ларец Губану, – подчеркнуто бесстрастным тоном произнес особник, и, когда опасный предмет перешел в надежные руки, скомандовал: – Вольно! Разойдись!

Трое друзей и Катька после долгожданной команды на секунду крепко обнялись без лишних слов, а затем повернулись к Фролу.

– А теперь, брат особник, изволь доложить наконец суть происходящего! – на правах старшего воинского начальника выразил общее чаяние Разик.

– Слушаюсь, брат сотник, – без какой-либо иронии ответствовал начальник особой сотни, который, как всем было известно, Разику не подчинялся, и обратился к Губану, уже удалявшемуся прочь в сопровождении дьяка: – Брат старший оружейник! Разреши нам присутствовать при осмотре!

– Присутствуйте, только держитесь в сторонке! – не оборачиваясь, раздраженно пробурчал Губан, впившийся взглядом в шкатулку, несомую на вытянутых руках.

Фрол и иже с ним нестройною толпой устремились за двумя выдающимися ружейных дел мастерами, направлявшимися к той самой стене, за которой недавно гремели пищальные выстрелы. Очевидно, за стеной располагалось испытательное стрельбище.

– Если вкратце, – скороговоркой начал по дороге посвящать в суть дела своих спутников Фрол. – Если вкратце, то мы все только что пресекли хитроумную операцию вражеской разведки, имевшую целью уничтожение воеводы. Повторяю: мы все!

Он произнес эти заключительные слова с многозначительным нажимом.

– Коварные враги, – продолжил Фрол таким тоном и стилем, словно репетировал свой доклад вышестоящим начальникам (впрочем, Катька, хорошо знавшая Фрола, и Разик, хорошо знавший нравы высокого начальства, сразу поняли, что Фрол действительно отрабатывает на них будущий доклад). – Коварные враги, воспользовавшись контузией нашего героя – Михася, разыграли комедию с его освобождением, а сами подсунули ему заминированный ларец, каковой должен был взорваться в руках воеводы.

Михась остановился как вкопанный и открыл было рот, чтобы заявить, что свободу свою он завоевал в честном поединке! Но почему-то он не произнес ни слова, и вновь последовал за своими друзьями.

– Но мы – разведчики поморской дружины, давно следили за вражеским тайных дел мастером – маркизом фон Гауфтом, – продолжал соловьем заливаться главный особник, словно не заметивший колебаний Михася. – Более того, Михась был предупрежден мною лично, что за ним охотятся и хотят взять в плен. В общем, мы слаженными действиями сорвали вражескую диверсию. А сейчас наши умельцы разминируют ларец.

Внимавшие Фролу дружинники потрясенно молчали. Хотя это потрясение у каждого было вызвано разными причинами.

– Вижу, что всем все ясно! – усмехнулся Фрол. – Вот и хорошо. А подробности обсудим вечером, в спокойной обстановке, в нашей штаб-квартире. Ну а сейчас понаблюдаем заразминированием. Небось, когда-нибудь, да и пригодится.

Стрельбище, расположенное непосредственно на пушечном дворе, являлось предметом особой гордости дьяка Терентия Лихачева. Оно тянулось вдоль всей задней ограды на добрую сотню саженей и было огорожено с боков земляным валом и каменными стенами. За мишенями, по которым велась стрельба, высилась огромная гора песка, служившая для улавливания пуль и ядер. В противоположном конце, на огневых позициях находилось несколько стационарных станков и лафетов, а также укрытие для пушкарей на случай разрыва испытуемых орудий. Терентий, несомненно, предвидел осаду, лишившую его привычных полевых стрельбищ. Да и безо всякой осады удобнее было испытывать мелкие орудия непосредственно на месте их изготовления. А для крупных калибров можно было на короткой дистанции использовать половинный или еще меньший пороховой заряд. Именно здесь Терентий совместно с Губаном вот уже целый месяц пытался приспособить нарезные орудия поморских дружинников для заряжания с казенной части. Но опыт псковских оружейников, умевших делать казнозарядные пищали малых калибров, пока не помогал справиться с крупным калибром и обеспечить герметичный затвор. Пушки леших с отпиленными казенниками уныло громоздились в кузнях пушечного двора.

Но сейчас перед умельцами стояла другая, не менее увлекательная и несравненно более опасная задача: обезвредить адскую шкатулку. Ее можно было бы просто-напросто взорвать, но Тихон с Губаном, разумеется, почли своим священным долгом разобраться в неведомой доселе конструкции иноземных мастеров.

– А ну-ка, молодцы, – скомандовал дьяк своим подчиненным, испытывавшим на стрельбище очередную пищаль. – Подите, отдохните покудова. Да проследите, чтобы сюда к нам никто не забредал!

Губан поставил шкатулку на лафет и повернулся к товарищу-оружейнику:

– Крышку, мнится мне, трогать не надобно, поскольку наверняка под ней – запальный механизм, настороженный именно на открытие. Стенки тоже сомнительны. Значит, надо сверлить снизу! Как раз в лафете выемка для ствола. Закрепим скобами, да снизу коловоротом-то и возьмем!

– Согласен, – после недолгих раздумий кивнул Терентий.

Они закрепили шкатулку, и Губан, вооружившись ручным сверлом, полез под лафет и разлегся в позе, которая через три с половиной века станет привычной для автомобильных механиков.

– Ну, Господи, благослови! – он перекрестился и принялся сверлить деревянное днище между посеребренными железными полосками оковки.

Вскоре острое сверло, направляемое умелой рукой, прошило насквозь твердую буковую дощечку, и на грудь лежащего Губана потекла тонкая струйка черного пороха. Поскольку он именно этого и ожидал, то быстро вынул сверло, заткнул отверстие пальцем, и, достав из-за пазухи заранее припасенный холщевый мешочек для зарядов, подставил его под дно и позволил пороху ссыпаться в мешочек.

Благополучно завершив свою опасную миссию, Губан выбрался из-под лафета, стряхнул с рубахи крупицы пороха и, подойдя вместе с дьяком к стоявшим, как было велено, в некотором отдалении дружинникам, с гордостью предъявил им свою добычу.

Фрол и Катька облегченно вздохнули: их догадка, основанная лишь на умозрительных рассуждениях, подтвердилась. Значит, все их действия последних дней, вся почти двухлетняя заморская операция были не напрасны! Желток и Разик лишь развели руками, а Михась смертельно побледнел. До его все еще слегка затуманенного контузией сознания наконец дошло, что он – лучший десятник дружины Лесного стана, едва не стал слепым орудием убийства псковского воеводы.

Между тем Губан достал из-за пазухи ключ от ларца, ранее переданный ему Фролом, но не стал вставлять в замок, а принялся задумчиво вертеть его пальцами.

– Что мыслишь, Терентий? – обратился он к дьяку.

– То же, что и ты, – ответствовал дьяк. – Ларец еще слишком тяжел. Кроме высыпанного тобой пороха в нем может быть и другой заряд, недоступный с днища. Ловушка для таких умников, как мы с тобой. А самое удобное – насторожить запальный механизм обоих зарядов на поворот ключа.

– А крышка?

– Крышка – запасной способ, на случай взлома.

Губан согласно кивнул, и мастера принялись обсуждать способы дистанционного безопасного вскрытия ларца. До слуха леших, наблюдавших за ними в почтительном отдалении, долетали отрывочные малопонятные фразы: «Спицу в ключ… Кривошип через блок… Веревку подлиннее…»

Терентий вскоре кликнул подмастерьев и послал их за необходимыми инструментами и принадлежностями.

Через полчаса приспособление для вскрытия по-прежнему опасного ларца, закрепленного на все том же лафете, было готово. Ключ с пропущенной через ушко длинной спицей, был осторожно вставлен в замок. К спице были присоединены блоки с кривошипом. Вся система приводилась в действие длинной веревкой, пропущенной через нижний блок и протянутой в укрытие.

Губан оглянулся и, убедившись, что все любопытствующие находятся позади него в полной безопасности, осенил себя крестным знамением:

– Ну, с Богом! – произнес он и потянул веревку.

Ключ легко повернулся, крышка резко откинулась, подброшенная изнутри пружиной, из-под нее полыхнуло, грохотнул залп, и ларец окутался облаком порохового дыма. Полдюжины крупнокалиберных пуль или малых ядер с легким свистом шмякнулись в бруствер, за которым укрывались лешие, подняв фонтанчики земли. Впрочем, такие же фонтанчики взметнулись на все четыре стороны от ларца.

Когда дым от прогремевшего залпа рассеялся, Губан с Терентием выбрались из укрытия и с некоторой опаской направились к лафету.

– Ну и хитры заморские мастера! – воскликнул Губан, разглядывая пищальные стволики, вкруговую укрепленные под откинутой крышкой ларца, а также сложное переплетение пружин, рычагов и шестеренок запального механизма.

– Да уж! – согласно кивнул Терентий. – Воистину – адская машина. Вначале палит залпом во все стороны, затем взрывает тех, кто уцелел.

– А глянь-ко на это художество! – Губан провел пальцем по глубоким нарезам, сплошной сетью покрывавшим свинцовые пластины, которыми были выложены изнутри стенки и днища ларца.

– Да уж! – понятливо кивнул Терентий. – Осколков при взрыве было б преизрядно!

– Надобно и нам на наших ручных бомбах насечки делать, дабы усилить осколочный эффект! – удовлетворенно подытожил Губан.

– Зови сюда своих друзей, а то они весь бруствер нам разрушат от нетерпения! – Терентий указал в сторону укрытия, за которым дисциплинированно продолжали находиться лешие. Впрочем, время от времени они действительно подпрыгивали над бруствером, чтобы разглядеть шкатулку и действия склонившихся над ней умельцев.

Губан призывно помахал им рукой, и бойцы бегом рванули к лафету, окружили его, с профессиональным любопытством уставились на обезвреженную шкатулку. Губан и Терентий объяснили назначение и устройство адской машины.

– Ну что ж, – удовлетворенно произнес Фрол, переглянувшись с Катькой. – Мы имеем дело с новым словом в истории покушений. Яд, кинжал, огнестрел – все это было. А теперь вот – взрывное устройство. Любопытно бы узнать: каковым будет следующее смертоубийственное изобретение?

Все задумчиво молчали, пытаясь в своем воображении представить очередной шаг человеческого коварства, изощряющегося в уничтожении себе подобных. Впрочем, до появления самонаводящейся ракеты «воздух – земля», идущей на сигнал спутникового телефона, оставалось еще более четырех веков…

– Ну, ладно, вы, господа пушкари, тут заканчивайте, а мы – в расположение, – прервал паузу Фрол и, соблюдая формальную иерархию, обратился к Разику. – Не возражаешь, сотник?

– Не возражаю, – слегка усмехнулся тот, и скомандовал: Отряд! Строиться! В расположение… шагом… марш!

Когда они вышли с пушечного двора и оказались в безлюдном переулке, Фрол попросил Разика остановить отряд.

– Бойцы, – хотя вокруг не было ни души, особник говорил по-английски. – Когда мы вернемся в расположение и встретимся там с нашими боевыми друзьями, Парксом и Мэрдоком, с нами не будет никакой Катерины, а будет мисс Мэри, которую наши люди взяли по ошибке в плен на озере, а она оказалась подругой жены нашего дружинника, то есть, леди Джоанны. Миссия Катерины в Англии будет продолжена, мы потратили много времени на ее внедрение, и не можем терять столь удачную легенду. Разумеется, бравые русские офицеры, например, Разик, имеют все основания, чтобы во время совместного ужина ухаживать за нашей прекрасной гостьей. Вопросы есть?

– А как мы объясним все это остальным бойцам? – спросил слегка ошарашенный всем услышанным Разик.

– На торжественный ужин мы всех звать не будем. Кого надо – я предупрежу, – ответил Фрол. – А завтра утром Катерина… Извиняюсь, мисс Мэри с Михасем и англичанами уедут.

– Как уедут? – хором воскликнули Михась и Разик.

– Детали я сообщу позднее, – отрезал Фрол. – У меня все! Сотник! Командуй продолжать движение!

Когда маленький отряд прибыл в расположение дружины, и Разик скомандовал «разойдись!», Фрол приказал Катьке идти переодеваться в платье мисс Мэри, а Михасю – немедленно проследовать за собой для доклада о выполнении задания по проникновению в лагерь неприятеля. Причем команду Катьке особник произнес шепотом, а приказ Михасю он отдал громовым голосом, который был слышен не только в расположении леших, но и в соседних строениях и подворьях, занимаемых другими подразделениями псковского гарнизона.

После того как Михась закончил свой подробный и откровенный рассказ о пребывании в плену, Фрол еще около часа задавал ему разные уточняющие вопросы, а затем отпустил восвояси, взяв клятву, что дружинник ни одной живой душе ни словом не обмолвится о произошедших с ним событиях, составлявших, по уверениям особника, строжайшую военную тайну. Когда окончательно сбитый с толку Михась ушел, Фрол еще долгое время сидел неподвижно, напряженно обдумывая все услышанное. Затем он вскочил и почти бегом отправился на башню, ближайшую к юго-западной окраине осадного лагеря, на которой находился наблюдательный пункт воеводских разведчиков.

– Прошу садиться, фрау Анна! – маркиз Генрих фон Гауфт повелительным жестом указал на стул, стоявший на значительном отдалении напротив стола, за которым восседал он сам. Двое рейтар в броне и полном вооружении, проводившие начальницу вервольфов к маркизу «по срочному делу», не ушли, а остались стоять у нее за спиной.

– Сдайте оружие, фрау! – приказал начальник контрразведки.

Рейтары положили руки на плечи Анне, лишая ее возможности вскочить.

– Это что – арест? – нарочито спокойно, даже равнодушно произнесла фрау, расстегивая портупею с саблей и пистолями.

– Нет… Пока это просто беседа, – ответил маркиз. – Но беседа спокойная и вдумчивая. Поэтому будте любезны, засучите рукава и приспустите голенища ваших сапог… Ага, отдайте нож рейтару… Финский? Ну, да я и сам вижу. Теперь на спине, за воротником… Тоже финский? Ну вот, сейчас мы готовы рассуждать без ненужных эмоций и резких движений… Господа, вы свободны!

Когда рейтары удалились, маркиз не стал тянуть многозначительную паузу и сверлить собеседницу пристальным взглядом, а сразу приступил к делу.

– Фрау Анна, как вы можете объяснить очевидный провал нашей операции со шкатулкой?

– Почему вы решили, что она провалилась?

– Мы наверняка заметили бы по действиям неприятеля, что их военачальник погиб.

– Вовсе не обязательно, маркиз. У русских бояр вполне хватит ума, чтобы скрыть сей прискорбный факт не только от вас, но и от своих собственных войск.

Маркиз на минуту задумался, затем согласно кивнул:

– Да, такую возможность нельзя исключать. Однако раз вы так хорошо знаете русских, может быть, подскажете мне, как определить результат нашей операции?

– А вы пойдите к русским и спросите их об этом.

Фон Гауфт резко наклонился вперед, впился тяжелым взглядом в глаза фрау Анны, готовый дать ей суровую отповедь за издевательское предложение. Фрау Анна спокойно выдержала его взгляд. Маркиз откинулся на спинку кресла и раздумчиво произнес:

– Ну что ж, возможно, вы и правы: мне нужно пойти и спросить. А вы очень умны, фрау Анна. Умны и опасны… Поэтому я не буду играть с вами в словесные игры, а скажу прямо: я никак не могу избавиться от подозрения, что вы – русская шпионка.

– Почему именно русская?

– Неужели монгольская? Впрочем, это не меняет сути дела. Однако, я не смогу доказать королю вашей вины, опираясь только на свои догадки и косвенные улики. Ваша красота и обаяние, и несомненные боевые заслуги вашего отряда все равно перевесят. Кстати, такой отряд ничего не подозревающих соратников – прекрасная легенда прикрытия для тайного агента. Конечно, вам приходилось убивать своих, но это жертва пешек, чтобы провести ферзя. Пожалуй, в следующей войне я воспользуюсь этим интересным приемом… Однако, прекрасная фрау, хотя я не могу обвинить вас открыто, в том числе – чтобы не вызвать конфликт в нашем войске, боевой дух которого и без того не на должной высоте, я больше не склонен терпеть ваше присутствие. Предлагаю вам альтернативу: или вы со своим отрядом убираетесь на все четыре стороны под предлогом секретного рейда, или я бросаю на время свою непосредственную работу по разведке и контрразведке и со всем усердием начинаю очень тщательно копаться в вашем прошлом.

Фрау Анна не утратила привычного внешнего высокомерного спокойствия. Она лишь чуть прикусила губу, напряженно обдумывая услышанное.

– Я уверена, маркиз, что вы, как истинный рыцарь, не сделаете даме непристойного предложения, – в ее безупречно светском тоне не заметно было даже следа иронии. – Я тотчас воспользуюсь вашим советом и вернусь с отрядом в свой замок. У кого я смогу получить причитающееся мне и моим людям жалование за службу в королевском войске?

– О чем вы, фрау? Какое жалование? – с безупречно искренним удивлением воскликнул маркиз. – Скажите спасибо, что я не предъявляю вам счет за те моральные издержки, которые я, как верный слуга его королевского величества, понес по вашей вине!… Впрочем, я понимаю, что ваши люди наверняка зададут вам вопрос о вознаграждении. Так вот, поскольку ваш путь к вашим владеньям будет пролегать через несколько княжеств, якобы нейтральных, но по моим сведениям – сочувствующих русским, то вы можете взять контрибуцию с них. Как это делается – не мне вас учить. Я же со своей стороны заверяю вас, что мои рейтары, занимающиеся охраной тыла, не будут реагировать на необоснованные жалобы лицемерных нейтралов.

– Я могу идти? – Фрау Анна поднялась и, дождавшись утвердительного кивка маркиза, направилась к выходу с гордо поднятой головой, однако, задержалась перед пологом, и бросила через плечо: – Если вы, дорогой маркиз, решите после войны покопаться в моем прошлом, я вынуждена буду публично задаться вопросом, куда делось жалование, предназначенное королем моему отряду.

– Дорогая фрау, я не сомневаюсь, что после войны мы сможем оказать друг другу множество ценных услуг! – маркиз встал и отвесил уходящей даме почтительный изящный поклон.

– Поживем – увидим! – по-русски произнесла фрау Анна.

– Скатертью дорога! – также по-русски ответил фон Гауфт, привыкший последнее слово оставлять за собой.

Фрол почти бегом по крутым деревянным лесенкам взобрался на башню, с которой круглосуточно вели наблюдение за вражеским лагерем разведчики воеводского отряда. Переведя дыхание, он распахнул тяжелую крышку и вышел на наблюдательную площадку. Там, кроме дозорных, в качестве начальствующего лица находился Степан, проверявший службу дневной смены. Фрол тепло поздоровался с разведчиками и попросил рассказать ему об изменениях, произошедших во вражеском лагере за последние сутки. Степан, только что выслушавший доклад об обстановке, сам взял в руки широкую гладко выструганную белую дощечку, на которой углем были обозначены укрепления и жилые палатки вражеского лагеря, и стал водить по ней пальцем, делая соответствующие пояснения:

– За эту ночь осадная траншея на левом фланге приблизилась к стене еще на полста саженей…

– Погоди, Степа, – перебил его Фрол, и указал на противоположный угол доски, на котором несколько треугольничков, изображавших палатки, были перечеркнуты жирным крестом. – Здесь что за изменения?

– Так это ж наши старые друзья – вервольфы, весьма поспешно свернулись и исчезли в прилегающем лесу, – слегка пожал плечами Степан. – Куда и зачем устремились – нам неведомо.

– Спасибо, друг, – удовлетворенно кивнул Фрол. – Коль ушли, так пущай себе гуляют!

– То есть, тебе только это и надобно было узнать? – спросил Степа.

Фрол не успел ответить, поскольку дозорный разведчик, не оборачиваясь, окликнул Степана:

– Старшой, глянько-сь вниз!

Степа и особник подошли к амбразуре и увидели, что со стороны осадного лагеря к стене идет человек с большим белым флагом.

– Офицер! Из знатных! – уверенно доложил наблюдатель, не отрываясь от окуляра подзорной трубы.

Степа подбежал к внутреннему краю башни, перегнулся вниз, пронзительно свистнул, привлекая внимание расположившегося у подножия дежурного казачьего разъезда, и крикнул начальнику:

– Агафон! Скачи в поле, встречай переговорщика!

Казачий разъезд лихим наметом вылетел из распахнутых крепостных ворот и помчался навстречу парламентеру, остановившемуся на линии огня крепостных орудий. Казаки осадили коней в двадцати шагах от неприятельского офицера с белым флагом, их начальник спешился, подошел к нему. С башни хорошо было видно, как парламентер протянул что-то казаку. Начальник разъезда постоял минуту, по-видимому, выслушивая королевского офицера, затем поклонился, вернулся к своим, вскочил в седло, и разъезд помчался вспять. Офицер, вручив послание, к удивлению наблюдавших за ним разведчиков и Фрола, не отправился обратно в лагерь, а остался на месте, усевшись на принесенный с собой раскладной стул. Над его головой по-прежнему развивался белый флаг, древко которого было воткнуто в мягкую луговую землю.

Разъезд благополучно вернулся в город. Начальник, гремя саблей и шпорами, взбежал на башню, кратко и внятно доложил Степану:

– Высокопоставленный военачальник прибыл для переговоров, каковые он желает вести с лицом, равным ему по должности.

Казак протянул Степе бумагу. Тот растеряно взглянул на нее и тут же передал Фролу. Послание содержало всего четыре слова, написанных по-немецки: «Маркиз Генрих фон Гауфт».

– Это я удачно зашел, – произнес Фрол слова, ставшие спустя три века афоризмом в устах князя Жоржа Милославского из культовой кинокомедии о временах Ивана Грозного. – Переговорщик-то лично меня жаждет лицезреть. Агафон, конь у тебя, надеюсь, найдется?

И, не тратя времени для подробных объяснений, особник принялся спускаться вниз, сопровождаемый казацким старшиной.

Из крепостных ворот Фрол выехал в гордом одиночестве и неспешной плавной рысью направился к поджидавшему его фон Гауфту. При виде дружинника маркиз поднялся со своего раскладного стула, и, сняв шляпу с роскошным плюмажем, отвесил учтивый поклон. Фрол спешился, и, левой рукой взяв коня под уздцы, правую привычно поднес к берету.

– Английское военно-морское приветствие, – улыбнулся фон Гауфт. – Ну что ж: довольно неожиданно и способно слегка сбить с толку. Смею надеяться, что вы – мой визави, начальник разведки и контрразведки Псковского гарнизона?

– Сотник Фрол. – Особник отвесил поклон на французский манер, сделав это не менее изящно, чем маркиз. – А вы прекрасно говорите по-русски.

– Благодарю за комплимент! – Маркиз чуть иронично улыбнулся и перешел на немецкий. – Однако, вы вновь пытаетесь рассеять мое внимание, отвлекая второстепенными деталями. Очевидно, что вы – опытный переговорщик. С сожалением должен сказать, что мы находимся в неравных условиях: вы, как я могу заключить, опираясь на сам факт вашего приезда, обо мне наслышаны, а вот я о вас – нет. К тому же сотник – недостаточно высокое звание для вашей должности… Хотя, постойте! Мои люди, успевшие покинуть город до полной блокады, сообщили, что воевода князь Шуйский объединил всех разведчиков из разных полков в одно подразделение. Если я не ошибаюсь, речь как раз шла о сотне.

Фрол молча поклонился еще раз.

– Я искренне рад нашему знакомству! – продолжил маркиз прежним любезным светским тоном. – Очевидно, что мы оба вышли из того возраста, в котором под чужими личинами прокрадывались в стан врага для диверсий. Теперь нам нет причин скрывать свои лица и имена. Мы поднялись на высшую ступень разведки: планирование операций и контригра. Разведка – это прежде всего мозг, и лишь в последнюю очередь – плащ и кинжал… Однако я все же позволю себе один нескромный вопрос. На вас мундир поморской дружины боярина Ропши. Это далеко не самое знаменитое, я бы даже сказал – одно из самых малоизвестных подразделений русской армии. То есть, как я понимаю ваш мундир – это легенда прикрытия, служащая для того, чтобы не привлекать излишнего внимания к вашей персоне?

– Вы весьма проницательны, маркиз, – в третий раз поклонился Фрол.

– Ну что ж, теперь вы в праве ожидать, что я перейду непосредственно к делу, ради которого я осмелился побеспокоить вас. – Маркиз смотрел прямо в глаза особнику честным открытым взором. – Но прежде всего я хотел бы заметить, что война, которую мы с вами сейчас ведем, рано или поздно закончится, а потом начнется новая. И кто знает: может быть, в этой новой войне мы с вами будем союзниками? Государи ссорятся и мирятся, объединяются с бывшими противниками против нового общего врага. А впереди их помыслов идет разведка, непрерывно нащупывая те или иные возможности для своих правителей, обеспечивая тайные переговоры и контакты даже с нынешним заклятым врагом, не говоря уж о потенциальных друзьях. Поэтому мы, разведчики, даже во время самого жестокого противоборства, должны всегда оставлять возможность договориться друг с другом… Вот я и хочу в качестве жеста доброй воли сообщить вам некую информацию, а взамен рассчитываю получить кое-какие сведения и от вас.

– Я весь внимание, маркиз.

– Довожу до вашего сведения, что сегодня мной отправлена восвояси из нашего войска некто фрау Анна с ее отрядом. По моим сведениям она является вашим агентом. Заметьте, что в качестве жеста доброй воли я не арестовал фрау, а дал ей возможность уйти. Могу ли я надеяться, что вы ответите мне любезностью на любезность и проинформируете меня всего лишь о здоровье воеводы, князя Шуйского?

– Охотно выполню вашу просьбу, маркиз. Однако боюсь, что мой ответ вас разочарует. Ваша шкатулка разминирована нашими умельцами, а посему князь Шуйский жив, здоров и полон сил. Чтобы рассеять возможные сомнения в правдивости моих слов о разминировании, отмечу, что наших умельцев привела в восхищение идея ваших мастеров сделать насечки на внутренней поверхности стенок шкатулки, чтобы усилить осколочный эффект. Ваши мастера наверняка с гордостью демонстрировали вам это свое изобретение. Ну, а мы не могли бы о нем узнать, если бы заряд взорвался. Так что ваша хитроумная диверсия провалилась. Ну, а что касается фрау Анны, то я должен разочаровать вас: она – не наш агент.

Фон Гауфт внешне оставался совершенно спокоен и невозмутим, но чуть сузившиеся глаза и застывшая линия губ способны были выдать внимательному наблюдателю то жестокое разочарование, которое он испытал при известии о крахе операции, которая могла бы стать венцом его карьеры.

– Но вы же не станете отрицать, что фрау Анна – ваша соотечественница? – ровным почти безразличным тоном произнес маркиз.

– Нет, не стану. Но фрау Анна – просто авантюристка, заботящаяся лишь о собственном благополучии, но не о судьбе родины. Я не работаю с подобными личностями, которые предадут с легкостью и станут двойными, а то и тройными агентами. Кстати, об агентах. Должен сделать вам комплимент, маркиз. Вы настолько профессионально поставили контрразведку в королевском войске, что нам так и не удалось внедрить к вам своего человека. Единственное, что мы смогли сделать, это вынудить ваших агентов покинуть город, а перед этим всучить им исподволь дезинформацию о том, что якобы в королевском войске есть наш шпион. Цель сей операции понятна: отвлечь столь серьезного противника, как вы, от реальных дел и заставить тратить силы и время в погоне за призраком.

– Почему вы мне все это рассказываете? – прежним бесцветным голосом осведомился фон Гауфт.

– Вы же умный человек, маркиз. Вы не можете не осознавать, что эта война королем фактически проиграна. Вы заранее знали, что не сможете окружить Псков плотным кольцом, и поэтому рассчитывали на ветхость стен, не способных выдержать огонь даже легких орудий, а затем, зная малочисленность гарнизона, вы намеревались легко взять город первым же штурмом. Я не стану утомлять вас анализом причин ваших просчетов. Псков вам не взять. Король терпит жестокое поражение. Естественно, он будет искать виновных. Также очевидно, что первый кандидат на роль козла отпущения – маркиз Генрих фон Гауфт. Поэтому я смело раскрываю вам свои карты, ибо уверен, что с этого момента, когда рухнула ваша последняя надежда на убийство воеводы, вы вынуждены будете направить всю свою энергию и талант не на борьбу с нами, а на спасение своей собственной репутации и даже жизни. Вы только что убедительно рассуждали о переменчивой судьбе разведчика. Как я понимаю, для вас свет клином не сошелся на короле Стефане Батории, и вы легко найдете другую сферу применения вашим способностям и опыту. Заметьте, что из уважения к вам я не скатываюсь к вульгарной вербовке. Хотя, как вы только что заметили, кто знает: может быть, нам с вами и предстоит еще встретиться в ином качестве… За сим позвольте откланяться, маркиз. Как я понимаю, для вашего и моего начальства наша встреча обусловлена тем, что вы в очередной раз предложили нам ультиматум, а я его в очередной раз отклонил.

Маркиз отвесил глубокий поклон:

– Вы абсолютно правы, сотник. Во всем. Счастлив был с вами познакомиться. Прощайте!

– До свидания, маркиз! – воскликнул Фрол, вскакивая в седло.

Он скакал в город, сняв берет, подставляя разгоряченное лицо встречному ветру. Ему выпал редчайший шанс, который только можно было себе представить. И он, лучший особник Лесного Стана, этот шанс не упустил, подцепив на крепкий крючок не кого-нибудь, а самого начальника разведки и контрразведки лучшего войска Европы. Такого агента ни у особой сотни, ни у Посольского приказа еще не было. Фрол тряхнул головой, словно отгоняя, вернее – откладывая на потом мысли об заманчивых перспективах, открывшихся для русской внешней разведки, и, осадив коня, шагом въехал в распахнутые для него городские ворота.

Ладья плавно скользила по невысокой озерной волне на всех парусах, сторожко ощетинившись по бортам дулами двух уключных пищалей. Но вокруг все было пустынно и безмятежно. Впрочем, если бы и нашлись какие-нибудь бедолаги, помыслившие напасть на сию ладью, то это был бы самый неудачный и наверняка последний замысел в их незадачливой жизни. Экипаж ладьи состоял из лейтенанта и двух сержантов флагманской морской пехоты ее величества королевы Англии. Число пройденных ими абордажей наверняка превышало число чаек, которых видел на своем веку любой их потенциальный противник на этом озере.

Кроме бравого экипажа, в ладье находилась пассажирка. Она сидела в крохотной каюте, закутанная в длинный плащ с капюшоном, скрывавший всю ее фигуру. А там было, что скрывать. Но не в смысле самой фигуры, хотя ей позавидовали бы натурщицы, с которых ваялись древнегреческие статуи. Дело в том, что по причинам военного времени и сложной обстановки пассажирка на всякий случай пребывала в полной боевой готовности. Под плащом она была одета отнюдь не в приличествующее ее полу платье, а в удобный в рукопашной схватке мужской камзол, штаны и сапоги. На перетягивающей камзол портупее была закреплена пара двуствольных пистолей и подсумок с тремя ручными бомбами. За голенищами сапог покоились чухонский нож и абордажный кортик. Сержант Паркс и сержант Мердок, мягко говоря, весьма удивились бы, если бы мисс Мэри предстала перед ними в описанном выше наряде. Посему, щадя их чувства и блюдя конспирацию, девушка и куталась в плащ. Что же касается лейтенанта Майкла Русса, то есть Михася, то он, разумеется, нисколько бы не был шокирован воинственным видом мисс Мэри, каковая на самом деле являлась его родной сестрой Катериной.

Вчера перед началом веселого пира, устроенного военачальником дружины Лесного стана Разиком в честь дорогих гостей – сержантов Паркса и Мэрдока, особник Фрол дал всем четкие инструкции по поводу дальнейших действий, каковые, разумеется, были обусловлены высшими и совершенно секретными государственными интересами. То есть сии инструкции полагалось неукоснительно выполнять, но никаких вопросов при этом не задавать. Суть приказаний, отданных особником, вкратце сводилась к следующему. Никакой Катерины в отряде нет и быть не может, а есть мисс Мэри, случайно захваченная в плен на озере во время обратного путешествия в Ревель доблестным экипажем русской сторожевой ладьи. Плененная мисс была препровождена в Псков, где компетентные органы, к счастью, опознали в ней подругу Джоаны, то есть исконную союзницу всей поморской дружины. Разумеется, ее готовы были с извинениями проводить восвояси, но мисс Мэри, воспользовавшись представившейся возможностью, возжелала навестить дорогую подругу Джоанну. Конечно, дружинники не могли отказать дорогой гостье в столь похвальном намерении и тут же, во избежание дальнейших недоразумений, а также для обеспечения безопасности, выделили ей провожатого. Естественно, лучшей кандидатурой на эту почетную роль оказался законный муж вышеупомянутой Джоаны, то есть Михась.

В этом месте инструктажа законный муж встал в позу, подозрительно напоминавшую боевую стойку, и, пылая праведным гневом, торжественно провозгласил, что он ни за что не покинет осажденный град, а продолжит его оборонять до победы плечом к плечу со своими боевыми товарищами. В ответ Фрол лишь пожал плечами и скучным голосом заметил, что десятник Михась не далее как сегодня утром собственноручно приволок в княжеские палаты вражескую бомбу и попытался вручить ее воеводе. А перед этим он пощадил в бою ротмистра Голковского, приговоренного боярами к смерти за громогласные поношения нашего государя под городскими стенами. За каковые деяния означенный десятник подлежит суду и расстрелу. Понеже ему следует затихнуть и исчезнуть с глаз долой из Пскова на некоторое время, покуда его начальники будут расхлебывать заваренную им кашу. Михась как стоял, так и рухнул мешком на скамью с открытым ртом и вытаращенными глазами, будто пропустив сильнейший удар под дых. А Фрол продолжил свой инструктаж, как ни в чем не бывало.

Итак, сержантов и мисс Мэри предписывалось проводить до Ревеля и доставить на борт английского судна, где знатная путешественница в присутствии капитана, олицетворяющего верховную власть далекой родины, собственноручно напишет послание леди Алисе. В письме будет содержаться похвала сержантам, достойно выполнившим свой долг, а также желание мисс Мэри отправиться к Джоанне под надежной охраной лейтенанта Майкла Русса, а затем через год вернуться в Англию с другим судном. Именно такая надежная легенда прикрытия и должна быть обеспечена для нашей разведчицы совместными усилиями…

Вечером на пиру царило веселье, звучали искренние здравницы в честь боевых друзей. Сержанты, увидев мисс Мэри, были изрядно ошарашены, но быстро пришли в себя и даже обрадовались. Когда им изложили план дальнейших действий, они принялись было возражать, желая сражаться на стороне своих боевых товарищей, но Фрол достаточно быстро убедил законопослушных британцев, что их наипервейший долг – выполнить контракт и доставить нанимателям, леди Алисе и ее мужу, заслуженному полковнику, сведения о том, что мисс Мэри благополучно продолжила путешествие и направилась в гости к леди Джоанне в сопровождении лейтенанта Майкла Русса. Сержанты прониклись важностью всех этих светских тонкостей и возгордились причастностью к высоким аристократическим отношениям. Мисс Мэри была обворожительна и блистала на пиру, подобно искрящемуся бриллианту. Разик во всю за ней ухаживал, и красавица благосклонно принимала оказываемые им знаки внимания. Отважный сотник радовался и страдал одновременно, поскольку не мог понять, то ли девушка искренне рада была его обществу, то ли просто играла свою роль светской дамы. Но все же на пиру царило веселье. Лишь один Михась сидел мрачный и через силу улыбался друзьям.

Михась потряс головой, словно пытаясь сбросить груз тяжелых воспоминаний, и, бросив взгляд на компас и карту, скомандовал своему экипажу поворот к берегу. Они причалили в густом ивняке, заходившем прямо в воду. Спустили паруса, сложили мачту и замаскировали ладью в зарослях так, что ее было невозможно разглядеть ни с воды, ни с берега. Потом долго выбирались из ивняка на берег, стараясь не поломать веток, вынося груз. Сержанты галантно предложили вынести и самое мисс Мэри, но та наотрез отказалась и, подобрав полы плаща, решительно ступила с борта прямо в воду. Паркс и Мэрдок изрядно удивились, увидев на ножках изящной леди высокие сапоги вместо туфель, но в душе они одобрили такую предусмотрительность. Глядя, как мисс бесшумно и уверенно пробирается сквозь густые заросли, они вновь пришли было в изумление, но тут же вспомнили, что их спутница, судя по рассказам, выросла в заморских владениях среди густых джунглей.

Выбравшись на дорогу, путники расположились на отдых в придорожном леске, а Михась, одетый, как и все, в европейское платье, отправился в расположенную невдалеке ливонскую деревню, чтобы нанять карету до Ревеля. В деревне, через которую проходила большая дорога, многие промышляли извозом. Вид и манеры Михася не вызвали подозрений, предложенная им плата и задаток были достаточно щедрыми, и через час большая весьма приличная карета с Михасем внутри и двумя дюжими возницами на козлах подкатила к месту расположения честной кампании.

Быстро загрузившись, путешественники покатили в Ревель. Кучер и его напарник были вооружены довольно новыми большими мушкетами устрашающего вида и топориками на длинных рукоятях. Они, надеясь на свой грозный вид, а также на рейтар фон Гауфта, регулярно патрулировавших стратегическую тыловую дорогу, не очень-то опасались лихих людей. Эта беспечность их и сгубила. Рейтары уже второй день куда-то запропастились, а грозные мушкеты возниц послужили причиной, по которой сидевшие в засаде некстати упомянутые лихие люди благоразумно решили не пытаться взять молодцов в плен, а снять их меткими выстрелами.

Выстрелы грянули. Убитые возницы рухнули с высоких козел. Лошади понуро стали, опасливо косясь на выбегавших из леса людей в неприметных серых камзолах.

Пассажиры кареты, в отличие от лошадей, отнюдь не впали в ступор. Михась, как старший по званию, тут же отдал четкие короткие приказания, понятные его товарищам без долгих объяснений:

– Прорываемся в лес! Я брошу бомбу, мы с Ка…с Мэри – на крышу, сержанты – на землю! Залп – прорыв!

Он показал рукой направление прорыва вправо по ходу кареты, и, увидев, как округлились от удивления глаза сержантов при виде скинувшей плащ вооруженной до зубов Катьки, рявкнул:

– Потом объясню!!! Готовы?! Пошли!!! (Это была известная сейчас на весь мир команда спортивных стартеров: Ready? Go! Понятно, что задолго до зарождения спорта она использовалась в войсках.)

Михась швырнул бомбу через окно. Сержанты упали на пол, резко распахнули обе дверцы и выкатились наземь. Михась с Катькой, ухватившись за край крыши каждый со стороны своей дверцы, закинули ноги вверх, и, совершив классический подъем переворотом – основное зачетное упражнение на перекладине в русских войсках во все времена, – взлетели на крышу кареты. Конечно, нападавшие в серо-зеленых мундирах попытались их убить. С похвальной меткостью и сноровкой засевшие в придорожных кустах стрелки выпалили по карете, целясь, как и положено, в середину дверцы на уровне груди сидящих в карете людей. Но их пули просвистели сквозь пустое пространство.

Слившись с вражеским залпом, грохнула бомба Михася. С крыши и с земли грянули четыре метких пистольных выстрела, расчищая проход через цепь засевших вдоль дороги неприятелей. На ходу с лязгом выдирая из ножен абордажные сабли и кортики, наша четверка рванула на врага сквозь не успевший рассеяться пороховой дым. Нападавшие, несомненно, рассчитывали, что попавшие в засаду путники, как все нормальные люди, укроются внутри кареты или спрячутся за ней и примутся отстреливаться. Но не на тех они напали! Причем в самом прямом смысле этого выражения. Отбиться от численно превосходящей засады можно только ответной дерзкой атакой. Мало кто это понимал, но еще меньше было тех, кто применял на деле эту наглую тактику. Понятно, что в число немногих входили флагманские морские пехотинцы и поморские дружинники. Короткая, как предсмертный вскрик, рубка, и они уже бежали по лесу, оставив ошеломленных врагов далеко за спиной.

– Отдайте мне мушкеты! Я прикрою! Мэри! Веди группу по дуге вправо! – приказал Михась.

Сержанты уже перестали чему-либо удивляться. Они прекрасно видели, что девушка бежит по лесу легче и быстрее, чем они сами. «Наверное, натренировалась в джунглях,» – вновь, как и давеча на берегу озера, подумали морские пехотинцы, и, сняв со спины мушкеты и оставив их Михасю, устремились за девушкой. В их догадке была доля правды: Катьке доводилось шастать и по джунглям.

Михась выбрал позицию, залег, приготовил мушкет. Он рассчитывал обнаружить погоню издалека, но не тут-то было. Преследователи шли почти бесшумно, но при этом слишком медленно, словно нехотя. Дружинник сотоварищи явно отбили у них желание связываться с неизвестным и чрезвычайно опасным противником.

Преследователей было четверо или пятеро. Михась завалил первого, остальные укрылись мгновенно и сноровисто, успев пальнуть в ответ. Пули врезались в стволы и корни в неприятной близости от дружинника. Он невольно поежился, и, выстрелив вслепую, для острастки, чтобы прижать противников к земле, вскочил и побежал назад и влево, топоча, как стадо лосей, и ломая ветки, чтобы увлечь за собой. Но ему вслед даже не стреляли. Враги явно утратили численное и тактическое преимущество и не горели желанием продолжать лесную дуэль с сомнительным исходом. Михась перестал шуметь и, резко изменив направление, неслышной тенью заскользил между деревьями, помчался догонять своих.

Сделав большой крюк, они вновь вышли к дороге в четверти версты от места засады. Пока сержанты и мисс Мэри, лежа в густом кустарнике, перезаряжали мушкеты и пистоли, Михась сбегал на разведку и убедился, что его расчет оказался верным: напавшие на них разбойники еще не успели даже ограбить карету, продолжавшую стоять посреди дороги. Они лишь выставили боевое охранение из двух бойцов, а остальные шестеро оставшихся в строю горе-налетчиков затаскивали в лес трупы своих подельников. По их понурому виду и некоторой бестолковости действий Михась предположил, что командир неизвестных злодеев убит или тяжело ранен. Впрочем, не такие уж они неизвестные. По ухваткам и одежде разбойники удивительно напоминали вервольфов. Только шевроны с груди спороты. Но откуда здесь могли взяться вервольфы? Как они могли заняться разбоем в оперативном тылу собственного войска? Однако раздумывать над этим вопросом дружиннику сейчас было недосуг. Необходимо было отбить карету и поклажу. Так и не замеченный неприятельским охранением, Михась вернулся к своим товарищам и в нескольких словах изложил план атаки.

Уже через четверть часа карета, как ни в чем не бывало, мирно катила по большой дороге в респектабельный портовый город Ревель. Михась, выполняя роль кучера, сидел на козлах. А в карете с простреленными дверцами Катька отдувалась за них двоих, объясняя сержантам, откуда у мисс Мэри столь специфичные навыки, о которых им, сержантам, было неведомо, а вот лейтенант Русс почему-то все знал, и в боевой ситуации командовал знатной леди так, будто десять лет провоевал с ней плечом к плечу в одной роте. Катька врала, как всегда, очень убедительно, что она, дескать, сызмальства участвовала в охране и обороне собственных плантаций от свирепых дикарей и злых пиратов. А лейтенанту сие было известно, разумеется, от ее задушевной подруги, леди Джоаны. Паркс, слегка приоткрыв рот, заворожено таращился на девушку, как на заморскую диковинку. Мэрдок вначале угрюмо хмурился, словно его сверлила какая-то странная мысль, но потом вдруг просиял и облегченно воскликнул:

– Ну конечно же, все правильно: это тоже была женщина!

Катька, замолкнув на полуслове, недоуменно уставилась на него. Паркс, оторвав взгляд от великолепной мисс Мэри, также вопросительно посмотрел на товарища.

– Когда мы прорывались сквозь засаду в лес, – торопливо и сбивчиво принялся объяснять Мэрдок, – я палил в центр их боевого порядка. Ну, вы понимаете, там должен был быть командир. Так вот, мне тогда показалось на миг, что это была женщина. А теперь я в этом уверен. Если мисс Мэри может сражаться, как заправский морской пехотинец, то наверняка и та разбойница могла быть тоже, как мисс Мэри… Простите, миледи, я не то имел в виду!

– Вам незачем извиняться, мистер Мэрдок! Я вас прекрасно поняла. Скажите, вы в нее попали?

– Разумеется, попал, – утвердительно кивнул бравый сержант.

– Ты убил женщину, Том? – озадаченно вздернул брови Паркс.

– Во всяком случае, я в нее попал. Она ведь тоже целилась в меня, но не успела выстрелить, завалилась в траву от моей пули.

При этих словах Тома Михась, слушавший разговор в карете через открытое оконце, резко натянул вожжи. Кони, захрапев, встали. Сержанты, решив, что на их карету опять напали, распахнули дверцы и выкатились на землю, готовые к стрельбе. Но вокруг все было тихо и безлюдно.

– Лейтенант! В чем дело? – требовательным резким голосом воскликнула мисс Мэри.

– Ничего… Простите, миледи… Мне что-то привиделось там, за обочиной, – растерянно произнес Михась, пытаясь взять себя в руки. Повернувшись на козлах, он наклонился к самому оконцу и шепотом, чтобы не слышали сержанты, все еще стоявшие рядом с каретой, спросил по-русски: – Это была она?

– Потом поговорим! – прошипелаКатька, и громко скомандовала: – Джентльмены, ложная тревога! Занимайте свои места в карете. Продолжаем движение!

Сержанты уселись в карету. Михась щелкнул кнутом. Вскоре вдали показались высокие шпили соборов солидного и спокойного портового города Ревеля.

Капитан английского судна устроил в честь прибывших на борт гостей и пассажиров роскошный обед. Как истинный англичанин он испытывал врожденное почтение к аристократам, и, разумеется, был счастлив лицезреть достойную представительницу этого благородного сословия, мисс Мэри. Как моряк британского королевского флота, он с огромным уважением относился к морским пехотинцам. Поэтому для него было большой честью принимать у себя лейтенанта и сержантов флагманского экипажа, хотя бы и отставных.

Необходимое письмо о том, что мисс Мэри приказывает своим сопровождающим оставить ее на попечение лейтенанта Майкла Русса, а самим отправиться к леди Алисе с целью вручить ей на хранение важные семейные документы, касающиеся чести лорда Локлбриджа, было тут же составлено, заверено подписью капитана и судовой печатью. Вышеупомянутый «важный семейный документ», являвшийся не чем иным, как пресловутой распиской мистера Смита, был торжественно упакован в плотный конверт и опечатан сургучом.

После обеда мисс Мэри и Михась церемонно раскланялись с капитаном и тепло попрощались с сержантами.

– Надеюсь вскоре увидеться с вами вновь, джентльмены, – мисс Мэри протянула им руку для поцелуя. – Я горжусь тем, что мне посчастливилось путешествовать со столь отважными и благородными людьми, как вы.

Сержанты галантно поцеловали ручку благородной даме, крепко обнялись с Михасем.

– До свидания, друзья!

Когда стук колес отъехавшей от причала кареты с наскоро заделанными корабельным плотником пулевыми пробоинами затих в глубине ведущий из порта в город улицы, Джон украдкой смахнул слезу, а Том задумчиво произнес:

– Сдается мне, что мисс Мэри раздумала возвращаться к своему жениху. Ты видел, как на нее во время пира смотрел влюбленными глазами тот русский офицер, сэр Ричард, приезжавший к нам в Портсмут пять лет назад за леди Джоаной? Я не знаток, женских сердец, но, разрази меня гром, похоже, что и она взирала на него в ответ весьма благосклонно. Возможно, планы мисс Мэри столь резко поменялись как раз из-за этого русского офицера.

Жаль, что Разик не мог слышать сих рассуждений бравого сержанта. Он, безусловно, оказался бы на седьмом небе от счастья.

Карету с лошадями Михась и Катька оставили прямо на дороге, недалеко от деревни, в которой наняли сей экипаж, чтобы не вдаваться в долгие объяснения с местным населением по поводу исчезновения их кучеров, убитых вервольфами. К ивовым зарослям на заболоченном берегу озера, в которых была спрятана ладья, они добрались пешком, напрямую через знакомый им лес. Ладья, запрятанная так, что и с собаками не сыщешь, дожидалась их в целости и сохранности. Вскоре над серой гладью озера взметнулись тугие паруса, и свежий ветер понес брата с сестрой в обратный путь к осажденному городу.

Перед входом в реку Великую Михась, стоявший на румпеле и управлявший ладьей, окликнул сестренку. Катька, только что закончившая заряжать вторую уключную пушечку левого борта, аккуратно зачехлила дуло и, цепляясь за ванты, ловко перебралась прямо по планширю на корму.

– Как будем преодолевать цепь? – спросил Михась. – Ночью, скрытно вплавь, или днем, на ладье внаглую?

Он чуть ли не впервые в жизни не обращался к сестре свысока, как старший брат, а говорил с ней на равных. Катька возликовала в душе, захотела его обнять, как в детстве, прижаться щекой к его груди, но время для проявления чувств было совсем не подходящее.

– Предлагаю как обычно – внаглую! – спокойным деловым тоном ответила девушка. – Пойдем к пристани возле цепи открыто, на всех парусах. Одежда на нас немецкая, стража даже вблизи ничего не заподозрит. Откроем огонь в упор, положим стражу, взорвем цепь, и помчим на ладье по реке под стены, под прикрытие затинных пищалей.

Согласен! – коротко кивнул Михась.

Они, как и было задумано, вошли в реку среди бела дня и, не таясь, пошли к протянутой с одного берега на другой цепи, перегораживающей лодкам путь к городу. Возле вкопанного в землю столба с воротом, на котором крепилась цепь, был оборудован небольшой дощатый причал. На земляном бруствере стояли два полевых орудия, которые должны были огнем пресекать попытки пройти сквозь цепь по противоположному берегу. Охранял все это хозяйство караул из полутора десятка гайдуков.

Гайдуки, как и предполагали Михась с Катькой, не заподозрили подвоха. Начальник караула принялся разглядывать приближающийся корабль в подзорную трубу, и остался вполне удовлетворенным европейским одеянием экипажа. К тому же экипаж состоял всего из двух человек, которые вряд ли, будь они даже переодетыми русскими, отважились бы атаковать во много раз превосходящий их по численности караул. И начальник так и не дал своим подчиненным команды «к бою». Караульные стояли в ленивых позах, небрежно опираясь на пики и мушкеты, и праздно глазели на то, как Михась с Катькой спускали паруса и швартовались к крохотному причалу.

Картечный залп из двух уключных пушечек, произведенный прямо сквозь надетые на дула чехлы, смел сразу треть этих потерявших бдительность горе-вояк. Михась швырнул бомбу в гущу еще живых караульных и с парой двуствольных пистолей в руках выскочил на берег. Катька, прикрывая брата, выпалила из мушкета в одного из уцелевших врагов и тут же вскинула второй мушкет. Михась, стреляя на ходу, мчался к столбу, державшему цепь. Последнего из гайдуков он добил кинжалом. Дружинник подложил под крепление цепи две ручных бомбы и хотел было уже дернуть за кольца, чтобы поджечь запалы, но, обернувшись на сиротливо стоявшие вражеские пушки, вначале решил разрядить их. Краем глаза он видел, как от соседнего леска к нему уже мчался эскадрон рейтар, по-видимому, составлявший второй эшелон обороны пристани с цепью, или просто патрулировавший местность и повернувший на выстрелы.

Михась схватил пальник из тлевшей жаровни и выстрелил из обеих пушек, направленных в сторону реки. Ядра черными мячиками запрыгали по воде. Теперь рейтары просто не успеют перезарядить орудия и открыть из них огонь вслед кораблю. Затем он вновь вернулся к столбу, выдернул кольца запальных устройств и со всех ног кинулся прочь. Через три секунды дружинник упал на землю ногами к взрыву.

От взрыва бомб столб переломился пополам, и освобожденная цепь с лязгом ушла под воду. Михась уже мчался к кораблю, запрыгнул на невысокий борт, кинжалом перерубил швартовы. Катька багром оттолкнулась от причала. Они вдвоем споро подняли паруса и понеслись к городу, прочь от приблизившихся на ружейный выстрел рейтар. Рейтары прекрасно умели стрелять с седел и вполне могли накрыть экипаж корабля беспощадным метким огнем. Вражеский эскадрон принялся было преследовать корабль вдоль берега, но тут со стен загрохотали псковские затинные пищали, прикрывшие дружинников плотным валом чугунных ядер. Рейтары тут же отстали, повернули вспять.

Из реки Великой корабль, уже под защитой крепостных башен, зашел в реку Пскову и причалил возле решетки, перегораживающей русло. Открылась массивная калитка в стене, и навстречу дружинникам вышел не кто иной, как начальник княжеской пешей разведки Степан.

– Здравствуйте, братцы! – приветствовал он героический экипаж, и узнав Катьку в мужской одежде, добавил: – Здравствуй, сестрица!

– Здравствуй, Степа! Как вы тут без нас?

– Да уж, кое-как, но дюжим. Вот намедни второй штурм отбили!

– Большие потери? – тревожно вскинулся Михась.

– К счастью, потери небольшие. Штурм был какой-то вялый. Сунулись они в пролом, получили отпор, да и откатились восвояси. По всему видать – выдохлись басурмане.

– Сами выдохлись? – усмехнулась Катька.

– Ну уж нет! Мы им изрядно подсобили. Вон, братец твой во время первого штурма башню с двумя ихними ротами взорвал. А ты потом, наоборот, не дала воеводу нашего взрывом погубить. Не видать супостатам города!

Когда Михась со Степой и Катькой входили из калитки крепостных ворот на городскую улицу, сверху, со стены раздался раскатистый голос командира батареи псковского ополчения, отдававшего привычный приказ:

– Затинщики… Слева по три орудия… Залпами… По иноземным захватчикам… Беглый… Огонь!!!

Красиво идут! Дюже красиво! Аж мороз по коже, – прошептал Ванятка на ухо напарнику.

Степа лишь коротко кивнул в ответ, поднес палец к губам, дескать, молчи и наблюдай!

Они лежали в густых кустах на краю невысокого обрыва, крутой песчаный склон которого переходил в пологую равнину. На равнине, покуда хватало глаз, простирался сосновый бор. Вдоль опушки бора, почти под самым обрывом, пролегала неширокая торная дорога. По ней сплошным потоком двигались войска.

Хотя небо было покрыто серыми тучами, набухшими прохладным августовским дождем, шлемы пехотинцев, стволы их мушкетов и широкие лезвия алебард, кирасы всадников, казалось, притягивали солнечные лучи даже сквозь хмурые тучи. Доспехи и оружие грозно сверкали на фоне темного бора. Яркие шелка камзолов и шаровар, желтые, оранжевые, пунцовые и голубые, словно бы сами светились изнутри, как светятся в сумерках окна княжеских теремов, сделанные из затейливых разноцветных стеклышек. У каждой роты, двигавшейся четким прямоугольником, составленным из удивительно ровных колонн и шеренг, камзолы были своего особого цвета.

На дороге показались орудийные запряжки. Степа принялся загибать пальцы, считая орудия, но пальцев обеих рук, конечно же, не хватило, и он разжимал уже сжатые кулаки, вновь возобновлял счет, жестом велев Ванятке отмечать на своих пальцах каждый десяток. Наконец запряжки прошли, и опять показались всадники. Только кирасы и шлемы на них были уже не просто стальные, а золоченые, и у каждого за спиной прикреплены белые лебединые крылья. Над головами крылатых всадников реял богато изукрашенный штандарт, а в середине их колонны двигалась, не соблюдая строя, группа кавалеров, восседавших на породистых и стройных, но разномастных лошадях. Кавалеры эти вместо доспехов были разодеты в кружева и бархат.

– Все, уходим! – шепнул Ванятке Степа, и бесшумно пополз прочь от края обрыва назад, в кустарник, покрывавший холм.

Отползя на достаточное расстояние, разведчики поднялись и побежали к одинокой старой сосне, росшей на самой вершине холма.

– Полезай, зажигай дымы, – скомандовал Степа.

– Уверен? – на всякий случай спросил Ванятка, ставя ногу на сомкнутые ладони напарника, подсаживающего его на нижний сук.

– Уверен. С ними сам король. – Степа мотнул головой в направлении дороги, вслед нестройной группе разодетых всадников, окруженной крылатыми гвардейцами. – Видал я его в позапрошлом году под Полоцком.

Ванятка взобрался на вершину сосны, достал из прикрепленного на поясном ремне кожаного кошеля огниво, воспламенил трут, зажег смолу в висевшей на ветвях берестяной корзине. Отстраняясь, насколько это было возможно, от столба поднявшегося вверх черного дыма и протирая слезящиеся глаза, он принялся пристально глядеть на север. Через пару минут там, вдалеке, тоже поднялся к небу дымный столб. Ванятка вздохнул с облегчением, проворно принялся спускаться вниз. На последнем суку он повис на руках, чуть раскачался, мягко спрыгнул на землю.

– Восприняли наш знак? – полувопросительно-полуутвердительно произнес Степан.

– Восприняли. И запалили свой дым.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул разведчик. – Через полчаса домчится наша весть по веренице дымов до самого Пскова. А нам с тобой пора подаваться восвояси. Враги, небось, с дороги наш знак уже приметили. Это тебе не ордынцы, от них в лесу не скроешься просто так. Давай-ка, друже, побежим к болоту, да через него к речке, где запрятан челнок.

Они помчались что есть сил вниз по противоположному от дороги склону холма, продираясь сквозь невысокий, но густой кустарник. Преодолев полторы версты, разведчики вынуждены были сделать привал на пару минут, чтобы перевести дыхание. Лежа без сил на мягком мху, Степа вспомнил одну из любимых поговорок своих старых друзей – поморских дружинников: «Русский ратник должен стрелять, как ордынец, и бегать, как его лошадь». Поморы умели проноситься сквозь сколь угодно густые чащобы легко и свободно, словно лесные олени, и, казалось, не чувствовали усталости. Да и стреляли они удивительно метко, причем, конечно же, не из луков, а из пищалей и пистолей.

Вдалеке явственно послышался собачий лай. Степа, сделав над собой немалое усилие, вскочил на ноги:

– Ванятка, бежим! Это по наши души!

Слегка пошатываясь, спотыкаясь чуть не на каждом шагу, они вновь ринулись напрямик к болоту. Собачий лай за их спинами приближался. Кустарник закончился, сменился редким лесом из невысоких чахлых осин. Под ногами уже время от времени хлюпало, попадались кочки. Вот-вот начнется само болото, из которого вытекает речка, а в ее истоке, в густых камышах, спрятан челнок.

Четыре здоровенных пса невиданной породы настигли разведчиков на самой опушке леса. Степа и Ванятка развернулись им навстречу. Выхватив из-за пояса большой булатный нож, Степа с грозным криком сам бросился навстречу преследовавшим их животным. Обычная собака, даже самая большая и грозная с виду, не выдержит лобовой атаки человека, отскочит в сторону, примется остервенело лаять издали, кружа вокруг страшного врага с намерением тяпнуть его сзади. И только специально натасканные псы прыгнут навстречу, чтобы вцепиться в горло, в руку или в пах. Гнавшиеся за разведчиками зверюги были натасканы как следует. Но и Степа с Ваняткой всю свою жизнь занимались отнюдь не мирным трудом.

Степа выставил навстречу псу, мчавшемуся первым в стае, полусогнутую левую руку. Тот прыгнул на нее с разинутой пастью. Но разведчик резко подтянул к груди локоть, убирая кисть к плечу, крутанулся всем корпусом вправо. Предплечьем левой руки он сбил пса с линии прыжка, провалил мимо себя, изловчился воткнуть нож в брюхо падавшему зверю, рванул снизу вверх. Удобней было бы бить ножом в горло, но на шее у пса был надет широкий ошейник из железных пластин с большими торчащими во все стороны шипами. Тело убитого животного по инерции пролетело вперед, и Степа не сумел удержать нож, застрявший под ребрами, остался без оружия. И тут же на разведчика бросились остальные три пса. Краем глаза Степа успел заметить, как Ванятка, вооруженный рогатиной, сделал короткий мощный выпад и ткнул широким лезвием в одного из зверей. Тот замертво упал на землю. Крайний слева пес переключился на нового противника, тогда как тот, что был справа, прыгнул на Степана.

В этот раз Степа не успел уклониться с линии атаки и провалить зверя, а лишь смог подставить ему левую руку, запястье которой было защищено широким железным наручем. Клацнули мощные клыки, и даже сквозь наруч Степа ощутил нешуточную боль от сдавливающих руку мощных челюстей. Пес всей тяжестью своей огромной туши потянул разведчика вниз, на землю. Степа не стал сопротивляться, упал на одно колено, предплечьем свободной правой руки накрыл песью морду, навалился всем корпусом сверху вниз. Собаки, естественно, не умеют бороться. Пес даже не пытался освободить свою захваченную в замок голову, а лишь старался сильнее сомкнуть челюсти. Превозмогая боль, от которой темнело в глазах, Степан резко дернул прижатую к груди левую руку вверх, продолжая давить всем телом на правую руку – верхний рычаг замка, и тут же услышал хруст ломаемых шейных позвонков зверя. Страшные челюсти распались, разведчик повалился на бок рядом с убитым животным. Перед его глазами еще мелькали темные пятна, сквозь которые Степа увидел, что Ванятка, успевший подставить на вытянутых руках древко рогатины под укус четвертого – последнего – пса, теперь боролся со зверем, не давая вырвать оружие. Разведчик и пес тянули рогатину каждый к себе, и пес имел преимущество, упираясь во влажный скользкий мох четырьмя когтистыми лапами.

– Раскрути его, трахни хребтом об дерево! – сдавленным голосом выкрикнул Степан, пытаясь встать на ноги, чтобы вытащить нож из туши убитого им первого пса.

Ванятка понял, изловчился, внезапно рванулся всем телом в одну сторону, потом – в другую, с огромным усилием поднял в воздух пса, вцепившегося мертвой хваткой в древко рогатины, и принялся вращаться на месте, раскручивая тяжеленную тушу. Описав, ускоряясь, три круга, разведчик шагнул чуть в сторону, с разгону ударил зверя спиной о ствол осины. Раздался короткий треск, и Ванятке сперва показалось, что это сломалось дерево. Однако зверь обмяк, отцепился от рогатины, вытянулся во всю длину и бездыханный шлепнулся оземь. Разведчик, по-прежнему крепко сжимавший древко, едва не упал, но сумел сохранить равновесие.

– Что это за псы? Я таких огромных сроду не видывал, – с трудом переводя дыхание, обратился Ванятка к Степе, спешившему ему на выручку в ножом в руке.

Но тут они вновь услышали приближающийся собачий лай и человеческие голоса. Очевидно, гнавшиеся за разведчиками люди продолжали идти по следу, держа нескольких собак на сворках.

– Бежим, болото уже рядом! – вместо ответа поторопил товарища Степан.

Бредя по колено в воде, перепрыгивая с кочки на кочку, они постоянно слышали за спиной звуки погони. Однако собаки, естественно, потеряли след, и вскоре, судя по удалявшемуся лаю, преследователи разделились на две группы и принялись обходить болото справа и слева. Но разведчики, знавшие дорогу и шедшие напрямик, вскоре достигли зарослей камыша, в которых брала начало вытекавшая из болота речка. Там был спрятан легкий челнок. Его каркас из толстых ивовых прутьев был обтянут бычьими шкурами. Такие челноки изготавливали еще древние люди, населявшие эти леса с незапамятных времен.

Степа и Ванятка приподняли стебли, маскировавшие крохотное суденышко, столкнули челнок в воду, уселись внутрь, принялись осторожно грести, стараясь не плеснуть невзначай веслом. Вскоре речушка расширилась, разделилась на несколько рукавов. Поскольку преследователи, обходившие болото слева, более коротким путем, должны были выйти к речке вперед второй группы, разведчики поплыли по самой правой протоке, стремясь по возможности оставаться под прикрытием камышей. Но вскоре заросли кончились и впереди показалось широкое пространство открытого плеса.

Ванятка, сидевший впереди, предостерегающе поднял руку и принялся табанить веслом. Но небыстрое течение продолжало плавно нести челнок вперед. Степа также перестал грести, ухватился за стебли камышей. Челнок остановился на самом краю зарослей. Ванятка осторожно раздвинул камыши и принялся пристально осматривать противоположный берег, на котором в любую минуту могли показаться враги.

И они появились, человек пятнадцать, с тремя собаками на поводках. Псы были не такими огромными и мощными, как те, что напали на разведчиков час назад. Поджарые, с удлиненными мордами, они не лаяли, а, уткнув носы в землю, деловито принюхивались, пытаясь взять след. Время от времени ищейки поднимали головы, поворачивали их из стороны в сторону, используя верхнее чутье. Однако от берега до скрытого в камышах челнока с разведчиками было довольно далеко, к тому же легкий ветерок, к счастью, дул с берега в их сторону. Поэтому псы ничем не могли помочь своим хозяевам.

Внешний вид этих хозяев сразу привлек внимание Ванятки, заставив его забыть об их собаках. Одежда преследователей была не яркая и броская, как у строевых воинов королевского войска, а неприметная, серого мышиного цвета. Она сразу же чем-то напомнила Ванятке обмундирование его друзей – поморских дружинников. На груди у преследователей красовался довольно большой то ли бархатный, то ли еще какой треугольный щит синего цвета с вышитым на нем серебряными нитями знаком, которого Ванятка из-за дальности, естественно, разглядеть не смог. Вооружение неприятелей напоминало арсенал охотников и состояло из длинноствольных мушкетов, предназначенных для прицельной стрельбы на дальней дистанции, рогатин, и больших ножей. Кроме того, на поясе у каждого висела пара пистолей.

Пронаблюдав минуту-другую, Ванятка повернулся к Степе, сидевшему на корме челнока и державшемуся за стебли камышей, и молча показал ему десять и еще пять пальцев, а затем, изобразив ладонью собаку, вновь поднял три пальца.

Степа кивнул в ответ, приказал жестами, мол, жди, пока пройдут, скроются из виду. Преследователи продолжили свой путь вдоль берега, и вскоре исчезли за деревьями.

– Что делать будем? – прошептал Ванятка. – Махнем стремглав вдоль правого берега через плес? Он ведь широкий, авось проскочим.

– Нет, – покачал головой Степа. – Сразу за плесом – узкая стремнина. Перестреляют нас там. Они ведь с ружьями?

– Угу, – кивнул Ванятка. – С дальнобойными.

Степа на минуту задумался, затем скомандовал решительно:

– Давай-ка выбираться на берег! За плесом да стремниной речка поворачивает вправо, делает излучину на пять верст. А мы сию излучину по суше, через лес, срежем. По прямой здесь и версты не будет.

Разведчики выбрались на берег, подняли на плечи легкий челнок, предназначенный именно для таких вот перелазов из одного водоема в другой, и быстрым шагом двинулись через смешанный лес с невысоким подлеском. Меньше чем за час они вновь достигли берега реки, и продолжили плавание вниз по течению, уже не опасаясь погони.

Река, принимавшая в себя десятки лесных ручьев, расширялась, становилась все полноводнее. Разведчики по привычке внимательно вглядывались в берега, но внутренне уже расслабились. Здесь, посреди широкой реки, вблизи своих застав, можно было и поговорить, обсудить недавние события. Первым, естественно, не выдержал молодой Ванятка.

– Слышь, Степа, а эти-то, с собаками, которые за нами по лесу гнались, совсем ведь на королевских ратников не похожи. Те войска, коих мы на дороге наблюдали, все сплошь в шелках разноцветных, да в кирасах блестящих, а преследователи наши – все в сером, как мыши. Только на груди синий треугольник с каким-то значком серебристым.

Степа, который при приближении неприятеля удерживал челнок в камышах и посему и не видел гнавшихся за ними людей, при этих словах резко поднял голову и присвистнул от удивления:

– Вервольфы, пи-лядь!

– Ты ж ведь не сквернословишь никогда? – растеряно произнес Ванятка, не ожидавший такой реакции от старшего товарища.

– А я и не сквернословлю, – смущенно усмехнувшись, попытался оправдаться Степан. – Вервольфы – это рыцари немецкие, из остатков какого-то ихнего ордена недобитого. Они как раз разведкой да прочими лихими делами ратными промышляют. Одежда у них серая, а на ней знак – синий бархатный щит, и по щиту серебряными нитями вышит волк на задних лапах с человечьей головой, поскольку вервольф – это по-ихнему волк-оборотень. Так что не мыши они, а волки матерые… Ну, а пи-лядь – это вкусная северная рыба, пелядь. Ее так называет одна моя знакомая английская княгиня.

Ванятка тоже хихикнул в ответ, кивнул согласно, почему-то не удивившись, что у простого русского ратника среди знакомых числится заморская аристократка. Тем более уж кто-кто, а Ванятка-то точно знал, что это было чистой правдой.

– В общем, молодцы мы с тобой, что от таких преследователей живыми-здоровыми оторвались, да от собак невиданных отбились, – продолжил Степа. – Расскажешь потом в своем полку бывалым воинам, что от вервольфов в лесу ушел, так сразу зауважают тебя пуще прежнего.

– Да я и так вроде не на самом плохом счету, – откликнулся Ванятка.

Но по его лицу было видно, что похвала старшего товарища ему приятна.

Они молчали несколько минут, продолжая размеренно грести веслами, ускоряя и без того быстрый бег влекомого стремниной челнока. Однако вскоре Ванятка, словно вспомнив что-то любопытное, поднял весло и повернулся вполоборота к сидевшему на корме Степану:

– Ты вот, Степа, сказал, что, дескать, рыцари эти – волки матерые. А ведь я, кажись, среди них на берегу видел бабу. Ну, или девку. Только была она, конечно, в мужском платье, таком же, как у них у всех.

Легкий челнок рыскнул вправо, и, чтобы удержать его на стрежне, Степе пришлось несколько раз перекинуть свое весло с борта на борт. Но он не стал упрекать своего молодого друга, за то что тот отвлекся от гребли, а лишь улыбнулся лукаво:

– Тебе по твоему возрасту и должны постоянно девки кругом мерещиться. Как ты на таком расстоянии смог ее в мужской-то одежде распознать?

– Да сам не знаю, – уже без прежней уверенности в голосе растерянно пробормотал Ванятка. – Показалось как-то. Может, отличил по росту да по стану, али по волосам.

– Вот именно: показалось, – кивнул Степан. – А волосы-то эти рыцари себе действительно зачастую длинные отращивают, словно и вправду бабы.

Разведчик сплюнул за борт, выражая свое презрение к рыцарским прическам.

– Ну, коли так, то я, наверное, действительно ошибся, – Ванятка вздохнул, покачал головой и вновь принялся орудовать своим веслом.

Челнок стремительно скользил вниз по течению. Вскоре лес кончился и река вынесла свои воды на обширные поля, за которыми вдалеке, на самом горизонте, блестели в лучах заходящего солнца золотые купола многочисленных церквей и соборов великого града Пскова.

Сразу за лесом, на левом берегу реки располагалась полевая застава русского войска. Из-за невысокого тына на речную гладь грозно нацеливались длинные стволы тяжелых затинных пищалей. Хотя застава была знакомой и разведчиков на ней хорошо знали, все равно в их сторону прозвучал суровый окрик:

– Эй, на челне! Кто такие? Огласите пропуск!

Степа направил челн поближе к берегу, чтобы не орать тайные слова пропуска на всю округу.

– Николай Угодник и Святой князь Александр! – отчетливо произнес он и затем добавил: – Здравы будьте, затинщики!

– И вам доброго здравия, разведчики! Тут с утра во Пскове осадный колокол гудел. Небось, вы весть подали?

– Мы. Королевское войско уже близко. Так что держите ухо востро: по лесу вервольфы шастают.

– Вон оно как! Спасибо, разведчики. Будем вдвойне внимательны.

Степа с Ваняткой попрощались с заставой, вновь направили челнок на стрежень. Примерно через час они выплыли из притока на широкую вольную гладь реки Великой и вскоре достигли Пантелеймонова монастыря. Закат тревожными рубиновыми всполохами, словно языками пламени, играл на белых монастырских стенах. У разведчиков невольно сжались сердца от тревожных предчувствий. Но тут торжественно и величаво зазвонили колокола собора, и этот проникновенный и благостный звон заполнил душу, мягко погасил возникшее смятение. Степа и Ванятка скинули шапки, перекрестились и вновь с удвоенной силой налегли на весла.

– Давай, Ванятка, греби шибче! – подбодрил товарища Степан, вглядываясь вперед, туда, где в пяти верстах вниз по реке угадывалась панорама большого города. – До полуночи должны успеть. А то опустят решетку, топай потом в обход пешком до княжеских палат. Воеводы-то, небось, донесения нашего с нетерпением ждут.

Они успели. Огласив пропуск караулу, уже приготовившемуся перегораживать тяжелой кованой решеткой устье реки Псковы, протекающей через город и впадающей в Великую, разведчики свернули в Пскову. Они проплыли между двумя крепостными башнями под соединяющим их мостом, и, гребя из последних сил против течения, вскоре причалили возле самых княжеских палат.

Миновав железную калитку в крепостной стене, охраняемую двумя часовыми, Степа и Ванятка бегом пересекли неширокий мощеный брусчаткой двор и поднялись по каменным ступеням на крыльцо, где их уже поджидал, нервно расхаживая взад-вперед, стремянный большого воеводы, князя Ивана Шуйского.

– Ну, наконец-то! – воскликнул стремянный при виде разведчиков. – Давайте-ка поторопитесь к воеводе!

И, забыв о своем высоком чине, собственноручно распахнул дверь перед рядовыми ратниками, пропустил их вперед. Степа и Ванятка с разгону вбежали внутрь, забыв даже поприветствовать стремянного, перед которым в другое время они стояли бы навытяжку. Тот, естественно, не обратил ни малейшего внимания на нарушение субординации и бодрой рысцой кинулся вслед за долгожданными разведчиками вверх по внутренней лесенке, ведущей в совещательную палату.

В обширной палате с низким сводчатым потолком, ярко освещенной множеством свечей, за широким дубовым столом сидело больше десятка людей – воинских начальников, возглавлявших гарнизон Пскова. Один из них, князь Иван Петрович Шуйский, при виде буквально ворвавшихся в палату запыхавшихся разведчиков, поднялся из-за стола и без лишних слов коротко приказал:

– Докладывайте!

Степа, остановившийся было в дверях, сделал три шага вперед, и, стараясь успокоить сбившееся дыхание, принялся излагать самую суть из того, что им довелось наблюдать ранним утром на большой дороге. Воеводы слушали его не перебивая. Когда разведчик закончил доклад, в совещательной палате повисла напряженная тишина.

– Значит, по вашим оценкам, их около ста тысяч? – нарушив, наконец, продолжительное молчание, задумчиво переспросил князь Шуйский.

– Так точно, воевода, – без малейших колебаний подтвердил Степан.

– А нас – едва пятнадцать, вместе со стрельцами, детьми боярскими, городовыми казаками, да затинщиками из ремесленников, – произнес вполголоса кто-то из членов военного совета.

Князь Иван резко повернулся к столу.

– Да, нас пятнадцать тысяч, – жестко произнес он. – И свой воинский долг перед государем мы исполним. Есть вопросы к разведчику?

– Да что уж тут неясного? – удрученно произнес тот же боярин, который только что отметил подавляющее превосходство неприятеля над псковским гарнизоном. – Вся Европа, почитай, на нас ополчилась. Сам король польский Стефан Баторий, коего шляхта «непобедимым» нарекла, войско ведет.

– Это не вопрос, князь Василий. Это утверждение, – отрезал Шуйский. – Повторяю: вопросы есть?

Он обвел взглядом бояр и дьяков. Те молчали, вероятно, в душе соглашаясь с князем Василием.

– Разреши, воевода?

Голос, раздавшийся не из-за большого стола, а сбоку, с лавки, стоявшей в полумраке возле стены, показался Степе знакомым. Он повернул голову, и тут же с изумлением узнал человека, поднявшегося со своего места и шагнувшего вперед, на освещенное пространство возле стола. Бояре также дружно повернулись к говорившему.

– Разрешаю, сотник. Задавай свой вопрос, – ласково произнес князь Иван.

Но сотник не сразу смог воспользоваться полученным разрешением. В любом совете, даже в военном, всегда найдется как минимум один записной оратор, высказывающийся чаще и резче всех остальных, вместе взятых. Таковым, очевидно, и был князь Василий Скопин. В Разрядных списках он по знатности рода числился выше Ивана Шуйского. Государь Иван Грозный в последние годы, даже после отмены опричнины, все чаще пренебрегал древними обычаями и ставил людей на высокие воинские должности не по разрядам, а по способностям. Однако прежняя иерархия накрепко засела в душах бояр. Сейчас, когда князь Иван Шуйский был фактически главным псковским воеводой, князь Василий, чувствуя обиду, и не смея, естественно, возроптать на государя, старался при каждом удобном случае уязвить обошедшего его «выскочку».

– С каких это пор, князь Иван, – ядовитым тоном произнес он. – С каких это пор какой-то сотник из затрапезной дружины худородного боярина Ропши смеет присутствовать на совете бояр и государевых дьяков, да еще возвышать свой голос?

– Я лично пригласил его, князь. Сегодня утром он прибыл по моему зову из поморских владений боярина Ропши, проделав длиннейший путь, – спокойно ответил Иван Шуйский. – Сотник не раз сражался в Европе, и хорошо знаком с устройством армий и тактикой действий наших противников.

– Подумаешь, – фыркнул князь Василий. – Мы и сами не лыком шиты, и немцев, и поляков с ливонцами, и прочих рыцарей западных колошматили так-растак!

– Там теперь не рыцари, – холодно возразил Шуйский. – Последних рыцарей французских испанские аркебузиры маркиза Пескары в сражении при Павии всех до единого положили своим огнем. Сквозь новейшие доспехи рыцарские одной пулей двоих били наповал. И в войске короля Стефана, судя по донесению, только что нами услышанному, идут не одни лишь шляхтичи – дворяне польские, а ландскнехты с рейтарами, причем не только из ближних стран. Не знаешь ли, кстати, князь, отчего у аркебузиров испанских скорострельность в два раза выше, чем у всех остальных? Нет? Так вот, сотник-то нам как раз это потом и объяснит. А сейчас пусть спрашивает у разведчика, то, что ему важным кажется.

– Слушаюсь, воевода! – вытянулся сотник в ответ на последние слова князя, прозвучавшие, как приказ, и повернулся к Степе: – Какое в ротах ландскнехтов было соотношение пикинеров и мушкетеров?

Степа чуть замялся с ответом, продолжая неотрывно, словно не веря своим глазам, смотреть на сотника.

– Тебе понятен вопрос? – доброжелательно переспросил сотник, и тепло, по-свойски улыбнулся разведчику, давая понять, что тоже узнал старого друга.

– Понятен, – наконец, опомнившись, кивнул Степан. – С ландскнехтами, наемной пехотой немецкой, мне в позапрошлом годе под Полоцком доводилось биться. Тогда у них на роту копейщиков… пикинеров было всего десятка два стрелков. А сейчас у тех, кого мы на дороге наблюдали, копейщиков и стрельцов с пищалями, то есть мушкетами, в каждой роте было поровну.

– Ты уверен? – переспросил сотник.

– Уверен. Еще сам удивился, когда они мимо шли.

– Ясно, спасибо.

Сотник задал еще несколько уточняющих вопросов о рейтарах – легкой коннице с огнестрельным вооружением, гусарах – тяжелой кавалерии, составлявшей личную гвардию короля, и гайдуках – легковооруженных польских пехотинцах, а также об артиллерии.

– Больше у меня вопросов нет, воевода! – вновь вытянулся по стойке «смирно» сотник, обращаясь князю Шуйскому.

– Вольно, садись! – кивнул ему князь. – А ты, разведчик, и твой товарищ, идите, отдыхайте. Вот, возьмите от меня в награду за геройскую службу и ценные сведения!

Он достал из красивого кожаного кошеля, висевшего у него на поясе, две больших серебряных монеты с изображением Святого Георгия на коне, пронзающего копьем змея, и протянул Степану.

– Стремянный, накорми да напои разведчиков от моего стола! – добавил Шуйский. – Ну, ступайте, герои!

Степа поклонился воеводе в знак благодарности по-военному четким наклоном головы, повернулся на каблуках и вышел из совещательной палаты.

– Подождите пока внизу, на крыльце! – шепнул ему на ходу стремянный, и поспешил куда-то вбок по коридору.

Ванятка, который почему-то так и не вошел в помещение, а все время доклада скромно простоял в дверях, последовал за Степой вниз по лестнице, ведущей на крыльцо. Выйдя наружу из воеводских палат, Степа остановился под масляным светильником, повернулся к другу, протянул ему монету:

– На, держи награду! Слышал, как нас сам воевода прилюдно героями назвал? То-то! Можно попросить умельцев к этой монете ушко припаять, да носить ее на шее, на ремешке али на ленточке, как многие заслуженные ратники такие вот награды носят. Только скажи мне, герой, почто ты в палату-то вместе со мной не зашел? Застеснялся, что ли? Стремянный же нас обоих приглашал. Хоть я и старший в разведке, но ты ведь тоже мог бы мой доклад своими наблюдениями дополнить и при этом вперед выступить, чтобы и тебя бояре заметили.

– Вот этого-то я как раз и не хотел делать, – горько усмехнулся Ванятка. – Довелось мне однажды боярам в Разрядном приказе важные сведения разведки доложить… Ну, да про то мне лучше не вспоминать, а тебе – не знать.

И он исподволь покосился на стоявшего неподалеку от них часового.

– Вон оно как… – озадаченно протянул Степан, но, довольный наградой и похвалой воеводы, все же не удержался и перешел на шутливый тон: – Сам ты, значит, опаску взял, а меня одного пред грозные очи боярские спровадил?

Ванятка угрюмо потупился, не зная, что сказать в ответ.

– Да ладно, друг! Не кручинься! Это ж я шучу на радостях. Представляешь, я ведь старого друга там, в палате встретил!

– Поморского дружинника? – поднял голову Ванятка, и голос его потеплел, оживился.

– Точно! А ты ведь с поморами тоже в свое время дружбу водил?

– Ага. Они-то меня тогда, когда бояре Разрядного приказа… Ну, в общем, жизнь мне спасли. И с эти дружинником я тоже встречался по дороге, он в их отряде был начальником. Но как его зовут – не знаю.

– Его зовут Разик.

Тут на крыльце появился толстый и важный княжеский слуга, посланный стремянным, и предложил разведчикам следовать за ним в поварню.

Когда разведчики покинули совещательную палату, бояре и дьяки некоторое время сидели молча, обдумывая услышанное. Сам воевода тоже молчал, размышляя, и мерно расхаживал перед столом. Наконец, он остановился, поднял голову:

– Ну что ж, бояре, высказывайтесь, как кто мыслит град наш от врага оборонять!

Бояре по привычке дружно повернули головы в сторону записного оратора, князя Василия. Тот, естественно, за словом в карман не полез, и промолвил желчно:

– Ты, князь Иван, только что этого сотника нахваливал, который тут поперед нас, бояр, вылез, да и начал умничать, мудреные вопросы задавать, слова произносить, каковые мы и слыхом не слыхивали. Вот пущай он теперь нам, сирым, и растолкует, что за сила такая невиданная на нас движется, да как эту силу одолеть.

– Хорошо, князь Василий, раз ты настаиваешь – то дадим слово сотнику, – с чуть заметной иронией в голосе охотно согласился с непримиримым оппонентом Шуйский. – Разик, ступай сюда, выскажи военному совету свои соображения о неприятеле.

Разик вновь вышел из своего темного угла на середину палаты, повернулся к столу:

– На нас идет войско, устроенное и вооруженное по последнему слову военного искусства. Основу его составляют наемные пехотинцы-ландскнехты и конники-рейтары, очевидно, со всей Европы, включая Шотландию. Это уже не просто умелые индивидуальные воины. Они представляют собой сомкнутые тактические единицы, и приучены к тому, чтобы обретать свою силу именно в этой сомкнутости и сплоченности. Взаимодействие мушкетеров и пикинеров в промежутках между залпами требует большой и тщательной выучки. Но при правильных согласованных действиях они способны разгромить или отбить многократно превосходящие силы неприятеля. Кроме внешней, строевой сплоченности, у наемников существует и сплоченность внутренняя – новый дух военных ремесленников, продающих свое умение за деньги и желающих продаваться по как можно более высокой цене. На эту цену влияет их военная слава, которую они не хотят утратить, потерпев поражение. Именно это новое своеобразное понятие о воинской чести, подкрепленное материальными выгодами и корыстью, заставляет их держаться друг за друга и совершать удивительные подвиги. В Европе их называют профессионалами, то есть хорошими умельцами, и еще регулярной армией. «Регулярный» в переводе означает «правильный». Они имеют огромное, подавляющее преимущество перед нашим дворянским ополчением.

– Но ведь у нас тоже есть, как ты выражаешься, новые военные ремесленники – стрельцы! – воскликнул один из членов совета, князь Андрей Хворостинин – Они постоянно упражняются строю и стрельбе!

– Да, конечно, – кивнул Разик. – Стрельцы – это уже тоже регулярная армия. Но их линейная тактика и имеющееся вооружение устарели. Я уточнил у Степы… у разведчика, каково соотношение пикинеров и мушкетеров в ротах ландскнехтов. Он твердо ответил, что теперь их поровну. Это может означать только лишь одно: они повысили скорость стрельбы, то есть уменьшили промежутки между залпами, и теперь им требуется меньше копейщиков для прикрытия.

– За счет чего же, по твоему мнению, они повысили темп стрельбы? – со знанием дела поинтересовался дьяк государева Пушечного приказа Терентий Лихачев.

– Очевидно, ландскнехты короля Батория переняли у испанцев новоизобретенный теми недавно бумажный патрон.

– Что это за партон… или патрон? – удивился дьяк. – Я о таком и не слыхивал.

Разик расстегнул висевший у него на чересплечном ремне кожаный подсумок, и все присутствующие увидели, что подсумок заполнен двумя рядами сероватых колбасок размером и толщиной примерно в большой палец, всунутых в широкие петельки. Достав одну из колбасок, Разик продемонстрировал ее присутствующим:

– Вот это и есть патрон. В эту бумагу помещается отмеренный заряд пороха и пуля. Верх патрон скусывается, и вначале на полку насыпается натруска.

Сопровождая свои слова действиями, Разик вынул из-за пояса пистоль, скусил патрон, приоткрыв крышку полки, насыпал на нее натруску.

– Затем основной заряд высыпают в ствол. Из бумаги достают пулю, саму бумагу комкают и используют в качестве пыжа, а затем уже забивают пулю в ствол.

Ловко проделав все перечисленные манипуляции, Разик положил заряженный пистоль на стол перед членами военного совета. Те потрясенно молчали. Им, опытным воинам, еще ни разу не доводилось видеть, чтобы огнестрельное оружие заряжалось с такой скоростью.

– А у наших стрельцов на чересплечных ремнях-берендейках отдельно висят зарядцы с порохом, рог-натруска для воспламенителя и мешочек с пулями да пыжами, – удрученно покачал головой дьяк Терентий Лихачев – Пока они возьмут да используют то, другое и третье… А наш-то Пушечный приказ изобретением сих берендеек до сих пор гордится!

– Так надо срочно эти самые патроны изготавливать и нашим ратникам раздавать! – воскликнул воевода Никита Очин-Плещеев.

Дьяк печально покачал головой:

– А бумаги-то где столько взять? Мы ведь ее сами пока производить не умеем, из-за границы везем в малых количествах, чтобы грамоты писать, да книги священные печатать. Даже и на это не хватает. Мне как-то приятель мой, дьяк Посольского приказа, за чаркой на недостаток бумаги жаловался: дескать, до сих пор писарям пергамент использовать приходится, а он и дорогой, и неудобный. И еще сей приятель недоумевал: почему это немцы жмутся, бумагу нам не хотят продавать? Теперь понятно: товар двойного назначения, может быть использован для военных целей.

– Ладно, пешцы королевские наших превосходят, – с досадой пристукнул кулаком по столу князь Андрей Хворостинин. – А неужто и конница наша, воспитанная на многовековых битвах с ордынцами – лучшими в мире наездниками – хоть в чем-то может европейскимвсадникам уступать? Как ты, сотник, всадников-то этих немецким словом назвал?

– Рейтары.

– Вот-вот, рейтары. Ну и что ты про них скажешь?

– Скажу, что они, как и ландскнехты, сильны не личной отвагой каждого бойца, а изощренной тактикой совместных действий. Их основной прием называется «караколь», сиречь улитка.

– Как это: улитка? – почти хором удивленно произнесли все присутствующие, впервые услышавшие этот новейший термин.

– При сближении с неприятелем, причем как с пехотой, так и с конницей, первая шеренга рейтар дает залп из пистолей, и тут же уходит в сторону, загибая фланг, и освобождает тем самым линию огня для второй шеренги. Затем первая шеренга, продолжая загибать фланг, описывает круг и становится последней. Перестраиваясь, они на скаку перезаряжают пистоли. Вторая шеренга, отстрелявшись, повторяет тот же маневр. Если начертать движение рейтар на плане, получаются завитки, подобные раковине улитки. Отсюда и караколь. Непрерывный ураганный огонь буквально выкашивает ряды противника и не дает ему возможности атаковать рейтар. Как доложил разведчик, у идущей на нас королевской конницы нет пик. Значит, они намерены использовать караколь в качестве основного тактического приема.

– Очень сложный маневр, – покачал головой князь Шуйский. – Требует многих месяцев упорных упражнений.

– Совершенно верно, – подтвердил Разик. – Профессиональные наемники именно тем и отличаются от дворянского ополчения, что упражняются день и ночь. У кого лучше выучка, тому больше платят. Ну, и у тех, кто находится в рядах более сплоченного и умелого отряда, конечно же, больше возможностей сохранить свою жизнь в бою. К тому же, поскольку подготовить нового бойца взамен выбывшего – дело непростое и весьма долгое, они берегут и поддерживают друг друга.

– Ну, и зачем нам все это выслушивать? – вновь возвысил голос князь Василий. – Мы же в крепости от них отбиваться будем! Плевать нам на все эти их улитки с высокой колокольни!

– Сидеть в осаде без вылазок, без полевых сражений – значит отдаться на волю неприятеля, предоставить ему полную свободу действий. Тем самым мы заранее обречем себя на поражение, князь! – резко прервал его речь Иван Шуйский, и вновь обратился к Разику. – Так что же получается, сотник, мы перед ними никаких преимуществ не имеем? Ну, хоть в чем-то?

– Все же стены крепостные нам немалое преимущество дают, воевода! – продолжал настаивать на своем князь Василий.

– Отвечай, сотник! – проигнорировав реплику резонера, приказал Шуйский.

Однако Разик, то ли не вполне поняв воеводу, то ли желая подчеркнуть важное обстоятельство, ответил именно на возражение князя Василия Скопина:

– Стены-то псковские давным-давно возведенные, рассчитаны были на то, чтобы деревянным катапультам да таранам противостоять. Камень в них мягкий, известняк. Огня осадной артиллерии эти стены не выдержат, разрушатся в короткий срок.

– Ну, спасибо, вновь утешил, – невесело усмехнулся князь Шуйский. – Я ж тебя про наши преимущества спрашиваю. Или нет таковых?

– Есть, – твердо ответил Разик. – Во-первых, мы – русские люди, и отражаем врага на своей земле. Родная земля нам силу дает, и немалую. Ну, а во-вторых, как бы ни кичились государства европейские своими достижениями в военном деле и вооружении, есть одна область ремесла ратного, в которой мы их превосходим существенно. Артиллерия у нас много лучше, чем во всем остальном мире.

– Это правда, Терентий? – требовательно повернулся к дьяку Пушечного приказа князь Шуйский.

– Я с самыми последними новинками европейскими, конечно, не знаком, – медленно, словно взвешивая каждое слово, промолвил дьяк. – Однако, если с тем, о чем мне доподлинно известно сравнивать, наша артиллерия действительно мощнее вражеской. Но коль сотник, который столь прекрасно о новейшем вооружении наших противников осведомлен, утверждает, что наши пушки по-прежнему своего превосходства не утратили, то, я, естественно, ему возражать не стану.

– Не утратили, – без колебаний подтвердил Разик. – Более того, я-то по зову воеводы князя Шуйского из северных вотчин нашего боярина Ропши налегке поспешил примчаться, на быстроходной лодке парусной. А вслед за мной по рекам да озерам идет еще десяток судов, тяжело нагруженных. На судах этих – бойцы нашей дружины с новейшими образцами пушек, в которых важнейшие изобретения использованы, доселе никому неведомые. Здесь, во Пскове, где пушечный двор своими умельцами уже, почитай, полвека славится, мы все эти изобретения проверим да используем. На неприятеле проверим. Лишь бы ядер да пороху хватило.

– За это не беспокойся! – заверил его князь Шуйский. – Стараниями Терентия Лихачева, дьяка Пушечного приказа, к нам во Псков за последние месяцы столько огнестрельного припасу завезли, что на два года непрерывной пальбы хватит!

– Замечательно! – обрадовался Разик. – В таком случае, король Стефан Баторий свое прозвище «непобедимый» здесь, под стенами псковскими и оставит навсегда.

– Но что же нам со стенами делать, которые, по твоему же утверждению, огня осадной артиллерии не выдержат?

– Есть у меня… Вернее не у меня, а у инженеров, то есть розмыслов нашей дружины, кои все новейшие достижения строительства крепостей постигли, одно предложение, касаемое укрепления Пскова. Завтра, надеюсь, они сюда с караваном судов прибудут и доложат вам подробности.

– А не поздно ли будет? Неприятель уже под самыми стенами! Неужто у него на глазах со строительством укреплений справимся?

– Именно это и предусмотрено нашим замыслом, воевода! Неприятель ни о чем и не догадается.

– Ну, ладно, сотник! Коли так, то помогай нам Бог! – князь Шуйский перекрестился на иконы в красном углу.

Все присутствующие встали, последовали его примеру. Князь объявил военный совет оконченным.

– А ты, сотник, завтра утром встречай своих дружинников, и сразу же отправляйся ко мне вместе с розмыслами.

– Слушаюсь, воевода! – вытянулся Разик.

Выйдя вслед за боярами из совещательной палаты, сотник поморской дружины задержался возле лестницы, ведущей вниз, поджидая стремянного, провожавшего членов военного совета до крыльца. Вскоре стремянной вернулся и собрался было войти в совещательную палату, чтобы получить распоряжения князя, но Разик задержал его, положив руку на плечо:

– Сделай милость, скажи-ка мне, куда направились разведчики? Это мои старые друзья, я хотел бы с ними поздороваться.

Стремянный охотно объяснил сотнику, которому явно благоволил воевода князь Шуйский, как пройти в людскую трапезную возле поварни, где ужинали разведчики.

– Вели поварам от моего имени и тебе стол накрыть! – великодушно разрешил он.

Разик поблагодарил стремянного и направился в поварню.

Степа с Ваняткой, сняв оружие и амуницию, сидели в маленькой трапезной на широкой скамье за простым сосновым столом без скатерти. Но столешница была выскоблена до блеска и уставлена таким количеством яств и напитков, какое могло бы сделать честь любому купцу или даже дворянину. Разведчики уже утолили голод и жажду и теперь отдыхали, привалившись спинами к стене. Лишь время от времени они не спеша вновь наклонялись к столу, чтобы взять с блюд еще один вкусненький кусочек, или сделать глоток ароматного сбитня из расписного деревянного ковшика.

Проходя через поварню, Разик передал поварам приказание стремянного и вошел в трапезную.

– Здравствуй Степа, страж московский! И ты здрав будь, пограничник! Тебя ведь, кажется, Ваняткой звать? Хлеб вам да соль!

Степа вскочил из-за стола, широко раскрыв объятия, бросился к другу. Ванятка тоже поднялся, но остался стоять на месте, чуть засмущавшись, не решаясь так вот запросто обняться с высокопоставленным воинским начальником, которого он до сего дня и видел-то всего один раз. Разик, обнявшись со Степой, протянул руку молодому пограничнику, обменялся с ним крепким рукопожатием. Они уселись, Степа налил всем крепкого меду.

– Ну, братцы, рад видеть вас вновь живыми да здоровыми! – от всей души произнес Разик.

Они дружно чокнулись деревянными чарками, выпили до дна.

– Теперь рассказывайте, что да как, – первым, по праву старшего по званию, задал вопрос сотник.

– Да вот, вновь мы с Ваняткой в рати, – слегка развел руками Степан. – Как встретились под Москвой, в набег Девлет-Гирея, так с тех пор, почитай, и не расстаемся. Я ж тогда из Кремля, где мы с вами Большие ворота от внешнего и внутреннего врага отстояли, на другой день в свое ополчение монастырское вернулся. Да только из всего ополчения в той битве один Ванятка и уцелел. Ну, князь Михайло Воротынский взял нас в свою дружину, да ударили мы орде вдогон. Конечно, одним полком княжеским мы их одолеть-то не смогли, но многих пленных тогда отбить удалось. Но зато, как ты знаешь, на следующий год, при Молодях князь Воротынский окончательно хана разбил, да так, что с тех пор вот уже который год ни одного крупного набега на южный рубеж не было!

– Знаю, – голос Разика внезапно утратил веселость, зазвучал сурово и глухо. – Наша дружина в той битве при Молодях тоже участвовала. Князь Михаил нас просил тогда под фланговый удар подставиться, чтобы отборные тумены ханские, нукеров да янычаров на себя выманить и боем связать, пока он обход подготовит.

Сотник замолчал, налил себе еще одну чарку, выпил, ни с кем не чокаясь, затем произнес, опустив голову:

– Две трети дружины нашей там легло. Из моего бывшего десятка только Желток с Михасем в живых остались.

– И Кашка погиб? – дрогнувшим голосом спросил Ванятка.

– Пал смертью храбрых.

Степа тоже налил мед себе и Ванятке, встал, произнес торжественно:

– Вечная слава героям!

Осушив чарку, он сел, затем добавил:

– Мы ведь с Ваняткой тоже там были. Но хана встретили не при самих Молодях, а ранее, на Сенькином броду. Были оба изранены, и посему в главной битве не участвовали.

– Слышал про Сенькин брод, – кивнул Разик. – Сколько ж вас там было против всей орды? Говорили, что три сотни.

– Все верно, – подтвердил Степа. – Триста казаков, пограничников, да детей боярских… Я ведь тогда, после похода с князем Воротынским, в Москву вернулся, чтобы брата с матерью разыскать. Старые товарищи, стражники московские мне помочь пытались. Да где там! Сгорела дотла вся столица, окромя Кремля. И народу погибло в числе, доселе неслыханном. Сказывают, что восемьсот тысяч, вместе с беженцами и ратниками. Ну, мне в Москве, на пепелище оставаться было невмочь, вот и подался я вновь на Оку-реку, к Ванятке в сторожевую станицу, поступил в государеву пограничную службу… Вот так и попали мы на тот самый Сенькин брод… А потом, когда князь Михаил орду разгромил и большие набеги закончились, принялись воеводы наши набирать в станицах охотников на войну в Ливонии. Ванятка сперва не захотел из родных краев уходить, а я так сразу отправился, поскольку на Засечной черте уже и сражаться-то было не с кем. Я сперва в Полоцке был, а потом, когда король Стефан Баторий город взял, отступили мы, кто прорваться сумел, сюда под Псков. Здесь вновь с Ваняткой встретился. Видать, и ему наскучило на Оке-реке без дела сидеть. Верно, друг?

Ванятка кивнул чуть смущенно, словно стесняясь своего поступка.

– Вы – настоящие ратники. На таких Русь испокон веку и держится, – Разик подняв голову, выпрямился, словно стряхивая с себя груз печальных мыслей и тяжких воспоминаний.

– А Михась с Желтком, говоришь, слава Богу, живы? – переводя тему беседы со своей персоны на друзей, переспросил сотника Степа.

– Слава Богу, живы-здоровы! – подтвердил Разик и осенил себя крестным знамением. – Да ты скоро и сам их увидишь. Надеюсь, что завтра на рассвете прибудут они во Псков на судах.

– Вот это славно! – воскликнул Степан. – Слышь, Ванятка, мои лучшие друзья будут с нами Псков защищать! Ну, король польский, собьем мы ужо с тебя спесь!

И он погрозил кулаком в пространство, туда, где в полутора дневных переходах с отборным войском со всей Европы шел завоевывать русские города увенчанный ореолом непобедимости король Стефан.

– Господин сотник, – наконец, решился задать давно уже вертевшийся на языке вопрос Ванятка. – А могу я узнать еще про двух дружинников, Лося и Фрола, живы ли они да здоровы?

– Весной оба были живы-здоровы. А потом я с ними не виделся. В походе они, на дальних рубежах, – не вдаваясь в подробности, ответил Разик, и, видя, что молодой ратник хочет спросить еще о чем-то, но стесняется, ласково поощрил его: – Не робей, ратник, расспрашивай обо всех друзьях-товарищах. Расскажу тебе о них с удовольствием.

Ванятка кивнул торопливо, и, собравшись с духом, произнес, запинаясь, опустив глаза:

– А вот была еще в дружине ваше женщина… девушка… ну, то есть, княжна заморская… Она мне жизнь спасла! – торопливо выпалил он, словно бы оправдываясь в своем неуместном любопытстве.

– Леди Джоана? – улыбнулся Разик. – С ней все в порядке. Она – жена Михася. У них двойня: мальчик и девочка.

Слава Богу! – обрадовано воскликнул Ванятка, перекрестился, а потом почему-то вздохнул печально.

– Слушай, Разик, а как поживает Михасева сестренка, Катерина? – поинтересовался судьбой еще одной своей старой знакомой Степа. – Небось, тоже замужем, деток нарожала?

– Нет, не замужем, – после короткой заминки ответил Разик, и в его голосе почему-то прозвучали грустные нотки.

– Неужто все воюет? Вот боевая девка! – восхищенно произнес Степан. – Мне, что ли, к ней посвататься?

Разик отвел глаза, промолчал.

– Ладно, братцы, – произнес наконец сотник после затянувшейся неловкой паузы. – Вы идите, отдыхайте, а то уж за полночь. И мне вскоре пора на пристань идти, своих дружинников встречать. Успеем еще наговориться.

Они покинули трапезную, вышли на крыльцо. Степа и Ванятка, сердечно попрощавшись с сотником, направились к себе в полк. Разик хотел было подняться в отведенные ему покои княжеского дворца, но, взглянув на небо, понял, что рассвет уже близок, и решил идти на пристань. Пристань, вернее, небольшой причал для почетных гостей и важных гонцов, находился рядом с княжескими палатами, в месте слияния реки Великой и реки Псковы, под стеной псковского кремля, именуемого горожанами Кромом.

К причалу вела небольшая калитка в крепостной стене, охраняемая ночью двумя часовыми. Назвав пропуск, Разик вышел из Крома к реке и принялся расхаживать взад-вперед вдоль края невысокого берегового обрыва. На душе у него было как никогда сумрачно и тоскливо. Но тоска эта была вызвана отнюдь не мыслями о предстоящей тяжелой битве с лучшим войском Европы. Разик, воспитанный в дружине тайного Лесного Стана, основанного три века назад по указу великого князя Александра Невского, не трепетал в преддверии войн и сражений. Ратное дело сызмальства было главным смыслом, а защита Родины – высшей целью всей его жизни. Печаль Разика имела личные причины. Он был, несомненно, хорош собой, усерден и удачлив в службе. Быстро поднявшись по ступенькам военной иерархии, Разик дослужился до сотника и сейчас фактически исполнял обязанности тысяцкого, возглавив отряд, выступивший из Лесного Стана для обороны Пскова. Конечно, в отряде насчитывалось едва полторы сотни бойцов, но это были все силы, которыми располагала их дружина, понесшая страшные потери в исторической битве при Молодях. В Лесном Стане для охраны и обороны остались только мальчишки из учебных десятков, не получившие еще звания леших, то есть строевых дружинников, и седые ветераны, давно вышедшие в отставку по состоянию здоровья. Поэтому Разик, командовавший основными силами Лесного Стана, был близок к званию не только тысяцкого, но и воеводы. И, конечно же, на него, красивого и мужественного, заслуженно окруженного почестями и уважением, заглядывались все незамужние девицы, мечтая пойти под венец с таким завидным женихом. Все, кроме одной.

Разик остановился, глубоко вздохнул, снял берет, чтобы веявший над рекой прохладный предрассветный ветер остудил его голову. Он в стотысячный раз задавал себе один и тот же вопрос: почему Катерина не отвечает взаимностью на его искреннюю любовь? Многие годы девушка словно не замечает его чувств. Конечно, она выказывает ему дружеское расположение, но ровно в той же мере, что и многим дружинникам Лесного Стана. А для него она – единственная в мире. Его закадычный друг, брат Катеньки Михась уже давно женился, и у него есть дети. А он, Разик, все ждет, трепетно и робко, словно отрок, когда же Катенька соизволит наконец обратить на него внимание. Разик несколько раз пытался открыться ей, хотя, конечно, она и так наверняка все знала и понимала, и просить ее руки. Но Катерина деликатно, но твердо избегала серьезного объяснения. Для бойца особой сотни, каковым, собственно, и являлась девушка, такой маневр не представлял ни малейшей трудности. Слава Богу, что, отвергая ухаживания Разика, она хотя бы не оказывала предпочтения никому другому. Это позволяло ему теплить в своем сердце надежду, что та ледяная стена, которой девушка окружила себя по непонятной причине, в конце концов все же растает. Разик готов был на любой подвиг, чтобы растопить эту стену. Хотя какие еще нужны подвиги человеку, заслужившему в сравнительно молодые годы звание сотника дружины Лесного Стана? Очевидно, что личных боевых заслугах с ним мало кто мог бы сравниться. И Разик, не просто отважный, но еще и очень образованный, умный и талантливый командир, способный мгновенно и эффективно решать сложнейшие задачи управления войсками не в тишине совещательной палаты, а под огнем неприятеля, чувствовал свое полное бессилие, когда пытался понять: что нужно женщине, Катерине, чтобы полюбить его? Впрочем, не один Разик не мог разгадать эту загадку. Его лучший друг, Михась, с которым он откровенно делился своими переживаниями, тоже никак не мог понять поведения родной сестры, и не раз восклицал в отчаянии: «Ну какого рожна ей надо?!». Михась время от времени пытался прояснить этот вопрос через свою жену, Джоану, лучшую задушевную подругу Катерины, но пользы от этого не было никакой, поскольку объяснения Джоаны лишь еще больше сбивали с толку и самого Михася, и Разика. В общем, Разику оставалось только ждать и надеяться, что он и делал вот уже столько лет. Но последний год был для него особенно тяжелым, поскольку прошлым летом Катерина покинула Лесной Стан и отправилась в неизвестном направлении выполнять очередное секретное задание. Горечь разлуки и неизвестность разрывали сердце Разика. Время от времени начальник особой сотни, дьякон Кирилл, передавал Михасю приветы от сестры. Михась тут же бежал к Разику, сообщал, что с Катенькой все в порядке. Разик успокаивался ненадолго, затем вновь тревога и беспокойство овладевали им.

Разик поднял глаза к небу, уже начавшему розоветь на востоке, и некоторое время смотрел на яркую точку Венеры, такую прекрасную, но такую безумно далекую, холодную и недоступную. Сотник перевел взгляд на реку, и увидел вдали едва различимые сквозь предрассветную дымку призрачные очертания знакомых парусов. По реке Великой поднимался из Псковского озера караван судов дружины Лесного Стана. Разик тряхнул головой, словно отгоняя все посторонние мысли, надел берет, машинальными привычными жестами поправил обмундирование и амуницию и легким стремительным шагом двинулся на пристань встречать своих бойцов.

Два судна изумительно ловко сходу отшвартовались у причала, мягко и почти бесшумно притершись к нему невысокими бортами. Остальные бросили якоря, ожидая своей очереди, чтобы встать под разгрузку. С носа первого судна на причал спрыгнул Михась и поспешил с докладом к своему командиру. Разик принял рапорт, обнял друга:

– Молодцы, быстро дошли! А где Желток?

– Пока на якоре, – Михась указал рукой на судно, замыкающее кильватерную колонну.

– Сам будешь командовать разгрузкой?

– Нет, возглавить разгрузку я поручил Олеже, у него лучше получится.

– Хорошо, – согласно кивнул Разик. – Пусть командует Олежа. Пойдем, пройдемся.

Он повернулся и пошел вдоль берега, к Крому. Михась последовал за своим другом и командиром, и хотел было задать ему важный вопрос: далеко ли неприятель, и сколько у их дружины имеется в запасе времени для развертывания и рекогносцировки предстоящего театра военных действий. Однако, как только они обогнули угловую башню, Михась увидел на юго-западе по всему горизонту всполохи далекого пламени больших пожаров. Дружиннику все стало ясно. Это пылали окрестные села, жители которых ушли в Псков и сами подожгли свои жилища, чтобы они не достались приближающемуся неприятелю. Так поступали русские люди испокон веку. «Если осада продлится до зимы, то королевское войско, привыкшее к совсем другой войне в европейских странах, будет нести потери не только от наших снарядов, но от холода и голода!» – зло усмехнулся про себя Михась.

Отойдя от причала, на котором уже звучали команды, скрипели тали, стучали катки под тяжелыми орудийными стволами и лафетами, Разик остановился, повернулся к Михасю.

– Как там, в Лесном Стане? – голос Разика звучал излишне бодро, словно ответ был очевидным и благоприятным.

Михась, слегка озадаченный тоном вопроса, повернул голову, бросил на друга и командира недоуменный взгляд. В глазах Разика он прочитал затаенную, почти детскую надежду на чудо, которое могло произойти за тот короткий промежуток времени, когда Разик уже покинул Стан, а Михась с товарищами еще готовились к отплытию в Псков. И Михась внезапно осознал, как неизмеримо устал его друг от того тяжелейшего бремени ответственности, которое недавно легло на его плечи, когда Разик по сути дела стал воеводой дружины Лесного Стана. Михась вздохнул, покачал головой:

– Положение в Стане сложное, почти критическое. Ни один из наших отрядов до сих пор не вернулся ни из-под Астрахани, ни из-под Новгорода. В боевом охранении и в караулах – одни мальчишки из учебной сотни… А от Катерины вестей тоже пока не поступало.

Разик чуть заметно ссутулился, отвел глаза, некоторое время смотрел в сторону, туда, где в сгустившейся предрассветной темноте смутно вырисовывались обветшалые крепостные стены Пскова. Затем он подчеркнуто выпрямился, расправил плечи, и, чуть опережая Михася, зашагал, как всегда, твердо и размашисто ко входу в Кром.

Однако не успел Разик достигнуть выходящей на берег кремлевской калитки, охраняемой парным караулом стрельцов, как его окликнули, причем не по званию, а по имени. Сотник резко остановился, грозно нахмурил брови, нарочито медленно повернулся к нарушителю субординации. От берега с места разгрузки кораблей леших вдогонку за Разиком и Михасем спешил человек, одетый в европейское платье: роскошный трехцветный бархатный колет и шелковые кюлоты. На его голове красовалась широкополая шляпа с плюмажем, а за плечами развевался широкий плащ. Когда щеголь приблизился, Разик, конечно же, сразу его узнал, несмотря на весь этот маскарад:

– Здорово, Фрол! – воскликнул обрадованный сотник, не ожидавший встретить в пришедшем отряде одного из лучших особников Лесного Стана.

– Здравия желаю, командир, – приветствовал его по-английски Фрол, и в ответ на несколько недоуменный взгляд Разика, объяснил свой весьма странный наряд. – Едва я приехал из-за моря в Лесной Стан, как увидел, что Михась с флотилией в Псков отчаливает. Я даже переодеться не успел, лишь с корабля на корабль перепрыгнул. Если не возражаешь, то я некоторое время буду нарушать форму одежды нашей дружины, пока мне запасной комплект не подберут. А то во время плавания по рекам и озерам несподручно было тюки с обмундированием распаковывать.

– Хорошо, брат особник, не возражаю! – усмехнулся Разик.

Он прекрасно понимал, что у бойцов особой сотни Лесного Стана, занимавшихся разведкой и контрразведкой, имеются не описанные в уставе привилегии.

– Позволь еще один вопрос, брат сотник. Это самый короткий путь на княжеский двор? – Фрол указал рукой на калитку в стене.

– Так точно, – кивнул Разик.

– Тогда я прошу тебя провести нас длинной дорогой, хочу город посмотреть.

– Что, в этой одежде? – слегка удивился Разик – Ты ж в ней будешь похож на польского шпиона!

– Так уж прям и шпиона! Ну и что ж с того? Вы ж меня не арестуете? – усмехнулся Фрол, но затем перешел на серьезный тон. – Впрочем, я все же надвину шляпу на глаза, да лицо плащом закрою, чтобы не опознали меня потом ненароком. Мне такая слава ни к чему.

Разик согласно кивнул и резко повернул вправо, к пристанским воротам. Для того чтобы прийти на княжеский двор таким путем, нужно было прошагать через полгорода. Фрол и Михась последовали за своим командиром. Когда они дошли до княжеских палат, Разик указал Михасю место во дворе, где следовало разместить отряд леших и орудия. Михась, уточнив, как проследовать к пункту новой дислокации коротким маршрутом, повернулся и побежал обратно на пристань.

– Я – на доклад к воеводе. А ты куда направишься, брат особник?

– Если позволишь, я тоже пойду с тобой, – как ни в чем не бывало, произнес Фрол, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

Разик внимательно посмотрел на старого товарища, а затем молча кивнул и первым взбежал на ступеньки высокого крыльца.

На рассвете город уже жил осадной жизнью. Горожане и беженцы, наводнившие дома родственников, монастырские дворы и казенные подворья, распределялись на оборонительные работы. Те из них, кто был знаком с военным делом, вставали в ряды ополчения. Отряды ополченцев формировались на кремлевской площади и затем следовали на отведенные позиции на стенах или к местам дислокации резервов.

Во всей этой бурной деятельности не принимали участие лишь несколько десятков человек: лешие, державшиеся как всегда, особняком, и псковские разведчики, собранные утром со всех полков и находившиеся в личном распоряжении самого воеводы. Дружинники Лесного стана расположились в Кроме, но не на главной площади, а на заднем дворе княжеских палат. Они сидели прямо на траве или на дощатых пешеходных мостках, плотным кольцом окружив привезенные с собой шесть пушек. На дульные части этих орудий почему-то были надеты серые мешки из плотной парусины. Данное обстоятельство вызвало удивление у нескольких бывалых людей, знакомых с пушкарским искусством и проходивших по делам службы мимо отряда дружинников. «Неужто они боятся, что порох в стволах отсыреет? – мимоходом рассуждали знатоки. – Но не везли же эти дружинники на своих ладьях заряженные орудия?» Впрочем, как это принято у людей военных, они свое любопытство и недоумение держали при себе и не задавали лешим лишних вопросов. Да те, разумеется, и не стали бы отвечать ни на какие вопросы.

Княжеским разведчикам для расположения был отведен небольшой сеновал рядом с воеводской конюшней. Будучи людьми бывалыми, они уточнили время и место предстоящего обеда и тут же завалились спать в душистом свеженьком сене. Лишь двое друзей, Степа и Ванятка, вместо сна отправились на поиски поморских дружинников. Понятно, что поиски эти были весьма короткими, поскольку, выйдя с сеновала и обогнув конюшню, разведчики тут же натолкнулись на отряд леших. После радостных объятий и приветствий, когда все говорят взахлеб, перебивая друг друга, а восклицания и жесты значат больше, чем слова, друзья отошли в сторонку и уселись на завалинке возле глухой стены княжеских палат.

– Как поживаете, дружинники? – первым, как самый старший по возрасту, спросил Степа.

– Грех жаловаться, но очень хочется, – с притворной печалью в голосе вздохнул Желток.

– А ты пожалуйся, – милостиво позволил Степа, принимая шутливый тон.

– Да вот, замуж за меня никто не идет, до сих пор холостой!

– Как так холостой? – воскликнул Степа. – А на вид вполне боевой!

Они дружно и искренне смеялись над старой военной шуткой, будто слышали ее впервые. Им было радостно, что они все живы, и вновь встретились друг с другом.

– А вот Михась у нас молодец, – нарочито громко и бодро продолжил Желток, стряхнув с себя притворную кручину. – У него уже сынишка и дочурка.

Желток похлопал молодого отца по плечу. Тот почему-то засмущался, опустил глаза, хотя по его лицу было видно, что похвала друга ему приятна.

– Однако здесь-то добрый молодец и попал впросак, – вновь сменив тон, горестно запричитал Желток. – Жена-то его, свет-Джоанушка, оказалась муженька своего не в пример старательней на служебном поприще. Покуда он прозябал в десятниках, она, еще до рождения деточек, в хозяйственных делах нашего Стана приняла участие, да так усердно и сноровисто, что теперь, почитай, всем этим хозяйством и заправляет…

Желток чуть замялся, подбирая слова, и добавил:

– То есть, Джоана по хозяйственной части – правая рука нашего боярина.

Действительно, посторонним, даже очень близким друзьям, не полагалось ничего знать о системе управления Лесного Стана, весьма отличавшейся от принятой в государстве Российском. Все должны были думать, что речь идет просто о родовой вотчине боярина Ропши – большой деревне, затерянной среди безбрежной северной тайги. А на самом деле Джоана была введена в Большой Совет и отвечала в нем за все невоенное хозяйство.

– Так вот, – продолжил Желток, природное ехидство которого отнюдь не ослабло с возрастом, а лишь усилилось. – Пока жена командует крестьянами, дворней, да ремесленниками, муж, понятное дело, стирает пеленки и вытирает детям носы. В общем, пропал боец! Забросил потехи воинские, забавы молодецкие, упражнения ратные, бери его теперь голыми руками, кто хочет.

Желток удрученно покачал головой и утер глаза, якобы смахивая скупую мужскую слезу. Но тут же он улыбнулся и гаркнул радостно:

– Хорошо, хоть на войну удалось улизнуть от домашней каторги!

– Тебе бы все шутки шутить! – мягко укорил друга Михась.

– Так ведь не плакать же! – на сей раз совершенно серьезно возразил в ответ другу Желток. – Слез и горестей на войне и так предостаточно.

Степа и Ванятка, да и сам Михась молча с ним согласились. Они, много повоевавшие, хорошо понимали значение вовремя и к месту сказанной веселой прибаутке в тяжелейших походных и боевых условиях.

Разумеется, Михась на Желтка ничуть не обиделся. Михась действительно постоянно и с удовольствием нянчился с детьми, часто подменяя весьма занятую общественной работой Джоану. Бабушек и дедушек у них не было, поскольку родители и Михася, и Джоаны давно умерли. Зато у них была Катька, которая, к немалому удивлению Михася, всегда готова была посидеть с любимым племянником и племянницей. Впрочем, сейчас, когда дети подросли, они уже не нуждались в постоянном попечительстве со стороны ближайших родственников, а воспитывались вместе с остальными детьми Лесного Стана. Так что некая доля правды, содержавшаяся в дружеском подтрунивании, относилась уже к прошлому, хоть и не очень далекому.

– Ну, а вы-то как, друзья-товарищи? – поспешно спросил Михась, пока Желток переводил дух после едлинного красочного монолога.

Лишь только Степа и Ванятка успели повторить для друзей историю своей жизни за последние несколько лет, которую они уже рассказывали вчера Разику, как к ним подбежал посыльный. Едва переводя дух, посыльный скороговоркой объявил, что все большие и малые начальники Псковской рати, до десятника включительно, должны немедля собраться у красного крыльца княжеских палат, чтобы выслушать обращение к ним воеводы. Уже помчавшись было далее, чтобы оповестить других, посыльный притормозил и крикнул через плечо, что все разведчики приглашаются особо. Друзья поднялись с завалинки, машинально поправили амуницию, и отправились, как было велено, к красному крыльцу.

На крыльце стоял воевода князь Иван Шуйский в окружении бояр и дьяков. В самом заднем ряду начальственной свиты, за частоколом высоких бобровых шапок Михась разглядел серо-зеленый берет Разика. Он поискал глазами Фрола, который тоже вместе с Разиком ходил на доклад к воеводе, но не нашел.

Фрол, как всегда, оставался в тени, как в переносном, так и в самом прямом смысле слова. Особник скрывался в сумраке сводчатой арки, выходившей на княжеский двор, и внимательно наблюдал за собравшимися там за большими и малыми начальниками псковского гарнизона, вплоть до писарей и десятников.

Воевода произносил свою речь командным голосом, раскатисто доносившимся до каждого уголка обширного двора. Он сказал о том, что на них движется огромное вражеское войско из двунадесяти языков, но верные государю и присяге псковитяне отстоят родной город. В этом им помогут Божий промысел, собственная отвага и решимость. Воевода объявил осадное положение и сообщил, что сегодня, после захода солнца, все городские ворота и решетки на реках затворяются, и никто не сможет покинуть пределов Пскова. Также на закате должно запалить все городские посады, чтобы враг сидел в чистом поле, под дождем и ветром, а потом под снегом.

Услышав объявление о закрытии ворот, Степа не поверил своим ушам. Он пробормотал про себя невнятное ругательство и шепнул на ухо стоявшему рядом с ним Михасю:

– Да что ж он делает? Разве можно такие вещи заранее принародно провозглашать? Ведь до заката все польские лазутчики из города благополучно улизнут!

Михась повернул голову к бывшему стражнику, не утратившему, как видно, прежней профессиональной подозрительности, и шепнул в ответ:

– Так здесь же все свои! Только воинские начальники!

Степа удивленно посмотрел на Михася и хотел было ему возразить. Однако стражник тут же вспомнил, что Михась всегда отличался душевной прямотой и святой верой в своих товарищей. В дружине Лесного Стана его за глаза называли «уставной дружинник». По-видимому, за прошедшие годы Михась ничуть не изменился, и свои собственные понятия о чести и совести по-прежнему приписывал всем без исключения соратникам. Степа лишь вздохнул и покачал головой.

А воевода, еще более понизив голос, сообщил такое, что бывшему стражнику захотелось вскочить на крыльцо и закрыть князю рот ладонью:

– Мы сильны общей верой православной и преданностью государю нашему. А в рядах врагов, собравшихся со всей Европы, единства нет. Более того, приоткрою я вам для бодрости духа вашего некую тайну: в войске королевском есть люди, нам сочувствующие. И обещали они доносить загодя о замыслах градоемцев, осаждающих град наш. Так что, други мои, отслужим молебны в храмах псковских, укрепимся духом и приступим к трудам ратным с верой твердой и доблестью русской!

Завершив свою речь, воевода со свитой удалился в палаты, а воинские начальники незамедлительно разошлись по неотложным делам.

Степа, попрощавшись с поморскими дружинниками, медленно брел к себе в расположение, повесив голову, не глядя на шагавшего рядом с ним Ванятку. На душе у бывшего стражника было муторно. Степа всю свою взрослую жизнь провел на военной службе. Вначале он бился с турками в низовьях Дона в составе ограниченного контингента казацких войск. Затем, вернувшись в родную Москву, поступил в стражу и чуть ли не ежедневно, вернее – еженощно, схватывался с разбойничьими ватагами в темных кривых столичных переулках. Потом он в ополчении воевал с крымцами, набежавшими на Москву, а впоследствии защищал от границу на Засечной черте. Будучи и казаком, и стражником, и ополченцем, и пограничником, Степа не раз и не два сталкивался с глупостью, трусостью и корыстью больших и малых воинских начальников. Конечно, на Руси было немало отважных и талантливых воевод, таких как князь Михаил Воротынский. Но многие из них пали в битвах, а иных казнил без вины лютой смертью собственный государь – Иван Васильевич Грозный. Из всех воевод, заслуживших любовь простого народа и рядовых ратников, ев настоящее время в строю оставался, пожалуй, лишь один князь Иван Шуйский. И вот только что этот прославленный народной молвой полководец совершил непростительную ошибку, граничащую с глупостью и даже предательством: заявил громогласно на всю площадь о том, что в стане неприятеля находится русский разведчик. Степа, слышавший речь воеводы своими ушами, отказывался верить в услышанное. «Мы в страже московской своих тайных соглядатаев, находящихся в шайках разбойничьих, как зеницу ока берегли, даже собственному начальству о них не докладывали! А тут… Ведь князь Шуйский – воевода опытный, умелый. Вон как нас, разведчиков, лелеет: в отдельный отряд собрал, на княжеском дворе поселил, со своего стола кормит!»

От тягостных раздумий Степу неожиданно отвлек чей-то возглас:

– Здравствуйте, братцы! Что ж вы мимо шествуете, старых друзей не замечаете? Али загордились своими заслугами ратными?

Степа повернул голову, и увидел Фрола. Особник уже успел сменить атласный камзол на обычное обмундирование поморского дружинника, а шляпу с плюмажем – на скромный черный берет. Степа шагнул ему навстречу, заключил в объятия. После взаимных приветствий Фрол, к удивлению Степы, обратился по имени и к его спутнику:

– Здравствуй, Ванятка! Рад видеть тебя живым и невредимым в строю ратном!

Ответ Ванятки привел бывшего стражника в еще большее изумление:

– Здравствуй… Сэр Джон! – с некоторой заминкой радостно выпалил молодой пограничник.

– Какой такой сыр? – растерянно пробормотал Степан.

– Да это у нас с Ваняткой была в свое время такая веселая игра… в сыр! – рассмеялся Фрол. – Я тебе как-нибудь потом расскажу.

При этих словах особник посмотрел на стражника честным бесхитростным взглядом и тут же перевел разговор на другую тему:

– Как ваша служба ратная? Начальство не слишком ли строгое? Степа не выдержал, и выложил особнику свое разочарование воеводою. К немалому удивлению бывшего стражника Фрол отнесся к его словам весьма легкомысленно:

– На то оно и начальство, чтобы громкие речи произносить, – небрежно махнул рукой особник. – Ежели всему верить, что на площадях да собраниях провозглашается, тогда уж точно дураком помрешь, причем вскорости. Давайте-ка лучше расскажите, как вы жили-поживали после осады московской.

– Погоди, Фрол, – не сдавался Степа. – Ты ж ведь сам под чужой личиной проникал в стан вражеский, как раз когда хан Девлет-Гирей Москву осаждал. Ты ж ведь должен понимать, что о таких делах вслух говорить не следует!

– Да будет тебе, Степа! – Дружинник положил руку ему на плечо. – Это нам с тобой много вслух рассуждать не пристало. А князья да бояре пущай себе краснобайствуют. Верно я говорю, Ванятка?

Молодой пограничник задумчиво кивнул, словно отвечая не на реплику Фрола, а на какие-то свои мысли и воспоминания. Их беседу прервала трель сигнального рожка, призывающего всех ратников, находившихся на княжеском дворе в личном распоряжении воеводы, вернуться в расположение своих отрядов для общего построения. На построении стремянный князя Шуйского поставил этим отборным воинам задачу: на закате взять под охрану все городские ворота и решетки, усилив стрелецкие караулы.

Однако, как и опасался Степа, эти меры запоздали. За час до захода солнца легкий челнок, в котором сидел стрелецкий десятник, поднялся вверх по течению Псковы и прошел под еще не опущенной решеткой. Караул беспрепятственно пропустил знакомого воинского начальника, сказавшего, что едет еще раз перед осадой осмотреть снаружи укрепления, находящиеся в его ведении. Однако, проплыв немного вверх по реке, десятник причалил не к крепостным стенам, которые он якобы должен был осмотреть, а к противоположному берегу. Ступив на берег, десятник бросил челнок и проворно скрылся в ближайшем кустарнике.

В этот день под разными предлогами из Пскова улизнули еще два воинских начальника средней руки, писарь и подьячий.

После захода солнца воевода в сопровождении бояр и дьяков объехал псковские ворота и решетки и лично проверил караулы. Ему доложили о стрелецком десятнике, и других предателях, утекших из города до закрытия ворот под благовидными предлогами. Воевода хмурился, журил караулы, но, вопреки ожиданиям свиты, никого не велел наказать. Уже в полночь князь Шуйский с сопровождающими его военачальниками вернулся в свои палаты и открыл очередной военный совет.

На огромном дубовом столе была расстелена карта Пскова и ближайших окрестностей. На стенах вдоль стола горели десятки восковых свечей, ярко освещая карту и расположившихся вокруг нее военачальников. Сотник поморской дружины, несмотря на свой малый чин, на сей раз находился не в темном углу, а на свету, среди высших должностных лиц. Впрочем, скамья, стоявшая в тени в самом конце совещательной палаты, на которой еще вчера Разик скромно ожидал, пока ему дадут слово, не пустовала. На ней тихонько сидел еще один поморский дружинник в черном берете, державший на коленях некий объемистый предмет.

– Главный вопрос, как вы все понимаете, состоит в следующем, – воевода сделал паузу, обвел взглядом собравшихся. – В каком месте противник сосредоточит основные силы для осады, и на каком именно участке он будет штурмовать город? И второй вопрос: как нам сей участок дополнительно укрепить, чтобы дать достойный отпор градоемцам?

Все присутствующие вновь обратили свои взоры на развернутый перед ними план псковских укреплений, знакомый каждому до мелочей. Городские стены образовывали почти правильную трапецию, направленную вершиной на север. Западная стена была самой длинной, то есть по канонам военной науки весьма удобной для штурма. Но она высилась вдоль берега реки Великой, и перед ней невозможно было копать траншеи и апроши, расставлять орудия и разворачивать войска для атаки. К тому же к этой стене непосредственно примыкали дополнительные сильные укрепления псковского кремля – Крома. Восточная и особенно северная стена были самыми короткими, но на них находилась половина из двадцати семи внешних крепостных башен. То есть эта часть города обладала наиболее мощными укреплениями и вряд ли противник отважится на штурм именно здесь. А вот длинная южная стена, тянувшаяся между реками Великой и Псковой, имела всего пять башен, не считая угловых. Перед ней простиралось широкое поле, удобное как для осадных работ, так и для размещения воинского стана. Вероятнее всего, неприятель напустится на город именно с южной стороны.

Эти соображения, так или иначе пришедшие на ум всем участникам военного совета, первым высказал вслух, конечно же, ни кто иной, как записной оратор, князь Василий Скопин. Однако к неудовольствию князя, после его слов все присутствующие обратили свои взоры не на него, а почему-то на сотника поморской дружины, ожидая, что тот скажет в ответ. Князь Шуйский немедленно предоставил слово сотнику.

– Я полностью согласен с князем Василием, – уважительно склонив голову в сторону упомянутого военачальника, произнес Разик. – Вероятно, именно так и будет действовать неприятель. Подобная тактика штурма укрепленных городов предписывается в книге немецкого инженера Спекле «Архитектура крепостей», считающейся последним словом европейской военной науки. Король Стефан и его воевода, гетман Замойский – люди грамотные, и сию редчайшую книгу, несомненно, прочли самым внимательнейшим образом.

– Эх, нам бы эту книгу! – воскликнул дьяк Терентий Лихачев. – Многие действия королевской рати можно было бы наперед предугадать!

– Разреши, воевода? – обратился Разик к князю Шуйскому, и, получив согласие, окликнул сидевшего в углу на лавке дружинника: – Боец, ко мне!

Дружинник встал, машинально поправил черный берет, подошел к своему командиру и протянул ему предмет, который до этого бережно держал на коленях. Взяв из рук Фрола тяжелый фолиант, Разик положил его на стол:

– Вот эта книга.

Князь Шуйский склонился над фолиантом, осторожно раскрыл его, перелистал несколько страниц. Внезапно князь резко выпрямился, повернулся к Разику:

– Что это? – Воевода указал перстом на бурое пятно, растекшееся по верхнему обрезу книги.

– Это кровь нашего разведчика, добывшего сие сокровище из библиотеки австрийского герцога, – голос Разика звучал буднично, без всякого пафоса.

Однако, произнесенные им слова заставили вздрогнуть всех присутствующих. На короткий миг в совещательной палате воцарилось молчание, которым высокопоставленные военачальники отдали дань уважения подвигу не названного по имени русского разведчика.

Первым нарушил тишину Разик:

– В книге сей доказывается многими примерами и расчетами, что высокие каменные стены крепостей в настоящее время потеряли смысл, ибо осадных башен и таранов уже давным-давно нет, а артиллерия своим огнем способна разрушить любые стены. Поэтому вместо высоких стен инженер Спекле предлагает возводить для защиты от артиллерийского огня многоугольники, называемые бастионами. Стенами бастионов служат сравнительно невысокие, но широкие земляные валы. Вот так выглядит сей вал в разрезе, – Разик указал на чертеж, помещенный на развороте книги. – Перед валом выкапывается ров. Вал от рва отделяется широкой площадкой – бермой, чтобы избежать обрушения. Отлогость рва, ближайшую к берме именуют эскарп, а противоположную – контрэскарп. Их следует облицевать камнем, чтобы избежать подкопа. Но в нашем случае облицовка не нужна.

– Так ты предлагаешь соорудить бастион перед южной стеной? – удивленно воскликнул князь Шуйский.

– Не бастион, а лишь один только земляной вал. И не перед стеной, а за ней, чтобы неприятель, идя на штурм сквозь разрушенную стену, не догадывался, что за ней его ждет новое укрепление, способное противостоять огню осадных орудий. К сооружению вала следует приступить немедля, собрав на работы всех горожан и беженцев, способных копать и носить землю.

Князь Василий Скопин, хотя и был в самой глубине души весьма польщен тем, что дружинник, знакомый со всеми новейшими достижениями военной науки, уважительно согласился с его мнением, тем не менее, вновь попытался затеять спор.

– А если противник все же начнет приступать к городу с иной стороны? – своим обычным сварливым тоном принялся опровергать князь свои же недавно высказанные соображения. – От этого вашего вала не будет никакого толку!

– Мы уже через день-другой после начала осады сможем точно определить направление главного удара, – по-прежнему спокойно и почтительно ответил боярину Разик. – Неприятель примется по всем канонам военной науки копать траншеи и расставлять артиллерию напротив участка крепости, намеченного для штурма. В худшем случае мы потеряем эти два-три дня, и вынуждены будем начать новое строительство в другом месте. Но если направление штурма определено нами правильно, то мы будем иметь существенное преимущество в скорости земляных работ.

– Я согласен с сотником, – пресекая дальнейшую дискуссию, произнес воевода Иван Шуйский. – Приступим к сооружению вала немедля.

Он вновь склонился над лежавшей на столе развернутой книгой, принялся еще раз внимательно разглядывать чертеж:

– Значит, широкий вал вместо высоких стен. Мысль вроде совсем простая, к тому же всем устоям противоречащая, но ведь правильная! Испокон веков считалось, что чем выше стены, тем неприступнее крепость. А сейчас стену любой высоты пушки все равно проломят у самого основания… Ну что ж, будем сооружать вал. Только внесем в сей немецкий план свои поправки. У них в Европе лесов, по нашим меркам, почти что и нет, потому они и норовят все из камня и из земли строить. А мы для вала опалубку из бревен соорудим, да возле рва частокол воздвигнем. Как, говоришь, это называется? – обратился к Разику князь Шуйский, указав рукой на чертеж. – Эскарп и контрэскарп? Ну-ну.

Воевода выпрямился, явно намереваясь завершить военный совет и огласить приказ по его итогам. Но неугомонный князь Василий и тут встрял с очередным замечанием:

– А если враг узнает, что мы строим вал за крепостной стеной, учтет сие и примет какие-то свои меры? – поспешной скороговоркой выпалил он.

Князь Шуйский едва заметно усмехнулся в усы:

– Так я ж сегодня на площади, держа речь перед начальниками воинскими, опрометчиво назвал время закрытия ворот псковских. Тем самым я дал возможность тайным сторонникам польским улизнуть из города. Что они с успехом и сделали. Некому теперь будет о наших действиях врага оповестить!

При этих словах воевода посмотрел на Разика, давшего ему сегодня утром этот совет. Разик в свою очередь украдкой бросил взгляд на неосвещенный угол, где на лавочке скромно и незаметно сидел особник Фрол.

– Итак, князья и бояре, и вы, дьяки государевы. Слушай мой приказ. Будем строить земляной вал за южной городской стеной. Всем городским начальникам нарядить людей ремесленных, посадских и беженцев на работы, снабдить орудиями землекопными и питанием. Возглавит работы князь Андрей Хворостинин. Помогать ему будут розмыслы из поморской дружины и дьяк Терентий Лихачев. К подготовке приступить немедля, чтобы с рассветом работа уже кипела.

Члены военного совета, поклонившись воеводе, покинули совещательную палату, вышли на крыльцо. Хотя едва минул второй час ночи, на дворе было светло почти как днем. Кром и весь Псков был освещен ярким пламенем пылающих вокруг городских посадов.

– К повороту! Поберегись! – привычно скомандовал Михась, перекладывая парус с борта на борт, чтобы сменить галс.

Небольшой челн с пятью бойцами на борту, продвигался, лавируя, вверх по течению реки Великой. Пройдя очередной ее плавный изгиб, дружинники увидели деревню, вернее, еще дымящееся пепелище. Но они смотрели не на обгорелые остовы печей, их взоры были обращены на берег, туда, где возле крохотной дощатой пристани или просто на прибрежном песке могли оставаться лодки. Большинство беженцев из окрестных сел и деревень прибывали в Псков по воде, везя на своих суденышках чад и домочадцев, нехитрый скарб и даже домашний скот с запасом корма. Поэтому практически все лодки, имевшиеся на реках Великой, Пскове и Черехе, а также на Псковском озере, сейчас сосредоточились в городе. Тем не менее, воевода Иван Шуйский по совету Разика, в свое время служившего, как и Михась, в морской пехоте Ее Величества Королевы Англии, отправил по рекам и озеру разведотряды для уничтожения оставшихся плавсредств. Противник, естественно, лодок с собой не тащил, поэтому псковский гарнизон, имевший какой ни на есть флот, мог получить некоторое тактическое преимущество за счет свободного плавания по рекам и озеру.

Михась со своей разведгруппой осмотрел уже три села, и ни в одном из них не нашел оставленных лодок. А вот в этой деревеньке лодки были, причем сразу две, и довольно большие. Они лежали на песке рядышком, перевернутые вверх днищами. Лодки следовало увести с собой или сжечь. Берег реки напротив пепелища был пустынен и тих, не было слышно даже обычного птичьего щебетания. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, поскольку прибрежные пташки, напуганные недавним пожаром и до сих пор клубившемся дымом, наверняка покинули свои гнезда. Михась, еще раз внимательно осмотревшись, решительно повернул кормило, или по-иноземному руль, направляя свой челн к берегу, спустил парус. Челн, продолжая идти по инерции, вскоре мягко коснулся килем дна, остановился в нескольких саженях от берега. Степан первым спрыгнул с носа лодки прямо в воду, которой было по колено, побрел к берегу, держа на всякий случай наизготовку взведенную пищаль. Михась чуть замешкался на корме, чтобы отдать якорь, и сошел с борта последним. Выйдя на берег, он взглянул на лодки с более близкого расстояния. Что-то в них было не так. Еще не поняв, в чем, собственно, заключалось это самое «не так», десятник, движимый скорее наработанным за многие годы инстинктом, нежели разумом, крикнул своим бойцам, уже подходившим к суденышкам:

– Ложись! К бою!!! – и сам упал на прибрежный песок, перекатился в сторону, направляя стволы обеих пистолей в сторону вероятной опасности.

И где-то в самой глубине его сознания явственно возникло обоснование возникшему предчувствию. На днищах лодок оставался песок. Он подсыхал под лучами солнца, постепенно сдувался речным ветерком, но все же его было еще много, влажного и прилипшего к просмоленным доскам. Если бы лодки лежали здесь даже со вчерашнего дня, не говоря уж о более отдаленном времени, песок успел бы высохнуть, и его бы весь сдуло ветром. Значит, лодки перевернули совсем недавно. Кто и зачем мог это сделать?

Ответ на этот незаданный вопрос прозвучал почти мгновенно. Со стороны лодок грохнул залп из полудюжины ружей. Очевидно, под их бортами в песке были прорыты незаметные издали маленькие бойницы. Дружинники, успевшие, не раздумывая, выполнить команду своего десятника, вжались в песок, и пули, выпущенные из хитрой засады, просвистели над их головами, не причинив вреда. Лишь Степа, который, конечно, был опытным воином, но по своей подготовке и скорости реакции все же проигрывал лешим из Лесного Стана, не успел уклониться от выстрелов. Он, неловко дернувшись всем телом назад, завалился набок. Вероятно, пуля попала ему в левое плечо. Но все же разведчик, падая, сумел выпалить из своей пищали в сторону невидимого врага. Дружинники, естественно, берегли заряды и не стреляли по неразличимой цели. Степин выстрел не причинил спрятанным в засаде врагам никакого вреда, но на миг отвлек их внимание.

В минуты смертельной опасности, требующие наивысшего напряжения сил, мозг Михася начинал работать с невероятной быстротой, но с холодным и точным расчетом. Дружинник, проведший всю свою сознательную жизнь в непрерывных воинских упражнениях, схватках и сражениях, начинал будто бы видеть себя со стороны. Время словно замедляло свой бег, раскладывалось на неравные отрезки. Обычный человек, попав в такой ситуации в засаду, инстинктивно кинулся бы назад, к реке. Михась почему-то был твердо уверен, что этого делать нельзя. Также нельзя было более лежать на песке перед этими проклятыми лодками. Их враги, наверняка опытные и хитрые, могли оставить заряженное оружие для второго залпа. Засада явно была хорошо подготовлена. Вероятно, их челн заметили еще издали, с какой-либо возвышенности или с вершины дерева, глядя в подзорную трубу, сосчитали численность бойцов, догадались о намерениях и устроили ловушку. Перевернули лодки, наскоро проделали под ними незаметные бойницы. Но сам Михась на месте врага еще бы подстраховался, то есть разделил бы свою группу, и посадил часть людей где-нибудь над береговым обрывом, среди дымящихся развалин, чтобы огнем сверху прикрыть при необходимости тех, кто затаился под лодками и не сразу смог бы из-под них выбраться. Но все-таки времени у их противников было не так уж много, и вряд ли они подкапывались под все борта, обеспечивая себе круговой обстрел. Скорее всего, бойницы под лодками проделаны лишь с той стороны, которая обращена к реке. Значит, нужно, не теряя ни мгновенья, пока еще звучит эхо и клубится дым от вражеского залпа и ответного выстрела Степы, бежать не назад, к своему челну, подставляя спины под прицельный огонь, а вперед, под невысокий береговой обрыв.

– Вперед!!! – крикнул Михась, и, пригнувшись, рывком кинулся к обрыву.

На первом шаге он успел сунуть пистоли за пояс, на втором – подхватить за ремень и за шиворот Степу, потащить его за собой. Михась уже готов был взвалить разведчика на плечи, выполняя упражнение, отрабатываемое дружинниками Лесного Стана с юных лет. Вынос с поля боя раненого товарища – священный долг каждого бойца. Для этого дружинники постоянно тренировались в беге на полверсты со взваленным на плечи напарником. После такой пробежки перед глазами плыли черные круги, легкие разрывались от хриплого дыхания, и сердце готово было выскочить из груди. Зато после освобождения от «раненого» бегущему или идущему дальше человеку казалось, что он вот-вот воспарит над землей, настолько легко и пружинисто несли его разгруженные ноги.

Но Михасю не пришлось тащить друга на себе. По-видимому, Степина рана была не тяжелой, и он после рывка Михася встрепенулся и помчался, самостоятельно перебирая ногами, в заданном направлении. Впрочем, дружинник все же продолжал буксировать Степу за ремень, придавая ему необходимое ускорение. А Степа в здоровой руке мертвой хваткой сжимал свою пищаль.

Худшие опасения Михася тут же подтвердились. Засада оказалась двойной. Сверху, со стороны пепелища грянул еще один залп, и ружейные пули, подняв фонтанчики песка, ударили в те места, где только что лежали бойцы поморской дружины, вновь успевшие своевременно выполнить команду своего десятника, и рвануть под береговой обрыв.

В схватке наступило секундное затишье, в течение которого обе противоборствующие стороны решали: что делать дальше? Для этого они должны были предугадать действия противника. Разумеется, Михась прекрасно понимал, что просто сидеть под обрывом и ждать активных действий неприятеля – это самоубийство. Необходимо атаковать первыми. Выскочить наверх и ударить по второй группе, которая только что разрядила ружья? Наброситься на первую группу, засевшую под лодками? Разделиться и атаковать одновременно в двух направлениях? Но где засела вторая группа – не ясно. К тому же супостаты – люди опытные, и могли оставить в запасе несколько выстрелов, чтобы выманить противника на себя. Поднявшись на обрыв, лешие рискуют нарваться на прицельный огонь в упор до того, как смогут сами начать ответную стрельбу по затаившемуся среди сгоревших изб неприятелю. Но если атаковать первую группу, которая вот-вот должна начать поднимать лодки и выбираться из-под них, изготавливаясь к схватке, то вторая группа начнет палить с тыла. Пора давать команду. Сейчас даже плохая команда лучше, чем никакая. А Степу придется пока оставить здесь, под обрывом.

Подкрепляя слова жестами, десятник выпалил скороговоркой:

– Поднимут лодки – две бомбы наверх, вслепую, атака на лодки. Две бомбы – сходу в заброс. Держат руками – сбив, подперли – барьер, огонь сверху или в перекат. – И, увидев, как обе лодки враз оторвались от песка, качнулись вверх, становясь вертикально на один борт, взревел: – Пошли!!!

Два дружинника, на которых указал Михась в первой части команды, уже успевшие достать из подсумков ручные бомбы с хитрым механическим запалом, бросили их, не глядя, себе за спину, на обрыв, примерно туда, где находилась вторая засада. Вряд ли взрывы повредят неприятелю, но прикроют леших от прицельного огня во время броска.

На обрыве грохотнуло, в уши ударила тугая волна. Все пятеро дружинников бросились к лодкам, двое швырнули на ходу бомбы за этот своеобразный барьер, за которым сейчас укрывались враги. Позади поставленных на бок лодок взметнулись два фонтана песка. С разбегу бойцы ударили подошвами согнутых в коленях ног в днища лодок. Если бы укрывшиеся за лодками, просто подпирали их руками или плечом, то они все равно повалились бы на землю, тем более что некоторых могло контузить или ранить взрывами. Но, очевидно, прятавшиеся за лодками люди успели подпереть их веслами или шестами, чтобы затем воспользоваться этим укрытием и вести из-за него прицельный огонь. Сбив не удался, но лешие, толкнувшись ногами от лодок, как от барьера, взлетели над ними и обрушились на врагов сверху.

Из-за взметнувшейся от взрыва тучи песка было плохо видно, сколько противников находится за лодками, кто из них жив, кто мертв и кого следует валить в первую очередь. Михась не стал палить сверху в прыжке, как намеревался сделать это первоначально, а приземлился за спинами оборонявшихся, кувыркнулся через плечо, и, выйдя из кувырка с разворотом назад в положение для стрельбы с колена, направил пистоли на врага. Противников было не меньше дюжины, по шесть человек за каждой лодкой. Но трое уже лежали неподвижно на песке, еще трое или четверо, судя по их позам, были ранены взрывами бомб. Михась выпалил одновременно с обеих рук в неприятелей, казавшихся невредимыми, и начавшими разворачиваться ему навстречу. С такого расстояния не промазал бы и малыш-первогодок. Бросив пистоли, Михась выхватил нож, рванул вперед на сближение с еще одним противником. Но тот уже медленно оседал на землю. По-видимому, кто-то из бойцов попал в него выстрелом сверху. Повернув голову влево-вправо, Михась увидел, что его дружинники уже завалили всех, кто держался на ногах и теперь добивают их. Переведя любимый чухонский нож из прямого хвата в обратку, Михась сноровисто прикончил тех, кто мог внезапно подняться в неподходящий момент и выстрелить в спину. Добивание – совершенно необходимый элемент боевой схватки с равным или превосходящим по численности противником. Конечно, в балладах менестрелей благородные рыцари так не поступали. Но Михась и его бойцы не были рыцарями из баллад, они были профессиональными воинами, добросовестно и умело защищавшими свою Родину. Конечно, если позволяли обстоятельства, они брали пленных в конце боя, но сейчас до конца боя было еще далеко. Михась обвел взглядом свое маленькое войско и убедился, что все бойцы целы и невредимы.

– Залечь, осмотреться, перезарядить оружие! – скомандовал десятник.

Теперь лодки, за которыми намеревались укрыться враги, служили защитой самим лешим. Степа сидел под обрывом с пищалью наизготовку и тоже был вне досягаемости для выстрелов сверху, поэтому Михась за него не волновался.

Михась на мгновенье высунул голову из-за лодки, бросил короткий взгляд в том направлении, где, вероятно, расположился неприятель. На фоне черных обгорелых бревен и закопченных печей тут же появилось крохотное характерное облачко дыма. Михась буквально упал на песок, и через мгновение в борт лодки, точно в то место, над которым он только что поднимал голову, ударила пуля. Очевидно, что ружье было дальнобойным и мощным, поскольку пуля пробила дощатое днище и, мелодично свистнув над вжавшимся всем телом в песок Михасем, подняла довольно высокий фонтанчик в трех саженях позади него.

«Ловкие, гады! – с невольным уважением к противнику подумал Михась. – На кого ж это мы нарвались?».

Ранее, в горячке скоротечной схватки, дружиннику было недосуг детально рассматривать своих врагов. Он стрелял и бил ножом по силуэтам. Сейчас, чуть повернув голову вправо, Михась бросил взгляд на лежавшие рядом трупы. Их обмундирование было неприметного серого цвета, а на груди красовался синий бархатный треугольный щит с серебряным шитьем. Шитье изображало вставшего на задние лапы волка с человеческой головой.

«Вот оно что! – зло усмехнулся про себя Михась. – Давненько не виделись. Ну, со свиданьицем!»

Чуть приподнявшись, он жестами привлек внимание своих бойцов к поверженным противникам. Бойцы покивали головами: они тоже поняли, с кем имеют дело.

Вторая пуля ударила в днище лодки совсем рядом с первой, вновь просвистев над головой лежавшего на песке Михася. Очевидно, противник предположил, что дружинники решат воспользоваться образовавшимся первым отверстием, чтобы вести сквозь него наблюдение.

«Не дождетесь! – мысленно ответил врагу Михась. – Но и нам тут разлеживаться недосуг и ждать, пока вы под прикрытием столь метких стрелков на головы сверху свалитесь!»

– По моей команде толкаем вперед лодки, чтобы отвлечь на них внимание, а сами уходим в стороны. Два-три переката, и бегом к обрыву. – шепотом приказал Михась, – Ты, Тема, подставляешь мне руки, – он жестом показал ближайшему бойцу, что следует сделать. – Я сходу взлетаю наверх, бросаю бомбу. Я успел засечь, где их позиция. Вы – сразу за мной, палим навскидку, далее действуем по обстановке.

Михась сделал короткую паузу, взглянул на бойцов. Те кивками подтвердили, что приказ понят.

– Готовы? Толкаем лодки на счет «три».

Раз… Два… Три!!!

Лодки качнулись вперед, упали с бортов на днища. Лешие, обегая их с боков, помчались к обрыву, петляя из стороны в сторону, совершая через два-три шага стремительные перекаты с резкой сменой траектории движения и выходом в высокую стойку. Термин «качание маятника» войдет в широкий обиход лишь через четыреста лет, с легкой руки писателя-смершевца Богомолова. Но один из основных элементов «маятника» – боевой кувырок с опорой на предплечье, а не на ладони, в которых было зажато оружие – холодное или огнестрельное – использовался умелыми подготовленными бойцами испокон веку.

С обрыва гремели мушкеты, свистели пули. Как и опасался Михась, противник сам пошел в атаку под прикрытием нескольких стрелков с дальнобойными ружьями, оставшихся на прежних позициях. Но их атака все же запоздала. Вервольфы даже не успели достигнуть кромки прибрежного обрыва и, увидев неожиданный встречный бросок дружинников, слегка замешкались, остановились и принялись палить с колена или лежа. Начался встречный бой, в котором обе стороны оказались в равном положении. Теперь все решали меткость стрельбы и способность уклоняться от ответных выстрелов.

Михась на выходе из первого же кувырка выстрелил по ближайшему противнику, перекатился вновь, выстрелил во второго. Кажется, попал оба раза. Он бросил пистоли, и, не прекращая движения, расстегнул подсумок, выхватил ручную бомбу, рванул кольцо. Выдернулась тонкая бечевка, раскрутилось колесико в запальном устройстве, высекло искры из кремня, зажгло фитиль. Михась размахнулся, и, прыгнув головой вперед, швырнул дымящуюся бомбу на обрыв. «Получай, вервольф, гранату!».

Взрыв взметнул тучу то ли земли, то ли пепла, на секунду закрывшую обзор.

– Тема! – крикнул Михась своему бойцу, давая понять, что хоть обстановка и изменилась, предыдущий приказ остается в силе.

Тот в два прыжка достиг обрыва, бросил ружье, подставил сомкнутые в замок руки. Михась мельком взглянул на Степана. Тот по-прежнему прятался под обрывом, но уже привставал, проделывая какие-то манипуляции со своим самопалом. Михась с разбегу оперся стопой в подставленные ладони, без труда вскочил на невысокий обрыв, сжимая в руке готовый к бою нож.

Он вынужденно прыгал вслепую, не зная численности и расположения неприятеля. Самым опасным было первое мгновение, за которое ему следовало оценить обстановку и начать адекватные действия. Тут легко было схлопотать пулю или удар клинком. Однако, когда Михась взмыл над обрывом, Степа, подняв над головой пищаль лишь одной – здоровой – рукой, опер ствол на край обрыва и выпалил в сторону неприятеля. Он побывал в десятках сражениях и схватках, и даже будучи раненым, точно знал, что и когда нужно сделать в бою, чтобы максимально помочь своим товарищам. Те враги, что уцелели после взрыва, невольно пригнулись или отшатнулись от этого выстрела. И Михась получил то самое драгоценное мгновение, которое было так необходимо ему для начала ответных действий.

Дружинник мысленно похвалил себя, за то что, бросившись в атаку, он повел своих бойцов чуть вправо от того места, где заметил дымок от направленного в него выстрела. Лешим удалось зайти противнику во фланг. Вервольфы отступали! Грамотно выстроившись цепочкой, чтобы не попасть всем одновременно под залп, унося раненых, они с похвальной быстротой бежали к околице сгоревшей деревни, к лесу. Вероятно, потери половины отряда и последний взрыв ручной гранаты отбили у них охоту к дальнейшему поединку с лешими. Конечно же, они оставили заслон. Двое вервольфов стояли во весь рост, держа в руках пистоли. Но, поскольку Михась появился не с фронта, а с фланга, получилось так, что один противник перекрывал другому траекторию стрельбы.

Михась вновь кувыркнулся вперед, навстречу врагам. Однако на сей раз на выходе из кувырка он не стал вставать во весь рост, а в приседе сделал еще один бросок вперед, достав ближайшего к нему противника длиннющим прямым уколом в низ живота. От такого укола человек словно сдувается, мгновенно оседает вниз. Перед тем как Михась завершил свой выпад, враг успел выстрелить, но обе пули прошли высоко над головой так и не выпрямившегося во весь рост дружинника. А вот теперь пора вскакивать на ноги, толкая навалившийся труп на второго противника. Михась так и сделал, но второй враг уже сам падал на землю. Михась увидел, как сбоку к тому подскочил Тема, протянул руку, вынул из горла поверженного вервольфа свой нож, который, очевидно, только что метнул в него.

Михась вскочил, принял боевую стойку, убедился, что поблизости нет противника, готового вступить в рукопашную схватку, и тут же залег, вспомнив о вражеских стрелках в укрытии. Его бойцы залегли рядом.

– Все целы? – шепотом спросил Михась, не поворачивая головы, не решаясь оторвать взгляда от обгоревших развалин, за которыми мог укрываться враг.

– Лис ранен. В бедро, – так же шепотом ответил Тема.

– Перезарядить оружие, – скомандовал Михась, а сам, толкнувшись обеими руками, рывком приподнялся и тут же вновь упал на землю.

Развалины окутал дым от двух или трех выстрелов. Но пули вновь миновали вовремя залегших дружинников. Михась перекатился за какой-то камень, осторожно выглянул из-за него, и увидел, как от обгоревшего остова печи, из-за которого только что велась стрельба, пригнувшись, бегут к лесу трое вервольфов с длинными ружьями в руках. Это отступал последний заслон.

Михась взвесил обстановку, и, чуть поколебавшись, отдал приказ:

– Мы отходим к реке, к челну. Преследовать врага вчетвером, имея двух раненых, не можем. Тема, прикрывай. Как только оттолкнем челн от берега – окликнем. Ты оставляешь позицию и бежишь к нам, добираешься вплавь.

Михась опередил своих бойцов, помогавших раненым добраться до берега, и поджег две проклятые лодки, чтобы не достались неприятелю. Хоть и с продырявленными бортами, они вполне были пригодны для плавания.

Вниз по течению реки Великой челн летел, как на крыльях. Михась, находившийся в том особом возбужденном состоянии, которое бывает после победы в смертельной схватке, правил рулем и парусом так, будто участвовал в гонках английского королевского яхт-клуба. Впрочем, он действительно принимал участие в таких гонках десять лет назад в Портсмуте, в команде адмирала Дрейка. На излучинах реки, под приглубым берегом, к которому прижимался стрежень течения, челн сильно кренился на борт, срывал брызги с гребней невысокой речной волны. Но находившиеся в челне бойцы, даже раненые, тоже пребывали в приподнятом расположении духа и не обращали внимания на эти брызги, окатывавшие их время от времени.

– Однако, давненько мы с вервольфами не встречались! – первым озвучил общую мысль Лис, пользуясь некой неписаной привилегией, освобождающей раненых от строгого соблюдения субординации.

– Век бы их не видеть! – откликнулся Михась, хотя и праздновавший в душе победу, но все же немало огорченный выходом из строя своего бойца и Степы.

«Зря я поддался на уговоры Степана и взял его с собой. Он, конечно, воин лихой, но подготовка у него совсем не такая, как у нас. Вот и схлопотал первую же пулю. Хорошо, хоть в плечо, а не в лоб» – переживал про себя десятник. Но вслух он произнес совсем другое:

– Все молодцы, действовали грамотно и четко. Степе – особая благодарность: вовремя нас прикрыл своей пальбой, когда мы на обрыв взбирались.

– Да ладно, Михась. – Степа чуть поморщился от боли и непроизвольно дотронулся рукой до повязки на раненом плече. – Подвел я вас, завалился в самом начале боя… А с вервольфами я не далее как вчера утром повстречался, во время разведки. Учуяли они нас с Ваняткой, незнамо как, погоню устроили. Но мы, слава Богу, оторвались!

Степа перекрестился здоровой рукой.

– Чую я, что не раз еще за время осады нам с ними дело иметь придется, – задумчиво произнес Михась. – Опасные противники. Как, впрочем, и большинство ландскнехтов и рейтаров в королевском войске. Да и шляхетская рыцарская конница – тоже не подарок. Особенно личная гвардия короля Стефана, гусары по-ихнему. Мы-то люди привычные, а вот нашим казакам и стрельцам тяжело придется. Они все больше с ордынцами да с ливонцами привыкли воевать. А теперь лучшие войска со всей Европы на нас ополчились.

– Ничего, командир, прорвемся! – откликнулся Тема любимым присловьем леших.

Челн миновал очередную излучину и вылетел на плес, за которым открылась величественная панорама Пскова. Город, как изготовившийся к схватке боец, застыл строго и сурово среди дымов своих сожженных посадов.

На рассвете, проводив Михася с бойцами и другие разведотряды на вылазку по уничтожению плавсредств в окрестностях Пскова, Разик вместе с дьяком государева пушечного приказа Терентием Лихачевым явился в Кром, на княжеский двор. Олежа и подчиненная ему команда артиллеристов и инженеров из Лесного стана уже находились там, возле своих орудий с зачехленными стволами. Олежа отправил на отдых бойцов, простоявших всю ночь в карауле возле орудий, и теперь расхаживал по двору взад-вперед, поджидая начальство. Остальные дружинники расположились тут же, на травке, мудро полагая, что повоевать они еще успеют, а вот полежать лишние полчаса – вряд ли. Только оружейных дел мастер Губан сидел, привалившись спиной к пушечному лафету, и, по обыкновению, что-то чертил на гладкой белой дощечке черным грифельком.

При виде Разика и дьяка Олежа подал команду «смирно!», побежал им навстречу с докладом. Выслушав доклад и поприветствовав бойцов, Разик приказал им выстроить оцепление в десяти шагах вокруг орудий, а сам с дьяком подошел к одной из пушек, положил руку на ствол:

– Сейчас, Терентий, мы покажем тебе кое-что из наших новейших изделий, о которых никто пока не ведает. Но вначале необходимы некие пояснения.

Разик повернулся было к Губану, который, собственно, и был автором замечательного изобретения, но вовремя передумал. Губан был чрезвычайно талантливый инженер и ученый, пожалуй, даже гениальный. Однако у него была одна особенность. Беседуя с кем угодно на свои профессиональные темы, Губан не умел разговаривать человеческим голосом. Он либо орал, размахивая руками и совершенно не стесняясь в выражениях, либо бормотал себе под нос что-то невразумительное. Поэтому Разик решил не подвергать дьяка, не знакомого с особенностями губановской речи, неизбежному умственному потрясению, а поручил объяснения Олеже, ставшему недавно главным артиллеристом поморской дружины.

– Как ты знаешь, господин государев дьяк, – почтительно начал свою речь Олежа, наслышанный о заслугах и опыте Терентия в оружейном деле, – при выстреле из орудия в стволе образуется пороховой нагар. Нагар этот стараются удалить, прочищая орудие перед каждым новым выстрелом. Но самую нижнюю плотную часть нагара все равно снять невозможно, и при длительном использовании этот слой в стволе нарастает.

– Знаю, конечно! – ласково кивнул дьяк своему молодому коллеге, который явно смущался, беседуя со столь высоким начальством. – От нагара калибр орудия уменьшается, прежние ядра к нему уже не подходят, нужно подбирать меньшие. Но изготовление больших наборов подкалиберных ядер – дело практически невозможное. Да и все равно дальность и точность стрельбы снижается.

– Вот мы у себя, то есть, в северной вотчине боярина Ропши, попытались против неисправности сей особые меры принять, – продолжил Олежа, ободренный доброжелательным отношением Терентия. – И выточили в стволе орудия продольные нарезы, чтобы пороховой нагар скапливался в них и не уменьшал калибр.

С этими словами Олежа, осмотревшись по сторонам, и убедившись, что посторонних за оцеплением рядом с орудиями нет, снял со ствола пушки чехол. Терентий с любопытством заглянул в дуло и увидел там дюжину радиально расположенных параллельных нарезов глубиной в десятую часть гривенка.

– Молодцы, – вежливо похвалил дружинников дьяк, но в его голосе явственно звучало сомнение. – Но ведь при выстреле пороховой дух будет истекать из ствола по нарезам, и сила выстрела упадет!

– Никак нет! – поспешно ответил Олежа. – Мы нарезы в стволе произвели по спирали, и если ядро при заряжании плотно забить, оно заполнит нарезы, и сила выстрела остается прежней. Мы провели испытания, составили таблицу дальности и рассеивания.

Олежа расстегнул верхние крючки кафтана, засунул руку за пазуху, достал квадратный замшевый кошель, вынул из него сложенный вчетверо лист плотной бумаги, развернул, протянул дьяку. Терентий взял бумагу, принялся внимательно изучать записи и столбики цифирей. Постепенно выражение недоверия на его лице сменилось крайним изумлением. Дьяк оторвал взгляд от бумаги, растерянно взглянул на Олежу и Разика и вновь принялся перечитывать таблицу, словно не веря своим глазам. Лешие понимающе молчали, не мешая ему. Наконец, Терентий обрел дар речи:

– Что… Что это? Неужели, правда? Но как? Почему?! – воскликнул он.

– Это правда, Терентий, – подтвердил Разик. – Дальность стрельбы возросла, при этом точность увеличилась более чем в два раза. Олежа, поясни.

Олежа охотно продолжил свой рассказ:

– Мы пришли к выводу, что наблюдаемое двукратное снижение рассеивания, то есть повышение дальности и точности стрельбы из орудий с нарезным стволом, вызвано тем, что ядро, двигаясь во время выстрела по стволу со спиральными нарезами, приобретает вращательное движение. Далее, в полете, оно из-за этого вращательного движения получает дополнительную устойчивость на траектории, подобно тому, как детский волчок, крутясь, твердо стоит на полу. По такому же принципу, судя по старинным греческим книгам, метали диск греческие атлеты. Чем сильнее закручивали они его во время броска, тем дальше он летел. Вращающееся ядро, обладая соответствующей инерцией, меньше сносится ветром, лучше преодолевает сопротивление воздуха. Вот так, решая задачу уменьшения нагара в стволе, мы открыли совершенно новый способ стрельбы. Это все сделал наш умелец, инженер Губан.

Губан по-прежнему скромно сидел в сторонке, уткнувшись в чертеж, будто бы беседа его не касалась. Вероятно, он был так увлечен какой-то очередной новой идеей, что не обращал внимания на окружающую действительность.

Терентий некоторое время потрясенно молчал, пытаясь осмыслить все услышанное. Затем он глубоко вздохнул, тряхнул головой и воскликнул:

– Ну, братцы, что ж мы с вами стоим? Будем немедля нарезать все псковские пушки!

Разик и Олежа переглянулись, и сотник положил руку на плечо Терентия:

– Погоди, дьяк! Мы тебе рассказали лишь о преимуществах нарезных орудий, но у них есть и существенный недостаток: резко замедляется темп стрельбы. Чтобы забить должным образом ядро в нарезной ствол, нужно потратить времени в пять раз больше, чем при заряжании обычного орудия.

– Это плохо! – огорчился Терентий, мысленно уже прикинувший, какие огромные преимущества над противником дадут псковскому гарнизону новые пушки, превосходящие по дальности и меткости стрельбы все известные артиллерийские орудия. – Может, есть какой-то выход? Размышляли ли вы, как ускорить заряжание?

– Есть у наших умельцев-оружейников на сей счет одна задумка, – кивнул Разик. – Но проверить ее они не успели. Кстати, еще не ведая о нападении короля Стефана Батория, Олежа с Губаном собирались к вам в Псков, на пушечный двор, чтобы с вашей помощью проверку эту провести. Давай, Олежа, рассказывай дьяку, зачем ты к нему в гости собирался.

Олежа охотно продолжил беседу с одним из лучших артиллеристов государства Российского, да и, пожалуй, всей Европы:

– Как я уже докладывал, заряжать нарезное орудие с дула – дело трудное и долгое. Однако ведомо нам, что еще сто лет назад псковские судовые рати, бившиеся с тевтонами на реках и озерах, имели на челнах своих особые пищали. А заряжались пищали сии не с дула, а с противоположного конца ствола, в который казенное зелье, то бишь порох насыпается. И именовались те пищали «казнозарядными». Вот мы и подумали, что ежели в нарезном орудии ядро не с дула, а с казенной части закладывать, то скорость заряжания повысится. Вот и хотели мы на вашем пушечном дворе такое орудие изготовить с вашей помощью и испытания ему произвести. Да тут набег королевский и грянул.

Терентий некоторое время молчал, обдумывая услышанное, затем, чуть прищурившись, глянул на обоих дружинников и спросил требовательно:

– Откуда же вы, братцы поморы, про казнозарядные пищали проведали? Сие есть тайна государственная!

– Наши старые оружейники, которые во Пскове служили еще при прежнем царе Иване, коему наш нынешний государь внуком приходится, про те пищали сказывали, – уклончиво ответил Разик. – Понятно, что речи свои они вели не на базаре, а в вотчине боярина нашего, за семью заборами, где в тайных кузнях мы новое оружие куем.

– Есть такие пищали, – чуть поколебавшись, сознался Терентий. – И мы, конечно же, попробуем задумку вашу о нарезном орудии, заряжаемом с казенной части, совместными усилиями осуществить да испытать. Только времени на это много понадобится, а враг уже у ворот. Поэтому давайте лучше подумаем, как нам уже имеющиеся новые орудия, о коих противник и не подозревает, против него сейчас использовать. Ежели позволите, я таблицу вашу на некоторое время себе возьму, да пойду, поразмыслю в уединении. А в полдень мы с вами здесь же встретимся и решение примем.

В полдень, как было договорено, Разик и Олежа поджидали дьяка у своих орудий. Однако вместо дьяка на заднем дворе княжеских палат появился верхом на лошади не кто иной, как стремянный самого воеводы, князя Шуйского, и направился к дружинникам. Стремянный вел в поводу двух коней. Он передал Разику и Олеже приказ князя сесть в седло и следовать за ним. Обогнув палаты и подъехав к красному крыльцу, лешие увидели, что там их поджидает Терентий, также верхом на лошади. Еще двух коней под богато украшенными седлами конюхи держали в поводу возле крыльца. Вскоре из дверей показался воевода князь Шуйский в сопровождении одного из бояр, князя Андрея Хворостинина. Коротко ответив на приветствие дружинников, воевода приказал им следовать за собой. Небольшая кавалькада выехала из кремля, галопом пронеслась по улочкам окольного города до его южной стены и остановилась возле одной из башен, именуемой Свинарской.

Поднявшись на верхнюю площадку башни, воевода велел стремянному развернуть на широком парапете карту псковских укреплений и предполья, а сам в подзорную трубу принялся оглядывать местность. Согласно мнению вчерашнего военного совета, противник будет штурмовать город именно отсюда, со стороны южной стены. Закончив осмотр местности, воевода еще некоторое время разглядывал карту, а затем обратился к сопровождающим:

– Ну что, господа военачальники, где, по вашему мнению, король Стефан развернет свой лагерь?

Князь Андрей, как старший по званию, ответил первым:

– По канонам военной науки, осадный лагерь должен быть установлен на расстоянии полутора пушечных выстрелов от крепости. Я бы на месте короля Стефана расставил свои шатры вон там, напротив Любянова погоста, рядом с московской дорогой. Там и поле ровное, и несколько ручьев, – боярин указал рукой на видневшийся вдалеке старый погост и прилегающее обширное зеленое поле.

– А ты как мыслишь, Терентий? – повернулся к дьяку воевода.

Дьяк всмотрелся в панораму местности, прикинул дистанцию, сверился по карте, согласно кивнул головой:

– Боярин прав, это лучшее место для лагеря. Я бы тоже развернул свой лагерь именно там.

– Что скажешь, сотник?

– Я могу лишь присоединиться к мнению боярина и государева дьяка, – почтительно ответил на вопрос воеводы Разик.

– Дьяк рассказал мне про ваши пушки, – пристально глядя прямо в глаза Разику, медленно произнес князь Шуйский. – Неужели, они и вправду стреляют в два раза точней и дальше обычных орудий?

– Истинно так, воевода! – твердо ответил сотник поморской дружины.

– И вы сможете неожиданно накрыть огнем вражеский лагерь, если он действительно будет размещен напротив того погоста?

– Разреши нам прямо здесь рассчитать дальность, воевода!

Получив разрешение, Разик приказал Олеже заняться расчетами. Тот достал из висевшей на поясе сумки черную дощечку и мелок. Уточнив у дьяка расстояние до цели и высоту башни, дружинник произвел необходимые вычисления и, вытянувшись по стойке «смирно», отрапортовал воеводе:

– Наши пушки добросят ядра до указанного погоста!

Князь Андрей недоверчиво развел руками, а воевода задумался на некоторое время, а затем произнес с расстановкой, словно рассуждая вслух:

– Как мне доложил дьяк, у ваших пушек не только изумительная дальность стрельбы, но и небывалая точность… Скажите, а если вы наведете их днем, то сможете ли вы своими ядрами накрыть лагерь ночью, стреляя вслепую?

Олежа и Разик некоторое время молчали, осмысливая неожиданное предложение воеводы, затем вполголоса обменялись несколькими репликами, и сотник, отвечая на поставленный вопрос, громко и четко произнес:

– Мы сможем закидать лагерь ядрами в ночное время!

– Хорошо! – удовлетворенно кивнул ему князь Шуйский. – Расставляйте и наводите свои орудия. Готовьтесь поприветствовать незваного гостя, короля Стефана Батория, от имени русского града Пскова!

Пан Аджей Голковский галопом взлетел на вершину пологого холма и осадил коня. Прямо перед ним развернулась чудесная панорама: зеленые поля, перемежавшиеся с густыми рощами, широкая река с несколькими притоками, и вдали, возле самого горизонта – огромный город, блестевший на солнце сотнями золотых куполов своих церквей. Невдалеке от холма по полюпроходила торная дорога, и вдоль ее обочины вытянулось бесконечной лентой королевское войско, вставшее на привал. Все роты войска, каждая со своим обозом, двигались в строгом порядке, в соответствии с артикулом, написанным лично королем. Поискав глазами свой штандарт, пан Голковский скомандовал догнавшему его поручику:

– Отведешь людей к нашему обозу, проследишь, чтобы обиходили коней. Потом всем обедать и отдыхать до общего построения. Вели по-быстрому раскинуть мой шатер и пригласи туда от моего имени ясновельможных панов, сам знаешь кого. Да не забудь этого рейтарского полковника, Фаренсберга. – И, увидев, выражение удивление на лице поручика, повторил строго: – Фаренсберга пригласишь лично! Я сейчас отправлюсь с пленными к королю, потом присоединюсь к вам. Достанешь пять бутылок рейнского из потайных запасов. Пить только в шатре, чтобы ни одна живая душа не увидала!

Сделав знак шляхтичам, державшим в поводу коней с сидящими на них связанными русскими пленными, пан Голковский поскакал к тому месту, где лениво колыхался на легком полуденном ветерке тяжелый шелковый королевский флаг.

Лихо на ходу соскочив с коня на глазах Стефана Батория и его свиты, расположившихся на привал по-походному, под открытым небом, пан Голковский кинул поводья подоспевшим королевским конюхам, по инерции пробежал несколько шагов, и упал на одно колено перед королем. Он даже проехал в такой позе некоторое расстояние по скользкой влажной траве. Через четыреста лет так будут завершать свое выступления некоторые фигуристы, подъезжая на одном колене к бортику судейской коллегии. Король, а вслед за ним и вся свита, встретили Голковского рукоплесканиями. Несомненно, будучи судьями в фигурном катании, они поставили бы вельможному пану вполне заслуженный высший балл, как за технику, так и за артистизм.

– Вот, господа, перед вами настоящий рыцарь: ловкий и изящный! – произнес король, обращаясь к свите, и ласково протянул руку Голковскому: Встаньте, пан ротмистр! Я вижу, вы готовы доложить нам о результатах рейда!

Голковский встал, приблизился к королю, восседавшему на походном кресле, вновь опустился на одно колено, приложился устами к царственной длани, затянутой в надушенную замшевую перчатку, выпрямился во весь свой немалый рост и отрапортовал:

– Ваше величество, согласно приказу гетмана, я с эскадроном гусар из моей роты сопровождал фуражиров в рейде по близлежащим селам. На маршруте следования мы были атакованы превосходящими силами неприятеля: казаками и татарами. Несмотря на двукратное численное преимущество противника, я решился принять встречный бой. В лобовой атаке мои доблестные гусары наголову разбили врага. Захвачены двое пленных. – Голковский небрежным жестом указал себе за плечо на казака и татарина, которых подвезли вслед за ним, сняли с лошадей и поставили, связанных, в некотором отдалении.

– Браво, пан ротмистр! – воскликнул король. – Жалую вас золотой табакеркой! Пан подскарбий, распорядитесь о выдаче награды. Гетман, вы видите, какие у нас воины! Не боятся во встречном бою выходить один против двух!

– Позвольте, ваше величество, задать вопрос пану ротмистру? – обратился к королю гетман Замойский, и, получив разрешение, шагнул вперед, произнес требовательно: – Пан Анджей, вы сразу сошлись с неприятелем в рубке или все же вначале открыли огонь из пистолей?

– Да, пан гетман, – с явной неохотой признал Голковский. – Перед тем, как обнажить клинки, мы дали два залпа из пистолей.

– Благодарю вас, пан ротмистр, – удовлетворенно кивнул гетман и отошел назад, заняв свое место в свите.

– Чем вызван ваш вопрос, пан Замойский? – недоуменно повернулся к гетману Стефан Баторий.

– Ваше величество, три дня назад на ночном бивуаке я стал невольным свидетелем спора пана ротмистра Голковского и полковника рейтаров барона Фаренсберга. Барон доказывал, что тактика действий конницы в бою должна быть рациональной и основываться на преимуществах залпового пистольного огня. Пан Анджей горячо ему возражал, отзываясь с пренебрежением о кавалеристах, не вынимающих сабель из ножен. Он апеллировал к идеалам рыцарства, утверждая, что высокий дух благородных поединков и турниров может сохраниться лишь в сражении на клинках.

На лице пана Голковского промелькнуло выражение досады, он гордо вскинул голову, и хотел было возразить великому коронному гетману пану Завойскому, несмотря на всю их разницу в чине и положении. Однако король поднял руку, предупреждая готовую вспыхнуть перебранку, и произнес примирительно:

– Ясновельможные паны! Высокие идеалы рыцарства – это именно то, с чем мы явились в сию дикую страну, изнывающую под гнетом тирана. Мы освободим несчастных русских от их свирепого и жестокого царя Ивана, привьем им европейскую цивилизацию. Чтобы русские нас уважали и почитали, мы должны продемонстрировать им свое превосходство во всем: и в огнестрельном оружии, как это делает барон Фаренсберг, и в фехтовании, которым блестяще владеют пан Голковский и другие шляхтичи. – Король опустил руку, пресекая этим движением все дальнейшие дискуссии, и сменил тему разговора: – А теперь пусть при нас допросят пленных, захваченных доблестным паном Анджеем.

Четверо пахолков-оруженосцев подвели казака и татарина поближе к королю, надавив на плечи, заставили опуститься перед ним на колени. Оба пленных угрюмо молчали, опустив головы.

– Переводчик, спроси их о численности и расположении русских войск в Пскове и его окрестностях! – приказал король. – Обещай им жизнь, награду, и службу в моем войске. Иначе – смерть! На войне – как на войне.

Толмач, подойдя вплотную к стоящим на коленях пленным, произнес несколько слов. Оба подняли головы, равнодушно выслушали его тираду. Татарин в ответ лишь оскалился, сплюнул и отвернулся в сторону, а казак с кривой усмешкой выпалил длинную фразу. Толмач в замешательстве отступил, растерянно повернулся к королю. Паны из свиты, понимавшие по-русски, опустили глаза.

– Что он сказал? – нетерпеливо воскликнул король.

– Непочтительно отозвался о моей… и вашей матушке и прочих родственниках, ваше величество! – запинаясь и подбирая слова, неуверенно пробормотал толмач.

– Они предпочитают умереть за своего тирана-царя? – удивленно произнес король Стефан. – Ну и дикий же народ! Скажи им еще раз, что их сейчас же расстреляют.

Толмач перевел. Пленные молчали, опустив глаза в землю. Казалось, что они шептали про себя последние молитвы.

– Ничего не понимаю! – раздраженно дернул плечом король, – Ладно бы упрямился только этот казак. Он наверняка язычник-ортодокс, или, как они себя называют, православный. Ему особо ненавистна наша истинная христианская вера, и он предпочитает смерть свету католической религии. Но почему татарин, мусульманин, исконный враг русских, равно ненавидящий всех христиан – и католиков, и православных, следует его примеру и гибнет за чуждую ему страну?

– Цивилизованным людям трудно понять дикарей и язычников, ваше величество! – первым нарушил затянувшееся молчание свиты гетман Замойский. – Некоторые татарские племена вот уже более ста лет верой и правдой служат русским царям. Видимо, они имеют примитивную психологию и, как хорошие собаки, признают лишь одного хозяина.

– Гетман похвалил или обругал татар? – шепотом спросил подскарбий стоявшего рядом с ним ксендза Пиотровского.

Ксендз, записывающий речи короля и гетмана для истории по поручению ордена иезуитов, опустил перо, оторвал глаза от свитка, развернутого на висевшей у него на шее дощечке для письма, и ответил на скользкий вопрос по-иезуитски блистательно:

– Великий гетман, как всегда, мудр!

– Увести и расстрелять! – прекращая разом все дискуссии, коротко приказал король.

Внезапно пан Анджей Голковский сделал шаг вперед и вновь упал на одно колено перед королем:

– Ваше величество, позвольте вашему верному слуге просить вас о королевской милости!

– Мы слушаем вас, пан ротмистр, – весьма любезно молвил король, жестом велев пану Анджею подняться с колена.

Голковский встал, прямо взглянул в глаза королю:

– Я осмелюсь просить ваше королевское величество не расстреливать этих пленных!

По рядам свиты чуть слышно, но отчетливо прошелестел возглас удивления. Сам король изумленно приподнял брови и слегка замешкался с ответом на совершенно неожиданную просьбу доблестного ротмистра, ранее не замеченного в христианском милосердии к своим противникам. Но, преодолев секундное замешательство, король нахмурился:

– Вы хотите помиловать наших заклятых врагов, пан Анджей? – довольно холодно осведомился он.

Голковский гордо вскинул голову, обвел глазами королевскую свиту. На лицах придворных, привыкших хранить бесстрастное выражение, явственно читались едва скрываемые ухмылки. А полковник немецких рейтар, барон фон Фаренсберг, и вовсе скривил губы в откровенной брезгливой насмешке. Позавчера, как только что вкратце доложил королю гетман, на ночном бивуаке, у Голковского и Фаренсберга вышел спор, едва не переросший в ссору.

Предметом спора стало рыцарство, прославляемое в песнях, звучавших вокруг походных костров. Голковский сотоварищи, как обычно, втайне нарушил королевский указ у себя в палатке и затем отправился гулять по лагерю. Поскольку объем нарушения составил пять бутылок, настроение у пана ротмистра было весьма приподнятым. Подсев к большому общему костру, пан Анджей, благоухая винными парами, принялся во весь голос подпевать самодеятельным войсковым менестрелям. Когда песня закончилась, Голковский громогласно начал восхвалять рыцарей прежних времен, выходивших в одиночку на честный бой с толпами неприятелей. По словам пана Анджея, именно такими и были его предки, шляхтичи в -надцатом поколении. И сам пан Анджей стремился во что бы то ни стало сравняться с ними воинскими подвигами. Рейтарский полковник, барон Фаренсберг, также сидевший у костра и, очевидно, не нарушавший королевских указов, неосторожно позволил себе иметь на лице скептическое выражение. Зоркое око пана Анджея, хотя и слегка затуманенное запретным зельем, заметило сей диссонанс. Пан прервал свою пламенную речь и весьма учтиво, хотя и требовательно, осведомился у господина полковника, согласен ли тот с изложенным. Фон Фаренсберг пожал плечами и вежливо ответил, что хотя его предки получили рыцарство еще во времена крестовых походов, он, как профессионал, считает все повести о рыцарях, побивающих каждым взмахом меча десяток неприятелей, детскими сказками. А воинскую славу своих благородных предков он, фон Фаренсберг, собирается приумножать пистольным огнем в плотном и ровном строю своих рейтар, слаженно выполняющих на поле боя сложные маневры. Пан Голковский возразил, что, по его мнению, стрельба из пистолей – удел плебеев, а настоящий кавалер должен разить врага благородным рыцарским клинком. Лишь появление коронного гетмана, соизволившего заглянуть на огонек к своим офицерам, прервало начавшуюся было ссору. Пан ротмистр счел за лучшее вовремя ретироваться, ибо гетман славился тонким чутьем, причем отнюдь не в военных и политических вопросах, а в отношении спиртных напитков. Стараясь не дышать в сторону гетмана, пан ротмистр с сопровождавшими его поручиками скрылся во мраке ночи.

Сейчас, стоя перед королем и его свитой, поборник древнего рыцарства, пан Голковский, решил дать своему оппоненту достойный ответ.

– Вы не так меня поняли, ваше величество, – ничуть не смущаясь королевского неудовольствия, продолжил он свою речь. – Я не прошу помиловать наших врагов. Я прошу не расстреливать их. Хотя у нас в войске найдется немало любителей стрельбы!

Этот тонкий и изящный намек поняли все, кому была известна суть спора Голковского с Фаренсбергом. Сам рейтарский полковник слегка помрачнел, с некоторой тревогой ожидая, что сейчас произнесет гусарский ротмистр, пан Анджей, хорошо известный в королевском войске своим буйным нравом и неожиданными дерзкими выходками.

– Раз вы, ваше величество, только что изволили с похвалой отозваться о рыцарских идеалах, начертанных на наших знаменах, позвольте мне в вашем присутствии сойтись с обоими неприятелями в сабельном поединке! – напыщенно произнес пан Голковский, смакуя каждое слово и втайне наслаждаясь изумлением всех присутствующих. – Я готов биться сразу с обоими. Если они победят, то, по законам рыцарства, ваше величество сможет даровать им жизнь и свободу!

Король Стефан некоторое время молча взирал на стоявшего перед ним пана Голковского, словно пытаясь понять, все ли в порядке с головой у доблестного гусарского ротмистра. Тот спокойно выдержал королевский взгляд.

– Ну что ж, пан ротмистр, – наконец произнес король, вставая со своего походного кресла, заменявшего трон. – Во имя идеалов рыцарства я разрешаю вам этот поединок. Гетман! Велите собрать офицеров возле той ложбины. Пошлите туда роту пикинеров. Пусть возьмут сие импровизированное ристалище в кольцо. Зрители, включая нас самих, смогут с удобством расположиться на склонах ложбины и наблюдать сверху за подвигом пана Голковского. Ради такого примера рыцарской доблести я готов продлить время привала на полчаса.

Вскоре пан Анджей стоял на дне ложбины внутри оцепления с саблей в руке, наслаждаясь направленными на него восхищенными взорами сотен глаз. Зрители, оповещенные о необычном поединке, все прибывали. Они выкрикивали приветствия ротмистру, рукоплескали ему. Голковский, поворачиваясь во все стороны, кланялся в ответ. При этом он картинно разминал плечо, руку и кисть. Его сабля выписывала в воздухе стремительные сверкающие петли. Внезапно ротмистр замер на месте и даже прервал разминку, опустил саблю, в изумлении вытаращив глаза. В толпе зрителей, среди всевозможных мундиров и кирас, он вдруг заметил дамское платье. То, что это была именно дама, а не какая-нибудь маркитантка из обоза, наметанный глаз пана Анджея определил мгновенно и безошибочно. Но откуда она взялась в королевском войске? Женам и любым родственницам офицеров, даже высших начальников, было категорически запрещено следовать за войском, не говоря уж о посторонних женщинах. Пан Анджей, забыв о предстоящем поединке, терялся в догадках, невольно залюбовавшись прекрасной незнакомкой. А она была ослепительно хороша. Ее белокурые волосы, уложенные в пышную прическу, венчала сверкающая диадема. Малиновое бархатное платье, стоившее целое состояние, плотно облегало тонкий стройный стан, подчеркивало высокую грудь. Дама сидела в складном походном кресле, очевидно, епринесенном специально для нее, небрежно откинувшись назад и выставив из-под платья кончик изящной туфельки.

Поглощенный созерцанием таинственной красавицы, Голковский не обратил внимания на сопровождавших ее людей, плотным полукругом обступивших кресло. Впрочем, люди эти, пожалуй, действительно были самыми неприметными во всем королевском войске, ибо носили не пышные цветастые мундиры, а серые мышиного цвета камзолы. Только синий щит с серебряным шитьем, красовавшийся на груди, позволял вблизи отличить их от одетых в сермягу простолюдинов.

– Пан ротмистр, вы готовы? – звучный командный голос коронного гетмана вернул Голковского к действительности. Он тряхнул головой, словно освобождаясь от дремы:

– Я готов, пан гетман!

Его противники, казак и татарин, уже стояли на противоположном краю ложбины. Они затравлено озирались на частокол направленных на них копий и мушкетов, явно ожидая выстрела или удара в спину.

Из рядов оцепления вышел гетманский поручик с двумя саблями без ножен. Он бросил клинки к ногам пленных и произнес на хорошем русском языке:

– Вы сейчас должны биться с этим паном! – поручик указал на Голковского. – Если победите его – король дарует вам жизнь и отпустит восвояси. Берите сабли и бейтесь!

Произнеся эту тираду, поручик покинул импровизированное ристалище, отступил за спины пикинеров. Казак и татарин некоторое время стояли неподвижно, затем, как по команде, бросились к саблям, схватили их и встали спина к спине, явно ожидая, что на них сейчас набросятся окружившие ложбину ландскнехты.

Эй, панове! Я здесь! – насмешливо крикнул им Голковский.

Продолжая вращать саблю по сложной траектории то над головой, то прямо перед собой, пан Анджей не спеша направился к своим противникам. По-видимому, пленные наконец осознали то, что сказал им поручик, и поняли, с кем им предстоит биться. Они переглянулись, разошлись, и двинулись навстречу Голковскому, обходя его справа и слева. Ротмистр сблизился с ними, и, выставив саблю вперед, резко переместился вправо, стремясь избежать окружения и вывести противников на одну линию, чтобы передний мешал заднему. Оказавшийся перед ним казак разгадал маневр Голковского, и, в свою очередь, принялся смещаться влево, чтобы дать своему товарищу возможность зайти справа. Татарин тоже понял смысл всех этих перемещений и с похвальной быстротой начал менять позицию, стремясь не выпустить ротмистра из окружения. Но поскольку он оказался на значительной дистанции от своего противника, то ему пришлось буквально забегать слева. На этом встречном движении ротмистр, ожидавший подобных действий, и подловил татарина. Продолжая смещаться вправо по дуге, Голковский внезапно резко остановился и сделал длиннющий стремительный выпад в противоход, целясь противнику в открывшийся на широком шаге левый бок. На татарине не было кольчуги или панциря. Дамасский клинок ротмистра легко пробил стеганый ватный халат и вошел под ребра. Татарин беззвучно осел на траву.

Резко выдернув саблю, Голковский этим движением одновременно развернул себя навстречу оставшемуся противнику. Казак замер на долю секунды, потрясенный гибелью товарища, но затем с яростным криком бросился на ротмистра. Голковский отбил рубящий удар сверху, сделал ответный выпад. Казак от этого выпада ушел, изогнувшись всем телом, и вновь попытался рубануть врага, на сей раз сбоку. Ротмистр успел среагировать на этот страшной силы удар и подставил под него свою саблю, положив раскрытую ладонь левой руки на обушок клинка возле острия. Если бы он этого не сделал и держал саблю одной рукой, то казак неизбежно пробил бы его защиту. Резкий страшный звук столкнувшихся клинков коротким эхом разнесся по ложбине. Дистанция была слишком мала для следующего как рубящего, так и колющего удара, и казак попытался отпрыгнуть назад, чтобы занять выгодную позицию для новой атаки. Но Голковский, не разгибая полусогнутой руки, без замаха, сведя лопатки, не рубанул, а буквально резанул его по шее своей саблей, которая могла соперничать по остроте с любой бритвой. Этот сложный режущий удар ближнего боя обычно наносится ножом. Чтобы нанести его саблей, нужен большой опыт и мастерство. Гусарский ротмистр Голковский был действительно выдающимся мастером фехтования и имел за плечами десятки боев и дуэлей.

Казак выронил саблю, схватился рукой за перерезанное горло и упал замертво рядом со своим боевым товарищем. Над ложбиной на несколько мгновений воцарилась мертвая тишина. Голковский снял шлем, сделал несколько шагов по направлению к королю, наблюдавшему за схваткой со склона ложбины, и изящно поклонился ему, широким жестом картинно отведя в сторону окровавленную саблю. Зрители разразились громкими восторженными криками и рукоплесканиями. Король поднялся со своего кресла:

– Позвольте выразить вам наше восхищение, пан Анджей! Вы только что доказали всему миру, что есть еще на свете истинные рыцари. Канцлер! Наградить пана ротмистра золотой цепью! Но награду вручить на следующем привале. А сейчас командуйте общее построение. Мы продолжаем наш славный поход!

Король энергичным шагом двинулся в сопровождении свиты к дороге, где его уже ожидали оседланные лошади.

Пан Анджей низко поклонился в ответ на лестные слова короля. Подняв голову, он тут же попытался отыскать среди зрителей, уже начавших расходиться вслед за королем, таинственную красавицу. Он успел заметить в движущейся толпе ее малиновое платье. Голковский бросился было ей вслед, но к нему уже подбежали друзья и соратники, окружили со всех сторон, принялись жать руки, хлопать по плечу и всячески выражать свое восхищение его подвигом. Голковский отвечал невпопад, не сводя глаз с того места, где исчезла, как призрачное видение, прекрасная незнакомка. В конце концов, ротмистр опомнился, и приказал своим людям направиться в расположение роты и встать в строй походной колонны.

Через некоторое время, когда королевское войско вытянулось длинной сверкающей лентой вдоль большой дороги и в привычном ритме двинулось вперед, Голковский повернулся в седле, окликнул поручика. Тот дал коню шенкеля, поравнялся со своим командиром.

– Ну что, Казимеж, утерли мы нос этому рейтару, фон Фаренсбергу? – с нотками явного торжества в голосе задал ротмистр риторический вопрос.

– Так точно, пан Анджей! – восторженно подтвердил поручик. – Жаль только…

Он нарочито замялся, словно не решаясь продолжить фразу.

– О чем нам жалеть, гусар? – поощрительно произнес Голковский, по тону подчиненного поняв, что тот готовиться произнести свою очередную шутку.

– Жаль, что мы не успели нарушить королевский указ! В вашей палатке все было налито!

Голковкий радостно захохотал, откинувшись в седле.

– Но ведь я тебя, плута, знаю! – отсмеявшись, погрозил он пальцем поручику. – А ну-ка предъяви мне для осмотра вон ту флягу!

Поручик, сделав вид, что смущен, снял с пояса серебряную флягу в замшевом чехле, с готовностью протянул ее ротмистру. Голковский отвинтил пробку, сделал из горлышка несколько больших глотков.

– Что это? Почему у воды в твоей фляге такой странный вкус? – с притворным удивлением воскликнул он.

– Позвольте попробовать, пан ротмистр? – придав лицу озабоченное выражение, попросил поручик.

Голковский протянул ему флягу. Поручик допил содержимое, повернул пустую флягу вниз горлышком, вытряхнул на дорогу несколько оставшихся капель.

– Ну, что скажешь, плут? – строго спросил Голковский.

– Не распробовал, пан ротмистр! – развел руками поручик.

Голковский вновь принялся весело хохотать. Жизнь была воистину прекрасна! Но для полного счастья гусарскому ротмистру все же недоставало кое-чего весьма важного.

– Послушай, Казимеж, – уже без обиняков обратился он к поручику. – Ты ж у нас лучший разведчик. Так вот, доложи-ка мне, разведчик, что за дама в малиновом платье была среди зрителей моего поединка?

Поручик смущенно пожал плечами:

– Прошу прощения, пан ротмистр, но мое внимание было всецело поглощено вашим героическим поединком, и я не имел возможности разглядеть упомянутую даму.

– Ну что ж, – благосклонно кивнул поручику пан Голковский. – Твоя невнимательность вполне извинительна. Однако сейчас я ни с кем не сражаюсь, и ты вполне можешь смотреть по сторонам. Поскольку ротмистры имеют право во время движения войска посылать порученцев в другие роты, я посылаю тебя разузнать как можно больше о даме в малиновом платье. Разумеется, все вопросы ты должен задавать неофициально, и исключительно от своего, а не от моего имени. Езжай к своим многочисленным приятелям, через час вернешься ко мне с докладом.

– Слушаюсь, пан ротмистр! – Поручик поклонился по-военному четким кивком головы, пришпорил коня и поскакал по обочине дороги вперед, обгоняя колонну.

Голковский проводил его взглядом и с мечтательной улыбкой на лице вновь погрузился в грезы о прекрасной незнакомке. Он машинально правил своим конем, сохраняя дистанцию с шедшей впереди ротой, его ухо чутко улавливало привычные звуки, сопровождающие движение войска. Малейшее нарушение обычного походного ритма мгновенно привлекло бы внимание ротмистра, вывело бы его из мечтательного настроения. Но королевское войско беспрепятственно двигалось по завоеванной русской земле, и истинный рыцарь древнего шляхетского рода, пан Голковский, только что совершивший деяние, достойное баллад, мог беспрепятственно предаваться изящным и благородным любовным фантазиям, не отвлекаясь по пустякам.

Миновало около полутора часов, прежде чем поручик, съездивший в арьергард и в авангард войсковой колонны, вернулся в роту. Он поравнялся с Голковским, лихо развернул коня, и зарысил бок обок со своим командиром.

– Ну, что разузнал? – нетерпеливо воскликнул пан Анджей.

Поручик почтительно приложил ладонь к краю своей широкополой шляпы с пышным плюмажем, произнес с восторгом:

– Осмелюсь доложить, пан ротмистр, во всем войске только и разговоров о вашем благородстве и вашей доблести!

– Да я спрашиваю тебя не об этом, – чуть раздраженно прервал его Голковский. – Что узнал про даму?

– О-о! – загадочно протянул поручик, наслаждаясь предвкушением предстоящего рассказа и того впечатления, которое он произведет. – Тут, оказывается, целая история, прямо-таки рыцарский роман…

– Давай, не томи! – Ротмистр по тону своего любимца уже понял, что тот разузнал нечто действительно интересное.

Поручик весьма красочно и выразительно, с эффектными паузами, которым позавидовал бы заправский менестрель, поведал своему командиру то, что ему удалось узнать о таинственной незнакомке. Ее имя было пани Анна Залевская. Она являлась вдовой главного лесничего при дворе прежнего польского короля. Ясновельможный пан Залевский, при смене власти удалившийся от придворной жизни, женился на ней год назад. Ранее новоявленная пани Залевская была маркизой фон Штаден. Ее прежний муж, маркиз Священной Римской Империи, несколько лет находился при дворе русского царя Ивана. Маркиз был личностью сугубо таинственной. По слухам, он то ли поссорился с родственниками, то ли совершил некий другой неблаговидный поступок и вследствие этого бежал в Россию. Там он верой и правдой служил царю Ивану и даже входил в число его любимых опричников. Но согласно другим слухам, фон Штаден был тайным посланником, вернее, шпионом самого Папы Римского. Однако маркиз погиб во время осады Москвы крымским ханом Девлет-Гиреем, сгорев в огне невиданного пожара вместе с еще восьмьюстами тысяч несчастных жителей русской столицы, беженцев и воинов. Женившийся на вдове маркиза старый пан Залевский был недолго счастлив с молодой красавицей-женой. Нынешней весной он внезапно скончался в своем замке то ли от сердечного приступа, то ли вследствие несчастного случая. Детей у пана не было, поэтому все его немалое наследство перешло к вдове.

В этом месте своего рассказа поручик сделал самую длинную паузу. Пан Голковский, конечно же, оценил, что дама, сразившая его красотой, к тому же еще и сказочно богата. Но дальше поручик сообщил и вовсе неожиданные сведения. Оказывается, пани Анна на свои собственные деньги организовала отряд, который присоединился к королевскому войску, выступившему в поход на Русь. Именно поэтому она и находится в войске с личного разрешения короля.

– Но почему я не встретил ее ранее? – удивленно воскликнул пан Голковский.

В ответ поручик рассказал такое, что видавший виды ротмистр от изумления раскрыл рот и на несколько минут лишился дара речи. У пани Анны Залевской служили не просто наемные солдаты, ландскнехты или рейтары. Она собрала в свой отряд лучших бойцов некогда могущественного, но пришедшего в упадок и недавно фактически распавшегося тевтонского ордена. Эту элиту немецкого рыцарства, таинственную и страшную, называли вервольфами. Но самым поразительным в добытой поручиком информации был отнюдь не тот факт, что некая ясновельможная пани организовала отряд из вервольфов. Знающие люди в один голос заявляли, что пани Анна якобы лично сей отряд возглавила. Она, переодевшись в неприметное серое обмундирование вервольфов, совершала наравне со своими бойцами разведывательные и диверсионные рейды. Именно потому, что она была одета по-мужски, ее до поры до времени в королевском войске никто не замечал. Тем более что вервольфы и на походе, и на привале обычно держались особняком, и разбивали свои палатки чуть в стороне от общего стана. И лишь сегодня пани Анна появилась среди зрителей беспримерного поединка в женском платье, более подобающем знатной даме.

Выслушав сногсшибательное сообщение своего поручика, пан Голковский некоторое время обалдело молчал. Затем он откинулся в седле и захохотал так, что его конь присел и попытался встать на дыбы. Привычно осадив скакуна твердой рукой, ротмистр, продолжая смеяться, повернулся к скачущему рядом поручику:

– Казимеж, мой мальчик, тебя разыграли! Дама-диверсант! Ха-ха-ха!!!

– Уверяю вас, пан ротмистр, эти сведения мне сообщили абсолютно серьезные и заслуживающие доверия люди, – попытался возразить молодой поручик. – К тому же история знает немало примеров, когда женщины облачались в рыцарские доспехи и бились наравне с мужчинами. Например, Орлеанская дева…

– Скажешь тоже – дева! – бесцеремонно перебил его пан Голковский. – Она такая же девственница, как и рыцарь!

Благородный шляхтич вновь радостно засмеялся, придя в восторг от своей собственной весьма сомнительной остроты.

– Нет, я не спорю, – продолжил он, – я не спорю, что некая дама, Орлеанская или Залевская, может напялить на себя рыцарский наряд и разъезжать в нем перед войском, изображая военачальника. Но согласись, что наряжаться и сражаться – это весьма и весьма разные занятия!

Поручик в ответ развел руками и обижено надул губы.

– Ну-ну, Казимеж! – Голковский дружески потрепал поручика по плечу. – Не обижайся! После етвоего рассказа мне еще сильнее захотелось познакомиться с этой таинственной и воинственной пани! Как ты думаешь, мы сможем нанести ей визит сегодня вечером, на привале?

– Прошу прощения, пан ротмистр! Не на привале, а в осадном лагере, – с чуть заметной ноткой превосходства всезнающего разведчика поправил поручик своего командира и указал хлыстом вперед. – Там, за рощей – поле, а за ним – Псков!

С невысокого холма открывалась великолепная панорама города Пскова. Король Стефан, восседавший на послушно замершем белом коне, и высшие чины королевского войска, находившиеся за его спиной, могли без помощи подзорных труб отчетливо видеть, как передовые отряды венгерской конницы лихо форсировали небольшую речку Череху и, расходясь влево и вправо, приближались к стенам города, охватывая его полукольцом. Однако взоры короля и его свиты были прикованы вовсе не к своему авангарду. Ясновельможные паны не могли оторвать глаз от самого Пскова.

– Господи Иисусе и пресвятая дева Мария! – едва слышно прошептал ксендз Пиотровский, не решаясь громкой репликой нарушить потрясенное молчание высших чинов. – Какой большой город! Точно Париж! Помоги нам, Боже, с ним справиться. Во всей Польше нет таких огромных городов.

– Как вы полагаете, гетман, – обратился король к пану Замойскому. – Русские рискнут выйти из стен крепости навстречу нашим храбрым венгерцам?

– Наверняка выйдут, ваше величество, – без колебаний ответил гетман. – Да, собственно, вот и они!

И правда, ворота под одной из псковских башен распахнулись, и из них на полном скаку вылетел русский отряд. Русские, продолжая свое стремительное движение, развернулись в лаву и понеслись навстречу венгерцам.

– Стандартная казацкая тактика, перенятая русскими от татар, – с высокомерной усмешкой прокомментировал этот маневр русской конницы гетман. – Против правильного строя они бессильны! Вы согласны со мной, барон?

Фон Фаренсберг, к которому были обращены последние слова гетмана, согласно кивнул:

– Они неизбежно разобьются об огонь и шпаги наших рейтар!

Между тем венгерцы сомкнули ряды, образовав ровный красивый прямоугольник, ощетинившийся остриями пик и стволами мушкетов, и неспешной рысью двинулись навстречу противнику. Русские продолжали мчаться на эту несокрушимую, казалось, твердыню, не снижая скорости. Ряды венгерских всадников окутали клубы дыма, и до вершины холма, на котором стояла королевская свита, долетел звук мощного залпа.

– Им конец! Сейчас они поворотят вспять! – радостно воскликнул ксендз Пиотровский, набиравшийся впечатлений, чтобы живописать обстоятельства королевского похода в своем дневнике.

Однако русские, вопреки надеждам ксендза, да и более сведущих в военном деле королевских полководцев, не только не повернули вспять, но даже не осадили своих бешено скачущих коней. Сквозь грохот выстрелов отчетливо послышался русский боевой клич «ура!», сопровождаемый леденящим душу свистом. Вертя готовые к бою сабли над головами, презрев встречный залп, не замечая тех потерь, которые им причинили вражеские пули, русские всадники на всем скаку врезались в венгерский отряд. Но и венгерцы не дрогнули. Они стояли твердо, не ломая строя. Причем они действительно почти уже стояли на месте, под напором неприятеля прекратив встречное движение.

– Русским не прорубиться сквозь наш строй! Сейчас они будут смяты! – злорадно воскликнул гетман, не отрывая глаза от окуляра подзорной трубы.

Однако русские, как оказалось, и не собирались никуда прорубаться. Схлестнувшись с передними шеренгами венгерского отряда в короткой сабельной схватке, они внезапно поворотили коней, еще не остывших от прежней бешеной скачки, и все также резво помчались прочь к крепостным стенам. Наблюдателям на холме было отчетливо видно, что в этой скоротечной страшной рубке венгерцы понесли потерь примерно вдвое больше, чем русские от предшествовавшего залпа, сквозь который они промчались, презрев смерть. Вероятно, не очень плотный, ломаный строй русской конной лавы также явился причиной малой эффективности пистольного огня.

– Господин барон, – вполголоса обратился к Фаренсбергу стоявший рядом с ним молоденький королевский адъютант. – Может быть, ваш вчерашний оппонент, пан Голковский, был прав и против русских следует выставлять не рейтар с пистолями, а гусар со шпагами?

Фаренсберг пробормотал в ответ какую-то невнятную фразу, весьма похожую на ругательство, но ее внезапно заглушил громкий возглас самого короля:

– Господи Иисусе! Что это!? Русские всадники волокут за собой нескольких наших! Но как? Каким образом!?

Действительно, в подзорные трубы было отчетливо видно, что вслед за отступавшей русской конницей по траве волочатся несколько тел в ярких шелковых плащах и блестящих панцирях венгерских кавалеристов.

– Это арканы, ваше величество, – мрачно пояснил гетман. – Веревки с затяжной петлей. Русские, как и татары, умудряются ловко набрасывать их на противника с десяти-двадцати ярдов.

– Сейчас наши храбрые венгерцы ринутся вслед за удирающим неприятелем и отобьют пленных! – истерично выкрикнул король.

Венгерский отряд действительно помчался преследовать отступающего противника. Но, поскольку венгерцам не сразу удалось поднять с места в галоп фактически остановившихся под бешеным вражеским натиском коней, русский отряд успел оторваться на большое расстояние. По-прежнему сохраняя красивый ровный строй, королевская кавалерия мчалась к стенам Пскова. Внезапно верхние кромки этих стен скрылись в облаках плотного порохового дыма, и в уши короля и его приближенных ударил тугой волной грозный рев десятков орудий. Пушечные ядра стеной смертельного дождя обрушились на плотно сомкнутые ряды венгерских всадников, вздымая фонтаны земли и растерзанной людской и конской плоти.

Русские резко остановились, повернули коней и явно изготовились к новой сабельной атаке под прикрытием огня своей артиллерии с крепостных стен.

– Адъютант! Скачи к венгерцам, моим именем вели им немедленно отступать! – резко приказал король.

Адъютант, пришпорив коня, молнией помчался вниз с холма на поле боя. Однако венгерские кавалеристы уже сами, без королевского приказа поворачивали вспять, уносясь прочь от убийственно метких русских ядер. Строй отступавшего венгерского отряда уже был далеко не таким ровным и красивым, как всего пару минут назад. Русские, кинувшиеся было в погоню, остановились на линии, прочерченной ядрами их пушек по земле и по телам королевских воинов. Они явно не собирались выходить из-под защиты крепостной артиллерии, но продолжали угрожать своим противникам внезапным стремительным нападением. Венгерцы, вновь было перестроившиеся в значительном отдалении для повторной атаки, очевидно, учли это обстоятельство, и, постояв некоторое время напротив русских, развернулись и двинулись вспять, на соединение с основными силами, так и не реализовав предпринятую попытку рекогносцировки и полного охвата Пскова.

Король опустил подзорную трубу и проговорил задумчиво, обращаясь к гетману:

– Если действия русских, каковые нам только что довелось наблюдать, не случайность, а хорошо продуманная тактика, то мы имеем в лице князя Шуйского серьезного противника. Победа над ним сделает честь любому полководцу.

– Вы как всегда правы, ваше величество! – совершенно искренне согласился с королем гетман Замойский. – К тому же артиллерия русских неожиданно оказалась весьма неплохой.

– Вот именно: «неожиданно оказалась», – саркастическим тоном повторил последние слова гетмана король Стефан. – Позвольте, в таком случае, поинтересоваться: куда же смотрела наша разведка? Где, кстати, начальник разведки, почему его нет с нами?

– Ваше величество, – почтительно склонил голову гетман. – Маркиз Генрих фон Гауфт полчаса назад попросил у меня разрешения отлучиться по важному делу. К нему привели каких-то особо информированных перебежчиков. Вероятно, он вскоре присоединится к вашей свите и будет готов отвечать на вопросы вашего величества.

Король чуть раздраженно кивнул гетману и, повернувшись в седле, вновь поднес к глазу подзорную трубу, принялся обозревать лежавший перед ним русский город и его окрестности. Через несколько минут король передал трубу одному из дворян своей свиты и, спешившись, потребовал развернуть перед собой карту. На траве перед королем был расстелен плащ, а на нем разложена карта.

– Ну что, гетман, – уже без прежней резкости в голосе обратился к пану Замойскому король. – Вы не изменили своего мнения относительно расположения нашего лагеря?

– Нет, ваше величество. – Гетман приблизился к королю, встал за его правым плечом, чтобы лучше видеть карту. – Я по-прежнему полагаю, что осадный лагерь будет лучше всего разбить вот здесь, рядом с Московской дорогой, возле этого кладбища.

Гетман указал место на карте кончиком хлыста и продолжил:

– Как мы смогли убедиться сейчас своими глазами, поле здесь ровное, по нему протекают несколько ручьев. До стен города – открытая местность и вражеская конница не сможет приблизиться к нам неожиданно.

– Хорошо, – кивнул король. – Распорядитесь направить туда в прикрытие полк рейтаров и полк ландскнехтов при двадцати орудиях, а остальным войскам отдайте приказ копать траншеи и ставить палатки. На каком расстоянии от города вы намереваетесь расположить лагерь?

– Согласно канонам военной науки лагерь следует возводить в полутора дистанциях пушечного выстрела от крепостных стен.

– Действуйте, пан гетман! Я же со своей свитой и гвардией останусь пока здесь, на холме, чтобы в случае неожиданной эскапады неприятеля подать войскам необходимую команду и прийти на помощь!

Гетман почтительно склонил голову и в сопровождении нескольких шляхтичей и оруженосцев поскакал к войсковой колонне, остановившейся за холмом на большой дороге.

Солнце уже наполовину скрылось за вершинами бесконечного русского леса, окаймлявшего Псков изумрудным ожерельем, когда арьергард королевского войска наконец втянулся в долину, намеченную для устройства осадного лагеря. Над большой дорогой еще долго висело в неподвижном знойном августовском воздухе огромное пыльное облако, постепенно оседавшее вниз и покрывавшее траву у обочин серым неряшливым налетом. Когда пыль, поднятая стотысячной колонной, окончательно улеглась, досужий наблюдатель мог бы заметить, что, оказывается, не вся королевская рать перевалила холм и устремилась на город, влекомая видом уже близкой добычи. Одна-единственная карета, запряженная шестериком могучих коней, съехавшая на три десятка саженей с дороги, стояла без движения вот уже несколько часов. Вокруг кареты на некотором отдалении от нее выстроился плотной несокрушимой стеной эскадрон рейтар в особых плащах лилового цвета. Приказ короля об устройстве лагеря их почему-то не касался. Рейтары настороженно и зорко вглядывались в окружающую местность, готовясь при малейшей опасности открыть ураганный огонь из пистолей и именуемых карабинами коротких мушкетов, висящих у всадников за спиной на особой лямке.

Маркиз Генрих фон Гауфт, которому подчинялся эскадрон и принадлежала карета, вынужден был съехать с дороги и остановиться еще до того, как доблестные венгерцы сошлись под стенами Пскова с дикой русской конницей. Понятно, что совершить сей независимый маневр маркиза заставили чрезвычайные обстоятельства. Впрочем, все действия фон Гауфта в королевском войске были в той или иной мере независимыми и чрезвычайными, а еще – сугубо секретными, поскольку он, как уже известно читателю, являлся начальником разведки и контрразведки. Сам маркиз не любил, когда его называли «шпионом» или даже «рыцарем плаща и кинжала».

«Я – следопыт, отыскивающий и обезвреживающий опаснейших зверей по невидимым для неискушенного глаза приметам, или егерь, выводящий охотников кратчайшим путем на логово их добычи», – так обычно описывал вслух суть своей деятельности фон Гауфт. Поскольку в благородном обществе охотой увлекались буквально все, в том числе и дамы, аллегории маркиза находили понимание и отклик в сердцах собеседников, и его очень редко величали «шпионом», да и то лишь за глаза, из зависти и злобы. Фон Гауфт действительно внешне походил на егеря, привыкшего днями терпеливо сидеть в засаде или методично загонять дичь, хитроумно запутывающую следы. Он был невысок, худощав, но очень подтянут и жилист. Голубые глаза не метали молний из-под белесых ресниц, а смотрели спокойно и даже меланхолично. Голос маркиза звучал тихо и ровно. Даже ругая подчиненных, маркиз использовал лишь одно вполне цензурное слово «идиоты», и произносил его как простую констатацию. Однако знающие люди, опытные и умелые в фехтовании, стрельбе и прочих видах поединков меньше всего пожелали бы вступить в противоборство с таким тихоней.

Маркиз свое шпионское (пардон, разведывательное) дело знал и любил. Не зря король Стефан Баторий из всех известных в Европерыцарей плаща и кинжала пригласил в свое войско начальником разведки именно Генриха фон Гауфта. Будучи сугубым профессионалом, маркиз старался не за деньги, которых, к слову, у него было совсем не мало, а в основном из любви к искусству. И сейчас с профессиональной точки зрения маркиз чувствовал себя весьма прескверно. Он опустил шторку на окне кареты, сквозь которую вот уже пять минут обозревал окрестности и вновь повернулся к собеседнику. Тот сидел напротив маркиза, робко притулившись на самом краешке роскошной мягкой откидной скамьи. Маркиз столь долго глядел в окно не с целью полюбоваться стальными кирасами окружавших его рейтар, а чтобы обдумать услышанное. В результате долгой и кропотливой подготовительной работы, а также старых связей, имевшихся у любого мало-мальски опытного разведчика, маркиз перед выступлением королевского войска в поход обзавелся в Пскове пятью агентами. В течение лета, пока шла подготовка к вторжению, они переправляли фон Гауфту по различным каналам, в основном – торговым, весьма ценную информацию. Но сегодня, начиная с полудня, четверо агентов самовольно покинули город, сдались королевскому войску и явились пред светлые очи своего непосредственного начальника. Ближе к вечеру пришел и пятый, самый ценный, на коего маркиз возлагал особые надежды. Он-то и ерзал сейчас на скамье маркизовой кареты, встревоженный затянувшимся молчанием шефа.

А маркиз продолжал безмолвствовать, анализируя сложившуюся ситуацию. Очевидный итог всего произошедшего состоял в том, что он остался без агентуры. Маркиз поначалу склонен был в душе назвать всех покинувших свой пост агентов идиотами. Однако скоропалительные выводы были Генриху фон Гауфту совершенно чужды, иначе он не достиг бы таких высот в своей профессии. Все работавшие на него русские идиотами не являлись и были, конечно же, людьми грамотными. Оно и понятно: неграмотный иностранный агент, способный передать лишь изустное донесение – вещь одноразового использования. А эти в течение трех месяцев посылали маркизу, обосновавшемуся недалеко от русско-польской границы, письменные донесения. Именно такой канал передачи информации – через легальных несведущих посредников, в основном – купцов, являлся для сих агентов единственно доступным. Все они были предателями-перебежчиками, а не специально подготовленными профессионалами, а потому не владели искусством тайных сообщений с крепостных стен при помощи светового или флажкового телеграфа, по-русски дальнописи. Очевидно, что после перевода города осадное положение, когда все ходы-выходы были бы наглухо заперты и взяты под крепкую стражу, агенты остались бы без связи.

Княжеский указ о введении осадного положения был объявлен вчера утром, причем городские ворота предписывалось запереть лишь на закате. Именно потому предатели, используя последнюю возможность покинуть город, поспешили вчера днем переметнуться к своим новым хозяевам, чтобы избежать тягот осады и вероятной нелепой гибели от своей же, то бишь королевской бомбардировки. И еще агенты стремились сообщить своему хозяину важнейшие сведения. Псковский воевода, князь Шуйский, созвавший накануне рано утром сход воинских начальников всех рангов (а грамотеи-предатели, естественно, были лицами начальствующими), недвусмысленно дал понять, что в королевском войске имеется некто, сотрудничающий с русскими. Более того, двое из пяти перебежчиков даже видели ночью в городе одетого в европейское дворянское платье человека, тайком пробиравшегося от пристани в княжеский дворец. Черты лица и детали одежды незнакомца доносчики, естественно, не разглядели. Вторым из агентов, видевших ночью в Пскове европейца, был как раз нынешний собеседник маркиза.

«Зачем же князю Шуйскому понадобилось делать две очевидные глупости – объявлять заранее о закрытии ворот и публично хвалиться наличием своего разведчика в королевском войске? – засомневался первоначально фон Гауфт. – Уж не для того ли, чтобы спровоцировать бегство всех моих шпионов и подкинуть мне легенду о своем агенте?» Однако после некоторых раздумий маркиз счел эти предположения неосновательными. Во-первых, шпион, оставленный в наглухо запертом городе, не представляет для гарнизона никакой реальной угрозы, ибо не способен передавать собранные сведения. Конечно, получив некие сверхважные сведения, агент мог бы напроситься добровольцем в отряд, совершающий вылазку, и во время этой вылазки перебежать к неприятелю. Понятно, что такой канал передачи информации мог сработать ровно один раз.

Но какие принципиально новые сведения, требующие незамедлительной передачи из осажденного города, могут быть получены через несколько дней после начала осады? Пушек и войск в осажденном городе не прибавится. Примерную численность псковского гарнизона и вооружений маркиз сообщил королю уже перед началом похода. А если русские намеревались спровоцировать бегство не шпионов, а диверсантов, это вообще глупость: диверсант-то из города, естественно, никуда не побежит, а будет выжидать удобный момент для совершения диверсии. То есть, объявляя о введении осадного положения загодя, русские ничего не теряли и ничего не приобретали в плане разведки-контрразведки.

Что же касается возможной дезинформации о русском агенте в рядах королевского войска, то если таковая попытка и была предпринята, то выглядит она слабой и неуклюжей. Он, маркиз фон Гауфт, и без всяких подсказок обязан постоянно предполагать наличие в войске вражеских агентов и пресекать возможную утечку информации. То есть сведения об агенте, сообщенные перебежчиками, все равно будут проверяться и перепроверяться.

Маркиз едва заметно пожал плечами и переключил внимание на своего собеседника. Тот, уловив взгляд хозяина, заерзал еще интенсивнее, улыбнулся подобострастно и заискивающе. Фон Гауфт слегка нахмурился, выражая неудовольствие агентом, впрочем, на сей раз притворное. Этот человек, статный мужчина средних лет, с приятным открытым лицом, являлся одним из самых ценных приобретений маркиза за всю его разведывательную карьеру. Два года назад польско-саксонский отряд, в составе которого находился фон Гауфт со своей разведгруппой, производил очередной рейд по приграничным с Ливонией русским селам. Как-то промозглым осенним вечером маркиз сидел в закопченной избе, топящейся по-черному, и брезгливо прикрывая нос надушенным кружевным платком, сортировал пленных. Большинство из них не представляли для разведчика ни малейшего интереса. Запуганные женщины и дети, не способные толково ответить ни на один вопрос, угрюмые мужики, болезненно морщившиеся от только что полученных ран, суровые старики и старухи, раскрывающие рот только чтобы произнести слова православной молитвы или матерной брани в адрес захватчиков. В общем, материал тяжелый и малоперспективный, требующий долгой возни в стационарных условиях хорошо оснащенной пыточной камеры. Но на сей раз перед маркизом предстал совершенно здоровый, целый и невредимый пленный, бухнувшийся ему в ноги с земным поклоном, назвавший пленивших его рейтар «избавителями» и «благодетелями». Сопровождавший необычного пленного заместитель маркиза, лейтенант разведчиков, шепнул своему командиру, что сей мужик сдался безо всякого сопротивления и с явной охотой. Велев увести всех остальных, маркиз занялся необычным экземпляром.

Мужик заявил такое, что даже видавший виды фон Гауфт едва не утратил свою знаменитую невозмутимость. Мужик целенаправленно пробирался в Ливонию из самого центра государства Российского, стольного града Москвы, недавно сожженного крымским ханом Девлет-Гиреем, чтобы поступить на службу магистру Ливонского ордена, польскому королю или саксонскому курфюрсту. В общем, мужику, слабо разбиравшемуся в чинах и званиях глав европейских государств, было все равно, кому служить.

Скептически выслушав восторженно-льстивую речь мужика о преимуществах европейского образа жизни, маркиз пренебрежительно пожал плечами и с высокомерной насмешливостью осведомился, уж не ровняет ли пленник себя с князем Курбским или еще каким-нибудь боярином, каковые после бегства из России были охотно приняты к королевскому двору. Место же простых смердов – не на почетной королевской службе, а на скотном дворе или на руднике, с цепью на шее. Мужик вначале было растерялся от высказанного пренебрежения, сник, но затем, собравшись духом, выпалил скороговоркой, что он действительно не боярин, но его нельзя на цепь, поскольку он не простой мужик, а ханский, вернее, турецкий лазутчик, взятый в турецкую службу два года назад, во время набега на Москву и обученный своими прежними хозяевами многим премудростям, в том числе – обращению с ручной бомбой. Но теперь, когда в прошлом году во время последнего набега хан Девлет-Гирей и его турецкие покровители разбиты в пух и прах князем Михаилом Воротынским в битве при Молодях, лазутчик утратил все связи и ищет новых хозяев.

Маркиз Генрих фон Гауфт был знаком со своими турецкими коллегами по плащу и кинжалу не понаслышке. Он участвовал в той грандиозной совместной операции по дезинформации русского царя, которую провели Турция и европейские державы, сговорившиеся против общего врага. В результате серии согласованных провокаций, предпринятых союзниками, царь казнил старшин пограничных станиц и некоторых воевод и снял войска с южной границы, с так называемой Засечной черты. Воспользовавшись этим, крымский хан дошел до Москвы и сжег ее дотла, правда, так и не взяв столичную цитадель, именуемую кремлем.

Маркиз скептически взглянул на агента, вероятнее всего, подсунутого русскими, и усмехнулся про себя. Уж он-то легко сумеет разоблачить эту неуклюжую попытку неприятельской контрразведки всучить ему, фон Гауфту, дезинформатора. Но выводить перебежчика на чистую воду маркиз решил не сию минуту, а в спокойной обстановке, в оборудованном всем необходимым подземелье одного из замков Ливонского ордена. А сейчас отряду необходимо было как можно скорее уносить ноги из разоренной деревеньки, поскольку сюда вот-вот должна была нагрянуть поместная конница русских. Конница эта, неумелая, плохо вооруженная, билась тем не менее с отчаянной храбростью, и рейтарам не хотелось лишний раз с нею связываться. Куда как безопаснее и прибыльнее убивать мирных граждан.

Однако к немалому удивлению маркиза, последовавшая тщательная и длительная проверка показала, что человек, назвавшийся турецким агентом, действительно был в свое завербован не кем иным, как самим Буслам-пашой, главой разведслужбы великого султана. Маркиз был лично знаком с пашой, поскольку именно с ним он взаимодействовал в той знаменитой совместной операции против русских. Буслам-паша погиб при загадочных обстоятельствах при отступлении ханских войск от Москвы, основные сведения о его агентуре таинственно исчезли, но кое-что сохранилось в донесениях, посланных в Турцию. Маркиз проверил и перепроверил перебежчика на сто рядов, и убедился, что он именно тот, за кого себя выдает. В общем, бывший сотрудник Буслам-паши перешел по наследству к маркизу фон Гауфту. Звали этого достойного человека Псырь.

Маркиз откинулся на мягкую обивку кареты и, наконец, разомкнув уста, поощрительно произнес:

– Ну что ж, герр Псырь, ваши сведения как всегда, представляют интерес, а ваши действия являются вполне разумными, продиктованными сложившейся обстановкой.

Агент обрадовано закивал головой, расслабился и перестал ерзать. А маркиз продолжил:

– И все же, постарайтесь прямо сейчас еще раз вспомнить все самые мельчайшие подробности, связанные с виденным вами европейцем, пока они еще свежи в вашей памяти.

Псырь старательно наморщил лоб и вновь описал человека среднего роста, в темном плаще, широкополой шляпе и ботфортах.

«Ну что ж, – иронично усмехнулся про себя маркиз. – Будем искать вражеского агента по этим особым приметам. Под подозрение попадают две трети офицеров королевского войска».

И тут маркиза осенила догадка. Эта внешне неуклюжая комбинация противника, намеренно подсовывающего ему, фон Гауфту, сведения о русском агенте в рядах королевского войска, имела совсем другую цель. На первый взгляд, все сообщенные перебежчиками сведения выглядели как намеренная дезинформация. То есть, у русских якобы не было никакого агента, но они всеми силами старались показать, что таковой у них имеется. Наверняка русская разведка знала, кто такой Генрих фон Гауфт, и, затевая эту игру, его противники как раз и рассчитывали, что он их дезинформацию разгадает. Разгадает и успокоится, решив, что противник выдает желаемое за действительное и никакого русского агента на самом деле не существует. Значит, русский разведчик в рядах королевского войска наверняка имеется, и они таким хитрым способом пытаются его прикрыть.

Маркиз чуть заметно усмехнулся. «Молодцы, русские! Приятно иметь дело с умным противником. Кто же это так профессионально играет против меня? Я с ним обязательно познакомлюсь, когда возьмем город. Человек, несомненно, опытный, и, возможно, в будущем пригодится. Ну что ж, теперь я точно знаю, что у нас в войске имеется предатель. И даже знаю одну его примету: он не среднего роста, как тот ряженый, которого русские водили по городу с целью предъявить моим агентам, а высокий или, наоборот, низкорослый. Это уже чуть облегчает задачу. А такие задачи мы решали не один раз».

Маркиз откинул шторку на окне кареты и скомандовал своей охране строиться в походную колонну и следовать за основными силами королевского войска.

Когда карета маркиза спустилась с невысокого холма в обширную долину перед Псковом, там уже вовсю кипела работа по обустройству осадного лагеря. Полки и роты королевского войска в том же порядке, который они соблюдали на походе, рассредоточились по обе стороны дороги и споро и умело ставили ровными рядами палатки и шатры. Далеко впереди, на половине дистанции от лагеря до городских стен, грозно сверкали в лучах заходящего солнца кирасы ладскнехтов и рейтар, прикрывавших лагерь от возможной вылазки неприятеля. За их спинами три роты пахолков уже рыли первую осадную траншею.

Маркиз еще с холма приметил штандарт фон Фаренсберга, к полку которого он со своими людьми был приписан на походе, и велел кучеру следовать туда. Однако на въезде в лагерь маркиза перехватил посыльный от короля и передал приказание немедленно прибыть к его величеству. Маркиз чуть поморщился, приказал сопровождавшим его подчиненным устраивать бивуак, вскочил на ведомого за каретой оседланного скакуна и проследовал за посыльным к королевским шатрам.

Король Стефан встретил маркиза фон Гауфта с подчеркнутой холодностью.

– Маркиз, мои доблестные войска неожиданно, я подчеркиваю: неожиданно! – были накрыты сильным огнем артиллерии русских. Тем самым была сорвана рекогносцировка и несколько знатных кавалеров погибли и получили ранения от ядер. Я ожидал от моей разведки более точной информации о неприятеле!

Фон Гауфт чуть заметно пожал плечами и ответил своим обычным спокойным меланхоличным тоном:

– Ваше величество, в моем докладе, хранящемся в вашей походной канцелярии, содержатся все необходимые сведения об артиллерийском вооружении псковского гарнизона, а именно о количестве затинных и городовых пищалей, а также пушек, подразделенных согласно европейской классификации на кулеврины, фальконеты и так далее, с указанием калибров. Артиллерию русских я оцениваю как весьма сильную, ни в чем не уступающую нашей…

– Мы помним вашу докладную записку, маркиз, – чуть раздраженно перебил его король Стефан. – Но вы же писали в ней, что в гарнизоне недостает профессиональных пушкарей из числа стрельцов и городовых казаков и значительную часть орудийной прислуги составляют городские ремесленники и прочие мужики, привлекаемые лишь на период военных действий. Кажется, их именуют затинщиками. Хотя гетман уверяет, что затинщиками у русских называют всех защитников крепостей, обороняющихся за стенами, то есть, по-русски «за тыном». Уж не эти ли мужики-затинщики только что накрыли столь плотным и метким огнем мою кавалерию?

– Вряд ли, ваше величество, – по-прежнему спокойно отреагировал на королевскую реплику фон Гауфт. – Князь Шуйский наверняка согнал на угрожаемый участок своих лучших бомбардиров. Но когда мы будем атаковать город одновременно с нескольких сторон, то эффективность огня с крепостных стен неизбежно снизится вследствие низкой квалификации орудийных расчетов. К тому же в упомянутой записке я имел честь проинформировать ваше величество относительно норм боекомплекта, установленного русским царем для каждого орудия. Русские во время военных действий никогда не берегут своих людей, которых у них много, но при этом жалеют порох и ядра, которых мало. Среди русских военных чиновников, точно так же, как и среди гражданских, процветает воровство. Порох попросту крадут. По моему убеждению, даже эти скудные нормы, установленные для орудийного парка, были выданы Пскову московскими чиновниками не полностью, и вскоре русским будет просто нечем стрелять.

Профессиональный разведчик, маркиз Генрих фон Гауфт был прекрасно знаком с российской действительностью и докладывал своему королю абсолютно достоверные сведения. Но все же он, разумеется, не был русским, и не понимал тех обстоятельств, которые, кстати сказать, были недоступны для понимания и многих российских бояр и чиновников. Во-первых, маркиз совершенно напрасно отозвался с пренебрежением о русских ополченцах-артиллеристах. В приграничных городах в затинщики назначали не абы кого, но лишь наиболее сметливых и проворных ремесленников с зорким глазом и твердой рукой. Они охотно шли к своим пищалям, закрепленным за ними персонально, любили пострелять и даже соперничали в меткости и скорострельности с государевыми стрельцами на ежегодных весенних и осенних стрельбах. Во-вторых, справедливо обвиняя российских чиновников в воровстве, Генрих фон Гауфт не принимал во внимание исключения, встречающиеся даже в этой зловредной касте. Таким исключением из правила был дьяк государева Пушечного приказа Терентий Лихачев.

Терентий Лихачев трудолюбиво и усердно, как муравей, тащил в Псков запасы пороха и ядер, которые добывал всеми правдами и неправдами не только в столице, но и в иных городах государства российского. Он кормил, и главное – поил своих приятелей-дьяков, ведающих распределением снарядов и казенного зелья, то бишь пороха, и те подмахивали, не глядя, все бумаги, подсунутые Терентием им на подпись прямо в кабаке. Обычно подобная процедура подписания казенных бумаг имела своей целью приобретение личной выгоды, но Терентий принадлежал к числу людей, сравнительно немногочисленных, которые пеклись о пользе порученного им государственного дела, а не о собственной мошне. Естественно, дьяк не распространялся на каждом углу о том, что ему удалось собрать сверхнормативные боеприпасы, и поэтому информаторы маркиза не смогли сообщить своему шефу важнейшие сведения о невиданной доселе на Руси готовности псковской артиллерии к полуторагодичной непрерывной стрельбе. Споры о роли личности в истории ведутся, пожалуй, с самого момента возникновения исторической науки, и скорее всего, не прекратятся никогда. Но можно смело утверждать, что именно в России эта самая роль наиболее велика по сравнению с таковой во многих других государствах. Причем личности эти – не обязательно цари или полководцы. Честный и бескорыстный дьяк Терентий Лихачев, считавшийся белой вороной среди своих собратьев-чиновников, преуспевших исключительно на поприще мздоимства и казнокрадства, как добрый волшебник из русских сказок, прикрыл всех полководцев и ратников – героев обороны Пскова – крепким и надежным огненным щитом.

– Осмелюсь заметить, ваше величество, – продолжил маркиз, – что артиллерия русских, пусть даже весьма хорошая, установлена на старых обветшавших крепостных стенах, сложенных из мягкого известняка. Инженеры вашего величества перед походом изучили образцы камней из псковских стен, доставленных моими агентами, и пришли к выводу, что наши осадные орудия пробьют в этих стенах брешь, пригодную для штурма, в течение пяти дней.

– Благодарю вас, маркиз, – сменил наконец гнев на милость король Стефан. – Ваши заслуги в подготовке похода всем известны и будут оценены по достоинству.

Величественным наклоном головы отпустив начальника разведки, король в сопровождении свиты продолжил осмотр воздвигаемого его войсками осадного лагеря. Маркиз, отвесив его величеству глубокий изящный поклон, надел шляпу и долго стоял неподвижно, погруженный в какие-то важные размышления.

Солнце клонилось к закату. Отряд русских казаков, стоявший у стен под орудийным прикрытием и тревоживший осаждающих постоянной угрозой атаки, наконец покинул свои позиции и вернулся в крепость. Полк венгерских гусар, прикрывавший королевское войско, также свернул свои боевые порядки и направился на бивуак. В охранении в свежевырытой траншее, которую продолжали углублять пахолки, осталась лишь рота ландскнехтов. Ландскнехты настороженно вглядывались в сгущавшийся сумрак сквозь прорези прицелов своих тяжелых дальнобойных мушкетов, уложенных на бруствер, и не обращали внимания на все более и более явственные звуки массового веселья, доносившиеся из лагеря.

Хотя король Стефан своего указа о запрете хмельных напитков не отменял и никакого официального празднования по поводу начала осады не объявлял, все в королевском войске, от последнего пахолка-фуражира до коронного гетмана, радовались окончанию длинного и трудного похода. Конечно, близость неприятеля заставляла быть настороже, но подавляющее превосходство королевского войска в численности и боевой подготовке не давало повода для особых тревог. Ну, предпримут русские ночную вылазку небольшим отрядом, да хотя бы и всем пятнадцатитысячным гарнизоном. Так их же задержит засевшее в траншее сильное боевое охранение, а затем прихлопнет, как муху, стотысячное войско, которое, конечно же, успеет вовремя подняться по тревоге и слаженно развернуть свои грозные боевые порядки. Вот потому-то гайдуки и гусары, рейтары и ландскнехты, хотя и неофициально, но зато от всей души дружно праздновали, каждый в меру своих возможностей, новоселье в осадном лагере.

Ротмистр пан Голковский прошелся вдоль стройных рядов палаток своей роты, кое-где подергал растяжки, велел подтянуть. Впрочем, замечания он сделал чисто для проформы, поскольку его гусары были опытными вояками, участвовавшими не в одном походе, и, конечно же, хорошо умели не только рубить и колоть саблей и палить из пистолей, но и ставить полевой лагерь. Вернувшись в центр расположения, ротмистр некоторое время постоял перед входом в свой шатер, полюбовался фамильным штандартом, развевавшимся на высоком флагштоке под охраной часового в полном вооружении. Откинув полог, ротмистр вступил в шатер и велел ординарцам снять с него доспехи и подать парадный мундир. Облачившись в шелка и бархат, пан Голковский уселся в походное раскладное кресло и принялся ожидать своего поручика, отправившегося, как обычно, выяснять обстановку на предмет вечернего времяпрепровождения.

Поручик не заставил себя долго ждать. Он, едва переведя дыхание, сбившееся после длинной пробежки по лагерю, непривычной для кавалериста, кивнул на ходу часовому, приоткрыл полог командирского шатра и притворно робким тоном испросил позволения войти.

– Входи, докладывай, что разведал! – нетерпеливо воскликнул Голковский.

Поручик, разумеется, ни на секунду не усомнился в том, что пан ротмистр ожидает от него сведений отнюдь не о расположении и действиях неприятеля, а о некой загадочной красавице, состоящей в рядах королевского войска:

– Пани Анна Залевская со своими вервольфами расположилась, как всегда, в некотором отдалении от лагеря. Бивуак из десяти палаток находится за ручьем, в кустарнике. Вокруг – открытое поле, подходы просматриваются идеально. Охрана – четверо часовых, непрерывно перемещающихся по периметру, поддерживающих зрительную и голосовую связь, – поручик по привычке докладывал так, словно собирался ночью снимать часовых и брать языка.

Пан Голковский заметил этот забавный казус, усмехнулся, и сказал с притворной серьезностью:

– Ну что ж, ночью будем брать! Готовь группу захвата!

– Кого брать? – слегка опешил поручик, но затем, поняв, что начальство шутит, подхватил игривый тон, вытянулся по стойке «смирно»: – Слушаюсь, господин ротмистр! Разрешите мне возглавить ночной рейд!

– Отставить! Рейд возглавлю лично! А ты готовь боеприпасы! – Голковский кивком головы указал на походный сундук внушительных размеров, стоявший в углу шатра.

В этом сундуке за хитрыми двойными стенками были спрятаны плоские фляги со всевозможными винами, употребление которых во время похода и боевых действий было категорически запрещено специальным королевским указом, грозившим нарушителям суровыми карами, вплоть до смертной казни. Ясновельможный пан Голковский сотоварищи указ нарушал регулярно, но все же с оглядкой, то есть весьма умеренно, поэтому сундук до сих пор не опустел и на треть.

Разумеется, ротмистр, как словом, так и делом, лично возглавил рейд в месторасположение отряда прекрасной пани Анны. Голковский гордо шествовал по лагерю королевского войска, мягко ступая по еще не вытоптанной густой траве, раскланиваясь со встречными офицерами, многие из которых громко выражали свое восхищение как дневным подвигом пана ротмистра, так и его вечерним нарядом. За ротмистром следовал его верный поручик в сопровождении троих пахолков-оруженосцев, несших корзины с угощениями. Наверняка многие встречные были бы не прочь присоединиться к сей замечательной процессии, но целеустремленный вид пана Голковского и его хотя и учтивые, но весьма краткие ответы на приветствия свидетельствовали, о том, что пан идет по своим делам и не намерен никого приглашать следовать за собой.

Пройдя через весь лагерь, ротмистр со свитой достиг его края, находившегося на наибольшем удалении от осажденного города. Как и докладывал поручик, десяток неприметных серых палаток вервольфов стоял особняком и патрулировался по внешнему периметру двумя вооруженными часовыми. При приближении незваных гостей один из часовых остановился, преграждая им путь. Вервольф взирал на ротмистра и его людей спокойно, безо всякого вызова. Он не делал никаких угрожающих движений, держал мушкет стволом вверх, но пан Голковский, опытнейший вояка, почему-то невольно остановился перед этим молчаливым часовым, а не попер, по обыкновению, на рожон. Ротмистр красноречиво взглянул на поручика, тот сделал шаг вперед и начал переговоры.

– Герр часовой, перед вами ротмистр королевских гусар, пан Анджей Голковский. В случае прибытия в расположение вашего отряда лица столь высокого воинского звания вы, согласно уставу, обязаны пригласить не только начальника караула, но и вашего командира. А посему поспешите незамедлительно сообщить пани Анне, что к ней прибыл ротмистр пан Голковский.

Часовой на долю секунды задумался, чуть заметно усмехнулся и качнул головой, но потом все же выкрикнул положенную фразу:

– Начальник караула, на выход!

Из крайней палатки не спеша вышел подтянутый стройный офицер в скромном сером мундире. Мягкой кошачьей походкой он подошел к часовому, встал рядом с ним, и поприветствовал пана Анджея спокойным коротким наклоном головы:

– Чем могу служить, герр ротмистр?

– Пан лейтенант, доложите вашему командиру, пани Анне, что ротмистр королевских гусар, пан Анджей Голковский, желает лично засвидетельствовать ей свое почтение!

– Герр ротмистр, я попрошу вас отойти со мной в сторону, поскольку я должен сказать вам несколько слов наедине.

Пан Анджей поколебался несколько секунд, пытаясь определить, не является ли предложение «отойти в сторону» вызовом, на который следует отреагировать немедленно, но голос лейтенанта вервольфов звучал спокойно и вежливо. Ротмистр милостиво кивнул и проследовал за лейтенантом, но, к сожалению, не внутрь невидимого периметра, по которому охраняли бивуак часовые, а вдоль него, то есть, так и не приблизившись ни на шаг к цели своего предприятия.

– Герр ротмистр, – вполголоса произнес лейтенант, когда они удалились на некоторое расстояние от свиты ротмистра, – Я вынужден с огромным сожалением доложить вам, что фрау Анна не сможет принять вас сегодня, поскольку она отдыхает перед ночным рейдом в стан неприятеля. Разумеется, сведения о том, что сегодня ночью мы предпримем рейд, являются сугубо секретными, и я сообщаю их только вам, как старшему офицеру королевского войска.

Пан Голковский, весьма поднаторевший в искусстве добиваться лихим гусарским наскоком благосклонности девиц и дам, охраняемых всякими там отцами, братьями и даже мужьями, конечно же, ожидал услышать от лейтенанта некую отговорку, и уже приготовился дать ему достойный ответ. Однако слова, произнесенные офицером вервольфов, поставили пана Анджея в тупик. Дамы, с которыми Голковский привык иметь дело, отговаривались чем угодно – болезнью, трауром, обетом покаяния, но только не ночным разведрейдом в стан неприятеля! Ротмистр некоторое время пребывал в растерянности, не зная, что возразить этому спокойному и уверенному в себе офицеру, порушившему все его планы и надежды одним ловким выпадом. Но пан Голковский недаром был командиром гусар – стремительной легкой кавалерии, а также искусным фехтовальщиком, и быстроты реакции ему было не занимать.

– Пан лейтенант, как офицер и дворянин я не могу допустить, чтобы после столь тяжелого похода прекрасная пани рисковала своей жизнью, лично отправляясь в разведку. Доложите пани, что я готов предоставить в ее распоряжение свою разведгруппу во главе с весьма опытным и проворным поручиком, которому она сможет поставить любую задачу.

Теперь настала очередь растеряться офицеру верфольфов, также не ожидавшему от пана ротмистра подобного ответа. Но когда после секундного колебания лейтенант, открыл было рот, чтобы высказать свои возражения, его внимание, как и внимание пана ротмистром, отвлекло внезапное появление на поле военно-любовных маневров новых действующих лиц.

Из-за крайних палаток основного лагеря, находившихся на некотором отдалении от бивуака вервольфов, показалась весьма внушительная процессия из двух десятков рейтар в парадных мундирах. Возглавлял процессию не кто иной, как полковник фон Фаренсберг собственной персоной. Очутившись на открытой местности, полковник махнул рукой, и сопровождавшие его рейтары, бывшие, как тут же выяснилось, музыкантами полкового оркестра, ударили в литавры, барабаны и задудели в трубы, разрушив без остатка романтическую вечернюю тишину. Полковник, как и положено опытному полководцу, мгновенно произвел рекогносцировку, оценил обстановку и направил свою колонну не к каким-то там часовым, а сразу к стоявшему чуть поодаль лейтенанту, начальнику караула. Лейтенант и находившийся рядом с ним пан Голковский проявили завидную выдержку и, сохраняя внешнее спокойствие, молча взирали на приближающегося к ним бравого полковника. Хотя, конечно, в душе они оба высказывали в его адрес отнюдь не те пожелания, каковые предписываются христианской моралью.

Фон Фаренсберг неподражаемой – вразвалочку – походкой кавалериста приблизился к начальнику караула, остановился перед ним, окинул небрежным взглядом, махнул рукой своим оркестрантам. Те враз замолкли, резко оборвав мелодию.

– Лейтенант, – с холодной официальностью, цедя слова сквозь зубы, произнес полковник. – Перед вами полковник рейтар, барон фон Фаренсберг. Доложите фрау Анне, что родственник ее первого мужа, маркиза фон Штадена, намерен нанести ей визит.

Произнеся сей монолог, барон отвернулся от лейтенанта, всем своим видом давая понять, что он не просит, а приказывает, и ожидает от младшего офицера немедленного исполнения своего приказания. Он вновь взмахнул рукой, и выстроившиеся плотной шеренгой музыканты грянули сентиментальную немецкую балладу, исполняя ее в темпе кавалерийского марша.

Лейтенант вервольфов мгновенно подобрался, словно волк перед прыжком, в его глазах блеснул недобрый огонек, и он наверняка дал бы заносчивому полковнику достойный, но не предусмотренный уставом ответ, однако, как иногда бывает даже во время боевых действий, помощь пришла с нежданной стороны. Пан Голковский выступил чуть вперед, успокаивающим жестом остановил лейтенанта и воскликнул с веселой насмешливостью:

– Полковник, а не кажется ли вам, что сейчас не время для светских визитов?

Фон Фаренсберг искоса, не поворачивая надменно поднятой головы, взглянул на Голковского, и ответил, но уже не командным, а своим обычным высокомерным тоном:

– А вы сами-то что тут делаете, ротмистр?

– Я прибыл, чтобы обсудить с командиром отряда, пани Залевской, детали совместного разведрейда! – подмигнув лейтенанту, отчеканил лихой гусар. – Подчеркиваю: с пани Залевской, а никакой не маркизой фон Штаден. Кстати, я тоже родственник пани по мужу, безвременно ушедшему пану Залевскому.

Фаренсберг повернулся лицом к Голковскому, смерил его с ног до головы долгим задумчивым взглядом:

– А не кажется ли вам, господин ротмистр, что мундир на вас мало подходит для разведрейда? Неприятель будет ослеплен его блеском всего лишь за две мили, а не за четыре. Жемчуга маловато!

Голковский закусил ус, положил руку на эфес сабли:

– Готов занять жемчуг у вас, полковник!

Фон Фаренсберг подчеркнутым жестом поправил свою портупею с висящим на ней длинным палашом:

– Вы же знаете, что я взаймы не даю!

– Не угодно ли вам прогуляться со мной, герр полковник?

– Всегда к вашим услугам, пан ротмистр!

Они смотрели в упор друг на друга, рядом по-прежнему гремел оркестр, поэтому соперники не заметили и не услышали, как к ним со стороны основного лагеря подошел человек, и, вероятно, мгновенно оценив происходящее, решительным властным жестом положил им обоим руки на плечи, с силой развел Фаренсберга с Голковским в стороны, встал между ними:

– Добрый вечер, господа! Надеюсь, я не пропустил ничего интересного в вашем увлекательном споре о рыцарстве?

Человек, посмевший встать между двумя прославленными рубаками, связываться с которыми боялись почти все офицеры королевского войска, был худощав и на голову ниже обоих противников. Однако и фон Фаренсберг, и пан Голковский почему-то послушно расступились, убрали ладони с эфесов.

– Генрих, какой черт тебя принес! – проворчал фон Фаренсберг, причем вовсе не грозно и раздраженно, а скорей чуть заискивающе.

– Маркиз фон Гауфт! – в свою очередь воскликнул пан Голковсий. – Вы что, из-под земли выросли?

– Ну что вы, господа, черт и подземный ход здесь ни причем. Я просто проходил мимо, и, увидев столь приятную компанию, посчитал своим долгом засвидетельствовать свое почтение лучшим офицерам его величества, – совершенно серьезно, без тени иронии произнес маркиз.

– Вот как? Случайно проходили мимо? – усмехнулся пан Анджей. – Тогда это все объясняет. А я, признаться, сперва было подумал, что вы, как и барон, тоже являетесь родственником пани Анны и также намереваетесь по-родственному пожелать ей спокойной ночи.

– Вы как всегда весьма остроумны, пан ротмистр, – спокойно отреагировал на эту шутку, граничащую с вызовом, маркиз. – Но я, к сожалению, не имею чести быть родственником госпожи начальницы отряда вервольфов. А ты, мой старый приятель, – обратился он к барону, – действительно собрался пожелать пани спокойной ночи столь оригинальным способом? – маркиз указал на оркестр, продолжавший с энтузиазмом исполнять балладу.

Фон Фаренсберг открыл было рот, чтобы достойно отреагировать на приятельскую колкость маркиза, но в этот момент лейтенант вервольфов, до сей поры молча стоявший чуть в стороне от основных действующих лиц, вскинул голову, вытянулся и воскликнул:

– Господа офицеры!

Подав эту команду, означавшую приближение старшего начальника, лейтенант развернулся и церемонным шагом направился навстречу невысокому юноше, вышедшему из одной и палаток. Пан Голковский, как и фон Фаренсберг и даже сам начальник контрразведки, фон Гауфт, в первую секунду весьма удивились, почему начальник караула кинулся с докладом к какому-то юноше, но тут же поняли, что это не юноша, а женщина в мужском обмундировании вервольфов.

Пани Анна жестом дав понять лейтенанту, что доклада не требуется, направилась к трем непрошенным визитерам, остановилась в двух шагах, обвела их холодным взглядом:

– По какой причине, господа офицеры, вы нарушаете внутренний распорядок и мешаете отдыхать личному составу моего отряда? – ее чуть хрипловатый голос звучал жестко и требовательно, без малейших признаков обычного женского кокетства и жеманства.

Нарушители внутреннего распорядка некоторое время молчали, заворожено глядя на стоявшую перед ними женщину. Пан Анджей, повидавший на своем не то чтобы очень длинном, но весьма бурном веку множество прелестниц, был потрясен необычайной красотой пани Анны еще сегодня утром, когда увидел ее в роскошном дамском наряде. Но сейчас она была одета в неприметный серый мужской мундир. Удивительно, но в этом необычном для женщины облике пани казалась еще прекраснее. Возможно, секрет потрясающего впечатления, производимого начальницей вервольфов на искушенных зрителей, заключался в сочетании юношеской гибкости и тонкости стана с округлостями груди и бедер, подчеркиваемых мужским нарядом. Обычные громоздкие женские юбки и тугие корсажи скрывали сии достоинства.

Молчание явно затягивалось. На лице пани Анны промелькнула откровенная насмешка, и, с явной издевкой в адрес пожирающих ее глазами мужчин, она повторила свой вопрос, заданный ею по-польски, на немецком, а затем и на английском языке. Пан Анджей и фон Фаренсберг, наконец, встрепенулись и почему-то оба повернулись к маркизу фон Гауфту, предоставляя ему право ответа. Маркиз, единственный из всей компании сохранивший свое обычное спокойствие и меланхоличный вид, лишь пожал плечами:

– Господа, вопрос фрау начальницы вервольфов адресован именно вам, ибо я сам прибыл сюда на шум и попытался восстановить нарушаемый вами порядок.

Фон Фаренсберг побледнел, а пан Анджей покраснел, и, внезапно для себя, выпалил:

– Мы лишь пришли пожелать пани Анне спокойной ночи!

А оркестр рейтаров, которому герр полковник, увлеченный созерцанием стоявшей перед ним прекрасной дамы, забыл отдать приказание умолкнуть, продолжал играть.

Пани Анна в ответ на неожиданную реплику бравого гусара изумленно вскинула брови и вдруг расхохоталась. Она смеялась заливисто и звонко, запрокинув голову. Не в силах справиться со смехом, пани сдернула с головы берет, и ее густые золотистые волосы рассыпались по плечам. Качнув головой из стороны в стороны, так, что роскошные локоны закружились, создав вокруг лица изумительный сверкающий ореол, пани Анна выговорила сквозь смех:

– Простите, господа, но последние три дня у меня были воистину тяжелые, мой отряд понес потери, и я не была расположена праздновать никакие события, даже столь выдающиеся, как основание осадного лагеря. Но вам все-таки удалось каким-то чудом меня развеселить, – она лукаво взглянула на пана Анджея, и сердце того радостно затрепетало.

Полковник фон Фаренсберг, заметивший этот взгляд, помрачнел и наконец, вопреки всякой логике, дал команду своим музыкантам прекратить игру.

– Нет-нет, полковник, – обратилась к нему пани Анна. – Позвольте просить вас велеть оркестру продолжать. Только пусть сыграют что-либо не столь бравурное. Господа, окажите мне честь пройти в мой шатер, где мы отметим радостное событие: начало осады Пскова нашим войском.

– А у меня найдется, чем отметить наш праздник! – восторженно воскликнул пан Анджей, делая знак пахолкам подтащить к нему объемистые корзины с запрещенными напитками, и затем доверительно обратился к фон Гауфту. – Маркиз, я надеюсь, что вы здесь не на службе и не станете конфузить нас перед дамой, если мы позволим себе некоторое отступление от указов?

– Что вы, пан ротмистр, я здесь как частное лицо, и из дворянской солидарности готов даже поддержать вас в маленьких шалостях.

Голковский обрадовано кивнул маркизу и склонился перед прекрасной дамой:

– Пани Анна, окажите мне честь и не побрезгуйте скромным угощением!

– Благодарю вас за любезность, пан ротмистр! Позвольте и мне в свою очередь предложить вам скромную вечернюю трапезу.

С этими словами пани Анна направилась к палаткам, указывая путь своим гостям. Пан Голковский проследовал за ней, обошел слева, церемонно предложил красавице опереться на его правую руку. Фон Фаренсберг чуть замешкался и кинулся было предложить пани свою левую руку, но вовремя остановился, сообразив, что совершить этот маневр ему помешает висящий на левом бедре огромный палаш. Поэтому он просто пошел рядом с Анной и Голковским, искоса бросая раздраженные взгляды на счастливого соперника. Маркиз фон Гауфт в этой суете не участвовал, а не спеша шествовал в арьергарде маленькой процессии, автоматически по укоренившейся привычке контрразведчика анализируя примечательные детали происходящих событий. Сейчас его внимание почему-то сфокусировалось на том обстоятельстве, что сопровождавшие пани Анну офицеры были оба высокого роста, а сама пани, напротив, как и положено изящной женщине, была невысока.

«Почему я отметил эту деталь? – удивился было про себя маркиз, и тут же его превосходная память подсказала ответ. – Русские подсовывают мне дезинформацию о разведчике среднего роста. Значит, их агент в нашем лагере либо высок, либо низок. Именно поэтому полковника, ротмистра и начальницу вервольфов я взял сейчас на заметку. Конечно, рост – это, мягко говоря, слабое основание для подозрений, но такая уж у меня работа: проверять всех. Тем более что момент сейчас весьма удобный. Господа офицеры вознамерились устроить славную попойку. В застольной беседе я наверняка смогу узнать много интересного. Выходит, что я попустительствую нарушению королевского указа исключительно в силу служебной необходимости, а именно с целью негласной проверки подозреваемых лиц».

Полковник, ротмистр и начальник контрразведки как старшие офицеры расположились для пиршества в небольшом, но весьма уютном столовом шатре пани Анны. Сопровождавшие их поручики, согласно иерархии, были приглашены в палаткулейтенанта вервольфов. Музыканты остались на свежем воздухе, продолжая исполнять свой кавалерийский репертуар, а пахолков и прочих оруженосцев отправили восвояси.

Офицеры, как и положено, первым делом выпили стоя за здоровье короля. Пани Анна тоже при этом встала, поскольку была облачена в мундир. Второй тост, наперебой предложенный фон Фаренсбергом и паном Голковским, был поднят за красоту пани Анны. Хозяйка улыбнулась, села в небольшое походное кресло и лишь пригубила свой золоченый кубок. Мужчины, понятное дело, выпили стоя и до дна. Между вторым и третьим тостом принесли жаркое из лесной дичи, подстреленной и зажаренной несколько часов назад, а сейчас спешно разогретой на костре. Однако полковнику и ротмистру было не до еды, поскольку они пожирали глазами прекрасную хозяйку. Маркиз, напротив, с аппетитом ел и пил, хотя и весьма умеренно. Когда отзвучали положенные здравицы, беседа перешла в плавное русло, и в качестве движущей силы, придававшей ей течение, служили винные пары. Разумеется, особо усердствовали в питье и красноречии гусарский ротмистр и рейтарский полковник.

– Пани Анна, я заранее прошу простить меня за вопрос, который, возможно, покажется вам дерзким, но мы, королевские гусары, привыкли действовать стремительно и прямо, без всяких там караколей. – Голковский пронзал красавицу пламенным взором, но при последней реплике, надо сказать – весьма удачной, бросил косой взгляд на полковника, чтобы убедиться, что его тонкий намек достиг цели. – Как могли вы, изящная и хрупкая женщина, прекрасней которой мне не доводилось встречать в своей жизни, подвергнуть себя риску войны наравне с мужчинами?

Фон Фаренсберг хотел было парировать шутку пана ротмистра насчет караколя – излюбленного маневра рейтар, но сдержался, поскольку ответ на заданный вопрос также живо его интересовал, и он сам собирался спросить о том же самом, но не решился. И здесь этот чертов гусар оказался первым! Одна надежда, что сейчас пани Анна даст наглецу резкий отпор, отвернется от него с негодованием и наконец обратит взор на бравого солидного полковника.

Пани Анна вздохнула, покачала головой:

– Видите ли, господа, чтобы понять причины моих поступков, следует знать историю всей моей жизни. Однако, история эта слишком печальна, повествование причинит мне душевную боль, и потому я умоляю вас, благородных дворян не настаивать на рассказе.

Губы ее скривились в горькой улыбке, она подняла бокал, сделала несколько торопливых глотков. Пан Голковский и фон Фаренсберг собирались с мыслями, не зная, что сказать, а фон Гауфт, как опытнейший специалист по различного рода допросам, мысленно аплодировал пани Анне за искусность, с которой она увела беседу от явно нежелательной для нее темы и заодно на корню пресекла все дальнейшие расспросы о своей биографии.

«Ловка, ничего не скажешь! – усмехался про себя маркиз. – Если она так же орудует шпагой и пистолями, то является весьма опасным противником. Вот только для кого: для псковитян или для нас?»

А пани Анна, без особого труда выбрав среди собеседников того, кто был более всего склонен без устали говорить о собственных достоинствах, быстро перевела беседу на другую тему:

– Пан Голковский, я, как гостеприимная хозяйка, выслушав комплименты в свой адрес, должна теперь вернуть их своим гостям. Вы сегодня изумили всех вашим отважным поступком. Скажите, почему вы рисковали жизнью, выходя на совершенно необязательный для вас смертельный поединок? Или вам мало ежедневных подвигов в регулярных сражениях во главе вашей роты? Не откажите в любезности разъяснить мне сию загадку!

Пан Анджей не заставил долго себя упрашивать и с привычным пафосом пустился в пространные рассуждения о рыцарстве, начав, разумеется, со своих благородных предков, каковых насчитывалось более десятка поколений.

Фон Фаренсберг окончательно приуныл, но не мог ничего поделать, ибо хозяйка слушала разглагольствования разговорчивого ротмистра с подчеркнутым вниманием. Поняв, что он не в силах переломить ситуацию, рейтар смирился со сложившимися обстоятельствами и постарался извлечь из них хоть какую-то пользу, а именно приналег на закуски и напитки, стараясь пропускать мимо ушей хорошо знакомые и давно набившие оскомину сентенции пана Анджея.

Маркиз фон Гауфт, напротив, внимательно слушал гусарского ротмистра, но не с целью проникнуться древним рыцарским духом, а желая скрупулезно изучить оратора. На первый взгляд, пан Анджей говорил абсолютно искренне и сам верил своим речам. Однако маркиз хорошо знал, что подобная искренность и вера в собственные слова совершенно необходимы в том случае, если желаешь обмануть собеседника и скрыть от него свою истинную сущность и намерения. Потенциально существовало три варианта объяснения поступков и речей пана Анджея. Первый состоял в том, что он действительно был рыцарем без страха и упрека. Но данная версия вызывала у начальника контрразведки серьезные сомнения. Пан Анджей был известен своим буйным нравом и имел устойчивую репутацию забияки, дебошира и соблазнителя, каковая плохо сочеталась с провозглашаемым им кодексом рыцарства. Второй, наиболее вероятный вариант объяснения позволял отнести пана Анджея к типичным авантюристам, то есть искателям приключений. Его натура требовала постоянного риска и опасностей, и суть жизни он инстинктивно видел в том, чтобы непрерывно искушать судьбу. Маркиз знал много подобных людей, которых, как говорится, хлебом не корми, а дай подраться, и большинство из них прикрывали свои врожденные агрессивные инстинкты красивыми рассуждениями о высокой морали. Разумеется, маркиз отнюдь не осуждал подобных авантюристов, но и не сочувствовал им. Он просто принимал их существование как должное, изначально данное, подобно тому, как в мире, наряду с овцами и другими тварями, обязательно наличествуют и волки.

Однако существовало и третье объяснение. Оно было маловероятным, но маркиз по роду своей службы был все же обязан принять его во внимание. Экстравагантные поступки пана Анджея могли обозначаться на профессиональном жаргоне всего лишь двумя словами: легенда прикрытия. Хорошо известно, что для засланного во вражеский стан агента наилучшим способом отвести от себя возможные подозрения является участие в казни своих соратников. Разумеется, благородный дворянин, рассуждающий о рыцарстве, а именно таковым и представлял себя всем окружающим пан Анджей, не мог напроситься в расстрельную команду, чтобы казнить пленных русских. Но поединок – поступок, во-первых, достаточно благородный, во-вторых, публичный, запоминающийся и производящий весьма сильное благоприятное впечатление.

Тем временем пан Анджей, несмотря на весь энтузиазм, с которым он предавался рассуждениям на любимую тему о собственных подвигах, вынужден был сделать паузу, чтобы промочить пересохшее горло добрым глотком бодрящего напитка. Маркиз не преминул тут же воспользоваться данным обстоятельством, чтобы, выполняя свой служебный долг, задать провокационный вопрос:

– Мотивы вашего поступка, пан ротмистр, вызывают восхищение. Однако, признайтесь честно: вы выходили на поединок, будучи абсолютно уверенным, что эти русские вас не убьют.

При этих словах маркиз в упор взглянул в глаза собеседнику, давая понять, что знает гораздо больше, чем сказано. Его расчет был прост: вражеский агент постоянно ощущает угрозу разоблачения, и он, конечно же, должен был бы хоть на мгновение почувствовать страх, прочитав в словах и взгляде начальника контрразведки намек на то, что он был знаком с пленными и те специально пожертвовали собой, чтобы обеспечить ему абсолютное алиби. Даже если русский лазутчик, находясь в стане своих соратников, никогда раньше этих пленных в глаза не видел, все равно, он вздрогнет, в полном соответствии с русскими пословицами «чует кошка, чье мясо съела», или «на воре и шапка горит».

Пан Анджей изумленно вскинул брови, и переспросил с, казалось бы, абсолютно искренним недоумением:

– Что вы имеете в виду, маркиз?

Фон Гауфт, внимательно наблюдавший за реакцией собеседника, откинулся на спинку стула, улыбнулся доброй открытой улыбкой, невинно округлил глаза:

– Я имею в виду, пан Анджей, что ваше превосходство над противником в искусстве фехтования столь велико, что вы можете без опаски выходить на бой с несколькими русскими варварами одновременно.

Полковник фон Фаренсберг поспешил поддержать маркиза, обрадовавшись возможности принизить значение пресловутого подвига своего соперника:

– Фон Гауфт абсолютно прав: русские очень плохо владеют шпагой. Я слышал, что их царь в Москве специальным указом запретил своим подданным принимать от иностранцев вызов на поединки. Это обусловлено тем, что за несколько лет, с тех пор, как европейские дворяне стали посещать русскую столицу, они убили на дуэлях множество русских дворян из самых знатных семей.

Маркиз с интересом взглянул на полковника. Он знал фон Фаренсберга достаточно давно и даже именовал своим старым приятелем. Однако фон Гауфту было известно, что за рейтаром – профессиональным наемником, продававшим свое воинское мастерство направо и налево, водились в прошлом кое-какие грешки, о которых тот предпочитал не распространяться. Так что «старого приятеля» маркиз отнюдь не вычеркивал из списка подозреваемых.

Полковник, между тем, желая, наконец, выйти в беседе на первый план, обратился к хозяйке:

– А каково ваше мнение на сей счет, фрау Анна?

Хозяйка некоторое время молчала, сосредоточенно разглядывая барельефный рисунок на своем золоченом кубке, словно видела его впервые. Затем, не поднимая глаз, переспросила фон Фаренсберга:

– Вы желаете услышать мою оценку боевого искусства русских?

– Конечно, дорогая фрау. Окажите нам честь, сообщите ваше драгоценное мнение на сей счет!

– Ну что ж, извольте. – Пани Анна подняла голову, и маркиза поразило сосредоточенное, даже, пожалуй, суровое выражение ее лица. – На первый взгляд, русские уступают европейцам в военном мастерстве, как индивидуальном, так и общевойсковом. Но это впечатление возникает только в том случае, если сравнивать профессиональных бойцов, таких как рейтары господина полковника, или гусары господина ротмистра, с русскими ополченцами, то есть крестьянами и ремесленниками, составляющими большинство русского войска.

– Но, дорогая фрау, – не совсем галантно перебил ее фон Фаренсберг, изрядно угостившийся горячительным из запасов пана Анджея, пока тот произносил свой монолог во славу рыцарства. – Мы сейчас говорим не о мужиках-ополченцах, а о русской знати – боярах и дворянах, то есть об офицерах, каковые составляют хотя и не большинство, но основу любого войска и являются профессиональными военными.

– Если вы имеете в виду поместную конницу, а именно бояр, которые согласно русским обычаям не служат, как европейцы в регулярной армии, но должны являться на войну «коны и оружны» со своими дворянами, коих именуют «дети боярские», то я бы рекомендовала вам воздержаться от однозначных оценок, – медленно, с расстановкой произнесла пани Анна.

Она подняла свой кубок, пригубила ароматное венгерское вино.

Воспользовавшись возникшей паузой, фон Гауфт воскликнул как бы невзначай:

– Вы хорошо знаете русские слова и обычаи, пани Анна!

Та слегка усмехнулась в ответ:

– Разумеется, ведь я долгое время жила в России со своим первым мужем, маркизом фон Штаденом. Так вот, дорогой полковник, – продолжая начатый разговор, вновь обратилась она к фон Фаренсбергу. – Боярские полки, или дружины, отнюдь не однородны. Боевое мастерство дружины сильно зависит от личности возглавляющего ее боярина. Есть такие, которые в основном предаются неге и лености в своих поместьях и не владеют должным образом ни саблей, ни пистолью. На их счет вы абсолютно правы: они не выдержат поединка с европейцами. Однако есть и другие.

Пани снова сделала паузу, подняла кубок, но не стала пить, а просто держала его в руке и откинулась на спинку кресла так, что ее лицо оказалось в тени.

– Доводилось ли вам, господа, слышать о поморских дружинниках боярина Ропши? – продолжила после паузы пани Анна.

Маркиза поразила еле уловимая перемена в звучании ее голоса, когда она произносила эти слова. Он пока затруднился определить, чем именно вызваны новые интонации: или невольным, хотя и тщательно скрываемым, уважением к тем, о ком говорила пани, или же страхом и лютой ненавистью к ним.

– Поморские дружинники? Нет, я о них не слышал, – пожал плечами пан Анджей.

– Я плохо запоминаю русские имена, дорогая фрау, – ответил в свою очередь фон Фаренсберг.

Маркизу показалось, что голос ротмистра и реплика полковника звучали чуть-чуть фальшиво. Пани Анна подняла глаза на маркиза, ожидая, что скажет он. Но фон Гауфт уклонился от прямого ответа:

– А что, эта самая поморская дружина входит в состав псковского гарнизона? – переспросил он.

– Я не уверена насчет всей дружины, но небольшой отряд поморов в Пскове, безусловно, присутствует. Сегодня утром мои люди, производя разведку, вступили с ними в бой в одной из прибрежных деревень. Мы потеряли одиннадцать человек.

– Невероятно! – с искренним изумлением воскликнул фон Гауфт. – Как же такое могло случиться? Ваши люди попали в засаду?

Пани Анна криво усмехнулась и собралась было что-то сказать в ответ, как вдруг сквозь звуки музыки, которыми оркестр рейтар услаждал пирующих начальников, прорвался характерный гул, как будто со стороны осажденного города к оркестру присоединился большой барабан. Все четверо мгновенно замерли, затем повернули головы на звук, который они – опытные воины – не могли спутать ни с чем. Вскоре звук повторился: это ударило второе орудие, а затем – третье. Свиста ядер они не услышали, но взрыв гранаты на дальнем от них конце лагеря, разумеется, прозвучал как гром среди ясного неба и заставил всех повскакать со своих мест.

Ротмистр и полковник, в миг протрезвев, вскочили из-за стола, едва не опрокинув его, и бросились вон из шатра, даже не попрощавшись с хозяйкой. Они побежали в лагерь, в свои бивуаки, туда, где взрывались русские бомбы и гибли их подчиненные. Маркиз незамедлительно последовал за ними, на прощание все же коротко кивнув хозяйке:

– Прошу прощения, фрау: служба!

– Я понимаю, маркиз! – ответила пани Анна, и в ее голосе прозвучали странные нотки.

Но фон Гауф второпях не обратил должного внимания на интонации собеседницы. Он бежал вслед за ротмистром и полковником, чуть приотстав, хотя, конечно мог бы легко обогнать непривычных к бегу кавалеристов, смешно переваливавшихся на ходу. Маркиз лихорадочно анализировал происходящее: «Откуда, черт побери, стреляют русские? Неужели они в темноте умудрились выкатить из города орудия и доставить их к нашим позициям? Почему, в таком случае, боевое охранение проморгало эту вылазку, которую абсолютно невозможно осуществить бесшумно?»

И еще одна мысль раскаленным гвоздем засела у него в мозгу. Было очевидно, что русские снаряды накрыли почти весь лагерь королевского войска, за исключением его южной, то есть дальней от Пскова окраины. Люди, которые там находились, избежали смертельной опасности. И среди этих людей была пани Анна, с самого начала расположившая свой бивуак дальше всех от города, только что намекавшая, что у русских есть весьма профессиональные воинские формирования. При этом она упоминала о поморских дружинниках, о которых маркизу было кое-что известно. Во-вторых, под обстрелом не оказался ротмистр Голковский, ушедший из расположения своей роты незадолго до начала ночной бомбардировки. Эксцентричные поступки ротмистра давно уже привлекли внимание начальника контрразведки. Ну и, в-третьих, внезапной смертельной опасности каким-то чудом избежал профессиональный наемник, полковник фон Фаренсберг. Однако маркиз, конечно же, понимал, что все это только догадки и смутные подозрения. А король наверняка строго потребует от него объяснений случившегося. Посему маркиз не проявлял свои великолепные навыки в беге по пересеченной местности и не спешил в лагерь, где, кстати сказать, еще продолжали взрываться русские бомбы.

Лагерь королевского войска, в котором только что царило веселье, тайное и явное, теперь напоминал библейские города Содом и Гоморру в момент их бомбардировки огненной серой с небес. Вспышки и грохот разрывов, пылающие шатры и повозки, мечущиеся в огне полураздетые люди, крики, стоны раненых. Однако в этом хаосе постепенно образовывались островки порядка и осмысленных действий. Королевские офицеры, придя в себя после первоначального шока, постепенно восстановили управление своими ротами и полками и, в конце концов, сумели организовать более-менее упорядоченный выход из-под обстрела и вынос раненых. Лагерь переместился на юг, подальше от Пскова, туда, где раньше располагался бивуак вервольфов. Разумеется, пани Анна, предвидя развитие ситуации, успела перенести свои шатры еще южнее, за небольшую березовую рощу.

К рассвету все так или иначе угомонилось, и рядовые воины, и младшие командиры наконец улеглись спать на новом месте в наспех поставленных палатках, а то и прямо под открытым небом. Понятно, что высшие офицеры не могли себе этого позволить, поскольку король экстренно собрал их на военный совет. Разумеется, бдили также часовые в боевом охранении, лекари, пользовавшие раненых, и похоронные команды, собиравшие многочисленные трупы.

Король, восседавший на походном троне под криво натянутым пологом, был суров и мрачен. Одна из бомб разорвалась вблизи его шатра, и ее осколками был смертельно ранен любимый королевский адъютант. В шелковой стенке за спинкой трона виднелись прорези от этих самых осколков, сквозь которые пробивались первые ярко-красные лучи рассвета. Прорези, алевшие на белом шелке, приковывали взоры всех присутствующих. В шатре стояла напряженная тишина, и, в полном соответствии с известной поговоркой, было отчетливо слышно, как деловито жужжат шустрые черные мухи, стремительно кружащиеся в облаке неведомых им ранее европейских ароматов.

Король долгое время молчал, внимательно разглядывая драгоценные перстни на своих пальцах, словно прикидывая, по какой цене их можно будет продать. Наконец, не поднимая глаз, Стефан Баторий подчеркнуто тихим голосом обратился к коронному гетману, стоявшему возле трона по правую руку от него:

– Пан Замойский, попросите начальника боевого охранения объяснить нам, как русским удалось незаметно подтащить орудия и накрыть наш лагерь прицельным огнем?

Гетман поклонился королю, выпрямился во весь рост и раскатистым командным голосом приказал начальнику ландскнехтов, чей полк стоял этой ночью в охранении, выйти вперед и доложить.

Бравый полковник с лихо закрученными усами, явившийся в королевский шатер прямо из передовых траншей в заляпанной грязью кирасе, церемониальным шагом пройдя сквозь строй расступившихся перед ним офицеров, предстал перед Баторием:

– Разрешите доложить, ваше величество! Русские не выкатывали из города никаких орудий. Они бомбардировали нас с ближайшей башни, поименованной на врученном мне плане города как Швайн… Свинарская!

Командир ландскнехтов рапортовал бодро и уверенно, словно сообщал радостную весть о долгожданной победе. Он лишь слегка запнулся в конце фразы, произнося трудное русское название.

Король стремительно поднялся с кресла, то бишь с походного трона и уставился на стоявшего перед ним бравого вояку. По строю офицеров прокатились возгласы изумления.

– Как так: с башни? – резким раздраженным тоном почти выкрикнул король. – Дистанция от крепостных стен до лагеря в полтора раза превышает дистанцию орудийного выстрела!

– Именно с башни, ваше величество! – прежним бодрым голосом, никак не отреагировав на высочайшее неудовольствие, подтвердил полковник. – Мы наблюдали вспышки орудийных выстрелов на Швайн-башне. По моему приказу из траншей в направлении крепости скрытно выдвинулась группа охотников. Они подтвердили факт обстрела именно крепостными орудиями, а также отсутствие неприятеля в поле перед стенами.

Возразить на такой доклад было нечего, так же как нельзя было усомниться в его точности. Король кивком головы поблагодарил бравого полковника и вновь уселся в кресло.

– Что скажет начальник артиллерии? – после некоторой паузы обратился он к одному из офицеров.

Главный бомбардир королевского войска – солидный толстый итальянец, одетый, в отличие от всех остальных чинов не в мундир, а в черное партикулярное платье, напоминающее монашескую сутану, поднял глаза от своих бумаг, которые он держал в обеих руках, проверяя содержащиеся в них расчеты, и подошел к королевскому трону.

– Ваше величество, дистанция, на которую вражеские пушки только что кидали ядра, превышает в полтора-два раза дальность стрельбы всех известных на сегодняшний день орудий. В настоящий момент я не в состоянии ответить на вопрос, как русским удалось осуществить эту невероятную с точки зрения современной артиллерийской науки бомбардировку. Кроме того, изумляет точность, с которой они накрыли огнем наш лагерь, причем в полной темноте. Всем вам известно, что на предельных дистанциях рассеивание ядер делает прицельную стрельбу практически невозможной. Здесь же мы имеем дело даже не с предельной, а с запредельной дистанцией!

– Так что же, – воскликнул Стефан Баторий чуть заметно дрогнувшим голосом. – Вы хотите сказать, что русская артиллерия благодаря какому-то чуду имеет над нашей подавляющее превосходство, и мы со своими плохонькими пушчонками не сможем приблизиться к их стенам для бомбардировки? Прикажете мне поворачивать мою армию вспять и как можно скорее убегать из-под этого проклятого Пскова?

Все находившиеся в шатре, потрясенные этой мыслью, уже приходившей на ум многим, а сейчас высказанной вслух самим королем, буквально замерли, ожидая ответа главного бомбардира.

– Нет, ваше величество, я не считаю, что мы заведомо проиграли осаду, – твердо заявил маэстро фейерверкер.

В шатре раздался дружный вздох облегчения. Многим присутствующим показалось, что даже сам король Стефан Баторий, имевший в просвещенной Европе почетное прозвище «непобедимый», украдкой перевел дух.

– Дело в том, – как ни в чем не бывало, продолжил маэстро, словно не заметив реакцию на свои слова, – что в производимом русскими обстреле наблюдались некие странности. Во-первых, по моим подсчетам по нашему лагерю работало всего лишь шесть орудий. Следовательно, отнюдь не все русские пушки способны стрелять на запредельную дистанцию. Это меня весьма радует, ибо доказывает, что тут дело не в каких-то новых небывалых зарядах и снарядах, а в самих орудиях, каковых у противника имеется лишь ограниченное количество. Во-вторых, меня поразил крайне низкий темп стрельбы. Интервалы между залпами были почти в шесть раз длительнее среднего европейского, да и обычного русского норматива. И, в-третьих, русские произвели всего лишь четыре залпа. Значит, что-то заставило их прекратить стрельбу. Вряд ли они внезапно прониклись духом истинного христианства и европейского гуманизма. Вероятно, их фантастическая система стрельбы имеет существенные технические ограничения. Не исключено, что русские больше не смогут применить по нам свои вышедшие из строя чудо-орудия. Таким образом, успех сражения в конечном итоге решат обычные вооружения. Но когда мы возьмем Псков, я покорнейше прошу ваше величество разрешить мне тщательнейшим образом произвести розыск участников сегодняшнего ночного артиллерийского налета и необычных орудий, примененных русскими. Я прошу также придать мне в помощь соответствующего специалиста, а именно маркиза фон Гауфта.

При этих словах маэстро указал на маркиза, по обыкновению скромно стоявшего в последних рядах. Все невольно оглянулись и посмотрели на фон Гауфта. Начальник контрразведки, разумеется, отнюдь не пришел в восторг от проявленного к нему всеобщего внимания. Король же, напротив, весьма оживился при упоминании имени своего верного рыцаря плаща и кинжала. Поблагодарив пышно и искренне начальника артиллерии, король сделал паузу и весьма ядовитым тоном попросил «дорогого маркиза» не стесняться, укрываясь за спинами боевых офицеров, а выйти вперед, на свет Божий, и поведать своему королю и его верным слугам, какого… (здесь Стефан Баторий без запинки и без акцента произнес ругательства на четырех языках) «дорогой маркиз» и его… (такая-сякая) разведка прохлопали появление у неприятеля сверхдальнобойного чудо-оружия.

Маркиз совершенно спокойно, со своим обычным меланхолическим выражением лица выслушал высочайший разнос. Незадолго до совещания, прекрасно понимая, что именно спросит с него король, фон Гауфт умудрился быстро и весьма жестко провести повторный допрос своих агентов-перебежчиков и вытрясти из них дополнительную информацию, которую они не сообщили сегодня утром, поскольку не придали ей значения. Разумеется, маркиз в душе обозвал их идиотами. Но зато сейчас он находился во всеоружии и готов был дать Стефану Баторию достойный ответ. Выждав, когда король завершит свою гневную и не вполне цензурную тираду, фон Гауфт доложил тихим бесцветным тоном:

– Ваше величество, я только что закончил допросы своих агентов, перебежавших к нам из Пскова сегодня в течение дня. Они сообщили, что буквально вчера вечером, даже ночью, в город прибыл караван судов с русского севера. С караваном прибыли какие-то орудия, дула которых были зачехлены.

– Как это: зачехлены? – удивился король. – Зачем?

– Дула были замотаны мешками. Вероятно, чтобы скрыть особенности конструкции. Возле орудий стояла сильная охрана из каких-то вновь прибывших поморских дружинников, совершенно диких и неразговорчивых, поэтому мои агенты не смогли не только приблизиться, но даже издали разглядеть, что это были за орудия. С абсолютной уверенностью можно утверждать, что именно эти секретные пушки стреляли сегодня ночью со Свинарской башни по нашему лагерю.

Маркиз сделал паузу, и под конец выложил свой главный козырь:

– Мои агенты не сумели осмотреть орудия, но смогли их сосчитать. Всего секретных пушек было шесть. Так что данные разведки полностью подтверждают и подкрепляют те выводы, которые только что доложил нам начальник артиллерии. То есть эта горстка орудий с низкой скорострельностью больше не представляет для нас серьезной угрозы.

– Благодарю вас, маркиз, – сменил гнев на милость Стефан Баторий. – Хотя, конечно, ваши агенты могли бы быть порасторопнее и посмышленее.

– Никто не мог предполагать в русских такого коварства, ваше величество, – развел руками маркиз. – Ночной артиллерийский налет, да еще с такой дистанции – невиданный случай в военном деле!

– Да, вы совершенно правы, маркиз, – задумчиво произнес Стефан Баторий. – Ночная бомбардировка – это действительно новое слово в военном деле. Русские неожиданно оказались умнее и мастеровитее, чем мы о них думали.

Король помолчал, затем продолжил уже совсем другим, бодрым и решительным тоном:

– Однако, скорбя о досадных и непредвиденных ночных потерях, мы не имеем особого повода, чтобы предаваться унынию. Совершенно очевидно, что мы превосходим русских как в строю, так и в индивидуальном боевом мастерстве. Не так ли, полковник? Не так ли, ротмистр? – обратился король персонально к фон Фаренсбергу, а затем и к Голковскому, напоминая всем о вчерашнем подвиге доблестного гусара.

Разумеется, присутствующие офицеры одобрительными возгласами выразили полное согласие с королевским резюме. Лишь один маркиз фон Гауфт по профессиональной привычке видеть в людях и событиях, как минимум, две стороны, сделал следующее умозаключение: «Ага, получается, что эпатажный поступок пана Голковского, вышедшего на совершенно необязательный поединок с двумя противниками, внушил нашим офицерам опасное пренебрежение к неприятелю, или, как говорят русские – шапкозакидательские настроения. Ну-ну».

Когда офицеры, откланявшись, покидали королевский шатер, маркизу пришла в голову еще одна мысль. Он внезапно вспомнил странное выражение лица пани Анны, когда она на ночном пиру, буквально за несколько минут до бомбардировки, вдруг ни с того ни с сего завела речь об этих самых поморах, орудия которых вскоре ударили по королевскому лагерю. Что это: простое совпадение? И свой бивуак пани Анна расположила в безопасном месте, таком, что ни один снаряд до нее не долетел… В общем, маркизу действительно было, над чем задуматься. Он невольно замедлил шаги. Пожалуй, набор свидетельств, пусть и косвенных, о наличии среди офицеров королевского войска вражеского агента, достиг критического уровня. В таком случае он, фон Гауфт, как начальник контрразведки обязан доложить королю о предателе в войске. Более того, наметился круг подозреваемых лиц. Маркиз остановился, минуту-другую постоял, размышляя, взвешивая все «за» и против, затем резко развернулся и решительным шагом вернулся в королевский шатер.

Дружинники Лесного стана шли по улицам Пскова от Свинарской башни на пушкарский двор, расположенный в Кроме, увозя свои орудия с зачехленными дулами. После ночной стрельбы орудия – экспериментальные образцы, прежде никогда не делавшие столько выстрелов подряд, требовали тщательного осмотра, и, возможно, починки. Кроме того, дружинники намеревались с помощью псковских оружейников переделать свои пушки в казнозарядные для повышения темпа стрельбы. Несмотря на ранний час, улицы города были полны народу. Псковичи и беженцы из окрестных сел и деревень с рассветом вышли на оборонительные работы. Впрочем, сооружение основного вала не прекращалось и ночью, при свете костров.

Непонятно каким образом, но молва о ночной бомбардировке осадного лагеря вмиг разнеслась по всему Пскову, и при виде героев, совершивших сей выдающийся подвиг, люди на короткое время прекращали работу и приветствовали поморских дружинников радостными криками, махали им вслед шапками, платками, вздымали над головой кирки и лопаты. Михась, шедший в середине колоны, сильно смущался такому проявлению народных чувств, невольно сутулился, опускал глаза. Его роль в стрельбе батареи была невелика, он лишь помогал заряжающим. Но и главные герои – Олежа, Губан и Разик, также чувствовали себя весьма неловко, растерянно улыбались в ответ на здравицы, непрерывно подносили руки к беретам непривычным для псковитян жестом. Поморские дружинники редко участвовали в обороне городов, они обычно сражались в поле, в отрыве от основных сил, то есть в разведывательных и диверсионных рейдах, или в прикрытии. Они никогда не рассчитывали на громкую славу, тем более такую, воистину всенародную. Потому-то они, непривычные к громким публичным чествованиям, краснели и смущались, опуская глаза.

А народ ликовал. Ремесленники и крестьяне сызмальства трудились, не разгибаясь, от зари и до зари, в холоде и голоде, мало видя радостей в своей нелегкой жизни. Теперь все их имущество, нажитое непрерывным надрывным трудом, все их жилища в окрестных селах и городских посадах были сожжены ими же самими при приближении врага. Теперь они стояли плечом к плечу и укрепляли псковские рубежи, составляя то единое целое, непонятное иноземным мудрецам, которое именуется «русский народ». Кирки, лопаты, ведра и носилки в их натруженных ладонях по сути своей ничем не отличались от ружей и сабель в руках дружинников. И эти люди заслужили право праздновать первую победу над ненавистным врагом. Пусть они сами не стреляли из новейших орудий по лагерю оккупантов. За них это делали дружинники, тоже бывшие частью великого целого. И эта первая победа над ополчившейся на их родную землю Европой была воистину общей. Для многих эта была единственная большая человеческая радость во всей беспросветной жизни. «Мы им показали! Пусть знают, как соваться на Русь!», – весь этот день во всех уголках града Пскова повторяли с заслуженной гордостью одни и те же слова все русские люди – от воеводы до мальчонки-водоноса.

Беженцы продолжали прибывать в Псков. Разумеется, они шли уже не сплошным потоком, не целыми селами, как за день до осады, а небольшими группами. Многие приплывали на лодках по озеру и затем поднимались в город вверх по реке. Король Стефан, привыкший воевать на суше, не учел, что вблизи Пскова расположено огромное озеро, и не был готов перекрыть этот путь сообщения. Разумеется, королевское войско не располагало плавсредствами, а лодки в окрестных деревнях были уничтожены оборонявшимися. Но часть беженцев пробирались в Псков лесами, затем ночью подползали к стенам сквозь вражеские кордоны, не соединенные пока в одну сплошную линию. На их призывные голоса ночные стражники на стенах, убедившись, что вокруг поблизости нет врагов, спускали лестницы или отворяли калитки в воротах.

На знаменитой теперь на весь Псков Свинарской башне, затинщики и часовые, сменившие утром поморских дружинников, в полночь услышали внизу слабый женский крик:

– Дяденьки, родненькие! Спасите-помогите, Христа ради!

И еще снизу послышался плач младенца, хриплый и надсадный. Очевидно, дите рыдало из последних сил, уже сорванным голоском.

Часовые и затинщики, все, сколько их было, кинулись к парапету, перегнулись вниз, всмотрелись в непроглядную тьму.

– Погодь, милая, – крикнул старшой. – Сейчас светоч запалим да вниз кинем, чтобы тебя узреть!

Заранее заготовленный просмоленный факел, зажженный от жаровни с углями для пищальных запальников, вспыхнул в один миг.

– Бабонька, поберегись! – предупредил старшой и привычно метнул пылающий факел к подножью башни.

Сполохи яркого пламени выхватили из тьмы невысокую женскую фигурку с грудным ребенком на руках. Однако часовые, лишь мельком взглянув на беженку, принялись внимательно осматривать пространство вокруг башни: не притаился ли где враг? Но все было спокойно, ничто не шевелилось в невысокой траве и среди серых, вросших в землю валунов. Да и какой смысл был вражеским лазутчикам прятаться за спиной этой несчастной бабы? Если они даже захотят вскочить в поддон, в котором беженку с дитем будут сейчас поднимать на башню, то часовые в любой миг просто перережут веревку и на корню пресекут попытку неприятеля проникнуть в Псков.

Разумеется, часовые сразу поняли, что беженка с ребенком не сможет самостоятельно влезть на башню по веревочной лестнице, поэтому они решили втащить ее на грузовой платформе, то бишь поддоне, на котором утром спускали с башни секретные нарезные пушки поморских дружинников, а взамен поднимали обычные затинные пищали. Подъемную систему – стрелу с блоком и платформой еще не успели демонтировать, и она в полной рабочей готовности по-прежнему громоздилась на внутреннем краю парапета. Общими усилиями подъемник быстро перетащили на противоположную сторону и принялись спускать платформу к подножью башни.

– Бабонька, вступай на поддон, да держись крепче за веревки!

Беженка, поколебавшись минуту-другую, бросила на подъемную платформу узелок со скарбом и, прижимая к груди запеленатого младенца, забралась сама, взялась одной рукой за растяжки.

– Не боись, держись крепче! – еще раз подбодрил ее старшой и велел потихоньку поднимать поддон.

Вскоре платформа поравнялась с парапетом, и защитники смогли разглядеть спасенную ими женщину. Она была невысокого роста, довольно молодая, судя по гибкой фигуре, одета в плохонькое крестьянское платье. Младенец, которого она прижимала к груди, был запеленат в какую-то серую дерюгу.

– Давай мне дите, а сама шагай с поддона на башню! – ласково произнес старшой.

Беженка протянула ему сверток, старшой отставил пищаль, прислонив ее к парапету, осторожно взял дите, прижал к груди. Внезапно он вздрогнул, резко выпрямился, в упор взглянул на женщину. В тот же миг она как-то странно всплеснула обеими руками. Два метательных ножа с коротким свистом прочертив в воздухе короткие дуги, воткнулись в грудь двум часовым, стоявшим справа и слева от старшого, все еще прижимавшего к груди странный сверток, в котором не было никакого младенца, а была веревочная лестница, скатанная в тугой рулон.

– Форвертс! – вполголоса скомандовала женщина, выхватывая из-за пояса еще два ножа, но уже не метательных, а боевых.

Из-под днища платформы, как привидения, появились два человека в сером одеянии, по цвету напоминавшем лежащие у подножья башни замшелые валуны. Они, одной рукой зацепившись за парапет, выхватили из-за спины взведенные арбалеты, спустили тетивы. Еще двое стражей башни, бесшумно пронзенные короткими черными стрелами, рухнули рядом со своими товарищами. Женщина между тем длинным стремительным выпадом перерезала горло старшому, и, давая своим сообщникам возможность перелезть через парапет, незамедлительно атаковала трех оставшихся в живых затинщиков. Те, потрясенные неожиданным и страшным, как в кошмарном сне, нападением, буквально застыли на месте и не смогли оказать сколько-нибудь существенного сопротивления. Когда двое диверсантов, перескочив парапет, выхватили кинжалы, чтобы прийти на помощь своей предводительнице, все было уже кончено. Стражи башни – и караульные стрельцы, и пушкари-затинщики, неподвижно лежали на дощатом настиле.

– Лестницу! – коротко приказала женщина, а сама кинулась к городовым пищалям, установленным за парапетом.

Диверсанты вырвали из рук убитого старшого сверток с лестницей, быстро укрепили ее, бросили вниз, чуть слышно просвистев условный сигнал. От подножия башни принялись проворно карабкаться вверх по лестнице еще десяток вервольфов, до этого момента ловко маскировавшиеся среди валунов. Между тем пани Анна – а это, разумеется, была именно она – уже успела осмотреть орудия в тусклом свете жаровни и убедиться, что на башне сейчас находились отнюдь не какие-то новейшие секретные пушки, а самые обыкновенные затинные пищали. Коротко пробормотав невнятное ругательство на непонятно каком языке, пани все же приказала своим вервольфам грузить пищали на платформу и спускать с башни вниз. А еще она велела на всякий случай заблокировать люк, ведущий из башни на площадку. Хотя вервольфы провели захват бесшумно и часовые на соседних башнях ничего не заметили, все же следовало застраховаться от возможных случайностей.

Пока ее подчиненные заваливали люк, готовили подъемник и укладывали на него пищали, пани Анна вместе с лейтенантом подошла к противоположному краю башни и принялась пристально вглядываться в панораму города. Псков, казалось, спал. Редкий огонек пробивался сквозь темноту из прикрытых ставнями окошек. Только на некотором отдалении вдоль южной стены, на которой сейчас находились диверсанты, тянулась длинная ровная полоса невысоких белесых дымов. По всей видимости, это была улица, на которой недавно произошел пожар, его затушили, и сейчас остатки изб и заборов лениво дымились в ночи.

– Удивительно беспечны эти русские! – прошептал лейтенант на ухо своей начальнице. – Преспокойно себе дрыхнут и не ведут оборонительных работ! Вероятно, они наивно полагаются на высоту и крепость старых городских стен. Но ничего, завтра наша армия наконец расставит свою артиллерию на огневых позициях и заставит этих варваров пробудиться от спячки!

Пани Анна слегка пожала плечами, и, никак не высказав своего отношения к умозаключениям лейтенанта, скомандовала:

– Оставляю вас здесь, наверху, руководить спуском захваченных орудий. Как только закончите – вызывайте гусар и поджигайте боезапас. Я буду ждать вас у подножия башни.

Пани Анна направилась к веревочной лестнице, привычно и легко, словно грациозная кошка, заскользила по ней вниз. Лейтенант подошел к блокам, убедился, что спуск платформы идет благополучно, и принялся прилаживать длинные фитили к зарядным ящикам, стоявшим возле лафетов украденных затинных пищалей.

Фрол устало брел от темной набережной, к которой он только что причалил свою лодку, коротким путем к Крому. Он с раннего утра под парусом и на веслах обходил побережье озера, а затем поднялся по реке в Псков. Особник оценивал безопасность пути для караванов и выявлял вероятные места, где враг может протянуть цепи, установить засады. Он не то чтобы мечтал о еде и сне, поскольку все же был бойцом особой сотни, по определению не имеющим возможности расслабиться даже в мирное время, не говоря уже о военном, а просто чувствовал, что ему необходим отдых, иначе он просто упадет и не сможет выполнять никакую боевую задачу. Колокол на кремлевской башенке пробил полночь. «Время оборотней!» – почему-то подумал про себя Фрол, тут же усмехнулся над своим суеверием, но все же трижды плюнул через левое плечо.

А вот и калитка в кремлевской стене. Фрол остановился на окрик часового, вполголоса назвал пароль. Миновав калитку, он зашагал уже знакомым путем и вскоре очутился в одном из двориков Крома, отведенном лично князем Шуйским для поморских дружинников. Особник уже хотел было подняться на заднее крылечко княжеских палат, чтобы доложить о своем прибытии Разику, которого князь разместил в своих личных покоях, но почему-то передумал, резко развернулся и направился в каретный сарай, в котором располагались дружинники. Поприветствовав бойца, стоявшего на страже возле входа, Фрол отворил дверь и вошел внутрь. Кареты из сарая, естественно, были убраны. Вдоль стен бойцы соорудили лежанки, а посредине поставили большой обеденный стол. Сейчас за этим столом, ярко освещенным полудюжиной свечей и обильно заставленным всевозможной снедью явно с княжеского стола, весело пировали дружинники. Михась, сидевший лицом к входу, при виде Фрола первым вскочил, двинулся ему навстречу.

– Фролушко, наконец-то! Садись давай с нами, отведай от княжеских щедрот, вполне нами заслуженных!

– Что-то вас больно много здесь! – вместо ответа резко бросил Фрол. Где Желток?

– У князя, вместе с Разиком. Князь и остальные воеводы празднуют первый успех над неприятелем.

– Празднование победы – это хорошо, но еще слишком рано. Кто из наших на башне, при орудиях?

– На какой башне? – удивился было Михась, но потом воскликнул: – А, так ты ж не знаешь, что орудия мы утром с башни сняли и отвезли на пушечный двор. Там при орудиях Олежа с тремя бойцами, они…

– А на башне кто? – требовательно перебил Фрол.

– Как кто? – пожал плечами Михась. – Наверное, как обычно: стрельцы да затинщики.

Усталость Фрола словно рукой сняло.

– Бойцы, тревога, по коням! – буквально взревел он, и, не дожидаясь ничьей реакции на свою команду, сам выскочил изсарая, бросился к конюшне, на ходу привычно проверяя оружие.

Михась с бойцами бросились за ним, не тратя времени на вопросы и, тем более – на возражения. Они знали Фрола. Да и ни один особник в Лесном Стане не стал бы впустую выкрикивать такие команды.

Через считанные минуты кавалькада из полутора десятков всадников галопом вылетела из Крома на улицу, ведущую к южной части города.

– Скачем к валу за южной стеной, рассыпаемся вдоль него, спешиваемся, и без криков, но жестко даем команду рабочим немедленно прекратить работу, залить костры и безо всякого шума и воплей прятаться за вал! Потом бегом – крадучись! – к Свинарской башне! – на ходу, срывая голос, чтобы перекрыть грохот копыт, ставил бойцам задачу Фрол.

Встречный ветер рвал его слова на части, уносил обрывки в пустые переулки. Фрол чуть придержал коня, переместился из авангарда в середину кавалькады и, на всякий случай, еще раз прокричал свои указания. Затем пришпорил своего скакуна, вновь занял место во главе строя, рядом с Михасем.

– Фрол! – крикнул ему прямо в ухо Михась. – Ты думаешь, на Свинарскую башню будет налет?!

– Сам же говорил: в королевском войске есть отряд вервольфов! Ты бы на их месте как поступил, узнав, что ночью с некой башни по тебе лупили невиданные доселе пушки со сказочной дальнобойностью?

– Все ясно! – кивнул Михась и коротко свистнул два раза, давая команду бойцам сменить аллюр, перейти с галопа на рысь, поскольку они уже почти достигли сооружаемого вала и мчаться сломя голову впотьмах, среди куч строительного песка и бревен было опасно.

Он действительно понял, что вервольфы, вероятнее всего, произведут рейд на башню именно сегодня ночью. Ошибка Разика и его самого, Михася, не предусмотревших эту возможность, заключалась в том, что они, зная, что секретные новые пушки с башни уже сняты, на этом и успокоились, забыв, что неприятелю сей факт, разумеется, неизвестен. Поэтому враг пойдет на любой риск, желая заполучить в свои руки чудо-орудия или надеясь хотя бы осмотреть их. Если бы на башне находились дружинники Лесного Стана, у вервольфов не было бы шансов на успех. А вот стрельцов и затинщиков они могут и переиграть. И тогда, кроме урона, который вервольфы нанесут ничего не подозревающим стражам башни, они еще, не дай Бог, увидят сооружаемый за стенами крепости вал.

Михасю захотелось выругаться, но он вместо этого скомандовал бойцам рассредоточиться, и сам, на ходу соскочив с коня, побежал вверх по насыпи, вполголоса, но твердым, не терпящим возражений тоном, принялся заставлять строителей немедленно прекращать работу, тушить костры и прятаться за вал. Решительный вид дружинников и их уверенные команды возымели должное действие и на рабочих, и на руководящих строительством людей князя Шуйского. В несколько минут костры, освещавшие стройплощадку, были залиты или затоптаны, и все, кто трудился на валу, покинули его, укрывшись за противоположным от крепостной стены скатом.

Дружинники, убедившись, что оборонительные работы замаскированы, вновь собрались по свистку Михася в центре вала, и, после краткого инструктажа, проведенного Фролом, разделились на две группы и бесшумным бегом направились к крепостной стене, обходя Свинарскую башню справа и слева. Поднявшись на стрелковые галереи на вершине стены, дружинники изготовились к атаке, решив, если понадобится, штурмовать башню не снизу, через люк, наверняка заваленный диверсантами, а с гребня стены. Но вначале Фрол и Михась, командовавшие группами, приказали часовым на соседних башнях провести перекличку. Свинарская башня молчала, никто не отозвался на условный крик. Дружинники, не медля больше ни минуты, с двух сторон бросились на штурм. Фрол и Михась почти одновременно, первыми взлетели на парапет башни с крыши стрелковых галерей со взведенными пистолями в руках. Уйдя перекатом в стороны, они тут же вскочили на ноги, готовые к немедленной прицельной стрельбе, но орудийная площадка башни была пуста. На ней лежали лишь несколько неподвижных тел, да на блоке грузовой стрелы, развернутой во внешнюю сторону, еще подрагивала веревка, по которой только что спустился последний диверсант. А еще они увидели сложенные аккуратной пирамидой зарядные ящики и огонек фитиля, стремительно приближающийся к приоткрытой крышке. Фрол был ближе к зарядным ящикам, чем Михась, поэтому он одним огромным прыжком подлетел к фитилю, вырвал его из штабеля, растоптал.

– Вовремя мы! – разряжая напряжение, со злой веселостью выкрикнул особник.

Михась лишь досадливо качнул головой, бросил взгляд на неподвижные тела стрельцов и затинщиков и в душе обложил сам себя распоследними словами. Он же не мальчишка, а опытный боец. Почему же ему в голову не пришла простая мысль о возможности ночного нападения на башню? Но сейчас было не время заниматься самобичеванием.

Дружинники бросились к внешнему парапету, и увидели, как со стороны неприятельского лагеря к подножью Свинарской башни помчалась кавалькада всадников, освещавшая себе путь многочисленными факелами. Очевидно, их только что вызвали из-под башни условным сигналом. Приказав нескольким бойцам осмотреть тела стражей башни, Фрол и Михась с остальными дружинниками принялись палить из мушкетов по приближавшейся кавалькаде и под башню, туда, где укрывались невидимые в темноте диверсанты. С соседних башен тоже грянули залпы затинных пищалей, но и дружинники, и затинщики прекрасно понимали, что эффективность ночной стрельбы невелика. Разумеется, понимали это и их противники, поэтому они преспокойно достигли крепостной стены, погрузили захваченные орудия на артиллерийские запряжки, и, забрав диверсантов, помчались вспять в свой лагерь, даже не загасив факелов.

Михась, споро перезаряжая новейшими бумажными патронами свой мушкет, посылал пулю за пулей в мелькавшие в сполохах факелов силуэты вражеских всадников, но, кажется, даже он – лучший стрелок дружины Лесного Стана, не смог попасть наверняка.

– Михась! – окликнул его Фрол, уже давно прекративший бесполезную стрельбу и склонившийся над одним из тел стражей башни.

Михась положил мушкет, подбежал на зов. Из груди лежавшего навзничь затинщика торчало оперение короткой арбалетной стрелы. Рана, как сразу понял Михась, была смертельной. Но в свете факела было видно, что веки затинщика подрагивают, и в уголках рта пузырится кровавая пена. Внезапно умирающий открыл глаза, осознанно взглянул на лица склонившихся к нему дружинников.

– Потерпи, браток, сейчас мы тебя отнесем к лекарю… – с фальшивой бодростью начал было Михась.

Фрол бесцеремонно и довольно болезненно ткнул его локтем в бок, приказывая молчать. Особник почти приник ухом к губам умиравшего затинщика и спросил настойчиво, чеканя каждое слово, самое важное:

– Как они сумели проникнуть на башню?

– Там… была… женщина. Беженка… Мы… ее подняли. Она зарезала… всех, – довольно отчетливо прохрипел затинщик, и зашелся страшным булькающим кашлем.

Он словно копил остатки сил, чтобы сказать своим товарищам последние в жизни важные слова, и, произнеся их, испустил дух.

Фрол вздрогнул, словно от озноба, резко выпрямился.

– Женщина? – изумленно переспросил Михась, тоже расслышавший произнесенную затинщиком фразу.

Фрол как-то странно посмотрел на Михася, и тот внезапно ощутил в душе непонятную резкую боль и мучительную тревогу. Михась собрался было задать особнику вопрос, но тот жестом прервал его, крикнул бойцам, чтобы все оставались на своих местах, и, взяв факел, принялся осматривать тела погибших стражей башни. Он почти закончил осмотр, когда откинулась крышка разблокированного дружинниками люка, и из него буквально выскочили Разик и Желток, которые после сообщения, переданного им оставшимся в расположении дружины дежурным, покинули княжеский пир и помчались вслед за своими бойцами. Особник подошел к начальству, коротко доложил обстановку, отрапортовал о действиях отряда.

– Молодец, Фрол! Благодарю, что вовремя исправил мои ошибки! – глухим, словно чужим голосом громко, чтобы слышали все бойцы, произнес Разик, а затем спросил уже тише: – Женщина, зарезавшая восемь стражей? Может ли такое быть?

Фрол бросил на Разика тот же странный взгляд, которым он несколько минут назад смотрел на Михася, и устало пожал плечами:

– Двое убиты из арбалета, еще двое – метательными ножами. Но четверо – зарезаны или заколоты. Наверняка – техника первого удара. Они даже не успели защититься.

Техникой первого удара в дружине Лесного Стана называлась атака, абсолютно неожиданная для противника, когда тот не успевает не только среагировать, но и понять, что его уже убивают. Овладение этой техникой требует длительной специальной подготовки и изрядного боевого опыта. И Михась, и Разик, и Желток, разумеется, понимали, о чем говорит особник. И они не стали переспрашивать, могла ли женщина за считанные мгновения убить ножом нескольких вооруженных мужчин. Не стали спрашивать по той причине, что все они знали таких женщин, или, как минимум – одну. Факел в руке Фрола догорел и погас. Над Свинарской башней сгустилась непроглядная тьма, словно на ее вершину внезапно и бесшумно опустилась огромная черная птица – провозвестник неминуемой большой беды

Маркиз фон Гауфт делал вид, что внимательно рассматривает затинные пищали, захваченные вервольфами во время их фантастического по дерзости ночного рейда. Но на самом деле он уже в десятый раз слушал рассказ лейтенанта – заместителя пани Анны о том, как вервольфам удалось осуществить свой беспримерный подвиг. Сама пани начальница сразу после рейда удалилась к себе в палатку, сославшись на усталость и головную боль. Кто ж посмеет тревожить даму, страдающую от головной боли? Тем более, что эта дама только что вернулась из неприятельской крепости с захваченными орудиями, и, по рассказу лейтенанта, собственноручно в одиночку убила шестерых врагов, обеспечив тем самым успех всего рейда. Король лично вознамерился наутро поздравить и щедро наградить отважную воительницу, отомстившую русским за их вчерашний артналет. А пока, чтобы поднять боевой дух своего войска, Стефан Баторий распорядился поставить захваченные пищали в самом центре нового лагеря. Вервольфы – участники героического рейда, во главе с лейтенантом, уже угощенные с королевского стола, находились при орудиях и рассказывали подходившим поздравить их все новым и новым офицерам подробности о своем подвиге.

Маркиз скептически прищурившись, покосился на трофеи – отнюдь не новые пищали, и, вопреки всеобщим восторгам, задался вопросом: почему вместо секретных пушек на башне оказалось это старье? И почему загадочной пани, не желавшей рассказывать никаких подробностей из своей биографии, удалось проникнуть на крепостную башню со сказочной легкостью? В конце концов, начальник контрразведки решил, что сегодняшний подвиг отнюдь не является основанием, чтобы вычеркнуть прекрасную пани из списка подозреваемых. Она зарезала полдюжины русских ополченцев – ну и что? Как опытный разведчик, маркиз понимал, что когда идет большая игра, профессионалы, не моргнув глазом, будут жертвовать своими пешками. А рейды в стан неприятеля – идеальный способ для передачи собранных сведений. Маркиз отвернулся от трофейных орудий, подошел к лейтенанту и в изысканных выражениях попросил передать фрау Анне искренние поздравления от него, маркиза фон Гауфта, и выразить глубочайшее почтение и восхищение ее беспримерной отвагой.

Катька проснулась задолго до рассвета. Раньше с ней такое бывало крайне редко. Обычно она спала столько, сколько нужно. Разумеется, в боевой обстановке и прочих чрезвычайных обстоятельствах особникам зачастую приходилось вовсе не спать по двое-трое суток. Но если была возможность для сна, то возможность эта использовалась целиком и полностью для восстановления физических и душевных сил. Но сейчас Катька лежала, закрыв глаза, и не могла отключиться от навязчивых невеселых мыслей. Чужая постель, чужая одежда, и чужое имя впервые тяготили ее так, что хотелось плакать, как в детстве, навзрыд. Эх, уткнуться бы сейчас носом в плечо брата, защищавшего ее от всех девчачьих горестей, каждая из которых казалась, тогда, много лет назад, величайшим вселенским несчастьем! Брат всегда находил для Катьки слова утешения и поддержки.

– Не плачь, маленькая моя! – приговаривал Михась, гладя сестренку по шелковистым русым волосам. – Скоро вырастешь большой… И уж тогда-то будет еще хуже!

Катька в ответ на эту давно знакомую шутку обычно принималась реветь еще сильнее, а потом вдруг как-то сразу успокаивалась, начинала смеяться сквозь слезы. Затем они уже хохотали вместе, гонялись друг за другом по избе или по своему небольшому двору, потом боролись понарошку, причем Михась, конечно же, поддавался, и Катька всегда одерживала верх.

Девушка глубоко вздохнула, рывком вскочила с опостылевшего ложа, принялась, не зажигая свеч, с отвращением натягивать свой наряд. Эх, с каким удовольствием она облачилась бы в родную форму дружины Лесного Стана, с какой гордостью надела бы набекрень славный черный берет… А уж как изумились бы окружающие, узрев ее в таком виде. Катька представила себе это зрелище, и, слава богу, наконец, рассмеялась. И сразу же успокоилась. Ненужные печальные мысли улетучились без следа, мозг вновь заработал с привычной холодной расчетливостью.

Она прокрутила в голове все подробности плана сегодняшних действий. Кажется, все продумано и взвешено. Впрочем, когда что-то кажется – надо, как известно, креститься. Катька перекрестилась. Причем, поскольку она была одна и в темноте, девушка осенила себя православным крестным знамением, а не католическим, каковым вынужденно пользовалась на людях.

Поскольку было совсем еще рано, она, чтобы не привлекать к себе лишний раз чужое внимание, села в небольшое кресло возле кровати и вновь предалась воспоминаниям. Причем на сей раз девушка вспоминала отнюдь не свое уже довольно далекое детство, а ту прошлогоднюю беседу с Фролом, в ходе которой он – временно замещавший на должности начальника особой сотни прихворнувшего дьякона Кирилла, ставил Катьке очередную сверхсекретную задачу. Тогда она, пожалуй, ощутила азарт и даже радость от того, что ей доверяют столь ответственное и сложное поручения. Потом начался долгий процесс внедрения, отнимавший много сил и не приносивший видимого результата. Но Катька все, что от нее требовалось, выполнила блестяще. И вот сейчас, когда она чувствовала близость если не развязки, то, несомненно, кульминации, на ней, по-видимому, сказалось напряжение всех предыдущих месяцев, и она слегка раскисла.

«Ничего, прорвемся!», – про себя произнесла Катька любимое присловье поморских дружинников, и, легко вскочив на ноги, с шипящим выдохом нанесла длинный навесной удар с правой куда-то в темноту.

И начала, вместо утренней зарядки, бой с тенью, еще не вполне представляя, чья именно это тень.

В совещательной палате наместника псковского, князя Василия Шуйского, все окна были распахнуты настежь, но это не приносило желанной прохлады. Утро выдалось жаркое и душное, воздух, набухавший, может быть, последней августовской грозой, был неподвижен, в нем не ощущалось ни малейшего дуновения. Сам князь сидел за большим столом в одной лишь белоснежной рубахе из тончайшего льняного полотна с расшитым красными шелковыми узорами воротом. Остальные военачальники, приглашенные на совещание, явились, как и положено в военное время, в латах и кольчугах, и мучились теперь от жары. Но, согласно русским воинским уставам, писанным еще при киевском князе Владимире Мономахе, они стойко и безропотно переносили все тяготы и лишения воинской службы. Один лишь князь Василий Скопин, по обыкновению, морщился, шумно отдувался и демонстративно вытирал ладонью пот со лба. Но поскольку все давно привыкли к вечному брюзжанию князя Василия, то на него попросту не обращали внимания.

Князь Андрей Хворостинин, докладывавший о ходе оборонительных работ, нанес мелом на черную доску, установленную в торце стола, последний штрих:

– Вот на этих скатах мы дополнительно вобьем чеснок, чтобы штурмовые колонны не смогли достичь наших бойниц с разбегу, – князь, проведя запачканной мелом ладонью перед чертежом, указал границы будущего частокола, и, отступив на шаг в сторону, вытянулся перед воеводой: – Доклад окончен!

– Спасибо, князь Андрей! – искренне и от всей души поблагодарил соратника Шуйский. – Так сколько дней тебе нужно, чтобы завершить укрепления?

– Седмицу! – твердо и без колебаний ответил Хворостинин.

– Много! – качнул головой воевода. – Можем не успеть. Есть ли возможность работных людей к еще большему усердию приободрить?

Князь Андрей слегка замялся, потом развел руками:

– Люди все кормлены-поены досыта из твоих, князь, личных запасов. Работают не за страх, а за совесть, денно и нощно. Никого подгонять не надобно. И горожане, и посадские, и сельчане, все от мала до велика не разгибая спин трудятся.

– А ежели стрельцов да затинщиков привлечь? – отвлекшись от своих показных страданий, по-деловому произнес князь Василий.

– Да там, на валу, уже и места-то для новых людей нет! Весь он работниками, аки муравьями трудолюбивыми облеплен.

– Хорошо, князь Андрей, присаживайся, – еще раз с благодарностью произнес воевода. – Надеюсь, что успеем! Артиллерией своей, да особенно тем ночным налетом знатным, и вылазками непрерывными отогнали мы короля от стен псковских за версту, а то и более. Теперь ему оттуда придется осадные траншеи вести. А на это ему время надобно.

– А ты по-прежнему уверен, воевода, что король именно против южной стены, Свинарской да Покровской башен, приступ учинять будет? – со своим неизбывным скепсисом задал вопрос князь Василий.

Впрочем, вопрос этот волновал всех присутствующих.

– Град-то у нас большой, а король – полководец опытный, должен понимать, что нельзя лишь с одной стороны крепости осаду вести! Разумней с нескольких сторон приступать, чтобы градоборцы вынуждены были силы распылить! – продолжил князь Василий.

– Верно мыслишь, князь, – согласно кивнул Шуйский. – И в книге этой замечательной, что нам поморские дружинники добыли, то же самое писано. Однако, еще в ней писано, сколько войск требуется, чтобы одну осадную траншею с фашинами под стены подвести, да бомбардировку по всем правилам начать. Мы численность королевского войска и раньше примерно знали, да и сейчас со стен еще раз пересчитали. Так вот, при всей многочисленности своей смогут они соорудить лишь три траншеи. То есть, король, конечно, все понимает, но ничего поделать-то не может! Вынудили пушкари наши, да конники славные, короля именно так, как ему невыгодно поступать!

– Твое начальствование мудрое, воевода, тому успеху причина! – воскликнул князь Андрей Хворостинин. – Это ты все заранее предусмотрел.

– Спасибо, князь Андрей, что начальство хвалить не забываешь, – усмехнулся Шуйский, хотя по лицу было видно, что вполне заслуженная похвала была ему приятна. – Только до настоящих успехов нам еще далеко. Вот когда неприятеля от стен прогоним, тогда и начнем друг другу почести воздавать. А сейчас послушаем начальника разведки: не готовит ли враг, вопреки нашим чаяниям, тайную диверсию в неожиданном месте?

Разик, недавно по приказу воеводы возглавивший всю разведку псковского гарнизона, встал со своего крайнего места на дальнем конце совещательной палаты и кратко доложил, что силами казаков-пластунов, полковых разведчиков и охотников из числа местных жителей каждую ночь ведется усиленная разведка по всему периметру Пскова. Однако, никаких тайных приготовлений врага к штурму с трех других сторон, кроме южной, не выявлено.

– Потери среди разведчиков были? – осведомился воевода.

– К сожалению, без потерь не обошлось. Две тройки казаков не вернулись из поиска позавчера и третьего дня.

– Из одного и того же места не вернулись? – насторожился князь Шуйский.

– Никак нет, из разных! – ответил сотник поморской дружины, и, прекрасно поняв, чем вызвана настороженность князя, пояснил, не дожидаясь дополнительных вопросов: – Я посылал потом в оба места десяток своих дружинников, чтобы проверить, попали ли разведчики в случайную засаду, устроенную неприятелем, или наткнулись на заслон, прикрывающий место тайной подготовки к штурму. Так вот, это были засады, устроенные вервольфами.

– Теми самыми, которые совершили дерзкий налет на Свинарскую башню? – воскликнул князь Василий.

– Так точно! Эти бойцы из бывшего ордена немецких рыцарей – очень опасные и коварные противники. Они убили или захватили в плен наших разведчиков. Зная, что мы предпримем поиск, вервольфы в следующую ночь устраивали засады и на нас. Но, – Разик недобро усмехнулся, – мы-то тоже знали, что они это знают… В общем, мои бойцы тяжелых потерь не понесли, пять человек получили легкие ранения. А вервольфам отомстили за наших, им пришлось отступать с поспешностью. Даже часть трупов они вынуждены были бросить, хотя, как правило, рыцари своих выносят. Ну, да мы с мертвыми не воюем, так что оставили убитых вервольфов, там, где лежали. Вещи осмотрели, но не тронули. Только оружие забрали.

– Хорошо, сотник, садись, – ласково кивнул Разику воевода. – Итак, господа военачальники, в завершение совещания нашего еще раз напоминаю, что мы все должны строго придерживаться выбранной тактики: не жалея зарядов, пресекать огнем любую попытку врага приблизиться к стенам и совершать постоянные вылазки конными отрядами. Однако конникам категорически запрещаю выходить из-под выстрелов крепостных орудий! Их задача – держать неприятеля под постоянной угрозой атаки, не давая возможности провести рекогносцировку вблизи стен, и развернуть осадные работы. Но при этом никаких схваток молодецких! Наскакивать, палить из ручниц и отступать. Утекать вспять во всю прыть. Если узнаю, что кто-то удаль свою решил потешить и с неприятелем в поединок рыцарский вступить осмелился – лично коня и сабли лишу, отправлю на водовозные клячи с бабами да ребятишками воду развозить!

– Воевода, дозволь слово молвить! – поднялся со своего места Никита Очин-Плещеев, начальствовавший над поместной конницей и казаками. – Они ж обзываются! Поносят и нас, и тебя, и, страшно сказать – государя! – непотребными словами разными!

В его голосе звучала такая искренняя, почти детская обида, что князь Иван Шуйский, сперва было нахмурившийся, не выдержал и улыбнулся в усы, но затем ответил серьезно, как того требовал предмет обсуждения:

– За поношение государя будем карать смертию! Всех сквернословов запомнить, переписать, и, когда на штурм полезут – в плен их не брать! А из-под выстрелов крепостных орудий, я, наместник государев, его именем выходить не велю! Брань вражескую пальбой из всех стволов заглушать приказываю!

Никита Очин-Плещеев вздохнул с некоторым облегчением:

– Ну, ежели так, то что ж! Велю своим всех примечать. Да мы их, охальников, в общем-то, уже многих знаем. В основном лаются ляхи да венгерцы. Особенно гусары ихние во главе с ротмистром Анджеем Голковским. Он впереди всех гарцует, подбоченясь, да все хвалится, скольких наших зарубил. Обзывается на конников наших да поддразнивает удальцов, чтоб выходили из-под выстрелов на поединок с ним.

– Ну, и вы обзывайтесь в ответ! – усмехнулся воевода. – А удаль свою будете потом на масленичных гуляньях в кулачном бою показывать. Сейчас у нас война за отечество, а не балаган!

Внезапно дверь совещательной палаты распахнулась и в нее вбежал стремянный. Князь Шуйский прервал свою речь, повернулся к вошедшему. Очевидно, что тот посмел вторгнуться на военный совет в связи с каким-то весьма важным происшествием. Стремянный торопливо поклонился князю и без лишних предисловий выпалил скороговоркой:

– Воевода, к Свинарской башне приближаются парламентеры с белым флагом и горнистом!

Воевода встал из-за стола, перекрестился на образ Георгия Победоносца в красном углу:

– Услышал Бог наши молитвы! Два-три дня в переговорах с Баторием проведем, а тем временем вал с частоколом как раз и достроим! Князь Андрей, ступай на башню, прими вражий ультиматум, да попроси три дня на размышление! Остальным военачальникам также предлагаю отбыть по делам службы. Совещание окончено!

Князь Иван Шуйский, оставшись один в пустой палате, принялся расхаживать по ней взад-вперед, сцепив руки за спиной, чуть склонив голову. Воеводе было, о чем подумать в ожидании возвращения князя Андрея с королевским посланием.

Князь Хворостинин вернулся менее чем через час.

– Парламентеры согласились на трехдневный срок! – с порога доложил он воеводе о самом главном. – Видать, королевские люди вовсе не горят желанием копать осадные траншеи да подставлять головы под наши ядра! Хотят, как у себя в Европе привыкли, на испуг взять.

С этими словами князь Андрей протянул воеводе королевский ультиматум – внушительных размеров свиток в изящном замшевом чехле. Шуйский быстро пробежал глазами текст послания, небрежно бросил свиток на стол.

– Кому поручишь ответ писать, воевода? – спросил князь Андрей.

– Никому. Через три дня ты пойдешь, как условился, на встречу с парламентерами, скинешь им сие послание со стены, да ответишь, что мы, мол, неграмотные!

Хворостинин сперва было воззрился на воеводу с недоумением, затем принялся хохотать. Рассмеялся и Шуйский.

– Действительно, – отсмеявшись, произнес князь Андрей. – Зачем бумагу да чернила понапрасну переводить. Выиграем время – и ладно!

Отправив русскому воеводе князю Шуйскому ультиматум с требованием сдать город в трехдневный срок и обещанием разрешить гарнизону и горожанам свободный выход из Пскова с личным имуществом, каковое они смогут унести в руках, король Стефан приказал демонстративно продолжить осадные работы. Однако, пахолки, гайдуки и жолнеры, зная об ультиматуме и надеясь, что Псков сдастся войску Батория Непобедимого подобно многим другим городам, копали траншеи спустя рукава, именно больше для виду. Но сам Стефан Баторий и другие военачальники не контролировали ход работ и не делали замечаний своим подчиненным, поскольку, с одной стороны, они тоже лелеяли в душе надежду, что псковский воевода капитулирует, зная о ветхости городских стен и мощи королевского войска, а с другой стороны, все они в тот момент были озабочены весьма важным делом. Король Стефан ожидал прибытия под Псков чрезвычайного посольства от своего союзника – турецкого султана. Посольству, возглавляемому великим визирем, готовили пышный прием. Уже со вчерашнего дня три конных и три пехотных полка, назначенные для проведения почетной церемонии, не занимались ничем иным, кроме чистки парадного обмундирования и оружия, а также строевой подготовки.

Старания профессиональных вояк не пропали даром. Блестящий внешний вид, новейшее вооружение и изумительная выучка и слаженность лучшего войска Европы произвели весьма сильное впечатление на визиря и его свиту. Посланец Османской империи в результате стал более сговорчив при обсуждении главного вопроса, ради которого он и явился под Псков: дележа южных славянских земель между султаном Сулейманом и королем Стефаном Баторием.

Пока король и султан устами своего посланника решали судьбы народов, маркиз фон Гауфт также вел переговоры по более частным вопросам с одним из членов турецкой делегации, Абдул-пашой. Далеко не все чиновники из свиты великого визиря достоверно знали, какую именно должность при дворе занимает Абдул-паша, но, движимые врожденным инстинктом царедворцев, они предпочитали не задавать лишних вопросов.

Абдул-паша и фон Гауфт сидели вдвоем в небольшой, но весьма уютной палатке маркиза, стоявшей в центре лагеря, но окруженной изрядным пустым пространством, патрулируемым на расстоянии вооруженными часовыми. Никто из посторонних ни при каких обстоятельствах не смог бы подслушать, какие именно разговоры ведутся в скромном походном жилище начальника разведки и контрразведки королевского войска.

Абдул-паша и фон Гауфт знали друг друга не первый год, и за их плечами было несколько успешных совместных операций, проведенных во славу султана Сулеймана и его европейских союзников. Вначале они подняли бокалы прекрасного испанского вина за встречу старых друзей. Разумеется, ислам запрещал Абдул-паше употребление спиртных напитков, но его профессия разведчика предполагала нарушение многих, если не всех, религиозных заповедей. Так что питие вина было одним из самых невинных проступков этого достойного представителя интернационального шпионского сословия. Второй тост был поднят за здоровье султана и короля, а третий – за павших соратников, в особенности за любимого наставника – Буслам-пашу, несколько лет назад сложившего голову при невыясненных обстоятельствах в окрестностях русской столицы.

– Буслам-паша, мой благодетель и учитель – да усладит Аллах его пребывание в райских кущах! – чуть заплетающимся языком с пафосом произнес Абдул-паша. – Он всегда высоко ценил тебя, о благородный маркиз фон Гауфт.

Достойный ученик отца турецкой разведки, Абдул-паша, то ли действительно захмелел с трех бокалов после долгого вынужденного воздержания от хмельных напитков, то ли ловко притворялся, чтобы с какой-то целью поиграть в откровенность.

– Скажи мне, дорогой друг Генрих, какие сейчас у тебя проблемы, чтобы я смог тебе помочь в память об учителе и благодетеле. Тем более что и сам великий султан – да хранит его Аллах! – весьма заинтересован в падении Пскова. В этом случае царь Иван, чтобы спасти остатки своего царства, поневоле снимет войска с южных рубежей, где они наносят сильный урон союзникам великого султана – крымским ханам.

Маркиз слегка пожал плечами:

– У меня сейчас одна главная проблема, достопочтенный паша, в решении которой ты вряд ли способен помочь: отсутствие агентов в осажденной крепости. Я не знаю, какой сюрприз нам готовят русские.

– Ты прав, – развел руками паша. – Моих людей в Пскове нет. Но они там были год назад, и я доподлинно знаю, что старые городские стены, сложенные из мягкого камня – известняка, не выдержат огня ваших орудий.

– Это так, – согласно кивнул маркиз. – Однако часовые из наших передовых осадных траншей докладывают, что ночью из-за городских стен слышан непрерывный стук топоров. Русские что-то строят.

– Разумеется, они стараются укрепить стены. Но вряд ли какие-либо деревянные подпорки способны компенсировать ветхость камня.

– Хотелось бы верить в это, дражайший друг, но я, как и ты, стремлюсь доподлинно знать как можно больше деталей о замыслах и действиях неприятеля. К тому же мне пришлось не далее, как позавчера столкнуться с одной странностью. Дело в том, что наш отряд вервольфов, о которых ты, разумеется, наслышан, совершил смелый ночной налет на одну из крепостных башен. Короткое время они имели возможность разглядеть то, что делается за городской стеной.

– Это замечательный подвиг, достойный многовековой славы этих великих европейских воинов! – воскликнул паша. – И что же они увидели за стеной?

– В том-то и дело, что ничего!

– Вот и хорошо! Что же в таком случае внушает беспокойство моему дорогому маркизу?

– А почему же тогда стучат топоры? – вопросом на вопрос ответил фон Гауфт. – И еще имеется одно обстоятельство, о котором я пока не упомянул. Я располагаю косвенной информацией, что в нашем войске есть вражеский агент на офицерской должности, и у меня даже имеется некая примета агента.

Абдул-паша недоуменно поднял брови, пытаясь понять, какая связь может быть между агентом и наблюдениями вервольфов, сделанными в ночном рейде.

– Дело в том, – продолжил маркиз, явно решивший использовать представившуюся ему возможность, чтобы обсудить сложную ситуацию с проверенным и опытным в подобных делах человеком, – что отнюдь не все вервольфы вели наблюдение за городом. Это делала лишь их начальница, некая фрау… пани Анна Залевская, и лейтенант. Поэтому я вынужден полагаться только на их доклад.

– И кто же из этих двух подходит по приметам на роль вражеского агента? – проницательно усмехнулся Абдул-паша. – Надеюсь, это не женщина? Слишком уж шикарная была бы примета: вражеский агент – офицер женского пола! Кстати, само по себе невероятно, что женщина командует вервольфами! Кто она такая?

– Пока точно не знаю. Таинственная личность, эта пани, – развел руками маркиз. – Приглашена в войско по личному повелению короля Стефана, к которому я, естественно, не могу приставать с расспросами. Но ты угадал, мой проницательнейший друг! Именно она подходит по примете.

– Ого! – уже вполне серьезно воскликнул паша. – Это меняет дело. Но ведь ты сказал, что она вела наблюдение не одна!

– Пани – весьма очаровательная женщина, и лейтенант ей весьма предан, – пояснил маркиз.

– Хорошо, в этом деле я постараюсь тебе помочь, и разузнать о пани Анне Залевской, – понимающе кивнул Абдул-паша. – Но ответь мне откровенно на важнейший вопрос: у тебя, опытнейшего разведчика, есть хоть малейшие сомнения в успехе штурма Пскова?

Маркиз долго молчал, опустив глаза. Наконец он взглянул прямо в лицо собеседнику и произнес решительно:

– Да, у меня есть некие сомнения. Вернее, у меня нет полной уверенности в успехе предстоящего штурма. Наместник русского царя в Пскове – воевода Иван Петрович Шуйский – весьма опытный разумный полководец. Он сумел организовать весьма эффективную оборону с постоянными и успешными вылазками и внезапными артиллерийскими налетами. Сомнительно, что он сидит сложа руки и ждет, пока рухнут стены его крепости. Я не исключаю, что мы не сможем взять город штурмом и вынуждены будем перейти к осаде.

– Спасибо за откровенность, мой достопочтенный друг! – раздумчиво произнес Абдул-паша. – В таком случае и я смогу поделиться с тобой весьма важными и совершенно секретными сведениями, и оказать тем самым и лично тебе, и всему королевскому войску важную услугу. Если штурм провалится, и король перейдет к осаде, то тебя первого тут же постараются сделать главным виновником всех неудач, и тебе понадобится нечто весьма существенное, чтобы вернуть милость и доверие короля.

– Да, это так. – Маркиз скривил губы в невеселой улыбке.

– И, как я уже говорил, мой лучезарный повелитель – великий султан, весьма заинтересован в скорейшем взятии Пскова войсками короля Стефана. Я, недостойный слуга мудрейшего султана, сейчас услышал от тебя, маркиз, две важных вещи. Во-первых, штурм может не принести успеха, и король вынужден будет вести длительную осаду. Во-вторых, душой обороны Пскова является князь Иван Шуйский. Если князь Шуйский будет убит – ускорит ли это обстоятельство взятие города?

– Несомненно! – без колебаний ответил маркиз.

– А если ты, мой друг фон Гауфт, разработаешь и осуществишь операцию по устранению русского воеводы – будет ли это способствовать твоей реабилитации перед королем Стефаном в случае провала штурма?

– Абсолютно! – вновь быстро и без колебаний ответил маркиз.

– В таком случае, слушай и запоминай слова своего друга, маркиз.

Абдул-паша сделал изрядный глоток вина, решительным движением поставил бокал на стол, отодвинул далеко от себя, подчеркивая важность предстоящего сообщения.

– Одним из последних великих замыслов моего незабвенного учителя, Буслам-паши, было устранение наиболее опасного для Османской империи русского полководца – князя Михаила Воротынского. Подослать к князю обычных убийц с кинжалом, ядом или пистолем было невозможно: слишком хорошо его охраняли верные слуги. Любовь к князю ратников и простых людей, причем не только из его родовых вотчин, а со всей Руси, была столь велика, что любая наша попытка завербовать среди них предателя проваливалась на корню. Тогда Буслам-паша, который, как тебе известно, обогатил теорию и практику тайной войны множеством удивительных новшеств, придумал нечто совершенно уникальное, доселе неслыханное. Буслам-паша принялся искать мастеров во многих странах мира, и, в конечном итоге нашел того, кто мог бы реализовать его хитроумный замысел. Это случилось незадолго до трагической гибели Буслам-паши. На переговоры с заморским мастером учитель и благодетель послал меня…

Абдул-паша замолчал, протянул было руку к кубку, но отдернул ее и продолжил:

– Потом, как ты знаешь, аллах посодействовал правоверным и лишил разума русского царя. И царь сам казнил нашего главного врага, своего самого талантливого полководца, князя Воротынского, лютой казнью.

– А как же заказ Буслам-паши мастеру? – на миг утратив свою обычную невозмутимость, воскликнул маркиз.

– Заказ был уже оплачен. И мастер готов его выполнить в любой момент, когда получит от меня условный знак – вот этот перстень. – Абдул-паша снял с пальца замысловатой формы перстень с сапфиром, протянул маркизу. – Возьми его, отправь мастеру, и убей нашего общего врага – князя Ивана Шуйского!

Маркиз взял перстень, внимательно осмотрел его со всех сторон, примерил на свой палец. Но он, естественно, не собирался открыто носить столь важный тайный знак. Еще раз внимательно изучив и запомнив камень, фон Гауфт снял украшение с пальца и положил его в простой замшевый кошель, который он носил на шее на крепком кожаном ремешке, спрятав под камзолом.

– Надеюсь, мой благородный друг, у тебя найдется в лагере надежный человек, которого ты смог бы отправить в Англию с этим перстнем? – полувопросительно-полуутвердительно спросил паша.

Фон Гауфт, не задумываясь ни на секунду, лишь молча кивнул головой.

– Тогда я сейчас поведаю тебе, как найти мастера в этой сырой и туманной стране, – паша протянул руку к кубку, единым духом опорожнил его до дна и, не смотря на то, что их и так никто не мог подслушать, склонился к самому уху маркиза и прошептал несколько слов, способных решить судьбу не только города Пскова, но и всего государства Российского.

Фрау Анна, как ее называли ее бойцы-вервольфы и друзья первого мужа, или пани Анна Залевская, каковой она официально являлась сейчас, по титулу и фамилии своего последнего (впрочем, даст Бог – не последнего!) мужа, с утра пребывала в дурном расположении духа. Разумеется, эту свою хандру она тщательно скрывала от окружающих, поскольку в период боевых действий в военном лагере старшие офицеры должны были держаться исключительно бодро и весело, вселяя уверенность в подчиненных. После успешно проведенной операции по налету на одну из ключевых башен вражеской крепости ни сама фрау, ни ее отряд не получили ожидаемой благодарности в виде сколько-нибудь щедрой награды. Разумеется, король выразил им свое удовольствие и восхищение, их приветствовали с восторгом многие офицеры, но все это были лишь слова, тогда как вервольфы являлись людьми прагматичными и предпочитали пышным похвалам звонкую монету. Конечно, пани-фрау и ее люди понимали, что от них ожидали захвата вражеских чудо-орудий, но и захват обычных пушек во всех армиях мира, безусловно, считался подвигом. И еще фрау Анне не нравилось, что начальник контрразведки, маркиз Генрих фон Гауфт слишком уж долго и придирчиво расспрашивал ее подчиненных о подробностях ночного рейда. Хорошо, что он хотя бы не осмелился допрашивать ее саму. Или это как раз и плохо?

Она расхаживала из угла в угол в своей небольшой палатке, резко разворачиваясь всем корпусом, словно уходя от ударов в рукопашном поединке. От этого монотонного расхаживания и напряженных раздумий ее отвлек голос, внезапно раздавшийся из-за тонкого полотняного полога, прекрывающего вход:

– Фрау Анна, разрешите войти?

Лейтенант подошел по обыкновению совершенно бесшумно. Анна испытала досаду от того, что не услышала своевременно, как кто-то приближается к ее палатке. Однако она, конечно же, этого своего неудовольствия никак не высказала, а, напротив, произнесла с едва заметной игриво-ласковой ноткой, якобы непроизвольно прорвавшейся сквозь официальный тон:

– Входите, герр лейтенант!

Офицер откинул полог, сделал два шага, вытянулся перед начальницей:

– Караульный доложил о прибытии к линии постов ротмистра Голковского. Герр ротмистр утверждает, что ему необходимо увидеть вас по делам службы, – голос лейтенанта звучал с обычной бесстрастностью, но при последних словах он позволил себе скептически скривить губы, возможно, надеясь, что в полумраке шатра начальница не заметит столь бурного проявления неуставных эмоций.

Пани Анна досадливо поморщилась, и лейтенант, влюблено улавливавший малейший жест своей начальницы, произнес с готовностью:

– Прикажете отказать?

– Отчего ж? – пожала плечами фрау. – Проси гусара в штабной шатер! Служба есть служба!

В ее словах явственно звучала ирония и раздражение. Лейтенант пристально взглянул на свою начальницу, и, поколебавшись долю секунды, решительно вскинул голову:

– Прикажете отвадить назойливого господина раз и навсегда?

– Что вы такое говорите, лейтенант? – притворно вознегодовала фрау Анна и, жестко усмехнувшись, сменила тон. – Я сама сумею наставить бравого гусара на путь истинный.

Лейтенант обрадовано вытянулся, отсалютовал своей госпоже и бесшумно исчез за пологом, словно растаял в воздухе. Пани Анна поправила амуницию, надела широкополую офицерскую шляпу с пышным плюмажем, и, лишь мельком взглянув на себя в небольшое походное зеркало, отправилась на встречу с надоевшим ей хуже горькой редьки гусарским ротмистром.

Пан Анджей, как обычно, разодетый в пух и прах, в ослепительно сверкающей позолотой и свеженачищенной сталью кирасе и столь же блестящем шлеме, нетерпеливо расхаживал перед штабной палаткой. Узрев пани Анну, гусар бросился ей навстречу. Не добежав лишь нескольких шагов, он опустился на одно колено, чтобы в своем неподражаемом стиле проехать в такой позе остаток пути по траве, как он уже проделывал это недавно перед королем. Однако трава в бивуаке была изрядно вытоптана, к тому же солнце успело высушить остатки росы. Бравый ротмистр слегка забуксовал, подняв шпорами и ножнами сабли изрядное облачко пыли. Пани Анна, чтобы не ставить гостя в неловкое положение (хотя в прямом смысле слова ротмистр в неловком положении уже стоял), поспешно сделала широкий шаг ему навстречу, протянула руку для поцелуя.

– Приветствую вас, благородный рыцарь, – с трудом подавив смех, певуче произнесла она.

Голковский приложился к ее руке, задержав уста чуть дольше, чем того требовал этикет. Анна с усилием выдернула свою ладонь из егоцепких пальцев:

– К чему эти церемонии, пан ротмистр? – ее голос на сей раз звучал подчеркнуто официально. – Ведь вы пришли ко мне не как кавалер к светской даме, а как офицер к офицеру! Прошу вас следовать за мной в штабную палатку.

Она пошла вперед, не оборачиваясь и не дожидаясь, пока Голковский поднимется на ноги. Ротмистр вскочил, как ни в чем не бывало, и решительно устремился вслед за прекрасной воительницей. Пани Анна вошла в палатку, сняла шляпу, небрежным жестом бросила ее на стол и опустилась в раскладное походное кресло, жестом пригласив пана Голковского занять место напротив. Но ротмистр остался стоять, склонившись перед дамой в изящном полупоклоне.

– Пани Анна, как вам известно, его величество король Стефан направил псковскому воеводе ультиматум, и русские взяли три дня на размышление. То есть, по всем военным обычаям мы сейчас негласно имеем что-то вроде перемирия…

Начальница вервольфов неопределенно пожала плечами, то ли подтверждая, что ей, как и всем, известно про ультиматум, то ли выражая свой скепсис по поводу существования в военном деле хоть каких-то обычаев, одинаково соблюдаемых обеими противоборствующими сторонами.

Пан Анджей сделал паузу и с гусарским апломбом выпалил главное:

– А не совершить ли нам с вами, дорогая пани, прогулку в лес?

– Вы предлагаете мне провести совместную рекогносцировку? – с нескрываемой иронией произнесла пани Анна. – Когда, какими силами, и с какой целью?

Пан Аджей, принявший эту явственную иронию за игривое кокетство и окрыленный сим мнимым знаком благосклонности, продолжил стремительный кавалерийский натиск:

– Да нет же, пани Анна! Не рекогносцировку, а прогулку вдвоем. Только вы и я! – Ротмистр изящно подбоченился и пронзил собеседницу пламенным взором.

– Пан ротмистр, вы неотразимы! – продолжила пани Анна с прежней иронией. – Однако это же весьма опасно: прогуливаться вдвоем в лесу возле вражеской крепости! Можно угодить в засаду или напороться на неприятельский дозор!

– Засада, дозор, – небрежно махнул рукой ротмистр и вымолвил с клокочущей страстью: – Если мне выпадет случай защищать вас, то я один разметаю любую русскую шайку!

– Вы до такой степени полагаетесь на вашу саблю, пан рыцарь? – на сей раз из голоса пани Анна исчезла ирония, он звучал совершенно серьезно, даже, пожалуй, мрачно.

– Вы недавно имели случай убедиться в разящей силе и мастерстве моего клинка! – продолжал красоваться поручик, не ощутивший внезапную перемену тона собеседницы.

Газа пани Анны холодно сверкнули:

– Хорошо, пан Анджей. Я согласна отправиться на прогулку в лес с вами вдвоем, – и, жестом остановив ротмистра, собравшегося было броситься на колени и радостно припасть к ее руке, она добавила с прежней загадочной мрачностью. – Но лишь с одним условием!

– Все что угодно, прекрасная пани! – вне себя от радости пылко воскликнул гусар.

– Весьма опрометчивое обещание, – жестко усмехнулась пани Анна. – Но вы можете быть спокойны: я не потребую от вас ничего невозможного. Мое условие таково: мы с вами углубляемся в лес, находим уединенную поляну, на которой нас никто не увидит…

Пан Голковский весь затрепетал от радости и с трудом подавил восторженный вопль, едва не сорвавшийся с его губ. Между тем пани Анна продолжала свою речь:

– …На которой нас никто не увидит. И там, на этой поляне, вы дадите мне урок фехтования.

У ротмистра от удивления и неожиданности отвисла челюсть, он так и застыл с открытым ртом, изумленно вытаращившись на пани Анну, словно не замечавшую проявления его бурных эмоций.

– Мы с вами, пан ротмистр, проведем учебный фехтовальный поединок. Биться будем, как на рыцарском турнире, настоящим оружием, в кирасах и шлемах с опущенным забралом. Укол или удар в грудь, шею или в голову означает поражение. Два удара в руку или ногу – тоже проигрыш. Чтобы вы бились со мной всерьез, я назначаю вам награду: в случае моего поражения вы будете вправе требовать от меня удовлетворения ваших чувств. Если же вы проиграете наш поединок, то поклянетесь раз и навсегда забыть меня и впредь не искать моего общества! Я целиком и полностью полагаюсь на вашу рыцарскую честь, пан ротмистр.

Голковский, не веря своим ушам, продолжал молча взирать на прекрасную пани.

– Согласны ли вы с моими условиями, пан ротмистр? – нетерпеливо спросила пани Анна.

Тот, наконец, осмыслил услышанное, пришел в себя и радостно засмеялся:

– Разумеется, моя прекрасная пани, – многозначительно выделив слово «моя» воскликнул бравый гусар. – Я согласен завоевать вашу благосклонность столь необычным, но столь восхитительным, истинно рыцарским способом! Позвольте облобызать ваши нежные ручки!

– Не позволю! – достаточно резко, почти грубо осадила его пани Анна. Вначале – поединок, потом – все остальное. Ступайте к линии постов, садитесь на коня. Я надену доспехи и вскоре присоединюсь к вам.

С этими словами она резко поднялась из кресла и вышла из штабной палатки, не обращая внимания на ротмистра и не внимая тем словам, которые он тщился произнести ей вслед.

– Я отправляюсь с ротмистром по делам службы. Подать мне доспехи и седлать моего коня, – приказала пани подбежавшему к ней лейтенанту.

– Слушаюсь! – вытянулся перед ней лейтенант. – Скольких бойцов прикажете выделить в сопровождение?

– Отставить сопровождение! Я отправлюсь одна! – жестким голосом и взглядом пресекла она все дальнейшие вопросы и предложения своего заместителя.

Они спешились на небольшой поляне, окруженной густым непролазным кустарником. Звуки из лагеря королевского войска сюда уже не долетали. Сонный полуденный лес, казалось, был пустынен. Лишь время от времени тишину нарушало ленивое щебетание немногочисленных птах. Однако пани Анна, не привыкла доверять кажущейся тишине. Она жестами приказала ротмистру взять коней по уздцы и стоять молча, а сама, держа наготове два пистоля, бесшумно пересекла кусты, и углубилась в окружавший поляну лес. Беззвучно ступая по все еще влажной с ночи лесной подстилке, она, передвигаясь зигзагами, бегом осмотрела периметр и, убедившись, что лес вокруг действительно не таит в себе никакой угрозы, вернулась на поляну.

Пан Голковский, привязав лошадей к веткам кустарника, нетерпеливо вышагивал взад-вперед, поджидая пани Анну.

– Ну наконец-то! – порывисто бросился он ей навстречу. – Исчезли, словно призрак, и ни слуху, ни духу! Я уже было начал волноваться!

Голковский старался придать своему голосу игривую беззаботность, но все же в нем явственно проскальзывали тревожные нотки.

– К делу, ясновельможный пан! – прервала его излияния Анна, совершенно не запыхавшаяся после пробежки. – Саблю наголо!

Подавая пример, она прямо через голову сняла портупею со своей шпагой, вынула из ножен клинок, отбросила ножны с ремнями далеко в сторону. Ротмистр, чуть замешкавшись, медленно и нехотя проделал то же самое. Они встали друг напротив друга. Пани Анна сразу приняла фехтовальную стойку, а Голковский стоял, опустив саблю, в недоумении пожимая плечами и покачивая головой.

– Пани Анна, вы – самая прекрасная и загадочная женщина, которую мне довелось встречать в своей жизни. Чтобы добиться вашей благосклонности, я готов на все! Но… Но, черт меня побери, я не понимаю, зачем вы затеяли это состязание, исход которого заведомо известен! Во всем королевском войске, да и, пожалуй, во всей Европе никто не может сравниться со мной в умении владеть клинком. Я с пятнадцати лет участвую в битвах и дуэлях, и уже давно потерял счет своим победам в сабельных схватках не на жизнь, а на смерть. Неужели вы всерьез рассчитываете одолеть меня в потешном поединке? А если нет, то к чему все эти эскапады, не лучше ли перейти сразу к поцелуям? Простите, что изъясняюсь с излишней прямотой, но она неотъемлемо присуща гусару, каждый день играющему со смертью, а мое сердце переполнено чувством пылкой любви к вам!

Пани Анна опустила локоть, подняв шпагу вверх, нетерпеливо притопнула ногой:

– Пан Анджей, не надо пустых речей. Напоминаю наше условие: укол или удар в голову или грудь, или два – в конечности означают проигрыш. Победитель получает или любовь, или забвение. Так что сражайтесь всерьез, ясновельможный пан, и не ждите от меня пощады. К бою!

Голос ее звучал вызывающе резко, даже, пожалуй, с высокомерным презрением. Такого тона в отношении своей персоны пан Анджей не мог простить никому.

– Хорошо, пани! Вы сами напросились! – уже безо всякого любовного пыла, а с обидой и раздражением воскликнул он и принял, наконец, фехтовальную стойку.

Клинки скрестились, коротко прозвенев в лесной тишине. Ротмистр, несмотря на только что звучавшую похвальбу и полную уверенность в собственном превосходстве, все же начал поединок весьма осторожно и осмотрительно. Слишком уж ценный приз должен был получить он в случае победы. А уж о поражении лучше было не думать, ибо оно означало ужасающий, невиданный позор. Да и непонятная решительность, с которой пани Анна настаивала на поединке, внушили бравому гусару некоторые смутные опасения.

Однако, после первых же секунд схватки пану Анджею – выдающемуся мастеру фехтования – все стало ясно. Начальница вервольфов действительно умела держать в руке шпагу, и сражалась весьма неплохо, но… не более того. Гусарский ротмистр превосходил ее буквально во всем: силе, опыте, быстроте движений и даже в длине клинка своей тяжелой боевой сабли. На что же надеялась эта пани со своей почти игрушечной шпажонкой, затевая сей дурацкий поединок? Неужели на то, что он, ясновельможный пан Голковский, проявит рыцарские чувства, поддастся в схватке и добровольно откажется от своих притязаний на ее руку и сердце? Ну уж нет! Однако пора заканчивать этот балаган и ставить жирную точку острием своего клинка на изящной дорогой кирасе прекрасной противницы. Раз, два, три! Ротмистр качнул корпус назад, выманивая на себя выпад, обвел снизу вверх шпагу пани Анны и коротким страшным ударом выбил шпагу из ее руки. Легкая шпага, жалобно тренькнув, упала в траву. Не теряя темпа, пан Анджей нанес молниеносный прямой укол в грудь своей противницы.

Однако, его сабля пронзила пустоту. Начальница вервольфов, словно заранее ожидавшая именно такого развития событий, ни мало не смутившись потерей оружия, неуловимым полуоборотом ушла в сторону, пропустив клинок и вытянутую руку ротмистра мимо груди. Прихватив неожиданно цепкими пальцами правой руки его запястье, пани согнутым предплечьем левой руки надавила сзади ему на плечо, взяв локоть на излом. Ротмистр по инерции полетел вперед и вниз, носом в землю, а пани продолжая скручивать свой корпус, направила противника по кругу вправо. Она, оставшись стоять на ногах, легко забрала саблю из его ослабшей от болевого залома руки, и, когда пан Анджей, проехав боком по траве, растянулся во весь рост, небрежно ткнула острием его собственной сабли прямо в ошейник кирасы. Возьми она на волосок выше, клинок попал бы точно в зазор между ошейником и подбородником шлема и пронзил пану Анджею горло.

– Вы убиты, пан! – ее голос звучал обыденно, без какого-либо злорадства.

Пани Анна отвела саблю, воткнула ее в землю, отошла в сторону, чтобы поднять свою шпагу и портупею с ножнами. Ротмистр продолжал лежать неподвижно, словно он и в самом деле был убит. Такого беспросветного отчаяния он не испытывал ни разу в жизни. Его глаза застилала темная пелена, сердце сжимал ледяной обруч, в ушах все нарастал невыносимо пронзительный звон.

Внезапно сквозь эту пелену и всепоглощающий звон он почувствовал, как его трясут за плечо. Голковский открыл глаза. Пани Анна присела рядом с ним на траву, положила свою руку на его, смотрела сверху спокойным, даже ласковым взглядом, безо всякой насмешки или торжества.

– Пан Анджей, я передумала, – без предисловия начала она. – Вам необязательно всю оставшуюся жизнь избегать моего общества. Чтобы вернуть мою благосклонность вам достаточно лишь совершить еще один подвиг, причем отнюдь не турнирный, а самый что ни на есть боевой.

Голковский, не веря своим ушам, приподнялся на локтях и изумленно воззрился на пани Анну. Он уже даже и не пытался понять мотивы ее поступков, а просто молча внимал ей.

– Вам следует взять в плен и привести лично ко мне на допрос хотя бы одного бойца из числа поморских дружинников, обороняющих Псков, – продолжала пани Анна. – Вы знаете тех, о ком идет речь?

Голковский растеряно кивнул. Во время своего гарцевания перед стенами осажденного города он видел в рядах противостоящих им русских кавалеристов нескольких всадников в странном зеленом обмундировании. Знающие люди, кажется, из рейтар полковника фон Фаренсберга, упомянули вскользь, что это дружинники из русских поморских земель, о которых ходят противоречивые и странные слухи. Дескать, эти поморы совершенно дикие и не боящиеся боли и смерти, и потому с ними лучше не связываться.

– Вот и хорошо! После того, как вы плените и доставите мне поморского дружинника, я сниму с вас обязательство избегать моего общества. Да, я хочу особо отметить, что рядовой дружинник мне не нужен. Мне нужен десятник. Именно десятник поморских дружинников. Он у них в Пскове один. Вы легко сможете опознать его по двум синим полоскам, нашитым на берете.

– Но… Но почему именно я? – вновь обретя наконец дар речи, растерянно пробормотал ротмистр. – Вы только что ошеломляюще доказали, что вы, легендарные вервольфы, несравненно более и искусны в боевом мастерстве чем мы, простые воины. Почему вы не прикажете своим бойцам пленить помора?

– Вы задали очень важный и очень серьезный вопрос, пан Анджей. И я отвечу вам со всей серьезностью. Ваше поражение в поединке объясняется отнюдь не тем, что я лучше вас владею шпагой. По сравнению с вами – истинным мастером клинка – я просто неуч и неумеха. Когда мы выходили на поединок, и вам, и мне сие неравенство сил было заведомо известно. Но вы отнеслись ко мне с пренебрежением. А я, зная, что вы сильнее, обратила эту вашу силу против вас. В этом и состоит высшее искусство боя: побеждать заведомо более сильного противника, обращая его силу против него самого. Поморские дружинники хорошо знают моих бойцов-вервольфов и в любой ситуации будут биться против них, как против равных. Подобный бой является наиболее тяжелым и кровавым, и исход его непредсказуем… А вас они тоже знают и потому не боятся. Вы, конечно же, теперь, после нашего поединка, не воспринимаете мои слова, как обиду, а в точности понимаете, что именно я имею в виду. Я предлагаю вам сыграть с ними в ту же игру, в которую я только что сыграла против вас. Если поморы также недооценят вас, как вы только что недооценили меня, то вы победите!

Ротмистр некоторое время угрюмо молчал, обдумывая услышанное. Затем он глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от ночного кошмара, и произнес почти с прежней бодростью:

– Дорогая пани Анна! Я, беря пример с вас, впредь не буду сотрясать воздух лишними словами. Однако хочу сказать вам спасибо за урок! Возможно, он когда-нибудь спасет мне жизнь.

Он поднялся на ноги, поправил амуницию, и произнес твердо:

– Я пленю помора!

Покидая поляну, ни пани Анна, ни уж тем более пан Анджей не осматривали окрестные кусты на предмет постороннего присутствия. Начальница вервольфов, конечно же, профессиональным чутьем постоянно контролировала окружающую обстановку. Но притаившийся на опушке человек тоже был профессионалом, и заметить его без целенаправленных усилий было практически невозможно. Он следил за странной парочкой почти от самого лагеря. Когда ротмистр со своей спутницей спешились на укромной полянке, этот человек быстро отошел далеко в лес, догадавшись, что начальница вервольфов примется зачищать периметр. Затем он бесшумно прокрался на самую опушку и стал внимательным свидетелем всех последовавших занимательных событий и разговоров.

Когда всадники покинули поляну и медленно двинулись по узкой звериной тропе в обратный путь, таинственный соглядатай некоторое время продолжал лежать в своем укрытии. Затем он вскочил на ноги и легко побежал напрямки через лес, причем намного быстрее плетущихся шагом верховых. В условленном месте на краю леса, перед обширным полем, тянущимся до самого осадного лагеря, его поджидал слуга с двумя лошадьми.

– Удачной ли была ваша охота, господин маркиз? – почтительно осведомился слуга.

– Как обычно, – слегка пожал плечами фон Гауфт и, вскочив в седло, неспешной рысью направился в лагерь, обдумывая только что полученную информацию.

«Зачем же нашей загадочной пани Анне понадобилось так унижать гордого гусара и наносить смертельный удар по его самолюбию? Чтобы взять на крючок и завербовать под угрозой разглашения произошедшего? А зачем же, в таком случае, она поручила ему взять в плен поморского дружинника, да еще и десятника, то есть, по сути дела, послала ротмистра на верную смерть? Или же он действительно так надоел прекрасной пани, что она, не веря обещанию оставить ее в покое, захотела избавиться от назойливого ухажера наверняка? Причем решила сделать это руками неприятеля, чтобы не вызвать лишних разговоров и подозрений. А что если… – Маркиз даже осадил коня, пораженный внезапно пришедшей в голову догадкой. – А что, если она, почувствовав за собой слежку, и опасаясь выходить на связь через тайники, хочет встретиться со связником? Потому она и требует от ротмистра взять в плен ни абы кого, а конкретного бойца, то есть разведчика, с которым все заранее было обговорено. Помор-разведчик притворно сдается в плен, встречается с пани, а потом… Ну и что потом? Нет, слишком сложная комбинация! Хотя, я уже знаю, что имею дело с весьма достойным противником… Ладно, примем все эти рассуждения за рабочие гипотезы, а пока будем собирать информацию, не спуская глаз с прекрасной дамы. Интересно, что это именно она сообщила о множестве дымов на псковской улице, идущей вдоль участка стены, намеченного нами для штурма. И на этом же участке постоянно слышен стук топоров… Стук топоров, множество дымов – складно да напевно. Выгонят из контрразведки – пойду в менестрели. А может быть – в гусляры?».

Маркиз усмехнулся, дал шпоры коню и поскакал в свой стан.

Пани Анна вернулась в расположение отряда вервольфов одна, расставшись с ротмистром на опушке леса. Она бросила поводья лейтенанту и легко, не смотря на надетую амуницию и вооружение соскочила с коня. Лейтенант, держа ее коня под уздцы, молча взирал на свою начальницу, не решаясь задать вслух мучивший его вопрос. Пани Анна, мельком бросив взгляд на офицера, сняла шлем, тряхнула головой так, что ее чудесные густые волосы золотистым дождем рассыпались поверх вороненой кирасы, и направилась в свой шатер.

– Отвадила! – через плечо на ходу бросила она своему заместителю всего лишь одно слово.

Карета проехала по дорожке небольшого парка и остановилась перед элегантно строгим особняком. Пожилой слуга, пыхтя, слез с запяток, не слишком проворно, но весьма почтительно распахнул дверцу. Мисс Мэри Локлбридж выпорхнула из кареты, привычно взбежала по невысокой мраморной лестнице. Перед уже открытыми дубовыми дверями парадного входа ее поджидал величественный дворецкий. Его голос звучал с бесстрастной чопорностью, но движения бровей выражали немалое удивление:

– Мисс Мэри, вы опоздали к обеду! Гонг уже прозвучал три минуты назад, и леди Алиса с сэром полковником вынуждены были сесть за стол, не дождавшись вас. Смею надеяться, что вас задержала весьма и весьма уважительная причина!

– Вы правы, Джекоб! Лишь чрезвычайные обстоятельства вынудили меня допустить столь чудовищное опоздание!

Мисс Мэри, не задерживаясь, пробежала под сводчатой аркой, миновала анфиладу комнат, и, как легкое дуновение веселого теплого ветерка, ворвалась в обеденную залу.

– Нашла! – с порога воскликнула она, опережая все вопросы и объяснения, и, картинно запыхавшись, плюхнулась на свое место за стол.

Полковник чуть не расплескал бокал со строго отмеренной ограниченной порцией любимого односолодового виски, а леди Алиса уронила салфетку.

– Ну наконец-то! Поздравляю вас! – воскликнула она, делая знак лакею подать ей новую салфетку. – Почти год! Мисс Мэри, вы – истинная английская леди. Мы вами гордимся. Несомненно, и ваша лучшая подруга, леди Джоана, согласилась бы с моими словами.

– Гип-гип ура! – провозгласил полковник, героическим усилием спасший вожделенный бокал.

Действуя с кавалерийской стремительностью и инициативой, он торжественно поднялся со своего места:

– За долгожданное и знаменательное событие! – находчивый ветеран осушил священный сосуд до дна и с невинным видом обратился к супруге: – Дорогая, прикажи по такому случаю подать еще виски!

– Подайте! – обреченно кивнула лакею леди Алиса, не желавшая вносить диссонанс в торжественность момента, и обратилась к мисс Мэри: – Надо же, никогда не думала, что Портсмут – настолько большой город, что в нем можно почти год искать человека даже по неточному адресу. Как там написал ваш батюшка, сэр Генри Локлбридж в своих предсмертных заметках?

«Третий дом слева от площади с таверной, с красной крышей. Мастер Джон Смит, среднего росту, с темными волосами,» – скороговоркой процитировала мисс Локлбридж давно заученный текст.

– Да уж, – пробормотал полковник, любуясь янтарно-коричневым маслянистым блеском новой порции благородного напитка в хрустальном бокале. – Таких площадей с трактирами и красных крыш в Портсмуте видимо-невидимо, не говоря уж о Джонах-кузнецах, то есть Смитах. Очевидно, ваш батюшка частенько посещал мастерскую мистера Смита, и потому у него не было надобности подробно описывать местоположение. Да и писал он свои заметки, как я понимаю, скорее для себя, нежели для наследников.

– Совершенно верно, – кивнула мисс Мэри. – Это, конечно же, было не завещание, а записи для памяти на клочках бумаги. Джоана, с которой мы подружились в заморских владениях, где наши семьи были соседями, не раз приходила в ужас от беспорядка, царившего в кабинете моего батюшки. Но, конечно же, она не позволяла себе осуждать его вслух. Однако, как вы понимаете, для меня совершенно не важно, каким образом мой дорогой отец, сэр Генри, выразил свою волю: на гербовой бумаге или на простом клочке. Я все равно обязана выполнить ее и погасить все его долги. Иначе, как вам известно, я не смогу вступить во владение семейной собственностью и даже выйти замуж. И вот, сегодня наконец последний заимодавец почти что найден!

– За ваше чисто британское упрямство! – попытался провозгласить очередной тост бравый полковник. – Хотя вы и родились в заморских колониях…

– Виски больше не будет! – решительно пресекла все его поползновения строгая супруга и обратилась к мисс Мэри. – Дорогая, вы сказали «почти найден»? Что же это значит?

– Увы, леди Алиса! Я обнаружила лишь мастерскую Джона Смита, в которой он изготавливает часы и шкатулки, чинит замки и пистоли. А сам мастер несколько дней назад уехал. Куда бы вы думали? В Россию! Об этом мне сообщили его подмастерья. Разумеется, эти молодые парни ничего не знают ни о каком долге за давнишний заказ…

– В Россию?! – не дослушав мисс Мэри, хором воскликнули леди Алиса и полковник.

– Да, в Россию. Лондонские купцы уже более десяти лет имеют собственный торговый дом в русской столице – Москве. Корабли из Англии отправляются к русским берегам два, а то и три раза в месяц. Конечно, за исключением зимнего периода.

Что-то насторожило добрую леди Алису в интонациях мисс Мэри, которую она за год их знакомства успела полюбить, как родную дочь. И эти смутные опасения тут же оправдались самым ошеломительным образом.

– Я полагаю, – с юным энтузиазмом радостно выпалила мисс Мэри, – что мне необходимо до конца выполнить обещание, данное моему батюшке, и проследовать за мастером Джоном Смитом в Россию. Заодно повидаюсь со своей любимой подругой Джоаной, по которой я, признаться, сильно скучаю! Мне безумно интересно посмотреть, как живет в диких краях столь утонченная и образованная дама, как леди Джоана.

– Мисс Мэри! – пришла в ужас леди Алиса. – Что за детские порывы? Вы уже не ребенок, на вас лежит управление заморскими владениями, в том числе – принадлежащими Джоане. Где и зачем вы будете искать какого-то мастера в чужой, неизвестной вам стране?

– Леди Алиса, я первым делом разыщу Джоану, которая давно стала владетельной русской помещицей. Для нее-то Россия не чужая. А вдвоем нам удастся отыскать мастера Джона Смита. Я уверена, что во всей России Джонов Смитов намного меньше, чем в Портсмуте! – лукаво рассмеялась девушка.

Леди Алиса, призвав мужа в союзники, принялась увещевать мисс Локлбридж, пытаясь отговорить ее от авантюрной затеи. Но Мэри с истинно английским упрямством продолжала настаивать на своем. Поняв, что ей не удастся переубедить собеседницу, леди Алиса зашла с другого фланга.

– Ну, хорошо, а с кем же вы, в конце концов, отправитесь в путешествие? Все ваши люди остались за океаном, здесь вы живете у нас и к вам приставлены наши слуги. Но, разумеется, мы не можем отправить их на край света! Не станете же вы, слабая беззащитная девушка, путешествовать в одиночку?

– Не беспокойтесь, леди Алиса! – бойко возразила упрямая юная особа. – Я все продумала. Я попрошу сопровождать меня отставных морских пехотинцев – бывших сослуживцев Майка, мужа Джоаны. Мне известно, что эти честные и отважные люди очень любят лейтенанта Русса и почитают леди Джоану. Надеюсь, они не откажутся увидеться с лейтенантом и леди вновь. Тем более что я предложу им очень щедрое вознаграждение! Мне, по рассказам Джоаны, известен трактир, в котором имеют обыкновение бывать эти бравые морские пехотинцы, и я намереваюсь сегодня же отправиться туда и побеседовать с ними.

Леди Алиса продолжила тщетные попытки разубедить собеседницу и заставить ее отказаться от пагубных планов. Однако та упорствовала в своих намерениях. Единственно, в чем удалось преуспеть доброй леди, так это доказать мисс Мэри, что девушке самой не пристало ходить в матросский кабаке и пусть уж лучше это сделает бравый полковник. Полковник, разумеется, охотно согласился выполнить боевое задание любимой жены и отправиться сегодня же вечером в питейное заведение после торжественной клятвы, что «не более двух пинт!».

В этом большом пабе, как и во всех портовых кабаках в вечернюю пору, стоял особый, ни с чем не сравнимый неумолчный гвалт. Полковник, решительно войдя в полутемное помещение, сделал несколько шагов и встал, как всегда, величественно и гордо, с высоко поднятой головой, уверенный, что к нему тотчас же подойдут. Действительно, к нему мгновенно подлетел официант, и почтительно склонив голову, доверительно зашептал:

– Прошу прощения, сэр! Я вижу, что вы – джентльмен. Наверняка отставной военный, кавалерист. Однако еще раз прошу меня простить, в этом пабе собираются моряки и отставные морские пехотинцы. Они не жалуют сухопутных, сэр!

– Ты наблюдателен, плут! Я действительно отставной кавалерийский офицер! – полковник, в отличие от официанта, не понижал голос, и он гремел во всех уголках паба, перекрывая все остальные звуки, как будто полковник сквозь грохот битвы вновь подавал команду своим кирасирам. – Однако, я, можно сказать, имел отношение если и не к морской пехоте, то уж совершенно определенно – к морской кавалерии.

Официант растеряно смолк, в разных уголках зала послышался смех посетителей – истинных англичан, оценивших тонкую шутку полковника.

С почетного места, расположенного на особом огороженном помосте, поднялся крепкий широкоплечий человек в мундире морского пехотинца без знаков различия:

– Знавал я одного храбреца, именовавшего себя морским кавалеристом, – задумчиво произнес он. – Однако, вы на него совсем не похожи, сэр!

– Если вы говорите о лейтенанте Майке Руссе, то это мой друг! – незамедлительно откликнулся полковник.

– Прошу вас, сэр, окажите нам честь, присядьте за наш столик! – морской пехотинец подошел к полковнику и почтительно указал рукой на помост для особых гостей.

– Благодарю вас, любезнейший! – церемонно склонил голову полковник. – Позвольте представиться: сэр Вильям Даунвилл, полковник в отставке Ее Величества гвардейских конных кирасир.

– Отставной сержант Ее Величества флагманской морской пехоты Джонатан Паркс, сэр! – с достоинством вытянулся по стойке «смирно» бравый моряк.

– Наслышан о вас, сержант! – полковник направился к столику Паркса возле которого, встав со своих мест, их поджидало еще двое крепких загорелых морских пехотинцев.

– Отставной сержант Том Мэрдок!

– Отставной сержант Роберт Коул!

– Рад встречи с вами, господа сержанты! Прошу присаживаться, – полковник опустился на придвинутый специально для него стул, поднял предложенную кружку с элем. – Ваше здоровье, храбрецы!

Выпив до дна, полковник жестом отказался от тут же предложенной второй кружки и продолжил:

– У меня к вам имеется весьма важное предложение, касающееся наших общих друзей…

На следующее утро мисс Мэри спустилась к завтраку, разумеется, без опоздания. Едва зайдя в столовую, она с порога попыталась прочитать по выражению лица полковника, сидевшего во главе стола, насколько успешной оказалась его вчерашняя миссия. Бравый кавалерист имел весьма довольный вид. Разумеется, он вчера, как и всегда, сдержал данное жене слово и не превысил норму в две пинты. Тем не менее, за мужество и героизм, проявленные в борьбе за воздержание, леди Алиса вознаградила его самым нежнейшим образом. Теперь на лице ветерана блуждала счастливая улыбка. Да и сама леди Алиса, потупив глаза, удовлетворенно улыбалась уголками губ.

После обычных чопорных утренних приветствий, торжественной раздачи овсянки и ее не менее торжественного поглощения, наступило наконец время для беседы за легким десертом.

– Дорогая мисс Мэри, – полковник, как и положено гостеприимному хозяину, первым взял слово. – Рад сообщить вам, что ваше поручение мною выполнено. Двое из названных вами людей, сержанты Паркс и Мэрдок, согласны сопровождать вас в Московию. Третий, сержант Коул, в настоящее время не совсем здоров, поэтому он вынужден был отказаться от предложенного предприятия.

– Благодарю вас, полковник! – радостно воскликнула мисс Локлбридж. – Полагаю, что двоих названных вами сопровождающих мне будет вполне достаточно!

– Вы совершенно правы, мисс Мэри, – согласно кивнул полковник. – Эти два молодца стоят целого взвода! Сегодня в полдень они пожалуют к нам, и мы сможем обсудить все детали предстоящего путешествия. Более того, господа сержанты обещали с утра отправиться в порт и разузнать у своих друзей пункт назначения судна, на котором отплыл на прошлой неделе мастер Джон Смит. Так что, мисс Мэри, вы отправитесь не просто в Россию, а пойдете буквально по следам Джона Смита.

– По следам Джона Смита! – звонко рассмеялась Мэри. – Звучит прямо как лозунг для нашего смелого предприятия. Ну что ж, дорогая Алиса, дорогой полковник, предлагаю поднять бокалы за успех предстоящего путешествия в сказочную Гиперборею, в которой мы вновь обретем дорогих друзей! Надеюсь, что все они пребывают в добром здравии, живут спокойно и счастливо в своих бескрайних северных лесах.

Удар был глухой, раскатистый. Его суровый короткий гул на миг заполнил собой все пространство, поглотил остальные звуки. Земля под ногами явственно сотряслась. Ополченцы невольно пригнули головы, некоторые даже присели. Их строй, и без того не совсем ровный, вовсе утратил очертания, превратился в толпу.

– Отставить приседания! – спокойно скомандовал Михась, стоявший перед строем по-прежнему во весь рост, и, развернувшись вполоборота, посмотрел назад, туда, где за его спиной возвышалась городская стена.

Стена все еще дрожала. И тут же в нее ударило второе ядро, затем третье.

– Враг начал бомбардировку, – как о чем-то само собой разумеющемся сообщил Михась ополченцам. – Продолжаем занятия. Все подравнялись, взяли дубинки наизготовку! Смотреть на меня, а не на стену! Дня два она еще выдержит.

Ополченцы постепенно пришли в себя, выровняли строй и вновь принялись старательно повторять вслед за дружинником демонстрируемые им элементы рукопашного боя.

Это была затея Разика. Ни самому Михасю, ни кому другому ничего подобного и в голову бы не пришло. Когда к воеводе князю Шуйскому явилась депутация от горожан, только что закончивших строительство вала и частокола, и умоляла дать им оружие и разрешить встать в ряды защитников города, князь отвернулся к окну и стоял некоторое время, чтобы скрыть внезапно набежавшие слезы. Затем он обнял и расцеловал всех этих людей, буквально валящихся с ног, измученных многодневным круглосуточным трудом. Казалось, они и так уже отдали все силы на защиту родного города, но им и этого было мало, и сейчас они жертвовали на алтарь победы свои жизни.

– Терентий, запиши героев в ополчение и выдай им все лучшее, что осталось на оружейном дворе, – приказал воевода государеву дьяку и обратился к Разику. – А ты, сотник, со своими дружинниками обучи ополченцев строю и бою. У тебя на это будет всего день или два.

– Слушаюсь, воевода! – по-военному вытянувшись, наклонил голову Терентий Лихачев.

Разик, к удивлению воеводы, стоял молча, напряженно о чем-то размышляя.

– В чем дело, сотник? – нахмурил брови князь Шуйский. – Али мой приказ тебе не по нраву? Зазорно витязю на обучение мужиков время тратить?

– Никак нет, воевода, – Разик произносил слова медленно, с паузами, явно додумывая какую-то свою мысль. – Я полагаю ополченцев достойнейшими радетелями отечества. Только…

Разик замолчал, затем, видя нетерпеливый жест воеводы, глубоко вздохнул и произнес решительно:

– За два дня мы их владению мечом или копьем обучить не сможем! Не говоря уж об огненном бое. Чтобы в единоборстве фехтовальном ландскнехта одолеть, многолетние упражнения требуются.

– К чему ты клонишь, сотник? – гневно воскликнул князь. – Хочешь людей русских лишить их исконного права ополчиться за Родину?! Да и войско без подмоги предлагаешь оставить? И так один наш ратник против десятка королевских бойцов на стены выйдет!

– Никак нет, воевода! Я лишь говорю, что людей, к копью и сабле непривычных, даже рубить и колоть так, чтобы поразить противника, в латы закованного, научить невозможно! Не говоря уж о том, что сей противник стоять смирно и ждать, пока его заколют, не будет! Потому и предлагаю я ополченцев вооружить… дубинами! Колющий и рубящий удар нужно годами оттачивать, а уж дубиной-то врага огреть наши ополченцы смогут! Да, убить не убьют, но повалят! В бою на узком участке, каковой при штурме происходить будет, повалить противника наземь – вполне достаточно. Там уж его и затопчут, свои или чужие. Более того, для ландскнехтов дубины будут полной неожиданностью, как они говорят – сюрпризом. Королевские воины фехтовать против шпаги или копья приучены. А против палки они не бились никогда. Посему первоначально ландскнехты при виде ополченцев с дубинками смеяться начнут, то есть недооценят противника. А нам только этого и надобно!

Разик замолчал, переводя дух. Присутствующие, изумленные его речами, также хранили молчание. Разумеется, никто из них не мог знать, что спустя три века великий француз Дюма произнесет в своем гениальном романе устами их современников – королевских мушкетеров, следующие слова:

«– Теперь остается только узнать, что с Атосом, – сказал д'Артаньян…

– Неужели вы думаете, что с ним могло случиться несчастье? – спросил Арамис. – Атос так хладнокровен, так храбр и так искусно владеет шпагой.

– Да, без сомнения, и я больше чем кто-либо воздаю должное храбрости и ловкости Атоса, но, на мой взгляд, лучше скрестить свою шпагу с копьем, нежели с палкой, а я боюсь, что Атоса могла избить челядь…»

– Палка против клинка? – возмущенно вскинулся известный скептик князь Василий Скопин. – Ты смеешься над нами, господин сотник? Хочешь поставить мужичков на убой?

Князь только что собрался было возразить воеводе относительно раздачи оружия мужикам вообще, но высказывания Разика направили его желчь в другое русло.

– Никак нет! Наоборот, я предлагаю дать им возможность причинить наибольший урон неприятелю и уцелеть.

– А ты сам-то согласишься отбиться палкой от меча и копья? – ядовито поинтересовался князь Василий.

– Благодарю тебя, князь. Я как раз собирался предложить военному совету устроить прямо сейчас показательный поединок. Я выйду с палкой против умелого ратника, какового вы назначите, вооруженного мечом, копьем и облаченного в латы. И вы сможете наглядно увидеть те простые приемы боя, которым я со своими людьми берусь обучить ополченцев за два-три дня путем усердных упражнений. Основную ставку мы будем делать на неожиданность для противника, который с пренебрежением отнесется к вооруженным дубинками ополченцам и ощутит ложное чувство своего превосходства.

– Ну что ж, бояре, пойдемте во двор! – воевода решительно поднялся со своего места. – Князь Василий, прикажи вызвать со своего полка ратников для поединка, каковых ты сам полагаешь искусными бойцами. Пусть облачаться в брони…

– И в шлемы с забралом, – поспешно добавил Разик.

– …и в шлемы, – согласно кивнул воевода и направился к выходу из палаты.

Князь Василий сделал знак своему стремянному, и тот, выскользнув в боковую дверь, помчался исполнять приказание.

Князья и бояре спустились в небольшой внутренний двор, расселись на скамьях, расставленных полукругом вдоль стен воеводских палат.

– Дубинку-то где возьмешь, сотник? – обратился к Разику воевода.

– Да вот же, воевода, метла в углу стоит, от нее черенок возьму и обрежу на сажень.

Члены военного совета во все глаза наблюдали за действиями Разика, словно он являл им какое-то чудо.

Дружинник вынул из метлы черенок, обрезал его на нужную длину при помощи саперного ножа с пилообразной заточкой. Затем он отцепил от пояса саблю, вынул из кобур пистоли, Снял нагрудник и наручи, аккуратно сложил оружие и доспехи в сторонке на траве. Шлема сотник вне строя не надевал, был в обычном берете дружины Лесного стана.

– Сотник Разик к бою готов! – доложил он воеводе.

В это же время за теремом раздался топот копыт, храп осаженных на всем скаку лошадей и звон доспехов. Во двор, бряцая броней и оружием, вбежали двое спешившихся ратников из полка князя Василия, вытянулись перед боярами.

– Приказывай своим молодцам, князь Василий! – кивнул главному скептику воевода.

– Слушаюсь, князь Иван! Значит так, молодцы! Будете ты – мечом, а ты – копьем биться с поморским дружинником, – князь Василий указал на Разика. – Поединок, разумеется, потешный, но…

Князь замолчал и удивленно воззрился на снявшего доспехи и оставшегося в одном тонком зеленом кафтане Разика.

– Пусть рубят и колют всерьез, боярин! – разрешил его сомнения Разик. – Ежели и ранят невзначай – то будет моя печаль. Я же, в свою очередь, дубинкой буду лупить их во всю мочь, так что пусть забрала опустят и потом на меня, чур, не обижаются!

Они встали в центре двора друг напротив друга: ратник князя Василия в полных доспехах, с большой тяжелой саблей и леший с палкой от метлы.

– К бою! – хлопнул в ладоши воевода!

– Опусти забрало, недоумок! Зубы повыбиваю! – с нарочито оскорбительной резкостью бросил Разик своему противнику и решительно шагнул к нему, картинно замахнувшись своей смешной палкой.

– Ну, коли ты так лаешься, дружинник, то держись! – ратник опустил забрало и двинулся навстречу сотнику, привычно и красиво вращая саблю одной кистью вокруг неподвижного плеча.

Разик остановился, выставив вперед левую ногу, взял палку наизготовку, как копье, правой рукой за нижний конец, опущенный на уровень пояса, а левую руку с раскрытой ладонью он положил на верхний конец палки, поднятый на уровень плеча.

Ратник князя Василия, не останавливаясь, продолжал двигаться на дружинника, крутя саблю в полусогнутой руке. Внезапно он мгновенным кошачьим движеньем бросился вперед, резко распрямив руку, с вращения нанеся стремительный длинный рубящий удар сверху вниз. По рядам зрителей пронеслось невольное восклицание. Они, безусловно, ждали, что поморский дружинник, пытаясь отразить этот страшный удар, подставит под него свою палку, как сделал бы каждый из сидевших здесь воинов, имея в руках меч, и если не будет разрублен вместе с этой палкой пополам (видно было, что ратник все же бил в треть силы), то все равно получит серьезную рану. Однако Разик и не пытался отразить саблю выставленной вперед палкой. Наоборот, он закинул ее за спину, прикрывая плечо, а сам в момент удара резко шагнул вперед и влево, уходя с линии атаки. Сабля ратника обрушилась в пустоту, лишь слегка скользнув плашмя по палке. Сотник, оказавшийся сбоку от противника в удобной позиции, тут же, скручивая корпус и двумя руками вынося палку из-за спины, ударом наотмашь огрел ратника сзади по затылку и тут же сверху ударил по руке, выбивая саблю. Но второй удар был уже лишь страховочным, и эта страховка дружиннику не понадобилась. От первого же удара по затылку, обрушившегося на шлем, загудевший, как церковный колокол, оглушенный ратник начал валиться носом в траву и растянулся на ней во весь рост. Выбитая сабля упала рядом с ним.

Над княжеским двором на несколько мгновений повисла мертвая тишина. Затем все князья и бояре повскакали со своих мест, заговорили-закричали одновременно, и, не дожидаясь воеводы, бросились вперед, поближе к месту схватки, словно надеясь разглядеть, в чем состоял фокус, только что явленный их изумленным взорам.

– Тихо, бояре! – перекрывая галдеж, скомандовал воевода, также поднявшийся со скамьи, но оставшийся стоять на том же месте. – Сядьте!

Когда все вновь уселись и затихли, князь Шуйский обратился к Разику, который уже приподнял своего недавнего противника, усадил на траву, снял с него шлем и побрызгал лицо водой из фляги:

– Объясни нам, что произошло, сотник!

– Все очень просто, воевода! Боец к палке отнесся с вполне понятным презрением. Но поскольку я стоял, этой палкой как бы прикрываясь, он, согласно усвоенным сызмальства азам боевого искусства, принялся бить по оружию, предотвращая тем самым возможный ответный удар. А видя, что оружие было нелепым, деревянным, он вполне разумно, с презрительной ухмылочкой, решил его просто перерубить, и заодно рубануть и меня, недотепу. Так, братец? – обратился он к пришедшему в себяратнику.

– Точно так, дружинник, – прохрипел ратник, досадливо покачивая все еще гудевшей от удара головой.

– А я палку под удар подставлять вовсе и не собирался, а просто удар этот на нее выманивал. Потом ушел вперед и в сторону, ну, а дальше вы сами все видели.

Если бы Разик и его собеседники обладали сверхъестественной способностью слышать и наблюдать то, что происходит от них за шесть верст по прямой, они бы узнали, что в это же самое время на лесной поляне некая фрау Анна фактически в том же смысле, что и Разик, только по-польски, объясняла пану ротмистру Анджею Голковскому, что причины его поражения в фехтовальном поединке кроются в недооценке противника. Но способности дистанционно подслушивать и подглядывать появятся у человечества лишь спустя несколько веков. А пока Разик продолжал:

– Приемы работы с палкой против клинка и копья очень простые, мы наших ополченцев такому быстро научим. А вот чтобы саблей правильно рубить, как вы знаете, не один год упражняться надобно.

Бояре принялись оживленно обсуждать увиденное и услышанное, однако, князь Шуйский прервал дискуссию, напомнив, что поединка с сотником ожидает еще и копейщик:

– Князь Василий, вели бедолаге выходить на ристалище и разить дружинника копьем!

Бояре дружно засмеялись воеводской шутке. Теперь все почему-то были уверены, что сотник поморской дружины со своей палкой легко справится с вооруженным воином.

Второй ратник, стоявший в стороне, разумеется, не был ни слепым, ни глухим и прекрасно видел, какая судьба постигла его товарища. Поэтому он хотя и двинулся вперед по сигналу князя Василия, но не стал нападать на Разика, принявшего точно такую же стойку, как и в предыдущей схватке, а принялся с опаской кружить вокруг него, делая совсем уж издалека ложные выпады своим копьем.

– Постой, товарищ, ты куда побежал? – не выдержал Разик на третьем круге. – Мы же представляем, что я, как и наши ополченцы, защищаю вал, а ты, как королевский воин, теснишь меня через пролом в стене! Давай-ка, нападай фронтально.

– Делай, как сказано! – прикрикнул на своего ратника князь Василий.

Тот обреченно вздохнул, остановился и сделал, вернее – попытался сделать два стремительных выпада копьем: один ложный, в лицо, второй – настоящий, в грудь. Однако на первом же выпаде Разик вновь, как и в прошлый раз, шагнул вперед и влево, одновременно скручивая корпус вправо, то есть, уводя его с линии атаки. При этом он отвел копье в сторону своей палкой, которую по-прежнему держал перед собой обеими руками, и тут же коротким выпадом ткнул противника черенком в забрало шлема. Хотя дружинник бил явно вполсилы, ратник пошатнулся. Разик тут же крутанул палку, точно так же, как крутил саблю его противник в предыдущей схватке, выводя ее на рубящий удар. Но дружинник еще и разгонял палку левой рукой сверху вниз, и лишь затем, подхватывая эту двойной импульс вращения кистью правой руки, совершил палкой полный оборот и обрушил ее сверху на шлем копейщика. Вновь раздался похоронный колокольный звон, и оглушенный копейщик рухнул на траву.

– И вправду, бедолага, – развел руками государев дьяк Терентий Лихачев, глядя на растянувшегося посреди двора ратника.

Бояре вновь засмеялись, а князь Василий раздосадовано плюнул, но затем первый подошел к Разику, похлопал его по плечу:

– Молодец, сотник! Вижу, что сможешь мужичков научить, как королевских людей уязвить по-нашему, по-русски!

– Итак, бояре, все согласны, что мы вооружаем работных людей дубинками? – подвел итог князь Шуйский, и, не встретив возражений, приказал Разику: – Сотник, собирай мужичков на валу, назначай своих людей им в наставники.

– Слушаюсь, воевода! – вытянулся Разик, машинально взяв палку на плечо, словно боевую саблю.

– А ты, Терентий, организуй изготовление дубинок в потребном количестве, – обратился воевода к дьяку, и улыбнулся, хитро прищурившись: – Только оставь мне во граде хотя бы пару цельных метел да лопат, чтобы в пыли да навозе град не погряз!

И вот теперь Михась на земляном валу, сооруженном за городской стеной, обучал владению дубинкой сотню ополченцев, только что закончивших этот вал возводить. Слева и справа от него занимались со своими сотнями другие дружинники Лесного Стана.

– Еще раз напоминаю, братцы, дубинку под сабельный удар, упаси Бог, не подставлять! Перерубят вместе с вами. Саблю вражескую, как и копье, мы не отбиваем, а отводим! Приготовились! Повторяем упражнение!

Михась вынул из ножен свою саблю и пошел вдоль строя, по очереди командуя ополченцам сделать шаг вперед, а затем нанося им рубящий и колющий удары. Ополченцы, тренировавшиеся уже второй день, весьма неплохо зашагивали в сторону, отводя палкой клинок, и лихо молотили в ответ своими дубинками. Михась едва успевал уворачиваться от их выпадов. Несколько раз ему все же прилетело вскользь по плечу. Естественно, дружинник не ругал, а хвалил особо ловких бойцов, уже изрядно напрягая голос, чтобы перекрыть непрерывный грохот вражеской канонады и нашей ответной пальбы с башен. Из-за этого грохота и необходимости непрерывно уворачиваться от сыпавшихся на него ударов, Михась допустил оплошность и не заметил, как на вал пожаловало высокое начальство: сам воевода с боярами. Он спохватился лишь тогда, когда услышал голос Разика, окликнувшего его по имени.

– Смирно! – скомандовал Михась своим ополченцем, и, придерживая саблю у плеча, кинулся к воеводе с рапортом.

– Вольно! – отозвался князь Шуйский. – Отдохните чуток, ребятушки! Вижу, как вы радеете. Бог и государь воздадут вам должное!

Ополченцы отозвались нестройным хором, одни по-военному взяли палки на плечо, другие по-крестьянски принялись кланяться в пояс. Михась готов был провалиться на месте от такого зрелища, хотя понимал: никто не обвинит его в том, что он обучал своих временных подчиненных лишь бою, а не тому, как приветствовать начальство.

Выслушав рапорт Михася, князь Шуйский милостиво кивнул дружиннику и обратился к Разику:

– Сотник, объясни своему бойцу новую задачу!

С этими словами он тронул поводья, и поскакал далее вдоль вала, к Свинарской башне. Бояре и свита тронулись за князем.

Разик спешился, привязал коня к частоколу.

– Отойдем в сторонку, брат!

По тонуе Разика Михась понял, что скоро вновь пробьет тот час, когда им опять придется отправиться в самое пекло, из которого не всем удастся выйти живыми.

– Стена, как ты понимаешь, рухнет завтра-послезавтра. – Разик присел на край рва, жестом пригласил Михася сделать то же самое. – Королевские пушкари свое дело знают, бьют точно и расчетливо. Орудия они запрятали в траншеи и обставили фашинами умело, так что нам не удается сбить их ответным огнем. Да и палим мы в ответ только с башен, под острым углом, поскольку стена рушится, и орудия с нее пришлось снять. А наши дальнобойные пушки здесь, к сожалению, тоже помочь ничем не могут. Так что скоро будет штурм. Королевское войско по численности превосходит нас, вместе с ополчением, втрое. Хотя воевода и велел снять всех, кроме наблюдателей, со стен и перебросить сюда, на угрожаемый участок, все равно, пролом и две башни – Свинарскую и Покровскую – нам не удержать. Согласен?

Михась задумчиво обвел взглядом башни, возвышающиеся по обе стороны разбиваемого вражеской артиллерией участка стены, и нехотя кивнул:

– Так мы же и строили вот этот самый вал, – он похлопал рукой по откосу, на котором они сидели, – Как вторую и основную линию обороны! Здесь нам осадная артиллерия уже не страшна. На сем валу-то мы штурм и отобьем.

– Все правильно. Ну, а с башнями, которые враг займет, что делать?

Михась пристально посмотрел на Разика, и все понял.

– Ты сам это придумал? – тихо спросил он.

– Нет, – отрицательно покачал головой Разик. – Не я. Воевода.

– Кто минирует башни?

– Терентий Лихачев и Олежа с Губаном.

– А взорвать мины, когда башни будут заняты врагом, поручено мне?

– Тебе. И Желтку. Я вызвал Фрола, он сейчас сюда прискачет, продолжит занятия с твоими ополченцами. А мы с тобой поедем к Свинарской башне, осмотрим установку твоей мины.

Михась поднялся:

– Слушаюсь, брат сотник!

Его голос звучал глухо и отрешенно.

– Разрешите, ваше величество?

– Входите, маркиз, присаживайтесь.

– Благодарю вас, ваше величество, но…

– Присаживайтесь, присаживайтесь! Мы в военном лагере, а не во дворце, поэтому – не до церемоний. К тому же, мы здесь вдвоем, без свидетелей, как вы и просили. Так что вас никто не осудит за то, что вы сидите во время аудиенции с королем.

Маркиз фон Гауфт сел на указанное место за столом, напротив короля Стефана:

– Я заранее прошу прощения за дерзкий вопрос, но, поверьте, ваше величество, что у меня имеются все основания, чтобы его задать…

Начальник контрразведки сделал паузу, взглянул на короля. Тот, слегка пожав плечами, милостиво кивнул.

– Ваше величество, – продолжил маркиз, – уверены ли вы в успехе завтрашнего штурма?

Король резко выпрямился, нахмурил брови. Гневные слова уже были готовы сорваться с его уст. Однако Стефан Баторий, несомненно, был человеком выдающимся, талантливым полководцем и правителем, то есть обладал острым умом и выдержкой. Поэтому он спокойно откинулся на спинку кресла и вместо гневной отповеди произнес рассудительно, будто бы советуясь с равным ему собеседником:

– Участок городской стены в шестьсот ярдов практически разрушен нашей артиллерией. Кстати, благодарю вас, маркиз, за ценные сведения о негодности материалов, из которых сложены стены Пскова. Камни в них оказались даже мягче, чем мы ожидали. Теперь о предстоящем штурме. Брешь в шестьсот ярдов, как вы наверняка понимаете, вполне достаточна, чтобы не просто вводить в нее штурмовые колоны, а атаковать развернутым строем. Мы имеем существенное превосходство в численности, вооружении и выучке войск. Даже если русские снимут со стен и направят для обороны угрожаемого участка весь свой гарнизон – а они, поверьте, именно так и поступят – все равно, мы будем иметь двух– или трехкратное превосходство. Мне известно, что некоторые мои военачальники в узком кругу доверенных людей критиковали своего короля за то, что мы штурмуем крепость на одном единственном участке и тем самым даем русским возможность стянуть туда все силы для отражения штурма. Однако, как я уже сказал, мы обладаем подавляющим превосходством, и, уничтожив гарнизон Пскова в одном бою, будем избавлены от необходимости затем долгое время выковыривать обороняющихся из всех щелей огромной крепости, неся при этом более значительные потери. Удовлетворил ли мой ответ господина главного королевского шпиона?

– Ваше величество, ваш замысел, как всегда великолепен. Однако долг службы повелевает мне доложить вам, и только вам о неких странных обстоятельствах, вызывающих у меня определенные сомнения. Мне представляется, что определив заранее направление нашего удара, каковое мы и не скрывали, русские предприняли некие ответные действия, и мы, к великому сожалению, не знаем, какие именно! Вспомните, как они всяческими мерами, в первую очередь – огнем артиллерии и непрерывными вылазками заставили нас перенести лагерь и затрудняли нам сооружение траншей, отсрочивая тем самым время штурма. А их лицемерное согласие рассмотреть ваш милостивый ультиматум, на что они попросили три дня? После того, как вы великодушно согласились дать им испрашиваемый срок, русские три дня молчали, а затем издевательски заявили, что они неграмотные! Это было не что иное, как затяжка времени…

– Ничего удивительного! – прервал рассуждения фон Гауфта король. – Русские воеводы боятся своего тирана-царя больше, чем любого неприятеля, и потому, вопреки здравомыслию, не могут капитулировать сразу. Вот они и тянут время, чтобы, вернувшись из плена в свои владения, доложить затем государю, что оборонялись до последней возможности.

– Вновь не могу не отметить правоту вашего величества. Однако русский воевода князь Шуйский пока что предпринимал исключительно взвешенные и разумные действия, и не посылал своих ратников на смерть, чтобы продемонстрировать свое усердие перед царем. Вашему величеству, несомненно, известно, что пренебрежение к жизням ратников – это основная черта большинства русских военачальников. Вся их тактика построена на больших жертвах, они гонят свои войска в лобовые атаки на убой, или заставляют их обороняться в абсолютно безнадежной ситуации. У русских это называется «стоять насмерть». Но воевода Шуйский совсем не таков. Я уже докладывал вашему величеству, что наши гусары и рейтары, гарцуя перед строем русских всадников, всячески пытались выманить их из-под защиты крепостных орудий, и с этой целью поносили их государя непотребными словами. Любой другой воевода немедленно приказал бы атаковать оскорбителей государевой чести, чтобы потом не отвечать перед ним собственной головой за бездействие. Но князь Шуйский строго-настрого приказал своим кавалеристам из-под выстрелов не выходить, а всех государевых обидчиков переписывать и потом в плен не брать! Об этом приказе русские кавалеристы и сообщили нашим гусарам в очередной словесной перебранке. Кстати, эта мера возымела действие: наши сквернословы неожиданно примолкли. Очевидно, даже бывалым воинам, или нет – именно бывалым воинам неприятно узнать, что тебя занесли в некие списки на уничтожение. Все-таки, понимая превратности военной судьбы, каждый профессионал в душе надеется, в крайнем случае, на почетный плен и последующий выкуп.

– И вы надеетесь, маркиз? – усмехнулся король.

На лице маркиза не дрогнул не один мускул.

– Я надеюсь, что моя преданность вашему величеству не нуждается в дополнительных словесных заверениях, – своим обычным флегматичным тоном спокойно ответил он. – Разрешите продолжать?

– Конечно, продолжайте, маркиз! Вы же прекрасно поняли, что ваш король шутит.

– Благодарю вас, ваше величество! – дипломатично ответил маркиз, одновременно поблагодарив короля за разрешение продолжить свою речь и как бы еще и за то, что он изволит шутить со своим подчиненным, являя ему тем самым королевскую милость. – Меня тревожит отсутствие сведений о контрмерах, предпринятых против штурма князем Шуйским. Как я уже имел честь докладывать вашему величеству, передовые дозоры в наших траншеях и днем, и ночью слышали непрерывный стук топоров, доносящийся из-за городской стены на участке штурма…

– Погодите, маркиз, – перебил фон Гауфта король. – Но ведь недавно наши доблестные вервольфы во главе с несравненной фрау Анной поднимались на городскую башню, как раз на ту, которую мы будем штурмовать, и не заметили в городе ничего особенного!

Маркиз опустил глаза, и произнес нарочито тихим, подчеркнуто многозначительным тоном:

– Именно это меня и настораживает больше всего, ваше величество!

– На что вы намекаете, маркиз? Извольте выражаться яснее, без придворных ухищрений!

– Ваше величество! Доклад фрау Анны об отсутствии признаков того, что русские укрепляют угрожаемый участок городской стены, может подтвердить лишь ее лейтенант. Впрочем, он подтвердит все, что будет угодно его прекрасной начальнице. Раз ваше величество приказали мне говорить прямо, то я вынужден, после долгих колебаний, доложить вашему величеству, что у меня имеются косвенные данные, – маркиз сделал ударение на последних словах, тем самым объясняя королю причину своих колебаний. – Косвенные данные о присутствии в вашем войске вражеского агента, имеющего офицерский чин. Я даже располагаю его приметами, пусть и весьма общего характера. Вынужден доложить, что фрау Анна подходит под эти приметы.

Король вскочил из-за стола, но не с целью обрушить свой гнев на начальника контрразведки, а для того чтобы скрыть от собеседника некоторую растерянность и даже тревогу. Он прошелся из угла в угол, обдумывая полученную информацию. В полумраке палатки маркизу трудно было разглядеть выражение лица короля и понять, какие чувства обуревают Стефана Батория.

Наконец король вернулся к столу, опустился в кресло, и подвел итог своим раздумьям:

– К личности прекрасной фрау мы вернемся позднее, когда у вас, маркиз, будут не косвенные, а прямые доказательства ее связи с неприятелем, – он повелевал обычным твердым и властным голосом, в котором не было ни тени смятения. – А теперь вернемся к более важной теме нашей беседы. Насколько я понимаю, вы заговорили о возможной неудаче штурма отнюдь не для того, чтобы мы вместе облились слезами печали по поводу возможных превратностей нашей судьбы. Наверняка у вас есть некие предложения на тот случай, если моему войску придется перейти к длительной осаде Пскова.

– Вы как всегда весьма проницательны, ваше величество! Служить такому королю – огромная честь для меня как для дворянина, и огромное удовольствие как для разведчика. Разведывательная информация – вещь весьма тонкая, деликатная, не всегда однозначная, и докладывать ее приятно лишь глубоко понимающему начальнику.

Король сделал нетерпеливый жест, предписывающий маркизу прекратить комплименты и перейти к делу, однако по лицу его величества было видно, что слова начальника контрразведки ему весьма приятны.

– Так вот, ваше величество, у меня действительно имеется план действий на случай неудачи штурма и вынужденной осады. Я полагаю, что душой обороны Пскова является князь Шуйский. Не будь его, город уже давно пал бы к ногам вашего величества, как это сделали семь или восемь других русских городов. Поэтому я разработал план операции по устранению князя Шуйского.

– Устранению? Что вы имеете в виду, маркиз?

– Я имею в виду, что князь Шуйский должен быть убит. Если я получу одобрение вашего величества, то немедленно приступлю к реализации необходимых подготовительных мероприятий.

Король мог и любил громогласно и красочно рассуждать о рыцарстве и благородстве в присутствии большой аудитории. Однако здесь, в палатке, он находился с глазу на глаз со своим тайных дел мастером – начальником разведки и контрразведки. Поэтому Стефан Баторий не стал даром тратить время и попусту сотрясать воздух:

– Согласен с вами, маркиз. Приступайте к подготовке операции по устранению псковского воеводы, князя Шуйского. А мы будем готовиться к штурму.

Михась вернулся в расположение своего отряда лишь незадолго до полуночи. Он понимал, что ему необходимо немедленно лечь и хорошенько выспаться перед завтрашним делом. Еще лет пять назад он именно так бы и поступил. Однако сейчас один из самых прославленных дружинников Лесного Стана, всегда являвшийся образцом в соблюдении воинских уставов, писанных и неписаных правил ратного дела, эти самые правила нарушал. Он присел на завалинку рядом со входом в сарай на княжеском дворе, служивший казармой для леших, и погрузился в размышления, не обращая внимания на удивленные взгляды расхаживающего перед сараем часового. Мысли Михася были сосредоточены отнюдь не на завтрашнем боевом задании, которое он должен был выполнить ценой жизни, а о семье – жене и детях. И это тоже было неожиданным и новым для него самого. Раньше Михась в такие моменты сосредоточивался только на одном: служебном долге, все остальное – постороннее – отсеивалось само собой. Наверняка именно эта абсолютная сосредоточенность на предстоящей смертельной схватке и помогала дружиннику выходить живым и невредимым из самых тяжелых боев. А сейчас Михась будто бы дрогнул душой, дал неприятелю дополнительное преимущество против себя. Он понимал умом, что терзаясь мыслями о своей возможной гибели, о том, что его жена может остаться вдовой, а дети – сиротами, тем самым лишает себя сил, но ничего не мог поделать со своим сердцем, впервые наполнившемся глухой щемящей болью.

– Не спится, боец?

Михась вздрогнул, поднял голову, увидел напротив себя Фрола. Особник словно возник ниоткуда, беззвучно материализовавшись из сгустившегося ночного воздуха. Михась вскочил, вынырнул наконец из тяжких раздумий, словно из черного омута.

– Да вот…, – пробормотал он растерянно и смущенно, словно малыш-первогодок, которого десятник учебного отряда застал за ночным поеданием сладостей, припрятанных под подушкой. – Вот, засиделся что-то… Сейчас иду спать.

– Погоди, Михась. Есть у меня к тебе короткий разговор. Давай, отойдем в сторонку.

Они отошли в центр обширного двора, залитого лунным светом. Здесь их никто не смог бы подслушать.

– Как мои ополченцы? – поспешно спросил Михась, вспомнив, что именно Фрол заканчивал начатые им занятия по подготовке крестьян-землекопов к отражению завтрашнего штурма.

– Молодцы, усвоили все, что требовалось. Но сейчас не об этом. Я, как тебе, наверное, ведомо, встречал сегодня на рассвете отряд Мясоедова.

Михась кивнул. Он как десятник каждый день отправлял в распоряжения Фрола своих бойцов, и, естественно, знал, что особник – он же бывший флагманский морской пехотинец Флота Ее Величества королевы Англии – во главе небольшой флотилии постоянно курсирует по Псковско-Чудскому озеру, и по рекам Великая и Пскова. Псковская судовая рать доставляла продовольствие из деревень, расположенных на островах и по берегам, не занятым неприятелем, обеспечивала прикрытие разведки и диверсий, а также проводила в осажденный город отряды стрельцов, посылаемых государем на помощь Пскову. Время от времени на озере даже случались морские бои, но у неприятеля почти не было лодок, предусмотрительно угнанных или уничтоженных по приказу князя Шуйского, и потому королевское воинство не могло толком контролировать акватории, прилегающие к театру военных действий. Большой отряд во главе со стрелецким полковником Мясоедовым прорвался по озеру в Псков через вражеские заслоны вчера ночью.

– Так вот, Михась, я с бойцами скрытно выдвинулся к месту прорыва отряда и, когда ладьи Мясоедова входили в реку, внезапно атаковал неприятельские посты с тыла. Нам удалось отвлечь их на себя и тем самым обеспечить успех прорыва. Во время боя мы взяли в плен польского гусара из роты пана Анджея Голковского, ну и, естественно, затем сами же его и допросили в спокойной обстановке. Этот добрый молодец вел себя на допросе так же, как и все королевские воины, но все же была в его поведении одна странность. Таращился он во все глаза на береты наших бойцов, и отражался при этом на его мужественном лице некий подспудный мыслительный процесс. Я проявил вполне понятное любопытство относительно сего загадочного обстоятельства и вытряс из бравого гусара следующее. Их командир, ротмистр Голковский, пообещал весьма щедрую награду тому, кто захватит живым или мертвым не кого иного как поморского дружинника с двумя узкими синими нашивками на берете.

– Нашего десятника? Но почему именно десятника?! – изумился Михась.

– Вот и я думаю: зачем ты понадобился пану Голковскому, да еще и за столь большие деньги?

– Я?!

– А что, в нашем отряде в Пскове есть другие десятники?

– Нет, я один… – растерянно произнес дружинник.

– Значит, именно ты любезен пану ротмистру королевских гусар пуще отца родного. Ты вообще с ним хоть раз встречался?

– Ну, видел издали пару раз, когда мы во время вылазок под стенами стояли, а он напротив нас гарцевал.

– А раньше? С ним или с его родственниками, друзьями биться не доводилось?

Михась некоторое время напряженно вспоминал, затем решительно покачал головой:

– Нет! Никогда и ни с кем!

Теперь, в свою очередь, задумался Фрол.

– Не понимаю, – наконец, изрек он. – Не понимаю, в чем состоит смысл всей этой затеи! А непонятное в нашем деле чаще всего бывает самым опасным! В общем, имей в виду, брат десятник, что на тебя идет охота, как на редкого зверя.

– Ну и что? – пожал плечами Михась. – Можно подумать, что раньше, когда меня всяческий противник пытался убить совершенно бесплатно, воевать мне было легко и безопасно!

– Не скажи! – возразил Фрол. – Когда идет общая битва – это одно, а когда целая рота гусар нацелена на захват одного человека – совсем другое!

– Хорошо, я буду в бою прятаться за спины товарищей, – усмехнулся Михась.

– Насмешничать над старым особником – не велика доблесть, – притворно обиделся Фрол. – А вот чтобы воспринять его предостережения – тут нужна и мудрость, и мужество.

– Ладно, Фролушко, не ворчи! Я все понял. Спасибо тебе за заботу.

– На здоровье. Но я прошу тебя выслушать еще кое-что. Именно выслушать и потом обдумать, а не махать руками и не вопить.

– Внимаю тебе, о, великий особник, и безмолвствую, – церемонно наклонил голову Михась.

– Если тебя все же захватят в плен…

Михась при этих словах Фрола вскинулся, и открыл было рот, чтобы разразиться гневной отповедью, но, вовремя вспомнив свое обещание, сдержался.

– Так вот, – продолжил Фрол. – Если тебя, не дай Бог, все же захватят в плен, то не пытайся сразу же бежать или отправляться на казнь, плюнув в морду его королевского величества. Будут допрашивать – не геройствуй, а торгуйся, тяни время, попытайся понять, зачем именно ты им понадобился. А я уж, можешь не сомневаться, приму все меры, чтобы тебя вызволить. Уверен, что сведения, которые ты мне потом сообщишь, будут весьма важными.

– Уж не предлагаешь ли ты мне, брат особник, нарочно сдаться неприятелю, чтобы удовлетворить твое любопытство? – с подозрением взглянул на Фрола Михась.

– Нет, не предлагаю. Ты притворяться не умеешь. Потому ты и есть строевой боец, а не особник. Для засылки во вражеский стан существуют специально обученные люди. В общем, удачи тебе и всем нам в завтрашнем бою!

– Спасибо, Фрол! – Михась пожал руку особнику. – Не поминай лихом, коли что!

Они разошлись в разные стороны. Михась, наконец, отправился спать. Куда направился Фрол, беззвучно растворившийся темноте – о том никому не ведомо.

Мисс Мэри Локлбридж, обеими руками изящно подобрав подол элегантного серого платья, решительно шагнула с борта судна на узкие сходни. Легко сбежав по прогибающимся при каждом шаге доскам, она спрыгнула на пирс и остановилась, поджидая своих спутников. Толпа многочисленных зевак, встречавших каждое судно, во все глаза пялилась на стройную и нарядную даму, вполголоса судачила о ней на своем языке. Мисс Мэри, как истинная английская леди, разумеется, не удостоила толпу ответным вниманием. Пока разгружали багаж, она стояла неподвижно, с надменно поднятой головой. А за ее спиной маячили два бравых молодца, вооруженных до зубов, и имевших столь решительный вид, что при одном взгляде на них пропадала всякая охота приблизиться к охраняемой даме.

Вскоре багаж прекрасной путешественницы, разгрузкой которого лично руководил помощник капитана, был снят с борта и подхвачен полудюжиной носильщиков. Мисс Мэри в сопровождении вышеупомянутого помощника гордо прошествовала со своим багажом и телохранителями в небольшое аккуратное здание с двумя остроконечными башенками, в котором располагались таможня и начальник порта. Носильщики, разумеется, остались ждать у крыльца под бдительным надзором услужливого помощника капитана, взявшего на себя также и таможенные хлопоты, а мисс Мэри с двумя отставными морскими пехотинцами вошла внутрь.

В кабинет начальника порта выстроилась довольно большая очередь, но она безропотно раздвинулась при виде леди и ее спутников. Узкая, но массивная дверь из потемневшего дуба бесшумно распахнулась на хорошо смазанных петлях, и заморская красавица предстала перед восхищенным взором видавшего виды начальника.

– Мое почтение, господин адмирал! – мелодично произнесла мисс Мэри на своем родном языке. – Позвольте представиться: мисс Мэри, единственная дочь сэра Генри, четвертого баронета Локлбриджа, прибывшая в ваш порт с английским фрегатом. Видя перед собой офицера и джентльмена, могу ли я рассчитывать на ваше покровительство?

Начальник порта, бывший, конечно же, отнюдь не адмиралом, а всего лишь капитан-лейтенантом, поспешно вскочил со своего кресла, едва не опрокинув его:

– Конечно же, леди Локлбридж, – чуть дрогнувшим голосом выпалил он на весьма неплохом английском. – Это мой долг – оказывать содействие всем… путешественницам.

Мисс Мэри присела в изящном реверансе:

– Понимая, что заботясь о бедной путнице, вы будете нести расходы, позвольте тут же предложить вам компенсацию.

С очаровательной улыбкой она достала из висевшего у нее на поясе бархатного, обильно расшитого жемчугом кошеля, полдюжины золотых гиней, ловко, пальцами одной руки, сложила их столбик и царственным жестом водрузила сие сияющее сооружение на стол перед продолжающим погружаться в глубокий восторг начальником порта.

– Чем могу служить? – заплетающимся языком пролепетал он, и, выбежав из-за стола, принялся подвигать даме кресло для почетных гостей, стоявшее в углу, чтобы простым смертным, непрерывным потоком стремящимся в кабинет начальника, не вздумалось на него усесться.

– Видите ли, господин адмирал …, – грациозно усевшись и расправив пышные юбки начала мисс Мэри.

– Томас. Вы окажете мне честь, если будете называть меня просто Томасом! – умоляюще сложил руки начальник порта.

Он остался стоять в двух шагах перед гостьей, почтительно наклонив голову и вдыхая тонкий пьянящий аромат ее духов.

– Благодарю вас, сэр Томас, – согласно кивнула мисс Мэри. – Так вот, мой отец, сэр Генри, четвертый баронет Локлбридж, был, разумеется, человеком чести. Судьбе было угодно, чтобы он усоп в заморских колониях, так и не увидев милой Англии, откуда он отбыл совсем еще молодым человеком. Но в Англии за ним остались неоплаченные долги, сделанные в бурной молодости, о которых он, конечно же, помнил, и, как джентльмен, намеревался их погасить. Так вот, находясь на смертном одре, отец провозгласил в своем завещании, что его единственная наследница, то есть я, не сможет воспользоваться основным наследством и даже выйти замуж до тех пор, пока не оплатит все его векселя Для оплаты долгов нотариусы отца выделили мне необходимую сумму и я, естественно, принялась выполнять волю покойного родителя. Я вернула все долги, за исключением одного. Долг сей причитается мистеру Джону Смиту, каковой месяц назад отбыл из Англии в Ревель. Поскольку мистер Смит не уведомил никого о цели своего путешествия и не обозначил даты своего возвращения, я, стремясь поскорее соединиться со своим женихом, с которым уже помолвлена, решила последовать в Ревель за мистером Смитом. Надеюсь, вы не видите ничего предосудительного в моем стремлении как можно быстрее выполнить отцовскую волю, и поможете мне отыскать Джона Смита, прибывшего, по моим расчетам, в ваш порт неделю назад.

– Всенепременно, миледи!

Начальник порта изобразил поклон, который он сам посчитал весьма изящным, и стремглав бросился к шкафу. Быстро найдя нужный гроссбух, он плюхнулся в свое кресло и принялся лихорадочно перелистывать страницы.

– Вот! Есть! Мистер Джон Смит, из Портсмута! Прибыл пять дней тому назад!

– Ах, сэр Томас! Да вы просто волшебник! И где же находится сейчас этот достопочтенный господин?

Начальник порта задумался.

– Что-то не припомню, миледи. Вы уж извините, я принимаю участие в дальнейшей судьбе только особо важных персон, прибывающих в мой порт, – он бросил пламенный взгляд на сказочную красавицу. – Однако сейчас я приглашу своих помощников, и эти проныры наверняка смогут припомнить что-нибудь, связанное с интересующим вас пассажиром из Англии.

Он схватил было со стола колокольчик, намереваясь вызвать помощников, но внезапно передумал и вскочил на ноги:

– Нет! Я лучше сам загляну к ним в контору и расспрошу обо всех подробностях! Иначе здесь ваше присутствие собьет молодых людей с толку, и они забудут обо всем на свете. Прошу вас подождать меня несколько минут.

Еще раз неуклюже поклонившись и метнув в мисс Мэри очередной взор, призванный прожечь ее насквозь, услужливый начальник выбежал из кабинета, грохоча по паркету высокими каблуками своих сапог.

Мисс Мэри откинулась на спинку кресла и принялась ждать. Завлекательная улыбка исчезла с ее губ, лицо приняло строгое и усталое выражение. Наверняка красавице было о чем подумать, и если бы посторонний наблюдатель увидел ее в эти минуты, то он ни коем образом не принял бы девушку за взбалмошную кокетку, у которой на уме исключительно женихи и поклонники.

Начальник порта вернулся лишь через полчаса. По всему было видно, что он озадачен, даже слегка растерян. Безо всяких поклонов и комплиментов в адрес явно заждавшейся его гостьи он сел за стол и принялся задумчиво барабанить пальцами по столешнице, опустив глаза. Но когда его взор упал на столбик золотых гиней, он решительно взмахнул рукой, сгреб монеты себе в карман и, поднял взор на сидевшую напротив него даму.

– Видите ли, миледи, – задумчиво начал он. – Оказывается ваш мистер Джон Смит – не простой путешественник…

– Что вы имеете в виду, сэр Томас? Неужели мистер Смит – переодетый принц? – звонко рассмеялась мисс Мэри.

И этот беззаботный смех в сочетании с только что прикарманенными немалыми деньгами, развеяли последние сомнения видавшего виды начальника порта.

– Конечно же, нет! – он облегченно хихикнул, и наконец расслабился. – Однако, как мне рассказали мои всеведущие помощники, этого господина встречали офицеры из войска короля Стефана Батория. Более того, это были люди маркиза фон Гауфта…

Начальник сделал паузу и многозначительно посмотрел на собеседницу. Та лишь недоуменно пожала плечами:

– Вы изъясняетесь загадками, сэр Томас. Названные вами имена мне ни о чем не говорят. Конечно же, я слышала о короле Стефане, но не знакома ни с ним, ни с его офицерами, ни с названным вами маркизом.

– Видите ли, мисс Мэри, войско короля Стефана в настоящее время ведет боевые действия – осаждает русский город Псков. Кстати, в Ревельский порт прибывает множество храбрецов со всей Европы, чтобы присоединиться к королевскому войску и помочь ему в священном деле борьбы с варварами. Но эти отряды никто не встречает, они добираются до места боевых действий самостоятельно. А для встречи мистера Смита король послал своих офицеров, вернее – офицеров маркиза фон Гауфта. О чем это говорит?

– Мне – ни о чем! – капризно качнула головой мисс Мэри.

Начальник вздохнул и продолжил разъяснять красавице очевидные вещи:

– Маркиз фон Гауфт – начальник королевского сыска, тайных дел мастер, перед которым трепещет пол-Европы. Вряд ли его слава дошла до Англии, но в Литве, Польше, Трансильвании и соседних странах знающие люди стараются не становиться ему поперек дороги.

– Я и не собираюсь этого делать! – вновь пожала плечами мисс Мэри. Я лишь хочу встретиться с мистером Смитом. Меня вовсе не интересует ваш маркиз!

– Лишь бы он не заинтересовался вами! – вздохнул начальник порта, и про себя подумал: «А заодно и мной!»

– Сэр Томас, я не собираюсь докучать ни вам, ни королю, ни маркизу. Скажите, имеется ли возможность отправиться вслед за мистером Смитом и нагнать его в пути, до того, как он прибудет в королевское войско? Видя вашу озабоченность, впрочем, не вполне мне понятную, я не хочу привлекать внимание вашего грозного фон… не запомнила его имени.

– Фон Гауфта, – начальник порта на минуту задумался, бросил взгляд на карту, висевшую на стене за его креслом, затем решительно произнес: – Такая возможность есть! Вы можете доехать до озера Пейпси. Русские именуют его Чудским. Люди маркиза наверняка повезли мистера Смита сухим путем, вокруг озера. А вы можете нанять рыбацкую лодку в ближайшем поселке и отправиться напрямик. Тогда вы наверняка догоните, даже обгоните мистера Смита, если высадитесь вот здесь.

Ткнув пальцем в карту, он замешкался и вопросительно взглянул на мисс Мэри. Та, правильно поняла причину его замешательства, и успокаивающе кивнула:

– Не беспокойтесь, сэр Томас! Я много странствовала с отцом по Вест-Индии и умею читать карту. У моих спутников – военных моряков, имеется с собой точно такая же карта, приобретенная нами в Адмиралтействе при подготовке к путешествию.

– Замечательно! – обрадовано воскликнул начальник порта. – В таком случае, вы не заблудитесь. Впрочем, в любом случае лодочник, высадив вас на берег, проводит до постоялого двора на большой дороге. Осмелюсь рекомендовать вам в качестве лодочника моего двоюродного племянника. Я напишу ему письмо с инструкциями.

– А почему, позвольте спросить, люди короля повезли своего гостя сухим путем, если путь по воде короче и быстрее? – требовательно поинтересовалась мисс Мэри.

Начальник порта явно смутился, задумчиво побренчал золотыми монетами в своем кармане, затем вздохнул и честно признался:

– На озере вовсю разбойничают русские лодки, а королевское войско не имеет сил и возможностей с ними справиться. Впрочем, эстонских рыбаков они не трогают и отпускают с миром, – поспешил он успокоить свою гостью. – Мой племянник даст вам рыбацкую одежду, вы переоденетесь и, если, упаси Господь, на вас нападут русские, то они не причинят вам вреда.

– Озерные пираты? – вовсе не испуганно, а, скорее, насмешливо воскликнула мисс Мэри. – Ну что ж! Мои спутники полтора десятка лет успешно уничтожали настоящих пиратов в Карибском море. Надеюсь, что они справятся и с жалким пресноводным сбродом. Сэр Томас, пишите записку вашему племяннику. Мы выезжаем немедленно.

Большая рыбацкая лодка под прямоугольным парусом неспешно бороздила гладь Чудского озера, подпрыгивая на невысокой, но частой волне. Мисс Мэрии и два морских пехотинца, привыкшие к высоким и плавным океаническим волнам, некоторое время испытывали неприятные ощущения от этого подпрыгивания, но затем привыкли, и принялись наблюдать горизонт в подзорные трубы, сверяя курс с картой и компасом. На руле сидел племянник начальника порта – молчаливый человек неопределенного возраста в рыбацком плаще и шапке с широкими покатыми полями. Такая же одежда была и на обоих спутниках мисс Мэри, и на ней самой. Английская леди чудесным образом превратилась в невысокого угловатого мальчика-рыбачка. Ее кофры и сундуки покоились на дне лодки под грудой мокрых сетей, в ячеях которых кое-где поблескивала недавно пойманная рыба. Там же был надежно упрятан богатый арсенал двух бравых морских пехотинцев. Отставные сержанты чувствовали себя весьма неуютно без привычных мушкетов, пистолей, гранат и абордажных сабель, но их кормчему при содействии мисс Мэри удалось убедить старых вояк, что вдвоем они все равно не смогут отбиться от русской флотилии, а посему им лучше притвориться мирными рыбаками и тем самым избежать боевых действий. К тому же у Паркса и Мэрдока были свои причины не желать зла русским, и уж тем более не вступать с ними в смертельную схватку.

Солнце уже закатывалось за невысокие прибрежные холмы, и на поверхности озера возникла ослепительно яркая оранжевая дорожка. Кормчий вынул трубку изо рта и произнес на ломаном английском:

– Скоро будем причаливать на ночлег.

С тех пор, как лодка ранним утром отчалила от дощатого пирса рыбацкой деревушки, это были его первые слова. Мисс Мэри и ее спутники облегченно вздохнули. Непривычное плавание по тряской озерной волне и ощущение постоянной опасности нападения весь день держало их в изрядном напряжении.

Но лучше бы кормчий молчал и дальше, вовсе не открывая рта, поскольку в следующий момент всем стало ясно, что он обладал черным даром сглаза. Из ослепительного сияния солнечной дорожки вынырнули три больших быстроходных парусных лодки. Они пошли наперерез рыбацкому суденышку, держа красивый ровный строй «правый пеленг». Для сержантов английской морской пехоты было достаточно одного взгляда на этот строй, чтобы понять, с каким противником они имеют дело. Разумеется, ни Паркс, ни Мэрдок не предприняли ни малейшей попытки достать из-под сетей свое оружие и организовать отпор.

Лодки приблизились. Теперь уже явственно были видны небольшие медные пушки или фальконеты, сверкавшие начищенной медью над невысокими фальшбортами. Экипаж каждой лодки состоял из десятка вооруженных людей в неброском серо-зеленом обмундировании. На носу первой лодки стоял, вероятно, командир, разглядывавший мисс Мэри и ее спутников в подзорную трубу. Разумеется, англичане при появлении лодок тут же упрятали свои трубы, карту и компас, поскольку подобных предметов не могло быть у простых рыбаков. Командир крикнул кормчему несколько слов на непонятном для англичан языке, и тот знаками показал сержантам, что нужно спускать парус.

Русские, а это, разумеется, были именно они, также спустили паруса, и все четыре лодки теперь дрейфовали в десятке ярдов друг от друга. Командир, продолжая внимательно сверху вниз разглядывать рыбаков и их суденышко, задал кормчему какой-то вопрос. Тот меланхолично ответил короткой фразой. Русский, очевидно, удовлетворившись увиденным и услышанным, отвернулся, и приказал своим матросам поднять паруса. Белоснежные полотнища взметнулись над стройными мачтами, и лодки, четко выполнив разворот оверштаг, прежним идеальным строем понеслись куда-то вглубь огромного озера, к невидимому отсюда западному берегу.

Мисс Мэри сотворила крестное знамение и воздала благодарность Святой деве Марии за заступничество. Рыбацкая лодка вновь беспрепятственно продолжила свой путь. Паркс, повернувшись так, чтобы ветер уносил его слова от мисс Мэри, вполголоса обратился к Мэрдоку:

– Послушай, Том, эти русские, как оказалось, не такие уж и варвары. Маневрируют так, что заслужили бы похвалу самого адмирала Дрейка. А их командир… Тебе ничего не показалось?

– Я не стал таращиться на него в упор, – поняв намек своего друга, ответил Том. – Но уж он-то точно должен был бы нас узнать!

– В этих несуразных робах и шляпах? – с сомнением покачал головой Паркс. – Я сам себя не узнаю.

Кормчий повернул к берегу, чтобы засветло причалить к удобному для ночлега месту. Русские лодки уже давно скрылись за горизонтом, заронив в души двух морских пехотинцев неразрешимые сомнения.

Ночь прошла спокойно. Они всласть выспались на охапках еловых веток, нарубленных кормчим, возле разведенного им костра. Конечно, Паркс и Мэрдок по очереди несли караул и слегка волновались, когда мисс Мэри перед сном и после пробуждения уходила за излучину берега, чтобы умыться, и скрывалась на довольно долгое время за прибрежными кустами и деревьями. Но лес и озеро были погружены в умиротворенное безмолвие, лишь время от времени принимались свистеть и щебетать какие-то птахи, которых, по-видимому, ненамереннопотревожила английская леди, пробираясь сквозь заросли. Мужчины тоже время от времени ненадолго углублялись в лес, но не заметили ничего, что могло бы вызвать хоть малейшую тревогу.

Наутро после умывания и завтрака они продолжили свое плавание и вскоре после полудня причалили к крохотной дощатой пристани, принадлежавшей постоялому двору, расположенному недалеко от берега на большой дороге, ведущей к осажденному русскому городу Пскову. Через этот постоялый двор, как уверял их в Ревеле начальник порта, обязательно проходили все, кто направлялся из прибалтийских городов в доблестное войско короля Стефана. Именно на этом постоялом дворе сей любезный начальник и советовал мисс Мэри поджидать мистера Смита, которого она, несомненно, обгонит, если отважится на плавание через озеро.

Погода стояла прекрасная: весело светило солнце, легкий ветерок нес приятную прохладу. Дорога, хотя и не мощеная, как в Европе, была сухая и ровная. Густые леса вокруг дороги, перемежавшиеся обширными полянами, покрытыми сочной темно-зеленой травой, и огромное озеро, серебрившееся в отдалении сквозь просветы в деревьях, наверняка бы порадовали глаз любителя пейзажей. Но мистер Смит не любил природу. Впрочем, и людей он тоже не любил. Он давно мечтал изготовить механического человека и избавиться от необходимости общаться со слугами и прочими себе подобными. Кроме того, изобретение механического человека возвысило бы его над всеми мастерами, даже такими, как итальянец Леонардо. Но для воплощения великой мечты были нужны большие деньги. Именно поэтому мистер Смит не сидел, как обычно, взаперти у себя в мастерской, а ехал по незнакомой дикой стране в сопровождении кровожадного вида молодчиков, почему-то именующих себя европейцами и дворянами. Европейцами, по мнению мистера Смита, кроме англичан могли себя именовать, разве что французы и испанцы, да и то с большой натяжкой, но уж никак не поляки или саксонцы.

Карета остановилась.

– А вот и постоялый двор, месье! – распахнув дверцу, почтительно обратился к мастеру начальник сопровождавшего его отряда.

Этот офицер плохо говорил по-английски и предпочитал французский, который мистер Смит понимал с грехом пополам. Мастер выбрался из кареты в совершенно дурном расположении духа, и вслед за офицером вошел в таверну. Таверна при постоялом дворе была большой и чистой, но совершенно не похожей на английскую. Конечно, ничего иного от иностранного заведения ждать и не приходилось, но раздражение мистера Смита достигло крайней точки, и, войдя в обеденную залу, он негромко, но внятно выругался в твердой уверенности, что никто из окружающих не поймет его слов.

– Эй, любезный! Потрудитесь-ка не сквернословить при даме!

Эти слова, произнесенные на чистейшем английском языке, поразили мистера Смита как гром среди ясного неба. Он застыл на пороге, выпучив от удивления глаза.

В углу возле трактирной стойки за небольшим столиком для почетных гостей сидели два бравых парня, увешенных оружием. Один из них и сделал замечание мистеру Смиту. А между парнями на стуле с высокой резной спинкой действительно восседала дама ослепительной красоты. Очевидно, хозяин заведения вполне резонно рассудил, что простая скамья не годится для столь почетной гостьи и специально для нее принес этот стул из личных апартаментов.

Мистер Смит, разинув рот, с удивлением взирал на соотечественников, невесть как очутившихся в этой дикой стране. А то, что перед ним находятся именно соотечественники, мастер понял с первого взгляда.

Дама, как истинная британка, деликатно проигнорировала предыдущий щекотливый эпизод, и, как ни в чем не бывало, спокойно произнесла, обращаясь к мастеру:

– Извините за любопытство, но вы случайно не мистер Смит из Портсмута?

Мистер Смит потерял дар речи и смог лишь машинально кивнуть, подтверждая тем самым свою личность и место жительства.

– Прошу вас, присаживайтесь! – загадочная дама указала на свободную скамью за своим столом.

Мастер, заворожено глядя на прекрасную незнакомку, послушно уселся напротив нее.

– Сержант Паркс, будьте любезны, представьте меня мистеру, – обратилась дама к одному из своих бравых спутников.

– Позвольте представить вам мисс Мэри Локлбридж, единственную дочь сэра Генри, четвертого баронета Локлбриджа! – торжественно провозгласил сержант.

– Для меня большая честь, миледи, – мастер, наконец-то, обрел дар речи и смог выдавить из себя несколько слов. – Я… Я имел удовольствие выполнять заказы вашего отца.

Мисс Мэри наградила его благосклонной улыбкой:

– Да, мне известно, что вы обслуживали моего батюшку. Именно поэтому я имею к вам важное дело, мистер Смит.

– Надо же, какое удивительное совпадение! А я вот, представьте себе, тоже имею важное дело к мистеру Смиту!

Эти слова, в которых звучала неприкрытая ирония, были произнесены на хорошем английском. Все сидящие за столом мисс Мэри англичане повернули головы к входной двери. На пороге стоял невысокий худощавый офицер с длинной шпагой на роскошной шитой золотом и серебром портупее. За его спиной выстроились рейтары из сопровождавшего мистера Смита отряда. Вновь прибывший офицер, очевидно, был их начальником.

Офицер решительно шагнул к столу. Отставные сержанты пружинисто поднялись ему навстречу. Они не стали демонстративно класть ладони на рукояти сабель или пистолей, а просто в упор оценивающе смотрели на незнакомца.

Профессионалы всегда опознают друг друга с первого взгляда. И Паркс, и Мэрдок сразу же поняли, что перед ними крайне опасный противник, но они, разумеется, без колебаний готовы были исполнить свой долг и защитить мисс Мэри в случае необходимости. Офицер, несомненно, тоже понял, с кем имеет дело. Поэтому он остановился, не доходя стола, и миролюбивым жестом поднял раскрытую ладонь:

– Спокойно, парни! Я вовсе не собираюсь угрожать вашей прекрасной госпоже. Мистер Смит прибыл в эту страну по моему приглашению, и вы можете представить себе мое удивление, когда я, войдя сюда, услышал, что, оказывается, кто-то еще имеет к нему дело!

Офицер развел руками и улыбнулся. Его улыбка была широкой и искренней, однако, и мисс Мэри, и обоим сержантам стало почему-то не по себе.

– Впрочем, виноват, – спохватился офицер. – Я, конечно же, прежде всего, должен был представиться. Маркиз Генрих фон Гауфт.

Он снял свою шляпу с пышным плюмажем и отвесил глубокий изящный поклон, предназначавшийся, конечно же, мисс Мэри. В ответ мисс Мэри церемонным наклоном головы изобразила удовольствие от столь приятного знакомства. Подняв голову, она вопросительно посмотрела на Паркса. Сержант понял ее безмолвную просьбу, и вторично провозгласил:

– Позвольте представить: мисс Мэри Локлбридж, дочь сэра Генри, четвертого баронета Локлбриджа!

– Я весьма польщен тем, что мне выпало счастье встретить в такой глуши столь знатную особу, однако, я вынужден просить миледи прервать ее беседу с мистером Смитом и позволить мне безотлагательно переговорить с ним с глазу на глаз, – голос маркиза звучал безупречно вежливо и бесстрастно, но было совершенно очевидно, что он не просит, а приказывает.

– Разумеется, маркиз! – с готовностью откликнулась мисс Мэри. – Я вовсе не собиралась нарушать ваши планы!

– Еще раз умоляю меня извинить, миледи! Через несколько минут мы с мистером Смитом вернемся после скучной и неинтересной для вас деловой беседы, и будем всецело в вашем распоряжении.

Маркиз вновь отвесил глубокий поклон и жестом предложил мистеру Смиту следовать за ним вглубь трактира. Было очевидно, что маркиз хозяйничает в этом заведении как у себя дома.

После их ухода в обеденной зале трактира повисла тяжелая продолжительная пауза. Рейтары по-прежнему плотным строем стояли в дверях, то ли охраняя мисс Мэри и ее спутников, то ли лишая их возможности покинуть помещение. Впрочем, английская леди и сержанты, словно не замечая суровых рейтар, вернулись к прерванной трапезе и принялись с явным удовольствием поглощать трактирные кушанья, расставленные перед ними на столе.

Маркиз и мистер Смит вернулись в обеденную залу почти через час. Мисс Мэри и ее спутники уже отобедали и спокойно сидели в ожидании дальнейших событий, потягивая из серебряных кубков довольно неплохое рейнское вино.

– Тысяча извинений, миледи, – смущенно развел руками маркиз. – Я просто в отчаянии, что мы вынуждены были заставить себя ждать!

Однако при этом он бесцеремонно по-хозяйски уселся за стол напротив мисс Мэри и жестом предложил мистеру Смиту сделать то же самое.

– Так что у вас за дело к мистеру Смиту? – резко сменив тон, он тяжелым немигающим взглядом требовательно уставился прямо в глаза прекрасной путешественницы. – Надеюсь, вы понимаете, что я – королевский офицер, и задаю вам вопросы отнюдь не из праздного любопытства. Мы находимся на театре боевых действий, и здесь действуют законы военного времени!

Мисс Мэри, спокойно выдержав его взгляд, холодно кивнула и бесстрастно повторила историю, уже рассказанную ею два дня назад начальнику порта.

Маркиз, разумеется, как никто другой, умел скрывать свои чувства. Однако, он едва не присвистнул от удивления, узнав причину появления английской леди в русской глуши. Начальник контрразведки ожидал услышать что угодно, только не матримониально-нотариальную повесть. Он повернулся к мистеру Смиту, надеясь, что тот поможет ему разобраться в явно нестандартной ситуации.

Но мистер Смит еще более все запутал, произнеся растеряно:

– Но, позвольте, мисс Мэри, ваш достопочтенный батюшка, заказы которого я, конечно же, хорошо помню, вовсе не остался мне ничего должен!

Теперь настала очередь изумиться и самой мисс Мэри. Она удивленно воззрилась на мастера, затем медленно произнесла:

– Вы абсолютно уверены в этом, мистер Смит?

– Разумеется! – твердо заявил мастер.

Маркиз с нескрываемым интересом ждал, что же ответит мисс Мэри на эти слова мистера Смита, делавшие бессмысленным цель ее путешествия, истинную или подложную. Путешественница задумалась на довольно долгое время. В наступившей тишине слышно было, как позвякивает оружие и амуниция рейтар, переминавшихся с ноги на ногу в дверях трактирной залы.

– Мистер Смит, – наконец произнесла она. – Вы готовы письменно подтвердить свои слова? Для душеприказчиков моего отца, как и для нотариусов моего жениха одного моего устного заверения будет совершенно недостаточно!

– Разумеется, я напишу вам расписку! – с готовностью воскликнул мистер Смит, весьма обрадовавшись, что сей неожиданный и нелепый казус, вызвавший явное неудовольствие его нынешнего чрезвычайно выгодного и щедрого заказчика, маркиза, может быть с легкостью устранен.

– Прекрасно! – мисс Мэри, несмотря на свою традиционную британскую бесстрастность, также едва не подпрыгнула от восторга. – Надеюсь, вы не откажетесь незамедлительно вернуться со мной в Ревель, где капитан порта или местный епископ смогут заверить вашу расписку?

Мистер Смит растерянно обернулся к маркизу, который до сего момента лишь молча слушал и наблюдал за происходящим.

Маркиз откинулся на спинку стула, и, пристально глядя прямо в глаза мисс Мэри, задумчиво произнес безо всякой иронии:

– Вернуться в Ревель? А почему не в Лондон?

Фон Гауфт был человеком весьма опытным в своем деле и, несомненно, талантливым. Он не привык делать скороспелых выводов. Возникшая внезапно нестандартная ситуация с невесть откуда взявшейся английской леди озадачила начальника контрразведки королевского войска. Не встревожила, а именно озадачила.

«Ну, хорошо, предположим самое худшее, – рассуждал про себя маркиз. – Эта леди – русский агент, засланный Посольским приказом или военной разведкой русских с целью нейтрализовать мистера Смита. Но, во-первых, откуда они вообще узнали о его существовании, и, более того, о его миссии? Я не сообщал никому подробностей, даже королю. Единственный человек, полностью владевший информацией – это мой турецкий друг. Но он благополучно вернулся из нашего лагеря на родину в составе своего посольства, о чем король был извещен специальной депешей. То есть мой друг не попадал в русский плен, и, стало быть, не мог ничего выдать противнику. Турки сами слили информацию Москве? Но зачем им это понадобилось? Они могли просто ничего не говорить мне о Смите и не давать пароля! Кстати, мой агент, ездивший в Англию, вообще ничего не знал. Он просто передал пароль и сообщил мастеру маршрут и место встречи… Ну, ладно, допустим – случилось чудо: русские неизвестно как, но узнали о мастере и его миссии. Тогда к чему все эти сложности: комедия со стремящейся замуж английской мисс, какими-то долговыми расписками? Если предположить, что русская разведка располагает такими агентами, как эта явно великосветская леди, то уж тем более у них нашлась бы в Англии пара-тройка головорезов, которые убрали бы мистера Смита быстро и незаметно, без глупых рассуждений о невыплаченных отцовских долгах. Конечно, при даме присутствуют двое бравых парней, но уж слишком бросается в глаза их храбрость и воинственность. Наемный убийца должен быть безобидным на вид, тихим и неприметным…»

Тем временем мисс Мэри в ответ на вопрос маркиза, безукоризненно вежливый по форме, но откровенно издевательский по содержанию, светски улыбнулась, показав, что восприняла это как шутку и развела руками:

– Я вполне отдаю себе отчет, господин маркиз, что мистер Смит проделал весь этот путь вовсе не для того, чтобы вернуться с полдороги по чьему-то капризу. Но Ревель – не Лондон, и я, имея финансовую заинтересованность в такой поездке, готова щедро компенсировать те материальные потери, которые мистер Смит и вы, маркиз, как принимающая сторона, понесете в связи с этой небольшой двухдневной задержкой. Прошу меня понять: ни один нотариус в Англии не примет во внимание расписку, не заверенную официальным лицом, которому могут доверять европейские суды. Таковым в этой дикой стране, насколько мне известно, является начальник ревельского порта или же местный епископ.

«Если бы я был на ее месте в роли русской агентессы, то работал бы под капризную дурочку, а не щеголял бы своим умом и деловитостью», – подумал про себя маркиз, и все еще так и не придя к определенному выводу, произнес, затягивая диалог:

– Все-таки, почему именно в Ревель? Ведь есть и другие варианты заверить расписку мистера Смита.

Конечно, он мог бы просто послать назойливую даму ко всем чертям. Понятно, что его ни в малейшей степени не пугали два ее телохранителя. Он вполне бы справился с ними и в одиночку, а уж тем более – имея за спиною десяток рейтар. Но маркиза обуяло профессиональное любопытство. Ему хотелось разгадать эту загадку и тем самым обогатить свой опыт и усилить интуицию. А разведка и контрразведка – это занятия, в немалой степени базирующиеся именно на интуиции, развиваемой опытом. Тем более, что маркиз, обдумывая ситуацию и так, и сяк, не видел ни малейшей реальной угрозы себе или королевскому войску со стороны этой нелепой троицы. И он вполне резонно решил поиграть с ними в кошки-мышки. Естественно, что кошкой был именно он, фон Гауфт, всесильный начальник разведки и контрразведки самого грозного полководца всей Европы – короля Стефана Батория.

Маркиз вздохнул, изобразил ответную улыбку и отрицательно покачал головой.

– Ревель отпадает. Однако в лагере его величества, короля Стефана, в который направляется мистер Смит, найдется немало персон, имеющих авторитет во всей Европе и способных заверить любую расписку. Это и гетман, и доверенный представитель ордена иезуитов, да и, в конце концов – сам король.

– Вы что же, предлагаете мне отправится в военный лагерь, в котором идут сражения? – изумленно вскинула брови мисс Мэри.

«Если начнет колебаться, изображать испуг, напрашиваясь тем самым на то, чтобы ее уговаривали, значит – наверняка шпионка, целью которой является именно проникновение в наш лагерь, а мистер Смит – просто первый попавшийся предлог… – подумал было маркиз, но мисс Мэри не дала ему возможности окончить мысль. Она решительно поднялась из-за стола:

– Ну что ж, если другого выхода нет – я готова следовать за мистером Смитом в военный лагерь!

«Ни один разведчик на ее месте не стал бы столь стремительно и явно выказывать свою заинтересованность! Разве что, полный дурак. Но за свою карьеру я что-то ни разу не встречал глупых противников. К тому же она не дура и охотно это демонстрирует. Кто же вы, мисс Мэри? Ладно, я, кажется, ничем не рискуя, так или иначе получу ответ на свой вопрос, причем в самое ближайшее время.»

Завершив сей короткий внутренний диалог, маркиз также поднялся на ноги и отвесил мисс Мэри очередной изящный поклон:

– В таком случае, прошу вас и ваших спутников, миледи, незамедлительно следовать за мной. Я буду сопровождать вас в лагерь королевского войска!

– Господа сержанты! – обратилась мисс Мэри к своим спутникам. – Прошу вас принести багаж. Мы отправляемся вместе с маркизом.

Сержанты отправились выполнять приказание, а мисс Мэри спросила маркиза тем же деловитым тоном:

– Сколько времени займет путь до лагеря? Сможет ли король или другое авторитетное лицо принять меня сразу же по приезде?

– Наше путешествие займет три дня, миледи! Это, конечно, дольше, чем до Ревеля, но поверьте, у нас нет иного выхода, – с неизменной безукоризненной вежливостью ответил маркиз. – Однако король или иные персоны не смогут принять вас незамедлительно, поскольку именно через три дня мы будем штурмовать вражеский город. Но по случаю победы его величество будет являть королевскую милость, и вы, несомненно, сможете получить аудиенцию его величества в весьма короткий срок!

Псковский воевода князь Шуйский опустил подзорную трубу, зажмурился, протер тыльной стороной ладони слезящийся правый глаз. Он уже второй час, не отрываясь, наблюдал картину боя, и глаз устал. А левым глазом князю в трубу смотреть почему-то было неудобно. Воевода стоял на высокой башенке псковского детинца, все чаще именуемого по-московски кремлем. Впрочем, некоторые немногочисленные приверженцы западной фортификационной терминологии с ученым видом называли его цитаделью.

Князь вновь прильнул к окуляру. Кремлевские стены и башни представляли последнюю – третью – линию обороны города, Но сейчас все решалось на второй линии – буквально намедни завершенном земляном валу со рвом и частоколом. Первая линия – городская стена – была до основания разрушена осадной артиллерией противника на протяжении пятисот саженей в промежутке между Свинарской и Покровской башнями. В эту брешь устремилось на штурм почти все королевское войско, имевшее десятикратный численный перевес над гарнизоном Пскова. С уцелевших башен по флангам штурмовой колонны противника били затинные пищали, но два отряда ландскнехтов и спешившихся гусар, добровольно вызвавшихся на это лихое дело, уже штурмовали эти башни с тыла. Главный удар штурмовой колонны был направлен фронтально, вглубь города, но атакующие тут же наткнулись на земляной вал и ров с чесноком-частоколом.

Новое укрепление явилось полной неожиданностью для королевских отрядов, легко прошедших в брешь стены и уже мысленно занявшихся любимым делом: штурмом городских улиц, быстро перераставшим в безудержный грабеж и насилие. Но королевские полковники и ротмистры, возглавлявшие ландскнехтов и рейтар, были, как и их подчиненные, опытными профессионалами, прошедшими десятки боев. Приказав своим бойцам остановиться, они выдвинули вперед легкие полевые пушки и попытались разбить несерьезный с виду земляной вал. Однако, малокалиберные ядра лишь вязли в земле, не причиняя неказистому фортификационному сооружению видимого вреда. Тогда колонны лучших в Европе солдат вновь развернулись в боевые порядки и ринулись на штурм. Конечно, они знали о своем численном превосходстве над противником. Маркиз фон Гауфт и его разведчики работали с немецкой основательностью и добросовестностью, поставляя королю весьма ценные сведения. Однако и разведчики, и офицеры с солдатами, и сам король принимали во внимание лишь служилых людей псковского гарнизона: стрельцов, боярских детей, казаков и княжеских дружинников. Какое им было дело до городских ремесленников и крестьян из окрестных деревень, не умеющих держать копье или шпагу? Но именно эти крестьяне и ремесленники встали на сооруженный ими же вал плечом к плечу со стрельцами и дружинниками.

Разик и его поморы, видя, что враг изготовился к атаке, еще раз пробежали перед нестройными шеренгами ополченцев.

– Православные! Не посрамим земли русской! Не дрогнем перед врагом! Бить басурман не абы лишь, а как учили!

Сверкающие доспехами, шелками и перьями королевские войска идеально ровными рядами, привычно ускоряя шаг, двинулись на ров и вал, серый гребень которого сливался с линией серых сермяжных рубах его защитников.

Перед рвом ландскнехты безо всякой команды слаженно приостановились, и, образуя плутонги, открыли сокрушительный огонь. В ответ из-за частокола загремели стрелецкие пищали. Их поддерживали затинщики из ремесленных людей. Вот уже два десятка лет в Пскове каждая улица, каждая слобода готовила свой отряд ремесленных людей, смышленых и проворных, метких в огненном бое. Покупали вскладчину затинную пищаль и несли службу на городских стенах. А весной и осенью устраивали состязания в пальбе, и меж собой, и со служилыми людьми. Бывало, что вдругорядь и превосходили стрельцов в меткости.

Ответные залпы затинных пищалей нанесли штурмующей колонне ощутимые потери. Конечно, ландскнехты не дрогнули, но их офицеры, решившие было смести защитников вала огневой мощью, благоразумно изменили тактику и дали команду на штурм. Преодолеть ров и частокол сходу не получилось. У королевских солдат не было с собой фашин и трапов, поскольку внешний ров и без того был завален обломками городской стены, а о существовании второго рва и частокола штурмующие, как уже говорилось, не подозревали. Пока саперы готовили проходы, ландскнехты вели интенсивный и меткий огонь. Но они стояли на открытой местности, а обороняющиеся укрывались за гребнем вала и к тому же ни стрельцы, ни затинщики не уступали лучшим европейским наемникам в меткости и темпе стрельбы. А пороху и пуль у них было предостаточно благодаря бескорыстным стараниям государева дьяка Терентия Лихачева. Интервенты несли потери, и если бы не их огромное численное превосходство, штурм бы и закончился на этой перестрелке поражением королевского войска.

Но вот проходы наконец были готовы, и королевские воины, разозленные бесславной гибелью многих своих товарищей, ринулись на вал.

Они рассчитывали одним махом смести стрельцов казаков и дружинников, красные кафтаны и доспехи которых немногочисленными вкраплениями словно цементировали ряды серых сермяжных рубах ополченцев. Разумеется, лучшие профессионалы Европы – ландскнехты, гайдуки, жолнеры, спешенные рейтары и гусары, не принимали за реальных противников каких-то мужиков с дубинами. Королевское войско накатилось на вал и тут же отхлынуло, опрокинулось обратно в ров. Небрежные выпады их копий и шпаг, направленных в незащищенную ничем, кроме нательного православного крестика, грудь крестьян и ремесленников, были даже не отбиты, а просто отведены, и на сверкающие шеломы с перьями, каждый из которых стоил больше, чем избы и все пожитки этих смердов, обрушились удары дубин. Ополченцы работали беззаветно и истово, как привыкли на молотьбе или в кузне. Многие пали в первой же схватке, замешкавшись отвести выпад противников, многие были ранены. Но остальные, даже легко раненные, старательно выполняли все, чему их учили последние дни. Отвод с поворотом тела – удар без замаха с выкрутом. Отвод – удар, отвод – удар. Русские дубины грохотали по европейской броне. Они не убивали, но оглушали и сбивали с ног, выводили из строя. И профессиональные вояки дрогнули под этим неожиданным напором, покатились с вала в ров, топча упавших.

– Братцы, вперед! Тесни супостатов! – раздались тут же команды стрелецких десятников и казачьих есаулов. Ратники и ополченцы ринулись в контратаку, не давая неприятелю возможности опомниться. Вал опустел, сражение теперь велось во рву и на частоколе. Но высота вала увеличилась почти на аршин. Многие из его строителей и защитников, павших в короткой неравной схватке, лежали на гребне вала. Их неподвижные тела в серых рубахах, покрытые землей и кровью, создали на нем новый страшный бруствер, обозначили ту крайнюю черту, которую не смогло преодолеть лучшее войско Европы. А их оставшиеся в живых соратники, воодушевленные своим успехом и пылающие яростным желанием отомстить ненавистному врагу, продолжали без устали молотить дубинами по головам ясновельможных панов, привыкших к совсем другим поединкам.

Но сражение не было закончено, оно только разгоралось с новой силой. Понесшее неожиданно большие потери, обескураженное страшным отпором, королевское войско отступило от вала и частокола. Там, на ровном пространстве в огромном проломе стены офицеры сумели перестроить своих солдат, сомкнуть поредевшие, но все еще многочисленные по сравнению с защитниками города ряды, и повели их в новую атаку.

Ожесточение с обеих сторон все нарастало. Обороняющиеся были оттеснены к частоколу, но, зацепившись за него, вновь смогли дать неприятелю достойный отпор. Ров и вал с частоколом были выгнуты подковой, края которой упирались в пролом стены между Свинарской и Покровской башнями. Пролом был достаточно широким для штурма, но все же не позволял королевскому войску развернуться во всю мощь и реализовать свое численное превосходство. Поэтому важнейшей задачей штурмующих, которые не смогли с ходу прорваться в город и выйти на оперативный простор, стал захват одной из башен, а именно Свинарской, с которой они смогли бы огнем громить фланги и тылы оборонявшихся градоборцев. Поэтому большой отряд поляков и венгерцев с самого начала не принимал участие в атаке на вал и частокол, а, проникнув в пролом вслед за основной колонной, штурмовал с тылу Свинарскую башню. Русские ратники прекрасно понимали, что если неприятель захватит башню, то им не долго удастся продержаться на валу, и город будет обречен.

Воевода князь Шуйский опустил подзорную трубу, не глядя передал ее стоящему позади него стремянному. Тот подхватил драгоценный оптический прибор, бережно уложил в деревянный, обитый изнутри черным бархатом футляр.

– Бояре! – спокойным и ровным голосом безо всякого пафоса обратился воевода к окружавшим его военачальникам. – Настал решающий час. Наши ратники и ополченцы у частокола бьются из последних сил. Во врата Свинарской башни вливаются все новые и новые вражеские толпы. Вскоре они захватят башню, и уныние ослабит наши ряды. Так поспешим же на вал, и встретим опасность вместе с людом своим, как и подобает православному воинству.

Не дожидаясь ответа на свою речь, князь Шуйский почти бегом принялся спускаться вниз, где его и бояр уже ожидали оседланные кони и отряд отборных княжеских дружинников в триста сабель – последний резерв осажденного Пскова.

Бояре и дружинники вскачь пронеслись по пустынным улицам города, за несколько минут преодолев расстояние от детинца до вала возле Свинарской башни.

Князь спешился на ходу, бросил поводья стремянному, принял у него золоченый шелом с роскошным плюмажем из белоснежных перьев.

– Василек! – крикнул он начальнику своей дружины.

– Я здесь, князь! – молодой статный витязь в ослепительно сверкающих латах подбежал к воеводе.

– Построй дружину за валом. В атаку пойдешь только тогда, когда… Ну, ты меня понял. Не раньше, не позже, что бы ни случилось! Атакуй в две шеренги, в ряды неприятельские не врубайся, как обычно, а вытесняй. Больно уж их много, отрезать от пролома нельзя: все равно сомнут. Оставим им путь к отступлению. Даст Бог – прогоним, и то ладно! Исполняй!

– Слушаюсь, князь! – Василек на миг вытянулся перед воеводой, затем резко повернулся и побежал к своим дружинникам.

– Ну что ж! Пошли, бояре! – Князь Шуйский вынул саблю из ножен и неспешно взошел на вал.

Первыми воеводу и его свиту увидели водоносы – женщины и дети, находившиеся позади войска, поившие ратников и помогавшие раненым.

– Князь с боярами! – выкрикнул звонкий девичий голос, перекрывший на миг шум битвы.

– Воевода здесь, с нами! – пронеслось по рядам изнемогавших ратников.

– Не робей, братцы! Бог не оставит чады своя! Навались всем миром на супостата! – Голос князя привычно и уверенно гремел над полем боя, его белоснежный плюмаж уже развивался в передних рядах, за частоколом, где с невиданной самоотверженностью, исконной мужицкой силой и упорством в страшной сутолоке и жуткой тесноте рукопашной схватки противостояли русские ополченцы лучшим солдатам западных стран. Лишенные привычного строя и возможности маневрировать и вести огонь, ландскнехты, жолнеры, гайдуки, спешенные рейтары и гусары вот уже третий час ничего не могли поделать с этими русскими стрельцами и простолюдинами, непонятно откуда берущими силы и презревшими смерть, бьющими профессиональных вояк чем попало, а то и попросту голыми руками, грудь в грудь.

Внутри Свинарской башни тоже кипел бой. Конечно, оборону столь важного стратегического объекта держали не ополченцы. С атакующими башню отборными жолнерами и гайдуками, за щедрую награду вызвавшимися выполнить одну из ключевых задач штурма Пскова, бились государевы стрельцы, причем тоже лучшие из лучших, то есть разведчики. Сражение на узких лестницах и переходах в тесном пространстве башни неизбежно распадалось на множество отдельных схваток. Понятно, что именно разведчики, которым зачастую приходилось в одиночку сражаться с численно превосходящим противником, наилучшим образом были приспособлены именно для такого боя. И еще у лихих стрелецких разведчиков – любимцев воеводы князя Шуйского – была в этом бою особая задача, которую им накануне поставил лично сам князь в обстановке строжайшей тайны.

Разведчики бились умело и отчаянно. Но и жолнеры с гайдуками, специально отобранные для захвата башни, тоже не были питомцами приюта для убогих и увечных. Стрелецкие разведчики постепенно, шаг за шагом, отступали под их напором снизу вверх, сдавая ярус за ярусом, вынося из схватки раненых товарищей. Это был железный закон разведки: раненых ни при каких обстоятельствах не бросать! Именно этот, навсегда впечатавшийся в плоть и кровь и ставший безусловным инстинктом любого разведчика закон был одной из причин, по которым воевода доверил оборону Свинарской башни именно им. Князь Шуйский был уверен, что при любом развитии событий разведчики будут спасать раненых, а не оставят их на занятых неприятелем этажах башни.

Судьба Пскова – северо-западного форпоста государства Российского – решалась сейчас на валу и в извилистых внутренних стрелковых галереях Свинарской башни. Чаши весов судьбы замерли в хрупком равновесии, ожидая, кто готов бросить на них больше сил и жизней. Все русские люди, от мала до велика, встали на защиту родного города. Женщины и дети непрерывно подносили уставшим защитникам вала воду, выносили с поля боя и перевязывали раненых, а иные, схватив коромысло, топор или что иное, подвернувшееся под руку, вставали в ряды ополченцев вместо своих мужей, сыновей и отцов. Воевода князь Шуйский со всеми боярами бились в первых рядах псковской рати.

И лишь двое сильных, здоровых и хорошо обученных русских дружинников не принимали никакого участия в этой ожесточеннейшей битве. Михась и Желток сидели, вернее – полулежали на верхней открытой площадке Свинарской башни, с комфортом расположившись на мешках с соломой, предназначавших в обычных обстоятельствах для отдыхающей смены караульных. Оба дружинника были в полном вооружении, при саблях, ножах, бомбах и пистолях. На поясе у Михася была даже приторочена дополнительная пара двуствольных пистолей. А еще на груди у каждого на плечевом ремне висел свернутый колечком фитиль. Такая деталь амуниции раньше, да и теперь использовалась при стрельбе из фитильных ружей и аркебуз. Но в поморской дружине давным-давно перешли на мушкеты с кремниевыми замками.

Оба бойца лежали молча и неподвижно, прикрыв веки, не делая попыток выглянуть за зубцы башни и хотя бы понаблюдать за ходом сражения. Через их поясные ремни были пропущены концы длинных прочных веревок, свернутые бухты которых лежали тут же рядом на каменном настиле башни. Вторые концы этих веревок были закреплены на железных крюках, специально вбитых в камни наружной стены башни на три сажени ниже парапета. Никто не смог бы с башни дотянуться до этих крюков и обрубить веревки ни саблей, ни алебардой. Словом, двое лучших бойцов поморской дружины не только не принимали участия в защите башни, но и были готовы беспрепятственно удрать с ее вершины по этим самым веревкам в случае опасности.

Тяжелая крышка из почернелых дубовых плах, прикрывавшая выход из башни на верхнюю площадку, резко откинулась. Из нее показался стрелецкий разведчик с залитой кровью половиной лица. Он тряхнул головой, сбросил помятый шелом с перебитым подбородочным ремешком. Шелом с жалобным звоном покатился по каменным плитам. От кажущегося сонного безразличия двух поморских дружинников не осталось и следа. Они пружинисто вскочили на ноги, но не бросились к люку, а остались стоять у парапета, словно привязанные к нему своими спасительными веревками. На башню поднялся второй стрелецкий разведчик, и они вдвоем с первым стали поднимать из люка раненых, которых им подавали снизу. Из башни доносились звуки выстрелов, стук сабель и топоров, крики схватившихся не на жизнь, а насмерть людей. Пахнуло дымом и кисловатым запахом свежей пороховой гари. От гребня стены, которая вела к соседней уцелевшей башне, по легкой лесенке уже поднимались на помощь к разведчикам ополченцы-затинщики. В их обязанности входило в случае захвата башни врагами отсечь их огнем и не дать продвинуться по стене, распространиться вокруг города. Сейчас затинщики помогали стрельцам выносить раненых по стене в соседнюю башню. А поморские дружинники вновь бездействовали, молча и напряженно взирая на все происходящее.

Наконец последний раненый был поднят из люка и, подхваченный крепкими руками уцелевших стрельцов и затинщиков, переправлен в безопасное место. Между тем звуки пальбы из башни явственно приблизились к самому люку. Пищальный и два пистольных выстрела грохнули уже совсем рядом, и из дымящегося проема выскочил оскаленный, не похожий на себя Ванятка, весь черный от пороховой копоти. Его стальной нагрудник был пробит в двух местах копьем или шпагой, но все же он уберег разведчика от неминуемой гибели. Сразу вслед за ним на скользкий от крови настил выкарабкался Степа, весь бледный, с опаленными усами и бородой.

– Гранату! – прохрипел он, обращаясь к дружинникам, и вместе с Ваняткой принялся опускать крышку люка.

Желток и Михась, уже давно державшие наготове свои знаменитые поморские бомбы с механическими колесцевыми запалами, потянули за запальные шнуры. С сухим шипением вспыхнули фитили, и дружинники швырнули черные чугунные шары в люк. Степа с Ваняткой захлопнули крышку, задвинули засов. Из-под крышки глухо ухнуло.

– Как вы, братцы, сдюжили? – каким-то словно чужим, сдавленным голосом спросил Михась.

– Хорош болтать! – резко и зло оборвал его Желток. – Лестницу приберите!

Степа и Ванятка, пошатываясь на ходу, спустились с башни на гребень стены и тут же сбросили за собой легкую лестницу, упавшую вниз под стену, в затянутый дымом и пылью глубокий внешний ров. Степа, еще не до конца оправившийся от недавнего ранения, с трудом моргая отяжелевшими веками с опаленными ресницами, держась за гребень стены, спотыкаясь, побрел навстречу бежавшим к нему затинщикам. Ванятка в два прыжка догнал друга, обнял, перебросил его руку себе на плечо. Потом на ходу все же обернулся к смотревшему им вслед Михасю и пересохшими губами прошептал:

– Сдюжили!

Стрелецкие разведчики выполнили задачу, поставленную воеводой. Они с упорством удерживали башню в течение двух часов, отступая снизу вверх, заманивая тем самым внутрь все новые и новые вражеские силы. Продержались, и, оторвавшись от неприятеля на последнем ярусе, ушли по крепостной стене все до единого, кроме павших. И сумели вынести всех раненых.

Михась, разумеется, не расслышал, что произнес Ванятка, но догадался, и, сорвав с головы берет, вскинул руку в прощальном приветствии.

– Фитиль! – нарочито резко вновь скомандовал Желток, и они, щелкнув огнивами, запалили свисавшие с наплечных ремней жгуты, принявшиеся едва заметно тлеть без огня и дыма.

Крышка люка задрожала под раздавшимися изнутри мощными ударами штурмового тарана.

– Приготовиться, – уже спокойно и деловито произнес Желток.

Дружинники поднялись на парапет и, сбросив бухты веревок вниз, встали на краю лицом к люку, спиной к тридцатисаженной пропасти.

Крепкий кованый засов вылетел из петель, тяжелая дубовая крышка разлетелась в щепки, и на площадку башни хлынул поток разгоряченных боем, ликующих о победе иноземных витязей.

– Пошли!

Желток и Михась, привычно притормаживая веревки, пропущенные через плечевой и поясной ремни, соскользнули вниз по стене башни, время от времени отталкиваясь от нее ногами. Торжествующие неприятели не обратили ни малейшего внимания на двух исчезнувших за парапетом дружинников, а принялись водружать над Свинарской башней тяжелый шелковый королевский флаг.

Когда ярко изукрашенное полотнище заколыхалось над Свинарской башней, в колоннах, штурмующих частокол, раздались торжествующие победные вопли, а по рядами русских ратников пронесся протяжный стон.

– Братцы! Люди русские! Не робей! Стой твердо с верой и правдой! Пробьет наш час! – эти горячие призывы воеводы и его бояр, подкрепляемые личным примером мужества и стойкости, словно сцементрировали русскую рать, не дали ей дрогнуть от страшного удара.

Желток и Михась за несколько мгновений спустились на две трети высоты башни. Там, в шести саженях над землей в каменной кладке выходило узкое – даже руку не просунуть, вентиляционное отверстие, или продых, призванное осуществлять циркуляцию воздуха в подвале башни, где хранились всевозможные припасы. Еще два дня тому назад вход в подвал Свинарской башни был накрепко замурован камнями так, что штурмующие его даже и не заметили. Да они, собственно, и не искали вход в какой-то там подвал, а рвались наверх, туда, откуда можно было накрыть огнем всю внутреннюю линию обороны русских.

В замурованном по приказу воеводы князя Шуйского подвале башни уже не было съестных и иных припасов. Там тесными рядами, одна к другой, стояли бочонки с порохом. Фитили, идущие от каждого из этих бочонков, скручивались в единый жгут, просунутый в вентиляционное отверстие.

Желток, затормозив веревку поясным ремнем, повис возле продыха, заткнутого деревянной пробкой.

– Михась, прикрой!

Михась, также повиснув чуть ниже, развернулся спиной к башне, в буквальном смысле закрыв друга своим телом от возможных выстрелов снизу. Он вынул из-за пояса пистоли, намереваясь ответить огнем на огонь, если их заметят толпящиеся у подножия башни враги.

Пока обошлось. Роты жолнеров с легкими полевыми орудиями – фальконетами – на плечах, стремились в распахнутые тыловые врата башни, чтобы с верхней площадки и стрелковых галерей начать громить огнем обреченные русские позиции. Желток вынул из вентиляционного отверстия заглушку. За ней вытянулся толстый запальный шнур. Дружинник приложил к запалу свой горящий фитиль. Пропитанные селитрой пеньковые волокна шнура весело вспыхнули бездымным едва заметным огоньком, проворно убежавшим по вентиляционному каналу вглубь стены. В этот момент в стену возле головы Желтка ударили две или три пули, а в ответ гулко грохнули два выстрела из пистолей Михася, затем еще два. Их заметили не те, кто находился непосредственно под стеной башни, а стоявшие в отдалении вражеские солдаты, таращившиеся на развивающийся на башне флаг.

– Гранаты к бою! Вперед! – яростно выкрикнул Желток.

То, что у них не было практически никаких шансов уцелеть после выполнения этой боевой задачи, они понимали с самого начала. Но русские дружинники не сдаются никогда, ни живые, ни мертвые. Недаром прусский король Фридрих, наследник всеевропейской военной славы Стефана Батория, скажет через два века: «Русского солдата мало убить, его надо еще и повалить».

Отпустив веревки, они падали вниз, прямо в облако гранатных взрывов: свои осколки не заденут! Не задели. Чуть спружинив ногами и привычно погасив основную инерцию падения за счет переката через плечо, дружинники тут же поднялись, встали спина к спине, выхватив из ножен сабли, нацелив на неприятеля последние оставшиеся заряженными пистоли.

– Работаем, брат! – сквозь судорожно стиснутые зубы прорычал Желток.

– Слава Руси и Лесному стану! – взревел Михась.

Не дожидаясь, когда вокруг них сомкнется кольцо неприятелей, дружинники с криком, ревом и остервенением бросились в прорыв, уходя прочь от башни. В первые секунды враги невольно расступились под их напором, дрогнув от столь остервенелого порыва. Но поморским дружинникам из Лесного стана противостояли крепкие обученные профессионалы, поднаторевшие в рукопашном бое и технически, и психологически. Уже в следующий миг они оправились от первоначального замешательства и сомкнули ряды.

Желток с Михасем оказались посреди пустого круга, ощетинившегося со всех сторон остриями шпаг и копий. Среди клинков торчали и направленные на дружинников стволы мушкетов, но при таком раскладе ни один дурак стрелять, конечно, не будет.

Впрочем, в семье – не без урода, и дурак, или слишком самоуверенный стрелок все же нашелся. Михась краем глаза заметил огонек вспыхнувшего на полке пороха. Не оборачиваясь, он дернул прижимавшегося к нему спиной Желтка за ремень и упал на колено. Естественно, Желток мгновенно повторил его маневр, и вражеская пуля вжикнула над их головами, повалив кого-то на противоположной стороне окружавшего их вражеского кольца.

«Свои же потом пристукнут урода, чтоб вдругорядь неповадно было!» – вскакивая, почему-то успел подумать Михась.

У них оставалось не больше минуты, и, воспользовавшись неразберихой, дружинники пошли в наступление на превосходящие силы врага. Но они уже бросились в атаку не остервенело и стремительно, кактолько что, а двинулись спокойно и демонстративно, сменив тактику в полном соответствии с изменившейся обстановкой боя.

Вражеское кольцо тоже переместилось: опытные бойцы вполне разумно не желали лесть на рожон, а проделывали тактический прием, известный как «липкий контакт». Его смысл заключался в том, чтобы не подставляться под яростные наскоки противника, а, понемногу отступая, ждать, когда у того просто иссякнут силы, ибо ни один боец не способен долго пребывать в состоянии наивысшего боевого остервенения, в котором он в одиночку способен крушить многих.

Дружинники хорошо понимали действия неприятелей, и использовали их в своих интересах. Главное сейчас было уйти как можно дальше от башни, а потом, когда грянет гром, воспользоваться неизбежной растерянностью врагов и прорваться к своим.

Шаг за шагом они смещались в нужном направлении. Казалось, что еще немного, и план дружинников удастся, и они, в который уже раз, вновь выскользнут из смертельной западни!

Но внезапно в рядах неприятеля раздался уверенный голос, произнесший с высокомерной насмешливостью:

– Стойте, панове! К черту вашу осторожность и ваш липкий контакт! Позвольте-ка мне потолковать с этими хлопцами-молодцами по-свойски, по-рыцарски!

Вражеское кольцо замерло, остановилось. Из его рядов выступил вперед и встал, подбоченясь, перед дружинниками гусарский ротмистр в блестящих сталью, серебром и позолотой доспехах, поверх которых был накинут ярко-желтый атласный жупан. Ротмистр отвесил картинный поклон, изящно отсалютовал саблей и обратился к дружинникам с выспренней речью:

– Ясновельможные паны, согласно рыцарским обычаям, вызываю вас на честный поединок: один на один, или оба на меня одного. В случае вашей победы я даю вам честное слово дворянина и рыцаря, что наши воины пропустят вас беспрепятственно к своим…

Разумеется, ни Михась, ни Желток не слушали его болтовни и не собирались вступать ни в какие рыцарские поединки. Но неожиданное появление этого разодетого павлина на пару секунд сбило дружинников с темпа, и они поневоле остановились, чего нельзя было делать ни в коем случае. Не медля больше не мгновения, Михась вскинул пистоль, в которой оставался последний заряд, но тут же под его ногами качнулась земля. Пуля дружинника прошла мимо гордо поднятой головы ротмистра пана Голковского (а это был, несомненно, наш старый знакомый, которого и Михась, и Желток, к сожалению, недооценили по его одежке и речам). Пистольный выстрел потонул в гуле мощного взрыва.

На месте Свинарской башни, в которую уже успели набиться три-четыре сводные штурмовые роты неприятеля, возникло огромное облако из дыма, пыли и камней. На секунду заслонив солнце, это облако с грохотом опустилось вниз, на землю, погребая под собой арьергард и резерв штурмовой колонны королевского войска, готовившийся нанести решающий удар по русским ратникам, оборонявшим частокол. На том месте, где только что стояли двое поморских дружинников и их противники во главе с блистательным гусаром, паном Голковским, теперь громоздились лишь дымящиеся груды камней и деревянных балок.

Василек, начальник личной дружины князя Шуйского, под грохот взрыва сразу же повел своих бойцов в атаку, как и приказал ему воевода. Строй свежих ратников, умелых и сильных, уже давно нетерпеливо рвущихся в бой, с ходу опрокинул центр неприятельской колонны. Только что предвкушавшее скорую победу вражеское войско, деморализованное неожиданно переменившейся обстановкой, дрогнуло, попятилось. Смертельно уставшие ратники и ополченцы, проявившие невиданную стойкость и мужество в обороне, уповавшие уже на одного лишь Бога и узревшие во взрыве башни руку Господню, без команды, с торжествующими криками, сами ринулись вперед, на врага. Воеводе и боярам даже не пришлось вести их за собой. Русская рать, сметая все на своем пути, в течение получаса выбила врага за линию городской стены. Вдохновленные одержанной победой ратники устремились было вслед за неприятелем, намереваясь гнать и бить его в чистом поле, но князь Шуйский, прекрасно понимавший всю опасность такого порыва, сумел, хотя и с трудом, остановить свое войско, удержать его от преследования отступавшего, но по-прежнему обладавшего многократным численным превосходством неприятеля.

Ратники вернулись на земляной вал, по которому теперь проходила основная линия обороны, и, несмотря на смертельную усталость и раны, принялись под руководством своих военачальников, чинить разрушения, углублять ров, устанавливать дополнительные пищали и пушки. Но они могли не опасаться повторного штурма.

Королевское войско потеряло при штурме свои лучшие ударные части и было полностью деморализовано неожиданным поражением, первым в карьере короля Стефана Батория, прозванного в Европе «Непобедимым». Тишина и уныние воцарятся в последующие дни в осадном лагере. Ксендз Пиотровский запишет в своем дневнике о потерях королевского войска: «…избитых дубинами – очень много… Бутлер, поручик из отряда курляндского герцога, ужасно избит… Собоцкому порядком досталось во время приступа: избили его дубьем и каменьями, как собаку». И будет ученый иезуит в своих записях ругать, на чем свет стоит, русских варваров, не умеющих биться по-рыцарски, копьем и мечом, а пускающих в ход мужицкие дубины.

Русские потери были велики. Причем, если в королевском войске основную массу потерь составляли раненные, «избитые дубьем, как собаки», то среди русских ратников, в особенности – ополченцев, было много убитых. Но, в буквальном смысле закрыв обветшалые городские стены своими телами, они отбили вражеский штурм.

Убитых и раненых, и своих и чужих, псковитяне принялись подбирать на поле боя еще с вечера. Все до единого дружинники Лесного стана во главе с Разиком и присоединившиеся к ним Степа и Ванятка со стрелецкими разведчиками разбирали завал, образовавшийся после взрыва башни. Они двигались от внешнего края завала, надеясь, что Желтку и Михасю все же удалось пробиться с боем прочь от подножья взрываемой башни. Вскоре к ним присоединились и дружинники князя Шуйского, отправленные лично князем на поиски двух героев, чьи действия во многом обеспечили победу псковской рати.

Через час тщательных поисков разведчики обнаружили Желтка. Переломанная пополам деревянная балка упала над ним шатром, прикрыв от основной массы камней. Желток дышал слабо, часть ребер у него были сломаны, голова разбита, но он был жив! Свои снаряды не убивают. Эта поговорка, или заклятие, очень часто будет подтверждаться в двадцатом веке, когда во время самой страшной из войн советские воины будут в критических ситуациях вызывать огонь своей артиллерии на себя. И в двадцать первом веке, на Кавказе, залп сверхтяжелых реактивных минометов, которым нет аналогов в мире, вызванный на себя десантной разведротой, уничтожит окруживших их боевиков, но не тронет российских разведчиков.

Бережно на руках унесли Желтка в княжеский дворец. Тщательнейшим образом обыскали все вокруг на десятки саженей, но Михася не обнаружили. Ни клочка одежды, ни ремешка или пряжки от амуниции. Только один расплющенный пистоль, изготовленный оружейниками Лесного Стана, подобрали дружинники совсем рядом с тем местом, где обнаружили Желтка.

– Ну что ж, – твердо произнес Разик уже глубокой ночью, когда при свете факелов каждый камень вокруг был перевернут и тщательно осмотрен. – Раз его здесь нет, значит – жив и обязательно отыщется! Ему не впервой.

Этой фразой он хотел убедить и себя, и остальных, и самого Господа Бога, что не может быть в этом мире столь вопиющей несправедливости, в результате которой должен погибнуть, сгинуть бесследно такой человек, как Михась.

Михась выплывал из забытья медленно и тяжело, словно из черного омута. Но там, на поверхности его встречал, все разгораясь, не солнечный свет, а острая пронизывающая боль. Михась застонал, попробовал пошевелиться. Боль ударила по правому плечу, руке, шее словно хлыстом. Михась судорожно изогнулся всем телом, пытаясь избавиться от этого хлещущего по нему хлыста. Он широко раскрыл глаза и увидел собой над ним земляной свод. Левой ладонью он ощутил под собой плохо струганные доски.

«Я в могиле? – отрешенно подумал Михась. – Почему ж мне так больно?» И тут он разглядел в этом давящем своде маленькое оконце, из которого лился тусклый сумеречный свет.

«Значит, я в какой-то землянке. Но почему не в больнице? Я же ранен. В псковских монастырях хорошие больницы, там умелые лекари, они спасут меня от этой боли, вылечат, как тогда, много лет назад, вылечил в своем ските отец Серафим».

Дружинник со стоном повернулся со спины на левый бок, попытался свернуться калачиком, как в детстве, чтобы хоть немного утихомирить боль.

«А может, я как раз в ските, у отца Серафима? – с внезапно и ярко вспыхнувшей надеждой на скорое избавление от страданий подумал он. – Там тоже был низкий потолок, лежанка из досок. А еще в скит приходила девушка, Анюта. Она тоже за мной ухаживала».

В его затуманенном сознании замелькали давно забытые смутные образы, сулящие скорое чудесное исцеление. Он нисколько не удивился, когда распахнулась не замеченная им ранее дверь напротив оконца и в землянку вошла Анюта. Она села на скамью напротив его лежанки, принялась долго, не отрываясь, молча смотреть на дружинника.

– Здравствуй, Михась, – наконец произнесла она.

– Здравствуй, Анюта.

– Ты узнал меня?!

– Конечно! Я же ждал тебя.

– Ждал?!

– Да. Ты же пришла, чтобы напоить меня целебным отваром. Или отвар приготовит отец Серафим?

Анюта вздрогнула, как от озноба.

– Я принесла отвар. Пей, – после долгого молчания с трудом выговорила девушка.

Она приподняла голову дружинника, поднесла к его губам серебряный кубок. Михась сделал несколько судорожных глотков.

– Раньше это была глиняная кружка, – пробормотал он, пытаясь уплывающим взором разглядеть кубок.

– Раньше и я была деревенской девчонкой, – с тоской молвила Анюта. – А ты любил английскую принцессу. Вот теперь и я стала… принцессой. Полюбишь меня?

Михась перевел взгляд на девушку. Раньше он видел только ее лицо, а теперь смог рассмотреть, что она одета в роскошное платье. Платье было очень похоже на то, которое Олежа перед самым походом привез в Лесной Стан из Лондона для Джоаны. Это был подарок от леди Алисы. Высокая прическа Анюты упиралась в земляной свод, и в ее гладко уложенных волосах, многократно усиливая тусклый свет, льющийся из оконца, сверкала бриллиантовая графская диадема.

Михась хотел что-то ответить ей, или спросить, но силы оставили дружинника. Он уронил голову и погрузился в забытье.

Когда к Михасю вновь ненадолго вернулось зыбкое сознание, то ему привиделась уже не Анюта, а кто-то, другой, очень знакомый, даже, наверное, родной. «Кто же это? Ведь я ее хорошо знаю. Просто сильно болит голова, и я не могу вспомнить», – пытаясь ухватить обрывки путавшихся мыслей, напряженно подумал дружинник. Но тут же память услужливо нарисовала ему образ Анюты, и Михась успокоился, опять провалившись в желанное забытье.

Генрих фон Гауфт, начальник разведки и контрразведки королевского войска, поселил прибывшую с ним мисс Мэри в особом шатре, маленьком, но весьма комфортном. Шатер этот, разумеется, находился внутри охраняемого периметра, за которым дислоцировалась вся команда маркиза – доблестные рыцари плаща и кинжала. Согласно законам конспирации, им вовсе не следовало лишний раз попадаться на глаза простым смертным, то есть всем остальным королевским воинам.

Для спутников английской леди разбили простенькую палатку по соседству с ее шатром. Всем троим вежливо, но твердо было предписано не покидать это место. Впрочем, часовые, расставленные по периметру, и не позволили бы им этого сделать. Мисс Мэри понимающе кивнула, и лишь осведомилась, где находится ее соотечественник, мистер Смит, и будет ли ей позволено навещать его.

– Сожалею, миледи, – холодно ответил маркиз. – Мастер будет в ближайшие дни чрезвычайно занят и лишен удовольствия принимать вас. Могу лишь заметить, что его обиталище находится совсем рядом с вашим, – маркиз указал рукой на просторный шатер с высоким пологом, окруженный дополнительным кольцом часовых. – Надеюсь, такая близость к вашему знакомцу внушит вам спокойствие.

– Я вполне удовлетворена, маркиз. Всецело полагаюсь на вас и рассчитываю на скорейшее удовлетворение моей просьбы: получение расписки мистера Смита, заверенной королевской печатью.

Маркиз отвесил миледи глубокий поклон, резко повернулся на каблуках и отправился по своим делам. Мисс Мэри велела своим спутникам вынести из шатра довольно удобное складное кресло из прочной парусины, и, усевшись в него, скучающим взором принялась обозревать окрестности. Часовые, по поручению маркиза внимательно наблюдавшие за незваными гостями, с которых, разумеется, не были сняты никакие подозрения, вечером доложили своему начальнику, что миледи не пыталась передвигаться по территории и осматривать лагерь войска. Она так и просидела в кресле, из которого виден была лишь шатер мистера Смита, закрывавший ей почти весь обзор.

Наутро маркиз среди прочих важных дел вспомнил и о своей гостье. Поскольку опытный разведчик привык всегда доводить все комбинации до логического завершения, он привел в действие свой план, обдуманный еще накануне, на пути от точки рандеву с мастером в лагерь королевского войска.

Во-первых, маркиз пригласил к себе в расположение двух офицеров из отряда английских наемников, находившихся на службе Стефана Батория наряду с солдатами удачи из двух десятков других европейских наций. Разумеется, он не стал посвящать офицеров в свои подозрения, а лишь порекомендовал им попробовать завербовать в свои ряды двух бывалых соотечественников – сержантов английской морской пехоты, а затем доложить ему об итогах и впечатлениях. Если спутники миледи – не те, за кого они себя выдают, то офицеры-соотечественники неминуемо их раскусят.

А для мисс Мэри маркиз приготовил другой сюрприз. Он нанес визит начальнице вервольфов и дал ей, как впоследствии скажет один из любимых киногероев советского зрителя, «маленькое, но ответственное поручение». Конечно же, пани Анна, вполне подходящая на роль предшественницы будущей «спортсменки, комсомолки и просто красавицы», не смогла отказать «товарищу Саах…» – извините – ах, какому человеку. Вервольфы, как элитные разведчики, не участвовали в штурме и, соответственно, не понесли потерь. Поэтому пани Анна, не будучи в данный момент обремененной неотложными заботами о своем отряде, с готовностью – искренней или вынужденной – незамедлительно принялась исполнять приказ начальника контрразведки. Она в течение получаса переоделась из мужского обмундирования в свой роскошный наряд графини, в котором она недавно покорила блистательного ротмистра пана Голковского, и маркиз церемонно повел ее под руку к месту своей дислокации.

Надо сказать, что вышеупомянутый пан ротмистр попался на пути этой примечательной во всех отношениях пары. Он остолбенело уставился на даму своего сердца, идущую с другим. Но пани Анна широко улыбнулась пану Галковскому и демонстративно послала ему воздушный поцелуй, который не могли не заметить все невольные многочисленные свидетели, находившиеся неподалеку. Сердце пана Голковского, учащенно забившееся было от обиды и ревности, вмиг успокоилось. Он упал на одно колено и склонил голову перед прекрасной пани. Однако муки ревности с новой силой охватили доблестного гусара, когда он увидел, что пани Анна с маркизом прошествовали за кольцо часовых, куда ему, пану Галковскому, доступ был закрыт. Ясновельможный пан принялся расхаживать взад-вперед перед запретной зоной, твердо решив дождаться возвращения дамы сердца.

Каково же было его удивление, когда пани вскоре вернулась, да не одна, а в сопровождении незнакомой красавицы. (Поскольку мисс Мэри накануне прибыла в лагерь в закрытой карете, то ее, разумеется, никто и не видел).

Пани Анна со своей таинственной и оттого казавшейся еще более прекрасной спутницей подошла прямиком к остолбеневшему гусару:

– Пан Голковский, позвольте представить вам мисс Мэри, дочь лорда Локлбриджа, гостью маркиза фон Гауфта. Маркиз попросил мне оказать ему любезность и показать миледи наш лагерь и окрестности. Я почту за честь, если вы соблаговолите сопровождать нас во время этой короткой прогулки.

Разумеется, пан Голковский немедленно соблаговолил. Они прошествовали через лагерь провожаемые восхищенными и завистливыми взглядами королевских воинов. Восхищение, разумеется, относилась к дамам, а зависть – к их кавалеру. Однако, поскольку крутой нрав гусарского ротмистра и его искусство фехтовальщика были хорошо всем известны, никто не осмелился присоединиться к маленькой процессии или же попытаться остановить их для беседы.

Они добрались до места, откуда была хорошо видна панорама осажденного Пскова. Мисс Мэри сдержанно выразила удивление размерами города варваров.

– Кстати, не хотите ли взглянуть на одного из русских? – обратилась к своей спутнице пани Анна. Наш доблестный пан ротмистр вчера во время неудачного штурма все же сумел отличиться, как и всегда, и захватил в плен вражеского военачальника.

Произнося эти слова, прекрасная пани посмотрела на пана Голковского долгим взглядом, значение которого было понятно лишь им двоим.

– А это не опасно? – без всякого кокетства деловито осведомилась англичанка.

– Нет, что вы! Он ранен и едва ли находится в сознании. Кстати, вы наверняка, как и все высокородные дамы, владеете искусством врачевания. Вы можете проявить христианское милосердие и оказать помощь этому несчастному. Будет потом что рассказать на родине.

Мисс Мэри, после недолгих раздумий, согласилась проявить милосердие и получить сюжет для захватывающего рассказа.

Они не спеша прогулялись до бивуака роты пана Голковского. Вначале пани Анна спустилась в землянку к раненому сама. Затем, убедившись в безопасности, она пригласила свою гостью.

Мисс Мэри, демонстрируя недюжинное умение, осмотрела раны метавшегося в бреду русского дружинника.

– У него сместился шейный позвонок и пережал несколько крупных нервов. Отсюда и болевой шок. Если аккуратно вправить позвонок, то боль пройдет, вернется сознание, и через пару дней этот бедолага будет совершенно здоров. Я могу этим заняться прямо сейчас.

– Вы правильно поставили диагноз, дорогая мисс Мэри, – одобрительно кивнула пани Анна. – Однако столь почетной гостье не стоит утруждать себя. К раненому уже вызван лучший королевский костоправ. Уверяю вас, он лучше справится с лечением, чем вы.

– Королевский костоправ? – сдержано удивилась мисс Мэри. – В связи с чем простому пленному оказана такая честь? Чтобы затем казнить публично, перед строем?

– Во-первых, дорогая леди, это не простой пленный, а офицер, причем, несмотря на его простой наряд, он – весьма важная персона, а именно лейб-гвардеец, – усмехнулась пани Анна. – А во-вторых, не знаю, как у вас в Англии, а у нас в Европе таких пленных не казнят. Мы свято блюдем рыцарские обычаи, а потому берем за высокопоставленных пленных выкуп.

Мисс Мэри безразлично пожала плечами и осведомилась, имеется ли для раненного обезболивающий отвар, а если нет, то она может его приготовить. Пани Анна взяла серебряный кувшинчик, стоявший в темном углу, и подала мисс Мэри. Напоив раненого отваром, после которого тот впал в глубокий спокойный сон, дамы со своим спутником направились в обратный путь к временному пристанищу английской леди. Ротмистр вновь остался за линией часовых, а пани Анна и мисс Мэри дошли до ее шатра и еще некоторое время беседовали, стоя перед входом. Затем пани начальница вервольфов распрощалась со своей подопечной и направилась восвояси, то бишь на доклад к маркизу. А мисс Мэри вновь уселась в то же кресло, глядя прямо перед собой рассеянным взором, слегка затуманенным от обилия новых впечатлений.

Дочитав последнее за на сегодня агентурное сообщение, маркиз запер его в тяжелый окованный толстым железом ларец и гибким стремительным движением встал из-за стола. Он с удовольствием потянулся, разминая затекшие члены, и, откинув полог, вышел из своего шатра. Солнце уже закатилось за лес, оставив за собой бордовую полосу вечерней зари. Маркиз постоял минуту, по давней привычке украдкой огляделся по сторонам, и отправился совершать обход лагеря королевского войска. Он проделывал эту процедуру ежевечерне, чтобы лично оценить обстановку и почувствовать царящие в лагере настроения.

Проходя мимо шатра, отведенного мисс Мэри, маркиз увидел свою гостью, сидевшую, как и вчера, в кресле перед входом. Ее спина была чопорно выпрямлена, на лице не отражалось ни каких эмоций. Истинная английская леди, спокойно ожидающая обещанного ей документа с королевской печатью.

Согласно докладу пани Анны, мисс Мэри не проявила ни малейшего интереса к численности и составу королевского войска. Пани Анна – опытная разведчица, и наверняка заметила бы, что ее спутница во время прогулки по лагерю считает солдат, запоминает их вооружение и экипировку. Мисс Мэри ничего не считала и не запоминала. К показанному ей раненому русскому дружиннику она отнеслась как врач к обычному пациенту, деловито его осмотрела и констатировала сотрясение мозга и вывих правой руки с ущемлением нерва, которое должно было причинять сильную боль, когда раненый ненадолго приходил в сознание. Пани Анна с таким диагнозом была полностью согласна.

«Надо будет проконтролировать, чтобы к пленному действительно пришел королевский костоправ и поднял его на ноги, – мимоходом подумал маркиз. – А потом мне этого пленного нужно будет допросить. Возможно, он пригодится в моей комбинации по устранению русского воеводы».

Затем его мысли вновь вернулись к анализу данных об англичанке и ее спутниках. Сама леди не дала ни малейшего повода для каких-либо подозрений. С ее спутниками по заданию маркиза встретились английские офицеры, которые затем подтвердили, что проверяемые действительно те, за кого себя выдают, а именно отставные сержанты английской морской пехоты. Обнаружилось много общих знакомых, совместных походов, парадов и учений. В общем, об этой странной троице можно смело забыть, вручить им вожделенный документ и отправить восвояси с глаз долой.

Маркиз неслышной тенью скользил между шатрами, палатками и землянками лагеря. На бивуаках вокруг ротных костров не было привычного оживления, хохота и разудалых песен. В войске, потерпевшем первое за пять лет поражение, царила тишина и уныние. Однако в обрывках солдатских разговоров, которые улавливало чуткое ухо маркиза, не было и намека на недовольство королем или другими военачальниками. Опытные наемники хорошо понимали все превратности своего военного ремесла. Основной мотив разговоров был таков: жаль, что на сей раз победа ускользнула от нас, но вскоре мы поквитаемся с неприятелем, и получим свою законную добычу. Вполне удовлетворенный всем услышанным маркиз отправился на доклад к королю.

Король после неудачного штурма, разумеется, отнюдь не пал духом, а, напротив, развил бурную деятельность. Он проводил непрерывные совещания с ротмистрами и полковниками, участвовавшими в сражении. На этих совещаниях подробно анализировались все эпизоды штурма, в деталях рассматривались действия атакующих и обороняющихся, составлялись планы продолжения осады с учетом сложившейся обстановки и новой тактики русских. Король Стефан, будучи опытным полководцем, не склонен был обвинять своих подчиненных во всех смертных грехах и искать среди них козлов отпущения. Сейчас важно было сплотить войско, подготовить его к новому штурму. Поэтому король не обрушил свой гнев даже на начальника разведки, маркиза фон Гауфта, хотя тот явно проморгал возведение вала и недооценил численность псковского гарнизона.

Стефан Баторий выслушал доклад маркиза о настроениях среди солдат и явно пришел в хорошее расположение духа.

– Как продвигается ваш план по уничтожению русского воеводы? – довольно милостиво осведомился он.

– Ваше величество, посылка для князя Шуйского почти готова. Мастер обещал закончить работу завтра. Однако, нужен почтовый голубь, из рук которого князь Шуйский без боязни примет подарок! У меня имеется несколько кандидатур. Уверен, что в течение двух-трех дней мне удастся выбрать самую подходящую.

Король милостиво кивнул маркизу и позволил быть свободным. Маркиз низко поклонился, вышел из королевского шатра и зашагал в расположение своего отряда. Ответив на приветствие часовых, охранявших, как всегда периметр, фон Гауфт направился было в личные апартаменты чтобы поспать хоть несколько часов, однако заметил своего адъютанта, спешащего ему навстречу из штабной палатки. Начальник контрразведки печально вздохнул, поняв, что его и без того короткий сон будет сокращен еще как минимум на час и остановился, поджидая адъютанта. Тот, не тратя времени на формальные воинские приветствия, доложил вполголоса, почти на ухо своему начальнику (хотя здесь никто не мог подслушать его, даже если бы он рапортовал, как на плацу), что его сиятельство господина маркиза поджидает в штабной палатке тайный агент по срочному делу. Маркиз поблагодарил адъютанта и почти бегом проследовал в штаб. Он, естественно, никого не вызывал, и если тайный агент осмелился лично заявиться в штаб контрразведки, значит, дело действительно было безотлагательным и важным. В полумраке большой палатки, скупо освещаемой единственной масляной лампой, фон Гауфт увидел своего давнего сотрудника – русского перебежчика Псыря.

Маркиз уселся за стол, жестом велел агенту подойти поближе.

– Докладывай! – без лишних предисловий приказал он.

Псырь склонился над столом и зашептал сбивчивой скороговоркой:

– Ваша светлость… (Псырь много лет был в услужении иноземных разведок и привык по-европейски называть начальство на «вы»). Ваша светлость, поутру проходил я через ваш стан, да и приметил двух боярынь… то бишь панночек, каковые разгуливали в обществе пана ротмистра Голковского.

Маркиз чуть кивнул своему агенту: дескать, я понимаю, о ком речь, продолжай.

– Так вот, одну из панночек я, кажется, знаю… Я долго думал, сомневался, потом решил: точно знаю! И осмелился явиться к вам без вызова на доклад.

– Думать – это не твоя забота, – ровным бесцветным голосом произнес маркиз. – Твое дело – сообщать сведения, точно и подробно, без домыслов.

– Всенепременно, ваша светлость! Покорный слуга вашей светлости! – угодливо залебезил Псырь.

Маркиз прервал его извинения небрежным жестом руки, и Псырь продолжил уже деловитым тоном:

– Ага, стало быть, энта панночка, та, что в таком вот платье… – Псырь жестами изобразил фасон наряда.

Маркиз вновь кивнул, опознав владелицу изображаемого наряда.

– Так вот, ежели ее мысленно, как вы учили, от сего платья и прически избавить, да в дерюжный сарафан и платочек переодеть, оченно уж похожа на одну мою односельчанку. Исчезла она из села, правда, давненько, да вот забыть я ее не могу: уж больно странно исчезла-то. Искали мы ее долго, поскольку перед тем, как сбежать, она богатейшего нашего односельчанина, благодетеля моего – Никифора… Царствие ему небесное! – Псырь истово перекрестился. – Жизни лишила! Да не просто ведь исподтишка ножом пырнула, или там яду подлила, как вы нас учили, а скрутила голову, яко куренку. А ведь Никифор-то был здоровяк здоровяком, троих-четверых мужиков, шутя, разбрасывал!

Замечательная профессиональная выдержка маркиза не изменила ему и на сей раз: он и бровью не повел, услышав столь потрясающее известие. Однако в глубине души начальник контрразведки испытал немалое изумление, и, вместе с тем – удовлетворение, поскольку он давно подозревал упомянутую даму. Но сообщение Псыря превзошло все его ожидания, так как из него следовало, что прекрасная дама – не простая перекупленная предательница, а самый что ни на есть настоящий русский агент с огромным стажем и великолепной спецподготовкой. Как мастерски она носила маску! Мог ли Псырь ошибиться: ведь столько лет прошло? В принципе, конечно, мог, хотя агент он опытный и талантливый, с цепкой памятью. Но это легко проверить, побеседовав, так сказать, по душам с упомянутой прекрасной дамой.

– Сейчас ты тщательно и вдумчиво назовешь мне все имена и даты, перечислишь все малейшие подробности. – Маркиз открыл стоявший на столе ларец, извлек из него полдюжины золотых монет и протянул их агенту.

Тот с низким поклонам принял заслуженную награду, быстро спрятал ее куда-то под кафтан, и, не спеша и обстоятельно, как и было велено, принялся излагать фон Гауфту загадочные события, произошедшие много лет назад в глухом подмосковном селе.

Псырю пришлось фактически повторить свой рассказ трижды, поскольку фон Гауфт задавал все новые и новые уточняющие вопросы. Отпустив наконец агента, маркиз долго сидел за столом, сосредоточенно размышляя. Он никак не мог составить полную картину из имевшейся информации, и это весьма раздражало видавшего виды начальника контрразведки. Ну что ж, времени у него мало, диверсия, обещанная королю, должна состояться не позднее, чем через три дня. Остается только одно: пригласить подозреваемую для допроса с пристрастием. А там посмотрим, как кости лягут. Причем маркизу было совершенно все равно, какие кости должны лечь: игральные или человечьи.

Фон Гауфт кликнул адъютанта, отдал ему короткий приказ. По тону своего начальника тот, конечно же, сразу понял, что речь идет о крайне серьезном деле, требующем неукоснительного выполнения любой ценой. Адъютант со всех ног кинулся исполнять поручение.

Каково же было удивление маркиза, когда через полчаса адъютант предстал перед ним один, с потерянным выражением лица.

– В чем дело? – резко и сурово воскликнул обычно сдержанный начальник контрразведки. – Неужели наши дисциплинированные вервольфы взбунтовались и отказались подчиниться королевскому приказу?

– Никак нет, ваша светлость, – виновато доложил адъютант. – Пани Анна изволила уединиться в шатре ротмистра Голковского. Мне удалось заставить охрану окликнуть своего начальника снаружи, но тот в выражениях, которые я не осмелюсь передать вашей светлости, поклялся, что убьет каждого, кто посмеет издать хоть еще звук и отвлечь его от важного дела. Поскольку пан ротмистр известен тем, что свято блюдет свои клятвы, я, чтобы не допустить кровопролития, совершенно лишнего, если учесть неудачный штурм и всеобщее падение духа в войске, посчитал необходимым вернуться к вам за дальнейшими приказаниями.

Маркиз едва сдержался, чтобы не вспылить, но, осознав справедливость слов подчиненного, жестом велел ему выйти. Нужно было поразмыслить в одиночестве.

Маркиз обдумывал сложившуюся ситуацию недолго. Задачка была в общем-то простая. В принципе, можно было кликнуть взвод рейтар и взять вконец обнаглевшего пана гусарского ротмистра и его спутницу штурмом. Но после такого, с позволения сказать, побоища, неминуемы разговоры, что вот, дескать, такие-сякие командиры и начальники, не могут справиться с русскими, а срывают злость на своих, причем на всем известном герое, который достойно проявил себя во время штурма города и даже взял пленного. (Кстати, этот пленный, которого почему-то никто не видел – фигура весьма интересная, особенно в свете последних событий и сведений, полученных от агента Псыря). Очевидно, что бравому гусару пану Голковскому симпатизировала, как минимум, половина королевского войска, состоявшего из таких же, как он, авантюристов.

В общем, грубой силой тут действовать нельзя, нужен другой ход. Пан Голковский послал куда подальше адъютанта начальника контрразведки, следовательно, приказ ему должен отдать военачальник, которого даже бравый гусар ослушаться не посмеет. С полным небрежением к собственному самолюбию маркиз спокойно признал, что даже он сам не тянет в глазах пана ротмистра на такого военачальника. Король, разумеется, отпадает. Значит, остается гетман. Маркиз встал, прицепил шпагу, надел шляпу с изящным плюмажем из страусовых перьев и отправился к ясновельможному пану Замойскому, коронному гетману королевского войска.

Вместо того чтобы незамедлительно провести начальника контрразведки в шатер пана Замойского, гетманский оруженосец опустил глаза, суетливо рассыпался в невнятных извинениях, попросил обождать и юркнул за плотно запахнутый полог. Маркиз мог сурово одернуть оруженосца и войти, как ему полагалось по должности, то есть без приглашения. Но он лишь усмехнулся и остался стоять на месте, догадавшись, в чем дело.

– Да пусть себе заходит, раз ему не спится! – пророкотал из-за тонких шелковых стен оглушительно громкий голос военачальника, пожалуй, излишне бодрый для ночной поры.

Оруженосец поспешно распахнул полог, и почтительно придержал его, давая маркизу возможность свободно пройти, не наклоняя головы. Шагнув в ярко освещенный масляными плошками роскошный шатер, маркиз убедился, что его догадка была верна. Сидя по-походному на ковре за низеньким изящным столиком из палисандра, гетман нарушал королевский и свой собственный приказ. Причем, судя по объему стоящего перед ним серебряного кувшина и ярко-пунцовому цвету лица, нарушал долго и основательно.

– Маркиз – умный человек. Он все понимает! – провозгласил гетман.

Понятно, что сия тирада предназначалась не столько исчезнувшему уже оруженосцу, сколько самому фон Гауфту. Маркиз чуть развел руками: дескать, не будем же мы всерьез обсуждать подобный пустяк.

– Выпьете со мной, маркиз? – то ли спросил, то ли приказал гетман, и, не дожидаясь ответа, вынул из походного, под стать столику, палисандрового буфета, второй кубок, и тут же наполнил его до краев.

– Благодарю за оказанную честь, ясновельможный пан! – Маркиз чокнулся с гетманом, чуть пригубил из кубка, поставил его на столик и без приглашения и предисловий коротко изложил суть дела.

Гетман пребывал в игривом настроении и с энтузиазмом воспринял предложение прогуляться по лагерю и навести в нем порядок, поставив на место возомнившего о себе невесть что гусарского ротмистра. Он кликнул оруженосца и приказал принести саблю и легкий доспех, служащий не столько для защиты, сколько для придания блеска гетманской персоне и для обозначения, что сия персона пребывает в данный момент при исполнении служебного долга.

Звеня саблей и доспехами, гетман решительным шагом направился к стану гусар. Маркиз, разумеется, неотлучно следовал за ним. Часовые возле штандартов полков и рот, мимо которых пролегал путь высшего чина, вытягивались в струнку и салютовали гетману саблями или мушкетами. Гетман с удовольствием отвечал на приветствия, находя для каждого два-три поощрительных отеческих слова. Великолепное шествие финишировало возле палатки пана Голковского. Его поручик, стоявший рядом с часовым и строго охранявший, как было приказано, покой своего ротмистра, при виде гетмана побелел, как полотно.

– Ва…ва… ваше высокопре… – заикаясь, забормотал несчастный поручик.

Гетман, не снизойдя до дискуссии с каким-то там мелким чином, попросту отодвинул его рукой в сторону и решительно шагнул в палатку, едва не зацепив верх полога острым навершием своего блестящего шлема.

Пан Голковский в весьма фривольно расстегнутом (или еще не застегнутом) кафтане сидел лицом ко входу за столом, на котором горела единственная свеча и были расставлены блюда с закусками, кубки, кувшин (наверняка с запретным напитком) и большая глубокая чаша с компотом. Сбоку от него восседала пани Анна, причем ее одеяние тоже нельзя было назвать завершенным.

– Какого черта! – взревел нечеловеческим голосом ротмистр, хватаясь за саблю, висевшую над его головой на шесте, поддерживающем крышу палатки.

– Чтооо?!! – заметив его движение, рыкнул гетман не хуже самого пана Голковского. – Как вы смеете, ротмистр?! На кого руку поднимаете? Перед вами гетман! А ну, встать смирно!!!

Несмотря на захлестнувшее его дикое бешенство, пан Голковский шевельнувшимися где-то в самой глубине души остатками здравого смысла и укоренившимся с детства инстинктом воинской дисциплины все же осознал, что если он обнажит саблю против своего военачальника, коронного гетмана войска польского, то неминуемо положит голову под топор палача и тем самым покроет несмываемым позором весь свой род. А такой позор – намного хуже смерти. Ротмистр выпустил рукоять сабли, которую он, слава Иисусу и деве Марии, так и не вынул из ножен. Но клокотавшая в нем ярость требовала немедленного выхода. Бравый гусар схватил первый попавшийся в руки предмет, а именно стоявшую на столе чашу с компотом. Ловким движением обеих рук, предваряя на несколько веков еще не родившуюся технику баскетбольного броска, пан Голковский запустил сей снаряд в гетмана и в ненавистную всем честным рыцарям рожу контрразведчика фон Гауфта, маячившую за гетманским плечом.

И гетман, и маркиз, разумеется, были опытными воинами, и не раз успешно уклонялись от направленных в них копий и сабель, мушкетных и пистольных выстрелов. Они, конечно же, ловко увернулись бы от такого неуклюжего снаряда, как какая-то чаша. Но на их беду в чаше был компот. Опыта борьбы с летающим компотом ни у того, ни у другого не было. Чаша просвистела мимо, а высвободившаяся из нее в полете сладкая липкая жижа, содержащая еще и размякшие сухофрукты, обрушилась на головы и плечи гетмана и маркиза.

– Ага! Получили! – торжествующе воскликнул ротмистр и разразился безудержным хохотом.

– Взять его! – сдавленным голосом прохрипел гетман, отплевываясь от попавшего в рот компота. – Арестовать! В кандалы!! В подземелье!!!

В палатку беззвучно скользнули два профоса – предшественники современных военных полицейских, всюду сопровождавшие гетмана и оставшиеся стоять перед входом наготове. Они крепко и сноровисто подхватили под руки истерически хохочущего ротмистра и поволокли его куда следует. Гетман с каменным лицом прошествовал за своими подчиненными, отряхиваясь на ходу от прилипших фруктов.

Маркиз поднял слетевшую с головы шляпу, с сожалением посмотрел на безнадежно испорченный плюмаж, и произнес своим обычным спокойным бесцветным голосом:

– Пани Анна, прошу вас привести себя в порядок и пройти в мой шатер для безотлагательного служебного разговора.

Пани Анна сидела в шатре начальника контрразведки напротив стола на неудобном крохотном низком стульчике, подобрав под себя ноги, вынужденная все время прилагать определенные усилия для сохранения равновесия. На краю стола стояла масляная лампа, ярко освещавшая лицо пани Анны. Ей все время рефлекторно хотелось придвинуться к столу, чтобы ухватиться пальцами за столешницу и тем самым обезопасить себя от падения с шаткого стульчика, но, наклоняясь вперед, она тут же отдергивалась, чтобы не опалить лицо пламенем лампы. А проклятый стульчик при этом так и норовил выскользнуть из-под нее.

С противоположного края стола в удобном кресле вольготно расположился маркиз фон Гауфт. Его лицо скрывалось в полумраке. Разумеется, вся эта обстановка допроса была отнюдь не случайной, а продуманной до мелочей.

– Пани Анна, – голос маркиза звучал буднично и устало, словно он задавал совершенно обычный ничего не значащий вопрос. – Я не буду начинать издалека, ловить вас на слове и уличать во лжи. Вы – женщина, несомненно, умная и неординарная. Поэтому я спрошу вас напрямик. Меня интересует ровно один вопрос: как полунищая крестьянская девица Анюта из подмосковного сельца (маркиз произнес название села очень точно, без какого-либо акцента) превратилась в маркизу фон Штаден, а затем – в графиню Залевскую?

Пани Анна не вскочила в праведном гневе со стула (вскочить с него было бы весьма непросто даже с ее великолепной физической подготовкой), не рухнула без чувств на покрытый ковром земляной пол. Наверняка она все последние годы ждала этого вопроса и давно перестала его бояться. К тому же о ключевых событиях в ее голове почему-то сохранились лишь обрывки смутных воспоминаний, плохо стыкующиеся друг с другом. Впоследствии в многочисленных боях она видела много людей, получивших сильную контузию или удар по голове, и, в конце концов, пришла к правильному выводу, что провалы в ее памяти обусловлены именно этим.

Перед ее глазами вновь вспыхнуло пламя, поднявшееся до небес, а в ушах зазвучал рев гигантского московского пожара. Потом мысленным взором она увидела карету, которая – она абсолютно твердо это знала – принадлежала иностранной принцессе. Важного вида пышно разодетый кучер на козлах что-то кричит ей, Анюте, а потом бледнеет и почтительно замолкает. Затем карета исчезает в пламени, но вскоре возникает вновь. Она мчится куда-то в этой карете в обществе заморских красавиц. Анюте приходит простая и логичная мысль, что это она и есть заморская принцесса, потому она и едет в этой карете. Или карет было все-таки две? Ну, да это неважно: она так богата, что у нее может быть много роскошных экипажей. И к тому же она знает много иностранных слов: отец Серафим и Михась там, в другой жизни, учили ее языкам.

Потом карета никуда не мчится, а спокойно стоит на лесной поляне. Анюта лежит на траве на теплом одеяле, покрытая чудесной шелковой накидкой, поскольку ее собственная одежда сгорела. Ее глаза закрыты, но она видит и слышит, как над ней склоняются и разговаривают люди. Они считают, что Анюта без сознания. Анюта вдруг понимает, что нужно воспользоваться их заблуждением и бежать через лес. Улучив момент, когда на нее никто не смотрит, она бесшумно отползает в кусты, вскакивает и бежит через лес.

За ней гонятся, но Анюта сызмальства привыкла бегать по лесу. К тому же пожар лишил ее не только памяти, но также боли и страха, и чувства усталости. Она стремглав несется через заросли, стремительно и бесшумно, как хитрая рыжая лиса. А вместо хвоста за ней струится та самая шелковая накидка. Она мчится сквозь лес и приговаривает на трех языках фразу: «Я – принцесса Анна, направляюсь в свой замок, извольте приветствовать меня, как подобает». На уроках иностранной речи в ските отца Серафима она настояла, чтобы произносить эту фразу ее научили прежде всего.

Анюта легко уходит от погони. И вот лес кончается, и она видит перед собой огромное пепелище – стольный град Москву. На пепелище всюду копошатся какие-то люди. Все правильно, она и бежала обратно в Москву, где у нее теперь есть муж. И Михась. Или это Михась ее муж? Анюта этого точно не помнит. Онаидет по бывшим улицам, куда глаза глядят, в своей накидке, громко повторяя заученную фразу иноземной принцессы. К ней, в конце концов, подходят люди в военных кафтанах, почтительно берут под руки, отводят в какой-то палаточный лагерь. Там ее подводят к небольшой группе людей, явно не русских, сидящих и лежащих на наспех сколоченных скамьях. Там же она видит и знакомого кучера той первой кареты. Кучер сильно обгорел, почти не может говорить. Очевидно, он уже умирает. При виде Анюты кучер приподнимается, судорожно показывает на нее рукой, пытается что-то сказать, но замолкает навеки.

– Наверное, опознал свою госпожу! – раздается голос рядом с Анютой.

– Так это маркиза фон Штаден? – произносит другой, более начальственный голос. – Бедняжка! Сильно пострадала, волосы пожглись, лицо почернело – не узнать… Не ведает, небось, что муж ейный сгорел заживо со всеми слугами. Она одна на карете чудом из пламени вырвалась. За упокой души верного кучера, что жизнь за нее положил, теперь должна до конца дней своих в церкви свечки ставить… Эй, толмач, скажи-ка маркизе, что сейчас накормим да спать уложим. А про гибель мужа не говори!

Наконец-то восторжествовала справедливость, и люди признали, что она, Анюта, на самом деле – заморская принцесса! Это ее, а не какую-то английскую леди должен любить Михась. А про мужа – правильно. У нее должен быть муж. Но она его плохо помнит. Возможно, потому что он умер. Да, это все объясняет. Муж был, но умер. «Я – принцесса Анна, направляюсь в свой замок, извольте приветствовать меня, как подобает», – вновь и вновь повторяет Анюта.

– Дык, господин дьяк, она ж в беспамятстве, не понимает ничего! Ее бы к лекарю…

Потом Анюта долго живет в дощатых, наспех построенных палатах с другими иноземцами. Ее все величают «госпожой маркизой», и выхаживают сразу два лекаря. Анюта молчит, не отвечает на вопросы, но запоминает все, что говорят о ней и ее муже, исподволь учит языки.

Вскоре ее селят в уютном новом тереме. Ей, как вдове маркиза фон Штадена, любимого иностранца-опричника царя Ивана, сложившего голову на государевой службе, положен щедрый пенсион. Постепенно к ней «возвращается речь», хотя многие слова она еще произносит с трудом. Но на многочисленных приемах, устраиваемых иноземными посольствами в русской столице для своих собратьев-европейцев, многие уже обращают внимание на прекрасную загадочно молчаливую молодую вдову. Вскоре приехавший в составе польского посольства престарелый граф Залевский влюбляется в чаровницу, делает ей предложение, получает согласие и увозит в свои владения…

– Отодвиньте лампу, маркиз, и велите принести мне нормальное кресло. Я не девочка, и для беседы со мной подобные фокусы ни к чему! – с привычным спокойствием и надменностью произнесла пани Анна. – Я отвечу на ваш вопрос.

Когда ее просьба была выполнена, пани Анна сжато, без эмоций и психологических деталей, изложила маркизу фактическую сторону интересующего его вопроса. Маркиз в своей бурной и насыщенной жизни видел лично или слышал о множестве событий, которые представлялись обычным людям совершенно невероятными. Поэтому он спокойно воспринял рассказ пани Анны, и после довольно продолжительных размышлений решил, что изложенные ею факты соответствуют действительности.

– Хорошо, пани Анна, – наконец, произнес он. – Ваше чистосердечное признание свидетельствует о том, что вы понимаете ваше положение и готовы сотрудничать со мной. Но меня интересует еще одна важная деталь: тот таинственный боец, которого с усердием и опаской искали царские опричники в вашем селе, да так и не нашли… И это как раз совпало с началом ваших удивительных приключений… Короче говоря, это ведь вы ему помогали укрываться, а он в благодарность завербовал вас в русский Тайный приказ, или как там называется ваша спецслужба?

– Отдаю должное вашей глубокой проницательности, маркиз, горько усмехнулась пани Анна. – Но вы правы лишь частично. Да, это я спасла бойца поморской дружины, которая одна во всей Руси осмелилась тогда схлестнуться с опричниной. И он кое-чему меня научил. Но при этом никуда не вербовал: ни в тайные агенты, ни в жены, ни в любовницы… Долго рассказывать, да и не стоит тратить лишних слов. В общем, я возненавидела и этого дружинника, и всех ему подобных фанатиков, на уме у которых лишь одно: долг перед родиной, перед товарищами, перед человечеством… А я хотела просто жить, а не выполнять всякие там священные миссии. Причем жить не хуже, а лучше других. И, как видите, мне это удалось. Мне плевать на Россию, где люди живут, как скоты, причем не только бедняки, но и богачи, князья и бояре. Собственный царь издевается над ними, как хочет, казнит по малейшей прихоти, а они бессловесным стадом покорно идут на бойню. То ли дело Европа! Это и есть моя настоящая родина! Страна больших возможностей для одаренных и смелых людей, каждому из которых здесь платят настоящую цену, такую, какую он заслужил… Так что я вас, по всей видимости, разочаровала: я не являюсь русским агентом. Я искренне, как и любой европеец, ненавижу русских, и воюю против них добросовестно и вполне сознательно, в полном соответствии с моими убеждениями… Я понимаю смысл вашей усмешки, маркиз. Дескать, то, что я сейчас сказала – всего лишь слова. Настоящий русский агент, спасаясь от разоблачения, произнес бы то же самое, причем столь же горячо и искренне. А посему к своим словам я присовокуплю доказательство. Вы, разумеется, слышали о пленном, которого захватил пан Голковский. Он долго охотился именно за этим человеком, причем по моей просьбе. Кстати, за этот подвиг он получил от меня сегодня обещанную награду. Ну, это вы сами видели… Так вот, этот пленник и есть тот самый дружинник, о котором мы сейчас беседовали. Именно его вы назвали моим вербовщиком. Я увидела его в рядах русских, когда они совершали вылазки из города. Зачем он мне нужен? Я хотела бросить ему в лицо все, что я о нем думала эти долгие годы… Пусть он сдохнет от досады, что мной пренебрег, когда увидит, чего я достигла!

Маркиз заслуженно славился среди подобных ему профессионалов именно тем, что соображал очень быстро, и при этом мыслил объемно. Сложные многоходовые комбинации рождались в его мозгу целиком. Разумеется, этим, казалось бы, чудесным озарениям предшествовала долгая и напряженная работа мысли. Вот и сейчас нужный план, словно вспышка молнии, мгновенно блеснул в его сознании, ярко высветив все необходимые детали.

– Надеюсь, пани Анна, вы не успели привести в исполнение свой вожделенный план по уничижению этого дружинника? – быстро спросил маркиз.

– Нет еще, – пожала плечами пани Анна. – Он почти все время без сознания. Мне необходимо, чтобы он пришел в себя и хорошо понимал происходящее.

– Отлично! – удовлетворенно воскликнул маркиз. – Но теперь, дорогая пани, раз вас не завербовали русские, то вас вербую я! Причем по классической схеме. То есть, если наше сотрудничество будет меня удовлетворять, я не собираюсь вспоминать, кто вы на самом деле. И еще я не стану сопоставлять обстоятельства смерти вашего односельчанина, Никифора, которому неизвестный злодей свернул шею, с обстоятельствами смерти вашего второго мужа, знаменитого на всю Европу пана Залевского, который скончался – увы! – по той же причине, якобы упав с лестницы… Поскольку, как я вижу, между нами установилось полное взаимопонимание, я приказываю вам отныне общаться с этим русским только после моего разрешения и строго по моему сценарию, который я вам оглашу завтра, то есть сегодня утром. Вы свободны, дорогая пани Анна! Через три часа извольте вновь явиться ко мне.

С раннего утра начальник разведки и контрразведки королевского войска, маркиз Генрих фон Гауфт, выполняя свои рутинные повседневные служебные обязанности, непрерывно обдумывал и уточнял детали плана главного мероприятия. Он лично опросил гусар и ландскнехтов – свидетелей захвата в плен паном Голковским русского дружинника и внес весьма важные коррективы в первоначальный сценарий. Теперь план диверсии выглядел безупречным. Ближе к полудню маркиз наведался в шатер, отведенный под мастерскую мистеру Смиту. Еще вчера мастер пообещал фон Гауфту закончить работу в ближайшее время. Миновав плотное кольцо часовых, охранявших на расстоянии этот сверхсекретный объект, маркиз, испросив разрешения, медленно и осторожно отодвинул шелковую занавесь перед входом и заглянул внутрь.

– Входите смелей, ваша светлость! Я уже закончил работу! – с гордостью произнес мастер, вставая из-за большого стола, заваленного всевозможными инструментами и чертежами.

А в самом центре стола на свободном от инструментов и бумаг пространстве стояла изящная вместительная шкатулка, из драгоценного красного дерева, окованная железом с позолоченной насечкой и чеканными серебряными накладками. В таких шкатулках обычно хранят свою казну и драгоценности владетельные сеньоры достоинством не ниже графского, или даже принцы небольших государств. Шкатулка была заперта на мощный врезной замок, также сиявший позолотой и серебром. Рядом лежал ключ замысловатой формы.

– Вот, извольте принять работу, ваша светлость! – указывая на шкатулку, торжественно провозгласил мастер. – Никто в мире не способен сделать ничего подобного!

Лицо мистера Смита сияло самодовольством, голос дрожал от восторга. Он упивался собственной гениальностью.

– Можно открыть и проверить? – Маркиз взял ключ от шкатулки и сделал вид, что хочет вставить его в замок.

Мастер мгновенно переменился в лице, покрывшемся мертвенной бледностью, челюсть его отвисла, он весь затрясся от страха:

– Что вы делаете, ваша светлость!? Немедленно остановитесь! – взвизгнул он.

Маркиз усмехнулся, положил ключ:

– Успокойтесь, мистер Смит! Я, разумеется, верю вам на слово. Однако, как мы и договаривались, вы на некоторое время останетесь моим гостем, чтобы иметь возможность лично убедиться в непревзойденности вашего мастерства и вместе с нами отпраздновать нашу общую победу.

– Как прикажете, ваша светлость, – пробормотал мастер, стирая со лба холодный пот. – Всегда к услугам вашей светлости… Кстати, ожидая вас, я тут, от нечего делать, написал расписку для этой настырной леди, как она и просила, что ее отец ничего мне не должен.

Мистер Смит протянул маркизу лист бумаги.

«Ах да, тут еще эта мисс Мэри на мою голову! – досадливо поморщился маркиз. – Торчит с утра до ночи в кресле, неподвижно, как истукан, посреди моего собственного бивуака, глаза мне мозолит. Заверю ей расписку малой королевской печатью, и пусть сегодня же убирается из лагеря на свой туманный Альбион!»

Мисс Мэри, по-прежнему восседавшая с чопорно выпрямленной спиной в упомянутом маркизом кресле перед входом в отведенную ей палатку, негромко окликнула своих телохранителей. Они, как видавшие виды старые солдаты, предпочитали лежать, если предоставлялась такая возможность, а не сидеть или стоять, и, тем более – ходить. Вот они и лежали в своей половине палатки, пребывая, впрочем, как и положено, в полной боевой готовности, приглядывая за мисс Мэри через приподнятый полог.

Сержанты тут же поднялись, подошли к мисс Мэри, по ее знаку присели рядом с креслом на траву.

– Джентльмены, я буду говорить вполголоса. Хотя место открытое, вы обеспечиваете круговой обзор, и подслушивать здесь невозможно, но береженого, как известно Бог бережет. Прошу вас также сохранять невозмутимость, если вдруг вы услышите от меня нечто неожиданное и поразительное.

Мисс Мэри сделала паузу. Том и Джон лишь кивнули, сохраняя предписанную им, вернее – свою обычную невозмутимость.

– Прежде всего, – продолжила свой монолог мисс Мэри, – я хочу поблагодарить вас за проявленную во время нашего путешествия истинно джентльменскую выдержку и такт. Вы не задавали мне каких вопросов, никак не комментировали мои действия, хотя многое в моем поведении и поступках было для вас странным и неожиданным. Перед отъездом вы ничего не слышали ни о моем женихе, ни о прочих вещах связанных с моим замужеством, но во время моих бесед в вашем присутствии с посторонними людьми вы и бровью не повели, услышав мои удивительные для вас речи, оставаясь верными взятым на себя обязательствам по моей поддержке и защите. Гвардейский экипаж морской пехоты может воистину гордиться вами, господа сержанты!

Мисс Мэри одарила своих верных рыцарей теплой улыбкой.

Том и Джон переглянулись. Том показал взглядом старшему товарищу, чтобы тот произнес, по-видимому, давно заготовленную речь.

– Спасибо за высокую оценку нашей службы, миледи, – после некоторых колебаний начал сержант Джон Паркс, – Мы с Томом, действительно, давно хотели задать вам несколько вопросов, но не для того, чтобы, упаси Бог, призвать вас к ответу, но чтобы вы развеяли наши опасения. Нас и правда тревожит сложившаяся ситуация. Если говорить о последних днях, проведенных в военном лагере в ожидании непонятно чего, то самое неприятное – это настойчивость королевских офицеров, призывающих нас вступить в королевскую службу. Во-первых, мы не имеем права оставить вас без нашей защиты. Во-вторых, мы не хотим воевать с русскими. Почему не хотим – не спрашивайте, это наше личное дело! Так что, миледи, нам с Томом хотелось бы убраться отсюда как можно скорее!

– Ценю вашу откровенность, джентльмены. По поводу ожидания «непонятно чего» должна вас обрадовать: адъютант господина маркиза, который, как вы наверняка заметили, подходил ко мне несколько минут назад, сообщил, что расписка, заверенная королевской печатью, будет готова к вечеру. А завтра утром нам предписано покинуть лагерь.

Сержанты переглянулись, и, поскольку им была рекомендована сдержанность, то произнесли вполголоса, а не проревели, как обычно, торжествующий клич своего флагманского экипажа: «Бог хранит Англию и ее морскую пехоту!»

– Еще раз позвольте поблагодарить вас, джентльмены, за то, что вы не выражаете бурно своих эмоций. Но сейчас я прошу вас мобилизовать всю вашу выдержку. Она вам понадобится…

Сделав паузу, и переводя пристальный взгляд с одного собеседника на другого, мисс Мэри произнесла медленно и раздельно:

– Я знаю, почему вы не хотите воевать с русскими. В капитане русского корабля, который досматривал нашу лодку на озере, вы узнали своего боевого друга, сержанта Фроула Русса.

После ее слов Том и Джон не проявили бурных эмоций. Они просто остолбенели и лишились дара речи.

– Более того, – продолжила мисс Мэри, вполне удовлетворенная молчаливой реакцией собеседников, – за стенами осажденного города находится еще один ваш боевой друг, Олежа, то есть лейтенант флагманского Ее Величества экипажа морской пехоты Джек Русс. А в этом лагере, в котором мы сейчас находимся, содержится в плену раненый во время недавнего штурма лейтенант Майкл Русс.

– Разрази меня гром, – прошептал сержант Том Мэрдок.

Он впервые в жизни произнес эту фразу шепотом, и от того старое английское крепкое выражение прозвучало почему-то с необычайной силой.

– Я не могу приказать вам, джентльмены, поскольку то, что я собираюсь предложить, выходит за рамки нашего договора. Потому я могу лишь просить вас сделать вид, что вы поддались на уговоры королевских офицеров и соблазнились выгодою службы в войске его величества Стефана Батория. Ваш друг Майкл Русс нуждается в помощи. Вы можете способствовать его освобождению из плена… Я не тороплю вас с ответом, джентльмены.

Воцарилось довольно продолжительное молчание. Сержантам потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя и осмыслить сказанное. Наконец, Джонатан Паркс, поднял голову и пристально посмотрел в глаза старому товарищу, Томасу Мэрдоку. Получив в ответ его утвердительный кивок, Паркс повернулся к мисс Мэри:

– Миледи, мы готовы приложить все силы, чтобы выручить нашего боевого друга, Майкла. Он не раз спасал жизнь и мне, и Тому, и никогда не бросил бы нас в беде. Но… Но как же вы проделаете обратный путь без нашей охраны?

– Вы договоритесь с королевскими офицерами, что проводите меня до берега озера и посадите в лодку, лишь после этого вернетесь в лагерь и поступите на службу. А дальше провожать меня не надо, поскольку лодку захватят русские и возьмут меня в плен. Если возникнет необходимость, то вы потом героически спасете меня из плена и с триумфом вернете в Англию. Уверяю вас, что для этого подвига не потребуется больших усилий! – лукаво улыбнулась мисс Мэри. – А что касается вашей основной и действительно трудной задачи – освобождения Майка, то предлагаю следующий план действий. Вы детально изучаете систему охраны землянки – гауптвахты гусарской роты пана Голковского, в которой содержится под стражей ваш друг, выясняете время смены часовых и прочие необходимые детали. Затем вы дожидаетесь, когда Майка подлечат, и один из вас, или оба, ночью незаметно пробираетесь в осажденный город. Проще всего, да и привычней для вас проникнуть в город будет по реке, вплавь. В двух местах нужно будет поднырнуть под цепь и под решетку. Ну, для вас-то это не составит особого труда. Когда вы будете сопровождать меня до озера, в карете я нарисую вам подробную схему пути проникновения. Также по пути вы выучите фразу, которую скажете русским часовым: «Слово и дело! Отведите нас к поморским дружинникам!» В городе вы доложите о расположении и системе охраны места содержания пленного вашим бывшим сослуживцам по морской пехоте. Ну, а там уж – дело понятное и знакомое: ночная вылазка… Причем вы наверняка сможете вернуться в лагерь также незаметно, как и ушли, и поддержать диверсию изнутри.

– Прекрасный план, миледи! – кивнул головой Том и, как истинный англичанин, не смог удержаться от тонкого юмора: – Скажите, а вы случайно не служили во флагманском Ее Величества экипаже морской пехоты, приняв облик нашего командира, лейтенанта Стэнли?

– Нет, – ответила мисс Мэри совершенно серьезным тоном, которым и подобает произносить хорошие шутки. – Я служила в морской кавалерии.

Маркиз Генрих фон Гауфт предъявил начальнику караула распоряжение, скрепленное личной подписью его величества и был немедленно препровожден в небольшой приземистый сруб из неотесанных бревен – офицерскую гауптвахту королевского войска. Сейчас на гауптвахте содержался единственный заключенный – пан ротмистр Анджей Голковский.

– Оставьте нас, герр лейтенант, – приказал маркиз начальнику караула.

Офицер хотел было возразить, но, взглянув еще раз на бумагу с подписью короля, которую фон Гауфт все еще держал в руке, лишь молча поднес ладонь к шлему, отдавая честь начальнику контрразведки, повернулся и вышел, звеня доспехами. Пан Голковский, насупившись, как нашаливший ребенок, сидел в углу на скамье и исподлобья хмуро взирал на фон Гауфта.

– Пан ротмистр, – присев на скамью у противоположной стены мягко и вкрадчиво произнес маркиз. – Позвольте, я не буду читать вам мораль, а просто выскажусь с рыцарской прямотой, поборником которой вы являетесь.

Пан Голковский открыл было рот, чтобы сдерзить по поводу рыцарских качеств маркиза, но промолчал и лишь угрюмо мотнул головой, то ли соглашаясь с маркизом, то ли просто подчиняясь старшему начальнику.

– Ваш поступок, безусловно, заслуживает сурового наказания, и гетман вполне обосновано потребовал у его величества разжаловать вас в рядовые или с позором изгнать из войска. Однако, я, как и многие ваши друзья, – маркиз сделал особое ударение на последнем слове, – истинные друзья, а не собутыльники и прихлебатели, которые бросили вас в беде и хором принялись осуждать… Так вот, я заступился за вас перед его величеством.

Пан Голковский изумленно вытаращился на маркиза, не веря своим ушам. Впрочем, он правильно делал, что не верил. Конечно, маркиз действительно выхлопотал бы у короля прощение для пана ротмистра, если бы объяснил его роль в комбинации, затеваемой против русского воеводы. Однако к королю заявилась огромная делегация командиров рот и полков с почтительнейшей просьбой простить не в меру горячего пана гусарского ротмистра – любимца всего войска. Король согласился, и намеревался лично добиться у гетмана согласия на публичные извинения со стороны пана Голковского, чтобы поскорее замять неприятное дело. Поэтому маркизу пришлось уговаривать Его величество, наоборот, продлить арест гусара.

– Я объяснил Его величеству, что ваш поступок был отнюдь не злонамеренным нарушением воинской дисциплины, а просто чересчур пылкой реакцией рыцаря, вставшего грудью на защиту чести дамы, которая, как вам ошибочно показалось, могла бы быть скомпрометирована нашим появлением… Я беседовал с фрау Анной и поведал королю, что вы просто-напросто обсуждали с ней деликатный и конфиденциальный вопрос. Именно деликатностью вопроса была обусловлена необходимость вашего обращения к благородной даме, имеющей и утонченную душу, и женскую мягкость, и одновременно – понятия о рыцарской чести…

Пан Анджей изумлялся все больше и больше, совершенно не понимая, куда клонит маркиз.

– Я имею в виду, дорогой пан, ваш благородный вызов на дуэль, который вы сделали русскому дружиннику перед тем, как он был ранен и попал к нам в плен…

Пан Анджей от удивления чуть не сверзься со скамьи.

– Да-да, дорогой пан ротмистр, пани Анна все мне рассказала: вы пригласили ее к себе, чтобы узнать мнение по этому вопросу: что вам следует делать, если вызванный вами на дуэль противник ранен и находится в плену. Надеюсь, вы не станете опровергать ее слова?

Пан Голковский растеряно разинул рот, но потом, конечно же, принялся отрицательно мотать головой.

– Ну конечно, я так и думал, – удовлетворенно кивнул маркиз. – Что же касается раны русского рыцаря, то вы можете не беспокоиться: у него был легкий сдвиг шейных позвонков и ущемление локтевого нерва. Королевский костоправ уже вправил ему шею, и русский через несколько дней сможет скрестить с вами шпагу… Ах да, что касается вашей собственной участи: его величество милостиво внял моим предложениям и решил подержать вас под арестом в назидание другим потенциальным нарушителям уставов, а затем выпустить под весьма уважительным предлогом дуэли.

Пан Голковский просто не верил своим ушам.

– Но! – маркиз резко поднялся со скамьи, его голос стал жестким. – Вы должны выполнить одно непременное условие!

Пан Голковский невольно вскочил на ноги вслед за маркизом.

– Это условие состоит в том, что русский не должен быть вами убит. Иначе неизбежно пойдут ненужные разговоры о его ране, о том, что вы-де выслужили себе прощение, фактически казнив беспомощного пленного, и тому подобное. Рыцарскому образу короля, да и вашему, и всего войска будет нанесен непоправимый ущерб. Вы непременно выиграете дуэль, но при этом лишь раните русского в ногу. Король же, как истинный рыцарь простит не только вас, но и этого русского, и отправит его назад в осажденный город безо всякого выкупа… Если вы, пан ротмистр, согласны на милостивое предложение его величества и неукоснительно выполните все его условия, то дайте мне слово рыцаря, и я немедленно доложу об этом его величеству и начну приводить план в исполнение.

Пан Голковский в ответ прохрипел что-то нечленораздельное, затем прокашлялся и хрипло произнес со второй попытки:

– Даю слово рыцаря!

– В таком случае, позвольте откланяться! – Маркиз чуть наклонил голову и мгновенно исчез из полутемного помещения, словно испарился. Пан Голковский еще долго стоял, обалдело наморщив лоб и глядя в крохотное оконце, забранное толстыми железными прутьями.

Адъютант начальника контрразведки королевского войска маркиза Генриха фон Гауфта наконец оторвал взгляд от удалявшейся от берега рыбацкой лодки, дернул повод, развернул коня и неспешной рысью тронулся в обратный путь. Сопровождавшие его рейтары последовали за своим командиром. За небольшим отрядом покатилась карета маркиза, скрипя на многочисленных кочках новомодными рессорами. В этой карете, галантно предоставленной ее владельцем, прибыла к маленькой озерной пристани знатная английская леди. Сейчас мисс Мэри плыла в обратный путь на той же самой лодке, которая привезла ее сюда, а в карете возвращались в лагерь королевского войска два бравых морских пехотинца, непривычных к верховой езде. Они вступили добровольцами в английскую роту короля Стефана Батория, предварительно оговорив условие проводить свою бывшую подопечную до озера. Командир роты, обрадованный, что заполучил в свои ряды столь выдающихся вояк, конечно же, немедленно на это согласился. А принимавший деятельное участие в судьбе мисс Мэри маркиз Генрих фон Гауфт был настолько любезен, что выделил ей в сопровождение (или в конвой – кому как больше нравится) своих рейтар.

Мисс Мэри, вновь надевшая для маскировки рыбацкий плащ и шляпу, в глубокой задумчивости сидела на груде сетей, глядя прямо перед собой рассеянным взором. Шкипер, управлявший лодкой, напротив, непрерывно вертел головой, внимательно оглядывая озерную гладь и низкую темную линию берегов. Его тревога была не напрасной. Вскоре из-за неприметного мыса показался парус, и наперерез лодке понеслась по невысокой волне русская сторожевая ладья.

– Сиди спокойно, панночка, – на ломаном английском обратился шкипер к мисс Мэри. – Господь миловал нас в прошлый раз, не выдаст и в этот.

Мисс Мэри кротко склонила голову, выражая готовность полностью положиться на милость Господню. Русский сторожевик приблизился и дал сигнал шкиперу лечь в дрейф.

Вероятно, шкипер успел прогневить чем-то Создателя, поскольку на сей раз русские не ограничились поверхностным осмотром, а, подойдя борт к борту, высадились к нему в лодку. Разумеется, они быстро обнаружили под сетями багаж мисс Мэри, а затем разоблачили и ее самое, причем разоблачили в полном смысле слова, бесцеремонно сдернув с благородной дамы рыбацкую шляпу и плащ.

– Ах ты, такой-сякой! – напустился на шкипера русский начальник. – Мы тебя пропускаем по всему озеру рыбачить, а ты вона как! Королю помогаешь!

– Прости, боярин! Бес попутал! – шкипер говорил по-русски довольно хорошо, только растягивал слова и сильно акцентировал окончания. – Бес поп-пут-таал!

Непрерывно кланяясь, он рассудительно объяснял, что панночка – не солдат и не пушка, поэтому перевозка сей мирной путешественницы через озеро никак не могла нанести ущерб доблестному русскому войску.

– Поговори тут еще у меня! – грозно прикрикнул на шкипера русский начальник, но все же, вняв его словам, сменил гнев на милость. – Ладно, на сей раз прощаем: плыви восвояси. Панночку с вещами, мы, конечно, у тебя заберем, а ты пока проваливай. И гляди: в другой раз не попадайся! Лодку отберем, да самого выпорем – мало не покажется!.. Да, встретишь королевских людей – передай, что ихняя пани находится у нас. Пущай готовят выкуп.

Сторожевая ладья отвалила от борта рыбацкой лодки и помчалась к юго-восточному берегу озера, который контролировали русские. Шкипер вознес благодарственную молитву господу Иисусу и деве Марии, которые не допустили его гибели и, более того – позволили сохранить деньги, полученные за перевоз английской леди, поскольку русские не удосужились его обыскать.

Михась стоял на коленях на охапке соломы, устилавшей пол в тесной землянке гауптвахты под крохотным оконцем, почти не дававшим света, и круговыми движениями разминал плечевой пояс. Встать во весь рост и размяться как следует ему мешал низкий потолок. Уже через день, после того как королевский костоправ вправил ему смещенные шейные позвонки, он почувствовал себя почти здоровым и принялся готовиться к активным действиям, а именно к прорыву из плена.

Михась лег на земляной пол, отжался тридцать раз на кулаках, вновь сел, побросал руки вперед-назад, снимая напряжение. Разминка прошла, на его взгляд, неплохо. «Годен без ограничений!» – усмехнулся он про себя и откинулся к стене, закрыл глаза. Перед его мысленным взором поплыли картины, недавно виденные в бреду. Вот Анюта – деревенская девушка, укрывшая его от преследования опричников, приходит к нему в землянку в виде заморской принцессы. Затем с ней приходит еще и сестренка Катька, зачем-то одетая в платье английской леди.

«А почему же мне ни разу не явилась Джоана? Уж она-то – настоящая леди… Или дети…» – удивился Михась. Потом ему вспомнилась последняя встреча с Фролом, уже не бредовая, а настоящая. Особник тогда просил Михася, если тот попадет в плен, сидеть спокойно и ждать, пока его освободят, собирая какие-то сведения. «Вот ведь накаркал, такой-сякой особник», – поморщился Михась. – «Фигушки я тебе буду тут под землей кукожиться. При первой же возможности вырвусь!»

Загремел засов, заскрипела раскрываемая дощатая дверь. Михась зажмурился, чтобы защитить глаза от хлынувшего в землянку дневного света и иметь потом возможность сразу же разглядеть вошедшего тюремщика, оценить его боевые качества и принять решение на прорыв. Дверь захлопнулась. Михась открыл глаза. Он имел преимущество перед вошедшим, поскольку у того глаза должны были какое-то время привыкать к царящему в землянке полумраку. Однако дружинник тут же вновь зажмурился и тряхнул головой, пытаясь прогнать сновидение и проснуться. Но когда он вновь поднял веки, сновидение никуда не исчезло. Перед ним стояла Анюта в роскошном платье.

– Не надо меня атаковать, Михась, – до боли знакомым голосом произнесла девушка. – Я понимаю, что пока слепа, а ты наверняка зажмуривался!

– Анюта… Так ты – не во сне? – еле выговорил Михась.

– Я наяву. Я и раньше была наяву, когда приходила тебя лечить, а ты бредил.

– Как ты здесь оказалась, среди врагов? Ты в опасности?

– Нет, я в безопасности. Враги принимают меня за свою.

– Но почему они принимают тебя за свою?

– Долго рассказывать! Сейчас нет времени. Я должна сообщить тебе нечто чрезвычайно важное!

Она словно гипнотизировала дружинника своим глубоким вкрадчивым голосом.

– Говори! – прошептал потрясенный и совершено сбитый с толку Михась.

Он подспудно уже много лет чувствовал свою вину перед этой девушкой. За то, что не ответил на ее любовь, и в особенности за то, что не смог оказать ей помощь, о которой она умоляла сквозь закрытую вратную решетку московского кремля. С годами это чувство притупилось, но сейчас, при виде Анюты, оно вспыхнуло в честной и бесхитростной душе дружинника с новой силой. Хотя Катька, конечно же, рассказала Михасю о сумасшедшей девушке с его беретом на голове, которую они, спасаясь от нашествия крымцев на Москву, подобрали на дороге, и которая затем куда-то улизнула. Сестра-особница еще и заставила его написать рапорт об Анюте. Кстати, а Катька тоже являлась ему наяву? Михась уже хотел было спросить об этом Анюту, но почему-то прикусил язык.

– Мне удалось разузнать, – продолжала Анюта. – Что король не собирается просить за тебя выкуп, поскольку ты – очень опасный противник. Но и просто так казнить тебя он не намерен. Они придумали другое: устроить публичный поединок между тобой и тем гусарским офицером, который взял тебя в плен. Гусар победит тебя – одного из главных русских героев, отбивших штурм города, и дух королевского войска, подорванный неудачным штурмом, воспрянет вновь! Вот такую изощренную казнь они тебе замыслили. Для этого тебя и лечили!

Михасю как-то в голову не пришел вопрос: а зачем враги, собственно, заботились о его здоровье? Вылечили – ну и дураки! Он им задаст теперь жару! Но Анюта все объяснила.

– Этот гусар – лучший фехтовальщик в Европе, – голос Анюты звучал жестко, как смертный приговор. – Даже ты, Михась, не сможешь одолеть его на дуэли.

– Не хвались, на рать едучи… – пожав плечами, начал было произносить народную пословицу Михась.

Уж он-то знал, что на всякого лихого бойца рано или поздно найдется еще более лихой боец.

Но Анюта его перебила:

– Нет времени для споров и пересудов! Я тебя не пугать пришла, а помочь! Тот гусар давно за тобой охотился, наблюдал исподволь твою манеру боя во время сшибок под стенами. А ты его приемов не ведаешь. Так вот, я тебя научу, как его победить, поскольку множество его дуэлей повидала. Да и самой мне с ним в учебном поединке фехтовать доводилось. Победишь – король Стефан Баторий тебя отпустит. Он привержен по мелочи красивым жестам в духе рыцарства сказочного. В серьезном деле, он, конечно, не станет дурью маяться, но одного человечка-то отпустит с легкостью, чтобы про него потом, как про короля Артура, баллады складывали. Подобное в Европе он уже не единожды демонстрировал восторженной публике, поскольку свою силу чуял, все сражения выигрывал, и получил прозвище Непобедимого рыцаря Стефана.

Анюта сделала паузу, пристально посмотрела в глаза дружиннику. Михась ответил ей прежним прямым и открытым взглядом. Он ей верил! Вздохнув с облегчением, девушка перешла к самому главному:

– Я перед поединком от своих щедрот объявлю награду победителю – ларец с драгоценностями. Тебя отпустят с честью, оружие вернут, с коим тебя в плен взяли. И мою награду, ларец, унесешь. В ларце – богатства несметные, все, что мне собрать удалось, пока я волею судьбы на чужбине маялась, врагам втираясь в доверие. Богатство это – мой долг Родине. Только прежде, чем научу тебя, как победить польского рыцаря, дай мне слово твердое, что передашь ларец из рук в руки князю Шуйскому. Пусть он при тебе его раскроет сам и увидит, как русская девушка – сирота деревенская, свою родину любит, и какое богатство на общее дело борьбы с врагом жертвует!

– Да ты что, Анюта, – Михась от возмущения подскочил, ударившись головой о низкий земляной потолок. – Ты что ж, могла подумать, что я дар твой себе заберу?

– Коли так – то тем более, поклянись передать ларец из рук в руки князю, что б он сам его открыл, и перейдем к делу! – твердо заявила Анюта. – А то мне уже исчезать пора. Страж, мной подкупленный, лишь на полчаса дать свидание с тобой согласился. Вот-вот уж к тебе маркиз фон Гауфт заявится, чтобы волю королевскую объявить.

Михась, запинаясь, и почему-то шепелявя, произнес:

– Клянусь передать твой ларец из рук в руки князю Шуйскому, чтобы он при мне его раскрыл, и увидел, как любит родину деревенская девушка Анюта.

Услышав клятву дружинника, Анюта встала в фехтовальную стойку:

– Я покажу тебе, как наверняка одолеть гусара. Мне хорошо известны его фехтовальные приемы, манера вести поединок. Смотри и запоминай! Первую атаку он начнет сразу, без разведки, с очень длинного демонстративного выпада в грудь, но на конце – перевод в бедро. Затем пируэт, уход и рубящий наотмашь…

Анюта сопровождала свои слова жестами, обозначающими движения фехтовальщика. Все, что она говорила и показывала, намертво запечатлевалось в памяти Михася. По изяществу и оригинальности продемонстрированных комбинаций он сразу же понял, что ему предстоит схлестнуться действительно с большим мастером. В душе дружинник вынужден был признать, что если бы не рассказ Анюты, ему действительно пришлось бы туго, и на пару-тройку обманок он бы, пожалуй, купился. Впрочем, достаточно было бы и одной.

– Все запомнил? – Анюта пристально взглянула на Михася.

Глаза ее, прежде голубые, казались совсем черными, наверное, из-за стоявшего в землянке полумрака. А может быть, Михась просто забыл цвет Анютиных глаз.

– Запомнил, – кивнул дружинник.

– Тебе дадут возможность поупражняться пару дней. Готовься к бою. Я в тебя верю, Михась!

Ее проникновенный, чуть хриплый полушепот завораживал, лишал сомнений и собственных мыслей.

В дверь постучали, коротко и тревожно.

– Все, мне пора! – Анюта приложилась горячими губами к щеке дружинника и скользнула к выходу. – Увидимся на ристалище, я приду смотреть поединок. Не подавай виду, что мы с тобой знакомы!

Она растворилась в ярком свете, хлынувшем через распахнутую на миг дверь.

Михась не успел зажмуриться и ослеп на пару минут. Перед его глазами поплыли разноцветные пятна, сквозь эти пятна вихрем пронеслась череда призрачных образов: вот Анюта поит его целебным отваром в лесном ските. Вот она стоит с копьем в руке в ряду других ополченцев на борту купеческого судна, превращенного в боевой корабль, и идущего по Оке топить форсирующую реку крымскую конницу. А вот несчастная девушка с мольбой протягивает к нему руки сквозь решетку кремлевских ворот…

Мисс Мэри сидела в крохотной каюте сторожевой ладьи. Но ее спина не была чопорно выпрямлена, и с елица исчезло привычное выражение надменности. Леди вольготно откинулась на переборку и улыбалась во весь рот сидевшему напротив нее русскому начальнику.

– Хорош лыбиться, – с нарочитой грубостью произнес начальник. – Давай, докладывай, не тяни!

– Фи, как невежливо! – надула губки утонченная мисс. – Сразу видно, что из общества джентльменов я, несчастная, волею жестокой судьбы попала в лапы диких варваров!

– Поделом тебе! – злорадно усмехнулся собеседник. – Хватит в каретах разъезжать и менуэты танцевать. Пожалуй-ка на грядку, репу полоть, да в поварню – посуду мыть!

При этих словах его лицо приняло прямо-таки дьявольское выражение, которому позавидовали бы записные злодеи из еще не снятых индийских фильмов.

– Сам дурак! – дерзко ответила бесстрашная красавица, и, сменив шутливый тон на серьезный, принялась подробно докладывать о событиях, произошедших с тех пор, когда она почти неделю тому назад рассталась с этим самым начальником в предрассветных сумерках в густых прибрежных кустах.

Выслушав доклад, Фрол (а это, разумеется, был именно он) некоторое время сидел молча, в задумчивости барабаня пальцами по столу. Когда он во время набега крымского хана Девлет-Гирея на Москву сумел уничтожить начальника турецкой разведки, Буслам-пашу, лично руководившего всеми действиями хана, то в руки особника попал и весь секретный архив паши. Тогда особникам Лесного стана, действовавшим совместно с незабвенным воеводой русского войска, князем Михайлой Воротынским, благодаря этим документам удалось разоблачить и покарать множество вражеских агентов в русском стане.

Однако не все оказалось так просто. Самая важная часть архива оказалась зашифрованной. Ключ от шифра Буслам-паша унес собой в могилу. Понадобились годы, чтобы криптографы Лесного Стана смогли расшифровать записи паши. Как и предполагало руководство особой сотни, их старание и терпение не были потрачены понапрасну. Они получили ценнейшие сведения не только о внутренней, но и о внешней резидентуре турок, нацеленной на подрывную работу против государства Российского. Часть сведений были реализованы лешими совместно с внешней разведкой Посольского приказа. Тем не менее, кое-что из расшифрованного долго оставалось загадкой.

Особенный интерес вызывала собственноручная пометка Буслам-паши напротив записи о некоем английском мастере: «Использовать только в важнейшем случае для убийства русского царя или большого воеводы». Сведения о мастере даже в шифрованном секретном документе были настолько скупы, что разыскать его и призвать к ответу было почти нереально. Тем не менее, стало очевидно, что этот ценнейший кадр турецкой разведки представляет собой весьма серьезную потенциальную угрозу, особенно в кризисной ситуации. Руководство Лесного Стана решило направить для нейтрализации опаснейшего скрытого врага своего агента. Разработку операции поручили Фролу, и тот решил внедрить в старую добрую Англию бойца особой сотни Катерину под видом вернувшейся из заморских колоний любимой подруги леди Джоаны.

И вот та самая Катька, она же мисс Мэри, сидит перед своим начальником и докладывает о выполнении задания.

– Как мы с тобой решили неделю назад, здесь, на озере, – продолжала Катька, – мистера Смита следует вначале допросить, и лишь потом – уничтожить. Я намеревалась встретить и взять его за жабры на постоялом дворе. Но тут, как на грех, появился небезызвестный тебе маркиз Генрих фон Гауфт, собственной персоной. В общем, он меня опередил и обыграл.

Катька досадливо пристукнула кулаком по переборке. Фрол лишь качнул головой: дескать, в разведке всегда так – кто кого опередит хоть на шаг, тот и выиграл.

– Пришлось на ходу менять план и тащиться с ними в лагерь королевского войска, – Катька, разумеется, совладала с эмоциями, и голос ее вновь зазвучал ровно.

– Молодец, что смогла навязать маркизу свою персону. Это – высокий класс! – вполне заслуженно похвалил подчиненную Фрол.

– В лагере от контактов с мастером, я, разумеется, была отстранена, – Катька не подала виду, что похвала такого профессионала, как Фрол, явилась для нее дорогой наградой. – Но мне удалось организовать почти непрерывное наблюдение за его шатром. Итоги наблюдения следующие. Во-первых, сама палатка была небольшого размера. Во-вторых, в нее не вносили никаких громоздких предметов. То есть мастер не мог изготавливать, собирать, или налаживать какую-либо мощную тяжелую машину типа дальнобойного орудия. В-третьих, хотя маркиз фон Гауфт в моем присутствии явно торопил мастера с выполнением заказа, в палатке никогда не зажигали огня и вечером все работы прекращались до следующего утра. Вероятно, он работал с порохом или горючей жидкостью. Вот и все, что я могу доложить.

– Это очень важная информация, – раздумчиво произнес Фрол. – Давай подытожим, что мы имеем в остатке. Итак, в лагерь королевского войска под Псковом направляется английский мастер, на которого Буслам-паша возлагал миссию по уничтожению русского царя или большого воеводы. Очевидно, сюда его вызвал ни кто иной, как наш общий друг маркиз Генрих фон Гауфт – один из любимых учеников покойного Буслам-паши. Очевидно также, что объект его диверсии – псковский воевода князь Иван Петрович Шуйский. Согласна?

Катька кивнула.

– Теперь давай попытаемся определить способ, которым они собираются уничтожить нашего воеводу, – бесстрастно продолжил Фрол. – История убийства монархов и полководцев насчитывает много веков. Два наиболее распространенных метода – клинок и яд. Но чтобы воспользоваться одним из них, необходимо приблизиться к объекту вплотную. Поэтому убийцами обычно бывают подкупленные или запуганные люди из ближнего круга – из свиты или охраны. Причем тут английский часовщик?

– Может быть, он должен изготовить некий кинжал, замаскированный под обычный предмет, или, например, перстень со скрытым ядовитым шипом, которым они собираются снабдить убийцу? – неуверенно предположила Катька.

– Да, наверняка речь идет о каком-то хитроумном устройстве, – согласился Фрол. – Но ты правильно заметила, что он, скорее всего, работал с порохом илизажигательной смесью. Значит, это все-таки не холодное оружие и не яд.

– Убийство из огнестрельного орудия? – воскликнула Катька. – Это, действительно, новое слово в технике убийства высокопоставленных персон!

– Да не такое уж новое! – усмехнулся Фрол. – Несколько лет тому назад во Франции по приказу ихнего тогдашнего короля, Карла Девятого, было совершено покушение на предводителя гугенотов – адмирала Колиньи. Убийца засел в доме на улице в Париже, по которой должен был пройти адмирал, и выстрелил в него из аркебузы. Но выпущенная стрелком пуля всего лишь ранила адмирала.

– Ты хочешь сказать, что в князя Шуйского будут стрелять из сверхдальнобойного ружья? – в голосе Катьки звучало явное сомнение.

– Вряд ли. Даже если этот мастер изобрел какое-то ружье, способное послать пулю на недосягаемую доселе дистанцию, нет никакой гарантии, что выстрел достигнет цели. В того же адмирала Колиньи в Париже стреляли с нормального прицельного расстояния, и не убили. Нет, тут не ружье, а что-то другое!

– Что же другое? – пожала плечами Катька. – Бомба?

– А что? – воскликнул Фрол. – Пожалуй, это как раз бомба! Понятно, что не обычная ручная граната, с фитилем, а замаскированная под некий предмет. И запал у нее должен быть механический, кремниевый, как у наших гранат!

– Действительно, – согласно кивнула Катька. – Такое устройство хорошо согласуется со всей нашей информацией: часовых дел мастер, работающий с порохом! Надо же! Подкладывание бомбы – это абсолютно новое слово в технике покушений!

– Если наша с тобой догадка правильная, то главный вопрос в том, кто именно подложит эту бомбу! Личная охрана князя Шуйского не подпустит к нему чужого человека и на пушечный выстрел! А после начала осады Разик усилил эту охрану нашими бойцами.

– Наши тоже охраняют князя? – почему-то помрачнев, севшим голосом переспросила Катька.

– Да, – подтвердил Фрол. – Наша парная смена всегда дежурит при воеводе… А позволь спросить: ты по что вдруг нахмурилась, соратница?

– Мелькнуло у меня предчувствие нехорошее, – медленно, подбирая слова, вымолвила Катька. – Ведомо ли тебе, что Михась сейчас в плену вражеском?

– В плену?! – радостно вскричал Фрол, нарушив свою обычную невозмутимость. – Ну, слава богу! А то мы опасались, что он погиб! Что ж ты, злодейка, сразу мне не сообщила радостную весть?

– Я докладывала о выполнении задания, – отрезала Катька. – И потом, я думала: вдруг ты знаешь? Или вообще сам его туда послал?

– Нет, о пленении Михася мне было неведомо. Но, как ни удивительно, ты почти права: я знал, что королевские гусары – главные наши противники во время конных вылазок, последнюю неделю перед штурмом начали почему-то активную охоту именно за Михасем! Я даже посоветовал ему, чтобы, если, упаси Бог, он вдруг попадет в плен, то не дергался бы оттуда бежать, а разузнал вначале: чего им, собственно, от него надобно?

Фрол сделал паузу и в упор требовательно взглянул на Катьку:

– Ну, я тебе все рассказал! А теперь ты выкладывай свои предчувствия!

Девушка кивнула, помолчала, собираясь с мыслями и еще раз взвешивая все то, что она собиралась сейчас доложить.

– Как тебе хорошо известно, Фрол, мир чрезвычайно тесен. Так вот, прибыв из-за трех морей в лагерь королевского войска, я столкнулась нос к носу не только с родным братцем, но и еще с одной знакомой! Правда, ни тот, ни другая, меня не узнали. Михась был без сознания, а знакомая хотя и пребывала в полном здравии, но вот во время той нашей давней встречи она как раз-то и была не в себе, поскольку у меня на глазах сверзлась с коня на всем скаку, причем башкой оземь. Мы тогда, во время набега Девлет-Гирея, эвакуировались из горящей Москвы и взяли сию разбившуюся девицу в свою карету.

– А почему вы взяли именно ее? – перебил Катьку Фрол, зривший, как всегда в корень. – Там были сотни тысяч беженцев!

– Она фактически бросилась со своего коня нам под колеса. Я, естественно, вышла, чтобы осмотреться, и увидела на этой девице берет Михася!

– Все, вспомнил! – воскликнул Фрол. – Я же читал ваши рапорты, твой и брата. Эта девица укрыла раненого Михася у себя в деревне, а он обучил ее боевым приемам, чтобы она могла защищаться от каких-то преследовавших ее злодеев. Вы ее тогда, под Москвой подобрали, перевязали, а она ночью удрала от вас в лес.

– Точно, – кивнула Катька. – Ну и память у тебя, Фрол!

– Не отвлекайся! – одернул ее особник. – Ври дальше.

– Так вот, – никак не прореагировав на подначку, продолжила девушка. – Сейчас эта ученица Михася пребывает в королевском войске под именем пани Анны Залевской!

Фрол аж присвистнул:

– Графиня Залевская? Начальница вервольфов? Вот это сюрприз, так сюрприз! Надо срочно брать ее за жабры!

– Боюсь, что прежде она успеет взять за жабры Михася, – невесело усмехнулась Катька. – Судя по ее головокружительному превращению из деревенской девчонки-сироты в иностранную аристократку и военачальницу, она способна на многое. Во всяком случае, она уж точно сможет в два счета обвести вокруг пальца Михася и внушить ему необходимость вручить князю Шуйскому некий предмет, под который мастер Джон Смит замаскировал свою бомбу!

Фрол, словно подброшенный пружиной, вскочил с места, выглянул на палубу, скомандовал вахтенным прибавить парусов и увеличить ход. Затем он вновь сел напротив Катьки:

– Давай, соратница, еще раз взвесим всю имеющуюся информацию и обсудим план дальнейших действий!

Маркиз Генрих фон Гауфт явился в узилище Михася через четверть часа после ухода Анюты. Услышав скрип открываемой двери, дружинник зажмурился на пару секунд. Но когда он открыл глаза, то сразу ослеп от яркого света лампы, направленной ему в лицо. Зажженную масляную лампу с вогнутым отражателем, по-иноземному – рефлектором, в землянку внес рейтар в полном доспехе, то есть закованный в броню с головы до ног. Михась вынужден был вновь зажмуриться. Когда зрение вернулось к дружиннику, он обнаружил, что по-прежнему ярко светившая лампа стояла на полу напротив его убогого ложа, а за ней возле стены находился человек, плохо различимый в тени, создаваемой рефлектором. Рейтар занял позицию сбоку от Михася. Отблески света грозно сверкали на его доспехах и обнаженном длинном палаше, направленном острием в голову дружиннику.

– Позвольте представиться, господин десятник, – произнес стоявший в тени человек. – Я – маркиз фон Гауфт, офицер при особе его величества короля Стефана. Прошу меня извинить за столь тщательные меры предосторожности, предпринятые мной для нашей беседы. Уверяю вас, что они вызваны исключительно тем чувством глубокого уважения, которое я испытываю к вашей боевой репутации. Но если вы дадите слово, что спокойно меня выслушаете и при этом не попытаетесь захватить в заложники или уничтожить, то рейтар уйдет.

– Даю слово, – после минутных раздумий твердо произнес дружинник.

– Свободен! – коротко приказал своему бойцу фон Гауфт, и тот вышел из землянки, звеня тяжелой броней.

– Как вам наверняка известно, господин десятник, Король Стефан Баторий – истинный рыцарь, – продолжил маркиз, по-прежнему оставаясь в тени. – Рыцарь без страха и упрека. Услышав историю о вашем подвиге, когда вы фактически в одиночку отбивались от наших превосходящих сил, он пришел в восхищение. Такое же одобрение короля вызвал и рыцарский поступок пана Голковского, гусарского ротмистра, который предложил вам в безвыходной для вас ситуации поединок один на один. Взрыв башни прервал эту возвышенную эпическую сцену. Однако вы живы, и, благодаря стараниям королевских лекарей – здоровы. Король уверен, что лишь случайность помешала вам принять вызов господина ротмистра. Если это так, то король готов позволить провести этот рыцарский поединок. Он дает вам свое королевское слово, что если вы победите господина ротмистра в честном бою, то беспрепятственно сможете покинуть наш лагерь и вернуться в ваш город безо всякого выкупа. Честь и слава рыцаря для короля превыше всего. Что передать моему королю?

Михась молчал, словно не веря своим ушам. Маркиз терпеливо ждал, пристально вглядываясь в лицо дружинника.

– Я согласен, – наконец прервав затянувшееся молчание, просто и твердо ответил Михась.

– Прекрасно! – воскликнул фон Гауфт. – Король не ошибся в вас! Теперь позвольте оговорить условия. Поединок состоится послезавтра. Таким образом, у вас имеется два дня для подготовки. Если вы дадите честное слово рыцаря… то есть русского дружинника, что не попытаетесь бежать, шпионить или вредить нам каким-либо иным образом, то я переведу вас из этой землянки в расположение своего отряда, в отдельный комфортабельный шатер. Вам будет предоставлена шпага по вашему выбору, манекен, партнер для упражнений. Я готов пригласить вас за свой стол, если вам будет угодно разделить со мной трапезу. Если нет – вам в шатер доставят еду и напитки. Согласны ли вы на эти условия?

– Согласен! – на этот раз без раздумий ответил Михась.

– В таком случае прошу вас следовать за мной. Разумеется, вы не сможете свободно разгуливать по лагерю вражеского, то есть нашего войска в одиночку. Для вашей же безопасности я буду сопровождать вас, а в расположении моего отряда будет дежурить охрана. Король не допустит, чтобы вы подверглись нападению со стороны горячих голов из числа его солдат, обозленных неудачей предпринятого нами штурма.

Маркиз шагнул к выходу и широким жестом распахнул перед дружинником дверь.

Михась проснулся за пять минут до побудки, как это положено десятнику. Если бы он был в Лесном Стане, или в походном лагере дружины леших, то он бы тут же вскочил, умылся и оделся, чтобы повторить для своего десятка команду «подъем!», которую вот-вот подаст дежурный по сотне. Но сейчас дружинник лежал неподвижно на узком, непривычно мягком и удивительно удобном ложе в небольшой, но роскошной шелковой палатке, стоящей в центре лагеря вражеского войска. Снаружи дул довольно сильный ветер, поднявшийся ночью, но двойные туго натянутые стенки палатки лишь слегка колыхались, создавая ощущение уюта и покоя.

Пронзительно запела труба, вслед за ней зазвучали на разных языках команды неприятельских десятников, сливаясь в общий могучий гул.

«Ну, что ж… Подъем войскам!» – невесело усмехнулся про себя Михась и нарочито резко, одним рывком вскочил на ноги. Сегодня он перестанет быть пленным, и будет биться на поединке с оружием в руках. Дружинник вышел из шатра голым по пояс, умылся, сделал легкую разминку. Часовые на периметре пристально таращились на него, не скрывая профессионального любопытства и запоминая незнакомые упражнения. Впрочем, большинство упражнений на утренней зарядке во всех армиях мира были и останутся одними и теми же.

Завершив разминку, Михась вернулся в шатер, надел рубаху и ремень. Скрытый от посторонних глаз плотными шелковыми стенками, он, взяв в руку подсвечник вместо сабли, несколько раз повторил комбинацию, которую придумал за эти два дня, чтобы отразить атаку соперника и нанести ему смертельный удар. Тренируясь на поляне, перед шатром, под пристальными взорами окружавших его часовых, дружинник проделывал простые базовые фехтовальные элементы. Ему важно было восстановить после контузии гибкость и подвижность тела, крепость руки, державшей саблю. А по вечерам, в шатре, когда никто не мог его видеть, он тренировал свою домашнюю заготовку для предстоящего боя. Если Анюта сказала правду, и тот гусар, с которым дружиннику придется сойтись в поединке, действительно начинает схватку длинным прямым выпадом в грудь с переводом в бедро, тогда комбинация, которую только что в сотый раз проделал Михась, сулит ему верную победу. Если Анюта сказала правду… А если – нет?

«Но какой ей смысл врать? – снова и снова задавал себе этот вопрос дружинник. – Ну, увижу я, что гусар ведет бой не так, как она рассказывала. Ну и буду с ним биться соответственно. Не в первый раз саблю в руки беру. Всякие виды видывал, и один против многих выстаивал. Еще поглядим: кто кого!»

Михась поставил подсвечник обратно на изящный дубовый столик, машинально разгладил рубаху под ремнем, загнав складки за спину, надел берет и не спеша вышел из шатра. Разгулявшийся ветер едва не вырвал полог у него из рук.

«А на озере-то, небось, сильный шторм», – подумал почему-то дружинник. Впрочем, он тут же забыл эту мимолетно мелькнувшую мысль, поскольку увидел, как к нему навстречу торжественно шествует маркиз Генрих фон Гауфт в сопровождении нескольких офицеров.

Маркиз отвесил Михасю изящный церемонный поклон. Дружинник, отвечая на приветствие, привычным жестом поднес ладонь к берету.

– Готовы ли вы к поединку, господин десятник? – вежливо осведомился главный королевский шпион.

– Всегда готов! – чуть усмехнувшись, ответил Михась, переведя на русский язык девиз разведчиков-скаутов из милой его сердцу английской морской пехоты.

– В таком случае, прошу вас следовать за мной. Как и положено по правилам рыцарского поединка, сабли будут предложены на выбор вам и вашему противнику на ристалище непосредственно перед схваткой.

Шагая бок о бок, как добрые друзья, они в сопровождении офицеров и рейтаров фон Гауфта направились к небольшому холмику на опушке леса, расположенному чуть в стороне от лагеря.

Ровная покрытая густой темно-зеленой травой площадка перед холмиком была огорожена невысоким барьером из свежесрубленных березовых жердей. Это и было ристалище для предстоящего поединка. Сейчас на нем находилось несколько человек: уже знакомый Михасю пан Голковский (век бы его не видеть!) и, по-видимому, секунданты. А на склоне рядами расположились стулья и скамьи, уже занятые многочисленными зрителями из числа офицеров. Королевское кресло, возвышающееся в центре холмика на свободном пространстве, охраняемом полудюжиной пажей, пока пустовало. Ветер дул с противоположной стороны и не докучал ожидавшим поединка вельможным панам. Среди панцирей и мундиров ярким малиновым пятном выделялось роскошное платье пани Анны Залевской. Она сидела неподвижно, с высоко поднятой головой, и лишь улыбкой отвечала на сыпавшиеся со всех сторон комплименты. Ее взгляд был устремлен исключительно на героя дня: гусарского ротмистра пана Голковского. Однако ротмистр, который еще вчера упивался бы счастьем от такого демонстративного внимания к нему прекрасной дамы, был хмур и старался не встречаться с ней глазами.

Рядовые солдаты, разумеется, не претендовали на сидячие места на склоне, а стояли нестройной толпой, окружая ристалище с трех сторон. Михась в сопровождении фон Гауфта миновал расступившихся при их появлении солдат и вступил на ристалище сквозь небольшой просвет, оставленный в барьере. Ряды зрителей на холме встрепенулись, сдержанно зашумели. Пан Голковский шагнул навстречу дружиннику:

– Надеюсь, вы оправились от ран, господин поручик? Способны ли вы принять мой вызов? – без обычного пафоса в голосе, даже слегка запинаясь, произнес он.

– Весьма признателен за заботу, господин ротмистр. Я вполне здоров и готов биться с вами, – спокойно ответил Михась.

– Ах, как это благородно! – воскликнул кто-то из зрителей, и аудитория разразилась громкими аплодисментами.

Михась, разумеется, не вслушивался в разноязыкую болтовню королевских воинов, собравшихся поглазеть на дуэль то ли из профессионального любопытства, то ли от нехватки хоть каких-то маломальских развлечений, строго запрещенных в осадном лагере. Он выбирал саблю из нескольких клинков, предложенных ему секундантом – незнакомым рейтарским полковником. Внезапно дружинник вздрогнул, замер на секунду, судорожно сжав в руке эфес.

Полковник, по-своему истолковавший, движение Михася, одобрительно кивнул:

– Хороший выбор, герр лейтенант!

Михась, уже пришедший в себя от неожиданности, лишь молча пожал плечами, и, словно продолжая оценивать саблю, покрутил ее кистью, разумеется, отвернувшись при этом от учтивого полковника. Он встал лицом к барьеру, откуда прозвучал поразивший его голос. В первом ряду столпившихся возле ристалища солдат громко переговаривались между собой по-английски два крепких парня с красными платками на головах.

– Как ты думаешь, Том, – продолжил свою речь один из них. – Почему этот русский, вместо того чтобы спокойно сидеть себе в плену и дожидаться выкупа, ввязался в смертельный поединок?

– Сдается мне, Джон, что у его семьи и друзей просто нет денег, чтобы заплатить выкуп, – раздумчиво произнес второй.

– А у нас, в Ее Величества морской пехоте, если бы кто-то попал в плен, то он не пошел бы на верную гибель, а ждал бы помощи от друзей, твердо веря, что они обязательно тебя выручат, если не деньгами – то внезапным ночным налетом! – раскатисто и отчетливо ответил ему первый.

При этих словах он в упор посмотрел на Михася. Их глаза встретились. Дружинник, не отводя взгляда, отрицательно покачал головой.

Разумеется, все окружающие, включая стоящего рядом с Михасем секунданта, решили, что дружиннику не подходит испытываемая им сабля, которую он держал в руке.

– Вам принести что-нибудь другое, герр лейтенант? – озадаченно спросил секундант.

Михась еще пару раз крутанул саблю крест-накрест перед собой и повернулся к секунданту:

– Нет, благодарю вас, господин полковник, я остановлю свой выбор на этой сабле. Я уверен, что именно она выручит меня, что бы ни случилось! – последнюю фразу он произнес не по-немецки, а по-английски, с многозначительной интонацией, предназначенной только двум людям, стоящим по ту сторону барьера.

Дружинник украдкой бросил быстрый взгляд на Тома и Джона. Они стояли молча и кивали головами, словно одобряя выбор сабли. Друзья показывали, что поняли Михася и не будут, жертвуя собой, кидаться ему на выручку, нарушая неизвестный им план.

«Но как и зачем они здесь очутились?» – еще раз изумился про себя Михась и тряхнул головой, отгоняя этот несвоевременный вопрос, сосредотачиваясь на предстоящем бое.

На холм взбежал дежурный офицер и сообщил о прибытии короля. Все встали, вытянулись в ожидании прославленного военачальника. Король в кирасе и шлеме, украшенном пышными перьями, нещадно терзаемыми порывами ветра, в сопровождении небольшой свиты быстрым шагом проследовал к своему креслу.

– Прошу вас садиться, господа! – любезным тоном обратился он к офицерам. – Маркиз, все ли готово для благородного поединка?

Король произнес эти слова с загадочной интонацией, непонятной окружающим. Но начальник контрразведки, который не далее как вчера доложил королю Стефану окончательный план своей хитроумной многоходовой комбинации, разумеется, все знал и действовал, так как было обговорено между ними заранее.

– Так точно, ваше величество! – бодро отрапортовал фон Гауфт. – Однако, с вашего позволения, фрау Анна хотела бы перед началом боя сказать несколько слов вашему величеству.

– Вот как? – с преувеличенным удивлением воскликнул король и почему-то слегка поежился, словно предстоящая аудиенция с начальницей вервольфов таила в себе некую опасность. – Ну что ж, я готов выслушать нашу прекрасную воительницу.

Маркиз поспешил к пани Анне, галантно предложил ей опереться на его руку и торжественно провел сквозь ряды офицеров к королевскому креслу. За ними последовал сопровождавший свою начальницу лейтенант вервольфов, державший под мышкой какой-то тяжелый предмет. На минуту забыв о готовящихся к схватке соперниках, все присутствующие обратили взоры на эту неожиданную церемонию. Лишь пан Голковский и Михась, зная, что именно должно сейчас произойти, угрюмо взирали на пани Анну с маркизом, испытывая при этом совершенно противоположные чувства.

– Ваше величество, – звонкий голос пани Анны, присевшей в изящном реверансе, отчетливо был слышен на всей импровизированной арене. – Ваше величество, позвольте мне, согласно древним законам рыцарских турниров, назначить награду победителю. Я готова, с вашего позволения, вручить ему вот эту шкатулку с драгоценностями!

Пани Анна широким жестом указала на предмет, который держал в руках ее лейтенант. Те, кто стояли поближе, смогли разглядеть массивную шкатулку из темного дерева, окованную железом с позолоченной насечкой и серебряными накладками.

– Разумеется, я ни на секунду не сомневаюсь, кто именно победит в этом бою! – с этими словами благородная дама, величественно повернув голову, бросила пламенный взгляд в сторону застывших в ожидании схватки двух соперников.

Каждый из них записал этот взгляд на свой счет.

В то время как начальница вервольфов произносила свой монолог, король, к удивлению свиты, почему-то ерзал в кресле, словно стараясь вжаться в него и отодвинуться подальше от неведомой угрозы. Он бросал тревожные взгляды то на вышеупомянутую шкатулку, то на своего начальника контрразведки, маркиза фон Гауфта. Маркиз в ответ на эти взгляды, сделал успокаивающий жест и, шагнув вперед, встал между королем и лейтенантом.

Король Стефан облегченно вздохнул, как будто бы драгоценный приз, теперь заслоненный от него маркизом, доставлял его величеству серьезное беспокойство, и напыщенно обратился к начальнице вервольфов:

– Благодарю вас, пани Анна! Рыцарский поединок был бы бледным и пресным, если бы его не украсила своим присутствием королева турнира, коей, разумеется, являетесь вы! Теперь это событие станет легендой! Я уверен, что ваш рыцарь завоюет право получить щедрую награду из ваших прекрасных рук. Господа, поприветствуем несравненную пани Анну – королеву турнира!

Под аплодисменты собравшихся пани Анна удалилась на свое место. За ней, разумеется, последовал и лейтенант. Король проводил их долгим взглядом, выпрямился, перестав вжиматься в свое кресло, и повелел маркизу фон Гауфту спуститься на ристалище, чтобы дать команду к началу поединка.

– Рыцари готовы? – зычный голос королевского адъютанта, преисполненного важности отведенной ему роли герольда, перекрыл шум толпы зрителей.

Все смолкли, наступила звенящая тишина. Пан Голковский и Михась, стоявшие в десятке шагов друг напротив друга, молча отсалютовали саблями, приветствуя противника и подтверждая готовность к поединку.

Герольд обернулся к корлю, и, повинуясь мановению царственой руки, провозгласил:

– Начинайте!

Пан Голковский принял фехтовальную стойку: правая рука впереди, согнута в плече, предплечье – в одну линию с саблей, острием направленной на противника, стопы развернуты под прямым углом, ноги согнуты в коленях. Эта стойка, правосторонняя для правшей, сохранившаяся спустя много веков и перешедшая в спортивное фехтование, возникла не сразу. Она пришла на смену левосторонней стойке в связи с массовым появлением в войсках огнестрельного оружия и отказом от ставших бесполезными щитов и тяжелых доспехов. Раньше на мечах и саблях бились в левосторонней стойке. То есть бойцы держали в передней – обращенной к противнику руке – щит, а в задней руке – меч. (Известный советский сатирик в одном из своих выступлений ухахатывался над «глупым» спортивным комментатором, произнесшим фразу: «Боксер хорошо работает задней рукой». Видать, этому юмористу в жизни повезло, и ни разу не прилетело в челюсть ни с задней, ни с передней руки от знающего человека. Задняя и передняя руки – это нормальные профессиональные термины и в боксе, и в фехтовании. Их нельзя заменить на «левую» и «правую», поскольку у правшей и левшей в боксе стойки, естественно, разные, и передней рукой является у правши – левая, у левши – правая…)

Пан Голковский был правшой, и стоял он в новой по тем временам правосторонней фехтовальной стойке. В этой стойке, в отличие и от бокса, и от боя со щитами-мечами, правая рука, державшая шпагу, была передней. Шпага одновременно служила и защитой от атак противника, и, естественно, была средством атаки.

Михась тоже был правшой. Но он двинулся навстречу гусару в безнадежно устаревшей левосторонней стойке. Хотя щита у дружинника, конечно же, не было, саблю он держал в правой, то есть задней по отношению к противнику руке.

Русская армия, основу которой по-прежнему составляло боярское ополчение, перевооружалась крайне медленно. Многие ратники, включая детей боярских, все еще выходили в поле с луками и стрелами, и, конечно же, со щитами. Даже царский указ о приобретении самопалов, выполнялся, как исстари заведено на Руси, из рук вон плохо. Бояре отлынивали, отговаривались скудностью. Царь гневался, иных ослушников казнил смертной казнью, но другие не внемлили и, как обычно, надеялись, что авось пронесет. К тому же русская рать чаще всего билась со своим извечным противником – ордынцами, а у тех огнестрельный снаряд также отсутствовал, зато в изобилии имелись стрелы, от которых хорошо спасали старые добрые щиты. И все бы ничего: и царский гнев, и ордынские набеги – это беды привычные. Но гром грянул для русского боярства и дворянства, не успевшего, как водится, вовремя перекреститься, с довольно неожиданной стороны.

При государе Иване Грозном русскую столицу и многие крупные города наводнили иностранцы, в основном – из западной Европы. Конечно, среди приезжих главными фигурами были купцы-негоцианты, но торговых людей с деньгами и товарами неизбежно сопровождали полчища авантюристов всех мастей. Эти искатели приключений и наживы, в основном – отставные военные или дезертиры, прекрасно владели всеми видами самого современного оружия. Иначе они просто не выжили бы на кривых и скользких дорожках, которые привели их на край света – в варварскую Россию. Все эти господа, сплошь и рядом причислявшие себя к благородному сословию (поди проверь из Москвы их родословную!), отнюдь не отличались кротким нравом. При их контактах с местным дворянством, происходивших в основном на базарах и в кабаках, неизбежно возникали конфликты. Боярские дети – кровь с молоком, силушка по жилушкам играет – не желали на своей земле давать спуску высокомерным иноземцам. Каждый второй, если не первый эпизод межнационального общения (разумеется, не на коммерческой, а на бытовой почве) заканчивался стычкой и вызовом на поединок.

Судные поединки на Руси были обычным явлением. Но в них до поры до времени бились между собой русские. А тут – иностранцы со шпагами и неведомым доселе искусством фехтования в правосторонней стойке. И выходили против них добры молодцы, как исстари повелось, левым боком. Некоторые вообще вставали фронтально, замахивались со всего плеча дедовским мечом, и, не успев даже завершить богатырского замаха, получали в широкую грудь узкий и гибкий, как жало змеи, остро отточенный клинок. И начала смерть нежданная от руки басурманской как косой косить молодое русское дворянство – главную надежу государеву. До того дошло, что строго-настрого запретил царь указом особливым биться русским супротив иноземцев в поединках праведных под страхом смертной казни…

Понятно, в дружине Лесного Стана европейским искусством фехтования, ведомом на Руси лишь единицам, в совершенстве владел каждый боец. Но Михась – лучший десятник дружины леших, встал именно в древнюю левостороннюю стойку. Да еще при этом положил ладонь левой руки на клинок. Именно так держали свои дубины русские мужики, отбивая недавний штурм Пскова. Как известно, многие королевские воины купились на этот прием. Но сейчас эффект неожиданности уже был утерян. К тому же Михась держал в руках не дубину, которую при штурме многие опрометчиво вознамерились перерубить, а саблю.

Пану Голковскому стало совершенно ясно, что принявший такую стойку противник будет отводить его любой удар или выпад, одновременно уводя корпус, а затем атаковать рубящим сверху, за счет боевого выкрута кисти руки, или наотмашь, за счет «вертушки» всем телом.

«Ну что ж, задумка весьма неглупая! – усмехнулся про себя пан. – Прикинуться неумелым дурачком, выманить выпад и контратаковать!»

Именно о такой тактике этих поморских дружинников и предупреждала гусарского ротмистра несравненная пани Анна. Только тактика эта на сей раз успеха не принесет, поскольку пан ротмистр и не собирался делать настоящий первый выпад, даже в такую соблазнительно беззащитную мишень, каковую старательно изображал из себя этот русский. Анджей Голковский сейчас применит свою коронную комбинацию: ложный выпад в грудь с переводом в бедро. А потом – потом придется сдержать себя, чтобы выполнить приказ этого проклятого фон Гауфта, крепко взявшего благородного пана за горло…

И пан ротмистр сделал длинный ложный выпад в грудь противнику, на конце которого его сабля с быстротой молнии описала стремительный полукруг, чтобы миновать парирующий удар, и ее острие устремилась в незащищенное бедро выставленной вперед левой ноги дружинника.

При отводе этого ложного выпада сабля Михася должна была провалиться в пустоту. Но в пустоту попал колющий бедро удар гусара. Дружинник, вместо того чтобы парировать первый выпад в грудь, неожиданно крутанулся на носке правой ноги. При этом его левая нога, распрямившись, пошла назад и вбок, как ножка циркуля, раскручивая все тело, выводя его в правостороннюю стойку. Одновременно правая рука с саблей вылетела вперед в стремительном разящем выпаде. В ножевом бое такой удар и называется циркульным. В фехтовании Михась его никогда раньше не применял: уж очень специальная ситуация должна была возникнуть, чтобы понадобилось крутить циркуль не с коротким ножом, а с длинной саблей в руке. Вот и понадобилось. Михась не зря в отведенном ему шатре, втайне от чужих глаз, отрабатывал этот удар весь вчерашний день. Вытянувшись в струнку, дружинник достал плечо противника острием своей сабли. И тут же, продолжая докручивать циркуль вытянутой левой ногой, отпрянул назад и в сторону.

Атака – отход! Так действовать в бою Михась привык сызмальства. В атаке неизбежно раскрываешься, а опасный ответный удар способен нанести даже смертельно раненый противник. Пан Голковский, еще не почувствовавший боли от раны, и впрямь мгновенно отреагировал на нанесенный укол отчаянным ответным ударом. Но его сабля лишь просвистела в дюйме от лица дружинника. Михась, перестав притворяться, теперь стоял в правильной фехтовальной стойке, перекрывая секторы возможной атаки направленным вперед клинком. Он мелкими шажками смещался по кругу вправо, в неудобную для противника сторону.

На правом плече гусара на тонком белом шелке его рубахи расплывалось кровавое пятно. Михась не знал, насколько опасна нанесенная противнику рана и понимал, что время домашних заготовок кончилось, и начался непредсказуемый спонтанный бой. Дружинник решил работать в этом бою вторым номером, то есть не лезть вперед, а лишь отвечать контратаками на атаки противника. Михась не сомневался, что гусар вот-вот бросится на него. Действительно, пан Голковский был и по духу, и по сути настоящим прирожденным бойцом. Превозмогая усиливающуюся слабость в плече, понимая, что раненая рука вот-вот перестанет действовать, он храбро ринулся вперед. Ложный замах, рубящий горизонтальный удар наотмашь, перевод сабли в левую руку и длинный выпад смещающемуся вправо противнику в живот. Сейчас пан Анджей, почуяв близость смерти, напрочь забыл все обещания, данные им маркизу фон Гауфту. Спасая свою жизнь, он разил всерьез. Но Михась провел никак не меньше смертельных схваток, чем ясновельможный пан Голковский. Он ждал перевода сабли в левую руку. Он не стал парировать рубящий удар противника, а обвел его, при этом резко и неожиданно остановился, прервав свое смещение по кругу вправо. Сводя плечи, выгибая вперед грудь, как будто растягивая во всю ширь меха не изобретенной еще русской гармони, он пропустил саблю противника за спиной и одновременно нанес очень сложный колющий удар, при котором клинок идет по пологой дуге чуть назад, за линию плеч, по раскрывшемуся за счет смены рук противнику.

Укол пришелся пану Голковскому в левое плечо. Гусар пошатнулся, выронил саблю, упал на колено. Михась занес саблю для добивающего удара. Обязательное добивание – основа основ рукопашного боя. Этот инстинкт был привит каждому дружиннику с самого раннего детства. Еще год назад Михась, не раздумывая, в один миг смахнул бы саблей низко опущенную голову раненого противника с плеч долой. И, не надеясь на милость окружавших его врагов, на глазах которых он только что прикончил их лучшего бойца, рванул бы с остервенелым, нечеловеческим ревом, от которого цепенеют на миг даже самые бесстрашные воины, напрямую к королевскому трону. Бой одиночки в окружении толпы неприятеля – это не сказки, это особая тактика, основанная на психологии этой самой толпы. В течение одной-двух минут такой бой вполне может быть успешным. История знает немало примеров, когда одиночка, пробившись через десяток телохранителей, валил венценосца мечом или кинжалом. Достаточно вспомнить, как в легендарной битве на Косовом поле в 1389 году храбрый серб Милош Обилич заколол турецкого султана Мурада в его собственном шатре.

Но сейчас годами наработанный инстинкт Михася был поколеблен другими импульсами, прорвавшимися из подсознания. Вот безумно любимая жена Джоана и дети. Они смотрят на мужа и отца и ждут его из похода. Вот Фрол – начальник особой сотни – ухмыляется значительно и втолковывает: «Попадешь в плен – не кидайся на прорыв. Хитри, изворачивайся, постарайся понять, что им от тебя надобно.» Да и Анюте он дал слово обязательно передать ларец лично в руки князю. К тому же раздававшийся в последние дни со всех сторон непрерывный бубнеж про благородный рыцарский поединок тоже засел малой занозой где-то в глубине мозга дружинника, читавшего в детстве баллады и романы на европейских языках. Хоть на войне и нет понятия «честно» и «нечестно», а есть лишь только военная хитрость, все равно в душе Михася чуть-чуть, да свербело, что он узнал любимые приемы гусарского офицера от Анюты и заранее заготовил ответ. То есть поединок-то был не на равных. Да и стоял он сейчас не на поле боя, а на (прости, Господи!) ристалище – век бы его не видеть!

Весь этот вспыхнувший на один миг яркой молнией клубок мыслей и чувств задержал занесенную для удара руку дружинника. Михасю вдруг показалось, что он оглох. Он тряхнул головой и тут же понял, что толпа зрителей, дико вопившая на все лады во время боя, замерла в безмолвии, затаив дыхание. Михась медленно опустил саблю. Затем вновь поднял ее, отсалютовал поверженному противнику. Сотни зрителей дружно выдохнули, как один человек. А Михась, подражая героям рыцарских романов, которые в Лесном Стане считали сугубо дурацкими и читали исключительно для изучения языка и культуры потенциального противника, повернулся к королю Стефану, и также отсалютовал ему саблей. Толпа разразилась восторженными воплями. Его величество привстал с кресел и церемонно кивнул победителю рыцарского поединка. Крики и аплодисменты зрителей зазвучали с удвоенной силой.

«Фрол может быть мной доволен!» – усмехнулся про себя Михась.

Он вдруг понял, что действительно с честью вырвался из вражеского плена. Причем, если бы попер напролом, то вряд ли остался бы жив. Именно это и внушал Михасю дальновидный и сведущий начальник особой сотни.

– Ну что ж, фрау Анна, – наклонившись к самому уху сидевшей рядом с ним начальнице вервольфов, произнес фон Гауфт сквозь не стихающий грохот аплодисментов и криков зрителей. – Пока, на ваше счастье, все идет по плану. Отправляйтесь-ка на ристалище и вручайте приз победителю. Я не буду лишний раз напоминать, что от правильного хода дальнейших событий зависят ваша судьба и жизнь.

Пана Голковского, потерявшего много крови, уже унесли с поляны в палатку королевского лекаря. Михась, воткнув саблю в землю, скрестив руки на груди, одиноко стоял посреди ристалища, глядя на приближающуюся процессию. Фрау Анна, сопровождаемая своим лейтенантом, несшим пресловутую шкатулку, и лейтенантом фон Гауфта, миновала ограждение и остановилась в двух шагах от дружинника.

«Ну что ж, придуриваться – так до победного конца!» – невесело усмехнулся в душе Михась, и, подражая героям баллад и романов, опустился на одно колено перед прекрасной дамой.

Фрау Анна взяла из рук лейтенанта шкатулку, протянула Михасю.

– Я твердо держу свое слово! – провозгласила она под рукоплескания восторженной толпы и со значением посмотрела в глаза дружиннику.

Михась склонил голову. Для публики это означало, что он счастлив принять столь драгоценный дар из столь прекрасных рук. А для Анюты он подтверждал, что его слово тоже твердо и он выполнит ее просьбу, во что бы то ни стало.

Фрау Анна облегченно вздохнула, присела в церемонном реверансе и горделиво прошествовала восвояси. Маркиз фон Гауфт тоже почувствовал немалое облегчение, узрев знак своего лейтенанта, сопровождавшего фрау, что передача драгоценного приза прошла без эксцессов. Теперь следовало выполнять следующий этап плана.

– Воины! – с явно преувеличенной бодростью в голосе выкрикнул фон Гауфт. – Королю нужны два добровольца, готовых проводить освобожденного русского офицера через линию наших траншей до стен вражеской крепости!

Маркиз сделал паузу и выжидательным взором обвел нестройные ряды солдат. Как он и предполагал заранее, дураков рисковать зазря среди опытных вояк не нашлось. У всех еще был слишком свеж в памяти недавний ночной налет сверхдальнобойной артиллерии русских. Правда, с тех пор чудо-орудия почему-то молчали. Королевские артиллеристы предположили не без оснований, что пушки, бившие на запредельную дистанцию, просто пришли в негодность после нескольких залпов зарядами повышенной мощности. Да и во время ночного рейда на башню разведка вервольфов доложила, что никаких особых орудий там уже нет. Однако королевские воины все же боялись сюрпризов от этих непредсказуемых русских и старались лишний раз не приближаться к стенам осажденного города. Одно дело – в составе штурмовой колонны, или эскадрона, выманивающего конницу противника на поединок. Ландскнехтам и рейтарам, собственно, и платили за такую работу. Но совсем другое дело идти вдвоем, добровольно-бесплатно, с весьма сомнительной целью, пусть даже с белым флагом. Мало ли, что взбредет в голову противнику, издевательски отказавшемуся от переговоров: долбанет гранатой, потом доказывай на том свете на страшном суде, что он был неправ… К тому же обращение к добровольцам прозвучало из уст не кого-нибудь, а маркиза фон Гауфта, имевшего в королевском войске весьма специфическую репутацию.

Разумеется, начальник королевской разведки и конрразведки прекрасно предвидел, какую реакцию вызовет его заманчивое предложение. Он сделал его исключительно в целях конспирации. Как было условлено заранее, после некоторой паузы из рядов потупивших взоры, обуянных внезапной скромностью солдат выйдут два молодца-рейтара из личного отряда маркиза и усердно выполнят приказ.

Однако, вопреки всем безупречно логичным предположениям фон Гауфта, дураки в королевском войске еще не перевелись. Нестройная толпа доблестных гусар, ландскнехтов и разных прочих гайдуков оживленно зашумела, раздвинулась, и пред светлые очи главного королевского шпиона предстали два свежеиспеченных борца за общеевропейские ценности: недавно зачисленные в британскую роту отставные морские пехотинцы. Их лица пылали решимостью проявить себя в глазах своих новых командиров и начальников, включая самого короля.

«Черт побери! – выругался про себя маркиз. – Вот этого-то я и не учел. Идиоты-новички, еще не пуганные русскими ядрами!»

Возможно, при иных обстоятельствах он и заподозрил бы, что его планы нарушил чей-то злой умысел. Однако лейтенант британской роты завербовал эту парочку по наущению самого маркиза.

Заполнившие поляну возле ристалища солдаты облегченно вздохнули и приветствовали новоявленных добровольцев громкими возгласами и аплодисментами. Маркиз понял, что без скандала поменять этих двух героев на своих рейтар, которые задержались с выходом, в точности выполняя его собственный приказ, он не сможет. Разумеется, столь публичный скандал не входил в планы фон Гауфта. Подавив досаду, маркиз принялся инструктировать англичан.

Они перебрались через траншеи, охватывавшие Псков полумесяцем с южной стороны, и не спеша двинулись к городской стене по чистому ровному полю. На этом поле, покрытом уже начинающей желтеть невысокой травой, русская конница, время от времени совершавшая неожиданные вылазки из города, сшибалась с королевскими гусарами и рейтарами. В задачу сопровождающих входило проводить русского дружинника до линии огня и проследить, чтобы он на радостях от неожиданной победы в смертельном поединке и последовавшего за этим освобождении «не выкинул какую-нибудь штуку».

Михась, несший шкатулку, шел чуть впереди. Английские сержанты при саблях и пистолях сопровождали его по бокам. Когда они отошли на достаточное расстояние от траншей, где их никто уже не смог бы услышать, Михась, не сбавляя шага и не поворачивая головы, произнес:

– Привет, парни! Счастлив видеть вас на русской земле в составе вражеского войска!

Том Мэрдок, разумеется, не полез за словом в карман, и, подхватив ироничный – истинно английский! – тон, вкратце объяснил старому боевому другу, что они попали на его родину не с целью захвата и грабежа чужого города, а сопровождая подругу леди Джоаны, отправившуюся в важную деловую поездку. А в ряды королевских наемников они вступили с одной лишь целью: освободить из плена некоего Майкла Русса, который, как им случайно стало известно, томится в этом самом плену. Теперь же, если, конечно, вышеозначенный Майкл не возражает, они направляются с ним в осажденный город, в котором, по их весьма основательным предположениям, находится еще и сержант Фроул, с каковым им хотелось бы поднять бокал за встречу и обсудить дальнейшие планы.

Над городской стеной всплыло серое облачко, и басовито громыхнул пушечный выстрел. Над головами трех друзей с противным завыванием пролетело ядро и смачно шлепнулось в землю в трех десятках саженей за их спинами. Они остановились, как вкопанные.

– Вилка? – голос Тома звучал ровно, но сам он слегка побледнел.

– Надеюсь, что нет, – стараясь быть спокойным, произнес Михась. – Отсекают.

– Тогда вперед! – воскликнул видавший виды отставной сержант Ее Величества флагманской морской пехоты.

Они вновь двинулись, ускоряя шаг. И действительно, за их спинами в одну линию с первым ядром шлепнулись сразу четыре снаряда, создавая непреодолимую огневую завесу между ними и неприятелем. Дальше крепостные орудия грохотали непрерывно, поднимая черные фонтаныземли, скрывшие Михася и его спутников от наблюдавших за ними королевских офицеров во главе с фон Гауфтом.

Командир английской роты витиевато выругался:

– Какого дьявола эти новички сунулись в русский огневой мешок? Им следовало повернуть назад возле первых же воронок!

– На то они и новички, – меланхолично пожал плечами фон Гауфт.

– Прикажете послать эскадрон на выручку? – на всякий случай спросил маркиза полковник фон Фаренсберг.

– Нет, уже поздно. Не стоит зря рисковать вашими людьми, полковник. – Маркиз опустил подзорную трубу и широким жестом указал одновременно на стену заградительного огня и на отряд казаков, выскакивающих под его прикрытием из городских ворот. – Ну, а эти незадачливые английские парни сами виноваты. Однако повоевать они не успели, и у русских особых претензий к ним быть не может. Да и никаких секретных сведений о нашем войске неприятель у них не выведает. Разве что расскажут в красках про поединок. Пойдемте, господа! Все кончено.

Маркиз повернулся и быстрым шагом правился к лагерю, едва сдерживая торжествующую улыбку. Его план пока работал без сбоев, как хорошо отлаженный искусным мастером точнейший механизм.

Среди казацких зипунов и шапок в первых рядах скачущего к ним отряда Михась, как и ожидал, увидел зеленые кафтаны и береты леших. Это был Разик с двумя бойцами.

Казачья лава растеклась на ходу, охватила дружинника и его спутников полумесяцем. Глядя прямо перед собой, на приближающихся леших, Михась не заметил, что справа и слева крайние фланговые всадники дружно взмахнули руками и сопровождавшие его англичане покатились по траве, захлестнутые поперек туловищ петлями арканов.

Разик на ходу соскочил с коня, вызвав одобрительные ухмылки казаков, кинулся к Михасю с распростертыми объятиями:

– Братец! Живой!!!

– Живой, живой, – радостно засмеялся Михась, перехватывая шкатулку под мышку одной рукой, а второй обнимая названного брата и командира. – Как видишь, я сам обратно пришел, да еще старых друзей привел…

Только тут дружинник заметил, что сержанты лежат на земле, а спешившиеся на полном скаку еще ловчее Разика казаки связывают их арканами.

– Отставить! – крикнул Михась казакам. – Это свои!

Сержантов тут же поставили на ноги, освободили от пут.

– Разрази меня гром! – воскликнул по-английски изумленный Разик, уставившись на явившихся его взору Мэрдока и Паркса.

– И мы также рады встрече с вами, капитан Ричард! – церемонно откозырял бравому сотнику дружины Лесного Стана сержант Паркс.

– А еще говорят, что Россия – большая страна! – подхватил Том с неизменным английским юмором. – А ведь мы с тобой, Джон, как оказалось, знакомы с каждым вторым ее жителем!

– Все, уходим! – прерывая светскую беседу, скомандовал Разик сопровождавшим его лешим и казакам. – Хотя ядер и пороху у нас много, не стоит попусту расходовать их на огневую завесу.

Трое леших подсадили Михася и сержантов на крупы своих коней, и отряд помчался к распахнувшимся перед ними городским воротам.

За воротами Пскова Том Мэрдок еще более укрепился в своем мнении, что он знаком с каждым вторым жителем России, поскольку им навстречу с распростертыми объятиями кинулись Желток и Олежа. После всех приветствий и радостных восклицаний лешие и их боевые товарищи нестройной колонной двинулись к месту дислокации дружины Лесного Стана, то есть к княжескому двору. Впереди двигались герои дня: Михась, прижимавший к груди шкатулку, и два отставных сержанта английской морской пехоты.

Когда возбуждение от нежданной встречи слегка поутихло, Разик, ехавший бок о бок с Михасем, наконец, спросил:

– Что за драгоценный трофей ты прихватил, вырываясь из плена, брат?

– Я дал слово передать эту шкатулку лично воеводе, – твердо произнес Михась. – Помоги мне попасть к нему как можно быстрее.

Разик пристально взглянул в лицо другу. Михась выглядел как-то странно и говорил будто бы чужим голосом.

«Наверное, контузия, – подумал Разик. – Ничего, скоро пройдет». А вслух произнес:

– Может быть, ты все же соблаговолишь объяснить своему непосредственному начальнику, что именно и зачем ты собираешься вручить воеводе?

– Нет, – первый раз в жизни нарушив субординацию, отрезал Михась. – Я все скажу только воеводе. Я дал слово.

Разик вновь озадаченно воззрился на друга. Они были неразлучны с самого детства, и Разик, разумеется, знал, что понятие чести было для Михася не пустым звуком, а сутью его прямой и цельной, как кусок гранита, натуры. И если уж Михась дал слово, то он умрет, но сдержит свое обещание.

Вообще-то Разик не видел ничего плохого в том, что Михась – вырвавшийся из вражеского плена герой – передаст воеводе какую-то там шкатулку. Конечно, следовало бы расспросить Михася более подробно и о поединке, в результате которого он завоевал себе свободу, и о самой шкатулке. Но Разик знал, что если Михась уперся, да еще в вопросах чести, то давить на него бесполезно. Эх, посоветоваться бы с Фролом! Но особник, как на грех, еще пять дней тому назад отбыл на озеро на свое очередное тайное мероприятие.

Сотник на всякий случай сделал слабую попытку увещевать друга и подчиненного:

– Ты же знаешь, что к воеводе просто так не допустят…

– А я не просто так! – перебил его Михась. – Я – по государственному делу. Ты ж меня знаешь!

– Да уж, знаю! – пробурчал Разик и отвернулся.

Они беспрепятственно миновали часовых у ворот княжеского двора.

– Давай хотя бы зайдем к нам в расположение, приведешь себя в порядок! – предложил Разик.

– Я в порядке! Прежде всего – дело! Проведи меня к воеводе! – упрямо возразил Михась.

– Ладно, будь по-твоему! – обреченно вздохнул Разик и скомандовал. – Желток! Веди бойцов и гостей в расположение. А мы с Михасем – на доклад к воеводе.

За полтора месяца боевых действий они вроде бы неплохо изучили это озеро и ходили по нему спокойно и уверенно, как и по десяткам других больших и малых озер, морей и рек. Но стихия в который раз жестоко и равнодушно посмеялась над человеком, вознамерившимся ее покорять. Шквал налетел внезапно. На безоблачном небе из ниоткуда появилась черная туча, за считанные минуты закрывшая горизонт. Ураганный ветер набросился на русский корабль, спешивший к псковскому берегу на всех парусах, подхватил его и принялся швырять, как щепку. Фрол выскочил на палубу из своей капитанской каюты, в которой он слушал подробный Катькин доклад о ее загранкомандировке, и, перекрывая рев урагана, скомандовал: «Спустить паруса!» Впрочем, вахтенные матросы – опытные мореходы из поморского Лесного стана, уже и сами пытались это сделать, не дожидаясь чьих-либо указаний. Но было поздно. Мачта переломилась в двух местах и рухнула за борт, увлекая за собой обрывки парусов. Корабль, лишенный руля и ветрил, беспомощно запрыгал на волнах, как легкая утлая щепка. Спасательную шлюпку сорвало с палубы, и она исчезла в свинцово-темной беснующейся пучине, слившейся с непроглядным мраком ночи. Гибель казалась неминуемой. И все же видавшему виды, не потерявшему хладнокровия экипажу удалось в последний миг направить корабль на прибрежное мелководье.

С разгону впечатавшись днищем в вязкое дно, боевая ладья завалилась на борт, и тут же ветер и волны принялись в клочья терзать останки ее корпуса. Но удар о дно не застал дружинников врасплох. Изготовившись, они стояли на подветренном борту, держа при себе оружие и порох в непромокаемых просмоленных парусиновых чехлах. Кубарем плюхнувшись с борта в воду, бойцы вынырнули, отфыркиваясь, и размеренно поплыли к недалекой суше, ориентируясь на вершины раскачиваемых ураганом деревьев, четко прорисовывающихся перед ними во вспышках частых молний.

– Вот так оно в жизни и бывает, – невесело усмехнулся Фрол, с трудом выбираясь на топкий скользкий берег. – Побывать в ста штормах на семи морях и утопнуть в малой лужице!

Он, как и положено капитану, последним покинул разбитый корабль.

– Ничего себе лужица, – проворчала Катька, поджидавшая вместе с остальными бойцами своего начальника на невысоком береговом обрыве. – Великое русское озеро. Пресное море. Ты его не уважал, вот оно тебя и проучило.

– Виноват, исправлюсь, – примирительно откликнулся Фрол.

Он обвел взглядом своих дружинников и убедился, что все они пребывают в добром здравии и полной боевой готовности.

Отправив троих в боевое охранение, Фрол с оставшимися бойцами расположился в густых прибрежных ивах, защищавших если не от непрекращающегося дождя, то хотя бы от штормового ветра.

– Братья лешие, – в голосе Фрола, тонущем в шуме бури, явственно звучала тревога. – Нам во что бы то ни стало нужно не позднее, чем через сутки пробиться в осажденный город и передать лично воеводе, князю Шуйскому сведения чрезвычайной важности. От своевременности доставки этих сведений будет зависеть исход осады.

Фрол сделал паузу, еще раз прокрутил в уме только что придуманный им план действий.

– Слушай боевую задачу! Разделяемся на два отряда. Первый веду я, второй – Катерина. Мой отряд движется вдоль берега озера на юг, к устью реки, к лодочной пристани неприятеля. Мы угоняем самую быстроходную лодку, с боем или тихо – уж как получится, и прорываемся вверх по реке в Псков. Отряд Катерины уходит на восток, до большой дороги. Там вы организуете засаду, захватите лошадей и напрямую через лес, по проселкам и тропам, поскачите к Пскову. Прорываться за стены города оба отряда будут по обстановке. И еще, – голос Фрола стал предельно жестким. – Самое главное. В крайнем случае, из каждого отряда должны дойти до цели только я и Катерина. Остальные до последней возможности будут прикрывать наш прорыв. Приказ ясен?

– Так точно! – как один человек, сурово и просто ответили дружинники Лесного Стана.

Они сызмальства были готовы, если понадобиться, отдать жизнь в бою за Родину. Им не нужно было для этого слушать каких-то длинных красивых речей. Все речи заменяли два коротких слова: боевой приказ. Значение этих двух слов постигается не через страх или корысть, но лишь через истинную любовь к Родине, составляющую для настоящего воина суть и высший смысл его жизни.

Разумеется, Фрол отдал приказ прикрывать его и Катерину только потому, что, зная суть дела, они смогли бы наилучшим образом предотвратить хитроумную и изощренно коварную вражескую диверсию. Лишь особники, если понадобится, смогут без раздумий вступить в схватку с лучшим другом и братом, на которого ни у одного из нормальных бойцов ни при каких обстоятельствах не поднялась бы рука…

Фрол разделил бойцов на два отряда, построил их в две шеренги друг напротив друга.

– Катя, – обратился он с заключительным наставлением к своей напарнице. – Пока темно, держись вдоль опушки, как рассветет – уточнись по солнцу и иди напрямик, через лес. Карту хорошо помнишь? Ну, да все равно поставь головным Савву. Он уже дважды в сих местах с разведкой хаживал… С Богом, вперед!

Проводив взглядом цепочку бойцов, мгновенно исчезнувших в ночи и непогоде, Фрол повел свой отряд вдоль озера, навстречу хлеставшему в лицо дождю и ветру.

Савва вывел отряд к торной лесной дороге как по ниточке.

– Сестра-особница, – с подчеркнутым уважением обратился он к Катьке, назначенной Фролом их временной начальницей. – Как думаешь ставить засаду?

Катька взглянула на солнце, стоявшее уже в зените и ярко сиявшее сквозь остатки вчерашних грозовых туч, и задумалась.

– Тут в полуверсте резкий поворот, – как можно мягче и ненавязчивее подсказал Савва. – Может быть, там и засядем? Или прямо вот здесь сосну повалим поперек дороги?

– Нет, – покачала головой Катька. – Королевские воины – люди опытные, походом идут сторожко. Увидят место, удобное для засады – резкий поворот или поваленное дерево – обязательно изготовятся. А нас и самих мало, да и огнестрельных припасов не густо. Нужна внезапность, иначе можем не одолеть.

– Тогда сама приказывай, – чуть пожал плечами Савва.

– Обязательно! – решительно произнесла девушка. – Бойцы! Слушай задачу…

Выслушав Катькин план, лешие одобрительно усмехнулись и бесшумно двинулись к обочине дороги занимать обозначенные им позиции. А сестра-особница сняла свой черный берет, распустила прекрасные волнистые волосы, скинула зеленый кафтан Лесного стана, и осталась в одной тонкой белоснежной льняной рубахе, наполовину расстегнув ее на высокой груди. Наскоро соорудив из походного плаща подобие юбки, закрывавшей ее мужские штаны и сапоги, Катька сунула сзади за ремень пару двуствольных пистолей, примостилась в придорожных кустах в полусотне саженей от укрывшихся в засаде бойцов и принялась ждать.

По этой дороге в лагерь королевского войска от озерной пристани приводили пополнение, возили боеприпасы и продукты, доставлявшиеся из Ливонии по воде. Конные конвои в дневное время сновали по дороге один за другим. Лешим нужны были лошади. Они не без основания надеялись, что вскоре на дороге появится неприятельский конвой. На высокой сосне в ста саженях впереди засады притаился наблюдатель, который должен был подать сигнал, что идет подходящий по численности конный отряд.

Два десятка рейтар, сопровождавших повозку с новыми ружьями, появились примерно через час. Они двигались неспешной рысью красивым правильным строем, держа пистоли в расстегнутых седельных кобурах. В подозрительных местах опытные вояки ускоряли движение, поднимая своих коней в короткий галоп, бросали поводья, управляя одними ногами, а пистоли брали в обе руки, готовясь к стрельбе.

Однако сейчас перед ними был прямой, хорошо просматриваемый участок, совершенно непригодный для засады, и всадники расслаблено покачивались в седлах, их пистоли покоились в богато изукрашенных седельных кобурах. Но вдруг на этой не сулящей никаких неприятных сюрпризов дороге возникло дивное видение, бесшумно выпорхнувшее из-за стволов золотящихся на солнце стройных сосен. Это была прекрасная дева с распущенными волосами и полуобнаженной грудью. Рейтары остановились, как вкопанные, разинув рот и выпучив глаза. Но осмыслить видение и уж тем более – подготовиться к бою они не успели.

Катька вскинула оба своих пистоля. С обочины открыли убойный огонь по неподвижным мишеням дружинники. Они палили спокойно и наверняка, как на учебном стрельбище. За полминуты все было кончено. Не теряя времени, лешие взяли под уздцы лишившихся прежних хозяев коней, повели их через лес, к заросшей старой дороге, по которой можно было окольным путем беспрепятственно скакать в теперь уже недалекий Псков.

За две версты до опушки, за которой начиналось поле перед городскими стенами, Катька знаком остановила отряд и приказала спешиться.

– Сава, бери двух бойцов и иди вперед, проверь дорогу, – шепотом приказала она.

– Слушаюсь, – одобрительно кивнул Савва. – Здесь вервольфы частенько ставят свои засады на наших гонцов да разведчиков, возвращающихся в Псков.

Трое леших бесшумно исчезли в густом подлеске, остальные притаились, ожидая возвращения дозора. Кони, не очень уставшие, поскольку почти треть пути их вели в поводу, словно прониклись тишиной окружавшего их леса и молчанием людей и стояли смирно, ничем не выдавая своих новых хозяев.

Через час раздалась условная птичья трель: это вернулся дозор леших.

– Хоть глазам своим не верь, но все чисто! – шепотом доложил результаты разведки Савва. – Ни вервольфов в лесу, ни гусарских разъездов на опушке.

– Михасю спасибо скажи, – усмехнулась Катька. – Он сейчас во вражеском лагере бьется на рыцарской дуэли с лучшим королевским фехтовальщиком. Все ясновельможные паны и благородные дворяне наверняка пожелали сие захватывающее действо лицезреть. Вот тебе и ни засад, и ни разъездов.

Савва только руками развел, и в глубине души вновь признал, что Фрол не зря поставил девчонку командовать отрядом: соображает быстро и в самое яблочко.

– Бойцы, за мной! – скомандовала начальница.

Они вывели коней на узкую тропу, вскочили в седла, двинулись шагом, пригибаясь к гривам, уворачиваясь от нависавших ветвей. Достигнув опушки, отряд понесся вскачь к видневшейся невдалеке северной стене Пскова. Поскольку вражеский лагерь и осадные траншеи находились с южной стороны города, а гусарские разъезды, и без того достаточно редкие, были заняты, как правильно догадалась Катька, совсем другим делом, лешие беспрепятственно достигли крепостной стены.

– Эй, затинщики! – заорал во всю глотку Савва, когда они приблизились на дистанцию выстрела затинной пищали. – Своих не постреляйте!

– Не боись, помор! – раздался ответный крик. – Чай, еще не ослепли, различаем, кто каков! Скачите к воротам: сейчас отворят!

Но выстрелы все же раздались. Они донеслись с реки, с того места, где ее перегораживали цепи, препятствовавшие нашим лодкам подплывать с озера к городским стенам. Катька, задержавшись в распахнутых воротах, резко повернулась в седле.

– Это Фрол! – воскликнула она и скомандовала: – Савва, я – к воеводе, а ты с бойцами – вдоль берега, к цепям. Поддержите наших!

– Слушаюсь! – Савва без лишних слов развернул коня и, сделав лешим знак рукой следовать за ним, помчался к берегу, к тому месту, где раскатисто трещали ружейные выстрелы.

Отправив своих бойцов на помощь Фролу, Катька, взяв в провожатые отрока, помогавшего затинщикам на стене в качестве орудийной прислуги, поскакала по лабиринту узких кривых улочек к княжеским палатам. Примостившийся впереди дружинницы на холке ее коня отрок, которого распирало от важности выполняемого поручения, поминутно вопил пронзительно-писклявым голосом, представлявшимся ему громовым басом:

– Пади! Пади! Гонец к воеводе!

Однако на пустынных улицах осажденного града народу не было вовсе, так как все, от мала до велика, находились либо на стенах в обороне, либо на работах в кузнях, пекарнях да лекарнях. Так что предупреждать о приближении скоростного гужевого транспортного средства было некого. Но отрок все равно продолжал вопить. Таким же громким голосом заправского артиллериста, натренированным перекрикивать пальбу затинных пищалей, он указывал Катьке повороты «тудысь-сюдысь» сопровождая слова соответствующими жестами. Терминами «право-лево» малец пока не овладел, поскольку, вероятно, не долго пробыл на батареях. Наконец он победно возопил: «Туточки!», и Катька с неблагодарным чувством облегчения помогла ему спешиться.

Соскочив наземь, девушка набросила поводья на столбик коновязи, проигнорировав предложение громогласного отрока, выразившего готовность их подержать. Быстрым шагом, почти бегом, она устремилась к воротам княжеского двора, в котором располагалась ставка воеводы. Перед массивными воротами стояли двое часовых из личного полка князя Шуйского. Они немедленно преградили Катьке путь, закрыв от нее своими закованными в сверкающую броню телами и без того наглухо запертую узкую калитку в тяжелой створке ворот. Катька поневоле затормозила.

– К воеводе! Слово и дело! Гонец от поморской дружины! – отрывисто выпалила она, невольно воспроизведя уровень громкости артиллерийского отрока.

Но ее речь не произвела на часовых ожидаемого действия. Более того, они встали классическим «уступом», испокон веков предписываемым всем дозорам для отражения внезапного нападения проверяемых лиц, и взяли наизготовку свои пищали.

– Прости, дружинница, но мы тебя не знаем! – с явной угрозой молвил старшой. – А что касается поморской дружины, то ваш сотник со товарищи уже, почитай, как четверть часа тому назад к воеводе примчались.

По тому, как он с издевкой произнес «ваш сотник», Катька поняла, что часовые ей не поверили. Но сейчас же в ее сознании громовым эхом повторились слова: «четверть часа как уже примчались». Неужели и Михась здесь, у воеводы, со смертельно опасной посылкой? Такое вполне могло случиться: отряды Катьки и Фрола, естественно, подошли к городу с северной стороны, где не было сплошной линии осады и лишь рыскали неприятельские разъезды да таились по лесам заслоны. Михась же в случае победы в пресловутом поединке должен был отправиться в Псков прямиком из осадного лагеря, расположенного с прямо противоположной – южной стороны.

Но, может быть, часовые просто врут, обоснованно не желая пускать в ставку воеводы абы кого, пусть даже в наряде поморских дружинников и со «словом» и «делом»? Катька бросила взгляд на длинную коновязь, возле которой одиноко понурился лишь ее собственный конь.

– Так ваш сотник – человек доверенный, мы его верхами на двор пускаем! – перехватив ее взгляд, понимающе усмехнулся старшой.

«Нет, не врет! – решила Катька. – Что же делать?!»

Часовые не сводили с девушки напряженных взглядов и держали свои пищали наизготовку. Но все же реальной опасности для Катьки они не представляли: особница могла бы завалить обоих и прорваться во двор. Только валить часовых ей пришлось бы всерьез. Насмерть. И она стояла неподвижно, лихорадочно прокручивая в мозгу множество вариантов своих дальнейших действий. Сомнения бойца особой сотни были вызваны отнюдь не угрызениями совести по поводу возможной гибели от ее руки двух русских ратников из княжеского полка. Их долг – охранять воеводу и, если понадобится – отдать свою жизнь за его спасение. Вот и понадобилось. Катьку угнетало другое: завалит она часовых, проникнет во двор, а дальше? Она не знала расположение палат, не знала, где сейчас находится воевода. А в палатах наверняка есть еще внутренние посты. Придется и сквозь них пробиваться. Только вот знать бы наверняка: куда именно? Поднимется тревога, ей придется городить гору трупов, при этом не приближаясь ни на шаг к цели. Да и завалят ее в конце концов…

Ну, надо решаться: время уходит, воевода в любой момент может пасть жертвой адской машины мастера Смита. «Ладно, устрою пальбу, привлеку внимание, потом сдамся. Может быть, воевода сам велит доставить злодейку пред свои очи! Хоть какой-то шанс! Вырваться-то из плена я всегда успею!»

Катька резко повернулась спиной к часовым, сделала шаг, словно собираясь уйти восвояси. На следующем шаге она ушла бы в боевой перекат по пыльной утоптанной земле, в падении выхватывая из-за пояса пистоли, слыша, как высоко над ее головой гремят впустую выстрелы часовых.

Но в туже секунду из близлежащего переулка раздался нарастающий грохот копыт, и прямо на Катьку оттуда вылетел бешеным галопом всадник в черном берете. Катька едва успела отпрыгнуть вбок.

– Отворяй ворота! – взревел Фрол, резко осаживая захрипевшего скакуна. – Катерина, за мной!

Часовые, наверняка знавшие, кто он такой, мгновенно налегли на тяжелые створки, бесшумно повернувшиеся на густо смазанных петлях. Фрол пришпорил коня, который в три прыжка доставил его к крыльцу. Катька, бросившаяся со всех ног вслед за своим начальником, отстала лишь чуть-чуть и умудрилась нагнать его уже на верхней ступеньке. Вторая пара часовых, занимавших пост на крыльце, уже распахивала перед ними дверь.

Взлетев по внутренним лестницам, они через резные дубовые двери, заранее отворенные третьим постом, ворвались в совещательную палату и увидели воеводу. Князь Шуйский стоял возле большого стола, за которым обычно заседал военный совет. На этом столе разворачивали карту, и бояре по ней ставили задачи своим войскам и пытались определить возможные действия неприятеля. Сейчас карта была свернута, а на краю столешницы громоздилась увесистая шкатулка красного дерева, окованная железом с позолоченной насечкой и чеканными серебряными накладками. Воевода находился рядом со шкатулкой. Напротив воеводы стояли Разик и Михась, который протягивал военачальнику изящный ключ на золотой цепочке. Князь Шуйский явно намеревался лично отпереть шкатулку этим самым ключом.

При виде ввалившихся в палату Фрола и Катьки, все действующие лица вышеописанной сцены остолбенели в немом изумлении.

– Михась! Ты жив?! Слава Богу! – радостно завопил Фрол, и, не обращая внимания на грозно нахмурившегося воеводу, бросился к дружиннику с распростертыми объятиями.

Растерявшийся Михась автоматически развел руки, чтобы обнять в ответ не сдержавшего своей великой радости верного товарища. Фрол сходу, без замаха влепил ему короткий четкий удар с правой в солнечное сплетение. Михась беззвучно осел на пол, выронив сверкнувший яркой искоркой ключ. Катька, исполнив классический кувырок с разбегу, сцапала этот ключ, едва успевший долететь до пола, и, укатившись к окну, легко встала на ноги, готовая, если понадобится, выпрыгнуть во двор сквозь открытую раму. Разик, потерявший, как и все присутствовавшие, дар речи, стоял столбом, не в силах отвести глаз от внезапно явившейся неизвестно откуда дамы сердца, вновь собиравшейся упорхнуть в окно неведомо куда.

Затянувшаяся немая сцена была прервана гневным окриком воеводы:

– Сотник! Что, черт возьми, здесь происходит?!

– Прости, воевода! – торопливой скороговоркой выпалил Фрол, не дожидаясь, пока придет в себя онемевший Разик. – Герой наш, Михась, еще от контузии не оправился. На ногах не стоит!

Фрол, как ни в чем не бывало, поднял с пола все еще не пришедшего в себя Михася. Голос особника звучал столь убедительно и искренне, а удар он нанес столь стремительно и почти незаметно, что всем присутствующим стало казаться, что, действительно, героический десятник упал, ослабев от ран, а Фрол заботливо поддерживает друга под руки.

– Голову он сильно повредил во время взрыва башни, да и когда из плена бежал! – напористо продолжал психологическое давление на собеседников Фрол. – К лекарям его надо немедля! А то совсем разума лишится. Вот и ларец с особым новым порохом, коей он у врага доблестно добыл, вместо пушечного двора в княжеские палаты принес. Сотник! Бери ларец и неси за мной, а то кто его знает, этот новый порох! Разреши идти, воевода? А то нам к лекарям да пушкарям тотчас надобно!

Не дожидаясь ответа от завороженного потоком его слов, сбитого с толку воеводы, Фрол поволок Михася к дверям, сделав Катьке знак глазами. Девушка шагнула к столу, подхватила пресловутую шкатулку, которую Фрол по-русски назвал ларцом, протянула ее Разику. Тот, все еще лишенный дара речи, послушно принял опасный предмет из ее рук. Катька шагнула к выходу, маня сотника за собой. Разик, понимавший происходящее не больше, чем воевода, заворожено последовал за ней.

– Разрешаю, идите! – озадачено вымолвил воевода в спины исчезнувшим за дверью бравым поморским дружинникам.

– Строиться в колону по два и за мной, пешим ходом! – скомандовал Фрол, когда они спустились во двор княжеских палат. – Коней потом заберем. Разик, осторожнее с ларцом! Смотри, не урони. Устанешь – отдай Желтку.

Четверо дружинников, трое из которых имели немалый воинский чин, беспрекословно выполнили приказ начальника особой сотни Лесного стана. Но они построились не по чинам, а так, как привыкли с детства, по росту: в первой шеренге Желток с Михасем, во второй – Разик с Катькой.

– Направление – пушечный двор! Вперед! – вновь скомандовал Фрол крохотному отряду, а сам зашагал сбоку и чуть сзади строя, чтобы при малейшей опасности прикрыть своих бойцов огнем из пистолей, давая им возможность развернуться в боевой порядок.

Они шагали молча, свято соблюдая дисциплину воинского строя, который, как известно – не место для разговоров. Хотя, конечно, им многое хотелось сказать друг другу и о многом спросить. Но это потом. Только вот когда оно будет, да и будет ли вообще это самое «потом»?

– Отворяй! – небрежно бросил Фрол часовому, когда его маленький отряд без приключений достиг ворот Пушечного двора. Очевидно, особника из поморской дружины хорошо знали все караулы, охранявшие ключевые объекты Пскова. Часовой беспрекословно распахнул одну створку, и лешие вступили на обширный двор, по периметру которого громоздились приземистые сооружения с толстенными стенами и редкими крохотными оконцами: арсеналы, пороховые склады, литейные и кузни.

– За мной! – Фрол уверенно направился к одному из строений, в котором располагалась лаборатория.

Со всех сторон доносился приглушенный грохот, из многочисленных труб валил черный дым. Из-за каменной стены, тянувшейся вдоль противоположного от ворот края двора, время от времени раздавались пищальные выстрелы.

Начальник особой сотни приказал дружинникам остановиться у входа в лабораторию, а сам вошел внутрь, с видимым усилием отворив за кованое кольцо тяжеленную дверь из толстых дубовых плах, щедро обитых железом. Прошло минут пять томительного ожидания, и из двери, ведущей в храм сверхсекретной артиллерийской науки, перед напряженно застывшим строем леших явились светила этой самой науки: главный пушечный начальник Пскова дьяк Терентий Лихачев и главный умелец Лесного Стана Губан. За ними скромно следовал Фрол.

– Разик! Передай ларец Губану, – подчеркнуто бесстрастным тоном произнес особник, и, когда опасный предмет перешел в надежные руки, скомандовал: – Вольно! Разойдись!

Трое друзей и Катька после долгожданной команды на секунду крепко обнялись без лишних слов, а затем повернулись к Фролу.

– А теперь, брат особник, изволь доложить наконец суть происходящего! – на правах старшего воинского начальника выразил общее чаяние Разик.

– Слушаюсь, брат сотник, – без какой-либо иронии ответствовал начальник особой сотни, который, как всем было известно, Разику не подчинялся, и обратился к Губану, уже удалявшемуся прочь в сопровождении дьяка: – Брат старший оружейник! Разреши нам присутствовать при осмотре!

– Присутствуйте, только держитесь в сторонке! – не оборачиваясь, раздраженно пробурчал Губан, впившийся взглядом в шкатулку, несомую на вытянутых руках.

Фрол и иже с ним нестройною толпой устремились за двумя выдающимися ружейных дел мастерами, направлявшимися к той самой стене, за которой недавно гремели пищальные выстрелы. Очевидно, за стеной располагалось испытательное стрельбище.

– Если вкратце, – скороговоркой начал по дороге посвящать в суть дела своих спутников Фрол. – Если вкратце, то мы все только что пресекли хитроумную операцию вражеской разведки, имевшую целью уничтожение воеводы. Повторяю: мы все!

Он произнес эти заключительные слова с многозначительным нажимом.

– Коварные враги, – продолжил Фрол таким тоном и стилем, словно репетировал свой доклад вышестоящим начальникам (впрочем, Катька, хорошо знавшая Фрола, и Разик, хорошо знавший нравы высокого начальства, сразу поняли, что Фрол действительно отрабатывает на них будущий доклад). – Коварные враги, воспользовавшись контузией нашего героя – Михася, разыграли комедию с его освобождением, а сами подсунули ему заминированный ларец, каковой должен был взорваться в руках воеводы.

Михась остановился как вкопанный и открыл было рот, чтобы заявить, что свободу свою он завоевал в честном поединке! Но почему-то он не произнес ни слова, и вновь последовал за своими друзьями.

– Но мы – разведчики поморской дружины, давно следили за вражеским тайных дел мастером – маркизом фон Гауфтом, – продолжал соловьем заливаться главный особник, словно не заметивший колебаний Михася. – Более того, Михась был предупрежден мною лично, что за ним охотятся и хотят взять в плен. В общем, мы слаженными действиями сорвали вражескую диверсию. А сейчас наши умельцы разминируют ларец.

Внимавшие Фролу дружинники потрясенно молчали. Хотя это потрясение у каждого было вызвано разными причинами.

– Вижу, что всем все ясно! – усмехнулся Фрол. – Вот и хорошо. А подробности обсудим вечером, в спокойной обстановке, в нашей штаб-квартире. Ну а сейчас понаблюдаем за разминированием. Небось, когда-нибудь, да и пригодится.

Стрельбище, расположенное непосредственно на пушечном дворе, являлось предметом особой гордости дьяка Терентия Лихачева. Оно тянулось вдоль всей задней ограды на добрую сотню саженей и было огорожено с боков земляным валом и каменными стенами. За мишенями, по которым велась стрельба, высилась огромная гора песка, служившая для улавливания пуль и ядер. В противоположном конце, на огневых позициях находилось несколько стационарных станков и лафетов, а также укрытие для пушкарей на случай разрыва испытуемых орудий. Терентий, несомненно, предвидел осаду, лишившую его привычных полевых стрельбищ. Да и безо всякой осады удобнее было испытывать мелкие орудия непосредственно на месте их изготовления. А для крупных калибров можно было на короткой дистанции использовать половинный или еще меньший пороховой заряд. Именно здесь Терентий совместно с Губаном вот уже целый месяц пытался приспособить нарезные орудия поморских дружинников для заряжания с казенной части. Но опыт псковских оружейников, умевших делать казнозарядные пищали малых калибров, пока не помогал справиться с крупным калибром и обеспечить герметичный затвор. Пушки леших с отпиленными казенниками уныло громоздились в кузнях пушечного двора.

Но сейчас перед умельцами стояла другая, не менее увлекательная и несравненно более опасная задача: обезвредить адскую шкатулку. Ее можно было бы просто-напросто взорвать, но Тихон с Губаном, разумеется, почли своим священным долгом разобраться в неведомой доселе конструкции иноземных мастеров.

– А ну-ка, молодцы, – скомандовал дьяк своим подчиненным, испытывавшим на стрельбище очередную пищаль. – Подите, отдохните покудова. Да проследите, чтобы сюда к нам никто не забредал!

Губан поставил шкатулку на лафет и повернулся к товарищу-оружейнику:

– Крышку, мнится мне, трогать не надобно, поскольку наверняка под ней – запальный механизм, настороженный именно на открытие. Стенки тоже сомнительны. Значит, надо сверлить снизу! Как раз в лафете выемка для ствола. Закрепим скобами, да снизу коловоротом-то и возьмем!

– Согласен, – после недолгих раздумий кивнул Терентий.

Они закрепили шкатулку, и Губан, вооружившись ручным сверлом, полез под лафет и разлегся в позе, которая через три с половиной века станет привычной для автомобильных механиков.

– Ну, Господи, благослови! – он перекрестился и принялся сверлить деревянное днище между посеребренными железными полосками оковки.

Вскоре острое сверло, направляемое умелой рукой, прошило насквозь твердую буковую дощечку, и на грудь лежащего Губана потекла тонкая струйка черного пороха. Поскольку он именно этого и ожидал, то быстро вынул сверло, заткнул отверстие пальцем, и, достав из-за пазухи заранее припасенный холщевый мешочек для зарядов, подставил его под дно и позволил пороху ссыпаться в мешочек.

Благополучно завершив свою опасную миссию, Губан выбрался из-под лафета, стряхнул с рубахи крупицы пороха и, подойдя вместе с дьяком к стоявшим, как было велено, в некотором отдалении дружинникам, с гордостью предъявил им свою добычу.

Фрол и Катька облегченно вздохнули: их догадка, основанная лишь на умозрительных рассуждениях, подтвердилась. Значит, все их действия последних дней, вся почти двухлетняя заморская операция были не напрасны! Желток и Разик лишь развели руками, а Михась смертельно побледнел. До его все еще слегка затуманенного контузией сознания наконец дошло, что он – лучший десятник дружины Лесного стана, едва не стал слепым орудием убийства псковского воеводы.

Между тем Губан достал из-за пазухи ключ от ларца, ранее переданный ему Фролом, но не стал вставлять в замок, а принялся задумчиво вертеть его пальцами.

– Что мыслишь, Терентий? – обратился он к дьяку.

– То же, что и ты, – ответствовал дьяк. – Ларец еще слишком тяжел. Кроме высыпанного тобой пороха в нем может быть и другой заряд, недоступный с днища. Ловушка для таких умников, как мы с тобой. А самое удобное – насторожить запальный механизм обоих зарядов на поворот ключа.

– А крышка?

– Крышка – запасной способ, на случай взлома.

Губан согласно кивнул, и мастера принялись обсуждать способы дистанционного безопасного вскрытия ларца. До слуха леших, наблюдавших за ними в почтительном отдалении, долетали отрывочные малопонятные фразы: «Спицу в ключ… Кривошип через блок… Веревку подлиннее…»

Терентий вскоре кликнул подмастерьев и послал их за необходимыми инструментами и принадлежностями.

Через полчаса приспособление для вскрытия по-прежнему опасного ларца, закрепленного на все том же лафете, было готово. Ключ с пропущенной через ушко длинной спицей, был осторожно вставлен в замок. К спице были присоединены блоки с кривошипом. Вся система приводилась в действие длинной веревкой, пропущенной через нижний блок и протянутой в укрытие.

Губан оглянулся и, убедившись, что все любопытствующие находятся позади него в полной безопасности, осенил себя крестным знамением:

– Ну, с Богом! – произнес он и потянул веревку.

Ключ легко повернулся, крышка резко откинулась, подброшенная изнутри пружиной, из-под нее полыхнуло, грохотнул залп, и ларец окутался облаком порохового дыма. Полдюжины крупнокалиберных пуль или малых ядер с легким свистом шмякнулись в бруствер, за которым укрывались лешие, подняв фонтанчики земли. Впрочем, такие же фонтанчики взметнулись на все четыре стороны от ларца.

Когда дым от прогремевшего залпа рассеялся, Губан с Терентием выбрались из укрытия и с некоторой опаской направились к лафету.

– Ну и хитры заморские мастера! – воскликнул Губан, разглядывая пищальные стволики, вкруговую укрепленные под откинутой крышкой ларца, а также сложное переплетение пружин, рычагов и шестеренок запального механизма.

– Да уж! – согласно кивнул Терентий. – Воистину – адская машина. Вначале палит залпом во все стороны, затем взрывает тех, кто уцелел.

– А глянь-ко на это художество! – Губан провел пальцем по глубоким нарезам, сплошной сетью покрывавшим свинцовые пластины, которыми были выложены изнутри стенки и днища ларца.

– Да уж! – понятливо кивнул Терентий. – Осколков при взрыве было б преизрядно!

– Надобно и нам на наших ручных бомбах насечки делать, дабы усилить осколочный эффект! – удовлетворенно подытожил Губан.

– Зови сюда своих друзей, а то они весь бруствер нам разрушат от нетерпения! – Терентий указал в сторону укрытия, за которым дисциплинированно продолжали находиться лешие. Впрочем, время от времени они действительно подпрыгивали над бруствером, чтобы разглядеть шкатулку и действия склонившихся над ней умельцев.

Губан призывно помахал им рукой, и бойцы бегом рванули к лафету, окружили его, с профессиональным любопытством уставились на обезвреженную шкатулку. Губан и Терентий объяснили назначение и устройство адской машины.

– Ну что ж, – удовлетворенно произнес Фрол, переглянувшись с Катькой. – Мы имеем дело с новым словом в истории покушений. Яд, кинжал, огнестрел – все это было. А теперь вот – взрывное устройство. Любопытно бы узнать: каковым будет следующее смертоубийственное изобретение?

Все задумчиво молчали, пытаясь в своем воображении представить очередной шаг человеческого коварства, изощряющегося в уничтожении себе подобных. Впрочем, до появления самонаводящейся ракеты «воздух – земля», идущей на сигнал спутникового телефона, оставалось еще более четырех веков…

– Ну, ладно, вы, господа пушкари, тут заканчивайте, а мы – в расположение, – прервал паузу Фрол и, соблюдая формальную иерархию, обратился к Разику. – Не возражаешь, сотник?

– Не возражаю, – слегка усмехнулся тот, и скомандовал: Отряд! Строиться! В расположение… шагом… марш!

Когда они вышли с пушечного двора и оказались в безлюдном переулке, Фрол попросил Разика остановить отряд.

– Бойцы, – хотя вокруг не было ни души, особник говорил по-английски. – Когда мы вернемся в расположение и встретимся там с нашими боевыми друзьями, Парксом и Мэрдоком, с нами не будет никакой Катерины, а будет мисс Мэри, которую наши люди взяли по ошибке в плен на озере, а она оказалась подругой жены нашего дружинника, то есть, леди Джоанны. Миссия Катерины в Англии будет продолжена, мы потратили много времени на ее внедрение, и не можем терять столь удачную легенду. Разумеется, бравые русские офицеры, например, Разик, имеют все основания, чтобы во время совместного ужина ухаживать за нашей прекрасной гостьей. Вопросы есть?

– А как мы объясним все это остальным бойцам? – спросил слегка ошарашенный всем услышанным Разик.

– На торжественный ужин мы всех звать не будем. Кого надо – я предупрежу, – ответил Фрол. – А завтра утром Катерина… Извиняюсь, мисс Мэри с Михасем и англичанами уедут.

– Как уедут? – хором воскликнули Михась и Разик.

– Детали я сообщу позднее, – отрезал Фрол. – У меня все! Сотник! Командуй продолжать движение!

Когда маленький отряд прибыл в расположение дружины, и Разик скомандовал «разойдись!», Фрол приказал Катьке идти переодеваться в платье мисс Мэри, а Михасю – немедленно проследовать за собой для доклада о выполнении задания по проникновению в лагерь неприятеля. Причем команду Катьке особник произнес шепотом, а приказ Михасю он отдал громовым голосом, который был слышен не только в расположении леших, но и в соседних строениях и подворьях, занимаемых другими подразделениями псковского гарнизона.

После того как Михась закончил свой подробный и откровенный рассказ о пребывании в плену, Фрол еще около часа задавал ему разные уточняющие вопросы, а затем отпустил восвояси, взяв клятву, что дружинник ни одной живой душе ни словом не обмолвится о произошедших с ним событиях, составлявших, по уверениям особника, строжайшую военную тайну. Когда окончательно сбитый с толку Михась ушел, Фрол еще долгое время сидел неподвижно, напряженно обдумывая все услышанное. Затем он вскочил и почти бегом отправился на башню, ближайшую к юго-западной окраине осадного лагеря, на которой находился наблюдательный пункт воеводских разведчиков.

– Прошу садиться, фрау Анна! – маркиз Генрих фон Гауфт повелительным жестом указал на стул, стоявший на значительном отдалении напротив стола, за которым восседал он сам. Двое рейтар в броне и полном вооружении, проводившие начальницу вервольфов к маркизу «по срочному делу», не ушли, а остались стоять у нее за спиной.

– Сдайте оружие, фрау! – приказал начальник контрразведки.

Рейтары положили руки на плечи Анне, лишая ее возможности вскочить.

– Это что – арест? – нарочито спокойно, даже равнодушно произнесла фрау, расстегивая портупею с саблей и пистолями.

– Нет… Пока это просто беседа, – ответил маркиз. – Но беседа спокойная и вдумчивая. Поэтому будте любезны, засучитерукава и приспустите голенища ваших сапог… Ага, отдайте нож рейтару… Финский? Ну, да я и сам вижу. Теперь на спине, за воротником… Тоже финский? Ну вот, сейчас мы готовы рассуждать без ненужных эмоций и резких движений… Господа, вы свободны!

Когда рейтары удалились, маркиз не стал тянуть многозначительную паузу и сверлить собеседницу пристальным взглядом, а сразу приступил к делу.

– Фрау Анна, как вы можете объяснить очевидный провал нашей операции со шкатулкой?

– Почему вы решили, что она провалилась?

– Мы наверняка заметили бы по действиям неприятеля, что их военачальник погиб.

– Вовсе не обязательно, маркиз. У русских бояр вполне хватит ума, чтобы скрыть сей прискорбный факт не только от вас, но и от своих собственных войск.

Маркиз на минуту задумался, затем согласно кивнул:

– Да, такую возможность нельзя исключать. Однако раз вы так хорошо знаете русских, может быть, подскажете мне, как определить результат нашей операции?

– А вы пойдите к русским и спросите их об этом.

Фон Гауфт резко наклонился вперед, впился тяжелым взглядом в глаза фрау Анны, готовый дать ей суровую отповедь за издевательское предложение. Фрау Анна спокойно выдержала его взгляд. Маркиз откинулся на спинку кресла и раздумчиво произнес:

– Ну что ж, возможно, вы и правы: мне нужно пойти и спросить. А вы очень умны, фрау Анна. Умны и опасны… Поэтому я не буду играть с вами в словесные игры, а скажу прямо: я никак не могу избавиться от подозрения, что вы – русская шпионка.

– Почему именно русская?

– Неужели монгольская? Впрочем, это не меняет сути дела. Однако, я не смогу доказать королю вашей вины, опираясь только на свои догадки и косвенные улики. Ваша красота и обаяние, и несомненные боевые заслуги вашего отряда все равно перевесят. Кстати, такой отряд ничего не подозревающих соратников – прекрасная легенда прикрытия для тайного агента. Конечно, вам приходилось убивать своих, но это жертва пешек, чтобы провести ферзя. Пожалуй, в следующей войне я воспользуюсь этим интересным приемом… Однако, прекрасная фрау, хотя я не могу обвинить вас открыто, в том числе – чтобы не вызвать конфликт в нашем войске, боевой дух которого и без того не на должной высоте, я больше не склонен терпеть ваше присутствие. Предлагаю вам альтернативу: или вы со своим отрядом убираетесь на все четыре стороны под предлогом секретного рейда, или я бросаю на время свою непосредственную работу по разведке и контрразведке и со всем усердием начинаю очень тщательно копаться в вашем прошлом.

Фрау Анна не утратила привычного внешнего высокомерного спокойствия. Она лишь чуть прикусила губу, напряженно обдумывая услышанное.

– Я уверена, маркиз, что вы, как истинный рыцарь, не сделаете даме непристойного предложения, – в ее безупречно светском тоне не заметно было даже следа иронии. – Я тотчас воспользуюсь вашим советом и вернусь с отрядом в свой замок. У кого я смогу получить причитающееся мне и моим людям жалование за службу в королевском войске?

– О чем вы, фрау? Какое жалование? – с безупречно искренним удивлением воскликнул маркиз. – Скажите спасибо, что я не предъявляю вам счет за те моральные издержки, которые я, как верный слуга его королевского величества, понес по вашей вине!… Впрочем, я понимаю, что ваши люди наверняка зададут вам вопрос о вознаграждении. Так вот, поскольку ваш путь к вашим владеньям будет пролегать через несколько княжеств, якобы нейтральных, но по моим сведениям – сочувствующих русским, то вы можете взять контрибуцию с них. Как это делается – не мне вас учить. Я же со своей стороны заверяю вас, что мои рейтары, занимающиеся охраной тыла, не будут реагировать на необоснованные жалобы лицемерных нейтралов.

– Я могу идти? – Фрау Анна поднялась и, дождавшись утвердительного кивка маркиза, направилась к выходу с гордо поднятой головой, однако, задержалась перед пологом, и бросила через плечо: – Если вы, дорогой маркиз, решите после войны покопаться в моем прошлом, я вынуждена буду публично задаться вопросом, куда делось жалование, предназначенное королем моему отряду.

– Дорогая фрау, я не сомневаюсь, что после войны мы сможем оказать друг другу множество ценных услуг! – маркиз встал и отвесил уходящей даме почтительный изящный поклон.

– Поживем – увидим! – по-русски произнесла фрау Анна.

– Скатертью дорога! – также по-русски ответил фон Гауфт, привыкший последнее слово оставлять за собой.

Фрол почти бегом по крутым деревянным лесенкам взобрался на башню, с которой круглосуточно вели наблюдение за вражеским лагерем разведчики воеводского отряда. Переведя дыхание, он распахнул тяжелую крышку и вышел на наблюдательную площадку. Там, кроме дозорных, в качестве начальствующего лица находился Степан, проверявший службу дневной смены. Фрол тепло поздоровался с разведчиками и попросил рассказать ему об изменениях, произошедших во вражеском лагере за последние сутки. Степан, только что выслушавший доклад об обстановке, сам взял в руки широкую гладко выструганную белую дощечку, на которой углем были обозначены укрепления и жилые палатки вражеского лагеря, и стал водить по ней пальцем, делая соответствующие пояснения:

– За эту ночь осадная траншея на левом фланге приблизилась к стене еще на полста саженей…

– Погоди, Степа, – перебил его Фрол, и указал на противоположный угол доски, на котором несколько треугольничков, изображавших палатки, были перечеркнуты жирным крестом. – Здесь что за изменения?

– Так это ж наши старые друзья – вервольфы, весьма поспешно свернулись и исчезли в прилегающем лесу, – слегка пожал плечами Степан. – Куда и зачем устремились – нам неведомо.

– Спасибо, друг, – удовлетворенно кивнул Фрол. – Коль ушли, так пущай себе гуляют!

– То есть, тебе только это и надобно было узнать? – спросил Степа.

Фрол не успел ответить, поскольку дозорный разведчик, не оборачиваясь, окликнул Степана:

– Старшой, глянько-сь вниз!

Степа и особник подошли к амбразуре и увидели, что со стороны осадного лагеря к стене идет человек с большим белым флагом.

– Офицер! Из знатных! – уверенно доложил наблюдатель, не отрываясь от окуляра подзорной трубы.

Степа подбежал к внутреннему краю башни, перегнулся вниз, пронзительно свистнул, привлекая внимание расположившегося у подножия дежурного казачьего разъезда, и крикнул начальнику:

– Агафон! Скачи в поле, встречай переговорщика!

Казачий разъезд лихим наметом вылетел из распахнутых крепостных ворот и помчался навстречу парламентеру, остановившемуся на линии огня крепостных орудий. Казаки осадили коней в двадцати шагах от неприятельского офицера с белым флагом, их начальник спешился, подошел к нему. С башни хорошо было видно, как парламентер протянул что-то казаку. Начальник разъезда постоял минуту, по-видимому, выслушивая королевского офицера, затем поклонился, вернулся к своим, вскочил в седло, и разъезд помчался вспять. Офицер, вручив послание, к удивлению наблюдавших за ним разведчиков и Фрола, не отправился обратно в лагерь, а остался на месте, усевшись на принесенный с собой раскладной стул. Над его головой по-прежнему развивался белый флаг, древко которого было воткнуто в мягкую луговую землю.

Разъезд благополучно вернулся в город. Начальник, гремя саблей и шпорами, взбежал на башню, кратко и внятно доложил Степану:

– Высокопоставленный военачальник прибыл для переговоров, каковые он желает вести с лицом, равным ему по должности.

Казак протянул Степе бумагу. Тот растеряно взглянул на нее и тут же передал Фролу. Послание содержало всего четыре слова, написанных по-немецки: «Маркиз Генрих фон Гауфт».

– Это я удачно зашел, – произнес Фрол слова, ставшие спустя три века афоризмом в устах князя Жоржа Милославского из культовой кинокомедии о временах Ивана Грозного. – Переговорщик-то лично меня жаждет лицезреть. Агафон, конь у тебя, надеюсь, найдется?

И, не тратя времени для подробных объяснений, особник принялся спускаться вниз, сопровождаемый казацким старшиной.

Из крепостных ворот Фрол выехал в гордом одиночестве и неспешной плавной рысью направился к поджидавшему его фон Гауфту. При виде дружинника маркиз поднялся со своего раскладного стула, и, сняв шляпу с роскошным плюмажем, отвесил учтивый поклон. Фрол спешился, и, левой рукой взяв коня под уздцы, правую привычно поднес к берету.

– Английское военно-морское приветствие, – улыбнулся фон Гауфт. – Ну что ж: довольно неожиданно и способно слегка сбить с толку. Смею надеяться, что вы – мой визави, начальник разведки и контрразведки Псковского гарнизона?

– Сотник Фрол. – Особник отвесил поклон на французский манер, сделав это не менее изящно, чем маркиз. – А вы прекрасно говорите по-русски.

– Благодарю за комплимент! – Маркиз чуть иронично улыбнулся и перешел на немецкий. – Однако, вы вновь пытаетесь рассеять мое внимание, отвлекая второстепенными деталями. Очевидно, что вы – опытный переговорщик. С сожалением должен сказать, что мы находимся в неравных условиях: вы, как я могу заключить, опираясь на сам факт вашего приезда, обо мне наслышаны, а вот я о вас – нет. К тому же сотник – недостаточно высокое звание для вашей должности… Хотя, постойте! Мои люди, успевшие покинуть город до полной блокады, сообщили, что воевода князь Шуйский объединил всех разведчиков из разных полков в одно подразделение. Если я не ошибаюсь, речь как раз шла о сотне.

Фрол молча поклонился еще раз.

– Я искренне рад нашему знакомству! – продолжил маркиз прежним любезным светским тоном. – Очевидно, что мы оба вышли из того возраста, в котором под чужими личинами прокрадывались в стан врага для диверсий. Теперь нам нет причин скрывать свои лица и имена. Мы поднялись на высшую ступень разведки: планирование операций и контригра. Разведка – это прежде всего мозг, и лишь в последнюю очередь – плащ и кинжал… Однако я все же позволю себе один нескромный вопрос. На вас мундир поморской дружины боярина Ропши. Это далеко не самое знаменитое, я бы даже сказал – одно из самых малоизвестных подразделений русской армии. То есть, как я понимаю ваш мундир – это легенда прикрытия, служащая для того, чтобы не привлекать излишнего внимания к вашей персоне?

– Вы весьма проницательны, маркиз, – в третий раз поклонился Фрол.

– Ну что ж, теперь вы в праве ожидать, что я перейду непосредственно к делу, ради которого я осмелился побеспокоить вас. – Маркиз смотрел прямо в глаза особнику честным открытым взором. – Но прежде всего я хотел бы заметить, что война, которую мы с вами сейчас ведем, рано или поздно закончится, а потом начнется новая. И кто знает: может быть, в этой новой войне мы с вами будем союзниками? Государи ссорятся и мирятся, объединяются с бывшими противниками против нового общего врага. А впереди их помыслов идет разведка, непрерывно нащупывая те или иные возможности для своих правителей, обеспечивая тайные переговоры и контакты даже с нынешним заклятым врагом, не говоря уж о потенциальных друзьях. Поэтому мы, разведчики, даже во время самого жестокого противоборства, должны всегда оставлять возможность договориться друг с другом… Вот я и хочу в качестве жеста доброй воли сообщить вам некую информацию, а взамен рассчитываю получить кое-какие сведения и от вас.

– Я весь внимание, маркиз.

– Довожу до вашего сведения, что сегодня мной отправлена восвояси из нашего войска некто фрау Анна с ее отрядом. По моим сведениям она является вашим агентом. Заметьте, что в качестве жеста доброй воли я не арестовал фрау, а дал ей возможность уйти. Могу ли я надеяться, что вы ответите мне любезностью на любезность и проинформируете меня всего лишь о здоровье воеводы, князя Шуйского?

– Охотно выполню вашу просьбу, маркиз. Однако боюсь, что мой ответ вас разочарует. Ваша шкатулка разминирована нашими умельцами, а посему князь Шуйский жив, здоров и полон сил. Чтобы рассеять возможные сомнения в правдивости моих слов о разминировании, отмечу, что наших умельцев привела в восхищение идея ваших мастеров сделать насечки на внутренней поверхности стенок шкатулки, чтобы усилить осколочный эффект. Ваши мастера наверняка с гордостью демонстрировали вам это свое изобретение. Ну, а мы не могли бы о нем узнать, если бы заряд взорвался. Так что ваша хитроумная диверсия провалилась. Ну, а что касается фрау Анны, то я должен разочаровать вас: она – не наш агент.

Фон Гауфт внешне оставался совершенно спокоен и невозмутим, но чуть сузившиеся глаза и застывшая линия губ способны были выдать внимательному наблюдателю то жестокое разочарование, которое он испытал при известии о крахе операции, которая могла бы стать венцом его карьеры.

– Но вы же не станете отрицать, что фрау Анна – ваша соотечественница? – ровным почти безразличным тоном произнес маркиз.

– Нет, не стану. Но фрау Анна – просто авантюристка, заботящаяся лишь о собственном благополучии, но не о судьбе родины. Я не работаю с подобными личностями, которые предадут с легкостью и станут двойными, а то и тройными агентами. Кстати, об агентах. Должен сделать вам комплимент, маркиз. Вы настолько профессионально поставили контрразведку в королевском войске, что нам так и не удалось внедрить к вам своего человека. Единственное, что мы смогли сделать, это вынудить ваших агентов покинуть город, а перед этим всучить им исподволь дезинформацию о том, что якобы в королевском войске есть наш шпион. Цель сей операции понятна: отвлечь столь серьезного противника, как вы, от реальных дел и заставить тратить силы и время в погоне за призраком.

– Почему вы мне все это рассказываете? – прежним бесцветным голосом осведомился фон Гауфт.

– Вы же умный человек, маркиз. Вы не можете не осознавать, что эта война королем фактически проиграна. Вы заранее знали, что не сможете окружить Псков плотным кольцом, и поэтому рассчитывали на ветхость стен, не способных выдержать огонь даже легких орудий, а затем, зная малочисленность гарнизона, вы намеревались легко взять город первым же штурмом. Я не стану утомлять вас анализом причин ваших просчетов. Псков вам не взять. Король терпит жестокое поражение. Естественно, он будет искать виновных. Также очевидно, что первый кандидат на роль козла отпущения – маркиз Генрих фон Гауфт. Поэтому я смело раскрываю вам свои карты, ибо уверен, что с этого момента, когда рухнула ваша последняя надежда на убийство воеводы, вы вынуждены будете направить всю свою энергию и талант не на борьбу с нами, а на спасение своей собственной репутации и даже жизни. Вы только что убедительно рассуждали о переменчивой судьбе разведчика. Как я понимаю, для вас свет клином не сошелся на короле Стефане Батории, и вы легко найдете другую сферу применения вашим способностям и опыту. Заметьте, что из уважения к вам я не скатываюсь к вульгарной вербовке. Хотя, как вы только что заметили, кто знает: может быть, нам с вами и предстоит еще встретиться в ином качестве… За сим позвольте откланяться, маркиз. Как я понимаю, для вашего и моего начальства наша встреча обусловлена тем, что вы в очередной раз предложили нам ультиматум, а я его в очередной раз отклонил.

Маркиз отвесил глубокий поклон:

– Вы абсолютно правы, сотник. Во всем. Счастлив был с вами познакомиться. Прощайте!

– До свидания, маркиз! – воскликнул Фрол, вскакивая в седло.

Он скакал в город, сняв берет, подставляя разгоряченное лицо встречному ветру. Ему выпал редчайший шанс, который только можно было себе представить. И он, лучший особник Лесного Стана, этот шанс не упустил, подцепив на крепкий крючок не кого-нибудь, а самого начальника разведки и контрразведки лучшего войска Европы. Такого агента ни у особой сотни, ни у Посольского приказа еще не было. Фрол тряхнул головой, словно отгоняя, вернее – откладывая на потом мысли об заманчивых перспективах, открывшихся для русской внешней разведки, и, осадив коня, шагом въехал в распахнутые для него городские ворота.

Ладья плавно скользила по невысокой озерной волне на всех парусах, сторожко ощетинившись по бортам дулами двух уключных пищалей. Но вокруг все было пустынно и безмятежно. Впрочем, если бы и нашлись какие-нибудь бедолаги, помыслившие напасть на сию ладью, то это был бы самый неудачный и наверняка последний замысел в их незадачливой жизни. Экипаж ладьи состоял из лейтенанта и двух сержантов флагманской морской пехоты ее величества королевы Англии. Число пройденных ими абордажей наверняка превышало число чаек, которых видел на своем веку любой их потенциальный противник на этом озере.

Кроме бравого экипажа, в ладье находилась пассажирка. Она сидела в крохотной каюте, закутанная в длинный плащ с капюшоном, скрывавший всю ее фигуру. А там было, что скрывать. Но не в смысле самой фигуры, хотя ей позавидовали бы натурщицы, с которых ваялись древнегреческие статуи. Дело в том, что по причинам военного времени и сложной обстановки пассажирка на всякий случай пребывала в полной боевой готовности. Под плащом она была одета отнюдь не в приличествующее ее полу платье, а в удобный в рукопашной схватке мужской камзол, штаны и сапоги. На перетягивающей камзол портупее была закреплена пара двуствольных пистолей и подсумок с тремя ручными бомбами. За голенищами сапог покоились чухонский нож и абордажный кортик. Сержант Паркс и сержант Мердок, мягко говоря, весьма удивились бы, если бы мисс Мэри предстала перед ними в описанном выше наряде. Посему, щадя их чувства и блюдя конспирацию, девушка и куталась в плащ. Что же касается лейтенанта Майкла Русса, то есть Михася, то он, разумеется, нисколько бы не был шокирован воинственным видом мисс Мэри, каковая на самом деле являлась его родной сестрой Катериной.

Вчера перед началом веселого пира, устроенного военачальником дружины Лесного стана Разиком в честь дорогих гостей – сержантов Паркса и Мэрдока, особник Фрол дал всем четкие инструкции по поводу дальнейших действий, каковые, разумеется, были обусловлены высшими и совершенно секретными государственными интересами. То есть сии инструкции полагалось неукоснительно выполнять, но никаких вопросов при этом не задавать. Суть приказаний, отданных особником, вкратце сводилась к следующему. Никакой Катерины в отряде нет и быть не может, а есть мисс Мэри, случайно захваченная в плен на озере во время обратного путешествия в Ревель доблестным экипажем русской сторожевой ладьи. Плененная мисс была препровождена в Псков, где компетентные органы, к счастью, опознали в ней подругу Джоаны, то есть исконную союзницу всей поморской дружины. Разумеется, ее готовы были с извинениями проводить восвояси, но мисс Мэри, воспользовавшись представившейся возможностью, возжелала навестить дорогую подругу Джоанну. Конечно, дружинники не могли отказать дорогой гостье в столь похвальном намерении и тут же, во избежание дальнейших недоразумений, а также для обеспечения безопасности, выделили ей провожатого. Естественно, лучшей кандидатурой на эту почетную роль оказался законный муж вышеупомянутой Джоаны, то есть Михась.

В этом месте инструктажа законный муж встал в позу, подозрительно напоминавшую боевую стойку, и, пылая праведным гневом, торжественно провозгласил, что он ни за что не покинет осажденный град, а продолжит его оборонять до победы плечом к плечу со своими боевыми товарищами. В ответ Фрол лишь пожал плечами и скучным голосом заметил, что десятник Михась не далее как сегодня утром собственноручно приволок в княжеские палаты вражескую бомбу и попытался вручить ее воеводе. А перед этим он пощадил в бою ротмистра Голковского, приговоренного боярами к смерти за громогласные поношения нашего государя под городскими стенами. За каковые деяния означенный десятник подлежит суду и расстрелу. Понеже ему следует затихнуть и исчезнуть с глаз долой из Пскова на некоторое время, покуда его начальники будут расхлебывать заваренную им кашу. Михась как стоял, так и рухнул мешком на скамью с открытым ртом и вытаращенными глазами, будто пропустив сильнейший удар под дых. А Фрол продолжил свой инструктаж, как ни в чем не бывало.

Итак, сержантов и мисс Мэри предписывалось проводить до Ревеля и доставить на борт английского судна, где знатная путешественница в присутствии капитана, олицетворяющего верховную власть далекой родины, собственноручно напишет послание леди Алисе. В письме будет содержаться похвала сержантам, достойно выполнившим свой долг, а также желание мисс Мэри отправиться к Джоанне под надежной охраной лейтенанта Майкла Русса, а затем через год вернуться в Англию с другим судном. Именно такая надежная легенда прикрытия и должна быть обеспечена для нашей разведчицы совместными усилиями…

Вечером на пиру царило веселье, звучали искренние здравницы в честь боевых друзей. Сержанты, увидев мисс Мэри, были изрядно ошарашены, но быстро пришли в себя и даже обрадовались. Когда им изложили план дальнейших действий, они принялись было возражать, желая сражаться на стороне своих боевых товарищей, но Фрол достаточно быстро убедил законопослушных британцев, что их наипервейший долг – выполнить контракт и доставить нанимателям, леди Алисе и ее мужу, заслуженному полковнику, сведения о том, что мисс Мэри благополучно продолжила путешествие и направилась в гости к леди Джоанне в сопровождении лейтенанта Майкла Русса. Сержанты прониклись важностью всех этих светских тонкостей и возгордились причастностью к высоким аристократическим отношениям. Мисс Мэри была обворожительна и блистала на пиру, подобно искрящемуся бриллианту. Разик во всю за ней ухаживал, и красавица благосклонно принимала оказываемые им знаки внимания. Отважный сотник радовался и страдал одновременно, поскольку не мог понять, то ли девушка искренне рада была его обществу, то ли просто играла свою роль светской дамы. Но все же на пиру царило веселье. Лишь один Михась сидел мрачный и через силу улыбался друзьям.

Михась потряс головой, словно пытаясь сбросить груз тяжелых воспоминаний, и, бросив взгляд на компас и карту, скомандовал своему экипажу поворот к берегу. Они причалили в густом ивняке, заходившем прямо в воду. Спустили паруса, сложили мачту и замаскировали ладью в зарослях так, что ее было невозможно разглядеть ни с воды, ни с берега. Потом долго выбирались из ивняка на берег, стараясь не поломать веток, вынося груз. Сержанты галантно предложили вынести и самое мисс Мэри, но та наотрез отказалась и, подобрав полы плаща, решительно ступила с борта прямо в воду. Паркс и Мэрдок изрядно удивились, увидев на ножках изящной леди высокие сапоги вместо туфель, но в душе они одобрили такую предусмотрительность. Глядя, как мисс бесшумно и уверенно пробирается сквозь густые заросли, они вновь пришли было в изумление, но тут же вспомнили, что их спутница, судя по рассказам, выросла в заморских владениях среди густых джунглей.

Выбравшись на дорогу, путники расположились на отдых в придорожном леске, а Михась, одетый, как и все, в европейское платье, отправился в расположенную невдалеке ливонскую деревню, чтобы нанять карету до Ревеля. В деревне, через которую проходила большая дорога, многие промышляли извозом. Вид и манеры Михася не вызвали подозрений, предложенная им плата и задаток были достаточно щедрыми, и через час большая весьма приличная карета с Михасем внутри и двумя дюжими возницами на козлах подкатила к месту расположения честной кампании.

Быстро загрузившись, путешественники покатили в Ревель. Кучер и его напарник были вооружены довольно новыми большими мушкетами устрашающего вида и топориками на длинных рукоятях. Они, надеясь на свой грозный вид, а также на рейтар фон Гауфта, регулярно патрулировавших стратегическую тыловую дорогу, не очень-то опасались лихих людей. Эта беспечность их и сгубила. Рейтары уже второй день куда-то запропастились, а грозные мушкеты возниц послужили причиной, по которой сидевшие в засаде некстати упомянутые лихие люди благоразумно решили не пытаться взять молодцов в плен, а снять их меткими выстрелами.

Выстрелы грянули. Убитые возницы рухнули с высоких козел. Лошади понуро стали, опасливо косясь на выбегавших из леса людей в неприметных серых камзолах.

Пассажиры кареты, в отличие от лошадей, отнюдь не впали в ступор. Михась, как старший по званию, тут же отдал четкие короткие приказания, понятные его товарищам без долгих объяснений:

– Прорываемся в лес! Я брошу бомбу, мы с Ка…с Мэри – на крышу, сержанты – на землю! Залп – прорыв!

Он показал рукой направление прорыва вправо по ходу кареты, и, увидев, как округлились от удивления глаза сержантов при виде скинувшей плащ вооруженной до зубов Катьки, рявкнул:

– Потом объясню!!! Готовы?! Пошли!!! (Это была известная сейчас на весь мир команда спортивных стартеров: Ready? Go! Понятно, что задолго до зарождения спорта она использовалась в войсках.)

Михась швырнул бомбу через окно. Сержанты упали на пол, резко распахнули обе дверцы и выкатились наземь. Михась с Катькой, ухватившись за край крыши каждый со стороны своей дверцы, закинули ноги вверх, и, совершив классический подъем переворотом – основное зачетное упражнение на перекладине в русских войсках во все времена, – взлетели на крышу кареты. Конечно, нападавшие в серо-зеленых мундирах попытались их убить. С похвальной меткостью и сноровкой засевшие в придорожных кустах стрелки выпалили по карете, целясь, как и положено, в середину дверцы на уровне груди сидящих в карете людей. Но их пули просвистели сквозь пустое пространство.

Слившись с вражеским залпом, грохнула бомба Михася. С крыши и с земли грянули четыре метких пистольных выстрела, расчищая проход через цепь засевших вдоль дороги неприятелей. На ходу с лязгом выдирая из ножен абордажные сабли и кортики, наша четверка рванула на врага сквозь не успевший рассеяться пороховой дым. Нападавшие, несомненно, рассчитывали, что попавшие в засаду путники, как все нормальные люди, укроются внутри кареты или спрячутся за ней и примутся отстреливаться. Но не на тех они напали! Причем в самом прямом смысле этого выражения. Отбиться от численно превосходящей засады можно только ответной дерзкой атакой. Мало кто это понимал, но еще меньше было тех, кто применял на деле эту наглую тактику. Понятно, что в число немногих входили флагманские морские пехотинцы и поморские дружинники. Короткая, как предсмертный вскрик, рубка, и они уже бежали по лесу, оставив ошеломленных врагов далеко за спиной.

– Отдайте мне мушкеты! Я прикрою! Мэри! Веди группу по дуге вправо! – приказал Михась.

Сержанты уже перестали чему-либо удивляться. Они прекрасно видели, что девушка бежит по лесу легче и быстрее, чем они сами. «Наверное, натренировалась в джунглях,» – вновь, как и давеча на берегу озера, подумали морские пехотинцы, и, сняв со спины мушкеты и оставив их Михасю, устремились за девушкой. В их догадке была доля правды: Катьке доводилось шастать и по джунглям.

Михась выбрал позицию, залег, приготовил мушкет. Он рассчитывал обнаружить погоню издалека, но не тут-то было. Преследователи шли почти бесшумно, но при этом слишком медленно, словно нехотя. Дружинник сотоварищи явно отбили у них желание связываться с неизвестным и чрезвычайно опасным противником.

Преследователей было четверо или пятеро. Михась завалил первого, остальные укрылись мгновенно и сноровисто, успев пальнуть в ответ. Пули врезались в стволы и корни в неприятной близости от дружинника. Он невольно поежился, и, выстрелив вслепую, для острастки, чтобы прижать противников к земле, вскочил и побежал назад и влево, топоча, как стадо лосей, и ломая ветки, чтобы увлечь за собой. Но ему вслед даже не стреляли. Враги явно утратили численное и тактическое преимущество и не горели желанием продолжать лесную дуэль с сомнительным исходом. Михась перестал шуметь и, резко изменив направление, неслышной тенью заскользил между деревьями, помчался догонять своих.

Сделав большой крюк, они вновь вышли к дороге в четверти версты от места засады. Пока сержанты и мисс Мэри, лежа в густом кустарнике, перезаряжали мушкеты и пистоли, Михась сбегал на разведку и убедился, что его расчет оказался верным: напавшие на них разбойники еще не успели даже ограбить карету, продолжавшую стоять посреди дороги. Они лишь выставили боевое охранение из двух бойцов, а остальные шестеро оставшихся в строю горе-налетчиков затаскивали в лес трупы своих подельников. По их понурому виду и некоторой бестолковости действий Михась предположил, что командир неизвестных злодеев убит или тяжело ранен. Впрочем, не такие уж они неизвестные. По ухваткам и одежде разбойники удивительно напоминали вервольфов. Только шевроны с груди спороты. Но откуда здесь могли взяться вервольфы? Как они могли заняться разбоем в оперативном тылу собственного войска? Однако раздумывать над этим вопросом дружиннику сейчас было недосуг. Необходимо было отбить карету и поклажу. Так и не замеченный неприятельским охранением, Михась вернулся к своим товарищам и в нескольких словах изложил план атаки.

Уже через четверть часа карета, как ни в чем не бывало, мирно катила по большой дороге в респектабельный портовый город Ревель. Михась, выполняя роль кучера, сидел на козлах. А в карете с простреленными дверцами Катька отдувалась за них двоих, объясняя сержантам, откуда у мисс Мэри столь специфичные навыки, о которых им, сержантам, было неведомо, а вот лейтенант Русс почему-то все знал, и в боевой ситуации командовал знатной леди так, будто десять лет провоевал с ней плечом к плечу в одной роте. Катька врала, как всегда, очень убедительно, что она, дескать, сызмальства участвовала в охране и обороне собственных плантаций от свирепых дикарей и злых пиратов. А лейтенанту сие было известно, разумеется, от ее задушевной подруги, леди Джоаны. Паркс, слегка приоткрыв рот, заворожено таращился на девушку, как на заморскую диковинку. Мэрдок вначале угрюмо хмурился, словно его сверлила какая-то странная мысль, но потом вдруг просиял и облегченно воскликнул:

– Ну конечно же, все правильно: это тоже была женщина!

Катька, замолкнув на полуслове, недоуменно уставилась на него. Паркс, оторвав взгляд от великолепной мисс Мэри, также вопросительно посмотрел на товарища.

– Когда мы прорывались сквозь засаду в лес, – торопливо и сбивчиво принялся объяснять Мэрдок, – я палил в центр их боевого порядка. Ну, вы понимаете, там должен был быть командир. Так вот, мне тогда показалось на миг, что это была женщина. А теперь я в этом уверен. Если мисс Мэри может сражаться, как заправский морской пехотинец, то наверняка и та разбойница могла быть тоже, как мисс Мэри… Простите, миледи, я не то имел в виду!

– Вам незачем извиняться, мистер Мэрдок! Я вас прекрасно поняла. Скажите, вы в нее попали?

– Разумеется, попал, – утвердительно кивнул бравый сержант.

– Ты убил женщину, Том? – озадаченно вздернул брови Паркс.

– Во всяком случае, я в нее попал. Она ведь тоже целилась в меня, но не успела выстрелить, завалилась в траву от моей пули.

При этих словах Тома Михась, слушавший разговор в карете через открытое оконце, резко натянул вожжи. Кони, захрапев, встали. Сержанты, решив, что на их карету опять напали, распахнули дверцы и выкатились на землю, готовые к стрельбе. Но вокруг все было тихо и безлюдно.

– Лейтенант! В чем дело? – требовательным резким голосом воскликнула мисс Мэри.

– Ничего… Простите, миледи… Мне что-то привиделось там, за обочиной, – растерянно произнес Михась, пытаясь взять себя в руки. Повернувшись на козлах, он наклонился к самому оконцу и шепотом, чтобы не слышали сержанты, все еще стоявшие рядом с каретой, спросил по-русски: – Это была она?

– Потом поговорим! – прошипела Катька, и громко скомандовала: – Джентльмены, ложная тревога! Занимайте свои места в карете. Продолжаем движение!

Сержанты уселись в карету. Михась щелкнул кнутом. Вскоре вдали показались высокие шпили соборов солидного и спокойного портового города Ревеля.

Капитан английского судна устроил в честь прибывших на борт гостей и пассажиров роскошный обед. Как истинный англичанин он испытывал врожденное почтение к аристократам, и, разумеется, был счастлив лицезреть достойную представительницу этого благородного сословия, мисс Мэри. Как моряк британского королевского флота, он с огромным уважением относился к морским пехотинцам. Поэтому для него было большой честью принимать у себя лейтенанта и сержантов флагманского экипажа, хотя бы и отставных.

Необходимое письмо о том, что мисс Мэри приказывает своим сопровождающим оставить ее на попечение лейтенанта Майкла Русса, а самим отправиться к леди Алисе с целью вручить ей на хранение важные семейные документы, касающиеся чести лорда Локлбриджа, было тут же составлено, заверено подписью капитана и судовой печатью. Вышеупомянутый «важный семейный документ», являвшийся не чем иным, как пресловутой распиской мистера Смита, был торжественно упакован в плотный конверт и опечатан сургучом.

После обеда мисс Мэри и Михась церемонно раскланялись с капитаном и тепло попрощались с сержантами.

– Надеюсь вскоре увидеться с вами вновь, джентльмены, – мисс Мэри протянула им руку для поцелуя. – Я горжусь тем, что мне посчастливилось путешествовать со столь отважными и благородными людьми, как вы.

Сержанты галантно поцеловали ручку благородной даме, крепко обнялись с Михасем.

– До свидания, друзья!

Когда стук колес отъехавшей от причала кареты с наскоро заделанными корабельным плотником пулевыми пробоинами затих в глубине ведущий из порта в город улицы, Джон украдкой смахнул слезу, а Том задумчиво произнес:

– Сдается мне, что мисс Мэри раздумала возвращаться к своему жениху. Ты видел, как на нее во время пира смотрел влюбленными глазами тот русский офицер, сэр Ричард, приезжавший к нам в Портсмут пять лет назад за леди Джоаной? Я не знаток, женских сердец, но, разрази меня гром, похоже, что и она взирала на него в ответ весьма благосклонно. Возможно, планы мисс Мэри столь резко поменялись как раз из-за этого русского офицера.

Жаль, что Разик не мог слышать сих рассуждений бравого сержанта. Он, безусловно, оказался бы на седьмом небе от счастья.

Карету с лошадями Михась и Катька оставили прямо на дороге, недалеко от деревни, в которой наняли сей экипаж, чтобы не вдаваться в долгие объяснения с местным населением по поводу исчезновения их кучеров, убитых вервольфами. К ивовым зарослям на заболоченном берегу озера, в которых была спрятана ладья, они добрались пешком, напрямую через знакомый им лес. Ладья, запрятанная так, что и с собаками не сыщешь, дожидалась их в целости и сохранности. Вскоре над серой гладью озера взметнулись тугие паруса, и свежий ветер понес брата с сестрой в обратный путь к осажденному городу.

Перед входом в реку Великую Михась, стоявший на румпеле и управлявший ладьей, окликнул сестренку. Катька, только что закончившая заряжать вторую уключную пушечку левого борта, аккуратно зачехлила дуло и, цепляясь за ванты, ловко перебралась прямо по планширю на корму.

– Как будем преодолевать цепь? – спросил Михась. – Ночью, скрытно вплавь, или днем, на ладье внаглую?

Он чуть ли не впервые в жизни не обращался к сестре свысока, как старший брат, а говорил с ней на равных. Катька возликовала в душе, захотела его обнять, как в детстве, прижаться щекой к его груди, но время для проявления чувств было совсем не подходящее.

– Предлагаю как обычно – внаглую! – спокойным деловым тоном ответила девушка. – Пойдем к пристани возле цепи открыто, на всех парусах. Одежда на нас немецкая, стража даже вблизи ничего не заподозрит. Откроем огонь в упор, положим стражу, взорвем цепь, и помчим на ладье по реке под стены, под прикрытие затинных пищалей.

Согласен! – коротко кивнул Михась.

Они, как и было задумано, вошли в реку среди бела дня и, не таясь, пошли к протянутой с одного берега на другой цепи, перегораживающей лодкам путь к городу. Возле вкопанного в землю столба с воротом, на котором крепилась цепь, был оборудован небольшой дощатый причал. На земляном бруствере стояли два полевых орудия, которые должны были огнем пресекать попытки пройти сквозь цепь по противоположному берегу. Охранял все это хозяйство караул из полутора десятка гайдуков.

Гайдуки, как и предполагали Михась с Катькой, не заподозрили подвоха. Начальник караула принялся разглядывать приближающийся корабль в подзорную трубу, и остался вполне удовлетворенным европейским одеянием экипажа. К тому же экипаж состоял всего из двух человек, которые вряд ли, будь они даже переодетыми русскими, отважились бы атаковать во много раз превосходящий их по численности караул. И начальник так и не дал своим подчиненным команды «к бою». Караульные стояли в ленивых позах, небрежно опираясь на пики и мушкеты, и праздно глазели на то, как Михась с Катькой спускали паруса и швартовались к крохотному причалу.

Картечный залп из двух уключных пушечек, произведенный прямо сквозь надетые на дула чехлы, смел сразу треть этих потерявших бдительность горе-вояк. Михась швырнул бомбу в гущу еще живых караульных и с парой двуствольных пистолей в руках выскочил на берег. Катька, прикрывая брата, выпалила из мушкета в одного из уцелевших врагов и тут же вскинула второй мушкет. Михась, стреляя на ходу, мчался к столбу, державшему цепь. Последнего из гайдуков он добил кинжалом. Дружинник подложил под крепление цепи две ручных бомбы и хотел было уже дернуть за кольца, чтобы поджечь запалы, но, обернувшись на сиротливо стоявшие вражеские пушки, вначале решил разрядить их. Краем глаза он видел, как от соседнего леска к нему уже мчался эскадрон рейтар, по-видимому, составлявший второй эшелон обороны пристани с цепью, или просто патрулировавший местность и повернувший на выстрелы.

Михась схватил пальник из тлевшей жаровни и выстрелил из обеих пушек, направленных в сторону реки. Ядра черными мячиками запрыгали по воде. Теперь рейтары просто не успеют перезарядить орудия и открыть из них огонь вслед кораблю. Затем он вновь вернулся к столбу, выдернул кольца запальных устройств и со всех ног кинулся прочь. Через три секунды дружинник упал на землю ногами к взрыву.

От взрыва бомб столб переломился пополам, и освобожденная цепь с лязгом ушла под воду. Михась уже мчался к кораблю, запрыгнул на невысокий борт, кинжалом перерубил швартовы. Катька багром оттолкнулась от причала. Они вдвоем споро подняли паруса и понеслись к городу, прочь от приблизившихся на ружейный выстрел рейтар. Рейтары прекрасно умели стрелять с седел и вполне могли накрыть экипаж корабля беспощадным метким огнем. Вражеский эскадрон принялся было преследовать корабль вдоль берега, но тут со стен загрохотали псковские затинные пищали, прикрывшие дружинников плотным валом чугунных ядер. Рейтары тут же отстали, повернули вспять.

Из реки Великой корабль, уже под защитой крепостных башен, зашел в реку Пскову и причалил возле решетки, перегораживающей русло. Открылась массивная калитка в стене, и навстречу дружинникам вышел не кто иной, как начальник княжеской пешей разведки Степан.

– Здравствуйте, братцы! – приветствовал он героический экипаж, и узнав Катьку в мужской одежде, добавил: – Здравствуй, сестрица!

– Здравствуй, Степа! Как вы тут без нас?

– Да уж, кое-как, но дюжим. Вот намедни второй штурм отбили!

– Большие потери? – тревожно вскинулся Михась.

– К счастью, потери небольшие. Штурм был какой-то вялый. Сунулись они в пролом, получили отпор, да и откатились восвояси. По всему видать – выдохлись басурмане.

– Сами выдохлись? – усмехнулась Катька.

– Ну уж нет! Мы им изрядно подсобили. Вон, братец твой во время первого штурма башню с двумя ихними ротами взорвал. А ты потом, наоборот, не дала воеводу нашего взрывом погубить. Не видать супостатам города!

Когда Михась со Степой и Катькой входили из калитки крепостных ворот на городскую улицу, сверху, со стены раздался раскатистый голос командира батареи псковского ополчения, отдававшего привычный приказ:

– Затинщики… Слева по три орудия… Залпами… По иноземным захватчикам… Беглый… Огонь!!!

Федор Чешко Тараканьи бега

«Иному слон не слон, а страшен таракан».

(Старинная пословица.)

Пролог

– …действительно выступали и выступаем против внесения упомянутой тематики в так называемый «черный перечень» ООР. Во-первых, уже действующий запрет на исследования в области киборгоники совершенно очевидно не дает ни малейшей лазейки сторонникам легализации…

Визион-демонстратор был древний, еще времен повальной гонки за «иллюзией реального присутствия». Венцом оной гонки, как известно, явился Пражский расстрел – у патрульного блюстителя не выдержали нервы, когда перед ним материализовался всему миру осточертелый идиот из рекламы энергочистки («Вы до сих пор стираете „Тайдом“?! Тогда мы идем к вам!»). Пальба навскидку ничуть, естественно, не повредила голографическому болвану; из подвернувшихся прохожих тоже никто особо не пострадал; на защиту нервного полицая горой поднялась общественность, вусмерть задранная назойливыми рекламмейкерами (дипломированные маркетологи почему-то всегда самыми последними замечают, что их усилия вместо интереса к рекламируемому прививают обывателям на оное стойкий рвотный рефлекс)… А вот мечта о реальности изображения скончалась быстрой, но весьма мучительной смертью.

Последние судороги агонизирующей этой мечты – хромированная оградка вокруг визион-пространства да несколько предупреждающих табличек – превращали изображение в полный балаган. Хотя по части балаганов, фарсов и прочего лицедейства изображаемые сами не поскупились бы кому угодно дать преизрядную фору. И даже не потому, что два пятиметровых (это в сидячем положении) обофраченных великана, непринужденно беседующих посреди площади (пускай даже и пешеходной), – еще то зрелище. «Уважаемый господин представитель» начал рассеянно обмахиваться каким-то пестрым буклетом; интервьюер торопливо приказал кому-то невидимому отрегулировать кондиционер: «Пусть наш гость хоть в студии отдохнет от накаленной атмосферы ООРовских слушаний»… А в доподлинном, здешнем «здесь» и без того немногочисленные отлетающие-провожающие-встречающие убрались под всевозможные крыши; зеркальные фасады административных и гостиничного корпусов утратили свою зеркальность, повытускнели; знобкий ветер мышиными стаями зашуршал в нестриженой газонной траве, взъерошил листвууводящей к терминалам аллеи… Небо плотно заросло густой мглистой плесенью – лишь вдалеке, где-то у самого горизонта, предненастную серость вдруг прокололи отвесные солнечные столбы: раскрылись окна для стратосферных лифтов. На подходе борт. Который там ближайший по расписанию? Канберрский? Черт, уже круговой, «Амурск-Амурск»… Ну вот, через максимум полчаса объявят регистрацию, а этого деятеля все нет… А следующего транзитника почти сутки ждать, а свои лайнеры из здешнего захолустья, естественно, не стартуют… И с чего это крутому родственничку взбрело назначить встречу в этакой-то дыре?!

Ожидающий успел уже вдоволь нанервничаться, набродиться по площади, наслушаться визионной ахинеи; потом замерзнуть, потом согреться, а потом снова замерзнуть – это когда нашел самое время окочуриться микрокондишн… Осталось только поднять воротник, по самые локти затолкать руки в карманы, и, уповая на хладостойкость молодого поднакачанного организма, продолжать нервничать, бродить, слушать, мерзнуть – в общем, ждать до победного.

Да, площадь была пешеходной. Поэтому он сразу понял, что к чему, когда на эту самую площадь, по-тигриному мурлыча двигателем, вперся черный с золотом лимузин. Припожаловал-таки этот… крестный дядя. Что ж, лучше поздно, чем слишком поздно.

Самоходная вилла подъехала, остановилась; из приоткрывшейся дверцы донеслось повелительное: «Садись!» и дождавшийся торопливо полез в натуральнокожаное лимузиновое нутро.

В нутре было тепло и очень приятно пахло. А еще в нутре был дядюшка – как всегда безукоризненно выбритый, безукоризненно причесанный и безукоризненно одетый. Не человек, а экспонат для палаты мер и весов: «эталон перспективного члена руководства преуспевающей фирмы». Пепельный блондин (экая, понимаешь, «белокурая бестия»!), волевые, жестковатые даже черты лица – вот только морщинки в углах серо-стальных глаз придают взгляду явственный оттенок доброжелательности… Что ж, обладатель всего этого не из главных боссов в своей конторе, но контора достаточно на виду и даже среднее звено менеджмента в ней – люди публичные. Вот и старается конторский департамент по связям с общественностью (точней – по замыливанию оной общественности мозгов). Слов нет, лицо сработано выдающимся мастером. Да разве только лицо! Машина – обрывистей некуда, и в такой машине сам за рулем. Целый букет находок: и тебе скромность, и непривычка перекладывать на кого-то ответственность, и стремление ни от кого не зависеть, и демократизм, и еще уйма черт-те каких положительностей прочитывается. Уж кто-кто, а племянник-то собственного дядю знает, как вывернутого, но и то подпал под виртуозно сконструированный шарм.

– А ты возмужал! – эталон среднего менеджера окинул племянника благосклонно-оценивающим взглядом. – Сколько бишь я тебя вживую-то не видал, молодой человек? Э-э-э… Два года, кажется?

– Три с лишним, – робко подсказал молодой человек.

Дядя задумчиво покивал:

– Ну да, точно: как раз два года. Ты тогда совсем еще сопляком был, а теперь… Наслышан о твоих головокружительных успехах, весьма наслышан!

– Да успехи-то не из тех, про какие бы стоило… – потупился было племянник, но влиятельный родственник решительно вскинул длань:

– Нет, хвастать не рекомендую! В твои годы следует быть скромным, трудолюбивым и постоянно неудовлетворенным собой! Понял?

Воспитуемый торопливо закивал, в ужасе ожидая монолога на тему: «Я в твои годы – и вот результат». Но, слава богу, чаша сия его миновала. «Крестный дядя» заметил, как племянник, осторожно поддернув обшлаг, косится на таймер. Заметил и расплылся в лучезарной улыбке:

– Не бойся, не опоздаешь. В крайнем случае, попрошу, чтоб твой рейс маленечко придержали.

Эта реплика, впрочем, оптимизмом своим племянника не заразила: тому как-то слабо верилось, будто бы даже у дядюшкиной фирмы может хватить мощи для «придержания» беспосадочного транзита.

А дядюшка жестом фокусника извлек откуда-то небольшой черный цилиндр и бросил его юному родственнику на колени. Правой рукой бросил, а левой сдвинул какой-то штифтик на приборной панели. В салоне набрал силу уверенный, с этакой барственною ленцой, голос: «…и в конце концов, не чересчур ли много внимания уделяют масс-медиа этой пока еще более чем гипотетической…»

– О чем это они? – рассеянно осведомился лимузиновладелец.

Племянник вопрос не расслышал, он заинтересованно рассматривал брошенное. Цилиндр (если можно так назвать штуку, в сечении имеющую эллипс) как две капли смахивал на обычную «семечницу» – он даже затворную кнопку имел на себе в соответствующем месте. А еще он имел на себе регистрационный индекс-код таможенного департамента Космофлота.

– Да, да, все формальности, естественно, выполнены; сопроводительная документация в порядке, – нетерпеливо выговорил лимузиновладелец, перебрасывая родственнику прозрачный футлярчик с одинокой эллипсетой внутри и с таким же кодом на крышке. – Ты что, воображал, будто я тебя заставлю бегать по портовым чинушам? Или что попрошу – хе-хе! – контрабанду какую-то протащить? Н-да… Так о чем они, а?

Племянник с трудом оторвался от созерцания полученных предметов и от разных непрошеных мыслишек (например, что про дядину респектабельную контору бродят слухи, на фоне коих контрабанда – младенческая невинная шалость). Потом он осознал, наконец, что эталон менеджера настроил внутрилимузиновый саунд на визион-программу и интересуется знать тему беседы голографических великанов-сидельцев.

– Это один из вице-директоров Промлиги, – начал было, наконец, отвечать племянник.

Начал, но не закончил.

Во-первых, до него дошло, что как раз личность говорящего дядюшку заинтересовать и не могла. Да, конечно, дядюшкина фирма – единственный монстр электронной (и не только электронной) промышленности, в Лигу не вошедший; да, конечно, оный независимый монстр прям-таки млеет от пресловутой своей независимости и беспардонно ее выпячивает при каждом удобном-неудобном случае… Но «не узнать» в лицо представителя Лиги при ООР – это бы уже слишкомвато.

Во-вторых, нужда в ответе отпала сама собой.

А в-третьих…

«Итак, самые… э-э-э… оптимистично или пессимистично – уж не знаю, как сказать правильнее – настроенные специалисты полагают, что до создания искусственного интеллекта человечество дорастет не ранее, чем лет через двести. Думаю, истерика вокруг этого дутого жупела затеяна теми, кто хочет отвлечь общественное внимание от по-настоящему страшной угрозы. Я подразумеваю вандальствующих анархистов и корыстных мошенников всех мастей, чьи преступные акции ставят на край, не побоюсь этого слова, гибели глобальную информационную сеть, а вместе с нею – нашу цивилизацию. Я имею в виду так называемых ха…»

Речь политико-промышленного воротилы оставалась гладкой; голос был по-прежнему благозвучен… Но вот лицо… Никакие достижения биокосметики не могли бы избавить его, лицо это, от резких морщин и старческой дряблости. Впрочем, третий по значимости столп Лиги наверняка не тяготился недостатками внешности, предпочитая обращать их в достоинства. Имидж мудрого аскетичного патриарха, почти библейского старца – вышеозначенные морщины плюс снежная голубоватая седина да глубокий взгляд из-под пергаментных полуопущенных век… Вот этот-то имидж теперь и пошел трещать по всем швам. Самоотрешенный лик мучительно коверкался, будто бы что-то норовило продрать его изнутри. Потом изображение замутилось, пошло рябью, а еще через миг благообразный деятель оборотился развалившимся в кресле облаченным во фрак пятиметровым клыкастым боровом. Нелепей всего было, что интервьюер продолжал с отлично вызубренным умным выражением лица задавать свои отлично вызубренные умные вопросы – хоть отвечали ему теперь хрюки да омерзительный злобный визг.

– Поистине, глобальная компьютеризация – и краеугольный камень нашей цивилизации, и ее же ахиллесова пята, – высокоштильно изрек эталон менеджера, созерцая визионные метаморфозы. Потом он обернулся к племяннику и вдруг заговорщически подмигнул:

– А может, с ведома самого же его и подстроено: больно уж к месту… Ну, ладно, – он посерьезнел. – Штука эта – не эллипсетница, просто монтировано в стандартном корпусе. Это из наших последних разработок, модифицирующий блок для ремонтных исполнительных механизмов. Вы, небось, уже проходили организацию контроля бортовых систем жизнеобеспечения? Ну, вот… С таким блоком возможности диагност-профилакторов типа FK или FKL возрастают до уровня моделей седьмого поколения. Это при на порядок низшей цене. Стоящая штука, правда? На станцию отправляем для испытаний. Всё сие – назначение, функциональные характеристики, производитель, конечно, план испытаний и санкция руководства Космофлота – все внесено в индекс-код. По прибытии вставишь в тестерный паз самого задрипанного из тамошних диагностеров. На том и все тебе хлопоты; даже фиксировать результаты не нужно: там встроенный протокол-автомат. А потом обратно мне привезешь. И учти: ты официально принят к нам на работу. Испытателем. Временно, конечно… ПОКА временно. А там поглядим, как справишься. Но в любом случае, по возвращении получишь ха-арошую пачку шуршалок. Тариф на работы «во вне», как ты должен бы знать, весьма неслаб. Ну, и премиальные будут – мы не шейлоки. Усвоил? Только вот еще… К Изверову сам с этим не лезь. Начальство его в курсе, естественно, а сам он… Понимаешь, очень он человек такой… нелегкий, в общем – ты еще со своей практикой от него настонешься. Так что побереги нервы и ему, и себе. Лады? Спросит – ответишь, конечно; врать я тебя не призываю… Сопроводиловку покажешь, там подпись его непосредственного… Но первым пред светлы очи не лезь. А то он еще, чего доброго, одеяло на себя перетянет – и все шуршалки в его карман ушуршат, хе-хе… Э, а чего ты вроде подкис-то, а?

– Вообще-то по существующим правилам без ведома ответственного за внеземной объект никакие… Тем более, на старт-финишере…

Племянник замялся, но дядюшка и без того не дал бы ему договорить. Доверительно понизив голос, влиятельный родственник заговорил убеждающе:

– Ты пойми, правила правилами, но у бизнеса свои законы. Мало разработать что-нибудь перспективное, нужно успеть снять максимум прибыли. Чем меньше вокруг идеи всякого шевеления, тем меньше вероятность, что конкуренты пронюхают и успеют перехватить. А этот герой-ветеран… Еще поднимет шум, независимой экспертизы потребует – докажите, дескать, что не может принести вред… Мы-то знаем, что ничего такого в принципе быть не может, но эти дряхлые ассы, у которых вместо извилин – уставные параграфы… И еще, – дядюшкин голос помягчел почти уже до интима. – Испытания по всей форме влетают в очень ощутимые деньги. Даже для нас ощутимые. А тут твоя практика подвернулась, возможность подсэкономить… Это и мне плюс, как организатору. Но и не только мне. Мама твоя давно намекает, нельзя ли тебя к нам. Но пока я напрямую никак не могу, скажут: «протекция, своего тянет»… А так у меня будет козырь: работал на нас, принес выгоду… Ну? Обеспечил секретность… Понял? А Изверову его начальство и без тебя уже, наверное, сообщило. Так что, лады? Вот и славно. Поехали, подвезу тебя к самому лифту, на старт-площадку.

– А регистрация? – заикнулся племянник, приходя в себя.

– Уже, – ответствовал «крестный дядя», протягивая родственнику развернутый ноут, целиком состоящий из четвертьформатного манускрипт-дисплея. – Прочитай-ка да оставь для порядка автограф. Знакомым (и уж тем более – родственникам) обязательно следует верить на слово… заручившись соответствующей распиской. Правильно говорю?

– Вы всегда и всё правильно говорите. Поэтому можно, я сперва прочитаю?

– Валяй, – великодушно разрешил «влиятельный и тэ дэ». – Я ж понимаю, наслушался, небось… э-э-э… всякого. Когда человек на виду, про него всегда болтают… э-э-э… всякое. Сам выйдешь на высоты – поймешь.

По авторскому замыслу при последних словах хоть какая-нибудь из внутренностей молодого человека обязана была сладостно екнуть. Но многообещающий намек пропал втуне: племянник его попросту не расслышал, он слишком увлекся рассматриванием ноута. Даже не рассматриванием, а…

– Что-то не так? – раздраженно осведомился дядя.

– Тут больше страницы, а я не знаю, как пролистать. Лепторов нет, а на саунде у вас, небось, голосовая распознавалка…

Менеджер-эталон пренебрежительно фыркнул. И сказал:

– Нету там никаких этих… распознавалок! Мне нечего скрывать – что бы там про меня ни болтали!

– Ага… Некст пейдж, экшн… Действительно, нету распознавалки. А по-русски он тоже брэйнит?

– Он, как ты изволил выразиться, «брейнит» команды на всех известных литературных языках. – Судя по исключительной предупредительности тона, дядино терпение на третьей космической неслось к финалу. – Еще что-нибудь интересует?

– Классное писало! – племянник вздохнул завистливо, после чего зачем-то подышал на правый свой большой палец, как-то уж чересчур старательно притиснул его к дисплею и не слишком разборчиво буркнул «экшн». Заметив, что влиятельный родственник отслеживает эти манипуляции полубрезгливо-полуподозрительно, молодой человек разъяснил:

– Пальцы замерзли. Курсанты-кураторы (ну, знаете, эти – из старшекурсников) нам с первого дня долбили… – Он вдруг загнусил, повысив голос и обильно сдобрив его этакими сержантскими взрявками: – Персонально для некоторых осуществляю специальный команд-ввод исключительно по-русски. Для долгосрочного исполнения… Этоллно, ноутируйте, смоллеры: последнее хлопство – всобачить изменение зазусманелым фингером ор стереть чо-ничо невошенным. Минитов через десять вааще олл перехренячится нафиг, энд ноуванная фром стандартных функциональных команд хрюк прохелпит: южуалная инсталяшка соушную дерьмоподтирку квиклово исполнять донт спроможная.

Дядя внимательно дослушал все до конца, а дослушав, сказал вдруг:

– Ну-ка, дай сюда!

Вкладывая ноут в требовательно растопыренную дядину пятерню, юный родственник позволил себе недоуменную гримасу, однако эталон менеджерства мимику сию проигнорировал. Он внимательно рассматривал изображение. Насмотревшись, перезагрузил «писало» и опять вызвал на дисплей то же. Отпечаток племянникова большого пальца дисциплинировано светился прозрачной краснотой поверх текста.

– Кажется, все правильно, – произнес, наконец, дядя вроде бы даже разочарованно. И, перехватив наивно-непонимающий взгляд молодого родственничка, разъяснил: – А то мало ли чему вас там учат в вашем училище. У вас ведь там народ попадается разный. Правильно говорю?

– Не знаю, – племянник скромно потупился. – Наверное. А если я теперь ваш этот… модифицирующий блок потеряю, стоимость из стипендии выплачивать, или как?

Образец менеджера скатал ноут в трубочку и небрежно воткнул в какую-то щель на приборной лимузинной панели. И только после этого улыбнулся (на редкость обаятельно – как всегда то есть):

– Стипендии не хватит – разве что ты лет десять собираешься в своей альма-матери мозоли насиживать. Читать нужно было внимательней, раз уж взялся! Ну, ладно, едем уже, а то действительно придется ради твоей персоны выводить лайнер на петлю ожидания.

1.

– Слушайте, студиозы, через полчаса мне потребуется минимум тридцать свободных гигов на F4. Так что будьте благолюбезны оперативненько къедренизировать все свои шедевры программирования.

Изверг обвёл притихших студиозов ледяным взглядом, однако вознегодовать (по крайней мере, вслух) никто не отважился – все дисциплинированно кушали вязкую мутнозелёную жижу под кодовым названием «первое номер семь». Только Леночка, придержав ложку у самого рта, осторожно спросила:

– А что значит «къедренизировать», Виктор Борисович?

Изверг ехидно вызмеил губы:

– Это значит стереть, – любезно пояснил он. – К едрёной фене. Кушайте, детка, кушайте.

Виктор Борисович Изверов глядел только на Леночку – с этакой нехорошей удавьей пристальностью. Тем не менее, никто из практикантов ни на миг не засомневался, что «кушайте, детка» адресовано отнюдь не ей. Кушать, а точнее – скушать и утереться предлагалось Виталию Белоножко, ответственному старосте тройки практикантов из космотранспортного училища (факультет бортового программирования, трёхгодичное обучение, первая курсовая практика).

Несколько мгновений Изверг тянул паузу, явно надеясь, что студиозы всё-таки проявят неповиновение или хоть нагрубят заслуженному ветерану космонавтики, то есть ему. Надежды канули втуне – практиканты сосредоточенно расправлялись с обедом.

Правда, Леночка явно хотела бы спросить ещё о чём-то (возможно, кто такая Едрёна Феня), но Чин-чин пресёк эту попытку в зародыше, наступив любознательной сокурснице на ногу. И правильно сделал. За Леночкой нужен был глаз да глаз. Кроме неотразимой мордашки родители-украинцы наградили её звучной фамилией Халэпа, и благодарное чадо стремилось оправдывать родительский дар на все сто. Единственно, что у Леночки получалось действительно хорошо, это влипать на ровном месте и втравливать в свои неприятности как можно больше народу.

Так и не дождавшись от практикантов чего-либо предосудительного, Изверг разочаровано буркнул: «Благодарю, сыт,» – и поднялся из-за стола.

Перед тем, как покинуть кают-компанию, убелённый экс-космоволк проворчал, обращаясь, главным образом, к псевдокожаной стенной обивке:

– Если через полчаса мне не расчистят рабочее поле, я сделаю это сам, – и так прихлопнул за собой люк, что отражения потолочных светильников в содержимом тарелок раздробила мелкая рябь.

– Чего он так на нас взъелся? – Леночка не то всхлипнула, не то отфыркнула от глаз свою умопомрачительным образом завитую чёлку. – Что мы ему такого?..

– Да ничего, – Чин-чин собрал со стола пустые тарелки и отправился к амбразуре кухонного синтезатора. – Ты, Ленок, поставь себя на его место. Под занавес такой биографии оказаться на блокшиве – чем-то вроде космического бакенщика… И то ведь, считай, из милости только держат, в память былых заслуг: при его годах да болячках простого бы смертного трёхдюймовым швом к Земле приварили.

– А что такое «блокшив»? – Леночкин нос зашевелился от любопытства.

– Корабль, который на девяносто процентов выработал полётный ресурс и используется в качестве орбитальной станции, – раздраженно пояснил отличник, староста и во всех отношениях положительный человек Белоножко. – Между прочим, это тебе положено знать.

Вообще-то Виталию следовало бы понимать, что корить Леночку незнанием азбучных истин – дело намертво безнадёжное: Леночка, похоже, считала, что при её внешности (а в добавок ещё и при папе-директоре училища) быть умной попросту глупо.

– Мало ли чего кому положено! – огромные карие глаза папенькиной дочки шарахнули по старосте дуплетом ледяного презрения. – Тебе, например, полагалось бы наладить отношения с Извер… – обладательница благозвучной фамилии воровато оглянулась на зарешеченное дупло микрофона внутренней связи и сбавила тон до шепота, – с Изверовым то есть. А ты только пыхтишь и терпишь. Тоже мне староста – матрац безответный!

– А что я могу?! Спорить – только хуже получится. Думаешь, он сам не знает, что в полчаса свернуть такую программу… – тут Виталий захлебнулся словами и едва не упал с табурета, поскольку Чин-чин, расставляя на столе заново наполненные тарелки, вдруг заскрипел совершенно Изверговским голосом:

– Нештатная ситуация не будет интересоваться, соответствует ли поставленная ею задача вашим возможностям. Космос противопоказан тем, кто не способен выполнить любое указание в любые сроки.

Леночка зааплодировала, Виталий приподнял кулак с оттопыренным большим пальцем. Чин-Чин важно раскланялся и примерился было сесть за стол, но, отчего-то передумав, торопливо направился к выходу.

– Ты куда? – удивлённо окликнул его Виталий.

– До термина ультиматума осталось двадцать минут, – Чин-чин уже взялся за ручку люка. – Пойду гляну, что можно успеть сделать с программой.

– Подожди, – уставленный в Чин-чинову спину изящный носик папиной Халэпы возбуждённо подрагивал. – Слушай, а что это у нас девчонки шушукались, вроде бы ты чуть ли не с пятнадцати лет угодил в список самых опасных кримэлементов Земли? И будто к нам в училище тебя то ли Интерпол упёк на исправление… то есть на это… перевоспитание… то ли ты сам решил отсидеться чуть ли не под чужой фамилией… Это правда?

Чин-чин не спеша обернулся и значительно, с расстановкой произнёс: «Ха-ха-ха». Затем он указал пальцем на стол, подмигнул Леночке и вышел.

Возмущение прекрасной Халэпы не знало границ.

– Ты понял, а? – кинулась она искать сочувствия у Белоножко. – Корчит из себя ну прям не знаю что! Прям тебе круче самых крутых яиц! Тьфу! Слушай, он хоть успеет, а?

– Успеет? Куда успеет? Ах, Чин с программой… Бог мой, да конечно же нет! – рассеянно промямлил Виталий, таращась на тот конец стола, за который раздумал усаживаться предмет обсуждения.

Леночка проследила за оцепенелым взглядом старосты и вдруг издала звук, который на чемпионате по визгу непременно бы побил рекорды пронзительности и продолжительности.

По обшарпанной столешнице неторопливо прогуливался огромный жирный таракан.

* * *

Коридор казался бесконечным. Уже невесть сколько времени эта тесная, плавно изгибающаяся труба стремительными толчками неслась навстречу и мимо, усыпляя однообразьем узора тёмной обивочной псевдокожи, завораживая монотонными всплесками плафонного света…

А где-то там, за украдливым коридорным выгибом, всё близилась, близилась покуда ещё невидимая цель этого тренированного бесшумного бега – массивная дверь с ало-пламенной надписью: «Главный энергоузел. Вход по спецпропускам с литерой Х».

Цель. Ворваться, перебить всё, что шевелится, найти и активировать систему самоуничтожения – и назад, пока таймер на пульте десантного катера не успел отсчитать контрольный срок возвращения. Всё как всегда. Зачем? Для чего всесильным боссам из Промышленной Лиги понадобилось превратить в белую вспышку аннигиляции именно вот эту дряхлую жестянку, безобидно накручивающую гелиоцентрические витки где-то между орбитой Плутона и основным руслом Стикса?

Зачем? Резидент класса «А» даже сам себе не задаёт подобных вопросов. Резидент получает приказы, выполняет их, а потом старается выжить.

Шагах в десяти, как раз посредине между двумя плафонами, где сумерки натужно балансировали на самой грани доподлинной темноты, стенная обивка вдруг вспучилась уродливым горбом, напряглась, треснула, обнажая бесформенную тусклую глыбу…

Робот-охранник! Дьявольщина, да сколько же их на этой якобы никчемной жестянке?!

Уже понимая, что не успеть, что заморочили, подловили-таки своего врага неведомые хозяева ржавой космической рухляди, Резидент вздёрнул кургузый стволик лучовки. Тренированный взгляд безошибочно нащупал единственное уязвимое место электронно-механического цербера – еле заметную впадину у основания фальш-головы… Нет, поздно!

Резидент еще успел заметить диафрагму, распахивающуюся на уродливом бронированном плече; успел разглядеть вспыхнувшую над ней злобную искру лазерного дальномера…

В следующий миг окружающее вымела из глаз ослепительная вспышка, а за ней пришла чернота.

Беспроглядная чернота с как бы налепленной на неё розовой надписью: «Error on drive A».

Студент Чинарёв, известный также как Чинарик или Чин-чин, стащил с лица эластичную вирт-маску и быстро огляделся, щурясь от показавшегося чересчур ярким света. Вокруг сверкала хромом и полированным пластиком рубка (единственный по-настоящему чистый отсек на блокшиве); совсем рядом корячился развесистым деревом каталогов монитор блокшивского чиф-компа, перед каковым компом Чинарёв, собственно, и изволил восседать в состоянии лёгкой пост-игровой прострации.

А сбоку, почти касаясь подлокотника пользовательского кресла, стоял отставной космоволк Виктор Борисович Изверг – с неприятной ухмылкой на бескровных губах и с пультиком дистанц-управления в руке.

Чинарёв пристроил маску возле комповского контактора и встал, пытаясь (кстати, не без успеха) изобразить на лице почтительное внимание.

– Н-н-да… – голос дряхлого космонавта прямо-таки сочился лицемерною скорбью (как, к примеру, гадючьи зубы – ядом). – Я, значит, на целый час сверх оговоренного срока отложил важнейшую работу, пошел господам студиозам навстречу… А господин студиоз, вместо спасения результатов двадцатидневной работы своей группы, развлекается недозволенными играми… То есть не играми даже, а… Нечего сказать, похвально!

Чинарёв ещё раз покосился на дистанционник, который волк Виктор Борисович держал на манер древнего дуэльного пистолета. Покосился и спросил:

– Вы просто отключили меня от Сети или…

– Не «или», а «и». Вашу остроумную программку для лазания по секретным учебным файлам Лиги я при отключении стёр. Прошу учесть на будущее: мне выше темечка хватает неприятностей, которые я нажил по СОБСТВЕННОЙ инициативе. Ну, а теперь… – Изверг сунул дистанционник в карман и нагнулся над стационарным контактором, – теперь, друг мой, проводим-ка в последний путь плоды напряженной работы всей вашей троицы…

Длинные, по-старчески узловатые пальцы исполнили на светящихся квадратиках сенсоров нечто вроде ирокезской пляски со скальпами. «Вы уверены, что хотите стереть информацию с сегмента F4?» – осведомился приятный бархатный голос, и Виктор Борисович елейно пропел в ответ:

– Уверен, ласточка ты моя электронная. Делай, как велено. И сыграй-ка нам что-нибудь подходящее к случаю. Скажем, реквием Моцарта… или нет – лучше Молчановский «Путь».

Тихонько пострекатывал, помаргивал индикаторами системный блок; на экране монитора билась в эпилептических корчах стремительно нарастающая цифирь – процентовка выполнения «операции къедренизации»; а компьютерный саунд изводился скрипичным нытьём да трагически надтреснутым басом:

Несколько мгновений Чин-чин, щурясь, рассматривал лицо экс-великого космонавта – набор костистых углов, стянутых в единое целое густой паутиной морщин.

– Виктор Борисович, – голос нахального студента был исполнен безмерным почтением, – если не секрет, у вас в роду садисты были?

– Отнюдь. Я первый.

– Ага, значит, всё-таки садизм… – задумчиво покивал Чинарёв. – А то я никак не мог увязать некоторые факты. Ради освобождения тридцати гигов человек стирает программу на F4, хотя на F1, F2 и F3 у него почти два терабайта девственной пустоты. Это не считая того, что как-то уж очень слабо мне верится, будто на этой галош… на этом блокшиве наличествует всего лишь один рабочий комп.

Изверов на секунду оторвал взгляд от цифровой агонии выпалываемой программы, скосил на Чин-чина стеклянно взблеснувший глаз:

– Непременной составляющей курсовой практики являются трудности, максимально приближенные к реальным условиям дальнего перелёта. Так как старт-финишер с данной точки зрения не просто тихий, а наитишайший из омутов, мне приходится искусственно имитировать в нём признаки жизнедеятельности чертей, – он лицемерно вздохнул. – Приходится мне, недостойному, в единственной своей особи воплощать всю подлость пространства, сопространства, бортового оборудования (знаете принцип – чем совершенней, тем сволочнее?) и всех ваших будущих уродов-соэкипажников. Кажется, покуда я неплохо справляюсь, а?

Чин-чин позволил себе улыбочку, отчасти напоминающую удавью доброжелательность собеседника:

– Вынужден огорчить. Все наши материалы скопированы на «семечки», так что похороны мечты покамест не состоятся.

Трагическое пение оборвалось на полуслове, бархатный баритон сообщил: «Сегмент F4 свободен». Изверов чиркнул по монитору рассеянным взглядом, затем присел на кресельный подлокотник и снизу вверх уставился в лицо тянущегося по стойке «смирно» практиканта.

– Блефуете, студиоз! – правда, особой уверенности в голосе Изверга не ощущалось. – Не могли вы… ни на эллипсеты не могли, ни как угодно иначе. В здешнем компе конструктивно не предусмотрена возможность подключения копировальных драйвов. А на модуле Интерсети такая мощная блокировка, что ни один…

Чин-чинова улыбка стала еще шире и неприятнее:

– Предположим, копидрайв у меня всегда при себе. Правда, маленько нестандартный – запросто подключается через Интерсетевой порт. А насчёт блокировок… Знаете, на то они и существуют, чтобы порядочным людям было что взламывать.

– Та-ак… Значит, чтобы порядочным людям… – Изверов чуть ли не по самые локти засунул руки в карманы своего тёмно-серого рабочего комбинезона и сделался уже просто до неприличия похож на удава. Тем более, что голос экс-прославленного космонавта превратился в сплошное присвистывающее шипенье:

– С-стало быть, чтобы порядочным… С-кажите, а как такая порядочнос-сть уживается с копирайтом? Вс-ся программная продукция, созданная по заданию консорциума Космотранс на оборудовании консорциума Космотранс являетс-ся ис-сключительной с-собственностью конс-сорбциума Космотранс-с-с. С-специальным пунктом оговорены курс-сантс-ские работы – на чисто теоретический случай, ес-сли ваша братия когда-нибудь с-сподобится состряпать что-либо с-стоящее. С точки зрения нас-стоящего постановления ос-существлённое вами копирование квалифицируетс-ся как бес-спардонное воровс-ство, караемое с-согласно с-с-статье…

– На лазер берёте, начальник! – Чинарёв сломал свою нарочито дисциплинированную стойку, заложив руки за голову и раздвинув ноги, как перед обыском. – Не на фрайера напали, неча мне липу приваривать! Блокшив – территория Космофлота; пока копия здесь, никакого воровства не было. И вообще, я имею право хранить молчание до прибытия моего адвоката!

Изверов вскочил так порывисто, что зарвавшийся студент невольно отпрянул.

– Шуточки шутишь? – в лице отставного космопроходца что-то неуловимо переменилось, и Чин-чину тут же перестало казаться, будто бы это так уж смешно – называть Изверова Извергом.

Несколько мгновений Виктор Борисович потратил на гневное раздувание ноздрей да игру желваками; затем, обмякнув, проворчал:

– Ладно, свободен.

Чинарёв щелкнул каблуками, лихо исполнил «налево кругом» и направился к выходу. Впрочем, не успел он сделать и пары шагов, как Изверов решил продолжить беседу:

– Кстати, откуда у вас кличка такая – Чин-чин? Странная какая-то кличка, право слово…

– А, это очень интересный вопрос, – охотно отозвался практикант, оборачиваясь. – Во-первых, «чин» то ли по-корейски, то ли по-лаосски значит «рыжий», а я, как можете видеть, на этом языке получаюсь не просто чин, а именно что чин-чин. Во-вторых, я очень люблю чинзано. Понимаете, этот божественный напиток просто невозможно пить под «ваше здоровье» или какое-нибудь там «прозит». Чинзано следует пить только под «чин-чин», иначе это будет уже не чинзано. Ну, а в-третьих, если вы обратили внимание, подобная кличка вполне может происходить от первого слога моей фами…

Не трудясь дотерпеть до конца этого пространного путешествия к истокам Чин-чиновой клички, Изверг задал новый вопрос:

– А к романсам Молчанова вы как относитесь? Я тут давеча специально вызвал на саунд «Путь» – как он вам?

– Романс хорош, только название подгуляло, – безмятежно ответствовал Чинарёв. – «Муть» было бы гораздо точнее.

Отставной герой космоса вновь присел на подлокотник и сунул руки в карманы. И сказал:

– Странно. Я полагал, что вам должно нравиться. Вообще, знаете, у вас с этим вундеркиндом Матвеем Молчановым очень много общего. Он, представьте, наряду с сочинительством одно время тоже увлекался программированием, шнырянием по Интерсети, лазанием в запретные файлы… К семнадцати годам Матюша уже считался весьма лихим хакером. И кличка у него была, вроде вашей, занятная: Чингизхан. Причём не просто так Чингизхан, а Гунн Вандалович.

– Очень интересно, – деревянно выговорил студент Чин-чин. – Я могу, наконец, идти?

Виктор Борисович высвободил руки и всплеснул ими:

– Ну вот, только разговорились, а вы уж идти… Нет, пока не можете. О чём я?.. А, так вот этот Молчанов, он же Чингизхан Гэ Вэ тоже когда-то вломился в файлы Промлиги. Только он не как вы, не игрушек ради. Он, в частности, предотвратил использование Лигой аннигиляционных боеголовок против горпигорских колонистов на Центавре-шесть. Очень остроумно предотвратил. Знаете, как?

– Объявляется нулевая готовность, а в центре управления все экраны вместо таблиц наведения на цель показывают порнографические комиксы, – студент Чинарёв подавил мечтательный вздох и торопливо разъяснил:

– Я читал об этом.

– Ах, читал? – понимающе закивал Изверг. – Газеты, небось, сводки новостей… А я вот имею доступ к более компетентным источникам. Работа у меня, знаете ли, однообразная, а с былых лет остались обширнейшие знакомства, и Сеть даёт неограниченные возможности для поддержания этих знакомств…

Так вот, продолжим.

Вскоре после своего подвига Чингизхан Молчанов совершил ещё один благородный поступок: согласился выступить свидетелем на процессе о нарушении Лигой межрасового запрета на использование сверхразрушительных вооружений. Правда, отдельные очернители полагают, будто двигали им только низменные мотивы. Якобы за срыв аннигиляционной атаки горпигорцы заплатили господину Молчанову сумасшедшие деньги; Интерполу он сдался, спасаясь от мести Лиги; свидетельствовать согласился, чтоб избежать суда за свои хакерские подвиги… Ну, да бог ему прокурор. Дело не в этом, – Изверов встал и принялся рассеянно бродить по рубке. – Дело в том, – продолжал он на ходу, – что Интерпол по программе защиты свидетелей пристроил Чингизхана Молчанова под вымышленной фамилией студентом в ваше училище. Правда, защита получилась с изъянчиками. Фамилию ему выбрали неудачную, созвучную с хакерской кличкой (не то Чинарик, не то Чинарский, не то еще как-то в этом же роде); информацию о нём от великого ума сообщили руководству училища, а теперь даже студенты начинают что-то подозревать… Наверное, все потому, что процесса ждали со дня на день, а он всё откладывается да откладывается…

Виктор Борисович замер посреди рубки и тяжело уставился на Чин-чина:

– Я вот к чему тешу вас этими басенками, друг-студиоз. Зарубите себе на носу следующие обстоятельства. Первое: на этот блокшив меня не упекли (когда следующий раз станете со своими коллегами перемывать мне кости, затыкайте интерком подушкой). Я сюда напросился сам – этот корабль слишком много значил для меня, когда ещё был кораблём. Второе: я очень не хочу, чтобы из-за глупости дуреющего от скуки хакера пострадали ваши ни в чём не повинные сокурсники…

– И некто Изверов, – хмуро вставил Чин-чин.

– Да, представьте, судьба некоего Изверова мне тоже не безразлична, – кивнул отставной космоволк. – Так вот: ещё одна хакерская выходка на моём корабле, и я доведу до сведения функционеров Промышленной Лиги (среди них у меня тоже есть добрые знакомые)… Ну, вы наверняка понимаете, что именно я доведу до их сведения. Причём без малейших угрызений совести – они и так вот-вот вычислят господина Молчанова-Чингизхана. Поняли меня?

– Понял, – практикант скрипнул зубами. – Только вот вам небольшая добавочная информация об этом пресловутом Молчанове. Говорят, он довольно легко поддаётся на уважительные уговоры, на душевные просьбы… А вот когда его хватают за горло, этот дурак обязательно старается сделать наоборот. Представляете? Даже в ущерб себе – наоборот. – Он шагнул было к выходу, но приостановился:

– И вообще, вы, чем драться с тенью, лучше бы тараканами занялись. По кают-компании так и шмыгают.

Изверов уже сидел перед компом.

– Нереально, – пробурчал он, тыкая пальцами в сенсоры контактора. – Хоть человечество и сумело достичь пределов галактики, но против тараканов наша мудрая наука и могучая техника покуда бессильны.

– И против хакеров тоже, – тихонько сказал Чин-чин, закрывая за собой люк.

2.

Слушанье оказалось закрытым.

Просторная коробка судебного зала (серые ноздреватые стены без единого проёма, без единой щелочки даже); кучка судейских – его честь, прокурор, адвокат, всякие другие (чёрт знает, как они называются и для чего они здесь нужны)…

С первого же взгляда – ещё до того, как могучая лапа великана-охранника отшвырнула его от стены – он понял, что дело швах.

Здесь все как нарочно подобрались один к одному: чёрные лоснящиеся верзилы. Как нарочно… Господи, да почему же «как»?! Всё явно уже решено; это не суд, а так, лицедейство. Досадная, ничего не решающая формальность.

А его честь уже тянется к колокольчику:

– Начинаем! Требую тишины! Слово предоставляется обвинению!

Вот так, сразу?! Эге, кажется здесь никакое не лицедейство. Кажется, здесь самый что ни на есть балаган.

Прокурор даже не дал себе труда встать:

– Я полагаю, ваша честь, что этот никчемный рыжий замухрышка виновен прежде всего в том, что являет собой мерзостный злобный шарж на облик подлинного венца творения, – выговаривая последние слова громилоподобный прокурор самодовольно огладил лапищей свою физиономию, цветом и блеском напоминающую парадный президентский мобиль. – Что же касается гнусности, приведшей его в этот зал, то даже высшая мера кажется мне чересчур мягким приговором! Я расцениваю его поведение как угрозу всему нашему образу жизни!

Проклятый расист! Небось, сделай то же самое кто-то из чёрных – только пожурили бы. А тут…

Надтреснутое дребезжание колокольчика.

– Достаточно! Слово предоставляется защите.

– Буду краток, – адвокат рассеянно теребит холёные усики. – Таких, как мой подзащитный, я бы шлёпал на месте без следствия и суда.

Его честь снова хватается за колокольчик:

– Напоминаю: ваша обязанность – защищать.

– Я и защищаю! – пылко отвествует адвокат. – Я защищаю вековечные устои всего нашего биологического ви…

– Достаточно! Слово предоставляется подсудимому!

Последнее слово? Зачем? Разве проймёшь этих черномазых уродов хоть какими словами?! Бесполезно… Или всё же попробовать? А, была – не была: вечная судьба утопающих – хвататься за волосину…

– Ваша честь, неужели же каждый не имеет права съесть свою крошку хлеба там, где ему заблагорассудится?! Неужели на этой помойке, которую мы все зовём родиной, нет места даже ничтожнейшим росткам свободы?!

Судья, похоже, пытается вытрясти из колокольчика язычок:

– Молчать! Слушание окончено! Вердикт – виновен! Подсудимый приговаривается к смертной казни через шлёпание! Приговор привести в исполнение незамедлительно!

Лапы охранников впиваются в спину, тащат в угол, к какой-то дыре… И вдруг – свет, ветер, гомон толпы… Толпы, в которой лоснящаяся чернота почти совсем задавила малочисленные тщедушные фигурки рыжих собратьев. Гомон, в котором слабые нотки протеста подмяты негодованьем: «Только подумайте! Все, значит, с честным риском для жизни покорно едят, где нашли, а эта рыжая мразь что? А эта рыжая мразь хвать – и под комод! Как какой-нибудь грязный муравей! Неслыханно! Куда катится цивилизация?!»

А впереди под скрип деревянных блоков да полиспастов медленно задирается кверху носок огромного дырявого башмака. И лапа охранника снова впивается в плечо, трясёт, дёргает, рвёт туда, на утоптанное лобное место, под вздёрнувшуюся подошву…

Дёргает…

Трясёт…

Чин-чин, наконец, распахнул глаза, и сразу выяснилось, что дёргает его за плечо никакой не чёрный гигант-таракан, а вовсе наоборот – среднерослый и бледный староста Белоножко.

А еще выяснилось, что он, Чин-чин (по-прежнему студент-практикант и отнюдь не прусак), одет в исключительно одни только трусы; что он валяется на койке в отведённой ему каюте, что таймер у изголовья показывает полвосьмого то ли утра, то ли чёрт знает чего, и что с невероятными сложностями протащенная сквозь все контрольно-досмотровые пропускники литровка семидесятиградусной «текила бланка» полупуста и имеет наглость предательски торчать на самом видном месте.

Чин-чин сел, спустив ноги на ворсистое покрытие пола. Потом растёр пальцами виски. Потом глянул в мокрое, белое лицо старосты и осведомился:

– А ты сколько выпил?

– Чего? – положительный человек Виталий Белоножко сперва опешил, а миг спустя, поняв, возмутился:

– Я даже на Земле пью только… это… Ну, иногда только. А уж тут… Ты вообще понимаешь, чем такие выходки могут?!. Пьянство при искусственной силе тяжести – это… это…

– Кончай зудеть! – дотянувшись до бутылки, Чинарёв вознамерился было хлебнуть из горлышка, но передумал и стал пристально вглядываться в бутылочное содержимое. – Ах, детки-детки, – горестно пробормотал он, – неужели мамочка не говорила вам, до чего доводит алкоголизм?

Виталий тоже вгляделся и едва не заплакал от омерзения: в бесцветной жидкости плавало несметное множество разнокалиберных тараканьих подростков.

– Вот видишь, – Чин-чин скорбно вздохнул, – не одни люди готовы жизнь прозакладывать за хороший глоток. Думаешь, отчего вляпались только маленькие? Потому, что взрослые умней? Так бы не как! Взрослые просто-напросто не пролезли: тут, наверно, водятся исключительно чёрные, а они слишком толстые для этого горлышка… Слушай, у тебя нет какой-нибудь палочки, а?

– Зачем тебе? – Белоножко говорил очень невнятно – его рот свела прочная гадливая судорога.

– Самый маленький ещё трепыхается. Надо спасти.

– Да выкинь ты эту мерзость! – Виталий из последних сил отворачивался от злополучной бутылки, которую Чинарёв упорно норовил сунуть ему под нос. – Нализался, как последний… Ты хоть что-нибудь способен соображать, или вообще?..

– Почему вообще? Я всё способен! Я, например, в момент сообразил, что Извер… ер-р… ой, господи, чуть всё вчерашнее обратно не вылезло… так вот: Из… ой, ну ты понял кто… у него в башке какой-то контактик расконтачился. Понимаешь, чёрт-те сколько времени один в этом гробу – тут бы кто хошь… Так что если он станет бормотать всякую мутоту – Лига там, хакеры, романсы всякие – не верь. И вообще не слушай. Чё, в самом деле, с психа возьмёшь!

– Поставь своюбутылку и слушай меня! Сейчас с Ленкой отец связывался по личному коду. Директор. Он её предупредил… Ну, конфиденциально, понимаешь? Короче, он узнал, что завтра или послезавтра к нам прилетает поверяющий из Космотранса. Так вот, Леночкин отец очень просил, чтоб мы не ударили лицом в грязь.

– Ну чё ты всё зудишь, и зудишь, и зудишь… – Чин-чин опустил в бутылочное горлышко длинную нитку, выдернутую из какой-то постельной принадлежности. – Просил – уважим, что за дела? Ну, маленький, смелее, хватайся… Не переживай, староста, не буду я поверяющего лицом в грязь… Вот так, маленький, лапками…

– Да ну тебя к дьяволу, пьяная свинья! – положительный человек Белоножко разозлился до полной утраты всей своей положительности. – Давай сюда программу, без тебя доделаю! Там и осталось-то… Я с тобой дольше канителюсь, чем там осталось!

Чинарёв вдруг разогнулся; лицо его вытянулось и закаменело.

– Знаешь… – он судорожно вздохнул, – знаешь, а ведь это мне только примерещилось. Не трепыхается он.

Виталий бесстрастно произнёс:

– Кажется, я начинаю понимать, как становятся убийцами.

Чин-чину захотелось оправдаться, объяснить, что юные тараканы упали в бутылку сами, по их собственной тараканьей воле, и, следовательно, убийства как такового не было. Да, захотелось было Чин-чину объяснить всё это, но тут же и перехотелось. Он вдруг подумал, будто Виталий мог иметь в виду не историю с тараканами, а нечто совсем другое. И ещё он подумал, что пора, наконец, трезветь.

– Контейнер с «семечками» на столе. Иди загружай, а я сейчас это… приведу себя в рабочее состояние и тоже в рубку… – Чинарёв с трудом поднялся на ноги и проковылял в душевую.

– Слушай, – Белоножко, покусывая губы, глядел ему вслед, – тебе Ленка нравится?

Смутная тень за полупрозрачной дверью на миг замерла; сквозь шум воды донеслось нечто невнятное.

– А ты ей, дурёхе, нравишься, – сказал Виталий, поворачиваясь к Чин-чинову столу. – Она после разговора с папенькой сперва не ко мне, а к тебе пошла. Минут пять проторчала в твоей каюте, а потом полчаса мне рассказывала, что мускулы у тебя, как у древнеегипетского Геракла, и что ты точняком кримэлемент, раз во сне ругаешься с какими-то судьями. А ещё она, прежде чем к тебе заходить, специально переоделась в тот спортивный костюмчик. Ну, в ТОТ костюмчик. Про который Изверг сказал, что голой приличнее.

Он бы, наверное, еще подразвил невеселую эту тему, не прерви его писк входного сигнала: кто-то весьма настырно домогался разрешения войти в Чинову каюту. Сдавленно ругнувшись (кого, мол, черти приволокли так некстати?!) Белоножко шагнул было к входному люку, но вспомнил про торчащую на самом виду бутылку, облился ледяным потом и кинулся запихивать улику в штатную каютную помесь стола с тумбочкой. А назойливый писк все не прекращался.

Сигнал заткнулся, лишь когда Виталий, утирая лицо и нервно оглядываясь, распахнул, наконец, люк. Снаружи никого не оказалось. То есть это положительный человек староста сперва было решил, будто в коридоре никого нет – решил потому, что рассчитывал обнаружить там человека. Промашку свою он осознал моментально (а равно осознал до конца и то, зачем сигнальные клавиши прилеплены к стенам не выше метра от полу).

– Докладывает исполнительный механизм-профилактор FK-11, номер по бортовому комплект-расписанию 325. Контрольный анализ среднесуточной атмосферной пробы для данного помещения показал отклонения от стандарта. Отклонения в пределах допустимой ошибки, – поспешил успокоить слушателя исполнительный электронный урод, но тут же и не замедлил смазать эффект: – Прошу разрешения на внеочередное тестирование систем жизнеобеспечения в целях выявления и устра…

Он так и ел Виталия всеми восемью фасетчатыми объективами своей вотч-системы, этот керамолитовый крабообразный монстрик; он алчно сучил манипуляторами – видать, горел нетерпением по самую корму врыться в контрольные узлы помянутых систем.

Виталий скрипнул зубами и рявкнул:

– Запрет операции! Пшел отсюда… то есть занять исходную позицию согласно этого… режима технологического ожидания. Экшн!

Механизм пискнул, мигнул зеленым индикатором и, даже не трудясь развернуться, шустро утопотал прочь.

Прикрывая люк, староста укоризненно сообщил двери душевой:

– Это, небось, диагностер текильные испарения унюхал. Ох, боюсь, икнется нам твоя пьянка. Думаешь, за анализами атмосферы только этот эфкашка следит? Вот как сунется Изверг в диагност-протокол…

– Не трусь, ничего не будет, – студент Чинарёв появился на пороге душевой одетым в аккуратный рабочий комбинезон и совершенно трезвым. – Не та концентрация испарений, чтоб поднялся настоящий алярм. А в крови до контрольного медосмотра все рассиропится. И хватит о грустном. Взял контейнер?

Вместо ответа Белоножко протянул ему полупрозрачный черный цилиндрик (это если можно назвать цилиндриком штуку, имеющую в сечении эллипс).

Чин-чин взял протянутое, буркнул «спасибо»… И опять спросил:

– Контейнер, говорю, взял?

Виталий жалостно сморщился:

– Совсем ты, Чин, мозги затекилил. Я тебе что дал?

Чинарёв озадаченно глянул на вещицу у себя в руке, на старосту, и опять на вещицу, и снова на старосту… И вдруг захохотал – самозабвенно, захлёбисто, с непристойными поросячьими провизгами. Хохоча, он открутил от загадочного предмета крышку и несколько раз пшикнул на Виталия чем-то вопиюще душистым.

– Ну ты отчекрыжил, ста-рос-та… – пропихалось, наконец, сквозь прочие издаваемые Чин-чином разнообразные звуки. – Ну у тя извилины ва-а-ще подвисли… Я давно оп… оп… ой, не могу!.. давно опасался, что твои вздохи по ЛенкУ добром не кончатся – и нате, приехали: Белоножко с ума сошел! Семечницу с одеколоном спутал! Надежда курса!! Ой, держите меня!!!

Виталий мучительно переживал случившееся.

– Нет, ну действительно же как специально одно под другое делали, – бормотал он, краснея и обескуражено скребя в затылке. – Ну ведь как две капли… Слушай, – тут Белоножко вдруг свершил невозможное: зарделся ещё сильнее, – а что, это сильно заметно? Ну, что вздыхаю… А?

Чин-чин с видимым трудом вернул себя в более-менее нормальное состояние.

– Ещё бы! Ты ей так хамишь на каждом шагу, что, по-моему, даже Изверг до всего допирает. Прими бесплатный совет: брось. Не по тебе девочка.

– Может, она по тебе? – голубые глаза положительного человека Виталия нехорошо потемнели, но Чин-чин этого не заметил: он, стоя на четвереньках, заталкивал злополучный распылитель куда-то под койку.

– Не совсем так, – глухо донеслось из подкоечных недр. – Это я не по ней.

Белоножко вернулся к столотумбочке и принялся бесцельно передвигать валяющуюся на ней мелкую всячину.

– Слушай, Чин, а откуда он у тебя? Ну, одеколон этот чёртов – откуда? Это ведь тоже нельзя… Контрольные системы теперь, наверное, совсем взбесятся!

– Наоборот, теперь-то они как раз и не взбесятся: он любую текилу перешибет. А «нельзя» – это про спиртсодержащие аэрозоли. А этот вроде специальный, такой можно… наверное. Все то можно, что нужно. Вот прикинь: если, к примеру, Ленок попытается меня изнасиловать (к чему дело упорно движется) – должен же я буду сдобрить свои древние грекоегипетские мускулы приятным ароматом!

Чинарёв полез, наконец, из-под кровати, и Виталий, поспешно сунув руки в карманы, качнулся прочь от стола.

– Ну, Белоножка-Белоручка, что ты там копаешься? Нашел, наконец, контейнер?

– Нет, – пожал плечами староста. – Здорово ты его спрятал…

– Какое спрятал?! Он же прямо посреди стола…

Они перерыли всю каюту, но контейнер с эллипсетами так и не пожелал отыскаться.

* * *

– Вы опоздали на семнадцать минут, – Изверг, морщась, отхлебывал из прозрачной чашки нечто кофеподобное. – При повторном опоздании не допущу к завтраку. В космосе малейшая безалаберность равнозначна самоубийству – если вы не способны постигнуть это мозгами, придётся апеллировать к вашим желудкам.

Правильный человек Виталий Белоножко покраснел, как блюдо первое номер два, и чуть ли не на цыпочках прокрался к своему месту. Чин-чин тоже уселся за стол и попробовал запустить ложку в содержимое тарелки. Содержимое оказало сопротивление. А ещё оно (содержимое) затряслось – вероятно, от натуги. Или от отвращения к себе самому.

– Завтрак номер пятнадцать, – вполголоса пояснила Леночка, дисциплинированно завершавшая утреннюю трапезу. – Желе квазифруктовое витаминное. Гадость.

Чинарёв скосился на доброхотную комментаторшу и едва не поперхнулся квазифруктовым фрагментом. Нет, вовсе не потому, что на Лене всё ещё был ТОТ костюмчик. Голову папиной Халэпы украшала цветастая косынка, под которой очертания головы казались очертаниями чего угодно, кроме именно головы. На темени косынку оттопыривало нечто вроде рогов, на лбу распирало подобье электромобильного бампера…

Перехватив Чинарёвский взгляд Леночка недоумённо приподняла пушистые бровки:

– Ты чего? Ну, завивку делаю… Папа же просил не ударить в грязь лицом – тебе разве Белоножко не говорил?..

Чин-чин хотел было сообщить, что каждый понимает это самое «в грязь и тэ дэ» соразмерно своему умственному развитию, но вовремя вспомнил, как он сам давеча истолковал директорскую просьбу. Вспомнил, и решил промолчать. А вот Изверг молчать не собирался.

– Насколько я знаю, подобные вещи делаются в пять минут какими-то там ультразвуковыми щипцами, – презрительно сказал космический волк. – Так что следующий раз, дабы не пугать экипаж, будьте любезны…

– Бывалый опытный человек, а простейших вещей не понимаете! – Леночкино возмущенье не имело границ. – Во-первых, чтоб вы знали, ультрика омертвляет корни, а во-вторых, щипцы – это для примитива, с ними ни рельефа, ни объёма настоящего. А я сейчас такую чёлку наверчиваю – закачаетесь!

– А я уже и так с самого утра качаюсь, – сообщил Изверов. – От первого же взгляда на вашу, с позволенья сказать, одежду. Могу только воображать, каково юношам терпеть этакую выставку, коль даже меня, старика, в жар кидает! Вы, деточка, наверняка удивитесь, но на свете есть такие понятия: скромность и стыд.

– Стыдно должно быть тому, у кого низменные инстинкты подавляют чувство прекрасного! – голос юной Халэпы был преисполнен ледяного величия.

– Кстати, о низменных инстинктах… – Чин-чин с усилием протолкнул в горло последний ошмёток витаминного желе, попытался запить его невыносимо приторным псевдокофием, скривился.

Ему вдруг показалось, будто он понял, отчего на космических объектах категорически запрещено спиртное: похмельный синдром плюс такая вот рационная квазипища равняется безвременная гибель во цвете лет…

Вслух он, конечно, этого не сказал. Вслух он повторил:

– Так вот, о низменном… Я очень ценю ваши, Виктор Борисович, старания приучить нас к трудностям, но, по-моему, вы начинаете переигрывать. Верните, пожалуйста, семечницу.

Седые брови Изверга медленно поползли вверх:

– Что-о-о?!

– У меня со стола пропал контейнер с эллипсетами, – Чин-чин был сама любезность. – Повторяю, я очень ценю вашу науку, но если завтра нам будет нечего предъявить поверяющему, она пропадёт втуне: нас просто вышвырнут из училища.

– Что касается лично вас, оно бы и прекрасно, – процедил космический волк так злобно, что Леночка испуганно ойкнула. Белоножко, кажется, тоже.

– Ну, допустим, вы спасаете ваш возлюбленный космос от гнусного Чингизхана. А причём они? – Чин-чин мотнул подбородком на своих согруппников.

Изверов не спеша отодвинул от себя пустую тарелку и полупустую чашку.

– Ты, кажется, обвиняешь меня в краже, поганый шелудивый щенок? Уж тебе ли не знать, что кое-кого я мог бы вышвырнуть из космоса, не подвергая… – он поперхнулся недоговоренным и умолк, сверля Чин-чина бешеным взглядом.

Чинарёв побагровел и сорвался на крик:

– Да что вы за чушь вколотили себе в голову?! Воображаете, кому-то бы действительно хватило ума подобрать конспиранту фамилию, созвучную с его криминальной кличкой?! Думаете, в Интерполе одни кретины?! (Выражение Извергова лица ясней ясного показало, что именно так он и думает). Большое дело – залез в файлы Лиги! Да на программ-факультете каждый второй развлекается хакерством! Что ж теперь…

– Не поздновато ли ты спохватился оправдываться? – пролязгал ветеран космофлота.

– Позднова-а-ато! – передразнил его студент, напрочь утративший представление о субординации. – Каждому программисту лестно, если его принимают за самого Молчанова-Чингизхана!

Изверов отчётливо скрипнул зубами и неправдоподобно вкрадчиво произнёс:

– Всё, лопнуло моё терпенье. Ну-ка, щеночек, вон отсюда! Проваливай!

Несколько мгновений они с Чин-чином безотрывно таращились друг другу в глаза. Белоножко приподнялся, готовясь не то что-то сказать, не то броситься между ними; Леночка в ужасе следила, как под заношенным комбинезоном дряхлого космонавта вспухает рельефное плетение мышц, абсолютно не вписывающихся в её Леночкино представление о дряхлости…

Наконец Чинарёв не выдержал. Он с грохотом вылез из-за стола и как-то неестественно, по-журавлиному зашагал к выходу.

– Хорошо же, – шипел он на ходу, – хорошо, хорошо… запомнится тебе эта практика, ветерррран! Век не забудешь! Уж я расстараюсь, уж я тебе такого понапущу!..

Когда по закоулкам кают-кампании догуляло гремучее эхо, рождённое аннигиляционным грохотом захлопнувшегося люка, Изверов неожиданно добродушно сказал:

– Скверно, студиозы. Чем бы это ни было – месть за холодность или борьба за девушку – это, простите, в любом случае подлость. Вы-то прекрасно понимаете: дочке директора училища как-нибудь минётся, лидеру курса – тоже… А вот человека с репутацией вашего Чи-на-рё-ва всенепременно назначат крайним за срыв практики. И вышвырнут… Подло, подло задумано! – Он встал и ласково улыбнулся. – Чтоб через полчаса программа нашлась. Где хотите и как хотите.

Леночка и Виталий перевели одинаково растерянные взгляды с его удаляющейся спины друг на друга и одновременно прошептали:

– Так это ты?..

* * *

Дряхлому блокшивскому чиф-компу приходилось туго. Дерево каталогов коверкалось и трещало, как берёза под ураганом; бархатный саунд изрядно подрастерял свою бархотность и жалобно лопотал нечто, главным образом состоящее из «не представляется возможным» да «анэвэйлэбл оперэйшн»… Чин-чин злобно избивал сенсоры, вопил в контакт-микрофон мольбы пополам с нецензурщиной; Чин-чин взмок, и комп, казалось, тоже, но проку от всего этого выходило не больше, чем от всеобщей борьбы за мир в галактике.

Не было бы всё так беспросветно, имей возможности злосчастного компьютера хоть чуть-чуть меньше ограничений.

Вот ведь сундук всё-таки…

Старая (это чтоб не сказать «древняя») добрая базовая комбинация – монитор, системный блок, органолептический контактор… Три кита, на коих покоится миропорядок. Как освящено веками. Как прилично. Как завещал великий Билли. Нет бога, кроме Билла, а «Макрохард груп» пророк его…

А ведь могли, могли бы габаритные размеры вот такого чиф-компа измеряться в ангстремах; и любую наисложнейшую операцию мог бы этот самый чиф выполнять в миллиарды раз быстрее… Мог бы, не будь на свете монстра по имени Макрохард. Господи, и как же только деятели этой суперфирмы не изгалялись ради сохранения за ней статуса безусловного лидера в комп– и околокомп-делах! Скупали да гноили патенты; любой ценой впихивали конкурирующие направления в чёрный запретный список, возглавляемый клонированием человека, психотропией да киборгоникой… Изворачивались, выворачивались, на ушах стояли (то на собственных, то на чужих) – и таки добились своего. Нет, даже им не удалось пообрубать все неподконтрольные ветви комп-эволюции, но удалось им эти самые ветви превратить в чахлые полусухие веточки. Да и главную-то ветвь, которую глобальным стволом назначили – и ей то и дело учиняют косметические обрезания. «Определяющий потребитель – Космофлот. В экстремальных ситуациях чем проще, тем надёжней. Надёжней иметь не один сверхкомп, а много взаимно дублирующих недосверхкомпиков. Стал-быть, всё во имя определяющего потребителя и ему же на благо. А также – даёшь всеобщую универсализацию и глобальную стопроцентную совместимость! Посему: быстродействие не более чем… объём памяти не более чем… принцип кодировки и хранения информации – от сих до сих (шаг влево, шаг вправо – огонь на поражение)»…

А поскольку все сии «неболеечемы», старательно всобаченные в бездну ООРовских законов, инструкций да регламентов, нами освоены, запатентованы и насижены – вот вам, господа конкуренты, стыдный отросток поперёк хари! Жрали, жрём и будем жрать из этого корыта исключительно только мы! Ясно?!

Это же просто из головы выдумано, что на прогресс, дескать, узду не накинешь. Это просто для красоты сказано, что, мол, рукописи не горят. Горят как миленькие. Даже если писаны не руками, и не на пэйпарлоне, а на оптико-магнитных носителях с гарантийным сроком хранения информации 1010 лет…

…Ощутив потным затылком колебание воздуха, учинённое открываемым люком, Чин-чин свирепо завопил прямо в микрофон: «По распорядку у меня ещё три часа комп-времени!», одуревший комп не менее злобно прорявкал «Нераспознанная команда! Отказ!», и Белоножко шарахнулся было из рубки, но тут же додумался сказать: «Это я».

– А-а… – из Чинарёва словно бы воздух выпустили. – А я думал, опять этот хакероборец прётся…

Комп снова полез давать оценку услышанной информации, но Чин, яростно сплюнув, вырубил саунд-контакт.

Виталий облокотился о подголовник пользовательского кресла и некоторое время молча сопел в Чинарёвскую макушку. Потом спросил:

– Ты что, пытаешься её «воскресителем» вытащить?

– Чем только ни пытаюсь… – буркнул Чин, утирая физиономию рукавом.

– Ну?

– Орбиту гну! Этот старый хрыч специально поназаписывал поверх стёртого всякую галиматью. Хрен теперь там что-нибудь восстановишь!

Белоножко немного помялся, затем предложил обреченно:

– Давай, может, я?..

Чинарев только фыркнул вместо ответа.

– Ты не очень-то, – староста обиженно шмыгнул носом. – В этой, между прочим, программе моего труда не меньше, чем твоего…

– Не труда, а убитого времени, – раздраженно поправил Чин-чин, стремительно наяривая на контакторе. – За компом ты вправду отпыхтел как бы не дольше моего. А результату с того?

Виталий опять шмыгнул носом, но от дискуссии предпочел воздержаться.

Несколько мгновений утонуло в тягостной молчанке – только длинные сквозняки волнами плескались по рубке от коровьих вздохов старосты Белоножко. Наконец положительный человек и надежда курса сказал:

– Я семечницу не брал. Честно.

Чин-чин мучительно вывернул голову и снизу вверх уставился на него:

– А чего ты решил, будто я решил, будто это ты? И, кстати, что это у тебя с рожей?

На Виталиевой щеке растопырилось багровое пятно сложной конфигурации.

– Это Ленка, – снова вздохнул обладатель пятна. – Это я её попросил отдать программу.

– А чего ты решил, будто это она?

Виталий объяснил почему. Чин-чин немедленно взъерепенился:

– Ну вот, теперь этот старый гад… – он обернулся к интеркомовскому микрофону и повторил раздельней и громче: – Старый гад, понятно?! Вот теперь он начнёт уськать нас друг на друга, а вы и рады стараться… Хоть бы подумал, ты, псих: даже захоти она сдемократить эллипсеты, так это ж ещё надо знать, как они выглядят!

– Ну, по-моему ты уж совсем её за не знаю кого держишь, – обиделся положительный человек. – Не может же она до сих пор…

– Может, может! Эта секс-аннигиляция кроме своих причёсок ничего не… О, легка на помине!

– А я тебе, Чин, кофе принесла, – вполголоса сообщила секс-аннигиляция, входя и воровато оглядываясь. – А то ты свой утренний не допил, а в нём умереть сколько полезного для мозгов.

Чинарёв изобразил на лице благодарность и принялся устраивать огромную дымящуюся чашку на подлокотнике. Тем временем Леночка удостоверилась, что Изверова в рубке нет, и осмелела:

– Так вот это и есть здешний комп? – презрительно осведомилась она, вперив надменный взор куда-то между монитором и дисплеем внутреннего контроля.

Чин-чин фыркнул: «Что я говорил?!» и неприлично заржал. Виталий поскрёб затылок. Леночка окатила обоих ледяной волной из пары своих карих бездонных омутов и заявила с достоинством:

– Просто я не знала, что они до сих пор бывают такие большие. Все, которые я видела, были маленькими. И зелёными. А этот серый.

Чинарёв на её заявление отреагировал странновато. Он вдруг изогнулся невероятнейшим образом, без малого просунув голову меж Халэпочкиных колен, и застыл, пристально глядя вверх.

Виталий подумал, что несчастный студент спятил, или поражен внезапным параличом, или то и другое разом.

Леночка проявила больше догадливости. Поскольку юбки на ней не было, а наличиствующее одеянье мимолётному взгляду вполне могло показаться тоненьким слоем краски, то единственным, подо что мог пытаться заглянуть обладатель древнегрекоегипетских мускулов – это косынка. Сообразив всё вышеизложенное в течении микросекунды, Леночка мило зарделась и произнесла:

– Ну потерпи, ещё не готово. Вечером всё увидишь.

– Ленок, ты способна на подвиг? – Чин-чин не изменил позы, и голос его пресекался от напряжения.

Леночка зарделась ещё милее:

– Смотря ради кого… то есть чего.

– Ради меня! Ты могла бы ради меня пожертвовать самым святым?

– Прыткий какой! – пролепетала Леночка в крайнем смущении. – Вот так тебе сразу возьми и жертвуй… Приличные люди сначала знакомятся с родителями, ухаживают… Объясняются… Ну… Ну, хорошо. Только не здесь же и не при нём, – она коротко глянула на обездвиженного Виталия, который вполне бы сгодился для надгробного памятника Заветной Мечте.

– Именно здесь и при нём, – нежно произнёс Чин-чин, распрямляясь, и вдруг гаркнул так, что даже Белоножко вмиг утратил незыблемую монументальность: – Снимай платочек, горе моё!!!

Единственно, чему папа-директор сподобился выучить своё достойное чадо, так это беспрекословно повиноваться руководящему рявку. Пальцы Леночки моментально вздёрнулись к косыночному узлу.

А рявкнувший снова заговорил нормальным человеческим голосом:

– Детка-лапочка, ты хоть соображаешь, на что навертела свою драгоценную чёлку?

До юной Халэпы начало доходить.

– Я думала, это тоже одеколон, – бормотала она, разматывая волосы. – Думала, зачем тебе два? И запах такой приятный у тебя в каюте стоял – думала, от него…

– Это не одеколон пах, – мрачно прокомментировал Белоножко. – Это текила воняла.

– Сам ты!.. – окрысилась Леночка. – А потом так здорово придумалось с чёлк… чёл… ой!

То ли она запуталась в волосах ногтями (каждый из которых, кстати сказать, являл шедевр живописи и длинною был без малого в дюйм), то ли ещё что, но только временно исполнявший обязанности бигуди эллипсет-контейнер выскользнул из девичьих рук и упал. Прямёхонько в чашку.

– Молодец, – Чин-чин отёр с лица брызги и осторожно запустил пальцы в приторную горячую жижу под названием эрзац-кофе. – Одно слово – Халэпа.

Леночка обиженно шмыгнула носом, но промолчала.

Некоторое время все наблюдали, как по бокам контейнера оползают и срываются на пол густые, исходящие паром потёки.

– Может, ещё заработает? – нервно облизнулся Виталий. – Всё-таки плазменная гравировка, термостойкость, защита… А механизм приёма-подачи промоем… Может, ещё ничего, а?

– Против нашего Ленка никакая гравировка не устоит, – вздохнул Чин-чин. – В общем, так: если ты (это Леночке) не хочешь ударить перед поверяющим чем-нибудь в грязь и подвести папу, и если ты (это старосте) не хочешь отвечать за срыв практики, то чтоб мне через полчаса семечница была чиста и работоспособна. Поняли?

– Поняли, – папенькина дочка осторожно, двумя пальчиками взяла контейнер и снова шмыгнула носом. – Лично я всё поняла. Всё-всё. Пошли, Виталенька, – тут она как-то очень сложно улыбнулась (половина её лица, обращённая к старосте, улыбнулась обещающе, а другая, повёрнутая к Чинарёву – мстительно), – пойдём, Виталь, мне как раз хотелось пообщаться с тобой… как это… тет-на-тет.

Выходя из рубки она зыркнула через плечо, желая насладиться выражением Чин-чиновой физиономии, но насладиться не удалось: студент Чинарёв беззвучно и самозабвенно ржал.

3.

Повезло всем. Даже хромой Недобиток спасся: он кинулся наутёк прямо под ноги Гиганту, и тот его не заметил. А вот Рысак… Наверное, рано или поздно это должно было случиться. Рысак слишком бравировал своею знаменитою прытью, слишком уверовал в свою безнаказанность. Ему уже казалось мало просто спастись, он каждый раз норовил поглумиться над неповоротливостью Гигантов, над их тупостью… Вот и доглумился, паркет ему ворсом…

Осторожно приподняв край конфетной обёртки, Ногочёт следил, как Гигант нагибается, рассматривает чёрное тело, скорчившееся у самых его Гигантских ступней жалко и трогательно, как зарубленная топором старушка… Потом страшилище выпрямилось и обвело коридор пристальным взглядом отвратительных мокрых глаз. Ногочёт снова поторопился уронить себе на голову яркий красивый целлофан, занавешиваясь им от этой жуткой ищущей пристальности. «Только бы не заметил! Темнота-укрывательница, Теснота-защитница, смилуйтесь! Только бы не заметил!»

Да нет, на Укрывательницу с Защитницей надеяться не следовало бы: какие уж Темнота-Теснота могут быть под невесомым полупрозрачным обрывком среди огромного коридора! А всё-таки, корчась под никчемным, но душистым и очень красивым укрытием (хорошо укрытие – усы аж до половины торчат!), Ногочёт вдруг услыхал тяжкий грохот Гигантовых шагов. Стихающий грохот. Удаляющийся. Ф-фу… Красота спасла таракана. Значит, и мир она тоже наверняка спасёт.

Он опять выглянул – как раз вовремя, чтоб заметить Хлеболюбку. Та выползла из-под плинтуса, замерла на миг, настороженно озираясь, а потом отправилась к бездвижному Рысаку.

– Куда?! – рявкнул Ногочёт. – Назад, инсектецид тебя побери! Уползать надо! И поскорее!

Хлеболюбка растерянно прижалась к полу:

– Как уходить? А он? Нельзя же его вот так бросить!

– Можно! – Ногочёт выскочил из-под своего укрытия и побежал к ней. – Конечно, Рысака жаль, но себя ещё жальче. Поняла?

Хлеболюбка всхлипнула, безотрывно глядя на мёртвого:

– Сколько добра пропадает!

– Лучше жить голодными, чем сытыми сдохнуть! – дёрнул её за левую заднюю Ногочёт. – Бежим, покуда не поздно! Во, слышишь?!

Откуда-то из-за коридорного поворота катилось громыхающими басами тягучее эхо:

– …немедленную санобработку, а то скоро по ногам шнырять станут! И уборщиков всех перепрограммировать или вообще новых купить. Грязь развели… Фантики, объедки, плевки на полу… М-м-мер-р-рзос-с-сть!!!

– Да что вы, господин директор, стоит ли так волноваться? Из-за какого-то одного…

– Одного? Знаете, как говорят: видишь одного, значит, их сотня…

…Чин-чин громко, с прискуливаньем, зевнул.

Хвалённый программ-пакет с претенциозным названием «Достоевский» оказался таким же барахлом, как и все прежние программы-литераторы, сколько их ни рождалось на свет от самого дня сотворения мира всеблагим господом Биллом Гейтсом.

Вот уже полчаса Чинарёв убивал время, меняя вводные параметры, но стряпня лже-Достоевского от раза к разу делалась только хуже.

Вот уже полтора столетия человечеству обещают, будто компы не сегодня-завтра научатся создавать шедевры искусства по заказу да в считанные секунды, но…

Но.

Всё-таки дохлое это дело – поверять гармонию алгеброй. Даже сам Достоевский и даже владеючи алгоритмированием ни за что не смог бы состряпать программу, каковая писала бы «точно как он». Потому что даже сам Достоевский наверняка не знал, каким образом ему удается писать «как Достоевский». А господа… э-э-э… (Чин-чин вызвал на экран копирайты пакета) господа Янкель, Дюнкель и Мацюлин К. Дж. почему-то вообразили, что знают. Давленый таракан «как зарубленная топором старушка» – обхохочешься!

Ни одна программа не умнее своего программиста – вот откуда произрастает позорная немочь таких попыток. Наверное, разработчику следующего «Достоевского» нужно родиться одновременно и гениальным литератором, и гениальным искусствоведом, и гениальным программистом, и чёрт его знает кем ещё, но чтобы тоже всенепременнейше гениальным. Вот только – увы! – гениальные программисты встречаются отнюдь не чаще, нежели гениальные литераторы, а о гениальных искусствоведах Чин-чину вообще как-то не приходилось слыхать…

…Чинарёв опять вошел в установки «Достоевского» и начал было менять вводную «таракан Рысак» на «смотритель блокшива Изверов В.Б.», но довести это занятие до конца не успел.

Входной люк распахнулся так резко, будто бы снаружи, из коридора, его пнули ногой. Победоносно размахивая «семечницей» в рубку ворвалась Леночка.

С первого взгляда Чин-чин, конечно, не сумел распознать, изменилось ли состояние злополучного эллипсет-контейнера. Но вот что сама Халэпа претерпела изрядные внешние изменения – это прямо-таки вонзалось в глаза. Цветастенький платочек с её головы исчез, и наверченный на упомянутой голове парикмахерский шедевр оказался открытым для всеобщего обозрения (посмотреть очень даже было на что, однако вряд ли хоть какой-раскакой литературный гений смог бы описать увиденное словами). А ещё Леночка успела заменить спортивный костюмчик на домашний халат. И вот тут-то именно с первого же взгляда Чинарёв понял, отчего Изверг считал ТОТ костюм верхом непристойности: он – Изверг – просто ещё не видал ЭТОГО халатика.

Вслед за Леной в рубку протиснулся староста Виталий Белоножко. Он именно протиснулся (бочком, очень неловко), хотя люк был распахнут настежь. Положительный человек был до того красен, что испятнавшие его лицо многочисленные оттиски губной помады почти не угадывались на общем фоне. Вероятно, они не угадывались бы совсем, ежели бы Виталий не столь отчаяно пытался вытереть их обоими рукавами.

Поведение старосты неопровержимо свидетельствовало, что Леночка обслюнявила его очень по-подлому: без объявления войны и перед самым входом в рубку – именно чтоб не успел обтереться и выглядел как можно предосудительнее. Юная Халэпа изо всех сил пыталась растолкать дрыхнущую мёртвым сном Чин-чинову ревность, но даже всех девичьих силёнок на этакое дело оказалось мало. Единственно, к чему объект Лениных ухищрений проявил заметный интерес, так это к состоянию контейнера.

– Мы отмыли его кипятком и почти час держали в кухонной сушилке, – досадливо ответила папенькина дочка на немой вопрос обернувшегося к ней Чинарёва. – А потом я дула в него своим феном. На максимуме.

– Утюгом не гладила? – хмуро спросил Чин-чин.

– Нет, – захлопала глазищами Леночка. – А надо было?

Фыркнув, Чинарёв выволок откуда-то из-под кресла серый карбопластовый сундучок, поставил его напротив одного из комповских дистанц-портов и буркнул в контактный микрофон:

– Выйди из Интерсети, подключи сетевой модем к копировщику через порт номер… э-э-э… – Чин выдернул из Леночкиной руки многострадальное вместилище эллипсет, вложил его в услужливо приоткрывшийся, брызнувший индикаторным многоцветием сундучок и, кривясь, потряс растопыренной пятернёй: – Вымыла, называется… нет, придурок ты электронный, это я не тебе. На чём я?.. А, через порт «один». Всё, экшн.

Экшн, однако, не состоялся.

– Не могу выйти из Интерсети, – сообщил комп. – Идёт приём сообщения. Ждите.

– Долго ждать-то? А ну, давай приём на экран.

– Отказ, – кокетливо проворковал электронный баритон. – Конфиденциальная информация. Введите пароль.

– Тьху, будь ты трижды неладен! Кому хоть адресовано?

– Отказ. Введите пароль.

Чин-чин озадаченно изломил брови:

– Что ещё за шпионские страсти? А ну-ка…

Происходящее становилось чересчур интересным, чтобы просто дождаться освобождения сетевой линии и заняться своим делом. Своим-то делом заняться никогда не поздно, а вот сунуть нос в чьё-то чужое можно и опоздать.

Чин-чиновы пальцы заметались по сенсорам контактора.

Несколько секунд Белоножко и Леночка недоумённо следили за этим метанием; потом староста отважился на вопрос:

– А что ты, собственно?..

– Если этот конспиратор уже хоть раз получал такие сообщения, то пароль я из суб-памяти с кишками выну.

– Да разве такое возможно? – Виталий озабочено нахмурился.

– Задачка для дефективных детишек, – фыркнул Чин, не переставая трудиться. – Особенно, если конспиратор – хлоп развесистый; а я имею веские основания полагать, что он именно развесистый хлоп! – последние слова Чинарёв почти выкрикнул в направлении интеркома внутренней связи, явно надеясь, что конспиратор (он же Изверов Вэ Бэ) услышит сию малолестную характеристику.

Комп вдруг часто-часто заморгал рубиновым треугольничком экшн-сигнала и сообщил:

– Приём завершен. Доступно отключение от сети.

– Не-е-етушки, – ласково пропел Чин, избивая сенсоры, – теперь ты от меня так легко не отвертишься… Теперь-то уж я…

Подавившись недоговоренным, он изумлённо вытаращился на экран комповского монитора – там вдруг принялись суетливо выстраиваться столбики нелепых насекомоподобных значков-растопырок.

– Вот это и есть искомое сообщение? – Белоножко преисполнился таким сарказмом, что даже позабыл обтирать с физиономии губную помаду.

Не отводя глаз от испятнавшей экран белиберды, Чинарёв кивнул, пробормотал бессмысленно:

– Ой, мальчики, а ведь действительно совсем как букашки! – Навалясь на спинку операторского кресла, Леночка протянула к экрану изящнокогтистый «пытливый перст»: – вот паучок, и вот паучок… а вот тараканчик…

Согнутый её напором в три погибели Чин задушено прохрипел:

– Детка-лапочка, слезь с меня! Ты мне своими грудями все уши поободрала!

– «ВСЕ уши!» – презрительно передразнила Халэпа, отодвигаясь, – «Грудями!» Говорить научись, ты… не-до-тро-га… (последнее словцо в милых девичьих устах прозвучало, как омерзительнейшая матерщина).

Положительный человек Белоножко вздохнул и тоже отошел в сторонку. Можно было бы и так сказать, что он потихоньку, стараясь не привлекать к себе вниманье сокурсников, убрался в дальний уголок рубки – вполне можно было бы так сказать, имейся в блокшивской рубке хоть один угол.

Старосте, надежде курса и прочая было весьма хреново. Судя по бледности физиономии, испарине и кусанию губ, надежду курса терзала непереносимая зависть. Уж он, Виталий-то Белоножко, случись ему угодить хоть затылком, а хоть и чем угодно иным в жаркие тиски Леночкиного бюста… Уж он бы тогда не то что язвить – дышать заопасался. Даже если бы эти две литые упругости впрямь ободрали ему уши… или что угодно ещё… Но о подобном Виталию оставалось только мечтать. Единственно, что давеча соблаговолило выпасть на долю горемычного старосты, так это мимолётное, отнюдь не ласковое прикосновенье оказавшейся поразительно твёрдой и хлёсткой Леночкиной ладошки. Ну, и ещё пятна помады на щеках – лиловые, светящиеся… Точь-в-точь лишаи, которые через два-три часа после концентрированных нейтринных ударов обычно проступают на трупах… И запах помады… Редкостный аромат байсанских флайфлауэров может вызывать утончённо-возвышенные ассоциации не у всех даже тех немногих, кто знает, что в захолустной дыре под названьем Байсан по сию пору никак не могут довымереть заповедные твари, смахивающие на помесь фиалки с тараканом.

Виталий облизнул затёрпшие губы. Откашлялся. Сказал:

– Это просто какой-то сбой передачи. Так бывает. Всё-таки космос же! Разные излучения, помехи. Это же только поговорка такая: вакуум, мол, пустота. А на самом деле… – Наверное, он и сам почувствовал, до чего не к месту приходится говоримое. Почувствовал и умолк.

А мигом позже решила заговорить Халэпа Леночка.

– Это не сбой, – сказала она, опять (правда, на сей раз издали) вытягивая палец по направлению к монитору. – Это эти… иерогольф… иероглифы, вот. Ими когда-то вместо букв писали всякие китайцы. Сверху вниз.

Папенькина дочка поглядела сперва на Чинарёва, затем на старосту и победно ухмыльнулась:

– Ну, что смотрите? Думали, я совсем беспросветная?

Обе повёрнутые к ней головы одновременно и одинаково кивнули. Потом Чин-чин вдруг выбрался из кресла, подошел к интеркому, достал из кармана запасливо приготовленный рулончик медицинского пластыря и аккуратно залепил акустический и видео датчики внутренней связи. Полюбовавшись делом рук своих, он вернулся к компьютеру, придвинул к себе контакт-микрофон:

– Создай на эф-четыре файл «Букашки-таракашки» и перекачай туда принятую информацию. Из оперативной памяти, суб-памяти и из сетевого регистра всё, касающееся последнего приёма, стереть. Экшн!

Комп деловито запульсировал индикаторами.

– Зачем ты?.. – Виталий нервно оглянулся на обеспомощневший интерком. – Зачем тебе лезть в Изверовские дела?

– Да так, – Чин-чин мило улыбнулся, – с детства люблю всякие головоломки. Надеюсь, ты не осуждаешь моё поведение?

По лицу старосты было видно, что он, староста, очень даже осуждает это самое поведение и очень-очень хочет его (поведение) пресечь, но…

Но.

Слишком уж дружелюбно, прямо-таки нежно улыбался развалившийся в операторском кресле обладатель Геракловской мускулатуры. Улыбался и говорил:

– Есть такая детская подначка, которую даже ясельные сосунки постыдились бы назвать шифрованием: набираешь текст вручную, скажем, на англосе, в режиме, скажем, древнекитайского шрифта. Понимаешь? Тычешь пальцем в латинские буквы, а на экране – давленые букашки.

Виталий приоткрыл было рот, но Чин пренебрежительно отмахнулся:

– Ну да, да! Нужно установить первоначальный язык сообщения и фонт подменного алфавита. Ограниченный набор вариантов. Дело маненечко усложняется, ежели «шифровальщик» пользовался каким-нибудь доисторическим редактором из самых первых – ну, у которых даже собственные разные версии друг дружку не понимали. Но всё равно, при сносном компе (хоть бы и вроде вот этого), тебе, Белоноженька, прочесть такое – минут пять работы, а мне – с десяток милисекунд. А теперь смотри: Изверг подозревает меня в суперхакерстве и назойливо грозит смешать с отходами жизнедеятельности организма – раз. Два: полагая, что на его компе хозяйничает сам Чингизхан, означенный Изверг не предупреждает адресантов о необходимости заменить шифр, которым может пользоваться только идиот, полчаса назад впервые в жизни увидавший компьютер. И ещё этот самый Изверг пользуется примитивными парольками, каковые способны только привлечь внимание любознательного человека. Господи, он даже не потрудился запаролить на отпечаток… О, кстати!

Чинарёв прижал большой палец к оконцу контакторного сканер-датчика и рявкнул:

– Файл «Букашки-таракашки» на дактилопароль! Экшн, да побыстрее!

– Слушай, – подала голос Леночка, – а, может, это всё просто не имеет к тебе отношения? Мало ли что шифры-пароли… У тебя прямо какая-то мания… этого… величества. Тяжелая форма всегалактического центропупизма.

Чин покладисто кивнул:

– Возможно. Но если всё-таки это про меня, то логика вырисовывается страшненькая. Нехрен изощряться, всё едино ничегошеньки он не успеет – вот какая вырисовывается логика. Понимаешь, Ленок, я, конечно, замашки Лиги только понаслышке знаю, но наслышка мне эта очень не нравится.

– Погоди, – положительный человек Белоножко нахмурил своё высокое чело, – но если ты не Молчанов – ну, не Чингизхан этот – так чего тебе опасаться?

– А как ты думаешь, что лучше: уделитить лишнего лже-Чингизхана или не уделитить доподлинного? Космофлот у нас, слава Богу, кадрами укомплектован; на каждую штатную должность по четыре человека в очередь; так что студентом больше, студентом меньше… Ну да ладненько, – он трескуче прихлопнул ладонями по кресельным подлокотникам, – вернемся к нашим баллонам. Комп, слухай мою команду! Создай на эф-четыре вёрк-поле «Практика» и всё с эллипсет – туда! Вы-па-а-ал-нять! То есть экшн, плиз. А ты, белоноженька-белорученька, будь другом, отдери с интеркома постороннюю гадость. И кто только её туда налепил, у кого только совести хватило на такой вандализм?..

Белоножко заторопился исполнять распоряжение.

Комп – тоже. Копировщик начал было отчибучивать некую замысловатую цветомузыкальную пьеску, но вдруг тоненько проверещал и вырубился. Электронный баритон злорадно сообщил: «Эррор он драйв „А“.» Потом, чуть размыслив, снизошел вдаться в объяснения: «Считывание невозможно. В контейнере неформатированая эллипсета».

Неимоверным образом вывернув голову, Чинарёв зыркнул на Леночку:

– Вот тебе, лапуля, твои дырявые ручки, вот тебе твоё мытьё и вот тебе фен с кухонной сушилкой. – Он снова развернулся к компу, буркнул: – Формат в порядке. Возможна грязь… то бишь посторонние наслоения. Учесть. Скорректировать и повторить предыдущую операцию. Экшн.

Новая цветомузыкальная судорога, новый «эррор он драйв».

Чин расслабленно обмяк, заложил ногу за ногу.

– Финал, голуби, – сказал он в пространство. – Хана. Готовьтесь к вылету из училища. К моему вылету. Вам-то обоим это всё, поди, не страшней, чем амёбе кариес…

– Пусть учтёт возможное изменение формы носителя.

Это подала голос папенькина дочка Халэпа. Чин с Виталием воззрились на неё, как на диво морское, но Леночка, хоть и закраснелась в предельном смущении, упрямо гнула своё:

– Я сама читала! Вода, а потом – температура… Эллипсета могла покоробиться. А в стандартном обеспечении есть подпрограммы, которые могут это… вводить поправку на это… на деформацию. Я же вправду читала – Пёрл Бриллиант так добыла компромат на Блэка Монстера в «Смерть под диваном»!

Чин-чин махнул рукой и отвернулся, проворчав нечто, подозрительно смахивающее на «дура безмозглая».

Тем временем Белоножко жалостно – так с инвалидами разговаривают – объяснял папенькиной дочке:

– …действительно есть, но такие программы могут учитывать только незначительные, микронные изменения формы носителя и конфигурации записи. А уж если эллипсета покоробилась…

– Возможности любой программы можно форсировать – если, конечно, вместо капустного качана иметь на плечах голову! – перебила не на шутку распалившаяся Халэпа.

Она хотела сказать что-то ещё (наверное, дополнить и расширить тезис про капустный качан), но не успела. То ли на очередной её полувыкрик, то ли на Чинарёвское бормотанье комп откликнулся радостным «нераспознанная команда», и Чин так яростно рявкнул: «Заткнись!!!», что Лена испуганно зажала губы ладошками. (Кстати, комповский саунд-контакт мгновенно отключился: хоть и с запозданием, система начинала адаптироваться к нестандартным командам нового пользователя).

Леночкин испуг прошел на удивление быстро. Наверное, ощущенье, что вот чуть ли не первый раз в жизни повезло допереть до чего-то дельного, а все по привычке отмахиваются да злятся, способно было бы взбесить и кого-нибудь поуравновешеннее избалованной дочки высокопоставленного родителя.

Так ли, иначе, а только юная Халэпа снова вдруг перегнулась через спинку кресла, выдавливая Чинарёва куда-то под системный блок, и стремительно протарахтела блескучими своими ногтищами по контакторным сенсорам. Так стремительно, что когда опомнившийся Чин распрямился мощным рывком и отшвырнул самовольничающую девицу к противоположной стене, комп уже принялся как-то реагировать на полученную команду.

– Что ты натвори… – возмущённый вопль старосты Белоножко так и пресёкся на полуслове.

Копидрайв застрекотал этаким весёлым сверчком; на экране вспыхнула и закувыркалась в стремительном росте цифирная процентовка выполнения операции…

– Пошла запись… – растерянно промямлил Чин-чин.

Леночка-Халэпочка казалась растерянной не меньше (если не больше).

– Я нечаянно… – промямлила она, глядя на монитор.

– Не сомневаюсь, – Чинарёв тоже глядел на монитор.

Цифровые корчи уже завершились и теперь на экране мелко помаргивало огромное «100%», а ниже – пара строчек дикой мешанины из англоса, кирилицы и кодовых значков мэшинлэнгва.

Витаталий принялся вполголоса воспитывать Леночку на предмет «вот что бывает, когда из русифицированной оболочки запускают иноязычную, толком не инсталированную и плохо совместимую программу – пойди теперь прочитай, что там намалёвано».

– Там намалёвано, что чиф-комп блокшива семь-семнадцать полностью откопировал информацию со всех содержащихся в контейнере расходных носителей, – проговорил Чин странным голосом, – со всех девяти штук.

Положительный человек староста непонимающе вздёрнул брови:

– Как это с девяти? Программа же на восьми поместилась…

– Вот именно, – сказал Чинарёв.

Он вынул из копировщика «семечницу», перевернул её затвором книзу, сдвинул штифт управления на «out», подставил ладонь…

Затвор эллипсет-контейнера раздвигался долго, с надсадным жалобным скрипом. Этот процесс не дошел ещё и до середины, когда из щели меж приоткрытыми карбопластовыми челюстишками вдруг высунулась пара чёрных подрагивающих не то проволочек, не то волосков…

Чин-чин уронил «семечницу» на пол и захохотал. Виталий с Леночкой молча и озадаченно таращились на него, а он корчился в кресле, из последних сил продавливая членораздельные слова сквозь мешанину ржания и непристойных поросячьих взвизгов:

– Н-неф-ф-ф… я подохну сейчас – нефор… неформатированая эллипсета! Ой, не могу – неформа… матир… ой, не могу я!

А неформатированая эллипсета потихоньку выбиралась наружу. Когда вслед за волосками-проволочками показалось то, к чему их приторочила мать-природа, Лена издала такой великолепный визг и так потешно ушмыгнула за Виталиеву спину, что начавший было успокаиваться Чинарёв прямо-таки взвыл от восторга.

– За-а-атвор, – стонал он, икая и утирая глаза. – Затвор «семечницы» стоял на «into», поняли? Этот насекомый кретин влез на затвор, и его втянуло… Сидел себе, дурачок, в сушилке, грелся, а тут суют приманку, недомытую от сладкого… Ой, не могу!!!

Тем временем семечница выплюнула, наконец, причину его веселья – та ляпнулась на спину и вяло задрыгала всеми своими шестью лапами, норовя перевернуться, как надлежит. Лена опять взвизгнула, а Виталий мрачно сказал:

– Единственное во всём этом приятное, так это что ему о-о-очень паршиво!

Он примолк на миг, и вдруг хлопнул себя по лбу:

– Так это как же получается?! Получается, комп списал какую-то информацию с таракана?!

– Невероятно, но факт. – Всё еще истерично похрюкивая, Чин вдел пальцы в манипуляторные колечки и погнал сквозь крону дерева каталогов мартышку-курсор. – И тот факт, что упомянутое списывание произошло по инициативе нашей Халэпочки, наводит меня на мысль: списанное нужно немедленно уничтожить… от греха, стал-быть, подальше… О, вот он! Ну ни себе хрена, какой длинный…

Курсорная мартышка выискала на поле «Практика» единственный файл без названия и, широко распахнув невероятно озубастившуюся пасть, с аппетитом вгрызлась в находку.

* * *

– Те-е-екс…

От раздавшегося над самым ухом нарочито-стариковского дребезжания студент Чинарёв подпрыгнул чуть ли не на полметра и с отчётливым ляпом приземлился обратно в кресло.

Да чёрт же тебя, хрыча старого, побери с твоей проклятой манерой подкрадываться, как на охоте… Или правильнее было бы сказать то же самое без «как»?

Чин вдруг осознал, что всё, уместившееся между «чёрт» (включительно) и «или» (исключительно) он, Чин, именно сказал. Вслух. Явив тем самым непростительное для практиканта нарушение субординации и, в общем-то, самое обычное человеческое хамство.

Впрочем, Изверг почему-то не спешил реагировать на возмутительное практикантское поведение. Изверг стоял над душой, довольно спокойно сопел – и всё. Странно…

Чин-чин осторожно повернул голову, потом развернулся к экс-космоволку всем телом, а потом совсем выдавился из кресла и отступил на пару шагов от комп-подставки.

Изверов не отреагировал.

Изверов читал.

Выглядел он непривычно, страшновато даже – будто экспонат, смывшийся из музея пластеариновых фигур. Был на нём какой-то невообразимый махровый халат относительно серого цвета, каковое одеяние сверху открывало нескромным взорам умопомрачительно-волосатую тощую грудь, а снизу – не менее волосатые и тощие ноги в бесформенных меховых тапочках. Но халат с тапочками – то бы ещё полбеды. Главная достопримечательность, прочно оседлавшая переносицу Изверга, вызвала у студента паническую судорогу невнятных подозрений насчёт кибероидов, садомазохистов и последователей жутких религиозных сект.

Лишь через миг-другой, вспомнив кой-какие допотопные фильмы, Чин сообразил: очки. Кажется, именно так полагалось называть уродливую восьмёркообразную оправу, затянутую переливчатым мерцаньем концентрированного биополя. И шептал Изверов, конечно же, не молитвы некому кошмарному технотеистическому демиургу – просто штуковина, поди, черт-те сколько лет не знала ремонта, разболталась вконец, и старику приходилось то и дело подавать команды на коррекцию оптических параметров.

Тем временем космический волк окончил царапать носом экран (дочитал, стало быть), снял и тщательно упрятал в карман своё оптико-силовое допотопье, а затем присел на кресельный подлокотник и упёр близоруко сощуренный взор в переминающегося с ноги на ногу практиканта. Немая сцена всё тянулась, тянулась, тянулась без малейшего намёка даже хоть на теоретическую возможность завершения – точь-в-точь, как Горпигорский супермакроглист из… ну, неважно откуда.

Наконец, Чин-чин не вытерпел и спросил осторожно:

– Что-нибудь не так?

– Всё, – мрачно вздохнул Изверг, не переставая терзать Чиново лицо совершенно наждачным прищуром. – Решительно всё стало не так. Решительно… А скажите-ка, – вдруг вздёрнул он прямо-таки отполированный подбородок, – вы там в училище называетесь студентами?

– Т-так точно, – оторопело выдавил Чин. – Как же нам ещё называться?

– Вы больше похожи на курсантов, чем на студентов. Кстати, мы-то в своё время назывались именно курсантами, даже форму носили (красивую, с целой пропастью галунов да шевронов – не то что теперешние мышиные комбинезонишки)… А только не было в нас ни на микрограмм этого вашего… такточнизма всякого, буханья во-фрунт… – Изверговы губы вызмеились в гадливой гримасе. – Помнится, однажды караван-командор Зукер… ну, если знаете, тот самый, что основал первую базу на Глории – он нам бесприборную навигацию читал… Так вот, господин Зукер однажды попробовал ввести на своих занятиях перекличку на флотский манер: со вставаньем по стойке «смирно» и ответствованием «я!» А мы ему, представьте, обструкцию. И бойкот лекций. И депутацию к директору училища – с жалобой, стало быть. А директор… Вот досада, запамятовал я фамилию; одно помню, поговорка была у него: меня, мол, тошнит только от жирных немытых баб, от пива с керосином (ежели, значит, в смеси) и от слова «пацифизм»… Так вот-с, на поговорку ту не смотря, не глядя на вселенский авторитет пятикратного кавалера Звезды Первопроходцев, почётного гражданина Земли его рыцарственности караван-командора Отто Зукера, господин директор моментально вышиб означенного рыцарственного командора. Коленом, так сказать, под седалище.

Экс-космоволк поднялся, сунул руки в карманы чудовищного своего одеяния и принялся бродить туда-сюда – ссутулясь, жалко и трогательно шаркая тапочками по ворсистому эрзац-ковру.

Согласно условно-ночному времени бортовых суток в рубке горела лишь парочка притемнённых настенников; их красноватые блики то более ли менее сносно высвечивали вроде бы как-то усохшую Извергову фигуру, то превращали её в мутный горбатенький силуэт…

Каждый раз, когда Изверов в своих шатаниях приближался к входному люку, Чин аж подскуливал тихонечко от надежды, что старик в конце концов устал философствовать и собрался баиньки. Надежды регулярно оказывались бесплодными. Наконец, ветеран космофлота с казалось бы совершенно уже однозначной решимостью направился к выходу, но, вместо чтоб выйти, опёрся о люк спиной и вопросил, вновь оцарапав лицо практиканта жестким взглядом из-под приопущенных век:

– У вас, небось, перед всеми занятиями переклички?

Чинарёв раздраженно кивнул.

– Со вставаньем во-фрунт и ответствованием «Я!»?

Чинарёв еще раз кивнул.

– Я так и думал, – Изверг возобновил брожение по рубке. – Анекдот, ей-ей анекдот… Чем больше галдежа про борьбу за мир, тем больше… я бы даже сказал, тем бесстыднее… – старческое бормотанье постепенно утрачивало остатки разборчивости. – Даже не только в странах; даже в Организации Объединённых Рас – департамент обороны; в Лиге – директорат обороны… А уж министерств обороны очуметь можно сколько… Все, вишь, только обороняются. Новославия в целях обороны аннексирует Темучин; Конфедерация Истинных Демократий в целях обороны же норовит данную планету реаннексировать; ООР в целях борьбы за мир пытается вышибить с Темучина и тех, и других… Целая свора оборонщиков и ни одного агрессора! Анекдот!

– Чего это вас, как Льва Толстого, потянуло на войну и мир? Больше, что ли, совсем делать нечего? – резковато осведомился Чин, с нетерпеньем косясь на исчёрканный строками монитор.

Опять пропустив мимо ушей дерзость студенческого вопроса (вместе с самим вопросом), Изверов продолжал бормотать:

– А Лига, защищаясь от хакеров, ликвидирует перифирийный блокшив. Вместе со всеми, на нём пребывающими. По сравнению с Темучинским кризисом, конечно, сущая безделка. Подумаешь, четыре человека! Ерунда ерундовая, право слово…

Чинарёв перестал смотреть на экран и уставился на Изверга: казавшееся пустопорожним брюзжание ветерана прорезалось смыслом – неожиданным и весьма неприятным. Но именно теперь-то помянутый ветеран и решил замолчать. А чуть позже, когда утративший терпенье студент раскрыл было рот для вопроса, оный ветеран затеял прикидываться дурачком.

– Да знаю я, знаю всё, что ты можешь сказать! – раздраженно рявкнул он, не дав Чину произнести ни единого мало-мальски членораздельного звука. – Хочешь мира – готовься к войне; лучший способ обороны – нападение; ради большого нужно жертвовать малым… Ещё, чего доброго, вспомнишь, что цель чего-то там оправдывает… А вот ничего она не оправдывает! Ничегошеньки! Когда самую пресветлую цель трогают грязными лапами, она начинает смердеть! И даже не в этом дело. Враньё – вот что всего мерзостней! Зачем? Ведь все понимают всё; и все понимают, что все понимают всё; и тем не менее опять-таки все же продолжают кривляться, как в дрянном балагане… – Метания Изверга по тесноватой рубочной конуре сделались почти до непристойности исступлёнными, как вдруг на очередном вираже экс-великий космонавт прямо с ходу влепил себя в пользовательское кресло и развалился там, задрав ногу за ногу. – Даже хакеры… Можно подумать, если бы Лига заплатила хоть на долю процента больше, чем горпигорцы, то ты… верней, Чингизхан… то есть ещё точнее – Молчанов…

– Да я не… – дёрнулся было Чин-чин, но Изверг оборвал его возмущенное вяканье небрежно-раздраженным мановением длани:

– А мне чхать с длиннейшего апоастра, кто ты там есть поправде! Меня сейчас не правда достаёт, а брехня! Всегалактического, вселенского масштаба брехня! Которая везде и во всех! – экс-космоволк с такой злобой пристукнул кулаками по собственному колену, будто бы именно его считал главным вместилищем помянутой вселенской брехни. – Вот, небось, в древности в нашем с тобой праотечестве министерство обороны именовалось попросту: военным. Предки наши были не менее беспринципны, чем мы, но более честны; они точно так же сграбастывали целые страны единственно ради собственной выгоды, но чаще нас называли вещи правильными именами…

Примолкнув на миг, Изверов с силой растёр веки дрожащими пальцами и вдруг спросил совершенно нормальным своим, привычным, чуть насмешливым голосом, в котором ни малейшего следа не осталось от давешней взвинченной истеричности:

– Кстати, друг-студиоз, а что вы здесь делаете в третьем-то часу ночи? Порядочным деткам давным-давно полагается быть в постельках…

Другу-студиозу хотелось бы побеседовать на совершенно иную тему, но, чуть размыслив, он решил пока на Изверга не давить (дави – не дави, а чёртов ветеран всё едино ни хрена не расскажет, пока не захочет сам). Так что друг-студиоз вздохнул украдкой и принялся неохотно объяснять:

– Проблемы с программой. Один из файлов почему-то оказался пустышкой – ну, только название и ничего кроме. Вот, восстанавливаю.

– Что-то серьёзное? – Изверов равнодушно зевнул.

– Не-а, – Чин огляделся, выискивая, куда бы присесть, и, не найдя ничего более ли менее подходящего, уселся на случившийся рядом затянутый прозрачной шторкой сенсорный пульт. – Ничего особенного: база данных с очень примитивным алгоритмом составления.

– Угу… Кстати, учти, что ты опёрся дюзой о панель катапульты жилого модуля, – Изверг снова зевнул. – Значит, чиф-комп покамест комплектует твою базу, а ты тем временем решил с его же помощью предаться стихосложению? Похвально… А откуда же взялась пустышка? Сбой копирования? Деточка Лена всерьёз-таки попортила ваши «семечки»?

– Откуда вы?..

– От верблюда, – мило ухмыльнулся экс-космоволк. – Глупый ты, мальчик. Прежде, чем заклеивать следящие датчики, вспомнил бы, что на корабле такого класса все системы многократно дублированы. Все. В том числе и интерком. И вот этот компьютер, конечно же, здесь не единственный. И даже не самый мощный, хоть и называется «чиф». В бортовой локальной сети восемнадцать операционных единиц – от сервис-процессоров до глобфункционального супербрэйна. Так-то вот.

– Выходит, и здесь тараканий принцип главенствует – видишь одного, значит, их десять… – скривил губы в хмурой усмешке Чин-чин.

– Кстати, о тараканах… – Изверов замялся, примолк, словно бы в размышлении.

Со своего импровизированного насеста Чин мог видеть только отражение Извергова лица в слепом экране внутреннего контроля. Да и то, в общем-то, не отражение было, а так – полублик в полумраке. Скорее всего, мимолётная издевательская гримаса на этом самом отражении Чину попросту примерещилась. Или вообразилась.

– Да-с, о тараканах, – повторил, наконец, Изверг, с поистине изверговским удовольствием косясь на безмолвного практиканта, – Зря вы поспешили делитить то, что комп скопировал со злосчастного насекомого. Как-никак открытие, причём из неслабых. Только вдумайтесь: информа…

– Вдумываться – дело яйцеголовых, – раздраженно перебил Чинарёв.

Изверов неуклюже зашаркал ногами по псевдоковру, разворачивая кресло. Тонущая в недрах пользовательского сиденья дряхлая фигура вновь открылась Чинарёвскому взору, и ничего в ней, в фигуре этой, вроде бы не изменилось (разве только взгляд опять понаждачнел), но Чин мгновенно ощутил стремительно нарастающий дискомфорт. Такой дискомфорт и так стремительно нарастающий, что покаянное «простите» вымямлилось как-то вдруг и само собой.

Изверг легонько поёрзывал, покачивал кресло (вправо – влево, вправо – влево); шарнирная опора вторила этому ёрзанью монотонным, едва различимым скрипом – казалось, что это скрипят колышащиеся на лице старого космоволка красные отсветы стенных плафонов.

– Был у меня один знакомый такой, – тихо, но очень внушительно проговорил отставной космонавт под акомпанимент надоедливого неумолчного скрипа. – Тоже всё нарывался, нарывался…

Секунду-другую Чин ждал продолжения. Не дождавшись, спросил заинтересованно:

– И что?

– И нарвался. – Неуловимо резким рывком Изверг вернул кресло в прежнее положение.

Пара-тройка минут промаялась в каменной тишине. Потом Виктор Борисыч изрёк, обращаясь, вероятно, к компьютеру:

– Беспросветнейшая из комбинаций: хамство плюс леность ума. На шнырянье по чужим программам, небось, достаёт и изворотливости, и находчивости, и те де. А когда подворачивается что-то действительно интересное… – экс-космоволк издал некое малоэстетичное междометие, донельзя переполненное сарказмом. Комп, покинутый в режиме «секретарь», заспешил было дополнять стихотворение Чинарёва Изверговскими афоризмами, но на этом последнем звуке споткнулся и жалобно заныл: «Нечленораздельная информация, повторить! Нечленораздельная…»

Чин машинально пробормотал:

Продекламирован сей шедевр был, казалось бы, тишайшего тише, но Изверов всё равно расслышал. Расслышал и ухмыльнулся:

– Это вам в училище такое преподают? А впрочем, исключительно своевременное высказывание. Ты, малыш, сам не понимаешь, до чего оно своевременное.

– А у вас, оказывается, прям-таки кошачий слух, – хмуро выцедил Чин.

– Угу. И на зрение я тоже не жалуюсь.

Студент Чинарёв позволил себе саркастическое «гм». Экс-космоволк непонимающе зыркнул через плечо (ты, мол, чего это?), но тут же расплылся в самодовольной ухмылке:

– Ах, ты об этом… – он выхватил из кармана очки так, как некоторые интерполовцы выхватывают свои интерполовские жетоны, а некоторые – свои интерполовские стрелялки. – Да, признаться, в этаком, с позволенья сказать, свете я вижу теперь не ахти… Но сия штукенция мне понадобилась не единственно ради прямого своего назначения.

Изверг что-то сделал с очками, и на их оправе вспыхнула рубиновая точка дистанционного подключения. В тот же миг опустел и померк компьютерный монитор.

– Нет, малыш, это не поломка. – Виктор Борисович Изверов напялил на переносицу ожившее оптико-силовое устройство, велел компу отключить саунд-контакт и принялся набирать что-то на контакторе, ловко прикрывая это самое «что-то» плечом и локтем от по-жирафьему тянущего шею Чина. – Нет-с, отнюдь не поломка. Конечно, вирт-маски во многом удобнее, но не могу же я нарушать имидж этакого осколка былинной героики! Дряхлый капитан на покое – это обязательно архаичная речь, музейная одежда, антикварная техника… Крайне желательны ещё деревянная нога и попугай, вопящий что-нибудь в роде… Э-э-э… Как там во времена флибустьеров назывались платёжные средства – баксы? Или пилястры? Не знаешь… Ладно, плевать: попугая всё равно нет.

Между прочим, воспользуйся Изверг вместо своих очков обычной вирт-маской, всю эту пустопорожнюю болтовню пришлось бы слушать исключительно самому же болтуну: обеспечивая абсолютный сенсорный контакт с компьютером, маска напрочь изолирует пользователя от окружающей реальности. Наверное, именно потому, а вовсе не из-за сохранения дурацкого имиджа экс-космоволк прибег к столь экзотическому устройству. «Именно потому» – это то есть чтобы иметь возможность оную окружающую реальность контролировать. А вот привыкший идти в ногу с прогрессом Чин всех возможностей допотопной техники учесть не мог.

Решив, что Виктор Борисыч полностью увлечен секретным своим занятием, студент попробовал было привстать и подглядеть хоть некоторые из сенсоров, тревожимых не по-старчески шустрыми пальцами отставного космического аса. И надо ж случиться такому совпадению, чтоб именно в тот самый миг Изверг решил сказать:

– Слушай, любезный друг, а не присесть ли тебе на что-нибудь более подходящее в конце-то концов?

Под акомпанимент этих слов Извергова рука метнулась от комповского контактора к пульту системы внутреннего контроля, и тут же что-то с изрядною силой двинуло приподнявшегося Чина точнёхонько под коленки, потом – по спине и локтям… Мгновением позже практикант осознал себя сидящим в креслице, выдвинутом из-под чёртовой панели чёртовой катапульты. Причём слово «сидеть» к Чинарёвской позе можно было применить лишь на том сомнительном основании, что ни в одном мыслимом языке нет более подходящего термина. Не выдумано ещё точного названья для положения, когда ноги перекинуты через кресельную спинку, а поясница и локти опёрты о то, чему полагалось бы исполнять обязанности рабочего стола.

Нужно ли говорить, что студенту Чинарёву мгновенно сделалось не до подглядывания?

С минуту означенный студент растранжирил на приведение своей позы и слова «сидеть» в относительное взаимное соответствие. Со второй или даже третьей попытки ему таки удалось более-менее надёжно примоститься на подлокотнике. Для сидения по-нормальному кресло не годилось, ибо ему (не креслу, а студенту) очень уж хотелось иметь перед глазами и собеседника, и чиф-комповский дисплей.

Тем временем Изверг успел завершить возню с компьютером.

Отшатнувшись от контактора, престарелый корифей космонавтики снял очки и принялся по-детски тереть глаза кулаком. Монитор оставался беспросветно чёрным, но Чин не сомневался, что картина вот-вот начнёт проясняться – и не только на мониторе, а вообще. Так и вышло.

Изверг вдруг отнял руку от глаз, да так поспешно, будто бы уколол свой хрящеватый кулак о свой же хищно заиглившийся взгляд. Сперва кулак уколол, а мигом позже – сведенное напряженным ожиданьем Чиново лицо. Уколол и сказал:

– Ты, как я понимаю, покуда еще не пробовал копаться в сообщении, присланном по Сети? Во всяком случае твои сверхсекретные «букашки-таракашки» по сию пору не тронуты… мнэ-э-э… тобой.

– Как вы?.. – студент Чинарёв и сам, безо всякой там посторонней помощи захлебнулся бы недоговоренным – даже не оборви его мощный выброс едкого Изверговского сарказма:

– Вконец ты, малыш, обалдел! Что – как?! Тебе не понятно, что капитан обязан контролировать поведение своего экипажа?! Все экстраординарные поступки людей на борту и все необычные операции компонентов бортовой локальной сети фиксируются супербрэйном, классифицируются и регулярно докладываются капитану! Или тебе не понятно, как я взломал твой дактилопароль?

– Да чего уж тут, – хмуро выцедил Чин, – уж при такой-то глобальной слежке… Поди, не успел я приложить палец к сканеру, как ваш супер тут же идентифицировал и запомнил мой отпечаток…

– Во-во, кое-что ты уже соображаешь. Теперь ещё сообрази: помнишь, ты ехидничал, что сообщение запаролено уж очень по-детски, без дактики? Теперь понимаешь, почему?..

– Да, почтенный господин экзаменатор. Понимаю. Они… Хрен их знает, кто они такие, но… В общем, они соображают, что такой пароль в себе же несёт информацию об идентификационных особенностях отпечатка пальца получателя. До каковой информации квалифицированный хакер рано или поздно доберётся и этого самого получателя с её помощью вычислит.

– Так-то, ты, х-х-хакер, – Изверов переключился с ехидства на наставительность. – Запомни: спесь порождает недооценку противника, а в конечном итоге сам же спесивец оказывается в беспросветнейших дураках. Это я о тебе, – на всякий случай разъяснил он свою мысль поточнее. – Не знай я, кто ты есть, принял бы за… как это у вас про таких говорят – чайник?

– Это бабушка вашего дедушки так говорила, – мрачно сдерзил Чин-чин. – Теперь говорят «хлоп». В смысле – ушами.

Экс-космоволк приглашение в лингвистические дебри проигнорировал.

– Нуте-с, вернёмся к главной теме, – предложил он. – Что же следует из наших с тобою открытий?

Секунду подумав, Чин-чин сказал без особой уверенности:

– Поскольку вы тут единственный, кто имеет право получать конфиденциальные сообщения, вам нет нужды… В общем, похоже, что адресат не вы.

– Наконец-то! – фыркнул Изверов.

Он вдруг заметил, что всё ещё тискает в кулаке свою музейную оптику и принялся заталкивать её в карман. А Чинарёв мгновенно ввинтился в наступившую паузу:

– А что вы такое сказали про «не знай я, кто ты есть»… Что вы можете знать?! Подозрения какие-то…

– Это, друг сту-ди-оз, не подозрения, – бывший столп практической космонавтики управился с очками и вновь сосредоточил внимание на собеседнике. – Это самая разнаиправдивейшая правда. Я ведь не напрасно так обрадовался твоим стишатам. Те, что на мониторе, плюс давешний шедевр про кастрацию, плюс ещё один шедевр – помнишь? – дневной, про пытливый перст и насекомое… Итого получается сколько?

– Три, – скрипнул зубами Чин, поёрзывая на подлокотнике в тщетных попытках усесться как можно менее болезненно.

– Именно три! – радостно подтвердил Изверов. – Необходимый минимум для программы-идентификатора. Я вот минут этак с пяток назад закинул всё это в супербрэйн и вежливенько попросил его установить авторство. Он и установил. У него ведь, у супера-то, мозги немеряные и чёрт-те чего в них только не понапихано! Например, аналитический каталог на полтора миллиона авторов…

Игривым щелчком по контактору Виктор Борисыч активировал монитор и заинтересованный друг-студиоз получил, наконец, возможность ознакомиться с лаконичной информацией: «3)Ёжеф Крашенинников – коэффициент достоверности 0,47; 2)Игорь Кажан – коэффициент достоверности 0,61; 1)Матвей Молчанов – коэффициент достоверности 0,9999999…»

– Таким вот образом, господин Эм Молчанов, – сообщил Изверг, откровенно любуясь произведенным впечатлением. – Особенности стиля и всё такое. Просто, как маринованный томатоид.

Студент Чинарёв на сие сообщение ответил не сразу. Сперва он кратко, но энергично помянул про себя собственные недавние издевательства над авторами окололитературных программ (оказывается, среди оных авторов попадаются индивиды гораздо более дельные, чем пачкуны Янкель-Дюнкель-Мацюлины). Потом он чуть менее кратко но гораздо энергичнее помянул опять же таки собственное верхоглядство: прохлопать факт существования программы-распознавателя литературного авторства – это простительно далеко не для каждого. И лишь после всех перечисленных поминаний студент, значащийся под фамилией Чинарёв в доброй дюжине официальных документов, мило улыбнулся Извергу:

– ЗдОрово. Только я ведь, кажется, не давал подписки цитировать и набирать на компах исключительно СВОИ стихи. А Молчанов, обратите внимание, поэт небезызвестный, модноватый даже.

Самодовольное выражение медленно поползло прочь с Извергова лица.

– Уел, – с сожалением констатировал экс-космоволк. – Склизкий ты, студиоз. Как флерианская кишечная нематода. Или еще даже склизче.

Он подумал немного, вздохнул:

– И всё-таки я убеждён, что ты – Молчанов. Доказать не могу, но убеждён на сто пятьдесят процентов.

Чин пожал плечами с равнодушием, очень похожим на настоящее:

– Иметь убеждения – ваше суверенное право. Можно… можно я, наконец, займусь программой?

– Покамест ещё нельзя, – вяло ответил Изверг.

Он снова принялся нащёлкивать на контакторе. Экран монитора стремительно пророс ветвистой чащей каталогов, курсорная мартышка шустро ломанулась куда-то в самую дебрь…

А Изверов говорил, говорил всё с той же медлительной вялостью:

– Знаешь, дружок, при всех твоих хакерских талантах ты на этом компьютере вряд ли бы сумел раскодировать «букашек-таракашек». Адресанты использовали действительно оч-ч-чень уж экзотический фонт-кодировщик. Азия именно потому в своё время и отказалась от иероглифов, что компьютеризация такой письменности создавала бездну проблем. Да-с… И подбором такое тоже не расшифровать: эти насекомые значки, к сожалению, не буквы, а слоги и слова… Но мы с супером раскинули мозгами да и придумали вот что: сообщение ведь адресовалось сюда, на блокшив – значит, где-то на блокшиве должен иметься фонт-дешифратор. Причём вряд ли адресат хранит его на расходном носителе: лишний раз подключать копидрайв – лишний раз привлекать внимание, – престарелый космический ас коротко зыркнул на Чинарёва и опять отвернулся к дисплею. – Так вот… Поскольку я точно знаю, что этот самый адресат не я, значит, он кто-то из вас. А на месте любого из вас самым небросающимся в глаза было бы перекачать дешифратор из Сети на вот этот чиф-комп, отданный вам под практикантскую работу. Перекачать, значит, его между информацией, нужной для вашей программы, и где-нибудь среди неё же и спрятать. Логично?

– Более чем, – промямлил заинтригованный Чин.

Изверг кивнул:

– Именно «более чем». Потому что искомый фонт нашелся довольно быстро. Он был разбит на четыре части и запрятан в совершенно безобидные базы данных. Очень ловко запрятан, но только запрятыватели перехитрили сами себя: иероглифические значки не похожи ни на что другое, а потому супербрэйн в пару десятков минут намыл их мне, как из песка золотинки. А дальше было и того проще. Вот, изволь-ка полюбопытствовать…

Экран запестрел строчками на глобаллингве:

«Пинчер – Милашке. Дополнительная информация от нового источника в Интерполе. Чингизхан и Матвей Молчанов на самом деле разные люди. Находятся в очень близких, приятельских отношениях. Оба – хакеры высочайшего класса. Как правило работают вместе, но акцию против нашего центра управления супероружием Чингизхан осуществил самостоятельно. Именно Чингизхан, а не Молчанов, дал согласие свидетельствовать против Промышленной Лиги на процессе об инциденте в системе „Центавр-6“. Новому информатору достоверно известно, что знаменитое почти наркотическое пристрастие к чинзано – особенность именно Чингизхана, а не Молчанова. Не исключено, что в критической ситуации Молчанов попытается прикрыть Чингизхана, выдавая себя за него. В просьбе об очередном переносе начала процесса нам отказано. Всемерно ускорьте установление личности. Конец сообщения.»

Уже дочитав, студент Чинарёв вдруг обнаружил, что стоит рядом с пользовательским креслом, чуть ли не уткнувшись носом в дисплей – совсем как давеча Изверг. А ещё вдруг обнаружилось, что сам Изверг в пользовательском сиденьи отсутствует.

Изверг присутствовал возле входного люка – стоял, опершись о него в такой позе, будто бы готовился пресечь чью-то попытку выломиться из рубки на волю. «Чью-то» – забавное выражение… Не менее забавное, чем «на волю»…

– Вот теперь можешь заниматься своей программой, – сказал Виктор Борисович и неприятно ухмыльнулся (одним ртом, безо всякого участия глаз).

Намертво прикипев взглядом к облитому сумеречной краснотой звероватому оскалу, Чин-чин осторожно и очень неудобно присел. И спросил:

– Чего вам от меня надо в конце-то концов?

– Не многого, – тон Изверга очень подходил к его прозванию и к его ухмылке. – Видишь ли, я всё-таки уверен, что ты – Молчанов. Хакер. Преступник. И функционеры Лиги правы: ты действительно прикрываешь своего приятеля Чингизхана. Понимаешь, что Лига пойдёт на всё, чтоб заткнуть рот единственному свидетелю, и отвлекаешь огонь на себя.

– Да с чего вы?..

– А вот с того! – в Изверовском голосе прорезался звонкий железный лязг. – Ты сам себя выдал, дурачок! Не нужно было врать про чинзано. Сначала паял мне байки, как его любишь – мол, даже кличка твоя происходит именно от этой великой любви, а потом оказалось, что сюда, на борт, рискуя своим студенческим и всяким другим будущим ты проволок отнюдь не беззаветно любимое пойло. Текилу ты сюда проволок. Так-то!

– Просто текила крепче! – Всё-таки трудно это – говорить и одновременно скрипеть зубами. – Больше бутылки хрен бы удалось пронести, а по крепости бутылка «бланки» равна пяти литрам чинз…

– Да? – гадкая Извергова ухмылка совершила невозможное: сделалась ещё шире и гаже. – А как же быть с «почти наркотическим» пристрастием? Ведь не к алкоголю вообще – к одному конкретному напитку!

Виктор Борисович примолк, дожидаясь каких-либо возражений, но Чинарёв угрюмо молчал.

– Народ безмолвствует, – победительно констатировал экс-великий космонавт. – А что ж ты не спросишь, как я узнал про текилу?

Студент досадливо дёрнул плечом, вымямлил мрачно:

– Чего уж тут спрашивать… Небось, подглядываете по каютам…

– По каютам, к сожалению, только подслушиваем, – сокрушенно вздохнул Изверов. – Скрытое визуальнное наблюдение в местах индивидуального пользования считается недопустимым. Тайна личной жизни, соблюдение строгой конфиденциальности восседания на унитазе и всё такое. Но твой староста сказал, что ты мозги «затекилил». А получив такую подсказку, не составило труда разобраться с причиной нестандартности очередного анализа атмосферы… Кстати, о текиле. – Престарелый герой космоса вдруг посерьёзнел. – Случай, конечно, совершенно из ряда вон, но я тебя даже наказывать не хочу. Ты сам себя накажешь, если не угомонишься. Сейчас тебе просто повезло: ты был в хорошей форме, перед выпивкой плотно поужинал, пил неспеша, а затем сразу лёг спать, причем гипнопассиватор хоть и работал, но в штатном режиме. Но вот когда тебе повезёт меньше, ощущения подействуют лучше любой моей выволочки. С этим все так – пока сами не почувствуют…

Он помолчал с минуту, затем сказал по-новому, а верней – в прежнем своём иронично-холодном тоне:

– Ладно, как ты выражаешься, вернёмся к нашим баллонам. Я тут, видишь ли, навёл кой-какие справки и выяснил: незадолго до твоего поступления в училище там объявился новый лаборант. Некто Дик Крэнг. И ведомо про оного лаборанта, что он твой давнишний закадычный друг и что в программировании он рубит не слабее штатных училищных софтеров. Небось, Крэнг и есть подлинный Чингизхан? Да? А кто из твоих сопрактикантов фискалит на Лигу?

Студент Чин-чин злобно фыркнул:

– Кто, кто… Не Ленок же!

– Вот как? Значит, это мальчик Ве Белоножко? Вообще-то «Милашка» – отнюдь не мальчиковая кличка, – с сомнением протянул Изверов.

– Мало ли – кличка! Просто вы нихрена не прощёлкиваете в психологии сетевиков. Виртуальный имидж имеет такое же отношение к настоящести, как простота к простатиту. Например, популярнейшая вирт-путана по кличке Голубая Роза на деле оказалась жирным плешивым муд… этим… мужиком. Единственно, что в его кличке соответствовало правде-матке, так это цвет.

– Н-нда? – хмыкнул Изверг с прежним сомнением. – Между прочим, днём, когда из-за таракана у вас незаладилась перезапись, именно деточка Лена принудила копидрайв заработать.

Чин раздраженно хлопнул себя по колену:

– Ой, вот только не надо! Из того, что тупая пигалица впервые в жизни удачно ткнула в нужный сенсор, вовсе не…

– Значит, в гениальных актрис ты не веришь, – экс-пионер космоса будто подрядился как можно чаще перебивать собеседника. – Ладно. Допустим. Но вообще, по свободе как-нибудь, припомни всю ту сцену… А лучше – пересмотри запись (она здесь, на чифе; путь поиска В2/внутренний контроль… ладно, сам найдёшь). Запись получилась очень уж интересная: презабавнейшие догадочки навевает…

Студент-практикант Чинарёв неторопливо отвалился от подлокотника, выпрямился, глубоко засунул руки в карманы – так глубоко, что сверхпрочный комбинезонный тканепласт по-барабанному растянулся и жалобно захрустел.

– Слушайте, Виктор Борисыч, ну почему вы с таким неперешибаемым упорством не суёте даже, а прям-таки заталкиваете нос в чужие дела? – спросил студент-практикант Чинарёв.

И снова (в который уже раз!) космический волк пропустил мимо ушей дерзость наглого пащенка.

– На то имеются две причины, – ответил он, как ни в чём не бывало. – Первая – главная, вторая – основная. Главная заключается в том, что двое хакеров затеяли использовать мой корабль для каких-то игр с Лигой именно в то время, когда у меня не должно быть даже намёка на непорядок (почему – это не твоё собачье). И если ты мне подложишь свинью… Нет, я не стану выдавать тебя Лиге. Я просто раздавлю тебя. Физически. Как таракана. Веришь?

Чин смерил оценивающим взглядом замытую полусумраком нескладную худосочную фигуру в идиотском одеянии. И сказал:

– Верю.

Он действительно верил в то, что, дойди до драки, некоему студиозу не помогут ни молодость, ни даже его геракловская мускулатура.

– Это была главная причина, – говорил тем временем тщательно подбирая слова Вэ Бэ Изверов по кличке Изверг. – А основная… Я имею возможность… более того – я по долгу службы обязан контролировать передвижение средств сообщения в близлежащем пространстве. Вас известили, что завтра-послезавтра… то есть уже сегодня-завтра на блокшив прибудет поверяющий Космотранса. Так вот, в настоящий момент ни один корабль, находящийся (а тем более – не находящийся) в полёте не способен добраться до нас за такой срок, – экс-космопроходец выдержал акцентированную паузу, повторил: – Ни один. За единственным исключением. Утром с базы «Кэй» в главном потоке Стикса исчез «Вервольф-307». Я сказал «исчез» а не «стартовал», поскольку в данном случае это синонимы. «Вервольф-307» – новейший разведывательно-диверсионный фрегат Лиги; в полёте он совершенно не доступен ни одному из современных средств обнаружения. Понял, кто и какого шлёт к нам поверяющего?

Чин явно не понял и Виктор Борисыч обворожительно улыбнулся:

– Вполне вероятно, что Лига собралась решить проблему идентификации Чингизхана со свойственным ей размахом: попросту грохнуть мой блокшив (без малейших угрызений так называемой совести высморкавшись на факт пребывания здесь непричастных лиц и собственного агента), а параллельно грохнуть и твоего Крэнга… а, возможно, и ещё пол-училища перебить – для верности.

Он примолк на миг, а потом вдруг добавил:

– Кстати, еще… Незадолго до меня кто-то еще жаждал добраться до содержимого твоих «букашек-таракашек». ВРОДЕ КАК жаждал. Сперва залез из бортовой сети в память чиф-компа и пытался скачать нахрапом, потом зашел через головной глобфункциональник и таки просклизнул сквозь защиту (есть там специальная взлом-программа – случаи-то разные, бывает, случаются). Взломать взломал, скачал даже, но прочел врядли: к фонту-дешифратору этот кто-то не прикасался. Вот я и гадаю: может, неведомый любопытный субъект попытку свою только обозначивал? А то странноватая, понимаешь, история. То ли он, этот кто-то, простоты проще, то ли уж ну до того он хитер…

4.

Огненная спираль Галактики вдруг, без предупреждения и ни с того, ни с сего закрутилась-свилась в тугой, истошно звенящий от собственной монолитности ком и всей невообразимой тяжестью миллиардов биллионов спрессованных солнечных эквивалентов звезданулась о мятую заспанную рожу студента Чинарёва.

Через какую-нибудь там стотысячную долю мгновения помянутый студент обнаружил себя валяющимся на полу собственной каюты – в нелепейшей позе и в одних трусах. Это, стало быть, не Галактика его по роже хряснула, а сам он хряснулся рожей об пол. Спросонок рванулся с койки, запутался ногами в простыне и хряснулся. Крепко. Со всего маху. До звёздной россыпи перед глазами и до отчаянного звона в ушах.

Чин протёр кулаками глаза, основательно встряхнул головой. Звёзды стереть удалось, а вот звон заартачился.

Звон. Отвратительный, скрежещущий – будто бы циркулярная пила раз за разом пробует на зуб стальной тонкостенный бак.

Как бишь это называется? Зуммер громк… А, во: колокола громкого боя. Г-господи, какому же… кому только дерябнуло в голову назвать подобную хрень колоколами? Колокола – это совершенно иное. Это литавровая надменность Домскогособора, льдистые перезвоны над замершим в предрождественском ожиданьи Кремлём… да хоть бы и простуженное бряканье Спаса-на-Кутейке, казавшееся когда-то самым ненавистным звуком на свете (в Сумеречных Кварталах церковный колокол по совместительству был ещё и школьным звонком).

Сумеречные Кварталы… Тяжкое, по-всегдашнему серое небо, подпёртое тоскливой одинаковостью вечно грязных и вечно сырых фасадов… Безустальный ветер завивает на перекрёстках пыльные смерчики… Сквозь трещины заплёванных тротуаров обильно топорщится блеклый нахальный спорыш… И Старый Комбинат – лабиринты обветшалых стен, бесформенные кляксы черноты вместо когдатошних окон, джунглеподобная полынь на грудах древнего хлама, идентифицировать который не возьмётся ни один археолог… И жестяное дребезжание сонного колокола заставляет навьючивать ранец и плестись в пахнущие сортиром угодья раздражительных и раздражающих учителей – вместо того, чтоб в стайке малолетней шпаны прокрадываться среди развалин (которые на сей раз оборотились, скажем, Темучинским джанглом, кишащим диверсионными отрядами подлых конфедератов); или где-нибудь на задворках резаться в чок-чок – по крупному, по полмонетки за микс; или просто забраться напару с дружком Дикки Крэнгом куда-нибудь в укромное местечко и, покуривая, болтать о том-сём: о ночной стрельбе на углу Второй и Семнадцатой, о девчонках, о Гераське Хрящатом, герое, который ночами гоняет по Магистрали на моноцикле с запрещенным бензиновым движком…

Болтать о чём угодно.

Можно даже и так сказать: обо всём. Обо всём-всём-всём… конечно же, не нарочно, а всего-навсего по чистой случайности забывая хоть словечком помянуть бесконечный мир, определяемый уравнением «остальная вселенная минус Сумеречные Кварталы».

Тот самый мир, который вспучивает загоризонтье подоблачными вершинами сверкающих небоскрёбов, рушится с небес иерехонским рёвом набирающих высоту стратолайнеров, мытарит душу издевательски-несбыточными визионными сказками…

Мир, отделённый от Сумеречных Кварталов только узенькой лентишкой под названьем Кутейка – густой мешаниной ряски, кувшиночных листьев и всяческой водолюбивой живности.

Мир, про который ты едва ли не с самых пелёнок привык слыхать: тебя там не ждут.

Здесь у тебя хоть крыша над головой (какая-никакая, а собственная), и работа найдётся – тоже, конечно, никакая-такая, но верная; а там… Да не ковыряй ты в носу-то! И физию свою замурзанную не вороти! Ты слушай, слушай, дурашка, покудова есть кого. Тут всё твоё, и сам ты свой тут, а там… Тебя там не ждут. Там хватает своего… гхм… этого.

А в школе учителя долдонят в единый голос: учись, учись лучше, учись всему, чему только можно выучиться – вот единственный способ пербраться через Горбатый мост, туда, за блок-пропускник, охраняемый грозным святым Петром в чине сержанта муниципальной милиции. Долдонят бесцветным стремительным говорком, явно боясь дать возможность слушающим втиснуться с вопросом: а сами-то? Вы же вроде как выучились, а, господа наставники? Почему же вы еще не ушагали по дороге желтого кирпича куда-нибудь в Бразилио, Москву, Сидней или любой другой из несметных изумрудных городов сказочной Волшебной Страны?

А герои вроде Хрящатого цедят, как сплёвывают, глядя поверх сопливых носов и лучащихся восхищением глаз: чушь. Хоть до ста лет намозоливай ягодицы перед дисплеем учебника – всё равно так и сдохнешь в этом заповеднике для неудачников. Главное – случай. Только его не ждать нужно, его нужно ловить. А лучше – делать самому. Из дерьма. Из вакуума. Из ничего.

Хрящатый…

Рейнджерские ботинки с шипами, комбинезон из доподлинной «мокрой кожи», шлем в виде черепа горпигорского гребнезуба… Фасонистый зеркальный щиток в пол-лица… Серый рот с недовыплюнутым чинариком на презрительно оттопыренной губе…

– Слышьте, вы, смоллеры, у меня проблэмз: мне пропуск в Город абортнули. М-муниципалы, мазал их мазер… Главное, ведь ни за тэйл собачий! Ну, страйкнул по хрякалу одному тут… ур-р-р-роду… Разок всего, легонечко, а они… Слышьте, вас же там, на вашей фабрике дебилов, тичают лазить по Сети… Вот если бы кто сумел подшнырнуть в базу данных пропускника… Ну, самсинг уделитить, самсинг нового втайпать – чтоб меня, как раньше – в любой тайм отсюда туда и наконтрэри… Я бы такому ин моумент отшуршал пятёрку десяток. Вбрэйнились?

Ещё б тут не вбрэйниться! Пять раз по десять – это будет целый полтинник. Неслыханное богатство для двух десятилетних «смоллеров». Это вам не рухлядь всякую с балконов таскать, не у пьяных карманы дырявые выворачивать! Это – случай. Тот самый, который нужно ловить. Вон дружок Дикки от избытка чувств аж завсхрюкивал, да противно так… будто пила по сталь… А-а, чёрт всё раздери!!!

На сей раз Галактика решила обойтись без мордобоя – исключительно только потому, что дальше пола оказалось некуда падать. Правда, Чин и без галактической помощи умудрился скребануть рожей по псевдоворсу (так, самую чуть, никакого сравнения с предыдущим разом), а потом, пытаясь натянуть на ноги штанины комбинезона и одновременно с этим выскочить в коридор, малость промахнулся мимо входного люка.

Вообще-то всё было понятно и, наверное, правильно. Человек ночь напролёт возился с компьютером, беседовал с Извергом (причём исключительно только на радостные темы вроде «Вервольфа») – чем угодно занимался, кроме сна. До койки упомянутый человек добрался только под утро и ещё с полчаса ёрзал по простыне, обсусоливая полученную информацию в ожидании, когда же, наконец, скажется действие пассиватора. Но работающий в рутинном ночном режиме каютный гипно дисциплинированно навевал лишь легкую сонливость (без героических усилий преодолимую в случае экстренной необходимости, а также, как выяснялось, и без подобного случая). Обсусоливание тоже не приносило пользы: из лезущей в голову всячины единственно внятен был соблазнительный образ верньера ручного управления пассиватором. В принципе действитнельно ничто не мешало повысить интенсивность гипноза, но ручное управление проклятой машинкой было ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ручным, даже без минимума автоматики (вероятно, именно чтобы не вводить в соблазн). Так что усилить-то легко, а как потом выключить?

Наконец, совсем озверев от желания спать и совершеннейшей своей неспособности заснуть по-нормальному, человек решительно объявил себе, что тараканы – всего-навсего невинные и непорочные дети природы-матушки. Засим пресловутый человек встал, выволок из укромного уголка бутылку с мешаниной текилы и юных шестиногих утопленников (благо, так до сих пор и не поднялась рука выплеснуть её в унитаз)… Нет, врождённое чувство брезгливости ему вовсе не изменило: целых пять минут он посвятил тщательному процеживанию содержимого бутылки через носовой платок. Нацедился почти полный стакан. Зажмурившись до хруста под веками, человек залпом хватил нацеженное и еле успел добраться до койки.

Нужно ли удивляться, что будучи сброшен на пол сигналом боевой тревоги, этот многократно помянутый человек тут же попытался «заснуть обратно», и даже успел вновь пережить в обморокоподобном сне гаденький серый денёк, когда он, человек, сделал первый серьёзный шаг по оказавшейся такой кривой и такой скользкой дороге желтого кирпича…

* * *

В рубку он примчался последним. Перепуганная (глазищи в пол-лица) Леночка, одетая на удивленье обильно и скромно, была уже здесь; и Виталий был здесь – встрёпанный, обалделый… хрен его знает, от чего больше обалделый – от колоколов громкого боя, слышанных до сих пор только в видеотриллерах, или от того, что полуобморочная Халэпочка в поисках поддержки физической и моральной изо всех силёнок плющила о Виталиеву спину свой в буквальном смысле выдающийся бюст. И Виталий то норовил погладить вногтившиеся в его плечи тонкие пальцы, то, спохватившись, растопыривался, выпячивал грудь, заслоняя девушку от надвигающейся жути…

Жуть надвигалась с экрана. С распахнутого по-невиданному – на всю рубочную стену – сканерного экрана над главным пультом. С огромного чёрного овала, изъеденного радужными язвами звёзд. Хищная тень надвигалась оттуда, из аспидной стеклистой глыби. Крылатая, клювастая, поджарая, тень эта неотвратимо крупнела, плотнела, всё отчётливей проступая разноцветными сетками сканерной рельефографии.

– «Вервольф», мать его переэтак…

Только теперь Чин заметил Изверга. Верней, не самого Изверга, а Изверговскую пегую макушку, слегка выпирающую из-за подголовья кресла главного оператора.

– Выходит на дистанцию залповой атаки, – вновь подал голос Изверов. – Минут через пятнадцать, глядишь, и выйдет… Вот ведь с-сука… Не торопится… Знает, подонок, что у меня свободного ходу на полтора манёвришки… – Кресло скрипнуло, макушка скрылась из виду, а на экране прорисовалась линейка визуального дальномера. – Вот и давит на психику – чтоб я задёргался, спалил ресурс и вообще обездвижел…

Чин-чин вякнул тихонечко:

– А мы сами его ничем не можем?

– Мы! – злобно передразнил экс-великий космонавт. – Вы-то, господин Молчанов, уже смогли – смогли его накликать сюда на нашу погибель. Кстати, и на собственную вашу тоже (единственное, что меня радует в нынешней ситуации). – Речь скрытого огромной кресельной спинкой Изверга была прерывиста и невнятна – он работал на пульте. – Мы его, а? Увы! Нечем-с! Разве что кильватерной струёй на форсаже, так пока я буду задницу разворачивать… Даже связаться ни с кем нельзя – этот гад забивает все мыслимые диапазоны.

– А метеоритная защита? – опять вякнул Чин.

– Против его деструкторов это харкнуть и растереть! – выговорил Изверов чуть ли не с удовольствием. – Что, хакер, намочил брючки? Помирать-то, оказывается, неприятно! Так ты-то хоть за дело, а мы, прочие, ради какого такого хрена?..

Между тем на экране вокруг изрядно подросших абрисов «Вервольфа» вычертился яркий красный овал. Потом откуда-то сбоку выплыл второй овал, помотался туда-сюда по изображению и совместился с первым. Бравый компьютерный голос протараторил какую-то цифирную скороговорку, малость размыслил и доложил о пятиминутной готовности (без пояснения к чему именно).

И тут вдруг студент Чинарёв поймал себя на ощущении какой-то неправильности – трудноуловимой, но настырной и раздражающей. Он вознамерился было обернуться к Леночке и Виталию, спросить, чувствуют ли они то же самое, и если да, то отчего бы могло почувствоваться такое…

Вознамерился, но не успел.

Истошно взвизгнуло кресло – это ветеран космофлота решил покинуть амортизирующие объятья операторского рабочего места и встать у пульта, как надлежит старому космическому волку: гордо, во весь рост.

Открывшееся зрелище впечатляло. На Изверове обнаружился полный парадный мундир армад-командора с умопомрачительным количеством звёзд и орденских планок. Выбритый до зеркального блеска подбородок зашевелился, играя отсветами золотого шитья; кованой медью залязгал суровый командорский голос:

– Ну-ка, вы, все! У вас пять минут, чтобы добраться до спасательной капсулы. Бего-о-ом… арррш!

– А вы? – испугано пискнула Леночка.

– А я – на таран! Как жил, так и умру – по-мужски! И ты… – Изверг снизошел удостоить студента Чинарёва персональным брезгливым взглядом, – и ты тоже – в капсулу. Живи дальше своей тараканьей жизнью, это лучшее для тебя наказание.

Наверное, господин армад-командор сказал бы ещё что-нибудь героическое; возможно, он отдал бы честь или запел какой-нибудь гимн… Но злокознённый студент Чинарёв безвозвратно испаскудил патетику судьбоносной минуты, ткнув пальцем в экран и вопросив идиотским голосом:

– А почему же его фиксируют сканеры? Ну, «Вервольфа» – вы ж говорили, что он невидимый?

– Пшел вон! – ответил господин армад-командор.

– Вон, так вон… – хмуро промямлил Чин.

А Виталий уже распахивал люк и выволакивал в него полуобморочную Халэпу.

Они бежали, как сумасшедшие.

Тесная, плавноизгибающаяся труба коридора стремительными толчками неслась навстречу и мимо, отмеряя драгоценные секунды монотонными всплесками плафонного света; а густовато – чуть ли не через каждые пять метров – натыканные динамики внутренней связи громыхали-лязгали Изверовским голосом:

– Кстати, господин Молчанов! Не угодно ли выслушать одно из ваших гениальных сочинений, изумительно к нынешней ситуации подходящее? Вот, извольте: о ком бы это?

Увы, студент Чинарёв, которого Изверов упорно именовал Молчановым, так и не успел ответить, к кому же подходит прорявканная через множество громкоговорителей стихотворная речовка.

Не успел, потому что маячившие впереди, в округлой рамке коридорной трубы, спины Виталия и полувисящей на нём Леночки вдруг брызнули злобным ослепительным фейерверком.

Чину еще успелось подуматься, что это либо состоялся уже геройский таран, либо у капитана «Вервольфа» всё-таки хватило ума не дожидаться апогея Изверовского героизма.

Милисекундой позже Чинарёв осознал, что почему-то ещё живёхонек, что вокруг не лопаются бронированные переборки, не уносится с радостным улюлюканьем-свистом в ничто вырвавшийся из корабельного заточения воздух, зато возобновили свой муторный зудёж так называемые колокола громкого боя.

Самым неприятным из открытий оказалась звонкая долбящая боль – словно бы этакое огромное торопливое долото норовило скоренько отколоть от студента Чинарёва левую треть головы и левое же плечо… или как будто студент Чинарёв с разбегу грянулся обо что-то высокое, угловатое, жесткое, да так и застыл, влипнув в негаданную преграду.

По некотором размышлении вторая идея показалась ему перспективнее. Вот только оценить как следует её правдоподобие не удавалось: зрение было законопачено непрошибаемой темнотой. А дедуктивный метод давал сбой за сбоем. Во что можно было врезаться в пустом коридорном тоннеле? Разве лишь Виталий вконец изнемог под Леночкиной тяжестью и решил приостановиться да поудобней закинуть за спину свою фигуристую длинноногую кладь? Пожалуй, это единственное объясненье… Как бы только проверить? Ах, ч-чёрт!!!

Он вдруг вспомнил, что наделён осязанием. Правда, руки вздумали было артачиться и словно бы закоченели, но… Несмотря на показное пренебрежение юной Халэпой, Чин-чин отлично знал, какова Леночка на ощупь во всех её мыслимых и немыслимых местах. И теперь он сразу понял: то, обо что его, студента-пратиканта Чинарёва, грохнуло – это не Лена. Это больше всего походило на… на… а-а-ах, будь ты всё трижды по трижды проклято!!!

По глазам резануло дёргающееся окровавленное лезвие – всего-то навсего приоткрылись, наконец, веки и в зрачки ворвалась мерная пульсация багрового алярм-индикатора на входном люке блокшивской рубки.

Так-то, ты, практикант! Вот поэтому всевозможнейшие инструкции, уставы, законы и прочие постановления в один голос орут благим матом о разнаикатегоричнейшей недопустимости употребления спиртных напитков в условиях искусственной гравитации. Они, уставы-постановления, как ни странно, не всегда и не все пишутся дураками. Гораздо чаще они пишутся ДЛЯ дураков. Для самоуверенных невежественных дураков. Таких, как ты.

Полный стакан текилы. Залпом. С устатку. С бессонницы. Наволновавшись. В условиях искусственной гравитации, да еще и в зоне действия гипнопассиватора (тот, конечно, работал всего лишь на штатном минимуме, но в плюсах с остальным и минимум не подарок). Вот и будьте благолюбезны получить результат: «утрата самоконтроля, поведение, сходное с сомнамбулизмом и лунатизмом, активное галюцинирование, сновидения наяву…» Вот тебе напророченные Извергом ощущения, которые хуже любой выволочки. Вот тебе твои снообразные вспоминаньица о Сумеречных Кварталах, и героическое самозаклание армад-командора, и прочее, что ты успел нагалюцинировать, сомнамбулируя по сигналу тревоги в рубку управления. Козёл…

* * *

В рубке оказалось спокойно и тихо – это было единственное место, где не измывались над человеческим слухом скрежещущие «колокола».

А ещё в рубке оказалось пусто. Единственным живым существом здесь был Изверг, колдующий возле пульта. Нет, отнюдь не возле главного пульта, бывшего ходового, который, небось, ни разу не оживал с тех пор, как этот корабль переоснастили под блокшив. Изверг деловито колдовал над мерцающим многоцветьем сенсоров чиф-комповского контактора. Физиономия экс-космоволка малость смахивала на невзбитую подушку; траченые залысинами и сединою волосы свалялись в этакий лихо заломленный потёртый берет, но вообще Вэ Бэ Изверов вполне соответствовал имиджу героического аса при исполнении. Даже комбинезон был на нём надет не рабочий, а форменный, со знаками различия – правда, не армад-командора, а всего лишь линкор-капитана, но изрядному количеству прославленных асов и такое «всего лишь» видалось только в сладостных снах.

Когда Чин ввалился в рубку (именно ввалился, зацепившись обо что-то ногой и едва не брякнувшись на четвереньки), Изверг сперва прирявкнул: «Тихо, ты!», а уж потом зыркнул через плечо, да так и застыл с нелепо вывернутой шеей и бровями, вздёрнувшимися чуть ли не к самой макушке.

Обозлённый на собственную дурацкую оплошку с текилой (а, следовательно, и на весь прочий мир) Чин хотел было поинтересоваться, не ожидал ли Виктор Борисыч вместо практиканта узреть Горпигорскую королеву-девственницу, или, скажем, Горпигорского же супермакроглиста. Хотел, но так и проглотил невыговоренную дерзость, поскольку вовремя додумался до причины Изверовского ошеломления. Сперва мордой об пол (это когда с койки), затем мимо проёма об стену и чуть позже – с разбегу об закрытый люк. Ну и видик, небось, у этой многострадальной морды…

Судорожно облизав губы (верхняя была раза в два толще нижней и изрядно болела), Чин-чин принялся мямлить что-то вроде «студент-практикант имярек по сигналу боевой тревоги прибыл…»

– Хреново вас учат в вашем училище, – пробурчал господин линкор-капитан, вновь отворачиваясь к дисплею. – Ты не член экипажа. По алярм-распорядку место всех нечленов экипажа – в спасательной капсуле.

– А Лена с Виталием? Они в этой… в капсуле? – ценой немалых усилий Чин всё-таки сумел заставить свой расквашенный рот издавать почти вполне членораздельные звуки.

– Они в своих кроватках, – нарочито неспешно ответствовал Изверов. – Спят. Пассиватор в каждой каюте – удобнейшая затея, доложу я тебе.

Пару секунд Чинарёв переваривал услышанное. Потом попытался спросить:

– А почему я не?.. То есть почему?..

– По качану, – экс-космоволк упрямо цеплялся за свой архаичный имидж. – Да, половина из них – сверчок Лиги, а вторая половина может быть вообще… ладно, это не главное. Главное вот: несмотря на вышеизложенное, мне их жалко. Капсула-то – одно название, что спасательная. Как-то мне слабо верится, что ЭТИ (кивок на дисплей) дадут спасалке уйти. Клали они на Харьковскую конвенцию, они по-любому будут кончать всех. Для гарантии. Да и свидетели им нужны, как роботу биде. Так что пускай себе ребята спят и не ведают.

Изверов замолк, резко шатнулся к дисплею. Чин только теперь удосужился осознать, что пользовательское кресло трансформировано в некое подобие полуложа. Сидеть в таком было не шибко удобно, зато при малейшем толчке пользователь помимо желания (а при необходимости и вопреки оному) откинулся бы в надёжный амортизатор, не мешающий контролировать изображение и поддерживать с компом саунд-контакт.

Тем временем Изверг, почти воткнувшись носом в монитор, продолжал свою проповедь:

– А вот ты… Ты вроде как спасаешь человека, предотвратившего колоссальную гнусность на Центавре-6; помогаешь интерполовской программе защиты свидетелей… по сути ты помогаешь правосудию… Только всё это… «Чеканным шагом к светлой цели он шагал – во благо тех, кого дорОгой затоптал» – это ведь тоже из Молчановских сочинений? Вот и хлебай до конца то, что сам же заваривал. Понял? Хлебай! До конца!! Пока ложка о донце не заскребёт!!!

Выискав в своих недоизбавившихся от дурмана мозгах единственный способ сбить накатывающее на господина линкор-капитана бешенство, Чин выпрямился, припечатал руки по швам и рявкнул оловянным голосом: «Слушаюсь!»

Линкор-капитан мгновенно обмяк; его яростное рычанье выдохлось в негромкий полустон-полувсхлип:

– Именно теперь! Господи, это ж только подумать: именно теперь!

Чинарёв не больно-то вслушивался. Пользуясь тем, что Изверг вроде как перестал обращать на него внимание, студент Чин подкрался поближе и попробовал разобраться в изображении на дисплее.

На дисплее было много звёзд, много черноты, а ещё – небольшой ярко-рубиновый эллипс, украшенный колонкой чисел. Числа смахивали на дистанцию и гелиоцентрические координаты, а эллипс – на целеуказатель. Но почему…

– Я же тебе уже объяснял: по качану, – (Проклятая текила! Чин и не заметил, что ляпнул своё «почему» вслух), – Вас вообще хоть чему-нибудь учат, студиоз?

– Учат… Конкретно нас – бортпрограммированию… Ну и вообще всякому… – промямлил студент Чинарёв.

Экс-космоволк одарил его коротким саркастическим взглядом, вздохнул:

– Ладно. Почему бы, в самом деле, не потратить немного свободного времени на поучительную лекцию? – вёл себя Изверг так, будто бы в окрестном пространстве не присутствовало ничего опасней и ближе тараканов в кухонном блоке. – Да будет тебе известно, сту-ди-оз, что маскировочные поля «Вервольфа» как бы обтекаются всеми видами излучений. Не отражают, не рассеивают, а… Ладно, понял – хорошо, а не понял, так и чёрт с тобой. В общем, при этом «обтекании» часть лучей всё-таки отклоняется. Ничтожная часть, но… А-а-а, дьявол тебя… Одним словом, фиксируя изменения комплексного оптико-гравитационного спектра видимых светил, можно сяк-так выявить перекрываемые «Вервольфом». В том, естественно, случае, ежели заранее получены основания для опаски и ежели производить подобную фиксацию имеется чем. Даже у горпигорцев и флериан это самое «чем» заимеется, вероятней всего, не скоро. И у многих человеческих миров – тоже.

Мониторный экран вдруг ослеп, превратился в белое матовое бельмо. Пол дёрнулся, будто бы хотел выскользнуть из под ног, но в последний миг передумал. Чин непроизвольно вскрикнул и, раскорячившись, вцепился руками в оголовье ложеподобного кресла.

– Сопространственная торпеда, – с неприятным сухим смешком прокоментировал Изверг. – Не трясись, хакер! Это уже третья.

Блаженно покряхтывая, ветеран космофлота привольно разлёгся в своём амортизаторе – для полноты картины нехватало только ноги на контактор задрать.

– Знаешь, студиоз, что самое главное для капитана, ведущего бой в открытом космосе? Молчишь… Так вот: самое главное – не заснуть. Это только в триллерах дух захватывает. Трах-бах-бах, лихие виражи-миражи, тараны-бараны… Семь кораблей и три планеты вдребезги, а недоукокошившие друг друга отважные асы верхом на обломке бом-брам-стеньги термоядерного реактора виртуозно машутся абордажными тесаками – мечта! «Созвездие Мрака» не смотрел, конечно… Смотрел?! Его что, до сих пор?.. Н-да…

– Слушайте, вы! – Чин сжал кулаки. До дрожи. До белизны. До злой ломоты в костяшках. И… и в самый последний миг, уже качнувшись к господину линкор-капитану, всё-таки смог овладеть собой. Правда, на голосе Чиновом факт овладения собой абсолютно не отразился:

– Слушайте, вы! Чем пороть всю эту бредовень, может объясните наконец, что нахрен здесь происходит?!

Вообще-то Изверг не шелохнулся. То же внимательное созерцанье экрана (опять начавшего что-то изображать); та же полулежачая поза… Вот только расслабленность её, позы-то Изверговской, мгновенно подменилась напряженной окостенелостью, и Чинарёву ещё раз выпало полюбоваться однажды уже виданным зрелищем: как под комбинезоном линкор-капитана вдруг прорисовывается немыслимо рельефное плетение мышц.

Зрелище это производило впечатленье не меньшее, чем спокойная, вроде бы даже ласковая Изверговская речь:

– Ты, наверное, удивишься, но я только однажды слышал, чтобы младший по званию позволил себе обратиться к капитану вот в этаком же истеричном тоне. Правда, то было не в бою, но тоже в ситуации чрезвычайно критической. И знаешь ли, что случилось? Этому истерику предоставили великолепную возможность остыть и стравить давление. За бортом. Без скафандра. Кстати, ты не хочешь… э-э-э… не хочешь присесть?

Короткая – в три слова – команда компьютеру, и из-под консоли аварийной катапульты выдвинулось знакомое Чинарёву сиденьице.

– Прошу! – Изверов изобразил жест радушного хлебосола, приглашающего к праздничному столу.

И Чин (даром что лишь миг назад примеривался заехать линкор-капитану в ухо) безмолвно подчинился, присел. Да как! Неловко, бочком… Чтоб, значит, не отворачиваться от собеседника. Чтоб (упаси, Господи!) не выказать непочтительность. Вот же стыдоба… Впрочем, сидеть (даже боком на плюгавеньком подлокотнике) оказалось гораздо удобнее, чем стоять на трясущихся полуватных ногах.

А господин линкор-капитан тем временем говорил с ленцой да позёвываньем:

– Значит, хочется тебе знать, что происходит? Да то, чего и следовало ожидать. Когда кораблём наперебой с человеком лезет управлять самоуверенный электронный тупица… Человек, видишь ли, загодя вводит супербрэйну необходимые инструкции; благодаря этому супер вовремя засекает приближение опасности, поднимает тревогу и дисциплинированно ждёт приказа, продолжая отслеживать траекторию приближающегося корабля… И в ту самую секунду, когда человек… Ну, то есть я… То есть, когда я приступаю к вводу новой команды – шарахнуть по «Вервольфу» электро-магнитным импульсом и спокойненько вызывать разных там официальных персон, чтоб разобрались с этой парализованной каракатицей… Именно, заметь, в ту же секунду супер выдаёт «error» на всех каналах контакта с пользователем. На всех. И на сенсорном, и на звуковом, и даже на вирт-конекторе. Разом. Приметь: четвертью часа раньше это глобфункциональное супердерьмо докладывало стопроцентную исправность всех своих супердерьмовых блоков. И вот, извольте откушать…

– Так нужно было сразу перейти на контакт с любого из остальных серверов локальной сети, – встрял Чин в Изверовский монолог. – Хоть бы вот с этого… – он осёкся, поняв, наконец, почему Изверг сидит в рубке перед чиф-компом, а не в своей каюте перед супером.

– Твоя сообразительность может сравниться только с твоей же несравненной наблюдательностью, – хихикнул экс-космоволк. – Представь себе, именно так я и поступил. Только вот беда: покуда я осуществлял этот, как ты изящно выразился, переход, чёртов супербрэйн вообразил, что имеет право действовать по своему усмотрению… верней, по усмотрению того кретина, который разрабатывал его алярм-программу. Видите ли, в угрожающей ситуации целых тридцать секунд не поступало руководящих указаний… В общем, этот электронный суперублюдок успел запросить «Вервольф», кто он такой и какого дьявола ему здесь…

Сызнова дёрнулся пол; снова облизнула мониторный экран бельмастая белизна – облизнула и сгинула, уступив место многозвёздью, рамке целеуказателя и шустрой бегущей строке компьютерного рапорта (время, дата, отражена торпедная атака и т. п.). Кстати, на сей раз изображение востановилось гораздо быстрее: система постепенно адаптировалась к экстремальным условиям. А вот торпеда нынешняя причинила внутренности блокшива куда больше вреда, чем прежние: исполняющий обязанности насеста подлокотник весьма ощутимо наподдал Чину по заду. Обладатель зада в полголоса помянул торпеды, «Вервольф», Лигу, кого-то ещё (Бог знает, кого именно – гневный монолог именно в этом месте почему-то вдруг сделался совершенно невнятен). Засим студент Чинарёв вознамерился было сменить посадочную площадку. Ведь до черта же в рубке гораздо более удобных мест! Взять хотя бы огромное лежбище перед отключённым ходовым пультом… И вообще, сколько можно плясать под джойстик этого музейного капитанишки?!

Чин решительно поднялся на ноги, но возлежащий в своём амортизаторе Изверг хлестнул его коротким «сидеть!», и практикант, опять неразборчиво помянув Бог знает кого, опустился обратно.

– Прости, дружок, – проворковал Изверов, – но гораздо больше твоих удобств меня заботит не упускать тебя из поля зрения. Ни на секунду, понял? И, кстати…

Что там такое показалось кстати отставному герою-космопроходцу, студент Чинарёв слушать не стал.

Потому что в рубке погас свет.

То есть темно-то не сделалось – через какую-то сотую или тысячную долю мгновенья на системном блоке чиф-компа и над панелью катапульты жилого модуля зажглись притемнённые дымчатые плафоны.

И всё.

Рубочный отсек, и при полном-то свете отнюдь не казавшийся уютным, сразу будто бы прохватило затхлыми сквозняками. Псевдоворс пола оборотился блеклой гробничной плесенью; в бесчисленных мёртвых дисплеях забрезжили тусклые отсветы – точь-в-точь лампадные блики в задёрнутых чёрной кисеёй зеркалах; и сами плафоны, казалось, из последних сил продавливали чахлый свет сквозь пыльную паутину, лицемерно прикинувшуюся дымчатым оргхрусталём. Недоставало лишь полупрозрачной фигуры в саване, и Чин, мгновенно взмокнув, подумал, что этак можно впрямь дождаться чего-нибудь недостающего…

А экс-космоволк как ни в чём ни бывало разглагольствовал на исключительно уместные темы – о том, что главный (он же ходовой, он же «человеческий») пульт существует только на случай выхода из строя центральных электронно-логических устройств и на этом корабле задействовался лишь пару раз во время учений, а на кораблях последних модификаций такие пульты вообще отсутствуют – и очень зря; что космическое судостроение всегда было самой консервативной областью техники, и правильно, ибо любые «навороты» типа голографических дисплеев и растворяющихся дверей являются лишними источниками аварийной опасности…

Чёрт его знает, кому Изверов всё это рассказывал: слушатель ему, похоже, не требовался, а сам он наверняка и без рассказов знал всё рассказываемое. «Издевается, сволочь!», – злобно подумал Чинарёв. Текила всё ещё давала себя знать, и он, очевидно, вслух тоже ляпнул нечто подобное – правда, без «сволочь», поскольку Изверг отреагировал довольно мягко.

– Ну ты и трясёшься – того и гляди, блокшив с орбиты съедет! – сказал Изверг и с наслажденьем заржал.

Наржавшись, доблестный ветеран сообщил:

– Не дрожи. Свет – это просто наши электронные мозги наконец удосужились перевести все системы на энергоэкономящий режим.

Чин с трудом проперхался сквозь застрявший в горле вязкий комок, попросил чуть ли не жалобно:

– Да объясните же, что тут в конце концов тво…

– Ах да, прости. – Надо же, господин линкор-капитан снизошел до извинений (небось, расслышанная в Чиновом тоне просительность смягчила вымороженное космическими ветрами сердце первопроходца). – Наш супербезмозглый брэйн слишком рано крикнул «стукАли-пАли»… Или как там бишь кричат детишки, когда «застукивают» в прятках? В общем, «Вервольф», не будь дурак, успел отскочить на безопасное расстояние, а теперь глушит наши передачи и заставляет постоянно держать на максимуме защитные поля. Вот и всё.

– А дальше что? – заинтересованно спросил Чинарёв.

Изверг громко и со вкусом зевнул.

– А ничего, для нас особо хорошего. Всю эту пиротехнику с торпедами наверняка уже засёк добрый десяток всяческих баз, но… Это только плохие мальчики могут себе позволить шалости с сопространством в пределах Солнечной системы. Послушные мальчики себе такого позволить не смогут, а потому на помощь к нам в ближайшие три часа никто не придёт.

Чин подумал с минуту, затем поинтересовался:

– Почему именно в три часа?

– Потому, до-ро-гу-ша, – от Изверовской удавьей ласковости у «дорогуши» опять взмокла спина, – потому, что через три часа наш энергоресурс подисчерпается настолько, что напряженность защитных полей пойдёт на спад. По экспоненте, если тебя интересует чисто научная сторона вопроса.

Из всех возможных сторон обсуждаемого вопроса Чинарёва интересовала только чисто практическая, но объяснять это Извергу он не стал.

Минуту-другую в рубке было тихо. Так тихо, будто бы она – рубка – и впрямь превратилась в склеп. Наконец Чин спросил (просто потому, что очень уж невмоготу сделалась замешанная на мёртвом сумраке мёртвая тишина):

– Так значит что – всё? Конец?

– Страшно, а? – экс-космоволк отнюдь не счёл нужным как-нибудь маскировать своё просто-таки непристойное злорадство. – А я-то думал, все хакеры – крутые ребята… Н-да… Ладно, не дрожи. Вообще-то один выход у нас имеется.

Чин припомнил свой давешний бред про таран и хмыкнул:

– Один выход – умереть по-мужски…

Приподнявшись на своём ложе Изверов упёр в собеседника заинтересованный взгляд:

– По-мужски – это как? Это, что ли, от сифилиса? Нет, не получится: даже если деточка Лена может снабдить нас необходимым, всё равно за три часа умереть никак не успеем. – Он вновь откинулся на амортизирующее подголовье и произнёс равнодушно:

– Вообще-то у меня есть более реальное предложение. Собственно, ради него ты мне тут и понадобился.

Ну конечно, Изверг не был бы Извергом, если бы после этакой реплики не заткнулся… или, напустив на себя сосредоточенный вид, не занялся бы чем-нибудь вроде как посторонним… или не заговорил бы о чём-нибудь вроде как постороннем…

Изверг заткнулся. Вид он, правда, напустил на себя не сосредоточенный, а суперсосредоточенный: спрятал пол-лица под своими невообразимыми очками, подключил их к компу и принялся наяривать на контакторе, да так шустро, что шныряющие по сенсорам пальцы слились в сплошную суставчато-волосатую рябь. Дисплей, естественно, продолжал показывать звёздное небо, и Чинарёв, как ни тянул шею, только и сумел разобрать, что господин линкор-капитан набирает какой-то текст.

А «Верврльф» продолжал изгаляться над неподвижным противником. Блокшив ещё раз тряхнуло – по-новому, гораздо злее, чем прежде (Чину даже примерещился тягучий жалобный полускрип-полустон где-то в отдалённых блокшивских недрах). Звёздную ночь на дисплее рванула мимолётная судорога. Изверов вскрикнул – не испуганно, а скорей изумлённо. А мигом позже он вдруг замахал ладонями, будто бы отгоняя какую-то мелькающую перед глазами пакость, и гаркнул:

– Не мешай работать! Отменить сообщение!

Чин распахнул было рот для возмущенного протеста – у него, де, и в мыслях не было чему-нибудь там мешать! – но не успел издать ни единого звука. Верней даже так сказать: не успел вконец опозориться.

– Впредь все сообщения – в саунд-режиме! – Изверов уже опять терзал сенсоры. – Последний рапорт тоже повторить в саунде! Экшн!

И чиф-комп (конечно же Изверовские реплики адресовались именно ему) тут же дисциплинированно приступил к устному докладу:

– Ноль три ноль восемь десять сто два деструкторная атака со стороны цели номер один «Вервольф». На отражение атаки израсходовано восемнадцать процентов наличного энергоресурса. Целью номер один «Вервольф» применена модификация деструктора, сведения о которой в доступных банках памяти не содержатся. Дальность действия и энергетическая мощность превышшсссззззз…

Великолепный компьютерный баритон внезапно сорвало скрежещущим мерзким взвизгом. Экс-космоволк отозвался на этот срыв (именно на срыв, а не на содержание рапорта) столь длинно и столь нецензурно, что… что… В общем, хоть Чину частенько уже приходилось бывать свидетелем и злости Изверговой, и даже ярости, но таких каскадов-пируэтов ветеран практической космонавтики себе ещё ни разу не позволял.

Подытожив высокохудожественную матерщину чем-то вроде шипенья бешеного удава, Виктор Борисович поистине героическим усилием вновь напялил на себя видимость обычного своего показного хладнокровия.

И с прежней скоростью затарабанил по сенсорам.

И почти спокойно сказал:

– Комп ни с того, ни с сего увеличил скорость звуковой передачи. Раз в надцать.

Чинарёв смолчал – он ждал продолжения. И дождался.

– Что-то у меня компьютеры взялись миражить напропалую, – уже вроде бы совершенно спокойно заговорил Изверг, работая. – Сперва накрылся контакт супера с пользователем; пятком минут позже этот вот чиф учинил крик о самовольном – без моей, то есть, санкции – проникновении в спаскапсулу… Даже если он не гальюнил и ходячий утиль фи-кэй счел момент подходящим для текущей профилактики капсульного жизнеобеспечения – все равно, знаешь… Чтоб исполнительный сервер не ввел поправку на алярм-режим… О ТАКИХ системных сбоях мне и слыхивать не случалось! Теперь вот проблемы со скоростью передач… А?

Уловив вопросительный оттенок последнего «а», Чин отважился предположить:

– Может, это «Вервольф» как-то?..

Но Изверг, вновь раздражаясь, перебил:

– Сумей «Вервольф» повлиять на наши исполнительно-логические системы, мы бы с тобой этого попросту не заметили… не успели бы заметить. Нарушить работу, к примеру, генератора защитного поля, небось, не сложней, чем ускорить темп звукопередачи.

Чинарёв счёл уместным напомнить:

– И ещё в нашей дипломной программе пустой файл затесался…

Изверов прекратил набор (закончил, что ли?), снял очки и принялся разминать пальцы, как клавишник после сольного концерта.

– Пустой файл… – проворчал он с какою-то странной интонацией. – Тот-то случай объяснить просто: дефект эллипсеты, ошибка копирования… Но я помню его, случай тот. А ещё… – он медленно повернул голову и царапнул Чиново лицо оценивающим прищуром, – а ещё я помню, как один мой знакомый хакер грозил, будто мне ваша практика по гроб жизни запомнится. И ещё: умысливая кому-нибудь пакостить, я бы тоже озаботился возможностью причислить себя к пострадавшим. У меня, мол, у самого пустышка затёсывалась… и всё такое-распрочее… А?

Студент Чинарёв раздраженно передёрул плечами. Засим он сполз с подлокотника, уселся по-человечески и, опёршись локтями о прозрачную крышку катапультной консоли, принялся внимательно разглыдывать чистую глухую стену перед собой. Всем своим видом студент Чинарёв показывал, до каких чертячьих чёртиков ему уже надоело спорить на эту тему.

Изверг тем более не собирался на эту самую тему спорить.

Изверг сказал чуть ли даже не миролюбиво:

– Ладно, хакер, не дуйся. Лучше слушай…

Ветеран практической космонавтики запнулся на миг, опять раскинулся в амортизаторном лежбище и вдруг сменил миролюбивость на бравое железное лязганье:

– Слушай приказ. Первое: диспозиция. «Вервольф» глушит нашу связь…

И тут Чина будто кто-то за язык дёрнул:

– «Нашу»… Эк вас демократизмом-то обуяло! А при благополучных делах, небось бы сказали: «мою»!

– Любой капитан при любых делах скажет «мы» о себе и своём корабле, – спокойно пояснил Изверов. – И не смей больше перебивать. Так вот: «Вервольф» глушит нашу связь четырьмя беспилотными зондами. Пожалуй, единственная ошибка противника – зонды подведены слишком близко к границе нашего…

– Ежели бы вы всемилостиво дозволили мне приоткрыть рот, я бы дерзнул заметить: единственная ошибка противника в том, что он с нами по сию пору чикается, – сообщил Чинарёв, обращаясь исключительно к катапультной консоли. – Чего он нас боится? Чем таким-этаким наша пивная банка может быть опасна боевому фрегату?

– Пивная банка, говоришь?

Изверг почему-то отнюдь не озверел, услыхав столь нелестный отзыв о своём разлюбезном блокшиве. Мало того, экс-космопроходец вроде бы даже обрадовался:

– Значит, пивная банка? Ну-ка, студиоз, учиним внеплановый зачёт по истории Космотранса. Тебе о чём-нибудь говорит название «Мотра»?

Студиоз вознамерился было завопить, что в нынешней ситуации предаваться историческим экскурсам могут лишь вконец выжившие из ума старые… Нет, не завопил студиоз; он лишь по-ужиному извернулся в своём креслице и молчком вытаращился на господина линкор-капитана. Потому, что сообразил, о чём именно говорит упомянутое название.

LB-77 «Мотра». Линкор одиночного рейдирования. Максимум вооружения, минимум экипажа. Первое упоминание в справочном каталоге – Санский Конфуз. Это именно LB-77 оказался тогда единственным по-настоящему боевым кораблём Земли в эпицентре событий. Это именно он, «Мотра», обеспечил благополучную эвакуацию с Сана земной миссии, в одиночку сдерживая атаки всей флерианской эскадры. Капитан из-за нелепой ошибки погиб в самом начале, первый помощник растерялся, и командование взял на себя какой-то мичман, навигатор что ли… И звали его… Господи, да его же звали Вэ Бэ Изверов! Н-да-с, как говорит этот самый Изверов Вэ Бэ, извольте откушать… А после Конфуза ещё чего только не было! Даже попытка внегалактического броска – правда, неудачная, но во всяких справочниках-учебниках неизменно упоминаемая как Попытка. С заглавной литеры. Беспрецедентная, выдающаяся, героическая и золотом вписавшая. Вписавшая – это, стал-быть, в анналы. Имена участников. В том числе – имя всё того же Изверова Вэ Бэ. Вот почему Изверг как-то обмолвился, что с этим блокшивом для него связано очень и очень многое…

– Так-то,сынок, – Изверг откровенно любовался выражением Чинарёвского лица. – Ну-с, а теперь малость дополним общедоступную информацию. Слыхал про межрасовую конвенцию о восьмидесятипроцентной демилитаризации навигационных станций? Вот в соответствии с этой дебильщиной после превращения LB 77 в старт-финиш-диспетчерскую были демонтированы все основные боевые средства. Остались генераторы защитных полей, деструкторы ближнего боя, система ЭМИ осталась… Объяснять, что такое ЭМИ, или тебя учили?

Чин-чин издал некий маловразумительный звук (вероятно, долженствующий означать, что про электро-магнитный импульс ему, Чину, объяснять ничего не нужно).

А Изверг всё поддавал, поддавал в голос яду и желчи:

– И вот теперь даже этот поганый «Вервольф», который на деле-то вовсе и не боевой корабль, а так только – тяпнуть иcподтишка, и драла… Даже он превосходит нас дальностью и мощью огня. И энергоресурсом превосходит – хотя бы уже потому, что не имеет необходимости тратиться на защиту (отпрыгнул себе подальше, и привет: он нас, чем хочет, а мы его – дулю)… И бесконечно превосходит нас запасом свободного хода, потому как у нас этого самого ходу напрочь…

Опять мучительно передёрнулся, всхлипнул утробно бывший линкор одиночного рейдирования; опять комповский доклад захлебнулся визгом недодавленой крысы…

– Матью матери матерей матерями мать, – прочувствовано сказал Изверов и примолк. А потом спросил:

– Ты можешь быстренько состряпать какую-нибудь штуку вроде вируса или червя, чтоб заблокировала его управляющую электронику?

Текила ещё не вполне отпустила Чинову сообразительность. Изрядное время студент тужился уразуметь, какая может быть управляющая электроника у червя и за каким хреном нужно её блокировать. Озарение снизошло лишь через пару минут, тягучих и липких, как десерт номер шесть.

– Состряпать-то не проблема, – медленно выговорил Чинарёв. – Проблема, как доставить стряпню на «Вервольф».

Линкор-капитан Изверг нетерпеливо прихлопнул ладонями по подлокотникам:

– Об «доставить» речь впереди. Ты понял, что от тебя требуется? Учти, там всё дублировано-передублировано.

– А и наплевать. Есть штучки, способные в два счета загадить не только брэйны, но и исполнительные процессоры. А пока там сообразят, что происходит, дублёр-системы начнут автоматески подключаться к сети и тоже загадятся. Только червь не поможет – тут нужен лонгольер или… В общем, не бойтесь. – Чин хотел сказать: «Не бойтесь, всё отработано», – но вовремя прикусил язык. Впрочем, вовремя ли?

– Та-ак, – господин линкор-капитан сплёл пальцы в нечто трудновообразимое и смачно хрустнул костяшками, – а теперь об «доставить». Как я уже говорил, противник подвёл глушилки слишком близко к границе нашего заградполя. Может, это ошибка, а скорей, провокация: уж больно велик соблазн дёрнуть полем и размозжить их… и потерять на это дело две трети энергии. Так вот: мы с тобой подготовим SOS-сообщение, зараженное, как ты выразился, штучкой.

– Обычное сообщение заразить невозможн… – дёрнулся было Чинарёв, но господин линкор-капитан грозно прирявкнул:

– Молчать! Слушать меня! Наносим ЭМИ-удар по глушилкам. Получаем от трёх до пяти секунд чистого эфира – потом зонды врубят аварийный резерв, а энергии на второй удар у нас не хватит. За это время посылаем на «Вервольф» до предела сжатый по частоте SOS. Понял?

«Сжатый по частоте – значит, на приёме пройдёт через компьютерную дешифровку. Тут-то нашей штучке и разгуляться…» – думал Чин, мысленно потирая руки. Вслух, однако, он особого энтузиазма не проявил:

– А если «Вер» заблокирует приём?

– На стандартном оборудовании заблокировать приём SOS невозможно.

– А если у них нестандартное? – упрямый студиоз гнул своё. – Деструкторы вон какие-то хитровывихнутые, так, может, и…

– Может, – охотно согласился Изверг. – Только это – наш единственный шанс. И учти, что трёх часов на рассусоливание у нас уже нет. Даже часа нет. Нейтрализация этих проклятых деструкторных ударов жрёт энергию, как… Ещё слава Богу, что их разрядники перенакачиваются раза, кажется, в полтора дольше обычных…

Продолжая бормотать что-то про интервалы между разрядами, напряженность заградительного поля и энергоресурс, Виктор Борисович Изверов выкарабкался из своего полуложа, приглашающе мотнул подбородком: «Валяй, студиоз, приступай».

И студиоз послушно занял место перед чиф-компом. И приступил. Он только еще один вопрос задал напоследок:

– А зачем SOS нужно делать узконаправленным?

– Чтоб твоя вирусная стряпня не досталась кому попало, – любезно разъяснил экс-космоволк. – В русле Стикса полно выводящих маяков – нехватало ещё перегадить какому-нибудь транс-лайнеру выход из сопространства. Может, твоя совесть и выдержит пару сотен безвинных покойников, а моя – вряд ли.

«Господи, ну самое время теперь заботиться обо всех безвинных, сколько их там ни есть в родимой Галактике! И-ис-сусик от Космотранса… Чистоплюй хренов… Сам же говорит, что шанс последний. А если на „Вервольфе“ распознают направленность сообщения? Вопль о помощи, адресованный исключительно нападающему – тут и потомственный дебил вбрэйнится, что к чему…»

И на вот этом-то из Чиновой головы единым духом вымелось всё, не имеющее прямого отношения к стремительному пощёлкиванию контакторных сенсоров и к выстраивающимся на экране шпалерам значков мэшинлэнгва.

Кажется, дважды или трижды дёргался блокшив (плевать; изображение уже совсем перестало коверкаться под это дёрганье, а на остальное нам опереться хоботом); кажется, трижды или четырежды подкрадывался, засматривал через плечо Изверов (тоже плевать: всё едино ни шиша не поймёт, а если и поймёт, то хрена с два упомнит)…

Наконец дело было сделано. Ну, почти: оставалось ещё дождаться, пока чиф-комп домучает свою часть работы и слепит оба куска в один шедевр передовой хакерской мысли. Минута-другая, не больше – на дисплее судороги процентовки выполнения операции стремительно близились к сотне. И Чинова способность воспринимать окружающее восстановилась в полном объёме.

Обнаружилось, например, что в рубке горит свет. Настоящий. Тёплый и яркий. До того тёплый и яркий, что в Чиновой голове даже трепыхнулось оптимистичное подозреньице: уж не было ли всё предыдущее гаденькой заморочкой под названием «учебная тревога»?! Окрылённый студент обернулся, вознамерившись было требовать объяснений у господина линкор-капитана, да так и замер с вывернутой шеей и приоткрытым ртом.

Господин линкор-капитан изволил стоять в расслабленно-небрежной позе, привалясь к стене и устремив пооловянневший взгляд на нечто, взгляду простого смертного не доступное. А ещё господин линкор-капитан, оказывается, вполголоса напевал. То есть Чин, конечно, пение услыхал не вдруг; Чин, конечно, слышал близкое пение и до того, как вздумал нашаривать взглядом аса практической космонавтики. Но ему (Чину) даже в голову не пришло заинтересоваться, откуда оно доносится. Мало, что ли, в рубке динамиков… И точно так же еще мгновенье назад в Чинову голову не могло бы вкрасться, будто ас, ветеран, линкор-капитан, голодный удав и прочее, объединённое собирательным названьем «Изверов», может обладать вполне профессионально поставленным голосом.

Перехватив взгляд Чинарёва, Изверг, похоже, смутился. Смущение по-Изверговски вылилось в совершенно волчий оскал и задиристый вопрос:

– Чего таращишься? Думаешь, исключительно только хакерам дозволяется иметь… как это… разносторонние увлечения?

Чин смолчал, лишь произвёл бровями некое движенье, трудно переложимое на слова.

– Ты, кстати, удосужился заметить, что у нас опять горит свет? – Изверов продолжал камуфлировать замешательство, и поэтому голос его был наредкость злобен и неприятен. – Знаешь, что это значит?

Чин отвернулся (шея затекла до ломящей боли, а охоты играть в стоика отчего-то не было никакой). Экс-космоволк воспринял его поступок по-своему:

– Не знаешь… Так вот: экономящий режим кончился. Начался аварийный. По мнению автора алярм-программы спасаться удобней при качественном освещении. И подыхать – тоже. А экономить всё равно уже почти нечего.

Снова тряхнуло; снова в попытке что-то там доложить панически взвизгнул комп.

Изверг не без труда подавил зевок и сообщил:

– Следующего удара мы с тобой уже не заметим. Понял? Тогда изволь-ка поторопиться.

И тут же, словно бы дождавшись заветного руководящего слова, дисплей победоносно всысветил огромное «100%».

– Is done. Ваш выход, учитель!

Чин хотел сказать это браво и одновременно насмешливо, как полагается говорить видавшему любые виды тёртому мужику в минуты – эка невидаль! – смертельной опасности.

Хотел, но не смог.

Потому что именно теперь вдруг разом, с головой ухнул в тёмный, душный, отвратительный страх. Потому что именно теперь с непрошибаемой ясностью осознал: последняя надежда, последний выдуманный Извергом шанс расчитан на то, что милостивица-судьба послала им в противники идиотов. А судьба не бывает щедра на милости, как не бывает и придурков на службе Лиги – это-то Чин в свои двадцать с коротким хвостиком лет знал крепче, чем дважды два.

А ещё он вдруг понял, почему старый мудрый Изверг с самого начала всего этого сумасшествия ведёт себя ТАК (ну, будто бы действительно теперь самое главное – не заснуть). Нет, ас космонавтики вряд ли жалел неопытного сопляка. Просто неопытный сопляк был нужен ему работоспособным, а не… а не таким, как сейчас.

Увы, Виктор Борисыч, подиссякло эффективностью ваше лекарство. И тут же, почуяв слабину, лавиной обрушилось на дуреющего студента почти физическое ощущенье чёрной вымороженной пустоты там, за обшивкой полусписанного в утиль экс-геройского корабля – вселенски самоуверенной и вселенски же беспощадной пустоты, выжидающей лишь какой-нибудь ерундовины, предлога, повода какого-нибудь, чтоб единым духом сглотнуть затхлый тараканий мирок блокшива семь-семнадцать. С натужным стенаньем поддадутся, вспучатся переборки, суетливым гадючьём ринутся по ним извивистые трещины, мелькнёт в разломах бахрома оборванных проводов, шлангов, бездонная мешанина ледяных звёздных игл и ледяного мрака – мелькнёт всё это и сгинет в круговерти грязно-белых пушистых хлопьев, которыми обернётся воющий от ужаса, удирающий воздух… И весь этот стон-вой-треск до почти полной неслышимости забьёт мокрые отвратительные хлопки…

…Вводная лекция по дисциплине с зуболомным названием «Теория и практика обеспечения жизнедеятельности экипажей космических аппаратов». Лектор – сухощавый, похожий на дон-Кихота фрегат-капитан Буш с копьеподобной указкой в руках. Демонстрационный стенд: маленький стеклянный сосуд, в нём белая мышь, микрофон, что-то ещё; рядом – гигантский керамопластовый бак, к которому мышиное обиталище подсоединено трубкой с отсечным клапаном. Лекторский голос – бесстрастный, скучающий: «Этот примитивный опыт поможет вам раз и навсегда уяснить подлинное отношение космоса к любому живому организму. Здесь (коротко подстриженные ногти торкаются в стекло) нормальное атмосферное давление. Здесь (указка звучно щёлкает по керамопласту) вакуум. Прошу наблюдать…» Лекторская рука неторопливо тянется к клапану…

Студент Чинарёв сидел в первом ряду. Он хорошо видел всё – до того самого мига, когда под резкое «чмок!» стекло сделалось равномерно красным и непрозрачным.

И теперь практикант Чинарёв последние недопарализованные отблески умения мыслить тратил на отчаянное самоутешенье: деструкторный удар по беззащитному кораблю – это ерунда, это нестрашно. Это – сразу на атомы… на электроны… вдрызг… безо всяких там…

Чин даже позабыл освободить Изверову место перед контактором. Впрочем, хоть бы и не забыл – всё равно не успел бы. Бравый экс-космоволк в два шага оказался рядом и… Это уже мгновением позже студиоз сообразил, что Изверг прямо сходу плюхнулся задом на правый подлокотник и опёрся рукой на левый. А сразу Чин понял только одно: он (Чин то есть) почему-то вдруг оказался у Виктор Борисыча под мышкой. Скрюченным оказался, вдавленным в кряхтящие от натуги амортизаторы и напрочь обездвиженным – разве только моргать ещё более-менее удавалось. Ну, и дышать. Слегка.

– Тэк-с. Как говорится, с Богом!

Пальцы правой Изверговой руки деловито заметались по сенсорам.

Дисплейная картинка звёздного неба вдруг словно бы сорвалась с экрана и метнулась Чину в лицо – тот дёрнулся, но отшатнуться не получилось (строго говоря, не получилось даже толком дёрнуться).

Ничто, конечно же, ниоткуда не срывалось – просто комп наращивал разрешающую способность следящих сканеров. Малоприметное пятнышко в центре изображения выпучилось за пределы рамки целесопровождения, растопырилось почти что на весь экран…

Нет, не был он похож на клювастого летуна, этот хищный стервятничек Лиги. Зализанные сегменты корпуса, решетчатые лепестки сопространственных парусов, два фасетчатых округлых бугра на лобовом обтекателе (генераторы защитного поля?) и торчащие над ними длинные гибкие антенны… Сложенные под брюхом рычаги мощных швартовочных захватов… Таракан. Гигантский таракан, ощеренный жвалами деструкторных батарей. На них что-то посверкивало, на жвалах этих, поблескивало жидко и страшно, как подтёки ядовитой слюны…

– Блеск видишь? – рассеянно бормотал Изверов. – Перенакачка, вторичные разряды. Единственное, что мы можем засечь. Остальное комп дорисовывает сообразно данным из банка памяти.

С мимолётным изумленьем Чин вдруг осознал, что бесцветная скороговорка линкор-капитана исподволь возвращает ему, Чину, способность думать не только о том, успевает ли человек что-либо почувствовать в эпицентре деструкторного разряда. Что ж, спасибочки, Виктор Борисыч; будьте любезны, не затыкайтесь, пожалуйста…

Нет, Виктор Борисыч затыкаться не собирался:

– …скудноваты, надо сказать, данные-то. Фрегат земной, наш, человеческий, а о флерианских «монстрах» да «пожирателях» мы куда больше зна… Так, где тут твоё творчество? – Поверх тараканьих абрисов «Вервольфа» проросло блеклое дерево каталогов; курсорная мартышка вопросительно застыла на разлапистой ветке. – Это? Ничерта себе! А попроще было нельзя? Ладно, всё едино уже поздно передел… ч-чёрт… Ладно. Следи: вдруг да ошибусь в чём-нибудь. Значит, ЭМИ-удар по сенсорной (для верности) команде, скажем, «F»; передача файла… как ты его – «ТАРАК»? Премиленькое название… Значит, по той же команде с задержкой… Двадцати милисекунд, наверное, хватит… Теперь наводка…

Путаница компьюторных каталогов сгинула; овал целеуказателя метнулся по насекомой образине «Вервольфа», замер на одной из антенн, полыхнул слепящим багрянцем…

А Изверов бубнил озабоченно:

– Нет, знаешь, давай-ка для страховки врежем сразу по обеим. А то кто его знает – может, комп неточно домысливает…

Под новую сверчковую трель сенсоров командная строка в нижней части экрана пошла споро набавляться в длину. И тут Чинарёв, пытавшийся дисциплинированно исполнять указание про «следи, вдруг ошибусь», опять попробовал дёрнуться. Ему показалось, будто линкор-капитан Виктор Борисович делает не то, о чём говорит. Верней, НЕ ТОЛЬКО то.

Ни голос, ни поведение Изверга, сосредоточенно вводящего последние коррективы в команд-программу, почти что не изменились. Единственно только левая пятерня экс-космоволка отпихнулась от подлокотника и намертво прилипла к Чинарёвской физиономии.

Вот теперь-то студиоз утратил возможность и дышать, и моргать, и видеть. Причём даже для обладателя древнегрекоегипетской мускулатуры шансы вырваться из этой мёртвой хватки равнялись нулю – оставалось лишь верить, что Изверов не вздумал на последних минутах жизни попробовать себя в роли садиста-душителя.

Пощёлкивание сенсоров ещё некоторое время продолжалось в прежнем неслабом темпе. Затем вдруг настало мгновение тишины; затем послышалось Извергово: «Ч-чёрт, а ведь это действительно ого-го… Но всё равно – выводы с экрана убрать, доложить через саунд. Экшн!» И тут же – знакомо деруший по слуху взвизг компьютера и новое «Ч-чёрт!» экс-космоволка. Не требовалось обладать талантами Шерлока Холмса для понимания: комп докопался до чего-то важного, а Изверг забыл, что комповский саунд миражит на недоступной восприятию частоте.

Потом Изверов сказал с какой-то глуповатой торжественностью: «Н-ну, всё. Пришло время команды „F“.»

Одиноко, но чётко, с оттяжечкой «кликнул» сенсор, стрекотнул и заткнулся системный блок, и тут же, в ответ на это «кликанье» и на этот стрёкот где-то в самом нутре бывшего LB-77 что-то простонало, но не как раньше, не жалобно, а победно, весело, злорадно даже; потом ещё раз коротко стрекотнула системка, и Изверг чуть слышно выдохнул: «Порядок. Что могли мы сделали.»

Пальцы левой линкор-капитанской руки немного раздвинулись, освободив Чиновы нос и глаза. Студент-практикант, фигурирующий в официальных документах под фамилией Чинарёв, получил возможность дышать.

А ещё он получил возможность видеть дисплей.

Там, на стеклистом четырёхугольнике не оказалось ни диверсионно-разведывательного таракана, ни звёзд, ни целеуказателя, ни командной строки… Там оказались только чернота и нестерпимо горящая в этой черноте крупная надпись: «Цыц!!!».

Пятерня экс-космоволка как-то незаметно убралась, совсем отпустила. Чин невольно вдохнул – глубоко, шумно – и тут же указательный линкор-капитанский перст предупреждающе ткнулся в монитор. Чинарёв истово закивал: дескать, не тупица, понял я, понял, молчу.

– Что могли, мы сделали, – повторил Изверг. – Теперь будем ждать результатов.

Он соскочил с подлокотника, принялся бродить по рубке – руки в карманах чуть ли не по самые локти, голова на каждом шагу мотается, словно бы жесткий мундирный воротничок не жилистую шею скрывает, а чахленькую пружинку…

Чинарёв устроился поудобнее и стал ждать. Пан или пропал, грудь в крестах или голова в кустах… Что там ещё напридумывала для такого случая посконная народная мудрость? И что всё-таки успевает почувствовать человек, превращаясь в стайку резвящихся электронов? Э, неча головенку сушить – похоже, про «что чувствует» мы скоро дознаемся.

– Кстати… – вдруг забормотал линкор-капитан, бродя. – Или, может, не очень кстати… Или очень некстати… Я понял-таки, кто тыкался в твоих «таракашек-букашек». Точней сказать бы, не «кто», а «что». Впрочем, твоей вины тут процентов на девяносто: плохо знаешь стандартное бортовое обеспечение (про-грам-мист!) и привил здешним самообучающимся счетно-логическим умникам условный рефлекс реагировать на жаргон. В чиф-процессор, ведающий профилактикой жизнеобеспечения, зашито периодически отлавливать по всей борт-сети, накапливать и систематизировать информацию, касающуюся его профиля. Сан-состояние среды нашего с тобой обитания к оному профилю относится однозначно. Вот он, процессор, очевидно шарил, шарил, да и наткнулся (думать надо, как файлы называешь). Вот… Программа-поисковик расквасила нос об твой паролишко и, наверное, автоматом отаппелировала к центральному брейну – как к самому умному из всех досягаемых дураков. А он, дурак-то, и рад стараться… Вот оттого, небось, все так по-идиотски и выглядит, – заключил Изверг, после чего сделал наиподлейшую из возможных подлостей: заткнулся.

Бог весть, сколько времени длилась похоронная молчанка. Наверное, не очень долго, потому что Чин всё-таки не успел сызнова довести себя до отвратного потливо-трясучего страха. То есть он непременно успел бы, не вздумайся вдруг Изверову тихонько спросить:

– Почему ты не сопротивлялся?

Студент Чинарёв приподнял голову:

– А?

– Почему ты не сопротивлялся, когда я зажал тебе рот?

– Я понял, что вы что-то затеяли и боитесь, как бы я сдуру не помешал, – ответил Чин, внимательно разглядывая свои колени.

Впрочем, он тут же оторвался от созерцания застиранного тканепласта и резко обернулся, едва не выпав из кресла. Но нет, это вовсе не дробь просыпалась на тонкую стальную катанку там, позади. Это рассмеялся Изверов.

– А из тебя может выйти прок, студиоз, – сказал линкор-капитан, трудно переводя дыхание. – Ладно…

Он ещё раз прошелся взад-вперёд, махнул рукой:

– Ладно, уже, наверное, можно… Так вот, во-первых: наш ЭМИ ни на милисекунду не вывел из строя вервольфовские помехообразователи. Ты был совершенно прав: раз деструкторы неизвестной системы, вполне могло и прочее оборудование оказаться… Вот оно и оказалось.

Изверг глянул в пополотневшее Чиново лицо – и вновь сыпанула на тонкую сталь полная пригоршня мелкой трескучей дроби. Ну и смех же, однако…

– Погоди до смерти помирать, – господин линкор-капитан самодовольно оскалился. – Слушай дальше. Капитан «Вервольфа» действительно ошибся, подведя свои зонды так близко. Он меня насторожил, понимаешь? Я сразу задумался: а зачем? И ещё он не допёр, что нарушать конвенции да пользоваться всякими там техническими новинками умеет не только Лига. Старт-финиш-диспетчерские – слишком серьёзные объекты, чтобы… Ладно. В общем, у нас нашлось чем засечь его хитренькую подслушку и хватило мозгов не подать виду, что мы её засекли. Так-то.

– Засечь что? – ошарашенно промямлил практикант Чинарёв.

Изверг опять рассмеялся – на сей раз почти что по-человечески:

– Есть такая суперчувствительная лазерная штука, способная на расстоянии улавливать акустические колебания внутри корпуса чужого корабля. Это у них она есть. А у нас есть не менее чувствительная штука, способная обнаруживать действие ихней штуки. Это раз. А вот и два: контакт с супербрэйном у меня по-правде замиражил, и сбой-вторжение в спасательную капсулу имело место, но возросшая частота саунд-сообщений чиф-компа – это не мираж. Это я сам. Нарочно. Понял, зачем?

До Чина медленно доходило.

Получается, что? Получается, Изверг спровоцировал вервольфовцев задействовать частотную дешифровку перехватываемой ими звуковой информации. КОМПЬЮТЕРНУЮ частотную дешифровку. Получается, перед командой «F» Изверг вовсе не позабыл, что саунд-контакт ненормален. И получается, что перед этой самой командой никакого важного компьютерного сообщения не было. Зато был истошный компьютерный взвизг… А сама команда «F» была просто-напросто отвлекающим манёвром. Экс-космоволк Вэ Бэ Изверов перевёл зараженную вирусом информацию в саунд-вариант и всобачил её вервольфовцам через их же собственную подслушивающую аппаратуру – вот что получается!!!

Студент-практикант Чинарёв хмыкнул. Потом ещё раз хмыкнул. А потом медленно вытянул по направлению к Извергу кулак с до отказа оттопыренным большим пальцем.

– Да ладно тебе! – Изверг был явно польщён. – Ещё не известно, сработало ли… Очередной (а по совместительству и последний) деструкторный удар должен был бы иметь место три минуты назад. Должен был иметь, но не поимел… только это пока ничего не значит.

Экс-космоволк подошел к всё ещё занятому Чином креслу и опёрся локтями на амортизирующее подголовье. Некоторое время руководитель практики и практикант молча созерцали вновь прорисовавшийся на экране тараканообразный корабль. Тот был неподвижен (даже текучие отблески больше не играли на жвалах деструкторов), но это действительно пока ничего не значило.

– Торпедой его пощупать, что ли? – вздохнул Изверг.

Чинарёв заломил бровь:

– Откуда торпеда? Вы ж говорили, что все наступательные системы…

– Ну, говорил. Но их было так много… И закоулков тут всяких до чертяческой бабушки… Было бы странно, если бы при демонтаже не затерялась пара каких-нибудь штук, правда?

Чин вознамерился изречь колкость на тему законопослушности, но пока он тужился выдумать что-либо по-настоящему остроумное, в разговор без спросу встрял комп.

На сей раз компьютер визжал как бы не ещё омерзительнее, чем раньше. В ответ ас-космопроходец высказал несколько оригинальных соображений о том, кто, в каком состоянии и какой частью тела делал проклятого электронного идиота; затем с неменьшим чувством помянул выжившего из остатков ума старикашку, который сперва сам же сбивает несчастное электронное устройство с распереэтакого электронного толку, а потом опять-таки сам же разевает свою поганую пасть на несчастную машину – такую дисциплинированную, такую исполнительную и такую долбанную в дьявола-искусителя душу мать. Затем он вздохнул и произнёс горестно:

– Вот, студиоз, каковым образом имеет обыкновение проявляться мужичья истерика. Старею, однако… – он снова вздохнул (как-то совершенно уж по-коровьи) и произнёс устало:

– Саунд в нормальный темп-режим… э-э-э… экшн. И повторить последнее сообщение.

Щёлкнуть каблуками да вытянуть руки по швам чиф-компу помешало единственно только полное и безнадёжное отсутствие перечисленного. Зато уж тон компьютерного голоса, вновь сделавшегося доступным слуху, послужил бы великолепным акомпаниментом к стойке «во-фрунт»:

– Повтор доклада ноль четыре ноль ноль десять сто два. Ноль три пятьдесят восемь десять сто два принято сообщение нижеследующего содержания: «SF-664 Вервольф-307. В ходе внеплановых учений не поддающаяся классификации паразит-программа заблокировала работу всех бортовых счётно-логических устройств. Ходовые системы, системы безопасности и жизнеобеспечения неуправляемы. Нуждаемся в экстренной помощи.» Параметры гелиоцентрической орбиты передающего…

– Если у них действительно всё блокировано да выведено, чем же они передают? – Скорее всего Чин адресовал свой вопрос не компу, а Изверову, но ответил ему именно комп.

– Передача ведётся по двоичной кодовой системе Морзе примитивным радиопередатчиком искрового типа, – перебив сам себя отчеканил электронный голос.

Изверг со злорадным удавьим шипением втянул воздух сквозь накрепко сжатые зубы и процедил – сквозь зубы же, будто бы челюсти его мёртвой судорогой свело:

– Пе-ре-дат-чик… Удыбали какой-то генератор, наваяли на клеммы по проводку и кончиками один об другой ляп да ляп, ляп да ляп – вот те искровой, м-мать… Как мы в семьдесят восьмом, на «Глории». Только мы-то… – он судорожно перевёл дыхание и вдруг заговорил нормальным человеческим голосом: – Впрочем, нет. Мы тогда именно как эти сейчас. Не по указке Лиги, конечно, а во исполнение директивы Организации Объединенных Рас – всей разницы… Вервольфовцы там сейчас, небось, порнокомиксами любуются на всех мониторах?

Чин не сразу сообразил, что это, последнее, было именно спрошено, и что спрошено это было именно у него, и о чём это было спрошено, о каких-таких комиксах… А когда сообразил, то не стал белениться, доказывать: я же, мол, никакой не Чингизхан, и про комиксы те я ни сном и ни духом… Он, когда сообразил, ответил по-просту и по-деловому:

– Я тут у вас давеча программу-писателя находил, якобы под Достоевского. Время тогда было (как раз длительная операция шла), я и задал ей кой-чего. Про тараканов. Вот, теперь пригодилось. Так что они там сейчас на «Вервольфе» имеют удовольствие читать роман в сто двадцать печатных листов. «Наступление и уползание».

А Изверг не слушал, будто не сам же спросил. Изверг оттолкнулся от кресла и вновь принялся бродить по рубке.

– Вот летаем мы по всей галактике, – сообщил он вдруг ни с того, ни с сего, – и всё-то у нас передовое-наворочаное: субмолекулярный синтез, сопространство, гравигенераторы… А всякий раз, как звезданёт в темечко жареный петушок, приходится вспоминать древности. Морзе ещё что; мне случалось и огонь трением добывать…

Он помолчал немного, потом сказал:

– Ну-с, ладушки. Гарантии, что наша хитрая затея выгорела, покуда нет – может, «Вервольф» с нами в притворяшки играет… А только при любом раскладе пора гасить защитное поле: ещё маленько, и энергоресурс мы уже не восста…

Что-то произошло. Чинарёву показалось вдруг, словно бы он, студент-практикант Чинарёв, на самом деле не студент, и не практикант, а таракан; и блокшив, который вокруг, никакой не блокшив, а контрабас, и по контрабасу этому снаружи пнули рейнджерским тяжеленным ботинком. В следующий миг неведомая могучая сила вышвырнула студента-таракана из кресла, и он забарахтался на упругом псевдоковре, сам толком не понимая, хочет ли ввинтиться в неподдатливую упругость, оттолкнуться ли от неё, вскочить…

Наверное, он всё-таки пытался вскочить – потому что именно это и сделал в конце концов.

Блокшив колыхался, как лодка на мелких суетливых волнах; стоять на дёргающемся полу было трудно, и Чин, прежде чем попытаться сообразить, что к чему или хоть испугаться толком, шатнулся обратно к креслу и опёрся о спинку.

Тут же выяснилось, что силой, выбросившей студента из ложеподобного амортизатора, был Изверов. Теперь линкор-капитан восседал на освободившемся месте и руки его шныряли по контактору, как перепуганные пауки.

– Это уже не торпеда, – бормотал Изверг. – Это корабль, и неслабый. И со стороны родимой колыбели Человечества. Если тем парализованным сволочам прислали подмогу, мы покойники…

«Вервольф» на дисплее опять стал бесформенным пятнышком в рамке целеуказателя, а левее и выше этой рамки объявилось нечто каплеподобное, растущее, близящееся…

А потом…

Без малейшего перехода картинка на мониторе сменилась какой-то плешивой щекастой личностью в мундире караван-командора.

– Правительственный спэйсрейдер «RB-08» вызывает блокшив номер семь-семнадцать, – сказала личность на глобаллингве официальным голосом и тут же резко переменила тон: – Виктор, слышишь меня?

– Слышу и вижу, – медленно, едва ли не по слогам выговорил Изверг тоже на глобале. – Здравия желаю, господин, если не ошибаюсь, всё ещё ответственный уполномоченный… Знаешь, Гарви, я тут на своей дальней переферии, кажется, малость подвыпал из курса дел. Представь, я упустил сообщение о снятии запрета на сопространственное шныряние по Системе.

Щекастый караван-командор Гарви заметно смутился:

– Запрет не снят. Верней, снят, но только для… В общем, ввиду особых обстоятельств…

– Ах, особых? Ладно, об этом потом, – Изверов дёрнул рукой, словно бы муху от лица отогнал. – Тут рядом болтается в коме посудина Лиги, так на неё нужно срочно отправить спасателей. И арестную группу тоже: за нападение на старт-финиш-диспетчерскую и… гхм… применение сопространственных средств в пределах… гхм… если это ещё считается преступлением.

Командор смущался всё заметнее.

– Конечно, считается, – бормотал он, – но это был экстренный случай. Манёвры. Точнее, проверка. Лига очень любезно предложила нам свой корабль-диверсант для проверки защищённости станций… Точнее, одной станции… В общем, судя по их состоянию, ты блестяще выдержал… то есть справился… В общем, готовь шлюз для швартовки, я всё объясню на борту.

– Слушаюсь, господин караван-командор! – сказал Изверов, и на экран вернулось звёздное небо.

Несколько мгновений экс-космоволк молча грыз ногти. Потом заговорил, не оборачиваясь к Чинарёву, но обращаясь явно к нему:

– Вот это, очевидно, и есть поверяющий Космотранса, о котором предупреждал папаша девочки Лены. Только проверять он будет не вас… Получается, я здорово миражнулся со своим выводом о единственном корабле, который может успеть… Но кто ж мог предвидеть, что господин упал-намоченный рванёт через сопространство?! Н-да… А с другой стороны, когда бы не этот миражный вывод, мне бы не пришло в голову отслеживать приближение «Вервольфа». Мы бы его прохлопали, и… Лига любезно предложила – ха! Лига предусмотрительно перестраховалась. Не окажись мы такими орлами, списали бы нас всех на несчастный случай при ответственных манёврах. А несчастный случай списали бы на полную некомпетентность старого козла Изверова. Чёрт тебя дери, хакер, во что ты меня втравил?!

5.

Караван-командор Гарвей Трумэн Клоздгейт почти уже шесть лет (то бишь как никто долго) ухитрялся балансировать на скользковатом посту ответственного уполномоченного то ли ООР при Космотрансе, то ли Космотранса при ООР; чиновную работу всегда любил больше лётной, но командорство выслужил честно, не по кабинетам; в давнюю свою курсантскую бытность носил почетную кличку «Клозет» и несмотря на вышеизложенное регулярно оказывался неплохим парнем.

Всё это Изверов успел довести до студенческого ведома, пока шлюпка ответственного визитёра омерзительно скребла по обшивке швартовочными захватами и совмещала свой переходной шлюз с блокшивским.

Виталий и Леночка-Халэпочка гляделись более-менее свежими, кое-как выспавшимися и громко стучали зубами.

Всего десяток минут назад команда, введенная через всё тот же чиф-комп, моментально превратила гипнопассиваторы студенческих кают в активаторы; вышвырнутым из объятий Морфея практикантам было велено облачиться в форменные комбинезоны и прибыть к шлюзу два дробь два римское для встречи грозного поверяющего. Студиозы прибыли с незначительным опозданием. Виталий почему-то счёл совершенно необходимым заглянуть в каюту к Чинарёву – как-то не подумав, что если Чин-чин у себя, то его уже обо всём уведомили общим порядком, а если не у себя, то и заглядывать к нему незачем. Ну, а Леночка… Приказание облачиться в комбинезон она исполнила, однако ради торжественности момента успела в рекордный срок перемакияжить свою очаровательную мордочку в нечто столь экстравагантное, что Изверг, увидев, застонал громко и безысходно.

Изверг тоже стучал зубами. По крайней мере, так показалось Чин-чину, который после всего произошедшего имел основание считать себя крупным изверговедом. Во всяком случае, изо всех присутствующих именно у господина линкор-капитана имелись наивесомейшие основания для зубовного стука.

Экс-Клозет был слишком крупной фигурой и для проверки уровня училищных практикантов, и для обделывания каких-либо секретных околохакерских делишек – хоть по линии Интерпола, хоть по линии Интерлиги. Единственно, что казалось достойным внимания ООРовского уполномоченного на данной старт-финиш-диспетчерской – это собственно старт-финиш-диспетчерская и заправляющая ею живая легенда Космотранса.

Легенда.

Живая, но по космическим меркам дряхлая.

И визит столь высокого начальства вполне мог означать обставленный с должным почётом пинок под зад. На заслуженный отдых. В лоно благодарного человечества, мечтающего воздать герою за его героические заслуги. Воздать санаторной скукой; приставаньями скаутов, падких на мемуарную жвачку; унылой каруселью речей, фуршетов и разрезаемых ленточек на торжественных сдачах в эксплуатацию чего попало (инвентарная опись: стол президиума – один, трибуна – одна, герой космоса парадно-декоративный – один). А в перспективе (весьма, кстати, недалёкой в обоих смыслах) – апогей признательности сограждан и Родины: роскошное надгробие да пара-другая идиотски самодовольных бюстов в каких-нибудь залах славы, пантеонах и прочих кунст-камерах.

Пинок.

Окончательный и бесповоротный.

Несмотря даже на блестяще выдержанное испытание «Вервольфом», криминальная подоплёка которого господину уполномоченному наверняка и в похмельных снах не видалась.

«Последний штрих, достойный итог выдающегося послужного списка…»

Подобно правде. Вполне и даже более чем.

То есть настолько правдоподобно всё это выглядело, что Чин, разжалобившись, решил как-нибудь приободрить Изверга, поднять его Изверговский дух. Например, рассказать якобы к случаю, что в училищном студенческом взводе их после всяких отчислений да переводов осталось семеро, и ответственный воспитатель на построениях всегда ставит Леночку в середину – чтоб, значит, с любого фланга взводной шеренги было хорошо видно грудь четвёртого человека.

Изверг дослушал, улыбнулся вяло и коротко, а потом проворчал безо всякой там командной бравости: «К почётной встрече в одну шеренгу…»

– А почему не в две? – осведомился расшалившийся Чинарёв (помимо другого-прочего он воображал, что ночные события дают ему право на некоторые вольности). – Трёх студентов лучше бы стро…

– Разговорчики… – по-прежнему бесцветно сказал Виктор Борисыч.

Он отступил к противоположной стене, опёрся спиной о люк швартовочного коридора и критически осмотрел студиозов:

– Ты… – это адресовалось Халэпе, скромно устроившейся на левом фланге, – ты действительно стань-ка посередине. Так…

Чин-чин продолжал резвиться:

– Господин линкор-капитан, а у студентки Халэпы не по уставу воротничок расстёгнут – до самого пояса. Прикажите ей застегнуться, а то Белоножко не сможет есть глазами начальство. Или окосеет.

По ту сторону задраенного люка вдруг чмокнуло тягуче и страстно – как если бы блокшив взасос поцеловался с чем-то, способным пробудить чувства отставного линкора. Изверг, сгинув от люка, в мгновение ока материализовался на предписанном по уставу месте. Мимоходом он скользнул ничего не выражающим взглядом по лицу Чинарёва – именно всего лишь скользнул, и взгляд действительно совсем-совсем ничего не выражал… вроде бы… но Чин моментально понял: насчёт права на вольности – это было ошибкой.

Под Изверовское «Няйсь! Ирррррна!» из распахнувшегося люка выдавились два мослатых долболома в форме ВКС ООР со знаками различия мелкой макрели, а за этими штатными полухолуями-полуохранниками вплыло слитное праздничное сверканье пуговиц, галунов, обильных наград и зубных протезов, увенчанное розовым глянцем умытой лысины (похоже, в чиновную имидж-моду снова входили плешивость, золотозубость и прочая архаика).

Смахивающий на рождественскую ёлку караван-командор величественным мановеньем пухлой ладони прервал начатый было Изверовым официальный доклад, звучно произнёс на глобале: «Ну, здравствуй, дружище!» и распахнул объятья. Долболомы и студиозы получили возможность наблюдать, как уполномоченный и живая легенда сдержанно похлопывают друг друга по лопаткам.

– А это, значит, и есть наша грядущая смена? – осведомился Клоздгейт, отстраняясь от Изверга и оборачиваясь к трёхкомпонентной шеренге. – Здравствуйте, господа практиканты!

Господа практиканты лихо рявкнули уставное приветствие. ООРовский уполномоченный шагнул ближе. Конечно же чисто случайно остановился он именно перед Леночкой, а не перед кем-нибудь из парней. Под изучающим взглядом высокого (это, впрочем, только по должности) визитёра юная Халэпа вытянулась ещё бравее. При этом «незастёгнутый воротничок» разъехался чуть ли не впрямь до самого пояса, демонстрируя полное отсутствие чего бы то ни было между кобинезонным тканепластом и гладкой упругой кожей.

– Что ж, господа, по крайней мере выправкой вашей можно залюбоваться, – сказал Клоздгейт, благосклонно созерцая полувырвавшийся на волю роскошный Леночкин бюст.

– Так ты прибыл сюда любоваться… э-э-э… выправкой? – негромко спросил Изверов.

Ответственный уполномоченный сразу утратил интерес к шеренге вообще и к Леночке в частности.

– Наряду с остальным меня просили составить мнение об обеспечении прохождения практики, – сказал он, полуобернувшись к Извергу.

Тот хмыкнул:

– А ещё о чём тебя просили?

– Больше ни о чём, – караван-командор почему-то вдруг решил перейти на англос. – Остальное мне ПОРУЧЕНО. Думаю, ты понимаешь кем.

Лицо Виктора Борисовича на мгновение заострилось, да так, будто один профиль от него остался.

Клоздгейт, похоже, сумел это заметить.

– Сейчас, кажется… – Уполномоченный аккуратно поддёрнул левый манжет, но так и не успел взглянуть на таймер: один из полухолуёв немедленно заторопился подсказывать, сколько сейчас по общебортовому времени и сколько по этому самому времени осталось до общебортовой побудки.

Поблагодарив подсказчика рассеянным небрежным кивком, караван-командор продолжил:

– Так может быть, господа студенты отправятся в свои каюты досматривать сны, а мы с тобой… Как это говорят руские – ухватим быка за бока?

– «Бока»… Версия, не лишенная оригинальности… – пробормотал Изверг. У него был вид больного, в мучительном сомнении изводящегося над огромным стаканом витаминизированного тонилакса: пить ли эту гадость прямо теперь и как положено (мелкими глотками в течении пяти минут), хватить ли залпом, или вообще отставить пока – может, хворь как-нибудь сама собой перемучится?

– Если вы, господин ответственный уполномоченный, не возражаете, пускай уж сперва наши будущие борт-программисты похвастаются своими успехами, – предложил, наконец, линкор-капитан. – Всё едино им сейчас даже гипно вряд ли поможет уснуть… А уж после мы с вами займёмся главным.

Так, больной принял решение: хватить залпом, но не теперь. Оказывается, геройский Изверг умеет трусить не хуже любого нормального человека…

…Лихо прошагать в рубку строем студентам не удалось. Во-первых, новоприбывшие долболомы начали выписывать вокруг юной Халэпы замысловатые петли-кренделя и мигом превратили колонну из трёх человек в толпу из пяти. А во-вторых, подпакостил Чин. Верней даже не сам он, а его запоздалая (вот уж чушь, что лучше поздно, чем никогда!) реакция на ночные события.

Чаще всего именно так это и бывает. Вдруг. Когда уже вроде как всё давно позади. Казалось бы, только что втихомолку и чуть ли не свысока сочувствовал Изверовской оробелости, а мигом позже сам… нет, не понял – понимал-то он это и раньше – а именно осознал, что вот если бы только самую чуть лишнюю они с Виктором Борисычем проканителились, или если бы «Вервольф» малость пораньше начал изгаляться с деструкторами, или если бы случилось еще хоть одно какое-нибудь из доброго полдесятка прочих возможных «если»… то…

Это было противно. И стыдно. Дрянной ознобливый пот по всему телу, колени словно бы обезкостели – пришлось цепляться за стену, пережидать миг-другой, а потом догонять остальных, едва ли не руками переставляя дрожащие ноги…

К счастью, на него не обращали внимания. Стеснённые нешаблонностью своих отношений Изверг и уполномоченный караван-командор сосредоточенно шарахались от уставного официоза к совершенно партикулярной фамильярности и обратно, долболомы были всецело поглощены Леночкой, Леночка – нежданным обилием ухажеров, аВиталий – ревностью и страхом перед высочайшей инспекцией.

* * *

В рубке оказалось празднично.

Мягкая желтизна беззаботного летнего предвечерья лилась из полускрытых обивкой стенных плафонов; аметистовыми, изумрудными, аквамариновыми огоньками мерцала-переливалась иллюминация мнемосхем на проснувшемся Главном Пульте; и Главный Экран тоже проснулся, сгинул, подменил себя чёрной бархатной пропастью, росным несметьем звёзд, и там, в этой пропасти, среди чистого этого несметья горел сотканный из радужной паутины рельефографа стремительный абрис полуптицы-полустрелы – дрейфующего спейсрейдера…

Практиканты, едва войдя, так и позастывали, таращась на всё это великолепие. Ответственный уполномоченный тоже явно опешил. Даже уполномоченские громилы отвлеклись от Лениного воротничка – кажется, оба служивых долболома, как и студенты, впервые видели активированный «человеческий» пульт.

– «Мотра» прощается со мной, Гарви, – тихонько сказал Изверов. – Какое бы решение ты ни привёз, нам с линкором пора прощаться.

Караван-командор Клоздгейт промямлил нечто малоразборчивое и старательно закашлялся. Затем достал платок и тщательно промокнул губы. А затем повернулся к практикантам:

– Ну, кто же будет демонстрировать вашу работу? Наверное, вы? – доброжелательный взгляд высокого гостя упёрся в Виталия. – Господин Белоножко, если не ошибаюсь? Староста и лучший студент?

– Лучший только на курсе, с вашего позволения, – уточнил объективный Виталий, щелкая каблуками.

– Именно это я и подразумевал, – слегка приподнял бровь Клоздгейт. – Ну, прошу за компьютер.

Виталий Белоножко опять щёлкнул каблуками, сделал лихое «кру-гом» (настолько лихое, что едва не потерял равновесие)…

– Учитесь, студиозы! – подал вдруг голос Изверг. – Господин караван-командор с предельной ответственностью подходит ко всему, даже к мелкому попутному поручению. Обратите внимание: я вот грешным делом позабыл вас ему представить, а господин караван-командор знает всех в лицо, знает, кто староста, кто лучший на курсе… Ответственность, обстоятельность, предусмотрительность… отсутствие небрежения мелочами – вот что привело господина Клоздгейта к командорским шевронам. Пример, подражанья достойный.

Чин-чин мельком взглянул на экс-Клозета. Тот пребывал в изрядном смущении – только что пол не ковырял носком полированного своего ботинка. Наверное, господину уполномоченному тоже показалось, что Изверговскому восхищению не достает какой-то малости. Ничтожной маленькой малости, без которой восхищение именно восхищением-то и не кажется.

Между тем Виталий угнездился перед чиф-компом. Дисплейный экран порос дебрями каталогов; курсор, для разнообразия прикинувшийся бабочкой, грациозно перепорхнул с ветки на ветку, и взорам зрителей предстала заставка студенческой курсовой. Ох, как она была хороша, эта заставка! На осенне-золотом фоне надпись, словно бы изваянная из гранита, сообщала на англосе, что программа-де разработана студентами имярек ради таких-то и таких-то целей да надобностей; а секунд через надцать золото с плавной неуловимостью преобразовывалось в бересту, гранит – в кружево, англос – в русский; и всё это под органный гул, наяривающий то «Зэ глори оф спэйс», то оранжированную под Баха калинку-малинку…

– ЗдОрово, – вякнул кто-то из Клоздгэйтовских громил, подобострастно косясь на Леночку.

Время шло. Орган наяривал. Надпись с размеренностью маятника качалась между двумя языками. Уши Виталия неотвратимо наливались багрянцем.

– Полагаю, на этом возможности вашей программы не исчерпываются? – осторожно спросил караван-командор.

Чинарёв закусил губу. Виктор Борисович издал чуть слышное, однако же смертельно ядовитое «гм». Даже на личике юной Халэпы начало проступать сомнение: а не происходит ли с программой чего-нибудь такого… этого… которое не того?

Лучший студент курса староста Белоножко затравленно оглянулся, и Чин понял, что спасать ситуацию придётся самому. Если, конечно, упомянутую ситуацию еще можно спасти.

– Господин караван-командор, разрешите обратиться! – Чинарёв еще ни малейшего представления не имел, какие-такие важные сведения будет докладывать в случае получения испрошенного разрешения. Впрочем, надрываться лихорадочными выдумками ему не пришлось. Караван-командор тоже не успел ни слова вымолвить – всех опередил Виктор Борисович.

– Одной из целей практики является приобретение студентами навыков работы в экстремальных условиях. Вот я и создаю эти самые экстремальные условия… по мере своих чахлых способностей.

Ответственный уполномоченный скользнул насмешливым взглядом по полыхающим ушам старосты практикантов, всем телом развернулся к живой легенде:

– А ты не меняешься, Виктор… Помнится, в старые времена подчиненные из твоих соотечественников втихомолку звали тебя… Как? Тираном?

– Извергом! – рявкнул Чин, вытягиваясь во-фрунт. – С позволения господина караван-командора, между собой мы зовем господина линкор-капитана Извергом.

Командорская усмешливость сгинула мигом и без следа; объёмистые губы уполномоченного сплющились этакими бутербродными колбасками:

– Милый юноша, кажется вас никто ни о чём не спрашивал, – совершенно по-Изверговски (по-удавьи то есть) процедил этот казавшийся прежде таким добродушным толстячок. – Но раз уж вы… в общем, извольте-ка заняться поиском и устранением дефекта, который господин линкор-капитан для вашей же пользы внёс в программу. А заодно поразмыслите на тему «бестактность по отношению к старшим по званию». И учтите: если в течение часа вы не доложите мне о полной работособности программы, я всерьёз задумаюсь, нужен ли Космотрансу такой программист, как вы.

У Чина хватило ума заслушать эту пространную обстоятельную выволочку, имея на лице выражение «естьтакточнобудетисполнено!»

– Приступайте, – буркнул Клоздгейт, и Белоножко торопливо освободил пользовательское кресло.

А Изверг пролязгал сквозь стиснутые зубы:

– Студенты Белоножко и Халэпа! Займитесь завтраком. На семь персон через полтора часа. Марш!

Перечисленные студенты спешно направились к выходу. Причём Виталия доставшийся Чину выговор привёл в замешательство, приближающееся к помешательству; слава Богу, хоть у Леночки хватило ума предварительно обратиться к караван-командору с уставным «Разрешите идти?» (что, естественно, было тут же благосклонно разрешено).

Бравые Клоздгейтовы спутники поглядели студентам вслед и вопросительно уставились на караван-командора. Тот снисходительно махнул дланью, и громилы, откозыряв, смылись – явно навязываться в помощники Леночке.

И тогда Изверг негромко сказал:

– А мы с вами, господин ответуполномоченный, может, уединимся в моей каюте да побеседуем? По душам. А?

Ответуполномоченный, мгновенно посерьёзнев, кивнул. Виктор Борисыч предупредительно распахнул перед ним люк, затем пробормотал: «Прошу простить» и вернулся к устраивающемуся за компьютером Чину.

– Это я первый и последний раз вас покрываю, понял?! – прошипела живая легенда, воровато озираясь на скрывающуюся в коридоре Клоздгейтскую спину. – Понятья не имею, что с вашей программой, но если ты за час её не отладишь… – Изверг скорчил жуткую гримасу и зашагал прочь.

– Вот же послал Бог, – шипел он на ходу. – Лучший на курсе мямля, секс-дива, модноватый поэт, суперхакер… шпион Лиги… Не многовато ли для трёх практикантов?!

* * *

В родном языке Елены Халэпы имеется могучее и ёмкое словцо «хЫба», трудно переводимое на прочие языки вследствие широты диапазона значений. Так вот, причиной позорного сбоя студенческой программы оказалась именно хыба – примитивная и безобразная.

На её поиски Чин потратил не многим более минуты. Естественно, первым делом он проверил пусковой файл и обнаружил, что от файла как такового уцелела приблизительно треть. Остальное файл-пространство заполняли стройные ряды вопросительных знаков. Смысла оная вопросня конечно же не имела ни малейшего, однако с точностью до байта симулировала нормальный объём пусковика. Больше всего это походило на чью-то намеренную (хоть и совершенно дилетантскую) шкоду.

Чью-то…

Чью?

Благородно объявивший себя мелким пакостником Изверов похоже тут ни при чём. Междустуденческое сведение счётов? Тот же Изверов как-то заметил (кстати, заметил совершенно справедливо), что провал практики чреват настоящими неприятностями только для некоего студента Чинарёва. Так, может… Нет, чушь. Ну, допустим, есть у Белоножко мотив – ревность – но Белоножко был совершенно неподдельно ошарашен программным сбоем. Да и решись Виталий пакостить, была бы его пакость гораздо круче: программист он не хлоповый.

Кто остаётся? Леночка?

Нет, эту кандидатуру в диверсанты Чин отмёл ещё безоговорочнее.

А тогда кто? Прусак в манто? Нелегально скрывающийся в недрах списаного линкора член тайного общества «Союз практикантоненавистников и компьютерных неумёх»? Н-да…

Предаваясь подобным размышлениям, Чин-Чин восстановил первозданный вид пускового файла и на всякий случай погнал программу через комплект-ревизор: хыбы имеют обыкновение охотиться стаями.

Системный блок безумолчно стрекотал, подслеповато помаргивал индикаторами; ревизор скрупулёзно чихвостил файл за файлом на предмет работоспособности, соответствия функциональному назначению, наличия некорректных символов и прочих аномалий… Въедливый он, ревизор-то, обстоятельный да придирчивый, и программа ему в работу досталась не из коротких… Чин прикинул, сколько времени в среднем съедает проработка одного файла да сколько файлов ещё ждёт своей очереди – результат сулил чуть ли не целых двадцать минут бездельного ожидания. Ох-хо-хо… Вот что бывает, когда на чужой машине запускают сервисеры, не дав себе труда заглянуть в исходные установки. Изверг почему-то настроил ревизор (наверное, и не только его) на совершенно зверский режим контроля – с тройной перестраховкой, «маниакальщиной» и прочими прибамбасами. Похоже, Виктор Борисыч преизрядно опасался за своё программное обеспечение. Кстати, не из-за давешних ли угроз предполагаемого Молчанова, великого хакера, возникла эта опаска?

Конечно, можно было бы ускорить ревизию, приостановив её и смягчив установочные параметры, но Чин рассудил по-иному. Пускай себе ревизия тянется, как тянулась. Спешить покамест некуда, а использовать легальное пребывание за компьютером можно и должно с пользой не только для однокашников, но и лично для себя любимого. Например, не грех бы разобраться в управлении блокшивскими подслушивающими устройствами, о которых как-то обмолвился Изверг – не ровён час, пригодится.

Предоставив комплект-ревизору делать дело, Чин перебрался в одно из параллельных операционных полей и занялся делишками. Программ-пакет, отвечающий за внутреннее обеспечение вообще, отыскался лёгкого легче; столь же просто нашлись диспетчер подслушек, банк подслушанной информации, ещё кое-что интересное… Единственное осложнение – пришлось взламывать пароль, рассчитанный исключительно на честных идиотов (между прочим, выражение «честный идиот» Чинарёв считал тавтологией из разряда «масляное масло»).

Соблазн отключить подслушки в своей каюте и ещё кое-где самовольничающий студент поборол: заопасался, что диспетчер-программа сочтёт такую команду аномальной и наябедничает в главную управляющую систему. А вот подслушать беседу господ караван-командора и линкор-капитана – это да… Тэ-экс, где тут у нас каюта Изверга?

Первым, что услышал не в меру любознательный практикант, было громкое надрывное дыхание. Настолько громкое и надрывное, что Чин с перепугу чуть не кинулся в Изверовскую обитель. Лишь уже привскочив с кресла, он сообразил, что комповская акустика транслирует отнюдь не отзвуки приступа астмы или сердечного припадка: просто кто-то дышал чуть ли не прямо в микрофон. Кстати, параллельно с этим до Чина дошло, что ему придётся стереть кусок записи прослушивания рубки – дабы не оставлять свидетельство засовывания своего носа (точнее, уха) в конфиденциальные дела Изверга и Клоздгейта.

Между тем сквозь транслируемые компом размеренные вдохи-выдохи просочилась полузаглушенная ими речь:

– …с твоим назначением можно считать почти решенным. Чёрт тебя побери, Виктор, вопрос можно было бы считать окончательно и бесповоротно решенным, если бы ты сам себе не нагадил в последний момент. Я был уже на борту рейдера, когда мне сообщили о твоей выходке и о том, что официальное решение снова отложено.

Поскольку говорил явно Клоздгейт, казалось вполне допустимым предположить, что громоподобное дыхание принадлежало Извергу. Именно принадлежало – в прошедшем, стало быть, времени. То ли экс-космоволк покинул околомикрофонное пространство, то ли у него от услышанного «в зобу дыханье спёрло» на манер Крыловской кукушки. Зато речь уполномоченного караван-командора сделалась гораздо явственнее:

– Виктор, я очень надеюсь, что не найду на станции никаких неблагополучий. Иначе, боюсь, даже флериане тебе не помогут. Между прочим, они еще дважды обращались в ООР с настоятельной просьбой, чтобы экспедицию возглавил именно ты. А мы с Джеком и Фредди постачивали себе языками все зубы, расписывая в разных инстанциях твой уникальный опыт, которого не перевесить ни годам, ни болезням. И вот когда приказ уже в директории «для подписи» ты… ты… Святые небеса, ты когда-нибудь переборешь эту свою идиотскую любовь к эпатажным выбрыкам?! Вздорный престарелый младенец!

Так, околомикрофонную территорию Изверг не покидал. Потому что от его растерянного вопроса (на деле скорее всего очень негромкого) у отшатнувшегося Чина зазвенело в ушах:

– Гарви, можно мне наконец узнать, какая именно из моих выходок так тебя огорчает?

– Перестань кривляться! – а вот Клоздгейт наверняка перешел на малопристойный ор: его даже стало почти совсем отчётливо слышно. – Тоже мне, наивный невинный агнец! Не понимаешь, какая выходка?! А слово «чинзано» ты понимаешь?! Три литровых бутыли колекционного чёрного «Чини-чин» сорокалетней выдержки! Сюда, на твою посудину, на твоё имя, чтоб его обладателю гореть в аду! Заказ по бесконтактной синтез-сети! Сегодня… то есть уже вчера вечером – перед самым моим вылетом к тебе, дураку. Срочный заказ по секретной линии снабжения высшего руководства Космотранса! Да твои бутыли ещё только начали материализоваться в приём-синтезаторе, мой рейдер ещё в сопространство войти не успел, как заместитель главного интенданта и ещё кое-кто помельче слетели с кресел! Спиртное на старт-финиш-диспетчерской – шутки?! А ты мне теперь смеешь дурацкие вопросики задавать! Клоун!

На миг в каюте линкор-капитана сделалось по-мёртвому тихо. Как ни странно, за этот короткий миг Клоздгейт сумел взять себя в руки – когда уполномоченный заговорил вновь, голос его был спокоен, деловит и опять еле слышен:

– Ничто пока не потеряно. Я уже снёсся с Фредди, договорился представить всё это, как внеплановую проверку работы связистов и интендантства. Но учти: если моя инспекция тут у тебя выявит какой-нибудь непорядок… что-нибудь хоть на вот столько серьёзнее миража в студенческой программе…

Чину не больно-то хотелось слушать караван-командорские наставления. А если бы и хотелось, всё равно бы не удалось – отдалённые бормотания Клоздгейта почти напрочь забивал громоподобный Изверговский шепоток, без сомнения предназначенный одному Извергу, только Извергу и никому, кроме Изверга:

– Чинзано… Щеночек, значит, пыжится доказать, что Чингизхан – это всё-таки он… Ну всё, щеночек… Всё…

– Что ты там лепечешь?! – снова раздражаясь, осведомился уполномоченный ООР.

– Так, ерунду, – бесстрастно ответил Виктор Борисович. – Просто я… э-э-э… просто молюсь.

И подслушивающий студент, обмирая, подумал, что Изверг действительно вполне может теперь молиться. Например, за упокой души наглого щенка по фамилии Чинарёв, у которого появился шанс в ближайшее время погибнуть – безвременно и насильственно.

После «молюсь» из капитанской каюты довольно долго не транслировалось ничего путного. Чин-чин уже совсем было вознамерился прекращать своё шпионское занятие, как вдруг Гарвей Клоздгейт заговорил вновь – очень по-деловому и гораздо явственнее, чем прежде:

– Давай я подарю тебе еще день. Тем более, что мне действительно есть чем заняться помимо твоих проблем. – Крепнущий командорский голос уже чуть ли не подминал угрюмое сопение Изверга (небось, уполномоченный подошел вплотную к собеседнику, а заодно и к микрофону). – У нас серьёзная проблема с «Вервольфом». Там действительно заблокированы все системы управления и контроля. Мой бортинженер считает, что переналадка займёт минимум сорок часов и что экипаж необходимо временно эвакуировать на рейдер… Кстати, нужно будет составить подробнейший отчёт о том, как был доведен до подобного состояния корабль противника… гм… условного.

Ну конечно, славный парень Гарви может быть и Клозет, но отнюдь не дурак, а потому ни малейших иллюзий по поводу Лиги не питает.

Тем временем не питающий иллюзий славный парень Клозет продолжал:

– Дело даже не в том, что это будет огромный плюс в твою пользу. Понимаешь, Лига с такой готовностью… Дьявол, да они буквально навязали нам «Вервольф»! А я… Как там говорил этот… ну, тот, древний… «Бойтесь нанайцев, дары приносящих». Вот мы и боимся. Эта «любезность» без сомнения имела шкурную цель, о которой мы можем только гадать. Правда, наша «доверчивость» тоже не без двойного донышка… Мы рассчитывали опробовать на подарочке Лиги новые средства обнаружения – прости, дружище, но о кое-каком оснащении твоего блокшива не осведомлён даже ты. Не исключено, что Лига… – голос караван-командора опять стал затухать, и Чин, вслушиваясь, подался ближе к динамику. – Возможно, они хотели прощупать оборону одной из новейших старт-финиш-диспетчерских. А вышло слегка наоборот, хе-хе… Последнее достижение космической диверсионной техники нокаутировано, наши спецы получили возможность как следует порыться в его потрохах… Надеюсь, Лига теперь надолго подожмёт хвост, но свои выводы она тоже сделает, будь уверен!

«Да уж, выводы – это Лига теперь пренепременнейше… – горестно думал Чин. – Только отнюдь не те, которыми озабочиваются важные господа в Космотрансе. И ещё это трижды проклятое чинзано… трижды… три бутылки… Ой, как же всё хреново раскладывается! Единственная отрада – упомянутый Клоздгейтом отчёт о повержении злокозненного „Вервольфа“. Глядишь, и выгадается кой-кому лишняя пара часиков жизни: должен же Изверг понимать, что без некоего Чинарёва ему, Извергу, такой отчёт не осилить!»

А Клоздгейтова речь окончательно вернулась в свою прежнюю тихую да невнятную ипостась:

– Хорошо, достаточно с нас откровений на общие темы. Кстати, позаботься как можно скорее уничтожить все следы нашего разговора… Итак, будь добр до завтра привести всё у себя в идеальный порядок. Слышишь?! В идеальнейший!

Извергово дыханье стало вовсе уж похоже на взрыки гризли-астматика (тяжких, ох тяжких усилий стоило живой легенде сносить менторский тон, какие бы там знаки различия не красовались у ментора на шевронах). И там, среди этих взрыков еле слышно барахтались поучения неплохого парня Гарви Клозета:

– Старайся не привлечь внимание практикантов. Девица – дочь довольно высокопоставленного чиновника. Ещё сболтнёт… Зачем нам лишняя проблема? Удобней бы усыпить их до завтра, но внережимная активация пассиваторов тоже нежелательная аномалия… В общем, делай что хочешь, но чтобы мне…

Дальше Чину удавалось разбирать (и то с немалым трудом) лишь отрывки: «…бога не воображай, будто всё это – ради одного… если бы я искренне не считал тебя самой подходящей… никогда… только ради благополучного исхода важнейшей…» Можно было смело прозакладывать что угодно: господин караван-командор изволили страховаться на случай, если запись конфиденциальной беседы почему-либо уцелеет.

Но студента Чинарёва ухищрения предусмотрительного Клозета не интересовали. Пора было сворачиваться с подслушиванием и оперативненько заметать следы: беседа господ начальников явно шла к завершению.

Вот именно с заметанием-то и возникли досадные трудности. Как и следовало ожидать, потайные жучки-сверчки (пёс знает, сколько их было понатыкано в рубке) скрупулёзно запротоколировали всё, оттранслированное динамиком компа. Чинарёв без труда нашел нужный участок записи, стёр голоса капитана да командора и переписал на их место равный отрывок бессодержательных рабочих шумов (точнее, рабочей тишины). Всё прошло без сучка-задоринки, но в последний момент Чин заметил, что растреклятая ябеда под названием «диспетчер-программа» втихаря состряпала отдельный фискальный файлик: дата, время, некорректное обращение с хранимой информацией. Плюс подробная справка как о самом обращении, так и о его некорректности. Практикант Чинарёв со злобным удовольствием вымарал обнаруженное. В следующий миг Чинарёвское удовольствие улетучилось, а злобность распухла до вселенских масштабов, потому что файл-донос шустренько восстановился, да ещё и с дополнением, повествующим о коварном покушении на его (файла) драгоценную жизнь.

Возиться по-умному с этой внезапной проблемой не хотелось, да и времени на особую возню, наверное, уже не было. Поэтому Чин-чин решил разобраться с программным стукачом по-дурацки: влез в файл через текстовый редактор и заменил все буквы на вопросительные знаки.

Сработало.

Правда, после самого последнего «?» файл всё-таки приписал новую кляузу о «некорректной переконвертации значущих информационных символов» – ну и мать его раздолбать. Формулировка удачная получилась, расплывчатая; блокшивское программное обеспечение последнее время очень кстати взялось миражить… В общем, как это бишь сказано у древнего поэта Некрасова: «Софт знай себе глючит, а я ни при чём»? Именно то, что надо – с поправкой на архаику терминологии.

Размышляя так, Чинарёв на всякий случай заглянул в текущий протокол – а ну как вредный диспетчер и туда настучал? Но нет, в протокольном файле значились лишь события хоть и неординарные, но к некорректным (то бишь криминальным) не относящиеся. Например, что за последние дни чиф-процессор систем жизнеобеспечения аж трижды обращался в информ-подбанк акустического и видео наблюдения за рубкой. Небось, установочные настройки оного чифа тоже не без маниакальщины. Мерещилось нечто, способное нанести ущерб драгоценным жизням драгоценного экипажа, вот и лез проверять… Только чего ж так часто? И вообще… Три даже не подтвердившиеся подозрения за такой срок – это чепе, чиф обязан был учинить алярм… Или он учинял? Или опять миражи какие-то? Ладно, это пускай Изверга волнует.

А комплект-ревизор свой долгий труд уже завершил. Как Чин и ожидал, выискалось ещё несколько хыб: в паре текстовиков часть информации тоже подменили собой шеренги знаков препинания, и два-три мелких сервисных файла оказались пустыми (одно название, и ни байта содержимого).

Вся эта обнаружившаяся шелуха в общем-то не должна была особо влиять на общую работоспособность программы, и Чинарёв решил не теряя времени докладывать господам начальникам об успешном окончании реставрационных работ. Правда, где-то по самому подзаборью его сознания этаким шустрым тараканчиком шмыгнула какая-то мысль, связанная с пустыми файлами и с причиною их образования, но…

Но.

Отмахнулся Чинарёв от неё, от мыслишки этой.

Мысли приходят, уходят и чаще всего приходят опять, а вот упущенное время возвратить не удавалось ещё, кажется, никому.

Чин-чин не без основания полагал, что чем досрочнее он щёлкнет каблуками перед караван-командором, тем небрежнее этот самый караван-командор станет его проверять.

Так и вышло.

Выслушав доклад проштрафившегося практиканта, рубочный интерком раздраженно прорявкал голосом Клоздгейта:

– Что, так быстро? Очень подозрительная прыть! Сейчас приду, проверю – и упаси вас Господь!..

Господь упас.

Собственно, ответственный уполномоченный всего-то и дал себе труда убедиться, что после заставки на мониторе вырисовывается нечто дальнейшее. Засим караван-командор Клоздгейт снизошли трепануть студента Чинарёва по плечу, сообщив, что «вот такие бортпрограммисты нам и нужны», после чего развернулись к монитору спиной и думать забыли обо всех программах да программистах, сколько их ни есть в исследованной части галактики.

Высокий гость изволил ужасно спешить. Он вызвал по интеркому кухонный блок и приказал своим громилам через десять секунд быть возле швартовочного шлюза; потом сообщил Извергу (тот как вошел, так и привалился к стенке близ люка), что неотложные дела лишают его, Клоздгейта, «удовольствия присутствовать на завтраке», но он тем не менее надеется завтра «в полной мере восполнить»…

Фразочка получалась не из коротких, и уполномоченный решил договорить её в коридоре. Выходя вслед за ним, Изверов удостоил, наконец, взглядом всё ещё тянущегося по стойке смирно Чин-чина. Взгляд был краток, однако же сумел вместить многое. Жаль только, что среди этого многого студент Чинарёв так и не выискал для себя ничего хорошего.

6.

Завтрак проходил в тесном кругу и гробовом молчании. Практиканты сосредоточенно занимались содержимым тарелок, лишь изредка покалывая украдливыми короткими взглядами друг друга и Изверга.

Изверг был хмур, еду в себя заталкивал с мучительным отвращением, временами даже постанывать принимался… Впрочем, стоны эти и сведённые омерзением губы вряд ли являлись следствием вкусовых ощущений. Прославленный ветеран изводился переживаниями. Всяческими и разнообразными. И то, что он не считал нужным скрывать свои переживания от посторонних глаз, нравилось Чину меньше всего.

Особой приязни Чин к Изверову конечно же не питал (и неособой, кстати, тоже), но видеть его таким… Ну, отчитал тебя друг-начальник, который по сравнению с тобой – тьху, дерьмецо плюгавое, и сам, кстати, это превосходнейше об себе понимает… Ну, подложило тебе свинью с проклятым чинзано какое-то там ничтожество (правда, «ничтожество» – это смотря с чьей точки зрения)… Ну и хрен с ними со всеми! Ведь всё ещё исправимо; а когда всё исправится, ты им должки с процентами отстегнёшь, ежели не побрезгуешь. Сам так называемый студент Чинарёв, доведись ему быть теперь на Изверовском месте, рассуждал бы именно вышеизложенным образом. А этот железный герой космоса, когда-то сумевший натворить такого дребезгу из боевой эскадры флериан, что эти клювастые головорезы по сию пору чуть ли не молятся на него…

Дьявольщина, ну надо же как распустил сопельки! Слюнтяй!

Чин-чин вдруг призадумался: а кому же именно адесовал он эти мысленные восклицанья? Извергу или самому себе? Из перечисленных кандидатур более предпочтительной казалась вторая, та самая, которая своё и без того паскудное настроение вконец допаскуживает бессмысленными переживаниями за какого-то там Изверга.

От внезапного осознания собственного жалкого слюнтяйства так называемый Чинарёв совсем озверел. И тут Леночка сдуру напросилась поработать громоотводом. Стряхивая с ложки на Чинову тарелку порцию второй компоненты завтрака, прелестная Халэпочка едва слышно спросила:

– А чё это Изверг такой… суицидальный?

– Ещё вот именно ты будешь с вопросиками!.. – злобно прошипел Чин.

Пушистые соболиные бровки, испоганить которые не удалось даже новейшим достижениям косметики, изумлённо вздёрнулись.

– Ещё вот именно ты будешь мне бровями играть! – бешено сипел Чинарёв, прикрываясь ладонями. – Погоди, я тебе наедине такие игры устрою – по гроб жизни икаться будет!

– Псих, – громко и внятно произнесла Леночка бесстрастным тоном электронного диагноста.

На лице гадливо жующего Изверга прорисовался лёгкий интерес к окружающему.

Столь же бесстрастно и внятно папина Халэпа разъяснила:

– Студенту Чинарёву, видите ли, не нравится десерт номер тридцать три дробь ка. Говорит: «До сих пор вместо еды давали лекарства для внутреннего употребления, а сегодня – наружное».

Господин линкор-капитан с видимым услием проглотил последнюю дозу канареечно-желтого снадобья (которое действительно так и просилось наружу), утёрся салфеткой и промолвил раздумчиво:

– Что ж, гопода, раз вам не нравится десерт…

– Никак нет, нравится! – подал было голос Виталий. – Очень нрав…

Увы, не удалось старосте завершить своё объяснение в любви десертному рациону. Изверг крепко растёр глаза пальцами и вдруг упёр в лучшего на курсе студента такой мутный и такой неподъёмный взгляд, что Виталий мгновенно онемел. А экс-космоволк медленно перевёл взглядоподобное чёрт-те что на Леночку (девица ойкнула и выронила «раздаточную» ложку), потом на Чин-чина (тому сразу очень захотелось пропасть – куда угодно, лишь бы как можно дальше)…

– Расходитесь по каютам, – сказал Виктор Борисович неожиданно мирно.

– А убрать? – подхватилась Халэпочка, – Я счас, мигом я…

Но Изверг легонько прихлопнул ладонями о столешницу, повысил голос:

– Немедленно. По каютам. Каждый в свою. И до завтрашнего утра не высовыватья.

Пожалуй, ещё ни одно приказание не выполнялось практикантами с таким истовым рвением.

* * *

Путь от столовой к спальному блоку (сиречь к коридорному аппендиксу, в который выходят двери всех блокшивских спальных кают) занимает от силы минут пять очень неспешного ходу. За эти пять минут сокурсники успели трижды пристать к Чину с расспрсами (сперва Белоножко пристал, затем Леночка, затем, по выражению той же Леночки, «обое»). Господа студенты очень интересовались дознаться, что нынче такое происходит – с Извергом и вообще.

Чин от приставаний отбивался. Он думал. Ему тоже очень хотелось понять, что происходит. Не с Извергом (это-то нашпионившему практиканту было в главных чертах понятно) а вот именно вообще. Например, снова шмыганула по подсознанию совершенно идиотская, а потому очень правде подобная догадочка о причинах появления в чиф-компвской памяти пустых файлов и файлов, изгаженных знаками препинания. Шмыганула было она, догадочка-то, да тут же и ушмыгнула нафиг, спугнутая вздорными приставаниями Леночки и Виталия. Знать они, видите ли, хотят, эти «обое». Ничего, как захотелось, так и перехочется, мать ихнюю…

Все это студент Чинарев, будучи уже на пороге своей каюты, весьма экспансивно произнес вслух (увы, мать и прочее, с нею связанное, он тоже озвучил), после чего изо всех сил захлопнул каютный люк перед трясущимися от любознательности носами своих однокашников.

Уединившись в комфортабельной звукоизолированной берлоге, Чин некоторое время метался по ней, как… как… как тигр. (Ай-ай, господин поэт! Берлога – это медведь, а не тигр! Где же знаменитое Молчановское умение выстраивать целостный образ, гори он вонючим пламенем?!)

Четыре шага от люка к дверце душевой кабинки, поворот (бедром об угол стола – чирк!), четыре шага от дверцы к люку, поворот (плечом о кожух озонатора – больно, м-мать!)… И снова раз-два-три-четыре – чирк! раз-два-три-четыре – мать! Чирк – мать, чирк – мать…

Чинзано.

Три бутылки коллекционного «Чини-чин».

Изверг полагает, будто щенок Молчанов таким образом тщился доказать, что он по-правде никакой не Молчанов, а Чингизхан. Тот самый. Гунн Вандалович. Законспирированный Интерполом шип в заднице грозной могучей Лиги.

Увы, господин линкор-капитан, ваше предположение не соответствует. Представьте себе, студент Чинарёв, равно как и хакер-поэт Молчанов, отнюдь не является идиотом. Означенный студент, равно как и упомянутый хакер-поэт, превосходнейше понимает: выходкой с чинзано он бы только окончательно укрепил вас в уверенности, что он НЕ Чингизхан. Впрочем, эта ваша уверенность ни в каких добавочных укреплениях и не нуждается.

Итак, студент-хакер-поэт Чинарев (во девичестве Молчанов) к чинзано отношения не имеет.

Вот к Интерполу – грешен! – имеет… Верней, это Интерпол имеет обоих – и отношение, и самого хакер-поэта. И даже вульгарное изнасилование этому самому Интерполу за оное имение не пришьешь, потому как всё – по обоюдному согласию. Операция прикрытия особоценного свидетеля, в коей операции г-н Молчанов (т. е., пардон, Чинарёв) согласился на почетную роль отвлекающей мишени. Согласился, стал-быть. За наисоблазнительнейшие посулы. И из соображений возвышенно-благородно-романтических (вот об этих последних кто узнает, тот не поверит, а кто поверит, тот оборжется).

Раз-два-три-четыре – чирк!

Раз-два-три-четыре – мать!

Да уж, операция прикрытия… Чушь собачья. Не сработала она, операция-то.

Даже вон Изверг то ли догадался уже, ху есть кто и кто есть ху, то ли почти догадался… Не даром ведь чёртов старикан так ехидно советовал просмотреть запись событий, сопутствовавших компьютерному считыванию информации с таракана! Рубка-то ведь не жилая каюта, где надлежит блюсти тайну интимной жизни. В рубке сексом заниматься воспрещено, и на сан-тех-деструктор в ней не усядешься ввиду стопроцентного отсутствия такового… В общем, смотри – не хочу. А ежели смотреть, не строя наименее противоречивые модельки мотивации поступков, а отследить только одни именно поступки… даже такое: когда у кого дыхание пресеклось, кто на кого когда разозлился, кто когда побледнел-покраснел… Н-да.

Люк – дверца – поворот – чирк!

Дверца – люк – поворот… Ого! Здо-о-ровый синячище будет…

Три бутылки чинзано.

Не две, не четыре, не семь с осьмушкой, а именно три.

На каждого практиканта по штуке. Что из этого факта следует?

А следует из этого факта, что угнездившийся на блокшиве сверчок с позывными «Милашка» по-правде вовсе и не Милашка, а распоследняя сука. Въедливая дошлая сука – вот что следует из трех бутылок. Ведь не было у Лиги времени внедрять нормальную агентуру, наверняка вербанули в сверчки первое мало-мальски годным показавшееся дерьмо из студентов. И вот – не промахнулись. Лига вообще редко промахивается.

Интересно, сучье дерьмо Милашка и само знало, что Молчанов и Чингизхан – не одно и то же; что «почти наркотическая» тяга к чинзано – это именно Чингизхан?.. Ой, вряд ли! Просто оно преспокойненько прочитало шифровочку, прикочевавшую от этого их лиговского Пинчера, или как его там… Мало, что ли, возможностей шнырять по здешней локальной сети, не задействуя напрямую ни один из блокшивских серверов?! Вон под койкой в вещмешке одна такая возможность припрятана – почему бы у суки Милашки не иметься второй? А маразм с любопытным мыслительным узлом контроля жизнеобеспечения – просто маскировка какая-то…

Прах побери, вымарать нужно было эту поганую шифровку сразу же по приёме. Как только понял, что это именно шифровка. От греха. Без оглядки на собственное любопытство и на всякие там «а вдруг». Эх, что уж теперь, после драки-то…

Ладно, это всё неглавное.

Главное то, что интерполовская программа защиты свидетеля оказалась туфтой. Господи, да куда этим интерполовцам тягаться с Лигой, если они даже из собственного нутра не способны повытравить сверчков?! К-козлы…

Ах, как было задумано! Прикидывание Чингизханом лучше всего получится у приятеля и равного по классу хакера, каковые обе ипостаси очень удачно слиты в едином Молчановском лице. А если противник всё-таки распознает в Чинарёве Молчанова, он (противник) начнет искать Чингиза среди Молчановских друзей – искать вблизи, но не рядом. На сей случай в училище внедрён лаборант-программистом давний доподлинный Молчановский кореш – Дикки Крэнг. Грубо внедрён, с шумом, чтоб привлекал побольше внимания. И главное: настоящую мишень никто никогда не прячет вплотную к отвлекающей (это с точки зрения интерполовских стратегов от психологии); следовательно, самое безопасное место для настоящего Чингизхана – в одном взводе и даже в одной тройке практикантов с Чингизханом-лже.

А сучье дерьмо Милашка клюнуть на Дикки Крэнга то ли не додумалось, то ли поленилось. И насчёт того, где никогда не прячут настоящую мишень, оно тоже оказалось без понятия. Зато оно непосредственно поучаствовало в той самой сцене, которая, кажется, натолкнула Изверга на очень опасные подозрения. Вот такие же подозрения, по всему видать, забрезжили и у Милашки. И теперь Милашка эти подозрения проверяет. Экспериментально, стал-быть. Окончательно. Однозначно.

Чин вдруг замер посреди каюты, тупо уставившись в никуда и не менее тупо приоткрыв рот. Он вдруг понял, что именно заставило его метаться от «чирк» до «мать» и обратно, зарабатывая синяки и развлекаясь никому уже в общем-то не нужной дедукцией.

Страх.

Дикая боязнь того, что уже давно оформившаяся догадка окажется правильной. Что вот сейчас он, Чин, сунется в какое-нибудь место из тех, в какие прежде всего суётся вернувшийся домой человек, и обнаружит одну из трех бутылок чинзано. И придется ему кончать с дедукцией и начинать…

От мысли, что же такое потребуется тогда начинать, у лжестудента псевдо-Чинарёва подкосились колени.

Действительному члену почетной десятки самых опасных кримэлементов человечества еще ни разу не приходилось никого убивать. То есть не приходилось так, как вполне вероятно придется теперь – впрямую. Не компьютерными изощрениями, а собственными руками.

Всё неизведанное – страшно. Знающие люди (из тех, кому уже приходилось) любят порассказать всякие ужасы. Кошмарные сны, в которых обожает являться убитый; какие-то угрызения какой-то совести… Господи, а ну как хоть что-то из этих россказней окажется правдой?!

Псевдо-Чин бессильно плюхнулся на койку и вдруг с воплем перекатился набок, зашарил под простынёй мгновенно взмокшими пятернями.

Так и есть.

Бутылка.

Огромная, сувенирная, литровая. Ребристая и угластая.

«Чини-чин».

Значит, всё додумано правильно.

Каждому по бутылке. Себе – тоже. (Господин линкор-капитан, смотрите, какую мне кто-то гадость подсунул!» – своего рода алиби).

Если такую бутылку найдет у себя на койке настоящий подлинный Чингизхан, у которого «почти наркотическое пристрастие» – выхлебает в момент до самого дна, ни на миг не задумываясь о последствиях. А при искусственной гравитации эти самые последствия таковы, что хрена с два скроешь.

Правда, лже-Чингизхан (Чинарёв-Молчанов) тоже выхлебает – доказывя, стал-быть, что он не лже.

Дальнейшая арифметика проста. Напился один Чинарёв – хватай его, Гунна Вандаловича. Оба подопытных напились? Что ж, имеем два уравнения с двумя неизвестными. По одному уравнению выражаем икс через игрек (например, через стихоплетство или показушную чингизханистость), полученное подставляем в уравнение номер два, вычитаем… задачка для подготовительного класса.

Чин сел поудобнее, поставил бутылку перед собою на пол и закляк в тоскливом недоумении, словно русалка перед трусами.

Господи, ну как же всё умудрилось сложиться аж настолько хреново?!

А ведь ни малейшими бы проблемами и не запахло, успей догадливый студент Чинарев вовремя предупредить о своих догадках подлинного Чингизхана. Но теперь наверняка уже поздно: при виде бутылки человек с почти наркотическим пристрастием мешкает не пить, а думать.

Последняя хлипенькая надежда осталась: вдруг Милашке еще не успелось выяснить результаты своего долбаного эксперимента? Дай-то Бог. Иначе бедненькому Извергу действительно не останется ничего, кроме суицида: даже если неопытный дилетант псевдо-Чинарев сумеет замести следы и выставить дело несчастным случаем, господину линкор-капитану никакая экспедиция уже не посветит.

Ладно, нужно торопиться. Это при любом раскладе – хоть так, хоть иначе. А то Милашка действительно успеет не только дознаться о результате, но и довести его до ведома своих поганцев-хозяев.

Отшвырнув бутылку раздраженным пинком (та звонко цокнулась о ножку стола, и, естественно, не разбилась), Чин полез под койку к своему вещмешку.

Искомое, как на грех, зацепилось за что-то и довольно долго отказывалось вылазить на свет. Но человек, как известно, способен превозмочь всё – в том числе и вздорную строптивость маленькой деревянной коробочки, хоть та и стоит преизряднейших денег (это даже без учета неслабой цены содержимого).

Коробочка.

Бесценного Новоэдемского златокедра и тамошней же не менее бесценной ручной работы.

В подобном хранят всякую дребедень непристойно богатые дамочки; так что дьявол знает, какой блажи ради вздумалось владельцам Спэйсмайнз Юнайтед прятать в этакую оболочку свой подарок одному крутому хакеру, превосходно выполнившему деликатный заказ.

Правда, у златокедра есть целая куча поистине волшебных умений. Например, он УМЕЕТ (именно это слово здесь единственно употребимо) отличать хозяина от кого угодно еще. Как? А черт его… Но вот в руке псевдо-Чинарева дареная и в свое время лишь пару дней потратившая на привыкание к новому владельцу коробочка раскрылась мгновенно и легче лёгкого. Случайный же человек без специального прибора даже не уяснил бы, что в руках у него именно коробочка, а не цельный брусок. Причем такая «одушевленность» живет лишь в златокедровых вещах, сделанных вручную от начала до конца. Вещь, изготовленная даже самыми примитивными автоматами, рождается мертвой. Сказка – это быль, на объясненье которой у яйцеголовой ученой братии просто нехватает мозгов. Покамест нехватает. Ещё.

Коробочка прятала в себе микросупербрэйн из самых последних, заметно уступающий блокшивскому «Циклопу» разве что только совокупным объёмом памятей. Зато микросупер был оснащен мощным универсальным дистанционником, способным подключаться к любой сети – хоть локальной, хоть глобальной, хоть какой.

«Не смущайтесь, Матвей э-э-э… Матвей. Это сверх гонорара, но отнюдь не бескорыстно. Мы же сами заинтересованы, чтоб вы имели возможность выполнить любой наш заказ!»

Да нет, «Матвей э-э-э… Матвей» и не думал смущаться – ни тогда, принимая драгоценную шкатулочку, ни месяцем позже, когда использовал её для кражи у Спейсмайнз кой-каких конфиденциальных сведений (та кража обошлась дарителям раз в сто дороже их якобы корыстного суперподарка).

По причине ничтожных размеров разработчики снабдили микросупер только акустическим контактором. Ну и хрен с ним – всё равно потом придется вычищать из информационного банка блокшивских подслушек бездну бездонную всяческой разной всячины.

Ладно, с Богом (как говорят черти, гоня к котлам свеженькую партию грешников).

Полнаяактивация всех систем, экшн. Так, с добрым утром, господин супермикро! Теперь – вход в локальную сеть, автопоиск трижды долбаной диспетчер-программы четырежды драных подслушек… ага, «done». Что нас интересует? Нас интересует текущий контроль информации из каюты номер… Хрен, какой номер у каюты Милашки? Через одну дверь… здесь шесть, значит там… В сторону рубки номера растут или уменьшаются?! Чтоб их всех… Ага, кажется восемь. Точно, восемь. Да экшн же, мать твою!

Пара секунд – и выполнено. Как раз вовремя, чтоб успеть расслышать стихающий шум воды в душевой. Затем из крохотного динамика микробрэйна отчётливо донеслось шлепанье босых ног, гуденье сушилки, что-то невнятное, смахивающее на пение с кляпом во рту…

Милашка на самом деле в каюте, или это запись-обманка? Выясним. Ин ван моумэнт.

Команда: автопоиск диспетчер-программы систем жизнеобеспечения. Так. Активировать гипно в каюте номер восемь. На полную мощность. Экшн. Да, подтверждаю, на полную; экшн, плиз, твою мать. (Уж простите, господин линкор-капитан, но внережимное включение пассиватора для вас всё-таки лучше, чем безвременная кончина одного из вверенных практикантов).

Пение усохло в невнятное приборматывание, потом пресеклось тягучим сладострастным зевком и вообще стихло. Босые ноги шлепнули раз-другой; взвизгнул от неожиданного удара коечный амортизатор… Мерные звуки, котороые динамик принялся транслировать мгновенье спустя, показались Чину гораздо более мелодичными, чем давешнее пенье. А сушилка так и осталась включенной. Мощная, однако, штучка гипнопассиватор. И действительно полезная.

В принципе, всё услышанное могло быть и подделкой. Звуковой симуляцией – гибкой, оперативно реагирующей на внешние воздействия. Даже в затёртом двадцатом веке такое бы никого не удивило, а уж в эпоху глобального господства счетнологических управляющих систем…

Но псевдо-Чинарёву казалось, что всё было по-правде. Вряд ли бы Милашке вздумалось обременяться столь изощренными хитростями. Ну, а если нет…

Что ж, тогда одной Милашкой вскорости станет меньше.

Чин хотел было заставить микробрэйн подключиться к подслушкам каюты подлинного Чингизхана. А вдруг, дескать, там ещё всё хорошо, по-трезвому то есть, и не поздно ещё предупре…

Увы.

Первый же, мягко говоря, звук, раздавшийся из динамика, однозначно засвидетельствовал: «почти наркотическое пристрастие» успело взять своё. На всю катушку успело.

Первый звук по совместительству оказался и последним.

Микробрэйн вдруг принялся самовольничать: прервал трансляцию и активировал дисплей-голограф, услужливо вихляя демонстрационным пространством в унисон с бегающим взглядом хозяина.

Демонстрационное пространство демонстрировало надпись красивым прописным шрифтом: «В оперативной памяти обнаружена неклассифицируемая самозапустившаяся паразит-программа. Проникновение из бортовой локальной сети.» Но не успел Чин толком вчитаться, как перед «обнаружена» втиснулось «и в суб-памяти».

Чинарёв-Молчанов остолбенел. В голове у него всплеснулась какая-то позорно бестолковая мешанина из «Не рой другому яму», судорожных догадок, мог ли «Вервольф» действительно отплатить своему недавнему обидчику такой же обидной монетой («нет, бредовень бредовая, куда им… но как похоже-то!») и «Да что же это Изверг за погань миражливую распустил у себя в сети?!»

А микросупер продолжал разводить калиграфию: «Системы „Эскулап“, „Киллер“ и „Дихлофос“ на паразит-программу воздействия не оказали. Приступаю к блокировке и переформатированию зараженных сегментов суб-памяти… выполнено. Перегрррр…»

Всё. Бобик сдох. Дисплей исчез, индикаторы погасли… То, что должно было бы показаться милисекундным обмороком, превратилось в клиническую смерть. Нет, ничего ЭТАКОГО не случилось. Паразит, небось, мелькнул вблизи системных аксессуаров, микробрэйн для верности переформатировал всё вокруг, затем решил перегрузиться (ради очистки совести и оперативной памяти) и… И всё. С вымаранным системным сегментом разгрузиться легко, а вот загрузиться опять – хрена. Человек бы это предусмотрел, а комок металлоорганики с гордым названием «супермозг» всегда в решающие минуты оказывается кретином. Потому что мозг – не «супер», а настоящий – это отнюдь не только память и быстродействие. Это что-то гораздо большее, чем даже самая гигантская память и самое сумасшедшее быстродействие. Это как в шахматах: комп может хранить в памяти несоизмеримо больше комбинаций, чем человек, и комп может моментально просчитать, сравнить, выудить из огромного вороха комбинаций оптимальную… Но придуманы они, комбинации-то, отнюдь не компами.

Вообще-то возвратить микросупера к жизни не составило бы никакой сложности. Копидрайв у Чина имелся, загрузочная эллипсета – тоже… Но возня со всем этим требовала хоть ничтожного, но всё-таки времени. Лишнего. А вот именно лишнего времени у Чина не имелось ни капли.

Пробормотав невнятную матерщину, псевдо-Чинарёв швырнул своё портативное счётно-логическое достояние обратно в вещмешок и отправился с визитом к подлинному Чингизхану.

Распахнув люк, отделяющий от коридора убежище пресловутого Гунна Вандаловича, так называемый студент Чинарёв на миг остолбенел. Вообще-то он уже не раз видал начинзаненного вдрызг Чингизхана, но чтоб такое… Да, страшная это штука – искусственная гравитация. Особенно, если при ней, родимой, литровую бутыль досуха минут за пять-десять…

Спохватившись, Чин-чин нырнул в каюту и торопливо прихлопнул за собой люк.

Начинзаненное тело валялось на полу в позе тронутого разложением трупа, подавая, однако, весьма громкие признаки жизни: боцманским прокуренным басом ревело песенку, которую постыдились бы петь в приличном борделе. Увидав Чина, оно – тело – забарахталось, попыталось приветственно махнуть рукой (едва не расквасив себе нос этим незадавшимся взмахом) и обрадованно возопило дискантом:

– Матвеюшка пришел!

– Заткнись, – свирепо рявкнул Матвеюшка, и тело обиженно повалилось туда, откуда только что норовило подняться.

– Надо же было успеть так насосаться! – Чин, он же М.Молчанов шагнул к вознамерившейся снова запеть легенде хакерства. – Ты когда-нибудь выучишься держать себя в руках?!

Тело оборвало вокальные упражнения и принялось истово, с отчётливым стуком колотиться затылком об пол (закивало то есть):

– Научусь! Тля курва сукой буду!

– Не будешь, ты уже… ч-чёрт… – Матвей споткнулся о бесцельно елозящие по псевдоковру ноги и упал.

Где-то под его животом квакнуло, потом прохрипело натужно:

– Вс… встань с меня. А то в-вой-ой! – дут и заподозрят нас. В любви. Однополой. – Хрипение сменилось всхлипами: – Однополая… На одном полу, без простыни даже… Кошмар. Встань.

Чин-Молчанов действительно поторопился вскочить: звуки, которыми вдруг перебился монолог под его животом, ярко напомнили то, что обычно предшествует возвращению вспять содержимого переполненного желудка. Но нет, это оказалось всего-навсего идиотским хихиканьем – пьяная легендарная личность продолжала развивать случайно подвернувшуюся благодатную тему:

– Однополая… гадость… как эта стерва Катарина из шестого вз… ох… взвода… «Лена, я ну прям без ума от твоего тела, давай вдвоём в душ сходим, чтоб только ты бы да я бы…» Не, ты знал? Не-е-е, ты не знал, а то б ты за этой лез… лезб… не ухлёстывал. А Лена ей: мне, мол, с тобой так же противно, как с этим глибзд… не, с гли-стю-ком, с Белоножко. Это Лена нарочно про глистюка, Лена, небось, знала, что он… что Белоножко всё время под… подслуши… гы-гы…

– Что это ты о себе в третьем лице? – рассеянно осведомился Матвей, норовя ухватить разговорчивое пьяное тело под мышки и взвалить оное на койку.

– А шо, вышел закон, шо нельзя? Я, может, мечтаю… Только я не в третьем, я в среднем хочу. Вон эти… Как их, тля… Не, тля зелёная, а они трах… крах… красненькие там, чёрные… Во, м-му-урр! – равьи. Так они почти каждый – оно. И никаких проблем. А у меня, думаешь, нет проблем? Да у меня кроме проблем ничего… Ай! Пусти, дурак, больно!

Наконец Матвею удалось-таки водрузить брыкающееся тело на постель и даже воспрепятствовать попытке немедленно свалиться обратно. Тело заёрзало щекой по подушке, зевнуло, блаженно смежило набряклые веки, почмокало дремотно и сладко… И вдруг затянуло на мотив «Гэлэкси хайвэйз» – во всю глотку, с трагическим слёзным надрывом:

Чин торопливо нашарил под коечным изголовьем кожух гипнопассиватора, а на кожухе – верньер ручной активации (просто счастье, что железный параграф какого-нибудь устава не лишил рядовых членов экипажа права на хоть частичную свободу воли в вопросах сна). Резкий поворот рифлёного барабанчика до отказа на «maximum» почти мгновенно перехлестнул пьяные рулады умиротворённым сопением.

Снотворному прибору полагалось работать главным образом со штатным содержимым каюты, не шибко отвлекаясь на случайных гостей. И тем не менее, мгновенно кинувшийся наутёк Чин в коридор вылетел совершенно уже очумелым. А вылетев, едва тут же и не полетел (на пол) через подвернувшийся под ноги членистоногий исп-механизм. Тот шарахнулся, выпучил фасетчатые бельма вотч-сканеров и затеял было доклад про «контрольный анализ атмосферной пробы для данного помещения показал отклоне…» Конечно же Чиново озверелое «пшел на хрен, дебил!!!» ни интенсивностью, ни содержанием в штатный набор команд не вписалось, однако электронно-механический приставала моментально заткнулся и так брызнул прочь – аж крабьи лапки его слились в какую-то мутную рябь.

Ну вот, на чинзановые пары даже контроль-система уже отреагировала… Совсем паскудно…

Чин еще с минуту постоял около захлопнутого люка, пальцами обдирая сонную муть с посвинцовевших век и размышляя, не вернуться ли, не поубавить ли усыпителю мощности. Впрочем, если не надолго, гипно-передозировка вряд ли сулит что либо уж очень страшное. Просто к прочему негативу (которого уже и без того будет валом) приплюсуется ещё и… Нет, пожалуй не «приплюсуется к», а «умножится на».

Ну и пусть.

Глупость нужно наказывать.

А уродства нужно лечить.

Кажется, какие-то древние фашисты – не то германские, не то ещё римские, аж при Цезаре – лечили заикание электрошоком. Так и надо уродам. Или пусть делаются нормальными, или пускай сдыхают… Или пусть хоть помучатся так, как приходится мучиться из-за их уродства нормальным… Правда, тут не всё просто. Тут есть два досадных нюанса. Во-первых, к сожалению, отличить нормального от урода не всегда бывает легко. А во-вторых, КТО станет главным по отличению уродов от неуродов? Ну, как в такие отличальщики выбьется именно что урод? В роде хоть того следователя из полиции Интерсети, который совершенно искренне звал уродом некого хакера Матвея Молчанова. И ведь не просто уродом звал, а па-та-ло-ги-чес-ким.

Ладно, всё это лирика. А на неё у нас с вами, господин поэт, нынче как-то не выдалось ни времени, ни особенной тяги.

Чин-Чинарёв-Молчанов энергично вытряхнул из головы дарённое чужим пассиватором сонливое невнятье, отвалился от люка и зашагал по коридору, приборматывая громко и зло:

– Но вот глупость… За глупость нужно платить. Всегда нужно, всем…

– Правильно, – вдруг сказали у него за спиной. А потом ещё добавили негромко, но убедительно:

– Стоять. Руки на голову, лицом к стене.

Вот это сулило Матвею совершенно новые, неиспытанные ощущения. Всяко бывало раньше. Офицеры разнообразных полиций, в самых неожиданных местах вдруг материализуясь локоток к локотку, ненавязчиво (и, кстати, не всегда безуспешно) принимались вербовать в штатные осведомители; его вызывали повестками, запугивали, шантажировали; в него даже стреляли – к счастью, стрелявшие всегда оказывались редкостными мазилами… до сих пор. Но быть арестованным, или как это – схваченным? Нет, такого одному из опаснейших хакеров покуда не выпадало. Ну, может, давно, в детстве ещё… Так тогдашние дела разве в счёт?

Скорей не из испуга, а из какого-то нездорового лихорадочного интереса Молчанов-Чинарёв исполнил приказание мгновенно и беспрекословно. Быстрые и весьма, похоже, опытные в таких делах пальцы шустро ощупали многочисленные карманы Чинарёвского комбинезона. Только после этого Матвей счёл возможным осторожненько оглянуться.

Конечно же, это был Изверг, причём Изверг, начинающий расставаться со своим архаичным имиджем. Во всяком случае, в руке у него был не какой-нибудь там кремнёвый арбалет времён капитана Флинта, а портативный деструктор какого-то Молчанову незнакомого, но явно новейшего образца.

– Можешь опустить руки, – сказал Изверг тем же спокойным голосом. – И пошел в рубку.

Матвей опустил и пошел. Шагов за спиной он не слышал, но был уверен, что Изверов со своей стрелялкой буквально наступает ему на пятки. А уж блик лазерного прицела хакер-поэт ощущал так же безошибочно, как если бы по его хакерскому затылку шнырял таракан. Ощущение было настолько отчётливым, что Молчанов невольно потянулся отряхивать шею, и тут же услыхал позади безмятежное: «Не рекомендую».

– Честное слово, я не припрятал за шиворотом торпедомёт, – Матвей постарался, чтобы это заявление прозвучало как можно искреннее.

Изверг промолчал.

– Может, не стоит вести меня в рубку? – ехидно осведомился псевдо-Чинарёв пять-шесть шагов спустя. – вдрызгнули бы уж прямо здесь…

Опять гробовое молчание за спиной.

– А вам вообще кого-нибудь убивать приходилось? – не унимался хакер-поэт. – Не в бою, а вот так, лично, чтобы глаза в глаза… ну, или в затылок…

На сей раз космоволк решил отозваться:

– Случалось. Девятнадцать раз.

– А угрызения совести не досаждают? – спросил Матвей с неподдельной заинтересованностью.

– Досаждают. Мучают даже. Надо было укнокать и двадцатого, а я упустил время.

Дознаваться, кто конкретно имеет честь быть этим самым двадцатым, Молчанову отчего-то не захотелось. Лишь ещё шагов через десять он осторожно напомнил:

– Господин караван-командор приказал, чтоб на блокшиве всё было без сучка-задоринки. Если вы меня грохнете, не видать вам этой вашей экспеди…

– Мне её и так уже не видать, – оборвал его конвоир-любитель. – Между прочим, по твоей вине.

Во вроде бы по-прежнему безмятежном голосе Изверга обозначилось сдержанное подрагивание, и Матвей решил заткнуться. Как-то неудобно раздражать человека, который держит твой затылок на прицеле, а свой палец – на спуске. Тем более, что вон уже и рубочный люк впереди показался. Сейчас всё разъяснится без всяких лишних вопросов.

* * *

В рубке и следа уже не было от давешней праздничности. Пыльноватый эрзац-дневной свет, мёртвый «человеческий» пульт, заставочная дребедень на экране чиф-компа…

– Садись!

Молчанов непонимающе оглянулся на Изверга. Тот мотнул подбородком в направлении пользовательского кресла. Матвей пожал плечами и умостился перед чиф-комповским монитором – умостился неловко, бочком, норовя краем глаза присматривать за тупым рыльцем деструкторного разрядника (словно бы чёрт знает как важно было успеть в случае чего заметить злую вспышку, после которой замечать уже ничего и никогда не придётся).

А Изверг сказал:

– Даю тебе пол-часа. Приступай.

Псевдо-Чинарёв похлопал веками, потом судорожно сглотнул и вымямлил:

– К чему приступать-то?

– Давай-ка обойдёмся без спектаклей, – устало попросил Виктор Борисыч. – Я хочу, чтобы ты вымарал паразитов, которых напустил в нашу локальную сеть, и восстановил все её рабочие функции. Валяй.

Последнее слово было подкреплено исключительно выразительным движением разрядника, однако Молчанов валять не заторопился. Он только ещё неудобней вывернулся в кресле и уставился на Изверова. Тот стремительно накалялся, как допотопная обогревательная спираль:

– Послушай, щенок! Мне представился невероятный случай вернуться в настоящее дело, возглавить настоящее дело, чёрт меня побери, и, может статься, предотвратить грандиознейшую кровавую заваруху. И если ты мне всё это сорвёшь…

Матвей снова сглотнул и очень раздельно выговорил:

– Господин линкор-капитан, можете верить, можете не верить, но никаких паразитов я в вашу сеть не запускал.

– Да? – Изверг вдруг сделался невыносимо ласков. – Может, ты и не угрожал мне чем-нибудь подобным? Может, ты вовсе не хакер, и фамилия твоя действительно Чинарёв? Но понимаешь, дру-жо-чек, в сущности я ведь совершенно не интересуюсь знать, ты ли это сделал. Я знаю только, что у нас в сети завелась какая-то нечисть, которая жрёт и гадит напропалую. Я знаю, что практически каждый сервер миражит – чем дальше, тем чаще. А нужно мне, чтобы всё как можно скорее заработало штатно, и чтоб ни одна высокопосаженная задница не смогла заподозрить, что сеть сбоила. Иначе мне сделается невыносимо досадно и потребуется на ком-нибудь досаду сорвать. Догадываешься, кто самая подходящая кандидатура?!

Во время этого монолога, так и сочащегося омерзительной смесью желчи и едкой притворной сладости, Молчанов, нахмурясь, сосредоточенно грыз ногти. Казалось, он совершенно не слушает Изверга. Но стоило лишь тому примолкнуть на миг, поперхнувшись торопливым вдохом, как Матвей тут же воткнулся с вопросом:

– Что вы подразумевали под «жрёт и гадит»?

Вопрос этот был задан очень по-деловому, чуть ли даже не властно, и линкор-капитан слегка опешил.

– Что подразумеваю? – он вздёрнул брови. – Да именно то, что сказал! Некоторые файлы съедены начисто, одно название осталось; некоторые надгрызены и загажены – преимущественно точками, но встречаются и более сложные знаки препинания… Гадить там же, где жрёшь – типично хакерская манера!

– «Я, кормясь, как и ты без зазренья возьмусь перегадить всё то, до чего доберусь», – медленно продекламировал Молчанов. – Что вы пробовали?

– В смысле борьбы? – деструктор в Изверговой руке чуть-чуть опустился. – Да я перепробовал все дезинфекц-программы, которые здесь есть (а есть их здесь очень немало). И всё без толку. Ещё я пробовал по-просту выявлять и стирать файлы, самопроизвольно меняющие объём. Ещё пробовал переформатировать загаженные сегменты. И никакой пользы, кроме существенного вреда.

– Никакой пользы… – Молчанов поёрзал в кресле, пытаясь сесть с максимальным удобством, но так, чтоб не видеть компа. – Виктор Борисович, я, конечно, может и хакер, но я всегда говорил: глобальная компьютеризация – это уютная такая комфортабельная могила нашей цивилизации (уж извините поэту невольную рифмочку). Ещё странно, что этого не случилось раньше…

– Ты, кажется, решил позаговаривать мне зубы?! – Сползший было куда-то вниз рубиновый блик прицела взмыл к Матвеевой переносице.

– Простите, увлёкся… то есть отвлёкся. Каюсь. Не надо меня убивать, я обязательно попробую исправиться. А вы… Вы прикиньте общую нынешнюю картину-картиночку! К примеру, доктора Тромпса называют ведущим хирургом планеты – за что? За то, что он изобрёл Панацею-700 и лучше всех умеет с ней обращаться? Выгоните его нахрен из-за контактора, дайте ему плазмоскальпель – то-то классный получится ужастик про Джима-Свежевателя! Доверьте диспетчеру САМОМУ составлять расписание стратополётов, заставьте полицейского САМОГО включать и выключать квантофоры… Помните «Кошмар столетия» – ну, когда Ласкер запустил в Интерсеть первого самоактивирующегося лонгольера? – Матвей было замолчал, но вдруг спохватился, хмыкнул пренебрежительно: – Только, ради Бога, не вообразите, что я это в таком мрачном свете просто как хакер – ну, из страха смысл жизни потерять. Лично я без компов обошелся бы преспокойненько. У меня ведь по большому-то счёту не к хакерству талант, у меня талант дела прокручивать. Выгодные. И смысл жизни у меня один: жизнь. В крайнем случае, проживу хоть на стихоплётские гонорары… Лишь бы вообще была такая возможность – прожить.

Если бы у петухов наличествовали лица, то у персонажа басни, выискавшего жемчужное зерно в куче навоза, на лице проступило бы выражение вроде того, которое изображалось на лице линкор-капитана В.Б.Изверова во время Молчановской речи. С той лишь разницей, что от упомянутого Изверова жемчужина явно ускользала. Так явно и так нахально она ускользала, что Изверг, наконец, утратил всякую надежду её выискать. И сказал:

– Сынок, от твоей болтовни у меня оскомина. Да специфическая такая: сводит не скулы, а палец. Как на грех, именно тот, что сейчас на спусковой клавише.

– Так помассируйте его, – осклабился Матвей. – Только осторожно: вряд ли руководство серьёзной экспедицией доверят человеку, у которого вся рубка забрызгана мозгами какого-то хакера.

Изверов тоже осклабился:

– Никакого «забрызгана». Это тебе не аннигиляционная лучёвка, это гравиразрядник. Зона поражения на миг делается в тыщу раз тяжелее, только-то и всего. Инфаркт или инсульт – смотря куда навести. – На последних словах Изверговский оскал напрочь утратил и без того чахлое улыбкоподобие.

– Вы лучше убрали бы эту свою гравиштуку, – серьёзно сказал Матвей. – А если впрямь радеете о всеобщем благе больше, чем о собственном (каких только психических отклонений не бывает на свете!), вам бы самое время забыть об экспедиции и взорвать вашу посу… пардон, Мотру к дьяволовой бабушке.

– Что за вздор ты несёшь?! – Изверг посерел от бешенства, и тем не менее деструктор он опустил.

Молчанов грустно покивал:

– Вздор, вы правы. Так делу не помочь. Если это случилось здесь и теперь, наверняка случится и где-нибудь ещё.

– Да что «это»?! – Изверов отшвырнул стрелялку и сжал кулаки. – Ты можешь изъясняться по-нормальному, ты, клоун?!

– Помните вы говорили, что чёрт-те сколько времени пытались вывести с вашей Мотры тараканов, да так руки и опустили? – очень спокойно и дружелюбно спросил Матвей.

– Ну, говорил! Ну?!

– Так вот, тараканы забрались в вашу локальную сеть. Пока ещё только в неё. Именно «пока» и именно «ещё».

Нет, это не было каким-то там озарением: догадка о причинах странного миражения блокшивских компов уже давно вызрела в Молчановском подсознании. Просто до сих пор этой догадке никак не удавалось вылезти на свет: занятый более важными мыслями и делами Матвей не замечал её. Ну, или почти не замечал.

А вот на Изверова это подействовало, как… как… ну вот как если бы древним жниварским орудием да по репродуктивным органам. С размаху и вдруг.

– Ты же тогда вроде сразу стёр… – только и сумел выдавить герой космоса, нервно елозя рукавом по лбу, залоснившемуся от обильной испарины.

– Стёр, – согласился Молчанов. – Только что я стёр? Я стёр единственный файл без названия. А вскоре после этого первый раз обнаружился файл-пустышка: одно название без ничего. Понимаете? Он сходу кинулся прятаться, он присвоил себе первое попавшееся название – одной из наших баз данных. Вот её-то я и вымарал. А он отсиделся, как… – Матвею вдруг вспомнилось «Наступление и уползание», – как под конфетной бумажкой. Отсиделся и свалил дальше.

– Знаешь, что самое бредовое во всём этом бреде? – трудно, задушено как-то просипел Изверг.

– То, что вы в него сразу поверили, – Матвей задумался на какой-то миг и добавил: – И что я сам верю.

Пару-тройку секунд он исподлобья глядел в рвущиеся из орбит Изверговы глаза, затем уселся в кресле по-нормальному и уставился на монитор. Монитор был главным образом слеп. Только по самому обрезу экрана гонялись друг за другом разноцветные альбийские напугайчики: комп деликатно напоминал, что он активирован и покуда ещё сяк-так работоспособен.

– Это ж подумать только! – выговорил, наконец, Молчанов, рассеянно наблюдая, как зелёное исчадие карликовых джунглей Альбы настигает желтого собрата и сходу вгрызается ему в хвост. – Подумать только, какой удар по самолюбию человечества! До чего же роскошные варианты гибели нашей цивилизации выдумывали предки, а? Ядерные, термоядерные и анигилляционные катастрофы, армады извращённо злобных пришельцев, глобальные эпидемии, мутации, излучения… астероидная опасность… Возвышенно! Поэтично! Гордо! Правда, всё это мы перепробовали, перевидали в натуре и всему этому оказались не по когтям. И что в итоге-то? Великая цивилизация хомов сапиенсов повергнута в прах тараканами. Тьху!

– Как-то чрезмерновато ты, хакер, драматизируешь ситуацию! – судя по голосу, к Извергу возвратилась обычная его Изверговская невозмутимость. Почти возвратилась почти что невозмутимость.

Матвей дёрнул плечами, вздохнул:

– Я же только что имел честь вам докладывать… В одночасье обрушится всё: банки информации, связь, управляющие системы и тэ дэ. Или «и прэ, и дрэ», как выражается наш Ленок. А времени учиться работать самостоятельно, не паразитируя на компах – хрен целых и столько же десятых… И, кстати, кто и как станет учиться, ежели вся наша система преподавания висит на компьютерах, как пиявка на бычачьем заду?! Да ещё добавьте к общей картине горпигорцев и флериан, которые вряд ли сумеют доморгаться до сути происходящего, но превосходнейше сумеют оным происходящим попользоваться… Э, да не мне бы объяснять, не вам бы спрашивать!

Зелёный напугайчик догрыз желтого, пожелтел сам и припустил наутёк от невесть откуда взявшегося зелёного.

– Н-ну, так что… – Изверг подобрал с пола деструктор, затолкал его в карман и присел на подлокотник, предварительно столкнув оттуда Молчановскую руку. – Взрывать блокшив, конечно, глупость… Но… Подожди! Есть же всякие там фильтры, всякая защита… «read only»…

– В здешнем программном обеспечении всё это есть? – спросил Молчанов, устало обмахиваясь ладонью.

– Конечно.

– И как, сильно помогает?

Изверг промолчал.

– То-то, – хмыкнул Матвей. – У меня тоже всё есть… – Виктор Борисыч немедленно осведомился: «Где это у тебя?», но псевдо-Чинарёв, проигнорировав, гнул своё: – У меня такого поназагружено, что вам и во сне не приснится. А толку? Не успел подсоединиться к вашей сети – и привет. Тараканы миллионы лет учились пролезать и уц… уцелево… у-це-ле-вать, вот. Динозавры вымерли, мы вымрем, а они – хрена.

С минуту Изверов думал. Затем начал заново с того места, на котором сам себя перебил:

– Взрывать блокшив, конечно, глупость. Так что? Законсервировать всё, как есть, и убедить Клоздгейта вызвать сюда учёных, экспертов… Кого ещё?

Молчанов следил за напугайчиками. Напугайчики сосредоточенно жрали друг друга на бегу. Или бежали, жря. Вот так же и Изверг со своим чувством долга. Изверг – желтый, долг – зелёный. И эта парочка цветами не поменяется, нет. Господин линкор-капитан Вэ Бэ Изверов уже думать забыл про свою драгоценную экспедицию. Господин линкор-капитан думать забыл о себе, он озабочен знать, как бы ему спасти человечество. О боже, неисповедимы пути мысли психа! Или всё же не психа?

– Я не знаю, как полагается спасать цивилизации, Виктор Борисович, – жалостно сказал псевдо-студент псевдо-Чинарёв. – Я знаю только то, что даже самые сверхсекретнейшие сведения рано или поздно просачиваются в публичный сортир. Рано или поздно обязательно выищется какой-нибудь подонок, религиозный маньяк, псих или просто любознательный дурачок, который запустит в Интерсеть компьютерную матрицу с таракана… или с чего похуже. Это ведь нам с вами сейчас только кажется, что хуже некуда. И никакие дезифекторы тут не помогут, потому что… Вы вообще-то как думаете, кто получает прибыли (да какие!) от каждого нового программ-паразита? Компании, специализирующиеся на дезинфекторах! Знаете, как это делается? А вот: чинные респектабельные люди втихаря выдумывают дрянь, которую ни одна существующая программа не только вымарать – даже обнаружить не умеет. Выдумку прячут в сейф, и те же люди принимаются за разработку дезинфектора – специально под новое изобретение. Дезинфектор подготавливают к масштабному производству (тоже, ес-сно, втихую), а где-то недель за пару до того, как компания готова выплеснуть своё новое лекарство на рынок, из потаённой клетки выпускают Зверя. Дальше понятно? Макросы, например… ну, «Макрохард»… На одной только последней «Гэлэкси Экспокомп» они за свои дезинфекторы отхватили восемь бриллиантовых эллипсет и специальный диплом «Часовому Интерсети»… Так вот: пожиратель, цунами, грызло, шестьсот шестьдесят шесть – это именно их шедевры. Но когда в Сеть врывается что-то настоящее, к чему хваленый Макрос и прочие заранее не готовы, они все позорно садятся в лужу… неважно, чего. А ведь такого настоящего, как это, теперешнее, в Сеть еще не врывалось… – Молчанов повернул голову и снизу вверх заглянул в лицо Изверову: – Так что не нужно спрашивать у меня совета. Это вы – герой. А я хакер. Я знаю только то, что знаю. По-моему, единственный способ хоть как-то выправить захреновенившуюся хреновину – выловить тараканов из вашей сети. Но это невозмож…

Он вдруг осёкся.

Невозможно. А невозможно ли?

Вот так дела затеваются… Таракан против таракана, таракан против хакера, хакер против таракана – один ведь чёрт, хоть как не зови… Крен креном выправляют… Текила с утопившимися тараканятами… Вываливающаяся из контейнера «неформатированная эллипсета» – жирная, чёрная, глянцевитая… рудименты крылышек, мерзко встопорщенные на уровне самых передних лап… какие-то короткие шипы на чёрной вдавленной заднице…

Матвей опять глянул снизу вверх в хмурое, красное, влажное Извергово лицо и вдруг спросил обмирающим голосом:

– Господин линкор-капитан, вы случайно не знаете, как выглядит беременная тараканиха?

– Как выглядит что? – медленно, чуть ли не по слогам переспросил космческий экс-ас, совершенно противоестественно выламывая брови и округляя глаза.

Молчанов хотел было повторить вопрос, но не успел. Потому что Изверг вдруг мелко задёргался, затрясся, крючась на своём подлокотнике и изо всех сил прижимая руки ко рту.

– Б-б-бе… беремен… – невнятно выдавилось из-под Изверговых ладоней, – т-тар… таракан… них… ха-ха-ха!!!

Нет, господин линкор-капитан не смеялся. Он ржал. Взвизгивая, всхрапывая, захлёбываясь. По его щекам текла мешанина пота и слёз; пятерни, отклеившись, наконец, от лица, словно бы пытались то ли ловить, то ли загонять обратно в раззявленный рот рвущиеся из него недостойные звуки…

Мгновенье-другое Матвей, до предела возможности отстранясь, в брезгливом удивлении пялился на истеричные корчи отставного космофлотского героя. Потом он сам неуверенно хихикнул. А ещё через мгновенье-другое юный хакер и престарелый линкор-капитан совершенно одинаково подвывали и хрюкали от восторга, тыча друг в друга трясущимися указующими перстами.

В конце концов они начали по-тихоньку успокаиваться. Но тут комп, давненько уже забывший гонять по экранной рамке изображения собратоедящих тварей, промямлил: «Фиксируемые акустическими датчиками звуки несовместимы с нормальным уровнем психического здоровья. Предлагаю срочно пройти комплексное обследование центральной и вегетативной нервных систем.» И всё началось снова.

Молчанов опомнился первым. Опомнился, кое-как отдышался и дёрнул Изверова за рукав:

– Вы однажды рассказывали, какова бывает мужичья истерика…

Героическим усилием воли Изверг вернул себя в состояние, более ли менее совместимое с нормальным уровнем психического здоровья.

– Слушай, хакер… – Изверовский голос был сипл и пресекался на каждом слоге, – ну сознайся, что ты запустил-таки в сеть какого-нибудь там иллюзора вашего или лонгольера. А про тараканов всё выдумал. Ей-Богу, ничего тебе не будет, только сознайся!

Он глянул Молчанову в глаза, обреченно вздохнул и принялся утирать подбородок, переносицу, щёки невесть откуда взявшимся клетчатым гигантским платком. Матвей за неимением платка утёрся рукавом, потом ещё раз утёрся рукавом и сказал:

– Жарковато здесь, а?

– Заметил, наконец, – проворчал линкор-капитан, успевший уже напрочь избавиться от последних остатков весёлости. – Да, жарковато. А часа через два начнёт ощущаться нехватка кислорода. У нас разлаживается управление системами жизнеобеспечения – чего ж, думаешь, я кидался на тебя с деструктором?

Некоторое время оба потели и утирались молча, изредка взглядывая друг на друга и тут же пряча глаза. Изверг, похоже, всё ещё цеплялся за мучительно агонизирующую надежду, что коварный хакер чего-то такого нашкодил сам, а про тараканов с концом света брешет из самосохранительных побуждений. А коварному хакеру очень хотелось повторить давешний свой вопрос, но и боязно было: ну как с линкор-капитаном приключается истерика от каждого упоминания тараканихи на сносях?

– У них сзади такой… как его… футляр, что ли, – сказал вдруг Изверов. – Глянцевитый такой футляр вырастает. С личинками, или что у них там… – линкор-капитана мучительно передёрнулро.

Матвей, впрочем, будто и не заметил ни дёргания этого, ни гадливой гримассы на линкор-капитанском лице. Матвей деловито сказал:

– Ага. Это совпадает и с моими наблюдениями. Я ведь тоже не чужд практической тараканологии, у нас дома эти твари табунами… Ну, когда я ещё маленьким был. Только у нас водились другие – мельче и рыжие. Прусаки.

– Слушай, ты, – раздраженно-просительно выговорил Изверов, – может, лучше побеседуем о морских свинках?

– А у вас и морские свинки в сети завелись? – осведомился Молчанов, начиная процедуру вылезания из кресла. Непростая сама по себе, процедура эта осложнялась ещё и фактом наличия на подлокотнике Изверга: тот мало что не желал посторониться, так ещё и свёл на нет успехи привставшего уже было Матвея, вернув его в исходное состояние мощным толчком в плечо.

– Ну-ка, колись! – рявкнул проницательный линкор-капитан. – Быстро мне!

Нет, член первой десятки самых опасных криминальных элементов колоться не стал. Вместо этого он совершил практически невозможное: разом вывернулся и из хватких Изверговых пальцев, и из крайне неудобного для вставания кресла-амортизатора.

– Я вернусь, – успокоительно пробормотал он, торопливо направляясь к выходу. – Я мигом.

Он действительно вернулся, и действительно, что называется, мигом. Изверов за время его отсутствия, кажется, только то и успел, что встать, вытащить из кармана стрелялку и с сомнением уставиться на неё. Когда запыхавшийся хакер перескочил через комингс рубки (выбегая, он забыл прихлопнуть за собой люк, и теперь, вернувшись, повторил ту же непростительную оплошность) линкор-капитан демонстративно перевёл хмурый раздумчивый взгляд с деструктора на вошедшего и обратно:

– Как-то многовато у меня в последнее время проблем. Вот я и размышляю: не избавиться ли хоть от одной? А там, глядишь, остальные сами собой решатся…

– Не решатся.

Из раскрывшейся охапки Матвея на пол посыпались инструменты, больше напоминающие палаческий арсенал (термокусачки и плазменный микрорезак в этом наборе казались самыми безопасными предметами). А ещё из упомянутой охапки выпал на упругий псевдоворс тёмный цилиндрообразный предмет. Эллипсет-контейнер, он же семечница.

– Не решатся они сами собой, проблемы ваши, – Молчанов плюхнулся на колени посреди россыпи своего барахла. – Наоборот. Если хотите убедиться, что слухи о конце света сильно преувеличены, и если хотите ещё малость пошататься по космосу, то лучше спрячьте свою мортиру.

Изверг криво усмехнулся, но «мортиру» спрятал. Тем временем Матвей схватил резачок, задал параметратору лезвия минимальную длину, зато максимум по напряженности, и полоснул ослепительным пятимиллиметровым жалом по шов-скрепам семечницы.

– Я могу по крайней мере узнать, что происходит? – поинтересовался господин линкор-капитан.

– Так точно, – ответствовал хакер Матвей Молчанов, увлечённо потроша вместилище эллипсет. – Значит, – он отложил резак и подхватил с псевдоковра какую-то загогулину неопределённой формы и назначения, – значит, во-первых… Я очень хорошо успел рассмотреть скопированного таракана. Ни футляров, ни другого какого-нибудь багажа при нём не имелось. И был сей таракан один. И визуально он был один, и комп сообщил о копировании только одного лишнего файла. Одного-одинёшенького. Андэстэнднули?

– Впредь изволь при разговоре со мной не употреблять жаргонных словечек, – брюзгливо сказал Изверов, снова присаживаясь на подлокотник. – А что до футляра, он мог отвалиться в… – тут космический волк замолчал и уставился на стремительно обнажающиеся внутренности эллипсет-контейнера.

– Мог и отвалиться, – кивнул Молчанов, трудясь. – Это мы сейчас выясним. Но если он не отвалился, значит, его не было. Теперь, стал-быть, после во-первых настаёт во-вторых. Сколько, по-вашему, нужно тараканов, чтоб смастерить ещё хоть одного таракана? – Он мельком приподнял взгляд от потрошимого, ухмыльнулся. – Правильно: как минимум два.

Матвей запнулся. В памяти его на сей раз не шустрым таракнчиком, а этакой извивистой многоножкой шевельнулось полузабытое… да нет же, какое там «полу» – вовсе почти забытое учёное хитровывихнутое словцо. Настолько хитровывихнутое и настолько учёное, что хакер-поет досадливо отмахнулся от этого шевеления. Некогда. Не до умствований. Потом как-нибудь.

Тем временем линкор-капитан критически осмысливал полученную информацию:

– То есть ты хочешь сказать, будто весь этот кавардак у нас в сети учинил один единственный таракашка? Ой, вряд ли… Скорей уж он размножился как-нибудь… э-э… по-компьютерному…

– Мы откопировали реального таракана, – терпеливо сказал Матвей. – Понимаете? От-ко-пи-ро-ва-ли. То есть, конечно, не мы – комп. Я понимаю, что ситуация крайне фантастична, однако же давайте всё-таки оставаться в рамочках. Обычные тараканы, сколько мне известно, не обладают способностью к самоматрицированию с помощью подручных средств.

– Может, им просто средства не попадали под руку… то есть под лапу… а может, и попадали: по-моему, эти твари частенько объявляются из ничего… – мрачно усмехнулся Изверов.

Молчанов тоже усмехнулся. Затем он отшвырнул изувеченные останки контейнера, встал и вытер ладони о штаны:

– Всё. В смысле, ничего – кроме эллипсет. А что касается, чего мог, а чего не мог один-единственный… Сравните по быстродействию таракана, так сказать, во плоти и самый низкоразрядный из ваших серверов. И, кстати, не забывайте, что комповские миражи – это не сам таракан, а следствия его гадских проделок.

Он исполнил чёткое «налево кру-гом» и отправился к выходу.

– Стоять! – невозмутимо произнёс Изверг.

Хакер так и замер на полушаге – ему снова почудилось, будто по затылку скользнуло что-то щекотное, тёплое… Но, конечно же, это только почудилось. Блик лазерного дальномера не осязаем, даже если он есть.

Изверов и не думал хвататься за оружие; он по-прежнему сидел на подлокотнике и рассеянно-небрежно болтал ногой. Обнаружив это, Матвей хотел было сказать дерзость насчёт «для вас же стараются, а от вас вместо помощи – один только деструктив… то есть деструктор», но господин линкор-капитан предостерегающе поднял палец и спросил, настороженно раздувая ноздри:

– Ты ничего не чувствуешь?

Хакер-поэт тоже принюхался и почти сразу почувствовал едкий запах горелой химии. Здорово. Теперь, кажется, ещё и пожар. Пожар в бардаке во время наводнения.

Тем временем вздетый к потолку Извергов палец описал дугу в сто-сто двадцать угловых градусов и снова замер. Молчанов не без интереса отследил направление, на которое перенацелился начальственный указующий перст, и тихонечко застонал. Вокруг валяющегося на ковре резака псевдоворс деловито превращался в гадкие чадящие струпья.

– Есть такой древний смешной обычай: не бросать работающие плазмотроны куда попало, – наставительно сказал линкор-капитан. – Будь любезен, выключи, наконец, свою кромсалку. Спасибо. Теперь можешь идти, куда шел. А, кстати, куда ты шел?

– За копидрайвом, – уныло сказал Матвей. Уже возле люка он приостановился и, обернувшись, разъяснил:

– Раз он один, то и выловим мы его тоже на раз. Сейчас я спишу на эллипсетку пре-е-евосходнейшую приманку, переведу её (эллипсетку то-есть) в режим «into only», что означает «только в», подключу к любому из ваших компов – и куда этот членистоногий ублюдок денется?!

– Что за приманка такая? – заинтересованно осведомился линкор-капитан.

– Спиртное. Тараканы обожают топиться в спиртном. А на компьютерного таракана, думаю, должен подействовать компьютерный синтез-код чего-нибудь спиртного.

– Ах, синтез-код спиртного? – губы Изверга вызмеила неприятная кривая ухмылка. – Где ты его возьмёшь на старт-финиш-диспетчерской? Запросишь по Сети? Даже если удастся сделать запрос (при наших-то миражах!) на здешний мэйл кукиш передадут вместо алкогольного кода. Особенно после чепэ с чинзано (может, ты и не подслушивал, но что в курсе – не сомневаюсь).

Матвей нетерпеливо пристукнул кулаком по стене:

– Именно после чепэ. Процессор вашего синтезатора запоминает пять последних кодов.

– Это точно. Запоминает. Только из его памяти чёрта с два что-нибудь вытащишь, – хмыкнул Изверов.

– Обижаете, господин линкор-капитан! Было б только что и откуда, а уж вытащить – это без проблем!

– Люк задрай! – рявкнул Изверг вслед вышагивающему из рубки Молчанову.

* * *

– Ну, вроде готово…

Матвей аккуратно пристроил возле чиф-компа поднос, на котором имели место серый кубик блока-копировщика и два высоких, соблазнительно запотелых бокала. В бокалах была газировка, в копировщике – эллипсета с синтез-кодом коллекционного «Чини-чин».

Газировка пришлась очень кстати – рубка словно бы решила переквалифицироваться в сауну. Выразив благодарность рассеянным кивком, Изверг взял один из бокалов и принялся бродить от стены к стене, время от времени прихлёбывая и морщась то ли от удовольствия, то ли от ледяной ломоты в зубах.

Молчанов плюхнулся в кресло, немножко последил за взаимопожиранием напугайчиков и вдруг рявкнул страшным голосом (экс-космоволк чуть бокал не выронил от неожиданности):

– Ну, ты, полудохлый! Слушай мою команду!

Напугайчики порскнули, как флерианские «монстры» от выходящего из сопространства земного линкора. По экрану метнулась цветовая судорога, мучительно вылепившаяся в слово «ready». Общаться в саунд-режиме траченный тараканом компьютер был уже неспособен, но акустическую команду воспринял. И то ладно…

– Перевести сетевоймодем в режим «только передача». Приём заблокировать. Экшн.

Системный блок стрекотнул, на дисплее высветилось багрянцем «выполнено». Так, с лингвистикой у нас тоже проблемы – то на англосе рапортуем, то на русском… Не дай Бог, следующий рапорт отбреем по-китайски…

Придвинув копировщик ближе к дистанц-портам чиф-компа, Матвей глубоко вздохнул, поборол желание зажмуриться и медленно раздельно скомандовал:

– Соединить сетевой модем с копировщиком через порт номер один.

Едва он успел выговорить сакраментальное «экшн», как серый паралелепипед копировщика, пискнув, моргнул изумрудным огоньком, а на дисплее из новой судороги разноцветных полос проросло: «Warning! Error оn drive „A“! Самопроизвольное перемещение безымянного файла из рабочей памяти супербрэйна (узловая единица бортовой локальной сети) через мою оперативную память, сетевой модем, порт №1, копидрайв на эллипсету. Для выполнения обратного перемещения прошу отменить запрет на приём информации с сетевого модема и ограничение „only into“ на блоке-копировщике».

– Шиш я тебе отменю! – радостно завопил хакер-поэт, от греха разворачивая копировщик тыльной стенкой к дистанц-портам. – Ишь, раскатал губищи! Хрена тебе! Господин линкор-капитан, дело в скафандре… то бишь таракан в кармане!

Линкор-капитан Изверг испуганно притронулся к нагрудному карману, и Матвей весьма непочтительно хихикнул. Впрочем, он тут же постарался сообщить лицу приличное выражение (это, конечно, с поправкой на хакерское представление о смысле слова «приличие»).

– Виктор Борисович, не извольте бесп… Господи, вы меня совсем уже заразили своим архаичным стилем! Вобщем, всё. Он кэтчнулся. Вот вам, кстати, насчёт одного-единственного и быстродействия… На момент подключения копира наш таракаша обретался в памяти супербрэйна. И всё равно за пару секунд унюхал чинзуху и кроссанул сквозь чиф-комп на семечко…

– «Чинзуха, кроссанул»… А ну-ка, переходи на нормальный язык, хакер! – голос Изверова вроде как набрался льда из бокала.

– Виноват, господин линкор-капитан! – у псевдо-Чинарёва мгновенно пропала охота резвиться – по крайней мере он всем своим видом изобразил мгновенное и полное пропадание этой самой охоты. Убедительно изобразил. Даже как бы не чересчур убедительно.

Изверов продолжил своё прервавшееся было фланирование по рубке.

– Ну, так что ты хотел объяснить? – спросил он как ни в чём ни бывало.

– Да я, вобщем, уже почти всё… – Матвей попытался следить за мотаниями прославленного аса, в два счёта до боли натрудил шею и предпочёл встать. – Таракан сейчас на эллипсете, жрё… то есть это… кушает синтез-код Чинзано. Поскольку копировщик имеет честь быть настроенным на режим «только запись», самостоятельно выбраться таракан оттуда не сможет. Когда он… э-э-э… накушается, он…

Под мелодичную трель по крышке копировщика метнулась световая радужная полоска.

– Ага, вот он и уже, – сообщил хакер-поэт вновь приостановившемуся Изверову. – Насекомое доело всё, что ему нравилось, заметалось в поисках выхода, и нашло-таки единственную лазейку, которую я со-бла-го-во-лил ему подарить. Пустой файл. Файл-капкан, тоже доступный только для «внутрь» и защищённый от любой разновидности «из».

Некоторое время линкор-капитан молчал. Щурился, вытягивал губы трубочкой и молчал. Вероятно, думал. Наконец он спросил равнодушно, вроде как между делом:

– А для чего нужна эта дополнительная ловушка? Для перестраховки?

– Так точно, однако не только. С помощью этой ловушки мы, как говорится, отделили варенье от мух… точнее, мух от варенья. Теперь мы имеем компьютерного таракана в чистом виде, свободного от объедков синтезкода.

– И зачем же нам чистый компьютерный таракан? – всё так же «междуделово» поинтересовался линкор-капитан.

Матвей, успевший уже привыкнуть к заполонившей рубку жаре, заново осознал себя мокрым от пота – с ног до головы и насквозь. А ещё он очень захотел откусить себе язык. Только не сейчас откусить, а минуту назад.

Он сболтнул лишнее. И, судя по короткому взгляду, которым царапнул его якобы рассеянный Изверг, он (Изверг) понял, что он (Молчанов) считает, будто сболтнул лишнее. Ч-чёрт…

А Изверг неспешно довысосал из бокала растаявший лёд, подошел к чиф-компу, рассеянно поставил вычурную оргхрустальную посудину на монитор…

И с той же рассеянностью принялся осматривать блочек-копировщик.

– Занятная штука, – сказал, наконец, линкор-капитан с этакой равнодушной ленцою. – Оригинальная разработка, да? Небось, твоя?

– Так точно! – Матвей протянулся к своей оригинальной разработке, но его пальцы на полдороге ткнулись в совершенно каменный Изверовский локоть (смешно: ещё только миг назад на этой самой полдороге вроде бы не наблюдалось никаких локтей).

– Хм, где же здесь?.. – бормотал Изверов, чуть ли не обнюхивая Молчановскую разработку, – Ага, вот!

Он ткнул пальцем в один из светящихся квадратиков на торце копировщика, и тот, стрекотнув, выплюнул на подставленную линкор-капитанскую ладонь чёрную глянцевитую эллипсету.

Крепко сжав добычу в кулаке Изверг обернулся к Молчанову:

– Логичней всего было бы её просто-напросто переформатировать, но кто тебя знает, каких ты мог туда нагрузить защитных шедевров… Лучше я спущу её в утилизатор. Двух тысяч градусов даже натуральный таракан не выдержит. А уж компьютерный…

Псевдо-Чин старательно изобразил полное равнодушие. И предложил:

– Давайте я вам по-быстрому восстановлю программное обеспечение. В полном объёме – ни один Клозет не подкопается… Если, конечно, таракаша – единственная причина миражей… – при последних этих словах линкор-капитанские брови стремительно изломились, и Молчанов отчаянно заотмахивался: – Нет-нет, я ни при чем! Просто мало ли что еще…

– Ладно, верю. Но восстановлю я лучше уж сам. – Изверов уронил эллипсету в нагрудный карман и тщательно срастил карманную застёжку. – Всё нужное хранится в аварийном банке пямяти; если сеть действительно обеспаразичена, аварийный резерв можно смело к ней подключать… Если, конечно, сеть действительно обеспарази… да сказал же: верю! Тебе – верю, а кроме тебя шкодить, пожалуй, никто не заинтересован… Так что я и сам смогу, чтоб ни один Клозет не… А ты забирай свой, как ты выразился, копир и отправляйся к себе в каюту. Отдохни – на тебе вон лица нет никакого.

Изверг мило улыбнулся и вдруг рявкнул фанфарным голосом:

– Студент Чинарёв!

– Я! – Молчанов вытянулся и щёлкнул каблуками.

– Студент Чинарёв, выношу вам устную благодарность за находчивость и умелые действия в аварийной ситуации!

– Служу Человечеству!

– А вот врать некрасиво, – укоризненно сказал Изверг.

* * *

Матвей действительно до последнего края устал за чёрт-те сколько времени практически непрерывного стояния на ушах; теснота блокшивской каюты вдруг показалась ему не раздражающей, а уютной, какой-то очень домашней; из-под сбившегося коечного покрывала этаким эротическим труднопереносимым соблазном выглядывала белоснежная простыня… Но…

Но.

Изверг ошибся, если вообразил, будто всё уже в основном позади. И это, кстати, не единственное, в чём ошибся прославленный ас космофлота.

Стараясь не касаться заманчиво мягкой постели и даже не смотреть на неё, Матвей выволок из-под койки вещмешок, из мешка – златокедровую шкатулочку, ещё кой-какие компьютерные причиндалы… разложил всё это на столе, вздохнул… и занялся.

На восстановление программного обеспечения микросупера хакер-поэту потребовалось восемнадцать минут с какими-то там секундами (он специально засёк время и счёл результат для нынешних обстоятельств сносным).

Затем Матвей удостоверился, что подслушки в его каюте всё еще выключены, и на всякий случай вымарал кое-что из соответствующей блокшивской программы. Так, самую малость – ровно столько, чтоб Изверову на восстановление потребовалось не менее получаса.

Следующие минут пять Молчанов потратил на подключение к Интерсети. Проще всего было бы войти туда прямо через локальную сеть блокшива, но во-первых, в блокшивской локалке как раз сейчас ковырялся Изверг, а во-вторых, при нынешних делах следовало очень тщательно заботиться о заметании следов. В конце концов воспользоваться кое-чем из оборудования Мотры всё же пришлось: как ни близко (это то есть по космическим меркам) валандался Клозетов спэйсрейдер, достать его дистанционнику микросупера оказалось не по силам. Зато дистанционник шутя достал до блокшивского процессора дальней связи.

Дальше особых проблем уже не возникало. Конечно, локальная сеть спэйсрейдера была расчитана на мгновенное обнаружение постороннего присутствия. Но присутствие присутствию рознь. Ежели бы все надежды разработчиков да пользователей сбывались, хакеры давно б уже вымерли от бескормицы. А ведь никакого вымирания в среде хакеров пока не отмечено. Скорее, наоборот.

Через рейдерскую локалку Матвей вышел на один из многоканальных серверов главного управления Космотранса; оттуда – в оперативный медиацентр штаб-квартиры ООР… Отследить связь через два таких сверхоживлённых перекрёстка было делом безнадёжным практически совершенно, и тем не менее Молчанов прошмыгнул ещё и через Восточноевропейский центр анонимных консультаций. Сию пикантную фирму, не афишируясь, учредила и подкармливала внешняя разведка Евразийской Конфедерации – естественно, отнюдь не для возвращения вкуса к жизни потенциальным самоубийцам или выдачи обстоятельных научных советов на тему «как сделать законного мужа секс-виртуозом». Нет, евразийским бойцам невидимого фронта требовалось хорошо прикрытое местечко именно для сбивания с толку любителей (а тем более – профессионалов) отслеживать кто, да с кем, да о чём… Так почему бы одному хорошему человеку не попользоваться втихую тем, что так удачно сделали для себя другие милые хорошие люди? Тем более, что означенному хорошему человеку весьма бы недурно попутно заполучить кое-какую анонимную информацию. Только бы этот Восточноевропейский центр не заканителился с ответом на без сомнения странноватый запрос…

«Последовательная цепь поликанальных коммутаторов, работающих по принципу генератора случайных чисел, и целый ряд других специальных устройств обеспечивает стопроцентную невозможность установления адреса абонента» – ха! Уж кому-кому, а хакеру Молчанову прекрасно известно: даже возможность никогда не бывает стопроцентной, а уж НЕвозможность… Тем не менее лишь проскользнув и сквозь цепь, и сквозь «ряд устройств» Матвей, почти касаясь губами микробрейновского акустического датчика, скорей выдохнул, чем прошептал восемнадцатизначный буквенно-цифровой код.

И ничего не произошло.

Чертыхнувшись, Матвей цепко ухватил себя за уши и задумался. Потом сверился с глобстандартным календарём и снова задумался. А потом повторил код, поправившись на третьей букве и седьмой цифре.

Упрятанный в драгоценную шкатулку драгоценный микросупербрэйн тихонько прошелестел: «Контакт установлен». Затем он, как напуганный осьминог, выпустил тёмное облачко плотной струистой мути. Это облачко – видеопространство голографического дисплея – повисло перед самыми Молчановскими глазами, но рассмотреть в нём можно было только какие-то маловнятные пятна, ещё темнее прочей темноты.

Зато динамик разразился исключительным разнообразиеим всяческих звуков – приглушенных, но вполне явственных. Сперва Матвей решил, что на противоположном конце его замысловатого пути через Интерсеть кого-то убивают; потом – что этого кого-то убивают по-садистски, с очень хитроумными пытками. Лишь ценою изрядного умственного напряжения Молчанов сумел, наконец, понять, какое-такое грязное дело вершится на пресловутом «противоположном конце». А поняв, сказал (несоизмеримо громче и внятнее, чем принято при обычном людском разговоре):

– Деточка, у этого сучьего сына сифилис, спид, альбийская плесень и тяжелейшая форма люцифоза. А ещё он скрытый тамерланит: он то, чем сейчас в тебя лезет, сроду не мыл; он, когда в душ идёт, это место полипластом обмазывает – чтоб, Тамерлан спаси, не подмокло… А ещё у него всё лежбище нашпиговано объективами, подслушками, сенсорами всякими – сейчас по тебе кроме него елозят тыщи полторы-две виртуальных хахалей…

Гробовая тишина, которую микробрэйновский динамик транслировал на протяжении этого монолога, вдруг сменилась суетливым барахтаньем, женский голос взвизгнул на англосе: «Отстань!», что-то оглушительно ляпнуло, словно бы кусок мяса изо всех сил швырнули об стену… Потом были мягкий убегающий топот, отдалённый выкрик: «Извращенец, свинья!» и гулкий удар захлопнувшейся двери.

Скрип, почерпнутая из несметного языкового разнообразия мешанина бранных шедевров (на сей раз мужским полубасом-полубаритоном), какая-то возня – и дисплей Молчановского супермикро наконец-то разродился изображением.

Изображение изобразило хмурую физиономию со стремительно багровеющим пятном на местами выбритой левой щеке.

– Хэлло, Мат, – сипло изрекла физиономия теперь уже исключительно на англосе. – Объясни, почему я ещё ни разу не свернул тебе шею?

– А ручка у твоей сегодняшней девчушки – о-го-го! – Игнорируя «хэлло» собеседника, Матвей с восхищением рассматривал его щёку.

Собеседник опять сплюнул:

– У девчушки рост метр восемьдесят девять и она чемпионка Европы по хэвиболу. И, между прочим, она не девочка. И уж точно теперь не моя – после кое-чьей скотской брехливой выходки.

– Прости, Дикки-бой, но ты отчасти сам виноват. Держи свой микробрэйн не под подушкой, а, скажем, в сортире, и мне не придётся спроваживать очередную твою…

– Если бы мой брэйн был в сортире, как бы я услышал вызов? – огрызнулся Дикки-бой, он же давний Молчановский друг-приятель Дик Крэнг.

– Н-нда, это ты прав, – Матвевы губы растянула снисходительная усмешка. – Но всё равно (ещё раз прости) твоему брэйну в сортире самое место.

Лицо Дика отдалилось, перекосилось как-то… Что-то он там делал – небось, натягивал трусы или кутался в одеяло.

– В сортире… – обидчиво протянул Крэнг, завершив, наконец, маловнятные свои дела. – Почему в сортире? Конечно, мой микро с твоим не сравнить, но по мне и такой хорош. И память на уровне, и быстродействие тоже…

Матвей заухмылялся ещё снисходительней, но решил не объяснять, какой именно из брэйнов Дикки-боя он подразумевал. Тем более, что по большому-то счёту который из них в разумении ни держи, всё вышесказанное получается к месту.

Да, ничего этого вслух Матвей не сказал. Вслух он сказал вот что:

– Ладно, нет времени на хохмочки. Слушай меня ушами, Дикки. У нас тут проблемы. Серьёзные. Понял?

– Что и требовалось доказать, – хмыкнул Крэнг. – А я тебе говорил: держись ты от неё…

– Заткнись, – буркнул Молчанов.

– …от неё подальше! – Крэнг настойчиво гнул своё. – Когда между напарниками начинаются всякие от-но-ше-ни-я, добра не… Она же на тебя действует, как на неё – чинзано. Конечно, баба она со всех сторон выдающаяся… особенно спереди… да и сзади тоже…

– Заткнись, я сказал! – Матвей подпустил в голос чуточку изморози, и чуточки этой вполне хватило: Дик мгновенно заткнулся.

– Вот так. Молчи и слушай. Ленка как раз ни при чём. Она действительно оказалась гениальной актрисой. Так ловко идиотку из себя корчила – ты б видел! «Семечницу» якобы перепутала с одеколоном и вмотала себе в чёлку на манер бигуди, представляешь?! А Виталию, Виталию-то как замиражила мозги! Натуральнейшим образом прикидывалась, будто исходит по мне слюнями – Белоножко чуть не подох от ревности! Она только раз лопухнулась: запустила тут одну гробовую программку… И то тогда больше я напартачил, чем она. На блокшив по сети пришло сообщение агенту Лиги с бабским псевдо… Кстати: Виталий, оказывается, сверчит на Лигу, потрох сучачий… Так вот, Изверов перехватил, и решил, что это Ленок. Ну, обычная хлоповская логика: раз псевдо женское – значит, баба. Вот… Мне бы, дураку, за эту версию и хвататься, а я… Понимаешь, до того испугался его подозрения, будто Ленка только прикидывается неумёхой… В общем, очень убедительно я ему доказал, что виртуальный пол к взаправдашнему отношения не имеет. Он и понял: Гунн Вандалович Чингизхан запросто может оказаться красивой девушкой… Ну чего, чего, чего ты скалишься, как последний кретин?!

– Ничего. Я тебя понял: она полный молодец, а ты полный хлоп. Держу сто к одному: она и версию, что Чингизхан – это ты, отрабатывала на все сто. А? Трудолюбиво и талантливо подставляла тебя ради спасения своей драгоценной атласной шкурки, а ты помогал и от восторга в ладоши хлопал. А? Красота! Железный Матвей Молчанов по самые дюзы втаранился в смазливую… как это… ха-кер-шу.

– Хакерша – это не хакер женского рода, а жена хакера, – проворчал Матвей. – Если хочешь приправлять свой англос русскими словами, употребляй их грамотно. А про «втаранился»… Мы с ней самые обычные друзья. Почти как с тобой.

– Почти – это потому, что с ней можно ещё и спать, – ехидно добавил Крэнг.

Матвей вздохнул и попытался отвернуться от назойливо лезущего в глаза видеопространства. Отчего-то припомнился давневатый случай – как после одного из первых «пересыпов» с Леной (произошедшего, между прочим, больше по её инициативе) он, Эм. Молчанов, спросил: «Значит, я для тебя всё-таки больше значу, чем просто очередной подельник?» А Лена вместо ответа глянула с искренним недоумением и поинтересовалась: «Ну вот если б я тебя попросила спину мне почесать, ты бы это тоже счёл проявлением… ну, чувств каких-то?»

– Ладно! – Матвей тряхнул головой и храбро глянул в самое нутро дисплейного пространства, прямо в Крэнговский смешливый оскал. – Ладно! В общем, должен тебе сказать, что интерполовцы – козлы. Из перехваченного сообщения ясней ясного, что где-то у них в самом нутре засел сверчок Лиги. Не как Белоножко, а настоящий такой, матёрый. Имеющий доступ к. И вся эта долбаная интерполовская программа защиты свидетелей теперь уже натуральный секрет Полишинеля.

– Кого? Этот Полиш… э-э-э… он кто? Один из этих болтунов-обозревателей кримновостей?

– Почти, – хмыкнул Молчанов (всё-таки Дикки-бой прогрессирует: если не сами подобные выражения понимать научился, то хоть общий их смысл улавливать). – Значит, так. Сделай-ка мне со своего брэйна «вилку» на Лигу и Интерпол. Одновременно. Куда-нибудь поглубже: связь, управление, оперативные информотеки… Сможешь?

– Смогу. Я, конечно, не Чингизхан, но тоже кое-чего липсетю… А зачем?..

– Эллипсетю, – машинально поправил Матвей. – Зачем, говоришь… Да вот хочу им кое-чего вкатить. Такого, что они про нас с Ленком забудут. Надолго и напрочь. Потому как станет очень не до того. – Если бы он мог видеть собственную улыбку, наверняка счёл бы её никакою не собственной, а один к одному Изверговой. – Значит, вилку. Понял? И подключи автоматрикатор. И режимный конвертор. Я выдам информацию в «онли транзит» – отменишь режим и по сотне копий Лиге и Интерполу. Сразу после «done» дезактивируешь свой брэйн… я имею в виду микросупер… дезактивируешь и уничтожишь. Физически.

– Как?

– Да по-любому. Лучше всего – в деструктор-утилизатор его… И не вздумай жмотничать, слышишь?! Всё, валяй. Подготовишь связь – скажешь.

Матвей отвернулся от дисплея и придвинул к себе копировщик. Прав был Изверг, что отобрал заточённого в эллипсете таракана. И что копир-блок у хакера Молчанова нестандартный – тоже правильная догадка. В одном ас от практической космонавтики дал небольшого маху: упустил из виду, что нестандартный блок должен обладать нестандартными возможностями. Например, в отличие от стандартных собратьев, он может быть снабжен собственной оперативной памятью, а память эта может копировать и сохранять то, что пишется на эллипсету…

Тихонько пискнул, замерцал изумрудной точкой индикатора микросупер. Пришла информация по запросу, который наверняка показался деятелям Восточноевропейского центра, мягко говоря, экзотическим.

Так.

Описанная запросчиком разновидность тараканов идентифицирована как таракан чёрный обыкновенный (blatta orientalis, лат.). Визуальные половые признаки: у самки крылья рудиментарны (зачатки 2-3 мм шириной) в отличие от самца, у которого развитые крылья по длине достигают трёх четвертей спины.

Так и ещё раз так.

Скопированный таракан имел рудиментарные крылья шириной в пару миллиметров. Самка. Первый закон всегалактической подлости: из равновероятных событий происходит наименее желаемое.

– Как там у тебя, Дикки-бой? Трудишься? – негромко окликнул друга хакер-поет.

– Тружусь, – буркнул динамик Крэнговым голосом. – Не мешай.

Матвей откашлялся:

– Есть ещё одно дело. Когда закончим с пакостями Интерполу и Лиге, выясни, производят ли сейчас какие-нибудь фирмы всякое такое… Пэйпарлон, стилосы, пишущие машинки… счёты… то есть… ну, на чём там считали до компьютеров?

– Что?! – Очень было похоже, будто Дикки-бой ушиб колено отвисшей челюстью.

– Вот то самое. Постарайся накупить акций. В ближайшее время они могут очень подорожать.

Крэнг, естественно, потребовал объяснений, но Матвей только прицыкнул в ответ.

Не хотелось ему пока объяснять смысл мелькнувшего давеча в его Матвеевой памяти заумного словечка.

Пугая Изверова сценарием компьютерного конца света, Чинарёв-Молчанов, естественно, весьма присгустил цветофон (кстати, довольно спокойная реакция осведомлённого экс-космоаса Изверга – лучшее этому самому сгущению доказательство). Человечество вообще обожает самозапугиваться предсказаниями собственной гибели. И с самого начала компьютерной эры люди обсусоливают мазохистскую надежду вымереть в страшных муках именно на почве компьютеризации. Вспомнить хоть древнюю «проблему две тысячи» – сколько было надежд на предсказанные непогрешимыми комп-знатоками поголовные взрывы атомных электростанций, повальные самозапуски ядерных ракет, глобальное осыпание с неба спутников, самолетов и прочего… И каким искренним оказалось общее разочарование, когда всё окончилось жалким пшиком! Кстати, ещё в те же древние времена (то ли конец двадцатого, то ли чуть позже) появились первые законы об обязательном использовании «конструктивно несовместимых с общедоступными» комп-систем на всяких-разных… этих… стратегических узлах и ключевых направлениях… или наоборот…

Но…

Но.

Вот те и «но».

Как сказал бы отставной космоволк Изверг, включать тормозные двигатели всё равно уже поздно. Компьютерный глобальный бардак, конечно, может случиться, а может и не случиться; и шкура суперхакера Молчанова в таком бардаке либо пострадает, либо опять же нет – если повезёт… Может, ещё и рыбки удастся наловить в мутной водичке… А вот ежели прямо теперь не врезать по Лиге да Интерполу, никакое везенье не выручит и рыбка не понадобится: упомянутая шкура пострадает непременно и наисерьёзнейшим образом. Причём какой-нибудь заурядщиной Лигу с Интерполом не проймёшь, там те ещё сидят бронтозавры от программирования…

Так что завершим начатое, а потом до хруста сцепим зубы и станем ждать результатов. И молиться станем – богу или хоть дьяволу.

Ведь покамест ещё разве один только дьявол рискнул бы предсказывать, чем способна окончиться вся эта тараканья история. Да, уж дьявол-то наверняка бы рискнул. И даже без всякого «бы» – наверняка же именно нечистая сила какая-нибудь подбила Ленка обронить эллипсет-контейнер в чашку, высушить его на кухне, а потом штопором извернуться, но таки запустить операцию копирования!

Нечистая сила…

Нет, наверное всё проще.

Просто Халэпа – она Халэпа и есть.

* * *

Вопреки тексту, сей шедевр собственного когдатошнего изготовления Матвей Чинарев-Молчанов напевал, идучи не вслед за гробом одного из своих хакерских мечтаний, а от геены огненной, оное мечтание миг назад поглотившей.

Дело было сделано. Крэнг очередной раз доказал, что у него только с фантазией слабовато, а дружеский замысел воплотить – это ему как шкаф наизнанку вывернуть (что в Кренговой шкале оценок идентично общечеловеческому «без проблем»). Дело, значит, было сделано в лучшем виде; последними словами Дикки-боя перед окончанием связи было: «Сейчас спущу брейн в мусороед, хоть и – эх-хе-хе! – жалко»… Ему, видите ли, жалко… А Матвею тогда каково?!

Конечно, основная передача прошла не только на «only transit», но и на «only out», и ни одна из сработанных Крэнгом матриц вернуться к адресанту ни коим образом не могла. Конечно же, сразу по окончании Матвей удостоверился, что опер-память его копировального блока пуста – следовательно, таракан благополучно убыл по назначению. Конечно, конечно, конечно…

Но.

«В ходе давешней ловли таракана его, родимого, пришлось откопировать – теперь он знает, как можно размножаться в компах», – идиотская фраза булавкой засела в мозгах, пришпилив к ним, словно бабочку к гербарию (или как бишь это – «кляссер»?) все то же назойливое заковыристое словцо из школьной ботаники… или зоологии?

Короче, гербарий там или кляссер, ботаника или зоология, а Матвей решил свой микросупер тоже приговорить. Побудительные причины оного решения самому же решителю казались образчиком непрошибаемого идиотизма, и жалко было до слез – и сам брейн, и футляр златокедровый, и связанные с тем и другим приятные воспоминания… Но – увы! – имелись в Молчановском не по возрасту богатом наборе воспоминаний и примеры совершенно иного рода: как весьма перспективные затеи оказывались на грани фиаско (а иногда и за оной) вследствие присущего некоему великому хакеру вульгарного мелкого жлобства. Естественно, нежелание расстаться с дорогущим супером трудно отнести к мелкому жлобству (а что же тогда прикажете относить к жлобству крупному?!), но это не аргумент.

Камбузный утилизатор равнодушно сглотнул приношение, рыгнув сдавленным отголоском деструкторного разряда; над захлопнувшимся зевом жутковатой машины вспыхнул переливчатый оптимистично-зеленый надпИс: «Утилизация завершена. Приготовиться к следующей?» Матвей скрутил контакторной амбразурке фигу и отправился к себе. И даже тот факт, что утилизатор покладисто воспринял дулю как отбой-команду – выдрессировалась-таки блокшивская электронная братия понимать нормальное человеческое общение! – даже это наглядное подтверждение собственного педагогического таланта не улучшило Молчанову настроения.

Он уже вошел в коридорчик жилого модуля, когда… «Вот, оказывается, как себя почувствовал тот коп в Далласской подземке, которого Крэнг сзади да со всей дури огрел по голове вторым копом»… Нет, никто, естественно, не бил по Матвеевой макушке ни копом, ни чем иным, а просто под эту самую макушку ввернулась мысль.

Лена.

Бутылка «чинзано» залпом плюс искусственная гравитация. Плюс гипнопассиватор на полную мощность в режиме ручного управления. «Если не надолго, гипно-передозировка вряд ли добавит что либо уж очень страшное к прчим последствиям»… А если надолго?! Прыжок в коридор из насквозь прогипноженной Ленкиной каюты; Изверг со своей стрелялкой; облавная охота на таракана; другое-всякое, напрочь вышибившее из мозгов простой факт: пассиватор в ручном режиме не выключится сам по себе… Господи, целая вечность сожрана черт-те чем, какими-то мелочными заботами о родимом кармане, родимой шкуре и судьбах родимого человечества – и в течение всей этой в печенки долбанной вечности трижды долбаный в нутро аппарат прел на максимуме!..

До Халэпиной каюты было с пол-десятка нормальных людских шагов, а таких, какими они получались теперь у Матвея, оказалось несравнимо меньше – и все равно по дороге лже-Чинарев успел напридумывать несметье несметное вариантов того, что вот-вот увидит. Варианты получались, естественно, один другого жутчее. Поэтому, ворвавшись, наконец, он так и закляк на комингсе стоп-кадром финиширующего спринтера. Лишь через то ли миг, то ли век созерцания и слушанья того, что увиделось ему тут и услышалось, хакер-поэт снова научился дышать. Ибо понял: розовое, округлое, как бы литое нечто, которое новорожденным великанским грибом выпирало из Лениной койки – это всего-навсего… В общем, если человек лежит носом в подушку и при этом умудряется придерживать собственный подбородок собственными же вздернутыми коленями; если некоторые особенности фигуры этого человека и при всем-то хорошем с немалым трудом втискиваются в стандартные рамки Космотрансовского обмундирования; и если вспомнить к тому же, что оное обмундирование расчитано на возможность резкого изменения формы обмундированного (перегрузки там и тэ дэ), и оттого по-древнему шьется из кусков, да еще и специальным травмобезопасным (иначе сказать – ослабленным) швом… А если вдобавок учесть пристрастие означенного человека к, пардон, трусикам системы «два шнурка плюс фиговый листик» (причем слово «фиговый» в данном случае надлежит разуметь отнюдь не в ботаническом смысле)… Вот так. А дикие звуки, ужаснувшие было Матвея, объяснялись отнюдь не столь пикантно и куда прозаичнее: нежная юная фея храпела, как пьяный боцман.

Собственно, доосознавал все это Молчанов уже снова в движении. Точнее – в прыжке. Прямо с комингса к койке. Плюхнувшись на колени и едва ли не тычась макушкой в выдравшуюся на волю часть Халэпочкиного тела, он нашарил под лежбищем вожделенный верньер. Нашарить-то нашарил, а вот крутануть его до отказа влево не смог. И со второй попытки не смог. И с третьей. Рифленый барабанчик ни на иоту не желал проворачиваться в «нулевую» сторону. Потому что уже, оказывается, был выставлен до отказа на ноль.

– Очень-очень медленно встань и выпрямись. Руки, пожалуйста, держи в стороны.

Опять! Господи, второй раз за сутки! Это что, обычай такой на старт-финишерах, или забава народная – «арестуй практиканта»?!

Видеть говорившего Матвей, естественно, не мог; голос казался мягким, вроде бы даже виноватым… И тем не менее, Молчанов решил неизвестному (а неизвестному ли?) говоруну подчиняться… пока.

– Теперь можешь повернуться, – сказал почти виноватый голос после того, как по карманам поднявшегося на ноги Матвея неумело отскользила ощупывающая ладонь. – Только не дергаясь, пожалуйста. Ладно?

Молчанов продолжал подчиняться.

Конечно, самочинным командиром оказался положительный человек Белоножко. Теперь он подпирал стенку возле прикрытого (вероятно, им же) входного люка. Раздвинутая шторка душевой красноречиво свидетельствовала, откуда положительный человек здесь объявился, а засунутая в набедренный карман правая рука старосты объясняла претензии своего владельца на роль хозяина положения. Потому что кроме руки в кармане имелось еще что-то, в этой самой руке вроде бы стиснутое и на Матвея вроде бы направленное.

Оценив ситуацию, лже-Чинарев уселся на койку (Лена не проснулась, но еще сильнее скукожилась – со всеми вытекающими… в смысле, выпирающими последствиями). Потом он длинно и громко зевнул. А потом сказал:

– Хлопанулся ты, Белоноженька. Мы одни, видеть нас никто не может… Так что для прятать стрелялку в кармане у тебя может быть только одна причина: никакой стрелялки у тебя нет. Согласен?

Виталий промолчал. Но руку из кармана вынул. Пустую руку.

– Ну, и давно ты… это?.. – невразумительное движение Матвеева подбородка долженствовало, вероятно, означать кивок в сторону вырубленного гипно. Во всяком случае, Виталий именно так упомянутое движение и расшифровал. И сказал, облизнувшись нервно:

– Давно. Почти сразу же. – Он опять облизнулся. – Так что не бойся, ничего такого с ней не… Спать только будет еще. Но проспится. К вечеру. Завтрашнему. Наверное.

Не отрывая тревожного взгляда от своего собеседника, Белоножко осторожно переместился, шурша спиной по жесткому ворсу стенной псевдоковровой обивки. Переместился, неловко и неудобно присел на краешек стандартного каютного тумбочкостолика. И попросил:

– Ты ручонки все-таки не опускай, держи ладошками кверху…

– А то что? – поинтересовался Матвей, норовя растопыриться на койке пошире (дабы хоть собою прикрыть бесстыдно-соблазнительно выпяченную Леночкину посадочную опору). Как Белоножко ни нервничал, а при виде этого ерзанья ухмыльнулся весьма похабно:

– Не утруждайся, я тут за это время понасмотрелся. А уж наслушался!..

Молчанов нарочито равнодушно предположил:

– Небось, и нащупался… А небось, и не только… Такую-то бессознательность грех упускать, а? Да еще на правах из беды выручальщика… – он коротко зыркнул на прореху в девичьем комбинезоне, – а, староста?

– Опупел?! – Белоножко моментально зарделся. Потом еще сильнее зарделся и выдушил покаянно: – Ну, может, разок только поцеловал… она тогда лежала кверху лицом! – торопливо уточнил он, приметив, что Матвей снова критически рассматривает единственный доступный участок Халэпочкиного тела.

Некоторое время Матвей молча катал по скулам чугунные желваки. Потом, наконец, сказал:

– Ладно. Сколько раз чмокнул, только ли чмокнул – вскрытие покажет. Микрофоны тут мощные, саунд-фильтры чувствительные… Разберемся.

– Разбирайся, – с довольно-таки убедительным равнодушием пожал плечами лучший студент курса. Засим он попробовал сообщить своему лицу мужественное выражение и взять тоном выше:

– А насчет «а то что» – увидишь. Я, конечно, не Геракл древнеегипетский, но…

– Но дурак. – Матвей забросил ногу за ногу, сцепил на колене пальцы и повторил с удовольствием:

– Дурак ты, Милашка-Белоноженька. Ничего ТАКОГО в моих карманах здесь быть не может… как и в твоих. Нештатное оружие на старт-финишере спрятать так же невозможно, как и провезти… э-э-э… упомянутое на оную. Разве что у Изверга бы стрелялку сдемократить – и то сразу такой алярм всторнадится… Да и они у него все персонализированные, небось…

Белоножко пожал плечами, буркнул что-то маловнятное на тему «оружие бывает не только стреляющее-взрывающее-отравляющее», однако настаивать на держании Матвеем ладошек кверху перестал.

Миг-другой полному и безоговорочному воцарению тишины препятствовали только замысловатые рулады спящей Халэпы. Затем Матвей произнес:

– Значит, принятие тобою душа и прочее – это все-таки имитатор…

Сказанное больше смахивало на утверждение, чем на вопрос, но Виталий кивнул.

– И, значит, ты полностью в курсе происходящего, – продолжил свои умозаключения лже-Чинарев.

– Для втихаря подключаться к здешним следилкам не надо быть Чингизханом, – сызнова облизнувшись, сообщил Белоножко.

Матвей насмешливо-вопросительно заломил бровь, и положительный человек заторопился добавить:

– Да я знаю что ты не Чингиз, знаю. Вон оно, подтверждение голопопое, в постельке хрюкает… И, между прочим, это же подтверждение подтверждает: не настолько я сволочь, как тебе кажется. Скажешь, нет?

– Скажу, – выражение Молчановского лица не изменилось, и тон Молчановский продолжал оставаться все таким же полузадумчивым-полунасмешливым, но Виталий отчего-то мгновенно побледнел и взмок. – Скажу, Белоноженька-Белорученька. Потому что на идейного камикадзе ты не похож. Досадный мираж пассиваторного процессора, в результате коего драгоценный староста внезапно отрубается, а там и гибнет, героически захлебнувшись слюнями… Хорошо, это проехало: гипноудар вместо тебя достался твоему вирт-имитатору… Где ж ты, кстати, сам-то был, вот вопрос?.. Только ведь проехавшее – отнюдь не единственный доступный мне сюжет твоего некролога. Инстинкт самосохранения тебе, староста, отнюдь не чужд, как и все человеческое… Вот он и заработал на полную, инстинкт-то. Ленкина каюта для тебя сейчас самое безопасное место – благо, такой удачный случай изобразить спасителя…

Еще с минуту единственным акустическим эффектом в каюте пребывал Леночкин разнузданный храп. Наконец Чинарев-Молчанов сказал задумчиво:

– Вот еще вариант: свернуть тебе шею… не питай иллюзий, это я в момент… и в момент же подчищу запись прослушки: Виталий Белоножко силком влил в пасть… пардон, в ротик несчастной глупышке литр чинзухи, а на меня, сокурсника и друга, ни с того, ни с сего накинулся с табуреткой…

– Здесь нет табуреток, – мрачно перебил «сокурсника и друга» мокрый и бледный кандидат в покойники.

– Хорошо, – согласился Матвей покладисто, – на меня ты накинулся без табуретки, но с воплем… э-э-э… «долой Интерпол, даздравствует Лига!» – устроит? Вот… Ну, приступ спэйсофобии, неприятно, конечно, однако же никто не застрахован… Я, конечно, пытался скрутить и доставить болезного в медицинский отсек… Ну, не сумелось мне… Ну, вывернулся болезный, да бежать, да с разбегу головеночкой возьми и воткнись… Куда бы?.. А, во: в люковой затвор. Годится?

И еще минута-другая как бы тишины (с той лишь разницей, что к Лениным подвывистым взревам добавились не менее громкие выдохи положительного человека).

Потом положительный человек натужно сглотнул и осведомился:

– Так чего же ты ждешь? Пробуй!

Хакер-поэт обворожительно улыбнулся:

– Знаешь, какая разница между мной и Лигой? Не знаешь… Из одного подозрения, будто здесь прячется Гунн Вандалович, Лига пыталась уделитить четверых (в тэ че и тебя, ласточка). А я, дурень, так не могу. Только эта… Как ее? Ах, да – совесть… Так вот она тут ни при чем. Разве что это я от Изверга подцепил нечто эдакое (хотя сдвиг в мозгах вроде бы воздушно-капельным путем не передается)… Нет, ты погоди в обморок, ты послушай… Дано: четыре человека, из которых один сверчок. Кто? Не я и не Ленок – уж про нас-то двоих мне точного точнее известно. И не Изверг – продайся он хоть Лиге, хоть кому, этот герой-ветеран себя бы собственнозубно сгрыз до скелета. Так что и думать нечего – Милашкой получаешься ты. И единственное, что мне сейчас мешает произвести тебя в результаты какого-нибудь несчастного случая, так это… Ну вот не верю я, когда «и думать нечего». Правда – она баба гордая, сама не напрашивается. Вот… Но и транжирить время на рассусоливания не могу я себе позволить, а уж тебе – и подавно… Эрго: единственное, что может тебя оставить в списках живых и относительно здоровых – альтернативная кандидатура на звание Милашки. Понял? Причем не только альтернативная, но и правдоподобная. Но лично я ничего подходящего в поле зрения не фиксирую. Может, ты фиксируешь?

Против Матвеева ожидания Белоножко при этих словах перестал норовить в обморок. Мало того – он даже порозовел и явно приободрился. И сказал:

– Фиксирую. Только не в поле. В кармане.

– Что?! – Молчанов чувствовал, что его Молчановские брови взбираются куда-то к самой макушке.

– Альтернативная правдоподобная кандидатура. Даже не кандидатура, а собственно оригинал. Ты, кажется, интересовался, где я был во время гипноудара? Вот, ловил. И поймал.

Он запнулся на миг, беззастенчиво наслаждаясь выражением Матвеева лица, затем смилостивился:

– Ты не думай, я не время тяну и не выкручиваюсь. Сейчас все объясню, сперва только ответь: ты же, конечно, знаешь, что такое «Макрохард»?

– Точно убью гада, – выцедил Матвей, набычась.

– Х-хе! Кто из имеющих хоть какое-то отношение к компьютерам не мечтает убить «Макрохард»?! А на деле макросы уже больше двух столетий сами всех имеют во все места… и всех имеющих отношение имеют, и антимонопольные законодательства, и…

– Я не про «Макрохард», – перебил Матвей, уставший дожидаться окончания этой еще одной разновидности мужичьей истерики. – Я тебя, гада, убью. Из милосердия – чтоб ты не захлебнулся своим словесным поносом.

– Ладно, еще только один вопрос. Крупнотвердые всю дорогу собачатся с Лигой. Какое впечатление производит?

Лже-Чинарев гулко вздохнул, промямлил что-то в роде «лучший способ отделаться от сумасшедшего – не противоречить»; потом сказал внятнее и громче:

– Даже еще более жалкое, чем твои монологи. В осведомлённых кругах потрындёвывают, будто макросы как бы не главные основатели Промлиги. Подгребли через нее управляющие пакеты чуть ли не всех оближенных, и вообще… А грызня – это для общественного мнения, для хлопов то есть.

– Трогательное совпадение наших мировозз… – тут Белоножко перехватил весьма недвусмысленный взгляд Матвея и моментально сделался очень серьезен и деловит:

– Так вот, мой дядюшка в «Макрохарде» не бугор, конечно – так, бугорок… но довольно заметный. И вот, перед самым моим отъездом на практику…

Молчанов слушал, не перебивая, внимательно слушал. Дослушав до конца, попросил – странно, будто бы обмирая:

– Покажи, а?

Виталий торопливо выпутал из кармана и перебросил ему черный цилиндрик, отдаленно напоминающий семечницу. И пока Матвей, изловив, так да эдак вертел перед глазами брошенное, положительный человек староста завел снова:

– Понимаешь, мне все это сразу не понравилось. С чего бы, думаю…

– А почему он передал это через тебя? – вдруг оторвался от рассматривания хакеропоэт. – Был же с нами сопровождающий офицер… экипаж транспорта, который нас доставлял… отчего бы не с ними?

– Ага, вот и ты тоже вбрейнился… Передал… Если б же ж передал! Он, понимаешь, просил не лезть с этим к Изверову. Ну, мол, Извергово начальство в курсе и наверняка его предупредило, а так старый склочник развоняться может… просто из склочности. И деньги прикарманить. Понял? Любой из космотрансовских обязательно бы первым делом про всё доложил ответственному за старт-финишер. И сам бы экспериментировать не полез. А меня дядя вроде как купил. И припугнул: радужные перспективы сулил, но я-то знаю… он и наоборот запросто может – чтоб нерадужные… А Изверг ни хрена не знает: я сейчас, когда снимал, то специально проверил – на этой штуке симулятор стоит. Она на все входящие реагирует, как стандартный тест-блок. Сразу, тогда, я ничего толком, конечно, не понял, но кишками учуял: подставляет, гад. А здесь уже, когда увидел… Ну, какая хрень между вас творится… Тут у меня в системке все сразу и подгрузилось. Вот смотри… Я единственный во всей этой вашей драчке ни при какой стороне, и я же единственный, который может что-то понять и потом распустить язык. Ну, еще Изверг такой же, но ему лишние неприятности сейчас – ты ж знаешь – как плазмотроном по зад… по затылку, то есть, – торопливо выправился Виталий, опасливо зыркнув на коммуникатор (спохватился, небось: а вдруг-де волку-ветерану именно сейчас взбрело прослушать каюту вживе?!). Наскоро переведя дух, надежда курса продолжил:

– А, например, удайся у них с «Вервольфом», такИзверов бы, от нас всех в отличие, уж бы точно не спасся – ему о персональной капитанской спаскапсуле позабыть легче, чем свою драгоценную Мотру бросить. А я теоретически мог уцелеть. И сообразить. И, возьми меня за гланды тот же Интерпол – рассверчаться. А так… Понимаешь, дядюшка считает меня редким трусом…

– И, конечно же, ошибается, не так ли? – оскалился Молчанов.

Против его ожидания, Виталий этот оскадл перенес стоически:

– Представь себе, не так. Я действительно трус, это он прав. На то и был рассчет. Воображаешь, это случайно «и думать нечего», что я – Милашка? Зачем, например, в нашу программу фонт-дешифратор прятать, если он наверняка зашит в этом… на которое ты сейчас пялишься? А выплыви правда – опять вопрос: «Так кто, говорите, это самое в обход инструкции на борт приволок? Кто его, самое это, самовольно воткнул в исп-механизм?.. Так вы, господин Белоножко, оказывается, не свидетель, вы соучастник и самый главный исполнитель?». Он когда мне этот договор подсунул – ну, мол, принимаю ответственность, гарантирую и прочее такое – я сразу понял: замазать хочет, род-ствен-ни-чек, маму его… и папу… Чтоб в случае чего не пикнул. Ну, с договором-то я меры принял. И о дальнейшем озаботился – вирт-имитатор этот припас, еще кое-что… Разговоры ваши слушать решил…

– ВСЕ разговоры, – подсказал Матвей.

– Все, – согласился Виталий. – Была б моя задница не моя, а казенная, или если б хоть запасной комплект имелся, я бы так не активничал.

– То-то я замечал: за компом не меньше меня намозоливаешься, а сделал по программе – хрен без палочки, – ухмыльнулся Матвей.

Белоножко кивнул. И, видя что Матвей вернулся к изучению цилиндрика, пустился в объяснения:

– Меня знаешь что натолкнуло? Та визион-передача, когда мы с дядюшкой… А что по-глупому так действовало – это напрашивалось. Вот я в детстве когда-то пытался сделать клавирник. В электронике я уже тогда хлопом не был, и книжки хорошие подоставал, схемы, комплектующие самые-самые, материалы там… А получилось… Нет, он играл, конечно, только… Ну, в общем, далеко не «Ямаха» получилась. Я и подумал теперь: если кто-то изобретет, наконец, ЭТО, вначале обязательно получится не то, что хотелось, а получится…

– Идиот, – сказал Матвей, не отрываясь от разглядывания цилиндрика. – Ты, Виталя, конечно, прости, но дядюшка твой даже не просто идиот, а полный безнадежный кретин. И не только он. Знаешь… – в Матвеевом голосе дрогнуло нечто, очень похожее на сдерживаемое ликование, – знаешь ли ты, Белоноженька-Белорученька, что это у меня в руках?! Это у меня в руках не то, что ты думаешь! Это у меня в руках возможность всеми нашими с тобою четырьмя волосатыми неделикатными пятернями выкрутить-таки великому и могучему «Макрохарду» мошну… или мошонку – уж как расклад…

Эпилог

– …получаете джек-пот, но в случае неправильного ответа теряете все. Итак, рубрика… рубрика… Ага. Вы ведь профессор? А что преподаете? Минералогия… это что-то про камни, да? Ну, все равно – профессор, интеллигенция, широкий культурный кругозор… Одним словом, вам повезло: выпала рубрика «Искусство и культура». Итак, внимание! Наш обычный вопрос: назовите значение и смысл слова… мнээээ… культурно говоря, имени собственного… надеюсь, зрители извинят мне эту небольшую подсказку – наверняка в наш сверхпросвещенный век не я один питаю слабость к людям науки… Итак, назовите смысл… мнээээ… того, что сейчас высветится на дисплее. Всё, время пошло! Требую полной тишины в зале – на кону джек-пот, а это полтора…

Здешний визион-демонстратор куда б уместней смотрелся в кунст-камере – в роли наидревнейшего экспоната. Хоть бы ж горе-работнички из стратоаэро (или муниципалы, или в чьем там бишь ведении припортовая площадь?) – хоть бы ж эти горе-неведомые-работнички озаботились энерготентом, что ли, защитить выставленного под открытое небо дедушку современной голографии! Уж коли дедушка по дряхлости ничего встроенного на сей счет не имеет… Но в головах неких работничков тоже, поди, отсутствовало что-то, чему бы надлежало быть встроенным от рождения. И редкие снежные хлопья, сырые и серые, пританцовывая в ветряной дерганной пляске неслись прямиком сквозь профессорскую мокрую лысину.

Да, профессор взопрел от вожделения к деньгам, тяжесть коих, казалось, уже оттягивала его карман. Еще бы, вопросец-то плёвей плевого! А денежки профессору ой, небось, как надобны… Вон жакетик на яйцеголовом какой нитонисёшный – а ведь для съемки, без сомнения, самое лучшее из своего гардероба выбрал…

Матвей запоздало осознал, что все эти крайне своевременные да важные откровения бормотал и бормочет вслух. Это осознание, правда, его удивило не очень. ОЧЕНЬ его удивила Леночкина реакция.

Леночка, похоже, оные откровения впрямь сочла и своевременными, и важными. Она с неприкрытой заинтересованностью отслеживала визионное действо, то и дело принимаясь наборматывать корректировочные указания встроенному в столешницу звукотранслятору (собственно демонстраторный саунд здесь, в кафе, слышен был плоховато). И вдруг сквозь Халэпочкино бормотанье прорезалось:

– А жалко профика, правда? Ну откуда этой окаменелости знать, кто такой Квазимодо?

– Да как раз бы такому и знать, – рассеянно пробормотал Молчанов, не без опаски принюхиваясь к содержимому своего бокала.

В бокале пенилось, по-гадючьи шипя, нечто лазорево-голубое. Пахло оное нечто фиалками, и еще… Еще… Наверное, кому как, а вот Матвею мгновенно и ярко представился безветренный теплый вечер, старый тенистый парк… в котором уже с неделю отчего-то не работают сан-удобства и неделю же идет бесплатный фестиваль пива. На том пивные аналогии и иссякали, хотя меню содержало неизведанный лазурный продукт именно в директории «Beer». Там, в меню, правда, еще сноска была: «протокольно любимый напиток ее властительной неприкосновенности королевы-девственницы, рецепт получен в рамках культурного обмена». Вот так. Конечно, интересно бы попробовать, чего там выдумали себе вместо людского пива горпигорские псевдомлекопитающие приматоиды. И, конечно, биоэкспертиза никогда бы не допустила к продаже ничего по-настоящему вредного. Но… Уж больно старательно Ленок мусолила наманикюренным своим пальчиком менюшный контакт-дисплейчик, явно выискивая что-то конкретное. А было это, кстати, уже после того, как Матвей галантно предоставил выбор заказа ей, Чингизханочке… предварительно велев официанту забыть нафиг слово «чинзано». Официант – шустрый такой, верткий, на совершенно бесшумном гусеничном ходу – оказался еще и крайне покладист (в тэ че оттого, что Матвей обеспокоился изобрести себе кое-какой приборчик, побуждающий исполнительные механизмы делаться просто ну ва-аще исполнительными). И как Халэпочка ни изощрялась на чинзановую тему, ответ был неизменен: «названный вами продукт недоступен, приносим извинения за неадекватность меню». В конце концов Леночка фыркнула (какая-нибудь там разъяренная пантера, услыхав, околела бы от зависти) и, позыркивая на Молчанова (пантера бы второй раз околела из-за той же причины) занялась изучением меню.

Так что Матвей бокал свой повертел в руках так да этак, но, в виду всего изложенного, пригубить не рискнул, отставил – аккуратно, будто взрывчатое что-то… Впрочем, почему ж «будто»? От псевдомлекопитающих горпигорцев чего угодно ждать можно. А уж от взъевшегося Ленка – и подавно. К своему бокалу она, между прочим, не спешит притрагиваться. Она, видите ли, всецело захвачена созерцаньем то ли визион-игрища, то ли мокнущего под волглым снегом Виталия. Всецело? А вот как бы не так. Иначе, что ж не сдержала разочарованный вздох, когда Матвеев бокал коснулся столешницы?

– Э-эх! – мрачно сказала Ленок, продолжая таращиться в прежнем направлении. – Проф чё-то уж слишком лонгное тайпает. Зуб даю: эррик какой-то вешает, глюкозавр лысый…

В отличие от площадного визион-демонстратора, над кафешкой энерготент имелся – хороший такой, изнутри невидимый, а снаружи глядящийся непрзрачной зеркальной призмой. А еще в кафе имелся микроклиматёр. Поэтому Леночка свой форменный комбинезон-дутик не только расстегнула, но и спустила до пояса. В результате выяснилось, что выше упомянутого пояса под комби у нее надет только лишь топик. То есть это Леночка называет такую одежду «скромный топик». У большинства же нормальных людей подобное именуется крайне вызывающим лифчиком. Или ленточкой. Верней, тесемочкой.

Матвей, конечно, свою подельницу видал и в более скудном одеянии, и вовсе без такового, а все-таки смотреть в ее сторону сейчас воздерживался: страшно было заклякнуть, таращась восторженно, как позаклякали все имевшиеся в кафе немногочисленные посетители. Посетительницы (к счастью, еще менее многочисленные), между прочим, тоже позаклякали в безуспешных попытках тришкиным кафтанчиком возмущения прикрыть невыносимую зависть. Потому что общего от себя впечатления Халэпочка не испаскудила даже фигней, на которую ухитрилась опять навертеть волосы. Именно ухитрилась – еще утром, в космопорту возврата, за жалкие пол-часа между посадочным лифтом и страторейсом маршрута «оттуда-сюда».

Словом, Матвей в кафе остался единственным, на Леночку не смотрящим. Матвей предпочитал смотреть на Виталия – как тот слоняется вокруг визион-площадки, то зыркая на таймер, то принимаясь возиться с поясной пряжкой – небось, зазябнув вконец, безуспешно пробовал наддать мощности и так уже выставленному на максимум утеплителю.

А Леночка с неприкрытым и неподдельным интересом таращилась из-под своего челочного полуфабриката на площадной демонстратор. А там, на площади, в визион-зоне, прекрасно из кафе видимый-слышимый пятиметровый ведущий распекал пятиметрового ошарашенного профессора (у бедняги-минеролога аж лысина шла багровыми пятнами):

– …бывает, что вместо честного «не знаю» претендент – увы! – на авось городит всякую чушь. Но от вас я никак такого не ждал! Современному человеку, пускай даже и минерологу, просто возмутительно не знать Квазимодо, этого легендарного, я бы сказал – культового исполнителя композиций в стиле «оверспейс»! А уж вместо ответа нести, извините, белиберду про каких-то горбатых уродов… Профессор, сказать, что я разочарован и огорчен – значит ничего не сказать!

– Ну вот, как знала! – Чингизханочка в сердцах трестула по столу ладошками. – Все по-всегдашнему. Ах, профессор, ах, культурный-перекультурный… А на поверку – дикарем дикарь и этот… не… невежа. В смысле, невежда (всегда путаю). «Глухой горбатый звонарь» – надо же!

От избытка чувств она цапнула было свой бокал, но глотнуть протокольно-любимой жидкости все-таки не успела – в последний миг, уже губы трубочкой вытягивая к бокальной кромке, спохватилась, заклякла, воровато кося карими своими глазищами на Матвея. Тот, по-прежнему отслеживая эволюции Белоножко, сказал задумчиво:

– Наверное, тебе все-таки не шибко большого труда стоило притворяться дурой.

Лена поставила бокал (осторожно, явно побаиваясь содержимого). И вздохнула:

– Это я, наверное, слишком в роль влипла, никак теперь обратно не вытряхнусь. – Она опять вздохнула. – А только взаправдашний Квазимодо никакой не урод и не инвалид. Видела я этот «Собор парижской матери», там его играет Гарольд Стейн – ну, кик-рестлер, чемпион всего на свете. Вот клизма, которая на него всю дорогу вешалась, так та – ничего не скажешь, уродка: плоскозадая вся; на сиськах, небось, мозоли натерла… коленями при ходьбе… А он аббата любил.

– Так то фильм! – Молчанов начал терять терпение. – А в книге…

– А шо «в книге»?! Написано же: «по одноименному роману»… Скажешь, наврано, что ли?!

Матвей постонал тихонько, затем вдруг уставился на Халэпочкину будущую прическу (каштановую, с интенсивно флюоресцирующей прозеленью):

– Слышь, ты, боевая подруга! Ты хоть сама-то не забыла еще, какой масти на свет родилась?

– Ну, допустим, рыжей. Самый теперь немодный окрас. А чё?

– Хвост через плечо… Просто у тебя культурный уровень потомственной чистокровной блондинки. – Тут он затеял исподволь отъезжать вместе со стулом к границе зоны Лениной досягаемости:

– А в общем, я рад. Хоть в чем-то ты еще остаешься девственно чиста и невинна.

– Что-о-о-о?! – Чингизханка резко, всем телом развернулась к съежившемуся Молчанову; скудный ее топик аж повизгивать начал в такт частым и бурным натискам гневно вздымающегося бюста. В кафе мгновенно разразилась мертвая тишина (небось, все закаменели в надежде, что ткань, хоть и элластично-нервущаяся, все-таки упомянутых натисков не выдержит), и тишину эту в клочья полосовала гремучезмеиная Леночкина ярость:

– Ты шо такое прохрюкнул, ты?! Девственница?! Я ть-тебе щщщассс покажжжжжу, какая я девсссссс!..

Матвей судорожно скреб ногами по «почти-не-псевдо» паркету, норовя максимально ускорить процесс отъезжания. Ибо Ленок, безотрывно обугливая подельника своего раскаленным до бела взглядом, наощупь зашарила по столешнице – движение, цель которого в коментариях не нуждалась и сомнений не вызывала.

К счастью, оной цели быть достигнутой не судилось.

В продолжении всей этой нелепой сцены Матвей умудрялся краешком внимания отслеживать растущий гуд (людей вокруг всего-ничего – тем более любая студия охотно наняла бы здешних посетителей озвучивать сцену «шокированный речью Карла Первого парламент едва сдерживает негодование»). Шелест прираспахнувшихся дверей и близящиеся шаги он тоже расслышал вовремя. А вот Чингисханка вздрогнула, расплескав содержимое схваченного уже бокала, когда рядом зазвучал спокойный, чуть насмешливый голос:

– Что, молодые люди, имеем банальный конфликт интересов? У вас, конечно, полное право на частную беседу, но у окружающих столько же прав не быть свидетелями вашего выяснения отношений. Поэтому предлагаю: либо вы немедленно прекращаете свару, либо немедленно же проваливаете выяснять отношения где-нибудь в другом… в другом…

Он был сорокалетним двухметровым красавцем, этот изысканно одетый атлет с золотой таблошкой «менеджер» на черной сюртучной груди; он наверняка не один год отсидел в крохотном изящном строеньице, неброско приткнувшемся в углу кафешной площадки – отсидел, управляя силовыми «стенами» заведения, сворой исполнительных механизмов и вообще всем. Наверняка проблемы, сходные с нынешней, случались в его владениях очень нечасто (все-таки стратопорт… хотя, конечно, захолустный – не без всякого, значит…); и наверняка же одно появление столь представительной фигуры мгновенно утихомиривало любых скандалистов. Короче, по нынешней ситуации блюститель питейного заведения имел один-единственный недостаток. Пол. Не который под ногами, а в самом примитивном физиологическом смысле. И стоило распунцовевшемуся в перепалке Ленку вскинуться на новый голос, выверенно колыхнув своим ударным калибром, как менеджерская властная речь пошла сбиваться на растерянное какое-то блеянье. А через миг вообще пресеклась – это когда папина Халэпа, то и дело отфыркивая от глаз вытрепавшуюся из закрутки прядь, осведомилась воинственно:

– А альтернативным вариантом… ну, всех устраивающим… ваша нахлебаловка разве не оборудована?

Загипнотизированный нацеленными на него вупор двумя карими искристыми безднами, менеджер даже «нахлебаловку» проглотил безропотно, и только пытался бормотать что-то на тему дороговизны альтернативного варианта – дескать, молодым людям вряд ли по средств… Но бормотание тоже захлебнулось. Потому что Ленок, не дослушав, сунулась к своему черт-те где болтающемуся нагрудному карману. Дотягиваясь, ей пришлось круто отвернуться, привстать и нагнуться. Все сие проделано было одним чрезвычайно грациозным махом, в результате коего комбинезон совершил невозможное: сполз еще ниже. Насладиться зрелищем, правда, блюстителю не удалось. Стремительно распрямившись, Халэпа ткнула ему под нос активированный кредитный жетон. Менеджер пересчитал нули высвеченного на платильнике числа, потом еще раз пересчитал – кажется, для верности загибая пальцы…

– Будьте любезны вставить в паз на столике… нет-нет, в центре… благодарю. – Седоватый верзила все-таки не вытянулся во-фрунт, однако Леночка для него явно перестала быть обворожительной девушкой, а моментально превратилась в абстрактно-бесполое нечто с ТАКОЙ суммой в кармане. – Режим «ширма» включится, когда вы оба переместитесь внутрь… видите, на полу круг… и выключится, когда жетон будет вынут. Желаю приятного…

Звук обрезало: оказавшийся вне светового круга Матвей вдвинулся внутрь, и «ширма» тут же покладисто активировалась, причем в режиме двусторонней звукоизоляции. Теперь снаружи виделся на месте их столика зеркальный цилиндр.

Чингисханочка, почти в точности повторив давешний пируэт, сунулась к валяющемуся на полу рюкзаку. Молчанов проследил за менеджером, как тот, по инерции дошевелив беззвучно губами, отправился, пошатываясь, восвояси. Затем хакеропоэт зыркнул на разлитое по столу горпигорское пойло (лазурная лужица дымилась с этаким отчетливым неприятным потрескиванием) и сказал неодобрительно:

– Терпеть не могу твои экспромты. Пока допрешь, чего ты там еще выдумала…

– Ничего, тебе полезно лишний разок процессор прогреть, – Лена распрямилась и вывалила, отдуваясь, на столешницу микросупербрейн с полуохапкой всяких к нему приставок. – Это тебе не вновь-бровь-любовь-свекровь, тут думать надо…

Она еще что-то бормотала про стишки и про думать, а над супером уже выспел-налился диковинный фрукт видеопространства голографического дисплея, и приставки затлевали холодными угольками дистанц-портов, пострекатывали-попискивали встревоженными горностаями…

Наконец Лена перевела дух, сказала:

– Ну, вроде как слежки за нами нет.

– Именно что «вроде как», – фыркнул Матвей. – А хоть бы и впрямь… Все равно нечего было привлекать общее внимание. Если уж тебе интима захотелось, могли бы просто заказать, по-обычному. А вся эта клоунада со стриптизом…

– Сам ты клоун! Вот если бы мы «просто заказали» – это бы сильней внимание… А так наше поведение было ЕСТЕСТВЕННЫМ. И занавесились мы не по собственному желанию, и теперь можем спокойно, без оглядки всё слушать – и черви сыты, и файлы целы. И, между прочим, две силовые защиты лучше, чем одна. Забыл, с кем дело имеем?

Вообще-то Молчанов мог бы поспорить, какое поведение впрямь естественно, а какое таковым может считать лишь избалованная папенькина дочка, самовлюбленная пигалица и бесстыжая грудасто-попастая зараза – все, естественно, в одной персоне. Однако, еще раз скосившись на облитый стол, он решил пока от дискуссии воздержаться.

Между тем Гунн Вандалович Чингисхан женского грудасто-попастого рода, завершив сноровистую возню с комп-причиндалами, объявила брезгливо:

– Радуйся, имеем связь с этим твоим… Помехи, правда… Вот тебе: даже я не могу снять искажения от прокола силового щита. А ты: «вроде как, вроде как»…

– Ох, подруга, мания величия в нашем деле – первая фаза летального исхода. Макросы нас с тобою ежели и дурней, то не очень. Ладно, давай сюда коммуникатор… или сама хочешь?

Ответом послужило громкое «пффф!». Еще на блокшиве, проснувшись и дознавшись, сколько времени Белоножко провел наедине с неким бесчувственным, да еще и кое-где оголенным телом, Халэпочка отношение свое к старосте изменила. Резко. С равнодушно-пренебрежительного на озверело-плотоядное. И никакие резоны не действовали – ни что Виталий ее практически спас, ни что выполненный сперва Матвеем, потом ею самой, а потом еще раз Матвеем тщательнейший анализ прослушечных записей ничего предосудительного не выявил… На Молчановской памяти это был единственный случай, когда его подельница проявила абсолютнуюю неспособность к мышлению – не только логическому, но и вообще. Оный факт даже радовал. Если человек, прославившийся параноидальной чистоплотностью, больше суток не моется и лихорадочно выискивает по сетевым справочникам, можно ли на живой человеческой коже отследить отпечатки пальцев и еще срам сказать чего – такое поведение вселяет надежду, будто человеку этому ничто женское не чуждо и кроме первичных половых признаков. Ту же надежду вселяло безоговорочное амнистирование самого Матвея. «Ты-то всего лишь чуть не спровадил на тот свет, и то ведь случайно, потому что как лучше хотел, а этот… у-у, подлый… склизень паскудный… глистоид… без спросу глазел, без спросу трогать мог и даже… да… да за такое башкой в утилизатор – и то бы мало… мало… мало ли кто там кого спа-а-а-ас!!!» – подлинный отрывок из исторического монолога Е.Халэпы, каковой монолог прерывался то хищным рыком, то всхлипами, и в конце концов вылился в прозаический бабий рёв (именно вылился – Матвеева грудь промокла тогда до самых лопаток).

Очень, очень хотелось верить, что истерика тогдашняя произрастала не только из миражения Халэпочкиных мозгов после гипно-чинзано-встряски. Все-таки женщина с такой внешностью непременно должна время от времени украшаться ярким букетом классических женских глупостей. Иначе она уж слишком напоминает… Ну, в общем, как если бы семикратный Гейтсовский лауреат Айзек Фоблер по кличке Айсберг Вобл побывал на столе у недоколовшегося хирурга (двоенье в глазах, онемелость искореженных ломкой пальцев, ошибка ввода – и вместо удаления геморройной шишки запускается программа общей корректировки фигуры под шаблон Мерилин Монро).

А коммуникатор уже работал. Коммуникатор уже сипел, подвывал и хрюкал во всю. То есть подгруженные Леночкой забористые фильтр-программы весьма ловко вылущивали из этого звукового многообразия свЯзную людскую речь, а шелуху помех затрамбовывали куда-то на самые задворки слышимости – и все равно качество связи действовало Матвею на нервы.

И не только Матвею.

Едва успев доскрипеться, что соучастнички изволили, наконец, активировать двусторонний акуст-контакт, Виталий тут же принялся наводить критику. Непосредственно помехи он, правда, обошел по эллиптической, зато уж некоего Чинарева-Молчанова разогнался таранить всем тоннажом. Ларинг, мол, ему (Виталию то есть) в воротник вклеили таксебешный, тяжелый; а про телефон и говорить стыдобно: огромный, глупый, толстый, заметный-заметный – небось, кончик только на чуть не достает высунуться наружу из уха… И давит он, и свербит, и на приеме щекочется совершенно невыносимо… Это Матвей, болт ему в порт по самые гланды, навязал вместо контакт-аппаратуры доисторичекий утиль, ясельный сделайсам какой-то! Свой-то приём, небось, через брэйн фильтруете, а по этой дубне, которая в ухе, он, Виталий то бишь, даже сам себя еле слышит; она ва-аще нафиг муляжная, дубня эта, она даже из слышного человечьим ухом диапазона пропускает в лучшем случае трети две, а то и меньше, и дядюшка-то не хлоп слюнопливый, дядюшка враз дубню эту муляжную засечет…

– Заткнись, – рявкнул Матвей. Очень негромко рявкнул, но Белоножко заткнулся, причем так моментально, что Молчанову аж неловко перед ним стало. Но вслух, естественно, Матвей этого не сказал. Вслух он бормотнул рассеянно-раздраженно:

– У нас что, было время подготовиться лучше? Или возможность у нас такая была? И думай вообще, чего ляпаешь. Макросы запросто могли уже отслушать район встречи, и волну найти, и коды передачи взломать… Неча им давать лишний шанс, у них и без того шансов этих…

Нет, Виталий не пожелал внять голосу разума. Он только дождался, покуда этот самый голос замолкнет, и опять принялся гнуть своё:

– «У нас, у нас»… Тоже мне, авторитеты! Столпы! Корифеи хреновы! Да я бы, будь моя…

Он опять вдруг замолк, на сей раз по собственной инициативе.

Впрочем, не вполне по собственной.

Ленок в возбуждении пребольно двинула хакер-поэта локтем – смотри-де, смотри! – но тот и без ее тычков заметил: на площадь (на пешеходную площадь) неторопливо, словно бы даже как-то развалисто, по-хозяйски, въезжал роскошный черно-золотой лимузин.

Все-таки дизайнеры маленько не доработали. Впершемуся на площадь транспортному средству для полноты имиджа не помешали бы еще два-три эффектных штришка – например, башенка с курантами или английский газон перед парадным входом… Но даже и без таких, крайне, казалось бы, необходимых аксессуаров, лимузин производил впечатление совершенно петергофско-луврское. Вот только производить его, впечатление это, хозяин (или кто там обретался в лимузиновом нутре?) решил с некоторого расстояния. Во всяком случае, остановился он метрах в десяти от Виталия, и тот, наверное мысленно перекрестившись, решился-таки подойти сам…

– Ты гля, как шаг чеканит! – Шепот Ленка сочился презрением даже более ядовитым, чем шкварчащее на столешнице горпигорское пойло. – ПарИм, что каблуками щелкнет да честь отдаст? Сто против двадцатки гружу – парИм?

Матвей приложил палец к губам: на Виталия-то они впрямь навешали дубню самую древнюю, какую только смогли раздобыть, но в Халэпочкином брэйнике микрофон – чувствительней некуда. Положительный староста и так взвинчен, ему только шепоток этот расслышать недоставало…

* * *

Дядюшка вновь самолично был за рулем своей разъездной виллы, однако на сей раз доброжелательством не лучился. На сей раз он вообще ничем не лучился – он сочился. Как занесенный в тепло снежок набухает талой прозрачной влагой, так влиятельный функционер Макрохарда преисполнился морозной бесстрастности, едва лишь Виталий торопливо вскользнул в не успевшую еще толком раздвинуться лимузинную дверь.

С минуту оба молчали. Староста Белоножко просто сидел и боялся (прикидывал, например, сколько головорезов может прятаться под задними сидениями). А дядюшка сосредоточенно изучал развернутый манускриптер. Или только делал вид, будто бы изучает: ноут был активирован в режиме «антизевака» – глядя со стороны хрен поймешь, изображается ли там хоть что-то.

Наконец влиятельный родственничек отбил по дисплею какую-то команду (словно десяток резвых невидимых таракашек пальцем передушить старался), взглянул на племянника… И таким неприятным был этот взгляд, что у изнервничавшегося Виталия почернело в глазах и оборвалось внутри. Наверное, старосте таки не удалось бы отвертеться от позорного обморока, но телефон вдруг расщекотался в ухе совсем уж осатанело. А тут еще и дядюшка внезапно сказал:

– Да вынь ты его к чертям. Не мучайся.

Сперва Белоножко послушно и поспешно выколупал расходившуюся слухалку, потом вздохнул облегченно… и только уже потом уставился ошалело на родственника. А тот ухмыльнулся – не зло, без особой неприязни даже, но и не по-доброму, а как-то… понимающе, что ли?

– Ну-ну, – сказал образец для всех менеджеров среднего звена. – Кончай мне театр играть. Я все сделал, как мы оба с тобой хотели. А теперь… Того, чего я жду, ты, конечно же, при себе не имеешь?

Виталий кивнул.

– Ты разобрался, что оно такое на самом деле?

Виталий опять кивнул.

– Тогда так: мы договариваемся, как, где, когда и за сколько ты отдашь мне интеллектатор, и пока расстаемся, взаимно уважая друг друга. Нет?

Племянник рассеянно вертел в пальцах телефон, хмурился. Наконец, когда собеседник начал явственно проявлять нетерпение, вымямлил:

– Как МЫ хотели?

– Кончай, говорю, театр! – крестный дядя-макрос досадливо сморщился. – Думаешь, я поверю, будто ты действительно не знаешь о способах контролировать все возможные диапазоны? Или что про различия в системах приемопередатчиков у тебя и твоих… скажем так: вынужденных друзей… что ты про это в эфире рассказал так просто, ради беседу поддержать? Ладно, – он скривился еще сильнее, – ты, вижу, из тех чистоплюйчиков, которым не хватает духу самим себе признаваться в собственных подлостях. Хорошо, я тебе расскажу, как ты… Вы втроем разобрались с интеллектатором; втроем придумали нас шантажировать. Но тебя грызли вполне резонные сомнения: нужно ли делиться с остальными? А то ведь риск целиком тебе одному, а барыши… Вот и нашел способ. Знаешь ведь: чертов Чингисхан – кто-то из этих двоих (уверен, ты даже разнюхал, кто именно)… Послезавтра этот последний шанс Интерпола должен давать официальные показания, и нам очень нужно успеть заткнуть ему пасть. То есть формально не нам, а Лиге, но тебе-то ясно… А еще тебе ясно, что в нынешней ситуации меня даже угроза скандала не остановит – тем более, что официально мы к Лиге ни малейшего отношения… Ну, оказался я поблизости, когда головная боль Лиги стартовала в рай – что с того? Боль-то Лиги, не наша. И тем более не лично моя. Вот сообразил ты все это, да и подсказал мне способ вкорзинить твоих «друзей» без (Боже, упаси!) вреда для тебя драгоценного. И молодец: мне бы не хотелось оборвать ВСЕ выходы к маленькой штучке, которую ты спопулизмил. Да, кстати, об интелектаторе и о молодцах… Как вы догадались?

Белоножко, похоже, опамятовывал потихоньку. Во всяком случае, в голосе его вдруг наметилось самодовольство:

– Не мы, а я. Когда допер, что по вашему раскладу получаюсь единственная кандидатура на роль лиговского сверчка… – Он укоризненно скосился на дядю, но тот лишь руками развел да осклабился на все тридцать два (дескать, что разумно, то не подло – сам разве не этим же девизом только что отруководствовался?). – Так вот…

Тут староста попытался взять эффектную паузу, но родственник изувечил ее оскорбительно-хлестким, будто оплеуха, «Ну!».

Это оказалось последней каплей. Напереживавшегося студента разом вышибло из последних жалких остатков самообладания – только не вполне туда, куда, вероятно, рассчитывал его вышибить дядя. На Виталиевы скулы и щеки словно бы жидким азотом плеснуло (казалось, лишь попробуй приоткрыть рот, и кожа растрескается, осыплется звонкими льдинками); всё вокруг – лимузиновую шикарную внутренность, занавешенную снегом площадь снаружи – весь мир втянуло, подменило собой брезгливое нетерпение в сощуренных менеджерских глазах…

Что, не терпится тебе, макрос?! Ишь, разнукался… Воображаешь – всё, запряг уже хлопа-стдентишку?! А вот тебе!..

«Вы же сами мне всё подсказали, демиурги хреновы! Еще ни один яйцеголовый не способен точно сформулировать, что такое человеческий (хотя бы только человеческий!) интеллект. Так куда ж ваш Макрохард сунулся, а? И ведь который уже раз такое! Уря, мы могём! Чё могём, на кой фиг могём – сами еще толком не поврубались, так нет же, давай галопом ваять. Пока нас не обогнали. Пока мы одни такие могучие, шо могём. А все остальные нехай завидуют. И боятся. Мало ли как там до нас с клонированием обгадились – то ж просто дураки были! А мы не просто, мы дураки умные! И могучие! Чё-чё? Кто-то против? Запрет? Дык это они оттого, шо завидують. И боятся. А мы на ихние запреты – тьху, мы прям вот щас начнем себе антивещество производить. На хрена? Потом, потом разберемся – главное, абы раньшей всех успеть как можно больше, и еще больше, и еще… Успели. А потом и разобрались-таки – сидючи на берегах Аризонско-Канзасского моря. А пока, значит, одни с морем разбирались (через сколько сот лет оно излучать перестанет, да сколько миллионов сограждан при взрыве уцелело только затем, чтоб перетопнуть)… Пока, значит, одни разбирались, другие могучие решили себе биокибов наваять побольше да пообрывистей. Всяких. Безмозгликов на имплантанты, головорезов для армии… Сервис-антоидов – шоб трудились, пока умные могучие дураки совершенствуют дурацкие свои ум да могущество… Ну, с теми-то дураками в два счета разобрались… биокибы. А уже с кибами весь прочий мир без малого десять лет разбирался, надцать миллионов душ полегло… И теперь вы, новые, туда же – электронные интеллекты плодить по собственному вашему безмозглому подобию… Ну кто вас, таких, всё время шпыняет сотворять, незнамо чего? Или вы в школах по истории из колов не вылазили?!»

– Ты что, племянник, онемел? Долго я буду ждать?

Это дядюшка.

Заждлся ответа на свой уже хрен-зна когда заданный вопрос.

А ты, пле-мян-ни-чек, зыркаешь на него по-шакальи, злобно-трусливо то есть, и молчишь – проповеди в уме сочиняешь. Думаешь, он от проповедей, да еще от твоих, враз исправится? Мечтай-мечтай…

– Слушай, моё терпение уже вот-вот…

Так, эталон менеджерства изволит гневаться все сильней.

Ладно. Проповедь нехай в уме и останется. Можно бы, конечно и вслух, да ведь проку с того «вслуха» явно никакого не будет (извечное самооправдание трусов). Хорошо.

– Хорошо, – Виталий облизнулся, сглотнул, еще раз облизнулся. – Извольте. Испмеханизм с вашим довеском интеллект-то приобрел, но калечный. Создали вы, к сожалению, тупицу. Идиота – не в клиническом понимании, а в общечеловеческом. Стал я копаться в фактах, выяснил, что один из бортовых исполнителей сплошь-рядом вертится у всех под ногами в нештатных местах в нештатное время… Что исполнитель этот – именно которому я ваш довесок примартышил… Что кто-то симулировал попытку взлома адресованной сверчку шифровки, но при этом не доскрипел симулировать и взлом ключа к шифру… И все тот же мехисполнитель во время атаки «Вервольфа», перегадил, похоже, Извергу упреждающий удар, а потом… Потом он ломанулся в спасательную капсулу. Понимаете? Исполнительный механизм кинулся СПАСАТЬСЯ! Вот тут я окончательно и допер: это не просто очень забористая поведенческая программа, это обрывистей. – Виталий опять судорожно мотнул языком по вконец ошершавевшим губам. – Знаете, как я его потом отловил? Пустил по локалке, что как бы готовится проверка всех FK с FKLами на соответствие тест-блоков стандарту. Этот дебил испугался быть вернут… то есть как… вер… ну, что его вернут в штатное состояние… С инстинктом самосохранения ваши яйцелобые ох как перебульонили! Испугался он и решил укрыть свое сокровище от проверки. Понимаете? На стандартный блок заменить удумал. И спрятать. А? Ему, интеллектанутому, в голову (в смысле – куда там?) не пришло: стоит только эту штуку из себя вытащить, как он тут же и вывалится в примитивное штатное состояние. Даже хуже – испмех без тестерного блока деактивируется по всем системам. Вот вам ваш искусственный интеллект. И… – Он замялся было, но всё-таки не удержался, добавил потупясь: – И вот отчего все, кроме вас да вашей Лиги, рубятся в ООР за табу на этакие разработки. С вашим-то еще повезло. Окажись он чуть поумней, мог ради спасения своей драгоценной индивидуальности переделитить всех на блокшиве. И не только на…

– Мы врядли сочли бы такой исход невезением, – Дядюшка мило улыбнулся. – А как про всё это узнали твои… э-э-э… однокашники?

Староста пожал плечами:

– От меня, естественно. Должен же я был доказать, что я не… Ну, Матв… – тут он было дернулся зажимать рот ладонью, но сообразил: во-первых, уже поздно вталкивать обратно полусорвавшееся с губ, во-вторых, это, кажется, не первая такая обмолвка случилась, а в-третьих, теперь-то какая разница?! – В общем, Молчанов сразу и давай строить планы, как можно с этой штукой вашу контору придавить. Штука прошла таможню, на ней доподлиннейший код с датой, производителем и остальным – не отвертитесь; что оно такое на самом деле, так это любой спец-эксперт докажет… попотеет, но докажет… До суда, конечно, не дойдет, но ска-андалище!.. А может, и дойдет – больно уж тема сейчас одиозной стала. Всему Макрохарду, наверное, особой приятности не выйдет, а вот… – Тут Виталий довольно успешно скопировал дядюшкину толькочтошную любезность, – а вот уж отдельным не самым крупным руководителям…

Макрохардовский менеджер откинулся на спинку сидения, потянулся с отчетливым сладострастным хрустом, выговорил расслабленно:

– Значит, это молчановская идея… А ведь он понимал, что такой шантаж и по тебе крепко ударит. Даже не зная о расписке…

– Он знал, – подал голос Белоножко.

– Ах, даже так… Тогда тем более. Тебя использовали и готовились подставить без малейших зазрений. Вот и тебе нечего кукситься. Ты абсолютно правильно решил сменить партнеров. Вполне всё по-христиански: око за око…

Виталий спохватился, что до сих пор вертит в пальцах крохотный тубусик телефона, уронил его. Потом спросил, изо всех сил тужась казаться бесстрастным:

– А вы не слишком ли откровенничаете? Как-никак микрофон у меня… Вдруг где-нибудь все-таки пишется наш разговор?

– Не-ет, племяш, ты либо круглый дурак, либо иначе тот еще фруктик, – крестный дядя развернулся, облокотясь о руль и вонзив в собеседника насмешливый жесткий прищур. – Для особо одаренных объясняю ситуацию прямо. Вас троих плотно вели от финиш-площадки орбитального лифта. С частотой и кодами ваших переговоров разобрались секунд за пять. Стоило тебе сунуться сюда, в лимуз, как на этом вот манускрипторе высветились все твои коммуникационные украшения. И телефон, и микрофон в вороте… и еще один микрофон, о котором ты, думаю, сам не знал. Регулятор комбинезонного кондишна, воображаешь, просто так барахлил? А потом – один спецсигнальчик, и вся твоя шпионская аппаратурка накрылась. Но сперва по твоей любезной подсказке мы разобрались с твоими… точнее, не мы, а лично я сам. Тоже спецсигнал. У тебя-то телефон дряхлый, грубый; тебе только дурно стало на миг (небось, толком даже не сообразил, что к чему), а вот девочке Лене и не в меру хитрому мальчику Матвею через их супер досталось по высшему разряду.

Положительный староста оглядываться не хотел, боялся даже, но шея его сама, собственной волей развернула голову, едва не вплющив старостов нос в запотелое дверцевое окно.

За окном был снег. Огромные мокрые хлопья тяжко валились с низкого неба, жидкой слякотью расшибались о тротуарные плиты, липли на безлистые ветви, превращая кусты и деревья в безобразные ворохи застиранных драных кружев… В этом монотонном густом падении недомёрзлой воды совсем растворилось кафе с его силовыми зеркалами, до невидимости наглотавшимися отражений снеговой серости, небесной серости, бетонной серости…

А макрохардовский деятель все вещал, все мурлыкал наглым сытым котярой:

– Если им повезло, всё было мгновенно и безболезненно… почти. Ну, а если нет – идиотизм. В КЛИНИЧЕСКОМ понимании. Мы это узнаем, но не раньше, чем иссякнет девочкин жетон. А там, насколько я в курсе, денег суток на восемь интим-режима… Взламывать-то никто не станет: лишний шум и тэ пэ. Но отследим, это уж будь уверен – внешнее наблюдение не снимем. Так сказать, почетный, хе-хе, караул… Во-от… А тебе, род-ствен-ни-чек, помолиться бы за души упокоенные, ты им жизнью обязан. Не снабди они тебя, как ты выразился, дубьем, импотентным к воспроизводству сложных модуляций… Понимаешь, ради твоей персоны такой случай упускать никто бы не стал. Суд через день, а убирать Чингиза более… гм… откровенно – опасно. Да и возможности у нас сейчас малость подорваны. Кто-то (в принципе, нетрудно догадаться – кто) провел шикарную атаку по локальным сетям Интерпола и Лиги. И нам тоже досталось краешком. То есть достается еще до сих пор. Даже по нарастающей. Интересный паразит применен: разлетается, как чума, никакая защита не помогает… Тем не менее, хоть и рассчитывает кое-кто из наших узнать у тебя чего-нибудь про этого паразита, и хоть интеллектатор мы очень заинтересованы себе возвратить, но… Окажись твой телефон посовременней – увы. Меня бы, правда, назначили козлом отпущения – если тебе этот факт утешителен, рад… – Кажется, эталон менеджерства вновь потянулся, треща то ли суставами, то ли тканью изысканного своего костюма. – А насчет записи нашего разговора… Не беспокойся, ведется запись. Здесь. В этой машине. Так что ты и без всяких расписок уже накрепко к нам приварен. Так?

– Не так.

Вообще-то Виталий, слушая дядюшкин монолог, очень было захотел съехидничать на совершенно иную тему, а именно по поводу чумообразного комп-паразита. Об истинной сути оного положительный староста ничего наверняка не знал (шныряние по базам данных блокшивских следилок тут не помогло: Чинарев-Молчанов слишком быстро и качественно замел следы). Тем не менее, «Интерпол, Лигу и нас краешком» прекрасно объяснило Виталию, делом чьих именно шаловливых конечностей была помянутая шикарная атака. А напоказная междупрочимность родственникова упоминания об этой самой атаке ясней ясного показывала, что истинные масштабы поражения в наилучшем (естественно, для Макрохарда) случае очень-очень-очень не ограничиваются мало что краешком – краищем даже. И теперь невыносимей, чем давеча утильный микрофон в ухе, зудело у Виталия на языке что-то в роде: «А, поднагадили в траузера-с?! Это вам не премийку между делом срубить за беззаветную победу над лонгольером собственного изготовления! Оказывается, настоящий мордобой – это неудобно и больно, кто б мог подумать!»

Вот обязательно бы не удержался трусовато-положительный человек от высказывания в этаком злопыхательском роде, но влиятельный родственник своим якобы риторическим таканьем подставился под куда более соблазнительное злорадство. И даже не «подставился под», а «напросился на». Что ж, отказывать родственникам, да еще влиятельным, было не в натуре Виталия. Поэтому он и сказал: «Нет». А затем продолжил неспешно да снисходительно, избегая, впрочем, споткнуться взглядом о стремительно звереющий менеджерский прищур:

– Про расписку чуть-чуть потом, сперва про запись. Насколько я разбираюсь в таких делах, юридическим доказательством считается цельное воспроизведение без лук… этих… лакун…

–…содержащее не менее чем двадцатиминутную фиксацию периодов, предшествующего выраженно-логичному началу беседы и следующим за ее связным окончанием, – раздраженно подсказал макрохардовец. – Ну?!

– Антилопа гну! – Собственная дерзость Виталия просто ужасала, и от смертельного этого ужаса дерзилось старосте всё пуще и пуще. – Даже не стану напоминать, что сам-то я ничего уж такого опасного еще не сказал, это ВЫ тут досаморазоблачались до трусов и дальше. Я о другом: бьем на пятерню, что вы сами свою запись сейчас испортите?

– Я уже когда-то просил в разговоре со мной не употреблять ваш идиотский жаргон! – Дядино лицо сделалось брюзгливым и оттого как-то неуловимо почеловечнело. – Пятерня – это сколько? Пять? Или пятьдесят?

– Пятьсот. А то – пятка и паутинник.

Эталон менеджерства завел глаза и с громким стоном потряс головой (очевидно, проиллюстрировал таким образом свое мнение об умственных способностях молодежи). Затем он, вероятно, вспомнил, что простейший способ добиться толку от психа – по возможности с ним соглашаться. И кивнул:

– Ладно. Бьем. Парим. Как там у вас еще – букмекаем? Дальше-то что?!

– Дальше… – Пытаясь зацепиться за остатки норовящей удрать самоуверенности (а еще бы ей, бедолаге, не норовить – в преддверии кульминационного-то момента… Виталий бы и сам с удовольствием…) Так вот,из последних сил тщась хоть изобразить хозяина положения, гордость курса решил изменить это самое положение в физическом смысле слова, а именно развалиться вальяжно и нагло. Затея почти удалась, вот только, наверное, при этом следовало осторожней ерзать туго обкомбинезоненным задом по натуральной коже сидения. Подло издавшийся в результате звук (рожденный всего-навсего трением разнородных материалов) был так громок и до того смахивал на нечто постыдное… В общем, никакой позой не компенсируешь взопламенелость собственных ушей и откровенно презрительную собеседническую гримассу. Оставалось только искать утешения в факте глобального несовершенства мира да стоически гнуть свое. Так Виталий и поступил.

– Дальше, – пропыхтел он, безуспешно тужась утереть взмокрелое чело влагоотталкивающим рукавом, – дальше всё просто. Вы тут какую-то мою расписку упоминали. Никак не доморгаюсь: о чем речь?

Дядя замер, таращась; потом вдруг слепо-лихорадочно зашарил по лимузиновой приборной панели, по карманам серого своего шикарного костюма…

Манускриптер обнаружился у макрохардовского функционера под локтем. С минуту упомянутый функционер терзал обнаруженное, то выкрикивая невнятные команды, то принимаясь внемую избивать негнущимися пальцами вызванный, очевидно, на дисплей псевдоконтактор. Как всегда бывает при такой спешке, элементарная операция – загрузка текстового файла – заняла раз в десять больше времени, чем ей полагалось… то есть вместо одной миллисекунды аж десять.

Вызвав расписку, дядя ее прочел. Потом еще раз прочел. Потом снова начал что-то бормотать, куда-то тыкать… А потом обмяк, аккуратно сложил ноут вчетверо, бросил его себе под ноги… и устало-вопросительно уставился на племянника.

Виталий тоже слегка обмяк, но голос его вздрагивал и пресекался:

– Сначала одно ма-аленькое обстоятельство… Не сомневаюсь в вашей готовности… это… сделаться козлом ради… в смысле отпущения козлом… ради любимого Макрохер… харда. Это я про запись. Но если из нее хоть кто-то третий узнает, каким вы оказались идио… извините… ну, скажем так: идиалистом… Хотя, как я ни скажи, а подумают-то…

Эталон менеджера среднего звена согнулся, кряхтя. Нет, он не рулевую «качалку» лбом продавить хотел, он тянулся за манускриптером. Гордость курса не стал отслеживать команды, которые влиятельный (не в прошлом ли?) родственник бормотал своему писалу. В содержании этих команд он, гордость курса, не сомневался, а потому сказал великодушно:

– Пятерню я вам – уж ладно! – прощаю. Это шутка была. Вы только про лимузинный бортовик не забудьте: он же, наверное, тоже….

– А с чего ты решил, будто я что-нибудь выключил? Или что хоть собираюсь? – бесстрастие дядиных вопросов казалось просто-таки сверхъестественным (особенно если учесть, что вопрошаючи, оный дядя яростно скомкал ноут и зашвырнул его через плечо, в салон).

– Не собираетесь, так соберетесь, – Виталий устало ссутулился, снова отвернулся к окну. – Когда вы прошлый раз меня сюда выдернули… Ну, когда я расписку эту чертову подписал… Помните, вы мне тогда грузили, что ваше писало прочавкивает команды на одрайвенеть скольких литературных языках? Помните?

– Помню. А еще я помню, как тогда же запретил тебе употреблять в моем…

– Ага, – положительный человек Белоножко устал до абсолютно взаправдашнего бесстрашия. – Это после того, как я, уже подписав, отрекордил… извините – воспроизвел… ну, пересказал поучение наших курсантов-наставников – ремембите? Вы тогда еще заподозрили от меня какую-то пакость, подпись затеяли проверять… А она на месте была. Так?

– Ну?!

– Прилип ко дну… Еще б ей тогда не оказаться на месте! Исчезнуть она должна была позже. Вы, дядюшка, хлопанулись тот раз как последний… как даже не знаю кто. Сами же сказали: манускриптер воспринимает ЛИТЕРАТУРНЫЕ языки. В тэ че и русский – литературный. И если б удосужились вдуматься, да из моей тогдашней бредовени вылущить осмысленные именно литературные слова, получили бы: «Осуществляю специальный команд-ввод исключительно по-русски. Для долгосрочного исполнения. Последнее изменение стереть через десять стандартных функциональных команд. Исполнять.» Вы тогда не вбрейнились, а компик ваш – ин э моумент… Вы уже потом и файл-расписку улистали, и с чем-то другим затеялись, а он знай себе функц-команды отсчитывал. Досчитал до десяти – и стер изменение. Последнее на момент получения той моей команды. Подпись мою стер. Ну, дошло, наконец?

Дядя молчал. Он думал. Думал так напряженно, так сосредоточенно и так забыв обо всем, кроме неведомых своих мыслей, что… Задрапированные искристо-дымчатым шелком плечи почти незаметно для глаз обмякли; выполированные щеки занавесились прозрачным намеком на тени от скул; поперек лба словно бы три-четыре блондинистых дядюшкиных волоска налипло… А возможно, всему виною был свет – вернее, его скудость… Снегопад там, снаружи все крепчал да густел, и густел сумрак в лимузинном нутре, и монотонное падение разлапистых хлопьев зализывало лицо макрохардовского функционера скользящим монотонным падением грязно-серых теней… Так, иначе ли, но Виталию, искоса поглядывающему на родственника, не узналось, конечно же, но осозналось по-настоящему только теперь: человек этот без малого вдвое старше собственной внешности.

Бог знает, сколько минут пошло на жвачку вялой неприятной молчанке.

Первым не выдержал Белоножко:

– Давайте начистоту. Провокация ваша с распиской не удалась. С интеллектатором вы тоже хлопанулись по полной: оттуда, где он сейчас, вам его не…

– О, господи! – устало-раздраженно простонал образец менеджера, безотрывно глядясь в залепленное талой жижей лобовое окно. – Сейчас ты мне начнешь рассказывать, что спрятал интересующий нас предмет в архиразнадежнейшее место, и что если что-нибудь случится с тобой… Именно с тобой – при не вполне легальном способе жизни твоих свежеупокоенных дружков отслеживать их судьбу хранителям очень не с руки… Так вот, если с тобой, индикатором, хоть что-нибудь – хранители-отслеживатели в момент выдадут интеллектатор Интерполу, раззвонят обо всем масс-медионщикам, вывалят в глобсеть охапищу сенсационных разоблачений… – Он оторвался от любования заоконьем, насмешливо-презрительно глянул на племянника. – А я могу тебе рассказать, что интеллектатор сдан лично тобою в отделение «Космотрансбанка» в порту прибытия. В сейф с замком-идентификатором личности-внешности – вы, дураки, говорили об этом в стратолайнере, по пути сюда… Ты знаешь… – Крестный дядя вывернулся на сидении, упер в родственника гадливый прищур. – Ты слыхал о дактилоконтакторах? А о линзах с псевдосетчаткой? Про пластомаску вообще молчу – в любом джокермаркете штабелями… Хоть президента, хоть Гарольда Стейна… Или Виталия Белоножко – нашей соответствующей лаборатории на полчаса работы. А потом Виталий Белоножко придет в банк, изымет хранимое, а ты и знать не будешь…

– Про всё про это я слыхал, – положительного человека старосту самого удивила (и даже напугала) невозмутимость, с которой он выдержал дядин уничижительный взгляд. – А только Космобанк – заведение из серьезнейших, они там про все тоже слыхали. И уж если чего гарантируют – значит, на всякие такие выдумки имеют кой-чего за душой.

– Увидим, – буркнул макрохардовец, отворачиваясь.

Некоторое время Белоножко молча грыз губы. Потом сказал просительно:

– Давайте не будем взаимно испытывать судьбу, а? Пока вы не попытаетесь меня… это… я вам не опасен. Я ж понимаю: как только начну звенеть, то есть сверчать, так вы меня сразу… это. А если вы меня… тогда всё всплывет. По-моему, взаимно приемлемая ситуация. Нет?

– Нет, – дядя больше на племянника не смотрел, дядя чего-то там наяривал на лимузиновом пульте. – Это, не это… Молись, чтоб мы не сумели изъять интелектатор. А попробуешь хоть на вот столько распустить свой наглый язык – мы тебя действительно ЭТО. Моментально. Не взирая ни на какие последствия. Понял?

– Понял, – неожиданно осклабился Виталий. – Я то понял, что уж после таких-то слов вам запись нашего разговора точно опасней, чем мне.

А дядя сказал:

– Пошел вон.

Староста Белоножко покладисто вылез из машины, под валящую с небес промозглую слякоть. Не успела еще задвинуться выпустившая его дверь, как лимузин в нарушение всех мыслимых правил транспортного движения подпрыгнул и по широкой дуге ушел в исходящие снегопадом низкие кудлатые тучи.

* * *

«…нечто гораздо большее, чем очередной акт вандализма со стороны одиночки или даже целой группы хакеров. Скорость распостранения нового компьютерного паразита, его загадочность, неуловимость и неуязвимость, а также принадлежность локальных сетей, на которые был направлен первый удар – все говорит за то, что…»

Воцарившаяся на площадном демонстраторе ООРовская пресс-аташе по вопросам Глобальной Сети была хороша. Она без запинки, явно гордясь своей ловкостью выговаривала «глоблокальнооперинформсеть», «квазиавтореставрирующийся суперкороткий сверхмакролонгольлер», «дефенсдезинфекцакция»; итожащее чуть ли не каждый смысловой отрывок похоронное «абсолютная несостоятельность существующих защитных средств» у кого другого смахивало бы на шипние недодавленной гадюки, а у хорошенькой прессовички звучало, как песня… Единственно, что раздражало, так это открытое вечернее платье. Декольте, глубиной способное тягаться с Марианскою впадиной, на удивление хорошо виделось сквозь снежную кутерьму и провоцировало мучительное недоумение: когда же эта миленькая говорунья обессилеет, наконец, корчить из себя йогиню какую-то, обхватит руками голые свои плечи и примется громко да внятно стучать зубами?!

– А как ты смотришь на маленько подсобить изнемогшему соратнику и другу? – Леночка скосилась на Матвея, увидела куда и как тот смотрит в действительности и фыркнула: – Ну конечно, мужику только покажи голое вымя, и валяй, меси языком любую хлопню – всё зачавкает. Интересно, что ты там видишь? Блевотина эта небесная, две силовые ширмы… И вымя-то, между прочим… будто она его уже третья донашивает… Можно подумать, тебе здесь ничего лучшего нету для посмотреть!

– Я не смотрю, – сказал Молчанов. – Я слушаю.

– Тогда слушай крутя. – Халэпа ткнула подельнику фруктовый ножик, который с переменным успехом пыталась использовать в качестве отвертки. – Сам пришпандоривал, сам теперь и валяй. Только аккуратненько, слышишь?! А я… «Тогда считать мы стали раны»…

Матвей вздохнул и занялся. Слушать при этом – увы! – не удавалось: очень уж трудоемким и сложным оказалось отколупывание современного компьютерного дистанц-коннектора от рухляди, узлы коей скреплены (анекдот!) на болтах… как бишь это… а, клеммы. Да еще не дай бог, отсоединяючи, подпортить долбаного уродца. «Аккуратненько»… Как же, антиквариат. Век семнадцатый. Или даже шестнадцатый.

– Слышь, подруга! Может, ну его, этого динозавра от звукопередачи? Я всё-таки не реставратор. Да еще без путного инструмента… Не будь жлобихой, давай выкинем.

– Я те выкину! Знаешь, сколько это стоит?! Не знаешь… А я знаю. И знаю, куда можно выгодно пристроить… Ну вот, так и знала! – это она обнаружила-таки «рану» (едва различимую царапинку на художественно оформленном ногте). Обнаружила, и едва не расвсхлипывалась.

– Ну, пристраив-в-в-вай! – ножик, соскользнув, воткнулся Матвею в палец, и неудалый крутильщик инстинктивно сунул проколотое в рот (что внятности речи, естественно, не способствовало). – А рафкруфыфать нафыфа… тьху! Раскручивать-то на шишА?! Прямо бы так и…

– А ты представь: пытаешься втюхать знатокам… я знаю… ну, например, шлем этого… Македонского… а на нём – портик для подключения генератора силового поля. Куда тебя с таким шлемом пошлют? Что? Ага, именно – если не дальше. И всё равно пока делать нечего. Интерполовцы ещё только часа через два-три заявятся (я специально им так назначила, чтоб до поры под ногами не сновигали). Что ж, скучать пока? Вон ты как на ту клизму визионную таращился… Если тебя ничем не занять, воспользуешься уединенностью-интимностью, приставать начнешь… Нет?

Впрочем, «нет» прозвучало как-то не очень в тон всему остальному – не с опасением прозвучало, а скорее с надеждой. Но тут Леночка, наверное, по аналогии с интимным тетатетом вспомнила Виталиево пребывание наедине с ее голой попой, вызверилась хищно, обшарила свирепеющим взглядом заснеженную площадь…

– Ушел он уже. Он уже, наверное, в лайнере, домой летит… – сообщил догадливый Матвей, вновь принимаясь за работу. – А как думаешь, сумеют макросы вылущить из банка?..

– Не сумеют, – безапелляционно заявила Халэпа.

– Я тебе уже говорил: опасно так недооценивать такого врага… Дьявол, приржавело, что ли?! Ага, стронулось… Нельзя, говорю, недооценивать. На Виталиеву якобы обмолвку про допотопную-недопотопную аппаратуру они, конечно, купились по-хлоповски – тем более нельзя ждать, что каждый раз…

– Ну, купились… Тут бы кто угодно купился. Кто б нормальный допер, что тебе удалось к компу вместо звучалки примайстрячить такой… как его – репродоктор? Еще дубовее той дубни, что ты на Виталия своего понавешал… И что крупнотвёрдые никакие не хлопы – то козе ясно. Но насчет банка я настаиваю: не сумеют!

Последнее заявление юная Халэпа провозгласила до того самодовольно, что подельник ее мгновенно отвлекся от реставрационных работ. И обнаружил, что Чингисханочка разматывает свою челку, и что челка эта самая наверчена была на…

– Та-ак… – Матвей отложил импровизированную отвертку, поскреб затылок. – И когда ж ты успела?

Вопрос Лена сочла чисто риторическим, а потому ответила риторически же – выражением лица.

– А что же Белорученька в банк упрятал? – продолжал удовлетворять свое любопытство хакер-поэт.

– Семечницу, – невнятно сказала Халэпа, возясь. – Отстань, не мешай. Я ж не спрашиваю, откеда ты всю эту электронную антикварию понавыдостал.

– «По-на-вы-до…» – передразнил Молчанов добродушно. – «Откеда»… Оттеда. У Изверга такого полная каюта нанычена. Знаешь же его манию: чем оборудование древней, тем при нештатностях надёжней… А Виталий-то в теме, что он на самом деле забанковал?

– Не-а. Ничего, так ему спокойнее будет. И безопасней – даже изловчись макрики забраться в банк, толку им с того будет полный безоговорочный хрен. А, значит, твоему глистюку по-любому бояться нече…

– А ну, цыц! – прикрикнул вдруг на неё подельник.

Всё-таки визион был от кафешки далековато, да и площадь полюднела – народ собирался к очередному транзитнику. Раздерганная настольная звуковушка опять сбилась с настройки, а пока Матвей приводил её в чувство, начало сообщения успело пройти. Впрочем, хакеропоэту вполне хватило оставшегося.

«…самым последним данным утрачена связь между периферийными аналитическими центрами Лиги. Представители Интерпола всячески уклоняются от контактов с масс-медиа, однако есть основания полагать, что там положение еще хуже. Буквально сейчас получено экстренное сообщение: из конфиденциального источника в главном представительстве „Макрохарда“ стало известно о стремительном распространении того же или сходного комп-паразита в сетях, серверах и базах данных этой группы компаний. Просочились сведения о хаосе и панике среди сотрудников. Подавляющее большинство специалистов уверено: впервые в истории комп-эпидемия грозит перерасти в комп-пандемию. Имеется версия о причастности к происходящему некоего Матвея Молчанова, известного своими…»

Известный своими невесть чем некий Матвей Молчанов деактивировал звуковушку, малость поразмыслил… И сказал решительно:

– Знаешь, я, наверное, не буду дожидаться этих твоих… интерхазар.

– Кого?! – вытаращилась Леночка.

– Ну, интерполовцев. Понимаешь, как-то расхотелось мне с ними видеться. Тут через полтора часа редкое событие – старт местного борта… Народу в кафе, наверное, много станет… А у меня в рюкзаке запасная одежда и пластомаска имеется… Перелиняю и свалю себе незаметненько, ты уж прости.

– Думаешь, это всё… – Лена кивнула в сторону продолжающего рассказывать ужасы демонстратора, – думаешь, это несколько твоих таракашек?..

– Не несколько. – Матвей рассеянно вертел в руках ножик-отвертку. – То-то мне, понимаешь, не давало покоя словцо одно закавычистое. Партеногенез. Способность самок размножаться без помощи самцов. Наиболее распространены такие дела среди некоторых видов насекомых. Тараканы, кажется, к этим некоторым видам не относятся, но… Так что, боюсь, будет нам и пандемия, и еще всякие мелочи. Конец света, например. Или хуже.

Ленок хлопала глазами. Долго хлопала, непонимающе. Так, хлопая, и вымямлила, наконец:

– Ну, допустим, свалишь ты. А потом?

– По ситуации. Время на размышление есть: семимесячные послеорбитальные каникулы. И дельце одно прорисовывается. Ты, кстати, тоже можешь…

– Совала я себе эти дельца знаешь куда? – Нет, Чингизханочка не злилась; сказано это было вполне миролюбиво, раздумчиво даже. – Мне не до делец будет, меня еще минимум полгода интеры будут юзать по полной… А знаешь, жалко их все-таки!

– Кого? Интеров?!

– Насекомих. Которые с партеногенезом без партнеров. Из всей бабьей доли им, значит, самое неприятное осталось: рожать. А удовольствия – фиг…

Матвей улыбнулся:

– Да, людям лучше. Людские бабы наоборот научились: удовольствие получать, ни к чему себя не обязывая…

– Вот и я об этом, – перебила Леночка. – Об удовольствии, ни к чему не обязывающем. Говоришь, до твоего свала еще часа полтора?

Она встала – расстегнутый комбинезон, естественно, соскользнул по самые ботинки, и деталь одежды, открывшаяся Матвееву взгляду… кроме Леночки-Халэпочки никому бы в голову не пришло назвать это шортами, а не плавками.

– Ну, так и будешь сидеть дундук-дундуком, время по-зряшному разбазаривать? – осведомилась Чингисхан женского рода, под видом потягивания выгибаясь так, что Матвей моментально разучился дышать. – Между прочим, полтора часа – это очень не много!

КОНЕЦ

Федор Чешко Архангелы и Ко (Признак дирижера)

«Самая воинственная профессия – это профессия бухгалтера. А развивать эту тему можете сколько угодно».

П.Вершигора.

1.

Предвечерье выдалось не по-здешнему холодным. Небо торопливо затягивала серая муть; внезапно нагрянувший растрёпанный ветер мешал пыль с ознобливой невидимой влагой… Выходит, не зря старики в один голос пророчили на этот год дурную погоду – вот ещё и лето до средины не дотащилось, а дело уже явно к ливню.

Золотая листва на фоне смурного неба и красной кровельной черепицы; стыки тротуарных плит, прорисованные изжелта-бурой пастелью недовытоптанной травы; вприпрыжку несущиеся вдоль улицы сорванные ветром лентолистья… Всё это вдруг мучительно резануло по сердцу ощущением осени – взаправдашней, грустно-тревожной, земной, непосильной для здешнего мира, оскоплённого своим безмятежным самодовольным благополучием.

Здешний мир… Мир длинного тёплого лета и мимолётной тёплой зимы. Мир необлетающей вечнозолотой полулиствы-полухвои. Мир, где грозу или случившийся по недоразумению иней без улыбки называют разгулом стихии. Мир, самый страшный хищник которого – комароид карликовый обыкновенный – характеризуется плотностью популяции что-то вроде тридцати-сорока особей на квадратную милю… да и те скудные особи, по их активности судя, ведут постническую аскетичную жизнь – небось, подцепили заразу благочестия, едва лишь успев отведать настойки елея на ладане, заменяющей местным колонистам кровь.

Потеряно липли к шагающим башмакам желтоблескучие ленточки, не обученные матерью-природой прочно держаться за ветви и обездомневшие при первом же настоящем порыве настоящего ветра; тянулись по сторонам аккуратные до игрушечности белостенные особняки (крылечки-верандочки-балкончики-мезонинчики-тьху!); редкие прохожие, хоть и кутались, хоть и поспешали отчаянно (как же, ведь этакая непогожая страсть надвинулась!), загодя ещё сдёргивали чопорные свои старомодные шляпы, кланялись уважительно… Степан Степаныч, здравствуйте! Гуд ивнинг, мистер Чинарёфф! А-а, господин учитель! Господин наставник нашего благочестивого юношества! Куда это вы прочь от дома на вечер-то да на ненастье глядя? Всё в трудах, всё в заботах праведных? Ну, Бог вам на помощь!

Здравствуйте, здравствуйте. Бай зэ вэй, ивнинг из нот соу гуд, изн`т ит? Да, знаете, потребовалось тут ещё кое-что срочно доделать по учебным делам… Чертям бы вас всех, траханых святош, на закуску – это уже, естественно, просебя… Дьявол, а ведь действительно и ПРО СЕБЯ тоже… С той лишь разницей, что все здешние святоши – святоши-проффи. А ты среди них единственный любитель. Дилетант. Хлоп (это в смысле ушами).

И ведь вот что нелепо: угодил бы господин Чинарёв в этот заповедник непуганых простофиль годами этак четырьмя-пятью раньше, когда звался не Степаном Степановичем Чинарёвым, а Матвеем Молчановым, суперхакером, одним из десяти опаснейших кримэлементов человечества… Да, в ту благословенную пору счёл бы он Новый Эдем именно садами эдемскими, раем для человека вольной профессии и вольных жизненных убеждений.

Счёл бы… Так оное выражение в сослагательном наклонении и осталось. Потому, что именно Молчанов, этот великий хакер и модноватый поэт, стал причиной достопамятного «Тараканьего светопреставления». Кошмар со столь витиеватым названием в конечном итоге стоил земной цивилизации трёх периферийных колоний, под шумок отложившихся от центральной власти, еще двух, под тот же шумок оттяпанных Горпигорой… А уж прочим убыткам и, как это не прискорбно, жертвам конечный итог удастся подвести ещё очень-очень нескоро… если удастся вообще.

Правда, настоящего конца света не получилось. С самой зари электронной эры людская цивилизация успела вдоволь нанаступаться на компьютерные… как их, ч-чёрт… ну, поговорка была такая – про допотопный аграрный инвентарь, имеющий какое-то отношение к грабежу… В общем, бездну шишек люди уже понабивали себе об глобальную компьютеризацию на разных исторических этапах её становления. Зато когда дошло до настоящего дела, когда компьютерные суперпаразиты без малого вышибли из-под человечества несущую опору – глобальную Интерсеть – помянутое человечество качнулось, но удержалось-таки на несметных всяких клинышках, подпорочках, расчалочках… Резервные «неприкасаемые» информотеки, аварийные глоб-локальные системы и сети, основанные на механокомпах, биокомпах, нуклеакомпах и прочих эндемиках, принципиально несовместимых с панстандартной системой и потому стопроцентно иммунных к её паразитам…

Без малого четыре месяца вся эта разношерстая путаница, треща, подаваясь и просаживаясь, мешала системам контроля, распределения, управления, связи и тэ дэ перевалиться за грань полного хаоса. А тем временем на свирепствующего в базовой Интеррасовой Сети компьютерного паразита навалились всем миром… идентифицировали его… нащупали пару-тройку убойных мест…

И только тогда кто-то из осмелевших масс-медионщиков впервые рискнул схохмить насчёт апокалиптического Зверя, который на поверку оказался компьютерным, да ещё вдобавок и тараканом. Хохму подхватили – наверное, потому, что именно как хохму её почти никто не воспринял.

Да, это Матвей Молчанов запустил в Интерсеть действующую модель апокалиптического Зверя. В то время он (не Зверь, а Молчанов) принуждён был к сотрудничеству с Интерполом и по программе защиты свидетелей обретался под фамилией Чинарёв студентом в училище Космотранса. «Тараканье светопреставление» было им учинено не ради генеральной репетиции конца света, а в силу неких других причин. Например, ради обеспечения безопасности своей нежно любимой шкуры. Молчанов-Чинарёв имел веские основания полагать, что радетелей о благе человечества и без него найдётся преизрядное множество среди населяющих Землю, земные колонии и отложившиеся миры четырнадцати миллиардов девятисот девяноста девяти миллионов девятисот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти людей (это то есть пятнадцать миллиардов минус М.Молчанов). А вот кожный покров пресловутого Молчанова содержит в себе одного единственного человека, кроме которого позаботиться об этом самом покрове некому. Так что совесть суперхакеру если и досаждала, то не шибко назойливо.

Тем более, что спасал-то он шкуру не только собственную, но и… Правда, Матвей вскоре категорически запретил себе вспоминать о второй спасенной им тогда шкуре… вернее, шкурке… еще вернее, о хозяйке её… А только эта самая шкурка была тогда для него куда дороже и собственной, и прочих миллиардов сущих в галактике человеческих шкур.

Могучей Интеррасовой Полиции пофартило дотянуться хваталами чуть ли не аж до причинного места самого «Макрохарда»… Ну, пускай даже и не собственно самого, а Промышленной Интерлиги – дело не в этом. Дело в том, что некто М.Молчанов и ещё парочка таких же нектов по глупости буквально напросились оказаться между этими интермонстрами, прущими друг на друга в форсажную лобовую. В результате-то Матвею и пришлось срочно изобретать способ убережения несобственной и собственной шкур. Сделать это удалось, лишь натравив табуны комптараканов на информотеки Интерпола и Лиги – не без заветной надежды, что через эту последнюю крепче крепкого достанется её истинному хозяину-учредителю. Ведь и при всём хорошем любой профессиональный комп-пользователь, а тем более – программист способен лишь разновсяческих гадостей желать безраздельному (и потому абсолютно беспардонному) диктатору рынка программной продукции. Подгребать под задницу да гноить конкурентоспособные разработки и целые направления; тайком изобретать да запускать в Сеть новые разновидности паразитов и героически спасать мир заранее подготовленными дезинфекц-программами – далеко не самые грязные Макрохардовские способы зарабатывать. А учитывая, что обнаглевшие макросы всё шире растопыриваются в смежные, не очень смежные и вовсе не смежные области интересов, и что стиль их деятельности одинаков во всех областях…

В общем, Матвей-Степан Молчанов-Чинарёв тогда с огромными трудностями сам отвертелся и очень ему небезразличного человека отвертел от неприятностей, чуть было не оказавшихся смертельными. И решил, что одного набора подобных переживаний хватит на всю оставшуюся жизнь.

Он бросил хакерство. Он даже стихи перестал писать (опознать известного автора по стилю произведения – пустяк для нынешней техники).

Студент Степан Чинарёв тихенько-неприметненько окончил училище, получил назначение бортпрограммистом на небольшой, но вполне солидный сухогруз класса «кросстар», и сумел на этот же сухогруз пристроить оператором карго-системы давнего своего неразлучного дружка и подельника Дикки Крэнга…

Оба приятеля, как ни странно, начали быстро привыкать к законопослушной жизни – сказалась неизведанная новизна ощущений. Было очень забавно со стороны наблюдать творящийся в мире бардак, выискивать всякие-разные возможности, в этом бардаке открывающиеся, и… и не использовать выисканное.

Но время шло, и в медовом вкусопарфюме исподволь заобозначивался хреновый оттенок. Как-то вдруг выяснялись пренеприятные факты. Например, что в огне не горящая и в воде не тонущая группа фирм «Макрохард» не только выкарабкалась живая-здоровая, но и удесятерила свои дивиденды (пока кое-кто развлекался бездельной игрой ума, прагматичные люди раздольно паслись на тучных нивах вселенского бардака). Вышло, что хотел вражину притопить, а на деле собственными ручонками ей, вражине, карман набил, помог вражинские её загребущие хватала ещё даже куда шире прежнего распустить.

Да, время шло.

Вселенский бардак рассасывался на удивление быстро.

И уже бесперебойно (ну, почти бесперебойно – как всегда, то есть) работала связь, и всё новые брэнчи глобальной Интерсети открывались неограниченному свободному доступу; и уже одна из засвоевольничавших было колоний запросилась обратно, а эскадра земного флота… то бишь – пардон – флота Объединённых Рас… так вот, эта эскадра под командованием отозванного из запаса героического ветерана по фамилии Изверов и по прозвищу Изверг вновь взяла под надёжный контроль какой-то там ключевой сектор пространства и даже уничтожила боевой корабль-разведчик (не то горпигорский, не то флерианский – в общем, какая разница чей)…

Крэнг всё чаще начинал ворчать, что, мол, синтезирована вся эта чавка по твоему заказу, а жиреют с неё другие, и не пора ли, мол, нам финишить с порядочностью, ну, притворились, притаились, переждали – надо так надо, но сколько ж можно?!

Матвей и сам чувствовал, что приходит пора либо вообще нафиг бросить подзатянувшуюся игру со скучным названием «Честный труженик Чинарёв», либо уже переходить на следующий уровень. Правда, что именно должен собой представлять следующий уровень честности, бывший хакер-поэт не имел даже приблизительного понятия.

Вот тут-то их корабль и получил тот проклятый фрахт на этот проклятый Новый Эдем…

* * *

– Господин Чинарёв! Будьте любезны, брат мой, задержитесь, пожалуйста!

Так, это уже не встречный, а догоняющий. Тощая фигура в невообразимом сюртуке до пят… то есть это обычно до пят, а сейчас ветер вздувает полы чуть ли не выше пояса, открывая нескромным взглядам костлявые ноги, обремененные тесными полосатыми бриджами и огромными рыжими… как это… штиблетами. Не порыжелыми (неопрятность – грех), а именно рыжими. Такими же рыжими, как выровненная под нивелир стерня на впалых висках и как веснушки на глянцевитом черепе, сохранившем способность взращивать лишь нечто мохоподобное, прозрачное и крайне скудное.

– Господин Чинарёв!

Ч-чёрт… Тут не отделаешься призамедленным шагом и рассеянным «здрасьте» через плечо. Тут следует немедленно развернуться и заспешить навстречу, почтительно сдёрнув широкополое тульястое допотопье, украшенное идиотской пряжкой. Чтоб ты сдох, лысый тупоумный гусак…

– Здравствуйте, уважаемый господин попечитель! Как это вы с непокрытой головой в такую погоду?.. – и церемонный поклон (на, скотина, жри, задавись).

– Представьте, мой убор сдуло, и я за ним не погнался – очень уж спешил догнать вас… Главное, знаете, дело, а здоровье, удобства… Бог с ними.

Боже, какой тон! Ни дать, ни взять смертельно раненый воин, отказавшийся уйти с передовой. Чёрт тебя раздери с твоей спесью вместе…

– Господь да вознаградит вас за вашу самоотверженность, господин попечитель. Не угодно ли взять мою шляпу?

– Не беспокойтесь. Я-то скоро вернусь под домашний кров, а вот вы… Вы, похоже, в ближайшее время домой не собираетесь? – водянистые, опушенные рыжим глаза подёрнулись мутным ледком.

Искушенный Матвей Молчанов счёл бы, что такой взгляд больше приличествует следователю или прокурору, нежели мирному колледжерному попечителю. Но Степан Чинарёв искушенным не был, а потому лишь наивно похлопал ресницами и кивнул:

– Да вот хотел… э-э… хотел в естественных условиях понаблюдать редкое для здешней природы явление. Мне, как преподавателю, это необходимо, знаете ли…

Кажется, господин попечитель действительно знал – причём знал он гораздо больше, чем кое-кому хотелось.

– Ваши соседи, – задушевно выговорил господин попечитель, – слышали у вас в доме отзвуки… скажем так: чересчур громкой беседы. Уверяют, что различили голоса ваш, вашей наречённой и её почтенного батюшки. Говорят даже, будто вскоре после вашего ухода почтенная матушка благонравной девицы Виолентины посылала за врачом. Надеюсь, – тон господина попечителя сделался невыносимо приторен, – ничего богопротивного не случилось?

Та-а-ак… Проводись чемпионаты по скоростным доносам, обитатели Нового Эдема были бы вне конкуренции…

– Мы с невестой и её уважаемым батюшкой разучивали благодарственный хорал, – сказал Молчанов, продолжая по-чинарёвски хлопать ресницами.

– Вот как? Похвально… – господин попечитель с сомнением пожевал губами. – Надеюсь, вы не подведёте приютившее вас богобоязненное уважаемое семейство… приютившее вас и поручившееся за вас. Не так ли?

Матвей хотел было заверить, что, конечно же, «так ли», но его собеседник в заверениях не нуждался.

– Надеюсь также, – продолжал означенный собеседник, – что вы не забыли о судьбе вашей коллеги и предшественницы, девицы весьма лёгкого… м-м-м…. образа мыслей. Вы ведь собираетесь за пределы Златограда? Так вот, рекомендую соблюдать осторожность.

Господин попечитель отвлёкся, чтоб поздороваться с очередным прохожим (точней, пробегающим) и рассказать ему об унесённой шляпе и о деле, которое важнее удобств. Матвей решил было воспользоваться случаем, откланяться и сбежать, но затея не удалась.

– Кстати, о делах, – голос господина попечителя этаким хамелеоньим языком догнал и пришлёпнул качнувшегося уже прочь Матвея. – Вы, кажется, преподаёте детям какие-то ни с кем не согласованные новации? Или мне неточно доложили?

«Не доложили, а насверчали», – подумал псевдо-Чинарёв. Вслух же он довольно воинственно напомнил, что с самого начала соглашался вести один только курс программирования и комп-техники, а преподавание истории и культуры прародственных социумов директор колледжа навязал ему чуть ли не в приказном…

Господин попечитель, впрочем, в его оправданиях нуждался не больше, нежели давеча в заверениях. Господин попечитель, оказывается, пока нуждался только во вникновении в суть применённых новаций. И наставник Новоэдемского юношества Степан Чинарёв, вновь заморгав, принялся объяснять: он открыл, что древний киевский князь Владимир никак не мог крестить Русь, поскольку был на самом деле евреем… то есть иудеем. Просто невероятно, как долго этот факт ускользал от специалистов-профессионалов. Дело, наверное, в том, что специалисты приучены копать вглубь, а тут всё лежит на поверхности. Вот хоть былина «Данила Ловчанин», приведенная в хрестоматии, как пример древнеславянского литературного творчества – в ней князь Владимир называет каждого подчинённого-славянина гоем («ах ты гой еси, Данилушка Денисьевич» и т. п.).

Выслушав, господин попечитель минутку-другую поразмыслил и, наконец, изрёк:

– Что ж, в целом одобряю. Думаю, после ознакомления с вашими выводами методический совет вообще исключит это произведение из программы. А также и в целом сведения об этом князе… Как вы сказали – Владимире?.. Да, исключит ввиду несоответствия профилю курса. Тем не менее советую вам впредь воздержаться от излишней самостоятельности. Желаю удачи в изучении катаклизма. Удачи и осмотрительности, слышите?

Засим господа учитель и попечитель раскланялись и разошлись.

В общем-то, Матвею повезло: беседа со старым сморчком впервые ни на иоту не испортила ему настроения. Ведь невозможно же хоть сколько-нибудь испортить то, что и так уже безнадёжно испорчено!

Ах, Новый Эдем… Новый Эдем…

Как радовался экипаж сухогруза, узнав пункт назначения того чёртова рейса! Ещё бы – впереди планета красивых легенд, райские кущи, населённые ста пятьюдесятью тысячами избранных. Единственный город в стиле первопоселений этих… как их… голландских конквистадоров с Дикого Запада, а вокруг – неизведанный девственный мир. Мир привольных лугов и заповедных пущ; мир вековечных деревьев-гигантов, километровые корни которых выкачивают воду из немыслимых глубинных недр, наделяют её волшебными свойствами, а потом щедро отдают животворящую влагу кристально-прозрачным озёрам…

Да что там живая вода!

А златокедр? Одно только это мельком оброненное словцо откликается чувственным трепетом, сладострастной мукой необоримого вожделения в сердцах всех модниц и модников, независимо от того, какому богу привыкли они поклоняться – ретробрегету фирмы Нью-Фаберже в корпусе из Байсанского вынутого алмаза или сверкающему хромопластом ревущему моноциклу с запретным бензодвижком. Волшебная древесина, которая умеет учиться, которую бесполезно красть, потому что признаёт она лишь хозяина. Только взятая с неубитого дерева, только обработанная вручную и, как утверждают Новоэдемские мастера, с чистыми честными помыслами, приобретает она свои недоступные яйцеголовому пониманию свойства. А из-под киберрезца выходят заурядные мёртвые деревяшки.

Да мало ли о каких ещё чудесах повествуется в ярких буклетах, по-древнему отпечатанных на пэйпарлоне и прямо-таки ломящихся от ярких картинок. На картинках этих могучие бородатые лесорубы с гигантскими топорами на широченных плечах размашисто шагают прекрасными златолиственными рощами; усыпанные стружками благообразные старцы в кожаных фартуках и с перехваченными кожаными же лентами седыми кудрями придирчиво рассматривают шедевры столярного искусства; а прекрасные, нетронутые молекулярной косметикой жены, дочки и внучки подают мужьям, отцам и дедам несинтетическую обильную снедь…

Глядя на всё это оставалось лишь диву даваться: отчего же население столь райского мира так малочисленно и умножается лишь естественной прибылью? Отчего Новый Эдем по сию пору не захлёстнут волной переселенцев – легальных, а тем более нелегальных? И четырёх месяцев райской жизни не потребовалось Матвею, чтобы это понять.

Зрелище, подаренное Молчанову… пардон, Степану Чинарёву обзорным дисплеем заходящего на посадку лифт-модуля ни в какое сравнение не шло с буклетными пейзажиками. Верней, это пейзажики не шли в сравненье с реальностью. Багряная парча и золотой бархат лесов, чистые зеркала озёр в буровато-желтой оправе степи… Островок черепичных крыш, тонущих в золоте же… Уютный, но невостребованно пустынный космопорт всего-то на десяток старт-финиш площадок… Только две из них были заняты лифт-модулями транзитных лайнеров, да ещё одна, отдалённая, приютила расписанную багрянцем и всё тем же вездесущим золотом кросстаровскую пассажирскую шхуну (всю местную космоэскадру)…

Целомудренная, неизнасилованная прогрессом планета в ореоле романтической старины и бесценных сокровищ… Разве мало, чтоб покорить сердце отставного авантюриста – особенно, когда у авантюриста душа поэта… душа, которой едва минуло двадцать пять…

И первым же человеком, встреченным в этом мире, была ОНА.

Виолентина.

Имя, подёрнутое очарованием медлительно-прекрасной музыки древних.

Она была так мила, так очаровательно застенчива; к ней так шло обливающее от горла до щиколоток закрытое пуританское платье («пуританское» – господи, псевдо-Чинарёв тогда и слов-то таких не знал). Она была так похожа и так упоительно непохожа на… нет, вот об этом лучше не надо.

И не было ничего того, что обычно сулят подобные случайные встречи в портовых городах. Был только бесконечный разговор – ни о чём и обо всём сразу; были только несмелые взгляды из-под длинных ресниц, взгляды, захлёбывающиеся мучительным жарким румянцем… А напоследок – не поцелуй, не особенные слова какие-нибудь, а только робкое пожатие затянутых перчаточным шелком тоненьких пальцев… да тихий закат… да тихий шелест листвы, похожей на золотые ленты; да самозабвенная трель неведомой местной пичуги… Как это, оказывается, много!

«Какой ты, оказывается, идиот!» Это Дикки Крэнг так сказал единственному своему дружку-приятелю, когда окончательно убедился, что тот решил остаться в золотом раю не для какой-нибудь хитроумной затеи, а ради… «Болван!» – выхаркнул Крэнг на прощанье сквозь уже готовые сомкнуться кулисы люкового затвора. А через пятнадцать минут лифт-модуль натужно приподнялся на невидимых лапах антиграва и вознёсся в зенит, туда, где в ожидании Новоэдемских сокровищ мотал виток за витком по стационарной орбите сухогруз класса «кросстар».

Это было четыре месяца назад. Никогда ещё Матвей так надолго не расставался с единственным другом Диком.

Вечером того же дня неофит Чинарёв получил вид на жительство с испытательным сроком. По здешним меркам это было везением. Верней сказать, это было удачным стечением обстоятельств. Во-первых, диплом училища Космотранса даёт законнейшее право на преподавание, а в Новоэдемском колледже весьма своевременно (хоть и весьма неприятно) возникла учительская вакансия. Во-вторых, на Новом Эдеме женское население превосходит мужское по численности раза в два. А поскольку аборты и контрацепция на сей благочестивой планете категорически не в ходу, папаша Виолентины бурно обрадовался внезапному шансу перевесить на подвернувшуюся чужую шею одно из своих горячо любимых восемнадцати чад. Так что Матвею ни секунды не пришлось растранжирить на розыски поручителя и наставника, обязанного преподать неофиту нюансы Новоэдемской истории и образа местной жизни.

Правда, никакими особыми нюансами пресловутые история да образ жизни богаты не были.

По вполне понятным соображениям акционерное общество «Голдэн Вёлд» заселило свою вотчину, главным образом, умельцами ручной рубки и ручной же обработки дерева. А тайны редких этих ремёсел ещё недовымерли только среди людей крайне своеобразных: у сибирских новостароверов, у постпуритан из Последнего Оплота (это, кажется, где-то в… э-э-э… короче, в каких-то дебрях) да на Запарсечной Сечи у тамошних предкопоклонников. Обозначившуюся староверо-пуританскую общину в рекламных целях старательно довели до соответствующей законченности и блеска, а потом… Впрочем, АО «Голдэн Вёлд» очень быстро избавилось и от необходимости заботиться о «потом», и от права на существование – роль избавительницы сыграла ООР со своим Законом об Охране Прав Астропереселенцев (аббревиатуру русского названия вслух лучше не произносить), закрепившим за означенными переселенцами преимущественное право собственности на разрабатываемые ими ресурсы мира-акцептора.

* * *

Ненастье будто нарочно решило вусмерть измытарить Матвееву душу своим назреванием. Всё тяжче набухало водой отвислое небо – казалось, что некуда уже, что с мига на миг косматое брюхо туч не выдержит, треснет, хлестнёт изождавшийся мир кишками ливневых струй… но пока это лишь казалось.

Давно уже уличные заборы да стены раздались, расплескались в стороны штормовыми волнами подмятой ветром степи; уже заугадывались впереди, на самом острие сходящихся к горизонту дорожных обочин мутные привидения космодромных строений… А Матвей шагал себе и шагал – набычась, топя щеки во вздыбленном вороте, обеими руками натягивая на уши шляпу того самогофасона, который в своё время подтолкнул старину Ноя к идее ковчега…

Шагал.

Вперёд да вперёд. Вслед за пыльными струйками, невесомо скользящими по наезженному лесовозами керамобетону.

Беседуя со старым сморчком Матвей, как всегда, соврал. Даже учителю Чинарёву вряд ли бы вплюнулось в голову наслаждаться местным катаклизмом на лоне местной природы. А уж хакеру-поэту в отставке Молчанову такое бы в голову не вплюнулось и подавно.

На самом деле хакер-поэт, отгородившийся от мира фамилией Чинарёв, имел на остатках ума совершенно иную цель: уйти, куда глаза глядят, лишь с одним определённым условием – как можно дальше от дома, который… который…

Впервые за десять… за уже десять с каким-то там лишком лет у него было появился дом.

Свой дом.

Почти.

Почти свой и почти появился.

Мечта, решительно прогнанная в самые задворочные щели души. Мечта про что-то похожее на блочный трёхэтажный «казённик» в Сумеречных Кварталах. Похожее не трещинами на грязно-сером фасаде, не сквозняками, не допотопными стеклянными окнами, которые по ночам жалобно звякают от уличной внезапной пальбы. Похожее тем, что там всегда ждут (пока есть кому ждать и кого), и там всегда примут. Спрячут радость за показным равнодушием, или злорадством, или за ещё чем-нибудь якобы нехорошим… Но всё равно примут. С радостью. Опять же, покуда есть кому и кого.

С самого первого дня Матвей суеверно запрещал себе надежду, что здесь, на Новом Эдеме давнишняя мечта сбудется. А когда стало уже совершенно понятно, что правильно запрещал, что таки не сбудется – взъярился от разочарования. Хотя ведь никакого обмана здесь не было… разве только самообман.

Вот и всё. И непонятно теперь, куда деваться; понятно только, куда теперь деваться нельзя, и в это «нельзя» умещается как бы не вся планета. Увы, Матвей Молчанов настолько очинарёвился, что одним ударом безвозвратно разбил своё «теперь», не озаботившись даже хоть только подумать о какой-нибудь лазейке в «потом».

И что же дальше?

«Голый человек на голой земле» – чьи это слова?

А ведь человек-то остался голым даже не на Земле…

…Матвей вдруг приостановился, заозирался тревожно, едва не упустив шляпу на забаву хулигану-ветру.

Мутная тень, почти неразличимая на фоне неба, зависла над головой, поморгала тусклым угольем сканерных объективов, и, стронувшись прочь, канула в преддождевой сумрак.

Уф-ф-ф…

Стало быть, набор идентификационных внешних признаков Степана Чинарёва ещё имеет честь находиться в каталоге «коренных и легально пребывающих»… А ведь папаша Виолентины, очухавшись (кстати, очухавшись на удивление быстро), первым делом пообещал немедленно отозвать поручительство… Передумал? Или, вопреки его истерическим угрозам, тут это делается не так уж скоропалительно? А, да какая разница! Главное, что участь дуры-учительницы, освободившая рабочее место некоему С. Чинарёву, оного Чинарёва пока миновала.

Глупенькая училка! Ведь наверняка в первый же день ей растолковали и принцип действия робот-охранников типа «архангел», и вопиющую греховность искажения черт данного Богом лица посредством диавольской выдумки под названьем «макияж»… Но бедная эта дурёшка слишком уж смутно представляла себе разницу между полным отсутствием косметики и минимумом оной, да и слово минимум понимала своеобразно. В результате первый же встреченный «архангел» не распознал её намакияженную мордашку, и… Программы этих вездеходных, вездеплавных и везделётных монстров отличаются поистине святой простой: при встрече с неидентифицируемым человекообразным существом благочестиво открывать огонь на стопроцентное уничтожение.

Да уж, «архангелы» – крутые ребята. Праведные обитатели райских кущей, естественно, не могут оскверняться прикосновеньем к оружию, но им есть кому вверить на попечение заповедные просторы Нового Эдема. А вне этих просторов, но на ближних подступах к ним вьётся рой автоматических спутников, предназначенных для обращения в аннигиляционную вспышку любого корабля, дерзнувшего без разрешения приблизиться к планете обетованной.

Вот таким образом праведники решают проблему незаконной иммиграции.

Что же касается ограничения иммиграции законной…

Кроме человека, мировоззрение коего на сто сотых идентично местному общепринятому (а такие особи крайне редки среди разбредшихся по космосу землян и постземлян) никому не выдержать здешний испытательный срок. И это отнюдь не из-за придирчивости надзирательного комитета.

Да уж, святоши-ангелы… Праведники…

Сотворить бы им ха-а-рошую пакость какую-нибудь, этим местным праведничкам… Например, состряпать бы в соответствующий департамент Объединённых Рас кляузу, будто оные праведники тщательно замалчивают от общественности (прогрессивной, ес-сно) хорошо им известный факт существования на Новом Эдеме разумных аборигенов. И будто бы образ мышления этих самых аборигенов достаточно алгоритмируем для осуществления с ними обмена информацией, и, следовательно, для признания за ними аборигенских преимущественных прав (которые, как известно, приоритетней любых других-прочих, в том числе и первопоселенческих). Вот бы запрыгали новостароверы да постпуритане! Минимум полгода-год беспрерывной проверочной дерганины. Главное, даже псевдо-доказательств такой брехне не надо выдумывать. Их уже выдумали чёрт-те сколько десятилетий назад. Больно уж удобен для жизни Новый Эдем. У кого бишь из древних социал-утопистов есть рассказец такой: «Благоустроенная планета»? Братья, братья… Братья Гонкур? Братья Вайнеры? Ладно, не важно. Чиновники ООР вряд ли когда-нибудь разбирали сочинения прадавних выдумщиков. А вот подобную кляузу они примут к разбирательству наверняка – особенно, если параллельно запустить её в пару-тройку скандальных информ-агентств… Да в какую-нибудь скандальную общественную организацию – в «Клин Пис», например… Да со ссылочками на шокирующие прецеденты вроде Танзании-два… Да…

Да.

Очень всё это, конечно, заманчиво, только для отсылания кляузы нужно иметь доступ к какому-нибудь серверу Интерсети. А оные здесь ежели и имеются, то под таким контролем…

Помнится, кто-то давеча поминал утопистов?

Как ни верти, а прежде, чем злоумышлять всякие пакости, надо бы придумать способ отсюда выбраться.

* * *

Матвей свято верил, будто он, обуреваемый сложным коктейлем негативных эмоций, идёт безо всякой реальной цели – просто куда глаза пялятся. Верил он в это до того самого мига, когда вдруг осознал, что керамобетонный монолит под его ногами сменился чёрными шестиугольными плитами, а начавшийся-таки ливень вдруг очень по-нелепому оборвался.

Та-а-к…

Ну, и что же мы намерены делать дальше? Вариантов бездна. Можно, к примеру, захватить местную шхуну с боем… верней, с МОРДОбоем, поскольку окромя кулаков никакого оружия у нас не имеется. Ещё можно забраться в экспортный склад, притаиться среди златокедровых столярных шедевров и дать себя загрузить вместе с ними в лифт очередного транзитного сухогруза. Вот только дьявол знает, когда какому-нибудь транспортнику вздумается заглянуть на Новый Эдем – до или после истечения того срока, каковой можно прожить без еды и остального… Так что сей вариант будет самым правильным: одинокий полный кретин в куче умных деревяшек – по крайней мере, оригинально.

Правда, если оригинальничать, то уж тогда во все тяжкие. Например, поступить по-законопослушному. Купить билет на ближайший корабль, дождаться этого корабля в гостинице (а гостиница, наверное, здесь весьма неплоха – очень уж гадкие слухи бродят о ней в Златограде)…

Оно бы впрямь всего лучше, кабы не досадненькая проблемка: деньги.

Все имевшиеся платёжные средства (и электронные, и даже наличную мелочишку) папаша Виолентины милостиво согласился принять в залог своего бесценного поручительства; коль скоро испытательный срок не пройден, о залоге впредь можно не беспокоиться. О ближайшем будущем беспокоиться тоже не стоит. Годиков этак за пять-шесть полезного для здоровья труда в каком-нибудь свинарнике (кстати, нелишне напомнить, что ради целостности рекламного имиджа здесь отнюдь не только в столярнях трудятся по-патриархальному)… Так вот, годиков за пять-шесть ты возместишь моральный ущерб обманувшейся в тебе общине, отбудешь наказание за сегодняшнее своё прегрешение и заработаешь на билет до ближайшей общедоступной и общезанюханной дыры. Тебя выпрут туда, по рассеянности забыв узнать твоё мнение, и окажешься ты там, имея весь свой багаж одетым на себя в виде единственной смены одежды с девственно пустыми карманами.

Что, господин Чинарёв, такая перспективка вас тоже не вдохновляет? А вас, мистер Молчанов? Трогательное и весьма редкое единодушие. Но в таком случае для чего же вы оба припёрлись в космопорт?

…А вокруг было светло, пустынно и гулко.

Всего в паре десятков шагов позади мочалились о слипшуюся степную шкуру розги ливневых струй, а здесь… Матвей уже не однажды видал такое в разных портах разных миров; он прекрасно понимал и как это делается, и для чего, но всё равно не мог заставить себя относиться к подобному зрелищу, как к чему-то нормальному. Льющаяся из Бог весть какого загоризонтья беспросветная кудлатая пелена обтекала космопорт точно по абрису его символической внешней ограды, оставляя над лифт-полем, служебными корпусами и гигантскими параболами энерговодов незыблемый, идеально правильный круг чистой предзакатной голубизны.

Некоторое время Матвей торчал столбом в трёхрядном проезде между крышами подземных хранилищ, пытаясь ладонями отряхнуть воду с одежды и глупо таращась в небо. Правда, как вскоре выяснилось, таращился он не только в небо и не только глупо. Каким-то там краем глаза Молчанов (уж конечно не тютя Чинарёв!) успевал примечать, что старт-финиш площадки пусты, но одна из них расконсервирована: решетка посадочного маяка подёрнута этакой фосфоресцирующей текучей рябью; системы профилактического осмотра расцвечены огнями готовности; а вот погрузочный терминал, напротив, тёмен и мёртв. И так же мертвы-темны коттеджи шикарного туристского посёлка, втиснутого под самый край безоблачья. Зато в гостиничном здании целая шеренга окон горит зелёным «техническим» светом – стал-быть, автоматика оживает и готовится к приёму гостей.

Обо всём этом стоило бы поразмыслить, не подвернись вдруг более занятная тема для размышления: прорезавшийся сквозь отдалённый дождевой гул и шумный капёж с Молчановского плаща многоногий неспешный топот.

Они вывернули откуда-то сзади и неторопливо шли к Матвею, словно облавной цепью растянувшись поперёк проезда. Шестеро дюжих парней, а чуть впереди – благообразный почтенный старец с яркой кокардой, хорошо заметной на отвороте чёрного сюртука. Устроитель священных действ. Sent Showmen. Матвей так и не уяснил толком круг полномочий этой разновидности местного руководства, но их эмблема – две латинские буквы «S», стилизованные под карающие молнии Господни – вызывала у него какие-то древнеисторические, смутные и очень-очень нехорошие ассоциации. Кстати, точно такие же ассоциации всшевельнула обнаруженная им на рукавах приблизившихся долболомов русская аббревиатура Корпуса Гражданского Благочестия.

Пока эти семеро подходили – как бы гуляючи, как бы совершенно не интересуясь торчащим на дороге одиноким субъектом – упомянутый одинокий субъект только и успел решить про себя: всё. Ломать голову на тему «что делать дальше» в ближайшие годы не придётся.

Тем временем «шоумен», уже чуть ли не проходя мимо, вдруг круто развернулся на полушаге и вперил Матвею в лицо невыносимо доброжелательный взгляд.

Кагэбэшники мрачно сгрудились вокруг. Наверное, до сих пор оным благочестивым костоломам приходилось иметь дело лишь с дремучими хлопами – слишком уж явно все шестеро полагали, будто один их вид обязан начисто отшибать малейшие позывы к сопротивлению. Молчанову немедленно захотелось как-нибудь поубедительнее развеять это наивное заблуждение. Например, быстренько наквасить два-три хлебальника и удариться в запутанные бега по сложнопересечённой космодромной местности – не ради смыться, а только чтоб эти вот мордовороты повзмокали да позадыхались, гоняючись.

Увы, наставнику Новоэдемского юношества так и не удалось воплотить в жизнь этот едва ли не самый дельный из своих педагогических проектов.

– Господин колледжерный учитель Чинарёв, если не ошибаюсь? – ласково осведомился престарелый молниеносец.

Матвей приподнял шляпу.

– Не ожидал вас здесь… – святой шоумен произвёл беззвучное и трудновоспроизводимое шевеленье губами, глядя на псевдо-Чинарёва, как на какое-то изысканно экзотичное насекомое. – Не ожидал… Между прочим, настоятельно вам рекомендую завтра явиться в комиссию по гражданству и с Божьей помощью дать соответствующие объяснения по поводу сегодняшнего инцидента.

Старец вновь беззвучно вычервил губы, а потом вдруг спросил с искренней заинтересованностью:

– А откуда и когда вы узнали, что… Ну, что вам, учителю, сейчас уместно тут находиться?

Был бы Матвей Молчанов честным человеком, он бы и ответил по-честному: «От вас, только что». Но поскольку Матвей Молчанов был Матвеем Молчановым, он лишь неопределённо повёл плечами.

– Воистину, Господь даже лучших из людей не наделил умением сберегать тайны, – хмыкнул шоумен. – Что ж, будем надеяться, что вы пришли не совершать опрометчивые поступки, а удерживать от них неискушенное юношество. Если так, и если вы в благом устремлении своём с Божьей помощью преуспеете… Это может склонить колеблющиеся чаши сомнения в вашу пользу… брат мой… гхм.

Молниеносец двинулся прочь, кагэбисты потянулись за ним этакой миниотарой, а Матвей остался обдумывать услышанное. Например, завершающее гмыканье, явно долженствовавшее означать нечто вроде «пока ещё».

С одной стороны, имеем отсрочку и даже намёк на несожженье мостов. А с другой…

А с другой стороны, Матвею показался весьма странным этот патруль. То есть само наличие в космопорте патрулей было делом обыденным. Официально им вменялось являть иномирянам возвышенный пример благочестия, на деле же… Святошный мир Нового Эдема отнюдь не все его обитатели почитали раем. Особенно много таких непочитающих попадалось среди молодёжи, которую, естественно, магнитом тянула к себе единственная лазейка в иномирье. Так что оставлять космопорт без патрулей кое-кому совершенно не представлялось возможным.

Однако же вот теперь Матвей таращился в спины патрулю не простому, а усиленному (шестеро мордобойщиков вместо обычных трёх), командовало которым начальство уж слишком высоковатого ранга… Да ещё туманные намёки этого самого начальства… Да не вполне обычное копошенье в порту…

Но пора призавязывать с благородной задумчивостью. Уж если такая охота корчить из себя статую мыслителя… как его… рождественского… в смысле роденовского… то для достоверности образа надлежит снять штаны и усесться, а вот именно усесться здесь толком и не на что. А ноженьки-то гудят – многовато им (ноженькам) сегодня выпало пешеходствовать… А святой эсэсман чуть ли не взашей гнал препятствовать юношеской опрометчивости… Где же непривитым от диавольских соблазнов юнцам легче всего наопрометничать, как не в вертепе греха или в заповеднике порока – особенно, ежели обе эти бесовские приманки заскладированы в одном помещении? Стал-быть, в это самое помещение и следует отправляться. Послужим благому делу путём наглядной демонстрации неприглядности пьянства и посильного уничтожения зелья.

Когда лопоухий Степан Чинарёв выворачивал карманы перед папашей девицы Виолентины, Матвей Молчанов по чистой рассеянности выронил из памяти одно укромненькое местечко. Нечаянная простительная случайность: и местечко уж очень было укромное, и купюра там завалялась ерундоватая… Но на пару бутылок какого-нибудь местного пойла должно хватить.

* * *

Огромные зеркальные двери под лаконичной стереовывеской «Restourant» были плотно сдвинуты и на нетерпеливые щелчки по замочному сенсору реагировать упрямо отказывались. Поэтому Матвей довольно быстро перестал щёлкать и принялся лупить по сенсору кулаком.

На четвёртом ударе в воздухе прямо перед Молчановской раздраженной физиономией вспыхнула показавшаяся не менее раздраженной алая стереонадпись на англосе: «Исключительно для иномирян». Матвей отпрянул было в невольном испуге, но тут же вернулся и с прежним остервенением накинулся на разнесчастный сенсор (тот, кстати сказать, был изрядно замызган и покрыт мелкими трещинами – вероятно, сносить ему приходилось многое). Надпись про «исключительно для», померцав, перековеркалась в собственный перевод на русский; потом раздробилась в более мелкое и пространное: «открыто исключительно на время пребывания иномирян». А когда Молчанов, изрядно натрудив кулак, принялся уже озираться в поисках какого-нибудь подручного ударного средства, дверь прошипела сдавленно и воровато: «Ну чё ты ломишься, оглашенный?! Кругом обойди, с задов!»

Наставник Новоэдемского юношества победно ухмыльнулся и пошёл обходить.

«Только для иномирян» – брешите громче! Это чтоб всякие местные эсэс-шоумены прохлопали такой роскошный способ выявления и взятия на учёт паршивых овец? Якобы нелегальный кабак – что может быть удобней?!

С задов обнаружилась приоткрытая малозаметная дверка, из коей уже выглядывало точнёхонькое подобие давешних патрульных обломов. Выражение подобиевой физиономии и протянувшаяся навстречу Матвею тарелкообразная длань красноречиво свидетельствовали: в данном заведении принято взимать плату за вход. Матвей красноречия демонстративно не понял, а когда подобие, насупясь, заступило дорогу, процедил:

– По приказу начальника патруля!

Дверной проём мгновенно освободился, и Молчанов, входя, мысленно поздравил себя. Кой-чего полезного от Новоэдемских святош он всё же перенял: вот так одним махом и своего добился, и денежки сэкономил, и по большому счёту отнюдь не соврал.

Вертеп. Подпольный кабак. ЯКОБЫ подпольный – вероятность существования чего-либо подпольного по-взаправдашнему в условиях местного глобального виртуозного стука представлялась Матвею величиной, от нуля практически неотличимой.

Десяток ведущих вниз узких крутых ступенек (неподвижных, чуть ли не каменных даже – ну прям как в замке каком-нибудь).

Сводчатый зал без окон. Яркие фрески на стенах – пузатые-мордатые-бородатые мужики в невообразимого вида полумакинтошах-полуливреях (очевидно, таково было представление художника о древнерусских кафтанах), вкушающие нечто, вероятно, хмельное из тазикоподобных посудин. Какой-то очень сложной конструкции висячие лампы, мерцающий оранжевый свет которых весьма правдоподобно имитирует живой огонь. Стилизованный под фортепьяно комп-синтезатор в дальнем углу. Круглые деревянные столики, не златокедровые, конечно, но всё равно очень красивые; и народу за ними не шибко мало, но и не ахти как много – раза в три меньше, чем было бы нужно для тесноты.

Матвей ещё от порога углядел совершенно пустой столик, к каковому и отправился, дорогой пытаясь сообразить: с чего бы это внутренность вертепа-притона могла натолкнуть его на мысль о казарме?

Ответ был прост. Во-первых… Вернее так сказать: во-вторых посетители вели себя не по-вертепски тихо – в зале этаким прозрачным туманом висел сдержанный гуд чинных негромких бесед. А во-первых, все посетители были мужчинами, главным образом лет двадцати-тридцати. Единственная особа противоположного пола имела место на небольшой эстраде в торце зала. Что-то она там пела под курлыканье синтезатора, эта высокая девица, преющая в длиннорукавом меховом жакете со стоячим воротником, волочащейся по полу юбке, перчатках и шляпке с вуалью.

Не успел Матвей расположиться за столиком, как рядом возникла мрачная личность, сомнительнобелый фартук которой выдавал принадлежность к благородному сословию официантов. На конопатой физиономии личности изображалось, как счастлива была бы ресторанная жизнь, не шляйся в этот самый ресторан посетители. Беседа с личностью явно обещала жестокие разочарования. Так и вышло.

«Ну, чего вам? А? Нет, текилы не держим. И этого не держим. А? А что это? Ну, виски есть. Нет, больше двухсот пятидесяти грамм крепкого мы не подаём. Или две кружки пива. Да, не И, а именно ИЛИ. И обязательно с закуской. Что значит, какое пиво? У нас всё хорошее, свежее… Как это – тёмное или светлое? Нормальное! Вы что, никогда пива не видели, что ли?! Не морочьте голову, меня люди ждут!»

В конце концов, обоюдовыгодное решение всё же нашлось. Матвей согласился оплатить (а, возможно, даже и съесть) десять каких-то там специальных протрезвляющих сэндвичей и антиалкогольные пилюли, а официант согласился подать виски И кружку пива. Одну. Молчанов, правда, заикнулся ещё и насчёт чего-нибудь покурить, но заикание это было пресечено категорическим официантским «пф!», из-за соседних столиков на Молчанова скосились, как на воплощенного Сатанаила, и даже по всему залу вроде бы нехороший шумок пошел.

Шумок, впрочем, относился не к Матвею. Возбуждённо, возмущенно, а то и просто-таки гневно гомоня, посетители притона греха все как один таращились на эстраду (при этом они так вытягивали шеи и так лихорадочно сверкали глазами, что в искренность гнева праведного верилось с немалым трудом).

Девица, оказывается, уже не пела. Перчатки этакими давленными крабами валялись у её ног, и вырвавшиеся на свет божий ногтистые пальчики неторопливо расстёгивали жакет. Под уже прямо-таки непристойное улюлюканье публики певичка завершила разборку с архаичными несращиваемыми креплениями, скинула своё меховое одеяние, и, лихо вертя его над головой за рукав, удалилась. Кстати, улюлюканье было единственной непристойной компонентой данного действа: под жакетом у стриптизёрши оказался толстенный свитер. С длинными рукавами и стоячим воротником. Если она и собиралась его снимать, то не раньше, чем перед сном.

Матвей вздохнул и занялся пивом.

«Клас! – жарко перешептывались за ближним столиком тщательно небритые англоязычные сопляки. – Не, это ещё что! А вот, говорят, она однажды юбку задрала! Ага, чуть ли не до самых колен! Представляешь?!»

Как не представить! Небось, у неё под юбкой болотные бродни до пояса. И стёганые штаны.

Тут Молчанов обнаружил вделанный в столешницу пультик управления синтезатором и от тоски погнал через визирное окошко алфавитный указатель возможных заказов. Предлагаемая тематика, естественно, разнообразием не отличалась, и Матвей совсем уже было собрался бросить это занятие, как вдруг…

М.Молчанов. «Большая молитва». Романс.

Н-да… Какой же это, интересно, болван у них тут ведает подбором репертуара? Поди, наткнулся кто-то в каком-то каталоге на название и передрал, не удосужившись прослушать, не удосужившись даже прочесть комментарий, к оному названию прилагаемый… А комментарий, между прочим, гласит: большой молитвой матросы древнего парусного флота называли огромную каменную плиту, которой их в виде наказания заставляли скоблить палубу. Так что, други мои новоэдемские, и молитва не вполне молитва, и сам романс к благочестивым отнести трудно… если, конечно, руководствоваться ВАШИМИ понятиями о благочестии. Но, раз уж запись имеется, имеется и полное право…

Он воровато оглянулся на молчащий синтезатор и ткнул пальцем в пульт, в «экшн».

По залу, глуша разноголосый обмен впечатлениями от стриптиза, раскатился первый мощный аккорд.

Синтезатор заткнулся и стало тихо. Лица посетителей сатанинского притона забавно ободинаковело выражение тягостного напряженного непонимания.

Матвей довольно громко хихикнул, одним глотком добил виски и опять потянулся к пиву.

Вообще-то паршивая это привычка – запивать виски пивом. Тем более, при изрядной отвычке от спиртного (в курсантскую да лётную бытность выпивка перепадала нечасто; на Новом Эдеме до сих пор удавалось побаловаться разве что паршивеньким компотообразным винцом)… Антихмельная снедь, может, и выправила бы дело, кабы Молчанов удосужился о ней вспомнить. А он забыл удосужиться. И оттого как-то не сообразил, что внезапную одинаковость лиц ему удалось заметить по одной единственной причине: все эти самые лица без исключения оборотились к нему (вероятно, мерцавшая над синтезатором цифирь мерцала не просто так, а обозначала собою номер столика, с которого поступил заказ).

И еще виски с пивом как-то начисто замыли одно довольно простое соображение: окружающие, конечно, все до одного лопоухие хлопы, да только хлопы эти с юношества махали топорами и ворочали брёвна на вольном здоровом воздухе. А главное, их (хлопов) в ресторанном зальце на одного Молчанова человек пятьдесят.

Да, всего этого Матвей не сообразил. Зато он сообразил другое. Раз в банк заказов угодила его Молчановская «Большая молитва», то по аналогичным причинам туда могла угодить и «Райская баллада» того же автора. А раз «Молитва» местных паршивых овец недопроняла…

Пультик синтезатора не к месту вздумал проказничать: дождавшись, когда Матвей изготовит палец к тычку, расшалившееся электронное устройство в последний миг раз за разом отдёргивало ехидно подмигивающий сенсор. Но для человека, как известно, ничего невозможного нет. В конце концов, наставник Новоэдемского юношества изловчился придавить пультик локтем, левой рукой взялся за указательный палец правой, и дело пошло.

«Баллада» таки нашлась. Запуская её (не просто так, а чтоб в органной оранжировке и непременно архидьяконским басом) Молчанов бормотал: «Сейчас… Щ-щ-щас я вам устрою… Вы у меня взвоете, овцы паршивые, вашу в дьявола искусителя и в ракету-носителя душу мать…» Судя по тому, что висящая в ресторане тишина совершила чудо – сделалась ещё непрошибаемей, чем прежде – бормотал он это не просебя.

Наконец синтезатор взревел, да так, что ламповые блики закачались по-настоящему:

Вот теперь уже взревел и зал, причём не только голосами – в лавине негодующих выкриков явственно различался грохот отодвигаемых стульев. Правда, Матвей был слишком занят, чтобы обращать внимание на всякие пустяки. Наставник юношества трудолюбиво пытался хоть каплю ещё вытряхнуть из безнадёжно пустого бокала на до хруста вытянутый язык.

Матвей не заметил ни на каком именно полуслове заткнулся синтезатор, ни откуда взялись близ его Матвеева стола три (это, впрочем, довольно рискованное утверждение) румяноликих красавца двухметрового роста и такой же ширины плеч. Некоторое время наставник юношества тщетно пытался вникнуть в смысл пространной путаной нотации, с каковою обращалось к нему упомянутое неопределённое число красавцев. Кажется, речь шла о том, что в этом вот притоне греха и возмутительного разврата собираются развратники приличные и благочестивые, которые не любят, когда при них напиваются и непочтительно поминают святых.

Молчанов было хотел ответить чем-нибудь вроде «ну и собирались бы тогда не в притоне, а в церкви». Но спорить было лень. Поэтому он всего лишь привстал, звонко заехал одному из красавцев по правой щеке и невнятно попросил смиренно подставить левую.

Дальнейшее колледжерному учителю запомнилось плохо. Перед глазами плескалась тошнотворная муть, из которой высверкивали какие-то лица, предметы мебели, кулаки… иногда почему-то ботинки… Кажется, он всё-таки кого-то пытался бить, и под его неуклюжие взмахи несколько раз действительно подворачивалась левая щека… правда, к сожалению, собственная.

2.

Веки раздвигались так медленно, с такой невыносимой натугой, что Матвею отчётливо прислышался визгливый жалобный скрип. Но когда титанический труд увенчался-таки успехом, и когда удалось, сцепив зубы да обливаясь слезами, перетерпеть нападение света, остервенело кинувшегося выгрызать обеззащитневшие глаза… Да, вот тогда-то выяснилось: приложенные усилия и перенесённые муки стоили того, чтобы их переносить и прикладывать.

Потому что вокруг обнаружились голые белые стены, и стен этих было три, а четвёртую подменяла собой прочная решетка с раздвижными дверьми (запертыми), с раздвижным окошком (запертым) и с табличкой на глобале (первая надпись на глобале, увиденная Матвеем за последние четыре месяца): «Прикасаться воспрещено. Любыми способами препятствовать наблюдению из коридора воспрещено».

Молчанов умиротворённо смежил глаза и расслабился. Более детальное изучение окружающего интерьера ему не требовалось – ещё в детстве будущему суперхакеру выпало предостаточно возможностей изучить такие интерьеры во всех их стандартных подробностях.

Не глядя и даже толком не ощупывая он знал теперь, что валяется (в одежде, обуви и, кажется, в шляпе) на этаком жестком влагоотталкивающем топчане, хоть под, хоть за которым хрен спрячешься; а треть противоположной стены залита голубоватым керамопластом, из которого торчит кран (температура воды плюс тридцать два градуса по шкале Цельсия), раковина, полочка с умывальными принадлежностями (мыло от древности растрескалось, а зубной массажер лыс и на попытку включения реагирует одним лишь истерическим писком)… А ещё там есть зеркало – непременно треснувшее и захватанное мыльными пальцами…

Вспомнив о зеркале, Матвей непроизвольно вновь приоткрыл глаза и скосил их на «умывальный угол». В этот раз открывание глаз удалось с поразительной лёгкостью, но, пожалуй, лучше бы оно не удалось вообще.

Ошарашенный увиденным Молчанов судорожно задёргал ногами и сел, уставясь в надреснутое, захватанное мыльными пальцами зеркальное стекло. А оттуда, из стекла этого, с ужасом пялилось на Матвея какое-то невообразимое уродище. Губы – ни дать, ни взять хотдоги под кетчупом, нос цветом, формой и, главное, консистенцией напоминает маринованный томатоид, а уж глаза… Две треснувшие перезрелые сливы. Два стремительно, именно что НА ГЛАЗАХ чернеющих синяка, в недрах которых совсем потерялись тусклые пятнышки заплывших зрачков. Ужас.

Матвей машинально притронулся к нижней губе и зашипел от как-то вдруг, толчком осознавшейся боли. Ч-чёрт… Похоже, хитроумный план увиливания от многолетнего труда в свинарнике обошелся намного дороже, чем кое-кто имел наглость рассчитывать… Да и удался ли он вообще, план этот?

Идея-то была примитивна, как всё великое. Зиждилась она на том резонном соображении, что космопорт, как объект неисключительного пользования Новоэдемской общины, находится под юрисдикцией не местных правоохранительных органов, а Интерпола. Матвей рассчитывал, что за дебош в ресторане его упекут в полицейский участок и местным властям выдадут только при наличии твёрдых гарантий, что к выданному нарушителю в качестве наказания не будут применены меры, осужденные Берлинской Конвенцией. К таковым, как известно, относятся смертная казнь, насильственное изъятие трансплантабельных органов и принудительные работы (почитаемые разновидностью рабства). Насчёт оных последних, естественно, гарантий не будет (а если и будут, никто в них не поверит), и выдача не состоится. Дальше же всё вообще поскользит, как на антиграве. Задержанный Интерполом имеет право связаться с любым человеком; правда, только с одним, так нам и надобно только одного – Дика Крэнга. Ну, и никуда дружочек Дикки не вывильнет: как миленький раскошелится и на залог, и на билет, и на другое-прочее. А уж после другого-прочего будет видно.

Да, план был хорош. Только вот удался ли он?

Окружающее, конечно, очень смахивает на участок, но…

Именно так: но.

Конечно, в сидящих на голодном энергопайке Сумеречных Кварталах тоже вместо изолирующих полей использовали разную примитивщину типа бронестеклопласта или вовсе уж вульгарных решеток. Но Сумеречные Кварталы даже сами их жители редко величали иначе, нежели трущобами, дырой или родственными нецензурными именованьями. А Новый Эдем и наипристрастнейший злопыхатель так не назовёт. Почему же?..

И ведь если б только решетка! А этот громоздкий комплекс непонятных сооружений в том месте, где надлежало бы расположиться унитаз-дезинтегратору? Всё больше и больше рискуя чистотой одежды и санитарным состоянием камеры, Матвей несколько труднопереносимых минут протоптался возле уродливого керамопластового сосуда, беспомощно заглядывая в наполненный водою квадратный бак, щупая скрученную рулоном ленту из незнакомого вещества и понося разработчиков загадочного оборудования самыми ужасными словами, какие только приходили на ум. Вот ведь, наверное, древность… До такой дремучей посконщины даже местные ревнители старины не додумались (эти, кстати сказать, долбанные ревнители как бы не ревностнее всего блюдут именно удобства личного невыставляемого напоказ быта)…

Ругался Матвей, конечно же, зря. Не будь его наблюдательность помрачена алкоголем и побоями, он давно бы уже заметил прилепленную к стене прямо над водяным баком подробнейшую инструкцию. Когда же это произведение ввернулось-таки в поле Молчановского зрения, времени на штудировку всех сорока четырёх пунктов уже не оставалось.

Еле успев кое-как пробежать глазами параграфы «Подготовка к работе» и «Исходные операции», Матвей был вынужден приступить к их судорожному выполнению. Дальнейшее превратилось в настоящую пытку. И нечего ухмыляться. Сами попробуйте сидя читать мелкий убористый текст, зафиксированный позади на уровне вашего затылка – и ведь это сидя не просто так, а занимаясь ответственным, можно даже сказать рискованным делом!

И именно тогда, когда Матвей путался в ленте дряни с идиотским набором звуков вместо названия, не решаясь приступить к на редкость омерзительной процедуре (анонимный автор инструкции почерпнул её не иначе как из арсенала приёмов самоудовлетворения мазохистствующих пассивных геев)… Вот именно тогда-то и послышались в коридоре неторопливые, какие-то очень самоуверенные шаги.

Об надеть штаны в таком положении никакой речи быть не могло; скинутые Молчановым ещё при чтении первого инструкционного параграфа шляпа и сюртук валялись чересчур далеко, дотянуться до них не удалось даже ногой… Единственно, чем можно было хоть как-то прикрыться, это клочья туалетной… как её… бумаги. Так Матевей и заспешил поступить, матерясь сквозь стиснутые от гадливости зубы.

Ну конечно же, вот именно этому полицейскому непременно потребовалось оказаться бабой! И хоть бы ж ещё мужикоподобиной какой-нибудь престарелой – то б полбеды… Так нет же! Остановившуюся возле решетки высокую крепенькую блондинку лет максимум тридцати можно было бы назвать красивой, имей её лицо поменьше сходства с верблюжьей мордой (сходство это проявлялось не в чертах, а в выражении непрошибаемой равнодушной надменности).

Устремив взор прозрачных голубых глаз приблизительно метра на полтора выше Матвеевой головы, блондинистая офицер отстегнула от мундирного пояса микросупербрэйн, по-пистолетному нацелила его саунд-контактором на ёжащегося в стыдобной позе арестанта и принялась скучным голосом декламировать:

– Вчера при задержании вы, будучи в невменяемом состоянии, назвались как рэбэ Владимир Рюрикович, – она говорила по-русски очень правильно; пожалуй, даже слишком правильно для человека, говорящего на родном языке. – В то же время, целый ряд свидетелей опознал в вас (не без труда и удивления, надо сказать) преподавателя местного колледжа Степана Чинарёва. Какую из приведенных версий вы признаёте истинной?

– Вторую, – простонал Молчанов, тщетно пытаясь кое-как задрапировать свои ляжки и прочее.

Офицер скосилась на ворох бумаги в его руках и произнесла с прежней бесстрастностью:

– Очень не советую вам пихать всё это в ваш зад. Впрочем, не смею вторгаться в конфиденциальные подробности личной жизни.

– Хоть бы краешком глаза улыбнулись! – злобно прошипел Матвей. – А то вы делаете невозможное: имеете вид даже более идиотский, чем я!

– Напоминаю, что оскорбление офицера, в форму одетого… – (Вот же выламывает язык! Немка она, что ли? Или полька?) – …приравнивается к оскорблению чиновника Интерпола при исполнении им служебных обязанностей. Советую быть осторожнее. Теперь следующее… – она вздохнула и опять завела глаза чуть ли не к потолку. – Сообщаю, что комиссаром участка Интеррасовой полиции космопорта планеты Новый Эдем принято решение пока не выдавать вас местным властям на основании подпункта шесть-прим пункта восьмого раздела…

– Я понял, понял! У вас всё, наконец?!

– Почти. Вам уже зачитывали ваши права, но вы были в совершенном несостоянии их понять…

– Сейчас я тоже в этом… несостоянии, – прорявкал Матвей. – Отвернитесь хотя бы, или я заявлю, что в вашем участке к задержанным применяются пытки!

Кажется, отворачиваясь, офицер всё-таки улыбнулась. Чувствуя, что она вот-вот приступит-таки к изложению прав, Матвей взвыл страдающе:

– Господи, ну какому же кретину вздумалось установить здесь это… это…

– Не кретину, а кретинке, – спокойно поправила офицер, сосредоточенно разглядывая противоположную коридорную стену. – Года три назад я арестовала и отказалась выпустить на поруки одного из местных столбов… нет, столпов. Он публично оскорбил комиссара Маарийохаккинен, а в её лице – весь личный состав участка. Этот ханжа считал себя вправе назвать чудовищем разврата любую женщину, брюки носящую. И понёс наказание. В отместку здешние власти инспирировали какую-то аварию, и на три недели оставили участок без энергии.

Офицер замолчала.

Пытаясь понять, какое отношение отзвучавший монолог имеет к заданному вопросу (между прочим, вопрос-то был риторическим), Молчанов даже позабыл о незавидном своём положении. Почти целая минута ему потребовалась, чтобы увязать воедино услышанные «я», «она» и «весь личный состав», а также представить себе, каково было заниматься тем, чем он сейчас занимается, при неработающих дезинтеграторах. И каково было мыть, выносить и прочее не только за собой лично, а и за здешним столпом. И каково было решать проблемы, типа что мыть и куда выносить. После такого, естественно, через себя перепрыгнешь, а таки озаботишься о гарантиях неповторения…

– Предлагаю компромисс, – выговорила между тем офицер… пардон, комиссар, продолжая подчёркнуто любоваться стеной. – Я не дам ход факту оскорбления при исполнении, а вы воздержитесь заявлять о пытках. Прошу простить и понять: здесь не имеется особенно с кем поговорить.

– Согласен на компромисс при условии… – Матвей не смог удержаться от мелкой ответной пакости, – …при условии незамедлительного рабочее место кой-чьего ухождения на.

Это была ошибка. По части мелких пакостей вышеупомянутая «кой-кто» сама оказалась мастерицей не из последних.

– Собственно, я приходила сообщить, что один человек подал прошение о свидании с вами. Не вижу причин для проволочки. – Тут мстительная полицейская дива вдруг решила заговорить с нарочитым акцентом: – Посетитель допущен будет к вам нескольких секунд течение в.

Не оборачиваясь, она небрежно отдала честь и зашагала прочь. Единственным следствием истеричного Молчановского «Только попробуйте!!!» было то, что обременённые погонами удаляющиеся плечи мелко затряслись. И Матвею как-то не пришло в голову заподозрить, будто комиссар Маарийохаккинен плачет.

* * *

«Весь личный состав полицейского участка» оказалась-таки доподлинной стопроцентной заразой. Насчёт нескольких секунд она, правда, погорячилась, но Матвей окончить свои дела всё равно не успел. Самое обидное, что не успел-то он сущую ерунду, а именно только надеть штаны. Хорошо ещё, что посетителем оказался не кто-нибудь из местных «столбов» и не (как Молчанов было с ужасом заподозрил) благонравная девица Виолентина.

Посетителем оказался невесть откуда взявшийся душевный друг Крэнг.

С великолепным сарказмом Дикки-бой оглядел Молчановское расквашенное лицо, грязные, исцарапанные Матвеевы пальцы, торопливо сращивающие застёжки на изрядно потрёпанных во вчерашней драке штанах…

– Ну что, Мат, по вкусу тебе пришлась райская жизнь?

Матвей ответил не сразу. Сперва он попытался изобразить своей непослушной физиономией что-нибудь вроде надменности, презрения или хоть благородного равнодушия на худой-то конец. Ценой героических усилий ему удалось-таки изменить выражение лица – правда, не собственного, а Крэнговского: на роже старого приятеля давешний сарказм перекорчился в ехидную лицемерную жалость. Заметив это, Молчанов плюнул на мимику и в нескольких кратких энергичных выражениях разъяснил Дикки-бою своё мнение о всевозможных долбаных козлах с их козлиными долбаными вопросиками.

Крэнг посерьёзнел – мгновенно и очень по-нехорошему. Голова его втянулась в плечи (каждое из которых, кстати, шириною равнялось обоим Молчановским); пальцы левой руки, ухватившейся за решеточный прут, побелели от напряжения… А правая Крэнгова пятерня вдруг дёрнулась куда-то за хозяйскую спину и тутже вымелькнула обратно, а из неё, из пятерни этой, вымелькнуло сквозь решетку что-то немаленькое, продолговатое, льдисто взблеснувшее…

Матвей перехватил вспарывающую воздух штуку за какой-то миг до того, как она бы врезалась ему в переносицу. Перехватил, оглядел, хмыкнул удовлетворённо: «Давно бы так»… Хмыканье это слилось со звонким щелчком, и через секунду к горлышку самооткупорившейся фляжки сладострастно прильнули «два хотдога под кетчупом».

Семидесятипятиградусная текила выжигающей лавой прошлась по разбитым губам и пересохшему горлу, но Матвей, судорожно выглатывая содержимое фляги, громко подскуливал не столько от боли, сколько от совершенно неприличного удовольствия. К сожалению, всё на свете рано или поздно заканчивается, а уж удовольствия – гораздо раньше, чем прочее-остальное. Окинув тоскливым взглядом опустелую ёмкость, несчастный узник выронил её, попятился, не глядя нащупал койку и сел. И поинтересовался:

– Больше нету?

– Потом хоть утопись в ней, а пока мне нужно, чтоб у тебя мозги прочихались, – Крэнг как всегда обильно шпиговал англос русскими словечками, некоторые из каковых употреблял в значениях крайне оригинальных. Но у Молчанова пока еще не было сил его поправлять.

Рука Дикки-боя вновь скользнула в какое-то спереди невидимое вместилище за спиной, и Матвей, вопреки только что выслушанному отказу, уже приготовился ловить вторую флягу… но – увы! – его беспочвенная надежда не пожелала сбываться. Крэнг достал что-то вроде сигаретной пачки, сдавил это что-то в кулаке, бросил об пол, и у его ног забился в конвульсиях разворачивающийся походный стул… даже нет, чуть ли не кресло… и даже безо всякого «чуть ли не»… Однако!

Конечно, в подобных игрушках нет ничего сверхъестественного – это то есть кроме цены.

Только теперь Матвей обратил внимание, что выгодно облегающий могучую Крэнгову фигуру серебристо-зелёный комбинезон сшит (именно сшит!) из натуральной хлопковой ткани; что на запястье Дикки-боя трудолюбиво отсчитывает время не какой-нибудь там вшивый таймер, а доподлинный механический «Блэкбрилл» трудновообразимой старинности и такой же стоимости…

Одно из двух. Либо дружище Крэнг, оставшись без присмотра, по самые локти запустил хватала в неприкосновенно-резервную заначку, либо…

– Либо, – сказал дружище Крэнг, весело осклабляясь.

А потом добавил, осклабляясь ещё веселее:

– Чего таращишься, как змея на штаны? Я твою кожу в любых видах видал. Я по твоей коже читаю, как по дисплею…

– Вероятно, читаешь ты всё-таки не по коже моей, а по роже, – устало предположил Матвей. – А что долженствовало обозначать твоё эффектное «либо»?

Крэнг многозначительно подмигнул.

– Я э-э-э… как это у вас говорят?.. уделался, – сообщил он, понизив голос чуть ли не до шепота и воровато зыркнув через плечо.

– Что?! – Вообще-то Молчанову казалось, будто он давно уже научился расшифровывать Крэнговы лингвистические шедевры. Получается, зря казалось.

Душевный друг Дикки-бой растерянно скребанул в затылке:

– Ну, говорю же: уделался. Или как правильно – вступил?

– Да говори ты уже на чистом англосе или глобале! – раздраженно рявкнул было Матвей, и тут же, зашипев по-удавьи, прижал ладони ко рту: состояние губ неудалого наставника Новоэдемской молодёжи категорически не позволяло вести разговор «на басах».

– О, между прочим, – оживился Крэнг, – что тут у них с языками? Я ещё в прошлый прилёт с одним техником заговорил на глобале, так он от меня кинулся, как от чёрта. И в этот раз тоже…

– Именно как от… ой, ч-чёрт… чёрта… – говорить, не шевеля губами, к сожалению оказалось практически невозможно. – Глобал тут запрещён. Господь, понимаешь, за что-то там наказал предков смешением языков; стал-быть учить всеобщий язык – идти против Божьей воли. Да хуже того: они по этой же причине считают чем-то вроде досадной хвори знание больше чем одного языка. Тут в ходу англос, русский и немного украинский, так примерно треть народу из благочестия не желает понимать остальных. Брэйнишь, какой бардак получается сплошь да рядом? Зов… дьявол, да что ж больно-то так?! Зовут, понимаешь, то туда, то сюда попереводничать (в основном всякие междусемейные склоки), а вместо благодарности этакая снисходительная укоризночка… или вообще как на калечного какого-то смотрят…

Дикки-бой опять скребанул затылок. Потом ещё раз скребанул (вероятно, для верности). А потом сказал глубокомысленно:

– Ах-ха… Ты ж украинский тоже знаешь? Получается, ты с каждым из местных можешь объясниться, а они сами друг с другом, может быть, и никак… Вот видишь, как всё удачно на тебе сходится!

Несмотря на то, что Крэнг перешел-таки на относительно чистый глобал, смысл его речи от этого не прояснился.

– Ладно, – Матвей повалился на койку, подложил руки под голову и уставился в потолок. – Давай, разархивируйся. Чем ты там уделался, во что вступил и, главное, чего тебе от меня-то нужно?

Дикки-бой сделался очень серьёзен:

– Я вступил в дело. Не бойся, дело очень выгодное. И под тебя забронировал уютное местечко. В общем, потом объясню что к чему, а пока давай, собирайся. Сейчас сбегаю к этой здешней полицай-хренотёрке («Гренадёрке», – поправил Молчанов страдающе), внесу залог и буду тебя забирать.

Выговорено всё это было очень решительно и по-деловому, однако же сам Крэнг с места не стронулся – сидел, как сидел и выжидательно, чуть ли не с опаской даже глядел на Матвея. А Матвей рассматривал белый светящийся потолок.

Немая сцена тянулась минуту или две, а потом Молчанов сказал:

– ХрЕна. Пока не узнаю, во что ты меня втравливаешь, я с этого топчана ни на ангстрем.

– Можно подумать, у тебя есть какой-то выбор, – пробормотал Дик без особой, впрочем, уверенности.

– А как же! – Молчанов по-прежнему любовался потолком. – Например, оскорблю красавицу, в форму одетую… Похоже, оскорбление при исполнении вообще единственно с чем приходится иметь дело местной полиции… И хрена эта самая полиция меня тебе выдаст.

Он до хруста скосил глаза и посмотрел на Крэнга поверх синяков.

Крэнг воровато озирался:

– Я не могу здесь… Здесь могут быть подслушки…

– Дурак, – сказал Матвей и сел (смотреть на собеседника ему хотелось, а вывихнуть глаза – нет). – Здесь НЕ МОЖЕТ НЕ БЫТЬ подслушек. О чём, интересно, ты думал, когда пёрся сюда? Что я сполнамёка облобызаю тебя сквозь решетку и поскачу за тобой на задних цыпочках? Спа-си-тель… Благодетель долбанный, мать твою…

Крэнг вздохнул и полез в нагрудный карман.

– О чём думал, о чём думал… Сам ты долблённый мать… О том и думал, что брыкаться станешь из проклятой своей огородости…

– Гордости, – осторожно рявкнул Молчанов. – Ты продолжаешь?!.

Дикки-бой на рявк не отреагировал. Дикки-бой выволок из кармана портативный «антижучок» (очень недурной, из последних универсальных моделей), включил его и гулко, по-коровьи вздохнул:

– Между прочим, тут нет никакого криминала… почти. Просто конкуренты, мать их ту хэлл… Ну, хорошо, твой верх. Ты слыхал когда-нибудь такое слово: «флайфлауэр»?

– Ну, – сказал Матвей.

– Ты знаешь, что эти твари даже в своём родном мире – страшная редкость?

– Ну, – сказал Матвей.

– Не нукай, не напряг, – старательно выговорил Дик, явно гордясь собой и своим знанием русского. – А знаешь, что из этих… фер-мен-тов этих… фи-то-ин-сек-то-и-дов делают очень дорогие духи? Самые дорогие духи. Безумно дорогие. Знаешь?

– Ну, – сказал Матвей.

– Сейчас этим занимается какое-то дочернее предприятие Макрохарда (шустрые ребята лезут всюду, откуда пахнет наваром). То есть вообще-то они там занимаются вынутыми алмазами – тоже счетастый бизнес, сам понимаешь. У этих парней исключительная монополия на геологические разработки, но постоянного поселения там нет… Ну, не подходящее там место для поселений… Проблема там одна, понимаешь… вот. Раз в три-четыре года они снаряжают экспедиции за камушками, а заодно и флайфлауэров отлавливают, пытаются разводить на Земле… Но когда на Земле, качество чем-то там хуже, и разводятся эти фиалкотараканы плохо… В общем, ты когда-нибудь слышал о Бернарде Шостаке? Это биохимик, чуть ли не Гейтсовский лауреат.

Молчанов нахмурился и промямлил какую-то нечленораздельщину. Фамилию Шостак он определённо слыхал, и не раз, но, помнится, к биохимии и Гейтсовской премии слышаное отношения не имело…

А Крэнг продолжал:

– Он впервые сумел разработать синтезкод этого ферме… ферм… ну, этих духов. Но ты же понимаешь, синтетик стоит грошИ и серьёзным спросом пользоваться не будет (там же всей цены, что из редчайшей живности получают, а запах, по совести говоря, гадковатый)… Поэтому Шостак придумал основать на родине флайфлауэров колонию. Понимаешь…

– Не понимаю. У макросов с постоянным селением проблема, а у Шостака что?

– А у Шостака этой проблемы не будет, – сообщил Дик. – У него голова – куда там «крепкотвердым»! А ты лучше слушай. Колония будет вроде здешней, со всякой такой экзотикой. Только будут не лесорубы, конечно, а егеря-сборщики, которые как бы это… добывают этих… тварей… с риском для жизни, вот. И варят духи чуть ли не прямо в джунглях. На – гы-гы! – кострах. Но… – Дикки-бой попытался выдержать эффектную паузу (и выдержал бы, только терпения не хватило), – но это всё так, заставка. А на деле – потайной бункерок и синтез-лаборатория. Маленькая, литров на сто пятьдесят-двести в год, иначе цена упадёт. Понял? А в перспективе ещё и туризм. Парфюм-сафари, а? Прилетел, сходил с профессионалом в джангл, сам себе сделал духи… Да за такое счетастые будут платить суперозверелые деньги! Понял?

– Я даже большее понял, – рассеянно вымямлил Матвей. – Максимум через год антимонопольный комитет заинтересуется всей этой лавочкой, мигом дороется, что объем производства намеренно ограничивается в целях жульнического раздувания прибыли… И останется твой Шостак без монополии. И без штанов.

– Не останется, – отмахнулся Крэнг. – Потому, что никто не дороется. Говорю же, есть там…

Теперь настал Матвеев черед отмахиваться:

– Ладно, хрен с ними. Всё я уже понял, в одно только втюхаться не могу: при чём здесь ты. И я.

Крэнг победоносно ощерился:

– При всём! По закону о преимущественных правах колонисты имеют безоговорочный эксклюзив на разработку основных ресурсов. ВСЕХ, понял? И алмазов – тоже. Поэтому Шостак возглавит колонию лично. А Макрохарду – вот! – он оттопырил средний палец, размыслил секунду и в добавок скрутил исконнославянскую дулю. – Как по-вашему говорят: на кость, выкоси?

– Как говорят по-нашему – это наше дело. Ещё раз спрашиваю: какое отношение ко всему тобою вышеизложенному имеем ты и я?

– Я в деле, – гордо объявил Дик. – И, между прочим, навербовать егерей-собирателей на Новом Эдеме – ну, чтоб с опытом безаппаратурной работы и вообще с подходящим опытом – это я посоветовал.

– Если руководство этой афёры прислушивается к твоим советам, можешь место мне не держать, – хмыкнул Молчанов, и вдруг смаху хлопнул себя по лбу: – Ты как сказал, Шостак? А он часом не имеет отношения к «Шостак энд Сан Глобкэмикал»?

Крэнг тоже хмыкнул:

– Имеет. Он как раз именно сын. И «Глобкэм» финансирует всю эту, как ты говоришь, афёру.

– Подожди-подожди… Что-то же говорили такое, будто они на грани банкротства…

– Тушь, – пренебрежительно заявил Дикки-бой. – Видал? – он чиркнул пальцами по комбинезонному рукаву, щёлкнул по стеклу часов, – и это даже не весь аванс.

– Остальное, небось, выкинул на билет до Нового Эдема? – осведомился Молчанов.

– Никаких билетов. Экспедиция уже готова на все сто, транспортник сейчас на орбите. Навербуем здесь двадцать рабочих, заберём тебя – и вперёд! С местными бонзами договорено. Они, правда, не очень обрадовались, но согласие на вербовку дали (кто-то из «Глобкэма» нашел способ на них нажать).

Ну конечно, вот что за гостей, явно не имеющих отношения к грузоперевозкам или туризму, готовились принимать в порту; вот из-за чего сдвоенные патрули и распоряжения удерживать юношество от опрометчивых поступков…

– Слушай, малыш мой Дикки, а что ты своим нынешним хозяевам понаплёл обо мне?

– Ничего такого! – малыш Дикки аж руки вскинул, будто сдаваясь. – Даже имени не назвал. Сказал просто, что есть тут очень стОящий человек. А у них как раз подгадался дурацкий прокол с кадрами: бухгалтер опорно-двигательную базу откинул. Все, понимаешь, калькуляции поподбивал, снаряжение оприходовал, а чуть ли не перед самым вылетом – нА тебе. Какой-то несчастный случай там…

– Так ты что, в бухгалтера меня?! – Матвей от изумления даже о боли в губах забыл.

– Н-ну, да… – растерянно протянул Крэнг. – Но ты не бойся, справишься. Ты же умный. А там всё уже в основном сделано… И ещё будешь переводчиком…

– Интересно, а какое уютное местечко ты забронировал для себя? – осведомился Молчанов.

– Я – начальник боевой группы. Ну, охрана и прочее. Десять орлов в подчинении. Да каких! Один к одному, сам отбирал.

– Воображаю! – Матвей захихикал и не лёг, а прямо-таки обвалился на койку. – Каждый, небось, ещё тупее тебя. И где только удалось выискать таких аж десятерых?

Крэнг вскочил со своего складного кресла, ухватился обеими руками за решетку и стал невероятно похож на гориллу из какого-нибудь нищего зверинца.

– По-твоему я что, тупица? Почему?

– Потому что флайфлауэры – это Байсан, – тихо, но очень раздельно выговорил Молчанов. – А Байсан – это всадники. А я – не самоубийца.

– Говорю же, Шостак что-то изобрёл против них такое… секретное… ну, что ли усмиряющее… Для других останутся пугалом, а нас не тронут. Это такое будет… – Дик замялся, подбирая слова, но Матвей не стал дожидаться результата:

– Я сам знаю, какое это будет, – злобно сказал бывший великий хакер. – Этот твой Шостак изобрёл навязаться в конкуренты коллективу пай-мальчиков под вывеской «Макрохард». Где-нибудь по дороге вас подстережет фрегат без опознавательных знаков и спасёт от всадников ха-а-рошим деструкторным залпом. И пожалуйста. Только без меня.

Крэнг попробовал втиснуть лицо между прутьями (без особого успеха) и тоже перешел на полушепот:

– Предпочитаешь гнить здесь? Мат, мы старые друзья, но ты ничего не понял. Не будет твоего согласия – не будет и залога.

Молчанов нарочито медленно поднялся, нарочито медленно подошел к Дику, почти коснулся носом его носа и сказал по слогам:

– На-пле-вать.

– Мат, – торопливо забормотал Крэнг, – понимаешь, то, о чём ты говорил… Я и сам всё это понял, только, понимаешь… я понял, но слишком поздно, понимаешь? Я…

– Рад бы выйти из дела, но не знаешь как? Щупани за попку офицера Маарийохаккинен. В этой гостинице, небось, куча свободных номеров.

– Не поможет, – Дикки-бой шмыгнул носом (совсем как давным-давно, ещё в Сумеречных Кварталах, когда, без спросу вляпавшись в очередную дурость, запоздало прибегал к дружку Мату за умным советом). – Я получил аванс и почти всё потратил. Твоя Малолихарканен поправит трусы и доставит меня на корабль в наручниках.

– Так от меня-то ты чего хочешь?! Чтоб я, беззаветной дружбы ради, согласился подохнуть с тобой за компашку? Чтоб тебе, беднененькому, скучно не было – так?! Да пшел ты!!!

– Если ты будешь с нами, никто не погибнет. Ты всегда умел что-нибудь придумать! И потом, это же подвернулся такой удачный случай больно лягнуть макросов…

– Подвернувшиеся случаи удачными не бывают! Удачными бывают только те случаи, которые создаёшь сам! – прошипел Матвей.

Он посмотрел в совершенно особачневшие глаза Крэнга (такой могучий облом, глядящий полудохлой дворнягой – ну и зрелище!), яростно сплюнул (всё-таки не в Крэнговы глаза, а под ноги), отвернулся и пошёл к своей койке.

Ну вот что делать? Объяснять поздновато прозревшему Дикки-бою, как это подло – втравливать в свои неприятности друга, который ни сном, ни духом?.. Втолковывать, что у Матвея шансов уцелеть во всей этой передряге будет ровно на одну треть меньше, чем у любого прочего её участника, поскольку ему, Матвею, будут угрожать не две напасти, а три?! Слухи о скором банкротстве фирмы «Шостак энд Сан Глобкэмикал» впервые заходили пять с лишним лет назад, после того, как некто М.Молчанов вместе с тогдашней подельницей своей Леночкой по заказу некоей группы лиц провернули кой-какую хакерскую комбинацию. Вряд ли, конечно, Шостак и Шостак-сан докопаются, что С.Чинарёв имеет отношение к М.Молчанову… Но «вряд ли» – гарантия слабая…

Нет, друг Дикки-бой, всё-таки ты сволочь последняя. Не потому, что норовишь подставить, а потому, что лишний раз из-за тебя вспомнилась Леночка. Леночка, которую уже почти удалось забыть (почти удалось уговорить себя, что почти удалось забыть); Леночка, которая была таким классным партнером в компьютерных шахерах-махерах, и которая в конце концов всё-таки не согласилась на большее…

Так что проваливай на Байсан водиночку, старый друг последняя сволочь Дикки, и пусть тебя там… Ведь как ни верти, а «Глобкэм» затеял совершенно гробовую затею! Хотя…

Хотя…

Байсан. Всадники. Флайфлауэры. И вынутые алмазы. И монополия «Макрохарда». И случай лягнуть крупнотвердых. Да еще как лягнуть-то! Это им не компьютерные тараканы – то было всего-навсего по мозгам, а тут может получиться по самому болючему, по счетам то есть…

Так, за время честной жизни мозги работать не разучились – это есть хорошо. И работают они в направлении нужном – это еще лучше. Если обстоятельства делают невозможным достижение цели, дураки задирают лапки, а умные просто меняют цель. Уж кем-кем, а дураком М.Молчанова злейший друг не назовёт. А что цель придется менять не свою – это всего-навсего сопутствующая подробность. Мелкая и незначительная.

Так-так-так. А идейка-то впрямь хороша, ради такой бы и порисковать можно. Тем более, что жизнь нам, разочарованным, как-то всё больше не в радость… А если выгорит дельце (ТАКОЕ дельце!), глядишь, и вкус к ней, к жизни-то, обратно появится. Одним махом вставить и макросам (макросам!!!), и Глобкэму… да еще не одних светлых идеалов ради, а и самому оказаться при материальной выгоде… Недурственно, господа, весьма недурственно!

Н-да, недурственно… БЫЛО БЫ.

Потому что идейка осуществима только непосредственно на Байсане, а до этого самого Байсана добраться шансов практически никаких. И не только практически никаких, но даже хоть и теоретически… Впрочем… Гробовых ситуаций некоему Молчанову в жизни выпадало предостаточнейше, но помянутый Молчанов из оных каждый раз выкручивался – тут дружище Дикки прав на все сто. Это раз. Если вот так с ходу, на голом месте некоего Эм Молчанова осенила превосходнейшая идейка, глядишь, и по поводу «добраться до Байсана» тоже че-ничо осенит – это два. И, наконец, три: альтернатива-то принятию крэнгова предложения есть? Считай, что нету. Несколько лет по пояс в свинском дерьме (причем «по пояс» и «в свинском» – это только при изрядном везении!) и 99% вероятности зныкнуть в составе экспедиции при невыясненных… нет, иначе: 1% вероятности НЕ зныкнуть, и осуществить-таки крайне соблазнительную идейку… Есть тут о чем раздумывать?

А Крэнг что-то попритих… Изверился уговорить? Плохо. Как бы это его поненавязчивей обнадеж?..

– Мат!

Окрик был таким жалостным, таким просящим, что Матвей против желания обернулся. Обернулся и вскрикнул от неожиданности, ослеплённый целой очередью стремительных ярких вспышек. Когда же он сообразил, наконец, что происходит, заслоняться руками или отворачиваться было поздно: Крэнг уже неторопливо прятал в карман крохотную визионку.

– Отдай, гад! – изображаючи ярость праведную, Молчанов немного перестарался: с его перековеркавшихся в злобной гримассе губ закапало красное.

Дик храбро сказал, на всякий случай попятившись от решетки:

– Обязательно отдам. Или тебе – на борту лифт-модуля, через пять минут после старта, или… Или Эленке. Не беспокойся, как-нибудь найду способ переслать. Пускай посмотрит, на что ты теперь похож. Может, пожалеет, а? Может, даже спасать прилетит… Или наоборот – порадуется, что в своё время не связалась крепче… с этаким-то размазнёй… А?

Матвей судорожно сглотнул, обозначил попытку что-то сказать, ещё раз сглотнул… В конце концов сквозь его весьма убедительно хриплое да правдоподобно трудное дыхание выдавилась-таки относительная членораздельщина:

– Т-ты… С-сучий потрох… Ладно, твоя взяла. Подавись. Только учти, гад… Ох, учти! Ох, я с тобой же и рас… рассчи… Ты, падла, ещё у макросов будешь в ногах валяться, или у всадников в… что там у них вместо ног… молить будешь, чтоб лучше ОНИ тебя гавканули, понял?!

Он принялся подробно описывать, что и как будет делать с давним хорошим другом Диком, ежели макрохардовцы и всадники не снизойдут этого самого друга укокошить. А многажды и нехорошо помянутый друг торопливо кивал с радостной, чуть ли даже не подобострастной улыбкой. И еще в улыбке этой нет-нет, да и проскальзывала гордость: дурак Крэнг поверил, что удалось-таки ему очень хитроумно, с тонким пониманием психологии заставить давнишнего своего приятеля Мата поступить не так, как тому бы хотелось.

* * *

Тёмная стёганая обивка потолка и стен, некорректируемый «вечерний» свет растерянно помаргивающих плафонов – всё это только подчёркивало тесноту доставшейся Молчанову каюты. Ну и что ж с того? Правда, старинная поговорка насчёт тесноты и обиды была бы очень не к случаю, но всё равно нынешнее это обиталище Матвею неожиданно пришлось по душе.

Например, вместо обычного сканерного экрана здесь оказалось круглое окно. Да-да, именно окно – маленькая (всего сантиметров двадцати диаметром и чуть ли не такой же толщины) плитка прозрачного бронепласта, матерчатая занавеска с внутренней стороны, айронитовая кулиса снаружи… Смотреть сквозь всё это было не на что – там, «во вне», который день плескалась унылая радужная муть сопространства – но от самого слова «иллюминатор» веяло добротным старинным уютом.

И ещё одно старинное словцо, многажды читаное, но допонятое только теперь, постоянно всплывало в Матвеевой памяти. Келья. Кто сказал, что ею непременно должен зваться каменный мешок с сырыми голыми стенами? Наверное, никто…

Да, поговорка про тесноту, в которой «да не в обиде», была очень не к случаю. Хотя как раз теснота и была чуть ли не единственным исключением из всего прочего мира, на который Матвей Молчанов внезапно решил обидеться. Именно внезапно. Ни с того, ни с сего.

Он что, спрашивается, раньше не знал, каким боком способна в любой момент вывернуться давняя (и, кстати, совершенно искренняя) Крэнгова дружба? Знал. И теоретически знал, и практически неоднократно уже расхлёбывал каши (а то и чего похуже), в которые вольно или невольно вляпывал его дружок Дикки-бой.

Так почему же нынешний вляп ощутился вдруг каким-то нежданным и извращённо подлым предательством – почему именно нынешний, а не, к примеру, первый, давно-давнишний? Ну, не под деструкторный залп подставлял его в тот раз дружок Дикки, и не под экзотические костяные клинки, а всего-навсего под пырок «осы», украдливо вышмыгнувшей из чьего-то замызганного рукава… Чудом тогда Матвей отвильнул от даже в темноте невидимого плазменного жальца – вместо чтоб вжечься, куда метило, оно только слегка чиркнуло по запястью… шрам, между прочим, по сию пору остался. Но в тот-то раз единственно, что друг Молчанов сказал нехорошего другу Крэнгу, так это вот: «Понял теперь, на куда ты без меня годен?!» А Дикки-бой кивал согласно и всё сутулился, уёживался как-то, чтоб глядеть на спасителя своего снизу вверх…

Так почему же не тогда, а теперь?

Или, может быть, только теперь вдруг дошло до М.Молчанова, суперхакера то ли в запасе, то ли в отставке, что лихая его когдатошняя подельница, красотка Леночка, никогда его не полюбит? Что по-просту не может она любить – опцию какую-то, ведающую людскими чувствами, недоподгрузил ей в душу Господь. Вот переспать между делом – это она с удовольствием; только оное занятие по Леночкиному мнению от, к примеру, почесать спину отличается лишь обоюдством приятности. А разве не ясней ясного стало всё это ещё четыре года назад, когда ради Ленкиной безопасности Матвей напропалую корчил из себя приманку, мишень, клоуна; когда, спасая… ну грешен, грешен: себя он тогда тоже спасал… но ведь это по большому-то счёту из-за неё пришлось ему чёрт-те чем рисковать и чёрт-те чего наворочать едва ли не в галактическом масштабе…

Как Лена смотрела на него, когда он рассказывал ей про это самое «чёрт-те чем» и «чёрт-те чего»! Так смотрят перед тем, как сказать…

Она и сказала. Правда, не тогда, а семерку месячишек спустя.

Она сказала: «Ну что ж, спасибо тебе за всё-превсё.»

«Я всегда говорила, что ты бо-ольшущий молодец», – сказала она.

А потом ещё так сказала: «Только давай теперь будем каждый сам по себе. Ты очень обрывистый хакер, и в постели ты просто супер. Но ты мне больше не нужен.»

Так почему вдруг теперь? Четыре года, как вроде бы уговорил себя, что смирился, плюнул, махнул рукой… И вот… Дурацкое Крэнгово напоминание – и всё сначала?!

Будто бы мало нынешнего! Эта вот вздорная экспедиция как бы не на тот свет… Или Новый Эдем со всеми его разочарованиями… Поэтический неизведанный мир, в котором поэзии ни на иоту и в котором просто-напросто нечего изведывать. Несбывшаяся надежда на честное семейное счастье. Возвышенная девица Виолентина, её почтенные батюшка с матушкой – и омерзительный скандал, учинённый ими человеку, который всего-то оступился на лестнице и невольно помянул чёрта… Человек, впрочем, тоже в долгу не остался. Очень уж накипело у человека, ну и… Единственное приятное Новоэдемское вспоминанье.

Хотя нет, не единственное. Второе приятное воспоминание – это еда. Великолепная натуральная еда, после которой бортовые синтез-рационы, несмотря на всё своё разнообразие, способны вызвать только один устойчивый рефлекс – рвотный.

Как тут не посочувствовать Новоэдемским спутникам: всю жизнь питались несинтетическим великолепием, и вдруг – нА тебе… Впрочем, Новоэдемцы именно синтезпищу-то и восприняли, как великолепие – доселе невиданое, но слышаное и вожделенное. Теперь по крайней мере можно считать доказанным, что расстройство желудка от глупости не помогает.

Ну и хватит о чужих проблемах. Тут со своими бы разобраться…

Слава Богу… эх-хе, заразился-таки выражениями от новостароверов с постпуританами… в общем, хорошо хоть на зафрахтованной Шостаком-сыном летучей каракатице все каюты маленькие, одиночные – свою выпало делить только с экспедиционным бухгалтерским супербрэйном. Можно прихлопнуть за собой люк, плюхнуться в помесь дивана с контрвакуумной аварийной капсулой (при раздвинутой крышке очень похоже на гроб, а при задвинутой – тем более), вскинуть ноги на столик, прямо на брэйн-контактор, и с полным правом процитировать Пушкинского дряхлого скрягу: «Здесь всё подвластно мне!»

И ещё хорошо, что порядки на вышеупомянутой каракатице отнюдь не космофлотские: ни одного мероприятия, обязательного для всеобщего присутствия. Даже на завтрак-обед-ужин хошь – ходи в каюткомпанию, хошь – сам себе синтезируй в любое условное время и в любое же время давись один на один с тарелкой (Матвей чаще всего так и поступал). Конечно, этакое положение дел вряд ли можно назвать нормальным для рисковейшей экспедиции, члены которой даже в лицо еще толком друг дружку не знают.

Но Молчанову подобная ненормальность пришлась по душе.

Главное, что не докучает никто, ни один из всевозможнейших сопутешествующих хомов – и сапиенсов, и не очень, и очень не. Крэнг с самых пор достопамятного (оно же и последнего серьёзного) разговора в полицейском участке старается попадаться на глаза лишь при полнейшем отсутствии какой-нибудь альтернативы; подчинённые Крэнгу гориллы общения с несебеподобными вообще избегают – стесняются своего лексикона, состоящего исключительно из применимых к любому случаю жизни врезать-вмазать-бахнуть-трахнуть (правда, на всех мыслимых языках, включая, кажется, горпигорский)… Отчаянные авантюристы с Нового Эдема абсолютно некоммуникабельны – прозрели, опомнились и млеют в беспросветном отчаянии от собственного авантюризма…

Единственно, с кем пришлось общаться по-серьёзному (и то лишь именно единственно, ещё до старта), так это с великим папашкиным сыном Шостаком… Вернее, с его секретарём… А ещё вернее – с ними обоими. Как сказала бы комиссар Маарийохаккинен, «путаность показаний» вызвана тем, что беседовал главным образом секретарь, а папашкин сукин сын за все полчаса расщедрился на пару-троечку реплик.

Беседа состоялась в гостиничных апартаментах, к которым Дикки-бой препроводил Молчанова с совершенно омерзительным подобострастием. Правда, подобострастие это относилось единственно к препровождаемому. С комп-консьержем, блюдущим заповедь «не преступай начальнический порог всуе», Крэнг общался, как капрал с новобранцем, а в раздвигающиеся двери бросил уж вовсе фамильярное «Хай, вот и мы!».

Правда, изнутри не по-человечески великолепный полубас тут же ответил в том смысле, что «мы» – местоимение неуместное, что в номер заказывали подать единственно господина нового бухгалтера, и что господин начальник боевой группы может возвращаться к исполнению своих обязанностей. «Он не может возвратиться, – съехидничал другой голос (визгливоватый, но вполне человеческий). – Возвращаются к тому, от чего отвлекались. А как можно отвлечься от того, к чему до сих пор не приступали?»

Наверное, Матвей сильно переигрывал во время того разговора. К примеру, вряд ли нужно было, войдя и поздоровавшись, подчёркнуто кушать глазами вальяжного дядю в безумно дорогом костюме и с платиновой проволочкой, искусно вплетённой в каштановые усы (ультразвуковой писк моды). Даже Новоэдемский комароид, не единожды слёта ушибавшийся головёнкой о златокедр, вмиг доморгался бы, кто тут настоящий хозяин.

Настоящий хозяин как две капли воды походил на собственные портреты, которых Молчанов лет пяток тому насмотрелся достаточно (доскональное изучение противника – залог успешной работы). Настоящий хозяин сомнамбулически бродил по апартаментам, рассеянно хватая всякие мелочи, вертя их в руках и роняя куда попало. Этакий бледненький замухрышка – одет изысканно, но узел шейного платка пребывает где-то за ухом, ногти отполированы, но обкусаны, волосы на затылке дыбом, как у рассерженного кота… Типичный яйцеголовый, ни на миг не способный отвлечься от глобальных судьбоносных проблем – например, сколько же, всё-таки, дней, часов и минут длится беременность у альбийского губослышащего хвостогрыза?

Впрочем, после изобретения вот такими же яйцеголовыми умниками субмолекулярных грим-средств и компьютерной психопластики, впечатлению от внешности власть имущих (а тем более – имущих деньги) доверять просто опасно.

Это у них теперь без проблем.

Хелло. Отдел ПИ АР? Мы ожидаем видеовызов от председателя инвестиционного комитета. Срочно пришлите кого-нибудь придать шефу имидж-воплощение… э-э-э… ну, скажем, что-нибудь в роде «Эйнштейн на проводе»… да не повесился, дура, а связь у них тогда такая была!

Общался с Матвеем, главным образом, секретарь. Минут пять общение сводилось к «будьте любезны, присаживайтесь», «кофе, виски, сигары?», «а что это с лицом у вас?» и тэ пэ. Причём все эти вокругдаоколы, начавшись с англоса, исподволь перелились в русский, потом – в испанский… Когда же барственный обладатель проволоки в усах вымяукал нечто азиатское, Матвей очаровательно улыбнулся и ляпнул с классическим прононсом: «Экскузэ муа, же нэ компран-па.» Ляпнул, и тут же прикусил язык – ещё до того, как краем глаза приметил выражение заинтересованности на лице прекратившего бродить гения биохимии. Само по себе знание четырёх языков, конечно же, ничего такого не значит. Оно просто привлекает лишнее внимание (а именно привлекать к себе лишнее внимание Молчанову бы не следовало) и в случае чего может сработать этаким полезным фрагментиком общей мозаики – наряду, к примеру, со стихоплётством.

И ещё одну глупость он сделал: на вопрос об имени и фамилии не придумал ничего лучшего, чем сказать с наглой улыбочкой:

– Бэд Рашн.

Секретарь заломил брови, но ничего не сказал. Зато вдруг решил заговорить Шостак:

– А наш… мнэ-э-э… общий друг Ричард Крэнг, помнится, говорил, что вы славянин…

– Имеет право, – пожал плечами Матвей, – Мы ведь, кажется, живём в демократическом обществе?

Шостак с секретарём переглянулись, и вроде бы телепатически постановили считать данный вопрос исчерпанным.

А Молчанов-Чинарёв-Бэд Рашн, сохраняя на лице идиотски-самоуверенную ухмылку, мысленно честил себя распоследнейшими словесами. То, что он миг назад глюкнул… Уж лучше бы прямо на лбу вытатуировал: «Имею основания скрывать настоящее имя». Четыре месяца пребывания на Новом Эдеме прям-таки фатально отупили некогда самого перспективного из членов первой десятки опаснейших кримэлементов.

Слава то ли Господу, то ли чёрту (кто там из них курирует хакеров?), больше Матвею тогда говорить не пришлось. Матвею пришлось только слушать: в течение приблизительно получаса ему излагали круг его производственных обязанностей. Выяснилось, что Дик не наврал – вся подготовительная работа по принятию на баланс экспедиционного оборудования, открытию счетов, начислению авансов и те пе действительно выполнена безвременно почившим предшественником; бухгалтерские и околобухгалтерские операции, связанные с Новоэдемской вербовкой, тоже уже кем-то выполнены; а в обязанности собственно Матвея, то есть – пардон! – Бэда Рашна входит учёт расходования балансовых средств и их пополнения «уже после прибытия на Байсан, когда экспедиция развернёт работы… ну, то есть вы понимаете, всё это делается по-современному… вы, фактически, не бухгалтер, а руководитель компьютера, хе-хе…»

Молчанов было подумал, будто его персональные обязанности включают ещё и пойти под суд при всплытии каких-либо не им допущенных злоупотреблений, но ляпнуть этого вслух не успел: Шостак вовремя объявил, что по уставу экспедиции единственным материально и нематериально ответственным лицом является главный её руководитель, то бишь лично он, Шостак сын. Что ж, это его право – мы ведь действительно живём в демократическом обществе… вроде бы.

Вот, собственно, и всё, вниманья достойное – разве только ещё одну любопытную мелочишку Матвей успел приметить незадолго до конца собеседования.

Шостаковский секретарь, очередной раз угощая нового сотрудника куревом, взялся за сигарный ящик левой рукой, и свежеиспечённый бухгалтер Рашн вдруг чуть не присвистнул от удивления. Секретарь-то – вальяжный, барственный, холёный и прочая обладатель оперного голоса – оказался мужиком тёртым: его левая кисть, которую он старался поменьше выставлять напоказ, была явным биорегенерантом. Причём новёхоньким, не старше года: безволосость, по-детски шелковистая кожа, неуверенность движений… Ну, да и чёрт побери эту руку с её хозяином вместе. Как уже не раз было сказано, мы живём в правовом демократическом обществе, основанном на принципе уважения тайны приватной жизни.

Потом (это уже после старта, на борту «каракатицы») имело место ещё и поголовное собрание всей экспедиционной братии, в ходе которого Матвей впервые получил возможность приблизительно оценить дарёных судьбою спутничков. Картина показалась удручающей. Не сказать, чтобы в случае чего бухгалтер Бэд Рашн собирался на кого-то расчитывать, но… Э, да что там!

Нечто интересное примерещилось ему только в командире корабельного экипажа. Но осторожная попытка завязать беседу в два счёта доказала: этот парень с ярко-азиатской внешностью и неожиданным именем Клаус не разумное существо, а так – деталь навигационного оборудования. Матвей уже имел случаи убедиться: если у человека зрачки словно бы сопространственной мутью подёрнуты, то вместо мозгов у него бортовое счётнологическое устройство, а вместо души – технический паспорт какого-нибудь корабля.

У азиата Клауса вместо души был техпаспорт списанного из резервной эскадры кросстаровского десантнотранспортника «Каракал». На собрании Матвею среди разномастной публики сразу бросились в глаза по-военному стриженый затылок и чёрная парадная «офицерка» со следами недавно отклеенных погон. Но когда, подсев ко всему этому, бухгалтер Бэд попытался поздороваться и представиться… Хозяин затылка, погонных следов и немецкого имени выслушал его, не отводя азиатски-бесстрастный взгляд от ораторствующего Шостака, а потом вдруг сказал вполголоса: «Они приконтачили к нашей корме какую-то грушу на кишке. Размером с ходовую рубку. Н-нагар дюзовый…» Засим последовал миг раздумья и новый выброс информации: «Аварийная катапульта жилого модуля предназначена для спасения корабля и экипажа от пассажиров.» Матвей выдавил неопределённое «гм» и поспешил отодвинуться.

А Шостак-сан тем временем разглагольствовал, живописуя предстоящую экспедицию этаким турполётом в край, где на деревьях вместо листвы подвешены купюры и кредитные эллипсеты.

Всадников при этом он особым вниманием не ощасливил. Помянул лишь, что вдоволь наобжигавшись на всяких дельфинах (с одной стороны) и на плосколобых флерианах (с другой), земная наука давно уже перестала увлекаться объемом мозга да сложностью извилин оного. Перестала, значит, и выработала «безошибочный триединый комплекс» признаков разумности.

«И вот с точки зрения этого комплекса… Да, всадники пользуются весьма сложными орудиями труда… Более того, их человекоподобие гораздо выраженнее, чем у любой известной нам разумной внеземной расы, они даже имеют настоящие – в человеческом понимании – руки… Впрочем, теоретически доказано, что, например, щупальце является гораздо более совершенным органом с точки зрения созидания предметов материальной… Но я, кажется, слишком увлекся. Так вот, орудия труда байсанских всадников и их якобы социальная организация – это лишь два из трех необходимых признаков. Без наличия возможности общения особей посредством членораздельной речи либо ее полноценного аналога (которых, кстати, современная наука не знает)… Так вот, без этой возможности, которая и является третьим признаком, нельзя говорить именно о социальной организации, а можно говорить лишь об организации инстинктивной (пример – земные муравьи и подобные им). Это что касается псевдонаучных измышлений о якобы разумности всадников. С практической же точки зрения, упомянутая форма организованной жизни намертво припаяна своей скотоводческ… э-э-э… симбиотической ориентацией к степной зоне планеты. А поскольку наша область интересов – псевдомангр, эта многократно преувеличенная вздорными слухами угроза нам не – хе-хе! – угрожает.»

И вот теперь – полёт.

Тусклая радужность за иллюминатором; вместо каюты – уютная келья, вместо койки – тесноватый, но в общем уютный гробик…

«Здесь всё подвластно мне…»

Врёшь, ты, Бэд Рашн! Миражишь хуже, чем запаразиченный комп. «Всё…» А ты сам-то себе подвластен? Скис, выдохся – как пиво в банке с неисправным кондиционером.

Вот бы впрямь дозналась Ленок: Матвею Молчанову дали в полное безраздельное распоряжение макросупербрэйн, набитый конфиденц-информом немелкой фирмы, а он, Матвей-то, чёрт-те сколько дней только и удосуживается, что ноги задирать на контактор!

Не-е-ет, хватит! Нельзя так! Сделай же хоть что-нибудь – убей сволочугу Крэнга; помирись с ним, сволочугой; залезь в супер, надёргай секретов; наплюй на всё да учини диверсию на корабле и под шумок сыграй в убегалки – вон у них тут глиссер-разведчик до чего классный…

Или хоть отравись, хоть расшиби башку о ближайший комингс – только не сползай же вот так, куском дерьма в унитаз-деструктор!!!

Тем более, что идейка-то, прихваченная за хвост во время диспута с Крэнгом в новоэдемской каталажке – богата она, идейка, перспективна, слюноточива… Сейчас бы её самое время обдумать как следует (на месте-то думать станет некогда, там дай бог успевать делать)… А у тебя именно теперь думало отказало. И получается впрямь всё по-крэнгову. И по-шостакову. Получается, стая в суб-память клюнутых пустобрэйнов тащит Матвея Молчанова на стопроцентную гибель, а он – как так и надо. Вот бы Ленок обхохоталась, узнавши!

3.

Хвалёный укромный коридорчик оказался просто-напросто бронеуглеродной трубой – тёмной, тесной и вонючей. Обивки тут не было никакой, и голые осклизлые стенки превращали малейший шорох в отзвуки недальнего бомбометания. А уж беспрерывный капёж чего-то откуда-то куда-то так и лупил по нервам, корча из себя неумолимо приближающиеся вражьи шаги.

– Что это капает, мазал его мазер? – сипели Матвею в затылок. – Чему тут капать-то?!

– Будем надеяться, что вода, – Матвей закашлялся и толкнул кулаком Крэнгову спину. – Долго ещё, ты?!

– Скоро, скоро, – сдавленно бурчал Дикки-бой.

Секунд аж десять брели молча, только кто-то из задних, поскользнувшись, принялся материться старательно-хриплым басом.

– Да что ж тут у них ни одного плафона?! – заныли вдруг где-то ещё задее матерящегося. – Темно, как в банке с чёрной икрой. Долго ещё?

– Ладно, хватит. Дик, стой. Хватит, сказал! Так… Братья исконные славяне, слушай…

– А Дик Крэнг тоже исконный славянин? – ехидно перебили из темноты.

Дикки-бой дёрнулся, едва не сшибив Матвея с ног (хорошо ещё, что в теснотище сшибаться было некуда):

– Кто там бипает?! В клацало вонтишь?!

– Цыц! – рявкнул Матвей, с трудом восстанавливая равновесие. – Дик Крэнг признан почётным исконным славянином, поняли? В виду особых заср… этих… заслуг! Слушайте дальше. Мне удалось завладеть деструктором, – он вытащил из-за пояса упомянутый прибор и вскинул его над головой, словно бы остальные могли что-то рассмотреть в непрошибаемом мраке. – Нужно решить, как использовать это грозное оружие против подлых конфеде…

С оглушительным, душу выворачивающим визгом прямо над Матвеевой головой прорезался и лихо пошел в рост ослепительный прямоугольник.

– Эт-то ещё что? – осведомился прямоугольник голосом Матвеевого отца. – Матвейка, и ты тут? Вместо школы водишь оглоедов по норам? Нормальные дети на людей учатся, а ты на крысу? – «Глас с небеси» пресёкся на миг: Молчанов-старший разглядел недоспрятанный за сыновью спину деструктор. – Ещё и макияжницу материну новую, молекулярную сдемократил! Мать исплакалась, думает потеряла, а ты… И достанется же тебе!

А мерзкий визг распахивающегося люкадобирал, добирал пронзительности, всё плотней нанизывая отцовские слова на себя и одно на другое, и уже невозможно было ничего разобрать в получающемся беспрерывье, кроме интонации – по-всегдашнему усталой, снисходительно-брезгливой, знакомой до обморочной ломоты под сердцем…

Матвей забарахтался в своём спальном полугробу, сел, тупо уставился на слепнущую панель гипнопассиватора. Ненавистный прибор позуммерил ещё секунду-другую, и, наконец, заткнулся.

Ненавистный прибор, чёрт бы его заглодал…

И чёрт бы заглодал того ненавистного кретина, который решил, будто в условиях сопространственного перелёта для человека нормально именно восемь с половиной часов сна. Восемь с половиной часов и ни мгновением больше. Сволочи…

Всего нескольких каких-то секунд, самой разничтожной чути нехватило, чтоб там, в ослепительном прямоугольнике над головой, разгляделось лицо отца. Уже ведь затемнело что-то, сгущаясь в золотистом этом сиянии – и на тебе…

Матвей подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и плотно-плотно зажмурился. Нет. Так и осталось – ослепительный квадрат и как бы занавешенное им размытое пятно черноты. Сволочи… Первый раз за все эти суетные круговертные годы – и не дали увидеть. Чтоб вам, сволочам, всю вашу сволочную жизнь как мне нынче!

Господи, как же его хоть звали? Уже и не вспоминается… не вспоминается, потому что толком-то никогда и не зналось. Тебя ведь только посконщики на Новом Эдеме величали по отчеству – и то по вымышленному. А имени отца ты просто никогда не слыхал. Соседи звали его по фамилии, как всех и все; друзья не звали никак, потому что не было у него никаких друзей; бабушка – мамина мать – за глаза цедила неприязненно: «этот… твой…», а в глаза… нет, не вспомнить, но тоже не по-людски как-то.

А мама звала отцом.

«Отец, да глянь как этот вражонок извалялся опять! Ну сил же на него моих больше нет, хоть раз же ты его изругай!»

Вялый поворот головы, равнодушно-усталый взгляд из-под приопущенных век… «Матвейка, я тебя ругаю.» И всё.

И говорил, и ходил, и вообще жил он будто спросонок; и кожа висела на его непомерном ссутуленном костяке такими же дряблыми складками, как клеенный-переклеенный лётный комбинезон на плечах – вроде бы и широких, но давно уже обезвольневших, обессилевших…

Он где-то там кем-то работал, он одевал и кормил, помогал решать задачки (всегда именно помогал, а не решал за); дарил всякую всячину – всегда именно ту, которая по уму вроде бы и совсем не нужна, но от которой, увидев в чужих руках, отворачиваешься до хруста в затылке (чтоб никто не приметил твоей выбеливающей губы зависти)… И при всём при этом полубрезгливые-полусонные его глаза так и сочились невысказанным мучительным равнодушием. Ко всему. И к тебе – тоже.

А однажды…

Ты тогда проспорил Гераське. Как же, аж головёнка кружилась: сам Хрящатый с тобой, смоллером сопливым, будто бы с ровней… «Две сотни, да не эллипсеткой (знаю тебя!), а шуршиками… Или лизать ботинки. При всех.» А ты только кивал радостно… Докивался.

Через неделю, когда сил уже не стало прятаться по щелкам, по-тараканьи, и всё равно каждый вечер, воротя свеженабитую морду, врать матери про бежал-упал… Да, ты с отчаяния во всём сознался родителям… то есть сперва хотел тишком выволочь из материной шкатулки две сотни, попался, и вот тогда-то… Даже мама раскричалась: «А ты знаешь, сколько мы с отцом за такие деньги калечимся?! Ничего, оближешь! За две-то сотни… хоть узнаешь, чего они стоят – деньги!»

А отец сказал, будто сплюнул вяло: «Идём».

Всю дорогу ты угрюмо смотрел в землю. Ты видел только зашарканный-захарканый керамит, трещины на нём, разноцветные вонючие лужи… А потом ты углядел шлёпающие по этим лужам ботинки. Квадратноносые, шипастые. Грязные-грязные. Шагающие навстречу. Ты так и прилип к ним взглядом, уже явственно ощущая на языке гадкую склизлость, а потому не видел, как отец затолкал ветхую кредитку в Гераськин нагрудный карман.

– Возьми. И чтоб больше не смел лезть к моему сыну.

Только расслышав эти слова, ты изумлённо вскинул глаза.

Наверное, Гераська оскалился – чёрт знает, что там творилось за зеркальным щитком его моноциклистского шлема. Но вот голос Гераськин был именно каким-то оскаленным – издевательски, многозубо и хищно.

– Поздно, фазер, – сказал этот оскаленный голос. – Если бы сразу, то ИЛИ. А теперь И шуршики, И лизать. Велл уж, можно без всех. Нау.

Ты не успел понять, что случилось дальше. Вечно ссутуленная, ссохшаяся фигура отца вдруг сделалась очень большой и широкой, щиток Гераськиного шлема брызнул весёлым блеском зеркального крошева, а сам Хрящатый всею спиной смаху ляпнулся в лужу – в ту самую, в которой только что нарочито грязнил ботинки.

– Чтоб больше не лез к моему сыну, – по-обычному вяло проговорил отец, брезгливо рассматривая иссеченные в кровь костяшки правого своего кулака.

И вы было пошли домой, но тут Гераська, завопив, подхватился на ноги, а отец, оттолкнув тебя, развернулся… Хрящатый грянулся о его грудь, как о стену, отцовы ладони взлетели этакими костлявыми крыльями, схлопнулись, и моноциклистский шлем сплющился между ними, будто пивная банка под каблуком.

Гераська ещё оседал, ещё валился на землю, а отец уже шел к тебе, на ходу ссутуливаясь по-всегдашнему, и комбинезон уже по-всегдашнему обвисал с его плеч… всё сильней обвисал, всё заметнее… потом отец споткнулся…

И только позже, когда начала собираться толпа и над улицей неуклюже завис грязно-белый турболёт с красным крестом, ты заметил на отцовой груди крохотное пятнышко. Чёрное. Спёкшееся. След плазменного жала «осы».

Отец ещё одно-единственное слово успел вымучить: «Повезло». Хорошо, очень хорошо, что он успел на последнем выдохе прохрипеть это слово, и очень-очень хорошо, что ты сумел расслышать его хрипенье сквозь собственные надрывные всхлипы. Иначе ты ни за что не поверил бы запоздалому маминому рассказу про на годы растянутую смерть от постаннигиляционного облучения.

…Похоже, встроенные в койкообразный гроб идиоты-датчики вообразили, что их подопечный опять заснул – сидя. Во всяком случае, зуммер гипнопассиватора решил вякнуть ещё разок, и неуверенное, но более чем противное это вяканье разом выдернуло Матвея из трясины воспоминаний. И почти сразу же залился мелодичной трелью интерком внутренней связи: господ участников экспедиции приглашали к завтраку.

Одеваясь, Матвей вдруг решил, что в кают-кампанию он сегодня пойдёт. Общаться с кем бы то ни было не хотелось по-прежнему, есть тоже не хотелось, но мучиться наедине с собственной памятью не хотелось всего сильней.

Вне каюты оказалось шумно, людно и бестолково.

К сожалению, жилой модуль проектировался под рэйнджеров, а не под обосновавшееся здесь сбродное экспедиционное стадо.

Люки кают открывались по-старомодному, на петлях, ровно на девяносто градусов и внутрь коридора. А ширины коридора с избытком (правда, небольшим) хватило бы, чтоб между рядом этих распахнутых тяжеленных бронепластин и шеренгой беззаветных вояк, подпирающей противоположную стену, мог бы пройтись туда-сюда шкафообразный сержант – оценщик внешнего вида подчинённых и порядка в их обиталищах. Потом, под «Налеееее-ву! На утренний приём пищи шаго-о-ом… ырш!!!» непрошибаемый щит Объединённых Рас двинулся бы в кают-компанию слитной колонной по одному (чеканный шаг, каменные лица, оловянные глаза, форма одежды вне зависимости от половой принадлежности – «утренняя облегчённая N2»). И единственной досадой, возможной при таком положении дел, были бы шуточки всё того же сержанта, менее аппетитные даже, чем армейский рацион: «Твёрже ножку, пускай себе он хоть с трассы соскочит, этот летучий блевотоутилизатор! Представьте, что на тарелках вас ждёт неподмытозадая флерианская мразь! Сейчас покажете мне, как будете расправляться с клювомордыми врагами цивилизации! Сожрать их сырыми, с перьями вместе, й-йе! Эй, ты, интеграл ходячий, выправка где?! Погляди, как вон тот парень браво выпячивает грудь! Ах, он не парень? Тем более погляди – пусть у тебя хоть что-нибудь выпрямится!»

А сейчас…

Несмотря на все заверения экипажа и Шостак-сыновьего секретаря, новоэдемцы, похоже, так и не поверили, что опоздавших здесь всё-таки кормят. И теперь Матвей, наконец, понял, какого зрелища лишал себя до сих пор, пропуская штатное время кормёжек.

В коридоре имело место нечто среднее между бесплатным цирком и фильмом ужасов. Знатоки безмашинного труда выскакивали из кают, как по сигналу тревоги, сталкиваясь, сцепляясь, путаясь деталями донапяливаемой одежды… Двух-трёх новоэдемских трудяг почему-то оказывалось достаточно, чтоб намертво законопатить коридорный проход; образовавшаяся пробка стремительно росла, пропихиваясь в нужном направлении со скоростью альбийской сухопутной медузы (причём полудохлой), и вдруг дёргалась обратно, с лязгом, стуком, с ойками-вскриками – это, стал-быть, где-то в самом эпицентре распахивался очередной люк. А потом (по некоторым вторичным признакам судя) в коридор встречным курсом въехали два поднос-столика на гусеничном ходу, везущие изысканную снедь занятому научными открытиями Шостаковому сыну Шостаку и его хрен знает чем занятому секретарю. Изобилие звуков пополнилось компьютерно-вежливыми увещеваниями освободить дорогу, стуком сыплящейся посуды и воплями поскальзывающихся на синтез-деликатесах.

Выйдя из каюты, Матвей (к счастью) оказался не в гуще наиболее интересных событий, но (к сожалению) от этой самой гущи в опасной близости. Впрочем, через миг он обнаружил, что весьма успешно выталкивается на относительный простор. Ещё через пару мгновений Молчанов-Чинарёв-Рашн понял и причину своих успехов: оказывается, он проталкивался в направлении, противоположном всеобщему. Получилось это как-то само собой (просто двинулся по пути наименьшего сопротивления), но уж раз получилось…

Несколько минут Матвей простоял в сторонке, расчитывая на скорое окончание бардака. И действительно, толкотня мало-помалу начала рассасываться, да так бы и рассосалась, если б явившийся с парой своих руколомов Крэнг не принялся деятельно наводить порядок. А Крэнг и явился, и принялся.

Матвей сплюнул, потом ещё раз сплюнул, а потом отправился искать обходной путь.

Довольно скоро он напрочь позабыл, куда и зачем движется по бесконечному трёхмерному плетенью коридоров, коридорчиков, гравитационных шахт, «косых ходов» с визгливыми движущимися полами и даже механических подъемников, виданных Матвеем прежде лишь в родимых Сумеречных Кварталах, в космопорту полусредневековой Альбы да в исторических вижнах.

Почуяв приближение человека, разгорались еле тлеющие в режиме энергоэкономии плафоны, настенные дисплей-информаторы и прочая техноиллюминация (было забавно подсматривать через плечо, как всё это, пропустив, торопливо «гаснет обратно»); перегораживающие путь закрытые люки за пять-шесть шагов начинали с мягким предупреждающим свистом меланхолически вертеть запорными кремальерами, распахивались наконец, впуская то в оклеенную чёрными зеркалами мёртвых контакт-экранов операторскую демонтированной деструкторной батареи, то в сумрачный отсек, налитый жарой и гудом механизмов, назначение которых Матвею вроде бы когда-то преподавали…

И нигде ни единой живой души – в смысле, живой ПО-НАСТОЯЩЕМУ. Только ограниченно подвижные механотехники, смахивающие на древние бриджроллеры да рельсовые вагонетки. Ну, и ещё один раз встретилась Матвею длинная колонна каких-то крабообразных уродцев. Заметив человека, они выжидательно остановились и передний браво прописклявил: «Группа Z-4-К исполнительных механизмов-профилакторов следует на плановый техосмотр. Какие распоряжения?» В течение пяти минут Матвей перепробовал кучу всевозможных вариантов ответа, прежде чем механизмы-профилакторы с явным облегчением затопотали суставчатыми ножонками в прежнем направлении.

Матвей чувствовал, что влюбляется в этот корабль. Далеко ещё по корабельным меркам не старый и даже не устаревший, «Каракал» жил своей жизнью, летел, куда велено, и плевать ему по большому-то счёту было, кто там нынче копошится в кишках его жилого модуля – элитный спецназ или свора недотёпистых ханжей, вообразивших себя обрывистыми искателями приключений.

А ещё… Наверное, это из-за похожести корабельных переходов на трубы… Или запах был виноват – временами рифлёнки вентиляционных каналов обдавали Матвея духом чего-то явно технического, и тем не менее сильно смахивающего на стоялую плесневелую сырость… В общем, всё властней и властней захлёстывало Матвея давнее чувство, растревоженное недавним сном: будто бы они с Дикки-боем опять пробираются трубами чёрт-те когда заброшенной по ненадобности канализации Сумеречных Кварталов. Только Сумеречные Кварталы – это по-нарошку, и канализация на самом деле никакая не канализация. Если по-правде, она – тайный лабиринт под укрепрайоном, выстроенным на Темучине подлыми агрессорами-конфедератами. А Дик и Мат, коренные новославийские колонисты, обязательно должны заложить термоядерный… э, да что уж тут мелочиться – анигиляционный фугас под штабом вражеской ПКО, чтоб завтра ни что не помешало сыпануть с орбиты на вражьи головы лифтам, набитым самой непобедимой в галактике бронепехотой…

Может, Матвей и не докопался до таких уж тончайших тонкостей своих переживаний, но одно он уразумел безошибочно: больше он, Матвей, даже в мыслях никогда не станет звать «Каракал» каракатицей.

Потом на Молчановской дороге попался люк, который автоматически открываться не захотел, а вместо этого принялся вопросительно моргать индикатором кодового замка. О коде Матвей, естественно, не имел ни малейшего представления. Зато он имел богатый опыт общения с процессорами кодовых замков.

Про угрызения совести речи, конечно же, и быть не могло. Совести следовало бы угрызаться у тех, кто вводит честных людей в искушение, лепя куда попало всяческие мудрёные, возбуждающие любопытство запоры. Будь замок обыкновенным, честный человек, может, спокойненько бы прошел себе мимо; а так…

Что именно «а так» додуматься не успелось: замок капитулировал.

За люком оказался гигантский (это, естественно, по меркам космического корабля) зал, в три ряда уставленный стеллаж-зажимами. А стеллажи ломились от матово-чёрных транспортных контейнеров со всевозможными шифр-кодами, рисунками, ярлыками… Склад экспедиционного барахла. Аварийный запас консервов (на случай выхода из строя пищевых синтезаторов) и всякая другая всячина.

Матвей двинулся вдоль стеллажей, рассеянно щёлкая пальцем по очаровательно улыбающимся с контейнерных торцов свинским мордам и жалея, что нечем приписать хоть под одной из них: «Чего я радуюсь? А того, что внутри – говядина!» или ещё какую-нибудь такую же глупость. Впереди уже замаячил ещё один люк, грозная надпись на коем извещала о нахождении по ту его сторону надтермоядерной силовой установки. Лезть к работающим реакторам Молчанову не хотелось, и он уже совсем было решил поворачивать восвояси, как вдруг заметил: свинячье рыло на контейнерах сменилось изображением откупренной, апетитно пенящейся пивной банки.

Это уже показалось интересным. Да и совесть, опять же, должна бы угрызаться у тех, кто опасную экспедицию снабжает… э-э… девять, десять, одиннадцать… Пятнадцать контейнеров – судя по размерам не менее полутора тыщ банок пива… какого, кстати? Ни себе чего – «Бешеный кот»! Ого… А и тем более! Нужен ли для охоты на флайфлауэров кот, да ещё бешеный? Да ещё на складе с замком, способным лишь возбудить любопытство честного человека? Значит, Шостаков сын Шостак фактически преднамеренно подвергает честных людей риску напиться в условиях искусственной гравитации, а это же ой-ёй-ёй как вредно… Ну, положим, от пары банок даже очень честному человеку ничего такого не сделается… и от десяти не сделается… и экспедиция не обеднеет от потери каких-то жалких двадцати банок… только вот как же унести их, тридцать-то банок, не в чем же…

Матвей вдруг понял, почему мысленный его монолог получился таким пространным. То есть нет, что замок контейнера дисциплинированно щёлкает, а крышка почему-то не открывается, это он заметил после первого же нажатия на соответствующую кнопку. А теперь он заметил, почему не открывается крышка. Потому, что она приварена. Некрасивым пунктирным швом, явно наспех… но намертво.

Матвей осмотрел ещё несколько контейнеров. Та же картина. Что ж, неприятно, но ясней ясного: Шостаков (а по совместительству ещё и сукин) сын Шостак озаботился-таки, чтоб честные люди не напивались в условиях искусственной силы тяжести.

Неясно другое: зачем было той же сварной операции подвергать контейнеры с тушонкой? И вообще все контейнеры, которые Молчанов-Чинарёв-Рашн сумел осмотреть без особых трудозатрат (и вряд ли контейнеры, на которые он поленился затрачивать труд, неведомо чей плазменный паяльник оставил нетронутыми).

* * *

В принципе, вполне понятно, что счетастый Гейтсовский лауреат Шостак-ибн-Шостак не желает питаться синтез-пищей и отказывать себе в такой мелочи, как баночка «Бешеного кота» под настроеньице и под натуральную свининку. Что вышеупомянутая половина владельцев «Шостак энд Сан Глобкэмикал» приняла специальные меры для предотвращения покражи своих деликатесов – это тоже понятно. Но тогда зачем же вообще искушать народ соблазнительными этикетками?

Одно из двух: либо тут что-то не слава Богу (надо же, опять Новоэдемская инфекция!), и тогда причину следует выяснить, либо… либо…

Всю обратную дорогу Матвей изо всех сил раздувал версию про «не слава Богу», категорически игнорируя это самое либо. Потому, что заключалось оно в мучительном видении огромного фужера с пивом на фоне шкварчащего куска консервированной, но неподдельной свинины. И плевать, что по-настоящему разогреть тушонку скорее всего не удастся. Можно, конечно, попросить жаровню взаймы у Шостака – я тут у вас спёр кой-чего, так нужно поджарить – но такой вариант почему-то не вселял веры в успех… Плевать, плевать! Сперва бы разыскать какой-нибудь плазмотрон… плазмотрончик… плазмотронишко хоть самый маломощный – хоть осу на худой конец… Перегнуться через обиду и попросить у Крэнга? Ведь нужно же наказать Шостакова и сучьего сына за введение во иску… ну чёрт же дери заразную Новоэдемскую святошность… за провоцирование честных людей! Да и версия про «не слава Богу» не такая уж и надуманная. Ведь когда люди лишают свои ящики открываемости? Во-первых, конечно, когда боятся воров. А во-вторых…

Увлечённый своими логическими экзерсисами Матвей позабыл следить за дорогой. И теперь он с немалым изумлением обнаружил себя стоящим перед многостворчатым раздвижным шлюзом. Причём шлюз этот медленно, с достоинством раздвигался.

Матвей только от души понадеялся, что входная автоматика изначально не была заблокирована, и что это не он, Матвей Рашн, будучи на автопилоте, отменил блокировку. Ибо подобными шлюзами запирают отсеки, имеющие выход в забортье, и блокируются такие шлюзы, когда… ну, понятно когда. Впрочем, контрвакуумную блокировку походя не отменишь.

Последняя пара створок разъехалась, и никакого вакуума за ней, конечно же, не обнаружилось. А обнаружился за нею яркоосвещенный просторный ангар – в бытность «Каракала» десантным рейдером здесь, поди, швартовался один из катеров огневой поддержки, а теперь…

Теперь в лотке стартовой катапульты уродливо растопырился СУ-3003 «Вихрь» – многоцелевой взлёт-посадочный межпланетник, разведглиссер высочайшего класса, за оснащение которым «Каракала» азиат Клаус должен был бы простить Шостаку что угодно – даже пришпандоренную к корме кишку с грушей.

С минуту экспедиционный бухгалтер по-зевачьему таращился на глиссер, прислушиваясь к оформляющейся в мозгу идее про плазмотронную залежь. Когда же идея соблаговолила оформиться окончательно, и когда её, идеи, гениальный автор соблаговолил, наконец, стронуться с места, некто (чуть ли не сам «Вихрь») вдруг задушевно изрёк на англосе:

– Уважаемый мистер Бэд Рашн, будьте любезны назвать цель вашего визита.

Оказывается, в противоположном конце ангара имел место ещё один шлюз, заметновато отличающийся от общекаракаловского дизайна. Наскоро прикинув план корабля, Матвей решил, что это и есть вход в «грушу на кишке» – персональную Шостаковскую жилую гондолу. Правильность решения подтверждалась наличием возле того, дальнего шлюза робота-охранника.

– Проверка комплектности оснащения глиссера, – нахально заявил мистер Бэд Рашн, прогулочным шагом направляясь к стартовому лотку.

– Будьте любезны подождать, – проворковал робот.

Так, полученная информация не вписалась в рамки программы, и электронный страж запрашивает у хозяев дополнительные инструкции. Ну, валяй, тупица… Надо полагать, твоё начальство имеет и другие занятия, кроме как дожидаться твоих вопросов. И вряд ли оное начальство способно мгновенно реагировать на любую вводную – например, что кретину-бухгалтеру ни с того, ни с сего возсвербило заняться делом.

Матвей был уже возле глиссерного трапа, когда робот заговорил слегка раздраженным баском Шостаковского секретаря:

– Господин Рашн, что вам понадобилось в «Вихре»?

– Я же сказал: проверка соот… здравствуйте… соответствия…

– Всё уже проверено, всё соответствует, – перебил секретарь. – Благодарю вас за рвение, но…

– Простите, но должен же я лично войти в курс дела! – Матвей, глядя в следящий объектив робота, даже глазами похлопал от избытка наивности.

Несколько секунд растратилось на неприязненное молчание. Наконец секретарь сказал, отчётливо скрипнув зубами:

– Ну, хорошо. Только скорее, пожалуйста. Не больше пяти минут.

Засим робот подслеповато моргнул какими-то индикаторами и проговорил уже собственным голосом:

– У вас пять минут. Начинаю отсчёт.

Уже возносясь на гравиподъёмнике в распахнувшуюся пасть глиссерной шлюзовой камеры, Матвей вдруг сообразил: управоведить из «Вихря» ничего не удастся. Поганец-робот наверняка просканировал назойливого визитёра на входе, наверняка просканирует на выходе и обязательно выведет на чистое поле. Обидно быть обиженным Богом… Но после проявленной настырности делать нечего – придётся доигрывать роль бухгалтера-кладовщика-итэпэ, входящего в курс.

Правда, оказавшись в единственном жилом помещении глиссера (каюта, рубка и всё прочее в одном лице), Молчанов с первого же взгляда обнаружил нечто, для себя интересное. Стандартный пультик расконсервации бортовой счётнологической системы горбатило явно нестандартное дополнение: огромный кодовый комп-замок – гораздо более совершенный, чем давешнее складское убожество.

Ничего особо странного в подобном нововведении не было, но Матвея уже и неособые странности малость подзадолбали. Чем больше обнаруживалось на этом корабле неудобопонятных затей, тем сильнее хотелось Бэду Рашну учинить наиболее вероятным затейникам какую-нибудь пакость. Причём не просто пакость пакости ради, а…

Но что можно учинить, если учинить ничего нельзя? То инструмента нужного нет, то времени нехватает… Сколько осталось из отпущенной пятиминутки – минуты три? Так что ж тут успеешь?

Хотя… Кое-что можно бы и попробовать.

* * *

Матвей трудился. Куча мелких непонятностей, обнаруженная им на первом же променаде по корабельным недрам, подвигла бухгалтера Бэда Рашна по самые уши засунуть нос в свой бухгалтерский комп. И первый же променад по недрам компьютера тоже выдался щедрым на открытия… правда, эти-то открытия непонятными не казались.

Первое открытие открылось через милисекунду после Матвеева щелчка по псевдосенсору «ON».

Молчанова, помнится, чуть ли не с первого взгляда удивила мощность счётно-логического устройства, отданого ему, Молчанову, в подчинение. Задействовать супербрэйн для бухгалтерских операций – всё равно что бить тараканов сопространственными торпедами. С такими задачами, как обе упомянутые, запросто управился бы даже… этот… ну, как там именовалось средневековое вычислительное старьё? Счётки? Логарифмическая скамейка? «Железный феникс»? Ладно, это, положим, маленько подприбрехано (касательно только бухгалтерии, конечно; тараканов-то всем перечисленным бить и сподручней, и куда безопасней, чем соторпедой). А вот малость более поздней допотопщины вроде пентюха-пентиума хватило бы для бухгалтерских операций выше темечка. Так зачем же?..

Но, как говаривалось в старинные пенти-умные времена, ларчик просто открывался. Да ещё ведь какой роскошный ларчик! Унитарный бронепластовый корпус, способный уберечь содержимое хоть от падения с небоскрёба, хоть от залпа из десятка пехотных деструкторов. Даже не имейся на его боковой стенке вштампованой описательной таблички (а табличка имелась), Матвей сразу узнал бы (а он и узнал) корпус армейского полевого супербрэйна «Сеньёр-17», способного…

Много, много на что он был способен, такой супербрэйн. Верней, много на что такой супербрэйн был БЫ способен, не окажись вместо него в этом роскошном «ларчике» наизауряднейший комп. То есть нет, пардон: такие компы считались заурядными лет десять назад.

Впрочем, обнаружившаяся в компьютерном банке данных накладная нагло клялась, что комп этот всё-таки супербрэйн. Купили его якобы на распродаже армейского имущества за цену, для «Сеньёр-17» вполне скромную, а для того, чем данное счётно-логическое устройство было на самом деле, завышенную раза этак в четыре.

Матвей сделал обоснованный вывод, что кто-то в «Глобкэмикал» ненавязчиво погрел руки на экспедиции. Что ж, ничего странного. Странно было бы, если б подобного не случилось. Тем более, что самой экспедиции оный рукопогрев не доставил никаких неприятностей: состояние купленного компа не оставляло желать лучшего, проработал он до покупки всего ничего (небось, надыбали его на какой-нибудь выставке неликвидов), а возможности этого счётнологического устройства с лихвой обеспечивали выполнение доверенных ему операций. Ну, а что кто-то при всём при этом и себя не забыл… Руководство серьёзных компаний на регулярные мелкие шалости мелких сотрудников обычно смотрит сквозь пальцы – чтоб мелкие сотрудники были заинтересованы в процветании родимой фирмы и не вздумали нашалить по-крупному.

С тушонкой, пивом и ещё с каким-то кофейным экстрактом, на который Матвей при любительской своей ревизии склада внимания не обратил, тоже не всё оказалось бактерицидно. Ну вот угадайте-ка с трёх раз: где нормальные люди покупают крупные партии продовольствия? Правильно – где подешевле. На предприятии-изготовителе или на каком-нибудь там оптовом складе… А вот снабженцы Глобкэма приобрели упомянутые продукты в ресторане «Олд Лорд». Ресторацию с таким названием хакер Молчанов помнил. Располагалась она точнёхонько напротив входа в главный офис «Глобкэмикал» и наверняка принадлежала кому-то из сотрудников, или родственнику кого-то из сотрудников, или знакомому хорошего друга родственника опять же кого-то из глобкэмовских сотрудников.

В общем, операция простая и древняя, как пифагоровы джинсы: ресторан покупает по оптовым ценам, перепродаёт малость дороже, а разница оседает в карман сотруднику, родственнику сотрудника или другу родственника сотрудника. Разница без сомненья ничтожна – на каждой банке по грошу… но банок-то ой-ёй-ёй…

Тем не менее ясно было, что фирмовое начальство ко всему этому отношения не имело: не тот масштаб.

Начальство явно имело отношение к другому.

Среди прочей бухгалтерской и околобухгалтерской информации в компьютере хранилась целая поэма в счёт-накладных, отчётах технических комиссий, платёжных актах, справках, договорах и тэ пэ.

Поэма называлась «История „Каракала“.»

Списанный по причине расформирования резервной эскадры десантно-транспортный корабль был куплен неким частным лицом за очень хорошие (это, естественно, с точки зрения продавца) деньги. Несмотря на прекрасное состояние покупки, новый владелец первым делом закатил ей капитальный ремонт с полным техническим переоснащением. Вторым делом этот самый владелец нанял временный экипаж (пять громчайших фамилий, самое скромное звание – корвет-капитан, общая сумма контракта соизмерима со стоимостью корабля), каковой экипаж в течение восьмидесяти дней гонял «Каракала» по межзвёздью на запредельных режимах. По результатам этих гоняний было проведено второе техперевооружение – замена всех блоков, к работе которых были хоть ничтожнейшие претензии.

Переоборудованный десантнотранспортник два года ходил в ничем не примечательные рейсы, а потом, наконец, был зафрахтован Глобкэмом. Условия фрахта впечатляли. Первый же год практически полностью окупал владельцу все понесённые затраты. А фрахт, между прочим, подписали на пять лет – считай, четыреста процентов чистой прибыли. Неслабо, правда?

Конечно, Матвей Молчанов бухгалтером был лишь в той степени, в какой таковые навыки необходимы для успешного аферизма. Но уж в афёрах-то он толк понимал. И авторам всей этой затеи он позавидовал невинной и чистой завистью – как профессионал своего дела профессионалам своего дела.

Затея по сути даже не была афёрой. Во всяком случае придраться к ней с точки зрения уголовного кодекса казалось делом исключительно трудным. Единственная зацепка брезжила в том, что частный владелец приобрёл «Каракал» именно пять лет назад – как раз когда забродили слухи о возможном банкротстве «Шостак энд Сан Глобкэмикал». Но с одной голой зацепкой эротическое шоу не сделаешь…

В экспедиционном компе, естественно, не имелось точных финансовых сведений о доведении «Каракала» до полного технического совершенства. Тогдашние перипетии живописались лишь в приложенном к фрахт-договору чёрт знает где и кем украденном отчёте технического эксперта Ллойдовской страховой компании. Исходя из безукоризненности каракальского состояния эксперт настойчиво рекомендовал своему начальству добиваться заключения страховки на максимальную сумму – десятикратную фактическую стоимость корабля.

Но несмотря на отсутствие точных данных, Матвей не сомневался, что все ремонты-переоснащения «Каракала» финансировались исключительно со счетов владельца. А ещё он не сомневался, что владелец этот – подставное лицо. По-правде корабль наверняка принадлежит которому-то из Шостаков. Хозяева «Глобкэмикал», страхуясь на случай банкротства, приняли меры для перекачки денежек фирмы на частный счёт – независимый и безопасный.

Что ж, всё это было неплохо выдумано и неплохо же сделано.

И всё это понятно.

А вот что по-прежнему нахрен к чёртовой матери НЕ понятно, так это заваренные ящики на корабельном складе.

…У Матвея начинало побаливать под веками – давала себя знать четырёхмесячная отвычка от работы с дисплей-голографом. Да ещё очнувшийся от долгой спячки комп вдруг спохватился, оценил размеры да освещённость каюты, эргонометрию рабочего места, антропометрию пользователя, и затеял оптимизировать видеопространство по всем мыслимым параметрам (операция ну вот абсолютно пользователю незаметная и работе не мешающая… якобы).

В конце концов Молчанов попробовал устало-расслабленно откинуться на спинку кресла, но глаза от этого не перестали болеть. Да ещё прибавилась боль в затылке: сидел-то Матвей ни в каком не в кресле, а острое ребро крышки проклятого гибрида койки с контрвакуумной спасалкой приходилось экспедиционному бухгалтеру как раз напротив места крепления шейных позвонков к основанию черепа.

Помнится, давеча кто-то пускал умилённые слюносопли по поводу кельеобразности крохотной этой каюты. А поправде-то похожа она скорей не на келью, а на стратолайнерное купе: вдоль одной стены – лежбище, у противоположной (с лежбища рукой подать в прямом смысле слова) дитя от брака стола и тумбочки, на нём комп… Ну, и ещё остаётся вполне достаточно свободного места – вполне достаточно для того, чтоб было куда распахнуться крышке люка, ведущего в помещение, где можно не вставая с дестр-унитаза принять душ. Люк этот, кстати, такой же толстый, бронированный да автоматизированный, как и все прочие корабельные люки. Так что не извольте беспокоиться: ежели некоего М.Молчанова вот сейчас же, прямо за компьютером, пришибёт прямым попаданием, скажем, метеорит, сортир останется совершенно работоспособным.

Наверное, про работоспособный сортир Матвей высказался более ли менее вслух. Во всяком случае, комп вдруг принялся тихонько, но очень по-истеричному верещать – небось, запустил акустодешифратор в надежде вылущить из услышанной невнятицы какие-либо ценные руководящие сведения. Процесс грозил затянуться надолго, а потому Молчанов велел счётно-логическому бухгалтеру вырубиться, а сам разлёгся на койке, подложив руки под голову и задрав левую ногу на компконтактор.

Итак, ящики. Заваренные ящики с деликатесами.

Если Шостак желал питаться всей этой роскошью, как он это делал? Прокрадывался ночами на склад с монтажной горелкой? Ладно, допустим, в «груше на кишке» может иметься запас натуральных продуктов на время перелёта. А тогда зачем утром туда направлялись кулинарные шедевры производства корабельного синтезатора? Шостаковский секретарь отлучён от запасов шефа? А тогда почему столиков-доставщиков было два? У секретаря волчий аппетит? В пресловутой груше скрывается засекреченный пассажир? Чем дальше в лес, тем больше сдвиг по фазе…

Так, пошли с другой стороны. Затруднить доступ к содержимому ящиков могли не из страха перед покражей. Это могли сделать, если внутри спрятано нечто, этикеткам не соответствующее. Что? Какое-нибудь бактериологическое средство истребления всадников? Или вся эта дурацкая экспедиция вообще только прикрытие? Более чем вероятно – уж слишком ничтожны её шансы на успех и уж слишком хлоповат состав участников…

Кстати, ремарка. Понятно теперь, отчего так настойчиво не желала обдумываться собственная перспективная идейка. Причина в специфических навыках мыслительного аппарата Эм Молчанова, кои навыки всё-таки не удалось растранжирить ни Чинарёву, ни Бэду Рашну. Идейка-то воплотима только непосредственно на Байсане. А до Байсана еще нужно добраться. Причем желательно добраться до Байсана в составе траханой этой экспедиции. И крайне желательно – живым. Так что проблемы автоупорядочиваются в очередь, согласно своей насущности.

Итак, о чем мы бишь?..

Ах да, прикрытие…

Прикрытие.

Но прикрытие чего? Что есть интересного на Байсане, кроме флайфлауэров? Вынутые алмазы? Может, «Глобкэм» хочет втихаря… Да нет, чушь! Против исключительной монополии, да еще Макрохардовской, Глобкэм не попрёт. Вынутые алики – побрякушки чересчур уникальные (читай: чересчур заметные). Стоит хоть одному вынутому промелькнуть в обход законного монополиста, и источник этого промелька вычислят «ун моменто». После какового вычисления оный источник незамедлительно и законнейшим образом смешают с отходами жизнедеятельности организма. А Шостак как-то не похож на самоубийцу – тем более на самоубийцу, избравшего в качестве средства достижения цели… как это… самоутопитие в дерьме.

Разве что умная мысль прежде молчановской головы уже посещала шостаковскую? Идеи, как известно, носятся в воздухе… Но недоубиенная квазичестной жизнью интуиция подсказывает: не похожа эта идейка на бэ-у. С Шостаками-то схлёстываться приходилось уже – не те они люди, чтобы… Нет, уж скорее «Глобкэмикал» хочет использовать малопосещаемый дикий мир с плохой репутацией для… для… Между прочим, Байсан в одном секторе с Темучином. Может, Шостаки затеяли исподтишка поторговать с Новославией, или с Конфедерацией, или с ними обоими… то есть обеими… И в пресловутых ящиках вместо пива да тушенки – детали боевых роботов… сопространственные снаряды… что там ещё запрещено продавать в отложившиеся миры?

Да, вот на этом, пожалуй, всё и сходится – даже твой дурацкий визит на «Вихрь». Будь в этой экспедиции всё в порядке, тебя с твоей самочинной проверкой попросту отослали бы к едрёной фене, и баста. А тебя на «Вихрь» допустили. С неохотой, то ли после раздумья, то ли посовещамшись… Как если бы думали, будто ты что-то подозреваешь и заопасались отказом эти подозрения укрепить.

Небось, на Байсане, пока вы все, хлопы, будете вожжаться с фиалкотараканами и пока с вами будут вожжаться всадники, деловитые ребята загрузят свой глиссерок десятком-другим ящичков да и слетают себе куда-нибудь в заранее условленное место за тридевять Байсанских земель. На бизнес-рандеву, стало быть. Затем ещё разок слетают… И ещё… Потому-то и возник кодировщик на глиссерном «оживляющем» пульте – а то кто-нибудь из непосвященных сдуру залезет да сдуру же повторит маршрут по записям робот-пилота… Да уж, кодировщик на глиссере… вот сюрпризик будет кое-кому…

Так, не отвлекаться.

Очень, очень правде подобны все вышеизложенные догадки.

Конечно, нас в училище учили (недурственно сказануто, а?), будто бы даже самая правдоподобная теория – ничто без экспериментальной проверки. Что ж, нашу теорию мы проверим. Теперь-то нам это, как два пальца об… э-э… обсосать.

Матвей глянул на входной люк, проверил, активирован ли блокиратор запора, предназначенный блюсти тайну его Матвеевой приватной жизни… Только убедившись, что никакой самовольный визитёр в каюту не вломится, бухгалтер Бэд Рашн выволок из столотумбочки короткоствольную ручную лучевку. Отличная штука. Ухоженая. Индикатор зарядки показывает 100%, а это до двухсот импульсов на минимальной мощности либо до сорока на максимальной (каждый такой импульс может расшибить в клочья откормленного слона). А если передвинуть этот вот рычажок, будет двадцать пять минут работы непрерывным лучом – чем не плазмотрон?

Это благодаря Дику Крэнгу у Матвея появился инструмент для взлома.

Возвращаясь из вояжа по Каракаловским внутренностям, Молчанов уже почти у самого люка своей каюты встретился с Дикки-боем. Точней, это Дикки-бой встретился с ним. Ещё точней – налетел и едва не сшиб с ног.

Они с одинаковой поспешностью отпрянули друг от друга и пару мгновений совершали в тесном коридоре перемещения, смахивающие на фигуры какой-то дикарской пляски – уступали друг другу дорогу. Глаза Крэнга опять стремительно особачнели, и голос его тоже стал, как у недоподохшей дворняги (это, естественно, с поправкой на дворняжичье неумение говорить):

– Ты… Ты так и не простишь меня, Мат?

– Кто это здесь Мат? – очень искренне изумился Матвей. – Меня зовут Бэд. И всю жизнь так звали. Забыл?

Он скользнул оценивающим взглядом по фигуре старого своего друга Дикки, и вдруг кривовато усмехнулся, махнул рукой:

– Ладно, не хнычь, скотина. Прощаю.

И обнял скотину, которая действительно принялась уже хлюпать носом. Неловко обнял, сильно задев прощённого друга по правому боку… точней, по правому боковому карману.

С минуту Крэнг истязал Матвеево ухо прочувствованными всхлипами. Потом сказал сожалеюще:

– Ты извини, Ма… как тебя… Бэд. Меня срочно требует Шостак. Я потом к тебе зайду, хорошо?

– Беги, беги, – осклабился Молчанов, разнимая объятия.

И окрылённый нежданным прощением Крэнг радостно понёсся на ковёр к руководству, так и не заметив, что Матвей успел облегчить не только его Кренгову душу, но и его Крэнгов карман. Ладно. Следует надеяться, Дикки-бой ещё не в тех отношениях с начальством, когда опасно входить в руководящий кабинет без оружия (Дикки-бой работает на Глобкэм всё-таки не долго, а Шостак-сын производит впечатление человека исключительно терпеливого и выносливого)…

Да и кстати, какая-то там конвенция Объединённых Рас запрещает использовать энергетическое оружие на планетах с первобытными формами жизни не только разумной, но даже и всего лишь «организованной» (сиречь проявляющей некоторые внешние признаки разума, на деле оного не имея). Так что, заблаговременно изъяв у Крэнга лучевку, Молчанов спас его от… нет, не «от», а «до»: до пяти лет с аннулированием счетов, договоров и всех прав наследования.

…Вздрогнув, Матвей кинулся заталкивать конфискованную у приятеля стрелялку обратно в тумбостол. Потому что вдруг начало происходить то, что вроде бы произойти никак не могло: надёжно заблокированный люк, скрипнув, вздумал медленно открываться.

* * *

Первым в открывающийся люковой проём протиснулся тощеватый, но крепкий и мускулистый зад, обтянутый грязными рабочими брюками. Протиснулся, вильнул туда-сюда, будто осматриваясь, и двинулся дальше, внутрь. По мере этого медленного, но неуклонного вторжения выяснилось, что зад явился не сам по себе, а в составе азиата Клауса. Своеобразная техника проникновения тоже довольно быстро нашла своё объяснение: руки визитёра были заняты небольшим, но увесистым подносом.

Войдя процентов этак на девяносто-девяносто пять, Клаус небрежно произнёс в коридор: «Аллес. Загерметизируй люк и свободен». Из коридора ответили бравым исполнительномеханизмовским бипаньем, после чего люковая крышка, так до конца и недооткрывшись, двинулась в обратный путь.

Тем временем Клаус осмотрелся (на сей раз по-людски, глазами то есть), пристроил поднос рядом с Матвеем, чинно уселся на оставшийся после этой операции свободным коечный пятачок и вымолвил голосом радушного официантмейстра:

– Перенакачивайте стартеры, не отшвартовываясь от терминала.

Матвей поначалу как-то не обратил внимание, что азиат Клаус говорит по-русски (с заметным, правда, но чисто интонационным акцентом). Гораздо больше, чем язык общения и чем даже то, КАК главный корабельщик сумел влезть в заблокированную изнутри каюту, Молчанова интересовали два вопроса. Вопрос первый: ЗАЧЕМ герр Клаус-ага влез в упомянутую каюту? И вопрос второй: с какой целью он приволок сюда то, что он сюда приволок?

На подносе имели место две глубокие тарелки с неким синтез-яством, формою, цветом и, вероятно, вкусом отдалённо напоминающим сосиски. Ещё на подносе имели место два крохотных рюмкоподобных предмета, первоначальное назначение которых явно лежало в области техники, а не пития. А ещё на подносе имела место фляжка – объёмистая, прозрачная и с какою-то подозрительно прозрачной жидкостью внутри.

Вдоволь налюбовавшись приволоченным, Молчанов поднял глаза на приволокшего. Тот немедленно произвёл пальцами правой руки какой-то маневр смутного назначения – не то со лба что-то стряхнул, не то честь отдал – и произнес:

– Мичман-навигатор в отставке, чистокровный афганонемец Клаус Генрих Кадыр-оглы. Ну, что – со знакомством?

– Непонимаю, – выцедил Матвей на глобале, упорно не желая замечать игривого Клаусова подмигивания в сторону фляжки.

– Конечно, не понимаешь, – охотно согласился герр экипаж-хан, тем не менее продолжая упорно придерживаться русского языка. – Никто этого толком не понимает. И командование не поняло. Как это, говорят, получается, что мичман Кадыр-оглы чуть не каждый вечер под лёгкой плазмой, а эрзац-гравитационных осложнений не наблюдается? Не понятно, говорят. Вот так, непонявши, и списали в отставку. На всякий случай.

– Я не понимаю по русски, – Матвей подбавил в голос морозцу.

Клаус пожал плечами:

– А я не понимаю, почему именно стандартный рацион номер шестнадцать-кэй полностью снимает осложнения от пьянства при искусственной гравитации. И не понимаю, почему до сих пор это заметил только я один. А, может, не я один? Может, пол-космофлота втихую попускает под шнорхель?

– Ай донт андэстэнд рашн, – терпеливо повторил Молчанов. – Жэ нэ компран па. Нэ розумию. Ферштейн, мать твою?!

– Чего же тут не ферштейн? – снова пожал плечами афганонемец. – Тут не ферштейн только, как ты, рашн-донт-андэстэнд, на этом самом рашне говорил с Крэнгом. И с Филом – с секретарём Шостака.

Матвей мысленно чертыхнулся, вслух же рявкнул:

– С ними говорил, а с тобой не хочу. И вообще, забирай-ка все свои рюмки-тарелки и вали нахрен отсюда!

– В результате сбоя в работе командного чиф-компа вместо планового отстрела коллектор-контейнера с отходами санитарно-технических персональных устройств был осуществлён внеплановый санитарный отстрел технического персонала, – азиат Клаус полюбовался эффектом и прокомментировал: – Из объяснительной вахтенного офицера. Клялись, что не выдумка. За что и выпьем.

Последние слова он договаривал, аккуратно разливая по эрзац-рюмкам содержимое фляжки.

Матвей с сомнением поднёс одну из посудинок к лицу и принюхался. Вопреки его ожиданиям, кроме всего прочего налитое пахло и спиртом тоже.

– Не бойся, – Кадыр-оглы ободряюще подмигнул поверх своей рюмки. – Это не какой-нибудь синтезат, а натуральная пшеничная водка. Сам гнал. Из натурального кормового рапса. Прозит!

Перед тем, как лихо опрокинуть в рот свой шедевр самогоноварения, он макнул в рюмку мизинец и резким движением отряхнул оный. Потом, роясь в тарелке с сосискообразной закусью, разъяснил:

– Это я принял меры. А то в Коране сказано: «Первая капля вина приведёт тебя в ад». Сказано, конечно, не персонально мне, и это не вино… Но страховка – великая движущая сила нашего свободного общества.

Молчанов внимательно осмотрел подвергнутый окунанию Клаусов палец, затем – блаженно жующую косоглазую физиономию… Ни симптомов химического ожога, ни пены на губах вроде не наблюдалось. И Матвей решился.

На вкус «рапсовка» оказалась даже менее гадкой, чем стандартный рацион номер шестнадцать-кэй.

Некоторое время жевали – молча, сосредоточенно и синхронно. Матвей исподтишка рассматривал экс-мичмана, за пьянку выкинутого из военно-космических сил и кем-то подобранного с помойки в капитаны частного корабля. Чёрт их разберёт, эти азиатские лица… Тем более, азиатские лица, над природными чертами которых потрудились радиационный загар, перегрузки да садистский космофлотский тренаж.

Судя по внешности, лет Клаусу было что-то между двадцатью и пятьюдесятью. Рожа вроде бы приятная, живая, открытая… Да уж, именно открытая. Такой вот открытой рожей можно что угодно прикрыть. И не слишком ли ловко этот афганонемец сумел к тебе подладиться, вроде бы всем своим поведением работая на эффект слегка противоположный? Не напоминает ли он этой ловкостью некоего Мэ Молчанова? Тот, небось, очень многим людям запомнился как приятный, располагающий к себе молодой человек… Интересно, какой процент оных многих людей додумался увязать эту приятность-располагательность с понесёнными на ровном месте убытками?

Небось, вот так же, как сейчас к тебе – нагло, нахраписто, со слабоумными шуточками – этот немец афганского разлива подкатился в своё время и к Шостаковому сыну Шостаку (или кто там для блезира числится хозяином «Каракала»?). Подкатился и пролез в капитаны, хотя при всего-навсего мичманской квалификации да ещё и с такой причиной увольнения из ВКС нанимать его капитаном не имели ни малейшего права… Впрочем, подкатываться-то нужно было даже не к Шостаку. Подкатываться нужно было к чинушам из департамента по кадровому контролю, без визы которых ни один найм-договор не подписывается. А ещё раньше – к заправилам соответствующего профсоюза, которые, между прочим, отставных вояк надух не переносят – ещё даже хуже, чем кораблевладельцев-частников… Ох и скользкий же он, небось, тип, этот Клаус!

А тем временем скользкий тип Клаус, дожевав очередную псевдососиску, полез за пазуху своей обтрёханной офицерки и осторожно, как змею кусачую, выволок оттуда пистолет-деструктор – двумя пальцами за кончик ствола. Выволок, оглянулся – куда бы деть? – и в конце концов пристроил на комп-контактор. И сказал:

– Вот. А лучевку лучше верни Крэнгу. Зачем наживать неприятности на чистой трассе?

Матвей посмотрел на деструктор. Тот был хорош. В магазине такой не купишь даже по спецразрешению (такие по спецразрешению полицейские кладовщики выдают – сами понимаете, кому); а, к примеру, Зинка Глистопродавка, торговый пункт которой некогда располагался под мост-развилкой пятой и восемнадцатой магистралей, за подобные игрушки ломила… нет, не вспомнить уже, но какую-то совершенную несусветицу.

– Сколько? – спросил Матвей.

– Один, – сказал Клаус, наливаючи. – Второй мне и самому пригодится, а больше у меня нет.

– Я спрашиваю, сколько с меня?

Кадыр-оглы поднял глаза от рюмок и хмыкнул:

– Сочтёмся при дележе дивидендов. Если доживём. За что и выпьем.

Выпили за «доживём».

Закусывая, Клаус бубнил невнятно:

– Ты его спрячь. И вообще, веди себя осторожней. Имей в виду: этот корабль проектировался под армейцев, тут на тайну личной жиэни плёвано и растёрто. В каждой каюте гляделки. И в коридорах. Везде. Гляделки и подслушки. И блокировки на дверях совсем как настоящие. КАК. Понял? – Он дожевал «сосиску» и речь его несколько повнятнела. – Между прочим, Фил приказал, чтоб пульт контроля всех этих сверчков-светлячков перенесли в Шостаковский отсек. Только не вышло. Что-то там у них поломалось кажется – я не в курсе.

Молчанов посмотрел на его лучащуюся самодовольством физиономию, осклабился:

– Про «не в курсе» – это ты новоэдемским хлопам мозги форматируй. А вот с кем я на каком языке говорил… Ты это, что ли, по своим подслушкам да гляделкам вычислил?

– Ага, – корабельный капитан как-то уж слишком деловито принялся разливать по третьей. – Прём сквозь сопространство, работы – сам, небось, понимаешь… Вот и нашел себе развлечение. Проще говоря, дер цэрстрёунг.

«Врёшь ты, сука, а не развлекаешься! – подумал Матвей. – С Филом твоим я по-русски всего парой слов перекинулся, и то в номере. Даже если Новоэдемскую гостиницу тоже строили вояки, то уж в ней-то ты капитаном не состоял! И отчего это, по-твоему, должен я „сам понимать“, до какой степени у тебя нет работы во время сопространственного перелёта? Выходит, ты знаешь, что я училище Космотранса окончил, что три года налетал на кросстаре… И, конечно, всё это тебе тоже Каракаловские подслушки нашептали, конспиратор ты хренов?!»

Вслух Молчанов ничего этого не сказал. Вслух он продекламировал со значением:

– Не понял, – сказал Клаус.

– Подумай, – сказал Матвей.

Они немного посидели молча, потом выпили, потом ещё раз выпили, а потом Клаус Кадыр-оглы сказал:

– Их ферштейн. Мне эта экспедиция тоже не нравится.

Бухгалтер Рашн едва не подавился псевдососиской:

– Это всё, что ты понял?

– Я многое понял, – герр космолёт-баши… то есть (пардон!) экипаж-паша Клаус Генрих вдруг сделался неподдельно серьёзен. – Например, я понял, что ты – летун с опытом. Это ж видно! Как по кораблю ходишь, как смотришь… И вообще – у тебя в глазах сопространство.

Матвей опять чуть не подавился. Вот ещё новость! Выходит, он, Матвей – такой же в лоб галактикой звезданутый шиз, как и сам Клаус?! Во открытие-то!

А Клаус изрёк:

– В общем, я думаю, ты тут единственный, на кого я могу расчитывать в случае чего-нибудь нештатного.

– А твой экипаж? – поинтересовался Молчанов, жуя.

– Экипаж у меня два человека. Программист якобы предпенсионного возраста (без сомнения врёт, что «пред») и бортинженер, восемь лет назад объявленный в глобальный розыск: он тогда был контакт-оператором и при швартовке к Альбе Орбитальной раздавил взлёт-посадочник – всего лишь навсего перепутал терминалы. Теперь объясни: как они оба получили о'кэй на найм?

– А ты как получил? – ехидно осведомился Матвей.

– Будешь хохотать, но представления не имею. Один малознакомый доброжелатель насквозь уши проплазмотронил, нагар дюзовый… «Рискни, попробуй, а вдруг…» Ну, и рискнул – чтоб только отплавился. А оно возьми, да и удайся. Словно бы в профсоюзе и в департаменте не соображают: малейшая нештатность, даже пусть и не по моей вине… Я понимаю, конечно, что они работодателей-индивидуалов терпеть не могут, но есть же предел! Им же всем, если что, сидеть – не пересидеть! Не кораблевладельцу, не Шостаку – им! Ну, и мне тоже, но кому, кроме меня, до этого дело? Вот и думай.

Каракальский капитан снова потянулся было наливать, но Молчанов, у которого рапсовка уже изрядно пошумливала в голове, перехватил его руку. Не те пошли разговоры, чтобы терять контроль над собеседником, и уж тем более над собой.

Клаус Генрих не стал упорствовать. Клаус Генрих сказал:

– По-моему, в эту экспедицию специально собрали людей, которые заведомо не помчатся в полицию. Вот смотри… Новоэдемцы в полицию точно не пойдут: они просто не знают, где это и зачем; Крэнга и его бицепсоидов полиция наверняка уже измечталась увидеть, а вот они её – вряд ли; я и мои – сам понимаешь… А ты… Думаешь, Шостак и Фил дураки, что проглотили твою блефотину про имя-фамилию?

– Не, – сказал Молчанов. – Не дураки, а сволочи. Работают на перспективу. Когда дойдёт до подтверждения прав первопоселенцев, заявят, что личность Бэда Рашна не идентифицируется, оттрахают его, горемыку, через задний проход да так и пустят по галактике бесштанненьким-неподмытеньким.

– Вот-вот. И ты что, заявлять на них побежишь? У тебя же наверняка у самого пробоотборник в вареньице!

Бухгалтер Рашн медленно растянул губы в улыбке:

– Уж за меня-то не изволь опасаться. Если дело дойдёт до идентификации, не отвертятся.

– Ага, – кивнул Клаус насмешливо, – знал я одну такую. Тоже всё время повторяла: «Смотри, если залетим – не отвертишься». И точно, не отвертелся. Никто. Так в рубрике «отец» и зафиксировали: «Тринадцатая отдельная образцово-показательная бронебригада». – Он прихлопнул ладонями по коленям, явно собираясь на выход. – Напомни-ка, куда ты меня посылал полчаса назад? Нахрен? Ну, хоть и с задержкой, но команду принято. Выпивку я, с твоего разрешения, заберу, а жратву оставляю. И кончай ты замаривать себя голодом, ходи в столовую! Понимаю, конечно: на виду у всего коллектива светить истараненным фэйсом удовольствие маленькое, но уж сцепи зубы и вытерпи.

– А что, ещё заметно? – огорчённо протянул Матвей.

– Не бери в голову, теперь модно носить губы такого размера. – Кадыр-оглы спрятал фляжку за пазуху и встал.

Уже открывая люк он небрежно полуобернулся:

– Судя по тому, что углядели мои гляделки, тебя заинтересовала тушенка в нашей каргокамере. Так вот, не сочись слюной. И не вздумай взламывать ящики. Я уже в них заглядывал, там нет ничего съедобного. Наверное, у Шостака на Байсане погибла нежнолюбимая бабушка, и он решил отвезти на её могилку родной землицы. Всего получается тонн, приблизительно, двадцать – бабушка, наверное, была женщиной крупной. Ну, всё. Ауфвидерзеен, о нежносладчайший рахат-лукум моего взора.

Минут этак с десять Матвей просидел, как в трансе, безотрывно глядя на прихлопнувшуюся за Клаусом люковую крышку и тщетно пытаясь хоть приблизительно рассортировать в голове мешанину из набитых грунтом ящиков, приваренных крышек, Шостаков, шостаковских бабушек и алкогольных паров. Мешанина поддаваться какому-либо упорядочению не желала. В конце концов бухгалтер Рашн отчаялся, аккуратно снял на пол поднос с замаскированной под сосиски тошнотиной, растянулся на койке и устало смежил очи. Ушибленный рапсовкой мыслительный аппарат требовал не умствований, а сна. Но требовать ещё не означает получить.

Милостью азиата Клауса у отставного хакера появилась добавочная забота: пистолет-деструктор. Такой подарок чуть ли не первому встречному… при том, что об означенном «встречном» даритель знает заметно больше, нежели должен бы…

Полицейский дестр – оружие сложное, многоцелевое и весьма «себе на уме». Помимо очень мощного процессора недра подобных смертоубоек как правило содержат эллипсетку, каковая содержит на себе разнообразные и строго индивидуальные поведенческие алгоритмы – в том числе и для случая попадания в нехозяйские руки. Так что подарочек – штука очень, очень опасная в самом широком смысле данного слова. Не обязательно, конечно, капитан «Каракала» умыслил какую-то пакость; он вообще запросто мог не знать о такой особенности полиц-дестров – информация сия не из легкодоступных… Но… Но Бог, как правило, соглашается беречь только тех, кто сам к себе относится не наплевательски.

Так что экс-хакер, подумав, решил отдохнуть минут этак с пять, а затем немножко помочь Господу в бережении береженого. Занятие и само по себе предстояло не из ерундовых, а вдобавок следовало ещё выдумать меры против подслушек-подглядок… И ещё следовало непременно успеть до условно-бортовой ночи, до включения гипнопассиватора (оный прибор, конечно, можно «отрегулировать», но тогда центральный брэйн бортовой сети мигом заподозрит неладное и поднимет никому не надобный шум)…

…Вскинувшись на койке и очумело тряся головой, Матвей с третьей попытки нащупал так и оставшуюся валяться на комп-контакторе дарёную смертоубойку. Нащупал и принялся торопливо заталкивать её под коечное покрывало. Он вдруг осознал, что успел задремать и собственные обстоятельные рассуждения о трудностях предстоящей работы ему приснились. А ещё он осознал, что к нему в каюту весьма назойливо скребутся, причём, кажется, уже довольно давно.

После резонного (хотя и несколько экспансивноватого) Молчановского «какого хрена?!» люк приоткрылся и образовавшаяся щель явила бухгалтерскому взору видение испуганно выпученного глаза, одной ноздри, половины рта и чего-то мочалкообразного, бывшего, вероятно, фрагментом курчавой неопрятной бородки.

– Степан Степанович, можно к вам? – вполголоса вымямлила половина рта, до мелогубости напуганная собственной храбростью.

Матвей начал подробно и очень убедительно объяснять, что никакой Степан Степанович здесь и не ночевал, а если бы и ночевал, то ещё утром такого Степана Степановича непременно бы выгнали, потому что обитателю этой каюты, Бэду Рашну (знаете Бэда Рашна?) сто лет нахрен не нужен здесь какой-то Степан с сербской фамилией. Где-то на самом интересном месте этого объяснения Матвей сообразил, что «Степанович» может быть не фамилией, а отчеством. Конечно, он не преминул поделиться своим открытием с заглядывающими в каюту фрагментами полуобморочной от страха физиономии, добавив, что отчеством называется архаичное восточнославянское именование по личному имени отца, до настоящего времени сохранившееся лишь в некоторых обособленных социумах с патриархальным укладом. Ещё он успел рассказать, будто лично знавал одного Степановича по фамилии Чинарёв, какового в последний раз видел в каталажке – на Новом Эдеме и на музейном унитазе.

Тут Матвей, наконец, опомнился, и подумал, что сосикообразный рацион шестнадцать-кэй не так уж хорошо снимает последствия эрзац-гравитационного пьянства, как полагает наивный Клаус. Но вот этого-то Молчанов вслух не сказал.

Вслух он сказал обречённо:

– Заходи.

Разрешение пришлось повторить несколько раз, ибо личность, по ту сторону щели находящаяся, от всего услышанного впала в глубоченный ступор.

Визитёр был из новоэдемцев – щенячьи глаза и щенячья же неуклюжесть при теле, которому бы позавидовал любой из Крэнговых долболомов. Войдя, гость первым делом вступил в стоящий на полу поднос, поскользнулся и смаху сел на койку (Матвей едва успел поджать ноги, чудом избежав множественных переломов и раздроблений).

Пока возжаждавший приключений обитатель золотого рая ладонями счищал с огромных ступней давленые псевдососиски, а ладони в свою очередь вытирал о штаны, Молчанов сел и попробовал отодвинуться от него как можно дальше.

Завершив очистные мероприятия, новоэдемец посмотрел на хозяина каюты предаными голубыми глазами и вопросил (почему-то шепотом, с мимолётной оглядкой на люк):

– Степан Степанович, вы не будете так добры сказать: что там дальше?

– Где это «там»? – раздраженно осведомился Матвей.

– Ну, в тех стихах, которые вы заказали в ресторане. «Райская баллада», да?

– Тьху ты! Вот именно сейчас мне больше делать нечего, кроме развлекать всяких… этих… Башка трещит, тошно, так ещё и ты со стихами! Хоть бы ж подумал: где я тебе тут запись возьму?!

– Ну, может, хоть перескажете как-нибудь? – Взгляд незваного гостя сделался ещё преданнее. – Очень уж интересно, что дальше там…

– Интересно! – Злобно передразнил экс-Чинарёв. – Чего ж тогда, в ресторане вашем, было на меня с кулаками кидаться, ежели интересно?

Новоэдемский искатель приключений сконфуженно заморгал.

– Так ведь все кинулись, – вымучил он наконец.

– А ты на всех не оглядывайся. Ты сам думай. А то затевать всякие затеи действительно все горазды, но как доходит до расхлёбывания, эти «все» обязательно куда-то деваются…

Преданность невыносимо-голубых глаз переплавилась в такое дремучее непонимание, что Матвей, оборвав свою проповедь, только рукой махнул: «Забыли, ладно…» И тут же горько засожалел о последнем из двух вырвавшихся слов. Потому что новоэдемец немедленно высунул голову в коридор и радостно прошипел:

– Он согласен!

Матвею Молчанову никогда ещё не выпадало оказаться на пути мчащегося во весь опор стада гиппопотамов. Но звуки, которыми коридор откликнулся на шипение незваного гостя… Нет, плохое сравнение. Куда им, гиппопотамам-то…

Слава Богу, любителей стихов оказалось всего-навсего четверо. И слава Богу, что до отчётливого хруста вдавленный ими в стену Матвей не растерялся. Он сразу понял: единственный способ поскорее избавиться от нашествия – это прочитать-таки проклятую хренову… то есть Молчановскую поэмку.

С третьей или четвёртой попытки сумевши набрать в лёгкие достаточную порцию воздуха, Молчанов-Чинарёв-Рашн мученически прохрипел:

– Пёс с вами, щенки проклятые. Слушайте.

4.

Началось всё это безобразие с того, что дева пообещала близнецам показать, где раки зимуют. Напрасно, конечно, пообещала: рак-то один-единственный, а близнецов – сами знаете. Затеялась драка. Прибежал орион и выпорол близнецов поясом. Дева упала в обморок на скорпиона. Дальше – больше. Гончие псы всей стаей отправились разбираться со львом (видите ли, давно хотелось). Водолей оседлал кентавра и они провозгласили себя новым единым и неделимым созвездием «Всадник». Весы с треском развалились на созвездия правой чашки, левой чашки и коромысла. При этом особо невзвешенно повела себя стрелка: сперва пожелала отломаться от коромысла и присоединиться к стрельцу, а потом, отломавшись-таки, поставила на стрельце южный крест и назвалась созвездием сходняка. Змееносец смотрел, слушал, а потом заплакал и повесился на змее…

…Злобным шепотом проклиная поганца-Клауса, его поганую рапсовку и его же поганый рацион, якобы уберегающий от посталкогольного бреда, Матвей заворочался и сел. В койке чавкало, как в болоте – очень хотелось верить, что только от пота и ни от чего, кроме пота. Молчанов бесполезно обтёр мокрое лицо мокрыми пятернями, скользнул рассеянным взглядом по своему отражению в чёрном иллюминаторном стеклобронепласте, затем глянул на гипнопассиватор… да так и окаменел, таращась.

Гипнопассиватор был выключен. «Какого чёрта, ночь же ещё…» Экспедиционный бухгалтер так бы и не заметил, что думает вслух, не откликнись кто-то на его изумлённую реплику ехидненьким: «А если думать не только спинным мозгом?»

Матвей завертел головой в поисках таинственного откликальщика и опять ушибся взглядом об иллюминаторное «стекло». Ну да, конечно. Чёрное редкозвёздье там, снаружи, не имеет никакого отношения ко времени суток. «Каракал» вышел из сопространства. Перелёт завершен? Ну и хрен с ним. Всё едино неясно, почему вырублен гипноз: таймер показывает чуть больше трёх часов корабельной условной ночи… Неужели некий пьяный кретин свечера отключил-таки искусственный сон?! Да… да нет: через пять минут после такого отключения сюда бы натромбовалась целая свора ремонтных исп-механизмов…

«Проморгался, наконец?» – осведомился всё тот же ехидноватенький невидимка.

Ага, это интерком. И говорит он голосом Клауса.

«Срочно приходи в рубку,» – сказал интерком голосом Клауса. И было в этом спокойном голосе нечто такое, что Матвей, ни словечка не спрашивая, дёрнулся к выходу.

«Э-э, ну не так уж срочно, – запротестовал Клаусов голос. – Хоть что-нибудь всё-таки накинь на себя. Например, штаны.»

– Доподглядываешься, сука! – буркнул Матвей.

Под спущенными с койки ногами противно чмокнуло, и он принялся честить распоследними словами Новоэдемских поэмоманов:

– Вот ведь альбийская плесень какая-то, а не люди. Натоптали, маму их внутрь себя головёнкой… Нарочно уборщика не пущу, самих заставлю языками повылизывать!

«Если успеешь, – выдушилось из интеркома. – Давай быстрее. В коридоре проф дожидается – проводит».

…Перешагивая комингс рубки, Матвей едва не потерял равновесие – очень уж качественной была картинка, которой смаху бил по глазам и нервам входящего экран над главным пультом.

Да уж, хозяин «Каракала» не даром выкинул деньги на двойную модернизацию. Никакого экрана, казалось, не было. Был огромный – в полстены – провал головокружительной черноты, сбрызнутой нещедрою звёздной росой. И оттуда, из этой бездонной чёрной трясины неотвратимо накатывался на беспечно копошащихся в рубке людей тяжкий гигантский шар – выщербленный, испятнанный кровавыми кляксами, подёрнутый гнойной плесенью облаков…

С изрядным трудом вынырнув из обезволивающей ворожбы этого зрелища, Матвей сразу же обнаружил, что люди в рубке копошатся отнюдь не беспечно. Да и слово «копошатся» тоже перестало казаться уместным.

Экипаж в полном составе (то есть втроём) истерически переругивался возле бортового чиф-компа… хотя нет, вот это как раз был не комп, а супербрэйн, причём, судя по микроскопическим размерам, из самых-самых последних.

Едва успев сделать шаг-другой по направлению к месту сосредоточения усилий Каракальского экипажа, Молчанов снова потерял равновесие. На сей раз причиной был исполнительный механизм-профилактор, с честью выполнивший обязанности Молчановского сопроводителя. Исполнительный не только по названию, механизм этот с совершенно неприличной скоростью ринулся на доклад капитану, едва не сшибив сопровождённого с ног.

Противно бипнув, робот ещё на ходу заверещал про «указание, полученное шестнадцать-четыре-два-пятьдесят по бортовому времени, исполнено; по ходу исполнения во вводную формулировку задачи были внесены…» Какие именно корректировки пришлось внести в изначальную формулировку, так и осталось неузнанным. Клаус оборвал доклад свирепым «Цум тойфель!!!» и механизм, не разворачиваясь, даже не остановившись толком, с той же скоростью бросился в противоположном направлении (Матвей еле успел отпрыгнуть с дороги).

– Ага, прибыл наконец! – Клаус Кадыр-оглы выпрямился (до этого он лежал животом на лысине щупленького старичка, сидящего перед брэйн-контактором). – Господа, прошу знакомиться: наш бухгалтер. А это Большой Мак… – исключительно длинный кучерявый тип, даже ещё более чёрный, чем его рабочий комбинезон, лишь на долю мига соблаговолил приоторвать взгляд от дисплей-голографа, – …и папаша Лафорж, – старичок неопределённо шевельнул растопыренными ушами, продолжая стремительно и безостановочно тарахтеть по контакторным сенсорам.

– Ну, так зачем ты меня сюда… – начал было Молчанов, но тут брэйн жизнерадостно, чуть ли не победоносно даже объявил на англосе: «Операция невыполнима. Отбой или повтор?», и Клаус опять навалился на глянцевитую макушку ушастого папаши Лафоржа.

Явно и далеко вышедший из предпенсионного возраста бортпрограммист проквакал из-под капитанского живота что-то уныло-безнадёжное, Клаус буркнул: «Пробуй-пробуй, альтернативы-то никакой», а чёрный Большой Мак гулко вздохнул и отправился к центральному пульту – как вскоре выяснилось, наблюдать рост пятнистого шара и ругаться на языке, Матвею неведомом.

Потом Клаус сказал рассеянно:

– На всякий случай.

По прошествии пары секунд Матвей сообразил, что это ответ на его Матвеев вопрос. А Клаус тем же рассеянным тоном добавил:

– Береженного Бог бережет – как сказал один мужик, глотая противозачаточные. Может, ты знаешь наизусть не только стихи Молчанова, но и парочку каких-нибудь его хакерских штучек? Нам бы теперь в самый раз хорошего хакера…

– Да что тут у вас… – нет, снова не удалось Молчанову закончить вопрос – капитан оборвал его нетерпеливым взмахом ладони и прорявкал:

– Макумба! Введи господина Рашна в курс!

– Курс у нас простой – прямиком в ад, – сообщил большой чёрный Мак на глобале, безотрвыно гипнотизируя экран.

– Информативней, пожалуйста! – выцедил Клаус, окунанием пальца в вижн-пространство указывая на что-то своему дряхлому программисту. – Унд шнэлль, шнэлль, вы, оба! Время – не деньги: у него счёт не текущий, а истекающий!

– Яволь, экселенц! – Макумба вытянулся в издевательской пародии на стойку смирно, затем по-официантски ссутулился перед Матвеем: – Во-он тот бильярдный шарик – это есть цель нашей экспедиции, планета Байсан. Часа через пол, ваше бухгалтерство, мы планируем туда воткнуться. На полной крейсерской. Если, конечно, прежде не успеет рвануть главный питатель – ставки принимаются один к одному.

Молчанов глянул на экран. Белесовато-ржавый шар Байсана подмял уже половину обзорного поля и намерения останавливаться на достигнутом явно не имел.

– При выходе из сопространства пошёл в разнос надтермоядерный реактор, – стремительно заговорил Кадыр-оглы. – Одновременно наступил полный коллапс бортовой счётно-логической сети. Ни одна из нужных управляющих программ не доступна к вхождению. Предотвратить взрыв реактора нет возможности, катапультировать реактор нет возможности, изменить скорость и курс корабля нет возможности. Эвакуировать людей тоже нет никакой возможности. Даже связи нет. Единственная правдоподобная причина такого внезапного положения – диверсия. Всё понял?! А ты, черномазый, – (это уже, по некоторым косвенным приметам судя, адресовалось Большому Маку), – глуши свой прозекторский юмор. Лучше вызови-ка ещё раз Шостака. Что его там, нагар дюзовый, от страха паралич расшиб?! Ферфлюхтшвайнехундтойфельдоннэрвэтэр!!!

Чёрный Мак пожал плечами и склонился над пультиком интеркома. Пока он терзал сенсор вызова «груши на кишке», Матвей успел посоветовать Клаусу употреблять поменьше выражений немецкого образца: сам же сказал, что времени мало!

Наконец, интерком откликнулся голосом Шостаковского секретаря Фила: «Слушаю.»

– Ситуация продолжает ухудшаться, – резко сказал Мак-Макумба. – Господин капитан категорически настаивает на присутствии господина Шостака в рубке.

– Я же сказал – через минуту! – Не менее резко ответил Фил. И отключился.

– Он сказал! – злобно фыркнул Большой Мак. – Он это уже три раза…

– Клаус, в новых отсеках следилки есть? – быстро спросил Матвей.

Кадыр-оглы вскинул на него непонимающий взгляд, потом, сообразив наконец, буркнул:

– Может, и есть, только мне они не подконтрольны.

– Ага… – оттолкнув Макумбу, Молчанов щёлкнул ногтем по интеркомовскому псевдику вызова. Услыхав из динамика очередное Филово «слушаю», спокойно сказал:

– По поручению капитана. В рубке намечаются кое-какие проблемы. Может понадобиться присутствие господина Шостака.

Биг Мак раскрыл было рот, но подавился негодующей репликой, увидев под самым своим чёрным носом Матвеев кулак (весьма, кстати, немаленький). А Фил, зеваючи, вымямлил недовольно: «Что-нибудь серьёзное?»

– Пока ерунда, – очень натурально извиняющимся тоном выговорил Молчанов. – Но впоследствии…

«Вот впоследствии и поговорим. Я не стану будить господина Шостака из-за ерунды», – отрезал секретарь Фил. И отключился.

– Так эти ублюдки что?! Эти ублюдки до сих пор спят?! – захлопал глазами Макумба.

– Этих ублюдков там давно уже нет, – медленно, чуть ли не по слогам выговорил Молчанов. Он чувствовал, что осколочки вроде заваренных ящиков с землёй и кодового приспособления на оживляющем пульте «Вихря» вдруг сами собой принялись укладываться в безукоризненную мозаику. Жаль только, что любоваться этой мозаикой именно сейчас не было никакого желания. Дело в том, что… Ведь «услышать» – далеко не то же самое, что «осознать», правда? Так вот, в этот самый миг Матвей ОСОЗНАЛ, наконец, какая-такая напасть приключилась с кораблём под названием «Каракал». И результаты этого осознания немало озадачили осознавшего. Кажется, ещё не так уж давно кое-кому жизнь была тяжка и тосклива. А теперь, когда от этой тяжести наметилось избавление, вдруг извольте-ка… Липкий мерзостный пот по всему телу, барханная сухость во рту, подламывающиеся колени – даже пришлось за пультик интеркома схватиться, чтоб не упасть… И дикая злоба на Каракаловский экипаж, с немым интересом вытаращившийся на бухгалтера Бэда Рашна. Делом нужно заниматься, сволочи! Делом! Спасать нужно – корабль и всех, кто на корабле… то есть все-то пускай сами для себя стараются, но уж некоторых… А вы… Чего уставились – вусмерть перепуганного человека не видали?!

Тут до Молчанова с лёгким запозданием дошло, что Клаус, Мак и папаша Лафорж вовсе не испугом его наслаждаются, а ждут объяснений тезису про «ублюдков там нет».

– Эт… кха-кхе… Это был не человек, а комп-имитатор, – хоть и не с первой попытки, но заговорить более-менее членораздельно всё-таки удалось. – Именно комп, а не брэйн: с логикой у него не очень… Расчёт на конкретную ситуацию, узкий набор вариантов ответа, выбор по интонации и содержанию запроса. А сами глубокоуважаемые, небось, уже в глиссере…

Тут Матвей на какое-то время позабыл о страхе смерти, поскольку соизмеримо испугался, что капитана Клауса Генриха вот-вот хватит инсульт. Глаза капитана Клауса улезли как-то уж чересчур далеко от природою назначенных мест, челюсть отвисла чуть ли не до пояса, кожа на лице жутко задёргалась…

– Это же как?! – с видимым усилием высипел капитан Клаус, – Это они всех просто бросили?! – Он внезапно метнулся к главному пульту и столь же внезапно замер на пол-дороге. – А мы даже заблокировать шлюз глиссер-ангара не можем! Так и убегут, грязные свиньи! Просто взяли и бросили…

Молчанов мрачно ухмыльнулся:

– Маленькая поправка, герр капитан. Нас не бросили. Нас кинули. Сказать, через что? Единственное утешение: имею основания полагать, что хреном солёным они попользуются, а не «Вихрем»!

– Слабое утешение, – как-то сразу погасший Клаус запереминался растерянно, зыркая то на главный (иначе говоря – «человеческий») пульт, то на престарелого программиста. Престарелый программист, кажется, с тупой обречённостью повторял одну и ту же операцию, выслушивал очередное «анэвэйлбл…» и начинал опять.

А большой чёрный Мак дисциплинированно исполнил капитанское указание и заглушил-таки свой прозекторский юмор. Правда, заглушил несколько неожиданным способом: стуком зубов. Собственно, большой Мак был уже не чёрным, а серым и очень мокрым. Тоже, поди, осознал наконец…

И Матвей вдруг очень ясно понял одну вещь… верней, даже две вещи он понял. Наскоро проанализировав внутреннее своё состояние, он окончательно убедился: умирать ему если и хочется, то во всяком случае, не сегодня. А проанализировав внешний вид Каракальского экипажа, бухгалтер Рашн столь же окончательно убедился еще и в том, что рассчитывать приходится только на себя одного.

Господи, и какое же это непрошибаемое дурачьё распускает вздорные слухи, будто бухгалтер – скучная кабинетная профессия?! Дурачьё… Сам-то ты лучше? Ну чем тебе плохо было на Новом Эдеме, чем?! Сейчас бы тихо-спокойно ковырялся в навозе или отдыхал бы в уютном теплом хлеву… Нет же, идейкой, вишь, соблазнился, дебил ты дебильный! Вот и крутись теперь…

Отстранив с дороги Клауса, Молчанов подошел к чиф-брэйну и двумя пальцами за шиворот вынул из-за контактора папашу Лафоржа (лопоухий старец мало что не сопротивлялся, а даже, кажется, тихонько мерсикнул).

– Что вы пока можете контролировать? – резко спросил Матвей, усаживаясь в пользовательское кресло.

Ответил (причём на удивление быстро и деловито) Клаус:

– Только жизнеобеспечение и некоторые второстепенные системы… кажется. Например, гипносон – уже после того, как это началось, я без проблем выключил твой, а остальным пассам без проблем же вварил на полную: и им спокойней, и нам сейчас только паники нехватало…

– Вручную запустить реакторную катапульту и аварийные двигатели нельзя? – Матвей разминал пальцы, как пианист перед сольным концертом.

– Вручную? Кетменём, что ли, реактор из отсека выковырять?! Или как там это звалось – ломом?! Периферийные экшн-процессоры закуклились и не реагируют ни на что, понимаешь ты или нет?!

– Не ори, – буркнул Молчанов, принимаясь барабанить по сенсорам.

Так, что тут наваял этот ушастый антиквариат? Перезагрузил взмиражившиеся программы? Идиот… А, не идиот – он ещё не знал, что это сознательное нападение… Перезагруженное, естественно, тут же накрылось… Так… Молодец, дедушка, молодец. Просто, но действенно: активировал фискал-регистратор; выяснил, что сюда грузили за период с… ого! Да вы, дедуля, перестраховщик… Ага, конечно же – вот оно. Ну да, прямо так сразу и уделитивать! Идеалист вы, дедуня… Естественно, защита – а вы как себе думали? Очень неслабая защита, и вам она, конечно, оказалась не по… Что, взломано?! Да вы, дедулечка, просто-таки герой!Так… взломано, стёрто… вот это зря: нужно было не делитить, а для верности переформатировать весь сегм… Ого! Всё, дедушка, снимаю перед вами шляпу: похоже, ваша настоящая фамилия Молчанов. Переформатировано и перезагружено. Всё правильно. Не понятно только, почему это не сработало.

Да уж, глубокоуважаемый папаша Лафорж, на пенсию вам явно рано. Никто на вашем месте не мог бы совершить большего. Даже сам великий Молчанов уселся в одну лужу с вами. Великий Молчанов за несколько лет праздности вконец потерял сноровку. Так что – увы! – похоже, будто к «Каракалу» со всем его содержимым подкрался-таки большой красивый абзац. Жаль кораблик. И содержимого жаль – особенно некоторых отдельных его представителей. Но жаль там или не жаль, а абзац подкрался-таки. Вдруг. Незаметно. Можно даже сказать – невиди…

Стоять!!!

Так… Так… Так. Всё, перед ушастым дедушкой Лафоржем шляпу мы не снимаем. Шляпу мы снимаем перед кем-то из программистов «Шостак энд Сан Глобкэмикал».

Пять с чем-то там лет назад Молчанов (тогда ещё впрямь великий и сноровку не утративший) первый и единственный раз в жизни использовал против некоей небезызвестной фирмы одну собственную свою разработочку. «Невидимку». Все лонгольеры и колорады, взятые вместе, «шестьсот шестьдесят шесть», «джокер», «торнадо», «тирэкс» – всё это по сравнению с «невидимкой» хреновень хреновенькая. Конечно, «Глобкэм» тогда не успел даже понять, что его атакуют. Зато кто-то в «Глобкэме» сумел по последствиям восстановить причину. И найти её сумел, причину эту, которую разработчик считал совершенно необнаружимой. Настолько необнаружимой он её считал, этот идиот-разработчик, что даже не позаботился снабдить своё детище самоуничтожителем.

Вот так. Впервые в нашей с вами практике, господин Молчанов, закон подлости оказался не против нас, а за нас. Мог ли папин и сучий сын Шостак предугадать, что на борту «Каракала» окажется единственный человек, могущий сполунамёка распознать «невидимку» и в два счёта отвертеть ей кусючую её головёночку?!

«Я тебя породил, я тебя и переформатирую» – кто из великих это сказал? Пять минут, господин Шостак! Всего пять минут, и…

Интересно, а есть они у меня, эти пять?..

По-колокольному гулко, празднично вскрикнули стены рубки. Пользовательское кресло куда-то к чертям выпало из-под Матвея, и тут же, вернувшись, так наподдало временному своему хозяину, что у того в глазах расцвели весёлые радуги, а во рту стало хрустко и солоно.

«Вот и чехол», – подумал Матвей. Впрочем, он тут же сообразил, что будь это действительно тот самый «чехол», подуматься бы ничего не успелось.

Клаус и папаша Лафорж, всё ещё цепляясь друг за друга, поднимались с пола. А большой Макумба по-прежнему стоял на ногах, ибо успел схватиться за пульт. Кажется, хватаясь, он случайно переключил внешние видеокамеры, или это так сработала недодолбанная «невидимкой» корабельная автоматика – так ли, иначе, но заплесневелый шар с экрана исчез. Теперь наэкранную картинку обрамляли изображения каких-то странно подсвеченных ажурных конструкций (кормовые стопоры сложенных «парусов», вид от командного модуля – так, что ли?); а прямо по центру на фоне траченного звёздами крепа пульсировал ярким венчиком реактивных выхлопов… тоже вроде как почти шар. Только этот, новый, был не заплесневелым, а белым, гладким, и казал зрителю на манер оттопыренного среднего пальца какой-то трубчатый вырост. И ещё этот шар не накатывался, а всё быстрей и быстрей уходил назад, куда-то к едва различимой манной полоске галактической метрополии.

– Грязные свиньи… – прошипел Клаус, обалдело таращась на экран. – Всё-таки вывернулись… Дас-с унфлаттер швайненс-с-с…

Он обернулся к Матвею и вдруг ощерился неожиданно злобно:

– Понял?! Плевали они и на «Вихрь» и на обещанный тобой хрен солёный! Они всё лучше устроили. Вот зачем этот отсек, эта проклятая груша. Не вышло с глиссером, так отстрелили переходник, врубили тормозные – и ауфвидерзеен! Понял? Э-э, да что тебе, ты… к-кенди кендинэ татмин етмэк йешак-дели!

Из последней фразы Молчанов понял только, что сказано было по-азиатски, с каковой точки зрения слово «йешак» вызывало серьёзные сомнения насчёт принадлежности сказанного к комплиментам. А вот что он понял однозначно и сразу, так это почему Клаус именно его назначил ответственным за невовремя обнаружившуюся способность «груши на кишке» отстегиваться от корабельной кормы и путём торможения удаляться на безопасное расстояние. Человек воображает, что вот-вот помрёт; доподлинные виноватцы возьми, да и смойся… Так он что, человек-то этот, последние секунды жизни станет тратить на поиски крайнего? Ещё чего! Кто первым на глаза подвернётся, тому и повезёт. А ежели этим подвернувшимся окажется именно тот единственный человек, который ещё может спасти всех… Что ж, значит, повезёт всем (повезёт, естественно, в кавычках).

Ладно. Если экс-вечнопьяныймичман Клаус Генрих предпочитает спасению несколько минут предсмертной истерики – увы, придётся ему поступиться личным ради общественного. Матвей набрал в грудь побольше воздуху и, глядя прямо в Клаусовы бешеные глаза, произнёс с этакой нарочитою расстановочкой:

– Хорэ ауф мит дэйнэн думмехэйтэн, или, в переводе на человеческий язык, заткнись.

Даже тривиальная пощёчина не подействовала бы лучше. Тем более, что осмысленность прорезалась не только в Клаусовых глазах, но и в мутных взорах остальных членов героического Каракальского экипажа. Вот и славно – теперь можно заговорить более ли менее по-нормальному.

– Лафорж, копии основных программ на защищённых носителях есть? Срочно сюда – могут понадобиться. Клаус, ещё можно успеть нормализовать состояние реакт?..

– Уже не успеем, даже если ты… Э, ты что, вычистил локалку от этой заразы?!

– Вычистил, вычистил, – бормотнул Матвей, выдирая из тощих, трясущихся, но на удивление цепких пальцев лопоухого дедушки джиэйром-обойму.

– Тогда оживи реакторную катапульту и аварийные ракеты, – Клаус уже сидел за «человеческим» пультом. – И спокойней, не лихорадь – у тебя ещё верных минут пятнадцать.

– Вот именно ты ещё будешь мне про спокойствие…

Молчанов срастил обойму с копидрайвом, пролаял какую-то скороговорочную абракадабру в саунд-контактор и расслабленно откинулся на кресельную спинку:

– Всё. Что зависело от меня, я сделал. Теперь, ежели чего, адресуй свои азиатские матюки супербрэйну и его быстродействию. А во, кстати, что ты там давеча гавкал на меня? Что-то про ишака, да?

Кадыр-оглы жрал взглядом мёртвую индикаторную панель, нетерпеливо пристукивая кулаками по подлокотникам.

– Н-ну, понимаешь… – сказал он полурассеянно, полусмущенно, – в этом языке нет слова «самодовольный»… пришлось сказать: ишак, который это… сам себя удовлетворяет. В общем ведь то же самое, правда?

– Предположим, – скрипнул зубами Матвей. – Только следующий раз выбери какой-нибудь другой язык, хорошо?

Клаус не ответил. Индикаторная панель с терзающим уши блеяньем полыхнула радужным многоцветием, секундой позже на управляющих экранчиках главного пульта одна за другой пошли разгораться мозаики мнемосхем, и капитан Каракала занялся делом (дело очень напоминало попытки десятью пальцами придушить двадцать таракашек, совершающих в пределах пульта хаотические сопространственные броски).

Молчанов вознамерился было сказать, что в общем-то уже нет никакой необходимости задействовать «человеческие» управлялки – супербрэйн, даже вовсю занятый восстановлением программного обеспечения, всё-равно разберётся с реактором и торможением быстрей и оптимальнее человека. Но… Ладно, пусть. Наверное, переход с пульта на брэйн-управление чреват задержкой по крайней мере соизмеримой с…

Брэйн-контактор вдруг басовито взвыл и по-садистски, с оттяжечкой врезал Матвею под дых; пол вдруг басовито взвыл и провалился куда-то вниз и в сторону; внезапная тяжесть, с басовитым воем рухнув на плечи, почти втиснула Молчанова лицом в дисплей; рубочные стены басовито взвыли и…

…переборки натужно рассаживаются извивистыми провалами в чёрное забортное бесконечье; стоялую духоту отсеков прохватывает изморозный хохочущий вихрь; дымные тёмно-багряные брызги неожиданно по-ледяному расшибаются о пригашенный инеем экран…

Нет, это только до предела взвинченные Матвеевы нервы в преступном сговоре с Матвеевым же излишне-богатым воображением одарили своего хозяина таким жизнеутверждающим мимолётным видением. Да ещё, небось, помогла временно исполняющая обязанности Молчановской крови настойка адреналина на рапсовке.

Хорошо хоть панический взвизг великого хакера остался никем (включая самого хакера) не расслышанным за радостным воплем азиатского немца: «Ожила тормозная аварийка!» И хорошо, что плотно прижатый толчком к главному пульту большой Макумба своей широкой спиною перекрыл Клаусу вид на изувеченную ужасом взмокрелую хакерскую физиономию. Правда, Клаус могучим движением локтя тут же восстановил себе обзор. И спросил торопливо:

– Бэд, брэйн способен заняться выходом на стационарную орбиту? Эй, Бэд! Ты слышишь, чёрт тебя?..

Да-да, Бэд отлично всё слышал. Бэд просто никак не мог взять в толк, что это именно он должен откликаться на имя Бэд. А когда смог-таки, новый толчок вколотил ему ответ обратно в раззявленный было рот, пребольно двинув по недозажившим губам и носу вижн-образователем брэйнового монитора. На двинувшем остались три изрядных тёмных пятна. Зато с Матвеевых плеч наконец-то стряхнулась наваленная предыдущим толчком басовито воющая тяжесть – стряхнулась и оказалась папашей Лафоржем.

– Аварийный реактор катапультирован, – прокомментировал Клаус, вновь отпихивая локтем прилёгшего брюхом на пульт Макумбу. – И ожила гравикомпенсационная автоматика, так что толчков больше не будет.

Святая правда – толчков действительно больше не было. Потому что ни у кого язык бы не повернулся назвать скучным словом «толчок» затеявшееся мигом позже светопреставление.

Это могло бы напомнить лихую кашмирскую пляску, ту самую, для которой танцовщицы надевают на ноги браслеты с бубенчиками. Могло бы, но не напомнило: пляску-то подобную Матвей видывал, но никогда не оказывался во время неё внутри бубенца. А для умственных экстраполяций условия были, мягко говоря, не вполне подходящими.

На первых же секундах заварившейся звончатой кутерьмы Матвея вышвырнуло из кресла, и в дальнейшем он был вынужден все свои силы мобилизовать на выкарабкивание из-под папаши Лафоржа. Дело уже совсем было пошло на лад, но тут на них обоих смаху уселся большой чёрный Мак, и всё пришлось начинать сначала.

Потом самозванного бухгалтера Рашна вдруг осенило, будто бы творящееся есть следствие задержки с отстрелом аварийного реактора, будто бы тот взорвался слишком близко и будто бы из-под двух третей штатного Каракальского экипажа можно не выкарабкиваться, потому что всё равно всем вот-вот наступит полный чехол.

А потом тряское кувыркание окружающего пространства внезапно оборвалось – возможно, наконец взялись за дело приобалдевшие от избытка входящих установок компенсаторы гравитации, а возможно и нет, потому что звон оборвался тоже… но чехол, кажется, так и не наступил.

Сдвинув с затылка что-то увесистое, округло-угловатое (не то голову Лафоржа, не то кулак Макумбы), Матвей привстал и к немалому своему удивлению обнаружил Клауса сидящим на прежнем месте. Удивление, впрочем, оказалось недолговечным: впервые за всё это время Молчанов вспомнил о существовании на свете такой безделицы, как привязные ремни.

А ещё Матвей обнаружил, что чехарда окружающего мироздания не прекратилась. Верней, прекратилась не вполне. Теперь она имела место на главном обзорном экране, и имела она там место до такой степени, что смотреть на этот самый экран было по-просту тошно. Круговерть стремительно меняющихся изображений объединял только фон – всё то же успевшее набить оскомину чёрное редкозвёздье галактической окраины.

Заметно съехавший к экранному обрезу белесовато-зеленовато-ржавый шар Байсана; совершенно уже окрохотнелая бронепластовая груша с короной тормозных выхлопов; бесформенная угласто-иззубренная скала (небось, какой-нибудь астероид, прихваченный Байсаном в спутники); укувырковывающаяся бесформенная же путанница блестящих сфер, решеток, цилиндров, чего-то ещё (отстреленный реактор); ещё раз кишкастая груша, но уже без короны (вполне естественно: топливо в Шостаковско-Филовом положении следует поберечь); ещё раз реактор и бешенная малиновая зезда на его месте…

Тут под Клаусово злобное «вот он!» наэкранная калейдоскопщина оборвалась видением чего-то вроде ширококрылого жука, и до Матвея дошёл, наконец, смысл последних событий.

В непосредственной, прямо-таки опасной близости от «Каракала» вывалился из сопространства внушительных размеров корабль. Не просто корабль – фрегат. Боевой. Без опознавательных знаков. Встречу на подступах к Байсану с чем-то подобным, помнится, предрекал некто Степан Чинарёв, беседуя с Крэнгом в Новоэдемском обезьяннике. Вот, значит, и допредрекался…

Крылатый жук виделся со спины и чуть сбоку. Он удалялся, на глазах гася скорость и аккуратно складывая решетчатые овалы сопространственных парусов. Позабыв даже про выкарабкаться и встать, Матвей, как зачарованный, смотрел на экран; и Лафорж с Макумбой, забыв о своих попытках расплестись, тоже пялились на экран; и Клаус Кадыр-оглы смотрел на изображение невесть чьего жукоподобного корабля, тихонько и непонятно ругаясь.

Потому что «со спины» становилось всё меньше, а «сбоку» всё больше. И скорость удаления всё заметнее падала. Круче и круче заламывал фрегат дугу широкого разворота – уже сделались вполне различимыми два жвалоподобных выроста на сплюснутом эллипсоиде жучьей морды, и забегали уже по ним яркие сиреневые разряды…

Фрегат приводил в боеготовность ударные деструкторные батареи. И заходил на атаку. Вот это уже точно означало всем абзацам абзац и чехлам чехол. Без питающего реактора защитное поле не поставишь и в сопространство не смоешься, а какого-либо другого способа уберечься в открытом космосе от деструкторного залпа с малой дистанции человечество придумать не удосужилось. Можно, конечно, радировать на фрегат просьбу о получасовой отсрочке – пока, стал-быть, успеет расконсервироваться Каракаловский резервный питатель – но в положительный ответ почему-то верилось слабо.

В гробовой, лишь натужным множественным сопением прерываемой тишине вдруг прорезался легкомысленно-невозмутимый баритон чиф-брэйна (господи, ну почему все счётнологички говорят исключительно оперными баритонами?!): «На глобальной SOS-частоте принято аварийное сообщение, несущее нераспознанную смысловую нагрузку. Внимание, передаю содержание, – из брэйновского саундера хлынула мешанина треска, свиста и завывания, в которой тем не менее довольно чётко пробарахтывались внятные обрывки. – Шестнадцать-четыре-три-сорок семь… из строя основной надтермопитатель… неуправляемая реакция… неминуема катастроффиу-у-у… Повторяю: говорит капитан частного кросстар-транспрта „Каракал“, порт припипипииогогогофьюхррррр…»

– Что?! – Макумба вдруг забарахтался, впрессовывая Лафоржа в Матвея, а Матвея в пол. – Это что, мы?! Мы передаём?!

– Не мы, а про нас, – сказал Клаус. – Верней, ВМЕСТО нас.

Голос его так и сочился горькой разочарованностью – словно бы вместо готового к удару фрегата капитан «Каракала» расчитывал увидеть любимую девушку «о натюрель». Впрочем, бывший мичман-навигатор немец Кадыр-оглы уже стряхнул с себя оцепенение и что-то лихорадочно делал с пультом. Делая, он вдруг спросил:

– Знаете, отчего обломки после взрыва главного питателя неотличимы от обломков после деструкторного удара в упор?

– Какие обломки? Разве после такого что-нибудь остаётся? – растерянно выговорил большой чёрный Мак.

– Вот именно, – хмыкнул Клаус. – Между прочим, учтите: я иду на экстренную посадку. На аварийных. Так что рекомендую всем присутствующим лечь и не дёргаться.

– С ума сошел?! – судя по тому, что Молчанова на какой-то миг буквально вплющило в псевдоворс, Макумба вскочил на ноги. – Тебе это что – взлётпосадочник?! Сесть-то мы сядем… А взлетать как?!

– Давай решать проблемы в порядке их поступления, – деловито предложил Кадыр-оглы.

Изображение невесть чьего фрегата исчезло, вместо него экран опять заполонил кудлатый шар – гигантский, растущий, изъязвлённый гнойными воронками гигантских циклонов…

Матвей скатил-таки с себя отчаянно барахтающегося ушастого старца, но подняться на ноги не успел: мягкая, вкрадчивая но совершенно непреодолимая сила распластала самозванного бухгалтера на полу. Рядом тихонько квакнул Лафорж (тоже, без сомненья, распятый); так и не успевший добежать до пульта Мак рухнул, как подрубленный вековой баобаб… Спасибо, Господи, что надоумил чёрного экс-контакт-оператора метнуться поближе к капитанскому месту, а то б когдатошний раздавитель взлёт-посадочника маленько приумножил список своих жертв… А перегрузка, однако же, исключительно неслаба… Не успей восстановиться гравикомпенсатор, так просто б в блин раскатала…

– Компенсатор я отключил, – Клаус будто мысли читал. – Энергия у нас на вес изолинита, так что – верзейхунг, битте! – придётся вам потерпеть. А что до взлететь… Если мы не успеем прикрыться от его деструкторов атмосферой Байсана, взлететь нам тем более не удастся. Ниоткуда и никогда. Нам ещё повезло, что скорость как раз…

И тут «Каракала» тряхнуло так, что всё предыдущее мгновенно показалось жалким подобием аттракциончика для детей-инвалидов.

* * *

Словно по нивелиру выровненные шеренги роботоподобных гвардейцев; слитное качание холодных злых отблесков на серебряном шитье диковинных треугольных шляп, на аспидном зеркалье ботфорт, на льдистой, геометрически безукоризненной линии штыков… в такт мерному шагу, в такт пульсирующему дробному рёву полковых барабанов… ближе, ближе…

И вдруг – жгучая резь въедается в ноздри, разгрызает веки; и извращённо чёткие квадраты надвигающихся батальонных шпалер вспухают безобразными кляксами, сливаются, законопачивают пропыленной своей размеренно грохочущей чернотой всю землю, все небо, весь мир вокруг; а мгновением, или годом, или тысячелетием позже черноту эту оплёскивает жгучая прозрачная горечь, растворяет, смывает с земли, с неба, с мира… из глаз.

Матвей забарахтался, пытаясь обтереть ладонями веки, сесть, сделать ещё что-то, для него самого пока не вполне понятное… Но удалось только обтереть веки – и то не без проблем, поскольку одна из вскинутых рук упёрлась в нечто, на ощупь показавшееся камнем, слепо трепыхнулась, торкнулась туда-сюда, но обхода так и не разыскала.

Пришлось открывать глаза (естественно, не руке).

И тут же многое разъяснилось. Например, недозавершившийся бред, оказывается, проистекал не исключительно лишь из виданных ещё в детстве исторических визионок. Некоторое количество черноты имело место и в реальности, а именно – широкая физиономия Макумбы, обнаружившаяся прямо перед Матвеевыми глазами (это, между прочим, плечо большого чёрного Мака секунду назад показалось Молчановской руке камнем, и это могучая длань большого и чёрного секунду назад не позволила Матвею сесть).

И едкий грызущий запах имел место поправде – он проистекал из крохотного испмехсанитара, угнездившегося у Матвея на груди.

И давящий размеренный грохот тоже имел место по-правде. То есть вообще-то грохот уже почти не имел места, он уже стремительно утихал (спасибо воняющему аммиаком паукообразному медику).

И даже немецко-милитаристская направленность бреда объяснилась. Сквозь угомонивающееся барабанное громыхание пульса пробивалось в уши откуда-то неиздали раздраженное покрикивание: «Линкс… Линкс… Линкс… Хальт! О, эс ист шлимм… Нох айн маль линкс!» Левой, левой – прямо как сержант на плацу. А, интересно, что же это обстоит плохо?

Матвей снова попробовал сесть, и снова Макумба придержал его:

– Не так быстро, мистер! – огромная лапа бережно, как стеклянного (в смысле из НАСТОЯЩЕГО стекла) сняла с Молчановской груди медицинского робота. – Если вы уже на пути к норме, я вернусь к нашему пожилому джентльмену. А вы лучше ещё полежите.

Доброму совету Матвей не внял. Как только большой Мак отошел, Молчанов осторожно приподнялся, пододвинулся к ближайшей стене и сел, опершись о неё спиной.

Вокруг по-прежнему была рубка «Каракала». Достойные прусского капрала вскрики производил, естественно, азиат Клаус. Он сидел за пультом, внимательно смотрел на экран, по которому рывками двигалась слева направо какая-то невообразимо сложная схема (кажется, корабельных внутриобшивочных коммуникаций), командно порявкивая на чиф-брэйн, каковой, очевидно, и транслировал схему на главный экран.

Заслышав Макумбовы слова и Матвеевы трепыхания, Клаус оглянулся и глубокомысленно изрёк на глобале:

– Ввиду нехватки хирургического персонала аппендицит прооперировал дежурный паталогоанатом. – Размыслил немного и добавил: – Жалоб от больного не поступало.

Лицо у Кадыр-оглы было обвислое, под глазами синели преизрядные мешки, а под носом и на небритом подбородке засохли яркобурые пятна.

– Мак, что там с Лафоржем? – спросил Кадыр-оглы, вновь отворачиваясь к экрану.

– Сердце. Скоро всё будет в порядке, – сказал Макумба.

– Уже всё в порядке, – сказал Лафорж голосом хорошо выдержанного трупа.

Матвей скосил глаза и увидел престарелого программиста. Тот тоже сидел, привалившись спиной (правда, не к стене, а к рубочному входному люку) и был бледен до полной прозрачности. До такой полной прозрачности он был бледен, что огромных его растопыренных по стене ушей Молчанов с первого взгляда по-просту не углядел. Зато он углядел, как с левой стороны Лафоржевой груди дёргается-пульсирует под комбинезоном вздутие размером с кулак. «Ни себе чего сердце у папаши схватило…» Не успел, впрочем, Матвей додумать эту весьма содержательную мысль, как пульсирующее вздутие стронулось с места, выбралось из-за дедушкиной пазухи и оказалось всё тем же мед-механизмиком.

С нервным смешком Молчанов вернул голову в прежнее положение, и… и смешок его мгновенно оборвался перепуганным вскриком.

Схема с главного экрана исчезла. Теперь там колыхалась струйчатая бурая муть, из которой яростно пыталось вломиться в рубку нечто, состоящее преимущественно из глаз, бородавок и умопомрачительного несметья всевозможных зубов.

Азиат Клаус, не оборачиваясь, самодовольно хмыкнул:

– Хорош красавец? Всего полдюйма длины, а гонору на десяток кашалотов. Ух, как щёлкает! О! А?! Ещё объектив отгрызёт… А отогнать нет никакой возможности. К сожалению, межзвёздные беспосадочники почему-то не оснащаются устройствами для отпугивания рыб от внешних следящих камер. Такое вот техническое недомыслие.

Кадыр-оглы совсем утонул в кресле. То ли он задрал ногу на ногу, то ли обе ноги на пульт – во всяком случае макушка его гулькнула за кресельное подголовье, а потому казалось, что дальнейшую речь Клаусовым голосом повёл гоноровитый полудюймовый кашалот.

– Почтенные господа, капитан нашего лайнера приносит извинения за причинённые неудобства и лёгкие телесные повреждения. Тем не менее удар, в результате которого половина здесь присутствующих глубокоуважаемых господ изволила лишиться своих драгоценных чувств… Кто-нибудь ещё помнит начало фразы? Молчание… Молчание – знак согласия… Так вот, за этот удар капитан несёт ответственность лишь отчасти. Мы вошли в атмосферу на слишком большой скорости, и она (атмосфера) в наказание за нарушение соответствующего параграфа лётной инструкции оторвала от нас модуль-обойму орбитальных лифтов. И большое ей спасибо. Проклятый фрегат всё-таки успел плюнуть нам вслед, но мы уже были довольно глубоко, и всё та же атмосфера соблаговолила ослабить разряд примерно наполовину. И вся эта половина досталась модуль-обойме. Так что предлагаю почтить память наших покойных лифтов минутой молчания, ибо, если бы не они, чувств бы лишились поголовно все здесь и не здесь присутствующие, причём навсегда… Верзейхунг, битте, за словесное недержание. Просто раньше мне слегка некогда было трУсить, и теперь я, кажется, навёрстываю… Короче говоря, мы, как ни странно, сели. Причём грязные швайнехунден на орбите наверняка засекли пламенную гибель лифт-обоймы, но, надеюсь, считают покойничками не лифты, а нас с вами. Так что мы пока – пока! – в безопасности… по крайней мере, от орбитальных швайнехунден.

– Чёрта с два, – хмуро сказал Матвей.

Краем глаза он заметил, что Мак с Лафоржем, одинаково вытянув шеи, воззрились на него, и Клаус, выглянув из-за кресельной спинки, тоже воззрился на него, и даже микрокашалот перестал елозить кусалами по экрану и тупо уставился в кажется уже слегка надглоданный объектив.

– Им нужна УВЕРЕННОСТЬ. – Молчанов осторожно потрогал свои заново расквашенные губы, вздохнул. – Вспышка на месте погружения «Каракала» в атмосферу их не удовлетворит. Они обязательно просканируют поверхность Байсана всеми доступными способами. Найдут нас (такую громадину, как беспосадочник, только идиот не отыщет с орбиты) и завершат начатое.

– Вот поэтому я и сел в лужу, – немец Кадыр-оглы сказал это по-русски, но тут же перешел обратно на глобал. – Поэтому я и сел в озеро. «Каракал», к счастью, плавучестью не обладает. На Байсане есть концентрированные железистые руды – нам это тоже к счастью. Так что металлоискатель им не поможет, а сканеры, локаторы, оптика и всё остальное не найдёт нас под водой… во всяком случае, не найдёт без труда.

Матвей приоткрыл было рот для возражений, но ни единого звука издать этим самым приоткрытым ртом не успел. Клаус произвёл некое междометие, подозрительно напоминающее посконное русское слово «цыц», а затем как ни в чём ни бывало осведомился, выбираясь из кресла:

– Мсье Лафорж, вы как, в норме?

Ветеран бортпрограммирования истово заверил, что да, и при том уже давно.

– Тогда вы и Мак пройдите по каютам и сообщите пассажирам… гипнопассиваторы я сейчас выключу… сообщите, что прибыли на Байсан, что при выходе из сопространства потеряли лифты… я о таком ни разу не слыхал, но вот этого им как раз говорить не надо… вот… потеряли, и потому после совещания с руководством фирмы решили садиться по аварийной схеме – это чтоб не откладывать начала работ. Земля об этом якобы знает, вспомогательный корабль к нам уже вылетел. Так, что ещё им?.. Ну, приземлились не вполне штатно, но без серьёзных проблем и завтра приступаем к работе по плану. Всё. Больше ни о чём распостраняться не надо. Про Шостака скажите… да просто скажите, что очень занят. Поверят – они за время полёта всё-равно его ни разу не видели.

Помогая Лафоржу подняться на ноги, чёрный Макумба вдруг захохотал:

– А… А пассам будет это… весело просыпаться! – кое-как проикалось сквозь его хохот. – Ставлю сотню против десятки: нет такого, кто не выпал из колыбельки и заполучил меньше пяти синяков.

Клаус (он уже сидел перед чиф-брэйном) обернулся и протянул руку:

– Давай!

– Что? – оборвал смех Мак.

– Сотню давай. Когда только запахло тряской, я прихлопнул спасалки. Так что господа пассажиры спят себе безмятежно в своих уютных гробиках и видят приятные сны. Ну, марш. Да осмотритесь там по отсекам. И «Вихрь» проверьте.

Когда люк за Маком и Лафоржем закрылся и самозадраился, Кадыр-оглы бормотнул что-то в брэйновский микрофон (вероятно, скомандовал отключить гипнопассиваторы и отворить крышки коек), а потом развернулся вместе с креслом, уставился на всё ещё подпирающего стенку Матвея и осведомился по-русски:

– Ты знаешь, кто спровоцировал первый вооруженный конфликт с флерианами?

Матвей не знал.

– Первый вооруженный конфликт с флерианами развязала Международная ассоциация кулинаров. Верней, её председатель. Этот кретин преподнёс главе флерианской делегации красочное сувенирное издание «Шедевры земной кухни». Цыплёнка табака и простую глазунью клювомордый ещё кое-как вытерпел – даже на самой Флерии, дескать, в некоторых слаборазвитых районах тоже ещё сохранились всякие изуверские похоронные обряды. Но вот омлет… Смешать останки невинного младенца с омерзительными выделениями гнусного млекопитающего… А знаешь, отчего началась Глобальная Флерианская Агрессия? Это они, наконец, сумели точно перевести слово «кухня».

– Н-ну, что ещё расскажешь? – поинтересовался Молчанов.

– Ещё? Загадку могу загадать. От безрассудного обращения с чем гибнет больше всего народу?

– Народу – это в смысле людей? – терпеливо осведомился Матвей, тщетно пытаясь устроиться поудобнее. – Тогда с бабами.

– Никак нет. С информацией. Знаешь, как Таблица Менделеева формулировала свой пе-ри-о-ди-че-ский закон? Кое-что можно рассказывать при посторонних ушах, только если посторонние уши отдельно от прочего лежат на столе и в них пе-ри-о-ди-че-ски стряхивают сигарный пепел.

Молчанов забыл про «поудобнее» и вытянулся этаким столбиком, на манер изумлённого суслика:

– Это кто, говоришь, так говорил?!

– Ну, Менделеева, – снисходительно объяснил Клаус. – Дочка того химика, который рассортировал по порядку атомы. Тёмный ты, всё-таки!

– Ага, – покладисто закивал Молчанов, – будем считать, что это именно я тёмный. И давай будем считать, что уже достаточно отгладили друг другу извилины. Чё ты хочешь?

– Я хочу-у-у… – затянул было Клаус, но тут чиф-брэйн с мелодичным гудком высветил на дисплее надпись «Оперэйшн из дан», и добавил голосом: «Признаки визуального либо акустического контроля за рубкой не выявлены. Данная версия программы „Варварин нос“ устарела. Если вы хотите быть уверенным в абсолютной без…»

– Заткнись, – сказал Клаус.

Брэйн послушно заткнулся.

– Жулики, – сказал Клаус. – Версия устарела… А месяц назад клялись, что самая последняя.

– Не жулики, а вымогатели. Это чтоб ты испугался и побежал покупать новую – в два раза дороже и с практически теми же возм… ой… можностями, – Матвей опять заёрзал в поисках более удобной позы: от сусликового столбика у него моментально затекли ноги. Наверное, все суслики или очень накачанные, или самураи: «чем хуже мне, тем лучше для меня».

– Н-да? Ну, тебе виднее.

Кадыр-оглы вымолвил это с таким ехидством, что лже-бухгалтер Рашн испугался, не вслух ли было ляпнуто про сусликов-самураев.

Да нет, вроде бы не вслух… А тогда почему?..

– Ладно, – Клаус вдруг очень посерьёзнел. – Поскольку посторонних ушей тут сейчас не присутствует даже в качестве пепельниц, можешь излагать свои соображения о происходящем.

– Сначала давай-ка ты. А я, если не возражаешь, найду себе более уютное место, – вздохнул Матвей, поднимаясь.

Долго искать более уютное место он не стал, а прямо отправился к противоперегрузочному креслу перед главным пультом. Клаус не возражал. Полдюймовый кашалот вроде бы тоже не возражал – он с прежним усердием глодал объектив.

– Собственно, у меня информации ничтожно, – сказал Клаус. – Две версии произошедшего. Первая (менее правдоподобная, но с понятным мотивом): Шостак и Фил просто-напросто струсили в ответственный момент и удрали, спасая шкуры. В этом случае SOS про вышедший из строя реактор дали они из своей груши – если пресловутая груша оказалась с двигателями, то наверняка она и не без коммуникатора. Что же касается фрегата… Ведь чего он от нас хочет сделалось ясно с первого же взгляда – даже ещё до того, как он успел по нам двинуть из своей артиллерии. А ты сам, едва узнав о целях экспедиции, предположил, что конкуренты попробуют с нами разделаться именно таким обр… – Он вдруг перебил сам себя поспешным (очень и чересчур поспешным) сообщением: – Это мне Крэнг пересказал ваш такой разговор!

– Ах, значит это Крэнг сам пересказал… – нарочито рассеянно промямлил Молчанов.

– Да, Крэнг. Вот… Я, правда, не думаю, чтобы «Макрохард» пошел на наруше… Ладно, цум тойфель. А вторая моя версия более правдоподобна, но какая-то безмотивная… – Немец Кадыр-оглы замолчал, выжидательно поглядывая на собеседника.

Минуту-другую собеседник эту выжидательность упорно игнорировал. Собеседник с неправдоподобной заинтересованностью любовался экраном: микрокашалот оттуда вдруг панически порскнул, а на его микрокашалотьем месте промелькнул задумчивый скорбный глаз в четыре микрокашалотьи длины диаметром. Потом глаз тоже исчез и по экрану вальяжно поплыли этакие вертикальные тигриные полосы. Они всё плыли и плыли, а Матвей их считал. Досчитав до пятидесяти чёрных и сорока девяти желтооранжевых, он, наконец, снизошел вспомнить о Клаусе.

– Значит, говоришь, безмотивная… – протянул он раздумчиво. – А давай-ка… Ты меня баснями уже потчевал, так давай-ка теперь я тебе должочек верну…

– Я тебя баснями что?! – перебил Клаус, грозно приподнимаясь.

– Потчевать, – разъяснил лже-бухгалтер, продолжая следить за проплыванием безразмерного полосатого бока, – это всё равно, что угощать.

– Так бы и сказал, – буркнул Кадыр-оглы, обмякая.

А Матвей гнул своё:

– Стал-быть, баечка… Жила-была одна солидная фирма. Очень солидная фирма с очень солидными проблемами. И вот однажды владельцы фирмы задумали свои проблемы решить, для чего постановили отправить за тридевять планет исключительно ответственную (а, значит, исключительно дорогую) экспедицию. Но оснастили экспедицию эту… по документам – снаряжением экстракласса, на деле – завалью, а разницу положили себе в карман. Но чтобы махинации их не дай бог не всплыли, нужно было следы взять да и замести как-нибудь. А какой есть самый надёжный способ замести следы? А такой: ВА-А-АЩЕ замести. Навсегда то есть. С летальным исходом. Например, перед самым отлётом укнокать бухгалтера, который проворачивал все упомянутые махинации и знает чересчур много. Уавтокатастрофить его, догадосного, и на завакантневшееся место принять какого-нибудь хлопа (желательно, поразвесистей). Но этого мало. Ведь хозяева фирмы – люди, а для человека какое свойство натуры характернее всяких-прочих?

– Разум, – сказал Клаус.

– Жадность, – сказал Матвей.

И продолжил:

– Поэтому заметать следы хозяева фирмы решили опять-таки с выгодой. Человечество уже давным-давно придумало способ наживаться на летальных исходах. Этот способ называется словом «страховка». Правда, примерно так же давно то же самое паскудное человечество навыдумывало всяких приёмчиков для выведения на чистую воду тех, кто с выгодой заметает следы. Поэтому хозяева фирмы сделали всё очень-очень хитро. Они через подставных лиц купили прекрасный корабль и… Старая мудрая истина: чтоб хорошо зарабатывать нужно хорошо тратить. Они так хорошо потратились на свой корабль, что страховая кампания прямо-таки внутрь себя провернулась, выклянчивая заключить договор на максимальную сумму страховки. Понимаешь? Сама! По собственной инициативе и воле. Воображая, что уж с таким-то кораблём ничего случиться не может; что идиот-владелец внесёт страховой взнос по максимуму, а она – компания – будет вынуждена заплатить приблизительно никому и приблизительно нихрена. Даже сам «Ллойд Гэлэктик», сей древний великий монстр, во могуществе своем как бы даже не обогнавший Промлигу в купе с её подпольным хозяином – даже он услужливо клюнул на якобы стопроцентную вероятность дармового заработка. Каковой факт наглядно иллюстрирует мой давешний тезис о жадности.

А ещё хозяева фирмы хорошо потратились на каких-то чинуш в профсоюзе и в департаменте кадрового контроля, чтоб те зажмурились на формирование экипажа из никчемной завали (миль пардон, мон ами… то бишь верзейхунг, майн фройнд, но давай называть вещи своими именами)… И теперь, если страховщики попросят тот чёртов департамент или тот не менее чёртов профсоюз о независимой экспертизе… Ну, ты понимаешь, что это будет за экспертиза. Беззаветные то ли герои, то ли, верней, дураки, орущие «Я сам себе друг, но истина дороже» давным-давно вымерли.

Но хозяева фирмы не только страховкой озаботились. Они озаботились ещё и ПЕРЕстраховкой. Они сформировали экспедицию из людей, которые в случае какой непредвиденности… нет, не только да и не столько воздержатся от жалоб во всякие официальные органы. Гораздо важнее, что ИЗ-ЗА этих людей в такие органы тоже обращаться никто не станет. Новоэдемцы для своих предатели, отрезанный… как это… а, во: ломоть; а про остальных даже объяснять скучно. Вторая перестраховка: один из хозяев, чтоб кем чего до срока не уподозрилось, возглавил экспедицию лично. Ах, какой риск! Ура герою, мать его заломать! Бурные аплодисменты в зале! Впрочем, аплодисменты, пожалуй, пока отставим. «Ах какой риск» заботливо сведён к минимуму: на глиссер хитрое противоугонное устройство поставили, дооборудовали корабль спасательной «грушей на кишке», в якобы секретари наняли ломаного мужика Фила… Кстати, не знаешь, кто он?

К чести Клауса следует признать, что он, хоть и с запозданием, но всё-таки сообразил кому адресован этот вопрос. Сообразил и сумел ответить:

– Совершенно случайно знаю. Это твой соотечественник. Полное его имя Филип, Филип Горчаков. Бывший шеф-пилот испытательной эскадрильи КБ имени Сухого. Года четыре назад его фотографии были во всех масс-медиа… ну, то есть во всех некоторых. В специальных. Первая и пока единственная попытка забортного выхода при сопространственном перелёте. Неудачная попытка – испытатель потерял руку. А вообще-то он считался одним из крупнейших асов около– и межпланетного пилотажа.

Матвей скрипнул зубами. Не многовато ли всякой всячины «случайно знает» этот чёртов афганонемец?! Кто где с кем на каком языке говорил… Теперь вот это… «Твой соотечественник»… Плюс давешнее ехидненькое «тебе виднее»…

Нет, ничего этого бухгалтер Бэд не озвучил. Не считал он ещё покамест себя готовым к подобному разговору. Он просто сказал, подразумевая услышанное:

– Чего-то в этом роде я и ожидал. И ещё о перестраховке. Фрегат без опознавательных знаков. Небось, тенью шел за нами, а когда стало ясно, что с реактором и торможением мы всё-таки справились – проявился и задействовал, как ты изволил выразиться, артиллерию. Кажется, артиллерию когда-то называли последним доводом… как их… фараонов, что ли? Ладно, не важно. Важно, что баечка получается до омерзения складной.

– И всё-таки это всего лишь баечка, – тихонько сказал «чёртов афганонемец».

– Нет. – Матвей вдруг обнаружил, что за неприятной беседой проглядел хвост плавучей Байсанской бесконечности: теперь на экране было мутно и пусто.

Он вздохнул и повторил:

– Нет. Дрянь, которой они трахнули корабельную локалку, могли применить только деятели из «Глобкэмикал». Вот… И из всего, изложенного выше, проистекает следующее… По логике этой затеи… Не знаю, как они планировали использовать полученные дивиденды. Скорее всего, собирались объявить фирму банкротом и начать на новом месте новое дело, или ещё что-нибудь – это нюансы. Но вот что НЕ нюансы: прежде, чем отстегнуть им аж этакенную страховку, страховщики обязательно проведут расследование. Поэтому наши затейники-Шостаки не угомонятся, пока не удостоверятся, что улик действительно не осталось. Понял? Они будут очень тщательно искать, и, боюсь, не только с орбиты. Не знаю, сколько у нас ещё времени. День? Неделя? Месяц? Не знаю. Знаю только, что они нас обязательно найдут. И доделают начатое. Понял?

– Пожалуй, – сказал Клаус. – А ты понял, почему я не хотел, чтоб ты ляпнул это при Лафорже и Маке?

– Пожалуй, – сказал Матвей.

Они глянули друг на друга и проскандировали чуть ли не хором:

– И им спокойнее, и нам только паники нехватало!

Потом Молчанов скользнул рассеянным взглядом по экрану, увидел всё ту же скучную мутную пустоту, вздохнул и поднялся.

– Ладно, – ещё раз вздохнул он. – Пойду посмотрю, что там у меня в каюте творится. И вообще.

– Погоди! – Клаус тоже вскочил и, оттолкнув Матвея, полез куда-то под пультовую консоль.

С мученическим вздохом Молчанов присел было на кресельный подлокотник, однако «годить» потребовалось не долго. Кадыр-оглы почти сразу же вынырнул из-под пульта и ткнул в руки лже-Рашну небольшой увесистый футляр:

– Это ноуткомп.

– Без тебя вижу, – сварливо хмыкнул Матвей. – Причём крайне дерьмовый: ставлю аутбрилл против зубной щётки, что у него вместо жесткой памяти сорокагиговая эллипсетка, обычное «семечко». А размеры-то, мама моя… Ты что, обчистил музей палеолита? Да примитивнейший школьный «хэлпер» в сто раз меньше, в тыщу раз легче и умней в миллион… Ну, так и на хрена же мне этот утиль?

Клаус выпрямился и присел на пульт:

– Встречаются это два преферансиста, – проникновенно сообщил он, рассматривая Молчанова (точь-в-точь так, как Молчанов недавно рассматривал полдюймового кашалота). – Один другому говорит: «Давай сыграем». И протягивает нераспечатанную колоду. Тот берёт, небрежно взвешивает на ладони и возмущается: «Что ты мне суёшь?! Здесь нехватает десятки бубен!»

– Этот анекдот даже ещё древнее твоего компа! – выцедил Матвей злобно. – Даже какой-нибудь нахрен в душу затраханный ретромодой болван не станет играть в преф картами!

– Там всё, что известно о всадниках и флайфлауэрах. И вообще о Байсане. Посмотри, тебе будет полезно. – Капитан «Каракала» помолчал секунду-другую, затем на всякий случай решил уточнить: – «Там» – это в ноуткомпе, а не в анекдоте.

Псевдо-Рашн не стал тыкать собеседника носом в очевидные факты. Что через сопространство можно перемещать не только материальные тела, но и информацию; что в распоряжении экспедиционного бухгалтера имеется вполне сносный комп; что оба упомянутые обстоятельства дали означенному бухгалтеру возможность доступа ко всей информации по Байсану, сколько её ни поразвешено в Интерсети; что означеный бухгалтер не из тех, кто подобными возможностями пренебрегает… Ничего такого Псевдо-Рашн не сказал, а только пожал плечами, и,небрежно поигрывая антикварным ноутом, отправился прочь.

Он уже взялся за ручку люкового затвора, когда услыхал позади спокойное Клаусово «до свиданья, Матвей».

Клаус сосредоточенно возился с пультом, но свирепый взгляд почувствовал на себе безошибочно и моментально. Так безошибочно проницательный афганонемец на себе этот взгляд почувствовал, что даже затылок потёр, словно бы его и вправду ожгло.

– На крайне сомнительную работу добровольно нанимается человек под я бы сказал нагло вымышленным именем, – провозгласил Кадыр-оглы, не прерывая своего невразумительного занятия. – Тот же человек спьяну без единой запинки читает наизусть длинный стих Молчанова и спросонок да с похмелья решает компьютерную головоломку, перед которой спасовал Лафорж (а Лафорж, между прочим, старик не слабенький). Конечно, для суда этого мало. Но мы ж не в суде!

Некоторое время выведенный на чистую воду и из себя Матвей молча терзал Клаусов затылок совершенно уже озверелым взглядом. Потом просипел более ли менее членораздельно:

– Чего ты хочешь, скотина?

– Да вот хочу поднять обзорную камеру над поверхностью, – миролюбиво ответил капитан «Каракала», скотину почему-то проигнорировав. – Надо же, наконец, осмотреться…

Муть на экране, словно бы специально этих вот слов дождавшись, плавно стронулась вниз.

– Осмотреться, отлежаться, отдышаться, – бормотал Клаус, трудясь, – отбрыкаться, не нарваться… Как бы из всего этого выпутаться живыми – вот вопрос! Тебе что-нибудь в голову приходит?

Матвей вздохнул, расслабленно привалился к так и недооткрытому люку. По-подлому – вдруг и разом – рухнули на, кажется, изрядно-таки растранжирившего квалификацию афериста усталость, недосып, перепив… И боль – во всём теле вообще и в заново расквашенных губах в частности. Единственно, чего теперь по-настоящему хотелось упомянутому аферисту, так это упасть в прохладную ванну. Можно не раздеваясь, но обязательно именно упасть, повалиться, рухнуть. Чтоб брызги всхлестнулись аж до самого потолка (ну, или уж что там сверху окажется). Этого хотелось невыносимо, невыносимее даже, чем хоть разок двинуть по роже догадливого поганца Клауса.

Но…

Но.

Ежели какой из Каракальских отсеков и был оборудован ванной, то это разве что оставшаяся где-то на орбите пресловутая «груша на кишке». И теперь единственная доступная к окунанию ёмкость с водой была там, за бортом. Но эта доступная ёмкость как-то не привлекала. Забортная вода казалась (по крайней мере в виде наэкранного изображения) мутной и неприятной, а самое главное, в ней уже наслаждались жизнью (и не только жизнью, и не только собственной) всякие другие – от полдюймового кашалота до остальных-прочих: более крупных, но вряд ли менее разнообразно зубастых. Все они успели нырнуть туда первыми и наверняка, сволочи, считают, что им и самим тесно.

Кажется, немец Кадыр-оглы опять спросил, приходит ли в Матвееву голову что-нибудь на тему «не нарваться – отбрыкаться». Матвей вздохнул и сказал безразличным голосом:

– Ну, приходит. Можно, к примеру, на ихнюю артиллерию ответить нашенской бухгалтерией… Да только мои идеи – так, дрянцо дряненькое. Это ж ты у нас весь из себя догадливый-знающий… Про всё и про всех… Вот ты и думай. А я…

Нет, Клаус не слушал.

Клаус буравил взглядом экран.

На экране бесновалась грязнобурая пена. Потом она отекла к нижней экранной кромке и стали видны близкое клочковатое небо цвета загнивающей раны, и плоский берег, покрытый какою-то губчатой дрянью – синюшной, пупырчатой, даже на вид гадко склизкой и мерзко вонючей.

А ещё стали видны серые песчанные всхолмья, длинной грядой охватившие подлизаный пенной буростью берег; и на ближнем холме, на самой его макушке…

– А вот и кавалерия, – сипло выдохнул Клаус Кадыр-оглы.

5.

– …Ну, короче, мы ждём его, ждём… Уже светать начинает; кроме нас в заведении уже никого и уже вышибалы кучкуются, диспутируют, значит: самим пытаться вышвырнуть, или всё-таки бронелобых звать. Короче, смотрю, один чего-то себе в воротник зашептал – так и есть, думаю, зовут… Ну, я Опсу говорю: пошли, говорю, на кой орган нам эти неприятности на бритом месте! А Опс уже искрит, как дестр на перенакачке. Раз, говорит, Лог сказал ждать, значит ждём! Ну, короче, ждём. И дожидаемся. Только не Логарифма, а бронелобых. Целых трое ввалилось, да каких! Ну, короче, ты ж «Скользкий Хвост» знаешь? Так вот, эти трое в тамошние ворота бочком протискивались. И пригибаясь. В силовых касках, в жилетах, с хальтерами, с дестрами… Ну, короче, как на Пинг-Конга пришли. Или на Раздрызга. Или Джимми-Робота брать, да ещё и пьяного. Вначале, правда, всё по-вежливому: господа, вы создаёте неудобства для персонала, настойчиво рекомендую покинуть… И Опс тоже в ответ без этих своих выражений, короче, по-вежливому: с каких, спрашивает, таких поросячьих кончиков всякие неотмытые дерьмохваты обнаглели командовать, где и когда нам можно сидеть? Правда, один из бронелобых при ближнем рассмотрении оказался кобылой, так Опс от смущения обозвал её ассистент-самкой альбийской девятиполой крысы – но тоже интеллигентно так обозвал, без обычных этих своих… Ну и, короче, представь: вот так мы сидим, вот так они стоят, причём тот, что возле меня, уже начинает отстёгивать с пояса шокер, захватки… короче, всё своё подразделение по контактам с общественностью. И тут ворота с грохотом настежь, и вваливается Логарифм. Рожа красная, губы до затылка, под глазом свежий стоп-сигнал разгорается, а под мышкой – кобылка. В медузу нанюханная, ржет, как дура, и уже почти голая – короче, в одной сандале, и ту на ходу снять норовит. Ну, и такая вся, знаешь – кругом пятнадцать. И ей лет пятнадцать, и за с ней лет пятнадцать без права на досрочное…

Дикки Крэнг, казалось, вообще не замечал, что его сотрудничек чего-то там повествует. Казалось, будто Крэнг не замечает даже самого этого сотрудничка – даром что тот всей своей нелегонькой тушей жался вплотную к слушателю (столь же неблагодарному, сколь и единственному). Но стоило только Матвею шагнуть через комингс предшлюзового бокса, как Дикки-бой отпихнул вдохновенного повествователя и буркнул:

– Ну всё, Фурункул, не саунди.

Выражение лица Крэнга и его недозакрывшийся рот свидетельствовали, что Дик собирается предъявить вошедшему какие-то претензии (очевидно, недавнее слезоточивое обнимание в коридоре и пропажа лучевки полностью излечили Дикки-боя от комплекса вины перед другом детства).

Матвей не стал дожидаться разглагольствований про бессовестных скотов, которые одной рукой обнимают, а другой в это же время шарят по дружеским карманам. Задерживаться возле входа Матвей тоже не стал – тем более, что вздумай он хоть на миг загородить своим телом люковой проём, это самое тело тут же впихнули бы внутрь, в предшлюзье.

Не сбавляя шагу, кстати сказать, весьма целеустремлённого и решительного, Матвей подошел прямёхонько к Дику (тот аж рукой заслонился на всякий случай) и сходу уткнул в Крэнгов живот рукоять Крэнговой же лучевки:

– Держи, раззява. И больше не роняй, где попало.

«Не роняй» было, конечно, наглой брехнёй, но Крэнг предпочёл поверить.

Тем временем в бокс впёрся обильно груженый всевозможным барахлом исполнительный механизм, похожий на «модерновый» столик, многоногий и многоугольный, а следом – нагруженный лишь самую чуточку поскуднее афганонемец Кадыр-оглы.

– Всё-таки мне не нравится, что мы все трое уходим, – сообщил афганонемец, сбрасывая на пол свою кладь.

Матвей попробовал сообразить, уход которых трёх из пяти присутствующих (включая исполнительно топчущийся у стены механизм) может смутить герра Клауса. В результате стремительных, но довольно-таки напряженных размышлений первой была безоговорочно отсеяна кандидатура механизма, второй – почти столь же безоговорочно – личность долболома по кличке Фурункул.

– Если мы все трое сковырнёмся, остальным всем тоже футляр, – сказал Клаус.

– Если из нас сковырнётся даже только один кто-нибудь, всеобщий футляр тоже будет.

Это Матвей так сказал. Вообще-то под «из нас» он подразумевал только себя и каракальского капитана, но объяснять это вслух счёл излишним. Таким же излишним, как и втолковывать Клаусу, что по причине категорического недоверия не выпустит того без присмотра (кстати, бухгалтер Рашн не сомневался, что самого его Клаус тоже не выпустит без присмотра – по причине стопроцентно аналогичной).

А Дикки Крэнг буркнул:

– Если я сковырнусь (хоть в коллективе, хоть персонально), меня чей-то там футляр вряд ли будет очень уж волновать.

Крэнг был единственным, кому по некотором размышлении решили рассказать всё, как есть. Информацию Дикки-бой воспринял на удивление спокойно, сообщив, что, во-первых, он ожидал чего-то гораздо худшего, а во-вторых, Ма… этот… Бэд Рашн обязательно найдёт какой-нибудь выход.

А прочие пассажиры… Чёрт их знает, может они впрямь поверили сказочке, которую Лафорж и Мак поведали им условные бортовые сутки назад.

А может и не поверили. Скорее всего, Крэнговы боевики остались невозмутимыми, видя невозмутимость Крэнга, а новоэдемцы остались почти спокойными, видя невозмутимость тёртых боевиков. Некоторые особо отважные умельцы безмашинного труда настолько расхорохорились, что даже пробовали набиваться на участие в первой рекогносцировке. Впрочем, эти герои малость подпортили впечатление от своего героизма, слишком явно обрадовавшись отказу.

Тем временем Клаус вздохнул, потом ещё раз вздохнул…

– Ну, гут. Зер гут. Превосходно. С моим мнением не считаются, зато меня усваивает подавляющее большинство… как сказал жучок, упавший на муравейник. Тогда так… – немец Кадыр-оглы заложил руки за спину и вообще принял позу, из каковой, вероятно, в бытность свою мичманом привык беседовать с нижними чинами. – Займёмся экипировкой. Ваша не годится. Крэнг и вы… как там вас? Фурункул? Однако… В общем, мокрую кожу снять. Вот тут у робота три камуфляжных пылеводоотталкивающих комбинезона. Облачайтесь, шнэлль!

Фурункул исподлобья зыркнул сперва на Клауса, потом на Крэнга – дескать, чё этот зуммер тут раскомандовался? Крэнг тоже зыркнул на Клауса, потом на Матвея. Матвей пожал плечами и принялся облачаться в пылеводоотталкивающий камуфляж. Крэнг тоже пожал плечами и тоже принялся. Тогда и Фурункул пожал плечами. А азиат Клаус не умолкал:

– Интенсивность и цветорешение камуфляжа задаются вот этим блочком на поясе. Интенсивностью не злоупотреблять: аномалию энергоплотности могут засечь с орбиты. (При этих словах милый мальчик Фурункул на мгновение перестал облачаться и заинтересованно вздёрнул брови, но, так и не дождавшись объяснений, продолжил прерванное). По этой же причине чтоб мне ни клочка мокрой кожи. И поменьше металла. И не пользоваться энергооружием, поняли? Взять с собой разрешаю, но стрелять… Только если вас уже начнут жрать живьём. Выстрел из, например, лучевки безошибочно фиксируется и идентифицируется буквально всеми средствами орбитального наблюдения.

Боевик Фурункул опять вздёрнул брови. Крэнг скорчил Клаусу жуткую гримасу, а Молчанов торопливо сказал:

– Мы опасаемся конкурентов. Когда зайдёт речь о реализации прав первопоселенцев, нам сможет обломать кайф любая мелочь. Например, доказательное свидетельство об использовании нами недозволенного оружия. Не говоря уже о том, что на нас могут попросту уронить что-нибудь нехорошее. Кусай себе потом в аду уши, что засветился сдуру…

– Именно, – нетерпеливо бросил капитан «Каракала».

Крэнг кое как застегнул на себе всё-на-свете-отталкивающий камуфляж и, более ли менее выпрямившись, осведомился:

– А сколько от меня должны отлопать живьём, прежде чем я получу право на выстрел?

– Ну, возможно… э-э-э… возможно, примерно треть? – предположил псевдо-Рашн.

Дикки-бой подумал и объявил:

– Вряд ли я столько вытерплю.

– Верни лучевку обратно мне, – мило улыбнулся Матвей. – Уж я-то обязательно вытерплю… если жрать будут тебя.

Клаус сказал нарочито бесцветным голосом:

– Для самозащиты извольте получить штурмовые винтовки реактивно-пулевого боя. Прошу наблюдать… – он взял в руки одну из груженных на столообразного робота матово-чёрных длинноствольных уродин. – Полуоптический прицел. Предохранитель: вот так – перевод в боевое положение. Магазин: так – вынимаем, так – вставляем. Затвор: вот так – досылаем патрон в патронник. И – огонь. Стрельба выбросом гильз не сопровождается ввиду полного отсутствия таковых. Понятно?

Только один псевдо-Рашн ответил: «Да». Крэнг и Фурункул хором издали носами презрительное «ф-фы» (дескать, нашел кого и чему учить!).

Афганонемец этого фыканья словно и не заметил:

– Чтобы винтовка данного типа полностью освоилась с хозяином, достаточно двух-трёх пробных выстрелов (надеюсь, обстановка снаружи даст нам такую возможность). Что ещё?.. Ну, краткая характеристика: ёмкость магазина – сто двадцать патронов; боевая скорострельность – до ста двадцати выстрелов в минуту, дальность эффективного огня в здешних условиях – до пятисот метров, убойная сила позволяет разобраться с любой здешней сухопутной дрянью. Все детали выполнены из «омертвлённого» керамоуглерода, ствол оснащён пламегасителем – так что можете палить в своё удовольствие…

– Ему же больно будет, – перебил Крэнг.

– Кому? – малость опешил Кадыр-оглы.

– Моему удовольствию, – Дикки-бой якобы невольно опустил взгляд куда-то чуть ниже своей поясной пряжки.

Фурункул заржал (кажется, только из солидарности с непосредственным начальством). Клаус мучительно нахмурился и Матвей счёл необходимым объяснить ему:

– Это он, понимаешь ли, шутит так. У него, понимаешь, чувство юмора.

С минуту Клаус продолжал морщить лоб. Потом сказал:

– Предупреждать же надо!

А потом вздохнул и продолжил прерванный инструктаж:

– Так, проверьте на поясах… Антибион: универсальный дезинфектор и дезинсектор в одном корпусе, активируйте прямо сейчас однократным нажатием красной кнопки и не выключайте до возвращения. Далее – биноскоп, подсумок с двумя запасными обоймами, термокинжал (включается надавливанием… прошу наблюдать: вот здесь). Майне херен, особое внимание, битте: комплект для заращивания прорех на комбинезоне в случае образования таковых…

– А средство для заращивания собственной шкуры есть? – осведомился Крэнг. – Вряд ли всадники будут делать прорехи только в комбинезонах.

Клаус лишь плечом дёрнул, продолжаючи:

– …в случае, значит, образования таковых… Байсан, конечно, не Даркхэлл, но без насущной необходимости контактировать любым местом со здешней атмосферой не есть гут гетроффен. Вот это – клейкая масса, наносить по периметру отверстия, очень быстро, схватывается моментально… это собственно сращиватель. Далее: фонарь, микролебёдка (двести метров, тросик выдержит даже Крэнга и даже вместе с его чувством юмора)… аптечка, микробиде…

– А оно точно непользованное? – брезгливо осведомился неугомонный Дик, двумя пальцами снимая с пояса портсигарообразный приборчик.

– Точно-точно, – заверил афганонемец. – Только рекомендую учесть: поскольку это тоже энергоплотный прибор, употребление свести к предельному минимуму.

– Это как? – Крэнг недоумённо заломил брови.

– А элементарно: терпи до упора, и баста, – любезно просветил его Матвей, скалясь.

– Вот именно, – подтвердил Кадыр-оглы. – Так, господин Рашн, ты прихватил комп, что я тебе вчера подарил?

– Прихватить-то прихватил. Только я так и не понял, зачем он нам.

– Ну я же уже… Он может работать в режиме акустического синхронного транслэйтора. Забыл?

– Согласно информации упомянутого компа (и очень не только его), издаваемые всадниками звуки транслэйт-расшифровке не поддаются вусмерть, – собщил Матвей. Он скользнул взглядом по обернувшимся к нему напряженно-заинтересованным лицам, вздохнул:

– Так, похоже, моя очередь лекторствовать… Если не считать всякую макрель и скандальных околонаучных журналюг, то разумность местных аборигенов однозначно признаёт только один серьезный спец… правда, он разный там академик и все такое. Но признает он эту, значит, разумность с оговорочкой. Дескать, речь всадников – уж так, мол, и быть! – действительно речь, но основана, мол, на образном коде, а не на… как его бишь… а, во: не на ассоциативном. И, следовательно, их логика с человеческой точки зрения совершенно неалгоритмируема. Поголовное же большинство яйцеголовых вообще этак стыдливенько именует всадников не «разумные», а «организованные». На основании обеих теорий, во-первых, ООР, поколебавшись малость, приняла-таки официальное решение о нераспространении на всадников закона об аборигенских преимущественных правах. Во-вторых, имейте ввиду: если вас выпотрошат, то сделают это либо инстинктивно, либо из соображений, человеческому пониманию категорически недоступных. Легче вам от этого? Вижу, что да…. Вот… А в-третьих и главных, я принял научно-обоснованное решение о нецелесообразности таскания с собой лишнего полкила. Я не слишком… э-э-э… пространно аргументировал свою точку зрения?

– Ничего, не надорвёшься, – Клаус безмятежно проигнорировал и лекцию, и последний вопрос. – Ну, и последнее. Во избежание недоразумений предлагаю снаружи общаться исключительно на каком-нибудь одном языке. Раз уж мы сейчас всё время галдим на глобале, его давайте и придерживаться. И, недоразумений же во избежание, предлагаю с полуслова исполнять все указания господина бухгалтера Рашна. Он заявил, будто точно знает, что и как мы сейчас должны делать. А объяснить ничего не хочет. Вот и пусть берёт ответственность на себя. Согласны?

Фурункул вопросительно глянул на Крэнга. Тот кивнул:

– Вполне. От руководства экспедиции не поступало никаких приказов, противоречащих этому предложению.

Фурункул тоже кивнул и принялся натягивать на голову эластичный глазастый шлем дыхательного прибора. «Ай да Дик! – изумлённо подумал Матвей. – Ай да политик!»

Насосы уже закачивали в шлюз-отсек забортную воду. Вода была мутной, неприятно пенистой и пахучей; в ней даже, кажется, трепыхалась какая-то головастикообразная погань. Увы, шлюз, как и весь корабль, был рассчитан главным образом на забортье, в котором наличествует один только абсолютный нуль – градусов и всего остального. Нашлись бы, конечно, всякие аварийно-эвакуационные штуки и на такой вот случай, но проклятая необходимость маскироваться… Ладно, пересуществуем. А вот ввалившейся извне мерзости существовать осталось недолго: за внутренней створкой шлюз-отсека нетерпеливо сучит манипуляторами целое стадо исполнительных механизмов – сантехнических, медицинских, дехимизационных и чёрт знает, каких ещё.

Матвей распаковал было дыхательное оголовье, но, так и не донеся его до лица, подбрёл по колено в воде к афганонемцу и спросил тихонько:

– Ты совершенно уверен, что здесь только я знаю, как выпутаться из всего этого безобразия? А может, ты тоже что-нибудь знаешь?

– Я?! – Клаус так выпучил глаза… в общем, Молчанову на миг показалось, будто бы собеседник уже успел напялить шлем, а второй, ненапяленный, держит в руках просто от нечего делать. – С чего ты вообразил?!

– Да так, с разного… Вот, например, инструктаж ты только что здорово проводил. Из тебя так и пёрли профессиональные навыки кадрового кросстар-навигатора. Правда?

Клаус почему-то промолчал – наверное не расслышал.

* * *

А снаружи, в забортье, решил, наконец, затеяться очередной день. Именно решил и именно наконец. Долгонько качался, баллансировал он на грани хмурого, какого-то нечистого рассвета и крепкого света – словно бы сомневался, раздумывал по-гамлетовски: быть или же не быть? И вот всё-таки соизволил облагодетельствовать – выпятил из-за мёртвых серых бугров бесформенное гнойно-ржавое пятно, лишь немногим более светлое, чем гнойная муть здешнего неба.

Правда, самозванному бухгалтеру Рашну и его спутникам не выпало возможности толком оценить великодушное благодеяние Байсанского дня. Самозванному бухгалтеру и его спутникам было совершенно не до окружающих красот (верней, не до абсолютного отсутствия таковых). Очень трудоёмким оказался на практике вроде бы с виду сущий пустяк – выйти из корабля. То есть именно само «выйти» не стоило ни малейших хлопот: когда шлюзовой отсек заполнился водою примерно до уровня Матвеевых подмышек, Клаус открыл внешний люк и содержимое шлюза попросту выплюнулось за борт и далее (на поверхность) вместе с внушительных размеров пузырём. А вот потом…

Озеро было, говоря мягко, не маленьким, а Клауса угораздило плюхнуть «Каракал» на изрядном удалении от любого из берегов. Добираться до суши планировалось с помощью самонадувающегося моторного понтона. Именуемый оным тюк эластичного, но согласно техпаспорту практически ничем на свете не пробиваемого, непрокалываемого и непрогрызаемого материала выплюнулся вместе с участниками вылазки, громоздко закачался на грязнобурой пене, мягкое колыхание которой исполняло на местном водоёме обязанности волн – закачался и не спеша приступил к самонадуванию.

Водоотталкивающие экспедиционные комбинезоны отталкивали воду до полной непотопляемости, и четверо отважных первопроходцев болтались вокруг постепенно обретающего форму понтона, как… «Как мухи в газировке», – сказал чей-то голос, неузнаваемо изувеченный внутришлемным интеркомом. А другой голос тут же сообщил, что насколько ему, голосу, известно, никто ещё пока не додумывался газировать бычачью мочу.

Матвей попробовал использовать обозначившуюся задержку для попытки осмотреться. Изо всех сил опершись руками о плоскую спину случившегося рядом исполнительного механизма и чуть оный не утопив, он до пояса высунулся из пародии на воду… Но ничего путного увидать не сумел – только плоские круглоглазые зеленоватые ряхи дыхательных шлемов да много-много газированной бычьей мочи. Возвратившись в исходное состояние, лже-бухгалтер лже-Рашн от нечего делать стал было прикидывать габариты быка, способного оставить после себя лужу такой обширности. Как вдруг недоделавшийся понтон издал внушительное басовитое «бум!» и принялся сдуваться обратно (несоизмеримо оперативнее, чем до этого надувался). А рядом с ним вспорол пену и канул куда-то вглубь полупрозрачный плавник, туго распяленный на частоколе чёрных копьеподобных игл.

Размеры ли плавника произвели такое волшебное впечатление, желто-зелёная ли мерзость, которой сочились острия игл, лёгкость ли, с которой эти самые иглы пропороли сверхпрочный эластопласт – чёрт его знает. Так ли, иначе, но все наличествовавшие вблизи представители славного биологического вида хомов сапиенсов оцепенели на миг, а потом, не сговариваясь, рванули к берегу с такой скоростью… любой пловец-профи, увидав, от зависти моментально бы нажил прободную язву желудка. Ведь что он такое, профи-то? Ведь ему-то, гадине, благодать: гидрокостюмчик… считай, вторая уютная кожа – не хуже, чем натуральная своя (хоть поправде, конечно же, не своя, а как бы дельфинья)… и он, профи-то, налегке; и плавать ему в настоящей чистой воде, а не в этом самом; да ещё и деньги платят немалые… А тут…

…Пористая буро-зелено-синяя масса вдруг выскользнула из пены навстречу Матвею, смазала его по наличнику, мёртво облепив псевдостёкла вотч-амбразур; потом тем же скользящим размахом проехалась по груди, животу, коленям… Лже-бухгалтер отчаянно забарахтался, но довольно быстро сообразил, что гребёт ладонями нечто хоть и податливое, но всё же явно не жидкость. Секунду спустя ниппель внутришлемной подачи тоник-питья, ни с того ни с сего возбудившись, вдавился Матвею в нижнюю губу, и тот очухался по-настоящему. Очухался и осознал себя лежащим мордой книзу в некоей аморфной вязкоподвижной массе (попросту говоря, в грязи). Похоже, заплыв неожиданно завершился успехом.

Ниппель согласился обмякнуть лишь после того, как Молчанов охлестнул его многострадальными своими блинчатыми губами и сделал непонарошечный глоток. Пойло было тёплым и гадким, зато оно моментально прогнало отвратительную дрожь в руках-ногах и прочистило мозги. Настолько прогнало и прочистило, что Матвей попытался встать.

Отчасти это удалось. Он без особого труда поднялся на четвереньки, чуть передохнул и собрался было продолжить, но тут его правое колено поползло куда-то вправо, а левый кулак поехал куда-то влево… Через миг Матвей ляпнулся в исходную позицию, и всё, что было понавьючено у него на спине – энергобатареи, проклятая пулевая стрелялка, синтезаторы дыхательной смеси, еды и питья, что-то еще – вся эта переносная барахолка увесисто и многоугло пришмякнула хозяина сверху.

Затем рядом заслышалось ещё какое-то чавканье, постороннее. Неведомая могучая сила вздёрнула псевдобухгалтера на ноги, развернула, смахнула с вотч-амбразур синюю пакостную замазку, и Бэд Рашн получил возможность видеть.

Первым подарком вновь обретённого зрения оказалась возможность обнаружить прямо перед собой глазастую серозелёную образину, встопорщенную перфорированными бородавками выпускных клапанов и внешних микрофонов.

«Интересно, моё дыхание тоже отдаётся в наличник вот-таким идиотским ёканьем щёк?» – очень к месту подумал Матвей и ещё более к месту хихикнул.

– Очухался? – вопросительно прохрюкал в интеркоме голос, кажется, Крэнга.

– Очухался, – утвердительно прохрюкал в интеркоме чей-то другой голос. Молчанов немедленно озлился на анонимного непрошенного ответчика (какого, дескать, чёрта-дьявола лезет расписываться за других?!), однако почти сразу же понял, что злиться не на кого. Никто за него, Молчанова, не расписывался, а, значит, понятно, чьим тот утвердительный голос был. Такими вот изощрёнными трассами выдрючивается мысль разумного существа, не в свои штаны угодившего (про штаны – это на текущий момент как в переносном смысле, так и в прямом).

В общем-то, хулиганил не только мыслительный аппарат. Хулиганило всё. Ноги норовили разъехаться в стороны; дышалось с хрипом и свистом; где-то в недрах скафандра балансировал на границе слуха и подсознательного мировосприятия панический зуммер готовой захлебнуться и сдохнуть системы потопоглощения… Изрядно же твоих, псевдобухгалтер, силёнок сожралось давешним рекордным заплывом…

Малейшая попытка шагнуть при таком состоянии обещала завершиться (с вероятностью процентов этак в сто пятьдесят) неуправляемым броском по траектории совмещения старт-объекта «морда» с финиш-пунктом «грязь». Так что Матвей решил малость потянуть время, дисциплинировано стоя там, где поставили – ни уже толком на берегу, ни ещё толком в воде. А чтоб не стоять зазря, можно, наконец, оглядеться.

Оглядка принесла разочарование: заплыв бухгалтера Рашна, оказывается, вовсе не был рекордным. Бухгалтеровы спутники (кроме, разве что, исполнительного механизма) уже имели место на берегу, причём, судя по всему, довольно давно.

По чему всему судя?

А вот.

Клаус и Фурункул (опознанные методом исключения) переминались по щиколотку в синюшной губкообразной эрзац-траве шагах на тридцати от обреза мочеподобной эрзац-воды. Мало того: после них на Байсанской «синюхе» не осталось следов. А вот за Крэнгом (который уже ковылял прочь от берега, поскальзываясь на каждом шагу и на каждом же шагу разражаясь матерным лингвистическим ассорти) тянулся отчётливый след. Причём не только тянулся, но и затягивался. Еле заметно. Не спеша. Вальяжно. Матвею даже примерещилось, что внешние микрофоны доносят смачное медленное почавкиванье – словно этакий огромный губастый (ой, вот губастость сейчас поминать кому бы другому!) рот кривится, коверкается в беспрерывных самодовольных ужимках… Что ж, в причине для самодовольства поганой губке не откажешь. Изрядными проблемами может обернуться это её умение быстро заживлять следы: наверняка ведь она следы не одних только землян заживляет!

Синюха… Эрзац-трава… Губка… Никакая она не губка и – тем более! – не трава. Поправде она гриб. Не совсем такой, как земные, зато совсем один. То есть нет, «один» – это, конечно, преувеличение. Поэтическая гипербола. Согласно комп-информации, на Байсане аж целых восемнадцать грибных… как бишь это… а, во: плодовых тел… площадью от пяти до трёхсот миллионов квадратных километров. Кому что, а Молчанову, например, всегда мечталось узнать, каково гуляется микробу по шляпке мухомора. Синего такого мухомора, на каждое движенье тяжеленных микробьих башмаков отвечающего мерзким навозным чавканьем и облачком рвущегося на волю… ч-чёрт, даже внутри микробьего газоизолирующего шлема воняет очень подходяще к внешнему виду озера! Какой кретин регулировал синтез-корректор дыхательной смеси?! Кретин, не соображающий, что допредельные и допустимые концентрации могут запредельно и недопустимо вонять!

От горизонта до горизонта разлеглось плодовое тело холмистой Байсанской степи. Больше всего это напоминало диванную обивку цвета свежего сочного бланжа. Грубую обивку, старую, комковатую. Местами безобразно продавленную. Местами – там, где уцелевшие матрасные амортизаторы ещё пытаются исполнять свои никому уже не надобные обязанности – протёртую до грязной серой подложки.

От горизонта до горизонта.

Только где-то так далеко, что почти и не различить, берег дующегося пакостной пеной озера словно бы сизым дымом подёрнут. Это, небось, и есть обитель тех самых пресловутых флайфлауэров. Как это – псевдомангры? Нет, псевдомангр. Потому, что подмявшая полконтинента чащоба слагается из одного-единственного куста. На комп-картинке это выглядит мерзостно, но в натуре (которую, Бог даст, вскорости придётся увидеть) наверняка покажется ещё того мерзостней.

А сверху всё перечисленное великолепие прихлопнуто отсырелым, мохнатым от плесени потолком. И правильно. Именно такое небо как нельзя лучше подходит миру, где вместо степи – найденный на свалке диван, вместо воды – моча, вместо джунглей – чёрт-те что, вообще никакому сравнению не поддающееся… и гнойный свищ вместо солнца. В чём Байсану, перетак его, не откажешь, так это в безукоризненной целостности имидж-образа.

Однако же и долгонько предстоит тащиться мусорной диванною степью к опушке кишащего поганью бескрайнего куста. Нужно будет подняться на охватившую озеро холмистую гриву. По ней идти наверняка легче – там почти нет проклятой синюхи, и песок там слежавшийся, плотный… то есть он таковым выглядит… издали. И аммиачный смрад там наверняка слабее… И видно оттуда дальше… правда, и идущих там будет видно издалека: на фоне неба никакая мимикрия не выручит, даже если чёртовы комбинезоны обладают-таки способностью к оной…

Но боже-боженька, какой же путь предстоит! До самого горизонта, который почему-то кажется ненормально далёким… И почему-то никак не проходит гнетущая усталость, неуверенность, из-за которой просто-напросто боязно стронуться с места… Почему-то? Нет, господин бухгалтер, ты всё-таки идиот. Дарёный Клаусом комп говорил чётче некуда: плотность девяносто шесть процентов земного эквивалента, диаметр – аналогичного эквивалента процентов сто двадцать девять. Вот тебе и ответы на оба твои «почему?». Горизонт действительно ощутимо дальше, нежели земной или Новоэдемский. А усталость по-правде никакая и не усталость. Плотность та же, объём больше, а гравикомпенсаторы лежат на озёрном дне в составе утопленника по имени «Каракал». Всё понял?

Откуда-то из-за спины, из невидимой опасной близости ударил по внешним микрофонам длинный натужный плеск. Матвей смыкнулся, разворачиваясь и дёргая с плеча оружие. Ноги, как заполошные куры, вознамерились порскнуть в разные стороны (одной захотелось на берег, а вторая почему-то сунулась обратно в озеро); стрелялка, естественно, за что-то там зацепилась, и Молчанов, рванув её посильней, только того и добился, что окончательно разделался с остатками равновесия…

Самое обидное, что вся вышеописанная акробатика оказалась напрасной – он понял это уже сидя в курящейся давленной синюхе и обалдело пялясь на виновника своего испуга.

Виновником оказался исполнительный механизм. Это он, наконец, добрался до берега, волоча за собою распанаханный от носа до кормы понтон.

– Брось ты его! – ненавидяще сказал Матвей, ценою титанических усилий возвращаясь в вертикальное положение.

Механизи исполнительно бросил. Молчанов злобно пнул упокойное плавсредство, снова едва не упал, выругался, и, с трудом развернувшись, побрел к сбившимся в кучку спутникам-людям. Побрел точь-в-точь, как недавно Крэнг: то и дело оскальзываясь и матерясь на всех мыслимых языках.

…Некоторое время стояли тихо, пытаясь освоиться с окружающими красотами. Когда безнадёжность попыток сделалась очевидной, Клаус спросил обречённо:

– Ну так как, будем тренироваться в стрельбе?

Но тренироваться в стрельбе не хотелось. Никому. Даже Матвею, который о пулевом оружии представление имел лишь чисто теоретическое. Неожиданное общее нехотенье стрелять прорастало из внезапного осознания всеобъемлющей, глобальной тишины, разлитой вокруг. Ведь, наверное, в любом другом из миров, наделённых жизнью, даже если надел этот куда скудней здешнего, что-нибудь обязательно шелестит под ветром, и какая-нибудь живность развлекается рёвом, воем, вспискиванием, свиристением или хоть попросту противным назойливым гудом…

А здесь…

Ну да, да – пена на озере. Она действительно то ли шипит, то ли шуршит неумолчно и ровно, только бесконечный этот неизменчивый звук с тишиною в кровном родстве.

А ещё там, в пенной трясине, время от времени проскальзывают какие-то смутные тени. Смутные и бесшумные. Один раз вымелькнуло из неё стремительное гибкое тело – что-то среднее между клювастой рыбой и бескрылой птицей; вымелькнуло, изогнулось упруго и упруго же вонзилось обратно. Без малейшего плеска. Без ничтожнейшего противоречия каменной тишине Байсанской диван-степи.

Как-то вопреки пониманию понималось: выстрел, даже до почти полной неслышимости ослабленный глушителем, воспримется здешним миром как удар. Как пощёчина. Как оскорбление. А он, мир-то здешний, не походил на те, которые сносят оскорбления безответно.

– Ну, нихт шиссен, так шиссен нихт. Тогда… – Клаус откашлялся, – Бэд! Слышишь, Бэ-эд! Ты ведь в местный джангл хочешь, в псевдомангр этот? А?

– Да, – Матвей сам не услышал своего голоса, но Кадыр-оглы счёл беззвучие разновидностью утвердительного ответа.

– Тогда так, – афганонемец Клаус Генрих вдруг с ощутимой опаской всунул руку в неустанно сучащее многоножие исполнительного механизма, отчётливо скребанул по его гулкому керамопластовому брюху, и механизм медленно, словно бы нехотя, начал покрываться синими крапчатыми разводами.

– Идём звездой, – сказал Кадыр-оглы распрямляясь и переводя дух, – механизм в центре, держаться как можно ближе к нему. Направление марша – во-он тот холм, потом по гребню. Вопросы?

– А, короче, зачем это – липнуть к испу? – спросил Фурункул (похоже, просто так спросил, чтоб только не промолчать).

– Он нас прикроет от сканеров. От возможного сканирования с орбиты. У него антиполе. Ещё вопросы? Ну и хорошо. С Богом. И не зевать.

…"Во-он тот холм» был именно тем плешивым бугром, на котором вчера маячили трое всадников. Сейчас на плоской серопесчаной плешине остались только следы – то ли копыт, то ли кулаков, то ли ещё чего-то.

Взобрались. Постояли, отсапываясь. Осмотрели следы. Внимательно оглядели окрестности. Не обнаружив ничего подозрительного, двинулись вдоль гривы – держась поближе к роботу и не зевая.

Идти было трудно – так, будто всё время вгору. Хоть когда по-правде приходилось взбираться на очередной всхолмок, хоть когда с очередного этого всхолмка надлежало спускаться, особой разницы не чувствовалось.

Довольно долго в интеркомовских динамиках слышно было лишь натужное сорванное дыхание, да ещё (это в седловинках, где песок затягивала чавкотная синюшная склизкость) раздраженный многоголосый мат. Потом кто-то – кажется, Крэнг – вдруг решил сообщить:

– Я вот иду и всё время думаю…

Матвей заржал. И ещё кто-то заржал. Крэнг повысил голос:

– …всё время думаю: как мы потом попадём обратно в корабль?

– До «потом» и «обратно» ещё знаешь сколько!.. – легкомысленно сказал Молчанов.

– Мак и Лафорж сейчас должны заниматься тамбур-тоннелем, – это наверняка капитан Клаус высказался.

А то ли Дикки-бой, то ли Фурункул пробурчал, сопя:

– Лучше бы они «Вихрь» починили. Топчись тут теперь пешком…

– Даже будь «Вихрь»… уф… исправен, мы бы всё едино топтались пешком, – утешил Матвей труднораспознаваемого бурчальника. – Глиссер даже при маскировочных ухищрениях с орбит… орбиты куда легче засечь, чем пешую группу при ухищрениях же.

Уже однозначно идентифицируемый голос немца Кадыр-оглы дополнил:

– Они пробовали чинить. Не выходит (так однажды утром сказала гроссмутер Марта, накануне проглотившая свой лорнет). Там какая-то проблема с кодовым пускателем. Серьёзная проблема.

Бухгалтер Рашн не стал разъяснять, что «серьёзная проблема» – это на самом деле из мелочей мелочь, однако дополненный ею пускатель оживляющего пульта теперь не откликается даже на правильный код (в чём уже наверняка имели возможность убедиться Шостак-сын и его бывалый секретарь). Но делать причину неработоспособности глиссера достоянием широкой общественности покамест рано. Мало ли какой стороной может вывернуться ситуация…

– А чё вы, короче, боитесь этой орбиты?! – злобно осведомился непосвящённый в тонкости происходящего Фурункул. – Ну, конкуренты… Даже конкуренты не обязательно шваханут так вот сразу, короче, ни за соплю неутилизированную.

– Раз боимся, значит, есть чего! – отрезал Клаус.

По Матвееву разуменью, Фурункул бы не должен был удовольствоваться таким ответоподобным отрезом. Но Фурункул, как ни странно, удовольствовался. Во всяком случае, он промолчал – только междометие издал какое-то непонятное (впрочем, исполнителем раздавшегося в интеркоме отрывистого «э-эыф!» не обязательно был именно он).

Похоже, азиата Клауса тоже обескуражила такая покладистость оппонента.

– Ну, что молчишь?! – воинственно осведомился Кадыр-оглы.

Ответа не последовало, и он уже с лёгкой тревогой окликнул:

– Э-хой, Фурункул!

Четверо людей и робот как раз взобрались на очередной бугор (едва ли не на самый высокий из всех уже пройденных) и не то что остановились передохнуть, а так, призапнулись малость перед крутоватым спуском. И сразу выяснилось, что людей уже не четверо.

Обладатель неблагозвучно-медицинского прозвища и Дикки-бой всю дорогу держались позади. Но теперь, невольно глянув через плечо на объект Клаусова тревожного оклика, Матвей обнаружил лишь одну крупногабаритную фигуру. Причём то, как оная одинокая фигура запульсировала подбородком дыхательного намордника, неопровержимо доказывало, что это именно её голос засипел в интеркоме:

– Слушай, Клаус, ты уже второй раз назвал его Фурункулом. Я бы на твоём месте…

– Меня сейчас гораздо больше интересует ЕГО место. Куда он проп?..

– …на твоём месте поостерёгся, – невозмутимо гнул своё Крэнг. – Он парень терпеливый, и всегда считает до трёх (дальше просто не успел выучиться). А потом… Знаешь, как он обломал Хека Голову? Не знаешь… Правильно, о таком лучше не знать.

Резкий противный скрип, бесстрастно переданный интеркомом, скорее всего был произведен Клаусовыми зубами.

– Так как же полагается величать твоего этого… головолома? – осведомился Кадыр-оглы, доскрипев.

Молчанов понял уже, что затевается какая-то остроумность (в смысле Крэнговых представлений как об уме, так и об остроте оного). Догадался, но воспрепятствовать не успел. Дикки-бой медленно, чуть ли не торжественно даже произнёс:

– Карбункул.

В следующий миг внутришлемный динамик взорвался громовым свирепым рёвом. Исполнительный механизм закрутился на месте, будто недодавленный таракан; Клаус рванул из-за спины штурмовушку… А Матвей, глядя на Крэнга, даже не вздрогнул. Крэнг тоже не вздрогнул. И не шевельнулся. Он спокойно сказал:

– Заткнись.

Рёв как обрезали. Мгновением позже на бугряную вершину выкарабкался пропавший «головолом», сплошь перемазанный в давленной синюхе. Выкарабкался, встал с четверенек и прохрипел, по-пёсьи давясь злобным нутряным клокотанием:

– Вот хоть раз, хоть ещё один раз только попробуй… Короче, не посмотрю, кто ты там… Понял?

– Заткнись, – повторил Дикки-бой, а потом заговорил неспешно и ни к кому специально не обращаясь: – Если человек на подъёме поскользнулся, съехал на пузе вниз, разлёгся, как свинья в луже, и отдыхает – так что, спускаться за ним, силком поднимать? Ещё чего! – Дик вдруг очень несолидно хихикнул, сообщил ни к селу, ни к городу: – Он в жизни всего-то и прочитал, что пару-другую заголовков…

– Можно подумать, ты прочитал больше, – хмыкнул Молчанов.

Крэнг будто не слышал:

– Есть такой детективчик, древний ещё, из классики. Шекспир, кажется, написал про мисс Марпл – «Голубой карбункул». Так вот этот шиз, – Дик, не оборачиваясь, ткнул большим пальцем себе за спину, давая понять, что имеет в виду не Шекспира, – этот шиз воображает, что раз карбункул, значит обязательно голубой. Будто бы на самом деле карбункул и фурункул не одно и то же. Дикарь.

Услыхав это последнее слово Матвей передумал говорить другу Дикки-бою придумавшуюся уже ядовитую гадость и невольно заозирался. И сам друг Дик заозирался тоже. А Клаус сказал устало:

– Хуже, чем дети… Хватит дурака валять, давайте идти. И хватит трепаться. Радио у нас, конечно, слабое, но всё равно… Как сказал бы русский Молчанов, береженного Бог бережет, а неосторожного конвой стережет.

И снова спуск-подъём, ать-два, левой-правой… На жадных захлёбистых вдохах маска сдавливает лицо; на каждом выдохе якобы незапотевающие вотч-амбразуры подёргивает мутный туман, который иногда успевает, а чаще – не успевает попрозрачнеть до следующего оглушительного «х-хы-ы!»; изготовленное оружие отрывает руки; якобы мягкая и якобы газонепроницаемая манжета дыхательного шлема, кажется, уже до мяса протёрла затылок; при каждом шаге грузно гупает по бёдрам и пояснице навьюченное барахло; под всё невыносимее тяжелеющими башмаками то шорох песка, то засосливое чмоканьё синюхи… Хорошо, хоть смрад почти пропал. Только это не потому, что гадкое плодовое тело перестало вонять аммиаком. И не потому, что управляющий процессор удосужился отладить работу дыхательнойсинтез-системы. А потому, что когда концентрация вонючки с учёным именованием «эн аж три» достигает какого-то там порогового уровня, воспринимающие рецепторы в человечьем носу объявляют себя банкротами и закрывают лавочку.

Во как полезны знания (пускай даже и бессистемно-случайные): прочие-то все спутнички, небось, воображают, будто бы это у них от пота жжёт-режет под веками. А Матвею-Бэду Рашн-Молчанову хорошо: он точно знает, что глаза расплачиваются за переизбыток аммиака, что внутришлемные потоутилизаторы работают более-менее нормально, а барахлит всего-навсего атмосферный синтез-корректор. И, между прочим, его, корректор-то вышеупомянутый, следует благодарить за этакое барахление. После всех Шостаковских выходок вполне логично было бы ждать от систем жизнеобеспечения, что они, корректируя состав засасываемой извне газовой микстуры, станут не только игнорировать не очень вредную, но очень вонючую дрянь, но и домешивать в дыхалово какую-нибудь совсем уж отраву… Впрочем, афганонемец клялся, будто тщательно протестировал на безопасность всю экипировку.

* * *

Очередная долинка между холмами оказалась оврагом – крутосклонным, заросшим какими-то ярко-синими исключительно шипастыми блямбами на толстых ножках. А на самом дне оврага обнаружился шустрый ручеек здешней буропенной эрзац-воды, извивисто и бесшумно текущий по направлению к озеру.

На берегу этого ручейка маленький отряд столкнулся с первой серьёзной трудностью. Виновником столкновения был Крэнг (точнее, его кишечник). Хоть перед выходом с корабля все и уговаривались «терпеть до упора»… Ну, и то сказать: уговаривались-то рты да мозги, а не желудочно-кишечные тракты.

Неприятней всего было то, что Дикки-бой не мог управиться водиночку. Все эти вьюки, вьючки и вьючишки, пряжки-застёжки, «врастающие» уплотнительные крепления, призванные затруднить доступ внешней атмосферы к частям тела, не задействованным в основном процессе… плюс неуклюжесть и нечувствительность пальцев, закованных в бронетканевые перчатки… Даже помощи верного самоотверженного Фурункула оказалось недостаточно.

Минут этак с пяток огромные зеленоватомордые пучеглазые чудища беспомощно переминались среди блямб, возясь, сопя и вполголоса переругиваясь. С каждой секундой делалось всё ясней: если хоть кто-нибудь хочет в обозримом будущем отправиться дальше, этот кто-нибудь должен подойти и помочь. Нет сомнения, что данная истина сделалась доступной и Клаусу, ибо тот вдруг заторопился отойти подальше, повернуться спиной к эпицентру событий и разразиться длиннейшей цитатой из чьей-то выспренной речи на тему о «вселенская миссия Человека Разумного состоит в том, чтоб в самых дальних и диких мирах оставить хоть один след своей… вот не помню, как там было – просто деятельности, или жизнедеятельности…»

Матвей в сердцах сплюнул, осознал, как глупо плеваться, имея поверх рожи наличник, от досады ещё раз сплюнул… выбранился длинно да замысловато… и отправился на помощь Крэнгу.

Клаус тем временем покончил с цитатой и завёл повествование о своём когдатошнем сержанте-наставнике, который учил: «По команде „Газы!“, ощутив хоть самый слабый посторонний запах, следует немедленно надеть изолирующую дыхательную маску и принять рвотное из гнезда №5 штатной пенал-аптечки». «Мы, – вещал Кадыр-оглы, – спрашиваем его: а как же можно принимать рвотное, когда на лице маска? А он: очень просто – отогнуть краешек, пальцем так подпихнуть, слизнуть и глотнуть».

Настроение у Матвея было хуже некуда: и само занятие, в котором пришлось участвовать, и заплёванный изнутри шлем, и аппетитная Клаусова многоречивость… Да ещё вспомнилось, в каком виде самого его, Матвея то есть, Крэнг застал в Новоэдемском полицейском участке и как он, Крэнг, его, Матвея, тогда подло запечатлел и грозил изображение переслать не кому-нибудь – Леночке… До того ярко всё это вспомнилось, что Матвею Молчанову прям-таки невыносимо, до подкожного зуда взжелалось сделать старинному другу Дику гадость. Какую-нибудь. Чем гаже, тем лучше. А Матвей Молчанов, пожалуй, был всё-таки единственным человеком, чьи желания бухгалтер Бэд Рашн почитал законом – непреложным и к исполнению обязательным.

В конце концов соединённые усилия Крэнга и Крэнговых помощников увенчались успехом: виновник треволнений занял исходную позицию для нелёгкого своего труда. Преданный Фурункул отодвинулся на пару шагов и замер, готовясь в случае чего рвануться на выручку. А Матвей громогласно заявил, что лично с него, Рашна, хватит, перебрёл через ручей и принялся нарочито внимательно изучать ползающую по неглубокой отмели живность. Та очень смахивала на цветные купюры, равномерно отороченные глазами, и занималась крайне важным и ответственным делом: кишела.

Исполнительный механизм (который давеча самозабвенно лез помогать Дику, был отпихнут башмаками, и, отбежав, принялся оглашать эфир монотонным выклянчиванием указаний) теперь заткнулся и решил присоединиться к Молчанову. Клаус тоже заткнулся и тоже присоединился. Они втроём живо обсуждали, применимы ли к непоседливым купюрообразным такие понятия, как перед и зад, когда шлемные интеркомы растерянно проскрипели Крэнговым голосом:

– Я, кажется, потерял микробиде…

Матвей и Кадыр-оглы одновременно обернулись; и даже робот засучил коленчатыми ногами, разворачивая многоугольную свою столешницу основными визирами к Дику. Тот попытался передвинуться так, чтоб спутникам были видны исключительно одетые части тела, потерял равновесие и упал бы неодетой частью прямёхонько вот в то самое, если бы Фурункул, кинувшись, не успел придержать его за плечо.

– К вопросу о понятии «зад», – раздумчиво сказал Клаус.

– Так как же мне теперь?.. – осведомился Крэнг, ёрзая.

Фурункул вдруг выпустил его плечо и бочком (но тем не менее весьма проворно) отправился прочь:

– Я, короче, это… Я поднимусь на тот склон, огляжу окрестности, – сообщил он, будучи уже по щиколотку в ручье и продолжая наращивать скорость передвижения.

Если даже непосредственный и весьма дисциплинированный подчинённый столь явственно продемонстрировал нежелание уступить начальнику экспедиционной охраны свой сантехнический очиститель, то про остальных и говорить нечего. Афганонемец промямлил что-то вроде «действительно, нужно оглядеться, а то вдруг там всадники» и отправился вслед за Фурункулом. Исполнительный механизм, вероятно, сочтя мямленье каракальского капитана долгожданным распоряжением, тоже кинулся вверх по склону. Минуты не прошло, как все трое скрылись из глаз.

– Ну чем же мне?.. – голос Крэнга прервался звуком, подозрительно смахивающим на всхлип.

– А вон любую блямбу сорви, и валяй, – посоветовал бухгалтер Рашн, страгиваясь вслед за ушедшими. – Только сперва шипы с неё пообщипывай… если, конечно, хочешь. И поторопись: согласно комп-данным, более тридцати минут контакта со здешней атмосферой вызывает на оголенной… гм… коже сочащиеся влажные язвы, имеющие тенденцию к спонтанному распространению…

Пронзительное стенание, изданное другом Дикки, наверняка не взялся бы расшифровывать и наимощнейший транслэйтор.

– Что это мне тут мешает, – вдруг оборвал свой медицинский доклад Матвей, на ходу запуская руку в один из многочисленных комбинезонных карманов. – Ты смотри: санблочек. Не мой, мой на поясе. Может быть, это твой, а, Дик? И как он ко мне в карман угодил – ума не приложу!

– Отдай, гад!!! – если бы в шлемах не было интеркомов, этот вопль всё равно показался бы оглушительным. – Отдай, ты, засланец вражий!!!

Даже это давнее, ностальгических детских времён ругательство, намеренно употреблённое Крэнгом, Молчанова не разжалобило.

– Не тебе бы сейчас поминать засланцев, – сказал неразжалобленный Молчанов, роняя микробиде на песок. – У нищих слуг нет. Сам возьмёшь.

Он представил себе, как давний друг Дикки будет добираться до вожделенного предмета, и почувствовал, что настроение круто пошло в рост.

Впрочем, росту этому не судилось быть долговечным.

…Успевшие уже перевалить за гребень склона (противоположного тому, на котором бедолага Крэнг разбирался со своими кишечными проблемами), оказывается, стояли, будто приголубленные полицейским хальтером – говорят, появились уже такие, что даже и на роботов действуют.

Впрочем, ни один хальтер по эфекту воздействия не сравнился бы с пейзажем, открывавшимся с откосного гребня.

Нет, правильнее было бы назвать это не пейзажем, а… как там это – жанровая композиция? Многофигурный портрет?

Ну никак не удавалось Матвею избавиться от укрепившейся за бездельно-честные годы столь опасной для жулика привычки думать вслух. Причём не просто так, а машинально, самому себе в этой «вслухности» не отдавая отчёта. Вот и теперь, взявшись вроде бы просебя подбирать увиденному искусствоведческое именованье, он вздрогнул от внезапной подсказки.

«Натюрморт», – скрипнул интерком голосом Клауса. Хоть удаётся уже кое-как различать искаженные коммуникационной электроникой соратничьи голоса, и на том спасибо. А проклятые мысли вслух когда-нибудь аукнутся тебе неприятнейшими проблемами. Может статься, такими же неприятнейшими, как что-то аукнулось вот тем, которые впереди.

Действительно, удачней чем «натюрморт» и не скажешь.

Не дальше, чем в полдесятке шагов, лежали вдавленными мордами к зрителям, а брюхами – в синюшном грибе пять транспортно-исполнительных механизмов типа «скакун». На брюхах они лежали потому, что ноги их, с мясом выломанные из суставов, были аккуратно понатыканы вокруг в виде этакого прозрачного частокола… если, конечно, бывают частоколы, жерди которых имеют по четыре шарнира и в шарнирах этих выкручены по-немыслимо безобразному.

Кажется, в недавнем прошлом механизмы были новёхонькими, одной из самых последних модификаций. Кажется, потому что наверняка это мог бы утверждать разве только какой-нибудь роботовский паталогоанатом, причём не просто любой, а непременно полицейский, специализирующийся на делах об извращённом садизме. Ни единого индикатора или датчика – вообще ни единой детали, которую можно было бы разбить, раздавить, выдрать или проломить, не осталось неразбитой, нераздавленной, невыдранной или непроломленной. Даже сверхпрочные керамопластовые корпуса обильно щербатились глубокими выбоинами.

А вот человеческие фигуры, седлающие двоих из этих вдрызг изувеченных роботов… Две фигуры в экспедиционных комбинезонах (дорогие комбинезоны, настоящая «мокрая кожа»), в лёгких дыхательных элластик-шлемах – совсем таких же, как тот, что вгрызается своим изолирующим уплотнением в Матвеев затылок… Даже несмотря на абсолютную неподвижность «седоки» казались бы невредимыми и живыми – особенно если бы сидели в сёдлах, а не так по-дурацки, на самых крупах своих «скакунов». И ещё если бы не странно прямая посадка.

Лишь с изрядным трудом Матвей углядел-таки невысокие размочаленные комельки, торчащие над покойничьими макушками, и понял, что седоки эти, словно колекционные бабочки, пришпилены к спинам транспортных механизмов. Пришпилены этакими деревянными булавками, воткнутыми, вероятно, в гнёзда, оставшиеся от выкорчеванных штыревых антенн.

– Вот это и есть наши с вами конкуренты, – Клаус указывал на этикеткообразные наклейки, украшающие «мокрую кожу» мертвецовских комбинезонов.

Наклейки, в свою очередь, украшал известный всему человеческому миру герб «Макрохарда». А чуть ниже герба было написано на глобале красивой золотой вязью: «Макрохард груп. Байсан Аутпутбрилл л. т.д. Департамент снабжения».

– У наших конкурентов неприятности, – продолжал Клаус, приближаясь к покойникам вплотную. – А ты, господин Бэд, развлекаешься со своим дружком детскими шуточками. Выбрал, понимаете, время. И место. Хочешь, чтобы и нас вот так?!

«От бэда слышу, – мрачно подумал Матвей. – Именно выбрал. И время выбрал, и место. Хоть бы ж ты, умник, прежде, чем отдавать мне свою комп-иформацию о Байсане, сам её просмотрел. Перед первым нападением всадники обязательно предупреждают. Всегда и всех.»

– Например, вот таким вот весёлым образом, – зло фыркнул Кадыр-оглы, трогая закраину шлема одного из убитых.

Молчанов тоже злобно фыркнул:

– Именно! Ясного же ясней, что нам по-дружески советуют не ходить дальш…

Он вдруг осёкся. Он совершенно точно помнил, что про «обязательно предупреждают» некто Матвей именно подумал. Не вслух. Как же Клаус умудрился так связно поддержать беседу?!

Ишь, экстрасенс чёртов… Телепат… Вон он, стоит, как ни в чём не бывало возится с покойничьим шлемом… Э, э! Ну точно – шлем! Шлемное уплотнение, которое давит затылок! ЗАТЫЛОК!!!

Матвей торопливо взбросил руку к болящему месту. Так и есть. Сантиметров на пять повыше совершенно никаких неудобств не причиняющего уплотнителя обнаружился этакий подковообразный валик. Сука ты, господин Клаус. Экстрасенс, мать твою телепать… Я вот тоже бы таким телепатом стал, ежели б тебе в шлем нейровод всобачил… Интересно, а где сам мыслеуловитель? Его-то так вот просто не спрячешь – слишком громоздок… А-а, небось в роботе. То-то ты этакий нештатный исполнительный механизм с нами погнал, вместо специализированного охранника или хоть транспортника! Ишь, хитрец хренов! Рассчет, небось, был на фейерверк физическ ощущений, подаренных своим визитерам планетой Байсан – что неудобства от нештатного вложения в шлем утонут в нем, в фейерверке этом. И оправдался рассчет, но только отчасти – до тех пор, пока Эм Молчанов не подосвоился с общими неудобствами бытия. А он уже подосвоился. И заметил. И сейчас примет необходимые меры.

Сцепив зубы и заранее обмирая, Молчанов-Рашн примерился да изо всех своих сил звезданул себя кулаком по затылку. В глазах сверкнуло по-ледяному; под кулаком хрустнуло – то ли в самом затылке, то ли на нём… Всё, герр Кадыр-оглы. Нейроантенна – штучка привередливая, хлипкая. Так что больше тебе, падлюке, мыслей моих не слушать.

Он украдливо огляделся. Совершенно одинаково себя ведущие Фурункул и многоного-многоуглый исполнительный механизм вроде бы на мазохистсковатое Рашново поведение вниманья не обратили. И афганонемец делал вид (наверняка только делал вид), будто ничего этакого не заметил. Он довозился с мертвецовой экипировкой и буркнул:

– Судя по степени разложения, они погибли дней пять назад – это с поправкой на местные условия. Так что у «Байсан Аутпутбрилл» назрели перебои с поставками аутпутбриллов. Да и флайфлауэров, наверное, тоже.

– А что такое аут… короче, эти… бриллы? – осведомился Фурункул, подходя к Клаусу. – Это вот это, да? – Лапа штатного экспедиционного долболома, гребанув по развороченной сенсорной панели ближайшего «скакуна», поротянула к Клаусову наличнику горсть тусклых камушков.

Клаус мельком глянул, кивнул равнодушно:

– Ага.

Фурункул вроде бы почти не шевельнулся, но у Матвея мгновенно появилось предвидение, что верзила собирается затолкать находку в карман (в СВОЙ карман, разумеется).

Кадыру-оглы, кажется, запредвиделось то же самое. Ибо Кадыр-оглы сказал:

– Не советую. Никто у тебя их не купит – разве что за какой-нибудь микрогрош.

– Микрогроши тоже под сапогами не валяются, – резонно возразил Фурункул, колеблясь.

Клаус начал терять терпение:

– За такой микроскопический грош ты наживёшь макроскопические неприятности. Нарушение исключительной монополии – это тебе не цирлих-манирлих! «Аутпутбрилл л. т.д.» обойдётся с тобой так же нежно, как вот с этими – всадники.

Матвей к завязавшемуся диспуту прислушивался рассеянновато, в пол-уха то есть. Ему, Матвею, почему-то очень важной показалась всадническая замогильная арифметика. «Скакунов» пять, а седоков на них только двое. То есть, конечно, правде подобных объяснений такому соотношению можно было бы выдумать несметное множество, но…

Нет, не удалось Молчанову-Рашну, бухгалтеру с героическим хакерским прошлым, впиться в забрезжившую было догадку. Клаус Кадыр-оглы помешал – дернул за рукав, видимо, второй уже раз повторяя нерасслышанный Матвеем вопрос:

– Значит, весь этот вернисаж – это, типа, подавитесь своими камушками, и чтоб ноги вашей больше тут… Что-то уж слишком внятный смысл для тварей с неалгоритм… как там?.. не-ал-го-рит-ми-ру-е мым (уф!) мышлением… А?

– Бэ, – мрачно ответствовал, наконец, экс-Молчанов (предварительно убедившись, что брезжившую догадку таки спугнуто окончательно и бесповоротно). – Само-то предупреждение впрямь алгоритмируется на все сто… А на кой вообще предупреждать? Причем всякий раз предупреждать, и всякий же раз без толку? Ты б с какой попытки додумался, что безпотерьней будет попросту мочить из засады? Вот тебе и «а»!

Матвей вздохнул, отвернулся от шедевров прозекторского искусства.

В принципе-то хорошо, что всадническому поведению можно приискать объяснение, хоть кажущееся логичным… «Хорошо» – это в свете так еще толком и не обсусоленной новоэдемско-каталажечной идеи… И тем более в упомянутом свете радует, что логичность оная для свежего (например – Клаусова) глаза прям аж плавает на поверхности. А только бездумно хватать с поверхности что попало тоже опасно: все же знают, ЧТО на эту самую поверхность всплывает чаще иного-прочего…

Глуша прочие звуки, в интеркоме запульсировали надрывные полувыдохи-полувзрыки; внешний микрофон продавил сквозь них стремительно надвигающееся чавкотное гупанье… Матвей, не оборачиваясь, раздраженно тряхнул вскинутым кулаком: отвали, мол, не до тебя.

Выбравшийся, наконец, из оврага Дикки-бой и сам уже понял, что суровую расплату с коварным другом-изменником придётся пока отложить. Но понятливость Крэнга – увы! – запоздала: нить Матвеевой мысли успела лопнуть.

6.

Они опять шли. Вперёд да вперёд, к подёрнувшей пригоризонтную даль сизо-голубой дымке.

Аборигенскую версию запрещающего дорожного знака люди всё-таки решили проигнорировать – не без преизрядной душевной борьбы, направленной, главным образом, на сокрытие этой самой борьбы от таких отважных, таких решительных и таких несомневающихся (всё это, естественно, с виду) спутников.

Единственно, во что внесло коррективы созерцание всаднической кладбищенской выставки, так это порядок движения. Матвея выпихнули в головные: во-первых, как монопольного обладателя знаний о цели увеселительной прогулки по привольным просторам Байсанского гриба. А во-вторых, как самого слабого стрелка – чтоб все время был на глазах.

Фурункул и Клаус шли слева и справа от исп-механизма. Именно так: Фурункул слева, а Клаус справа. Как бишь остроумцы из десантников да рэйнджеров величают корабельные экипажи? Офисыми клерками? Геморройщиками? Так вот, вдруг оказалось, что мичман-навигатор, геморройщик, клерк и отнюдь не левша Кадыр-оглы умеет стрелять левой, а потому при опасности справа ему не придётся разворачивать громоздкую штурмовую винтовку на сто восемьдесят градусов. Ну прямо тебе не Кадыр-оглы, а бездонный кладезь самых неожиданных навыков и достоинств… имеющих направленность всё более чётко очерчивающуюся и весьма тревожную.

А Крэнг мстительно заявил, будто вконец обессилен тягчайшими трудами, на каковые его обрекла скотская шуточка некоего Мат… м-м-м… Бэда Рашна, и потому он, Крэнг, идти более не способен, а способен он только ехать на механизмовой спине. Впрочем, несмотря на крайнее своё изнеможение, Дикки-бой изъявил готовность самоотверженно сесть задом наперёд и «прикрывать тыл».

Оспаривать эти наглые притязания никто не стал – некогда было, да и крыть не сыскалось чем. Матвея лишь то утешало, что сидеть по-турецки на гладкой спине мех-исполнителя, да ещё и имея в руках изготовленную к делу длинную увесистую стрелялку… этаким образом путешествовать оказалось не многим легче, нежели переться пешком.

Так они и шли.

То вгору, то под уклон.

То оскальзываясь на синюхе, то запинаясь о камни, влизанные ветрами, ливнями или чем-то ещё в серый ноздреватый песок.

Под небом, похожим на пеницеловый ворсопластырь б/у.

К словно в насмешку не желающей приближаться дымоподобной полосе у стыка неба со степью.

И вдруг…

Клокочущая в интеркоме невнятица – своё и чужое дыхание, глухие междометия (преимущественно негативного оттенка), исключительно содержательная информация внешних микрофонов – всё это вдруг прорезалось чьим-то неуместно вопросом:

– Мат, а почему ты выбрал себе такое дурацкое псевдо?

Сперва Матвей вообразил, что это Крэнг решил так по-идиотски сквитаться за выходку с микробиде. Даже успелось подуматься нечто в роде «ну всё, с-сучий вылупок, считай, тебе крупно не повезло: на расправу всадникам ты уже не достанешься». Но озвучить эту крайне ценную мысль Молчанов не успел. Именно в тот миг, когда он уже сдержал шаг и, оборачиваясь, приоткрыл было рот, интерком рявкнул:

– Заткнись!

Та-а-ак… Самое забавное, что рявкнуто было совершенно точно голосом Крэнга. Матвей на всякий случай переспросил:

– Заткнись – это мне?

– Дурак, – буркнул Дикки-бой.

Матвей удовлетворённо кивнул и двинулся дальше.

Вот так. До сих пор Фурункул был единственным (не считая механизма) участником сей милой экскурсии, который не знал настоящего имени Матвея Молчанова. Спасибо Крэнгу и Клаусу: оба как могли сдерживались, обращаючись. Но Карбункул-Фурункул, похоже, и по их полуобмолвкам сумел догадаться. Он ведь только так, с виду того… А собственно, чего «того»? Интеграл по замкнутому контуру в уме, естественно, не возьмёт, но в более практичных делах наверняка даст форы любому яйцеголовому. Вот и дал. Дикки-бой наверняка ведь не удержался прихвастнуть перед этим неголубым некарбункулом дружбой с великим хакером и популярным поэтом. А дальнейшее уже впрямь дело минимума наблюдательности и сообразительности.

– Короче, это мне он велел заткнуться, – извиняющимся тоном сообщил интерком (ну да, точно Фурункул). – Это я спрашивал про псевдо. Сорри, больше не буду.

Только-только Матвей успел подивиться, что разговорчивый остроумец Клаус по сию пору ещё не встрял беседу, как тот именно встрял:

– Любопытство не порок, а всего лишь отсутствие инстинкта самосохранения.

Фурункул, может, и собрался бы как-нибудь отреагировать на Клаусово остроумие, но Матвей до такого знаменательного события не дотерпел. Матвей спокойно сказал, не оглядываясь и идя:

– Как бишь звучал основной вопрос? Почему я выбрал себе такое псевдо? Извольте ответ: потому, что кончается на «у».

Конечно, отвечать, по большому счёту, не следовало. И уж тем более не следовало отвечать именно так, поскольку беседа велась на глобале, а в этом языке «потому» кончается на «з». Но слово, как говорится, тем только и отличается от плевка, что оный последний затолкать обратно хоть и противно, однако всё-таки можно.

Ладно.

Что, собственно, произошло уж такого неприятного?

Ну, ещё один человек догадался, что бухгалтер Бэд Рашн на самом деле никакой не… Ну и хрен с ним, с догадосным. Интуиция штука полезная, только – вот ведь горе какое! – ни один суд ещё не соглашался принять её в качестве доказательства.

Эх, Фурункул-Фурункул, догадчик ты хренов! И всё-то тебе надо знать! Всё-всё, даже почему хакер-поэт Молчанов придумал себе вот именно такой псевдоним. А хакер-поэт, между прочим, сам этого не знает. Смешно?

Бэд Рашн…

Плохой русский…

Может быть, дело в том, что некоему Матвею Молчанову подсознательно не хочется быть хорошим русским – верней, тем, что принято так называть сейчас… Да и только ли сейчас? В разные времена так называли разное, и ничем из этого разного Молчанову быть не хочется.

Вот, например, американцы говорят: «Моя страна не права, но это моя страна». А мы… Ну никак мы не можем выучить такую простейшую поговорку. Вечно болтает нас от берега до берега, и всё мимо стрежня. То за первую часть, за «моя страна не права», не дослушав, бегом волокут к стенке, то вторую часть вслух не скажешь, ибо воспримут как ежели днём по главной улице без штанов.

Всю историю не живём, а прём друг на друга по-древнему, стенка на стенку: одни вопят, будто всё в мире путное нами выдумано да по широте души растранжирено; другие – что ничего мы человечеству не дали, кроме разве только водки, лаптей да субнуклеарной квазидеструкции… И – то одни других под себя подломят, то другие одних примнут… А между стенками-то коль и затесается какой дурачок, так затопчут. И одни, и другие. Не заметивши даже.

Впрочем, сейчас-то как раз порядок вещей надтреснулся. Сейчас уже едва ли не третья сотня лет, как верх прочно ухвачен «одними». Теми самыми, которые американскую поговорочку переделали так: «Эта страна не права, так чего ж вы от этой страны хотите?!»

Все и везде. Вальяжные дяди на масс-медийных мониторах, старушки, кормящие в парках белок, «продвинутые» курсанты в училище Космотранса – те, которые из соотчичей… «Умом – хи-хи! – Россию не понять…» «Да что угодно возьмите, хоть те же сказки! Какой-нибудь бездельник Емеля сидит на печи, волшебную щуку дожидается, а сам по себе и пальцем шевельнуть не желает – вот она, истинная душа этого народа! А посмотрите западные…» Жаль, не проводятся чемпионаты мира и окрестностей по самообгаживанию или хоть по самооплёвыванию – быть бы нам бессменными чемпионами…

Ну, хорошо. Давайте попробуем понимать умом. Давайте будем познавать души народов по сказкам. Для начала даже не посконный фольклор возьмём, а настоящих мастеров жанра. Андерсена давайте прямо наугад откроем. Что это? А-а, «Большой Клаус и Маленький Клаус»… Да уж, нашему-то доморощенному Емельке до просвещённо-европейского Маленького Клауса расти и расти – в плане, чтоб самому ни пальцем о палец, а в итоге при деньгах огромных, при стаде несметном, да ещё и чтоб соседа-кредитора на тот свет пристроить без малейшего риска для себя драгоценного. Или братья Гримм (честное слово, тоже наугад раскрывши): «Меня мачеха сварила, а отец меня поел…» А романтический менестрель-мейстерзингер, скелет юной красавицы на берегу нашедший, из косточек себе арфу делает со струнами из волос… Что, тоже истинная душа народа?! И всякие там Яны, Жаны, Иоганны да прочие модификации Ивана-дурня по европейским сказкам стаями рыщут… Так уж давайте всех под одну гребёнку, а не так, что кого именно под гребёнку, а кого – под магистральный керамитоукладчик.

«А ты не кипятись. Ты лучше возьми, да и почитай, что писал о России, например, маркиз де… или барон фон…» Ага, щас. Только я ещё позволю себе почитать и те гадости, которые помянутый барон фон чего-то там писал о Франции. И что писал о Германии вышеозначенный маркиз де… Интересно, почему, к примеру, французы и немцы, слыша в свой адрес что-либо этакое, не шибко торопятся верить (а тем более, рассыпаться в благодарностях)?

Иногда, правда, случаются и припадки объективности. «В Европе, конечно, тогда за такое тоже пороли, но это же совсем другое дело…» Конечно, другое! В Европах-то ежели и пороли, то непременно в условиях развитых традиций парламентаризма, и фирменным кнутом, а палач, небось, хорошо знал по-латыни…

Кстати, о всяких там средневековых баронах. Давным-давно некая немецкая принцесса, везомая по Российской империи, воскликнула: «Боже, как много в этой стране виселиц!» Можно ухватиться за сей факт и орать про страну глобального террора. Или можно дать себе труд прочесть следующие два-три слова, обнаружить, что принцесса сочла виселицами деревенские качели… и тоже заорать про глобальный террор – на сей раз в Германии (несчастное дитя никогда прежде не видало качелей, но прекрасно знает, какова из себя виселица). Ну почему мы никак не можем удержаться на золотой середине?!

И ещё разок кстати – о середине. ВиктОр Гюго, «Собор Парижской Богоматери». Сильнейшая сцена – пейзаж средневекового Парижа: грязь немощенных улиц, нищие в заскорузлых отребьях, серые уродливые фасады… И вдруг из всего этого взмывает к небу храм ошеломляющей красоты. Писал бы это какой из наших, особливо из наших нынешних… Писал бы о Париже – не заметил бы грязи; писал бы о России – проглядел бы собор.

Нет, всё-таки «другие», которые из второй, ныне побиваемой стенки… Они всё-таки правы: кой-чего мы действительно наизобретали такого, до которого иностранцам во веки веков не допереть. Например, что огульное, невежественное и не отягощённое доказательствами поливание грязью всего своего – вот это-то, оказывается, и есть доподлинный истинный патриотизм. В отличие, стал-быть, от «квасного патриотизма» – ещё одно наше эксклюзивное изобретение.

С понятием «квасной патриот» Матюшу Молчанова познакомили ещё в нежношкольном возрасте. На уроке промышленной истории. Так сказать, на ровном скоблёном месте. Всего-то тем и проштрафился подросток Матюша, что единственный из всего класса знал, кто изобрёл процесс крекинга нефти. Инженер Шухов.

Учитель сказал: «Правильно». А вот ученики, дружки-однокласснички… Нет, не все, конечно, а те, которые поначитанней. Особенно Юрка Гвоздь, скатившийся в Сумеречные Кварталы из горних столичных высей именно потому, что какая-то дошлая фирма обобрала его папашу-изобретателя. И вот именно Юрка-то и резвился всех пуще.

«Гы-гы-гы… Россия – родина слонов… А радио Попов открыл, да? А Маркони отдыхает… А первый самолёт изобрёл… как его, Пужайский, что ли? И где там те братья Райт, ага? Ги-ги-ги…»

И ведь всё было рядом, даже вставать не требовалось. Шевельни рукой, пробегись пальцем по мозаике пиктограмм, влезь куда хошь, хоть в центральный банк данных Организации Объединённых Рас, и всё точно узнаешь. Всё. И кто изобрёл крекинг, и кто первым опубликовал схему действующего радиоаппарата… Только одно не мог объяснить комп-учебник: конечно же, построенный Можайским крылатый паровоз был совершенно не способен летать (и даже первым в мире нелетучим крылатым паровозом опоздал стать), но почему это доказывает невозможность изобретения русским инженером крекинга нефти?

Тот раз был первым и последним. Больше Матвей в такие споры не ввязывался. Потому, что понял, откуда это берётся. Не сам, конечно понял. Отец объяснил, разговорившись неожиданно пространно и многословно.

«Запомни, – скучно говорил отец, глядя в никуда сквозь паволоку боли и тошноты, которую дурак-сын принимал за вселенское равнодушие, – запомни: когда все-все что-нибудь хором, согласно да складно, наверняка имеется дирижер. Прикинь, кому выгодна очередная „всеобщая убеждённость“, и сразу поймёшь, откуда она взялась. Например: „Эта страна с древнейших времён скотская и бардачная“ – значит, в нынешнем бардаке виноваты не вон та конкретная бездарь и не вот это конкретнейшее ворьё, а… а просто судьба у нас такая. Историческая традиция. Такой менталитет. Как ни рыпайтесь, всё едино жить вам в бардаке да скотстве. И отсюда сам собою напрашивается вывод: так стоит ли рыпаться? Дошло, что к чему? Или если где-нибудь в один голос измываются над кретинами, которым всюду мерещатся шпионы – значит, чья-то разведка впрямь неплохо работает. Или если в один же голос вышучивают „эту нашу всегдашнюю манеру во всём искать виноватых“, значит, у кого-то рожа по самый затылок в краденом джеме – наверняка причём у того, кто вышучивает позлей да погромче».

По тогдашней своей щенявистости Матвей из отцовых разъяснений мало что уразумел. Но запомнил он всё. К счастью. Ибо запомненное со временем оказалось вполне и с пользою применимо в реальной жизни – не на общенациональном уровне, конечно, а для одного себя, искренне любимого и глубоко уважаемого.

Хотя… Пожалуй, бывало не только на уровне личном. А однажды было на уровне даже не общенациональном, а общерасовом.

«Громовержец». «Катастрофа столетия». «Трагедия двадцати». Испытательный полёт новейшего рейдер-линкора; страшная, а по сути – глупейшая авария… Мёртвый корабль, склеп, уносящий в никуда два десятка недопогасших жизней; бессилие космофлота; благородное предложение Горпигоры. И полное единодушие всех масс-медиа. Ни один военный секрет не стоит человеческой жизни… бездушным политиканам да флот-командорам керамика дороже людей… те, кем движут лишь коварство и низость, не способны верить в чьё-либо бескорыстие… только негодяи вместо благодарности могут оскорблять Горпигору намеками на её причастность к катастрофе… параноидальная шпиономания, въевшаяся в кровь и плоть… позор… стыд… скупые мужские слёзы… бьющиеся в неподдельной истерике женщины, окруженные стервятничьими роями зондов-корреспондентов…

И Матвей Молчанов, вспомнив отцовские наставления, сумел угадать, кто дирижирует этим слаженным хором. Почти мгновенно сумел – даже ещё до того, как чрезвычайная сессия Интерпарламента (в студень затравленного общественным мнением) единогласно приняла предложение горпигорцев. Впрочем, тогда Молчанову помогло не только слышанное от отца, а и кое-что благоприобретенное. Например, усмешливый сарказм к словосочетанию «независимые средства массовой информации». От чего, спрашивается, независимые? От законов Ньютона? От Доплеровского смещения? Или от капиталовложений? Хотелось бы верить…

Да, это Матвей тогда вычислил дирижера. И он же накопал неопровержимых доказательств – и дирижерствования, и побудительных мотивов оного. Но не Молчанов, а Леночка (тогда они ещё работали вместе) решила выплеснуть на общедоступные серверы всё, с таким тщанием подготовленное для сулившего несметные барыши деликатного конфиденциального шантажа. Решила и уплакала своего подельника на согласие.

– Ни одна жизнь не стоит военного секрета? – спросила она тогда. – А кто-нибудь считал, во сколько сот тысяч жизней может обойтись доступ горпигорцев к оборудованию «Громовержца»?

И Матвей махнул рукой на барыш. Только его самоотверженность оказалась напрасной. В первые часы убойную информацию попросту не заметили, а потом миру вообще стало не до неё. Узнав о решении Интерпарламента, обречённый экипаж линкора-склепа изысканно поблагодарил родную планету, после чего на месте «Громовержца» была зафиксирована звезда исключительной красоты и недолговечности. Двадцатеро обречённых, вечного им света, умели считать гораздо лучше, нежели солидные дяди, вещавшие со всех мониторов про несовместимость демократичности и благополучия Горпигоры с коварными агрессивными намерениями. Кстати, полгода спустя, после ловкого оттяпывания Горпигорой Центавра-шесть, никто из упомянутых дядей почему-то не застрелился. Наверное, потому, что все они сразу нашли себе куда более важное занятие: с прежним апломбом принялись клеймить флот-командоров за неспособность разглядеть коварную агрессивность под лицемерною маской дружелюбного демократичного благополучия.

Да, звезда «Громовержец»… Она вспыхнула и погасла, а всё те же масс-медиа, как зависимые, так и якобы нет, слились в едином хоре прославления самоотверженного подвига двадцати великих героев. Настолько он был самозабвенным, этот хор, настолько слитным и оглушительным был он, что информация, собранная и пожертвованная хакером Матвеем Молчановым во благо родимого человечества, осталась почти без последствий. Кто-то где-то чего-то пискнул, кто-то что-то с негодованием опроверг, какую-то мелкую мелочь куда-то там вызвали для дачи показаний… Всего этого человечество не расслышало. Человечество занимали проблемы куда более важные: где и как увековечивать память, кому какие компенсации выплатить, какие почётные кресты, звёзды и фонды учредить… Если в тайных глубинах молчановской души и теплились ещё всякие иллюзии, то именно вот тогда они скоропостижно и окончательно вымерли.

* * *

Байсанская диван-степь ни с того, ни с сего взметнулась торчком, увесисто ударила по лицу и груди, вышибив Матвея из вязкой воспоминательной тягомотины. Вышибленному показалось даже, будто всё это – синюха на вотч-амбразурах, боль в неловко подвёрнутых руках, запоздавших смягчить удар, и сам удар – что все это случилось именно в таком порядке и ещё до другого, слабого, почти что неощутимого удара по затылку.

Но конечно же порядок событий был обратным. Небось, не раз и не два тревожно-яростно окликали гулькнувшего куда-то внутрь себя бухгалтера-поэта-хакера, а он всё не выныривал, всё шагал себе да шагал, как перенанюханый, и наконец кто-то по-просту догнал его и сшиб с ног увесистым подзатыльником.

И окружающая реальность тут же рванулась в уши пронзительным не воем, не гудом, а чем-то третьим, и истерическим стрекотанием, и переливчатыми трубными вскриками, и другими вскриками: «Справа, справа!»; «За своими следи, а этих я сам…»; «А-ах, м-мать вашу мять, макаки долбанные!!!» И всё это, как чётки на шелк, низалось на слитное, алчно-захлёбистое урчанье скорострельных штурмовок.

Доморгавшись, наконец, что происходит, Матвей торопливо приподнялся на колени и схватился за… За винтовку? Ага, щас, – как говаривали в таких случаях обитатели Сумеречных Кварталов. И ещё кое-кто в Сумеречных Кварталах неоднократно говаривал что-нибудь в роде: "… и, представляешь, шагу ступить не успели, а тут из-за угла навстречу эти… мордобрэйкеры из Забазарья… много, х-хрен, здоровые все… и сам Триллер с ними. Ну, я сразу за осу, Гопа из рукава хальтер трясёт, а этот шиз, Матя Молчок этот, на Триллера таращится, как бронелобый при исполнении, и только пальчонками своими в воздухе ляп-ляп-ляп… Я ему: ты чё, шкет, обезбрэйнел?! А он: опять, тля, манипулятка тявкнулась; на энтэр-жест ноль реакции – даже пиктограммы оружия не высвечиваются… Не, ну ты понял до чего этот шкет Матя компами своими ушибленный?! Ты понял?!»

С тех когдатошних пор шкет Матя успел преизрядно вырасти, но ушибленость свою не перерос – скорей даже наоборот. Вот и теперь, еле успев кое-как утвердиться в полувертикальном коленопреклонённом положении, он первым делом сунулся к болтающемуся у пояса ноуткомпу.

На судорожный тычок по закулишенному сенсору «ON» Клаусов утильный подарок ответил вроде бы штатной разноцветицей индикаторов. Несколько драгоценных секунд Матвей растранжирил в попытках срастить резервный штекер интеркома с комповским контакт-слимом. Гнездо залипло синюхой, его даже найти долгонько не удавалось, а когда удалось-таки, штекер забрезговал срастаться с нестерильной поверхностью, и Матвей, в три погибели корчась, всё жал, притискивал, вдавливал – боясь приподнять голову, категорически запрещая себе слышать налетающее гу-гуп, гу-гуп, гу-гуп, от которого всё отчётливей вздрагивала Байсанская почва…

Но в галактике нашей бог всё же, наверно, есть, и богу этому хакер Молчанов когда-то и чем-то изловчился понравиться. Штекер перестал отлипать от гнездовой пластинки, сквозь интеркомную какофонию пробарахтался стандартный баритон: «Ай эм рэди…» Умудряясь параллельно с наборматыванием команд молиться, чтоб внешний комп-микрофон, для их выполненья необходимый, не оказался залеплен до полной глухоты, Матвей вспомнил, наконец, о выроненной при паденьи винтовке.

А ещё – одновременно со всеми перечисленными занятиями – Молчанов даже успел подумать. То есть не подумать даже, а представить себе до омерзения натурально этакий сетевой заголовок: «Срочно!!! Сенсация!!! Экс-великий хакер в припадке компьютерного психоза пытался снахрапа решить проблему, признанную категорически неразрешимой всеми специалистами в области…» Н-да… Вот такое, с позволения сказать, исполнение превращает перспективные идеи в темы для анекдотов.

Мигом позже, так ещё и недоизготовив оружие к стрельбе, Матвей поднял, наконец, голову. И все без остатка его мыслительные способности мгновенно свелись к обмирающему «ой-ёй-ёй…»

Больше всего это смахивало на морду носорога; носорога, у которого бесформенные надолбы вместо рогов, вместо глаз – перезрелые прыщи, а единственная воронкообразная ноздря брызжет гнусным зеленоватым паром. Бронированного носорога – во всяком случае, морду его щетинила короста, цветом (а наверняка и твёрдостью) схожая с истресканным пыльным гранитом. И на фоне этой неживой пыльной серости особенно тошнотворным казался нежно-розовый растроенный язык, которым Байсанская лошадка, взрёвывая, охлёстывала себя по щекам.

Матвей как-то не удосужился углядеть маячивший надо всем вышеописанным лохматый ком всаднической головы, наискось перечеркнутый чем-то толстым и чёрным. Зато Матвей углядел коленастые то ли ноги передние, то ли лапы, которые бешено взбивали синюшную эрзац-траву в этакий пакостный брызжущий гоголь-моголь. Углядел и понял, почему так стремительно вспухают размеры всего угляженного.

Гонка.

Отчаянные перегонкИ вскидываемого винтовочного ствола и бронированной твари, налетающей со скоростью и неудержимостью давеча уже поминавшегося магистрального керамитоукладчика. Делайте ваши ставки, господа!

Что-то вдруг решило помочь хакер-бухгалтеру: рванув за левое плечо дошатнуло Матвея (и винтовочный ствол вместе с ним) на оставшиеся необходимые градусы.

Со свирепо-радостным взрыком так по сию пору и не успевший перепугаться Бэд Рашн даванул на спуск, и…

И…

И ничего.

Кроме того, что бухгалтер, наконец-то начал… как это… испугиваться… перепуговываться… словом, он вроде бы взопрел и замёрз одновременно. Потому что вдруг вспомнил про все эти активаторы самонаводки, программаторы способов ведения огня, предохранители… Дьявол!!! Этот штифт вот сюда? Или ту пупочку до отказа вперёд? Или не вперёд? Или не до отказа? А сокрушительное гу-гуп, гу-гуп, гу-гуп ближе и ближе – уже, кажется, грибные ошмётья из-под булавообразных копыт вот-вот хлестнут по шлемной лицевой маске… Господи-вседержитель, да помоги же вспомнить хоть что-нибудь из похоронных молитв!!!

Но Матюша Молчанов, видать, родился не в сорочке, а прямо в смокинге от Никаноры Лаптевой (материал – доподлинная горпигорская льноутИна, цвет – калёная медь, ретрозастёгивающиеся застёжки инкрустированы аутбриллами, цена… нет, годовой российский взнос в ООР всё-таки больше). Везунчик Матюша по спасительному наитию как надавил на спуск, так и не отпускал его во время своих панических душевных метаний. И умный оружейный процессор, выждав назначенные программой миллисекунды, ожил. Матовая серость прыщеподобных глаз неожиданно ярко отразила багряный зрачок лазерного дальномера, панически визгнули серводвигатели в винтовочных рукоятях, корректируя прицел… И раструб дульного тормоза, наконец, стеганул по налетающей панцирной образине тугим хлыстом реактивных снарядиков.

До боли в костяшках тиская вибрирующие оружейные рукояти (и чувствуя, что вибрация эта отдаётся где-то в самом его нутряном нутре зачаткамибеспричинного истеричного хохота) Матвей видел, как полоснула коростяную чешую извилистая полоска разрывов, как кувыркнулось со спины подседельного монстра кудлатое длиннорукое тело… А сам монстр, едва не выведя из строя внешний микрофон Матвеева шлема оглушительным звонким криком (и едва уже не черканув мордой по винтовочному стволу), с неожиданной ловкостью отвильнул в сторону и рванул прочь тем же неудержимым, сотрясающим почву аллюром.

Глядя ему вслед, бухгалтер Рашн окончательно задохся от смеха, потому что на широченном бронированном заду обнаружился скрученный этакою куцей спиралькою розовый хвостик, презабавно метеляющийся в такт скачке.

Глаза Матвея слезились; в лёгких резало; палец напрочь омертвел на спуске, хоть винтовка давно уже перестала дрожать и только зуммерила растерянно, докладывая о пустоте магазина… А хакер-поэт-бухгалтер всё ржал, всхрюкивал, взвизгивал, силясь сквозь муть запотелых вотч-амбразур рассмотреть, как к обезвсадневшему куцехвостому кошмару по одному, по двое прибиваются безвсадничные собратья и как все они плотным косяком уносятся прочь, прочь, прочь…

Что-то дёрнуло из Матвеевых рук винтовку. Раз дёрнуло, потом ещё разок – посильнее – и выдернуло-таки. Матвей перестал ржать и оторвался, наконец, от созерцания уходящего в пригоризонтную даль табуна подседельных монстров.

В каком-нибудь полушаге от себя Молчанов обнаружил увешанную походной сбруей обкомбинезоненную фигуру с пучеглазой дыхательной маской вместо лица и с двумя штурмовушками в руках (одну из винтовок – вероятно, Матвееву – фигура этак небрежненько держала за пламегаситель). А в интеркоме обнаружился увещевающий голос Крэнга: "…угомонись, вояка, всё уже, всё… Эге, да у тебя рукав разодран! Погоди, не вставай…»

Фигура выронила оружие и шатнулась куда-то влево, открыв лжебухгалтерскому взору распростёртое на синюхе не по-живому плоское тело. Что-то вроде мелковатого шимпанзе, как бы вывалянного в сероголубом пигменте. Вот только зубы… У шимпанзе они, кажется, на обеих челюстях растут всего в один ряд. И у шимпанзе в зубной комплект входят не только клыки. И глаза у шимпанзе… впрочем, глаза этого, мёртвого, разглядеть было сложновато – слишком уж их залепило содержимым расквашенной черепной коробки.

А Крэнг бормотал деловито:

– Та-ак… Шевельни плечом… Ещё… Не болит? Хорошо. Кожа не задета, а рукав я сейчас в два счёта… Сейчас… Ишь, дьявол, действительно в момент схватывается! Теперь бы ещё пальцы от тебя отклеить… Куда смотришь? А-а… Лихо ты его подпустил, я даже чуть за тебя не испугался…

Матвея вдруг затошнило, и он торопливо отвёл глаза от заляпанной соплеобразными сгустками морды, смертно ощеренной в небеса.

Отведенный взгляд тут же самовольно запнулся о стиснутую в мёртвой обезьяньей лапе штуковину – вроде толстого короткого удилища, концы которого стянуло неудачно захлестнувшейся леской.

«Готово, срастил», – объявил тем временем Крэнг, заботливо помогая другу Мату подняться на ноги. То есть друг Мат вообще-то вставать не хотел, он бы ещё малость постоял на коленях или даже прилёг… Но сопротивление крэнговой заботе требовало несоизмеримо больших трудозатрат, нежели прямостояние, и Бэд Рашн, как истый бухгалтер, из двух зол выбрал то, которое подешевле.

Удостоверясь, что Матвей способен далее обходиться без посторонней помощи, Дикки-бой тут же утратил к нему всяческий интерес и встрял в диалог Клауса с Фурункулом, состоящий из повторения на разные лады тезиса про «это им, распроперетаким макакам, не на хлопоухих геологах-ювелирах отрываться».

А Молчанов еще раз поглядел на удилище, на вялую, словно бы уже покойницкой синевой тронутую лапу – совсем почти обезьянью, вот только пальцев не пять, а шесть, и суставов в пальцах этих вроде бы многовато, и больно уж когтисты они, пальцы эти… Потом Матвей попробовал найти на левом своём рукаве место сростки. Не нашел. Потом решил было отправиться назад, к остальным, но на первом же шаге чуть не упал, споткнувшись о косо торчащую из грибной эрзац-травы какую-то дурацкую палку с ещё более дурацкой кисточкой на конце.

Он присел на корточки. Тронул палку. Попытался её выдернуть. Попытка удалась неожиданно легко, а на чуть ли не с удовольствием выплюнутый синюхой конец палки оказался насаженным редчайших, кажется, достоинств вынутый алмаз, похожий на полую толстую (большой палец на всю длину всунется) сосульку.

Согласно тематической информации, сборная конструкция из палки, аутбрилла и кисточки называется «стрела». Инструмент для умерщвления живых существ путём протыкания оных на расстоянии. С силой выбрасывается из специального метательного прибора под названием «лук»… каковое приспособление имеет вид согнутого в дугу удилища, между концами которого натянута леска… то есть тетива.

Ноуткомп по этому поводу сообщал: «Первые случаи применения всадниками луков и некоторых сходных видов оружия бесконтактного боя были отмечены в период… (человеческим языком говоря, чуть больше земного года назад). Все зафиксированные образцы изготовлены из высокотехнологичных материалов хомогенного происхождения. Вероятно, на Байсане отсутствуют естественные материалы, пригодные для производства подобных вооружений. В то же время, различные исследователи отмечают выраженную способность всадников к инстинктивному подражанию. Очевидно, луки скопированы ими с упругих узлов земных механизмов (арочные амортизаторы зондов-автоматов, мускульные дуги различного рода исполнительных механизмов и пр.). Ввиду нетрадиционности нового оружия, уровень боевой эффективности всаднических лучников крайне низок – что доказывает неспособность байсанского псевдоорганизованного вида к целенаправленному освоению новых орудий труда (т. е. к обучению и самообучению), а следовательно, отсутствие у него склонности к сознательной деятельности. Отличный от нуля результат использования всадниками метательного оружия отмечен только при ведении плотного огня по многочисленным концентрированным массам противника (инцидент номер семь, см. соответствующий раздел) или при залповом обстреле из засады с короткой дистанции (инцидент номер двенадцать, см. соответствующий раздел)».

Ознакамливаясь с комп-информацией, Матвей, естественно, не преминул заглянуть и в «соответствующий раздел».

Инцидент номер семь – это какая-то межаборигенская разборка, подсмотренная с орбиты. До сотни пеших всадников во все лопатки неслись степью к опушке псевдомангра, а десятка два верховых лучников неторопливо двигались параллельным курсом и развлекались стрельбой.

А инцидент номер двенадцать – это уже досталось обладателям исключительной монополии на разработку вынутых алмазов. В пределах великолепно охраняемого полевого лагеря несколько бог знает откуда взявшихся всадников обстреляли роту охраны, исполнявшую дикарский ритуал под названием «утреннее построение». Итог боя по потерям – восемь к одному в пользу всадников. Кстати, несмотря на колоссальное техническое преимущество земляков-землян, сей итог отнюдь не из самых неприятных. Частенько бывало и куда хуже. И ещё, наверное, будет. Даром, что ли, руководство Макрохардовской «Байсан Аутпутбрилл л. т.д.» учредило пятинулёвую премию тому, кто всё-таки придумает способ расшифровать мартышичьи визги да стрёкот всадников, или хоть докажет принципиальную возможность такой расшифровки! Но и яйцеголовые, поди, не зря орут в один голос, что договориться с аборигенами Байсана никак нельзя. Если, мол, человечество не столкнулось, наконец, в галактике с разумом ва-а-ще чуждым и непонятным, то пресловутые всадники ва-а-ще не разумны. А постройки, «скотоводчество» и прочее тому подобное – это ничего не доказывает. Земные муравьи тоже строят постройки и разводят тлей да съедобные грибки, на Голопогосских островах птички-вьюрки выковыривают себе жратву из щелей орудиями труда, а девятиполые крысы Альбы, однозначно не будучи разумными, во всю используют в качестве транспорта альбийских же трёхполых суперсиниц.

Н-да, яйцеголовые, стал-быть, орут. Во весь голос. И не зря.

Или всё-таки зря?

Молчанов уже не раз имел случаи убедиться: сугубые спецы, норовя по самую задницу вгрызться в нутряной смысл вопроса, частого чаще прохлопывают очевидное. Как, например, в случае с подлинным вероисповеданием князя Владимира. Или как с люпусами Новой Тасмании, коих успели официально признать категорически неразумным пандемично-вредоносным видом и на три четверти выбить прежде, чем ученая братия соблаговолила признать факт этого их кретинского табу на пользование членораздельной речью на поверхности, вне нор то бишь…

Так что шанс есть. А если и нету его, шанса этого, и если нужные доказательства найти не удастся по причине объективного отсутствия таковых… Что ж, в таком случае для разумного человека не составит большого труда их состряпать. Как говорится, если обстоятельства препятствуют достижению цели, дураки задирают лапки, а умные люди меняют цель… Причем у этой житейской аксиомы есть еще и продолжение…

…Наконечник всаднической стрелы сдёрнулся с древка без чрезмерных усилий. Древко Матвей отбросил, а наконечник рассеянно взвесил на ладони. Если верить тому же ноуткомпу, этакая полая сосулька встречается раз в сто реже и стоит раз в девять дороже вынутого алмаза любой другой формы…

Колчан при мёртвом лучнике отсутствовал – наверное, ежели он вообще был, то крепился к седлу. Ну, ладно…

Матвей огляделся.

В обозримом пространстве не наблюдалось ни единого живого всадника, зато наблюдалось десятка полтора всадников дохлых и один убиенный «конь». А троица Матвеевых спутничков, на вид вполне живых и невредимых, самозабвенно возилась с исполнительным механизмом: как явствовало из отрывочных реплик, механизмовую тестер-панель крепко помял камень, выпущенный из некоего подобья рогатки.

Воровато косясь на самочинных роботовских ветеринаров, бухгалтер Бэд шустро затолкал наконечник стрелы в карман, после чего отключил свой интерком от внешней связи и затребовал у ноута подробный отчёт о выполнении последней операции.

Ноут дисциплинированно отчитался:

«Произведена протокольная запись звуков, издававшихся тремя видами живых существ, вступивших в конфликтную ситуацию. Алгоритмирование и перевод произведенной записи не выполнялись.»

С минуту Матвей ждал продолжения; затем, так оного и не дождавшись, спросил злобно:

– Какого хрена?!

Комп промолчал – очевидно, не понял вопроса (небось, предыдущий хозяин антикварного ноута отличался большей корректностью формулировок). Но Молчанов и без ответа догадался, в чём дело: транслэйт-программа вполне справедливо сочла вусмерть неалгоритмируемой мешанину из людского галдежа, всаднического лая и воплей всаднических «коней», а вот проявить какую-либо инициативу эта самая программа, наверняка будучи в душу выдолбаным старьём, не решилась. А идиот-пользователь впопыхах забыл уточнить, речь каких именно существ его, идиота-пользователя, интересует. Хрен…

– Рассортируй зафиксированные звуки по принадлежности, – буркнул бухгалтер Рашн без особой веры в успех, – экшн, мать твою…

«Длительная операция. Ждите», – пробаритонил комп-антиквариат и в интеркоме сделалось до омерзения тихо.

Матвей задумался. Думая, он потрогал лежащий в кармане наконечник стрелы; ещё раз искоса оглядел им, Матвеем, упокоенного всадника; потом обошел вокруг механизма и возящихся с ним (точней, ссорящихся возле него) ремонтников-любителей – не просто так обошел, а внимательно разглядывая прочих упокоенных…

Закончив с осмотром, он отсоединил ноут от интеркома, активировал внешнюю связь и деловито сказал:

– Слышите, голуби мои… Мы ведь, помнится, договорились, что я у нас буду как старший. Так?

Голуби, оторвавшись от своего занятия, принялись озираться в поисках источника принятого интерком-сообщения. В конце концов все три пары вотч-амбразур уставились на Молчанова, и кто-то (кажется, Клаус) произнёс выжидательно:

– Ну, так…

– А тогда слушайте приказ. Ваша задача: добраться до псевдомангра, отловить хотя бы одного флайфлауэра живьём; живьём же доставить его на корабль и до моего возвращения любой ценой не давать ему сдохнуть… ему – это, естественно, не кораблю, а флайфлауэру. Понятно?

– До твоего возвращения? – растерянно спросил Клаус. – Откуда?!

– Да тут у меня появилось кое-какое дельце… – Матвей торопливо отправился к своей штурмовушке, поднял её и принялся перезаряжать.

– Ты куда набрался?! – Крэнг от удивления перешел с глобала на чистый (по его Крэнгову разуменью) русский.

Молчанов, не прерывая возни с оружием, кивком головы показал, куда он собрался.

– Одиночного не упущу, – заявил Дикки-бой.

– Упустишь, – пообещал Матвей, взбрасывая винтовку на плечо. – Мы с тобой спорили часто? Часто. Я оказывался прав всегда? Всегда. Вот и заткнись. Клаус, значит, если я вернусь раньше – жду вас там, где мы выбирались из озера. Если раньше вернётесь вы (а скорей всего так и будет)… Ну, как-нибудь заберёшь меня в корабль. Лучше всего, подними свою наблюдашку над поверхностью и пусть всё время следит за берегом – может, мне помощь понадобится… Ну, всё.

– Э-э, стой! – заорал Кадыр-оглы, – А что нам делать, если ты НЕ вернёшься?!

– Петь хором, – любезно сказал Матвей.

Засим он крутнулся на каблуках (едва не упав при этом) и зашагал прочь – туда, куда недавно так целеустремлённо умчался табунок Байсанских лошаденосорогов. Бухгалтер Рашн торопился изо всех сил – очень уж он боялся, что спутнички, опамятовав, кинутся его догонять.

7.

Матвей не сразу обратил внимание на тёмное пятно, замаячившее далеко впереди, у самого горизонта (который, кстати, в той стороне казался ближе, чем в прочих). А наконец обратив его, внимание то есть, долго не додумывался встревожиться. Сперва псевдобухгалтер решил, будто бы какая-то дрянь прилипла к вотч-амбразуре; потом – что пресловутое пятно мельтешит в глазах от усталости… А усталость, опять же кстати сказать, пробирала всё злей, всё нешуточней; настолько зло-нешуточно пробирала, что никаких сил не выискивалось терануть амбразуры либо помотать головой – как оно, пятно-то: вместе со взглядом тоже мотнётся туда-сюда, или нет? И уж тем более не выискивалось сил затевать возню с биноскопом. Отстёгивать от пояса, сращивать визиры с наличником, настраивать увеличение, резкость… Да пшёл он…

Единственно, для чего силы покуда ещё выискивались, так это для переставления ног. Да и то… Буквально каждый шаг давался заметно тяжелей предыдущего. Сперва это злило, потом начало уже было пугать, как вдруг Матвей понял: и «горизонт ближе», и «каждый тяжелей предыдущего» – всё оттого, что он, Матвей, движется вгору. По обширному склону, довольно-таки нешуточная крутизна которого скрадена полнейшим отсутствием хоть чего-нибудь неоднообразного… кроме, разве что, вот того самого невнятного пригоризонтного пятна.

Собственно, открытие насчёт склона состоялось именно потому, что многажды упомянутое пятно не только росло по мере молчановского приближения к ленящемуся убегать горизонту. Оно начало вспучиваться, вдавливаться в низкое небо какою-то черноватой щетиной, затем вообще пошло делиться, как амёба под микроскопом…

…Пожалуй, это было похоже на крепость. Именно было. Когда-то. До коврового термоволнового удара.

Одно из остроумнейших изобретений человечества. Духовка-переросток. Веерный луч, который заставляет любую органику мгновенно саморасшквариваться до семисот-восьмисот градусов. Матвей на всю жизнь запомнил виданный однажды в сетеновостях репортаж какого-то визионщика-самоубийцы, чёрт знает как умудрившегося пробраться в эпицентр Темучинского конфликта. Деревья, мгновенно превращающиеся в трескучий бенгальский огонь; люди – чавкотные взрывы обугленных клочьев и кровавого пара…

Тут, наверное, было так же. Почти. Взвивались смерчами искр, истаивали огненными ручьями не раскидистые двуохватные кряжи, а срубы да частоколы; вскипала-запекалась на угольях не красная, а зеленоватая кровь… Существеннейшая разница, чёрт побери! А ещё тут, судя по воронкам да россыпям чёрного крошева, не обошлось и без старой доброй бомбардировки. Милое местечко…

До боли тиская винтовочные рукояти, брезгуя наступать на комья ноздреватого шлака и пугаясь собственного же спотыкливого шарканья, брёл Рашн-Чинарёв-Молчанов через давнее гарище.

Да, оно – гарище – действительно казалось давним. Воронки пооплывали; прожаренные угольные дребезги высерели и кое-где почти совсем канули под мёртвую зыбь ветряных песчанных наносов… Вот только синюшная пародия на траву то ли робела, то ли стыдилась заново перестелить собою это место… Место, которое до последней молекулы вылечили от жизни приблуды из-за гнилого полога туч…

А всё-таки, вопреки всем страстям – бомбам, жару, времени вопреки – ещё вполне сносно угадывалось, что же это такое жгли и бомбили тут землячки-земляне. Наверное, Байсанский псевдомангр, в котором невесть когда нарубили все эти брёвна, колья да жерди, оказался уж слишком живуч. Даже после смерти. Даже после двух смертей: от всаднических топоров (или что там выдумано… то есть пардон – инстинктивно скопировано с чего-нибудь всадниками для лесоповала?) и от шедевров человеческой технологии.

Это было очень похоже на крепость.

Матвей без особого труда распознал остатки мощного частокола (даже окаменелые головешки были больше чем в обхват толщиной), крытой галереи, этот частокол опоясывавшей (пара-тройка всадников, поди, спокойно могла проехаться ею вряд), каких-то приземистых длинных строений… Ну ни дать, ни взять – укреплённое поселение раннего земного средневековья, как их (поселения) изображают в учебных программах и якобы исторических боевиках. С одной-одинёшенькой разницей: строения, галерея, врытые под углом брёвна-подпорки – всё это лепилось к тыну не с внутренней, а с внешней его стороны. Словно бы крепость эту не только сожгли-разбомбили, но ещё и вывернули. Словно бы это весь остальной Байсан крепость для защиты от очастоколенной пары гектаров.

Правда, там, на этой паре гектаров, вроде бы тоже что-то имелось, но от этого «чего-то» сохранилась сущая ерунда. Если внутри крепостной огорожи и были постройки, то не прочнее каких-нибудь шалашей. Во всяком случае, не ровня тому, что громоздилось вне. Может, это была тюрьма?

Тюрьма. Плюс меньше года назад «скопированные» луки из хомогенных материалов. И плюс давешний предупреждающий знак: прямо пойдёшь – голову свернём… Интересно, может совершенно чуждая неалгоритмируемая логика быть таковой только избирательно? Например, только в плане возможности налаживания обмена информацией… то бишь в плане абсолютной НЕвозможности налаживания такого обмена? И ещё вопрос: можно ли всё вышеперечисленное совместить с муравьинным уровнем развития?

Н-да, хорошие вопросы придумались. Ещё бы теперь придуматься хоть в половину таким же хорошим ответам…

Кстати, о муравьях. Спец-информация, с каковою удалось ознакомиться, многократно подчёркивает, будто всаднические постройки гораздо иррациональней и хаотичнее, чем даже у помянутых земных насекомых. Но почему-то ничего похожего на такой вот посёлок с тюрьмой не приведено ни в одной из тематических подборок (даже в тех, которые гордо поименованы как «самый полный банк данных» по Байсану вообще и по его доминирующей форме жизни в частности).

Зато в одном из таких банков (а потом и в ноуте тоже) обнаружились сведения, льющие кой-какой свет на появление сих развалин.

Тому назад с пяток годиков (не здешних – земных). Попытка пересмотра вердикта о нераспостранении на всадников юрисдикции ООР. Экспедиция глобального научно-исследовательского центра при Интерпарламенте. Очень представительная экспедиция – весь цвет человеческой этнографии и пара ООРовских шишек изрядного пошиба. Цель – комплексная оценка аборигенской коммуникабельности по какой-то там новой универсальной шкале. И вроде бы поначалу дело двинулось так лихо, такой неожиданный прогресс в этом самом деле наметился, что даже охранный батальон бронепехоты чиновные шишки для демонстрации доверия, доброй воли и прочего выставили нахрен… в смысле, обратно на безпосадочник, на орбиту.

А через день связь с экспедицией прервалась.

Когда же бравые пехотинцы, всё-таки отважась нарушить начальническое распоряжение, высадились обратно…

Нет, по крайней мере без вести никто из экспедиции не пропал. Все сто девятнадцать человек оказались налицо – правда, в виде не натуральном, а весьма изобретательно препарированном. В ноуткомпе нашелся подробнейший визион-отчёт с той мясницкой выставки (Матвей, изучаючи, едва не наблевал на голограф).

Дальнейшие тогдашние действия ООРовской бронепехоты алгоритмируются не лучше логики всадников. Офицеры докладывали потом, что личный состав озверел от увиденного и вышел из повиновения; рядовые панцер-рейнджеры клялись, что выполняли приказ… Так ли, иначе, но батальон атаковал ближайшее поселение аборигенов, атаковал идиотски, сходу, толпой, положил там чуть ли не треть себя, а остальные две трети едва успели унести ноги с планеты.

После этого командир беспосадочника на свой страх и риск провёл с орбиты акцию возмездия и устрашения (вероятно, последствия именно этой акции хрустели теперь под башмаками бухгалтера Рашна), за каковое самовольство пошел под трибунал. Это ведь так бесчеловечно – жечь заживо сотнями пусть хоть каких неалгоритмируемых, но «возможно-все-таки-дикарей». Вот если бы соответствующий коммитет Интерпарламента установленным порядком рассмотрел проблему, официально снял бы со всадников подозрение в уникальной неалгоритмируемой разумности и официально же утвердил их в статусе пандемично-вредоносного вида; и если бы Интерпарламент на глобальной сессии закрепил все это большинством голосов не менее, чем в две трети… Вот тогда бы, конечно, валяй – чем попало и хоть всех оптом. А только Интерпарламент на такие дела решится не раньше, чем широкие массы избирателей малость подзабудут Новотасманийскую Бойню – лет через сто то есть. Аж две трети депутатов добровольно в политические самоубийцы? Кукиш-с.

Так что единственным интер-результатом здешней трагической истории с этнографами стало то, что глобальный научный центр окончательно законопатил тематику по Байсанскому доминирующему виду в «гробовой» список (где под номером первым числятся исследования в области клонирования и генного инженеринга). А «Байсан Аутпутбрилл л. т.д.» с глубоким сожалением напомнила, что не ручалась за безопасность учёных; с тем же прискорбием сообщила, что теперь, после идиотского «возмездия», она не может толком поручиться даже за жизнь собственных сотрудников, а уж за более-менее благополучный исход самодеятельных экспедиций – и подавно… Последнего, впрочем, можно было не сообщать. Гробовой список, вето соответствующих высших инстанций, неподпадание всадников под юрисдикцию ООР – всё это многих бы только подстегнуло (запретный плод, как известно, сладок)… Но ещё были и отменного качества визионки столпов этнографической науки, удавленных собственными кишками. Так что тешить свой здоровый научный авантюризм лучше всё-таки в кабинетах да уютных комп-модельных лабораториях. Тем более, что «Аутпутбрилл» обязалась регулярно выплескивать на общедоступные серверы всю новейшую информацию, хоть каким-то боком касающуюся байсанского доминирующего вида, и даже объявила несусветную премию за хотя бы доказательство возможности контакта… Кстати, объявление это влетело в несусветный же штраф за подстрекательство к разработке запретной тематики, на уплату коего «Байсан Аутпут и тэ дэ» пошла совершенно сознательно. Оно и понятно. Кто может быть заинтересован в контакте со всадниками сильнее, чем обладатели монополии на разработку вынутых блестяшек?! Особенно если учесть, что сердешные упомянутые монополисты из-за упомянутых всадников даже не могут закрепить исключительность упомянутой своей монополии путем организации первопоселения… Риск, видите ли, огромный…

Риск?

Н-да… Если макросы охотнее рискуют правами на барыши, чем жизнями персонала гипотетического поселения… Или мир серьезно меняется к лучшему, или чё-то тут все-таки не того…

* * *

Развалины закончились.

Матвей обогнул последнюю полуобрушенную головешечную стену (остатки то ли сруба, то ли ограды, то ли вообще невесть чего) и тут же шарахнулся вспять, под прикрытие закоксованных брёвен.

Во-первых, дальше просто не имелось куда идти.

Дальше был обрыв. Почти отвесный песчанистый сброс, под которым бог знает куда мчался широкий, неестественно прямой и бесшумный поток пенной мочевидной «воды».

А на другом берегу…

Тихонько выбранившись, Матвей прислонил винтовку к брёвнам-покойникам и взялся-таки за биноскоп.

На другом берегу тоже был песок. Утоптанная ли, водой ли доровна вылизанная серость отшатывалась от русла подобьем церемониального плаца и метров через пятьдесят вздыбливала себя противоположным обрывом – тоже неестественно ровным, как стёсанным. И в обрыве этом чернели пещеры. Чёткие, будто пэйнтером вычерченные полуовалы мрака. Самый большой из них навеял бухгалтеру Рашну воспоминание о тоннеле межконтинентального магнитолёта. А самый меньший… ассоциации, им подаренные, наверняка бы удовлетворили Зигмунда Фрэйда, поскольку это тёмное пятно отличалось от других формой, и (опять же в отличие от других) обросло какою-то дрянью, очень мохнатой на вид. А ещё из этой щели текло. Узкий ручей вырывался из недр стеноподобного обрыва, изумительно чёткой параболой прочерчивал «плац» и вливался в речной поток. По плавной касательной. Без малейших бурунов и даже без ряби малейшей в месте слияния.

А ещё на противоположном берегу реки были колонны. Ловко собранные из длинных и тонких брёвен без малого пятнадцатиметровые опоры, на которых разлёгся навес. Прочный и плотный. И широкий – упираясь в гребень испятнанного пещерами обрыва, словно бы дотачивая разлёгшееся там, наверху, продолжение диван-степи, навес этот прятал под собою и пещеры, и «плац», и ручей-параболу… Верней, навес прятал всё это не под собою самим, а под устилавшим его толстым ковром синюхи. Вот ежели сверху глянуть – степь пустым пустая, река, развалины… А больше ни хрена не усмотришь.

Ни-хре-на.

Каковое понятие включает и те с полста пеших всадников, которые в сопровождении десятка всадников верховых трусцой выбежали из самой большой пещеры и построились вдоль берега пораболообразного водовода. Короткий переливчатый полусвист-полувой, и выбежавшие, разом пав на колени, разом же приникли к «воде». Дисциплинка у них, однако, не муравьиная…

И постройки у них тоже отнюдь не муравьиного пошиба.

То есть всякие там осы тоже неслабы в геометрии, а Мантуанские клопочерви, говорят, изрядные доки по части каналостроения… Но…

Но.

Всего лет за пять аборигены Байсана, разбомбленные да живьём зажаренные ударом невидимого луча с орбиты, сумели понастроить такого… Э, дело даже не в этом.

Они сумели понять, что на них нападали.

Они сумели понять, что на них нападали сверху.

И они сумели найти оптимальный способ маскировки. Оборудовать свой «секретный объект» в двух шагах от развалин, да так, чтоб сверху были видны именно только развалины…

Получается какая-то анизотропия логической неалгоритмируемости: вроде как людской способ мышления для всадников гораздо доступнее, чем их – для людей.

Молчанов поймал себя на том, что, стараясь ничего не проглядеть, он чересчур выставляется из-за развалин. Этак и нарваться лёгкого легче. Тем более, что окраска комбинезона подстраивалась по синюхе – в чёрно-сером обрамлении такой камуфляж называется как угодно, только не камуфляжем. А блок цветокорректировки… Да ну его от греха! Какой идиот выдумал, будто в полевых условиях верньерное управление всего надёжней?! Колёсики… шестиграннички… вместо пояснений какие-то неудобопонятные пиктограммы, к тому же полустёртые-полузаляпанные… Должен, конечно, быть режим автонастройки – вот бы только додуматься, как его запускают. Не-е-ет, к хренам распрособачьим. Этак, разбираючись, между делом того и гляди состряпаешь себе окрасочку раскалённого золота в люминофорном режиме – во-он те верховые дозорные подобную колористику моментально оценят по достоинству… десятком-другим стрел.

Секунду подумав, Матвей высмотрел подходящий пролом в стене-запеканке и устроился возле него на коленях. Правда, новая позиция малость сужала поле обзора. Зато внутрикомбинезонный микропроцессор, наконец, доскрипел, что содержимое комбинезона интересуется противоположным берегом, и активировал направленные микрофоны. В шлем вломились скрип, какое-то свиристенье, чириканье, жирный отвратный плеск…

А через миг направленные микрофоны едва не превратили бухгалтера в глухого бухгалтера. Потому, что опять то ли свистнуло, то ли взвыло там, под дикарским антиспутниковым экраном. Плескавшиеся в ручье всадники рванули обратно к тоннелю – снова все, как один, да с такой поспешностью… Пихаясь, толкаясь, вызвериваясь друг на друга… Двое или трое, как-то по-вороватому зыркая на верховых, скакали на четырёх – заметно, кстати, быстрее своих бегущих «по-людски» собратиев…

Что за паника? Боевая тревога, что ли? Всё-таки углядели?! Но верховые вроде спокойны… Трудно, конечно, назвать спокойствием это беспрерывное ёрзанье на спинах бронированных кошмаров (кошмары-то как раз каменеют в этаком жвачно-тупом бездвижии); но по крайней мере, поведение верховых не изменилось…

А из тоннеля под новый разрывающий уши заливистый взвыв появилась новая… новая?.. да, всё-таки, кажется, новая гурьба пеших шимпанзеобразных аборигенов (стрекочущих, толкающихся, клацающих друг на друга зубами). Появилась, торопливо вытянулась ниточкой вдоль ручья… Господи, ну конечно!

Это посменно поят рабов.

Верховые не дозор, а конвой; вывернутая крепость в развалинах не тюрьма, а… как бишь назывались, скажем, у древнеримских фашистов общежития для тех, кому нехрен пропивать, кроме своих цепей? И инцидент номер семь из комп-информации – это всего-навсего отработка на рабах стрельбы по движущейся мишени (просто, действенно и наглядный урок для нерадивого персонала)… Вот те и неалгоритмируемость мышления!

Матвея аж затрясло от предчувствия близкой и серьёзной удачи. Пресловутая каталажечная идея дообсусоливалась сама собой, и только одно еще вселяло опаску – именно лёгкость, с каковою всё получалось. Целая свора профи хрЕнову кучу времени отпыхтела без толку, а тут с первого же дилетантского взгляда… Конечно, объяснение этому вроде бы странному факту имелось, и даже не одно; а только жизнь давно уже приучила Молчанова опасаться того, что получается вдруг и сразу. Она, жизнь, еще крайне юному Матюше-Матвейке пару-тройку раз продемонстрировала: если раньше многие пытались без толку, а тебе первому вдруг начало удаваться – это отнюдь не означает, что предыдущие попытчики были хлопами. Гораздо вероятней, что «начало удаваться» тебе просто-напросто мерещится. Стерва-удача обожает подпускать дурачков почти вплотную, а в последний момент по тянущейся уже к её прелестям дрожащей от вожделенья ручонке – хрясь! И дрАла.

Так что очень может быть, это не ученые по въедливости своей ученой проморгали то, которое на поверхности, а ты не способен разглядеть нечто, под этой самой поверхностью припрятанное. Не даром же всё мозжит да мозжит занозой в мозгах давешняя аборигенская воспретительно-заградительная композиция под девизом «Memento mori»…

Ч-чёрт, да с какой стати некому бухгалтеру вообразилось, будто бы то было именно нечто воспретительное? Всадники сплошь да рядом оборудуют из своих… э-э-э… клиентов чисто эстетические э-э-э… интерьеры. Безо всякой смысловой нагрузки, просто красоты ради – вон хоть залезь в ноут да пересмотри раздел «изобразительное искусство»…

Ой, кстати о ноуте!

Опомнившись, Матвей вытряс из головы отвлеченные мысли-домыслы, переподвесил упомянутое антикварное устройство с поясной крепилки к нагрудной и активировал визион-режим – запечатлеть сцену рабского водопоя. После чего попытался…

Нет, даже попытаться что-нибудь сделать он не успел.

Потому, что спохватился.

Неужели же это скудоумное старьё с эллипсетишкой вместо нормального чендж-винта аж по сию пору мусолит примитивнейшую операц… Чёрт! Чёрт!! Чёрт!!!

Хакер-поэт-бухгалтер удосужился-таки вспомнить, что ещё на месте схватки со всадниками отключил комп от внутришлемного интеркома. Собрался поговорить со своими экс-попутчиками, а комп отключил. Чтоб те, стал-быть, не услышали комповский ответ. Потом, уходя, Матвей дезактивировал внешнюю связь – чтоб покинутые сотоварищи к нему не приставали. А подключить трудящийся ноут к интеркому забыл. Так кто же после этого здесь склеротик?!

…Не успел штекер резервного интерком-канала укорениться на комповском контактном слиме, как доносящиеся с противоположного берега всаднические визги да редкие стоны «коней» смял монотонный баритон: "…ыполнена, операция выполнена, операция выполнена…»

Матвею показалось даже, будто вломившийся в шлемное акустоустройство комп-голос дребезжит от слёз и усталости, но это, конечно, лишь показалось. Придание компьютерам способности испытывать либо проявлять чувства, равно как и пользование компьютерами, обладающими упомянутыми способностями, подпадает под те же статьи уголовного Интеркодекса, что и рабовладение, извращённый садизм, скотоложество. Хотя… Бывший владелец допотопного ноута азиат Клаус на извращённого скотоложца вроде бы не похож – это с одной стороны. А с другой… Много ли Молчанов в жизни видел их, скотоложцев-то, чтоб судить, кто похож, а кто нет?

Матвей уже начал прикидывать, сколькие же из его знакомых могли быть тайными скотоложцами, как вдруг до псевдо-бухгалтера дошла причина всех этих таких занимательных размышлений. И дошло, почему у него вдруг заломило зубы (он их, оказывается, стиснул до громкого хруста). И ещё дошло, почему ему совершенно параллельно, что биноскоп во время возни с подключением ноута отлип от правой вотч-амбразуры и теперь болтается на одном визире – не только не приближая ни хрена, а и мешая нормально видеть даже то, которое и так поблизости.

Причиной неадекватного поведения чаще всего является неосознанный страх – цитата из училищного факультатива «поведение при внештатных ситуациях». Правильно. Неосознанный страх. Страх, что вот сейчас тупой электронный анахрени… пардон, анахронизм выдаст какую-нибудь галиматью, догадки не подтвердятся и придётся скрипеть мозгами сначала.

Сообразив… верней, осознав всё это, Молчанов вздохнул, потом ещё раз вздохнул, потом махнул рукой, и… и, не вставая с колен, принялся за биноскоп (правда, сам не вполне понимая, приторачивает ли обратно правый визир или отсоединяет левый). А ещё он выдавил сквозь по-прежнему сжатые зубы:

– Ну?!

Промедлив пару миллисекунд, изождавшийся ноут всё-таки постановил считать хозяйское междометие командой.

– Операция выполнена, – еще раз (по инерции, вероятно) повторил ноут. – Зафиксированные звуки по стандартной системе классификационных признаков рассортированы на три группы, поименованные литерами А, Б и В в порядке возрастания объёма обрабатываемого материала. Проведена транслэйт-обработка каждой группы отдельно.

– Ну?!

– Комплекс звуков, объединённых в группу «А», в результате проведенного анализа признан с коэффициентом достоверности ноль девяносто семь лингвистическим алгоритмируемым ассоциативным кодом общения…

У Матвея вырвалось торжествующее «Ага!», но комп невозмутимо продолжал:

– …кодом общения, идентифицируемым как официальный интеррасовый язык «глобал».

– Твою мать, – сказал Матвей.

– Нераспознаваемая команда, – сказал ноуткомп.

Ценою поистине героических усилий Молчанов воздержался-таки от подробного разъяснения непонятой компом команды. Правда, для воздержательства этого пришлось зажмуриться, сделать глубокий вдох и медленно досчитать до десяти. Выполнив всё перечисленное, Матвей исключительно хладнокровно произнёс:

– Ещё что-нибудь проалгоритмировалось?

И комп деловито замонотонил:

– Комплекс звуков, объединённых в группу «В», проявляет ряд признаков акустического кода обмена информацией, входящего в поле возможностей синхротранслэйт-программы «Полиглот 1001» («Боже, какое старьё!» – мысленно простонал Матвей). Коэффициент достоверности предварительной попытки алгоритмирования – ноль пятьдесят три. Причина низкой достоверности – узковариантость обрабатываемого массива обмен-информации, каковая главным образом включает в себя множественные модуляционные и артикуляционные варианты смыслонесущего лингвообразования, родственного русскоязычному междометию «ой». Таким образом, предварительный алгоритм транслэйт-обработки звуков группы «В» не может быть признан адекватным. Доказательство первое: зафиксированные выражения, характеризующиеся максимальным индексом эмоциональности, и, следовательно, долженствующие содержать наиболее ценную информацию, переводятся как полностью лишенные смысла. Пример первый: многократные эмоционасыщенные упоминания половых органов неизлечимо больного жабродышащего слизня, оплодотворённого противоестественным образом. Поскольку район фиксирования данной информации расположен вне ареалов обитания жабродышащих…

Бухгалтер Рашн до такой степени сосредоточился на вылавливании жемчужных зёрен из всего этого словесного навоза, что напрочь забыл, где он и для чего. И в тот самый миг, когда стало ему, бухгалтеру, казаться, что «вот же оно, вот, наконец-то!», поганец-ноут вдруг запнулся, похрипел, словно отперхался, и каким-то непрежним голосом произнёс:

– Экстренная ситуация. Опасно сзади.

– Что?! – от неожиданности Матвей выпустил из рук биноскоп, и тот тяжко качнулся, перекашивая шлемный наличник (в результате продолжительной Молчановской возни, поганый наблюдательный прибор каким-то чудом по-прежнему держался лишь на одной вотч-амбразуре – только теперь не на левой, а на правой).

– Экстренная ситуация, – повторил ноут. – Активирован блок рэйнджерпрограмм, пакет «Боохр-7». Опасно сзади. Трое аборигенов с оружием дистанционного боя. Удаление – восемь метров. Направление движения – плюс; угол отклонения по любому квадранту – ноль. Скорость… тоже ноль, остановились. Объект интереса – ты.

Молчанов оцепенел. Нет, не от страха. Он даже не удосужился осознать, что именно бормочет допотопная электронная дрянь. Не удосужился, потому что слишком уж поразило его то, ОТЧЕГО она, дрянь, вдруг забормотала по-новому.

Рэйнджерпрограммы…

Ай да Клаус! Сперва пистолет-деструктор, который в обычном магазине не купишь; потом – нейроантенна, которую не купишь даже в очень необычном магазине… А теперь вот это. Рэйнджерпрограммы. Дряхлая слабосильненькая коробчонка оснащена седьмой версией «Боевого охранения», которое даже великий Молчанов, в своё время с трудами превеликими слямзив, так и не смог инсталлировать даже на самый-распресамый из своих суперов. Хотел, очень хотел… Но не смог.

Ай да Клаус… Одно радует: это не уровень Интерпола. Это или второй департамент главнокомандования ВКС (вот только что могло бы понадобиться здесь флотской разведке?), или Глобал Интэледженс (вот только что могло бы понадобиться здесь ООРовской агентуре?), или какой-нибудь монстр из тех, с которыми «Шостак энд сан» и в прыжке не сравняться. Промышленная Лига, например. Или собственно «Макрохард». Упаси, Господи, от обоих: оч-чень уж длинные зубки у них повырастали на Мэ Молчанова за разные его мэ-молчановские лихие подвиги…

…Да уж, долгоньким и, поди, странноватым путём брела информация рэйнджерпрограммы от матвеевых органов слуха до его же центрального счётнологического устройства, в просторечии называемого «мозги». Тем больший эффект она – информация эта – произвела, когда её смысл, наконец, добрался до цели.

Вынырнув из своих крайне своевременных размышлений, Молчанов обернулся так резко, что проклятый биноскоп, мотнувшись, пребольно наподдал ему по брови незакреплённым визиром (кабы не наличник, полузажившая молчановская физиономия украсилась бы ещё одним синяком).

Мало что можно увидеть, если один глаз смотрит на мир сквозь густо запотевшую амбразуру, а болтающееся на втором глазу шибко умное оптикоэлектронное устройство продолжает увеличивать всё подряд. Но, наверное, отнюдь не из-за этих перечисленных сложностей не увидел обернувшийся бухгалтер Рашн ни гнойно-мохнатого неба, ни руин тына-частокола, похожих на останки гигантских, дочерна прогнивших зубов. Ничего он не увидел, кроме заслонивших и небо, и развалины, и, казалось, весь мир трёх словно бы окаменелых панцирных чудищ с вертящимися на их спинах лохматоголовыми всадниками. А направленные микрофоны полоснули мешаниной шимпанзячьего стрёкота, вибрирующих стенаний, вздохов, какой-то натужной икоты…

Пока, значит, кое-кто наслаждался ноутовскими разглагольствованиями, эти сволочи-аборигены подобрались почти вплотную… Используя развалины, как прикрытие… И, поди, изо всех сил стараясь не нашуметь – они же, сволочи-то, не знают, что кое-кто законопатил себе слух комп-галдежом и направленными (чёрт знает куда) микрофонами! Они же, аборигены поганые, не знают, что из кое-кого разведчик, оказывается, как из гантели парашют!

Спохватившись, но всё ещё не смея оторвать взгляд от кажущихся гигантскими верховых силуэтов, Молчанов торопливо и слепо зашарил вокруг себя в поисках оружия. Но винтовки под руками не было. Винтовка так и осталась там, где идиот-хозяин прислонил её давеча – шагах в пяти. Вспомнив об этом, Матвей дёрнулся было вскакивать. Но под ногой, которой он попробовал оттолкнуться от планеты Байсан, что-то хрустнуло, поддалось, планета вскинулась дыбом – Молчанов едва успел выставить руки, чтоб не ткнуться в неё лицом…

И тут интерком вдруг рявкнул голосом программ-блока «Боевое охранение»:

– Замри!

А потом объяснил:

– Двое в тебя прицелились. Шевельнёшься – выстрелят.

Матвей замер на четвереньках, чувствуя, как спина покрывается испариной и одновременно же ознобливой гусиной кожей.

Шевельнёшься – выстрелят… Что ж, блок «Боохр-7» знает, что говорит: у него в полномраспоряжении хороший банк информации по Байсану вообще и по всадникам в частности. А если ты не шевельнёшься, те двое прицелившихся что, не выстрелят?! Может, и так. Не выстрелят. Всего-навсего удавят тебя твоими же кишками. Или сделают из тебя чучело. Деталь высокоэстетичного интерьера. Ну кой же чёрт дёрнул тебя заделаться бухгалтером, ты, Матя Молчок?! Так хорошо, так спокойно было в суперхакерах, в уютной и тихой первой десятке самых опасных кримэлементов…

Несмотря на боязнь сделаться главной деталью экзотической чучельной композиции, бухгалтер Рашн окаменел не хуже всаднических «коней». Он и голову-то повернуть опасался – стыл, не кожей даже, а комбинезоном чувствуя те места, куда метят алмазными жалами тяжелые дикарские стрелы. Единственно, на что достало молчановской отваги, так это спросить (тихо-тихо, словно бы всадники могли расслышать или углядеть сквозь наличник робкое шевеление губ):

– Что они делают?

– Корректировка местоположения и дистанции – ноль, – мгновенно откликнулся «Боохр-7». – Изменение боеготовности – ноль. Главные обмениваются мнениями. О тебе.

«ГлавныЕ… значит, из троих минимум двое начальников и не более одного подчинённого…» Эта идиотская мысль прорвалась ещё более идиотским хихиканьем. Пуще всаднических стрел убоявшись припадка истерики, Матвей поторопился спросить:

– Переводить можешь?

В интеркоме снова заперхало, и роскошный до полного тупоумия комп-баритон изрёк:

– Уточните команду. Назовите группу звуков, по которой вы хоти…

– Транслэйтинг по группе «Вэ», – выцедил Молчанов таким голосом… ну вот будь ноут волосатым, поседел бы в миллисекунду.

Лишенный волос, а потому хозяйского тона не оценивший ноут не угомонивался:

– Напоминаю, что предварительный алгоритм транслэйт-обработки звуков группы «В» характеризуется коэффициентом достоверности ноль пятьдесят три и признан неадеква…

– Экшшшшшшн!!! – захлебнулся Матвей удавьим шипением.

И комп, наконец, затараторил:

«Отрыгнутый тучами тот, кто делает (исполнитель, функционер), странный, вместо одного из органов зрения имеет на ножке клубень (комок, бугор), стоит неправильно, как проклятый тем, кто создал всё и всех (создателем, богом, исполнительным директором, генеральным секретарём Организации Объединённых Рас); наказать за неправильное стояние (вопрос); не наша забота, пусть его наказывает его отрыгнутый тучами педагог (гувернёр, научный руководитель, тренер, дрессировщик, сансэй); возможно, порченый (вопрос); не бывает порчи, вследствие которой вместо глаза клубень (комок, бугор); что мы знаем о порчах (вопрос); о порчах знает тот, кто чинит испорченных (врач, шаман, мастер по ремонту бытовых исполнительных механизмов); среди нас нет того, кто чинит испорченных (врача, шамана, мастера по ремонту бытовых исполнительных механизмов), мы мало знаем о порчах; что делать (вопрос); лишить жизни; лишить жизни посредством скоропостижного протыкания метательными стержнями специальной конструкции (дротиками, пилумами, стрелами, шрапнелью палочной авиационной, сулицами и ещё двенадцать вариантов перевода); лишить жизни путём непереводимого выражения; лишить жизни путём непереводимой конструкции на основе непереводимого выражения…»

Молчанов перестал слушать. Полученной информации вполне хватало, чтобы понять: или он вот-вот лишится жизни способом, не имеющим даже приблизительного названия ни в одном из человеческих языков, или пора хоть что-нибудь попробовать сделать.

– Двус-сторонний транс-слэйт-режим, экш-шн! – прошипел Матвей, и, дождавшись комповского рапорта о готовности, громко и внятно сказал:

– Я пришел с миром.

Собственно, нужда в громкости-внятности отсутствовала – не сами же Матвеевы человеческие слова предлагалось услыхать всадникам!

Подвешенный у Молчановского пояса предок людской счётнологической техники проныл нечто раз в пять длиннее оригинального текста, и… Нет, вроде бы на слух всё осталось, как было – ни тебе топота вздыбливаемых лошаденосорогов, ни каких-нибудь изменений в фоновом верещании всадников…

Так прошло секунд с надцать. Матвей, у которого от стояния на четвереньках затекли и ноги, и руки, и шея, и Бог знает, что ещё затекло, уже совсем было решился вскочить – и будь там что будет! Решился, но не успел. Сквозь обезьянские звуки пропоролось вибрирующее нытьё, и тут же, словно только нытья этого и дожидавшись, залопотал ноут:

«Это он сказал (вопрос); это он сказал; это отрыгнутый тучами тот, который делает (исполнитель, функционер, выбираю „исполнитель“) сказал; это не он сказал, исполнитель не мог сказать; он до текущего времени продолжает стоять совсем, как проклятый тем, кто создал всё и всех (много значений, выбираю „создатель“), возможно, он и есть проклятый создателем (вопрос); это не он сказал, это сказал маленький, который на нём; непереводимое выражение; сказал тот, кто на (вопрос), как такое может быть (вопрос); у тех, кого отрыгивают тучи, много такого, чего не может быть; а что он сказал (вопрос); он сказал, что пришел не для того, чтобы вынуть из кого-нибудь то, что внутри…»

Комп на секунду прервался, и вдруг выдал, уже пробуя насытить перевод интонационностью – весомо так выдал, словно бы приговор: «Любимец создателя».

Электронный переводчик снова замолк. Бухгалтер Рашн ждал продолжения, ждал, а потом, не дождавшись, залихватски махнул на всё рукой (мысленно) и отважился, наконец, повернуть голову.

По-прежнему загораживали полмира три верховые фигуры; по-прежнему вертелись в сёдлах, исходили визгливым стрёкотом кудлатые всадники (интересно, как они сами без комп-обработки разбираются, что в этом стрёкоте знАчуще, а что нет?)… Вот только нелепые помеси луков с ружьями в лапах двоих из них целились теперь льдистыми наконечниками вложенных стрел не в Матвея Молчанова, а в низкое неприятное небо.

Впрочем, стоило только «любимцу создателя» обнаглеть и приподняться (не на ноги даже, лишь на колени), как алмазные острия разом вернулись в исходное положение. Наверное, один из аборигенских арбалетчиков при этом дал своей «лошади» каких-то байсанских шенкелей, поскольку та замотала головой, хрипя и повизгивая.

А потом вновь ожил ноут-транслэйтор:

– Ты, отрыгнутый тучами, пришел не любоваться нашими внутренностями. А зачем ты пришел?

Да, комп, похоже, уже изрядно подразобрался и с интонациями аборигенов, и с вариантами перевода разных заковыристых слов. Всё-таки, оказывается, «Полиглот-1001» не такая уж никчемная писанина… если, конечно, комп с интонациями и вариантами перевода освоился правильно. Что ж, кто не верит, пусть проверит… Да не о том ты думаешь, ты, отрыгнутый тучами любимец местного создателя! Не о том! Давай-ка, соображай, ради чего ты сюда отрыгнулся! Да быстро соображай, покуда этим макакам не опостылело ждать… покуда у которой-нибудь из них пальчик не свело на спусковом крючке… или что там его заменяет в этих идиотских стрелялках?

И вдруг Матвея осенило. То ли вспомянулись ему виданные в детстве вестерны, то ли идейка дообсусоливалась уже до полного автоматизма своего воплощения, а то ли просто по какому-то недоступному логике наитию он вдруг ляпнул, тыча пальцем в сторону прислонённой к бревноподобным головешкам винтовке:

– Я пришел продать вам вот это.

Судя по стремительной скороговорке, так и брызнувшей из ноута в интерком, всадников сам факт предложения не удивил. Их, всадников, озаботила практическая сторона дела.

«Он предлагает хорошее. Злое оружие.» «Отрыгнутая тучами вещь не будет слушаться наших исполнителей.» «Будет. Это просто: нажать. Я видел, куда.» «Но зачем отдавать вещи за то, что можно взять безвозмездно? А ему – стрелу. В глаз.» «Правило (обычай, закон, уголовный кодекс; выбираю обычай) говорит: не обижать тех, кто ходит между посёлками менять вещи на вещи.» «Обычай касается только тех, кто проклят Создателем. Обычай молчит про отрыгнутые тучами дурно пахнущие гениталии полуразложившихся жабродышащих слизней.»

А потом кто-то из всадников опять произнёс: «Любимец Создателя». И перебранку словно бы обрубили.

«Что ты хочешь за свою не пригодную ни к чему полезному смеющуюся дубинку?» – перевёл ноут уже явно к Матвею обращённый вопрос.

Тот пару секунд соображал, что такое «смеющаяся дубинка». Сообразив, ответил:

– Наконечники стрел.

«В глаз», – перевёл комп-транслэйтор мгновенно последовавшую встречную реплику. И добавил: «Фиксирую множественные внесмысловые эмоционасыщенные звуки, обозначающие высшую степень проявления положительных эмоций».

То есть, значит, всадники ржут, как лошади. Это, значит, шутка была. Значит, у них и чувство юмора имеется. Правда, юморочек этот под стать крэнговскому – так чего ж ещё ожидать от примитивного дикарского разума?

Бухгалтер Рашн крепко закусил губу, сдерживая очередной параксизм истеричного хихиканья. Вот прямо так, с до крови прикушенной губой, он и вымямлил:

– Не в глаз. В карман. В сумку. В эти… как там у вас… вьюки.

Чёрт знает, как комп перевёл всю эту багажную терминологию. Наверное, удачно перевёл, потому что с ответом всадники не промедлили:

«Хорошо. Одна дубинка – одна стрела.»

– Десять стрел, – сказал Матвей.

«Пять», – сказали всадники.

Вот вам и сказочки про совершенно чуждый тип разума. Таких чуждых на любой земной толкучке больше, чем некастрированных тараканов.

Матвей вздохнул, потом ещё раз вздохнул, а потом сказал:

– Ладно. Подавитесь, мартышки.

Комп тут же заныл по-всадничьи, и его хозяин втянул голову в плечи, запоздало сообразив, какой может оказаться реакция аборигенов. Но ничего страшного не произошло. Наверное, давиться у всадников не считалось чем-то плохим, а мартышки… может, это у них вообще комплимент?

Всё ещё боясь подняться с колен, следил хакер-поэт-бухгалтер, как один из всадников отстегивает от седла и роняет на песок увесистый длинный чехол; как другой шимпанзеобразный спешивается и на полукорточках крадётся к винтовке…

«Теперь быстро уноси свой пока ещё невыпотрошенный живот», – бесстрастно пробаритонил ноут, после чего опять доложил о фиксировании высшей степени проявления положительных… в общем, что очаровательные байсанские остроумцы во всю радуются своему остроумию.

Тем временем всадник-пешеход стыл в нерешительности близ «смеющейся дубинки»: косматая лапа протянулась было к винтовочному стволу, да так и зависла, не дотянувшись. То ли шимпанзоид опасался своего новоприобретения, то ли…

Абориген был так близко, что ни биноскоп, ни запотелость вотч-амбразуры не мешали коленопреклонённому бухгалтеру вполне отчётливо видеть даже бахромчатых многоножек, снующих меж колтунами голубоватой шерсти. И уж тем более отчётливо Матвей видел ощереную заросль слюнявых клыков. Длинных клыков – чуть ли не с Матвеев мизинец. Под впечатлением такого соседства Молчановская вера в светлое будущее заметно поиссякла. Тем более, что мутные прыщеподобные глазки шимпанзоида, устремлённые вроде бы главным образом на винтовку, то и дело позыркивали и на её бывшего обладателя.

Разобраться в выражении хищной аборигенской морды, естественно, не представлялось возможным; так что позыркиванье могло означать что угодно. Например, равную опаску перед человеческим злым оружием и перед самим человеком. Или… Чёрт, уж не подумывает ли поганая обезьяна испытать покупку на отрыгнутом тучами неправильном продавце?!

Матвеева рука помимо хозяйской воли судорожно задёргалась у пояса, нашаривая термокинжал, но тут внезапное, ощущаемое не слухом, а коленями через почву и комбинезонную «ткань» тяжкое гупанье вынудило бухгалтера испуганно заозираться.

Оказывается, двое верховых аборигенов успели отбыть по каким-то своим аборигенским делам, причём успели не только что – среди развалин маячили уже лишь их удаляющиеся всклокоченные головы. А безвсадничная тварь разнервничалась: хрипя и охлёстывая себя по морде растроенным языком, бронированная скотина мелко подпрыгивала на месте… ой, нет – не на месте! Кошмарная помесь лошади, носорога и танка ПРИБЛИЖАЛАСЬ. Всё заметнее, всё быстрей… Господи!

Мимика всадника была для Матвея загадкой, а вот более чем своеобразные приплясывания «лошадки» почему-то ни малейших сомнений не вызвали в её недружелюбных намерениях.

«Не шевелись!»

Нет, Матвей бы и так вряд ли сумел вытряхнуться из полуобморочного столбняка. Даже если бы сразу понял, что это вновь проснувшаяся программа «Боохр-7» именно его, Матвея, предостерегает от шевеления, а не пытается строгим окриком остановить всадническую подседельную жуть. И даже если бы сразу понял, что любое шевеление попросту бесполезно. Отбиться от на глазах звереющей скотины термокинжалом нечего было и думать, винтовку загораживал шимпанзоид со своими клыками…

«Не вздумай бежать!» – продолжал поучать ноут Боохровским голосом.

Бежать? Куда?! Сзади – обрыв и всадники-часовые, а впереди… даже разнаиполнейшему кретину не взбрело бы кидаться навстречу ЭТОМУ…

Да уж, кретину бы не пришло. А вот аборигену планеты Байсан пришло. Коротко оглянувшись, спешенный всадник отчаянно заверещал, кинулся навстречу своему взбеленившемуся без надзора транспортному средству; с полдороги вдруг решил вернуться к винтовке, схватил её, припустил обратно – на трёх, таща оружие за ремень…

И только тут «Боевое охранение» сочло, наконец, нужным успокоить хозяина: «Объект агрессии не ты».

Матвей и сам уже это видел. Носорогобронеконь встретил подбежавшего шимпанзоида плёточным взмахом совершенно уж по-невозможному выхлестнутого языка. Секундою позже всадник мордой вниз валялся на щебнистых угольях, прикрывая ладонями голову, визжа и мелко трясясь, а бронированная скотина с вибрирующими воплями охаживала его языком – да как! Только пыль летела из кудлатой спины.

Приоткрыв рот, Матвей таращился на сцену экзекуции, а комп бубнил голосом транслэйтер-программы: «Не пригодное ни к чему путному порождение жабродышащего слизня, больного несвойственной этому виду живых существ стыдной болезнью! Междометие, выражающее крайнюю степень негативных эмоций. Не способное к восприятию обучения существо, опозорившее владельца своей нерадивостью! Сколько я должен (должна, должно) ждать выполнения своего приказа?! Далее следует однообразное повторение труднопереводимого лингвообразования, вероятно, побуждающего собеседника к получению чего либо…»

И только теперь дошло до бухгалтера Рашна, что он, бухгалтер, так по сию пору и не удосужился выяснить: а каким же именно видом живых существ издаются звуки, относимые компом к алгоритмируемой группе «В»?

* * *

Ноги тряслись и подламывались – если и не на каждом шагу, то уж через шаг обязательно; синюха по-прежнему была скользкой, и дыхательная смесь воняла по-прежнему, и по-прежнему было плохо видно сквозь запотевающие вотч-амбразуры… Зато теперь дорога лежала не вгору, а под уклон. И идти этой дорогой приходилось не просто так, а с добычей. С ценной добычей, которая обольщала перспективами яркими, радужными – как хорошо отшлифованный аутбрилл. Кто-то сказал: «Если обстоятельства мешают достигнуть цели, умный меняет цель, а мудрый…». Кто-то? Нет, господин Рашн, дорогой мой бухгалтер, мозг у тебя точно маненечко подусох за годы стараний жить по-честному. Не мозг у тебя теперь, а так – мозгик. Мозжечок. «Кто-то»… Это же ты сам и сказал. Давно. В бытность твою не Рашном, и не Чинарёвым, а Матвеем Молчановым – в подлинную твою бытность.

Вообще-то пресловутая добыча оказалась чуть меньше, чем ожидалось: байсанцы своего земного брата по разуму изрядно надули.

…Давеча Матвею довольно-таки изрядное время пришлось ждать, пока разъярённая «лошадка» отведёт душу. Потом исхлёстанный всадник долгонько лез на своё всадничье место – кажется, порка не шибко благотворно сказалась на ловкости неудалого шимпанзоида. К тому же взять оружейный ремень в зубы он догадался, а вот закинуть оружие за плечи не допёр, отчего и взобрался в седло лишь с седьмой или девятой попытки.

Наконец, выслушав перевод очередного лингвопостроения на базе всяческих органов экзотически больных жабродышащих слизней, бухгалтер Рашн получил долгожданную возможность полюбоваться всаднической исполосованной спиной и поросячьим хвостиком лошаденосорога.

Минуту-другую (пока всё вышеописанное не скрылось за развалинами) Молчанов приходил в себя. Потом он встал на ноги и немного постоял, заново привыкая глядеть на мир с полной высоты своего роста. Потом одним движением оторвал биноскоп от вотч-амбразуры и довольно долго пытался затолкать его в подсумок с бесполезной теперь запасной обоймой. Наблюдательный прибор в подсумок отчего-то не лез. В конце концов Матвей на строптивый прибор осерчал, уронил его, пнул пару раз и отправился к валяющемуся на песке всадническому чехлу.

Вот тут и обнаружилось, что стрел-то в чехле, как договорено – пять, но к двум из них вместо алмазных наконечников приделаны весьма впечатляющего размера то ли когти, то ли зубы какие-то. Всё ещё пребывая в состоянии изрядного обалдения, Матвей было намерился догонять недобросовестных торговых партнёров, дабы предъявить им справедливые претензии. К счастью, он вовремя сообразил, что затея не выгорит. Он же не требовал за винтовку именно аутбриллы! Увы, сам виноват: что прошено, то и дадено. Ну, ладно. Всё равно неплохой получился довесок к главному: три да еще один – это будет четыре.

Факт, что три плюс один равно именно четырём, а не, к примеру, восемнадцати, почему-то показался бухгалтеру Рашну очень забавным. Настолько забавным сей факт ему показался, что ещё пару-тройку минут означенный бухгалтер посвятил радостному смеху и неустанному повторенью на все лады заново открытой арифметической истины.

Зато потом, сообразив, что все эти поведенческие аномалии – всего лишь реакция на нешуточный перепуг да нешуточное же везенье, он мгновенно успокоился.

И отправился в обратный путь, мысленно любуясь брильянтовым сверканием перспектив.

Единственно, что могло оные перспективы малость притемнить, так это винтовка. Штурмовая винтовка, проданная всадникам. Винтовка, из которой всадники при их умении пользоваться «хомогенными» предметами наверняка убьют нескольких людей.

Да, это могло подпортить настроение.

Могло БЫ.

Кому-нибудь другому. Чинарёву, например; может быть, даже Рашну… А Матвей Молчанов мог бы придумать себе тысячу оправданий – если бы счёл это нужным. А он не счёл. И не сочтёт. Слишком много он наслушался в жизни нравоучений; слишком рано заметил, что сами нравоучители через все эти высокие идеалы при случае попросту перешагивают. С лёгкостью. Без малейшего колебания. Да ещё и умудряются ставить себе это перешагиванье в заслугу.

Так что теперь Молчанов-Чинарёв-Рашн ничем не смущён.

Он рад.

Тем более, что уж одно-то оправдание проданной винтовке даже придумывать не надо. Оно само напрашивается. Потому что оно, оправдание это, по сути никакое даже не оправдание, а цель. Одна из целей, которые уже больше чем наполовину достигнуты. Ай да Рашн, ай да сукин сын!

Ну да, да, в удаче с аборигенами его особой заслуги нет. Это была именно удача. Везение. Быть бы упомянутому Рашну деталью эстэтизированной композиции, кабы его совершенно случайно не приняли за какого-то там любимца местного Создателя. Но кто-то когда-то сказал (на сей раз уж точно это кто-то другой сказал): случай всегда на стороне больших батальонов.

Зато теперь… Нет, размышленья о перспективах отставить. На будущее. На когда о них можно будет думать спокойно.

А пока есть более насущные и практичные темы для размышлений. Первая: уважаемые спутнички чёрт-те сколько времени пробыли без присмотра, и теперь нужно суметь оказаться готовым к любому с их стороны подвоху. Например, к тому, что все со всеми уже успели договориться. Прям-таки необходимо заранее обеспокоиться всеми мыслимыми и немыслимыми мерами предосторожности, ибо нам с вами, господа Чинарёв и Рашн, теперь очень даже есть что терять – не будь я Молчанов!

И вот ещё о везении. Может, кому и покажется таковым факт, что одна оч-чень важная деталь дарёного Клаусом пистолета-деструктора находится теперь не в означенном пистолете, а в тайнике на подштанниках бухгалтера Рашна. Но поправде везение здесь ни при чём. Здесь «при чём» мудрая опаска и до мозга костей въевшаяся привычка не оставлять в ненадёжных местах (к каковым следует безоговорочно отнести и каюту «Каракала») предметы, могущие служить не только уликами, но даже и просто намёками на то, что да как делал Эм Молчанов. Ибо «что» да «как» дают подсказочку для вычисления «почему» и «зачем». В силу упомянутой привычки бухгалтер Рашн изъятую из пистолета детальку выволок с корабля, дабы при случае потерять на необьятных просторах девственной планеты. И вот уж к чему везение совершенно никакого отношения не имеет, так это к тому, что означенная деталька по сию пору не выкинута. Тайничок-то над коленом, спереди, а единственное отверстие, через которое можно запустить руку под комбинезон, находится точнёхонько посредине зад… сзади, в общем. Ладони на две ниже спины. Та самая сантехническая кулиса, которой недавно пользовался Дикки-бой. Не при спутничках же было щупать себе колено через это самое место! Да и потом как-то случая не представилось – то нужно было скорее уйти подальше, то другие всякие ситуации выпадали…

Так, хватит!

К делу.

Меры предосторожности.

Аутбрилловое сверкание перспектив.

Правда, в сцене торга звукозапись по информативности наверняка даст преизрядной форы изображению – на качестве последнего не могла не сказаться четверенечная поза исполняющего обязанности ноут-подставки… Но и того, что есть, наверняка достаточно. Даже одной звукозаписи вполне хватило бы. И даже не вполне, а более чем.

Интересно, получится ли разобрать и собрать ноуткомп, если на руках – дубовые негнущиеся перчатки, а вместо нормальных инструментов – один термокинжал? Э, чего гадать-то! Должно всё получиться, и баста. И с клеем должно получиться, хоть процедура обещает быть не из приятных. Этот самый клей для латанья комбинезонов хорош, а вот каково будет ощущать его на голой коже? Что ж, мы возвращаемся в область доподлинного искусства, а оно, проклятое, требует жертв даже от любимца Создателя.

А что, вообще-то даже лестно. Нужно будет визитку себе сделать такую: любимец Создателя… «Существам, стоящим на низкой ступени развития, свойственно подсознательное поклонение истинно могучему интеллекту» – откуда бишь эта цита?..

…Матвей едва не упал. И не потому, что очередной раз подломилась нога – она-таки подломилась, но дело было не в этом. В голову бухгалтеру-хакеру вдруг пришло, что титулом «любимец Создателя», пожалуй, гордиться не стоит.

Кажется, в древние века на Руси сумасшедших-юродивых называли «божьи люди»… И, кажется, всякие там «низкоразвитые существа» – а, говоря по-нормальному, дикари – имели обыкновение не столько могучим интеллектам поклоняться, сколько щадить явных безоговорочных психов.

Так что, визитка отменяется? Да уж, ну её от греха подальше. А то вдруг и на самом деле… Э-э, нет, не «вдруг», а наверняка так и есть. Потому-то, небось, твой живот пока и остаётся невыпотрошенным, что байсанцы сочли тебя абсолютным дебилом. И термин «проклятый Создателем» тоже понятен: если у здешних дикарей даже шутки, хоть и тупы без меры, но всё же людскому пониманью вполне доступны, то и логические построения, наверное, тоже… А по человеческой логике, раз любовь Создателя – отсутствие ума, то проклятие… Что, ум? В смысле разум? Дебилом быть хорошо, дебилу всё-всё до слепой кишки. А разумному приходится об этом вышеупомянутом «всём-всём» думать, переживать – значит, разумным быть плохо.

Логично?

Вполне.

Но если логика местных аборигенов действительно до такой степени подобна людской, почему же яйцеголовые так долго не могли наладить контакт? Потому, что свято и безоговорочно верили, будто в паре везущий-везомый сверху обязательно тот, кто умнее? Да плюс гипнотизирующая человекообразность везомых; да еще плюс яйцеголовая неготовность заподозрить, что орудиями труда пользуются не те, кто эти самые орудия придумал, что пользующиеся орудиями сами орудия… И в итоге, всеми этими неготовностями да стереотипами руководствуясь, обрывистые спецы, поди, выфильтровывали из всех фиксируемых звуков только издаваемое везомыми, а прочее – на свалку…

Во всяком случае теперь, задним числом перебирая всё виденное на этой своей прогулочке по Байсану, Матвей понимал: только те же стереотипы мешали ему вовремя догадаться об истинном положении дел со здешним разумом («положение» – это практически в прямом смысле слова). Вопреки тому, что истина одна только и могла исчерпывающе объяснить всё виденное. Всё – даже тот «предупреждающий знак» – пять вдрызг размочаленных транспортных исполнительных механизмов и только два человеческих трупа…

Предупреждение «дальше не ходить» адресовалось не людям. Оно адресовалось транспортным исполнительным механизмам. Байсанские дикари, как и представители земной суперцивилизации, угадали в противнике признаки разумного поведения, но разум этот ничтоже сумняшеся приурочили к ПОДОБНЫМ СЕБЕ.

И даже из сетевой да ноут-комповской «самой полной» информации о Байсане ничто истинному положению дел не противоречит. Ничто. В том числе и пресловутая сцена массового расстрела культового назначения. Люди ведь, наверное, тоже охотились на всяких там лошадей имени Пржевальского не только пешком – почему бы и здешним «лошадкам» не использовать дрессированных шимпанзоидов для охоты на диких?

А если ничто истине не противоречит, отпадают последние сомнения на тему: «Почему же до этой самой истины так долго не могли докопаться?» Ведь если идти по логике…

…Идти по логике и при этом идти просто – в обычном бытовом понимании данного термина – оказалось трудновато. Отвлёкшись от глядения под ноги, Матвей споткнулся о торчащий из синюхи острый обломок камня. В отчаянной попытке сохранить равновесие, Матвей исполнил редчайший по красоте и экспрессии хореографически-акробатический этюд, но только того и достиг, что не упал мордой вниз, а смаху сел на плодовое тело Байсанской псевдотравы… и в тот же миг едва не оглох от собственного вопля. Потому что угодил посадочной опорой не в мягкую синюху, а точнёхонько на тот самый клыкообразный булыжник, о который споткнулся.

Довольно изрядное время хакеропоэтобухгалтер, воя, крутился на одном месте – как крутился бы подлинно разумный местный индивид, вздумавший дотянуться носом до своего жалкого хвостика. Потом боль вроде стронулась на убыль. А ещё минуту-другую спустя Матвей начал подозревать, что, как ни вертись, оценить состояние ушибленной задницы визуальным методом не получится – человеческая анатомия скверно приспособлена для такой ответственной цели.

В конце концов путём ощупывания удалось выяснить, что ни ушибленное «левое полушарие», ни обтягивающий его комбинезон очень уж серьёзного урона не претерпели. И всё же означенное полушарие продолжало весьма болезненно реагировать на малейшее движенье соответствующей ноги. Поэтому Молчанов решил с отправкою в дальнейший путь маленечко обождать.

Но «обжидать» Молчанов решил не праздно. По его расчётам он находился уже достаточно далеко от посёлка аборигенов и ещё достаточно далеко от своих соэкспедиционников – достаточно, чтоб без особой оглядки принять кой-какие весьма трудоёмкие меры предосторожности.

* * *

– Ты можешь, наконец, сесть? – сказал Клаус.

Матвей строптиво фыркнул, но всё-таки сел. На самый краешек койки. Очень осторожно сел и очень неудобно: только правой половиною той самой части тела, которая, кажется, доискалась-таки на себя приключений.

Может, бухгалтер Рашн и проигнорировал бы эту Клаусову реплику так же, как и все предыдущие. Но… Слишком уж неприятный подтекст замаячил во вроде бы совершенно невинном вопросе. Да и таким ли уж невинным он был? И был ли он, чёрт его раздери, таким уж вопросом?

«Ты можешь, наконец, сесть».

Впервые эти слова мелькнули в Молчановской голове, когда хозяин её (головы), уже на подходе к озеру спохватившись, активировал дальнюю связь. Судя по тому, что интерком тут же окликнул Бэда Рашна, попросил его немедленно отозваться и поведал о высланных на поиски запропавшего бухгалтера разнообразных исполнительных механизмах – наземных, летучих и, кажется, даже ещё каких-то… Судя по всему этому, бухгалтера Рашна окликали уже давно и без особой веры в удачу. А ещё судя по всему этому, коллеги-спутнички либо решили, что без него им в любом случае пропадать, либо почему-то вдруг избавились от опаски демаскировать себя неумолчными радиовызовами и повсеместным шнырянием всяческой механической дряни.

Второй раз перспектива присесть лет на надцать… да нет, какое там – прошлые его художества в совокупности тянули на срок, соизмеримый с возрастом Homo Sapiens как биологического вида… Это ежели в правовом поле ООР. А в каком-нибудь отложившемся мире понедоразвитей за все молчановские прегрешения светило всего-навсего секунд сто. Именно светило. В световой камере.

Короче (как сказал бы неголубой Фурункул), второй раз мысли про «сесть» и про всё сопутствующее посетили Матвея, когда он дохромал, наконец, до озёрного берега. Дохромал он туда, кстати сказать, уже в сопровождении впечатляющего количества некрупных исполнительных механизмов. Механизмы эти передвигались самыми разнообразными способами и выглядели тоже очень по-разному. Общим для них для всех было одно: наличие какой-нибудь несмертоубойной стрелялки (от бесконтактного хальтера до широколучевого парализатора) и оперативность, с коею вся эта артиллерия нацеливалась на господина бухгалтера при каждом его случайном шажке в сторону от генерального направления.

Озеро за в общем-то очень недолгое Молчановское отсутствие изменилось разительно. То есть само озеро оставалось прежним: моча мочой. Но на поверхности оного неаппетитного водо(или-чего-там-ещё?)ёма колыхалось теперь скопление гигантских пузырей идиотски кричащей расцветки – поплавковая окантовка устья аварийного трап-тоннеля. От пузырей этих тянулся к берегу гравиленточный транспортёр, засечь который по вторичным энергопроявлениям было бы простого проще не только с любой Байсаноцентрической орбиты, а даже, наверное, и с орбиты центрической не Байсано.

А возле напочвенной приёмной площадки транспортёра имела место огромная фигура в экспедиционном комбинезоне, в пучеглазой шлем-маске и с… нет, винтовку фигура успела заменить на парализатор.

– Тут это, – сообщила фигура подхромавшему Рашну, – тут, понимаешь, того. Так что ты уж лучше не этого.

Голос у фигуры был крэнговым, а ещё таким голосом могла бы (если б умела) заговорить собака. Собака, которая спёрла у хозяина и слопала натуральный беф а`ля бритт (иными словами, сотни три наличняком) и теперь осознаёт, раскаивается и готова немедленно возвратить всё, что ей под силу – только опасается подобным возвратом ещё больше усугубить.

– Хоть бы «скакуна» догадались выслать навстречу усталому человеку, – злобно пробурчал Матвей, взбираясь на транспортёрный приёмник. – Вместе со всей этой сворой конвойных механоублюдков… А ещё лучше – не вместе, а вместо. Вы что, опасались, что я сбегу? Куда?! Просить у всадников политического убежища? В котле?

Дикки-бой не ответил. И не поинтересовался хоть чем-нибудь из напрашивающегося. Куда, мол, ходил, где оружие посеял, зачем хромаешь и не надо ли, мол, помощи – ничего такого старый дружище Крэнг у старого друга своего Матвея не спрашивал. Дружище Крэнг вообще больше не издал ни единого членораздельного звука – только сопел да вздыхал горестно. Вот так, сопя и вздыхая, он проследовал по Молчановским пятам на корабль, ждал, пока Матвей прямо в шлюз-отсеке выбарахтывался из комбинезона (сам Дикки-бой разоблачаться не стал, а только маску сдёрнул с лица – не без видимой душевной борьбы: очень уж под ней, маской, удобно было прятать глаза)…

Потом Матвей, тиская под мышкой отстёгнутый от комбинезона ноут-комп, в одних подштанниках шлёпал-хромал по бесконечному и безлюдному коридору, а друг Дик громыхал подошвами следом, и, громыхаючи, продолжал тяжко вздыхать, но Молчанов, не оглядываясь даже, всю дорогу чувствовал, что волновод парализатора направлен точнёхонько на его Молчановский персональный затылок…

Когда бухгалтер Рашн, дохромав наконец, протянул трясущийся палец к замочному сенсору своей каюты, Крэнг расслабленно (знаем мы такую расслабленность, во всех ракурсах знаем!) привалился к коридорной стене. Всем своим видом он показывал, что очень ему, Крэнгу, тяжко (в переносном смысле) и неудобно (в обоих смыслах), но торчать он тут намерен долго. До особого невесть чьего распоряжения.

Впрочем, до чьего именно распоряжения Дикки намерен подпирать стену близ Молчановской обители, выяснилось в следующий же миг.

Внутри упомянутой обители обнаружился афганонемец Клаус Кадыр-оглы. Капитан «Каракала» спокойненько сидел на матвеевой койке и копался в матвеевом… точней, в экспедиционно-бухгалтерском компе.

Молчанов как вошел, так и стал у комингса – только люк за собой прихлопнул да ноут выронил на пол (не от неожиданности, а просто надоело держать).

Некоторое время хозяин каюты молча рассматривал незваного визитёра, а визитёр держался поведенческого штампа под наименованием: «А чё, разве происходит чё-нибудь этакое?» Визитёр даже не обернулся на скрип открывшегося-закрывшегося люка. Визитёр тыкал в контактор, глядел в видеопространство и время от времени поборматывал рассеянно, как бы про себя: «Что-то здесь у них… Что-что? А, нет, цум тойфель… А это вообще, как говорится, вилами по воде…» Тут он, наконец, соизволил обернуться к вошедшему и спросил безмятежно:

– Ты случайно не знаешь, что такое «вилы»?

Матвей молчал.

Клаус шевельнул носом, потом ещё раз шевельнул носом… И сообщил:

– Я, когда возвратился, первым делом – под душ. Не собираешься? А то, понимаешь, пахнет от тебя…

Молчанов продолжал оправдывать свою доподлинную фамилию.

Вот тогда-то Кадыр-оглы пожал плечами и, возвратившись к созерцанью комповского видеопространства, то ли спросил, то ли предостерёг насчёт «сесть».

…Минут этак с пять каждый сосредоточенно и почти что молча занимался своим делом: Клаус изучал содержимое компьютера, а Матвей, тихонько выдавливая сквозь зубы шедевры русской словесности, балансировал на коечной закраине в попытках найти позу побезболезненней.

Потом афганонемец вдруг отшатнулся от контактора и заворочался, пытаясь устроиться с максимальными удобствами, какие только возможно было найти в щели меж комп-подставкой и откинутой крышкой гробообразной койки. В конце концов он угомонился в пол-оборота к Молчанову, вдавясь лопатками в угол между коечной крышкой и обиллюминаторенной стеной.

– Ну, хорошо, – вымолвил он расслабленно, задирая левую ногу частично на правую, частично на контактор. – Мы с тобою оба устали и не расположены к долгим беседам. Поэтому давай в целях экономии времени сыграем в интеллектуальную игру «Вопрос-ответ».

– Правила? – осведомился Матвей, сумрачно глядя мимо Клаусова уха в иллюминатор (в иллюминаторе было коричнево и неинтересно).

– Правила примитивны: или говорить правду, или… м-м-м… промалчивать. Но тогда – переход хода.

Только после этого неуклюжего «промалчивать» осознав, что они с Клаусом общаются по-русски, Матвей облизнул губы и уже вполне сознательно произнёс русское «да». Кадыр-оглы тут же нахально взял быка за рога:

– Первый ход мой. Вопрос: «Зачем тебе до такой степени был нужен флайфлауэр?»

Молчанов опять облизнулся:

– В свете постановления о режиме строжайшей экономии времени, отвечаю предельно сжато: планировалось наработать хоть долю миллиграмма естественного фермента, расшифровать его синтез-код и начать производство искусственного парфюма, искусственность его, понятно, не афишируя. Затем – объявить первопоселением утопленный «Каракал» со всем содержимым… и предъявить права на монопольную разработку флайфлауэров (для начала только их – чтоб пока не шибко злить макросов). В общем, собирался на все сто осуществить план глубоковзадницеуважаемого господина Шостака. Удовлетворён?

– Почти, – кивнул Клаус. – За одним маленьким «но»: как ты собирался расшифровывать код? Профессор, доктор, Гэйтсовский лауреат и всевозможный академик Бернард Шостак-младший потратил на такую расшифровку почти десятилетие, а ты… Ты что, учёный?

– То-то и оно, – Матвей расплылся в очаровательной улыбке, которая, с учётом формы и цвета его губ, эффект произвела удручающий. – Я, дорогой ты мой, не учёный. Я умный. Твой яйцеголовый лауреат просто не имеет представления, на что способен в умелых руках, скажем, обычный бытовой кондиционер – ну, из относительно последних, с комп-блоками распознавания загрязнений и поиска оптимального процесса их ресинтеза во что-нибудь путное. Это твоим яйцеголовым не формулы малевать, тут думать надо! Кстати, – бухгалтер Рашн свернул улыбку и опять малость поёрзал, – ты задал уже два вопроса, а я покуда ни одного. Дискриминация получается!

– Можешь задать два подряд, – свеликодушничал Кадыр-оглы.

– Да уж, не премину… Итак, вопрос первый: на кого вы работаете?

– «Вы» – это я? – спросил Клаус.

– Вся ваша троица, – пояснил Молчанов, и, видя, что собеседник вроде бы мнётся, добавил: – Так как это ты давеча выражался… промалчиваешь?

Афганонемец улыбнулся ещё очаровательней, чем недавно Матвей (всё же у него-то, у афганонемца, губы были в порядке):

– Отнюдь, майн либер. Отвечаю: Макумба и Лафорж работают на меня персонально. А я… Название «Ллойд Гэлэктик» слышал?

– Кампания, застраховавшая «Каракал», – бухгалтер Рашн, кривясь, осторожно ощупывал ту половину своей неудобь-сказуемой части тела, которая не сидела, а висела. – А вообще – крутая организация. Монстр. «Макрохард» страховых полисов.

При сравнении своей фирмы с всесильным монстром программного обеспечения, компьютерной техники, а по совместительству и всего, что плохо лежит, Кадыр-оглы скривился. Гримаса эта была не акцентированной, мимолётной, но Матвей её приметил-таки. И запомнил. А Клаус тем временем продолжал:

– Видишь ли, что с этой экспедицией что-то не ладно, моё начальство поняло ещё на стадии составления договора. Проще всего было бы страховой договор не заключать, но… У начальства возникли некоторые… дер геданкен… соображения ума… м-м-м…

– Больно уж велика сумма, – пришел Молчанов на помощь замявшемуся собеседнику. – Очень хотелось взнос с клиента содрать, а вместо страховки потом на вполне законном основании предъявить дулю.

– Предъявить что? – заломил брови Кадыр-оглы.

– Вопрос вне очереди, – злорадно сообщил Матвей. – Опять имею право на два подряд. А дуля – это кукиш. Сиречь фига. Словянский жест, сходный по значению с англосаксонским оттопыренным средним пальцем либо с итальянским хлопком по бицепсу.

Возмущённый наглыми бухгалтерскими притязаниями на лишний вопрос афганонемец явно собрался было продемонстрировать оппоненту что-то из вышеперечисленного арсенала жестов, но вдруг раздумал, буркнув: «Ладно, не на деньги играем…» И продолжил прерванный монолог:

– Моя задача была собрать доказательства нечестного поведения партнёра по договору. Кстати, данке тебе шон, ты мне очень помог той своей «сказочкой-баечкой», помнишь? Н-да… Мы только не думали, что Шостаки возьмутся за дело так… так обрывисто.

– Не думают только… как бишь по-вашему будет «идиот»? – любезно осведомился Молчанов.

– Идиот на всех языках идиот, – сказал Клаус философически.

– Вот именно, – охотно согласился Матвей, вновь поёрзывая. – А по-умному нужно было…

– По-умному и дурак сумеет, – окрысился афганонемец. – «Каракала» всю дорогу пас спецкорабль этих гадов из «Шостак Глобкэмикал». Фрегат. Наш фрегат тоже был… был должен встретить нас на ближних подступах к Байсану и подстраховать, но что-то там случилось непредвиденное… в общем, наши союзнички-швайнехунден опоздали на три с лишним часа.

– Союзнички? – заинтересовался Молчанов.

– Вопрос вне очереди, – моментально отреагировал Клаус, после чего снизошел разъяснить: – Понимаешь… Ну ты, как – хе-хе! – бухгалтер, действительно должен понимать… Зачем тратиться на снаряжение своего корабля, если можно нанять чужой? Причём заметь: нанять не за деньги, а за общность интересов. Есть, видишь ли, фирма, не заинтересованная в шумихе вокруг Байсана.

– «Аутпутбрилл лимитэд», – тихонько подсказал Матвей.

Афганонемец как-то странновато осклабился:

– Штатгальтеру Нидерландов однажды намекнули: «Державный властитель не может на равных беседовать с полулакеем.» Намёком этим, между прочим, мотивировал свой отказ от личных переговоров испанский король. Я к тому, что «Аутбрилл» – так, макрель. Дочерний придаток. Не наш уровень. Наш уровень – их настоящий хозяин. Этот…

– «Макрохард», – опять подсказал Матвей. А про себя отметил, что Клаус не только кривится, заслышав название одиозной суперфирмы, но и произносить это самое название почти неприкрыто брезгует. Да и всякие «наш уровень – не наш уровень» господин агент страховой фирмы выговаривает с этаким оттеночком весьма саркастическим.

– Вот именно, – кивнул брезгующий «Макрохардом» саркастический Клаус.

Молчанов вновь раздумчиво уставился в занавесившую иллюминатор уныло-пустую бурость Байсанской псевдоводы:

– Ну-с, ладненько. Вернёмся к нашим флайфлауэрам. Я так понял, что до псевдомангра вы не дошли. И вернулись. Почему?

– Майн фюрер, русские воюют не по правилам, – сообщил Кадыр-оглы оловянным голосом.

– Что?!

– Я уже задолбался считать, сколько вопросов ты задал без очереди, – объяснил Клаус, потягиваясь. – Ну, гут. Последняя моя тебе поблажка. Пока мы гуляли по Байсану, Мак и Лафорж делали дело. В частности, они сумели обнаружить весьма оригинальное блокирующее приспособление системы «обертка от жвачки», всунутое кем-то под кодер-панель на пульте «Вихря»… – (лицо Матвея выразило вежливое доброжелательное любопытство, и того не более), – Обезвредив этот высший пилотаж хакерской мысли, они получили доступ к системам боевого взлёт-посадочника, в том числе – к установке, запускающей экранированные от всех способов обнаружения зонды связи.Таким образом был установлен контакт с находящимся в данное время на орбите опоздавшим кораблём наших…

– Подельников, – вставил Бэд Рашн.

– …союзников, – невозмутимо продолжал Кадыр-оглы. – Стало известно, что союзнический фрегат вышел из сопространства вскоре после нашей посадки на Байсан, и (удача!) до того, как истребитель Шостаковской фирмы успел выловить из космоса консервную банку с одним из своих владельцев. Истребитель этот… как говорят в деликатных случаях господа флот-командоры, истребитель этот перестал существовать. А Шостаку-младшему предложили альтернативу: или он продолжает болтаться в своём не имеющем свободного хода и ресурсов катапульт-отсеке, или… Короче говоря, в обмен на спасение и неразглашение всей их афёры он… Ещё короче: экспедиция продолжается, все её участники сохраняют свои места. Единственное изменение: с э-э-э… – капитан «Каракала» скользнул рассеянным взглядом по назапястному таймеру, – вот уже семнадцать часов это экспедиция «Байсан Аутпутбрилл л. т.д.». Все уже всё знают, все согласны и все довольны – даже твой Крэнг. Моя фирма тоже будет довольна: владелец «Каракала» совершенно, как ты должен понимать, добровольно прервет действие страховочного договора по факту без предъявления финансовых претензий к партнёру, вот уже семнадцать часов как бывшему.

– И всадники будут довольны? – невинным голосом осведомился Матвей. – Или ты тоже веришь в шостакову побасенку? Ну, будто он что-то такое против них выдумал… А?

– В шостакову не верю. Но эти… парт-не-ры… они обещают этот вопрос снять. Что-то у них недавно появилась, какая-то новая разработка…

Рашн-Чинарев-Молчанов мило улыбнулся и совершил невозможное – заговорил еще невинней, чем прежде:

– Прямо получается не Макрохард, а какая-то Лига Добровольного Вспомоществования Идиотам. Иметь возможность избавиться от вас без малейших хлопот да осложнений – и вместо этого проявить такую трогательную заботу… Шостаковский истребитель они, значит, грохнули, а Шостака и прочих отчего-то помиловали… Тебе не кажется, что подобная непоследовательность плоховато вписывается в стиль макросов?

– Кажется… – Клаус примолк на мгновенье, и вдруг сообщил, глядючи в потолок:

– «Кажется, пока всё идёт неплохо, но в скором будущем возможна проблема,» – сказал один упавший со стаэтажного небоскрёба, пролетая сорок пятый этаж.

– Проблема – это все-таки Макрохард? – поинтересовался Матвей. – Ах, нет: наверняка все-таки я.

Кадыр-оглы осклабился:

– Догадливый!

Бухгалтер Рашн хотел разразиться монологом на тему «будешь догадливым, когда тебя прут на корабль под конвоем…» Хотел, но раздумал. И стал ждать продолжения. И дождался.

– Видишь ли, в оплату за все свои благодеяния наши союзники требуют одного, – заговорил Клаус, по-прежнему любуясь потолком. – Они требуют, чтобы весь наш обмен информацией с кем бы то ни было шел исключительно через них. В ближайшее время на «Каракал» прибудет их инженерная группа и возьмёт под контроль все наши средства связи и комп-системы. Уверен, отношение союзничков-благодетелей к нам резко переменится в случае какой-либо несанкционированной информ-утечки по нашей вине. Намек понятен? – Кадыр-оглы резко втянул воздух сквозь сжатые зубы, принуждая себя успокоиться. – А теперь переходим к водным процедурам. Куда ты ходил?

Матвей с удовольствием поведал заранее выдуманную историю о том, что ходил он туда (тычок большим пальцем себе за спину), напоролся на всадников, стрелял, бежал; удирая, потерял винтовку и получил по заднице во-от таким метательным камнем («шишка здоровенная вскочила, хочешь пощупать?»), а как всё-таки сумел унести ноги – сам толком не может понять.

Клаус пощупать шишку не захотел. Клаус молча дослушал до конца, а потом бесстрастно резюмировал:

– Не вышло. Попробуем чуть иначе: что ты делал там, куда ходил один?

Молчанов охотно повторил своё эпическое повествование. Новый рассказ отличался от предыдущего лишь изменившимися (в сторону многократного увеличения) размерами камня.

– Опять не вышло, – всё с тем же бесстрастием изрёк агент страховой компании. – Спросим так: зачем тебе понадобилось бродить водиночку?

– «Промалчиваю» согласно условиям игры, – любезно улыбнулся Матвей.

С минуту Клаус беззвучно шевелил губами.

Дожидаясь вызревания этого беззвучия во что-нибудь слышимое, Молчанов с ужасом чувствовал, как по-подлому, исподволь берёт своё нешуточная усталость. Размякают мышцы, сами собой норовят склеиться горящие веки, голова бессильно обвисает на грудь… Зря поддался поганому немцу, зря сел – стоя было бы легче… Всё равно, держись, ты, падло лжебухгалтерское! Держись! Он-то, немец-то азиатский, держится, а ведь, поди, не многим меньше твоего вымотан. И ты держись. А то в два счёта тебя, мягенького, пораскрутит-расколет…

В последнем отчаянном рывке из засасывающей дремотной трясины Матвей впился зубами в многострадальные свои губы.

Помогло.

И Клаус (слава те, Господи!) закончил-таки баловаться молчанкой.

Клаус вдруг вздохнул и сообщил доверительно:

– Арестовали как-то интерполовцы хакера. Зачитали ему права – молчит. Предъявили обвинение – молчит. Провели пару очных ставок – не реагирует. Предъявили изоблечающие улики – ноль эмоций. Подключили к мыслеуловителю – снова ноль. Ввели все данные о его поведении в комп и запросили оптимальный вариант работы с подследственным – комп поморгал-поморгал индикаторами и выдал: «похороны». Двусмысленная хохмочка, правда?

– Ну, почему… – дёрнул плечами хакеробухгалтер, – по-моему вполне односмысленная. Как в той истории болезни: «Диагноз: труп».

– Вот именно, – согласился Кадыр-оглы. Он снова вздохнул, потом вдруг сказал, ткнув пальцем куда-то под свисающую с койки половину Матвеевой «посадочной площадки»: – Ну-ка, дай сюда. Шнелль, битте.

Проследив, куда направлен Клаусов перст, Молчанов увидел валяющийся на полу ноут-комп. Тот самый. Давеча принесённый из забортья и небрежно уроненный.

– Как это – «дай»? – растерянно протянул Матвей, переводя взгляд с ноута на Клауса и обратно. – Ты же мне его подарил!

– По-моему, «дай» и «отдай» не одно и то же, – резонно возразил агент страховой компании.

– Ах, не одно… – Молчановская рука вдруг стремительно нырнула в какие-то коечные подпостельные недра и так же стремительно вынырнула обратно, только уже не пустая.

– Будь другом, не рыпайся, – мягко, чуть ли даже не ласково попросил Матвей, щурясь на собеседника.

– И не подумаю, – покладисто сказал Клаус, любуясь уставленным ему в лицо дулом пистолета-деструктора. – Вот надарил я тебе подарков на свою голову… А позволь-ка спросить, что ты собираешься делать дальше?

– Именно над этим я и размышляю, – сумрачно буркнул экс-великий хакер.

– Что бы ты там ни надумал, считаю нужным предупредить: самым неумным будет нажать на спуск. Не потому, что возникнут проблемы с моими бренными останками – останки можно, к примеру, спустить в унитаз. И не потому, что снаружи дежурит Крэнг – ты его как-нибудь уболтаешь. Может, ты даже и всех остальных сможешь как-нибудь уболтать, включая моё земное начальство – например, убедишь их, что меня и не было никогда, что я им всем снился… Но знаешь, полицейские деструкторы имеют одну детальку: программируемый управляющий блок. Так сказать, противоугонное устройство. И ведь один тойфель знает, что там запрограммировано. Может, у твоего деструктора в рукояти потоанализатор. Вот как не признает он твой пот хозяйским, а ты вот как нажмёшь… А вместо выстрела – стопер-разряд… Не в того, в кого целятся, а в того, КТО целится… А?

Слушая все это, Матвей трудолюбиво придавал лицу выражение «дачтотыговоришьктобмогподумать». Вообще-то, изложенная Клаусом пикантная особенность полицейских деструкторов держится в строгой тайне, про неё даже среди самих бронелобых мало кто осведомлен… Но быть хакером – это кроме прочего означает и дознаваться про то, о чём тебе знать не положено.

Оттого-то еще по пути сюда, на Байсан, получив опасненький подарочек и еле потом сдыхавшись Новоэдемских ценителей поэзии, Матвей из комп-контакторной подсветки состряпал себе фонарик, укрылся под одеялом от Клаусовых подслушек-подглядок и затеял возню с дарёным пистолетом – исходя из того всем известного факта, что господь Бог бережет только тех, кто сам собственным бережением не манкирует. Экс-великий хакер в два счёта нашел программ-блок и вылущил из него сменный носитель информации (озаботившись при этом, чтоб все пистолетные индикаторы бесстыдно показывали несуществующую полную боеготовность). Позже, уже на Байсане, параллельно с изучением банка данных о всадниках, Матвей попытался прочесть записанное на деструкторном информ-носителе. Попытался, но не смог. И на всякий случай принял меры, чтоб и никто другой тоже не смог (в том числе даже сам автор). А лучевку отдал Дику нарочно так, чтоб Клаус отдачу видел. Ибо среди врагов самый безопасный тот, кто верит, что всё идёт по его вражьему замыслу.

Но теперь не время было тащиться от собственной предусмотрительности. Не время и не место. Теперь следовало играть – как можно правдоподобней и убедительней.

Очень правдоподобно поколебавшись, бухгалтер Рашн выцедил исключительно убедительное ругательство и швырнул дестр на колени Клаусу. Тяжелый пистолет наверняка эти самые колени чувствительно ушиб, но афганонемец виду не подал. Афганонемец мельком оглядел оружие, сунул его себе за комбинезонную пазуху и сказал:

– Умница. Теперь ноуткомп.

Не переставая изощряться в сочетании казалось бы несочетаемых слов, Матвей нагнулся, и через миг ноут повторил траекторию пистолета.

И снова Клаус не выказал ни малейшего недовольства. Он деловито повертел ноуткомп в руках, затем попробовал его активировать… Попытка не удалась.

– Та-ак… – пальцы агента «Ллойд Гэлэктик» чиркнули тут, придавили там, и корпус ноута раскрылся на шкатулочный манер.

– Та-ак… – повторил Клаус, переворачивая распахнутый комп над койкой.

На постель вывалились четыре донельзя грязных предмета, более всего схожие с крупной морковью, только что выдернутой из раскисшей грядки. То есть это Матвей, четыре месяца проживший на патриархально-аграрном Новом Эдеме, счёл означенные предметы схожими с морковкой. С чем схожими посчитал их Кадыр-оглы так и осталось тайной. Скорее всего, он узнал эти штуки с первого взгляда. А уж со второго – так вообще без сомнения.

Клаус брезгливо тронул ногтем острие одной из «морковок», до округлости облепленное смесью Байсанского песка и, очевидно, давленой синюхи…

– Отмыть не мог? – осведомился капитан «Каракала», взглядывая на Молчанова с той же брезгливостью. – Или это намеренная маскировка? Если будет досмотр, то чтоб побрезговали интересоваться – так?

Ответа не последовало, да афганонемец его и не дожидался:

– Ну, и как ты думаешь их продавать? На какой-нибудь полунедоразвитой планетишке, в вонючей профекаленной подворотне, воровато озираясь… За гроши…

– Да хоть за гроши, – мрачно сказал Матвей. – Должен же я хоть что-то получить со всего этого кретинизма!

– А вся компьютерная требуха где? – Клаус бросил ноут на койку и опять вдавился спиною в угол.

– Пошли своих холуёв наружу, – предложил Молчанов. – Авось найдут…

– А жесткая память – или что в этом ноуте вместо неё? Эллипсета?

– Там же, где прочее. На бескрайних девственных просторах.

– Значит, хоть за гроши, говоришь, – казалось, теперь афганонемец еле выбарахтывается из дремоты. – Вот застукают тебя с поличным при нарушении безоговорочной монополии – будет тебе «получить». И не «хоть что-то», а полные штаны удовольствия… О, кстати, про штаны. И про то, на что их надевают. Ты, помнится, предлагал пощупать твою шишку? Так я передумал. Я готов. Подставляй.

Матвей вздрогнул и подобрался, словно бы намереваясь вскочить.

– Ну, чего ты? – Клаусова сонливость враз куда-то пропала. – Когда на корабле ни единого человеческого медика, обязанности врача возлагаются на капитана. Давай, показывай. Может, у тебя там перелом. Гангрена. И только срочный осмотр может спасти от ампутации. Ну?!

Молчанов словно окаменел, только зрачки его метались этакими переполошенными тараканами в щелях прижмуренных век. Агент страховой компании пожал плечами, загнул к губам край комбинезонного ворота и буркнул: «Зайди». И только через миг, когда уже распахнулся люк и в каюту принялась вдавливаться громадина Крэнга, до Матвея дошло: у проклятого азиатского немца в воротнике микрофон. Ах вы, с-суки…

Не помогли ни отчаянное трепыханье, ни матерные апелляции к Крэнговой совести – кой прок апелировать к тому, чего нет, не было и не будет?! Душевный старинный друг скрутил экс-великого хакера, как беспорточного сопляка… собственно, это «как» почти мгновенно стало относиться единственно лишь к слову «сопляк».

Безуспешно пытаясь отлягаться если не от Дика, то хоть от оказавшегося исключительно цепким афганонемца, Молчанов злобно хрипел:

– Скоты поганые… Поубиваю потом обоих… А ты, Ди… Дикки… Рыдал, в ногах валялся… Там, на Эд… Ой, да вы что, совсем охрене… Больно же! На Эдеме… «Спаси, помоги…» А как безопасной деньгой запахло – переметнулся?.. Г-гадина… Шакал пархат… тый… Пусти, говорю!!!

А Дикки-бой гудел виновато на глобале:

– Ну, не дёргайся. Ну, всё уже, всё. Я же только с тем условием, что тебя отпустят. А то б ни за что с ними не… Ты подумай, сколько народу здесь уже разнюхало, кто ты! Придут макрохардовцы – а если тоже узнают? Они ж тебя сразу… того… А Клаус обещал тебя сразу… этого… отправить. Дня через три будет борт на Альбу, лифт сядет прямо здесь… Да всё, всё уже, говорю!

Почувствовав, что его отпустили, Матвей резко выпрямился, с видимым наслаждением врезав головой по челюсти старому другу Дикки – тот лишь крякнуть осмелился.

А Клаус уже сидел в своём углу и победительно скалил зубы:

– Травма у тебя на заднице действительно есть. Только это не шишка, а синяк. Внушительный синяк, спорить не буду. А шишка – вот! – На раскрытой ладони афганонемца блеснула матовой серостью дряхленькая-заеложенная комп-эллипсета. – Это было приклеено рядом с синяком. Составом для починки комбинезонов. Конечно, прилепил эту штучку туда не ты – ты, конечно, вообще не знал, что у тебя что-то кем-то сзади прилеплено. Да?

– Твари, – сказал Молчанов, натягивая подштанники. – Хоть бы ж подумали, как вся эта сцена выглядит на следилках. Похотливые извращенцы насилуют честного безобидного бухгалтера. А я-то вас всех, ублюдков, давеча спас… Век себе не прощу!

Он отпихнул Крэнга локтем и осторожно, с третьей или четвёртой попытки уселся на койку, шипя и взойкивая. Крэнгу осталось в каюте места только на вертикальное торчание возле люка.

– Слушай, а как ты собирался её вывезти? – спросил Клаус, рассматривая свою добычу. – Неужели надеялся, что выпустят без досмотра?

– Я знаю тысяча один способ пронести эллипсету через любой досмотр, – злобно прошипел Матвей.

– Тысяча один – это хорошо, – отозвался капитан «Каракала». – Только для любого из них нужна существенная деталь – наличие проносимого. А этого-то у тебя больше и нет. Ну, ладно, – он сунул эллипсету в нагрудный карман. – Интересно бы узнать, для чего ты её попёр: ради рэйнджер-программ, или всё-таки успел что-то вынюхать на прогулке?

Клаус выжидательно примолк, но экс-великий хакер в ответ лишь жутко оскалился.

Афганонемец дёрнул плечами:

– Вы имеете право хранить молчание. Ничего, на досуге сам посмотрю, какие ты секреты собирался отсюда…

– Посмотри-посмотри, – закивал Молчанов, вроде как успокаиваясь. – Много ты там навысматриваешь. С кем связался, дурень?!

– Ничего. Не такой я в комп-делах дурень, как тебе хочется. А о Лафорже, кажется, даже ты сам отзывался весьма похвально. Уж как-нибудь разберём твои хитрости.

Матвей оскалился ещё жутче прежнего.

Кадыр-оглы перевёл дух и вдруг круто изменил тон:

– Честное слово, мы очень тебе благодарны за то, что ты для нас сделал тогда, на подлёте. Но ты же спасал нас не ради нас – ради себя… точнее, вместе с собой. Скажешь, нет?

Он немного помолчал, ожидая, не скажет ли Матвей «нет». Матвей сказал, но совсем другое.

– Я вот всё думаю, – сказал Матвей, – чего ты подсунул мне вместо ноута этакую посконную старину?

Клаус ухмыльнулся:

– Я ведь уже догадывался, кто ты есть. И, честно говоря, просто побоялся давать тебе в руки путный неконтролируемый комп. Бухгалтерский-то под контролем бортовой сети, а…

– А зачем ты мне вообще его дал? – перебил Молчанов.

– Зачем? Да были кой-какие надежды. И, кажется, они сбылись, – агент страхового монстра нежно погладил себя по нагрудному карману. – Ну, гут. Прости за неприятную операцию, но мы действительно вынуждены соблюдать лояльность этим убл… то есть бл… то есть союзникам. По крайней мере, пока наш статус первопоселенцев не закрепится официально. А тебе в угодиях Мак-ро-хар-да, – (слово это у Клауса выговорилось-таки, но с заметным трудом), – действительно опасно. Завтра мы тебя отошлём.

– Та-ак… – Матвеева злость, похоже, выдохлась, переплавилась в усталую горечь. – Значит, все при чём-то. Ты – при сбывшихся мечтах, этот вот (тычок пальцем в направлении Крэнговского живота) при исполнении высокооплачиваемых обязанностей… И оба вы, и даже Новоэдемские телята – при монопольном статусе… Один я в абсолютном дерьме. Всей прибыли – синяк на заднице. Эх-хе, застрелиться бы, так и то не из чего…

– Ну, ты это… – прогудел Крэнг страдающе. – На Альбе знаешь какие возможности для хакера? Они же там все хлопы!

– А вот с хакерством ты бы завязывал, – рассудительно посоветовал Клаус. – Опасно. Рано или поздно всё равно доиграешься. Ты же какой поэт! Вот бы и…

– Что «вот и»?! – снова взвился Матвей. – Что «поэт»?! Да только сгинь Молчанов-суперхакер, Молчанова-поэта никто и в биноскоп не заметит. «Брось, опасно»… Ты что, воображаешь, будто я кайф ловлю от копания в чужих секретах? Да меня тошнит от всего этого! Всегда тошнило!! И будет тошнить, потому что никогда я этого дела не брошу!!! Потому, что в этом я что-то, а без этого – нуль! Пробовал уже в честненькие податься, будьте благонадёжны – пробовал! А толку?! Туда же, советы даёт! Думаешь, ты хоть на вот столечко, – (испуганно прянув от сунутого ему под нос мизинца, афганонемец, кажется, изрядно ушиб затылок об иллюминаторное «стекло»), – хоть на полстолька ты меня понимаешь?! Хрена! Думаешь, про застрелиться – это я так, хохмы ради?!

Матвей вдруг сгорбился, чуть ли не носом в колени ткнувшись, обхватил голову руками и забормотал, как в бреду:

Замолчав, он так и остался сидеть всё в той же неудобной скорченной позе.

Клаус и Дик растерянно переглядывались.

– Да ну, брось. Это не про тебя, – в конце концов сказал Клаус.

– Много ты обо мне… – хакер-поэт вдруг распрямился и с силой потёр ладонями лицо. – Ладно, замнём, – сказал он угрюмо. – Ну вот, опять губу разбередил, потекло… Замнём, говорю. Извини за истерику. Просто обидно, понимаешь? Пока нужен был – снизу вверх глядели все, даже этот, – (новый тычок в живот Крэнга), – а как в безопасности да с прибыльными перспективами… Просто берут и выбрасывают, даже спасиба толкового не сказавши… Платка ни у кого нет?

Платок был у Клауса.

Пока Матвей осторожно промакивал закровянившиеся рубцы на нижней губе, пока Дикки-бой, жалостно кривясь, корректировал его деятельность, агент Ллойдовской компании Кадыр-оглы что-то прикидывал, хмурился, нервно дёргал плечами… Наконец, он решился:

– Н-ну, ладно. Брось, не всё так уж… Мы тебе действительно очень благодарны. И можешь забирать свои аутбриллы, – Клаус подгрёб так по сию пору и валявшиеся на койке чумазые «морковки» поближе к Молчанову. Тот по-детски капризно отпихнул их:

– Да ладно… Какой с этого, действительно, толк…

– Бери-бери, – Кадыр-оглы встал, явно мечтая как можно скорей выбраться из этой каюты. – Я договорюсь, чтоб тебе позволили – от четырёх штук эти скареды не обеднеют… И дам адресочек один на Альбе, в столице. Там возьмут. Не за настоящую цену, естественно, а всё-таки малость подороже, чем в подворотне… Ну, и аллес, – он начал пропихиваться мимо сидящего Матвея, выдавливая Крэнга к люку. – Кто как, а я нох айн маль в душ – и шляффен.

– Я тоже это… шляф… – запинаясь, промямлил Крэнг. Похоже, он примеривался сдабривать речь не коверкаными русскими, а аналогичными немецкими словесами. Дикки-бой демонстрировал готовность к перемене жизненных ориентиров.

Впрочем, уже снаружи, из коридора, он через два плеча (своё и Клаусово) полоснул Молчанова странным каким-то – оценивающим, что ли? – взглядом.

Но Молчанов этого не заметил.

Смахнув под стол так трудно доставшиеся супердрагоценности, Молчанов боком рухнул на койку и мгновенно заснул.

* * *

Снова над головой и вокруг эта погань – сочащаяся гноем небесная плесень, волдырь вместо солнца, ноздревато пупырчатая равнина цвета хорошо выдержанного удавленника… Снова тесная шлем-маска, аммиачная вонь, блевотное чавканье под башмаками… Всё то же, успевшее за считанные эти дни осточертеть до тошноты, до нудной ломоты в скулах…

Ну ничего, недолго осталось.

Осталось каких-нибудь полторы сотни шагов по от горизонта до горизонта расплывшемуся грибу – туда, к бесформенной раскоряке орбитального лифта.

И ещё осталось отделаться от навязавшегося в провожальщики Клауса.

От самой Молчановской каюты афганонемец волокся следом за отбывающим на Альбу бухгалтером, молол всякую чушь, рассказывал дурацкие несмешные истории и сам же первым (и единственным) принимался над рассказанным ржать…

А вот теперь, на ста пятидесяти шагах от лифта, вдруг догнал, остановил, затеял приращивать к своей и Матвеевой шлем-маскам какие-то провода. Прирастив, заставил Молчанова выключить интерком, и тут же в этом вроде бы выключенном интеркоме раздался его Клаусов голос.

– Так не подслушают, – сказал Клаусов голос во вроде бы выключенном интеркоме.

Секунда тишины.

И снова Клаус:

– Лафорж до сих пор не смог распаролить твою эллипсету.

Матвей хмыкнул:

– Всё? Тогда я пошел.

– Нет, не всё. В чём ты меня обставил?

– Я пошел, – повторил Матвей. – Не годится последнему пассажиру задерживать лифт.

– Ты не последний. Крэнг тоже летит. Вдруг, ни с того, ни с сего решился, говорит: «Не могу бросить друга, столько лет вместе»… – Кадыр-оглы судорожно перевёл дыхание и опять спросил: – В чём ты меня обставил?

– Почему ты вообразил, будто я тебя в чём-то?..

– Крэнг, н-нагар дюзовый. «Не могу бросить» – это фюр думкопф… для дураков. Хитрая каналья прикинула, что к чему, и поняла: быть при тебе выгодней.

– Естественно, – радуясь, что лицо его надёжно скрыто дыхательной маской, Молчанов беззаботно и широко улыбался. – Вполне естественно. Дружище Крэнг слишком давно и слишком хорошо меня знает.

Клаус, и без того стоявший меньше, чем в полушаге, вдруг шатнулся вперёд и почти прилип к собеседнику:

– Древняя-древняя поговорка: есть человек – есть проблема, нет человека… Назови мне хоть одну причину, по которой я не могу уфутлярить тебя прямо сейчас!

– Я назову три.

– Ой, только не надо про благодарность спасённого к спасителю!

– Тогда две с половиной, – невозмутимо сказал Матвей. – Во-первых, если ты меня «уфутляришь» (классное выраженьице, надо запомнить!), ты так никогда и не узнаешь, в чём я тебя обставил. Ни-ког-да. Понял?

– Да, – согласился Кадыр-оглы. – Это аргумент.

– Второй не хуже. Ты ведь навигатор?

– Ну?

– Значит, работаешь с компьютерами, это твой хлеб. Так?

– Ну-ну?

– Тогда ты вряд ли испытываешь приязнь к «Макрохард груп». По-моему, ты даже слово это толком выговорить не можешь. Так вот: по большому счёту, обставил я не тебя, а именно «Макрохард». Как – скоро узнаешь. – Молчанов перевёл дыхание и легонько задел кулаком плечо капитана отлетавшегося космолёта: – Всё равно ты бы тут долго не высидел. Давить сок из цветных тараканов… такие делишки не для тех, у кого в глазах сопространство. Ну, а теперь… – чуть ли даже не дружеским было сделавшийся матвеев голос вдруг пошел стремительно набирать яду, – теперь маненько про благодарность спасенного… Есть такая у нас поговорочка: не говори гоп… Покуда я вас еще по большому счету не спас. Покудова я еще только надеюсь успеть. И если ты сдуру вздумаешь меня не то что футлярить, а просто хоть на столечко задержать, из тебя, дурака, сделают наглядное пособие. Оч-чень наглядное. И поверь: грозило б это тебе одному, я не шибко утруждался бы спешкой. Не понял? Ну и хрен с тобой. Все, свидание окончено.

Резким движением головы Матвей оборвал с маски непрочно, наживую укреплённые провода и зашагал к лифту. По чавкотной синюхе. Под солнцем, похожим на гнойный свищ.

«Лафорж не смог распаролить твою эллипсету…»

Дурень ты, Клаус. Дуралей. На примитивнейшую уловку попался.

Это не моя эллипсета. Слышишь, ты, обрывистый агент монстра от страховых полисов? Это ТВОЯ эллипсета!

Это «семечко» некий бухгалтер вылущил из дарёного тобою деструктора. Там нет никакого пароля – информация просто безвозвратно испорчена. И бедный Лафорж напрасно ломает над ней свою старую ушастую голову.

А моя эллипсета при мне. Давеча ты таращился на неё, как страусиха на перепела, презрительно фыркал, ноготком вокруг ковырял… Больше того, чуть ли не силком её мне навязывал… Не помнишь? А аутбриллы мои не забыл? Хороша грязь на этой планете. Хороша, прочна. Сунуть эллипсетку внутрь полой «сосульки», зашпаклевать, обмазать снаружи – чем не тайник? Особенно, ежели кое-кто ещё и словечко замолвит: уж позвольте, мол, дурачку вывезти пару-другую алмазиков, всё равно у вас не убудет…

Не-етушки, убудет.

Да как!

«Кто может быть заинтересован в контакте с Байсанскими аборигенами больше, чем обладатели исключительной монополии на разработку аутбриллов?»

А на деле?

На деле…

Что голосит авторитетный слаженный хор учёной своры про Байсанских аборигенов? И уж такой он авторитетный, хор этот, уж такой слаженный… Некто Молчанов, поди, тоже попал бы под гипноз этой слитной авторитетности, да только его, остолопа, в детстве кой-чему научили.

Когда все-все что-нибудь хором, согласно да складно, наверняка имеется дирижер. Прикинь, кому выгодна очередная «всеобщая убеждённость», и сразу поймёшь, откуда она взялась. Вот и прорезается то самое «на деле»: разве кто-то может быть заинтересован в пресловутом контакте с байсанцами МЕНЬШЕ обладателей распроэтакой монополии?!

Знали, всё знали небось господа макрохардовские воротилы – и кто тут на самом деле разумен, и можно ли с этим подлинным здешним разумом договориться… Знали и наизнанку выворачивались, абы знание свое соблюсти в тайне.

Типично макросовский стиль ведения дел. Признание всадников разумными перетянет монополию на них – значит нужно, чтоб их НЕ признали разумными. Но трясти из Интерпарламента санкцию на уничтожение якобы вредоносного вида никто даже не думал, причем дело не в боязни повторения Новой Тасмании. Просто зачем же уничтожать то, чем можно так здорово попользоваться?!

И пользовались.

Загадочные кошмарные всадники и их загадочная кошмарная репутация охраняли здесь крупнотвердую монополию надежней, чем «архангелы» – права новоэдемских святош. Охраняли и от «диких» нарушителей монополии, и от попыток перехватить эту самую монополию законным путем – если аж целый Макрохард даже собственным сотрудникам безопасность толком обеспечить не может, то уж куда уж!.. И от любых обвинений в незаконном вздувании-поддержании зазвездной цены охраняли тоже… Какое там искусственное ограничение объема добычи, если мы каждую блестяшку кровью оплачиваем, если мы вон даже постоянное поселение не можем себе позволить из-за кровожадных некоммуникабельных бестий?!

Вот так.

Били себя в грудь, учреждали для отвода глаз гигантские премии, а сами подгребли всю информацию и душили, калечили, кастрировали её, болезную… И подкармливали, подкармливали репутацию кровожадных некоммуникабельных бестий (поддержание репутации – искусство, а искусство требует жертв)… И ещё вопрос, не с кое-чьей ли какой-нибудь помощью так кстати погибла ООРовская этнографическая экспедиция… Причем если это и вопрос, то чисто риторический.

А вот теперь всё наизнанку вывернется.

Теперь информация ВАС душить-калечить начнёт. А она, между прочим, баба безжалостная, с наклонностями к садизму… как и все бабы.

Разом – в соответствующий департамент ООР, да в пару-тройку скандальных информ-агентств, да в пару скандальных общественных организаций. Вот они, разумные аборигены Байсана, а вот исчерпывающая информация про успешный контакт. Дилетант, неспециалист – с первой же идиотской попытки…

Так-то.

Выросла, отцвела и заплодоносила идейка, под Крэнгово нытье осенившая всё-таки не закисшие от праведной жизни хакерские мозги. И даже состряпывать ничего не понадобилось.

Вот так-то, майн либер фройнд герр Клаус-ага. Так-то. Промежду прочим, отнюдь не даром некто Молчанов угромыхал столько сил на вышибание из молчановской своей души всяких-там расслюнтяйствований. С младых ногтей наобжигался, ну и… Зато теперь… Вон когда-никогда от мамы весточки с надёжной оказией добираются, так в каждой, после «здравствуй, сынок» да «спасибо за деньги, зачем много-то так, себя бы не обделял!», обязательно: «А может, ты и не человек теперь? Может, от компов своих какую заразу электронную подхватил, и сам вроде них заделался? Ты-то мне нужней твоих денег. Хоть на полденька бы заехал, хоть разок бы навестил изождавшуюся старуху…» Как-как вы говорите, герр Клаус? А-а, ну конечно, уж вы бы по первому зову… А так ли? Может, даже вам, майн либер, хряпнуло бы в купол задуматься: а ну как любимого сынка-навещальщика повяжут, а то и грохнут прямо у изождавшейся матери на глазах? Легче ей станет, или же малость наоборот? Ведь чёртова же, поди, уйма всяческих осведомителей всяческих организаций не меньше мамы изождались пробуждения во шкодном хакере сыновиих чувств…

Да уж, так-то. Жалость – штука поопаснее полицейского дестра. С тем не знаешь, кого шарахнет – в которого целятся или который целит; а жалость запросто может и по обоим. И ещё она унижает. Причём, расхожему мнению вопреки, не столько того, кого… Тот, кого – он всегда остаётся с чем-то, а срам глаза не выест, особенно срам притворный… Но в том-то и скотство жалости, что чаще она лупит того, КТО жалеет. Даже не чаще, а практически регулярно. Разнообразно. Например, так, как лупанула вас, герр Кадыр. Агенту такой монстрофирмы надо бы, дорогуша, быть поустойчивей на слезу. Хоть бы ж подумали: а писал бы хакер Молчанов стишки, не пригождайся они время от времени? Вся блатная поэзия слезлива до приторности – как думаете, почему? Первобытные греки говаривали: «Кого-то там бойтесь, чего-то там приносящих.» Люди! Жуликов бойтесь, сопливо скулящих!

Но ничего, дружище Клаус. Хакер Молчанов имеет основания полагать, что в результате всей нынезаваренной катавасии ты не проиграешь, а даже выиграешь – не смотря даже на то, что флайфлауерским прожектам Шостака и К° суждено оказаться в одной заднице с монополией «Аутпутбрилл лимитед». Им, прожектам-то шостаковским, наверняка ведь так и так судилось оказаться в заднице. Только в гораздо худшей. Можно спорить на что угодно: в якобы партнеры навязавшиеся макросы спланировали использовать вашу компашку как сырьё для очередной страшилки на тему «вот во что неалгоритмируемые изуверы-садисты-всадники превращают наивных дурачков, пытающихся селиться на Байсане». Но теперь премиленькая эта затея выгореть, будем надеяться, не успеет – стараниями некоего Молчанова. И потому, имейся у означенного Молчанова совесть, она была бы спокойна.

И даже по поводу выменянной на аутбриллы винтовки, из-за которой ничья совесть конечно же и не помышляла терзаться… Так вот теперь эта мифическая несамотерзаная совесть и подавно может угомониться. Ибо это благодаря её, мифической совести, обладателю резня на Байсане должна вскорости прекратиться вообще. Какими бы распереэтакими садистами-изуверами ни были аборигены, а выгоду свою они понимают и правильное понятие о торговле имеют – чего стоит хотя бы их достопамятное «сколько хочешь за свою ни к чему не годную вещь?»!

Да, всё это здорово.

Это – главное.

Но есть и весьма приятный довесочек: четыре превосходных вынутых алмаза будут проданы не в фекальной подворотне и даже не по дарёному Клаусом адресочку, а на легальнейших основаниях. И отнюдь не за гроши. Народная примета: если у монопольного поставщика проблемы, жди роста цены. Пускай придётся терпеть, пускай пройдёт полгода, год, пускай цена продержится в прыжке не шибко-то долго (лишь до вступления новых монополистов в законные права)… Пускай. Малость посидеть под деревцем с вытянутой рукой, дожидаючись, пока плод доспеет и сам собой упадет в ладонь – это нам, уважаемые господа Рашн, Чинарев и Молчанов, теперь уже не зазорно. Потому что деревце сие взращено нами, и плод не может не выспеть нашим же стараниям благодаря.

Потому что когда обстоятельства мешают достижению цели, умный меняет цель, а мудрый – обстоятельства.

Вот такая бухгалтерия, господа.

Федор Федорович Чешко Посланник Бездонной Мглы

1

Очаг немилосердно дымил. Тяжелые жирные хлопья копоти сонно кружили по хижине, неторопливыми струйками выплывали в раздвинутые на ночь окна, в двери, в многочисленные щели обветшавших, источенных древогрызами стен – куда угодно, только не в дымоход.

Раха, с трудом выпрямившись, утерла засаленным подолом потные толстые щеки. Глаза пекло, веки заплывали слезами от злого кухонного чада. А может быть, и от злой обиды на мужа, который для других днем и ночью даром горбатиться готов, а на нее, Раху, и плюнуть поленится. Ишь, сидит, объедок противный! И ведь с самого утра так вот сидит, строгает что-то (не ради дома, конечно, жди от него!), и головы не поднимет, и слова доброго не скажет. Да что там доброго – никакого не скажет. Хоть бы обругал, все веселее бы стало. Бездонная Мгла, ну почему, ну за что же такое наказание?! У всех мужики как мужики, а у нее – так, горшок треснутый: и толку никакого, и выкинуть рука не поднимается. Строгает, строгает… До лысины ему, что весь пол щепками своими погаными завалил, что дымоход не чищен, что чад, – все ему до лысины. Может, побить его? Нет, не стоит. Пыталась уже однажды, так потом три дня боялась к колодцу выйти, соседкам синяки свои показать… Вот поди ж ты, на вид из мозгляков мозгляк, чихнешь – расплескается, а силища в нем такая… И то сказать, воин же…

Это мамаша, помнится, присоветовала: «Ты, Раха, как мужика себе выбирать станешь, гляди, какой пощуплее. Чтоб при случае и поучить можно было». Спасибо ей, насоветовала, червивая голова… Ох, прости, Мгла, прости, прости, Бездонная! Это ж такое о покойнице помыслить! Да уж лучше голову свою глупую бабью об очаг разбить, чтоб дрянного не думала! Ну, быть теперь беде, быть несчастью: накажет Бездонная за непочтение к родительнице усопшей, ох накажет! А все из-за него, из-за этого древогрыза постылого!

Раха в сердцах плюнула в очаг, обернулась к мужу – выместить накипевшее на душе, сорвать злость:

– Долго еще я буду мучиться, Хон?! Чад уже все глаза повыел, сил моих больше нет! А ну, бросай свою деревяшку, лезь на крышу – дымоход чистить! Ну, кому говорю?!

Муж даже взглядом ее не удостоил, только брезгливо шевельнул губами:

– Доделаю – почищу. Отстань.

– Доделаю… – передразнила Раха. – Да когда ж ты, наконец, доделаешь ее, погибель мою?

– Завтра.

– Ах, завтра?! – Раха аж задохнулась от негодования. – Ну тогда и есть будешь завтра!

Она пнула ногой стоящий в очаге горшок, тот раскололся, и облитые варевом угли зачадили пуще прежнего.

Хон, морщась, слушал, как женщина, выскочив во двор, продолжает там бушевать, расшвыривая и пиная все, что подвернется под ноги; как вопит – надсадно, пронзительно, явно надеясь на сочувствие соседей:

– И вечером в ложе деревяшку свою бери, а я лучше с настоящим древогрызом спать буду, чем с тобой!..

Раха вдруг замолчала, и Хон в изумлении поднял голову: что-то ненадолго ее сегодня хватило. Странно… Может, захворала? Или просто из соседок никого дома нет?

А притихшая, испуганная Раха стояла у плетня, до матовой белизны в пальцах вцепившись в его трухлявые прутья, и смотрела на неторопливо приближающуюся к ней судьбу. Вот оно, вот… Наказала-таки Бездонная…

По раскисшей от ночного дождя дороге брели двое в серых послушнических накидках – брели не спеша и понуро, с двух сторон поддерживая под локти кого-то, с головой укутанного в черное. Еще издали заметив идущих, Раха сразу поняла: Незнающего ведут. К кому бы это? Так ведь это и глупому ясно – к кому. И у Гуреи, и у Мыцы подрастают дети, у одной Рахи пусто в хижине. Пусть и нет в этом ее вины, а все же так быть не должно. Значит – к ней. Значит, и ее не миновало…

А послушники (незнакомые, не с ближней заимки они, чужие) уже рядом. Остановились, оглядели хижину, двор, Раху, и один из них спросил обличающе:

– Уж не ты ли женщина Хона-столяра?

Раха попыталась ответить, но не смогла разлепить внезапно пересохшие губы и только закивала торопливо.

– Тогда возрадуйся, женщина Раха! – Послушник говорил тихо и монотонно, от его бесцветного голоса хотелось не радоваться, а плакать. – Возрадуйся, ибо Мгла дарит тебе новое дитя, взамен сына, которого восемь лет назад погубила болотная хворь. Ну, что же ты не восхваляешь Бездонную?

Раха торопливо забормотала Благодарение, а сама все смотрела на торчащие из-под замызганного покрывала ноги. Голые, худые, грязные ноги подростка. Стройные ноги, слабые. Уж не девка ли? Да нет, не бывают Незнающие девками. Или все-таки девка? Мало ли чего прежде не было…

Некоторое время носящие серое придирчиво вслушивались в Рахину скороговорку. Потом, очевидно уверившись, что слова произносятся правильно и с должным почтеньем, один из них сдернул с приведенного покрывало:

– Принимай, Раха, чадо свое! А нам уж пора восвояси: путь далек, нелегок, и оставаться долее недосуг. Разве что чья-нибудь добрая благочестивая женщина предложила бы двум уставшим братьям-послушникам наполнить оскудевшие животы…

Он с надеждой заглянул Рахе в лицо, но, уразумев, что ничего путного от обалделой бабы ему не дождаться, сплюнул злобно:

– Пойдем, брат Цулто, здешние люди не испытывают должного трепета перед Мглою!

И они ушли, а Незнающий так и остался торчать где оставили – как шест на меже. Только глупо хлопал глазами на Раху, на заросшую сивой колючкой крышу хижины, на плотные серые тучи, нависающие над безрадостным миром тяжкой угрозой долгих холодных дождей. Хлопал глазами, будто впервые видел такое, будто это невесть какие диковины – крыша, тучи, баба, сохнущие на плетне горшки…

Раха зыркнула вслед торопливо вышагивавшим по склизкой грязи послушникам, шепнула неласковое (не про Бездонную, упаси и помилуй, – про них). Потом принялась разглядывать Незнающего. Ну конечно, никакая это не девка. Парнишка-задохлик, худенький такой, невзрачный, кожа да кости. А жаль. Девка – это бы ненадолго, на годик, не больше. А там, глядишь, и мужика выбирать пора, и с плеч ее долой, обузу нелегкую. Еще и посоветовать можно было бы, чтоб плюгавого выбирала. Для справедливости. Рахе не повезло, так пусть бы и ей…

Да, девка – это бы хорошо, спору нет. Как бы плоха ни была, а без пары не останется, не засидится на шее. Но только не бывают Незнающие девками, вот беда-то в чем. А парень… Хоть и года его уже к сроку подходят, да кому ж он, такой вот, надобен? И придется маяться с ним, долго маяться придется, тяжко. Он ведь покушать, поди, не дурак – даром что щуплый, даром что не знает ни бельмеса и даже говорить не умеет.

Даром… Вот именно – даром. Толку-то от Незнающего в хозяйстве чуть, всякому ведомо, а хлопоты с ним немалые. И выкормить надо, и выучить его, орясину великовозрастную… всему же выучить надо: говорить, Бездонной бояться, старших уважать – всему-всему, чему детишек от рождения учат и чего этот вот не знает. Не знает, будто только-только на свет народился, хоть лет ему уже… А и правда, сколько ему? Двенадцать? Четырнадцать? Прочие-то Незнающие, что другим доставались, вроде как старше бывали. Или этот просто послабее других?

Да, слабый он, бледный, стоит-качается… И Леф, если бы до сих пор дожил, таким же был бы: всякая хворь к нему сызмальства так и липла, пока и вовсе не извела. А ведь он, этот, и впрямь на Лефа похож. Такой же беленький, зеленоглазый, и жилка у него на виске бьется голубенькая – точь-в-точь как у Лефа.

В лице Незнающего вдруг дрогнуло что-то, словно мысль какая-то мелькнула в тусклыхбездумных глазах его, и дернулись-шевельнулись синеватые губы:

– Ма… ма…

Раха зашмыгала носом, утерлась ладонью:

– Пойдем уж в хижину, горе мое. Пойдем… Леф.

Она осторожно, будто опасаясь раздавить, взяла мальчонку за тонкое костлявое плечо, ужаснувшись про себя, какое оно слабое и холодное; провела его вдоль плетня, помогла взобраться на перелаз…

И вдруг, для самой себя неожиданно, крепко притиснула к себе вздрагивающее грязное тельце, зарылась лицом в жидковатые всклокоченные вихры. Всхлипывая, она думала, что Хон, наверное, обрадуется негаданному сынку и будет ему хорошим отцом. А что заморыш такой достался – это не беда. Хон ведь и сам не очень видный собой мужчина, а среди воинов из первых будет, без малого Витязь.

* * *

Зима в этом году случилась как-то вдруг и надолго. В горах выпало много снега – такое помнили только самые старые из стариков. А еще старики помнили, что это очень плохо – большие снега в горах, что из-за такого в долины приползают холодные злые туманы; приползают и приносят с собой тяжкие хвори, от которых люди дышат со свистом, а потом кашляют кровью; и запасенные с осени дрова кончаются задолго до середины зимы, и в хижинах заводится промозглая сырость, убивающая детей.

Все вышло так, как помнили старые. Туманы спустились с гор, и дни напролет струйчато и знобко текли-оплывали, топили в себе дворы, огороды, дорогу, людей – все. А ночами с ужасающей высоты бесстрастно и ровно сияли несметные звезды, и земля обретала твердость камня и звонкость бронзы. С коротким треском лопались затягивающие окна рыбьи кожи, и в хижины врывался мороз. Казалось, время застыло, ничто уже не изменится. Казалось, зима будет всегда.

Раха часто плакала по ночам. Слабые отсветы тлеющего очага скупо высвечивали ее влажное запрокинутое лицо, жидкими бликами дробились в глазах, а она, вжимаясь упругим боком в костлявую спину Хона, бормотала копящемуся под низкой кровлей мраку жалкие и бессвязные причитания. О том, что холодно, что огород мал и родит скудно, что у Рахи на все не хватает сил, что Хон из-за глупого великодушия мало берет за работу и поэтому на зиму запасли совсем немного, а в хижине лишний едок, который из-за глупости Хона не доживет до весны.

Хон не спорил с ней, не сердился на однообразные несправедливые упреки. Что поделаешь с бабой, если она устала, если боится вновь потерять ребенка? Пусть ругает, пусть отводит душу. Поплачет – успокоится, крепче заснет. Он ведь прекрасно знал, что роптания Рахи будут недолгими. Когда она войдет в раж от жалости к себе и досады на мужское равнодушие, когда шепот ее окрепнет и начнет срываться на злобные взвизги, проснется тот, кого они, не сговариваясь, стали звать Лефом, и его хныканье мгновенно заставит Раху забыть обо всем, кроме одного: успокоить и приласкать.

Так они и жили. Короткие скучные дни сменялись тягучими тоскливыми ночами, и каждый следующий день был похож на предыдущий, а каждая ночь – на предыдущую ночь.

Скука ушла из их жизни, когда зима перевалила за середину. Ушла потому, что к этому времени Леф узнал уже достаточно слов и стал спрашивать.

– Мама, холодно… Почему?

– Что – «почему»?

– Почему холодно?

– Потому что зима.

– А почему зима?

– Ну как это – почему зима? Да потому, что всегда так бывает: после осени зима настает. Значит, уж так назначено.

Некоторое время слышится только сосредоточенное сопение – думает. Потом опять:

– А осень – это как?

– Да почем же я знаю, горе ты мое? Осень – осень и есть. Дожди идут, огород родит хуже, холодно…

– Как зимой?

– Ну, нет. Зимой куда как холоднее.

– А осень уже скоро будет?

– Нет. Сперва будет весна, потом лето, а уж потом-потом…

– А почему?..

– Да ты хоть на миг замолчишь сегодня или нет? Вот ведь пристал колючкой к подолу! Бешеного на тебя нет, успокоить некому… Ой, прости, прости, Бездонная, не дай накликать мальчонке…

– А что такое «накликать»? А Бездонная – это кто?

– Мал еще. Не поймешь.

– А почему «не дай»? Пусть даст, может, это вкусно?

– Да отстань ты! Занята я сейчас, не видишь, что ли? Вон лучше иди к отцу приставай! Хон! Хо-о-о-он!!! Бросай дурью тешиться с деревяшкой своей, займи ребятенка!

* * *

Резец был бронзовый, старинной работы. Он входил в дерево легко и плавно, не обламывая щепу, как нынешние; стружка вилась за отточенным лезвием невесомой упругой лентой, радуя сердце добрым смолистым духом. Подумать только: за такую драгоценность бродячий меняла запросил всего-навсего две брюквы да горшочек патоки. Вот ведь бестолочь (прости, Бездонная, за грубое слово), цены товару не знает!

Впрочем, Раха считает бестолочью не менялу, а Хона: «Две брюквищи и целый горшок патоки в конце зимы за пустяковину отдал! Не голова у тебя – подставка для лысины!» Патоки ей жалко… А Хону разве не жалко было бритвы, от отца доставшейся, которую Раха, не спросясь, отдала тому же меняле за семена какой-то редкостной съедобной травы? Теперь столяру приходится выскребать щетину с лица обломком дрянного ножа, но Рахе и дела нет до его мучений. Баба, что с нее взять…

Никогда еще Хону не работалось так хорошо. Крепкое, выдержанное дерево не сопротивлялось чудесному инструменту, и руки будто сами собой совершали привычное им дело, освобождая голову для несуетных мыслей.

Мыслям этим никто не мешал. Раху зазвала к себе соседка Мыца, женщина Торка-охотника; зазвала для какого-то пустяка. Значит, до темноты Раху домой ждать не стоит. И Леф тоже не пристает, и не видно его, и не слышно. Занятие себе нашел: роется в старом столярном хламе, выкинуть который Хон Рахе не позволяет, а перебрать руки не доходят. Ничего, пусть мальчишка забавляется: глядишь, и приохотится к ремеслу.

Леф… Как же так получилось, почему? Ведь не сын, не родной – вовсе неведомый кто-то. Вон он, сидит на корточках возле кучи не нужного никому барахла – аж трясется от любопытства, губы распустил, на носу капля (где уж тут утереться, не до того ему, занят) и сюсюкает, будто пятилетний…

В чужой хижине увидал бы подобное, так хоть и понятно, что пожалеть надо неладного разумом в его убожестве, а все равно не совладал бы с собой – до вечера бы увиденным маялся, плевался. Глядишь, другой раз и заходить бы побрезговал, чтоб души не мутить. А тут…

Да, тут.

Тут.

В этой хижине – вот ведь оно дело-то в чем. Именно здесь, возле обросших жирной копотью камней очага сидела в то окаянное утро старая ведунья Гуфа, бессмысленно помешивала чудодейственной тростинкой своей не нужное уже никому целебное варево, шептала чуть слышно:

– Плачь, Раха, плачь. Ничьей больше вины тут нет – только твоя. Зачем не уберегла мальчонку, зачем опоздала меня позвать? Этого не уберегла, а другого тебе не родить, нет, не родить. Надорвалась ты на этом-то, говорила ведь я тебе, учила: береги его, слабенький он, не дитя – маночек для хвори всяческой. А ты что же, Раха? А ты и не уберегла. Плачь теперь, глупая Раха, в голос плачь.

Но Раха уже не могла плакать. Она только ныла жалобно и негромко, вжавшись мокрым лицом в Хонову грудь, и Хон гладил ее по голове, стискивая зубы до хруста, до колкой крошки во рту. А в дверях уже переминались послушники Мглы, пришедшие собрать брата-человека Лефа для Вечной Дороги, на которую (кому – раньше, кому – позже) придется выходить всем.

И вот теперь – сын. Ну и что ж, что такой – не как у других? Бездонная справедлива: хворого взяла, хворым и отдарилась. Да и ведь растет мальчишка (не телом, конечно; куда ему телом-то: и так уже с Раху будет – это то есть Хона выше пятерни на две). Давно ли губы слюнявые сомкнуть не умел – мамкал только да таращился рыбой бессмысленной? А нынче, почитай, до пятилетнего дотянулся умишком. Так пойдет – глядишь, еще до новой зимы дуреха какая-нибудь и позарится, выберет.

А только правильно они с Рахой решили Лефа из хижины дальше огорода не отпускать и в хижину не водить ни соседей, ни путников всяких – никого. Рано ему еще людям себя показывать: до срока на Вечную Дорогу загонят жалостью да любопытством своим неуемным, расспросами глупыми. Гурея вон все домогается позволения выспросить у Лефа: какая она, Бездонная Мгла, ежели изнутри смотреть? А где ему про то помнить? Ту же Гурею спроси: «Какова собой была Жуна, родительница твоя, изнутри?» Много ль расскажет?

Эх ты, глупость людская, нет ничего тебя хуже. Разве только злоба, да ведь и она – от глупости. Потому детская злоба пуще всякой другой. Дни напролет возле плетня толкутся щенята, и ведь если б только соседские! Случается, аж из Десяти Дворов прибегают. Одних отгонишь – глядь, другие уж тут, в окна заглядывают, в огород залезть норовят, пакость сопливая… Оно бы, может, Лефу и лучше побегать с ними, побаловаться, да только допусти их к нему, враз задразнят, затюкают. Вон хоть бы та, что у Торка с Мыцей подрастает… Как ее, Ларда, что ли? Ох уж и языком ее Бездонная снарядила – лучину бы колоть таким языком. Да и три толстухи, которых Гурея своему рыболову Рушу нарожала, тоже ловки насмешничать. Нельзя еще Лефа к ним, нет, нельзя…

Из дыры в стене вывалился древогрыз, прошмыгнул мимо (чуть ли не по ногам свой голый хвост протащил), сунулся усатым дрожащим носом к очагу – нюхать: может, где какой объедок забыли? Совсем обнаглела нечисть с голодухи! Ну, я тебе сейчас…

Хон осторожно нагнулся, подцепил с пола трухлявенький чурбачок-обрезок и, не выпрямляясь, швырнул его коротким хлестким движением без взмаха, одной лишь кистью привычной руки. Ловко швырнул, метко – не хуже, чем общинный охотник Торк метнул бы своей пращой. Древогрыз с писком завертелся на месте, потом рванулся к стене и с ходу канул в еле приметную щель. Хон самодовольно ухмыльнулся, огладил кое-как выскобленные щеки. Получил? Вперед острастка будет. Радуйся еще, что живым отпустили. В иную зиму, какая похолоднее, кипеть бы тебе в горшке для вечерней пищи, и вонь бы твоя противная тебя не спасла. Да, кстати, и нынешней зимой еще все возможно. Поглядим, как оно к весне будет: может, и не миновать тебе горшка, голохвостый. Однако, что же это? Только миг недолгий о Лефе думал, а уже сам разумом пятилетний стал. Работать надо, дело стоит, а он древогрызов гоняет!

И снова зашелестели стружки под тусклым, прихотливо изогнутым лезвием. Хорошо работается дедовским резцом, и вещь выходит гладкая, ладная – совсем как Торкова Ларда. Да, хороша собой соседская девчонка, спору нет – хороша. Всем бы взяла, беда только, что волосы больно светлые у нее, желтые, блестящие, аккурат как вот резец. Это ж, наверное, чаще, чем раз в десяток дней мыть привыкла, а хозяйкой станет да у очага покрутится – в копоти, в чаду – так придется и того чаще… А мыло нынче не вдруг достанешь, да и накладно это – мыло. Считай, две теплые шкурки за горсточку, а вернее, что и все три заломят… Но зато густые у нее, у Ларды-то, волосы. И длинные: во всю спину грива выросла, аж до срамного места. Будет за что мужику браться, вразумляючи. И сильна – как воду из колодца несет, мимо проходит, так аж подпрыгивает, и под кожей у нее холмики этакие гуляют, как, к примеру, у вьючного, когда оно вязанку на гору тащит, – глянуть приятно! И щуплая удалась, для накидки не полномерные куски добывать придется, а самые, значит, клочки, за который меняла уж и придачу готов посулить, только возьми, избавь от лежалого… Ну кругом хороша девка. Вот разве придраться, что лицом конопата больно… Так кто же бабе в лицо смотрит? Глупый только и смотрит. Да еще плохо, что очень смела она, не бабьего нрава. Хон слыхал однажды, как Мыца Рахе плакалась, будто Ларду ни к хлеву, ни к огороду, ни к шитью приохотить не может, будто та в горы ходить повадилась, сперва при Торке, а теперь уже и сама норовит, и будто нож мечет отца не хуже, и с пращой, и с копьем – тоже не хуже, и будто бы Торк говорил, что она вскорости больше его приносить станет; так разве бабье это дело – по горам шастать да родительнице собственной поперек говорить? Известно, не бабье. Но ведь Ларда не баба же – девка еще. Подурит-подурит, да и образумится. У Рахи тоже натура – не патока, а разве плохо живется с ней Хону? Нет, вовсе не плохо живется.

Вот бы Ларде выбрать себе Лефа! Хон аж задохнулся от этой неожиданной мысли, даже работу выронил в возбуждении: ведь само придумалось, само! Неужто же сбудется такая удача?! Он торопливо запустил пальцы под заскорузлую изветшавшую кожу домашней накидки, выдрал из седеющих зарослей на груди несколько волосков, сдул в сторону Ущелья, бормоча: «Расслышь, расслышь, Бездонная, помысленное нечаянно, снизойди к ничтожеству просителя, недостойного почитателя твоего Хона-столяра из Галечной Долины, что у Лесистого Склона! Расслышь, расслышь, расслышь, снизойди, помоги, соверши!»

Он еще раз сдул волоски в ту сторону, где за Зубчатым Гребнем клубится вечными туманами Ущелье Умерших Солнц – для верности, чтобы заклятие вышло покрепче. Волос на груди много, не жалко хоть все выдрать, только б сбылось! Надо бы теперь к Гуфе-ведунье сходить. Или лучше на заимку к послушникам? Нет-нет, к Гуфе: и возьмет меньше, и дело вернее сделает. Да и привычнее с ней. А послушники… Э, да ну их! Истину сказал как-то нынешний Витязь: «Чем ближе к заимке, тем дальше от почитающих Мглу».

Только бы сбылось, только бы вышло! А почему бы и не выйти такому? Девчонка четырнадцатый год доживает, к осени уж пора ей. И Лефу тоже, если (охрани, Бездонная!) все хорошо сложится. Гуреины толстухи выбора не перебьют, молоды еще, нечего их бояться…

Оно конечно, ежели по прочим Незнающим судить, то Леф так на всю жизнь и останется с недоструганным умишком, и не нужен бы он такой никому, но ведь Ларде толком и выбирать-то не из кого. Ни у ближних, ни у дальних соседей парней для выбора нет, и даже в Десяти Дворах – тоже нет, сопляки одни, да и тех чуточка. Суф? Так он Ларде совсем ни к чему: глухой он и однорукий, а это хуже, чем глупость Лефова.

Разве что Ларда не в Галечной Долине выбирать захочет? Это может случиться. Такая и в Несметные Хижины способна наладиться. Не-ет, непременно надо к Гуфе сходить…

Пронзительный вскрик (жуткий, неживой какой-то) ударил по слуху, как глиняная пращная гирька бьет в грудь задремавшего на ветке крылатого – внезапно и тяжело. Ссыпавшиеся с колен опилки еще падали на пол, и еще опрокидывалась расхлябанная скамья, а Хон уже стоял посреди хижины, выставив перед собою резец. Неспешные раздумья вымело из головы судорожными обрывками мыслей (Исчадия?! Ведь зима, зимой не бывает… Где же это, где, где?!), и ремесленник исчез – взгляд, мечущийся в поисках источника звука, был взглядом воина, готового к прыжку и удару.

Страшен становился в такие минуты Хон, не однажды признавались друг другу воины, что в схватке исчадия и бешеные не так ужасают их, как этот рубящийся рядом плешивый человечишко, в обыденной своей жизни кажущийся спокойным и тихим. Да, страшен стал Хон – неудивительно, что Леф, обернувшись на грохот опрокидываемой скамьи, выронил только что выисканную среди хлама забаву и зашелся отчаянным плачем. Выпавшее из Лефовых рук ударилось об утоптанный до каменной твердости пол с таким знакомым плачущим звуком, что Хон сразу обмяк, застонал, затряс головой, досадуя на свой нелепый испуг. Чего, чего испугался ты, воин?! Хоть, хвала Бездонной, не видел никто позора этого… Нет, все-таки правильное бормочет иногда Раха, будто бы древогрызы в Хоновой голове не угнездились только из опасения поскользнуться на лысине. Дите несмышленое до виолы добралось, тренькнуло разок, забавляючись, а ему уж исчадия померещились! Ну то есть вконец умишком рассохся!

Леф добрался до виолы. Была она старая и валялась в углу между прочим деревянным хламом столько лет, что и Мгле, поди, числа не припомнить, но вот – надо же! – еще поет. Ну, пускай не поет, а стонет надрывно… Все равно добротно сработана. Это как, впрочем, все, Хоном деланное.

Давным-давно (может, с десяток лет прошло, а может, уже и поболе) делал ее, виолу эту, Хон для Арза-певца. Морочливая была работа, долгая, никак не хотелось вязаться с ней, но Арз очень много дал вперед, а сулил еще больше, и Раха соблазнилась, уломала-таки. Да, не скупился Арз, оно и понятно: куда певцу без виолы, ежели он, кроме как глоткой сипеть и лучком по струнам елозить, более ничему не обучен? Так что коль уж не уследил, не сберег кормилицу свою, от деда-отца доставшуюся, потерял, то уж поперек себя вытянись, а новую раздобудь.

Долго тогда промучился Хон. Дело ведь было знакомо лишь по когдатошним наставленьям родителя, и помочь некому было: нет в Галечной Долине других столяров. И сына не было, чтоб несложную работу взял на себя, как, бывало, Хон брал отцову. Вся надежда была на крепость давней науки да на долгую память рук.

Один на один дрался Хон со строптивым деревом – и победил. Но тем самым полуднем, когда первый раз в жизни своей пропела его виола под неумелым лучком хрипловатый протяжный вскрик, узнал Хон, что напрасны были его мучения. С Серых Отрогов спустился бешеный, и хижина Арза оказалась на его пути. Не нужна стала новорожденная виола ни старому выпивохе, ни детям его: не играют песен бредущие по Вечной Дороге.

Так и осталось певучее дерево ненужным хламом в хижине столяра. Первое время Хон еще пытался хоть как-то пристроить давшуюся ему такими трудами виолу, уговаривал зашлых менял: «Избавьте, многого не спрошу, обидно будет, ежели даром пропадет редкая вещь!» Но менялам не хотелось брать рисковый товар. Взять легко, а вот сбудешь ли потом с рук? Вещь редкая, спору нет, не было еще случая, чтобы предлагали на мену виолу, так ведь и не спрашивал о ней никто до сих пор. Да и как тут разберешь, хороша ли она, коли отродясь в руках не держал? Может, она вовсе не годная никуда, виола эта? И еще довезешь ли в целости до Черных Земель? Ну ее. Будешь хватать, что ни предложат, так и с голоду околеешь на куче бесполезного хлама – вот как рассуждали менялы.

А теперь до виолы добрался Леф. И до виолы добрался, и до лучка, и уразумел даже, каким боком одно к другому лепится. Смышленый парнишка, быстро растет умом. Это хорошо…

* * *

Раха вернулась домой затемно. Новости клокотали в ней, будто варево в раскаленном горшке, и столь бурно рвались наружу, что она немедленно принялась щедро наделять ими Хона. Тот, впрочем, не особо прислушивался: работа при лучине требовала от подслеповатого уже мастера слишком большого внимания, чтобы отвлекаться на тарахтение бабьего языка. Раха же Хонова равнодушия то ли не замечала, то ли слушатель был ей нужен как ногти на ушах. Она суетилась между очагом и сложенной у стены поленницей, стучала горшками, чистила что-то; ее огромная жутковатая тень так и металась по стенам да кровле, а руки двигались ловко, быстро, но еще быстрее двигался язык:

– …и брюква у них, Хон, ну совсем крохотная уродилась, ну вот такая, глянь, чтоб мне на Вечную Дорогу прямо теперь, если хоть настолечко больше брюква у них уродилась, и кто-то прямо на грядках ее погрыз – ну всю как есть погрыз, совсем ничего не оставил. Пошла Мыца с утречка ее копать, это, говорю, брюкву то есть копать пошла, глядь – а там огрызки только одни, а больше нет ничего, ну совсем ничего нету, прямо беда, ведь правда беда, Хон? А еще знаешь, что Мыца рассказывает? Знаешь? Да нет, Хон, ты не знаешь, ты и выдумать бы такого не смог, даже если бы думать умел. Вот ты помнишь, меняла давеча к нам забредал? Что молчишь, забыл, что ли? А я так, пока жива, помнить буду, как ты патоки огромный горшок и две брюквищи этому попрошайке противному ни за что подарил – у, так бы уши тебе и повыдергивала! Ведь какая патока была! Сладкая, густая – объедение, а не патока, Гурее такую патоку ни в жизнь не сварить, и никому не сварить, и Мыце тоже не сварить такую патоку. А брюква? Может Мыца твоя такую брюкву вырастить? Не может она, ей бы только мелочь махонькую выращивать вместо брюквы, и ту прямо на глазах погрызут-перепортят. И вообще, ну тебя, Хон, к бешеному, совсем ты меня запутал брюквой своей, все бы тебе брюква да брюква… А я о другом хочу, я о Ларде хочу сказать!

Сгорбившийся над работой Хон чуть приподнял голову. О Ларде? Это интересно. О Ларде можно и послушать.

Раха отодвинула от огня исходящий паром горшок, отогнала подзатыльником сунувшегося на соблазнительный запах Лефа и заговорила опять:

– Меняла тот блестяшек всяких кучу целую привозил, помнишь? Еще б не помнить тебе тех блестяшек, уморитель ты мой! И был у него на мену нож старинный, каких не бывает больше. Как Торк этот нож увидал, так сразу в голове у него и скисло, вроде вот как у тебя, когда ты на резец свой пялился. Только Мыца – она ведь не то что я, она мужику своему прямо сказала: «Глазеть – глазей, а меняться и думать не моги, не дам пищу транжирить!» Торк уж и просил ее, и уламывал, плакал даже, а она знай себе одно твердит: нет, и все на том (вот это умеет баба мужика в кулак стиснуть, чтоб аж закапало)! А Ларда, Ларда-то что удумала, ты послушай только! Пока, значит, Торк Мыцу вымучивал попрошайством своим, эта девка бесстыжая с менялой о чем-то пошепталась да как шастанет со двора! Как была, в домашнем, ноги обмотала только, и аж свистнуло за ней. И меняла вскорости скотину свою запряг и отправился. Сказал: «В корчме хочу ночевать». А как солнце помирать собралось, Торк с Мыцей ругаться утомились и придумали затревожиться: Ларды-то все нет! Торк совсем было наладился искать, как вдруг объявляется пропажа… Мыца говорит, что чуть языком не подавилась, чадо свое единственное увидавши; говорит, будто ужас на что Ларда похожа была. Синяя, мокрая, мерзлая, трясется вся, губа разбита, из носу течет пополам с кровью, а от накидки одни прорехи остались, и все, что только у девки есть сокровенного, сквозь эти самые прорехи видать. Ну, известное дело, естество материнское быстро испуг одолело, и – за патлы ее, за патлы: где была, погибели на тебя нет, где шастала?! А та – молчок, только зыркает исподлобья, будто хищная, да прячет что-то за спиной. Глянули, а у нее там нож, тот самый, редкостный. Ну, ты понял, Хон? Выменяла, значит. А на что, на что, спрашивается? Ну, чего молчишь? Понял, что ли?

Хон только сплюнул в ответ да швырнул на пол резец в непонятной для Рахи досаде. Просил, молил у Мглы хорошего для сына, а оно вон каким боком выставилось… А ежели (не приведи, Бездонная!) сбудется? Ой, нет! Уж теперь-то Хон и под топором не согласился бы Лефа Ларде отдать. Ведь и глупый уразумеет, на что бы это девка сумела такой нож сменять. Ох, только б не сбылось, только бы не вышло… Он сунулся было под накидку, волоски на груди рвать, – передумал, отдернул руку: нельзя. Не простит Бездонная суетности желаний, осерчает, назло сделает. Надо к Гуфе идти, ой надо! Завтра же надо идти.

Зыркнув на Лефа (тот забился в угол, тихонечко поскуливал, лизал стиснутую в кулаке ложку), Хон обернулся к все еще дожидавшейся ответа Рахе:

– Ты, вместо того, чтоб языком трепать, за горшками лучше смотри! Мальчишка вон совсем голодный уже… Будешь кормить сегодня или нет?!

Раха отмахнулась, словно это не муж с ней заговорил, а пакость какая-то прожужжала над ухом:

– Сиди себе, не вякай под руку! Не готово у меня, не упрело еще. Лефа пожалел – так я и поверила… Леф-то сидит-помалкивает, ждет, пока позову, – и ты жди. И не сбивай, не путай меня, дорассказать дай. Небось со скамеечки своей хлопнешься, когда узнаешь, как оно дальше-то было! Торк – он выспрашивать у девки своей ничего не стал, он сам для себя все решил. Отобрал у нее нож, да и пошел из хижины. Мыца ему: «Ты куда это на ночь-то глядя?!» А он и говорит… Пойду, говорит, менялу зарежу. А ты, говорит, Ларду не пускай никуда, вернусь – пороть буду. Ее, говорит, пороть буду, а после – тебя: ты ее такую выучила. С тем и ушел он, Торк то есть. Единым духом до корчмы добежал, там еще и огонь не гасили (это он так Мыце потом рассказывал, а уж Мыца – мне). Вломился, метнулся по углам – нет менялы. А телега-то его на дворе стоит, тут он, стало быть, прячется где-то. Торк Кутя-корчмаря за бороду сгреб, скрипит зубами, рычит: «Куда подевал менялу?! Говори, падаль червивая, а то и тебя резать буду!» А он рядышком был, меняла-то, в хлеву лежал, где сухая трава свалена. Торк как на него глянул, так сразу и понял, что, может, и нет нужды его резать, потеть, утомляться попусту – может случиться, что до нового солнца меняла и сам по себе издохнет, без помощи, значит. Куть уж и за Гуфой послал. Потому как ежели у человека на роже места живого не сыскать и глаза вовсе не смотрят; ежели у него в груди больно и горлом течет красное… Тут и древогрыз смекнет, что человеку такому, будь он хоть меняла, хоть кто, от хвори в одиночку не отморгаться. Думал это Торк, думал, а потом и говорит меняле: «Ежели ты, гнилобрюхий, мне не сознаешься, какую пакость с девкой моей сотворил, так не допущу я к тебе Гуфу, пускай хоть всю ночь добивается». А меняла не то что словечко единое вымолвить – и дышит уже трудно, с клокотанием. Да ничего, признался, деваться-то ему некуда. А что он рассказать не сумел, то Куть, хохоча, добавил…

Раха примолкла на миг, обмакнула в горшок палец. Подумав, снова подвинула варево к огню. Насторожившийся было в своем углу Леф опять заскулил от разочарования. Хон нетерпеливо пристукнул кулаком по колену:

– Гляди, ой гляди, Раха: треснет мое терпение – враз космы на кулак намотаю! Не обстругивай ты мне душу, досказывай до конца!

– Ну, какой ты… – надулась Раха. – И сам-то ничего не умеешь рассказать толком, и мне позволить не хочешь… Слушай уж, недолго теперь. Ларда с менялой так уговорилась, что отдаст он ей нож за хорошую крепкую шкуру и какую-нибудь еду повкуснее, и чтоб той еды было много – столько, сколько она едва-едва осилит доволочить. А где девке такое взять? Своего ведь нет ничего (мала еще свое-то иметь), а Мыце рожей в очаг легче, чем пищу чужому отдать. И – вот поди ж ты! – умудрилась девка то сотворить, что и Торку самому не под силу, и никому не под силу: дикого круглорога выследила да завалила. Плохоньким ножиком завалила, которым дома у них пищу крошат, – говорит, будто другой искать недосуг было. И выследила (Торк никак этого постигнуть не может, говорит, будто зимой круглороги ни в жисть охотника к себе не допустят), и завалить исхитрилась (а уж как он ее измочалил – по сию пору глядеть муторно), и до корчмы доволокла, и все, ну за миг коротенький, дотемна! Вот какова девка у Мыцы!

А меняла-то что удумал – срам, да и только! Принесла это ему Ларда круглорога, а он ей: я, говорит, не на такой обмен соглашался, я, говорит, с тебя шкуру и пищу хотел, а ты мне другое принесла, которое еще и не шкура, и не пища; и сроду я, говорит, неразделанных туш не брал, это ж еще обдирать ее надо, и шкуру, говорит, выделывать мне придется, а это работа немалая, и потому, говорит, я с тебя еще прибавку возьму. Так и сказал – прибавку. А девка-то дура еще совсем, ей и вовсе невдомек по малолетству, что за прибавка такая… Согласилась, глупая, и в хлев с ним пошла, и только там уже, когда он, значит, пакостить начал, уразумела. Ну и меняла тогда тоже уразумел, что зря он это придумал. С круглорогом-то Ларда быстро управилась, а круглорог куда как сильнее любого менялы будет. А тут еще в хлеву у стены лопата случилась…

2

Идти быстро не получалось.

Новое солнце уродилось ярым, оно уже высоко успело выползти на пустое скучное небо, и вымерзшая за ночь дорога раскисла. Вязкая грязь липла к обмотанному вокруг ног меху неуклюжей досадной тяжестью; Хон то и дело оскальзывался, два раза упал, заляпавшись с ног до головы. Поднимаясь, неласково поминал Раху: это из-за нее пришлось идти по теплу. Хотя он и сам виноват, конечно: вот же ввела Бездонная в искушение язык распустить…

Он собрался выйти затемно, но на беду споткнулся о некстати подвернувшийся горшок. Раха тут же вскинулась с ложа: куда отправился? И Хон сдуру рассказал, куда. Рассказал, хотя мог просто прицыкнуть, и все было бы ладно. А так… Не получилось у него ладно. И быстро – тоже не получилось. Сперва Хон, не сдержавшись, нарычал на Раху за то, что не сумела она вечером все объяснить толком, и он, из-за неловкости бабьего языка Мгла знает что о Ларде вообразив, перебил загаданное. Потом Раха доморгалась наконец, о чем речь, и ни с того ни с сего придумала беситься. «Я его кормила, ласкового моего, хворостиночку мою хрупкую, я его учила, вот этими самыми пальцами нос ему утирала, а теперь отдавать должна?! А вот ей, – визжала она и щелкала пальцами перед носом оторопевшего Хона. – Вот ей что, плоскозадой!» Хон пытался вразумить, говорил, что не так уж долго она с Лефом возилась; что выбор не скоро будет, что об отдаче Лефа речи нет, ведь не Рахе же придется ребенка терять… Раха будто и не слышала его слов, орала свое: «Ишь выдумал – сыночка единственного червоточине гнилостной за так подарить! Да не видать ей Лефа, как собственного языка, Ларде твоей!» Потерявший терпение Хон сжал кулаки и совсем уже было решился прибегнуть к самым веским из своих доводов, но тут Рахины вопли разбудили наконец Лефа. Услыхав его хныканье, Раха мгновенно забыла о споре с Хоном (да и о самом Хоне тоже), кинулась гладить, успокаивать и баюкать свою хрупкую хворостиночку, а Хон плюнул на шмыгнувшего вдоль стены древогрыза и вышел вон.

И вот теперь приходится тащиться по грязи. Далеко, чуть ли не на самый верх Лесистого Склона. А вышел бы затемно – был бы уже на месте…

Хон перебрался через галечную россыпь, потом – по длинному бревенчатому мосту без перил – через прихотливую вязь стремительных мутных ручьев, именуемую речкой Рыжей. Собственно, речкой она бывала только осенью да весной, когда дожди, а зимой да в летнюю засуху получалось из нее вот такое: не грязь, не вода, а что-то третье. Мимоходом он примечал, что жердяной настил во многих местах проломлен, а опоры подгнили и шатаются даже от пустячной тяжести одиноко бредущего человека. Значит, ближе к весне непременно надо будет созвать из соседских дворов мужиков порасторопнее и заняться. Перво-наперво корчмарю Кутю надо будет сказать, что ветшает строение. Уж Куть расстарается общинников на починку наладить, ему от моста польза чуть ли не поболее, чем всем прочим, кто в Галечной Долине живет.

И снова под ногами гремучая галька, снова не ходьба – мучение. Ладно, пусть. Недолго уже. Склон почитай что рядом, а там хоть и в гору, но все же легче идти: в лесу снег, а он не такой скользкий, как грязь. Только по дороге идти не надо, ну ее к бешеному, дорогу эту. Не дорога – месиво. И говорил ведь, сколько раз говорил мужикам: обустроить бы… Кивали, соглашались, а как до дела, так у всех другие занятия есть, недосуг.

И то сказать – сперва еще выдумать надобно, как же именно ее обустраивать… Да и надобно ли? За дровами – так это и летом можно, посуху. А больше на Склон телегами ездить вроде и незачем. Послушникам разве приспичить может, так они ребята здоровые, в крайнем случае и на руках телегу к себе на заимку втащат.

К середине склон сделался круче, а лес – прозрачнее; чаще стали попадаться желтоватые истрескавшиеся валуны, выпирающие из ноздреватого снега, будто стертые старческие зубы из хворых неполосканных десен. Хон совсем утомился; не то что идти – даже злиться стало невмоготу. Отдыхать надо, а это снова время потерянное. О-хо-хо…

Он выбрал валун пониже, кулаком сшиб с него подтаявшую корку наледи, присел, уперся ладонями в колени. Сидеть на мокром холодном камне было не то чтобы очень удобно, но все же лучше, чем идти; солнце пригревало все сильнее, и существование стало казаться Хону не таким безрадостным, как мнилось с утра. Он огляделся, прикидывая, сколько успел пройти и сколько еще осталось.

Голые ветви и тонкие, будто невыносимой болью скрученные стволы увечных деревьев почти не мешали видеть Галечную Долину – узкую полоску ровной земли, затиснутую между Лесистым Склоном и Серыми Отрогами. Хон сумел разглядеть свою хижину – крохотный бугорочек, приткнувшийся там, далеко внизу. А два таких же бугорочка рядом – это хижины Торка и Руша, а темные пятна – это огороды, свои и соседские. И русло Рыжей было видно отсюда. А еще было видно дорогу, как она вытягивается тонкой ниточкой из причудливо выветренных утесов, сползает в Долину, вьется по ней мимо хижин Хона и ближних его соседей, мимо хижин соседей дальних, и ниточка неуловимо для глаз оборачивается шнурком, потом – лентой, потом внезапно вздыбливается мостом через Рыжую, разветвляется. Одна из веток, постепенно вновь превращаясь в едва различимое, утекает вдоль речного русла направо, к Десяти Дворам, которых отсюда не видно, и дальше – туда, где за уступами Серых Отрогов скрыта еще одна долина (последнее из мест, где живут обычные люди), а потом – до самого Ущелья Умерших Солнц, до самой Бездонной Мглы. Другая же ветка дороги глубоким шрамом врезается в Лесистый Склон, вьется, путается между деревьями плоскодонным овражком. То ли те, первые, которые торили ее, решили, будто по овражку будет сподручнее, то ли так стара она, что весенние талые ручьи да предзимние ливни успели врыть ее в склон. Вот она, совсем рядом, за нелепо приподнявшимся на толстых узловатых корнях деревом, что нависает над Хоном своей единственной веткой. Обрыв, полоса бурой глины, и снова обрыв, а над ним вскинулся черной зубчатой тяжестью плотный частокол кое-как ошкуренных замшелых бревен, которыми отгородила себя от небезопасного леса заимка послушников Мглы. Бывал Хон на этой заимке, хорошая она: три хижины высокие да просторные, и священный колодец, и огород большой, и загон для всякой жертвенной твари, и все частоколом обнесено, а в частоколе этом – ни щелочки, будто из одного куска сработан. Ох и маются же послушники с этим частоколом! Иной раз приведется увидеть, как кто-либо из них, сопя и потея, взбирается по жердине с зарубками, так прямо жалость берет. Ведь и жилистый воин Хон, когда случалась надобность (к счастью, нечастая) побывать на заимке, подолгу отдувался после дуроломного перелаза, выкусывал из ладоней занозы и бормотал нехорошее, а каково этак покарабкаться по несколько раз на дню, да с послушническим-то пузом? А как они тяжести через частоколище свой на ремнях затаскивают – это ж и вовсе страх глядеть! Но, с другой стороны, ограда в два роста высотой от бешеных, исчадий, лесных хищных и прочего сберегает послушников куда вернее, чем, к примеру, Хона его воинская сноровка. Не помнит Хон, чтоб на какой-либо заимке такое случилось, как в хижине Арза. Спору нет, ради безопасности не жалко и по жердине полазить. И непомерного труда, невесть кем, невесть когда положенного на этот частокол, тоже не жалко…

Хон разглядывал древнюю постройку, вздыхал завистливо (вот бы с Торком и Рушем сговориться да свои хижины таким же огородить… а только ж это никакой жизни не хватит…), как вдруг вскинулся со своего валуна, захлопал глазами в полнейшем недоумении – настолько нелепым показалось ему увиденное.

Вдоль частокола медленно и понуро брел голый человек. То есть, конечно, не вовсе голый, бедра его были обернуты куском выделанной шкуры (ведь даже вконец отрухлявевшему разумом не придет в голову такое бесстыдство, чтобы при живом солнце оголять срамные места, ежели нету на то единственно простительной и понятной каждому надобности). Но кроме этой самой набедренной шкуры не было на нем ничего – только собственная его шкура, посинелая и пупырчатая от холода. Посинеешь тут… Солнышко-то пригревает, да только это ежели одет как следует по погоде, а голому под таким солнышком недолго и околеть…

Хон заинтересованно разглядывал несуразную фигуру. Мужик. В летах уже; можно даже и так сказать: пожилой. Горбится, обнимает трясущимися руками дрожащие плечи, еле переступает босыми, по колено облепленными грязью ногами… Да что ж это такое творится на свете?!

Между тем голый остановился, задрал лицо к тесаным остриям высоченных бревен, закричал хрипло, со слезой:

– Старший брат! Старший брат Фасо!.. – Он надолго мучительно закашлялся, передохнул, закричал снова: – Фасо, Фасо! Будь милостив, снизойди к моему ничтожеству, прости!

Он выкрикивал это снова и снова, надсаживался, захлебывался сдавленным кашлем, вытирал ладонями мокрые от слез щеки и снова кричал… Наконец из-за частокола отозвался равнодушный, будто бы сонный голос:

– Ну, почему орешь? Одумался, что ли?

– Пожалей, Фасо! Бездонной клясться готов: не брал, не брал! – Голый истово заколотил себя кулаками в гулкую грудь. – Рассуди сам, мыслимо ли человеку столько съесть?

– Значит, прочее спрятал…

– Не брал я, не брал! – Голый снова застучал по груди. – Спусти мне жердину, позволь вернуться! Не позволишь – тебе же хуже. Лечить придется, снадобья редкостные на меня, недостойного, изводить. Пусти, не брал я!

За частоколом вроде как засомневались, переспросили раздумчиво:

– Так, говоришь, не брал?

– Да, да! Верно говорю, Мгла Бездонная знает: не брал!

– Не одумался, значит. – За частоколом зевнули со сладостным подвыванием. – Ну, броди, пока солнышко стареть не начнет.

Хон выждал немного, удостоверился, что на крики и плач голого больше никто не отзывается (а значит, ничего интересного больше не будет), и двинулся потихоньку своей дорогой. Ну их к бешеному, послушников этих, вечно все у них с придурью, не как у обычных людей…

Он увидел Гуфину землянку, когда солнце подбиралось уже к середине своего недолгого века. На замшелом столбике у входа висел посерелый от древности череп круглорога – значит, ведунья дома. Что ж, подождем. Захочет, так позовет, а ежели не позовет, значит, попусту пришел, с глупостью никому (и себе самому тоже) не надобной.

Долго ждать не потребовалось. Глуховатый голос, звучащий не то прямо над ухом, не то откуда-то из-под ног, произнес неодобрительно:

– Ну вот, пришел и стоит, сопит, мнется… Что ж ты мнешься, Хон? Ты уж заходи, раз пришел.

Позвали – надо идти. Несколько крутых ступеней вниз, тяжелая балка (не удариться бы головой в полумраке), а дальше – укрепленные лозовым плетением земляные стены, в непривычно большом очаге мечется низкое бездымное пламя, а возле очага – нахохленная, укутанная в истертый пятнистый мех фигура. Неподвижная, будто окаменелая. На вошедшего не смотрит, смотрит в огонь. Однако, прежде чем Хон успел шагнуть на застеленный пушистыми шкурами пол, Гуфа каркнула, не повернув головы:

– Меха с ног размотай да сполосни их. У входа миса с водой стоит – вот в ней… Я говорю, ноги сполосни, не меха, – уточнила она на всякий случай.

Выполнив требуемое с подобающим тщанием, Хон неторопливо приблизился к ведунье, нащупывая припасенное за пазухой подношение:

– Вот, решился тростинку выточить. Твоя-то ведь – так, палка простая, ни руки, ни глаза не радует, а эта… Глянь, какова! Ты уж прими, не побрезгуй.

Гуфа ехидно сморщилась:

– Ох и глупый же ты! Думаешь, чудодейственные тростинки руками делают? Думаешь, эта, твоя, годна для путного дела? Нет, Хон, ни для чего она не годится, разве только спину чесать.

Снова уткнулась взглядом в очаг ведунья, примолкла. Потом буркнула:

– Говори. Что за беда у тебя?

Хон рассказал – неторопливо, обстоятельно, со всевозможными подробностями и пояснениями. Гуфа и вздыхала, и кривилась, но не перебивала, слушала. Дослушав до конца, старуха тяжко поднялась на ноги, заходила по землянке, поглядывая на Хона жалостливо, будто на хворого.

– Ну почему же ты такой глупый, Хон? Или ты Незнающих никогда не видал? Так нет же, видал – и Тюска видал, и Лопа из Десяти Дворов. «Уже до пятилетнего умом дотянулся!» – передразнила она. – До пятилетнего – это они все быстро дотягиваются, а вот дальше куда как хуже идет. За десятилетнего твой Леф лишь годам к тридцати сойдет, да и того сам по себе не осилит. Хитрое это дело – Незнающих воспитывать, обычные люди того не могут. Ведун каждодневно навещать должен… или хоть кто из послушников, на худой конец…

Помрачневший Хон обиженно зыркнул на нее:

– Чего ж это к Лефу не ходил никто, если должен?

– Думаешь мне, ведунье, дела иного нет, кроме как тебе уменье свое навязывать? – фыркнула Гуфа. – Ты же не приглашал!

Хон скреб подбородок, пытаясь понять: чего это Гуфа ругает его за то, что он ее не позвал? Ведь никто не объяснил, что так нужно… Однако спорить, а тем более ссориться он не решился. Небезопасно это – ссориться с Гуфой.

А ведунья тем временем продолжала ворчать:

– Ты о чем же это возмечтал? Лучшая девка Долины, добытчица, собой хороша… Тебе бы добра ей пожелать. А ты что же, Хон? А ты ей несчастья хочешь. Да еще меня уговариваешь ведовство мое ей во вред обернуть. Думаешь, соглашусь я? Ты зря так думаешь, Хон!

Гуфа говорила, говорила, а сама между тем поставила в очаг небольшой железный котел (драгоценная старинная вещь), плеснула в него неестественно голубой воды (а может, и не вода это вовсе), бросила несколько душистых пучков пыльных высохших трав. Тут Хон сообразил, что именно она затевает, и на всякий случай отодвинулся подальше. Ведунья покосилась через плечо, ухмыльнулась:

– Оробел, воин? Не бойся. Я судьбу Ларды и Лефа узнавать буду. А ты замри пока, не мешай.

Варево в котле вдруг полыхнуло ледяной синевою, мертвенные блики заплясали по стенам, по низкой кровле, по странно исказившемуся Гуфиному лицу…

Это закончилось быстро – Хон не успел даже напугаться. Котел погас, будто его заткнули куском темноты. Гуфа обмякла, выпрямилась, обернула к Хону растерянное лицо.

– Не могу постигнуть… – губы ее подрагивали, голос был невнятен и тих. – Нет, он и собой, конечно, не вполне таков, как другие бывали, но… Это ж кто бы мог такое подумать, это ж вообразить только…

Она вскочила, заметалась по землянке, потом замерла, уперлась в Хона тяжелым взглядом:

– Будет Ларда парнишке твоему, хоть лучше бы ей и не видать его никогда. А теперь… Упаси тебя Бездонная позабыть то, что скажу! – Показалось Хону, или впрямь качнулись в ее глазах искры давешнего синего пламени? Страшно… – Незнающему своему, Лефом нареченному, не вздумай указывать, как ему надобно жить. Держи его в строгости, но ежели он чего-то сильно захочет – не перечь тому. Слышишь? Не перечь! А я навещать его стану, воспитывать, учить его – все буду делать, как определено порядком. Понял ли?

Хон торопливо закивал, поблагодарил за участие, заикнулся было о плате. Гуфа дернула щекой, скривилась:

– Плату я с тебя возьму вот какую: обещай послушников к Лефу не допускать. Да виолу, что для Арза сработана, не отбирай у него, пусть тешится. Понял меня, Хон? А понял, так и ступай себе. Чего ж без дела в чужом доме сидеть?

Когда Хон уже почти выкарабкался из Гуфиной берлоги, ведунья снова его окликнула:

– Слышишь… Если придется тебе как-нибудь Нурда-Витязя встретить, скажи ему: Гуфа, мол, кланятьсявелела и в гости зовет. Скажи, для беседы зовет, для важной. Запомнил? А если запомнил, то и ступай.

3

Пришла весна, и однообразная жизнь окончилась. Принялся хворать Леф. И хвори-то цеплялись к нему знакомые, не страшные вроде, но переносил он их так тяжело, что Раха вконец извелась, отощала даже. (Это ведь ежели кому из соседок пришло бы в голову ляпнуть, будто Хонова Раха отощать способна, так насмерть бы засмеяли такую.) И то сказать: тяжело одной с хворым-то. Уж очень боялась она, что вновь может повториться то, давнее, память о котором по сию пору терзает муторной сердечной болью. А помочь было некому. У соседок своих хлопот выше темечка – и в огороде до летней суши успеть управиться, и опять же дети хворые. Когда у своих под носом блестит, это для матери куда как страшней, чем то, что чужой на Вечную Дорогу ладится.

А Хон… Хон – он и есть Хон, мужик, стало быть. Силовать его по хозяйству или за дитем глядеть – все равно, что водой наедаться: сколько ни глотай, сытее не станешь. Вечно его нету в хижине, вечно он по соседям ходит, поправляет обветшавшее за зиму (хорошо хоть не за одни благодарствия трудится – прежде и такое случалось). Да еще им с Торком срок пришел по ночам дозорничать. Оно, конечно, правильно. Погоды стоят туманные, темные – как тут углядишь, ежели (охрани, Бездонная!) на заимке сигнальные дымы закурятся? Да и послушникам не вполне доверять следует, могут прохлопать угрозу, бывало уже такое. Так что уж лучше без мужика спать, зато при голове неотрубленной. И опять же, харчи, что от общины положены за оберегание, Хон не все съедает, кое-что и приносит, а Лефу то кстати.

Совсем бы извелась Раха одна, если б не Гуфа. Ведунья приходила часто, на чем свет костерила издергавшуюся между огородом и хворым женщину за то, что та по глупости да беспамятству путает, когда и какие из оставленных ей снадобий давать мальчонке (Раха только вздыхала, дивясь: как это старуха дознается, что напутано было, ежели своими глазами того не видела?), а потом что-то делала с Лефом, причем Раху из хижины выгоняла и под страхом всяческих ужасов запрещала подглядывать.

Запрещала она, конечно, зря, не подумавши. Ужасов Раха боялась, но если запрещают смотреть, значит, есть на что. А в пологе дырочка такая соблазнительная… Ужасы то ли случатся, то ли пронесет, зато можно будет рассказывать соседкам (шепотом, округлив глаза, озираясь ежеминутно, – это уж непременно), как Гуфа, бормоча непонятное, бросала на очажные угли какую-то труху, от которой в очаге трещало и по хижине стлался тяжелый розовый дым. Потом ведунья снимала накидку и начинала размахивать ею, гнать этот дым на Лефа, и сморщенные, отвислые груди ведуньины тряслись-мотались, перекатываясь по тощему животу – вот-вот оторвутся. Леф вдруг переставал хрипеть, засыпал, а старуха наклонялась над ним, тонким костяным ножом надрезала ему предплечья и этим же лезвием заталкивала в ранки крохотные комочки чего-то зеленоватого, липкого, и тощая спина ее мокрела от пота, а черные, как земля, соски почти касались Лефовых губ – вот в этом-то, наверное, кроется самое страшное ведовство…

И еще то было хорошо, что с вопросами своими Леф от Рахи отстал, уразумевши, что Гуфа ему все куда как лучше растолковать сможет. Гуфа была терпелива, подолгу сидела с ним, и они говорили, говорили, говорили, а Раха возилась по хозяйству и радовалась: удачно складывается жизнь этой весною. Ох, не сглазить бы только…

Впрочем, было и плохое. Очень тревожило, что ведунья не требует платы. А вдруг Хон по глупости недопонял чего-то, и придет день, когда Гуфа сполна востребует за нынешнюю доброту? Упаси, Бездонная, от такого, это ж век не отдаришься!

И зачем она приказывает не держать Лефа в хижине, посылать его и к колодцу, и за дровами даже? В такую даль ребятенка хворого да несмышленого посылать! А ну как случится что? И от людей не велит прятать… Не к добру это, нет, не к добру. Хотя если бы Гуфа ему погибели хотела, так всего легче было бы просто не приходить – в одиночку-то Рахе Лефа не выходить…

А тут еще Хон ворчит-ругается из-за виолы этой – не может Гуфе простить, что запретила ее отбирать у мальчишки, и тот к пиликанью приохотился. И ведь как приохотился! Чуть только миг свободный у него выдастся (а стараниями ведуньи такое теперь не слишком часто бывает) – сразу хватается за свою забаву и тренькает, и тренькает… Даже бормотать что-то уже принимался в лад наигрышам своим.

Ну никак не мог понять Хон, как это Леф сам по себе игре обучился. Оно, конечно, лучком струны гладить – это не то, что к примеру, дерево точить: большого ума да сноровки тут не требуется. И все же… Хон когда-то уже пытался играть – не вышло. Может, чаще надо было пытаться? Нет, неладно что-то с виолой этой. Запретить бы, так Гуфа осерчает, еще неладнее выйдет… Хон не мог выдумать, как ему поступить, на что решиться. И потому злился не в меру. Злился на себя, на Гуфу-ведунью (это, впрочем, только в ее отсутствие). И более всего, конечно, злился на Раху, которая, кстати сказать, не видела ничего неприятного в Лефовом увлечении виолой и странным его неожиданное умение не считала: ну наделила его сноровкой Бездонная, что ж тут странного? А может, и Гуфа чему научила. Ведунья – она все умеет. И пускай себе Леф с виолой забавляется. Ведь не пристает, не мешает и вроде как при деле – чем плохо такое? Глядишь, подрастет, окрепнет умением и станет их с Хоном кормить от виолы своей, как вот Арз своих кормил, пока сами собой от дряхлости не упокоились. А потом, потом… Может, в самих Черных Землях, может, аж в Несметных Хижинах о Лефе узнают, может, и его, как Мурфа Точеную Глотку, отцом веселья прозывать станут?

К сожалению, подобные доводы Хона не успокаивали. Он морщился, будто бы в рот ему жук забрался, цедил язвительно, что его, Хона, тоже знают в Несметных Хижинах, только не за никчемное сипение глоткой (пусть бы хоть и точеной), а за воинское уменье, которое трудами тяжкими нажито и множество жизней людских уберегло. Что не будь в Мире воинов, Мир обезлюдел бы в единое лето, а исчезни из этого самого Мира певцы – такого и не заметит никто, разве только глупые сожалеть станут.

А потом Хон такое сказал, что Раха (слыханное ли дело?) даже слов для ответа подыскать не смогла, завыла только, сжимая пальцами рот, как воют обычно бабы, провожая на Вечную Дорогу кого-нибудь из своих.

– Я понял, как мне поступить надобно, чтобы и поперек задуманного Гуфой не учинить, и Леф чтоб дельным мужиком вырос, – сказал Хон. – Я его с собой возьму, когда сигнальные дымы на заимках призовут драться с проклятыми. Пусть приучается к воинскому ремеслу, пусть мужает.

* * *

Утро выдалось солнечным. Прихваченная легким ночным морозцем земля обмякала, курилась невесомым туманом. Белые иглы инея, еще с вечера обильно проросшие на плетне, на лежачих прошлогодних стеблях, оплывали теперь прозрачными до невидимости каплями, и капли эти знобкой сыростью впитывались в мех, которым Раха тщательно обернула Лефовы ноги.

Идти было легко и радостно. Пустая тележка весело громыхала по дорожным неровностям; на спусках она догоняла Лефа, наподдавала сзади, будто расшалившийся детеныш вьючного, и это было очень смешно. А один раз толчок оказался настолько силен, что не сумевший сохранить равновесие Леф с маху уселся в деревянный короб, проехал пару десятков шагов, взвизгивая и судорожно цепляясь за шаткие бортики. Он уже хорошо знал, что такое страх, но пугаться вот так, когда внутри все сжимается тревожно и сладко, ему до сих пор не приходилось. Так испугаться почему-то захотелось еще.

На следующий пригорок он взбирался бегом, нетерпеливо дергая трепаный шершавый ремень, привязанный к тележному передку. Взобрался, отдышался немного, потом, собравшись с духом, плюхнулся в короб и что было сил оттолкнулся ногами. Только на этот раз все вышло гораздо хуже, чем когда получилось само собой. Тележка почему-то ехать по дороге не захотела, а свернула в огромную лужу, посреди которой запнулась обо что-то, невидимое под грязной водой, и стала. Леф подобрал ноги как можно выше и заозирался в отчаянии. Сидеть было неудобно, в короб просачивались ледяные журчащие струйки. Накидка и обмотанная вокруг бедер шкура быстро пропитались водой, и он совсем уже собрался заплакать, но тележка неожиданно тронулась с места, сама собою выкатилась из лужи и замерла поперек дороги.

Леф торопливо соскочил на землю, попятился, глядя с опаской на эту деревянную (мало ли чего она еще удумает выкинуть), и вдруг уперся спиной во что-то огромное, мягкое. Он сдавленно пискнул, втянул голову в плечи, оглянулся, обмирая от неожиданного страха…

Но ничего опасного сзади не оказалось.

Просто человек.

Огромный человек с толстым щекастым лицом и веселыми глазками-щелочками. А мягкое, на которое наткнулся Леф, – это живот. Большой такой живот, неохватный. Ох и силен же, наверное, хозяин его, ежели всю жизнь таскает перед собой такое. Силен. И, видно, зажиточен. Серая его накидка длинна, свисает ниже колен; мех, которым ступни замотаны, хорош, не истрепан почти – верно, часто меняет. А когда несильные порывы теплого ветра шевелят полы его одеяния, видно, что выше меха столбоподобные ноги укутаны в тонкую-тонкую, узорами писанную кожу. И отец Лефов, и сосед Торк даже во сне помыслить о такой коже заопасаются, а ведь не ленивы, с утра до темноты спины не разгибают.

Нет-нет, в ту пору Леф еще не настолько набрался ума, чтобы по одежде отгадывать человеческий достаток. Просто он сумел расслышать и запомнить злые слова, которые в сердцах бормотала себе под нос Раха, когда человек этот несколько дней назад появился в их хижине.

Он вошел негаданно и без спросу, как нельзя входить в чужое жилье, и возившаяся у очага Раха с перепугу уронила в варево кусок горючего камня, а Гуфа, которая, уговаривая не плакать, чем-то едким рисовала на голом Лефовом животе непонятные знаки, вдруг растеряла всю свою ласковость и ощерилась навстречу вошедшему, будто хищная.

Этот пришедший сразу начал ссориться с ведуньей, и они долго кричали друг на друга. Слушая эти крики, Леф понял, что пришедший глуп и думает, будто у Гуфы в голове живут белые червячки, какие обычно заводятся в недоеденном вареве. А еще он понял, что мать пришедшего любила спать в хлеву рядом с вьючным, и от этого у нее почему-то родилась какая-то жирная туша. И еще он понял, что пришедшего зовут Фасо и что Гуфа гонит его вон. Потом пришедший вдруг прекратил кричать, что-то очень быстро зашептал и уставился на ведунью, а та тоже принялась шептать, глядя ему прямо в глаза. А потом пришедший, названный Фасо, неожиданно повернулся и выскочил из хижины. Через незавешенный вход Леф видел, как он бежит по огороду – нелепо дергаясь, вскрикивая, взмахивая руками. Похоже было, что очень не хочется ему бежать, но кто-то невидимый гонит его к перелазу, пиная в отвислый, колышущийся зад. Только перевалившись через плетень, Фасо стал вести себя как нормальный: с бранью затряс кулаками. Но из его воплей Леф ничего не успел разобрать, потому что Гуфа вышла из хижины. Что там еще произошло между ними, видно не было (ведунья задернула за собой полог), но Фасо тут же умолк, будто ему с маху заткнули рот комом унавоженной огородной земли. Возможно, так и случилось.

И вот теперь он стоит перед Лефом, этот человек непомерных размеров, и лицо его лучится добродушной веселостью, а глаза такие ласковые, такие теплые… Смотрел Леф в эти глаза, смотрел и вдруг решил, что не мог их обладатель орать злобно, пакости всякие кликать на голову доброй старухи Гуфы; что просто по нездоровью своему не уразумел парнишка смысла увиденного в тот недавний день. А смысл этот ясен, как нынешнее безоблачное утро: выдумали для себя старинные приятели Фасо и Гуфа такую игру-забаву веселую: рычать друг на друга, будто лютые враги.

А тем временем Фасо, глазки которого успевали примечать малейшие перемены выражения Лефовой физиономии, наверное, счел, что пришло время заговорить. Он сказал:

– Ты для чего в эту лужу заехал, Леф? Только-только Гуфа выгнала из тебя хворь, а тебе уже снова хочется?

Голос его так потешно не вязался с внушительной статью (такой голосишко бабе впору, а не здоровенному мужичине), что Леф невольно захихикал, а Фасо легонько щелкнул его в нос и тоже расхохотался. Им обоим почему-то было очень весело вот так стоять вдвоем посреди пустынной дороги. Мало-помалу завязался разговор: Леф объяснил, что в лужу он не забирался, что это тележке самой захотелось его туда завезти, а Фасо рассказал много историй о том, как иногда ведут себя всякие вещи, которые не живые и вести себя вообще-то никак не должны. А потом Фасо спросил:

– Ты хочешь знать, почему иногда случается необычное? А научиться совершать необычное, недоступное прочим – хочешь?

Леф кивнул. Фасо вздохнул с облегчением, будто бы тяжкую работу окончил; положил мягкую увесистую ладонь ему на плечо:

– Пойдем, Леф. Тебе предстоит многое узнать.

Леф, однако, уперся.

– Никуда я с тобой не пойду. Мама дров дожидается. Не дождется – пищи варить не станет, а я без пищи жить не умею. А еще мне у отца позволения спросить надо, чтоб куда-то идти. И у Гуфы надо спросить.

Фасо пожал плечами, отошел, уселся на обочине спиною к Лефу, лицом к Лесистому Склону. Все это молча. Обиделся, стало быть. Приоткрыв рот, склонив голову набок, Леф рассматривал эту спину – сутулую, несчастную какую-то. Да, обиделся Фасо. Жалко. Хороший ведь человек… Леф осторожно подобрался поближе, кончиками пальцев притронулся к серой накидке:

– Ты куда меня вести хотел?

Фасо не ответил. Он вздыхал тяжко и длинно (так ночью в темном хлеву вздыхает вьючная скотина), пересыпал в ладонях горсть придорожных гремучих камешков. Потом сам неожиданно спросил:

– Что тебе рассказывали о Мире?

Леф опешил:

– Все рассказывали, – он пожал плечами. – Я все знаю, что в Мире есть. И про долины знаю, и про Черные Земли, которые еще зовут Жирными. И про дорогу – на одном ее конце Ущелье Умерших Солнц, а на другом Несметные Хижины…

Фасо, наконец, обернулся, с непонятной жалостью глянул Лефу в глаза:

– И это все, что ты знаешь? Мало. Впрочем, ни Хон, ни Гуфа не могли рассказать тебе большего – они ничего не знают. А мы… Ты должен был уже слышать о нас. Мы живем в уединенных местах, подчинив свое бытие единой цели – узнавать истину. Слушай: давным-давно Мир не имел границ. Множество людей жили в нем, ты и представить себе не можешь, сколько. Они были мудры, эти люди, они умели делать красивые крепкие вещи, строить дома из огромных твердых камней… А еще они умели сохранять свою мудрость в диковинных узорах, выдавленных на звонкой красной глине. Такую теперь не умеют замешивать. А потом… Потом в Мир пришло бешенство небывалых ветров, уничтоживших людей и творенья их; небесный огонь жег посевы и хижины, Солнце умерло, а новое родилось лишь через множество дней, которые не наступили. Это новое Солнце, родившись, увидело, что Мир стал крошечным, что людей в нем уцелела лишь горстка, и мудрость их съедена ненаступившими днями, а в Ущелье Умерших Солнц поселилась Бездонная Мгла, которая по сию пору продолжает карать чахнущих потомков людских, насылая на них бешеных да исчадия звероподобные…

Фасо умолк, искоса зыркнул на Лефа. Тот шмыгнул носом, прошептал еле слышно:

– А за что она карает людей?

– Не знаю, – покачал головой Фасо. – Но мы узнаем. Узнаем… – Он встал, навис над Лефом гигантской глыбой. – Мы, Носящие Серое, смиренные послушники Мглы, посвятившие себя бдению над слабеющим огоньком человеческой жизни. Мы исцеляем хворых, заговариваем и отвращаем зло, предупреждаем люд о появлениях злых посланцев Бездонной и умиротворяем ее гнев священными жертвами – это можем лишь мы. Но главное, которое способны совершить лишь немногие, живущие среди нас (простые общинники называют их Истовыми), – это обрести понимание знания древних, скрытого в таинственных глиняных символах. Лишь это знание способно вновь раздвинуть пределы Мира, лишь мы призваны совершить такое великое благо. Ты хочешь спасти мать свою, и отца, и Гуфу, и всех людей, сколько есть их в наших долинах и в Жирных Землях? Хочешь спасти поколения от угасания достатка и жизни? Хочешь стать одним из нас? Молчи, не говори ничего! Я вижу и так: ты хочешь этого! Пойдем.

Даже голос Фасо перестал казаться Лефу смешным. Нет-нет, он был благозвучен, этот голос, он был подобен реву могучего ветра. И захотелось броситься на осклизлую, грязную дорогу, прижаться лицом к ногам доброго и могучего так, как почему-то однажды пыталась Раха лечь перед Гуфой, когда Леф, проснувшись после долгого-долгого, как ему показалось, сна, попросил еды.

Он сделал бы это. Дорожная грязь и огромные, отсырелым мехом обмотанные ступни властно тянули его к себе, и казалось, что все-все хорошее, какое было вокруг, исходит от утвердившейся перед ним несоизмеримой ни с чем фигуры; но тут Фасо сделал неосторожное движение, и все кончилось.

Это ведь Солнце рождало свет, тепло и небесную синеву – Солнце, а не заслонивший его собою Фасо. И не такой уж он большой, оказывается.

Фасо вовремя заметил свою оплошность и поторопился изменить тон.

– Ну, ты решился, малыш? – Снова добродушное лицо, снова усмешливые глаза-щелочки. – Пойдем?

Леф не успел ответить. Что-то новое мелькнуло во взгляде Фасо, губы его зашевелились без единого звука – быстро, еще быстрее…

– Я пойду с тобой.

Что?! Неужто же это Леф такое сказал? Ведь он собирался ответить совсем иначе… Или нет? Теперь уже не вспомнить, но это неважно. Он сказал то, что следовало.

Фасо протянул руку, и Леф ухватился за мягкую ласковую ладонь. Тележка осталась стоять поперек дороги – неважно; Раха дожидается дров – неважно; важное лишь там, куда ведет этот добрый-добрый большой человек, вот только…

– Фасо! Послушай, Фасо! Можно, я спрошу позволения идти за тобой, если мы дорогой повстречаем отца?

Фасо резко остановился.

– Мы можем встретить твоего отца? Он не дома теперь?

– Нет, не дома. Спозаранку от Кутя прибегали сказать, будто в лесу неладное деется. Следы будто непонятные какие-то видели поблизости от Десяти Дворов, вроде как странный кто-то со Склона на дорогу спускался. На босого человека похоже – это по такому-то холоду! Не хотел отец идти, говорил, что не страшно; что сам он зимой еще видел, как послушники с дури да безделья голыми по лесу шныряют; что Торк с Лардой своей уже третий день как на Склон ушел охотиться, и ежели бы чего, так упредил бы; что дымов-сигналов нигде не видать – долго говорил такое-всякое. А потом взял да и отправился глядеть на следы. И топор прихватил зачем-то.

Леф примолк, удивляясь, как обстоятельно сумел рассказать обо всем – не хуже взрослого степенного мужика. Он ждал похвалы, но не дождался. Фасо морщил лоб, зачем-то покусывал губы, озирался. Что ли, он испугался? Чего? Вот же странный все-таки человек… Наконец Фасо проговорил, вперившись в Лефовы глаза тяжким, непонятным каким-то взглядом:

– Пойдешь один. Прямо по дороге пойдешь, вверх, через лес. Встретится кто, спросит: «Куда?» – скажешь, будто бы за дровами. Как доберешься до забора – он высокий, из бревен торчащих сделан, другого такого в Долине не сыщется… Как, стало быть, доберешься, покричи, что тебя Лефом звать, что Старший Брат прислать соизволил. Скажешь такое – пустят. Уразумел? Тогда ступай, и да охранит тебя Бездонная Мгла!

И не успел Леф даже рта приоткрыть от изумления, как Фасо, свернув с дороги, скорым размашистым шагом отправился невесть куда прямо по галечной россыпи. Только раз обернулся, не останавливаясь, да прикрикнул на Лефа, чтобы тележку с собой забрать не забыл.

Леф покорно побрел к тележке. Муторно ему было и плакать хотелось, а еще очень ему хотелось разобраться хоть в чем-нибудь из случившегося. Ну, например, понять, почему же он все-таки пойдет туда, куда наказал идти странный и, наверное, все же не очень хороший человек Фасо.

* * *

Небывалый плетень (да нет уж, какой там плетень, вовсе что-то непонятное и страшное) Леф приметил издали. Приметил и встал столбом посреди крутой скользкой дороги. Ну никак не хотелось ему дальше идти. С чего бы это?

Он присел на передок тележки, подпер щеки ладонями и задумался. Фасо велел идти – значит, надо идти. Почему непременно нужно делать так, как сказал Фасо? Неясно. Но ясно, что нужно. Однако не получается. Не получается заставить себя идти вперед, а возвращаться нельзя – Фасо велел идти. Что ж, так теперь и жить на этом самом месте? Плохо…

Леф неприязненно покосился на кое-как обтесанные верхушки бревен, вздыбившиеся выше деревьев наподобие огромной неуклюжей пилы. Ишь, выпятились… И примерещилось ему вдруг, будто не ново для него это зрелище. Опять вернулось на миг недавно пережитое: боль, тошнота, бессилие исходящего липким потом непослушного тела, а перед глазами струится розовый жаркий туман, и в тумане этом вдруг всплывают непривычно жесткие глаза Гуфы, и будто льются из них странные мутные видения – зубчатая стена выше древесных вершин, лоснящиеся самодовольные лица, широкие складки серых одежд, дыра в земле, и тяжкие волосатые руки волокут к этой дыре что-то дергающееся, заплывающее багровыми сгустками, а потом видения растворяются в отвращении, неприязни, страхе – во всем том, что укладывается в короткое слово «нельзя». Вот только было ли это на самом деле? Быть может, при виде диковинного строения память наделила схожестью с ним образы одного из муторных снов, какими терзала Лефа злобная хворь?

Он не мог разобраться в происходящем. Стиснув руками виски, причитая и всхлипывая, Леф скорчился, уткнулся подбородком в колени, а взглядом – в землю… и вдруг замер, позабыв об этих, ссорящихся в нем и из-за него.

Следы.

Четкие и ясные.

Кто-то пересек дорогу и вошел в кусты, нависшие над левой обочиной. Леф осторожно протянул руку, кончиками пальцев притронулся к ближайшему отпечатку. У этого, который прошел, была совсем небольшая нога. И он был бос. Он ступал здесь, по едва успевшей оттаять грязи, а потом ушел бродить по промозглому лесу, где под деревьями все еще сохранились островки почернелого снега.

Следы босых ног. Такие же, как те, что перепугали нынче утром корчмаря Кутя.

Леф раздумчиво подергал себя за уши, встал, шумно вздохнул и решительно полез в колючие мокрые кусты.

Ему было не страшно – он просто еще не знал, что леса нужно бояться. Правда, мать запрещала соваться дальше чахлой, изувеченной собирателями дров рощицы (от которой до настоящей опушки не вдруг доберешься) и пугала Лефа всяческими лесными ужасами. Но мать часто опасалась такого, чего разумные не опасаются. Она, к примеру, до крика пугается, когда находит утопившегося в горшке древогрыза. И еще она Бездонной боится, а сама и объяснить-то не может толком, что это за штука такая. Смешно…

Идти было трудно. Ноги то и дело оскальзывались на мокрой гнилой листве, накидка будто нарочно цеплялась за что ни попадя, и, слыша треск расползающегося одеяния, Леф соображал, что не миновать ему нынче Рахиных подзатыльников. Потом он вспомнил о забытой на дороге тележке и совсем уже решил вернуться, но не вернулся. Подзатыльники, и брань, и прочее – это все уже бывало и будет не однажды, а вот такое интересное, как нынче, может больше никогда не случиться. И потом, подзатыльник – это и не обидно почти, когда за дело. А поесть вечером все равно дадут.

Занятому подобными мыслями Лефу не сразу пришло в голову удивиться, как это он еще не потерял следа, который в лесу сделался совсем почти неуловимым для глаз.

Это было странно. Тот, шедший, вовсе не хотел выпячивать свои следы напоказ, и шел он не прямо – сворачивал, часто петлял, а однажды, случайно ступив на снег, вернулся и разровнял нечаянный отпечаток. Но несмотря на всяческие эти его ухищрения, Леф без особого труда примечал на упругой лесной подстилке места, где касались ее ноги неведомого босого. Непонятно это, совсем непонятно…

Только-только успел Леф над этим задуматься, как следы вывели его на крутую каменистую россыпь и сгинули. Вот они чем оборачиваются, раздумья пустые. Тут бы идти да радоваться, что ладно все, так нет же, ему еще и уразуметь надобно: отчего да зачем… Вот и спугнул удачу-то. И что же теперь? Одежу изорвал, дров не набрал, тележку покинул, и ради чего это?

Леф размазал по щеке слезы и полез на осыпь – оглядеться. Может, не велика она, может, за ней след снова отыщется? Сопя и потея, он взобрался наверх и вдруг ойкнул тихонько, втиснулся в камни, замер.

За гребнем осыпи обнаружился неглубокий овраг. На плоском галечном дне его скопилась большая (не менее двух ростов людских в поперечнике) лужа прозрачной снеговой воды, а в луже этой, широко разбросав тонкие руки, лежал лицом вниз совершенно голый человек. Он лежал спокойно, ни единым движением не морща водную гладь, и спина его – тощая с выпирающими лопатками и позвонками – была совершенно синей и мелко-мелко дрожала.

Ошалевший от увиденного, Леф вообразил было, что человек этот упал в овраг, расшибся и теперь, не имея сил шевельнуться, тонет. Но в тот самый миг, когда парнишка вскинулся помогать и спасать, неподвижная фигура с шумным всплеском перевернулась, подставив любопытному солнцу лицо и неожиданно высокую грудь.

Едва не выдавший себя рвущимся с губ вскриком, Леф торопливо зажал ладонями рот.

Нельзя сказать, что впервые пришлось ему увидеть такое. Видал он уже и Гуфу, давно переставшую стесняться своего старческого тела; случалось в тесноте хижины помимо желанья запнуться взглядом и о Рахину наготу (и подзатыльники получать за нечаянное подглядывание тоже случалось). Так что в ту пору знал он уже, что бабы и мужики телом друг от друга отличны и что скрываемое бабами не стоит того, чтобы на него смотреть.

Разве же мог он представить себе, каким красивым способно оказаться это, запретное?!

А она и не знала, что кто-то за ней следит, эта непостижимая девчонка, отважившаяся босиком бродить по холодному весеннему лесу и плескаться в ледяной воде. Она медленно выбралась на берег, вздрагивая, стуча зубами; подхватила с земли какой-то клок не слишком чистого меха, принялась растираться им, и тугие округлые груди упруго покачивались при каждом движении рук.

Странно… Ведь она совсем не казалась слабой. Тело ее было сухощавым и сильным, смуглую кожу пятнали светлые полоски зарубцевавшихся царапин, маленькие ступни уверенно и цепко утвердились на осклизлых влажных камнях. Так откуда же взялось похожее на жалость чувство, от которого Лефу опять захотелось плакать? Или это была жалость к себе, неспособному на то, что совершила девчонка? Или… Может, это было только похоже на жалость?

Убежденный в неповторимости происходящего, он непременно должен был рассмотреть и сохранить для себя все – немыслимый выгиб напряженной спины, теплые блики на покатых плечах… А тонкие пальцы комкают мокрый слипшийся мех, и тот касается розовых крепких сосков, скользит по животу, ниже, туда, где на завитках темных волос вздрагивают холодные прозрачные капли…

Леф смотрел и смотрел, забывая дышать, не чувствуя, что до крови искусал губы и пальцы. А потом… Наверное, он все-таки шевельнулся. Или, может, это оглушительные удары в груди выдали его? Мех полетел в воду, и вместо него в кулаке девушки будто само собой возникло ослепительное длинное лезвие, а взгляд ее зашарил вокруг, уперся в скрывающие Лефа камни, и ничего хорошего взгляд этот не обещал.

Леф понял, что все случившееся может закончиться нехорошо. А еще он понял, что видел уже эту, с ножом: Ларда она, дочка соседа Торка. Мог бы и сразу узнать, если бы смотрел в лицо, а не на другое.

Ларда тем временем сгребла раскиданную по берегу одежду и шустро запрыгала с камня на камень вниз по овражку, пытаясь на ходу обмотать вокруг мокрых бедер подол, оглядываясь раз за разом в сторону Лефова убежища.

Но дело было не в Лефе – его она так и не заметила. Причину ее тревоги он увидел, когда собрался спускаться с осыпи. В той стороне, где стояло скрываемое теперь деревьями странное обиталище серых людей, в небо поднимались огромные, неторопливые клубы черного дыма.

4

Изо всех шестерых только Леф не понимал языка дымов, но приставать с вопросами он опасался. До боли в пальцах уцепившись за прыгающие тележные борта, он жадно прислушивался к гомону прочих, пытаясь уразуметь, что происходит, а главное – зачем его взяли с собой. Но пока удалось лишь узнать, что пришли бешеные и что бешеных этих трое.

Отец и Торк как-то вдруг и страшно переменились; незнакомые мужики, забравшиеся в телегу возле корчмы, наверное, тоже теперь не такие, как в обыденной жизни своей. А Ларда? Мгла ее разберет, Ларду. Все мрачны и хмуры, а эта будто до забавы веселой дорвалась.

Вот она, стоит в рост на передке, ухватившись за вожжи, пронзительными взвизгами подгоняет вьючное, несущееся неуклюжим тяжелым скоком. А встречный неласковый ветер одинаково треплет гриву вьючного и Лардину гриву, накидка рвется с девчоночьих плеч, оголяя узкую гибкую спину, и хочется на эту спину смотреть, скулить от восторга, а больше не хочется ничего.

Хон тоже стоял, опираясь на плечи сидящих рядом, вертел головой, старался уследить за извивами и переменами цвета обоих видимых дымов. Тот, что клубился над оставшейся позади заимкой Фасо, был все еще лучше различим и читался легче. Но далекая истрепанная ветром струйка, вскинувшаяся впереди, над утесами, первой сообщала новое, потому что была ближе к Ущелью Умерших Солнц, откуда шла смерть. Трое смертей, стремительных, безжалостных и безмозглых.

Даже Леф понял, что дымы рассказали плохое, когда отец неловко опустился на расхлябанное тележное днище и мрачно уставился на свои увесистые кулаки.

Потом Хон сказал:

– Мы не успели. Бешеные уже в Сырой Луговине.

– Может, тамошние сумеют отбиться? – тихонько спросил Торк, но ясно было, что ему и самому в такое не верится.

– Кому там суметь? – Хон с трудом выдавливал из себя слова. – Хику с братьями троих не осилить, а прочие у них не бойцы…

Он примолк, замотал головой и вдруг так рявкнул на Ларду, что та от неожиданности чуть не вывалилась из телеги:

– Да брось же ты скотину вымучивать, гнать по-дурному! В кровь уже задние ноги о передок избила бедная тварь, вон, гляди – красное на дороге! Думаешь, башка твоя с червоточиной, ежели вусмерть вьючное изувечишь, то мы скорей доберемся?!

Ларда нехорошо зыркнула на него, однако погонять перестала. И снова Торк загадал несмело:

– Может, Нурд успеет?

– На Витязя не надейся, – подал голос один из десятидворских мужиков. – Вчера мальчишка мой слыхал, как он у Кутя возок подряжал – в Несметные Хижины ехать. И будто бы говорил, что с утречка отправиться хочет, затемно.

– Что же за причина такая допекла его ехать? – заинтересовался примостившийся рядом с Лефом чернобородый верзила.

Хон кольнул его мрачным коротким взглядом:

– Надо оно тебе?

А вьючное не сбавило прыти, хоть уже и не понукали его, и телега неслась-моталась по колдобинам мягкой отсырелой дороги – под грохот и визг вихляющихся колес, под топот стертых, истрескавшихся копыт… Все ближе придвигались к долине серые ломаные обрывы, небо над головой стало сперва извилистой полосой, потом – полоской. Леф заерзал, засопел встревоженно. Ведь кончится когда-нибудь эта скачка, по всему видать: недолго уже осталось. А потом будет что-то совсем неизвестное, страшное что-то будет. Что? Он уже было решился подергать отца за накидку и просить объяснений, но тут Торк привстал, вскрикнул тревожно:

– Вроде как еще один дым впереди! Слышите, мужики? В Сырой Луговине горит!

– Может, тамошние кого в хижину заманили да подожгли? – понадеялся бородач.

– Тешь себя несбыточным, тешь, – Хон крепко потер ладонями лицо. – Готовьтесь, мужики. Теперь уже скоро…

Леф снова забыл обо всем – даже о страхе перед неизвестностью надвигавшегося, даже о Лардиной голой спине. Потому что мужики принялись извлекать на свет громоздкие увесистые предметы, до сей поры бережно укутанные в недешевую мягкую кожу.

Странное это было зрелище.

Заскорузлые до каменной твердости мужские ладони обрели вдруг неуклюжую ласковость, с какой, верно, не касались и бабьих тел. Как-то не вязалось подобное с тяжеловесной грубостью очертаний доставаемого.

Неприкрытое любопытство сына согрело Хонову душу. Притянув Лефа к себе, он стал пояснять вполголоса, что вот это, вроде крышки от горшка, только большое, называют щитом, им отбивают удары; такое же, но поменьше, с ремнями, оберегает грудь, а жесткий островерхий колпак защищает голову и называется шлемом.

Леф помалкивал, понимая, что для расспросов нынче не время. Но спросить хотелось о многом. Например, что это за грубая серая чешуя покрывает с одной стороны каждую из показанных Хоном вещей? Будто бы рыбья она, чешуя эта, только разве бывают рыбы такой непомерной величины? А если бывают, то сколько же люда надобно собрать, чтобы одолеть одну подобную тварь! Занятый своими мыслями, он и опомниться не успел, как придвинувшиеся мужики оттерли его от Хона и притиснули к немилосердно толкающемуся тележному борту. И Торк, и чернобородый, и рассказывавший про Витязя рыжий крепыш полезли смотреть, как Хон бережно достает из длинного лубяного короба величайшую ценность – железный меч.

Да, ценность. Железных вещей в Долине всего три: Лардин нож, за который меняла из нее целого круглорога вымогнул да еще и невинность девкину в придачу хотел; меч вот этот… Ну, и котел, что у Гуфы хранится, – память глупости пращуров, расточавших редкостный оружейный металл на безделки. Но возможно, что в расточительстве этом вовсе не пращуры повинны. Ведь древние железо сами варить не умели, привозили им его из дальних краев, каких теперь уже нет. Потому и мало его так в Мире, железа-то. И нынешние умельцы из Несметных Хижин в той беде не подмога. Где им железо, они даже бронзу толком сотворить неспособны. Против дедовской теперешняя куда как плоше выходит – больно мягка.

Прерывисто и тяжко дыша, следили воины, как Хон пробует ногтем иззубренные в бесчисленных схватках, но все еще острые кромки светлого широкого лезвия (даже Ларда перестала смотреть на дорогу, косилась через плечо на Хоновы руки). Вот это – оружие, не слишком уступающее даже проклятым клинкам бешеных. Когда рядом такое, то на копья с остриями из молочного камня, увесистую шипастую палицу Торка, неуклюжие бронзовые топоры остальных и смотреть-то не хочется.

– А похоже, последнее лето доживает меч. Ишь, иззубрился как – того и гляди, переломится при ударе.

От чистого ли сердца сказал Торк такие слова, от безысходной ли зависти, слезами звеневшей в его голосе, – этого никто не успел понять. Телега резко вильнула в сторону, с треском грохнулась бортом о камень, и сидящих в ней швырнуло на тот же камень и друг на друга. А Ларда, изо всех сил, но слишком поздно натянувшая вожжи, вылетела из телеги и брякнулась чуть ли не под копыта бьющемуся в спутавшейся упряжи вьючному.

Придавленный тяжелыми мужскими телами, Леф собрался было захныкать, но не успел. Хонова рука больно вцепилась ему в плечо, рванула, поставила на ноги, быстро ощупала локти и ребра: «Цел, что ли?» Леф закивал торопливо, однако отца уже не было рядом, он побежал помогать ставить на колеса другую телегу, опрокинувшуюся посреди дороги. Вот, значит, что получилось: заглядевшаяся на меч Ларда не уследила, как из-за поворота навстречу вывернулся запряженный парой вьючных возок.

Пока ловили и вновь впрягали вырвавшуюся из сбруи перепуганную скотину, пока две вывалившиеся из встречной телеги бабы, охая и причитая, забирались обратно, Хон поймал за загривок дрожащего, то и дело оглядывающегося парня, судорожно тискающего в кулаке рукоять трепаного ременного кнута. Поймал, встряхнул пару раз, словно надеясь вытрясти из него связную речь:

– Говори, что в Луговине?! С Хиком что?!

Парень мутно глянул белыми от страха глазами, забормотал:

– Посекли Хика. И братьев его посекли, и Соту, и Кролу… И Тиса в хижине сгорела, так кричала она, так кричала страшно… Прочие в скалы убежали, попрятались, а мы на телеге… Бездонная надоумила за дровами с утра поехать, только-только вернуться успел, и сразу дым… Пока дрова скидывал, пока баб собирал – эти нагрянули, и хижина загорелась, и Тиса кричала, кричала… А нас Бездонная спасла-сохранила: почитай, в самый последний миг из-под клинка вывернуться позволила… Хвала ей и слава…

Хон снова встряхнул его:

– Ты сам, что ль, видел, как Хик погибал? Ну, говори, бестолочь! На Пальце есть кто-нибудь?!

Подошел Торк, буркнул:

– Да брось, все одно толку с него теперь никакого. Пусть катится.

Хон сплюнул в сердцах, разжал пальцы. Парень шмыгнул на тележный передок, подхватил вожжи, заорал, завыл дурным голосом, и ополоумевшие вьючные с места рванули вскачь.

Некоторое время мужики мрачно глядели вслед уносящейся к Галечной Долине колымаге. Потом Торк опомнился, заторопил:

– Ну, что в затылках скребете, ровно девки на выборе? Ехать надо, поспешать. Ларда, рот закрой – скрипун впрыгнет! Трогай!

И снова – топот, грохот колес и выматывающая душу тряска.

Хон тер подбородок, хмурился. Неладно складывается в этот раз, ох как неладно! Снова проморгали послушники, чтоб им на Вечную Дорогу, да не вдруг, а намаявшись… Кончилась Сырая Луговина, уйдут уцелевшие, побоятся вернуться на погорелье – а ну как вновь повторится страшное? Потянутся теперь в Черноземелье, где спокойно, да только ведь тесно там, нету лишней земли. Небось свой огород никто с пришлыми не разделит. Так и будут век прозябать, на других за кусок брюквы горбатясь. Зато в безопасности… за нашими спинами.

Это уже третий раз на Хоновой памяти отшатнутся пределы обжитого Мира от Ущелья Умерших Солнц. Теперь Галечная Долина окажется крайней. Плохо… Правда, случалось и из немногим лучшего выкарабкиваться. Но сегодня удастся ли выкарабкаться? Вряд ли. Ведь как плохое к плохому лепится! И бешеных нынче аж трое, и Нурд в отлучке… А дальние соседи из-за послушнического ротозейства запоздали подняться, не успели к сборному месту, и очень может такое статься, что будут проклятые рубить малые воинские ватаги поврозь, одну за другой.

Хон глянул на вцепившегося в тележный борт, грызущего губы Лефа; заскрипел зубами. Зря мальца с собой потащил, ни к чему это. Понадеялся на оброненные как-то Гуфой слова о том, что до настоящего летнего тепла с мальчишкой уж точно ничего плохого не станется. Оно конечно, Гуфа ошибаться вовсе не умеет, да только верно ли он ее понял? Но сомневаться поздно. Остается лишь на милость Бездонной уповать. Не возвращаться же… Да и кто подскажет, где Лефу безопаснее нынче – дома или с ним, Хоном? Этого никто знать не может.

Мужики тем временем переговаривались тихонько, поглядывая на уже застившую полнеба черную гарь впереди.

– Ишь, полыхает, – вздыхал чернобородый. – Скирды горят, что ли?

Рыжий сосед покосился на него, дернул плечом:

– Сдурел? Какие весной могут быть скирды?

Торк ударил по колену кулаком, рявкнул:

– Вы, чем пустое болтать, лучше думайте. Что делать будем?

– А чего тут думать? – изумился чернобородый. – Засядем на Пальце, и как сунутся – камнями их. Глядишь, может и повезет кого зашибить. А там и дальние подоспеют…

Хон встряхнулся, сказал досадливо:

– Экий ты умный, однако… А вот ежели не пойдут бешеные по дороге, ежели они в скалы подадутся, да еще не вместе, – тогда как? В Серых Отрогах за ними гоняться – все одно что гальку обстругивать: трудов много, а толку чуть. И поди знай, где они потом объявятся негаданными…

– Выдумать бы такое, чтоб приманить их к Пальцу, – вздохнул Торк.

Телегу тряхнуло. Прикусивший язык бородач невнятно помянул подвернувшийся под колесо камень и Лардино умение править. Потом, кривясь и отплевываясь красным, заговорил громче:

– Слышь, Хон… Помнишь, Нурд рассказывал, будто проклятые – они не как люди, а вроде скотины? Будто ума человечьего у них вовсе нету, только желания. Ну, убивать – это самое, конечно, сильное, но и прочие все имеются – как вот, к примеру, у вьючного. Есть, пить, спать… Помнишь?

– Ну, помню, – Хон дернул щекой. – А к чему ты это?..

– А вот к чему. Ежели все так, может, их девкой подманить можно? Вот ею, – он кивнул на Ларду. – Пущай им тело свое сверху покажет. Бездонная ей простит ради благого дела, а уж мы зажмуримся, не станем глазеть. А как бешеные к Пальцу сбегутся, уж тогда-то…

Ларда оглянулась, и Леф с изумлением понял, что она перепугана не на шутку. Оказывается, шальная Торкова дочь все-таки умеет бояться?

– Чтоб я перед ними разделась?! – Лардин голос сорвался на жалкий взвизг. – Да я лучше с Пальца вниз головой, чем такое!

Она резко отвернулась, пряча набрякшие слезами глаза. Торк молча сунул кулак под нос чернобородому: я, мол, покажу тебе, как дочку бесчестить!

– А теперь меня слушайте. – Хон говорил тихо, вроде бы даже нехотя, но все разом повернулись к нему. – На Палец засадим Ларду и Лефа. Цыть ты! – рявкнул он на вскинувшуюся спорить девчонку. – Будешь сидеть наверху и Лефа стеречь, поняла?! А как проклятые сунутся… Там все есть, чтобы тебе их встретить как должно. А уж подманывать бешеных станем мы. Пособит Бездонная, так, может, и сдюжим.

– Я что же, не пригодна ни на что, кроме как щенкам никчемным сопливые носы утирать?! – злобно зашипела Ларда.

– Цыть, я сказал! Ежели не способна уразуметь, что нынче для пререканий не время, так и впрямь ты ни на что путное не годишься. А что до Лефа… Напрасно ты его никчемным сочла. Может и такое случиться, что нынче он нам пособит, и пособит крепко.

Тут Хон несказанно изумил своего приемного сынка. Вновь приоткрыв лубяной короб (тот самый, в котором хранил свой заветный меч), он бережно вынул оттуда – это ж подумать только! – виолу. Виолу, которую вчера еще почитал вещью бесполезной и глупой, нынче уложил вместе с величайшей своей драгоценностью! Да что ж такое случилось с ним?!

Хон пристроил певучее дерево на коленях остолбенелого Лефа, сказал:

– Заберешься наверх – играй. Громко играй, чтоб далеко слыхать было. Авось подманишь… – Он глянул на обращенные к нему оторопелые лица, хмыкнул. – Не я придумал – Гуфа. Может, и не так я понял, что там она под нос себе пробурчала, а только пытаться – не щепою питаться. Хуже ведь не будет… И все, мужики, облачайтесь к схватке. Пора. Вон уже и Палец видать.

* * *

Палец (высоченная скала, утолщающаяся к вершине) вздымался всамом устье дороги-ущелья, там, где почти отвесные каменные стены отшатывались одна от другой, изламывались пологими уступами, охватывая Сырую Луговину. Впрочем, некоторые называли ее не сырой, а серой – из-за постоянно стелющейся по ней зыбкой туманной дымки. А иные Шестью Горбами именовали: была она плоской, будто нарочно и с тщанием неведомые силы ровняли болотистую упругую землю, а посреди кучно горбились кровли шести хижин, густо заросшие травами и потому издали не распознаваемые как признаки людского жилья.

Но теперь не прозрачная туманная пелена повисла над этой долиной, а тяжелые космы черного угрюмого дыма, которыми исходили дотлевающие останки хижин. И было тут пусто, а когда Ларда натянула вожжи и телега остановилась, с низкого неба сорвалась каменная тишина, способная согнуть, раздавить, расплющить поддавшегося ей человека. Возможно, так и случилось с тем воином, что лежал невдалеке, уткнувшись лицом в малоезженую дорогу.

Мужики уже повыскакивали на землю, и Ларда тоже спрыгнула с передка; они стояли кучкой, настороженно озираясь, готовые ко всему. Но ничего не происходило. Вокруг слышались только тихий напев унылого ветра в скалах, да потрескивание там, где дымились обугленные остовы хижин, да еще тишина, которую лишь подчеркивало все это. Потом Хон подошел к лежащему, тронул запекшиеся бурым липкие волосы, вернулся, вытирая пальцы о накидку. Вьючное захрапело, попятилось. Столяр покосился на него, понурился, буркнул:

– Младший из братьев. Легкой ему Дороги…

Мешкать не стали. Торк, ухватив вьючное под уздцы, поворотил его мордой к ущелью, хлестнул вожжами. Убедившись, что скотина затрусила домой, подзатыльниками погнал снова заартачившуюся Ларду к Пальцу. Чернобородый встал у подножия, уперся ладонями в отвесный камень, рыжий забрался ему на плечи, а Хон вскарабкался на плечи рыжему и заерзал там, готовясь ловчей подсадить девчонку. Только так, с высоты трех ростов человечьих, можно было дотянуться до ведущих к вершине глубоких зарубок-ступеней и до облегчающего подъем ременного каната.

Ларде подъем хлопот не доставил, Лефу же, несмотря на привязанную к спине увесистую виолу, дался и того легче. Всего-то и потребовалось от него, что уцепиться покрепче за канат да поспевать перебирать ногами – девчонка втащила его наверх так проворно, будто он впрямь был пятилетним недоростком.

Торк, задрав голову, прокричал, чтобы они не вздумали слазить; а если почему-либо слазить все же придется, то надобно прыгать с последней зарубки туда, где земля посветлее и не слишком похожа на землю. В этом месте была глубокая, засыпанная перепревшим за зиму сеном яма, придуманная, чтобы прыгающие с высоты не ломали ноги.

Крикнув Лефу, чтобы принимался играть, Хон велел мужикам разделиться и с двух сторон обойти Луговину.

– Надобно постараться помешать проклятым уйти в скалы, – сказал он.

И никто не спросил, что же делать, если бешеные уже ушли в скалы. Слишком страшно было думать об этом.

Леф и Ларда видели, как топтались у подножия Пальца четыре фигурки, такими неуклюжими кажущиеся сверху в своих громоздких нагрудниках и смешных, непривычных для глаза шлемах; как Хон и Торк двинулись вдоль утесов налево, а десятидворцы направо. Вскоре те и другие потерялись из глаз, потому что переменившийся ветер сбросил дым с неба.

Тогда Леф спохватился, торопливо перебросил виолу со спины на живот и стиснул в пальцах лучок.

Струны отозвались на неуверенные прикосновения подрагивающей тетивы медленными всхлипами, монотонным усталым плачем. Это получилось как-то само собою и кстати – другое было бы непростительно в похороненной дымом долине.

Ларда, которая напряженно вглядывалась в дымную муть (ей мерещилось какое-то неясное шевеление у подножия Пальца), при первых звуках виолы вздрогнула, обернулась. Во взгляде ее привиделась Лефу растерянность, чуть ли не испуг даже. Она что, никогда прежде не слыхала струнной игры?

Нет, дело не в этом. Потому что девчонка вдруг смешно и жалко зашмыгала носом, и Леф с ужасом увидел на ее щеках блестящие полоски слез. Он оборвал игру, замямлил было бессвязные утешения, но Ларда, будто взбесившись, изо всех сил пнула ногой, норовя попасть по виоле (чуть-чуть не достала, только больно чиркнула мозолистой пяткой по Лефову колену), и отвернулась, всхлипывая. Леф обалдело смотрел ей в спину – ссутулившуюся, вздрагивающую, – а девчонка вдруг сказала хрипло и зло:

– Не смей. Никогда больше не смей, слышишь?! Я тебе не забавка глиняная, я человек живой. И плакать стану, когда сама захочу, а не по твоей вздорной прихоти, колдун ты нечистый! Ведь из мозгляков мозгляк, соплей задавить можно, а возомнил о себе… Объедок…

Леф вздохнул, потупился. Ну почему так получается, почему? Единственное, что могло бы помочь стать если и не дружбы достойным, так хоть занятным для Торковой дочери, и вот – нельзя. Да еще и умудрился ее обидеть. Это ее-то, перед которой готов на брюхе ползать, доброго слова выпрашивая, – как ползает перед ней, выпрашивая подачку, кудлатая псина Цо-цо.

Видно, размышления эти столь явственно отразились на Лефовой физиономии, что обернувшаяся Ларда сразу все поняла, а поняв, сплюнула ему под ноги сквозь передние зубы с таким непередаваемым презреньем, что Лефу как-то даже и полегчало сразу. Древогрызу на Предутреннюю Звезду смотреть – только даром слюной давиться. Вот так. И, значит, нечего мытарить душу несбыточным.

Между тем Ларда опомнилась и вовсе перестала замечать Лефа. Она деловито и быстро обследовала их прибежище – не слишком-то просторную и не сказать чтобы очень ровную площадку, обнесенную низкой стенкой из кое-как скрепленных глиной валунов. В трех местах под стеной навалены были груды укатанных галечных голышей – как раз таких, чтобы сподручно было охватить пальцами и с силой швырнуть вниз. Еще стоял у стены показавшийся вначале просто грудой полусгнившего корья ветхий объемистый ларь, полный, как выяснилось, обожженных глиняных гирек. А посреди площадки была выдолблена яма для сбора дождевой воды, и в ней, обильно поросшей жестким мхом, скопилась изрядная лужа.

Ларда, встав на колени, зачерпнула пригоршню-другую, утерлась подолом и, поразмыслив немного, снова подошла к ларю. Раздраженно зыркнув на Лефа, она повернулась к нему спиной, приподняла накидку, развязала обернутый вокруг пояса крепкий сыромятный ремень – пращу. Примерила к оружию гирьку из ларя; потом в болтающемся на шее кошеле нашарила одну из своих, сравнила. Своя показалась хуже. Придирчиво рассматривая, взвешивая на ладони, выбрала из ларя с полдесятка гирек. Свои высыпала в ларь, отобранные сложила в кошель. Аккуратно намотала пращу на кисть правой руки – так, чтобы можно было стряхнуть, прихватив ладонью оба конца. Проверила, легко ли нож выдергивается из вшитого в полу накидки кожаного чехла. Потом присела на корточки, опершись подбородком о каменную ограду, нахохлилась. Все. Больше занять себя нечем. Теперь – маяться бездействием, ожиданием и страхом за хороших людей. И только Бездонная ведает, как долго этой маете длиться. А тут еще Незнающий сзади сопит – наверное, пялится в спину рыбьими своими бессмысленными глазами… Худосочный, белобрысый, бледный… Червяк. Пакость.

Но Леф на нее не пялился. Леф сидел в противоположном углу, теребил выткнувшийся из трещины скрюченный хворый стебелек и маялся, пожалуй, похлеще Ларды, хоть и из-за другого. Бешеные его не слишком пугали, поскольку представлял себе он их смутно; за Хона особой тревоги не было – твердо верилось, что сильнее отца в Мире быть никого не может. Да и с прочими ничего плохого не случится: отец же с ними, он защитит, ежели что.

А вот Ларда… Очень хотелось сделать так, чтобы стала она добрее, чтобы не смотрела пренебрежительно и зло. Но Леф понимал: что он ни выдумай, хоть поперек себя извернись, а получится только хуже. И потому так радовавшая сперва необходимость быть с ней вдвоем теперь ужасала. А еще угнетало то, что отец велел играть, но играть нельзя – от этого плачет Ларда.

Тянулось время, вязкое, будто смола, и на душе у обоих становилось все хуже. Первой не выдержала Ларда. Она совершенно не могла сидеть вот так, бесцельно, но делать было ну совсем нечего, даже смотреть было не на что – долину по-прежнему застилал дым – и оставалось только одно: говорить. Пусть хоть с этим, никчемным. Пусть. Больше-то не с кем…

Не меняя позы, не оборачиваясь к Лефу, будто бы и не с ним, а сама с собой, заговорила она о том, что четверо воинов (даже будь они все таковы, как Торк или Хон) с троими проклятыми не управятся – воинов надо бы не менее десятка, иначе за жизни бешеных заплатить придется недешево; что разыскивать бешеных в таком дыму или (упаси, Мгла!) в скалах – дело безнадежное и смертельное и что ведь просила же она отца решиться взять с собою Цо-цо, а отец не захотел, сказал: «Убьют, а другого пса, обученного охоте, раздобыть нелегко, и обойдется он слишком дорого». Но только все-таки дешевле и лучше собаку потерять, чем родителя. Потом Ларда рассказала, что верхушка Пальца огорожена камнями, чтобы снизу не видать было засевших на ней, а еще – так, на всякий случай. Потому что хоть обычно бешеные и не имеют другого оружия, кроме голубых клинков, но говорят, будто когда-то у одного из них случилось неведомое, с грохотом метавшее гирьку чуть ли не втрое дальше пращи.

Потом жадно вслушивавшийся в ее бормотание Леф осмелился спросить, не могут ли бешеные вскарабкаться сюда, на Палец, а Ларда очень обидно хихикнула и сказала, что нет, не могут: в одиночку до ступеней не дотянуться, а сообща бешеные делать ничего не умеют, потому как не знают речи и не способны сговориться между собой. Воины рассказывают, будто проклятые друг друга как бы не замечают и нападают каждый сам по себе. Но своих они никогда не рубят, а когда их двое, то ежели один тяжко поранен и кричит, другой прибегает его защищать и не покидает, а бродит поблизости, покуда пораненный не умрет. Эта едва ли не единственная слабость бешеных часто спасала живущих в опасной близости от Ущелья Умерших Солнц.

Пронзительный свист вспорол задымленную тишину где-то справа, вроде как недалеко, и слева подступившие к долине утесы ответили таким же свистом – протяжным, тревожным. Ларда смолкла, вскочила. Леф тоже вскочил, подбежал к ней, пытаясь заглянуть в лицо, понять, что случилось. И снова свист, короткий и резкий, словно предсмертный взвизг – не разобрать, откуда. И агония эха в изломанных скалах. И опять тишина.

– Они нашли бешеных, – Ларда судорожно сглотнула, будто в горле у нее застряло колючее и сухое. – Наши двоих нашли, а десятидворцы одного. Рубятся. Ох, не пустовать сегодня Вечной Дороге…

Леф не слыхал сказанного Торковой дочерью, потому что стояли они рядом, его плечо касалось вздрагивающего Лардиного плеча, и она не отодвигалась – конечно же потому, что просто не замечала этого, но пусть хоть так, пусть бы подольше…

Подольше не вышло. Где-то в задымленном недалеке родился новый звук – дробящийся эхом рев, протяжный и гулкий, торжествующий, нечеловеческий, хищный, от которого Ларда вскрикнула и побелела, а Лефовы волосы встали дыбом.

– Бешеный… – шепот Ларды был невнятен, потому что губы ее тряслись; она сдавила виски судорожно стиснутыми кулаками, пытаясь унять дрожь, только ничего не получалось. – Так кричит бешеный, когда убивает… Но ведь это же он слева кричал, ты же слышал, Леф? Ведь правда же, это было слева?

Леф торопливо закивал, надеясь успокоить ее, хотя разобрать, откуда прикатились отголоски сулящего беду крика, было невозможно. А потом, сообразив, что направо ушел и его отец, почувствовал неприятную сухость во рту и слабость в коленях.

Ларда вдруг больно вцепилась в него, встряхнула и тут же отпустила, принялась оглаживать Лефовы плечи с какой-то несуразной ласковостью.

– Леф, хороший… Ты же хороший, ты храбрый-храбрый, ты совсем уже мужик взрослый, воин, ну как есть – воин! – Она подтащила парнишку к куче метательных камней, заставила взять один, потом, почти рискуя упасть, перегнулась через оградку. – Видишь валун большой, там, внизу? Брось в него, брось, попади! Да ну же ты, бестолочь, мозгляк худосочный, бросай!

Леф бросил. Не потому, что хотел попасть, а потому что Лардина истерика перепугала его хуже только что слышанного нелюдского рева. И когда увесистый камень разлетелся мелкими осколками, грохнувшись о ноздреватый, лишайниками заросший валун, Леф поразился неожиданной своей ловкости, а Ларда завизжала от восторга:

– Так его, так! Убил! И бешеного, когда сунется, – камнем его, вот так! Если не побоишься, опять получится. Ты же не побоишься, правда? Не побоишься один?

Только когда Ларда взялась за канат и перебросила ногу через ограждение, Леф понял, что она задумала. Он бросился следом, обхватил, повис на ней с криком:

– Не надо, не уходи! Я не смогу один! Я не умею! Зачем ты, они же тебя убьют!

Ларда, рыча от ярости, ударила его кулаком в лицо, и еще раз, и снова, в полную силу, но вырваться ей не удалось. А потом внизу, совсем близко, раздался надрывный сорванный крик, и они, разом забыв о своей бессмысленной драке, бросились на противоположный край площадки смотреть, что за новая беда приключилась у подножия Пальца.

Опять переменившийся ветер сдернул с Долины дымовой полог и позволил увидеть все.

Кричал чернобородый. Он бежал к Пальцу, бежал изо всех сил, вот только сил у него оставалось немного. Нагрудник его был залит красным, на губах лопались кровавые пузыри, он шатался на бегу, и ближние утесы множили его хриплое дыхание издевательским эхом. А следом за пораненным десятидворцем тяжелыми длинными прыжками неслось, громыхая, чудовище – двуногое и двурукое, но с голым огромным гребнистым черепом, отблескивающим подобно редкостному железу; с плоским безносым и безгубым лицом, на котором вместо глаз зияла чернотой слепая узкая щель. А плечи, грудь, живот ужасной твари прятала под собой лязгающая тусклая чешуя, а во вскинутой правой руке голубоватыми бликами вспыхивало широкое и длинное лезвие, оканчивающееся хищным оттянутым жалом. Голубой клинок. Бешеный. Смерть.

Леф видел, как бешеный догнал чернобородого, как от удара рукоятью проклятого клинка слетел, покатился по траве островерхий нелепый шлем, и сам чернобородый тоже покатился по траве и замер, широко раскинув бессильные руки.

А потом над ухом Лефа что-то завыло – тонко, страшно, – и когда он оглянулся, втягивая голову в плечи, то оказалось, что это Ларда раскручивает пращу.

Вскрикнул воздух, раздираемый рвущейся на волю гирькой; под звонкий веселый лязг над головой бешеного взметнулось облачко глиняной пыли, и он медленно, словно нехотя, осел на колени, уткнулся лицом в траву, нелепо вывернув локти.

С какой-то пониманию недоступной тревогой смотрел Леф на его мучительно дергающуюся спину, гадая, сможет ли оправиться от удара казавшееся неуязвимым чудовище. Похоже, что нет; похоже, что уже ладится оно на Вечную Дорогу. Хотя проклятых Бездонная, верно, не удостаивает Дороги…

Мигом позже мысли о бешеном будто выдуло из Лефовой головы, потому что он увидел Ларду. Увидел там, внизу. Она вывернулась из-за подножия Пальца, кинулась к скорчившемуся в траве чудищу, и в кулаке ее был нож. Зачем, ну зачем?! Ведь можно было, не испытывая долготерпения Мглы, добить бешеного гирьками. Или она свой диковинный нож захотела опробовать по-настоящему? Или, уже вбив себе в голову, что нужно ей слазить, о другом и думать забыла? Глупая…

В предчувствии скорой беды Леф, не ощущая боли, изо всех сил вцепился зубами в разбитую, кровоточащую губу. Он видел, как Ларда с разгону перескочила через зашевелившегося, пытающегося ползти к Пальцу чернобородого, как она подбежала к проклятому…

Потом приключилось страшное. Околевающее чудовище, не приподнявшись, даже не изменив позы, взбросило ногу, и от ужасного удара в живот девчонка перышком взлетела в воздух, а потом плашмя – всей спиной и затылком – грохнулась о землю.

Бешеный встал. Медленно, с заметным усилием разогнулся, утвердился на неестественно прямых ногах… Да нет, не утвердился, стоит-качается. Видать, не минулся ему удар по черепу… Вот он неторопливо повел головой, обернув глаза-щель к Ларде (лежит где упала, не двигается, только грудь ее вздымается в натужном дыхании, да ветер несмело шевелит волосы и одежду), потом – к вершине Пальца (тихонько скулящий Леф скорчился за оградкой, лишь голову над камнем выставил, чтобы видеть). Потом все так же неспешно проклятый оборотился к чернобородому. Дернул рукой, перехватывая меч клинком вниз; шагая неуверенно, будто во сне, догнал ползущего, наступил на него и коротким ударом всадил голубоватое лезвие в беззащитную спину.

Леф отчетливо слышал и тупой хрусткий удар, и пронзительный смертный вскрик… А чудище, не дрогнув лицом, взревело гулко и страшно, выдернуло меч из мертвого тела, вскинуло его к тучам. Потом оно повернуло голову и уперлось взглядом во все еще неподвижную Ларду.

Прикусив трясущийся, липкий от пота кулак, Леф заплакал в голос, заметался по макушке Пальца. Что же делать, что, как помочь?! Камнем его? Далеко, не попасть, да и в Ларду ненароком угодить можно. А этот уже двинулся к ней. Убьет же, убьет!

Он не заметил, как это получилось. Просто вдруг ощутил пустоту под ногами, почувствовал сжатый между коленями канат, и уже будто сами собой разжимались пальцы, зацепившиеся за камни ограды. От сознания собственной нежданной решимости мучительно и жалко затрепыхалось в груди, но бояться было некогда, потому что тугое кожаное плетение ожгло заскользившие по нему непривычные к такому ладони, и вылизанный ветрами камень стронулся, потек вверх, замелькал мимо бесчисленными трещинами – быстрей, все быстрей…

Канат кончился внезапно. Огромный узел рванул колени и пальцы последней горячей болью, а потом – краткий миг падения, и пахнущее затхлой гнилью перепревшее сено пружинисто ударило по ногам, отшвырнуло на жесткую, колкую землю.

Что дальше? Леф не задумывался об этом. Обогнув подножие Пальца, он увидел, что Ларда слабо барахтается, безуспешно пытаясь встать, а замаранный темным клинок бешеного покачивается уже чуть ли не над ее головой, – увидел и со всех ног бросился защищать и спасать. Он был почти рядом, когда Ларда с яростным криком вскинула руку, будто отмахнуться надеялась от надвигающейся погибели, и из ладони ее серым холодным сполохом вырвался нож. Она метила бешеному в лицо (вероятно, надеялась попасть в черную полоску), только не суждено было сбыться этой надежде. Проклятый чуть наклонил голову, и железное лезвие, звякнув о его лоб, отскочило в траву. Чудище шагнуло вперед, тень его упала на Ларду, жало голубого клинка нацелилось в трепещущее девчоночье горло, но тут Леф в отчаянном прыжке всем телом ударился о спину проклятой твари.

Хонов приемыш весил не слишком-то много, но все же удар получился сильным. Проклятый пошатнулся и, споткнувшись о Ларду, грузно рухнул на землю. Леф тоже не смог удержаться на ногах. Но он (оглушенный и обалдевший, будто бы с разгону ударился о скалу, а не о живое) каким-то чудом сумел припомнить, куда упал Лардин нож, дотянуться до него и вскочить – все это за считанные мгновения, которые понадобились чудовищу, чтобы приподняться, упираясь кулаками в землю.

А еще Леф успел заметить, что между гладким затылком проклятого и чешуей, покрывающей его плечи, открылся узкий зазор. Заметить и, метнувшись вперед, изо всех сил ткнуть в этот зазор ножом.

С хриплым коротким криком бешеный снова сунулся лицом в траву, и Леф, отчаянно завизжав, шарахнулся от него, потому что мягким, податливым оказалось скрытое под железной чешуей. И крик этот… Не рев чудовища, а именно крик – пронзительный, жалобный, человечий. Совсем так же кричал, умирая, чернобородый. Значит, бешеный – просто человек, запрятавшийся под небывалую груду железа и невесть зачем явившийся убивать?

Если бы в этот миг кто-либо затеял пристать к Лефу с расспросами, отчего мертвый человек страшит его сильнее непонятного живого чудища, Хонов приемыш не смог бы ответить.

Но приставать могла одна только Ларда, а ей было не до расспросов – она пыталась выбраться из-под бешеного. Леф шмыгнул носом, утерся ладонью. Потом, спохватившись, бросился к Ларде – помогать.

Он не сумел заставить себя притронуться к мертвой железной груде – просто подхватил постанывающую девчонку под мышки и стал тащить.

Вытащил. Помог подняться на ноги. Держал за локоть, пока она стояла согнувшись, прижав руки к животу.

Наконец Ларда осторожно выпрямилась, вздохнула прерывисто. Глянула на проклятого, на рукоять своего ножа, торчащую из его затылка. Потом обернулась к Лефу, тронула кончиками пальцев его распухшие, кровоточащие губы. Крепко же била она по этим губам там, наверху. Крепко и зло…

Подступившие слезы ожгли ей глаза, и Ларда для самой себя неожиданно обхватила Лефа, прижалась к нему всем телом.

Лефу стало не по себе. Затрепыхавшись, он выдрался из подозрительно нежных объятий; на всякий случай отбежал подальше. Ларда тоже отпрянула, всхлипнула, будто он ударил ее или обидел, и вдруг, запнувшись обо что-то, с маху села в траву. Леф попытался помочь ей встать, но девчонка проворно отшатнулась, закричала со злыми слезами в голосе:

– Не смей меня трогать! Видеть тебя не могу, дурак ты, слизень безмозглый!

Леф растерянно заскреб в затылке. Что с ней? Может, она на колючку села? Или от падения пуще прежнего разболелся живот?

А Ларда внезапно вскочила и напряженно уставилась… Куда? На Палец, что ли? Нет. Со стороны ущелья доносился крепнущий, близящийся с каждым мгновением грохот, словно бы неслось сюда, к ним, что-то громыхающее, стремительное.

Ну да, так и есть. Из-за утесов вылетел маленький аккуратный возок, и на передке его, неистово нахлестывая беснующуюся взмыленную скотину, стоял… еще один бешеный?!

Леф тихонько ойкнул, оседая на ослабевших, словно чужими ставших ногах. А Ларда, кольнув его коротким, презрительным взглядом, запрыгала, размахивая руками, завопила радостно:

– Нурд! Нурд! Сюда!

5

Погибших уложили в ряд, бережно подоткнув под голову каждому свернутую тючком накидку – это чтоб мертвые глаза могли следить, как спускается с неба готовое кануть в Бездонную Мглу одряхлевшее солнце. Только Хика не удалось устроить согласно обычаю: так и не нашлась его голова. И Тису не сумели разыскать под обгоревшими бревнами. Придется теперь им брести по Вечной Дороге в потемках, если послушникам не удастся умолить Бездонную, чтобы наделила она убитых ею за людские провинности Хика и Тису толикой света, сохраненного глазами прочих идущих. Послушники могут такое, но надо им успеть добраться до Сырой Луговины прежде, чем рождение нового солнца выпустит души, изнывающие в мертвых телах (а добираться-то, между прочим, серым надобно от Лесистого Склона: на здешней заимке нет священного колодца).

Они успеют. Покуда Торк, Хон и Леф сносили убитых к разоренному жилищу, Нурд с Лардой выискали среди утесов подходящее место, и клубы белого-белого дыма возвестили всем, что бешеные сейчас мертвы. Если послушники промедлят и затемно, до нового солнца не завершат требуемого обычаем, то Бездонная снова позволит проклятым жить – это сами носящие серое так говорят. Оно конечно, подобного не случалось еще ни разу, но ведь и послушникам ни разу еще не случалось запаздывать. Хоть Гуфа и твердит, что вранье все это, хоть и доверяют ей люди больше, чем послушникам, но до сих пор еще никто не набрался смелости проверять. У бешеного и одну-то жизнь отобрать тяжко, а тут что же, поутру все сызнова? Нет уж, надежней не сомневаться.

Ближе к ночи стали возвращаться сбежавшие в скалы обитатели Сырой Луговины. Одноглазый старик с трясущейся головой, две голенастые малолетние девки, баба с подвешенным к спине сосунком… Прячущий виноватые глаза дюжий крепкорукий парень… Ах да, ведь еще были те трое, на телеге, – они не вернулись. Шесть (это если и сосунка считать) да трое – вместе выходит девять. Мало их, выживших. Тех, которые провожают стылыми взглядами свое последнее солнце, заметно больше. Плохо…

Леф так умаялся, так испереживался за день, что был неспособен уже ни думать, ни понимать, а только брел на негнущихся деревянных ногах куда говорили, делал что говорили, и мечталось ему не о сне даже, не о постеленном матерью мягком ложе, а о возможности сесть и больше не шевелиться. Никогда. Как те, лежащие в ряд. А еще ему очень хотелось захныкать, и чтобы кто-нибудь погладил и пожалел, только после всего произошедшего такое было ну никак невозможно, и от понимания этого плакать хотелось еще сильнее. Да, он убил бешеного; в единый миг недотепа с четырнадцатилетним телом и пятилетним умишком обернулся воином; Хон и Торк теперь смотрят на него с уважением, а прятавшийся в скалах парень лебезит и заискивает, но все это не радует. Потому что мгновенно и навсегда потеряно слишком многое. И Ларда даже глянуть не хочет, отворачивается…

Труднее всего было тащить в одно место бешеных. Одетые в железо тяжелые туши валялись далеко одна от другой, да еще требовалось следить, чтобы не растерять принадлежащее им: если хоть самая никчемная из проклятых вещей минует священный колодец, то с новым солнцем бешеный снова вернется в Мир.

Небо уже почти что погасло, когда с помощью возвратившихся последнего из проклятых приволокли и кинули вниз лицом на запорошенную горьким пеплом траву, а потом придавили дымящимся бревном – так-то оно надежнее будет.

А девки-подростки тем временем выгребли из развалин большую кучу раскаленных углей и зарыли в нее угоревшего в тесном хлеву Хикова круглорога. Жареное оказалось кстати, когда воины и пособлявшие им вдруг поняли, что все нужное уже сделано, что теперь можно дать поблажку вконец обессилевшему телу. Сперва они просто повалились на землю вокруг теплого места, думая, будто не сыщется в Мире такая мощь, чтобы сумела заставить кого-либо из них пошевелиться. Оживи в этот миг бешеный – никто бы и не привстал даже, разве только Нурд. Но лившийся из-под углей дух щекотал ноздри, дразнил, тревожил и все-таки совершил то, чего, казалось, и самой Бездонной уже не осилить. Вскоре прикорнувшая было на остатках людских жилищ тишина шарахнулась, напуганная треском раздираемого мяса, хрустом костей, чавканьем и довольным сопением. Даже Хон мрачно вгрызся в пахнущий паленой шерстью обгорелый кусок; жевал, не чувствуя вкуса.

Тяжко было Хону, так тяжко, что даже весть о великом подвиге сына не смогла выгнать из сердца муторную грызущую боль.

А ведь сперва все складывалось на редкость удачно. Они с Торком первыми заметили чудищ, и Хон умудрился с десяти шагов пробить копьем проклятый панцирь, а это не любому под силу. Копье при ударе сломалось, но каменный наконечник глубоко засел в боку бешеного. Тот скрючился, будто затесавшееся в очаг лыко, да так и не смог разогнуться до самой своей погибели.

Второй бешеный от Торкового копья увернулся, и это даже не слишком огорчило. Было бы настолько легко бить проклятых издали, так и не пугали бы они никого. Уж чего, кажется, проще – угодить ему в ногу (благо, нет на ногах у них чешуи, только одежа странная – не кожа, а непонятное что-то, словно из стебельков неимоверной длины сплетенное). А потом выждать поблизости, покуда силы его с кровью не вытекут, да и прирезать. Просто? Как бы не так. Бешеные проворны, увертливы и глазасты, будто во все стороны разом глядеть умеют. В них и гирьками попадать – дело сложное, если не из засады. Разве только издали, но ведь издали большого вреда панцирному чудищу не причинишь…

Да, вначале схватка складывалась для Хона с Торком удачно, очень удачно. Но вот потом…

Решив, что пораненный им бешеный двигаться не способен и потому не опасен, Хон затеял с другим рискованную игру в бой на мечах. Он всегда ставил превыше прочих воинских качеств умение сберечь спокойствие чувств и ясность рассудка в любой, даже самой неистовой с виду рубке; умение не позволить себе, прельстившись большим, потерять и малое. Поэтому Хон определил себе целью лишь увлечь бешеного схваткой, заставить его видеть только стремительные взблески вражеского клинка, почувствовать, что сама погибель смотрит из-под массивного налобника уродливого серого шлема – всего на несколько мгновений, не более, чем потребуется Торку, чтобы изготовить к броску пращу. А после… Уж Торк сумел бы попасть в голову ослепленному боем проклятому, и даже бабе сделалось бы по силам зарубить ошеломленное чудище.

Это была малая цель, но, отбивая и нанося удары, раз за разом уворачиваясь от стремительных выпадов голубого клинка, столяр не оставлял попыток вынудить бешеного сделать хоть одно неверное движенье. Удайся это, и Хонова рука да отточенное железо сами совершили бы поболее замысленного разумом, как часто случалось в бесчисленных прежних боях.

Только вышло все не так.

Раненый, которого Хон с Торком сочли безопасным, изловчился подцепить с земли довольно увесистый камень и бросить его в увлекшегося смертельным игрищем столяра. Попавший в нагрудник камень особого вреда не причинил, но сбил Хона с ног. И меч его, драгоценный железный меч ударился о замшелый, по маковку вросший в землю валун и переломился. Да как переломился-то – сразу натрое!

А бешеный, которому бы наброситься на упавшего, внезапно метнулся к слишком близко подкравшемуся Торку, и тот с перепугу запустил гирьку слишком высоко – чуть ли не в небо. Ладить пращу для нового броска было поздно, хвататься за дубину – бесполезно. Торк кинулся убегать. Он не рискнул приближаться к Пальцу, понимая, что на открытом месте бешеный догонит его и убьет, а принялся петлять между утесами, уворачиваясь и прячась. Он выгадывал время. Может быть, Хон придумает что-нибудь умное?

Но Хону было не до выдумываний. Поднявшись на ноги, он бессмысленно глянул на оставшуюся у него в руках рукоять с крохотным обломком лезвия, а потом, внезапно осознав всю тяжесть своей потери, озверел хуже бешеного. Обломок рукояти полетел в скорченное чудовище, которое все еще силилось выцарапать из раны наконечник копья, и, когда оно завертело головой, пытаясь узнать, что случилось, Хон, яростно завопив, швырнул ему в лицо камень – тот самый, что мгновение назад сбил с ног его самого.

Удар был страшен. Камень вмял тусклое железо в то, что было под ним; на панцирную грудь брызнуло алое. Проклятый с лязгом обвалился на землю, дернулся раз-другой и затих.

Хон в три прыжка очутился рядом с ним, не помня себя выхватил из мертвой руки голубой клинок и погнался за бешеным, который преследовал Торка. Услышав за спиной злобные вопли, проклятый обернулся, замер на миг, будто бы глазам своим не поверил, а потом неторопливо двинулся навстречу.

Только скорбный рассудком либо вконец одуревший от злости, как вот Хон, мог бы придумать такое – кидаться на бешеного, имея вместо оружия голубой клинок. Ведь все же знают, что проклятых вещей даже касаться нельзя, не проговорив сперва в сторону Бездонной Мглы длинное и малопонятное Извинение. А еще послушники учат, что голубые клинки приносят скорые и ужасные бедствия тем из людей, которые дерзают ими пользоваться (это кроме Нурда, которому носящие серое испросили у Бездонной специальное разрешение). Наверное, потому-то и не было Хону удачи в этой схватке. Спокойно отбив размашистый удар налетевшего столяра, бешеный вскинул невооруженную левую руку, и оглушенный его бронированным кулаком Хон свалился без чувств. Торк, бросившись выручать соседа, сумел достать палицей плечо нависшего над Хоном чудовища, но получил в ответ локтем по лицу. Выронив оружие, он стиснул ладонями разбитый рот, согнулся, подставляя затылок проклятому клинку.

Их спасло то, что бешеный замешкался на миг – верно, не мог решить, которого из беспомощных противников убивать первым. А может, и палица Торка не просто так скользнула по железной чешуе. Как бы то ни было, потерянное мгновение дорого обошлось бешеному, потому что пришлось ему беспокоиться уже не о том, кого убивать, а как бы самому уберечься: подоспел Нурд.

Начинавший понемногу приходить в себя Хон видел, как сшиблись почти неотличимые один от другого панцирные гиганты (если бы не крашенный в желтое хвост вьючного, который Нурд носит на шлеме, так был бы вылитым бешеным). Схватка была стремительна и ужасна. Громоздкие безликие чудища с непостижимым проворством метались, кружили, рыча и взвизгивая, будто сцепившиеся псы, – под грохот бронной чешуи, под лязг сталкивающихся клинков, все быстрей и быстрей…

А потом Хону показалось, что один из стремительных сполохов Нурдова меча промелькнул прямо сквозь широкую спину проклятого. Тот замер, немыслимо надломившись в плечах, качнулся и обрушился на застонавшую под его тяжестью землю.

Нурд – это Нурд. Одним ударом он разрубил и железный наплечник, и дальше. Никто другой не сумел бы так, даже голубым клинком – никто. Подобному умению можно только завидовать без всякой надежды сравняться. Но отрубленное пришлось тащить к хижинам отдельно от прочего, а это не слишком-то приятно, да и вообще излишняя обуза. Так что лучше было бы Витязю прикончить проклятого как-нибудь попроще, без куража. Ведь надобно все же и о людях думать, а не только о собственной славе.

Хон яростно зарычал и отшвырнул недоеденное. О Мгла, до чего же стыдные и несправедливые мысли приходят в голову! Ему бы Нурда век благодарить за спасение, так нет же, злобствует. Не на Витязя, на себя злобствовать надо, на глупость свою! Бешеному подранку под удар подставился, забыл, что ежели проклятый дышать способен, значит, способен и убивать… Допустил сердце захлебнуться яростью – это он-то, как никто умевший сверх меры озлить противника, заставить его совершить глупое и тем воспользоваться! Где же было сегодня твое хваленое воинское умение, Хон? Сам еле спасся, Торка едва не погубил…

Хон вздохнул, исподтишка оглядел сидящих вокруг: страшно было, что станут теперь смотреть на него с презрением или (не приведи, Бездонная!) вздумают жалеть. Но опасения столяра были напрасны. Никто не собирался ни жалеть его, ни презирать.

С голодом к этому времени все уже подуправились (и с круглорогом тоже – осталась от него малая чуточка). Тут бы и заснуть, сытым-то, но сон не шел. Слишком велико было возбуждение от пережитого… Пережитого ли? Ничто ведь еще не кончилось. А ну как не поспеют носящие серое, что тогда? Вот и сидели, маялись, до хруста в ушах прислушиваясь к невнятным ночным шорохам, – ждали. А известно: когда голова ничем не занята, то лезут в нее всякие-разные мысли, причем не всегда такие, которые бы следовало в эту самую голову допускать.

Потому, наверное, и были так хмуры лица, едва различимые в кровавых отблесках догорающих углей. У каждого имелись причины для невеселости.

Обитатели Сырой Луговины… Ну, эти понятно о чем вздыхали, утирая влажные глаза. Сгинуло привычное размеренное житье, перебиты родичи и соседи, дымом пошло достояние, а что впереди – то одна лишь Бездонная ведает. Завздыхаешь тут…

Ларда? И у нее были причины для угрюмой тоски. Отец ранен… Пусть и не сильно (губы у него разбиты да передние зубы выломаны), но – родитель же! И посмотреть даже не дает толком, что там у него во рту, и полечить не дает. Ларда смогла бы, она умеет – Гуфа снизошла научить кое-чему.

Умеет…

Как, как можно было забыть о том, что бой, что отцова жизнь под угрозой… Забыть и вешаться на шею этому… Лефу… Он небось уж и возомнил о себе, невесть чем посчитав простую благодарность за спасенную жизнь. Ведь это же только из благодарности она пыталась его обнять, ведь он противный, белый весь, худосочный… Червяк… И – на тебе, оттолкнул…

Ларде почему-то припомнилось, как лет этак восемь назад ее старшая сестра Пата по обычаю выбора прилюдно обняла какого-то парня, а тот оторвал от себя Патины руки и крикнул: «Лучше век вовсе без бабы прожить, чем с тобой!» Ларда (она была в ту пору еще совсем недомерком) удивлялась отчаянию сестры. Ну отказался от нее дурак-простофиля, так ему теперь обычаем назначено никогда жены не иметь, а Пате зато еще целый год до нового выбора в родительской хижине обретаться можно. Спрашивается, кому хуже? Но парень-отказчик жил себе и жил, а Пата, проплакав до глубокой осени, однажды увязала в накидку тяжелый камень и бросилась в Рыжую.

И вот ведь странно… Мнится это, или впрямь тот парень, из-за которого сестра убила себя, был похож на Лефа?

Э, да что там – похож, непохож… Уж Ларда-то себя убивать не станет. И плакать не станет. Больно он ей нужен, объедок… Ишь, ведь и глянуть не хочет, отворачивает рыбью свою образину. Презирает небось, брезгует. И правильно. Не только оттолкнуть – еще бы и в глаза ей плюнуть, дурехе. Зачем, ну зачем же спрыгнула она с Пальца? Сверху добивать надо было бешеного, гирьками надо было его добивать. И чернобородый десятидворец Зат остался бы жить…

Леф никому не сказал о том, как все получилось, но Ларда в его снисхождении не нуждается, а после того, что было – тем более. Сама рассказала, не побоялась. И никто не упрекнул. Ни отец, ни Витязь, ни Хон – никто. Ни единого слова осуждающего не выговорили. Только стало ли ей от этого легче? Нет.

Леф тоже грустил. Трудно было ему привыкать к новому своему качеству; измученное тело ломила выматывающая скучная боль; очень хотелось спать, но заснуть почему-то не получалось, и это было очень обидно. А Хон, Торк и остальные не захотели подсадить его на Палец, где осталась виола, сказали: «Завтра». Но если ночью будет роса, то до будущего солнца виола испортится, а новую взять негде, отец занят всегда, не станет делать. Да и ну ее к бешеному, новую. Леф к этой уже привык, и она к нему привыкла, перестала бояться, как вначале… А Ларду он очень обидел, и это плохо. Главное, не понять никак, что же такое ее обидело. И на все его попытки как-то исправить, показать, что не хотел он, что не будет больше, она обижается еще сильнее… Можно бы отойти за развалины и поплакать, но не хочется, потому что там темно и никого нету – одни только мертвые лежат. Страшно там.

А вот Нурд не грустил, а злился. Он катал по скулам тяжелые желваки, жестко щурился на изо всех сил старающегося не стонать Торка. Наконец не выдержал, встал, шагнул к раненому:

– Ну, охотник, хватит. Ляг на спину да закрой глаза – лечить буду.

Торк отчаянно замотал головой, прижимая к изуродованному рту перепачканные кровью ладони, но Витязь спокойно отвел его руки, увещевая неразумного:

– Эх ты, воин… Не боялся, когда ранили, убить хотели, а собрались лечить, так перепугался. Мука тебя не страшит, а избавленье пугает. Разве умно это? Да, больно тебе, тяжко. Так это же не рана – глупость твоя тебя донимает.

То, что говорил Нурд, а главное, как он говорил все это, напомнило Лефу бормотание старой ведуньи. И вообще, Витязь почему-то очень был на Гуфу похож. Вот ведь странно! Казалось бы, какая тут может быть схожесть? Здоровый, не пожилой еще мужик, ладный, могучий, быстрый – и засохшая сутулая старушонка. А вот поди ж ты… Может, в глазах все дело? Нет, они тоже, конечно, разные у них. Гуфины – тусклые, полуприкрытые всегда, а у Витязя – как небо в солнечный день. Но от взгляда и тех, и других тепло, спокойно становится; в них хочется смотреть, как на Ларду, – не отрываясь; не то что в смеющиеся глазенки Фасо, которые так добры, так добры, что доброте этой вовсе не хочется верить.

Между тем Торк соизволил наконец внять уговорам Нурда: перестал хвататься за лицо, прилег и зажмурился. Он бы еще долго отнекивался да упрямился, полагая, будто мужественному охотнику не только лечиться – даже замечать такую ерунду, как раны, дело стыдное и недостойное. Однако Витязь знал, как его допечь. Опасение быть заподозренным прочими (а главное, собственной дочкой) в том, что он, взрослый мужик, боится лечения, мигом сделало Торка покладистым и покорным.

Склонясь над лежащим, Нурд потрогал кончиками пальцев его вздутые, заплывшие черным губы, обернул сосредоточенное лицо к ерзающей от волнения Ларде:

– Найди-ка в развалинах горшок, зачерпни воды да поставь на угли… Нет, стой. – Сорвавшаяся с места девчонка замерла. – Не надо горшка, долго искать станешь. Сними шлем с кого из бешеных. Злу служил, так пускай теперь добру посодействует. Ну, чего испугалась?! Мигом давай, сполосни только сперва! Да слышишь, кожу изнутри выдери! Нам вода нужна, не похлебка.

Ларду будто сдуло в темноту. Витязь мутно глянул ей вслед, тихо процедил непонятное прочим:

– Испугалась ведь, а? Ох и ущемлю же я кому-то лживые языки, ох же ж и наплачется кто-то за свое лукавство… Хитрецы… Гнус, мерзость вкрадчивая…

Ларда вернулась быстро. До половины налитый водою шлем она несла чуть ли не самыми кончиками пальцев, стараясь держать как можно дальше от себя. Ткнув его в угли, проворно отскочила, но Витязь прикрикнул:

– Куда?! Рядом стой – помогать будешь. Да брось ты Извинение бормотать, все равно ведь неправильное бормочешь!

Он снова наклонился над Торком, спросил, не глядя на замершую девчонку:

– Ты кому веришь-то больше, мне или Фасо? Мне? А тогда запомни: все беды людские проистекают единственно от людской же глупости. Запомнила? От глупости, а не от всякого там… Хон вот сегодня без всякого Извинения голубым клинком завладел, и ничего страшного с ним не стряслось. С бешеным рубился, поранил его, а сам живой да целый. Пощупать можешь, ежели по загривку схлопотать не боишься.

Хон ошарашенно воззрился на Витязя:

– Это когда же я проклятого голубым клинком зацепил? Ты что, Нурд, забыл, как оно все получилось? Постыдился бы девку дурить…

– Зацепил, зацепил, – Витязь, сопя, что-то делал с Торковым лицом. – По ноге ты его зацепил, ладно так – до кости почти что. Сомневаешься? Сходи да глянь. Ларда, не стой шестом. Воду давай сюда, не слышишь – булькает?!

Хон сходил и глянул. Вернулся он заметно повеселевшим, еще издали сообщил:

– И впрямь поранил. Надо же, а я и не углядел…

– Не углядел… – хмыкнул, не отрываясь от своего дела, Нурд. – Да кабы не ты, я б с ним и до нового солнышка не управился. На редкость дюжая скотина попалась… Ларда, уши твои кучерявые, ну куда ты льешь?! Что с тобой нынче? Думает, думает о чем-то – аж меж ушами у ней скрипит. Небось прикидывает, кого осенью выбрать. А чего тут раздумьями изводиться? Все одно ведь никого не сыщешь видней меня.

Леф при этих словах чуть не свалился с камня, на котором сидел. Хоть и в мыслях у него не было на что-то такое рассчитывать (да вздумай Ларда выбрать его, он бы не обрадовался – перепугался бы до смерти), ивсе-таки Нурдова шутка будто ножом его полоснула.

Ларда же только вздохнула, помотала головой.

– Нет, – сказала она серьезно. – Ты, Нурд, конечно, всех в наших краях лучше, и жены у тебя совсем никакой нету, да только тебя я не выберу – обычай не велит Витязя выбирать. Да и больно ты старый.

Витязь захохотал так, что аж эхо пробудилось в неблизких скалах.

– Вот это девка! И верно, ну на кой я тебе, дряхлый да немощный? Ты лучше… – он понизил голос, подмигнул, – ты лучше вон Лефа выбери.

Ларда в ответ вздернула губу, показав ровный ряд некрупных, но весьма острых зубов. Нурд притворно вздохнул:

– Вот она как проявляется нынче, скромность девичья… Ну, будет тебе, не рычи: пошутил я. Слишком мне Леф по сердцу, чтобы я такого подарочка ему пожелал.

Несколько мгновений тихо было у тлеющего костра. Нурд, посерьезнев, осторожно двигал пальцами в запекшемся месиве Торковых губ. Торк даже не стонал, дышал глубоко и ровно, будто во сне – наверное, так и было. Прочие притихли, боясь помешать. Наконец Витязь выпрямился, отошел, присел рядом с Хоном.

– Ну, будет с него. – Он зажмурился, потер ладонями веки. – До света поспит, а там поглядим, вспомнит ли о ране своей.

Ларда, от волнения изгрызшая ногти, несмело спросила:

– И зубы опять вырастут?

– Нет, – Нурд с сожалением помотал головой. – Зубы – это уж вовсе безнадежное дело. Вот ежели бы те, выбитые, обратно ему приладить да полить хорошенько, глядишь, и укоренились бы. Но ты же их, небось, искать поленишься? Куда?! – заорал он испуганно вслед метнувшейся было от костра девчонке. – Вот шальная, уж и слова веселого ей не скажи – всему верит!

Ларда надулась и села спиной к костру. Нурд поглядел на нее, пошевелил в раздумье губами, потом вытащил из-под накидки клок пушистого меха.

– Постели под ноги. Рано босой ходить. Роса по ночам еще злая – застудишься.

Ларда презрительно дернула плечом, но мех взяла. Видать, все же озябла, хоть и приучала себя к холоду. Только-только начавший приходить в себя после недавних Нурдовых шуточек Леф зашмыгал носом, горько досадуя на собственную недогадливость: ну почему же он сам не смог до такого додуматься? Правда, лишнего меха у него нету, но для Ларды не то что с ног размотать – накидку сбросить не жалко, только поздно уже. Да и не приняла бы она от него, наверное… Хон, понявший шмыгание сына превратно, забеспокоился: тоже, что ли, замерз? Он попытался притянуть Лефа к себе, прикрыть полой, будто маленького, но тот вывернулся: не надо.

Снова примолкли люди, снова пригорюнились и Ларда, и Леф, и Хон, вспомнивший о невосполнимой своей утрате. Железные осколки – это, конечно, не то, что выбитые Торковы зубы: все отыскались. А толку с того? Обратно ведь не слепишь…

А жителей Сырой Луговины сморил сон. Из них только молодица не спала еще, качала-баюкала детеныша. Ничего, вскорости и она, наверное, заснет. Милостью Бездонной человечья натура умеет оборонить себя от любых мук – телесных и душевных – беспамятством либо сном.

Нурд бросил на угли толстую недлинную жердь. Она задымилась и вдруг брызнула трескучими огоньками. Витязь, оперев тяжелый подбородок на кулаки, следил, как крепнет суетливое веселое пламя, и яркие искры дрожали-прыгали в его неподвижных глазах. Потом он подтолкнул локтем сумрачного столяра:

– Брось, Хон. Не вернешь потерянного; даже если тоской изведешь себя до Вечной Дороги – все равно не вернешь. Будет еще немало доброго оружия у тебя, и получше этого меча будет. Хочешь, из того обломка, что поболее других, нож попрошу сработать? Знаешь Фунза из Несметных Хижин, который для самого Предстоятеля трудится? Фунз мне друг давнишний, попрошу – сделает тебе нож, каких даже в прежние времена не бывало. А ты его Лефу отдай. Заслужил сегодня мальчонка. Оба вы сегодня великие дела совершили – и ты, и сын твой. Ты одного проклятого погубил, другого ранил крепко, почти обезножил. И сын твой, воспитанье твое, такое совершил, какого я и не упомню. Да, верно, и старики не упомнят такого, чтоб парнишка невыбранный в одиночку бешеного жизни лишил!

Леф впервые за долгую эту ночь сумел разлепить будто чужими ставшие губы:

– Не в одиночку… Ларда это, гирькой она его… Иначе бы я не осилил…

Ларда вскинулась, сверкнула глазами, словно хищное из темного логова:

– Мне чужого не надобно! Я пыталась, да не смогла, а ты сам-один осилил и меня, никчемную, уберег от Вечной Дороги – вот как было. И не смей жалеть меня, свое навязывать, ты… Червяк…

Она выкрикивала что-то еще, что-то одновременно яростное и покаянное, только никто, кроме Лефа, ее не слушал. Потому что Нурда с Хоном и тихую молодицу встревожило незаметно подкравшееся откуда-то из бездонного нутра темноты сиплое медленное дыхание, всхрапывание, какое-то ворчание – недовольное, почти что членораздельное… А еще оттуда, из темноты, придвигались к костру два огонька, и были они красноватыми, тусклыми, злыми.

Хон и Витязь принялись бросать в костер всевозможный горючий мусор, торопясь осветить приближающееся. Мгновением позже к ним присоединился и Леф, напуганный их суетой сильнее, чем непонятными звуками. А потом Ларда, кряхтя, опрокинула в смелеющее пламя остатки порушенного плетня, и они вспыхнули трескуче и ярко, далеко отшвырнув тьму.

ЭТО было совсем уже рядом. Словно огромный потрескавшийся валун отрастил четыре неуклюжие лапы и отправился бродить по долине. Увиденное показалось Лефу настолько невероятным, что сперва даже интереса не возбудило. Мало ли что примерещится слипающимся глазам! Обманчивые мечущиеся отсветы, верно, могут выдать неживой камень еще и не за такое. Но оно все ворчало, все копошилось в полутьме, оно придвигалось ближе и ближе. Уже различались выпирающие из приоткрытой пасти клыки длиной поболее человеческого пальца, и стало понятно, что огромное горбатое тело топорщится чешуей цвета пыльной дороги. Похожа она была на что-то, чешуя эта, очень похожа… Ах, да: нагрудники, щиты, шлемы – вот они, значит, из чего сделаны…

А кривые лапы (каждая с хорошее бревно) беззвучно топтали упругую росную траву, и мерещилось, что не касаются они земли, что тяжкая ожившая глыба невесомо плывет, гонимая едва ощутимым ветром – дергаясь, раздраженно порыкивая…

И Леф вдруг с безнадежной ясностью понял, что все это уже было когда-то. Ночь, костер, подкрадывающаяся огнеглазая тварь… Она была вроде бы меньше, и вместо чешуи ту, давнюю, покрывал клочковатый нечистый мех, но повадки нынешней были знакомы до боли. А еще знакома была перемена в настроении сидящих рядом: сперва – тревога перед неизвестностью, потом же, когда свет дал возможность оценить угрозу, – досадное удивление, будто при виде выводка древогрызов, схоронившегося в припасенных на зиму сушеных грибах.

Да, так уже случалось с ним, это ясно. Но когда, где? Может, это было в нашептанных Гуфой непонятных видениях, как были в них остроконечные бревна вокруг заимки Фасо? Или… При одной только мысли о возможности какого-то «или» Леф почувствовал знобкую пустоту в груди.

Наваждение отпустило так же внезапно, как и нахлынуло. Он даже какое-то нелепое облегчение почувствовал, когда дошло до него, насколько страшна и неуязвима для людского оружия подобравшаяся почти что к самым развалинам тварь, – когда застучали зубы и лицо покрылось гадким ледяным потом. Да, облегчение. Ведь это был простой и понятный страх, а не мутный ужас перед непостижимым. И уж совсем спокойно стало ему, когда отец, сплюнув, процедил:

– А я было исчадий заопасался. Ишь, стервятник… Не упомню такого, чтоб они в эту пору из берлог выползали. Спать бы ему еще, а, Нурд?

– Падаль учуял, – Нурд пожал плечами. – Стервятник – он стервятник и есть.

Витязь посвистел сквозь зубы, глядя в костер, потом спросил нехотя:

– Ты при амулете, Хон? Я, похоже, свой утерял где-то…

Столяр нашарил на груди заскорузлую ладанку, закряхтел, собираясь встать, но не успел – Ларда опередила. Хон и не думал ее удерживать. А Нурд лишь буркнул вслед: «Осторожнее там!» Буркнул и снова уперся взглядом в огонь.

Леф, обмирая, видел, как гибкая фигурка скользнула навстречу клыкастой глыбе, как сунула руку чуть ли не прямо в ощерившуюся пасть. Да что же это творится?! Ларда захворала рассудком?!

Он попытался вскочить, крикнуть, но тело не послушалось, а мгновенно пересохшее горло только пискнуло тонко и жалобно. Почему Нурд и отец спокойны и безучастны?! Ведь Ларда умрет сейчас, это страшилище одним движением размажет ее по земле! У нее даже оружия нет никакого… Отец, Нурд, да что же вы?! Бездонная, помоги!!!

Однако вмешательства Бездонной не потребовалось. Огромная свирепая тварь, нависшая было над Лардой воплощением неминуемой гибели, внезапно шарахнулась от протянутой девчоночьей руки, скрипуче взвизгнула, а потом… Потом она метнулась обратно, в породившую ее тьму. Метнулась и сгинула.

Ларда вернулась к костру. По лицу ее было видно, что легче ей стало после произошедшего; кажется, даже улыбнулась она, глянув на бледную взмокшую Лефову физиономию, приметив бессловесное восхищение в его округлившихся глазах – каждый с горшечное донце. И села не как раньше, а почти рядом, и не отвернулась. Да еще подмигнула этак снисходительно: что, мол, оробел? Зубы, поди, попрыгучую отплясывают? Привыкай, Незнающий, – еще и не такое увидишь, если Бездонная жить позволит.

Леф разглядел, что пальцы ее привычно и скоро обкручивают ремешком крохотный сыромятный мешочек, учуял исходящий от него пронзительный запах и догадался, что все-таки особо страшного ничего не случилось. Вот он, значит, каков из себя, каменный стервятник, разоритель кладбищ, которым бабы запугивают не в меру ретивых неслухов. Самый могучий из хищных, неуязвимый, способный мгновенно растерзать всякую сущую в Мире тварь. Он может жрать и теплое кровавое мясо, и горькие корни болотных трав, но больше всего любит тухлятину да сухие мертвые кости. Рассказывала о нем Раха, часто рассказывала: «Не ходи, не бегай, не приставай, не хватай из-под рук, не лазь в лужи, а то…» Живет в горах, высоко. Роет себе глубокие норы либо в пещеры забирается и спит там всю зиму, облизывая во сне когтистые лапы. Людей не любит, встреченных в скалах пастухов и охотников норовит извести, рушит на жилье каменные обвалы, ночами подкрадывается к загонам и давит скотину – не столько пищи ради, сколько из подлого озорства.

Кто ж поверит, что все это на самом деле возможно? Кто поверит, что подобное чудище опасается спускаться в долины, где растут желтые слизистые грибы пакостного вида и такого же запаха, и что амулет-ладанка с подобным грибом повергает каменного стервятника в бегство?

Леф не верил, хоть и не снимал вонючий мешочек, который Раха когда-то надела ему на шею. Но теперь поверить пришлось: ведь и стервятника видел сам, и как прогнал его тяжелый грибной запах – тоже видел…

«Мудра Бездонная и милостива, – часто говаривала Раха. – Населила горы чудовищами, однако назначила им бояться ничтожнейшего растения, чтобы людям было чем оборониться от твари…»

Так что же, теперь надо и в Вечного Старца поверить – это который вовсе без головы, живет при Истовых и никогда не помрет? И в Свистоуха теперь тоже надо поверить? Какая беда у матери ни случись – брюква ли на корню усохла, варево ли прокисло ни с того ни с сего, – во всем Свистоух виноват. Крохотный такой, розовый, голый, противный, в травяной кровле живет. По ночам по хижине бегает, топочет, свистит, в хлеву скотину пугает; стружки, которые после отца остаются, ссыпает в ложе, чтобы спать было колко. И якобы в каждой хижине такие Свистоухи заводятся да безобразят.

Нипочем Хону не удается убедить Раху, что глупости это – от его уговоров мать только ехидничать принимается. А отчего же тогда в Десяти Дворах девка-недоросток (ей два года еще терпеть до выбора) безо всякого мужика обрюхатела? Вот поглядишь: ребеночек получится розовый, кривоногий и со свистом в ушах. А круглорога, что у Руша со двора убрел да заплутал где-то, кто Кутю-корчмарю в стойло подсунул? Когда Руш клеймо свое признал, Куть только глазами захлопал да в затылке заскреб: ну просто ума, говорит, не приложу, как твоя скотина в моем хлеву очутилась! Свистоух подстроил – некому больше.

Может, и впрямь водится такое в хижинах? Леф, правда, уже и засады ночами пытался устраивать, и разные западни ладил, но без толку: одни древогрызы попадаются, да однажды мать, некстати поднявшаяся затемно, вступила в хитроумную ловушку-щемилку (ох же и взбучка потом была!) – вот и вся добыча. Значит, нет никаких Свистоухов? Или они просто умные очень да осторожные, Свистоухи эти?

Размышления настолько увлекли Лефа, что он забыл обо всем. Так и сидел, сгорбившись, теребя то уши, то нос. Нурд глянул на него раз, глянул другой и, не выдержав, спросил осторожно:

– Ты не захворал ли? Чего нахохлился, ровно пичуга под дождем?

Хон, повадки сына знавший, естественно, куда как лучше, дернул Витязя за полу: «Не трожь его, пусть». Но было уже поздно. Нурд и сам уразумел, что совершил глупость, когда воспрянувший Леф засыпал его градом вопросов. И если бы только о Свистоухах, это бы еще полбеды…

А как из стервятников делают шлемы и прочее, если убить их совсем невозможно? А почему вьючное называют вьючным, а не тележным? А можно сделать такое, как лучок от виолы, только побольше, и метать из него гирьки и копья? А бешеных пробовали пугать грибами? А для чего?.. А куда?.. А если?..

Раха пыталась когда-то пристыдить Лефа количеством вопросов, которые он умудряется выдумывать за день, но вскоре плюнула, поскольку не умела считать далее трех десятков. Гуфа же всячески поощряла подобные его приставания и ругала приемных родителей, если те отказывались отвечать. Она говорила, будто Незнающие потому и остаются навсегда недоумками, что Мгла лишила их любопытства. Лефа же, к счастью (это, впрочем, с чьего перелаза глядеть), Бездонная любопытством не обделила. Похоже, даже лишку дала. И теперь он торопливо наверстывал упущенное за день, в который приключилось всякого поболее, чем за все предыдущие, взятые вместе.

Хон попробовал прицыкнуть на свое чадо, но Витязь вступился. Все равно ведь сон не идет, так почему бы не потолковать с парнишкой?

Вопреки ожиданиям столяра, занятие это оказалось не таким уж долгим и сложным. Леф слушал на удивление хорошо, почти не перебивал. Верно, из-за того, что Нурд умел рассказывать не хуже Гуфы – ясно и просто, не впадая ни в многословие, ни в малопонятную краткость.

Как убивают стервятников? А никак. Незачем их убивать. Всякой твари свой срок назначен: поживет-поживет, да сама собой и подохнет. А уж дохлых охотники выискивают. Вот, к примеру, Торк большой умелец по этой части. Когда проснется, сам и расскажет. А что до вьючных, то название это старинное, еще со времен Бескрайнего Мира. Пращуры их в телеги не запрягали, да и сами телеги были тогда другие – небольшие совсем, с высокими, бронзой выложенными бортами. На таких телегах прадеды сражались. Как? О том лучше бы Гуфу порасспросить. Про древние времена ей много больше моего ведомо. Телеги у прежних людей возили другие звери. Против вьючных они, как Ларда против родительницы своей: выше, стройнее и приятнее глазу. И проворнее. Но все они околели в те дни, которые не наступили. И теперь приходится запрягать в телеги вьючных – больше ведь некого! А еще пришлось выдумать такие телеги, в которых можно возить людей и всякие вещи. Почему? Телегу с дровами везет одно вьючное, а чтобы те же дрова перевезти вьюками, надобно либо одну скотину гонять много раз, либо один раз много скотины. А ведь Мир стал тесен, пастбищ мало, и они не могут кормить большие стада. Что? Да, в ненаступившие дни передохло множество разной живности. Почему? Этого не знает никто.

О чем ты еще хотел узнать? Ах да – оружие как лучок… Было такое, было. Но нынче его делать не из чего. Многие пытались, и отец твой тоже пытался – не выходит. Зверей, из рогов которых это делали прежде, больше нет, а дерево тут не годится: то, что сумел сделать Хон, мечет ближе и слабее пращи. А если Хону не удалось смастерить, значит, никому не удастся…

Столяр ухмыльнулся, прикрывая рот ладонью. Сильнее лестных слов Витязя радовало его, что вроде понравился Леф Нурду. Хорошо это, ежели у сына такие друзья-покровители будут: Витязь и Гуфа-ведунья. Вот только не удумал бы Нурд к себе на выучку его сманывать… Упаси, Бездонная, от подобной напасти, охрани, помилуй! В страхе от внезапного своего подозрения Хон совсем уже собрался нащипать из груди волосков да молиться Мгле, но застеснялся чужих любопытных глаз. Ладно, моление – это и завтра не поздно будет. А может, напрасен его испуг? С чего бы это Нурду желать Лефу зла? Вроде как не с чего. Но все же при случае надо будет перемолвиться с Гуфой.

* * *

Когда ночь перевалила за середину, объявились наконец долгожданные послушники – Фасо и с ним еще двое. Снова началась суета, снова пришлось вставать, помогать втаскивать на телегу мертвые туши бешеных, при свете вонючих факелов рыть яму, достаточно глубокую и обширную, чтобы могла она уместить в себе погибших. Послушники торопились сами и понукали прочих: обряд похорон не короток, и путь до заимки тоже требует изрядного времени, а рассвет ждать не станет. Хон растолкал спящих (всех, даже Торка), но тут же оказалось, что сделал это он зря, поскольку носящим серое хватило ума привезти только две лопаты – даже Фасо оказалось нечем копать. Он, впрочем, и не собирался, только метался между телегой и ямой да взывал к остальным, чтоб не слонялись бездельно. Пришлось учинять могилу в обширном Хиковом погребе – иначе бы не успеть.

Все это время Леф старался держаться подальше от старшего из послушников. Нет-нет, он не боялся, поскольку твердо верилось, что при Хоне и Нурде тот не решится причинить зло. Просто очень уж не хотелось снова встретиться взглядом с маленькими шустрыми глазками Фасо. Плохие у него глаза, нечестные.

Обустроили могилу; вдоволь напелись-набормотались над ней носящие серое, тупо отстучали земляные комья по неживым телам. Все. Не будут больше Сырую Луговину звать Шестью Горбами. Быть отныне посреди нее одному горбу, могиле братьев-людей, которых Бездонная покарала за провинности остальных. Уже тронулась с места скрипучая телега послушников, как вдруг ковырявшийся в наваленных на нее проклятых вещах Фасо выпрямился и властно бросил вознице:

– Стой.

И – все так же властно – потянувшимся было к костру людям:

– Подойдите.

Подошли. Стояли, глядя, как Фасо неспешно слазит на землю, как выпрямляется, поднимает над головой чадное пламя факела. Потом он сказал:

– Бешеных – трое. Голубых клинков – два. Почему?

Помолчал, дожидаясь ответа. Пояснил сам:

– Кто-то спрятал третий клинок. Кто?

Люди молчали. Отупевшие от усталости, ошеломленные, они не хотели и не могли поверить в услышанное, а Фасо, казалось, вонзался железным взглядом каждому в душу. Потом он медленно поднял руку и ткнул толстым пальцем в мрачно насупившегося Хона.

– Ты.

– Я! – ощерился ему в лицо Хон. – Нет у меня больше меча, совсем поломался. Чем теперь станем убивать бешеных, когда они снова придут? Может, твоим бормотанием? Бездонная не обидится, не обеднеет. У нее голубых клинков много, а мне только один надобен!

Фасо грустно покивал, как бы соглашаясь со столяром, улыбнулся ласково:

– Ты, Хон, не мне это рассказывай. Ты лучше это бешеному поведай, когда он к тебе завтра за клинком своим явится. Глядишь, и разжалобится проклятый-то, уступит.

– А ты о бешеных не печалься! – Хон тоже говорил почти что спокойно, но тихий вздрагивающий голос его был страшен. – Не твоя это печаль – бешеные. Оживет он, так сам же я его и убью, тебе утруждаться да потеть не придется.

Длинно вздохнул Фасо, проговорил кратко:

– Глуп ты, Хон, и злобен от глупости. Ну да уж так мне милостью Бездонной назначено – уберегать братьев-людей их же злобе наперекор от несчастий, которые сами они на свою голову кличут.

Он вдруг подался вперед, выкрикнул напрочь лишенное смысла слово, и Хон обмяк, потупился, сделался ко всему безучастным.

– Где спрятал?! – голос старшего брата лязгнул торжеством победителя.

Хон глухо выговорил:

– Возле костра колода долбленая… Под ней…

Фасо открыл было рот (видно, собирался приказать столяру, чтоб принес взятое неправедно), однако не решился, пошел отыскивать сам. Хон стоял раскачиваясь, будто дерево на ветру. Мнилось, что силится он порвать невидимые путы, только ничего не получается. А потом Витязь с треском хлопнул его по спине, и Хон снова стал прежним.

– Зря ты… – Стоявшему не слишком далеко Лефу было слышно каждое слово Нурда. – Зря. Вовсе напрасное ты затеял.

– Напрасное?! – Хон задохнулся от возмущения. – Зря?! Что ж, помалкивать да терпеть? И околевать смиренно из-за ротозейства послушнического, из-за глупых запретов биться хорошим оружием – так?!

– Не так. Без ума делаешь – вот что зря. Меня не предупредил – зря. В глаза глядел этой падали, когда ругался, – тоже зря.

Они помолчали, вслушиваясь, как сопит и кряхтит Фасо, шаря под водопойной колодой. Потом Витязь сказал:

– А ведь слаб еще послушничек. Гуфино заклятье, небось, подзатыльником не сшибешь. Не будь ты так вымотан рубкой да бессонницей, ни за что бы ему тебя не осилить.

– Известное дело, что слаб, – Хон сплюнул. – Только пугать горазд, падаль бродячая.

– Ой, не скажи, – помотал головой Нурд. – И не вздумай больше цапаться с ним. Тига помнишь? Тоже ведь с Фасо лаялся, бил его даже. Думаешь, он тогда сам собой с обрыва свалился? А Пун куда пропал? Уж не в священный ли колодец след его тянется?

– Сморкался я на Фасо да на его колодцы. А ежели что, так и к Предстоятелю постучаться не оробею. Старик-то, небось, управу на них живо сыщет!

Нурд вздохнул, жалостно глянул на скрежещущего зубами столяра:

– А ведь правду сказал Фасо: вовсе ты, Хон, глупый. Что им Предстоятель? Предстоятеля только те и слушаются, кто уважает. А носящие серое… Не захотят они волю его принять – как заставит?

Хон на это только глаза выпучил:

– Ты лбом давеча ни обо что не зашибался, Нурд? Это ж такое придумал – Предстоятеля ослушаться…

– Вот в том-то и беда, Хон, что ты подобное и в голову допустить не способен. А вот посуди: у Предстоятеля что? Два десятка стражи, что ему от общин посланы? Дармоеды ленивые, не способные к хозяйству, каких не жалко отдать… А послушники? Они уже многое умеют, а со временем и большему научатся. И воспитаны они так, что любое слово Истовых, живущих у самого края Мглы, исполняют споро и бездумно. Чуешь, к чему клоню? Кто вступится за Предстоятеля? Гуфа, ты да я, Торк вон с Лардой… Ну, Леф, наверное… И еще такие найдутся, только не слишком много. А прочие будут недоумевать, как осмелились серые пойти против установленного обычаем, возмущаться будут и ждать от Бездонной кары на мятежные головы. И ведь дождутся, только иного…

Нурд примолк на миг, потом заговорил иначе – жестко и как-то рублено:

– Ладно, об этом мы позже беседовать станем. Пока что ты Фасо не зли, я его сам… Леф! Встань позади родителя, и ежели он только вздумает рот распахнуть… да хоть кусани его тогда что есть мочи, куда дотянешься. И вы… – он глянул на Торка, потом на Ларду. – Тоже помалкивайте, не суйтесь.

Фасо уже возвращался, держа под мышкой перепачканное грязью проклятое оружие. Нурд шагнул навстречу, властно протянул руку:

– Дай.

Серый старший брат отпрянул в злобном испуге, крепче прижал к себе ношу.

– Я сказал: дай! – повысил голос Витязь. – Или ты не понял?

Но Фасо только ухмыльнулся, выцедил:

– Может, испросить для Хона соизволения владеть голубым клинком? И он станет новым Витязем. Ты хочешь такого?

– А ведь похоже, что ты грозишь мне. – Нурд оскалился, вздернул подбородок. – Похоже, что пора бы тебя маленько окоротить…

Фасо отступил еще на шаг, взвизгнул:

– Среди людей Витязь может быть только один, такова воля Бездонной!

– Ты смеешь бормотать о воле Мглы? – удивление Нурда, казалось, не имело границ. – Бездонная велела послушникам оповещать о пришествии в Мир своих порождений. Кто же прозевал появление бешеных, из-за которого нынче погибли почти что два десятка братьев-людей? Ты ответь мне, Фасо, ты не молчи. А что за странная одежда у тебя на ногах? Уж больно похожа на одеяния проклятых… Или я скверно вижу в ночной-то тьме?

Фасо молчал. Витязь ухмыльнулся, сплюнул.

– Помни, старший брат, помни мои слова: вас много, но ушедший во Мглу Амд, Прошлый Витязь, передал мне свое умение и свою силу не только за тем, чтобы я убивал исчадий и проклятых. Он велел мне стеречь покой Мира ото всех посягателей. Ты понял? Ото всех! Я знаю, чему вы пытаетесь научиться, укрываясь от людских глаз на своих заимках, но я знаю и другое: постигнуть воинское искусство нельзя, если нет над тобой живого учителя. Даже если Древняя Глина сохранила для вас какие-то знания мертвых, это вам не поможет. Я всегда – ты слышишь?! – всегда буду достаточно силен, чтобы управиться со всеми носящими серое. Хоть разом, хоть поврозь, хоть как придется. Понял? А теперь дай сюда клинок. Считай, что я беру его для себя, и утешайся этим.

Но Фасо снова отпрыгнул, зашипел, тряся щеками от ярости:

– Думаешь, Истовые не знают известного даже тебе?! Думаешь, Амд вправду покорился обычаю и ушел в Бездонную? Вот тебе!.. – Фасо прищелкнул пальцами, захохотал. – Амду предложили выбор, и у него хватило ума выбрать правильное! А ты… – он вдруг швырнул голубой клинок под ноги Нурду. – Забери! Я не боюсь твоей силы!

Вопли Фасо стали совсем уж невнятными, он впился глазами в хмурое лицо Витязя, шагнул ближе, вздрагивая от злобы и напряжения. Нурд не отвел взгляда. Он только неторопливо вытащил из складок накидки короткое широкое лезвие и вдруг стремительно завертел им перед носом старшего брата серых, превратив полированный металл в слепленный из факельных бликов призрачный круг. А когда Фасо обмяк, осознав бессилие своих глаз перед этой сверкающей защитой, искристое лезвие замерло, упершись острием ему в горло.

– Вот чего стоит твое колдовство, Фасо, – голос Витязя был усталым и тихим. – И прочее ваше умение, поверь, не большего стоит.

Фасо не ответил. Он молча отстранил Нурдов клинок, молча вскарабкался на телегу, и она, вихляя колесами, покатилась во тьму.

Нурд закусил губу.

– Плохо, – сказал он. – Это очень плохо, если Амд решился их обучать.

Витязь замолк, пошел было к костру, но приостановился вдруг, обернулся:

– А всего хуже, что Фасо не побоялся этакую тайну раскрыть единственно только, чтоб меня напугать. Либо он ума напрочь лишился от злобы, либо… Либо уже совсем готовы они.

6

Если в горшок с колодезной водой не спеша лить кипяток, то вода потеплеет сперва чуть-чуть, потом сильнее, а потом либо кипяток закончится, либо не останется места в горшке. Так же бывает, и когда Бездонная принимается вливать лето в зимние холода.

Леф не мог заметить начало весны, и это не только потому, что вновь тяжко захворал в то время. Ведь даже потом, когда разрешили ему выходить из хижины и объяснили, что зима кончилась, он, хоть и пытался, не сумел заметить какие-либо перемены в Мире.

Да, снег на Лесистом Склоне вычернел, его почти не стало, и Рыжая наполнилась стремительной мутной водой. Да, вроде бы потеплели дни. Ну и что с того? Такое уже бывало зимой, но всегда ненадолго. И теперь холода, наверное, только и ждут случая воротиться. Потому что ночами твердеющая земля по-прежнему обрастает инеем, словно искристым мехом, а частые суетливые дождики со смертью солнца оборачиваются мельтешением сырых неуклюжих хлопьев.

Лишь через несколько дней Леф вдруг осознал, что земля и небо вкрадчиво, почти незаметно для глаз меняют свои цвета.

То есть нет, цвета в общем-то оставались теми же.

Низкие тяжкие тучи, как и раньше, были серы, но видневшаяся сквозь них голубизна становилась пронзительнее, ярче и проглядывала все чаще.

А земля… Прежде в бурых космах прошлогодней мертвой травы лишь кое-где упрямые стебли продолжали еще цепляться за свою полную мучений жизнь. Но с каждым теплым днем зелени становилось больше; даже на казавшихся безнадежно мертвыми плешинах вытоптанной глины пробивалась чистая зеленая шерстка.

И это было только началом. Вскоре после пришествия бешеных на Мир лавиной обрушилась настоящая, доподлинная весна. В считанные дни все стало другим, и, чтобы не заметить этого, следовало бы уродиться слепым, глухим, лишенным дара осязания недоумком.

А потом… Потом, наверное, у Бездонной вышел весь ее кипяток.

Перемены закончились: наступило лето.

Зато стало меняться другое. Исчез Фасо – эту новость принесла Гуфа. Она появилась в хижине Хона дней через десять после победы над проклятыми, выгнала Раху в огород и рассказала, что на послушнической заимке побывали гости: два старца в сером (не иначе как из числа Истовых), а при них сутулый человечишко с лицом обезображенным так, словно когда-то кожу с него клочьями драли. Когда же старцев увозили, урода при них не было – похоже, он остался жить на заимке. Все время гостевания Истовых небо над жилищем носящих серое рдело от факелов, из-за частокола слышалось неустанное пение, и все послушники чего-то очень боялись.

Откуда Гуфе про все это ведомо, ни Хон, ни даже Леф спрашивать не пытались – все равно ведь не скажет, а коль и скажет, то непонятное что-нибудь. Они помалкивали и жадно слушали, а Гуфа бормотала, глядя в очаг, что кажется ей, будто Истовым донесли на старшего брата, который давеча выболтал Нурду сокровенное, и те явились, чтоб покарать Фасо. Теперь старшим на здешней заимке стал Устра, бывший прежде одним из пестователей жертвенной твари (должно быть, он же и донес, свел какие-то старые счеты). Самого же Фасо Гуфино ведовство не сумело выискать среди живых. Значит, его покарали гибелью.

А еще рассказала Гуфа, что в ночь отъезда Истовых кое-где в изрядно далеком далеке от заимки (а именно, среди обширных замшелых развалин древнего Гнезда Отважных, где, по обычаю, следует обитать каждому из Витязей) приключилось неладное. Из каменного свода невесть почему вывалилась тяжкая глыба, и если бы Нурд за миг до этого не подхватился с ложа, быть бы горю.

В ту же пору взбесился вдруг Торков пес Цо-цо, вечером казавшийся вполне здоровым. Сверкая глазами, давясь отвратительной желтой пеной, он выскочил из устроенной для него во дворе берложки, бросился грудью на окно и, прорвав шкуру, с ревом навалился на ложе, где спали Мыца и Торк. Впрочем, особенного вреда бешеная псина учинить не смогла, потому как сразу же околела.

Поведав об этом, старуха примолкла на миг, пристально разглядывая подсохшую царапину на шее Хона. Потом вздохнула:

– Хочешь, скажу, откуда это у тебя? Ты, Хон, давеча дотемна заработался, и под тобою совсем еще крепкая скамья треснула. Падая, ты едва себе в горло резец не воткнул. Было такое? Было. В ту же самую пору, когда на Витязя глыба падала и когда взбесился Цо-цо. Так понял ли, к чему я клоню, Хон?

Хон вроде бы понял, но Гуфа на всякий случай продолжила свои разъяснения:

– Послушнические козни – вот что всему причина. Прав Нурд, слабы они еще. Цо-цо до смерти надорвали неумелым своим ведовством, твою руку не смогли чарами пересилить, резец только чиркнул по коже… С Витязем бы, может, и вышло у них, но задумано было глупо: так пришлось тужиться, разрушая свод, что я успела почувствовать да помешать… Но ты, наверное, думаешь, будто они на этом угомонятся? Ты зря так думаешь, Хон. Не будет им угомона, пока всех вас, бывших свидетелями посрамления старшего брата, не изведут. А извести замыслили хитро. Так задумали извести, чтобы люди сказали: Бездонная покарала глумившихся над послушником. Ты понял? Да, вот теперь ты все понял, Хон.

Она снова умолкла. И Хон молчал. И тогда подал голос забившийся в угол Леф:

– Что же нам делать?

Гуфа улыбнулась устало и ласково:

– Что делать, спрашиваешь? Пойди-ка полог откинь. А то родительнице твоей в огороде заниматься совсем не хочется – хочется ей знать, о чем тут у нас разговор идет. Так ты уж убереги ее от соблазна. При открытом пологе не больно-то подкрадешься.

Леф торопливо исполнил сказанное. Гуфа между тем вытащила из складок пятнистого своего одеяния тронутое зеленью бронзовое колечко, протянула его грызущему губы Хону:

– Надень на палец. На любой, лишь бы держалось крепко. Вот, хорошо. И не снимай никогда. Да что же ты хмуришься, ты, воин? Нечего тебе хмуриться, все хорошо будет. Ларде и Торку я тоже такое дала. И Витязю. Ежели почуешь, будто кольцо горячеет, так скажи раздельно и громко: «Все зло – на голову учиняющему!» Запомнил? Вот и ладно. Теперь тебе ни колдовство ничье, ни даже ведовство не страшно. Ничье. Даже мое.

Она вдруг захихикала, затрясла головой. Не переставая смеяться, встала, шагнула к выходу.

– Я знаешь, из-за чего веселюсь, Хон? Долго ли они сами себя изводить будут, прежде чем сообразят, что к чему?

Поняв, что она всерьез собралась уходить, Хон оторвал наконец взгляд от странных тусклых узоров, вьющихся по надетому на палец кольцу, поспешно окликнул ведунью:

– Гуфа, постой! А Лефу… Лефу почему не даешь кольца?

Гуфа даже не обернулась, только буркнула себе под нос:

– Лефу не надо. Послушники его губить еще не хотят.

* * *

Свободная от огородной возни полуденная пора утекала бесполезно и безвозвратно. Мысли в голову лезли какие-то совершенно ненужные, а это злило: другой возможности уединиться для сочинительства не выдастся до самого вечера, но вечером будет хотеться только спать и ничего кроме. А утром, еще до рождения солнца, придется снова выбираться в огород – драть из земли упрямые колючие травы, таскать воду, вскапывать, разрыхлять… И так до тех пор, пока мать не решит, что пора кормить утомившееся чадо, да и самой подкрепиться нелишне будет. После кормежки она отпустит Лефа на волю – отдохнуть и переждать зной, как вот теперь.

Однако воля эта длится недолго. Стоит лишь солнцу запнуться краешком о вершины утесов, как Раха принимается зазывать Мгла знает куда подевавшегося неслуха к праведному труду (эти ее вопли, наверное, бывают слышимы и в Десяти Дворах, и подалее).

Вот такая она, летняя жизнь, – изо дня в день одно и то же. И никаких поблажек. Мать справедливо считает, что усталость летом куда как приятнее пустого брюха зимой, а потому гоняет Лефа до совершенного изнеможения. Себя, впрочем, тоже.

После огородной работы немилосердно ломит поясницу и плечи, пальцы перестают гнуться и чувствовать. Мыслимо ли такими пальцами принудить капризное певучее дерево звучать как должно, как хочется не ему, а тебе? Где уж тут… Лучок бы не выронить – и то ладно… И ведь не раз уже зарекался бросить к бешеному эту возню с виолой, от которой одни только огорчения и вовсе нет никакого прока. Зарекаться-то зарекался, но без толку: тяга к струнной игре оказалась неотвязнее болотной хвори. Вот и мучайся теперь…

А тут еще новая напасть – какое-то вялое отупение. От усталости, что ли, приключается такое? Даже пальцем пошевелить кажется немыслимым. О-хо-хо…

Леф сидел на берегу последнего не усохшего еще озерца (вот и все, что осталось теперь от Рыжей), гладил виолу и размышлял: купаться или не стоит? Выкупаться бы хорошо, да времени жалко. А с другой стороны, все равно в голову не приходит ничего путного – ни слов, ни мелодии, а только копошатся какие-то вялые мыслишки (если это копошение вообще имеет отношение к мыслям). О том, например, что бабам летом приходится гораздо хуже, чем мужикам, – слишком много приходится скрывать им от чужих глаз. Мужик лоскут кожи вокруг бедер обернул – и одет, а бабе даже в самую лютую жару приходится парить тело под накидкой.

На днях Леф много нового узнал о бабьей одеже. К Хону приехал мужик-десятидворец. Приехал по делу: заказать хотел что-то громоздкое, большое, а потому привез три бревна и своего сына, выбранного парня лет двадцати – чтоб пособил сгрузить колоды с телеги да отнести, куда укажут. Бревна, впрочем, оказались тяжеловатыми даже для троих, и Хон кликнул возившегося на огороде Лефа. Вчетвером они управились быстро. Потом отцы ушли в хижину сговариваться там о плате да о сроке, призывали Бездонную свидетельствовать сговору, а после как-то странно притихли – похоже, что обрадованный отсутствием жены и наличием долгожданного повода столяр вытащил из сокровенного тайника горшочек браги.

Сыновья тем временем отдыхали от трудов, сидя на только что сложенных под стеной бревнах. Вот тут-то и поведал Лефу десятидворский парень о тяжком бремени бабьей доли. А еще он рассказал, будто бабы нарочно делают себе летние накидки подлиннее меховых зимних, чтобы можно было не надевать под них ничего – ни подол, ни повязку на бедра. Говоря об этом, он сопел, облизывался, причмокивал, а Леф про себя горячо умолял Мглу, чтобы этот пакостный тип поскорее убрался туда, откуда приехал. Но моление не помогало. Десятидворец все болтал и болтал – всхрапывая от смеха, покровительственно похлопывая по Лефовой спине…

«Вчера ходил за дровами на Лесистый Склон, а там девка хворост собирала, ну та, голенастая, что возле тебя живет… Лартой ее звать, или как? А денек-то ветреный выдался, смекаешь? Как она, значит, нагнется, так все у нее видать чуть ли не до подмышек».

Когда же десятидворец принялся со всевозможными подробностями, оценками и сравнениями излагать, что именно довелось ему увидеть, Леф не выдержал. Кровь бросилась ему в лицо, он совсем уже было решился оборвать краснорожего похабника, изругать его как можно обиднее, но вышло почему-то другое. Через миг Леф оторопело разглядывал ссадины на костяшках пальцев правой руки, а десятидворский верзила корчился на земле, со стонами хватаясь за вздувшуюся, стремительно лиловеющую скулу. Похоже было, что Лефову кулаку надоело дожидаться, пока рохля-хозяин в конце концов решится поступить по-мужски, и он – кулак то есть – все сделал сообразно собственному разумению.

Случившееся осело в душе неприятным воспоминанием свершенного не своею волей. Снова, наверное, ведовство чье-то недоброе… А хоть бы и доброе, хоть бы и Гуфино даже – все равно плохо, когда кто-то твоими руками делает то, чего хочется не тебе. Как это Ларда сказала тогда, на Пальце? «Я не забавка глиняная, я человек живой!» Правильно сказала… Человек живой… Собой, тобой… Нет, вот как: живой – не тобой. Или не мной? Желаемое не мной… А «глиняная» – трудное слово, очень трудное. Спиленная… Да, да!

Неуклюже как-то, да еще эта «ветка спиленная»… Забавки – это понятно, а ветка-то здесь при чем? И то, что спиленная она, – ну неправильно это. Кто же станет возиться с громоздкой бронзовой пилой ради какой-то ветки, которую попросту топором смахнуть следует? Можно, конечно, и каменной зубаткой надрезать по кругу да обломить, но ведь это же все равно не спиленная будет, а сломанная. Если же ветка слишком толста и для топора, и для зубатки, так не ветка она, а ветвь… Думать надо, нехорошо получилось про ветку.

И вообще, это ведь самый конец, надо же для него и начало сложить. А пока оно выдумывается, начало-то, конец и запамятоваться может, не раз уже бывало такое. Отец говорит, будто Гуфа умеет надолго сохранять сказанные слова, вроде вот как они в Древней Глине хранятся. Пристать бы к ней, чтоб научила, да огород, бешеному б его, все дни без остатка съедает. Какое уж тут учение… Ладно, кончай себя несбыточным тешить. Думай лучше, чем «ветку спиленную» заменить.

Но больше Лефу в тот день сочинительствовать не пришлось. Из состояния полной отрешенности его грубо вышвырнуло многоголосое хихиканье, внезапно раздавшееся чуть ли не над самым ухом. От неожиданности Леф едва не свалился с пригорка, на котором сидел, и ошарашенно завертел головой, пытаясь сообразить, что происходит.

Да нет, ничего особенного не произошло. Просто он слишком увлекся своими мыслями и не расслышал, как подобралась к берегу Ларда со всем выводком Гуреиных дочек. А хоть бы и не увлекся… Попробуй, услышь крадущихся босиком по мягкой траве!

Растерявшийся Леф действительно был очень смешон, и девицы вовсю потешались над его обалделой физиономией. А он не мог оторвать глаз от Ларды. Стоит подбоченясь, улыбается – холодно так, презрительно даже, только все равно век бы глядел на улыбку эту. А накидка ее, хоть и впрямь она длиннее зимней, позволяет видеть аж до колен ладные ноги, красоту которых не могут испортить даже бесчисленные синяки и царапины. Эх, знала бы она, что Леф остолбенел и сидит сейчас дурак дураком вовсе не из-за негаданного появления киснущих от смеха толстух…

Ну а если бы знала? Думаешь, потеплела бы ее улыбка от этого знания? Как же, жди…

Наконец Ларда (которой Гурея вверила чад, как вверяла общинному пастуху своих круглорогов) решила заговорить.

– Кончай таращиться, глаза вывихнешь, – голос ее был под стать улыбке. – Вставай да иди отсюда. Тебе-то все равно, где сидеть, а мы купаться хотим.

Лефу стало обидно. Ну зачем она так, что он ей сделал плохого? И вообще… Он первый сюда пришел и будет тут сидеть сколько захочет, вот. Пусть лучше Ларда на дворе у себя командует, а здесь место общее. Ему, может, и самому купаться захочется.

Вслух Леф, конечно, всего этого не сказал. Он совсем ничего вслух не сказал, только отвернулся от Ларды и уставился прямо перед собой. Ларда неторопливо обошла его кругом, присела, заглянула в лицо.

– Не снисходит заметить, – сообщила она веселящимся толстухам. – Конечно, ведь воин великий, сочинитель, певец – а тут какая-то тварь ничтожная у ног копошится…

Леф громко засопел, но смолчал. Ларда выпрямилась, снова уперла кулаки в бока.

– Ну ты, Незнающий! Сам уковыляешь или помочь тебе?

Леф только глянул на нее исподлобья, но с места не двинулся, и девчонка аж зубами заскрипела от злости.

Младшая из Гуреиных прохныкала:

– Ну тебе что, уйти жалко? Что ж нам из-за тебя, в одежде в воду-то лезть?

– Ничего, сейчас он у меня не то что уйдет – убежит вприпрыжку! – Лардин голос срывался, на скулах ее выступили красные пятна. – А не убежит, так и ну его к бешеному! Обычай велит прятать тело от мужских глаз, а это и не мужчина, и не парень вовсе – так себе, червячишко,слизень пакостный!

Успей Леф понять, что собирается делать эта ополоумевшая от ярости девка, так впрямь бы бросился наутек, только Ларда и краткого мига не дала ему для размышлений. Глухо рыча, она так рванула с себя накидку, что изношенная ветхая кожа не выдержала, треснула, разлетелась мелкими клочьями.

У Лефа потемнело в глазах. Да, конечно, ему уже выпало однажды увидеть Лардину наготу, но ведь одно дело – негаданное подглядывание, и совсем, совсем другое – вот так, когда лицом к лицу, во весь рост, когда она рядом – шагнет и наступит… Это как обухом по голове. Изо всех сил. С размаху.

И снова, снова впилось в горло ледяными когтями беспощадное понимание схожести происходящего с ярким осколком какого-то невозможного бреда, мелькнувшего в сумраке памяти.

…Совсем другие скалы нависали над головой серыми тушами; совсем другая – стремительная – река дробила на суетливые блики высокое полуденное солнце; девушка дрожала и ежилась, она очень стеснялась беззащитности своего тела, а не била ею наотмашь, как Ларда…

Все было иначе, но – было, было уже подобное невесть где и невесть когда.

Маленьким, жалким почувствовал себя Леф, будто и впрямь не человек он – ничтожная щепочка, которую несет-швыряет могучий мутный поток. А то, что у щепочки душа есть, что больно и страшно ей, что не выдержать может, сломаться – этого непонятные силы и знать не хотят.

Леф заплакал. Горько, навзрыд, даже не пытаясь сдержать слезы, как-то скрыть их от любопытствующих глаз Гуреиных девок. Пусть смеются, пальцами тычут – пусть. А вот он сейчас бросится вниз лицом в эту грязную лужу, нарочно захлебнется водой и умрет. Чтоб знали эти, всемогущие, неведомые, что не для их забавы он существует в Мире, что он и сам способен решать собственную судьбу – им назло, вот! И Ларда… Может, хоть мертвого его пожалеет; может, стыдно ей станет, что злобствовала? Да, как же… Размечтался… Нужен ты ей…

Ларда опешила, увидев, к чему привела ее выходка. Она ожидала от Лефа совсем другого – стыда, страха, бегства, а тут… Растерянно, жалостно смотрела она на плачущего парнишку, зрачки ее расширились, побелевшие губы скривились…

А потом…

Потом эта взбалмошная девка, первый и последний раз в жизни плакавшая над свежей могилой убившей себя сестры, вдруг заревела в голос, бросилась на колени и обеими руками притиснула к груди мокрое Лефово лицо. Тот дернулся раз, другой, а когда понял, что высвободиться не сумеет, забормотал, всхлипывая:

– За что ты меня так, ну за что? Ведь дышать при тебе боялся, защищать мечтал… Похабнику этому десятидворскому скулу за тебя своротил – рука по сию пору болит, а ты… ты… ты…

Они долго сидели, прижавшись друг к другу, и Ларда, шмыгая носом, уговаривала простить и не обижаться, а Леф осторожно трогал ее спутанные светлые волосы и боялся поверить в то, что начавшееся так плохо закончилось так хорошо. Потом он вспомнил о троице видевших все толстух-недоростков, завертел головой испуганно, но тех давно уже след простыл.

Леф горько вздохнул:

– Ну вот, теперь эти щенявки языки на весь Мир развесят, ославят тебя.

– Пусть. Стерплю. – Ларда неловко провела ладонью по его щеке, улыбнулась. – Осень не за горами уже, а там… Ты ведь на выборе из объятий моих не вырвешься?

Леф только отчаянно замотал головой, и можно было бы думать, что это предопределенность Лардиного выбора его так страшит, но Торкова дочь все поняла правильно.

В тот день Раха так и не сумела зазвать сына к вечерней работе. Встревожившись, она отправилась на поиски, но у перелаза наткнулась на распираемую новостями Гурею.

Хон, еще засветло возвращаясь из Десяти Дворов, где починял просевшую кровлю, тоже повстречался с говорливой соседкой, а потому не удивился, застав жену плачущей. И словам ее горьким тоже не удивился:

– Ну что, рад небось, древогрыз ты старый? Выпросил у Бездонной милости, чтоб сыночка моего, хворостиночку, отобрала, девке бесстыжей отдала? С глаз пропади, объедок, сморчок плешивый!

* * *

Естественно, что уже на следующий день о случившемся знала вся Галечная Долина. Однако в Лефа с Лардой никто и не думал тыкать пальцами. Ничего возмутительного (да и вообще достойного особого внимания) в их поведении усмотрено не было.

В общине всего одна девка готова осенью покинуть родительский очаг и всего один парень дорос до выбора, причем родители их происходят из разных родов. Так чего ж удивляться, если эти двое заранее уразумели, что самой Бездонной назначено им вместе быть? И опасаться худого тоже не приходится: не такие отцы Хон и Торк, чтобы дети их на бесстыдство решились. Так что все к лучшему вышло – ясно теперь, что празднество выбора пройдет гладко и весело, без тех досадных недоразумений, которые порой надолго омрачают жизнь всему обществу.

Даже Раха мало-помалу перестала всхлипывать и вроде как повеселела. Это оттого, что у Хона хватило терпения растолковать вконец одурелой жене очевидное каждому: никто и не думает забирать у нее Лефа. Обычай единственный раз в жизни дает бабе волю – самой себе мужика выбрать. А уж где ей с ним жить потом, то мужниным родителям решать: так испокон веков повелось. Захотят – при своем очаге обитать позволят, не захотят – отдельную хижину должны сыну поставить да отрезать пол-огорода на пропитание. И даже самые старые старики помнят лишь один случай, чтобы девка привела выбранного своего на жительство под собственный родительский кров. И то потому лишь случилось такое, что хижину мужнину, а с нею и всех его родичей, за день до выбора завалил камнепад.

Стало быть, ничего худого Рахе Лардин выбор не принесет, наоборот даже. И сын останется у нее, и дочка негаданная объявится, помощница. А там, глядишь, может, к будущему лету Бездонная внуком облагодетельствует… Ой, нет, нет, и думать об этом нельзя: сглазится, отпугнется…

Так Хон жену свою утешал да вразумлял (хоть бабе подобные вещи куда лучше мужика знать бы следует), сам же хмурился, кусал губы. Отчего? Это стало понятно Лефу еще через день, когда перед самой смертью одряхлевшего солнца зашел к ним в хижину Витязь.

Гостя усадили на самую удобную скамью, Раха заметалась, собирая ужин получше (ведь сам Нурд, запросто, по-дружески, – да у Гуреи от зависти язык почернеет!).

Витязь, впрочем, от пищи отказался и упросил намотавшуюся за день женщину не хлопотать, а сходить лучше к Торковой Мыце.

– Напасть у нее в огороде случилась какая-то непонятная, – пояснил он. – Может, присоветуешь чего? Хоть такого, верно, и тебе видеть не приходилось. Мыца говорит…

– Много она разумеет в огородных напастях, Мыца твоя! – Раха фыркнула негодующе, направилась к выходу. – Ты не уходи только, Нурд, я вернусь скоро да накормлю тебя, у меня вкусное есть. А пока бражки отведай – вон она, в горшке, бражка-то. Только ты, Нурд, сам ее пей, а Хону не позволяй. Не для него она припасена – для гостей.

Хон был в восхищении. Ведь от очага до полога четыре шага всего, и шла Раха быстро, а столько всего успела сказать! Однако «скоро вернусь» – это вряд ли. Раньше полночной поры ждать ее не стоит.

Он собрался поделиться своими размышленьями с Нурдом, но только лишь глянул ему в лицо, как сразу потерял всякое желание балагурить.

Витязь невесело улыбнулся:

– Уж прости меня – нарочно я Раху твою спровадил. Разговор у меня к тебе серьезный, не для женского уха.

– Мне тоже уйти? – сидевший на ложе Леф отложил виолу и привстал.

– Тебе виднее, – пожал плечами Нурд. – Я, правда, сказал, что разговор будет не для женских ушей, а ты вроде как на парня похож… Или мы с Лардой ошибаемся?

Леф покраснел, спешно уселся обратно. Помолчали. Потом Хон не выдержал, заторопил:

– Ну говори же! Чего тянуть?

– Еще Торк подойти должен, – Витязь оперся спиной о стену, прикрыл глаза. – Потерпи.

Терпеть пришлось недолго – Торк появился через несколько мгновений. Выглядел он очень усталым и смущенным, будто не знал, как теперь держаться ему с давним другом и добрым соседом. Хон, кстати, тоже этого не знал. Почему-то вспомнилось, как Торк, заподозрив бродячего менялу в злоумышлении на дочкину невинность, взял нож и отправился заподозренного менялу резать. И ведь зарезал бы – без суеты, хладнокровно и споро, как делал все, за что брался. Зарезал бы, если б Куть не рассказал, что не успел меняла сотворить задуманную им пакость. А нынче ведь не найдется такого Кутя. Нынче воротившемуся с многодневной охоты Торку могли такого понарассказывать – вообразить жутко…

Хон посмотрел соседу в лицо, тот ответил таким же стесненным взглядом, и оба вдруг улыбнулись с видимым облегчением, перевели дух.

Леф, при появлении Торка словно окаменевший, тоже обмяк, задышал. Очень он опасался, что Лардин родитель как-нибудь не по-доброму истолкует произошедшее. Хвала Бездонной, опасения оказались напрасными.

Все еще улыбаясь, охотник присел возле очага. Нурд тут же сунул ему в руки запотевший горшок, из которого они с Хоном успели уже отхлебнуть по разу. Торк насмешливо покосился на Лефа, заговорил:

– Хотел я было Хона упросить, чтоб выдрал тебя за торопливость излишнюю (Ларду-то я сам, а на тебя, к сожалению, прав родительских не имею)… Да, наверное, не стану Хона просить. Потому как нет в Мире хуже того наказания, что ты сам для себя измыслил. Это ж подумать только – весь век с Лардой жить! Слушай, а за что ты родителей своих невзлюбил, ежели этакое бедствие под их кровлю тащить собрался?

– Ты пей, – Витязь снова прикрыл глаза, будто сонливость его одолевала. – Пей да помалкивай. Оно, конечно, все хорошо выходит, и Ларда с Лефом в ладную пару лепятся, каких в Мире мало… А только давно я выучился опасаться того, что сперва мнится удачей. Чем счастливее складывается поначалу, тем горше под конец обернется… – Он обвел медленным взглядом слушавших, понурился. – Вы трое – воины, вы должны понять, что такое меня тревожит.

Нет, не все они поняли его опасения. Торк отмахнулся беспечно: дескать, как Бездонная определит, так и случится, а человеку на судьбу восставать – дело вовсе пустое. Отмахнулся и занялся содержимым горшка.

Леф же из всего сказанного уяснил только, что Нурд считает его воином, равным отцу и Торку, а потому на некоторое время напрочь потерял способность понимать что-либо еще – сидел обалделый, красный от удовольствия и только глазами хлопал. А вот Хон понял все. Да нет, «понял» – не то слово. Просто он думал точно так же, как Нурд. Так же, как и Витязя, судьба давно приучила его не доверять своим милостям. И кроме того, было предупреждение, которое столяр в свое время по глупости пропустил мимо ушей. Теперь же, когда все вроде бы сладилось к лучшему, припомнилось оно, предупреждение это. А припомнившись, напугало.

Хоть и стыдно было ему перед Торком, что не спросясь посмел вмешиваться в судьбу его дочки, но не такие нынче пошли дела, чтобы отмалчиваться. Пришлось рассказать обо всем – и как к Гуфе ходил за сына просить, и как сказала ведунья: «Будет Ларда парнишке твоему, хоть лучше бы ей и не видать его никогда». Да-да, вот эти самые слова она тогда и сказала.

Торк отставил горшок и заскреб в затылке, обдумывая услышанное.

– Может, потому и вышло у них все так вдруг и не слишком по-людски, что не без ведовства в этом деле? – проговорил он наконец. – Хотя… Ты, Хон, успокойся. Я так думаю, что им бы и без Гуфиного вмешательства не жить иначе, как вместе. А что до слов старухиных… Я, когда ее слушаю, часто вообще понять не могу, о чем она говорит и с кем – со мной, с собой или же с Мглой Бездонной.

Витязь открыл было рот, но сказать ничего не успел. Его перебил Леф, до которого хоть и с трудом, но дошло все-таки, что могли значить слова дряхлой ведуньи.

– Если Ларде из-за меня плохо будет, так лучше не надо мне ничего, лучше уж я тогда со скалы теменем вниз… – голос его сорвался, и сам он тоже сорвался с места, словно прямо сейчас хотел исполнить задуманное.

Витязь дернул щекой, хмыкнул:

– Ты сядь, не спеши. Гуфа не только Ларде плохое сулила – тебе тоже. Видел я ее вчера в Десяти Дворах, так она среди прочего мне сказала: «Подла судьба, подла. Не может позволить Миру избавиться от напасти иначе, как в обмен на мучения двух славных детишек». Это она о тебе да о Ларде так – «славные детишки». А вот, кстати, ты, славный… Знаешь, чего ведунья в Десять Дворов ходит? Ах, не знаешь? Так я скажу тебе: она там мужику одному лечит свороченную скулу. А своротил ту скулу один… как бы это… один славный детишка. И ведь здорово своротил – Гуфа бедная пятый день бьется, залечивает.

– Интересные новости узнаю! – Хон заломил бровь. – А меня да отца своего тот орясина уверял, будто упал да о камень съездился… Это за что же Леф его так?

– А он о Ларде что-то пакостное сказал, – пояснил Нурд.

Леф смотрел в пол и мрачно сопел. Витязь улыбнулся ему, и теплая эта улыбка странно изменила резкие черты Нурдова лица.

– Права Гуфа; как всегда, права – славных детей Бездонная вам послала, мужики. – Все с той же мягкой, чуть грустной улыбкой Нурд обернулся к Торку: – Слышишь, охотник… Когда Гурея жене твоей рассказала о том, что дочки ее видали, та уж вовсе бешеный знает чего вообразила, и как Ларда домой заявилась, то напала на нее Мыца, ровно хищная. Пока речь только о Лардином поведении шла, девчонка молчала, но когда мать до Лефа добралась, то дочка почтительная на нее аж зубами защелкала. Леф, говорит, самый хороший, а если ты, говорит, думаешь, будто он пакость сотворить способен, то я себя буду голодом и жаждой морить, покуда ты у него сама прощения просить не станешь. А ежели, говорит, заупрямишься, то до Вечной Дороги себя уморю. И что ж ты думаешь? Следующее солнце еще состариться не успело, как Мыца побежала к парню – о прощении умолять, потому как чадо единственное и впрямь не пило, не ело и матери словечка единого сказать не желало. Вот такие они, дети ваши.

Торк мотнул головой: «Ишь, бабы… А ведь не рассказали…». Он снова хлебнул браги, передал горшок Нурду. Тот долго что-то шептал, прежде чем пригубить терпкое злое питье, потом сунул заметно полегчавшую посудину Хону. Леф почему-то решил, что после отца горшок перейдет к нему. Пить брагу ему еще никогда не приходилось (невыбранным обычай не позволяет), и теперь он испугался захмелеть. Леф успел даже слова такие выдумать, чтобы не обидеть отказом отца и прочих, только выдумка эта оказалась напрасной. Хону и в голову не пришло поделиться, он все допил сам. Жаль.

Витязь тем временем утер губы, прихлопнул ладонями по коленям:

– Ну, ладно. Говорим, говорим, да все не по делу, а около. Про детей я так думаю: пусть будет как оно само собой получается. Гуфа сказала, что она в их судьбу не стала вмешиваться, только прочла ее. Еще сказала, что изменить судьбу – дело возможное, однако предугадать, будет ли это изменение к лучшему, даже ей не всякий раз удается. А еще сказала ведунья, что нельзя ничего у Лефа с Лардой менять. И сама, говорит, не стану, и другим никому не дам.

Так что пусть уж свершится то, чему назначено свершиться. Каждый из сущих в Мире по краю беды ходит, так какой прок рубиться с непроглядным туманом? Когда дело повернет к худому, тогда и станем оборонять своих – по-зрячему, зная от чего или от кого. Так?

Хон и Торк закивали: «Так».

Витязь встал, прошелся по хижине, замер у выхода спиною к прочим. Не оборачиваясь, заговорил дальше:

– Еще вот о чем предостеречь вас хотел: берегитесь носящих серое. Они ведь одной неудачной попыткой не наедятся, снова станут пробовать. Колдовство-то их не страшно теперь (при Гуфиных кольцах оно послушникам обернется хуже, чем нам), но человека на Вечную Дорогу спровадить не одним только ведовством можно. По ночам не шастайте понапрасну. В лесу да в скалах с оглядкой ходите – так спокойнее будет. И за детьми следите, слышите? За Лардой особенно, да и за Лефом тоже, хоть Гуфа и твердит, что вреда от послушников ему пока быть не должно. Старуха, конечно, всегда права оказывается, только осторожность – как третья рука за едой: может, и излишество, да жаль, что нету.

Он обернулся наконец к слушающим, глянул поверх голов, сказал неожиданно:

– Дня четыре назад был у меня гонец от Предстоятеля. Передал, что старик зовет к себе, беседовать хочет. Я отказался: летом Витязю надлежит неотлучно быть поблизости от Бездонной. Так этим утром он снова прислал сказать, что через два солнца сам будет в Галечной Долине – праздник какой-то задумал у нас учинить. Непременно хочет он меня повидать, и вас обоих – тоже. Смекаете? Сдается мне, забеспокоился старик, беду близкую почуял. А?

* * *

Солнце умерло, и вместо него на небо вышли звезды. Ларда плотнее придвинулась к Лефу, ссутулилась, кусая губы. Она очень старалась не смотреть вверх, только ничего из этого не получалось – россыпи мерцающих холодных огней и притягивали ее, и пугали. Да, она боялась звездного неба. Это ведь очень страшно – бесконечная глыбь, которая над головой. Очень страшно не понимать, что за сила такая удерживает тебя от падения туда, вверх; страшно не знать, способна ли она иссякнуть, эта непонятная сила. А еще страшнее, что кто-нибудь может догадаться об этих страхах. Не-ет, уж лучше по собственному горлу ножом…

Она вздохнула и сказала тихонько:

– Цо-цо жалко очень…

– Угу… – Леф пусто глянул через плечо и снова склонился над виолой – низко-низко, будто скрипунов на струнах ловил.

– Отец огорчается, говорит, что такого пса уже никогда не будет у нас.

– Угу…

– А как ты думаешь, Гуфа может наведовать псу, чтобы он сразу обучился охоте?

– Ага…

– Ну что – ага? – Она дернула Лефа за волосы. – Мне отвечай, а не виоле своей!

Леф вскинулся, заморгал:

– Ты сказала что-то?

– Да ничего, – Ларда насмешливо усмехнулась. – Мучай дальше свою деревяшку. Ты – ее, она – тебя… Только знай: после выбора я из нее лучины настрогаю. Мне муж надобен, а не подставка для чурбака со струнами.

– Ну, какая ты… – обиженно скривил губы Леф.

– А вот такая, – сощурилась Ларда. – Так что ты думай, прикидывай. Осень-то не скоро еще, времени для размышлений тебе предостаточно.

От угадывающейся невдалеке черной громады – хижины – отделилась неясная тень, вздохнула, сказала Рахиным голосом:

– Спать пойдешь сегодня, несносный? Вытемнело совсем… И Ларду, верно, ждут давно – поди, еще и не ела…

Леф промолчал, только к струне притронулся, и та загудела протяжно, капризно как-то. Раха вздохнула, ушла. Слышно было, как прошуршал опускающийся за нею полог; потом в хижине сердито забубнили в два голоса и умолкли.

А чуть раньше вот так же хотела разогнать их по хижинам Мыца – с тем же успехом.

Леф попытался заглянуть Ларде в лицо – безуспешно: хоть и рядом, но слишком темно, чтобы рассмотреть. Он вздохнул (совсем как только что Раха), досказал прерванное появлением матери:

– Ты сегодня весь день просидела, в мису с водой глядя. Я мешал?

– То другое… – Ларда поерзала, умащиваясь, спросила вдруг: – Скажи, я красивая?

– Да, – ни на миг коротенький не промедлил с ответом Леф.

– А вот и врешь. Мать говорит, что девка для парня тем краше, чем сильней от него отлична. А ты, говорит, – это я то есть – ну парень и парень. Жилистая вся, в синяках вечно, плечи у тебя, говорит, ровно у отца или Нурда – ушибиться можно… И лицо у меня конопатое, и шрам на лбу, и нос не нос – бугорок, кочка какая-то… А ты говоришь – да…

– Волосы у тебя красивые. – Леф осторожно запустил пальцы в спутанную Лардину гриву, кажущуюся в темноте не медной, а почти черной. – И вообще… Если так порознь на все глядеть, то, может, и права родительница твоя, а ежели все вместе – вовсе иначе выходит. Ты красивая, очень красивая… как Рюни…

– Как кто?! – изумилась Ларда.

– Как рю… лю… А тебе что послышалось?

– Ты сказал: «как рюни».

Несколько мгновений Леф сосредоточенно сопел, потом спросил осторожно:

– Это я сам такое сказал?

– Сам, конечно. Я тебя за язык не дергала, – Ларда растерялась было, но потом решила обидеться. – Ляпнул, наверное, пакость какую-нибудь, а теперь выкручиваешься. Ну, сознавайся. Кто они, рюни эти?

Леф помалкивал, только дышал тяжело, прерывисто, будто пытался приподнять непосильное. Ларда встревожилась, тряхнула его за плечо:

– Что с тобой?!

– Ничего… – Он еле-еле сумел выдавить это слово, и чувствовалось, что вранье, что нехорошее с ним творится.

Однако не успела Ларда перепугаться всерьез, как Леф засмеялся (впрочем, не слишком-то весело), выговорил торопливо:

– Ну, чего ты? Хорошо все, не дрожи. А рюни эти… Или рюли? Уж ты прости, только я и сам в толк не возьму, кто они. Хорошее что-то, доброе, ласковое, а больше не знаю ничего. И откуда знаю про них – тоже не знаю. Забавно, правда?

Он снова засмеялся, но лучше бы ему этого не делать. Ларда кусала губы, думала. Потом сказала:

– Хорошо, я отстану. Но завтра – или пусть позже, когда совсем успокоишься, – ты мне все-все расскажешь. Понял?

Леф кивнул: понял. Он снова коснулся струн, и тихое гудение певучего дерева надолго прервало разговор. Когда виола умолкла, Ларда спросила:

– А почему ты не хочешь спеть для меня?

Леф замялся. Говорить правду не хотелось. Не мог он сказать, что после того, как довел Ларду до крика и слез тогда, на Пальце, страшно было играть при ней настоящее, не забавы ради придуманное. Слишком муторно чувствовать, как не свои желания смутными червями копошатся в душе, чтобы решиться причинить подобное Ларде. Нет, никак не мог Леф отважиться рассказать ей об этом. А хоть бы и отважился – что с того проку? Все равно таких слов не выдумать, чтобы понятно было… А Ларда уже соскучилась ждать, дергает за ухо – ответа требует.

– Нечего мне еще петь, – словно в холодную воду, бросился он в это вранье. – Не успел я ничего до конца выдумать.

– Так уж и ничего! – хмыкнула с сомнением Ларда.

– Есть, что ли, у меня время для сочинительства? Знаешь ведь, как это нынче: огород, дрова, вода, огород – у самой, поди, так же все. А завтра, говорят, сам отец веселья Мурф Точеная Глотка в Галечную Долину пожалует. Вот бы кому спеть!

– Как же ты ему споешь, если нечего?

Леф про себя порадовался, что в сумраке Ларда не может разглядеть выражение его лица.

– Может, исхитрюсь что закончить. Начато ведь у меня много всякого, а с утра чрезмерной работы не будет – праздник же…

Ларда вздохнула раз, другой и вдруг встала, ухватилась за поручень перелаза:

– Пойду я, а то уже вовсе ночь глубокая.

Леф помедлил немного, обдумывая: обиделась она или впрямь спать захотела? Так ничего и не решив, он тоже поднялся, поймал за полу накидки перебравшуюся уже через плетень девчонку:

– Погоди, я тебя провожу.

– Зачем это? – искренне изумилась Ларда. – Сколько тут до хижины – четыре шага?

– Без разницы мне, сколько их, шагов этих, а только спокойнее будет, если мы вместе пойдем.

– Так, может, лучше мне тебя проводить? – Ларда при случае умела говорить ехиднее, чем даже Гурея.

Леф, впрочем, предложение это пропустил мимо ушей. Он заботливо пристроил виолу возле плетня (не с собой же тащить!), перелез к Ларде, попытался взять ее за руку – не вышло. Девчонка возмущенно выдернула ладонь из его пальцев, прошипела:

– Еще по головке погладь да погукай, чтобы не плакала, темноты не боялась. Ишь, дитятко выискал себе! Пошли уж, ты, охранитель могучий…

Они побрели через огород, то и дело оступаясь с тропы, которую Мыца и Раха протоптали, бегая друг к другу в гости. От плетня до хижины было, конечно, отнюдь не четыре шага, а гораздо дальше. Ларда спотыкалась о грядки, поминала бешеных, ворчала, что если уж Лефу захотелось быть заботливым, то лучше бы сбегал в свое жилище (ведь до него было и вправду рукой подать) да вынес лучину.

Леф в бормотанье это особо не вслушивался. Не нравилось ему тут, на Торковом огороде, будто что-то недоброе притаилось рядом и ждет только удобного мига напасть. Он уже было собрался попросить Ларду замолчать, как та вдруг смолкла сама, замерла, выдохнула еле слышно:

– Хижину видишь?

– Ну?

– А левей нее, к нам ближе, – что это?

Леф хотел сказать, что нету там ничего, но осекся. Потому что левее и ближе хижины действительно различалось какое-то пятно, бывшее лишь чуть-чуть темней сумерек.

– Может, там у вас дрова сложены? – Лефов голос почему-то сделался хриплым.

– Не помню я, – протянула Ларда с сомнением. – Может, и дрова. А тогда зачем они шевелятся?

Леф укусил себя за палец. Да, дрова шевелиться не умеют. А это, которое впереди, – может, оно и не шевелится вовсе. Может, кажется только, будто оно вздрагивает, растет, приближается? Медленно, беззвучно… Страшно…

Леф ухватил Ларду за плечо, притянул к себе, шепнул:

– Давай попробуем его обойти. Направо, вдоль грядки, а?

– Давай. – Ларда тоже шептала чуть слышно. – Вот жалко, что Цо-цо околел, вот жалко-то! Но ты, Леф, не бойся, это не страшное. Это, наверное, круглорог из стойла убрел.

– Однако же матерые круглороги у вас! – буркнул Леф.

Он понял, что не обойти им этого, неведомого, и бежать тоже глупо – догонит. Круглорог, как же… Не умеют круглороги красться, словно переливаясь по неровной земле, ни шорохом, ни треском не выдавая своих движений. Хищное это, и самый-самый большой круглорог ему холкой даже до плеча не достанет.

Ларда, похоже, и сама до всего этого додумалась, потому что спросила спокойно и деловито:

– Ты при ноже?

Леф кивнул, нашарил рукоять, торчащую из-за обернутой вокруг бедер кожи. Ларда тем временем стряхнула с плеча его пальцы, чуть отодвинулась, пригнулась.

– Когда бросится, отпрянем в стороны, а потом ударим вдогонку, – сказала она отрывисто, и в ее ладони тускло блеснуло железо.

Хорошо задумала девчонка, вот только не удалось им уловить тот миг, когда бросилось на них притаившееся во тьме. Тряхнув землю мягким тяжелым прыжком, неведомое внезапно оказалось рядом, дохнуло в лица душным зловонием распахнувшейся зубастой бездны.

Времени и соображения хватило Лефу только на то, чтобы изо всех сил оттолкнуть Ларду – подальше от себя и от влажно взблескивающих жадных клыков. И тут же навалившаяся на грудь невыносимая тяжесть сшибла на землю, оглушительная боль рванула вскинувшуюся защитить горло левую руку, по ушам полоснул хриплый свирепый вопль…

Этим все и закончилось. Притиснувшее Лефа к земле невесть чье тело вдруг перестало быть упругим и сильным, оно словно еще больше отяжелело. Леф сгоряча дернулся – выдраться, выбраться, встать! – но желание его захлебнулось новой вспышкой боли – руку будто в раскаленные угли зарыли.

Потом дышать стало почти совсем легко, и знакомый голос (Торк, что ли?) прохрипел надсадно:

– Ларда, тащи его, только левую руку не задень. Да шевелись, не удержу я долго!

Леф ощутил, как крепкие маленькие ладони подхватили его под мышки, рванули… А потом чувства погасли, и все проглотила тьма.

* * *

Под спиной был упругий колючий мех, а над запрокинутым лицом навис косой скат кровли, сложенный из вязанок сухой травы, и на нем вздрагивали, колыхались надломленные, уродливо вытянутые тени стоящих вокруг. Хижина. Но не своя: кровля пониже, и мех на ложе непривычный, какой-то слишком уж меховой.

А рука все болит. Тупая муторная боль, она сводит внутренности, к горлу подкатывает тошнота – ну хватит же, не надо больше, я не хочу!..

Леф всхлипнул, забарахтался, пробуя сесть, – кто-то поспешно обхватил за плечи, приподнял, подсунул под спину свернутую тугим тючком пушистую шкуру.

Вокруг по-прежнему сумрак, но тоже другой, не такой, как тот, что был снаружи. Желтые дрожащие огни в очаге и у стен, которые тут, рядом. Знакомые хорошие лица – мать, отец, Торк… И вдруг снова рухнул на Лефа пережитый недавно ужас: где Ларда?! Почему ее нет, что с ней?!

– Успокойся, здесь я, никуда не денусь.

Ее шепот рядом – рядом, над самым ухом. Так это она помогала сесть?

А Торк разговаривает с отцом. О чем? Очень хочется слышать, вот только что-то бьется, грохочет в ушах, мешает…

– Ничего, к утру вприпрыжку забегает. Кость цела, только мясо порвала тварь проклятая, да и то не сильно. Крови вытекло много, вот и ослаб парнишка.

– Все же Гуфу надо бы кликнуть. Загноится рана – беды не оберешься тогда. – Хон поскреб обросший сивой щетиною подбородок. – От сухой горячки такое бывает, что и матерые мужики на Вечную Дорогу уходят…

Торк решительно замотал головой:

– Не пущу я тебя ночью на Склон, и не мечтай даже. До солнышка ждать недолго, худое не успеет случиться. А поутру вместе к Гуфе пойдем, ежели она сама не заявится Предстоятеля да прочих пришлых глядеть.

Бледная заплаканная Раха сунулась было встрять в разговор, но Хон так сверкнул глазами из-под кудлатых бровей, что она отшатнулась, смолчала. Торк деликатно потупился, пережидая, пока супруги разберутся между собой, потом заговорил снова:

– И с чего бы это сухой горячке случиться? Рана вымыта, укутана как надлежит…

– Помоги тебе Мгла Бездонная не ошибиться, – вздохнул Хон.

Он склонился над сыном, поправил кожу, обмотанную вокруг раненой руки. Леф дернулся, но стерпел. Столяр погладил его по щеке, опять обернулся к Торку:

– А ты, однако, силен, сосед! Черное исчадие ножом завалить – это бы и Витязь лучшего совершить не сумел!

– Силен, да не я, – ухмыльнулся Торк. – Ларда завалила.

Хон присвистнул, в изумлении воззрился на скорчившуюся за спиной у Лефа девчонку. Та пожала плечами, улыбнулась – жалко, растерянно, будто извинения просила за сделанное:

– Да чего там… Когда это кинулось, Леф меня выпихнул из-под него, уберег – я целехонькая осталась, не ушиблась даже. А исчадие насело на него да само под удар и подставилось. Тут бы и сосунок годовалый додумался, как поступить. Ножом за ухо – вот так…

Столяр только головой помотал. Лицо его как-то странно сморщилось, словно старый воин собрался плакать. Но он, конечно же, не заплакал. Он грохнул кулаком по стене, процедил:

– Ну, послушнички… Давеча бешеных проморгали, теперь исчадие к самым хижинам допустили незамеченным… Грязь серая, пакость навозная!.. – И тут он еще такое добавил, какого при бабах и детях говорить вовсе не следует.

Торк закряхтел, испуганно глянул на забившихся в угол Раху с Мыцей: вот, небось, взовьются сейчас! Но нет, обошлось. Хвала Бездонной, задремали они, обессилев от перенесенных волнений. И Ларда вроде тоже не слыхала оплошности Хона – занята она, вытирает ладонями обильную испарину с белых Лефовых щек, шепчет ему на ухо что-то. Ну и ладно. Неладно иное… Столяру простительно не знать звериных повадок, но Торку сама суть занятия, которое кормило его, определила постигнуть характер всяческой твари – и здешней, и рожденной в Бездонной Мгле. Зря Хон винит носящих серое в ротозействе, вовсе в другом повинны они. Надо рассказать, пока бабы спят.

– Слышь, Хон… Ларда, будет тебе, мозоли на ушах парнишке натрешь. Слушайте лучше. А ты, Хон, скажи: видел ли ты раньше, чтобы исчадие таиться да подкрадываться умело? Молчишь? Правильно молчишь, не мог ты такого видеть. Так с чего бы это нынешней твари засаду учинять, ежели до сих пор никогда не бывало такого? Снова молчишь? Тогда я скажу: его научил кто-то, как научают охотничьих псов. Изловили его, наверное, давно уже, и не без ведовства либо колдовства (иначе Черное исчадие не изловишь), да и держали в укромном месте до поры. Вот нынче и пригодилось оно. С обучением, небось, долго пришлось маяться, зато теперь все быстро сладилось. Ежели бы я, к примеру, захотел Цо-цо (не дай ему, Мгла, посмертных мучений) натравить на кого-нибудь, я бы как сделал? Я бы ему вещицу, недругу принадлежащую, понюхать дал, на след поставил бы да сказал словечко единое – и все. Дальше уж он сам знал, как да что. И это, Черное, видать, таким же образом было ими воспитано.

– Кем это – ими? – тихонько спросила Ларда.

Торк еще раз удостоверился, что Раха с Мыцей спят, и только тогда пояснил:

– Послушниками.

– Глупость какая-то, – подал голос Хон. – С чего бы им столь сложное затевать? Быстрее можно было и проще…

– Зато если бы удалось, то никто бы не усомнился, что сама Бездонная покарала.

– А как же… – Ларда испугано взглядывала то на отца, то на Хона. – Гуфа же говорила, что не хотят послушники Лефу зла!

Торк мрачно скривился:

– Так ведь исчадие не на Лефа кинулось – на тебя. Леф чуть ли не сам в пасть запихался. И вы с ним так долго сидели рядом, что теперь даже исчадию нелегко разобраться, кто из вас кем пахнет.

– Ох, до чего мне все это не нравится! – простонал Хон.

– Да уж кому может понравиться такое, – Торк пожал плечами. – Ну ничего. Завтра Предстоятель пожалует. Небось, не решатся послушники пакостить при таком многолюдстве.

Леф вдруг застонал, да так громко, с таким надрывом, что все с испугом обернулись к нему: уж не горячка ли начинается у парнишки?

Но причина Лефовых стенаний крылась не в ране: будто ножом под грудь ударили его слова Торка. Завтра ведь не один только Предстоятель приедет, завтра приедет и Отец Веселья, старый верзила Мурф. Как надеялся Леф спеть при нем лучшее из того, что успел уже навыдумывать! Уж кто-кто, а прославленный певец сразу бы по достоинству оценил Лефово искусство; может, даже учить бы взялся.

И вот теперь расстаться надо с надеждами да мечтами. Ведь невозможно же играть на виоле с этакой раной, а Мурф, конечно, не станет дожидаться в Галечной Долине, пока Леф выздоровеет, – день-два поживет, да и уберется обратно в Несметные Хижины. А еще раз такой случай, поди, никогда и не выдастся.

7

Два солнца успели родиться и умереть, прежде чем Лефу позволили выйти из хижины. Рука все еще болела под целебной повязкой, и до выздоровления оставалось Мгла знает сколько дней и ночей, но, по крайней мере, вернулась способность твердо держаться на ногах.

Может быть, в другое время он бы и сам не захотел еще выбираться со двора, но уж очень велик был соблазн поглядеть праздник.

Что за праздник такой выдумал Предстоятель, не знали ни жители Галечной Долины, ни пришлые из Черных Земель. Да никто особо и не стремился разбираться в этом. Не так-то много случается в жизни праздников, чтобы от нового, негаданного, нос воротить, допытываться, зачем да почему.

До этого дня Леф не видывал столько людей сразу. Пришлые количеством своим не уступали обитателям Долины, и были они в основном рослы, дородны, одеты ярко и чрезмерно. Ну вот зачем, к примеру, мужикам в этакую жарищу накидки на себя напяливать, да еще по две, да еще нижняя настолько длинна, что едва по земле не волочится, а верхняя и пояса не достает, зато меховая! Это ж подумать только – меха! Летом! Изо всех, кого Леф успел узнать до сих пор, лишь Гуфа зимой да летом носит один и тот же пятнистый мех. Но Гуфа – это Гуфа, и уразуметь ее поведение обычному человеку не дано. Может, которые в двух накидках, все до одного ведуны? Да нет, не похоже…

Толкались эти невиданные мужики и бабы с нарисованными лицами вокруг своих шатров – красные, потные, утирающиеся краями раскрашенных одежд. Хохотали, горланили, десятками набивались в корчму (то-то Кутю раздолье настало!), а больше, пожалуй, ничего они и не делали.

Были среди них, правда, почти нормальные с виду. А еще были какие-то странные – тощие, угрюмые, каждый из которых помимо одежд носил на груди красный лоскут грубо выделанной кожи. Ни Ларда, ни Раха не могли вразумительно объяснить, кто это, хоть обеим случалось бывать в Несметных Хижинах и видеть таких. Хон же рассказывал неохотно, что люди эти взяли что-то и не хотят отдавать, а потому должны некоторое время работать на чужом огороде и жить не у себя дома.

Леф счел подобный обычай глупым. Позволить кому-то портачить свой огород (ведь никто же не станет вкладывать душу в несвое!), да еще терпеть у себя в хижине такого, который взял и не отдает… Спрашивается, кого наказали?

Который из пришлых называется Предстоятелем, Леф догадался даже раньше Хоновой подсказки. Догадался потому, что с этим стариком разговаривал Нурд. Да и сам по себе старик был примечателен. Двух накидок он не носил, а носил только широкий лоскут тончайшей кожи, обмотанный вокруг бедер на манер бабьего подола, а еще – блестящую бронзовую цепочку, хитроумно вплетенную в окладистую снежную бороду. Всего же примечательнее было его лицо: горбоносое, морщинистое, оно вызывало ощущение умной и доброй силы. Рядом со стариком позевывали двое кряжистых мужиков при щитах и оружии. На полированные бронзовые наконечники их копий было больно смотреть.

Хон велел сыну сесть на случившийся рядом пригорок и отдыхать, а сам вместе с Торком стал проталкиваться поближе к Нурду и Предстоятелю. Раха, удостоверившись, что ее хворое дитятко отдышалось и вроде даже порозовело, вскинула на плечо мешок со всякой съедобной всячиной и затерлась в толпище, которое давилось вокруг возов приезжих менял. С Лефом осталась одна Ларда. Ей, конечно, тоже хотелось к менялам, которые привезли много интересного – всевозможное оружие, блестящие безделки для украшения скотьей сбруи да бабьей одежи, комья разноцветного мыла… Не выменять, так хоть поглазеть на такое – и то радость. Но Лефу с пораненной рукой в толкотню лезть нельзя, а оставить его маяться в одиночестве не позволила совесть (хоть и твердит Мыца, что совести у ее дочки чуть меньше, чем у бешеных ласковости).

Ларда умостилась на корточках рядом с Лефом, аккуратно уложив виолу на вытоптанную траву. Эту самую виолу Леф почему-то непременно желал взять с собой. Почему? Ведь всякому было ясно, что играть ему еще никак невозможно, даже нести тяжелое певучее дерево – и то нельзя. Чтобы закончить споры, Ларда вызвалась таскать парнишкину забавку, весьма многословно высказав свое мнение о мужиках, капризных, словно бабы беременные.

Они сидели так довольно долго, и девчонка в меру своего небогатого знания жизни Черных Земель пыталась объяснять всякие диковины, недоступные пониманию Лефа.

Тем временем Хон, Торк и Предстоятель скрылись из глаз – кажется, забрались в самый яркий и большой шатер, а Витязь остался втолковывать что-то примостившимся у входа копейщикам. Очень интересно было Лефу и Ларде, какие там идут разговоры, но многое ли узнаешь, глядя издали на цветное покрытие шатра и брезгливое Нурдово лицо?

А потом как-то неожиданно оказалось, что вокруг их пригорка расселась целая куча людей, причем все они смотрели в одну сторону и явно чего-то дожидались.

Внезапно возникшее скопище удивляло уже хотя бы тем, что было оно непривычно тихим (то есть, конечно, это только в сравнении с обычным поведением пришлых). Галдежа хватало и здесь – не зря же Хон давеча уверял, будто рты жителей Черных Земель не способны закрываться по причине непомерных мозолей на языках (подобную же незавидную участь он, кстати, предрекал и Рахе). Теперь вот тоже между сидящими то и дело вспыхивали перебранки – особенно там, где шныряли среди них ребята корчмаря Кутя, разносящие бражку да комья крутой медвяной затирухи. Шныряли они не в одиночку. За каждым, толкаясь и шипя друг на друга, плелось по нескольку недоростков с намалеванными на лицах цветными, расплывшимися от пота узорами.

Ларда, гордясь своей осведомленностью, пояснила, что щенки эти – надзиратели от каждой общины, поставленные считать да запоминать, кто сколько выпьет и съест, чтобы потом можно было определить, какая причитается корчмарю за прокормление доля общинных запасов и с кого из общинников какое следует в эти самые запасы возмещение. А еще сказала она, что никогда столько споров и ругани не бывает, как при расчетах старост с корчмарем да при назначении людям общинного долга, потому что недоростки плохо обучены счету и путают чужих со своими. Торк рассказывал, да и самой привелось как-то видеть: до плевков друг дружке в бороды дело дошло, а кое-кто уже было полез дреколье из плетней выворачивать.

Мудрые говорят, что давным-давно, когда Мир еще не имел пределов, меняться и покупать было гораздо легче, нежели нынче. За еду и другое в те времена сразу отдавали маленькие блестящие камешки, которые имелись в каждой общине. Но камешки эти привозили из краев, которых более нет. И мало-помалу ценность и смысл иноземных блестяшек забылись (они пошли на украшение упряжи да на бабьи побрякушки), а люди вспомнили обычаи мены, бытовавшие за множество поколений до дней, которые не наступили. В те времена бытовавшие, когда сход старост горных общин не внял еще похожим на сдержанные угрозы уговорам пришельцев в невиданных пышных одеждах. В те времена, когда не был еще избран старостами первый Предстоятель – здешние глаза и десница далекого могущественного повелителя, который слишком занят множеством разных важных дел, чтобы самому судить своих вновь обретенных подданных и собирать с них подать за охраняющее горы могучее войско и на содержание в порядке невесть где пролегших дорог. Давно уже съедены ненаступившими днями земли не виданного никогда повелителя – только редкостное железо напоминает о нем, да сохранившиеся кое-где странные красивые вещи, да скрываемая послушниками Древняя Глина. А еще – малопонятное прозвание самого мудрого и уважаемого из старост: Предстоятель.

Кое-что из рассказанного Торковой дочерью Леф уже знал от Хона, кое-что еще раньше успела растолковать ему ведунья, но все равно слушать Ларду было интересно. А может, даже и не слушать – просто глядеть в оживленное, раскрасневшееся девчоночье лицо.

Вот только те, рассевшиеся вокруг, помешали забыться. Ни с того ни с сего они завопили, взревели, будто перебесились вдруг и все сразу, а потом принялись с треском лупить себя ладонями по коленям – все быстрей и быстрей, выкрикивая в такт неразборчивое. Леф испуганно завертел головой, пытаясь уразуметь, что же за напасть приключилась с нелепыми этими людьми. Как ни странно, он сразу догадался, что творится, и прочее тут же потеряло для него смысл и привлекательность.

К ополоумевшему сборищу степенно и медленно шел очень тяжелый кряжистый человек. Широкие плечи, руки-лопаты чуть ли не до колен, устало-снисходительная гримаса на белом, не тронутом загаром лице… А черная, с обильной проседью борода сияет-переливается бесчисленным множеством цепочек и бляшек, накидка немыслимо изукрашена, пышная грива стянута на макушке ярким ремешком, будто травяной снопик. Певец. И не кто-нибудь, а сам Точеная Глотка, равных которому в Мире нет.

Мурф долго стоял, самодовольно щурясь поверх голов беснующегося люда. А потом в уши впилась внезапная тишина, когдаОтец Веселья обернулся к стоящим позади невзрачным мужикам (только теперь Леф заметил, что великий пришел не один) и ему торопливо подали огромную, источенную затейливой резьбою виолу. Потерявшийся в непомерных пальцах лучок зашнырял по струнам, и те отозвались чистыми стремительными руладами:

Голос Мурфа был под стать его могучему телу, и все же слушавшие не то что говорить – даже шевельнуться боялись, чтобы даже шуршаньем одежды не осквернить пение. А Отец Веселья, едва закончив первую песню, заиграл новую, потом еще одну, и еще… Когда же он отдал виолу в бережные руки своих провожатых и, утерев ладонями обильный пот с раскрасневшегося лица, принял от Кутя огромную мису хмельного, Леф напрочь оглох от воплей, воя и визга.

Хвала Бездонной, хоть Ларда не скакала, как прочие, – только попискивала тихонько да колотила себя по коленям, и похоже было, что останутся ей на память о Мурфовом пении немалые синяки. Лучше бы на огороде так усердствовала…

Леф не сразу понял, почему злит его радость Ларды, почему так неприятна восторженность прочих. А дело было в том, что чувствовал он себя обиженным и обманутым. Лучший из певцов, несравненный, великий… Ну и что же такого особенного привелось услыхать? Песен было много, и все вроде бы ладные, веселые, только… Бессмысленные они какие-то, песни эти. Веселить веселят, а душу не трогают.

Но, может, Леф еще слишком глуп, чтобы уразуметь смысл услышанного? Или помешало, заморочило голову неуемное ликование толпы? Он же по сию пору ничего подобного… мало сказать, не видел – даже вообразить не мог, что люди умеют так…

Между тем Точеная Глотка Мурф разделался с хмельным угощением и скользнул слегка осоловелым взором по мгновенно затихшему людскому месиву.

– Давненько уже не случалось мне побывать в Галечной Долине. – Певец выглядел задумчивым и немного усталым, но голос его будил гремучее эхо в неблизких утесах. – Скучно стало мне ездить сюда с тех самых пор, как вышел на Вечную Дорогу старый брагохлеб Арз. Не стало в этой долине певца, не с кем мериться теперь струнным умением. Плохо. Скучно. Но может быть, за последние годы появился в здешней общине неведомый мне мастер певучего дерева? Если так – пусть отзовется, пусть покажет себя. Уж на что Арз был строптив и сварлив, но все же мне удалось много полезного затолкать в его седую упрямую голову. Так, может, и нынче найдется здесь человек, которого я мог бы чему-либо обучить? Вот был бы подарок от Бездонной!

Он смолк, прикрыл глаза, дожидаясь ответа. Стало так тихо, что осмелевшие скрипуны завели свое стрекотание, шныряя по ногам как бы окаменелых людей. Сидящие неподалеку от Лефа с интересом поглядывали на него, на валяющуюся рядом виолу; Ларда пихнула локтем в бок: «Ну, отзывайся!»

Леф молчал. Глупо все, незачем это. Что за игра с раненой-то рукой! И вообще… Единственного взгляда на самодовольную, лоснящуюся рожу Мурфа хватило, чтобы напрочь потерять желание петь для него. Может, наедине Леф и решился бы, а вот так, при всех – нет уж, обойдется старый спесивец без веселой забавы.

Ларда, грызя ногти, досадливо всматривалась в мрачное Лефово лицо. Ну и чего же он молчит, глаза прячет? Ведь такое только однажды в жизни случается, чтобы сам Родитель Веселья напрашивался учить! А этот глядит, как круглорог на вертел, и помалкивает. Оробел он, что ли? Вот промолчит, а потом с досады все пятки себе изгрызет…

Стараясь не обратить на себя внимание Лефа (чтобы не вздумал заупрямиться, помешать), Ларда дотянулась ногой до певучего дерева и легонько пнула его. Виола вскрикнула. Звук получился не слишком приятным для слуха, но достаточно громким, чтобы смог расслышать Великий Мурф. Глаза старого певца сверкнули:

– Голос струн! Правда, сперва мне подумалось, будто это треснул дырявый горшок… Но нет, нет, конечно же я услыхал голос струн. Покажись, неведомый мне певец! Покажись!

Ох, до чего же не понравился Лефу голос Точеной Глотки! Но деваться было некуда. Множество обернувшихся к нему лиц странно роднило одинаковое выражение напряженного, не слишком-то доброго интереса: ждал не один только Мурф, ждали все. Леф нехорошо помянул глупую Лардину выходку и поднялся. Во рту у него пересохло, колени дрожали, и вообще очень хотелось в единый миг оказаться где-нибудь подальше отсюда. Но Ларда уже подает ему виолу, а старый спесивец манит пальцем, улыбается с этакой родительской ласковостью. Ну, будь что будет…

– Но ведь у тебя на руке повязка, молодой певец! – участливо вскрикнул Мурф, с любопытством разглядывая приблизившегося Лефа. – Плохо. Это очень плохо, ведь ты не сможешь править струнами. Но ничего: просвисти мне свой напев, и я сыграю тебе.

Леф помотал головой: сам буду играть. Он присел на корточки, неловко приладил у себя на коленях виолу, вздохнул – так тяжко и длинно, будто с жизнью прощался…

А потом…

Нет, конечно же, это была не игра. Одной рукой, без лучка – разве допустимо такое? Ни тебе лада, ни красивой протяженности звука… Струны словно журчали под торопливыми пальцами Лефа, но вот странно: в журчании этом, которое непривычному слуху показалось сперва почти безобразным, было все то, что превращает дребезжание привязанных к пустой деревяшке скотьих жил в музыку.

И – тишина. Ни воя, ни визга, которые были после Мурфовых песен, только еле слышное многоголосое перешептывание да одинокие торопливые хлопки по коленям, но это Ларда, она не в счет.

Плохо. Напрасно согласился играть, зря пел о том, о чем уже совсем иначе спел Отец Веселья. Все зря. Точеную Глотку осуждал за бессмысленность сочинений, а в твоем-то пении много ли смысла было? Ведь не поняли…

А Мурф молчит. И эти, которые с ним, тоже помалкивают. И еще кто-то подошел почти вплотную, он тоже молчит, но совсем иначе, чем прочие. Так бывает?

Леф поднял глаза на этого подошедшего, увидел плотно сжатые губы и сдвинутые брови Витязя. Тот потрепал парня по голове, отвернулся, так и не вымолвив ни единого слова, но Лефу вдруг стало казаться, что все-таки не слишком плохим было спетое – глаза Нурда объяснили это красноречивее языка.

А потом заговорил Мурф. Отец Веселья. Певец Точеная Глотка. Леф снизу вверх глядел на его огромную, нависающую фигуру, на украшения, нестерпимо взблескивающие в черноте бороды при каждом движении губ… А слова, срывающиеся оттуда, из этого сияния, били мальчишку, словно неукатанные тяжелые камни.

– У приятеля моего есть круглорог, умеющий ходить на задних ногах. Как человек. И если сейчас мой язык повернется назвать тебя певцом, то круглорога этого придется назвать человеком.

Мурф оглянулся, и те, пришедшие с ним, торопливо захихикали, радуясь его шутке, и многие, очень многие в толпе засмеялись тоже. А Точеная Глотка заговорил опять:

– Ты надеешься поразить слушающих замысловатостью песни, увлечь их неприглядностью, как бесстыжая баба увлекает мужчину оголенным срамом. Еще бы! Ведь красивое создать трудно, а вот такое можно плодить, не изнуряя себя.

Он наконец-то снизошел взглянуть на Лефа и добавил:

– Я достаточно сказал тебе. Достаточно. Думай. Когда новое солнце выберется из-за скальных вершин, я буду в корчме. Приходи и спой мне еще. Если увижу, что ты хоть что-нибудь понял, то стану тебя учить.

Мурф замолчал. Он, наверное, ждал ответа, может быть, даже благодарности, но не дождался. Леф не мог выдавить из себя ни единого слова. Только не речи Точеной Глотки были тому причиной, а внезапное видение: земля, одетая в непостижимо гладкий камень, и он пытается подняться с этого камня, оттолкнуть его, и веки закипают слезами злобной обиды на себя и на все вокруг… А вокруг – крепнущий издевательский хохот, а над головой нависает кто-то огромный, поигрывающий не виольным лучком – шипастой дубинкой; и взблескивающие на солнце капли прозрачного пота стекают по его подбородку, срываются на вздувающуюся каменными мышцами грудь, на землю, одетую в камень… Встать, нужно суметь встать!.. И Лефовы пальцы крепче впиваются в рукоять голубого клинка. Проклятого клинка. Оружия бешеных.

* * *

Давно ушел к своему шатру Мурф, разбрелась толпа слушавших, а Леф все сидел, не отнимая ладоней от лица. Раха, едва ли не последней оторвавшаяся от меняльных телег, зазывала его вместе идти домой – даже не пошевелился, словно и не к нему обращались. С немалым трудом удалось отиравшейся поблизости Ларде уговорить встревоженную бабу отстать от парнишки да отправляться в хижину одной (дескать, Хон и Нурд обещали вскорости подойти, и тогда они втроем приведут к ней Лефа).

День сломался на убыль. Солнце переполовинило себя зубчатым скальным гребнем, долину испятнали густые тени. Только тогда Ларда отважилась подойти, присесть рядом. Она не могла уразуметь, отчего Леф так огорчается. Ведь все получилось хорошо, и его мечта попасть к Мурфу в ученики, похоже, сбудется… А что посмеялись над ним – разве это повод для горя? Он обычно и сам не прочь посмеяться…

Но Ларда не успела ни потормошить Лефа, ни выспросить, ни постараться утешить его, потому как и впрямь подошли Витязь, и Хон, и Торк, да еще Гуфа с ними.

Несколько мгновений они стояли молча, рассматривая Лефа, потом Нурд, переглянувшись с прочими, шагнул вперед. Нет, он не стал выспрашивать и утешать, он просто взял парнишку за плечо и осторожно, не потревожив рану, поднял на ноги. Тот затрепыхался, попытался вырваться – не получилось. А Нурд выговорил, кривясь:

– Кончай выть, ты, воин. Тебе не скулить бы теперь – радоваться надо.

Леф обмяк в пальцах Витязя, захлопал глазами:

– Почему?!

– Вовсе ты глупый еще, – сказал Нурд сожалеюще. – Ну да ничего. Поумнеешь со временем. Так? – обернулся он к Хону.

Тот кивнул. И Торк тоже закивал: «Поживет – поумнеет». А Гуфа улыбнулась, глядя на ошарашенного парнишку:

– Думаешь, Мурф тебя за то изругал, что песня твоя плохая? Ты, Леф, зря так думаешь. Соперника он в тебе углядел, перетрусил – вот и набросился, уверенности лишить хотел. И учить тебя выдумал, чтоб умение твое изувечить. Обкорнать, чтоб был ты во всем ему подобен, только хуже. Вот оно дело-то в чем, глупый маленький Леф…

– И петь к нему завтра не ходи, – добавил Торк. – Пускай сам приходит, ежели имеет к тебе интерес.

Нурд отчаянно замотал головой:

– Нет, так нельзя. Коли желает воином быть, так пускай приучается не бегать от врага. Пойти должен, и должен такое спеть, чтоб Мурф бороду свою сожрал с блестяшками вместе. Ведь так, Хон?

Хон снова кивнул.

– Только пусть сперва нам споет, – сказал он, поразмыслив. – А уж мы присоветуем, чем получше допечь Точеную Глотку.

По мере того как парнишка осознавал услышанное, лицо его светлело, даже подобие слабой улыбки обозначилось на губах. И когда Ларда заявила, что устал он слишком, что повязка у него опять промокла, и она, Ларда то есть, никакой игры не позволит, Леф с таким испугом вцепился в свою виолу, что Торкова дочь сразу умолкла, только сплюнула от досады. Не драться же, в самом деле, с пораненным… Вот когда выздоровеет – тогда дело другое…

Леф сел, задумался, глаза его сделались тусклыми, на побелевшем лбу выступил пот, словно от невесть каких усилий. Видать, рана все же очень его беспокоит… Хон шагнул к сыну – запретить, отобрать виолу, но странно напрягшаяся Гуфа поймала его за накидку, прошипела: «Не смей».

И снова зажурчали струны певучего дерева:

Леф замолчал, приподнял голову, и ведунья торопливо спросила:

– Ты это прямо сейчас выдумал или давно уже?

Не дождавшись ответа, Гуфа обернулась к Нурду, забормотала:

– Его память жива, только спит. Больше всего помнят руки – почти все, что прежде умели, даже напевы, которые когда-то приходилось играть. Ты, небось, думаешь, будто виолы только у нас есть? Зря ты так думаешь! Виола поможет рукам разбудить голову, а я помогу виоле. Хвала Бездонной, наконец-то в Мир вышел певец…

Она еще долго что-то шептала (не для Нурда и тем более не для других – для себя). К шепоту ее никто не прислушивался. Не потому, что неинтересно, а потому, что Гуфа всегда так. Ей сперва надо свою догадку себе самой растолковать, а потом она и другим расскажет. Или не расскажет – это уж как сочтет нужным. Но все знают: то, что Гуфа Гуфе говорит, никто, кроме Гуфы, уразуметь не способен.

Ларда, к примеру, и не пыталась; она приставала к Лефу:

– А почему мосты горят? И почему за спиной? Тебе снилось, будто ты от пожара убегаешь?

– Да нет же! – Леф кривился, мотал головой. – Не снилось мне ничего такого. Это выдумка, вроде притчи. А мосты горят – значит, вернуться назад уже никак нельзя. Может, тот, который во сне, сам поджег – вроде как запретил себе возвращаться.

– Значит, плохой он. – Ларда неодобрительно поджала губы. – Самому мост не нужен, так взял и сжег. А люди пускай вплавь перебираются, ежели на тот берег охота – так, что ли? И зачем же много мостов жечь? Дорога-то все равно одна, и речек только три в Мире… Ежели он своими желаниями править не может, так и сжег бы самый последний, а прочие бы не трогал.

Леф застонал в отчаянии, но Ларда не унималась:

– А почему «с давних лет»? Не может такого быть, ты же только зимой появился.

– Ну я же сказал: выдумка это!

– А что такое «клей»?

– Это вязкое такое, густое, липкое. Отец из смолы, рыбьей шкуры да старых костей варит, чтоб деревяшки скреплять.

– А что такое «кресты»? И почему они гниют?

– Кресты… Ну, крестовины… – Леф сорвал две травинки, сложил. – Вот это – крест. А гниют потому, что старые, не следит за ними никто.

– Не бывает такого над могилами. – Ларда возмущенно пожала плечами. – Нельзя над телами тех, кто на Вечной Дороге, всякую пакость ставить, да еще за могилой не следить. Мгла такого не прощает.

– Ну что ты пристала, будто волосина к языку? – Леф уже чуть не плакал. – Не знаю я ничего, отстань!

– А вот я, кажется, знаю, что это за кресты такие. – Нурд помрачнел. – Ты, наверное, песню эту завтра не пой, а то еще кто-нибудь догадаться может. Как бы не приключилось плохое…

Но очнувшаяся Гуфа оборвала его нетерпеливо, почти что зло:

– Молчи, не будет плохого. Все молчите. А ты, Леф, не устал еще? Ты пой, если не устал.

* * *

– Он пел до солнечной смерти, до глубокой ночи он пел. Видно было, что рана его очень болит (даже Гуфа не смогла унять боль до конца), а он все равно пел. А люди стали приходить и слушать. Местные пришли, и жители Черных Земель тоже. Даже сам Предстоятель пришел. Даже Куть, здешний корчмарь. Они просили его петь еще и еще, хотя песни его были странные, злые – от них многие плакали, но просили еще. Люди расплескали свой разум от его непонятных песен. Даже прозвище выдумали ему: Певец Журчащие Струны. Может быть, он ведун? Неспроста же снисходят знаться с этим щенком Гуфа и Витязь, который тоже наделен неявными силами…

Говоривший, похоже, сам испугался своей внезапной догадки. Он смолк, будто подавился словами, утер ладонями взмокшую от волнения плешь.

Точеная Глотка молчал. С самого утра он был немногословен и мрачен, а каждый новый выпитый горшок браги делал его только еще мрачнее. И отряженный вчера подглядывать за выскочкой-недомерком Мурфов прихлебатель никак не мог уразуметь, продолжать ли рассказ. Уж больно зол сегодня кормилец, как бы собственное усердие самому себе поперек не вышло. Точеная Глотка не слишком разборчив, когда ищет, на ком бы сорвать досаду, а кулаки у него твердые и тяжелые…

Мурф медленно поднялся со скамьи. Сидевшие поблизости шарахнулись, но испуг их был напрасен: Отец Веселья не стал никого трогать. Он просто подошел к выходу, отбросил полог, и в грязную задымленную корчму ворвались ветер и свет.

Точеная Глотка буркнул, не оборачиваясь:

– Вчера я подумал, что он просто глуп еще, пащенок этот. Ошибся. Хитер он, не по летам хитер… Умеет привлечь к себе толпу, только не мастерством, которым Мгла его не сподобила, а замысловатым кривлянием. Я ему помогать собирался, Лефу этому. Зря. Не помогать надо – давить безжалостно. Не дать опоганить имя певца. Охранить великое песенное мастерство – вот что надо теперь.

Он замолчал, потом вдруг злобно прошипел:

– Идет. Да не один – сызнова собрал толпище.

Однако в корчму Леф вошел без спутников. Даже виолу он нес сам, плотно стискивая побелевшие от боли губы – все что угодно, лишь бы не выглядеть жалким. Вошел и замер у порога, настороженно глядя в неприязненные лица собравшихся. Мурф, который успел принять подобающую его званию позу, спросил вкрадчиво:

– Петь будешь?

Леф кивнул.

– Ну так садись, где хочешь, и пой.

Все скамьи в корчме были заняты, и никто не собирался освободить место. Лефа это не слишком смутило. Он сел там, где стоял, на утоптанный земляной пол.

Лицо Мурфа скривилось от омерзения, едва только парнишка прикоснулся к струнам. Сперва гримаса эта была скорее показной, чем искренней, но вот потом… Леф не внял маловразумительному совету Нурда и пел теперь именно ту песню, которую еще с вечера выбрал для этого случая. И напев, и смысл происходящего, и высокие помыслы о спасении струнного мастерства – все вылетело из головы Мурфа, едва лишь услыхал он два вроде бы ничем не примечательных слова, сорвавшихся с Лефовых губ. Задохнувшийся от ярости великий певец даже не счел нужным дождаться, пока щенок закончит мучить виолу.

– Поучения невежд?! – борода Мурфа тряслась, лицо стало сизым. – Ты действительно протявкал это, или меня обманул слух?!

* * *

Отец Веселья не пришел на сход и никого не выставил вместо себя – одного этого уже было достаточно, чтобы понять, кто виновен в случившемся осквернении праздничной радости и межобщинного мира. Мудрые учат: «Только боящийся правды не хочет ее искать». Возможно, конечно, что великий певец счел недостойным собственной славы прилюдно препираться с сопливым недоростком, но ведь это не оправдание, а новая провинность: перед судным сходом все одинаковы. Особенно если творить суд собрался сам Предстоятель, что редко случается даже в Несметных Хижинах.

Как и положено по обычаю, Леф стоял так, чтобы каждый из пришедших мог видеть его лицо. И говорил он как положено – громко, внятно, подробно:

– …и тогда Мурф сказал, что я глупый, нахальный и грязный. А еще он сказал, что и родители у меня такие же, и родители родителей – тоже. Я пытался ему объяснить, что это он Бездонную Мглу ругает, – я же Незнающий, меня не люди рожали. А он все равно ругался.

Леф умолк, засопел мрачно.

Предстоятель мягко улыбнулся:

– Ну а потом что было? Говори, не бойся.

– Я не боюсь. – Леф глядел исподлобья, облизывал разбитые губы. – Потом мне стало очень обидно слушать, как он говорил плохое про отца и про мать. И про Бездонную. И про меня тоже. Мне надоело, и я сказал, что ежели вьючную скотину ткнуть колючкой под хвост, получится одна из Мурфовых песен. А он бросил в меня горшком из-под браги. И попал в лицо.

– А что сделал ты? – все так же ласково спросил старик.

Стоявший поблизости от него Нурд вдруг изо всех сил стиснул ладонями рот и как-то странно затрясся. Леф угрюмо сказал:

– Я ему ухо откусил.

Предстоятель неторопливо поднялся с земли, окинул взглядом старейшин, всех остальных. Суд. Сход. Старейшины сидят, прочие молча сгрудились за их спинами. И все отчаянно стараются вести себя так, как надлежит вести себя на утоптанной ногами множества поколений площадке возле Общинного Очага. Стараются-то все, но мало у кого получается. Пора завершать, все уже ясно.

Он огладил бороду, выговорил неторопливо, внушительно:

– Полагаю, ухо Отца Веселья можно счесть достаточным возмещением здешней общине за нарушенное спокойствие. Прав ли я, мудрые?

Те поспешили глубокомысленно покивать и на этом завершить действо, величественность которого, похоже, была под серьезной угрозой. Слишком уж больших усилий стоило Нурду сдерживать распирающий его хохот. Того и гляди, не выдержит Витязь этой борьбы…

8

Праздник – это все-таки плохо. Не только потому, что нужно терпеть нашествие бездельных, горластых, одетых пестро и глупо чужаков, которые гадят и пакостят везде, куда только могут забраться. И даже не потому, что приходится иногда кусать грязные волосатые уши.

Праздник – он не навсегда, вот что в нем самое скверное. Всего-то четыре дня интереса и новизны, после которых остались лишь бесчисленные кострища у подножия Лесистого Склона, пустые закрома Кутя да мусор и грязь там, где стояли шатры приезжих. А к обитателям Галечной Долины подкралась обыденность – все то, что давным-давно уже успело надоесть, но никогда не кажется таким безнадежно одинаковым, постылым и серым, как в первые послепраздничные дни.

Лефу было легче, нежели прочим: неспособность к работе давала ему возможность заняться сочинительством так серьезно, как до сих пор еще не удавалось. Если позволительно считать везением трясущиеся колени и жалкое трепыхание в груди после неосторожно резких движений, припадки исступленной злобы на собственную безыскусность, бесконечные ночи наедине с изнурительной болью – если все это можно считать везением, то Лефу необыкновенно везло в те дни.

Снова пришлось Рахе рваться на части между огородом и хворым дитятком. А тут еще подошла пора квасить на зиму всякую созревшую всячину, да пищу варить надо не менее раза в день, и в хижине убираться, и в хлеву успевать…

Хвала Бездонной, хоть Ларда взялась подсобить. Похоже было, что дозревшая до выбора девка впрямь остепенилась, стала меньше шастать по скалам да баловаться с оружием и приохотилась наконец к приличествующим бабе хлопотам. Это, впрочем, тоже получалось у нее не как у нормальных. К примеру, собственной родительнице помогать в шалую девчонкину голову не приходило. Дни напролет крутилось Мыцыно чадо вокруг Рахи, перехватывая работу потяжелее, и выгнать ее домой удавалось только после солнечной смерти. Кажется, девка уже всерьез наладилась считать Хонову хижину своей. Раху, естественно, подобное положение дел вполне устраивало; она опасалась только, что после выбора Лардино усердие поиссякнет.

Леф поправлялся медленно. И Раха, и Хон считали, что надо бы все же хоть на несколько дней отобрать у него виолу, но Гуфа даже думать об этом запретила.

– Вы, небось, вообразили, что я вас обоих не знаю? – сказала она. – Я вас очень хорошо знаю. Как только рана затянется, вы ему столько занятий навыдумываете, что певучее дерево он только во сне видеть будет, да и то не каждую ночь. Нет уж, пускай хоть сейчас песни играет. Это даже не ему, это всем сущим в Мире надобно.

Вот как сказала Гуфа. А когда зашедший проведать Лефову рану Витязь заопасался, что рука у парнишки может навсегда остаться слабой и хворенькой, ведунья оборвала его уж вовсе нелепыми словами:

– Оно бы и к лучшему: пусть приучается одной обходиться.

А еще Гуфа взяла за правило часто и надолго уводить Лефа из хижины. Названые родители полагали, что отлучки эти нужны старухе для исполнения какого-то целебного таинства, но они ошибались.

Ведунья учила Лефа песенному мастерству. Вернее, не учила даже, а… Леф не мог бы выдумать точное наименование Гуфиным беседам, однако польза от них была ощутимой (что, кстати сказать, поначалу весьма его удивляло).

– Ты ведь и сам заметил уже, что одна твоя песня не такая, как прочие. Ведь заметил? Они все у тебя хорошие, только сделаны не до конца. Ты ломаешь напев, а слова, которые должны быть похожими, не всегда бывают похожи одно на другое. Все твои песни недоструганные, кроме той, что пел ты для Мурфа в корчме. А знаешь, почему так получилось? Нет, ты не знаешь… Эту песню выдумал не тот ты, который сейчас. Я помогла тебе вспомнить, и ты вспомнил. Не понял? Ну и не понимай, беда не большая. Ты другое пойми: выдумать такое, настоящее, не может человек, едва лишь начавший осознавать себя человеком. Для этого надо успеть узнать и почувствовать много-много разного. А ты что же, Леф? А ты злишься на себя, пытаешься допрыгнуть до этой единственной своей настоящей песни. Зря. Ты пока еще просто не можешь. Ты сможешь потом. Понял? А раз не понял, так просто запомни да и успокойся. Что проку судьбу свою погонять, будто ленивое вьючное? Вовсе незачем это. Судьба же не скотина – сколько ни понукай, торопиться не станет.

Впрочем, Гуфа не только предавалась туманным рассуждениям. Она рассказывала о том, как следует править словами, чтобы суметь выстроить из них задуманное, и Леф изумлялся, когда после старухиных объяснений будто само собой получалось у него то, над чем он безуспешно мучился по нескольку дней. А потом без всяких просьб и приставаний ведунья стала учить его позабытому умению древних: навсегда сохранять мысли и речь, рисуя их на глине, на дереве, на песке – везде, где только можно рисовать.

* * *

Бешеные, как это ни странно, бывают разные. Казалось бы, чем может отличаться одно лишенное души тело от другого? Разве что силой или сноровкой.

Другое дело смутные – души умерших, которые за совершенные при жизни злодейства не допущены Мглой на Вечную Дорогу. Среди них нет одинаковых, как нет одинаковых среди людей. Правда, утверждать такое наверняка мало кто осмелится: смутные невидимы и неощутимы, угадывать их суть могут одни только послушники. Даже Гуфа не способна чувствовать смутных, а потому говорит, что они – просто глупая выдумка, нужная носящим серое, чтобы пугать неразумных баб да щенков. Оно и понятно, ведь Гуфина сила не от Бездонной получена, а досталась от забытых духов, правивших в Мире до дней, которые не наступили. Потому и не способна старуха проникать в тайны бесплотных порождений Мглы.

А вот бешеных может увидеть каждый, и поэтому все знают, что они разные, хоть это и странно.

Некоторые из них, войдя в Мир, мечутся, петляют без смысла и цели.

Однажды случился бешеный, убивший себя; другой тут же ушел во Мглу и больше не возвратился.

Как-то раз порождение Мглы ни с того ни с сего воткнуло голубой клинок в землю и принялось делать общинным воинам какие-то знаки (воины, естественно, к знакам присматриваться не стали, а попросту забили чудище гирьками).

А иногда проклятые ведут себя так, будто имеют в Мире какую-то цель. Подобные от самой Мглы идут только по дороге, не сворачивая и не возвращаясь вспять. В схватке они стремительны и могучи, однако не слишком хороши, когда приходится драться сразу со многими (а люди не часто балуют проклятых единоборством).

Именно таким был бешеный, дошедший до Галечной Долины через десяток дней после отъезда Предстоятеля и прочих, гостивших на празднике. Послушники вновь опозорились. Проклятых, подобных тому, объявившемуся, заметить легко – они не умеют прятаться. Тем не менее первым тревогу учинил общинный пастух. Это на его сигнал откликнулась дымом заимка Устры. А заимка, прилепившаяся к скалам у дальнего устья Сырой Луговины, молчала, хоть бешеный никак не мог ее миновать. Спешно собирающий оружие Хон цедил сквозь зубы, что носящие серое, верно, просто передохли от обжорства в своих берлогах, что Истовых следует побросать в Священный Колодец и нести стражу самим.

Леф слушал ругань отца, слезливые причитания перепуганной Рахи, грыз губы и обиженно супился. Тяжко ему было и обидно: Хон наотрез отказался брать его с собой, даже выдрать пригрозил, если вздумает он ослушаться родительского запрета и сунется следом за воинами.

Ларде тоже велели оставаться. Не потому, что проку от нее было бы мало, а потому что доверие к послушникам у воинов иссякло совсем. Да и самими воинами оскудела уже Галечная Долина. Хон, Торк, Ларда. Леф – пораненный и покамест ни к чему не пригодный. В Десяти Дворах от силы трое. Кто еще? Руш, который в дождливую погоду кашляет кровью? Неповоротливый толстяк Куть? Или, может быть, увечный и глухой Суф? Смешно… Вроде и есть в Долине мужики, но совсем мало среди них пригодных к боевым схваткам.

Конечно, пастух уверяет, что видел только одного проклятого. Но ведь мог же он не заметить еще одного? Мог. Он и двух мог не заметить, и больше – бешеные ведь не клялись вместе бродить… Поэтому на того, замеченного, Нурд решился взять только Хона. Прочим он наказал быть готовыми ко всему, а Руша и еще двух не способных сражаться, но знающих повадки бешеных, разослал по высоким скалам – следить.

Ларда понимала, что Витязь прав, только легче от этого понимания не становилось. Она никак не могла найти себе место и дело – слонялась вокруг своей хижины и хижины столяра, выбредала на дорогу и сразу же возвращалась, присаживалась на завалинку, где устроился Леф, затевала Мгла знает в который раз перебирать свое оружие, подвязывать половчее пращу, кошель с гирьками, нож… В конце концов она залезла на кровлю родительской хижины: невелика высота, а все же хоть что-то видать. Вскорости и Леф к ней вскарабкался, хватаясь за травяные снопы здоровой рукой и зубами.

Так они и сидели рядышком, завидуя матерям: повздыхав да поохав, те сумели отвлечься от тревог привычной работой.

Леф очень жалел Ларду, хоть в общем-то ему было гораздо хуже: ее-то отец – вот он, поблизости, а Хон сейчас с бешеным рубится. Но можно ли думать о себе, когда у Ларды такое несчастное, растерянное лицо? Отвлечь бы ее хоть ненадолго, но чем? Уж если она Лефово оружие не замечает… Ну и что? Не замечает сама, так возьми да покажи!

Увесистый нож, сработанный приятелем Нурда из обломка железного меча, Ларда уже и видела не раз, и со своим сравнивала, а вот окованная бронзой дубинка девчонке еще незнакома.

Дубинку эту Хон выменял в Несметных Хижинах давно – позапрошлым летом. Прельстила она столяра не как оружие (легковата показалась), а материалом своим – подобное дерево он видел впервые. Рахи тогда не было рядом, а меняла просил за дубинку какую-то ерунду. Возвратившись домой, Хон запрятал свое приобретение среди прочего столярного хлама, собираясь при случае переточить на что-нибудь эдакое, да так и забыл о нем. А вчера, случайно наткнувшись, решил подарить Лефу.

Дубинка была хороша. Всю ее – от резной рукоятки до массивного медного шара на конце – неведомые древние мастера увили замысловатым бронзовым плетением. Таким оружием можно и бить, и отбивать удары клинков. А еще в рукоять вделан витой шнурок – чтоб к запястью подвешивать. На один этот шнурок хочется смотреть без конца. Ладная, не теперешняя работа…

Торкова дочь долго рассматривала дубинку, вертела и так и этак, гладила, примеривала к руке. Леф, улыбаясь, посоветовал еще и обнюхать или полизать, но девчонка даже не обиделась, только глянула укоризненно и тоскливо. Зависть ее была такой явственной и безнадежной, что Леф тоже расстроился. Хотел помочь, а на деле получилось одно только глупое хвастовство. Раздразнил человека, а дальше что? Отдать ей дубинку навсегда? Но отец, наверное, обидится, ведь это подарок… Уломать Нурда, чтобы его черноземельский друг-оружейник сделал похожую для Ларды? Нет, неудобно просить человека трудиться без платы. А платить нечем. Разве что Ларда опять сумеет добыть дикого круглорога – как в тот раз, когда ей захотелось старинный нож. Самому-то Лефу охотиться – что вьючной скотине кости глодать: оно бы, может, и неплохо, да привычки нет…

Долетевший откуда-то издалека, из-за Десяти Дворов, сигнальный свист оторвал обоих от мыслей о дубинке.

– Схватились с бешеным. Рубятся, – Ларда решила перевести услышанное с языка свиста на обычный людской, хоть Леф и не нуждался уже ни в чьих пояснениях: и Хон, и Нурд успели позаботиться, чтобы он знал все, необходимое воину.

Ковырявшийся возле хлева Торк (шлем на голове, нагрудник подвязан, палица и щит рядом – только руку протяни) бросил лопату и выпрямился. Раха и Мыца тоже оставили свою огородную возню. Замерев, они ждали новых вестей, но ничего не могли расслышать, кроме печальных криков крылатых да сухого шуршания выгоревших трав.

А потом Торк вдруг закричал, тыча пальцем куда-то в вершины Серых Отрогов, и Леф сначала не понял, что он мог увидеть в скалах, ведь люди рубятся с проклятым вовсе не там. Лишь когда тихонько ойкнула Ларда, когда заголосили, запричитали бабы внизу, Леф догадался, что можно просто обернуться и посмотреть.

Да, там было, на что смотреть. Будто прямо из каменной серости выползал, неторопливо впиваясь в знойное безмятежное небо, столб дыма.

Витязь не ошибся, когда усомнился в зоркости пастуха и послал в скалы стражей-сигнальщиков. Бешеные снова пришли втроем.

* * *

Второй бешеный невесть откуда объявился вблизи Лесистого Склона и теперь движется к Десяти Дворам. Третий выбрался из Серых Отрогов. Сигнальщики пытались бросать в него камнями, но не попали ни разу, только отогнали проклятого от скал. Сейчас он бесцельно кружит по долине.

Все это рассказал дым, разведенный кем-то из Нурдовых посланцев, и это же почти сразу повторил дым с заимки Устры. Похоже было, что проснулась наконец и заимка вблизи Сырой Луговины, но ее сигнал был слишком далек и читался плохо. Да и что нового могли теперь сообщить тамошние?

Торк, подумав, загнал баб в свою хижину, где уже сидели перепуганные Гуреины чада. В свою, потому что они с Витязем загодя сговорились: она дальше прочих от места, где заметили первого бешеного. Зато самая ближняя к Серым Отрогам, откуда теперь, пожалуй, главная опасность грозит. Но кто ж мог знать, что дело так обернется? Ладно, пусть. Не гнать же их всех теперь через три огорода и два плетня! Без суеты да криков наверняка такое не обойдется; еще, не ровен час, услышит чудище панцирное, приманится… Лишь бы все в куче были, вместе (так уследить легче), а здесь ли, в Гуреиной ли хате… Если вдуматься, то разница невелика – так рассудил Торк.

Ларде он велел изготовить пращу и не отпускать от себя Лефа. Девчонка в ответ закивала столь энергично, что едва не свалилась с кровли. Леф же только ухмыльнулся: как же, понадейся, удержит меня дочка твоя…

Торк, к счастью, ухмылки этой не заметил, ему было не до Лефовых выходок. Плохо складывался день, очень плохо. Смогут ли трое десятидворских одолеть бешеного? Вряд ли. Надо бы спешить туда, надо помочь, но немыслимым кажется оставить дочку, баб, щенявок Гуреиных. Тому проклятому, что петляет у подножия Серых Отрогов, в любой момент может вздуматься нагрянуть к людскому жилью. А ближайшее людское жилье – вот оно, тут. Воинский долг требует бежать туда, где больше нуждающихся в обороне, но уходить нельзя, никак нельзя. Хоть надвое рвись…

А Хон с Витязем сгинули без следа, ни один из дымов не рассказывает о них… Может, они оба уже неживые? Прости, прости, Бездонная, не дай накликать на хороших людей… Да неужели же есть в Галечной Долине такое место, что его ни Рушу с прочими со скал не видать, ни Устровым послушникам?! Может, в лесу они? Все может быть, но почему больше не дают о себе знать свистом? Неладно, ох как неладно все…

Те же тревожные мысли изводили Ларду и Лефа. Время шло, новых вестей не было. Бездействие становилось невыносимым.

Для Лефа, впрочем, нашлась в происходящем и хорошая сторона. Как уже часто случалось, он остро ощущал схожесть событий и собственных нынешних чувств с минувшими событиями и чувствами, но это были не смутные, запугивающие своей непонятностью сны наяву, а обычная живая память. Да, очень похоже маялись они с Лардой на Пальце – совсем недавно, весной. Только тогда был он для Торковой дочери червяком противным, а теперь…

– Вот он! – от Лардиного крика Леф вздрогнул, завертел головой: «Кто он? Где?»

И вдруг замер, потому что увидел сам.

Блестящая, заметно увеличивающаяся в размерах фигурка. То проваливается в неглубокие, мало заметные сверху овражки, то четко обозначает себя на вершинах плоских горбов. Мелькает, вспыхивает чистыми железными бликами на унылом фоне побежденных жарою трав – ближе, ближе…

Бешеный. Тот, что выбрался в долину из мертвых скал. Значит, не пронесла-таки Бездонная свой гнев стороной…

Торк, задрав голову, неотрывно смотрел на дочь, дожидаясь объяснений, – ему-то снизу еще ничего не было видно. Ларда принялась было рассказывать об увиденном, но отец ее оборвал: он хотел знать только направление и расстояние. Прочее суесловие неуместно, когда каждый попусту растраченный миг может стоить жизни не только самому болтуну. Уяснив нужное, Торк выговорил отрывисто:

– Не высовывайтесь, себя не показывайте. Ларда, чуть только выдастся случай – гирькой его. Только наверняка, слышишь? За Лефом следи, чтоб глупостей не наделал.

Он смолк, метнулся к плетню, скорчился под ним в том месте, к которому должен был выйти приближающийся бешеный. В просветы между прутьями уже хорошо различалась шагающая железная глыба. Быстро идет проклятый, недолго осталось ждать. А здоровенный-то какой! Впрочем, другими они и не бывают…

Торк вдруг вспомнил, что не все нужное сделано, и, злобно помянув собственную нерасторопность, гаркнул во весь голос – так, чтобы услыхали в хижине:

– Бабы! Замрите, дышать не смейте! Нету вас здесь, поняли? Гурея, чтоб ни одна из твоих не пискнула!

Охотник ясно видел, как приостановился бешеный, как он завертел головой, пытаясь понять, где кричали. Но длилась эта заминка всего несколько мгновений, а потом проклятый стремительно сорвался с места. Двигался он теперь почти бегом, и не туда, куда шел прежде, а правее, прямо на Торкову хижину: значит, слышал не сам крик – эхо, отраженное от стены. Что ж, так даже к лучшему: на кровле Ларда, а у Ларды праща.

Пригибаясь к самой земле, чтобы (упаси, Бездонная!) не выставить над плетнем верхушку высокого шлема, Торк двинулся наперерез чудовищу. Он понимал, что единственная ошибка – его или Ларды – означает Вечную Дорогу для всех. От хижины до плетня только пять десятков шагов, но плетень прикрывает бешеного по грудь. Это плохо: почти невозможно будет причинить чудовищу серьезный вред гирькой прежде, чем оно заберется во двор. А уж через двор бешеный, конечно же, не станет переть во весь рост, там достаточно всяких укрытий – копешки засушенных трав, дрова, длинная стена хлева… Так что Торку вернее всего будет напасть на проклятого, когда тот полезет через плетень. Если не удастся ранить тварь первым нежданным ударом, можно попробовать в пылу схватки заманить чудовище к хижине, вынудить подставиться под Лардин бросок – так, чтобы девчонка могла ударить без суеты и насмерть.

Только бы не вздумал бешеный остановиться возле плетня, только бы не пришло ему в безмозглую голову осмотреться, прежде чем лезть во двор…

Нет, бешеному не пришло в голову осматриваться, и останавливаться он тоже не стал. Но все равно получилось не то, на что рассчитывал Торк. Чудище перемахнуло через плетень столь стремительно, что охотник даже не успел осмыслить происходящее. А мигом позже проклятый обернулся, и стоящий на четвереньках Торк увидел, как вздернулся чуть ли не к самому солнцу искристый клинок в руке закованного в железную чешую великана.

С отчаянным воплем вскочила на ноги Ларда. Вопль этот продлил Торкову жизнь – бешеный оглянулся, и охотник успел вскочить, прикрыться щитом, вывернуться из-под слепо рухнувшего голубого лезвия. Но засада на кровле перестала быть засадой, и хуже этого ничего не могло случиться.

Дальнейшее и следа не оставило от замыслов Торка. Не он, заманивая, подставлял бешеного под гирьки, а бешеный гнал его к хижине, ловко прикрываясь телом охотника, держась так близко, словно прилипнуть хотел. И раскрутившая уже пращу Ларда опустила руку, завыла от ярости и досады, поняв, что гирька ее, скорее всего, не в проклятого угодит – в отца.

Ошалевший под неистовым натиском чудовища Торк не имел возможности влиять на ход схватки. Только и успевал он отшатываться, уклоняться, отпрыгивать от стремительных высверков голубого лезвия, принимать на щит короткие злые удары, ожидая, что вот сейчас спина упрется в неподатливую твердость стены и следующий шаг придется делать уже по Вечной Дороге.

Почти так и случилось. В тот самый миг, когда охотник окунулся в скудную теньхижины, когда он и страшный его противник скрылись из Лардиных глаз под нависающей кровлей, бешеный впервые ударил по-настоящему – понял, видать, что больше не надобна ему защита. Чудом удалось Торку избежать метившего под нагрудник острия, и оно ударило в стену. Голубое лезвие насквозь пробило обмазанное глиной жердяное плетение; проклятый, потеряв равновесие, сунулся вперед, и его бронированная голова с маху ударилась о голову Торка.

С мертвым стуком покатился по земле нелепый роговой шлем…

Медленно-медленно, словно напуганная сама собой, выползла из уголка обмякшего Торкового рта алая струйка…

Бешеный уже не смотрел на оседающего противника. У чудовища была забота поважнее: клинок. Переступив через Торка, проклятый обеими руками взялся за рукоять прочно засевшего в стене голубого лезвия, рванул… Он не успел обернуться на внезапный шум позади (будто что-то мягкое и тяжелое с немалой высоты повалилось на землю). Не успел, потому что страшный удар пониже колена перешиб ему голень, защищенную лишь одеждой. С хриплым протяжным ревом чудище попыталось удержаться от падения, цепляясь за стену, за торчащую из нее рукоять своего оружия, но сухая глина крошилась и осыпалась под его пальцами, не давая опоры, а голубой клинок выгнулся и переломился…

Бешеный падал дольше, чем жил. Леф отшвырнул дубинку; нож он держал в зубах, поэтому лишь краткий миг потребовался ему, чтобы освободившейся рукой перехватить тяжелое и точно, почти без взмаха, вонзить его под назатыльник железного шлема – всадить и тут же выдернуть залитое дымящейся краснотою железо, изготовиться к новому удару. Только второй удар уже не понадобился. Все случилось так быстро, что для Ларды, спрыгнувшей с кровли вслед за Лефом, уже не нашлось дела.

Выставив нож, девчонка придвинулась к бесформенной куче железной чешуи, которой стал околевший бешеный, осторожно тронула ногой, потом пнула. От удара шлем проклятого сдвинулся и стал виден подбородок – неожиданно маленький, с крохотной ямочкой посредине. А еще на этом подбородке были несколько подсохших царапин, словно бешеный недавно скоблил его чем-то излишне острым или же второпях. Странно… Ведь это чудовище родилось из Мглы нынешним утром, когда же оно могло бриться? И как вообще может бешеный додуматься до бритья, ежели у него нет ни души, ни разума? Выскабливающий морду круглорог был бы менее удивителен…

Ларда не успела поразмыслить над этим, потому что заметила наконец прикрытые глаза Торка, неживую бледность его лица, кровь.

Только теперь дошло до нее, что отец не просто так присел отдохнуть под стеной, что мало кем превзойденное воинское искусство вовсе не делает его менее смертным, чем прочие люди. Наоборот, он гораздо смертнее многих из сущих в Мире, поскольку своей волей обязался общину охранять и оборонять. А вот большинство из черноземельцев живого бешеного и не видывали никогда… Крепче, чем в Бездонную, верила Ларда в отцову непобедимость, с раннего детства приучали ее к этому боевые и охотничьи удачи родителя, – тем страшнее было девчонке поверить увиденному, поверить в то, что, оказывается, могло случиться в любой из несметного множества прожитых Торком дней.

С невнятным криком Ларда стряхнула оцепенение, метнулась к отцу, затормошила его, затрясла… Потом она заплакала. Леф отвернулся, прикусил губу. Нож выскользнул из его ставших непослушными пальцев, упал. На пораненную руку как-то вдруг навалилась боль, колени ослабли и задрожали – пришлось сесть на землю.

Плача и причитая, выскочила из хижины Мыца, невесть как почуявшая безопасность и приключившееся с мужем несчастье; из-за приоткрытого полога показались перепуганные лица прочих; заныли, заскулили на разные голоса Гуреины малявки…

Мгла знает, сколько продолжалось бы все это, если бы Торку не вздумалось вдруг захрипеть и облизать кривящиеся губы. Кажется, он даже пытался рукой шевельнуть – не удалось. Зато удалось широко раскрыть налитые кровью глаза.

Ларда остолбенела на миг, а потом так завопила от восторга, что родитель ее чуть снова не лишился сознания.

– Ополоумела? – еле слышно просипел он. – То хнычешь, то визжишь, словно под мышки тебя шпыняют… Лучше встать помоги.

– Сам ополоумел, – отозвалось почтительное дитя. – Встать ему… Языком пару раз шевельнул – и то едва не надорвался, мокрый весь, а туда же… Лежи спокойно, или придавлю чем-нибудь, чтоб не рыпался.

Торк пропустил эту угрозу мимо ушей. Он прицыкнул на снова вздумавшую скулить Мыцу, заворочался, приподнялся, шипя и ругаясь. Глянул на бешеного, на Лефа (тот был бледен и, похоже, еле сдерживал тошноту), потом снова обернулся к дочери:

– Читай дымы. Вслух читай, а то мне отсюда не разглядеть.

Ларда вскочила, отбежала от хижины, чтобы видеть и послушнический дым тоже.

– Руш о нашем бешеном рассказал, ну, что убит он. Послушники повторили. Первого не видать, и Нурда с Хоном тоже не видать. С заимки говорят, будто в лесу схватка слышна, но сигналов оттуда нету. Второй бешеный… – Ларда запнулась, растерянно глянула на отца. – Второй бешеный Десятидворье стороной обошел. Тамошние пытались напасть – отбился, но гнаться не стал. Так бывает?

Торк пожал плечами. На его памяти такое случилось впервые, и это плохо. Плохо, когда враг ведет себя непонятно, трудно с таким.

Не дождавшись вразумительного ответа, Ларда опять завертела головой, присматриваясь к изменчивым струям дымов.

– Сейчас бешеный бродит по руслу Рыжей; десятидворцы засели за ближним к нему плетнем. Гирьками они его не достают, а на открытое выйти боятся. Ждут.

Девчонка снова примолкла, заскребла затылок в недоумении.

– Не могу прочесть, – жалобно протянула она наконец. – Устрова заимка непонятное что-то говорит, а та, что над Сырой Луговиной, повторяет… Совсем, что ли, сдурели послушники?

Слабый протяжный крик, долетевший откуда-то со Склона, заставил Лефа вскочить. Бабы мгновенно смолкли, даже щенявки перестали шептаться и хныкать. Миг напряженной тишины, а потом – опять все тот же крик смертельно раненного порождения Мглы. И еще раз – глуше, слабей, еле слышно.

А потом дым Руша сказал, что бешеный выкарабкался из речного русла и поспешно уходит к лесу.

Леф неторопливо опустился на колени, подобрал свой нож. Несколько раз воткнул его в землю, счищая проклятую кровь. Дотянулся до валяющейся неподалеку дубинки. Встал (тяжело, неловко), выговорил мрачно, не глядя ни на кого:

– Бешеный помогать пошел. Я тоже пойду.

Он досадливо отмахнулся от кинувшейся было хватать и не пускать Рахи, закричал:

– Не мешай, все равно пойду! Хоть узнаю, что там у них, живы ли… Не могу я так, без дела и без известий, лучше уж боль, лучше что угодно!

– Я с тобой! Погоди, сейчас вьючное запрягу, – Ларда вскочила, но Торк успел изловить ее за волосы, остановить.

Несколько тягучих мгновений отец и дочь глядели друг другу в глаза. Потом Торк вдруг спросил:

– Бывало так, чтобы я пообещал и не сделал?

Ларда мотнула головой. Получилось неважно (помотаешь тут, ежели за волосы держат), но отцу хватило и этого.

– Тогда слушай: позволишь себя убить, так и я жить не стану, – Торк прикрыл глаза, медленно разжал пальцы, запутавшиеся в Лардиной гриве. – Иди.

* * *

Они миновали уже и мост, и корчму, когда сквозь грохот да скрип колес удалось наконец расслышать сигнальный свист с Лесистого Склона. Долгожданные новости не радовали. Хон ранен. Жизнь его вроде бы вне опасности, но двигаться он не может. Стало быть, Нурд теперь один на один с бешеным. А тот проклятый, которому Хон и Витязь утром заступили дорогу, мертв. Это хорошо, но непонятно. Нельзя же умереть три раза подряд! Чтобы умереть вновь, надо сперва ожить, а ожить бешеный мог бы не раньше будущего утра… Значит, умер он только один раз, но кричал трижды. Зачем? Когда бешеных ранят просто так, они всегда кричат по-другому, чем если насмерть. Возможно, этот просто забыл, какой крик что означает?

Ларда тоже ничего не понимала, но выдумывать объяснения услышанному было некогда. Склон уже нависал над ними, застил полнеба огромной буро-зеленой тушей. Там, в сумрачной сырости, – судьба. Притаилась и ждет. А какая она – это лишь Мгла Бездонная знает да, может, Гуфа еще.

Обочь дороги протянулись плетни, замелькали кровли приземистых хижин. Людей не видать, попрятались все. Только почти на самой околице Десятидворья какой-то мужик метнулся к дороге, закричал что-то, но крик его утонул в громыхании ветхой телеги.

За околицей пришлось свернуть с отшатнувшейся от леса дороги и гнать напрямик, по гальке. Вьючное то и дело оскальзывалось, спотыкалось, из-под копыт его брызгала галечная мелочь, и Ларде, стоявшей на передке, крепко досталось.

Лефу досталось не меньше. Как ни цеплялся он здоровой рукой за борта, как ни упирался ногами – ничто не помогало. Скрипучее истрескавшееся дерево вырывалось из онемевших пальцев и с маху било по плечам, по спине, а то и по укутанной в подмокшую кожу ране; тележное днище внезапно пропадало куда-то и тут же возвращалось, поддавало снизу, да так, что в глазах меркло от боли, а лязгающие зубы, казалось, крошевом сыпались изо рта. Не будь рядом Ларды, такая езда довела бы Лефа до надрывного плача. Но Ларда рядом была. Она все чаще оглядывалась, и эти короткие взгляды через плечо были невыносимы: в них ясно читалась жалость. А потом как-то неожиданно телега ворвалась во влажный прохладный сумрак, по бортам захлестали ветви чахленького подлеска, и скачка окончилась.

Вьючное они бросили на опушке. Ларда не озаботилась даже привязать загнанную скотину к дереву, хотя время на это было: с трудом выбравшийся из телеги Леф не сразу сумел найти в себе силы для первого шага.

След бешеного отыскивать не пришлось. Чудище ломилось через подлесок, помогая себе клинком, – оно спешило. При виде оставшейся после него просеки Леф сделался быстр и решителен, куда только подевалась недавняя немощь! Но Ларда видела, что плохое оно, это внезапное возбуждение. Такое бывает и при болотной хвори: совсем уже собравшийся на Вечную Дорогу человек становится разговорчивым и оживленным, вскакивает с ложа, жадно хватается за любую работу… И радующаяся неожиданному выздоровлению родня принимает за румянец пятнающую его скулы воспаленную красноту, горячечный блеск глаз – за веселье… Вскоре движения хворого становятся судорожны и нелепы, торопливая речь теряет внятность, а потом… Нет, об этом не надо!

С трудом поспевая за сорвавшимся с места парнишкой, Ларда про себя молила Бездонную, чтобы не позволила она сбыться глупым догадкам. А Леф уже почти бежал. Спотыкаясь и падая. Понукая и торопя. Он очень хотел надеяться, что сумеет успеть и хоть чем-то помочь. Или что не успеет, но все закончится хорошо (ведь Нурду уже случалось одолевать бешеных в одиночку). А отец, может быть, ранен не сильно и скоро поправится… Если бы так! Мгла-породительница, ничего для тебя не пожалею, только помоги! Не мне – отцу помоги. Хону, который из Галечной Долины… Столяр он… Воин… Ларда, ну не мешкай же ты, быстрее!

Отыскать след чудовища и по нему выйти к своим они сговорились в самом начале скачки (Леф тогда еще был способен думать не только о том, как бы удержаться в телеге). Услышанный свист не изменил этого их решения: пойди пойми на этаком расстоянии, откуда свистели! Аукаться, что ли, с Витязем на весь лес? То-то бешеный благодарен будет… А идя за проклятым (который наверняка смог уразуметь, откуда слышались и крики, и свист), обязательно окажешься поблизости от своих. Да и ему, проклятому, нельзя позволить затеряться.

Это для бешеных самое любимое дело – нападать, невесть откуда взявшись. Да только он, небось, не в корчме, где пришлых спрашивают: «Чего изволите?»

Трудно взбегать по густо заросшему цепким кустарником каменистому склону, даже если для тебя уже проторили тропу. Ларде и то трудно, хоть и здорова она (ну посекло кое-где кожу камешками – беда это, что ли?). А Лефу-то каково?!

Лефу было плохо. Хвала Бездонной, рука онемела и почти не беспокоила, зато голову взламывала неровная хищная боль, в горле мерзостным комком ворочалась тошнота, по лицу стекал ледяной пот – густой и липкий, как кровь… А душу разъедало отчаяние. Ну добежишь, успеешь. Может такое статься, хотя и вряд ли. А дальше? Куда тебе в схватку? На ногах удержаться, не упасть – и то труд немалый. Да еще и Ларду за собой на погибель тащишь… Остановиться? Чуть-чуть постоять, отдышаться… А пока ты будешь ублажать себя отдыхом, проклятый добьет раненого отца. Как тот, весенний, добивал чернобородого десятидворца. Не торопясь. С удовольствием. Не хочу, не хочу!

Терзаясь подобными мыслями, Леф забыл, что надо смотреть не только под ноги, но и по сторонам, а потому не заметил, как след бешеного выпетлял из кустарника. И когда Ларда внезапно вцепилась парню в плечо, он сперва стряхнул ее руку, а уж потом догадался оглядеться и попытаться понять, что случилось.

Огляделся. Понял. И сразу канули куда-то остатки сил, подкосились ноги… Нет-нет, ничего страшного увидеть не довелось. Просто теперь можно было разрешить себе недолгую передышку. Они успели.

Впереди была небольшая проплешина голой ровной земли, наискось обрезанная глубоким оврагом. Место это было знакомо и Лефу, и Ларде. Овраг, похожий скорее на щель с нависающими стенами, спускался отсюда почти к самой заимке Устры. Однако же быстро они бежали, если за такой короткий срок успели подняться выше жилища послушников…

Бешеный, наверное, тоже бежал быстро, но утомленным он вовсе не казался. В движениях его чувствовалась упругая сила, будто бы это другой кто-то недавно мчался на крутизну, смахивая клинком попадающиеся на пути кусты и деревца помоложе. Да не просто так мчался, а имея на себе изрядную тяжесть железных доспехов – это как если бы Лефу Ларду на плечи усадить да погнать его в гору…

Бешеный бился с Нурдом. Похоже было, что схватились они довольно давно, и оба уже успели оценить силу противника, а потому особо не торопились. Убаюкать врага плавным спокойствием движений, а потом стремительный неожиданный удар – и гладкой ему Дороги, невнимательному.

Но по мере того, как возвращалась к Лефу способность замечать и соображать, схватка эта нравилась ему все меньше и меньше.

Нурд вел себя странно. Два человека, сопя, фыркая и отплевываясь, выдрались из трескучих кустов, а он даже внимания не обратил. Проклятый, небось, сразу озаботился переместиться так, чтобы можно было поглядывать на пришлых… У бешеного, конечно, больше причин опасаться, что враг получит подмогу, но все же такая беспечность не к лицу Витязю. Мало ли как случается… И почему он позволяет порождению Мглы творить все, что тому пожелается, а сам лишь уклоняется и отбивает удары? Бешеный, конечно, искусный боец, но ведь Нурд превосходит его ростом, длиною рук…

И еще. Сперва Лефу примерещилось, будто Витязь, сражаясь, умудряется беседовать с Хоном. Не особо вслушиваясь в Нурдовы речи, парнишка даже порадовался сгоряча: раз с отцом можно говорить, значит, жив и поранен не слишком опасно. Но почему же Хона нигде не видно? И голоса его не слыхать… Неужели Нурд настолько поиссяк рассудком, что болтает сам для себя?

Или…

Ну да, так и есть!

Невероятно это, непостижимо, но Витязь, лучше любого из людей знающий повадки и суть порождений Мглы, пытается разговаривать с бешеным…

– …Глупо, глупо! – Нурд задыхался, говорил отрывисто и нервно, будто отплевывался словами (оно и понятно: беседа и схватка совмещаются плохо). – Кому этот бой чести прибавит? Тебе? Мне? Никому. А польза от него будет, непременно будет, кто ни победи… Но опять же спрашиваю: кому будет польза? Надо ли объяснять? Не надо. Тогда еще спрошу: а люди как же?.. «Не для себя, не для некоторых – лишь для всех тех, чьей смерти заступаешь дорогу…» Молчишь? Молчи. Ты же бешеный, ты говорить не можешь. И думать не можешь – вот почему ты бешеный.

А проклятый знай себе вертит клинком. Удар, звонкий лязг, искрами брызжет подставленный Нурдов меч… Короткий взмах и снова удар – с надсадным выдохом, стремительный, тяжкий. Проклятому ведь что речь человечья, что скотий храп, что рыбья молчанка – все едино. Он только одно умеет и знает – убивать.

Леф никак не мог понять Нурда. Для чего он говорит, о чем? Нет, не удавалось это уразуметь, хоть слова Нурдовы различались достаточно четко – не так уж далеко было до сражающихся (четыре хороших прыжка – и рядом). Настолько неправдоподобно было то, что происходило теперь у него на глазах, что парню даже в голову не пришло заопасаться бешеного. А ведь тот в любое мгновение мог оставить Витязя и наброситься на них с Лардой – невозможно же предугадать, на что способно решиться безмозглое порождение Мглы! Как-то помочь Нурду тоже не пришло в Лефову голову, но по другой причине. Витязь не хочет убивать проклятого, а ведь он (Витязь то есть) всегда знает, что делает. Сунешься помогать, а твоя помощь помехой окажется… Поэтому, когда спохватившаяся Ларда принялась торопливо разматывать пращный ремень, Леф дернул ее за локоть, почти повалил на землю рядом с собой: «Нишкни и жди».

Девчонка собралась было требовать объяснений, но не успела – Нурд, увернувшись от очередного удара, заговорил опять:

– Они хорошо выдумали… Когда катаешь орехи, выигрывает или черный, или белый – один. А они придумали такую забаву, когда выигрыш все время их, что ни выкатись. Выкатится белый орех: ты убил Нурда. Нет Витязя в Мире, нет досадной помехи – они выиграли. А если черный орех, если это Нурд тебя убил? Ты сильный, ты меня знаешь получше, чем я сам, – сумеешь ранить, вымотать прежде, чем я с тобой совладаю. А они сразу нападут на слабого, одолеют числом, добьют… И опять нет Витязя, опять выиграли. Вот как они придумали. Скажешь: умные? А я скажу – глупцы, червивые головы! Да, ты знаешь меня, только не теперешнего – того меня, который был девять лет назад. А все эти годы я сражался с порожденными Мглой, и они, стараясь убить, учили меня мастерству воина. Теперь я не такой, какого ты знаешь. И ты уже не такой. Девять лет назад мне было под тридцать, тебе – за пятьдесят. Сколько же тебе нынче, ты, бешеный? Старик… Я слышу твое хриплое дыхание; удары твои теряют силу и точность. Скоро ты выронишь клинок, и тогда… Нет, я тебя не убью, я слишком многое помню. Ты останешься жить, но как? С честью? С позором? Решай. Сам решай, в этом тебе помощников нет.

Молчит бешеный. Он речи не знает, он только одному обучен – убивать. И ежели Витязь впрямь вообразил, что противник его стар да немощен, то дело уж вовсе дрянь. Не может быть дряхлым тот, кто лишь полдня как из Мглы сотворился, хитрость это. А Нурд поверил. Зачем?

Леф тихонько застонал, укусил собственный палец. Зря помешал Ларде крутить пращу, зря. А теперь уже поздно: бешеный надежно укрывается за Нурдовой широкой спиной. Послать, что ли, Торкову дочь сбоку зайти, а самому с другой стороны показаться? Проклятый-то не знает, что Лефу метать нечем, глядишь, и подставится под Лардину гирьку…

Страшно. А ну как чудище на Ларду накинется? Бешеные всегда бросаются на того, от кого опасность поболее… Они-то с Нурдом потом сумеют его убить, но ведь это уже потом будет…

А Витязь снова болтать затеял. Сам уже еле дышит, хрипит – так нет же, неймется ему. Сыплет словами, а проку от того, как от плевков в речку: ни тебе следа на воде, ни прибыли в берегах… Хоть бы намекнул, чего добивается, хоть бы про отца что-нибудь сказал… Да нет, не намекнет и не скажет – он же не знает, что поблизости люди прячутся. И крикнуть нельзя: в такой схватке только на миг коротенький отвлечешься, а там уж и Вечную Дорогу видать… Что же делать?

– А знаешь ли, в чем самая хребтина их выдумки? – Витязь действительно уже вконец подорвал себе дыхание разговорами и, похоже, заопасался, что не успеет сказать все до конца. – Ежели сумеешь ты меня одолеть, они тебя жить не оставят. Ты на заимку прибежишь прятаться, а послушники тебя из-за угла – да на Вечную Дорогу. И что получится? Витязь погиб, не успевши нового обучить, бешеного (это тебя) только сами носящие серое успокоить сумели… Кто теперь люд от проклятых да исчадий оберегать станет, кому Мгла соизволение даст на владение голубыми клинками? Послушникам, ведь больше-то некому! Самих людей спроси: какая защита лучше? Один необученный Витязь или же десятки, да еще такие, что с самою Мглой знаются? Что люди ответят? Молчишь? А кто помешает послушникам творить, что вздумают, ежели сбудется их затея? Снова молчишь?

Нет, на этот раз бешеный не смолчал. Леф аж взвизгнул от изумления, когда панцирное страшилище замерло на миг и вдруг рявкнуло сиплым железным басом:

– Врешь! Истовые сказали: «Не станет Нурда – позволим любого обучить, кого выберешь, хоть самого Лефа»! Силой одолеть не способен, так обманом решился взять?!

Он бросился на Витязя, но тот (будто ждал этого яростного наскока) неуловимым движением вышиб оружие из проклятой руки. Голубой клинок, радостно и ярко сверкнув на солнце, канул в овраг, а Нурд, удерживая на расстоянии кидающееся с кулаками озверевшее чудище, выговорил неожиданно спокойно:

– Не припомню я, чтобы когда-нибудь случалось тебя обманывать. Ладно, дело давнее, за девять лет могло и забыться такое. А, к примеру, Гуфе ты можешь поверить?

– Поверю, но только если из ее собственных уст услышу. – Лицо бешеного было скрыто мертвым железом, но Леф не оробел бы поклясться именем Бездонной, что тот ухмыльнулся и что ухмылка его не из тех, на какие приятно смотреть.

А Витязь вздохнул с облегчением и повернулся к проклятому спиной.

– Сейчас будут тебе ее уста и все остальное в придачу, – буркнул он. – Ларда, Леф! Хватит вам животы в травяной сырости квасить. Вставайте, идите сюда.

Вот те на! Стало быть, Нурд знал, что они тут, просто виду не подавал? Правда, если вдуматься, то ничего странного в этом нет. Витязь на то и Витязь. А вот бешеный действительно попался какой-то странный. Или он просто не бешеный? Щуплый, ростом удался не намного выше Хона, а ведь проклятые щуплыми не бывают… Говорить может… И слова его такие же странные, как и он сам: «…кого угодно, хоть самого Лефа…» Что это значит?

Нурд воткнул меч в землю, облокотился на рукоять, как на посох. К проклятому (настороженному, напряженному) он демонстративно держался спиной, чтобы тот не вообразил, будто здесь затевается какая-то хитрость. Поэтому же подошедшему Лефу Витязь шепнул тихонько:

– Дубинку брось и отойди от нее. А ты, – (это уже Ларде), – кошель сними. И ножи не вздумайте трогать.

Нурд посвистел сквозь зубы, потом, спохватившись, сказал:

– Хон цел, не ранен. В овраге он, бешеного стережет. Не этого бешеного – настоящего.

Отец невредим – хорошая новость. А что бешеного надо стеречь – это уж совсем интересно. Выходит, тот, трижды кричавший, так и не умер ни разу? Может, не он кричал?

Леф позабыл усталость и боль, настолько хотелось ему понять, что же такое творится. И спросить нельзя: Ларда вон рот раскрыть не успела, как Витязь прицыкнул досадливо, будто на докучливого сосунка. Уж лучше помалкивать, ждать. Может, все как-нибудь само собой объяснится?

Однако вместо объяснений из оврага выкарабкалась новая загадка. Леф изо всех сил сцепил зубы и затряс головой, стараясь сдержаться; тихонько фыркнула стиснувшая пальцами рот Ларда… Даже из-за наличника Нурдова шлема послышалось что-то весьма похожее на приглушенное хихиканье. А бешеный (или кто он там, под железом?) вскинулся, будто его по хребту огрели, – видать, вконец обалдел. И было от чего. Гуфа в островерхом роговом шлеме, в нагруднике поверх неизменной пятнистой накидки, со щитом. Да при виде такого хоть уши узлами вяжи – все равно расхохочешься. Вот бы ей еще топор в руку вместо чудодейственной хворостинки…

Саму же ведунью очевидная нелепость собственного облачения не смущала нисколько. С трудом ковыляя на подгибающихся ногах (как же им, немощным, не подгибаться, ежели хозяйка удумала этакое на себя взгромоздить!), старуха подошла к бешеному, уперлась в него острым взглядом. Общая веселость как-то сама собой поугасла.

Несколько мгновений прошло в неуютном молчании. Потом старуха вздохнула:

– Как же ты решился не уходить в Бездонную, Амд? Обычай, что ли, тебе неведом? Или Витязем стать тебя силой принудили? Так нет, и обычай ты знал, и судьбу свою выбрал без понуждения… Может, тебе вдруг вздумалось испугаться погибели?

– Бывает, что жизнь страшит поболее смерти, – прикидывавшийся бешеным брат-человек Амд рассмеялся, но смех его был горше плача. – Хочешь знать, почему? Смотри!

Он рванул с головы шлем, и только Гуфа сумела не отвести глаз от того, что скрывал железный наличник.

– Я потерял счет дням, – Амд говорил глухо и безразлично. – А они приходили с рождением каждого солнца и делали это. Они говорили: «Так будет всегда. Ни люди, ни погибель, ни сама Мгла не избавят тебя – только смиренная воля». Они не лгали.

– Они – это Истовые? – тихо спросил Нурд.

Амд не кивнул – безвольно уронил голову на грудь, словно ему подрубили шею. Не поднимая взгляда, сказал:

– Они пытались наложить на меня заклятие, но подчинить душу не сумели – их колдовство могло лишь сковывать тело. А потом, когда научились они, то просто не сочли нужным: все уже было сделано.

Он вдруг стиснул кулаки, завопил – пронзительно, жалко:

– Истовые ни разу не осквернили себя враньем! Ни разу! Злое ли, доброе обещали – все исполнили. Верю им, верю!

– Видать, все же не без заклятия тут, – процедил Нурд. Он тоже снял шлем, и ничто не мешало видеть его бледные брезгливые губы.

А Гуфа медленно покачала головой:

– Это не заклятие, – сказала она. – Это хуже. Заклятие Истовых снять – труд не великий. А вот раздавленная душа… это неисцелимо. Ты, Амд, и впрямь пострашнее бешеного: лучше уж вовсе без души, чем с такой, увечной. И твоя вина тоже есть в этом. Почему же ты не сумел сам себя погубить? Другому бы простилось такое, тебе – нет. Ты Витязем был. Видать, Истовые в благодатную почву сеяли…

Амд скрипнул зубами:

– Ты мне о погибели не говори, старая. Тебе-то, небось, лишь однажды умирать придется, а я уж и запамятовал, сколькажды гнал себя на Вечную Дорогу. Только без толку. Они же сказали: «…смерть не избавит…». Истовые не лгут, Гуфа.

– Прости, – шепнула ведунья, кусая губы.

А Леф не отрываясь смотрел на крохотную каплю прозрачной влаги, ползущую по морщинистой темной щеке. Гуфа умеет плакать?

Помолчали. Потом брат-человек Амд внезапно сказал:

– Они обещали, будто позже, когда докажу, что достоин, позволят читать Древнюю Глину. Привели, показали: много глиняных досок. Много-много. Не сосчитать. Объяснили: «Нынешний Витязь Нурд хочет большого зла. Сумеешь убить – станешь читать Глину Древних».

– Где хранятся доски? – Нурд впервые глянул Амду прямо в глаза, и тот не потупился.

– В обители Истовых, у края Мглы.

Тем временем Гуфа, кажется, сумела взнуздать свои чувства. Во всяком случае, взгляд ее просветлел и вновь сделался не то насмешливым, не то участливым, одним словом – привычным.

– Значит, говоришь, Истовые врать не умеют? Ты, Амд, зря так говоришь… – Ведунья вздохнула; вздох этот – унылый, старческий – мало вязался с откровенным ехидством Гуфиных слов. – Ежели бы ты сегодня Нурда осилил, то и самому бы тебе не долго пришлось бы любоваться на Мир – разве что Мгла тебе после гибели не Вечную Дорогу назначила, а смутным маяться. Не веришь? – прищурилась она, хоть скомкавшая Амдово лицо гримаса могла означать вовсе не сомнение, а ярость, восторг – что угодно. – Зря не веришь мне, Прошлый Витязь. Истовые столь рьяно выпрашивали у Бездонной успеха, что я поневоле услыхала да заподозрила неладное. А уж заподозрив, не угомонилась, покуда не вызнала все, без остатка. Так что не видать Истовым успеха, как моей девичьей красы, вот! – и Гуфа самодовольно оскалила черные свои щербатые зубы.

Амд упрямо мотнул подбородком:

– Ты, наверное, веришь в свои слова, но все равно это неправда. Послушники не посмеют напасть: они слишком хорошо знают, что в бою им меня не одолеть.

– Разве ты их не учил владеть проклятым оружием? – прищурился Нурд.

– Учил… – Прошлый Витязь снисходительно хмыкнул. – Потому и сказал такое, что знаю: плохо пристает к ним моя наука. Истовые да старшие братья мечтают иметь на заимках много умелых воинов, но сами обучаться либо не могут по старости, либо опасаются достоинство уронить. А младшим братьям воинская сноровка нужна, как глаза на пятках. Они стараются из робости перед старшими, но… Это им только кажется, что они стараются. Это кажется только им.

Ведунья внезапно сделалась немыслимо вкрадчива:

– Ты, Амд, говоришь одно, я – другое… Вот мы беседуем, солнце стареет, скоро уж дню конец, но согласия все нет, да и быть не может. Так давай проверим, кто из нас лучше видит будущее. Хочешь? Нет-нет, Нурда убивать тебе не понадобится, и самому послушникам подставляться тоже не надо. Вон в овраге бешеный лежит-похрапывает, словно удачливый меняла у Кутя под лавкой. Давай-ка сейчас на него шлем твой напялим, разбудим да пустим на волю. Будто он – это ты. А сами поглядим, что получится.

Амд растерянно заморгал голыми веками:

– Как это – похрапывает? Почему похрапывает? Он что, по сию пору живой?! А крики как же?

– Это не он кричал, – осклабился Нурд. – Это я кричал. Трижды – чтоб подумали, будто долго убиваю его, и, значит, сам неблагополучен. А бились с ним не мы – Гуфа с ним билась. Хон и я только в лес заманили чудище да под заклятие подвели.

– И нечего зубы свои немытые скалить, глядя на мое облачение, – засопела в притворной обиде старуха. – Ты, небось, при умении своем да силе немалой и то на бешеных хаживал в панцире (да не в таком, как вот я, – в железном). А мне каково было? Ведовство возможно лишь когда рядом, глаза в глаза, и тростинкой непременно коснуться надо… – Она прищелкнула пальцами, явно гордясь собой. – Ну ладно, хватит языками размахивать. Говори, Амд, будем испытывать послушническую честность?

Прошлый Витязь беззвучно шевелил похожими на запекшиеся шрамы губами, думал. Долго думал. Потом сказал:

– Не выйдет ваша затея. Проклятый намного крупней меня, больно уж заметной будет подмена.

– Пустое, – нетерпеливо отмахнулась Гуфа. – Выше, ниже – это без разницы. Сравнивать-то им не с чем, да и слишком боятся они, спешить будут очень, чтоб еще думать, кто это по оврагу мелькает. Опять же шлем твой… Небось, затемно облачался, не разглядывал наличник-то? Меченый он у тебя – тоже, поди, не красоты ради.

Амд повертел в руках шлем, исчерченный странными знаками, глянул на старуху, на прочих…

– Давайте, – безнадежно выдохнул он.

Бешеный и впрямь храпел, развалившись на дне оврага. Хон, здоровый и невредимый, бродил с топором вокруг спящего чудища – это на случай, ежели сила заклятия иссякнет. Столяр был мрачен. Он злился. Во-первых, из-за того, что Нурд так и не отдал ему выспоренный у Фасо голубой клинок, сказал: «Еще не время», – и поэтому биться сегодня пришлось дрянным топоришкой. Во-вторых, бешеного можно было связать, и тогда не пришлось бы его караулить. Но самого столяра о Гуфиных замыслах никто не предупреждал, а знавший все Витязь не озаботился прихватить с собой ремни. Похоже было, что Нурд заранее выдумал предлог не допускать Хона к схватке с Прошлым Витязем. Может, он счел, будто, увидав двоих противников, Амд заподозрит подвох и выкинет что-либо непредсказуемое? А может, сомневаясь в сноровке Хона, заопасался, что тот станет излишне усердствовать и загубит дело?

Шлем на спящем сменили быстро. Потом Гуфа велела всем выбираться наверх, сама же забормотала что-то над проклятым, хлестнула его по груди тростинкой, после чего весьма проворно кинулась на крутой овражный откос. Хон протянул ей топорище, Нурд ухватил за руку – вытащили.

В тот же миг Амд, прикрыв ладонями синеющее от натуги лицо, взревел длинно и страшно – ну точь-в-точь как убивающее порождение Мглы (случившаяся рядом Ларда шарахнулась, ухватилась за нож).

– Так Истовые велели, – мрачно пояснил Прошлый Витязь. – Знак, что все свершилось, как ими назначено.

Тем временем бешеный зашевелился, встал. Ни на миг не запнувшись, не оглядываясь, он тяжело и уверенно двинулся вниз по оврагу, к заимке послушников, и вскоре скрылся из глаз.

– Что теперь? Красться следом? – спросил вздрагивающий от нетерпения Нурд.

Гуфа мотнула головой:

– Нет. Надо ждать.

Ожидание не успело прискучить. Всего через несколько мгновений по лесу раскатилось сердитое гремучее эхо, будто небо к вечеру решилось вызреть грозой. Еще мгновение тишины, и там, куда увели бешеного ведовские чары, послышались выкрики – многоголосые, восторженные. И тогда Амд, жутко ощерившись, скатился в овраг.

Послушников было трое. Конечно же, они не стали бросаться с клинками на того, кто казался им Прошлым Витязем – носящим серое слишком нравилось жить. Да и к чему напрасный и глупый риск? Ведь Истовые велели сохранять не только проклятые клинки и броню. Давно, несколько лет назад, один из бешеных пытался убивать на расстоянии, выпуская крохотную гирьку из грохочущей железной трубы. После его смерти старшие братья смогли уразуметь все, даже то, зачем проклятый таскал в мешочке на поясе черную жирную пыль.

А еще сумели они заставить одного из младших научиться обращению с невиданным доселе оружием.

Из диковинной трубы оказалось гораздо легче попадать в цель, чем из пращи, и на обучение ушло не слишком-то много непонятной пыли – изрядное ее количество удалось сохранить для дела.

А дело это, ожидаемое давно и не без опаски, показалось послушникам до смешного простым. Гром, клуб сизого дыма, толчок в плечо, и тот, кто казался Прошлым Витязем, мертв. Не страшно и быстро.

Вот только был у притороченной к фигурной доске трубы один досадный недостаток: очень уж долго приходилось изготавливать ее к бою. Поэтому, когда невесть откуда взявшийся еще один Амд обрушился на спустившихся к трупу послушников, встретить его оказалось нечем, кроме трех неумелых клинков. Но о клинках-то надо было хотя бы успеть вспомнить.

Лишь на одно короткое мгновение отстали от Амда Витязь и Хон, тем не менее ничтожная эта заминка стоила им возможности поквитаться с носящими серое: Прошлый Витязь пожадничал и все совершил сам – без чрезмерной жестокости, стремительно, наверняка. Именно этому он учил, но за девять лет так и не смог выучить нерадивых послушников.

Последними к месту погибели бешеного и его убийц добрались изнемогающая под доспешной тяжестью старуха и вконец обессилевший Леф. Добрались и встали, тяжело дыша, опираясь друг на друга.

Прочие поначалу даже не заметили их. Амд сидел, привалясь спиной к стенке оврага, гладил дрожащими пальцами пристроенный на коленях запятнанный красным клинок. Ларда, Витязь и Хон склонились над бешеным. Девчонка зачем-то стаскивала с мертвого порождения Мглы шлем, мужики с интересом ждали результатов.

– Ну вот! – Ларда выпрямилась, с неуместным торжеством поглядела на стоящих рядом. – И у этого подбородок скобленый.

Нурд присел на корточки, коснулся проклятого лица.

– А щетина уже успела подрасти. Вот если бы ты, Хон, вчера на ночь побрился, у тебя сейчас была бы такая же.

– Что это за нелепая выдумка – с вечернего устатку бритье затевать? – возмутился Хон. – Какая мне во сне разница, при щетине я или чистый? Такое скажешь, что и в уши не лезет.

Витязь отмахнулся от него, глянул на Гуфу:

– Слушай, старая, а ты прежде такого не замечала?

Ведунья помотала головой. Ей, похоже, было не до Нурдовых вопросов, она супилась, бормотала что-то неслышное – видать, снова затеяла сама с собой разговаривать.

– Да чего вы так всполошились? – Хон шарил недоуменным взглядом по лицам Ларды и Витязя. – Уж если Бездонная сразу взрослых мужиков рожает, так почему бы их прямо бритыми не сотворять? При бороде-то под наличником не слишком удобно, особенно в жару…

– Бездонная… – Нурд злобно сплюнул и встал. – Ты при мне Бездонную больше не смей поминать. Лучше я древних неведомых духов о помощи молить стану, лучше никого не стану молить, чем Мглу, именем которой творятся гнусности, подобные нынешним!

Такого Витязя Леф еще не видал.

И никто не видал, даже бешеные.

Расслышав яростную дрожь в Нурдовом голосе, Гуфа встряхнулась, глаза ее потемнели от испуга. И не зря.

Хон выпятил грудь, снизу вверх прищурился в гневное лицо Витязя:

– А ты с чего это вообразил, будто можешь на меня рявкать? Досаду вздумал на мне сорвать? Гляди, я ведь и ответить могу. И не только словами!

Нурд громко сопел, раздувая ноздри, верхняя губа его вздернулась, словно у готового к драке пса, стиснутые кулаки подрагивали от напряжения. А Хоновы пальцы уже крались к рукояти ножа.

Завизжала побелевшая Ларда, метнулся к ссорящимся Леф – не добежал, споткнулся о труп, покатился по каменистой земле, взвыв от набросившейся на увечную руку боли. И в этот миг, когда, казалось, ничто уже не могло предотвратить назревающий ужас, старая Гуфа выкрикнула нелюдски пронзительно и свирепо:

– Откуда выплеснуто, туда же и влейся! Злобу ножами в сердца истинно злобным! Пусть сбудется, пусть!!!

И все кончилось.

Обмяк Нурд, Хон растерянно заморгал соловеющими глазами. Даже Леф перестал стонать, привстал на колени, и Ларда бросилась ему помогать.

А Гуфа пробурчала, отдуваясь и утирая потные щеки:

– Для чего же я вам кольца давала, мужики? Для щегольства, что ли? Следить же надо за ними, беречься надо! А вы что же? Дурни вы оба, хуже щенков неразумных!

Витязь и Хон молчали. Они просто не могли ни слова выдавить из пересохших глоток, как не могли заставить себя встретиться взглядами – каждый слишком боялся увидеть в глазах другого упрек и обиду.

Первым не выдержал столяр. Тяжко вздохнув, он бесцельно огладил кончиками пальцев остывающее ведовское кольцо и, собравшись с духом, неловко придвинулся к Нурду. Тот усмехнулся, трескуче прихлопнул по подставленной Хоном ладони. Кончено. Забыто. Не было.

Придирчиво следившая за ними ведунья вроде бы успокоилась, принялась теребить завязки нагрудника – решила наконец избавиться от панцирной обузы. Занимаясь этим непривычным, а потому сложным для себя делом, старуха сказала раздумчиво:

– Все-таки судьба нет-нет да и слепит из плохого хорошее. Хотели послушники вас рассорить до кровавой драки, а теперь кому-то из них со своими грызться придется. Неумелое заклятие обернуть против самого заклинающего – самое нехитрое ведовство…

Она покачала головой, потом добавила, настороженно оглянувшись:

– А ведь, значит, следят за нами… Ну пусть. Многого им не выследить.

– Ты, старая, сегодня через всех перепрыгнула, – мягко улыбнулся Нурд. – Бешеного одним щелчком хворостинки своей одолела, нас с Хоном от этакой жути уберегла, носящим серое досадила крепко… Кабы не ты, не видать бы нам завтрашнего света.

А Ларда спросила, с надеждой глядя на Гуфу:

– Теперь ты всегда станешь проклятых заклятиями побеждать?

– Нет уж, – ведунья решительно затрясла головой. – Нурд сам вызвался Витязем быть да под голубые клинки подставляться, и Хона тоже не дрекольем в схватку гонят – своей охотой идет. Это их дело, мужское, воинское. А с меня и одного раза до Вечной Дороги хватит. Вот не успел бы Нурд чудище это под локоть пихнуть, так была бы теперь не одна Гуфа, а два раза по половинке. Убьют меня – кто вас, к примеру, лечить будет? Послушники? Они вылечат…

– А ты сама и не ходи больше, – великодушно разрешила девчонка. – Ты меня выучи.

Гуфа в замешательстве принялась скрести подбородок:

– Выучи… Не слыхала я, чтоб ведовству можно было кого попало учить. Саму-то меня силой ведовской родительница наделила, а как – обучением или же как-то иначе – этого я не знаю. И откуда я у родительницы взялась – тоже не знаю. Она вроде одна всю жизнь прожила. У меня вот небось никаких дочек не заводится, сколько ни живу…

Пользуясь тем, что Ларда увлеклась разговором, Нурд незаметно поманил к себе Лефа и снова склонился над мертвым бешеным. На глазах у недоумевающего парнишки он подцепил пальцем обернутую вокруг шеи проклятого железную цепочку. На ней, скрытый нагрудником бешеного, висел…

– Вот это и есть крест, – тихо сказал Нурд. – Помнишь, в песне твоей? Многие из них носят такое на шеях. А у некоторых он на груди нарисован, прямо на коже. Понимаешь теперь, почему я боялся, что и другие догадаться могут?

Испуганный крик Хона помешал Лефу ответить. Как-то так получилось, что все они напрочь забыли про Амда. А тот, посидев неподвижно, будто в полусне, медленно поднялся, стащил с себя панцирь. Потом воткнул свой клинок рукоятью в землю, чуть отступил, примерился…

В этот-то миг и вздумалось Хону оглянуться. Вскрикнув, он рванулся к Амду, хотя ясно было, что поздно, что уже не успеть.

Так и вышло.

Прошлый Витязь преступной волей Истовых прожил девять неположенных лет. Больше он не хотел.

9

Жизнь человека тяжела и не слишком-то богата радостями. Так было всегда, даже в те кажущиеся теперь непостижимо счастливыми времена, когда Мир не имел пределов. Тем более страшно вообразить, каким невыносимым стало бы существование, не управляй им привычная мудрость обычая. Ведь проще отобрать у соседа, чем сделать самому; проще поддаться гневу, чем обуздать его; гораздо безопаснее струсить, чем быть храбрецом. Но обычай говорит соблазняющимся подобной легкостью: «Плохо. Нельзя». А неотвратимость возмездия общинного суда не позволяет пренебречь запретом, и это вносит в жизнь порядок и лад. Заботами Мглы в Мире достаточно всевозможных опасностей; хорошо, хоть друг друга людям не надо бояться.

Потому ни Гуфа, ни Витязь не поспешили уличить послушническую ложь о том, будто пытавшиеся избавиться от Амда – это бешеные, которых Мгле нынче отчего-то вздумалось сотворить больше обычного. То же самое носящие серое, несомненно, выдумали бы и о самом Амде (благо стараниями Истовых опознать его обезображенное лицо казалось делом невозможным), однако Нурд избавил их от необходимости продолжать вранье. Он зачем-то собрал оружие Прошлого Витязя, взвалил на плечи его тело и унес – почти сразу после того, как Амд решился наказать себя смертью. Унес один, не прося Хона о помощи, хоть таскаться по Лесистому Склону с таким тяжким и неудобным грузом – дело нешуточное и посильное далеко не для каждого.

А Гуфа утащила к себе в землянку проклятую трубу (это ей стоило куда как большихусилий, нежели Витязю его скорбная ноша). Черную пыль и странные гирьки она тоже унесла. Уходя, старуха запретила Хону, Лефу и Ларде рассказывать, как все было на самом деле. Сказала: «Ждите. Сейчас еще не пора». Хон спросил, когда же будет пора, а она, чуть подумав, ответила: «Через три дня. Или позже».

Потом старуха велела всем побыстрее убираться домой и заковыляла вверх по оврагу, таща проклятую трубу волоком.

Даже в тот миг, когда пришлось оказаться лицом к лицу с полоумным убийцей, Гуфе не было так страшно, как теперь, когда все уже вроде закончилось. Нет, ее пугали не послушники и не то, что люди при попытке рассказать им правду откажутся верить в безмерную подлость носящих серое – кто-кто, а уж Гуфа умеет убеждать в своей правоте. Но именно своей правоты она и боялась.

Ведь уразумевшим суть происходящего легко будет додуматься и до того, что соблюдающие обычай всегда слабее людей, которые отваживаются через обычай переступить. А общинный суд… Ну вот взял да и отказался человек выполнять требуемое всеми. Что с таким поделаешь? А ничего. Потому что он может разрешить себе все, а община – лишь дозволенное обычаем. И значит, обычай держится в Мире только древней привычкой да непониманием его слабости. Хрупкие, ненадежные опоры…

Самое ужасное то, что Истовые не добились желаемого единственно из-за опасливого стремления соблюсти видимую благопристойность – просто перехитрили сами себя. Слишком уж соблазнительной оказалась надежда, что Прошлый Витязь сумеет управиться с нынешним и можно будет изобразить из себя спасителей. Решись же они открыто преступить обычай, проклятая гирька поразила бы не Амда, а Нурда, без которого прочим воинам не одолеть пусть неумелое, но отлично вооруженное множество.

Старшие из носящих серое скоро поймут эту свою оплошность. Ведь поняли же они, что смело могут лгать, не боясь разоблачения!

Плохо.

Надо спешить, но единственно возможное теперь действие требует времени.

Плохо.

* * *

Вскоре после рождения нового солнца Устра и с ним еще кто-то из послушников ходили к Гнезду Отважных. Даже в Долине было слышно, как орали они возле заросшего травами нагромождения тесаных непомерных камней, уговаривая Витязя показаться для доверительной беседы.

Возвратились к заимке носящие серое вскоре и с подозрительной поспешностью, причем старший брат на ходу постанывал и держался за щеку – это многие видели.

Ближе к полудню Нурд появился на дворе у Торка – ему понадобились вьючное и возок. Ничего странного в этом не было. Витязь живет один, и у него нет возможности содержать собственную скотину. Обычай гласит, что всякий из живущих в Мире должен помогать Витязю, доверяя ему любое свое достояние. А ведь Торк для Нурда не кто-нибудь – близкий приятель. Надо ли удивляться, что после краткого разговора Витязь выехал с Торкова двора на телеге?

Когда же солнце перевалило за середину жизни, вернувшаяся с хворостом от Лесистого Склона Ларда рассказала Лефу, будто снова видела Нурда, на этот раз на дороге. Он проехал в сторону Черных Земель, причем заметно спешил. А на дне возка глазастая девчонка подметила нечто, очертаниями напоминавшее укрытого шкурами человека. И человек этот то ли спал, невзирая на тряскую скачку, то ли был мертв.

* * *

Следующий день выдался хмурым, ветреным. Бескрайняя серая туча, родившаяся где-то над Жирными Землями, медленно, будто нехотя заглотила небо Галечной Долины. А потом брюхо ее, отвисшее из-за чрезмерного обжорства, пропороло себя ломаными скальными гребнями, и она, изнемогая от ран, обессиленная собственным однообразием, притиснула к самой земле оставшийся крохотный объедок небесной выси. Казалось, стоит лишь забраться на пригорок повыше да подпрыгнуть как следует, и коснешься пальцами холодной, склизкой, упруго-непроницаемой серости.

Это была коварная серость. Она не только съела небо и солнце – она заползала в души, поселялась там тягостным чувством неотвязной унылой хвори, выпивала желания, истачивала силы.

Но может быть, дело было и не в ней.

Раха, к примеру, на убыль в силах не жаловалась. Какие уж тут жалобы, ежели огород сохнет? А вот Хон с самого утра был грустен и вял. Настолько, что почти сразу поддался визгливым Рахиным причитаниям и, даже не сплюнув для сохранения собственного достоинства, поплелся дергать нахально повысовывавшиеся из грядок ростки сорной травы. Такая его покладистость жену-победительницу не обрадовала, а изумила и напугала. Впрямь захворал, что ли? Или же позавчерашние воинские труды еще дают себя знать? Однако долго предаваться праздным раздумьям Раха не стала: не было у нее для этого ни привычки, ни времени. Растолкав и наскоро покормив заспавшегося Лефа, она выпроводила его из хижины (Гуфа велела раненому почаще бывать на вольном воздухе), а потом замерла на миг, заколебалась. Надо бы удобнее обустроить сына, шкур ему настелить, чтоб не удумал на голой земле сидеть, но, с другой стороны, Хона без присмотра на огороде оставлять опасно. Дергал-то он исправно и рьяно, да только Рахе не терпелось собственными глазами глянуть, что именно выдергивает столяр. А то ведь, например, брюкву Хон только в горшке узнает, вареную.

Тут, на счастье, через плетень перебралась Ларда – тоже смурная, взъерошенная и на себя не похожая. Раха с легким сердцем свалила на девчонку заботы о Лефе и побежала следить за Хоном. Мигом позже окрестности огласились негодующими воплями.

Ларда тем временем выволокла из хижины несколько снопиков сушеной травы и какой-то облезлый мех, при ближайшем рассмотрении оказавшийся Рахиной зимней накидкой. Соорудив из всего этого нечто среднее между человеческим ложем и песьей берлогой, девчонка впихнула туда вяло отбрыкивающегося Лефа, а сама уселась рядом, прямо на земле. И пригорюнилась.

Несколько мгновений Леф с тревогой разглядывал ее осунувшееся безразличное лицо, потом спросил:

– Ты чего? Червяка надкусила?

Ларда обхватила колени руками, поерзала, устраиваясь.

– Не знаю, – сказала она после довольно продолжительного раздумья. – Устала, наверное. Скучно, тоскливо очень и вообще как-то… И ничего путного делать не хочется. Хворь такая, наверное, прилепилась.

Леф собрался было сказать, что хворь, от которой не хочется делать ничего путного, прилепилась к Ларде еще при рождении, но заопасался и промолчал. Торкова дочь и впрямь выглядела усталой и хворой. Даже когда обнаружила, что уселась чуть ли не прямо в разложенный для просушки навоз – и то не нашла в себе сил, чтобы встать, лишь отодвинулась немного с тягостным вздохом.

Теперь Лефу была видна только ее спина – сутулая, жалкая, плотно обтянутая заношенной ветхой накидкой. Накидка эта могла служить убедительным доказательством хозяйственности Лардиной матери Мыцы. Обнову, перешитую из пришедшего в негодность полога, Ларда порвала, пытаясь досадить Лефу за неуступчивость, и в наказание носила ту, из которой явно успела вырасти еще прошлым летом – не нужно быть мудрецом, чтобы догадаться, почему к подолу пришита полоса поновее (то есть чуть-чуть почище). Однако Мыцыны хлопоты не ограничились дотачанным подолом. Скрепя сердце Лардина мать расщедрилась еще на две заплатки там, где угрожали прорваться из тесноты на волю и свет выпятившиеся, отвердевшие за зиму девчоночьи груди. То, что в результате этой предосторожности расселся шов на спине, заботливую родительницу не волновало. Летняя накидка выдумана не для согревания (летом и так тепло), а единственно для сокрытия срама. Спины же у всех людей сотворены Мглой одинаковыми, и ничего стыдного на них не растет. А что одеяние вышло тесным и от неловкого движения может развалиться, так это к лучшему даже. По крайней мере не станет девка плечи свои неуклюжие мужичьи растопыривать почем зря, больше будет на бабу похожа.

Так что теперь через многочисленные прорехи Леф мог сколько угодно разглядывать коричневую от загара Лардину кожу и выпирающие из-под нее острые позвонки. А когда случайный порыв ветра распушил и подбросил тяжелые пряди медных волос, стал виден до прозрачности выгоревший пушок между девчоночьими лопатками. Интересно…

Вот только плохо, что Торкова дочь нынче хмурая, вялая какая-то. Лефу очень хотелось ее расшевелить, и поэтому он, присмотрев на Лардиной накидке дыру позанятнее прочих, стал осторожно просовывать туда длинный сухой стебелек. Девчонка вздрагивала, ежилась, а потом, потеряв терпение, выгнулась и с силой хлопнула себя по спине. Леф захохотал. Ларда глянула на него через плечо и отвернулась.

– Умный ты, – сказала она неодобрительно.

Леф охотно согласился, но девчонка опять увяла; на новые попытки растормошить ее она не обращала ни малейшего внимания. Парень вконец извелся тревожными догадками, и тут Ларда вдруг заговорила, вскинув лицо к низкому тяжелому небу, отвратительно напоминающему цветом своим линялую послушническую накидку. Леф долго не мог уразуметь, почему, зачем Торковой дочери вспомнилось именно это, давнее, вроде бы никаким боком не лепящееся к теперешним событиям и нынешнему хмурому дню.

Сперва Ларда стала рассказывать о своей одежде. Родительница, оказывается, нарочно норовила обряжать ее во что-нибудь ветхое, надеясь, что дочь станет реже ходить с Торком в горы. Действительно, какая уж тут охота, ежели на малейшее усилие накидка тут же отзывается предательским треском – того и гляди, домой возвращаться придется голой.

Но хитрые расчеты не оправдывались: Мыца упустила из виду, что в скалах посторонних глаз почти не бывает, а потому ее бережливое дитя, миновав людные места, накидку сбрасывает и таскает ее тючком на спине. Обычай прятать тело от солнца Ларда считала глупым (почему, к примеру, купаться неодетой дозволено, а охотиться – нет?) и потому соблюдала его лишь наполовину, обвязывая бедра кожаным лоскутом. Торка же, по ее мнению, стесняться вовсе не стоило – родитель же! Не видал он ее, что ли?

Сам Торк до начала нынешнего лета также не усматривал в дочкином поведении ничего плохого: пускай себе, мол, здоровее будет. Но встреченная однажды за гребнем Серых Отрогов Гуфа изругала обоих до медного звона в ушах – Ларду за бесстыдство, отца за потакание.

Кстати сказать, старуха сама не больно стеснялась своей наготы при совершении некоторых ведовских обрядов. Тем более странной показалась девчонке ее запальчивость. Пронзительнее, чем получалось даже у Рахи, Гуфа вопила о дикарях, которые не хотят быть людьми и вскорости докатятся до того, что станут ходить на четвереньках, жить в берлогах, подвывая друг другу вместо человеческого разговора. Она почему-то не угомонилась даже после того, как Ларда, шипя и фыркая, натянула злополучную одежку и демонстративно повернулась к ведунье спиной. Про себя девчонка решила, будто старуха бранится единственно из желания поскорее спровадить невольных соглядатаев – верно, испугалась, что заметят черные пакостные наросты, которые Гуфа сковыривала с валунов.

Но Торк думал иначе.

Весь тот день он казался очень расстроенным и виноватым, а к вечеру сказал, что, наверное, Гуфа права. Человека отличают от прочих тварей три умения: говорить, делать руками всякие вещи и чувствовать стыд (причем не каждое по отдельности, а только все вместе). Стоит только лишиться одного из этих умений, чтоб со временем непременно потерялись и остальные – так объяснил Торк.

Еще он рассказал, будто охотники и пастухи изредка замечают среди скал звероподобные создания, в которых только с большим трудом угадывается нечто людское. Это отродье тех, кого ненаступившие дни застали в малочисленности и вдали от жилья. Сколько их, одичавших, никто не знает (ведь Мир, хоть уже и не беспределен, все-таки довольно велик, а большая его часть – труднопроходимые скалы). Вот Гуфа и боится, что все мы, еще оставшиеся людьми, когда-нибудь уподобимся диким. И она правильно боится такого. Многое забывается, приходит в упадок; прежде всего – умения рук. Нынешняя бронза плоше и мягче древней; на строения нынешние горько смотреть тому, кто повидал Башню Истовых, обиталище Предстоятеля в Несметных Хижинах или хоть то, что осталось от Гнезда Отважных. Даже послушнические заимки мнятся теперь чуть ли не творениями ведовских сил… Торк еще много всякого наговорил в тот вечер, но Лардину душу услышанное почти не затронуло. Она поняла только, что коль скоро нет надежды выпросить у Мыцы одежку покрепче, то придется отныне в горы ходить отдельно от отца и с большой оглядкой. Нынче же почти забывшиеся подробности этого происшествия внезапно напомнили о себе. Почему? А бешеный его знает. Просто захотелось, вот и рассказала.

Ларда снова уткнулась подбородком в согнутые колени, вздохнула тихонько. На душе было тоскливо и муторно. Нет, не из-за какой-нибудь там хвори – это она просто так Лефу сказала, чтоб с расспросами не приставал. Причина крылась в неосознанном еще до конца понимании непоправимости случившегося позавчера. После такого Мир не может остаться прежним, в нем будто сдвинулось что-то, как иногда от неосторожного крика страгиваются с места каменные осыпи. Страгиваются и оползают вниз – сперва медленно, почти незаметно, потом быстрее, еще быстрей… Чем подобное кончается, всякий знает.

Страшно. И Хону тоже должно быть страшно. И Леф напрасно пытается заслонить свой страх щенячьей веселостью. Гуфа с Витязем хоть делают что-то, они хоть думают, будто что-то еще можно поправить, спасти – им легче. А вот Раха даже не знает, что Мир стал проснувшимся камнепадом, поэтому случайно выдернутая из грядки недозрелая брюква кажется ей поводом для стонов и слез. Счастливая…

Наверное, Лефовы мысли бродили по тем же тропам, потому что он вдруг спросил:

– А откуда взялись послушники?

Ларда непонимающе уставилась на него:

– Как это – «откуда»? С заимки, конечно.

– Да не о том я, – замотал головой парнишка. – Ну, вообще послушники – откуда они?

И тут неожиданно сбылось Лефово желание расшевелить приунывшую девчонку. Ведь за последние дни ей довольно редко выпадал случай хоть в какой-либо малости показать этому Незнающему свое превосходство. Конечно же, он хороший, и ничьей вины нету в том, что его родила Бездонная, а не Раха, но все-таки очень приятно знать что-то, чего он не знает. А то даже как-то не по себе. Бешеных убивает получше иных выбранных мужиков, самого Мурфа давеча посрамил… Прозвище заслужил почетное: Певец Журчащие Струны… Того и гляди, вздумает нос задирать.

Ларда изобразила на лице выражение мудрой задумчивости (то есть это ей так казалось, поскольку не могла она видеть со стороны своих жмурящихся от удовольствия глаз) и принялась растолковывать Лефу общеизвестное – тем же тоном, каким привыкла поучать Гуреино потомство:

– Послушники были всегда, только до появления Бездонной они слушались кого-то другого. А потом приключились ненаступившие дни – ну, всякие ужасы. В ущелье, которое возле обиталища Истовых, поселилась Мгла и съела какого-то древнего каменного духа. Тогда те, прежние Истовые, решили: раз съела, значит, сильнее. Древний дух не умел трясти землю, сдувать хижины и мешать солнцам рождаться. А Бездонная все это смогла, а еще смогла съесть того, каменного, и бесконечность Мира в придачу. Прежние Истовые сказали послушникам: «Теперь надо слушаться Мглу». И всем им велели носить серые накидки, потому что Бездонная… Ну, в общем, она тоже серая.

Ларда утерла пальцами взмокшее лицо. Очень трудно оказалось объяснять известное с чужих слов. Кажется, что знаешь много всякого, а когда начинаешь рассказывать, то все умещается в несколько куцых фраз. Обидно…

Леф морщил лоб, обдумывая услышанное.

– Но ведь давние послушники, наверное, уже все поумирали, – протянул он растерянно. – Кто же теперь на заимках живет?

– Новые, – пожала плечами Ларда. – Они все время к себе новых зовут. Всяких таких мужиков, которых не выбрали, или же ленивых, не способных самим прокормиться, – девчонка усмехнулась и сплюнула. – Уж они знают, кого чем приманить. Амда вон Древней Глиной соблазнили, других – другим… На заимках ведь работы бывает мало, а жить безопасно и сытно: общинам заступничество перед Бездонной недешево обходится. А еще у носящих серое свои огороды да стада имеются. Они, правда, жертвенные, для Мглы то есть, но вряд ли ей все то достается, что в священный колодец назначено, – так Гуфа думает. А что? Общинным старейшинам тоже немало перепадает из собранного на послушническое прокормление. Вот они и чтут Истовых, старейшины-то…

– А другие, которые чтут, – им тоже, значит, перепадает?

– Кто – другие?

– Ну просто люди. Общинники. Такие почему уважают послушников?

– Носящие серое говорят, будто могут упросить Мглу сделать вместо плохого хорошее. Еще они за Ущельем Умерших Солнц следят, предупреждают, когда приходят опасные. Людей лечат. Говорят, что смутных умеют прогонять. А еще они говорят, будто учатся читать Говорящую Глину. Как только научатся, то сразу сумеют сделать Мир и жизнь в нем не хуже, чем было до ненаступивших дней, – Ларда поскребла ногтем в зачесавшемся ухе, хмыкнула. – А вот Гуфа как-то сказала (она Нурду это сказала, я совсем случайно услышала), будто люди вовсе и не послушников чтут – они почитают обычай. Просто привыкли, что издавна есть такие, которых уважать и кормить надобно. Вот и уважают. И кормят.

Леф вдруг вспомнил, как рассказывал ему о приносимой послушниками пользе Фасо, когда пытался заманить Незнающего мальца на заимку. Вспомнил и решил, что Гуфа права. Все, что послушники делают, получается у них хуже, чем у кого-то (это, конечно, кроме всяческих пакостей – тут носящим серое равных нет). Бешеных и исчадий они часто не замечают, Хону с Торком приходится дозором ходить… Ведовство у послушников слабее Гуфиного, и Мгла, похоже, не желает слушать их просьбы. Иначе почему же за столько лет носящие серое не сумели упросить ее перестать засылать в Мир всяких злобных тварей? Что же до Глины Древних, то послушники только учатся ее читать, а Гуфа уже умеет, но ей не дают. У нее только крохотный осколок Говорящей Доски хранится, никчемный и глупый. «…И повелел кусить всю…» Это Леф сам прочитал, потому что его учит ведунья. А как учатся послушники? Разве можно самим себя обучать тому, чего не умеешь? И побеждать всяческие хвори Обитающим на заимках удается куда реже, чем Гуфе. Правда, Гуфа одна, и со всеми хворыми ей не управиться… А вот, кстати, почему в Мире только одна ведунья? Может, Ларда знает?

Нет, этого Ларда не знала. Она только слыхала от Нурда, будто и в прежние времена ведунов было немного. А теперь по-настоящему ведовать умеют лишь Гуфа и сам Витязь, причем ведовство Витязя совсем не такое, как у старухи. В чем тут разница, Ларда не смогла уразуметь, хоть Нурд и пробовал объяснять. Девчонка поняла только, что он умеет лечить раны и ушибы, прочие же хвори ему неподвластны. И еще Нурд не способен творить заклятия. И будущее читать не способен.

В другой раз он обмолвился, будто его ведовству можно обучить многих, а Гуфиному – почти никого: чтоб сравняться со старухой, надобно суметь родиться каким-то особенным. Обычный же человек, даже познавший всякие тайны, истинного умения не достигнет, как не достигли его Истовые и серые старшие братья.

Девчонка умолкла было, но Леф не дал ей даже дух перевести:

– А почему Витязь может быть только один?

Ларда про себя горячо взмолилась, чтобы этот несносный наконец-то наелся услышанным и отстал. Ей уже надоели бесконечные Лефовы вопросы, однако промолчать казалось немыслимым. Еще вообразит, будто она не знает…

– Ну обычай такой. Когда-то Витязей бывало помногу, но однажды они заспорили, кто из них лучше. Долго спорили, потому что их тогда пятеро было. Потом договорились: пусть люди решат. Про кого больше людей скажет, тот и есть самый сильный и храбрый. Ну, один из Витязей очень хотел, чтобы лучшим назвали его (даже сильнее хотел, чем и взаправду быть лучшим), и поэтому придумал ходить по дворам и убивать тех, кто хвалил прочих. Остальные Витязи его потом победили, но он все равно успел поубивать очень много народу. Вот с тех пор и установлено: Витязь только один может быть, чтоб то, давнее, не повторялось. А когда ученика воспитает, сразу должен в Бездонную Мглу бросаться. Так обычай говорит. А Гуфа бормочет о пустоголовых старейшинах, которые пуще бешеных опасаются, что большая сила их съест. Гуфа часто говорит эти слова, но объяснить ничего не хочет…

– Плохой этот обычай, по-моему. Потому что опасный очень, – Леф прикусил губу, задышал глубоко и часто. – Вот если придется Витязю погибнуть прежде, чем он успеет ученика воспитать, – что тогда? Тогда очень нехорошо получится…

Девчонка нетерпеливо дернула плечом:

– Не было еще такого ни разу. Витязь – он на то и Витязь, чтобы злых убивать, а самому не гибнуть. Это ты, Леф, какую-то глупость выдумал…

– А в ученики к Витязю любой напроситься может? И почему Нурд еще никого не взял? Его же убить могут, и в Мире ни одного Витязя не останется… Или он Мглы боится?

– Вот пристал! – почти уже прохныкала Ларда. – Въелся, будто сажа под ногти… Ничего Нурд не боится. Когда к Амду на выучку шел, знал небось, что Бездонной не миновать. А только никак не может он ученика себе выбрать. Которые хотят, те либо хиленькие, либо умишком не вызрели. А иные, может, и пригодные, так желания не имеют. Невелик ведь соблазн прожить невыбранным, под голубые клинки подставляться, да потом еще и по собственной воле до срока на Вечную Дорогу! Черноземельцам проклятые и вовсе как прыщ на затылке: и не видать его, и не болит – так только, чешется иногда. Привыкли от Бездонной нашей кровью отбрызгиваться… Вот и выходит, что стоящих парней стало меньше даже, чем в матушкином вареве мяса бывает. А Нурда Амд в свое время из троих выбирал!

– Так, может…

– Нет уж, хватит с тебя! – Ларда шмыгнула носом и отвернулась. – Я устала, и пить хочу, и вообще надоело.

Леф немедленно стал выбираться из своего ложа, но девчонка с пренебрежительным фырканьем повалила его обратно.

– Да лежи ты, огорченье родительское! Сама я, что ли, воды в вашей хижине не найду? Будто бы это кто-то другой ее матери твоей из колодца таскает…

Она уже тянулась к занавешивающему вход пологу, когда Леф тихонько спросил:

– А, к примеру, меня Нурд в ученики взять согласится?

Ларда не ответила, не обернулась даже. Она только запнулась на миг, и спина ее как-то напряглась, съежилась, словно девчонка вдруг испугалась удара по лопаткам наотмашь. Потом, так и не оглянувшись, Ларда аккуратно отодвинула полог и скрылась в хижине. Она довольно долго была внутри (гораздо дольше, чем требуется, чтобы подойти к корчаге с водой и убить жажду), а когда наконец выбралась во двор, лицо ее было мокрым.

– Умылась, – коротко пояснила Ларда, примащиваясь рядом с настороженно засматривающим ей в глаза Лефом. Несколько мгновений она молча утирала ладонями щеки, отплевывалась от стекающих на губы крупных прозрачных капель. А потом, когда Леф не без облегчения вообразил, что вопроса его девчонка то ли не расслышала, то ли не поняла, Ларда спокойно обернулась к нему и проговорила сипловато, но очень внятно:

– Если ты вздумаешь набиваться к Витязю, я в тот же день с Серых Отрогов спрыгну. Головой вниз. На камни. Понял?

Леф судорожно сглотнул невесть откуда взявшуюся во рту вязкую горечь. Он попытался притронуться к Лардиному колену, но девчонка отшатнулась, будто бы ее не кончиками пальцев коснулись, а углем прижгли.

– Может, ты врал, когда говорил, что хочешь быть моим выбором? Скажи: врал?

Леф отчаянно замотал головой.

– Тогда почему?.. – Голос Торковой дочери задрожал и сорвался.

– Потому что если в Мире не останется Витязя, то всем будет плохо.

Ларда с присвистом втянула воздух сквозь накрепко сжатые зубы. Леф было решил, что девчонка не может выдумать убедительных слов и собралась кусаться, но, осторожно заглянув в ее напряженное лицо, оторопел. Такими огромными стали эти потемневшие до головокружительной черноты глаза, столько мучительной взрослости успело поселиться в них за краткие мгновения их разговора… Так кто же должен теперь убеждать, успокаивать, оправдываться? Она?! Как бы не так…

Но вот Ларда заговорила, и голос ее был на удивление спокоен. Нет-нет, она и не думала спорить – она просто объясняла:

– О том, что будет со всеми, пускай себе думают все. А я – нехорошая, злая – хочу думать только о том, что будет с тобой и со мной. И если ты пойдешь к Витязю, я непременно сделаю то, что обещала. Чтоб тебе ничто не мешало думать обо всех, чтобы всем было хорошо и чтобы мне не было плохо. Так ты пойдешь?

– Нет, – в Лефовом горле словно застряло что-то – звук не сумел родиться, лишь немо шевельнулись искусанные, потрескавшиеся губы. Но Ларде хватило и этого.

– Тогда клянись, – потребовала она.

– Чем?

– Моей жизнью. Так и говори: «Если обману, то пусть Торкова дочь Ларда околеет в то же мгновение».

– И еще добавь, что у Ларды этой в голове скрипуны водятся, – раздался вдруг над самым ухом вздрогнувшего Лефа знакомый дребезжащий голос. – Обязательно добавь такое, чтоб от твоего вранья по недоразумению какая-нибудь другая Ларда не померла – умная. Дети, дети, да разве ж такими страшными словами можно играть?

Гуфа подобралась так неслышно, будто не ногами пришла, как это у людей заведено, а прямо вот тут, рядом, вылепила себя из ветра и пустоты. Но, конечно же, старуха объявилась на Хоновом дворе самым обычным путем – через перелаз. Просто Ларда и Леф были слишком заняты собой и друг другом. Так случайный прохожий иногда успевает схватить в каждую руку по иглоносу, когда они, встопорщив огненные шейные перья, с отчаянным писком выясняют среди камней свои весенние иглоносьи отношения. Причем пойманные крылатые самозабвенно рвутся из человечьих пальцев вовсе не ради сбережения жизни, а в надежде закончить прерванный спор. Совсем как Ларда, которая, даже не успев толком осознать, что рядом с ней очутилась именно Гуфа, заторопилась жаловаться на вконец изветшавшего умишком незнающего щенка, который удумал Мгла знает ради кого поперек себя выворачиваться, а на тех, кому он по-настоящему дорог, хочет плевать слюной.

Ведунья слушала не перебивая, покачивала головой, хмуро взглядывала на Лефа. Когда же девчонка наконец умолкла, старуха совершенно не ко времени буркнула:

– Меняла приехал.

Ларда опешила. Она-то, видя Гуфину реакцию на рассказанное, ожидала, что та сейчас же примется ругать глупого (может быть, даже побьет) и прикажет немедленно выкинуть из головы вздорную затею! А старухе, видите ли, меняла важнее парнишкиной судьбы. Хворая, что ли?

Ведунья с мрачной насмешливостью изучала вытянувшееся Лардино лицо.

– Ну, что молчишь? Скрипуном подавилась? Я говорю: меняла приехал. Тот самый. Не понимаешь или прикидываться решила?

Ларда молчала. Гуфа вздохнула, обернулась к хлопающему глазами Лефу:

– Видать, все-таки не понимает выборщица твоя будущая, что за напасть приключилась. И ты не понимаешь. Но тебе-то простительно, а вот ей… Ладно уж, хватит тебе таращиться – глаза вывихнешь. Сейчас объяснять буду.

Ведунья, кряхтя, приладилась сесть где стояла (Леф успел подсунуть под нее снопик поувесистее), с тихим шелестом потерла ладонь о ладонь…

– Это ведь я о том меняле говорю, что в конце нынешней зимы с Ларды твоей за нож круглорога взял, да еще и прибавку такую выторговал себе – лопатой по брюху. – Гуфа обращалась исключительно к Лефу, словно Торкова дочь не рядом сидела, а, скажем, на Лесистом Склоне хворост выискивала. – Чуть не околел он тогда от прибавки этой… Ну да ничего. Бездонная к пакостникам милостива – отморгался меняла от погибели своей, кровью отхаркался. Ожил. И добыча девкина не пропала. Мясо Куть забрал в оплату за содержание хворого да уход, а шкуру меняле оставил, не пожадничал. И то сказать, зачем Кутю шкура? Он же не скорняк… Путного скорняка, которому такую хорошую шкуру доверить можно, в Долине и нету, а дальнему отдавать даже для Кутя накладно. Опять же, корчмарю с менялой ссориться не с руки… Вот и осталась она у менялы, шкура-то… Мне бы, кочерыжке трухлявой, ее за лечение взять, так нет же, на патоку польстилась… Уже и жевать нечем, и глотать не во что, а ей, вишь, сладенького – язык заплесневелый тешить… Но кто мог знать, каким боком оно все вывернется?! Что же, по каждой пустяковине прикажете ведовство затевать? Этак на серьезное дело вовсе никаких сил не останется…

Старуха нахохлилась, забормотала что-то почти не слышное. Заинтересованно вслушивающийся Леф разбирал только бессвязные обрывки: «…не родился еще для судьбы обманщик…», «…этак ли, иначе – все к тому же концу придет, так есть ли прок в суете?..», «…незнание лучше…», «…малость затронешь – главное потом стократно больней ударит…».

Это продолжалось не слишком долго. Уже через несколько мгновений Гуфина речь опять стала разборчивою и связной.

– Вот он и приехал теперь. И накидку привез, в которую и та самая шкура вделана. Редкая, хорошая шкура, и скорняка подыскал меняла хорошего. Богатая накидка получилась, узорная, теплая да просторная. Только – вот ведь беда! – на подобную роскошь в наших убогих местах мало кто расщедриться может. Как бы даже не один-единственный человек в Долине оказался способен решиться такое себе позволить… – Ведунья неожиданно уткнулась тяжким, будто копье, взглядом в девчоночье лицо. – Не знаешь, Ларда, кто он, человек этот? Не знаешь… Ты много чего не знаешь, глупая Ларда. Например, что послушники на каждую тварь из жертвенного стада знак особенный ставят. Ну, просто выжигают каленой медью клеймо – так вроде и не видать, а с изнанки даже слепой приметит… А мы-то, мы-то: «Ай да девка! Круглорога дикого завалила!» Как же, дикого… Ты, может, думаешь, Устра тебе простит, что Фасо его целый зимний день голого вокруг заимки гонял? Ты, Ларда, зря так думаешь…

Гуфа в сердцах махнула рукой, замолчала, потупилась. Леф, ничего толком не уразумевший, растерянно поглядывал то на нее, то на Ларду. А Ларда, похоже, уразумела все.

– И что же будет? – спросила она хрипло.

– Хорошего теперь ничего не будет, – ведунья так внимательно рассматривала свои изломанные черные ногти, словно впервые их увидала. – Устра суда потребует – вот что будет.

Ларда презрительно фыркнула:

– Да отдаст ему родитель этого вонючего круглорога! Ну, еще выпорет, конечно, кое-кого… Так что мне, впервые, что ли?

– Больно ты, девка, храбра! – медленно закачала головой Гуфа. – Дело ведь не в круглороге, дело в оскорблении Бездонной – вот как они скажут. И уж тут тебе одной поркой родительской не отстрадаться, нет. Могут права выбора лишить, чтоб не плодились нарушители обычая; могут не одну скотину, а все Торково достояние для возмещенья содеянного на заимку взять. А еще могут потребовать, чтобы какой-либо парень за тебя в послушники шел – провинность твою замаливать. Ты же девка, тебе на заимке жить не положено… Вот и скажут: «Тот, кого Бездонная выбором удостоит…» А кого она удостоит? Объяснять?

Девчонка посерела.

– Что же мне делать? – Лардин шепот был еле слышен. – Может, в горы уйти?

Старуха снова потупилась.

– Пока не надо, – в голосе ее Лефу почудилось нечто совсем уже странное. Извиняется она, что ли? – В горы, возможно, и придется (и не только тебе), но с этим спешить не следует. Пока пусть все своим чередом идет. Вдруг да управимся? – Гуфа повздыхала, а потом застонала внезапно, словно болело у нее. – Вот ведь некстати, ну до чего некстати все это! Нурд-то к Предстоятелю поехал, Амдово тело повез показывать… Ведь может так выйти, что Амду из-за отсрочки с захоронением Вечная Дорога не откроется, и ради чего же все? Теперь послушников на испуг не возьмешь, у них теперь белый орех под полой запрятан… Ну зачем тебе нож этот на глаза подвернулся, Ларда?

Торкова дочь пусто глянула на ведунью:

– Может, мне надо себя убить?

Вот тут-то старуха взъярилась по-настоящему:

– У тебя что, в голове древогрызы выели?! Одной провинности мало, новую совершить захотела? Нет, скажи, ты и впрямь хочешь еще хуже сделать, да?! Коли так – давай, режь себя! Прыгай на камни! Только вниз лбом не прыгай – камни сломаешь… Ну почему же ты глупая такая, Ларда? Хуже Вечного Старца – у того, говорят, в голове пусто, а у тебя там дурость на дурости! Уж лучше бы ты язык свой откусила да съела, чем беду подманивать… Убьет она! Ты уже одного человека успела убить, хоть и век твой плевка короче. Думаешь, погубили бы Истовые Фасо, если бы Устра не постарался сквитаться с ним за неправедную обиду? Ты зря такое вообразила, маленькая глупая Ларда! Зря! Из-за тебя Фасо умер, считай – ты погубила. А ведь он не бешеный был – человек, хоть и плохой. Одно дело – убить в схватке, обороняя себя (а лучше – других), но когда вот так, по глупости, Мгла знает кого… Э, да что толку мне с тобой говорить, с несмышленышем!

Гуфа вскочила и, клокоча, словно забытый в очаге горшок, направилась было к перелазу, однако на полдороге с маху хлопнула себя по лбу, вернулась.

– Держи! – ведунья сунула к Лефову носу не слишком-то чистую сухонькую ладошку, на которой отблескивала медью затейливая вещица. – Как пользоваться, пускай Хон объясняет. Думала я, что тебе не понадобится такое, да только нынче от послушников всякого ждать приходится.

* * *

Катятся-громыхают колеса, раскачивается на ухабах возок… Который же день исполнился неспешной, выматывающей душу езде? Третий? Четвертый?

Да ну его к бешеному, этот нелепый счет. Зачем перебирать в памяти дни, похожие один на другой, как гремящие под колесами камни?

Все уже успело надоесть. Все. Даже хищная боль, которая постоянно подстерегает рану, впивается в нее при каждом тележном толчке – даже она приелась и поскучнела. А радость узнавания новых земель и вовсе не приходила. Наверное, потому, что эти самые новые земли совсем не казались новыми. Дорога – то мутные лужи и липнущая к колесам жидкая грязь, то пыль, то выдавленные в щебне неглубокие колеи. А по сторонам – истрескавшиеся выветренные скалы; иногда они нависают над головой, невесть куда выдавливая бледное небо, а иногда раздаются, обваливаются вниз пологими выжженными уступами… Ну и что? Чем это отличается от знакомых до тоски подножий Серых Отрогов? Чем отличаются одна от другой долины, нечасто вывиливающие навстречу из-за ленивых поворотов дороги? Узкие, стиснутые равнодушно-безжалостным камнем, они могут быть сухими и мертвыми, а могут тонуть в сочной луговой зелени (тогда копытный топот сменяется чавканьем, а перед глазами мелькает застрявшая в трещинах колесных ободьев мокрая трава)… Долины эти могут разниться шириной, длиной, количеством впущенных в себя ветшающих хижин, и все же видевшему хоть одну из них скучно глядеть на прочие.

Но, быть может, убогая одинаковость – всего лишь собственная мрачная выдумка? Может быть, новизна открывающегося Мира съедена пониманием того, что каждый оборот колес укорачивает путь, ведущий явно не к радостям?

Все может быть.

Вечера были еще хуже, чем дни. Готовое к гибели солнце обещало скорый ночлег, и Леф задолго до того, как передняя телега сворачивала к подвернувшемуся жилью, мрачнел в ожидании хмурых взглядов чужих непривычных людей. Сперва он вообразил, будто обитающие вне Галечной Долины просто-напросто не умеют быть приветливыми и дружелюбными у себя дома. Но Гуфа, которую везде встречали почтительно, пояснила, что все дело в обычае. Каждый человек обязан беспрекословно впускать под свою кровлю тех, кто едет на Высший Суд, а также кормить подобных путников, обиходить принадлежащую им скотину, уступать ложе и место у очага. Все это – не требуя и не принимая никакой платы. Так как же не досадовать людям, подвергшимся разорительному нашествию? Ведь одних только послушников четверо, и меняла при них, да еще Ларда, Торк, Гуфа, Леф… Дряхлый староста Фын с двумя сыновьями-няньками… А кроме людей – три вьючные твари. Уж тут, пожалуй, самый что ни на есть радушный мужик станет зыркать на непрошенных объедал, ровно столяр на древогрызов.

Так-то оно так, но ведь от понимания озлобленности тех, кто тебя приютил, сносить эту самую озлобленность не становится легче. Тем более что не своей же волей приходится быть им в тягость.

А следом за вечерами наступали ночи, вылепленные из душной темноты, ломящейся от навязчивого многоголосого храпа; и муторная бессонница отдавала Лефа на растерзание тягостным, выпивающим душу мыслям.

…После того как бесстыжий охотник до незрелых девок предложил Устре накидку с жертвенным знаком, заимка стала разговаривать дымом. Дым этот видели все живущие в Долине, но прочесть его не удалось никому. Заимка над Сырой Луговиной повторяла эту бессмыслицу (наверное, для Истовых), а потом над нею неторопливо всплыло дымное облачко, и было оно незамысловатым, одноцветным, скучным, словно обычная гарь. Но это, конечно же, была не обычная гарь, потому что заимка Устры тут же умолкла, и еще до солнечной кончины сам старший брат заявился к Фыну домогаться общинного суда над девкой, дерзнувшей нанести ущерб стаду Мглы. А когда община собралась, то Гуфа и заранее подговоренный ею Торк стали требовать Суда Высших. Устра пробовал спорить, однако Фын и старики Гуфиного гнева боялись куда сильнее, чем гнева Бездонной. Мгла-то порождения свои насылает не слишком часто и только летом, Гуфа же круглый год поблизости и пакостить умеет не хуже, чем изгонять всякую хворь.

По той же причине Фын скрепя сердце назвал себя, когда Ларде потребовался поручитель. Чтоб ему еще три раза по столько лет до Вечной Дороги за это поручительство. Если бы не он, так повезли бы девчонку в Жирные Земли связанной. По обычаю-то поручителем может быть выбранный и вовсе для подсудимого посторонний мужик – стало быть, Торк, Леф и Гуфа не подходили. Вызвался было Хон, но его наотрез отказались выпускать из Долины (Нурда невесть где носит, Торк уедет – родитель же! – так еще и ты наладился. А если бешеные нагрянут или исчадия – кто оборонит?!). Прочие же только переминались да прятали глаза. Никому не хотелось рисковать своим достоянием. Девка-то шалая; что ей в голову может взбрести – того даже Мгла, поди, наперед не ведает. Опять же, ехать невесть куда, отрываться от хозяйства в самую огородную пору…

С тех пор как выяснилось, что все будет решаться Высшим Судом, Устра сделался поразительно покладист и тих. Он даже говорить почти перестал, только кивал да угукал, когда чуть было не передравшиеся старики объясняли ему и друг другу, главы каких общин считаются Высшими и сколькие из Истовых должны быть на Суде («Двое!» – «Врешь ты все, макушка червивая! Всегда один бывал, с чего бы это нынче двое понадобились?!» – «Когда же это всегда?» – «А в ту осень, когда у хромого Дуда круглороги издохли – не помнишь, что ли?!» – «Ято все помню, а ты, видать, память свою с брюквой сгрыз!»).

Потом ругань стихла, но ненадолго, потому что старые принялись вспоминать цвет и форму дыма, извещающего Высших о необходимости их суда, а Фын никак не мог уразуметь, зачем они пытаются объяснять старшему брату вещи, которые тот по своему сану знает гораздо лучше.

А потом, когда все вдоволь натешились перебранкой и собрались расходиться, Устра внезапно обрел голос. Успевшие позабыть изначальную причину споров и ссор общинники замерли, растерянно смолкли. В неожиданной тишине было отчетливо слышно Гуфино обещание, что зубы старшего брата в ближайшие дни напрочь повысыпаются из его поганой вонючей пасти, и Раха тут же принялась умолять Бездонную, чтоб та не противилась справедливому замыслу старухи (это Раха-то, всегда боявшаяся послушников).

Устра вот какие слова сказал: «Названный сыном Хона-столяра Незнающий Леф также должен отправляться на Высший Суд. Я, старший среди здешних послушников Мглы, намерен требовать для него у Высших серого облачения. Оскорбительница Бездонной не имеет еще по недозрелости мужика-защитника, но в общине болтают, будто выбор ее уже всем известен. Вот и пускай он, выбор этот, умаливает Мглу, чтоб простила девке осквернение жертвенной твари, а еще – непозволительную поспешность досрочного выбора. Уж в этом-то проступке доля собственной его, Незнающего Лефа, вины едва ли не половина: говорят, будто однажды в русле Рыжей он вел себя не так, как подобает скромному благовоспитанному отроку при виде бесстыдствующей девки!»

Договорив, Устра самодовольно ощерился. Даже после угрозы старой ведуньи эта его мерзостная ухмылка стала только мерзостнее, хоть и заметно было, что он то и дело осторожно толкает зубы языком – а вдруг уже зашатались?..

…И вот теперь – дорога, скрипучие жалобы неуклюжих колес, чужие хижины, ночные тоскливые страхи, а потом снова дорога – бесконечная, нелепо извилистая, будто корчится она от прикосновений жадных лучей рождающегося на скальных вершинах солнца.

Сперва Леф обрадовался внезапной необходимости ехать вместе с Лардой – очень уж страшно было, что придется оставаться дома и невесть сколько дней изводить себя предчувствием нехорошего. Однако все получилось вовсе не так, как он воображал.

В ту телегу, где следовало ехать Ларде, его не пустили. Ларда должна была безотлучно находиться рядом с поручителем и отцом, а пять человек (это считая с Фыновыми сыновьями) – и то уж слишком тяжелый груз для многодневной езды при одном вьючном в упряжи. Лефу пришлось eхать вместе с Гуфой, которая вызвалась следить в дороге за не оправившимся еще от раны парнишкой.

Так что с Лардой они могли только переглядываться, да и то лишь на поворотах, когда не застила им друг друга колымага послушников. А поговорить не удавалось даже во время многочисленных остановок – рядом постоянно толклись чужие.

Ночевать устраивались в разных хижинах, теми же группками, которыми разобрались по телегам, – это чтоб не отягощать хозяев многолюдством. Потому с наступлением сумерек (а иногда и раньше, если путь между соседними долинами оказывался короче дня) Леф терял не только надежду оказаться рядом с Торковой дочерью, но даже возможность видеть ее виноватое растерянное лицо и пытаться утешить взглядом. Он очень старался выдумать какую-нибудь уловку, чтобы хоть краткий миг пробыть наедине с девушкой, только выдумывались одни лишь глупости. Может быть, Гуфа?

Нет, Гуфа не хотела пособить ведовством. В первую ночь Леф просил ее усыпить покрепче Фына и прочих, а Ларду вызвать наружу. Ведунья отказалась наотрез. Она велела о подобном даже не думать и держаться от Ларды как можнодальше. Леф требовал объяснений, но старуха лишь мотала головой, и в глазах ее парнишке мерещилась та же робкая виноватость, что сквозила в обращенных к нему несчастных Лардиных взглядах.

До Лефа даже не доходило, чем происходящее может обернуться для него самого. За себя он по-настоящему испугался лишь однажды, перед самым отъездом, когда Хон отдирал от его накидки пальцы воющей Рахи. А потом страх исчез. Остались только тоска и досада на собственное бессилие, на отказавшуюся помогать Гуфу, на подлых послушников, на Фына – на всех. Даже прихваченное в путь певучее дерево, без которого недавно и жизни не мыслилось, теперь вызывало досаду и неприязнь. Прямо наваждение какое-то…

А может, и впрямь наваждение? Ущелья, по которым петляет-стелется опостылевшая дорога, не дают укрытия от полуденного зноя. Ведь очень непросто понять, из-за чего в такую пору горячеет подаренное старухой ведовское кольцо – горячеет чуть-чуть, еле заметно, вкрадчиво…

* * *

В Черных Землях, иначе именуемых Жирными, почему-то не оказалось ни черноты, ни жира. Земля как земля: местами серо-желтая, местами желто-серая, обычная. Разве что всяческих сорных трав росло на ней побольше, чем в прочих местах…

Наслушавшийся Рахиных россказней, Леф ожидал совсем не такого. По-Рахиному получалось, будто бы здешнюю землю можно чуть ли не есть, а потому люди на ней обитают ленивые и в огородах никто не трудится вовсе. Однако сколько ни присматривался парнишка к придорожной пыли, желания тащить такое в рот у него почему-то не возникало.

Тем не менее Леф сразу сумел уловить тот миг, когда телеги выехали из обычных краев в эти, с глупым обманом вместо названия.

Каменные обрывы внезапно шарахнулись, увильнули в стороны от дороги поросшими колючкой и кустарником пологими склонами. И сама дорога тоже разветвилась, обернулась множеством дорог, ведущих в множество мест. А впереди… Нет, это была не долина. Долины не бывают такими просторными, они не умеют вбирать в себя обрывистые холмы, заросли грибообразных скал, чахлые недовырубленные рощицы, озера… Дорога (та из них, которая невесть какими приметами соблазнила правившего первой телегой Торка) круто пошла вниз, и Лефу хорошо было видно этот новый Мир до самого его очень неблизкого конца… Правда, Гуфа, изо всех сил натягивающая вожжи, чтоб вьючное не кинулось со всей прыти вниз (тогда, пожалуй, и костей не соберешь), пояснила, что это еще не конец Жирноземелья. Это называется «горизонт» – странная штука, которая любит забавляться с доверчивыми путниками, никогда не подпуская к себе. А настоящий край Мира гораздо дальше – вон тот черный хребет, вершины которого парнишка сперва счел облаками.

Придерживаясь за старухино плечо, Леф с опасливым любопытством вглядывался в то, что ждало его впереди. Все время замечалось что-нибудь новое. Например, поднимающиеся с вершин некоторых холмов сигнальные дымы; и строения на этих вершинах, высотой и тяжестью стен неприятно схожие с послушническими заимками… Невнятное шевеление, взблески… А вон возок ползет, запряженный парой вьючных! Смешной такой, маленький – далеко… И – хижины, хижины, хижины… Чем дальше от скал, тем больше их, тем теснее лепятся они друг к другу. Очень много жилья; очень, очень много людей! А темные пятна – это что? Их тоже очень много там, внизу, впереди… Ну конечно же – огороды! Вот ведь Раха какая все-таки: мало ей настоящих чудес, так она еще и съедобную землю выдумала!

Между тем Торкова телега благополучно одолела спуск. Послушникам повезло меньше. То ли вьючное у них было пугливее, то ли возница подкачал, а только пришлось носящим серое да мерзостному меняле выпрыгивать из возка и, повиснув на бортах, пахать пятками каменистую осыпь. Но сладить с взбесившейся скотиной им не удалось. Норовя вывернуться из-под наваливающейся сзади телеги, та все прибавляла прыти, пока наконец разогнавшаяся колымага не опрокинулась, валя и вьючное, и пытавшихся его удержать. Леф с удовольствием любовался этим происшествием, но потом до него дошло, что такая участь может постичь их со старухой тоже, а потому следовало бы помочь Гуфе править.

Прежде чем опасное место осталось позади, Леф взмок, будто бы это он волок телегу, а не вьючная тварь. И вот ведь странно: хоть за краткие мгновения схватки с вожжами нестерпимо разболелась рука и хоть Гуфе от него было больше помех, чем помощи, а все же парнишке стало легче, спокойней как-то. Когда же он приметил глубокую ссадину на мрачном лице менялы и разбитые губы Устры, то невольно ухмыльнулся – широко, до боли в щеках. Да еще тот встречный возок, который давеча сверху таким смешным показался, подъехал совсем близко, и выяснилось, что это Нурд в нем сидит рядом с каким-то хмурым стариком.

Но первые же слова Витязя развеяли Лефову веселость, как некстати сорвавшийся ветер вылизывает с неба извилины сигнальных дымов. Витязь сказал:

– Высшие ждут со вчерашнего полудня. Они велели: суд начнется, как только вы доберетесь. Трогайте следом за нами – мы посланы показать вам путь к судному месту.

Нурд мельком глянул в настороженные Гуфины глаза, и старуха вздрогнула, будто на нее кипятком плеснули. Потому что никакие слова не смогли бы передать отчаянную тревогу, уместившуюся в этом Нурдовом взгляде.

10

Им не дали передохнуть с дороги, не позволили даже распрячь и напоить вьючных. Какие-то суетливые озабоченные людишки подхватили прибывших прямо с телег и чуть ли не силой поволокли через расступившуюся, странно молчаливую толпу к высоченной стене, под которой устроились на мягких подстилках Предстоятель и десяток старцев – вероятно, Высшие. Обалдевший от подобного напора, Леф успел только заметить, что в людском скопище почти не видать иных цветов, кроме серого. Муторное предчувствие пакостным липким комком увязло в парнишкином горле. Плохо, когда вокруг столько послушников. И место для суда выбрано плохое (хоть стена, у подножия которой расселись Высшие, не бревенчатая, а вылеплена из укрепленной жердями глины, все равно ясно – это ограда заимки).

А потом Леф разглядел, что чуть ли не половина Высших тоже одета в серое, и совсем испугался.

Мудрые старики Галечной Долины так и не сумели вспомнить, присутствия скольких Истовых достаточно для учинения Высшего Суда. Доведя спор до без малого потасовки, мудрые все же сошлись на том, что среди Высших никогда не бывало более двух из числа обитателей Первой Заимки. Если так, то нынешний суд иной, чем прежние. Потому что под старинную, осыпающуюся нечистой пылью стену явились все Истовые, сколько их есть в Мире. Все шестеро этих бритоголовых старцев, пугающе схожих друг с другом бесцветными лицами и иглами зрачков, запрятанными в путанице трещиноподобных морщин. Мало кому случалось видеть их вместе.

А суд почему-то никак не начинался. Странно. Зачем же тогда надо было так торопиться? В толпе возник и упрочился настороженный гуд, Высшие поерзывали, взглядывали на супящегося Предстоятеля – казалось, что заминка непонятна и им.

Нурд о чем-то шептался с Гуфой. Кто-то из суетливых людишек-распорядителей попробовал было цыкнуть на них, но шарахнулся прочь, стоило лишь Витязю покоситься в его сторону. Внимательно слушавшая Витязя старуха, похоже, забыла о Лефе, и тот не замедлил этим воспользоваться. Медленно-медленно, забывая дышать, он отодвинулся от ведуньи на крохотный, короче скрипуньего скока шажок; замер; снова шагнул и снова замер – так до тех пор, пока не оказался совсем близко от Ларды, поставленной распорядителями впереди всех прибывших на суд.

Леф уже примеривался, как бы это незаметно для прочих обратить на себя Лардино внимание, но Предстоятель вдруг поднялся, заговорил:

– Солнце стареет, а поиски истины не бывают краткими. Пора начинать. – Он покосился на упершегося в него мрачным взглядом Нурда, пожал плечами. – Ну что, что я могу поделать? Придется сегодня рассудить старшего из братьев-послушников Галечной Долины и обвиненную им дочку Торка-охотника… – Предстоятель развел руками, словно бы в чем-то оправдывался перед Витязем, но в голосе его четко обозначила себя досада. – Да помню, помню я, что ты потребовал Высшего Суда прежде, чем этот… Устра… Но как же я стану предлагать Высшим слушать тебя, если главный свидетель твой невесть куда подевался? Давай уж сегодня с послушнической жалобой решим, а с твоей как-нибудь после…

Нурд злобно сплюнул и придвинулся к Предстоятелю почти вплотную. Что он там говорил старику, Леф разбирал плохо (слова Витязя сожрал негодующий рев серой толпы), а вот выкрики Предстоятеля слышались довольно отчетливо: «Ну, явились все, вшестером… Ну и что? Это же не против обычая! Не гнать же теперь…», «Сколько ждать? День? Десять? Ты, что ли, пришлых из собственных запасов станешь кормить? Вот как озлится здешняя община на нас, разорителей, так для твоего же дела хуже получится!», «Чем сердиться да сквернословить, лучше б за другом своим следил! Не устерег ведь? Не устерег. А теперь все виноватыми получились, кроме тебя…».

Два перепуганных распорядителя ловили Нурда за локти, уговаривали:

– Нельзя к Высшим до суда подходить незваным!.. Нельзя ругаться, кричать!.. Не по обычаю это!..

В конце концов Витязь отшвырнул их, вернулся к Гуфе и сел у ее ног. Старуха что-то сказала ему – он отмахнулся, оскалился.

Истовые глядели на него странно, и Лефу подумалось: хорошо, что Нурд уткнулся лицом в колени, хорошо, что не видит он ласковой укоризны скобленых старческих лиц. Нет-нет, это не для Витязя хорошо – для Истовых.

А Предстоятель уже снова умащивался под стеной с таким видом, словно дожевал наконец нечто горькое, но очень полезное. Кто-то из блюстителей сунулся к нему, тыча пальцем в сторону Витязя (дескать, сидит же, нельзя, против обычая!), но старик только плечом дернул: пускай себе, мол, лишь бы худшего не удумал.

Опять стало тихо.

Серая толпа втянула в себя свое негодование, как втягивает иглы избегнувший опасности скрипун. Гуфа и Витязь тоже молчали. Леф вслушался в это молчание и, краткий миг поколебавшись, тихонько отодвинулся от Ларды, встал там, где стоял прежде. Он не понял, что именно произошло между Нурдом и Предстоятелем. Он понял одно: теперь не время для своеволия. Теперь нужно быть поближе к старшим, к ведунье и Витязю, нужно делать только то, что велят они. А иначе всем будет плохо, и в первую голову – Торковой дочери.

Леф видел, как неторопливо вскинулась рука Предстоятеля, как узловатый старческий палец поманил стоящего невдалеке Устру.

Старший над братьями-послушниками Галечной Долины выдвинулся из толпища. В движениях его сквозила подходящая к случаю почтительность, и заговорил он как подобает: уважительно, робко даже. Вот только смотрел Устра, кажется, лишь на Истовых, будто бы прочих Высших перед ним не было вовсе.

Устра говорил долго. Ничего такого, что показалось бы Лефу новым, он не сказал – все это уже пришлось услыхать несколько дней назад на общинном сходе. И как ни верти, каких сравнений ни напридумывай Лардиному поступку, а ведь взяла-то она чужое, взяла без спросу, не для кого-нибудь – для себя. Вот в чем самое ядрышко того, что натворила девчонка, и ни в какую словесную скорлупу упрятать это самое ядрышко не удастся. Так на что же надеяться?

Выслушав жалобщика, старцы долго молчали. Потом один из них прохрипел:

– Кто может спорить?

– «Оспорить»… – негромко поправил Предстоятель. Исказить освященный обычаем ритуал столь важного дела, как суд, нельзя даже в ничтожнейшей малости. Стоит только позволить дождевой воде по капле сочиться сквозь кровлю, и опомниться не успеешь, как на голову хлынет холодный шумный поток.

– Кто может оспорить? – повторил тот же хриплый бесстрастный голос.

Леф потупился, стиснул зубы так, что заломило виски и рот наполнился противной вязкой соленостью. Оспорить? Никто не станет оспаривать очевидное. Вон меняла стоит, чтоб у него в носу скрипуны завелись; вон накидка с жертвенным знаком… Что же теперь? Серое облачение, а вместо Мира – клапоть заимочного двора? Без Ларды, без Хона, без Рахиной воркотни… И до самой Вечной Дороги – вот эти же рожи вокруг, жирные, нагло-снисходительные, отвратные… Бежать? Драться? Просить?

Все-таки трусливую скудость притаившихся в толпе звуков не стоило считать тишиной. Иначе как же назвать то, что обвалилось на судное место, когда Витязь встал и обернулся к Высшим:

– Я. Я могу оспорить лживую жалобу.

Растерявшееся на миг серое многолюдство сорвалось остервенелым воем, забесновалось, вздыбливая над собой спутанную щетину несметных грозящих рук. А потом кто-то из Истовых сказал, словно медью лязгнул: «Пусть говорит». И опять стало тихо, но не совсем. Где-то в недрах утратившего незыблемость толпища увязло сдержанное ворчание – закваска готовой вспучиться и выплеснуться на волю злобы.

Пусть. Для того чтобы смутить Нурда, требовалось нечто несоизмеримо большее, чем недовольство ряженных в одноцветные накидки толстомордых бездельников.

– Если Устра и вправду желает возмездия оскорбителям обычая и Бездонной Мглы, то он ошибся. Прежде чем жаловаться на Ларду, он должен был жаловаться на Истовых и себя, – вот что сказал Нурд.

Сказал. Выждал, пока Истовые усмирят опять взбесившуюся после таких его слов толпу. Потом продолжил. В речи его также не было ничего, не известного Лефу. Витязь рассказывал о том, как Истовые обошлись с Прошлым Витязем Амдом, и о том, зачем они так обошлись с Прошлым Витязем. А еще он рассказал, что приключилось в Галечной Долине меньше десяти солнц назад. Страшным получился рассказ; и завершивший его Нурдов вопрос, какой же участи достойны затеявшие все это, пожалуй, был лишним.

Пока Нурд говорил, Предстоятель морщился, грыз губы; иногда, забывшись, принимался стонать. Высшие из общинных старост казались ошарашенными и очень напуганными. А в устремленных на Витязя глазах Истовых вызревала спокойная жалость. Почему?!

Когда, смолкнув, Нурд зашарил дерзким взглядом по лицам восседающих под стеной, один из обитателей Первой Заимки спросил:

– Кто же подтвердит, что рассказанные тобою ужасы случились на самом деле?

– Обычай гласит: обвинение справедливо, если оно поддерживается хотя бы тремя свидетелями, не состоящими с обвинителем в близком родстве, – вздернул подбородок Витязь. – Мои свидетели Гуфа и Торк, которые здесь, а еще – столяр Хон, которого не отпустила сюда община. Кроме того, я озаботился привезти в Несметные Хижины тело Прошлого Витязя Амда, которое девять лет назад должно было исчезнуть во Мгле, но осталось в Мире. Мы похоронили Амда вчера, а до тех пор его видели многие. Предстоятель видел. И ты тоже видел. Станешь отрицать?

– Зачем же мне отрицать то, что было на самом деле? – изумился Истовый. – Конечно, я видел тело. Только чье оно? Я хорошо помню отважного Амда, но опознать его черты в изуродованном лице привезенного тобой мертвеца невозможно. Ведь так? – Он обернулся к Предстоятелю, и тот кивнул, соглашаясь.

Нурд тоже закивал:

– Так, так. Невозможно. Ты прав. Я знаю: вы любите, когда одна затея приносит не одну пользу. Вы мучили Прошлого Витязя не только чтобы заставить его нарушить обычай, но и чтоб обезобразить до неузнаваемости. Только забыли, что опознать человека можно не только по лицу. А еще забыли (или вовсе не знали), что Амду очень нравился его панцирь. Настолько нравился, что однажды, когда бешеный ему бок прорубил, он нового не захотел, он упросил Фунза-кузнеца починить тот, старый. И Фунз – бывает же так! – по сей день помнит, в каком месте был Амдов панцирь посечен, а значит, где у Прошлого Витязя должен остаться шрам. Вот так-то, Истовый. Смекаешь?

Нет, Истовый, кажется, не понял смысла Нурдовых слов. Во всяком случае, лицо его осталось по-прежнему добрым.

– Ты интересное рассказал, – выговорил старец задумчиво. – Пускай теперь выйдет сюда Фунз и расскажет подробнее.

При этих словах Витязь аж зарычал от злости.

– Тебе-то лучше всех ведомо, что появиться здесь Фунз не может! Он пропал нынешним утром – клянусь, это ваших рук дело, серые твари! Говори, куда вы его упрятали?! В священный колодец?!

– Фунз жив и недалеко, – Гуфа наконец разлепила запекшиеся черные губы. – Я чувствую. Его еще не погубили.

Истовый повернулся к ведунье:

– А ты, мудрая Гуфа, тоже помнишь, где и какой был у Амда шрам? Ведь, наверное, лечила его рану ты…

Старуха мотнула подбородком:

– Прошлый Витязь всегда лечил себя сам. Но Нурд говорит правду, и ты сам это знаешь.

Истовый вздохнул, тяжело поднялся.

– Неладно получается у тебя, Витязь. Один твой свидетель – отец оскорбившей Мглу и, значит, готов подтвердить что угодно, лишь бы выручить чадо. Другой свидетель – хоть и уважаемая людьми, но все-таки баба, а двое прочих обретаются невесть где и предстать на суде не могут. Да, неладно… – он ласково оглядел Нурда, Гуфу; улыбнулся, встретившись глазами с бледным от волнения Лефом. – Я понимаю вас, вами движут добрые помыслы. Вы радеете о благе своей общины. Ведь Торк не сможет сражаться так же, как сражался он до сих пор, если силы и отвагу его подточит горе. И дочь его обещает стать воительницей поумелее многих мужчин. Мгла велит заботиться о безопасности и благе братьев-людей, но все же следует помнить, что не любые средства для этого хороши. Да и зачем понадобились вам изощренные выдумки? Разве мы, носящие серое, способны пожелать кому-либо зла? – Добрый, такой добрый старик, он, кажется, даже всхлипнул при мысли, что кто-то мог заподозрить его в злодействе. – Разве покушаемся мы на счастье девочки, по младенческой глупости своей сделавшей плохое? Мы даже не требуем лишить ее права выбора (и, кстати сказать, тем самым нарушаем обычай). Единственная наша просьба: чтоб бедный Незнающий мальчик Леф жил среди нас, на заимке Галечной Долины, и посвятил себя вымаливанию прощения для собиравшейся выбрать его неразумной девочки. Вы, мудрые, скажите: что же в этом плохого? – обернулся он к прочим Высшим. – Вам же ведомо, как бывает сурова жизнь Незнающих, какой тяжкой обузой становится Незнающий для тех, кого Бездонная Мгла определяет быть ему вместо родителей! А мы избавим столяра Хона и его благочестивую женщину Раху от излишних забот. Мы сделаем жизнь Незнающего Лефа беззаботной, легкой и сытой. Лишь моления будут его трудом, да еще – если он сам пожелает – песенная игра, к которой мальчик имеет склонность. Ведь никто не сумеет умилостивить Бездонную Мглу лучше собственного ее порождения… Так я спрашиваю вас, мудрые: что же плохого в нашем прошении?

Он наконец умолк, и вглядывавшийся в лица Высших Леф с ужасом понял: серого облачения не миновать. Про Истовых и говорить нечего; главы общин слишком напуганы рассказом Нурда, чтобы решиться в этот рассказ поверить. А Предстоятель… Мгла его разберет, Предстоятеля; не осталось у Лефа к нему ни капли доверия. Вот он встает – величественный, спокойный. Встает и говорит:

– Нынче мы услыхали слишком много, чтобы решать сразу. Солнце готовится к гибели, настает время для сна, а не для споров. Разойдемся, а завтра к этому времени объявим братьям-людям решение Высшего Суда.

Старцы зашевелились, в толпе загомонили было, как вдруг внезапная вспышка нечеловеческого злобного смеха вынудила всех обернуться к Гуфе. Всех. Даже Торка, который до сих пор все внимание, все силы свои тратил на то, чтобы заставить Ларду молчать и стоять спокойно.

Гуфа хохотала, глядя на Устру, а тот с ужасом рассматривал только что выплюнутый на ладонь собственный зуб.

– Разве я не предупреждала тебя, Устра? – Гуфа утерла заслезившиеся глаза, перевела дух. – Не тревожься, долго мучиться тебе не придется. Они очень быстро повыпадают, зубы твои.

* * *

– Даже если кто из старост сомневается, до будущего вечера Истовые сумеют убедить всех. – Витязь скрипнул зубами и смолк.

Леф старался устроиться так, чтобы не зацепиться взглядом о его лицо, но в хижине было слишком тесно. Ноющая шея – вот и весь прок, которого удалось добиться. И никуда не деться от тоскливой безысходности, проглотившей привычную веселую синеву Нурдовых глаз. Страшная безысходность, заразная, как обитающий в болотной гнили трясучий недуг; она рвется наружу, топит в себе ум, волю, надежды… И окружающее подергивается затхлой пропыленной серостью, той самой, которой уже обещана во владение вся оставшаяся Лефова жизнь. Или это лишь кажется в лживом свете немощного костерка, разведенного прямо на поросшем травою полу? Может, и кажется…

Им назначили для ночевки пропахшую плесенью развалюху, догнивавшую поблизости от судного места. Правда, Гуфу, Торка и Витязя хотел зазвать к себе Предстоятель, но, выслушав вежливый отказ, не стал уговаривать строптивцев. Хотят спать без удобств и почета? Пусть. Каждый волен сам лишать себя радостей жизни – другим останется больше.

Наконец-то Ларда и Леф оказались рядом. В хижине было слишком темно, чтобы присутствие прочих могло как-то стеснять, а потому появилась наконец возможность поговорить. Но оказалось, что говорить ни о чем не хочется, и даже смотреть друг на друга не хочется, а хочется только прижаться друг к другу и молчать.

А за шаткими дырявыми стенами бродили копейщики Предстоятеля, дюжие верзилы-послушники, мужичонки-распорядители… Тех, кто приехал держать ответ перед Судом Высших, обычай велит охранять от возможного покушения обвинителей-жалобщиков. Той ночью обычай соблюдался ревностно. Даже как-то слишком уж ревностно.

Занятый Лардой и своими невеселыми мыслями, Леф не сразу обратил внимание, что чавканье, бормотанье, вздохи окружающих сменились разноголосым храпом. Спят? Да. Вповалку, чуть ли не один на другом. Старый Фын уснул, обмакнув бороду в недовыхлебанное варево, и сыновья его уснули, и даже Торк обмяк, уткнулся лицом в колени. А Гуфа не спит, она неслышно шепчется с Нурдом. И Ларда не спит.

Ведунья поднялась, смутной тенью выскользнула наружу. Витязь двинулся следом, однако из хижины выбираться не стал. Он привалился к стене возле незанавешенной черноты выхода, и ладонь его неторопливо оглаживала рукоять привешенного к поясу голубого клинка.

Леф, в душе которого затрепыхалась какая-то смутная, ему самому непонятная надежда, впился глазами в Нурда, но ничего, способного оправдать подобное внимание, не происходило. Ну, надоело Витязю дышать смрадом переполненной людьми хижины, захотелось выполоскать грудь ночной свежестью… Ну и что? А Гуфа… Да мало ли зачем понадобилось ей выйти? Очень даже простое и понятное дело…

Старуха вернулась довольно скоро. Как только она переступила невысокий зашарканный порожек, Нурд шагнул в темноту, будто в воду кинулся. Показалось Лефу, или снаружи лязгнуло, взблеснуло, словно бы Витязь, выбравшись из-под кровли, сразу же оголил клинок?

Гуфа коротко глянула на Ларду, потом на Лефа; как-то странно качнулась, будто бы хотела подойти к ним, но раздумала, не подошла.

– Уходите, – сказала она, и голос ее дрогнул. – Постарайтесь скорее добраться до Лесистого Склона. Ты ведь знаешь, какой дорогой надо идти, маленькая глупая Ларда… Вы домой не суйтесь. Дожидайтесь меня возле моей землянки. – Старуха тяжело опустилась на пол, сжала щеки ладонями. – Ну, чего же вы ждете? Кто-нибудь успеет проснуться, и Нурду придется замарать клинок в человечьей крови – вы этого ждете?! Уходите же!

Когда Леф, торопливо пробираясь к выходу, поравнялся со скорчившейся старухой, та отобрала у него виолу и, ворча, сильно толкнула в спину – торопись, мол, а о певучем дереве и без тебя позаботятся.

Переступая через порог, парнишка оглянулся. Костер почти что погас, только крохотные багровые пятнышки суетились в куче обгорелого хвороста. Гуфино лицо растворил сумрак, оно казалось плоским обрывком черноты, и Лефу почему-то стало очень жалко ведунью. Почему? Куда уместнее было бы пожалеть себя или Ларду…

– Спасибо, добрая Гуфа, – тихонько проговорил он.

В ответ послышался короткий сдавленный всхлип.

11

Лефу очень хотелось выспросить, куда же это ведет его Торкова дочь, но стоило лишь заглянуть в насупленное девчоночье лицо, увидеть окаменевшие скулы, темные пятнышки на искусанных губах, и всякое желание приставать исчезало. Захочет, так сама объяснит. А может, и без ее подсказки удастся понять?

Но нет, понять не удавалось.

Сперва (ну, тогда, ночью, едва успев выбраться из хижины) Леф воображал, что они просто запрягут вьючное и поедут назад тем же путем, которым добирались в Жирные Земли.

Но Ларда даже посмотреть не захотела туда, где черными глыбами угадывалась во тьме спящая умаявшаяся скотина. Незнакомым, бесшумным и плавным шагом (будто бы не шла она вовсе, а невесомой тенью скользила над верхушками трав) девчонка двинулась в ночь, шепотом приказав не отставать и быть повнимательнее.

Дважды им пришлось пробираться между спящими мужиками, и Леф бы обязательно наступил на кого-нибудь, но Ларда вовремя вцеплялась в непривычного к ночной ходьбе паренька и проводила через опасные места, чуть ли не собственными руками переставляя его неуклюжие ноги. Потом прямо перед ними невесть откуда возникла огромная фигура. Это было так неожиданно, что оба они даже не почувствовали ничего, просто оцепенели на миг, а когда сумели, наконец, испугаться, то оказалось, что это Нурд. Он молча сунул в Лардины руки увесистый кожаный тючок, едва ощутимо похлопал Лефа по спине и сгинул в сумрак так же непостижимо, как возник из него.

Больше в эту ночь им никто не встречался.

А потом было пасмурное утро, и обалдевший от усталости и переживаний Леф вдруг обнаружил, что идут они теперь по извилистой узкой расселине в скалах и что расселина эта все ощутимее задирается вверх. Через несколько мгновений Ларда велела ему отдыхать, а сама торопливо отправилась дальше и вскоре скрылась за обломком скалы.

Отдыхать – это хорошо. Леф попробовал сесть на случившийся рядом невысокий валун, но то ли измученное тело окончательно отказало в повиновении, то ли валун загадочным образом сам вывернулся куда-то… В груди мучительно трепыхнулось, на мгновение возвратилась ночная темень, и парнишка вдруг осознал себя лежащим на занесенных бурой пылью камнях. Вяло шевельнулась мысль, что нехорошо так, стыдно, что надо бы подняться, покуда не возвратилась Ларда, – шевельнулась эта самая мысль и тут же куда-то сгинула.

Ларда не появлялась довольно долго. Во всяком случае, Леф успел обсохнуть, а руки и ноги его прекратили трястись – кажется, они вновь обрели способность сдвинуть своего хозяина с места. Парнишке опять стало казаться, что надо как можно скорее сменить позу на более приличествующую отважному и сильному воину, но тут щебень захрустел под торопливыми шагами Торковой дочери. Она не спотыкалась, не запиналась – ступала упруго и твердо, словно бы вся усталость, сколько полагалось ее на двоих, почему-то решила прилепиться к одному только Лефу. Тот всхлипнул тихонько, переживая свое ничтожество (которое, по его мнению, даже рана не могла оправдать), и… и заерзал, умащиваясь поудобнее. Раз уж все равно опозорился, так какой смысл вставать?

Ларда, впрочем, и виду не подала, что заметила Лефову беспомощность. Она присела на корточки, завозилась у подаренного Витязем тючка, потом, осторожно перевернув парнишку на спину, сунула ему в руку кусок как-то странно приготовленного мяса. Вот это оказалось кстати. Отдирая зубами жесткие потрескивающие волокна, Леф чувствовал, что тело его стремительно обретает силы, утерянные, казалось, если и не навсегда, то очень надолго.

Торкова дочь тем временем, почти не жуя, проглотила такой же кусок и снова вернулась к тючку. Обсосав пальцы, Леф забарахтался, приподнялся на четвереньки, с надеждой заглянул через Лардино плечо: может, еще дадут? Но нет, больше мяса в тючке не было. Там были связки вяленых белесых кореньев и крохотные горшочки с неприятно пахучими снадобьями, которые, скорее всего, к еде отношения не имели.

Леф разочарованно вздохнул, сел, обхватил руками колени, недоуменно вслушиваясь в невнятные девчонкины восклицания. Ишь, рада, будто кусок железа нашла… Чему она так радуется?

Были у Ларды причины для радости, были. В бегстве, имея на попечении непривычного к дальним переходам, да еще к тому же раненного, не больно-то поохотишься – тут ведь каждый миг ценен. И снеди с собой много не возьмешь: лишняя тяжесть страшней погони. А Нурдовы подарки позволят не менее двух дней обманывать голод и сберегать силы. Вот только… Откуда у Витязя оказалось такое? Не всегда же он таскает с собой подобные редкости! А тут будто заранее знал, какая случится надобность… Или это не он, а Гуфа? Все равно непонятно…

Однако времени на размышления и догадки не было. Ведь конечно же Высшие не пожелают оставить безнаказанной такую дерзость, как побег от их суда, непременно пошлют ловить, причем ловцы будут сильными, опытными и при собаках. Да нет, почему ж это «будут» и «пошлют»? Наверняка уже открылась пропажа обвиняемой послушниками девки, и отряженные за нею поимщики, небось, уже успели выискать нужный след.

Все это Торкова дочь торопливо растолковала Лефу, чтобы тот не вздумал рассчитывать на продолжение отдыха. Но тратить время попусту пришлось все равно: парнишка уперся, словно круглорог перед бродом, и ни в какую не желал идти дальше, пока не расскажут ему, зачем надо забираться в незнакомые скалы. Ларда попробовала прикрикнуть на заартачившегося Незнающего – тот надулся, однако сговорчивее не стал. Убедившись, что увещевания бесполезны, Ларда принялась объяснять, то и дело поминая Бездонную, бешеных и сопливых трухлоголовых глупцов.

Раньше Мир был круглый. Если сверху смотреть – круглый, и если сбоку – тоже круглый. Как вот гирька пращная. Это Гуфа говорит – значит, так и было. Потом Бездонная съела все, только маленький кусочек оставила. Если на этот кусочек сбоку посмотреть, он вроде холмика, а если сверху – опять круглый. Вот такой…

Ларда кончиком ножа выцарапала на камне круг, верней – что-то смутно его напоминающее. Спешка ведь, да еще руки трясутся… Да ну его к проклятому, и так ладно! Сосредоточенно сопя, девчонка принялась чиркать по изображенному то ногтем, то кончиком железного лезвия:

– Вот тут – на самом краешке Мира – Ущелье Умерших Солнц, Мгла Бездонная. Здесь – Лесистый Склон. Это – Черные Земли. А вот так (на плане появилась загогулина, похожая на рыболовный крючок) мы сюда добирались. Понял? (Да зачем же спрашивать?! Может, и понял, а если не понял, то все равно не сознается. Скорее, скорее надо, солнце вон уже куда забралось!) Мгла, когда решила сделать Мир маленьким, она вот как устроила: если человек идет все прямо и прямо к границе Мира, то на этой самой границе он будто бы в туман входит, а выбирается из него на границе противоположной. Да не знаю я, почему так получается, никто этого не знает! – выкрикнула она, заметив, что Леф собирается спрашивать. – Молчи. Смотри лучше: мы теперь вот где. Гуфа велела нам добраться до ее землянки, которая на Лесистом Склоне. Если пойдем той же дорогой, что сюда ехали, дней шесть будем идти. И там заимки везде. Дымы скажут послушникам: идут двое, ловите. Поймают. Если же мы вот так пойдем (новая царапина на камне), то меньше чем за два дня до края Мира доберемся. Через скалы, мимо Жирных Земель… А противоположный край видишь где? (Кончик ножа продлил царапину в обратную сторону и уткнулся в обозначенное раньше Ущелье Умерших Солнц.) До Лесистого Склона отсюда день, ну, может, полтора дня ходьбы. Понял теперь? И все, пошли, слышишь?!

Леф снова уперся:

– Слушай, а Фын как же теперь? Он ведь поручителем твоим вызвался. Его накажут, да?

– Ишь, спохватился! – В Лардином взгляде насмешливость мешалась с досадой. – Ничего ему не будет, Фыну твоему. От начала суда за всех отвечает сам Предстоятель. Да пошли же!

Она зря так сказала – «пошли». Потому что не идти им пришлось, а пробираться, карабкаться все глубже в скалы, все ближе к недоступному небу. До этих пор Леф даже представить себе не мог, насколько непроходимым может быть Мир.

Камень, камень, камень… Он дыбился, громоздился вокруг – источенный, затертый промозглыми злыми ветрами; расползался под ногами зыбкими россыпями трескучего щебня; набивался в глаза и ноздри острой секущей пылью… Скалы будто стыли в невыносимом напряжении, стремясь вырваться из собственной неподвижности, как из неживого яйца вырывается на волю живое, горячее. А расселины топорщились сухой колючкой, которая несокрушимой жестокостью убогих стеблей тщилась сродниться с каменной мертвечиной. Нежиль притворялась жизнью, жизнь – нежилью…

Только однажды это тягостное однообразие нарушила попавшаяся им на пути обширная котловина, густо заросшая мхом и белесой болотной травой. Прозрачный до невидимости ключ (если бы не хрупкое журчание спешащей воды, если б не шныряющие по ее поверхности солнечные искры, то Леф прошел бы мимо и не заметил) толчками выплескивался из почти отвесного склона и после недолгой жизни среди гальки да валунов тонул в замшелой блеклой трясине.

Ларда наладилась было передохнуть у воды, но тут примерещился ей далекий собачий брех, и об отдыхе пришлось позабыть.

* * *

Хлесткий ветер драл в клочья мохнатую седину тумана, и клочья эти неслись-уносились прочь, отчаянно и безуспешно цепляясь за ветви прозрачных хворых кустов. А совсем недавно, когда Торкова дочь втащила Лефа в густую промозглую темень, никакого ветра не было и в помине. И еще там, по другую сторону тумана, тусклое закатное солнце светило им в спины, теперь же оно висело чуть ли не прямо перед глазами.

Они стояли на гребне обширного склона, под ноги стелилась росная зелень, за спиной тяжко моталась терзаемая ветром туманная пелена, а впереди… Впереди и внизу рябила жидким маревом разогревшаяся за день полоса укатанного течением множества лет каменного крошева – галечная река, придавленная с противоположной стороны точно таким же склоном, а далеко справа упирающаяся в озеро с тяжелой серой водой… Нет, с чем-то иным, лишь похожим на воду. Непроницаемая мгла, струйчатая, текучая, она как будто дышала, раз за разом всплескивалась на озерные берега, почти дотягиваясь до подножия изъеденного непомерной древностью утесоподобного каменного строения. А стена непроглядного тумана, из которого только что выбрались Ларда и Леф, наискось резала щетинящийся редкими кустами склон и, минуя дальний берег мглистого озера, скрывалась за дальними безжизненными вершинами вместе со съеденной ею границей Мира. И поэтому открывшееся взгляду ущелье казалось нелепым, выдуманным каким-то. Ведь вроде бы настоящее, привычное, крепкое – и вдруг размазывается зыбкой пугающей серостью, замаранной красным там, где окунулось в нее набухающее предсмертной кровью дряхлое солнце. Вот она, значит, какова из себя – обитель Бездонной Мглы…

Они не сразу сумели толком осознать, оценить увиденное. Лефу было худо. Живот ледяными пальцами тискала тошнота, в ушах грохотало, глаза то недоступным пониманию образом умудрялись различить каждую травинку даже на противоположном склоне, то захлебывались тягостной чернотой. Ларда чувствовала себя не лучше, но внезапная хворость не пугала ее. Торковой дочери уже приходилось почувствовать на себе, что вытворяет с человеком Туман Последней Межи, она знала: нужно терпеть да ждать, и вскорости все пройдет. Так и случилось.

Приходящий в себя Леф долго бы еще хлопал глазами, оглядываясь и привыкая к увиденному, но Ларда вдруг больно вцепилась в его плечо, мотнулась к кустам, волоча за собой упирающегося от неожиданности парнишку. Уже распластавшись за не слишком-то надежным прикрытием скудной листвы, втиснув Лефа в траву, она пояснила жарким, щекочущим ухо шепотом:

– Нехорошо вышли, ох как нехорошо! Прямо на заимку вышли, вот ведь беда-то! Нет бы, чтоб левее чуть, вон за тем валуном, там бы не углядеть им… А теперь что? И на открытое не высунешься – враз приметят, и тут до крепкой темноты не вылежать – тоже успеют приметить. Ну попали! Как древогрызы в кипящий горшок…

– Какая заимка? – пытаясь высвободиться, Леф неловко двинул раненой рукой и зашипел от боли. – Та каменная хижина высокая, что возле Мглы, – это заимка? Она ж бешеный знает где, из нее не увидеть. Ты, наверное, очень устала, да?

Ларда тоже зашипела, но, конечно же, не от боли – от раздражения:

– Сам ты устал! Прямо перед нами, у гребня, – не видишь, что ли?!

Наверное, Туман Последней Межи еще не перестал баловаться Лефовым зрением. Иначе трудно понять, как парнишка умудрился до сих пор не заметить выпятившийся из противоположного склона частокол заимочной ограды. И не так уж далеко была она, заимка эта. Даже острые концы бревен хорошо различались на фоне стремительно багровеющего неба. А над зубчатой верхушкой стены виднелись люди. Сперва их было двое, потом добавилось еще и еще… Суетятся, орут – слов, конечно, не разобрать, но галдеж там у них стоит отчаянный. Кажется, или действительно один из тех, на стене, машет рукой, указывая на что-то? Вот и еще один… А в какую это сторону они тычут, отсюда не разобрать… Только надо ли разбирать? И так ведь понятно…

– Ну, что теперь? – Леф облизал мгновенно пересохшие губы, судорожно сглотнул.

Ларда наконец выпустила его плечо, села, обхватив руками колени (если уже все равно заметили, то нечего вжиматься брюхом в колючки).

– Да мало ли что, – спокойно сказала она. – Мы сейчас разное можем сделать, и все может оказаться плохо. Проще всего податься туда, откуда пришли, только не получится ли это прямо к погоне в руки? Или плюнуть да идти к Лесистому Склону на виду у этих? А они пойдут за нами, да еще дымом предупредят прочих, и в Сырой Луговине нас перехватят тамошние послушники… Вот и выбирай, только недолго – мешкать здесь нам тоже нельзя. Того и гляди, отряженные Высшими поимщики сюда нагрянут, или носящие серое кончат галдеть да кинутся нападать…

Девчонка смолкла, впилась зубами в собственный кулак. Несколько мгновений она молча разглядывала волнующихся послушников, издали очень схожих с пакостной мошкарой, роящейся на каком-то объедке. Потом сказала раздумчиво:

– Можно еще вот что попробовать: сейчас на виду у них отправиться прямо к Бездонной Мгле, а потом повернуть назад. Видишь, тот склон обрывом заканчивается, и кусты там погуще, и трава… Если под самым обрывом прокрасться, то не заметят, решат, что мы и впрямь к Мгле ушли.

Леф растерянно дернул себя за волосы:

– Так послушники же вмиг догадаются, что мы им глаза конопатим! Нечего же нам возле Бездонной делать – это и круглорогу ясно… Да и не станут они только сверху глядеть, они наверняка ловить нас попробуют. Слезут и все увидят… Ты, Ларда, по-моему, глупое выдумала.

Ларда даже не обиделась почему-то; лицо ее вдруг просветлело, чуть ли не радостным стало. Смысла этой перемены Леф не уразумел. Он уразумел только, что спорить с ней, такой, дело вовсе пустое. А девчонка снова вцепилась ему в плечо, забормотала торопливо и неразборчиво:

– Ничего это не глупость, все хорошо получится. В каменной хижине сейчас нет никого: это Первая Заимка, там только Истовые жить могут, но они еще из Черных Земель не вернулись. А вон те, которые на гребне, – они все для Истовых делают… Ну, пищу там, ухаживают по-всякому… Они в отсутствие старших на Первую Заимку сунуться ни за что не посмеют. И они-то знают, что есть у нас интерес возле Бездонной Мглы! Важный интерес – Древняя Глина. Древняя Глина… Слушай, мы сейчас в Первую Заимку заберемся, понял? Ведь не будет больше такого случая добраться до Говорящих Досок!

– Но я еще не умею понимать все знаки древних! – У Лефа от волнения взмокли ладони. – Я пока даже тот осколок, что у Гуфы хранится, толком прочесть не могу!

Он понимал, что из Лардиной затеи ничего путного не получится, но остановить эту шалую девчонку… Ведунья сумела бы, Торк, а Лефу такое наверняка не под силу.

– Пошли! – Ларда вскочила. – Мы не станем пробовать читать сами. Мы просто наберем побольше и отнесем Гуфе.

С трудом поднимаясь на ноги, Леф подумал, что вряд ли Гуфа будет рада подобной помощи. Однако Ларда уже спускалась в ущелье.

– Ты не бойся, – она очень старалась казаться решительной и отважной, вот только голос ее подрагивал. – Нам главное Доски поскорее найти, чтоб успеть до нового солнца, чтоб в темноте. Уж в темноте-то мы сумеем как-нибудь вышмыгнуть из ущелья. Даже если послушники вздумают учинить засаду – все равно… Глупые они, послушники, а я – охотница, а ты – воин. Носящие серое все глупые, а эти из них самые горшкоголовые, потому как всю жизнь только у них и дел, что Истовым пятки вылизывать…

Леф эту болтовню не больно-то слушал. Ларде ведь собеседник нужен, как на языке ноздря, она страх свой старается заговорить. Ну, пусть… А что ему, Лефу-то, со СВОИМ страхом делать?

Торкова дочь шла нарочито неспешно, и не прямо вниз, а наискось по склону – это чтоб со стороны понятно было, куда она ладится (да и проще так: склон-то довольно крут). Леф, спотыкаясь, брел следом и все время озирался на воткнувшуюся в темнеющее небо заимочную ограду. Понимал, что не нужно, клял себя самыми жуткими из ведомых ему бранных словечек, пробовал даже рукой сдерживать упрямо выворачивающийся подбородок – не помогало.

Толпятся.

Смотрят.

Кричат, а что кричат – не разобрать, далеко.

Мерзнет левое плечо. Правое не мерзнет и живот, и лицо мокреет от пота, а левое плечо будто снегом облипло… Оно и понятно: если из заимки станут гирьки метать, то, наверное, именно в левое плечо попадут. Вот оно и мерзнет: ждет, стало быть. Дождется? Пусть. Только бы не в Ларду. Только бы не по ране. Остальное – пусть… Да нет же, глупости это! Не станут послушники метать: далеко. Или станут? Они же не клялись безвылазно в заимке своей сидеть, могут выйти, подобраться поближе… А ежели у них еще одна громыхающая труба имеется? Тогда и со стены достанут… Плохо, страшно… И зачем же они все время вопят? Похоже, будто одно и то же слово выкрикивают, а что это за слово такое, никак не удается расслышать…

Добравшись до дна ущелья, Леф снова зыркнул в сторону обители носящих серое, и вдруг вскрикнул, да так, что ушедшая вперед Ларда замерла, глянула испуганно сперва на него, потом на заимку.

А над заимкой вспучивалась невесомо-зыбкая громада сигнального дыма. Знакомый сигнал, простой. И сразу стало понятно, что за слово такое орали перепуганные послушники – им, им они это слово кричали, предостеречь пытались двух недоростков-глупцов. Ну,Леф-то понятно – рана, да и привычки нет… Но Ларда, Ларда-то как могла не заметить?! Видать, на заимку поглядывала внимательней, чем под ноги да вперед…

Конечно же, обитатели Второй Заимки переполошились вовсе не из-за того, что увидали Ларду и Лефа. Ведь неподалеку Бездонная, а она горазда на куда более серьезные поводы для переполоха, чем появление двух детей, пусть даже и оскорбивших обычай. И заметили их послушники только тогда, когда Торкова дочь потащила Лефа к Обители Истовых – в полный рост по голому склону.

А подлинная причина страха носящих серое, тихонько рыча, кружит по хрусткой гальке, словно тщится куцый свой хвост оттоптать. И прятаться негде, и бесполезно бежать, потому что слишком близко оно – Черное исчадие, так некстати именно теперь исторгнутое в Мир из Бездонной Мглы.

Ветер, раздраженно трепавший наверху Туман Последней Межи, здесь, в ущелье, совсем обессилел. Он вяло тянул со стороны Обители Истовых, и в чистую сырость его вплетался терпкий звериный смрад. Может, потому и не приметило еще исчадие людскую близость, что ветер от него дует? И шагов оно не слышало – ему, верно, теперь лишь грохот гальки под собственными лапами слыхать… Может, нездешняя тварь долго еще будет увлечена своим безмозглым кружением? Может, все-таки удастся спастись? Вот только спасаться, пожалуй, некуда. Нет вблизи никаких укрытий, кроме Второй Заимки, а там вряд ли окажется безопасней, чем у исчадия в пасти. Да и добежишь ли еще туда-то?

Не успел Леф подумать об этом, как исчадие вдруг замерло, вздернув тупую ощеренную морду, и в его крохотных глазках отразилось кровавое вечернее небо. Похоже было, что внимание чудища привлек гомон послушников. Вспухли, окаменели тяжкие мышцы, залитые тусклым мраком короткой щетинистой шерсти; сморщились отвислые губы, выпятились из их складок слюнявые желтые клыки… В то самое мгновение, когда Леф вообразил, будто исчадие собралось направиться к бревенчатым стенам заимки, порождение Мглы внезапно обернулось и с кратким сорванным ревом швырнуло черную молнию своего тела навстречу им с Лардой.

Он не успел схватиться за нож, не сумел заметить, куда подевалась стоявшая ближе к чудищу Торкова дочь. Страшный удар в грудь сшиб его с ног, и почему-то оказавшаяся невыносимо жесткой земля оборвала краткий миг падения таким же ударом. В следующий миг твердокаменная тьма с отвратительным хрустом сомкнулась на самовольно вскинувшейся левой руке Лефа, и солнце умерло, а вместе с ним и весь Мир.

* * *

Ночь.

Глухая непроглядная ночь.

Ни звезд, ни огней… Странно.

Почему так легко дышится? И тело тоже легкое-легкое, оно будто не лежит, а висит над землей, плывет, не чувствуя ничего под собой и вокруг. Что ж, так, наверное, и должен ощущать себя человек, который погиб, однако еще не отпущен погребальным обрядом на Вечную Дорогу. Погиб? Но почему же тогда так мозжит вновь пострадавшая левая рука? Ладонь словно придавлена чем-то твердым и тяжким, утратившие чувствительность пальцы наливаются неторопливым огнем в такт вялым толчкам в груди… Способна ли доставшаяся при жизни рана сохраниться и за смертным пределом? Может ли живой человек собственную боль ощущать, как валяющуюся рядом неинтересную безделушку? Обидно… До стонов, до горечи, до надрывного плача обидно оказаться неспособным разобраться в простейшем деле: жив ты или не жив?

«Это потому, что ты сейчас и не там, и не здесь, а между. Терпи. Скоро все закончится, ты вернешься».

Пустая черная ночь умеет жалеть? У нее есть голос? Знакомый голос, слышанный бессчетное число раз, вот только никак не получается вспомнить, чей он, потому что больно. Кисть левой руки медленно прожевывают огромные безразличные челюсти, боль перестала быть чем-то ненужным и скучным – настолько перестала, что Леф даже попытался поднять руку к глазам и посмотреть на нее. Поднять получилось, причем с небывалой легкостью, словно многострадальная его рука напрочь утратила вес. А вот посмотреть не удалось – ведь темно…

Ночь.

Глухая, беззвучная.

Даже послушники угомонились там, на заимке своей. И непонятный голос смолк, утопил себя в черноте… Но что-то все же есть поблизости, что-то движущееся, дышащее, потрескивающее вкрадчиво, но ощутимо… Что это? Увидеть бы, но ведь ночь, непроглядная тьма вокруг… А может быть, нужно просто открыть глаза?

Веки поднять оказалось куда труднее, чем руку. Наверное, потому, что веки у Лефа были, а от левой руки остался лишь туго стянутый заскорузлой повязкой огрызок, да еще боль в несуществующих пальцах. Парнишка не успел даже осознать, что обрел способность видеть, что явно жив. Зрелище собственного увечья было как внезапный удар по глазам. Леф страшно вскрикнул, но тут же захлебнулся, закашлялся, глотая хлынувшую в рот вязкую горечь. И Гуфа (ну конечно же, Гуфа, а не какая-то там говорящая тьма) ворчала, с силой прижимая к его губам край медной чаши:

– Ну зачем же ты кричишь, глупый маленький Леф? Ты зря кричишь, поздно уже кричать. Пей лучше. Больше выпьешь – скорее поправишься…

Леф пытался отпихнуть от себя горячую медь, мотал головой, отплевывался, но где уж ему, полуживому, было вывернуться из цепких старухиных рук… Пришлось подчиниться, глотать, захлебываясь и кашляя, – чтобы получить возможность дышать и спрашивать. Однако спрашивать не позволили. Едва лишь последние капли мерзостного питья влились в судорожно распахнутый рот парня, как ведунья крепко стиснула его губы костлявыми пальцами. Леф было затрепыхался, но старуха прикрикнула так сурово, что он замер, вжался в странно мягкое, почти неощутимое ложе; только всхлипывал тихонько и жалобно.

– Не стони, – Гуфа присела рядом, уткнулась подбородком в согнутые колени. – Или ты вообразил, что если руки лишился, так больше уже не мужик, не воин? Ты, Леф, зря такое вообразил.

Голос старой ведуньи был ворчлив и вместе с тем исполнен какой-то неуловимой ласковости; глаза Гуфины словно застыли под странно надломившимися бровями, упершись почти осязаемым взглядом в белое, мокрое от пота парнишкино лицо. И Леф вдруг сообразил, что властное, несуетное спокойствие вливается в него именно из этих глаз. Страх, отчаяние, боль сгинули и не возвратились даже после того, как Гуфа отвернулась с тягучим вздохом.

– Вот теперь можешь говорить, – устало прохрипела словно еще больше одряхлевшая ведунья. – Только ты все равно лучше помалкивай. Говорить стану я, а ты пока слушай.

Она дотянулась до стоящего поблизости глиняного горшочка, вытряхнула из него себе на ладонь комок слабо светящейся слизи. Просидев несколько мгновений в глубоком раздумье, старуха принялась тщательно натирать диковинным снадобьем свои провалившиеся морщинистые щеки, лоб, переносицу…

– Ларда успела увернуться от чудища, – заговорила вдруг Гуфа неожиданно звучно и гулко. – А когда исчадие руку твою стало глодать, девка его сзади ножом пырнула в самое болючее место – это чтобы тварь тебя покинула да за ней погналась. Она и погналась, тварь-то… Погналась и загнала Торкову девку во Мглу. И сама следом канула. Ты ведь прежде всего о Ларде узнать хотел? Вот, знай. Сама я того не видела, это так по следам догадались Нурд с Торком. Они же и тебя отыскали.

Старуха умолкла. Леф тоже молчал, грыз губы, дышал надрывно. Потом еле слышно спросил:

– Может, они чего недосмотрели? Может, Ларда живой осталась?

Гуфа пожала плечами:

– Витязь и Торк-охотник в следах путаться не умеют. А девка… Ты что же думаешь, будто ежели она в Бездонную сгинула, то и неживая уже? Ты, Леф, зря так думаешь. – Она глянула в несчастное Лефово лицо, снова вздохнула безрадостно. – Ну чего ты плачешь? Зачем до срока выборщицу свою хоронишь? Ты-то сам ведь прошел однажды сквозь Мглу и не умер от этого. Не плачь. Если и возможно как-нибудь Ларде помочь, так уж наверняка не слезами.

Да нет, Леф не плакал. Но лучше бы снова проснулась убитая Гуфиным зельем боль, что угодно лучше, чем знать о приключившемся. Муторно было на душе у парня, так муторно, как никогда прежде. Иначе непременно уловил бы он сказанную ведуньей невозможную, дикую нелепость, а уловив, принялся бы домогаться немедленных объяснений.

Но теперь он лишь простонал с отчаянием:

– Ведь из-за них же все, из-за них! Ну почему эти, серые, прицепились ко мне, Гуфа, зачем я им?!

– Зачем? – старуха поднялась, бесшумно забродила взад-вперед перед Лефовым ложем.

Только теперь Леф обратил внимание на то, что вокруг укрепленные жердями стены, что шустрые огоньки резвятся в обширном очаге, что ведунья ступает не по земле, а по мягкому меху… Гуфина землянка, что ли?

А старуха ходила из угла в угол, трогала стоящую у стен утварь, подбирала с полу всяческий мусор и в сердцах швыряла его в очаг… Наконец она остановилась, заговорила:

– Зачем? Пожалуй, сейчас я тебе растолкую, зачем… Кто решил, что Бездонная – это что-то большее, чем обычный туман? Кто? Почему так решили? Молчишь? Ты не молчи, отвечай!

Леф настолько опешил от подобных ее вопросов, что даже забыл на миг о своих бедах.

– То есть как это: «почему»? Ведь понятно же…

– Ну и что тебе понятно, ты, маленький глупый Леф? Ничего тебе не понятно! Да, она проглотила каменное изваяние Пожирателя Солнц. Великое дело! Осенний туман способен глотать гораздо больше камня, он пожирает Серые Отроги от подножий до самых вершин. Так почему же мы бормочем свои моления Мгле, а не туману?

– Потому, что туман не сотворяет для нас исчадий и проклятых, – буркнул Леф.

– А уверен ли ты, что Мгла сотворяет их? Если разные твари выбираются в Мир из Бездонной, это еще не значит, что она имеет над ними власть. Взбесившаяся вода тоже иногда выбрасывает из себя рыб, но ведь рождает рыб не она, а такие же глупые мутноглазые рыбы, не способные даже додуматься до крика, когда их ловят за хвост!

– Но послушники…

– Да неужели же ты не уразумел еще, что носящим серое доверия нет и быть не может?! Ты зря этого не уразумел. Они врут всем и всегда! Они выдумывают всякие ужасы о Мгле, карающей нас за прегрешения пращуров, только затем, чтобы самим жить в сытом безделье – у древних такая жизнь называлась «власть». А сами они знаешь, как думают? Они вот как думают: ненаступившие дни отгородили наши горы от прочего Мира будто забором, но в заборе этом есть дырка, одна-единственая – Бездонная Мгла!

Старухин голос сорвался, она зашлась в свирепом трескучем кашле. Леф ждал. Когда к Гуфе вернулась способность говорить, спросил отрывисто:

– А я при чем?

– А при том, – ведунья судорожно утирала мокрые от слез щеки. – Боятся они тебя.

Углядев, как широко распахнулись при этих ее словах глаза парнишки, она рассмеялась, только в смехе этом не было ни капли веселья.

– Боятся, боятся! Исчадия, бешеные, Незнающие – все они рождены не Мглой, они проходят сквозь нее из Большого Мира – так думают послушники, так же думаю я. А еще послушники знают, и я тоже знаю: всякая тварь, проходя через Бездонную, теряет память. Не всю – память рук остается (поэтому бешеные сохраняют умение убивать). Витязь думает, что человек, пробравшийся сквозь Мглу, помнит лишь то, что ему долго-долго вдалбливали в голову, что он годами повторял изо дня в день, что стало его истовой незрячею верой. Например, будто вокруг – злые враги, а на своих нападать нельзя. И поэтому бешеные здесь ведут себя как хищные безмозглые твари, и большего им не дано. А Незнающие лишены даже этого. В их памяти вовсе нет ничего такого, что могло бы устоять против Мглы. Я говорила со всеми, сколько их появлялось у нас. Руки некоторых смутно помнят ремесла, но такое бывает редко… Не знаю, зачем все они – проклятые, Незнающие – приходят сюда. Одно мне ведомо: нет среди них таких, чья память смогла бы ожить. А твоя – может! Вот почему послушники боятся тебя: ты способен вспомнить, какова на самом деле Бездонная Мгла! Ты способен вспомнить, что Мир все еще не имеет границ! Понимаешь? Нет, вряд ли ты понял мои слова, бедный маленький напуганный Леф. Пусть. Ты поймешь позже…

Она запнулась на миг, заговорила снова – иначе, вроде бы нехотя:

– Еще вот о чем надо тебе узнать… Родительница моя (а она таким ведовским могуществом обладала, что мне и в прыжке не дотянуться) предрекла перед гибелью: «Мир будет избавлен от проклятия Незнающим, который негаданно обнаружит в себе умения воина и певца». Я мыслю, что это она о тебе сказала. И послушники так же мыслят. А потому хотят тебя либо к себе заманить, либо вовсе извести как-нибудь. Разные Истовые по-разному хотят – среди них согласия нету. Одни говорят, будто судьбу переиначить не дано никому, и уж если суждено свершиться назначенному, то пускай хотя бы от них исходит. А другие… Ну, да ты, небось, и сам уже догадался, как полагают другие. И вот ведь как оно повернулось: больше, чем даже мы с Нурдом, замыслам послушническим Ларда мешала. Крепче всего удерживала она тебя в общине, среди людей, никак не мог ты от нее душой оторваться. Ни для заимки, ни чтобы со скалы головою вниз – ни для чего. Потому и старались они отпихнуть с пути своего ее, помеху досадную. По-всякому пытались. Вот, к примеру, с чего бы девка при всяком случае себя убить предлагала? Не знаешь? А тут и знать-то нечего. Не ее эти мысли, из чужой головы. Насланные то есть, вот как.

Старуха замолчала, уселась возле очага, мутно всматриваясь в умирание изголодавшегося огня. Леф откинулся на ложе, устало закрыл глаза – он думал. Куда более странной, чем даже малопонятные речи ведуньи, казалась ему собственная способность размышлять Мгла знает над чем после всех ужасных несчастий. Сперва он обозлился на себя, но потом сообразил, что это, должно быть, Гуфины снадобья да ведовские ее глаза виноваты. Видать, старуха способна не одну лишь боль прогонять из хворого тела. Спасибо ей, конечно, а только зря, нехорошо так, нечестно – Ларда либо мертва уже, либо и того хуже, а он… Словно не человек – бревно безразличное. А тут еще с рукой этакая беда случилась. Как же теперь жить?

Леф заворочался, пытаясь приподняться, рассмотреть наконец толком свое увечье, но Гуфа буркнула, не оборачиваясь:

– Не вертись, смирно лежи. Руку тебе исчадие почти оставило; только кисть отъело да еще малую чуточку… – Ведунья как-то по-особенному тряхнула головой, и огонь почему-то сразу окреп, затрещал жадно и весело, словно бы ему подбросили корма. – Ты Суфа-десятидворца видел небось? Он, малолеткой будучи, под камнепад угодил, изувечился – страх. Пришлось мне тогда по самое плечо руку его отнять. Так что ему куда хуже, чем тебе, опять же еще и оглох… А ведь ничего, живет никому не в тягость, сам себя кормит – Тасу помогает, гончару. Недостача пальцев беда не великая, ежели только себя жалеть постыдишься. И Ларде нынче не вздохи да тоска твоя надобны, надобно ей, чтоб ты окреп поскорее. Понял, что ли?

Леф кивнул: понял.

– Вот и ладно, – вздохнула старуха, будто спиной кивок его разглядевши. – А сюда тебя Витязь с Торком приволокли. Как исчадие вслед за Лардой во Мглу сгинуло, послушники тебя к себе на заимку хотели – лечить, значит, – Гуфа злобно хихикнула. – Лекари выискались… Ежели они тебе лекари, то хищное круглорогам – охранитель и друг душевный… Спасибо, Нурд подоспел, отобрать исхитрился – это не без труда, между прочим.

– А погоня? – Леф снова попробовал приподняться. – Ведь гнались за нами, близко были совсем, Ларде песий брех слышался. Они Торку с Витязем мешать не пытались?

– Нет, не пытались. Нурд и родитель Лардин еще умом не прокисли, чтобы сами себе мешать. – Ведунья оскалилась. – Ну чего смотришь? Это же они за вами гнались. Предстоятель, как о бегстве вашем дознался, сразу велел оскорбителей обычая догнать да вернуть к суду. Пускай, говорит, Витязь Нурд возьмет с собою одного копейщика из положенных мне от общин, одного послушника, какого Истовые назовут, и еще кого сам захочет; собак пусть возьмет, да и отправляется вдогонку за беглыми. А все знают: Нурд – ревностный почитатель обычая. Разве мог он ослушаться? Не успели поимщики добраться до скал, как послушник – вот несчастье! – ногу зашиб (конечно же, сам по себе, безо всякой помощи), и Витязь отрядил копейщика, чтобы беднягу увечного обратно к жилью отвел. Думается мне, будто Предстоятель наперед догадывался, что так выйдет. Он ведь все видит, все понимает и тоже борется, как вот, к примеру, Нурд, Торк да родитель твой названый… Только они борются ради всех, а Предстоятель – ради себя да выгод своих. Его, старика, пожалеть бы надо: уж больно тяжких трудов стоит сразу на двух скамьях сидеть. И ведь даже не «на», а «между»…

Леф зажмурился, чтобы не видеть злобных огоньков, вспыхнувших в смутной тени под насупленными Гуфиными бровями. Ишь какой, оказывается, умеет быть ласковая старуха… Никогда прежде не замечал у нее Леф такого лица. Даже когда она с Фасо бранилась, даже когда Устре на суде грозила – не то, вовсе не то.

Ну, не вытерпел добрый человек, озлился на гнусных пакостников, но для прочих братьев-людей он же все равно остается добрым. А тут… Что уж о доброте, ежели само человеческое подобие съедено почти без остатка жуткой спокойной яростью! Будто в насмешку Гуфа взялась выворачивать негаданными сторонами знакомое, вроде бы уже понятное, а теперь и до самой себя добралась. Что же дальше-то будет? Может, и до отцова достоинства доберется злоязыкая старуха? Может, и Ларда ей нехороша окажется? Ларда, Ларда… Заплакать бы теперь, как давно, как прежде, когда еще не случалось проливать нелюдскую кровь, а потому можно было без оглядки жалеть себя и других… Но слез нет, их украло недоступное пониманию ведовство, и прежней поры не вернуть, и Ларду не вернуть тоже. Даже возможность молить о Лардином спасении Бездонную Мглу отняла ведунья. Какой прок от молений, ежели она (Мгла то есть) – всего-навсего дыра в каком-то невероятном плетне… Дыра в остальной Мир… Но ведь тогда панцирные люди-чудовища должны были бы забредать в здешние горы и прежде, чем случились ненаступившие дни. Исчадия, голубые клинки, знак креста – разве древним приходилось видеть все это? Может, Гуфа зря ругает Бездонную дыркой?

Все еще сидевшая возле очага ведунья так была похожа на спящую, что Леф довольно долго не решался тревожить ее расспросами. Однако когда стремление знать пересилило наконец жалость к умаявшейся старухе, та ответила охотно и сразу, словно заранее знала, о чем будет спрошено.

– Никто сейчас уж не упомнит наверняка, ведомо ли было Древним о бешеных да исчадиях. Живых людей не сохранилось с тех пор, а Говорящую Глину читать Истовые не дают. Но даже если и не водилось подобное в старые времена, что с того? Ненаступившие дни многое изменили в нашем осколке Мира. Некоторые из прежних тварей околели все до одной, и теперь их не бывает… Так почему бы в прочих местах не объявиться новым людям и новым зверям? Разве не могли из каких-нибудь очень далеких мест прикочевать незнакомые странные племена? Могли. А может, ты думаешь, что эти пришлые не сумели бы выдумать глупость, будто за Мглою какие-нибудь хитрые враги-колдуны живут? Ты, Леф, зря так думаешь. Мы ведь сумели насочинять о Бездонной страшные небылицы… Люди – они пуще всего любят сами себя пугать. А ежели здешние твари забредают в Бездонную, то там, за ней, они все равно как здесь – исчадия. Небось, каменного стервятника и голубым клинком не осилить… И наши уходящие Витязи, с первых зубов приученные в бешеных лишь погибель бродячую видеть, тоже, поди, долгую память оставляют о себе в тамошнем Мире, хоть и нечасто там объявляются. Возможно, поселившиеся по ту сторону Мглы шлют сюда лучших воинов – истреблять зло, переполняющее местные земли. Другие же, наверное, по щенячьей глупости сюда забредают, или гонит их неведомый нам злобный обычай – вот тебе и Незнающие… – Гуфа тяжело поднялась, обошла зачем-то вокруг очага, потом склонилась над лежащим парнишкой.

– А такого, как ты, до сих пор еще ни одного не случалось, – выговорила она раздельно и тихо. – Руки твои воинское мастерство помнят, но бешеного из тебя не вышло: по малолетству ум твой гибок, не успели неведомые наставники обстругать да выдолбить его по общей для проклятых мерке. И обычного Незнающего из тебя не вышло. Ведь прежде все они старше бывали – того несчастного возраста, когда разум уже утерял ребяческое любопытство, а руки еще не обзавелись никаким особым умением. Самое же главное твое отличие в том, что ты – певец. Вспоминающие мастерство струнной игры руки заставляют голову вспоминать напевы, выученные по ту сторону Мглы, переживания, их породившие… Ведь Бездонная не навсегда убивает память, она лишь ограждает ее от проникновений. Витязь знает, и я тоже знаю: чем необузданнее чувства бешеного (страх, ненависть – любые), тем искуснее он рубится; тем, стало быть, тоньше становится ограда его памяти. А ты – песнетворец, и чувства твои куда необузданней, нежели у других… Впрочем, для чего я говорю это? Вовсе напрасны мои слова: уж о собственных чувствах тебе все лучше меня ведомо.

Старуха выпрямилась, обеими ладонями отерла взмокшие от возбуждения щеки. Потом проговорила, отводя виноватый взгляд:

– Думаешь, я не знаю, что из слов моих тебе нынче и чуточки не понять? Зря так думаешь. Только настала пора, когда ты должен узнать все. Узнать, услышать. Понять не поздно будет и после. А теперь спать надо. Вот сейчас настоится отваришко, выпьешь – и спать…

Лефу и самому казалось уже, что хватит с него хитроумных измышлений. Больно много их пришлось на одну ночь (или там, снаружи, уже утро?); почти непосильно много для измученного переживаниями и раной ума.

Возможно, Гуфа права. Ведь взять хотя бы песенное умение – оно же без всякой науки появилось, вдруг, ниоткуда… Значит, в тот день, когда случилось Лефу натолкнуться на виолу среди Хонова столярного хлама, вовсе не впервые в жизни рука его коснулась певучего дерева? Значит, известные ему прежде виолы совсем такие же, как здешние? Ну, пусть так. А голубые клинки? В здешних землях этих диковин не сохранилось… Или просто богатые железом соседи Древних избегали выставлять на мену подобные редкости? Да, редкости. Было бы у тех, которые нынче становятся бешеными, такое в избытке, то не стали бы они панцири делать из обычного железа, которое мягче и тяжелее боевой стали…. Боевой стали?! Внезапные странные слова… Откуда, зачем?! Плохо. Все плохо, потому что объяснять можно и этак, и так, а правда – будто насмешки строит! – прячется среди неясных догадок и никак не позволяет себя изловить. Можно же и так сказать, как недавно Хон говорил: уж если Бездонная способна сотворять людские подобия, то почему бы ей не творить их бритыми, бронными и даже обученными песнетворству? Если старая женщина Гуфа может совершать недоступное прочим, то почему бы Бездонной Мгле не уметь большего? Нет, нет, хватит, не надо, не хочу!

Леф задергался, заколотил пятками, будто капризный щенок-недоросток. Пусть сон, пусть что угодно, лишь бы избавиться, убежать от непосильных раздумий, более мучительных, чем тяжкая рана. Возившаяся в дальнем углу ведунья метнулась к парнишке, с силой притиснула его к ложу:

– Потерпи… Чуточку малую потерпи, вареву совсем недолго вызревать осталось…

– Плохо мне, Гуфа! – Леф не говорил – плакал, выл, будто мутные глаза его уже на Вечную Дорогу глядели. – Не хочу, не могу так… Без Ларды, без руки – огрызком никчемным… Ты жалостливая, добрая – помоги же, не лечи меня! Пусть засну навсегда, а? Хорошее-хорошее пусть приснится, а потом – навсегда… Помоги, помоги, пожалей!

Он осекся, увидав под выцветшими ресницами ведуньи отражение собственных слез. А старуха тихонько сказала:

– Не плачь, глупый, тебе жить надо. Для себя, для других… А ты что же? А ты решил, будто впереди ни добра, ни радостей… Зря. Все будет. Все. Даже самое лучшее.

– Правда?

– Правда. Ты верь мне, уж я-то знаю…

– И Ларда будет?

Гуфа, наверное, не расслышала, она очень старательно укрывала Лефовы ноги.

Леф выждал немного, потом спросил:

– А ты действительно знаешь, что еще будет хорошее?

– Да, – Гуфа оставила его и снова ушла возиться с закутанным в мех пахучим горшочком.

– А почему ты знаешь?

– Есть такое ведовство – узнавать людскую судьбу, – старуха говорила как-то слишком спокойно. – Я ведовала о тебе.

– Когда?

– Давно, еще зимой.

Леф сел, будто его за волосы вздернули:

– Так, значит, ты обо всем заранее знала?! Зачем же?..

– Зачем я не пыталась мешать случиться плохому? – все так же спокойно договорила Гуфа за подавившегося возмущенным выкриком парня. – Затем, что пытаться можно, а помешать – нет. Я же узнала, что все сложится не иначе, а так. Значит, что бы я ни делала, все сложится не иначе, а так, как узналось.

Леф зажмурился, обвалился на ложе. Если Гуфа сказала «нельзя», стало быть – нельзя. Вот, оказывается, почему мерещилась иногда виноватость в ее глазах…

– Расскажи, что случится дальше, – попросил он жалобно.

– Поверь, не надобно тебе это знать. – Ведунья, сопя, ворочала в горшке чудодейственной тростинкой. – Не бывает добра, когда жизнь наперед ведома. Одно скажу: послушники тебя более донимать не станут. Они, трухлоголовые, вообразили, будто увечный ты ни к чему не годен. Только зря, ой как зря они это вообразили!..

– А суд-то чем закончился? – спохватился Леф.

– А ничем. Это дело вовсе пустое было. Никак бы мы с Нурдом не смогли доказать пакостное коварство Истовых. Уж чего, кажется, яснее – Амд ведь ростом не вышел, бешеные такими не бывают… И то Истовые вывернулись: никто-де знать не способен, что Бездонная решит сотворить. Захочет – бешеного маленьким сделает, захочет – самого Амда обратно в Мир из себя выпустит…

Леф снова едва не заплакал.

– Ну почему же так? Почему всегда можно выдумать ложь, которая кажется правдивее правды?!

Гуфа не ответила. Она тщательно отерла о подол чудодейственную тростинку, встала, осторожно держа в обеих ладонях совсем остывший горшок. Понимая, что пришла пора глотать усыпляющее варево, парень заторопился с вопросом:

– А такого вот, безрукого, станет меня Нурд витязному искусству учить?

Ведунья в ответ улыбнулась устало и скорбно:

– Зачем же ты от меня домогался, что с тобой будет, Леф? Ты ведь сам обо всем уже догадался… Не бойся, возьмет тебя Нурд в обученье, только сперва на ноги подняться сумей. Пей вот да спи, хватит уже язык о зубы мочалить.

* * *

Вместо нового солнца удумала родиться скучная туманная морось, и трава поседела от множества холодных капель. А тучи с трудом волокли себя над самой землей, и поэтому зримая даль съежилась до десятка шагов – прочее было украдено неспешным падением мутной туманной серости.

Леф, невесть сколько дней безвылазно проведший в очажном угаре Гуфиной землянки, лишь с немалым трудом сумел устоять на ногах, когда опустился за его спиной отсырелый увесистый полог и пришлось вдохнуть подменившую собой воздух пронзительную чистую свежесть. И не сладить бы парню с закружившимся, норовящим встать дыбом Миром, если бы не хваткие Гуфины пальцы. И если бы не Гуфа, вряд ли удалось бы ему разыскать проглоченную туманом тропу к Гнезду Отважных. Тем более что прежде он и не видел ее никогда, тропу эту.

Старуха бережно вела Лефа за собой, как иногда пастухи уводят на весенние пастбища ослепших от зимней бескормицы круглорогов. Леф и впрямь походил на слепого. Доверясь Гуфе, он не глядел ни под ноги, ни вокруг – брел, то и дело оступаясь на склизких камнях, словно бы спал на ходу. В ничем не занятую голову лезли воспоминания о недавнем: слезливые причитания почти каждодневно появлявшейся в землянке Рахи; ее перебранка с Гуфой, не желавшей терпеть в своем и без того тесном жилище горы снеди, приволакиваемые ополоумевшей от горя женщиной… Сумрачное молчание Хона и Торка, их неловкие прикосновения, в которых смысла было куда больше, чем в иных пространных речах… Виноватые глаза вздыхающей Гуфы, мерзкий вкус снадобий, собственное привыканье к бестолковой легкости левой руки…

Путь был недолгим. Ведунья остановилась, и Леф, встряхнувшись, увидел перед собой нечто, принятое им сперва за крутой склон истрескавшейся замшелой скалы. Но это, конечно же, была осыпавшаяся стена древней обители Витязей. Гуфа как-то по-особому крикнула, приблизив к губам растопыренные пальцы. Не успели скатиться с дальних вершин глуховатые отголоски этого ее выкрика, как Нынешний Витязь Нурд объявился на гребне стены.

– Вот, привела тебе…

Старухе трудно было орать, задрав голову. Не договорив, она схватилась за горло, раскашлялась. Леф глубоко вздохнул, будто приготовился лезть в снеговую воду, и решился разлепить губы:

– Она ученика тебе привела, Нурд! Это меня то есть…

Витязь неторопливо перебрался через замшелые валуны, осторожно спустился по грозящему осыпаться склону. Ласково похлопав по спине все еще не способную говорить старуху, он подошел к Лефу вплотную, улыбнулся неожиданно и лукаво:

– Значит, ученик… Так ты думаешь, что мне уже пора покидать Мир?

– Ты не понял, Нурд… – Леф судорожно сглотнул – ему показалось вдруг, будто в горле провернулось что-то колючее. – Ты не понял. В Бездонную уйду я.

12

Над грустнеющим Миром белоснежными вершинами скальных хребтов нависла близость зимы. Морозная белизна с каждым днем сползала все ниже, подбираясь к прячущемуся в долинах людскому жилью, и неспешность ее приближения выдавала спокойную уверенность в беззащитности жертв.

В Галечную Долину зачастили бродячие менялы из Жирных Земель – еще одна примета близких холодов. Ведь Черноземелье богаче прочих мест не только обильно родящими огородами, но и прожорливыми едоками, а потому тамошние всегда стремились запасти к зиме как можно больше съестного, выменивая его где только возможно. Их не пугала даже дорога, из-за бесконечных дождей ставшая почти непроходимой.

Среди прочих заявился к подножию Лесистого Склона и тот бесстыжий меняла, что послужил причиной несчастья с Торковой дочерью. Никуда не сворачивая с езженой колеи, не трудясь даже предлагать что-либо редким по вечерней поре прохожим, он погнал вымученное долгим и трудным путем вьючное прямиком к корчме – словно приехал одной только браги ради.

В тот вечер многие решились заглянуть к Кутю, чтобы обогреться изнутри и снаружи. На сломе осени, когда с огородов убрано все, кроме способной произрастать в морозы малости, настает время всяческих расчетов и возвращения всевозможных долгов. А где же сыщется лучшее место для подобных занятий, чем корчма? Да нигде. Долгие вдумчивые подсчеты, для которых зачастую не хватает пальцев и памяти; многогласый спокойный гомон; чадная духота, которая в собственной хижине злит, а здесь вроде бы хороша и кстати; умощенный в удобной близости початый уже горшочек с истинной благодатью… И лица, лица вокруг – привычные, свои, человечьи, от созерцания которых заволакиваются слезами умиления глаза возвратившихся из горного безлюдия пастухов – хранителей общинного стада… Хорошо!

Вот такой-то прекрасный вечер и перепакостил собравшемуся у Кутя обществу внезапно объявившийся в корчме меняла. Глупый был он, меняла этот. Ему бы после всего держаться от Галечной Долины как можно дальше, а он… Да еще удумал выставлять себя чуть ли не победителем: вот, мол, что приключается с теми, кто меня обидеть решится! Я, мол, хоть кого под Высший Суд подведу! Нашел, чем и, главное, где куражиться, дурень трухлоголовый… Живущие в постоянной опасности привыкли стоять за своих общинников. Обычай, конечно, и поблизости от Бездонной уважаем и нерушим; решения Высших принимаются здесь беспрекословно; однако же разве означает это, что следует терпеливо любоваться наглой ухмылкой скотоподобного обидчика невызревших девок?! Так что все равно пришлось бы меняле последний раз покидать Галечную Долину во весь дух и с крепко побитой рожей, – даже если бы не коротал тот вечер в корчме столяр Хон.

Хон пришел к Кутю не для дела и тем более не для драки (это ежели у кого повернется язык наименовать дракой стремительное избиение). Хону хотелось прополоскать бражным хмелем хворающую тоской душу. В иное время за этим можно было бы не ходить так далеко, а нынче… Вот именно: нынче. Прошлогоднюю брагу Раха сменяла у соседей на огородную всячину, новой же не заквасила вовсе: побоялась, что не хватит на зиму скудных запасов. Очень уж много снеди перетаскала она Гуфе, а позже и Нурду на прокормление Лефа (старуха с Витязем пытались убеждать, спорить, ругаться – не помогало). И по хозяйству Раха теперь управлялась куда хуже, чем прежде, все у нее не спорилось, все валилось из рук. Поэтому о браге, патоке и прочих излишествах пришлось на время забыть. Но хоть бы и водилось в доме хмельное, что с того проку? Пить одному, наедине с тягостными мыслями – это ведь только еще хуже станет. Зазвать же кого-нибудь возможности не было. Сосед Руш недужен, снова кашляет кровью, не до бражничанья ему. А Торку предлагать такое не шевельнется язык. Страшным он стал, Торк, поседел, не глядит – зыркает мутно. И молчит. С тех пор как дочка его в Бездонную канула, кажется, трех слов подряд не сказал. Вечно в горах пропадает, но добычи почти не приносит. В одну из подобных его отлучек выбравшегося на Лесистый Склон беззубого Устру насмерть пришибло как-то очень уж кстати обвалившееся трухлявое дерево.

Да, Торку худо сейчас. И Хону не легче. Торкова дочь сгинула, потерялась в Бездонной Мгле, и Хонову сыну скоро подойдет срок туда же кидаться. Вот так: скоро. Столяр-то надеялся, что Лефу долго обучаться придется – прочих Витязей по нескольку лет учили, а ведь одноруких среди них вроде бы до сих пор не бывало… Но Нурд говорит, будто Леф уже теперь его самого не хуже – это Гуфа, случайно зашедшая переждать дождь, рассказала такое.

Бешеный его разберет, почему оно этак получается. То ли и впрямь парень вовсе не таков, как прочие, то ли Нурд решил, что раз Лефа за себя оставлять не придется, то и стараться нечего… Только Нурд вряд ли на подобное скотство способен. Да и неважно это – не было еще случая, чтобы витязное искусство кому-нибудь помогло из Мглы воротиться.

Ну почему, почему даже не попытался Нурд отговорить, запретить парнишке выдуманную им глупость? Ведь глупость же! И Ларду не выручит, и сам сгинет не за древогрызью отрыжку… А может, не поздно еще? Может, умолить Нурда, чтоб сам уходил, а Лефа ремнями прикрутить к хижине, не пускать? Напрасная мысль. Жизнь к телу ремнем не прикрутишь.

Потому-то Хон и не отважился Лефову затею ломать, что понял: все равно парень либо тоской себя изведет, либо вовсе… Как сестрица Лардина, легкой ей Дороги… Пусть уж лучше в Бездонную – вдруг да помилует, отпустит обратно? Все-таки он Незнающий, Мгле не чужой – таких-то Витязей тоже ведь еще не бывало… Верно, и Раха похоже думала, иначе бы мужниных запретов перечить парнишке боялась, как прошлогодних плевков. Раха… Хорошо, хоть она к колодцу отлучалась, не слыхала страшных Гуфиных слов…

Принесенная старой ведуньей новость и погнала Хона от враз опостылевшей работы в корчму. Да еще страх перед тем, что не сумеет он скрыть эту самую новость от Рахи, которая вот-вот вернется домой. Да еще внезапная муторная неприязнь к собственной хижине. Просторная хижина, крепкая, долговечная – сам ведь перестраивал… Умение, душу клал… Зачем? Для кого? На их-то с Рахой век и худой берложки хватило бы. Забрезжило нынешним летом, что вот, может, Леф с Лардой… Что на вот этот сучок так и просится люльку подвесить… А теперь, похоже, десятка дней не пройдет, как Истовые объявят, будто Мгла милостиво дозволила парню владеть проклятым снаряжением (уж они-то медлить не станут, они-то знают, кому из Витязей нынче убираться из Мира). И все. Как в той песне Лефовой: «…и над могилами надежд…».

* * *

В узкий проем незавешенного оконца впархивали снежинки – впархивали и гибли, сожранные чадным пламенем трескучего факела. Леф следил за их медленным невесомым полетом с таким вниманием, словно важнее всего была теперь судьба этой мерзлой влаги, рожденной среди черноты ночного ненастного неба лишь затем, чтобы, провалившись сквозь похожую на лезвие обоюдоострого ножа щель ветхой стены, умереть от тепла и скудного света. Но, может, и впрямь не было сейчас ничего важнее?

Где-то за спиной возится Нурд, полязгивает железом, вздыхает, двигает что-то увесистое. Тихо-тихо. Или напоминать о своем существовании не хочет, или просто он далеко – очень уж велика эта неуютная пещера, которую Прошлый Витязь называет чудным словом «зал». Смешно: Нурд – Прошлый Витязь. А Нынешним Витязем со вчерашнего дня стал Леф. Только это ненадолго.

Днем Истовые присылали сюда, к Гнезду Отважных, вестуна, и тот проорал под стеной, что свершилось, что Мгла дозволила брату-человеку Лефу наложить руку на сотворенное ею и сказать: «Отныне – мое». А еще возвестил посланник, будто до рождения нового солнца заявятся двое послушников на телеге, дабы везти одного из Витязей к Бездонной. Затемно повезут, укутанного в черное, – все, как велит обычай.

Обычай мудр. Кому из Витязей уходить – прошлому, нынешнему ли – это им самим решать надлежит. Те, кто обычай выдумывали, они все-все предусмотреть догадались. Даже такую нелепость, что прошлый может остаться, а нынешний уйти. Сам. Собственной доброй волей. Да, воля-то, конечно, добрая и своя, но почему-то никак не получается заснуть. Наверное, просто жалко растранжирить на сон последнюю возможность сидеть, глядя на снежинки, на ночное окно; ощущать плечом промозглую сырость камня, пальцами – струганую прохладу лежащей на коленях виолы… Ощущать себя. Выдастся ли завтра такая возможность, ведомо одной только Мгле. Вот именно: Мгле.

И Нурд тоже не спит, мается. Нурд хороший. В тот день, когда Гуфа привела к нему увечного парня, Витязь (тогда еще просто Витязь, не Прошлый) сказал, глядя сверху вниз в Лефовы умоляющие глаза: «Не бойся. Ежели только ты сам себе помехой не станешь, то до стойкого холода я тебе все отдам, что умею». И он отдал все. Отдал и сумел заставить принять отданное, хотя Леф поначалу действительно крепко мешал и ему, и себе.

За недолгую Лефову жизнь в этом Мире многие учили его разным разностям, но никто еще не пытался учить так, как Нурд. Витязь не втолковывал, не показывал, он говорил: делай. И часто уходил, словно ему безразлично было, выполняет ли парень то, что велено.

Прыгать на одной ноге взад-вперед по заваленной битым камнем площадке, пока от изнеможения не потемнеет в глазах. Когда потемнеет – прыгать на другой ноге.

С маху валиться на щебень – спиной, животом, боком – как угодно, только чтобы с маху и не ушибаясь.

Тяжеленной дубиной попадать по не то перьям, не то пушинкам каким-то, летящим из подвешенного на ветру дырявого мешка, пока этот самый мешок не опустеет. Если чаще промахивался, чем попадал (если ты сам считаешь, что чаще промахивался, чем попадал), – наполнить мешок вновь.

Той же дубиной отбивать крохотные камушки, которые внезапно швыряет в тебя нелепый твой учитель – швыряет и вскрикивает: «Середина! Конец! Рукоять!» Прежде чем он угомонится, ты либо с голоду околеешь, либо поперек себя извернешься, чтобы отбивать каждый из этих ненавистных камней именно той частью дубины, какой приказано.

Напялить на культю почти доверху забитый песком узкогорлый горшок и выделывать им те же глупости с пухом и камешками.

А после всего этого драться с Нурдом, с умелым здоровым мужиком Нурдом, у которого две стремительные руки и в каждой зажата палка.

От тягостного непонимания Лефу хотелось бесноваться и выть. Временами мнилось ему, что Нурд решил показать, насколько несбыточно желание однорукого дурня сделаться Витязем. Или по внезапно открывшейся черствости души он просто измывается над увечным? Или (что вернее всего) вознамерился невыносимыми сложностями отвратить приятелева сынка от смертельной затеи? Чем дольше мытарил себя Леф подобными домыслами, тем сильнее озлялся, тем чаще срывалось с его кривящихся губ угрюмое «не могу» в ответ на Нурдовы изощренные выдумки. Слыша такое, Витязь не бранился, не пытался принуждать, уговаривать. Он просто вовсе переставал замечать парня, пока тот, хрипя от ярости, не принимался выполнять назначенное. Лишь однажды, когда вконец изнемогший от безуспешных попыток разогнуть скрученную узлом бронзовую полоску Леф повалился на землю с громким надрывным плачем, Нурд хмуро сказал:

– При встрече с бешеным покажи ему свою культю и заплачь. Думаешь, пожалеет? Вставай и делай, пока не сделаешь.

Леф обернул к нему мокрое лицо:

– Ведь это же нельзя, никак нельзя сделать такое одной рукой! Ну зачем же ты?..

– Я обещал учить тебя витязному искусству, а не считать твои руки, – Нурд устало вздохнул. – Вставай. Земля нынче холодная, захвораешь.

Но Леф не вставал. Он только дергался, ежился, словно впрямь знобило его, и вдруг почти спокойно сказал:

– Ты плохо учишь, неправильно. Иначе надо.

Витязь удивленно и чуть насмешливо заломил бровь:

– А иначе – это как?

Парнишка молчал, супился, глядел в сторону. Нурд выждал несколько мгновений, затем подхватил его под мышки и осторожно поставил на ноги.

– У меня надобность объявилась в Несметные Хижины съездить. Дней на пять, но, может, и скорей обернусь. Пока меня не будет, станешь сам себя учить. Понял?

Леф уже досадовал, что вздумал говорить Нурду обидное, но ведь сказанное не запихнешь обратно в несдержанный рот! Хороший же подарок Витязю достался: ревет, будто щенок-недоросток, да еще после такого позора поучать осмеливается… А Нурд вроде и не обиделся. Разговаривает, смотрит по-доброму – это вместо того, чтоб объедку противному на пакостном его языке узлов навязать или вовсе прогнать за нахальство. Плохо…

От понимания собственной вины и никчемности Леф надулся еще сильнее. Он даже не ответил Нурду, лишь кивнул угрюмо: понял, мол. Витязь согнутым пальцем отер с парнишкиных щек грязь и подсыхающие слезы, потянул за плечо:

– Ну-ка, пошли.

Идти пришлось недалеко – в зал, в тот его угол, где хранились проклятые клинки и доспехи. Считаные оконца скудно цедили белый ленивый свет, от очага тянуло уютным дымком… Лефу, успевшему с недавнего утра так вымотаться, что и на целый день бы хватило, сразу же захотелось спать. Он с тоской глянул туда, где под недальней стеной валялась облезлая шкура – его здешнее ложе, но тут Нурд принялся разворачивать кожаные тюки, под пальцами его заиграли тусклые холодные блики, и парнишка мгновенно забыл обо всем, кроме вымазанного круглорожьим жиром металла. А Витязь коротко взглядывалчерез плечо, щурился добродушно:

– Смотришь? Смотри. Отберешь себе что захочешь и, пока я не вернусь, будешь учиться. Когда вернусь, драться станем. Одолеешь меня – я к тебе в ученики попрошусь и всему Миру в этом признаюсь. Ну а уж если я тебя одолею, то будешь постигать мастерство по-моему. Уразумел, что ли? Вот и ладно. Да ты не стой, как жердь на меже, ты подойди, потрогай, к руке примерь. Только сперва… – Нурд, пряча улыбку, принялся вытирать о накидку залоснившиеся ладони, – сперва вернись-ка наружу да узел бронзовый развяжи. А то хуже нет, чем недоделанную работу забросить, – это Хон, отец твой, всегда говорит такое, когда приходится пораненных бешеных добивать.

Быстрее чем за пять дней Витязю обернуться не удалось. Восемь солнц родились и умерли, прежде чем он возвратился. Восемь. Леф за это время вконец извелся. Уже на второй день Нурдова отсутствия ему стало мерещиться, будто всю воинскую мудрость он превзошел и нечего больше ему дожидаться здесь, в изувеченных собственной древней тяжестью стенах Гнезда Отважных. Каждый растранжиренный им на пустое безделье миг подл, потому что в безжалостной Мгле, в лишенном пределов нездешнем мире, который сочится злом, – там Ларда. И если она жива, то каждый миг может оказаться мигом ее мучений и гибели.

Пережитые уже не раз и не десять, мысли эти почти сумел вымести из Лефовой головы Нурд, но теперь они возвратились – мутные, прилипчивые, прогрызающие сердце тупой бесконечной болью. Снова стало казаться, что напрасной была затея обучаться витязному мастерству, что надо было сразу, едва оправившись, торопиться следом за Лардой. Да, торопиться! Слабому, хворому, непривычному к однорукости своей – да, да, да! Какой прок от запоздалой сноровки, для чего нужна сила, которой некого защищать?!

Теперь трудно сказать, почему Леф все-таки не решился на самовольный уход. Может, где-то в глубине его измаявшейся души тлела еще надежда на невозможное? Никто бы не сумел ответить наверняка, и сам Леф – тем более. Тянулись дни; одно за другим умирали уже по-зимнему слабосильные солнца, а он так и не смог выдумать ничего умнее, чем следовать давнему отцовскому наставлению: «Когда не знаешь, как поступить, поступай как велено старшими».

Нурд возвратился лишь к рождению девятого солнца. Леф, всю ночь провертевшийся на жестком ложе, отчаянно тер слезящиеся глаза, пытаясь уразуметь, сон это или на самом деле, а Витязь, в предутреннем сумраке кажущийся еще огромнее, неторопливо пристраивал под стеной принесенный увесистый сверток, раздувал огонь, грел над очагом зябко подрагивающие пальцы… В каждом его движении чувствовалась такая усталость, что Леф тихонько застонал от неловкости. Ну почему он вообразил, что Нурд попусту тянет время? Разве он знает, куда и зачем ездил Витязь? Разве не может случиться у него более важного дела, чем возня с неблагодарным щенком? Ведь даже ночью отдыха себе не позволил, и, верно, не только нынешней ночью. Вьючное, поди, загнал, себя загнал… Этак со здешней дороги легче легкого прямиком на Вечную угодить.

Нурд Лефовы стоны понял превратно.

– Что, сладко спится под утро? – улыбнулся он. – Ничего, просыпайся да грей съестное. А там поглядим, на что ты теперь годишься.

Леф теперь годился на многое. Из Нурдовых обильных запасов он выбрал для себя легкий, не закрывающий лица бронзовый шлем (не проклятая вещь, прадедовская), чешуйчатый бронзовый же нагрудник и голубое лезвие – узкое, с капризно вздернутым жалом, оно привлекло внимание Лефа завораживающей хищностью своей красоты. Его хотелось без конца трогать, оглаживать, в нем чувствовалось потаенное присутствие непостижимой жизни, самовольно вливающейся в человечью ладонь плавным извивом рукояти. И бил этот казавшийся легким клинок стремительно, страшно, внезапно, будто прежде сжимающей его руки мог угадывать хозяйскую волю.

Леф рассудил, что увечному глупо тягаться с бешеными силой, а потому его белый орех в смертной игре – ловкость и быстрота. Впрочем, ущербным он себя не чувствовал. Ноги проворно носили полегчавшее тело, сила потерянной руки словно перелилась в другую… Парнишке как-то не приходило в голову, что все это – следствие Нурдовых издевательств; он просто радовался и гордился собой.

В беспризорные свои дни Леф то вымучивал себя исступленным повторением одних и тех же движений (хуже, чем Витязь вымучивал его своими затеями), то носился по лесу, распугивая случайных собирателей хвороста блеском железа и залихватскими вскриками. Хоть казалось ему, что не нужно уже это, что большего, чем есть, он все равно достигнуть не сможет, но если позволить себе бездельное ожидание, то муторные мысли вконец затерзают душу.

Очень трудно оценивать собственную воинскую сноровку, не имея возможности примерить ее к чьему-либо признанному умению. Такая догадка впервые закопошилась в Лефовой голове, когда он из-под низко надвинутого бронзового налобника разглядывал изготовившегося к схватке Нурда.

Тусклая железная глыба. Шлем с глухим наличником (лишь за узкой щелью поблескивают внимательные глаза); плотная чешуя панциря, оставившая открытыми только ноги ниже колен; тяжкое лезвие на крепко схваченной обеими ладонями рукояти описывает медленные круги… Поди подступись к такому… А ведь придется!

Конечно же, схватка предстоит не с бешеным, и бояться, в общем-то, нечего. Самое страшное, что может грозить, это потеря прикрепленной к шлему гибкой лозины. Если Витязь срубит ее, поединок будет проигран и вновь потянутся дни изнурительного обучения – так было уговорено. Если же Лефу удастся не только уберечься, но и достать клинком крашенный в желтое хвост вьючного, украшающий гребень Нурдова шлема, то Витязь, признав однорукого паренька равным себе, без промедления отпустит его во Мглу. Значит, биться предстоит все-таки за жизнь. Ну, не за свою, а за Лардину, так разве от этого легче?!

Да, Леф теперь годился на многое. Хотя бы потому, что осознание смертельной важности исхода нынешнего поединка не довело его до мерзкой дрожи в коленях, как обязательно случилось бы раньше, а внушило поразившее самого парнишку расчетливое спокойствие. Скажи ему кто-нибудь, что и это тоже следствие Нурдовых издевательств, он изумился бы еще сильней. Но сказать такое мог только Витязь, который скорее откусил бы себе язык. Да и не до разговоров пришлось ему поначалу.

Ловкость и быстрота. Леф вихрем метался вокруг казавшегося таким тяжеловесным Витязя; легкий клинок уже несколько раз успел лязгнуть о железный шлем, не дотягиваясь, правда, до заветного пучка желтой шерсти. Нурд только отбивался (с трудом, едва успевая отмахиваться от стремительных ударов наседающего паренька); он пятился, отступал, все глубже забираясь в прозрачную серость облетевшего леса, уводя за собой противника своего, как матерый круглорог уводит ошалевшего в охотничьем пылу пса. Казалось, еще миг, и случится невероятное – Леф одолеет.

Но случилось лишь то, чему надлежало случиться. Под ногами хмелеющего от собственного удальства Лефа вдруг зачавкала липкая грязь, и парень почувствовал, что упадет на скользкой крутизне, если попытается не только шагнуть, а хоть просто переступить с ноги на ногу. В следующий миг, тренькнув, отлетел куда-то его тонкий клинок, оказавшийся неспособным отбить чуть ли не первый за весь поединок полновесный удар двуручного Нурдова страшилища, и тут же кувыркнулся на землю перерубленный лозяной прут.

Несколько мгновений Витязь, опершись на меч, словно на посох, дожидался, пока парнишка уяснит произошедшее; потом заговорил наставительно:

– Запомни первое: драться надо не одним только клинком. Драться надо всем – землей, которая под ногами, солнцем, которое в глаза, дымом, тенью, холодом, дождем… Запомни второе: стремительность хороша при тяжелом клинке и крепкой руке. Иногда, конечно, всего сподручней оказывается нож, а только если научишься ловко вертеть тяжестью, так и с ножом сумеешь управиться, а вот наоборот не выходит. Запомни третье: половина бредущих по Вечной Дороге воинов сочли последнего своего противника неумехой. И теперь бредут по Вечной Дороге. Запомни четвертое: ущербным тебя делает не однорукость твоя, а поблажки, которые ты для себя выискиваешь.

Нурд подобрал в кустах Лефов клинок, отдал его хмурому, грызущему ногти парню:

– Этот все равно не мог бы стать твоим: я сохраняю его для Хона. Помнишь первый приход бешеных этой весной? Ну-ну, будет скулить-то! – он похлопал Лефа по шлему. – У тебя почти что все уже есть. Осталось только правильно выбрать оружие и привыкнуть к нему – малость осталась, чуточка.

В тот же день Леф получил новый клинок – широкий, увесистый, с очень длинной витой рукоятью, на конце которой топорщился толстыми шипами медный шар с два мужских кулака размером. Когда Леф, неуверенно приняв из Нурдовых рук оружие, едва не упустил его и, чтобы удержать, упер острием в каменный пол, шипастый шар почти достал до его груди.

А потом выяснилось, для чего Нурд ездил в Несметные Хижины.

Нурд ездил к Фунзу, ловкому в обращении с бронзой и драгоценным железом. Истовые отпустили выкраденного ими мастера вскоре после того, как известно стало про несчастье с Лардой и Лефом. Память о днях вынужденного гостевания у носящих серое Фунз не сохранил, только бормотал что-то о тяжкой хвори да послушнической доброй заботе. Однако редкостное его умение ущерба не претерпело. Что же касается прежней дружбы с Нурдом, то ей, похоже, пришел конец. Слушая бывшего своего приятеля, мастер хмурился, недовольно кривил сизое от въевшейся сажи лицо. Дослушав, процедил:

– Просьбу твою исполню, так обычай велит: ты – Витязь. Другом же моим больше не смей называться. Кто Истовых позорить хочет, тот мне не друг.

Ну что ж, пусть. Это уже Гуфина забота – растолковать замороченному лукавым колдовством мастеру, кто ему друг и кто ему Истовые. Нурд же безропотно согласился терпеть неприязнь бывшего друга, лишь бы тот сделал нужную вещь. Фунз сделал. Не слишком быстро, зато старательно. И Леф, застегивая пряжки охвативших культю ремней, поражался, насколько впору пришлась ему Фунзова работа. Словно бы так и родился парень с увесистым железным бивнем вместо левого запястья. Бивень этот, напоминавший непомерной величины коготь каменного стервятника, одинаково годился и принимать вражьи клинки, и наносить удары, причем не слабые. Всем он был хорош. Одевался удобно и плотно; с хитрыми застежками ремней легко было управляться одной рукой…

Поначалу при виде назначенного ему нового оружия Леф растерялся – только свежая память о последних наставлениях Нурда удержала его от категорического «Не могу». И хорошо, что удержала. Потому что изувеченная рука очень быстро научилась орудовать пристегнутым бивнем споро и ловко, а клинок… Да, конечно, он был куда тяжелее того, который парнишка выбирал сам, но вдруг оказалось, что эта самая тяжесть не очень-то и страшна. Оказалось, что рукоять неспроста по длине почти равна лезвию; что если ухватиться за нее именно вот здесь, а не где попало, то представлявшийся нелепым шипастый шар чудесным образом помогает удару. А еще оказалось, что выдуманные Нурдом изнурительные глупости с горшком и дубиной вовсе не были глупостями.

Витязь только посмеивался, глядя на ошарашенного собственной сноровистой силой Лефа, да сокрушался, что не может подобрать ему железный панцирь получше куцего и не слишком надежного нагрудника: в чешуе проклятых парнишка барахтался, словно древогрыз в круглорожьей шкуре. Хорошо, хоть шлем удалось ему выискать взамен дедовской горшкоподобной забавки. Ладный шлем, крепкий, проклятый; затылок и лицо закрывает. И впору почти – видать, у бешеных величина головы от роста и ширины плеч не зависит.

Через десять солнц после первой пробы Нурд вновь сошелся с Лефом в поединке. Начав ранним утром, они почти до полудня метались, кружили по Лесистому Склону, гремя клинками, но одержать верх так никому и не удалось. А еще через два дня вошедший в раж парень, забыв, с кем и ради чего сражается, умудрился изо всех сил грохнуть палицеподобной рукоятью меча по наличнику Нурдова шлема. С трудом поднимавшийся на ноги Витязь смеялся, хвалил удар, но Лефа вовсе не радовали шутки учителя: холодея от ужаса, он глядел на срывающиеся из-под мятого наличника тяжкие багровые капли.

Нурд не учил парня лекарским действам (слишком долгой получилась бы такая наука); самому же Витязю очень трудно было лечить собственный проломленный нос. Пришлось Лефу бежать за Гуфой.

Явившись в Гнездо Отважных, старуха долго оглаживала раны Витязя кончиками пальцев, трогала их чудотворной тростинкой, бормотала напевно и неразборчиво. Потом смочила кусок меха принесенным с собою снадобьем и, приказав Нурду лечь на спину, мехом этим прикрыла его лицо.

Раненый задышал глубоко и бесшумно, он казался спящим – тем более неожиданными были его слова:

– Все, старая. Все. Нету здесь больше учителя и ученика.

Пока старуха занималась целительством, Леф бестолково бродил по залу и маялся всевозможными страхами. А вдруг Нурд так и не сумеет оправиться? Вдруг он все-таки обозлился и не простит – сказал же, что учителя и ученика нет здесь больше… А если Гуфа сейчас обернется да и выскажет неблагодарному, посмевшему поднять руку на своего наставника, все то, что уже сам о себе успел передумать? Но всего страшнее казались пакостные мыслишки, копошащиеся где-то на задворках души. Не мыслишки даже, а так, восторженные взвизги: «Это я, я! Смог!.. Самого Нурда!.. Вот вам и я!..» Витязь в крови, стонет, а ты… За что же ты послушников так ненавидишь, ты, увечный Незнающий Леф, Певец Журчащие Струны, мерзость ходячая? Ты же сам ничем их не лучше! Самой дрянной дряни ты не лучше – вот оно как выходит…

Гуфа тем временем окончила свою возню с раненым, встала, искоса глянула на замершего у стены парня. Тот даже дышать перестал: «Все. Началось».

Началось.

Но вовсе не то, чего ожидал робеющий парень. Старуха подманила его к очагу, чтобы резвое бездымное пламя оказалось между нею и торопливо плюхнувшимся на зашарканный пол Лефом. Присела на корточки, ссутулилась, потерла шуршащие ладони – словно умыла их теплыми отсветами. А мгновением позже, когда уже стало казаться, что засыпает она или цепенеет в раздумье, ведунья внезапно вскинула лицо, ударила по Лефовым глазам каменным немигающим взглядом. Зрачки ее стремительно ширились, в их глубине бились прочно схваченные властной чернотой блики очажного пламени… А потом трепетные алые огоньки замерли, похолодели и вдруг выплеснулись из-под Гуфиных век вспышкой неожиданной синевы – слепящей, оглушительной, необъятной.

Это не было ни светом, ни звуком. Это ломилось от солнечного неистовства, полнилось человеческим многоголосьем, льющимися с неба протяжными криками стремительных крылатых теней; это швыряло в лицо порывы влажного соленого ветра, гремело у ног веселым бешенством дробящейся о гальку воды, которая не вода, а отражение неба… Это не имело ни края, ни конца, ни предела, оно манило, звало, растворяло в себе, в невозможном, в знакомом до слез, до смеха, до сладкой боли в груди…

Все оборвалось мгновенно и неуловимо – так же, как и нахлынуло. Леф почему-то ощутил себя лежащим на шершавых каменных плитах; сумеречный свет протискивающегося сквозь окна заката казался пустым и тоскливым. А рядом было лицо склонившейся над ним ведуньи – осунувшееся, нетерпеливое, ждущее.

– Видел? – судорожный выдох старухи шевельнул Лефовы волосы.

– Видел.

– Ты… Может, попробуешь рассказать? Может, получится у тебя? – Оказывается, и вот такой умеет быть Гуфа – робкой, просящей…

Попробовать? Надо, надо попробовать, нельзя обижать старую. Только как рассказывать, если сам для себя уразуметь не способен, во что впустило тебя Гуфино ведовство? И слов ты стольких не знаешь, а хоть бы и знал – такое ни в какие слова не втиснется…

Леф приподнялся, с трудом превозмогая ленивую расслабленность будто бы не вполне своим ставшего тела, зашарил нетерпеливым взглядом вокруг себя. С самой ночи бегства от Суда Высших он не касался струн. Виола, которую пришлось оставить в Черноземелье, не пропала. Она вернулась вместе со старостой Фыном, и Хон сразу же отнес ее в Гнездо Отважных. Но Леф даже взглянуть на нее не захотел – не до песен было ему. Витязное учение пожирало дни, ночи съедала усталость; да еще одолела внезапная неприязнь к певучему дереву, словно это из-за него приключилась беда с Лардой – глупая мысль, но в душе засела прочнее, чем брюква в мерзлой земле. Так и валялась виола под стеной (спасибо, хоть Нурд озаботился из-под ног отодвинуть, круглорожьей шкурой прикрыть). Валялась, срока своего ждала и, похоже, дождалась наконец.

Гуфа объяснений не требовала. Она просто помогла очистить певучее дерево от Мгла знает откуда взявшейся дряни, а потом тихонько уселась в сторонке и стала дожидаться, когда Лефовы пальцы перестанут рассеянно оглаживать вскрикивающие струны и примутся за настоящее дело.

Дожидаться пришлось недолго. Струнные вскрики окрепли, участились; Леф тряхнул головой и запел, застонал, зацедил сквозь непослушные губы:

Потом они долго молчали. Еле слышно посапывал заснувший-таки Нурд; прожорливый очажный огонь с хрустом вгрызался в добычу; да еще виола ни с того ни с сего вскрикивала тихонько, хоть уже и не трогал ее никто… Леф старательно думал об этих вскриках – что плохо это, что рассыхается певучее дерево, не уберег, и надо просить отца поскорее выдумать какую-нибудь столярную уловку, пока еще не поздно спасать редкую вещь…

А потом Гуфа сказала:

– Я ни единого слова не поняла.

– Я тоже.

Лефу было страшно, очень страшно. Опять вернулось вроде бы уже начавшее забываться ощущение неновизны происходящего. Нет-нет, это касалось не Гуфиного ведовства и не собственного пения. Но вот недавние поединки с Витязем… Первый, проигранный, а тем более – последний, с так глупо пролитой учительской кровью… Было это уже, было, было – похоже, страшнее, хуже. Что-то ожило после ведовского взгляда мудрой старухи, что-то смутно безликое, не свое. Чувствуешь: есть оно, а попытаешься заглянуть, понять, всмотреться – ускользает, таится. Плохо…

– Почему я не понял ничего, Гуфа?! – Леф оглянулся на застонавшего Нурда и снизил голос до шепота. – Ведь я же сам это придумал… Разве можно такое выдумать, чтоб самому себе непонятно было? Или это не мое?

Гуфа рассеянно вертела в пальцах чудодейственную тростинку, щурилась куда-то повыше Лефовой макушки.

– Ты, похоже, Нурда разбудить опасаешься? Ты этого зря опасаешься: ему теперь хоть скрипуна в нос запусти – нипочем не проснется. А песня… Может, и твоя она, только никак нельзя было такое придумать за то мгновение, что я на тебя глядела. Глупость это. Если ты ее выдумал, то не здесь, здесь ты ее лишь вспомнил. – Старуха поскребла подбородок, улыбнулась. – Человек – он ведь не одними словами думает. Он как бы внутри себя мысль свою видит, а уж потом словами ее называет. Это, конечно, быстро очень случается и по-разному у разных людей. Ты – певец; ты умеешь очень ярко увидеть свою мысль. Прежде тебе уже случалось облекать в здешние слова нездешние песни, думая при этом, будто сочиняешь новое. А нынче, когда я на краткий миг сумела оживить твою память, там оказалось такое, для чего в нашем Мире слов нет. Вот и пришлось тебе вспомнить, как все это называлось там, по ту сторону Мглы.

Леф мало что уразумел из старухиных объяснений. Видеть мысли, называть мысли… Гуфу только одна Гуфа понимать может, остальным и пытаться нечего. Но… Если ведунья права (а обычно так и бывает), если слова, которые говорят по ту сторону Бездонной, не похожи на здешние, то, значит, за Мглой прячется совсем другой Мир, чужой, никогда не бывший продолжением этого?

Почему-то сомнения эти показались настолько значительными, что он даже осмелился потревожить вопросом примолкшую, задумавшуюся старуху. Гуфа в ответ только отмахнулась:

– В мире до Мглы было много разных племен, и каждое не понимало других.

Она опять потупилась, принялась чертить что-то на полу концом тростинки. Потом вдруг сказала:

– Хочешь Ларду спасать, в Бездонную лезть собрался… А подумал ты, что там, на той стороне, все забудешь?

Не дождавшись ответа, старуха вздохнула, усмехнулась печально:

– Не подумал ты об этом, глупый маленький Леф, совсем не подумал. Зря.

Леф взмок, посерел, словно вдруг дышать ему нечем стало. Ведь и правда… Сюда через Мглу пробирался – все позабыл, послушники Незнающим обозвали… А если обратно – тоже, наверное, так будет… Что же делать? И можно ли что-то сделать? Вымучивал себя учением, Нурда изувечил, обидел – зачем, зачем, чего ради сразу не сказала, не объяснила старуха?! Он даже не заметил, что бормочет все это вслух, а потому испуганно вскинулся, когда Гуфа вдруг откликнулась с немалым ехидством:

– Глупая она, старуха то есть, потому и не объяснила. А может, не она глупая? Может, кто-то другой еще глупей оказался? Ну что, что еще надо было растолковывать? Ведь все ты уже знал, все тебе рассказала! А ты в одно ухо впустил, из другого вытряс. Ну могу ли я за тебя твоей головой думать?! Не могу! Не могу, а приходится…

Ведунья еще долго ворчала, фыркала, возмущенно дергала плечами, а пальцы ее тем временем неторопливо нашаривали, высвобождали что-то, надежно и тщательно укрытое в подвешенном к поясу тючке.

Это была крохотная бронзовая пластина. Гладкая, тщательно отполированная, она ярко и солнечно взблескивала, принимая на себя отсветы очага. Однако чем дольше всматривался в нее Леф, тем явственнее проступали в этой радостной желтизне тонкие, неуместно голубоватые черточки – проступали и переплетались, выстраивая ряд странных значков. Похожими значками разговаривала Древняя Глина, но ее Леф понимал (Гуфа научила), а эта пластина… Либо она молчит – просто изукрашена бессмысленным нелепым узором, либо ее знакам старуха забыла научить парня.

Леф все смотрел и смотрел на занятную блестяшку. Приятно было на нее смотреть, хотелось очень – вот и таращился. Мельком подумалось: откуда это Гуфа достает такие штучки? Кольца бронзовые, всякие амулеты, теперь вот пластина эта… Ведь не сама же старуха делает их? На ничтожнейший миг он оторвался от созерцания сияющей бронзы, глянул на ведунью и, ушибившись о вернувшуюся в ее зрачки звонкую синеву, разом лишился возможности видеть, слышать и ощущать.

Когда он очнулся, за окнами уже серел ленивый рассвет. Ныли онемевшие от неуютной позы плечи и поясница, в ушах стоял докучливый гул. Леф приподнялся, озираясь. Нурд лежал, как и раньше, а Гуфа, оказывается, довольно удобно устроилась спать на парнишкином ложе. Морщинистое ее лицо казалось спокойным, благостным, она причмокивала и покряхтывала во сне, норовя подтянуть колени к самому подбородку. Просыпаться старая ведунья собиралась явно не скоро.

Давешнюю бронзовую пластину Леф обнаружил висящей у себя на шее рядом с охраняющим от каменного стервятника вонючим грибом. Вернее, даже не обнаружил – он почему-то знал, где находится эта штука, чувствовал ее. Странно… О существовании увесистого гриба Леф вспоминал лишь случайно, а эта почти невесомая штучка никак не позволяла забыть о себе. И окружающее ощущалось теперь как-то по-новому, оно будто бы четче стало, словно более настоящим, чем прежде. Ведовство? Конечно, ведовство. Чего ж еще ждать от Гуфы?

Старуха и Нурд проснулись, лишь когда возмужавшее солнце приостановилось на вершине своей жизни, собираясь с духом для спуска к дряхлости и гибели. Едва успев протереть глаза, Гуфа с Витязем в один голос потребовали еды – погорячей, побольше да побыстрее. Леф засуетился у огня. Быстро у него не получилось: одной торопливой руке куда лучше удается бить горшки, чем двигать их в очаге. Нурд, приподнявшись на локте, с видимым удовольствием высмеивал каждую Лефову неловкость, но не зло, а вполне дружески; и в душе парня затеплилась надежда, что больше не сердится Витязь, простил, будет учить до конца. Ишь, ухмыляется… Слаб он еще, конечно, однако порозовел, глаза веселые, а на лице вроде ни следа не осталось от вчерашнего дурного удара – разве что нос теперь у него набок перекосился. Так ведь для мужика кривой нос не огорчение. Нюхать может, сопению не мешает – значит, хорош. Когда же Нурд заявил, будто Леф нарочно решил погубить его голодом, потому как боится идти во Мглу (ведь никому не дано права оставить Мир без витязной обороны), до парнишки наконец-то дошло очевидное. Ведь Нурдовы слова о том, что больше нет здесь ученика и учителя, могли означать не только обиду…

И вот теперь – ночь.

Глухая, морозная.

Последняя ночь в одном Мире с Хоном, Витязем, Рахой, старой ведуньей… Последняя возможность для струнной игры – ведь не тащить же с собой увесистое певучее дерево! Впрочем, виолы должны водиться и по ту сторону Мглы… Нет, не хочется трогать струны, думать о них. Ни о чем не хочется думать, и шевелиться тоже не хочется. Хочется просто быть…

Леф вздрогнул, потому что плечо его внезапно стиснули крепкие пальцы, и неслышно подобравшийся Нурд сипло задышал чуть ли не в самое ухо:

– Вставай, собирайся. Разве не слышишь – вьючное храпит под стеной? Приехали уже, бешеному бы их на забаву…

* * *

Окаменевшая от мороза грязь поросла обильными снежными иглами. Иней казался таким беззащитно чистым, что Лефу никак не удавалось заставить себя спрыгнуть с телеги – ему казалось, будто под ногами непременно раздастся мучительный звон, похожий на предсмертные вскрики. Но спрыгнуть все же пришлось, потому что за спиной послышалось сдавленное шипение послушников-провожатых: «Боится… Трусливого щенка Витязем выставили…»

Конечно же, никакого звона не было – лишь скрипнуло тихонько, и все. Леф заметил вдруг, что от его ног ползет, удлиняясь, густая тень, а иней наливается алыми бликами: где-то позади в кровавых муках рождался рассвет. Далеко-далеко. За скальными хребтами, за скудными обиталищами горных общин, за так и оставшимся непознанным Черноземельем… Далеко. На другом конце Мира. А впереди – вот она, Бездонная Мгла, волнующееся озеро тяжкого серого тумана, и твоя тень уже достает до берега, ты, Незнающий, Певец Журчащие Струны, Теперешний Витязь Леф. Кем же ты станешь через несколько шагов по искрящемуся рассветной алостью скрипучему инею?

Скрипит, скрипит под ногами; придвигается, нависает над головой огромное утесоподобное строение, Обитель Истовых… Там, наверху, еле виднеются на фоне еще темного неба несколько человечьих голов. Следят. Радуются. Не надо, нe надо смотреть вверх и ни в коем случае нельзя оглядываться на то, чему суждено навсегда потеряться, оставшись по эту сторону… Навсегда ли? Может, не так уж все безнадежно?

Может.

Но щиколотки уже тонут в тумане.

Когда Мгла дошла Лефу до груди, он приостановился, выпутался из предписываемого обычаем душного черного покрывала, скомкал его и не глядя швырнул зa спину. Потом ощупал оружие (клинок, нож, дареная Хоном дубинка – все вроде под рукой… и железный бивень подвязан надежно, плотно…). Показалось, будто наличник сполз на сторону – поправил, туже стянул подбородочный ремень. Все. И нечего мешкать.

Не дрекольем же тебя гнали сюда!

Изнутри Мгла оказалась вовсе не тем, чем представлялась снаружи. Внутри себя она не притворялась мглой. Мягкое розоватое мерцание – не крепнущий ли это рассвет пробивается сквозь туман? И все видно – каждый камешек, каждый из жухлых стеблей, стелющихся по земле редкими космами.

Идти было легко. Лефу казалось, что он спускается по узкому пологому оврагу, боковые склоны которого состоят из непроглядной тьмы. Во тьму эту, наверное, можно было бы войти безо всякой помехи, как в тень, только приближаться к ней совсем не хотелось. Ну ее, посередине оно спокойнее будет.

Правда, с середины довольно скоро пришлось сойти, чтобы обогнуть огромный, странным образом искривленный валун… Да нет, не просто валун. Вымученный ожиданием чего-нибудь нехорошего, Леф едва не закричал с перепугу, когда среди избороздивших ноздреватый камень трещин примерещилось ему подобие злорадной многозубой ухмылки.

Испуг был напрасным. Наверное, уже не одну сотню лет щерил грубо вырубленную пасть этот съеденный Мглою забытый бог. Неприятный бог, неласковый. Остроконечная голова утонула во вздыбленных плечах; уродливые трехпалые руки пытаются сдержать что-то, рвущееся из вспученного живота; лицо – клыки да бугры выпученных глаз, а на большее, видать, фантазии не хватило ваятелю. Камень. Изгрызенный временем, мертвый. Но людские черепа, ожерельем повисшие на замшелой груди, кажется, настоящие. Хорошего же покровителя выискали себе Древние! Как это называла его Гуфа – Пожиратель Солнц? Плохое название. Похоже, не одними только солнцами он обжирался…

А память покуда жива – вот даже мельком слышанное имя утонувшего во Мгле бога не забылось. Так, может, обойдется? Может, Бездонная милует тех, кто уже проходил сквозь нее? Или это Гуфин амулет охраняет?

Опасливо миновав каменную тушу, Леф неожиданно очутился в лесу. Увечные деревья, напрочь лишенные листвы и коры, корячили голые ветви, словно давным-давно в предгибельных судорогах пытались дотянуться друг до друга, переплестись, встретить смерть в близости. Пытались, но не успели. Дыбящаяся по сторонам Лефовой дороги чернота рубила собой иссохшие древесные руки, а навстречу обрубкам из черных отвесов выпирали такие же изломанные сучья, скрюченные стволы, застывшие в нелепых извивах корни… Нависшая тишина ужасала – даже отзвуки осторожных шагов сглатывала упругая труха, толстым слоем устилавшая землю. Оглохшему от полного беззвучия Лефу стало казаться, будто кто-то крадется за ним, догоняет неслышным скользящим шагом, таит дыхание, хищно скалится, глядя на беззащитную спину… Чтобы избавиться от этого наваждения, достаточно было бы одного-единственного взгляда назад, но именно возможность подобного взгляда пугала всего сильнее. А вдруг окажется, что и вправду?..

Только бояться следовало вовсе не того, что осталось сзади. Леф понял это, когда между древесными трупами мелькнули вдруг тусклые взблески чищеного железа, – понял и замер, нашаривая рукоять меча, некстати удумавшего поиграть в прятки со взмокшими суетливыми пальцами. И вывернувшийся из-за деревьев бешеный тоже замер (Леф готов был клясться, что тот обалдело хлопает глазами, упрятанными в черноте смотровой щели). Вот ведь угораздило нездешнюю мерзость забраться во Мглу именно теперь! Впрочем, нездешняя ли она, мерзость эта? Больно уж хлипкая тварь запряталась под проклятую броню… И клинок у нее – таким не врага рубить, а в зубах ковыряться. И медлит, словно робеет. Робеющий бешеный – вот так диковина! Уж не Истовые ли опять какую-нибудь гнусность выдумали?

Не пришлось Лефу долго раздумывать обо всех этих странностях. Узкий клинок бешеного выглядел никчемной забавкой, но был он, в отличие от Лефового, обнажен и готов к удару; сам же бешеный вряд ли умел вымучивать свою голову хитроумными размышлениями. Глупым он оказался, безмозглым, как и все бешеные, а потому едва не спровадил парня на Вечную Дорогу первым же взмахом. Несколько мгновений Лефу только чудом каким-то удавалось отбиваться от стремительных наскоков проклятого. По боку уже ползла медленная горячая струйка – сказалось-таки убожество куцего панциря. Не исхитрись парень в последний миг вывернуться, кончик гнутого лезвия не по ребрам бы полоснул, а из-под лопатки выткнулся. И тут же снова достал, укусил вражий клинок, и еще раз – в ногу… Тяжесть брони не мешала прыжкам бешеного, оружием своим он вертел ловко и споро. Ну вот, снова достал. Этак и до беды недолго!

От боли, стыда (ведь таким хлипким казался противник, чихнешь – переломится) Леф вконец озверел. Нет-нет, это была не самоубийственная ярость, мутящая кровавым туманом разум и взгляд, а ледяное расчетливое неистовство, половина победы. Больше чем половина. Тяжкое острое лезвие закружилось вокруг хозяина с какой-то ленивой грацией и вроде бы не по-боевому медленно, только куда бы ни норовил ударить бешеный, Лефов меч непостижимым образом оказывался на пути его клинка. А потом… Проклятый, скорее всего, даже не заметил случившейся перемены, ведь он, как и раньше, метался вокруг своего врага, отпрыгивал, наседал, ловко перекидывая оружие из руки в руку… Но теперь ему чаще приходилось отбивать удары, чем бить самому, и бросаться на противника все время приходилось вверх по склону, потому что тот больше не позволял обойти себя.

Леф уверенно теснил бешеного, загонял его все глубже и глубже во Мглу. Он не спешил. Пусть проклятая тварь выматывает себя собственной суетой, пусть. Вот уже и прыти у нее поубавилось, и дыхание все слышней – надсадное, сиплое. А тот, обучавший… Как eго – Мурд? Пурд? Он, помнится, все твердил: «Быстрота, быстрота…» Он хороший, очень хороший, только где уж ему рассуждать о воинском мастерстве, он ведь, кажется, столяр? Быстрота – это вроде ножа с двумя остриями: при нерасчетливости против себя самого обернуться может.

Умерло время, окружающее стерли холодные железные сполохи, вскрикивает воздух, кромсаемый умелыми взмахами, злобно лязгают, сталкиваясь, голубые клинки… Почему голубые, откуда такая глупость? Всякий знает, что боевая сталь серая! Почему проклятый – проклятый? Неправильно это – проклятый он. Умелый боец, отважный и ловкий, да только не ему тягаться с Пенным Прибоем…

А спуск как-то незаметно оборотился подъемом – назад, что ли, повернули ослепленные схваткой бойцы? Леф понемножку теснит своего врага, но тот теперь забирается все выше, отбиваться ему сподручнее, чем Лефу нападать. Неважно. Бешеный устал, резвость его вытекает вместе с брызжущими из-под наличника мутными струйками. Скоро, видать, конец придет смертной работе…

В следующий миг Лефу показалось, будто в глаза ему плеснули горячим и ярким, земля встала вкось, жутко завыло в ушах. Перепуганный непостижимостью произошедшего, решив, что пропустил-таки нежданный могучий удар, что все кончено, он прыгнул на теряющегося во внезапном сиянии противника, ткнул мечом почти наугад.

Наверное, бешеного тоже ослепил невесть откуда взявшийся свет безоблачного яркого дня, иначе бы он обязательно сумел увернуться от быстрого, но чересчур уж размашистого выпада. Но он не сумел. Острие тяжкого Лефового клинка грохнуло его по налобнику, высоко-высоко, чуть ли не к самому солнцу взлетел проклятый шлем, словно крыльями, трепыхая обрывками подбородочного ремня…

Еле удержавшийся на ногах парень видел, как покатился по земле враг, как голова его с отчетливым стуком ударилась о валун и разметавшиеся стриженые волосы цвета темной бронзы прилепило к камню алое… А прятавшееся под железной маской лицо оказалось неожиданно хрупким, бледным до синевы, знакомым-знакомым… Смилуйтесь, Всемогущие, да что же это за гнусную шутку сыграла со своей добычей Серая Прорва?

Внезапное понимание ужаса, непоправимости произошедшего вырвалось из груди звериным сдавленным воплем, швырнуло на колени – тормошить, плакать, звать… И когда, дрогнув, приподнялись розовеющие веки, он, едва не обезумев от счастья, сорвал с головы шлем, попытался зарыться губами во влажные от пота и крови рыжие волосы. А она, ожившая, дернулась было, напрасно пытаясь вырваться, но вдруг всхлипнула, прижалась лицом к его бронированной груди: узнала.

– Вернулся… Это ты вернулся… – Голос ее был невнятен и еле слышен. – А злой где? Тот, что мне в Прорве встретился, где он? Страшный такой, с зубом вместо руки… Ты прогнал его, да? Прогнал?

– Прогнал. Нету здесь больше злого. Не бойся, Рюни…

Парень смолк, тяжело дыша. Нелепым, невозможным казалось ему случившееся. Почему, едва приняв, Прорва выплюнула его назад? Почему Рюни снаряжена как воин, кто доверил ей боевую сталь? Как мог за считанные дни разлуки появиться на нежной, с детства знакомой щеке глубокий, крепко подживший рубец? Много, много было этих «как» да «почему», недоступных пониманию возвратившегося из Прорвы кабацкого певца и школяра-недоучки по имени Нор.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

Федор Федорович Чешко Виртуоз боевой стали

1

Дубинка сухо и коротко щелкнула по деревянному шлему, и ученик рухнул на истрескавшиеся каменные плиты боевого дворика. Поединок… Никто и мигнуть не успел. Видевшим показалось, будто из-под ученических доспехов для палочного боя вдруг исчез человек, и они, лишившись опоры, обвалились к ногам испытующего бесформенной грудой щитков и стеганых валиков.

Испытующий не смотрел на сбитого с ног. Он был обескуражен и огорчен: трое первогодков оказались не способны парировать даже первый удар. Трое. И вряд ли те два, что остались, окажутся лучше. Неужели скалистые земли Арсда перестали рождать настоящих воителей? Или Первый Учитель стал слишком стар для своего ремесла? Горькие, досадные мысли… А этот, не выдержавший испытания, уже поднялся (с трудом, неловко), понуро отошел, освобождая место для следующего. Что ж, пора заканчивать. Время позднее, солнце уже споткнулось о зубчатые вершины Последнего Хребта, тень крепостной стены облила чернотой почти треть боевого дворика, и горнисты вот-вот протрубят к вечерней молитве. Пора заканчивать. Для того чтобы уяснить причины случившегося, еще найдется время. Целая ночь впереди, и можно будет наедине с собой, обуздав хаотические порывы чувств крепким якорным канатом рассудка, определить меру своей вины. Ведь недомыслие либо неумелость любого из Учителей – это тяжкая провинность того, кому вверена высшая власть Командора и архонт-магистра Орденской Школы…

Нет, хватит. Испытуемые ждут.

Он коротко глянул в слепые решетки, подменившие собою лица двух переминающихся у стены мешковатых фигур, ткнул пальцем:

– Ты!

Выбранный ученик вздохнул с надрывом, будто бы с жизнью прощался, тряхнул головой и двинулся на сближение.

Для этого Первый Учитель счел подходящим воплощение «Задумчивый краб». Выбор напрашивался: мальчишка приземист и длиннорук. А ведь он неплох в движении, совсем неплох. Только вот колени сгибает чуть больше, чем следовало бы, и слишком напряжен. Похоже, реакция у него не очень… Впрочем, посмотрим.

Архонт не стал дожидаться, пока ученик подойдет на расстояние, удобное для удара. Ноги властно толкнули одетую в шлифованный камень землю, и встрепенувшееся пространство рванулось навстречу в коротком хищном прыжке. Потом был резкий трескучий удар (это дерево встретилось с деревом), и архонт-магистр отскочил, замер, закусив губу.

Отбил! Ученик отбил удар – спокойно, не сделав лишнего движения (сделал бы лишнее – не успел бы сделать нужное). Нет, хорош мальчишка, верное слово – хорош. Ну-ка, присмотримся внимательнее.

Новый прыжок, и оба – испытующий и испытуемый – исчезли из наблюдающих глаз, утонули в бешенстве взмахов и ударов, а потом из этого мельтешащего вихря вывалился ученик – нелепо, спиной вперед. Вывалился и с маху сел на землю, обалдело замотал головой, не соображая, что это за напасть такая приключилась с ним только что.

Первый Учитель улыбнулся, под седыми клочьями усов влажно блеснули желтые ломаные зубы.

– Четвертый.

Это было первое слово, произнесенное старым виртуозом за нынешний вечер. Что ж, он прав. Парнишка сумел отбить три удара (а они были хороши, достойны настоящего бойца). Да и четвертый, поваливший его, исхитрился наполовину ослабить – не удар это получился, а скорее толчок.

– Капля радости в чаше печали. – Архонт дернул щекой. – Я уже начал было привыкать к мысли, что Келья Второго года будет пустовать до новой весны. Но теперь, слава могучим Ветрам, нашелся хоть один…

– Два, – снова осклабился Первый Учитель.

– Ты настолько уверен в этом?

Старик пожал плечами и отвернулся.

А последний из учеников уже шел навстречу судьбе. Нет, не шел – скользил, пританцовывал, перебрасывая дубинку из руки в руку. «Пенный Прибой»? Ого…

Командор и архонт-магистр, конечно, быстро управился бы с малоопытным подростком, если бы безграничное изумление не сковало его движений, когда, вместо того чтобы самому наносить удары, пришлось отбивать стремительно заметавшуюся вокруг ученическую дубинку – раз, и еще раз, и еще, и снова… Трещало сшибающееся дерево, качались, кружились перед глазами солнце, стена, земля, глубокая чернота за ученической маской, и тело пьянело, упиваясь стремительностью схватки…

И вдруг все кончилось.

Некоторое время архонт стоял, будто оцепенев, ощущая какое-то болезненное неудобство в правой ладони. Несколько бесконечных мгновений понадобилось ему, чтобы понять: дубинки в руке нет, она валяется под ногами. Выбил? Обезоружил? Его, воителя, виртуоза, – обезоружил?! И колено вкрадчиво наливается мозжащей болью… Неужели достал?!

Широко, во весь рот ухмыляется гордый учеником и собой Первый Учитель, и этот, который тут, рядом, – он стащил с головы шлем, он тоже улыбается (растерянно так улыбается – сам еще не верит в то, что совершил). Всклокоченный, запыхавшийся, зеленые глаза лучатся детским восторгом… Командор шагнул к нему, тяжело опустил ладони на показавшиеся неожиданно узкими и слабыми плечи.

– Как тебя зовут?

– Нор Лакорра Санол, – ответил ломкий, срывающийся от волнения голос.

* * *

Полдень вливался в долинупотоками неспешного теплого ветра, дробился солнечными сполохами в россыпях мелких соляных кристаллов – обильных следах давным-давно покинувшего эти места моря, проступающих на граните окрестных скал.

Здесь не было ничего, кроме этих скал, серого песка, ветра и мутного потока (уже не ручей, но еще не река), петляющего между нагромождениями изувеченного временем камня – мертвого камня, жалкого в своих безнадежных попытках очертаниями походить на живое. А вверху – только синева (спокойная, безразличная) и одинокое солнце, и все.

Полдень.

Время для одиночества и схватки внутри себя.

Нор шел у самой воды, ощущая босыми ступнями плотную сырость песка; и проплывали по сторонам валуны, причудливые громады утесов, а изредка и фигуры уединившихся учеников – застывшие среди камней в каменной же неподвижности смуглые тела, одинаково перечеркнутые белизной набедренных повязок.

Вот и привычное место – проточенная водою скала, перебросившаяся через поток мрачноватой, тяжеловесной аркой; и тщательно скрываемая ото всех тайна, непонятно почему вздумавшая уродиться в этой мертвой долине.

Тайна. Невзрачный стебель, нахально тянущийся вверх. Он не мог, никак не мог вырасти тут, но вот – вырос, и плевать ему, что не бывает такого, а для тех, кому вздумается исправить недосмотр Всемогущих Ветров, допустивших живое укрепиться в не ему надлежащем месте, он припас длинные, свирепо изогнутые шипы. А ведь могут, могут найтись истовые поборники гармонии и порядка, тем более – среди орденской братии, тем более – в стенах Школы. Поэтому Нор и превратил существование этой колючки в свою тайну, а если что, так и драться за нее станет.

Сентиментально?

Да.

И Первый Учитель говорил, и Командор наставляет, что излишняя для воителя чувствительность нарушает гармонию души Нора. Именно с этим назначено ему сражаться в часы полуденного уединения. Только назначения архонт-магистра нужны Нору, как на пожаре ложка. Нор и сам разберется, с чем ему драться внутри себя.

Он нащупал измочаленный кончик стягивающего ворот шнурка, потянул, и заношенный невесть сколькими поколениями учеников коричневый подрясник тяжко осел на песок. И Нор тоже опустился на песок, скрестил ноги, уперся ладонями в колени, пытаясь отлучить чувства от окружающего – как всегда, как в любой день из полутора лет, вырванных из жизни для Школы. И – как всегда же – ничего из этой затеи не получилось.

Потому, что со скал стекали печально шуршащие струйки пыли. Потому, что на мутной поверхности потока рождались бесшумные водовороты и солнце вспыхивало в них внезапными искрами. Потому, что где-то далеко море дробилось о каменистый берег пенными всхлестами и от этого тихо и зовуще гудел плотный песок. Потому, что смутные крылатые тени плавно скользили по песку и, коснувшись подножий утесов, вдруг стремительно взмывали по ним и пропадали из глаз. Потому, что…

«Нор!» И не понять – то ли негромкий сдерживаемый смех, то ли это вода журчит… А потом снова (тихо, зовуще): «Но-ор!»

Он вскинулся, ошалело завертел головой – никого. Наваждение… Хотя… Ну конечно, вон она, за тем валуном, вздыбившимся на середине потока. Замерзла, губы бледные, трясутся, вздернутый нос шмыгает, мокрые волосы прилипли ко лбу, в них запуталась тина, но глаза лучатся восторгом, и вся эта до ушей ухмыляющаяся рожица кажется воплощением единственной чрезвычайно содержательной мысли: «Ай да я!!!»

Смилуйтесь, Всемогущие, да как же Рюни сумела пробраться в охраняемые угодья Школы?!

Нор поманил ее пальцем: плыви сюда! Нет, не хочет она сюда, мотает головой, да так, что срывающиеся с коротких волос брызги долетают до берега. С коротких волос? Ну вот, так давно не виделись! Она стрижется уже… Да выбирайся же ты на берег, совсем ведь окоченеешь! Нет, опять головой замотала. А потом – беззвучно, одними губами:

– Ты рад?

Нор только руками развел. Она еще спрашивает! Потом вдруг затревожился: а с чего бы Рюни вдруг отважилась на такое? Только чтоб его повидать, или…

Он спросил это торопливо и гораздо громче, чем следовало (даже несмелое эхо зацепилось на миг за вершины окрестных скал), и Рюни испуганно оглянулась, а потом отлепилась от своего валуна и подплыла ближе. Течение развернуло ее и поволокло вдоль берега, но она изловчилась ухватиться за что-то на дне. А вот за протянутую Нором руку хвататься не стала. Почему?

Несколько мгновений Рюни, тяжело дыша, снизу вверх смотрела на присевшего на корточки Нора. Над водой по-прежнему виднелась только ее голова, и было ясно, что неудобно ей так и холодно, но выкарабкиваться на песок она явно не собирается. Нор уже всерьез начал обдумывать, как бы это ее вытащить силком, но тут Рюни заговорила – торопливо, то и дело отплевываясь от захлестывающей рот пародии на волны:

– Да ничего у меня не случилось плохого. То есть случилось, конечно, только давно, полтора года назад. В тот самый день, когда ты в Школу проситься вздумал. Глупый ты, Нор, на шесть лет себя в кабалу определил. И зачем, зачем?! Ты же и так был хорош. И на ножах был хорош, и на палках, и на кулаках – по-всякому… Я же помню! Я ведь вот зачем к тебе пробралась, я сказать хотела: не нужно тебе это, Нор, не твое это! Давно хотела сказать, только не знала, как повидаться с тобой. А вчера вот придумала…

Она примолкла, вскинула на миг из воды ладошку, отмахнула от глаз нависшую прядь. И Нор тоже молчал, улыбался снисходительно и ласково. Потом спросил:

– А как дома? Почтеннейший Сатимэ благополучен?

– Да так… – Голова Рюни как-то странно дернулась (наверное, девушка пожала плечами). – Хвала могучим Ветрам, жизнь у нас пока неплохая… И батюшка Лим здоров. Только скучает он, меньше народу стало к нам заглядывать с тех пор, как ты ушел. Совсем захирела наша таверна, нет того веселья, что прежде бывало… – Она запнулась, а потом голос ее окреп и глаза задорно блеснули. – А меня, между прочим, сам капитан Рандрэ Римо Контир за сына сговаривал. Представляешь? Такой человек – уважаемый, с тремя именами – меня захотел для сына. Какая партия, честь какая!

– Вот как? Я рад.

В голосе Нора, однако, можно было уловить все что угодно, но только не радость, и Рюни это очень понравилось. Она выждала, наслаждаясь выражением его лица, заговорила опять:

– Только знаешь… Мне на смотринах с чего-то вздумалось рому выпить, капитану на колени присесть да песенку спеть из тех, что портовые пьянчуги после третьей кружки затягивают. И это – вот беда! – как раз в тот самый миг, когда матушка скромность мою да застенчивость девичью расхваливать принялась. И досточтимый Контир почему-то решил, что все же не по мне такая честь – за сына его идти. Ах, я так горевала, так горевала! Чуть не померла с горя…

Нор глубоко вздохнул (Рюни показалось даже, будто и не вздохнул он, а всхлипнул), потянулся к ней, несмело коснулся волос… Она отпрянула, фыркнула:

– Ты, гляди, осторожней! Тебе еще поболее четырех лет надобно не о девицах думать – о другом.

– Да нет же! – Нор и впрямь чуть не плакал. – Какие там четыре года! Ты верь, я уже скоро-скоро науку закончу! Я же знал, с самого начала знал – ненадолго это. И в Школу решился затем только, чтобы боевой стали руку обучить. Мне же остальная наука не нужна, я и так… Могучие ведь меня и этим даром отметили. На испытаниях первого года я самого Командора в палочном бою победил, все говорят: не бывало еще такого, чтоб ученик…

– Я знаю. Видела.

Нор оторопел:

– Как это так – видела? Не могла же ты…

– А вот смогла! – Рюни победоносно шмыгнула посиневшим от холода носом. – Я все твои бои видела. Первому Учителю твоему очень уж ром батюшкин по душе: всякий раз, как у него в городе надобность, он нас ни за что не минует. И платит он хорошо, очень хорошо он монетой платит, а еще щедрее – рассказами о самом лучшем из всех учеников, сколько их было у него за все времена. Понял? А возле школьной стены утес есть – высокий, далеко с него видно… Все понял?

Нор изо всех сил потер ладонью лицо, пряча радостную улыбку, потом сказал:

– Я вот что понял: если ты сей же миг из воды не вылезешь, то застудишься насмерть. Давай руку.

– Да не могу я… – девушка стала тихонько отодвигаться от берега.

Нор испуганно заморгал:

– Почему?

– Вот глупый, – жалобно скривилась Рюни. – Ну как же я выйду? Я же голая совсем…

– Ну и что? Раньше ведь ты купалась со мной…

– Э, что вспомнил! Столько времени прошло, мы тогда совсем детьми были. И потом… А вдруг увидят?

– Кто? – Нор улыбнулся. – Уединившиеся? Да они же глазам своим не поверят, они и помыслить не способны, что здесь такое возможно! И не до праздного созерцательства им, они теперь внутрь себя смотрят…

Рюни больше не стала спорить. Она зажмурилась изо всех сил и медленно-медленно выпрямилась, встала по колено в воде. А потом, набравшись духу открыть глаза, она увидела два крохотных своих отражения в расширенных бессловесным восторгом зрачках Нора.

* * *

Через высокое стрельчатое окно в келью вливалась промозглая темень, и неугасимый огонек под символом Всемогущих был слишком слаб, чтобы сражаться с ней. Уже третий раз обходил крепостные стены ночной дозор; и Крело Задумчивый Краб давно угомонился, умолк, задышал глубоко и ровно… А вот к Нору сон не спешил. До сна ли после того, что так неожиданно сбылось в определенные для скучных раздумий часы? Какой уж тут сон…

Нор метался на шатких трухлявых нарах, кусал губы, до муторной боли в суставах сжимал кулаки. Рюни… То, на что отважилась она под тяжеловесной аркой, прогрызенной потоком в скале, сказало яснее, чем даже самые многословные объяснения: она любит. Но она устала, устала, устала ждать, ей тоскливо и жутко считать, сколько еще не быть им вместе. А Рюни – это Рюни, и при одной только мысли о том, до чего может довести ее эта тоска, в горле Нора будто горячий комок вспухает.

Хватит. После того, что случилось, медлить невыносимо и глупо. Да и чем он рискует, даже если случится худшее? Отлучением от Школы? Пусть. Ему надоело тут. Да, конечно, он не забыл того, что привело его за эти надменные стены. Нор хотел стать крепкой защитой для тех, кто ему дорог, но он ошибся: вот уже больше года его учат тому, чему он давно научился сам, заставляют гнать из себя все, чем привык гордиться. Он думал, что Школа – это возможность заполучить боевую сталь. И в этом также ошибся Нор: почти два года ждать ему, четырнадцатилетнему, позволения прикоснуться к оружию зрелых (оказывается, здесь такое решается не наличием поручителей и даже не умением – только возрастом). Разлучили с Рюни, а что же взамен? Отсутствие неприятностей, которых, возможно, не было бы и вне Школы?

Хватит. Он не тряпичная кукла, послушная пальцам базарного балаганщика, он сам способен вершить свою жизнь. Довольно ждать, эта ночь не хуже тех, что будут потом.

* * *

– Эх, почтеннейший, и рад бы я спорить с вами, да не могу. Слова ваши горьки, как прокисшее пиво, но они справедливы… – Лим Сатимэ махнул полотенцем по щербатому столику, со стуком поставил кружку, глянул на засидевшегося гостя с некоторым сомнением. – Пятая уже, и хоть бы раз спросили разбавленного или пива… Простите мою смелость, почтеннейший, но не чересчур ли?

Гость медленно замотал головой:

– Нет. Не че-рес-чур. Но я могу выпить и че-рес-чур, и никто меня за это не упрррр… ох… упрекнет… не. Вот был бы я архонтом, ну тогда уж меня бы упрек-ик! – нули. Но разве же я архонт? Нет. Я – так… – Он сплюнул под стол, обеими руками придвинул кружку к себе. – Бросьте, Сатимэ. Вот вам монета, налейте себе стаканчик и посидите со мной. По дневному малолюдью дочка сама управится, она у вас шустренькая удалась. Эх, и дурни же нынешние сопляки! Мне бы вот годов этак тридцать скинуть, так уж я бы сюда стал ходить не одной только выпивки ради…

Сатимэ поскреб переносицу. И вправду, посидеть, что ли, за приятной беседой? В заведении почти никого, а те, кто есть, уже заплатили и вряд ли потребуют подливать… А, ладно! Изредка можно себе и такое позволить. Он крикнул Рюни, чтобы принесла пива, и деликатно присел на краешек скрипучей расхлябанной лавки.

Тем временем гость одним долгим глотком выхлебнул едва ли не половину немаленькой порции, отдышался, утер заслезившиеся глаза и заговорил снова:

– Вы вот давеча сетовали, что слова мои горше самого дрянного пойла, когда-либо осквернявшего глотку честного человека. Да как же не быть им такими, если вся жизнь наша – только горечь, горечь, горечь… Горечь и меррррзость. И чем дальше, заметьте, тем мер… э-э-э… мер-зост-не-е. Ничто уже не радует, все гниет. Все. Вера, устои, долг… Сгнило, все сгнило; юное поколение и уразуметь-то уже не может, что оно за слово такое – долг, какой-такой смысл оно собой обозначило. Не-ет, верно я вам говорю: все протухло насквозь. Вот разве что кроме вашего рома…

Сатимэ пригорюнился, закивал торопливо:

– Ох, вы даже и не говорите мне про наше юношество. Вот хоть бы и дочка моя – ведь это, поверьте, хуже разорения. Да, кстати… Рюни! Ну что же ты? Я ведь, кажется, просил принести мне пива!.. Как она мать свою огорчила, как огорчила! Ну, вы, почтеннейший, слыхали уже, наверное, какой скандал у нас приключился с капитанским сватовством. Ей бы после такого до смерти стыдом маяться, да где там, другое у нее на уме. Давеча спрашивает: «Батюшка, – это меня, значит, она спрашивает, – батюшка, а может ли по нынешнему закону школяр от роду четырнадцати лет жену себе взять?» Ну, каково?

– Это пусть, – досадливо отмахнулся гость. – Это я одобр-р-р… э-э… о-доб-ря-ю, вот! – Он снова приложился к кружке, сморщился. – Пусть женятся, пащенки недозрелые, так оно только лучше: и без родительского соизволения не обойдутся, и к степенности смолоду попривыкнут. Я вам не о таком, я о худшем… Ведь лучший ученик, из лучших лучший! Ну как же, возомнил о себе… Воитель милостью Всемогущих… Безмозглый ублюдок – вот! Это же и в голову допустить невозможно такое – забраться в оружейную, выкрасть боевую сталь… Сам себя учить вздумал… Пащенок…

Сатимэ в изумлении округлил глаза:

– Позвольте, почтеннейший… Вы сказали: «Лучший из учеников»? Так это что же, Нop?!

– Нор… Ох и дерьмовую же шутку сыграл он со мной, этот ваш Нор… А знаете ли, мой почтеннейший Сатимэ, что сказал Командор? Командор мне сказал: «Вот, значит, чему ты учишь, Первый Учитель?» А потом он сказал так: «Ты больше не Первый Учитель», – вот как он сказал.

– О Всемогущие! – Сатимэ искоса глянул на валяющийся под лавкой гостя объемистый дорожный мешок, на прислоненный к нему меч в потертых походных ножнах… Вот оно, значит, в чем дело… – Но что будет с вами теперь, почтеннейший? Надо же чем-то жить!

Бывший Первый Учитель ощерился в невеселой улыбке:

– Заботами Великих Ветров воители Арсда не умирают от голода. Они умирают из-за другого. В любом гарнизоне – от Последнего Хребта до побережья – завизжат от радости, едва я ступлю на их боевой дворик. А Нор… Завтра в час третьей стражи он получит свое. Командор пожелал самолично исправить мое упущение, показать возомнившему, чего он стоит на самом деле. Ах, Командор! Мудрец, величайший воитель! Каменная химера, что над воротами Школы, – и та умнее: думать не способна, так хоть помалкивает. А этот… ар-р-рхонт… магистр-р-р-р… «Вышвырну из его души злую гордыню, спасу его для воинского искусства…» Я ведь знаю мальчишку, знаю! Не то что воителем стать – он жить не сможет с раздавленным сердцем… Еще кружку, Сатимэ, разлюбезнейший вы мой поилец, несите еще одну кружечку и закусите себе на ладони: завтрашнего позора ваш Нор не пе-ре-жи-вет… – он вдруг осекся, шарахнулся в пьяном испуге – так неожиданно грохнул об пол глиняный стакан с пивом, выскользнувший из пальцев неслышно подошедшей Рюни.

* * *

Сигнальный рожок догнусавил час третьей стражи, и на боевой дворик Школы рухнула тишина. Будто бы это и не люди четкими рядами застыли вдоль стен, а бездушные каменные болваны, для чьей-то нелепой прихоти обряженные в полосатые плащи ратников охраны, ученические подрясники да черные хламиды Учителей. Четкие ряды; радующая глаз архитектурная безукоризненность строя, торжество арифметического расчета над раздражающим беспорядком, присущим миру живого, а в особенности – людским сборищам. Целесообразность. Воплощенная гармония.

Вкрадчивый порыв предвечернего ветра шевельнул полы просторных одежд, скомкал мечты о высоком, и Командор, вспомнив, для чего он здесь, обвел посуровевшим взглядом стоящих: все ли пришли?

Пришли все, кроме назначенных в стражу. И Нор пришел. Вот он, стоит посреди двора – одинокий, злобно насупленный, готовый к самому худшему… Мальчик, ты и представить себе не способен, каким оно может быть, это худшее…

Командор сочувственно улыбнулся. Он мог позволить такую вольность лицу, скрытому золоченой сталью, – Нору и прочим смотрящим видна лишь прорезь мрака под низким налобником массивного шлема, и заподозрить, что в ее непроглядье может таиться жалость, способен только лишенный ума. Тяжеловесная, закованная в холодный блеск панцирного железа фигура, незыблемо утвердившаяся на сером камне двора; могучие ладони спокойно и прочно охватили рукоять широкого меча; мощь, величие, угроза и тайна – таким видят его собравшиеся, и это хорошо.

Однако что же это Поксэ мешкает? Или он, надев облачение Первого Учителя, совсем ошалел от радости? Ага, наконец-то – надрывный стон гонга и зычный выкрик: «Слушайте!» И снова: «Слушайте!» А потом – тишина. И в этой тишине голос Командора и архонт-магистра орденской Школы залязгал, будто тонкие гремучие листы меди принялись мерно рушиться на каменное мощенье:

– Ученик второго года Нор Пенный Прибой, сын и наследник чести капитана Лакорра Сано Санола! Ты, оскорбивший кражей боевую сталь, знай: волей Всемогущих Ветров мне назначено удостоить тебя вольной схваткой. Попробуй обезоружить виртуоза, если считаешь, что достиг совершенства.

И вот уже Нор обалдело следит, как подошедшие ратники словно рыночные торгаши раскладывают перед ним короткие и длинные боевые клинки, каски, щиты, нагрудники. Не понимаешь, малыш? Ничего, скоро поймешь.

Архонт не глядя сунул меч в тянущиеся сзади услужливые руки, медленно потащил с головы шлем…

Долго путался ошалевший от неожиданной чести мальчишка в сложностях ритуала выбора оружия. А когда он – уже в каске, панцире и с клинком в кулаке – наконец-то обернулся взглянуть на противника, тот давно успел изготовиться к схватке. И Нор пошатнулся, зарычал, словно бы пощечину получил, словно в лицо ему плюнули; только и пощечина, и плевок были бы лучше, чем то, увиденное. Ни пластины брони не оставил на себе Командор, даже легкой тканью не захотел прикрыть обросшую узловатыми мышцами грудь. А вместо меча рука его сжимала короткую шипастую жердь, какими погонщики вразумляют строптивых ослов.

Снова тягуче проныл гонг, распорядитель схватки выкрикнул предписанное ритуалом, и архонт-магистр плавно заскользил навстречу Нору и его бешеной ярости. А потом…

Что-то мелькнуло перед глазами Нора, задело опоздавшую вскинуться вооруженную руку; что-то тяжело и звонко грохнуло в нагрудник, и новый страшный удар по затылку, плечам, спине… Нет. Удар затылком, плечами, спиной о каменные плиты боевого двора. С маху. Всем телом. И каска с жалобным дребезжанием катится под ноги стоящим у стен. А Командор застыл в спокойной уверенной позе, жердь свою пастушескую держит небрежно, на противника не смотрит – смотрит на клонящееся к западу солнце. Ну, погоди, ублюдок!

Нор вскочил, перехватил обеими ладонями рукоять меча и все свое бешенство вложил в жуткой стремительности и силы удар по будто нарочно подставленной палке – вышибить из руки архонта эту выбранную им вместо оружия дрянь, закончить схватку, победить.

Как бы не так… Палка непостижимым образом вывернулась из-под клинка, и потерявший равновесие Нор снова ударился о землю – коленями, локтями, лицом. Показалось, или там, под стенами, кто-то хихикнул? Позор, позор! Он попытался было встать, но несильный удар по затылку снова бросил его на колени.

Ну, что? Что теперь? Продолжать? Или бросить меч? Швырнуть долгожданную боевую сталь под ноги этому самодовольному, плюнуть в него и уйти. Битым. Наказанным. Всемогущие, ну за что, за что же такое унижение?!

Не было больше у Нора ни воли, ни сил оторвать колени от шершавого камня, решиться на что-нибудь; отчаяние жгло, разъедало веки подступающими слезами (смилуйтесь, Всемогущие, не дайте заплакать!), и креп, множился смех в утративших стройность шеренгах… Чтоб вы все подохли, ублюдки! Чтоб вам всю жизнь так, как мне сейчас!

Он тяжело поднялся, стараясь не глядеть на скалящиеся рожи стоящих вокруг. Ослабли, утратили цепкость взмокшие от липкого пота пальцы, и тяжесть клинка поволокла из ладони длинную рубчатую рукоять, – пусть. Наплевать. Подавитесь.

А через миг… В стремительном рывке хрустнули мышцы и едва не надломилась спина, но рука все-таки успела догнать падающий меч. В последнее мгновение успела, у самой земли. Хвала могучим… Потому, что бывший Первый Учитель любит ром почтенного Сатимэ. Потому, что выше школьных стен вздыбился гранитный утес, на который не посылают стражу. Он совсем почти гладкий, никому на него не взобраться. Никому. Кроме Рюни. Всемогущие, как же вы допустили забыть?!

Издевательский гомон смолк. Шагнувший было к двери своей кельи Командор обернулся, удивленно надломил бровь: мальчишка снова изготовился к бою. Он хочет продолжить? Пускай. Урок запомнится крепче.

Все бы вышло иначе, если бы не леность уборщика. Крохотный камешек, подвернувшийся под ногу виртуозу боевой стали, заставил его вздернуть плечо и качнуться навстречу описывающему стремительный полукруг клинку – качнуться чуть-чуть, только чтоб сохранить равновесие. Следившие даже не заметили этого. Только Нор видел, как внезапно остекленели холодные глаза, как безвольно обмякли жесткие, всегда надменно сжатые губы… А потом из показавшейся сперва пустячной ранки на горле Командора выплеснулась черная кровь, и его короткий булькающий всхлип превратил застывшие вдоль стен шеренги в перепуганную толпу.

* * *

Суд был малолюдным. Незнакомый тучный старик в черном, трое наставников, новоиспеченный Первый Учитель Поксэ да начальник школьной охраны – вот и все, кого увидал Нор, когда конвоир впихнул его в полутемную келью. Впихнул, придержал за плечо (стой, мол) и сам встал позади, загородив собой ветхую скрипучую дверь.

Нор криво усмехнулся. Похоже, немалую опаску испытывают перед ним отцы-наставники. В келье нет окон, через которые можно было бы убежать, нет мебели, мало-мальски пригодной для драки, – ничего в ней нет, кроме подвешенного к стене деревянного символа Всемогущих да тяжеленного стола, за которым расселись судьи. Шестеро вооруженных мужчин, и как минимум пятеро из них виртуозы. Так почему же охранника не выставили в коридор? Неужели и впрямь боятся? Вряд ли. Наверное, просто хотят, чтобы подробности суда нынче же стали известны в казарме, а значит, и во всей Школе. Или… Может, его судьба уже решена и никакого суда не будет?

Скорее всего, так и есть. Очень уж спешили они, да и мрачная шестерка за щербатым столом вовсе не похожа на собрание судей. По уложению про злодейства вольные и невольные, дела об убийствах должен самолично рассматривать префект территории, причем разбирательство допустимо проводить лишь в присутствии родственников сторон и, сверх того, пятидесяти незаинтересованных граждан. Этот пункт уложения накрепко запомнился Нору. Года два тому назад какой-то матрос, до мохнатых рыб упившийся ромом дядюшки Лима, пырнул ножом мирно обедавшего за соседним столом податного инспектора. Из-за выходки припадочного забулдыги пришлось таскаться в префектуру и свидетельствовать на дознании, а в таверне чуть ли не до самых муссонов только и разговоров было, что про всяческие преступные действа да судейские промахи.

Значит, для Ордена соблюдение законов не обязательно? А впрочем, так даже лучше.

Нор покосился на хмурого старца. Обрюзглое, до лиловатости выбритое лицо; массивный тупой подбородок; в бесцветных стекляшках глаз невозможно прочесть ни намека на чувства или раздумья… Одет в заношенную холстину, однако левый рукав перетянут увесистым золотым жгутом. Видать, немалый орденский чин, может, даже один из вице-адмиралов. Поди объясни такому, что не хотел, что нечаянно, что архонт (райских ему ветров) сам виноват… Безнадежно. Ведь и по уложению любое человекоубийство – хоть с умыслом учиненное, хоть негаданно – разница невелика. И то сказать: боевую сталь выкрал – тоже нечаянно, что ли?! Нет-нет, все правильно. Свидетелей было множество, вина несомненна и неискупима. Для чего же затевать глупое лицедейство суда?

Тем временем приезжий старик внимательно оглядел поставленного перед ним взъерошенного, насупленного мальчишку, а потом выговорил, уставившись куда-то поверх его головы:

– Стань в коридоре.

Скрипнула дверь за спиной, лязгнуло что-то – наверное, охранник, выходя, зацепился рукоятью меча. Снова шевельнулись старческие синеватые губы:

– Сядь.

Нор послушно сел на пол – скорчившись, обхватив руками вздрагивающие колени. Подрясник у него отобрали еще позавчера (чтобы не осквернять ученическое одеяние телом отлученного), а набедренная повязка – слишком плохая защита от сырости школьных подвалов. Этак можно и околеть, наказания не дождавшись…

Орденский иерарх вдруг как-то обмяк, будто бы кости и мышцы его потеряли способность сопротивляться тяжести грузной плоти. Подбородок уткнулся в грудь, взгляд занавесила седина клочковатых бровей. А вот голос остался таким же, как и был, – звучным, с хрипотцой:

– Непревзойденный толкователь этических норм Кириат Латонский учил: «Недостойно решать судьбу человека втайне от него». Прошу верить, что присутствие здесь отлученного вызвано единственно лишь стремлением соблюсти по отношению к нему требования пристойности. Прошу верить, что я не собираюсь затевать какое-либо подобие следствия, ибо лишен сомнений в правдивости и неколебимой честности заслушанных вчера обличителей. – Он искоса оглядел лица сидящих рядом, снова ссутулился. – Господа руководство Школы, советую приступать к высказыванию суждений: время ждать не умеет.

Господа руководство, однако, с высказыванием суждений не торопились. Мялись господа руководство, деликатно покашливали в кулаки, вздыхали задумчиво. Неужели сомнения посетили испытанных виртуозов? Или (вот уж вовсе небывальщина небывалая!) их обычная рассудительность поколеблена смятением чувств? Да нет же, чушь это. Просто каждый из них опасается говорить первым. Что там на уме у властительного визитера, знают лишь Ветра всемогущие, а за сфальшививший хор всегда отдувается запевала. Опять же командорская келья пуста, и займет ее человек мудрый и в суждениях безошибочный. Орденский адмиралитет, наверное, уже наметил кандидата, но ведь всякое может случиться…

К счастью, начальник охраны не выдержал долгой молчанки. Возможно, по ратнической неспособности своей к уклончивым хитростям, а скорее из-за того, что его шансы на командорский чин были ничтожнее, чем у остальных.

– Прошу извинить мою глупость, – сказал начальник охраны, – но я не могу понять, чего желает от нас ваше вице-священство.

Нор прикусил губу. «Вице-священство»… Значит, прибывший все-таки вице-адмирал. Экого внимания удостоили отцы-иерархи!

А начальствующий над ратниками в крайнем недоумении тер подбородок лопатообразной ладонью:

– Какие еще могут быть суждения, когда все ясно и так? Ведь есть же орденский кодекс, школьный устав, уложение, наконец… А подробности – рудники там, галеры, остров Ниргу или горные пастбища – пускай уточняет префект. Мы сделали свое дело, отлучив негодяя; остальное – забота территориальных властей. Разве не так?

– Убийство случилось в угодьях Ордена, – тихо и вкрадчиво напомнил Поксэ. – Партикулярные чиновники не захотят вмешиваться. Кроме того, почтеннейший из воителей забывает, что преступление двоекратно и святотатственно: юный злодей убил не кого-нибудь, а собственного наставника. А за день до этого он выкрал сталь. «Незаурядность преступления взывает к незаурядности кары» – не так ли говорил упоминавшийся здесь моралист Кириат?

Начальник охраны пренебрежительно скривился:

– Ну, давайте определим сопляка одним махом и в гребцы, и к людоедам, и на рудник – это уж точно будет незаурядно. Или, может, посоветуете наказать смертью?

– Почтеннейший предводитель ратников, видимо, считает меня способным посоветовать лишь глупость или же непристойность. – В голосе Первого Учителя, однако, не ощущалось обиды, он по-прежнему был кроток и почти ласков. – Всемогущие Ветра безоговорочно осудили убийство сограждан, каких бы возвышенных оправданий ни выдумывало для подобной низости человеческое лукавство. И конечно же, нелепо ссылать одного юного злодея сразу в три разных места. Учитывая мой зрелый возраст, можно было бы избавить меня от подозрений в явном идиотизме. Как вам, надеюсь, известно, идиотам, лишенным Ветрами дара мышления, позволяется жить среди людей только до шестнадцати лет – и то лишь затем, дабы безошибочно убедиться в их неспособности зачинать здоровое, полноценное потомство… Кстати, не скажет ли мне достойный ратник, что случается с такими беднягами после?

– Если это парни, то их гонят в Прорву. А какое…

– Вот именно. В этом-то и кроется суть моего предложения: в Прорву.

Начальник охраны растерянно оглянулся на приезжего (вроде как помощи у него собирался просить), но старик будто и не следил за спором – он внимательно разглядывал настенный знак Всемогущих. Впервые увидел, что ли?!

А Нор при упоминании Прорвы мгновенно перестал стучать зубами от холода и принялся стучать зубами от страха. Уж лучше душные подземные лабиринты или даже осаждаемые дикарями плантации – это хоть доступно воображению, к этому он уже успел приготовиться за двое суток бездельного карцерного одиночества. И вот, на тебе: Серая Прорва. Этакой негаданной жутью оборачивается камушек, подвернувшийся под командорскую пятку! И единственный, кто почему-то старается защищать, – начальник охраны, вовсе чужой человек. Или он уже не пытается? Молчит же… Пожимает плечами, морщится, но молчит. Надоело спорить? Сдался?

Но нет, глава ратников пока еще не собирался сдаваться.

– Как же это так – в Прорву? – выдавил он наконец. – Этот… Нор… Он же не идиот! И не ветеран, добившийся чести… И шестнадцать ему, кажется, не скоро еще… Если мы сами примемся нарушать установленные порядки, то где уж заставить подчиненных блюсти дисциплину!

Услыхав такое возражение, Поксэ неожиданно расхохотался.

– Да помилуйте, в конце-то концов, зачем же ссылаться на то, чего вовсе не понимаете?! – Первый Учитель обвел взглядом присутствующих, приглашая всех (даже Нора) вместе с ним повеселиться над солдафонской наивностью. – Умственная ущербность, почтеннейший, это вам не выпад с ложным замахом – она в конкретную формулировку облекается трудно… – Он вдруг посерьезнел. – Если человек совершенно не способен думать, это беда невеликая: и распознать такую ущербность легко, и передаться она может лишь его собственным детям. А вот когда не умеет ДУМАТЬ ПРАВИЛЬНО… Попробуйте уличить такого! К тому же подобная разновидность идиотизма заразна, как малярия, и перекидывается на окружающих без разбора возраста и сословия. Прежде чем воля орденских иерархов обязала меня посвятить себя обучению юношества, я три долгих года состоял при особом трибунале столичной территории. Вот бы вам, мой почтенный, поприсутствовать, поглядеть, каких благополучных с виду подростков иногда признают непригодными к жизни! Или как ветерана торжественно извещают о даровании испрошенной им чести последнего подвига, а он белеет и мямлит дрожащим голосом: «Ошибочка вкралась, господа начальство, не испрашивал я…»

Поксэ умолк, с некоторой опаской покосился на вице-адмирала. Может, его вице-священство посчитает, что в пылу спора было сказано нечто лишнее? Нет, кажется, не посчитает. Его вице-священство, как и раньше, бесстрастно изучал символ Ветров. Нору примерещилось даже, будто старец, непостижимым образом угадав немой вопрос во взгляде Первого Учителя, еле заметно кивнул.

Начальник охраны был огорошен услышанным. Наверное, он уже понял бессмысленность дальнейших препирательств (и намек на возможность дарования непрошенной чести усвоил) – иначе откуда бы взяться в его голосе такой мрачной досаде?

– Уж если рассуждать по всей строгости, то в случившемся виноват не только сопляк. Как смел покойный господин Командор удостоить вольным поединком недоучку? Если привычному только к палочным дракам щенку впервые дали боевой меч, то можно ли ждать, что он сумеет рассчитать опасность и силу своих ударов? И потом, на палках обычно дерутся до попадания по шлему, а на мечах до лишенья оружия – это ж совсем другое. Пойди приноровись без опыта… А Командор из спеси сам помогал себя убить: если бы вооружился как следует, то был бы сейчас невредим и цел. Я-то видел, как он пытался отбить своей дубинкой последний удар, только разве ж отмахнешься палкой от стали?! Как тростинку перерубило…

– Да, Командор виновен, – важно закивал Первый Учитель. – Но ведь он мертв и, следовательно, неподсуден. Давайте говорить о том, для чего мы собрались.

Охранник отвернулся, пожал плечами:

– Все равно префект не рискнет утвердить. Побоится – больно уж скользкое получается дело.

Поксэ хотел ответить, но не успел. Подавившись несказанными словами, он почтительно склонил голову, слушая внезапно заговорившего вице-адмирала.

– Насколько мне известно, – неторопливо и внятно произнес старик, – префекта завтра предполагают удостоить аудиенции у его первосвященства. Прошу верить: префект утвердит что угодно.

Он встал; вслед за ним торопливо поднялись наставники, так и не решившиеся вмешаться в беседу (ничего, это нельзя считать неудачей: пускай выгодным образом сумел представить себя не кто-то из них, а выскочка Поксэ, но ведь и на неприятности нарвался не кто-то из них, а простофиля-охранник). А за спиной Нора натужно проныла отворяющаяся дверь, и холодное железо латной рукавицы властно коснулось его плеча.

2

Было это? Да, без сомнения. Память еще не успела растранжирить подробности недавних переживаний. Значит – было.

И кровавая струйка на матово-бледном лбу Рюни, отвесные скалы вокруг, Серая Прорва, которая позади, – все это реально и несомненно. И жутко.

Рюни вновь потеряла сознание, безвольной тяжестью обвисла на руках Нора – на едва не погубивших ее руках. Угадай клинок на полпальца ниже, и опять бы повторилось неискупимое. Да нет же, какое там «опять», разве допустимо сравнение с тем, прошлым?! Архонт, конечно, за гнусное свое издевательство гибели не заслужил, но не заслужил и особой жалости. А если бы вот так же, пусть невольно, пусть по незнанию, пришлось причинить смерть Рюни? Даже думать о таком невыносимо!

Впрочем, Нор и не думал. Слишком ужасало его то, чему Всемогущие позволили произойти, чтобы размышлять над тем, чему они произойти не позволили.

Недавнее – было; нынешнее – есть. Это обыденно и понятно. Но между теперешним и прежним непременно должно поместиться что-то, объясняющее, как одно вызрело из другого. Должно, однако же нету!

Ведь только что был серый неласковый вечер, и раздраженные рейтары древками алебард гнали голого паренька по еле заметной каменистой тропе: «А ну, шевелись! Шагай проворней, сучья порода! Дотемна, что ли, канителиться с тобой, выродок?! А ну, бегом!» Они спешили, им не терпелось отделаться от грязной работы, а в казарме дожидался рейтарских глоток жгучий тростниковый горлодер – огромная пузатая бутыль, уставная награда для тех, кому доверено выполнять особые поручения за Каменными Воротами. И это нетерпение конвоиров, их страх перед Прорвой, способной в любой момент выпустить из себя кошмарное чудище, оборачивались для отлученного от человечества парня сбитыми в кровь ногами и горящей из-за множества ссадин спиной.

Даже последнего взгляда на покидаемый мир не разрешили ему, даже дыхание перевести перед уходом не дали. Потому-то сам уход получился вовсе не таким, как хотелось. Вместо гордо поднятой головы и надменной неторопливости – мертвая хватка за стволик хилого деревца на берегу Прорвы, позорные истошные вопли: «Не пойду!.. Не хочу!..», а после – удар прикладом по костяшкам пальцев, пинок сапогом чуть ли не между лопаток и злобное напутствие: «Будешь артачиться – надрубим колени и локти да зашвырнем, где поглубже. Нам велено тебя в Прорву, а целым ли ты туда попадешь, своими ли ногами – это без разницы. И не рассчитывай отсидеться в тумане у бережка да вернуться: не мы, так стража, что у Каменных Ворот, изувечит и опять же в Серую сволочет… Ну чего встал, чего таращишься, ты, песье подхвостье?! Пули в задницу дожидаешься?! Проваливай!»

Пришлось проваливать, и весьма прытко, поскольку один из рейтар принялся раздувать фитиль аркебузы. Куда бы ни угодил называемый пулей свинцовый шарик размером с добрый орех – хоть в голову, хоть туда, куда посулили, – разница будет лишь в том, придется ли мучиться перед смертью.

Нор опрометью бросился в туманное озеро Прорвы. До самого последнего мига он лелеял робкую надежду, что господа орденские иерархи просто хотят его припугнуть. А теперь дурацкая эта надежда сгинула. И нечего больше мешкать, и выбирать не из чего. Одним Всемогущим Ветрам известно, какие ужасы готовит для него Серая, но ничего не может быть хуже, чем медленная смерть от переломов, кровотечения, голода… Не убьют (что вы, как можно!) – просто помогут умереть самому. От души помогут, старательно и не без фантазии.

А потом снова была тропа… нет, не тропа даже – полоска сравнительно ровной, нашпигованной камнем земли между двумя стенами мрака; и клубился, колыхался вокруг розоватый, будто факельным пламенем подсвеченный туман, в котором потонуло все – даль, высь и неуловимая грань, разделившая жизнь на нынешнее и прошлое. Или вовсе не было ее, этой грани? Может быть, Всемогущие сжалились над отлученным и во мгновение ока превратили его – избитого, голого, жалкого – в снаряженного латника-победителя? Превратили позорно гонимого в возвращающегося победоносно? Облагодетельствовали, значит… А железный бивень вместо левой руки – это что, тоже благодеяние? А зачем было стравливать его не с кем-то из обидчиков, а с самым дорогим человеком? Не жалость это, нет, не снисхождение, а новая злая издевка… И если превращение было мгновенным, то почему сейчас не вечер, а день? Если это Могучие решили волшебным образом облачить его для схватки, то зачем же уподобили пугалу? Одели как последнего дикаря… Шлем, конечно, настоящий, и меч тоже, но чего стоит прочее! Вместо кирасы или панциря – нелепый, едва прикрывающий грудь и спину клок кожи, увешанный медными бляхами… Такое приличествует не воину, а базарному плясуну, зарабатывающему на жизнь кривляньями да попрошайством. Вместо кинжала – какой-то мясницкий тесак с дрянным лезвием… А дубинка, подвешенная к поясу, – она-то зачем?! Точно такую же прицепил у себя в таверне отец Рюни. Таверна его называется «Гостеприимный людоед», поэтому все стены в ней почтеннейший Сатимэ придумал увешать дикарскими щитами и масками. А над очагом висят головные уборы из перьев колдовской птицы Гу и дубинка. Оборванец, продавший ее за четыре тут же пропитых медяка, уверял, будто такими избивают друг друга в Ночь Клыкастой Луны бесноватые шаманы с острова Ниргу. Так неужели Всемогущие не смогли бы подыскать для своих чудес что-нибудь более подходящее? Чушь какая-то…

Но главное даже не в этом. Главное в том, что душу терзает и мучит ощущение горчайшей потери, словно бы ни с чем не сравнимая ценность пропала где-то позади, в сером тумане. Пропала безвозвратно и навсегда, оставив от себя лишь обрывок медной цепочки, который захлестнулся вокруг невесть откуда взявшейся на груди вонючей кожаной ладанки. Значит, все-таки было что-то, произошедшее в Прорве (или, возможно, за ней)? Было, но спряталось почему-то, сгинуло, сохранившись в памяти лишь смутными оттенками чувств…

Жалобно, со всхлипами застонала Рюни, и Нор очнулся, отчаянно замотал головой, как будто надеясь вытряхнуть гнетущие мысли. Хватит, наконец, изображать из себя статую Скорбящей Морячки. Рюни ранена, а он еще и пальцем шевельнуть не удосужился, чтобы помочь, – он, видите ли, воспоминаниям предаваться изволит… Скотина…

Нор вскочил, торопливо оправил болтающееся на поясе увесистое вооружение. Мельком подумалось, что если теперь же, по горячим следам не удастся восстановить утраченное памятью, то потом и пытаться нечего; но он только подбородком дернул: нельзя, не до этого.

Рюни оказалась неожиданно тяжелой. Повинен в этом был ее воинский панцирь, однако стаскивать его с бесчувственной девушки показалось делом почти невозможным. Поди-ка попробуй управиться со всеми шнурками да пряжками одной-то рукой! Ладно, и так осилим…

Став на колени, Нор осторожно попробовал приподнять Рюни, взвалить ее на плечо, и сам удивился, насколько удачной оказалась его попытка. Даже увечье почти что не помешало, словно бы он успел уже привыкнуть, приспособиться к своей однорукости. Странно? Да. Только на фоне прочих несметных странностей эта мало чем примечательна…

Оба шлема остались валяться в траве; принадлежащий Рюни клинок – тоже. Жалко, конечно, но до Каменных Ворот не так уж близко, и лишняя тяжесть будет изрядной помехой.

Первый шаг дался с трудом, однако дальше дело потихоньку наладилось. Тропа была не из гладких, и приходилось неотрывно смотреть под ноги, чтобы не оступиться, не споткнуться, потому что на каждый толчок Рюни отзывалась коротким болезненным всхлипом.

А кроме как под ноги, никуда смотреть и не стоило. По сторонам тянулось унылое однообразие скальных обрывов, на которые ни человек, ни зверь, ни извергнутое Прорвой чудовище не смогли бы вскарабкаться, даже спасаясь от неминуемой гибели. Тропа петляла, змеилась между отвесными каменными стенами, и впереди, за несколькими извивами бывшего когда-то речным руслом ущелья, перегораживала ее построенная людьми крепостная стена – Каменные Ворота. Никакие они, конечно, не каменные, и даже не ворота, а просто узкая дубовая дверца, окованная массивным железом. Там всегда неусыпная стража, оттудауставились в сторону Серой Прорвы жерла медных корабельных мортир – ни одному нездешнему монстру нет хода за эту стену, в земли, обитаемые людьми. Наверное, и Нору нет туда ходу, наверное, изнывающие в карауле рейтары выполнят обещание давешних конвоиров – изувечат и бросят подыхать на берегу тумана. Ну и пусть. Все равно ведь деваться некуда. И это единственное место, где могут помочь Рюни…

Ходьба превратилась для Нора в тяжкую надоедливую работу. Пот разъедал лицо; в глазах темнело от нескончаемого мельканья камней, выбоин, кочек; мысли стали вялы и скудны. И когда, свернув за очередной поворот, он едва не уткнулся в грудь спокойно стоящего человека, то лишь фыркнул злобно: вот ведь стал на самой дороге! Ему даже в голову не пришло подумать, откуда мог взяться праздный прохожий там, где люди вообще бывают редко и где никогда не бывает одиноких людей.

Уже двинувшись было в обход досадной преграды, Нор наконец-то сообразил заглянуть встреченному в лицо. И лицо это – бесстрастное, исполосованное то ли шрамами, то ли старческими морщинами – оказалось вдруг таким знакомым, что парень аж вскрикнул, вскинулся ошалевшим от восторга щенком: вот кто защитит, поможет, выручит и Рюни, и его… В следующий миг окружающие скалы взорвались брызгами разноцветного пламени, а потом мир проглотила вязкая, ленивая тьма.

* * *

Покрышка фургона набухла росной сыростью; мутные ручейки пропитали подстилку, и мокрая слежавшаяся солома неприятно липла к голой спине. Где-то там, за грязной холстиной, рождался день. Наверное, он будет безоблачным; наверное, влажный пронзительный ветер уже буянит над поросшими терновником холмами, рвет хрупкие цветы с черных корявых веток, пасет пыльные смерчики на вытоптанной скучной дороге… Хороший, наверное, будет день, веселый, светлый, только не для Нора эти веселье и свет.

Повизгивают несмазанные колеса, скрипит-грохочет колыхающийся на выбоинах фургон, нервным лязгом отзываются на эти колыхания наборные панцири охранников и кандальные цепи… Вся ночь прошла в пути, занимается утро, но ни отдыха, ни конца торопливой езде, похоже, не будет.

Везут. Куда везут, зачем? Не сказали. Поздним вечером с руганью ввалились в подвал, схватили, поволокли по узким лестницам, по гулким пустым коридорам; потом швырнули на руки двоим латникам, и те – тоже с руганью, с тумаками – приковали ржавыми цепями к днищу. Пока они препирались, соображая, как цеплять оковы на обрубок увечной руки, темный двор оживал факельными огнями да раздраженными спорами. Нор видел багровые блики, просвечивающие сквозь дыры фургонной покрышки, слышал, как кто-то уверял, будто без ведома господина старшего надзирателя не имеет права, а в ответ требовали задраить пасть и убираться из-под копыт. Потом хлопнул бич, лошади с места рванули чуть ли не вскачь…

За всю ночь фургон останавливался только дважды. Не успевал стихнуть колесный скрип, как один из латников выбирался в темноту, и снаружи затевалась лихорадочная суета. Топот, конское ржание, голоса… Один раз Нору примерещился невнятный вопль: «Именем его первосвященства!..» Если на остановках действительно меняли лошадей и если происходило это на обычных почтовых станциях, то за ночь фургон отмахал не меньше пятидесяти лиг. Но куда же, куда везут? В столицу? Обратно к Последнему Хребту? В Галерную Гавань?

Впрочем, Нору так и не удалось принудить себя к размышлениям о цели этой внезапной поездки. Он устал, отупел от неспособности разобраться в происходящем. После его возвращения из Прорвы минуло уже больше двадцати дней, но ни один из них не принес никаких объяснений. Наоборот, время плодило загадки, как поварская неопрятность плодит мерзостных насекомых.

Из всего случившегося Нор сумел понять только одно: пока он с восторгом любовался лицом бывшего Первого Учителя Орденской Школы, кто-то подкрался сзади, причем подкрался не с пустыми руками. Волшебная вспышка и последовавшая за ней чернота имели вполне прозаическое объяснение – хороший удар по голове, на память о котором сохранилась здоровенная ссадина. Спасибо Всемогущим, хотя бы это не подлежало сомнению. Но вот кто бил? За что? Как очутился между Прорвой и Каменными Воротами отлученный от Школы старик? А главное, куда подевалась Рюни? Жива ли она?

Когда Нор очнулся, рядом с ним не оказалось ни Учителя, ни раненой девушки. Он валялся на куче какой-то гнилой трухи, над головой нависал низкий сводчатый потолок, а вокруг были глухие стены – осклизлые, густо поросшие мхом. Это было так похоже на склеп, что парень было счел себя похороненным заживо. Однако позже приметил он под самым потолком узенькое зарешеченное оконце, сквозь которое сочился мутный свет и долетали звуки, на кладбищенскую тишину не похожие. А в дальней стене обнаружилась низкая дверца с прикрытым глазком, при виде которой Нор утратил последние сомнения относительно места своего пребывания. Тут и дурак догадается, где очутился, ежели на окне решетка, а дверной глазок открывается снаружи.

Вооружение пропало, исчез даже одевавшийся на культю железный бивень. Из одежды на парне остался лишь обернутый вокруг бедер лоскут заскорузлой кожи – скорее всего, его просто побрезговали касаться. По утрам в подвал (то, что это именно подвал, Нор понял, когда заметил в оконце мелькание ног прохаживающегося по двору караульного) приносили краюху дрянного хлеба и миску пахнущей тиной воды. Приносящие еду всякий раз были новые, смотрели они хмуро и на попытки заговорить не обращали внимания.

Разговаривали с Нором другие. Каждый день, когда пятно процедившегося сквозь оконную решетку света доползало до противоположной стены, являлись двое допросчиков. Одутловатые, сутулые, одетые небрежно и тускло, они могли быть мелкими чиновниками окраинной префектуры, или порученцами кого-либо из Орденских иерархов, или кем угодно еще. Кто их присылал, какого прока ждали от этих допросов, Нор так и не понял.

В подвале появлялся шаткий хроменький столик; пришлые хлопотливо раскладывали на нем стопки папируса, вязанки писчих лучинок, чернильницы; потом чуть ли не дуэтом задавали вопрос и, терпеливо помаргивая, ждали, когда парень примется отвечать.

Уже после третьего прихода этой утомительно нудной пары Нор начал подозревать, что его нарочно сводят с ума, потому что допросчики требовали только одного: как можно подробнее, не упуская ничтожнейших мелочей, рассказать обо всем случившемся с момента его вступления в Прорву. Пока парень рассказывал, они старательно скрипели лучинками, высовывая от усердия запятнанные чернилами языки, а потом молча собирали свои принадлежности и уходили. На следующий день все повторялось. И через день, и через два – тоже. Без конца.

Сперва Нор честно пытался вспомнить что-либо новое, потом лишь с тупой заученностью повторял вчерашнее (или позавчерашнее, или позапозавчерашнее – как угодно). Допросчики не досадовали, не возмущались однообразием – они прилежно записывали, уходили и назавтра появлялись опять.

Нор начал мстить. Тем же монотонным, унылым голосом он стал вплетать в свой рассказ всевозможные предположения о месте и причинах появления на свет своих мучителей. Оскорбления эти от раза к разу делались все злее и гаже, но с лиц допросчиков ни на миг не пропадало выражение озабоченной деловитости. Они записывали. Каждое слово. Изо дня в день.

Так что парню следовало бы считать невесть куда везущих его латных грубиянов не обидчиками, а спасителями. Вряд ли Норов и без того измученный рассудок сумел бы выдержать еще несколько дней изощренной пытки нелепыми допросами.

* * *

Его привезли в столицу. Это стало ясно, когда фургон нырнул в густую тень, застоявшуюся между стен многоэтажных домов, и под колесами дробно загрохотал булыжник извилистых улочек Арсдилона. А ноздри почуяли знакомый с детства, ни с чем не сравнимый запах, в котором невероятно и пряно смешались соленая влага морского ветра, жирный чад коптилен, сладковатая гниль стоячей портовой воды, смоляная горечь и одни Всемогущие знают, что еще. Да если бы судьба вздумала оставить Нору изо всех чувств одно обоняние, он и тогда ни с чем не сумел бы спутать воздух родного города. Парню случалось бывать в Карре, иногда – в Лазурном Заливе, и всякий раз он поражался: вроде бы такие же порты, как Арсдилон, но – не то, совершенно не то.

Нор заволновался, завертелся на тряских скрипучих досках, но много ли разглядишь через прорехи да щели, лежа на спине в несущейся с негородской скоростью крытой повозке? А тут еще единственный широкий просвет плотно заслонен спинами рассевшейся возле заднего борта охраны… Уже в самом конце удалось заметить, как мелькнула мимо толстенная створка распахнутых ворот, после чего за фургонной холстиной вроде бы посветлело. Потом отчаянно завопил возница, пытаясь сдержать остервенившихся от безостановочной скачки коней, и один из охранников полез через Нора к передку – помогать. Правда, судя по доносящемуся снаружи галдежу, там уже отыскалось немало более проворных и рьяных помощников.

Расклепывая кандальные захваты, латники почему-то решили обойтись без затрещин. Они даже через борт помогли перебраться, даже под локти поддержали не сразу обретшего способность к самостоятельной ходьбе паренька. Чудеса какие-то!

Впрочем, подлинные чудеса только начинались. Нора привезли к мрачноватому одноэтажному особняку, от серых стен которого, бойницеобразных окон и несообразно маленькой входной двери отчетливо веяло орденскими представлениями о безопасности и уюте.

Особняк этот растопырился многочисленными пристройками посреди обширного двора (неслыханная роскошь по столичным тесноте да малоземелью), причем огораживающие двор стены могли бы потягаться высотой с Каменными Воротами: ни соседних крыш, ни даже шпилей и флюгеров городских башен видно из-за них не было. Нору показалось, будто он не в жилое место попал, а в каменоломню какую-то. Под ногами булыжник, вокруг – гранитная серость, которая замарала собой даже солнечные блики, такие они здесь тусклые и неприкаянные… Хмурое место, тревожное.

Толком разобраться в своих впечатлениях ему не дали. Охранники с видимым облегчением уступили своего подопечного деловитым, одетым в черное людям, и те торопливо повели озирающегося парня к двери. Повели не грубо, без понуканий, но противиться их властным рукам Нору почему-то не захотелось.

Его втолкнули во влажную душную каморку, сорвали с бедер грязную сыромятину и принялись купать в крохотном мутном бассейне. Потом потащили через какие-то людные коридорчики, зальцы, в одном из которых старичок с тоскливым лицом стремительно изобразил на гладкой оструганной дощечке его портрет. Все это делалось так, будто бы Нop – это и не человек вовсе, а нечто неодушевленное, малоценное, но, к сожалению, покамест нужное. Никому из орденских служек даже не приходило в голову, что таскать голого парня по кишащим людьми помещениям невеликодушно – как по отношению к нему самому, так и из уважения к скромности время от времени попадающихся на пути дам.

Хлопотливая беготня неожиданно завершилась в довольно просторной, ярко освещенной комнате – окон там не было, зато у входа и под огромным золотым символом Всемогущих горели двадцатисвечия. Игрой отражающихся в полированном золоте свечных огней можно любоваться без конца, однако Нору было не до красивых зрелищ. Едва переступив порог, он сразу же зацепился взглядом за покрытую витиеватой резьбой столешницу. На ней, будто на базарном лотке, лежало все, принесенное им из Прорвы. Дикарская накидка, вооружение, бивень, заменивший собою кисть левой руки… одевавшийся на шею вонючий мешочек… И старая партикулярная одежда, сданная когда-то на хранение в школьный цейхгауз, тоже оказалась тут. Парень дернулся было подойти поближе (может, разрешат, наконец, хоть что-нибудь надеть на себя?), однако его немедленно ухватили за плечо. «Не велено, – прогудел над ухом спокойный, вроде бы даже сонный голос. – Велено вымыть, накормить, и чтоб дожидался». Больше обладатель сонного голоса ничего объяснять не стал, а просто пихнул Нора в угол, где обнаружился еще один стол – маленький, колченогий, явно принесенный второпях из какого-то помещения попроще. Ни стула, ни хоть самой завалящей табуретки рядом не оказалось. Пришлось сесть прямо на пол, но это не беда. Многочисленные миски и горшочки, от которых столик едва не прогибался, содержимым своим с лихвой искупили неудобство от сидения на скользком вощеном паркете – по крайней мере, с точки зрения подростка, обладающего нормальным аппетитом, но уже больше двадцати дней питавшегося затхлой водой да колкими от отрубей хлебцами.

После стремительной расправы со снедью Нор некоторое время отдувался, привалясь к выбеленной стене. Однако мало-помалу в голове его закопошилось нечто, весьма напоминавшее мысли, причем копошение это становилось все назойливее.

Значит, вымыли и накормили. А теперь он, стало быть, дожидается – так велено. Кем велено? Чего дожидается? Еда, конечно, была обильной и превосходной, но ведь только что съеденную Нором игуану при жизни тоже закармливали. А потом освежевали да и в маринад ее… Так не придется ли самому Нору дождаться чего-нибудь в этом роде? И, кстати сказать, необязательно «в роде». Добряк начальник охраны на памятном школьном совете среди прочих прелестей настойчиво поминал Ниргу и горные пастбища, а там умельцев-свежевателей много…

В комнате к этому времени остался лишь обладатель сонного голоса, но он не то глубоко задумался, не то и впрямь заснул, подпирая спиной закрытую дверь. Приставать к нему с расспросами явно не имело смысла – в лучшем случае облагодетельствует очередным «не велено».

Может, треснуть его чем-нибудь по голове (аккуратно, не до смерти), схватить со стола одежду, да и убраться отсюда, пока не поздно? Вот хотя бы двадцатисвечие, которое рядом, – тяжеленное оно и ухватистое, если за ножку… Попробовать, что ли?

Не вставая, почти не меняя позы, Нор осторожно передвинулся ближе к двери и замер. Выждал немного, обшаривая настороженным взглядом почти уже над самой головой нависающую безмятежно-расслабленную фигуру, потом медленно, еле заметно для постороннего глаза стал приближать вздрагивающую от напряжения руку к подножию дубиноподобного светильника. Кончики пальцев уже чувствовали теплую поверхность вычурной бронзы, тело напряглось, готовое вскинуться в широком размахе, – еще миг, и…

И ничего. Все так же бесшумно парень отодвинулся на прежнее место. Потому что, во-первых, глупо, а во-вторых, ничего не получится. Двадцатисвечие, конечно, ухватистое – так ведь это если его двумя руками хватать… А привалившийся к двери верзила взблескивает из-под опущенных ресниц стремительными хваткими взглядами. То ли и впрямь так спать приучен, то ли своей показной сонливостью хочет подбить на глупость. Ну и пускай себе хочет – Нор потакать его хотениям не нанимался. Наломать весел всегда успеется, а пока следует быть осторожным…

Осторожность – это, конечно, хорошо, спору нет, но не из-за ущербности ли своей парень сделался таким осторожным? До сих пор ему почему-то не приходило в голову воспринять невесть откуда взявшееся увечье как что-то непоправимое, страшное. Он то и дело забывал об отсутствии левой кисти, будто давно уже успел привыкнуть, приспособиться; будто бы совсем не мешала ему его однорукость. А ведь и правда, не мешала… Вот хоть только что, за едой – Нор ни на миг не ощутил неудобства. Так, может, и с двадцатисвечием получилось бы? Странно, очень странно, но лучше забыть, не думать об этом, иначе можно задуматься и о другом. У плешивого Рорри, который клянчит подаяние на ступенях Пантеона Благочинных, нет ноги; он закатывает штанину, показывая прохожим короткую багровую культю, и рассказывает, как тяжела жизнь калеки. Рюни всегда очень жалела Рорри, часто носила ему выпрошенные у родителей медяки, но каждый раз, подходя, до хруста в затылке отворачивалась от его культи…

Охраняющий выход громила (такому бы не орденским служкой значиться, а шалить по ночам с кистеньком в припортовых закоулках) действительно лишь притворялся спящим. Потому что именно он первым расслышал зародившиеся где-то в недрах скрытого дверью коридора отзвуки приближающихся шагов. Расслышал. Отшвырнул дремоту, как обглоданную до непригодности баранью лопатку. Отодвинулся, освобождая дверь, заученным четким движением развернулся к ней вполоборота – как раз вовремя, чтобы входящие смогли оценить лихость оглушительного щелчка припечатанных к паркету каблуков. Однако же здорово муштруют своих людей господа орденские иерархи! Этот, к примеру, явно способен взять «на караул!» не хуже любого ветерана из гвардейских казарм. Конечно же, наивно было бы думать, что Орден, воспитывающий виртуозов-наставников для флота и территориальных войск, забывает о собственных нуждах. Кстати, никто так и не думает – для потери иллюзий достаточно хоть раз увидать ратников орденской дружины.

В иное время Нор (как и всякий подросток его лет и наклонностей) следил бы за манипуляциями бравого охранника с сосредоточенной завистью кота, наблюдающего поедание копченого окорока. Но это в иное время и при других обстоятельствах.

Пискнувшая от чьего-то нетерпеливого пинка дверь впустила троих, и лица вошедших не сулили Нору хорошего будущего. Дородный старец в черном заношенном облачении – не кто иной, как вице-адмирал, председательствовавший на школьном судилище. Опять вздумалось ему решать судьбу Нора, причем наверняка решит он ее опять же по-свински. А следом за его вице-священством поспешает один из давешних писаришек-допросчиков. Сутулый, деловитый, прижимает локтем толстенную пачку папирусов – небось, записи допросов. Дождался-таки случая покуражиться, припомнить однорукому сопляку все его паскудные шуточки…

Третьим вошел какой-то незнакомый сухонький щеголь лет сорока. Судя по крикливой отделке его зеленого бархатного камзола, этот франт никакого отношения к Ордену не имел, а потому и внимания к себе не привлек. Какой-нибудь партикулярный чиновник, затребованный вице-адмиралом ради соблюдения формальностей. «Присутствие вашего человека полагаю небесполезным, однако свое мнение касательно происходящего пусть потрудится оставить дома», – за дословность можно ручаться.

Нор заметил, как его вице-священство, входя, глянул вопрошающе на охранника, а тот вместо ответа еле заметно пожал плечами. Значит, все-таки хотелось господину иерарху, чтобы «юный злодей» еще и нападением на караульного себя запятнал. Вице-адмирал великого Ордена соизволил облагодетельствовать провокацией никчемного однорукого недоросля. Достойны ли его вице-священства такие хлопоты, и достоин ли подобных хлопот упомянутый недоросль?

В раздражении сплюнув на зеркальный паркет, вице-адмирал принялся бесцельно бродить по комнате. Охранник и писарь прилипли преданными взглядами к его квадратной спине, а тонконогий щеголь, ссутулясь, прятал зевоту в пышных кружевах ослепительно белой манишки. Так продолжалось довольно долго. Наконец властительному старцу надоели праздные блуждания. Он стремительно развернулся на каблуках, замер, хмуро уставился на скорчившегося у стены Нора.

Нор к этому времени успел окончательно убедить себя, что терять уже нечего, а потому не удосужился встать даже под сверлящим взглядом его вице-священства. Иерарх, впрочем, не собирался требовать проявлений почтительности. Он придвинулся ближе и вдруг разлепил толстые брезгливые губы:

– С кем ты дрался в Прорве?

Нора будто по голове ударили – к чему угодно он был готов, только не к этому. Еще на первом допросе парень решил молчать о Рюни (а значит, и о схватке, завязавшейся в сером тумане). Он ведь не знал, каким образом девушка добыла себе стальное оружие и почему она очутилась в Прорве. А вдруг выяснится, что Рюни отважилась на самовольство? За такое не помилуют. Кстати, могут и идиоткой признать – не сейчас, так после, когда шестнадцати лет достигнет. Идиоток отлучают от человечества иначе, нежели идиотов-парней, только еще вопрос, чья участь страшнее…

Так что лучше помалкивать – это для Рюни лучше. Конечно, скорее всего, допросчикам и так известно о ней. А если нет? Возможность этого «если» казалась ничтожной, и все же она была.

После того, как Нора оглушил негаданный удар по затылку, с бесчувственной девушкой могло приключиться все что угодно – и хорошее, и плохое, и очень плохое. Однако хотелось верить, будто не случайно оказался поблизости бывший Первый Учитель. Может быть, в память о превосходном роме кабатчика Сатимэ старик сумел как-нибудь помочь взбалмошной дочери своего доброжелательного поильца и слушателя?

Вот потому-то и вознамерился Нор молчать, чем бы такая молчанка ни грозила обернуться для него самого. Обо всем он подумал; забыл только, что Рюни оставила ему на память об их нелепой схватке несколько свежих рубцов. И, значит, внимательному человеку легче легкого догадаться, что схватка была. А догадавшись, и заинтересоваться недолго: с кем бы это?

Видать, унылорожие допросчики-приставалы были внимательными людьми. И орденские служки сегодня не позволяли одеться с умыслом, чтоб господин иерарх мог сам рассмотреть, коли пожелает. Об этом следовало бы догадаться сразу: в Ордене ничего не делают просто так, без причины.

На что же решиться? Терзаться запоздалыми угрызениями можно без конца, можно как угодно поносить собственную непредусмотрительность, но проклятый старик ждет ответа…

Мрачно уставясь на мерно притопывающий носок вице-адмиральского сапога, Нор наконец выдавил хрипло:

– Ни с кем… Не помню… Помню, что падал, о камни резался – здесь и вот здесь…

Вице-адмирал выждал немного (очевидно, надеясь на продолжение), потом пренебрежительно осведомился:

– Так «не помню» или «ни с кем»?

Нор молчал.

– Значит, порезался камнем… – Парень не смотрел в лицо иерарху, но мог бы присягнуть, что тот гадливо кривит толстые губы. – Значит, дочь мещанина Сатимэ, который держит таверну на Бродяжьей улице, в Прорве тебе не встречалась. Так?

Нор продолжал разглядывать сапог его вице-священства. Сапог был как сапог – старый, стоптанный; некогда черный лак порыжел и местами осыпался, выставляя напоказ чуть ли не до дыр истертую кожу. Господин иерарх изволит являть собою пример смиренной бедности. Проклятый лицемер… Ну вот что ему отвечать, что?!

Вице-адмирал, похоже, начал терять терпение.

– Рекомендую понять: выгораживая эту девицу, ты усугубляешь ее положение. Ордену необходима твоя правдивость, а Орден всегда находит способ добиться необходимого. – Он вдруг изменил тон, в голосе его прорезалась доверительность: – Через несколько дней состоится распродажа приговоренных к лишению гражданства. И кажется мне, что первым успел выхлопотать право покупки некий содержатель нескучных квартир из Карры. Возможно, ему удастся приобрести для своего заведения хорошенькую пятнадцатилетнюю злодейку, а возможно, и нет – это зависит от тебя…

Наверное, господин иерарх ожидал, что Нор отреагирует на его слова как-нибудь иначе, спокойнее. А вот охранник оказался более прозорливым и поэтому успел перехватить руку озверелого парня в считанных дюймах от вице-адмиральской глотки.

Несколько мгновений Нор отчаянно рвался из цепких волосатых лап, потом вдруг обмяк и замер: силы следовало беречь, они еще наверняка пригодятся. Эта внезапно проявленная расчетливость изумила и напугала его самого; даже вожделенное горло старого иерарха показалось на миг не таким уж и вожделенным.

Видя, что бесноватый звереныш снова превратился в тощего однорукого подростка, охранник отшвырнул своего поднадзорного к стене и, не дожидаясь приказа, вернулся на прежнее место. Нор проводил его мутным невидящим взглядом, потупился, принялся утирать ладонью взмокрелый лоб. Краем глаза он приметил наливающееся бешеной кровью лицо вице-адмирала, но не испугался – позлорадствовал. Пускай бесится старый подонок, авось от злости паралич разобьет.

– Ты сам виноват, мой душевный друг. – Несколько долгих мгновений потребовалось ошарашенному парню, чтобы уяснить: это подал голос франтоватый чиновник, и «душевным другом» он осмеливается величать не кого-нибудь, а вице-адмирала. – Ты сам виноват. В твои годы пора бы знать: чем охотней плюешь в людские лица, тем больше шансов нарваться на досадный ответ. Так что уж не сетуй теперь.

Тон щеголя был ошеломляюще дерзок, слова малопонятны, однако еще непонятнее оказалась реакция иерарха. Вместо того чтобы окончательно разъяриться, старый спесивец перекосил лицо отдаленным подобием улыбки.

– Досады нет и быть не должно, – выговорил он, пожимая плечами. – Недоросль лишь показал, что в Школе проявлял мало старания: не научился ни обуздывать чувства, ни предугадывать результаты своих поступков. А плевки в лица… – Вице-адмирал снова пожал плечами. – Прошу верить: удовольствия от этого не получаю. Необходимость, не более…

Тонконогий франт передвинулся ближе к Нору, забавно прицокивая по паркету высокими каблуками дорогих башмаков. Сразу стало заметно, что его густые черные волосы не так уж густы, что подкрашены они, волосы эти; а глаза, издали казавшиеся совсем молодыми, запутались в частой паутине морщин и тронуты уже ледком всезнающей дряхлости. Какие там сорок лет – не менее чем вдвое обмануло парня первое впечатление. И еще стало заметно, что черты лица модника прячут в себе неуловимую схожесть с виденными не раз портретами всеобщего Заботливого Поводыря, его первосвященства господина адмирала Ордена. Так кто же это, в конце-то концов? Пожалуй, легче мозги вывихнуть, чем догадаться. Ясно одно: обладатель второго по могуществу орденского ранга не потерпел бы нотаций от чиновника префектуры. А от кого потерпел бы? Неужели все портреты его первосвященства писаны потерявшими совесть льстецами?!

Интерес к такому несообразному человеку на миг пересилил и ужас перед вице-адмиральской угрозой, и злую обиду на себя (не успел, не дотянулся, не смог изодрать в клочья гнусную тварь). Но даже такая ничтожная уступка праздному любопытству немедленно стала казаться отвратительнейшей из человеческих подлостей – под стать той, которую придумал учинить над Рюни орденский шакал.

Рюни…

С девяти лет чуть ли не каждый день вместе. Все побоку – вкрадчивые советы матери, сословная спесь разорившегося капитана-отца, неодобрительное шипение нахохленных черных старух… Она всегда была отчаяннее любого парня, а Нор был самым отчаянным из парней Бродяжьей улицы; поэтому именно его Рюни звала с собой всякий раз, как затевала кражу каштанов у жадной лоточницы из Биторылого тупика, или катание на штормовых волнах, или очередное издевательство над квартальным надзирателем, который, по слухам, пропивал жалованье и тиранил жену. Ее выдумки удавались почти всегда, а если не удавались, то на следующий день она и Нор бесстыдно хвалились друг перед другом следами родительских порок, будто ветераны боевыми наградами.

Жизнь трепала и коверкала их, не по-доброму приучая к себе. Так Пенный Прибой обдирает нежную кожу почвы, понуждая затравленный берег щериться жестким гранитом. Но со временем волны истачивают гранит в прах, все повторяется раз за разом, а потом настает конец.

На смену детским шалостям приходили недетские беды; окружающий мир, казавшийся понятным до скуки, выпячивался новыми непостижимыми сторонами. И когда Нору впервые в жизни пришлось драться как взрослому, защищая Рюни от пьяных матросов, спас его квартальный надзиратель – тот самый, которого они привыкли считать негодяем, – спас от увечья, а скорее всего, от чего-нибудь худшего. Это ведь только наивные барышни верят, что каждый добрый человек свято блюдет Мудрые Заповеди, и только простаки могут воображать, будто всякий злодей непременно бывает покаран. Кстати, ни барышни, ни простаки почему-то не рискуют соваться по вечерам в грязные переулки припортовых окраин.

Да, в тот раз его спас случайный чужой человек. Но когда после нелепой смерти родителей дом Нора отняли за отцовы долги (из всего достояния остались лишь скрипка да с десяток книг), то не кто-нибудь, а Рюни заставила своего батюшку дать парню работу и позволить жить при таверне. И это Рюни упросила маэстро Тино бесплатно заниматься с Нором.

Однако случалось и по-другому – хотя бы как в тот вечер, когда сам Мурена Сарпайк лично явился вымогать у Сатимэ ежемесячную дань («Ты, Лим, не кобенись; все платят, и ты плати; а то ведь может беда приключиться – пожар в заведении, к примеру, или с дочкой несчастье…»). Специально нанятые дюжие вышибалы упорно делали вид, будто не понимают, что происходит; слуги куда-то поисчезали – рядом с кабатчиком остался один Нор. Глядя, как двенадцатилетний сопляк хватается за кочергу, Мурена зашелся громким визгливым смехом, только веселье получилось недолгим. Через несколько дней смешливый громила подох от увечий в приюте Скорбящей Морячки, и префектура замяла дело: прямого убийства не было, а Сарпайк при жизни наводил ужас не на одних только кабатчиков. Даже его собственные подручные не подумали мстить убийце – кто ж это станет мстить за благодеяние?

Да, жизнь со временем не становилась нежнее. Детство уличным котом прошмыгнуло под ногами равнодушных прохожих – прошмыгнуло и сгинуло. Слишком рано обоим им – и Рюни, и Нору – пришлось почувствовать себя взрослыми (впрочем, так всегда получалось с жителями Арсда). И все-таки Нор поддался туманным угрозам и мальчишеской жадности к боевому оружию, отлучив себя от Рюни. Что и на что его угораздило променять, парень понял только во время памятной встречи в школьных угодьях. А поняв, попытался исправить; а попытавшись, наломал весел. Страшно подумать, сколько всяческих бед вытерпела из-за него любимая… Да, именно любимая, нечего прятать от самого себя это слово! Только соплякам да ханжам оно может казаться стыдным!

И вот теперь выясняется, что жирный скот с вице-адмиральским жгутом на рукаве волен отдать Рюни в позорную кабалу, и Нор, зная об этом, способен думать о чем-то другом.

Парню вспомнилось, как гнавшие в Прорву рейтары обзывали его песьим подхвостьем. Песье подхвостье и есть, даже хуже, в мириады раз хуже! Но свиноообразному орденскому подонку все равно не жить, и холуи не спасут, и Ветра не заступятся, если хоть щепотка справедливости еще уцелела в мире…

Очевидно, лицо потерявшего над собой контроль Нора весьма наглядно изобразило его намерения, потому что охранник вдруг напрягся, а непонятный щеголеватый старик захлебнулся дребезжащим смешком:

– Ты, маленький, чего глазами сверкаешь на вельможного иерарха? Ты не сверкай, не имеешь права!

Слова этого диковинного человека показались знакомыми, словно бы когда-то уже приходилось беседовать то ли с ним, то ли с кем-то, умеющим говорить так же странно: ехидно и одновременно участливо. Ощущение было мимолетным – накатило и сгинуло, – однако оставило после себя твердую веру в доброжелательность нелепого франта. А тот продолжал разглагольствовать, хихикать, как дурачок, но острые ледышки его глаз ощупывали Нора с непраздным, требовательным интересом:

– Ну, соврал мой душевный друг иерарх, хотел припугнуть тебя, маленького, тем, чего быть не может… Так ты уж прости его, не таи досады. Ты простишь, тебя простят… Ты ведь тоже врал расследователям. И ему сегодня соврал. Так чем же он хуже?

Вице-адмирал, все это время старательно делавший вид, будто происходящее ему до флагштока, не вытерпел, подал голос:

– Напрасные хлопоты. Даже если заговорит, доверия ему не будет. Слишком упорствовал в обмане.

– Это ты не о себе ли? – покосился на него щеголь. – Душевно прошу, твое вице-священство: коли сам управиться не сумел, так уж хоть мне не мешал бы.

Несколько мгновений он всматривался в зрачки иерарха (пристально, с этаким нехорошим прищуром), потом вновь обернулся к Нору:

– Ты, маленький, за подружку не бойся. Боевую сталь ей начальник гарнизона Каменных Ворот под свою ответственность доверил; он же и признался, что в Прорву позволил идти. Вот его, по всей видимости, накажут, однако особой досады не причинят. А с тобой… – Он снова прищурился, закусил бескровную губу. – С тобой мы, наверное, вот как обойдемся: ступай-ка отсюда, куда пожелает душа. Только оденься сперва, а то ведь прохожие станут удивляться…

Пока парень хлопал глазами, не в силах поверить услышанному, вице-адмирал затеял какой-то спор с негаданным Норовым благодетелем. Начали они шепотом, однако почти сразу же перешли на крик, мало беспокоясь, что остальным присутствующим слышно каждое слово.

«Прошу верить: для меня интересы дела важнее…» – «А коли важнее, так не мешай!..» – «Наушничества не терплю, но сегодня же доведу до ведома…» – «Ты сперва меня до греха доведешь!» Так продолжалось довольно долго, а потом вице-адмирал вдруг смолк на полуслове и стремительно направился к выходу. Он уже распахивал дверь, когда щеголь выкрикнул ему вслед: «Эй, священство! Ты о наперед условленном не забудь! Сделаешь?» Иерарх оглянулся, кивнул без особой любезности и выскочил в коридор. Порученец-дознаватель ушмыгнул вслед за ним. Охранник заволновался, затоптался на месте, нерешительно посматривая то вслед ушедшему вице-адмиралу, то на как-то сразу усохшего, потускневшего старичка. Тот вяло махнул рукой: иди уж, мол, за начальством. Потом, заметив, что Нор все еще подпирает стену, прикрикнул:

– Ты что, душевного приглашения дожидаешься, с реверансами? А ну, шевелись!

И добавил уже по-другому, с усталостью в голосе:

– На это вице-священство не очень серчай – он злобен только в меру собственной глупости. А подружку твою сей достойный господин самолично домой отправил; только велел папеньке передать, чтоб задницу чаду своему надрал до небесноподобной лазурности. Оно бы, кстати, и тебе нелишне; жаль, что некому…

Подойдя к столу с одеждой, Нор снова замялся. Убогие дикарские шкуры надевать не хотелось, а партикулярное платье после отлучения перешло в собственность Школы – наверное, трогать его нельзя. Или можно? Искоса поглядывая на старика, он осторожно взялся за потертые кожаные штаны. Запрещения не последовало. Впрочем, старец и не обращал внимания, что там тащит со стола однорукий парнишка. Старец рассматривал вынесенную Нором из Прорвы ладанку, бурчал недовольно:

– Сызнова эта дрянь вонючая… Вот тоже загадка: для чего они ее на себе таскают? Глупость… А дубинка? Дубинку-то где он мог подцепить?!

Старый щеголь пробормотал еще что-то, уже вовсе неразборчивое, потом вздернул голову, глянул Нору в глаза:

– Что это? – Длинный костлявый палец упирался в зацепившийся за ладанку обрывок цепочки.

Напуганный внезапным вопросом, парень вздрогнул так, что едва не оборвал завязки штанов, с которыми, сопя, возился в это мгновение.

– Н-не знаю… Не помню, – выдавил он.

– Опять «не помню»? Не врешь ли? – Старец недоверчиво прищурился и вдруг улыбнулся: – Ладно, покамест поверю. Про дубинку тоже не помнишь?

Нор только головой помотал.

– Ладно, – рассеянно повторил старик, – ладно… Ты, маленький, не стой, ты одевайся. Прежнюю свою одежду всю можешь взять, и железку, что вместо руки надеваешь, – тоже. И нож вот этот… – Он попробовал ухоженным ногтем остроту клинка, пренебрежительно сморщился. – Не сталь, особого позволения не требуется, так что владей. А прочее оставь где лежит. И шевелись, душевно прошу тебя: шевелись расторопнее. Время не золотишко, но тоже счет уважает. Без меня тебя вряд ли отсюда выпустят, а мне копания твои пережидать недосуг…

Да, он явно спешил, этот странный человек. Не успел Нор толком одеться (одежда, кстати сказать, будто усохла от хранения: застегивалась еле-еле, давила, резала, терла), как старик кинулся прочь из комнаты, да так, что поспевать за ним пришлось почти бегом. Они петляли по бесконечным коридорам, и парень изо всех сил старался быть как можно ближе к затянутой в зеленый бархат сутулой спине. А потом он чуть не грохнулся всем телом об эту самую спину, когда старец внезапно остановился и завопил негодующе:

– Нет, ты глянь, ты только посмотри! Ты глянь, кто из покоев вице-священства выбирается! Вот тебе, маленький, и орденское целомудрие!

Причины для подобного негодования, по мнению Нора, не было никакой, хоть парень и счел нужным на всякий случай поддакнуть. В нескольких шагах впереди из какой-то двери вышла девушка. Ну так что? В этом здании им повстречалось немало дам всяческих возрастов, и ни одна из них старого франта не рассердила… Эта, правда, одета весьма фривольно, но людям, которые сочли возможным таскать Нора голым по всему особняку, вряд ли должно показаться безнравственным зрелище обнаженных девичьих ног…

Услыхав сердитые вопли, девушка обернулась, застыла, будто на нее от испуга столбняк напал, но из приоткрытых дверей высунулся кто-то в черном и бесцеремонно втащил ее обратно.

– Каково, а?! – Щеголь выжидающе покосился на Нора, словно надеялся, что тот посочувствует его гневу. Удостоверившись в тщетности этой надежды, он сплюнул и буркнул:

– Пошли.

Bо дворе дожидалась карета – золоченая, чрезмерно изукрашенная резьбой и всякими побрякушками. Два ливрейных лакея бережно усадили старца на шелковые подушки, и он уже из-за опущенной занавески сказал оставшемуся снаружи парню:

– Ты, маленький, приходи, если вспомнишь чего или просто пожелаешь душевной беседы. Улица Горшечников, кирпичный дом с башенкой – это возле моста, он там один такой.

Нор судорожно глотнул, собираясь с духом, и спросил:

– Не скажет ли почтеннейший господин свое имя? За кого мне Всемогущих молить?

– Улица Горшечников, возле моста. Назовешься привратнику, он пустит, – невнятно донеслось из трогающейся с места кареты.

3

Нop подошел к таверне почтеннейшего Сатимэ уже в сумерках. Добраться можно было бы и гораздо быстрее, но пришлось тратить время на попытки уяснить, в какой части города расположен орденский особняк. Конечно, Арсдилон не так уж велик; за прожитые в нем годы ничего бы не стоило научиться узнавать любой закоулок хоть с завязанными глазами, но…

Но.

Парни Припортовья слишком любили свою окраину, чтобы позволить всякой шантрапе с Замкового холма или из Казенных кварталов шляться по Бродяжьей, Парусной и Торговой. А шантрапа с Замкового любила свой холм; а к казенщикам даже рейтары старались без особой нужды не захаживать. Так что Нор имел мало случаев узнать свой город и теперь готов был плакать от беспомощности.

Прохожих спрашивать не хотелось: мало приятного объяснять посторонним, почему ты не знаешь, где очутился. Если же не объяснять, то, чего доброго, примут за жулика или вора. На уличные указатели тоже не было особой надежды. Ежегодно городские власти раздавали их солидным домовладельцам, сопровождая раздачи декретами «О личной ответственности за порчу либо несбережение», однако угрозы оставались втуне. Солидные домовладельцы всякий раз находили красивым бронзовым дощечкам более удачное применение, нежели бессмысленное висение на наружной стене. В ответ на упреки ревизоров они лишь сокрушенно разводили руками: «Мало ли кто здесь ночами шляется! Разве за всеми уследишь?»

Парень долго метался по незнакомым кварталам, прежде чем на доме, выглядевшем несколько приличнее прочих, заметил разъеденную зеленью табличку: «Улица Проворных Матросов, № 17». А мигом позже в просвете между крышами показался шпиль Адмиралтейства Флота.

Все сразу стало яснее ясного: от резиденции флотского Адмирала недалеко до торжища, а там уже совсем знакомые места начинаются.

Нор повеселел. Он даже принялся еле слышно насвистывать какую-то полузабытую моряцкую песенку – в такт с отзвуками собственных торопливых шагов получалось недурно. Однако веселость веселостью, а присматриваться к лицам прохожих и обходить подальше наиболее подозрительных парень тоже не забывал. Конечно, еще рано (хоть в стиснутых многоэтажными фасадами улочках день малоотличим от сумерек); места здесь, похоже, тихие; людей вокруг довольно много, и все они выглядят зажиточными, степенными. Но с опаской оно безопаснее получается. «Осторожность дома булку жует, а беспечность в земле под крестом гниет» – правильная поговорка, правдивая.

Из тех же соображений парень прятал под курткой увечную руку и нож. На улице Проворных Матросов действительно селятся люди состоятельные, а потому спокойствие обывателей здесь охраняется рьяно. И любого квартального может заинтересовать явно нездешний парнишка, одетый в потертое старье, да еще вооруженный, да еще странный: с железом вместо руки. А заинтересованность квартальных известно чем оборачивается. «Эй ты, стоять! Почему шляешься, кто такой?» И как прикажете отвечать? Неведомый благодетель на волю-то вывел, но снабдить каким-либо документом не озаботился. А человек без документа – это все равно что… Ладно, хватит, нечего всякие непристойности на ум допускать.

Неизвестно, оказались ли напрасными опасения Нора, или это как раз его осторожность плоды принесла, но до Флот-Адмиралтейской площади парень добрался безо всяких заминок да осложнений. А вот на площади заминка случилась.

Нет-нет, причиной послужили вовсе не охраняющие выход из внутреннего города рейтары, встречи с которыми Нор побаивался больше всех прочих мыслимых напастей. Рейтары играли в фишки, а когда гремят полосатые кубики и монеты стайками кочуют из кармана в карман, то весь остальной мир может проваливать к бесам.

С независимым видом честного гражданина Нор прошел мимо караулки, деловито пересек площадь, и тут… Дернула же его нелегкая глянуть на Календарную вышку Адмиралтейства! Рукоятью меча со всего размаху по темени примерно такое же впечатление произвело на парня увиденное.

Из положения летописного циферблата следовало, будто нынче наступает самая середина осенних муссонов и что муссоны эти от мировой катастрофы сто вторые, от явления морского змия пятьсот шестьдесят пятые, а от рождения Всемогущих – две тысячи восемьсот восьмые. И получается, будто Нора выгнали в Прорву примерно год назад. Веселые, однако, дела творятся!

Стало быть, выходит, что либо до летосчислительного механизма добрался в румпель пьяный недоумок (это вряд ли: стража скорее крокодила в адмиральский сортир допустит, чем пьяного к календарю), либо Нор целый год просто-напросто нигде не существовал. Ведь нельзя же из прожитого года ни единого мгновенияне запомнить! Вот, значит, почему орденская братия допросами изводила… Только неужели за все времена он единственный из Прорвы вернулся? Похоже, что так и есть, а то бы господин иерарх знал, как это бывает, и не обвинял во лжи. Или у тех, кто возвращался раньше, все получалось иначе? Да, вопросов целое стадо, только цена им – гнутый медяк: ответов-то не предвидится…

Долго проторчал парень под Календарной башней – по-глупому, с задранной головой и разинутым ртом, словно посконная деревенщина, которой впервые пришлось увидать этакое количество кованой бронзы. Только на лапотника он не походил ни обличьем, ни нарядом, а потому прохожие от него шарахались. В столице (да и повсюду в Арсде) не жаловали людей, ведущих себя странно. А уж если странным кажется поведение подростка, чьи лишенные проколов уши свидетельствуют о недостижении рубежного возраста, то от такого лучше держаться как можно дальше. Все-таки плохо, что идиотам позволяется жить среди честных граждан аж до шестнадцатилетия, и все-таки хорошо, что за соблюдением уложений бдительно следит Орден. Если бы не его надзор, партикулярные власти ввергли бы мир в беспросветный хаос. До того дошло, что префектуры утратили способность исполнять наиважнейшую свою обязанность – выявление идиотов. Поговаривают, будто орденские трибуналы едва успевают исправлять многочисленные упущения территориальных чиновников.

Примерно так рассуждали благонравные горожане, торопясь как можно скорее миновать несуразную фигуру остолбенелого Нора. Многие с досадой оглядывались на караульных: им бы побеспокоиться, интерес проявить, а эти дармоеды знай себе фишками тарахтят.

Парню повезло: он опомнился прежде, чем кто-нибудь из прохожих решился вознегодовать в полный голос. Приметив косые взгляды окружающих, Нор сразу понял причину столь неприязненного внимания к своей персоне и торопливо пошел своей дорогой. К счастью, у него хватило ума и выдержки не побежать: вид спины бегущего человека вызывает у собак, рейтар и бдительных граждан припадки беззаветного рвения.

За Адмиралтейской площадью действительно начинались знакомые места, и потому всякие отвлеченные мысли как-то сами собой улетучились. Сперва надо было пересечь торжище, оглушительное и непролазное многолюдство которого куда опаснее, чем даже обманчивая пустота ночных окраин; потом потянулись кривые грязные улицы, где тоже следовало держать ухо востро. В Арсдилоне, и в Карре, и в других городах всегда нужно держать ухо востро, несмотря на жесткость уложений и обилие вооруженных людей, долженствующих оберегать порядок. Говорят, вне городов народ поспокойнее, но там обитает много всяческой погани – двуногой, четвероногой и вовсе без ног. Так что, пожалуй, лучше все-таки жить в столице, чем возле Последнего Хребта или, к примеру, на Архипелаге, откуда рукой подать до проклятого Ниргу.

Небо стремительно наливалось сумеречной серостью, народу на улицах становилось все меньше. Нор торопливо шагал по заваленной мусором щербатой брусчатке, пробирался между вонючими, никогда не просыхающими лужами, спотыкался, оскальзывался, а вокруг хлопали ставни, лязгали дверные запоры, и какие-то потрепанные бесцветные люди раздували чудом сохранившиеся уличные фонари.

Уверенность в том, что вряд ли повезет добраться до «Гостеприимного людоеда» благополучно, возникла вдруг, без всякой видимой причины, и с каждым пройденным кварталом не рассеивалась, а крепла. Может быть, сказывались кое-какие из полученных в Школе навыков? Может быть. Но скорее всего, Нор просто хорошо знал свое родимое Припортовье. И когда он услыхал за спиной настигающий многоногий топот, ленивую ругань (так, без особого смысла, только чтоб не молчать), то понял, холодея: все, влип.

Бес знает из какой берлоги вылезло это шакалье искать себе развлечений в вонючей тесноте полутемных улиц. Бес знает когда они успели напиться – честные-то люди после дневных трудов небось еще и за столы не садились! Но ведь то честные, и, главное, люди. А эти… Одно слово – шакалы.

Нор лихорадочно озирался: свернуть бы куда-нибудь, притаиться, вперед пропустить, пока не поздно, пока не успели обратить внимание и заинтересоваться. Но по сторонам, как назло, тянулись глухие стены. Ни тебе переулка, ни подворотни – даже ни одной двери поблизости нет. Хотя дверь не спасение: на ночь глядя чужого никто не впустит.

А шаги за спиной все ближе, и брань, оживившись, адресуется уже персонально Нору. «Во, гля, братва, сучонок какой-то!..» – «А чего это он перед нами задом своим поганым трясет?! Ему кто разрешал?!» – «А давайте-ка, братва, мы ему что-нибудь оборвем, а то он слишком прыткий…»

Что делать? Бежать? Может, не догонят – пьяные же, да и темно… Только при одной мысли о том, как он сейчас кинется улепетывать и как станут свистеть да хохотать вслед пакостные ублюдки, парень аж захрипел от бессильной злобы на себя и на них. Как же потом заново учиться уважать самого себя? А с другой стороны, вот если сейчас изувечит тебя пьяная мразь или что-нибудь еще погаже сотворит – что, лучше будет?

Тем временем улица кочергой изогнулась влево, и сразу же за поворотом Нор увидал яркий белый фонарь над полосатой будкой квартального надзирателя. Сквозь щели неплотно прикрытой будочной двери пробивались свечные блики – значит, квартальный на посту.

Зрелище это особой надежды не вселяло. Даже если на виду у надзирателя станет совершаться убийство, он, скорее всего, не вмешается: ему здесь жить, человек он наверняка семейный, а безопасность своей родни дорога всякому. Единственное, на что он может решиться, это для острастки подудеть в сигнальный рожок. Возможно, его сигнал услышит случайно оказавшийся неподалеку патруль, но подобный оборот дела тоже не сулит ничего хорошего. Патрульные рейтары в таких случаях не больно-то разделяют правых и виноватых, а их командиры охотно верят объяснениям вроде: «Прибежали мы, а они все уже порубленные лежат. А кто их порубил, тот, видать, успел схорониться».

Ладно, все это так, но, во-первых, среди квартальных тоже попадаются разные люди, а во-вторых, если драться, то все-таки лучше здесь. Возле будки в стене глубокая ниша, вроде как дверь замурованная. Если забраться туда, то сам будешь в темноте, а те, кто встанут перед тобой, окажутся в пятне света от надзирательского фонаря. Лучшего места все равно не найти, да и времени на раздумья нет: шакалье вот-вот пятки оттопчет. Нор забрался в нишу, прижался спиной к облупленной шершавой известке. Убежать теперь не удастся, зато никто не сумеет напасть сзади. Но, может быть, Всемогущие Ветры смилуются, сберегут, пронесут пьяную сволочь мимо?

Всемогущие не смилостивились и не пронесли. Шакалы остановились перед убежищем Нора – четверо богато выряженных мужчин, каждый из которых отвратительно напоминал остальных. Почти одинаковые замшевые безрукавки, бархатные штаны, башмаки с блестящими пряжками; однообразно похабные наколки на волосатых лапах; один и тот же оскал низколобых самодовольных рож… Вряд ли, ох вряд ли удастся выбраться из этой переделки без серьезных увечий! Впрочем, увечьями дело, скорее всего, не ограничится – сгрудившиеся напротив скоты не в том состоянии, когда помнят Мудрые Заповеди или думают о последствиях. Ну вот как от них отбиваться, как?! Четверо здоровяков против одного калеки-подростка; они готовы позволить себе все, чего только пожелают, а ты? Ко всему прочему, ты еще вынужден следить, чтобы один из твоих ударов случайно не оказался слишком сильным и точным. Иначе власть, неспособная тебя защитить, тебя же и покарает – за то, что сумел защититься сам, но не так, как эта самая власть считает возможным.

Поговаривают, будто от разбоя не стало житья из-за мягкости нынешних уложений («До Мировой катастрофы убийц наказывали публичной смертью, и можно было гулять по ночам где угодно»). Чушь. Разве смерть намного страшнее, чем Ниргу или галеры? Сила закона не столько в тяжести наказания, сколько в его праведности и неотвратимости. Иначе соблюдение законов станет не менее опасным, чем беззаконие.

Пронзительно скрипнуло дерево, что-то лязгнуло, и подсвеченные изнутри щели будочной дверцы перестали быть видимы. Вот так. Страж порядка даже сигналить убоялся. Чтоб тебе, трусливый ублюдок, всю жизнь так, как мне нынче…

Мужики тоже поглядели на будку, потом снова обернулись к Нору. Они наслаждались. Сучонок загнан в угол, перепуган до немоты, помех не предвидится – хорошо! После добротной выпивки да жирной закуски можно не торопясь потешить изнывающую от скуки душу.

И тут один из них сделал глупость. Силясь получше рассмотреть притаившегося в глубокой тени подростка, он шагнул вперед, пробасил глумливо:

– Ты не бойся, сопля, мы тебя не сразу убивать станем. Мы тебя для начала за бабу примем. Хочешь?

Зря это было сказано, и уж тем более зря говорившему вздумалось вплотную подходить к Нору. Услыхав оскорбление, увидев так близко от себя самодовольно ощеренную мокрогубую пасть, затравленный парень напрочь лишился способности размышлять. Страх, растерянность, горькая обида на судьбу – все сгинуло, вышибленное звериной жаждой крови.

Пронзительно завопив, Нор прыгнул на оскорбителя. Обезумевший подросток даже не потрудился вытащить спрятанный под курткой нож – до оружия ли, когда хочется зубами, пальцами содрать гнусную ухмылку с наглой шакальей рожи?!

Но одними пальцами дело все-таки не ограничилось. Парень опять забыл, что он теперь не такой, как прежде. Всего-то и успел едва ощутимо зацепить левой рукой подбородок верзилы-похабника, а тот уже почему-то барахтается в грязи, воет, тискает ладонями нижнюю половину лица. Припадочный, что ли? Больной? Или новое издевательство затевает? Несколько мгновений Нор подозрительно всматривался в эти корчи, а потом вдруг вспомнил о своем увечье да об остром железе, заменившем левую кисть.

Троица приятелей раненого тоже не сразу разобралась в происходящем. Нападение плюгавого сопляка показалось им верхом глупости, как если бы ялик попытался таранить двухпалубный галион. Но вот – мало того что пытался, так ведь, похоже, протаранил! Пьяные мозги не могли толком уяснить подробности и причины, они поняли одно: случилось неправильное, а неправильное надо исправлять. Когда спохватившийся Нор вспомнил о дружках своего оскорбителя, было уже почти поздно. С излюбленной шакальей повадкой громилы рассыпались в стороны – двое заходили с боков, третий норовил прокрасться за спину. Парень видел, как фонарные блики зарезвились на гнутом лезвии, которое хищной рыбкой высунулось из гиреподобного кулака; слышал негромкий гуд позади – так гудит кистень, если его как следует раскрутить… Дело оборачивалось совсем плохо.

Нор растерялся. Он хотел вытащить нож, только рука почему-то упорно обшаривала полу куртки, словно бы не спрятанное за пазухой оружие было уместно теперь, а вшитый в подкладку амулет от плохого глаза. Через миг парню примерещилось, будто подступавший справа красномордый увалень замешкался и можно попытаться проскочить мимо него, убежать. Однако вышедшее из повиновения тело опять решило по-своему. Колени внезапно подломились, и Нор упал на четвереньки, захватив полную горсть грязи. В следующее мгновение грязь эта полетела в глаза красномордому (тот захлебнулся невообразимым ругательством и принялся тереть кулаками веки), а парень метнулся под ноги тому, кто был справа. Коротко, снизу вверх ударила оканчивающаяся железом рука, и темя поднимающегося с колен подростка обжег мучительный сиплый стон. Потом был новый прыжок – к старающемуся проморгаться увальню, но добраться до этого жирного ублюдка не удалось. Каким-то чудом Нор угадал позади себя широкий размах, отшатнулся, и медное яблоко кистеня, чиркнув его по уху, стукнулось о лоб красномордого. Тот беззвучно осел, ткнулся головой в землю – лишился чувств, причем, кажется, навсегда.

Последний из шакальей четверки замер, очумело рассматривая тело собственноручно убитого приятеля, и вдруг, отшвырнув кистень, бросился прочь. Парень сгоряча погнался за ним, но, пробежав несколько шагов, махнул рукой на эту погоню. Хватит, и так уже приключений более чем достаточно для одного вечера. К тому же проклятый шакал вздумал удирать в сторону, противоположную той, куда нужно было идти Нору. А раненые громилы постепенно приходили в себя (тот, который нарвался первым, сумел даже привстать, упираясь ладонями в землю). Нор, естественно, не стал дожидаться, пока к ним окончательно возвратятся силы.

Когда парень уже отошел на изрядное расстояние, послышался ему сзади осторожный скрип несмазанных дверных петель, и тут же забилось, заколотилось о стены дребезжащее эхо надзирательского рожка. Неприятные звуки, жутковатые – словно бы с крохотного козленка живьем шкурку дерут.

Нор досадливо оглянулся и резко прибавил шагу. Сволочь все-таки здешний надзиратель, подонок, мразь. Ишь, осмелел… Вот как накличет он сейчас патруль, да как навешают раненые пиявок на рейтарские уши… Труп есть, и двое пострадавших имеются – разве станут они сами против себя показывать?! На решимость квартального отстаивать правду парень не надеялся совершенно. Даже если этот запершийся в будке трус сумел разобраться, что именно происходило снаружи, то все равно при рейтарах язык придержит на крепком якоре. Надо же ему чем-то оправдать свою бездеятельность! Например, так: «До того быстро случилось, что, пока из будки выскакивал, уже и закончиться успело – один мертвый лежит да двое побитых». А побитые, слезами заливаясь, расскажут, как на них хищный злодей набросился и как можно злодея этого опознать (легче легкого – у него железка к руке приделана). И все. Рано или поздно власти выследят, схватят; рано или поздно затеется разбирательство, которое продлится недолго: как только дознавателям станет известно прошлое Нора, исчезнут последние сомнения в правдивости обвинений. А потом будет приговор… Вот ведь угораздило влипнуть!

Парень почти бежал, пугаясь гулких отзвуков собственных торопливых шагов, шарахаясь от редких прохожих да от шныряющих по улице крыс. Мерзко было у него на душе, но не только из-за случившейся по дороге напасти – имелась и другая причина для тоскливых предчувствий.

Почему орденские иерархи отпустили его домой? Признали идиотом, отлучили от человечества, а теперь вдруг подобрели. С чего бы это? Может, сочли, будто ежели Серая вернула обратно, то вины на нем больше нет? Хорошо, если так, только не приходилось раньше слыхать, чтоб кто-либо из отлученных возвращался обратно и чтобы такому позволили сновать среди людей. А ведь слыхать приходилось всякое, завсегдатаи таверны дядюшки Сатимэ разговаривали о многом и о еще большем шептались. Но об отпущенных Серой Прорвой не рассказывали ни в таверне, ни в прочих местах. Неужели Нор действительно первый?

* * *

– Как ты думаешь, что будет дальше? Я имею в виду: что будет с тобой?

Сатимэ не смотрел на Нора, Сатимэ с нелепым вниманием изучал свою ладонь – будто она взаймы взята у кого-то, ладонь эта, и до завтра нужно решиться либо вернуть, либо выкупить.

А Нор глядел в распахнутый печной зев. Там было красно и дымно, там с хрустом обжирался смолистыми чурками самодовольный огонь, беспросветно верящий в собственное бессмертие. Глупая, напрасная вера. Да и вообще этот мир не богат вещами, в которые стоит верить…

Парень понимал, что весь их долгий разговор, сеявшийся сквозь память, как мука сквозь драное сито, обязан был закончиться именно этим вопросом. Понимал, готовился, но так и не сумел ничего придумать. Что ж тут можно придумать, если сам не знаешь ответа?

Нор молчал, и Сатимэ заговорил сам, все так же не отрывая хмурого взгляда от пухлой своей ладони:

– Больше года назад, еще до того, как тебя Серой скормили… Так вот, Рюни пристала ко мне: «Сходи, батюшка, к юриспруденту да разузнай, дозволяется ли четырнадцатилетним парням жениться». Так пристала, что хоть плачь, хоть бранись – не отобьешься. Пришлось идти. И вот что объяснил мне юриспрудент: дозволяется, поскольку Арсд безлюдеет. Но… – Кабатчик коротко взглянул Нору в лицо и снова потупился. – Но если по достижении граничного возраста женатого подростка уличат в идиотизме, то отлучат не только его, а и всех родившихся от него детей, – выговорил он едва ли не по слогам.

Сатимэ выбрался из-за стола, прошелся туда-сюда по тесной кухоньке, потом остановился, уткнувшись лбом в оконное стекло. За окном была ночь. Долгим получается разговор. Долгим и нелегким.

– Я же не слепой, не глупый, – снова заговорил почтенный кабатчик. – Я сразу понял, почему Рюни так интересуется знать законы. Как она горевала, когда прослышала о твоем отлучении, как горевала! На свой лад, конечно… Уговорила господина Тантарра, бывшего твоего учителя в Школе, наставлять ее воинскому мастерству… Ты, наверное, знаешь, что господина Тантарра из-за тебя лишили орденского чина и школьной должности. Он бедствовал некоторое время, но потом как-то сумел исхлопотать себе индульгенцию, после чего был пожалован должностью начальника стражи Каменных Ворот. А для меня устроил выгодный подряд на доставку кой-какой снеди и напитков, предлагал даже маленький кабачок для господ начальников содержать. И я отпустил к нему Рюни. Думал, что уж под его-то присмотром ничего с ней приключиться не может. И девочке кстати было новые места посмотреть, отвлечься от горести… А он сталь ей доверил, выпустил за Ворота… Не прощу, никогда не прощу!

Нор, грызя губы, рассматривал сутулую, жалкую спину дядюшки Лима, а тот говорил, говорил – путано, торопливо, словно опасался не успеть договорить до конца:

– Вот теперь, слава Ветрам, все так счастливо закончилось… Рюни совсем поправилась, а сегодня ты возвратился… Прости, не пустил я тебя к ней – уж пусть себе спит, потом, завтра увидитесь… Я понимаю, хорошо понимаю, к чему дело идет, чем у вас, скорее всего, закончится. Мешать не хочу и не стану: чересчур уж многим тебе обязан (и с Сарпайком, и прочие случаи – ничего не забыл). И песнями своими ты большой доход приносил… А потом, ты же капитанского рода. Пусть имущество растрачено, но девиз-то остался – такой зять для меня немалая честь… Да что я говорю?! Вздор это, вздор! Даже если бы мы с матушкой и решились препятствовать, так Рюни все равно бы по-своему учинила. С ней и во младенчестве никакого сладу не было, а теперь вовсе… Как хочет, так и устраивает… Но тебя, – Сатимэ резко обернулся, метнулся к столу, скогтил неожиданно сильными пальцами плечо вздрогнувшего Нора. – Тебя прошу: повремени! Что хочешь требуй, только повремени с женитьбой до граничного возраста! Подумай, что будет, если тебя снова признают идиотом? Рюни не сможет жить, если ее детей… Нет, нет, нет, не скажу дальше, не стану приманивать горе!

Напуганный этим лихорадочным шепотом, парень закивал торопливо, забормотал: «Конечно, конечно…» Он собирался клясться чем-нибудь страшным (например, милостью Всемогущих или райским благополучием покойницы-матери), но Сатимэ хотел не клятв, а искренности.

Потом они пили шоколад и болтали. Дядюшка Лим жалостно расспрашивал про руку. Как приключилось увечье? Нe ломит ли культю на непогоду? И как же теперь парнишка станет управляться со смычком – может, надо раздобыть клавикорд?

Кабатчик не спросил, сможет ли теперь парнишка управляться хоть с чем-нибудь, кроме ложки, и Нор мысленно поблагодарил хозяина за деликатность и выдержку. Ведь тот наверняка опасался, что вернувшийся работник с прежними своими обязанностями не совладает, что станет он все бить да ронять и что из всех музыкальных инструментов ему теперь по силам один лишь бубен. Небось уже подсчитывает, во что обойдется содержание бесполезного дармоеда – ведь придется пока оставить калеку при таверне, раз уж ляпнул сдуру, скольким ему обязан.

Нор затряс головой, отгоняя досадные мысли. Глупо заранее растравлять душу, этим ведь все равно ничего не исправишь. А может статься, что исправлять ничего и не потребуется. Ведь в драке с пьяным шакальем однорукость не стала помехой, даже наоборот… Раньше вряд ли удалось бы так лихо разделаться с четырьмя противниками, каждый из которых казался намного сильнее. Значит, калеке удалось то, на что он не был способен во здравии? Почему?

Нет, все-таки думать о чем-либо серьезном не получалось. Жалко было портить изнурительными размышлениями нынешнее ночное сидение. Давно уже не бывало Нору так спокойно и благостно. Он успел заметить, что Сатимэ доставал шоколад из особого ларчика, где хранились припасы для гостей позначительнее, а старинный кипятильный сосуд и серебряная сухарница извлекались на свет лишь несколько раз в году – при визитах податного инспектора. И еще обратила на себя внимание парня та бережная осторожность, с которой дядюшка Лим вытряхивал из шитого бисером замшевого мешочка какие-то крохотные (значит, очень дорогие) конфетки. Себе кабатчик взял только одну – похоже было, что рачительному хозяину жаль угощаться подобной редкостью. А Нора он не пожалел угостить двумя.

Время шло, парню давно уже следовало лежать в постели – с утра ему приступать к работе, причем любому, даже самому привычному делу из-за увечья придется обучаться заново. Наконец где-то далеко (может, в порту, а может, аж в Орден-адмиралтействе) сигнальный рожок пропел полночную стражу, и Сатимэ со вздохом отставил чашку.

– Засиделись мы… – он снял с подоконника масляную лампадку, запалил ее от горящей на столе оплывшей свечи. – Хозяйка моя постелила в твоей прежней комнате. Там, правда, у нас новый работник живет, но вы уж пока вдвоем, а позже что-нибудь выдумаем. Это, кстати, господин Тантарр сосватал мне нового человека. А человек полезный: школяр, недоученный правда, но все же куда умелее моих увальней. Я его к Рюни приставил, когда она в гарнизон отправилась, но, думаю, хороший охранник и здесь не окажется лишним…

Нору было безразлично, кто там устроился в его комнатушке. Он принял из рук дядюшки Лима мерцающую лампадку, пожелал хозяину мирной ночи и отправился спать.

Как ни мечталось парню поскорее забраться под одеяло, а все-таки силен был соблазн прокрасться к Рюни – только на миг, только поглядеть на спящую девушку. Однако он сумел удержаться, пройти мимо заманчивой двери. Не ровен час, Сатимэ прекратит возиться на кухне (ему, небось, тоже в постель хочется), выйдет, заметит – что подумает? Особенно после недавнего разговора…

Поглощенный борьбой с искушением, Нор не слишком следил, куда ставит ноги, а поэтому, перешагнув порог своей комнаты, споткнулся о стоящий около двери стул. Стул опрокинулся, парень едва удержался на ногах и пространно высказался о недоумках, ставящих мебель куда попало. Шума получилось достаточно, чтобы спящий в комнате человек вскинулся с кровати, ошалело закрутил головой: где, кто?

Коптящий фитиль лампадки давал не слишком-то много света, но лицо нового охранника дядюшки Лима различалось весьма явственно. И оказался этот новый охранник не кем иным, как Задумчивым Крабом Крело – единственным соседом Нора по школьной Келье Второго года.

Несколько мгновений они молча таращились друг на друга. Потом Нор, справившись с изумлением, нагнулся за опрокинутым стулом, а Крело окончательно уверился, что причиной пробуждения был не грабительский налет и, значит, можно оставить в покое рукоять спрятанного под подушкой кинжала.

– А я думал, будто ты в Школе! – Нор улыбнулся бывшему соученику. – А ты, оказывается, здесь… Почему?

Крело тоже улыбнулся, но как-то вяло.

– Из-за тебя, – хрипло сказал он. – Решили, что я тоже способен… В общем, что ненадежный. Учитель у нас с тобой один был – поэтому…

Нор вытаращил глаза:

– Так ведь он всех первогодков наставлял! Что ж это, начальство школьное вконец умом обносилось?!

– Да я, в общем, сам виноват. Сказал Поксэ, что из него Учитель, как из собачьего хвоста молоток. Он, стало быть, запомнил и сквитался, не побрезговал.

Крело заворочался, спустил на пол босые ноги. Нор сел рядом, неловко пряча за спиной увечную руку. Спать расхотелось. Многовато неожиданностей навалилось на парня, да и Задумчивый Краб показался странным. То ли не слишком рад встрече, то ли вину какую-то за собой знает.

– Там, возле Прорвы, это я тебя… Ну, по голове… – вдруг выговорил Крело, и Нор облегченно вздохнул: вот почему школьный приятель в глаза глянуть боится!

А Крело продолжал:

– Рюни твоя, когда до Каменных Ворот добралась, такого Учителю в уши натолкала… Что, дескать, вместо тебя хочет родине послужить, что хочет такой стать, какой была Карранская Отроковица. Старик аж носом пошмыгивал, слушая. Ну и добилась… Учил он ее, разрешение на сталь выпросил… Когда она удрала, мы с ним не сразу догадались, а потом погнались, да поздно. Решили вблизи Прорвы ждать: может, думаем, опамятует, вернется? Ну, стало быть, и дождались… Ты прости за удар. Узнать-то тебя узнали, но замыслы Ветров только им же одним и ведомы – может, какой-нибудь бес тобою прикинулся… Может, ты ее не спасать несешь, а место ищешь, где б пообедать? Вот… Потом торопились дотащить вас в гарнизон, к лекарю. А пока лекарь хлопотал, кто-то успел известить орденского надзирателя. Ну и сам понимаешь…

Он запнулся, искоса глянул на молчаливого Нора, потом спросил с неожиданной тоской в голосе:

– Скажи, тебя уже совсем выпустили? Раз выпустили, стало быть, ты не идиот, да?

Вопрос как-то неприятно резанул слух, тон соученика был нехорош, поэтому Нор лишь плечом дернул вместо ответа. Да и что мог сказать изувеченный парень, отпущенный на волю сперва Прорвой, а после – Орденом? Что сам не понимает своей судьбы?

* * *

На следующий день Нору не пришлось изнуряться работой. Во-первых, он проспал. То ли почтенный Лим не смог добудиться своего вновь объявившегося работника, то ли, жалея, не стал и пробовать – во всяком случае, когда парень подхватился с постели, за окном уже налилось светом позднее утро.

Крело, конечно, давным-давно занимался делами, комната Рюни была пуста, и весь жилой этаж будто вымер. Только в маленькой хозяйской кухоньке еще возилась госпожа Сатимэ. Заметив Нора, она тут же сунула ему ячменный хлебец и копченую треску (эта самая треска до безобразия походила на нее сухостью, худобой и застывшим на криворотой морде выражением тоскливого скептицизма).

– Молоко на столе, – буркнула хозяйка. – Хочешь – подогрей, а не хочешь, так и не надо. Поевши, ступай вниз, к Лиму, он тебе поручение хочет дать.

Она поторопилась окончить свою возню и уйти – ее явно пугала левая рука парня. Впрочем, его это не обидело. Все недостатки госпожи Сатимэ, по мнению Нора, искупались тем, что она произвела на свет свою дочь.

Треска, хлебец и ковш молока не способны надолго задержать хорошо выспавшегося подростка. Тем более, когда рядом никого нет, а значит, можно пренебречь всякими церемонными условностями (именно к этой категории причислил Нор глупое требование Свода Приличий не набивать полный рот, не чавкать и есть сидя). Так что в общий зал парень спустился прежде, чем успел дожевать.

Зал не был полон, но и не пустовал – для такого времени посетителей собралось довольно много. Публика выглядела прилично (не то что вечерняя шантрапа), все спешили, и у сновавшей между столиками Рюни не было ни единого свободного мига.

Да, Рюни сновала между столиками, причем весьма шустро – с первого взгляда Нору показалось, будто она похудела (правда, «похудела» обычно говорят о полненьких, а к Рюни больше подошло бы слово «отощала»). И еще показалось Нору, что девушка очень бледна; что лоб ее повязан широкой узорной лентой вовсе не красоты ради. Но даже если почтеннейший Лим принимал желаемое за истину, когда утверждал, будто дочка его поправилась, то все равно удержать в постели эту самую дочку не под силу и Всемогущим.

Нор не успел подойти к ней. Девушка заметила его, улыбнулась издали, даже рукой помахала, но и не более того. В общем, это понятно: работы много, делать ее нужно быстро; нужно удерживать в уме, кому что и сколько с кого… Сатимэ, конечно, как обычно, старался сам везде успеть, только ведь вдвоем всегда получается лучше, чем в одиночку. Так что Рюни совершенно правильно поступает – отвлекаться ей сейчас не нужно. А вот Нор на ее месте поступил бы неправильно… Но, может, почтеннейший кабатчик не только его, а и дочку свою уговорил дожидаться шестнадцатилетия? Или она стесняется подойти и заговорить с одноруким парнем?

Чем дольше Нор размышлял о девичьем поведении, тем сильнее хотелось ему обидеться. К счастью, почтеннейший Лим вовремя отвлек: подозвал и принялся втолковывать свое поручение. Оно оказалось несложным: предстояло отнести обед настоятелю священного Пантеона, а из полученных за провизию денег уплатить смотрителям, чтобы от имени семейства Сатимэ повесили по лампадке перед каждой статуей.

Парень взял корзинку с судками и вышел. Снаружи было гораздо лучше, чем в настоянном на кухонном чаду сумраке таверны, вчерашняя грязь подсохла, новую многочисленные прохожие пока еще не успели замесить (хотя деловитые хозяйки выплескивали из дверей и окон что попало куда попало). Солнце выкарабкалось из-за крыш и простреливало квартал от поворота до поворота. Наступила та краткая дневная пора, когда не знаешь, радоваться ли веселому свету или плеваться при виде всего того, что в другое время скрыто от глаз тенью – отбросы, похабные рисунки на стенах и прочие творения рук, вечно изнывающих от безделья по причине полного отсутствия у их хозяев ума.

Нop старался идти по самой середине улицы: экипажи и всадники на Бродяжьей редкость, а из любого окна запросто может вылететь что-нибудь поопаснее, чем струя помоев. Большинство прохожих рассуждало так же, поэтому ходьба получалась нелегкой: огромная угловатая корзина цеплялась за ноги встречных и обгоняющих; парню постоянно приходилось уворачиваться, проталкиваться, огрызаться… Между прочим, нести увесистый настоятельский обед, не имея возможности сменить руку, тоже оказалось весьма утомительным делом. Однако вскоре Нор от души порадовался всем этим неудобствам: благодаря постоянным заминкам его догнала Рюни.

В первое мгновение изнемогающий парень даже не заметил ее присутствия. Он только ужаснулся, ощутив, что ноша вдруг стала легче (не иначе как расселось дно и изысканная пища валится под ноги прохожим). Но испуг оказался напрасным, а рядом обнаружилась раскрасневшаяся, взмокшая от бега девушка: это она с ходу вцепилась в корзинку – помогать.

Отдышавшись, Рюни пояснила:

– Батюшка мне позволил идти с тобой, если успею управиться со своей долей работы. Вот – управилась.

Некоторое время они шли молча. Странно, ведь Нор заранее напридумывал, что и как станет говорить, когда они наконец встретятся. А теперь собственные выдумки кажутся глупыми. После всего, что успело произойти, первые сказанные наедине слова должны быть какими-нибудь особенными, невыдуманными; такие слова должны прийти сами, но вот – не приходят почему-то…

И Рюни молчит. Она здорово изменилась за этот не прожитый Нором год. Волосы потускнели, стали почти коричневыми, как отожженная медь (а когда-то вспыхивали на солнце золотом). Щеку наискось резанул шрам, из-за него лицо кажется совсем чужим, непривычным. И веснушки пропали… Ведь у нее же нос просто тонул в веснушках! Или это не у нее? Может, забылось, спуталось? Спуталось… Да разве встречалась Нору девушка, которую можно было бы спутать с Рюни?! Разве что-нибудь, связанное с Рюни, можно забыть?! Чушь какая…

Скованное молчание, несмелые короткие взгляды и вздохи парня его спутница истолковала совершенно превратно. Она вдруг сказала:

– Ты зря мучаешься, нету твоей вины в том ударе. Ты же не знал, что это я, ты же думал, что это какой-то враг нападает.

Нop вовсе не винил себя за приключившуюся в Прорве схватку (была досада, был запоздалый ужас, но вот чувства вины – ни на ломаную полушку). Поэтому внезапные слова девушки так его огорошили, что он даже ответить не сумел, только промямлил какую-то несуразицу. Рюни глянула ему в лицо и тут же отвернулась так стремительно, словно не хотела, чтобы парень успел заметить выражение ее глаз.

– Я так рада, так рада, что ты вернулся!

Голос девушки вздрагивал, будто она с трудом удерживалась от слез, и Нору стало по-настоящему страшно. Или Рюни действительно стала совсем другой, или на душе у нее творится что-то немыслимое. Но может быть, это «что-то» немыслимо хорошее? Хотелось бы верить, только… Школьный наставник Второго года сказал однажды: «Вера лишь сосуд, и, как любой сосуд, она может оказаться пустой. Но если прочие пустые сосуды способны плавать, то пустая вера может лишь тонуть и топить».

Еще несколько мгновений оба молчали, потом девушка спросила тихонько:

– Тебе очень мешает, что нет руки?

– Нет, – Нор угрюмо потупился, воображая, что понял наконец причину ее странного поведения. – Я почему-то привык.

Он принялся рассказывать о своем вечернем приключении. Рюни оживилась, требовала подробностей, жалела, что Нор сегодня не надел свой бивень (из-за его лени на такую интересную штуку нельзя поглазеть сразу). Нор, конечно, не стал объяснять, чем ему угрожает смерть одного из шакалов и какую дурную службу может теперь сослужить своему хозяину проклятая железяка. Если Всемогущие позволят случиться беде, то Рюни сама все узнает, если же пронесет, так и незачем девушке мучиться напрасными страхами.

Когда впереди замаячили башенки Пантеона, Нор уже чувствовал себя с Рюни свободно и просто. Девушка тоже стала почти что прежней. Сперва она горячо убеждала парня ни в чем себя не винить и тут же с не меньшей горячностью принималась бранить за то, что ему вздумалось поступить на школьное обучение – дескать, именно в этом кроется корень всех приключившихся с ним бед. Распалившись, юная особа позволила себе употребить пару словечек, которые благонравным девицам не только произносить, но даже понимать не положено.

Преданно глядя в ее потемневшие, влажно отблескивающие глаза, Нор торопливо кивал – он готов был соглашаться с чем угодно, лишь бы хоть подобие беспечной улыбки появилось на этом осунувшемся бледном лице. Ему и в голову не приходило оправдываться, хотя оправдание имелось.

В Школу парень отправился, конечно, по своей воле. Однако незадолго до этого сам господин заместитель младшего советника префектуры оказал внезапную честь кабатчику Сатимэ, зайдя к нему выпить кружечку рому. Редкостный гость повел себя странно. Брезгливо морща длинное, напомаженное лицо, он долго выбирал столик почище; садясь, постелил на скамью платок (хотя видел, как дядюшка Лим протирал ее рукавом) и затратил поистине героические усилия, стараясь уберечь от соприкосновения с мебелью и посудой белоснежные кружевные манжеты. Но предложение проследовать в отдельный апартамент почтеннейший господин заместитель отверг категорически. Расплатился он немедленно, едва лишь взволнованный Сатимэ успел поставить на его стол испрошенную кружку, а расплатившись, отослал кабатчика прочь величественным движением пальцев. И сразу же очень похожим мановением господин заместитель младшего советника подозвал к себе Нора, глазевшего на него из дальнего уголка. Неторопливо похлебывая из кружки и равнодушно глядя в лицо вытянувшегося перед ним парня, чиновник рассеянно похвалил напиток, осведомился, не стыдно ли Нору пятнать свое тройное имя служением в кабаке, а потом, едва дослушав сбивчивый ответ, вдруг принялся говорить неприятные и тревожные вещи. Власти будто бы снисходительно закрывали глаза на некоторые поступки некоего отрока, хотя поступки эти граничат с нарушением Мудрых Заповедей (словно невзначай, было упомянуто имя покойного Сарпайка, а также несколько происшествий, о которых господин заместитель знать никак не мог и тем не менее почему-то знал). Снисходительность властей объяснялась тем, что упомянутый отрок приносил больше пользы, чем вреда. Но отношение к нему может резко измениться, если он не изыщет способа доказать свое рвение посвятить жизнь пользе лояльных граждан и Ордена. Завершив это нравоучение, почтеннейший господин досмаковал ром и ушел. Расстеленный на скамье недешевый платок он, между прочим, забирать с собой не стал, вероятно считая его безнадежно испачканным.

Не успела обтянутая сиреневым шелком спина скрыться за дверью, как все присутствующие насели на парня с расспросами. Нор о чиновных предостережениях умолчал (чтобы отвязаться, он рассказал, как господин заместитель попрекал его запятнанной капитанской честью). Умолчать-то умолчал, но выкинуть чиновные угрозы из головы не сумел.

В результате трехдневных размышлений Нор решил не искушать судьбу, причем поступление в Школу показалось ему самым удачным выходом из положения. Тем более что он уже давно подумывал об этом: уж очень хотелось парню иметь боевую сталь, а знакомых виртуозов, способных стать поручителями, у него не было.

И вот еще о чем вдруг подумалось парню (это не тогда, а уже теперь): не изломись жизнь так круто, он и Рюни могли бы остаться друг для друга всего лишь закадычными приятелями – не подарили бы им Всемогущие ничего похожего на тот короткий полдень в школьных владениях.

* * *

Пантеон – массивное серое здание, изукрашенное барельефами и каменными скопищами облепивших карнизы химер – утвердился посреди Благостной площади (то ли площадь так наименовали из-за нахождения на ней священного заведения, то ли заведение это учредили здесь по причине названия – дело по давности своей темное, да и неинтересное). Собственно, от площади осталась довольно узкая кольцевая улица, прочее подмял под себя тяжеловесный гранитный монстр. Да-да, именно монстр, чудище, многоного упершееся в землю зарослями колоннад; вздыбившее к небу хребет длинной двускатной крыши; вывалившее на брусчатку бессильный язык парадного крыльца.

Нор (да и не только он) всегда удивлялся, почему столь значительная постройка очутилась на захолустной окраине. Уместнее было бы воздвигнуть Пантеон где-нибудь ближе к Орден-адмиралтейству или, скажем, возле Префектуры. Хотя в окружении изящных дворцов и особняков времен второго нашествия эта гранитная уродина выглядела бы словно панцирная акула в стаде беговых журавлей.

Кстати, маэстро Тино, состоящий при Пантеоне хормейстером и клавикорд-виртуозом, клянется, будто местоположение святыни выбрано крайне мудро: «Только необходимость хоть изредка посещать разбросанные по всей столице святые и присутственные места покуда еще мешает гражданам-горожанам окончательно разбиться на равнодушные одна к другой стаи и стайки. И так уже на вопрос: „Откуда ты?“ почти всегда отвечают названием улицы, а не города. Некогда спасавший государство всеобщий патриотизм зачах, обессилел и не способен выбраться за пределы родного квартала. Живем как моллюски, плотно сомкнув вокруг себя створки переулков и улиц… Нет, я не прав: даже моллюски живут лучше нас – они хоть не злобствуют друг на друга!»

Вот как говаривал почтеннейший клавикорд-виртуоз. Подобные речи были ему неприятны, однако он раз за разом повторял все те же слова, будто пьяница, который не имеет сил оторваться от жгущего рот питья. Нор навсегда запомнил красные пятна на сухих скулах маэстро, его пышный парик, трясущийся словно бы в ужасе перед гневом владельца, и осыпающуюся с этого парика голубую пудру.

Впрочем, не менее явственно помнится парню надменно выпяченный подбородок бывшего Первого Учителя. Господин Тантарр внушал своему ученику, что большое всегда может быть разъято на малое и что именно с любви к родному кварталу начинается тот великий патриотизм, об оскудении которого горюет почтенный маэстро. Кстати, в оскудении патриотизма господин Тантарр считал повинным упомянутого маэстро и подобных ему умников: слишком уж много они умничают последнее время.

Так кто же все-таки прав – клавикорд-виртуоз или виртуоз боевой стали? Нор не слишком задумывался над этим, он не считал себя способным судить разногласия столь достойных и разумных людей. Рассказал воителю о словах маэстро, выслушал возражения. Ну и что? Если бы маэстро узнал мнение воителя, он бы тоже стал возражать. Скорее всего, они оба отчасти правы. Но неполная правота – это лишь разновидность заблуждения; по крайней мере, так писал моралист Кириат, высокоученый уроженец древнего Латона.

Внутри Пантеона было гулко и сумрачно. Под стенами начинающегося прямо от входных врат длинного зала цепенели в неестественных позах статуи Благочинных, сработанные из редчайшего розового мрамора. Огромные фигуры на вычурных пьедесталах, увешанных гроздьями поминальных лампад. Вознесшиеся под потолок отшлифованные до блеска лица, величие и страстность которых раздражающе не вязались с бездумной слепотой неподвижных глаз.

Жуткое место. За серыми стенами гибнут и рождаются люди; катастрофа освежевала мир, будто рыбацкий нож снулую рыбу; Пенный Прибой все глубже вгрызается в твердь Последнего Хребта; проклятый Ниргу тянется к атоллам и побережью жадными щупальцами растущих наносных отмелей – все это снаружи. А здесь…

Самодовольно кривит испятнанные копотью губы Арс-основатель, великий открыватель земель и великий пират – холодный, насмешливый прищур; квадратные плечи; гордо выпяченная грудь закована в диковинный панцирь… Можно ли поверить, что в человеке этом не было ничего примечательнее кувалдоподобного подбородка?

Мучительно изогнув спину, тянет к потолку просящие руки Скорбящая Морячка. Она скорбит о погибшем, но не о муже или брате, а о погибшем вообще, о любом, причем скорбит уже сотни лет, и невольно хочется однажды пробраться в Пантеон незамеченным, чтобы застать ее врасплох, чтобы успеть увидеть на ее лице скуку.

А вон там браво оперлась на меч Карранская Отроковица. Меч огромный, двуручный – этакой тяжестью вздумали снарядить хрупкую девочку! Разве трудно было понять, что не смогла бы она оружием победить лангенмаринские полчища? Разве трудно понять, что это изнемогшие и уже готовые к бегству воины Арсда нашли в себе силы для последнего сокрушительного удара, когда, задыхаясь от стыда и отчаяния, увидели бросающегося на врага ребенка? Десять-двенадцать лет ничем не примечательной жизни; потом – считанные мгновения подвига, оборванные смертоносным взблеском нацеленного в горло железа… И два долгих столетия мраморной лжи, единственная причина которой – неуемное рвение бездарного ваятеля. За что, Всемогущие?! За что?!

Большинство из этих неправдоподобных подобий живших ивыдуманных людей поставлено здесь чуть ли не до явления морского змия, но некоторые (Отроковица из Карры, Разд – укротитель людоедов и, кажется, еще двое) были причислены к сонму Благочинных позже. Нор так и не сумел толком осознать вопиющую несоразмерность перемен, произошедших внутри и вне Пантеона со дня его основания. Не сумел, хотя маэстро Тино наедине со своим учеником иногда позволял себе странные и опасные рассуждения.

Однако парень понимал (а главное – видел и чувствовал) вполне достаточно, чтобы относиться к Пантеону с отчетливой неприязнью. Особенно возмутительным казалось внутреннее убранство священного заведения. Несмотря на обилие витражей, полированного золота и блестящего камня, там всегда было нерадостно; высокий двускатный потолок покрывали величественные фрески, – действительно величественные, по-своему даже талантливые изображения почему-то обязательно вызывали у вошедшего твердую уверенность, что он ничтожен и во всем на свете виноват. Это усугублялось обилием всевозможных запретов. Нельзя касаться постаментов; нельзя самому выбирать и вешать поминальные лампадки; нельзя разговаривать громче, нежели полушепотом, и даже шаркать подошвами нельзя – поэтому вошедшему сразу же надлежало разуться.

Рюни не составило никакого труда стряхнуть сандалии в кучку стоптанной обуви, а вот Нор застрял. Он еще вчера успел обнаружить, что старые тесноватые сапоги при одной руке гораздо легче натягивать, чем снимать. Парень сопел, пыхтел, дергал, тянул, однако дело продвигалось туго (вот именно, «туго» – самое подходящее слово). Рюни изо всех сил делала вид, будто ничего особенного не происходит. Она вертела головой, внимательно рассматривала статуи, хоть бывала здесь бессчетное количество раз. Нор косился на девушку со смешанным чувством благодарности и досады. Спасибо, конечно, огромное за деликатность, только… Ну что она видит в этих изваяниях, чем они так ее привлекают?! Даже глиняные людоедские божки, которые расставлены на каминной полке в распивочном зале дядюшки Лима, – и те лучше. Да, у них ужасные, злобные, кровожадные рожи, но они честны; их злоба и кровожадность гораздо человечнее лицемерно добродетельных гримас, выдуманных орденскими ваятелями.

Парню вдруг вспомнилось, как орал на него однажды маэстро Тино, выведенный из себя неусидчивостью и строптивостью ученика. «Ты мерзкий тупица! Могучие Ветра в немыслимой щедрости наделили тебя сразу двумя редчайшими дарованиями: поэта и музыканта, а ты смеешь тратиться на уличные драки, на позорное мелкое воровство!» Зря, совершенно зря клавикорд-виртуоз надсаживался, размахивал кулаками перед лицом супящегося парня. Уж лучше бы Всемогущие облагодетельствовали своими милостями кого-нибудь другого, лучше бы не иметь склонности ни к чему, кроме драк. Кому нужны проклятые дарования, если они заставляют видеть плохое в том, чем с удовольствием любуются прочие люди? Вот Рюни нравится смотреть на статуи, а ему это как тухлую треску нюхать… Значит, он и Рюни по-разному видят и думают? Дарования… Чтоб такими дарованиями бесы в пекле гордились! Болезнь какая-то, ущербность, увечье хуже однорукости!

Нор с лихвой выместил свое дурное настроение на сапогах, хотя они-то уж точно не имели отношения к музыке и стихосложению. Рюни следила исподтишка, как парень чуть ли не клочьями обдирает с ног злосчастную обувку. Девушка совсем растерялась: и помочь хотелось, и страшно было, что Нор воспримет помощь как унижение. Но, с другой стороны, ведь действительно изорвет единственные свои сапоги, и придется ему в деревянных громыхалках ходить, как последнему оборванцу. Новая кожаная обувь Нору не по достатку (ему сейчас все не по достатку, потому что никакого достатка у него вообще нет), а в подарок принять откажется: гордый.

Нор справился сам. Вытирая полой куртки мокрые побагровевшие щеки, он осторожно заглянул в лицо Рюни: не вздумала ли жалеть? Кажется, не вздумала. Она делом занята – повязку на голове поправляет. Дорогая повязка, шелковая, узорчатая. Только Рюни и без всяких узоров хороша. И ничего она не изменилась, это у Нора, наверное, в Прорве от страха буек повело, вот и начала мерещиться всякая чушь: веснушки, золотые волосы… Глупость, бред, наваждение. Рюни всегда была такая, как нынче. Разве что шрам этот на щеке (скорее всего, память о боевой науке). Да еще платье – хорошо знакомое белое полотняное платье с простенькой вышивкой, любимое ее, давнее, но теперь оно гораздо плотнее обтягивает грудь…

Да, платье-то на ней знакомое, а вот оголовья – повязки этой – Нор никогда раньше не видел. Неужели Сатимэ расщедрился на украшение? Вряд ли… Дядюшка Лим всегда приказывал дочери одеваться как можно проще, дабы не вводить в соблазн окрестное шакалье. И так что на улице, что в распивочной парни да мужики готовы шеи себе штопором повыкручивать, когда Рюни мимо проходит, а уж если она прихорашиваться начнет, то вовсе ей покоя не станет. Конечно, у Рюни есть все, что полагается иметь девице из состоятельного семейства, но это богатство хранится под замками в матушкиных сундуках («Поспеет пора – наденешь, а до поры и думать забудь»). Так откуда же повязка?

Девушка наконец заметила его пристальный взгляд, недоуменно улыбнулась: «Ты чего?» Нор только головой покачал вместо ответа. Не объяснять же…

Иерарх Пантеона, почтеннейший господин настоятель был занят: он преподавал детям законопослушных граждан историю отечества и Ордена. Седенький, сгорбленный, сухонький (внешность, абсолютно не соответствующая тяжести корзины с обедом), иерарх сидел на массивной скамье посреди зала возле подножия гигантского символа Ветров. Дети устроились согласно достатку родителей: кто прямо на полу, кто на принесенной с собою подушке, кто на коленях прислуги, вынужденной лишний раз слушать давно известное.

Поблизости слонялись и оба смотрителя, ведающие торговлей поминальными лампадами. Днем в Пантеоне почти не бывает поминальщиков, они стараются приходить к чародейственной службе, когда души Благочинных, привлеченные музыкой и милозвучным пением, снисходят с райских высот в свои каменные тела. А сейчас торговцы могли рассчитывать лишь на кого-нибудь из пришедших с детьми. Все-таки людям (особенно состоящим в услужении) нелегко выискать свободный вечер для посещения святыни; быть может, кто-нибудь захочет воспользоваться случаем? Но пользоваться случаем никто покамест не собирался. Поэтому при виде Рюни и Нора истомившиеся смотрители кинулись им навстречу едва ли не бегом. А поскольку смотрители с ног до головы были увешаны священным товаром, то грохота и лязга получилось не меньше, чем при атаке латного эскадрона. Господин настоятель поперхнулся недосказанным словом, покосился на забывшихся торговцев; те, словно бы спинами ощутив тяжесть этого мимолетного взгляда, мгновенно сделались тихими и степенными. Однако же крепко держит своих служек невзрачненький старичок!

Пока Рюни объясняла смотрителям, сколько лампадок она купит после того, как господин настоятель соблаговолит расплатиться за снедь, Нор невольно засмотрелся на иерарха. Этот старик всегда привлекал парня. Видеть его приходилось не раз, поскольку господин настоятель был весьма лестного мнения о кухне «Гостеприимного людоеда», и каждый раз Нор поражался его необыкновенному умению говорить.

Вот хоть сейчас – рассказывает он про знакомое, надоевшее даже; рассказов таких парень успел наслушаться от самых разных людей, многие из которых расценивали прошлое совсем не так, как господин настоятель. И несмотря на то, что их повествования (торопливые, с пугливой оглядкой, с надоедливыми вступлениями вроде: «Ты ж смотри, никому… ты ж только не вздумай язык распускать…») гораздо больше походили на правду, верить почему-то хочется вот этому не утруждающему себя доказательствами старику. Верить хочется не его словам, а тому, как он их выговаривает; верить хочется голосу, плавным ласковым жестам, скорбному изгибу тонких бескровных губ…

«Видя, что доблестные, но уступающие врагу числом воины Арсда изнемогают в неравной кровавой борьбе, милостивые Всемогущие Ветры содеяли небывалое чародейство – Мировую катастрофу. Свершенное ими сперва показалось ужасным, ибо солнце перестало всходить, земля обрела водоподобную зыбкость и сотрясалась, меняя свое лицо, а Ветры, являя невиданную ранее силу, сметали скалы, леса, постройки, ярили море, топили корабли и десятками умерщвляли тех из людей, кто не чтил Мудрые Заповеди и Орден. В первый из Бессолнечных Дней гигантская волна истребила броненосный флот Лангенмарино и все примкнувшие к нему боевые суда предателей-капитанов Архипелага; свирепый смерч обрушился на захваченный врагами Латон, похоронив неприятельские полчища под развалинами. Когда же Ветры умерили свое неистовство и солнце отважилось наконец выглянуть из-за горизонта, сердца благонамеренных граждан преисполнились ликования. Оказалось, что Всемогущие уменьшили мир, не оставив в нем места для Лангенмарино и прочих народов и стран. А из земель Арсда исчезла лишь пограничная Кремнистая степь – местность неплодородная, малопригодная для житья. Зато Ветры оставили в мире Архипелаг и Ниргу – значит, эти острова являются нашей бесспорной собственностью; претензии же на них Лангенмарино были бесчестны. Мудрость Всемогущих бесконечна: уничтожив подлое население атоллов, они сохранили людоедские племена Ниргу, дабы уроженцы Арсда не потеряли почтения к великому мастерству воителя. С той же целью Ветра сотворили рождающую чудищ Серую Прорву и населили ущелья Последнего Хребта лишенными разума убийцами-дикарями и свирепым зверьем…»

Господин настоятель говорит красиво и, наверное, правильно, вот только… Если чародейство Ветров принесло столько хорошего, то почему же все (и сам господин настоятель тоже) называют его катастрофой? И чего ради почтеннейший старец умолчал о Пенном Прибое, угрызающем скалистую землю Арсда; о том, что покрытый дикими чащами Ниргу растет, что населяющие его зверообразные изверги плодятся, словно мухи на гнилых рыбьих потрохах? Да, мухи-то плодятся на рыбьих трупах, а людоеды на чьих? Год за годом оба Адмиралтейства швыряют в клыкастую пасть проклятого острова воинские отряды и толпы осужденных злодеев; оглушительным звоном денежных мешков власти соблазняют колонистов-переселенцев (находятся же самоубийцы!)… Но стада прожорливых тварей вытаптывают отвоеванную у дебрей пашню; пылают поселки и форты; зубы колонистов, рейтар и злодеев гроздьями обвисают со шнуров боевых дикарских нарядов… А вместо броненосных галионов Лангенмарино муссоны выносят иногда к атоллам (и даже уже к Побережью!) скопища долбленых челнов, набитых орущей, визжащей, изукрашенной перьями смертью…

Нор не смог бы припомнить, когда и от кого он узнал про Пенный Прибой, который когда-нибудь сгложет весь Арсд, и про Ниргу, которому море отдает съеденную Прибоем землю (точно так же парень не помнил, кто и когда впервые объяснил ему, каким образом взрослые мастерят детей). Подобные вещи вроде бы никто специально не рассказывает, но они известны всем и каждому чуть ли не с младенчества. Тогда зачем умалчивают об обреченности Арсда господин настоятель и прочая орденская братия? Недомолвки всегда рождают подозрения. И так уже поговаривают, что стража иногда нарочно пропускает чудовищ через Каменные Ворота – а иначе каким же образом порождения Прорвы время от времени пробираются на обитаемые территории?

От размышлений парень очнулся не сразу и не по своей воле – это Рюни дважды весьма болезненно ткнула его кулаком под ребра. Оказалось, что дети и пришедшие с ними взрослые уже расходятся, а господин иерарх стоит перед Нором и явно ждет ответа на какой-то вопрос. Ожидание грозило затянуться, и девушка поторопилась вмешаться:

– Простите его, почтеннейший. Он придумывал, как будет благодарить обитателей райских высот за свое избавление от очень большой беды, и до того увлекся, что ваших слов совсем не слыхал…

Глаза господина иерарха заискрились.

– Похвально, – сказал он с мягкой насмешкой. – Рад узнать, как много истовой признательности Ветрам и Благочинным умещается в сердце юного наследника чести Санолов. Но ведь беда действительно была очень большой, а избавление – поистине небывалым. Ведь правда, Нор?

Вместо ответа парень так энергично кивнул, что ушиб подбородок о застежку воротника. Он никак не рассчитывал быть узнанным. Нет ничего странного, если один из орденских иерархов осведомлен об удивительном возвращении из Прорвы какого-то там недоросля, но если он еще и знает этого недоросля в лицо – уж тут поневоле удивишься. Приходилось, конечно, носить старику обеды, только он ведь не спрашивал имени приносящего… И кстати, Сатимэ не всякий раз посылал разносчиком Нора: после случая с Сарпайком кабатчик старался держать полезного мальчишку возле себя.

А еще удивила парня доброжелательность настоятеля. Так удивила, что он для самого себя неожиданно отважился на вопрос, неотвязно мучивший его со вчерашнего дня.

– Не знает ли почтеннейший господин настоятель, чей это дом с башенкой стоит на улице Горшечников недалеко от моста? Говорят, там один такой…

Нop осекся, потому что ласковые глаза иерарха внезапно подернулись мутным льдом.

– Там живет воплощенный бес, – процедил старик. – А ты держись как можно дальше от улицы Горшечников, иначе возвратишься туда, откуда сумел выйти лишь необъяснимым чудом!

4

В те далекие, почти забывшиеся времена, когда Нор за обедом способен был оробеть перед хищным оскалом копченой игуаны, мать подробно объяснила ему устройство мира. В ее рассказах все получалось уютно и незамысловато. Над головой – лазурная твердь, на ней – райские выси, в которых живут назначенные Ветрами смотрители (Благочинные) и те из умерших людей, кто удостоился. А под землей и под морскими водами запрятано бесовское пекло, там страшно. Если не будешь чтить Мудрые Заповеди, то после смерти бесы станут мучить тебя соленым кипятком, а Благочинные и прочие, пущенные в рай, увидят твои страдания и восплачут. Еще в мире есть Орден, который, кажется, вовсе не имеет других занятий, кроме как плакать вместе с обитателями рая над человеческими прегрешениями, и еще есть префектуры, которые следят, чтобы все было хорошо. (Кстати, Нор не скоро догадался, что Орден – это не один человек, а много, и что префектуры вовсе не женщины.)

До чего же простой казалась жизнь после матушкиных наставлений! Будь хорош, послушен, накрепко затверди Мудрые Заповеди, и все само собой сложится счастливо, за тебя станет просить могучих сам всеобщий Заботливый Поводырь, его первосвященство господин Адмирал (нет, не Адмирал Флота, а другой, непонятный, который не ходит в море, но почему-то может управлять даже благоволением Ветров). И после смерти ты удостоишься вечного жития в райских высях, где нет ни забот, ни огорчений, ни боли, где единственным твоим делом станет взращивание дивных лазурных роз…

С этих-то роз и свалился в детскую душу первый червячишко сомнения – уж очень нудным показалось райское существование.

А потом…

Чем дольше приходилось жить, тем чаще обнаруживались всякие несуразности, которые матушка объяснить не могла.

Слишком рано и отнюдь не из чьих-то рассказов пришлось Нору узнать, что бывают случаи, когда Заповеди нельзя не нарушить. Слишком рано он понял, что есть многое, ради чего стоит пожертвовать надеждой на райские выси. Да и верно ли, будто в эти самые выси непременно попадают одни лишь праведники? Вряд ли. Если жизнь чаще всего бывает несправедлива, то и от посмертного существования особой справедливости ждать не приходится – догадка из тех, которыми опасно делиться даже с друзьями.

И все-таки Нор иногда до слез жалел о том мире, в который неколебимо верила матушка. Жалел и одновременно ненавидел его лютой ненавистью, потому что мир этот, как всякая мечта доброго бесхарактерного человека, был возмутительно нереален.

Проще простого сказать: «Всегда нужно поступать хорошо». А вдруг твой поступок окажется хорош для одного человека, но плох для другого? Хорош для Рюни и плох для какого-нибудь Сарпайка – тут, конечно, и думать нечего. А вот если для одной только Рюни и плох, и хорош сразу – тогда как?

Почтенный дядюшка Лим просил повременить со сватовством до граничного возраста; Нор понял его правоту и обещал. Только на пользу ли девушке пойдет такое обещание? Она уже не дитя, и промедление чревато для нее принудительным замужеством. На запоздалое безбрачие префектура ни за что не станет смотреть сквозь чубчик: оскудение людьми может убить Арсд куда скорее, чем Пенный Прибой. Даже парням, как выяснил Сатимэ, уже позволено не дожидаться того дня, когда боль в проколотых мочках внушит им сознание своей полноценности и гражданского равенства. А уж о девицах все тот же юриспрудент объяснил ясней ясного: четырнадцати лет от роду каждая обретает способность рожать здоровых детей – значит, по достижении этого возраста быть замужем пристойно и, более того, крайне желательно. Если двумя годами позже ее признают идиоткой, то отлучить потомство от человечества не составит никакого труда – это меньшее зло, чем неоправданно затянувшаяся бездетность. Поэтому с каждым днем крепнет угроза того, что в конце концов судьбу Рюни решат не батюшка с Нором, а исполнительные порученцы префекта.

Нop доводил себя до отчаяния подобными размышлениями. Работа, которую находил для парня дядюшка Лим, совершенно не обременяла голову, и потому в упомянутую часть тела нахрапом лезли всяческие опасения, догадки и – что хуже всего – вопросы. Этого добра уже набралось выше бортов. Нор бы предпочел вместо новых получить хотя бы пару ответов на старые, но говорят, будто желания непременно сбываются только у нашедших цветущую водоросль да еще у круглых дураков. Никаких цветов на водорослях парень сроду не видывал, а лишнее доказательство собственного ума казалось ему теперь утешением весьма слабым.

Проходили дни – унылые, серые, одинаковые, словно упряжные ослы. Измученный плохими предчувствиями, Нор однажды пытался заговорить с кабатчиком о судьбе его дочери, но почтеннейший Сатимэ оказался чересчур ловок: от беседы не уклонился, но ничего путного не сказал. Он только вздыхал жалобно и вообще выглядел так, будто бы сборщик податей нагрянул в заведение во время подсчета дневной выручки.

Нор хотел было порасспрашивать кое о чем Задумчивого Краба. Например, не знает ли он, что за старик живет на Горшечной улице, и почему этого старика один орденский иерарх слушается, хоть и с видимой неохотой, а другой при многих свидетелях наименовал бесом во плоти? А если Краб сам не знает ответа, то, может быть, он посоветует кого-нибудь знающего?

Однако Задумчивый Краб Крело избежал расспросов. Точнее, не избежал, а убежал. После той ночи, когда Нор вернулся в таверну и делил комнату со своим школьным приятелем, они больше не виделись. Крело даже не стал просить расчет, он просто собрал свои вещи и ушел. Что ж, вероятно, у него имелись основания для такого поступка. Нор не счел себя вправе без спросу соваться в чужие дела, да и своих забот было у него предостаточно. Например, Рюни. Нельзя сказать, что девушка сторонилась Нора, вот только никак не удавалось побыть с нею вдвоем дольше, чем пару-тройку мгновений. Все дела да дела, от рассвета до вечера, и даже если выпадала удача заниматься чем-нибудь вместе, то рядом (ну прямо наваждение какое-то!) обязательно крутился кто-либо из прочих работников. Нор хищным зверем зыркал на этих крутящихся, однако проку от сверкания глазами не было никакого. Более того, в комнате, где обычно спала девушка, внезапно обнаружилась некая болезнетворная плесень, и дядюшка Лим спешно определил дочери новое место – каморку, попасть в которую можно было лишь через родительскую опочивальню. После этого парень окончательно уверился, что осторожный кабатчик не вполне доверился его обещанию.

Дважды появлялся в таверне угрюмый человек в просторной желтой одежде. От его рук – бледных, испещренных цветными пятнами – пахло резко и странно. Он долго, с напряженным интересом рассматривал Нора; извинившись, сдавливал пальцами его виски и что-то считал про себя, а потом уходил беседовать с Сатимэ. Парню удалось подсмотреть, как он передавал кабатчику странные крохотные конфетки, которыми дядюшка Лим усердно пичкал по четыре раза в день все свое семейство, Нора и кое-кого из работников. Спрошенный напрямик, хозяин таверны признался, что этот угрюмый визитер – лекарь. Оказывается, орденское начальство имеет основания подозревать, будто побывавшие в Прорве Рюни и Нор (особенно Нор) могут тяжело заболеть, причем болезнь способна перекинуться на тех, кто питается вместе с ними. Больше Сатимэ ничего не знал, только добавил, что первый раз лекаря прислали к нему за день до возвращения дочери. Нора услышанное и напугало, и обрадовало. Подхватить зловредную болячку ему не хотелось (еще меньше хотелось, чтобы ее подхватила Рюни), но… Орденские иерархи знают, чего следует опасаться вернувшимся из Прорвы. Значит, кто-то уже возвращался?! Так может, все-таки удастся выведать хоть что-нибудь о том кусочке собственной жизни, который был сожран Серым Туманом?

Впрочем, тешить себя особыми надеждами явно не стоило: если даже Сатимэ норовит увильнуть от сердечного разговора, то глупо рассчитывать на откровенность посторонних людей. Так что радость вскорости улетучилась, а вот страх очень быстро сделался невыносимым: похоже, Рюни действительно собралась болеть.

Девушка давно казалась Нору чересчур тихой и задумчивой, но он считал причиной такого ее поведения себя, свое увечье, к которому Рюни никак не может привыкнуть. Слишком часто приходилось перехватывать ее виноватые взгляды, очень уж заметных усилий стоило ей не отворачиваться всякий раз, когда из левого рукава парня случайно выглядывал синеватый обрубок. Узнав о лекарских визитах, Нор несколько дней упорно не желал верить в очевидное. Однако поверить все же пришлось: девушке явно становилось хуже. Рюни еще больше осунулась (а ведь совсем недавно казалось, что больше уже и некуда) и совсем перестала смеяться. Однажды вечером пухленький коротышка Корс до того напробовался рома, что вообразил себя людоедским вождем – с ужасными воплями он принялся корчить рожи висящим на стенах Ниргуанским маскам и вдруг увидал прямо перед носом гиреподобный кулак своей невесть откуда взявшейся супруги. Все, кому посчастливилось в этот миг оказаться в таверне, визжали и хрюкали от восторга, наблюдая стремительное превращение, случившееся с лицом самозваного людоеда. А Рюни лишь искривила губы невзрачным подобием улыбки и отвернулась.

Дядюшка Лим и его супруга уже не имели сил скрывать нешуточную тревогу. Глядя, как единственное дитя со вздохом отодвигает нетронутую еду, как оно, дитя это, внезапно бледнеет, до крови грызя губы и пальцы, родители наперебой кидались выпытывать, где болит и что нужно сделать, чтоб стало лучше. Но Рюни только вяло пожимала плечами да врала, будто совершенно здорова. Либо она давно не смотрелась в зеркало, либо ее вранье было всего лишь бескорыстной данью любви к этому искусству.

Сатимэ уговорил орденского лекаря появляться почаще. Одни Всемогущие ведают, сколько монет перекочевало под эти уговоры из кассы «Гостеприимного людоеда» в карман желтой хламиды – во всяком случае, лекарь настолько проникся чувством ответственности, что однажды привел с собою целый консилиум: медика с карантинного поста и двоих престарелых врачевателей из приюта Скорбящей Морячки. Высокоученые знатоки человеческих недугов потребовали в свое распоряжение отдельную комнату и там долго осматривали Рюни; затем они позвали ее родителей.

Нора, естественно, никто не приглашал, но он позаботился о себе сам: истрескавшаяся дверь оказалась достаточно ветхой, чтобы позволить подкравшемуся парню расслышать все, что ему хотелось.

Лекари объясняли свои впечатления пространно и малопонятно, хотя смысл их речей могла бы уместить в себе короткая энергичная фраза: «Бес его знает, почтеннейший господин Сатимэ, что такое творится с вашей дочерью!» Но подобная фраза произнесена не была, как не была названа прилепившаяся к Рюни болезнь. Носитель желтой хламиды уверял, будто происходящее с девушкой вовсе не похоже на то, чего он ожидал от Прорвы, а карантинный медик огорчался, что не нашел на теле Рюни язвочек и лиловой сыпи – иначе, мол, он бы смело назвал исследуемый недуг вялотекущей язвенной лихорадкой. В конце концов господа лекари едва ли не хором забормотали о вызванной ушибом головы угнетенности мозга, после чего принялись неуверенно рекомендовать покой, морские купания и простую здоровую пищу.

Нор поторопился уйти – слишком сильным сделалось искушение ворваться и посворачивать шеи цвету столичного лекарского искусства.

Как ни странно, Рюни восприняла врачебные рекомендации весьма благосклонно. То есть поучения насчет того, когда, как и что ей надобно есть, она пропустила мимо ушей, а вот возможность отлынивать от дневной работы ради плескания в море девушке явно пришлась по вкусу. Она настолько оживилась, что сразу после ухода медиков затеяла обсуждать с родителями, как можно устроить эти самые купания. Говорили они достаточно громко, и Нор снова мог слышать каждое слово: от двери-то парень ушел, но хозяин давно намекал, что не грех бы почистить большой камин в гостевом зале. А каминные трубы, наверное, были выдуманы все-таки для подслушивания – это уж потом оказалось, что по ним можно еще и дым отводить.

Обсуждение затянулось, поскольку вопрос был сложным. Сатимэ предлагал дочери облюбовать для купания какое-нибудь уединенное место, а поскольку шастать в одиночку по уединенным местам для девицы совершенно немыслимо, предлагал брать с собой для охраны кого-нибудь из вышибал. Но Рюни заупрямилась: с вышибалами она никуда ходить не будет, поскольку эти бесстыдники обязательно станут подглядывать. Матушка горячо поддержала свое дитя, назвав всех нанятых мужем слуг никчемными дармоедами, и потребовала, чтобы Лим дал несчастному больному ребенку денег для посещения купальни. Почтенному кабатчику очень не хотелось затеваться с новыми тратами (дела последнее время шли плоховато, а тут еще бесовы лекари недешево обошлись), поэтому он скрепя сердце предложил в провожатые Нора. Подслушивающий парень от восторга укусил кончик грязной, воняющей жирной копотью тряпки. Ай да дядюшка Лим! Но в следующий миг Нору пришлось проклясть и показавшееся таким удачным предложение кабатчика, и каминную трубу, позволившую услыхать тихий ответ Рюни.

– Нop – он, конечно, хороший, честный, он плохого себе не позволит. Только… Ну какая мне теперь может быть польза от него, однорукого?!

Девушка почти шептала, но слова ее рушились на парня гранитными глыбами. Значит, прежние догадки были верны, и можно возгордиться своей прозорливостью. Так почему же ты не горд, ты, никчемный калека?!

С тех пор Рюни каждый день надолго уходила из дому. Похоже, морские купания действительно оказались нелишними: правда, девушка не повеселела, но тоскливая вялость ее пропала. А с Нором она держалась хорошо, по-дружески, только избегала смотреть в глаза.

Парень не сознался в подслушивании. Человеческая природа нелепа: чем меньше остается оправданий для каких-либо надежд, тем отчаянней хочется верить в лучшее. Нор очень хотел верить, что вскоре обязательно представится возможность доказать свою сноровку и силу, и Рюни поймет: он даже однорукий стоит больше, чем многие неувечные. Вот бы снова нагрянуть в таверну вымогателям! Сарпайк-то подох, но ведь мурен и без него предостаточно… Может, повезет?

Но покамест, к несчастью (или же к счастью – это смотря с чьей крыши глядеть), никто не собирался посягать на имущество почтенного Лима. Наоборот, при подсчете выручки Сатимэ нередко принимался озадаченно скрести за ушами, обнаружив пару-тройку лишних монет. Подобного чародейства на памяти кабатчика еще не случалось. Прежде изредка бывали дни, когда монет оказывалось меньше ожидаемого, – такие события имели чрезвычайно простое объяснение, и после недолгого разбирательства из заведения с позором вышвыривался уличенный слуга. Но возникновение лишних денег пониманию не поддавалось. Дядюшка Лим всерьез заопасался, что стареет и утрачивает способность к счету.

Вообще-то в нынешнем положении кабатчику следовало бы не доискиваться причин загадочной прибыли, а благодарить Всемогущих: «Гостеприимный людоед» переживал далеко не лучшие дни. Посетителей стало меньше, и почти что никто из них не засиживался до глухой темноты, как нередко бывало раньше. Правда, когда пошел слух о возвращении Нора, многие из старых завсегдатаев снова потянулись под кров почтенного Сатимэ. Но оказалось, что парень вернулся изувеченным и, скорее всего, больше не сможет петь. Чем же тогда «Людоед» лучше других заведений? Ром здесь, конечно, неплох, но хорошая выпивка требует хорошей приправы. Вот, например, в «Акульем брюхе» можно поглазеть на драки бойцовых скорпионов, а в «Кисочке» прехорошенькие девицы раздеваются напоказ и за медяки прощают гостям всякие невинные шалости – уж тут самый скверный горлодер кажется райским напитком!

* * *

Тяжелый пивной стакан, скользкий от льющейся через край пены, запросто мог бы вывернуться из пальцев даже самого сноровистого подавальщика, и никто не счел бы такое событие примечательным. Сатимэ в весьма нередких подобных случаях даже ленился предупреждать оплошавших, что цена разбитого будет вычтена из жалованья. Но сейчас проклятую глиняную посудину уронил не кто-нибудь, а Нор. Выбирая из пузырящейся душистой лужи липкие осколки, парень чувствовал, как присутствующие терзают взглядами его спину, и тихо рычал от злости на себя и на всех.

Впрочем, одними взглядами дело не ограничилось.

– Зачем ты затащил меня в это ослиное стойло, Тир?

Голос был настолько наглым, что Нор даже не сразу догадался разогнуться и поискать глазами того, кто посмел отважиться на публичное оскорбление приютившего крова. А когда парень наконец выпрямился, то тратить время на поиски не пришлось – оскорбитель и не думал прятаться.

Молодой человек лет двадцати, одетый не бедно, но и без особой роскоши, нахально скалился, любуясь обращенными к нему оторопелыми лицами. Поза его – ленивая, нарочито расслабленная – не могла скрыть звериную способность мгновенно вскинуться в безошибочном хищном броске. Спутник этого наглеца тоже был зверообразен, но по-другому. Пожилой, насупленный, он напоминал матерого быка, причем сходство просто поражало. Тяжеловесные плечи; каменные бугры мускулов, грозящие прорвать тесноватый камзол; низкий, тоже будто каменный лоб, а под ним – маленькие кровянистые глазки. И даже кольцо в носу у него имелось. Одно слово – бык.

Странная пара. И ведут себя странно. Один не просто хамит, а в присутствии свидетелей позволяет себе непристойность, за которую «Кодекс нравственности» сулит преизрядный штраф. Другой же, который по возрасту своему должен бы быть разумнее, потворствует, вместо того чтоб удержать.

– Отвратительная берлога. – Молодой наглец не унимался. – Ты ведь заметил, Тир, кроме нас да вон того толстяка, здесь и посетителей-то нет. И правильно. Кто же по доброй воле согласится ходить в хлев, где подавальщик – однорукая жертва выкидыша – не способен донести стакан до стола? А хозяин, хозяин-то каков! При одном взгляде на эту рожу хочется вернуть выпитое! Ведь правда, Тир?

Тир не возражал. Нор скользнул торопливым взглядом по его ухмыляющейся роже и понял, что долгожданный случай проявить себя наконец-то представился. В заведении действительно почти никого нет – для гостей еще рано, а прислугу дядюшка Лим почти всю разослал с поручениями. Один только верзила Крун остался, но он сейчас в подвале – рубит мясо под надзором госпожи Сатимэ. Криков он не услышит, за ним бежать нужно.

Сидевший в дальнем углу толстяк тихонько прокрался к выходу. Конечно, кому охота рисковать своим брюхом ради чужих людей! А тут еще такой случай представился улизнуть, не платя… Нор, естественно, не рассчитывал на помощь случайного посетителя столь мирной наружности, но все-таки остаться вдвоем с хозяином против пары наглых задир было неприятно.

Впрочем, через миг парню стало гораздо неприятнее: едва не сбив с ног удирающего толстяка, в таверну вбежала Рюни. Вот еще только ее здесь не хватало!

Появление дочки вывело кабатчика из оцепенения. Перекосив толстощекое лицо, он рявкнул непривычно хрипло и яростно:

– Рюни, беги к надзирателю! Скажешь: у «Людоеда» два негодяя бесчестят кров и хозяев! А ты, Нор, зови-ка сюда Круна: пускай попридержит их, чтобы не увильнули!

Нор приказание расслышал, но с места не сдвинулся, только досадливо скривил губы. Хозяин затеял глупость. Пока добежишь до подвала, пока увалень Крун сообразит, что к чему, и вскарабкается наверх, оскорбители успеют все, чего пожелают. Встанут да и пойдут себе – или Сатимэ надеется удержать их в одиночку? Но просто так они, скорее всего, не уйдут, а потому тем более нельзя оставлять дядюшку Лима одного.

Рюни несколько мгновений таращилась на отца, потом оглянулась, заметила странных гостей (старший ощупывал ее неприятным взглядом, младший с нарочитой неспешностью выбирался из-за стола). Во внешности этих людей девушке увиделось нечто заставившее ее опрометью кинуться исполнять отцовское распоряжение. Но…

К сожалению, Нор правильно угадал в молодом наглеце способность мгновенно оборачиваться стремительным зверем. Длинным прыжком оскорбитель метнулся вслед за Рюни. Девушка успела лишь обернуться на грохот опрокидываемых скамей и вскинуть руки, защищая лицо. А потом… Нет, он не ударил, не причинил особого вреда – он вцепился в будто нарочно подставленные запястья, вывернул их быстрым движением, заставив Рюни немыслимо изогнуться и упасть на колени.

– Так-то вот! – негодяй снова ощерил ровные желтоватые зубы. – А ты, однорукий недоносок, можешь вести сюда кого хочешь – хоть вышибалу, хоть квартального. Я, знаешь ли, в жизни еще квартальных не бил – просто не выпадало случая.

Он запнулся на миг, потому что Рюни рванулась, норовя ударить его головой. Не вышло. Негодяй только сильней притиснул ее к полу да еще намотал на пальцы прядь девичьих волос, совершенно лишив свою добычу возможности шевелиться.

– Ты, щекастый, она тебе кто? Дочь? Служанка? – Оскорбитель поднял глаза, смерил взглядом белое, залитое потом лицо кабатчика и снова заухмылялся:

– Не отвечай. И так вижу: дочь. Любимая дочь. Это хорошо… – Он вдруг как-то странно вызмеил губы, и рот его сразу сделался тонким и злым. – Знаешь, чем ты мне противен, кабатчик? Мне противно, что у тебя есть все, чего только можно хотеть; что сегодня у тебя есть больше, чем было вчера, а завтра будет еще больше. У меня тоже многое было, но я не умею наживаться за счет других, а кто не приобретает, тот теряет. Такие, как ты, толстомордые, потихоньку прибрали к рукам все, и теперь я пуст, как позапрошлогодняя червоточина. А Тир – он всегда был пуст, у него были и есть только кулаки… Но недавно мы с ним разбогатели. В гнусном хлеву вроде твоего нас подцепил вербовщик префектуры, и теперь у нас есть деньги, превосходное платье, большие наделы земли… Хорошая земля, очень большие наделы… Одна беда – далековато придется добираться до этих наделов. И жизнь там чуть-чуть неприятнее, чем в столице, а назад не отпустят. Вот так-то, кабатчик. Ты останешься здесь, а нас – меня и Тира – завтра утром погрузят на корабль и увезут. Ты своими подлыми выдумками щекочешь нервы бездельникам и загребаешь веселые монетки, а испытать настоящее людоедское гостеприимство придется нам. Из-за таких, как ты, нам будет плохо, а тебе будет хорошо, – разве это по совести? Спроси Тира, и он ответит: «Нет!» И я тоже отвечу: «Нет!» И еще очень многие ответят так же. По совести будет, если тебе станет гораздо хуже, чем нам.

Он говорил, говорил без конца, взвинчивая себя и своего приятеля, только Нор уже перестал его слушать. Он понял, кто это такие. А еще он понял вот что: придется забыть о существовании Мудрых Заповедей и драться насмерть.

Переселенцев, пропивающих свой последний день перед отправкой на Ниргу, не проймешь урезониванием и не запугаешь гневом префекта. По сравнению с судьбой, которую они выбрали для себя сами, наказание за оскорбление и дебош кажется не страшней материнского подзатыльника.

Рюни снова попыталась вывернуться из цепких пальцев, и снова ничего у нее не вышло. Однако это безуспешное трепыхание вынудило болтливого поборника справедливости на мгновение заткнуться, и Нор решил, что настало время хватать ската за хвост. Лишь бы Сатимэ не удумал вмешиваться… Впрочем, хозяин «Гостеприимного людоеда» явно не был способен вмешаться – казалось, будто все его силы поглощены старанием не лишиться остатков чувств.

Нор передвинулся поближе к заставленному посудой разливочному столу и спросил вкрадчиво:

– Почтеннейшие господа, кажется, изволили очень смеяться, когда я разбил стакан?

Тир осклабился. Его приятель, придавив Рюни коленом, удивленно воззрился на парня:

– Ишь, осмелел… Ты не извинений ли собрался требовать, недоносок?

Нор чуть промедлил с ответом – он лихорадочно вспоминал заискивающую улыбку, которую так ловко изображал на своей мятой физиономий базарный попрошайка Зизи. Торговки не могли устоять перед этой улыбкой; с жалостными вздохами они совали старику медяки, хоть прекрасно понимали: каждая из них и за десять дней не сумеет наторговать больше, чем старый бездельник Зизи выклянчивает за одно только утро.

Воспроизвести чудодейственное выражение лица во всех подробностях Нору, естественно, не удалось, но все-таки результат получился весьма удачным. И вот что поразительно: стоило лишь определенным образом скривить губы, как сама собой изогнулась спина, голова пугливо втянулась в плечи, жалобно заслезились глаза…

– Да что вы, почтеннейшие! Где уж мне сметь… – Нор очень надеялся, что больше ему никогда в жизни не придется разговаривать таким голосом. – Наоборот, я надеялся посмешить вас еще забавнее. Хотите, я разобью стакан лбом? Причем у меня даже синяка после этого не останется.

Быкоподобный Тир расхохотался. Смех его дребезжал, словно бы треснутый котелок волокли по мелкой брусчатке, – этакая могучая глотка могла бы расщедриться на что-нибудь повнушительнее.

– А ты ничего себе, потешный, – объявил Тир. – Валяй-греби, весели дядек! Порадуешь нас – наградим, с собой возьмем… Ы-гы-гы-гы-гы!..

Нор подобострастно закивал: «Порадую, сей же миг порадую…» Он мельком глянул в лицо Рюни, исковерканное горьким удивлением и гадливостью; нашарил на столе стакан поувесистее…

В следующий миг толстостенная посудина будто по собственной воле вымелькнула из его руки и грохнулась о лоб младшего негодяя. Нор не смотрел, как валится на пол наглец, как вскакивает вывернувшаяся из-под обмякшего тела девушка – парень и так знал, что бросок был точен и об одном противнике можно надолго забыть.

Но человекоподобный бык уже поднимался из-за стола.

Сидящий Тир, оказывается, был ничтожным заморышем по сравнению с Тиром, выпрямившимся во весь рост. Почему же Всемогущие, сотворив такого дуболома, не озаботились наделить его благонравием?! Плохо дело. Человек-бык несоизмеримо сильнее, он зол, но уверен в себе, а потому нетороплив и спокоен…

Спокоен? Вот это как раз поправимо. А не станет хладнокровия, так сила и гнутой медяшки не будет стоить. Нор вздернул губу, словно бы кусаться хотел; осведомился любезно:

– Зачем же вы рассердились, почтенный? Я же как пообещал, так и сделал – разбил лбом. Ведь не было уговора, что лоб непременно будет моим! А вы собирались смеяться, но не смеетесь. Почему?

Тир с ответом торопиться не стал. Сперва он зачем-то ощупал стол, подвигал его, приподнял. Потом сказал, удерживая на вытянутых руках добротное сооружение, за которым гости, бывало, и по шестеро, и по восьмеро сиживали:

– Не поспешай. Сейчас все будем смеяться.

Всхрапнув, человек-бык грохнул столом об пол, выпрямился, стряхнул превратившиеся в щепу опоры и двинулся к Нору, явно собираясь прихлопнуть его обезноженной столешницей. Двигался Тир нарочито размеренно, неспешно, однако времени на придумывание каких-либо хитрых выходок у парня не оставалось. Что же делать? Под рукой нет ничего, хоть отдаленно напоминающего оружие. Кочерга, однажды сослужившая такую хорошую службу, далеко – она прислонена к каминной решетке, а дорогу к камину загораживает ходячая гора мускулов с огромной доскою в лапах. Н-да, невесело получается. Если Всемогущие позволят выкрутиться, то больше ни шагу без ножа и железного бивня. Плевать, что вооруженный подавальщик будет подозрительно смахивать на идиота, что о диковинном бивне могут пойти опасные слухи, – плевать! Все лучше, чем вот так стоять, будто уличная шавка перед боевым медведем…

Хотя какую пользу могли бы сейчас принести нож или бивень? Да никакой! Окажись Нор с подобным страшилищем один на один – сбежал бы, и в голову ему никогда не пришло бы ставить это бегство себе в упрек. Но сейчас нужно было спасать не только себя. Дядюшка Лим от растерянности и – чего уж тут грех утаивать! – от немалого страха напрочь утратил способность двигаться. А Рюни…

Нет, Рюни, к сожалению, не лишилась чувств, как это надлежало бы в подобной ситуации благонравной и скромной барышне. Пользуясь тем, что о ней на время забыли, девушка прошмыгнула мимо упивающегося своей грозной медлительностью Тира и добралась до той самой кочерги, о недоступности которой мгновением раньше горевал Нор. Прихватив железяку обеими ладонями за самый кончик витой рукоятки, Рюни неслышно двинулась к огромной беззащитной спине. Лихо, красиво все это получалось у девушки – видать, немало труда успел положить на ее обучение господин Тантарр.

Нор уже видел осторожно поднимающийся над макушкой Тира прикопченный клюв кочерги. А еще он видел (хоть сам не понимал – как), что Тир знает о готовящемся клюнуть его в темя железе. Человек-бык вроде не подавал ни малейшего повода для таких подозрений, однако парень был совершенно уверен: тот слышит крадущиеся шаги за спиной, чувствует близость угрозы и выгадывает миг для страшного удара назад – всей мощью разворота огромного тела. Что будет с Рюни – это и камбале ясно. Увернуться она наверняка не успеет, аотбить… Вряд ли есть в Арсде человек, способный отбить гнутым железным прутом тяжеленную доску, выпиленную из двуохватного дуба.

– Рюни, не смей! Он знает, беги!!!

Трудно сказать, угадывал ли Нор наперед последствия своего вопля, или он на что-то другое рассчитывал. Рюни и Тир не разобрали ни слов, ни даже кто именно заорал, словно резаный, – они просто сделали то, о чем только и думали.

Оба ударили одновременно, и оба слишком рано.

Грохнулась об пол выбитая из девичьих рук кочерга; сама девушка, лишь чуть задетая краем столешницы, отлетела к стене, схватилась за ушибленный локоть.

Тир, жуткий удар которого ни по чему существенному не пришелся, ценой отчаянного усилия все-таки сумел устоять на ногах. И он же сумел опомниться первым. С глухим рыком гигант наступил на кочергу, глянул оценивающе на Рюни, на Нора – кого кончать первым? И вот тут-то Нор выискал для себя оружие.

– Зря вы, непочтенный, на кочергу влезли. – Парень нехотя продавливал слова сквозь сжатые зубы. – Добрый маэстро Тино учит, что нельзя менять ритм посреди песни. Так уж не сомневайтесь: если я стаканом начинал, то стаканом же и закончу.

Нет-нет, Тир явно слишком умелый боец, чтобы терять самообладание из-за дерзости какого-то сопляка. Пытаться бросать в него стаканом тоже глупо – он видел судьбу приятеля и теперь наверняка готов отбивать своей столешницей любые броски. (Кстати, о приятеле – он, кажется, начинает шевелиться. Надо спешить.)

То, что Нор сделал в следующее мгновение, было неожиданностью даже для него самого, а уж для Тира – тем более. Парень нахлобучил на культю глиняную посудину и метнулся вперед. Тир пытался ударом встретить этот показавшийся глупым наскок, но только сам себе навредил. Нор в прыжке успел схватиться здоровой рукой за верхний край столешницы и, уже падая, изо всех сил грохнул культей по открывшемуся Тирову лицу.

Парень упал на колени (плохо упал, неловко), но тут же вскочил, отпрыгнул, еще не чувствуя ни ушибов, ни боли в изрезанной осколками культе. Он, не отрываясь, смотрел на Тира, и Рюни как зачарованная смотрела на Тира, и Сатимэ тоже смотрел на Тира, прижимая к губам трясущиеся белые пальцы.

А Тир падал. Медленно, сперва почти незаметно для глаз – несколько мучительных мгновений пришлось пережить наблюдающим, прежде чем доски пола вздрогнули под тяжестью рухнувшей туши.

Подвели, ох как подвели Тира собственная сила и могучая стать! Другому проломленная переносица не помешала бы разделаться с Нором, потом – с Рюни, а потом и все заведение разнести в щепки. Но очень большие люди часто не умеют переносить мучительную внезапную боль – ведь мало кто отваживается причинять ее подобным гигантам…

Теперь, когда все почти окончилось, Нор понял, что больше совсем ничего не может. Ноги мерзко дрожали, взмокла спина, сердце трепыхалось позорно и жалко (причем трепыхалось оно отчего-то вовсе не там, где положено). Все-таки очень полезное качество души – бояться не во время, а после. Лучше бы, конечно, не бояться вообще, но такое, наверное, выше человеческих возможностей. Хотя пределы этих самых возможностей одним Всемогущим известны.

И снова треклятое «почему» – почему сегодня опять удалось совершить то, на что сам себя не осмеливался считать способным? Учитель говорил: «Виртуоз думает только о цели, которую хочет достичь. А пути ее достижения тело найдет без помощи головы». Сегодня все так и вышло. Значит, Нор стал виртуозом? Подумать только: в одиночку, без оружия свалить бешеного… Бешеного?! Да нет же, чушь это, Тира ведь так и не удалось разозлить…

А молодой заводила приходит в себя. Не рано ли ты успокоился, виртуоз собачий? Как бы каяться не пришлось!

Нет, каяться не пришлось. Пока Нор вытрясал из головы сумятицу несвоевременных мыслей, Рюни успела выбежать и вернуться, едва ли не силой волоча за руку Круна. Вышибала шел неохотно, все время оглядывался и крепко, словно боясь, что отнимут, прижимал к груди мясницкий топор. Старина Крун всегда грустил, если ему мешали закончить работу. Впрочем, оглядев зал, он сразу сделался деловит и сосредоточен – догадался, что предстоит занятие поважней, чем кромсание мяса.

Тиров дружок действительно приходил в себя. Однако зрелище, явившееся его только-только успевшим открыться глазам, мало способствовало улучшению самочувствия: коренастый верзила в заляпанной бурыми кляксами одежде, опирающийся на окровавленную секиру. Уж не в его ли честь названа проклятая таверна?

– Дурень, – неприязненно сказал верзила. – Тебе кто это позволял трепыхаться?

В следующий миг короткий удар рукоятью топора вернул будущего обитателя ниргуанской колонии в состояние полного умиротворения.

Крун сунул под мышку свое жуткое орудие, наклонился, приподнял утратившего сознание дебошира, но почему-то сразу уложил его обратно на пол. Укоризненно ворча, достойный вышибала направился к Тиру. Тот лежал на спине, запрокинув окровавленное лицо; на его приоткрытых губах медленно вздувались и лопались багровые пузыри. Крун покосился на Нора, буркнул:

– Зря так валяться оставил. У него полная пасть кровищи, захлебнуться может. Эх-хе, учишь вас, учишь…

С тяжким вздохом вышибала перекатил хрипящего Тира на живот, за ноги проволок к выходу.

– Ишь, до чего увесистый… Какая ж это хвороба его рожала-выкармливала нам на загривок?!

Крун перевалил бесчувственное тело быкообразного через порог, потом вытащил туда же его приятеля и принялся командовать невесть когда успевшими столпиться зеваками, отряжая одних за квартальным, других – на торжище, где всегда околачиваются рейтарские патрули. Возражений слышно не было: дядюшку Круна в Припортовье уважали.

Нор почти не интересовался происходящим – он боролся с собой. Парню очень хотелось куда-нибудь прилечь, но Рюни и ее батюшка поглядывали на него с таким восхищением, что любое проявление слабости казалось совершенно немыслимым. Нор даже поймал себя на вовсе дурацкой мысли: жаль, что удалось отделаться лишь ссадинами да порезами. Окажись хоть одна из полученных ран серьезной, сейчас можно было бы развалиться прямо на полу и даже позволить себе такую роскошь, как стоны. А Рюни, наверное, с плачем хлопотала бы над ним, стараясь облегчить страдания своего верного защитника…

Проведай о подобных сокровенных мечтаниях орденский трибунал, так не миновать бы Нору к граничному возрасту повторного отлучения. Впрочем, кто-то из обессмертивших свое имя песнетворцев совершенно справедливо заметил: «Влюбленный отличен от обычного идиота всего лишь тем, что способен осознать всю бездонную глубину своего идиотизма – и то не как правило». Витиевато выражались старинные творцы песнопений, ни единого слова попросту сказать не умели, однако справедливость большинства их суждений оспаривать трудно…

Вялые неуместные мысли трепыхались в мозгу, словно полудохлые мальки в обмелевшем садке, и парень вдруг понял, что Рюни придется-таки ухаживать за обессилевшим раненым. И непослушные мысли, и усиливающаяся дрожь в разбитых коленях, и временами захлестывающая горло вязкая тошнота – всему этому причина вовсе не запоздалый страх. Порезы на левой руке сгоряча показались пустячными, но не подсыхают они, сочатся себе и сочатся красненьким – левую полу куртки уже хоть выжимай.

* * *

В комнате было пусто, сумеречно; по ней бродили теплые сквозняки, пахнущие портом, солью и вечерней сыростью. Бродили они не просто так, а занимались всяческими делами: качали оконные занавески, поскрипывали дверью, задирались с огоньком свечи, пристроенной возле изголовья кровати, – эти мимолетные потасовки вспугивали разлегшуюся на стенах невесомую черноту теней.

Нор проснулся от жажды, но долго не мог решиться протянуть руку к стоящему поблизости молочному кувшинчику. Нет-нет, парень совершенно не чувствовал прежней слабости, просто очень уж хорошо и уютно было лежать. Боль ушла почти вся, оставила от себя самую малость. Ровно столько оставила, чтобы напоминать, как досаждала раньше, и заставить ценить нынешнюю свою кротость. Нор оценил. Никчемные с виду ранки оказались глубокими, в них набилось много мелких глиняных осколков, и призванный хозяином лекарь долго ковырялся в кровавом месиве длинной стальной иглой, нудно бормоча: «Терпи, сиди смирно… Все уже, все… Терпи…» Парень, может, и сам хотел бы сидеть смирно, только ведь не получалось! А тут еще Рюни… Неужели трудно было уйти, занятие какое-нибудь себе выдумать? Так нет же, сидела над душой, таращилась, переживала… Нор сквозь слезы видел ее дрожащий подбородок, глаза, которые сделались круглее стаканных донышек, – видел и отчаянно старался совладать со своим трепыхающимся телом. Но старина Крун, которому врачеватель велел удерживать раненого силой, все равно обливался потом и надсадно сопел, а хрусту стиснутых зубов никак не удавалось заглушить стоны и вскрики. Позор…

Потом, когда наконец окончился этот кошмар, Нор получил нежданную компенсацию за перенесенные боль и стыд. Пока взопревший лекарь накладывал на кровоточащие раны лоскуты липкой ткани, Рюни подошла вплотную и медленно, не стыдясь родительских взглядов, сжала ладошками щеки ошалевшего парня. Кроме названной при свидетелях жены или невесты, лишь мать могла бы позволить себе такое, только вряд ли Рюни намеревалась объявлять Нора своим ребенком.

Нору очень хотелось поверить в очевидность негаданно сбывающихся надежд, но мешало выражение девичьих глаз. Виноватыми были эти глаза, жалеющими – и не более.

Откровенный разговор пришлось отложить – не затевать же выяснение отношений в присутствии родителей Рюни и вовсе посторонних людей! А тут еще, как на грех, Нора одолела внезапная сонливость – сказались-таки усталость, боль и всевозможные переживания. Последнее, что запомнилось парню, – это лекарские наставления, адресованные, очевидно, Круну и Сатимэ: «Несите в постель. И ни в коем случае не беспокоить, слышите?»

Сколько времени прошло, прежде чем он очнулся? Тогда был полдень, сейчас – вечер, но не следующего ли дня? Бесово врачевание могло уложить в постель и на двое суток, и на трое… Ладно, хватит валяться!

Нор осторожно сел, потом встал на ноги, держась за спинку кровати. Можно было бы не держаться: слабость действительно пропала, и только свирепая жажда мешала парню чувствовать себя вполне сносно. Но жажда – это беда поправимая. Глиняное горлышко кувшина будто специально лепили именно для губ Нора, молоко оказалось холодным, слегка подсоленным, словом, парень и мигнуть не успел, как в кувшине осталась лишь звонкая пустота. А пить хотелось по-прежнему, к тому же сразу проявилась еще одна трудновыносимая потребность из тех, которые совершенно невозможно утолять в жилых помещениях. Нор поспешно оделся и вышел.

Сумерки – штука обманчивая. Мертвая тишина в распивочном зале, многочисленные запоры на дверях, ведущих во внутренний дворик… Или произошло что-то небывалое, или сейчас не вечер, а глубокая ночь. Последняя из догадок больше походила на правду: в случае какого-нибудь несчастья коридоры и лестницы вряд ли были бы так безлюдны. Ладно, к чему эти гадания на рыбьей печенке? Похоже, не похоже… Открой дверь да глянь. Все равно ведь выходить собрался.

Снаружи действительно была ночь – прозрачная, на удивление светлая. Квадратик, вырезанный из неба глухими стенами, кишел звездами, но глянувший вверх Нор поначалу их не заметил. Парня ослепила луна, напоминавшая иззубренный в схватках, но вновь начищенный и отполированный гвардейский бронзовый щит. А рядом с огромным лунным диском сияли еще два, поменьше и поровнее, – точь-в-точь новенькие монетки, только что без вычеканенных адмиральских девизов.

Вот это да! Ночь Крабьего Оцепенения… Всего лишь раз в году полная луна и оба Крабьих Фонарика одновременно появляются в небе, и уж совсем редко такая ночь бывает безоблачной. Когда подобная редкость все же случается, берега темнеют от скопищ выбравшихся из моря крабов. Легиарды многоногих тварей коченеют в недоступном пониманию столбняке, созерцая диковинную небесную иллюминацию. Их можно спокойно брать руками, можно сгребать лопатами или есть живьем – ни один даже не шевельнется. Беспомощностью крабов вовсю пользуются птицы и всяческое зверье, но люди опасаются даже случайно наступить на них. Причинить крабу вред в Ночь Оцепенения – верный способ накликать на себя скорые бедствия. Это куда хуже, чем сметать пыль собачьим хвостом или прикоснуться к уху нищего в полдень. А еще говорят, что если, глядя на луну и фонарики, загадать свое самое сокровенное желание, то оно непременно сбудется. Только сперва нужно сказать какие-то чародейственные слова…

– Крабы ждут на берегу, ждут всю ночь; просят вас меня услышать, помочь; если вас моя не тронет беда, крабам с места не сойти никогда!

Это было сказано где-то очень близко, невнятной скороговоркой, а потом тот же голос (то ли девичий, то ли детский) забормотал что-то неразборчивое. Через несколько мгновений после того, как смолк захлебывающийся шепот, хрипловатый юношеский басок спросил тоскливо:

– Думаешь, сбудется?

– Да…

И стало тихо, только время от времени кто-то вздыхал – безрадостно так, протяжно.

Нор огляделся, но ничего не увидел. Странно. Светло почти как днем, и прятаться тут вроде бы негде. Только вспучившийся посреди двора невысокий сруб ледника может служить каким-то подобием укрытия… Ну да, так и есть. Что-то шевельнулось над дальней стеной сруба и тут же исчезло. Похоже, будто приподнял голову человек, сидящий под этой самой стеной прямо на земле. А еще похоже, что он там сидит не один. Наверное, кто-то из слуг дядюшки Сатимэ жертвует сном ради душевной беседы. И правильно – в такую ночь спать грешно.

Стараясь не вспугнуть печальную парочку, Нор прокрался вдоль заваленной дровами стены к интересовавшему его чуланчику (хвала Ветрам, двери почти не скрипели – ни та, в которую вышел, ни та, в которую вошел).

Он уже возвращался, когда первый голос – конечно же, девичий, а не детский – сказал:

– Он не осудит, поймет.

Короткое молчание, и вновь тот же голос:

– Обязательно поймет. Я знаю Нора: он не захочет себе счастья ценой моего. Он добрый, хороший.

Ого! Разговор-то, оказывается, интересный! Парень замер, боясь дышать. Приятно, конечно, когда называют хорошим и добрым, но не худо бы узнать, за что ты так назван и кем. Хотя «кем» – это уже, кажется, ясно…

– Ни тебе, ни мне он никогда не делал зла – только наоборот, – мрачно произнес сиплый басок, и Нор едва не вскрикнул, узнав голос своего соседа по школьной келье. – А я… Зря они не пустили меня с переселенцами! Ты бы опять привыкла… к нему, как раньше.

– Перестань! Я так не хочу, не хочу привыкать! Он сам не захочет, если по привычке!

Девушка говорила почти зло, срываясь на вскрики, и понявший все до конца Нор бросился прочь от этих узнанных голосов, от того страшного, непоправимого, что сулил ему подслушанный разговор.

Он опомнился уже у себя в комнате. Собственно, «опомнился» – неудачное слово. Опомниться Нору предстояло очень не скоро, если предстояло вообще. Он бродил из угла в угол, пиная скудную мебель, давясь отчаянием и мутной злобой невесть на кого и за что. Злиться действительно было не на кого; разве что на самого себя, да и то поздно, а значит – глупо. Все. Отчалила лодочка. Отчалила, не вернется. Можно колотиться мордой об стенку, можно убить кого-нибудь, спалить дом – что угодно можно натворить, и только одно не получится: исправить. Отчалила лодочка. Не вернешь.

Злоба сменилась стыдом, потому что все-таки не удалось отвертеться от никчемных мыслишек: «С двумя руками небось был хорош, двурукого небось привечала… А как только…» (Несправедливо же, подло! Ни при чем здесь увечье твое, дурень ты!) «Я ради нее… А она…» (А что она? Кто за тобой в Прорву полез? И это после того, как ты ее на свою поганую Школу сменял. Ну, чего молчишь?! Ведь сменял же!) «Крело-то, Крело! Еще другом назывался, песья отрыжка… Воспользовался мигом, отнял, украл…» (Да не он украл – ты, идиот, пробросался! За что его такими словами?! За то, что ради твоего драгоценного спокойствия хотел на Ниргу сбежать? Хвала Всемогущим, кто-то удержал дурака… И ты же его еще и ругаешь! Сам ты хуже собаки – та хоть хвостом вилять умеет, а ты только облаивать да кусаться!)

Нор добрался до кровати, сел, тяжело уставился на укутанную тряпицей культю. На желтоватом стираном полотне четко проступали пока еще крохотные алые пятнышки. Допрыгался… Задел, что ли, во время беготни да метаний по комнате? Мог и задеть.

Парень снова почувствовал себя плохо: разболелась голова, в горле принялась ворочаться горькая дрянь… Еще немного, и опять придется звать лекаря. Звать? Ну уж нет! Лучше тихонько помереть в этой комнате-конуренке, чем снова ловить на себе жалостные взгляды Рюни.

Помереть… А собственно, ради чего теперь стоит жить? Что у тебя осталось? Пьяные шакальи морды, которые надобно бить ради неприкосновенности чужого добра? Изо дня в день, до старости, пока не вышвырнут за ненадобностью или (что еще хуже) оставят дармоедом-приживальщиком в память былых заслуг. Ты и не знал, а будущее уже давно поглядывало на тебя сонными глазками почтенного старины Круна, который не сошел с ума от беспросветности своей достойной работы единственно потому, что сходить-то ему почти не с чего.

А еще будет женитьба, не по любви – по предписанному уложениями порядку. Обязательно клюнет какая-нибудь дура, уж больно нажива соблазнительная: и тебе капитанского рода, и драчун лихой (дуры от таких просто млеют), и самостоятельный, при уважаемом деле – вышибала в солидном заведении. А что калека, так это даже к лучшему. Верный кусок хлеба под старость – милостыню выклянчивать (калекам хорошо подают, охотнее, нежели всяким прочим). И потянутся дни. Как в собственных давних стихах: «Тоска тягучих серых дней». Унылая брань из-за пустяков, попреки малым достатком, хмельные приятели с низкими лбами и глазками старины Круна, кухонный чад… А вечерами – осточертевшая близость нелюбимых глаз, торопливая похоть (просто так, от безделья, чтобы все как у всех)… Вот, значит, для какой жизни отпустила свою добычу Серая Прорва! Так стоит ли?..

Может, пойти к префекту и напроситься в горный гарнизон? Ах да, без допущения к стали нельзя… Тогда на Ниргу. Нору почему-то казалось, что его, в отличие от Крело, никакие благодетели не станут удерживать. И пусть, так будет лучше для всех. По крайней мере, не придется путаться под ногами у Рюни и ее избранника; не придется своим присутствием постоянно растравлять в их душах чувство вины, которое очень быстро сменится досадой и неприязнью.

Ладно, хватит терзаться. Чем ныть, лучше радуйся, что теперь можно не беспокоиться за Рюни. Здорова она, просто по Крело своему сохла. И ни в какую купальню, конечно же, не ходила, а ходила искать этого сбежавшего от самого себя дурака. Вот, стало быть, почему в кассе дядюшки Лима обнаруживались лишние деньги – Рюни подсовывала обратно то, что ей давали на купания. Интересно, кто же все-таки не пустил Задумчивого Краба в ниргуанские поселения, кто заставил вернуться? А, да ну его к бесам! Тебе-то какая разница – кто? Что случилось, то случилось уже навсегда. Докопаться до сути можно, только зачем тебе это? Совершенно незачем…

Парню становилось все хуже. Повязка увлажнилась, стала тугой и жгла, как будто набухала не кровью, а кипятком. Тем не менее Нор вынудил себя встать и принялся бродить по комнате. Ноги держали плохо, приходилось то и дело приваливаться к стене, цепляться за спинку кровати, но парень никак не желал лечь – назло головокружению, назло дрожи в коленях, назло всему.

А потом он едва не упал, споткнувшись о торчащий из-под кровати футляр – длинный, округлый, затянутый линялой замшей. От нечаянного пинка футляр этот с певучим гулом вылетел на середину комнаты, и Нор замер, впился в него почти испуганным взглядом. Парень давно уже думать забыл о скрипке – вернувшись, не увидел ее на обычном месте и решил, что пропала, что хозяева выкинули. А она, оказывается, цела. Больше года подарено школьной науке, еще год растрачен вообще неизвестно где, и все это время убранная с глаз старая ворчунья терпеливо дожидалась своего владельца. Ну вот, дождалась. Отыскалась. И что с ней делать? Проку-то от нее теперь с крабий хвост, даже продать рука не поднимется. А хоть бы и поднялась, так все равно никто не позарится: старенькая она, исцарапанная и без двух струн. Единственно, чем ценна, – это памятью о родителях да прошлых неплохих временах, но подобную ценность никто, кроме самого Нора, разглядеть не способен.

Став на колени, Нор осторожно трогал мохнатую от пыли замшу. Истерлась она, изветшала; многочисленные прорехи обнажили лубяную основу. Медные застежки съела ядовитая зелень, и парень долго возился с ними, взмок, обломал ногти, но все же управился.

Потом он сидел прямо на полу, оглаживал скрипку и удивлялся. Ему казалось, что инструмент вовсе не должен быть таким изящным, что гриф непривычно короток, а с деки почему-то исчезла незамысловатая, но приятная для глаза резьба. Дикость, бред! Неужели можно совершенно отвыкнуть от с детства знакомой вещи? Выходит, можно. Или дело не в потере привычки?

Странное ощущение прошмыгнуло по задворкам сознания. Будто бы невесть где и невесть когда уже приходилось рассматривать скрипку (другую, увесистую, громоздкую) – рассматривать и мучиться, что она так похожа на вот эту, о существовании которой почему-то не положено было знать. И будто бы такое случалось не раз, причем не только из-за скрипок… Плохо дело. Нет, в общем-то, все понятно: внезапная рана души, телесная боль… Тут у кого хочешь буек поведет. Ну и слава Ветрам-благодетелям – с надтреснутыми мозгами жить куда как спокойнее. А там граничный возраст подоспеет; может, трибунал идиотом признает и все неприятности сами собой закончатся. Хотя насчет идиотизма – это ложкой на молоке нарисовано: не всякий, у кого в голове начинка с посвистом, обязательно идиот. Вот, к примеру, Лопоух, которого держат сторожем при шлюпочной верфи, – его же в Прорву не гнали! Даже говорить не может, мычит только, но детей натворить сумел – этому делу хворые мозги не помеха. Причем они (дети то есть) все уже с дырявыми ушами, нормальные. Лопоух во младенчестве ушибся лбом о проезжающую карету, а такое, говорят, потомству не передается. И еще говорят (шепотком, с оглядкой и не первому встречному), что будь все граждане Арсда вроде Лопоуха – немые да глупые – Орден бы только радовался.

Пока голова Нора была занята подобными размышлениями, рука его продолжала возиться со скрипкой. Опомнившись, он изумился, до чего уютно и ловко пристроилась у него на коленях старая ворчунья – будто живая, будто сама собой. Да, именно так: сама собой. Только не скрипка – рука принялась самовольничать, пользуясь тем, что голова увлеклась вздорными мыслями. Теперь пальцы все смелее заигрывают со струнами, и даже культя, пятная гриф алой влагой, пытается управлять зарождающимися звуками. А звуки эти, между прочим, вовсе не безобразны. Странные – да; непривычные – тоже да… Но они музыкальны, и странность их привлекательна. Так, может быть, потерявшийся в Серой Прорве год жизни потерян не до конца? Может быть, руки оказались памятливее головы и вспомнили свое обращение с резной неуклюжей скрипкой, которая все-таки была на самом деле? Но тогда… Тогда получается, что он, Нор, и без левой кисти умеет извлекать из струн какое-то подобие музыки?

* * *

Нор так и не потрудился встать с пола и устроиться по-человечески. Он очень старался верить, что забыл о своей потере, о ране, недомогании – забыл все, кроме игры. Старая ворчунья опять с ним, не потерялась и ни на кого не променяла; в жизни все-таки нашлось кое-что, ради чего эту самую жизнь стоит терпеть; под пальцами гудят струны, и думать о чем-то другом преступно. Но на еле слышный скрип открывающейся двери Нор обернулся так стремительно, словно только его и ждал, убивая время игрой.

Рюни ведь не дура и не глухая. Там, во дворе, когда убегающий парень выдал себя гулким хлопком двери, девушка наверняка догадалась, что их с Крело подслушивали и Нор может узнать обо всем не от нее. Может быть, она даже догадалась, кто именно их подслушивал. В любом случае Рюни не могла не прийти для честного разговора. Вот она и пришла. Сидя на полу, Нор рассматривал замершую в дверях девушку. Сперва он вознамерился удостоить ее лишь безразличным коротким взглядом снизу вверх и через плечо, но, взглянув, не смог оторваться. Получилось глупо, и сразу же заболела шея.

Несколько мгновений Рюни озадаченно молчала, потом спросила:

– Тебе лучше, да?

Нор буркнул нечто малоразборчивое и, наконец-то сумев отвернуться, сгорбился над скрипкой. Ему очень хотелось принять какую-нибудь гордую позу, но для этого надо было бы встать, а вставать он боялся. Закружится голова или ноги подкосятся – хорошая же выйдет гордость! Никак нельзя сейчас показать слабость, нельзя давать Рюни повод для жалости. Пожалеет – отложит разговор, а нарывы надо взрезать как можно скорее, иначе только хуже получится.

Рюни между тем шагнула через порог, плотно прикрыла за собой дверь.

– Я сначала боялась входить, думала: может, спишь? Потом слышу – струны трынькают…

От этого «трынькают» Нора передернуло, но девушка не заметила. Она другое заметила – бледность, трясущиеся пальцы и кровь на грифе.

– Ты что вытворяешь?! – Голос ее задрожал. – Вставай и ложись, слышишь? Я помогу…

Нор замотал головой:

– Не хочу. И помощи мне не надо. Мне уже помогли – ты и еще один…

Он не хотел говорить ничего такого, но случайно вышмыгнувшее слово еще никому не удавалось загнать обратно. Рюни плотно прикусила губу, отвернулась, пару мгновений стояла молча. Потом сказала: «Дурень». А потом подошла и села рядом с Нором.

Несколько мгновений они молчали. Нор просто не знал, что сказать и нужно ли ему говорить что-нибудь; Рюни, похоже, собиралась с духом. Впрочем, много времени на это занятие ей не потребовалось.

– Ночью, во дворе – это, значит, ты был… – Нет, девушка не спрашивала, она просто делала вывод. А раз нет вопроса, то и ответ не нужен.

Нор машинально глянул на оконные занавески. «Ночью»… Значит, сейчас уже не ночь? Ай, да какая, к бесам, разница?! Ночь, не ночь… Он скосил глаза, рассматривая Рюни, вздохнул:

– Повязка у тебя красивая. Он, что ли, подарил?

– Он. – Девушка тронула повязку. – Только учти, он перед тобой ни в чем не повинен. Я повинна.

– Боишься, что стану на нем зло срывать? Зря. Если бы хотел, так прямо там, сразу… Уж с Крело-то я бы и вовсе без рук справился.

Рюни дернула щекой:

– Тебе с ним управиться вообще легче легкого: он и пальцем не двинет ради обороны.

– Знает акула, чью добычу стянула, – буркнул Нор, глядя в сторону.

Рюни почему-то не стала обижаться и спорить. Она принялась рассказывать о том, как узнала о постигшем Нора несчастье, как сперва решилась топиться в море, а потом, размыслив, придумала идти вслед за ним; как уговаривала батюшку своего послать ее к Каменным Воротам, а господина Тантарра – учить и выхлопотать своей ученице сталь. Уже во время этой учебы девушка начала понимать, что Крело, который постоянно был рядом, становится для нее кем-то, кто гораздо нужнее друга. Только догадки эти она ненавидела и себя ненавидела за то, что оказалась способна предать попавшего в ужасную беду Нора. Потом Нор вернулся, но оказался калекой, и девушка опять разрывалась между любовью и долгом, а Крело решил ей помочь и исчез. Она искала его, но не нашла, зато случайно встретила Учителя. Оказывается, старика снова лишили чина, но его взял к себе командиром охраны какой-то могущественный иерарх. Это учитель выискал имя Задумчивого Краба в списках переселенцев и упросил своего нынешнего хозяина воспрепятствовать отъезду глупого беглеца. А вчера (ах, это было всего-навсего вчера!) Нор так лихо разделался с подлыми оскорбителями, что Рюни поняла: он по-прежнему сильный и ни в чьей жалости не нуждается – сам кого хочешь пожалеть может. И девушка решилась на выбор.

Нор вроде бы слушал, но смысл услышанного доходил до него плохо. Прикрывшись ладонью и до боли скосив глаза, он украдкой рассматривал лицо сидящей рядом Рюни. Ни один из знатоков древних канонов изысканности не счел бы это лицо красивым. Брови слишком густы; нос изящен и тонок, но подпорчен легкой горбинкой… Да еще и два шрама – свежий, на щеке, и давний, еле заметный, из-за которого верхняя губа девушки чуть вздергивается, обнажая передние зубы (это ей камнем рассекли лет шесть назад). Но, несмотря ни на что, все – от квартального до дядюшки Круна – твердят, будто во всем Припортовье не сыщется девушки красивей Рюни. Да если бы только в Припортовье! Даже те, кто, к примеру, из Карры либо с атоллов приезжает, таращатся на Рюни так, словно она не человеческая дочь, а некое диво вроде морского змия: не лицо – чародейство какое-то!

Тем временем обладательница этого самого чародейства заметила, что говорит она либо для стен, либо сама для себя. Девушка смолкла – Нор даже не шевельнулся. Какое-то мгновение Рюни колебалась: очень уж соблазняла возможность оскорбиться его равнодушием и уйти с полным правом никогда не возобновлять тягостных объяснений. Но парень казался таким удрученным… Сидит сгорбившись, лбом почти что в колени уткнулся, лицо прикрыл – глаза прячет. Они, наверное, красные, а на ресницах повисли слезы. Глупо, очень глупо было мучить оправданиями его и себя. Тем более что оправдываться, в общем-то, не в чем.

Рюни нерешительно встала, прошлась вдоль стены, потом опять обернулась к Нору и ойкнула от неожиданности. Нор, оказывается, следил за ней не отрываясь, а глаза его… Нет, они не краснели от слез, но уж лучше бы он заплакал.

– Лечь бы тебе, – тихонько сказала девушка.

Нор сжал пальцами веки, словно хотел выдавить из-под них напугавшую Рюни непереносимую собачью тоску, потом бережно отложил в сторону скрипку и поднялся на ноги. Он недаром так опасался этого движения. Пол вдруг стал вкось, дрожащие колени подломились – только чудом каким-то удалось спастись от падения. Рюни кинулась помогать, но парень отшатнулся, словно девушка ударить его хотела.

– Не бойся, это я просто ногу отсидел. – Он говорил невнятно и торопливо. – Ты иди, наверно, а я и правда прилягу, посплю. А завтра уже работать буду.

Рюни с сомнением оглядела его, шмыгнула носом:

– Может, все-таки сбегать за лекарем? Я бы скоро…

– Не надо! – почти крикнул Нор.

А потом добавил, потупившись:

– Пусть почтенная госпожа хозяйская дочь не изволит выдумывать ненужные траты. Для каждого работника лекарей нанимать – этак и доход подорвать недолго…

Он не смотрел на девушку, не видел ее лица, но услышал, как изменилось ее дыхание – стало трудным, надрывным, словно Рюни силилась приподнять какую-то тяжесть или… Нет. Уж кто-кто, а дочь почтенного Сатимэ умела сдерживать слезы. Она просто шагнула к двери. Молча.

– Рюни!

Этот окрик настиг ее уже на пороге, и девушка замерла, дожидаясь продолжения.

– Скажи батюшке своему, что я денька через три-четыре смогу петь для гостей. Скажешь?

– Да. Это хорошо, он порадуется… – Рюни кончиками пальцев тронула полуоткрытую дверь и все-таки не удержалась, спросила тихонько:

– Значит, я теперь для тебя буду не друг?

Нор понимал, что молчание обидит ее куда сильнее, чем даже самый глупый и злой ответ. Понимал, но не мог выговорить ни слова. Парень ведь сам не знал, кем он теперь станет для Рюни и кем станет Рюни для него.

5

О подобном нашествии гостей Сатимэ давно уже и мечтать разучился. Мало того, что за столы умудрилось повтискиваться едва ли не вдвое больше народу, чем эти самые столы способны были вместить, так еще и на полу люди сидели, и стены подпирали, и в дверях толпились.

А ведь начинался день скверно. Сперва обнаружилось, что в двух бочках прокисло пиво, вчера казавшееся довольно свежим; потом дуреха-служанка умудрилась споткнуться на ровном месте и с маху села в корзину с черепашьими яйцами. А потом дядюшка Лим вовсе отчаялся дождаться хоть одного посетителя.

Неподалеку от дверей «Гостеприимного людоеда» затеялась драка. Причем это была не обычная для предвечернего времени потасовка, когда участники теряются в густой толпе зевак и дело не успевает зайти дальше перемежающихся толчками возгласов вроде: «Ты че?!» – «Да сам ты че?!» На этот раз все складывалось гораздо хуже.

Со стороны коптилен по Бродяжьей двигались несколько подвод, груженных вяленой рыбой. Груз этот явно предназначался для какого-то гарнизона территориальных войск, потому что на каждой подводе, кроме возницы, сидело по два солдата – для охраны. И надо же было случиться такому несчастью, чтобы совсем рядом с заведением дядюшки Лима обозу этому повстречался рейтарский патруль!

Началось с малого. Возница передней подводы окликнул патрульных и довольно миролюбиво напомнил, что, по уставу, следует салютовать встречно идущим воинам. Кто-то из рейтар столь же миролюбиво ответствовал, будто воинов он видит только сидящих, а салютовать встречно идущим упряжным мулам устав не велит. Но на второй подводе не расслышали и злобно осведомились, почему всякая мразь, трусливо укрывающаяся в столице от боевой службы, смеет обзывать мулами доблестных защитников Арсда.

Этого хватило.

Заинтересовавшиеся было ссорой прохожие кинулись кто куда, поскольку в ход сразу пошли древки алебард, приклады и ножны солдатских мечей, а столичные улицы тесноваты для упражнений с подобными предметами. С грохотом сталкивались покинутые возницами подводы, бесились мулы, визжали разбегающиеся торговки, кто-то уже отползал к стене, прикрывая ладонью окровавленный рот…

На скорый конец возникшего из-за ерунды побоища надеяться не приходилось. Рейтар было всего пятеро, но обязательное для патрульных латное вооружение делало их почти неуязвимыми; солдаты же по причине жары поленились облачиться в броню, за что сперва и расплачивались. Однако это лишь сперва. Великолепно обученные приемам боя в строю, территориалы быстро выправили положение. Укрывшись за перевернутыми подводами, они встретили распалившегося противника градом увесистых рыбьих тушек, после чего атаковали сами, выставив перед собой сорванные тележные борта.

Может быть, одной из сторон все-таки удалось бы взять верх, если бы их не полезли разнимать праздношатающиеся матросы. Считанные мгновения спустя выяснилось, что миротворцы тоже дерутся, причем невозможно понять, на чьей стороне.

Следя за творящимся безобразием сквозь дверную щель, дядюшка Лим то всхлипывал, то вдруг принимался бормотать такие словечки, что стоящий поблизости Нор в немалом испуге косился на Рюни и госпожу Сатимэ – не слышат ли? К счастью, внезапно обнаружившийся у добропорядочного кабатчика талант сквернослова остался незамеченным: присутствующие (включая дам) были слишком поглощены происходящим снаружи.

Как только началось уличное побоище, слуги кинулись запирать двери и оконные ставни распивочного зала. Это многоопытный Крун успел распорядиться – уж он-то знал, что в конце концов избиваемые обязательно кинутся искать убежище в ближайших домах и навяжут хозяевам щедрую долю своих неприятностей.

Все было заперто надежно, с похвальным проворством, однако запиравшие успели позаботиться о пригодных для подглядывания щелях. Невозможно как следует разобраться в том, на что смотришь сквозь крохотное отверстие да еще поверх чьего-то затылка. Происходящее виделось Нору жуткой человеческой мешаниной, которая то шарила по сторонам остервенелым взглядом выпученных, налитых дурной кровью глаз, то замахивалась бронированными кулаками, то вдруг щерила чуть ли не прямо в лицо подсматривающему парню обезображенный яростным воплем рот, который тут же с хряском брызгал белым и алым под ударом окованного железом приклада… А еще это месиво хрипело, трещало, лязгало, грохотало и шаркало множеством подбитых медью подошв, взвывало и гадко хекало, когда дерево или железо сталкивалось с людской плотью…

Нору было очень жалко хозяина. Дядюшка Лим так надеялся на сегодняшний вечер, столько стараний приложил, чтобы нынче в заведении собралось побольше народу! И вот, извольте получить подарочек от злобной бесовки-судьбы. Даже если драчуны утихомирятся прежде, чем настанут сумерки (а это вряд ли), то все равно добропорядочные граждане еще долго не рискнут соваться сюда. Префект территории наверняка пришлет на место драки свору чиновников и охрану; срочно призванные к месту происшествия солдатские и рейтарские командиры всяческих рангов будут с чудовищной руганью валить вину друг на друга, причем дознание запросто может превратиться в новую драку. А после того как власти утолят жажду справедливости, солдаты (скорее всего из числа дравшихся) будут чинить подводы, собирать рассыпанный груз и старательно выискивать, на ком бы сорвать неперекипевшую злобу. И вместо выгоды заведению угрожают новые убытки.

Побоище оборвалось до того неожиданно, что и Нор, и прочие созерцатели в первое мгновение внезапной тишины перепугались, будто вызвана она, тишина эта, каким-то новым несчастьем. Лишь чуть позже, когда снаружи донеслись спокойные увещевающие голоса, парень решился отстранить дядюшку Лима и приоткрыть дверь. Они с хозяином успели увидеть лишь самый конец умиротворения, зато хорошо рассмотрели умиротворителей. Собственно, особо рассматривать не потребовалось – полосатые одеяния этих людей объясняли все.

Орденские охранники и не думали применять силу либо грозить оружием (кстати, были при них лишь короткие мечи, а против алебарды это – как вилка против галерного бивня).

Но солдаты уже возились со своими подводами, прочие торопливо удалялись, помогая идти ушибленным, – рейтары в одну сторону, матросы в другую… Вскоре потрепанный провиантский обоз двинулся своей дорогой, полосатые ратники исчезли, словно по чародейскому мановению, и улица постепенно приобрела обыденный мирный вид. Вот так-то. Орден – это вам не рыбьи очистки, это… Одно слово – Орден.

И теперь люди кишат в распивочном зале «Гостеприимного людоеда», словно крабы-падальщики в брюхе дохлой трески; на щеки дядюшки Лима возвратился румянец, и даже госпожа Сатимэ удовлетворенно потирает шуршащие сухие ладони.

Нор не видел, как наполнялась людьми таверна. Как только стало ясно, что вечером все-таки придется петь, парень удрал в свою комнату, плотно прикрыл дверь, занавесил окно и долго сидел в полумраке, тихонько перебирая струны старой ворчуньи. Нет, Нор не боялся, не сомневался в себе. Слишком хорошо помнился ему восторженный рев завсегдатаев «Гостеприимного людоеда», слишком часто приходилось слышать, как незнакомые люди распевают выдуманные им песни, воображая, будто это творения Фанрота или самого Рарра. Конечно, о прежнем умении владеть скрипкой теперь лучше даже не вспоминать, но ведь можно петь вовсе без музыки – тот же Рарр, говорят, не знал мелодической грамоты и просто-напросто отбивал такт каблуками.

Сегодняшний вечер наверняка будет похож на те, которые бывали раньше, до Школы и отлучения. Только тогда парень пел единственно ради пополнения хозяйской кассы, а теперь…

Может, Рюни и поймет, что песни Нора предназначены не пьяному сброду; может, она ужаснется, когда сама ощутит его отчаянную тоску. Возможно, она даже снова полюбит. Но если и случится такое, невероятное, все равно это будет не к лучшему. Ничто, повторяясь, не бывает таким, как впервые, а любовь, заквашенная на жалости, – лишь тень той, которая вызревает из дружбы и уважения. Сбудутся ли бредовые мечты Нора, не сбудутся ли – в любом случае сегодняшние песни не принесут добра ни ему, ни Рюни. Но человек своей душе не хозяин, а потому парень понимал: веселых песен ему из себя не вымучить.

С раннего малолетства Нор привык издеваться над теми, кто передоверял слепому случаю выбор своей судьбы. До сих пор жизнь была по-своему добра к парню: частенько ставя его перед необходимостью тяжелых решений, она ни разу не дала ему времени на хитроумные ухищрения. Но теперь время было, и Нор неожиданно для себя самого загадал: если хозяин, решив, что пора начинать, пришлет за ним Рюни, то вреда от сегодняшнего пения ни для кого не будет. Если Сатимэ пошлет кого-нибудь другого или самолично придет, тогда… Тогда… Он не успел додумать свое гадание, да и надобность в таких раздумьях пропала. Скрипнув, отворилась дверь, и в комнату заглянула Рюни.

– Ты бы спускался, – буркнула она, глядя мимо его лица, – а то батюшка волнуется, и гостям уже невтерпеж…

Распивочный зал встретил парня сокрушительным ревом. Именно зал встретил, не люди. Потому что в протяжном гремучем вопле отсутствовало человеческое многоголосие; чудилось, будто вопили и улюлюкали сами стены – совершенно независимо от беззвучного беснования набившейся в зал толпы.

Значит, этот вечер будет все-таки не слишком похож на те, давние. Нора еще никогда не встречали подобной бурей восторга, да и столько народу, явившегося единственно ради его песен, парень раньше не видывал. Запнувшись на пороге, он быстро и настороженно оглядел собравшихся. Кое-кого Нор узнал – пришли почти все прежние завсегдатаи. И почему-то решился пожаловать сам маэстро Тино, а это уж вовсе поразительно: почтеннейший клавикорд-виртуоз всегда брезговал кабаками. У него, видите ли, не было сил смотреть, как люди домучивают остатки своего разума бессмысленным пьянством.

Кстати сказать, маэстро в своей неприязни иногда доходил до самопожертвования и принимался беззаветно избавлять мир от пьянящего пойла (у людей менее утонченных подобные порывы именуют запоями). Может быть, он снова?.. Да нет, чушь – почтеннейший Тино никогда не пил на людях. Он стеснялся, прятался, приказывал Нору пропускать уроки, только парень потом все равно замечал его красные глаза, землистое лицо, дрожащие пальцы, и клавикорд-виртуоз мучительно путался во вранье о болезненных припадках, вызванных чрезмерным трудолюбием.

Нор не видал маэстро больше полутора лет (или двух с половиной – бесам бы на забаву отдать проклятую Прорву с ее невообразимыми выходками!) и теперь ужаснулся его сутулой спине, морщинистым дряблым щекам и поселившейся в глазах пустоте. Ведь не старик же еще, не пожилой даже, а как сдал… И щуплый, до неприличия конопатый парнишка, сидящий рядышком с господином виртуозом, тоже какой-то неприкаянный, нахохленный. Новыйученик, что ли? Явно они вместе пришли, к тому же у мальца под мышкой зачехленная арфа… Так зачем это маэстро и себя, и его сюда приволок?

А гости всё неистовствовали. От воплей гудели стены, в глазах рябило от дергающихся голов и машущих рук. Кого здесь только не было! Матросы в линялых куртках; вольные рыбаки – однообразно бородатые и с однообразными кольцами в облупленных носах; коптильщики с коричневыми от въевшегося жира руками и лицами; ремесленники; торговки; напомаженные красавицы из нескучных квартир, присланные хозяевами в надежде на барыши… Во, и даже квартальный здесь! Метались огни жарких десятисвечий, желтые блики и черные хлопья копоти пятнали потные лбы, из-за мельтешащих по стенам теней толпа казалась вдвое большей, чем на самом деле, хотя уж куда там больше – лучше бы меньше она казалась, да не вдвое, а позначительней…

Парень понимал, что слишком долго он торчит на пороге, но никак не мог принудить себя шагнуть, слиться с этим многолюдьем, которое запросто может не отпустить на волю простака, решившегося хоть на миг стать его частью. Бес знает, сколько лишних мгновений простоял Нор, изо всех сил прижимая к себе скрипку, старательно не замечая приглашающих взмахов дядюшки Лима. И бес знает, сколько бы он еще простоял вот так – дурак дураком – если бы вдруг не сообразил, что боится.

…С десяток услужливых рук подняли его и водрузили на разливочный столик, по полу разлетелись осколки стаканов и кружек, но их грохот с лихвой искупило бренчание посыпавшихся к ногам Сатимэ медяков. А рев немного притих, и сквозь него явственно прорезались требовательные крики:

– «Вдовушка в купальне»! Слышишь?! Пой «Вдовушку»!

– «Бравый парень с Побережья»!

– Нет, «Красотка и людоед»! «Красотка и людоед»!

Нор нетерпеливо рванул струны; пронзительный, почти сердитый вскрик старой ворчуньи утихомирил вопли и гам лучше, чем вылитая за борт бочка рыбьего сала утихомиривает бесчинство штормовых волн. Впрочем, начать пение не удавалось еще довольно долго, потому что несколько могучих глоток чересчур рьяно домогались от прочих гостей тишины.

Парень опустился на корточки (под носками сапог хрустнула битая глина), исподлобья глянул в ждущие нетерпеливые лица. Много лиц. Множество. Все-таки жизнь лишена смысла и справедливости, а тесьму человеческих судеб сплетают гнуснейшие из бесов. Все эти люди, небось, и под угрозой отлучения не согласились бы слушать Крело; и Рюни сберег от стольких несчастий вовсе не он… Так почему же, почему?.. Эх, самая глупая глупость спрашивать, когда знаешь: ответить не сумеет никто, даже сама Рюни. Разве только Ветра – на то они и Всемогущие, чтобы все мочь, – но их ответам цена известна…

Парень плотно зажмурился, тряхнул головой, да так, что аж в затылке хрустнуло. Ладно, хватит. Вышвырни из души черноту, выплесни ее на этих, пришедших. «Вдовушку» им захотелось? Поржать и на торжище можно, тамошние плясуны горазды веселить дураков. А уж если пожаловали слушать Певца Журчащие Струны, так должны были приготовить уши для настоящего…

Он тихонько погладил скрипку, и гулкое дерево отозвалось спокойным протяжным стоном.

Нет, нынче решительно все получается не так, как раньше. Конечно же, толпа не молчала (толпа вообще не умеет молчать). И оборвавший пение Нор, потупясь, слушал покашливание, поскрипывание, мучительные вздохи, кряхтение, невнятное бормотание…

Ничего похожего на привычный восторг. Недоумение, обида – вот что мерещилось парню в этом глухом, неуловимо крепчающем гуде, похожем на бурчание исполинского брюха легендарного морского страшилища. Парень растерянно огляделся, увидел вытянутое, бледнеющее лицо Сатимэ, мрачную ухмылку клавикорд-виртуоза, какую-то полузнакомую драногубую рожу, скалящуюся в непонятном злорадстве… А кто-то опять неуверенно требует «Вдовушку», кто-то громко жует, брызгая мясными слюнями и гаденькими словечками… А двое-трое проталкиваются к дверям.

Неужели так плохо было спето? Или они не поняли? Рюни не видать, то ли забилась куда-то, то ли вовсе ушла от его позора… Так что же, действительно, взять и спеть им «Вдовушку»? Ведь могут и заведение разнести…

– Почтеннейшие господа! Не желаете ли вы порадовать уши забавной песенкой про красотку и людоеда?

Смилуйтесь, всемогущие, да это же распахнул пасть конопатый сопляк, пришедший с клавикорд-виртуозом! Он уже успел влезть на стол, стоит в рост – губы бледные, трясутся от страха, потому что все смолкли и пялятся на этого невесть откуда взявшегося выскочку, удивляясь его нахальству. А выскочка как нельзя лучше сумел воспользоваться мгновением тишины и всеобщим вниманием.

Как он играл! Что вытворяли со струнами его исцарапанные грязные пальцы! И то сказать – пальцев-то у него десять… Грызя губы, Нор слушал, как чужая глотка выводит им самим когда-то выдуманные рулады, и завидовал, завидовал, зло, до слез, до кровавых пятен на скулах. Струны – пусть, раньше он и сам мог не хуже, но голос… Вот чего нет и никогда не было у Нора: голоса.

А гости уже напрочь забыли о Норе, о непонятой ими песне. Гости веселились; они подвывали, они дружно гикали в такт; некоторые с восторгом подхватили напев:

Вот-вот, этого-то они и хотели, этим-то они восторгаются. А ты, осел, душу перед ними расстилал… Да сморкаться они хотели на твою душу! Честным людям поржать охота, а ты им переживания свои суешь, как клопа в ноздрю. Осел…

Нор слез на пол, взял скрипку под мышку и стал проталкиваться к выходу. Естественно, никто и не думал уступать ему дорогу, гриф старой ворчуньи путался в одежде толпящихся, а настроение парня никак не способствовало любезному обхождению с ближними. И все-таки на него почти не обращали внимания. Только возле самой лестницы, ведущей наверх, какой-то верзила злобно прошипел: «Да не мешай же слушать, стервь непоседливая!» Верзила этот даже не потрудился глянуть, кого он ругает. Ему было не до всякой там стерви – он прилип глазами к взмокшей от вдохновения конопатой роже певца.

Добравшись до своей комнаты, Нор первым делом аккуратно уложил скрипку в футляр и задвинул под кровать – поглубже, чтобы никогда больше не попадалась на глаза. Дверь он закрыл так плотно, как только позволило покоробившееся от дряхлости дерево, но все равно снизу, из зала, доносилось пение, а временами и восторженный рев. Что ж, правильно. Сопляк хорошо поет, красиво, искусно. Вот только песни эти выдуманы не им…

На душе было пусто и мерзко. Даже злоба как-то незаметно обессилела, переродилась в тупую мучительную тоску. Нор бродил по комнате, гладил ладонью стены, выглядывал в темное, подсвеченное скудным фонарным заревом окно и старательно думал о всяческой ерунде. Например, о стенах, которые совсем облупились, и хорошо бы их заново выкрасить, потому что под струпьями изветшалой краски заводятся клопы и кусючие бабочки. А застекленное окно – напрасная роскошь в комнате, отданной под жилье заурядному слуге, здесь и слюдяные пластинки сойдут. Надо бы посоветовать дядюшке Лиму, чтобы распорядился эти самые стекла вынуть да продать. Много за них выручить не удастся, но на покраску стен, наверное, хватит.

Впрочем, Сатимэ на такую затею не согласится: слюдяное окно подпортит фасад. А с другой стороны, клопы и прочая дрянь вряд ли присягнут не пересекать здешний порог и кормиться одним только Нором. Возможно, хозяин все же решится пожертвовать зажиточным видом своего заведения ради спокойного сна да некусаного тела? Тем более что жертва-то ничтожна – никто из гостей и не подумает вывихивать шею, присматриваясь к окнам второго этажа.

Бес знает, много ли времени удалось растранжирить, прячась от случившегося за никчемными размышлениями. Во всяком случае, когда Нор наконец очнулся, пол по-прежнему трясся от радостного гиканья собравшихся в зале гостей. А очнулся Нор потому, что кто-то стучался в дверь – негромко, но весьма настойчиво. Ну и кто это выискался такой обходительный? Запоров-то на двери нет и не было никогда – толкай да входи. Так нет же, стучит… Рюни, что ли?

Нет, парень совершенно зря заподозрил хозяйскую дочь в стеснительности. И опасение, что разрешения войти домогается Крело (сейчас подобный визит уж непременно бы закончился мордобоем), тоже оказалось напрасным.

В дверь стучался дядюшка Лим. Почему-то решив, будто вымученный невнятый звук означает разрешение войти (Нор, кстати, сам не был в этом уверен), владелец «Гостеприимного людоеда» перешагнул через порог. Парень мельком глянул в его розовое, сияющее лицо и поспешно отвернулся. За спиной тяжко вздохнули, потом жалобно скрипнул расхлябанный стул – почтеннейший господин хозяин изволил приготовиться к долгому разговору, однако начать не решается. Во, опять вздох. Только что были весьма довольны жизнью, и – на тебе, пригорюнились. Ну так чего молчать? Все же ясно: пользы от тебя, Нор, (прости) никакой; певец из тебя (прости) больше не получится; вышибал у меня (прости) и так хватает, лишнего держать не позволит (прости) достаток; дочку я (прости) за тебя не отдам – она другого (прости) выбрала, и от твоего здесь присутствия (прости) получится большое (прости) неудобство… Ведь так, хозяин? Ах да, еще, конечно, всякие реверансы будут. Спасибо за все… Не откажись принять скромную сумму… Живи, пока не подыщешь чего-нибудь… В общем, если попросту, то вот тебе, дружок, звонкий мешочек, а где у нас выход, ты и сам знаешь.

Тем временем дядюшка Лим разразился очередным душераздирающим вздохом и вдруг заговорил совсем не о том, к чему готовился Нор.

– Ты напрасно переживаешь, все вышло удачно. Гости довольны, и выручка велика. – Он прихлопнул себя по оттопыренным карманам, и те откликнулись дробным металлическим лязгом. – Я уже и не припомню, получал ли когда-нибудь столько за один вечер. А ведь вечер покуда не окончился…

Парень искоса наблюдал за дядюшкой Лимом. Несмотря на вздохи и виноватые глаза, кабатчик вовсе не казался несчастным. Ну что ж, для него действительно все устроилось хорошо. Ишь, как многословен!

– А знаешь, кого нам следует благодарить за удачу? Почтеннейшего маэстро, обучавшего тебя музыке. Это он по собственной воле зашел предупредить, что ты совершенно не сможешь играть, а когда ни игры, ни путного голоса, то добра не получится. И юношу этого он привел – очень, говорит, кстати сестра мне своего сына из деревни прислала. Видишь, как хорошо все складывается? Ты будешь сочинять песни, мальчик будет петь…

«А ты денежки грести», – непочтительно додумал его слова Нор.

Ладно, хозяина можно понять и винить его, конечно же, не в чем. Но маэстро-то каков оказался! Воспользовался, урвал для племянничка уютное место. Стервятник… Значит, каждому свое занятие определено: один будет кашку варить, другой кушать… Как-то не верится, что конопатый сопляк станет объяснять восхищающимся гостям, кем его песни выдуманы.

Однако высказать вслух свои злые мысли Нор не успел. С треском распахнулась дверь, и на пороге появилась запыхавшаяся Рюни. Выглядела она странно – губы дрожат, глаза бегают, дышит так, будто несколько лиг бегом пробежала… Сатимэ сунулся было с испуганными расспросами, но почтительная доченька прицыкнула на него и нелюбезно осведомилась:

– При тебе деньги есть?

Кабатчик растерянно поскреб за ушами, мельком глянул на Нора, потупился.

– Ну, помнится, завалялась в карманах кое-какая мелочь, – протянул он с видимой неохотой.

– Сыпь все на кровать, слышишь?! – Рюни не говорила – приказывала. – Сей же миг все высыпай и спускайся в зал. Ну, смерти моей захотел?! Быстрее!

С тягучим вздохом Сатимэ бросил на одеяло несколько монет (интересно, как это он исхитрился на ощупь отличить медь от золота?) и собрался что-то сказать, но Рюни чуть ли не пинками выпроводила его в коридор и захлопнула дверь. Потом обернулась к Нору:

– Там, внизу, тебя узнал какой-то верзила со шрамом. Сказал квартальному, что ты убийца, что тебя надо хватать. Квартальный, добрая душа, послал его в префектуру (мол, не упустить бы в этаком многолюдстве, пускай шлют подмогу), а сам отыскал меня и велел передать: уходи. Понял? Бери деньги и убегай поскорее – рейтары мешкать не станут!

Сбивчивый полушепот хозяйской дочери взволновал парня, но вовсе не так, как ожидала Рюни. Нор перепугался, что девушка просто выдумала способ избавиться от него. И только когда Рюни уже замолчала, ему вдруг вспомнился свежий розовый шрам на радостной, неуловимо знакомой роже. Ну конечно, ведь это же не кто иной, как один из давешних проклятых шакалов мелькал среди гостей дядюшки Лима. Вот и все. Загоняла-таки судьба, заездила, затравила. Может, уже не трепыхаться?

Мысль про «не трепыхаться» показалась достойной и мужественной; даже не без удовольствия парень представил себе, как в комнату врываются латники, а он встает им навстречу со спокойной улыбкой: «А я уж заждался. Если б вы знали, до чего мне все надоело!» Правда, подобные величественные мечтания совершенно не вязались с лихорадочной суетой и беспомощными попытками завернуть в старую куртку выволоченные из-под подушки нож и железный бивень: предметы увесистые, толстая заскорузлая кожа трудно уступает дрожащим пальцам, а когда неуклюжий тючок наконец готов, то при попытке сунуть его под мышку рукава разворачиваются и обе железки с грохотом валятся на пол…

Потом он переминался с ноги на ногу и вздыхал, глядя, как шустро и ловко справляется с непослушными вещами Рюни. Только когда девушка попыталась сунуть в тугой аккуратный сверток отобранные у отца монеты, Нор очнулся, перехватил ее руку, легонько встряхнул:

– Не надо. И спасибо тебе. И… ну, ты понимаешь.

– За скрипку не бойся, я пригляжу… – По лицу Рюни было видно, что ей хотелось сказать что-то совсем другое, но… Вот именно: но.

Она не пошла провожать, только крикнула вслед, чтобы не вздумал соваться на улицу. Это Нор и сам понимал. При ловле какого-нибудь воришки или дебошира рейтары вряд ли стали бы утруждаться особыми предосторожностями, но поимка убийцы – дело ответственное, а потому они наверняка оцепят квартал. Так что путь один – на задний дворик, через забор, через дворик стеклодувни и снова через забор – на Парусную. Не потому, что так безопаснее (у рейтар ведь головы не только ради того, чтобы каски с плеч не валились). А потому, что быстрее. Может, не успеют все входы-выходы обложить – до префектуры отсюда не ближний свет.

Перебраться через каменную ограду высотой в человеческий рост при одной руке да еще и с нелегким свертком почему-то оказалось довольно просто. Но во дворе стеклодувни пришлось терять драгоценные мгновения, отбиваясь ногами от сторожевой собаки, причем эта шелудивая тварь, кажется, весь квартал разбудила своим лаем и визгом.

Едва не оставив в пасти проклятой шавки левый сапог, Нор спрыгнул на обильно поросшую вьюном брусчатку Парусной и замер, оглядываясь. Полная луна, звезды и одинокий фонарь, пламя которого неприкаянно трепыхалось за почерневшими осколками битых слюдяных пластин, давали достаточно света, чтобы видеть: улица пуста от поворота до поворота. А что может прятаться за поворотами – это одним Всемогущим ведомо. Плохо. Слишком светло, слишком шумно (по ту сторону забора все еще беснуется вислоухая погань). И совершенно непонятно, куда идти. Хотя почему же непонятно? Как раз понятно – идти просто некуда. И бегство было напрасным, потому что некуда бежать, негде прятаться. Все равно ведь поймают – не теперь, так через день, через два, через десять… В Арсде не затеряешься – слишком уж много везде людей, которым вменяется в обязанность интересоваться всеми и всем.

Нор яростно сплюнул, нагнулся за выроненным свертком. Хватит транжирить время. Поразмыслить о будущем можно и позже, а сейчас надо уходить, да поскорее, – иначе это самое будущее выдастся очень коротким. Ну, давай. Хочешь – налево, хочешь – направо. Лучше направо: подальше от префектуры.

Сумерки обманывали, укрывали лунным холодным маревом колдобины и бугорки; трескучие стебли хватко цеплялись за ноги (да бесы бы их пораздирали, жителей местных, по воздуху они, что ли, летают?!). Собака наконец-то заткнулась, но теперь Нора оглушали отзвуки собственных поспешных шагов. А черные стены вымерших на ночь домов со злонамеренной торопливостью отражали, множили дробным эхом даже скрипы подошв и шелест сухого вьюна.

Бежать Нор боялся. Почему-то казалось, будто стоит лишь заторопиться сверх меры, и позади тут же раздастся властное: «Эй, ты! Лицом ко мне, руки на голову!» Никак он не мог пересилить эту дурацкую уверенность, хоть и оглядывался постоянно, доказывая себе, что сзади никого нет. А тут еще и культя опять разболелась. Вроде бы зажила уже, повязку два дня как сняли – и на тебе, все сначала, в самый подходящий момент. Погорячела, распухла, наверное… Зацепил, что ли, через заборы прыгая?

Но поворот уже близко. Надо свернуть с Парусной и как следует попетлять по окраинам, сбить со следа, затеряться, пропасть. Только осторожно. Не нарваться на ночных подонков. Или на патруль… Впрочем, патрульных издали слыхать – при полном вооружении бесшумность соблюсти трудно. А у квартальных над будками белые фонарики, их можно заметить и обойти переулками. Так что у тех, кто ночными похождениями живет, хлеб не слишком опасен. Ну, пускай… Сейчас-то это на пользу…

У поворота Нор еще раз оглянулся – никого. Пусто. Тихо. Хвала Ветрам, блюстители гражданского спокойствия нынче не слишком проворны. Что ж, и на том спасибо!

Он шагнул вперед и с маху ткнулся лицом в рейтарский нагрудник.

Не успел Нор сообразить, что происходит, как в плечо его впилась тяжелая бронированная рука – впилась, властно рванула, и парень увидел железные маски, заменяющие лица невесть откуда взявшимся башнеподобным латникам.

– Имя! – гулко рявкнул над ухом хрипловатый бас.

Этот голос, превращенный железом наличника в какой-то нечеловеческий рык, был так требователен и жуток, что Нору даже в голову не пришло выкручиваться или хотя бы мешкать с ответом. Но вышедший из повиновения язык помимо хозяйской воли поторопился ляпнуть внезапную несусветицу, и за наличником фыркнули:

– Экое, однако, ты себе имечко людоедское выискал! Леф – надо же!

Насмешка была на удивление добродушной, но кто-то другой (глухие шлемы не давали даже понять, который из рейтар говорит) процедил: «Врешь!», и тут же новый вопрос (снова не понять, чей):

– Почему ночью шляешься?

Нор не ответил. Если они действительно уверены в его вранье, то этот вопрос лишний; если же нет, то схваченный сопляк имеет полное право онеметь с перепугу и немного похлопать глазами. Парень успел заметить, что рейтар всего трое (значит, не случайный патруль – засада). И еще ему показалось, будто допрашивают его только двое: третий же хоть и стоит над душой, но добычей не интересуется, а продолжает следить за улицей. Значит, они все-таки сомневаются, что поймали того, кого хотели?

Лихорадочные размышления Нора были прерваны увесистым тумаком – рейтары начинали терять терпение. Ну, так как же это улыбается старый Зизи?

– За что?! Почему гневаются почтеннейшие господа блюстители?! Я ничего такого не делал, я просто шел…

– За каким бесом ты вздумал «просто идти» ночью? Ночью честным малым положено спать, а не шастать!

– Это не я! Это хозяин! Он велел какие-то железки кузнецу в починку нести, пришлось ждать…

– Где живет твой хозяин?

– На Горшечников… – Нор прикусил язык, но было поздно.

– Где-где?! Он что, ближе кузнеца не нашел?!

Думай, дурак, думай скорее! И подмыл же бес ляпнуть такую глупость… Да скорей же, выкручивайся, не тяни!

– Мой почтеннейший хозяин все может! – (Во-во, молодец, только поспесивее, понахальней!) – Откуда я знаю, чем ему приглянулась именно та кузница, что возле шлюпочной верфи? Может, тамошние мастера умелее прочих, – он же мне объяснять не станет! Он даже орденским иерархам ничего объяснять не хочет – делает, и все…

Рейтары переглянулись, потом один из них осторожно спросил:

– Кто твой хозяин? Говори быстро!

– Хе, «кто»! – Нор самодовольно вздернул подбородок. Чувствовал он, что далековато завело его это вранье, но спускать штандарт было уже поздно. – На улице Горшечников есть мост, а возле моста – домик с башенкой. Продолжать? Или вы, почтенные, уже догадались?

Почтенные, к счастью, буркнули нечто утвердительное. Вздумай они скрывать свою догадливость, Нор бы уж точно влип – поди, объясни-ка другим то, о чем сам ни малейшего представления не имеешь!

Наличник рейтарского шлема похлипче солдатского, зато его можно приподнять, а то и совсем отстегнуть – именно это и сделал один из блюстителей.

Благонамеренные (а тем более неблагонамеренные) граждане втихомолку именуют рейтар строевым дубьем. Однако увиденное Нором немолодое лицо с темными внимательными глазами производило совершенно другое впечатление. Пристально глядя на парня, блюститель выговорил неторопливо и внятно:

– Экого ты, однако, крюка дал, добираясь от портовой кузни до своего хозяина!

– А какой же дурень ночью сунется через торжище? – очень натурально изумился Нор.

Парень чувствовал, что ему уже почти верят, но благодарить всемогущих было пока рано. Опыт общения с дознавателями префектуры у него уже имелся – правда, в качестве очевидца, а не возможного злодея, – и парень мог поверить во что угодно, кроме как в рейтарскую доверчивость и душевную простоту.

– Здесь поблизости должна быть таверна. Называется «Гостеприимный людоед». Не знаешь, как до нее добраться?

Ну вот, пожалуйста. Кратчайшая дорога от портовой кузницы до моста на улице Горшечников им известна, а таверну с громким названием они, видите ли, без помощи никак не могут найти! Проклятые хитрецы… Ну что отвечать? «Не бывал, не знаю, впервые слышу»? Ой, вряд ли. Слухи о такой примечательности, как вернувшийся из Прорвы сопляк, небось, уже до Последнего Хребта доползли… Ах, бесово семя, да не транжирь ты время, отвечай! Хотя… Почему бы перепуганному подростку не задуматься над внезапным вопросом?

– Почтеннейший господин блюститель изволил спросить о том заведении, где кто-то сумел вернуться из Серой? Да, где-то здесь… Не за той ли коптильней, возле которой меня давеча собака облаяла?

– Это не коптильня, – вдруг решил подать голос тот рейтар, который все еще тискал железными пальцами плечо Нора. – Это стекольная варница. Тебе ли не знать, если ты вылез из-за тамошнего забора?

Бесы проклятые! Ну конечно же, они видели… Все, вот это уже капкан…

– Думал, коптильня… Думал рыбкой разжиться…

Да нет, даже заискивающий оскал попрошайки Зизи не поможет. Не надо было кидаться в бега. Унижался, лебезил, гордость свою изломал – и ради чего? Чтобы все равно влипнуть?

– Ладно, проваливай.

Парень обалдело захлопал глазами, не имея сил поверить в услышанное, а увесистая ладонь уже нехотя сползала с его плеча, и пожилой рейтар, отвернувшись, уже прилаживал на место наличник:

– Скажешь хозяину, чтоб внес в казну штраф за попытку кражи. И смотри, я проверю. Ну, чего стоишь? Пшел!

Все еще не соображая, что происходит, Нор шагнул прочь, но тут же в плечо его снова вцепились бронированные пальцы.

– Стоять! – гаркнул державший рейтар и, обернувшись к пожилому, уже скрывшему лицо под железом, спросил растерянно: – Ты что, Рико, медузами обожрался? Он же однорукий!

Ну да, вот никак твой Рико не сумел заметить эту поганую однорукость! Лицедеи проклятые… И орденские подвывалы еще смеют врать, будто служащие в префектуре расследователи беспомощны да неумелы!

Пожилой Рико будто бы в недоумении обернул к парню тусклую маску наличника.

– Так и есть, безрукий, – огорченно сказал он, всматриваясь. – Без левой руки… Однако же лихую штуку ты разыграл с нами, юный убийца Нор! Ну, не молчи. Соври еще что-нибудь, мы ждем!

– Почему убийца?.. Какой Нор, где?.. – забормотал парень, хоть не сомневался уже в бессмысленности уверток. – Смилуйтесь, почтеннейшие, обознались вы…

– Где рука?! – гулко рявкнули над ухом, да так зло, как будто главная вина Нора была в краже собственной пятерни.

– Лошадь копытом отшибла… Хозяйская лошадь… Потому он и в услужение принял – из жалости. Сказал: вину загладить хочу…

– Давно?

– Дней сорок уже…

Рико крепко взял парня за увечную руку, приподнял ее, закатывая рукав, и Нор вскрикнул – по-настоящему, без притворства.

– Похоже, не врет, – задумчиво сказал Рико. – Таким месивом не ударишь…

Удерживающий парня рейтар хмыкнул досадливо:

– Да что ты мямлишь? Чего мы вообще затеялись с этой соплей посреди улицы? Давай жалобщика крикнем для опознания, давай кабатчика потрясем. Долго ли?..

– А если этот не врет? Поднимем шум, суету, а настоящий покуда выскользнет. И опознавателю нет особой веры – что он там видел в темноте! Ткнул небось в первого похожего… А кабатчик персона пристрастная…

– Давай к себе заберем. Выспросим у орденских портрет того Нора, сличим. Если про имя соврал, значит, и остальное…

– Однако же ты и дурень! У орденских он выспросит – экое плевое дело! Врет, не врет… Орден певца-идиота отпустил жить. Если недоросль врет – мы с тобой угодим под копыта Ордену, если не врет – Бесноватому на глаза попадемся…

Миг молчания. Потом – очень тихо, но с яростной дрожью в голосе:

– Рико, мы же святую клятву давали! На Первом Кресте и на адмиральском штандарте присягали! Ну?!

– Те, кого удостаивают чести последнего подвига, тоже на всем клялись!

Оба одновременно посмотрели на своего третьего соратника, но тот демонстративно отвернулся, шагнул в сторону. Разбирайтесь, мол, сами, а я вас вообще не слышу, я за улицей слежу.

Рико было заговорил, но тут же смолк, вслушиваясь. Охраняющая стекольный двор шавка вдруг захлебнулась остервенелым лаем, и почти сразу где-то поблизости коротко прогнусавил сигнальный рожок.

Нору показалось, будто рейтарская хватка слегка ослабела.

– Взяли кого-то! – с явным облегчением фыркнул Рико. – Настоящего – вот кого взяли! И, хвала Могучим, не мы. Отпусти недоросля!

И огорошенный негаданным счастьем Нор почувствовал, как нехотя соскользнули с его плеча железные пальцы.

6

Никогда в жизни Нор не видал таких окон. Огромный, во всю стену просторного зала витраж багряно-желтых тонов изображал толпу странных, несхожих друг с другом людей, бредущих по мертвой равнине мимо зрителя и мимо закатного солнца. То есть солнце, конечно, с тем же успехом можно было бы счесть рассветным, но оттенки замутненного временем или пылью стекла навевали непобедимую вечернюю тоску.

За окном наливался прозрачным светом ясный солнечный день; небо, наверное, еще не успело вылинять от жары и городской пыли, а тут… Тут было грустно. Цветное стекло пятнало стены вянущим пурпуром, тусклой холодной медью, и эти пятна висли на торцевых дощечках бесчисленных книг, будто последние осенние листья на окоченелых ветвях.

Книги, книги, книги… Огромные (в одиночку не сдвинешь) и крохотные, не больше ладони; изысканные, в разукрашенных тончайшей резьбой драгоценных футлярах, а рядом простые пачки папирусных листов, втиснутые между некрашеными досками… От книг прогибаются полки непомерных этажерок и стеллажей, книги валяются на креслах, на длинном вычурном столе – среди бесценного латонского фаянса, стеклянных графинов и серебряных винных чашек. В кабинете покойного отца Нора тоже хранилось очень много книг – штук, наверное, двадцать. Но то были умные, полезные сочинения: лоции, генеалогические опусы, повествования о войнах и плаваниях, жития Благочинных да еще – хвала Ветрам! – весьма приличные записи нескольких творений Рарра, когда-то приобретенные родителями из желания не отставать от моды.

Здесь же книги какие-то бессмысленные. Пользуясь затянувшимся отсутствием хозяина, Нор украдкой заглянул в одну – непонятные значки, глупые рисунки, целые листы ничего не означающих слов… Будто писано не на благородном арси, а на людоедском наречии. Зачем, спрашивается, такие в доме держать?

А вот ни символа Всемогущих, ни двадцатисвечия, ни хоть лампадки крохотной в зале нет. Видать, хозяин действительно даже пекла бесовского не боится. Отчаянный…

Но всего страннее то, что едва ли не самое почетное место в этом нелепейшем зале отведено гигантскому клавикорду. Инструмент, прихотливыми очертаниями напоминающий фасады особняков времен второго нашествия, дыбится у дальней стены, отражаясь в узорном паркете россыпью золотых сполохов и ласковыми бликами белоснежной китовой кости. В Пантеоне клавикорд куда скромнее…

Все-таки не надо было сюда приходить. Уши-то у здешнего хозяина дырявые, но и голова небось не без дырки: либо в детстве на солнцепеке передержали, либо он вроде Лопоуха каретой крепко задет. Ну вот куда он убрел? Заставил подробнейшим образом рассказать все, что случилось после того, как Нор вышел из ворот орденского особняка; потом велел посидеть немного в одиночестве… Ничего себе, немного! Солнце уже выкарабкалось чуть ли не на самую небесную верхушку, из стоящих в углу водяных часов почти треть склянки вытечь успела, а его все нет. Заснул по дороге? Или, может, отрядил кого-то из слуг звать рейтар, а сам и думать забыл о своем негаданном визитере? Вряд ли, конечно, да ведь недужная голова до чего хочешь додумается…

Да, может, и зря парень сюда притащился, только больше-то идти было некуда! А так хоть тень повода для визита выдумалась: рассказать про непонятную рейтарскую перебранку.

Все-таки речи ночных поимщиков каким-то краем задевали здешнего хозяина, которого ветеран Рико назвал бесноватым. И о собственном неуклюжем вранье надо предупредить – вдруг благодетелю от этого выйдет какая-нибудь неприятность, а тот и готов не будет! Да и вообще… Ведь сказал же щеголеватый старец (тогда, давно): приходи. Вот – пришел, хотя идти пришлось долго.

Щедрая на пакости ночь успела перевалить за середину, прежде чем парень наконец добрался до улицы Горшечников, а потом и до узкого каменного моста, перебросившегося крутой аркой над зловонной канавой (канаву эту по старинке продолжали именовать Замковым Водостоком, хотя воды в ней давно уже было гораздо меньше, нежели всего прочего). Нор так торопился проскочить дурно пахнущее неуютное место, что напрочь забыл об осторожности. Но ведь измотавшему душу блужданию в черной пустоте малознакомых улиц виден близкий конец – темный силуэт трехэтажного особняка, который был бы совершенно неотличим от соседних, если бы его крыша не вспучивалась к звездному небу странной уступчатой башенкой. Дворика особняк, похоже, не имел; вплотную к нему лепились, уродуя фасад, два приземистых длинных строения – наверное, конюшня и каретный сарай. В общем, не больно изысканное жилище – во всяком случае, Нор ожидал чего-нибудь повнушительнее.

Торопливо спускаясь со вздыбленной холки моста (тоже, кстати, не вполне безопасное дело: темно, перил нет, а брусчатка до скользоты зашаркана множеством поколений), парень мельком подумал об изрядных неудобствах столичной жизни. Даже этакий приметный и, несомненно, влиятельный человек, оказывается, лишен возможности подыскать для себя жилье с палисадником и без сточной канавы под окнами. Не может же ему нравиться подобное место! Или…

Это «или» так и осталось без продолжения. До Нора вдруг дошло, что крохотная пристройка возле ближнего угла особняка вовсе не хибара привратника, а будка квартального надзирателя. Пускай бесы живьем изгложут подонка, ленящегося мыть и как следует заправлять свой опознавательный фонарь!

Наверное, еще не поздно было бы кинуться назад, через мост, в путаницу проглоченных мраком улочек, но парень не стал этого делать. Будка выглядела совершенно безжизненной – дверца приоткрыта, смотровой глазок не задвинут, а внутри – ни намека на свет. Либо надзиратель спит (это вряд ли: ложась, он бы непременно заперся от греха), либо там никого нет и бояться нечего.

И главное, Нор устал. Устал получать пинки от судьбы. Устал бояться кого-то и за кого-то. И – что страшнее всего – устал чтить Мудрые Заповеди. Он так и не сумел надеть бивень на измочаленную хворую культю, но его правая ладонь в любое мгновение готова была прочно обхватить рукоять заткнутого за голенище ножа. По дороге парню не встретились ни ночные гуляки, ни патрули, вот только вопрос: кого оберегали Всемогущие, не допустив сбыться подобным встречам? Нора? Сложный вопрос…

Да, парень устал. Именно поэтому он не вздрогнул, не замедлил шагов – только нагло оскалился, когда из темной будки вдруг выдвинулась ему навстречу бесшумная приземистая фигура. Полудохлый фонарик, агонизирующий на будочной крыше, давал слишком мало света даже для того, чтобы толком обозначить в темноте самого себя. Но и так, имея возможность видеть лишь смутную, размытую сумерками тень, Нор понял: перед ним не надзиратель. Во всяком случае, не обычный надзиратель. Ленивая плавность движений выдавала опытного воина. Только это ничего не меняло.

– Куда идешь? – спокойно осведомилась тень.

Вместо ответа Нор ткнул пальцем, показывая. Разглядит ли вопрошающий, поймет ли – такие мелочи парня не волновали.

– Как зовут? – Голос был по-прежнему спокоен – голос человека, просто-напросто выполняющего обыденную работу.

– Нор. – Парень изогнулся, дотягиваясь кончиками пальцев до ручки ножа. – Нор Лакорра Санол. А что?

Неизвестный человек, кажется, пожал плечами.

– Да ничего… – безразлично проговорил он.

А потом повернулся к парню спиной и слился с чернотой будки. И тут же, словно повинуясь какому-то чародейству, натужно проскрипела дверь особняка с башенкой и из возникшей щели на улицу вывалилась полоса дрожащего факельного света.

– Заходи, – давясь зевком, позвали из светлой щели. – Да не лапай нож, дурень! Тут на гостей не кидаются – это тебе не кабак и не орденская обитель.

За приоткрытой дверью ждал увалень довольно мирного вида, однако при тесаке. Потом была крутая деревянная лестница, гулкий коридор и крохотная комнатенка, посреди которой растопырилась неожиданно просторная, богато убранная кровать. Стараясь держать как можно дальше от себя чадящий, роняющий трескучие капли факел, провожатый топтался в дверях, пока гость торопливо устраивался на ночь. Уходя, провожатый буркнул:

– У нас встают спозаранку. Проснешься – не вылазь. Умывание принесу, завтрак, а как поешь – поведу тебя к самому.

Бес знает, сколько времени Нор пробарахтался в бездонной хляби перин, дожидаясь рассвета. Вскоре парню стало казаться, будто рассвет уже давно наступил, но какая-то злонамеренная скотина подобралась снаружи к окну и занавесила его просмоленным холстом. Эта дурацкая уверенность крепла с каждым мгновением, однако, прежде чем Нор собрался вылезти из-под одеяла и пощупать, заоконная чернота вдруг стремительно набухла голубым утренним светом, дверь распахнулась, и в комнату величественно вступил давешний провожатый. Был он до неузнаваемости причесан и напомажен, вместо ношеной парусины его тучную фигуру драпировало шитое серебром коричневое сукно, а на пухлых ладонях возлежал поднос с умывальной посудой.

Завтрак и прочие утренние дела Нор завершил стремительно, только даже за столь короткое время тип в коричневом успел ему надоесть бессчетными понуканиями. «Шевелись! Глотай скорее – хозяин ждет!» Ну ждет. Ну дождался своего визитера этот ненормальный щеголеватый старец, развалившийся в бархатном кресле среди книг, позолоты да цветного стекла. Встретил он парня хитрым прищуром водянистых глаз и неласковыми расспросами, а потом без всякой видимой причины выскочил вон, кинув через плечо: «Ты, маленький, покуда один поскучай…» Старый-то старый, но едва ли не бегом скатился по лестнице (Нор этого, конечно, не видел, но от тарахтения гнутых каблуков в зале аж стекла задребезжали).

Старец возвратился очень нескоро. Соскучившийся до полной утраты застенчивости, Нор уже и по залу набродился, и во все углы успел позаглядывать, когда где-то рядом заслышался ему наконец приближающийся каблучный перестук.

Вошел хозяин вовсе не в ту дверь, через которую выходил. Он проскользнул сквозь проем между книжными этажерками и сразу же заговорил, не позволив себе присесть или хоть отдышаться от быстрой ходьбы:

– Заждался? Ну, ты уж не очень серчай на старика. Бульончик у меня там вскипать собрался. Особый бульончик, редкостный, такому никак нельзя позволить неправильно прокипеть… Да что ж ты стоишь? Ты, маленький, не стой, ты садись. Разговор у нас получится долгий, душевный, а ноги, чай, тебе не от казны пожалованы.

Присели. Хозяин с блаженным покряхтыванием утопил себя в глубоком кресле, занавесив лицо багряными бликами витража. Нору он указал кресло напротив. Однако парень, извинившись, устроился на низенькой скамеечке, выточенной из редчайшего желтого дерева, но не украшенной никакими излишествами. Здешняя мебель Нору не нравилась: до тошноты мягка и очень уж роскошна (последнее, кстати, следовало отнести не к одной только мебели).

– Так, говоришь, храбрый ветеран Рико называл меня бесноватым? – Старец говорил раздельно и живо, хоть и казался усталым. – Храбрый, умный, хитрый Рико… Всем был бы хорош, да вот какая беда: невезуч, однако же чрезвычайно пристрастен к фишкам. А потому вечно в немалых долгах, и приходится ему, служа префекту, еще на стороне прирабатывать.

Старый щеголь примолк, давая Нору время осознать сказанное. Собственно, все было достаточно ясно, вот только…

– Не знает ли почтеннейший господин, кого это схватили нынешней ночью возле «Гостеприимного людоеда»? Может, невинный страдает?

Старец тоненько хихикнул, затряс головой – ну прямо тебе хуторской дурачок, для шутки ряженный владетельным капитаном.

– Нынешней ночью возле твоего кабака одного тебя поймали – и то ненадолго.

Нор вытаращил глаза:

– Но как же… Я же сам слышал рожок… сигнал…

– Это, маленький, ваш квартальный сигналил. Я ведь один, а в Ордене людей не перечесть, и почти каждый мне неприятель. Вот и приходится склонять душевных людей в помощники.

Так. Стало быть, загадочный благодетель мало того что к Ордену отношения не имеет, так еще и пытается с ним (с Орденом то есть) тягаться силами. Равные, стало быть, величины – Орден Всемогущих Ветров и расфранченный старикашка, умеющий с подозрительным правдоподобием корчить из себя дурачка. И при этом орденский вице-адмирал, озлившись, грозил ему не отлучением, не галерами, а тем, что непременно станет кому-то жаловаться. Интересно, кому? Мамочке?

Говорят, если мелководная рыбешка случайно попадает в глубины, то ее мгновенно убивает чрезмерная тяжесть вод. Вот и Нор чувствовал, что уж больно глубоко уносит его прихоть судьбы – того и гляди, ребра хрустнут.

Тем временем дряхлый франт выкарабкался из кресла, подошел к клавикорду, беззвучно потрогал клавиши. И вдруг сказал:

– Пойми: вернувшийся из Прорвы – редкость. А всякая редкость ценна. А на всякую ценность сыскиваются охотники – чем ценнее, тем больше. Некоторые вельможные священства шибко досадуют на тебя. Говорят, что ты угроза порядку вещей, что у разных умников пошатнется страх перед отлучением – какой может быть страх, ежели из Прорвы возвращаются? Немало господ иерархов перевели бы дух, когда бы ты тихонько да незаметно вознесся к Лазурным Розариям… Думаешь, пьяненькие переселенцы случайно забрели в вашу таверну? Как бы не так… Поздно я узнал про душегубскую затею, а все же узнал – мир-то не без душевных людей… И пришлось поручить господину Тантарру завести знакомство с надзирателем вашего квартала – чтобы впредь оберечь тебя от злоумышлений. Я ведь в тебе тоже немалый интерес имею…

– Вот пришибло бы меня шакалье в ту, первую, ночь, и поиссяк бы интерес почтеннейшего господина, – буркнул Нор, мрачно уставясь в пол.

Почтенный господин долго не отвечал на этот упрек; он медленно гладил клавиши, словно пытаясь согреть ладони о полированную кость. Когда же старец в конце концов заговорил, голос его изумил Нора своей неожиданной мягкостью.

– Ты, маленький, – человек, хоть и глупый по молодости. Я тоже человек. Не досадуй, пойми: не вправе один человек навязывать другому собственную волю вместо судьбы. Одно дело – противодействовать преступным козням могучих властителей, но вздумай я оберегать тебя от обыденных в этом мире слепых случайностей, так ты же первый станешь на меня злобствовать (и, кстати сказать, будешь прав). Понял ли? Нет? Не беда, со временем сам все уразумеешь. Только думать не забывай – сие занятие покуда никому не вредило. И вот еще что запомни: если позволишь украсть у себя гордость преодоления (неважно, кому позволишь – мне, подружке своей, себе самому), то останется от тебя калечный человечишко, не способный ни к чему, кроме жалоб.

Нор действительно не вполне понял стариковские речи. В них мерещилось что-то очень правильное, но ведь давно сказано: «Чрезмерная правильность – тварь из породы ошибок». Вслух парень, естественно, ничего подобного не сказал. Он вообще ничего не сказал – сидел, уставясь в затылокразглагольствующему старику, поскольку тот вдруг принялся говорить о вещах на редкость занятных.

– Ты вот жизнь свою полагаешь оконченной. Не рано ли? Партикулярные тебе впредь досады не причинят: я нынче же переговорю с префектом, он мне поверит. Орденские, меня опасаясь, не посмеют решиться на сугубые пакости, а от несугубых ты и единолично отобьешься. Что еще? Подружка? Поверь старику – даже с нею может выйти по-разному. Она покуда никого не любит и не любила – ни тебя, ни приятеля твоего. Молчи да слушай! – прикрикнул он, видя, что Нор готовится возражать. – Как-никак я почти всемеро старше тебя и во сто крат умнее! А девочка Рюни по неискушенности путает с любовью то дружбу, то жалость. Вот и выходит – рано ты похоронные фонарики вывесил…

Старец суетливо пробежался по залу. Ошалелый Нор не сводил с него широко распахнутых глаз. Ай да щеголь! Ай да благодетель! Ведь каким боком все вывернул – действительно, будто и не случилось ничего страшного… Вот бы поверить! А еще бы лучше понять, чего ради затеял этот недоступный пониманию человек подобную беседу.

Благодетель между тем решил продолжать:

– Нечего, маленький, выпучивать глаза этаким отчаянным манером. Чем таращиться, лучше задай работу своим мозгам да пойми наконец: прав-то я! А еще того лучше – спой-ка мне, старому, то, чем потчевал вчерашних гостей своего хозяина.

Парень поперхнулся от неожиданности, промямлил что-то о скрипке, которой здесь нет. Старец только рукой махнул:

– Эка беда! Вон тебе клавикорд, да какой! А коли не хочешь – давай без музыки, и то ладно.

Отвертеться не удалось, пришлось петь. Престарелый щеголь со второй строфы начал тихонько подбирать мотив, касаясь клавиш с такой настороженной аккуратностью, словно боялся укусов. И Нор мимоходом отметил, что похожий на дворец инструмент стоит здесь не только красоты ради.

Когда песня закончилась, старец долго молчал. Он словно как-то усох, подряхлел и явно прятал от Нора лицо. Парень уже начал придумывать всякие способы прервать затянувшееся молчание, но ничего приемлемого выдумать не успел. Хозяин с заметным трудом снова превратил себя в бодрячка, вот только голос не захотел подчиняться его усилиям.

– Ты что же, написал это за пару дней?

– Нет, это старое. Это когда родители… Сейчас просто уж очень впору пришлось. А написать так быстро я бы не смог: я плохо пишу. Читаю хорошо, а писать почти совсем не умею. Это ведь как с людьми: в лицо узнавать легко, а попробуй-ка, нарисуй по памяти даже лучшего друга!

Старец почему-то захохотал. Нор подозрительно прищурился – не над песней ли? Нет, вроде бы что-то другое развеселило. Ладно уж, пускай себе радуется. Дитя престарелое…

А хозяин-благодетель, все еще посмеиваясь и утирая слезы с раскрасневшихся щек, внезапно сказал:

– Душевная песня. – Он окинул Нора стремительным хватким взглядом, всплеснул сухонькими ладошками. – Ишь ты, сызнова не жалует доверием старика! Ну, погоди же!

Парень видел, как шустро заметались по клавишам бледные пальцы, как набухла ветвистыми жилами узенькая полоска, проглядывающая между ослепительным жабо и напудренным затылком пушистого парика… А дрожащий, срывающийся от напряжения стариковский фальцет почему-то не показался жалким, не утонул в могучем рокоте гигантского клавикорда.

Пение оборвалось так же внезапно, как и затеялось.

– Забавно, правда? – В голосе нелепого старика Нору примерещились слезы. – Почему-то продолжаем величать времена года муссонами да пассатами, которых не было со дня Мировой катастрофы… Поем песни про Норд – ветер с Великих Северных Льдов, которому неоткуда дуть уже сто два года… Забавно… – Он вздохнул с надрывом, провел ладонью по клавиатуре. – Так не скажешь ли, маленький, чью песню я сыграл?

Нор пожал плечами:

– Скажу. Да не только я – любой скажет. Это Рарр, из его «Аллегорий».

– Вот тебе Рарр! – Изысканный щеголь вдруг позволил себе жест, способный вогнать в краску даже видавших виды барышень из нескучных квартир. – Кабы я осмелился рисковать честью своих имен, то этот осел так бы и помер никому не ведомым базарным торговцем!

Нор поначалу даже не понял, на что намекает раздраженный старик. Возможно, он хочет сказать, что покровительствовал великому песнетворцу?.. И только через несколько мгновений до парня дошел истинный смысл услышанного. Смилуйтесь, Всемогущие, да что же это за имена носит здешний хозяин, если их можно запятнать рарровской славой?

– Ну, чего притих? Ты уж не молчи, скажи что-нибудь. Небось думаешь: врет старый или из ума выпал. Так?

Нор отчаянно замотал головой. Он действительно не догадался усомниться в словах щеголеватого старца. Парень чувствовал: сказанное слишком похоже на вранье или бред, чтобы и вправду оказаться враньем или бредом.

– И на том благодарствую… – Старик снова потух, сгорбился. – А твоя песня и вправду неплоха. Спой ты, маленький, ее на поминках – на руках бы домой унесли… Люди ведь не дубье, понимают… А вот ты, похоже, не имеешь никакого понятия о песенном мастерстве. Сочинять – это еще не все. Надо уметь преподносить сочиненное. Ежели гостям, пришедшим повеселиться, начинают мытарить душу, то как же тут не приключиться досаде?!

Нор молча грыз губы. Неловко было парню, стыдно и горько. Беды, еще вчера ужасавшие, представлялись теперь в совершенно ином свете, а свое собственное поведение просто угнетало. Маленького щенка бросили в лужу. Ему бы забарахтаться, попытаться выбраться на сухое – так нет же, скулит, жмурится и покорно тонет. Наверное, проклятый старик во всем прав – иначе бы не вгрызались в душу его скудные полунамеки. Хвала Ветрам, хоть уберегли от рассказа про маэстро Тино, вознамерившегося урвать у Нора толику славы для своего конопатого родственничка. Посетовать на такое при человеке, добровольно отдавшем в чужие руки то, что теперь величают «гением великого Рарра» – это ж осталось бы только удавить себя от стыда!

Старец взглядывал испытующе, однако помалкивал, не мешал раздумьям. Глаза его стали странными, шалыми; в их льдистых глубинах брезжила снисходительная участливость, и Нор вдруг с болезненной ясностью понял: видел он уже когда-то такие глаза – либо эти самые, либо другие, неправдоподобно схожие с ними. Нет-нет, не во время первой встречи в орденском логове, а еще раньше, давно, неизвестно где…

– Зачем почтеннейший господин решил меня утешать? – Парень очень хотел сказать это громко, чуть насмешливо, однако получилось у него совсем по-другому.

Старик уже снова устраивался в своем кресле, хлопотливо поерзывал, покряхтывал, уютно топил подбородок в кружевах.

– Я и в мыслях не держал тебя утешать, – вкрадчиво промурлыкал он. – Единственно, чего я хочу, – это чтоб ты уразумел истинное положение дел. А уразумев, спокойно бы выбрал: либо с моей помощью (кстати сказать, вовсе не такой уж изрядной) возвратиться к обыденной жизни, либо остаться здесь и помогать мне. Пойми: помощь мне надобна, однако же лишь душевная, по доброй воле, не от безысходности. Понял ли?

Нет, Нор не понял. Не понял, чем он может помочь человеку, которого даже Орден опасается; не понял, почему человек этот, нуждаясь в нем, сам же настойчиво уговаривает идти откуда пришел. Странный человек…

Щеголь ухмыльнулся:

– Созерцаю на твоей физиономии невысказанные вопросы. Поясню: во-первых, я привык всегда поступать сообразно своим убеждениям. Во-вторых же, мне надобен старательный подручный, а не меланхолик, возмечтавший о самоубиении.

– Зачем я вам, господин? – прошептал Нор.

Старец снова преобразился. Теперь лицо его сделалось жестким, в голосе и следа не осталось от витиеватой дурашливости.

– Ты был в Прорве. Был и вернулся. Ты можешь вспомнить – единственный из всех.

Нора будто бы по темени наотмашь ударили.

– Из всех?! Я не первый?!

Старец желчно осклабился:

– Уж не досадуй – не привелось тебе оказаться первым. Бывали и до тебя. Зверье шныряет туда-сюда, нахально игнорируя орденские запреты. Изредка в мир выходят безумные люди. Шестнадцать таких пришельцев (все пожилые мужчины, воины) были замечены стражей и убиты – кстати, не без потерь. Убитых еще ни разу не удалось опознать, но оружие, приносимое ими, когда-то принадлежало нашим удостоенным ветеранам. Однажды возвратился ветеран – вот его опознали без сомнения, только сперва на всякий случай облагодетельствовали из аркебузы. А незадолго до твоего появления в Прорву слазил горный медведь. Слазил, да и вернулся, но не один – выгнал в мир дикую девочку. Вовсе дикая девочка, даже говорить не способна. Никто ее не сумел узнать, хоть и показывали многим – даже тебе. Помнишь ли голоногую барышню, которую вывели нам с тобою навстречу из кельи вице-священства? Мое было ухищрение, да только без толку… Кстати сказать, душевный друг вице-священство изволит полагать, будто девочка сия происходит из горных недоумков. Я же полагаю другое. Полагаю, за Прорвой тоже люди живут. Полагаю, Прорва – единственный выход в земли, сделавшиеся недоступными после Мировой катастрофы. Смекаешь, маленький? – Он помолчал, испытующе вгляделся в сосредоточенное лицо парня, заговорил опять:

– Покуда я очень многого не знаю. Но за Прорвой точно живут люди, причем эти люди вовсе не дикари. Врачеватели, видевшие твою левую руку, свидетельствуют, что залечено не по-нашему, но толково. Еще я вот что уразумел: Прорва лишает памяти, однако же весьма странным образом. Ты вот, к примеру, помнишь все, бывшее до и после нее, а год пребывания в Серой дочиста позабыл.

– Но вы, почтеннейший, намекнули, будто я смогу вспомнить. Как?

Старец вскочил так стремительно, что Нор невольно отшатнулся, заслоняясь локтем от воображаемого удара. Однако престарелый щеголь, конечно же, и не думал нападать на своего собеседника. Он только бросил через плечо: «Посиди!» – и торопливо вышел. Опять? Снова у него какой-нибудь бульончик кипеть собрался? Сколько же теперь придется ждать объяснений? Парень покосился на часы, но за время беседы вся вода из верхней посудины успела вытечь.

Опасения Нора были совершенно напрасны – хозяин возвратился через считанные мгновения. Нетерпеливо отпихнув локтем дорогую посуду, он с треском бросил на стол увесистый деревянный футляр (похоже, книгу), потом подманил Нора.

Это действительно была книга. Хозяин уверенно и быстро нашел интересовавшую его страницу, чиркнул вдоль строчек ухоженным ногтем.

– Узнаешь ли, мой маленький душевный дружочек? Вот изволь хоть отсюда: «…нюханные шелудивой собачней прыщеухие недоноски…» Или дальше: «…бельмастый помет пьяного шакала…» Бельмастый помет – каково сказано, а?! Причем не просто шакала, а непременно пьяного! Каждое словечко так и дышит могучим сочинительским дарованием!

Нор, естественно, не мог видеть собственных глаз, однако готов был клясться, будто они от обалдения добрались до самой макушки. А бесов старик с таким неприкрытым ехидством любовался результатами своей выходки, что парень вконец озверел. Только дать выход злобе он не успел, потому как вспомнил: прочитанные старцем словесные изощрения были из тех, которыми сам же Нор потчевал мытарившую его в орденском застенке парочку дознавателей. Значит, они тогда действительно записывали каждое слово, и, значит, вот это – их записи. Ну и что?

А зеркальный ноготь старого франта скользнул ниже, уперся в новые фразы:

– «Еще мне такое вспомнилось: когда вышел из Прорвы, было чувство, будто я невосполнимую ценность потерял. Словно бы какая-то вещица необычайной важности висела на шее, но оторвалась – остался от нее только запутавшийся в ладаночном шнуре обрывок цепочки. Смотреть на этот обрывок было никак невозможно, потому что хотелось плакать…» Ну, припоминаешь? Писано подробно, с твоего голоса. Так ли?

Парень кивнул: так.

– А коли так, то гляди.

Старик достал из кармана шитый золотом бархатный мешочек, развязал его, встряхнул, и на буроватые папирусные страницы выпала квадратная бронзовая пластинка.

Нор прикипел напряженным взглядом к странной гравировке – вроде и буквы, однако же прочесть ничего нельзя. Тем не менее у парня не было ни малейших сомнений, что странные эти знаки он видит не впервые. И снова в памяти замозжило, задергалось, словно вот-вот прорвется измучивший огромный нарыв… Но нет. Наваждение сгинуло так же внезапно, как и нахлынуло. Ну и враг бы с ней, с этой бронзовой побрякушкой, и глаза бы на нее не смотрели… Только глаза почему-то никак не соглашались не смотреть. Нор аж взмок, прежде чем ему удалось оторвать взгляд от искристых изломов нечитаемой надписи.

– Благодарить за сию находку следует господина Тантарра, – пояснил хозяин, решивший не дожидаться расспросов. – Он заметил, что сохранившийся на тебе остаток цепи не порван, а словно перерублен. Вероятно, когда ты фехтовал со своей подружкой, пластинка выбилась поверх нагрудника, и цепочка угодила под клинок.

– Но ведь это же в Прорве было! Кто же сумел найти, достать? – От волнения Нор даже осип.

Старец отмахнулся:

– Неважно. Ты помалкивай да слушай… – Он тронул кончиками пальцев пластинку, негромко вздохнул: – Когда-то (твои родители, верно, в те времена еще не спознались друг с дружкой) был у меня верный ученик и душевный приятель – почти как сын. Он ушел в Серую. Сам ушел, по собственному ненавязанному желанию…

Нет-нет, Нор ничего не сказал, и во взгляде его было лишь почтительное сосредоточенное внимание, но старик вдруг гневно исказил губы и зашипел змием:

– Нет на мне никакой вины, слышишь?! Я все силы своего красноречия вымучил, удерживая дурака! А другими силами не смел пользоваться, мне было нельзя, он же сам!.. Сам… Сказал: «Не терзайтесь опасениями, почтенный учитель, беды не случится». Не терзайтесь… Сказать-то легко…

Старец удавил свои чувства так же внезапно, как и выпустил их на свободу. Лицо его вновь приобрело странное выражение доброжелательного ехидства, голос стал приветлив и мягок.

– Прости, маленький. Чем дольше жизнь, тем больше всевозможной досады копится в душе. А моя жизнь изнуряюще, бесконечно долга, и душа полна до краев – вот и не совладал с содержимым-то. Прости.

Парень мельком отметил, что дряхлый щеголь уже второй раз намекает на свой немыслимо древний возраст. Пожалуй, и обмолвка, будто бы он всемеро старше Нора, была не просто ради меткого словца выдумана. Но разве люди умеют жить так долго? Выходит, он родился чуть ли не до Мировой катастрофы? Чушь какая-то…

Хозяин особняка снова притронулся к пластинке, вздохнул:

– Это я делал для него. Нелегкий труд, долгий. Я ни разу больше за такое не брался – не рискнул. Нет, вру… Однажды попытался – для себя, когда хотел отправиться на поиски ученика. Только не вышло – я ведь на себя со стороны взглянуть не могу, изнутри же видна лишь малая толика нужного… – Миг-другой он молчал, слепо ощупывая полированный металл, словно рассчитывал почерпнуть в нем силы для продолжения разговора. – Мне придумалось много догадок о том, чего именно ты мог лишиться в Прорве, но когда увидел эту пластинку – веришь ли? – от удивления едва не упал в обморок. Понимаешь, маленький, я ведь делал ее для одного человека, остальным она бесполезна. Но, похоже… Страшно верить в этакую удачу, однако мне кажется: по ту сторону Прорвы (да-да, он так и сказал: «По ту сторону…») нашелся могучий ум, сумевший переделать ее для тебя. Ежели я прав, то, надев сию вещицу, ты вспомнишь…

Он вдруг запнулся и стал торопливо запихивать пластинку обратно в мешочек.

– Сделаем так, – сказал этот странный человек, пряча мешочек в карман. – Сегодня я жду к обеду префекта припортовой территории – буду вразумлять почтенного господина касательно твоей персоны. Завтра ко мне съедутся ценители песнетворчества, люди почтенные и влиятельные; ты им споешь то, что сочтешь нужным. Не бойся, они смогут оценить твое дарование. Со своей подружкой сам управишься, помогать не буду. Только совет дам: не сиди с разинутым ртом под плодоносящей веткой. Ты ведь покуда и пальцем не удосужился шевельнуть, чтоб добиться любви. Вот только шевельни – сам увидишь, что получится. Дней пять я тебе дам. Пробуй, думай, живи. Потом скажешь, что выбрал: быть ли мне помощником или просто душевным знакомцем.

Старик шагнул было к двери, но, вспомнив о чем-то, вновь обернулся к Нору:

– Послушай-ка, маленький, я ведь несколько раз упоминал господина Тантарра, а ты ни о чем не спросил. Тебе, что же, совершенно безразличен твой бывший учитель?

Парень потупился, краснея. Старец нетерпеливо притопнул, однако вместо ответа дождался робкого вопроса:

– Не скажет ли господин, кто он?

– Кто – кто? Господин Тантарр?

– Нет, почтеннейший, вы. Вы – кто?

Дряхлый франт прищурился не без сарказма:

– Ты производишь впечатление паренька, которому приходилось сиживать над книгами. Попадалось ли тебе когда-нибудь этакое заковыристое словечко: «ученый»?

– Я не о том! – Нор насупился – парню не без основания показалось, что над ним насмехаются. – Вы очень похожи на кого-то, только я никак не могу припомнить, на кого?

Старец ухмыльнулся:

– Говорят, я очень похож на одного из своих внуков. Ты же, наверное, не единожды видал портреты Всеобщего Заботливого Поводыря? Вот этому самому первосвященству и выпало несчастье иметь столь взбалмошного деда. Правда, забавно?

7

Деревенька была крохотная, не более десятка крыш. Приземистые дома лепились почти вплотную друг к другу, будто перепуганные бараны; деревню окружала высокая каменная стена, а из вершины ближнего холма выпирала к небу караульная вышка. Люди здесь жили неулыбчивые, немногословные; при разговоре они часто замолкали, оглядывались, втягивая голову в плечи.

Давным-давно, когда отец еще состоял в свите, Нору однажды пришлось побывать в предгорьях. Архонт-префект крайних территорий устраивал тогда грандиозную охоту в честь его стальной несокрушимости господина Адмирала Флота, а этикет требовал, чтобы свитские капитаны сопровождали Адмирала вместе со своими наследниками (естественно, в случае наличия таковых). Нор был тогда слишком мал и совершенно не обращал внимания на местных жителей. Ведь вокруг было столько интересного! Оружие, кони, охотничьи медведи и псы, его несокрушимость (пару раз он проезжал совсем близко)… Как-то вечером к их костру подобрался чей-то дурно воспитанный медведь-попрошайка, и сидевший рядом блистательный господин так потешно перепугался, спьяну приняв его за одно из порождений Прорвы!.. А наутро господа капитаны развлекались стрельбой по мишеням, и отец впервые позволил Нору выстрелить из крохотной седельной аркебузы. Ушибленное отдачей плечо болело два дня; попасть, конечно же, не удалось (кстати, родитель позже проговорился, что поостерегся вкладывать в ствол пулю), но все равно сладкие воспоминания об этом великом событии не умерли до сих пор.

А вот других впечатлений не сохранилось. И прошлогоднее путешествие в Повозке Отлученных тоже не оставило памяти о предгорьях – тогда было не до особых любований окрестностями. Поэтому теперь парень на некоторое время забыл даже о том, для чего и куда везет его взбалмошный дед орденского адмирала.

Нора поразило и взволновало увиденное. Толстостенные дома, приплюснутые собственной тяжестью к щебенчатой бурой земле; бойницеобразные щели окон; окованные железом двери, в которые приходится вползать едва ли не на карачках… Деревня, напоминающая укрепление; крестьяне, лица которых искалечены въевшейся в привычку тревогой… И над всем этим, застя полнеба голубым зубчатым гребнем, нависает Последний Хребет.

Парень, конечно, знал, что жизнь в предгорьях куда неласковее, чем в его родном Припортовье, только одно дело знать и совсем другое – осознать, да еще внезапно. Бесы ведают, как долго Нор предавался бы своим переживаниям, но старый щеголь, сам того не желая, привел его в чувство.

– Смотришь, маленький? – осведомился он тихонько и, не дожидаясь ответа, одобрил: – Смотри, да повнимательнее. Песнетворцу следует повидать своими глазами все, что только возможно.

Спору нет, старец – человек умнейший и в людских душах разбирается лучше, чем завсегдатаи дядюшки Сатимэ в содержимом ромовых кружек. Однако с этим своим наставлением высокоученый господин угодил впросак: парень озлился, и окружающее немедленно потеряло для него интерес. Да и как не озлиться на подобный дурацкий совет? Конечно, оно бы хорошо – все-все повидать своими глазами… А жизни на это хватит? Сколько ее вообще Нору осталось? На такой вопрос сейчас не сможет ответить никто, даже этот кичащийся своим всезнайством расфуфыренный старикашка. Так какого же беса он вздумал мытарить душу дурацкими наставлениями?!

Вслух высказывать свое возмущение парень не стал, однако одарил дряхлого франта злобным коротким взглядом, а потом до самого вечера дулся: не заговаривал и на вопросы не отвечал. Впрочем, старику обида Нора портила настроение не сильнее, чем, скажем, крабу – попытки утопить его в соленой воде.

Старец уже несколько дней был хлопотлив и весел, причем веселость его заметно крепла по мере приближения отъезда. А вчерашним утром, когда карета прогрохотала под гулкой аркой Сухопутных Ворот, он до того разошелся, что приоткрыл дверцу и с дурашливой высокопарностью прокричал кашляющему от пыли караульному:

Надменный страж, скорее всего, не разобрал ни слова, но на всякий случай вытянулся во фрунт и торопливо отсалютовал алебардой. Едва не вываливаясь из мотающегося на ухабах экипажа, старик долго и с видимым удовольствием следил, как солнечное марево растворяет шпили крепостных башен Арсдилона. В конце концов терпение господина Тантарра лопнуло. Он чуть ли не за шиворот втащил расшалившегося старика на сиденье и прихлопнул дверцу. Дед орденского адмирала на подобную непочтительность не отреагировал. Господин престарелый ученый изволил пребывать в благостном расположении духа по причине выезда из грязного затхлого города на вольный воздух предгорий. Нор старался не смотреть в его пегое от пудры и пыли лицо, потому что лицо это раздражало своим восторженным выражением. Ишь, резвится… Ему-то что! Съездил, развлекся – и назад. А о других задуматься небось и в голову не приходит…

Парень был, конечно же, несправедлив – прогулка по предгорьям (пусть даже и с таким несравненным виртуозом, как бывший Первый Учитель Орденской Школы) вряд ли окажется для старика намного безопаснее того, что предстоит Нору. Простая мысль, но парень додумался до нее, лишь когда увидел вот эту запуганную близостью гор деревеньку. Увидел, все понял, проникся чувством вины и потому обозлился еще сильнее.

Но пуще всего Нор досадовал на собственную глупость. Самыми черными из ведомых ему словечек парень поносил себя за то, что все-таки напялил на шею проклятую пластинку. И ведь никто же не уговаривал! Наоборот, старик уши прожужжал, убеждая не хоронить судьбу прежде срока. Кстати, все свои обещания он выполнил – сам префект Припортовья публично (то есть в присутствии адмиральского деда и троих его слуг) объявил Нора неповинным перед властями и гражданами, после чего обещал незамедлительно отдать все необходимые распоряжения. А еще о парне стало известно почтеннейшим из ценителей песенного творчества, которые нашли его почти равным незабвенному Рарру (правда, адмиральский дед ворчал, что мальчишка, конечно, неплох, однако равнять его с самим Рарром означает именовать тусклый маяк солнышком).

Может, если бы Нор успел решиться на встречу с Рюни, не пришлось бы ему теперь трястись на каретных подушках. Но он все тянул, боясь потерять остатки надежды, – так и дотянул до проклятого дня, когда старик опять вытащил из кармана свою пластинку и сказал: выбирай. И Нор выбрал. Наверное, это был худший выбор в его жизни.

Он вспомнил все случившееся с ним за Прорвой – именно «за Прорвой», а не «в ней». Теперь-то он знал, что вовсе это не Прорва и не Бездонная, как называют ее тамошние дикари. Это дверь. Но не в остальные земли, из которых Мировая катастрофа выгрызла Арсд сто два года тому назад, а в точно такой же огрызок Мира. Какого? Может быть, здешнего, а может, и нет – даже старец не сумел догадаться. Вроде бы народы, соседствовавшие с Арсдом до Катастрофы, совсем не походили на виденное парнем племя. И все-таки, наверное, Мировая катастрофа открыла непостижимую щель в какие-то дальние страны. Думать, будто, окунувшись в туманное озеро, можно вынырнуть в чужом мире, над которым даже Ветра не властны, подозревать возможность существования подобного мира… Нет, нет, это слишком жутко!

А еще жутче оказалось помнить кусок собственной жизни так, как теперь помнился Нору украденный Прорвой год. Потому что возвращенное памятью казалось чужим – то ли виденным со стороны, то ли познанным с чужих слов. Многое же вообще ускользало, будто вчерашний сон, хранящийся на душе лишь смутными тенями чувств. Да, со снами так бывает нередко: помнишь, что было грустно, страшно, смешно, а над чем смеялся, чего пугался во сне – бес его знает. Всплывает на миг нечто смутное, изменчивое, только опять же бес его ведает: не сам ли ты успел все это выдумать, пытаясь залатать саднящие прорехи памяти? И если даже полузабытость сна способна довести до сердечной муторной боли, то кто же сумеет вытерпеть полузабытость настоящей жизни?!

Не успела резная бронза несколько мгновений провисеть на шее парня, как он уже был готов выть от бессилия и тоски. Ясно помнилось лишь случившееся после того, как дикарская колдунья по имени Гуфа впервые надела ему проклятую пластинку. О прочем он даже не сумел более или менее связно рассказать ерзающему от нетерпения адмиральскому деду. Тот, однако, вовсе не был обескуражен. Напротив, старик заявил, что на такую удачу не смел и рассчитывать. Ничего себе удача! Чтоб тебя, старый объедок, бешеные в куски изодрали с такими удачами!

Так что когда дряхлый щеголь спросил: «А не хочешь ли ты, маленький, сызнова в Прорву слазить?!» – парню и в голову не пришло раздумывать или хоть спросить: для чего бы это? Нор понял только одно: ему предложили спасение от мучительных судорог полуживой памяти. И вот теперь – дорога. Ухабистая, пыльная, тряская. С утра до вечерней зари почти что без остановок, потом – ночевка на почтовой станции и снова дорога. Орденские порученцы в свое время привезли Нора в столицу куда быстрее, но упрямый старик почему-то не желает менять лошадей. От самого дома карету тащит все та же запряженная цугом гнедая четверка, а потому в общем-то недальний путь разменял уже вторые сутки езды.

Мнившаяся сперва чуть ли не спасением затея адмиральского деда оборачивалась новым мучением. Нет, не из-за пыли и утомительной тряски – на эти неудобства Нор очень скоро перестал обращать внимание. Но старец взял с собой господина Тантарра да выгнанную медведем из Прорвы невменяемую дикарку Ларду. И некуда от них спрятаться в тесной четырехместной карете. Приятная поездочка получается, ничего не скажешь! Стоит лишь отвернуться от хмурого лица Первого Учителя, как взгляд тут же запинается о мутную пустоту глаз нездешней идиотки…

Их близость тяготила парня сильнее, чем даже пробужденная колдовским амулетом увечная память. Господин Тантарр… Нор вовсе не думал о нем, когда решился на кражу боевой стали. И позже, выходя на вольную схватку с архонт-магистром, он тоже не думал о старом виртуозе, хотя знал уже, почему узколицый пройдоха Поксэ щеголяет облачением Первого Учителя. А натолкнувшись на своего наставника вблизи Каменных Ворот, парень возликовал, уверенный, что тот непременно ему поможет. И ведь не ошибся! Потом, уже после возвращения к дядюшке Лиму, Нор даже собирался искать господина Тантарра, чтобы порасспросить его о кое-каких подробностях своего отлучения и возвращения в мир (дескать, учитель стар, опытен, терся среди орденских архонтов – значит, должен бы знать больше, нежели заурядные граждане). Спасибо Ветрам, что в последний миг вразумили дурня, сберегли от этих розысков… Как-то для самого себя незаметно парень сообразил простейшую вещь: не имеет он ни малейшего права выклянчивать помощь у старого виртуоза. Что там помощь – даже в глаза ему глядеть не имеет права. Дважды господина Тантарра лишали привилегий и чина – из-за кого бы это? Наконец-то он вроде устроен, только разве может сравниться должность командира охраны взбалмошного чудака с тем положением, которое было потеряно по вине Нора? Дурацкий вопрос…

Конечно же, учитель зол на малолетнего дурня, который изгадил ему остаток жизни; наверняка даже вид Нора для него непереносим. И, зная это, приходится вот уже больше суток маячить у него на виду. Сгореть – и то было бы приятней. Да неужели проклятый трухлявый объедок, именующий себя ученым, не способен понять такую простую вещь?! И разве он не соображает, как должен чувствовать себя Нор в присутствии этой Ларды?! Или затеянная им поездка – просто-напросто изощренное издевательство?

Ладно, пусть. Адмиральский дед говорил, будто эта деревня – как ее, Крепкий Холм, что ли? – последнее партикулярное жилье. Значит, недолго осталось мучиться. О-хо-хо, вот бы сейчас зажмуриться (крепко-накрепко, до боли, до фиолетовых искр), а потом распахнуть веки и вместо конопатой идиотки увидеть рядом с собой Рюни! Эх, мечты, мечты…

* * *

За деревенской околицей дорога испортилась совершенно. Подуставшие лошади плелись мелкой неспешной рысью, но карету все равно мотало, будто ялик в разгар осеннего шторма. Под колесами то громыхали щебнистые россыпи, то чавкала рыжая полужидкая глина… Вот, кстати, загадка: дней десять стоит небывалая сушь, реки обмелели, колодцы усохли, но дорожная грязь, похоже, непобедима. Наверное, когда Пенный Прибой догрызет Арсд до самого Побережья, единственным, что сумеет уберечься от всеобщей гибели, будет грязная ухабистая дорога. Должно же в этом мире найтись хоть что-нибудь вечное!

Некоторое время вдоль обочин тянулись пашни – та же глина, только исцарапанная сохой и ощетиненная какими-то пыльными ростками. Ростки эти были на удивление густыми, дружными, однако казалось, что сверни сейчас карета в поле – они захрустят наподобие прошлогоднего хвороста. Потом возделанные поля исчезли, и карета пошла петлять между прозрачными рощицами да зарослями терновника. Однажды дорога решила вспомнить, что она все-таки не какой-нибудь там малоезженный деревенский проселок, а казенный почтовый тракт. Глиняные наносы вдруг выпустили из-под себя проплешину старинной брусчатки – так повторялось несколько раз, причем проплешины становились все больше и встречались все чаще. Потом копыта повеселевших коней процокали по каменному мосту, перекинутому через какой-то овражек, и за каретным оконцем промелькнула развилка – уводящая в сторону лента ухоженной превосходной дороги, по сравнению с которой почтовый тракт мог бы показаться чем угодно, кроме почтового тракта.

Заметив вопросительный взгляд Нора, адмиральский дед раскрыл было рот для пояснений, но его опередил господин Тантарр:

– Шестая рота второго броненосного имени Первого Креста охранного легиона территориальных войск, – пробурчал он и, повременив, уточнил для непонятливых:

– Там гарнизон.

Дряхлый щеголь осведомился не без удивления:

– Вы что же, бывали в здешних местах?

– Я изучал карты, – пожал плечами отставной начальник стражи Каменных Ворот. – Любой командир обязан помнить расположение соседствующих укреплений – так гласит устав, а уставы пишутся не дураками.

Во время этой краткой беседы Нор, скрывая интерес, безотрывно смотрел в окно, однако уши его только что не шевелились от напряжения. И не без пользы. По крайней мере, теперь стало ясно: ученый старец решил пробираться к Прорве не через Каменные Ворота, а где-то по соседству. То-то парню казалось, будто перед отлучением от человечества его везли к Прорве по каким-то другим местам! А спрашивать бесполезно. У старого затейника на все вопросы один ответ: «Не шпорь судьбу, маленький, сам все узнаешь, когда приспеет пора».

Между тем дедушка его первосвященства, кажется, впал в глумливое настроение. Подавшись вперед всем телом и вытянув из пышного воротника тонкую морщинистую шею, он доверительно приблизил губы к самому уху сидящего напротив парня:

– Правда, забавно, маленький, что господа территориалы озабочены содержать в порядке только ту дорожку, которая ведет к их гарнизону? А до общей им дела нет, хотя и их лошади, небось, не однажды ломали ноги на здешних колдобинах!

Это было произнесено вполголоса, однако Нору показалось, что сказанное адресуется вовсе не ему. Господин Тантарр был такого же мнения.

– Общая дорога должна заботить казну. – Виртуоз боевой стали пренебрежительно дернул щекой. – Закусите себе на ладони: если бы у нас все старательно выполняли свои обязанности и не совались в чужие, жизнь в Арсде стала бы намного приятнее.

Игривость высокоученого щеголя испарилась, он погрустнел и ссутулился.

– Если бы все… Ах, рассудительнейший господин виртуоз, если бы только непременно все… А то ведь стоит кому-нибудь одному сунуться в чужую тарелку, и прочие сей же миг забывают о собственных!

Выговорив это, старец надолго умолк.

А карета моталась-тряслась по рытвинам да ухабам, и подмявшая под себя горизонт громада Последнего Хребта постепенно теряла присущую дали обманчивую синеву, оживала, бугрилась змеистыми гребнями близких отрогов, вспучивалась, выдавливая с небесной тверди белесую дымку полудня… Они теперь сами становились небесной твердью, эти островерхие бурые скалы, иссеченные ущельями, испятнанные скудной зеленью высокогорных лугов и залежами бессмертного грязного льда. Где-то там, в громоздящемся каменном месиве, потерялись пастушьи летовки и охотничьи хибары, куда люди приходят крадучись, чувствуя себя вражьими лазутчиками на своей исконной земле, надеясь лишь на пьяный каприз распутной девки-удачи. Где-то там вскинулись к близкому горному небу зубчатые стены и сторожевые башни гарнизонов – когтистые пальцы, которыми Арсд из последних сил цепляется за рудничные выработки и залежи горючего камня. А в потаенных берлогах и пропастях плодится рожденная Прорвой нечисть, неведомыми путями пробирающаяся мимо Каменных Ворот; а бездонные пещеры прячут в своей черноте стойбища звероподобных идиотов, их капища, украшенные медвежьими черепами и выделанными человечьими кожами. Вот кто по-настоящему владеет Последним Хребтом. Это страшно, только все-таки лучше высунуться в окно, глядеть на вздыбившееся каменными складками окончание мира и думать обо всяких ужасах.

Потому, что рядом постанывает нездешняя дикарка по имени Ларда.

Вчера утром, перед отъездом, двое сопящих слуг (один из них потом пристроился на облучке рядом с кучером) втащили ее в карету. Дикарка была умотана в огромный замшевый плат – ну точь-в-точь новорожденное дитя неимоверных размеров. Открытым оставалось только лицо, а именно его следовало бы прикрыть в первую очередь. К счастью, идиотка почти все время спала. Но ведь ее будили! Ее кормили! Несколько раз приходилось останавливаться, чтобы умыть дикарку, проветрить изрядно попахивающую замшу (причем сальные взгляды возившихся с голой идиоткой кучера и слуги казались Нору не менее омерзительными, чем все остальное).

Да, Нор вспомнил, чем было для него за Прорвой это слюнявое пустоглазое создание. Ну и что? Чувства-то не вернулись, будто вспомнилось прочитанное или случайно подсмотренный клок чужой жизни. Конечно же, парень все понимал: по ту сторону проклятого мглистого тумана к дикарке снова может вернуться разум, а к нему – прежние чувства. Но разве от подобного понимания может стать легче?! Понимать, что вот на эту самую тварь ты вскоре опять променяешь Рюни (а ведь дед адмирала и бесов сын почти сумел убедить, будто дочка кабатчика Сатимэ для тебя еще не потеряна). Вот на эту самую тварь, которую совсем недавно у тебя на глазах лапали под видом обмывания двое похабников! А она не то чтобы там прикрыться или отстраниться – даже не покраснела! Да-да, конечно: утрата памяти. Мгла (то есть Прорва Бездонная)… Но должны же были уцелеть хоть ничтожнейшие понятия девичьей скромности! Ведь у самого Нора сохранились даже навыки скрипичной игры, а такое должно застревать в мозгах куда менее прочно, чем врожденная стыдливость – если, конечно, эта самая стыдливость была врожденной и если она вообще когда-нибудь была…

Нор не мог видеть свое лицо, но прочие имели такую возможность. Поэтому, когда резкая остановка кареты вернула парня к действительности, он с немалым удивлением обнаружил, что учитель и адмиральский предок уперлись в него настороженными взглядами.

После мига неловкого молчания старый франт осторожно выговорил:

– Ты, маленький, коли оголодал, лучше пошарил бы в провиантской корзине. А объедать собственные губы неразумно: новые, чай, уж не вырастут…

Нор машинально притронулся к губам. Больно… И на пальцах остались красные пятнышки… Ничего себе! Объяснять подлинную причину не хотелось, врать хотелось еще меньше, поэтому парень ляпнул ни с того ни с сего:

– Я, почтеннейший, понял, кого вы мне напоминаете. Ну, не внешне, а говором, повадками, что ли… Колдунью запрорвную, Гуфу – вот.

– Значит, недюжинного ума старуха, ежели додумалась походить на меня. – Ученый старец пожал плечами и, кряхтя, полез прочь из кареты.

Нор торопливо сунулся следом, радуясь возможности размять онемевшие ноги.

Оказывается, они уже довольно давно свернули с тракта – во всяком случае, нигде поблизости не было видно ничего похожего на езженый путь. Валуны, щебень, жесткая, словно прямо из камней выткнувшаяся трава, а дальше – скалы. Бурые, мертвые, обглоданные ветрами, источенные водой… Дикое место. Лакированный, расписанный яркими девизами экипаж выглядел здесь как ноздря на ладони.

Сделав два-три неуверенных шага по скрипучей редкой траве, парень оглянулся и тут же пожалел об этом случайном взгляде через плечо. Кучер и слуга проклятого старца выволакивали из кареты замшевый тюк. Тюк выгибался. Сквозь кряхтение и сдавленную брань слуг пробивалось визгливое хныканье, оформившееся вдруг в отчаянный плач.

Нор не стал копаться в своих чувствах – он попросту дал им волю. Прыжок, короткий удар по твердому, хрустнувшему – и уже со стоном валится навзничь державший Ларду за ноги кучер. Мигом позже ученый старец и виртуоз боевой стали одновременно вцепились в локти озверевшего парня, а тот рвался, стараясь дотянуться до не смеющего выпустить свою ношу слуги.

– Бережнее, ты, объедок червивый! Бревно, что ли, тащишь?! Я тебе покажу бревно!

Этот клокочущий хрип больше приличествовал бы собачьей глотке, нежели человечьему рту. По крайней мере, так показалось самому Нору, когда отчаянным усилием воли он возвратил себе умение думать.

Почувствовав, что Нор утихомирился, старики постепенно ослабили хватку. Виртуоз, отойдя в сторонку, принялся старательно любоваться пейзажем, а дед адмирала шлепнул парня ладонью по спине и нелюбезно осведомился:

– Темечком в карете не ушибался?

Нор не ответил. Он неловко придвинулся к поднимающемуся с земли кучеру, промямлил мрачно:

– Ты… Это… В общем, зла не держи, а?

Кучер пробурчал что-то невнятное, осторожно щупая лиловеющую скулу, и вдруг рявкнул на растерянного слугу:

– Чего стоишь, башка твоя с дыркой! Поднимай, да, гляди, полегче!

А потом нагнулся и обхватил дергающийся, ноющий тюк. Аккуратно обхватил, заботливо.

– Знаешь ли, маленький, вот теперь-то я готов уверовать, что пластинка навеяла тебе кое-какие воспоминания и твои рассказы вовсе не бред утомленных мозгов… – Дряхлый щеголь говорил задумчиво, будто бы не к Нору, а к самому себе обращался. – Причем мерещится мне, словно тамошний ты куда душевнее тебя здешнего. Здешнему наверняка было бы легче живьем проглотить краба, чем извиняться…

Парень выслушал, подумал немного – обидеться или ну его? Решив, что обижаться пока не стоит, спросил:

– А разговаривать она совсем неспособная? Ни по-нашему, ни по-тамошнему – никак?

Щеголь сморщился – не то говорить об этом было неприятно, не то досадовал он, что ему думать мешают…

– Я пытался ее учить, да только почти без толку. Она сейчас разумом на крохотное дитя похожа. Потому-то, кстати сказать, пришлось везти спеленутой. Ведь коли этакое «дитятко», не ровен час, разбуянится в каретной теснотище – ой-ой-ой что получится! Силушка-то у нее взрослая, охотницкая…

Словно вдруг позабыв о Норе, он резко обернулся к господину Тантарру, спросил отрывисто:

– Надумали, почтеннейший? Будет прок?

– Пожалуй… – равнодушно ответствовал виртуоз.

– А беды не случится?

Бывший Первый Учитель вместо ответа одарил старца пренебрежительным взглядом.

– Ну, гляди, друг душевный. – Ученый прихлопнул в ладоши, словно летучего клеща убить норовил.

А потом подманил к себе озадаченного непонятными переговорами парня:

– Помоги-ка мне один рундучок вытащить.

Сказано это было мягко, почти ласково, однако Нор почему-то заподозрил, что адмиралов дед готовит ему подвох.

Рундучок оказался роскошным бархатным чемоданом, вес которого вполне соответствовал немалым размерам. В чемодане хранилось все то, в чем и с чем парень пришел из Прорвы. Хотя нет, не все. Возможно, Нор и не обратил бы внимания на недостачу, но старик упорно приставал, требуя подумать и вспомнить, чего здесь нет. Нор подумал и вспомнил:

– Кольца ведовского нету, которое Гуфа дала.

Глядя на порозовевшего от радости франта, парень чуть не сплюнул с досады: за несколько дней подобные мелочные проверки надоели Нору до отвращения. Однако через несколько мгновений выяснилось, что на сей раз проверка будетнешуточной.

– Не пропал твой оберег, не опасайся. Вот, надевай. – Ученый старик порылся в кармане, неловко сунул парню увесистое бронзовое кольцо. Казалось, будто он хочет перевести разговор на что-то другое, но то ли не решается, то ли слов подобрать не может. – Колечко – это хорошо, это очень хорошо, что ты вспомнил, только мне теперь надобно про тебя узнать все. Очень важно уразуметь, что запомнили твои мозги и что запомнили твои руки. Поверь, подобное знание важно в первую голову для тебя. В общем… Ты только сразу не давай волю досаде; сперва подумай, потом ответь. Скажешь «нет» – неволить не станем…

Он бы, наверное, долго еще пережевывал акульи кишки, плетя словесные кружева вокруг да около смысла, если бы Нор не отважился подстегнуть его речи малопочтительным «ну?!». После этого тон старца сделался лаконичен и сух:

– Торопишься? Изволь: господин виртуоз согласился испытать твое нынешнее фехтовальное умение. А теперь мой черед сказать: «Ну?!»

Вот, стало быть, и подвох. Что же делать? Парень в растерянности прикусил палец. Смысла в этом испытании он не видел, но отказаться… Подумают: струсил. Или еще того хуже: врал, а теперь боится, что выгонят на гремучие камушки. Вот ведь как подловил, объедок! Вроде и по доброй воле, а все равно придется делать не как сам хочешь.

Удостаивать дряхлого щеголя словесным ответом Нор не стал – только кивнул коротко, но тому хватило и этого.

– Облачайся, – сказал старик. – Надевай броню, что нашивал в нездешних краях.

А бывший Первый Учитель облачаться не стал – наоборот, скинул на траву кафтан, оставшись в узких кожаных штанах, сапогах да белоснежной полотняной рубахе. Хвала Ветрам, хоть мечом вооружился, а не жердочкой, как блаженной памяти архонт-магистр перед роковой для него вольной схваткой на боевом дворике Школы.

– Железо к правой руке пристегни! – От неожиданного окрика ученого старца парень вздрогнул. – Помочь, или сам?

– Сам, – буркнул Нор.

Едкий бальзам, которым старик по два раза в день умащивал парню раны, оказался поистине чудодейственным – плотно насаженный на культю бивень уже не причинял ни малейшего неудобства. Чувствуя себя вооруженным до зубов дураком, Нор медленно двинулся к своему противнику. Шлем казался парню неуклюжим и душным, кончик носа неприятно терся о железо наличника – нос, что ли, вырос, или наличник покорежился отчего-то? А тут еще этот жалкий куцый нагрудник при каждом шаге лязгал и дребезжал, словно побрякушки молодящейся портовой гулёны… И даже спокойная тяжесть желанной боевой стали не радовала парня, потому что вооружаться пришлось для какого-то лицедейства. Да-да, именно для лицедейства – иначе и не скажешь. Проклятый старик…

Господин Тантарр ждал, уперев в землю острие длинного, чуть изогнутого клинка. Он даже не смотрел на Нора.

Приблизившись к Учителю шага на четыре, Нор тоже замер. Так они стояли довольно долго, и господин Тантарр упорно отказывался замечать назначенного ему в противники парня. А потом щетинистые седые усы виртуоза вздернулись, обнажая желтые остатки передних зубов, и он процедил, по-прежнему глядя куда-то в полуденные выси:

– Долго мне ждать? Нападай!

– Как же это так: «Нападай»? – Нор сглотнул слюну, растерянно покосился на ученого старца. – А правила каковы? Не насмерть же биться…

Господин Тантарр наконец снизошел скользнуть рассеянным взглядом по железному наличнику, за которым пряталось лицо юноши.

– А тебе правила не нужны, – произнес он насмешливо. – После первого же выпада ты, как всегда, озвереешь и всякие-разные правила позабудешь напрочь.

Это было очень несправедливо, и Нор собрался заспорить, но не успел. Внезапным коротким взмахом Учитель едва не вышиб меч из его руки, а потом… Будто бы не один – десять клинков завертелось вокруг одуревшего от неожиданности парня, лязгая о шлем, задевая нагрудник, плашмя ударяя по ногам… Нор не то что отбиваться или уворачиваться – даже сообразить не успевал, откуда ждать нового выпада, и только дергался жалко и бесполезно, как мотылек в луже.

Однако через несколько мгновений парень с удивлением обнаружил, что меч старого виртуоза все чаще сталкивается с его мечом или вовсе впустую кромсает воздух. А еще через мгновение Нор сообразил, на что его провоцируют, и похолодел от злости.

«Так, говоришь, озверею?! Ну, погоди, почтеннейший, я тебе покажу зверство!»

Ученый старец и его слуги, наблюдающие за поединком, скорее всего, ничего не поняли. Да и что могли понять неискушенные зрители, глядя на исступленно мечущихся людей, стремительные прыжки и взмахи которых превращали оружие в едва уловимое взглядом мелькание стальных сполохов? Разве, глядя со стороны, можно было догадаться, почему бывший Первый Учитель Орденской Школы вдруг воткнул клинок в землю и повернулся спиной к неистовой панцирной твари, в которую превратился отпущенный Прорвой сопляк? Ведь они (зрители то есть) даже не сумели понять, каким образом оба поединщика умудрились выжить, мало того – не получить ни царапины в учиненном ими ослепляющем мельтешении отточенной стали.

Увидев перед собой обтянутую потемневшим от пота полотном спину Учителя, Нор мгновенно обмяк, опустил вооруженные руки. Так он и стоял некоторое время, пытаясь понять, кто же все-таки взял верх в этом поединке. Чем дольше парень раздумывал, тем меньше нравился сам себе. Нет-нет, он, конечно же, вовсе не надеялся одолеть одного из виднейших виртуозов Арсда, но все-таки парень рассчитывал оказаться более достойным противником. Поэтому, когда господин Тантарр обернулся к нему и заговорил, Нор уронил меч, содрал с головы шлем и уставился на бывшего своего учителя, словно тот вдруг оказался не человеком, а, скажем, змием морским. Потому, что Учитель сказал:

– Мои поздравления, господин виртуоз.

И в этих словах не было ни тени насмешки.

* * *

Кучер обихаживал лошадей, высокоученый старец – дикарку Ларду. При этом он еще успевал покрикивать на слугу, который занимался самым ответственным делом: собирал на легком складном столе ужин. Сервировка была по-походному скромна, без излишеств вроде хрусталя и фаянса, – всего лишь серебряный сервиз на восемь персон, золоченые ложки и набор столовых ножей из сиреневой бронзы, секрет выплавки которой утерян задолго до Мировой катастрофы.

Для господина Тантарра и Нора занятия не нашлось, старец велел им отдыхать, пообещав, что с завтрашнего дня подобной возможности у них не будет. Парень хотел посидеть возле костра, но Учитель предложил прогуляться, и Нор поспешно вскочил. Он сообразил, что пожилой виртуоз затеял гуляние не для пустого убиения времени, а ради спокойного разговора. Так и вышло.

Они мерно шагали по хрустящему щебню. Солнце уже спряталось за Последним Хребтом, потемневшие скалы расстелили на земле длинные полосы черноты. Пахло туманом, горечью вялых трав, воздух стал прохладен и чист… В такие прозрачные синие вечера остро чувствуется приближение зимы и хочется грустить о чем-нибудь обыденном – о летней поре, которая иссякает, но обязательно настанет опять, или о мелких поправимых несчастьях. Правда, людские чувства скверно сообразуются с желаниями, а непоправимые беды любят напоминать о себе врасплох. Подло. Из-за угла.

Нор воровато поглядывал на Учителя – горбоносый профиль, исковерканный шрамами и двухдневной щетиной подбородок, набрякшие веки и кровяные прожилки на скулах… Многовато пьет старик, но пьянство почему-то не влияет на стремительную твердость виртуозной руки. Правильно говорят: истинному умельцу все впрок идет, кроме собственной лени. Правильно-то правильно, только иной раз куда страшнее своей нерадивости оборачивается чужая глупость… Вот как господину Тантарру идиотская выходка любимейшего ученика по имени Нор.

Вздохнув глубоко и протяжно, будто перед прыжком в зимнюю воду, парень стал бормотать бессвязные самоуничижительные извинения, но тут же смолк, когда Учитель стиснул его плечо:

– Кончай, глупо это. Сделанного не замолишь и не воротишь. Да и зачем?..

Некоторое время шли молча. Потом Нор отважился спросить:

– Для чего потребовался нынешний поединок? И чего ради мне опять в Прорву? Это действительно нужно?

– Нужно, не нужно… – Виртуоз поскреб подбородок. – Я про почтенного эрц-капитана Фурста Корнеро слыхивал много всячины, однако за то недолгое время, что служу при его персоне, сумел понять: он ничего не делает только ученого всезнайства ради.

Парню подумалось, что господин Тантарр, верно, не слишком-то уважает этого самого эрц-капитана, если позволяет себе называть не все его имена. И только миг спустя Нор сообразил, о ком, собственно, речь. До сих пор ему почему-то не приходило в голову, что у адмиральского деда помимо родового имени должны быть еще два.

– А какую всячину вы о нем слыхали? – спросил парень, искоса поглядывая на учителя.

– Всяческую, – отмахнулся было от Нора виртуоз, но, глянув на разочарованно вытянувшееся лицо парня, нехотя принялся рассказывать. – Якобы он выдумал эликсир бессмертия (похоже на правду, потому что все остальные люди, родившиеся до Мировой катастрофы, давным-давно нюхают лазурные розы или варятся в пекле – кому как повезло). Еще говорят, что внучек терпит его выходки не из почтения к прародителю, а ради умений и знаний, каких больше ни у кого нет… Нет, уж лучше ты его самого расспроси. Он, если будет в настроении, такого тебе насует в уши, что любые сплетни покажутся тухлой скучищей.

Заговорившись, Учитель перестал смотреть под ноги и сильно ушибся о камень. Пока он с тихим рычанием растирал лодыжку, Нор, отойдя на несколько шагов, деликатно любовался пейзажем. Господин Тантарр воспользовался этой деликатностью несколько своеобразно: он тихонько и замысловато высказался по поводу произошедшей неприятности, почему-то распространив свою ненависть к одному камню на весь Последний Хребет. Нор изо всех сил делал вид, что не слышит этих шедевров словесности, недостойных уст воителя, обязанного сдерживать чувства на короткой шворке. Однако сердце парня полнилось завистью и восхищением. Все-таки истинный виртуоз – он во всех отношениях виртуозен!

За время, потраченное на выяснение отношений с камнями и скалами, господин Тантарр не успел забыть о вопросе Нора.

– Что до нашего с тобой поединка… – Учитель выпрямился и, еле заметно хромая, подошел к парню вплотную. – Что до поединка, то я ошарашен и восхищен. Не столько тобой, сколько воителем из-за Прорвы… Как его, Лурд?

– Нурд, – тихонько поправил Нор.

– Да, Нурд. Дикарское имя, только носит его отнюдь не дикарь. Я пытался довести тебя до потери самообладания, а ты… Ни единого удара, только защита… Понимал, в чем твоя слабость, боялся ее, сумел не дать себе возможности ошибиться. Я заставил тебя озвереть, а ты умудрился обернуть это себе на пользу! Тот Нор, которого я знал и учил, не сумел бы так. Больше скажу: даже тот Нор, которого я бы выучил до конца, – и тот вряд ли сумел бы. Не обуздывать чувства, как наставляют орденские мудрецы, а обращать к пользе – вот истинное умение! И этого ты достиг, благодаря запрорвному виртуозу с дикарским именем. Он умудрился развить заложенное в тебя здесь, да еще и вплести свое, не навредив ни тому, ни другому. Это великий дар – уж ты прими на веру слова старого драчуна. Наш любезнейший хозяин восхищался умом тамошней знахарки – колдуньи, я поражен умением воителя Нурда… Получается, что за Серой живут не дикари, не идиоты, а люди, с которыми есть о чем говорить и договариваться.

Некоторое время они шли молча. Нор искоса взглядывал на пожилого виртуоза и только диву давался. Надо же, до чего расчувствовался Учитель! Того и гляди, прослезится. Стареет, что ли? Или действительно Нор стал очень хорош на мечах? Может, конечно, и так, только сегодня лишний раз пришлось убедиться: до господина Тантарра ему как плевку до ливня. Говорить-то можно все, что угодно, но оставленные клинком виртуоза многочисленные синяки куда красноречивее слов. Почему же Учитель так восхищен запрорвным витязем? Ведь последний раз Нор дрался с Нурдом по меньшей мере на равных… Или парень недопонял чего-то – и там, и здесь?

А господин Тантарр потянулся со сладким хрустом и сказал:

– Ну, разлюбезнейший ты мой, считай, погуляли. Знаешь, у почтенного умника в багаже припрятана здоровенная засургученная бутыль. Вот бы добраться до содержимого! Наш высокоученый хозяин, по-моему, не из тех, кто станет таскать с собой всякую дрянь.

8

Идти было трудно, а временами просто-напросто страшно. Справа – почти отвесный обрыв, застрявший вершиной в мохнатых сердитых тучах; слева – пропасть, дно которой украдено хворым туманом, под ногами – карниз шириной ладоней в семь (ученый старец ласково именует его «тропочкой»), и срывающиеся из-под подошв камни целую вечность с неправдоподобным трескучим грохотом прыгают по крутым склонам… А иногда карниз становится пологим, скользким, и приходится распластываться, хвататься за жалкие кустики, растущие прямо из камня. И ведь еще эта Ларда – Нору и господину Тантарру приходится то нести ее, то тащить волоком. Адмиральский дед не только укутал дикарку, но и глаза завязал, чтоб остатков ума не лишилась, только все равно с ней очень трудно управляться даже вдвоем: в самые неподходящие мгновения она принимается выть, скулить и так извиваться – того и гляди, кого-нибудь в пропасть спихнет.

Парню казалось, что идут они уже вечность или поболее, хотя солнце еще и до полуденной маковки не добралось, а вышли не спозаранку. Сперва завтракали (долго и плотно – провиант удобнее нести в брюхе, чем за плечами). Потом ученый господин эрц-капитан Фурст Корнеро Кирон изволил отдавать распоряжения слугам. Потом он переодевался к походу. Переодевание свелось к замене лакированных башмаков и пышного кружевного воротника на лакированные ботфорты и кружевной шейный платок, однако времени эти замены съели немало. Так что в путь удалось отправиться лишь поздним утром.

Нор слышал собственными ушами, как ученый старец приказывал своим слугам быть на этом самом месте с каретой через четыре дня. Сходить да вернуться – значит, четыре надо делить надвое. Получается, два дня вот этакой ходьбы по проклятой тропочке. Ну, может, меньше (не сразу же Фурст с учителем двинутся в обратный путь), но все равно думать о длительности предстоящей дороги жутко. Так жутко, что даже возможность встреч с живущей в горах нечистью кажется менее страшной. А поганый ублюдок кучер имел наглость жаловаться на судьбу: дескать, три ночи в Крепком Холме ночевать придется, опасно, боязно, за эти ночи надо бы жалованья прибавить… Сюда бы его, но прежде одну клешню оторвать, чтоб знал, каково увечному таскать барахтающуюся тяжесть по здешним местам! Да еще с притороченным к спине тюком, в котором при каждом шаге брякает металл, – старый щеголь Фурст полагает, будто Нору следует входить в Прорву таким же, каким выходил. И меч при поясе болтается, цепляясь рукоятью за что попало… Невесело, в общем. И жаловаться некому, поскольку остальным по меньшей мере не веселее. Фурсту, к примеру, наверняка приходится несравненно хуже. В его лета да в подобной одежде (на то, чтоб уберечь от грязи и колючек бархатный белый камзол, он тратит гораздо больше сил, чем на ходьбу)… Кстати, мешок, который тащит почтенный эрц-капитан, тоже имеет весьма внушительные размеры и металлически лязгает в такт ходьбе. Нор почти уверен, что слегка рассохшийся умом старец поволок с собою немалую долю своих столовых игрушек, баночек с духами и прочей столь любезной его душе мишуры. Вразумлять адмиральского деда бесполезно, да парень бы и не осмелился. Единственное, на что он решился, – это предложить поднести мешок. Фурст в ответ весьма ехидно прищурился:

– Благодарствую за душевную заботу, дружочек, только мне покуда не опротивело мое скорбное житие. Ведь уронишь либо о камень заденешь, и что тогда?

Парень пожал плечами и отстал. Если для старика порча глупой блестяшки страшнее погибели – бешеный с ним, пускай сам волочит свое барахло. Видать, человечьи мозги все-таки не способны воспринять бремя ученых знаний безо всякого вреда для себя.

День уже клонился к вечеру, когда подступающая слева пропасть постепенно обернулась неглубоким оврагом, а нависающий справа обрыв отшатнулся и стал пологим травянистым склоном. Нор вообще-то все время смотрел под ноги – во-первых, не слишком приятно было глядеть по сторонам; во-вторых, ежели начать вертеть головой, недолго и оступиться. Поэтому парень несказанно удивился, обнаружив, что тропа перелилась в извилистую сочную луговинку, стиснутую мертвыми отрогами скал.

Ученый старец замер, оглядываясь, потом аккуратно положил свою ношу в траву.

– Отдохнем, – сказал он, деловито высматривая местечко, где бы можно было присесть без риска замарать одеяние.

Нор поспешно опустил дикарку спиной на землю, нимало не заботясь о том, что Учитель продолжает держать ее за ноги. Опустил и поторопился отойти в сторонку. А то еще, чего доброго, заставят ухаживать, мыть… Нет уж, это пусть пока без него. Кстати, мыть-то ее здесь, похоже, нечем. Не из фляги же поливать – этак не напасешься…

Господин Тантарр между тем неприязненно рассматривал вершины скал.

– Мы что же, и ночевать здесь собираемся?

Голос испытанного виртуоза Нору не понравился. Слишком уж отчетливо выговаривались слова, да и вообще… Нехороший голос. Голос человека, предвидящего крупные неприятности.

Адмиральский дед одарил начальника своей охраны вопросительным взглядом.

– Ночевать будем в потайном логове – не здесь, однако поблизости, – пояснил он и осведомился: – А что это вас, почтеннейший, припекло говорить о ночевке?

Господин Тантарр продолжал любоваться скальными вершинами.

– Пока меня никто не припекал. Но вскорости, боюсь, припекут. И не меня одного…

Нор понял. Он стремительно высвободился из наплечных лямок – так стремительно, что не успел удержать мешок, и тот грохнулся с раздражающим лязгом. Парень кинулся расшнуровывать мешочные завязки, торопясь добраться до бивня и прочего, но Учитель, не оборачиваясь, предостерег:

– Не суетись – все равно не успеешь. Господин эрц-капитан, слева в скале нечто вроде этакой ниши, загороженной валунами. Видите?

– Да. – Ученый старец, похоже, слегка охрип.

– Когда прикажу, вы с Нором хватайте девчонку – и туда. Со всех ног, поняли?

Поняли. Тут бы и потомственный идиот понял. А господин Тантарр принялся потягиваться, все так же лениво рассматривая вгрызшиеся в небо челюсти дальних отрогов. Со стороны, наверное, казалось, будто он просто зевает, однако Нору отчетливо слышался напряженный шепот:

– Не проявляйте тревоги и не двигайтесь, а то спровоцируем до поры. Их вроде штук десять либо чуть поболее. Луки, кажется, лишь у двоих… Нет, вон еще. А ведь ловки прятаться, бесы поганые! Стронулись, крадутся сюда. Сейчас нас гребень от них прикроет, тогда и… Все! Бегом, быстро!

Очень быстро не получилось из-за эрц-капитана: дряхлый объедок не пожелал бросать свой мешок. В результате парню пришлось волочить под прикрытие скал не только Ларду, но и вцепившегося в нее одной рукой адмиральского деда. Называется, помог! Уж лучше бы вместо своего хватался за мешок Нора – там, небось, хранятся вещи, куда более подходящие к нынешнему случаю!

Стоило только ученому старцу и Нору побежать, как скалы обрушились им на головы остервенелым воем, улюлюканьем, рыком, будто стая кровожадного шакалья забесновалась на ближнем склоне (кстати, вовсе не там, куда смотрел изображавший беспечность виртуоз стали). Шакалы, конечно, опасны, но в горах водятся твари гораздо страшнее – твари, которые выламывают у шакалов клыки и мастерят из них наконечники стрел. А теперь эти стрелы мелькали вокруг Нора и старого Фурста.

Спотыкаясь, роняя и вновь подхватывая бьющуюся в истерике идиотку, парень успевал замечать вонзающиеся в траву серые полоски, слышал над самым ухом вскрики прокалываемого воздуха, только ему было некогда раздумывать, что это за невидаль такая летает вокруг. Парню хотелось не думать, а как можно скорей добежать; и еще очень хотелось свернуть шею адмиральскому деду, который все время дергался из стороны в сторону и орал, чтобы Нор дергался тоже.

Все-таки они добежали. Хрипя, отфыркиваясь от заливающего губы пота, Нор перекинул через ноздреватый валун брыкающийся, визжащий сверток, потом весьма непочтительно зашвырнул туда же эрц-капитана с его проклятым мешком и полез следом. С одной рукой, имея на поясе тяжеленный, цепляющийся за что попало меч, карабкаться на камни оказалось труднее, чем подсаживать других. Так что не дерни Фурст парня за шиворот, быть бы горю. В последний миг, уже переваливаясь через укатанную древними льдами глыбу, Нор почувствовал тупой удар чуть повыше левого локтя. Вот ведь везет этой руке – все беды непременно ей достаются! Впрочем, в этот раз беда лишь самым краешком зацепила, оставив на память пустяковую царапину да застрявшее в рукаве грубовато оструганное тонкое древко. К одному его концу были подвязаны расщепленные птичьи перья, а к другому – клык, да не шакалий, крупнее. Нор, будто заклятием привороженный, так и этак вертел перед глазами эту летучую гибель. Могла ведь и под лопатку угодить. Или в затылок. Наверное, от такого и аркебуза не выручит. Покуда пулю заколотишь, покуда вздуешь фитиль – дикари из тебя морского ежа сотворят. Да что там аркебуза, ее ведь нету! А в два клинка (даже если за один из них величайший виртуоз ухватится) тут и вовсе не совладать, потому как на взмах просто-напросто не подпустят…

Хвала Ветрам, разглядывание дикарской стрелы да панические мысли украли всего несколько кратких мгновений. Когда Нор спохватился, оказалось, что горные идиоты еще прячутся в скалах. Учитель, о котором парень напрочь забыл, оставался там, где стоял. Только теперь он уже не стоял, а лежал в траве, запрокинув лицо к вечереющему хмурому небу. Он казался спящим, и, невзирая на нелепость подобной догадки, Нор бы с радостью ухватился за нее, но ему помешали торчащие из груди старика серые оперенные древки.

С отчаянным криком парень рванулся туда, к нему, но адмиральский дед повис на плечах, с неожиданной силой притиснул к камню.

Нор пытался оторвать от себя хваткие руки эрц-капитана, но тот не уступал, боролся, выдыхая в самое ухо озверевшего парня хриплые уговоры:

– Уймись, дуралей! Еще и себя погубишь без смысла!

Расслышав это, Нор вконец обезумел. Отчаянным усилием он вывернулся из цепких объятий и вцепился в эрц-капитанский шейный платок.

– Так вы, значит, обо мне заботитесь?! А я было решил, что вам все и всё до лысины, кроме собственных безмозглых забав!

Нор был слишком зол на себя, чтобы жалеть других, а потому успел обозвать ученого старца убийцей. Больше, правда, он не успел ничего: адмиральский дед, побелев, хлестнул его по щеке кончиками пальцев.

– Благодарствуй судьбе, что хоть господину Тантарру не привелось любоваться твоей истерикой! – процедил эрц-капитан. А потом добавил спокойно и деловито: – Следи-ка за тварями, маленький. А я покуда им угощеньице приготовлю…

Нор послушно выглянул из-за валуна. Было ему противно и стыдно – действительно, ведь только вчера Учитель наименовал его виртуозом, говорил почти как с равным – и вот, извольте… Действительно, впору благодарить Ветра, что не позволили старому виртуозу убедиться в своей ошибке.

А дикие идиоты уже выбирались на открытое место. Сутулые, кривоногие, едва прикрытые лоскутами дурно выделанных шкур, они крались, пригибаясь к низкой траве, и в их всклокоченных волосах при каждом движении вздрагивали комья крашеной глины. Четверо из этих тварей держали наготове натянутые луки, прочие выставляли перед собой каменные топоры и шипастые палицы. А дикарь, выглядевший старше остальных, сжимал в руках надъеденный ржавчиной рейтарский палаш. Жуткий, видимый даже с изрядного расстояния шрам на груди идиота, скорее всего, был памятью о последнем выпаде предыдущего хозяина стального клинка. Хороший удар, нанесенный умелой твердой рукой, – окажись покойный рейтар всего на треть шага ближе к дикарю, Нору не пришлось бы теперь рассматривать эту звероподобную рожу.

А рожа-то, между прочим, уже довольно близко. Вроде и не спешат поганые твари, но до некоторых уже можно камешком дошвырнуть.

До некоторых, но не до всех. Повинуясь выкрику вооруженного палашом идиота, лучники остановились, вскинули изготовленное к стрельбе оружие. Так. Теперь под их прикрытием нападающие дикари преспокойно заберутся на камень и обрушатся сверху вниз всемером на двоих. Что ж, замысел был неплох, но родился он в голове идиота, а потому оказался с изъяном: обладатель палаша зря надеялся на послушание своих единоплеменников.

Один из лучников чуть попятился, воровато зыркая то на соседей, то на удаляющиеся спины, а потом вдруг со всех ног бросился к телу господина Тантарра. Дикарь явно желал завладеть клинком и прочими ценностями, но желание это посетило не его одного. Остальные лучники будто по команде рванулись следом, и уже некоторые из подбирающихся к камням замялись, тревожно оглядываясь туда, где вот-вот должна была начаться драка из-за добычи…

Нор сообразил, что второго такого случая не представится, – сообразил, когда в руке его уже вспыхнула злобным ледяным блеском боевая сталь, и тело упругим прыжком метнуло себя через валун. Прежде чем на грязном лице обладателя палаша тупое недоумение сменилось звериным оскалом, парень успел оказаться почти рядом. Взревели дикари, опешившие было при виде одиночки, бросающегося на стаю; позади что-то вопил адмиральский дед – парень не слышал. Для него во всем мире осталась только широкая недорубленная рейтарским клинком грудь. Сначала этого, а потом…

Не вышло. Леденящий душу яростный рык, казалось, расколол небесную твердь и пошатнул скалы. Едва не уронивший меч Нор отчаянным усилием воли все-таки сумел не потерять из виду выбранного в противники вожака. Лишь когда дикарь обернулся и вдруг попятился, словно нарочно подставляя ему мгновенно взмокшую спину, парень позволил себе короткий взгляд поверх грязного волосатого плеча.

В том месте, где лежал погибший Учитель, теперь клокотало месиво человеческих тел – орущее, визжащее, жутко взрыкивающее мельтешение рук, спин, перекошенных лиц, пронзаемое короткими серыми сполохами, брызжущее алым дождиком. Оно стремительно таяло, потому что один за другим валились на землю посеченные дикарские лучники, и все четче, все видимее становилась причина их гибели.

Учитель. Он снова был на ногах, он метался между возжелавшими грабежа дикарями, но грудь его по-прежнему щетинилась оперением серых стрел. Это даже не напоминало бой – ошалев от внезапного нападения трупа, дикари лишились возможности соображать и сопротивляться. Только когда рухнул третий, четвертый додумался до бегства, однако оттянул свою смерть всего на полдесятка шагов.

Все с тем же нечеловеческим рыком старый виртуоз обернулся к оставшимся дикарям, и Нор встряхнулся, приходя в себя. Хватит. Нечего столбенеть от ужаса, словно благонравная отроковица, по ошибке вбежавшая в мужскую купальню. Сперва нужно помочь Учителю завершить начатое, а потом уже выяснять, остался ли он обычным человеком или же это Ветра решили доставить погибшему старику маленькое удовольствие перед водворением в лазурные кущи.

Парень старательно скопировал учительский рев и метнулся к вожаку дикарей, но безуспешно: тот тоже успел очнуться от оцепенения. Затравленно оглянувшись, он швырнул в Нора палаш, после чего кинулся удирать. Единоплеменники тут же последовали его примеру.

Нор безо всякого труда увернулся от кувыркающейся в воздухе стали и засвистел, загикал, затопал ногами вслед дикарю, изображая погоню. По-настоящему гоняться за разбегающимися идиотами ему не хотелось – парня до смерти утомили переживания, дикарям же наверняка очень нескоро придет в голову возвращаться. А господин Тантарр снова ошеломил своим поведением. Сильно толкнув не успевшего отскочить Нора, он подхватил с земли рейтарский палаш и бросился за вожаком. Виртуоз был стар, но гонка длилась недолго. Парень видел, как Учитель изогнулся в длинном прыжке, как вздернулся к низким тучам неухоженный темный клинок – вздернулся и рухнул, оборвав свое падение коротким тупым ударом о дикарскую плоть. Только тогда Нор сообразил, почему старый виртуоз непременно хотел зарубить именно этого идиота именно этим клинком. Что ж, где бы ни обреталась нынче душа неведомого рейтара, миг назад ей подарили покой.

Все было кончено – спины беглецов затерялись в скалах. Учитель уже шел назад, осторожно неся перед собой окровавленное лезвие. Ветерок пошевеливал рваную куртку виртуоза, и сквозь ее прорехи виднелся легкий карранский панцирь. Ну конечно… Дощечки мореного дерева, нашитые на выделанную особым образом толстую кожу, – в таком, говорят, даже излетная пуля вязнет.

Цепляя к поясу меч, Нор ненароком оглянулся и увидел адмиральского деда. Тот, оказывается, стоял на валуне – стоял во весь рост, поигрывая двумя железными шарами. Этакие блестящие крупные штуки, смахивающие на грузила рыбацких сетей. Только, будь они цельноковаными, ученый старец вряд ли сумел бы забавляться ими столь небрежно. Странные какие-то шары, такие же странные, как и сам их владелец.

– Душевно вас, господин Тантарр, попрошу: отложите поминальные ритуалы. – Эрц-капитан был спокоен и очень любезен. – Я уважаю воинские обычаи, но коли мы не поспешим скрыться в укромной норке, то дождемся худого.

Он с трудом запихал в карманы свои железки, неуклюже слез с валуна и уже оттуда, из-за ноздреватой глыбы, пояснил:

– Детушки наверняка побежали жаловаться папеньке. А что папенька вступится, так уж это не сомневайтесь.

Нор заинтересованно воззрился на Учителя: какой еще папенька, о чем речь? Учителю, впрочем, было не до чьих-то вопросительных взглядов. Учитель думал, морща лоб. Потом он спросил:

– Полагаете, где-то рядом шляются Огнеухие?

– А что же тут полагать? – изумился адмиральский дед. – Тут и полагать нечего. Они всегда исхитряются нагрянуть туда, где учиняют досаду их кроткому народцу.

– Проклятье… Как же вы тут ходите?

Эрц-капитан снова выкарабкался на валун, волоча за собой спеленутую Ларду. Дикарка не шевелилась, даже не плакала, только постанывала жалобно – либо вконец выбилась из сил, либо даже лишилась чувств. Нор бросился помогать, и ученый щеголь получил возможность выпрямиться и отдышаться.

– Вот так и хожу, – запоздало ответил он. – Вообще-то у меня с ними был мир – я могу кое-что, чего они не умеют. Но теперь эти дурни сорвались с цепи (наверняка без спросу!), а вы, мой почтеннейший командир охраны, слишком усердно размахивали мечом. Пятеро покойников – это не на ногу наступить, тут одними реверансами не отделаешься.

Господин Тантарр повертел подбородком, словно воротник внезапно стал ему тесен.

– Что до маханья мечом, то у меня не было выбора. А вообще следовало все-таки идти через Каменные Ворота. По старому знакомству я бы наверняка сумел договориться о пропуске.

Эрц-капитал скептически хмыкнул.

– Договориться не штука, это бы и мне по силам. Но тамошний орденский надзиратель преотлично умеет считать. Сколько людей ушло к Прорве, сколько воротилось, кто пропал – да все это подробной депешей моему любезному внуку… Ну, хватит мешкать. Душевнейше умоляю: пойдемте к логову. Там и договорим, там и сталь похороните… Маленький, а ты запрорвное колечко-оберег не потерял с пальца? Ты, гляди, не теряй. Вскорости оно будет кстати.

* * *

До эрц-капитанского логова успели добраться засветло. Оказалось это самое логово пещерой, причем узкая щель входа была замаскирована до того хитро, что даже хозяин не сразу отыскал ее. Он довольно долго бродил среди валунов, тыкал отобранным у Нора мечом в корячащиеся между камнями кусты и возмущался: «Ведь здесь же было, вот здесь! Осыпалось, что ли?»

Но вход был в порядке. Просто кусты, сквозь которые надо было пролезть, и камень, под который следовало втиснуться, почти не отличались от прочих кустов и камней – даже для привычного хозяйского глаза.

И как только у адмиральского деда поворачивался язык именовать это убежище логовом? Пещера совсем не заслуживала подобного пренебрежения. Под ногами плотный сухой песок; стены увешаны бараньими шкурами, которые густо поросли светящимися грибами, – мягкий голубой полусумрак куда приятнее света лампад и двадцатисвечий… А очаг – это же прямо уму непостижимо! Когда ученый старец вознамерился его разжигать, Нор с ужасом представил себе гарь и копоть, которые мигом наполнят пещеру. И что же? Прозрачный сизый дымок четкой струйкой поднялся к потолку и без остатка втянулся в почти невидимые снизу щели да трещины. А еще здесь была вода – из дна вкопанной у стены глиняной чаши пробивался родник. Куда девался избыток переполнявшей чашу воды, парень не понял, да его это и не интересовало: под ногами не хлюпает – вот и хвала Всемогущим… И старому эрц-капитану Фурсту – тоже.

Нору повезло: ему велели готовить ужин. Конечно же, стряпня никогда прежде не казалась парню приятным занятием, но теперь он бы с восторгом занялся чем угодно, хоть вышиванием, лишь бы не участвовать в мытье и кормлении дикарки.

С Лардой возились старики. Возня эта не требовала особых усилий – девчонка была вялой и безразлично послушной (кажется, адмиральский дед влил ей в рот какую-то дрянь).

Размешивая бурлящую кашу, Нор старательно горбился над очагом, чтобы даже случайным взглядом не наткнуться на обнаженную идиотку. При других обстоятельствах он наверняка не удержался бы от подглядывания – ведь зрелище никак нельзя назвать неприятным… если забыть о прочем. Но прочее не даст забыть о себе. Вот стоит только чуть-чуть распрямиться, глянуть через плечо, увидать ее гибкое мальчишеское тело – настолько мальчишеское, что высокие тугие груди кажутся неуместными, немного смешными… Стоит только взглянуть, и захочется глядеть еще, и желание это будет стыдным и непростительным, потому что каждый из взглядов станет предательством. «Предашь себя – предашь кого угодно», – для всех случаев жизни успел навыдумывать изречений древний моралист Кириат! Кого угодно – значит, и Рюни. Но вот так, пряча глаза, ты ведь тоже предаешь. Не здешнего себя, так себя запрорвного – велика ли разница? Будь проклята бронзовая блестяшка, раздвоившая душу и стравливающая половинки между собой!

К счастью, пытка продолжалась недолго. Ларду накормили первой, и теперь Нор совершенно точно приметил, как эрц-капитан бросал ей в пищу какие-то желтые крупинки. А потом выяснилось, что шкуры на стенах предназначены не только для освещения. По крайней мере, одна из них прикрывала проточенный в мягком камне лаз, и адмиральский дед, согнувшись, заволок туда сонную девушку. Похоже, под скалами был скрыт целый лабиринт. Нор, пугаясь, начал было прикидывать, во сколько монет обошлась старому щеголю постройка этакого убежища, но вернувшийся хозяин заметил выражение его лица и пояснил:

– Пещера природная. Лигах в трех отсюда еще одна, да какая! Коридоров там побольше, нежели улиц в столице – чтоб мне краба в штаны, коли присочиняю. Я б вас сводил, показал, да ведь недосуг! К тому же там водятся всякие…

Началась трапеза. Котелок опустел быстро. Пока Нор полоскал его в роднике, хозяин с сомнением взглянул на хмурое лицо командира своей охраны и вдруг, будто решившись на нечто рискованное, скрылся за одной из светящихся шкур. Вернулся он с тремя деревянными кружками и объемистой, оплетенной цветными шнурами бутылью.

– Грешу, наверное, – вздохнул он. – Но ежели не грешить, можно вообразить себя праведником, а такой грех сугубее пьянства.

Лицо господина Тантарра сморщилось от жалости.

– Когда бы все так пили, как вы, то кабатчики бы с голоду повымирали. Тоже мне, грешник выискался…

Несколько мгновений молчали. Старый щеголь принялся раскупоривать бутыль. Сперва он пробовал ногтями, потом изящным ножиком для чистки оных – безуспешно. В конце концов потерявший терпение виртуоз боевой стали отобрал у него неподатливую посудину и лихим ударом о подошву вышиб затычку вместе с восковой печатью. Пристыженный эрц-капитан горько вздохнул:

– Все. Как вернусь, перво-наперво прогоню буфетчика. Это из-за него я утратил сноровку: паршивец взял моду подавать к столу раскупоренные бутыли.

Пока престарелый франт поносил буфетчика, а господин Тантарр разливал по кружкам прозрачную до невидимости жидкость, Нор лихорадочно соображал: не отказаться ли? Прежде парню лишь дважды приходилось пить ром – оба раза на спор, и оба раза вкус и последствия ему не понравились. Но сейчас старики так аппетитно предвкушали пьянство… И ведь уже разливают на троих – наверное, отказываться неудобно.

Виртуоз стали положил конец этим колебаниям, протянув ему кружку. В самом деле, нельзя же противиться Учителю!

Либо этот ром оказался каким-то особенным, либо Нор основательно подзабыл свои прошлые ощущения. Первое предположение, скорее всего, было ближе к истине, потому что господин Тантарр, выпив, уперся изумленным взглядом в эрц-капитана:

– Давно вы прячете здесь эту бутылку?

– С весны, кажется, – рассеянно ответил тот.

– Считаю долгом сообщить вам, разлюбезнейший мой хозяин, что вы все-таки грешник. – Учитель старательно обсосал усы. – Владеть этаким сокровищем с самой весны и даже ни разу не пригубить! Вот помяните мое пророчество – не миновать вам пекла за подобное злодеяние!

Адмиральский дед развел руками:

– Да мне как-то тошно пить в одиночку. А слуги бродить со мною по здешним местам не хотят, им боязно.

– Понабирали себе слизней, отребье всяческое… – буркнул виртуоз, вновь наполняя кружки. – Один Хатр на воина походил, да и тот… Ну, покоя ему и вечной лазури!

Выпили за вечную лазурь для воина Хатра. Учитель утерся рукавом и резко повернулся к соловеющему Нору:

– Вот вроде все было у человека – и сноровка, и сила, и глаз хороший… Я это не с чужих слов знаю, я его самого знавал. Одна беда – он от ярости вроде слепого делался, переставал себя помнить. От того и погиб. Понял?

– Понял. – Нор тискал в ладонях пустую кружку, сутулился. – Я вот чего не пойму: вчера вы назвали меня виртуозом, хвалили за умение использовать чувства на пользу схватке, а сегодня предостерегаете грустной судьбой этого… Хатра… Да я и сам вижу, что не могу собою владеть. И раньше бывало, и сегодня оскандалился – вот почтеннейший господин эрц-капитан свидетель моей истерики. Зачем же вы говорили, будто я достиг подлинного умения?

Учитель пожал плечами:

– Вчера ты был виртуозом, а сегодня – нет. Знаешь, как обучают стрелков? Так вот: ты сейчас вроде очень хорошего стрелка, который из десяти пуль пятью попадает в самый центр мишени. Вчера я увидел, что ты сможешь научиться попадать в черное пятнышко каждым выстрелом. Понял? «Сможешь» и «можешь» – слова очень похожие, но все-таки обозначают собой разный смысл.

– Вряд ли он сможет попадать каждый раз, – внезапно вмешался в разговор адмиральский дед. – У него две натуры – песнетворца и воина. Воин-то помогает песнетворцу, а вот песнетворец воину учиняет немало досады. Кстати сказать, иначе и быть не может.

Господин Тантарр от возмущения даже о бутылке забыл. Впрочем, он быстро опомнился, и тон его, хоть и сделался сух, уважительности не потерял.

– Не следует так уверенно рассуждать о том, что вам не известно. Сочинительство боевому умению не помеха, а как раз напротив. Иные наставники на последних годах обучения специально принуждают своих подопечных к выдумыванию баллад, стихов и мелодий, чтобы приучить их воплощать в нечто конкретное смутные порывы души. Меня самого так учили – разве результат получился плохим?

Бледные губы ученого старца изогнулись в ехидной улыбке:

– Так, может быть, вы, почтеннейший, осчастливите нас каким-нибудь образчиком своего сочинительства? Дабы посрамить невежду, то есть меня?

Господин Тантарр нервно забарабанил пальцами по колену.

– Да я как-то давно уже не… – Он разглядел, наконец, выражение эрц-капитанского лица и надменно вздернул небритый подбородок. – Что ж, извольте! Э-э-э… Ну, к примеру вот это: я был рожден… Нет, иначе как-то… А, вот!

– «Бежали вдаль», не так ли? – с изысканной любезностью подсказал адмиральский дед.

– Именно так. – Учитель вытирал со лба испарину, проступившую то ли от выпитого, то ли от предпринятых им стихотворных усилий.

– Ну что ж, вовсе не дурно. – Ученый старец сочувственно покивал. – Я только не смог уразуметь, за что вы свою матушку наименовали «добычей бед».

Господин Тантарр было грозно нахмурился, но тут же улыбнулся с видимым облегчением:

– Ах, вот вы о чем! Конечно, вы спутали: не добыча бед меня родила, а я таким родился.

– Вот теперь мне ясно все до конца. – Эрц-капитан слегка подмигнул отчаянно зажимавшему рот Нору.

Пожилой виртуоз некоторое время молчал, хмуро рассматривая собственные колени, потом сказал:

– Ну, пускай я плохой сочинитель. Но были же другие! Капитан Потарра – чем не пример совершенства?

– Ну, это легенда! – отмахнулся Фурст.

– Какая такая легенда?! – Учитель возмущенно всплеснул руками. – Я же своими глазами видал правнука того самого копейщика, который подхватил его штандарт в битве при Трех Столбах!

Эрц-капитан снова улыбнулся:

– Коли верить досужим россказням, то подобных копейщиков окажется вдвое больше, нежели во всем Арсде в ту пору обитало народу. Но будь по-вашему: жил на свете несравненный виртуоз боевой стали и сочинитель непревзойденных серенад капитан Фринол Гато Потарра. Прославился он, будучи от роду лет сорока. А наш маленький душевный дружочек не дожил еще и до половины этого срока. Как же можно ожидать от него зрелого совершенства во всех его дарованиях?

– Сейчас, конечно, нельзя. Но с возрастом…

– Вот когда подрастет, тогда и посмотрим… ежели Ветра позволят дожить, – пожал плечами ученый старец. – Будет вам пререкаться, лучше выпьемте.

Выпить не успели – помешал Нор. Парню уже давно хотелось снять запрорвное чародейственное кольцо. То ли маловато оно было,то ли палец почему-то стал опухать – бес его знает, но эта вещица причиняла заметное беспокойство. Словно бронза передавила жилы и кровь протискивалась под ней трудными болезненными толчками. Еле дотерпев до конца интересного спора, Нор поспешно принялся стаскивать кольцо – не тут-то было. Оберег словно въелся в палец, кожа вокруг него вздувалась, синела… Ну так и есть – опухает. Наверное, ушибся, сам того не заметив (в сегодняшних переделках можно было и на что-нибудь посерьезнее сгоряча не обратить внимания). Как же совладать с проклятой блестяшкой?

Нор так кряхтел и сопел, что уже подносивший к губам кружку эрц-капитан резко опустил руку и торопливо спросил:

– В чем дело?

Нор показал. Всмотревшись, адмиральский дед аккуратно опустил питейную посудину на песок.

– Ну, вот и все, – сказал он – Ели, пили, беседовали, а теперь пришла пора заниматься делом.

– Огнеухие? – осведомился господин Тантарр, утирая ладонью рот.

– Похоже, что да.

Нор, кривясь, рассматривал опухающий палец.

– Так старуха же говорила, будто греться должно…

– Я так тебя понял, что греться должно от злого запрорвного чародейства. – Престарелый франт уже торопливо копался в своем мешке. – А тут другой мир. И Огнеухие не чародеи, они гораздо хуже… Сунь-ка в родник, может, полегчает.

Нор попытался представить себе тварь, которая гораздо хуже злых чародеев, но ничего не вышло. Ладно, пусть: похоже, что очень скоро выдастся случай увидать эту самую тварь своими глазами. Даже, может быть, не одну. Вот счастье-то! Чтоб орденским подонкам так везло, да почаще!

Тем временем эрц-капитан вытащил из мешка седельную аркебузку – нелепую, без приклада, зато с каким-то уродливым приспособлением в том месте, где у обычных аркебуз бывает зажим для фитиля. А господин Тантарр мрачно любовался недопитым ромом.

– Не наружу ли вы собрались, мой разлюбезный хозяин? – вдруг спросил он.

– Наружу, наружу… – Адмиральский дед, раздраженно скалясь, заталкивал в карманы камзола свои непонятные железные шары.

– Глупо, – все с той же мрачной невозмутимостью заявил виртуоз. – Вам известно, почему даже самые сильные земляные кошки рано или поздно становятся шакальей закуской?

– Теперь не время беседовать о зверушках, – проворчал адмиральский предок, поднимаясь с колен.

– Именно теперь самое время. Так вот: шакал еще днем находит кошачью нору и ложится рядом. Он лежит очень тихо, терпеливо, а когда наступает вечер и кошка решает выбраться из норы, он мгновенно вгрызается ей в загривок.

Эрц-капитан осклабился:

– На все выходы из моей норы шакалов не хватит. – Он стряхнул с коленей песок, поддернул ботфорты и принялся поправлять узел шейного платка. – Господин Тантарр, душевно прошу вас остаться тут. Мало ли что… А ты, дружочек, можешь со мной пойти, поглядеть на Огнеухих. Меч оставь – не понадобится.

«Как же, не понадобится! То-то вы, почтенный, аркебузку свою куцую под мышкой тискаете», – подумал Нор, проскальзывая вслед за хозяином в завешенную мерцающей овчиной щель.

Ход был тесным и темным, через несколько шагов он резко задирался вверх – пришлось карабкаться по выдолбленным в камне ямкам-ступенькам. Озлившийся от темноты и непонимания парень уже совсем было собрался требовать объяснений, но тут над головой у него объявилось пятнышко звездного неба, до тех пор заслоненное лезущим впереди эрц-капитаном.

Место, где они очутились, напомнило парню запрорвный утес, на котором ему и Ларде пришлось сидеть во время разорения бешеными Сырой Луговины. Конечно, приплюснутая скала высотой в два человеческих роста рядом с Пальцем показалась бы жалкой, но вершину ее также огораживала стенка из неукатанных камней – защита не столько от оружия, сколько от взглядов.

Когда Нор высунул голову из лаза, адмиральский дед уже сидел на корточках под самой оградой и, похоже, наблюдал за происходящим внизу через какое-то отверстие. На тихий оклик парня он не обернулся, только яростно затряс кулаком – тихо, ты! Нор как можно тише выбрался на площадку и чуть ли не ползком (чтобы не заметили снизу) подобрался к эрц-капитану.

Совершенно очистившееся от облаков небо кишело звездами, и поэтому сквозь многочисленные щели изрядно обветшавшей кладки можно было без труда рассмотреть людей, сновавших у подножия скалы. Парень сгоряча так и подумал про них: «люди», но тут же сообразил, что такое название подходит к ним не вполне.

Внизу рыскали дикари. Сутулясь, то и дело касаясь земли руками, они чуть ли не обнюхивали даже самые неприметные рытвины и колдобины. А поодаль стыл в каменной неподвижности предводитель этой потерявшей след своры. Единого взгляда на него хватило Нору, чтобы мгновенно позабыть обо всем остальном.

За свою не слишком-то долгую жизнь парень по самую маковку наслушался россказней обо всякой жути, водящейся в горах. Но до чего же немощным оказалось воображение столичных выдумщиков! Все эти «…здоровенный краб, такому ничего не стоит отстричь человеку голову…» да «…совсем как земляная кошка, только огромнейшая и прыгает почти на пол-лиги…» были скучны и жалки по сравнению с увиденной Нором тварью.

Человек. Высокий, но неправдоподобно худой, будто просторное кожаное одеяние скрывало под собой не живую плоть, а скелет. Лица его не было видно – сказывалось расстояние и обманчивый звездный свет, – но почему-то казалось, что оно искромсано морщинами, будто смятый в комок пергаментный лист. И на этом комке тлели два тусклых желтых пятна. Глаза? Тогда почему одно из этих пятен заметно больше другого и мерцает едва ли не посреди лба? А бесформенные лохмотья, обвисающие почти до плеч, – это уши? Наверное, так. Потому что из них вырывались струйки светящегося чадного дыма, словно в ушах чудовища горели промасленные фитили. Огнеухий…

Нор смотрел на него, забыв обо всем, не имея сил отвести глаза. Поэтому он хорошо видел, как вдруг вспыхнули пронзительной белизной пятна на лице горной твари – вспыхнули и тут же вновь подернулись желтым туманом. А потом чудовище скрипуче крикнуло, взметнуло над головой костлявые руки и медленно двинулось к скале. Дикари замерли, уставившись на своего вожака. Новый нечеловеческий крик мучительным эхом запутался в вершинах утесов, и Нор вздрогнул от неожиданности, потому что адмиральский дед громко сказал у него над ухом:

– Заметил-таки!

С этими словами, в которых не было ни досады, ни гнева, престарелый щеголь поднялся во весь рост. Нор тоже дернулся было вставать, но эрц-капитан пребольно стукнул его костяшками пальцев по темени: не рыпайся!

Огнеухий подошел почти вплотную к скале. Один из дикарей зажег смоляной факел и, воткнув его в землю у ног своего предводителя, поспешно отбежал прочь. Факел зачадил, затрещал, разбрасывая горючие брызги, и стало наконец видно лицо подступившей твари. Все-таки лучше бы этого самого лица видно не было. Будто какие-то нечеловеческие руки долго и с наслаждением рвали его, тискали, снова рвали… И уши, действительно, оказались лохмотьями почернелой истрескавшейся кожи. Как может такое жить?! Ведь и в самом деле что-то дымно тлеет там, в глубине этих трещин…

Вновь вспыхнули белым отвратительные глаза Огнеухого, натужно раздвинулся исковерканный привычной мукой рот, чудище прокричало, кощунственно калеча благородный арси:

– Я тебя угадал. Спустись говорить.

Вместо ответа эрц-капитан оскорбительно расхохотался.

Огнеухий терпеливо дождался конца этого взрыва веселья, потом укорил:

– Ты убивал детей. Пятерых убивал. Не боялся. Теперь боишься бесед. Умно?

– Почему ж это боюсь? – Эрц-капитан пожал плечами. – Давай беседовать. Я превосходно слышу каждое твое слово.

Чудище погасило глаза, нелепо растопырило уродливые шестипалые руки.

– Ты убивал детей. Отцы злимся.

– Так что, нам следовало душевно подставить животы под стрелы твоих ребятишек? Отцы клялись мне не нападать, обманули и поплатились. Вместо досады радуйтесь, что легко отделались.

– Отцы нет обманываем. Дети глупы, хотели железа.

– Стало быть, это я виновен в глупости ваших детей-идиотов? – взбеленился эрц-капитан.

– Дети глупы. Ты – нет. Дети – дети. Должен снисход… снисхождать.

Адмиральский дед зевнул во весь рот, забыв прикрыться ладонью.

– Очень глупая у нас с тобой выходит беседа, – объявил он. – Я ухожу.

– Ты нет уходишь, – бесстрастно проскрипело чудовище.

Ученый старец действительно не ушел. Несколько мгновений они молчали, потом Огнеухий сипло пролаял:

– Явился панцирный страх. Убей. Отцы позабываем злобу.

– Коли вы единожды решились обмануть, то решитесь и дважды, и многажды. – Эрц-капитан снова зевнул. – Сами убивайте свой страх, а я теперь лучше соглашусь одеваться в холщовую рвань, нежели верить отцам.

Правая ладонь чудовища нырнула в складки одеяния, побарахталась там и выволокла на свет широкий и каменный нож.

– Теперь будешь поверить? – Огнеухий неторопливо взмахнул ножом, и с отчетливым, слышимым даже на вершине скалы стуком указательный палец его левой руки упал на землю.

Эрц-капитан молчал. И вновь медленно поднялся к звездному небу кончик увесистого ножа, и еще раз, и еще – только тогда высокоученый щеголь наконец-то соизволил разлепить надменно сжатые губы:

– Хватит. Верю.

– Уйдешь там, – Огнеухий махнул ножом, показывая. – Проснешься прежде рассвета. Опоздаешь – страх залезет в подземную путаницу, где доставать нет возможно. Придумаешь обмануть, не ходить – отцы прожуем твою печень. Старого победителя с собой не возьми: считает ребенком, нет верит. Станет решать сам. Погибаете. Не уходи одинокий. Возьми с собой недоростика.

Нор не сразу сообразил, что «недоростик» – это, скорее всего, о нем. Ах ты, шакал смаленый! Ну, погоди, попадешься еще!

Огнеухий вдруг дернул всем телом, шевельнул головой, будто вслушался. Потом проскрежетал:

– Не попадусь.

Он отвернулся и зашагал прочь. Боявшиеся дышать во время этой беседы дикари заторопились следом, повинуясь резкому взмаху его руки. Левой руки с шестью длинными когтистыми пальцами. А у подножия скалы остались валяться четыре кровоточащих обрубка – их было отчетливо видно в свете догорающего факела и звезд, безразличных к творящейся на земле бесовщине.

* * *

Перед рассветом выпала обильная роса. Нор продрог, он несколько раз оскальзывался на мокрых камнях и весьма ощутимо ушиб колено. А еще он злился. Пожалуй, повстречайся им кто-либо из Огнеухих, адмиральскому деду ни за что не удалось бы удержать своего юного спутника от попытки искрошить наглое чудище в труху. Парень припомнил бы проклятой твари все – и недоростика, и отрубленные пальцы, которые пришлось собирать (эрц-капитан желал на всякий случай иметь при себе доказательства нелепого сговора). Из-за какой-то погани с жареными ушами приходится брести враг знает куда в предрассветных потемках – зевая, трясясь от промозглой сырости, ушибаясь. Правый сапог промок, в нем отвратительно чавкает ледяная вода. Наверное, отстала подошва – только этого не хватало! Дикари, что ли, заплатят за погубленную обувку?

Хоть то хорошо, что дорога, которой весьма уверенно вел парня ученый старец, оказалась куда проходимее вчерашней тропочки. Да и идти пришлось не очень-то долго. Когда на земле четко обозначились протянувшиеся с востока тени, адмиральский дед неожиданно остановился и завертел головой.

– Пожалуй, пришли, – протянул он раздумчиво. – Маленький, у тебя глаза цепче моих – глянь-ка, что это за пятно виднеется на откосе?

– Дыра какая-то, – мрачно ответил Нор, стуча зубами.

Щеголеватый старец бодро потер ладони:

– Вот над этой дырой мы с тобой и засядем…

Предутренняя серость скрадывала расстояние, откос был вовсе не таким пологим да гладким, как померещилось снизу, так что за время подъема Нор успел сперва согреться, а потом взмокнуть. Дыра, кстати, тоже оказалась не дырой, а дырищей. В нескольких шагах от этого входа в черное нутро гор эрц-капитан остановился, тяжко дыша и шаря вздрагивающей ладонью по левой стороне груди. Нор мялся рядом, дожидаясь дальнейших приказов. Парень был хмур и подчеркнуто молчалив: ночью, сразу после ухода Огнеухого, он пристал к адмиральскому деду с расспросами, но тот весьма нелюбезно попросил отвязаться. Наверное, хозяин все-таки заметил его обиду, а может, именно теперешний миг счел наиболее удобным для объяснений. Так или иначе, он вдруг заговорил:

– Это лаз в большую пещеру – помнишь, я рассказывал, что поблизости есть такая? Вот, значит, пришли. Отдохну маленько, и мы еще выше взберемся. А то как выскочит оттуда подземная нечисть – досадно получится. Нам сейчас подобное ни к чему.

Нор осторожно приблизился к пещерному устью. Из черноты тянуло затхлым теплом, какими-то незнакомыми и малоприятными запахами… Странно, откуда бы там взяться теплу? Тесное эрц-капитаново логово давеча показалось сырым и холодным, а тут… Снова бесовщина какая-то! Парень попытался вообразить, какая бесовщина может прятаться в огромном сплетении подземных ходов, и вдруг заметил возле своих ног четыре глубокие выбоины… Нет, пожалуй, не выбоины – царапины. Не от когтей ли? Похожий след оставляет на мягкой земле поскользнувшаяся собака, но размеры, размеры! А ведь адмиральский дед прав: ежели нечисть, вот эдак исцарапавшая камень, решит сейчас выскочить из пещеры, то получится более чем досадно. Он, кажется, хотел забраться выше – так не пора ли?

Выше и левее входа в подземные дебри обнаружилось удобное для засады местечко – наверное, когда-то обвалилась отсюда каменная глыба, оставив после себя незаметное снизу углубление. Довольный эрц-капитан некоторое время умащивался на дне найденного убежища, раскладывая аркебузу и железные шары так, чтоб были под рукой, но не мешали отдыху. Потом он обернулся к Нору:

– Ладно уж, спрашивай, коли неймется.

Парень чуть помедлил ради сохранения достоинства, после чего (и с той же целью) осуждающе покачал головой:

– Почтеннейший господин совершенно зря говорит так громко. В засаде не годится шуметь: спугнем.

– Кого?! – Старец изумленно округлил глаза.

– Ну этого. Панцирный ужас – так его Огнеухий называл?

Адмиральский дед внезапно захохотал, да так, что аж скалы вздрогнули.

– Спугнешь его!.. – с трудом выговорил он, икая от смеха. – Сия зверушка сама кого хочешь… Одним видом… До судорог…

Нор поджал губы и мрачно засопел, сочтя поведение щеголеватого старика издевательским, но тот наконец посерьезнел и заговорил спокойно:

– Панцирным страхом дикари называют огромного зверя, покрытого непроницаемой даже для пуль чешуей, который иногда приходит из Прорвы. Насколько можно уяснить из твоих рассказов, запрорвные кличут его каменным стервятником.

– Так чего ж вы сразу-то?! – Нор в досаде трескуче хлопнул себя ладонями по коленям. – Чего ж мы пугательный гриб не прихватили?!

– А нам сию животину пугать не надобно. Нам с тобою надобно ее насмерть прикончить, – любезно пояснил старый франт.

Парень недоверчиво прищурился. Возле Каменных Ворот можно было бы попытаться убить чудовище из мортиры, но тут… Уж не на аркебузку ли вздумал понадеяться чудаковатый старик?

Высокоученый Фурст между тем занялся своей внешностью. Вообще-то Нору казалось, что эрц-капитанское одеяние и так производит впечатление немыслимой в подобных условиях изысканности. Однако родовитый франт извлек из-за голенища щетку и принялся смахивать с ботфорт и камзола нечто совершенно недоступное постороннему взгляду. Хоть то хорошо, что это чрезвычайно своевременное занятие не мешало ему говорить.

– Об Огнеухих ты меня лучше не спрашивай. На все твои вопросы я могу дать лишь один досадный ответ: не знаю. И никто не знает. Может статься, что они и сами не знают… – Адмиральский дед спрятал щетку, рассеянно оглядел окрестности и достал из-за обшлага крохотное зеркальце. – Доподлинно ведаю лишь то, что сии твари способны слышать чужие мысли. Еще ведаю, что горение в ушах причиняет им немалую муку. Но почему… – Эрц-капитан стал поправлять шейный платок, и речь его сделалась слегка затрудненной. – Почему дикари послушны им до самозабвения? Откуда эти создания происходят? Сие, доложу я тебе, загадка.

Он наконец-то перестал прихорашиваться, ссутулился и погрустнел, словно бы смысл жизни утратил.

– Появились Огнеухие не слишком давно, и орденские олухи тут же объявили, будто они лезут из Прорвы. У нас ведь от самой мировой катастрофы ведется: ежели что непонятное, так непременно оттуда. Однако, судя по твоим рассказам, Серая тут может оказаться ни при чем… Ежели бы в том, запрорвном мире, где ты побывал, водилось нечто похожее, так все бы проведали. И ты тоже. Там ведь нету Ордена Всемогущих, который запрещает знать о некоторых вещах…

Нор вспомнил об Истовых, но промолчал. Наверное, почтенный хозяин прав: послушникам трудно равняться с Орденом. Пока трудно – так будет точнее. Говорить этого эрц-капитану парень не стал, а почему-то принялся рассказывать о Свистоухах, в которых крепко верила приемная матушка Раха. Адмиральский дед слушал с интересом, посмеивался. Дослушав, махнул рукой:

– Ну, это выдумки. А хоть бы и правда – от свистящих ушей до горящих ушей все же далековато. – Он оглядел склон. – Что-то долго ждем. Пора бы припожаловать зверушке…

Почему упомянутая зверушка должна, словно почтовый фургон, появиться к какому-то определенному времени – этого Нор не понял. И еще он не понимал, чего ради ученый старец согласился исполнить прихоть дикарского вожака. Угроз испугался, что ли?

Кажется, в здешних горах не одни лишь Огнеухие твари умели разгадывать мысли. Не успел Нор толком задуматься о дикарских угрозах, как эрц-капитан Фурст вдруг сказал:

– Ты, мой маленький, небось, вообразил, будто Огнеухий пытался пугать? Вовсе нет. Он не пугал, а рассказывал. Что в них непонятней всего, так это умение знать последствия различных поступков. И ведь не ошибаются же! Вот бы мне догадаться спросить… Нет, вздор. Пустые мечтания. Да и срок больно велик – вряд ли они умеют видеть на годы…

Он говорил будто сам для себя, да Нор и не прислушивался к его бормотанию. Парня все больше заботило, как собирается эрц-капитан убивать стервятника. Не шариками же в него кидать! Старик, конечно, умен и наверняка приготовил чудищу какую-нибудь каверзу, вот только… Не слишком ли он доверяется своей учености? Убивать-то надо будет сразу, с первой попытки, – времени на вторую стервятник не подарит, сам станет пытаться. И уж ему-то не понадобится начинать дважды…

Тревога Нора все росла да росла, и в конце концов он отважился-таки на осторожный вопрос: как?

– Увидишь, – рассеянно ответствовал предок орденского адмирала. – Не бойся, мне не впервой.

Несколько мгновений прошло в молчании. Потом Нор, забывший даже обидеться на «не бойся», сказал тоскливо:

– Охотник Торк говорил, что у некоторых стервятников на горле есть щель между пластинами чешуи. А Витязь Луд (это который еще до Амда) однажды сумел убить стервятника очень длинным копьем. Враки, наверное…

Парень искоса глянул на молчащего эрц-капитана и понизил голос:

– Болтают, будто Орден нарочно все так устроил, чтобы порождения Серой могли пробираться в мир. Это просто болтают, или вправду?.. А то ведь, кажется, чего проще: огородить Прорву стеной, и ни одна бы тварь не пролезла…

– Пытались. – Ученый старец усмехнулся. – Только не вышла сия затея. Это ж надобно было согнать толпы работников, да не на один день; сладить им какое-никакое жилье; подвозить камень – снова куча народу… И все рядом с Прорвой. А людям, оказывается, галеры не так страшны, как этот туман, из которого лезет невесть что. Грозили, приманывали шальными деньгами, и все равно дня не прошло, как все разбежались. Послали легион – ловить да ворочать силой, так легион взбунтовался. Большая была смута, еле-еле удалось унять. И кончилось дело как на торге: ни вам, ни нам, а посередочке. Построили Каменные Ворота, снарядили туда гарнизон, всякие пушки… А что в горах есть тропочки, по которым можно Каменные Ворота обойти стороной, – об этом позабыли. Знаешь, как килехвост: голову под крыло – и воображает себя в безопасности. Так ведь с птички спрос невеликий, она в государственные управители не суется. А эти…

Он еще долго костерил «этих», причем такими словечками, будто речь шла не о столпах государства, а о трудовых навыках нескучных девиц. Парень, впрочем, быстро утратил интерес к стариковской ругани: поблизости появилось нечто более достойное внимания. Словно один из тусклых истрескавшихся валунов вдруг стронулся с места и тяжело покатился – только не вниз по склону, как полагалось бы валуну, а вверх.

До сих пор Нору лишь однажды довелось видеть каменного стервятника – да и то ночью, в обманчивом свете костра. Но даже если бы парень знал о нем лишь по рассказам, он бы все равно с первого взгляда понял, что за страшилище взбирается (причем весьма проворно) не то ко входу в пещеру, не то прямиком к их с Фурстом убежищу.

– Ну, наконец-то… – Адмиральский дед, также приметивший запрорвного зверя, шустро вскочил на ноги.

– Маленький, сделай душевную милость, посиди где сидишь. Видал когда-нибудь, как взрывается метательная бомба? Нет? Не беда: скоро увидишь.

Так. Стало быть, железные шарики, за которые постоянно хватается самодовольный франт, – это бомбы. Только все равно как-то не верится, что ими можно убить панцирную жуть: больно уж они малы. И фитилей на них нет… Как же будут взрываться эти проклятые бомбы, если их невозможно поджечь?

Нор изводил себя сомнениями и грыз пальцы, а дед орденского адмирала между тем чуть ли не вприпрыжку спускался навстречу утробно взревывающему стервятнику. Когда до чудовища осталось шагов двадцать, эрц-капитан вдруг упал на колени, как-то странно взмахнул рукой и скорчился, прикрывая затылок ладонями. Нор облился холодным потом – ему показалось, что старик оступился, покалечился о камни и теперь все пропало. Но через миг…

Через миг парень увидел, как взрывается метательная бомба. Зрелище оказалось малоприятным, потому что взорвалась она под самым брюхом стервятника и один из клочьев дымящегося кровавого мяса забрызгал Нору сапоги.

Престарелый франт, кряхтя, поднимался с земли. Собственно, он уже не был франтом: никакая щетка не смогла бы вернуть пристойный вид его одежде и парику. И вот ведь странно – он даже не пытался отряхиваться, словно кратчайший миг взрыва напрочь вышиб из его души любовь к собственной внешности.

– Спускайся, маленький, – хрипло сказал адмиральский дед. – Спускайся. Господин Тантарр небось заждался нас, переживает… И дела заждались. Не такие дела – настоящие.

Нор не заставил упрашивать себя. Он только потратил пару мгновений на попытку удостовериться, что вся заляпавшая эрц-капитана кровь принадлежит запрорвному зверю. Но ученый старец отпихнул парня и велел поторапливаться.

Обратный путь показался коротким. К заминкам не привело даже упорное нежелание старика идти впереди (похоже, он все-таки стеснялся своего вида). Нор хорошо запомнил дорогу, да и заплутать-то было негде. Шагай себе по дну ущелья (светло, каждый камушек виден – благодать) да знай прибавляй шагу под хозяйские понукания. Парень даже эрц-капитанское убежище нашел почти сразу. То есть вход в пещеру он, конечно, отыскать не сумел, но заметил торчащий из земли огарок факела – того самого, которым ночью освещал себя Огнеухий. Значит, пришли.

Нор выжидающе оглянулся на хозяина: дескать, давайте, почтеннейший, показывайте – в которую щель запихиваться? Почтеннейший смысл этого взгляда то ли не понял, то ли очень ловко прикинулся непонятливым. Между прочим, он опять выглядел весьма элегантно. Парик его, оказывается, куда-то исчез, белый бархатный камзол, непоправимо измаранный стервятничьей кровью, – тоже, а ботфорты старик непостижимым образом успел надраить до блеска. На ходу, причем умудрившись ни на шаг не отстать. И, кстати, не париком ли?

Интересно, есть ли на свете подвиг, которого эрц-капитан не сумел бы совершить во имя собственной импозантности? Белоснежная сорочка и шитая золотом замшевая безрукавка, сбереженные покойным камзолом от порчи; узорчатые бархатные штаны; нестерпимый блеск лакированной сапожной кожи; изморозь седой безукоризненной стрижки; а еще – несметные пуговки да пряжечки, каждая из которых – ювелирный шедевр. Словно это не он давеча лежал под дождем из падающих с неба звериных потрохов. Чародей полоумный… Неужели до убежища своего подождать не мог? Солнышко-то особого тепла не принесло, хоть и выползло уже целиком на небо. Не та пора, чтобы в одной безрукавке шляться, а при этаком немыслимом возрасте любая простуда может оказаться последней. Ну что он мнется, какую новую глупость решил затеять? Ему бы сейчас в тепло, поесть горячего и спать до завтрашнего утра…

Нет, старик пока явно не собирался спать. Лезть в убежище он тоже не собирался. Присев на замшелый валун, эрц-капитан пальцем подманывал к себе Нора:

– Подойди-ка, маленький, сядь вот тут. Побеседуем малость.

– Окоченеете, – буркнул парень.

– Ничего, небось не успею. Сядь, говорю!

Нор сел куда показали. Эрц-капитан оглядывал парня короткими испытующими взглядами, словно ждал чего-то. Так и не дождавшись, заговорил:

– Я не объяснял тебе, зачем мне надобен твой поход за Прорву. А ты не спросил. Досадовал на меня, злился, а все же не осмелился вымогать пояснения. Нет, в том мире ты наверняка был куда лучше, чем здесь. Спору нет, ты храбр (иной раз даже чересчур), душевен… Только очень уж приловчился жить. Тебе бы хоть малую толику тамошней наивности – цены бы не соразмерить такому человеку! Не обиделся?

Парень мотнул головой: нет. Вообще-то он, конечно, соврал; просто чувствовал, что подобные слова не могли быть сказаны праздной болтовни ради и что обида – лучшее подтверждение их истинности.

– Хочу тебе растолковать… – Эрц-капитан принялся поочередно растирать свои тощие, набрякшие синими жилами запястья. – Хочу растолковать тебе многое, очень многое и очень важное, так что ты уж будь милостив – сиди да помалкивай, не то собьешь с мысли. Первое: зачем я доселе молчал. Это не от спеси, поверь. Вспомни собственные рассказы: из всего приключившегося в том мире крепче всего ты запомнил последние дни. Может, и теперь получится так же. Во всяком случае, я не хочу рисковать, а потому решил: объявлю причину твоего похода в самый последний миг. Чтоб крепче помнилось. – Он сплел пальцы и опустил на них подбородок. – Вот и подоспело времечко для душевного разговора, дружочек. Прорва близка, да и судьба вдруг расщедрилась на всякие нежданные каверзы – глядишь, может и не предоставить другого случая…

Ученый старец уперся в Нора немигающим пристальным взглядом:

– Полагаю, ты знаешь, что Арсд обречен?

– Кто ж об этом не знает? Пенный Прибой… Только это еще когда будет… Наверное, даже внуки теперешних людей не успеют дожить.

– Говоришь, не успеют? Ты напрасно так говоришь. И дело не в одном Пенном Прибое. Помнишь свой рассказ, как вы с девочкой Лардой убегали от… ну, от Неистовых… Истовых… А, бесова плешь, да запамятовал я их дикарские словечки!

Нор поторопился успокоить раздраженного старика:

– Я понял, почтеннейший. Это когда через мировую межу.

– Да-да, через межу… Ведь и наш мир огорожен точно такой же «межой». И потому морские воды, гонимые, к примеру, на южный рубеж, выплескиваются на севере. Отсюда и берется Пенный Прибой, охвативший Арсд с юго-запада, запада и северо-запада. До катастрофы горы простирались на тысячи лиг, а за ними лежали обширные степи. Катастрофа отсекла их этой… «межой», исторгающей воды. Понял ли?

Парень кивнул: понял. А если честно, то ничего нового он не услышал, – забредавшие в «Гостеприимный людоед» матросы, подвыпив, любили порассказать всем желающим про морские ужасы и диковины.

– Ну, коли понял, так слушай дальше. Ежели внимательно поглядеть на карту, подумать да высчитать, то получится: сам по себе Прибой не страшен. Его силы убывают по мере расширения западных водных пространств. Он догложет Хребет до самых Предгорий, угомонится, и западные воды станут пригодны для мореходства – благодать, да и только… Благодать… Сзади на нас навалится нечисть, выжитая из гор; к Побережью припожалуют дикари – да не вплавь, как бывает, а вместе со своими дебрями… Ведь сколько лет Арсду, столько лет и попыткам умиротворить людоедский остров, но проку от того ни на истертый медяк – только учили дикарей воевать. Вот они и попользуются нажитым умением…

– Да вы не извольте опасаться, почтеннейший! – Нор позволил себе снисходительно ухмыльнуться. – Небось лангенмаринские рати страшней неразумных дикарей и зверья. Тех били, так и этих наверняка побьем. Уж когда придется защищать свою землю…

Парень осекся – ему показалось, будто эрц-капитана вот-вот хватит удар. Старик полиловел и затрясся, он явно пытался говорить, только вместо слов получался какой-то сдавленный хрип. Нор не на шутку испугался, но тут к адмиральскому предку возвратился дар членораздельной речи, и всякие опасения за жизнь почтенного ученого улетучились.

– До чего же ты глуп! – сорванно прохрипел эрц-капитан. – Доводилось мне встречать дураков, но ты сейчас перещеголял многих, коли не всех! «Побьем» – надо же! Думать забудь о том Арсде, который смел тягаться с Лангенмарино! Нет его, пойми, нет и никогда больше не будет. Слыхал когда-нибудь этакое забавное словцо: «вырождение»? Знаешь, что оно обозначает? Ах, не знаешь… А «нищета» – это ты понимаешь? Почему рейтары, до катастрофы бывшие латной конницей, давным-давно превратились в пехоту? Даже если бы в мире сохранилось достаточное количество лошадей, их все равно было бы нечем кормить. Конечно, лошади – ерунда, но ведь и с людьми дела обстоят не лучше. Семейства, где детей двое и более, сделались редкостью, из каждых десяти младенцев трое умирают до годичного возраста, а один из ста выживших детей впоследствии оказывается идиотом… В прежнем Арсде, небось, слыхом не слыхивали про идиотов! И, кстати, заметь: люди вымирают, а горные и ниргуанские дикари плодятся проворней кусючих бабочек! Море просто кишит всякой невиданной нечистью… Рыбаки жалуются: что ни улов, в сетях непременно обнаружится какая-нибудь новая жуть. Выходит, катастрофа-то не закончилась, и увечит она не одну лишь землю. Идиоты, горные дикари, теперь вот Огнеухие объявились… А что объявится завтра? Арсд вполне способен околеть сам по себе, даже без помощи Пенного Прибоя и звероподобных уроженцев Ниргу. И все барахтанья да потуги орденских вельможных священств – это не спасение, а лишь недолгая отсрочка конца. Так что ты, маленький, раз и навсегда забудь про «одолеем» да «побьем». В голодную пору опасно вспоминать о прошлогодних обедах – можно захлебнуться слюной.

Он умолк и принялся злобно теребить шейный платок – наверное, слишком туго стянутый узел мешал дыханию. Нор хмуро поглядывал на старца и тоже молчал. Парню все меньше и меньше нравились хозяйские речи. Ругает, стыдит, трясет кулаками, учит… Но разве он рассказал что-нибудь новое? Нет, конечно. И так всем известно, что будущее сулит лишь несчастья. Лучше бы, наконец, объяснил, для чего выгоняет в Прорву. Управясь с кружевами, эрц-капитан заговорил вновь:

– Вот еще что тебе надлежит понять: ваш мир тоже под немалой угрозой.

Нор чуть со своего камушка не свалился. Ваш?! Старая кочерыжка окончательно умишком рассохлась?! Парень не успел выкрикнуть это вслух (а выкрикнул бы, если б от негодования воздухом не захлебнулся). Но, наверное, лицо его не хуже языка управилось с выражением чувств, поскольку адмиральский предок в изумлении вздернул брови, а потом с маху хлопнул себя по лбу: догадался.

– Ну, прости душевно, оговорился. Ну, бес попутал… Чем кусать меня за язык, лучше подумай: что получится, когда морские воды ворвутся в Прорву?

Ворвутся… Нор зябко передернул плечами. Там горы, люди лишь в долинах живут – вот долины-то и затопит прежде всего. Кто сразу не потонет, вымрут от голода…

– Сие не единственная угроза, – вкрадчиво продолжил ученый франт. – К превеликой моей досаде, внучек подозревает меня в умении сохранять память уходящим за Прорву. А тут еще твой знакомец вице-адмирал кое-чего натолкал ему в уши… И теперь во властительной голове закопошились мыслишки: а ежели, дескать, собрать войска, благонамеренных граждан, да идти воевать соседний мир? Вдруг тамошние дикари окажутся податливей ниргуанских? Перебить бы всех да расселиться на их землях. А Прорву заткнуть за собою, взорвав окрестные скалы… Каково?

Нор молчал. Нет, он не питал особо теплых чувств к запрорвному племени – слишком уж смутно помнились ему тамошние переживания. Однако, если выбирать между Орденом и, скажем, Рахой, Гуфой… Или выбирать следует между Серыми и Рюни? Ох, тяжко!

А эрц-капитан вновь принялся теребить шейный платок.

– Как ни верти, а причина всех бед одна: Мировая катастрофа, – сказал он. – И чтобы спастись от вызванных ею несчастий, надлежит узнать причину ее самой. Можно сколько угодно веровать в свершение предначертаний Всемогущих, однако стремиться понять, как и что свершили Ветра, не означает быть маловером. Понял? – Он уперся в Нора сверлящим взглядом, заговорил раздельно и жестко: – Я хочу, чтобы в запрорвном мире ты вызнал все, известное тамошним людям о катастрофе, о Прорве, о мировом пределе. Узнай также, какие звери водились там прежде, какие народы граничили с этим племенем, – может, все-таки удастся понять, что это за племя такое… Спрашивай всех, кого сможешь, и запоминай ответы самым тщательным образом – даже если они покажутся тебе нелепыми. Эх, жаль, что ты плохо обучен письму… О нашей жизни лучше не распространяйся – молодые народы зачастую не испытывают особой приязни к укладу развитых держав. Говори, будто все забыл, так будет надежнее… Хорошо, что вместе с тобой вернется девочка Ларда: она-то исконно тамошняя, ее трудней, чем тебя, заподозрить во внушенных здесь злоумышлениях… Да, вот еще: непременно разузнай со всею возможной точностью, рождаются ли у них идиоты, и ежели да, то как часто. Это чрезвычайно важно. Дикарочка Ларда с виду ничем не отличается от нас, а пришельцы, которых убивали раньше, ничем не отличались и внутри тоже, однако… Видишь ли, человек сложная штука, и не все отличия можно рассмотреть просто так, глазом. Если окажется, что в том мире идиотов действительно нет, то, значит, катастрофа влияет на тамошних людей по-другому. Понял? Катастрофа-то, похоже, одна и та же, а вот люди… Люди могут оказаться другими.

Нор хмуро сказал:

– Вроде бы там в горах иногда встречают каких-то «зверообразных». Сам я не видал, это Ларда рассказывала. А ее отец говорил, будто они одичали от одиночества.

– Обязательно разузнай точнее! Обязательно! – Ученый старец осторожно погладил свою стриженую макушку, потупился.

– Еще попрошу тебя, дружочек: вернись поскорее, – выговорил он почти жалобно. – Мне нужно спешить. Дело неподъемное для одного, а времени мало. Вельможные иерархи в сладких снах видят мою погибель. Терпят меня, старика, лишь из надежды похлебать моего бульончика. Ну, опять же оружейное мастерство – им, к примеру, желательно разузнать секрет метательных бомб, которые взрываются без фитиля. Ах, да – про внучка-то я запамятовал! Тоже покуда терпит, даже обороняет от своей своры, но опасаюсь, что и он бульончика хочет. А еще опасаюсь, что недолго мне осталось морочить господ орденских иерархов. Делиться я с ними не намерен (этим псам даже зубоковырятельный ножик доверить опасно – обязательно кому-нибудь глаза повыштрыкивают); рано или поздно они это поймут, и… Как там у несравненного Рарра? «Месть безумных и злых не страшней правосудия подлых…»

Эрц-капитан вдруг гулко чихнул и поспешно поднялся с камня:

– Ладно, маленький, пойдем-ка в пещеру. И впрямь холодает…

9

Нор не сразу понял, почему вдруг стало тяжелее идти, – сперва ему подумалось, будто это дает себя знать накопившаяся за последние дни усталость. Только через несколько шагов парень заметил, что спуск окончился и идти теперь приходится в гору. А еще через миг ученый старец Фурст решительно остановился и опустил Лардины ноги на землю (это если под слоем древесной трухи пряталась именно земля, а не какая-нибудь недоступная разуму пакость вроде стеноподобного мрака или розового светящегося тумана).

– Все, маленький, дальше я не ходок. А то, коли в том мире ни с того ни с сего объявится Незнающий моих лет, ему наверняка тут же открутят голову, дабы не нарушал привычного порядка вещей.

Старец очень хотел казаться веселым и беззаботным. Нор, может, и оценил бы его лицедейский талант, но адмиральский дед сам все испортил: нервным движением он сорвал с себя шейный платок и принялся утирать им щеки. Сразу стало видно, как напряжена его тонкая, оплетенная синеватыми жилами шея, как судорожно дергается под кожей острый кадык… Уж не всплакнуть ли собирается дряхлеющий франт?

Франт… От франтовства-то и следа не осталось. Взамен погубленного камзола эрц-капитан выискал себе овчинную куртку – припрятал, говорит, когда-то на случай внезапных морозов, да почти что и позабыл. А за время хозяйского забвения косматая шерсть успела сваляться, и заведшиеся в пещере пошнырята выщипали в ней огромные плеши – небось, на подстилку для зимних гнезд. Так что теперь эрц-капитана не спасало даже въевшееся в привычку изящество осанки и жестов – слишком уж нелепым оказалось сочетание лакированной кожи, кружев и облезлой овчины.

– Вообще-то я забредал и подальше. – Адмиральский предок повертел в пальцах мокрый от пота платок и брезгливо отбросил его. – Вот хотя бы когда потерю твою искал (ежели бы она не на видном месте лежала, быть бы досаде)… С памятью тут по-разному: тогда я ушел шагов на сто глубже, и ничего – сумел не забыть, для чего иду. А сейчас что-то морочится у меня в голове. Не ровен час, запамятую сказать тебе главное, отложенное на самый последок…

Нор удивленно задрал брови. Он-то думал, будто старик потащился с ним в Прорву потому, что хотел помочь нести спящую дикарку, – ан нет… Вот уж действительно ученый – на каждый поступок у него по две-три причины оказывается!

– Ты, дружочек, не играй бровками, ты слушай да накрепко запоминай: тебе следует спешить, однако при этом сделать свое дело как можно лучше. Снеряшничать нельзя, поскольку в Прорву я тебя более не пущу. Пластинка, которая висит на тебе, не только охраняет память, но ее же и уродует. Вот, к примеру: помнишь, ты рассказывал, как подслушал беседу дочки кабатчика Сатимэ со школяром Крело? А заметил, что не сразу опознал их по голосам? Не странно ли?

Парень пожал плечами:

– Они же не говорили – шептали. Да я и не слушал сперва – мало ли кто там…

– Хорошо, давай иначе. Сними-ка пластинку!

Старец дождался, пока Нор выполнит приказание, и вдруг торопливо спросил:

– Какого цвета был мой камзол? Ну, быстро!

– Зеле… Нет, желтого. Кажется, желтого.

– Ах, тебе кажется! – Эрц-капитан невесело ухмыльнулся. – Теперь надень пластинку и вспомни. Вспомнил? Понял? Покуда все еще поправимо, но от пластинки тебе надлежит избавиться не позже, чем через десяток дней.

Парень в растерянности покусывал губы. Проклятый старик! «Выбирай сам, выбирай сам…» А о главном, оказывается, и не предупредил. Огрызок червивый! Знай Нор раньше о подобной опасности, он бы охотней мельничный жернов на шею повесил, чем пакостную блестяшку. И ведь, кажется, старый объедок намерен продолжать свои напутствия. Смилуйтесь, Всемогущие, неужели еще что-нибудь в том же духе?

– Теперь наиглавнейшее… – Адмиральский дед откашлялся и заговорил так, будто словами гвозди вколачивал. – Я все же надеюсь, что запрорвные земли – это осколок нашего прежнего мира. Ведь взялась же откуда-то принесенная тобой шаманская дубинка!

– Может, она с кем-нибудь из ветеранов туда попала? – пожал плечами парень, но эрц-капитан рыкнул на него разъяренным медведем:

– Ты же сам говорил: все, попадающее в тот мир через Прорву, отбирают тамошние священства. А твой столяр купил дубинку у заурядного торгаша. Не смей перебивать, слушай! Я имею основания полагать, что через Прорву можно угодить не только туда, где ты уже побывал. Да не смей же перебивать! – взвизгнул он, заметив открывающийся рот парня. – Я два дня просидел в орденском архиве, читал и прикидывал. По счастью, эти заботливые поводыри ревностно блюдут отчетность – в течение каждого года старательно подсчитывается, сколько и какого народу спроважено в Серую. Ежели свести воедино все их подсчеты, выходит, будто от человечества было отлучено более полулегиарда идиотов. Смекаешь? Пускай даже многие отчетствующие врали, желая казаться ревностнее других, – все равно многовато. А из твоих рассказов можно уразуметь, что в запрорвье не слишком много Незнающих. Вот, к примеру, сколько их появилось после тебя?

– Да не знаю. – Нор пожал плечами – Я что-то ни об одном не слыхал.

– А по орденским судейским реляциям получается, будто за время твоего запрорвного бытия туда выгнали… Ах ты, вражье проклятие! Все-таки я глубоковато забрался… Или это уже от дряхлости темечко прохудилось? Ладно, не суть важно. Точную цифирь не упомню, но готов присягнуть на Кресте Всемогущих, что более двух десятков.

Парень отчаянно замотал головой:

– Простите, почтеннейший, но вы действительно что-то забыли. Галечной Долины Незнающим никак не удалось бы миновать – дорога-то одна… О приходе каждого рассказали бы говорящие дымы… А уж всяческих пересудов хватило бы не на один день – тамошняя жизнь не слишком богата развлечениями. Так что я бы непременно знал. Разве что Истовые зачем-то решили все скрыть и пришедших спровадили в Жирные Земли через Мировую Межу… Только зачем серым такие хлопоты без всякого смысла? Глупость же… Наверное, все отлученные были девицами.

– Да ты никак вообразил, будто у меня вместо головы наковальня?! – Старик полиловел от негодования. – Нахальный щенок! Более двух десятков парней – и чтоб мне окочуриться, ежели это не так!

– Может, орденские наврали?

– Не без этого. Двух-трех наверняка приписали. Грубее врать опасно: партикулярные могут заметить да накляузничать в адмиралтейскую канцелярию. Люди из префектур только и ждут случая сыпануть битого стекла в штаны кому-нибудь изорденской мелкоты.

– Так куда же они делись, эти отлученные?! – Нор не понимал, насмехается ли над ним адмиральский предок или же чего-то недоговаривает (что, кстати сказать, немногим лучше насмешки).

Старец ехидно заухмылялся:

– Вот и я о том же: куда бы это им деться? Представь: а что, если выйти из Прорвы можно в трех местах – здесь, в другом таком же осколке былого мира (очень хочется в это верить!) и… Ну, где еще?

Нор облизал пересохшие губы, скребанул за ухом.

– В третьем осколке? – неуверенно предположил он.

– Может, и так, – согласился старец. – Но может быть, и иначе. Вдруг не в осколке, а в том, от чего эти осколки отвалились?

Парень продолжал теребить свое ухо. Интересно, эрц-капитан лишь предполагает или же знает наверняка? Чтоб его бешеному на расправу за эту манеру изъясняться каверзными вопросами… Не дождавшись ни согласия, ни возражений, адмиральский дед заговорил опять:

– Очень прошу тебя: тщательно следи за дорогой. Возможно, где-нибудь отыщется ответвление. Я знаю, что ты уже дважды проходил через Прорву и ничего не замечал, знаю! Но ведь первый раз у тебя не было пластинки, а во второй тебя слишком увлекло фехтование – разве не так?

Нор наконец оставил в покое ухо и принялся за губы.

– А если просто свернуть в черноту? – промямлил он.

– Бесполезно, я уже пробовал. Вот, гляди…

Старик сорвался с места и через миг утонул во мраке. Растерявшийся парень неуверенно шагнул следом, но тут же вздрогнул, крутнулся на месте, ощутив на своем плече прикосновение чьих-то пальцев.

– Угомонись, не опасно! – прикрикнул оказавшийся у него за спиной эрц-капитан. – Ну, все понял?

Нор пожал плечами:

– Понять-то понял, но… Почтеннейший господин эрц-капитан недавно сам говорил, что здесь бывает по-разному. Возможно, где-нибудь дальше во мраке все-таки есть лазейка?

Теперь настал черед старца пожать плечами.

– Возможно-то все, только как отыскать? Не станешь же ты кидаться в стороны на каждом шагу!

– Я стану под ноги глядеть, – пообещал Нор. – Может, тропу замечу или хоть какой-нибудь след…

Старец молча кивнул. А парня вдруг осенила новая мысль:

– Если есть выход в третьи места, как вы говорите, то вдруг и еще куда-нибудь? И Огнеухие – оттуда, а?

– Не вся дрянь нашего мира обязательно берется из Прорвы. – Эрц-капитан, кажется, начал терять терпение. – Панцирные акулы, по-твоему, тоже из непонятных мест приползают? И к морю добираются посуху, через скалы – так, что ли?

– А вдруг на морском дне есть еще одна Прорва?

Старец скрипнул зубами:

– Долго ты будешь нащупывать у журавля вымя?! Возможно все, что нечем опровергнуть, но ведь и доказать твои вымыслы тоже нечем! Так зачем попусту тратить время? Тут каждый миг дорог, а ты…

Нор шмыгнул носом. Ему показалось, будто адмиральскому деду просто очень хочется, чтобы нашелся путь через Серую в украденные катастрофой края. Так хочется, что о прочих возможностях старик даже задуматься не желает. Ну и древогрыза ему на обед!

– Если почтеннейший господин изволит спешить, то давайте разойдемся, – сказал парень, глядя мимо эрц-капитана.

Тот устало вздохнул:

– Давай. Не ровен час, девочка проснется – я ей сегодня скормил меньше дурмана, чем обычно, чтоб к концу дороги смогла пойти своими ногами.

Ученый старец помог Нору взвалить на плечи спеленутую Ларду и вдруг сказал негромко:

– Может быть, передумаешь? Я не стану досадовать, я пойму.

Нор криво усмехнулся:

– Хуже нет, чем начать да не доделать, – так столяр Хон говорит.

Старик отвернулся, как-то подозрительно засопел.

– Ну, иди. Однако душевно прошу тебя, маленький: куда бы ты ни угодил, воротись живым.

Только теперь, за миг до расставания с этим нелепым, достойным то жалости, то поклонения человеком, парень отважился спросить:

– Почтеннейший господин все время твердит, что запрорвный мир может оказаться совсем нездешним. Разве это возможно?

– Возможно, – устало ответил эрц-капитан. – Я не стану тебе ничего объяснять – в двух словах такое не растолкуешь. Вот вернись, тогда и побеседуем. Почитаешь книгу, где сказано о множественности миров. Такая книга только у меня есть, потому что все сделанные с нее списки были преданы соленому кипятку, изодраны в труху и рассеяны по ветру. А мудрец, написавший ее, бесследно сгинул – наверное, тоже удостоился кипятка.

Адмиральский предок вздохнул, дернул подбородком – так, словно ему опять давил не существующий больше шейный платок.

– Ладно, тебе пора. Да и мне тоже – как бы господин Тантарр не накуролесил от скуки.

Он отвернулся и торопливо зашагал прочь. Несколько мгновений Нор следил, как тает в розовом мареве сутулая старческая спина. Вроде бы и не ко времени было веселье, но парень улыбался: очень уж забавным показалось ему отнесенное к прославленному воителю словечко «накуролесить». Хотя высокоученый эрц-капитан Фурст, конечно же, прав: не стоит надолго оставлять Учителя без присмотра в таком настроении и в таком соседстве. Излишнее пристрастие к рому не повредило виртуозной руке, однако заметно подгрызло волю. И теперь господин Тантарр запросто может напроситься на бедствия. Управиться с тремя орденскими ратниками он, наверное, сможет без особого труда, только ведь и господа иерархи без труда догадаются о судьбе своих соглядатаев. Вот тут-то старому виртуозу действительно не помогут ни меч, ни покровительство адмиральского деда.

Да, нынешний вечер подложил-таки изрядную пакость – и это после такого удачного дня! Со стервятником разделались ловчей, чем с дворовой шавкой; от эрц-капитанского убежища до Бесовой Котловины успели добраться засветло, причем дорога по сравнению со вчерашней тропочкой казалась ухоженным трактом; и даже Ларда почти не досаждала своим носильщикам.

Перед последним спуском ученый старец велел отдыхать и первым подал пример. Уютно развалясь, словно чувствуя под собою не щебень, а по меньшей мере стеганую перину, он принялся разглагольствовать о местах, по которым шли, и об окрестных примечательностях. Вон там, дескать, есть болотина, в которой водится превкусная рыбешка; а вон за той скалой («Левее, левей гляди – видишь, торчит вроде пня от гнилого зуба?») сохранились какие-то развалины – странно, ведь здешние места никогда не считались обжитыми…

Нор не вслушивался в эту ленивую болтовню. Внизу, почти под ногами, растолкала собою скалы проклятая Ветрами и людьми Котловина; на ее дно уже стекали предвечерние тени, а потому с такого расстояния почти не различались ни полуживые деревья, ни озеро ленивого струйчатого тумана, имя которому – Прорва. Это озеро, виданное лишь дважды в жизни, запомнилось парню накрепко, и все-таки теперь он упорно вымучивал глаза в надежде разглядеть его берега. Вот бы сейчас Бездонной выпустить из себя какую-нибудь тварь! Или пусть рейтары притащат очередного отлученного, или пусть окажется, что тропа осыпалась и спуститься здесь невозможно… Конечно же, эрц-капитан ни за что не откажется от своей затеи, но, может быть, судьба смилостивится, подарит хоть крохотную отсрочку? Еще бы одну только ночь пережить здесь, а потом уж ладно… Или лучше сразу – чем раньше случится, тем быстрее переживется?

Мысли эти (вздорные, ненужные) засасывали хуже трясины; попытки справиться с внезапно навалившимся страхом обходились недешево, поэтому лишь после хриплого учительского «лечь!» Нор заметил, что у вечерней сырости появился еле заметный привкус дымка. Некоторое время прижавшийся к камням парень слышал только посапывание одурманенной эрц-капитанским зельем Ларды. Жаль, что адмиральский предок не догадался одурманить еще и себя – иного способа заставить взбалмошного старца лежать тихо, похоже, не существовало. Не прошло и нескольких мгновений, как он подполз к господину Тантарру и принялся скрести ногтями его сапог, привлекая внимание виртуоза к своей персоне.

– Что там? Дикари?

– Не похоже.

– Чем не похоже?

– Откуда я знаю?! – злобно прошипел начальник эрц-капитанской охраны. – Помалкивайте и ждите!

Раздраженно брыкнув каблуками, виртуоз боевой стали отодвинулся от своего прилипчивого хозяина, чуть помедлил, а потом бесшумно ускользнул вдоль обрыва. Пропадал он довольно долго. Нор совсем уже было собрался ползти на поиски, но не успел.

Господин Тантарр возвратился не ползком, из чего Нор заключил, что если отодвинуться от обрыва, то можно особо не осторожничать. А Учитель неторопливо уселся рядом с поднявшимся на колени адмиральским дедом и вдруг спросил:

– Вы не знаете, почтенный хозяин, засылают ли иерархи своих ратников наблюдать за Прорвой?

Почтенный хозяин удивленно задрал брови.

– Никогда не слыхал про такое, – протянул он. – А что?

– Говорите тише, – поморщился виртуоз. Он надолго умолк и только после третьего эрц-капитанского «а что?» с заметной неохотой разлепил губы:

– Ниже и гораздо правее нас на обрыве этакий уступчик вроде карниза. А на нем трое полосатых. Явно пришли не вчера и уйдут не завтра: навес там у них, очажок, бурдюки с водой – троим дней на десять. Причем заметьте: навес выкрашен точно под цвет камней, даже сверху трудно высмотреть; в очажке жгут какую-то дрянь, почти не дающую дыма… Прячутся. А от кого? Дикарей-то к Прорве и огнем не загонишь…

Эрц-капитан нервно облизнулся:

– Думаете, ждут нас?

– А что прикажете думать? – пожал плечами виртуоз.

– Да вроде как до сей поры никто не пытался подсматривать за моими гуляниями. Хотя… Может, и подсматривали, да я не знал? – Он задумался, морща лоб, потом остро глянул в хмурые глаза виртуоза. – Сделаем так: мы с маленьким дождемся темноты и спустимся к Прорве. А вы, почтеннейший… Ежели залечь над этим карнизом, можно будет в случае чего их оттуда?..

Ученый старец вдруг смолк и потянулся к своему мешку.

Щетинистые усы господина Тантарра вздернулись, обнажая желтые щербатые зубы.

– Убийство. Троих. Да еще и полосатых. Закусите себе на ладони: и вам-то не помогут ни имена, ни вожделенный иерархами эликсир, а уж мне и подавно не на что уповать.

– Вообще-то я имел на уме не убийство, – начал было эрц-капитан, но старый виртуоз пренебрежительно отмахнулся:

– Ну да, колыбельную им насвистеть – авось заснут до утра! Не утруждайтесь красноречием, я слишком глубоко увяз в ваших затеях, чтобы в последний миг идти на попятный. А про имеющуюся у вас на уме глупость расскажете мне позже, в ниргуанском котле. Представьте: уют, тепло, обилие всяческих пряностей; грациозные обнаженные людоедки глядят на вас и умильно облизываются… Самое время для приятной беседы… пока вода не вскипела.

Побледневший Нор испуганно поглядывал то на Учителя, то на старого франта. Они что, вконец умом оплошали?! Ведь за подобное злодейство вельможные иерархи могут такую кару измыслить, что и Ниргу покажется милее Лазурных Розариев! Сломать бы безумную затею, но как? Уговоры не помогут – мнение сопляка с непроколотыми ушами для этаких людей ничтожнее крабьей слезы. Заорать во всю глотку да показаться на самом краю обрыва? Поможет?

А эрц-капитан рылся в своем мешке.

– Повторяю: я имел на уме не убийство, – сказал он, протягивая господину Тантарру один из своих взрывчатых шаров, в отличие от остальных помеченный алой краской. – Хорошенько ударьте о камень и бросьте вниз. Только сперва оберните лицо мокрой тряпицей, не то сами заснете. Причем безо всякого колыбельного свиста.

У Нора отлегло от сердца. Однако виртуоз взял протянутый ему шар с таким пренебрежительным хмыканьем, что парень опять испугался. Высокоученый щеголь, кажется, тоже чувствовал себя не в своих штанах, однако помалкивал.

Неловкая молчанка продолжалась довольно долго. Нор понимал, что старикам есть что сказать друг другу, но первое же слово любого из них непременно приведет к ссоре. Нет уж, хватит. Пускай лучше объяснят что-нибудь любопытному недорослю. Парень на миг задумался – о чем бы это спросить? – потом легонько тронул плечо нахохленного эрц-капитана.

– Почтеннейший господин говорил, что иерархи хотят взорвать скалы, чтобы завалить Прорву. Они что, глупые? Ведь вон сколько взрывать придется… – Нор мельком оглянулся на обширный провал Бесовой Котловины. – Разве мыслимо запасти столько пороху?

Дед орденского адмирала досадливо сморщился:

– Есть зелья сугубее пороха. Только здесь внучку опять же не управиться без моей подмоги, а меня на такое и батогом не поднимешь… – Он зябко передернул плечами и сказал решительно:

– Давай-ка, маленький, лучше о деле поговорим. Прежде я думал оставить здесь господина Тантарра, чтоб тебя ждал; а сам хотел воротиться домой. Но коль скоро пошли твориться всякие досадные страсти, так мы малость переиграем. Я да твой Учитель сходим отпустим карету, а то слуги-олухи, напрасно прождав в условленном месте, непременно учинят никому не надобный шум. Отпустим их и сразу обратно – это четыре дня. А ты, когда бы ни воротился, ни за что не вылазь из тумана днем. Либо нарочно так подгадай, чтобы ночью, либо уж рискни дождаться темноты у самого бережка. Как выберешься, сразу иди к тому обрыву, который напротив нас. Там у самого подножия древнее окаменелое дерево лежит. Под ним я устроил еще одно логово – покажу, когда буду провожать. Дерево покажу, как найти вход… Полосатых не бойся: ночью к Прорве не сунутся и сверху впотьмах ничего не увидят… В логове дождешься меня. Оно, конечно, плоше того, горного, и очень тесно, но ты уж потерпи, будь милостив.

Парень только вздыхал, слушая эти наставления. Ближайшее будущее, словно назло, выворачивалось все более неприглядными сторонами. Отказаться бы, ведь наверняка единого слова хватит, чтобы ученый старик отпустил жить как все. Сам же не раз предлагал и даже обещал понять и не досадовать… Только легче язык насквозь прокусить, чем спихнуть с него это самое слово и тем разоблачить свою трусость. Да и господин Тантарр прав: артачиться надо было, пока запрягали, а если уж сунул морду в хомут, так вези.

И вот теперь – все то же, виденное всего дважды в жизни, но успевшее опостылеть до тошноты. Мертвое розовое сияние, черные отвесы по сторонам, лес, где каждое дерево – засохший скорченный труп… И опасность, которая в любой миг способна объявиться и сзади, и спереди, и еще Ветра знают откуда. Причем хорошо, если это будет что-нибудь вроде каменного стервятника или двуногого полоумного убийцы. А если тварь, умеющая понимать мысли и заново отращивать отсеченные пальцы? А если страшнее?

Нет, хватит. Нынче как раз тот несчастный случай, когда кстати приходятся поучения орденских наставников об усмирении чувств. Ну, Прорва… Так что, впервые, что ли? Раньше везло, авось и теперь…

Наверное, он бы долго еще топтался на месте, обстоятельно убеждая себя в неразумности подобного поведения, но, к счастью, ему помогла Ларда. Перекинутый через плечо парня тяжкий упругий тюк дернулся со сдавленным всхлипом, и Нор облился холодным потом. Ну вот, дождался – не хватало только возни с беспамятной дикаркой! Скорее надо, скорей.

* * *

Испуг оказался напрасным: дикарка временами вздрагивала, иногда принималась постанывать, однако идти не мешала. Вскоре Нор запыхался, взмок и решился поубавить прыти. Что ждет впереди – одна Мгла Бездонная знает, а потому лучше без особой нужды не изнурять себя беготней с этакой тяжестью.

Когда-то (если вдуматься, то было это совсем недавно) почти вот так же пришлось нести к Каменным Воротам бесчувственную Рюни. Тогда впереди дожидался удар по затылку, а после – подвальная сырость, вонь трухлявой соломы, зарешеченное оконце, через которое видна лишь грязь на сапогах караульного… Да и потом было не без грязи, всегда было не без грязи, всегда и все. Грязь умела стать незаметной, умела втереться в привычку, как портовая вонь, которую уроженцы столицы считают морской прохладой. Грязь въедается в ладони, в лица, в души, и невозможно понять даже, любит ли тебя девушка, или действительно по ребяческой наивности путает с любовью дружеское участие, или просто расчетлива она не по возрасту…

Поддавшийся раздумьям парень перестал следить за дорогой, и дорога тут же подставила ему узловатый вздыбленый корень. Нор все-таки сумел не упасть, но крепко ушиб лодыжку и едва не уронил свою ношу. Несколько мгновений он стоял, уговаривая сгинуть едва не доведшую до слез боль, потом осторожно двинулся дальше. Боль не ушла – притаилась: нога временами будто вскрикивала. И поделом. Это, небось, Ветра наказали, чтоб не смел выдумывать гадости о Рюни. Расчетлива – это надо же! В Прорву за тобой сунулась тоже по расчету, что ли? Хотя… А ведь может статься, что и впрямь по расчету. Небось, когда Сарпайк батюшку ее пытался к поясу пристегнуть, никто не вступился, даже тертый старина Крун упорно рассматривал потолочную балку. Сарпайк-то сдох, но мурен в Припортовье и без него немало. А «Гостеприимный людоед» когда-нибудь достанется Рюни, и, конечно же, ей охота обезопасить будущее свое владение. Чего же еще ждать от неглупой девицы, которая родилась в кабаке, всю жизнь прожила в кабаке и которую папаша-кабатчик давным-давно приучил считать веселые кругленькие блестяшки? И уж на самом деле, не из хитрого ли расчета вздумала она пробраться в школьные владения и подарить себя отдалившемуся парню? Чтоб, значит, крепче крепкого привязать удравшего на казенную службу вышибалу к распивочной… А позже на всякий случай принялась исподволь готовить ему замену – Крело… А этот дурачок камнелобый и клюнул – наживка-то лакома… И сам ты тоже дурачок камнелобый, одна Рюни умна и водит вас, дурачков, за собою табунком. А вы уж и сшибиться готовы, будто круглороги из-за…

Нор снова споткнулся и не успел додумать обидное слово. Нога опять набухла взбалмошной болью, но теперь парню и в голову не пришло беречься. Он даже притопывать стал при каждом шаге, злорадствуя, будто бы вымучивал кого-то другого, а не себя.

…Нет, нет, все понятно и правильно, и укорять Рюни вовсе незачем. Разве ж она выбирала себе родителя или, к примеру, место, где произойти на свет? Да и место здесь ни при чем: будь у запрорвного корчмаря Кутя дочь, так небось она бы такой же выросла. Но на Бродяжьей дядюшка Сатимэ да всякие лавочники едва ли не первые люди, а в Галечной Долине привыкли уважать Нурда-Витязя, Хона да охотника Торка. Потому что те к людям душевны и пользу соседей-общинников блюдут даже более рьяно, нежели собственную. Торк и дочку свою так воспитал…

Будь парень не настолько издерган всяческими переживаниями еще до того, как забрался в Прорву, он, может, и успел бы распознать злую несправедливость своих измышлений (а распознав, наверняка докопался бы до ее причин). Но он не успел. В замороченную голову будто бы обухом ударило жуткое сомнение: жива ли Ларда?! Ведь тряс немилосердно, дважды почти уронил, а она не простонала, не дернулась даже. Неужели проклятый старик сдуру переусердствовал и уморил ее дурманными зельями?! Или слишком плотно укутал, задушил?!

Парень торопливо опустил свою ношу на землю. Получилось это у него неудачно: суетливые пальцы соскальзывали с гладко выделанной кожи, да и маловато их было, пальцев-то. Тюк вырвался, тяжело ткнулся в древесную мертвечину тем концом, где пряталась Лардина голова. И снова ни звука, ни малейшего движения внутри. Плохо. Никакое снадобье, кроме разве что яда, не могло бы усыпить так крепко. Ведь раньше то и дело принималась постанывать да хныкать без всякой причины, извивалась даже… Неладное, ох неладное с ней творится!

Тратить время на возню с завязками он не стал – просто вспорол их ножом. Это, правда, тоже удалось не сразу: жесткие сыромятные шнуры неохотно поддавались железу. А когда последний из них наконец лопнул, тюк словно взорвался изнутри, и в горло парня вцепились холодные крепкие пальцы.

К счастью, он умудрился сразу понять, что происходит, и, прежде чем вырываться, стряхнул с головы скрывающий лицо шлем. Лардина хватка ослабла, а из разворошенного тюка послышался тягучий полувсхлип-полустон: «Леф!», и парень перевел дух. Хвала Бездонной, девичья жизнь была вне опасности. Просто к тому времени, когда иссякла сила дурманного зелья, он успел так глубоко зайти во Мглу, что Ларда проснулась в здравом рассудке. Проснулась и затаилась: хватило ума не впадать в испуг, не барахтаться без пользы, а ждать, что будет дальше. Вот и дождалась увидеть над собою бешеного с ножом в кулаке. Еще можно считать удачей, что только синяками на шее отделался. Могло обернуться и хуже – Ларда девица сноровистая и не слабая.

Все еще всхлипывая, Торкова дочь принялась энергично выпутываться из липнущего к телу покрывала. Парень кинулся помогать, но вдруг замялся, потупился: снаряжавший Ларду ученый старик, наверное, слишком усердствовал в размышлениях о судьбах мира и потому не снисходил до вещей обыденных. К примеру, он ни на миг коротенький не задумался, что воспитанной и скромной девице не худо бы выйти из Мглы одетой. Ну ни единым лоскутом не озаботился прикрыть девичье тело старый червяк, только привязал на шею мешочек с вонючим грибом.

Ларда сперва не уразумела, отчего это парень вдруг решил покраснеть, а когда поняла, то лишь плечом дернула. Выискал, понимаешь, причину смущаться! Все это он уже видел и, кстати сказать, вроде бы прежде не считал такое зрелище неприятным.

Бормоча что-то в этаком духе, кряхтя и шмыгая носом, девушка осторожно привстала на колени, передохнула, а потом ухватилась за Нора и поднялась во весь рост. Парень снова почувствовал, что краснеет. И не только из-за того, в чем его заподозрила Торкова дочка. Глядя на нее, он горячо благодарил Бездонную за то, что не может Ларда вспомнить его косые презрительные взгляды, которых было немало по ту сторону Мглы. Как же он мог, как посмел называть любимой холодную корыстливую девицу, а Ларду – Ларду! – счесть чем-то вроде звероподобных недоумков, водящихся в запрорвных горах?!

А Ларда уже тянула его за руку: «Пойдем отсюда, пойдем скорей!»

Нор кое-как укутал ее в служивший прежде тюком кожаный плат, обнял, и они пошли. На ходу девушка приговаривала рассудительно:

– Ты мне сейчас ничего не рассказывай, ладно? Я главное и так поняла: ты за мной погнался, исчадие убил, а меня спас. А неглавное – где оружие добыл, зачем раздел и связал, – это ты потом расскажешь, когда мы до безопасных мест доберемся.

Лардин голос то и дело срывался; шла девушка так, будто нахлебалась недостоявшейся браги, и Нор все крепче прижимал к себе ее вялое вздрагивающее плечо да радовался, что покуда не заметила она его железную руку. Эх, глупенькая, и все-то она уже поняла! «Неглавное расскажешь потом…» До чего же непростым получится этот рассказ! Да и нужно ли рассказывать все, как было?

А потом парню вдруг пришло в голову, что просто так выбраться из Мглы не удастся, потому что над выходом нависает башня Истовых – оттуда наверняка заметят, и хорошего это не сулит. Даже если не посчитают бешеными, то все равно поступят как с бешеными… Или еще хуже.

Придется скрываться во Мгле, покуда совсем не стемнеет. Долго ли придется? По ту сторону Бездонной уже ночь. А там, впереди? Наверное, тоже ночь, если это осколок одного и того же мира. Но на всякий случай надо бы оставить Ларду в каком-нибудь безопасном местечке (на колени к Пожирателю Солнц ее подсадить, что ли?), а самому прокрасться к выходу да оглядеться осторожненько.

Мысли о выходе оказались весьма своевременными, потому что этот самый выход был близок. Впереди уже неторопливо лепила себя из розового марева спина древнего каменного страшилища, и Ларда вдруг уперлась, отказываясь идти дальше. Парень начал было уговаривать ее не бояться обломка скалы, обезображенного древними камнетесами, но девушка хрипло сказала:

– Запах.

Да, запах. Очень слабый и очень, очень тревожный – Леф даже забыл огорчиться, что не сумел почувствовать его первым. Они стояли, ожидая Мгла знает чего, но ничто не менялось вокруг. А потом Ларда осторожно выпростала руку из складок кожаного покрывала и не глядя зашарила по бедру парня, отыскивая его нож. Леф стиснул пальцами повлажневшую девичью ладонь.

– Схожу, гляну, – тихо сказал он.

– Я с тобой.

– Глупо.

– Не глупее, чем здесь торчать.

Леф не стал спорить. Он выпустил Лардины плечи, взялся за рукоять меча и шагнул вперед. Девушка попыталась идти рядом – не позволил, локтем задвинул себе за спину.

Запах постепенно усиливался, и через несколько мгновений Леф понял, чем нынче решила пахнуть Бездонная. Прерывистое Лардино дыхание щекотало затылок, спину под панцирем и накидкой щекотали ледяные капли; парень все замедлял и замедлял шаг, потому что они уже вплотную подошли к подножию кровожадного бога Древних, и надо было обойти его, это подножие, за которым могло прятаться что угодно.

Оно не пряталось за подножием. Оно вообще не пряталось, а чернело нелепым горбом шагах в сорока. Леф замер, вглядываясь, и сразу же Ларда бессильно привалилась к его спине, а там, впереди, не было ни шевеления, ни звука не доносилось оттуда – только сладковатая и душная вонь мертвечины. Так прошло несколько мгновений, а потом Торкова дочь, едва отдышавшись, снова попыталась высунуться вперед. Парень коротко глянул в ее белое, осунувшееся лицо.

– Сможешь взобраться? – Он не объяснил куда, только вздернул подбородок, указывая на каменного истукана. Ларда отчаянно замотала головой, но парень больше не желал щадить ее самолюбие. Еле-еле жива, даже стоять толком не может, а туда же, хорохорится!

– Сама или помочь?

Спрошено было негромко и в общем спокойно, но в голосе своего спутника девушка расслышала нечто, заставившее ее закусить губу и буркнуть:

– Помоги.

Не сводя глаз с того, непонятного, не выпуская рукояти меча, парень придвинулся к изваянию и опустился на одно колено, выставив второе подобием ступеньки. Ларда взяла нож в зубы – от этого движения неуклюжее коробящееся покрывало соскользнуло с ее плеча, а потом и вовсе свалилось на землю. Голова Лефа закружилась от близости девичьего тела, но Ларда уже вскарабкалась к нему на плечи, и парень, сопя от напряжения, стал подниматься, подсаживая ее. Через миг давящая на плечи тяжесть исчезла и перехваченный голос, задыхаясь, сообщил:

– Все, залезла.

Он тряхнул головой и торопливо зашагал к непонятному, которое ждало впереди, – зашагал во весь рост, не скрываясь, потому что скрываться было негде и, судя по запаху, уже не от кого. Хотя… Логовища хищных тварей тоже, поди, не розами пахнут.

Это была водруженная на тележные колеса решетка, которую неумело и, по всему видать, наспех связали из неоструганных сучковатых жердей.

Неумело и наспех.

Но крепко.

Наверное, ее столкнули с берега в туманное озеро Мглы, и она катилась под уклон, скрипя и качаясь на буграх да колдобинах, пока не занесло ее, не развернуло почти поперек дороги. И случилось это довольно давно, потому что привязанный к жердям человек уже мало походил на человека. Наверное, при жизни он был дороден, кряжист, и еще он был бородат, а большего о нем уже не понять. Леф зачем-то двинулся в обход жуткого сооружения, запнулся, повернул назад. Он шел медленно, ссутулясь, глядя под ноги, и не сводившая с него глаз Ларда поняла, что ничего опасного он не нашел.

– Леф! Что там, Леф?

Он поднял голову. Он увидел прямо перед собой свирепого бога с выпученными пустыми глазами, Ларду, каменный многозубый оскал над ее головой…

– Что там, Леф?

Там страшно, глупая. Что-то очень страшное творится с миром, в который тебе нельзя не вернуться. Может быть, кто-то уже вяжет из жердей такое же для Хона или Гуфы, может быть, свяжет и для тебя… А я? Через десять дней – обратно во Мглу, в кабацкий чад… Ради чего?

С тихим воем парень стиснул ладонями лоб. Слишком уж муторно ему было; Арсд почему-то казался чужим, а необходимость выполнить приказ ученого эрц-капитана и возвратиться мнилась едва ли не подлостью. Он помнил, что до самого входа в Прорву мир Незнающего по имени Леф вспоминался кабацкому вышибале Нору не слишком приятным. А теперь все было наоборот. Наверное, дело в том, что сохраненная проклятой пластинкой память – лишь бледная тень памяти настоящей. Наверное, дело в том, что воспоминания о чувствах – лишь бледная тень настоящих чувств. Дело в том, что человек не умеет быть между или везде, даже если ему кажется, что он умеет.

А главное – вот эта девчонка, подпрыгивающая от любопытства на коленях злобного изваяния. Забыла уже и про хворь свою, и про недавний страх, и про щерящиеся ей в беззащитную спину ветхие черепа… Очень она хочет знать, что такое парень увидел впереди. Сердится, ногами притоптывает – ну как же так, все рассмотрел и молчит! Даже подойти не хочет, стоит шестом, словно бы укореняться решил.

Потеряв терпение, Ларда полезла вниз. Именно полезла, а не спрыгнула – видать, хворь-то еще дает себя знать. Будто злым заклятием привороженный к месту, парень следил, как она осторожно ощупывает пальцами ног трещинки да уступы, как сползает все ниже… Наверное, он бы еще успел добежать и помочь, если б хоть мигом раньше очнулся от своего дурацкого оцепенения. Но случилось то, что случилось: под Лардиной тяжестью осыпался казавшийся вполне надежным уступчик, и девушка сорвалась – тяжело, неловко и чуть ли не на сброшенный ею нож.

При всем хорошем падение с высоты человечьего роста на толстый слой древесной трухи Ларда никак не сочла бы достойной внимания неприятностью. Но ведь это при всем хорошем! А теперь не одно тягучее мгновение прошло, прежде чем девушка нашла в себе силы пошевелиться. Подбежавший парень было обрадовался, убедившись, что она не напоролась на железо; только радость его длилась недолго. Ларда лежала на спине, выгнувшись неловко и жалко; веки ее наливались прозрачной медленной влагой… Нор не знал, как ей помочь. Он пристроился рядом, умостил Лардину голову у себя на коленях и стал разглаживать почти невесомые пряди волос, цветом похожие на чищеную позолоту. Невольно вспомнилось ему талое озерцо, с берега которого отряженный за дровами несмышленыш по имени Леф подглядывал за дочерью соседа-охотника. И чувство тогдашнее вспомнилось, и стиснуло горло вкрадчивой теплой рукой – чувство, похожее на жалость к шальной девчонке, умеющей одновременно казаться и сильной, и беззащитной… Только теперь он знал, что чувство это лишь похоже на жалость.

Всего десять дней отпущено ему проклятой пластинкой и выдумавшим ее старцем. А потом бездушная расчетливая кабатчица снова обернется наивной, не умеющей разобраться в собственных чувствах Рюни, – возлюбленной, другом, всем. А о Ларде он даже плохого не сможет вспомнить. Всемогущие, Мгла Бездонная, бесы, древний оскаленный бог и кто там еще желает править людскими судьбами, – чтоб всем вам навечно так, как мне нынче!!!

Нет-нет, он до самого последнего мига не думал о подобном поступке. Но пальцы будто собственной волей нащупали болтающуюся на груди бронзовую пластинку, напряглись… Мимолетным испугом кольнуло воспоминание о напророченной ученым старцем угрозе: Пенный Прибой, льющиеся в Прорву морские воды, потоп… Но ведь это будет потом, не скоро, через множество поколений. А что до Арсда, то уж пускай как-нибудь сам управляется со своими бедами. Там хватает державных умов, заботливых поводырей, высокомудрых книжников – вот и пускай отрабатывают свое безбедное существование. Нор, который всю жизнь знал лишь потери, никому ничем не обязан и ни в чем никому не клялся.

С тихим треском лопнула бронзовая цепочка. Пальцы, все так же не дожидаясь распоряжения головы, торопливо разгребли прикрывавший землю прах истлевших деревьев, потом умяли крохотный бугорок, вознамерившийся обозначить собою могилу памяти о запрорвном мире. Все. Теперь разве что ученая псина сумеет отыскать спрятанное. Да и то…

Лардина голова вздрогнула у него на коленях, искусанные бледные губы девушки шевельнулись, вытолкнули жалобные слова:

– Помоги встать…

Он помог. Торкова дочь крепко держалась за его локоть, но похоже было, что она уже почти оправилась. А вместе с силами к девушке возвратилось и любопытство. Парень начал путано рассказывать об увиденном, но она перебила:

– Сама хочу посмотреть. Пошли.

Пошли так пошли. Может, конечно, и не надо бы ей глядеть на такое, но ведь не запретишь! Да и все равно другого пути из Мглы нету.

Смотрела Ларда долго. Парень мялся рядом, покашливал, нарочито прикрывал ладонями нос, а она все не могла оторвать глаз от страшного зрелища. Потом вдруг сказала:

– Это Мурф. Точеная Глотка, певец. Помнишь?

Еще бы не помнить! Только теперь, небось, и Мурфова мать поопасалась бы клясться, что это именно он.

– За что его, Леф? Разве можно так с человеком? Ему же Вечная Дорога не откроется!

В ответ парень только вздохнул да развел руками. Ларда тоже вздохнула, съежилась, обхватила себя за плечи, будто душное безветрие Мглы показалось ей чуть ли не морозцем.

– Мы покрывало мое забыли, – вдруг сказала она. – И нож забыли. Постой здесь, а я вернусь, подберу.

Парень открыл рот для спора, но она прикрикнула:

– Сказала, сама! Я еще не дряхлая и не увечная, чтобы такой малости для себя не суметь. И отвернись. Выберу, тогда хоть насквозь глазами процарапай, а покуда нечего пялиться. Не по-людски это, стыдно!

У парня тут же пропала охота спорить. Озадачило его помянутое Лардой увечье – вернее, даже не само это неумышленное поминание, а именно отсутствие умысла. Неужели девушка по сию пору не заметила его однорукости? Странно. Так же странно, как и внезапно обуявшая ее стыдливость.

10

Когда розовое сияние над их головами потемнело и вдруг взметнулось кишащей звездами чернотой, Леф сумел удержаться от невольного вскрика и даже успел стиснуть ладонью рот Ларды.

Они довольно долго простояли по шею в тяжком тумане Прорвы, всматриваясь и вслушиваясь в теплое безветрие ночи. Это было очень удачно – ночь. Значит, можно прямо сейчас прокрасться мимо логова Истовых и мимо второй заимки, а потом…

А и правда, куда потом? В Галечную Долину, к родным? Опасно. К родительским хижинам трудно будет подойти незамеченными: места обжитые, людные, а ночами по Долине бродят дозоры, оберегающие общину от злых… Может быть, повезет встретить среди дозорных отца или Торка, но ведь может и не повезти! Нет-нет, нужно пробираться не домой, а к Гуфе. Лишь старая ведунья способна придумать, как им жить дальше. Или даже она не способна?

Только сейчас до Лефа дошло, что их возвращение грозит бедами не только им самим. Ведь снова в Мире оказалось два Витязя, и Серые наверняка захотят кого-то спровадить в Бездонную. Либо его, либо Нурда…

Пока парень раздумывал, Ларда нетерпеливо посматривала то на него, то куда-то через плечо. В конце концов девчонка не выдержала и зашипела чуть слышно:

– Долго ты собираешься здесь торчать?! Ночь кончается, вон уже Утренний Глаз разгорелся. – Она ткнула пальцем в яркую белую звезду, проколовшую небо на западе. – Скоро солнце родится, и что, до следующей темноты будем в Прорве маяться? А если она на нас исчадие или бешеного напустит?

Леф в растерянности закусил губу. Действительно, скоро рассвет… А ему почему-то казалось, что теперь должна быть середина ночи… Это очень важно, что теперь не середина, а конец ночи, это ответ на какой-то очень-очень важный вопрос, который Леф позабыл. Но обязательно вспомнил бы, если бы не Лардино шипение в самое ухо. Уймись она хоть на короткий миг, и все стало бы понятно и просто. Но девчонка не унималась:

– Да о чем ты все думаешь? Ты перестань, а то в голове зачавкает. Тут не о чем думать, надо прятаться в скалах, а потом к Гуфе идти, как она велела. Слышишь? Ждет же небось старуха, извелась уже, наверное, ожиданием. А лезть в обитель Истовых я передумала. Рассвет скоро, и Гуфа ждет, и вообще… Ну их к бешеному, Истовых этих!

Что она говорит? Обитель, Гуфа… Разве Гуфа может их ждать? Ах да, ведь Лардину память выела Бездонная Мгла. Ларда не знает, сколько времени прошло, сколько всего успело случиться за это время… А ты, ты сам-то знаешь? Помнишь? Обучение витязному искусству, уход… Схватка с бешеным, повстречавшимся во Мгле… Обратный путь, и на плечах Ларда, завернутая в странное покрывало… Но ведь должно же было хоть что-нибудь уместиться между этими воспоминаниями! Уходить во Мглу выпало поздней осенью, а сейчас… Не похожа нынешняя пора на осень, и на зиму не похожа… Значит, не смог-таки, не уберег память подаренный старой ведуньей чудодейственный амулет… Нет, напраслина это, помог он! До чего же все-таки тоскливо и страшно, когда помнишь, будто помнил о чем-то, но напрочь забыл, о чем именно! А все из-за того, что амулет сумел сберечь память, но не уберег самого себя. Жалко его, амулет то есть, невыносимо жалко было с ним расставаться, но не расстаться было никак нельзя… Почему?

Наверное, еще немного, и у Лефа впрямь бы зачавкало в голове от подобных мыслей, но тут совершенно посторонняя и очень простая догадка заставила его позабыть обо всем прочем. Ведь зловредные порождения Мглы никому не клялись выбираться в Мир только днем. И хоть послушники не слишком радеют об исполнении своего главного долга, наверняка даже они додумались как-то следить за Бездонной и по ночам. Существует же помимо языка сигнальных дымов еще и язык движущихся огней, видимых во тьме! Плохие дела… Ларда права – надо поскорей убираться отсюда. И еще она права, что думать не о чем, потому как дорога все равно только одна: по ущелью, мимо второй заимки. Сзади Мировая Межа, которую уж наверняка блюдут денно и нощно – не пускать же проклятых тварей прямым ходом в Черноземелье! Справа, помнится, осыпь, по ней не взберешься, а слева… Слева довольно пологий, поросший редким кустарником склон. Так, может, туда? Ладно, гадать нечего. Пускай Ларда решает, ей здешняя местность знакомее…

До Ларды не сразу дошло, что Леф хочет ее слушаться. А когда наконец дошло, то смутно белеющая в звездном свете девчоночья физиономия так и расплылась от удовольствия.

– Давай-ка мы сейчас вдоль бережка прокрадемся к Последней Меже, а потом вдоль нее уйдем в скалы. Да тише, глупый ты! Никого там нету, никто за Последним Пределом следить не станет. Нечисть, которая из Мглы, близко к Меже подойти боится. Помнишь, как тебя там скрутило? Так ты ведь знал, чего тебе надо, потому и шел, превозмог себя. А эти вовсе знать да понимать не способны, им… Как бы это?.. Не бывает у них такой надобности, ради которой стоит себя загонять туда, где плохо. И все, и хватит! – Девушка притопнула на него. – Снова ты за свое – все тебе прямо здесь же уразуметь надо! Решил слушаться – сам решил, я не просила! – вот и слушайся, терпи. И шевелись – на востоке голубеет уже!

* * *

Держась у границы Тумана Мировой Межи, они почти добрались до места, где вынырнули из этого самого Тумана Мгла знает сколько десятков дней назад, во время бегства из Жирных Земель.

Небо на востоке стремительно наливалось слизывающей звезды синевой; все отчетливее виделась Лефу трава под ногами… Темнота явно доживала последние мгновения, а совсем близко, на другой стороне ущелья, дыбилась зубчатая стена Послушнической заимки.

Все.

Не успели.

Собственно, Леф уже довольно давно понял, что не успеют они затемно выбраться из ущелья. Понял и стал уговаривать Ларду идти не по открытому месту, а в тумане Межи.

Ларда отказалась.

– В тумане идти нельзя, – сорванно шептала она, не сбавляя шага. – Долго не выдержим, очень плохо станет. И туман почти что прямой, а ущелье загибается вправо; а вон там вовсе кривулиной завилось. Дороги видеть не будем, забредем, возвращаться придется… Мы лучше сделаем: перед самым рассветом уйдем на другой край Мира. Переждем там до темноты – и обратно…

– Зачем ждать? Опасно же! Давай прямо сейчас, – просил Леф, но девчонка только отмахивалась:

– Завтра тоже будет опасно. Чем больше пройдем сейчас, тем меньше останется на завтра, понял? И молчи, слушайся, раз сам напросился!

Леф перестал спорить.

Зря перестал.

Теперь-то уж ясно, что они не успеют ни заимку миновать, ни тем более до кривулины этой добраться, где ущелье вовсе разошлось с Последней Межой.

Парень нервничал, поглядывал то на небо, то на идущую впереди Ларду, грыз губы, шептал нехорошее. Трава под ногами постепенно сменилась мелким щебнем, откос стал заметно круче, и вниз по нему запрыгали стронутые шагами резвые, трескучие камешки. Пришлось убавить прыти, но все равно Лефу казалось, что чем осторожнее он ступает, тем больше от него шума. Именно от него – Ларда будто бы вовсе не касалась ногами земли. Охотница…

Парень совершенно уверился, будто пустое девчонкино упрямство вышло им поперек: небось, и увидели их уже, и услышали все, кроме разве что напрочь глухих. Да и глухим наверняка успели все растолковать на пальцах – это, конечно, ежели среди здешних послушников есть глухие. Ну почему же Ларда не понимает, до чего глупо рискует она ради нескольких десятков шагов, которые не поздно будет пройти и завтра?! Нет уж, хватит. Пора ломать дурацкую затею – хоть силой, хоть как!

Леф ускорил шаги, вытянул руку, норовя изловить Торкову дочь за плечо, но в тот же самый миг из-за ограды послушнической обители донесся остервенелый песий лай. Ларда замерла, потом крутанулась на месте, обернула к парню бледное, хорошо уже различимое в истаявших сумерках лицо. Наверное, девчонка хотела сказать, что приметили их ночные послушнические сторожа (без нее не ясно!) и надо скорее бежать в туман (эх, вот бы ей несколькими мгновениями раньше сделаться такой благоразумной!).

Но она не успела выговорить ни слова. От резкого движения щебень хлынул из-под ее ног гремучим ручьем, Ларда изогнулась, судорожно хватаясь за воздух… Леф попытался поймать, помочь – не успел. Лардины пальцы больно чиркнули его по запястью, и девчонка покатилась вниз, почти невидимая в потоке стронувшейся осыпи.

Парень бросился следом. Зыбкое каменное крошево не давало опоры; Леф несколько раз падал, съезжал на спине, обдирая локти и прочее, но боль не чувствовалась – теперь было не до нее. И не до себя. Он ни на миг не потерял из вида Ларду; он видел, как девушка барахтается там, внизу, пытается встать и ничего у нее не выходит. А еще он видел болезненную гримасу на замаранном бурой пылью лице и неестественно вывернутую девичью ногу. Мгла Бездонная, вот только этого не хватало!

Подбежав к стонущей девушке, Леф с ходу попытался взвалить ее на плечо. Не вышло. Ларда отчаянно вскрикнула, обмякла, выскользнула изЛефовых объятий. Покрывало она потеряла, кувыркаясь по склону, и теперь, глядя на испятнавшие ее тело бесчисленные ссадины да кровоподтеки, парень взвыл от жалости и досады. Ну что теперь делать, что?! Как ни обхвати, она от боли света невзвидит, а сама идти не сможет: нога…

Стиснув зубы, Леф вновь принялся поднимать стонущую девчонку. Ларда, всхлипывая, бормотала, чтоб он ее бросил и спасался один, потому что с нею вверх по осыпи влезть никак невозможно. Она даже вырываться попробовала, но парень все-таки взгромоздил ее себе на плечо. Леф вовсе не собирался лезть по крутизне; он надеялся укрыться в Бездонной, хоть и понимал, что эта надежда хворенькая.

Выпрямившись не без труда, парень мельком покосился на вершину заимочной ограды. Там толпились, кто-то раскручивал над головой пращу (дурень горшкоголовый, далеко же!), и послушнические вопли почти перекрыли сорванный хриплый лай ночных сторожей. А потом… Леф уже успел пробежать несколько шагов, когда что-то коротко провыло возле его щеки, и от близкого валуна отскочило, кувыркнувшись в воздухе, очень короткое тонкое копье с железно отблескивающим наконечником. Парень даже не сразу испугался. Он только огляделся, выискивая подкравшегося забавника, который вздумал пугать Витязя детскими безделками. Но поблизости никого не было видно, а возле Лефовых ног ударилось еще одно крохотное копье, причем с такой силой, что у парня мгновенно взмокла спина. Он и представить себе не мог, каким образом можно вот этак швырнуть столь легкую вещь – во всяком случае, не обычными человеческими руками. А чем? И откуда? Ведь не может же быть, чтобы диковинные копья долетали аж от заимки! Или может такое быть?

В голове парня мельтешили обрывки смутных воспоминаний – о вопросах, с которыми он приставал к Нурду в разоренной бешеными Сырой Луговине, о похожем на виольный лучок оружии, о звериных клыках, привязанных к летучим палкам, – но ему было некогда копаться в изувеченной Мглою памяти. Парень мчался, кидаясь из стороны в сторону; над ухом пронзительно вскрикивала Ларда; под ноги то и дело подворачивались камни; глаза и губы немилосердно разъедал пот – шуточное ли дело бежать с этакой прытью да с этакой тяжестью! А страшные копья вспарывали воздух над головой, лязгали о валуны, высекая из них яркие веселые искры… Хвала Бездонной, покуда мимо, и опять мимо, и снова… Только бы не упасть. Только бы не угодило в Ларду, ведь Торкова дочь у него сейчас вроде живого щита… В этом не было его вины – не волоком же тащить девушку! – и все равно мысль о том, что он, хоть и невольно, прикрывает спину Лардиным телом, доводила Лефа до слез. На миг ему даже захотелось остановиться, снять панцирь и надеть его на Ларду, но… Невидимый метатель, поди, только и дожидается такой остановки.

Парень стал задыхаться. Шлем он потерял, скатываясь по склону вслед за упавшей девушкой, и теперь ему даже не от чего было избавиться, чтобы хоть как-то уменьшить пригибающую к земле тяжесть. Разве что меч… Но нет, бросить клинок было бы так же немыслимо, как и бросить ради собственного спасения Ларду. Да и невозможно отстегнуть его от пояса увечной левой рукой, а правая занята. И пояс скинуть невозможно, и из панциря на ходу не выскользнешь, и дубинка болтается не в лад – уже, наверное, здоровенный синяк на бедре набила, а пробовать отделаться от нее опасно: можно уронить девушку…

Далеко, ох как еще далеко до берега спасительного (спасительного ли?) Тумана, лижущего подножие утесоподобного обиталища Истовых! Там, на вершине огромного древнего строения, маячит что-то, трудно различимое на этаком расстоянии. Не человечьи ли головы? Услышали собачий переполох, все поняли и готовы встречать… И ведь если повезет добежать, то не миновать оказаться возле самого подножия Первой Заимки! Там, наверху, не понадобятся ни диковинные копья, ни даже пращи – им хватит пары булыжников…

Да, Леф прекрасно понимал, что не удастся ему спасти Ларду и самого себя, но одно дело понять и совсем другое – смириться. Он не замечал, что уже не бежит, а бредет, еле переставляя одеревеневшие ноги; что настырный метатель наконец оставил его в покое; что лай сторожевых псов звучит теперь как-то не так, как прежде… Потом девушка отчаянно завопила, забарабанила кулаками по его панцирной жесткой спине, и Леф остановился, судорожно хватая воздух перекошенным ртом. А когда он наконец сумел заставить себя вслушаться в Лардины крики и оглянуться, то даже порадовался, что больше не надо бежать, не надо вымучивать душу несбыточными надеждами.

Не только тревожного лая ради послушники Мглы кормили своих зверюг – кормили, видать, нескупо, потому что по сравнению с каждым из пятерых кудлатых широкогрудых псов, сотрясавших землю размашистым скоком, Торков Цо-цо показался бы щенком-недомерком. Пожалуй, Черное исчадие – и то не намного крупнее…

Псы не слишком торопились, они понимали: добыча уже загнана и деться ей некуда. Леф тоже понимал это и тоже перестал торопиться. Осторожно опустив Ларду на землю, он тщательно вытер мокрую ладонь о полу накидки, крепко обхватил пальцами рукоять меча… Приподнявшаяся на локте девчонка снова принялась уговаривать, чтобы оставил ее и спасался сам, – он только улыбнулся. Единственно, чего ему хотелось теперь, так это уйти на Вечную Дорогу под смертный хрип двух-трех послушнических зверюг. Конечно, хрип самих послушников был бы куда приятнее, но уж что не судьба, то не судьба.

Рассвет набирал силу, небо стремительно голубело. Леф отчетливо видел приближающиеся клыкастые пасти, крепкие шипастые ошейники и попонки, обшитые бронзовыми пластинами. А еще он успел заметить, что у подножия заимочного частокола появились отблескивающие железом людские фигурки с чем-то непонятным в руках. Похоже, у носящих серое прочно вошло в обычай присваивать проклятое вооружение. Ну и пускай себе творят что хотят – в последние мгновения неохота думать о дряни.

Что-то сильно рвануло за полу накидки, потом за плечо. Это Ларда. Прекратила наконец свои глупые уговоры, умудрилась встать, цепляясь за Лефа. Конечно же, она не осталась висеть на парне никчемной помехой, а сорвала с его пояса дубинку и отпрыгнула на шаг. Зашаталась, ойкнула пронзительно, но не упала, кое-как утвердилась на одной ноге. Утвердилась… Дунь – опрокинешь… Но, может, повезет ей хоть одним ударом напоследок потешиться?

А одетые в бронзу послушнические псы – вот они, совсем рядом. Еще шаг, и ощеренные хрипящие пасти можно будет достать клинком. Только псы не собирались делать этот последний шаг. Рыча, взлаивая, роняя с оскаленных клыков тягучие капли слюны, они рассыпались полукольцом, причем крайние явно норовили потихоньку прокрасться за спины Лефу и Ларде, в то время как прочие всем своим видом показывали, будто через миг набросятся, разорвут. Подлая повадка, достойная привыкших к битью шавок, а не зверюг, способных в прыжке сшибить с ног дюжего мужика.

Парень завертел головой, стараясь не упустить из виду ни одну из рычащих тварей, и вдруг запнулся взглядом о Лардино лицо – бледное, мокрое, ждущее неминуемого… Неминуемого? Да как же ты посмел примириться с мыслью о гибели, Нынешний Витязь Леф?! Отдать Ларду на растерзание трусливой слюнявой дряни?! А вот вам!.. Прыжок, взблеск клинка, тупой удар тяжко отдается в ладони… Еще хрипит, дергается пес, подбиравшийся к девчоночьей спине, а меч уже снова вскидывается, и новый удар – почти наугад по смутному шевелению за левым плечом. Достал. Нет, не до смерти, но под клинком отчетливо хрястнуло твердое, и послушническая животина с истошным визгом отпрянула, затрясла окровавленной мордой. А прочие твари сорвались злобным лаем, но ни одна из них не решилась приблизиться хоть на шаг.

Леф тоже замер. За песьим брехом примерещился ему отдаленный человечий галдеж. Вроде бы покрикивали где-то сзади (небось, Истовые вылезли на верхушку своего строения и пытаются уськать оробевших зверюг), да и впереди не молчали. Вылезшие из заимки послушники сбились в кучку, потом внезапно рассыпались по дну ущелья полукольцом – точь-в-точь как их псы несколько мгновений назад… Да нет, не так. Полукольцо сломалось на две половинки, серые фигуры торопливо полезли на склоны… Собираются подобраться ближе и метать сверху, наверняка. Плохо дело.

Предостерегающе вскрикнула Ларда, но Леф и без ее крика успел уловить мгновение, когда кудлатые твари отважились наконец напасть. Уловить-то уловил, а вот сделать ничего не успел. Невесть кем брошенное копье впилось в разинутую пасть одного из псов; вывернувшийся из-за Лефовой спины приземистый мужик лихим взмахом голубого клинка снес голову другой твари – даже ошейник зверюгу не выручил… Оставшиеся в живых псы кинулись наутек, а приземистый мужик обернулся и оказался Хоном.

– Не торчи шестом! – выкрикнул он. – Помоги Торку с дочкой управиться и бежим отсюда! Ну, кому сказано?!

* * *

Нет, все-таки древние мастера наверняка знали какие-то тайны, неведомые обычным людям. Леф никак не соглашался поверить, что можно было собрать в дальнее ущелье кучу народу (примерно столько, сколько живет во всех обитаемых долинах, да еще и черноземельцев понаприхватывать); собрать и заставить тесать камень, складывать непомерные стены… А кто и, главное, чем кормил этих работников? Кто ухаживал за их огородами, кто делал другую работу, от которой оторвали столько рук? Но главное даже не в этом. Какая ведовская сила удерживает вверху каменные глыбы, из которых сделаны здешние кровли? Леф уже видел такое в Гнезде Отважных, где обучался витязному искусству, но тогда парню было не до раздумий о древнем мастерстве. И там имелась только одна кровля, а тут их много; если подниматься от подножия строения, то каждая из них оказывается полом, а если спускаться от вершины, то каждый пол ниже оказывается кровлей. И ни одна из этих кровель не думает осыпаться, даже если кто-либо ходит по полу, который у нее с другой стороны… даже если там ходит двое или трое людей… Хотя уж какие там люди, что значит человечья тяжесть по сравнению с тяжестью держащихся ни на чем грубо обтесанных огромных камней? Нет, здесь точно не без ведовства. Тем более что Гуфа не стала ничего объяснять, только отмахнулась и буркнула: «Отстань, нынче не до ерунды». Оно и понятно: умельцы всегда дрожат над тайнами своего мастерства. Хотя нет, это плохая мысль, которую ни в коем случае нельзя отпускать с языка. Гуфа нынче совсем не та, какой была до Лефова ухода во Мглу, и о ведовстве с ней лучше не заговаривать.

Да и не только Гуфа – весь Мир успел измениться.

…В то утро, когда Хон с Торком негаданно пришли на выручку Ларде и Лефу, все четверо едва успели спастись.

Наверное, до самой Вечной Дороги не забудется парню тогдашний сумасшедший бег по ущелью. Они с Торком очень старались беречь сломанную Лардину ногу, но от этих стараний делалось только хуже. Девушка грызла губы, зажимала ладонями рот, однако выдержать такую боль было бы не под силу и тертому мужику. Леф изводился, слушая ее плач, и Торк наверняка изводился тоже, а Хон чуть ли не пинками гнал их вперед, и вокруг уже выли маленькие копья с железными остриями. Поначалу Леф решил, что отец хочет либо отсидеться во Мгле, либо добраться до Последней Межи и спастись на другом краю Мира. А еще парень вообразил, будто послушники перехитрили сами себя, забравшись на откосы. Зачем? Если серые настолько боялись вражьих клинков, так и сидели бы на заимке – уж чего безопаснее! А коли решились драться, то надо было просто-напросто подойти как можно ближе и метать свои копья в упор. Теперь же время растранжирено на лазанье, добыча успела изрядно отбежать, и расстояние слишком велико – даже имея этакое чудодейственное оружие, можно надеяться лишь на случайное попадание. И гнаться поверху нет никакого проку: бежать по дну ущелья даже с Лардой на закорках куда удобнее, чем скакать по крутизне, еще и тратя время на в общем-то бесполезное метание копий. К тому же из послушников бегуны, как из опилок каша. Либо серые вновь оплошали, как с ними уже не раз случалось, либо на вершине жилища Истовых притаились метатели, и послушники загоняют беглецов на верную гибель. Но как же отец, как же Торк – неужели они не понимают этого?

Издерганный неожиданностями и страхом за Ларду, парень даже не додумался удивиться: а откуда могли появиться здесь Торк и отец?

Торк и Хон появились из жилища Истовых. То есть это оно раньше так называлось, теперь же в нем обитали совсем другие люди. Даже Ларда забыла про боль, когда оказалось, что ее родитель хочет искать убежища в сотворенном древними людьми рукотворном утесе.

Задыхаясь и хрипя, Леф вслед за Торком обогнул подножие огромного строения. В нескольких шагах тяжко колыхался угрюмый Туман Бездонной, еще дальше клубилось серое марево Последней Межи, но охотник и подоспевший Хон даже не глядели туда. Торк, прикрикнув на Лефа, чтоб не мешкал и помогал, осторожно опустил постанывающую Ларду в траву, а столяр задрал голову и крикнул:

– Спускайте! Да скорей же, скорей!

Вот тут-то и выяснилось, что серые вели себя гораздо умнее, чем казалось вначале.

Хорошо еще, что подниматься пришлось не на самую вершину постройки. На изрядной высоте каменная кладка выпячивалась квадратным уступом, похожим на презрительно оттопыренную губу, а ниже виднелся черный проем. Из этого проема выдвинулись вдруг два тесаных бревна, а мигом позже свалился огромный лубяной короб, привязанный то ли к ним, то ли к уступу несколькими плетеными канатами. Короб с треском ударился о землю в нескольких шагах от прянувшего в сторону Хона, и тот неласково помянул торопыг, которые едва не сломали вещь, да еще чуть людей не поубивали. Вот так – то кричит: «Скорее!», то ругает за торопливость.

Леф не успел толком рассмотреть короб, сильно смахивавший на огромную младенческую люльку. Да что там «толком» – никак не успел. Потому что надо было затаскивать в лубяное укрытие Ларду, впрыгивать самому, а потом вместе с Торком и Хоном налегать на рукояти рассохшегося визгливого ворота. Ворот натужно скрипел, канаты виток за витком ложились на истертую до блеска колоду, но ничего не менялось. Парень уже решил, что подъемное устройство все-таки сломано, как вдруг рукоять рванулась из пальцев, а каменная кладка стронулась и неторопливо потекла вниз. Короб раскачивался, с жутким треском ударялся о стену; застланное соломой днище то и дело уходило из-под ног – от этого в животе будто ледяной ком перекатывался. Леф мгновенно взмок и запыхался, Хон и Торк тоже взмокли и тоже запыхались, но до нависающих над головой бревен было еще далеко, когда лубяная стенка хрустнула под ударом послушнического копья.

Хон рявкнул, чтобы Леф немедленно пригнулся и стал на колени. Стенки короба изнутри были укреплены чешуей каменного стервятника и могли надежно укрыть от копий и прочей дряни. Но управляться с воротом, стоя на коленях, оказалось ужасно трудно. Подъем совсем замедлился.

Хон ругался, ворчал, что нужно было убегать в ту же подземную нору, из которой они выбрались помогать детям; а теперь вот болтайся, как кисточка на хвосте, и жди, пока серые перешибут своими копьями канат или угодят в щель между чешуями. Торк пытался возражать: кто-нибудь из послушников наверняка успел бы заметить вход, а это куда хуже, чем даже если они четверо сейчас погибнут. Но столяр только раздраженно фыркал. Дескать, серые все равно рано или поздно вынюхают вход псами – та пакость, которой Гуфа велит мазать ноги и землю, вряд ли убережет от этой беды; а если сейчас они погибнут, то остальные погибнут тоже; а нору легче легкого было бы завалить за собой так, что серым бы век сквозь завал не продолбиться; и вообще, хватит тебе, Торк, болтать, лучше б ты так на рукоять налегал, как языком машешь.

– Столько лет с Рахой в одной хижине жить – это даром сойти не может, – пропыхтел Торк вроде бы совершенно не к месту, но Хон почему-то надулся и смолк.

Правда, молчанка эта надолго не затянулась. Короб вдруг дернулся, замотался из стороны в сторону, тарахтя бортом о камень.

Леф облился холодным потом. Он вообразил, что это послушнические копья надорвали-таки канат и до Вечной Дороги ему и прочим остался лишь коротенький миг падения. Но нет, короб вовсе не собирался падать. Наоборот, подъем явно ускорился, хоть рывки да раскачивания становились все сильней и сильней. Так почему же кажутся такими испуганными Торк и отец?

– Верхний ворот, – процедил столяр, грызя губы. – Нурд, больше некому. Вот сейчас либо сорвется, либо проколют его… Бабы-то, бабы куда глядели, почему допустили такое?!

А Торк хрипел, задыхаясь:

– Налегай, налегай!

Они добрались живыми. Короб протиснулся между торчащими бревнами; из дыры в стене кто-то вышвырнул конец еще одного каната – Хон поймал его, зацепил за ворот, и они принялись вертеть рукояти в обратную сторону, втягивая лубяную люльку в строение.

Внутри было гулко и холодно. Тесный щелеподобный проход тонул в черноте, и была эта чернота сырой и прочной, как окружающий ее камень. Потому-то, наверное, и казалось таким безнадежным трепыхание огонька длинной кривоватой лучины, которую держала Гуфа. Старая ведунья бессильно привалилась к стене и дышала так тяжко и хрипло, словно бы это она только что сражалась с рвущимися из ладоней рукоятями ворота. Хотя, конечно… Что мужикам затаскивать в немалую высь самих себя да еще и с придачей, что немощной старухе метнуть им толстенный канат – по силе и усталость выходит. Правда, никогда прежде Лефу бы и в голову не пришло вот этак подумать про Гуфу: «немощная». И Хон в прежние времена никогда бы не осмелился нападать на ведунью с упреками. А сейчас он, не успев даже перелезть через борт, крикнул со злой слезой в голосе:

– Как же ты Нурда пустила вытворять несуразное? Что он тебе, прежний?

Леф растерянно поглядывал то на своего приемного родителя, то на ведунью. Зачем отец говорит глупости? Удерживать Нурда против его желания – да подобное наверняка даже Гуфиному ведовству не под силу! И почему ведунья не возмущается, молчит? Почему она даже не смотрит на обидчика, а смотрит на него, Лефа, причем так, будто собирается плакать? Это Гуфа-то, которая не раз признавалась, что чародейственным образом вызнала всю его будущую жизнь (значит, и про возвращение из Бездонной – тоже!).

Они все изменились – и отец, и Торк, и Гуфа, и про Нурда Хон обмолвился, будто тот нынче не прежний… Да что же это Бездонная сотворила с людьми и с Миром?!

Его вели то по стертым крутым ступеням, то по бесконечным переходам; иногда ходы приводили в тесные каморки, а иногда – в огромные залы, где робкие отсветы лучин не доставали до кровли. В одном из таких залов Гуфа велела мужикам положить Ларду на кучу сухой травы и уходить, а в одной из каморок навстречу им с радостными воплями бросилась Раха. Леф надолго забыл обо всем, кроме нее. Лишь когда одуревшая от счастья женщина вдоволь наплакалась над своей ненаглядной хворостиночкой, когда она наконец выпустила Лефа из объятий, тот вдруг увидел входящего в каморку Нурда. Вот тогда-то парень и осознал с неумолимой ясностью, как ужасно переменился Мир.

* * *

Дрова прогорели. Грязная седина пепла удавила пламя и жар, только неумолимо тускнеющие огоньки еще копошились в груде углей, роняя вялое старческое тепло. Темнота безразлично сдвинулась над очагом, превратившимся в могилу огня. Она не унизила себя злорадной поспешностью: ведь это был ее дом; это она была здесь вездесущей хозяйкой. Копясь под стенами залов, занавешивая собою своды и ниши, тьма могла бы лишь презирать бессильную суету очагов и лучин, способных чуть потеснить ее, обеспокоить на время и не способных на большее. Да, могла бы лишь презирать – если бы хоть изредка снисходила заметить.

Груду остывающих углей – вот и все, что можно было теперь различить в зале. Правда, еще смутно угадывались силуэты пристроившихся близ очага людей (просто как нечто чуть потемнее прочей темени), только различить, кто где, не сумел бы даже привычный к ночной охоте Торк. Зрение обессилело и сдалось, зато слух старался вовсю. Тихонько шипели, потрескивали, щелкали угли; где-то в гулком нутре бездонного строения разбивались о каменный пол тяжелые капли; невидимые созданьица пробегали вдоль стен, с шорохом протаскивая за собой чешуйчатые хвосты… А рядом вздыхали, покашливали, шевелились хорошие люди, и Ларда время от времени принималась сосредоточенно сопеть, бережно передвигая свою ногу, стиснутую двумя полосами жесткого корья.

Леф радовался темноте, радовался, что она прячет его глаза и лицо. Но, наверное, еще сильнее следовало радоваться тому, что неразличимы погасшие глаза Нурда и выражение Гуфиного лица. Хватало того, что приходилось слышать ее голос – тусклый, высушенный тоской и усталостью, страшный.

– …вот тут-то они и решили, что пора – дней через двадцать после твоего ухода. Думаешь, ежели они послушников своих даже с помощью Амда не смогли приобщить к боевому делу, то почти уж и не опасны? Зря так думаешь. Истовые умны, а ум при грязной душе страшнее десятков Витязей. И ведь знала же я, зачем им Фунз-оружейник понадобился, с чего это они хилые свои ведовские силенки вздумали напрягать, вместо того чтоб попытаться без лишних хлопот выпроводить неугодного свидетеля на Вечную Дорогу! Знать-то знала, да лишь похихикивала: дескать, даже Фунзу не удастся постигнуть секрет проклятой метательной трубы. Он с железом и бронзой ловок управляться, ловок выдумывать всякие оружейные хитрости, а тут другое. Тут черный огненосный песок разгадать надо – тот, что в трубу под гирьку заколачивают. Ни в жизнь, думала я, не постигнуть Фунзу таких секретов. Тем более, что ведь забрала я у послушников и песок, и саму трубу – вот и успокоилась. Даже в будущее не удосужилась заглянуть, дурища гнилолобая, – зелье свое пожалела тратить. И от этой дурьей скаредности все разлетелось дымом. Зелье мое, моя ведовская сила, Нурдовы глаза, общинный мир и судьбы людские… Все, что потеряно, – то мои потери, то щедрая плата за спесь да глупую глупость…

В монотонном старухином бормотании крылось куда больше отчаяния и ненависти к себе, чем сумело бы уместиться в причитаниях или надрывном плаче. Леф холодел, понимая, что лишь смутная кроха надежды исправить непоправимое удерживает разучившуюся ведовать ведунью от последнего шага. Слишком привыкла Гуфа защищать и спасать, чтобы теперь позволить кому-нибудь покуситься хоть на самую крохотную толику вины. Даже если вымогатель станет покушаться на свое, кровное, – все равно не отдаст. И спорить тут – что гальку слюнями размачивать. Потому-то теперь все и помалкивают. Небось, уже пробовали, да не по разу. И, небось, всякий раз убеждались, что получается только хуже. А старуха продолжала размеренно и глухо выговаривать безразличные ей слова, которые ничего уже не могли ни изменить, ни прибавить.

– Фунз не сумел понять огненосный песок. Зато он понял, почему метко попадать в цель из огненной трубы куда сподручней, чем из пращи. А потом придумал, как из доски и голубого клинка сделать оружие, с каким любой неумеха легко одолеет пращника, обучавшегося десятками лет. Надо лишь стянуть жильным шнурком концы голубого клинка – выйдет лучок вроде того, каким ты, маленький Леф, гладишь виольные струны. И останется привязать к середине такого лучка палку с нехитрой защелкой да с упором для плеча на конце. Этим можно метать и гирьки, и коротенькие копья; это мечет сильней и намного дальше пращи… А главное в том, что выдуманное Фунзом оружие почти не требует обучения. Оно даже бабу способно превратить в опасного воина – лишь бы хватило сил дотянуть шнурок до защелки…

Гуфа умолкла. Потрескивали во тьме крохотные огоньки, падение далеких капель отсчитывало умирающие мгновения, и Леф старательно думал о шныряющих по залу созданьицах (древогрызы это или кто?), о сочащейся со сводов воде (где именно сочится, откуда она берется и откуда взялась странная мысль, что течением воды можно мерить течение времени, как Хон меряет глубину и длину веревочкой с узелками?). Парень очень боялся представить беды, которые могли натворить послушники, – боялся, хоть и понимал бессмысленность своих детских уверток. Ведь через миг-другой все равно придется узнать правду…

– Они много людей успели убить?

Это Ларда. Шуршала травой, ерзала на своем ложе, похныкивала, а теперь вот и боль позабыла, и сухие стебли, которые даже сквозь накидку колются. Да, уж тут и не про такое забудешь…

– Убить? – Судя по голосу, Гуфа улыбалась; улыбка эта наверняка была невеселой, но пусть уж хоть так… – Думаешь, им пришлось убивать? Ты зря так решила, ты, маленькая глупая девочка, не успевшая толком узнать людей. Погибель досталась лишь троим, а прочие… С некоторыми приключилась беда, а с многим множеством совсем ничего не случилось. Ты пожалей их, глупая Ларда, слышишь? Ты именно их пожалей!

Старуха опять замолчала. Может быть, это она встала, подошла к корчаге с водой и долго, громко, жадно пила; даже, кажется, плескала себе в лицо. Но возможно, что внезапная жажда одолела Хона или Торка, – было не разобрать, кому принадлежала еле заметная тень, на миг перекрывшая тусклое свечение очага. Уверенно Леф мог бы сказать только, что это не его тень. И не Лардина: девчонка вряд ли сумела бы идти без чужой помощи. И скорее всего, это не Нурд пил из корчаги – он тоже не смог бы добраться до нее сам. Хотя… Ведь добрался же он недавно до подъемного ворота! Гуфа говорит, что ворот этот когда-то был огорожен каменной стенкой, но кладка давно осыпалась. Теперь там и зрячему упасть проще простого. А Нурд не упал. И спас всех. Едва лишь короб оказался под защитой, Хон кинулся наверх. Он хотел помочь Нурду, увести его с узенького ветхого выступа, но не успел. Нурду удалось вернуться. Или надо сказать иначе: «не удалось умереть»?

Опять негромкие медленные шаги; на фоне темнеющих углей еще раз промелькнула смутная тень. И снова зазвучал голос потерявшей ведовское могущество старухи. О постигшем ее несчастье Лефа и Ларду поторопились предупредить в самое утро их возвращения – срывающимся шепотом, опасливо взглядывая на сутулую cпину бредущей впереди щуплой фигурки, подсвеченной чахлым огоньком лучины. Едва оправившись от горячки схватки и бегства, Торк с Хоном перепугались, что возвратившиеся дети по незнанию могут неосторожным словечком сделать старухе больно. А теперь Лефу родительский испуг казался напрасным. Вряд ли кто-нибудь способен причинить Гуфе боль посильнее той, которой она вымучивает себя сама…

И все-таки Гуфа не до конца растеряла ведовское умение. Вон Ларда обмолвилась: старуха только огладила сухонькой ладошкой хворое место, только шепнула что-то недлинное, и боль ослабела, сделалась терпимой. И Нурда Гуфа, кажется, лечит; ему вроде бы иногда тени да сполохи какие-то видятся. Может, вылечит? Может, ее ведовская сила потерялась не навсегда и потихоньку вернется? Взять хотя бы нынешний старухин рассказ: о том, чего даже издали подглядеть не могла, Гуфа говорит так, будто бы это именно с ней приключилось. Будто бы она сама глядела на все глазами Хона или Витязя, думала их мысли, чувствовала за них… И ведь сидят же рядом отец, Торк, Нурд – молчком сидят, не спорят, не поправляют. Значит, нечего им поправлять.

Конец второй книги.

Федор Федорович Чешко Витязь Железный Бивень

1

Дней через двадцать после ухода Лефа во Мглу на Лесистом Склоне прочно улегся снег; огороды тоже присыпало белым, и не каждое из ослабевших солнц оказывалось способным вернуть вскопанной земле черноту.

И вот одним ясным морозным утром сигнальные дымы рассказали о появлении троих исчадий, причем исчадия эти успели добраться аж до Сырой Луговины.

Дымы завивались, клубились, марали копотью прозрачную голубизну, и сердца глядевших в небо людей наливались муторной жутью. Серые опять проморгали, позволили тварям безвестно забежать так далеко, но впервые никто не подумал возмутиться послушнической нерасторопностью. Исчадия, да еще стаей, да еще после того, как вершины гор выбелило снежное покрывало, – уж тут бы кто угодно мог проморгать. Проклятые порождения Мглы никогда не появлялись зимой; после наступления холодов никому не пришло бы в голову изнуряться слежкой за Ущельем Умерших Солнц. И вот произошло вдвойне небывалое, страшное; но еще страшнее внезапно понять, что установившийся с давних времен порядок вещей на самом деле ненадежен и хрупок.

Кроме Хона и Торка в Галечной Долине отыскалось всего трое мужиков, которых не лишили отваги слова «стая исчадий». Прочие либо сочли сопротивление бесполезным (уж если Бездонная решила столь круто взяться за обитателей Мира, то не в жалких человечьих силенках противиться ее гневу), либо понадеялись отсидеться в хижинах – авось удача пронесет жуткую напасть стороной. Так или иначе, но к сборному месту сошлись лишь пятеро воинов – никто из общинников не пытался набиться в помощники, как бывало раньше.

Совершенно необъяснимо, но Витязь тоже не появился. Торк и десятидворцы клялись, что Нурд теперь наверняка в Гнезде Отважных, – так неужели он не заметил сигналов? Или заметил, но не поверил им? Или, решив никого не ждать, отправился навстречу исчадиям в одиночку?

Долго спорить о причинах отсутствия Нурда им не пришлось. Вскарабкавшийся к самому гребню Серых Отрогов рыболов Руш засвистал, будто одна из проклятых тварей мелькнула возле крайних десятидворских плетней. Миг спустя эту же весть подтвердил и Куть, озиравший ближние окрестности с кровли своей корчмы. А еще через несколько мгновений свист да крики поднялись уже в самих Десяти Дворах, и видать было, что на крыши некоторых хижин полезли люди – то ли осматриваться, то ли спасаться.

Бежать Хон не позволил, хоть и трудно было сдерживать десятидворцев. Когда приходится гадать, не за твоей ли родней гоняется клыкастая гибель, мало кто сможет хладнокровно соразмерять свои силы. Но запыхаться прежде времени означает подарить проклятым лишнюю возможность одержать верх – именно лишнюю, поскольку этих возможностей у тварей и так чересчур много. А что до родни, то воинский долг велит быть равной обороной для всех общинников, не деля их на своих и чужих. Каждый воин поклялся в этом, причем к клятве никого не принуждали.

Так что десятидворским мужикам все-таки пришлось усмирять свою прыть. Зато дорогой они дали волю языкам, костеря погаными словами всех и вся без разбору. Первым делом они взялись за Хона – разглядели наконец, что тот осмелился вооружиться голубым клинком. Поначалу столяр успокаивал их, пытался оправдаться: дескать, клинок не его, для Нурда принесен – Витязь, мол, просил деревянные накладки на рукояти подогнать по его ладони и обещал отдариться хорошим копьем из своего витязного достояния. А теперь Нурд не явился, и некому отдать проклятое оружие, и обычного людского не с кого взять взамен, – так что, с кулаками на исчадий кидаться?

Но мужики к этому неуклюжему вранью не прислушивались. Мужики орали свое: нарушение обычая, гнев Бездонной, который из-за одного бревнолобого плешивого древогрыза ляжет на всех… Хон махнул рукой и перестал обращать внимание. Подумал только не без усмешки, что ревнителям обычая и в голову не пришло прогнать его от себя или попытаться заставить выбросить голубой клинок. Мглы-то они боятся, но идти на проклятых тварей без Хона или же с безоружным Хоном, похоже, страшней.

Что же до меча, то столяр и сам уже поругивал собственную непредусмотрительность (про себя, конечно). Меч мечом, а нужно было и копье с собой прихватить – против исчадий оно сподручней любого клинка. Но проклятое оружие так радовало руку и глаз своим хищным изяществом, что ни к чему другому и прикоснуться-то не хотелось.

Тем временем десятидворцы, отбив языки об Хона, принялись ругать стариков – за то, что определили сборным местом корчму, а не самое устье Долины, где всего разумнее встречать проклятых (хоть и глупому ясно: встречать опасность надобно вместе, надобно успеть сговориться и решить, как да что; а к устью долины Хону и Торку пришлось бы добираться втрое дольше, чем десятидворцам). Потом досталось и Торку – за то, что не приехал на телеге, как делал это обычно, и теперь приходится транжирить время на пешую ходьбу (а Торк, между прочим, не подряжался быть вечным возчиком – сами-то ругатели, небось, тоже поскаредничали подставлять свою скотину под клыки исчадий!). А потом вошедшие в раж мужики добрались до неявившегося Витязя, и Хон, не выдержав, злобно наорал на сквернословов. Это получилось кстати, потому что пора было прекращать глупые речи и браться за дело.

Исчадия бесновались на околице Десятидворья. Все трое. Стая. Жуткие косматые твари, от лап до ушей перепачканные кровью, они кидались на стены хижины, стоящей чуть поодаль от прочих. Поваленный плетень, алые пятна на выбеленной земле, истерзанные туши домашней скотины, сдавленный клокочущий рык, плач детей, бабий визг… Порождения Мглы так увлеклись попытками добраться до облепивших кровлю людей, что не сразу заметили появившуюся угрозу. А когда заметили, то подоспевшим защитникам пришлось защищать себя.

Бранчливость десятидворских воинов помешала использовать недолгое время ходьбы для уговора о том, кому и как вести себя в схватке. Лишь на месте, уже видя врага, удалось улучить пару мгновений для торопливого шепота: «Вдоль плетня, быстро! Чтобы сзади к ним!..» – «А ты близко не суйся, бей гирьками – в головы бей, иначе только озлишь». Про гирьки было сказано Торку, и тот ощерился свирепее исчадия: нашли, мол, кого и чему учить! В этот-то самый миг одна из тварей то ли краем глаза приметила шевеление за спиной, то ли ухитрилась в многоголосом оре и визге расслышать гудение раскручиваемой пращи…

Исчадия напали стремительно и одновременно, как напала бы свора обученных бою псов. И все-таки не сулившая ничего хорошего схватка сложилась до нелепости удачно. Тварь, казавшаяся матёрее остальных, прыгнула на кучку десятидворских воинов, и те успели встретить ее остриями копий. Один из мужиков не выдержал удара тяжкой звериной туши и, падая, насмерть изувечился об остатки плетня. Но двое других, отчаянно упираясь во что попало ногами и древками копий, сумели выстоять до того мига, когда воющая зверюга насквозь пропорола себя каменными наконечниками и издохла.

Второму исчадию раздробила нижнюю челюсть пращная гирька. Сам Торк клялся потом, что при всем его немалом умении подобную меткость можно счесть либо редчайшим везением, либо попущением Мглы, либо и тем и другим. Может, скромничал охотник, а может, и нет, только после его броска проклятая тварь завертелась на месте, а потом кинулась убегать, плача, как хворый ребенок.

Но даже небывалая Торкова меткость блекла по сравнению с тем, что совершил Хон.

Одна Бездонная знает, почему так долго осторожничавший Витязь за пару дней до пришествия исчадий решился вдруг вооружить своего приятеля запретным мечом. То есть Нурд, конечно, тоже знал это, но не сказал; приставать же к нему с расспросами ошеломленный внезапным подарком столяр не осмелился – еще передумает.

Наверное, Витязь заранее чувствовал, что с ним может приключиться беда.

Витязь мудр.

Не отдай он клинок, не решись столяр прилюдно обнажить голубое лезвие, так уж во всяком случае не единственной бы жизнью заплатила община Галечной Долины за погибель исчадий.

Когда проклятая тварь взвилась в последнем прыжке, Хон тоже прыгнул – вперед и влево, коротко полоснув клинком по промахнувшемуся зверю. Привыкший к своему прежнему железному мечу столяр ждал резкого, способного вывихнуть кисть удара – ждал, но не дождался. Голубой меч почти не встретил сопротивления, и Хон вообразил, что не попал, что лишь озлил исчадие пустяковой царапиной. А через миг оглушительный рев будто молотами ударил столяра по ушам; полнеба заслонила собою вздыбившаяся черная туша, готовая навалиться, подмять, заломать передними лапами…

Лапами?!

Как бы не так!

Не было больше у чудища правой передней лапы, остался от нее лишь обрубок, хлещущий жаркой вонючей кровью. И Хон, мгновенно и безоглядно уверившись в чудодейственном могуществе тонкого, похожего на красивую безделку меча, снова прыгнул вперед, метя жалом клинка туда, где под мохнатой шкурой колотилось ошалевшее от боли сердце порождения Мглы.

Удостоверясь, что расшибшемуся десятидворцу уже не помочь, и наскоро пробормотав над ним положенные слова, воины собрались в погоню за изувеченной тварью. Правда, пришлось еще отбиваться от настырных помощников – выбравшиеся из убежищ мужики торопились загладить свою недавнюю трусость. Подставлять кое-как вооруженных неумех под когти раненого чудища столяру не хотелось, а потому Хон сумел уговорить рвущихся в схватку общинников остаться возле хижин. Вдруг исчадие, попетляв, нагрянет обратно к Десяти Дворам? Кто тогда баб да ребятишек оборонит? То-то…

Погоня была легкой – оставленный проклятым зверем след не смогли бы разглядеть только слепые. Однако меченные красным отпечатки лап уводили на Лесистый Склон, а лес – он и есть лес, даже зимой. Торк опасался, что чудище может вернуться по собственным следам и учинить засаду (раньше-то подобного не случалось, но ведь раньше исчадия и зимой не приходили, и стаями не шастали).

На всякий случай охотник сказал, что возле следа останется он один, а прочим всем велел держаться подальше от него и друг от друга – так, чтоб каждому остальных только видать было. Хон и кто-то из десятидворских воинов вздумали спорить: чего это, мол, Торк себе определил самое опасное дело? Но Торк будто и не слыхал возражений.

Они замешкались только один раз, когда земля вздрогнула от невнятного гулкого удара, прокатившегося по лесу коротким стонущим эхом. Воины остановились, завертели головами, вслушиваясь. Потом один из десятидворцев выговорил неуверенно: «Обвал, что ли?» А Торк пожал плечами и двинулся дальше.

Исчадие то неслось вскачь, не разбирая дороги, то пыталось ложиться, то вдруг принималось в бешенстве драть деревья и мочалить кусты. Ничего странного в таком его поведении не было. Настораживало другое: проклятое чудовище не петляло, не металось из стороны в сторону; измученный тяжким увечьем зверь вел бы себя иначе. Конечно, порождения Мглы во многом ведут себя не так, как обычные звери, и все же…

Чем глубже в лес уводила их кровяная дорожка, тем сильнее тревожился Хон. И Торк все чаще поглядывал на своего приятеля, а потом внезапно махнул рукой – подойди, мол. Столяр подошел, и Торк отрывисто прошептал:

– Сдается мне, будто исчадие выйдет прямиком к Гуфиной землянке.

Хон кивнул – ему тоже казалось так.

Они перешли на бег. Оба десятидворца последовали их примеру, хоть, кажется, еще не понимали, в чем дело. Все обитатели Галечной Долины знали, что ни одно из напускаемых Мглою на Мир чудовищ сроду не подходило к обиталищу Гуфы. Причиной тому наверняка было ведовство, и ведовство это никогда еще не подводило старуху. Однако же нынче творятся совершенно немыслимые дела, а потому о словечках вроде «прежде» и «никогда» лучше забыть.

Гуфа может и вовсе не знать о приходе проклятых тварей. Бывает, что она по нескольку дней не вылазит из своего логова, а сидя под землей, никак нельзя увидеть дымы либо расслышать дальние пересвисты. Надо спешить, спешить…

Потом, когда все уже кончилось, Хон признался: выбежав на Гуфину поляну, он сперва не заметил ничего, кроме деревянного столбика, вбитого поблизости от входа в жилище старой ведуньи. На столбике висел посеревший от времени череп круглорога – значит, Гуфа в землянке. И тут до столяра вдруг дошло, что землянки-то на поляне и нет.

На поляне был снег, сквозь который пробивались верхушки сухих прошлогодних стеблей; след исчадия шрамом вспарывал рыхлую белизну и терялся в дальних кустах… А на том месте, где раньше выпирал из земли округлый холм – крыша подземного убежища, – растопырилась черным пятном неглубокая обширная впадина.

Будто могучим ведовством привороженные, глядели воины на торчащие из ямы обломки стропил, на комковатую свежеосыпавшуюся землю… Казавшаяся незыблемой кровля рухнула, придавила собой то, чему прежде служила защитой.

Шустрый ветерок шевелил одежду стоящих, гнал в яму снежную пыль; под его неровными порывами сухо постукивал о дерево рогатый череп… Дома была старуха, дома. Под кровлей.

Хриплый недальний рев вернул им способность двигаться и соображать. Время для горя еще найдется, теперь же следует получше довершить начатое.

* * *

Гуфа, наверное, позже всех узнала о нашествии рожденных Мглою чудовищ. Накануне она долго бродила в горах – выискивала под снегом редкие травы из тех, которым мороз придает ведовские свойства. Домой ведунья прибрела уже в глубоких сумерках и, не разводя огня, даже не раздевшись, повалилась на ложе.

Проснулась она поздно. Нетопленая землянка за ночь совсем выстыла; кое-где на потолке белели пятна пушистого инея. Кряхтя и причитая, старуха выбралась из-под груды меховых покрывал. Отсыревший хворост никак не хотел гореть, но она все-таки раздула очаг и потом долго надрывно кашляла, согревая над трескучим пламенем дрожащие, скрюченные холодом пальцы.

Изморозь растаяла, повисла на стропилах прозрачными каплями. В землянке стало тепло, а вскоре и жарко, но Гуфа не почувствовала себя лучше прежнего. Отогреться-то отогрелась, зато сразу же захотелось есть, а готовой еды не было. Разве что сушеного мяса или мерзлой брюквы погрызть, так ведь нечем! Покуда же успеешь что-либо сварить, в животе все узлом завяжется. Эх-хе, ну разве бывает в жизни, чтоб хорошее за хорошим тянулось? Нет, никогда не бывает такого. Вот, небось, чтоб напасть за напастью – на это судьба горазда…

Зачерпнув горшком воды из стоящей возле входа корчаги, Гуфа торопливо сунулась в ларь со съестными припасами. Она уже успела схватить увесистый кусок мяса, как вдруг отшвырнула его и попятилась, вытирая о накидку мгновенно взмокшую ладонь.

Из ларя пахло. Чуть-чуть, едва ощутимо. Очень-очень знакомо. Так пахнут мелкие желтые цветы, которые называют Цветами-с-Вечной-Дороги. За свою долгую жизнь Гуфе не однажды приходилось отваром этих цветов избавлять безнадежно хворых стариков от ненужных мучений. Конечно же, в землянке есть и сами цветы, и приготовленное из них гибельное снадобье, но ведунья покуда не настолько обветшала умом, чтобы хранить этакое вместе с пищей!

Старуха пятилась, пока не уперлась спиной в укрепляющее стены лозяное плетение. Теперь, всматриваясь,она замечала, что многие вещи лежат не совсем на своих местах. Вещи трогали, в них копались – особенно усердно копались в том углу, где Гуфа хранила проклятую трубу и припасы к ней. Пока ведунья лазила по скалам, в землянку забрались недобрые гости. Кто? Вот уж про это бы догадался и глупый.

Вжавшись в стену, старуха изо всех сил стиснула пальцами виски, стараясь отогнать страх и обрести способность думать спокойно. Но страх не уходил. Ведь землянку охраняло от злых и опасных старинное, еще Гуфиной матерью наложенное заклятие – и все-таки отравители сумели войти. Неужели Истовые сделались так сильны? И еще повод для страха: мать учила, что ведуну не дано читать свою собственную судьбу, зато в миг смертельной опасности он почует, откуда исходит угроза и как ее избежать. И вот теперь Гуфа безошибочно ощущала надвигающуюся погибель, но отравленная еда тут была ни при чем. Беда притаилась в трескучем пламени очага, или где-то рядом с очагом, или под ним. Надо было бежать, теперь же, бежать из жилища, которое привыкла считать безопаснейшим местом в Мире. Но просто так убежать нельзя: там, наверху, тоже страшно.

Все-таки Гуфе удалось стряхнуть оцепенение – в самый последний миг, но удалось. Сломя голову кинулась она туда, где под туго скатанными мехами прятала умеющую плеваться огнем трубу, гремучее зелье и проклятые гирьки. Меха были разворочены, но труба оказалась на месте. Старуха успела схватить нездешнее оружие и крепко притиснуть к груди. А еще она успела отвернуться, уберечь лицо, когда на месте очага взметнулся клубок грохочущего дымного пламени. Тяжелая волна обжигающей гари швырнула ведунью на стену, и лозяное плетение вдруг расселось, провалилось в неожиданную пустоту. Кровля землянки вспучилась под треск выгибающихся стропил, а потом обрушилась вниз мешаниной мерзлой земли и древесных обломков.

Старуха очнулась от боли. Ныла приваленная землей нога, остро жгло правую ладонь – жар громовой вспышки запалил подвешенную к трубе трутницу. Ладонь Гуфа отдернула, но гасить тлеющий трут не стала, лишь оттянула его как можно дальше от запального отверстьица. В два рывка удалось освободить ногу, и боль притупилась.

Несколько мгновений ведунья лежала почти неподвижно, отдыхая от пережитого. Она уже поняла, что пробравшиеся в землянку посланцы Истовых выискали мешочек с гремучим зельем и прикопали его возле очага. Видать, отрава – это так, на всякий случай: ведь огненосный песок штука нездешняя, малопонятная – а вдруг заартачится?

Если бы только Гуфа не вымотала себя до полного отупения, она непременно еще вчера заметила бы следы чужих. Хотя… Если бы она не так устала, то, войдя в землянку, первым делом разожгла бы очаг.

Нет-нет, все-таки вовсе несправедливо ей пенять на судьбу. Ведь до чего удачно нашелся подземный лаз! Мать перед смертью успела лишь намекнуть о нем, а Гуфа до сих пор не собралась отыскивать – и нужды в нем никакой, и стены ломать жалко… С проклятой трубой тоже получилось так, что удачней не выдумаешь. Не иначе как сама бредущая по Вечной Дороге родительница нашла способ надоумить свое престарелое чадо, чтоб хранило нездешнюю штуковину снаряженной для дела. А вспышка, которая погубила землянку, могла поджечь забитый в трубу горючий песок, но вместо этого услужливо запалила трут. Теперь проклятое оружие совсем изготовлено, и есть чем отбиться от неведомой угрозы, стерегущей снаружи… Удача, опять удача! Гуфа захихикала, потирая трясущиеся от возбуждения ладони, и вдруг замерла, испуганно уставилась в темноту. То ли боль растревоженного ожога отрезвила ведунью, то ли отзвуки собственного хихиканья – визгливого, слабоумного, страшного…

По лазу тянуло пряным дымком. Он вроде бы совсем не мешал дыханию, наоборот, дышалось старухе глубоко и привольно; в жилах буянил веселый хмель, подбивая на безумства да шалости… Вот сейчас, вот прямо сейчас отпраздновать бы счастливое избавление от послушнических козней какой-нибудь выходкой – забытой, детской, дурашливой. Нет, сперва нужно отдохнуть, вздремнуть здесь, в темноте, на ласковой теплой земле…

Под завалом тлели ведовские травы и снадобья. В самый последний миг поняв и ужаснувшись, старуха поползла прочь, к выходу, на свет. Пускай там, снаружи, стережет новая опасность, пускай там гибель – это неважно. Что угодно лучше, чем сдохнуть вот так, будто недовыкуренный из щели древогрыз!

К счастью, лаз оказался недлинным. Очень скоро Гуфа уперлась макушкой во что-то мягкое, хрусткое, а еще через миг сумела продраться сквозь кучу древесного гнилья на ослепительный утренний свет.

Потом она приходила в себя. Долго и с наслаждением растирала снегом лицо, жмурилась на веселое солнце, упивалась чистым морозцем.

Потом принялась оглядываться.

А потом замерла, пытаясь сдержать ладонями неистовые удары в висках. Какое же это злое наваждение нашло на нее, что вместо единственной своей незаменимой ценности старуха спасла из землянки проклятую трубу?! Как, как могло случиться такое?!

Безымянный палец правой руки холодило увесистое бронзовое кольцо, да еще на груди под накидкой болтался амулет для излечения и наслания мелких негибельных хворей.

Все.

Прочие ведовские припасы тлели под обрушившейся земляночной кровлей. И тростинка, бесценная чудодейственная тростинка, – она тоже там, а вместе с нею и Гуфина сила. Не отыщется тростинка – и сила не отыщется. Сгорит тростинка – и ведовская сила без остатка сгорит.

Надо бежать в Долину. Каждый из тамошних мужиков чем-нибудь да обязан старой ведунье – может, всем скопом удастся раскопать, найти, уберечь?

Внезапный тягучий рев взметнул с веток невесомую белую пыль. Старуха оглянулась, увидала окровавленную пасть выламывающегося из кустов исчадия и суетливо зашарила вокруг себя, отыскивая брошенную на снег проклятую трубу. Но проку от нездешнего оружия не было теперь никакого – разве что ударить тварь наотмашь по раненой морде, еще больше озлить. Трут погас, захлебнулся в снегу, и его уже не раздуть.

* * *

Исчадие, беснуясь, разносило в щепы огромный трухлявый пень. Оглушенное собственным ревом, ослепленное болью и злобой, оно не заметило появления настоящих врагов. Лишь когда под чьей-то неосторожной ногой треснула сухая ветка, чудовище обернулось, вскинуло на дыбы свою тяжкую кудлатую тушу. Воины ждали этого. В брюхо проклятой твари воткнулись копья, по горлу полоснул голубой клинок, и гора обмякающих мышц с последним клокочущим выдохом осела на снег.

Теперь надо было звать послушников, чтобы сволокли проклятого зверя в Священный Колодец; надо было выискивать в рухнувшей землянке тело ведуньи и готовить его для Вечной Дороги. Только воины никак не могли заставить себя сделать хоть что-нибудь. Они понуро разглядывали дохлое страшилище, не желая ни двигаться, ни думать, ни говорить. И когда Торк вдруг присел рядом с холодеющей тушей, остальные воззрились на него в тупом изумлении. Хон даже попытался вздернуть приятеля на ноги – ему показалось, что тот просто упал. Но Торк стряхнул с плеча Хонову руку и тихонько сказал:

– Смотри сюда. Видишь? Понял?

Нет, Хон не сразу понял, что так поразило охотника. Ну, проплешина… Значит, вот это исчадие Мгла решила сотворить с потертым загривком. И спасибо ей за такую малость – могла ведь, к примеру, приторочить своему порождению еще одну зубастую голову.

А Торк, пачкаясь в крови, продолжал ерошить жесткую шерсть, и столяр вдруг сообразил, что проплешина-то не простая. Потертость охватывала звериную шею четким кольцом. След ошейника или веревки. Проклятую тварь держали на привязи. И остальных, убитых сегодня, наверное, тоже держали на привязи – до поры, пока не приспеет надобность. Сегодня, значит, приспела. Значит, это вовсе не прихоть Бездонной, что в небывалую пору и небывалым числом. Так какую же новую гнусность придумали серые? Летом науськали исчадие на Ларду и Лефа, а нынче кого замыслили извести? Торка с Хоном? Гуфу? Хотя нет, для Гуфы они, похоже, припасли что-то позабористей звериных клыков. Даже ведовство не уберегло мудрую старуху. Неужели Истовые теперь аж этак сильны? Неужто они смогли одолеть и Нурда? Из Гнезда Отважных прекрасно видны дымы; свист, крики и рев исчадий не услышал бы только вовсе глухой… Так почему же Витязь по сию пору не здесь?

Мгла Бездонная, только бы он был жив! Может, просто отлучился куда-то – он же не клялся орать на всю Долину, что, мол, ухожу… Может, с вечера очень умаялся, спит еще… Ох, слабо в такое верится, куда слабее, чем в неминуемость страшного!

Поделиться своим жутким открытием с десятидворцами Хон и Торк не успели. Груда трухи и корья, в которую исчадие превратило огромный пень, внезапно зашевелилась, словно бы кто-то заворочался там, внутри.

Воины отшатнулись. Столяр, уверенный, что в такой день любая неожиданность может сулить лишь новые беды, вскинул клинок для удара, да так и замер, разглядев бледное, перепачканное лицо старой ведуньи.

Воины до того обалдели от радости, что даже не додумались помочь Гуфе выкарабкаться из разломанного пня. Только когда старуха, едва успев подняться на трясущиеся ноги, поскользнулась в кровавой слякоти, мужики бросились к ней и бестолково засуетились вокруг. Один поддерживал ведунью под локоть, чтоб не упала, другой настойчиво пытался усадить на торчащий из снега валун, третий старательно выбирал из пятнистой Гуфиной накидки запутавшиеся в меху щепки и комья земли, а четвертый отпихивал остальных и лез с расспросами: не ушиблась ли, не ранена ли и как вообще сумела спастись?

Старуха и сама не вполне понимала, почему ей удалось выжить. В последний миг, когда уже рушилась ей на голову когтистая лапа, Гуфа сообразила: можно спрятаться в подземный лаз. Только вот как она попала туда? Страх ли придал проворство и гибкость ссохшемуся дряхлому телу, исчадие ли промахнулось и, вместо того чтобы размазать свою жертву по снегу, втолкнуло ее в задымленную тесную нору – этого ведунья не могла вспомнить. Да и не хотелось ей тратиться на такие воспоминания, не были они важны.

Чуть отдышавшись, старуха принялась упрашивать мужиков, чтоб скорей разгребали обрушившуюся землянку. Не успевшие прийти в себя после пережитого, воины тщетно пытались уразуметь, для чего вдруг понадобилась такая спешка, а Гуфа вместо толковых объяснений бормотала невнятно и страстно:

– Сгорит же, сгорит! Да чего ж вы мнетесь, мужики? Мало я вас от всяких напастей уберегала? Нет, скажите, мало? Не скажете, потому как это неправда будет. Чего же теперь, когда я пропадаю, вы и с места сдвинуться не хотите?

Трясясь, словно в припадке болотной хвори, старуха то судорожно цеплялась за полы мужичьих накидок, умоляя не мешкать, то вдруг принималась браниться такими словами, каких от нее сроду никто не слыхивал. Мужики испуганно переглядывались. Они никак не могли взять в толк, что именно горит и отчего Гуфа, едва избежав неминуемой гибели, снова собирается пропадать. Хон даже подумал, что ведунья от страха слегка покосилась умом – такое могло бы статься и с крепким мужиком, приведись ему вывернуться из-под самой лапы проклятой твари.

Запаниковавших воинов Витязь обычно приводил в чувство увесистой оплеухой, и те не обижались, даже благодарили потом. Кажется, и сейчас бы такое впору, только аккуратно, с оглядкой на старухину хлипкость, чтобы получилось доходчиво, однако без членовредительства.

Хон уже начал потихоньку примериваться, но сделать ничего не успел. Долгий прерывистый свист, докатившийся до них не то из Долины, не то аж от Серых Отрогов, заставил Гуфу умолкнуть, а воинов позабыть о непонятных старухиных бедах.

Свист был слаб, тяжко изувечен собственными отголосками и читался плохо. Однако даже то немногое, что все-таки удалось разобрать, подействовало на ведунью крепче любой затрещины. Не в силах поверить, она зашарила тревожным взглядом по лицам остолбеневших мужчин, но их глаза – расширенные, мутные от испуга – мгновенно убили робкую Гуфину надежду. Воины явно слышали то же, что и она. Значит, ошибки нет.

Оборвался сигнал, зачахло путающееся между древесными стволами хворое эхо, но никому и в голову не пришло хоть единым словом потревожить навалившуюся на лес тишину. Они просто не знали, что сказать, и тем более не знали, что делать и можно ли теперь вообще что-либо делать и говорить. А потом один из десятидворцев с бессвязным выкриком вскинул грязный дрожащий палец, указывая куда-то в небо, и все сразу догадались, что он там увидел, но не сразу нашли в себе силы посмотреть на это увиденное.

Заговорило дымом ближайшее послушническое логово – то самое, где раньше верховодил Фасо, потом – Устра, а после его гибели сделался старшим братом кто-то вовсе неведомый, призванный Истовыми из Жирных Земель. Утром, сообщив о приходе исчадий, заимки потушили дымы – потушили вопреки обычаю, который обязывал серых рассказывать о ходе сражения. И вот теперь, после непростительной подлой молчанки, новые страшные вести.

Бешеные. Много, очень много, и уже чуть ли не в устье Долины.

Снова и снова дымы повторяли то, о чем несколько мгновений назад поведал далекий нераспознанный свист. А потом заимка принялась говорить такое, что у Гуфы (да и у других тоже) потемнело в глазах.

Ведунья погибла. Витязь погиб, и общинные воины Хон да Торк тоже погибли. Волею Мглы Мир больше не имеет защиты.

– Как это мы погибли?! – Десятидворец, первым заметивший дым, торопливо ощупывал себя, словно бы хотел окончательно удостовериться в лживости послушнического сигнала. – Мы же целые все! Они там что, вконец подурели со страху? Во-во, глядите! Говорю вам, подурели они, даже дымом говорить разучились!

Действительно, заимочный дым вдруг сделался совершенно нечитаемым. Десятидворцы неуверенно заулыбались, и даже Торк несмело перевел дух: если послушники соврали про них, то, может, и остальное вранье?

А Гуфа мрачно переглянулась с Хоном.

– Заимки уже говорили непонятное. – Старухин голос был тих и на удивление спокоен. – Ты помнишь день, когда серые выпустили Амда, Хон? Ты не можешь не помнить… Они выдумали еще один язык дымов. Не для всех – для себя.

– Нынешние исчадия не из Мглы, их серые напустили, – хмуро сообщил столяр.

Гуфа тяжело поднялась на ноги, отряхнула с накидки снег.

– Вот и случилось то, чего мы боялись, – вздохнула она. – Ведь случилось же, Хон! И помешать серым теперь никак невозможно – это уж ты мне поверь, воин. На этот раз у них все гладко, без единой щербиночки. Запугали исчадиями, теперь еще хуже – более двух десятков бешеных, а отбиваться вовсе некому. Тут-то они и выставят себя спасителями…

Хон недоверчиво хмыкнул:

– Что-то ты, старая, не то говоришь. Как же без щербинки, ежели нам проще простого обличить их вранье? Вот объявимся сейчас…

– Думаешь, нам легко будет на люди объявиться? – тихонько спросила Гуфа. – Ты, Хон, зря такое вообразил, вовсе зря. А хоть бы и удалось нам выбраться живыми в Долину – кто об этом узнает? Новости-то всему Миру послушники доносят. Что захотят, то и расскажут дымами. А что они захотят рассказать? Молчишь? Ты не просто молчи, Хон, ты думай.

– Так люди же увидят, что мы живые… – В поисках поддержки столяр оглянулся на прислушивающихся к разговору мужиков. Те молчали.

А ведунья, потоптавшись на месте, ни с того ни с сего снова уселась в снег, сгорбилась, обхватила руками колени.

– Люди увидят… – сказала она с горечью. – Дымы сегодня донесут весточки до самого Черноземелья, а слухи о том, кто чего видел, туда разве только к лету приползут. Только тогда уже поздно будет. К той поре серые успеют навсегда отучить люд сомневаться.

Гуфа вроде бы и не для других говорила, а сама для себя, речь ее была невнятной и не очень-то связной, но мужики – все, даже совсем ничего не понимающие десятидворцы, слушали, напряженно ловя каждое слово.

– Увидят, – бормотала старуха. – Тебя они еще то ли увидят, то ли нет, а вот два десятка бешеных они наверняка уже видели. После такого зрелища те, кто от страха не помер, вовсе умами размякли. Что серые захотят, то из них и слепят… Попробуй-ка, докажи, будто ты и впрямь общинный столяр! А уж не бешеный ли ты, которого Бездонная нарочно сотворила по подобию убиенного Хона? Ведь не докажешь…

– А может, и нет никаких бешеных? – Это Торк решился оборвать Гуфины причитания.

Ведунья мутно глянула ему в лицо:

– Есть бешеные, обязательно есть. Только не настоящие – поддельные, вроде Амда. И не воображайте, что заимочный дым хоть в чем-то соврал. Не надейтесь. Серые не врали, они просто слегка поспешили. Да и то – я теперь все равно как мертвая; вам, поди, тоже недолго осталось по земле шаркать, а Нурд… Почему Нурд нынче не с вами, воины? Молчите? Молчать-то просто, а вот изменить что-нибудь…

Гуфа вдруг смолкла, вскочила, напряженно всматриваясь в заслоненную деревьями даль, и только тогда Торк обратил, наконец, внимание на то, что бывалому охотнику следовало бы расслышать прежде других.

На Склон взбирались люди. Они были еще далеко и, наверное, старались поменьше шуметь, но подъем на заваленную подтаявшим снегом крутизну, да еще в тяжких железных латах, непростое дело даже для куда более опытных воинов, чем те, приближающиеся. Время от времени кто-то задевал металлом о металл, кто-то оскальзывался, падал с лязгом, с невнятными вскриками…

– Вот и все, – тихонько сказала Гуфа.

Она было попыталась снова присесть, но Хон непочтительно схватил ее за плечо, тряхнул:

– Брось дурить, старая! Уходить надо!

– Куда? – безразлично спросила ведунья. – В Долину, через этих? Хоть вы и умелее, а все-таки многовато их на вас четверых.

– А через Мглу, на ту сторону Мира?

– А думаешь, тебя там не ждут? Вовсе ты глупый, Хон, если вообразил такое…

– В Гнездо Отважных надо идти, – вмешался очнувшийся от оцепенения Торк, и Хон закивал, торопливо соглашаясь с приятелем. Но Гуфа, похоже, окончательно собралась погибать, и мужское трепыхание ее только злило.

– Отсидеться надеетесь? Отсидитесь, как же… Приведут к вам на глаза Раху, Мыцу; расскажут, что с ними сотворят, ежели не покоритесь, – тут-то вашему сидению и конец.

Пока продолжались эти препирательства, десятидворцы как-то незаметно отодвинулись в сторонку и зашептались, настороженно поглядывая на остальных. Копья они бросили.

– Вы чего, мужики? – нетерпеливо окликнул их Торк.

– Да ничего…

Один из десятидворцев попятился к кустам, другой забормотал торопливо:

– Уж извиняйте, братья-общинники и ты, Гуфа… Мы ведь люди мелкие, в чужие премудрости не горазды вникать. А тут… Люди-то про вас по-разному судят – и что Мглу вы все не больно-то чтите, и что послушников ее не раз пытались всячески очернять… Суд вот давеча был – мы ж знаем… Так уж пускай сама Бездонная решает, кто перед ней виноват – вы или те, которые на заимках живут. А мы уж лучше в сторонку отойдем, пересидим где-нибудь в укромном местечке, чтоб, значит, не мешать. О нас-то дым ничего не сказал, так и ладно, и не нужны мы тут, стало быть, никому – ни им, ни вам, ни Мгле-милостивице…

Он, наверное, долго бы еще бормотал оправдания, прижимая к груди ладони и виновато помаргивая, но второй десятидворец сгреб пятерней подол его накидки и молча потащил прочь. Торк едва успел поймать за локоть рванувшегося следом Хона.

– Брось, – сказал охотник. – Теперь не до погани.

Десятидворцы быстро уходили вдоль склона, на ходу сбрасывая шлемы и нагрудники.

А в лесу похрустывало, побрякивало, и вроде бы уже взблеснуло между деревьями железо – вон там, и там, и левее…

– Уходить надо, – Торк выпустил локоть обмякшего столяра, покосился на Гуфу. – Слышь, старая? Ты кончай норов показывать. Своими ногами не пойдешь – понесем. Ясно тебе?

– Мне-то все ясно, – скривилась старуха. – А вот ты понял ли, что от людей нам подмоги не будет? Вон хоть те двое – они, ежели целы останутся, то любую послушническую ложь подтвердят с превеликой охотой. Скажешь, нет? Или не скажешь, или у тебя вместо головы пень сучковатый…

– Пошли-пошли, – сказал Торк. – Что там у меня вместо головы приторочено – это ты мне по дороге расскажешь.

Хон тревожно глянул на приятеля:

– А баб наших так, значит, и покинем послушникам на забаву?

– Думаешь, Рахе станет легче, если тебя сейчас загонят на Вечную Дорогу? Пошли, говорю, эти уже совсем близко!

2

Давным-давно, когда Мир не имел предела, Гнездо Отважных было громадной каменной хижиной и пряталось за глухой оградой. Старики говорят, будто по верху этой ограды мог проехать не слишком большой возок, а вход в нее имелся всего один, и затворяли его тяжеленной створкой, вроде крышки огромного ларя. И еще старики клянутся, что ограда Гнезда Отважных была куда выше любой заимочной стены. Любят они рассказывать небылицы о древних временах, эти старики, которых по обычаю полагается называть Мудрыми. Только мало кто верит их россказням.

Ну чего ради стали бы древние вымучивать себя постройкой подобного страшилища? Неужели тогдашние Отважные были настолько трусливы, что отгораживались от Мира стенами аж этакой выси и толщины? И кому могло бы понадобиться разъезжать по ограде в возке? Вот заставить бы стариков втащить запряженное вьючное хотя бы на оставшиеся от древних строений завалы, так небось враз отучились бы попусту вертеть языками!

Никто из ныне живущих не может помнить, каким было Гнездо Отважных в прежние времена, а догадаться об этом по теперешнему его виду почти невозможно. Ненаступившие дни жестоко обошлись с древним строением. Ограда рухнула; от хижины, некогда огромной, осталось лишь то, что Витязь называл залом. Зал этот, наверное, был пристроен к чему-то гораздо большему, которое потом, обвалившись, похоронило его под собой. И вот ведь совершенно непостижимое дело: плоская кровля пристройки по сию пору выдерживает тяжесть засыпавших ее обломков.

Да, древние строители знали и могли куда больше, чем строители нынешние. И все-таки их мастерство оказалось уязвимым, и теперь Гнездо Отважных снаружи выглядело невесело и запустело: груды тесаного камня, из которых углом выперли две уцелевшие стены – одна глухая, без единого проема, а другая – с хорошо сохранившимся входом и с узким оконцем на высоте полутора или двух человечьих ростов (смотря по тому, каким человеком мерить). А вокруг опять же каменные завалы – остатки ограды, про которую теперь можно с уверенностью в своей правоте говорить лишь то, что она когда-то была. Внутри кто-то из Нурдовых предшественников соорудил жердяной настил под оконцем и приставил к нему бревно с зарубками, чтобы можно было влезть и наблюдать за окрестностями. Еще в зале имелись очаг, не слишком удобное ложе, кое-какая утварь и множество кожаных тюков с проклятым снаряжением. Вообще-то селившиеся здесь Витязи не потратили много сил на обустройство своего убежища. Самый заметный след оставил по себе Нурд, и то не по собственной воле. Заводить в Гнезде Отважных невиданные там прежде вещи его вынудил бывший душевный приятель – мастеровитый в обращении с людскими и проклятыми металлами черноземелец Фунз. А вернее, даже и не Фунз, а злобная воля Истовых. Старшие над носящими серое уже давно отучили черноземельского мастера считать Витязя другом, а после ухода Лефа во Мглу добились, казалось бы, невозможного: возмутительно нарушив обычай, Фунз отказался работать для Нурда. Отказался потому, что тот-де замыслил поколебать покой всех сущих в Мире братьев-людей и ради этого поносит да очерняет смиренных послушников Бездонной.

Витязь не жаловался на преступный отказ, но о случившемся мгновенно узнали все. Мудрые из черноземельских общин приходили увещевать взбесившегося мастера; Предстоятель слал к нему вестунов, и те говорили пространные суровые речи, но все было напрасно.

А потом к Фунзовой хижине подъехали на телеге трое в серых накидках. Подъехали, молча слезли на землю, молча отодвинули выскочившую им навстречу перепуганную бабу, молча вошли… Женщина мастера и двое его сыновей рассказывали потом, что серые так и не разлепили губ. Они только показали Фунзу какую-то нелепую вещь, и тот сразу же бросил работу и, в чем был, заторопился к послушнической телеге. Шел он нетвердо, а глаза его внезапно сделались такими, как будто мастер всю предыдущую ночь упивался незрелой брагой. Больше Фунза никто не видал. Общинники узнали только, что мастер повредился умом, однако нестрашно, излечимо то есть. Новость эту рассказали дымы черноземельских и прочих заимок. И еще дымы рассказали, что Истовые лечат Фунза, а когда вылечат, то непременно вернут в общину.

Что ж, Истовые всегда норовили устроиться так, чтобы одним плевком и скрипуна с губ согнать, и попасть в снедь нелюбезному соседу. Вот наконец-то и удалось им. Толковейшего мастера заполучили к себе (конечно же, не для лечения) – это одна польза. А еще одна польза от их плевка оказалась в том, что Нурд, успевший за годы приятельства кое-чему обучиться у Фунза, решился работать для себя сам. Иначе и быть не могло, ведь из оставшихся в Мире умельцев мало кто владел тайнами работы с железом, а уж проклятого металла и вовсе ни один в руках не держал.

Да, Нурд сумел кое-что перенять у своего мастеровитого друга, но «кое-что» – это все-таки слишком мало. А когда раскаленное добела железо оказывается в непривычных к нему руках; когда не очень-то сведущий в мастерстве человек пытается одним собой заменить и самого мастера, и всех его помощников; когда пышущий злобным жаром очаг вздувают изделием подслеповатого шорника, который в жизни не видал кузнечных мехов, – когда такое сливается воедино, страшное уже где-то рядом. Вот это-то страшное наверняка было для Истовых не менее желанным, чем выдуманные Фунзом пакостные металки.

Вечером накануне пришествия стаи исчадий Нурд пытался отпустить иззубрившееся лезвие своего любимого меча, чтобы потом переточить его заново. Последнее, что он помнит, – это неистовая белая вспышка, будто бы прямо в очаге вздумало народиться солнце. Нехорошее солнце. Злобное. Ослепительное.

Витязь и Гуфа уверены, что беда пришла все-таки не сама по себе – в очень уж подходящую для Истовых пору она нагрянула.

Конечно же, серые мудрецы не стали бездельно дожидаться случайности. Коль скоро несчастье не успело случиться само по себе до выбранного Истовыми срока, они озаботились помочь неминуемому свершиться вовремя. Это не составило им труда – за последнее время старшие над послушниками сумели негаданно преуспеть в ведовстве. Гуфа, впрочем, говорит, что ведовство Истовых вовсе не ведовство. Подобным умением будто бы владели некоторые из древних послушников, носивших красное. В отличие от Гуфиного ведовства, умению этому может научиться любой человек, однако после ненаступивших дней оно почти забылось. Кое-что сохранили Витязи, но было еще сокровенное знание, позволявшее изменять погоду, призывать на помощь духов скал, огня и прорастающих зерен, подчинять своей воле бессловесных тварей и даже беседовать с бредущими по Вечной Дороге. Это знание исчезло вместе с прежними Истовыми – остались от него лишь опасливые предания да превратившееся в брань слово «колдун». Гуфа полагает, что нынешние Истовые каким-то образом сумели оживить древнее колдовское искусство, сами же Истовые распускают слухи, будто их наделила ведовскими способностями Бездонная Мгла (может, Гуфа и ошибается, но уж Истовые-то наверняка врут).

А еще старуха вот как сказала: будь, говорит, на месте Нурда другой, увечье оказалось бы куда страшнее. Оно бы гибельным оказалось, потому что помочь было некому – в Гнездо Отважных, кроме Витязей да их учеников, никто не может входить… То есть это прежде никто не мог, а теперь обычай поперек себя выкручен.

Серые мудрецы слишком уверовали в легкость своей затеи, они напрочь забыли, на кого покушаются.

Все-таки Витязь каким-то чудом сумел отпрянуть, заслониться или просто захлопнуть веки. А потом… Витязь – это Витязь. Его сила не в одной только сноровке махать железом. Вернее сказать так: умение управляться с оружием лишь стебель, корни которого скрыты от праздных взглядов.

Нурд сумел победить ужас и боль. Верный привычке больше, чем на других, надеяться на себя самого и всегда готовиться к худшему, он стал хладнокровно, без спешки да суеты обживать новое свое состояние. Хон, Торк и Гуфа добрались до Гнезда прежде, чем Нурд решил, будто достаточно свыкся со слепотой и может отправиться к людям. Но все-таки за ночь и половину дня он успел добиться многого. Очень многого. И спас этим не только себя.

* * *

Гуфа совсем выбилась из сил. Хон с Торком тащили ее чуть ли не волоком и горячо благодарили судьбу за то, что на ряженых послушниках навешано столько железа – иначе все бы уже закончилось именно тем, чего так хочется серым.

Беглецы не оглядывались, они и без этого чувствовали, насколько близка к ним погоня. Множество торопливых ног усердно месило снег позади; отчетливо слышались азартные выкрики; кто-то время от времени принимался раздраженно понукать и без того не жалеющих себя преследователей… Звуки эти становились все громче, все явственнее. Ясно было, что лжебешеные хорошо видят беззащитные спины врагов – зрелище, придающее прыти даже самым обессиленным и нерадивым.

Хмурая руина, отведенная обычаем под жилье Витязей, уже показалась в виду. Всего-то и осталось до нее около сотни шагов вниз по заснеженному пологому спуску, а потом – место, где можно без особого труда перебраться через развалины ограды, и… Что «и»? Окажется ли Гнездо Отважных безопаснее Лесистого Склона? И если окажется, то надолго ли? Об этом они не думали. Они напрочь забыли, что можно думать о чем-то, кроме одного: добежать.

Добежать без помех им удалось только до спуска. Сквозь нарастающий шум погони Торку вдруг послышались резкие щелчки, и тут же мимо его головы словно бы пращная гирька провыла. А еще через миг какая-то неведомая сила внезапно рванула Хона за накидку, да так, что столяр кубарем покатился вниз. Гуфа тоже упала; Торк, мертвой хваткой вцепившийся в ее локоть, пропахал коленями шершавую корку подтаявшего снега.

Первой опомнилась старуха. Именно она, совсем недавно казавшаяся полумертвой от изнеможения, силком подняла на ноги ободравшегося в кровь Торка. Подняла, едва ли не пинками погнала вниз его и Хона, очумело зыркавшего то на преследователей, то на пробитую невесть чем полу своего одеяния, а вокруг свистело, вскрикивало, и толстые летучие палки со смачным чавканьем ударяли в снег.

– Быстрей, мужики, быстрей! – хрипела задыхающаяся старуха. – Теперь не головой – ногами надобно думать!

В тот день послушники метали не только копья, но и некрупные галечные голыши. Один из них зацепил плечо Хона (столяр дня три почти не мог двигать левой рукой), второй разбился о камень рядом с Торковой головой – это когда беглецы уже карабкались через остатки древней ограды, – и осколки рассекли охотнику щеку чуть ли не до самых зубов.

И все-таки они спаслись. Фунзовы придумки не вполне годятся для метания на бегу. То есть метать-то из них можно хоть прыгая по деревьям с ветки на ветку, но вот снаряжать для метания – это сложнее. Так что возня с металками замедлила послушнический бег, бег помешал меткости, и мужики с Гуфой успели нырнуть в пятно черноты, обозначившее собою вход в убежище Витязей. Правда, спасение стоило беглецам еще одной неприятности: бежавший первым Хон набил здоровенную шишку, налетев на скрытую темнотой стену. Но спроси кто-нибудь столяра, что приятнее – стукнуться лбом о камень или получить в спину копье, – тот ни на миг бы не промедлил с ответом.

Вход в Гнездо Отважных был придуман с умом. Вошедший оказывался в тесной щели, которая через несколько шагов изгибалась крутым уступом и только потом выводила в зал. Один хладнокровный воин мог бы сдерживать здесь десятки врагов, а уж о Витязе даже говорить нечего – его бы и половины хватило на толпу нападающих.

Послушники этого, скорее всего, не знали, но соваться следом за опасными беглецами в неизвестность и темноту им очень не хотелось. Сперва они решили дождаться отставших, потом, сгрудившись напротив входа, принялись грозно и многословно требовать, чтобы умыслившие зло преступники покорились воле Бездонной Мглы и вышли обратно. Послушнические угрозы с каждым мигом делались все ужаснее, но проглотившая Гуфу и ее спутников темнота отвечала серым лишь отзвуками их собственных криков.

В конце концов лжебешеным надоело орать. Начальствовавший над ними суетливый верзила с ярким пятном на шлеме взмахнул рукой, и в темный проем полетели копья и камни. Только зря начальник серых воображал, будто это метание причинит какой-нибудь вред защитникам или хоть отгонит их подальше от входа – древние строители не зря выдумали резкий изгиб щели, ведущей в твердыню Отважных. Сперва о выступ стены с треском разбивались метательные камни и плющились железные острия копий, потом на негаданную преграду всей тяжестью своей бронированной туши налетел первый из ринувшихся в темноту послушников, об его спину с лязгом грянулся второй, и кто-то уже упал под напором спешащих сзади, кто-то заорал, в тщетной попытке удержать равновесие, схватившись за обнаженный клинок соратника… Одного этого крика оказалось достаточно, чтобы передовые послушники рванулись обратно, к свету и простору, – навстречу тем, кто все еще рвался внутрь. Даже слепой справился бы теперь с ошалевшими, давящими друг друга воинами Мглы.

И слепой справился.

За время, растраченное серыми на проклятия да угрозы, Гуфа успела осмотреть Нурдовы глаза и убедиться, что ожог сам по себе не опасен. А еще она успела зашептать льющую из Торковой щеки кровь; наскоро ощупать плечо Хона («Не бойся, воин, не переломано – простым синяком отстрадаешься») и в нескольких словах растолковать Нурду происходящие беды (а то, что не уместилось в несколько слов, объяснили ему послушнические вопли).

Еще пара мгновений потребовалась Хону и Торку на осознание приключившегося с Витязем ужаса. Да, всего пара мгновений – дольше ужасаться было некогда, и первым догадался об этом именно Нурд. Отмахнувшись от сочувственных вздохов, он отобрал у Торка палицу и погнал охотника следить за послушниками через оконце. Хону и Гуфе Витязь велел принести панцирь и помочь облачиться, а после (если останется время) притушить весь огонь, какой остался в зале, – чтоб только в очаге чуть-чуть теплилось. Последний Нурдов приказ был напрасен: воткнутые в стены факелы со вчерашнего вечера выгорели сами собой, а очаг притушить было до того непросто, что и пробовать не хотелось – слишком уж много горючих камней нашвырял в него Витязь, собираясь добела раскалить железо. Ничего, жару они дают куда больше, нежели пламени, да и очаг-то в дальнем от входа углу – авось не подсветит серым дорожку. Хон, уж на что воин бывалый, и то лбом в камень воткнулся, а этим, слеповатым, подавно не уберечься.

Когда стену уже щербили летучие железные острия, Нурд сказал столяру:

– Подведи меня к выходу и отойди прочь.

Хон решился заспорить, но тут же осекся, потому что Торк крикнул сверху: «Сейчас станут кидаться!»

Отпрыгивая от Нурда, уже заполнившего собою мутное пятно входа, столяр наконец понял: даже такой, как теперь, Витязь справится лучше кого бы то ни было. Мельком вспомнились рассказы Нурда о том, как Амд завязывал своему ученику глаза и принуждал ловить брошенные камни, отбивать палочные удары, раскалывать копьем катящиеся по земле пращные гирьки…

Но не это главное.

Главное вот в чем: как бы ни было темно, любой, даже самый опытный воин обязательно ослабит себя невольными попытками хоть что-нибудь разглядеть. Любой – только не теперешний Нурд.

Гуфа так и не смогла толком рассказать, как это было. Даже Хон и Торк не смогли, а может, не захотели. Столяр обмолвился только, что в жизни не слыхал ничего страшнее тогдашних воплей, перемешанных с лязгом железа, вминаемого в людскую плоть. А старуха говорит, будто даже бывалых родителей Ларды и Лефа крепко мутило, когда они вышвыривали наружу забитых Нурдом послушников. Витязь недаром вооружился палицей – в подобном бою она надежнее меча, способного увязнуть в железе или недорубленной кости. Торково оружие на славу порезвилось в его руках. Ведущая в Гнездо Отважных щель узка, но достаточно высока для сокрушительных отвесных ударов, а Нурд умеет с одинаковой силой бить и сверху вниз, и снизу вверх, так что каждый его взмах обрывался в тот день чьим-то увечьем или погибелью.

Торк видел, как толкавшиеся у входа серые кинулись прочь, как жуткой силы удар вышвырнул наружу еще одного их собрата, и тот, с лязгом прокатившись по земле, остался лежать мертвой грудой искореженного железа. А потом из темного проема с оглушительным ревом выдвинулся заляпанный кровью панцирный гигант.

На какой-то миг он замер, словно бы привыкая к дневному свету, и вдруг тяжко шагнул вперед, вскидывая над головой обтекающую алыми сгустками палицу.

Уцелевшие послушники сбились в плотную кучку вокруг начальствовавшего над ними верзилы – так жмутся к пастуху заслышавшие недальний рык круглороги. Возможно, через пару мгновений серые опомнились бы, осмелели, заметив, что ужасный гигант как-то нелепо переставляет ноги, словно идет не по твердой земле, а по готовой стронуться осыпи. Во всяком случае, старший брат, похоже, успел заметить эту странную неуклюжесть. Так или иначе, но после его визгливого выкрика, подкрепленного резким взмахом рук, лжебешеные перестали пятиться, и кое-кто из них вспомнил о металках. Но как раз к этому времени Торк таки ухитрился сделать то, что было по силам только ему, да еще, может, Ларде. Кроме охотника из Галечной Долины и его дочери, в Мире, наверное, не было пращников, способных приловчиться к узости наблюдательного оконца.

Первая из Торковых гирек безвредно прогудела над послушническими головами (сказалась шаткость настила и нелепая форма окна), зато вторая разбилась в пыль о меченный красным налобник старшего брата – шлемное железо выдержало удар, но то, на что оно было напялено, так и брызнуло сквозь смотровую щель. Начальник лжебешеных испустил дух мгновенно и тихо, но послушник, плечо которого выискала следующая гирька, заорал так, что, верно, по всей Долине было слыхать. Этот-то истошный вопль и лишил послушников остатков мужества, страха перед Истовыми, или что там еще могло удержать их от бегства.

Нурд, конечно же, слышал крики и топот пустившихся наутек лжебешеных – слышал, но все-таки боялся пошевелиться. Последний из серых вскарабкался на четвереньках по склизким от снега камням и скрылся за руинами древней стены, а Витязь все стоял, будто неживое изваяние, и только руки его уже заметно подрагивали от усталости. Лишь после негромкого Хонова окрика Нурд бессильно уронил задранную к небесам палицу, сорвал с головы шлем и, пошатываясь, двинулся обратно. Будущее наверняка сложилось бы совсем по-другому, если б кому-нибудь из послушников удалось хоть краешком глаза увидеть, как Витязь суетливо ощупывает вытянутыми руками воздух перед собой; как выскочивший навстречу Хон бережно помогает беспомощному другу отыскать вход в собственное жилище…

* * *

Мертвых послушников оттащили подальше от входа, уложили в ряд, и ряд этот оказался не короток. Пока Хон с Торком занимались убитыми, Гуфа собирала оружие. Нет, проклятые клинки старуху не интересовали (в запасах Нурда подобного добра хватало с лихвой). Но вот семь металок да еще почти пять десятков метательных копий с железными и даже голубыми остриями – такой добычей нельзя было пренебречь.

А потом, когда первые из самых неотложных дел были уже переделаны, охотник и Хон едва не рассорились с Гуфой. Старуха не хотела уходить из Гнезда Отважных. Воины доказывали, что серые непременно нагрянут опять, что будет их гораздо больше и приведет их кто-нибудь поумнее упокоенного Торком верзилы. Гуфа, нехотя роняя слова, отговаривалась, будто лезть на открытое место дотемна означает глупо подставляться серым метателям. Мужики не унимались. Тогда старуха ехидно спросила, куда именно они собираются уходить. Торк и Хон стали наперебой предлагать разные места, тут же заспорили и чуть не поругались всерьез. В конце концов они помирились на том, что надо немедля бежать в Долину и выручать женщин. («Да не может быть, чтобы там много послушников оказалось, совладаем, уж ты, старая, не сомневайся…») Гуфа мотала головой, морщилась, словно бы у нее во рту скисло, и вдруг сказала, как топором отрубила: «Будем здесь до солнечной гибели. Сами поблагодарите, когда доскрипитесь, что к чему, а сейчас отстаньте». Договорив, она демонстративно повернулась к мужикам спиной и занялась осмотром металки – вертела ее так и этак, чуть ли не обнюхивала, пыталась приладить к ней то копье, то камень… Больше она ни разу не позволила втянуть себя в спор и на вопросы не отвечала – только гаркала раздраженно, когда уж совсем досаждали ей мужики-приставалы. А Нурд вообще молчал, будто бы не зрения, а языка лишился. Он позволил ввести себя в зал, освободить от доспехов и влажным мхом обтереть с пальцев и век послушническую кровь, после чего лег под стеной и вроде заснул.

Так продолжалось до вечера. А потом, когда небо за окном воспалилось, как неухоженная старая рана, Гуфа внезапно встряхнулась и прикрикнула на остальных: «Ну, чего ж вы расселись? Вы кончайте сидеть! Кольца-то греются потихоньку – разве не чувствуете?!»

Теперь, после окрика, они и вправду почувствовали, что даренные старухой ведовские кольца зреют осторожным теплом. Значит, дремотное оцепенение, как-то незаметно овладевшее всеми, кроме неугомонной старухи, объясняется не одной только усталостью…

Нурд не пошевелился, и распоряжаться принялась Гуфа. Заставив мужиков несколько раз повторить несложное заклятие, предохраняющее от выявленной кольцами порчи, старуха велела Хону с Торком вооружиться и охранять вход, а сама подхватила с пола проклятую трубу, запалила трут от очажного пламени и, кряхтя, полезла к стремительно темнеющему оконцу. Добравшись до середины бревна, она приостановилась и окликнула воинов:

– Наберите-ка из Нурдовых запасов побольше шлемов да накидайте их в проход.

– Зачем?! – вытаращил глаза Хон.

– Эх ты, воин! Не спрашивай, делай лучше. А как сделаешь, пробегись по ним. Понял, что ли? Ежели понял, так не сопи, шевелись живей!

– Слышь, старая, может, лучше бы вместо тебя мне наверх? – решился подать голос Торк.

Старуха отмахнулась. Мужики видели, как онавскарабкалась на подоконный настил (а это далось нелегко – при старческой-то немощи да еще и с увесистым нездешним оружием под мышкой). Добралась и замерла, тяжко дыша.

Хон и Торк оказались правы: послушники вернулись, и привел их кто-то умный. Гуфа даже не сразу сообразила, что за диковины такие неуклюже, однако довольно шустро выползают из-за остатков древней ограды. А были это громоздкие, способные заслонить собою несколько человек щиты, сплетенные из толстых упругих прутьев, – защита от пращных гирек куда более надежная, чем железные латы. Возможно, старухе пришлось бы гораздо дольше гадать о смысле увиденного, но один из щитов внезапно опрокинулся – наверное, кто-то из троих прятавшихся за ним послушников споткнулся, упал и сбил с ног остальных. Глядя, как неуклюже барахтаются ряженные в проклятые панцири увальни, как они, словно нарочно, мешают друг другу встать и снова прикрыться своей плетенкой, Гуфа захохотала. Она очень постаралась, чтобы хохот получился обидным и громким, а у Хона и Торка хватило сообразительности присоединиться к ее веселости. Послушники мгновенно замерли; их щиты словно прилипли к камням. Отсмеявшись, старуха выкрикнула:

– Может, поговорим?

Несколько мгновений тишины, и вдруг ясный спокойный голос, исполненный ленивой снисходительности, внятно спросил:

– Да разве ж нам с тобой есть о чем говорить?

– А думаешь, не о чем? – Гуфа нарочито зевнула. – Вовсе у тебя голова червивая, если так думаешь. Что ж, нет так нет, гони своих братьев-послушников нам на расправу, коли тебе их не жалко.

– Мне жалко всех братьев-людей, даже тех, кто преступил обычай и утратил почтение к Бездонной Мгле.

– Про обычай молчал бы! – не удержалась Гуфа, но голос продолжал кротко и грустно:

– Мне жаль всех. А потому я не стану гнать на убой своих младших братьев и вас не стану губить ни железом, ни камнем, ни жгучим огнем. Я вас тихо изведу, споро и не жестоко. Прямо теперь.

– Это ведовством, что ли? Ты мне – мне! – ведовством грозишь?! – Гуфа снова захохотала. Даже у Хона и Торка от этого смеха взмокли спины и лбы, а ведь Хон и Торк от самой старухи знали о постигшем ее бессилии.

В голосе Гуфиного собеседника что-то еле заметно переменилось, но спокойную жалость свою он сохранил.

– Я не грожу, неразумная. Я объясняю тебе скорую вашу судьбу. Неужели ты мнишь себя могущественнее Бездонной Мглы? Неужели события нынешнего дня не пошатнули твое самомнение?

– А что такое случилось нынешним днем? – ехидно спросила Гуфа. – Что вышло из того, что вы затевали? Да ничего! Меня вы не погубили, Торка с Хоном не погубили. А Нурда… Вон у тех, дохлых, можешь справиться о его здравии.

Было неясно, понимает ли невидимый собеседник, что Гуфа врет. Все так же спокойно он принялся нараспев выговаривать нечто совершенно непонятное для стерегущих вход мужиков – то есть все слова были вроде бы знакомыми, но вот соединял их казавшийся не имеющим владельца голос в какую-то совершенную несусветицу. И от этой на первый взгляд вроде бы даже забавной белиберды повеяло вдруг такой леденящей жутью, какой воины еще не испытывали. Небывалым свирепым жаром полыхнули ведовские кольца. Наконец-то очнувшийся от своего тягостного оцепенения Нурд суетливо зашарил ладонями по стене, пытаясь встать во весь рост, и вдруг обмяк, медленно повалился на бок. Хон слышал, как Витязь хрипит, будто душат его, и хрип этот становился все беспомощнее, все глуше… Столяр хотел броситься к Нурду, но вместо этого почему-то шагнул навстречу пахнущему вечерней сыростью сквозняку – наружу, под звезды, под метательные копьеца серых, и уже задребезжал, вывернулся из-под ноги самим же Хоном брошенный в проход шлем, потом еще один, и еще, только Гуфа ошиблась, ходьбе они совсем не помеха; а за спиной слышны твердые размеренные шаги Торка, и идти недалеко, совсем-совсем недалеко, вот уже и поворот, а за ним – небо, пропитанное кровью гибнущего в мучениях солнца…

Нет, еще не суждено было им сделать последние шаги по земле и первые по Вечной Дороге. Помешала Гуфа. Вовремя сообразив, что Истовый собирается говорить заклинательные слова, старуха сумела уберечься, заткнув пальцами уши. А потом… Из всего ведовского богатства остались ей кольцо да амулет, правящий мелкими хворями, – вот он-то и пригодился.

Выманивающая мужиков на погибель скороговорка внезапно оборвалась раскатистым трескучим чиханьем. Слышно было, как говоривший ругнулся сквозь зубы, набрал воздуху в грудь, готовясь продолжать, но заговорить не смог – снова чихнул. А потом еще раз чихнул. А потом еще раз. И так без конца.

– Вот какая цена вам да вашему ведовству, – процедила старуха.

Кто-то из послушников принялся громко считать. Дойдя до тридцати, бросил – то ли надоело, то ли дальше обучен не был. А чихания продолжались.

Новый голос (хриплый, клокочущий, без малейшего намека на доброту или жалость) прокаркал не то из-за послушнических спин, не то прямо с неба:

– Все равно вам не одолеть! Нас множество, у нас оружие, убивающее вдалеке…

– А у нас вот что! – Гуфа высунула наружу жерло проклятой трубы и притиснула к запальному отверстьицу тлеющий трут.

Громыхнув, труба дернулась и едва не сшибла старуху с шаткого настила. Серые не могли этого видеть, зато они видели, как брызнул щепой и обломками один из щитов. Прятавшиеся за ним послушники остались целы, но до того испугались, что бросили свою передвижную защиту и кинулись наутек. Кое-кто из соратников наладился было вслед за ними, однако свирепый окрик обладателя хриплого голоса вернул их назад. Еще несколько мгновений снаружи слышался сдавленный гомон, и между колышущимися щитами засновали отблескивающие железом фигуры – похоже, старшие братья наводили порядок, причем не одними лишь уговорами. Потом суета улеглась, и в наступившей тишине невидимый Гуфин собеседник прохрипел:

– Сделай это еще раз, старуха. Сделай, и я испугаюсь.

И опять тишина, только размеренно бьет по ушам бесконечное надоедливое чиханье того, кто пытался превозмочь Гуфу в ведовстве.

– Ты больше не сможешь этого сделать, старуха. Не сможешь! – захлебнулся торжеством голос снаружи.

Кажется, Гуфа тихонько сплюнула злое небабье словцо. А после чуть громче окликнула томящихся бездействием Хона и Торка:

– Мужики, возьмите какую из поганых металок, натяните шнур на защелку и подайте мне. Ну, живо! И еще дайте копье с голубым жалом.

Мужики бросились исполнять. А неугомонный серый крикун цедил лицемерно-вкрадчивые слова:

– Говоришь, Нурд наших братьев побил? Может, и Нурд, а может, и нет, – кто скажет? Уцелевшие говорят, что разглядели витязные доспехи, только вот чего это Нурд Торковой палицей размахивал? Если он действительно невредим, пускай покажет лицо. Клянусь, вреда не причиню. Ну, где же он?

– А мы твоим лживым клятвам не верим, – отозвалась Гуфа, принимая от вскарабкавшегося к ней Торка готовую к делу металку и копье. Только в слишком уж задиристом старухином голосе будто надломилось что-то, и руки у нее подрагивали сильней, чем обычно.

– Не верят чужим клятвам только лгуны, – ехидничал внизу скрытый послушническим щитом хрипун. – Ладно, уж если непобедимый Нурд боится вылезти из своей берлоги, то пускай хоть голос подаст!

И снова вырвалось у старухи нехорошее слово. Измочаленный увечьем, недавним побоищем и гнусным ведовским нападением, Витязь был не способен шевелить ни ногами, ни языком.

Серый наверняка собирался выкрикнуть что-то еще, но Гуфа наконец-то обрела дар речи:

– Не спеши узнавать все сразу. Про Нурда ты когда-нибудь догадаешься, живой он или же нет. Догадаешься, ежели успеешь дожить. Потому что на вас, неумех, Нурдово мастерство жалко транжирить. На вас и Хона с Торком выше головы хватит. Надеюсь, ты не засомневаешься, что они живы? Спроси у сдохшего старшего брата, который днем твоих трусов сюда приводил: кто, кроме Торка, сможет метнуть пращой сквозь такую щель, как здешнее окно? Старший брат вряд ли ответит, сдохшие вообще говорить не любят. Зато я могу растолковать, кто еще может метнуть сквозь это окно.

Вряд ли старуха надеялась угодить в кого-либо. Вряд ли она надеялась вообще куда-нибудь угодить: сумерки, непривычка к оружию, усталость и слабость должны были погубить такую надежду. Но вышвырнутое металкой копье прошило щит, как бронзовая игла прошивает ветхую кожу, и за пробитым плетением вскрикнули – коротко, сорванно, страшно. Так не кричат ни от боли, ни от испуга. Так кричат умирая.

Снова закачались щиты, снова лишь отчаянный вопль Истового удержал серых от бегства. Несколько копий ударилось о стену Гнезда Отважных, два-три залетели в оконце, но Гуфа убереглась от беды.

– Ты понял, Истовый?! – Старуха надорвала голос, закашлялась.

Кашель ее походил на смех; все еще не прекратившееся чиханье за одним из щитов – на всхлипы и вскрики, и обе эти похожести превратили голос Гуфиного собеседника в яростный рык:

– Все равно вам не одолеть! Призовем еще четверых из Несметных Хижин – думаешь, вшестером одну тебя не угомоним?

– Вшестером? – Гуфа хихикнула. – А мне сдается, будто кому-то из ваших сейчас очень нехорошо – гораздо хуже, чем этому чихуну. Ну, чего молчишь? Ты уж не молчи, ты спорь – если можешь.

– Могу. – Истовый вдруг успокоился. – Забудь о своих выходках с обращением недобрых заклятий на породившую голову. Мы теперь сильнее тебя. Нашей силе нет предела, а твое ведовство не способно причинять гибель. И на воинов своих не надейся. Вспомнят, что их бабы в нашей власти, так сразу сделаются покорны да тихи. Кто ж у тебя останется? Нурд, который либо не жив, либо еле жив; взятые на трупах металки – вот и все. Думаешь, этого хватит? Вовсе ты глупая, Гуфа, если думаешь так! – злобно передразнил он обычную старухину манеру.

И опять несколько мгновений тишины, потому что чиханье обиженного старухой серого мудреца уже приелось и не воспринималось слухом.

Гуфа заговорила в тот самый миг, когда мужики уже готовы были поверить, что ей нечего ответить. Она вот что сказала:

– Если ты или кто-нибудь из ваших отважится сотворить злое над бабами, вы все пожалеете, что родились. Убить-то я не смогу, зато смогу понасылать такие невыносимые хвори… Вы проклянете каждый из оставшихся до Вечной Дороги дней – вот что я могу сделать и сделаю. – Едва ли не впервые в жизни старуха отважилась на такое бесстыдное вранье, но ведь это же было не пустого бахвальства ради! – Не дороговато ли придется платить за мой угомон? А ведь это еще не все – Хон, Торк и Нурд тоже возьмут за себя недешево.

Теперь помедлил с ответом Истовый.

– Чего же ты хочешь? – спросил он наконец.

– Не многого я хочу, вовсе не многого. Мы станем жить здесь, завтра вы приведете невредимых женщин Хона и Торка и оставите нас в покое. Единственное, что нам нужно, – охотиться, чтобы с голоду не пропасть. Может, потом огородишко какой-никакой заведем… Но с общинниками поклянемся не знаться, и вас в покое оставим, и чихун ваш прочихается…

Обладатель хриплого голоса ничего не стал говорить старухе. Он что-то негромко сказал своим, и те попятились прочь, все еще опасливо прикрываясь щитами. Вскоре их смыли сумерки. Слышно было, как где-то возле остатков ограды загромыхало – серые побросали ставшую ненужной защиту.

Прильнувшая к оконцу старуха негромко окликнула Торка:

– Слышь, охотник! Сходи-ка, глянь: вправду они ушли или хитрую пакость готовят?

Торк неслышной тенью скользнул наружу. Не было его довольно долго – все это время Хон тщетно пытался привести в чувство Витязя. А потом кто-то притронулся к его плечу, и столяр вздрогнул, здоровой рукой схватился за меч, но оказалось, что это вернулся Торк.

– Никого нет, – устало сказал охотник. – Они, похоже, вправду ушли.

Гуфа из последних сил сползла по бревну на мощеный каменный пол и долго молчала, трудно и хрипло дыша. Отдышавшись, сказала:

– Отсюда есть потаенный путь в Обитель Истовых. Ночью уйдем туда. – Она вдруг оскалилась, разглядывая вытянувшиеся от изумления мужские лица. – Эти двое, с которыми я говорила, – Истовые. Они здесь. Еще четвертых грозят призвать из Черных Земель. Значит, в обители никого нет. Вот туда и уйдем – там-то они уж точно нас не достанут.

– Для чего же нам уходить? – непонимающе протянул Торк. – Ты же вроде договорилась?..

Старуха снова оскалилась:

– Глупые вы, мужики! С Истовыми договориться нельзя, у них всегда какая-нибудь каверза имеется про запас. Больно уж легко они согласились, не к добру это. Да и много у меня надобностей в их обители. Древняя Глина, близость Бездонной Мглы… – Она вдруг рассердилась, прикрикнула: – Кончайте вопросы свои, отстаньте! Каждый миг драгоценен, а вы…

Хон, впрочем, эти сердитые слова особым вниманием не удостоил.

– А если эти двое сейчас прямиком на Первую Заимку отправятся и поспеют раньше нас? – спросил он.

– Услышим, – сплюнула Гуфа. – Тому, первому, еще долго чихать.

– А как же Мыца с Рахой? – не унимался столяр. – Их же сюда…

– Потом дымами скажем, чтоб к Первой Заимке вели, – перебила Гуфа.

– Думаешь…

– Думаю – чем от тебя и отлична! – Старуха снова озлилась. – Если чистосердечно согласились отдать, так и туда отдадут. А если врали, то место ничего не изменит. Понял? Тогда хватит языками зубы строгать! Отдыхайте лучше, путь неблизким будет.

Только сама же Гуфа и не дала отдыха мужикам. Сперва нужно было помогать ей возиться с Нурдом, потом старухе приспичило гнать всех на поиски Лефовой виолы… Когда уходили, она заставила Торка прихватить певучее дерево с собою в Обитель Истовых. А вот проклятая труба так и осталась валяться на настиле под единственным окном Гнезда Отважных – Гуфа, спускаясь, даже сбросить ее вниз поленилась, сказала, что больше она никому не нужна. А виола, выходит, еще могла кому-то понадобиться?

3

Конечно же, Нурд и Хон были правы: Ларду не следовало допускать к подобному делу. Времена-то нынче не те, что прежде! До учиненных Истовыми гнусностей лечение переломанной ноги заняло бы у Витязя дней десять, у Гуфы – от силы пять, а возьмись зрячий Нурд и прежняя старуха за лечение вместе, так хворый дня через три даже хромать перестал бы. Теперь же Лардиному несчастью исполнилось пятнадцать солнц, а девчонка еще заметно припадала на увечную ногу. И тем не менее она никак не желала упустить возможность вырваться из каменных стен Обители Истовых, хоть и не хуже других понимала, что дорога предстоит тяжкая.

Пятнадцать дней, прожитых в бывшей Первой Заимке, казались Ларде и Лефу чуть ли не истязанием. О случившихся в Мире бедах удалось узнать куда меньше, чем хотелось и следовало: понимая, чего стоят рассказчикам воспоминания, было неловко очень уж приставать с расспросами. Не удалось даже осмотреть получше древнее строение, еще недавно одной своей недоступностью вызывавшее у обоих мучительное любопытство. Сперва Ларда совсем не могла двигаться, и Леф все время проводил возле нее (хоть и гнала его девчонка, и даже палкой драться пыталась – чего, мол, ты из-за меня страдать должен?!). А потом, когда Торкова дочь понемногу начала ходить, оказалось, что забираться в пропитанную сыростью темноту как-то не хочется. Застящие воздух и свет каменные нагромождения угнетали; немалых трудов стоило убедить себя, что кровля не рухнет, что под ногами не провалится пол; и никак не удавалось забыть о непомерной высоте, на которой приходилось жить. Кроме всего, в Первой Заимке недолго было заплутать без провожатых. А где их взять, провожатых-то? На Раху с Мыцей надежда плохая – они знали дорогу лишь в изобильные кладовые, да и туда отваживались выбираться только под охраной своих мужей. Именно поэтому Ларда и Леф стеснялись донимать просьбами Хона и Торка – чтобы не уподобляться. А Гуфа была слишком занята, она лечила Лардину ногу и ходила читать хранящуюся где-то внизу Древнюю Глину. Леф как-то пытался навязаться старухе в помощники, но та отказала. «Найду полезное, тогда и поможешь. А пока возле Ларды будь, а то совсем взбесится» – вот что сказала Гуфа. Парня такой ответ озадачил. То есть про Ларду все правильно – боль, малоподвижность, безделье, мысли всякие – этого она в одиночку без вреда для себя не вынесет. Но вот про Говорящую Глину… Разве в ней может оказаться бесполезное? Странно. Однако от Гуфы пришлось отстать, и еще пришлось забыть об осмотре Первой Заимки. Не Нурда же просить в провожатые…

Впрочем, и Леф, и Ларда прекрасно понимали, что одолевшая их обоих стеснительность, непременная нужда в провожатых и прочее – это просто-напросто отговорки, поблажки собственному самолюбию. Настоящая же причина нежелания бродить по Первой Заимке одна: страх.

В темном нутре бывшей Обители Истовых копошилась неведомая жизнь – вкрадчивая, осторожная, то шуршащая, то отчетливо поцокивающая по камню острыми коготками. Леф только и успевал иногда замечать стремительно тающие во тьме тени да красные искорки недобрых маленьких глаз. А чьи тени? Чьи глаза? «Древогрызы и другая подобная дрянь», – успокаивал Хон, но парню слабо верилось в это. Уж древогрызов-то он навидался, знает, какие они. А тут невольно всплывали в памяти рассказы о смутных, Свистоухах и прочие небылицы, которые теперь небылицами совсем не казались. Да еще время от времени откуда-то из дремучих глубин непомерного строения долетали отголоски заунывных тягучих воплей, и Хон, а чаще – Торк набивали всяческой снедью довольно вместительный лубяной короб и надолго уходили. Раха с Мыцей уверяли, что мужики кормят какую-то прирученную Истовыми тварь – исчадие, или хищное, или, может быть, даже бешеного. Ларда выпытала, какую пищу готовят для этой самой твари, и решила, что у нее слабые зубы и ленивый живот, – а иначе почему ей носят только вареное и мелко накрошенное? Дождавшись, пока девчонка начнет ходить, Леф стал упрашивать Хона сводить их к неведомому крикуну, но столяр решительно замотал головой: «Уж лучше потом как-нибудь. Поверь: вид у него противный, ни к чему вам…» – «Зачем же кормить, если оно страшное?» – спросила Ларда, и Хон вздохнул: «Просит ведь, жалко. Да и Гуфа сказала, будто еще пригодится».

Леф видел, что обрушившееся на Ларду жуткое месиво из боли, страхов, неутоленного любопытства и бессильного ожидания новых неминуемых бед совсем подмяло, надломило девчонку. Но всего сильней ее мучили тщетные попытки вспомнить хоть самую ничтожную малость из куска жизни, украденного Туманом Бездонной Мглы. Лефу было легче – Незнающий парень привык к ущербности своей памяти, а кроме того, он знал, что в этот раз сам решил все позабыть. Ларду же эта самая ущербность доводила до слез, до бешенства. Да еще и непривычное безделье… Даже огородная работа, к которой Мыца ни просьбами, ни руганью, ни тумаками не могла приохотить свое строптивое чадо, теперь наверняка показалась бы девчонке желанной и радостной. Но огорода в Первой Заимке не было, к стряпне Ларду и близко не подпускали – собственный родитель заявил, будто ее варево только и годится, что древогрызов морить… Девчонка уже всерьез подумывала затеять охоту на шныряющую по Обители Истовых мелкую погань, как вдруг подвернулось нешуточное настоящее дело.

Так что даром пропали советы Нурда и Хона, Гуфины рассудительные уговоры и грозное «Не пущу!» чрезмерно возомнившего о себе Лефа. Умнее всех оказался Торк. Прикрикнул он не на дочку свою, а на Мыцу, которая мертвой хваткой вцепилась в Лардины волосы и шипела: «Думать забудь, слышишь?! Думать забудь!» Ларда ведь ежели чего себе в голову вколошматит, то хоть ты ей уши узлами вяжи, а все равно по-своему сделает. И если бы Торку не удалось вырвать ее патлы из Мыцыных рук (удалось, правда, не без потерь для девчонки – несколько прядей остались-таки в пальцах рыдающей матери), вышло бы только хуже. Ларде и так мешает недолеченная нога, а то еще пришлось бы таскать под землей да по кручам висящую на волосах родительницу.

Оставив в покое строптивую девчонку, все принялись успокаивать Мыцу, однако та весьма убедительно доказала, что Ларда не чья-нибудь, а именно ее дочь. Самыми страшными клятвами клялся Торк беречь и сберечь их общее чадо – это в конце концов подействовало, но Мыца долго еще рассказывала, что сделают с охотником она и Бездонная Мгла, если посмеет он не сдержать свои клятвы.

А Леф тогда ни в чем не поклялся. Леф злился на Ларду, на ее глупое упрямство. Ну почему ее ничто не учит, почему?! Мало ей? Еще что-нибудь поломать хочется?

Злость эта никак не желала пройти. Парень даже разговаривать с Торковой дочерью перестал, опасаясь не сдержаться и в сердцах спустить с языка непростительное словцо. А Ларда будто забаву такую себе придумала – бесить его чуть ли не каждым поступком. Но бесила она не одного Лефа. Родитель то и дело внушал ей что-то свирепым шепотом, грозил кулаком, да и не только грозил – один раз девчонка напросилась-таки на затрещину. И Гуфа тоже поскрипывала зубами, явно жалея, что не удалось еще там, в Обители Истовых, отделаться от доброхотной Лардиной помощи. А теперь уже поздно, теперь уже и пытаться глупо.

И все-таки Торк с Гуфой попытались отправить девчонку обратно – в самом начале пути, когда пробирались сквозь черную тесноту первого подземного лаза. Сперва путь не казался трудным. Под ногами был слежавшийся песок, плотный и ровный; скудного света тлеющей в Гуфиных руках лучины хватало, чтобы не оттаптывать пятки идущему впереди и не ушибаться о выступы стен. Но вскоре свод опустился, пришлось ползти на карачках. Леф отчетливо слышал надсадное дыхание пробиравшейся следом Ларды и еще отчетливей представлял себе неразличимое впотьмах девчонкино лицо – бледное, взмокшее, с искусанными губами… А потом он вдруг понял, что Ларда плачет – тихо-тихо, почти беззвучно. Вот тогда-то они и принялись чуть ли не тумаками гнать девчонку обратно, да только ничего у них не получилось. Ларда не спорила, не грубила, но родитель и бывшая ведунья мгновенно умолкли, как только сообразили, что за хлесткие резкие удары вторят их уговорам и почему на каждый такой удар девчонка отзывается болезненным всхлипом.

Ларда размеренно и сильно била себя по больной ноге. И когда замолчали ошарашенные этим безмозглым упрямством старшие, Торкова дочь сказала – спокойно, почти задушевно:

– Буду бить, пока не уйметесь, – сильно бить буду, а то еще и камень возьму. Так что уж лучше отвяжитесь, если и вправду ногу мою жалеете.

Потом они выбрались из-под земли и крались по стынущим в смутном звездном сиянии ущельицам и ущельям; время от времени бредущая впереди всех Гуфа отыскивала входы в прорытые древними людьми норы, и все повторялось опять. Леф вскоре потерял счет этим потайным лазам, да и не до счета было ему. Какое-то неосознанное, ускользающее от понимания беспокойство заставляло парня обшаривать взглядом небо всякий раз, когда он выкарабкивался из душных, полуосыпавшихся нор. Там, в вышине, были только звезды и мрак, там ничего не могло быть, кроме звезд и мрака, – Леф знал это и все-таки упорно выискивал в небе что-то еще. Почему? И почему так хотелось уловить в беспорядочной звездной россыпи какие-то сочетания, подобные не то рисункам, не то орнаментам? Казалось, будто вот-вот удастся понять, а вернее – вспомнить. Казалось, что стоит лишь на миг забыть об окружающем, и…

Нет.

Окружающее не позволяло забыть о себе до конца. И не позволяла забыть о себе неперекипающая досада на Лардины выходки.

Ларде словно бы вожжа между ног попала. Счастье еще, что пока не встречались им ночные послушнические дозоры, которыми пугал своих спутников Торк, – девчонка наверняка выкинула бы какую-нибудь непоправимую глупость.

Парню плохо верилось, будто Ларда плакала от боли или из-за неуклюжести своей, вызванной недолеченным увечьем. И уж конечно, не из-за этого она так бесится.

В чем же дело?

Вроде бы все стало понятнее после случая с накидкой.

Гуфа вывела своих спутников к подножию скалистого обрыва, взобраться на который можно было только по крутой узкой расщелине, похожей на шрам от небрежного удара какого-то непомерного топора. Торк поднялся первым и, не обнаружив наверху никакой опасности, коротким свистом позвал остальных. Полезли остальные – сперва Ларда, после нее Гуфа (в самых трудных местах девчонка протягивала ей руку, подтаскивала). Леф взбирался последним, а потому не мог рассмотреть, отчего Ларда вдруг зарычала хуже исчадия. Гуфа замерла, наверху поднялась какая-то возня, посыпался щебень… Леф спешно растопырился поперек расщелины, изо всех сил упираясь в ее стенки здоровой рукой и ногами, – это на случай, если старуха или Ларда собрались падать. Однако ловить парню никого не пришлось. Через миг-другой трепыхания наверху затихли, и Гуфа, еле слышно ворча, двинулась дальше.

Выше по расщелине Леф обнаружил засохший колючий куст, а на нем разодранную по шву узорчатую накидку, которую Мыца выбрала для дочери в брошенных Истовыми кладовых. Вот, значит, что получилось: Ларда зацепилась полой и не нашла в себе ни сил, ни терпения освободить схваченную кривыми колючками одежду. Ну, это беда поправимая…

Парень отцепил тонкую, почти невесомую кожу (кстати, дело оказалось нетрудным даже для однорукого) и, выбравшись наверх, молча протянул свою добычу Ларде. Та взяла, с подозрительной душевностью поблагодарила за доброту, а потом небрежно скомкала накидку и швырнула в копящиеся под обрывом предрассветные сумерки. И подбоченилась, будто гордясь даже, что из одежи оставила на себе лишь кошель нашейный с гирьками да собственную родимую кожу. И пояснила с некоторым запозданием:

– К бешеному. Ни тепла, ни защиты, а неудобств выше темечка. Не хочу.

– Слазить достать? – спросил Леф у досадливо кривящегося Торка, но тот лишь плечами пожал.

А Гуфа и вовсе не подала виду, будто заметила происшедшее. Уже было достаточно светло, чтобы различать выражение лиц, и Леф мог бы поклясться: старуха никак не проявила неудовольствия Лардиным выбрыком. И тем более дикой показалась беспричинная ярость, с которой напустилась вдруг на Гуфу Торкова дочь:

– Ну, чего молчишь? Знаю ведь, о чем думаешь, так уж давай, трепыхай языком: дикость, бесстыжесть, обычай не велит – как тогда в скалах, ну?! Обычай ваш… Знаешь, поперек чего он мне зацепился, знаешь? Кого мне стыдиться?! Отца? Тебя? Лефа? Да пусть хоть посмотрит на меня – большего-то ему ни в жизнь не дождаться! Как я его выберу, если нам носа нельзя показать на общинном празднике?! А только попробуй мы с ним по-простому, без дурости этой, невесть когда невесть какими дураками для дураков выдуманной, так снова все завизжите: стыд позабыли, одичали, нельзя!.. Да уж лучше бы вконец одичать, лучше зверем косматым сделаться да жить себе без оглядки на ваше кряхтенье! Зачем мне эту дрянь на плечах таскать? Обычай только бабам велит тело упрятывать, а мне для чего париться? Думаешь, если у меня из груди эти два куска мяса выперли, так я уж и баба? А вот тебе! – Она щелкнула пальцами под самым носом отшатнувшейся Гуфы. – Бабы-то небось этим детей кормят, а мне теперь откуда ребенка взять?! Не баба я – недоразумение, уродец никчемный! Поняла, ты?!

Ларда начала с хриплого полушепота, но вскоре до того озлила сама себя, что напрочь забыла, где она, с кем и зачем. Скальные вершины уже отзывались на ее выкрики крепнущим гулким эхом, и Торк, закусив губу, вдруг хлестнул свою дочь по щеке раскрытой ладонью. Захлебнувшись коротким всхлипом, девчонка рухнула на камни, да так и осталась лежать, подставляя лезущему в небо солнцу голую, вздрагивающую от беззвучных рыданий спину.

Леф бросился к ней – уговаривать, успокаивать, гладить, только все было без толку. Девчонка лишь съеживалась под его ладонью, плотнее вжимала лицо в пыльные камни и поскуливала.

А потом к ним подошла Гуфа. Подошла, уселась рядом, запустила пальцы в спутанные и не очень чистые Лардины волосы. Это мало походило на ласку или хоть просто на дружеское обращение, но Ларда мгновенно перестала плакать.

– Я глупая. – Девчонка не отрывала лица от земли, и голос ее был еле слышен. – Я вовсе глупая дура, и ты, Гуфа, меня ни за что не прощай, побей даже – пальцем не шевельну, чтобы мешать, и уворачиваться не стану… Ты меня как хочешь больно побей и все равно не прости, только ответь: ты сможешь так сделать, чтобы мне удалось этой осенью выбрать Лефа? Вот если мы сегодня доберемся до твоей землянки и тростинку чудодейственную отроем – сможешь?

– Я не знаю, – тихо сказала Гуфа. – Только это неважно. Вот слушай: когда-то Хон упросил меня вызнать вашу судьбу – твою и Лефа. Всего я тебе, конечно, не раскрою – нельзя это, большую беду можно накликать. Но коль уж такое у нас с тобой варево заварилось, скажу вот что: дети у тебя будут. Трое детей. Поняла?

Ларда приподняла голову:

– Правда? Ты не в утешение это?..

– Правда, – буркнула старуха, пытаясь не улыбнуться. – Больно надо мне ради твоего утешения враньем губы поганить! Ишь, возомнила…

– А это Лефовы дети будут?

– Лефовы, Лефовы… – Гуфа вдруг как-то увяла. – Ну, хватит тебе животом камни греть, вставай!

Ларда поспешно вскочила. Пока девчонка вытирала (вернее, еще сильнее пачкала) ладонями мокрое, замурзанное лицо, Гуфа пыталась оторвать от полы своей накидки лоскут поизряднее.

– Помогите-ка, – пропыхтела она, убедившись, наконец, что даже такая ветхая, истертая до дыр кожа ей не по силам. Леф послушно сунулся помогать, но Ларда придержала его:

– Зачем это?

– Вокруг бедер обернешь, – пояснила старуха. – Есть там у тебя места, которые не одним только бабам надобно прикрывать, но и всяким уродцам, и даже маленьким глупым девчонкам.

– Не надо мне, – мотнула головой Торкова дочь.

Гуфа вскинулась было: «Ты снова?!», но Ларда заторопилась объяснять:

– Я сейчас за своей накидкой полезу. Там нож в поле, жалко.

Впрочем, лазить ей никуда не пришлось: Торк уже выкарабкивался из расщелины, прижимая к груди дочкину одежку. Не зная, как утешить свое расходившееся чадо (а может, полагая, что и нечего это чадо утешать – авось само перебесится), он решил, пока суд да дело, все-таки достать злополучную накидку: во-первых, за потерю от Мыцы обоим достанется, во-вторых, тоже про нож вспомнил. Он ведь железный, нож-то, цена ему немалая, да еще и Лефов недавний подарок. Опамятует Ларда, так вконец затерзается, что не сберегла.

Починка накидки надолго не задержала: Торк проколол ее в нескольких местах и скрепил разодранный шов завязками. Ларда тем временем тщательно осматривала нож, проверяя сохранность падавшего с немалой высоты лезвия. Но прежде она почему-то поторопилась ощупать мешочек с вонючим грибом – мешочек этот обычно висел у нее на шее, а теперь оказался притороченным к накидке поблизости от дыры, в которую продевается голова. Спору нет, таскать подвешенными на шее и мешочек, и кошель с пращными гирьками, наверное, неудобно. Ну, озаботилась опытная охотница заранее сделать так, чтобы сподручно было в пути, – разве это странно? Вовсе нет. Странно другое: Лефу почему-то вдруг до того захотелось прикоснуться к Лардиному грибному мешочку, что аж в глазах потемнело. Наваждение было стремительным – накатило и сгинуло, однако сгинуло не до конца, оставило после себя какую-то крохотную занозу в груди. Впрочем, про эту занозу Леф забыл, как забыл и свои недавние поиски в небе. Очень уж радовался парень, что можно больше не злиться на Ларду, что она успокоилась и что все у них получится хорошо. Только одно несколько омрачало негаданно свалившуюся на него радость: дети. Да еще целых три. Ну, одного бы он согласился кое-как вытерпеть, если уж Ларде хочется, но зачем же так много? Ладно, нечего покамест об этом думать. Дети ведь не скоро появятся – надо ждать до осени, а потом еще почти год…

* * *.

Очередной лаз вывел их к крохотному озерцу с чистой, почти невидимой водой. Вокруг распластались глинистые пустоши, способные уродить лишь корявую сухую колючку; дальше дыбились мертвые скалы, а здесь, возле воды, даже дерево выросло. Конечно, не совсем настоящее, не такое, к примеру, как на Лесистом Склоне, но все-таки…

Гуфа мельком прищурилась на подбирающееся к полудню солнце, обернулась к Торку, глянула вопросительно. Охотник побродил возле озерца, потом сходил к странно искривленному, вроде бы надломленному колючему стеблю, долго рассматривал его и землю вокруг. А потом вернулся и сказал:

– Никого тут не было.

Старуха кивнула, будто бы уже и сама успела это понять. Торк выждал немного: не заговорит ли? Не дождавшись, сказал:

– Дальше опасные места начинаются, людные. Заимка над Луговиной, потом Склон… Может, дотемна здесь перебудем?

Лишь через несколько мгновений после того, как он замолчал, старуха наконец разлепила губы:

– Ну и чего ты уставился на меня, охотник? Думаешь, перечить стану? Не стану я перечить, я спать хочу. И вам бы всем поспать нелишне, только не на виду – в лазе.

Ох уж эти лазы! За время пути Леф не раз убеждался: если (охрани Бездонная!) с Гуфой приключится какая-нибудь беда, то для него, Ларды и Торка обратный путь окажется куда опасней и дольше. Ни одного из входов в подземные норы отыскать они не сумеют. Даже Торк не сумеет. Вот ведь что странно: глаз у охотника наметанный, цепкий; хаживал он этой дорогой не раз (когда они из Гнезда Отважных в каменное логово Истовых убегали и потом еще дважды пытались до остатков Гуфиной землянки добраться), но лазы от него будто прячутся. Да вот хоть этот, который к озеру привел, – ведь только что из него выбрались, а где он? Никто найти не сумел, пока старуха пальцем не ткнула. Ведовство, наверное.

Правда, Гуфа ворчит, что никакого ведовства тут нет – просто-напросто нужно выучиться смотреть и искать. Но уж это она врет. Торк-то умеет, и Ларда тоже – небось, след дикого круглорога на сухой земле углядеть не проще, чем дыру, в которую здоровенный мужик без особого труда забирается. Да Леф и сам почему-то может замечать и читать всякие следы (хоть вроде не учил его никто), и звериные норы он часто замечает, а эти норы – никогда.

Одно хорошо: уж если бывший охотник не способен найти древние лазы, то послушникам и подавно не доискаться. Вон Истовые в своем логове сколько жили, а про подземные ходы небось и не слыхивали. То есть старые Истовые, которые прислуживали Пожирателю Солнц, наверное, и знали, и отыскивать их умели, но… Старуха говорит, что они все не своей смертью поумирали. Те, кто первым придумал поменять красные накидки на серые, были вроде нынешних старших братьев, которые верховодят на заимках, – не самые, в общем, главные. Но им очень-очень хотелось стать самыми главными. Поскорее. Любой ценой. Вот и стали – в одну ночь, когда именем Бездонной Мглы были погублены прежние Истовые, а вместе с ними почти вся прежняя мудрость. Про эту ночь никто ничего не знает точно, даже Гуфа не знает, но говорит, что тогда наверняка учинилось какое-нибудь совершенно бесчестное дело.

Бесчестность – это, конечно, плохо, зато теперь послушникам даже псы не помогут отыскать древние проходы: Гуфа всякий раз велит пачкать ноги каким-то снадобьем, убивающим песий нюх. Вот и сейчас, когда забирались спать, старуха опять напомнила о своем зелье. Ларда принялась ворчать, что псов Гуфина вонючая пакость, может быть, и отвадит, да только из-за нее послушники собственными носами все разнюхают не хуже любого пса. Старуха хмуро отмалчивалась. Ларда явно тревожила ее – Леф очень хорошо чувствовал это, потому что и сам тревожился.

После того как Гуфа пообещала ей Лефа и троих детей, девчонка от радости сделалась на редкость послушной и тихой. Только радость ее очень быстро пошла на убыль и вскоре совсем пропала. Почему? От усталости? Или боль вконец доняла, или мысли безрадостные привязались? Не жалуется, не просит помочь; говорит нарочито небрежно и грубовато, а глаза прячет – небось, красные они и мокрые…

Когда все четверо наконец забрались в подземную черноту, Леф постарался устроиться поближе к угрюмо сопящей девчонке. Гуфа и Торк, наверное, скоро уснут, и можно будет без помех поговорить, расспросить, утешить…

Но долгожданный разговор пришлось отложить. Ларда, залезшая в гору прежде других, поленилась ползти далеко, и остальным пришлось устраиваться возле самого входа – ворча, наступая друг на друга коленями и поминая неласковыми словечками древних копателей, сотворивших этакую тесноту. В довершение всего Торк запутался в Лефовой накидке и с маху уселся на горящую лучину. Стало темно и очень шумно. Кое-как утихомирив охотника, Гуфа попыталась высечь огонь, но тут же бросила это занятие, когда одна из искр чуть не выжгла Лефу глаз. В конце концов Ларда догадалась-таки подвинуться, и остальные сумели улечься. Улечься, но не уснуть.

По лазу тянуло сырым сквозняком; пахло плесенью, гнилью и вонючим Гуфиным зельем; у Лефа затекла втиснутая в напичканную камнями глину спина, а шевельнуться, попытаться размять ее парень стеснялся, потому что не мог двинуться, никого не толкнув. А тут еще Торку вдруг приспичило цепляться к Гуфе с вопросами. Зачем Древним понадобились потайные ходы – разве им было от кого прятаться? Почему вроде бы небрежно вырытые лазы не осыпались во время ужасов Ненаступивших Дней? Самое подходящее время и место для подобных бесед!

Гуфа, похоже, не могла ответить охотнику ничего вразумительного. Она мямлила что-то, борясь с зевотой, и в конце концов оборвала свое бормотание решительным: «Не знаю! Отстань и спи». Торк замолчал, но тут же придумал себе какое-то занятие с пращными гирьками (считать их на ощупь принялся, что ли?); старуха ерзала, покряхтывала, и Леф сам не заметил, как задремал под это кряхтенье.

Очнулся он от еле ощутимого прикосновения и несколько мгновений пролежал неподвижно, пытаясь понять, сон это или впрямь что-то тихонько скользнуло по щеке.

Это был не сон. Храп Торка и трудное, с провизгами дыхание старухи не помешали Лефу расслышать осторожный шепот:

– Спишь?

Леф помотал головой. Наверное, он все-таки проснулся еще не до конца – только когда Ларда тряхнула его за плечо, парень сообразил, что в кромешной тьме не слишком умно отвечать на вопросы дерганьем подбородка.

– Я не сплю. – Леф попытался поймать Лардину руку, но нетерпеливые пальцы мгновенно соскользнули с его плеча, а нашаривать их вслепую парень заопасался: этак можно вместо Торковой дочери приласкаться к Гуфе. Вот смеху-то было бы! А перед смехом – крику.

Ларда молчала. Слышно было, как она шевелится рядом, шуршит накидкой, вздыхает…

– Нога очень устала? Болит, да? – осторожно спросил Леф.

Ларда не снизошла отвечать, только фыркнула пренебрежительно: подумаешь, мол!

– Тогда чего ты весь день квашеная какая-то? Бабочка в нос укусила?

– Бабочки не кусаются, – странным голосом ответила Торкова дочь.

Леф опешил. И правда, что это ему вздумалось ляпнуть такое? Кусачие бабочки – надо же!

А Ларда спросила вдруг:

– Как думаешь, повезет нам выкопать Гуфину тростинку?..

– Да бешеный ее знает… – Леф растерянно подергал себя за нос. – Хорошо бы, конечно, чтоб повезло, только, может, она сгорела давным-давно, тростинка эта? Опять же послушники – твой отец рассказывал, что они там стадами пасутся…

Ларда глубоко вздохнула, словно бы занозу собиралась выдергивать – длинную такую, шершавую, засевшую глубоко и прочно. Когда же девчонка наконец решила заговорить, голос ее опять сделался странным.

– Знаешь, – сказала она, – Гуфа обмолвилась, что тростинка вовсе не главное. Главное – это чтобы ты память себе вернул. И тогда всему Миру хорошо станет, а Истовым будет плохо. Она говорит, будто давным-давно вызнала ведовством, что ты все-все сумеешь припомнить. А знаешь, что еще она говорит? Знаешь? Она судьбу твою сумела прочитать только до той поры, когда к тебе память вернется. А память уже скоро вернется, совсем скоро – до осени, понял?

– Это когда же она тебе такое сказала? – промямлил Леф.

– Не мне. И не она. Это родительница моя говорит, будто Раха слыхала, как Гуфа с Нурдом шептались.

– Но я же не могу себе память вернуть! Я же блестяшку, с которой во Мглу ходил, не сберег!

Ларда как и не слыхала его.

– Ты понял, почему Гуфа твою судьбу дальше возвращения памяти не может увидеть? Потому, что ты все вспомнишь и уйдешь. Во Мглу уйдешь, откуда пришел. Уйдешь и унесешь свою судьбу невесть куда, где даже ведовство не достанет. До осени уйдешь, до праздника выбора, и не получится у нас с тобой никаких детей – наврала старая, успокоить меня хотела.

Парень чувствовал, что ему бы теперь впору благодарение бормотать – Бездонной, или судьбе, или кто там еще мог озаботиться, чтобы выражение его лица упрятала в себе темнота. Это нельзя было выставлять напоказ. Ничего подобного не могло бы появиться на слюнявом лице четырнадцатилетнего младенца, принятого в сыновья столяром из Галечной Долины. Ничего подобного не могло бы изобразить лицо диковатого невыбранного парнишки, которого братья-люди успели прозвать Певцом Журчащие Струны. И лицо однорукого Витязя, сумевшего превзойти самого Нурда в дни его силы, ни на миг не могло бы сделаться таким, каким сделалось теперь лицо дважды выходившего из Мглы парня, по привычке да по беспамятству продолжающего называть себя Лефом. Он не знал, каким именно стало его лицо, но был счастлив, что Ларда не может рассмотреть на нем невольного, а потому самого безжалостного подтверждения ее опасений. Что-то стронулось внутри, словно бы кто-то спящий чуть приоткрыл мутные, покуда еще не способные видеть глаза. Кто-то. Ты сам, только другой. Незнакомый, нездешний ты. Страшно…

И Ларде страшно. Жалко ее, успокоить бы, только сперва надо успокоить себя. А как? «Мыца способна наплести любых небылиц со слов наверняка недослушавшей и недопонявшей Рахи…»; «Память не возвратится без зарытой во Мгле блестяшки…». Это годилось бы, это было бы похоже на правду, вот только мешал разговор – давний, но не забытый разговор со старой ведуньей. Она говорила, будто бы Леф сам может вернуть себе память безо всякой ведовской помощи. И будто бы так думают все: она, Нурд, Истовые… Даже родительница Гуфина в незапамятные времена напророчила о воине с душой певца. Значит, это правда? Значит, ничего нельзя изменить, и собственные твои желания никчемнее прошлогодних плевков? Нынешний Витязь… Певец Журчащие Струны… Забавка глиняная…

– Не вспомню я, – хотел сказать Леф, но вместо слов перехваченное судорогой горло выдавило чуть слышный неразборчивый хрип, и парень закашлялся, стискивая ладонями рот. – Не вспомню, – повторилон, отдышавшись. – Не хочу. Раз я дощечку выкинул, значит, не хотел вспоминать. Помню ведь: не хотел. И не стану, слышишь? Гуфа мне сама говорила: то, что она о будущем вызнала, это еще не наверняка, это меняться может. Вот когда я блестяшку во Мгле закапывал, все и переменилось.

– А если ты не вспомнишь, всем будет плохо, – прошептала Ларда.

– Ну, пусть, – Леф почти успокоился. – Пусть получится невозможное, и я все вспомню. Какой же мне прок уходить? Уж если я выбросил саму память о том, что за Мглою скрыто, значит, я туда не хочу?

Он вздрогнул, потому что твердая Лардина ладонь с какой-то небывалой снисходительной нежностью коснулась его щеки.

– Уйдешь. – Голос Торковой дочери был под стать ее прикосновению. – Это я точно знаю – сразу уйдешь к своей Рюни.

– К кому?!

– Тем вечером, когда тебя впервые поранило исчадие, ну, которое послушники науськали… Ты сказал, будто я красивая, как Рюни. Сказал и сам сказанного не понял, а я поняла. Ночью поняла, когда ты в бреду ее звал. Совсем ты тогда ничего не помнил, а ее звал. Вот и выходит: вспомнишь – мне плохо будет, не вспомнишь – всем плохо…

– Что же делать? – еле слышно спросил Леф.

Ларда неожиданно засмеялась:

– Хороший ты, Леф, очень хороший, только глупый. Делать захотел… Не хрусти головой – ты-то уж точно ничего сделать не можешь.

– А кто может?

Лардин смех будто топором обрубили.

– Хватит нам языками размахивать, спать надо, – сказала она устало. – И не обижайся, что глупым назвала. Я куда глупее. Я на такую дурость почти готова решиться – даже самой не верится.

Ларда замолчала. Леф шепотом окликнул ее, но в ответ услыхал лишь спокойное ровное дыхание. Уснула она или притворилась – в любом случае было ясно, что приставания бесполезны. Вот так-то. Щедро поделилась своей маетой, вывернула нутром наружу и бросила. Ладно, не зарыдаем.

Самому бы уснуть, только это очень непросто. Разговор с Лардой; воспоминания о былых разговорах с Гуфой и Нурдом; страшное внутри себя, которое в любой миг готово очнуться, ожить, исковеркать душу на чужой, неведомый лад; нелепая надежда разглядеть в небе невесть что… Лардины слова про ее готовность к какому-то несусветному выбрыку – уж если она сама говорит, будто это всем глупостям глупость, так уж тут не до сна… Да еще приходится терпеть костлявый локоть развалившейся рядом старухи. Ну словно копье в бок воткнулось! Отодвинуться некуда, на осторожные шевеления и подталкивания Гуфа не реагирует, а отпихнуть порешительней жалко…

В конце концов он все-таки заснул. И приснилось ему, будто сидит он на берегу не то огромного озера, не то широченной реки. Ночь; в ленивой воде отражаются три круглых пятна цвета ослепительно начищенной бронзы и исколотая звездами небесная чернота. А берег кишит маленькими многоногими тварями – панцирными, пучеглазыми, мерзкими; они словно намертво пришпилены к вязкому сырому песку, зато между ними роятся шустрые, плохо различимые тени, и сонный шорох волн тонет в гадком хрусте, торопливом слюнявом чавканье…

Это страшно. Это должно быть страшно, только Лефу безразлична непонятная ночь в непонятном краю, потому что рядом сидит Гуфа. Она тоже странная, она почему-то мужчина, ее сухощавое нездешнее тело закутано в роскошную невидаль, а голос – чистый, прозрачный – дико не вяжется с набряклыми веками и тусклой пустотой глаз. «Не будет… Догорело… Не будет…» – тягуче и однообразно жалуется старик Гуфа, и эта бесконечная жалоба мешает бояться чавкающих теней, потому что она-то и есть самое страшное… Нет, не так – единственно страшное.

4

Послушники спали вповалку, прямо на земле. Лишь немногие удосужились подстелить накидку или выбрать что-нибудь подходящее из огромной груды кож и мехов, сваленных неподалеку. Двое или трое зарылись в эту груду по самые уши – видать, меньше прочих изнуряли себя трудом, а потому сохранили силы для выбора места ночлега. Остальные попадали там же, где работали, – по всей поляне ерзали, метались, постанывали и ойкали в беспокойном сне намаявшиеся люди. Похоже, старшие братья не удосужились даже толком покормить на ночь своих работников. А вот о себе они не забыли: от просторного, крытого кожами шалаша, в котором наверняка устроились не самые младшие из серых, до сих пор тянуло вкусным дымком. Ночь уже к середине подобралась, а там все трапезничали. Видать, днем обитатели шалаша совсем не устали и вряд ли собирались уставать завтра.

Ночь выдалась опасная, светлая (в начале лета почти все ночи такие), но Гуфа непременно хотела подобраться к самой поляне. Вообще-то в этом не было нужды. Доносящийся оттуда многоголосый храп был слышен издалека, и еще до того, как поляна показалась в виду, старухиным спутникам стало ясно: о поисках ведовской хворостины нечего и помышлять. Но Гуфа упорствовала.

И теперь она, Леф, Торк и Ларда лежали в чахлых кустах, от которых до рухнувшей землянки можно было спокойно добросить гирьку – без пращи, просто рукой и даже не особо размахиваясь. Лефу здесь не нравилось. Затянувшая небо еще с вечера скудная дымка явно собиралась рассасываться, а когда это произойдет, то путаница хилых, почти безлистых ветвей станет совсем прозрачной – звездный свет промоет ее от вершин до самых корней, насквозь. Нужно было как можно скорее убираться прочь, но Гуфа словно бы нарочно решила пакостить себе и своим. Мало того, что она лишь досадливо отмахивалась от Торка (потеряв терпение, тот несколько раз принимался дергать ее за накидку), так еще и на колени попыталась встать. А когда обозленный охотник увесистым тычком заставил вконец утратившую осторожность строптивицу пригнуться, та довольно злобно огрызнулась: не мешай, мол. Спрашивается, чему это Торк не должен мешать? Дуростям? До ближайшего послушника, ежели очень постараться, так доплюнуть можно, и послушник этот, между прочим, не спит. Трое их, не спящих, шатается по поляне – в шлемах, в железных панцирях, при оружии… Дозорные, стало быть. Охрана. И хоть из-под глухих наличников то и дело доносятся тягучие мучительные зевки, поляна охраняется куда надежнее, чем можно было бы ожидать от серых олухов. Ни на миг не присядут и металки свои поганые не выпускают из рук… Ох и дорого же может обойтись Гуфина неосторожность! Еще хорошо, что у послушников пса нету. Хотя, нету ли? Ветерок-то от поляны тянет… Учуять затаившихся в кустах чужаков покамест нельзя, и ежели псина, к примеру, дремлет, то за послушническим храпом могла не расслышать старухины шевеления, как не расслышали их зевающие охранники. А если Гуфа сдуру нашумит посильнее? Если ветер переменится, а пес на поляне все-таки есть – что тогда?

То, о чем думал Леф, Торк наверняка успел сообразить гораздо раньше. Вконец озверев, охотник придвинулся вплотную к Гуфе и свирепо зашептал ей что-то в самое ухо. Лежавший рядом Леф не разобрал ни слова, зато весьма явственно услышал ответ бывшей ведуньи.

– Совсем ты, Торк, умом отощал, – сказала Гуфа. – Замолчи. Или ты думаешь, будто послушники все глухие?

От возмущения Торк на несколько мгновений разучился дышать. Потом, опомнившись, демонстративно уставился в сторону, противоположную той, которая так интересовала нахальную старуху.

А Гуфа с неожиданной бесшумной легкостью скользнула по траве и очутилась между Лефом и Лардой. Бесцеремонно зажав ладонью рот собравшейся негодовать и ругаться Торковой дочери, бывшая ведунья просипела чуть слышно:

– Гляньте-ка вы оба: что там серые понарыли возле остатков моего прибежища? Ну, всмотритесь! У вас-то глаза цепче моих…

Ларда молча отпихнула старухину руку и уткнулась носом в землю – обиделась, значит. Леф мельком глянул на охотника, на дочку его и решил пока с Гуфой не заедаться. Потом обязательно нужно будет как-нибудь помягче разъяснить старухе, что выбрыки недорослой девчонки иногда даже умиляют, но вот уважаемой старухе такое совсем не к лицу – этак можно перестать быть уважаемой. А пока лучше уж выполнить Гуфину просьбу – может, угомонится старая?

– Вроде бы яма какая-то. Очень правильная, с углами. – Парень старался шептать как можно тише, и все-таки ему казалось, что этот шепот слыхать даже в шалаше старших братьев. – И еще там бревна лежат. И от угла к углу ремни натянуты – вроде как огорожено ремнями, только низко, над самой землей.

Гуфа вздохнула.

– С углами, говоришь? – Она передернула плечами, будто озябла. – Говоришь, правильная? Нет, Леф, зря ты про эту яму такое слово сказал. Ладно, хватит беду приманывать, полземте отсюда.

Поползли, правда, не сразу. Заминка получилась из-за Торка, Лефа и Ларды: каждый из них вознамерился пропустить всех прочих вперед. Несколько мгновений они выжидательно переглядывались, а потом охотник угрюмо сунул под нос дочери кулак. Понимая, что Торк в его нынешнем настроении вряд ли способен проявить терпение и даже близость послушников не убережет его строптивое чадо от куда более неприятных движений родительского кулака, девчонка торопливо сунулась вслед за старухой. Леф на всякий случай тоже заторопился. Парню казалось, будто ни Торк, ни тем более Хон все еще не могут привыкнуть к тому, что он – Витязь, а значит, не исключалась возможность увидать Торков кулак и возле своего носа.

Вопреки опасениям, им удалось убраться незамеченными. Сперва ползком, то и дело замирая и вслушиваясь; потом на карачках; потом – пригнувшись – по неглубокой лощине… Идущая впереди старуха направилась вовсе не той дорогой, которой они пришли к ведовской поляне. Похоже, что Гуфа наладилась в Галечную Долину – во всяком случае, выбранная бывшей ведуньей лощина уводила именно туда, вниз, к подножию Склона.

Торк шел спокойно и молча – то ли знал, куда и зачем направляется старуха, то ли все еще сердился на нее (веди, мол, если такая умная, – поглядим еще, куда заведешь). А вот Ларда озиралась в явном недоумении, несколько раз через плечо взглядывала на Лефа – тот лишь плечами пожимал в ответ.

Парень только и понимал, что ведовскую тростинку можно считать потерянной навсегда. Он очень жалел Нурда и Гуфу тоже, а потому никак не мог принудить себя к размышлениям о том, куда ведет их всех бывшая (теперь уже окончательно бывшая!) ведунья. Да и много ли проку скрипеть головой? Если старуха через миг-другой по доброй воле всего не растолкует, то Ларда из нее зубами выгрызет объяснения.

Гуфа не оглядывалась, однако по нарастающему сопению за спиной могла догадаться, что Лардиному терпению приходит конец. К тому же поляна уже была довольно далеко, и в ответ на вопросительный взгляд приостановившейся старухи Торк сказал – тихо, но все же не шепотом:

– Чисто позади, нет погони. Можно отдохнуть.

Ларда немедленно открыла рот для вопроса, но Гуфа не дала ей ни слова вымолвить.

– На бывшей моей поляне Истовые решили строить заимку, а там, где была землянка, хотят рыть Священный Колодец, – быстро проговорила старуха, после чего опять повернулась к Торку: – Что ж это дружок не предупредил тебя?

Охотник дернул плечом:

– Не знал, наверное. Вишь, как они втихую всё. Мне примерещилось даже, будто там нет работников из общины – одни серые роют.

– Ты что, каждого в лицо разглядеть сумел? – недоверчиво сощурилась старуха.

– Сказал же: «Примерещилось». Может, и не так, а только кажется мне…

– Правильно тебе кажется, – перебила Гуфа. – Мне тоже так показалось.

– Думаешь, ищут?

Старуха криво усмехнулась:

– Не думаю. Им тростинка без надобности – мое ведовство перенять нельзя, с ним родиться надо. А тому ведовству, которому выучиваются, тростинка не подмога, помеха даже. И разве Истовые знают, что она в землянке осталась? Нет, не знают. Не могут знать – неоткуда им.

– Чего ж они другого места для колодца не нашли?

– А там копать легче, – пожала плечами Гуфа.

Помолчали. Потом Торк осторожно спросил:

– А если все же найдут?

Старуха вновь пожала плечами:

– Всего скорее, что не поймут да выкинут. Или пустят на растопку… Нам-то с тобой какая разница? – Гуфа все время дергалась, будто под накидкой у нее скрипуны шныряли. – Никакой нам разницы нету. Как будущее ни вывернись, а тростинку мне теперь увидать не легче, чем собственную макушку.

Опять помолчали. Через пару мгновений Ларда, видя, что отец с Гуфой вроде бы закончили разговор, не выдержала:

– А зачем они скрывают – ну, что заимка?.. От кого им скрываться?

Леф, которому очень хотелось похвастаться своей догадливостью, успел ответить первым:

– Они хотят сделать, будто бы это Мгла им построила. Вот, мол, на голом месте, в считанные дни, без людского участия… Так?

– Так, – усмехнулась Гуфа. – Ну, Торк, что же ты стоишь? – повернулась она к охотнику. – Ты не стой, иди к дружку своему, собирался ведь… И слышишь… – Старуха пододвинулась ближе, глянула искоса. – Не держи зла за недавнее.

Торк улыбнулся, мотнул подбородком (дескать, ладно тебе, ничего ведь не было!), и Гуфа вновь стала прежней.

– Осторожнее там, без ненужной лихости, – пробурчала она, с кряхтеньем опускаясь в траву. – Мы тебя здесь подождем.

Охотник с сомнением зыркнул в сторону не такой уж далекой поляны, открыл было рот, но Гуфа замахала на него руками:

– Иди, говорю! Коли опасаешься, лучше вернись поскорее.

* * *

Торка не было долго. Облачная мгла действительно сгинула, и небо хлынуло в лес холодным ровным сиянием звезд, несметность которых не позволяла даже забрезжить мысли о возможности счета.

Чем дальше, тем меньше нравилась Лефу эта ночь. Торку понадобилось куда-то уйти – что ж, пусть. Не захотел взять с собой, даже объяснить не удосужился, куда и к кому пошел, – опять же пускай себе. Разве охотник когда-нибудь клялся не иметь секретов? Конечно, нет. А потому Лефу и в голову не пришло набиваться в спутники или же лезть с расспросами. Что там Леф – даже Ларда все поняла и не стала приставать к своему родителю. Поняла-то она поняла, но обижается. И Леф обижается: все-таки Витязь же он, мог бы Торк если не попросить совета или помощи, то хоть для приличия мнением поинтересоваться – а что, мол, ежели я туда-то схожу да с тем-то повидаюсь?

И Гуфа тоже хороша. Спрашивается, ну что ей стоило спуститься ниже по склону? И от набитой послушниками поляны ушли бы подальше, и лес там гуще, не так светло – все бы безопаснее было охотника дожидаться. Нет же, сами вдвоем с Торком все решили, Леф и рта распахнуть не успел. Потом уже, когда охотник потерялся из глаз, парень осторожно намекнул старухе: неправильно, зря этак-то. А Гуфа буркнула, что ниже куда опасней, чем здесь. И все, больше по сию пору ни словом не облагодетельствовала. Вон, сидит… Колени обхватила, будто потерять опасается, лицом в них уткнулась – думает, наверно. О чем? Попробуй, спроси…

Конечно, глупо ожидать, что Гуфа или Торк станут относиться к тебе как к Витязю, если у тебя самого язык не повернется назвать себя этим словом. В Мире может быть только один Витязь, и какое бы несчастье ни приключилось с Нурдом, пока он жив, Витязем будешь не ты. Ничего, Певец Журчащие Струны тоже звучит неплохо. А ночь все-таки нехорошая. Скверная ночь. Сначала казалось, что до рассвета будет много всякого и совсем не останется времени для тягостных мыслей. И вот, на тебе. Все обернулось бездельным ожиданием, молчанкой, страхом. Страшно дождаться возвращения давешних тягостных мыслей и непонятных желаний; страшно смотреть на Ларду и понимать, что ей в голову тоже лезет всякое и что ее всякое еще тягостнее твоего.

Дело бы какое-нибудь придумать, заговорить бы о чем-нибудь дурашливом, пустом и ненужном, только никаких дел нет и не может быть, пока не вернется Торк, а заговорить почему-то не получается. Да и ни к чему сейчас лишние разговоры – и поляна недалеко, и ниже по Склону «еще опаснее», как давеча буркнула Гуфа…

Так что плохо. Плохо и всех жалко. Нурда жалко – не бывать ему зрячим без Гуфиной тростинки; Гуфу жалко, и Ларду, и себя тоже, и всех сущих в Мире, который и раньше-то был плох, а теперь вовсе сделался страшен. Вспомнятся Истовые – и то жалко делается, только совсем по-другому: жалко, что нельзя им вот прямо теперь же загривки поперекусывать.

Так и не удалось Лефу выдумать какое-либо спасение от нехороших мыслей. Не удалось, а верней – не успелось, потому что скучная ночь вдруг решила перестать быть скучной.

Ларда, сидевшая понуро и тихо, внезапно вскочила, будто ее за волосы вздернули. Лефу даже показалось, что девчонка подхватилась с земли крохотным мгновением раньше, чем в стороне бывшей Гуфиной, а нынче – послушнической поляны раздался остервенелый песий лай. Значит, у послушников все-таки есть пес. Но ведь вздор же, уж теперь-то он никак не мог их учуять! Или… Мгла Бездонная, неужели Торк только сделал вид, будто уходит вниз, а не вверх по Склону?!

Леф был уже на ногах, и рука его судорожно хватала воздух у левого бедра. Лишь после второй тщетной попытки схватиться за оружие парень вспомнил, что перед уходом Хон и Нурд присоветовали ему вместо привычного меча взять другой, с коротким широким лезвием и несообразно длинной рукоятью. Подвешивался этот взятый из послушнических запасов клинок не как обычно, а за плечами, – таким манером пастухи котомки таскают. Старшие говорили: «Удобнее будет, не станет цепляться за что ни попадя». Вроде бы парень успел приловчиться к новому мечу и за время пути научился выхватывать его так же быстро, как выхватывал прежний, а вот теперь сплоховал. Спасибо, конечно, отцу да наставнику за добрую опеку, только уж лучше бы они подобные советы придержали для бешеных.

Ларда со своим оружием управилась куда как шустрее, причем схватилась не за пращу, а за нож. Значит, опасность не на поляне – ближе? Леф и не сдвинувшаяся с места Гуфа так и впились настороженными взглядами в Торкову дочь, но та отчаянно затрясла головой: «Тихо!»

А потом выдохнула, почти не шевеля губами:

– Слушайте! Слышите?

Леф услышал. И Гуфа явно услышала – иначе с чего бы ей вдруг так побелеть?

Не то стон, не то тягучий жалобный всхлип. Еле-еле слышный, но можно клясться хоть материнской сытостью, что это где-то гораздо ближе закипающей растревоженным гомоном поляны. Значит, Ларда и впрямь подскочила прежде песьей тревоги, и, значит, пес действительно не унюхал, а услыхал.

Говорят, такое они всегда слышат – даже сквозь сон, даже сквозь какой угодно шум.

– Хищное, – прошелестела Ларда.

Это она зря – и без нее уже догадались. Даже Леф, которому хищные твари только по рассказам знакомы да по старой облезлой шкуре, которая в корчме висит. Куть говорит, что почти такой же ее и выменял, причем за нее – лысую, дырявую – стребовали с него двух жирных круглорогов, корчагу патоки да три горшка прошлогодней браги. Это справедливая цена. Шкурам хищных столько чудодейственных свойств приписывают, что все не вдруг и припомнишь. А самим хищным приписывают куда больше всякого, причем такого, которое самые тертые мужики заопасаются допускать в голову на ночь глядя. Торк ведь не единственный охотник в Мире, а все-таки хищную тварь в горах встретить легче, чем ее шкуру в людском жилье. Очень уж сложно охотиться на хищных: они глупы и не понимают разницы между охотниками и дичью.

– Надо выбираться из овражка. – Лардин голос подрагивал, но в общем девчонка казалась на удивление спокойной. – Надо выбираться. А то прыгнет сверху – взвизгнуть не успеем.

Гуфа наконец тоже встала, однако без особой спешки.

– С чего ему прыгать на нас? Лето же, – прошептала она.

Ларда скривилась:

– Лето. Детеныши. Ночь на исходе, а охота не задалась – слышишь, как плачет? Знает, что стада на дальних пастбищах, но шло в Долину – значит, за человеком шло. Мы – люди.

– Так зачем нам наверх-то? Нельзя нам наверх – заметит…

– Не шепчи, – усмехнулась Торкова дочь. – Оно уже знает, что мы здесь. И услышало уже, и унюхало, и еще как-то узнало, как только они умеют.

В лощине было светло, а наверху оказалось еще светлее. Чахлое редколесье таяло в прозрачном белесом мареве, и мерещилось, будто видно не хуже, чем ясным днем. Но это только мерещилось. Звездное сияние коверкало размеры и расстояния; неподвижность древесных стволов оборачивалась вдруг нехорошей шуткой, притворством – потяни руку, коснись, и только зыбкие блики растекутся по пальцам.

Выкарабкавшись из лощины, Леф какое-то мгновение оторопело хлопал глазами. Но сзади раздраженно зашипела Ларда (то ли на колючку наступила, то ли зацепилась за что-то, помогая старухе одолеть крутоватый подъем), и парень опомнился, заозирался, высматривая приметы близкой опасности. Только не было их, примет этих. Даже стоны хищного совсем стихли – слышался лишь надсадный лай да послушнический галдеж.

– Может, ушло? – неуверенно прошептал Леф. – Или, может, к серым подалось?

– Дурень ты, – огрызнулась Ларда.

Она сделала несколько упругих скользящих шагов вдоль лощины, остановилась, чуть отведя вооруженную руку.

– Не ушло оно, тут где-то… – Торкова дочь старалась говорить спокойно и внятно, только осипшее горло плохо поддавалось ее стараниям. – Я временами дух его чую, только не пойму, откуда: ветер все время меняется. Ты получше гляди, слышишь? Да не на меня, а кругом.

– Ты, похоже, сквозь собственный затылок видеть умеешь, – буркнул Леф, отворачиваясь.

Он действительно забыл обо всем и приклеился глазами к Ларде. А разве можно было не приклеиться? Идет, будто не переступает по земле, а отталкивает ее от себя ногами; и ноги эти – ну, в синяках да в шрамах, и не сказать, чтобы чистые, но все равно красивые; и наскоро чиненный накидочный шов время от времени позволяет кое-что увидать (почему-то так куда интереснее, чем даже когда на девчонке вовсе ничего нет). Ну вот подумать же только: тоща, конопата, жилиста, плечи как у неслабого мужика, а хочется смотреть и смотреть… Еще и девки той опасается, которая за Бездонной осталась. Глупая ты, глупая, да кто же, кроме тебя, сумел бы заставить позабыть о подкрадывающейся погибели?! И разве есть что-нибудь, ради чего можно забыть тебя? Глупая ты…

Леф не сумел бы удержать эти чувства в себе – несмотря на близкую опасность и Гуфино присутствие что-нибудь да прорвалось бы словами. Но хоть голова парня и была занята вовсе не тем, чем следовало, он все-таки первым сумел приметить, как вдруг шевельнулись разлегшиеся на траве звездные блики. Раз, потом снова… Будто бы между травой и павшим на нее светом затесалось что-то еще – смутное, неразличимое, ползущее.

– Ларда! Прямо передо мной, шагах в двадцати. Видишь?

– Вижу. Когда кинется, бей навстречу и вверх. Я помогу сбоку.

Леф шагнул навстречу подползающей твари. Стиснутый в его руке клинок словно бы независимо от хозяйской воли принялся описывать неширокие медленные круги, и сгусток мрака вдруг вспух, обрисовался приподнявшимся от земли гибким звериным телом: хищное перестало прятаться.

Леф остановился, и тварь тоже замерла. Под ее выпуклым лбом вспыхнули два пронзительных багровых огня, ниже мокро блеснула острая белизна…

– Не смотри в глаза, – напряженно сказала Ларда.

Девчонкино предупреждение запоздало. Тлеющие угли звериных глаз неспешно и властно втягивали в себя взгляд Лефа – так болотная хлябь засасывает ноги неосторожного. Вроде бы лишь запнулся на кратчайший осколок мига, мимоходом, слегка, а попробуй вырвись… Два кровавых зрачка внезапно распахнулись немыслимой ширью и глубиной, занавесив собою осевшую на задние лапы тварь, и весь прополосканный холодным сиянием лес, и все остальное. А когда настойчивые окрики Торковой дочери заставили-таки парня встряхнуться, хищное почему-то оказалось вовсе не там, куда уткнулся Лефов парализованный взгляд. Зверь перетек левей и заметно ближе.

Леф не стал поворачиваться к нему лицом, только вывернул шею, чтобы искоса следить за хищной тварью, да клинок опустил острием к земле. Хищное отозвалось на эти движения бешеный знает чем – не рык, не вытье, а будто немощная старуха проныла опасливую тихую жалобу. Очертания твари чуть изменились, и парень понял, что она сейчас бросится, причем именно на него. Леф еще успел крикнуть Ларде: «Не суйся, я сам!» – и будто подхлестнутое этим криком гибкое темно-бурое тело отшвырнуло себя от земли.

Упав на колени, Леф коротко взбросил клинок навстречу подменившей собою небо клыкастой бездне. Страшный удар по острию выломал рукоять из его пальцев, что-то задело макушку (да как задело – парню показалось, будто с хрустом надломился затылок), а потом в глаза снова ввалилось ледяное звездное множество.

Меч пропал, его некогда было искать, но оставался еще бивень на левой руке, и парень рванулся вслед проскочившему зверю.

Рванулся и замер, потому что зверь лежал на траве (лежал врастяжку, не по-живому), а рядом, крепко расставив стройные, забрызганные темными пятнами ноги, стояла Ларда с ножом в кулаке. Лезвие ножа тоже было темным, как брызги на девчонкиных ногах, как широкая полоса на шее у мертвой твари.

Лефов меч пробил грудь хищного, вошел до половины клинка и застрял. Парень несколько раз дернул его, упираясь ногой в пушистый, оказавшийся удивительно мягким и ласковым мех, только ничего не получилось. Ларда опустилась на корточки, пытаясь ножом освободить крепко засевший клинок, но и у нее ничего не вышло. А потом она наконец взглянула Лефу в лицо и ойкнула:

– У тебя кровь на лбу!

Леф старательно ощупал подрагивающими пальцами лоб, макушку и сказал сипло:

– Это, кажется, не моя. Ты-то как? Цела?

– Целей не бывает.

Девчонка встала, обошла вокруг мертвой туши, а потом вдруг с размаху пнула ее ногой:

– Ловко мы, правда? Вот не слыхала я, чтоб кому-нибудь удавалось так ловко хищное завалить. А ты, Гуфа, слыхала?

– Нет, – сказала Гуфа.

Она так и простояла все это время на краю лощины, не вмешиваясь и не мешая. А теперь подошла, окинула странным взглядом Ларду, Лефа, мертвую тварь…

Да, тварь стоила того, чтобы рассмотреть ее как следует. Мускулистое тело; короткие, очень толстые лапы и короткий же, очень толстый хвост; тупая морда, состоящая, кажется, лишь из глаз да широченной клыкастой пасти… Вздыбившись, хищное могло бы облизать макушку нещуплому мужику, но, стоя на всех четырех, легко прятало длинное тело в самых ничтожных впадинах, в траве – где угодно. Да еще мех – бурый, с крупными грязно-желтыми пятнами… Такое и днем-то не вдруг разглядишь. Действительно, счастье, что удалось совладать с тварью без потерь и ран. Только правильнее не судьбу благодарить за везение, а Нурда за витязную науку. И еще самим хищным спасибо за их всегдашнюю повадку нападать сперва на того, кто кажется опаснее прочих.

– Слушай… – Это Гуфа вдруг притронулась к плечу задумавшегося парня. – Слушай, а там, с той стороны, их очень боятся, когда они выходят из Мглы?

Леф промолчал, он только съежился и голову втянул в плечи, будто у него за спиной размахнулись чем-то тяжелым. А Ларда взъерошилась и неласково зыркнула на старуху: чего, мол, пристаешь после этакого?!

Гуфа устало улыбнулась насупленной девчонке, вздохнула. Потом сказала уже совсем о другом:

– Шкуру бы снять, да только долго это, до света не успеем. Надо хоть клыки да когти забрать и еще кое-что для ведовских снадобий. Зачем же добру пропадать?

Леф снова взялся за рукоять меча, потянул изо всех сил – аж в спине у него затрещало. Выдернул. Принялся чистить клинок о траву.

А Ларда сказала Гуфе:

– Ты, конечно, возьми отсюда все, что поценней. А мы с Лефом по лощине ближе к поляне уйдем, караулить будем. Слышишь, как галдят? Еще, чего доброго, нагрянут…

– Да разве ж они отважатся в лес, где хищное? – удивилась Гуфа. – Ни за что не отважатся, хоть Истовые им прикажи, хоть сама Мгла Бездонная!

Леф собрался было поддакнуть старухе, но Ларда крепко ухватила его за локоть и чуть ли не силком поволокла прочь:

– Пошли-пошли! Серые нынче не те, что прежде, от них любой пакости надо ждать.

* * *

Ниже по лощине свистнули тихо и коротко. Ларда вздрогнула, со вздохом поднялась на ноги.

– Родитель объявился, – сказала она. – Пошли к ним, а то и так уж небось Гуфа невесть что про нас подозревает. И ночи скоро конец. Обидно будет после всего по глупости подставиться серым.

Леф тоже поднялся. Пошли так пошли…

Мгла знает, подозревала ли их Гуфа в чем-нибудь, с ее точки зрения, нехорошем. Если подозревала, то зря. Ничего такого они не делали – просто сидели на дне лощины, слегка соприкасаясь плечами, и даже почти не разговаривали. Красться к поляне и следить за послушниками им, кстати, и в голову не пришло. Это действительно было бы занятием пустым и ненужным: серые погалдели-погалдели, да так сами собой и затихли.

Когда Ларда рядом, а больше никого нет – это хорошо, только Лефу было очень не по себе. Он и от схватки еще не оправился, и досадовал на возможные Гуфины подозрения – уж если навлекать подобное, так хоть бы уж не даром; а чинно посидеть рядышком можно было и на виду у старухи. Но главная причина его беспокойства крылась все-таки в Лардином поведении. Парень готов был клясться чем угодно, что девчонка прощается. Прощается с ним. Или действительно убедила себя, что он вот-вот все вспомнит и уйдет, или… Вот это самое «или» пугало Лефа похлеще, чем недавний прыжок хищного. Так пугало, что парень даже думать о нем не смел.

Гуфа успела хорошо потрудиться над мертвым зверем, даже ухитрилась ободрать изрядный клок шкуры с его шеи и плеча. Только с клыками старуха не сумела управиться, а потому сразу же приставила к этому делу Торка. Когда Ларда и Леф выбрались к месту своей схватки с хищным, охотник уже сноровисто ковырялся в звериной пасти, а Гуфа возилась рядом и торопливым полушепотом рассказывала, как все это случилось, то и дело перебивая саму себя обстоятельными советами, которые опытному охотнику наверняка были совсем ни к чему. Старуха так увлеклась, что пропустила мимо ушей приближение Ларды и Лефа. Когда Торк вдруг бросил свое занятие и встал, она недоуменно уставилась на него, даже выдавила что-то вроде: «Ты чего это?..» и только потом додумалась оглянуться.

Охотник не стал тратить время на ненужную похвалу. Он только мимоходом стиснул пальцами Лефово плечо да легонько дернул за волосы дочь, и никакие восхищенные слова не доставили бы победителям большего удовольствия. А потом Торк снова нагнулся над мертвым зверем.

– Спешить надо, – сказал охотник, словно бы извиняясь. – Ночь на сломе, а в Долине я видел с полдесятка оружных послушников. Бродят, дубьем бы их… Этакие верзилы натасканные при двух псах. Возле корчмы крутились, я еле-еле успел схорониться. Не приведи Бездонная, удумают проведать своих на поляне – непременно сюда наскочат.

– Ночью не вздумают, – отмахнулась Ларда.

Торк хмыкнул:

– Много ли той ночи осталось? Ты, чем болтаться, как горшок на плетне, лучше помоги Гуфе добраться до сердца. Ребра там, старая без подмоги не сдюжит.

Ларда послушно сунулась помогать старухе. Леф немножко подумал, не присоединиться ли и ему, но решил, что не стоит. Во-первых, не приглашали; во-вторых, он только помехой будет – ни навыка у него к подобным делам, ни охоты, да еще и однорукость эта пакостная… Ничего, небось сами управятся.

Несколько мгновений было тихо, слышались лишь сосредоточенное сопение Ларды да всякие негромкие звуки, неизбежные при таком занятии.

Потом девчонка спросила – не у кого-то, а так, вообще:

– Значит, все, уходим? И больше никаких надежд на тростинку нет?

Никто не ответил. Тогда Ларда спросила опять:

– А откуда она вообще взялась, тростинка эта? Ее сделали, да? А разве нельзя еще одну сделать?

Старуха выпрямилась, уперла в Лардину макушку ехидный взгляд.

– Тростинка эта у меня от родительницы, – медленно выговорила она. – Но я знаю, как сделать другую, – это легко, не нужны даже ведовские зелья, которые погибли в землянке. Всего-то и надо – натрясти с листьев чернопятицы горшочек утренней росы и до солнечной смерти успеть сварить в ней свежесорванную почку шепотника, которая усохла, не распустившись. Потом до нового солнца вымачивать в этом отваре любую палку. Еще, конечно, всякие особенные слова нужно говорить – я знаю, какие.

– И все?! – Ларду словно что-то куснуло за то место, на котором сидят.

Леф и охотник тоже обалдело уставились на старуху. Неужели так просто? Тогда какого же бешеного?!.

– Почти все, – оскалилась Гуфа. – Я только маленькую малость забыла сказать: почку нужно варить вместе с кровью и мозгом неродившегося младенца. Поняли? А ежели поняли, так чего уж – ступайте в Долину или еще куда, найдите брюхатую бабу… Ну, кто пойдет? Ты, Торк? Или дочери твоей хочется? Нет, вижу: не хочется ни ей, ни тебе.

Леф потупился. Торк и Ларда снова деловито склонились над распластанной тварью – как-то уж чересчур деловито, не столько ради дела, сколько ради того, чтобы спрятать глаза.

– То-то же, – сказала Гуфа. – Вообразили, что старая вконец из ума выкатилась – до простейшего не может додуматься без ваших мудрых подсказок? Зря вы такое вообразили, вовсе зря.

Помолчали. Потом бывшая ведунья уже иначе, обычным своим тоном спросила у Торка:

– Ну, а что же дружок-то твой рассказал?

– Да так, разное-всякое. После перескажу, а сейчас… – Торк вытер о траву перепачканные ладони, встал. – Уходить бы нам, старая. Глянь, вон Утренний Глаз видать.

– Уходить так уходить, – пожала плечами старуха.

Она шагнула от изуродованной туши, но Ларда шустро ухватила ее за подол:

– Я еще спросить хочу о тростинке…

– Забудь ты, глупая. – Гуфа осторожно разжала девчонкины пальцы. – О тростинке, о силе моей ведовской, о Нурдовом зрении – забудь. Это все быльем поросло. Сгинуло. Догорело. Не будет…

Она запнулась, испуганно обернулась к Лефу; и Ларда снизу вверх уставилась в белое, стремительно мокреющее Лефово лицо; и Торк недоуменно изломил брови…

Леф хрипел. Волна ледяной мути выплеснулась из сорвавшегося бешеным трепыханием сердца, взломала виски душной неистовой болью… Парень попытался крикнуть, но крик не сумел протиснуться сквозь ссохшееся горло; попытался сесть и вместо этого неловко упал, ободрав щеку о колючие травяные стебли.

Будто сквозь алый туман он видел, как вскочила, рванулась к нему Ларда и как старуха с неожиданной силой впилась в нее, повисла, не подпустила:

– Не смей! Если хочешь ему добра, и себе, и всем – не смей, не мешай!

Старуха кричала так, словно не надо было таиться, словно бы поблизости не шныряли враги, но Лефу эти крики казались чуть слышным шепотом – их глушил разламывающий голову грохот.

Догорело. Не будет. Не будет. Догорело. Прошлое. Догорело. Будущего. Не будет.

Эти слова колотились в ушах, смывая чувства и вспугивая мысли. Слова из тягостного недавнего сна. Слова из собственной песни – единственной песни не придуманной, а выстраданной, вымученной, рожденной двумя несчастьями, страшней которых тебе пока еще не довелось испытать, и потому едва ли не самой неудачной из всех твоих песен.

Ленивый рокот прибоя; крики белых поморских птиц; искривленные лицемерной улыбкой губы Поксэ; прозрачные капли на смуглой груди выбирающейся из ручья Рюни; залитая кровью шея архонт-магистра; выцветшая голубизна материнских глаз; немыслимо древний щеголь, ласкающий клавиши клавикорда; запах осклизлых, вылизанных волнами свай заброшенного причала…

Это вернулось. Жизнь, а не жалкие тени лиц и событий, какие дарила колдовская бронза.

Жизнь.

Своя.

Настоящая.

Парень тяжело заворочался в траве, пытаясь встать на ноги. Он не видел, как бледная, до крови грызущая губы Ларда выцарапала из мешочка с грибом-амулетом что-то остро взблеснувшее в звездном свете, как она размахнулась – широко, злобно, – собираясь отшвырнуть прочь неведомую блестяшку…

5

– Ничего этакого он не рассказал. Говорит, послушники возятся где-то на Склоне – много их там и вроде бы очень прячутся, только они все уже знают… – Охотник поправил торчащую из земляной стены лучину, щелчком сбил обгорелое. – Так мы и сами уже видели, где они возятся и ради чего.

– Объяснил ты ему? – безразлично спросила Гуфа (просто так спросила, чтоб не молчать).

– Объяснил, конечно, – усмехнулся Торк-охотник. – Я ж себя не обязывал охранять послушнические тайны!

Он запнулся, ладонями стер усмешку с лица, вздохнул:

– Еще он про Мурфа рассказал, за что серые так его свирепо…

Упоминание о Мурфе помогло Лефу наконец-то стряхнуть тягостное оцепенение, охватившее его еще там, возле обезображенной туши хищного. Оцепенение – это, конечно, не совсем точное слово, но точного в человеческом языке просто-напросто нет. Люди еще не выдумали названия для такого. Парень вроде бы слышал, видел и понимал происходящее; сказали: «Пора уходить!» – встал и пошел вслед за всеми; не спотыкался, не падал, даже помогал то Гуфе, то Ларде. И все-таки он был вроде и тут, и где-то еще. Ни с кем не заговаривал, Лардиных робких приставаний будто не замечал. Наступил на колючий стебель – босой ногой, крепко, всей своей тяжестью – и даже не почувствовал. Если бы Торк с Гуфой силком не остановили, не повыдергивали обломившиеся шипы и не уняли бы кровь, одна Бездонная знает, чем это могло окончиться.

Леф не помнил, как шел, как забирался в сырую тьму подземного лаза – того самого, в котором он слушал мучительные Лардины недомолвки, а потом видел тягостный сон о нездешних местах. Не помнил выцветающих звезд над головой и радостного рассветного зарева, на которое с такой тревогой оглядывались его спутники. Не помнил, как Гуфа то и дело отставала от всех, чуть ли не пригоршнями разбрасывала по земле свое вонючее зелье, а Торк мрачно цедил, что кровяной запах пораненной Лефовой ступни не перебить никакими снадобьями. Теперь, очнувшись, Леф не мог взять в толк, почему так болит нога и почему Ларда смотрит на него, будто на смертельно хворого или будто это она сама уже прикоснулась к теплому ласковому песку Вечной Дороги.

Зато парень понимал и помнил другое.

Здешние звезды не желали складываться в узоры созвездий, различать которые учил наследника своей чести свитский его несокрушимости капитан Лакорра Сано Санол. По тогдашнему малолетству, Нор плохо запоминал эти уроки, да и продолжались они недолго. Очень скоро вместо благородных капитанских наук парню пришлось постигать искусство выживания в припортовых трущобах. Так что зря франтоватый предок орденского адмирала брызгал слюной, понося его невежество и ненаблюдательность. Кабацкий певец и вышибала по имени Нор знал небо не хуже, но и не лучше любого обитателя Припортовья, а воспитанник столяра Леф рассматривал звезды не реже, но и не чаще, чем прочие братья-общинники Галечной Долины. Там не было ни луны, ни Крабьих Фонариков – вот и все, что парень сумел рассказать высокоученому старику. А тот раздраженно отмахнулся и сказал, будто в прежнем большом Мире имелись места, где луна появлялась лишь на пару десятков ночей, а ни один из фонариков не появлялся вовсе. Перед тем как отправить парня в Серую Прорву, эрц-капитан заставил его рассматривать навигационные атласы, рисовать по памяти, запоминать. И просил, требовал, умолял: смотри в небо, внимательно смотри в небо здесь и там!

Ну и что? Теперь известно: по эту сторону Мглы нет ни Кливера, ни Кнута, ни Торной Тропы. И Утренний Глаз – это, наверное, не Слеза Морячки: та белая, а Глаз голубой. Ну и что? До катастрофы небо над Бескрайним Миром было большим и разным.

Можно дождаться ночи, выбрать какие-нибудь кучки звезд и соединить их каким-нибудь узором. Дряхлый дед орденского адмирала будет листать замусоленные древние атласы и, может быть, найдет в них похожее, а может быть – не найдет. Но если не найдет, то это ничего не будет означать. «Мир был чересчур велик, дружочек; судить наверняка можно только если по ту и по эту сторону сыщется одинаковое». Так сказал ученый старец Фурст, когда ни в одной из своих несметных книг не сумел найти ни единого слова на языке запрорвных людей.

А охотник рассказывает о Мурфе, и рассказ его страшен – страшно представить себе последние дни певца из Черноземелья, и еще страшнее вспоминать свою прошлогоднюю драку с ним.

Серые затащили Точеную Глотку на одну из заимок тогда же, когда и Фунза, – затащили как бы для песен, на один только вечер, но больше никто не видал Мурфа до самого дня Мглы. В Мурфовой общине забродили слухи, будто певец мимоходом глянул в Священный Колодец и вдруг понял, что ему надлежит не увеселять бездельных любителей браги, а выдумывать и петь благодарения Бездонной и ее смиренным послушникам. Может быть, серые вправду пытались пугать Мурфа колодцем или добивались своего злым колдовством, или почему-то решили договариваться с Точеной Глоткой по-доброму: ты, мол, для нас, а мы для тебя (хотя чего еще могли они пообещать купающемуся в достатке и всеобщем почете Отцу Веселья?). Торков приятель, имя которого охотник и Гуфа словно бы нарочно избегали называть, конечно же, не был осведомлен о подобных секретах. Знал он только, что Истовые почему-то не смогли совладать с певцом.

Последнее время в Галечной Долине куда чаще, чем прежде, бывали люди из Жирных Земель. Менялы; сборщики прокормления для смиренных защитников; Ревностные, мечтающие своими глазами увидеть Бездонную (а если достанет отваги, то окунуть хоть кончик мизинца в ее серый Туман)… Все эти приезжие и проезжие привычно употребляли имя Мурфа как злое бранное слово; некоторые из них при случае поминали отвратительную выходку Отца Веселья – поминали, плюясь и гримасничая, будто при виде раздавленного тележным колесом древогрыза. Только из этих невнятных и нарочитых проклятий никак не понять было, что же за выходку такую позволил себе Точеная Глотка.

Но пару дней назад собравшийся восвояси меняла решил напоследок отпраздновать какую-то свою менялью удачу и так набражничался, что язык его принялся вихлять вовсе отдельно от осторожности и разума. Неведомый Торков приятель был рядом и слушал болтовню хмельного кутилы, похвалявшегося, будто все видел собственными своими глазами («Вот этими, вот этими самыми», – то и дело принимался бормотать меняла, тыкая грязными ногтями себе чуть ли не прямо в зрачки).

Это случилось на Великом Благодарственном Сходе черноземельских общин, затеянном Истовыми в честь Мглы-милостивицы, котораясоблаговолила позволить своим смиренным послушникам вступиться за оставленных ею без защиты братьев-людей. Сход был назначен на обширном выгоне, отведенном вскорости после ненаступивших дней под выпас для жертвенной скотины. Посреди него поставили бревенчатый помост, на котором устроились Истовые, Предстоятель, Мудрые, общинные старосты, начальствующие над заимками старшие братья и еще какие-то люди. Они ни на миг не позволили себе присесть или отлучиться – так и стояли от рассвета едва ли не до полной солнечной силы, пока на жертвенный выгон стекались братья-общинники. Пришли, конечно, не все – даже Истовым было бы не под силу собрать в одном месте всех обитателей Жирных Земель. Однако одетые в серое скороходы постарались, чтобы пришли очень многие.

Толпище копилось долго. Приходившие люди сбивались поближе к помосту; людские кучки росли, сливались и потихоньку подминали под себя равнину, вытоптанную копытами дожидающихся Священного Колодца круглорогов. Небо над выгоном наливалось пыльным зноем и слитным растревоженным гомоном. Кое-кто уже чуть ли не с насмешкой тыкал пальцами в переминающиеся на помосте фигуры – дескать, как возможно стоять этакое долгое время, ни разу не угомонив понятную каждому человечью надобность? Многие, не видя интересного и утомившись ждать невесть чего, уже подумывали, как бы это потихоньку убраться домой. Скороходы ведь не предупреждали, что будет так долго! И пить уже хочется, и есть, и вообще… Бешеный знает тех, на помосте, может, у них под накидками горшки попривешены, – а прочим что делать, которые не готовились? Опять же, в хозяйствах по весенней поре работы выше ушей… Неужели Мгле-милостивице и вправду угодно, чтобы братья-общинники вместо всем полезных трудов парились на жертвенном выгоне без всякого дела? Нужен ей этот сход небось, как скрипуну копыта. Тоже ведь удумали серые – Бездонная им голубые клинки еще зимой подарила, а с благодарностью дотянули аж до поздней весны! Но ежели она – Мгла то есть – на этакое промедление не осерчала, то и до будущей зимы спокойно дотерпит.

Думали так наверняка многие, если не все, только мало кто решался высказывать подобное вслух. А уйти, кажется, не решился никто. Просто не получалось взять да и повернуться спиной к молчаливым фигурам на помосте, раздвинуть локтями сгрудившихся вокруг братьев-людей и вытолкаться прочь из толпы. Потому, что за огородившим выгон крепким плетнем, у перелазов и на плоских вершинах близких холмов весело посверкивала бронза копейных наконечников. Как-то больно много оказалось вдруг копейщиков у Предстоятеля – куда больше, чем положено по обычаю. Рослые, мордатые, неприятно похожие друг на друга и на новоявленных смиренных защитников, они по трое – по четверо стояли именно в тех местах, которые никак нельзя было обойти стороной, выбираясь с выгона. Стояли спокойно, доброжелательно поглядывали на приходящих, малым да немощным помогали лезть через плетень, но почему-то ни у кого не возникало и тени надежды, что эти верзилы станут вот так же по-доброму или хоть безразлично глядеть на вылезающих обратно.

Менялы – народ шустрый и пронырливый. Тот, похвалявшийся своим всезнайством, изловчился протиснуться к самому помосту: понимал, что если оттуда начнут говорить, то большинство пришедших ничего не расслышит. А он сумел разобрать каждое слово из первых уст без помощи специально засланных в толпу повторял, которые наверняка перевирали и путали речь Предстоятеля.

Да, раньше других заговорил Предстоятель. Проникновенно и внятно он для чего-то рассказывал давно и всем известные вещи: как Мгла решила покарать утратившие почтение к ней и к ее послушникам горные общины; как наслала она исчадий да бешеных в небывалом числе и в небывалое время и как Мир потерял старых защитников и обрел новых. Еще он сказал о том, что Бездонная в неимоверной милости своей покуда терпит изменивших клятве воинов Галечной Долины, которые вместо спасения жизней братьев-людей вздумали спасать собственные. Эти клятвопреступники подняли оружие против самих Истовых, выгнав немощных старцев из-под защиты стен их извечной обители, казалось бы, на верную гибель. Однако Мгла не позволила свершиться несправедливости и охранила главных своих послушников. В безграничной милости она до сих пор ждет, что отступники повинятся перед нею и людом. Но те прячутся в неприступном строении и виниться ни перед кем не хотят. Они даже смеют иногда врать дымами, что Витязь Нурд и старая ведунья с Лесистого Склона живы, здравы и вовсе не покараны гибелью за известные всем попытки оболгать Истовых.

Вот этого меняла не понял. То есть всякие слухи впрямь ползали по Черноземелью, и наверняка слухи эти вранье, раз и серые, и Предстоятель так их называют. Но вот кто мог донести это самое вранье до Жирных Земель? Дымы бывшей Первой Заимки никто, кроме послушников и Ревностных, видеть теперь не может – сами же Истовые запретили приближаться ко Мгле и к Мировой Меже без их личного соизволения. А те, кто подобного соизволения удостаивается, конечно же не станут вторить неугодным вымыслам. Как же так? Не ведовство ли тут? Но ежели тут впрямь не без ведовства, то, выходит, ведунья и впрямь жива? Или кто-то из клятвопреступников обучен колдовству и знается со смутными и прочей невидимой для обычных людей жутью?

Бешеный разберет, прямо ли на Сходе запали эти сомнения в менялью голову или только теперь вызрели они в надкушенном брагой уме. Неважно это – когда; да и нет никакого интереса знать, что там копошится под волосами хмельного кутилы. Есть у него глаза, которые видели, есть рот, чтобы об увиденном рассказать, и нет разума, способного уследить за вертлявым дурным языком, – вот и славно, а прочее пускай его самого заботит.

Меняла не заметил, как на помосте появился Мурф. Предстоятель замолчал – похоже было, что он еще не закончил свой нелепый рассказ про известное всем, а просто очередной раз дает повторялам возможность донести свои слова до окраин людского скопища. Но бормотание повторял стихло, а осанистый старик так и не разлепил губы. Он неторопливо отшагнул в сторону, и на его месте вдруг оказался Отец Веселья. Может быть, Мурф давно уже прятался за предстоятельской спиной, или это толпа серых и мудрых выдвинула его из себя – меняла стоял слишком близко и мог видеть лишь то, что происходило на самом краю помоста.

Затянувшееся гостевание на заимке никак не изменило внешность певца, разве только пук волос на его макушке стягивала теперь широкая полоса крашенной в серое кожи – похожими полосами почему-то вздумали повязать себе головы и копейщики Предстоятеля. А в остальном Мурф как Мурф: презрительный прищур, самоуверенно вздернута изукрашенная блестяшками борода, широченная грудь колесом…

Увидав знакомую фигуру Отца Веселья, люд встрепенулся, радостно загомонил. Наверняка даже глупые понимали, что нынче он не станет играть праздничные суесловные песенки, но все равно – что бы ни спел Мурф, лучше уж слушать его, чем скучные и никому не нужные россказни. Толпа заворочалась, задние норовили вдавиться поближе к певцу (послушать-то хочется, а на повторял в таком деле надежды нет никакой). Где-то уже затеялась перебранка; несмотря на тесноту и толчки, кто-то принялся трескуче лупить себя ладонями по коленям… А потом гомонливую сумятицу пропорол пронзительный тонкий крик – обалдевшему в давке меняле показалось, будто на помосте убивают маленького ребенка. Страшный звук повторился еще раз, уже в полной тишине, и только тогда распозналось: это под Мурфовым лучком кричат виольные струны.

– Вы, гнилоголовые! – Злобные слова Точеной Глотки, наверное, были слышны даже копейщикам на дальних холмах. – Знать бы вам, как вы сейчас похожи на стадо! Как вам подходит толпиться именно на этом выпасе! Ну, чего рты пораспахивали, чего таращитесь? Не поняли? Ни одна жертвенная тварь не может понять, что она жертвенная. Эх вы, круглороги…

Он вроде бы всхлипнул, и виола пронзительно запричитала, заплакала в его руках, а через миг в ее стенания вплелся неожиданно сиплый голос того, кого привыкли считать Отцом Веселья.

Меняла не запомнил слов. Мурф вроде бы пел что-то страшное и малопонятное: о небывалых снегах; о ветрах, которые плачут, будто хворые дети; об отвратительных серых птицах, способных питаться лишь мертвечиной; об умершей правде и глупой людской покорности… Впрочем, он успел пропеть немногое.

Можно лишь догадываться, чего ждали от певца стоящие на помосте; а вот что он обманул ожидания серых и Мудрых – это уж без сомнения. За Мурфовой спиной поднялся ропот; видно было, как Предстоятель пытался хватать руками лучок, а Мурф, не переставая петь, ударил его локтем в лицо… И тут же то ли на помосте, то ли где-то в толпе раздался истошный повелительный выкрик, что-то сухо щелкнуло, будто гибким прутом с маху хлестнули по натянутой коже, и песня оборвалась. В непробиваемой тишине следили ошеломленные люди, как кровянеет борода захлебнувшегося руладой певца, как обмякает, клонится его огромное могучее тело… Звонко ойкнула упавшая виола, ударился о бревенчатый настил затылок Отца Веселья… А на помосте переругивались громко и зло; а кишевшие в толпе повторялы вопили на разные голоса, что нужно всем по домам, что нечего транжирить погожий день, что работа ждать не умеет; и копейщики в нескольких местах торопливо ломали плетень, давая толпе возможность поскорее вытечь со сходного места.

Вечером говорящие дымы и скороходы в серых накидках разнесли по общинам весть, что волею Мглы преступный певец наказан погибелью и недопущением на Вечную Дорогу. Тело его провезут по всем обитаемым землям в назидание маловерам, после чего выдадут Бездонной. «И такая же кара ждет всякого, кто осмелится хулить Милостивицу или носящих ее цвет», – говорили скороходы, только лучше бы им не произносить подобные слова. Без этих неосторожных пояснений многие так бы и недопоняли, кого Мурф назвал серыми падальщиками, жиреющими на человечьей покорности.

Остальное в Галечной Долине знали и без меняльей болтливости. Заимочные дымы донесли и сюда заботливый совет Истовых не то что вслух, а даже мысленно не поминать преступных Мурфовых песнопений (а то, мол, Бездонная уж очень серчает на очернителя – как бы гнев ее не задел и неосторожных, хоть бы они и с осуждением повторяли спетое Отцом Нечестивого Веселья).

Братья-люди уже научились верить советам Истовых. От дымов да из рассказов проезжих общинники Галечной Долины знали об участи черноземельца Голта, решившего, будто несколько мгновений в Тумане Мировой Межи вымучат его меньше, чем дальняя дорога через все Жирные Земли. Зять Голта так и не дождался в гости своего ленивого родственника. Мгла, озлившись на непокорного, взбесила псов бродившего вдоль окраины Мира послушнического дозора, и те порвали Голта в клочки. Дозорные, конечно же, поперек себя вывернулись в попытках спасти неосторожного дурака, но совладать с остервенившимися зверюгами не сумели. Останки неразумного Голта долго возили на телеге из общины в общину – лишь дня через три отпустили его на Вечную Дорогу. За эти три дня очень многие черноземельцы успели полюбоваться назидательным зрелищем так же, как очень многие жители Галечной Долины полюбовались вспоротым животом и выдавленными глазами незадачливого паренька из Десяти Дворов. Бедняга тоже ослушался доброго послушнического совета и в поисках жердей, подходящих для починки кровли, выбрел к самому Гнезду Отважных. Послушники говорят, что нашли его уже вот таким, а вокруг ну хоть бы тебе один звериный или человечий след, хоть бы веточка обломанная – ничего. Оно и понятно: гнев Бездонной не обязательно следы оставляет.

Так что болтливый меняла, может быть, уже горько кается в своей болтовне – это, конечно, ежели помнит, чего успела натрясти с его языка хмельная бесшабашная дурь.

Долго, обстоятельно говорил Торк. Он и невесть из чьих уст слышанные меняльи слова постарался повторить все до единого, и, похоже, еще от себя навыдумывал всякого. И ведь никто не перебивал, хоть всем наверняка интересно было лишь то, что меняла видал да слыхал, а вовсе не вольные Торковы домыслы и не то, над чем скрипели не слишком-то поворотливые меняльи мозги. Молча сидели они – Гуфа, Ларда, Леф – неподвижно сидели. Казалось, будто даже кремнистая сырая земля, прогрызенная давними копателями, и та не мертвее привалившихся к ней людей. И после того, как охотник замолчал, еще долго ничто не менялось. Только мельтешение отсветов истрепанного сквозняком пламени придавало лицам подобие живой изменчивости, когда Торк время от времени обламывал нагар или запаливал новую смоляную щепу от скорченного предсмертной агонией уголька. Наконец Гуфа очнулась.

– Ты что же лучины жжешь без конца? – выговорила она скучным бесцветным голосом. – Ты это зря: сидеть-то и впотьмах можно, а идти без света тяжеленько придется. Тем более, у нас теперь не только дочка твоя, а и Леф охромел… Кончай, говорю, транжирство…

И вдруг без всякого перехода голос ее сделался жестким и властным (Леф аж вздрогнул от неожиданности, и охотник с Лардой вздрогнули тоже):

– И не хватит ли тебе ерзать вокруг да около, Торк? Ведь рассказал же твой дружочек о чем-то поважней Мурфовой гибели. Скажешь, нет? Не скажешь, не станешь врать!

«Твой дружочек…» Сказала бы лучше: «твой душевный дружочек» – вышло бы совсем так же, как говаривал высокоученый эрц-капитан Фурст. Понятно теперь, кто таков старик по имени Гуфа, снившийся тебе в этом вот самом лазе? Да, понятно. Теперь многое стало яснее ясного. Вот и сбылось мучительное твое желание не страдать от ущербности калечной памяти, ты, кабацкий певец и вышибала Леф, нынешний Витязь Нор или как там тебя?.. Будь проклята продравшаяся на свет память; будьте вы все прокляты – Всемогущие Ветры, Мгла-милостивица, поганка-судьба… Будьте прокляты все вы, чьими стараниями в одно тело вложены две души!

Нет-нет, лучше попытаться забыть; лучше суметь задуматься: чего это добивается от Торка ведунья?

Охотник вроде бы и сам не понимал, чего она хочет.

– Ты, Гуфа, чем меня пытать, лучше сама ответь… – Он старательно затолкал в сильно похудевшую связку лучин ту, что уже держал наготове; потом, словно торопясь воспользоваться остатками убывающего света, пристально вгляделся в Гуфино лицо. – Ответь: почему Истовые не смогли совладать с Мурфом? С Фунзом-то у них все получилось, как захотели, а тут…

Старуха досадливо затрясла головой:

– Ты что же, если прямо сейчас об этом не дознаешься, так вовсе покоя лишишься? Пить-спать, что ли, не сможешь, пока не дознаешься? Как же, поверю я…

– Пить-спать, конечно, смогу, но ты все же ответь. – Торк спокойно и вроде бы даже с ленцой в голосе гнул свое. – Ответь, говорю!

– Да чего тут отвечать-то?! Мурф был певец, пойми! Склочный человек, заносчивый, кичливый, но – певец. Настоящий, какого в Мире разве что только одного еще можно сыскать. Конечно, Истовые колдовством его хотели усмирить, как и Фунза, только с настоящим певцом даже самый сильный колдун разве совладает? Нет, тут никак не совладать. Умный бы и пытаться не стал. – Она искоса глянула на Лефа и вновь обернулась к охотнику. – Поначалу, небось, вроде и вышло; да только душа его не смогла чужую волю стерпеть, взвилась – вот и выплеснулось из нее вовсе не то, что назначили Истовые. И, может, вовсе не то, что хотелось ему самому…

– Жаль.

Это слово вырвалось до того внезапно, что Леф поначалу даже не понял, с чего это все воззрились на него с таким изумлением. А когда понял, пояснил торопливо:

– Жаль, что мы с ним тогда так… Ухо это… И песню жаль. Не запомнил ее, наверно, никто, жаль, что пропала.

– Да, песню жалко, – согласилась Гуфа. – Поди, вовсе не худшая из Мурфовых песен была, если даже менялью душу пронять сумела. Ну, – вдруг резко обернулась она к Торку, – ты, может, еще о чем хочешь спросить? Ты не мешкай, спрашивай, а то я сама начну дознаваться!

Торк как-то странно ухмыльнулся – вроде бы и не улыбка получилась, а то ли оскал нехороший, то ли просто губы у него свело.

– Да уж спрошу, – сказал он. – Сколько надобно засыпать гремучей пыли в проклятую трубу, чтоб гирька из нее летела далеко и убойно?

Выражение Гуфиного лица уже не различалось в мерцающем свете, однако Леф готов был поклясться, что старуха выпучила глаза.

– Ну, с пол моей горсти… Там, в мешке с зельем, хранился этакий горшочек – если им зачерпнуть, то получалось в самый раз. А к чему это?..

– Погоди, – оборвал ее Торк. – Еще не твой черед спрашивать. Скажи-ка, сколько пыли оставалось в мешке, который серые прикопали под твоим очагом?

– Да раза на три от силы. А к чему?..

– А к тому. Я, конечно, об этом зелье знаю только из ваших с Нурдом рассказов. Нурд вроде говорил, что чем плотнее заколачиваешь его в трубку, тем больше получается грохоту и тем дальше улетает гирька. Так?

– Ну, так.

– А труба (она хоть и железная, но не шибко крепкая на вид) все же остается целой, так?

– Ну, так. Да чего ж ты?..

– А того. Ты, старая, теперь очень хорошо подумай да и ответь: достаточно ли было тех полутора горстей пыли, что оставались в мешке, чтобы аж этак разворотить твою землянку?

Конечно, лучинный огонек совершенно случайно погас именно при этих словах охотника. И все же Лефу сделалось не по себе. Вышло так, будто лучина погасла от страха. Чушь, конечно, лучины бояться не умеют… Но ведь, к примеру, и Ларду мало что напугать способно; а когда смутно различимые лица канули в ожидаемую, но все-таки показавшуюся внезапной тьму, девчонка ойкнула и судорожно вцепилась ледяными пальцами в Лефов локоть. Только, наверное, испугала ее не похожая на дурное предзнаменование гибель света – просто Ларда сразу поняла жуткий смысл родительского вопроса. И Гуфа сразу сумела разгадать этот смысл, она тоже испугалась, да не на шутку – иначе отчего бы так дрожать ее голосу?

– Ты думаешь… Думаешь, они смогли…

– Да не думаю я – знаю. – Торк казался совершенно спокойным (оно и понятно: у него было время осознать новости и привыкнуть к ним). – Солнца за четыре до вчерашнего серые пригнали к той заимке, что на Лесистом Склоне, две телеги – не то из Черноземелья, не то откуда-то ближе. Нескольких наших мужиков послушники подрядили сволакивать с телег и перетаскивать через заимочную ограду нелегонькие тюки – тюки эти пылили и мазались черным, словно были в них толченые уголья. Причем мужикам-таскунам велели быть наготове: скоро понадобится вынимать все тюки обратно. И в ту же пору тамошний старший брат похвалялся, будто опять-таки вскорости Бездонная так страшно покарает хулителей, засевших в бывшей Первой Заимке, что даже в самых дальних общинах услышат грохот и почувствуют, как вздрогнет земля.

Он замолчал. Остальные тоже молчали. Леф слышал лишь трудное дыхание Ларды – девчонка словно бы только что на крутую горку взбежала.

Потом Торк спросил:

– Как думаешь, старая, откуда бы это они?.. Может, Древняя Глина?

– Древняя Глина… – Гуфа выговорила это, как обычно выговаривают бранные словеса. – Древняя Глина…

Ведунья прокашлялась и вдруг принялась монотонно бормотать:

– …Еще в неуважении красного цвета уличены мною пастух общинного стада Логт и его женщина Вута, и его же малолетние дети. В утро давешнего праздного дня сам я слышал, как упомянутый Логт, против воли Всеужасающего ковыряясь на своем огороде, говорил: все послушники и все старшие над ними – лукавые лодыри; они-де потчуют нас страшными сказками, чтоб мы потчевали их брюквой да патокой. А баба его говорила: выдумали-де назначить праздный день в самую огородную пору. И еще говорила: не то дурни они, не то нарочно хотят нам голодной зимы, а только пусть им – это она о носителях красного цвета говорила – пусть, значит, им каждый кусок зимой поперек брюха станет. А малолетние их дети слушали и увеселялись противным для уха смехом…

Гуфа запнулась, переводя дыхание, но никто ничего не успел спросить, потому что она сразу же забубнила опять:

– …И Великий Всеужасающий, Пожирающий Солнца и Отрыгивающий Звездами, сказал: я велик, вы же все – которые на двух ногах, и которые на четырех, и которые с крыльями – одинаково прах и тлен, смрада моего недостойные; хоть есть среди вас те, кому жалую я носить красное, ибо они лучшие из вас и достойны смрада моего…

Леф уже начал всерьез опасаться за старухин рассудок (да и Торк с Лардой наверняка тоже заопасались), как вдруг ведунья заговорила по-обычному.

– Небось думаете, что это я умишком протухла от нынешних новостей? – спросила она с ехидцей. – Коли впрямь думаете так, то зря. Это я вам Древнюю Глину рассказывала. Многое множество досок, и на всех вот эдакое. Так что вряд ли Истовые могли дознаться из них о тайне гремучего зелья.

– Однако же откуда-то они эту тайну знают. Может, на Первой Заимке хранится не всё? – предположил Торк.

– Может, и так, – хмыкнула старуха. – Только думается мне, что теперь уже нет особой важности, как да откуда.

Снова все замолчали. Леф ощупью нашарил Лардину руку, стиснул тихонько, и девчонка не вырвалась. Только уж лучше бы она вырывалась, лучше бы наговорила каких-нибудь обидных дерзостей или даже ударила – все показалось бы парню лучше, чем эта вялая неподвижность безразличных холодных пальцев.

Эх ты, наследник капитанской чести с четырьмя именами! Себя-то пожалеть не забыл, а ее? Думаешь, это тебе сейчас хуже всех?

Никто ей не объяснял, что за внезапная хворь скрючила тебя там, возле полуободранной туши хищного, только Ларда и без объяснений все поняла: слишком боялась она этого, случившегося, чтобы это, случившееся, не узнать. Да еще и пластинка твоя проклятая… Вот, значит, какова была та «всем глупостям глупость», на которую почти готова была решиться взбалмошная Торкова дочка! Значит, тогда, во Мгле, приметила-таки, как ты зарывал оберег своей памяти, выкопала его тайком и все время таскала при себе. Таскала и мучилась: отдать – не отдать… А когда уже без малого отважилась ради всех сущих в Мире жертвовать единственной своей надеждой на счастье, оказалось, что даже этой жертвы ей не дано.

Наверное, до смерти будут помниться Лардины глаза, увиденные сквозь кровавое мельтешение пробуждающихся теней нездешнего мира. И тогдашний невероятный прыжок старой ведуньи тоже запомнится до Вечной Дороги. Неужели Гуфа не поняла, что сбылось-таки ею же напророченное; что маленький глупый Леф, который тебе и Незнающий, и певец, и воин, все вспомнил сам? Не могла старуха этого не понять, никак не могла. Но тогда почему она не позволила Ларде выкинуть ставшую никому не нужной проклятую блестяшку? Хуже хищного кинулась, в последний миг выхватила ее из девчоночьего кулака – зачем? Ну почему же, почему по обе стороны проклятой Мглы продолжается одна и та же пытка вопросами, на которые, словно в злую издевку, никто не желает давать ответы?!

Молчанка длилась долго. Леф решил, что старшие позасыпали и можно попробовать сунуться к Ларде с утешениями да клятвами (парень успел убедить себя, будто и впрямь навсегда останется по эту сторону Тумана, – очень уж страшно было окончательно выпустить на волю память о нездешнем мире, и потому этот самый мир тоже казался страшным). Но старшие и не думали спать.

– Как же нам теперь быть, старая? – снова подал голос Торк.

– Мне-то почем знать? – сварливо отозвалась старуха. – Это я в прежние времена могла обо всем дознаваться, а нынче от меня совсем никакого проку. Нынче ты уж лучше у Вечного Старца попроси помощи.

– Думаешь, от него будет больше проку, чем от тебя? – Как-то странно принял Торк нелепый Гуфин совет; так принял, будто в совете этом и впрямь могла оказаться не одна лишь насмешка.

Гуфа немного посопела, успокаиваясь, потом сказала:

– Кто его знает… Может, и стоит попробовать, когда воротимся. Конечно, на вид ума в нем вовсе никакого, но для чего-то же Истовые его кормили… И вы с Хоном кормите для чего-то, а кто вас заставляет? Вроде никто… А может статься, он же сам и заставил – сперва их, теперь вас? Может, он только притворяется гнилоголовым объедком, а на деле – великий колдун?

Леф слушал Гуфины размышления и чувствовал, что брови у него норовят вылезти куда-то на самую маковку. Он уже раскрыл рот для вопроса, но так и не успел выговорить ни слова – его опередила Ларда. Ну ни следа не осталось от девчоночьей вялости да горестных вздохов!

– Так он что же, на самом деле есть? Они его и вправду прятали на Первой Заимке? Значит, выходит, что все действительно правда – и про Вечного Старца, и про Смутных, и про Свистоухов тоже – все-все?

– О Смутных да Свистоухах ничего не скажу, не видал, – отозвался охотник, явно обрадованный проснувшимся дочкиным любопытством. – А на Старца сможешь сама поглядеть, если сумеем воротиться живыми. Только не больно-то приятно смотреть на него – он из себя хуже неученого Незнающего.

Против ожидания, Ларда на этом и успокоилась. Торк для верности промедлил пару мгновений и вновь заговорил со старухой. Вернее, лишь попытался заговорить, потому что почтительное чадо не дало ему даже первое слово закончить.

– Гуфа… – Ларда поперхнулась и довольно долго молчала, но что-то в ее сорвавшемся голосе заставило остальных терпеливо ждать продолжения.

– Гуфа, – вновь начала девчонка, – ты вот говорила про ведовскую тростинку – ну, что детеныш неродившийся нужен, если новую делать… А скажи: он обязательно должен быть человеческим, детеныш этот?

6

Хон будто заранее знал, когда они воротятся. Последнее, что видел Леф несколько дней назад, забираясь в нору потайного выхода, было заляпанное жирным факельным светом лицо провожавшего их столяра. И теперь обнаружилось, что Хон все так же торчит почти на том же месте – словно нарочно встречать пришел или так и слонялся тут безотлучно все эти дни. Только почему-то не было при нем ни лучины, ни факела, будто бы он приловчился бродить без света по бесконечным переходам непомерного каменного строения, – а ведь в них недолго и заплутать, недолго и с жизнью расстаться, оскользнувшись на замшелых ступенях! Да, огня столяр с собой не имел, зато для чего-то тискал в кулаке рукоять проклятого меча.

Торк (он шел по лазу впереди всех и первым ступил на каменный пол бывшей обители Истовых) от неожиданности чуть не выронил догорающую смоляную щепу, когда дохленькие блики ее огонька внезапно зарезвились на голубом клинке.

– Чтоб у тебя хвост на лысине вырос, пугатель, – буркнул охотник, разглядев лицо шагнувшего навстречу приятеля. – Чего тебе вздумалось этак-то? На Свистоуха засел или просто дуростью тешишься?

Хон не ответил – он считал выкарабкивающиеся из лаза тени. Поняв, что вернулись все, жадно спросил:

– Ну, удалось вам?

– Даже не знаю, как правильнее ответить… – Торк покосился на Гуфу, однако старуха и не думала помогать.

– Не удалось, значит… – вздохнул Хон, но охотник отчаянно замотал головой:

– Погоди вздыхать. Тут никак нельзя попросту, чтобы или да, или нет. Тут разговор долгий, и уж лучше пойдем-ка мы к остальным: не повторять же потом все заново. Да и устали мы, и Ларда с Лефом еле доковыляли…

Хон снова вздохнул. Похоже было, что выговоренная приятелем заумь никаких надежд в него не вселила (если нельзя сказать «да» – это значит «нет», и как ты языком ни верти, а по-другому не выйдет). Во всяком случае, голос столяра был мрачен:

– Нурд и бабы в том зале, где самый большой очаг. Хотите, прямо сейчас идите рассказывать, а если очень устали, так оно и завтра будет не поздно. Времечко, поди, за пятки еще не кусает.

– Это как сказать, – невесело усмехнулся Торк. Он шагнул было к ведущим наверх ступеням, но вдруг резко обернулся.

– Погоди… – Охотник шарил растерянным взглядом по насупленному лицу приятеля. – Погоди… Это почему же «идите»? А ты? Ты, что ли, с нами не пойдешь, здесь останешься? Чего ради?

Хон отвел глаза, скосился на черный провал подземного лаза, немо пошевелил губами в коротком раздумье. Потом сказал:

– Ладно, пойду за вами. Вы идите себе, а я тут кое-что налажу и догоню.

Спорить или выспрашивать никто не стал, очень уж все измотались. Ларда с Лефом и впрямь еле держались на ногах (девчонке все сильнее давал себя знать плохо сросшийся перелом, а у Лефа, похоже, собралась гноиться исколотая колючками ступня); да и Гуфа последние пару сотен шагов, считай, не сама прошла – Торк ее то впереди себя подталкивал, то под руку волок…

Чуть ли не с того самого мига, когда привычно ущербная память вдруг решила перестать быть ущербной, Леф почти с ужасом думал о предстоящей встрече с Хоном и Рахой. Знал он, что не сможет держаться с ними как прежде, что даже под угрозой погибели не сумеет вытолкнуть из горла слова «мать» и «отец». А еще он понимал, какой незаслуженной болью вывернется для обоих такая его перемена. «Для обоих» – это если не считать его самого. И Ларду. И Гуфу с Нурдом. И, наверное, Торка.

И теперь, когда Хон лишь мимолетным взглядом ощупал своего подаренного Мглою сына – цел ли? – и, даже не спросив о причине его хромоты, велел всем уходить, парень помимо воли обрадовался. Конечно, отсрочка будет недолгой, но все-таки она будет…

Взбираясь по ступеням, Леф оглянулся. Столяр все-таки запалил лучину – то ли от Торковой, то ли сам уже успел огня высечь. И при свете этой лучины примерещилось парню, будто бы Хон рассыпает что-то белое в самом устье потайного прохода.

* * *

Все-таки суждено было сбыться Лефовым опасениям. Когда Раха, увидав свое вымученное да пораненное дитятко, с плачем кинулась обнимать и жалеть, парень еле удержался, чтобы не оттолкнуть ее. До чего же неприятными оказались визгливые причитания этой дебелой бабы, которую совсем недавно привычно называл «мама»! Как-то вдруг бросились в глаза ее замурзанные жирные щеки, скудость неопрятной одежды (одно дело, когда сквозь прорехи накидки мелькает Лардина кожа, а тут хоть в камни с головой закопайся)… Как же она не похожа на ту, единственно настоящую, память о которой пытался украсть бездонный Серый Туман!

Нет, парень не оттолкнул, не вырвался из жадных ласковых рук. Он даже с лицом почти сумел совладать – во всяком случае Раха не разгадала истинный смысл его невольной гримасы и перепугалась, что объятиями своими причинила боль и без того еле живому чаду. А потом волна болезненной неприязни как-то сама собой унялась и схлынула почти без следа. Может, не так все страшно? Может, всему виною усталость и рана, причиняющая не столько боль, сколько мучительное неудобство? Вон Ларда, небось, так на Мыцу прирявкнула, что несчастная женщина ни единого шагу навстречу дочери не посмела ступить. Или же ты сам – вспомни, как зло отталкивал руки той, настоящей матери, когда она пыталась утешать тебя после отцовских порок; вспомни, как ненавидел ее заискивающие глаза и дрожащие пальцы, когда порученцы префекта явились составлять опись имущества…

Спать, конечно, никто не стал. Из очага тянуло упревающим варевом, и пришедшие быстро поняли, что ни спать, ни даже просто отдохнуть на оставшихся на память об Истовых уютных ложах никому из пришедших не хочется – хочется есть, да так, что от запаха съестного недолго и слюной захлебнуться.

Раха с Мыцей наконец-то отвели душу, хлопотливо потчуя детушек, – подобное проявление материнской заботы этих самых детушек почему-то вовсе не раздражало. А Торк и Гуфа сами заботились о себе, причем наверняка не хуже, чем сделали бы это увивающиеся вокруг своих чад бабы.

Одна Бездонная знает, сколько времени ушло у них на еду. Сами-то едоки этого уж точно знать не могли; они даже не сразу смогли догадаться, что есть им больше не хочется. Просто вдруг оказалось, что горшки пусты и дочиста вылизаны везде, куда только можно достать языком без особого урона для носов, ушей и прочего. На смену голоду пришла неловкость. Во-первых, вспомнилось, что еще задолго до ненаступивших дней древними людьми были выдуманы ложки, есть которыми куда приличнее, чем прямо из горшка (причем, в отличие от многих других древних выдумок, искусство приготовления ложек и пользования ими отнюдь не утрачено). А во-вторых, остальным ничего не досталось, им придется дожидаться нового варева, хоть и невесть когда успевший объявиться в зале Хон, и Нурд, неподвижно сидящий вблизи очага (его они поначалу вообще не заметили), и Раха с Мыцей, наверное, тоже голодны. Не все же эти дни держали они наготове горячую снедь – для себя, небось, наварили.

Впрочем, Хона и остальных заботила вовсе не пища. Столяр внимательно пригляделся к Ларде, потом, подойдя, тронул Лефову ступню и укоризненно глянул на отдувающегося осоловелого Торка:

– Что ж ты там внизу изворачивался? «И не да, и не нет…» Ясно ведь, что не вышла затея, – была бы Гуфа при своей хворостинке, дети бы не хромали!

Раха, успевшая вновь завозиться с горшками, тихонько ойкнула: вспомнила наконец, что уходили они не просто так и что возвращение – это лишь половина радости. А второй половины ждать не приходится, тут Хон самую сердцевинку выкусил.

И Нурд, наверное, тоже подумал так, потому что он вдруг неторопливо поднялся на ноги и, придерживаясь за стенку, двинулся прочь от жаркого очажного света.

Только человек всегда надеется на невозможное; почему-то чем невозможнее невозможное, тем отчаяннее бывает надежда.

Нурд не успел уйти. Гуфа негромко сказала «Стой!» – и он тут же замер, а его опирающиеся о стену пальцы вздрогнули так, будто хотели по самые костяшки впиться в шершавый камень.

Леф не больно-то слушал, что там принялась втолковывать Нурду и Хону старая ведунья. Он и сам знал все, о чем она могла рассказать, – как Ларда снова воспользовалась давным-давно выведанной дорожкой на горный выпас жертвенного скота и увела из-под самого носа послушников брюхатую самку круглорога; скольких трудов стоило гнать (вернее сказать – волочить) бесящуюся от страха тварь через подземные лазы подальше от обитаемых людных мест; как потеряли два дня на неудачные попытки собрать нужное для изготовления зелья, которое может наделять ведовским могуществом обычные палки (вроде и пустячное дело – трясти утреннюю росу с травяных метелок, а пойди успей забрать ее столько, чтоб хватило на варево!)…

В конце концов затея вроде бы удалась. Вроде бы, потому что Гуфа наотрез отказалась испытать новую ведовскую тростинку: все-таки разница между людским ребенком и детенышем неразумной скотины слишком велика. Может быть, тростиночная сила получилась недостаточной, может быть, ее хватит лишь на одно ведовское действо – кто это знает? Никто. Значит, нельзя рисковать, нужно сберечь тростинку для главного, для Нурдовых глаз. Так думала Гуфа, и там, в горах, все сразу с ней согласились. Ни Ларде, ни Лефу даже в голову не пришло заикаться об исцелении своих увечий – у них-то и без ведовства когда-нибудь заживет. Но теперь Леф вдруг подумал, что согласились они со старухой зря.

Гуфа еще продолжала свои объяснения, но парня так поразила его внезапная догадка, что он решился перебить старухину речь.

– Не нужно сразу Нурда лечить, – сказал он торопливо и громко. – Надо сперва на легком попробовать.

Парень осекся; потом, видя, что на него глядят и ждут пояснений, заговорил снова:

– Вот ты, Гуфа, сказала, что у этой тростинки сила может оказаться не такой, как у прежней. А если она совсем не такой окажется? Если ты во время ведовства неправильное слово скажешь, то сделается не то, что хотелось. Так? А если слова будут правильные, а тростинка неправильная – тогда ведь тоже сделается что-то не то. Вдруг Нурду от такого ведовства еще хуже станет? Давай лучше ты на моей ноге все попробуй. Выйдет как надо – значит, и Нурда можно лечить.

Гуфа надолго задумалась. Пользуясь ее молчанием, Торк сунулся было советовать, но старуха гаркнула на него хуже, чем давеча Ларда на свою родительницу. Потом, переведя дух, сказала:

– Я тебя прежде частенько звала глупым да маленьким. Кажется, зря я так тебя называла, Витязь… Зовут-то тебя как? Не по-здешнему, а по правде – как?

Тихонько вскрикнув, уронила в очаг какую-то кухонную утварь насмерть перепуганная Раха; Хон втянул голову в плечи, словно бы примерещился ему за спиною смертельный размах проклятого клинка…

– Нор… – Парень потупился, чтобы не видеть выражения обращенных на него глаз. – Нор Лакорра Санол.

– Ишь, как длинно! Сразу и не упомнишь… – протянула Гуфа со вздохом.

– Там, у… ну, по ту сторону… люди носят больше имен, чем здесь. Некоторые по три, другие по два…

Он сумел удержаться, проглотить уже готовое сорваться с губ «там, у нас», но Ларда все равно догадалась о причине его запинки. Наверняка догадалась, потому что вдруг поднялась и сказала, что пойдет спать, а то уже никакой не осталось мочи сидеть да слушать – глаза сами собой захлопываются. Может, кто-нибудь бы ей и поверил, если бы в Лардином голосе не звенела этакая бодренькая веселость. Та самая веселость, от которой треть шажка до надрывного плача.

Стихли отзвуки слов Торковой дочери, кануло куда-то в недоступную очажному пламени черноту легкое шарканье девчоночьих ног (не ушла она, а убежала, едва не сшибив с ног стоящего у выхода Хона – это при ее-то усталости да хромоте!), и только тогда Нурд хрипло спросил непонятно у кого:

– Что, вспомнил?..

Ему не ответили, да Прошлому Витязю ответ наверняка и не требовался.

Гуфа неторопливо и странно (не то с насмешкой, не то даже с осуждением) по очереди смерила взглядом мрачного Хона, тихонько всхлипывающую Раху, Мыцу, которая пялилась на прячущего лицо в коленях парня так, будто у него вдруг оказалось две головы или восемь ног…

Невразумительно хмыкнув, словно бы увиденное подтвердило какие-то ее нехорошие подозрения, старуха обернулась к Торку:

– Тебе сейчас не сидеть бы сиднем, тебе бы за дочкой идти, слышишь? Да гляди, чтоб не заметила, ты, охотник, и будь рядом, пока не уснет. Понял, зачем? А раз понял, так и иди поживей. И проследи там, чтоб ножа или еще чего рядом не оказалось.

Торк подхватился с места и бесшумно ускользнул в темноту. Бурча под нос что-то невразумительное, Гуфа несколько мгновений глядела ему вслед, а потом вдруг уперла ехидно-неодобрительный прищур колючих глаз в Раху – та с перепугу даже всхлипывать позабыла.

– Сейчас Лефа буду лечить, поняла? Нужно толченых зерен – все равно каких, лишь бы собой были побольше, а стерты помельче. Ну, быстро мне!

Раху будто пинком подбросили.

– Орехи сгодятся? – спросила она поспешно. – Там много есть, и уже лущеные…

– Сгодятся, сгодятся! Мыца, а ты, чем глаза вывихивать, лучше бы помогла своей соседке! Тащите сюда орехи да две мисы (только чтоб чистей чистого были!), да еще чем толочь. У меня перед глазами будете все делать, а то знаю вас!

Вскоре Раха и Мыца уже торопливо толкли в объемистых бронзовых мисах вяленые орехи, запасенные Истовыми для услады капризных старческих животов. Мыца трудилась увесистым камнем, Рахе же под руку не попало ничего уместнее Лефовой боевой дубинки. Сумрачно глядя на стремительные взблески, путающиеся в бронзовом плетении нездешнего оружия (надо же на что-то глядеть!), парень вдруг вспомнил, что ученый щеголь особо и настоятельно просил постараться вызнать, как эта самая дубинка очутилась не с той стороны Прорвы, где ей следовало бы обретаться. Высокоученейший эрц-капитан почитал затейливую принадлежность людоедских шаманов единственным серьезным доводом в пользу того, будто по обе стороны Серой приткнулись осколки одного и того же Мира. Вот и объявился наконец повод нарушить делающееся невыносимым молчание, хотя очень может статься, что судьба больше никогда не позволит свидеться с чудным щеголем.

Давным-давно прошли десять дней, которые отвел тебе на возвращение, а себе на ожидание высокоученый эрц-капитан, и одним Всемогущим ведомо, сумел ли он прожить эти дни и что с ним теперь. Десять дней между гораздой на пакостные выдумки Прорвой и засадой орденских полосатиков, а потом дорога назад – Огнеухие, дикие лучники, неведомое зверье из подземных пещер, умеющее расцарапывать когтями камень, который, верно, и сталью не взять… Что там зверье – одна трижды проклятая тропочка чего стоит (да еще при опасном содержимом эрц-капитанского мешка: ну, как не убережется старик, выронит либо заденет о камень, ведь только брызги красные на скалах останутся)!

Парень затряс головой, стараясь отделаться от невольного видения этих самых брызг (яркое такое получилось видение, красочное), и все-таки решился спросить про дубинку. Вопрос касался в общем-то одного Хона (ведь это столяр в свое время подарил парню диковинное оружие), но Гуфа, Нурд и даже Раха с Мыцей охотно принялись выслеживать замысловатые блуждания нездешней дубинки по здешнему Миру. Как-то вдруг все сделались говорливы и многословны – видать, затянувшаяся молчанка допекала не одного только Лефа. Пуще прочих раззадорилась Мыца; временами только ее и было слыхать, хотя Лардина родительница наверняка знала о дубинке лишь то, что Раха ею сейчас орехи толчет.

Однако, несмотря на отчаянные Мыцыны усилия всем все напомнить и объяснить (а заодно и дознаться наконец, о чем идет разговор), дело прояснилось довольно быстро. Хон уже говорил когда-то и сейчас повторил, что дубинку эту он взял у черноземельского менялы за какую-то пустяковину, прельстившись невиданным прежде деревом. Откуда меняла сумел раздобыть такую диковину, столяр не знал; зато Нурд вдруг вспомнил, что невесть когда (чуть ли даже не года четыре назад) отдал очень похожую штуку Фунзу ради на удивление прочной и светлой бронзы, которой она окована, – авось, мол, другу-мастеру сгодится для какой-нибудь поделки. Но откуда дубинка взялась среди прочего оружия, запасенного в Гнезде Отважных, Прошлый Витязь не знал. Это знала Гуфа.

– В Гнезде Отважных она от меня, – пояснила старуха. – Я ее давным-давно подарила Амду.

– А ты где взяла? – озадаченно спросил Хон.

– В землянке своей, где же еще? Она от родительницы осталась. Висела себе на стропилине и висела. Я ее отродясь помню; так привыкла, что и замечать перестала. А потом как-то развешивала под кровлей травы для просушки и случайно задела ее головой (дубинку то есть задела, не кровлю) – вроде бы и не сильно, вскользь, но звон в ушах унялся только к утру. Вот я и подумала: ведь оружие все-таки. Мне вроде бы ни к чему (даже если когда-нибудь захочется приложиться лбом, так и без нее найдется обо что), а Витязь, может, с большим толком употребит. Ну-ка, бабы, хватит толочь! – вдруг резкоперебила она собственный неторопливый рассказ. – Ссыпайте все в одну мису, в другую наберите воды и ставьте обе ближе к огню. И ты, маленький, тоже к огню садись…

Парня царапнуло старухино обращение (ведь сама же совсем недавно призналась, что зря так называла; даже слово «Витязь» наконец-то соизволила выговорить – и на тебе, опять за старое)… Но ведунья только рукой махнула при виде его досадливо скривившихся губ:

– Ну разве я не права? Конечно, права: не был бы ты маленьким, так и не обиделся бы на такое мое слово. Ладно уж, будет тебе зыркать по-хищному. Сядь свободней, ногу расслабь да зажмурься. И вы все зажмурьтесь, не то повыгоняю!

* * *

– Пищу, стало быть, можно теперь не беречь, – Хон растянул губы в злобной ухмылке. – Видишь, как милостивы Истовые: избавляют нас от опасений за нашу будущую судьбу. А ты, объедок неблагодарный, небось не ценишь доброй заботы! Ведь не ценишь, а?

Леф (он продолжал в мыслях называть себя этим именем – может быть, потому, что так по-прежнему звали его другие, или из страха окончательно поддаться своему нездешнему «я») вместо ответа лишь вяло пожал плечами. Не хотелось ему вторить шутке названого отца, да и не такой уж она получилась забавной, эта шутка.

Они стояли на самой верхушке Первой Заимки, обустроенной так же, как и вершина Пальца; только площадка здесь была обширнее, а ограда толще и аккуратней. И видно отсюда было лучше и дальше – Палец-то на полсебя ниже бывшей Обители Истовых, с него бы никак не удалось разглядеть, что за возню затеяли послушники вблизи ущельного устья.

Впрочем, возились не сами новоявленные защитнички. Послушнические накидки пятнали серостью в основном склоны ущелья (не то обитатели заимок изображали из себя бдительную охрану, не то скуку убивали, глазея, как другие работают); а возле груженных бревнами телег и чуть ближе, где уже вспучивался остов обширного строения, мельтешила пестрота одеяний простых братьев-общинников.

В устье ущелья, прямо поперек уводящей к обитаемым землям дороги, начинали строить помост. Наверное, такой же, как тот, о котором захмелевший меняла рассказывал Торкову приятелю. Наверное, среди суетящихся на постройке работников кроме жителей Галечной Долины есть и люди из дальних общин и из Черноземелья. Будущие очевидцы гнева Бездонной, те, кому предназначено разнести по всему Миру весть о страшной судьбе отступников-очернителей. Да, Истовые, как всегда, норовят одним пальцем почесать сразу в обеих ноздрях: пришлось навезти побольше свидетелей, так пускай они же и строят нужное. Вот они и строят. Причем сноровисто, бешеному бы их на забаву – ежели не поубавят прыти, то к будущей солнечной смерти наверняка закончат. Чтоб им на Вечную Дорогу так же поспешать, как с этой постройкой…

Хон прав, пищу теперь беречь, скорее всего, незачем. Впрочем, ее и раньше не больно-то берегли. Ошалевшие от обилия здешних запасов Раха и Мыца на все мужские приказы да Гуфины бранчливые уговоры отвечали одинаково: «Чего скаредничать? Ты глянь, сколько всего! Не успеем съесть, так древогрызам достанется или от сырости пропадет…»

Вот, похоже, и пришла пора всему пропадать – только вовсе не от древогрызов или рожденного сыростью ядовитого мха.

Хон, навалившись грудью на дебелую стенку-ограду, безотрывно следил за суетливым копошением послушнических работников. Но когда он, досадливо пристукнув кулаком по каменной кладке, прошипел вдруг что-то вроде: «Долго, долго как, да сколько же можно возиться?!» – Леф, конечно, не позволил себе вообразить, будто столяра изводит медлительность стройки.

Столяра изводила медлительность Гуфы. То есть Хон наверняка понимал, что делом старуха занята нешуточным; таким она занята делом, которому поспешность – худший враг. Да только понять этакое куда проще, чем невесть сколько уже времени ждать да изводиться предчувствием нехорошего.

Почему Гуфа вздумала спровадить подальше именно их двоих? Баб оставила при себе для исполнения мелких поручений; Торку и Ларде велела быть где-нибудь по соседству на случай, ежели возникнет внезапная надобность применить силу (не ведовскую – обычную); а вот Хону с Лефом приказала убираться на самую крышу и сидеть безвылазно, покуда не позовут. Столяр попытался артачиться – чего, мол, ради? – но ведунья будто клинком рубанула по его ворчанию раздраженным: «Некогда мне!».

Некогда так некогда. В конце концов, ради Нурда можно и не такое вытерпеть. Вот только принесет ли ему пользу Гуфино ведовство?

Леф поймал себя на том, что все время притопывает ногой, которую недавно залечила старуха. Притопывает и вслушивается в легкое поцокивание – не поцокивание, а бес знает что.

Гноящаяся ранка перестала болеть и подернулась розовой новорожденной кожицей после первого же касания ведовской хворостинки – у Гуфы, готовившейся к долгому обстоятельному действу, при виде такого брови заползли чуть ли не на затылок. А несколько мгновений спустя оказалось, что не стоило сразу так удивляться – хоть немного удивления надо было придержать про запас.

Увидав, до чего быстро пошло заживление, старуха прекратила ведовские бормотания, смахнула прилепленное вокруг раны зелье, а тростинку свою новую даже за спину упрятала на всякий случай. Да, Гуфа-то действо свое прекратила, только Лефова рана этого будто бы и не заметила. Затянувшая ее кожа на глазах дубела, темнела, выпирала рубцом… Это продолжалось недолго и прекратилось само собой, но Леф до сих пор притопывает, щупает жесткий бугорок у себя на ступне – а ну как он все еще потихоньку продолжает расти? Ни Гуфа, ни прочие так и не поняли, чем же это зарастила рану неправильная тростинка. И не мозоль, и не ноготь, и, уж конечно, не кожа. Больше всего это походило на копыто – не формой, конечно, а твердостью.

О том, можно ли с такой ведовской тростинкой соваться к Нурдовым глазам, старуха раздумывала почти две солнечных жизни. Хон и Торк досадовали на ее медлительность, им все было ясно: новая тростинка оказалась почему-то куда сильнее прежней, и, стало быть, нужно только приноровиться вовремя обрывать ведовство. При каждом удобном случае они лезли к Гуфе с подобными разъяснениями, и та не ругалась, не спорила – терпеливо выслушивала одно и то же. Или не выслушивала, пропускала мимо ушей. Кто ее разберет, Гуфу. Вроде и поглядывает на говорящего, кивает даже, будто бы соглашается, но по глазам не понять, слушает ли, слышит или думает о чем-то вовсе другом. Время от времени старуха заставляла Лефа сесть поближе к очагу и подолгу рассматривала-ощупывала его ступню. А потом опять принималась думать.

Леф во всех этих спорах да уговорах участия не принимал: казалось ему, что в подобном деле Гуфе никто не помощник, такое только самой ведунье решать. И Нурд молчал. Только однажды, когда Торк и названый Лефов родитель очень уж насели на старуху, прошлый Витязь вдруг оборвал их убеждения хмурой негромкой фразой:

– Ты, Гуфа, хочешь – слушай их, хочешь – нет, а только помни одно: хуже, чем нынче, мне ни от чего не станет.

Это стоило всех без остатка пространных речей его приятелей-воинов, но вовсе не Нурдовы слова убедили-таки старуху взяться за целительство, способное обернуться бес знает чем.

Убедили ее Истовые и Хон.

Столяр вел себя странно. Бывалый воин вздрагивал от каждого шороха; иногда ни с того ни с сего вскакивал и бросался в темные безлюдные переходы, причем ради подобной нелепой беготни мог оборвать на полуслове беседу или выронить поднесенную ко рту ложку.

А еще у него вошло в обычай надолго исчезать – особенно по ночам. И еще: ни на кратчайший осколок мига он не желал расстаться с проклятым мечом. Садясь за еду, пристраивал меч на коленях, ложась спать, клал возле правой руки; Раху провожал в кладовые с мечом. Вечного Старца ходил кормить опять-таки при мече… Даже в то местечко, которое прежние хозяева Обители определили для понятных каждому посещений, – даже туда Хон брал с собой голубой клинок.

В конце концов Торку, Лефу и Гуфе надоело гадать о причине такого Хонова поведения, и они, не сговариваясь, дружно принялись вытрясать из столяра объяснения (тому, кстати, еще повезло, что занятая своими горестями Ларда потеряла интерес к окружающему – при всем хорошем она, не в пример другим-прочим, вряд ли стала бы терпеть целых два дня).

Загнанный в угол Хон попытался было отнекиваться да увиливать от ответов, но вскорости покорился и нехотя рассказал все.

Накануне возвращения искателей ведовской хворостинки он в очередной раз отправился кормить Старца. Это, кстати, неблизкий путь. Нынешние обитатели Первой Заимки поселились там же, где до них жили Истовые. Зал с очагом и несколько каморок, обустроенные для отдыха и спанья, находились почти что под самой крышей. А Старец содержался в одной из пещер, выкопанных ниже подножия Обители. Так что, добираясь до него, нужно было не только спуститься с самого верха строения в самый низ, но и еще глубже, под землю.

Хон постарался взять с собой как можно больше всяческой снеди (это чтоб в следующий раз идти к Старцу пришлось не очень скоро), а потому изрядно взмок, покуда добрался до того самого зальца, где на следующий день Торк и прочие увидели его стоящим с мечом наготове. Из зальца этого начинался потаенный лаз наружу, отсюда же извилистый, обильно ветвящийся проход вел в хранилище Древней Глины. А в дальнем углу начинался спуск в подземные пещеры, истрескавшиеся ступени которого больше походили на щебнистую осыпь.

Столяр решил немного отдышаться перед тем, как лезть на готовые в любой момент стронуться камни. Поставив корзину с кормом, он уже собрался присесть, как вдруг в глубине хода к хранилищу Глины качнулось трепетное желтое зарево – качнулось, заиграло живыми бликами на сочащихся влагой стенах… И потухло. Словно бы кто-то неведомый, выходя из-за поворота, разглядел впереди отсвет чужой лучины и тут же задул свою.

При Хоне не было оружия, только плохонький ножик, и все-таки столяр бросился в темный зев стиснутого камнями прохода. Добежав до поворота, он остановился, потому что порывистыми своими движениями едва не погасил лучину, а остановившись, не решился идти дальше. На вольном воздухе – в скалах или в лесу – бывалый воин не побоялся бы ничего, но здесь… Свет хилого огонька не в силах был дотянуться даже до следующего поворота, в стенах смутно чернели пятна боковых ответвлений, из которых так удобно бросаться на проходящего… Несколько мгновений Хон стоял неподвижно, тиская вздрагивающими пальцами рукоять ножа, всматриваясь и вслушиваясь. Было тихо, только потрескивала лучина да собственное Хоново сердце колотилось так сильно, что, казалось, темное нутро огромного строения вот-вот откликнется эхом на эти удары.

Постояв, Хон повернулся и пошел назад. И тут же за собственными шагами примерещились ему другие – осторожные, догоняющие – и беззащитная спина помимо его воли съежилась, будто пыталась прикрыться сама собою… Нет, друг Витязя и сам без малого Витязь умел отличать истинную опасность от вымышленной и не боялся собственных страхов; наверное, именно поэтому он смог разглядеть на полу кучку какого-то давным-давно истлевшего праха, а на ней след. Слабый отпечаток человечьей ноги – кто-то ростом с Хона или даже меньше его запнулся об эту кучку. На это мог быть след самого столяра, оставленный им несколько мгновений назад; это мог быть след Гуфы – старуха каждый день ходила в хранилище Глины… И вообще – уж не случайного ли отсвета своей же лучины испугался почти что Витязь?

Хон до сих пор не может взять в толк, почему случившееся не заставило его послать к бешеному трухлоголового Старца и немедленно вернуться к остальным. Ну словно бы сам умом повредился – с перепугу, что ли? Даже не очень торопясь, он спустился по предательским шатким уступам; откинул ветхую бронзовую решетку, которая на манер крышки прикрывала собой дыру в полу; привязал к имевшейся тут же гниловатой веревке свою корзину и стал осторожно спускать ее вниз – чтоб, значит, не на голову радостно хихикающему Старцу, а рядом.

Ко всем неприятностям того дня вдобавок еще и Старец вздумал выбрыкивать. Обычно он шустро тащил из корзины принесенное и отбегал, давая возможность без помех поднять ее обратно, – видать, прежние кормильцы так приучили. А тут вдруг вцепился в лубяную ручку и принялся изо всех сил рвать к себе. То ли оголодал пуще обычного, то ли ком земли с пещерной кровли сорвался и вышиб из его полупустой головы последние крохи ума – бешеный его знает. Хон от неожиданности даже веревку упустил. Оно-то ничего, веревка эта другим концом к решетке привязана, но все равно досадно даже в подобной малости уступить полоумному объедку. Озлобленный столяр уже подыскал под ногами некрупный камешек (ушибить особо не ушибет, а от корзины небось отгонит), и вот тут-то до него наконец дошло, что Нурд и бабы остались безо всякой защиты, и если давешним случайным бликом действительно приоткрыл себя кто-то чужой…

Ему сразу стало не до корзины. Он даже решетку не закрыл как следует – прихлопнул только, а вот вдвинуть на место тяжеленный, изъеденный зеленью засов позабыл. Пришлось, уже отбежав, возвращаться (не хватало только, чтоб еще Старец на волю выбрался: поди, сама Мгла бессильна угадать, чего можно дождаться от этого пустоголового).

Когда столяр, еле живой от бега по бесконечным крутым ступеням, ворвался в обжитые каморки, там было спокойно. Нурд спал, а возившиеся у очага бабы даже не обернулись на торопливые Хоновы шаги – Раха только буркнула недовольно, что зря он так спешит, еда еще не скоро поспеет.

Витязя Хон будить не стал, а к тому времени, как Нурд сам проснулся, успел твердо решить: рассказывать о случившемся ему (а бабам тем более) покуда не стоит. Увечному, поди, и без того несладко. Был бы Хон уверен, что видел чужого, – одно дело, а так… Ни к чему прежде времени волновать, сперва самому убедиться надо. Единственное, на что столяр решился, – это посетовать, будто все же беспокоится из-за тайного лаза: вдруг найдут его серые, несмотря на Гуфины ухищрения? Нурд пообещал быть начеку, и у Хона немного отлегло от сердца. Зрение даже здесь, где очаг да факелы, стоит не слишком многого, а слухом с Прошлым Витязем и натасканному псу не сравняться.

Вечером того же дня столяр еще раз спустился к проходу, где ему примерещился свет, – спустился крадучись, загодя погасив лучину, при хорошем оружии (он бы и панцирь надел, и шлем, да побоялся баб напугать). Довольно долго просидел в засаде, потом высек огонь и снова дошел до первого поворота. И опять ничего. В одном только месте приметил, что на стене стронута проросшая из нее склизкая бесцветная дрянь – словно бы кто-то локтем задел, проходя. Но опять-таки, это и он сам мог задеть…

На следующий день Хон стащил у Рахи мешочек толченых кореньев, и… Ну, Леф сам видел, как названый родитель рассыпал белую труху в устье потайного лаза. Потом, когда столяр обо всем рассказал, они вместе – Хон, Торк и Леф – ходили проверять эту уловку. Толстый слой пыли остался нетронутым. Значит, никто в Обитель не забирался и никто не выходил наружу. А может, те, кто забирался или выходил, сумели углядеть рассыпанное, перескочили как-нибудь? Ох-хо-хо…

Гуфа к Хонову рассказу отнеслась с мрачным спокойствием. Выслушав, сказала, что подозрения столяра очень похожи на правду: ежели, мол, Истовые удумали рушить бывшую свою Обитель гремучим зельем, то это самое зелье непременно следует закладывать изнутри. А когда Торк принялся гадать, как серые исхитрились отыскать лаз – ведовское ли снадобье не вполне отбивает собачий нюх, или подсмотрели-таки, оттуда они с Хоном выскочили на помощь нежданно воротившимся из Мглы детям? – старуха скривилась до того жалостно, что охотник тут же умолк.

– А ты подумал ли, – сказала она все с той же жалостью в голосе, – как сами Истовые внутрь попадали? Своими, что ли, руками ворот крутили? Ведь кроме них здесь никто не жил. Это же просто, надо только задуматься на кратенький миг. А ты что же, Торк? Ты, видно, задуматься-то и не хочешь. Знали они про этот потайной лаз, только пуще, чем Мглы, боялись, что кто-нибудь из простых послушников дознается про него. Им-то, нынешним Истовым, небось, хорошо известно, что сделалось после ненаступивших дней с прежними Истовыми, носившими красное! Себе они никак не хотят такой участи, это уж ты поверь мне, старой, на слово. Потому и тайну лаза хранили, потому и не держали при себе никого для услуг – работать-то они не любят, но умирать наверняка любят еще того меньше.

– Так ты думаешь, что если здесь впрямь лазят чужие, то это кто-то из самих Истовых? – удивился Торк.

Гуфа мотнула головой:

– Нет, конечно. Только если здесь впрямь лазят чужие, значит, Истовым более нет нужды сохранять тайну. Объяснять почему, или сам уже догадался? А ежели догадался, то и не мешай.

И старуха принялась зачем-то выспрашивать Хона, как случилось, что привязанная к корзине веревка осталась свисать в пещеру Старца, да как столяр вспомнил о незадвинутом засове.

А на следующий день пригнанные серыми работники начали постройку помоста. Весть об этом принес охотник, взявший за правило каждое утро подниматься на вершину Обители и подолгу осматривать окрестные места. Услыхав, что почти напротив стен Второй Заимки послушники затеяли строить нечто большое и пока непонятное, Гуфа тоже полезла наверх. Старуха долго – почти до полной солнечной смерти – смотрела на многолюдное мельтешение и возню в устье ущелья, а потом, вернувшись, вдруг объявила: буду лечить Нурдовы глаза. И не когда-нибудь, а прямо теперь же, – вот как она сказала.

…Солнце уже кровенело, а Хон и Леф все торчали на верхушке Обители, маясь ожиданием Нурдовой судьбы. Да еще это зрелище деловитой суеты вокруг постепенно растущего бревенчатого остова; да еще Хон время от времени принимался мытарить себя и Лефа, сетуя, что лучше было не лезть сюда, как велела (наверняка не подумав) Гуфа, а спуститься к потаенному входу и учинить там засаду – все бы с пользой время тянулось. Сетования его становились все злее, с каждым разом он умудрялся выдумывать для самого себя все более обидные и ругательные прозвания, и Леф уже начал всерьез задумываться: не без подлого ли тут колдовства? Но кольцо-амулет было прохладным и почти не ощущалось на пальце.

Хуже самого гадкого колдовства мучила столяра невозможность. Невозможность помочь давнишнему душевному другу или хоть оказаться рядом с ним в решающий миг; невозможность поломать паскудную затею серых объедков и оборонить себя и своих… Да еще проснувшаяся Лефова память. Да еще отсвет чужого огня, который то ли был, то ли примерещился. Даже для Хона – умельца и почти Витязя – всего этого было многовато. Лефу очень хотелось как-то успокоить, утешить того, кто почти год был ему не худшим отцом, чем настоящий отец. Парень несколько раз пытался заговаривать со столяром, но слова не помогали. Отвлечь Хона от горестных переживаний помогла неожиданность.

Они сперва услыхали это, а уж потом, почти до потери равновесия перегнувшись через ограду, сумели и увидеть. Стремительное, жуткое в своей невообразимой нелепости, оно вывернулось из-за подножия Обители – на первый взгляд, одно из тех мелких нестрашных исчадий, с какими случалось управляться в одиночку даже не воинам. Вот только хвост свой это, нынешнее, волокло с немалым трудом, потому что был он не по-обычному длинен, а на конце его мотался и скакал по камням увесистый шар. Шар этот отблескивал, будто железо, и с треском, похожим на тявканье, сыпал снопами чадных разноцветных огней.

Тварь, будто слепая, метнулась на крутой кремнистый откос, сорвалась, скатилась в облаке пыли на дно ущелья и, завывая и грохоча, припустила прямо к недостроенному помосту. Видно было, как брызнули спасаться на склоны человеческие фигурки, как билась, обрывая постромки и ломая телеги, перепуганная вьючная скотина…

Нелепая тварь последний раз мелькнула меж вкопанными в землю бревнами и сгинула, только эхо ее трескучего грохота и истошного воя еще гуляло в окрестных скалах. Хон с Лефом одновременно отвалились от ограды, уставились друг на друга. Потом столяр хрипло спросил:

– Что это было?

Леф только плечами пожал. В голове его мелькали воспоминания о шутихах и корабельных фальшфейерах, об огнеухих хозяевах Последнего Хребта… Все это было чем-то похоже, но все это было не то. А потом предзакатный ветерок донес странный, но очень знакомый запах, и парню припомнился взрыв, разметавший по скалам потроха каменного стервятника. Тогда к одежде и волосам надолго прилипла точно такая же въедливая кислая вонь. «Есть зелья сугубее пороха», – сказал как-то эрц-капитан Фурст. Уж не одно ли из его творений привязано к хвосту промчавшейся по ущелью земляной кошки?

Леф не успел придумать, стоит ли делиться своей догадкой с Хоном и если стоит, то как это сделать. Парень ведь еще ничего не успел рассказать столяру (да и вообще никому) о жизни по ту сторону Мглы. Как же теперь объяснить, если он ничего не знает?

Хон, впрочем, и не ждал объяснений. И смотрел он уже не на Лефа, а куда-то поверх его плеча. Леф обернулся и увидел, что за его спиной стоит невесть когда успевшая объявиться Гуфа. Стоит и молчит, а глаза у нее тусклые и очень усталые.

– Ну? – Хон судорожно сглотнул. – Как он? Видит?

– Видит, – ровным голосом отвечала старуха.

И, помолчав, добавила:

– Только я никак не могу взять в толк, что.

7

Сочащееся сквозь тучи блеклое пятно солнца утонуло в вязком Тумане Последней Межи, на щербатых клыках скальных вершин побурели последние сгустки закатной крови, и Мир мгновенно подмяла тьма. Лефу казалось, что тяжесть небесного мрака гнет его, хочет расплющить о теплый, вроде бы даже ласковый камень кровли Первой Заимки. Стало очень неуютно здесь, в высоте, лицом к лицу с мертвым беззвездным небом, и Хону наверняка тоже сделалось не по себе, потому что он передернул плечами, сказал хрипло:

– Все, пошли отсюда. После этого переполоха никто не станет работать впотьмах.

Пошли так пошли. Наверное, уйти нужно было уже давно, вслед за Гуфой, поднимавшейся объявить о завершении ведовского действа.

Но тогда уходить не хотелось.

Никак им не хотелось идти вместе со старухой и ее горьким разочарованием – идти к Нурду, который навсегда останется таким, каким он стал нынче; к бабьим назойливым и неумным расспросам; к тоскливой пустоте Лардиных глаз… Да, идти не хотелось, и потому они убедили друг друга, будто непременно нужно остаться на кровле и проследить, вернутся ли послушнические работники продолжать постройку. Работники не вернулись до темноты и – Хон был прав – уж в темноте-то ни за что не воротятся. Вот только много ли проку в знании, что неминуемая беда случится днем-другим позже?

Хон высек огонь, раздул чадный трескучий факел, и они пошли внутрь, к остальным. Пошли сперва медленно и понуро, потом быстрей, а с последних ступеней скатились уже бегом и бегом же кинулись по извилистым переходам. Потому что, едва спустившись под кровлю, Хон и Леф услышали гулкое эхо мужского хохота.

Смеялся Нурд.

Громко, со вкусом – как прежде.

Леф ошибся, вообразив, будто Нурд решил скрасить похороны своих надежд умело состряпанной бодростью. Первого же взгляда хватило парню, чтобы понять: Прошлый Витязь похож на притворщика, как трехлапый якорь на тележное колесо. Прошлый Витязь? Э, нет – уж теперь-то и взмокнешь, и язык надорвешь, а все-таки не заставишь его прилепить к Нурду словечко «прошлый».

Нурд бродил по залу. Не под стенами, не ощупью, а по-зрячему – то из угла в угол, то поперек, то кругами. Он словно бы торопился размять и переучить ноги, успевшие привыкнуть к осторожной медлительности. И говорил, говорил, похохатывая, что у Торка здорово расцарапана левая щека (уж не Мыцына ли это работа?); что в Лардиных патлах уже наверняка укублился выводок древогрызов – поди, не менее десятка солнц успели помереть с тех пор, как Торково чадо в последний раз трогало гребень…

Вот тут-то Леф и догадался: с Витязем неладно. Даже будучи слепым, он умел понимать, что у девчонки очень муторно на душе. А тут… Царапину на щеке охотника разглядел, а глаз девчонкиных словно не видит. Когда у человека в глазах такое, его никак нельзя ни дразнить, ни тормошить, как вот Нурд сейчас пытался растормошить хмуро глядящую в пол Ларду.

А Хон сперва не понял того, о чем догадался Леф. Несколько мгновений он ошарашенно взглядывал то на Нурда, то на устроившуюся возле очага ведунью; потом вдруг выронил факел и шагнул вперед.

– Чего же тебе еще, Гуфа? Мало тебе? Мало?! Чего же ради ты перепугала нас там, наверху?!

Чувствовалось, что ему хочется и сорвать на старухе свой недавний испуг, и ноги ей вылизать за излечение Витязя. Бешеный знает, какое из этих желаний взяло бы верх – сам Хон явно не мог это предугадать, а прочие и подавно. Торк на всякий случай отвалился от стены и передвинулся ближе к расходившемуся столяру; Леф, отпихнув ногой чадящий факел, попытался ухватить названого родителя за полу; посерьезневший Нурд шагнул на середину зала, чтобы оказаться между Хоном и Гуфой… то есть он только попытался шагнуть. Кто-то из баб, сновавших с горшками между кладовыми и очагом, расплескал полужидкую мешанину будущего варева, и Нурд угодил ногой в эти скользкие брызги. Упал он неловко и встал не сразу, потому что крепко ударился локтем и головой. Но никто не бросился ему помогать. Таким нелепым было это падение, так не вязалось оно с недавней Нурдовой уверенностью движений…

– Мало, Хон, очень мне мало того, что получилось.

Старуха даже не покосилась на Витязя, как мигом раньше ни единым взглядом не удостоила подступавшего к ней столяра. Она сидела, обхватив руками подтянутые к подбородку колени, скрюченная, неподвижная, и больше всего походила на причудливо обгрызенный ветрами валун, невесть зачем приволоченный снаружи и повернутый к очагу смутным подобием человечьего лика. Только и было живого в этом лице, что дрожание желтых огоньков под полуприкрытыми веками да еще глубокие тени, зашевелившиеся вокруг впалого старушечьего рта, когда Гуфа заговорила опять:

– Мне б, дурище, чем вас слушать, самой бы умишком потрясти. «Сильнее, сильнее»… – передразнила она с неожиданной злостью. – Разве же трудно было догадаться сразу? Не вам – мне разве трудно было? А я что же? Вообразила, будто тростинка так сильна, что у Лефа рана заросла не кожей, а сразу мозолью. Потом вообразила, что на ногах-то у людей и круглорогов растет разное, но глаза, мол, у всех тварей одинаковые… Думала, думала, думала, а толку? Плесень дряхлая… Хуже нет, чем выдумки головы, в которой вместо ума дряхлая плесень! Вот знаю теперь такое, чего никто не знает: люди и круглороги одно и то же видят по-разному. Что толку с такого знания? Кому от него станет легче, лучше? Кому? Мне? Нурду? Плесень…

Тем временем Нурд поднялся. Мимоходом задев по плечу понуро ссутулившегося Хона – то ли похлопал неловко, то ли снова чуть не упал, – он подошел к очагу и осторожно присел рядом с Гуфой.

– Зря ты себя изводишь, старая, вовсе зря, – сказал он. – Ты, чтоб понять, вот как сделай: зажмурься, а лучше – завяжи глаза и побудь так хоть до нового солнышка. Вот тогда, может, поймешь, что лучше: никак или хоть как-то.

Осторожно, самыми кончиками пальцев он смахнул с век что-то невидимое для прочих, а потом неожиданно улыбнулся как-то по-детски:

– Не знаю, чем и когда все кончится, а только благодарен тебе буду, покуда живу. Поняла?

– Что мне – Ларде будь благодарен, это она про нечеловечье дитя додумалась, – пробурчала Гуфа.

Она примолкла и вдруг с треском ударила себя ладонями по коленям, закричала визгливо:

– Благодарен он! Он благодарен! А ты знаешь, что с тобой завтра будет? Не знаешь ты, и я знать не могу, и никто этого знать не может! Ведь ты же поначалу даже цвета различал, а теперь?! Лужу под ногами не углядел, плюхнулся, как брюхатая баба! А завтра чего не сможешь углядеть?! А потом?! Вот бы тебе увидать собственные свои глаза – мигом бы поиссякла твоя благодарность!..

Старуха перестала кричать так же неожиданно, как и начала. Несколько мгновений в зале было слышно только ее надсадное дыхание. Потом Нурд тихо спросил:

– А что у меня с глазами?

Гуфа скрючилась еще сильнее, чем прежде; голос ее сделался глух и невнятен.

– Небось помнишь, какого цвета они у тебя?

– Да вроде всегда были синими, – попытался улыбнуться Нурд.

– Это верно, были. И когда я сегодня бралась за дело, они тоже были синими. А сейчас они – как мокрая земля. И выпучиваются, и косеют, и это еще не все.

Лишь после этих Гуфиных слов Леф (да и не он один) заметил, что Нурд изменился, что лицом он уже только похож на прежнего Витязя, и даже на недавнего слепого себя. Страшно. Непонятная пакость на ноге росла без малого день. А как долго будут меняться Нурдовы глаза? И только ли глаза?

Эти же мысли наверняка крутились и в голове Витязя. Сосредоточенно ощупывая пальцами своими набряклые веки, он вдруг спросил:

– Леф, у тебя на ноге уже перестало расти?

Леф пожал плечами. Может, перестало, а может, и нет – разве поймешь?

– Ходить с этим неудобно, – пожаловался он ни с того ни с сего. – Мешает оно – вроде как еще один палец посреди ступни. Цепляется, ступить всей тяжестью не дает… Болеть-то не болит, только с этаким не легче, чем с раной.

Опять стало тихо; даже Раха с Мыцей прекратили свою беготню и забились в самый темный угол. Торк, сутулясь и шаркая (никогда раньше не подумал бы Леф, что охотник умеет ходить так тяжело и неловко), вернулся к стене, присел рядом с дочерью и, будто бы нарочно передразнивая Лардину хмурость, уперся в пол точно таким же пустым невидящим взглядом. Леф собрался было присесть рядом с ними, но ему помешал Хон. Столяр наконец стряхнул оцепенение, вызванное падением Нурда и последующими разговорами.

– Не болит – это хорошо, – сказал он, суетливо нашаривая что-то в складках накидки. – Слышь, Леф, садись-ка ты к очагу…

В руке столяра весело блеснула отточенная бронза резца, и Леф невольно попятился от своего назначенного Мглою родителя. Тот нетерпеливо дернул плечом:

– Не артачься, делай что велено! Ежели у тебя там и впрямь вроде копыта, так и не почувствуешь. Я же не вырезать хочу, а только самую чуть, чтоб не мешало…

Они довольно долго умащивались возле очага (Хон все норовил так вывернуть Лефову ногу, чтобы парню было видно похуже, а ему самому – получше). Когда же оба наконец изготовились – один резать, другой терпеть, – Нурд вдруг придержал столяра за локоть:

– Вот закончишь с Лефом, и мы с тобою сходим вниз, – сказал он, глядя в удивленные глаза приятеля. – Вниз, к Старцу, и еще мне место покажешь, где видел чужого.

– Не лезть бы тебе пока, – начала Гуфа, но Витязь не слишком-то уважительно прервал ее речь:

– Сама же говорила, будто мои глаза меняются. Вот и помалкивай. Теперь-то мне самое время лазить: покуда вижу да хоть что-то из увиденного могу понять.

* * *

– Почему ты не с ними?

Ларда выговорила это безразлично и вяло, но парень чуть не подпрыгнул от радости. Он уже перестал надеяться, что девчонка помнит о его присутствии.

Нурд и Хон давно ушли. Сперва они забрались в соседнюю каморку и довольно долго возились там, полязгивая железом и невнятно переговариваясь. Потом говор будто обрезали, а в черном проеме выхода из зала метнулся бледный отсвет лучины – метнулся и померк. Стало быть, выбрались из оружейной кладовки и отправились вниз. Вдвоем отправились, не позвали с собой ни Лефа, ни Торка. Ну и пусть.

Почти сразу же после их ухода Гуфа вдруг объявила, что отправляется на кровлю оглядеть окрестности и поразмыслить кое о чем. «Я там долго собираюсь пробыть, так что не тревожьтесь», – сказала она, чиркнув рассеянным взглядом по Лефову лицу.

Старуха вышла, но не успела, наверное, ступить и полдесятка шагов по проходу, как ей зачем-то понадобился Торк. Охотнику очень не хотелось вставать, но вместо ответа на его досадливое «ну, чего тебе?» Гуфа позвала еще раз, потом еще и еще. В конце концов Торк сплюнул и выскочил вслед за ней. Мгла знает, о чем они там говорили, – в зале были слышны лишь нетерпеливые Торковы «ну?!» да глухое бормотанье. Потом охотник довольно громко сказал: «Что же я, по-твоему, вовсе глупый?», а Гуфа ответила со смешком: «Когда как». И они принялись звать Раху и Мыцу.

Рахе и Мыце необходимость вставать и куда-то идти пришлась по вкусу еще меньше, чем недавно самому охотнику. Только-только закончили свою беготню, только-только присели передохнуть – и на тебе! Если бы звал один Торк, они очень долго разъясняли бы ему, друг другу и всем, кто слышит, возмутительность такого его поведения (при этом, естественно, и не подумав стронуться с места). Но ослушаться Гуфу женщины поопасались, а потому все-таки отправились на зов – впрочем, без особой спешки и не молча. С их появлением в темном и гулком переходе затеялся вовсе ни с чем не сообразный галдеж. Торк, кажется, пытался что-то втолковывать про готовую треснуть стену водосборной каморы и про запасы, которые нужно пересмотреть и как-то там перебрать, чтоб в случае чего не промокли, но его объяснения тонули в женском негодовании. Перебранка постепенно отдалялась. «Там до утра всего не переделать!» – «А я вам уже не помощник?!» – «И Свистоухи, и Смутные, и Хон каких-то плохих видал…» – «А я вам уже не охрана?!»

Леф слушал, грыз ногти, вздыхал, а потом встал, подошел к Ларде и тихонько присел рядом. Та словно и не заметила. Они просидели так довольно долго, и парень совсем уже решил, что нужно или самому заговорить, или убираться спать. Но Ларда вдруг спросила:

– Почему ты не с ними?

– Потому что я с тобой хочу… – Это получилось у него глуповато и просто, как мог бы сказать прежний и вроде бы не такой уж давний Леф – до увечья и до похода за Мглу. Хотя тот, прежний, наверняка стал бы дознаваться, про которых «их» спрошено, или ляпнул бы вовсе глупое: не позвали, мол, вот и сижу с тобой.

– Так ты ничего и не рассказал о тамошней жизни, – тем же скучным голосом выговорила девчонка. – Ты зря, всем же хочется знать…

– А мне не хочется. Я, может, только того и хочу, что забыть. Плохо там, хуже, чем здесь. Тебе даже невдомек, как это плохо, когда почти ничего нельзя и все время страшно.

Ларда впервые обернулась к нему, и в ее запавших глазах Леф с радостью увидел удивление и интерес.

– Как это – нельзя и все время страшно? Почему страшно? Чего нельзя?

– Да так. – Леф замялся. – Долго объяснять. Страшно, наверное, потому что тамошние Истовые уже давным-давно все под себя подмяли. Ты прости, не хочется мне об этом сейчас.

Ларда опять потупилась.

– Ну тогда про эту свою Рюни расскажи, – с видимым усилием выдавила она.

– Она не моя.

– Врешь. Я-то понимаю, не слепая ведь и не такая глупая, как кажусь. Ты без нее не сможешь.

– Я не могу без тебя. И не смогу. Никогда.

Парень не обманывал ни ее, ни себя; эти слова были истинной правдой, только не всей. Ровно половиной правды были они, слова эти. Безжалостное понимание того, что, оказывается, можно чувствовать такое сразу к обеим; что рано или поздно придется выбрать один из берегов трижды проклятого Тумана – то есть выбрать из двух одну и вечную тоску по другой – от этого хотелось захлебнуться тягучим пронзительным воем, как захлебывался когда-то своими неведомыми песьими горестями мохнатый Торков Цо-цо. Если бы Ларда догадалась помочь, если бы она хоть единым словом, хоть взглядом попросила остаться! Прямо теперь же, ну помоги, что тебе стоит?!

Нет, девчонка попросила (верней – потребовала) вовсе другого:

– Поклянись.

Но не успел парень не то что рта приоткрыть, а даже понять, в чем именно он должен клясться, как ледяные тонкие пальцы прижались к его губам:

– Не так. Не словами.

Сгинули без следа понурость и вялость; девчонку трясло, будто бы начинался у нее припадок болотной хвори – так трясло, что аж зубы прицокивали. Всякой бывала Торкова дочка – Лефу случалось видеть и ее злость, и отчаяние, и даже страх – вот только такой Ларды он еще никогда не видел. И до парня дошло наконец, что вовсе не клятвы она требует. Не клятвы, а доказательства. Решилась-таки на совершенно немыслимое, на «всем глупостям глупость» – удержать решилась. Помочь. Ему и себе. Ох, не через край ли такая помощь?

– Ну, чего мнешься? – Ларда уже стояла на коленях, и ее глаза, провалившиеся влажным бездонным мраком расширенных зрачков, оказались совсем близко от побелевшего Лефова лица. – Оробел, что ли, ты, Витязь? Зря! Сюда еще долго никто не придет, они не узнают. Или…

Девчонка подавилась этим «или», но даже решись она продолжать, Леф не позволил бы, оборвал, помешал. Зря, зря старую Гуфу считают единственной ведуньей здешнего Мира, и напрасно Истовые так кичатся своим непонятным могуществом. Ни Гуфино ведовство, ни колдовство серых мудрецов наверняка не совладали бы с властной силой лихорадочных глаз девчонки-охотницы из маленькой горной общины. Стоило только увидеть, как очажные блики дрогнули и заискрились на готовых сорваться с ее ресниц тяжелых прозрачных каплях, – и все. Все. Затянуло. Не вырваться. Ну и слава судьбе!

А пальцы, не дожидаясь приказов цепенеющего рассудка, уже торопливо гладят вздрагивающее Лардино плечо, волосы, напряженно выгнувшуюся шею; потом спускаются ниже и непростительно долго путаются в досадных помехах казавшихся такими простыми застежек…

А потом было то, что уже однажды – всего однажды! – случилось на другом берегу Мглы. Только лучше бы в нездешней жизни вовсе не оказалось такого; или уж если иначе нельзя, то пускай бы то, первое, выпало не с Рюни, а с одуревшей от скуки и пьянства портовой девкой, которая слякотным гадким вечером гналась за одиннадцатилетним мальчишкой по имени Нор от шлюпочной верфи до самой будки квартального надзирателя. Лучше бы она догнала его тогда, и если бы теперь Ларда догадалась о том, прошлом, можно было бы рассказать ей правду… Хотя нет, вздор: она не поверила бы такому рассказу. Ей наверняка не понять, что есть места, где такое возможно. А вот о случившемся на самом деле – как это случилось и с кем – она может догадаться без всяких рассказов…

* * *

– Очаг скоро совсем потухнет, – тихонько сказала Ларда.

Леф промолчал. Он лежал, уткнувшись лицом в Лардины волосы, и не хотелось ему ни шевелиться, ни говорить, ни думать даже о вещах куда более важных, чем гаснущий очаг. Впервые за много дней парню было хорошо и спокойно, только он уже привык, что хорошее не бывает надолго. Так и случилось.

– Помнишь, как мы с тобой чуть не подрались из-за купания? – снова заговорила Ларда. – Сперва чуть не подрались, а потом весь день там просидели – помнишь? Мама после все допытывалась, не случилось ли чего нехорошего. Допытывалась и стращала: не мечтай, говорит, что тебе это с рук сойдет без позора; это, говорит, редко с рук сходит, когда первый раз. Очень она опасалась, что у меня на празднике выбора брюхо будет торчать дальше груди… И Гуфа тоже говорит, что от первого раза почти всегда получаются дети. Как думаешь, правда?

Леф буркнул что-то невразумительное. Дети так дети. Он-то Ларду и с брюхом не оттолкнет – это, конечно, если им можно будет показаться на празднике и если они до праздника доживут.

Да и не в празднике дело.

Ларда уже без всякого праздника выбрала, этой вот ночью. И Леф тоже выбрал – по крайней мере, так ему казалось. А Торкова дочка продолжала что-то говорить – негромко, спокойно – и убаюканный этим спокойствием парень поначалу не очень-то прислушивался к ее словам. Зря.

– Хорошо, если это правда. Даже наверняка правда – с чего бы Гуфа стала мне врать? Так что можешь спокойно возвращаться к своей Рюни.

Лефу будто ледяной воды на спину плеснули. Он вскинул голову, оторопело уставился в Лардино лицо. Лицо было под стать голосу – безмятежное такое, вроде бы даже сонное. Очень спокойное лицо, вот только глаза мокрые да губы дрожат.

– Я ведь понимаю, – говорила Ларда, – ты решил меня пожалеть и остаться. А мне так не надо, когда из жалости. Я сама кого хочешь могу пожалеть, понял? Вот теперь у меня ребенок будет, твой ребенок, – чего мне еще?

Леф открыл было рот, но девчонка вдруг повернулась к нему и зашипела яростно:

– Молчи! Не смей врать! Думаешь, я как Истовые – все пропадите, лишь бы мне хорошо?! Если не уйдешь, я родителю скажу, и Гуфе, и всем, что ты меня силой взял, понял? Тебе все равно здесь никакой жизни не станет! Вот прямо сейчас изобью себя камнем и стану кричать!

Ларда поднялась на колени. Обалдело глядя на нее снизу вверх, Леф видел, как девчонка, до крови кусая губы, озирается в поисках чего-нибудь поувесистее. Вот, значит, какую помощь она выдумала. Да что ж ты лежишь бревном, ты, вышибала Журчащие Струны, дурак, шваль припортовая, останови же ее!

Как? Рассказать о Крело, о том, что этот Задумчивый Краб куда нужнее Рюни, чем однорукий умелец песнесложения и кабацкого мордобоя? Вот здорово получится: все равно той я без надобности, так что могу и с тобой остаться. На худой, стало быть, конец. Такие утешения не лучше плевка в лицо. Да и не поверит – она не глупей тебя; в этаких делах она во сто крат умнее тебя и сразу раскусит вранье! Хоть самому-то себе перестань лючок занавешивать, будто сумел вытрясти из души слова адмиральского деда о том, что Рюни вовсе еще для тебя не потеряна. Ведь веришь ты этим словам, ведь только на них ты и надеешься, и если даже Рюни все-таки суждена не тебе, а твоему былому соседу по Школьной келье, то достанется она ему не просто, ох до чего не просто! А Ларду сейчас может остановить только одно: поклянись, что уйдешь. Видишь, как просто? Всего-навсего несколько раз шевельнуть языком, и готово дело. Только еще надо суметь заставить этот самый язык шевельнуться. Суметь сказать – в лицо, не отворачиваясь и не пряча глаза, – что все-таки выбираешь другую…

После случившегося несколько мгновений назад. После того, как она решилась не удерживать, а оттолкнуть. Любой ценой. Что она оставляет себе, что? Ребенка, который ее опозорит? Да и чушь это, что первый раз никогда не проходит впустую. И очень даже может получиться так, что Ларда сейчас действительно ославит себя ради твоего счастья, а ей за это даже ребенка не достанется! Причем наверняка она все понимает не хуже, чем ты, но наверняка же и сделает как пригрозила. Ну, скажи ей, что уходишь к другой, скажи! Молчишь? А эта другая, между прочим, за тобой в Прорву ходила… Что же делать, что, что?! Проклинать судьбу исвою раздвоенную душу? Молиться кому угодно – хоть утонувшему во Мгле древнему идолу, хоть адским бесам, хоть длиннозубым людоедским божкам – чтобы избавили от пытки необходимостью выбора, чтобы решили твою судьбу за тебя? А пока ты будешь молиться невесть кому, твою судьбу решит Ларда – ценой собственного позора.

Тем временем девчонка разглядела-таки в скудном свете гаснущего очага брошенный неподалеку Лефов железный бивень для увечной руки. Чтобы схватить увиденное, Ларде пришлось перегнуться через Лефа, на миг прижавшись левой грудью к его плечу. И даже этого краткого прикосновения хватило парню, чтобы почувствовать там, за тугой горячей округлостью, бешеные удары Лардиного сердца. Почувствовать и очнуться.

Он успел схватить девчонку за руку. Рванулась – не выпустил; попробовала драться свободной рукой – скорчился, пряча лицо, но все же не выпустил.

– Ты погоди, ты послушай! Я же не могу сейчас, когда Истовые всем смерти хотят! Как же я вас брошу? Вот справимся с серыми, и сразу уйду. Хорошо?

Леф почувствовал, как обмякает Лардина рука, и осторожно разжал пальцы. Несколько мгновений девчонка сосредоточенно думала. Потом сказала:

– Клянись. Моей жизнью и вот им, – она осторожно прикоснулась к своему животу.

К счастью, Леф догадался о смысле этого прикосновения прежде, чем успел послушно ляпнуть что-нибудь вроде «клянусь твоей жизнью и животом».

– Вами обоими клянусь, что уйду, – сказал он, помедлив. – Довольна?

Ларда молча положила на пол железный бивень, поднялась, пошла к очагу. Устало привалившись к стене, Леф следил, как она возится там, подкладывая дрова и горючие камни, как играют на ее коже крепнущие теплые блики… Ему вдруг пришло в голову, что раз память проснулась сама, то ходьба через серый туман больше не причинит ему никакого ущерба и, значит, можно не выбирать. Можно бывать там и бывать тут – дней, скажем, двадцать с Рюни, потом с Лардой, потом опять с Рюни… Придуманное показалось ему до того гадким, что он затряс головой, замычал, словно от зубной боли. Ларда коротко оглянулась на это мычание, но ничего не спросила, только буркнула с неодобрением:

– Ты бы оделся, а то прямо срам глядеть.

– А сама-то? – вскинулся было Леф, но тут же смолк, потому что в глубинах огромного строения раздался пронзительный человеческий крик – крик смертного страха и смертной боли.

* * *

Нурд оказался совсем беспомощным. Он цеплялся за стену, слепо нащупывал ногами ступени, то и дело останавливался передохнуть, хрипло и тяжко дыша. Они и трети пути не прошли за время, которого бы столяру хватило сбегать вниз и обратно. Хон пару раз предлагал вернуться: или совсем, или чтоб хоть сменить лучину на факел, от которого гораздо больше света. Но Нурд даже слышать о возвращении не желал.

Добравшись до нижнего зальца, Нурд еще раз отдохнул, а потом они прошли десятка два шагов по проходу, которым Гуфа ходила в хранилище Древней Глины. Все было спокойно и тихо, однако Витязь вдруг велел своему приятелю погасить лучину и замереть. Так стояли они довольно долго. Столяр пару раз пытался шептать еле слышимые вопросы, но Витязь лишь досадливо стискивал пальцами его плечо (спасибо и на том, что не рот).

А потом Нурд сказал:

– Никого здесь нет.

Он произнес это чересчур громко – дал-таки волю досаде на собственную никчемность, а может быть, и на Хона, из-за неоправданных страхов которого пришлось лишний раз ее показать.

Хон высек огня, нарочито неторопливо раздул лучину. Он очень надеялся, что Нурд, поразмыслив, уже не захочет смотреть на Старца. Ну чего к нему ходить, к Старцу-то? Жрать захочет – сам позовет (да ведь и не взяли с собой ничего съедобного). А просто так смотреть на него – удовольствие, право слово, небольшое. Лучше бы сразу же пойти обратно: даже подумать страшно, как Прошлый Витязь станет спускаться по разрушенным зыбким ступеням.

Однако надежды Хона не сбылись. Доковыляв до места, откуда можно было и вверх, и вниз повернуть, Нурд вдруг оттолкнул приятеля, на плечо которого опирался при ходьбе. Оттолкнул и сказал, что дальше пойдет первым. Причем даже не посчитал нужным уточнить, что дальше – вниз, а не вверх. «А ты держись шагах в трех позади и свети как можно ниже, под ноги то есть» – вот как он сказал. Хон попытался спорить, но Витязь не стал его слушать. Он просто шагнул вперед. Пришлось умолкнуть и догонять. Спасибо, упрямец хоть меч свой тяжеленный догадался оставить возле стены (раз никого чужого здесь нет, так и оружие ни к чему, а если бы – охрани, Бездонная! – упал-таки слеповатый дурень, то запросто мог спровадить себя на Вечную Дорогу своим же клинком).

Бешеный знает, было ли суждено Витязю упасть при мече, но, избавившись от громоздкого оружия, он сумел одолеть спуск без неприятностей. То есть Хону было примерещилось, что Нурд оступился на первой же ступени – Витязь кинулся вниз до того проворно, будто не своей волей бежал, а пытался удержать равновесие. Столяр так заторопился следом, что не успел по примеру Нурда избавиться от меча и впопыхах едва не обронил лучину. Но торопился он зря – Витязю вовсе не требовалась помощь. Когда столяр, сам чудом удержавшись от падения, влетел в подземную пещеру, он едва не ткнулся лицом в спину прочно стоявшего на ногах Нурда. Тот обернулся и вдруг цепко стиснул пальцами Хонов рот, а другой рукой указал на решетку старцевой берложки: гляди!

Под решеткой был свет. Ровное желтоватое сияние, какого не дают ни лучина, ни факел. Это зарево, придавленное дырявой тенью решетки, позволило глядеть на себя лишь краткий осколок мгновения. А потом что-то негромко лязгнуло (то ли в старцевой яме, то ли еще где – не понять), и свет будто прихлопнули.

Нурд и Хон не сразу решились подойти к обиталищу Старца. А когда все-таки подошли, то ничего особенного там не увидели. Свет лучины доставал до самого дна, и довольно хорошо можно было рассмотреть сидящего под решеткой дряхлого недоумка. Запрокинутое лицо, косматая грязная борода, тусклые бессмысленные глаза. И ни тебе дымка, ни запаха гари; а слышно оттуда лишь трудное, с провизгами дыхание да журчание неиссякаемого ручейка, который выбивается из выложенной камнями стены и пропадает в широкой темной дыре под той же стеной. Единственные звуки… А каких еще звуков можно было бы ожидать? Что же до запаха гари, то из ямы разило всяческими другими запахами, способными забить что угодно. Да и Хонова лучина коптила нещадно – может быть, именно поэтому Нурд вдруг отрывисто сказал: «Погаси». Хон погасил.

Некоторое время Витязь молчал и, кажется, не двигался, а потом предложил:

– Давай отойдем немного и посидим без огня. Может, повторится?

– А что это было? – спросил Хон. Он мимо воли понижал голос, и ответ Нурда, говорившего по-обычному, показался ему чрезмерно громким.

– Откуда мне знать? – буркнул Витязь. – Сказал же: подождем. Может, вообще почудилось.

«Что-то многовато здесь стало чудиться всякого-разного», – проворчал Хон, отступая от решетки вслед за вцепившимся ему в плечо Нурдом. Они отошли на полдесятка шагов, и вдруг Витязь тихонько зашептал, щекоча губами Хоново ухо:

– Стой здесь, что бы ни услыхал. Когда я отойду, заговори – вроде ты спрашиваешь, а я на тебя шикаю. И ни с места отсюда, понял?

Он выпустил плечо столяра и пропал. Миг-другой Хон пытался осознать происходящее, потом, опомнившись, сказал громко:

– Ну и долго мы так… – И тут же оборвал себя раздраженным шипением.

Вышло не слишком-то натурально (во всяком случае, так ему самому показалось), и он решил покамест ничего больше не говорить.

Никогда еще Хону не было так скверно. Хуже нет, чем стоять вот так, ничего не видя, не понимая и дожидаясь невесть чего. Ему мерещились осторожные шорохи, чье-то изо всех сил сдерживаемое и от этого еще более явственное дыхание – не свое ли? Что-то отчетливо и дробно процокало по камню возле самых его ног, и он хватанулся было за меч, но тут же сообразил: древогрыз. Потом поблизости вдруг не то упало, не то треснуло, и еще раз, и еще – это было непонятно, а потому страшно, только непонятное вдруг захлебнулось сухоньким мелким хихиканьем, и Хон сплюнул в сердцах: «Бешеному бы тебя на забаву, полоумный!»

А через миг в другой стороне послышался тягучий полувздох-полузевок, и вроде бы осело на камень что-то тяжелое, мягкое. Вот это уже явно не примерещилось, хоть и было почти на пределе возможностей человечьего слуха, и Хон взялся за рукоять меча да поплотней уперся в камень ногами, готовясь к худшему. Но плохого не вышло. С той стороны, где вздыхало, надвинулся негромкий шорох, и, словно глуша его, прозвучал ленивый, с позевыванием голос Нурда: «Зря, наверно, сидим…»

Похоже было, будто Нурд возится у самых Хоновых ног. Он чем-то шелестел, шуршал, потом злобно прошипел нечто вроде: «Погас-таки… До смерти, значит…»

Потом все стихло. Опять куда-то ушел? Хон, чуть выждав, присел на корточки и осторожно зашарил вокруг. И нашарил. За долгое воинское бытие столяр многого натрогался да навидался и теперь сразу понял, что это такое. Он торопливо встал, вытирая ладонь о панцирь, а через миг Нурд, явно предупреждая о новом своем приближении, сказал: «Зря, зря сидим, ничего не будет». На этот раз столяр догадался ответить в тон:

– А нам разве есть куда торопиться?

Витязь с ходу ткнулся губами ему в ухо, и это, пожалуй, потрясло Хона куда сильнее всех закрутившихся происшествий. Похоже, дело вовсе не в превосходстве слепого над зрячим, когда вокруг кромешная тьма. Похоже, что во тьме Нурд вовсе не слеп. Тот самый Нурд, который при свете очага не сумел углядеть под ногами изрядную лужу пролитой пищи, а при лучине едва различал ступени. Пораженный странностями Нурдова зрения, Хон не без труда принудил себя вслушиваться в торопливый шепот Витязя. Впрочем, «не без труда» длилось лишь миг-другой.

– Я еще наверху чувствовал: следит, – шептал Витязь. – И сюда за нами полез. Следил за нашим огнем. В темноте не видел, шел ощупью; на последнем спуске сильно отстал – наверное, ждал, пока отойдем и можно будет светить. Я думал, он один. Но у него под накидкой кресало, а чего зажигать – нету. И руки не пахнут копотью. Думаю, в зале возле спуска еще один – этого дожидается.

Хон зябко передернул плечами. Веселые, однако, дела… А Нурд шептал:

– Я снова уйду. А ты не спеша посчитай до пяти десятков, потом запали лучину и поднимайся в зал. Если там меня не окажется, поднимайся дальше. Ступеней через тридцать в стене впадина – аккурат человеку поместиться. Пройди мимо, потом погаси огонь, вернись да и спрячься. Ежели чужой мимо пройдет – руби. Если кто-то впотьмах красться станет – руби, не окликая. Я-то пойду не крадучись, а другие из наших не пойдут без света.

Нурд ушел. Хон досчитал, докуда было велено, и пошел следом: в левой руке лучина, в правой – меч. Зал оказался пустым, и столяру пришлось-таки подниматься к мелкой пещерке, которую Витязь назвал выемкой (больше всего она походила на устье засыпанного каменным крошевом прохода). Чувствуя себя не воином, а перепуганным древогрызом, Хон вдавился в нее спиною вперед, выставил перед собой меч и стал ждать. Мгла знает, сколько времени сожрало это ожидание. Затекла рука, знобко ныла спина, прижатая к сырому камню, а от попыток расслышать в окружающей тьме хоть что-нибудь не было никакого проку, кроме звона в ушах.

Хон так до конца и не понял, что случилось потом. Вроде бы он лишь на самый короткий миг позволил себе опустить вооруженную руку и расслабиться, но, наверное, переживания и усталость взяли свое. А когда столяр, встряхнувшись, вновь обрел способность чувствовать и понимать, у него возникла непобедимая уверенность, будто совсем рядом, прямо напротив его убежища, кто-то стоит.

– Нурд, ты? – негромко спросил Хон и тут же шарахнулся, до вспышки в глазах ударившись затылком, потому что непроглядная тьма обожгла ему лицо пронзительным воплем.

8

Рана оказалась вовсе не пустяковой. Нож серого объедка не только рассек кожу, как сгоряча показалось столяру, но и глубоко врезался в мышцы.

С немалым трудом заставив возбужденно озирающегося Хона стоять спокойно, Гуфа долго рассматривала его залитое кровью плечо – рассматривала и вздыхала все мрачней и мрачней. А Леф рассматривал нож. Плохой нож, подлый. Выгнутое дугой голубое лезвие отточено так, что, наверное, может разрубить падающий волос, только предназначено оно не для рубки. Этакое пригодно лишь для одного: неожиданным взмахом полоснуть по горлу или, скажем, под ухо – как вот этот ублюдок пытался полоснуть Хона. И если бы столяр в самый последний миг не успел отшатнуться, быть бы вовсе худому.

Впрочем, кажется, и так хорошего мало… Левая Хонова рука висит, будто кости из нее выдернули; Гуфа хмурится, зубами скрипит… Да, подлый ножик. Ни тебе зазубринки, ни щербинки на лезвии; выгиб плавный, изящный – безделка, блестяшка бабья. Долго и трудно зарастают раны, нанесенные такими безделками, а вроде бы уже зарубцевавшись, в любой миг готовы открыться вновь.

На Нурда было жалко смотреть. Войдя и швырнув на пол бесчувственного послушника, он так больше и не двинулся с места, не присел даже. Стоял ссутулясь, глядя под ноги, и только время от времени постанывал сквозь зубы. Гуфа сперва вообразила, будто и он поранен, но дело было не в этом.

Нурд считал себя виновным в том, что случилось с Хоном. Это Витязь-то, который нынче столько сумел сделать и для Хона, и для остальных!

После того как стих долетевший из глубины Обители вопль, Ларде и Лефу потребовалось всего несколько мгновений, чтобы кое-как одеться, запалить от очага факел, похватать оружие (или хоть то, что могло бы за него сойти) и выскочить из зала.

Возле ступеней, уводящих в нижние этажи, они едва не сбили с ног Торка. Пререкания, кому из троих бежать на подмогу Нурду и Хону, тоже отняли вовсе не много времени. С Торком в этаких делах пререкаться трудно. Рявкнул на Лефа, Ларду вразумил увесистым подзатыльником – вот и весь спор. Это уж потом, воротившись, объяснил, что Лефу с его однорукостью пришлось бы или факел в зубах держать, или меч бросить; что Ларду при ее взбалмошности отпускать в одиночку никак нельзя; что на трех женщин мало одного охранника, если две из них до смерти перепуганы и в любой миг могут выкинуть непоправимую глупость.

Как ни быстро управился Торк с норовистыми чадами, как ни торопился он вниз, прыгая через ступени, а все же помочь никому не успел. На полдороге ему встретился Нурд. Он шел впотьмах, и на границе светлого пятна от Торкова факела показался охотнику жутким неведомым чудищем. И неудивительно: если человек тащит сразу двоих – одного на плечах, а другого волоком, – то в полутьме его можно принять за что угодно, кроме человека. И если бы тот, кого Нурд нес на плечах, не бранился Хоновым голосом (пусти, дескать, не таково мое увечье, чтоб чужими ногами идти), то ослепленный факельным заревом Нурд мог схлопотать от Торка хороший удар наотмашь.

Вот после их встречи начались заминки. Сперва Витязь и уже сообразивший, что к чему, Хон вынуждены были растолковывать охотнику, отчего факел Нурду не нужен и даже больше чем не нужен. Потом пришлось уговаривать Хона, чтоб не отбивался от Торковой помощи. Езду на плечах Витязя столяр еще мог стерпеть без особого урона для собственной гордости – Витязь он Витязь и есть, но когда то же самое попытался предложить своему приятелю и соседу охотник, Хон заартачился. В конце концов столяр все-таки признал Торка годным в качестве ходячего костыля, и они двинулись вверх. Нурд со своей бесчувственной добычей шел за ними на изрядном расстоянии, чтоб не мешал свет. А потом случилась еще одна задержка – не самая длинная, но самая шумная, когда задолго до окончания подъема Торк и Хон встретили со всех ног несущуюся вниз Ларду. До самого зала Торк, сопя под тяжестью не без труда идущего Хона, продолжал громко рассказывать своей дочке, что, как и чем он ей разукрасит за непослушание. Эта не вполне обычная для охотника громогласная многословность загодя уведомила Лефа и женщин: идут свои, причем идут без опаски, и очень уж плохого ни с кем из них вроде бы не случилось (иначе Торк вряд ли прямо на ходу занимался бы воспитанием своего чада).

А вот теперь получается, что очень плохое все-таки приключилось. Не самое, конечно, плохое – мог ведь столяр и не успеть отшатнуться, – но двое одноруких многовато для одного двора. Это Леф так подумал: «для одного двора». Значит, сам того не сознавая, уже успел выбрать? Говорят же, будто нечаянно вырвавшееся словечко всегда правдиво… Только мало ли, что говорят.

Больше всего парня ошарашило поведение Рахи. Она не закричала, не заплакала при виде облитого кровью Хона, а сделалась как-то не по-знакомому деловита и сноровиста. Мыца, кстати, тоже – Лардина родительница лишь коротенький миг потратила, чтобы убедиться, невредим ли Торк, и тут же кинулась помогать Рахе. Не дожидаясь приказов хмурой ведуньи, они вздули огонь в очаге, засунули в самое пламя огромный горшок с водой и принялись растирать да толочь какие-то снадобья. Единственный крик, который они себе позволили (обе разом одно и то же), – это чтоб Ларда не торчала шестом, а скорее готовила ложе, да помягче, да поближе к свету. Наверное, обе женщины в прежние времена успели во всяких видах навидаться своих мужей – ведь те не родились лучшими воинами крайних земель.

А Гуфа все маялась. И за лечение не спешила браться, и даже не отпускала раненого прилечь, хоть тот уже еле стоял. В конце концов Торк бочком придвинулся к старухе, спросил – тихонько так, с оглядкой на занятую вблизи очага Раху:

– Лечить-то будешь его? Нельзя тебе его не лечить: ежели по-обычному, без твоей хворостины, рука усохнет. Не думай, я в ранах хорошо понимаю, – и самого, бывало, и сам тоже…

– Понимает он! – Гуфа не говорила – шипела сквозь зубы. – Без хворостинки… Чего ты от моей хворостинки хочешь, ты, пониматель? Чтоб у него вместо руки скотья нога выперла – ты этого хочешь?! Как я его такой хворостинкой буду лечить? Лефа вон подлечила, Нурда – хватит с меня такого лечения!

И тут вдруг подал голос Нурд:

– А ты его не новой хворостинкой лечи. Ты его той лечи, которая тебе от покойной родительницы осталась.

Он поднял голову, неторопливо оглядел повернутые к нему изумленные лица, усмехнулся:

– Ты, старая, сама не знаешь, что натворила с моими глазами. Я теперь вроде слепого только при плохом свете. Вообще без света вижу куда лучше, чем видел прежде и, наверное, днем, при солнышке, видеть буду – пока что не случилось попробовать. Вот обычные цвета я вправду перестал различать, ну и бешеный с ними. Зато другое различаю, странное: вокруг каждого человека вроде сияния какого-то и вокруг прочих тварей (древогрызов, к примеру) тоже, только мутное и серое. А из вещей такое только вокруг новой твоей хворостинки (тоже мутноватое, серое), и вокруг этого вот… – Он подступил к Рахе и осторожно вынул из ее рук нездешнюю дубинку, которую бабы уже прочно приспособили для стряпных надобностей. – У нее сияние яркое, голубое – как у большинства людей. Вот я и подумал: а не снабдила ли твоя родительница эту диковину ведовской силой? Про запас, на случай потери своей хворостинки?

С проворством, немыслимым для ее лет да всегдашней повадки, Гуфа очутилась подле Витязя и выхватила у него дубинку. Несколько мгновений она лихорадочно озиралась, будто искала что-то; потом прыгнула к очагу. Визгливо выкрикнув неразборчивую скороговорку, старуха тронула дубинкой еще не вскипевший горшок, и тот вдруг заклокотал, забурлил, выплюнул облако пара пополам со жгучими брызгами.

На какой-то миг ведунья будто окаменела. А потом она шагнула обратно, к Витязю, уткнулась головой в его грудь и не то засмеялась, не то заплакала… Впрочем, слабость ее была недолгой.

– Ну-ка, Торк, веди сюда своего дружка! – Старухин голос зазвенел медным бубенчиком и внезапно сорвался на смешной писк. – Повезло ему, слышите? Очень повезло нынче ему и всем нам!

Пока охотник, Ларда и Леф торопливо укладывали раненого, старуха ни с того ни с сего спросила ухмыляющегося Витязя:

– Ты сказал: «Как у большинства людей». А что, сияние не у всех одинаково?

Ухмылка медленно сползла с Нурдовых губ:

– Не у всех. У послушников, у Хона с Торком, у их женщин, у Ларды – голубое. А вот у Лефа желтое. И… – он отвернулся, вздохнул, – и у Старца тоже желтое.

Леф чуть не выпустил из мгновенно взмокших пальцев руку своего названого родителя. Бес знает, что за сияние умеет теперь видеть Нурд, но если это самое сияние у пришедшего с другой стороны Прорвы парня цветом своим отлично от сияния здешних братьев-людей… Получается, что он все-таки не такой, как здешние? Получается, что напрасны были надежды высокоученого эрц-капитана и старой ведуньи? Здесь и там люди неодинаковы, а значит, по обе стороны проклятого Тумана Мир не один и тот же? Но Старец… Или он тоже родился в Арсде?

А Нурд продолжал:

– И еще ты, старая… У тебя сияние вовсе третье – зеленое. Помнишь Кроха-красильщика? Позапрошлой весной он красил мне накидку в зеленый цвет, и для этого смешивал желтую охру с голубой глиной.

* * *

Хон наконец заснул. Вроде бы всего только мгновение назад хорохорился, порывался то рассказывать, как все было с послушниками, то расспрашивать Лефа, что там, за Мглой… И вот заснул-таки, не успев слова договорить. Ну и ладно – ему сейчас сон кстати.

Окончив возню с раненым столяром, Гуфа взялась за послушника. Торк, правда, ворчал, что серого объедка не лечить, а пристукнуть бы, но когда старуха велела помочь, не ослушался.

– Ты думаешь, пристукнуть его – сложное дело? – бормотала Гуфа, обтирая кровь с рассеченного послушнического темени. – Пристукнуть – дело вовсе даже простое. Простое, но глупое. Дохлый он нам без надобности, а живьем, глядишь, еще и послужит…

Долгое занятие выдумала себе старуха. Даже при ее вновь обретенной ведовской силе очень непросто оказалось уберечь серого от Вечной Дороги. Хоть и досталось ему не лезвием, а обушком крутанувшегося в Хоновой ладони клинка, но досталось крепко – от души и на полный мах. Промедли Гуфа с лечением до рассвета – околел бы, так и не придя в сознание. Но Гуфа успела вовремя.

А вот тратить свое умение на переломанную ногу послушника ведунья не стала. Вправила только и велела бабам выискать какую-нибудь палку да привязать ее к перелому. «Пускай, – сказала, – полежит солнышек с двадцать: и ему на пользу, и нам спокойно».

К концу лечения послушник очнулся. Это заметили все, потому что он принялся барахтаться и орать дурным голосом – видать, Раха с Мыцей не шибко осторожничали с его переломом. Впрочем, буйствовал серый недолго. Стоило только Гуфе склониться к его лицу, как вопли стихли и дерганья прекратились. Леф было решил, будто это старуха угомонила послушника ведовским наговором, но ведовство оказалось здесь ни при чем. Вернее сказать так: ни при чем оказалось старухино ведовство. Увидав так близко от себя Гуфу, серый, похоже, опамятовал, сообразил, где он да в чьих руках, и больше ни единому звуку не позволил прорваться сквозь закушенные до крови губы. Дергаться он тоже перестал – лежал, почти не шевелясь, только норовил отворачиваться, когда кто-нибудь наклонялся к нему. Попади Леф в лапы Истовых, он бы, наверное, тоже повел себя так, а потому на душе парня шевельнулась тень уважения к раненому послушнику. Впрочем, тень эта шевелилась весьма вяло и очень недолго.

Велев Торку и Ларде придержать серого за голову, Гуфа поднесла едва ли не к самым его глазам пылающую головню. Бешеный знает, что успела разглядеть старая ведунья в сузившихся зрачках послушника, прежде чем тот зажмурился, а только губы ее искривились в мрачноватой улыбке.

– Ну конечно… – Гуфа будто сплюнула эти слова, потом бросила головню обратно в очаг и обернулась к Нурду: – Что ж случилось-то с вами? Рассказал бы.

Нурд снова ссутулился. Глядя на его обвислые плечи, на то, как он усаживался под стеной – медленно, неловко, с покряхтываниями, Леф вдруг подумал (да нет, не подумал и не осознал даже – тут правильное слово не вдруг подберешь), что Витязь-то уже в летах и что плохо дело, если он позволяет другим свои лета замечать. Прежде Нурд казался чуть ли не вдвое моложе Хона да Торка, и когда Ларда в ночь после разорения бешеными Сырой Луговины назвала его старым, все долго смеялись. Теперь бы этакое неловкое словцо ни единой улыбки не вызвало; теперь Витязь тому же Торку по меньшей мере ровесник.

А Нурд рассказывал, что случилось с ним да со столяром.

Наставив Хона, что надобно говорить да как и куда идти, Витязь прокрался в залец, из которого начинались проходы и наружу, и к Древней Глине, и долгий подъем на самый верх. Как Нурд ни осторожничал, а все же нашумел, взбираясь по ветхим остаткам ступеней (трудно не нашуметь, когда щебень течет из-под ног, будто вода). Шум этот был совсем слаб, он даже не вспугнул ссорящихся где-то поблизости древогрызов: поднимаясь, Витязь пару раз слыхал резкий короткий стрекот – так стрекочут голохвостые твари, готовясь к драке. Однако, выбравшись в залец, Нурд почти сразу понял, что дело плохо. В зальце не было никого – ни тех, которые на четырех ногах, ни двуногих, но отчетливо пахло горячим металлом и копотью. Совсем недавно там был человек. Человек с огнем. Древогрызы не стали бы выяснять отношения, если поблизости человек с огнем. Значит, был, услыхал поднятый Нурдом шум, подал условленный сигнал, не дождался ответа и понял: идет чужой. И ушел. Куда? Наружу? Может быть, и наружу…

Несколько мгновений Нурд стоял неподвижно, вслушиваясь и вглядываясь. Так ничего и не разглядев, он беззвучно скользнул к ближней стене, взял оставленный возле нее меч (голубое лезвие чуть слышно царапнуло по камню), снова замер на миг-другой. А потом решительно двинулся в проход, ведущий к Древней Глине. Сунься он тогда в потайной лаз наружу, Хон мог бы избежать ранения. Или никого бы из нынешних обитателей Первой Заимки уже не было в живых, да и самой Первой Заимки не стало – по-разному могло бы случиться.

Идти пришлось долго. Нурд начал опасаться, что не сумеет удержать в памяти количество пройденных поворотов и ответвлений, да и приметы человеческого присутствия давно перестали ощущаться. Витязь совсем уже решил поворачивать обратно, как вдруг его поразила до нелепости простая мысль: а почему он идет именно этой дорогой? Почему пропускал одни боковые ходы и сворачивал в другие, почему миновал попавшийся на дороге огромный гулкий зал (наверное, хранилище Глины)? Словно колдовство какое-то ведет его по темному нутру древнего строения. Но ведовской перстень не греется, значит, либо колдовство тут ни при чем, либо не злое оно, колдовство это?

И вдруг он почувствовал слабые отголоски все того же запаха – запаха копоти и горячего металла.

Проход резко изломился. Но еще прежде, чем осторожно выглянуть из-за поворота, Нурд почти безошибочно угадал, что ему придется увидеть. Первым бросившимся в глаза предметом был дырчатый медный горшочек, стоящий на полу посреди прохода. На дне горшка бился крохотный язычок пламени – такой крохотный, что свет его не помешал Витязю разглядеть вход в камору, плотно забитую кожаными тюками, черную дорожку, тянущуюся от тюков почти к самому огоньку, и неподвижно сидящего человека в сером. По напряженности этого человека, по его позе чувствовалось: при малейшем шуме он без размышлений толкнет свой непривычного вида светильник туда, на рассыпанную по полу черную пыль. И что тогда? Это тоже было понятно – Витязь хорошо помнил вид проклятого песка, которым снаряжалась плюющаяся дымом и пламенем труба.

Медлить было опасно; пытаться хватать серого живьем – еще опаснее. Отступив на пару шагов, Нурд высмотрел под ногами каменный обломок поувесистей, стиснул его в руке и снова придвинулся к повороту. Длинный бесшумный вдох, плавный размах…

В последний миг сидящий успел обернуться (видать, и среди послушников попадаются годные не только к жратве да вилянию языком), и камень вместо виска угодил ему в лоб. Но размышлять, к добру ли так получилось, серому придется уже на Вечной Дороге – это, конечно, если кто-нибудь решит тратить время на заботы о дохлом послушнике Мглы.

А ведь может быть, сам Нурд и не погнушается допустить к Вечной Дороге воина, который даже самый последний отблеск жизни хотел отдать доверенному делу (хоть и было это самое дело гнуснейшей гнусностью). Уже валясь с раздробленным черепом, серый норовил пинком опрокинуть светильник. Но метнувшийся вслед за камнем Нурд успел кончиком меча достать медную берложку такого крохотного и такого опасного огонька. Достать и отшвырнуть как можно дальше от смертных судорог послушника и от злого песка.

Удар Витязя загасил светильник. В наступившей тьме жалобное дребезжание меди о каменные неровности щербатого пола вдруг слилось с пронзительным дальним воплем – тем самым, который слыхали и оставшиеся наверху.

Нурд не знал, что приключилось с Хоном. Когда Витязь подоспел к нему, тот уже управился сам. На торопливые Нурдовы расспросы столяр не отвечал, он только нехорошо ругал серых и плевался. Да и расспрашивать было некогда: до бесед ли, если человек весь в крови?! Нурд замолчал. Гуфа покосилась на мирно сопящего Хона и снова придвинулась к послушнику.

– А вот он нам сейчас расскажет и про Хонову рану, и про свои две, – процедила старуха.

Витязь скривился, замотал головой:

– Своей волей он язык не раскупорит. Похоже, старая, Истовые все-таки выискали среди своих бестолочей троих настоящих воинов.

– Думаешь, он воин? – Старухины губы изогнула ехидная ухмылка. – Зря, вовсе неправильно думаешь. А вот другое слово ты правильно сказал: бестолочь. Бестолочь он, Нурд, причем самая бестолковая. Псина натасканная, жертвенная скотина – вот он кто. Гляди!

Гуфа резко взмахнула чудодейственной дубинкой, словно собиралась ударить послушника в лицо, – тот не вздрогнул, даже глаза не прикрыл. Впрочем, дубинка лишь едва дотронулась до его щеки, и одновременно с этим касанием старая ведунья заговорила:

Снова и снова касалась ведовская дубинка лба, губ, груди серого, будто отбивая на нем такт Гуфиного бормотания. Леф видел, как ежится послушник, как старухины глаза наливаются синим холодным светом…

Последнее из Гуфиных слов, неожиданно выкрикнутое в полный голос, почти заглушил пронзительный сиплый взвизг. Визжал послушник. От этого визга у Лефа взмокла спина; Ларда поперхнулась недевчоночьим словечком – не со зла, с перепугу. А Гуфа, криво усмехаясь, оглядела мрачного Витязя, растерянно помаргивающего Торка, отпрянувших от нее и от серого Раху и Мыцу; Хона, который беспокойно заерзал, задышал прерывисто, но не проснулся… Она ничего не сказала, да слова и не требовались.

Серый успокоился на удивление быстро. Должно быть, его протрезвила мучительная боль, причиняемая дерганьем да воплями; или сообразил наконец, что не лечат того, кого замыслили убивать. Да и напугался-то он не столько возможности новых бед, сколько того, чего едва не натворило с ним его же собственными руками хитрое заклятие Истовых.

Он все помнил, он охотно и торопливо пересказывал наставления серых мудрецов – давясь словами, всхлипывая, растирая слезы по не отмытым от крови щекам. Нет, раненый послушник вовсе не заискивал перед теми, в чьих руках оказался. Он мстил. Единственным доступным ему способом мстил Истовым, пославшим его убивать самого себя.

В общем-то, Нурд оказался прав: Истовые выбрали для исполнения задуманной ими гнусности отнюдь не первых попавшихся братьев-послушников. Этот вот оказался пастухом жертвенного стада с какой-то из горных заимок. В горах немало тварей, лакомых до скотьего мяса, а потому пастухам (хоть общинным, хоть носящим серое – разница невелика) поневоле приходится уметь читать следы и с оружием управляться половчей многих прочих. Кем были прежде двое других, раненый не знал, однако же не сомневался, что и они имели кое-какие охотничьи навыки. И все-таки эта троица не была настолько умелой, чтобы Истовые решились поручить ей вырезать нынешних обитателей Первой Заимки. Не зная точно, на что нынче способны Гуфа и Нурд, да еще после возвращения Лефа и Торковой дочки-охотницы… Слишком велик был риск неудачи, которая лишь выдала бы замыслы серых мудрецов.

Послушник даже не догадывался, кто и как затаскивал в обитель гремучее зелье. Ему и двоим другим объяснили, где оно сложено (кстати, ни одному из них не пришло в голову удивиться, до чего легко отыскалась в путанице никогда прежде не виданных переходов описанная Истовыми дорога к набитой зельем каморе). Истовые велели следить за поселившимися в Первой Заимке людьми – в особенности за Гуфой: не шарит ли старуха в хранилище Древней Глины, а если шарит, то довольна ли находками (похоже, бывшие хозяева Обители не шибко были уверены, что в хранилище не осталось ничего путного). Еще велели ждать прихода гонца, который скажет, когда надо поджигать зелье. И еще велели Истовые: если поймете, что те, которые поселились в Обители, заметили вас либо могут найти зелье в каморе, – поджигайте немедленно; для этого один из вас должен безотлучно сидеть возле поджигательной присыпки и иметь под рукой неугасимый огонь. Только теперь до раненого послушника дошло, почему никто из них не придумал засомневаться: поджечь-то присыпку труд невелик, а что же после этого станется с поджигателями?

И все-таки страх смерти оказался очень живуч. Неосознаваемый, подспудный, он продолжал трепыхаться где-то на самом дне изувеченного колдовством рассудка, будто недодавленный осевшим валуном землеед.

Они бы должны были поджечь зелье, когда чуть не натолкнулись в узком проходе на столяра и поняли, что тот заподозрил неладное; и уж тем более после того, как Хон возвращался к подозрительному месту крадучись и при оружии. Но они убедили друг друга и каждый себя, что под обломками строения обязательно следует погубить всех нынешних его обитателей. Всех до единого. Значит, нужно дождаться возвращения Гуфы и тех, кто ушел с нею. Когда же уходившие вернулись, послушники решили выждать еще немного, а потом охотно поверили Нурдовому «никого здесь нет». Но следить за врагами Истовых они не перестали. Этот, единственный уцелевший, действительно остался в нижнем зальце, а другой без света полез в Старцеву пещеру подсматривать за ушедшими туда Хоном и Нурдом.

Расслышав, что кто-то крадучись поднимается обратно, оставшийся в зальце серый взвизгнул по-древогрызьи, как было условлено со своими. Ответа он не дождался и, поняв, что идет чужой, бросился прятаться. В тот миг ближе всего оказалось устье ведущего наружу лаза, а времени на раздумья и выбор уже не оставалось. Как ни спешил серый, он все-таки успел вспомнить о Хоновой следоделательной уловке и перескочить через опасное место. А вот со светильником послушник напортил.

Светильник был хитрый: его можно было притушить и сделать совсем незаметным, не убивая огня. Но серый впопыхах не стал возиться с бронзовыми колпачками да воротками, он просто дунул изо всех сил. Непоправимость сделанной глупости он осознал, уже спрятавшись за изгибом подземного лаза: кресало-то осталось у его собрата, ушедшего вслед за Хоном и Нурдом!

Между тем в зальце вроде бы так никто и не появился. Серый не заметил ни малейшего проблеска света, однако же сумел расслышать тихий, но отчетливый лязг – будто железом задели камень. Посланец Истовых маялся в кромешной тьме, безуспешно пытаясь понять, что происходит и что следует делать ему, как вдруг темный провал спуска к обиталищу Старца набух трепетным заревом лучины.

Серый пастух сумел догадаться, что взобравшийся в залец Хон не имел отношения к недавним звукам. А еще послушник догадался, что его собрат мог угодить в ловушку и что перед Хоном из пещеры мог тайком выбраться Нурд. Поразмыслив, серый решил красться за Хоном, попытаться понять, не изображает ли тот приманку (может, Витязь, таясь во тьме, будет следить за своим другом?), и, если все сложится хорошо, – убить столяра и завладеть его огнем.

Зачем?

Это сложный вопрос. Послушник не думал, что станет делать потом. Просто он до ледяного пота испугался непробиваемой темноты, с которой ему грозило остаться один на один.

Едва послушник успел одолеть несколько ступеней, как Хонова лучина, мерцавшая уже на изрядной высоте, вдруг пропала. От неожиданности серый надолго замер; потом осторожно поднялся к тому месту, где, как ему показалось, исчез столяр (во тьме, да еще глядя снизу вверх, серый ошибся почти вдвое), и снова замер, пытаясь понять, что случилось. И тут прямо у него над ухом прозвучал вопрос столяра: «Нурд, ты?» Послушник дико завопил (этот-то вопль и разнесся по всему строению), шарахнулся и, не удержавшись на ступенях, упал с высоты почти трех человечьих ростов. Ему повезло отделаться всего-навсего переломом ноги. Боль отрезвила его, да и Хон сглупил; снова зажег лучину и спустился к упавшему. Он не очень спешил, и серый успел понять: столяр один, а его вопрос из темноты означал вовсе не любезность по отношению к Витязю (не желаешь ли, дескать, сам развалить голову подставившемуся дурню?).

Пастух жертвенной скотины прекрасно умел прикидываться мертвым; когда-то он уберегся так даже от хищного – брезгливая тварь предпочла гоняться за обезумевшими круглорогами. А теперь это умение и неверный свет коптящей лучины сумели обмануть Хона. Нагнувшийся к мнимому мертвецу столяр получил удар ножом, после чего этот самый мнимый мертвец едва не сделался настоящим.

…Послушник умолк, и несколько мгновений в зале слышались только потрескивание очага да храп Хона.

Потом Нурд сказал:

– Дурень ты. Тебе бы не Хона скрадывать, а просто-напросто крикнуть, чтобы услыхал тот, возле каморки. И все бы случилось по-вашему.

Серый промолчал. То есть, может, он и собрался бы ответить, но раньше него разлепил губы Торк.

– Сам ты, Нурд, это… не шибко умен… извиняй, конечно, – выговорил охотник. – «Крикнуть»… «По-вашему»… Да он наверняка и думать забыл, для чего их сюда наладили. А ты забыл, с кем имеешь дело. Послушничью трусость не перешибешь никаким заклятием – вот тебе и все пояснения!

Витязь только плечами пожал, зато Гуфа вдруг напустилась на охотника чуть ли не со злобой:

– Еще один пояснитель выискался на мое темечко! У тебя голова-то для чего к шее прилеплена, Торк? Хлебать да болтать – только для этого у тебя голова? Ах, не только… Ну так это еще хуже, потому что либо испортилась она, либо ты разучился ею пользоваться. А ты, Ларда, не сверкай глазами, мала еще сверкать на меня! Нечего зыркать, говорю, и родителя твоего защищать нечего! Телегу впереди вьючного переть – и то лучше, чем язык впереди ума, как вот он. И еще других смеет ругать глупыми!

Гуфа замолчала, потупилась, сердито сопя. Торк выждал немного, потом спросил на всякий случай:

– Все сказала или дух переводишь?

Ведунья дернула плечами, словно бы у нее по спине пробежалась какая-то пакость.

– Ты прости, Торк, ежели не так что сказала, но я тебе опять повторю: прежде чем языком махать, надобно думать.

– И чего же я недодумал?

Гуфа со свистом втянула воздух сквозь остатки зубов. Леф решил, что она снова хочет ругаться, но старуха заговорила на удивление спокойно:

– У тебя пальцы на руках есть? Вот и загибай их: считать будем. Первый палец – это Хон ни с того ни с сего забыл запереть Старцеву решетку. Второй палец – свет, который Нурд с Хоном видели у Старца. Нурд невесть как отыскал хранилище огненного зелья – это ты третий палец загни. Послушник наглупил, не додумался криком предупредить поджигателя (хотя чего уж тут думать, если именно так у них было условлено) – еще палец… Да ты никак сызнова спорить хочешь? – вновь повысила голос ведунья, заметив, что охотник собирается говорить. – Тебе не спорить надобно – думать! Еще, кстати, несколько пальцев загни; вот сколько осталось, столько и загибай: это будет послушническая да ваша о Старце забота. Ведь уже говорили об этом, помнишь?

Опять несколько мгновений тишины. Торк задумчиво рассматривал свои кулаки, а остальные рассматривали Торка. Потом Нурд обернулся к старухе:

– Думаешь, ведовство?

– Колдовство, – поправила Гуфа.

– Старец?

– Угу.

– Думаешь, значит, это он колдовством пытался заставить Хона не запирать решетку?

– Угу.

– А тогда почему он раньше не пробовал? – это уже Ларда ввязалась: глаза как плошки, и даже нос от любопытства дрожит. – Столько лет все сидел в яме, а тут вдруг решил на волю полезть. Нас, что ли, ждал?

– Может, и нас, – невозмутимо согласилась Гуфа. – Понял небось, что Истовые собрались губить и его вместе с нами, вот и засуетился. А может, раньше просто не умел этак-то…

– А может, Хон просто этак-то переполошился из-за виденного огня и все на свете забыл? – почти передразнило Гуфу нахальное Торково чадо.

Старуха, впрочем, будто и не заметила издевки.

– Лефов да твой отцы из тех, кто, переполошившись, делает не хуже, а лучше, – сказала она. – Ты, может, вообразила, будто я в нездешних силах меньше тебя понимаю? Так ты это зря вообразила, маленькая глупая Ларда. Вот к примеру: думаешь, я не знаю, что ты про себя бормочешь, когда идешь одна в темноту? Охранное от Смутных ты бормочешь. И кстати, бормочешь вовсе неправильно.

Ларда негодующе фыркнула, но уши ее запылали чуть ли не ярче очажных угольев.

А Гуфа продолжала:

– С Хоном Старец пытался сделать так, как и я бы пыталась, – обернуть себе на пользу его тревогу, спешку да раздражение. И вот еще что: я Хона и так и этак пытала, он клясться готов, что ведовское кольцо не грелось. Значит, Старцево колдовство было ему не во вред. И сегодня – Нурду помог, послушнику голову задурил… Может, он нам друг?

– Друг, как же! – хмуро пробурчал Торк. – Просто он не хотел, чтобы строение обвалилось на его плешь. Хоть он и Вечный, а жить-то, поди, не наскучило!

Гуфа спорить не стала. Она дотянулась дубинкой до задрожавшего послушника, нашептала что-то почти неслышное, и тот обмяк, засопел глубоко и ровно.

– Пускай поспит, – буркнула старуха.

– Пускай, – эхом откликнулся Нурд и вдруг подтолкнул локтем присевшего рядом Лефа. – А ты бы все же рассказал нам о нездешних местах. Старец-то, думаю, из-за Мглы…

Леф завздыхал, искоса поглядывая на Витязя. Не хотелось парнюобижать Нурда отказом, но и к долгому разговору – тем более этакому – душа никак не лежала. Рахе и Ларде такой рассказ поперек нутра вывернется; да и Торку – из-за дочери, а может, и не только из-за нее. И Хон спит. Ему-то Лефово повествование тоже не в радость, но потом наверняка станет обижаться, что без него… Да и устали все, и ночь без сна, и…

– Долгие беседы сейчас не ко времени, – это охотник решил помочь мнущемуся Лефу. – Пока мы тут сидим да обмахиваемся языками, в Обитель могли забраться новые серые. Кому-то надобно еще раз обшарить строение и сторожить лаз наружу. И камору с зельем.

– Не думаю, чтобы Истовые прислали новых, – сказала Гуфа.

– Ну и зря не думаешь, – отрезал Торк. – Этот вон, – кивок в сторону храпящего послушника, – говорит, будто кто-то должен прийти и сказать: поджигайте.

Ведунья пожала плечами:

– Поджигать-то некому!

– А ежели тот, который придет, подожжет сам?! – Торк явно начал терять терпение. – Чего вы все будто вяленые? На Старца своего надеетесь, что ли? Нашли себе охранителя…

– И на Старца тоже, – невозмутимо отвечала Гуфа.

Торк негодующе оглянулся на Витязя, словно бы ждал от него поддержки. Но Витязь молчал. И Ларда молчала, она, оказывается, уже спала – сидя, привалившись к стене, постанывая и время от времени сильно вздрагивая всем телом, будто усталый щенок. Раха с Мыцей устроились уютнее – на ворохе старых шкур, сваленных между стеной и очагом.

Торк прихлопнул себя ладонями по коленям и поднялся.

– Пойду наверх, гляну, что там, – сказал он. – Небось, день уже. А потом спущусь в самый низ и буду сторожить лаз – если еще не поздно.

– Не поздно, – успокоила его Гуфа, но охотник только оскалился в ответ и торопливо ушел.

Старуха проводила его насмешливым взглядом, потом повернулась к Нурду:

– Зря он, уж ты растолкуй ему. Если чужой объявится, я его сразу почую. Теперь-то, при тростинке… то есть дубинке…

– Дубинка дубинкой, а сторожить лаз тоже не лишнее, – сказал Нурд. – Даже если почуешь ты пришлого, то пока мы отсюда вниз добежим, он успеет натворить чего только захочет.

Гуфа, похоже, была другого мнения, однако спорить не стала. А Нурд, помолчав, вздохнул:

– Вот если б нам суметь как-нибудь испортить проклятое зелье…

Леф наконец решился разлепить губы.

– Порох боится воды, – сказал он.

– Что боится? – обернулся Нурд.

– Ну, зелье это.

Несколько мгновений Витязь раздумывал, потом с сожалением покачал головой:

– Не выйдет. Воды там поблизости нет, да и упрятано зелье хорошо – в кожаные мешки.

– Не выйдет, говоришь? – прищурилась Гуфа. – Ты, Нурд, зря это сказал, не подумавши. Раз воды боится, значит, поддастся водяному заклятию. И пускай тогда поджигают…

Старуха встала, потянулась до хруста, заговорила опять:

– Давайте так: сейчас Торк воротится и, ежели, конечно, не передумал, – пускай впрямь идет вниз, следить. А мы малость поспим и тоже пойдем: ты, Нурд, да я, да, может, Леф еще с нами. Я наложу заклятие на камору с зельем и на лаз – непроходимость для злых…

– У тебя на землянку было наложено против злых, – сказал Нурд. – Сильно помогло? Ведовство ведовством, а лаз будем сторожить по очереди. Я, Торк и Леф. И Ларда – не потому, что она нужна для этого дела, а потому, что не получится ее отогнать.

Гуфа хихикнула – наверное, представила себе попытку не допустить Ларду к охране лаза.

– А что до заклятий… – Нурд тоже встал и подошел к Гуфе. – Ты теперь можешь сделать мне глаза такими, как раньше?

– Могу.

– Только знаешь, ты мне один глаз сделай как раньше, а второй пусть остается теперешним. Ну что, Леф…

Он, наверное, хотел предложить Лефу поспать, но не успел. В зал вошел Торк, и по его лицу сразу стало понятно: что-то случилось. Будто не замечая вопросительных взглядов, охотник направился к корчаге, зачерпнул пригоршней, напился и растер по лицу остатки. Потом уселся возле очага и принялся кидать на тлеющие угли всякий горючий мусор. Некоторое время Витязь, Гуфа и Леф озадаченно поглядывали то на него, то друг на друга. Наконец Нурд не выдержал:

– Ну?

– Исчадие, – сказал Торк и опять замолчал.

– Ну, – снова подстегнул его Витязь.

– Исчадие, говорю, пробежало. – Охотник опять примолк, потом уточнил:

– Внизу.

– Понимаю, что не по кровле. – Нурд уже еле сдерживался.

– Странное, говорю, исчадие пробежало. – Торк бросил на угли кусок корья и внимательно следил, как оно корчится, разгораясь. – Мелкое, из нестрашных, а на хвосте – тарахтелка с искрами.

– Что?!

– Тарахтелка с искрами – глухой, что ли? Шар такой, вроде ореха с два твоих кулака. Трещит и плюется огнем.

И опять молчанка. Лишь после третьего «ну!» Торк соблаговолил вновь зашевелить языком:

– Оно побежало дальше, туда, где послушники затеяли строить. Там почти никого не было – двое-трое, да и те еле шевелились. А когда это, с тарахтелкой, выскочило – так и порскнули. Хуже, чем от бешеного, право слово. А когда оно пробегало мимо Обители… Вот аккурат возле выхода из подземного лаза…

Ясно было, что Торк сейчас сызнова замолчит, и Нурд заранее сунулся со своим «ну!». Охотник разозлился.

– Что я тебе, вьючное?! – вскинулся он. – Занукал, как на скотину! Хвост у него оторвался, вот тебе и все ну!

– Как оторвался?!

– Да так! Сходи сам погляди – сейчас день уже, хорошо видать аж до ущельной узости. Оторвался, говорю, хвост, и все тут. Полежал, цветными огнями попыхкал, а потом раскололся на манер ореха. Так и лежит. А исчадие без него убежало в ущелье.

– Опять, значит… – вырвалось у Лефа. Видя обращенные к нему выжидательные взгляды, парень объяснил:

– Вечером такое распугало послушнических работников. Мы с родителем видели. Только у того от хвоста не отрывалось.

Если бы Хон и Раха не спали, их бы порадовало Лефово «мы с родителем» – очень уж легко и естественно сорвались эти слова с губ задумавшегося парня. И Ларда бы тоже наверняка порадовалась таким словам. А вот сам Леф даже не заметил сказанного, и Нурд со старухой – тоже.

– Я, когда ночью ходила на кровлю, тоже слыхала треск, будто от проклятого зелья, – сказала Гуфа. – И разноцветные огни видела. Но что это было – разве ж во тьме углядишь? Вовсе ничего нельзя было углядеть.

Она осеклась, потому что вскочивший на ноги Леф нетерпеливо тронул ее за плечо:

– Ты мне дай того снадобья, что против песьего нюха. Сейчас дай.

Старуха растерянно заморгала:

– Дать-то труд небольшой, только зачем?

– Надо. – Леф для убедительности пристукнул себя в грудь кулаком. – Очень мне надо штуку эту достать, которая от хвоста оторвалась.

– Ну так что ж? – пожала плечами ведунья.

– Дотемна ждать нельзя. Серые тоже небось не слепые – а вдруг отважатся завладеть? Ничего, как-нибудь проскользну. А даже если заметят, не беда. Они про лаз и так знают.

– Вот и я о том же, – хмыкнула Гуфа. – Снадобье-то тебе зачем? Вовсе незачем тебе след от песьего нюха прятать…

Леф растерянно заскреб затылок. И верно ведь – теперь вовсе незачем прятать след. Не сообразил, Витязь? Вот потому-то Витязем и зовут не тебя, а Нурда – у него небось руки и язык не успевают обгонять ум.

9

Снова постылый розовый туман застит даль, виснет прядями на изглоданных временем сучьях древесных трупов. Четвертый поход сквозь Мглу. Четвертый, и не последний. Сколько раз еще придется миновать это гиблое место? Дважды? Однажды? Никто этого тебе не предскажет, никто. И ты сам покамест не можешь этого знать.

За спиной негромкое бормотание. Это Гуфа. Едва успев забрести в туманное озеро Бездонной, старуха принялась вполголоса рассказывать себе самой об известных ей людях и их делах, о Ненаступивших Днях… Чтоб, значит, вовремя уразуметь, если память все-таки поддастся. Зря бормочет. Уже пройдено куда больше половины пути, а старухина память жива и неущербна. Да, не напрасно дед орденского адмирала восхищался запрорвной ведуньей. Старуха второй раз осилила то, что высокоученый эрц-капитан мнил непосильным. Сделанную для неведомого Фурстова ученика пластинку Гуфа сумела переиначить сперва для Лефа, а нынче – и для себя. И занятие это отняло у нее вовсе не много времени.

Только все же правильно сказал Нурд: вновь об ретя свою силу, ведунья на радостях чересчур ей доверяется. Вот хоть со Старцем: если уж непременно потребовалось тащить его с собой, Леф предпочел бы заклятию послушания крепкий кожаный ремень. Если Мгла способна увечить память, то и ведовские заклятия в ней могут вывернуться поперек заклинательской воли. Да, конечно, старуха права: переделанная ею пластинка в Бездонной не пострадала; тасканное Лефом из Мира в Мир и обратно кольцо сохраняло свои ведовские свойства по обе стороны проклятого Тумана – все так. Но ведь заклятие заклятию рознь. Да и поддался ли Старец Гуфиному ведовству, не притворился ли? Сама же говорила, будто он колдун, каких мало.

Через каждые пять-десять шагов Леф непроизвольно оглядывался на Старца, но покуда не смог заметить в поведении дряхлого объедка ничего подозрительного. Бредет себе и бредет чуть позади Гуфы – ноги в коленях почти не гнутся, руки болтаются по бокам, будто в плечах перебиты; лицо такое, словно бы он крепко и внезапно заснул. До того внезапно, что даже глаза не успел захлопнуть. Одно только беспокоило парня: легкое подергивание Старцевых губ. Уж не бормочет ли и он – только не как ведунья, а про себя, беззвучно? Или его губы дрожат просто в такт шагам и дыханию? Поди разбери…

Вообще же Лефу довольно давно пришло в голову, что Гуфа знает о будущем (причем не только о его и Лардином) гораздо больше, чем говорит. Вроде и не наверняка, будто сама не вполне доверяет своему знанию, но, кажется, покуда это самое знание ее не обманывает. А может быть, дело просто-напросто в том, что ведунья очень умная и о многом (если не обо всем) догадывается куда раньше других. Например, о том, что это за шары громыхали на хвостах выбегающих из Прорвы исчадий, старуха явно поняла чуть ли не прежде самого Лефа.

Впрочем, именно эта Гуфина догадка не удивительна: старуха, оказывается, уже видала такое. Давным-давно; вскоре после того, как Мгла выпустила в Мир Нелепого бешеного. Он ухитрился скрытно добраться до Галечной Долины, а объявившись, повел себя по-небывалому: вместо чтоб нападать, стал пытаться разговаривать жестами. Такое поведение до того перепугало братьев-людей, что Нелепого убили с куда большей яростью, чем убивали обычных бешеных. Это с его шеи попала к Гуфе сберегающая память блестяшка. А вскоре после того, как погиб Нелепый, Мгла стала выпускать мелких исчадий с гремучими шарами на хвостах. В ту пору этаких тварей выскочило в Мир чуть меньше полутора десятков. И у каждой шар отрывался – некоторые из нездешних зверюг добегали с ним чуть ли не до Шести Бугров, другие не успевали сделать и нескольких прыжков по дну Ущелья Умерших Солнц, но рано или поздно с гремучими подвесками расстались все.

Оторвавшись, шары некоторое время лежали, громыхая цветными вспышками, а потом лопались. Даже к замолчавшим шарам не осмелился подойти никто из братьев-общинников; лишь Гуфа да тогдашний Витязь Амд решились осмотреть один из проклятых орехов. Прочие шары собрали послушники – не сразу, дней через пять после того, как стало ясно, что Мгла перестала рождать тварей с гремучками. По шестеро-девятеро подбирались серые к шарам (нехотя, побарывая страх лишь под злыми окриками – а то и ударами – старших братьев), издали набрасывали на проклятые железки толстые шкуры, и лишь так, избегая касаться руками рожденного Бездонной металла, отваживались брать и нести. Куда? Старшие братья объясняли любопытствующим: «В Священный Колодец». Может быть, они и не врали. Но, скорее всего, Истовые осматривали непонятные выдумки Мглы и заподозрили то же, что заподозрила Гуфа.

Внутри железного ореха, в который заглядывали старуха и тогдашний Витязь, хранилась тончайшая гибкая пластина, вроде бы вырезанная из сушеного листа невиданного растения. А на пластине этой были нарисованы узоры, похожие на орнамент блестяшки, снятой с Нелепого. Гуфа сразу подумала: уж не письмена ли? Но извилистые линии не имели ничего общего с четкими знаками, которыми разговаривала Древняя Глина, и потому догадка старой ведуньи так и осталась не более чем догадкой… до вчерашнего дня.

Лефу удалось достать железный проклятый шар, и, похоже, удалось сделать это незаметно – парня просто некому было заметить. Вспугнутые гремучими исчадиями, серые и их работники так за весь день и не набрались духу появиться вблизи недостроенного помоста; на стенах Второй Заимки тоже не было ни малейшего шевеления – будто бы там все перемерли или от страха позабивались в самые глухие и темные щели.

Вообще-то «достал шар» – это неправильно сказано. Шар остался там, где лежал. Леф принес не его, а маленький листок папируса, который был пришпилен к одной из раскрывшихся половинок, – листок, очень похожий на тот, что некогда попал в руки Гуфе и Амду. Только Гуфа и Амд не могли прочесть замысловатый узор надписи на арси. А Леф мог.

«Буду ждать в Прорве еще десять дней».

И больше ничего – ни подписи, ни девиза. Только ведь и без девизов ясно, кто мог выпускать в Прорву земляных кошек с брандскугелями на хвостах – особенно если в брандскугелях вместо поджигательной начинки оказываются записки. И кому адресованы нынешние записки, и кому были адресованы те, давние, – тоже ясно.

Нурд, Гуфа, Торк и проснувшийся ко времени Лефова возвращения Хон сразу догадались, что парню все понятно, и потребовали, чтобы все стало понятно и им. Пришлось рассказывать. Немедленно, с ходу, так и не успев решить, о чем говорить и чего говорить не надо. Поэтому пришлось рассказывать все.

О тамошнем Мире.

О тамошних родителях.

О Рюни.

Просто счастье, что Ларда так вымоталась. Счастье, что, сморенная вытребованным у Лефа доказательством, долгим бессоньем, внезапной тревогой и прочими переживаниями прошедшей ночи, девчонка проспала большую часть рассказа. Впрочем, проспала ли? Даже если она действительно не притворялась, то дрема ее была охотничьей – бесшумной и чуткой, совсем не похожей на расслабленное похрапывание Рахи и Мыцы. И наверное, все-таки неспроста Торкова дочь время от времени сжималась и переставала дышать; наверное, не случайно именно во время рассказа о том, как ее везли из Арсдилона к Прорве, Ларда вдруг приподнялась, глянула на поперхнувшегося словом Лефа (мутно так глянула – не то остатки сна застили ей глаза, не то наворачивающиеся слезы), а потом вскочила и вышла из зала. Пошатываясь. Придерживаясь за стену.

Леф не сразу нашел в себе силы продолжить рассказ, но его и не подумали торопить. Гуфе ни с того ни с сего понадобилось осмотреть голову спящего послушника; Нурд, Хон и Торк затеяли оживленный спор о каком-то пустяке… А парню внезапно припомнился случайно подслушанный разговор Ларды и Витязя. Это было вскоре после того, как Нурд рассказал о своем умении видеть цветные сияния вокруг человечьих фигур; о том, что у большинства здешних людей (и у Ларды – тоже) это сияние голубое, а у Лефа – желтое и что если смешать желтое с голубым, получится зелень. Ларда тогда некоторое время напряженно размышляла о чем-то, а потом с неожиданной торопливостью убралась от Витязя подальше в тень. Нурд исподтишка следил за ней, улыбался и вдруг быстро направился к съежившейся при его приближении девчонке. Подошел и сказал негромко:

– Во-первых, так от меня не спрячешься, а во-вторых, прятаться еще рано. Я это, наверное, смогу различить только дней через сто, когда и обычным глазом станет заметно.

Ларда спросила что-то неслышное, и Нурд тихонько засмеялся:

– Я-то не скажу, но все равно все догадаются. Родительница – та сразу поймет, по глазам. И Торк. А Гуфа, небось, еще прежде вас смекнула, к чему валится дело. Только, думаю, никто тебя не попрекнет. Обычай обычаем, а когда жизнь корежится, как вот нынче…

Он смолк, трепанул девчонкины волосы и вернулся к очагу. И Лефу показалось, будто глаза у него взблеснули как-то не по-мужски. И уж тем более не по-витязному.

Вот так-то. Нурд уже знает, и Гуфа, и прочие вот-вот догадаются; и Ларду никто не вздумает упрекнуть (правильно, вовсе не за что ее упрекать)… А тебя? Не упустил, значит, воспользовался. Тот меняла-охальник глупостью девчонкиной попользоваться хотел, ты – слабостью да отчаянием. На деле-то оно не совсем так, только иначе никто не подумает, и объяснениям никто не поверит – ни твоим, ни Лардиным. Для стороннего глаза твой поступок во сто крат подлее меняльего. Вслух этого не скажут, но… Вот именно – но. Как у вас с Лардой дальше ни сложится, минувшей ночи тебе не простят. Короткие хмурые взгляды или оценивающий прищур в упор; вздохи за спиной; почти незаметная принужденность улыбок и почти незаметная сухость слов… Хон, Гуфа, Нурд, Торк… «Тебе здесь все равно никакой жизни не станет», – так и будет, Ларда. Так и будет. Ты, небось, и на десятую долю вообразить не могла, насколько все будет по-твоему. Выгнала-таки. Спровадила. Радуйся.

Наверное, он тогда совершенно утратил власть над собой и что-нибудь проговорил вслух. Потому что Торк, Нурд и Хон вдруг смолкли и повернулись к Лефу, и Гуфа оставила повизгивающего во сне послушника и тоже обернулась к Лефу. И глаза ее вопреки Лефовым мыслям показались такими добрыми, такими душевными, что вконец ошалевший парень внезапно услыхал свой же торопливый жадный вопрос:

– Гуфа, я останусь или уйду?! Ты же знаешь, сама говорила, что знаешь, так скажи: останусь я или нет?! – Еще не успев договорить, он понял, каким будет ответ.

Гуфино лицо словно окаменело, глаза ее подернулись темным ледком, и такой же лед звякнул в старухином голосе, когда она после изнурительного молчания разлепила наконец истрескавшиеся бескровные губы:

– Ты думаешь, я скажу? Думаешь, я помогу тебе, если скажу? Тебе слишком много дано, ты – Певец и Витязь, тебе дано своим умением изменять чужие судьбы. Так как же ты можешь уворачиваться от выбора собственной?

– Это не только моя судьба, – буркнул Леф, отводя взгляд.

– Ты должен выбрать сам. Поверь: в жизни часто знание будущего оборачивается злом, а самая добрая помощь приносит вред. И случается так, что человек сам – только сам! – может решить свое будущее. Даже если от его решения зависит не только его судьба.

Гуфа отерла ладонями взмокревший будто от тяжкого труда лоб, покосилась на воинов: «Так, что ли, мужики?» Хон и Торк промолчали, а Нурд кивнул: «Так».

– Ну, чего затосковал, будто круглорог над мясным варевом? – Гуфа заговорила почти по-обычному. – Брось, это дело вовсе пустое. Я тебе вот что могу сказать: когда подоспеет пора, ты выберешь правильно. То есть это я так думаю, что правильно, а на самом деле… Кто знает его, самое-то дело? Никто его знать не может. И ты не можешь. И я, и Нурд, и твой здешний родитель – разве мы можем тебе советовать? В этаком деле даже своя голова не помощница, а уж на чужие надежда вовсе плохая… – Она слабо махнула рукой, ссутулилась. – Ладно, ежели захочешь, потом еще поговорим. Только потом, слышишь? А покуда уж досказывай то, что начал.

Леф досказал. Его слушали внимательно, не перебивая и не прося немедленных объяснений. Парень думал, что расспросы да всяческие суждения об услышанном начнутся, как только закончится рассказ, – ошибся. Он давно уже смолк, а слушавшие так и не проронили ни единого слова. Качали головами, вздыхали, хмурились – и всё. Конечно же, им было не до разговоров: столько неожиданного, странного, недоступного разумению выплеснул на них Леф, что даже понять, какой из вопросов задавать первым, – и то дело почти непосильное. Но до простого объяснения наступившей молчанки парень не додумался. Слишком долго он увиливал от этого рассказа, слишком долго изводился предчувствиями, что огорчит их (это еще хорошо, если только огорчит) описанием своей нездешней жизни и описанием нездешнего себя. И теперь, видя, как сумрачно переглядываются Гуфа, Нурд и Хон с Торком, Леф вообразил, что дело таки не обошлось всего-навсего огорчением. Вот так оно и перемешается теперь: услужение в кабаке, похабные песенки, кражи, смерть архонта, вздохи по Рюни, тот единственный полдень с нею, и то, что нынешней ночью случилось с Лардой… Нет, его не возненавидят, не запрезирают – просто окончательно поймут, что он чужой. Совсем, навсегда чужой. Слишком непохожи нездешний и здешний Миры, слишком велика разница между годом здесь и годами там. И теперь, когда к нему возвратилась память, он и здесь станет вести себя по-нездешнему.

Ларду он больше не видел – даже мельком девчонка ни разу не попалась ему на глаза до самого ухода во Мглу. Если Торкова дочь пряталась (а скорее всего, так и было), то особой изворотливости это занятие от нее не потребовало: старая ведунья словно нарочно взялась ей помогать. А собственно, почему «словно»? Наверняка Гуфа умышленно держала Лефа поближе к себе и подальше от Ларды – по крайней мере, так казалось самому парню. И правильно. Вон прошлой ночью и старуха, и Торк доверились тебе, оставили наедине с девчонкой для душевного разговора – хорошо же ты попользовался этим доверием! Еще и хватает совести сваливать вину на Ларду (пускай не вслух, но ложь самому себе ничуть не лучше лжи для других). Мало ли что выдумала взбалмошная девчонка! Ты был должен, обязан защитить ее от ее же глупости. Не смог ли, не захотел – вина одинакова. Твоя вина, не ее. Так что правильно скупятся на слова и улыбки, отворачиваются, сторонятся, не считают своим… Ларда… Хон, Витязь, ведунья… Раха… Торк… А в том, родном Мире после смерти родителей много ли найдется людей, один неприязненный взгляд которых способен вывернуть душу? Рюни, конечно. И господин Тантарр. Ну, может, еще высокоученый эрц-капитан. Вот тебе и год против лет…

Да, после Лефова рассказа Гуфа не дала парню ни единой возможности заняться чем-нибудь сообразно его разумению. Помолчав да повздыхав, ведунья вдруг заявила, что хочет спуститься к Старцу. Вместе с Лефом. И что Торку бы не худо сходить с ними, а потом – коли не передумал – остаться караулить подземный лаз. «Если не поздно еще», – проворчал охотник, но Гуфа буркнула: «Не поздно. В обители, кроме нас восьмерых, Старца да этого (кивок в сторону повизгивающего во сне послушника), никого нет… из людей в смысле».

Спускались молча, гуськом – каждый при лучине, Леф без меча, но с бивнем на культе левой руки, а Торк со своей шипастой палицей под мышкой. Так же молча постояли над Старцевой ямой, рассматривая полоумного объедка; а тот, запрокинув грязное волосатое лицо, бессмысленно таращился на огоньки лучин. Что-то примерещилось Лефу в его блеклых слезящихся глазах, какая-то неестественность, странность. Или напомнили кого-то эти глаза? Но чем дольше парень вглядывался да вдумывался, тем отчетливее ему казалось, будто странность Старцевых глаз ему именно примерещилась. Глаза как глаза. Полоумный как полоумный. Уже почти убедив себя в этом, Леф ненароком покосился на Гуфу и обомлел, перехватив ее напряженный ожидающий взгляд. Обомлел до того, что вдруг нагнулся к самой решетке и спросил на арси:

– Ты кто?

Старец вздрогнул, будто его палкой ударили. И все. Леф выпрямился, вздохнул.

– Не знаю, – ответил он на немой Гуфин вопрос. – Может, он и впрямь из-за Мглы – Нурду виднее. Только уши-то у него не проколоты… Может, он из горных идиотов, или с Ниргу, или еще до граничного возраста сюда угодил. Или еще до того, как завелся обычай отлучения от человечества (говорят, такое лет через пятнадцать после катастрофы начали делать) – хотя это вряд ли. Не мог он столько прожить.

– А тот… Ну, ведун тамошний – Хруст или как его? – спросила Гуфа. – Он-то прожил?

– Я же говорил: он зелье против смерти выдумал и все время его пьет.

А Торк сплюнул под ноги (кажется, он лишь в самый последний миг передумал плевать сквозь решетку) и процедил, почти не разжимая зубов:

– Может, хватит этаким зрелищем поганить глаза?

– Хватит так хватит. – Гуфа с видимой неохотой отвернулась от ямы.

А когда они уже начали подниматься прочь из пещеры, вдруг сказала:

– Ежели ничего плохого не приключится, вечером пойдем во Мглу. Втроем пойдем: Леф, я и еще Старца прихватим с собою.

Когда Леф и Гуфа вернулись в очажный зал, женщины уже не спали. Мгла Бездонная знает, что за это время рассказал им Нурд, только Мыца поглядывала на парня с явной опаской, Раха же подозрительно шмыгала носом и прятала от него набрякшие красные глаза. Обе ни слова не сказали парню, и он мысленно горячо возблагодарил их за это.

Едва отдышавшись после подъема, Гуфа принялась готовиться к ведовскому действу: возвращать одному из глаз Витязя обычное человеческое зрение. Она почти до изнеможения задергала Лефа и женщин мелкими поручениями, а когда все уже было готово, вдруг велела парню улечься прямо тут же, в зале, и спать до вечера. Ночь-де предстоит куда хуже прежней, и силы надобно поберечь. Леф было заартачился, но старуха уперла в него тяжкий взгляд наливающихся светлой голубизною зрачков, приступила ближе, поднимая вровень с Лефовым плечом дубинку… Парень не успел увернуться от людоедского оружия и на какой-то миг потерял способность думать, видеть и чувствовать. Даже не на миг – на кратчайший осколок мига. А когда утерянные способности вернулись к нему, почему-то оказалось, что он лежит под стеной на мягком меху, очаг почти прогорел, а из прочих людей в зале остались только Гуфа и невесть откуда взявшийся Торк. Леф забарахтался, пытаясь встать, и ведунья сказала:

– Проснулся? Ты вовремя проснулся, уже вечереет. Садись к огню, поешь, да и пойдем потихоньку.

Это получилось у нее очень по-обыденному, и очумелый с нежеланного сна парень успел протереть глаза, устроиться возле очага и выхлебать полгоршка густого мясного варева, прежде чем осознал, о каком «пойдем» говорила старуха.

А Гуфа рассказывала, что с Нурдовым глазом она уже управилась, что Витязь недавно сменил Торка у подземного прохода, а Хону уже куда лучше – настолько ему лучше, что он залез на кровлю следить за послушниками. Правда, следить, в общем-то, не за кем: хоть твари с гремучками больше вроде бы не выбегали из Мглы, но серые до сих пор опасаются продолжать возню у помоста.

Потом она стала расспрашивать о дороге сквозь Бездонную: далеко ли, трудно ли идти, и сразу ли начинаются нелады с памятью. А потом встала и буркнула:

– Ну, чего мешкаешь? Вовсе не такие нынче дела, чтобы долгие разговоры разговаривать. Цепляй меч да пошли.

И они пошли. Сперва втроем (с Торком) опять спустились к Старцевой пещере и потратили там довольно много времени на вытаскивание дряхлого недоумка. Слов тот либо не понимал, либо не желал понимать, а от спущенной ему ременной петли шарахался, будто от злой погибели. Гуфа и Торк кричали ему, чтоб не боялся и продел бы петлю под мышки. Леф вторил им на арси и даже пытался вспоминать слышанные от матросов людоедские словечки – все без толку. В конце концов охотник привязал ремень к решетке, спрыгнул, шипя от омерзения, вниз, силком загнал вечного объедка в петлю и по этому же ремню выбрался наверх. А пока он лез, Старец чуть не вывернулся из петли – только то и спасло, что полоумный все-таки убоялся Гуфиных злобных окриков да увесистого камня в Лефовой руке.

…И вот теперь – Мгла. Надоедливое бормотание Гуфы, нелепая фигура подмятого заклятием старика – это за спиной. А вокруг розовое струйчатое марево, густое, плотное, и вместе с тем странно прозрачное. Старуха, которой такое в диковинку, временами даже бормотание свое забывала – все удивлялась, почему это Бездонная изнутри совсем не такая, как снаружи. А Лефу все время вспоминалось прощание с Нурдом. Витязь дошел с ними до самого выхода из подземной норы. Уже выбираясь наружу, под истыканное блеклыми вечерними звездами небо, Леф оглянулся и увидел Нурдово лицо. Лицо это казалось непривычным из-за широкой ленты на лбу и свешивающегося с нее кожаного клаптя (творение Мыцы, которым Нурд теперь в зависимости от надобности прикрывал то человечий, то скотий глаз). И все-таки, несмотря на произошедшие с Витязем перемены, парень готов был поклясться: Нурд однажды уже смотрел на него именно так – в то морозное утро, когда Прошлый Витязь провожал Нынешнего на поиски канувшей во Мглу Ларды.

Видя, что обернувшийся парень словно прирос к земле, Нурд улыбнулся и слегка подтолкнул его. Ни в улыбке, ни в прикосновении не было ни намека на неприязнь, даже наоборот, но Леф вдруг понял: Витязь не верит, что он вернется. Разве что для помощи против Истовых, то есть не навсегда.

С того самого мига парню не давала покоя мысль: рассказывала Гуфа Витязю прочитанное ею будущее или нет? Нурд ДУМАЛ, что Леф не вернется, или он это ЗНАЛ?

* * *

Мертвый лес заметно редел, все шире становились просветы между древесными стволами. Опушка была уже совсем близка, когда в Лефовы ноздри как-то внезапно – толчком – плеснуло запахом дыма. Запах не походил на обычную костровую гарь, и парень встревожился было, но ненадолго. Выбравшись на опушку, он сразу увидел костер. Огонь тоже был необычным – фиолетовым, тусклым; либо туман Прорвы шалил с цветами, либо дед его первосвященства из неких высокоученых соображений помимо хвороста бросал в костер какие-то снадобья. Впрочем, и от самого здешнего хвороста можно всего ожидать – бешеный его знает, каким цветом полагается гореть мертвому дереву, этакое количество лет ветшавшему между двумя мирами.

Гуфино бормотание смолкло, будто старухе заткнули рот, и Леф, не оглядываясь, понял: ведунья остановилась. Иначе она бы непременно ткнулась ему в спину, поскольку парень и сам резко убавил шаг. И о странностях огня он размышлял, чтобы не всматриваться в сидящих возле костра; и пальцы, которые запах странного дыма бросил на рукоять меча, явно не собираются слабеть да соскальзывать – хоть видать уже, что там, впереди, вроде бы не опасно.

Не опасно?

Да.

Вроде бы.

Возле костра сидели трое. То есть нет, уже только двое остались сидеть, потому что виртуоз боевой стали неторопливо поднялся и рассматривал вышедших из мертвого леса. Лицо его казалось спокойным, даже скучающим, и держался он расслабленно и спокойно, вот только правая рука бывшего Первого Учителя Орденской Школы будто бы рассеянно оглаживала широкий тисненый пояс (а пояс господина Тантарра, естественно, не пустовал). Это разглядывание длилось всего несколько мгновений, после чего старый виртуоз приветственно помахал Лефу, наконец-то решившемуся оставить в покое меч, и снова подсел к огню.

До костра было еще далековато, и Леф не слышал, что сказал своему нынешнему хозяину бывший Учитель. Но парень, не задумываясь, согласился бы поклясться, что слова виртуоза адресованы именно Фурсту, и только Фурсту. Того, кто сидел рядышком с ученым старцем, господин Тантарр старательно не замечал. Леф бы тоже с удовольствием не заметил этого третьего, причем всего лучше было бы не заметить его по причине отсутствия.

– Это и есть Огнеухий? – тихонько спросила подшагнувшая к парню вплотную Гуфа.

Леф кивнул. Он не отрывал глаз от горного чудища и видел, как одновременно со старухиным полушепотком оно вздрогнуло, обернуло в их сторону жуткий комок лица с нелепыми пятнами глаз, и пятна эти на краткий осколок мига выцвели жаркой белизной. А потом Лефу стало не до Огнеухого, потому что эрц-капитан Фурст Корнеро Кирон порывисто вскочил и едва ли не бегом кинулся навстречу. Господин Тантарр тоже встал и торопливо пошел вслед за ним. Охраняет, что ли? От Нора?!

А виртуоз боевой стали внезапным прыжком догнал своего хозяина, схватил его за плечо и, не обращая внимания на взрыв Фурстова негодования, выкрикнул, глядя в лицо остолбеневшему парню:

– Какая фигура стоит над школьными воротами?

Ах, вот оно что! Нор улыбнулся и ответил – громко, внятно, с нарочитой торжественностью:

– Каменная крылатая химера о восьми глазах, четырех ушах и четырех руках. Держит она меч, папирус, отвес и транспортир. Изваяние сие служит символом Ордена, ибо Орден все видит, все слышит, везде успевает и призван защищать, просвещать, строить и прокладывать курс.

Господин Тантарр показал в широкой улыбке остатки зубов и выпустил хозяйское плечо. Удостоверился, стало быть, что память не изменила Лефу. То есть Нору.

Через мгновение Леф очутился в объятиях адмиральского деда.

– Порадовал, душевнейше порадовал старика, – бормотал высокоученый эрц-капитан, тиская плечи смущенного парня. – А я уже не чаял увидеть…

Впрочем, излияния Фурста продолжались недолго. Опомнившись, он выпустил Лефа, торопливо отер пальцами набрякшие веки и заозирался.

– Это, как я понимаю, запрорвная чародейка? – Не дожидаясь ответа, высокоученый щеголь произвел руками некое трудно поддающееся описанию изящное шевеление (такое приветствие было бы уместно разве что на светском рауте в резиденции его стальной несокрушимости). – Прошу всемилостиво извинить меня, почтеннейшая: я слегка забылся, радуясь видеть моего маленького дружочка живым и благополучным. Позвольте сгладить невольную провинность и выказать должное почтение…

Торопливо переводя его слова, Леф от души забавлялся как выражением Гуфиного лица, так и ухватками престарелого франта. Ухватки эти красноречивейшим образом свидетельствовали о богатом опыте общения с особами куда более юными и привлекательными, чем запрорвная ведунья. Ай да эрц-капитан!

На какой-то миг парень отвлекся от смысла произносимого и вдруг поймал себя на том, что машинально переводит требование Фурста представить его даме «сообразно установлениям Свода Приличий».

Н-да, все-таки у почтенного эрц-капитана буек малость на сторону. Оно и понятно: этакий возраст да всякие там ученые мысли – вот разум и утомился. Сообразно требованиям… Выискал, понимаете ли, самое подходящее место. И время. И слушателя. Вон даже господин Тантарр морщится… «Вольный эрц-капитан, ни на орденской, ни на флотской, ни на партикулярной службе не состоящий, кораблями, водами и землями не владеющий (или владеющий?), родством с властительными особами (вернее – с особой) по праву гордящийся, и потому во всех домах принимаемый с честью в любое время, по всяческой надобности и без всяческой надобности…» Да в запрорвном языке и слов таких нет. Конечно, ведунья уже довольно много знает об Арсде из Лефова рассказа (из которого поняла хорошо если хотя бы треть), но все равно переводить да втолковывать придется полдня. А потом еще полдня объяснять, что такое Свод Приличий – это чтоб не посчитала вольного эрц-капитана совершеннейшим идиотом. Только ведь все равно посчитает. И еще хорошо, если его одного.

Леф мельком скосился на Фурста и торопливо отвел глаза. Ишь, нервничает. Нетерпение изволит проявлять. Ладно уж, пусть потешится дитятко. Не затевать же с ним перебранку, в самом-то деле! Все равно он ни слова не уразумеет, кроме своих имен, так что можно его ублажить, а себя (ну и, опять же, его) не выставить дурнем. Хотя бы так: «Это тот самый мудрец Фурст Корнеро Кирон, мой спаситель».

Не получилось. То есть не получилось договорить до конца про спасителя. Эти слова утонули в жутковатом полувскрике-полувсхрапе, раздавшемся совсем рядом, прямо за спиной у вздрогнувшей Гуфы.

Вздрогнула не только ведунья.

Фурст отшатнулся; правые ладони Лефа и старого виртуоза одинаково дернулись к рукоятям мечей… Впрочем, Леф так и не притронулся к оружию – не успел. Потому что напугавший их звук сменился приступом сухого дробного кашля, и парень выругался по-портовому – длинно, злобно и грязно.

– Кто это?! – Глаза адмиральского деда наконец-то нашарили источник звуков и мгновенно преисполнились брезгливости.

Еще бы! Обвисшая заскорузлыми клочьями накидка; бессмысленные стекляшки глаз под нечистой сединой косматых бровей, вонючая борода, в дебрях которой, словно толстые черви, шевелятся вялые бескровные губы…

А ведь они не просто так шевелятся, они силятся выговорить какие-то упорно сопротивляющиеся слова. Гуфа торопливо придвинулась к самому лицу Вечного Старца, еще и Лефа потащила за собой (на случай, если трухлоголовый объедок шепчет все-таки на арси). Нет, ведунья была способна понять Старцево бормотание без посторонней помощи. «Я – человек. Я – человек. Я – человек». Одно и то же. То громче, то тише. Монотонно. Без выражения. Без конца.

Морщась от дурного запаха, парень стряхнул с плеча Гуфины пальцы, отодвинулся. Ведунья тоже отступила на шаг и, пристально глядя в мутные зрачки полоумного, сказала – тихо, но очень властно:

– Замолчи!

Никакого проку. Гуфа задумчиво потрогала людоедскую дубину (чтобы удобней было носить новое ведовское орудие, она стала перетягивать свою пятнистую меховую накидку выисканным в Обители мягким ремнем). Потрогала, однако пользоваться чудодейственной вещью пока не стала, а просто резко отвернулась от Старца и буркнула:

– Силен…

Леф понял, что вечный объедок не вполне поддался заклятию послушания. Его ли колдовская сила была этому причиной, или Прорва (до прохода сквозь нее вроде бы поведение Старца подозрений не вызывало) – это уж пускай Гуфа разбирается. Придумала тащить полоумного через Мглу, отказалась связывать, понадеялась на ведовство – вот пусть и думает теперь, что к чему.

А Фурст и господин Тантарр, естественно, не поняли ничего. Впрочем, вопросов они не задавали. Выждав миг-другой и догадавшись, что на объяснения покуда надежды нет, адмиральский дед вздохнул и сказал:

– Что ж, пожалуйте к костерку.

Леф с сомнением глянул на Огнеухого, черной тенью нависшего над огнем; спросил осторожно:

– Может, лучше здесь посидим?

И поторопился объяснить:

– А то дрова у вас больно чадные, дым все глаза повыест.

* * *

– Похоже, что почтеннейшая чародейка кругом права. – Фурст, до этого сидевший неестественно прямо, вдруг обмяк, ссутулился. – Если запрорвные люди настолько несхожи с нами, то и живут они в осколке не нашего Мира. Остается уповать, что через Серую можно попасть не только к ним.

Едва он умолк, Гуфа принялась нетерпеливо дергать Лефа за локоть, требуя перевода.

Парень уже с трудом сдерживал раздражение. Он устал от множества слов, для которых приходилось выдумывать длинные и странные толкования; арси и язык Гуфиных братьев-людей норовили перепутаться в какую-то дикую мешанину, одинаково непонятную для Фурста и Гуфы. В измученный бесконечною говорильней рот будто опилок понатолкали, горло пересохло, очень хотелось пить, но увлеченные мудрыми беседами эрц-капитан и ведунья не давали своему переводчику ни малейшей возможности сказать наконец что-нибудь от себя самого. Спасибо, хоть господин Тантарр помалкивал. Леф то и дело ловил на себе сочувственные взгляды Учителя, однако тот и не подумал вступиться за бывшего ученика. Виртуоз стали не вмешивался в разговор, но явно боялся упустить хоть слово из обстоятельных речей Гуфы и Фурста.

Высокоученый дед орденского первосвященства и ведунья с Лесистого Склона пытались найти в своих мирах хоть что-нибудь одинаковое, но находили только различия. И теперь, когда Гуфа рассказала про цветные сияния вокруг людей и о том, что Незнающие поначалу любую хворь переносят куда тяжелее, чем обычные братья-общинники, эрц-капитан окончательно простился со своими надеждами.

Он ни на миг не усомнился в Гуфиных рассказах – даже пытался толковать о привычках к болезням и о древних мудрецах, которые глазами никаких сияний не видели, но почему-то написали в книгах, что сияния эти обязательно должны быть. Ведунья объяснений не поняла, поскольку их не понял Леф; и еще парень не понял, для чего Фурст вздумал доказывать старухе правдивость ее же собственных слов. Но так или иначе, а к единому мнению Гуфа и эрц-капитан пришли, хоть мнение это мало радовало обоих.

Переводя старухе Фурстовы упования на еще хотя бы один выход из Прорвы, ведущий куда-нибудь в иные места, Леф надеялся, что высокоученая беседа на этом и окончится. Зря надеялся.

– Ты вроде говорил, будто он считал Незнающих… – задумчиво сказала Гуфа. – Ну, что из его мира их выгнали куда больше, чем объявилось в нашем. Так? Он на это надеется, когда говорит про еще один выход? Ты ему скажи: пускай не надеется. Не всякого, который из Мглы, Истовые определяли в Незнающие; только тех, которые на вид совсем без изъяна. Да и то… Чтоб ртов не оказалось больше, чем могут прокормить общинные земли; чтоб в Мире не набралось слишком много порождений Мглы… В иной год одного-двоих решались отдать в какую-нибудь общину для восполнения людской убыли, а чаще всех, сколько их ни являлось, прямым ходом в колодец. Так что повезло тебе, Леф. Очень тебе повезло, что к Рахе в сыновья, а не на Вечную Дорогу – или куда там в вашем Мире положено после гибели? Ну, чего молчишь? Ты не молчи, ты объясни своему мудрецу, что к чему. Чтоб не тешил себя пустыми надеждами.

Парень объяснил. Фурст выслушал, не дрогнув лицом, и только вздохнул протяжно. А господин Тантарр внезапно сказал:

– Все равно это милосердней, чем то, как у нас поступают с ними.

Леф не сразу понял сказанное Учителем, а когда понял, закивал, соглашаясь. Вообще же парню стало как-то не до раздумий над чужими словами. Получается, что, действительно, лишь чудом каким-то он остался в живых. Усомнились бы Истовые в том, что он «без изъяна», или просто сочли бы лишним – и все. И даже не понял бы, что гибель – это гибель; и даже пальцем бы шевельнуть не смог для защиты, даже не смог бы хоть одного из убийц с собой прихватить. Как скотина. Даже хуже скотины – ту хоть на мясо…

А Фурст горько вздыхал. Он еще сильней сгорбился, плечи его буквально обмякли, и тонкое полотно изысканной рубахи заморщило на них, будто на портняжных распялках.

– Стало быть, ни единой лазейки? – тихонько выговорил адмиральский предок. – Всего лишь коридор из одной западни в другую?

Гуфа наверняка догадалась, что это не вопросы и даже не мысли вслух, а те же вздохи, только членораздельные. Догадалась, но все-таки стала требовать перевод, и лицо парня мгновенно сделалось куда горестнее эрц-капитанского. Впрочем, Лефово душевное состояние мало беспокоило ведунью.

– Ты ему скажи: нужно догадаться, отчего случились ненаступившие дни и откуда взялась Мгла. Скажи так: «Нынче тебе да пришлой старухе надобно крепко подумать; а ты что же? А ты, скажи, вместо чтоб думать, плачешь!»

Лефу уже надоело сглаживать Гуфины резкости, и он передал Фурсту все точно, как было сказано. Вконце концов, если у ведуньи не хватает совести обращаться к родовитому мудрецу хоть вполовину так же учтиво, как он обращается к ней, то пусть сама и расхлебывает последствия своей дерзости. А то чем старательней ее выгораживаешь, тем больше воли она дает языку. Парень даже ловил себя на подозрении: может, Гуфа каким-то немыслимым образом замечает эти его старания и поступает назло? Ведь уже почти как с Лардой разговаривает, того и гляди, придется услышать что-нибудь, вроде «глупый маленький Фурст».

Как Леф и ожидал, эрц-капитанская учтивость мгновенно пошла на убыль.

– Твоя знакомица, кажется, изволит воображать, что для совладания с последствиями достаточно уразуметь причину? – спросил он, ехидно поглядывая то на парня, то на ведунью. – Боюсь, что она чрезмерно лестного мнения о собственных силах. Конечно, разом вернуть в прежний Мир всех обитателей Арсда без исключения, да еще со всем имуществом и угодьями, было бы вовсе не худо. Таких, какими мы стали нынче, Лангенмарино не замедлит подгрести под себя, однако сия досадная участь все же милее людоедских котлов. Для запрорвных возвращение к прежнему наверняка представляется еще искусительней – они ведь, кажется, были лишены милых соседушек вроде тех, которыми Всемогущие облагодетельствовали нас. Но душевнейше умоляю вас обоих растолковать: как, бес меня умори, вы мыслите оборотить вспять катастрофу?! Чем вам поможет знание причин?! Или вы полагаете, что любой капитан, выучившийся основам астрономии, способен влиять на перемещения небесных светил?!

Леф всего этого переводить не стал. Он был уверен: стоит только разлепить губы в попытке заговорить, и язык, мгновенно выйдя из повиновения, наплетет кучу дерзостей и Фурсту, и Гуфе. Вот ведь устроились мудрецы! Это как если бы два человека решили драться, но не по-честному, а поставили бы между собою третьего и лупили его, требуя, чтобы он передавал их тумаки неприятелю. А Фурст, видать, совсем не в себе. Он же сам говорил когда-то о том, как важно понять причины катастрофы!

– Молчишь? Ну и не надо мне растолковывать его слова. – Ведунья, кряхтя, поднималась на ноги. – Думаешь, я не поняла, чего он раскричался? Прекрасно я это поняла – у него лицо говорит понятнее языка. Только, по-моему, надо бы сперва разузнать хоть то, что возможно, а уж после судить да рядить. Хотя… Наверное, твой мудрец прав. Спору нет, когда возникает надобность в непробиваемой чешуе, спокойней кричать о силе и неуязвимости каменного стервятника, чем лазать по скалам в поисках околевшего. Ясно ведь: ни ты, ни даже твой мудрец со своим жизнетворным снадобьем до грядущих бед не дотянете. Так чего ж вам-то изнуряться заботами о тех, кого вы даже никогда не увидите? Правильно, вовсе вам незачем…

– Да что вы оба меня-то шпыняете?! – Леф таки сорвался на крик, но ни продолжить, ни вскочить не успел.

Господин Тантарр мгновенно оказался рядом (эрц-капитан еле успел поджать ноги, спасая сверкающий лак ботфорт) и крепко стиснул плечо рассвирепевшего парня:

– Тихо, тихо! Закуси себе на ладони: здесь врагов нет.

Леф сник. И правда, ведь ни Гуфа, ни Фурст никогда не желали ему плохого, так можно ли на них обижаться? Однако же насчет врагов Учитель, скорее всего, погорячился. Вон сидит чудище – даже головы своей уродливой ни разу не повернуло, словно бы все равно ему, кто пришел, почему не возвратились к костру, о чем говорят… И, похоже, так ни разу и не шевельнулось; даже огонь не удосужилось подкормить – от костра уже один дым остался. И молчит, лишь постанывает – безразлично как-то, будто не по-настоящему, а притворяется. Вроде бы тихие они, стоны эти, однако слышны отчетливо, хоть шагов до страшилища десятка полтора… Честное слово, такое куда приятнее иметь врагом, чем другом или просто никем. И главное, чего оно тут сидит? Звали его сюда? Кто мог позвать, зачем?! Впрочем, кто – это, пожалуй, ясно…

А Гуфа тем временем неспешно отвязала от пояса людоедскую дубинку и направилась к лежащему на земле Вечному Старцу. Когда после Лефова предложения не возвращаться к чадному костру все четверо уселись беседовать прямо там, где стояли, ведунья приказала садиться и полоумному. Однако тот снова повел себя не так, как надлежало бы скованному заклятием послушания обычному человеку. Старец не сел, а повалился плашмя, уткнулся лицом в древесный прах да еще голову руками закрыл. Так он и провалялся – неподвижный, будто причудливо изглоданная гниением колода – до того мига, когда прикосновение ведовской дубинки освободило его от власти заклятия.

Никогда в жизни парню не доводилось видеть ничего похожего на ту дикую смесь ужаса и звериного бешенства, которой полыхнули выпученные глаза перевернувшегося Старца. Упираясь в землю локтями и пятками, полоумный проворно отбежал (да-да, именно отбежал – каким нелепым ни кажется это слово) подальше от Гуфы, изогнулся, вскочил на колени и протянул навстречу ведунье скрюченные грязные руки. Гуфа придвинулась к нему на пару шагов, и тогда Старцева борода затряслась, зашевелились в ее вонючих зарослях бледные черви губ… Бывший неподалеку Леф не услышал ни звука, но ведунья мгновенно остановилась и раскрутила перед собой дубинку. Прикрываясь, будто щитом, полупрозрачным мельтешением ведовского оружия, выговорила спокойно и внятно:

– Что ж ты рыкаешь, словно хищный? Друзья мы тебе. Друзья, слышишь?

Старец вдруг жутко захрипел, будто его шею перехлестнула удавка, и сквозь этот хрип трудно вытолкнулись слова:

– Убери… Убери палку. Отойди, положи, вернись. Поверю.

Несколько мгновений Гуфа молча хлопала глазами, соображая, какую такую палку нужно убрать. Потом (очевидно, догадавшись, чего хочет полоумный) ведунья хмыкнула с сомнением, однако дубинку крутить перестала и повернулась к Старцу спиной. Она громко отсчитала три десятка шагов прочь и, почти дойдя до опушки мертвого леса, уронила на землю чудодейственное орудие. Затем обернулась и выкрикнула:

– Доволен?

Полоумный судорожно протирал (вернее – пачкал) немыслимо грязными пальцами мокрые от напряжения глаза. Он то обшаривал взглядом бредущую обратно Гуфу, то присматривался к месту ее остановки – тщился разглядеть, действительно ли ведунья рассталась с дубинкой или хочет обмануть, пользуясь его близорукостью.

– Сходи убедись. – Гуфа ткнула пальцем себе за спину. – А ежели ходить лень, можешь меня ощупать. Так и быть, стерплю.

Старец снова отшатнулся, загораживаясь руками. Кажется, последнее Гуфино предложение ужаснуло его сильней ведовства. Пытаясь держаться как можно дальше от Гуфы, он едва не натолкнулся спиной на колени эрц-капитана. Адмиральский предок, до последнего мига не соизволивший встать и наблюдавший за происходящим весьма рассеянно, тем не менее проворно вскочил, едва только его ноги оказались в опасной близости от вонючей накидки полоумного. Уловив резкое движение у себя за спиной, Вечный Старец поспешно обернулся, да так и замер в нелепой и жалкой позе – на коленях, втянув голову в плечи, прикрывая ладонями затылок, он снизу вверх оцепенело уставился в Фурстово лицо.

Эрц-капитан слегка попятился под этим тяжким, почти осязаемым взглядом. Леф знал, что предок орденского адмирала отнюдь не боязлив, но сейчас парень прекрасно видел: Фурст напуган. Чем? Возможностью прикосновения заскорузлой овчины? Видом снующей дряни, способной прыгнуть с этой овчины на эрц-капитанские штаны? Ой, вряд ли…

Господин Тантарр подступил ближе, явно примериваясь в случае чего одним прыжком оказаться между своим хозяином и Старцем. Леф тоже примеривался: оголить клинок против полоумного мозгляка было бы стыдно и недостойно ни виртуоза, ни Витязя, а вот пнуть, если кинется, – это другое дело (хоть и мало приятного угодить босой ногой по вонючей, кишащей поганью накидке). Только пинать нужно осторожно, не до смерти и без переломов, потому что Гуфу наверняка озлит порча ее плешивого сокровища.

Да, в случае чего Леф и его Первый Учитель сумели бы оборонить Фурста от ветхого Вечного Старца, Мгла знает для чего приведенного сюда не привыкшей объяснять свои поступки ведуньей. Впрочем, сумели бы? Под силу ли двум воинам – даже двум ТАКИМ воинам – справиться с ТАКИМ колдуном? Трудный вопрос. На памяти людей, живущих по обе стороны Мглы, не случалось подобной битвы – настоящий повелитель неявных сил против виртуоза стали и Витязя. Не случилось подобного и в тот день.

Старец вдруг запустил пальцы обеих рук в свесившуюся на его лоб путаницу липких волос. Шипя и вскрикивая, он разодрал не пуганные гребнем космы на две толстые пряди, и в образовавшемся просвете открылось нечто вроде сизо-багрового звездоподобного лишая. Зрелище было не из приятных, но высокоученый эрц-капитан так и приклеился взглядом к открывшейся болячке, причем лицо у него стало таким… Ну, словно бы он сквозь крохотную щелку подсматривал за нежащейся в купальне красоткой.

А Старец опять захрипел:

– Ты… Ты – Фурст… Корнеро был отец, ты – сын, Фурст, сын от Корнеро… Смотри, узнай! Ре… Редо… Кувшин, круглый, медяный, горло узкое, кривовидое, протяженное… Реторта! Реторта сорвала… взорвала себя. Горячий кусок, клочок, капля – сюда, в лоб… Узнай, Фурст, вспомни, узнай!

Он начал бормотать эту невнятицу на языке того Мира, из которого его сюда притащили, и Леф заторопился переводить, но адмиральский предок отмахнулся, как от назойливой бабочки. Да нужды в переводе и не было, потому что Старец перешел на арси. Вот только его арси звучал как-то непривычно.

«Сын от Корнеро»… «Медяный»… «Кривовидое»… «Протяженное»…

Где-то Леф уже слышал такое. Нет, не слышал – читал. Была у отца одна книжица, написанная задолго до Катастрофы. «Как должно обращаться с нежным созданием, завлекши оное в опочивальню либо иное гнездышко уютной уединенности, дабы вослед за райским блаженством не снискать на свою голову мученья адовы» – или что-то вроде того. Эту самую книжицу отец очень уж старательно прятал, а потому его сын (которому тогда еще и восьми лет не исполнилось) улучил-таки возможность стащить ее и перелистать. Маленький Нор в ту пору уже был учен грамоте, но странное чтиво оказалось ему не по силам (мальчишка только и сумел посмотреть картинки, половину из которых не понял). Прочесть книгу Нору не удалось потому, что в ней оказалось много заковыристых слов. «Дитя от греха»… «Полновидые перси»… «Ножки протяженной высокости»… «Несколько дней спустя неосмотрительный, натурально, обнаруживает сыпь золотяного цвета, коей его кожа испещрила себя»… Сколько раз Нор бесился, проклиная память! Растеряла так много превосходных стихов, а вот этакую чушь, виденную лишь однажды и непонятую, хранит столько лет! Но вот, значит, не зря хранит – пригодилась и эта чушь…

Ну будто бы причаровали Фурста к Старцеву лишаю. Целую вечность смотрел адмиральский дед на это звездообразное пятно порченой кожи, а потом… Потом щеголеватый эрц-капитан рухнул на колени, прижал грязную голову полоумного к своей обтянутой белоснежным полотном груди и заплакал – тихо, почти беззвучно. Сквозь эти негромкие всхлипы Леф явственно расслышал произнесенное шепотом слово:

– Батюшка!

Оба стоящих на коленях человека были невообразимо стары, хриплый сорванный шепот одинаково подходил любому из них, и Лефу потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы понять наконец, который же из них распознал в другом своего отца.

* * *

Все-таки можно, нужно было предугадать заранее, что именно Гуфа и адмиральский дед, которым по возрасту и по уму быть бы осмотрительнее и сдержанней прочих, на самом деле в любой миг способны перегрызться хуже одичалых псов. Ум, возраст… А подумал ты, недовиртуоз, каково Гуфе оказаться одной среди чужих, среди НАПРОЧЬ чужих людей, известных ей лишь по твоим невнятным и, конечно же, недопонятым рассказам (и, кстати, тебя-то она теперь тоже вряд ли может считать вполне своим). Каково ей, всю долгую жизнь привыкшей ненавидеть бешеных, оказаться вдруг рядом с господином Тантарром – ты расписал его как превосходнейшего человека, но могла ли старуха не думать, во что бы его превратили несколько лишних шагов сквозь проклятый бездонный туман? Конечно, поссориться с бывшим Первым Учителем Орденской Школы очень трудно, если он сам этого не захочет (а он наверняка бы куда охотнее дал себя погубить, чем ввязался в склоку со старухой – пускай она там и ведунья, и что угодно). Но когда душа закипает, раскаленное варево выплескивается на того, кто напросится. А напросился нелепо выряженный тонконогий старикашка со своими истеричными воплями, которые Леф и под ножом отказался бы переводить и которые ведунья поняла без всякого перевода.

Хотя и Фурста тоже можно извинить за его склочную выходку, только для этого нужно быть Нором (именно Нором, не Лефом). Или Гуфой.

Очень уж несладко пришлось франтоватому эрц-капитану. Возвращение к карете (ходьбы туда и обратно не менее четырех дней, а о дороге даже молодому и полному сил парню вспоминать жутко); и ожидание в Прорве, гораздой на каверзные подарки; и постепенно крепнущая уверенность в неудаче, которую уже не поправить; и несправедливое самоистязание за то, что погнал на верную гибель доверившегося парня; и стерегущие на обрыве полосатики; и еще многое множество всяких «и».

Даже эта проклятая ущербность одежды – в рубашке, того и гляди, застудишься, а напялить траченную пошнырятами овчину вовсе немыслимо при родителе и при даме (хоть та сама одета чуть лучше последней из портовых побирушек… то есть чуть не лучше, а хуже). Видать, в карете не нашлось одежды, кроме разве той, которая на слугах. Но и Фурсту, и господину Тантарру любое рубище показалось бы достойней ливреи или кучерского армяка. Виртуозу клинка состояние его куртки настроения не портило – кое-как скрепил прорехи, и ладно. А вот адмиральского деда отсутствие шейного платка и необходимость надевать рванье вместо погибшего в неравной схватке камзола терзала не меньше, чем прочие беды.

И вот, ко всему прочему вдобавок, Леф вздумал объяснить Фурсту про Гуфино заклятие. Знай парень, как взбесит эрц-капитана подобное обращение с его почтеннейшим батюшкой… честное слово, охотней бы язык себе откусил.

Дальше все понеслось, будто в тяжком похмельном сне. Изысканные манеры высокоученого франта разлетелись клочьями, как разлетается под ударом внезапного шквала парус рыбачьей салмовки.

Фурст даже не кричал – он визжал, брызгая слюной в лицо пятящейся старухе, и его пальцы суетливо шарили за отворотом правого ботфорта (что у него там – кинжал, аркебузка?).

Гуфа не казалась ошеломленной или напуганной. Наверняка она заранее ждала какой-нибудь гадости от тех, которые из-за Мглы (сызмальскую привычку даже самый разумный разум не вдруг переборет), а потому мгновенно разъярилась – скорей всего, ведунью озлили не столько оскорбления высокоученого эрц-капитана, сколько то, до чего охотно и быстро люди из-за Мглы подтвердили ее ожидания.

Парню уже случалось видеть Гуфину ярость – хотя бы на том общинном суде, когда старуха наказала беззубостью гнусного придумщика Устру. И теперь, приметив нехороший оскал ведуньи, ее вздернувшиеся плечи и внезапный жуткий изгиб старческого тела (точь-в-точь хищное перед прыжком), Леф похолодел. В Гуфиных глазах не было ни намека на синие искры – обычные предвестницы ее ведовских выходок; и к дубинке своей она не притронулась (не могла она к ней, к дубинке-то, притронуться – та была далеко), но парень почему-то не сомневался: через миг-другой высокоученый эрц-капитан нарвется на такое, по сравнению с чем его хитроумная аркебузка покажется не страшнее трухлявого сучка.

Бывший Первый Учитель, кажется, тоже понял это (все-таки, по рассказам Нора, он имел некоторое представление о возможностях запрорвной старухи).

Они сорвались с места одновременно. Леф плечом вперед вонзился в узкую щель между Гуфой и Фурстом, подставляясь под злую силу, плеснувшую из старухиных глаз. Ведунья мгновенно зажмурилась и оборвала чуть слышную заклинательную скороговорку, но все-таки Леф успел понять, до чего вовремя он вмешался. Будто бы что-то огромное, упругое, жаркое ударило его по лицу, перехватило дыхание, швырнуло в беспросветную багровую муть. Когда к Лефу вернулась способность видеть и понимать, оказалось, что он валяется на спине, причем в неприятной близости от его головы обнаружились ноги так и не пошевелившегося Огнеухого чудища. Значит, крохотный осколок прерванного ведовства отбросил нещуплого парня на полтора десятка шагов?! Ничего себе…

Леф торопливо приподнялся на локтях, заозирался в поисках Фурста, которого он наверняка должен был сшибить с ног. Помог, называется! Ведовской-то удар получился неувечащим, мягким, да только вместо него престарелый ученый подвернулся под панцирную спину защитничка.

Впрочем, Фурст стоял на ногах. Правда, поза его выглядела, мягко говоря, необычно. Господин Тантарр не только успел выдернуть своего расходившегося хозяина из-под удара, но и железной хваткой намертво сковал его руку, не давая ей вырваться из ботфортного голенища. От дерганий и рывков эрц-капитана проку получалось не больше, чем от его же заковыристой брани. Фурст и сам очень быстро понял нелепость своего барахтания. Он обмяк и выговорил с трудом:

– Ну, будет уже, почтенный. Довольно, слышите?

Виртуоз стали хмыкнул с сомнением, но все же несколько ослабил хватку.

– Медленно выньте руку, а то, что в ней, дайте мне, – сказал он.

Адмиральский дед свирепо засопел, но повиновался. Вещица, блеснувшая у него на ладони, действительно оказалась аркебузкой, только совсем крохотной – куда меньше той, которую Леф видел у Фурста в день своего первого знакомства с Огнеухими. Толком рассмотреть эту, нынешнюю, парень не сумел: далековато, да и уж больно мала – почти целиком утонула в руке господина Тантарра. Но уж наверняка вещица (назвать этакую безделку оружием язык бы не повернулся) была изящнейшая и все с теми же учеными выкрутасами – приклада нет (куда такой крохе приклад?), вместо фитильного зажима какая-нибудь загогулина…

Бывший Первый Учитель пренебрежительно повертел аркебузку перед глазами, спросил:

– У вас дома еще такие есть?

– Да уж будьте покойны. – Фурст нервно растирал запястье, на котором остались багровые следы пальцев виртуоза стали. – И такие сыщутся, и позабористее… А к чему вам вдруг приспичило интересоваться содержимым моего скромного обиталища?

Начальник эрц-капитанской охраны вздохнул:

– Плохая игрушка. От врага таким не защититься, а вот сгоряча вышибить глаз неповинному человеку или по глупой случайности продырявить собственную ногу – это проще простого. Так что, разлюбезнейший мой хозяин, если эта хлопушка в вашем достоянии не единственная, то лучше я избавлю вас от нее. Уж простите, но так будет безопасней для всех.

Почти без размаха он запустил блестящую штуковину прямо перед собой – в стену зыбкого мрака. И тотчас же вскрикнул, шарахнулся, хватаясь за меч, потому что брошенное вылетело из противоположной стены и чувствительно ударило его по затылку.

Леф раньше других успел сообразить, что случилось. А потом… Наверное, это было непочтительно по отношению к Учителю (да не «наверное», а «наверняка»!), но парень снова повалился на спину и захохотал – громко, взахлеб, с какими-то неприличными щенячьими провизгами. Огнеухая тварь медленно обернула к нему жуткое лицо, померцала глазами и отодвинулась подальше, чем вызвала у парня новый припадок истерического хохота.

Через миг хохотали все – кроме, разве что, Огнеухого. Хохотал Фурст; хохотал, потирая затылок, виртуоз стали; смеялась Гуфа, на побелевшие от злости щеки которой медленно возвращался румянец. Даже Фурстов отец, чуть ли не до обморока перепугавшийся назревающей драки, теперь сипло хихикал вместе со всеми. А потом Фурст, всхлипывая и смахивая слезы с ресниц, объявил, что, ударившись о затылок господина Тантарра, аркебузка могла выстрелить сама по себе – от сотрясения. Это известие почему-то вызвало новый припадок веселья (даже у Гуфы, которая, естественно, не поняла ни балясины).

* * *

Жадные фиолетовые огоньки хлопотливо выискивали остатки поживы на прогоревших углях; непривычно пахнущий дым покусывал глаза, и это было хорошо, очень хорошо. Теперь никому не пришло бы в голову задуматься, почему мокры ресницы Нынешнего Витязя, без малого виртуоза стали, Певца Журчащие Струны и как там его еще?.. Конечно же, виноват дым, только дым.

Они все-таки вернулись к костру. Фурсту нужно было занять чем-нибудь путным руки, то и дело принимавшиеся нервно терзать ворот или комкать кружевные манжеты. Вот он и заставил эти самые руки ухаживать за огнем, который почти уморила своим бездействием недоступная человеческому пониманию горная тварь.

Вечный Старец тоже явно хотел оказаться поближе к кострищу, но, конечно же, не ради того, чтобы подкормить древесным прахом тлеющие угли. Старца интересовал Огнеухий. Уму непостижимо: в этаком-то положении, после всего пережитого увидать невесть какое кошмарище и… Ни капли опаски или неприязни – только всепоглощающее алчное любопытство. Обретенному сыну дряхлый мудрец по имени Корнеро уделил не намного больше внимания. Видать, у всех мудрецов в мозгах имеется одинаковая ущербность. («У всех», потому что Гуфа поглядывала на Огнеухого столь же заинтересованно.)

Даже Леф на этот раз отправился к костру едва ли не охотнее прочих. После неудавшейся драки ведуньи и Фурста парень, отсмеявшись и осознав наконец, где разлегся, уж слишком поторопился убраться подальше от предводителя горных идиотов. Так поторопился, что ему срочно понадобилось доказать: не боится он этой твари, ноги бы об нее вытер, только брезгует, да и ноги у него еще не настолько грязные, чтобы их приспичило вытирать.

Уже примостившись возле кострища, Леф сообразил, что его мысленную брань Огнеухий, наверное, разобрал не хуже, чем если бы она была сказана вслух. Парень украдкой покосился на горное страшилище, но разве что-нибудь можно понять по этому лицу? Не знал бы заранее, так даже не понял бы, что это именно лицо… Сидит чудище, как сидело, глазами не сверкает, молчит – только стонет по-прежнему, да в ушах у него отчетливо потрескивает (и, кстати, оттуда – из ушей то есть – воняет горелым мясом). Прикидывается, будто не расслышало? Или мысли умело читать лишь то, которое приходило к Фурстову логову, а это не умеет? Или этот Огнеухий тот же, что и тогда? Бес их разберет, они, верно, все на одно лицо. Лицо… Тьфу!

Эти размышления довольно бесцеремонно прервала Гуфа – ведунье потребовалось знать, о чем Фурст беседует с Вечным Старцем. Снова пришлось пересказывать чужие слова, и теперь успевшее опостылеть занятие обещало сделаться еще более утомительным. Раньше эрц-капитан говорил неторопливо, часто и надолго смолкая – давал время для перевода. Теперь же икать ему было на то, поймет ли запрорвная чародейка его слова. Он говорил не с ней и не для нее.

Фурст рассказывал Вечному Старцу о своей жизни, круто изломившейся после внезапного исчезновения отца, о катастрофе, о том, каким сделался Арсд, и о том, что его ждет в ближайшие и неближайшие годы. В этом рассказе было не слишком много нового для Лефа (да и для Гуфы тоже). Разве что подробности жизни эрц-капитана, которого отец едва ли не с первых зубов начал приваживать к ученым занятиям, книгам, таинствам взаимных превращений веществ и стихий…

Фурст, его матушка, родственники и отцовы друзья никогда не сомневались, что исчезновение свитского знатока лекарских, небесных, алхимических и прочих угодных Всемогущим Ветрам наук Корнеро Карро Кирона – дело рук орденских иерархов и что причиною этому исчезновению послужил злокозненный «Диспут с самим собою о мирах ненаблюдаемых, неощутимых, однако доказуемо существующих».

И ведь говорили же многие доброжелатели, даже сам его стальная несокрушимость предупреждал (наедине, полушепотом): глупо же! Ну написал… Лучше бы, конечно, вовсе не доверять этакое папирусу, но уж если припекло, так спрячь написанное подалее (а еще лучше – прочти раз-другой, погордись наедине с собою да и сожги от греха). Но заказывать копии едва ли не всем каллиграфам столицы (половина из которых основной доход имеет не от своего прямого занятия, а от орденских премиальных) – это уж совершеннейшая глупость.

Поступок глупее этого представить трудно, однако возможно. Например, рассылка списков вызывающей книги почтеннейшим ученым мужам из Морской Академии, Коллегиума небо-, водо– и рудознатцев, а также Карранского Универсария. Вышеозначенные мужи отлично понимают, что свитский Адмирала Флота ученый во сто крат умнее их всех, перемноженных друг на друга, и потому не могут слышать его имени без зубовного скрежета. Стольким недругам услужливо подарить убийственное оружие против себя – это ли не верх безрассудства?! В Мудрых Заповедях сказано ясно: «…и сотворен Ветрами сей Мир…» Мир – не миры! Даже сам Ронтир Великий, автор «Мировой механики», создатель астрономической навигации, в свое время избежал соленого кипятка лишь потому, что Всемудрейший Собор решил: «Коль скоро означенные планеты и прочие светила могут быть ощутимы глазами, а также воздействуют на иные органы человеческих чувств и состояние окружающей нас природы посредством приливов, атмосферных возмущений и тому подобного; поскольку упомянутые планеты перемещаются вокруг нашего мира сообразно определенным законам, то они и наш мир могут быть признаны единым целым, как могут быть признаны единым целым спицы, расчалки и части обода водяного колеса, совершающие постоянное закономерное движение вокруг вала». Только это и спасло великого Ронтира.

А что сбережет человека, описавшего миры, НЕ ощутимые взглядом и НЕ воздействующие на окружающую нас природу? Миры, которые НЕ могут быть признаны одним целым с нашим Миром? «Я скажу: такого человека невозможно сберечь. Даже власть Адмирала имеет границы – я имею в виду власть Адмирала Флота», – вот что сказал его стальная несокрушимость. И посоветовал знатоку различных наук весь свой недюжинный ум употребить на поиски спасительного выхода. А через два дня после этого разговора его несокрушимость велел своему ученому до особого распоряжения не появляться при адмиральской особе.

Нынешний Вечный Старец ничего не скрывал от жены и от любимого сына. Но он, вероятно, был наивен и вовсе не знал человеческой природы. Он не внял жениным мольбам письменно опровергнуть собственные опасные выдумки (вот, дескать, к чему может привести разнузданная игра вырвавшегося на свободу ума, и вот, следовательно, как важно соблюдать главенство веры над логикой и главенство орденской власти над властью светской!), после чего незамедлительно разослать подобные письма тем же людям, которым была отослана книга. Он не выпорол сына, глядевшего на него с восхищением и вздумавшего клясться, что он-де тоже когда-нибудь принесет самую жизнь свою в жертву истине. Свитский ученый даже имел глупость обрадоваться внезапной отставке и собрался в горы (он иногда уезжал на несколько десятков дней – никогда никого с собою не брал и никогда не рассказывал, куда и для чего едет). Из последней своей поездки он не вернулся.

Почему эрц-капитан решил напомнить своему родителю обстоятельства его исчезновения? Может быть, Фурст все-таки опасался за умственные способности отца, ставшего Вечным Старцем, и хотел таким образом проверить отцовскую память? Или просто не мог унять нахлынувшие воспоминания? Не все ли равно? Фурст рассказал, и Леф кое-как перевел для Гуфы его рассказ, не заботясь переспрашивать, поняла ли ведунья хоть что-нибудь. Это была последняя из речей Фурста, смысл которой Леф растолковывал для ведуньи. Последняя не потому, что парню надоело ублажать запрорвную чародейку, а потому, что та вдруг сказала: «Хватит».

Решительно так сказала, твердо.

На арси.

Эрц-капитан и его отец не обратили внимания на это короткое слово – они были слишком заняты друг другом. А Леф шарил сумасшедшим взглядом по спокойному, чуть насмешливому лицу ведуньи. Нурд говорил, что ее сияние зеленое… Зеленое… Смесь синего с желтым… Знает арси… Тогда, давно, в Гнезде Отважных, когда пыталась ведовством разбудить память Незнающего, – тогда она не поняла ни слова из баллады о походе на Лангенмарино… Врала? Нынче, здесь, во Мгле, заставляла переводить – зачем? Притворялась? Зачем, для чего?!

Все-таки недаром Лефу иногда казалось, что Гуфа умеет слышать чужие мысли. Вот и теперь…

– Думаешь, притворялась, будто не понимаю? – тихонько спросила ведунья, щурясь ему в глаза. – Зря. Не притворялась я. Мерещилось, правда, что слишком уж многое удается читать по голосам, по выражениям лиц… А сейчас вдруг поняла: без тебя, сама понимаю… – Она вдруг тихонько захихикала… – Ишь, как меня заколодило на этом словечке! Поняла, что понимаю, – смех да и только!

Нет, Лефу было не до веселья. Краем глаза он заметил, что господин Тантарр, сидевший поодаль от остальных, придвинулся ближе к костру. Вряд ли виртуоза вдруг заинтересовал Фурстов рассказ. Учитель казался рассеянным, скучающим – того и гляди, задремлет! – но Леф был уверен: господин Тантарр наверняка сумел расслышать слово, достойное его внимания едва ли не больше всех остальных сказанных нынче слов. Что же дальше? Если даже Леф почти готов усомниться в Гуфиной искренности, то убедить в ней начальника эрц-капитанской охраны вряд ли получится. Во всяком случае, парню не верилось в такую удачу.

Зато в нее верила Гуфа. Внезапно отвернувшись от Лефа, она поманила пальцем господина Тантарра. Тот поднялся (плавно, бесшумно – увлеченные разговором Фурст и его отец не заметили этого, а Огнеухий… бес его поймет, заметил ли он хоть что-нибудь из творящегося вблизи). Видя сонные глаза виртуоза, его обмякшие плечи, пальцы, бессмысленно теребящие поясные завязки, действительно легко было вообразить, будто, садясь рядом с ведуньей, он совершенно случайно придавил коленом к земле полу ее накидки. Может, Гуфа так и вообразила (если вообще обратила внимание, что без соизволения виртуоза стали она теперь не сможет ни встать, ни отпрянуть, ни даже свободно пошевелить правой рукой).

– Я вдруг стала ведать ваш язык, – сказала Гуфа. – Верней, так: однажды ведала, забыла, а вот теперь вспомянула.

Господин Тантарр слегка заломил бровь, изображая легкое удивление. Это получилось у него так натурально, что Леф не мог не позавидовать, хотя куда сильнее учительской выдержки парня занимало другое: почему Гуфа коверкает язык? От плохого знания? Или по той же причине, что и Вечный Старец, который говорит на арси более чем столетней давности? А ведунья продолжала:

– Когда-то меня научала мать. Потом все потеряло себя – нельзя упомнить язык, которым нету с кем говорить.

– А отлученные? – осведомился виртуоз. – Не пытались вы с ними…

Гуфа жалостно скривилась:

– Мать когда умерла, я еще была почти глупой. Мало ли что за чужая речь! Может, тех, которые живали за горами, – так думала. А Незнающие – люди вовсе никакого языка, дети от Мглы…

Леф вздрогнул. «Дети от Мглы»… Стало быть, дело не только в плохом знании?

Господин Тантарр деликатно прикрыл рот ладонью, скрывая нарочитый зевок.

– Значит, вы, разлюбезнейшая моя, вспомнили давно позабытый язык потому, что снова его услыхали?

– Не всё так, – мотнула головой ведунья. – Мыслю, еще и амулет сделал мне помогу… подмогну… подмогу. – Она притронулась к висящей на шее пластинке. – Дважды переделан; не потерял первый смысл, но вынашел и другой. И я не очень такая, как другой человек, – поэтому…

Тут вдруг парень заметил, что Фурст и Фурстов отец молчат. Молчат и внимательно смотрят на Гуфу. Во всяком случае, эрц-капитан прямо-таки прилип ошарашенным взглядом к амулету на Гуфиной груди.

Сказалось-таки вызванное появлением отца смятение чувств и ума: при иных делах Фурст давно бы уже заинтересовался, каким образом Гуфа умудрилась сохранить память от гибельного воздействия Прорвы. Глазу эрц-капитана любой позавидует, а ведунья вовсе не пыталась прятать пластину, скорее даже наоборот. Нет, ученый щеголь столбенел отнюдь не потому, что впервые приметил хорошо знакомый ему талисман, а потому, что наконец осознал, отчего этот кусочек бронзы оказался не на Лефовой, а на Гуфиной шее. И пожалуй, сам Фурст вряд ли сумел бы выбрать, какое из двух открытий изумило его сильнее: Гуфина способность вторично переделать талисман, предназначенный специально для неведомого ей человека, или Лефова способность охранить память без помощи талисмана.

Теперь пришел черед Лефа рассказывать, только вот получилось у него не больно-то складно – Гуфе то и дело приходилось вмешиваться, растолковывать смысл путаных Лефовых объяснений. Так получалось оттого, что говорил парень одно, а думал совсем о другом. Вечный Старец ни словом не обмолвился о своем житье в мире, где Нор стал Лефом (Фурстов родитель вообще предпочитал помалкивать да слушать других), но парень почему-то не сомневался: он помнит свою запрорвную жизнь. Во всяком случае, прадед орденского адмирала не удивился виду и возрасту любимого сына. Выходит, знал, что отсутствовал в родном мире очень-очень долго? Выходит, так. Уже одно это доказывает, что его память не съедена Мглой (по меньшей мере, не съедена полностью). Почему? Ведь у него нет охранного амулета. Может быть, дело в том, что он шел через Бездонную под Гуфиным заклятием? Может, туман Серой все-таки способен оборачивать ведовство негаданными сторонами? Или память Старца неподвластна Прорве по тем же причинам, что и память самого Лефа? Или… Ведь он ученый – наверное, даже больше ученый, чем Фурст. Может быть, он сумел придумать свой способ охранить память без всяких там заклятий, талисманов и прочей бесовщины?

И еще. Фурст говорил, будто его родитель пропал до катастрофы. Вечный Старец молча выслушал подробный рассказ сына о катастрофе и о том, как она изувечила Арсд. Так выслушал, что ни малейшего сомнения нет: новое слушает, неизвестное. Значит, сам он катастрофы не помнит. Значит, он действительно исчез из родного мира ДО катастрофы. Как? Каким образом Вечный Старец мог до Мировой катастрофы перебраться за Прорву, если Прорвы тогда еще не было?! Чушь, бред несуразный! Может, орденские иерархи гноили его в каком-нибудь глухом подвале и Фурстов отец просто не имел возможности узнать, что творится снаружи? А потом – отлучение от человечества… Правдоподобно. Только это правдоподобие еще ничего не значит. «На свете есть много всячины, похожей на истину; истина же похожа лишь на себя, а потому зачастую не кажется сама собою» – экое заковыристое поучение выдумал всезнающий моралист Кириат!

* * *

– Трудно… Не могу напомнить себе. – Вечный Старец говорил едва ли не по слогам и абсолютно без выражения. – Разве я успел тебе… про эликсир долгожития?

Фурст отрицательно замотал головой. Леф покосился на него и торопливо отвел глаза. Нет, выражение лица щеголеватого эрц-капитана нельзя было назвать неприятным; наверняка он с юных лет привык именно так смотреть на своего отца (будто бы тот по меньшей мере один из Благочинных). Но то, что прилично и даже похвально для отрока, все-таки не подходит к Фурстовой учености и к его немыслимым годам. Конечно, возраст Вечного Старца еще немыслимее, и все же…

– Ты дошел собст… ств… своим разумением?

И снова ни тебе удивления, ни гордости за сыновью сообразительность. Но теперь Леф понял: речь Старца кажется медлительной и бесчувственной потому, что произнесение членораздельных слов дается ему ценой тяжелейших усилий.

– Не то чтобы одним лишь своим умом, – сказал Фурст. – Идею я вычитал в вашем, батюшка, «Трактате о жизненных силах». И гляжу, эликсир у меня получился куда плоше вашего. Коли мой бульончик не прихлебывать раз в два-три десятка дней, так и проку от него выйдет едва ли больше, чем от дюгоньего молока. А вы свой, небось, единожды употребили и живете себе…

Старец медленно кивнул:

– Употребил. Живу. Не услужлив… не выслужив прав на протяженные лета. Выклянчивал Всемогущих о кончине. Не дождал себя. Не пожалели. Ибо кончиной не откупить. Столько горечей… горестей. Злопыханий. Смертей. Из-за моего возомнения. Не откупить.

Эрц-капитан перепуганно заозирался, будто хотел просить помощи или совета – не то у ведуньи, не то у Огнеухой твари. А губы его отца медленно изогнулись в мрачной улыбке.

– Думаешь, я лишил себя разума? Нет. Вы повествовали – я внимал. Сейчас внимай ты. Поймешь.

* * *

– Вот ты и нашел причину. – Гуфа, кряхтя, поднялась и выдернула из Фурстовых пальцев трухлявую хворостину, которую тот мрачно терзал уже бес знает сколько времени. – Чего же ты язык укусил?

– Прикусил, – тихонько поправил Леф, но Гуфа и не подумала поправляться.

– Не грызи себя. Это даром… пусто…

– Зря, – опять подсказал Леф, и опять старуха не заметила подсказки.

– Надо придумывать, а не есть себя, – ведунья гнула свое. – Для искать виноватых у вас есть другие всякие люди. Ты учил себя думанию, вот и думай!

Фурст поковырялся в древесном прахе, выкопал взамен отнятой хворостины длинный корявый сучок и принялся сосредоточенно крошить его. Это занятие было одинаково гибельным для истлевшей древесины и для полировки эрц-капитанских ногтей; труха сыпалась на обтянутые белоснежным бархатом колени, за отвороты ботфортов, но высокоученого щеголя все это почему-то не волновало. Виртуоз стали и Гуфа одинаково примерились отобрать у него и эту деревяшку, но Фурст вдруг швырнул измочаленный сук в костер и застонал:

– Иногда мне кажется, что бедствия человечества начались с рожденьем наук. Когда бы люди или Всемогущие догадались в одночасье и поголовно переморить ученых; коли позабылись бы все до единой хитромудрые ученые выдумки, опять вернулась бы блаженная пора девственной чистоты, наивной простоты нравов…

– Да будет вам, разлюбезнейший мой хозяин! – Господин Тантарр перегнулся через костер и попытался стряхнуть мусор с Фурстовых коленей. – «Пустые ваши огорченья всего лишь бред больной души», – так, кажется, у Рарра в «Трех сонетах»? Бросьте сокрушаться над судьбами мира; подумайте лучше, как теперь очистить штаны. А что до наивной простоты нравов… Если она столь мила вашему сердцу, так поезжайте на Ниргу да и окунитесь в эту самую девственную чистоту. Нет, действительно, – что может быть проще и чище хорошо отмытого да вываренного котла?

– Думаешь, он не прав?.. – начала было и Гуфа, но Фурст вдруг ощерился, будто ведунья ему не слова в уши, а раскаленный уголь за шиворот пыталась засунуть. Отпихнув руку начальника своей охраны, высокоученый эрц-капитан резко, всем телом повернулся к мгновенно смолкнувшей Гуфе:

– Я понимаю, сударыня, что ваши ошибки вызваны не злонамеренностью, а дурным знанием нашего языка. Тем уместнее считаю заметить, что учтивые люди именуют малознакомого собеседника во множественном числе и обращаются к нему со словом «вы», а не «ты». Иное поведение легко может быть принято за оскорбление. Уяснили?

– А ты не злоби себя, – спокойно ответила Гуфа. – Я кое-как ведаю, почему что сказать.

Леф досадливо пристукнул кулаком по земле. Похоже, мудрые с обоих берегов Мглы готовятся затеять новую ссору. Совсем повредились от услышанного! Впрочем, неудивительно – эти двое наверняка поняли из рассказа Вечного Старца куда больше, чем Леф и виртуоз стали взятые вместе, а понятое вряд ли способствовало выдержке и спокойствию чувств.

Свитский его стальной несокрушимости знаток всевозможных наук Корнеро Карро Кирон, оказывается, никогда в жизни не попадал в орденские застенки. Иерархи Ордена не имели ни малейшего отношения к его исчезновению. И еще: он вовсе не был прекраснодушным наивным дураком, каким его выставил в своем рассказе млеющий от восхищения Фурст. Зато свитский ученый знал силу своего ума, привык к ней и беззаветно верил в нее. А это иногда хуже самой непробиваемой глупости.

Конечно же, Фурстов отец был хорошо осведомлен о злоключениях Ронтира Великого и досконально изучил установления Всемудрейшего Собора. Единственная ошибка свитского многознатца заключалась в том, что он, чрезмерно доверившись своим умозрительным заключениям, поторопился разослать опасную книгу до того, как начал проверять эти самые умствования делом.

Мудрейший из ученых своего времени был злопамятен, как ростовщик, и мстителен, как податный инспектор. Похожая на извращенный способ самоуничтожения выходка с рассылкой книги была тонко задуманной провокацией. Подстрекнув своих недругов к доносительству, почтеннейший Корнеро Карро Кирон собирался в последний момент, уже на дознании, представить неопровержимые примеры подспудного, однако же доказуемого влияния описанных им миров на человеческие органы чувств и состояние окружающей природы – таким образом, его открытие попало бы под защиту все тех же установлений Собора. И тогда… Нет-нет, свитский ученый не надеялся на суровое и беспристрастное применение к его недоброжелателям уложения об очернительном доносе. Вовсе не в интересах Ордена внушать законопослушным гражданам опасения, будто неосторожный донос действительно чреват галерами (доносительство – способ защиты Отечества, а защищать Отечество следует самоотверженно и безоглядно; что же до возможных ошибок, то в ходе дознания они будут выявлены и исправлены… если это потребуется). Но когда, казалось бы, прочно пойманная рыбешка внезапно срывается с крючка, а рыболовам, уже предвкушавшим долгожданное избавление от чересчур удачливого соперника, вместо этого приходится лебезить перед дознавателями, оправдываться (даже если оправдания всего лишь никчемная формальность)… Недругам Фурстова отца, среди которых было очень много дряхлых, немощных и болезненных, подобная оплеуха судьбы грозила бедствиями посерьезнее надолго испорченного настроения.

Знаток всевозможных наук придумал очень хитрую затею – такую хитрую, что в конечном счете перехитрил себя самого.

У него было убежище в дальних горах – похожее на крепость строение, о котором знала только пара десятков каменщиков. Эти молчаливые жители предгорий за хорошую плату брались хорошо исполнить любую работу. Например, построить непонятный дом в непонятном месте. Или забыть чужую тайну.

Там, в горах, Фурстов отец затевал свои самые важные ученые действа. Там он подготовил все для попытки проникновения в один из открытых им миров. Свитский его несокрушимости многознатец учелвсе – кроме возможности неудачи. То есть, если судить беспристрастно, неудачи и не было – все прошло почти так, как задумывалось. Но это «почти» уместило в себя столько несчастий, что успех получился без малого ужаснее полного провала. Бывший свитский мудрец долго и старательно объяснял, почему случилось то, что случилось, но вряд ли кто-нибудь из слушателей, кроме Фурста, смог разобраться в его объяснениях. То есть вряд ли кто-нибудь сумел разобраться в них до конца. Леф ведь тоже многое понял. Например, что развалины неподалеку от Бесовой Котловины, которые удивляли Фурста своей неуместностью в этом диком, необжитом краю, и есть остатки потаенного логова Фурстова почтеннейшего родителя.

И еще Леф понял, что воинская наука господина Тантарра и Нурдово витязное обучение крепко пошли ему впрок. А вот бывший свитский наукознатец, пожалуй, так и не догадался, каких усилий стоило щуплому на вид однорукому пареньку не подпустить пальцы к рукояти меча.

Да, пояснения Вечного Старца были почти недоступны разумению хотя бы уже потому, что для обозначения одних и тех же вещей он все время норовил выдумывать новые слова. Например, открытые им миры звал то сопряженными, то последовательными, то отраженными или взаимнорожденными (это ж только попытайся выговорить такое – язык изувечишь!), причем, болтая о них, почему-то раз за разом вспоминал слоеную кулебяку. Эта самая кулебяка бесила Лефа даже пуще сотворенного Фурстовым отцом зла. Нет, правда: его ли не кормили, о нем ли не заботились больше, чем о себе, – Хон и Торк по первому зову волокли ему пищу, Раха с Мыцей варили для него особое, чтоб по силам редким зубам и хилому брюху… А он даже теперь, о собственной ужасной вине рассказывая, не может позабыть про съестное!

А вина-то его и вправду ужасна. Ежели он так хорошо сумел во всем разобраться после, то, значит, вполне мог предвидеть последствия до. Мог, если бы не столь усердно растрачивал богатство ума на выдумывание мелочных пакостей своим ученым врагам. «Страшней самых страшных страхов оборачивается просторный разум при неширокой душе» – кто это сказал? Фурст? Гуфа? Моралист Кириат? Не все ли равно…

«Сии миры, будучи вообразрим… вообразимы отвлеченно, представляют себя похожием слоевидого пудинга или же кулебяки. В оной всякий слой по отнесе… отношению к смежным оборачивает себя не вещественно, а составлением от косвенно объявляющей себя субстанции, коя имеет быть родной… родней… родом эфира либо же флогистона. Надлежит учесть, что инстансиации от слоеных кушаний неточны, ибо в несхожесть с кулебяками слои взаимнорожденных миров суть не плоски, но сферовиды. Причем сферы сии, храня шароформие, безограниченно протяженны в двух направлениях, что с точки зрения геометрических установлений выглядывает небывалием. Надлежит познать, что отраженные миры пребывают среди себя в беспрерывной подвижности, каковая подвижность сообразна закономериям небесной механики. Через равновеликие клочья времени повторяют себя похожде… прохождения соседствующих миров сквозь друг друга. Оные прохождения ненаблюдаемы астрономическими обсервациями, однако объявляют себя буйными возмущениями стихий, протяженность коих возмущений приметна отрывистостью начинания и конца. При сквозном прохождении миры образуют область, им обоим принадлежащую, каковая имеет форму чечевицы или, говоря строгообразно, обоевыпуклой линзы (согласно геометрическим установлениям иное тело не способно образовать себя при пересечении двух сферовидов). Линза сия с протеканием времени переменяет себя по виду и объемлимости: в начинании прохождения миров будучи точкой, в строгой средине оного совместная область достигает наивеличайшей объемлимости, после чего вновь снисходит к точке и совершенному пропаданию. Помянутые общные линзы (правдивее – круговидая ограничная линия всякой из оных) суть те врата, через кои иногда оказывает себя возможным проникновение из мира в мир не лишь эфирных, но и вещественных субстанций».

Вот так. Одно из подобных «сквозных прохождений» Фурстов отец выбрал для попытки проникновения вещественной субстанции (то есть себя) в иной сопряженный мир и обратно. В иной мир получилось, обратно – нет. Потому, что «сопутственным следствием прохождения через ограничную линию явило себя искажение натуральности имеющих место событий» – это ежели по-ученому. А по-простому так: что-то где-то сдвинулось. Яснее понять мудреные речи Вечного Старца Леф не смог, да и неинтересны были ему подробности ученых толкований случившегося. Какая разница, что за этакие неощутимые силы стронуло путешествие Фурстова батюшки сквозь «круговидую линию»? Он, поди, и сам точно не знает – просто умствует отвлеченно, по-книжному. Смутны они, силы эти, могучи, жутки. В самом начале затеи свитского многознатца проявили себя лишь трясением гор даже не то чтобы очень уж гибельным, в обоих мирах видали и худшие; неявно же содеяли то, чего не бывало от начала времен.

Бессчетное количество раз – через каждые шесть с половиной лет – проходили один сквозь другой соседствующие взаимнорожденные миры, в которых, не ведая друг о друге, жили своими жизнями родина парнишки Нора и Галечная Долина, сделавшая из него Певца Журчащие Струны. И никогда прежде не случалось такого, чтобы глубоченная Бесова Котловина хоть на кратчайший осколок мига совместилась с глубоченным Ущельем Умерших Солнц. Своим вмешательством в «натуральность имеющих место событий» высокоученейший мудрец вызвал взаимное смещение миров. Он наперед знал, что так выйдет, но пренебрег этим знанием – слишком ничтожным показалось ему неизбежное смещение. Незаметным показалось. Лишенным последствий. А на деле из-за него соединились две пропасти, и образовалась сквозная дыра – Серая Прорва, она же Мгла Бездонная. Проход из мира в мир. Проход, который разорвал собою треклятую «круговидую линию», границу совместившихся участков обоих миров. И миры остановились. Эта остановка и вызвала ужасы ненаступивших дней, а совместившиеся участки «по форме обоевыпуклой линзы» превратились в ловушку. В две смертные ловушки, связанные меж собою и отсеченные от прочих земель, миров, пространств… Вот так.

Пусть Ветра судят, искупил ли бывший свитский его стальной несокрушимости многознатец хоть часть вины своими страданиями в не своем мире. Страдания ему выпали тяжкие, только ведь это он собственную глупость расхлебывал, а легиарды людей в обоих мирах маялись из-за чужой дури…

Фурстов отец сумел избежать участи Незнающих, потому что заранее предвидел возможность беды с памятью и как-то там подготовился. А вот чего он не сумел предвидеть, так это невыносимую боль и потерю сознания.

Он очнулся на мокрых камнях. Была ночь. Плоское небо кромсали злые синие молнии. Рыком и безумным хохотом дробилось на горных склонах громовое эхо. Стремительные сполохи рвали небесную тьму о щербатые гребни скальных хребтов, в очертаниях которых мерещилось что-то знакомое. Он решил, что затея не удалась. Потом он решил, что это его последняя ночь: попытки шевельнуться вызывали лишь обвалы одуряющей боли в затылке и позвоночнике, и даже крики вязли на бессильных губах.

Его подобрала женщина – не молодая, но не старообразная, одетая в истертый мех, простоволосая и босая, она казалась дикаркой. Только казалась. Фурстов родитель клялся, что никогда не встречал разума более цепкого и проницательного (при этих словах Леф, Фурст и виртуоз боевой стали одинаково взглянули на Гуфу, а та отрицательно мотнула головой и пробурчала: «Родительница»).

Бывший свитский ученый прожил в землянке на Лесистом Склоне до самого конца ненаступивших дней и еще почти год. Гуфина родительница лечила его, обучала языку и сама постигала арси. Мудрая женщина сумела угадать связь между появлением неведомого человека, рождением Мглы и ненаступившими днями. Она пыталась вытрясти из бывшего свитского мудреца знания о происходящем, о нем самом и его родине – прежде, чем Фурстов отец разгадал природу ее ведовства и обрел силы для сопротивления, горная отшельница успела хорошо покопаться в его зрительной памяти. Впрочем, большая часть увиденного осталась для нее непонятной.

Вечный Старец душевно привязался к своей спасительнице. Тем не менее он скрыл от нее все, что только мог скрыть, а когда вновь научился владеть исцеленным телом, ушел (тайно, даже не поблагодарив на прощание за приют и заботу). Он хотел через Мглу вернуться в свой Мир и попытаться исправить содеянное. Но в Ущелье Умерших Солнц он попал в руки Истовых – новых Истовых, носящих серое. Наверное, до Первой Заимки доходили слухи о странном жильце ведовской землянки. Бывший свитский многознатец, конечно же, не походил на обычного брата-человека; его опознали и решили хранить у себя: Истовые уже тогда были нерасточительны и догадывались, что все непонятное может оказаться полезным (тем более, если это непонятное возбудило интерес ведуньи).

Последующие годы жизни Фурстова отца были ужасны. Наверное, в обоих мирах больше не нашлось бы человека, способного столько лет прикидываться беспамятным умалишенным и действительно не стать таковым. Чтобы не позабыть арси, он твердил про себя главы из ученых сочинений; он придумал и заучил обширные дополнения к своему труду о сопряженных мирах и огромную книгу о верованиях и обычаях запрорвного народа; более того – он умудрялся вести научные изыскания, развивая в себе колдовские и даже ведовские способности (а ведь, по многократным Гуфиным уверениям, ведовство – это дар, которому обучиться нельзя; с ним можно лишь родиться).

Первое время Истовые всячески пытались понять, кто он есть и какую пользу в нем находила ведунья. Некоторые из их способов дознавания ужаснули бы даже ниргуанских людоедов, и все-таки Вечный Старец сумел не раскрыть ни одной из своих тайн. Потом, убедившись в его бесполезности, Истовые забыли о нем – кормление безмозглого старца превратилось у них в нечто среднее между обычаем и привычкой. А потом ученейший многознатец вновь стал предметом лихорадочного интереса – это когда Истовые осознали, что он если и не вечен, то, во всяком случае, необычайно долговечен. И вновь началось старательное выколачивание, вытрясание, выжимание – на этот раз тайны его сохранности, которую Истовые очень хотели использовать для продления собственных жизней.

Все-таки Леф помимо воли проникся уважением к родителю Фурста: надо быть очень сильным человеком, чтобы пережить все это и не сломаться, не одичать, не соблазниться беззаботной сытостью домашней скотины. Да и, в конце концов, кто вправе его судить? Ты, к примеру, тоже одно время не больно-то перебирал способами сведения счетов и частенько совал нос куда не следовало. Твоя глупость погубила только одного человека, но ведь нелепо же сравнивать тебя с таким мудрецом, как свитский знаток всех известных людям наук! А будь у тебя хоть половина его сил и возможностей, еще неизвестно, кто бы из вас натворил больших бед.

Вечный Старец, наверное, хотел еще многое сказать своему сыну (он ведь говорил только для сына, для него одного). Объяснения, оправдания – все это непременно было бы произнесено, если бы оказалось посильным для изможденной столетними муками души. Речь Фурстова родителя мало-помалу сделалась сбивчивой, невнятной, бессвязной, подбородок его вяло уткнулся в грудь, а вскоре и сам он мягко повалился на бок, вздрогнул раз-другой и затих.

Нет-нет, страшного не случилось. Это был всего лишь сон – внезапный и непобедимый, как обморок. Фурст метнулся было к отцу, затем, поняв, негодующе обернулся к Гуфе, но та медленно покачала головой:

– Я ни при чем. Он переустал, умучил себя. Теперь будет спать. Это для лучше ему, пусть, не разбуждай.

Фурст послушно вернулся, сел на прежнее место и вновь затеял уже упоминавшуюся расправу над полуистлевшими сучьями. Ему явно было все равно, на ком или чем срывать дурное настроение. Отобрали хворост – изругал всех ученых людей, сколько их есть и было от рождения Ветров; отвлекли от ученых – придрался к Гуфиной речи.

Впрочем, вольный эрц-капитан не до конца утратил власть над своими чувствами. Или на серьезную ссору ему просто не хватило сил? Ведь Гуфины слова о том, будто она сама знает, что и как говорить, легче легкого было истолковать как почти непростительную дерзость: если дело вовсе не в плохом знании языка, то упорное игнорирование вежливого обращения сильно смахивает на сознательное желание оскорбить.

Побаиваясь, что затянувшаяся молчанка – лишь преддверие нового взрыва Фурстовой озлобленности, Леф поторопился заговорить:

– Меня, конечно, ко всяким там высокоумственым заключениям приобщать бесполезнее, чем учить краба плеваться… И все-таки… Вот вспомните, господин эрц-капитан: перед своим уходом вы рассказали, что орденские думают переселяться за Мглу… ну, за Прорву то есть, и после этого ее завалить. И что вроде у вас имеются взрывчатые зелья, которым такое под силу. А со слов вашего батюшки получается, будто бы Прорва и есть причина всех бед. Так, может быть, если ее засыпать, то все станет как надо? Ну, линия эта растреклятая опять срастется, и миры расцепятся наконец?

Фурст криво усмехнулся и снова зашарил под каблуками в поисках очередной палки.

– Додумался-таки… – с непонятной горечью сказал он. – Коли даже ты догадался, то припожаловавшая с тобою достойная дама и подавно уразумела… Легче легкого, правда? Бочонков десять прикопать у подножий окрестных утесов, протянуть к ним равновеликие пороховые шнуры, запалить и… Только имеется тут одна предосаднейшая загвоздка: катастрофа. Понимаешь, маленький, если произошедшее повторимо, то повторится оно со всеми подробностями. Не знаю, сильно ли затронули беды столетней давности прочие земли, но уж нашим-то зацепившимся кусочкам достанется полной мерой – как тогда… – Фурст выволок-таки из-под подошв сучковатую ветку, изломал ее и швырнул в костер. – Мой батюшка натворил бед по неосмотрительности, хоть какое-то ему извинение. А уж мы, если решимся…

Фурст замолчал. Леф немного выждал, потом сказал тихонько:

– Но если оставить по-нынешнему, придется всем пропадать…

– «Благородство намеченной цели лазурным сиянием изливается на ведущие к ней пути, и в сиянии этом даже грязь обретает способность сверкать прозрачней и чище драгоценных каменьев…», – выразительно процитировал Фурст. – Так учат всемилостивейшие орденские священства, которых ты, мой маленький душевный дружочек, совершенно справедливо не жалуешь.

Леф только вздохнул в ответ. Парню вспомнился дом с башенкой, одна из первых бесед с высокоученым эрц-капитаном, его слова о том, что никто не имеет права подменять собственной волей судьбу другого человека. В свое время такие соображения не позволили Фурсту даже учредить бдительную опеку для сбережения нужного ему паренька от всяческих опасных случайностей, которыми так богата жизнь Арсдилона. А нынче-то речь не об одном человеке идет. Нынче речь идет о таком количестве судеб, что и подумать жутко.

– Не понимаю, – растерянно протянул виртуоз стали. – Выходит, что из опасения за благополучие нынешних соотечественников вы готовы примириться с поголовной гибелью их потомков?

Леф вдруг предостерегающе вскинул руку:

– Постойте, господин Учитель! Почтеннейший эрц-капитан еще не изволил вникнуть во все обстоятельства дела. – Он обернулся к Фурсту. – Тут, видите ли, есть две загвоздочки. Во-первых, ваш досточтимый батюшка нарушил исконную естественность событий, так что уничтожить последствие его вмешательства и означает предоставить людей их настоящей судьбе. Что же касается необходимости определять участь многих людей, то (извините мою дерзость) от этого вам увильнуть уже не удастся. Какое бы решение вы ни приняли – взрывать либо не взрывать Прорву, – оно все равно будет решением участи множества людей и даже поколений. Тут ведь речь не о том, делать или не делать, тут даже бездействие получится действием. Разве не так?

Высокоученый эрц-капитан Фурст оторопело уставился на парня. Потом, сухонько рассмеявшись, обернулся к начальнику своей охраны и вымолвил:

– А маленький-то вырос! Ведь уел меня, старика, – не сходя с места, уел и костей не выплюнул. Ай да дружочек!

Гуфа, слушавшая все эти речи с нескрываемым напряженным интересом, вдруг решительно поднялась.

– Я извиняю себя, однако же мне пора в назад. Очень отличных людей каждый миг могут стать убивать; может быть, они уже убиваемы, а я тут. Опять извиняю себя, но тут я впредь не нужна: о прошлом мы поняли все, что могли хотеть, а решать будущее мне бесполезно. Решать должен, кто сделает, а у нас сделать нет возможно: мы не ведаем необходимо сильных снадобий.

– Да как же так, рассудительнейшая чародейка! – Леф готов был присягнуть хоть на Первом Кресте, что в голосе Фурста проскользнуло злорадство (как же, ему от решения увильнуть не удалось, а тут кто-то хочет отойти в сторонку?! Еще чего!). – Я уразумел из рассказов своего юного друга, что уж порох-то в вашем мире сумели повторить. Так, может, с вашей стороны его и довольно? Вы же специально не осматривали окрестные скалы – ну как вблизи отыщется подходящая осыпь, такая, что только стронь! А?

Дело грозило началом нового препирательства, но положение негаданно изменил Огнеухий. Лишь отчетливый дух горелого мяса мешал Лефу окончательно позабыть о присутствии этого неподвижного и безгласного чудища. Поэтому, когда оно вдруг заговорило, парень вновь едва не хватанулся за меч.

– Я понял: быстрые лапы тебе пока без нужды. – Кажется, возле горного эрц-капитанского логова Лефу довелось видать все-таки не эту самую тварь: та, давнишняя, куда хуже владела арси. – Я уведу тех, что остались.

– Да, – кивнул Фурст. – А почему ты сказал «пока»?

– Так сказалось, – просипело чудовище, поднимаясь на ноги.

Леф тоже вскочил.

– Я с Гуфой уйду, – торопливо выговорил он, глядя куда-то между Фурстом и господином Тантарром.

Виртуоз стали круто изломил бровь, а Фурст на удивление спокойно спросил:

– Ты уходишь совсем?

Ветра Всемогущие, да Леф бы сам с удовольствием спросил об этом кого-нибудь!

– Я должен помочь… Не могу их бросить… Я там нужен пока… – вот и все, что он сумел промямлить в ответ.

Впрочем, Фурсту, кажется, хватило и этого. А Лефу – нет. Его вдруг осенило, кому можно задать проклятый изувечивший душу вопрос.

– Стой… Стойте, вы… Как вас – отец? – Губы плохо подчинялись парню, его невнятный хрип вряд ли сумела разобрать даже сидящая рядом Гуфа, но шагнувший прочь от костра Огнеухий замер и медленно обернулся.

– Скажите… Ученый господин обмолвился, будто вы умеете видеть заранее… Скажите, я вернусь? В Арсд, в свой мир – вернусь?

Леф смотрел прямо в жуткое скомканное лицо чудовища, но всей кожей чувствовал на себе недоуменные, почти испуганные взгляды Фурста и Учителя. Конечно же, они не поняли; конечно, спрошенное кажется им проявлением самого обычного страха. В такой миг, после таких разговоров бывший кабацкий певец, вышибала, недоученный школяр и все остальное способен думать только о будущем своей шкуры. Мгла Бездонная, да неужели же они действительно так думают?!

– Нет.

Это сказал Огнеухий. Его глаза снова на миг выцвели жаркой белизной, и он повторил:

– Нет. Они так не думают.

Еще миг тяжеловесного молчания, и вновь сиплый голос из кривого неподвижного рта:

– Твой вопрос я не могу утолить. Отцы не видим просто, что будет потом. Отцы видим, что будет совсем потом, если не очень потом будет так. – Он как-то особенно громко застонал, и голос его сделался еще невнятней. – Человек уронил горшок. Пришел другой человек, нашел осколки. Сложил – вышел горшок. Поступки – осколки. Сложил вместе – будущее, судьба. Тебе скажу одно: как ни решишь, плохого не вижу. Другого не скажу – незачем. И тебе, дряхлая, – он чуть повернул лицо, переведя взгляд куда-то поверх Лефова плеча, – не скажу, почему взялись отцы. Не поймешь.

За спиной у парня тяжело засопела Гуфа («дряхлая», да еще «не поймешь» – это ей-то!). И, словно бы подхлестнутый ее раздражением, Леф злобно сказал вслед Огнеухому:

– Ну и флагшток тебе в пасть, шакал смаленый.

Огнеухий опять обернулся.

– Не флагшток – вот такое, – просипел он, складывая колечком указательный и большой пальцы приподнятой руки. – Не мне, а тебе. И не в пасть. Сюда. – Указательный палец распрямился, нацелил черный коготь в Лефову грудь. – Скоро. Если будешь злой до слепоты, как сейчас. Ты будешь.

Не в силах оторваться, Леф следил, как убредало к выходу из Прорвы горное чудище; как оно приостановилось возле двух еле различимых в розовом мареве бугорков – шевельнуло руками, нагнулось, пыхнуло из ушей светящимся дымом, и бугорки вдруг превратились в некрупные звериные силуэты. Кажется, это были земляные кошки, хоть на таком расстоянии судить можно было разве что по размерам. Еще две вспышки яркого дыма, громкий протяжный стон, и Огнеухий снова стал удаляться. Кошки брели за ним как привязанные. Именно брели – медленно, неуклюже, пошатываясь.

Когда тени жуткой троицы окончательно растворил в себе струйчатый тяжелый туман и к Лефу вернулась способность интересоваться поведением обычных людей, оказалось, что господин Тантарр сбросил куртку и торопливо распутывает завязки скрывавшегося под ней карранского панциря.

– Возьми, – сказал он, протягивая свое защитное одеяние растерянному парню. – Пригодится. А то, похоже, броня там у вас слабовата.

Действительно, по сравнению с подарком Учителя собственный Лефов нагрудник казался убогим старьем.

– Прими и от меня, – Фурст вытащил из кармана рубчатый железный шар. – Ударь по твердому и без промедления бросай шагов на тридцать, а сам ложись, либо – под прикрытие. Только душевнейше тебя прошу – аккуратней с этим, без небрежения.

Неловко прижимая подарки к груди, Леф попытался благодарить, но в горле некстати заворочался горький комок, и веки набухли подозрительным жжением. Не миновать бы парню конфуза, да, спасибо, Гуфа выручила, отвлекла внимание.

– Нам пора уводить себя, – с деланной бодростью сказала она. – Не вспоминайте злобно – ты, господин недобешеный, и ты, братец.

Пожалуй, только виртуоз стали удивился последнему слову, да и то не очень.

– И ты не помни худого, сестрица, – устало вымолвил вольный эрц-капитан Фурст Корнеро Кирон.

10

– Нет, уж тебе-то с нами никак нельзя, – сказал Нурд.

Хон отвернулся и в сердцах сплюнул в очаг.

– Вот это ты зря, – покачал головой Витязь. – Не к добру это, когда в огонь.

– Зря, – понуро кивнул столяр.

Конечно, все было зря – и плевок, и просьбы. Ясно ведь, что не возьмут! Благодаря ведовству рана от послушнического ножа за одну ночь стала едва приметным розовым шрамом, да только вылившуюся кровь не возместишь никакими заклятиями. После быстрых движений темнеет в глазах, слабеют колени, руки делаются тяжелыми, непослушными… Гуфа обмолвилась, что так будет еще дней двадцать, не меньше, и ее обмолвку слышали все. Так что теперь Хон может выдумывать какие угодно доводы – Нурд будет лишь качать головой. А Торк даже слушать не станет. Достаточно одного взгляда на его облитое мутным очажным заревом лицо, чтобы понять: все мысли охотника уже там, на склонах ущелья, где в расщелинах и за валунами прячутся серые – наверняка самые удачливые метатели из всех обитателей заимок.

Леф и Гуфа вернулись вовремя – так сказал встретивший их в подземном проходе Нурд. Больше Витязь ничего не сказал, даже расспрашивать не стал ни о чем, только велел скорее идти к остальным. Леф было вообразил, что за время их с Гуфой отсутствия ничего примечательного не стряслось. Нурд казался совершенно спокойным и, похоже, не отлучался из входной норы – во всяком случае, Витязь встретил пришедших на том же месте, где они с ним расстались. Да и могло ли стрястись что-нибудь этакое? Когда уходили во Мглу, было уже темно, а сейчас едва рассветает – меньше ночи прошло. Однако случиться успело многое.

В очажном зале помимо Хонова обидчика валялся связанным еще один мужик в серой накидке. Причем если первый послушник лежал как бревно (лишь помаргивал сонно да зевал во всю пасть), то этот новый извивался и бился, словно игуана, которую госпожа Сатимэ когда-то пыталась испечь «по-адмиральски» – в живом соку. Оно и понятно – некому было угомонить его ведовством.

Серый полез в Обитель, едва лишь на небо из-за дальних отрогов выбралась Полуночница. Витязь, карауливший возле самого выхода из норы, заметил его еще издали: надеясь на темноту, послушник не счел нужным особенно осторожничать (а хоть бы и счел – от нынешнего Нурдова взгляда человеку нелегко укрыться даже за камнями).

Дальше все было просто – опамятовал серый уже в очажном зале и связанным.

Вызнавать цель его появления никто не пытался, да особые вызнавания и не требовались. Послушник нес с собою странную посудину – выкованная из бронзы, она больше всего походила на небольшой увесистый горшок с нешироким горлом и острым днищем, оканчивающимся подобием оттянутого полого жала. Горшок можно было нести на ременной ручке, можно было поставить – для этого неведомый (впрочем, неведомый ли?) мастер приладил к нему хитромудрую треногу. Сделано было так, что хоть неси по неровному, хоть ставь на уклоне, а донное жало все равно будет целиться отвесно – не хуже того грузика на шнурке, которым Хон пользуется при складывании стен и вкапывании опорных столбов. А внутри горшочка была вода. Самая обыкновенная вода, которая просачивалась сквозь отверстие в дне и срывалась неторопливыми каплями с жала.

Нурд, Хон и Торк довольно быстро поняли назначение диковинной посудины, хоть Леф, кажется, не рассказывал им о водяных часах. А еще Нурд, Хон и Торк сообразили, что вторая точно такая же посудина осталась у кого-то из Истовых и что конец пережившему ненаступившие дни строению придет, как только из обеих посудин выльется вся вода. Значит, к этому мигу серые мудрецы должны подготовить помост и начать задуманное ими действо.

Еще раз осмотрев посудину, обитатели Первой Заимки решили, что Истовые назначили им умереть, когда грядущее солнце доберется до небесной маковки. Хон слазил на кровлю и обнаружил, что серые при свете факелов выгнали к недостроенному помосту кучу народу – понукания да многоголосую брань оттуда небось аж в Черноземелье было слыхать. А по всему ущелью шастали бронные дозоры при псах, огнях и металках. Нурд, едва дослушав торопливый Хонов рассказ, буркнул: «Слишком много гаму на дне, и слишком тихо на склонах. А ну, пошли вместе взглянем!» Вместе – это сам Нурд и опять же Хон. Ларду не без препирательств удалось оставить в зале: успокаивать баб и караулить послушников. (Мало ли, что связаны! Осторожность еще никому не вредила, а вот беспечность… Беспечный и трус – близкая родня, поскольку обоих вечно бьют в спину; прослыть же родней трусу не хочется никому.) А Торка Витязь услал к входной норе. Все-таки велика была опасность, что вслед за носителем измеряющей время посудины на Первую Заимку явятся тайные гости: уж конечно, Истовые попытаются действовать наверняка; уж конечно, серые мудрецы сегодня не пожалеют ничего и никого. Ведь последняя, самая последняя преграда осталась между ними и полным владычеством над умами всех сущих в мире братьев-людей, а значит, владычеством над всем Миром. Над тем, что Истовые принимают за весь Мир.

Конечно же, Нурд оказался прав. На склонах ущелья обнаружились четыре засады. Две (одна против другой на обоих склонах) над потаенным отверстием прохода, ведущего в Обитель, и еще две (точно так же) на полпути между этим отверстием и помостом. Даже Нурду с его нечеловеческим глазом оказалось не по силам разобрать, сколько людей прячется в каждой засаде и только ли люди прячутся там. Но сами засады он разглядел безошибочно.

Некоторое время Витязь и Хон стояли молча, глядя то на мельтешение чадных огней в затопившем ущелье предутреннем мраке, то на мерцание звезд в пока еще темном небе. Потом столяр спросил:

– Над самым помостом тоже небось засели?

Нурд отрицательно мотнул головой:

– Почему бы это?

– Да потому, что над самым помостом у них заимка. Ущелье в том месте нешироко, с заимочной стены можно метать хоть по дну, хоть по противоположному склону. Ты, Хон, чем с ерундой приставать, лучше скажи: сколько их там сейчас может быть?

– Где? – опешил столяр.

А Нурд уже не обращал на него внимания.

– В обычные времена не больше полутора десятков, – Нурдово бормотание явно не предназначалось для посторонних ушей, он размышлял вслух. – Сейчас, конечно, понавезли… Ну, скажем, еще десяток… Но привезенные-то не будут сиднем сидеть, их же для дела… В толпу затесаться, в засады… Следить, чтоб свидетели к нужному мигу не разбрелись… Значит, на заимке останется сколько всегда. Ну, пусть больше, пусть два… И конечно же, все полезут на стену – глазеть.

Он замолчал. Хон попробовал допроситься объяснений, даже съехидничал, что Витязь-де подцепил-таки от Гуфы ее обычную повадку удостаивать беседой только того из окружающих, кто кажется умнее всех прочих (то есть себя). Шутке Нурд посмеялся, однако в объяснения вдаваться не стал, сказал только:

– Нынче днем будем потчевать серых их же стряпней. И они сами же станут нам помогать, вот так. Считай, уже помогают. Все, пошли вниз.

Это «вниз» для Витязя и Хона получилось неодинаковым. Заставив столяра остаться в зале и велев Рахе, Мыце и Ларде покормить его и проследить, чтобы хоть немного поспал, Нурд отправился подменять охотника. Обиженный Хон даже вообразил, будто Витязь хочет о чем-то посоветоваться с Торком вдали от чужих ушей, но это подозрение, конечно, оказалось напраслиной: Торк вскорости объявился в зале, а Нурд остался внизу.

Очень может быть, что только Леф сумел бы догадаться, почему Витязь отослал наверх не успевшего даже соскучиться охотника, а сам остался сторожить в темноте и сырости потайного прохода. Конечно же, Нурд не сомневался в Торковой воинской сноровке. И вовсе не хотелось ему поразмыслить наедине с «самым умным из окружающих», чтоб не отвлекали даже потрескивание очага и метание теней по стенам. Не в этом дело – наверняка Витязь все продумал еще там, наверху. А к выходу из Обители он ушел ждать. Так часто бывает: прекрасно знаешь, что ничего не в силах изменить, что уместнее бы отдохнуть перед тяжким опасным делом, в котором ничтожнейшая ошибка равна погибели для себя и своих, только ноги собственной внезапно объявившейся волей несут тебя навстречу… Когда Рюни надолго уходила одна (якобы в купальню, а на деле искать ударившегося в бега Крело) и зачастую не возвращалась до сумерек, Леф… то есть Нор отирался возле входной двери и каждым свободным мгновением пользовался, чтоб выглянуть на улицу, потом добежать до ближайшего угла, потом… Потом он вдруг замечал, что этаким манером добрался чуть ли не до самого порта и опрометью кидался назад: ведь Рюни могла вернуться не только этой дорогой.

Да, с парнем не раз бывало такое и в том мире, и в этом; он только не предполагал, что подобное может произойти с Нурдом. Но вот – произошло. Ведь наверняка стоял у самого выхода, из последних сил не пуская себя наружу, и молился, упрашивал невесть кого (смутных или даже Бездонную – в такие мгновения разум не смеет препираться с надеждой): «Пусть придут затемно! Чего угодно не пожалею – хоть снова зрение отбери, только сделай так, чтоб они возвратились затемно!»

Может быть, моления и помогли. Нет, конечно, Смутные или тем более Мгла вряд ли услышали отчаянные Нурдовы просьбы. Зато их могла каким-нибудь ведовским образом услыхать Гуфа. Не потому ли она так внезапно засобиралась «в назад»? По дороге сквозь Мглу старая ведунья почти все время молчала. Леф раз-другой пробовал заговорить, но Гуфа отвечала с такой видимой неохотой, что парень оставил ее в покое (ему, кстати, самому было о чем поразмыслить). Только уже миновав каменного Пожирателя Солнц, Гуфа внезапно сказала:

– Думаешь, я понадеюсь на своего братца? Если ты впрямь так думаешь, то зря, вовсе зря. Он, конечно, великий мудрец (еще бы ему не быть мудрецом при этаком-то родстве!), вот только норов у него вроде Лардиного – в любой миг может вожжа между ног попасть. Погоди, дай только окоротить серых. Если те сумели повторить гремучее зелье, так и мы с тобою осилим. А там… Нельзя нам по-прежнему, никак нельзя – оскотинеем, вымрем. И тем, которые за Мглой, тоже нельзя, как теперь.

Она так и сказала: «Мы с тобою». И еще она сказала «те, которые за Мглой», а не «те, твои». Только Леф побоялся спросить, он даже задуматься побоялся, почему Гуфа сказала именно так.

…Нурд поднялся в очажный зал вместе с пришедшими. То есть сначала он вроде бы не собирался идти с ними, но когда Леф и ведунья уже миновали полдесятка ступеней, он вдруг окликнул снизу:

– Гуфа, ты непременно почуешь, если в Обитель заберется чужой?

Гуфа ответила: «Конечно!» – и Витязь в несколько прыжков очутился рядом. Выглядело все это так, будто он не сразу решил, оставаться или идти, но Леф слышал, как ведунья тихонько спросила:

– Что, отпустило?

– Да. – Витязь подавился сухим смешком. – Знаешь, я и не думал, будто это, которое трепыхается в груди, умеет так болеть.

Гуфа громко засопела, но не от злости, а от чего-то другого, отдавшегося странной дрожью в старухином голосе.

– Не думал! Ты, Нурд, не шути с этим. У родителя твоего тоже вот так однажды заболело, а он решил: ерунда, мол, перетерплю. Знаешь, чем кончилось? Ах, знаешь! Так чего ж ты свою боль от меня в потемках прячешь? Заскучал по родителю? Зря! Рано, рано тебе на Вечную Дорогу, ты покуда надобен здесь!

– Значит, коли не был бы надобен – отпустила бы? – хохотнул Нурд.

– А вот тебе! – Старуха щелкнула пальцами у него перед носом. – И нечего скалиться – губы вывихнешь.

Как Витязь ни торопил всех и каждого, особой быстроты не получилось. Сперва Гуфа затеяла возню с норовящим выдраться из ремней послушником: Нурд просил только угомонить его заклятием, но старухе непременно потребовалось вызнать у серого все, что могло бы оказаться важным. Конечно же, расспросы не принесли никакого проку: до всего, о чем знал послушник, воины додумались и без его помощи.

Тем временем Леф в нескольких словах рассказал про случившиеся во Мгле встречи и разговоры. От рассказа Витязь отмахнулся (теперь, мол, не до этого), а вот подарку Фурста обрадовался так, словно именно взрывчатого шара ему не хватало для успеха задуманного. Очень скоро выяснилось, что именно так и обстояли дела.

Когда серый наконец захрапел, Нурд кликнул женщин и принялся быстро, но толково объяснять, что каждый должен успеть сделать до света. Вот тут-то и начались препирательства. Сперва Хон не пожелал оставаться с бабами. Ну, воин – он воин и есть: немного поспорил, поворчал для порядка, да и покорился неизбежному. А вот когда Раха с Мыцей сообразили, что им придется до поры обождать в Прорве, да еще и на коленях у какого-то каменного урода, – уж тут задержка получилась долгой и шумной. И про Хона им напоминали, который с ними пойдет для защиты; и наперебой клялись чем попало, будто Мгла только с виду страшна, а внутри тепло, светло и интересно… Без толку. Леф кричал, что урода бояться нечего, он каменный и безвредный; что до уродских коленей ни исчадия, ни бешеные достать не способны… Вот эти уговоры действовали, но почему-то вовсе не так, как надеялся парень. Слова вроде «бояться нечего» и «безвредная» женщины упорно пропускали мимо ушей, а вот при упоминаниях о бешеных да исчадиях начинали тихонько подвывать от ужаса. Даже Гуфа умудрилась сесть мимо земли: ее угроза наложить на расходившихся баб заклятия немоты и покорности привело лишь к тому, что Раху и Мыцу пришлось ловить. В конце концов Витязь все-таки сумел добиться тишины. Гаркнув так, что чуть кровля не растрескалась, он неожиданно спокойно сказал присевшим от страха женщинам:

– Ладно, останетесь в Обители. Хон будет охранять вход, а вы… Здесь будете или к нему поближе – ваше дело. Только молчите! А то из-за вашей дури погибнем все.

А потом заартачилась Ларда – это когда услыхала, что ей придется идти вместе с Лефом. Впрочем, с девчонкой управились почти мгновенно. Торк молча сунул ей под нос кулак, Гуфа укоризненно протянула: «Ну, эти две пусть, но ты-то вроде с понятием!» Умнее же всех снова повел себя Нурд. Ударив кулаком по стене, он крикнул раздраженно и зло:

– А я-то тешился: охотница, почти воин… Куда там – бабья дурь и сквозь воинское уменье себя покажет!

Ларда вскочила, яростно пнула подвернувшийся под ноги горшок с варевом и бросилась прочь из зала – аж свистнуло за ней. Но через несколько мгновений, когда иссякли наконец разговоры и воины заторопились облачаться по-боевому, выяснилось, что девчонка поджидает их возле уводящих вниз ступеней. Была она уже в нагруднике из чешуи каменного стервятника и при оружии.

При оружии… Ларда нервно поигрывала послушническим метательным устройством; над ее левым плечом виднелись концы нескольких маленьких копий (значит, подвесила чехол с ними не к поясу, как серые, а за спиной – на манер того, как Торк и Хон учили Лефа подвешивать меч). Присмотревшись, парень сумел разглядеть на девчонкиной груди мешочек с пращными гирьками. А вот свой подарок – железный нож – он так и не сумел рассмотреть. Может быть, повинен в этом был дрянной свет коптящих лучин?

* * *

Потайной выход из Обители древние мастера обустроили таким же образом, как и вход в Гнездо Отважных. В узком подземном проходе можно было выпрямиться в полный рост, но два человека вряд ли сумели бы разминуться, даже проталкиваясь один мимо другого изо всех сил. И еще сходство: перед самым выходом нора круто изгибалась сперва влево, а потом вправо, причем это было единственное место, где ее стены укрепляли грубо обтесанные валуны. Так что при попытке ворваться снаружи враг неминуемо уперся бы в прочную каменную стену – как и в Гнезде Отважных, один хладнокровный воин мог бы отбиться здесь от целой своры неприятелей.

Возле первого изгиба норы Витязь остановился и хриплым шепотом велел всем погасить огни. Никто не промедлил. Лучины погасли одновременно, и шедшему вслед за Витязем Лефу в первый миг показалось, будто обрушился свод. Наверное, так показалось не только ему, потому что на несколько мгновений в тесном проходе повисла мертвая тишина: слышалось только чье-то трудное дыхание, да где-то разбивались о пол тяжелые водяные капли – надоедливый звук, с почти издевательской неотвязчивостью преследовавший человека в мрачной путанице каменных и земляных переходов, которую братья-люди назвали Первой Заимкой.

Бешеный знает, сколько длилась молчанка. Наверное, прошло всего несколько мгновений, но падение водяных капель завораживало своей размеренностью, и мгновения разбухали от этой влаги, становились тягучими, неповоротливыми, мертвыми.

А потом Нурд легонько ткнул пальцами Лефово плечо, и наваждение… нет, оно не сгинуло, оно лишь отступило, затаилось где-то, готовясь при первой возможности вернуться и взять свое. Все-таки хорошо, что нынче не умеют строить, как прежде, – это не для людей, когда вокруг только оправленная камнем или землей темнота. Это не для живых людей.

– Вы никого не видели, когда забирались внутрь? – деловито спросил Нурд, и эта его деловитость мгновенно вернула парню спокойное восприятие окружающего.

В самом деле, чего он переполошился? Разве кабацкому вышибале по имени Нор не приходилось едва ли не каждый день лазать то в ледник, то в огромный винный подвал «Гостеприимного людоеда»? Да и Нынешнему Витязю Лефу уже не раз и не десять доводилось шастать по всяким подземным ходам да по внутренностям Обители…

Нет, не в темноте дело; дело в стойком предчувствии близкой беды, которое паскудным червячишкой запустил в душу проклятый шакал со смалеными ушами.

– Заснул? – это Нурд снова коснулся Лефова плеча. – Я говорю: вы как забирались внутрь – без помех?

– Да вроде без помех… – растерянно протянул Леф, наконец-то найдя в себе силы для ответа.

Нурд хмыкнул с сомнением, потом вроде бы чуть отодвинулся от парня и сказал:

– Пособи-ка снять со спины. Только тихо, понял?

Очень непросто было распутать ремни, которыми Витязь привязал к себе увесистый тюк с порохом, а подхватить и бесшумно опустить на землю Нурдову ношу оказалось еще сложнее: для предохранения от воды тюк был щедро вымазан жиром, и тугая скользкая кожа будто нарочно вывертывалась из пальцев. А когда Леф кое-как управился со своим морочливым занятием, ему послышался негромкий, но очень характерный звук – что-то среднее между скрипом и посвистом. Так звучит выскальзывающий из ножен клинок. И тотчас же Нурд проговорил:

– Ждите, я скоро.

– Ты куда это? – обжег Торк Лефово ухо встревоженным шепотом.

– Пойду, гляну наружу.

– Зачем? – Леф досадливо отстранился от навалившегося на плечо охотника. – То сам кричал: «Скорее! Скорее!», а теперь… Сказано же: мы вошли без помех. Мне не веришь – Гуфу спроси…

– Пора бы тебе понять, что выйти часто оказывается куда трудней, чем войти, – проворчал Нурд. – Ждите. И не зажигайте огня.

Ждать пришлось недолго, только они не сразу поняли, чего именно дожидались. Впереди послышался какой-то неясный шумок, что-то скребануло, будто железом по камню, и вдруг перехваченный голос Витязя выговорил досадливо:

– Не вздумай баловаться с мечом, Леф! Я это, я!

Леф отдернул пальцы от рукояти, словно бы та внезапно оборотилась раскаленным углем. Собственно, дергаться с таким испугом вовсе не стоило – в подобном положении, услыхав непонятные звуки, вовсе не зазорно схватиться за меч и вовсе не странно, что Нурд это самое хватание разглядел. Все-таки неладно, ох неладно с тобой, почти виртуоз и Нынешний Витязь! От пустяков дергаешься, под капание с потолка цепенеешь, будто ученый скорпион под высвистывание базарного заклинателя… Не обернулось бы сегодня бедой твое дерганье!

А Нурд опять исчез. Не объяснил ничего, сказал только: «Еще чуть подождите». Причем, если до сих пор сам говорил полушепотом и на других шикал, то эти слова произнес так, будто средь бела дня на чьем-нибудь огороде брюкву хвалил. Значит, опасаться уже нечего.

Вернулся Нурд куда быстрее, чем в первый раз. Громыхнув какой-то тяжестью за первым из поворотов, он опять-таки довольно громко сказал:

– Леф, возьми мой тюк и иди сюда – поможешь надеть. Кто-нибудь,зажгите лучину. Только подальше от Лефа и Торка, а то еще грохнет прежде срока… Осторожней, Леф, – там мертвые под ногами.

Предупреждение слегка запоздало – парень уже споткнулся обо что-то лязгнувшее, выронил тюк и упал на него сверху. Позади вспыхнула лучина, при свете которой на полу действительно обнаружился неподвижный бронный послушник. За поворотом валялся еще один.

Ради сбережения драгоценного времени Нурд не стал ждать Лефовых вопросов. Пока однорукий парень не слишком-то ловко помогал ему управиться со строптивым грузом, Витязь по собственной воле объяснял ему, что к чему:

– Во Мглу вы с Гуфой ушли без помехи потому, что серые были напуганы странными исчадиями и удрали из Ущелья. Потом исчадия перестали рождаться, и Истовые поняли: надо спешить. Мало ли чего еще ждать от Бездонной! Может, выскочит большое исчадие, страшное. Или бешеный. Кстати сказать, они могли догадаться, что гремучие шары – это чьи-то послания. Невесть чьи невесть кому. А если так – тем более надо спешить. Все непонятное опасно, а Истовым сейчас очень нужна удача. Вот… А впустили вас потому, что все-таки поопасались связаться. Кто-то мог отбиться, удрать или (самая малая беда) поднять шум; мы, не дождавшись, могли бы засуетиться и до поры наткнуться на поджигателей (снова не шибко удачно – от нас бы избавились, но не вышло бы задуманного действа).

– Да чего им это действо уж так надобно? – промямлил Леф (очень невнятно промямлил, поскольку именно в это мгновение затягивал ременной узел зубами).

– Как – чего? Они попросили Мглу – она сделала. Сделала точно как и когда попросили. Это им куда выгодней, чем если Бездонная накажет нас просто так… Ну, а что Истовые скорей передушат сами себя, чем хоть одному из нас позволят ускользнуть из Обители, – до этого бы и круглорог допыхтелся.

Лефу, конечно, приятно было услыхать, что он оказался глупее пустоголовой скотины, но обижаться было некогда. Парень внезапно осознал, что, мельком взглядывая поверх Нурдова плеча, он видит смутное серое пятно – выход. А раз он отличает это пятно от подсвеченных лучиной стен, то дело идет к рассвету. Значит, еще пара заминок, и торопиться станет попросту некуда.

* * *

С первой засадой управились в считанные мгновения. Послушников там оказалось четверо, но трое из них спали, забившись в небольшую расщелину. Кстати сказать, спали они правильно – дышали тихо, почти неслышно, лат не сняли, у каждого под правой рукой снаряженная к делу металка… Четвертый устроился в нескольких шагах ниже по склону – выставив голову из-за небольшого валуна, он напряженно всматривался в залитое сумерками ущелье. Слишком напряженно. Если бы караульный послушник хоть изредка оглядывался, Ларде и Лефу могло прийтись туго. Они подобрались по верху, вдоль самой кромки Мировой Межи, и некоторое время разглядывали засаду. Потом Леф соскользнул к расщелине, замер на миг и легонько звякнул о камень обнаженным клинком. Караульный немедленно обернулся, и в смотровую щель его шлема с отвратительным хрустом вонзилось метательное копьецо. В тот же миг Леф спрыгнул на остальных.

Ларде было легче – караульного отличала от бешеного только широкая серая повязка на шлеме. А когда видишь перед собой умиротворенное сном человеческое лицо, когда за ничтожный осколок мига до страшного вдруг распахиваются одурелые, еще ничего не видящие глаза, и ты успеваешь разглядеть в них мимолетный отблеск своего взмаха… Что ж, бить сонных не подлей, чем бить в спину, а ведь именно для этого послушники оказались здесь. Любишь мясное, так нечего ругать хищных за то, что не травой лакомятся.

Правильно?

Конечно, правильно!

Только ведь все равно душа поперек себя выворачивается…

И еще муторно оттого, что Нурд, похоже, недооценил серых. Надо честно сказать: с этой засадой попросту повезло. Еще неизвестно, каким боком обернулось бы дело, успей караульный крикнуть.

Леф оторвал наконец взгляд от неподвижных послушников и торопливо полез наверх. Нужно спешить. Даже на дне обрывистой расщелины явственно различались черты мертвых лиц. Скоро совсем рассветет, а впереди еще одна послушническая засада. И неизвестно, везет ли Нурду и Торку. Ох, вовсе дрянные пошли дела, если приходится уповать на везение.

Ларда сидела на корточках лицом к ущелью, хмуро глядя прямо перед собой, – не то приближающегося парня рассматривала, не то силилась разглядеть противоположный склон. Впрочем, высмотреть что-либо существенное на противоположном склоне покуда не удалось бы даже Лардиным охотницким глазам – предутренняя дымка только казалась прозрачной. Леф это понимал и все-таки, подойдя к девчонке, не удержался от вопроса: «Что там?» Ларда, естественно, не ответила.

До сих пор они даже не пытались разговаривать – конечно, если не считать отрывистых фраз вроде: «Осыпь. Держи левей» – или: «Тебе тот, что следит; остальные мои». Теперь же Торкова дочь, помолчав, вдруг расщедрилась на кое-что более многословное.

– Нужно успеть пройти как можно больше, прежде чем придется прятаться от тех, на том гребне, – сказала она как-то не по-своему бесстрастно и скупо.

Леф прикусил губу – ему казалось, что прятаться от засевших на противоположном склоне нужно уже сейчас.

– А как ты узнаешь, что пора прятаться? – спросил он.

– Тень. – Ларда поднялась и вскинула на плечо металку, которую уже вновь успела снарядить копьецом. – Станет заметна своя тень, значит, видно насквозь от гребня до гребня. Пошли.

И они пошли вдоль туманной кромки границы Мира – торопясь, то и дело тревожно взглядывая на крепнущее зарево, высветившее дальние хребты на востоке. «Совсем как в утро возвращения из-за Мглы», – подумал Леф и тут же распоследними словечками изругал собственную неосторожность. Вспомнившееся утро было скверным – Лардино увечье, взвизгивающие над самым ухом копьеца, ощеренные песьи клыки… Именно сейчас никак нельзя было вспоминать про такое. Не к добру это. И еще Хон давеча плюнул в огонь… И Огнеухий обещал что-то плохое…

По Лардиной спине было видно, что девчонка не столько следит за дорогой, сколько прислушивается к доносящимся из ущелья звукам – казалось даже, что ее правое ухо вытянулось и вздрагивает от напряжения. Многоголосый галдеж возле строящегося помоста, переклички дозоров, изредка – ленивое взлаивание (за последнее время сторожевые псы так привыкли к суете и запахам незнакомых людей, что, по сути, перестали быть сторожевыми). А на противоположном склоне тихо. Только значит ли это, что там не случилось беды?

Выбравшись из подземного лаза, Нурд увел всех чуть ли не к самому подножию Обители (не карабкаться же прямо на послушнические засады), а потом они разделились. Витязь и Торк подались на ту сторону ущелья, к которой прилепилась Вторая Заимка, и больше Ларда и Леф не знали о них ничего. До нынешнего утра парню бы и в голову не пришло, что за этих двоих можно аж этак тревожиться. Скорее всего, и сейчас тревоги были напрасны, вот только… Если бы не тяжеленные тюки с послушническим порохом, которые Нурд навьючил на себя и на Торка; если бы Витязь за каким-то бесом не вздумал тащить с собой Гуфу; если бы не Лефово подозрение, что ушедшие на другой склон поначалу ценили серых – как и сам парень – куда ниже подлинной цены… Что ж, осталось только надеяться и делать то, что велено. Делать, даже если это уже никому не нужно. Возможности поступать по собственной воле у Ларды и Лефа не стало с того самого мига, когда они остались одни.

До второй засады удалось добраться прежде, чем проявившиеся под ногами тени превратили ходьбу в чередование ползания и перебежек. Послушники (было их всего-навсего двое) устроились в глубокой промоине, которая наискось вспарывала склон. Остановившись точно над ними, Леф и Ларда потратили несколько мгновений на то, чтобы убедиться, нет ли поблизости еще кого-нибудь.

Никого больше не оказалось, только эти двое. Стоят себе на коленях, привалившись животами к откосу промоины, и пялятся вниз, в ущелье. Оба в железных панцирях; рядом с обоими одинаково прислонены снаряженные метательные устройства; обе упрятанные в железо головы с одинаковой размеренностью поворачиваются из стороны в сторону…

Леф шепнул Торковой дочери: «Твой – левый» и начал спускаться к засаде. И вот тут-то едва не лопнули хитроумные Нурдовы замыслы, потому что оказались они ненамного прочнее тонкого сыромятного ремешка. Этим ремешком были связаны железный шлем и громадные латные рукавицы, которые парень нес за спиной. Груз был необременителен и очень тщательно увязан (чтоб – упаси, Бездонная! – не лязгал при ходьбе и даже прыжках), поэтому Лефу и в голову не пришло его снимать. Но ремешок успел перетереться о железные пластины рукавиц, и в самый неподходящий момент (Леф как раз был на полпути к серым) рукавицы и шлем с громыханием покатились по склону.

Караульные стремительно обернулись. Левый в то же мгновение тяжело осел на землю – Лардино копьецо вновь угодило точно в смотровую щель наличника. А вот второй… В отчаянном прыжке Леф сумел выбить из его рук металку, но серого не обескуражила ни внезапность нападения, ни потеря оружия. Прежде чем острие Лефова меча вонзилось между закраиной его шлема и наплечником, послушник успел обнажить клинок и даже попытался отбить удар невесть откуда свалившегося врага.

А еще он успел крикнуть. Крик получился не слишком громким и сразу же захлебнулся булькающим всхлипом пробитого горла, но все же он был, этот крик. Его могли не услышать (в ущелье хватало шума, чтобы заглушить и более пронзительный вопль), но могли и услышать. Могли услышать дозорные – услышать и отправиться проверять, в чем дело. Даже будь у Лефа и Ларды время на прятание трупов, псы мгновенно вынюхали бы и мертвые тела, и следы убийц. И еще этот проклятый крик могли услышать засевшие на противоположном склоне метатели (если они еще живы) – и насторожиться. Трудно придумать что-либо хуже случившегося.

Леф и Ларда ни словом не перемолвились о произошедшем. Что толку говорить о том, чего уже никак не исправишь? Да и без этого крика Нурдова затея висела на рыбьих соплях. Взять хотя бы вырезанные засады. Витязь решил и уговорил остальных, что на заимках не может быть много по-настоящему умелых метателей, да и время от Полуночницы до середки солнечной жизни невелико, а значит, тех, кто в засадах, сменять будет некому да и незачем. А если все-таки туда заявятся сменные? А если на трупы слетится крикливая крылатая погань и это заметят? А если?..

Нет, хватит попусту мытарить душу, нужно просто исполнять задуманное. И молиться. Молиться всем неявным силам, какие только удастся припомнить.

* * *

Все-таки устье Ущелья Умерших Солнц слишком далеко от Обители. Далеко не для ходьбы, а для «понимания взаимного расположения заметных глазу предметов», как сказал бы высокоученейший батюшка высокоученейшего эрц-капитана Фурста. Когда Леф и Ларда, то пригибаясь, а то и вовсе на четвереньках подобрались наконец к забитой копошащимися людьми узости, выяснилось, что Нурдовы указания о дальнейших поступках вовсе не так сложны для выполнения, как представлялось раньше.

«Затаитесь на гребне как можно ближе к помосту, только чтоб вас с заимки было не видать. И вообще держитесь от нее подальше», – говорил Витязь. С кровли Обители казалось, будто помост стоит точно под Второй Заимкой. Это лишь оттуда казалось. А на месте выяснилось, что помост шагов на пятьдесят-шестьдесят ближе ко Мгле, чем выпершая из откоса заимочная стена. Так что «поближе к помосту» и «подальше от заимки» вовсе не противоречат друг другу.

Солнце уже выкарабкалось из-за горных вершин, утро незаметно переливалось в день, и суета возле неоконченного строения (да и не только возле него) сделалась вовсе немыслимой. Более или менее спокойно держалась лишь кучка людей, отличавшихся от прочих зажиточным видом и властными повадками. Люди эти (наверное, старшие братья с разных заимок да общинные старосты), кто сидя, кто полулежа, устроились под заимочной стеной. Леф разглядел просторные серые одеяния и блестящие бритые головы Истовых (правда, на этаком все же немаленьком расстоянии трудно было счесть, все ли бывшие обитатели Первой Заимки почтили своим присутствием ущельное устье). На некотором расстоянии от Истовых и окружавших их праздных степенных людей переминались несколько бронных послушников и с десяток копейщиков, одетых как обычные братья-общинники, однако же с серыми повязками на головах. Видать, и Предстоятель там, среди прочей старшины…

Предстоятель… Испугом ли его взяли серые мудрецы, ведовством или какими-нибудь посулами? Как бы то ни было, Леф не мог заставить себя думать о нем плохое. И видел-то парень этого старика раз-два и обчелся, но вот засело в душу доброе к нему расположение, и никак ее – душу то есть – не удается переупрямить. Из-за чего бы такое? Ну, вроде бы заступился на общинном суде… Но ведь потом, на Суде Высших, Предстоятель повел себя так, словно бы он и не Предстоятель, а один из Истовых. Причем, судя по рассказам неведомого Торкова дружка, оно и дальше так было. Чем дальше, тем хуже. И все-таки Истовые для Лефа враги, и прочие серые – тоже (хоть с простых послушников спрос невелик: пригрози бездельнику отнять горшок с дармовым варевом, так он для тебя на маленькие кусочки искромсается и изнанкой наружу сошьется), а вот к Предстоятелю злости нет. Нет, и все. Что ж, тем хуже: ведь наверняка старик залезет на помост вместе с Истовыми. Придется и его – без злости, просто за компанию с остальными…

Леф с тихим мычанием затряс головой, да так, что лежащая рядом Ларда смерила его цепким тревожным взглядом. Впрочем, она тут же вновь отвернулась.

А под заимочной оградой что-то менялось. Из-за угла бревенчатой стены вывернулись еще два человека – щуплый (и, судя по походке, весьма пожилой) в просторной накидке Истового и послушник в броне, но без шлема. Этот второй нес что-то на вытянутых руках, да так осторожно, словно боялся расплескать. Не доходя до прохлаждающихся под стеною людей, Истовый обернулся, и шедший за ним послушник торопливо поставил свою ношу на землю, после чего неуклюжей трусцой сбежал наискось по склону – к помосту. От кучки праздных людей отделились четверо… Нет, пятеро. Пятеро в одинаковых просторных серых накидках. Значит, все Истовые здесь. Собрались возле принесенной послушником вещицы и вроде советуются… или спорят?

Кстати, трое из них опираются на громоздкие, явно тяжеловатые для старческих рук посохи. На Высшем Суде Леф, кажется, ничего такого у серых мудрецов не заметил – впрочем, тогда парню было не до всяких безделок, которые Истовые таскают с собой для отличия от простых людей. А то, что эти посохи действительно всего лишь никчемные безделки вроде адмиральского жезла, видно с первого взгляда. Ни стоять, ни ходить они серым мудрецам не помогают – скорее наоборот. Но тогда получается, что Истовые меж собою неодинаковы, ведь посохи не у всех… Однако спорят они, похоже, как равные. Все спорят и спорят – интересно, о чем бы это?

Так, один из Истовых кого-то позвал. Ага, вот он, Предстоятель. Подошел, слушает (не так, как слушали бы младшие братья-послушники, но и не как равный). Пошел обратно, к сидящим, заговорил – кажется, гораздо резче и злее, чем Истовые говорили с ним. Когда Предстоятель смолк, те, кого Леф счел общинными старостами, сыпанули к помосту. Но не помогать строителям, а орать на них так, что слышно было даже Лефу и Ларде (да что там Леф с Лардой – отдельные слова долетали наверняка аж до Обители). Ну конечно, Истовые не успевают со стройкой. Вот почему в разговоре с Предстоятелем кто-то из них тыкал пальцем то в поставленную на землю штуковину, то в подбиравшееся к небесной маковке солнце. А между прочим, один из Истовых не отрывает ото рта что-то вроде скомканного клаптя меха и как-то странно вздрагивает всем телом… Бесы и Благочинные, неужели это тот серый мудрец, который возле Гнезда Отважных пробовал мериться с Гуфой неявными силами? Неужели он аж до сих пор чихает? Ай да старуха!

Тем временем вокруг помоста затеялось что-то вовсе не передаваемое словами. Похоже было, будто на каждого, кто занимался делом, приходилось теперь два-три понукальщика. Если прежде работа продвигалась довольно споро, то теперь суеты и беготни стало неизмеримо больше, а постройка совершенно перестала меняться. Да, серым покамест до Ордена далековато – примерно как вон тому чихуну до корабельной мортиры. Но это – пока.

А Истовые продолжали что-то обсуждать, причем один из них, горячившийся заметнее прочих, снова принялся тыкать пальцем в солнышко. Откуда-то взялся гибкий, как хворостина, бородач – странный такой, ни на послушника не похож, ни на простого общинника; даже так, издали, его скупые движения живо напомнили Лефу встречу с хищным. Истовые спорили, а бородач переминался с ноги на ногу, растирал запястья, а то вдруг начинал качаться из стороны в сторону, немыслимо изгибаясь в пояснице, или принимался раз за разом повторять стремительный жест, который невозможно не узнать – таким движением выхватывают из поясных ножен короткий клинок. Но ведь на странном бородатом мужике не было не то что пояса с ножнами – на нем вовсе ничего не было, кроме узенькой повязки вокруг бедер.

Похоже, Истовый, выбравший Солнце помощником в споре, сумел-таки убедить остальных. Во всяком случае, он замолчал последним. Замолчал, подступил вплотную к бородачу и… Леф не разобрал, что такое сделал серый мудрец, но бородач вдруг раскинул руки, словно хотел обнять стоящего перед ним старика в сером одеянии, а потом бессильно повалился на землю. Истовый нетерпеливо махнул рукой, и двое подбежавших послушников волоком оттащили бородача в сторонку. Через миг-другой тот уже сидел, обалдело тряся головой, а еще через некоторое время неуклюже поднялся, побрел вдоль склона, причем явно не соображая, куда бредет и зачем. От хищной плавности его движений ни следа не осталось – теперь это был обычный увалень, малопригодный для чего-нибудь сложней и опаснее вскапывания огородных грядок. Ну прямо как колдовство какое-то… Впрочем, почему «как»? Колдовство и есть. Только вот что все это должно означать? Хотели послать в Обитель еще одного – чтоб поджигатели повременили до окончания помоста? Если так, то бородачу повезло. Не переупрямь этот его спаситель прочих Истовых, быть бы третьему трупу в подземном лазе.

Лефу пришлось оторваться от созерцания Истовых, потому что Ларда ткнула его кулаком в бок. На вопросительный взгляд парня девчонка не ответила, даже не покосилась – продолжала с нарочитым вниманием разглядывать копошение возле помоста. Леф тоже вгляделся в это самое копошение и понял: бездельному лежанию на камнях приходит конец. Галдежа и суеты вокруг деревянного строения вроде не стало меньше, но работа прекратилась совсем, а работников серые сгоняли в плотную толпу: видать, строителям пришел срок делаться зрителями.

Бревенчатый остов был вроде готов, но сделать жердяной настил строители успели меньше чем на треть – лишь небольшой участок помоста получился пригодным для стояния. Это удача: Истовые поневоле собьются в кучу и смогут показать толпе рядом с собою лишь одного-двух из общинной старшины, которая, в общем-то, не заслуживала той же участи, что и серые мудрецы.

Ну, все: под заимочной стеной не осталось ни одного человека, и склон уже пуст – лишь шестеро мудрецов в просторных серых накидках спускаются к помосту. Леф никак не мог оторвать вышедший из повиновения взгляд от этих фигур. Истовые очень хотели ступать с величественной неспешностью, но по крутому (а местами и сыпучему) склону величественно ходить трудно. Старцы путались в полах своих одеяний; то один, то другой оступался и судорожно хватал руками воздух или локти идущих рядом (особенно часто теряли равновесие обладатели отличительных посохов). Но хуже всех приходилось чихателю, хоть его и поддерживали под руки двое дюжих послушников.

В ущелье как-то вдруг сделалось очень тихо – даже дозорные псы перестали взлаивать и подвывать. Леф отчетливо слышал сухой перестук страгиваемых Истовыми камней; ему даже казалось, что он различает тяжкое, с хрипотцой, дыхание кого-то из серых мудрецов.

Но конечно же никакая тишина не помогла бы отзвукам человеческих выдохов перенестись со склона на склон.

Это Ларда.

Дышит тяжко, взахлеб, будто это она силится медленно и важно ступать по ненадежной крутизне. Тяжко, ох до чего же тяжко ей глядеть на Истовых! Ведь как на ладони – от солнечных бликов, резвящихся на взмокревших скобленых макушках, до щебня и ручейков мелкого рыжего песка, стекающих из-под ног, обмотанных узорчатыми ценными кожами. Трудно Истовым идти, а Ларде еще труднее не подпустить руки к снаряженному метательному устройству. Металка переснаряжается дольше пращи, и все же девчонка наверняка способна угомонить пару Истовых прежде, чем они успеют понять, что к чему, и сбежать вниз, в толпу, или добраться до заимочной ограды. А помоги ей Торк (если, конечно, он сейчас там, где должен быть), да выскочи откуда-нибудь из-за ограды Витязь, да кинься Леф вслед за первым девчонкиным копьецом – ни одного Истового не осталось бы в Мире. А толпа бы так и не доморгалась, что такое приключилось у нее на глазах…

Нельзя.

Нурд прав, и Гуфа права: среди нынешних старших братьев немало таких, которые хотят Истовым погибели – как те, ставшие потом серыми Истовыми, хотели погибели Истовым, носящим красное. Просто поубивать бредущих по склону старцев означает помочь другим таким же. Нет, даже худшим: такие же сами бы очистили себе желанное место. Вот поэтому-то Витязь и придумал на сегодня почти невозможное: чтобы если не навсегда, то хоть надолго отбить охоту и у нынешних, и у таких же, и у худших. Чтобы научить братьев-людей не верить таким и худшим. Чтоб…

Снова Лардин кулак вывел Лефа из оцепенения. Похоже, в этот удар девчонка вложила изрядную долю своих переживаний: парень чувствовал, что, несмотря на панцирь, дело пахнет синяком. За краткий миг, потребовавшийся Торковой дочери на шипение и облизывание разбитых костяшек, Леф успел опамятовать. Впрочем, «опамятовать» не совсем удачное слово. Леф вспомнил, для чего они с Лардой здесь и для чего к его спине привязано железо. Но очнувшегося от дурного оцепенения парня так же по-дурному залихорадило.

Сперва ему никак не удавалось нащупать ремешок за спиной – только после третьей неудачной попытки Леф поймал себя на том, что силится добраться до завязок увечной левой рукой (точнее – насаженным на нее бивнем, который не умеет ни чувствовать, ни тем более распутывать узлы). Через пару мгновений Ларда наконец догадалась, что это он не почесаться хочет, и помогла снять подвешенное к спине. Потом заартачилась левая рукавица – раз за разом наспех придуманные Нурдом застежки выскакивали из петель, и громоздкая штуковина с пугающим лязгом валилась на камни. А когда уже все вроде было в порядке и Леф, прячась за неровностями склона, успел отползти десятка на полтора шагов, его остановило раздавшееся позади яростное шипение: рискуя быть замеченной, Торкова дочь почти по пояс высунулась из-за валуна и, свирепо гримасничая, показывала обернувшемуся парню взятую на одном из убитых засадщиков серую головную повязку. Леф не рискнул возвращаться; по его знаку девчонка бросила ему забытое, но внезапный порыв ветра отшвырнул легкую кожаную ленту далеко в сторону. Ну будто бы впрямь Бездонная вздумала охранять своих мудрецов! Ведь был же на редкость тихий день – так на тебе, именно в этот миг вдоль по ущелью рвануло пронзительной сыростью. И, кстати, именно со стороны Мглы.

Нехорошо поминая смутных, бешеных, пакостных серых колдунов и прочую неявную и явную дрянь, Леф полез искать бес знает куда упавшую повязку. Конечно же, оказалось, что она валяется посреди ровнехонькой глинистой проплешины (ни тебе камней, ни ложбинки какой-нибудь, ни хоть чахлого пучка травы – ни единого укрытия рядом). Ну и везет нынче! Распластавшись так, что, казалось, подходи да скатывай на манер потертой циновки, Леф изловчился зацепить повязку концом клинка. Да, он понимал опасность выдать себя блеском обнаженного лезвия, но парню было не до осторожничания: ведь рукавицы, увешанная бронзовыми пластинами накидка и старый шлем, с которого изрядно пооблезло чернение, могут блеснуть ненамного тусклее отточенной стали; снимать же все это да надевать снова времени нет. Времени нет вообще уже почти ни на что.

Кое-как нацепив повязку поверх шлема и зубами натянув обратно правую рукавицу, Леф мельком оглянулся на валун, за которым пряталось Торково чадо. Чадо, впрочем, не очень-то и пряталось. Ларда по-прежнему торчала из-за валуна – только руку она опустила да изменилось выражение девчонкиного лица. Настолько изменилось, что Леф торопливо заозирался в поисках увиденной Торковой дочерью неотвратимой смертной угрозы. Ничего этакого не обнаружив, он вновь уставился на словно окаменевшую Ларду. Да что же это с ней?! Охотница, сумевшая (пусть даже и в паре с Витязем) завалить хищное; метательница, совсем недавно с таким хладнокровием вгонявшая копьеца в прорези послушнических наличников… Конечно, она могла испугаться, но ни за что не позволила бы своему страху аж так прорваться наружу. Для такого не хватило бы даже опасений за исход выворачивающейся скверным боком затеи и боязни за жизнь родителя. Смилуйтесь, Всемогущие, неужели?..

Ларда вдруг втянула голову в плечи и скрылась за камнем. Опомнилась, сообразила, что ее может увидеть не только Леф? Или заметила наконец, что Лефов наличник повернут в ее сторону? Ведь так притворялась, будто ты ей больше не надобен, даже того хуже – гадок; так старалась не привязывать тебя собою к этому Миру… И вот единственным взглядом выкорчевала свои старания до последнего корешка. Или это ты, бревноголовый, норовишь видеть не то, что есть, а то, чего хочется? Или не хочется? Самое время для таких размышлений…

А ветер крепчал. Пронзительный, стылый, он до дикости не соответствовал глубокой синеве безоблачного неба и доброму солнцу. Верно, и здесь не без колдовства. Верно, серые мудрецы своей волей вызвали этот ветер – чтобы толпа безо всяких повторяльщиков, с первых губ слышала каждое слово с помоста; чтобы она кожей чувствовала промозглое дыхание Мглы-милостивицы; чтоб погибель громадного строения во всю силу хлестнула видящих да слышащих грохотом, гарью; чтобы у них на зубах заскрипела колючая пыль, перемешанная с прахом последних неподвластных Истовым братьев-людей.

Леф встряхнулся и быстро, но без излишней торопливости, двинулся вниз – от укрытия к укрытию, мимо тихо звучащих жестких колючих стеблей, через пыльные ручейки, текущие, как в дурном сне, поперек склона.

А внизу-то, между прочим, тихо. Не потому, что действительно тихо, а потому, что бесовский ветер выметает звуки вдоль по ущелью. Истовые уже на помосте – тесная серая кучка, кажущаяся чем-то единым, целым; и жутким единым чудищем кажется плотно сбитая перед помостом толпа. А вокруг всего этого отблескивает тусклым железом корявая петля, редкозубо щерящаяся в безмятежное небо копейными остриями. Серые латники да копейщики Предстоятеля. А сам Предстоятель там, на помосте, впереди всех. Судя по жестам да по шевелению унизанной блестяшками бороды, он говорит толпе какие-то величественные речи – пускай говорит, пускай бы только повеличественнее да подлинней: значит, еще не теперь. Перед самым взрывом наверняка кто-нибудь из Истовых говорить станет.

…Истовые… До чего же они стали могучи! Металки, порох, колдовство, способное породить такой невозможный ветер или за пару мгновений превратить умелейшего воина в никчемного увальня (значит, и любого никчемного увальня – в умелейшего воина)… А что они могут еще? Наверняка же это не все! Подсматривая от случая к случаю, невозможно узнать все, они слишком хитры, чтобы не приберечь чего-нибудь про запас…

…Бесов камень – чуть не вывернулся из-под ноги…

…Неужели источник своей нынешней силы Истовым удалось выколупать из Древней Глины? Вряд ли. Судя по рассказам Гуфы, это что-то вроде архива префектуры, причем ведунья говорит, будто, судя по виду хранилища, ничего оттуда не вынесено. Ну, может, десяток-другой разрозненных досок, но ведь этого недостаточно для хранения этаких знаний. Что же тогда? Старец? То-то сразу не поверилось, будто он вовсе не пытался договориться с серыми. Пытался, наверное, и, наверное, пробовал выменять волю на клочки своей мудрости, только сознаться не хочет. А уж червивоголовым стал прикидываться, когда понял: все равно не отпустят. Да и то, небось, время от времени что-нибудь отдавал – даром бы кормить не стали…

…Нет, это не трава, это проклятье проклятое! Хрустит, как валежник; колючки хуже рыболовных крючков, и на каждом стебле их больше, чем в праздник бывает на столичном торжище попрошаек… Ничего, добраться бы вон до той промоины, а там дело легче пойдет, без треска да крови…

…Чего ж они его, Старца-то, бросили, не пытались вытащить? Считают высосанным до костей, бесполезным уже? Наверное, раз не побоялись, что он приоткроется новым хозяевам Обители. Или на нем такое колдовское заклятие, чтоб, кроме Истовых, никому? Он же, кстати, и не пытался – раз только вроде как пробовал убежать, да и то…

…Что это?! Всемогущие, да никак Предстоятель закончил вихлять языком?! Нет, вот опять…

…Ну хорошо – промоина… Чего ж в ней хорошего-то? Во-первых, оттуда ничего не будет видно, а во-вторых, как дальше? От нее до бронных послушников, огородивших собою толпу и помост, еще шагов двадцать, да по ровному – трава ниже щиколоток, и всё. А из промоины не добросить… Вот еще одна Нурдова ошибка: думал, что все будут на Истовых глазеть и на Обитель, а их, шакалов, половина за толпой следит, а другая на окрестности пялится. И над заимочной стеной черно от голов, тоже пялятся во все стороны… И кстати, покамест ни единого серого в латных рукавицах увидеть не довелось. И панцири на них на всех железные, из-за Прорвы, а для тебя, Нынешний Витязь, так и не удалось подыскать настоящие латы по твоему витязному росту. Один этот дрянненький нагрудник выдаст тебя с потрохами, едва ты на открытое сунешься…

…Что же делать-то?..

В том месте, где промоина вливалась в ущелье, растопырился путаницей ветвей и пыльных листьев огромный куст. До него-то Леф добрался без особых хлопот, но дальше действительно ходу не было. Да и сам куст, издали казавшийся отличным укрытием, вблизи разочаровал. Спрятавшегося за ним парня невозможно было разглядеть из ущелья, но и сам парень мог видеть немногое: нескольких послушников из тех, которые оцепили помост со стороны Обители, часть самого помоста и спины двоих-троих Истовых. Ну и еще кусок противоположного склона – щебнистый, рыжий, поросший бурой корявой колючкой; и ласковую голубизну над ним; и солнце, подбиравшееся к самой небесной маковке. А вот Предстоятеля видно не было, и ни единого слова из его речей не долетало сюда, хоть старик наверняка дал полную волю своей бывалой труженице-глотке. Да что там Предстоятель – не было слышно даже толпы. Как парень ни напрягал уши, они ловили лишь отзвуки собственного его дыхания да заунывное пение бесовского ветра.

Это было страшно. Знать о близости этакого людского скопища и ничего не слышать, ни единого звука! Ведь толпы не умеют молчать. Даже строй учеников орденской Школы частенько гудел, как в штормовые дни сам собою гудит и стонет сигнальный гонг в Арсдилонском порту. А толпа – не строй, и слово «дисциплина» вовсе не переводится на здешний язык. Проклятый ветер; проклятое, трижды проклятое, трижды по трижды проклятое серое колдовство! Если бы даже оцепившие толпу послушники вдруг, ни с того ни с сего, принялись рубить братьев-людей, собранных Истовыми для свидетельства могущества Бездонной Мглы, ты, находясь в нескольких десятках шагов, не услыхал бы ни единого вопля. Точно так же не услыхать тебе и окончание речи Предстоятеля, и исполнение Нурдом и Торком их доли задуманного. Так как же ты сможешь исполнить ту долю, которую доверили тебе? Что же делать, что теперь можно сделать? Возвратиться вверх по промоине и попытаться вылезти в другом месте? Нет времени… Выскочить прямо сейчас, затеять драку с послушниками и попробовать не дать себя убить до нужного мига? Истовые ведь все равно будут гнуть свое, задержать взрыв уже не в их воле…

Скорее всего, Леф решился попросту на бесполезную гибель (от такого множества металок никакое бы витязное мастерство не уберегло), но в тот миг, когда он уже приподнялся, готовясь к прыжку, на помосте и среди послушников затеялось какое-то растерянное шевеленье. Парень было вообразил, что это уже дали знать о себе Нурд с охотником, но вовремя спохватился: из-за Торка и Витязя серые шевелились бы куда шустрее.

А через миг Леф увидел истинную причину растерянности почитателей Мглы-милостивицы.

Парень не смог рассмотреть, откуда вывернулся этот нелепый расхристанный мужичишка. Похоже было, что он ссыпался наискось по противоположному склону и помчался прямо на Лефово укрытие – приплясывая, вихляя всем, что только может вихляться в человеческом теле. Колдовской ветер трепал изодранные, заляпанные какой-то дрянью полы серой накидки; и, наверное, грохотали-бренчали на манер плясовых бубенцов пластины незашнурованного железного панциря; а высоко задранная правая рука мужичка сжимала небольшой глиняный горшок, и оттуда, из горшка, раз за разом плескали в его ликующее красное лицо темные брызги. Может быть, он что-то орал в такт этим плесканиям, а может, пытался ловить брызги широко разинутым ртом. Ясно было лишь, что под величественные речи Предстоятеля этот брат-послушник исхитрился упиться до зеленого солнышка и понесся в хмельном ликовании, куда глядели его заквашенные брагой глаза. Нечего сказать, удружил он своим повелителям, втесав свое хмельное улюлюканье в задуманное ими страшное действо. То-то, небось, кляли себя Истовые за колдовскую свою выдумку, позволившую толпе с невероятной явственностью слышать каждый звук, раздающийся между нею и Мглой!

Заглядевшийся на шального бражника Леф просмотрел резкий взмах руки одного из серых мудрецов, бросивший латных послушников на ловлю. Ловля эта оказалась, однако, нелегкой, хоть за одним хмельным дурнем кинулось сразу десятка полтора дюжих сноровистых мужиков. Ловимый решил, что началась веселая забава, и припустил со всех ног, взбрыкивая, будто ополоумевший от весеннего солнышка и новорожденной травы круглорог-однолеток.

Его настигли в нескольких шагах от Лефова убежища. Парень видел, как самый прыткий из ловцов схватил беглеца за плечо, а тот, обернувшись, плеснул ему в наличник содержимым своего горшка, и оба – пойманный и поимщик – покатились по земле, поднимая бурые облачка пыли. Леф едва не заорал от неожиданности, когда в уши ему внезапно ворвались радостный визг запутавшегося в собственной накидке хмельного шутника; рычание и вопли незадачливого ловца, который корчился на земле, безуспешно пытаясь сорвать шлем и протереть глаза; невнятные проклятия набегающих послушников… Оказывается, близкие сильные звуки слышимы и поперек колдовского ветра. Выроненный пьянчугой горшок закатился под куст, и Леф, машинально глянув на него, внезапно сообразил, что вот этот самый горшок он видывал прежде. А еще Леф сообразил, что другого такого случая больше не будет.

На месте падения упившегося послушника сбилась плотная куча его заимочных братьев. Не то они никак не могли ухватить его, не то принялись вразумлять прямо здесь же, где изловили, – во всяком случае, галдеж стоял такой, что Леф пожалел о том очень недавнем времени, когда ему не было слышно ничего, кроме ветра. Сперва медленно, потом все быстрей послушническое месиво начало сдвигаться влево: очевидно, нарушителя спокойствия велено было уволочь за спины стоящих в толпе зрителей. Парень выждал, пока серые отодвинутся подальше, и бесшумно проскользнул под ветвями.

Как он и думал, все, в чьей воле было выбирать для себя, на что глазеть, глазели на возню поимщиков и пьянчуги. Появления Лефа, кажется, никто не заметил – во всяком случае, никто из чужих. Парень неторопливо (ох и дорого же ему стоила эта неторопливость!) двинулся вслед за борющимися. Мельком ему подумалось, что если бы нарушителя тащили не десятеро, а двое, вышло бы куда как быстрее. Эта же мысль пришла в голову и кому-то из старших братьев: подбежавший латник принялся колотить поимщиков рукоятью меча по звонким панцирным спинам, и те сыпанули искать свои места в разорвавшейся охранной цепи (при пьянчуге, правда, остались не двое, а четверо).

В этой сутолоке Леф тоже затесался в цепь.

Так-то, глупый маленький Леф. Вот для такой, к примеру, внезапной надобности Нурд и поволок за собою Гуфу. Впрочем, «поволок» – вовсе неправильное словечко. И вообще… Господин Тантарр говаривал: «Наилучший способ предвидеть неожиданности – делать их самому». Только говаривал-то он это тебе, и больше года учил он тебя, а не Нурда и Гуфу. А ты, недовиртуоз, и сам его наукой пользоваться не способен, и даже не замечаешь такие способности в других…

Нет, все-таки парень чересчур придирался к себе. Конечно, мастерство его лепилось недолго, но гончары подобрались отменные, да и глина была хороша. И хоть на ум лезла ненужная всячина, хоть сквозь щель наличника, не вертя головой, получалось глядеть лишь прямо перед собою (а вертеться было нельзя – и без того слишком приметен), но он успевал теперь видеть все, что нужно было увидеть.

Помост. Глубоко вкопанные в твердую каменистую землю кривоватые стволы с кое-как обтяпанными ветвями; прочно связанные неошкуренные корявые бревна… Издали, да еще сверху, все это виделось приземистым, хлипким, никчемным. А вот отсюда, из-под самого подножия… Сколько труда положено, сколько кожи ушло на ремни! А уж дерева-то, дерева! Небось, пол Лесистого Склона извели. И все это лишь для того, чтобы вознести над толпой, над взблескивающими остриями копий охраны клок полупрозрачного жердяного плетения и несколько нахохленных человечьих фигур на нем. Фигур, которые кажутся нечеловечьими. И здесь проклятое колдовство, знакомое колдовство, привычное. Это оно стекало со стройных колонн Пантеона Благочинных; это оно, а вовсе не отражения лампадных огоньков, дрожало на зеркальном полу и зрело в полировке Креста Всемогущих. У здешних иерархов нет глыб шлифованного гранита, позолоты и прочих красивостей, зато у них есть ум, у них есть их насквозь серые души. Этим, здешним, хватило груды валежника. И неряшливое, прозрачное строение нависает над головой самоуверенным чудищем, многоного попирающим землю лесом опорных столбов; и оправленные в серость перекрещенных бревен-распорок клочья ясного неба теряют безмятежную ласковость, леденеют; и чем-то недостижимым, нечеловеческим веет от тех, наверху, – не старики в треплющейся на ветру одежде, которые еле удерживаются на прогибающемся шатком настиле, а крылатые существа, в любой миг способные взмыть в бездонную холодную высь. И знакомое, трижды по трижды проклятое ощущение собственной ничтожности и виновности во всем на свете – перед Мглой, перед этими, наверху…

Ты-то привык, ты уже видывал такое, в твоей жизни был ругающий всех и вся пропойца клавикорд-виртуоз, который научил тебя понимать, что море – это просто-напросто очень много воды. А каково сейчас сбитым в толпу братьям-общинникам? А каково серым охранникам? Большинство из них уже забыло, для чего они здесь. Почти все уже пялятся на помост, глаза предстоятелевых копейщиков лучатся беззаветной преданностью, и наверняка такая же бездумная преданность распирает наличники послушнических шлемов… Но не все. Потому что латник, который стоит в цепи слева от тебя, на Истовых почти не смотрит. Он все чаще и все пристальнее взглядывает в твою сторону. Пока только взглядывает.

А Предстоятель еще не смолк. Отсюда, сбоку, слышны отдельные слова – слышны еле-еле, не лучше невнятного бормотания, но можно понять: он вновь рассказывает, как Мгла осерчала на крайние общины, как серые стали защитниками братьев-людей и как нынешние обитатели Первой Заимки оскорбили Бездонную. Ишь ведь странность… К примеру, руку изнурительные повторения одного и того же делают сноровистее, а вот голову такое напрочь лишает сноровки думать…

А речи-то предстоятельские клонятся к концу, и дело идет к концу, и, может, жизнь туда же наладилась. Вон этот, слева, уж не зыркает – так и прилип взглядом. Тоже дурень – увидал, что даже не косятся в его сторону, и вовсе перестал осторожничать. Хотя где ему знать о пластинках полированной стали, которые приделывают на латных рукавицах чуть выше ладони! Этими зеркальцами можно не только пускать световые блики в глаза врагу…

Так, Предстоятель замолк. Какое-то шевеление наверху… Все, сейчас начнется – на место Предстоятеля выбрался один из Истовых. Смилуйтесь, Всемогущие, до чего же они действительно похожи на огромных серых птиц-падальщиков! Когда у ворот коптильни потрошат акулу, на ближние крыши слетаются едва ли не все стервятники Припортовья. Плешивые, с голыми морщинистыми шеями, они усаживаются спинами к разделываемой туше, делая вид, будто им гулко икать на акульи потроха. Но стоит только потрошителям отвлечься, отойти хоть на пару мгновений… Птицы… Серые птицы – любители падали… С неба падали… Бесы проклятые, не надо, не хочу, не теперь!!!

Что-то непонятное творится на помосте. Ерзают, вроде бы меняются местами, Предстоятеля вон вообще чуть не спихнули с настила. Бешеный поймет, что такое затеялось, не разглядеть. Кто-то вскинул руки над головой… Ясно: тот, который вылез на предстоятельское место, повернулся лицом к Бездонной, а прочие подались в стороны. Вот оно, вот! Отсюда – сбоку, снизу, да еще из-за спин серых мудрецов – почти ничего не слыхать, но к Нурду и Торку (если, конечно, у них все хорошо) колдовской ветер должен приносить каждое слово Истового. Ну…

И тут послушник, уже довольно давно рассматривавший вооружение странного латника, объявившегося после неразберихи с пьянчугой, наконец закончил скрипеть головой. Осторожными скользящими шажками он стал придвигаться к Лефу – боком, прикрывая опасное место под закраиной шлема вздернутым правым наплечником. Очень правильно он двигался, только того не учел, что денек выдался теплый. Почти жаркий выдался день, и завязки, скреплявшие панцирь серого, размякли от пота. Размякли, ослабли и разошлись, когда послушник вздернул плечо. И еще он, на свою беду, не задумался, отчего Лефов клинок подвешен к поясу не вдеревянных ножнах, а в чехле из довольно-таки непрочно скрепленной кожи.

Леф позволил серому приблизиться, позволил его ладони плавно улечься на рукоять меча, а потом… Нет, парень не повернулся лицом к врагу, не выхватил оружие – он как стоял, так и прыгнул навстречу послушнику, отжимая рукоять висящего на поясе меча вниз и назад. И оттопырившийся клинок, смяв проколотые ножны, почти на всю длину вошел в правый бок серого. Железо наличника превратило смертный вопль в подобие глухого кашля. Колени послушника подогнулись, но Леф, не давая упасть стремительно тяжелеющему телу, обхватил его левой рукой, привалил к себе. При этом дергающийся в агонии серый сильно задел его по груди, и Леф мгновенно взмок: как раз там, куда ткнулся послушнический локоть, под расшитой бронзовыми пластинами накидкой был спрятан подарок Фурста. Но нет, вроде бы пронесло. Зато двое-трое ближайших послушников глазели на нелепо обнимающуюся пару. И не только глазели – тот, что был справа, уже вскидывал металку. Отчаянным усилием – аж в спине захрустело – Леф крутанул вокруг себя убитого. В следующий миг тело заколотого послушника вздрогнуло от увесистого лязгающего удара: серый метатель опоздал всего на миг. А еще через мгновение проворный метатель всем телом грянулся оземь, и на шлеме его обнаружилась изрядная вмятина. Спасибо, Ларда!

Спасибо-то спасибо, но варево заварилось вовсе паскудное. Справа раздался короткий переливчатый свист, непонятный для Лефа, но явно хорошо понятый серыми. Цепь сломалась – по меньшей мере десяток латников и копейщиков кинулись в стороны, норовя охватить Лефа кольцом. Кто-то из них, громыхая, покатился по камням (не то споткнулся, не то вновь Лардина работа); кто-то успел забежать чуть ли не Лефу за спину… Расслышав позади щелчок металки, парень рухнул на колени, и копьецо, чиркнув по его шлему, с треском вонзилось в опору помоста. А сверху доносились выкрики Истового: «раз… милостивицу… оскорбителей… злоумысливших… смиренных братьев-людей… гибелью… грома и дыма…»

Леф не сразу понял, что произошло, – в первый миг парню показалось, будто его угораздило по шлему нечто куда как поувесистее метательного копьеца. Но нет, это в уши вломились звуки – почти не сдерживаемый гомон толпы, выкрики послушников, топот, громыхание панцирей, лязг выдергиваемых из ножен мечей… Колдовской ветер стих – внезапно, будто обрубили его. Леф сообразил, что серое колдовство поломано Гуфой, и сообразил, почему это сделано именно сейчас. Он повалился на спину, опрокидывая на себя мертвого послушника, стряхнул рукавицу с правой руки и запустил скользкие от пота пальцы в складки накидочной кожи, туда, к Фурстову подарку.

А Истовый на помосте, то ли не замечая происходящего, то ли вопреки всему надеясь на удачу замысла серых мудрецов, продолжал выкрикивать сиплым надорванным голосом:

– Вновь молю тебя, Мгла-милостивица, покарай своих оскорбителей, замысливших зло против всех сущих в Мире смиренных братьев-людей! Покарай их ужасной погибелью от грома, дыма и пламени! Покарай! Покарай! Покарай!

И действительно, словно бы в ответ на этот отчаянный призыв (даже Лефу так померещилось, а уж он-то знал, что к чему!), землю тряхнул раскатистый удар свирепого грома, только раздался он вовсе не там, где надеялись Истовые.

Пламенем, клубами едкого дыма, пыли и древесной щепы рванула земля из-под стены Второй Заимки. Мгновенно смолкшая, обернувшаяся на гром толпа видела, как рухнула заимочная стена, как хлынула по склону лавина щебня и расколотых бревен, как в небесную синеву взметнулось жуткое облако черно-сизой гари… И в то же мгновение Леф выцарапал-таки из-под накидки взрывчатый шар, грохнул его о налобник своего шлема и зашвырнул на помост.

Парень не видел, удачным ли получился бросок. Он помнил, как далеко летели брызги и прочее из брюха каменного стервятника, а потому торопливо заслонил смотровую щель ладонью, и тут же чуть ли не над самой его головой будто бы лопнул огромный тугой бубен. Могучий звук отдался в Лефовых ушах злобной, стремительной болью; что-то дробно пролязгало по панцирю мертвого послушника, хлестнуло заслонившую наличник руку; а где-то неподалеку ударилось о землю грузное, мягкое (словно тюк кож свалился или мешок с песком)… И вдруг как ножом ледяным полоснул по сердцу тонкий надрывный плач.

Леф не мог забросить шар, как хотелось, – на середину помоста. В этом не было ничего зазорного. Сложно проявить меткость, лежа на спине под тяжкой панцирной тушей, да еще и торопясь как можно скорее избавиться от Фурстова подарочка, которому до собачьих крылышек, где грохнуть: среди врагов или в руке у зазевавшегося хозяина.

Шар взорвался над самым краем бревенчатого строения. Растерянно жмущиеся друг к другу братья-общинники и серые воины, из которых неожиданность и неправильность происходящего вышибли даже способность бояться, тупо оглянулись на грохот нового взрыва. Они успели увидеть и падающих с настила Истовых, и сожравшее половину помоста едкое грязно-серое облако, в утробе которого меркли отсветы белого злого огня.

Поднатужившись, Леф выкарабкался из-под мертвого латника. Выкарабкался, встал на колени; потом (скорее по привычке, чем действительно чувствуя необходимость быть при оружии) высвободил наконец свой клинок из тела послушника и из распрямляющихся проколотых ножен. В ушах у парнях еще гудело, и об этот гуд, как о стену, колотились чахнущие отголоски детского плача. Всемогущие, да что же такое творится?! Ведь в толпе не могло быть детей! Бред, наваждение… Он сорвал с головы шлем и сразу же увидел почти рядом с собою бесформенную серую груду, замаранный копотью морщинистый лоб с огромным кровоподтеком, глаза обиженного младенца на старческом дряблом лице… Еще один то ли всхлип, то ли зевок – длинный, судорожный – и вздрагивания прекратились, а выворачивающие душу глаза подернулись мутью.

Леф прикусил губу и отвернулся. Все было правильно, и упрекнуть себя не в чем; Истовые заслужили свою судьбу, но…

Но.

Только в этом «но» виноват не ты, а они – любители падали… падали… падали… рады ли… надо ли… Бред, наважденье, видение черное… Плачут младенцами старцы увечные… упавшие… усталые… Да бес же тебя раздери, неужели теперь место и время для плаксивых стихов?! Жалко их, да? Ты лучше вспомни, чего они уже успели понатворить и чего бы еще натворили, будь их судьба подобрее! Что у тебя, витязная кровь в жилах или брага прокисшая?! Щенок ты, а не Витязь! Еще расплачься от жалости… Жалости… Шалости… Браги прокисшей злодейские шалости… Да бес же тебя раздери!!!

А толпа-то стоит – не шелохнется, и серые латники начинают переглядываться, придвигаться ближе друг к другу. Витязь (не ты – настоящий Витязь) считал: после взрыва все – и серые, и остальные – разбегутся, унося весть, что Мгла, как и просили Истовые, покарала НАСТОЯЩИХ злоумышленников против всех сущих в Мире смиренных братьев-людей. А там можно будет…

Вот только толпа и не думает разбегаться. Ей просто некуда. Впереди – помост, вокруг которого расплывается чадное облако гнева Мглы-милостивицы, а сзади… Пороха было не так уж много, но, наверное, непривычные к обращению со взрывчатым зельем Нурд и охотник прикопали его слишком глубоко или чересчур плотно утоптали. И вместе со стеной разнесли пол-откоса (только бы сами взрыватели уцелели, только бы минулась им эта неумелость!). Конечно, перегородивший ущелье завал из битого камня, бревен и мертвых послушников не настолько велик, чтоб через него нельзя было перебраться, но вот отважиться подойти к нему… Это было не проще, чем приблизиться к помосту, пахнущему небывалой кислой гарью, и к телам Истовых под ним и на нем. Да и страх перед Последней Межой, похоже, накрепко успел засесть в людские души. А кроме как вперед, назад или вверх по обрыву – к туману Мирового Предела – деваться отсюда некуда. Противоположный-то склон крутенек, и ведет он в Серые Отроги – опять же мимо разоренной взрывом заимки.

Вот и стоят. Причем столбняк, обрушенный на них неожиданным испугом, слабеет с каждым умершим мигом. И первыми начинают приходить в себя серые братья-послушники, которые кое-что уже знают о взрывах и всяких таких делах. Найдись нынче среди них хладнокровный да сообразительный… А ведь, похоже, нашелся. Сломавшаяся цепь серых латников потихоньку оттягивается ближе к разоренной заимке, сбивается в плотную кучу – как круглороги вокруг пастухов и собак, когда вдали плачет хищное. Пастухов-то больше нет, но псы уцелели.

Вот почему Нурд и запретил показываться на виду у толпы, даже если все окончится удачей: нельзя помогать тем, кому гибель Истовых освободила дорогу; нельзя дать братьям-общинникам повод заподозрить, будто случившееся не кара Бездонной, а злобный человеческий умысел. Так что же ты расселся, дурень? Тебе надо было сразу же после взрыва ускользнуть туда, откуда вылез, а ты… Мало того, что дождался, пока серые опамятуют, так еще и шлем снял, выставил рожу на обозрение. А толпа, между прочим, сейчас в таком состоянии, что любой ловкий болтун может натолкать ей в головы чего только пожелает. Особенно болтун в серой накидке. Или в одеянии Истового.

Поэтому-то Леф и не спешил ускользать. Четверых серых мудрецов взрывом сбросило на утоптанное строителями каменистое дно ущелья, и души их наверняка гадали, придется ли вечно скитаться по Миру смутными, или братья-люди все-таки отпустят на Вечную Дорогу свершением нужных обрядов. Еще один Истовый обвисал с бревна-распорки на высоте полутора или двух человечьих ростов. Тут тоже все было ясно – из-под живота неподвижного серого мудреца обильно стекало красное (вот она, спешка-то: ветви не спиливали, а кое-как обрубали топорами, оставляя длинные острые пеньки). А вот шестого Истового парень не мог найти, сколько ни осматривался.

Зато сквозь просветы настила виделось Лефу какое-то темное пятно, размером аккурат с лежащего человека.

И негромкие стоны оттуда слышались.

Не предсмертные, а вроде как возвращается к кому-то сознание. Медленно, трудно, нехотя, но – возвращается. К кому? Может быть, это Предстоятель? Может быть. А если не он?

Если помимо псов уцелел хоть один пастух, дело может вывернуться вовсе худо. Не добивать же его у всех на глазах! Получится, что правы-то серые мудрецы; что вы все и вправду коварные злоумышленники, мерзостным колдовством и силой оружия погубившие немощных старцев. И придется вам воевать со всеми людьми, сколько их есть по эту сторону Мглы. Даже Нурду и Гуфе не победить в подобной войне – даже если они захотят победы.

Леф поднялся на ноги. Мельком подумалось, что, может, еще не поздно снова надеть шлем и вложить в ножны густо замаранный кровью клинок, но он отогнал эту мысль. Рано или поздно наверняка все узнают, что он – это он; так надо ли прятаться, надо ли показывать всем, будто сам не веришь в собственную правоту?

Внутри помоста обнаружилась ведущая наверх лестница с частыми ступенями (под мелкий старческий шаг) и даже с перилами. А ведь перил-то в этом Мире Леф, пожалуй, до сих пор нигде не видал. Да и сами лестницы – ну, в Гуфиной землянке была, в Обители… Вот только можно ли, глядя на земляные или каменные уступы, додуматься до двух шестов с перекладинами? Хон, к примеру, уж на что мастеровитый, и у Гуфы бывал частенько, а вот не додумался же! И послушники на заимки свои лазают по ремням да бревнам с зарубками… Так что, и эта лестница тоже подарок Истовым от бывшего свитского многознатца? Чего же серые мудрецы нигде, даже в Обители своей прежде не пользовались дареными знаниями? Копили для главного дня, чтобы выплеснуть одним махом, поразить людей своим негаданным, невероятным могуществом? Выходит, так…

Прогибались-скрипели под ногами ступени (уж с них-то сучья не только отпилены, но и сами спилы заскоблены мягким камнем – чтоб, значит, не вышло худого с дряхлыми немощными ногами самых смиренных из послушников Мглы); наливалось растревоженным гудом людское скопище внизу; а с настила на голову сыпались древесная труха и кусочки корья – тот, уцелевший, поднимался, уже только его замотанные в кожу ступни виднелись сквозь просветы жердяного плетения. И еще сквозь просветы настила было видно ослепительное жидкое золото полуденного солнца, на фоне которого перекрещивающиеся жерди казались совсем черными, ненастоящими, неспособными удержать собою хоть что-нибудь, и Леф помимо воли втягивал голову в плечи, ожидая, что вот-вот сверху обрушится человечье тело. Что это? Страх? Бред? Бред… Видение черное… Будто бы браги злодейские шалости… Нет, так плохо – трудно выговаривать, когда подряд одинаковые начала слов. Словно бы браги… А если все же без «бы»? Браги крепчайшей… Браги прокисшей…

Гудение толпы перешло чуть ли не в рев и вдруг стихло. Собственно, там уже не одна, там две толпы – общинники отдельно, серые (многие уже без шлемов) отдельно. Стоят молча, одинаково задрали головы. Слушают. Тот, наверху, говорит… нет, надсаживается в крике, и его дребезжащий голос то и дело срывается на яростный визг. Всемогущие, только бы Ларда сдержалась, только бы не угостила гирькой или копьецом этого крикуна! Если убьет – тогда уж точно все пропало.

Не помня себя, Леф сунул меч под мышку увечной руки и запрыгал через три-четыре перекладины. Лестница ходила ходуном, будто лодка на частых волнах, раза два парень оступился и еле сумел удержаться за шаткие перила (как только оружие не потерял?). А сверху доносилось сквозь скрип и треск жердей под Лефовыми ногами:

– Не воля Мглы – злобное наслание гнусной ведуньи… Отмщение… Чтоб даже участь гадкого очернителя Мурфа показалась им милостью… Бездонная сильнее… Наделила неслыханным могуществом… Лишь в спину, как мерзкие трусы… Пусть покажется хоть один, чтобы честно помериться… И тогда… Месть… Колодец… Бездонная… Гремучее пламя…

«Пусть покажется хоть один…» Неужели этот нюханный шелудивой собачней ублюдок успел разгадать Нурдовы замыслы и уверен, что никто ему не покажется?

Наверху перил не имелось, а жердяное плетение вдобавок к его хлипкости сильно попортил взрыв. Выскочив на настил, Леф потерял равновесие и чуть не свалился вниз (а это, между прочим, ростов пять). Оказавшийся прямо перед ним Истовый тоже едва удержался на жердях, которые будто взбесились от порывистых движений парня. Чтоб не упасть, Лефу пришлось опуститься на одно колено, а серому мудрецу – нелепо изогнуться и резко отмахнуть сжатым в руках дурацким посохом. В толпе завопили (наверное, эти движения снизу показались началом драки), но Истовый унял затевающийся шум одним мановеньем руки.

Миг-другой парень и серый мудрец потратили на взаимное разглядывание. Истовый выглядел жутковато. Пол-лица залеплено жирной копотью, одеяние висит грязными клочьями, старческая дряблая кожа испятнана синяками и кровяными сгустками… Как он уцелел? Наверное, в первый миг был прикрыт телами остальных, а потом, когда эти самые тела сбили его с ног и чуть не сбили с помоста, успел вцепиться в жерди. Причем даже ухитрился не потерять посох – ловкач, да и только! Интересно, узнал он или нет?

Парень торопливо стряхнул с левой руки латную рукавицу, показывая Истовому бивень, однако по глазам серого мудреца было видно: он уже и так понял, кто перед ним.

Леф ждал криков, попытки смертного колдовства (памятуя давний случай в Сырой Луговине, он даже меч перехватил половчей, готовясь отбиться от чародейства, как тогда сделал Нурд).

Но серый молчал. Не двигался, не пробовал нападать либо спасаться – только в его остро посверкивающих глазках зрело какое-то странное выражение. Все-таки пробует колдовать? Да нет, кольцо не греется… Хотя кольцу особенной веры нет – Гуфа рассказывала, что Истовые научились обманывать кольца и не бояться их.

Парень судорожно облизал губы (только теперь он вдруг осознал, что во рту давно уже сухо, словно туда горячего песка сыпанули) и хрипло выкрикнул:

– Ну? Ты хотел, чтоб кто-нибудь показался, – вот я. Я, Нынешний Витязь Леф. Леф Железный Бивень. Ну?

Молчит Истовый, будто бы отродясь говорить не умел. И стоит как стоял. Лишь снова взмахом руки погасил затеявшийся было после Лефовых слов галдеж внизу (видать, задние переспрашивали передних).

Пожав плечами, Леф обернулся к толпе, краем глаза продолжая следить за неподвижной серой фигурой.

– Этот изолгавшийся старик ослаб головой от злобы и страха! – Осипшее, надгрызенное жаждой горло плохо слушалось парня, голос в любое мгновение мог сломаться неслышным хрипом, а на языке вертелись десятки очень правильных, очень своевременных слов, вот только истрескавшиеся шершавые губы почему-то выговаривали вовсе не их. – Он и его дружки воображали, будто могут обмануть даже Бездонную Мглу. Вот и поплатились! Они просили Бездонную наказать самых плохих и злых – Мгла наказала. Только что все видели, кого она сочла самыми плохими и злыми. Теперь этот, вместо того, чтоб благодарить Милостивицу за сохранение жизни, вновь принялся полоскать на ветру свой лживый язык. Если не перестанет – Мгла передумает, спровадит его вслед за проч…

Горло все-таки подвело. Парень поперхнулся недовыговоренным словом, закашлялся, и этот кашель будто бы сбросил со стоящих внизу заклятие неподвижности. Толпа взбурлила, как закипающее варево. В ее клокотании явственно читалась враждебность – Леф, который за свою бытность вышибалой и кабацким певцом научился безошибочно угадывать настроение людских скопищ, сразу почувствовал, что его слова вызвали неприязнь вовсе не к Истовому. И серый мудрец мгновенно этим воспользовался. Недаром парню казалось, что его появление отнюдь не напугало Истового, – наоборот, увидав перед собою живого врага, тот мгновенно сделался странно, непостижимо спокоен. И теперь окончательно стало понятно почему: да, Леф – вернее, Нор – знал закон толпы (а они одинаковы во всех мирах) и умел править людскими чувствами. Но в этом умении он уступал серому мудрецу, как уступал господину Тантарру в умении владеть отточенной сталью.

Когда братья-люди заметили, что Леф отдышался и хочет говорить вновь, гул толпы как-то осел – так при неосторожном хлопке двери оседало тесто госпожи Сатимэ. Но парень не успел произнести ни единого звука. В тот самый миг, когда он уже набрал в грудь воздуха и приоткрыл рот, внезапно заговорил Истовый.

Он не повернулся к толпе, слова его вроде бы предназначались Лефу, но звучный, удивительно чистый для этакого старца голос наверняка был слышен всем стоящим внизу.

– Ты сказал: Вторую Заимку и моих братьев Истовых погубила Бездонная. Тогда скажи еще вот что: почему Бездонная, погубив пятерых моих ближних братьев, оставила жить меня? Почему Бездонная, погубив тех, которые ютились в стенах Второй Заимки, оставила жить вот их? – Морщинистый палец нацелился на плотную гурьбу серых латников. – Если бы Мгла-Милостивица решила карать, она бы сумела покарать всех. А вот людям не под силу одним махом извести всех послушников Бездонной Мглы! Даже таким злобным и опасным людям, как растерявшие совесть преступные Витязи или полоумная ведунья.

Толпа внизу отозвалась на эти слова одобрительным ревом, в котором почти утонул запальчивый выкрик Лефа:

– Если мы такие злобные да полоумные, чего же Мгла не покарала нас, как сегодня упрашивали ее ты и твои дружки?!

Парень чувствовал, что начинает терять самообладание, но он покуда еще оставался Витязем и успевал замечать все творящееся вокруг: и как несколько серых латников рванулись к помосту, выдергивая мечи, и как Истовый взметнул к небу свой посох, останавливая и успокаивая.

– Пусть говорит! – прокаркал серый мудрец. – Пусть скажет все, что может сказать. Я не боюсь ни его слов, ни его меча, на котором кровь невинных братьев-людей. Пусть говорит, пока не охрипнет до немоты, а потом нас рассудит сама Бездонная Мгла – уж она отличит мою правду от злобных очернительных вымыслов!

Леф, скрипнув зубами, полоснул лицо Истового коротким бешеным взглядом. В тот миг он бы охотнее всего искромсал дряхлого шакала на мелкие клаптики, но это означало бы окончательно и навсегда погубить дело, ради которого потрачено столько сил.

Самое паскудное, что Истовый наверняка не хуже тебя понимает твои желания. Понимает. И пользуется. Что ты ни скажешь, что ни сделаешь – он все обернет против тебя и твоих… Обернет… Только бы Лардино терпение не треснуло, только бы она не… Интересно, это она пращой аж до серой цепи доставала или приладилась бить гирьками из послушнической металки? Да не увиливай ты, думай, думай скорей, – толпе показать нерешительность все равно как собаке спину! Думай… Чего думать-то? «Не знаешь, что делать, – делай то, что умеешь лучше всего», – говаривал Первый Учитель. Так, может, вовсе не стоило с этакой злостью поминать беса, когда там, внизу, в голову лезли негаданные стихи?

В этакой переделке ухитриться выдумать настоящие строки и тут же подарить их Мурфу, который при жизни был тебе чуть ли не врагом… Жалко? Досадно? Что ж, досада – не пес, до крови не искусает.

Леф придвинулся ближе к краю настила, ближе к гудящему, растревоженному людскому скопищу, которое то там, то здесь вскипало бурунами праведного гнева, и в самой середке каждого такого буруна мелькали шлемы послушников либо широкие серые повязки на всклокоченных патлах предстоятельских копейщиков. Парень видел яростные ненавидящие глаза, видел грозящие ему кулаки и снаряженные, готовые к делу металки… А еще он видел еле заметный насмешливый изгиб впалых бескровных губ – видел, хоть и стоял к проклятому шакалу почти что спиной. Знай серый стервятник, чем обернется для него это подобие торжествующей ухмылки, – сгрыз бы свои поганые губы до самых десен.

Нет, в Лефе не проснулся школяр-недоучка, способный чем угодно – от ногтей до боевого клинка – сдирать такие ухмылки с человеческих лиц. Не застящее глаза кровавое марево ударило парню в голову, а жуткое ледяное бешенство, от которого мысли делаются стремительными и четкими. Вновь сунув клинок под мышку левой руки, он коротко и пронзительно свистнул – по-нездешнему, в три пальца, как учил старина Крун. Даже нахлебавшиеся до нестерпимого зуда в кулаках вольные рыбаки от подобного свиста переставали шарить налитыми взглядами по сереющим лицам мирных посетителей и принимались обалдело вертеть головами в поисках свистуна-оглушителя.

Толпа обмерла, захлебнувшись испуганной тишиной, и в этой тишине корабельным гонгом зазвенел голос Лефа – куда только подевалось его надсаженное дребезжанье!

– Я не стану выдумывать всякие хитроумные уловки, чтобы загнать этого вруна на гремучие камушки. Вруны всегда сами выдают себя. Я скажу вам про Отца Веселья. Не знаю, чего накаркали про его гибель серые пожиратели падали, – знаю только, что они убили Певца Точеную Глотку. Убили, чтобы не дать ему допеть до конца лучшую его песню. И еще я знаю, что они очень постарались вышибить из ваших голов память об этой его песне. Но песня все-таки уцелела. И сейчас вы поймете, чем так напугал Истовых Отец Веселья.

Ага, серый шакал задергался – он ведь знать не знает, чем должна была окончиться Мурфова песня! Вряд ли он запомнил каждое слово из пения Точеной Глотки, вряд ли он сейчас сумеет отличить подлинное от похожего!

Великий Рарр помогал песне ритмичным притоптыванием. На шатком ненадежном настиле Леф даже этой возможности был лишен. Но это его не смущало. Он не пел, он выкрикивал слова, стараясь лишь, чтобы каждое из них получалось как можно громче и четче.

Надетое на Лефов палец ведовское кольцо вдруг резко погорячело; парню на миг примерещилось, будто язык как-то странно отяжелел, но это только на миг. Серое колдовство оказалось бессильным. Может быть, по той же причине, по которой Истовым не удалось взнуздать Мурфа, или это следящая за помостом Гуфа сумела охранить парня – неважно. Главное, что серый мудрец растерял-таки свое незыблемое спокойствие. Конечно, он понимает, что Лефу вроде бы неоткуда знать замыслы Мурфа, но вдруг… Вот этого «вдруг» он боится куда сильнее, чем Лефова окровавленного меча. Лишь бы он не догадался, что не для толпы, а для него затеяно выкрикивание стихов! Лишь бы он не одним только колдовством попытался заткнуть рот певцу-крикуну! И скорее бы…

Ларда не утерпела-таки, но Леф и без девчонкиного предупреждающего свиста почувствовал опасность. Замолчав, он вдруг отшатнулся в сторону, и посох серого мудреца мелькнул мимо его плеча. Истовый вложил в этот тычок все свои чахлые силы и теперь вынужден был нелепо и часто замахать посохом и свободной рукой, чтобы не сорваться с настила. Показалось Лефу или действительно кто-то внизу хихикнул? Это хорошо, если не показалось, а еще лучше, что удалось задуманное: принудить серого шакала перейти на тот способ борьбы, в котором ему Нынешнего Витязя и с чужих плеч не достать. И не случайность, вовсе не случайность, что Истовый так вовремя принялся махать своей палкой: как раз в тот миг, когда парень допел все, что успел придумать. Не мог Леф придумать больше (и никто бы не смог сделать больше в этакой заварухе, даже великий Рарр, то бишь Фурст). Зато парень смог сложить и спеть придуманное так, что серый мудрец ни на миг не засомневался: будет и третий куплет, причем этот третий обойдется ему куда дороже, чем первые два. Теперь-то шакал, может, и догадался, что его купили за собственный хвост, да только поздно уже.

– Правда уши кусает? – Леф смерил Истового презрительным взглядом через плечо. – Хочешь меня, как Мурфа, чтоб не успел допеть до конца? Так зачем же самому-то пытаться? Ты лучше Мглу Бездонную попроси – пускай прямо сейчас погубит меня… Нет, не попросишь. Знаешь ведь, что не выполнит она твою просьбу: слишком часто ты загораживал ее именем свое вранье и свои злодейства. Осерчала, поди, Мгла на тебя, горько осерчала…

– Врешь! – Выкрик Истового, будто ножом, резанул по слуху толпы. – Врешь! Подлое ведовство старухи с Лесистого Склона погубило всех моих братьев; теперь ты хочешь законопатить гнусными выдумками уши доверчивых да неразумных, чтобы убить и меня! Думаешь, Мгла позволит?! Я и мои несчастные братья провинились перед нею, да, провинились: мы были слишком доверчивы и добры, мы слишком долго медлили призвать на ваши головы кару за совершенные вами злодейства, мы преступно надеялись вразумить вас отеческими увещеваниями. Мгла покарала нас за непростительное мягкодушие, но в теперешний миг, когда жизнь последнего из ее смиреннейших служителей под угрозой, когда братья-люди вот-вот останутся беззащитными в полной власти вашей преступной воли – в этот миг милостивица не может не вмешаться!

Леф видел то, чего не могла видеть толпа: спокойные ледяные глаза, дико не вяжущиеся с надрывной страстностью серого мудреца. Истовый явно приберег за пазухой белый орех (а может, и не один) и теперь, выкрикивая кусающие душу слова, плавными вкрадчивыми шажками отодвигался от парня, норовя подобраться ближе к середине настила и в то же время не заслонить себя от людских взглядов спиной поворачивающегося вслед за ним Лефа. Старый падальщик затевал какую-то гадость – нечто такое, что должны видеть все. И говорил, говорил без умолку, торопливо и плотно лепя друг к другу слова, будто не только утаптывал уши толпе, но и мешал заговорить Лефу.

– Ты молод, силен да сноровист в умении убивать; у тебя в руке проклятый меч, а у меня всего лишь никчемная палка…

Истовый все-таки запнулся на миг, потому что при его упоминании об оружии парень тут же сбросил клинок с помоста. Впрочем, заминка была недолгой.

– Снова вранье! – серый мудрец горько усмехнулся. – Ты, конечно же, уверен, что одолеешь немощного старика и без меча, и даже без железного когтя, в который превратило твою левую руку нечистое ведовство полоумной старухи. Но Мгла даст мне оружие, с которым не страшен никто! Слушайте меня, братья мои люди, общинники и послушники Бездонной: если правда за преступным Витязем Лефом, он убьет меня проворно и без труда; если же правда за мной, то случится невиданное диво и мой простой посох через миг сразит оскорбителя Мглы страшной погибелью!

Ай да мудрец, ай да шакал поганый! Ну конечно, вот он, его белый орех! Ох, жаль, далеко сейчас свитский высокоученейший многознатец! Вышибить бы из него высокоученость с мозгами вместе…

Пальцы Истового рванули одно из несметных украшений, облепивших посох, и оно со звонким щелканьем встало торчком, сразу сделавшись точь-в-точь как те непонятные штуки, которые на Фурстовых аркебузках заменяли держалки для фитилей. Глухо стукнулся о настил отвалившийся наконечник, и посох уставился на Лефа чернотой зияющего дула. Вот, значит, какую кругляшку посулило в Лефову грудь Огнеухое чудище…

Только Огнеухий все-таки ошибся или нарочно сказал неправду. Леф не ослеп от злости. Он приклеился взглядом к вздыбившейся замене фитиля (не трудно было сообразить, что выстрел получается от какого-нибудь ее шевеления), и когда бронзовая загогулина дернулась, парень успел шарахнуться в сторону. В тот же миг из посоха Истового выхлестнулось гремучее пламя. Жгучая копоть ослепила, забила дыхание, и страшный, ни с чем не сравнимой силы рывок за левое плечо развернул парня спиной к злорадному оскалу серого мудреца.

Леф упал на бок, чудом каким-то не сорвавшись с помоста. Дикая боль пережевывала левое плечо, многострадальная рука не ощущалась, и парень с тупым безразличием решил, что она оторвана.

Кончено. Сделано все, что можно было сделать. Не повезло.

А Истовый вне себя. Истовый выкрикивает победно и гулко, что свершилась наконец истинная воля Бездонной, что так будет с каждым, кто осмелится посягнуть… Ничего, недолго ему ликовать. Наверное, Ларда очень уж ошеломлена случившимся – только поэтому серый объедок до сих пор жив. Вот сейчас Торкова дочь опомнится, и тогда…

Опомнится.

Убьет.

А что будет потом?

Нет, никакие мысли о будущем Мира не смогли бы заставить парня пошевелиться. Но вот Ларда… Почему Истовый все еще жив? Не могла, никак не могла Торкова дочка при всем хорошем подарить ему столько времени!

Отчаянно проморгавшись сквозь кровавую муть в глазах, Леф скосился на девчонкино укрытие и сразу увидел ее. Она стояла. Во весь рост, будто на постаменте, стояла на том самом валуне, за которым должна была прятаться. До нее было далеко, да и к Лефовым глазам еще не вполне вернулась способность видеть. Наверное, он просто придумал (или угадал?) скорбный излом бровей, опустившиеся уголки губ, яркие точки веснушек на сделавшемся почти прозрачным лице…

Охотница.

Без малого воин.

Горько обиженный судьбою ребенок.

Нет, не удалось Истовому закончить свои победные речи. Настил вдруг заскрипел, закачался, толпа взвыла, и стремительно обернувшийся серый мудрец увидал перед собою Лефа. Лефа, довольно прочно стоящего на ногах.

Лицо серого в единое мгновение стало действительно серым, и наблюдавший эту перемену Леф сразу почувствовал себя гораздо лучше. К тому же выяснилось, что увечная рука на месте, просто она перестала чувствовать и подчиняться приказам. Ничего, пуля (или чем там Истовый снарядил свой стреляющий посох?) могла натворить бед куда как страшнее – спасибо смявшемуся бронзовому наплечнику да карранскому панцирю господина Тантарра. Может, еще и очухается рука с бивнем – вон вроде уже мурашки по ней поползли. А нет, так серого теперь и одной здоровой рукой можно окоротить. Что там рукой – словами.

– Хорошая у тебя забавка, старик…

Леф сам не расслышал своего голоса. В ушах у него грохотало и лязгало, будто мимо в парадном строю маршировала его стальной несокрушимости охранная рота ветеранов; перед глазами плавали радужные медузы, и что-то уж очень долго не успокаивалось качание настила – похоже, дело было все-таки не в настиле, а в ослабевших коленях. Быстро управиться со всем этим не удалось, но и толпящиеся внизу, и даже Истовый глазели на Лефа, пораспахивав рты и оцепенев. Глазели, пока тот не собрался с силами.

– Хорошая, говорю, у тебя забавка! – На этот раз слова получились гораздо разборчивее и громче. – Откуда она, старик? Из проклятого оружия, которое… которое вы должны были возвращать Мгле?

Леф закашлялся. Серый мудрец попытался было воспользоваться этим и заговорить, но парень показал ему кулак.

– Молчи ты, скрипун плешивый! Ты уже сегодня наговорился. Теперь я буду. Хорошая, говорю, забавка… Ты бы ее пастухам – диких круглорогов от общинных самок отпугивать. А тебе она ни к чему. В твоих глупых руках она и напугать-то не может. А уж убить… Что, старик, не помогла тебе Мгла убить Витязя? Ведь не помогла. И не поможет. Таким, как ты, Мгла никогда помогать не станет, и никто не станет. Вот нас с тобою и рассудили – как ты просил. Сегодня всё как просили ты и твои: просили убить самых злобных и неправых – Мгла убила. Просил рассудить – рассудила, как ты просил.

Леф чувствовал, что говорит он слишком много и не слишком связно, однако справиться с собою не мог. Язык вихлялся во рту, как расшатанное тележное колесо, голова стала легкой и ненормально вертлявой – ну будто после хорошей кружки рому, когда натощак.

– Ведь рассудила же, старик, а? – Для самого себя неожиданно Леф легко шагнул к Истовому, с глупым смехом закачался в опасной близости от края настила. – Ты ведь как?.. Если, значит, ты меня – ты хороший, ежели я тебя – ты плохой… Ну, так что? Ты пробовал – не вышло у тебя стать хорошим. Может, теперь мой черед пробовать, а?

Истовый затравленно оглянулся на ничего не понимающую толпу. Ему уже некуда было отступать – Леф оттеснил старика в самый угол настила. На какой-то миг глаза серого мудреца вспыхнули надеждой: парень очень нетвердо стоит на ногах, а край близок… Ну как сорвется? И тут…

Леф таки чуть не свалился вниз и, чтобы удержать равновесие, машинально взмахнул левой рукой. Рука неожиданно послушалась (железный бивень мелькнул возле самых глаз Истового), но этот взмах отдался лавиной свирепой боли в ушибленном пулей плече, и парень невольно вскрикнул – коротко, пронзительно, страшно. И серый мудрец, вообразив, будто это сама погибель раненым хищным рыкнула ему в лицо, прянул назад и свалился с помоста.

Он успел схватиться за торчащую из настила гибкую жердь и повис на ней, вопя дурным голосом. Леф тяжело опустился на колени – не по собственной воле, а потому, что потемнело в глазах. К тому времени как парень пришел в себя, судорожно стиснутые кулаки Истового сползли к самому концу выгибающейся жерди. Старик уже не кричал, он тихо хрипел, впившись в Лефово лицо умоляющим взглядом.

Нет, Леф не подумал о выгоде, которую можно было бы извлечь из того, что случилось. Он вообще ни о чем не подумал. Он просто перегнулся через край помоста, здоровой рукой сгреб в комок складки провисшего между старческими плечами одеяния и изо всех сил потянул вверх. Он понимал, что в нынешнем его состоянии поступок вовсе глуп и никчемен, что это он на самом деле не Истового пытается выручить, а пробует упасть вместе с ним, и все-таки тащил, дергал, рвал обратно на помост взвизгивающего старика. Через пару мгновений ошалевший от ужаса Истовый наконец-то сообразил, что за жердь цепляться уже не надо. Не без труда он заставил себя разжать одеревеневшие кулаки, и Леф сам не понял, как получилось такое: миг назад тащил до треска в спине, и ни с места, а тут вдруг словно бы старцу снизу наподдали, и ты уже стоишь в полный рост, а он висит у тебя в поднятой руке – маленький, ссохшийся и, оказывается, почти невесомый.

От перенесенного напряжения у парня вновь потемнело в глазах, и вновь загрохотал где-то рядом мерный шаг тяжкого ветеранского строя. Чувствуя, что вот-вот или серого мудреца обратно уронит, или кувыркнется вниз вместе с ним, Леф из последних сил отшвырнул Истового на середину помоста, а сам так и остался стоять меньше чем в шаге от края.

Он не слышал, как молчание толпы все гуще прорастало смешками, как смешки эти слились в безудержный хохот, когда отброшенный, будто шкодливый щенок, мудрец брякнулся на четвереньки и обалдело замотал головой…

Серый быстро пришел в себя и наверняка безошибочно оценил происшедшее. С ненавистью толпы еще можно бороться, но когда над тобой одинаково потешаются общинники и вчерашние твои же верные прислужники с заимок, – это безнадежно. Единственным, что еще могло удаться, осталась месть. Истовый вскочил и, вытянув перед собой костлявые руки, страшно, молчком бросился на Лефову спину – столкнуть вниз, выместить свою безысходную злобу, свой позор на этом одноруком гаденыше. Дико взревела толпа и вдруг смолкла, будто бы составлявшие ее люди в единый миг разучились не только кричать, но и дышать. Потому что все они видели, как внезапно расплескалась красными брызгами голова последнего Истового. Ларда в тот день ни разу не промахнулась.

А Леф всего этого не видел и не слышал. Перед глазами клубился багряный туман, грохотали по арсдилонской брусчатке кованые сапоги прославленных ветеранов, и в этот грохот вплетались знакомые голоса, которые приходилось слышать не раз и которые хотелось слышать снова и снова.

«Ты стал совсем взрослым, мой душевный дружочек. Разве еще вчера ты расщедрился бы подарить кому-нибудь свою стихотворную удачу?»

«Вот так и надо: не ослепляться бешенством – слепить им других. Мои поздравления, господин виртуоз!»

«Думаешь, я не понимаю, что ты сегодня сделал? Вовсе ты глупый, Леф, если думаешь так!»

А рядом, оказывается, уже стоял Нурд – почему-то без лат, почему-то в ботфортах, бархатных штанах и просторной полотняной рубахе. «Только не упади, – шептал он. – Слышишь? Все хорошо, только не упади!»

И Леф стоял.

Раскачивался, скрипел под его ногами настил; багровые вихри дышали в лицо сладковатым тленом сгнивших в Прорве десятилетий, и шли, шли, шли по невидимой брусчатке невидимые латные роты…

А потом пришла ночь.

* * *

Сумерки пахли прозрачно и горьковато, будто бы где-то неподалеку жгли осенние жухлые травы. Но никакой травы поблизости не было и быть не могло. Горела тонкая ветка болотного куста – сухая, с обвисающими лохмотьями трухлявой коры, со скрюченными бурыми листьями… Кто-то воткнул ее вместо лучины в поставленый на пол бронзовый светильник. Горела она беспокойно; мечущийся голубоватый огонек странным образом привораживал взгляд – уже и шея затекла от неудобного положения, а все равно нет сил отвернуться от него. Непривычный был огонек, куда ярче и своенравнее, чем обычные лучинные огоньки. Он то притворялся хворым да немощным, и тогда смелеющая тьма выбиралась из углов и важно растекалась по тесноватой каморке; то вдруг трескуче вспыхивал, загоняя сумрак под самый верх необычно высокой травяной кровли.

Можно ли проснуться оттого, что очень хочется спать? Оказывается, можно. Наверное, так бывает, когда спишь не по своей воле. Да и разве можно назвать это, сгинувшее, настоящим сном? Сквозь подавляющую разум и чувства мутную одурь парень смутно различал голоса, прикосновения чьих-то рук – то хватких, то вкрадчиво осторожных. Иногда ему казалось, что он все еще на помосте, что упал-таки, не сумел скрыть от толпы непростительную для Витязя слабость. Но под спиною обнаруживалось то расхлябанное тележное днище, то скрипучее сооружение из кож и шестов, на котором незнакомые мужики волокли бессильного парня мимо какого-то нескончаемого плетня, а гул толпы оборачивался грохотом копыт, или многоногим людским топотом, или – вот как теперь – толкотней и вздохами переминающейся за стенкой скотины.

Да, он проснулся. Вернее сказать, очнулся. Вынырнул. Отпустила его эта муторная трясина, вязкая и властная помесь обморока с ведовским заклятием. Очнулся потому, что ему невыносимо хотелось уснуть по-настоящему и вновь пережить во сне (хотя бы во сне!) давнее, растревоженное сумерками, горьким дымком странной лучины, вечерним туманом, пробирающимся снаружи вместе с ленивыми сквозняками.

…Они возвращались тогда из крохотной глухой деревеньки, где дядюшка Лим накупил зерна и прочей съедобной полевой всячины. Почтенный кабатчик всегда норовил скупать провиант подальше от столицы. Госпожа Сатимэ любила ворчать, что выгадывает он сущие медяки, а когда-нибудь из-за этих мелочных выгадываний непременно расстанется и с кошельком, и с жизнью. Что ж, госпожа Сатимэ вообще любила ворчать, и дядюшка Лим давным-давно научился с чрезвычайно внимательным и почтительным видом пропускать ее ворчание мимо ушей. Выгода не бывает маленькой, а монеты нельзя считать по-обычному, просто загибая пальцы. Вроде бы всего раз-другой звякнет в кармане лишний медяк – глядь, а уж там на золотой назвякало. Важно только уметь держать карман открытым как можно шире в местах, где водятся медяки, и следить, чтобы они не выпрыгивали обратно (уж выпрыгивать-то, вытекать да разбегаться по-всякому денежки умеют превосходнейшим образом). Что же до возможности потерять кошелек и голову, то эти страхи госпожи Сатимэ были совершенно напрасны. Возницей кабатчик брал старину Круна, который одним своим видом распугивал любителей шалить на дорогах; а после случая с Сарпайком Нору тоже пришлось помотаться по дальним деревням в хозяйской телеге. Поездки в сопровождении такой охраны оказались настолько безопасными, что однажды дядюшка Лим взял с собою Рюни – помнится, жена приказчика со дня на день собиралась рожать, а владелец «Гостеприимного людоеда» не был извергом, но и не мог обходиться без расторопного помощника, знающего счет и всяческие провиантские премудрости.

Был поздний вечер. Сумерки пахли прозрачно и горько, над скошенными полями расплывался невесомый белесый дым: крестьяне выжигали стерню. Горизонт уже изломился дальними силуэтами сторожевых башен Арсдилона – всего лишь чуть более темными, чем низкое беззвездное небо. Мулы брели скучной тряской рысцой, старина Крун, кажется, дремал с вожжами в руках. А вот почтеннейший Сатимэ не дремал – он крепко и сладко спал, обнимая мешок сзерном, и по лицу кабатчика даже случайный прохожий сразу бы догадался, что поездка была неутомительной и добычливой, а припрятанная за пазухой фляжечка совершенно пуста.

Рюни тоже спала. Заботливый батюшка, перед тем как заключить в нежные объятия зерновой мешок, укрыл ее своим войлочным дорожным плащом, но вечер выдался на редкость теплым, и плащ девчонке явно мешал. Она постанывала во сне, вертелась, рискуя свалиться под колеса, и в конце концов сбрыкала батюшкин плащ на дорогу. Нор (из всех четверых он один бодрствовал) торопливо спрыгнул с телеги, подобрал хозяйское одеяние и попробовал снова укрыть им Рюни. Не вышло. Девчонка что-то жалобно прохныкала и вдруг, не открывая глаз, поймала запястье парня и сунула его ладонь себе под щеку. Так он и шел до самых городских ворот рядом с телегой, боясь шевельнуть деревенеющей рукой, умиляясь сладкому причмокиванию Рюни и думая обо всяких вещах, которые еще днем казались совершенно несбыточными. А хозяйский плащ волочился за ним по пыли, репьям и прочей дряни, какой богаты обочины хорошо наезженных трактов…

Прошлое нельзя возвратить. Прошлое может возвратиться только само и только в снах, да и то очень редко. Куда больше потерявший, чем получивший от жизни, парень научился ценить подобные нечастые сны и даже предугадывать их. Вот сейчас, если бы удалось заснуть по-настоящему… Нет, не удастся. Потому что вместе с тобою, вместе с твоей тоской о минувшем очнулись опасения за будущее и досадное мелочное любопытство.

Где он очутился? Что за странная каморка? По всему видать – выгородка в какой-то огромной хижине. Две стены сложены из аккуратных толстенных бревен, две другие – из переплетенных травою тонких жердей; эти жердяные не достают до кровли, от которой видать лишь кусок высокого да крутого травяного ската. И еще круглороги где-то неподалеку… Парень мог представить себе лишь одну хижину аж этакой громадной величины, в которой к тому же содержат скотину, а сквозняки способны внезапно наливаться могучим духом мясного варева. В этой хижине Леф был лишь однажды и недолго, но все же запомнил многое. Например, висящую на одной из стен редкостную шкуру хищного. Похоже, именно в эту шкуру – заскорузлую, лысоватую – он сейчас и завернут. Так что же, его принесли в корчму? Затащили в крохотную каморку рядом с хлевцем для круглорогов (тех, что отобраны на угощение вечерним гостям), уложили на кучу мягких сушеных листьев, прикрыли чудодейственной шкурой… Леф заворочался, попытался позвать кого-нибудь, но в горле только булькнуло, словно камешек в колодец свалился.

Впрочем, даже такой его зов был услышан. Изрядный кусок одной из жердяных стен сдвинулся в сторону, приоткрыв на миг что-то похожее на выполосканный зыбким трепетным светом людный зал – не такой, как, скажем, в Гнезде Отважных или в столичном жилище эрц-капитана Фурста, а вроде большой распивочной «Гостеприимного людоеда». Может быть, это сходство лишь примерещилось ударившемуся в воспоминания парню, а может, распивочные во всех мирах одинаковы. Так или иначе, ему мало что удалось рассмотреть. Загородка раздвинулась всего лишь на миг-другой. Сутулая, укутанная в пятнистый ношеный мех фигура задвинула ее за собою, едва лишь успела проскользнуть в каморку, где лежал хворый. Это парень так подумал о себе – «хворый». Подумал и тут же испугался. Может быть, надо было назвать себя вконец увечным? Боли-то вроде бы нет (разве только одуряющее гудение в голове), но из всего, чему следовало бы уметь шевелиться, парень мог шевелить только правой рукой да шеей. На левом плече будто бы лежало что-то мягкое, прохладное, ласковое, однако же весом способное поспорить с тем валуном, за которым Ларда пряталась во время недавних дел в Ущелье Умерших Солнц.

Недавних…

Недавних ли?

Сколько времени прошло с тех пор? Мерещится, словно тот день еще не успел окончиться, только после долгого бесчувствия и не то может примерещиться. Особенно если Гуфа уже пробовала лечить. (Как оно бывает от старухиного лечения, парень хорошо помнил хотя бы с тех пор, когда зубы Черного исчадия сделали его одноруким: только что валялся в ущелье, и вдруг сразу горы, землянка ведуньи, а между ущельем и землянкой бешеный знает, сколько дней потерялось.)

Ведунья слегка передвинула лучину, присела на корточки и легонько тронула чудодейственной дубинкой онемелое плечо лежащего парня. От этого прикосновения тяжесть сгинула и вроде бы стало легче дышать.

– Отпустило? – тихо спросила Гуфа.

– Отпустило. – Парень закашлялся и тут же схватился за лицо, потому что кашель отдался неожиданно острой болью в висках и глазах.

Старуха опять притронулась к его плечу:

– Ты пока лежи. Не шевелись, не спрашивай ничего – сама расскажу.

– Почему там тихо? – Парень мотнул подбородком в сторону впустившего Гуфу куска стены. – Столько людей… Круглорогов слыхать, а их – нет…

– Боятся, – мягко улыбнулась старуха.

– Кого?!

– Не кого, а чего. Боятся потревожить тебя. Но не уходят. Мы их уж и добром просили, и чуть ли не силком гнали – без толку, каждое утро опять все тут. Спасибо, хоть едят много, Кутю нынче прямо раздолье… Но как они пристают ко всем – никаких сил не хватает терпеть! Ларду вон, когда выскочила она от тебя, едва до погибели не довели приставаниями. Тоже дурни: видят, что девка чуть не плачет, что не трогать бы ее, так нет, лезут… Разве умно этак-то? Вовсе глупо: у меня лекарской мороки повыше темечка и без их битых рож.

Парень привстал на локте:

– Ларда была здесь? Выскочила, чуть не плачет – почему?

Старуха сразу помрачнела.

– Ты в беспамятстве эту звал… Ну, которая с той стороны…

Парень снова опустился на шуршащее ложе, закрыл глаза. Вот так-то. Звал, значит. А там, по ту сторону, не то что в беспамятстве – в обычных снах будешь звать Ларду. Будешь ведь. Будешь.

Гуфа придвинулась ближе, вслушиваясь в его невнятный шепот, и он поторопился спросить первое, что пришло ему в голову:

– Почему корчма? Почему не домой принесли?

– А думаешь он есть, дом-то? Нету больше у Хона дома, серые сожгли. И огород вытоптали, не поленились. И у Торка та же беда. Мы все пока у Кутя живем, при корчме.

«Так вот, наверное, к какому дружку ходил охотник узнавать новости», – мельком подумалось парню. Ай да корчмарь! Ни Истовых, ни самой Мглы Бездонной не убоялся… Впрочем, тут, верно, не в одной смелости дело. Корчмарь – он по роду своего занятия должен предугадывать будущее ловчей Огнеухих тварей. Но это, конечно, Кутю не в упрек. Он же мог (причем, наверное, с куда большей выгодой для себя) обернуть дело и другим боком: подарил бы Истовым Торка, а через него и прочих…

А Гуфа, присев на утоптанный земляной пол и безотрывно глядя на огонек нелепой лучины, рассказывала о том, чего парень не знал и о чем не успел спросить.

Ведунья не могла толком помочь ему справиться с уцелевшим Истовым – у нее оказалось слишком много непредвиденных хлопот.

Вначале вроде бы все складывалось удачно. Нурд и Торк быстро расправились с послушническими засадами; потом ловко и незаметно для серых латников прикопали тюки с взрывчатым зельем под заимочной стеной, насыпали запальную пороховую дорожку и укрылись в поросшей развесистыми кустами колдобине. В этой колдобине их поджидала Гуфа и валялся скованный заклятием послушник, прихваченный ими на всякий случай из второй засады. (Кстати сказать, ведунья, знавшая, что да как собираются делать охотник и Витязь, сумела разглядеть их обоих, лишь когда они вползли в укрытие и очутились прямо перед старухиными глазами.)

Самой Гуфе тоже как нельзя лучше удалось затеять сумятицу среди послушников, напустив на них якобы хмельного собрата. А за несколько мгновений до того, как пришла пора поджигать гремучее зелье, Нурда скрутила внезапная боль в груди. Гуфа еле успела сообразить, что происходит, – еще миг, и было бы поздно. Пока она занималась Витязем, приключилась беда с охотником.

Как ни малоопытны были в обращении с взрывчатым зельем Нурд и ведунья, Торк понимал в этом деле еще меньше их. Он сумел запалить порох, но не сумел уберечься. Взрыв швырнул его обратно в кусты – захлебнувшегося горячим дымом, полуослепшего… Некоторое время он сидел на земле, бормоча какую-то невнятицу и размазывая по лицу вонючую жирную копоть. А потом вдруг неторопливо поднялся во весь рост и целеустремленно полез вверх по склону, причем Гуфиного яростного шипения то ли не слышал, то ли не понимал. Огромного труда стоило ведунье возвратить его, но едва она, переведя дух, снова занялась Нурдом, охотник сызнова решил куда-то отправиться. Так повторялось раз за разом, причем заклятие послушания на Торка почему-то не действовало.

Парень слушал плохо, а понимал Гуфины слова еще хуже.

В голове гудело, очень хотелось спать, смутные тени непрошеных воспоминаний мешались с рассказом о том, как Гуфа, Ларда, подоспевший Хон и несколько общинников, прежде других разобравшихся в происходящем, грузили на телегу бесчувственного Лефа, еле шевелящегося Витязя и связанного Торка; как немилосердно гнали захлебывающуюся пеной упряжку; как в Сырой Луговине Хон и Ларда расправились с четырьмя послушниками, пытавшимися преградить путь…

Послышалось парню, или он впрямь провалялся без памяти целых двенадцать дней? Наверное, не послышалось, потому что после этих то ли сказанных, то ли не сказанных Гуфой слов к нему как-то толчком возвратилось сознание. А старуха, словно бы и не ему, а самой себе продолжала рассказывать о послушниках, которые разбегаются с заимок и просятся в общины; о Нурде, который, едва успев оправиться от страшной своей хвори, помчался в Жирные Земли, да еще и Хона с собой прихватил; о сходе всех общинных старост, которые должны выбрать из своего числа нового Предстоятеля…

Потом он вдруг осознал, что в каморке стало гораздо светлее, – это Гуфа зажгла от нелепой ветки настоящую толстую лучину.

– …а потом опять появились исчадия с гремучками на хвостах – в один день аж пять. Вот, погляди…

Она протянула парню листок папируса.

Все-таки при мерцающем свете лучин очень трудно читать – особенно едва оправившись от двенадцатидневного беспамятства. С трудом разбирая неряшливые прыгающие строки, парень чувствовал, как по его щекам стекают холодные ручейки. Вот только от напряжения ли он взмок?

– Когда они появились? Ну, исчадия – когда?

– Два дня назад. – Гуфа явно заподозрила неладное. – Солнышко тогда едва народилось, как вот нынешнее…

– Бесы адовы! – Нор отшвырнул чудодейственную шкуру и вскочил на трясущиеся ноги.

* * *

Любит, ох любит подлянка-судьба выворачивать душу негаданными щемящими напоминаниями!

Грохот копыт и вихляющихся колес; буроватые, поросшие дрянной колючкой обрывы, стискивающие извилистую ленту каменистой дороги внизу и извилистую ленту синевы над головой… А расхлябанные тележные борта немилосердно избивают спину и плечи, пыль выедает глаза, и сквозь досадные слезы иногда не видать даже Ларду, которая – вот она, только руку протяни – ухитряется стоять во весь рост на тележном передке, держась лишь за нетуго натянутые вожжи, и злыми пронзительными воплями погоняет вьючное, несущееся неуклюжим тяжелым скоком. А встречный неласковый ветер одинаково треплет гриву вьючного и Лардину гриву, рвет с девчонки подол и накидку, оголяя узкую гибкую спину, стройные крепкие ноги в неизменных синяках да царапинах…

Было это, это все уже было – в тот давний-давний день, когда воины Галечной Долины мчались на помощь братьям-людям, гибнущим в разоряемых Шести Горбах.

Было…

Это, да не совсем.

Вон на Лардиной спине шрам прибавился (короткий и прямой, розовый, еще свежий) – память о возвращении из Мглы, когда девчонка скатилась с осыпи и еще ногу сломала. Надо же – ведь несметно у нее шрамов да рубцов всяких, а каждый помнится. И еще помнится горячая тугая округлость, которая так уютно помещалась в твоей ладони; плечи, ухитряющиеся быть и крепкими, и какими-то подкупающе беззащитными… Да, помнится и будет помниться – куда ты ни забеги, а эта боль твоя навсегда.

Впервые за нынешнее безумное утро у него появилась возможность думать, потому что покамест никуда не надо было спешить (вьючное за него спешило), да и недовыбитые Фурстовым письмом остатки муторной одури выдул из головы радостный встречный ветер. Ветер-то радостный, ему-то хорошо – дуй себе да посвистывай, и думать ему ни о чем не надо, и не надо ему прятать глаза от угрюмо сутулящихся в этой же телеге Гуфы и Торка, и отрывать от накидки сведенные судорогой отчаяния пальцы воющей Рахи тоже пришлось не ему, а тебе. Нехорошим получилось твое прощание со здешней матерью, а вот со здешним отцом и с Нурдом, учителем твоим, даже так попрощаться не удалось. Далеко они; они еще не скоро узнают, до чего внезапно, нелепо и зло вывернулась твоя судьба. Нет, не вывернулась, а тебя вывернула с корнями из здешней кремнистой земли.

«Прости, дружочек, за досадные вести. Прости и пойми. Тут у нас приключились совсем плохие дела. Первосвященному внучку вконец наскучили мои шалости, и он попытался положить им суровый конец. Коли свидимся, непременно расскажу все подробности, а сейчас надобно тебе знать, что покуда мы с моим батюшкой и бывшим твоим Учителем вольны в поступках, однако сей благодати не бывать долгой. Ради сбережения нашей свободы господин Тантарр зарубил четверых полосатых, и теперь на нас учинена орденская облава по всем территориям.

Мы укрываемся там, где виделись с тобою в последний раз. Хвала Благочинным, хоть и было наше бегство весьма поспешным, а все же многое удалось прихватить с собой, и теперь мы готовы завалить Прорву. Пойми: это последняя наша возможность. На сестрицу я особых надежд – прости! – не питаю: порохом тут не отбудешься. Да и уберечься от первосвященственной неприязни также иного пути не вижу. Мы с батюшкой могли бы укрыться у вас, но бросить господина Тантарра на произвол было бы подлейшим и бесчестнейшим делом. Да и на вашей стороне вскорости не убережешься: внучек взял мое столичное обиталище приступом, как неприятельский форт, и захватил много всяческих рукописаний. Чересчур много.

Если же удача вконец не отворотится и наша затея удастся, полагаю, мы понадобимся первосвященству не мертвыми, а живыми – хотя бы на время новой катастрофы. А нашему отечеству в это тяжкое время очень понадобятся люди, понимающие, что и во имя чего происходит. Таких людей можно счесть по пальцам одной руки. Один из них – ты.

Теперь самое главное: сроку тебе до полудня третьего дня, считая с нынешнего. Душевнейше умоляю: успей воротиться. А если что… Хочешь, прощай меня, старика, хочешь – нет, а только сам себе я не подарю прощения до смертного мига».

Вот так. И куда только подевались мучительные раздумья о том, который из миров тебе нужно считать своим? Как-то само собой, в единый миг все решилось, и Гуфа сразу поняла, как все решилось, и не стала требовать слов. Она потребовала, чтобы ты снова лег, и принялась спешно творить какие-то лекарские действа, крикнув себе в помощь Торка и Кутя. А потом Торк (Всемогущие, да он же совсем стариком сделался – скрюченный какой-то, голова и руки трясутся) утешал да уговаривал Раху, и Мыца тоже уговаривала ее и утешала. А потом появилась Ларда – очень деловитая, очень спокойная, только губы белые да глаза в пол-лица – и сказала, что уже запряжено и что ты непременно успеешь.

* * *

Осторожно объехав завал, перегородивший ущелье после взрыва Второй Заимки, Ларда натянула поводья и оценивающе глянула на солнце. Оно уже забралось высоко, но до середины его жизни было покуда далековато.

– Успеешь. – Девушка скользнула взглядом по лицу сидящего на тележном дне парня, отвернулась и, бросив поводья, спрыгнула с передка. – Ты знаешь, ты лучше время не трать. Ты поезжай дальше один прямо в Бездонную.

– А на чем же вы обратно? – Нор растерянно следил, как Гуфа и охотник выбираются из телеги. – Далеко же, а Торк еще совсем хворый… И вьючному же цена недешевая, и возку…

Ларда нетерпеливо дернула плечом:

– Езжай себе, не мешкай! Назад мы хоть через Мировую Межу доберемся, а за вьючное и возок я Кутю из твоих вещей отдарю. Панцирь там, виола твоя (не ради виолы возьмет, а ради того, что твоя). И еще нож – ведь железный он, и работа хорошая…

Взявшийся было за вожжи парень вздрогнул, будто его ударили. Нож… Подарок же, это же его подарок Торковой дочери. А она не хочет сохранить. Даже хотя бы в память о победе над хищным, которого дорезала этим самым ножом, – все равно не хочет.

Наверное, парень все-таки не удержался бы от всяких ненужных слов, но Ларда вдруг выкрикнула:

– Да езжай ты, не вымучивай душу!

Лицо ее исказилось – то ли от злости, то ли от рвущихся наружу слез, но Ларда почти мгновенно овладела собой. Заслонив губы ладонью, она неожиданно издала протяжный плачущий вой – так памятной ночью вблизи разоренной Гуфиной землянки жаловалась на плохую охоту хищная тварь. От этого плача вьючное задергалось, захрипело и вдруг рвануло вскачь. Не готовый к такому Нор потерял равновесие и с маху уселся на тележное днище – хорошо еще, что вожжи не выпустил. Хотя мог бы и выпустить: все равно ошалевшей от ужаса скотине некуда было деваться, кроме как вдоль по ущелью да в Бездонную Мглу (склоны-то круты, а Тумана Последней Межи не имеющие разума твари боятся сильнее, чем даже хищных).

Несколько мгновений Ларда глядела вслед громыхающему возку. Губы ее беззвучно шевелились, но по девичьему лицу трудно было понять, добрые пожелания она шепчет или проклятия. А возок тем временем обогнул черные уродливые остатки помоста (какие-то дурни спалили его, невесть зачем погубив уйму хорошего дерева) и теперь, уменьшаясь, мелькал в просветах между торчащими к небу обгорелыми бревнами.

Торку показалось, что Ларда вот-вот заплачет. Он протянул было руку – приласкать, погладить по голове, как гладил давным-давно, когда едва научившаяся говорить девочка впервые поняла связь между вкусным мясным варевом и крохотными детенышами круглорогов.

Нет, нынче Ларду погладить не удалось. Девушка суетливо заозиралась, потом вдруг опрометью кинулась на склон ущелья, единым духом взбежала почти до верха и замерла, напряженно глядя в сторону Бездонной Мглы. Торк растерянно обернулся к Гуфе, и та, успокаивая, грустно улыбнулась ему.

– Прощается, – сказала ведунья. – Хочет следить за ним, пока вовсе не пропадет из глаз. Пускай.

Торк вздохнул. Смотреть на дочку или думать о случившемся и о том, чему случиться еще предстоит, у него не было сил. Поэтому он глянул на небо и прикинул, что солнцу еще довольно долго взбираться к небесной маковке и что зря Ларда оставила их без телеги – парень, наверное, вполне успел бы пройти по Бездонной пешком. Потом он принялся старательно думать о послушниках: хорошо-де, что они не все еще поразбегались с заимок, а то бы сейчас некому было рассказать дымами страшные вести с Лесистого Склона о надвигающихся новых Ненаступивших Днях с их ветрами и трясениями земли. Читать-то дымы легко, а вот заставить дым говорить может не всякий, тут надобна особая сноровка… И вообще – от таких послушников, какими они стали нынче (смирные, рвущиеся доказать свою нужность), еще может получиться немалая польза… И вообще…

Он все-таки оглянулся на застывшую посреди склона Ларду, горько вздохнул и выговорил с натугой:

– По-о-шли-ка к ней, ста-а-рая…

С Лардиного места возок еще не был виден – его пока прятал за собою крутой выгиб склона. Зато оттуда как на ладони виделись дальний конец ущелья, выперший из него черный клык Обители, туманное озеро и завеса Последней Межи. А еще оттуда виделось небо – высоченное, чистое, без единого облачка. А Ларда, оказывается, глядела вовсе не вслед уехавшему парню. Она глядела на собственную еще не короткую тень.

Услыхав тяжкое дыхание взбирающихся к ней Гуфы и Торка, девушка вдруг спросила, не отрывая глаз от разлегшегося у нее под ногами пятна черноты:

– А за Мглой половина солнечной жизни настает тогда же, когда и у нас?

Уже по одному ее голосу – неживому, надтреснутому – стало ясно, что она догадалась о чем-то страшном.

Гуфино лицо посерело. Она тоже глянула на Лардину тень, на веселое молодое солнышко и вдруг с размаху ударила себя кулаком по лбу. А девушка заговорила опять – все так же деревянно и мертво:

– Когда мы с Лефом выбрались из Бездонной, он удивлялся, что уже видать Утренний Глаз. Он думал, будто еще не должна была зайти Полуночница.

Из-за выгиба ущельного склона показался возок. До него было далеко, и кричать уже не имело смысла, но Ларда все-таки закричала – пронзительно, длинно. Мигом позже к этому крику, от которого, казалось, вот-вот расколются окрестные скалы, попытался вторить ничего не понимающий охотник, а Гуфа забормотала торопливую невнятицу, подхватывая с земли и швыряя вслед мотающемуся на ухабах возку мелкие камешки…

Потом Ларда смолкла, и Торк поперхнулся, закашлялся, и Гуфа бессильно опустила дрожащие руки. В полной тишине – лишь дальние отроги еще перебрасывались замирающими отголосками Лардиного крика – следили они, как возок вильнул, огибая подножие Обители, как нырнул в озеро Мглы…

И почти сразу после того, как он исчез в сером Тумане, склон мягко качнулся, и Мгла с натужным стоном выплюнула огромный язык свирепого пламени. Опадая, пламя лизнуло башню Истовых, и та вдруг со слышным даже на таком расстоянии грохотом раскололась, хлынула на опаленную землю ливнями битого камня.

А земля все гудела, все вздрагивала под ногами; со склона, шурша, текли струйки песка и мелкого щебня; где-то в горах гремели трескучие камнепады, и стремительно меркло, наливалось недобрым багрянцем небо, и отсветы сожравшего Бездонную пламени догорали в сухой тьме Лардиных огромных зрачков…

И вдруг неподалеку раздался протяжный крик: «А-а!..» И еще раз, чуть ближе, разборчивей: «Лар-да!»

Совсем близко, возле остатков спаленного помоста, обнаружилась торопливо приближающаяся человеческая фигура. Несколько мгновений Ларда бездумно смотрела на нее, а потом тихонько пискнула и со всех ног бросилась вниз. Она оступалась, съезжала по осыпям, пару десятков шагов вообще чуть ли не кубарем прокатилась, а парень уже взбегал ей навстречу, сильно прихрамывая и как-то неловко взмахивая левой увечной рукой.

Ларда с разбегу ткнулась лицом ему в плечо, едва не опрокинув, едва не сломав себе нос. Они стояли, крепко прижавшись друг к другу, и поверх Лардиной макушки Леф видел, как Гуфа бережно помогает Торку спуститься к ним, – видел плохо, потому что внезапно поднявшийся ледяной ветер гнал по ущелью тучи пыли и мелкого песка, а день сменился обманчивыми сумерками, очень похожими на розовый Туман Мглы. Только парню в тот миг до флагштока были и мировые катастрофы, и сами миры. Ларда прижималась к его плечу мокрым от слез лицом, а он гладил ее по спине и бормотал:

– Прости, что с вьючным так вышло. Не смог я остановить: уж больно припустило, а рука-то одна, да и ослабел очень… Пришлось на ходу прыгать. Я Кутю отработаю. И вьючное, и телегу – все отработаю.

– Дурень! – Ларда всхлипнула. – Вот дурень бревноголовый! О вьючном расстрадался – надо же таким дурнем быть!

Она вдруг отстранилась, глянула парню в лицо:

– Это ты догадался, что не успеешь, или?..

– Или, – тихо сказал Леф.

Он не потупился, не отвел глаз, и девушка почти успокоилась.

– Ты только не воображай… – начала было она, но Леф мягко зажал ей ладонью рот.

– Давай-ка лучше думать, как выбираться отсюда будем. Путь-то неблизок, да камнепады, да ветер этот… А нас на одну тебя трое немощных.

Ларда собиралась что-то сказать (вернее всего, она хотела продолжить объяснения, чего именно не должен вообразить этот бревноголовый дурень, без которого ей так плохо), но вместо этого вдруг ткнула дрожащим пальцем в сторону Бездонной и выкрикнула:

– Гляди!

Вздрагивала, качалась под ногами земля; громыхали камнепадами окрестное скалы; набухшие нездоровой краснотой сумерки смывали остатки ясного дня; а пронизывающий ветер рвал в клочья серую завесу Последней Межи, и сквозь этот гибнущий Туман проступало непостижимое, невозможное: залитые радостным светом очертания бесконечно далеких горных хребтов.

Харьков, 1991–1995.

Федор Чешко Изверги (Урман)

Светлой памяти моего отца и наставника

1

Весна выдалась затяжная, гнилая да слякотная. Уже вскрылась и отгремела ледоходом Истра, уже появились на лесных озерцах да болотинах первые разведчики приближающихся перелетных стай, а зима все огрызалась. Ночи звенели нешуточными заморозками, снег в лесу сошел только на полянах, дождливая морось оборачивалась вдруг короткими злыми метелями, а вдоль речных берегов стойко держались кромки почернелого, но все еще прочного льда.

Вымученное бескормицей лесное зверье тянулось к человеческому жилью. Лисы и прочая мелкота не таясь разгребали мусорные кучи под самым земляным валом – низким, оплывшим подножием частокола, который еще прадедами был выстроен вокруг общинного града для защиты от внезапных напастей. А вечерами ближний лес захлебывался разноголосыми переливами жалостных и одновременно грозных стенаний – свидетельством плотной волчьей осады. К середине ночи волки наглели; смутные огнеглазые тени выскальзывали на открытое, приступали все ближе, выискивая, нельзя ли, взбежав на вал, где-нибудь перескочить или протиснуться сквозь местами вгрузший в землю, местами рассевшийся тын. Крики и мельтешение факельных огней на его зубчатом гребне уже почти не пугали серых – все чаще ночной стороже приходилось камнями да стрелами отгонять алчных клыкастых тварей, каждая из которых загривком была по пояс рослому мужику, а в прыжке могла бы сшибить с ног лошадь.

С рассветом волки уходили, однако не все. Те, что посмелее (верней – что поголоднее, ибо волчья отвага рождается не в сердце, а в пустоте урчащего брюха) норовили затаиться среди прозрачного редколесья, с трех сторон обступившего градскую поляну.

Человек (даже из умелейших скрадников) вряд ли бы выискал место для надежной невидной засады меж порченых дровосеками да частыми низовыми палами скудных полумертвых деревьев – особенно ранней весной, когда снег с открытых мест уже сгинул, а трава еще не ожила. Но хищный зверь в надежде набить живым мясом ссохшееся голодное брюхо исхитрится совершить невозможное и для человека, и даже для Злых.

И все-таки редко, очень редко сбывались волчьи надежды. С первым светом ночные сторожа разбредались по избам – спать, но вместо них на тын залезали подростки, готовые поднять крик при виде малейшей опасности; а родовичи, уходящие по надобным общине делам к реке или в лес, сбивались в немаленькие ватаги – при оружии, при смелеющих днем собаках… Да и мало по ранней весенней поре было у людей дела вне града. Пушная охота закончилась (звериный мех плошает перед линькой); добыча пролетной птицы покуда не начиналась. Ягодникам, бортникам, углежогам еще нечего было делать в лесу. Дровяные да мясные припасы тоже не исчерпались – очень редки бывали неизобильные годы, когда добытого с осени и в начале зимы не хватало до прочного тепла; дровами же среди буйного леса не запасется с избытком только ленивый либо вовсе безрукий.

Вот на рыбную ловлю ходили, но опять же ватагами: одному, без невода – с острогой либо с удой – на реке недобычливо. И женщины частенько выбирались на берег стирать да ворошить на влажном речном ветру залежавшуюся по ларям летнюю одежку – снова таки под охраной оружных мужиков.

Так что зря, зря волки изнуряли себя попытками подстеречь неосторожного человека – потому и редка была среди родовичей неосмотрительность, что беспечным выпадал очень недолгий век. Позже, теплой порой волчья тяга к человеческому жилью обретала новый смысл: люди начинали гонять на вольный выпас дожившую до густотравья скотину. Теперь же лес был слишком скуден кормом, и не имело смысла ради несытной пастьбы рисковать малочисленной живностью. И без помощи волчьих клыков зимняя проголодь унесла почти половину лошадей и не менее трети кудлатых да клыкастых полудиких свиней – это несмотря на то, что многие родовичи начали разорять травяные и камышовые крыши, жертвуя теплом жилищ ради сытости изможденной скотины.

Да, весна выдалась гниловатая, долгая. А в общем-то мало чем была она примечательна, весна эта. Почти такие же заботы донимали общинников и в прошлом году, и в запрошлом, и в за-запрошлом, и в за-за-за…

Вот только слухи…

Кто-то якобы слыхал да видал, как однажды ночью на подворье углежога Шалая чёрный кабан по-пёсьи выл на ясные звёзды.

Кто-то якобы заметил в грязи близ причальных мостков чудной след: словно бы прошло там нечто, у которого вместо лап крохотные детские кулачки (бабы потом дня три отказывались ходить к реке – боялись Кикиморы).

Кто-то якобы средь бела дня и чуть ли не на самой градской поляне натолкнулся на великанского красно-рыжего волка, не отбрасывающего тени – натолкнувшийся от испугу сомлел, а когда очнулся, чудовище исчезло, не оставив по себе ни следа, ни хоть единой мятой травинки.

И ещё якобы кто-то своими ушами слышал, как волхв Белоконь говорил родовому старейшине: "Плохая нынче весна. Такой плохой никогда ещё не случалось".

Старики морщились, пренебрежительно хмыкали. Другое-то всё ладно, чего не бывает… Спьяну, впотьмах да издали псину счесть кабаном; боги знают за что принять следы ребячьей игры в грязи; внезапно наскочив на волка, от испуга увидеть невесть какую жуть – нежданный страх зренью лукавый обманщик… Но вот чтоб Белоконь этакое отпустил с языка?! Враньё! Премудрый волхв не стал бы опрометчивыми словами накликать-приманывать беды!

Почтенным старцам легко было опровергать досужие сплетни. В самом-то деле, не пойдёт же сплетник к общинному голове с вопросом: "Верно ли мне подслушалось, будто бы волхв с глазу на глаз говорил тебе то-то и то-то?" Сплетники – они себе не враги.

Потихоньку, полегоньку слухи привяли, улеглись. И забылись. Вот только… Сами-то старики верили своим возражениям? Может, и так. А может… Уж они-то (если и не каждый, то многие) действительно могли бы кой о чём расспросить старейшину, а то и самого Белоконя… Но разумно ли это – неосмотрительными расспросами накликать-приманывать беды?

Не разумно.

Не более разумно, чем те же беды накликать неосмотрительными россказнями.

* * *

Небо на востоке блекло; звездная чернота выцветала рассветным заревом. Смутная, но уже различимая тень заречного леса перекинулась через Истру, подмяла причальные мостки, привязанные к ним лодки, днища зимовавших на берегу больших челнов, и дотянулась зубчатой кромкой почти до самого подножия градского тына. Вот-вот над вершинами дальней чащи объявит свой лик Хорс-Светозарец, и ночь умрет, а вместе с нею сгинет власть алчной нежити и хищного зверья.

Сгинет.

До следующей ночи.

Жердяной настил, опоясавший изнутри частокол-огорожу (шириною чтобы двоим разминуться, а высотою – чтоб у стоящего в рост лишь голова торчала над тыном) чинили редко и без особого тщания. Не свое ведь, общее, а лишнего времени и ненужной силы нет ни у кого. Авось и так не обрушится. И впрямь покуда еще не случалось, чтоб кто-либо из сторожей упал, проломившись сквозь трухлявые жерди. Не случалось потому, что привыкли сторожа ходить по настилу, будто по хляби болотной – прежде чем ступить всей тяжестью, пробуй: тут ли ногу поставить, или чуть в стороне? Привычка эта давно уже въелась в нутро, и Кудеслав шагал, как шагалось – не глядя. Ноги сами пронесут безопасным путем, как мудрый бывалый конь проносит через трясину задремавшего всадника. С такою же легкостью ходили и остальные; легкость – то не диковина. Дивом казалось другое: неслышность Кудеславова шага. Даже лучшие из охотников, умеющие бесплотной тенью проскользнуть сквозь самые трескучие дебри, выдавали себя на градском частоколе визгливым скрипом предательского настила. А Кудеслав… Среди общинных охотников не второй и не пятый (легче от конца отсчитать, нежели от начала); не молод, червертый десяток доживает – как раз тот возраст, когда матереет мужик, теряет легкость движений и гибкость тела. И походка у него вроде бы неуклюжая, вразвалку, а поди ж ты… Будто и не касается трухлявых жердей. Видать, не зря нарекли его Кудеславом; видать, удался он в отца своего – того нынче лишь старые помнят, а в былое время чтили Кудеславова родителя как могучего ведуна-кудесника не только его родовичи, но и вовсе дальние люди. И Белоконь, хранильник святилища Рода-Светловида, наверное, жалует и привечает Мечника не ради одной лишь памяти о дружбе с отцом. Так ли, иначе; перенял Кудеслав отцовскую силу или нет, а только очень уж непростой он человек, Кудеслав-то. Непривычный. Неправильный. Вроде и впрямь собственному роду чужой.

Сказать подобное остерегутся (тем более – в глаза), но подумают так многие. И сейчас эти мысли наверняка бы закопошились в головах у сторожей, заметь те приближение Кудеслава. Только сторожа его не заметили. Кажется, они даже не обратили внимания, что Кудеслав не с ними, а все еще бродит по тыну да озирает окрестности.

Сторожа примостились над лесными воротами, где настил не жердяной, а из прочных березовых горбылей, и так широк, что хватило места усесться всем пятерым. Светает, зверье отшатнулось к лесу, можно теперь и за беседой скоротать недолгое время, оставшееся до ясного утра. Вот и коротали.

Собственно, была это не беседа, а скорей поучение. Все слушали Глуздыря – щупловатого старика, узкоплечего, большеголового, длинноносого, с каким-то пегим клочковатым пухом вместо бороды и волос (впрямь ни дать, ни взять – неоперившийся птенец; отсюда и прозвище).

– Всякое слово не просто так, в каждое что ни на есть упрятан тот самый смысл, которое оно собою обозначает, – говорил Глуздырь, задумчиво поскребывая ногтями под нахлобученным на лоб пушистым лисьим треухом. – Думаете, пращуры, выдумывая слова, просто так один перед другим изгалялись – кто, мол, позабористее языком выплетет? Не-е-ет! Везде смысл запрятан. Вот хоть такое слово: "медведь". А вот и смысл его: тот, значит, из зверей, который лучше других ведает мед.

– А в слове "мед" какой смысл упрятан? – ехидно спросил Кудлай (крепенький паренек, ужасно гордящийся своей едва заметной бородкой и несоразмерно, чуть ли не до уродства крепкой да жилистой шеей). Спросил и подтолкнул локтем подремывающего соседа: гляди, мол, как дедушка станет изворачиваться, выдумывая умный ответ.

Глуздырь покосился на непочтительного юнца, выговорил с достоинством:

– Надобно бы родителю твоему сказать, чтоб вожжами поучил тебя, орясину, не перебивать старших. Мог бы я вовсе не отвечать на дерзкий вопрос, ан все же отвечу. Смысла иных слов мы теперь постигнуть не можем – леность людская исковеркала их, погубила изначальное ради удобства выговора. Однако же есть и слова непорченные, смысл которых еще можно угадать. К примеру тебе, "влакодлак"…

Дремавший сосед Кудлая вздрогнул, открыл глаза и с неодобрением уставился на говорливого старика. Тот продолжал:

– Разумный да пытливый, подумав, смекнет, что происходит это слово от сочетания слов "волк" и "длань". Стало быть, означает оно человека, который единым мановением длани может обратить себя волком…

– Да непохоже, – вновь перебил Кудлай. – И не мановением длани, а, сказывают, пень надобно знать потаенный: кувыркнулся через него – волк; кувыркнулся обратно – опять человеком сделался.

Глуздырь бросил скрестись и резко, всем тщедушным телом своим повернулся к парню:

– Сызнова старшему перечишь, пащенок?! "Не похоже!" – визгливо передразнил он. – Сказано тебе: порчено слово ленью людских языков! Пень ему… Сам ты пень! Слушать сперва выучись, да язык на привязи держать, и до седины доживи, а уж тогда решайся судить, что на что похоже!

Старик, наверное, долго бы еще шкварчал, как жир на очажных каменьях. Но сидевший за спиной у Кудлая кряжистый мрачноватый Кощей громко и чувствительно хлопнул ладонью по затылку расходившегося парня (крепко хлопнул, едва шапку не сбил); а когда юнец дернулся было вскочить, неторопливо сунул ему под нос черный от въевшейся копоти волосатый кулак размером чуть ли не с Кудлаеву голову.

– Не хошь – не слушай, а рота не раззявай, – внушительно пробасил Кощей. Он так и не научился правильному выговору, этот давний кощей-полоняник, несмышленым мальцом найденный в чаще охотниками здешнего рода. Маленькому хазарину посчастливилось: случись такая находка перед весенним либо осенним торжищем, отвезли бы и продали меж других общинных товаров. Продали бы скорей всего его же одноплеменникам, неволя у которых сложилась бы куда тяжелее. А так – прижился, и живет уже более двух десятков лет в семье своего поимщика, и считается в этой семье почти своим, даром что лицом не такой, как другие и до сей поры не по-здешнему ломает речь. Вот Кудлаю, небось, сейчас и в голову не придет потешаться над этим ломанием, дразнить косноязыкого.

Удовлетворившись тем, что строптивца окоротили, Глуздырь снова завел свое:

– А вот еще недопорченное: "коварство". Происходит оно от слова "ковать". Ведь ведомо, что кователи-кузнецы от века недобро славятся всяческими живодерствами да злым волхованием-чародейством. Людей заманывают в свои потаенные берлоги и губят – железо калят в живом человечьем теле. А еще…

– Да что ж ты заладил нечисть всякую поминать?! – не выдержал, наконец, кто-то из сторожей. – То кователи, то оборотни… Да еще истинными именами зовешь! Других, что ль, слов нет?!

Глуздырь поперхнулся недосказанным. И впрямь получалось неладно. Спасибо еще, что вот-вот рассветет: по вечерней либо ночной поре могли бы не посчитаться со старшинством да надавать тумаков за неосторожные речи.

Впрочем, насчет тумаков могло и теперь по-всякому обернуться. Особенно после того, как под ногой беззвучно подошедшего Кудеслава скрипнула-таки жердь-предательница.

Больно уж кстати пришелся внезапный скрип при этаком разговоре; чересчур получилось даже для неробких мужиков-охоронщиков. Кто-то едва не сверзился с шаткого настила; кто-то лапнулся за топор, чуть не спихнув вниз соседа; кто-то поспешно забормотал отворотное… Зато когда доморгали-таки что к чему, вся досада сорвалась на Кудеславову голову, а Глуздырь вышел вроде и не при чем. Настолько не при чем, что даже злее других напустился на нечаянного пугателя.

– Ты, Мечник, впрямь того… Тебя будто во младенчестве темечком на пень уронили! Не можешь, что ль, по-людски ходить, а не как жуть бестелесная? И чего ходить-то, чего?! Тут тебе не вражья людская ватага под тын приступила, понимать надо! Волк али другой какой зверь об этой поре уж не сунется, так ты сядь себе и сиди спокойно с другими вместе, дня дожидайся. Нет, он ходит, все ходит, ровно опять с супостатами своими железноголовыми от людей в осаде сидит! До первой седины дожил, а леса не знаешь! Ну, чего зубы оскалил? Этакое беспокойство обществу наделал – и радешенек, оскаляется! Одно слово – Ур… Ур… Уразуметь же надо глупость свою!

Все-таки опомнился Глуздырь, в самый последний миг успел проглотить третье, обидное прозвание Кудеслава. Хоть и не слишком ловко припрятал старик рванувшееся с языка словцо, а все ж припрятал. И на том спасибо, и то добро.

– Да уж будет тебе, – Кудаслав действительно улыбался (без насмешки, миролюбиво). – Ты сказал – я понял, чего ж лишнее толочь языком?

Он устроился на прогнувшихся под новой тяжестью горбылях вблизи гневно сопящего старика, отодвинул чей-то небрежно кинутый топор, поудобнее повернул привешенный к поясу меч (из-за пристрастия к этому оружию и повадились звать Кудеслава Мечником – некоторые, подглядев и недопоняв, уверяют, что он даже дрова мечом вместо топора колет).

– Ну будет же, говорю! – Кудеслав легонько потянул Глуздыря за локоть. – Лучше скажи, чего это у вас такой мудреный разговор затеялся. Ровно тебе и не общинные сторожа, а филозопы-романорумы…

Заметив недоуменное (а то и обиженное) зырканье, он поспешил разъяснить:

– Это такие премудрые старцы живут у теплых морей – очень они любят доискиваться, что от чего происходит и какой в чем смысл.

Что ж, премудрые старцы, даже пускай и не своего племени – это сравнение не обидное.

Успокоились.

Обмякли.

Кое-кто наладился подремать. Глуздырь было приоткрыл гнилозубую щель меж усами и бороденкой – верно, собрался объяснять, отчего затеялся мудреный разговор – как вдруг, перебив сам себя, с неожиданной злобой прицыкнул на успевшего захрапеть Кудлая.

Снова повскидывались сторожа, впились напряженными взглядами в застывшее старческое лицо. Ясно было, что Глуздырь чует неладное, но с расспросами никто не лез. Поймет – сам все объяснит, мешать же приставаниями опасно и глупо. Опасно не для него, не для себя – для всего родового града. Чаща – она-то кормилица, да только не одних людей она кормит. И даже так сказать надо: не одних людей вятского корня.

Глуздырь слушал. И другие тоже слушали, не сводя с него глаз. Слушали и слышали.

Дальний волчий вой – тягостный, переливчатый, тревожный. Вот подхватили еще, где-то ближе, разборчивей…

– Вроде, гонят кого? – жарко шепнул кто-то над самым Кудеславовым ухом.

– Не гонят, – досадливо дернул плечом Глуздырь. – Не как о добыче кричат, а… Будто бы следом идут за кем-то, а нападать не хотят. Диво какое-то!

Глуздырь говорит: "диво" – значит, диво и есть. Лучше его никто в роду не умеет разбирать волчьи беседы. Разве только в кузнечной слободе могут найтись равные умельцы, или еще среди извергов… Да, двое-трое равных может и сыщутся, а лучших наверняка нет даже у мордвы, которая душой в лес вросла покрепче Вятковых потомков.

Старик вдруг встал, пихнув Кудеслава в плечо. Встал и словно закостенел. На фоне уже совсем светлого неба четко виделось запрокинутое Глуздырево лицо: сорная, растущая кое-как бороденка вздыблена; нос хлопотливо пошмыгивает; мутные глаза прищурены и набрякли слезами, будто бы там, в вышине силятся разглядеть что-то невидимое, но важное теперь…

– Верховой бежит, – внезапно сказал Глуздырь и неуклюже сел на прежнее место. – Бежит сюда. Один. Волки не трогают. Роятся вокруг него, словно пчелы у бортяного дупла, а не трогают, как если бы он им свой… Ну, чего уставились?! – визгливо крикнул старик, снизу вверх зыркая на обращенные к нему недоуменнные лица. –Разъяснений дожидаетесь? Так я ж сказал: диво. Чего вам еще?

Он так и остался сидеть; он даже не шевельнулся, когда прочие, навалившись грудьми на тын, повыставляли лица между острыми концами бревен.

Верховой замелькал среди порченого редколесья в тот самый миг, когда долгожданная солнечная кромка брызнула на мир плавленой медью сквозь вершины заречной чащи. На голой земле между голых стволов можно было еще издали хорошо разглядеть и самого верхового, и лошадь.

Лошадь, кстати, стоила того, чтобы приглядеться к ней особо. Сытая, выгулянная, ухоженная – не чета она была заморенным градским одрам, всю зиму почти безвыходно промаявшихся в тесных стайнях, а то и прямо в хозяйских избах. Шла она спорой рысью, и видать было, что по желанию всадника могла бы намного прибавить прыти. Однако всадник этого не желал. Всадник явно не боялся хороводившейся вокруг него волчьей стаи (конечно, волки на открытое место не показались, но от их песен уши закладывало).

То, что всадник не боялся хищных зверюг – диво не велико: бывают же на свете и полоумные люди, и вовсе которые без ума. Но волков не боялась и лошадь, а уж ей-то положено быть умнее. Под этакие бы завывания другая безо всяких нуканий понесла во всю прыть, да так, что и здоровенному мужику не сдержать. А эта мало того, что не спешила, так еще и голову вскидывала, скалилась злобно, если какой из серых взвывал вдруг ближе других. Оба, стало быть, пустоголовые – и седок, и кобыла. Но ведь не тронуло же их зверье, пропустило! Впрямь диво какое-то…

А дурень-всадник еще и полушубок из волчьего меха в дорогу надел, и треух такой же. Вот это уж точно всем дуростям дурость: волки – они как люди мстят за своих. Но ведь пропустили же!

Пока обалделая сторожа молча дивилась происходящему, верховой успел подъехать к самым воротам и вскинул голову, рассматривая виднеющиеся над частоколом лица.

Худенький малец (лет тринадцать ему, не более), бледненький, синеглазый; ближе к теплу вздернутый нос наверняка облепится веснушками. За ремнем-опояской заткнут легонький топоришко, у седла висит лук – короткий, без костяных накладок, из такого только белок пугать. Но одет зажиточно: вывернутые мехом внутрь рукавицы расшиты цветным узором (мордовская работа, купленная); на ногах – хазарские сапоги (стоптаные, битые стременем и видать, что не по ноге, а все ж голоусому мальчишке и в лаптях было бы ладно). Что ж за родитель у него?

Родитель… Зверина такая – на красные безделки-то не поскупился, а как же хватило совести гнать несмышленое дите ночью в лес к верной погибели?! Да, погибель-то была верная, вот только малец живехонек… Как же так?

– Здравствовать вам, – хрипловато сказал малец и скривился: видно, треснула помороженная губа.

На приветствие никто не ответил. Сторожа с подозрением вглядывались в бледное детское лицо, придирчиво рассматривали густеющую на выбеленной инеем земле тень всадника – правильная ли тень, не обман ли? Кто его знает, что за мальчишка такой; мало ли, чей он… Поди знай кого может выпустить из себя дебрь-кормилица, которая кормилица не одним только людям… Мало ли, что день занимается – может, таки накликали недоброго гостя давешние глупые разговоры? И, может, родитель этого вот мальца-заморыша впрямь зверина – не лишь по дурному норову, а самый что ни на есть?.. Вроде никто не рассказывал, чтобы влакодлаки верхом разъезжали, а только лошадь под этим-то может быть совсем и не лошадь…

– Ну, так отворите, или как? – парнишка поежился не то от холода, не то от недобрых взглядов. – Или мне тут дотемна мерзнуть?

Молчали сторожа. Наконец Кудеслав, раздраженно зыркнув на прочих (что ж, впрямь до вечера решили в гляделки баловаться?!) спросил:

– Ты чей?

– Волхва Белоконя я, – малец вновь знобко передернул плечами. – От него к вашему старейшине послан. Беда у нас, но о том я одному Яромиру скажу – так мне велено.

Сторожа оживились, задвигались. Если и впрямь чудной парень прислан от Белоконя, тогда любое диво понятно. Белоконь – он многое может, не только волкам повелевать.

– А что-то я тебя у него ни разу не видывал, – Кудеславово сомнение вновь заставило градских охоронников насторожиться.

– Я у него недавно, – парнишка говорил торопливо и жалобно, видно очень хотелось ему поскорей оказаться в тепле. – Купленный я. Прошлой осенью меня его сын выменял – не на Торжище, а так, у проезжих людей. А я тебя видал однажды. Ты-то меня впрямь не должен помнить – на Белоконевом подворье люду много, не приметил небось. А я тебя помню. Ты Кудеслав-Мечник, и еще люди кличут тебя Урманом.

За спиной у Кудеслава хихикнули – наверняка Кудлай не сдержался. Мечник коротко глянул через плечо (смех мгновенно затих); тем же недобрым взглядом полоснул по запрокинутому лицу коченеющего в седле мальчишки. Хотя что уж с него взять, не со зла ведь ляпнул – по незнанию. Да и верно говорят: из песни слова не выкинешь. Раз уж прилепилось нелюбимое прозвище, так теперь досужие рты затыкать бесполезное дело.

А Глуздырь тем временем вспомнил, что он здесь летами всех старше.

– Ну, чего пялитесь? – визгливо прикрикнул он на переминающихся охоронников. – Чего мальца попусту морозите? Ему, чай, ночью-то несладко пришлось, а вы… Отворяйте воротину! Живо!

* * *

К Яромиру плохо лепилось слово "старейшина". Даже просто старым его назвать – и то язык с трудом поворачивался, хоть иначе вроде бы и не принято звать мужиков, век которых подбирается к шестому десятку.

Годами Яромир в роду не старейший. Глуздырь старше, и не только он; а глава кузнечной слободы Зван-Огнелюб, сказывают, почти вдвое богаче прожитым веком (очень может быть, что это чистая правда: говорят, будто кузнецы ведают жилы, по которым земная сила течет – ведают и умеют отпивать из них, как комарье отпивает из жил звериных да человечьих). Но бывает ведь так, что не очень еще старый человек длиною седеющей бороды, мудрым благообразием лика и степенностью движений внушает сородичам куда больше почтения, чем иные старцы, летами годящиеся ему в отцы.

Да, так бывает.

Но и это не о Яромире.

Не было в нем ни благообразия, ни степенности; его курчавая борода цветом напоминала гниловатые запрошлогодние листья и вечно стояла торчком; добавить к этому рябое лицо, высоченный рост, саженные плечи, ручищи-лопаты да гулкий рык вместо голоса – вот вам и Яромир.

Но все же его, а не кого-либо из степенных благообразных старцев почти единоголосно избрали главой рода на общинном сходе четыре года назад. Говорят, будто этот сход был самым коротким и тихим из всех, бывавших на памяти ныне живущих родовичей – значит, ни до, ни после не случалось в общине подобного согласия, как в тогдашний день. Почему?

Чтобы понять, хватило бы единственного внимательного взгляда в маленькие барсучьи глазки нынешнего родового старейшины. Разум – хваткий и живой, не иссушенный множеством прожитых лет – куда ценней внешнего благообразия. И еще умение слушать других, умение признать чужую правоту – такое вызывает гораздо большее уважение, нежели властная непреклонность.

Так что пускай себе иноплеменные хихикают в кулаки при виде старейшины, который даже на старика не похож (случилось такое однажды, когда Яромир сам привел челны с общинным товаром на вешний торг). Ежели для кого длина да цвет бороды всего важнее, то и пускай себе – на чужую шею свою голову не нахлобучишь.

* * *

Кудеславу не удалось выспаться после бодрствования в ночном сторожении. По дороге домой казалось ему, что стоит лишь добраться до выстеленных мехом полатей у себя в закутке – и притомившаяся душа как в омут ухнет в беспробудную дрему. Но это только казалось.

Долго, очень долго метался-маялся Кудеслав под тяжкой и жаркой медвежьей шкурой. В голове ворочались, прогоняя сон, тревожные мысли. Присланный Белоконем малец сказал: у них беда. Что за беда? Здоров ли старый хранильник – отцов друг и самому Кудеславу неизменный желатель добра? Какая напасть могла припожаловать на волховское подворье? Напасть… И, видать, непростая, коль весть о ней можно доверить одному лишь старейшине рода!

Да и малец-посланник больно уж недоладный. То говорит: "Белоконев я"; то поминает, что его не сам волхв, а сын волхва у проезжих выменял – будто бы неотделившийся сын (а ни один из сыновей хранильника из-под родительской руки покуда не вышел) при живом отце волен распоряжаться отцовым достоянием! А еще малец сказал: "Беда приключилась У НАС". Всего зиму у Белоконя прокормился, а уже так говорит? Приживчивый, однако, мальчонка… Но хоть и приживчивый – разве дозволительно купленнику величать хозяйское подворье своим? И обряжен он куда красней родных Белоконевых внуков – тех в строгости держат…

Все-таки бессонная ночь исподволь брала свое. Мало-помалу Кудеславовы веки отяжелели; мысли сделались вялыми, путаными, и начало уже грезиться разомлевшему Мечнику смутно-заманчивое, бередящее душу видение, как вдруг чья-то рука вцепилась в плечо, затрясла, спугнула долгожданную дрему.

Кудеслав подхватился, заморгал обалдело – сквозь слипшиеся ресницы лицо разбудившего показалось нечеловеческим, зыбким, продолженьем спугнутого сна. Но был это всего-навсего Велимир, отцов брат, который после гибели родителей Кудеслава милосердно принял к себе их единственное малолетнее чадо, а заодно и все оставшееся без хозяев изрядное достоянье.

– Вставай, – буркнул Велимир. – Тебя старейшина к себе кличет.

Он выпустил Кудеславово плечо и отошел от полатей, уронив за собою плотный меховой полог – это чтобы разбуженный мог выбраться из ложа, не смутив наготой случайный взгляд названой матери, названой сестры, жены названого брата или кто там еще из неродных женщин мог оказаться поблизости? Вот так-то: в бороде уже седые волоски появились, а ни семьи своей, ни хозяйства не нажил, и вместо жилья – занавешенный угол в отцовой избе, которая не тебе досталась и твоею никогда не будет. Кого винить? Злую долю-судьбу? Себя? Последнее будет вернее.

Впрочем, Кудеславу было не до тягостных сожалений о собственной неприкаяности. С новой силой ожил страх за старого ведуна: Яромир не станет ради какого-нибудь пустяка тревожить сородича, отдыхающего после ночных трудов на общинное благо. Не из-за Белоконева ли гонца старейшина кличет к себе Мечника Кудеслава?

Быстро оделся; по давней привычке шагу не ступать без оружия заткнул за голенище сапога короткий широкий нож; в тесных полутемных сенях черпнул ковшом из кадки снеговой талой воды, напился, остатки растер по лицу, добивая сонливость…

Снаружи оказалось нерадостно. Бывшее на рассвете ясным да чистым небо заволоклось мглистой пеленой и сеяло ленивый влажный снежок. Оскальзываясь на подтаявшей глине, Кудеслав в полдесятка шагов пересек тесный дворик, махнул через жердяной плетеный забор (изнутри приступка и снаружи приступка – это чтоб не возиться с длинной неуклюжей воротиной, которую отворяют лишь выезжая со двора телегой либо верхом). Шапку он не надел, полушубка не подпоясал – жилье старейшины от Велимирового через два плетня, так что по дороге вряд ли успеешь озябнуть.

Как и все те, которых родовичи когда-либо удостаивали властвовать над собою, Яромир жил не в своей избе, а в общинной, что окнами глядела на чельную площадь града.

Изба просторная да теплая; крыта она тесом, а не травой, как большинство изб простых общинников. Однако ни двора, ни хлева при ней нет – лишь стаенка для двух от общества же выделенных коней. И плетня вокруг нет. Нечего старейшине отгораживаться от рода, как нечего ему тяготиться заботами о собственном хозяйстве. Ему не о своем благополучии надо радеть, а о благополучии всех. Община поставила его над собой, она же и прокормит. Если успел он к своим преклонным годам вырастить сыновей (а иначе бывало редко), так они и сберегут его достояние; если же нет, то ради общинного блага собственным можно и должно пренебрегать.

В собственную избу Яромир сможет вернуться лишь когда снимет с плеч возложенное родом-племенем бремя. Такое может случиться, не одна лишь смерть способна избавить старейшину от долга перед вверившейся ему общиной. К примеру, Слепый, Яромиров предшественник, доброю волей сложил с себя родовое главенство, почуяв близкое расстройство перенапряженного ума.

Чельная градская площадь еще велика, хоть и теснят ее все сильней плетни да пахнущие свежим смольем стены новых избяных пристроек – невзирая на многочисленные привычные беды община растет, семьи множатся, и вскоре граду станет вовсе тесна закута старого тына.

Но застраивать площадь нельзя. Это место для летучих сполошных сходов (для обыденных мирных дел общество собирается возле древнего родового дуба, что стоит близ пристани). Здесь, под тесовым навесом поставлено вечевое било – пустотелый обрубок огромного липового ствола.

Прежде било стояло на сторожевой вышке. Но в запрошлом году подступившая ко граду мордва вышку спалила – три дня напролет мордовские удальцы метали в нее горящие стрелы и таки подожгли (как все же невелик град: даже хоронясь за деревьями, что с краю поляны, хороший лучник шутя докинет стрелу до самой городской середины). В то же лето затеяли строить новую – чтобы выше прежней да чтобы поджигать было вовсе напрасным занятием – но по сию пору успели возвести остов всего лишь на три человеческих роста.

Видать, не раньше, чем годов через пять красоваться граду новой охоронною вышкой… Это если к той поре она здесь еще будет надобна, если уцелеет здесь град и сама община – не от злых врагов уцелеет, а от затей собственной же крови-плоти.

Общинная изба красна да затейлива. На двускатной крыше резной гребень, глядящий на восток и на запад двумя деревянными конскими головами (белый конь – одно из видимых чельвечьему глазу воплощений превеликого Световита-Светловида). Крыльцо высокое, в пять ступеней, с тесовым навесом на витых столбиках (с этого крыльца старейшина обращается к родовичам, прибежавшим по зову била на сход). Над гладко оструганной дверью резной лик Хорса-светотворителя; на самой двери бронзовая голова невиданного зверя с кольцом в зубах – долгонько, поди, кочевала по торжищам персидская вещь, прежде чем прижиться в затерявшемся среди бескрайних лесов вятичском граде.

К одному из столбиков крыльца был прислонен веник – перетянутый мочалом пук прошлогодних березовых прутьев. Покалывая ладонь засохшими мертвыми почками, Кудеслав обмахнул им прилипшую на сапоги глину, а может статься и не только ее (береза – дерево доброе, она пособит стряхнуть и то, что куда хуже уличной грязи). В сумеречных просторных сенях, освещенных лишь затянутым скобленою кожей оконцем, он снял сапоги, оставив нож в голенище; потом нашарил на стене деревянный гвоздь с набалдашником в виде ощеренной кабаньей морды, навесил на него полушубок и лишь затем, крепко стиснув в кулаке подношение, осторожно толкнул дверь, ведущую внутрь.

В общинную избу нельзя врываться наспех, как был на улице; тем более – при оружии, если пора мирная, а быть оружным не назначено специальным велением.

Потому, что посреди избы вспучился кругом дикого камня неугасимый родовой Очаг – место, над которым незримо и безотлучно витают Навьи и души тех пращуров, кому после смерти назначено блюсти продолжение рода.

Шепча привычные, в плоть, кровь и душу укоренившиеся слова, Кудеслав бросил в Очаг кусочек мяса да клок горностаевой шкурки. Потом, затаив дыхание, проследил: не поникнет ли хоть на миг пламя, не качнется ли к земле прозрачная струйка копоти, завивающаяся под высокую кровлю?

Нет, дурного знамения не случилось.

ОНИ приняли.

Только окончательно уверившись в этом, Кудеслав оборотился туда, где на низких просторных полатях неподвижным истуканом сидел Яромир.

– Здрав будь… – Мечник запнулся, не договоря положеного по обычаю. В неподвижности старейшины чувствовалось что-то принужденное, тревожное. Не случилось ли с ним чего?

– И ты будь, – еле слышно выговорил Яромир – в неверном свете тусклых оконец и очага видно было, как шевельнулась темная борода на обтянутой белым груди.

Старейшина поднялся со скрипнувших полатей и шагнул ближе к гостю, неслышно ступая босыми ногами по утоптанной до каменной твердости земле. Были на нем лишь рубаха тонкого полотна да такие же штаны; избу же, по всему судя, с утра не топили – вон на стропилинах поверх копоти иней уселся. Кудеслава, одетого не в холстину, а в кожу, и то зазнобило… Да, крепок нынешний старейшина, куда как крепок даже для своих не ахти каких старых лет.

Если бы Кудеслав, вопреки обычаю, все-таки решился подстегнуть Яромирову медлительность нетерпеливым вопросом (чего, мол, ты этак-то: звал, торопил, поспать не дал, а теперь молчишь?), он бы не успел и рта приоткрыть.

Из-за мехового полога, отделявшего женскую половину, вывернулась вдруг которая-то из Яромировых жен: тоже босая и в одной рубахе до пят, но распаренная, красная – видать, только от жаркого очага. В руках у нее исходила крутым мясным паром увесистая глиняная миска. Коротко поклонившись Кудеславу, женщина зашарила растерянным взглядом по избе, словно искала кого-то.

– Назад неси, – вполголоса бросил ей Яромир. – Сморило его. И пускай себе, не буди. Похлебает, когда проснется.

Только теперь Кудеслав заметил, что на полатях близ того места, где давеча сидел старейшина, враскидку спал присланный Белоконем малец (вот, стало быть, откуда недавняя принужденная неподвижность родового главы – небось, потревожить боялся).

Несколько мгновений все трое – Кудеслав, Яромир и женщина – глядели на спящего. Давеча, у ворот, Мечник решил, что мальцу от роду лет тринадцать; теперь же подумалось, будто и того меньше. Коротко, по-детски стриженные ярко-рыжие волосы (родитель, поди, или еще кто нахлобучил на голову недорослю горшок, наспех отхватил торчащие из-под глиняной закраины патлы – и будет с него, голобородого) не скрывали тонкую шею, казавшиеся полупрозрачными мочки ушей, втянувшиеся от усталости щеки… Неужто хранильнику трудно было выискать лучшего посланца для неблизкой дороги через ночную дебрь?

И снова бросилась в глаза странность ребячьей одежды. Рубаха полотняная, беленая, как у Яромира, только на вороте и у запястий цветная вышивка; поверх рубахи – малоношеная безрукавая душегрейка пушистого лисьего меха (словно бы нарочно выбирали под цвет парнишкиных волос); да еще хазарские штаны из валяной шерсти… Ради собственной одежды Белоконь бы наверняка постыдился отрывать от хозяйства этакий немалый кусок – ведь на безбородом купленном мальчишке надета цена хорошего жеребенка!

Занятый этими мыслями, Кудеслав вздрогнул от неожиданности, когда Яромир коснулся его плеча:

– Пускай спит – намаялся за ночь-то. Этакий путь и дюжему мужику почти через силу, а уж этому… Пойдем на крыльцо, там все расскажу.

Он повернулся и шагнул к двери.

– Хоть полушубок-то на плечи накинь! – тихонько сказала ему вслед женщина.

Старейшина будто и не слыхал.

2

Вопреки опасениям Кудеслава, тронуться в путь удалось еще до полудня. Возможно, удалось бы и раньше, если бы не Велимирова скаредность.

Когда воротившийся от Яромира Мечник скупо, в полтора-два десятка слов рассказал названому родителю про негаданное поручение, тот даже застонал от досады. Следует отдать Велимиру должное – все-таки прежде всего он беспокоился о доставшемся ему в приемыши братовом сыне. Пока женщины, охая и суетясь, кормили Кудеслава, пока тот облачался по-дорожному да выбирал, что из оружия следует взять, Велимир маялся рядом и ворчал на старейшину и Белоконя – чего, дескать, им понадобился именно Мечник? Да, в иных делах Кудеславу нет равных среди родовичей, но только нынешнее дело вроде не из таких! Да, Кудеслав по крупному зверю хорош (куда лучше, чем на пушной охоте), и медведей он брал многажды – без вреда себе, ловко брал, но только есть в общине медвежатники гораздо ловчее. Одно дело, когда тебе зверя вытропили и навзрячь показали; самому же выслеживать Мечнику удается куда хуже, чем многим, которые летами даже младше его. А ведь поручение, данное Кудеславу нынче, как раз из тех, для исполнения которых мало одной сноровки управляться с оружием (тут-то он из молодцов молодец).

Так чего же хранильнику вздумалось звать к себе Кудеслава, а не Ждана или Путяту? Да хоть бы и Велимира позвал – небось, не за один только цвет бороды люди еще и Лисовином кличут названого Кудеславова отца.

И Яромир тоже хорош: перечить Белоконю, конечно, всякий остережется, но зачем же было отсылать Мечника одного?

Кудеслав рассеянно кивал, вполуха слушая всю эту воркотню. О хранильниковых догадках, будто объявившийся шатун не простой медведь, Мечник рассказывать Велимиру поопасался. Зачем же волновать прежде времени? Да еще, не дай боги, бабы могут услышать – от одного визгу оглохнешь.

Что же до охотничьей сноровки, то старшему Белоконеву сыну пользы она принесла с синичкино вымя. Потому волхв и зовет Кудеслава, больше надеясь на его редкое в здешних краях воинское умение, а главное – на то, что он сын своего отца. А Ждан, Путята или Велимир… Медвежатники они и впрямь опытные, да только иной раз опыт способен обернуться во вред. Ведь может статься, что донявший волховское подворье медведь в медвежьих повадках понимает хуже, чем иные охотники. Не бывало еще такого, чтоб лесное зверье чинило вред Белоконю и Белоконевым.

Не бывало.

А теперь вот случилось…

Занятый своими мыслями Кудеслав лишь хмыкнул, когда Велимир перестал, наконец, ворчать и сказал деловито:

– Ну, ты собирайся, а я покуда схожу, коня тебе оседлаю.

Собственно, сборы получились короткими. Обычная простая одежка; оружие – рогатина, меч, нож, топор, лук да к нему полтора десятка стрел с тяжкими железными жалами… А больше ничего и не надобно. Не съестное же с собою брать – Белоконь до смерти разобидится, если к нему приехать со своим пропитанием.

Как ни быстры получились Кудеславовы сборы, Велимир управился еще быстрее. Выйдя во двор, Мечник увидал, что названый родитель держит под уздцы уже полностью снаряженного в дорогу коня – самого никчемного, заморенного и старого из Велимировых лошадей (а тех у Лисовина по общинным меркам очень много: два жеребца и дюжая кобыла-трехлетка).

Выбор лошади был ясен, как солнышко в вешний погожий полдень. Дорога-то хоть и не шибко далека, а все же и не из легких – по нынешней поре конь может изранить ноги льдистой коркой лежалого снега. И день нынче короток: того и гляди вечерние сумерки застанут подорожных в лесу. Мало ли что волки Белоконеву кобылу не тронули! О Белоконевом пускай сам волхв и радеет, а у Велимира своя голова. Ничего, лишней опасности названому сыну от плохого коня не выйдет: даже Мечнику врядли придет в голову сунуться на медведя конным.

Однако же в глубине души Велимир сознавал, что поступил не на пользу Кудеславу и просившему подмоги волхву. И еще он сознавал, что хозяйство его по достатку без малого первое в общине во многом благодаря Мечнику: тот ведь из странствий своих много чего привез, а себе оставил только диковинный железный доспех, меч да всякую пустяковину.

Так что Кудеславу стоило лишь пренебрежительно скривить губы, рассматривая подведенного ему чахлого конька, чтобы Велимир, сплюнув, принялся расседлывать.

Когда Мечник уже готов был забираться в седло, названый родитель (явно во искупление проявленной было скаредности) отобрал у него рогатину и взамен вынес из дому свою, действительно отменную: ясеневое древко высотою в рост человека и толщиною в мужское запястье; длинный – пяди три, если не более – обоюдоострый наконечник-клинок ярого железа, а под ним перекладина-препонка, чтоб вошедшее в звериную плоть оружие помогло хозяину сдержать хищный напор, не позволило дотянуться до человека клыкам и когтям.

– Эта счастливая у меня, проверенная, не выдаст, – буркнул Велимир, глядя изподлобья. – А у твоей близ наконечника трещинка.

Даже на самый малый срок отдать другому свое оружие означает расстаться с долей охотничьей удачи. Оценив Велимирову жертву, Кудеслав в пояс поклонился названому родителю.

Не много времени ушло у Кудеслава на сборы; и Велимир вроде недолго возился с седланием да переседлыванием, а все ж, войдя в общинную избу, Мечник застал Белоконева мальца уже вполне готовым к дороге. Глаза у мальчишки были красные, заспаные; он то и дело зевал во весь рот, но держался куда бодрей, чем следовало ожидать.

Принесли жертву Навьим и пращурам-охранителям рода.

Выслушали краткое напутствие старейшины.

Сели в седла.

Молча, под одно лишь чавканье копыт по раскисшей глине прорысили градской улицей – перехожие торопливо жались к плетням да стенам, кланялись Кудеславу, с любопытством поглядывали на мальца, но никто не окликал, не заговаривал. Ясно же, что серьезное дело затевается, так и нечего дергать людей или – еще того хуже! – закудыкивать им дорогу. Все равно, и без прямых расспросов, задолго до того, как тени подлиннеют к вечерней поре, весь град успеет дознаться куда поехали, отчего и зачем.

Возле распахнутых на день лесных ворот маялись бездельем двое мужиков, поставленных здесь на случай внезапной тревоги (дневным охоронникам – подросткам – было бы не по силам управиться с тяжкой створкой, сработанной из дубовых тесаных брусьев). Эти словно бы вовсе не заметили выезжающих, зато полдесятка вертевшихся тут же псов обрадовались негаданному развлечению и с яростным завистливым лаем кинулись под конские ноги.

* * *

Длинным языком врезавшаяся в лес градская поляна незаметно перелилась в широкую лощину. Снежок, начавшийся утром, продолжал сеять с прежней медлительностью, оседая на меховую одежду и лошадиную шерсть россыпью крохотных капелек.

Лучший Велимиров конь казался истинным доходягой рядом с лошадью хранильника, а все же приноравливался к ее спорой упругой рыси, стараясь держаться вровень, не отставать. Так и ехали стремя в стремя (благо, покамест дорога позволяла), объезжая купины голых кустов да одинокие раскидистые дубы, окруженные пятнами крупчатого льдистого снега.

Ехали и молчали.

Может, парнишке и охота была поболтать (а то как бы не сморило в тряском седле), но разве мог он первым заговорить со старшим, помешать его раздумьям?! Впрочем, Кудеславу тоже быстро наскучила молчанка: хотелось поподробней дознаться о Белоконевых бедах. Да и странный парнишка вызывал немаленький интерес.

– Кличут-то тебя как? – спросил, наконец, Мечник, искоса глянув на вздрогнувшего от неожиданности мальца (кажется, тот начал-таки задремывать – что же, тем более кстати будет беседа).

– В своих краях Векшей звали, – голос паренька – низковатый, с хрипотцой – плохо вязался с его тщедушностью. – А вообще как только меня ни называли – особенно с прошлого лета, когда…

Он умолк не договорив; отвернулся.

Кудеслав стянул и засунул за пояс рукавицы (жарко, даром что снег), отер ладонью влагу с усов да с подстриженной бородки.

Потом спросил вновь:

– А где твои края?

Спросил вяло, без интереса, потому что был почти уверен в ответе. Парня выдавал говор. Нет, Векша не коверкал слова, произнося их почти так же, как и сородичи Кудеслава, но речь его покалывала слух непривычным чоканьем (словно бы нравилось парню выговаривать чокающие созвучия, словно бы на них он причмокивал от удовольствия). Что ж, Мечнику уже приходилось слышать подобное.

Векша чуть помедлил с ответом.

– На полуночь отсюда, – сказал он наконец. – На берегу Ильмень-озера. Коли недаром тебя Урманом зовут, тебе те места должны быть ведомы…

Заслышав свое нелюбимое прозвище, Кудеслав потемнел лицом, но парнишка этого не заметил, продолжал говорить спокойно и ровно, будто бы не о себе, а о ком-то другом рассказывал:

– Отца моего торговый гость обманул в счете: взял много лишку за вовсе худую вещь. На другой день отец опомнился, пошел да убил того гостя. А прочие гости такого не стерпели, вытребовали от нашего рода суда. Суд назначил за гостя-обманщика виру в десять десятков соболей; у отца же моего сыскалось только четыре десятка, а в долг никто не давал. Тогда за нехватку посчитали меня. Гости меня в тот же день продали другим гостям, а те потом еще другим продали, а те другим – вовсе иноязычным каким-то людям, которые сухим путем пробирались к Волгле-реке. От них-то я Белоконю и достался – они было у него на подворье ночевать напросились, да передумали, когда доморгались, что он волхв-хранильник. Белоконь говорит, что они хазары, а все хазары наших богов боятся.

Кудеслав слушал недоверчиво. С первого слова, с первого взгляда парень показался ему несуразным, и чем дальше, тем больше несуразностей громоздилось вокруг него.

Может ли быть, чтоб хазары не нашли в свои края иной дороги от Ильмень-озера, чем сухой путь сквозь самые глухоманные дебри? Степному человеку и крохотная роща противна, а уж этакая чащоба… Зачем, если есть скорая и куда менее опасная речная дорога по Мсте? Диво какое-то.

Хотя… Небось, урманы, что десять лет назад объявились на здешнем весеннем торге, тоже пробирались на Волглу-Итиль. И тоже свернули с краткого водного пути да пошли петлять по глухим, неведомым для них лесным рекам. Торговые люди всегда стремятся покупать товар поближе к местам, откуда он взялся – так дешевле. Те урманы, поди, и с Кудеславом дружбу свели не ради его силы да меткой стрельбы, а из желания вызнать побольше о краях, богатых мехами.

То же могло и хазар гнать в страшную для них дебрь. Не с неба же, к примеру, свалился в здешние края мальчишка-хазарин, который вырос в крепкого мужика по прозванью Кощей. Да и после него люди всякого языка хаживали по Истре да по ее берегам…

Так что про хазар может и правда. Но вот чтоб этакого квелого мальца взяли в счет кровной виры, да еще за шестьдесят соболей?! Ой, врет! Ой, цену себе набивает без всякой меры!

– А скажи-ка, много ли за тебя дал Белоконь? – спросил Мечник с усмешкой, ожидая в ответ новой несусветной цены.

Парнишка не ответил, только глянул искоса и тут же склонился лицом к самой кобыльей гриве. Этот короткий взгляд мигом смахнул усмешку с Кудеславовых губ. Конечно, глаза купленника были красны скорее всего от усталости, а щеки его мокрели наверняка от талого снега; да, конечно же все было именно так, только Мечнику вдруг показалось иное. Ладно уж, пускай себе малец тешится выдумками. Может, впрямь от этого ему легче – уж если судилось быть проданным, так хоть за небывалую цену…

Или он сообразил, наконец, что его вранье держится на тоненькой волосинке? Может, Кудеслав и поленится спрашивать у волхва, но ведь Белоконь способен сам рассказать о купленнике да о том, сколько чего за этого купленника отдано.

Лощина все круче забирала в гору. Казалось, что голые вершины дубов уже достают узловатыми скрученными ветвями серые космы низких ленивых туч, плотно занавесивших небо – словно бы над лесом распялили валяную хазарскую кошму непомерной величины.

Конь под Кудеславом вдруг оскользнулся и едва не упал. Векша натянул повод, сдерживая свою кобылу, сказал тихонько:

– Постоим. Пускай отдохнет маленько.

Парнишка по-прежнему прятал от Кудеслава лицо (этак отворачиваясь, недолго и шею свернуть!), и Мечник мысленно вновь отругал себя за давешнюю издевку. Ну, прихвастнул малец, и пускай бы – хвастовство-то безвредное!

Постояли.

Кудеслав рассеянно следил за струями прозрачного пара, бившими из конских ноздрей при каждом выдохе. Попадающие в эти струи снежинки мгновенно исчезали, растворялись в мутном тумане конского дыхания. "Вот так же и человек. Был, чего-то хотел, суетливо метался то туда, то сюда, будто снег на изменчивом ветру. А потом дохнул кто-то, и нет человека – остался лишь смутный клочок тумана меж голых ветвей, да и тот через миг сгинет-растает…"

– Ну, будет мешкать! – Кудеслав толкнул пяткой тощее конское брюхо. – А то и к полуночи не доберемся.

Он оглянулся на торопливо разбирающего поводья Векшу (опять что ли задремал малец?) и вдруг неожиданно для самого себя пробурчал:

– А некрепки, однако, общины у вас в приильменье, ежели не помогли своему откупиться от чужеродных…

– Общины-то крепки, – Векша дернул плечом, вздохнул. – Да только отец вышел из-под общинной воли. Давно, меня еще не было.

– Изверг, что ль?

Парнишка так отчаянно затряс головой, что едва не потерял треух.

– Боги с тобой, нет! Он сам, по доброй охоте…

Кудеслав снова примолк. "Ишь, как малец слова этого испугался! По доброй охоте… Наши, небось, всех извергами зовут: и Чернобая, десятка три лет тому назад отлученного от рода за злоречивость да непослушание, и Слепшу со Жданом Старым, отселившихся своею волей. Впрочем, и то сказать: сами-то изверги скорей языки себе пооткусывают, чем так назовутся…"

Бледное пятно пробивающегося сквозь небесную серость Хорсова лика уже ощутимо валилось к закату, когда ложбина вывела всадников на гребень пологой холмистой гривы. Пути осталось немного: с десять сотен шагов гребнем, а потом еще раз пять по стольку врезавшейся в противоположный склон лощиной-промоиной.

Лес молчал, лишь под копытами то ломко шуршали прошлогодние дубовые листья, то чавкал рыхлый подмокший снег. Ветер почти утих; промозглая сеянка с неба тоже иссякла, оставив по себе призрачные пряди тумана, путающегося меж древесных стволов.

Векша по Кудеславову примеру снял рукавицы; затем скинул да подвязал к луке седла треух (ярко-медные волосы парнишки потемнели и слиплись от пота, над бровями обозначилась полоса красной распаренной кожи). Через недолгое время он еще и полушубок распахнул, едва не утеряв заткнутый за опояской топорик. Еле ощутимые порывы встречного ветерка зашевелили длинный пушистый мех парнишкиной телогрейки.

Ишь ведь вырядился! Ночью-то жаркая поддевка наверняка была кстати, но, собираясь в обратную дорогу, мог бы и снять. Поди, от пота уж и полушубок в иных местах насквозь промок. Вот как ближе к вечеру прихватит морозцем, так и настучишься зубами. Сырой мех мало того, что не греет – он словно вытягивает из тела живое тепло…

Говорить все это вслух Кудеслав, конечно, не собирался. А если и собирался, то не успел. Заметив его поглядывания, Векша вдруг набрался смелости первым нарушить затянувшуюся молчанку:

– Дозволишь спросить?

– Ну?

– А ты и вправду урман?

Мечник громко, с присвистом втянул воздух сквозь зубы.

– А ты их видал, урманов-то? – хмуро спросил он.

– Видал.

– Ну и как я – похож?

– Да вроде нет, – Векша дернул плечом. – А тогда почему?..

– А не больно ли ты любопытен?! – круто повернулся к нему Кудеслав – так круто, что чуть стремя не потерял.

Векшино лицо сделалось белей снега. Парнишка забормотал торопливые и бессвязные извинения, но гнев Кудеслава как-то сам собой унялся под взглядом этих вмиг сделавшихся огромными перепуганных глаз. Не хватало еще драку с мальцом затеять… Да и не виновен он перед тобою ни в чем, малец-то. Ну, любопытен… А в каких это краях тебе удалось повидать нелюбопытных мальцов? Таких краев нет.

– Лет десять тому, – заговорил Мечник как-то слишком уж раздельно и внятно, – на вешнем торге сманили меня с собою проезжие урманы-варанги. Они плыли на Волглу; не к хазарам – дальше, поначалу вроде бы для торга, но обернулось их плавание набегом ради добычи. Приглянулся я им тем, что силача из их дружины перетянул на копейном древке; потом из лука стрелял метче их лучников. Так и ушел я с ними, а в свой род вернулся лишь через шесть лет. За то время побывал в Персии, потом вместе с урманами воротился в их земли, что за Волчьим морем… Многое повидал, многому научился – паче всего владенью воинским оружием. Без такой сноровки среди урманов не выжить: они со всеми соседями в ссоре, и даже внутри своего языка живут, как во вражьих землях. Вот с тех пор и кличут меня в роду то Мечником, то Урманом. Хоть я это третье имя свое почитаю обидным. Будто бы сородичи отторгнуть меня хотят; будто не своим считают. Кощея вон и того небось Кощеем зовут, не Хазарином…

Кудеслав умолк. Как-то так вышло, что сказал он гораздо больше, чем собирался и чем мог понять жадно выслушавший малец.

А малец вдруг сказал:

– Я не буду больше…

– Что "не буду"? – Мечник вскинул на него удивленный взгляд.

– Ну, это… звать, как тебе не по нраву…

Векшины глаза вновь сделались круглыми да огромными, и Кудеслав чуть зубами не заскрипел от подозрения, что сопливый пащенок вздумал его жалеть. Но нет, чтобы пожалеть, нужно суметь понять сказанное; нужно знать про закуток в отцовой избе, про косые либо насмешливые взгляды, которые иногда (да что иногда – частенько!) приходится перехватывать. Нужно узнать, что за тягостный смысл обозначен словами "не такой, как все". Впрочем, этому-то пять раз перекупленному мальцу очень скоро предстоит узнать и понять многое из того, что выпало узнать и понять тебе. Многое, да не все. Ему ведь судилось стать чужим не в своем роду…

В следующий миг раздумья о собственном прошлом и Векшином будущем словно бы выдуло из головы Кудеслава. Каким-то не вполне ясным для него самого образом Мечник понял, что его конь чует опасность, и что опасность эта, покуда неблизкая, вскоре перестанет быть таковой.

– Стой!

Векша торопливо натянул поводья и впился в Кудеславово лицо напряженным, вопрошающим взглядом. А сам Кудеслав столь же неотрывно глядел на его лошадь. Холеная кобыла приплясывала, всхрапывала тревожно; ее мохнатые уши стояли торчком – она явно вслушивалась во что-то недоступное ни человечьему слуху, ни ушам ослабевшего от бескормицы градского конька (того, похоже, испугала именно настороженность идущей рядом Белоконевой лошади).

Мысленно браня себя за праздную болтовню, которой он тешился вместо того, чтобы разузнать о шатуне и о причиненных им бедах, Мечник поудобней перехватил древко рогатины. Левая рука, на миг выпустив повод, будто собственной волей метнулась вдоль пояса, проверяя топор и меч; нож и так отчетливо чувствовался – он словно поерзывал от нетерпения за голенищем правого сапога; словно бы уже рвался втиснуться рукоятью в ладонь, покуда занятую древком рогатины.

– Что? – тихонько выдохнул Векша.

– Не знаю, – так же тихо прошептал Кудеслав. – Твоя лошадь что-то слышит.

Нет, теперь уже слышала не только лошадь. Кудеслав тоже услыхал это; а через миг Векша побелел до синевы – значит, и он.

Дальние протяжные крики; настолько дальние, что трудно разобрать от ярости кричат или от боли. Но, несмотря на расстояние, даже Векша понял, что кричит не человек.

Не человек, а медведь.

– Ладно, едем, – Кудеслав сплюнул и шевельнул поводья. – Считай, повезло: это как раз в той стороне, куда нам надобно.

Он снова сплюнул, потому что шутка получилась плохой.

Крики стихли и больше не повторялись, в лесу повисла прежняя тишина, только теперь она казалась зловещей – будто бы чаща вымерла либо затаилась. Начинало смеркаться. Лошади шли неохотно, их то и дело приходилось понукать.

Векша старался держаться как можно ближе к Кудеславу. В конце концов, когда во время спуска в ведущую к волховскому подворью лощину Кудеславов конь вновь поскользнулся, Мечник, непроизвольно взмахнув рукой, едва не вышиб мальца из седла древком рогатины.

Удар пришелся в левый бок. К чести Векши, он сумел удержаться от крика, только пискнул тихонько и скрючился, ткнувшись лицом в лошадиную гриву.

Опять заминка! Грызя губы, Кудеслав дожидался, пока парнишка придет в себя. Наконец тот выпрямиился.

– Ну, живой, что ли? – хмуро спросил Мечник.

Векша кивнул, судорожно отирая ладонью мокрые от слез щеки.

– И как только старика угораздило гнать тебя ночью в лес! – досадливо проворчал Кудеслав, трогая коня. – Неужто мужика не нашлось на такое дело?!

– Не нашлось, – Векша шмыгнул носом, нервно оглянулся и заговорил торопливым полушепотком: – Три дня назад шатун поломал Кукуя, Белоконева захребетника, который скотину обиходил. Вломился в закуту, двух свиней в клочья… Кукуй бежать, он погнался и заломал. И унес. Свиней задрал, но не тронул, а Кукуя унес. Белоконь велел старшему сыну и второму захребетнику выследить шатуна и убить. Они в тот же день в лес ушли. А вчера вечером сын Белоконев прибрел весь изодранный, страшный… Белоконь сразу младшего своего послал к кузнецам – упредить про людоеда; средний по извергам поехал, а я… Больше просто некого было. Он, Белоконь-то, сказал: "У шатуна теперь есть добыча, так что лишь бы вам случайно не натолкнуться…" От волков оберег дал. Сказал, будто и без оберега бы не тронули; это, сказал, просто чтобы я не боялся… Он волкам по-ихнему прокричал, что это его люди в лес идут, чтоб, значит, не чинили зла… А сам он теперь на подворье один, да еще сын тяжко пораненный, и все – больше там мужиков нет…

– Ты бы не одним языком, ты бы еще поводьями пошевеливал, – перебил его Кудеслав. – Кобылу свою не забывай торопить, понял?

Приказать что-либо волкам – это Белоконь может. И дело тут действительно не в оберегах да ином волховании. Просто старый хранильник как никто знает волчьи обычаи и законы. Однажды вечером Кудеслав сам видел, как этот благообразный старец, обходя по наружной стороне огорожу своего подворья, серьезно и деловито помечал углы и другие приметные места возле нее тем же образом, каким волки метят границы своих уделов. Заметив ошарашенное лицо невольного соглядатая, Белоконь тогда улыбнулся и пообещал:

– Ближе к ночи, ежели дождешься да не заснешь, еще большую диковину покажу.

Кудеслав дождался. Выйдя из избы вслед за позвавшим его хранильником, он еще с крыльца разглядел в сгустившихся сумерках спину матерого волка. Зверь неторопливо трусил вокруг огорожи между лесной опушкой и давешним Белоконевым следом. Против тех мест, где останавливался для своих дел хранильник, волк тоже замирал, вскидывая на миг-другой заднюю лапу.

– Он старейшина у них, вроде как Яромир над вами, – прошептал Белоконь и тихонько засмеялся. – Метки мои подверждает. У меня с волчьим племенем мир…

Больше всего изумило тогда Кудеслава поведение Белоконевых псов. Сгрудившись вокруг хозяина, они не сводили с волка настороженных глаз и тихо ворчали, но в общем были на диво спокойны. Небось градские псы будто вымирали, стоило только хоть одному волку хоть боги знают в какой дали завести вечернюю песню. С ранних сумерек и до ясного дня во всем граде будто ни одной собаки не оставалось. Да жри волки живьем кого из общинников прямо у него во дворе, псы и тогда бы не повылазили из своих нор и щелей на помощь хозяину.Те самые псы, которых не лишают отваги ни матерый секач, ни медведь…

Медведь…

Случайно ли именно на этом слове оборвались размышления Кудеслава? Собственно, размышления – не совсем уместное название. Мечник давно уже понял (именно понял – чужие поучения мало проку приносят в таких делах), что в ожидании неминуемой смертной угрозы мысли о ней лишь помеха напряженному вниманию. Голову нужно занять чем-либо посторонним, вовсе не имеющим отношения к тому, чье появление силятся обнаружить зрение и слух. Тогда не придется вздрагивать от каждого хруста под копытом собственного коня, а в каждой коряге не будет мерещиться притаившаяся погибель. Но подлинная опасность будет замечена вовремя, и тело само сделает необходимое прежде, чем опомнившаяся голова успеет сообразить, что происходит.

Кудеслав заметил мелькнувшую впереди бурую тушу за несколько мгновений до того, как туша эта выдала себя треском кустов и запахом, вздернувшим лошадей на дыбы. Вернув ополоумевшего от страха коня на четыре копыта крепким ударом между ушей, Мечник властно ткнул рогатину древком вперед в трясущиеся Векшины руки и прошипел:

– Подашь, когда скажу, а потом чтоб духу твоего рядом не было!

В следующий миг Кудеслав спрыгнул на землю и тумаком отогнал от себя храпящего коня. Векше не удалось заметить, как оказались в Кудеславовых руках лук и стрела – будто они и впрямь сами собой впрыгнули в хозяйские ладони.

Медведь с треском пер напролом сквозь кусты. Похоже было, что он прятался в зарослях, а увидев людей кинулся – но не на Кудеслава с Векшей, а в сторону, подставляя левый бок стреле, уже рвущейся с натянутой тетивы. Поведение зверя казалось Мечнику странным (ему бы подпустить поближе да молчком наброситься из засады), но ломать голову было некогда. В просвете между ветвями мелькнуло левое плечо зверя, и Кудеслав спустил тетиву.

Он не успел даже вспомнить о рукавице, и тетива, громко хлестнув по запястью державшей лук руки, просекла кожу до крови – пусть. С громким стоном медведь вспахал мордой опавшие листья, медленно перевернулся на бок и вроде затих.

Взять медведя с одной стрелы – удача настолько редкая, что поверить в нее трудно. Трудно и опасно. Всего бы лучше выстрелить еще раз – как ни ловок зверь прикидываться мертвым, а новой раны скорее всего не стерпит, выдаст себя. Но рухнувшего медведя застили кусты и подножья древесных стволов.

Мечник уронил лук, вскинул правую рук: "Дай!", и Векша торопливо сунул рогатину в его раскрытую, взрагивающую от нетерпения ладонь – так торопливо, что без малого полоснул наконечником по Кудеславовой шее.

Выставив перед собой оружие, Мечник бесшумно и споро двинулся к бездвижной туше. В полдесятке шагов от медведя он замер, потом приступил ближе и осторожно ткнул железным острием свалявшийся бурый мех.

И вдруг Кудеслав как-то обмяк. Нагнувшись, он с натугой вытащил глубоко засевшую в медвежьем боку стрелу, повернулся и зашагал обратно, настороженно оглядываясь по сторонам.

Подошел (кобыла шарахнулась, косясь на стрелу, по самое оперение окрашенную дымящейся кровью).

Недобрым взглядом снизу вверх уперся в мокрое лицо с трудом удержавшегося в седле паренька.

– Я ж велел, чтоб духу твоего здесь… А ты?

Векша с трудом разлепил губы, но Кудеслав не стал дожидаться его оправданий.

– Еще раз ослушаешься, так отлуплю – до лета будешь спать на животе и есть стоя.

Коротко размахнувшись он воткнул рогатину тупым концом в землю ("А древко-то не тоненькое, и земля еще мерзлая", – мельком подумалось Векше), выдернул из-под сапог горсть прошлогодних листьев и принялся обтирать стрелу. Потом сказал:

– Коня моего поймай. Да живей шевелись: чай, еще не доехали, а Хорсов лик вот-вот спрячется.

Уже взобравшись на подведенного Векшей коня, Кудеслав пробурчал:

– И не думай, будто все этак вот просто сделалось. Не тот это медведь. Мелковатый трехлеток, тощий, квеленький; такому Белоконева сына не одолеть. А спина этого медведишки когтями располосована. Крепкими когтями, длинными – до того длинными, что я даже боюсь себе представить чудище, к которому эти самые когти приделаны.

* * *

Последние отсветы заката еще кровянили небо над лесными вершинами, когда Кудеслав и Векша добрались до волховского обиталища.

Подворье Белоконя стояло посреди расчищенной от подлеска узкой поляны – на дне той же лощины, в конце которой давние пращуры выстроили святилище Рода.

Почитаемый даже иноязыкими племенами волхв жил не больно-то широко. Приземистая изба (правда, крытая крепким тесом); две лепящиеся к ней пристройки (жилища обзаведшихся женами, но не отделившихся старшего и среднего сына); два скотьих хлевца; амбар, приподнявшийся над землей на шести столбах; и вокруг всего этого прозрачная жердяная ограда – не защита от леса, а препона для вечно норовящей разбрестись скотины. Велимирово подворье и то обширнее, хоть и стоит оно в градской тесноте. А уж про имения извергов и говорить нечего. Чернобай вон даром что общиной наказан – и многолюдье у него, и крыш на подворье за два десятка, и поляны он пашет да рожью засевает, и дойных коров завел… Да и Слепша со Жданом-Старым хоть и бедней Чернобая, но не намного. А у Белоконя четыре лошади (правда, хороши они, равных ни у кого нет), полдесятка свиней да три козы – вот и вся скотина. Конечно, извергов общинники не жалуют; Белоконя же чтут пуще родового старейшины. Только ежели судить по достатку, получается как-то странно: будто бы нелюбовь родовичей куда выгоднее почтения…

Первыми приехавших встретили псы. Четыре зверюги, размерами и видом почти не отличимые от волков, перескочили через изгородь и заметались под ногами злобно скалящихся лошадей. Впрочем, по усиленному верчению песьих хвостов было видно, что кудлатые сторожа узнали и Векшу, и частенько гостившего здесь Кудеслава. А лай – это для порядка и чтобы кормежку оправдать: вот, дескать, какая у хозяев надежная охрана – даже своих не вдруг пропускает.

Несмотря на шумный собачий переполох, обитатели подворья не спешили выходить из избы (хоть и скорбный умом понял бы, что псы лают по знакомым людям). От этой медлительности отчетливо веяло страхом. Безлюдье, тишина; избяные оконца плотно затворены ставнями… Чтоб Белоконевы боялись леса?! Если такое и бывало, то не на Кудеславовой памяти.

Спрыгнув с седла, Мечник отвалил створку ворот (на ней даже засова не было, на воротине этой, и к огороже она не крепилась – ее кое-как прислоняли изнутри). Коня Кудеслав покинул на Векшу, а сам, отпихивая назойливых псов ногами и древком рогатины, почти бегом кинулся к крыльцу. С каждым шагом, с каждым мигом длящегося безлюдья крепло на душе у Мечника плохое предчувствие: хороводься вокруг хоть десять людоедов да оборотней, при живом невредимом волхве его домочадцы врядли перепугались бы настолько, чтоб шагу не сделать навстречу сыну лучшего Белоконева друга.

Он уже тянулся к двери, когда та, наконец, отворилась с натужным скрипом и в подсвеченном лучиной проеме возникла тощая босоногая старуха в платке и рубахе до пят. Кудеслав от неожиданности даже попятился. Да, он знал, что после давней внезапной хвори правая половина лица старшей Белоконихи помертвела – знал, и уже почти привык к этой жуткой кривой усмешке. А все же вот так, когда вдруг и нос к носу… Да еще в сумерках…

На изгрызенной морщинами криворотой личине, будто бы из дубового корья вырезанной, жили только глаза – по-старчески бесцветные, слеповатые, они тем не менее частенько умудрялись высмотреть недоступное даже для зоркой молодости. И чувства в этих глазах было куда больше, чем в иных молодых.

– Спасибо Навьим да Радуницам-охранительницам, вовремя тебя привели, – тихонько вымолвила старуха, и по взгляду ее, да еще по тому, что забыла она поздравствоваться с гостем, Кудеслав понял: дела здесь вовсе плохие.

– Ты уж, поди, все знаешь про наши беды, – Белокониха Старая зыркнула поверх Кудеславова плеча на возившегося с лошадьми Векшу (так на обломившуюся занозу косятся – саднит, а не выцарапаешь). – А мы тут поизводились, гадая, приедешь ты до вечера, или нам всю ноченьку от страха трястись. Ведь почитай одни бабы на подворье остались: Гордей еле дышит, он нам теперь не оборонщик; Гудою и Мстишке отец запретил возвращаться потемну…

– А сам-то хозяин где? – нетерпеливо перебил ее Кудеслав.

Старшая Белоконева жена равнодушно пожала плечами:

– Кто его знает. Он еще с утречка по кровяному следу ушел – туда, где на Гордея с Волкогоном-захребетником медведь навалился. Хотел про Волкогонову долю дознаться (может, говорит, жив еще; может на дереве сидит – от Гордея-то ни слова толкового не добиться, как там все вышло). Еще вроде бы след самого людоеда ему надобно разыскать – ну, то дела охотницкие да волховские, не по моему бабьему разуму…

Она слабо махнула свободной от лучины рукой, добавила успокаивающе:

– Да ты брось об нем тревожиться, его боги любят.

Брось тревожиться – это только советовать легко. Но не кидаться же очертя голову в стремительно чернеющий лес, не аукать же! Этак вместо помощи накличешь беду. Остается ждать да надеяться: хранильник наверняка знает, что и ради чего затеял.

Старуха посторонилась, и Кудеслав шагнул через порог. Окунувшись в чадное избяное тепло, он вдруг с удивлением обнаружил, что Белокониха собирается запереть вход, не дожидаясь, пока Векша обиходит лошадей.

– А как же… – Мечник запнулся, разглядев в полусумраке злобный прищур старухиных глаз.

– В сарае перебудет, – процедила Белокониха. – Не велика птица!

– Птица-то, конечно… А все ж не по-людски как-то, – ошарашенно промямлил Кудеслав. – Хоть покормить бы мальца…

– Найдет. Знает, где приготовлено. Да ты не сомневайся: все равно это проклятье, на мою голову купленное, без хозяина в избу не ступит, хоть силком волоки.

Видя, что Кудеслав растерянно мнется у косяка, бессознательно мешая запереть дверь, старуха хмыкнула и выговорила вроде бы совершеннейшую бессмыслицу:

– И ты, стало быть… И тебя… Стало быть, и впрямь вы все одинаковы: что премудрейшие, что воины, что безрогие телята…

Мечник не стал домогаться объяснений. Он подумал только, что при муже-волхве собственный бабий разум мог в конце концов и поиссякнуть за ненадобностью.

А Белокониха, чуть ли не с жалостью глянув на Кудеслава, вдруг распахнула дверь и визгливо крикнула в наваливающуюся на двор темноту:

– Ты долго еще ковыряться будешь, хвороба?! Долго мне еще тебя ждать?!

– Не жди, – глухо ответили снаружи. – Я при лошадях буду.

Старая Белокониха так яростно хлопнула дверью, что чуть не ушибла еле успевшего отпрянуть Мечника. Глядя, как старуха возится с засовом да еще и подпирает дверную створку увесистым бревнышком, Кудеслав тихонько сказал:

– А если ночью людоед нагрянет? А если купленник удумает сбежать? Глуп ведь еще по малолетству… Не боишься?

– Не боюсь! – Белокониха выпрямилась и перевела дух. – Ты рогатину-то лучше вот здесь, у самых дверей поставь – боги-то милостивы, только как бы не понадобилась она тебе еще до рассвета!

* * *

Кудеслав знал, что эта ночь добром не минется (доставшиеся в наследство крохи отцовского дара мытарили душу плохим предчувствием), а потому лег, не раздеваясь – даже сапоги не снял и нож из-за голенища не вынул.

Многочисленное Белоконево семейство (четыре бабы да несчитаный табунок детей) угомонилось на диво быстро. Вроде всего миг-другой успел промелькнуть после того, как убраны были остатки торопливого ужина, а в избе и в пристроенных углах слышалось только многоголосое сопение да полухрап-полустоны изломанного медведем Гордея (жить-то будет мужик, но хромым и кривобоким останется навсегда).

А вот Кудеславу долгонько не удавалось заснуть. Вроде бы после прошлой бессонной ночи да маятного, на сборы и путь растраченного дня полагалось кануть в сон, едва прилегши; и вроде бы понимал Мечник, что нужно ему успеть отдохнуть, выспаться; и вроде бы прежде ему, Мечнику, всегда удавалось заставить себя делать именно нужное… Да, прежде всегда удавалось, а вот нынче – шиш.

Сперва отчего-то вспомнилось, как Белокониха назвала стайню сараем. Вот ведь… В своей речи не замечаешь, а с чужих уст сорвавшись, нет-нет да и резанет слух. «Сарай», «сараюшка», «сарайка»… Не так уж и часто забираются в здешние края хазары; не так уж и многие из родовичей видят-слышат их, даже оказываясь на большом торге; а словечки хазарские будто собственной волей настырно вплетаются в вятску́ю молвь. Видать, все новое, неприевшееся, цепляется к душе человеческой, как репей. А изначально, поди, и без хвастовства не обошлось. Я, мол, не только по родимому окрестью лапти истаптываю, я-де разных людей навидался – и давай иноязыкими словечками щеголять… И сам же щеголь, поди, не заметит, как новое приестся до неотличимости от того, что повелось с деда-прадеда… А ведь это, наверное, относится не только к чуждым словам. Так же, наверное, получается и с обычаями. Пойди нынче, докопайся, что у нас от самого Вяткова корня, что от соседей, хоть от той же мордвы, а что у мордвы от нас… Эх, да ну ее, заумь эту! Сейчас бы заснуть…

Что ж, выгнать заумь из головы удалось довольно легко. Но сон все не шел.

Вертелся, ворочался Кудеслав на застланных мехом полатях, и вертелись, ворочались в Кудеславовой голове однообразные тревожные мысли о волхве, который…

Который что?

Что, собственно, такого тревожного происходит?

Ну, где-то по ночной дебри-матушке бродит одинокий волхв Белоконь, и там же бродит охочее до людского мясца медведище. Ну и что? Отчего ты, Кудеслав Мечник, волнуешься? Отчего ты волнуешься именно за Белоконя? Да всего лишь оттого, что Белоконь тебе друг, а медведь – нет. На деле же, небось, ещё бы дюжую дюжину раз подумать, кому из этих двоих следует больше бояться ночной чащи, по которой бродит второй.

Даже ты, после отцовой смерти оставшийся чуть ли не единственным душевным свойственником Белоконя – даже ты пару-тройку раз пугался старого волхва. По-нешуточному пугался, как никого и ничего другого.

Наверно, Мечника всё же сморила вкрадчивая полудрёма, в которую так любит переливаться задумчивость усталого, изволновавшегося человека. Потому что слишком уж ярко припомнился Кудеславу один из тех случаев, когда…

…Это было незадолго до распри с мордвой. Мечник уже забыл, чего ради довелось ему тем летним ласковым предвечерьем бродить пешком в неблизких окрестностях Белоконева подворья. Выполнял ли тогда Кудеслав какое-то поручение Яромира или какую-то просьбу волхва – то не важно. Важно, что по пути он без малого споткнулся о мышкующую лисицу. Чащобная хитрованка была до полного самозабвения увлечена своим хищным делом, а потому не только подпустила человека на шаг-полтора, но и позволила несколько мгновений разглядывать себя с подобного, так сказать, расстояния.

Да уж, лисица оплошала изрядно, но Кудеслав-то не замедлил оплошать в дюжину крат сильней! Правильно всё-таки Велимир ворчит иногда о своём названном сыне, будто из того охотник, как из соловьиного хвоста – воротник. Мех беспечной лисы действительно был редкостного буровато-чёрного цвета, да только кто ж при здравом уме добывает пушнину летом?!

Заметив, наконец, в прямом смысле слова нависшую над нею опасность, чернобурка слепо кинулась прочь, влетела в непролазный колючий куст, затрепыхалась, как щука в неводе… Пока ошалелая зверина выбарахтывалась из цепких ветвей, Мечник успел по какому-то дурацкому наитию изготовить бывший при нём лук.

Бить лису острожалой стрелой значило по-глупому дырявить и без того никому не нужную дрянную летнюю шкуру. Однако же Кудеслав вспомнил об этом, лишь спуская тетиву.

В самый последний миг вознамерясь избежать затеянной дурости, Мечник испортил выстрел, но промахнуться всё-таки не сумел. Вышло так, что хуже и не придумаешь: стрела прошила улепётывающую чернобурку навылет, но лисица только прыти наддала от этого попадания.

Выругавшись нехорошо и длинно, Кудеслав отправился подбирать стрелу; потом, чуть ли не бороздя носом лесную подстилку, прошел с десяток шагов вдоль кровяного следа. Велимир, наверное, мигом бы понял, смертельно ли подранена бедолашная зверина, но железноголовый Урман лишь хмыкал досадливо да пожимал плечами. По его впечатлению, человек с этакой раной вряд ли бы дожил до темна. А лисица… Чем леший не шутит – может, она забьётся куда-нибудь в крепь, отлежится, очухается… Или всё-таки сдохнет, и вот тогда дурню-подстрельщику не миновать гнева Лисьего Деда. Получается, означенному дурню теперь лишь одно спасенье: выследить и добить. И съесть, что ли, хоть кусочек добычи – тогда смерть чернобурки обретёт какое-то подобие смысла. А иначе свою вину перед лисьим родом Мечнику не загладить.

Так что Кудеслав Урман на голом месте наделал себе изрядных хлопот. Тени длиннеют, Хорсов златой свет наливается пока ещё робкой червленью – предвестницей вызревающего заката… Удастся ли быстро догнать раненую тварь? А если не удастся, то как искать не шибко явственный след в сумерках, в ночной темноте? Придётся откладывать до утра, придётся и завтрашний день тратить на расхлёбывание мимолётной глупости… И при любом исходе нужно будет задобрить Лисьего Деда обильной требой да обещаньем (сторожких-то и боги устерегают!) впредь никогда не трогать его хвостатых родовичей…

…Цепочка кровяных капель вывела в какое-то вовсе незнакомое, неприятное место.

Боясь потерять след, Мечник безотрывно смотрел под ноги – и всё же его угораздило споткнуться о подвернувшуюся под эти самые ноги чёрную, словно бы окаменелую коряжину. С изрядным трудом удержавшись-таки от падения, он мимо воли чиркнул рассеянным взглядом окрест себя… и обомлел.

Здесь был пожар. Когда-то. Давным давно. Мелколесье выгорело начисто, а великанские полутораохватные дубы обуглились, потеряли ветви, кору, жизнь, но остались стоять чудовищными чёрными трупами.

Обычно лесные гарища стремительно зарастают травой, кустарником, сорными жердеподобными деревцами…

А здесь был только мох. Кудлатая бурозелёная хлябь топила подножия дубов-мертвецов, бурые лохмотья висли с культеподобных угольных сучьев… И надо всем этим – воспалённость болезненного заката…

Мечник мгновенно забыл и о подраненной чернобурке, и о мести Лисьего Деда. Он, Мечник, на какое-то время забыл даже о том, что кроме зрения у него есть ещё какие-то чувства. Впрочем, довольно скоро своему хозяину напомнил о себе слух.

Отмахиваясь от заунывного стонущего нытья, Кудеслав злобно помянул назойливую дрянь, лезущую в самые уши. Ну, хочется тебе человечьей крови – хряк с тобой, кусай уже да и проваливай, откуда прилетела. Нет же, зудит и зудит, паскуда…

Лишь убедившись, что отмахивания и брань одинаково бессильны против надоедливого заунывья, Мечник вдруг осознал: это не жужжание летучего кровососа. Это далёкий человеческий голос. Пение, что ли?

Миг-другой промешкав в тягостной нерешительности, Кудеслав вдруг сорвался с места и стремительно зашагал на звук – похоже, ради единственной цели скрыть от самого же себя, до чего ему, Кудеславу Мечнику, не хочется приближаться к неведомому то ли певцу, то ли нежить знает кому. Да уж, нежить… Очень может статься, что именно только нежить и знает, кто и зачем полупоёт, полувоет здесь, на обомшелом лесном пожарище.

Вскоре пение смолкло. Но идти наугад не пришлось: неведомый певец затеял какую-то судорожную возню, отчётливо слышимую даже на явно ещё изрядном расстоянии. Потом сквозь эти звуки пропоролось тонкое визгливое ржание.

А потом Мечник едва не повернул обратно.

Впереди, меж великанскими стоячими головешками замаячило трудно распознаваемое подобье насыпного вала – давнего, оплывшего… и, конечно же, обомшелого, как и всё в этом безрадостном месте. А близ него обнаружилось, наконец, недоубитое давним огнём дерево. Корявое, растущее вкось, оно словно бы рвалось встречь Кудеславу, призывно помахивая на ветру единственной скуднолиственной ветвью. Однако же на ветви этой были не только листья. Мечник ещё издали разглядел подвешенные на заплесневелых ремешках волчьи черепа, полуистлевшие клапти меха, глиняные фигурки, до полной невнятности искрошенные ветром…

Лесное святилище мерян – только этого не хватало! Кудеслав на своём веку многого понаслушался про мерянских богов, и теперь первой его мыслью было опасливое: "Съедят, пожалуй…"

Уже попятившись, Мечник вдруг снова остановился и размашисто хлопнул себя по лбу.

Дурень заполошный! Хоть бы ж подумал: с чего бы это мери взбрело обустраивать своё капище так близко (меньше, чем в четверти дня пешей ходьбы) от обиталища волхва-хранильника? Того самого волхва-хранильника, которого иноязыкие чащобные племена почитают ближней роднёю Лесного Деда. И боятся. Так уж не Белоконю ли предназначены дары Нарядного Дерева?!

И тут вдруг Кудеславу ясней ясного намекнули, что здешнее Нарядное Древо посещаемо не одною лишь мерью.

Совсем рядом, быть может, прямо по ту сторону придавленного мхами вала, кто-то заговорил – тягуче, напевно:

И вновь иззубренным ножом полоснуло Мечников слух тонкое судорожное ржание…

Так навсегда и осталось тайной для Кудеслава, что его заставило бесшумной тенью метнуться вперёд, приникнуть к насыпи и осторожно заглянуть за неё. И одного, первого же взгляда Мечнику хватило, чтобы подосадовать на своё любопытство. Потому, что увиденное явно нельзя было видеть случайному, стороннему человеку.

Насыпь не была насыпью.

Если изо всех сил швырнуть камнем в мокрую глину, получится этакая ямка-колдобинка, словно бы обнесённая валом расплескавшейся грязи. Но что и с какой ужасающей силой должно было грянуться в здешние леса, чтобы сама тугая шкура земли расплескалась по-жидкому? И чтобы получилось ямище, способное целиком уместить в себе градскую избу?

Дно ямины (не посредине – ближе к дальнему от Мечника склону) было надкопано, и из надкопа этого выпирала краснобурая, словно бы перемазанная сохлою кровью ноздреватая глыба. Крупная. Размером с голову взрослого, очень патлатого и очень напуганного мужика.

Давным-давно отец рассказывал Кудеславу про раскалённые железные камни, которые иногда вместо молний роняет с неба угрюмый бог Перун. Полураскопанная ржавая глыба – небесный камень? Не её ли паденье оборотило тутошнюю дубраву в толпу обугленных упокойников? И не этой ли глыбе посвящено Нарядное Дерево?

Наверное, всё так. И, наверное, мерянское святилище и в прямом, и в переносном смысле сбоку-припёку возле ямы-воронки. Потому что главное здешнее капище – внутри ямы. И оно не мерянское.

Как-то так получилось, что Мечник с единого взгляда в мельчайших подробностях рассмотрел всё, бывшее на дне ямы-воронки. Например, лежащие близ небесной глыбы могучий лук и длинную белую стрелу с железным наконечником… Вертикально вкопанное посредине ямы бревно – сосновое, облитое рыжей коростой загустевшей живицы; его вершину чей-то неумелый топор превратил в грубое изображенье задранной в небо головы то ли коня, то ли собаки, то ли боги знают чего ещё… К этому неуклюжему идолищу был очень ловко и очень безжалостно припутан чёрный, как жженное смольё, жеребёнок. Припутан стоя; так припутан, что мог шевелить только хвостом да ушами. Багрянеющий Хорсов лик висел ещё достаточно высоко – дно ямы полосовали длинные тени. И тень жеребёнка, насаженная на вертел тени бревна-идолища, упиралась концом вздёрнутой морды в ржавый бок небесного камня.

А над вывернутой жеребячьей шеей навис иззубренный каменный нож, рыжевато-серое кремнёвое лезвие. Остреный кремень…

Да, всё это Мечник успел рассмотреть с единого взгляда. Почему же он лишь с немалым трудом заставил себя увидеть то, что должно было бы сразу же ворваться в глаза? Верней, не "то", а "того". Того, в чьём кулаке тонула рукоять древнего жертвенного ножа. Того, чьё белоснежное одеяние резко выделялось среди затопивших воронку красноватости, бурости, ржи… Того, чей голос Кудеславу до́лжно было б узнать, едва заслышав тягучий припев-наговор…

Волхв-хранильник Родова капища. Ой, кажется, не одного-единого капища он хранильник…

Дёрнулся вниз кремневый нож, булькающим всхрапом оборвалось пронзительное пискливое ржание, в черноту жеребячьей тени ударила тугая журчливая струя…

Омытая кровью тень стремительно набухла ржавчиной, из чёрной превратилась в гнедую… От вороного жеребёнка – гнедая тень? Тень ли?! Оно уже обрело немыслимую для тени объёмность, это грязно-рыжее порождение мрака и крови; оно шевелилось, норовило отлепить себя от земли, приподняться…

А волхв Белоконь, выронив нож, метнулся к небесной глыбе, подхватил с земли стрелу и торопливо обмакнул её в мучительно оживающую полупрозрачную рыжую тушу.

Обмакнул, и тут же выдернул.

Стрела перестала быть чистой, её будто вымарали засохшей кровью.

И тут под Кудеславом хрустнула какая-то лесная дрянь. Откуда только взялась она в мягкой моховой подстилке?! Белоконь, конечно же, превосходно расслышал этот получившийся оглушительным хруст. По медвежьи взрыкнув: "Кто?!" – старый, но отнюдь не дряхлый волхв снова нагнулся… в этот раз за луком. Распрямившись, хранильник больше ничего не пробовал спрашивать, а молниеносно натянул да спустил тетиву, метнув оборжавевшую стрелу, куда глаза глядели: от Мечника чуть ли не в противоположную сторону.

Но стрела, люто взвыв, описала совершенно невозможную, немыслимую петлю и до половины вонзилась в землю на том самом месте, где лежал Кудеслав.

Только самого Кудеслава там уже не было.

В последний миг он успел отпрянуть, вскочить и опрометью броситься прочь. Прочь от яростной кровожадности друга-волхва, прочь от леденящего душу обряда, прочь от этой ржавой жути, летающей по собственному усмотрению! Прочь!

Хвала Навьим, Белоконь, кажется, так и не дознался, кто именно подглядывал за изготовленьем чародейской стрелы. Потому, что дознайся он… Мечник был уверен: в этом случае их с Белоконем дружбе настал бы конец. И самому ему, Мечнику – тоже.

* * *

Все-таки ночью пришлось разбирать запоры на входной двери да ломать сотворенные Белоконихой-Старой приговоры от Злых.

Как ни зыбка была сморившая Кудеслава дремота, первым подхватиться с полатей удалось все же не ему, а которой-то из Белоконих. Когда Мечник, на ходу застегивая пояс с мечом, выскочил в сени, обе хранильниковы жены были уже там: Старая светила масляным каганцом, Молодая (это которая пятый десяток доживает) поспешно отваливала засов.

Нет, бабы не лихое что-то почуяли и вовсе не хотелось им сразиться с людоедом. Причиной ночного переполоха был возвратившийся из леса хозяин подворья. Одним Навьим ведомо, как бабы догадались о его появлении. Волхв просто подошел к затворенному входу и остановился, дожидаясь чтоб отперли. Ждал он молчком да тишком и наверняка очень недолго.

Вроде бы Белоконихи, вскакивая, не успели нашуметь (а уж Кудеслав тем более), но сени мигом наполнились хранильниковыми невестками и их потомством. Гудоева Милонега даже с младенцем приволоклась. В тесноте несмышленыша придавили, и третий Белоконев внук (внучек-то хранильниковых счесть не хватит пальцев на руках и ногах, а внуков лишь три – старшему еще восьми нет) зашелся надрывным плачем. Белокониха Старая замахала руками на сынову бабу, и та выметнулась в избяные потемки – успокаивать да баюкать. Но и без нее в сенях шагу нельзя было ступить.

Прижатый к стене жаркими, влажными со сна девичьими телами, Кудеслав только и смог, что взглядом перекинуться со старым волхвом: тут, мол, я, приехал, ждать не заставил. Белоконь улыбнулся ему, кивнул; потом стремительным цепким взглядом окинул встречающих.

Боги ведают, сколько лет успел прожить Белоконь. На памяти Кудеслава он всегда был таким, как в ту ночь. Рослый, костистый; лик морщинист, но на диво подвижен; седая стриженая борода – по грудь, заплетенные косами усы – по пояс; глаза – что угли в очаге: черным черны, однако же нет-нет, да и полыхнут стремительным жарким светом… Даже в лютейшие морозы он не искал иного покрова для головы, кроме длинной гривы чуть вьющихся белоснежных волос. И одевался он всегда только в белое, так что нынешний горностаевый полушубок (за такой даже у ближних соседей можно взять хоть редкостного персидского жеребца вместе с украшенной самоцветными каменьями сбруей) надет не ради бахвальства достатком – зажиточные бахвалы не носят лыковые лапти да грубую, хоть и выбеленную холстину.

Да, сколько лет успел прожить Белоконь, ведают одни только боги. Наверняка более семи десятков, а на сколько более? Кудеслав как-то спрашивал, но волхв отшутился – так, дескать, долго живу, что уж и счет годам потерял. Может, и слукавил старик, а может и нет. Верно лишь то, что он в мельчайших подробностях помнит дела старины, которые даже столетний глава кузнецов Зван еле-еле способен оживить в памяти по своему тогдашнему малолетству. А еще верно то, что понадобься, к примеру, Кудеславу опора для ходьбы, которая бы при случае и вместо оружия годилась, так Мечник бы себе по силам своим сделал посох легче того, без которого Белоконь шагу ступить не хочет.

– Ну, встретили, потешили старика, – благодушно прогудел волхв, оглядывая лица, еле высвеченные огоньком каганца. – Ступайте-ка теперь спать: день будет труден да хлопотен.

Хранильникова родня, толкаясь и перешептываясь, полезла из сеней. Кудеслав против воли замешкался – пристало ли ему толкаться на равных с бабами, девками да детьми?! Кстати сказать, некоторые Белоконевы внучки (иные отцы таких уже год-другой назад спихнули бы замуж, чтоб не переводить понапрасну корма), укладываясь в жаркой избе да на теплых мехах, сочли излишним обременяться одеждой – толкотня с ними оказалась бы чрезмерным испытанием для здорового неженатого мужика.

Так что по всяким-разным соображениям Мечник решил убраться из сеней последним, а потому невольно услыхал разговор Белоконя со старшей женой.

– Встретили, да не все, – тихим, будто заледеневшим голосом сказал волхв, пристально вглядываясь в криворотую морщинистую личину. – Где Векша?!

– Я звала, кормилец, чем хошь поклянусь, – торопливо забормотала старуха. – Вон и Кудеслав свидетель: звала-звала, а он-н…

– Цыть! – Белоконь как-то странно зыркнул на Мечника (испугался, что ли?!) и вновь оборотился к жене:

– Помнишь, что я вам всем велел?

Та истово закивала:

– Помню, кормилец, помню! Я же и говорю: звала-звала, и этак, и так – не идет!

Она тоже коротко оглянулась на Кудеслава, но ее-то испуг был понятен: а вдруг выдаст Мечник, вдруг расскажет, как она звала "этак и так"? Ладно уж, не расскажет.

А старуха продолжала бормотать, как-то снизу заглядывая мужу в лицо (хоть были они почитай что одного роста):

– Да ты брось тревожиться: в стайне двери да стены крепкие; сено там, оленью шкуру я отнесла, варева мясного целый горшок… Сытно, мягко да безопасно – чего ж еще-то?

– Безопасно? – прищурился волхв. – Ой ли! Стены низки, кровля травяная – нешто не вломиться медведю? Гляди, старая: случится беда – не прощу. Себя не прощу, а тебя и подавно…

Волхв смотрел только на Старую, и слова его предназначались только ей, но против воли слышавшему их Кудеславу захотелось немедленно провалиться сквозь земляной пол. Хоть он вроде бы тут и ни причем. Да, Мечник почти что с первого взгляда на Белоконева купленника догадался: хранильник почему-то души не чает в этом мальце. Да, любому ясно: в избе Векше было бы куда безопаснее. Так что с того? Кудеслав волхву люб, но не настолько же, чтобы у его очага распоряжаться! Не силком же было Векшу в избу волочь! Не драться же было со старухой, не рогатиной же отгонять ее от запоров!

Сени опустели. Выскользнула уже и Белокониха-Молодая – пряча глаза, прикрывая ладонями горящие щеки. Тоже, небось, сквозь землю провалиться не прочь, хоть любому (и в первую голову ей самой) ясно, что уж ее-то вины тут ни капельки: кто, кроме самого хозяина, на этом подворье посмеет перечить Старой?!

Ай да хранильник! Если даже заведомо безвинные места себе не находят, слыша для чужих ушей предназначенные упреки волхва, то каково же сейчас старухе?!

Мечник все стоял, прислонившись к стене, хоть выход уже освободился. Белоконь снова глянул в его сторону (на этот раз по-обычному, доброжелательно); потом буркнул жене:

– Ладно, ступай спать. Плошку только оставь.

Старуха канула в чуть подсвеченный тлеющим очагом избяной полумрак. Кудеслав прикрыл за нею дверь, обернулся к волхву:

– За бабьим мельтешеньем и поздравствоваться забыли… Долгих лет тебе!

– И тебе, – хранильник приступил ближе, кончиками пальцев тронул его плечо. – Благодарствую за спешность приезда… Впрочем, иного от тебя и не ждал.

Кудеслав огладил бородку, откашлялся. Потом сказал:

– Я, коли дозволишь, поброжу до светла по двору. Что-то муторно на душе – вроде как этой ночью худое должно случиться.

– И у меня душа мутится, – помрачнел волхв. – Одевайся-ка да выйдем, поговорим там, снаружи – чтоб ненароком баб не перепугать.

Снаружи не осталось ни следа от вечерней туманной сырости. Небо очистилось от туч и сияло несметным множеством ясных холодных звезд. Земля затвердела. Кудеслав рассеянно ткнул под ноги острием рогатины и услышал, как железо с отчетливым хрустом воткнулось в тонкий новорожденный ледок. Брался мороз.

– Я дорогой медведя убил, – Мечник оглянулся на Белоконя, притворяющего за ним избяную дверь. – Хилый оказался да малый, другим медведем пораненный. Думаю, людоед его из берлоги выгнал. И еще думаю, что людоед ваш пришлый. Медведи стадами по лесу не шастают.

Белоконь подошел и стал рядом. Каганец он задул и несколько мгновений внимательно следил, как на конце остывающего фитиля умирает красная точка – последнее дыхание только что погубленного огня. Потом пальцы хранильника внезапно разжались, и глиняная посудинка со стуком упала наземь.

– Пришлый, пришлый, – Белоконев голос был тих, но внятен. – Его, верно, ледоходом принесло. Гордей только то и сказал, будто увечный он, но увечья зажившие, давние. Вроде как носа у него нет. И передняя левая лапа порчена – без когтей (это я по следам разобрал). А еще и по следам, и по Гордеевым ранам выходит, что не дыбится он, когда нападает. Так и прет на четырех – кабаном.

– Хуже не бывает… – Кудеслав сгреб бородку в кулак.

Хранильник кивнул:

– Не бывает.

Они, не сговариваясь, медленно двинулись вдоль избяной стены – без цели, просто чтоб не стоять на месте. Прямо перед ними внезапно и бесшумно возникла тень одного из сторожевых псов. Потершись о ногу волхва, пес выклянчил короткую ласку хозяйских пальцев и сгинул. Несколько мгновений волхв глядел ему вслед, затем снова побрел боги знают куда, раздраженно стуча посохом по мерзлой земле. Кудеслав отправился следом.

Помолчав, хранильник заговорил опять:

– Вот что еще помни: он бросается прямиком на врага, но в самый последний миг шарахается влево, как бы пугается вдруг. И сходу бьет правой лапой.

Снова помолчали. И опять волхв, будто угадав, что Мечник собирается о чем-то спросить, поторопился заговорить первым:

– Он ведет себя скорей как человек. Нюхом обижен, да лапа одна увечна – оттого и повадки у него не звериные. Потому-то я и просил у Яромира тебя, вместо чтоб кого из охотников кликнуть. У самого опытного медвежатника против такого выйдет то же, что у Гордея вышло. Тут воин надобен.

Белоконь почти слово в слово повторил утренние Кудеславовы рассуждения, и Мечник про себя порадовался собственной догадливости. А старик продолжал:

– В окрестных местах только двое способны с ним совладать: ты да я. Был бы он не простой медведь, а и впрямь оборотень, как мне сперва померещилось из-за его человечьей повадки, то я бы сам… Но вот нынче ходил, глядел следы – все-таки зверь он. Увечный, неправильный, но душа в нем звериная. А погубить своими руками медведя я не могу. Именно этого – никак не могу. Боги не велят, я уж спрашивал. Сына он мне поломал, изувечил – а не добил же, выпустил-таки живым из леса. Чем-то прогневил я богов, вот и карают. Сам убью – осерчают пуще прежнего, сынову жизнь заберут. А может, и не только его… Ну, ты уж выходи, будет хорониться-то!

Ошарашенному Кудеславу изрядного труда стоило понять, что последняя фраза предназначена не для него и не для людоеда.

– Выходи-выходи! – Белоконь чуть повысил голос. – Знаю же, что подслушиваешь!

За разговором волхв и Мечник успели подойти к стене хлевца, в котором стояли хранильниковы лошади. Обманчивый звездный свет увеличил приземистое строение, оборотив его в огромную глыбу непроницаемой черноты. И внезапно отлепившаяся от этой глыбы человеческая фигура сперва тоже показалась великанской. Однако подступив да остановившись шагах в трех от хранильника и Кудеслава, фигура превратилась в фигурку и произнесла хрипловатым знакомым голосом:

– Ну?

– Я те понукаю! – хмуро сказал волхв. – Ты чего вылез? Жизнь не мила?

– А чего в ней милого-то? – так же хмуро осведомился Векша.

– Еще и дерзит старику! – Белоконь возмущенно пристукнул посохом и глянул на Кудеслава, будто сочувствия от него ожидал.

Кудеслав торопливо изобразил на лице сочувствие, а через миг спохватился, что старания его большей частью пропали напрасно: при этаком свете лицо разглядеть легко, но, к примеру, дружеская улыбка может показаться хоть злобным оскалом, хоть гадливой гримасой.

– Душно там, – вдруг сказал Векша, глядя в сторону. – Смрадно. Тесно. Спать хочется, а какой может быть сон, если мне лошадь чуть на голову не наступила?!

– Ну так иди спать в избу, – как-то слишком уж миролюбиво сказал Белоконь.

Мальчишка удостоил его коротким взглядом исподлобья и вновь отвернулся:

– Не пойду.

– Пойдешь-пойдешь! – волхв снова пристукнул посохом. – Для начала сходи принеси огниво мое – я где-то в сенях выронил.

– В сенях темно. Как же я впотьмах искать стану?

– А ты в избу зайди, вздуй очаг да подожги от него лучину, – терпеливо объяснил Белоконь.

– Все равно не пойду. Там эта…

Кудеслав тихонько отошел подальше от спорщиков. Однако же спорщики были хороши – старец невесть какой древности и голоусый пащенок! Кто другой на месте Белоконя первую же мальчишечью дерзость оборвал бы затрещиной. Да и сам Белоконь, будь на месте Векши хоть даже Гордей (родной сын, почти старик), наверняка не стерпел бы ни единого возраженья. А тут…

Векша все-таки отправился в избу – медленно, оглядываясь на каждом шагу и (Мечник готов был поклясться в этом) тихонько поминая старого волхва нехорошими словечками. А волхв молча глядел ему вслед. Кажется, старик улыбался – во всяком случае это явно не было ни злобным оскалом, ни брезгливой гримасой.

Когда мальчишка сгинул в черном зеве избяной двери, хранильник обернулся к Кудеславу и подманил его пальцем. Да, старик улыбался. Хорошо улыбался, по-доброму. А Мечник не удивился бы, увидав на его лице другую улыбку, которая куда страшней гримас да оскалов.

– Ишь, норов-то! – сказал волхв. – Ну да ничего, пообвыкнет – утихомирится.

– Зачем тебе огниво? – спросил Кудеслав (просто так спросил, чтоб не молчать).

Белоконь еле слышно рассмеялся:

– Огниво? Огниво мне не нужно, потому что вот где оно, – старик похлопал по висящему на поясе кожаному мешочку. – Ничего, пускай ищет… Небось, удивляешься моей терпеливости к купленному мальцу? – спросил он внезапно.

Мечник только плечами пожал: мое ли, мол, это дело?

– Надобен он мне, – волхв посуровел. – Силу чую в нем ведовскую. Мои сыны такой не имеют… Нет, иначе. Имели, да порастеряли почти без остатка. Разучились они слышать неслышимое, и говорить с невидимыми не могут. И не смогут, потому что охоты мочь не имеют. Они, живя под моей рукой, сами того не понимая, пуще всего мечтают хоть в чем-нибудь превзойти меня. А чтобы превзойти меня в волховании, надобно прожить век не менее моего, да так прожить, как я свой прожил… Вот и ищут они для себя другого. Мне замена надобна, продолжатель, которому бы святилище после себя доверить. Подворье-то есть кому передать – лучше Гордея хозяйство никто не управит, а вот храненье святыни… И внуки не в меня – в них удаются. Вот если бы ты…

Кудеслав вздохнул и отвел глаза. Не однажды затевал с ним Белоконь подобные разговоры; не однажды предлагал угол в своей избе. Всякий раз, как дозревала до замужества очередная Белоконева внучка, волхв соблазнял Мечника возможностью породниться – и всякий раз это бывало тщетно. Спасибо, что старик хоть прощал отказы. Впрочем, иного ожидать было бы странно – волхву-то как никому другому должны быть понятны причины упорного Кудеславова нежелания уйти из отцовой избы (хоть чьей она нынче ни называйся, а очаг-то родительский!) и взять за себя девушку из семьи хранильника.

А вот Кудеслав все же не понял причины странного отношения волхва к своему купленнику. Верней сказать – не поверил объяснению старика. Будто бы тот неглавное приоткрыл, а о главном решил умолчать. Что ж, его дело и его воля – мог бы вообще об этом не заговаривать.

Скрипнула избяная дверь, прохрустели по молодому ледку хазарские сапоги, и Векша, подойдя вплотную к волхву, ткнул ему в руку огниво.

– Твоего не наш… – малец поперхнулся внезапным коротким кашлем, вытер ладонью губы. – Не нашел, говорю, твоего-то. А это лежало близ очага.

Хранильник, хмыкнув, взял принесенное, и вдруг рявкнул страшным голосом (аж псы отозвались всполошенным тявканьем):

– Последний раз говорю: ступай в избу!

Вздрогнувший от неожиданности малец только отчаянно замотал головой вместо ответа.

– Ишь ты, упрямец какой! – Белоконев голос опять стал прежним – тихим и дружелюбно насмешливым. – Ладно уж, сторожите вместе, ежели Мечниксогласится этакого неслуха терпеть рядом с собой. Толку, правда, с тебя, что с дрозда удою…

Волхв шагнул было к избе, но передумал, вернулся, заговорил опять:

– Волкогонова тела я не нашел. Медведь поначалу его отволок недалече от того места, где задрал, а недоеденное прикопал под прелые листья. Только сейчас там пусто. Сам людоед к добыче больше не подходил – волки да хищная мелкота растащили-догрызли. Так что людоед нынче к утру будет голоден и зол на весь свет.

Белоконь запнулся на миг, придвинулся ближе к Кудеславу:

– Ты попригляди за неслухом, не дай случиться худому! А ты, – это уже Векше, – все, что Мечник прикажет, чтоб без споров, мигом!.. Уразумел? И про то, что я велел, тоже помни! Слышишь меня?!

Он дождался хмурого Векшиного кивка, буркнул: "Ну, то-то!" и вдруг тихонько квакнул по-жабьи.

Пошутить, что ли, вздумалось старику напоследок? Может, и так. Только даже стоявший от Векши в двух-трех шагах Кудеслав отчетливо услыхал, как при этой шутке дробно застучали зубы купленного мальца.

3

Звезды на востоке начали блекнуть – исподволь, еле заметно для глаз к глотке ночи крался осторожный рассвет. Самая тяжкая пора для сторожи; самая опасная пора, если ждешь нападения врага-человека. А волхв говорил, будто людоед ведет себя почти что по-человечьи…

Пробродив всю ночь вокруг огорожи, Кудеслав разрешил себе наконец миг-другой отдохнуть и уселся прямо на землю, привалившись к стене скотьей сараюшки. Векша, таскавшийся за Мечником как привязанный, устроился рядом.

С тех пор, как хлопнула за ушедшим Белоконем избяная дверь, доброхотные сторожа не перемолвились ни единым словом. А тут малец вдруг тихонько заговорил:

– Дозволишь спросить?

– Чего тебе? – досадливо покосился в его сторону Кудеслав.

– У тебя жена есть?

– Нет, – Мечник скрипнул зубами и отвернулся.

Вот ведь избаловал Белоконь щенка! Самое время сейчас любопытство тешить!

Кудеслав чувствовал, что тело будто собственной волей норовит умоститься поудобней, что веки наливаются вкрадчивой, соблазнительной тяжестью (все-таки вторая подряд бессонная ночь)… Сейчас бы самое время встряхнуться, слушать в четыре уха да следить во всю силу глаз за непроглядной чернотой близкой опушки… А пащенку, видите ли, засвербило именно теперь пристать с расспросами! И ведь не унимается же!

– А почему ты до сих пор не женат? Если по неспособности…

Все-таки ни ловкостью, ни вниманием боги не обделили Векшу. Малец успел отшатнуться, и Мечников кулак лишь безвредно мелькнул возле его лица. Вскочить на ноги да отбежать, вывернувшись из-под второго удара, парнишка тоже успел.

Уже с безопасного (как ему показалось) расстояния Векша торопливо заговорил:

– Погоди бросаться, я ж не в обиду тебе! Я ж помочь… А то вон эта коряга старая говорит, будто ты четырежды отказывался от Белоконевых внучек. Я бы…

Нет, вовсе зря мальцу показалось безопасным расстояние в десяток шагов. Кудеслав не удосужился играть в догонялки с наглым пащенком; он даже не удосужился встать, а просто-напросто схватил прислоненную к стене рогатину. Метать пришлось левой рукой и почти без взмаха (сидя под стеной не больно-то размахнешься), но бросок получился из тех, от которых даже опытные воины уворачиваются с немалым трудом. Векша воином не был; тупой конец древка угодил ему точнехонько под грудь. Мальчишка сложился пополам и рухнул на землю.

Несколько мгновений Кудеслав мрачно следил, как он корчится, не в силах ни разогнуться, ни вдохнуть полной грудью. Мечник уже сожалел о сделанном. Конечно, нужно было проучить наглеца, но урок получился слишком жестоким. Как теперь Белоконю в глаза смотреть, если окажется, что изувечил-таки мальчишку?

– Ду… Дурень… Зверина… Дурень… – к Векше постепенно возвращалась способность дышать; он не говорил, а давился мучительными всхлипами. – Помочь же могу… а… а ты… Дурень, зверина ты! Я наузное плетение знаю… Могу оберег… от хворей, от мужской слабости… А ты… ты… ты…

Он заплакал. Громко, по-детски, взахлеб. Кудеслав подошел, нагнулся, попробовал приподнять, но Векша зло вывернулся из его рук.

Через несколько мгновений мальчишка забарахтался и сел. Он все еще не мог оторвать ладони от ушибленного места, и дышал трудно, но по всему было видно, что дело обошлось без серьезного увечия.

На склонившегося к нему обидчика Векша даже не покосился – упорно смотрел в сторону, как при давешнем препирательстве с волхвом.

– Сам ты дурень, – тихонько сказал Кудеслав, коснувшись Векшиного плеча (тот стряхнул его руку и отодвинулся). – Да если бы можно было помочь волхованием, нешто Белоконь мне не помог бы? Ну, хватит кукситься. Ты и сам-то хорош: едва успел увидать человека, а уже набиваешься помогать в этаком деле; вгрызаешься в душу… Да еще и слово к слову привязать не умеешь, чтоб сразу было понятно, чего тебе надобно. А от ударов моих ты хорошо уклонялся. Из тебя добрый воин получится, это уж ты мне верь. Только плакать воину никак нельзя, слышишь? И охотнику тоже нельзя; и настоящего ремесла без терпения не бывает…

– Я не от боли. – Векша мрачно шмыгнул носом. – Я от обиды.

Мечник усмехнулся:

– А от обиды и вовсе не к чему. От обиды встал бы да засветил в ответ – чтоб до хруста, чтоб зубы из ушей брызнули!

Парнишка недоверчиво скосил на Кудеслава заплаканные глаза:

– Тебе засветишь! – Векша судорожно всхлипнул и утер лицо рукавом. – Ишь, вымахал… Облом стоеросовый…

Кудеслав и прежде не больно-то расчитывал на Векшу; теперь же малец стал просто-напросто помехой. Понимая, что нужно как можно скорее успокоить его (иначе за всхлипами да постаныванием не только крадущегося людоеда – наскок конной дружины не успеешь расслышать), Мечник заговорил – спокойно, раздумчиво, будто бы между неосторожным вопросом и вот этим ответом ничего особого не случилось:

– А жены у меня нет потому, что не судилось встретить такую… Ну, по сердцу в общем. Да и куда я ее приведу, жену-то? В занавешенный угол? Что же до Белоконевых внучек… Попроси волхв – любую бы взял, по сердцу там или нет; хромую и косую взял бы ради него, вот только… Давно, еще в скандийской земле, ворожея одна мне напророчила: быть тебе убиенным люто, ежели возьмешь за себя родню самого близкого твоего друга-приятеля. И ему (другу то есть) от такого выпадет много зла. Это прорицание верней верного. Моему побратиму-урману та же старуха предрекла: "Хочешь живым быть – назавтра хмельного в рот не бери". А он не послушал. "Это я, – сказал, – ежели не опохмелюсь, так уж точно помру".

– И что? – Векша глядел на примолкшего Мечника, распахнув рот; глаза мальца сделались каждый с добрую плошку.

– А ничего, – Кудеслав отвернулся, встал. – Сбылось прорицание. День пройти не успел, как сбылось.

Мечник нагнулся за рогатиной, постоял миг-другой, и, не оглядываясь, двинулся к огороже. Он слышал, как постанывает да ойкает поднимающийся на ноги Векша, но обижать мальца помощью не стал. Понадобится, так, небось, сам попросит. Или не попросит. Гордости у него через край, да глуп еще, но, похоже, будет толк из мальчишки. И вот ведь как выходит – на роду ему, что ли, написано получать побои древком рогатины? Второй раз уже, и опять глупей глупого…

– Я о скандийском прорицании долго Белоконю не говорил, – Кудеслав решил рассказать все до конца, опасаясь, что иначе Векша вновь полезет выспрашивать. – Неловко было сознаться, будто приятелем его почитаю: он же меня боги знают на сколько старше… Отнекивался тем, что жену вести некуда, а от родительского очага отрываться душа не лежит. Только когда Белоконь четвертую свою мне предложил, пришлось открыться. Поверил старик, понял, обиду не затаил…

Мечник подошел к ограде и замер, опершись на рогатину. Векша (кажется, ему наконец удалось подняться) выговорил, тяжко дыша:

– Про наузное плетение – это правда. Ежели в чем надобность будет, так ты только скажи.

Кудеслав молча кивнул. Если парнишка впрямь наузник, то понятна его немаленькая цена. Наузное уменье считается наравне с мастерством кузнеца-оружейника; и с кузнечным же делом наравне считается оно занятием ведовским. Каждый узел имеет скрытое волховское свойство, а потому любая вещь, сплетенная наузником (даже если это не амулет, а бабий убор или конская сбруя), может принести хозяину немалую пользу. Или немалый вред.

Даже Мечнику, изрядно постранствовавшему по чужим землям, довелось увидеть лишь пять или шесть вещей, хитроумно сплетенных из цветных шнуров, ремешков или оловянной проволоки. И цена этим вещам была куда выше, чем таким же, сделанным по-обычному, пускай хоть из самой тонкой кожи или даже из шитого персидским бисером шелка…

Ни разговоры, ни раздумья не мешали Кудеславу следить за тем, что творилось вокруг. Он успевал замечать почти невидимые тени слоняющихся по двору сторожевых псов; слышал разморенное всхрапывание спящей скотины, вкрадчивые похрустывания и шорохи ночного леса…

Векше показалось даже, что Кудеслав вздрогнул и напрягся за крохотный осколочек мига ДО того, как со стороны ближней опушки донесся резкий щелчок треснувшей ветки. Подобное слышалось оттуда и раньше – иногда даже громче – но именно в этом звуке было нечто, насторожившее Мечника. И не только его. Все четыре пса, мгновенно оказавшись рядом с Кудеславом, словно приклеились взглядами к непроглядной стене лесной черноты.

Легкий ветер, с полуночи тянувший вдоль лощины, утомился и стих. Бесполезным сделалось собачье чутье – таким же бесполезным, как и людское зрение. И людям, и псам обманчиво светлая ночь оставила только слух.

Но тишину пока нарушало лишь трудное Векшино дыхание да еле слышимое ворчанье собак. Лес будто вымер после странного треска, и скотьи сараи словно бы вмиг опустели – это-то и подсказывало Мечнику, что правильно он решил не спать в эту ночь.

Второго щелчка Кудеслав почти не расслышал. С оглушительным лаем псы разом перемахнули через огорожу и кинулись к лесу. Мечник пытался воротить их окриками, но куда там! Разве что одного Белоконя они бы послушались, да и то…

Хмелеющие от своей глупой отваги псы провалились в лесную темень, и та мгновенно вскипела злым шумом смертного боя. Многолапый топот по мерзлым прошлогодним листьям, треск, рык, свирепое взлаивание… И только однажды все это подмял хриплый тягучий рев, от которого зашевелились волосы на Векшиной голове. А потом шум звериной схватки прорезался истошным визгом – еще раз, снова – и на лес обрушилась тишина.

Дурную, ох и дурную же службу сослужило охранным псам хозяйское умение жить в мире с чащобой-матушкой! Будь у них не то что привычка к охоте на крупного зверя, а хоть вполовину меньше отваги – куда как тяжелее пришлось бы людоеду. Но что толку жалеть о том, что могло бы быть?!

Кудеслав торопливо стряхнул рукавицы и попятился от огорожи. Коротко оглянулся на Векшу:

– Сможешь на избяную кровлю залезть?

– Д-да…

– Тогда быстро! И чтоб не как давеча в лесу. Ослушаешься – не медведь задавит, так я до смерти запорю!

Векшины сапоги часто протопали через двор, и Мечник мгновенно забыл о Белоконевом купленнике. Лес молчал; между опушкой и огорожей не виделось ни малейшего шевеления, но ясно было, что людоед вряд ли удовлетворится собачатиной.

Медленно отступив на середину двора, Кудеслав замер: лицом к опушке, спиною к узкому проходу между стенами избы и скотьей сараюшки (изба по левую руку, сарай – по правую). Нет, Мечник не тешил себя надеждой, что людоед сунется прямехонько на него. После того, как умно медведь выманил на себя псов, рассчитывать на его оплошку мог бы только пустоголовый. Но вот показаться людоеду пустоголовым – это была бы удача.

Держа рогатину в опущенной левой руке, Кудеслав неторопливо потащил из ножен меч. Он не сомневался, что медведь уже возле огорожи (может быть, даже по эту ее сторону) и что при своем увечии да немалой тяжести жадная до человечьего мяса зверюга не станет и пытаться достать угнездившегося на кровле Векшу.

Заржали, забились в сарае лошади. Через несколько мгновений вроде бы что-то царапнуло бревенчатую стену – не разобрать, сарая или избы, но звук донесся из прохода меж ними.

– Видишь его? – негромко и нарочито спокойно спросил Кудеслав.

– Н-нет, – донеслось с кровли. – Вроде где-то под…

– Цыц!

Снова заполошное конское топотание, снова царапающий звук в проходе. Не поверил, значит, людоед, будто Кудеслав ждет его от опушки. Стало быть, пустоголовым не посчитал – посчитал полудурком. Шумнул, привлек внимание к этой щели между двумя стенами, а сам обойдет избу (наверняка не сараюшку – зачем ему лишний раз выдавать себя лошадиной тревогой?!)… Обойдет, значит, избу, хоронясь от Векши под нависающими закраинами тесовин, выждет и нападет со спины. Хитер… Ой, гляди, медведюшка, как бы тебе самого себя не перехитрить!

С нарочитой поспешностью Кудеслав оборотился к проходу. Присогнув левую руку, он вздернул жало рогатины, обозначая готовность принять на него звериный наскок, шагнул было вперед… и вдруг резко обернулся к тому углу избы, из-за которого ждал опасности.

В первый миг ему показалось, что изба рушится. Словно бы распираемый изнутри неведомой силой, дальний угол ее выпятился наружу черным уступом-горбом, и уступ этот все рос, все распухал бесшумно и жутко…

Нет, крепко связанный вперехлест стык избяных стен конечно же был целехонек. Выпершая не из, а из-за него чернота замерла на мгновение, сверкнула искрами несообразно маленьких, близко посаженных глаз…

Кудеслав не шевелясь ждал медвежьего выбора: попятиться ли, продолжить игру в смертные прятки, напасть ли сразу – на то сейчас воля людоеда.

Промедлив лишь миг, медведь все так же бесшумно отлепился от стены, выскользнул из-под нависающей кровли и без малейшего видимого усилия вскинулся на дыбы.

Да, уж куда там давешнему заморенному трехлетку! Приступи людоед вплотную, голова его оказалась бы пяди на четыре – а то и на шесть – выше головы Мечника (которого, кстати сказать, боги отнюдь не обидели ростом).

С крыши донесся сдавленный вскрик. "Наконец-то заметил…" Раздражение Кудеслава было мимолетным: Векша покуда в безопасности и слишком напуган, чтобы пытаться что-то сделать (а, значит, не сможет помешать) – ну и нечего о нем помнить.

Медведь не двигался с места, только как-то чересчур суетливо для этакой грозной туши вертел головой, настороженно озираясь. Миг-другой его повернутая в сторону морда довольно отчетливо виделась на фоне бледнеющего неба, и Кудеслав успел заметить, что нос людоеда не то обрублен, не то словно бы сплющен тяжким встречным ударом. И в медвежьих глазах, время от времени вспыхивающих краснотой, тоже мерещилась еле уловимая странность – левый казался не то тускей, не то меньше правого. Нюха лишен, да еще кривоват – вот и вертит головой, будто птенец-недоперок… однако не хватит ли гляделками баловаться?!

Кудеслав внезапно почувствовал, что медведь вот-вот уйдет, так и не решившись напасть. Повадка вскинувшегося на дыбы зверя действительно была почти человечьей, понятной и предсказуемой. Людоед сознавал свою ущербность; лживое звездное сияние обманывало его так же, как и человека. Похоже, Белоконь ошибся: голод еще не настолько истерзал медвежье нутро, чтобы пересилить осторожность увечного зверя.

Уйдет…

В тот самый миг, когда эта уверенность окончательно овладела Мечником, людоед рухнул на все четыре и молчком ринулся к стоящему перед ним человеку.

Всего-то и нужно было чудищу пробежать два десятка шагов прежде, чем враг опомнится. Но и человеку нужно было успеть немногое.

Выронив рогатину, Кудеслав обеими ладонями обхватил рукоять меча, и, сгорбившись, почти коснулся острием клинка земли у правой ноги.

Дальше все было точно как рассказывал волхв. За пару шагов от неподвижного врага медведь прянул в сторону. Перед глазами Мечника промелькнула отвратительная звериная морда (такого, наверное, и в похмельном сне не увидишь: вся левая половина – сплошное месиво шрамов, рубцов и наростов); смрадный выдох обжег лицо; отсвет бешеных медвежьих глаз слился в стремительную полоску багрового пламени… И Кудеслав, припав на колено, ударил клинком влево и вверх – навстречу заслонившей полмира стремительной когтистой лапе.

Отдавшийся свирепой вспышкой боли в запястьях удар был так силен, что едва не вышиб меч из Кудеславовых рук. По лицу хлестнули горячие соленые брызги; уши вымучил пронзительный вой; тяжкий толчок в плечо сшиб Мечника на спину…

Перекатиться, вскочить, вновь вскинуть клинок – дело одного мига.

Но рубить уже было некого.

Рыдая совершенно по-человечьи, людоед убегал – на задних лапах, снова-таки как человек. От его передней правой осталась лишь короткая, хлещущая кровью культя; остальное валялось у Кудеславовых ног – оно-то, верно, и сбило пытавшегося подняться с колена Мечника. Силен же был людоедов наскок, если даже срубленная лапа ударила с этакой силой. Спасибо мечу, не выдал. Не переруби клинок кости, увязни в ней, так и дух бы вон из его хозяина.

Утирая рукавом окровавленное лицо, Кудеслав глядел вслед медведю. Тот словно бы вовсе ослеп от боли. Видно было, как людоед напоролся на огорожу, проломил ее и упал. Выпутавшись из жердяных обломков, он попробовал было скакать на трех, но увечная передняя левая, похоже, худо служила ему – медведь снова взбросился на дыбы.

Все-таки с потерей лапы чудище не утратило остатки соображения.

Людоед не стал забиваться в чащу: понимал, что ломясь на двух сквозь кусты шуму не оберешься, да сам же себя издерешь о ветви и сучья. Чудище бросилось вниз по лощине – и лес там куда реже, чем на склонах, и под гору легче бежать. Но лощина-то упирается в ручей с крутыми обрывистыми берегами! А на ближнем берегу ручья – Родово святилище…

Похоже, людоед бежит прямиком в ловушку, откуда ему будет лишь один выход – назад. Или это боги ведут его к Светловидову месту, давая Мечнику знать, какую жертву следует принести за ниспосланную удачу?

Вломись раненый медведь в густую чащобу, Кудеслав не решился бы кидаться в догонку до полного света. А так… Медведи живучи. Рана-то страшна, но судя по шрамам людоеду уже довелось пережить почти столь же страшную. Да, у него теперь лишь одна передняя лапа – и та увечная; но вон ведь как ловок на задних-то… В любом случае, его легче добить, пока он не опомнился. А добить нужно. Хоть и невелика возможность, что оклемается он, выживет, а все же такая возможность есть.

Ни один опытный медвежатник не поверил бы в то, будто шатун способен оправиться после этакой раны. Любой охотник выждал бы с преследованием, давая зверю ослабеть от потери крови (ведь по нынешней поре в лесу не бывает случайных людей, на которых могло бы наскочить разъяренное чудище).

Но Кудеслав был плохим охотником – он был воином; а людоед вел себя настолько по-человечьи… И Мечник бессознательно поступил так, будто его враг впрямь человек, способный, затаившись, перевязать рану, успокоиться и вновь стать опасным, или успеть добраться к своим, которые помогут и отправятся мстить…

Проверив, не выпал ли из-за голенища нож, Кудеслав мельком оглядел избу (что-то не видать Векши на кровле – не упал ли малец с перепугу?) и торопливо пошел вслед за медведем.

Сразу оказалось, что шагом пораненную тварь не догнать. Пришлось бегом, чуть ли не во всю прыть.

Светлело. Уже четко виделся на беленной инеем земле кровяной след, а впереди по временам различалась мелькающая среди деревьев мохнатая темная спина.

И вдруг медвежий плач прекратился, будто бы людоеду смаху заткнули пасть. Пробежав еще с полтора десятка шагов, Кудеслав обнаружил, что след подранка круто завернул влево – на поросший кустами склон. В кустах трещало, однако куда слабее, чем можно было бы ожидать: похоже, людоед опамятовывает, вспоминает об осторожности. И крови на земле вроде бы меньше стало… Как ни страшна рана, а по морозцу кровоток может и ослабеть.

Сойдя со следа, Мечник бесшумно двинулся в обход приютившей медведя заросли. Густая, труднопролазная крепь оказалась на удивление небольшой. Случайно, намеренно ли, но людоед вновь повел себя как человек: лишенный обоняния, он выбрал для последнего своего убежища заросшую глодом впадину посреди довольно обширной полянки. Залег в крепком месте с хорошо просматривающимися подходами. Знать бы, что у медведюшки на уме. Только месть? Или, несмотря на тяжесть увечья, близость человеческого жилья и погоню, все-таки надеется отлежаться и уйти? Когда? Станет ждать следующего темна или еще до рассвета попробует вырваться в подлинную лесную чащу?

Что ж, как бы то ни было, соваться к нему сейчас – безмерная глупость. Придется ждать света. И людоедовой воли.

Тихо проскальзывая от дерева к дереву, Кудеслав выбрался на середину склона и затаился так, чтобы одинаково споро можно было заступить чудищу дорогу, кинься оно хоть вверх (в чащу), хоть вниз – на противоположный склон или к волховскому жилищу. Только один путь оставался людоеду свободным – в конец лощины, к святилищу, откуда лишь назад можно.

Темный горб заросли пучился посреди поляны, будто клок мха на раскрытой ладони. В блекнущих сумерках уже различалась путаница голых ветвей, лишь кое-где испятнанных грязной желтизной мертвых скрюченных листьев; первые предрассветные лучи нет-нет, да и взблескивали на каплях вчерашней вечерней влаги, примерзших к остриям длинных шипов… Было тихо, как бывает в лесу только перед восходом. Из щетинящейся непролазными кустами впадины тоже не доносилось ни звука. Может, все-таки обессилело или подохло чудище? Хорошо бы… Только хорошее редко случается само по себе.

А потом занялся ветер. Именно занялся – внезапно и сразу на всю немалую силу, как занимается брошенная на вроде бы уже погасшие угли сухая еловая лапа.

Загудели, закачались древесные вершины, роняя истлевшие сучья да ошметки мертвого корья; скрипом и потрескиванием отозвалась ветру приютившая людоеда заросль…

Вроде бы что-то мелькнуло в мешанине раскачивающихся кустов. Нет, кажется, померещилось. Там теперь что угодно померещиться может; теперь людоедово шевеление заметишь только если проклятая тварь выломится на открытое…

И тут краешком глаза Кудеслав разглядел-таки движение поблизости – только не в укрывшей людоеда крепи, а внизу, под склоном, у поворота кровяного медвежьего следа. В голову Мечнику не могло придти, что нужно и за лощиной следить; даже мельком не думалось, будто кто-либо из Белоконевых окажется способным на этакую непомерную глупость. Как это Белокониха Старая ругалась с вечера – проклятие купленное? Проклятье и есть! Но волхв-то куда смотрел, как позволил?! Неужели он, наверняка слышавший, что творилось снаружи, по сию пору боится нос из избы показать?! Что-то не похоже на хранильника… Но тогда почему?!.

Векша. Идет медленно, озирается, вздрагивает, но – идет. В руках – рогатина, вчера даренная Кудеславу названым родителем. Выронил ее Мечник на Белоконевом дворе за миг до сшибки с медведеподобной жутью, не потребовалось ему доброе охотницкое оружие. А Векше, выходит, удалось разглядеть, что выронил, а вот что по ненадобности – то невдомек?

Кудеслав-Мечник, кидаясь добивать раненого врага, забыл оружие – это вообразить же такое! Кажется, и вовсе пустоголовый догадался бы: раз покинул, где уронил, значит не нужна! Так нет же, тащит! Или Кудеславово отсутствие показалось чересчур долгим, и эта безголовая дубина решилась идти на выручку?!

Щуплая фигурка с несообразно длинной рогатиной в неумелых руках (при иных делах такое показалось бы смешным) медленно, с явной опаской принялась было взбираться на склон, но едва начав подъем замялась и встала. Страшно все-таки. И, наверное, видит, что след теряется в заросли. Вот сейчас самая пора поворотить восвояси… Как бы не так! Похоже, собирается окликать – наиглупейшая глупость из всех, что уже сотворены и до которых еще можно было бы додуматься. Впрочем…

Впрочем, эта глупость может оказаться на пользу.

Кудеслав отлепился от двуохватного древесного ствола, за которым хоронился, и торопливо заскользил вниз по склону. О бесшумности шага можно было особо не заботиться (теперь-то ветер не одному людоеду на пользу); лишь бы остаться незамеченным и для залегшего в кустах чудища, и для Векши…

Ну, так и есть! Тихий перехваченный окрик:

– Э-гей!

Вертит головой, вслушивается в гудение шатаемой ветром чащи. И снова – чуть громче, прерывисто (кажется, даже слыхать дробное пристукивание зубов):

– Эгей, где ты?

Ну, все: Кудеслав добрался до нужного места. Теперь он ничего уже так не хотел, как чтоб людоед расслышал, наконец, Векшины призывы. Лишь бы только невольная приманка сперепугу не испустила дух… Ничего, авось обойдется – боги добры к полоумным.

– Эгей! Ты живой еще? Отзовись!

Отозвался.

Только не Кудеслав.

С оглушительным ревом выломилось из кустов вздыбленное мохнатое чудище. Только теперь, при свете занимающегося утра, Мечник до конца осознал, с чем ему пришлось иметь дело. Непомерный даже для вздыбленного медведя рост; отвратительная голова, будто бы в огромной ступе-давилке побывавшая; стесанные с левой половины морды уродливо сросшиеся губы обнажали кровяные десны (а местами и посеревшую засохшую кость); клыки – желтые, капающие вязкой слюной, способные одним движением раздавить человечью голову, хоть бы даже упрятанную в железный урманский шлем… В довершение всей этой жути от резкого броска вновь открылся кровоток из нанесенной Мечником раны, и на бегу людоед хлестал себя, деревья и землю вокруг горячим алым ручьем.

Даже крик ужаса не сумел вырваться из вмиг пересохшего Векшиного горла: выпискнулось оттуда что-то неразборчивое, жалкое, утонувшее в громовом медвежьем реве – и все. Тоненькая фигурка, казавшаяся хворостиной на пути камнепада, выронила рогатину и скорчилась, заслоняя ладонями голову. Обороняться оружием, бежать – хоть бы мысли такие шевельнулись в вымороженной страхом голове Векши! Ничего, небось умней будет, ежели уцелеет.

Уцелеет.

Выскочивший из новой своей засады Кудеслав в два прыжка очутился между людоедом и его беспомощной жертвой. Он не успел как следует утвердить ноги на склоне, не успел даже повернуться лицом к чудищу – пускай. С разворота, обеими руками Кудеслав ударил острием клинка туда, где под свалявшейся, мокрой от крови шкурой яростно колотилось медвежье сердце. И всей тяжестью огромной туши, всей невероятной скоростью своего двулапого бега людоед помог по самую рукоять всадить в себя крепкое отточенное железо.

Сила удара вышвырнула Кудеслава из-под рушащегося медведя. Наверное, боги все-таки берегли хранильникова наперсника; а может, душа покойного отца-кудесника витала нынче поблизости. Так ли, иначе, но Мечник дивом каким-то не врезался затылком в древесный ствол и опять-таки дивом не напоролся на наконечник рогатины, когда всей спиной грянулся оземь возле самых Векшиных ног.

Падение было сильным – в первый миг Кудеславу показалось, что придется старому хранильнику сращивать сыну своего давнего друга переломанные кости. Нет, обошлось. Мечник сумел сперва сесть, а потом и подняться. Он не спешил – чувствовал, что спешить больше не нужно.

Медведь валялся на брюхе в пяти-шести шагах выше по склону – неподвижно, раскинув увечные лапы, нелепо вывернув исполосованную шрамами голову. Полуприкрытые глаза мутны и тусклы; уши не прижаты – мягко обвисают, будто у разомлевшего на жаре сонного пса…

Не притворяется.

Труп.

Кончилось.

Где-то там – клинком в этой груде мертвого мяса, рукоятью в земле – застрял драгоценный Кудеславов меч. Пока – пусть.

А тут, рядом – Векша. Конечно же эта попытка придти на выручку была из глупостей глупостью. Но это была попытка придти на выручку. Обмирая от страха. В одиночку. Сознавая собственную никчемность перед людоедовой яростью. Придти на выручку. Тебе. Так что, повернется язык бранить, выговаривать, хоть единое слово худое сказать?

Нет.

Еле стоит, лицо белей снега, губы посерели, трясутся, с ресниц срываются частые прозрачные капли… Кудеслав увидел, как вдруг закатились немыслимо поогромневшие глаза, в которых словно бы навсегда решил угнездиться только что пережитый ужас – увидел и еле успел подхватить под мышки запрокидывающееся, оседающее мальчишечье тело.

Мальчишечье?

Как бы не так.

Нет, Мечник не удивился. И без этого прикосновения он давно уже был готов догадаться, что Векша не купленник – купленница. И догадался бы, да только мешали мысли о людоеде.

Ведь взять хоть ту же лисью безрукавку: кто же это по доброй охоте уляжется спать в меховой одежде? Да, общинная изба была непротоплена – так что же? Для такого случая на полати теплое покрывало положено.

Разденься, ляг да заройся хоть с головой – и не придется потом в волглом от сонного пота выезжать на мороз… Это, конечно, ежели не боишься, что под тонким сорочечным полотном досужие глаза распознают немальчишечью высокую грудь.

Или давешняя вроде бы нелепая озлобленность Белоконихи Старой. Как это она сказала? "И тебя… Все вы одинаковы – что мудрецы, что воины…" Одно дело – голоусый малец, тут и впрямь такая злоба казалась странной. А если не малец? Если хозяин-кормилец купленницу себе раздобыл? Если он на немыслимой старости лет своих будто разума из-за нее лишился, красотой привороженный? Парнишкой-то она глядится нескладненьким, хилым, но вот так, если знать… Ой, есть ей чем мужиков привораживать! За такую иной гость и впрямь не поскупился бы на шестьдесят соболей, даже не будь она выучена редкому ремеслу. Да что шестьдесят – Кудеслав, выпади случай, может и больше отдал бы…

Векша шевельнулась, растерянно глянула на склонившегося к ней Мечника. И вдруг глаза ее вновь помутнели, лицо исказилось от ужаса – вспомнила.

– Тихо, тихо! – Кудеслав еле успел схватить за плечи рванувшуюся с земли девушку. – Все уже, все! Дохлый он. Можешь подойти да хоть за язык подергать.

Приподнявшись, Векша осторожно выглянула из-за Кудеславова плеча. Мгновенье-другое она, по-прежнему хоронясь за стоявшим перед ней на коленях Мечником, напряженно разглядывала неподвижную, будто бы собственной тяжестью сплющенную тушу людоеда. А потом…

Потом с внезапным надрывным плачем девушка вцепилась в Кудеслава и изо всех сил прижалась лицом к его плечу. Треух свалился с Векшиной головы; ветер рвал-шевелил холодное пламя коротких волос, щекотал ими лицо опешившего Мечника… Ох и дивная же, небось, была коса! Тяжкая, пышная… Рыжая-рыжая, как зимний беличий хвост… У кого же это поднялась рука обкорнать такую красу?!

– Ну, будет уже, – Кудеславовы руки помимо хозяйской воли принялись успокаивать, гладить эту безжалостно остриженную голову; спину, вздрагивающую от судорожных рыданий. – Одна в лес сунуться не побоялась, а теперь… Поздно уже бояться, слышишь? Некого уже стало бояться! Вот ведь глупая…

Векша вдруг с силой оттолкнулась от него, суетливым движением попыталась запахнуть на груди полушубок (хотя вовсе не он приоткрыл девичью тайну). Мечник с легкой насмешкой глянул в заплаканную синеву Векшиных глаз, повторил тихонько:

– Вот глупая… – и вдруг посерьезнел. – Ты уж извиняй за тот удар – ну, рогатиной, во дворе. Я же еще не знал…

Векша подалась навстречу и легонько потерлась щекой о Мечникову ладонь. Но длилось это не более мига. Девушка внезапно прянула, вскочила; и сам Кудеслав тоже вскочил, круто разворачиваясь и выдергивая из-за голенища нож. Потому что от безжизненной медвежьей туши отчетливо донеслось этакое ехидное покашливание.

Кашлял, конечно же, не медведь. Возле мертвого зверя стоял боги знают как очутившийся здесь волхв. Вместо привычного посоха в руках у него был лук – огромный, длиною почти в Кудеславов рост; из-за пояса хранильника торчали две стрелы, от наконечника до оперенья словно бы вымаранные сохлой кровью (от вида этих стрел Мечника передёрнуло).

С нарочитым вниманием Белоконь поглядывал то на нож, стиснутый в руке Кудеслава, то поверх Кудеславова плеча, и в черных глазах старика Мечник высмотрел нечто мало приятное для себя и для Векши. Однако лицо хранильника выражало лишь добродушную насмешку; эта же незлая насмешливость зазвучала и в голосе волхва, когда он, наконец, решил поломать затянувшуюся молчанку:

– Ты что же, мил-друг, никак резать меня собрался? Уж не из-за той ли причины, которая у тебя за спиною носом пошмыгивает?

Кудеслав поспешно нагнулся, засовывая нож туда, где ему надлежало быть. Оторопь, вызванная внезапным появлением хранильника, проходила, и Мечнику уже с трудом верилось в недоброжелательность, якобы распознанную им в волховском взгляде. С чего бы это Белоконю быть недовольным? Ну, утешил да приласкал Кудеслав полуживую от страха купленницу своего друга (кстати сказать, купленницу эту Мечник наверняка зря вздумал про себя называть девушкой)… По-братски ведь успокоил, без малейшего оскорбления для хозяйской чести. Не мог же волхв разгадать его непрошенные подспудные помыслы! Или мог? А если мог, то наверняка разгадал и ту решительность, с которой Кудеслав эти самые помыслы выгнал из головы. Раз и навсегда выгнал… кажется.

Тем временем хранильник, отвернувшись от Мечника с Векшей, принялся внимательно разглядывать мертвого людоеда. Кудеслав подошел, встал рядом, и волхв сказал, не отрывая взгляда от обезображенной медвежьей головы:

– Похоже, его когда-то лось копытами истолок.

– Жаль, не до смерти, – буркнул Мечник.

– Жаль, – кивнул Белоконь.

Он обернулся к Кудеславу и сказал, глядя ему в глаза:

– А ты хорош с мечом. Я видел – и там, на подворье, и здесь… Лучше тебя никто бы не сделал.

– Ты, что ли, за нею сюда?.. – Мечник кивнул на Векшу.

Хранильник тихонько рассмеялся:

– Нет, за тобой. Шагах в десяти держался, а ты и не замечал. Воин…

– Он и на подворье поблизости от тебя был с луком своим, – подала голос Векша (купленница так и не двинулась с места; понуро стояла там, где застигло их с Кудеславом хихиканье волхва). – Я пыталась сказать, а ты: "Цыц!.."

Мечник ошарашенно уставился на Белоконя.

– Как же?.. Ты же говорил, что нельзя тебе его убивать!

– Ну, говорил, – хмыкнул волхв. – Мало ли как все могло обернуться… Думаешь, мог я в избе высидеть зная, что подвел тебя под гибельную угрозу?

Он выждал немного, рассматривая выражение Кудеславова лица, потом пробурчал:

– То-то! И пойдемте-ка домой.

Мечник до крови закусил губу. Стало быть, старик все время был рядом, и, ежели что, без колебания пожертвовал бы ради тебя сыновой жизнью, благорасположением богов, еще невесть чем… А ты… А что ты?! Да ничего! Ни в чем нет твоей вины перед ним! Подумаешь, купленницу по волосам погладил – разве это вина? А мысли – они мысли и есть, не больше. Так что можно прямо и честно глядеть старику в глаза.

Кудеслав потупился и вымолвил, глядя на носки своих сапог:

– Я пока не пойду. Меч не могу оставить – он там, под медведем. Попробую выдостать. И тушу бы освежевать, покуда не захолодела…

– Да нешто ты в одиночку… – волхв вдруг осекся и помрачнел. – Ладно. Сыны вернутся – пришлю тебе на подмогу. Сам бы пособил, да не гоже мне все-таки касаться его. И ты, кажется, не больно-то хочешь от меня пособления.

Опираясь на лук, как на посох, он двинулся вниз по склону. Поравнявшись с Векшей, хмуро бросил: "Пошли уж!" Та было шагнула следом, но вдруг замерла, прикипев взглядом к пальцам свободной от лука волховской руки. Словно бы спиною увидав эту заминку, хранильник приостановился, зыркнул через плечо:

– Ну, чего встала?

– Я… – Векша облизнула губы, вздохнула, будто перед прыжком в холодную воду. – Можно, я с ним останусь, помогу?

Белоконь медленно обернулся.

– Думаешь, ему от твоей помощи выйдет хоть какой-нибудь прок?

Купленница молчала, по-прежнему не отрывая глаз от старческих пальцев и от чего-то в них. Кудеслав собрался было сказать, что ему Векшина помощь выйдет хуже злодейской помехи, но не успел. Волхв вдруг как-то сник, словно бы сделался ниже ростом и уже в плечах.

– Ладно, – почти прошептал он. – Все верно. Судьбу не обманешь.

На шести шагах трудно разглядеть маленькую вещицу, почти целиком спрятавшуюся в темной ухватистой пятерне. Да Мечник и не шибко приглядывался, что там волхв вертит в руке – просто надо же было куда-нибудь смотреть, чтоб не встретиться глазами со стариком! Показалось ли Кудеславу, что это сушеная лягушачья лапка? Наверное, показалось: нынче хранильнику вроде бы совсем ни к чему таскать при себе простенький детский оберег от судорог.

А вот причину стариковского огорчения Мечник наверняка понял правильно. Векшина нелепая просьба позволить остаться могла означать что угодно, но волхв умеет видеть куда глубже и дальше прочих людей. И будущее предугадывать он тоже умеет. Чужое будущее. Свою же судьбу не дано предвидеть даже самым могучим кудесникам-ведунам.

Потом волхв уходил – ссутуленный, неторопливый, усталый. Кудеслав раздраженно мял-теребил бородку, провожая взглядом мелькающую в просветах между деревьями дряхлую (да-да, именно дряхлую!) фигуру. Векша тоже глядела вслед Белоконю. Долго глядела – пока хранильник окончательно не скрылся из глаз. А потом внезапно заплакала вголос и так стремительно кинулась к Мечнику, что тот даже отшатнулся сперва: воину показалось, будто скрюченные тонкие пальцы тянутся к его горлу.

Но это лишь показалось. Едва не сбив Кудеслава с ног, Векша всем телом грянулась о него, втиснулась мокрым лицом во влажный мех полушубка. Вконец обалдевший Мечник (не многовато ли разного-всякого для одного утра – особенно после двух бессонных ночей?!) не нашел силы оттолкнуть, высовободиться из этих судорожных объятий. Да что уж перед собственной душою лукавить – решимости он в себе не нашел! А когда, наконец, опамятовал, было поздно.

Потому, что сквозь горестные рыдания удалось-таки ему разобрать невнятное захлебывающееся бормотанье.

…Он первым говорил с ней по-людски. Рявкал, цыкал, чуть дух из нее не вышиб древком рогатины; а волхв, конечно, хороший, ласковый, от сынка своего уберег да защищал от старой коряги… Но не волхв – Мечник первым повел себя не как с купленною забавкой. Пускай и по незнанью, но первым был он…

…До чего же радовались старики приильменской общины, когда узнали, что Горюте-отщепенцу не хватает достатка для покрытия виры! Сказали: можно назначить тебе смерть за смерть, или жизнь за жизнь – так по обычаю. Но можно и вот как присудить: кровь за кровь. Она ведь разной бывает, кровь-то: бывает последняя, а бывает и первая… Вот и пускай дочка твоя, услада да прокормилица отеческая, мастерица-умелица отстрадается за дурную родительскую гневливость: жизнью – за жизнь убиенного тобою гостя; а за его последнюю кровушку – своей первою кровью…

…Отплатила, и не только кровью. Кровь – это лишь когда первый раз, а разов-то было несчитано. Уж очень гоноровитые попадались владельцы преданной сородичами забавке – гоноровитые, кичливые, с широкой душой. Хвалясь, показывали другим, упивались алчными взглядами да завистливым причмокиванием; сами пользовались красной вещицей, но по сердечной щедрости и друзьям-знакомцам отказывали не всегда и не всем… А потом повторялось все то же успевшее приесться действо: оглядывания, ощупывание, озабоченные лица, размашистое хлопанье одна о другую широких мужских ладоней, невесомый шорох отсчитываемых мехов… И снова – как с теми, прежними…

…Хуже стало с хазарами, из которых лишь один знал словенскую молвь, а хозяевами считали себя едва ли не все. Днем переходы по изнывающим от комариного звона осенним чащам, а ночами… Ночи лучше не вспоминать. Еще хуже пришлось с молодшим Белоконевым пащенком, выплакавшим ее у хазар за краденное отцово достояние. Чуть не изувечил от жадности да по незнанию; потом без малого уморил, страшась, что родитель, дознавшись, вряд ли помилует самовольника…

…Но хуже всего было с волхвом. Именно с ним она окончательно поняла, что весь оставшийся век ей доживать безродной скотиной, которую пестуют – пока молода да пригожа; кормят – пока работой оправдывает съеденный кусок… Краса увянет быстрее быстрого; с годами пальцы утратят сноровку; глаза растеряют необходимую для ремесла зоркость, и – вот оно: никому не нужная старуха среди вовсе чужих людей. Под ласковостью хранильника крылась железная лапа, которая давила и гнула, сообразуясь только с хозяйскими нуждами. Во сто крат тяжелее было от неискренней доброты – уж лучше с бранью да тумаками, чем этак… Что только хотел, то и вытворял с ней властный старик.

И косу вот обкорнал… Такая коса была! Даже хазары не тронули, хоть и сокрушались, что цветом она для их глаз не шибко приятна. А этот…

Векша все бормотала, все плакала, будто бы не оконцами небесной безоблачной синевы были ее глаза, а неиссякаемыми родничками. Так и стоял Кудеслав дубина дубиной, не зная как унять эти рыдания, как утешить и нужно ли ее утешать.

Мечнику и самому было несладко. После великой удачи (ведь и впрямь мало кто сумел бы этак споро и безвредно для себя угомонить лесное чудовище!) гадюка-судьба подсунула под ногу склизкое.

Нет, не позволит Мечнику совесть обокрасть хранильника. Ни Белоконевой купленнице, ни Кудеславу нынешнее утро не сулит никаких находок. А вот потери…

Был у Мечника друг – один-единственный, зато какой!

Был.

Отныне не будет. Придется теперь дружбу рвать по живому, чтобы хоть вспоминалась она добром.

Говорят, у всех баб на такое глаз куда как остер, да только Векша то ли слепенькой уродилась, то ли вовсе глупа. Старая Белокониха разглядела, даже Кудеслав догадался, а эта, с осени у хранильника проживя, так и не поняла: впрямь ведь старик разум от нее потерял.

И Мечник бы мог потерять. Верно, потому-то до сих пор нет у него жены, что и в своих, и в дальних пройденных землях надеялся он отыскать именно такую, как Векша.

Вот и отыскал себе на беду.

Слышишь, ты, приильменская наузница-чаровница? Вовсе ничего путного не найти нам с тобою нынешним светлым утром.

Но на хранильников двор Мечник Кудеслав больше и ногою не ступит. Дружеская-то верность крепка, только лучше не испытывать ее крепость этаким вот рыжим соблазном.

* * *

– Никак, уже восвояси ладишься, друг душевный? – за ехидством Белоконева взгляда могло крыться все, что угодно. – А почеломкаться на прощание со стариком, поклониться ему за приют да ласку – запамятовал? Или недосуг тебе, спешные дела заждались?

Кудеслав так и замер – одна нога в стремени,другая на земле. Белоконь, всей грудью навалившись на посох, с неподдельным интересом следил за изменениями краснеющего Мечникова лица.

– Ну, ты уж решай: или в седло, или обратно на землю-матушку. А то неудобно, поди, этаким раскорякой…

Волхв отер ладонью глаза, стирая с них насмешливое лукавство; заговорил по-иному, серьезно:

– Впрямь, остался бы – чай, есть о чем рассказать и тебе, и мне.

Кудеслав послушно выпростал ногу из стремени, отпустил коня – тот бесцельно побрел по двору, время от времени лениво подбирая с утоптанной земли какую-то казавшуюся ему съедобной всячину.

– За насмешку прости – по-доброму я, не со зла же, – Белоконь снова будто смахнул что-то с глаз. – Это я тебе должен бы в пояс кланяться за людоеда, а не ты мне за ласку, которой не было… Или была? – прищурился он вдруг. – Векша-то долгонько оставалась с тобою. Может, уж вперед моего успела за все отблагодарить – да так, что мне бы сейчас впору стребовать с тебя лихву?

Волхв сказал это негромко, с вроде бы вполне дружескою ехидцей, но Кудеславу почему-то вдруг припомнилось испуганно-свирепое "Кто?!", медвежьим ревом плеснувшее из Белоконевой глотки тогда, давно, в святилище ржавого небесного камня.

А хранильник коротко оглянулся, поманил так и не успевшего заговорить Мечника к боги знают когда брошенному возле дворовой огорожи корявому ошкуренному бревну:

– Пойдем-ка присядем. Речи предстоят долгие, а в ногах правды нет.

Кудеслав послушно двинулся следом.

Речи, поди, предстояли не только долгие, а и злые. Старику было от чего злобиться. Его купленница и впрямь долгонько оставалась наедине с Мечником – почти до полудня, когда пришли помогать свежевать медведя воротившиеся Белоконевы сыновья. Плакать к тому времени она перестала, от Кудеславовой груди давно уже отлепилась – просто стояла неподалеку, глядя то вбок, то на вершины деревьев (куда угодно, лишь бы не на него). Только когда в лощине послышались голоса да объявились людские фигуры, Векша вдруг сказала негромко и торопливо:

– Век бы тебя, облома, не видеть! Ведь притерпелась было уже к доле своей, покорилась – нет же, сызнова все кувырком…

Сказала, и ушла – склоном, чтоб не встретиться с подходившими.

Кудеслав немногим дольше ее задержался возле людоедовой туши. Наскоро обтер вызволенный меч сперва о медвежью шерсть, потом – медвежьим же салом; отмахнулся от подобострастного аханья хранильниковых сыновей и заторопился прочь до того поспешно, что даже рогатину забыл – вспомнил о ней лишь покорно усаживаясь рядом с Белоконем (ну вот, теперь еще от Велимира на орехи достанется: шкуру не взял, оружие не сберег… одно слово – урман железноголовый!).

Очень хотелось Мечнику уехать, не видясь с волхвом. Татем украдливым проскользнул через двор, торопливо оседлал да вывел коня… Ан углядел же хранильник, в самый последний миг завернул. Ведун старый… Ишь, зыркает, будто ворон на разлитое варево: лакомо, а не склюнешь…

– Ну, так что же? – с прежним ехидством подначил Белоконь, выждав, пока Мечник усядется. – Векша-то хорошо ли тебя отблагодарила? Уж скажи…

– Да холодновато еще, чтобы прямо в лесу, на сырой земле, заниматься этакими благодарностями, – попробовал отшутиться Кудеслав.

Волхв прищурился:

– Не скажи! Дело-то жаркое, за ним и в настоящую стужу не вдруг озябнешь!

– Жаркое, да не настолько.

– А тебе, неженатому, откуда может быть ведомо настолько или не настолько? – вновь прищурился Белоконь.

– Чтоб такое изведать, собственную жену иметь не обязательно – на крайний случай и чужая сгодится… – Мечник прикусил язык, но глупые слова уже сорвались. Дошутился.

Волхв вдруг захохотал, да так раскатисто, что бродивший по двору конь прянул и оглянулся.

– Вот теперь вижу, что ничего для меня огорчительного меж вами не случилось, – с трудом выговорил хранильник, утирая слезы. – Не то бы ты, чем подобное ляпнуть, скорей вот это бревно проглотил!

Отсмеявшись, Белоконь посерьезнел:

– Шутки шутками, а только не хочу, чтобы это впредь между нами стояло. Вот слушай: нынче ночью я тебе о Векше и о замыслах своих рассказывал почти так, как оно все на самом деле. Почти, да не совсем. Думалось мне, будто если бы у нее родился от меня сын, то уж он-то… У нее ведь и впрямь немалая ведовская сила. У нее да у меня… Удайся сын хоть в мать, хоть в отца, хоть в обоих родителей разом – все едино был бы ведун. Вот из него-то я и воспитал бы себе…

– Так как же ты не побоялся гнать ее в лес на ночь глядя? И зачем мальцом вырядил?

– Погнал потому, что больше гнать было некого, – развел руками хранильник. – Мужиков не хватило; моих же тюх на такое и упряжкой не сдвинешь. А мальцом обрядил от страха. Ну, чего смотришь? На мне, чай, узоры не намалеваны.

– Это кого же ты убоялся? – еле сумел выговорить ошарашенный Кудеслав.

Белоконь криво усмехнулся:

– Кого? А ты сядь покрепче да еще руками ухватись за колоду, тогда скажу… – он глубоко вздохнул, и вдруг брякнул чуть ли не зажмурясь:

– Тебя!

Пожалуй, Мечник бы все-таки не упал, даже если бы по Белоконеву совету не ухватился за бревно руками. Но ждал он чего угодно, кроме того, что довелось услыхать. А волхв продолжал:

– Свою-то долю предугадывать мне не дано, а вот Векшину я доподлинно вызнал. И твою тоже. Не минуть вам с нею друг друга, никак не минуть. А я, дурень старый… Веришь ли, до того она меня раззадорила – пытался судьбу обмануть, отвести тебе глаза от нее. Как твой приезд, я ее в амбаре прятал, или еще где придется… А она все равно тебя как-то высмотрела, исхитрилась-таки… Ведь нешто с долей поспоришь? Доля – она все по-своему ломит, да как! Чем сильнее противишься, тем больней, с костяным хрустом, с кровушкой… Людоед, верно, и впрямь послан мне в наказание. Заставила-таки судьба меня, строптивца, тебя да Векшу свести. Ценой сынова увечья заставила. Так что теперь уже вижу: никак по-моему не бывать. А и пускай себе, – махнул он вдруг рукой с деланой беспечностью. – И так от нее одно беспокойство. С тобой вот друг на друга было стали косо глядеть… Бабы мои вообразили, что молодая да любая непременно свой порядок в избе заведет, над ними поднимется – особенно ежели родит-таки мне сына…

Хранильник вдруг трескуче хлопнул Кудеслава по плечу:

– Забирай купленную, слышишь? Дарю! Только… – глаза Белоконя заискрились вдруг хитрой усмешкой. – Только есть у меня такое условие: чтобы жить вам не у Велимира, а здесь. Понял? Иначе не отдам. Вот и думай, торопить не стану. Но чтоб сына-первенца – мне в воспитание! Оно, поди, и так не худо получится: от молодого отца дети куда крепче будут, чем от меня, сыча старого. А ведовской силой и ты не обижен.

Кудеслав молча глядел на него. А что говорить? Жалко старика, но вслух ему такого не скажешь.

Белоконь тем временем перевел дух, расправил усы и вдруг захихикал:

– Ее ведь не я у хазар купил. Знаешь, кто? Ах, знаешь… Вот же недоперок желторотый – задумал родителя провести! Он ее на болотном островке в шалаше прятал. Что ни день – исчезать повадился, еду куда-то таскает… Думал, никто не видит! Ну, я молчу, жду, что будет дальше. А он… Те, кто бывали с ней прежде, умели обойтись без лишних хлопот, а этот чуть было не обрюхатил. Ну, известное дело: холод, проголодь, болотная сырость, страх по ночам – одним словом, сорвалось у нее. Он дня два-три молчал (видать, надеялся, что как-нибудь сама оклемается), а потом приходит ко мне и начинает: "Вот ежели бы у бабы такая да такая хворь приключилась, и ежели бы тебе из такой бабы пришлось такую хворь изгонять, так как бы ты…" Ну, я, не дослушавши, за ухо его: "Веди, говорю, щучий сын, показывай!" На день бы позже тогда подоспел, и не видать тебе этой рыжей…

Он замолчал.

Кудеслав тоже помалкивал, грызя губы. Чувствовал он, что все эти разговоры о преемнике, которому бы не страшно вверить святилище… конечно, они наверняка правдивы, но… Вот теперь-то Мечник чувствовал себя злодеем, обокравшим лучшего друга, почти отца. Мало ли что там на роду написано! Оторвать от сердца последнюю свою, может быть, самую крепкую любовь; со смешками да прибаутками (это когда душа, поди, волком воет!) отдать ее другому и взамен потребовать лишь, чтоб позволили воспитывать сына, отцом которого мечтал бы сделаться сам… Предложить собственный кров ухитителю своей любви, чтоб было ему где тешиться добычей…

Прежде Кудеслав смел почитать хранильника другом-приятелем, смел мнить себя едва ли не равным. А теперь… Миг назад старец, сам того не ведая, совершил великое ведовство: несколько деланно усмешливых слов, и Мечник предался ему душою и телом – беззаветно и навсегда. То, что во время схватки с людоедом Белоконь был готов в любое мгновение придти на помощь другу, рискуя навлечь на себя и своих неискупимое проклятье богов – это не шибко-то проняло Кудеслава: на месте волхва он поступил бы так же. Но вот решиться на что-либо равное нынешнему Белоконеву подарку… Нет, не осмелился Мечник спросить себя: "А ты? Даже зная, что поперек судьбы не проломишься – смог бы?"

Так что скажи нынче волхв: "Ну-ка, друг душевный, развали головою вон тот дубок!" – Кудеслав, пожалуй, задумался бы лишь на миг (и то над тем, с разбегу ли надо биться о дерево, либо в прыжке).

Мечник и сам еще не почувствовал, что ощущение нечаянной виноватости крепче прежнего и по-иному, чем прежде, связало его со старым хранильником. Он лишь одно понял: постылое, однако привычное холостяцкое да неприкаянное житье круто ломается. Понял, и внезапно испугался этой перемены. Но выдать свой испуг хоть Белоконю, хоть кому еще – это уж и впрямь лучше головою о дуб. С разбегу. Либо в прыжке.

– Ну, поговорили и будет, – волхв тяжело поднялся. – Еще раз благодарствую тебе, что отмстил за две жизни людские да за Гордеево увечье.

Он низко – в пояс – поклонился Кудеславу. Тот поспешно вскочил и хотел было отдать поклон, но хранильник помешал, коснувшись кончиками пальцев его лба:

– А тебе меня благодарить не за что. Кабы не дурость моя, так, может, и не пришлось бы тебе с людоедом-то… Что же до Векши – сам теперь понимаешь: была б на то моя воля, не видать бы вам друг друга, как собственных спин. Да может еще и проклянешь не раз меня, старика, за подобный подарочек. Норов-то у нее – ой-ей-ей!

Белоконь отвернулся, зашагал к избе, и Мечник поспешил следом.

– А коня расседлай покуда, – говорил волхв на ходу. – Сейчас поедим, да вместе и отправимся: у меня к Яромиру дело. Шкуру людоедову с собой повезешь – в отдарок названому отцу за рогатину… Милонега сейчас к сынам моим лошадь погонит – у них уговорено – так я ей накажу проследить, чтоб они и Велимирово оружие прихватили; ты-то, вижу, в спешке забыл, а они могут вообразить, будто так и надо. О чем я?.. Да, значит в град вместе поедем. Ну, и Векшу с собой возьмем.

– Векшу-то зачем? – спросил Кудеслав. – Ей бы спать, ведь две ночи на ногах промаялась.

– Ей тут без меня все едино покою не дадут, заедят. Ничего, у старейшины вашего отоспится.

Уже готовясь ступить через порог избы, Белоконь сказал:

– Коли будет на то твоя воля, хоть завтра же отпрошу тебя к себе и у Яромира, и у Лисовина. А об отцовом очаге не сокрушайся: камень из него вывернешь да с собой привезешь – то и ладно.

4

Давненько уже не приходилось Кудеславу столько тесать языком – почитай, с тех пор, как воротился из своего бродяжничания по чужедальним краям. Тогда многое пришлось рассказать сородичам – и в общинной избе, перед очами старейшины да наиболее чтимых родовичей; и во всяких других избах (наперебой зазывали, чуть ли не дрались за то, чей нынешним вечером приходит черед принимать его у себя).

Люди, большинству из которых путь на Торжище казался невесть каким дальним странствием, забывали дышать, слушая невероятные сказки о разных языках, живущих вдоль реки Волглы; о сумрачной земле драчливых урманов; о теплом море, по берегам которого обитают поклоняющиеся неугасимому пламени персы-мидийцы; о других теплых морях, которых и сам Кудеслав не видел, зато слыхал про них много чего от своих скандийских знакомцев…

И сотой доли не было рассказано из того, о чем можно было бы рассказать. Но не потому, что рассказы наскучили слушателям – это самому Кудеславу довольно быстро наскучило быть рассказчиком. Отчасти из-за бессилия передать словами виданное и пережитое; отчасти потому, что нередко его понимали странно или не понимали вообще. А главное – ведь не ради же распахнутых от удивления ртов сородичей поддался Мечник на уговоры урманских торговцев-воителей! Не ради удивления родовичей, не ради добычи, не ради возможности вдоволь наиграться оружием в неведомых дальних краях и даже не ради возможности эти самые края повидать. А ради чего? Если бы кто дознался, что Кудеслав по сию пору так и не успел найти ответ на этот вопрос – вовсе пустоголовым прослыл бы в общине Мечник, обижающийся на прозвание Урман.

Рассказы ему опостылели, а потому стали неинтересными. К тому же старики принялись ворчать, что Кудеслав дурит головы желторотым юнцам, что этак все по дальним землям поразбегаются, а община оскудеет людьми да вымрет… Поток приглашений пошел на убыль.

Последних, самых прилипчивых Велимир живо отвадил от своего двора, за что Мечник был несказанно благодарен своему названному отцу. Года не прошло, как Кудеславу перестали заглядывать в рот – вместо этого стали шушукаться за спиной. Дескать, непоседливый человек, ненадежный. В отцовой избе живет, ровно из милости принятый захребетник; дрова вместо топора мечом колет; охотник неважный; до первой седины дожил неженатым… Одно слово – Урман.

И вот нынче затеялось, будто в те, прежние времена. Спасибо, хоть дали выспаться за обе бессонные ночи.

И Велимиру спасибо.

Когда Кудеслав, распрощавшись на ночь с Белоконем и Векшей, ввел коня в Велимиров дворик, на град уже навалилась густая темень. Мгновенье-другое Мечник промешкал, бездумно вслушиваясь в удаляющийся копытный топот (по вобщем-то понятным причинам хранильник желал ночевать непременно у старейшины, хоть у того не просторней многих, а уж волхва-то с радостью примут в любой избе, пожелай он хоть до крепкого тепла поселиться).

Наконец Мечник встряхнулся и взялся было расседлывать заморенного коня, но тут с протяжной заунывной жалобой распахнулась избяная дверь и на пороге появился сонно помаргивающий Велимир – в сапогах, в накинутом на голое тело полушубке (это то есть в одних только сапогах да полушубке) и с лучиной в руке.

– Живой, что ли? – позевывая, спросил Лисовин.

– Живой, – буркнул Кудеслав, безуспешно пытаясь справиться с супонью-подпругой: совершенно одуревший от усталости конь вздумал себе же во вред надувать брюхо.

– Совладал, значит? – Дождавшись Мечникова кивка, Велимир подошел, наскоро оглядел коня, потом тронул названого сына за плечо. – Иди в избу, я сам.

Кудеслав охотно подчинился, лишь предложил:

– Давай хоть вьюк занесу.

– Иди-иди, – Велимир слегка подтолкнул Мечника к двери, но все же не удержался, спросил:

– А что за вьюк?

– Шкура.

– Хорошая?

– Да леший ее разберет, я и не присматривался, – Кудеслав еле ворочал языком; только теперь он вдруг осознал, до чего вымотали его бессонница, схватка и душевные переживания. – Большая она, шкура-то. Матерущий был – я таких не видывал.

– Большая – это хорошо… – удовлетворенно пробурчал Велимир, и вдруг спохватился:

– Сам-то ты целый?

– Целый.

– А хранильниковы?

– Кроме Гордея и захребетников – целы.

– А Гордей что – помер-таки?

– Нет, – Мечник с трудом подавил зевок (не к месту такое, когда речь идет о несчастье человеческом). – Белоконь говорит: выживет.

– Ну и ладно, – Велимир отвернулся к коню. – Иди-иди, я и вьюк сам. Есть хочешь? Там бабы в угольях горшок томиться оставили. Захочешь – похлебай. А как взял-то?

– Мечом, – терпеливо сказал Кудеслав, захваченный этим вопросом уже на пороге.

– Не пригодилась, значит, моя рогатина… Ну, иди. Завтра расскажешь.

Захоти Кудеслав отведать-таки предложенного варева, не смог бы: даже на этакое малое дело сил не осталось. Кое-как добравшись до своего закутка (в избе будто в десятеро больше против обычного стало углов, простенков да всяких спотыкательных препон), Мечник так и рухнул на ложе, словно крепкой дубиной оглоушенный – не раздеваясь, даже полог за собой не задернув.

Во сне Кудеславу вновь пришлось раз за разом схватываться с людоедом. Все было, как было, только перед самым медвежьим наскоком меч внезапно оборачивался то хворостиной, то Векшиной косой.

Потом вдруг приснилось, будто сам Кудеслав, Велимир и все Велимировы, натужно кряхтя и тихонько переругиваясь, ошкуривают тяжкую суковатую колоду, причем Лисовин шипит непонятно: "Будет вам ворочать да дергать! Чай, не колода – живой человек!". И впрямь, под отставшим пластом корья вместо голого дерева Мечнику нежданно открылось свое же собственное лицо.

А потом все провалилось в глухую, лишенную видений черноту.

Проснулся он от близкой мужской перебранки. Ругались Велимир и кто-то, чей голос показался знакомым, но сразу не распознался. Этот кто-то бубнил, что все старики собрались и просят, и Яромир просит, и Белоконь-хранильник – нельзя же такое общество обидеть отказом! Свирепый полушепот Лисовина разобрать было труднее. Чувствовалось только, что названый Кудеславов родитель именно и собирается обидеть помянутое общество, в чем-то этому самому обществу отказав.

В конце концов растерявший терпение Велимир весьма явственно прирявкнул: "Очнется – пошлю, а будить не дам! Выдь на двор!", и Мечник проснулся окончательно.

Проморгавшись сквозь остатки сна, он обнаружил, что раздет и прямо-таки завален меховыми покрывалами. Вот, стало быть, из-за чего привиделась нелепица про ошкуриваемую колоду! А ведь, пожалуй, следует поблагодарить убиенного людоеда – Лисовин-то вроде подобрел к приемышу. Конечно, "подобрел" – слово неправильное: Велимир и прежде держался с Кудеславом не хуже, чем со своими сынами. Но выискивать правильные слова не было ни сил, ни желания.

Аккуратно сложенные штаны и кожаная рубаха лежали на полу возле изголовья. Кудеслав выбарахтался из-под мехов и принялся одеваться. Тут же слегка отдернулся полог и в образовавшийся между стеной и занавесью просвет всунулось сердитое лицо Велимира.

– Разбудил-таки, пень трухлявый! – Лисовин яростно погрозил кулаком не то затянутому скобленой кожей оконцу, не то кому-то, за ним находящемуся.

– Кто это? – осведомился Мечник, завязывая ворот рубахи.

Велимир скривился – небось, и сплюнул бы, кабы под ногами был не собственный пол.

– Да Глуздырь, чтоб ему до погибели добра не видать! Ты слышь, ты его непременно огрей чем-нибудь. Я ему: "После этаких трудов не то что до вечера – до следующего утра проспать, и то мало", а он знай свое. Совсем стыда лишился, жабоед старый.

– Сам ты обесстыдел, охульник! – донеслось со двора. – Сказано же – общество ждет!

– А я вот сей же миг пойду к Яромиру, да спрошу, как он тебе велел: будить, или дожидаться, покуда сам?!. – заорал Велимир в слепую перепонку окна. – И ежели он скажет, что велел ждать, так ворочусь и кобелей на тебя науськаю!

– Ну и не станет у тебя кобелей! – прокричали снаружи запальчиво, однако куда глуше, чем прежде (похоже, Глуздырь, до того сидевший под самой стеной избы, счел за благо уметнуться к плетню).

Кудеслав справился, наконец, с тесемками ворота и отдернул полог.

– Ладно тебе шуметь, – сказал он Велимиру. – Ну разбудил и разбудил. Где ждут-то? У старейшины?

– У него. Я тоже с тобой – он и меня звал. Или, может, сперва поешь?

– Дурень ты, – подал голос Глуздырь. – Что ли там не покормят? Там, небось, угощение крат во надцать твоего лучше!

Издав некий звук, явственно напомнивший Кудеславу рычание нападающего людоеда, Велимир кинулся вон из избы. Но когда он выскочил наружу, двор и улица были пусты – лишь слышалось, как на пути от Велимирова жилья к чельной площади собаки взлаивают по пробегающему человеку.

* * *

Общество впрямь подобралось из тех, какие не часто сходятся даже в общинной избе. Наиболее чтимые старики и самые добычливые добытчики – всего человек десять, не считая Мечника с его названым родителем, волхва да самого Яромира. Меж другими Кудеслав приметил наиумелейших бортников Кошицу и Малоту; бобролова Божена; углежога-дегтярника Шалая – огромного, косматого, с лицом, навсегда порченным неотмываемо въевшейся копотью…

Узорочье общины, ее оплот и надежа. Прокормильцы. Мудрецы.

Головы.

Длинный скобленый стол, стоявший обычно под дальней от входа стеной, был выдвинут поперек избы, так что половина гостей разместилась на полатях, а другая, рассевшись на длинной лавке, грела спины в тепле неугасимого Родового Огнища.

Окна по позднему вечернему времени были уже плотно затворены ставнями, а все же гуд многоголосых бесед, кашель, похохатывание да стук глиняной и деревянной посуды явственно слышались даже на десяти шагах от крыльца. Однако стоило только Велимиру толкнуть скрипучую входную дверь, как внутри мгновенно сделалось тихо.

В полном молчании дожидались Яромировы гости, пока новые пришлые скинут в сенях обувку и верхнюю одежу; пока, войдя в избу, воздадут Навьим, после – поздравствуются с людьми, и поднявшийся навстречу хозяин ответит за всех.

И вновь загомонили, заворочались гости. Быстро освободились два места: для Велимира – по левую руку от старейшины, сидевшего на чельном конце стола; для Мечника – справа от волхва, который, как почетнейший из гостей, был устроен по правую хозяйскую руку.

Усевшись, Кудеслав быстро (однако же не выказывая особого любопытства) оглядел собравшихся, и вдруг оторопел – узнал-таки, наконец, хмурого старика, сидевшего напротив Яромира. Может, сразу узнать его помешали самодовольные мысли (тут возгордишься, если в таком обществе посадили столь близко от хозяина!), да и в лицо приходилось видать этого старца всего два раза – его, сказывают, и в собственной слободе даже ближние подручные не каждый день видят. Но уже то, как едва ли не по-сыновьи взглядывал на занятного старика примостившийся рядом с ним Шалай-углежог, следовало бы с первого взгляда понять: нынче содеялось почти небывалое. В град самолично припожаловал староста кузнецов Зван Огнелюб.

Что там Шалаевы взгляды – Зван выдавал себя уже хотя бы местом, на котором сидел. Место вроде и не почетное, но… Это лишь со стороны сразу видать, какой конец стола красный, хозяйский. А вот присев к самому столу, да еще пригубив хмельного, можно, пожалуй, забыться и ненароком перепутать…

Да, видать кузнеческого старосту так вот, накоротко, лицом к лицу Мечнику приходилось лишь дважды. Причём один из этих двух разов – первый – был, пожалуй, куда странней нынешнего Званова появленья в общинной избе.

* * *

Это случилось в запрошлом году, в тогдашнюю Весёлую Ночь.

То есть ночь та была весёлой для всех родовичей, кроме одного Кудеслава: из-за Яромира пришлось ему вместо веселья бродить по лесу угрюмым железноголовым страшилом.

Впрочем, нет, неправда. Даже не будь на то старейшинского наказа, Мечник и сам, доброхотно навязался бы в пастухи-охоронщики при сородичах, ополоумевших от сладких жертвенных игр.

Потому, что едва ль три десятка дней успело минуть с тех пор, как удалось окоротить задиристых соседей-мокшан, и они, могло статься, ещё не научились быть окороченными.

Потому, что очень уж соблазнительно было бы напасть на вятичский род именно той ночью, когда родовичи, утратив рассудок, носились по лесу – одни (одетые) в дурных поисках небывальщины, другие (из одёжи имеющие на себе только венки) в поисках шалого мимолётного счастья, угодного в жертву страстелюбивому богу Купале.

У мордвы, кажется, тоже празднуют эту суматошную ночь, но кто знает, на что может решиться мордва и какие жертвы приятней её мордовским богам?!

Ну, а решись-таки мокшане напасть, что смог бы Кудеслав водиночку? "Что? Полно-те! Уж хоть что-нибудь он да сможет," – это Яромир с вечера так успокаивал опасающихся общинников.

…Кудеслав довольно-таки далеко ушел от градской поляны, но никого, кроме соплеменников, встретить ему не пришлось. Да и соплеменники уже изрядное время как перестали встречаться: ночью (хоть даже и Купаловой) без серьёзной надобности вряд ли кто-нибудь отважился бы забраться в настоящую крепкую чащу.

Мечник немного постоял, привалясь к замшелому древесному стволу; послушал слабые, но явственные отзвуки пения, гомона и многоголосого весёлого визга – всё это неслось от речного берега, где ещё с вечера полыхали громадные очистительные костры. И только-только успел Кудеслав подумать, что кабы мордва впрямь замыслила нападать, так давно б уже…

Нет, Кудеславовы ленивые рассуждения не успели домусолиться до более ли менее связного окончания.

Потому что в праздничные отголоски вплелось новое. В той же стороне, но гораздо ближе кто-то подавился надсадным сорванным воплем, и вопль этот мгновенно смяло, забило стремительное топотанье – дробное, слишком уж частящее как для одной пары ног.

Конечно, тёртый да опытный воин по прозванью Урман просто-таки обязан был на слух разгадать затеявшееся. Он и разгадал. С полузвука. Мгновенно – и всё же долею мига позже, чем вдруг осознал себя бегущим встречь близящемуся шуму.

Не успел Мечник пробежать и двух десятков шагов, как его без малого сшибла с ног щупленькая девчонка лет семи – белые от ужаса глаза, уродливо раззявленный рот, исцарапанное плечо, выткнувшееся сквозь драный ворот сорочки (которая, как и любая одёжа, такой вот ночью равнозначна предупреждению "не троньте меня!")… Выломившись из кустов, девчонка слепо грянулась о Кудеславов бронный живот, отлетела и снова… то есть снова грянулась бы, не спохватись Мечник отшагнуть в сторону.

А причина девчонкиного смертного ужаса была близка; она – причина – трескуче пёрла через подлесок, тяжко дыша и на каждом выдохе сплёвывая однообразную полупросьбу, полуугрозу: "Погоди… Погоди… Погоди…"

Он тоже не заметил Кудеслава, этот голый, в кровь исхлеставшийся о ветки парень; он ничего не видел перед собою, кроме спины вожделенной беглянки, и потому наверняка не сообразил, что за каменная тяжесть с хряском врезалась ему в подбородок.

Удар получился не из ловких. То есть что там – вовсе скверным он получился, этот клятый удар.

Потирая ссаженные костяшки, Мечник тупо рассматривал лежащего навзничь парня.

Худосочный голенастый щенок. В прошлую Купалову ночь сам ещё одетым бродил, и вот – дорос, наконец, дорвался до лакомого… А только, поди, с первого раза не вышло; поди, обломились ему лишь злые издёвки, от которых сопливым дурням жизнь не в жизнь… Вот и кинулся на такую, которая уж точно не осмеёт, не ославит жалким партачом, не отобьётся…

Что ж, он-то дурень. А ты?

Да, сопляк худое затеял: подобные дела Купале не в угожденье, а вовсе наоборот. Да, этот щенок по щенячьей своей неумелости мог бы до полусмерти измордовать девчонку.

Да, он – мог.

Мог БЫ.

Но теперь он валяется, как затоптанная тряпичная кукла-забавка; расквашенный подбородок его вздёрнут нелепо и дико, а ты стоишь рядом, нянчишь ушибленный кулак и пытаешься понять, как всё это могло случиться.

Кудеслав Мечник сломал подростку шейные позвонки. Нехотя, помимо воли… Да кто же тебе поверит, что нехотя?!

Спаситель, лешему б тебя на… Ради девки-недомерка взял да и убил человека… правда, сопляк ещё дышит, но не долго ему осталось дышать, ой как не долго!

Убийство сородича… За такое не отстрадаться ни вирой, ни даже отлученьем от рода – тут тебе не Урманский край и не Приильменье, тут порядки дремучие. По установленью, ведущемуся от самого Вятка, некоему Кудеславу Мечнику в ближнем грядущем светит погребальный костёр этого вот пащенка. Только в отличие от пащенка, ты, Мечник Кудеслав, на этот костёр попадёшь живьём…

Жутчей всего, что на самого сопляка тебе наплевать; и что судьба твоя окончательно в овраг покатилась – это тоже, в общем-то, тьфу; муторно да гадко на душе лишь от того, что ты (ты!) по-глупому не соразмерил крепость удара.

Только правильней бы сказать не "по-глупому", а "по-злому".

Злобен стал ты, Мечник Урман, от неприкаянности своей, а злоба воинским навыкам смертная ворогиня…

– Гляжу я, теперешняя Весёлая Ночь горазда и на печали…

Нет, Кудеслав не вздрогнул, не обернулся, а только подумал с безропотной покорностью: всё, дожил. Кто-то сумел подобраться нерасслышанным, незамеченным… Кто? Да какая тебе, к лешему, разница, ты, Мечник, напрочь и окончательно переставший быть воином?!

– А и непочтителен же люд у вас во граде… – исполненный вроде бы вполне доброжелательной укоризны голос безвестного скрадника вынудил Кудеслава зябко передёрнуть плечами. – Здравствоваться со старшим думаешь, нет ли?

Мечник, наконец, оглянулся.

Обнаружившийся вблизи незнакомый сухощавый мужик на первый взгляд показался ему чуть ли не сверстником. Мужик как мужик… Видать что малозажиточный – одет (одет?!) в небелёную пестрядину, на ногах ветховатые лапти… Бородёнка серая какая-то, и волосья такие же, только их, волосьев, почти не видать под широченным оголовным ремнём…

Э, погоди!

Не зря, вовсе не зря было сказано про "здравствоваться со старшим" – никакая он тебе не ровня летами, просто его седина украдена въевшейся копотью. И что там ещё было сказано – у ВАС во граде?!

Эти рваные суетливые мысли замельтешили в Мечниковой голове уже после того, как незнакомец чуть повернул голову и лунный блик провалился под его нависающие кустистые брови.

Глаза.

По-ледяному прозрачная дальнозоркая синева.

Сквозь такое смотрят на мир лишь мудрые свирепые птицы, да ещё мудрецы из людей, чья трудновообразимая древность не умучила разум, а придала ему надчеловеческую пронзительность.

Можно ли не узнать такое? Нельзя – даже если видишь впервые в жизни.

Кудеслав узнал. А узнав, обрадовался. Выходит, покуда ещё рановато совсем уж определять в упокойницы воинскую сноровку железноголового Урмана Мечника. Потому что никому не зазорно хоть в чём угодно уступить Звану Огнелюбу, столетнему главе кователей-колдунов.

Вот только для чего бы это помянутый глава забрался в такую даль от ковательской слободы?

Спохватившись, Кудеслав принялся, наконец, бормотать здравствования. Получалось у него что-то излишне витиеватое и утомительно многословное (сказалось-таки пережитое волнение), однако старый кователь не перебивал, слушал с видимым удовольствием. Мечниковы излияния оборвал – вдруг, на полуслове – сам Мечник, когда обратил внимание на крохотный туесок у Званова пояса. Туесок этот был расписан наговорным узорочьем, каким знахари-ведуны заманывают в свои лукошки редкостные целебные травы. А ещё из-за опояски кузнеческого старейшины торчала лозовая рогулька. Кудеслав не однажды видывал подобные и у отца-упокойника, и у волхва Белоконя – этакие гибкие рогулины помогают выискивать места, где земная сила всего сильней.

Боги пресветлые, светлые и остальные! Неужто Зван Огнелюб тоже занят дурными поисками?!

– Вот ты и придумал ответ на все свои недоуменья, – усмешливо хмыкнул Зван.

Он заинтересованно оглядел вытянувшееся Кудеславово лицо; пожал плечами:

– Чего таращишься, ровно сом на портки? Велик ли труд дознаться про твои мысли, коль они у тебя на роже ясней-ясного изображаются?

Задёргался, захрипел валяющийся на земле парень, и усмешливость мгновенно сгинула из Огнелюбовых глаз.

– Отходит… – глава кователей склонился было над бесталанным мальцом, но тут же вновь выпрямился и хмуро зыркнул на Кудеслава:

– Как же это ты?.. Смекаю, вряд ли бы единственный во племени обладатель ратных припасов раздавал их в чужие руки; стало быть ты и есть он… Так как же ты, Мечник, сподобился оплошать? А?

Мечник заспешил с объяснениями – и как именно сподобился, и что этому предшествовало. Впрочем, его россказни Звану требовались меньше, чем, к примеру, лягве копыта.

– Всё то мне ведомо, – буркнул Зван, досадливо отмахиваясь от Кудеславовой скороговорки. – И крик я расслышал, и беготню… Жаль только, не достало прыти раньше тебя подоспеть. – Он вдруг вздохнул как-то совершенно по-бабьи. – Эх, ты, Мечник – голова-с-плечник… Ты, небось, умным себя почитаешь, а тех, которые в Купалову Ночь папоротниковые цветьи выискивают, мнишь дурнями… А не заведи сюда такие вот розыски меня, дурня, кто б твою умную голову выручил? Эх-хе, истрачивай теперь из-за тебя…

Кудеслав мгновенно стряхнул почтительность и ощетинился:

– Нечего из-за меня истрачиваться! Что сам заслужил, то и…

– Цыть!

Окрик этот был так внезапен, так непростительно, невыносимо обиден, что Мечник захлебнулся воздухом и действительно смолк.

А Огнелюб, буравя ледяным взглядом его зрачки, цедил:

– Кто чего перед родом заслужил – то не тебе судить! То в иноразье даже самому роду не может быть ведомо!

Потом Зван отвернулся, обмяк, сказал устало:

– И вообще… Я это не только тебя ради. И не столько тебя ради, сколько… Э, да ну тебя!

Закряхтев по-стариковски (уж очень по-стариковски, нарочито, притворно), Огнелюб опустился на колени близ парня, трудно домучивающего остатние свои мгновеньица.

– А ты… – ковательский глава полоснул скупым досадливым взглядом топчущегося рядом Мечника, – ты, право слово, шёл бы отсель! Всё, что мог, ты тут уж содеял, теперь мой черёд.

Кудеслав неуверенно отступил на пару шагов и остановился. Очень ему хотелось вызнать, какую участь готовит Зван нечаянному упокойнику. Прятать собирается, что ли? Но ведь во-первых, напрасное это дело, а во-вторых, дело это напрасное совершенно, поскольку железноголовый Мечник Урман нынче же повинится перед Яромиром – неужто мудрому кователю то невдомёк?!

Проще всего было бы в открытую спросить Огнелюба, что тот затеял, но спросить не поворачивался язык.

А ноги отказывались уйти.

Ну вот с чего, в конце-то концов, ты вообразил, будто Зван намерен тебя выручать?! Мало ли какое действо может затеять кователь? Вспомни только, что о них, кователях, рассказывают… Над мёртвыми они якобы изгаляются по-злому – всякие места вырезают для ковательских снадобий, жир вытапливают… А ну как и Огнелюб?..

– Ты ещё здесь?! – старый кузнец уж вовсе освирепело зыркнул на Мечника, но вдруг улыбнулся:

– Хочешь, чтоб провины твоей перед родом вовсе не стало? Хочешь? А и ступай тогда прочь. Пойди хоть к кострам, полюбуйся праздничным действом – оно тебе нынче кстати.

– Не видал я, что ли?.. – начал было Кудеслав, но Зван, вновь раздражась, оборвал его:

– Сказано, полюбуйся! Ишь, каков строптивец… – кователь опять сгорбился над умирающим; речь Званова перелилась в малоразборчивую скороговорку:

– Ты новым, новым глазом всмотрись! И запомни… Люди не верят беспричинно, да вот беда: издавняя крепкая вера зачастую сама же увечит свою доподлинную суть. Вот как с папоротниковыми цветьями… Чего только про них не брешут: и похоронки-клады сокровенные они-де указывают, и желанья-де исполняют… А правда вроде бы рядом, но вроде и далеченько от той брехни. И слышь, – Зван примолк на мгновенье, со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы, – уж сделай такую милость, помалкивай про нынешние дела… ну, про свой оплошный удар. Уразумел? Не ради себя, так хоть ради этого вот юнца. Сам же знаешь, каково быть не как все.

Ни бельмеса не понял Мечник из слов велемудрого кователя-колдуна (разве что его, Мечника, только-только успевшего вспомянуть жуткие байки о ковательских чародействах, так и передёрнуло от слов "всмотрись новым глазом"). Впрочем, Кудеслав остерёгся гневить Звана расспросами или – тем более! – спорами, а потому покорно наладился уходить. Наладился, но не успел.

Ни колен, ни сгорбленной спины не разгибая, Огнелюб вдруг сказал:

– Допрежь ухода покажи-ка меч.

– Я? – растерянно переспросил Кудеслав, берясь за мечевую рукоять.

– Нет, вот он, – Огнелюб дёрнул бородкой, указывая на лежащего парня.

По всем творящимся делам Кудеслав напрочь потерял способность разуметь шутки, но еще не готов был поверить, что Зван действительно обращался к мёртвому (кажется, уже не "почти", а окончательно мёртвому) сопляку.

По-прежнему не вставая с колен, кователь вроде бы мельком обмакнул взор в зарезвившиеся на оголённом клинке струйчатые лунные блики.

– Зачем тебе?.. – начал было Мечник, но Зван перебил его отрывистым и хлёстким, словно пощёчина, словечком: "Поймёшь!"

И тут же добавил, явно торопясь переломить Кудеславовы мысли на другое:

– Что же до цветущего папоротника да того, в какую даль я забрёл от слободских угодий, то ищут не там, где ближе, а там, где есть. Запомни. И проваливай, слышишь?!

Да, Мечник слышал и отнюдь не собирался артачиться. Он только крохотный осколок мига промедлил: глянул на заклякшего, сделавшегося не по-живому плоским недоросля, убедился, что любое, даже самое распречародейственное знахарство тут уже безнадёжно опоздало…

А потом…

И на дюжину шагов не успел Кудеслав отойти, как раздавшийся позади плаксивый полустон, полувсхлип вынудил его оглянуться.

Парень, всего мгновенье назад казавшийся мёртвым окончательно и безвозвратно, теперь дёргался в попытках встать.

А в руке сутулящегося над ним кователя-колдуна темнело нечто, весьма похожее на лист папортника.

А на самом кончике этого листа мерцала тёплая зеленоватая звёздочка.

* * *

Всласть поразмыслить о разных странностях – и когдатошних, и нынешних – Кудеславу не удалось.

Конечно же родовые старшины пожелали видеть его меж собой вовсе не потому, что признали равным. Нет, старики сошлись размыслить о важных делах, а Мечник, окоротивший медведя-людоеда, понадобился им затем же, зачем и сладкая медовуха да лакомая снедь (Кудеслав успел разглядеть на столе даже хлеб – об этой-то поре!). Конечно, о давешней схватке с медведем мог бы поведать и Белоконь, но рассказ об удаче – заслуженная награда самому победителю. Будь она трижды по три раза неладна, награда эта; уж Кудеслав бы без нее как-нибудь перебился. Знай он, для чего зовут, нипочем не пошел бы…

А ведь мог бы заранее догадаться, если б дал себе труд раскинуть умом. Со времени его возвращения в род старики лишь однажды спрашивали да слушались советов Мечника – во время распри с мордвой. Если б, кстати сказать, слушались не только "во время", но и "до", сложились бы тогдашние дела по-иному и с куда меньшим уроном. Но и в том, что отбились, что душу каждого из погибших родовичей утешили смертями по меньшей мере двоих врагов – во всем этом Кудеславова заслуга едва ли не главная. Впрочем, про то нынче и вспоминает, похоже, один только Кудеслав. Правда, кое-кто из почтенных (Шалай, к примеру… Божен… да и Яромир с Белоконем) взяли было себе за обычай при каждом удобном случае выспрашивать Мечника: как, дескать, поступил бы доподлинный воин в таких или этаких обстоятельствах? Но подобные расспросы то ли наскучили вопрошателям, то ли… Вобщем, давненько уже их не случалось, этих расспросов.

…Что ж, коли явился, пришлось рассказывать – не ломаться же, ровно девка на смотринах!

Слушали внимательно, жадно (не то что разговоры, а даже чавканье стихло). Выслушав, заставили рассказывать снова, на этот раз то и дело перебивая вопросами. Особенно рьяно выспрашивали признанные медвежатники Путята и Ждан. Не просто так выспрашивали – с подначками да с подковырками. В конце концов они, напрочь позабыв о Мечниковом присутствии, заспорили меж собою, причем у обоих спорщиков выходило, будто Кудеслав по неумелости да по вздорной своей привычке к негодному на охоте оружию сделал все не так, а надо было бы… Вот кабы кто из опытных, настоящих… Ждан, к примеру… Или Путята… А Мечнику просто повезло; пускай вон Лисовину в землю поклонится за даренное вместе с рогатиной охотничье счастье…

Правда, сам Лисовин так не думал – он напомнил спорщикам о Гордее. Но те в такой раж вошли, что лишь отмахнулись: у Белоконя, де, с лесом мир; волхв и сыну охотницкой воли не давал, испортил его, вот и поплатился.

Кудеслав в перебранку не вмешивался. Можно было бы, конечно, много чего сказать. Хоть про Белоконев мир с чащей-матушкой: хранильник частенько говаривал, что волки тоже с лесом в мире живут, однако же не травкой да ягодами питаются! Белоконь и сам охоту любил (правда, не во всякое время и не на любого зверя), и сынам никогда не препятствовал. Он только "нечестной" охоты не признавал, какой без человека в лесу не бывает: силки, давилки всяческие, или чтобы с собаками… Так что зря мужики Гордея хулят.

– Зря вы, мужики, Гордея хулите, – обрывая спор, вдруг трескуче хлопнул ладонями по столу Яромир (ну будто чародейством каким вызнал Кудеславовы мысли). – Он на своем веку медведей добыл как бы не больше вашего. А уж коли вы сами речь завели про то, кто кому должен кланяться, скажу так: поклониться бы вам Белоконю – за то, что не вас позвал. А ты (это уже Кудеславу) зла на них не держи. Их болтовня – то тебе лишняя честь. Так легко совладал с шатуном, что даже эти вон не способны уразуметь, насколько было бы тяжко свершить такое кому другому…

Яромир примолк, обвел собравшихся тяжким взглядом и вдруг рявкнул:

– Эй, бабы! Кто-нибудь!

И через миг, когда с женской половины прибежала его жена, сказал усмешливо:

– Хмельное долой со стола! Велимиру да Кудеславу оставь по ковшику, прочее же – долой! А то кое-кто, похоже, лишку хватил – уже и на Белоконя потявкивают!

За столом вмиг стало тихо. Дождавшись, пока женщина унесет горшок с пьянящим медвяным зельем, Яромир поднялся во весь свой немалый рост. Кое-кому из сидящих примерещилось, будто старейшина обмакнулся макушкой в темень, копящуюся под высокой кровлей – вне досягаемости для трепетного желтого света расставленных по столу масляных плошек и воткнутых в настенные держаки лучин.

– Не хватит ли нам, старики, попусту языки мозолить? – сдержанно, однако весьма внушительно прогудел Яромир. – Разве мы для того собрались, чтоб бражничать да тешить себя суесловием? Или есть кому, кроме нас, озаботиться о судьбе нашего роду-племени?

Он медленно опустился на скамью, снова обвел испытующим взглядом притихших гостей. Выслушали с должным вниманием, почтительно; иные отворачивались, виновато прятали глаза… А ведь почитай что все сидящие за столом старше Яромира; многие из них гораздо старше его, и уж двое-то старше почти невообразимо.

Впрочем, именно эти двое отлично от прочих восприняли Яромировы слова.Белоконь задумчиво кивал, не то соглашаясь со старейшиной, не то в ответ на какие-то собственные свои размышления. А Зван… Леший его разберет, столетнего ведуна-кователя. Сидел прямо, будто дротик сглотнул; безотрывно смотрел перед собой (не на родового главу, а как бы сквозь него стенку рассматривал)… Лишь изредка Огнелюб чуть склонял голову, прислушиваясь к негромкому говорку Шалая, и еще реже едва заметно кривил продымленные усы в короткой усмешке – видать, углежог нашептывал забавное.

Не схожие ни обличьем, ни статью Зван и углежог гляделись родными братьями. Одинаково черненные неотмываемой сажей лица, одинаково траченная копотью седина, одинаково коротко подстриженные бороды и усы (верно, чтоб не подпалить ненароком)… Даже головы обоих были перехвачены не по-людски одинаково: у других шнурочки да ремешочки, чтоб только глаза волосами не занавешивались; у этих же – широкие полосы толстой сыромятины почти полностью прикрывают собою лбы. За работой такое понятно: от жара, от нечаянной искры волосы могут вспыхнуть. Но ведь то за работой, а тут… Похоже, будто Зван да Шалай просто-напросто кичатся принадлежностью к ремеслу, выставляя ее напоказ. Все равно как если бы Велимир заявился сюда с рогатиной, или вон Божен-бобролов – с петлями-душилками. Недостойно как-то. Впрочем, старость горазда на ребяческие причуды.

Да, в чем-то схожи Зван с углежогом, а в чем-то и нет. Шалай из себя медведем медведь; Огнелюб же напоминает хищную птицу. И ростом Зван только чуть выше Шалаева плеча, и в кости вроде как хлипче; но сойдись они, к примеру, на поясах – еще не известно, чей будет верх, хоть староста кузнечной слободы куда богаче годами.

Кудеславу вдруг стало жутко. Он поймал себя на том, что старательно занимает мысли чем угодно, кроме одного: на какую такую важную беседу собрал Яромир родовую старшину? Почему Зван не счел возможным прислать вместо себя кого-нибудь из подручных, как делал почти всегда? Нет, об этом не думалось. Словно бы разум, боясь помешать бдительности чувств, намеренно уходил от главного – так всегда случалось в мгновения неотвратимой опасности. Значит, и сейчас?.. На ковш с медовухой даже глянуть не хочется, хотя вот он, только рукой шевельни. Правда, разок пришлось-таки обмакнуть усы (чтоб Яромир не вообразил, будто гость брезгует угощением), так от одного запаха чуть не вывернуло. И подобное тоже не однажды случалось уже с Мечником который при всем хорошем отнюдь не брезговал хмельным. После того дня, когда погиб урман-побратим, Кудеславова душа иногда отказывалась принимать пьяное зелье. И каждый раз вскоре после такого невольного воздержания Мечнику приходилось оборонять свою или чужую жизнь. Так что, и нынче придется? Здесь? От кого?!

И снова пришлось Кудеславу почувствовать, что размышления об опасности – наиподлейший враг. Вроде бы близко сидел Яромир, а наклонился и того ближе (не к Мечнику, конечно – к волхву); вроде бы старейшина и не шибко озабочивался сдерживать рыкающий свой голос… Однако же из его слов Кудеслав расслышал лишь половину, хоть заговорил Яромир, похоже, о том, что вдруг взволновало молодшего из гостей.

– …позднее… кое-кто… дремать – Глуздырь вон… не пора ли?

Белоконь, чуть приоткрыв глаза, медленно покачал головой:

– Покуда еще не пора. Подожди. Скоро.

Яромир хмыкнул, отодвинулся на прежнее место, и, перехватив взгляд не успевшего отвернуться Мечника, ухмыльнулся:

– Чего смотришь? Пей да ешь. Аль не по тебе угощение?

Пришлось вновь превозмочь себя да окунуть губы в хмельную мутную желтизну. Отставив ковш, Кудеслав вытер ладонью усы и спросил по-прежнему глядящего на него Яромира:

– Ты зачем звал-то?

– Узнаешь, – буркнул старейшина и вдруг расплылся в благодушной улыбке:

– Ты пей, пей в охотку, мои давешние слова в уме не держи. Это вон старикам (да и то не всем!) два-три ковша – будто поленом по темечку; а тебе, небось, чтоб осоловеть, и кадушки мало! – Он навалился на стол, приблизив лицо к Мечнику; подмигнул. – Так, говоришь, хороши приильменские бабы? А?

Он захохотал (от этого веселья едва не погасли плошки) и откинулся на прежнее место, любуясь Кудеславовой растерянностью.

– Белоконь мне уж рассказал про ваши с ним дела, – отсмеявшись, продолжил старейшина. – Не по-людски как-то выходит, но обижать отказом ни его, ни тебя я не хочу. Отпущу. Сводишь челны с общинным товаром на вешнее торжище – и отпущу. Только гляди: помни, чей ты есть, от роду-племени не отрывайся. Понял?

– Лишь бы род сам меня не оторвал, – буркнул Мечник, сумрачно глядя в стол.

Яромир враз посуровел:

– Ну-ну! Ты думай сперва, а уж потом говори! На род обижаться нечего, род всегда прав. Понял? То-то… С Велимиром мне поговорить, или сам?

Кудеслав мотнул головой:

– Сам.

Велимир, все это время вопросительно поглядывавший то на старейшину, то на Белоконя, то на приемного сына, спросил подозрительно:

– Это что еще за затеи? Сызнова, что ли, пятки свербят стрекануть из родной избы? Ильменские ему понадобились! Нешто своих нет?! Вон хоть Глуздырева Истома: статью гладка, лицом кругла, ростом почти с Яромира вымахала; идет – так и колыхается вся. Даже не верится, что старый сморчок этакую красу сумел вытворить…

Мечник покосился на Глуздыря. Тот и вправду спал, ткнувшись лицом в объедки. Считай, повезло: услышь он Лисовиновы речи – крыша бы поднялась от злобного ору.

А Велимир гнул свое:

– Ты ее только захоти, Истому-то – завтра же наша будет! А на ильменских плюнь. Ильменские рыбоедки сами как рыбы – костлявы, холодны, мутноглазы да тиной пахнут. И говорят ильменские так, будто ноги из болотины тащат: чмок да чмок…

Кудеславу послышалось, будто за пологом, отделявшим женскую половину избы, раздался вдруг негодующий вскрик – сдавленный, короткий, словно бы вскрикнувшей тут же заткнули рот. Поднялась какая-то возня; полог качнулся. Сердитое "а чего он?!" утонуло в неразборчивом полушепотке и многоголосом бабьем хихиканье.

То, что Яромировы женщины не спят да подслушивают – это можно было понять: градская жизнь бедна на забавы. А вот негодование… Конечно же, Векша – кого бы еще на женской половине могли возмутить охульные речи об уроженках приильменских земель? И кто еще на женской половине отважился бы возмутиться вслух? Однако же и смела рыжая наузница-чаровница! Не удержи ее Яромировы бабы, надолго бы запомнилось Лисовину первое знакомство с будущей невесткой!

На шум по ту сторону полога никто, кроме Мечника, внимания не обратил. Велимир продолжал обличать пороки ильменских баб. Одни боги знают, чего бы он еще наговорил, если бы старейшина не потерял, наконец, терпение.

– Да будет тебе, уймись! – досадливо оборвал он расходившегося Лисовина. – Не тебе бы говорить, не сыну бы твоему названому слушать. Ты, небось, ильменских лишь на Торжище мог повидать (да и мог ли еще – и они не всякий год до нас добираются, и ты вроде как бывал не на каждом торге)… К тому же видеть на торге ты мог одних мужиков – баб-то с собой никто не берет, разве только полонянка какая-нибудь случится между прочим товаром… А Кудеслав через Ильмень-озеро дважды ходил. – Яромир хмыкнул и добавил:

– Он же, небось, не поучает тебя, чем повадки горностая отличны от куньих!

– Ты чего это, Яромир? – Лисовин уставился на старейшину так, будто впервые в жизни его увидел. – Он же покуда не отрухлявел башкой, чтобы учить меня вещам, которые я знаю вдесятеро лучше! Это мне приходится его всякому такому учить, только глуп он, наука ему не больно-то впрок…

Велимир смерил обиженным взглядом давящегося смехом старейшину, жалостно улыбающегося волхва, Кудеслава, который вроде был серьезен, даже хмур, а тут вдруг как-то подозрительно всхрюкнул и торопливо прикрыл ладонью лицо…

– А ну вас всех в самом-то деле! – Лисовин махнул рукой и уткнулся в ковш с брагой.

– Ладно уж, старый, ты на нас обиды не таи! – Яромир с таким треском хлопнул названого Кудеславова родителя по плечу, что огоньки плошек вновь пугливо заметались (спасибо, Лисовин успел поставить ковш, а то был бы этот глоток браги в его жизни последним). – Мы же по-доброму, по-соседски, по-свойски. А о чем у нас с выкормлеником твоим разговор шел – это уж он сам тебе позже поведает. Сейчас же – извиняй! – долгие объяснения вроде не к месту.

Велимир буркнул что-то неразборчивое и вновь потянулся к ковшу.

Старейшина облокотился о стол, подпер кулаком щеку и вроде закаменел, время от времени украдкой взглядывая на Белоконя.

Волхв (хоть и не принимавший участия в разговоре, но явно им интересовавшийся) тоже как-то сник, поскучнел, смежил веки… Уснул, что ли?

Кудеслав прикусил губу. Стало быть, долгие объяснения нынче не к месту. А что к месту? Чего все ждут? До утра, что ли, придется клевать носом за Яромировым угощением?

Предчувствие близкой опасности вроде бы отпустило, но совсем не ушло – засело в душе этакой тонкой щепочкой, от которой даже и не боль, а так себе, еле ощутимое неудобство. И снова Мечнику думалось о чем угодно, кроме самого непонятного.

А созванные старейшиной гости уже откровенно скучали. Кошица последовал примеру храпящего Глуздыря; похоже было, что к спящим вот-вот присоединится и Велимир.

Прочие затеяли разговор.

Леший знает, кто и с чего начал беседу, но теперь она захватила всех (даже Зван нет-нет да и вставлял словечко, глядя поверх голов и досадливо кривя тонкие губы). И чем дальше, тем больше эта самая беседа походила на перебранку.

Спор был не нов, и Яромиру бы следовало предвидеть, что он непременно случится, ежели созвать вместе именно этих людей и хоть на пару мгновений предоставить их самим себе.

Кто больше дает сородичам? Чьим трудом держится община? Кому бы без кого пришлось хуже – кузнецам без охотников, либо охотникам без кузнецов? Старые счеты, и не пустого бахвальства ради затеваются они все чаще и чаще.

Испокон веков, со времен пращуров столь дальних, что имена их, поди, забыты даже богами, община кормилась от чащи-матушки. Однако чаща скудеет вблизи оседлого людского жилья. Вот и приходилось раз в четыре-пять поколений сниматься с насиженного места да перетягиваться туда, где легче брать непуганое зверье, где медвяные борти часты и обильны, поскольку не тронуты человеком. Конечно же, такое случалось не вдруг. Охотники уходили за зверем все дальше; в добычливых богатых местах появлялись летовки да зимовья – человек, безвылазно живя в лесной дебри по пять, а то и по десять десятков дней, не может не обустроить себе какого-никакого жилья. Заимочные шалаши да берложки исподволь превращались в срубы за крепкой оградой; срубы множились, множилось и число их обитателей; прежний же град постепенно скудел людьми. В конце концов в разоренном самими же родовичами граде оставалось лишь несколько стариков, желающих умереть вместе с привычным общинным гнездом.

Так повелось от самого Вятка-прародителя во всех родах-племенах вятского корня и говора. Так жила и община, править дела которой нынче выпало Яромиру. Ох и в недобрую же пору досталась ему эта честь!

Лес пустошится. Зверье научилось бояться охотников. Поиссякли борти. Так что же? Совсем рядом – лишь руку протяни – изобильные нетронутые края. Прошлым летом Божен-бобролов срубил крепкую летовку в шести днях пути от общинной поляны, где-то у верховьев Истры. Та же река, та же чаща, путь недалекий… Так в чем беда-то?

Беда…

Не беда, а беды.

Исподволь, незаметно (за сотни-то лет!) община откочевала далеченько от изначального корня. Ближайшее вятское поселение в восьми днях речного пути, а между ним и общинной поляной расселся град мокши-мордвы, и до него куда ближе (утречком отчалив вниз по течению, даже ленивый доберется прежде середки грядущего дня). Да что мокша! Мордвины и сами в здешних местах зашлые, числом примерно равны, и вроде уже окорочены однажды (вопрос – надолго ли?). А мурома? А меряне? А хазары, что все чаще дотягиваются сюда через головы мордовских и вятичских общин – покуда еще с добром дотягиваются, но не выпустит ли их ласковая мягкая лапа железные когти? Да и люди схожего языка – от Ильмень-озера, из поднепровья – по слухам все крепче давят встречь солнышку и друг на друга.

В вечерних беседах на Торжище нет-нет да и мелькают пугающие своей непривычностью слова "дань", "полюдье"… Сильные племена берут со слабых, обязуясь защитой. А потом приходят другие сильные, бьют защитников и называют защитниками себя… Трудно постигнуть такое; хорошо хоть покуда все это не близко, не у себя – где-то.

Покуда…

Радость зернины, не угодившей в первый помол.

Но зернине легче – ей суждено оказаться лишь между двумя жерновами. А тут будет четыре жернова либо даже поболее…

Потому-то Яромир властной ладонью затыкал рты стариков, смевших злобиться на Кудеслава. Мечнику и невдомек, что вскоре после его возвращения кое-кто предлагал извергнуть из рода смутьяна-непоседу. Дубовые головы… Лишь дубовые головы не способны понять своего счастья. Век бы им воздавать богам да Навьим за то, что в этакое тяжкое время есть среди родовичей человек, видавший нездешние земли и дальние языки, способный многое предугадать наперед, обученный воинскому ремеслу… Слепый вон, прежний старейшина, понимал это (даром что скудоумным себя считал!); покуда был жив, советовал привечать Кудеслава.

Яромир привечал и будет привечать. Ну, а что Мечник хочет к волхву идти на прокормление – то не беда. Белоконь общине друг. И Кудеслава давно уже пора оженить хоть на ком угодно, хоть даже на этой стриженой купленнице. Лишь бы остепенился, лишь бы корни пустил – глядишь, и род свой по-иному начнет понимать, и обязанности свои перед родом…

Страшные, страшные времена.

Либо переселяться, либо уклад вековой ломать – все плохо, все грозит общине погибелью. А плоше всего, что в этакую страшную пору среди родовичей нет единства.

– Да вы без нас!.. – от медвежьего рева Шалая стелятся огоньки лучин да плошек, мотая по стенам уродливые черные тени спорщиков.

– Да мы отродясь без вас обходились! Вот вы без нас!.. – от визга Малоты ломит зубы и закладывает в ушах.

Они правы.

Все.

Каждый по-своему.

У них накипело; каждый годами помнит любую из причиненных ему обид и легко забывает те, что причинил сам.

Они могут позволить себе такое: "мы – вы", "свои – не свои"…

Яромиру хуже. Для него они все – свои. Всех их он должен равно оборонять друг от друга и от прочего мира. Даже Звана. Даже если ради этого приходится собственную душу узлом завязать.

Охотники хотят переселяться. Испокон веков община жива пушным торгом. Есть беличьи, куньи да бобровые шкурки – будет хлеб, будут ткани, красные вещи и всё, чего только душа пожелает. Охотники правы. И правы бортники, которые крепко держат их сторону.

Кузнецы переселяться не хотят, и углежоги, конечно, держат сторону слободы. Вот в чем еще одна, едва ли не наиглавнейшая из многочисленных нынешних бед: впервые на памяти невесть скольких поколений община прочно зацепилась за землю.

Болотная руда. Много, и брать ее легче легкого, но при переселении-то с собою не заберешь! То, что прадедам мнилось благословеньем богов, ныне грозит обернуться роду погибелью.

Кричное железо, кованые изделия, деготь – все это слагает уже почти половину товаров, выставляемых общиной на торг. Но дело не только в количестве. Железа у ближних соседей нет; сколько ни привези, все купят за немалую цену. А вот меха…

Яромир не зря самолично водил на Торжище родовые челны. Затевал знакомства с торговыми гостями, высматривал, выспрашивал… Подтвердилось то, о чем уже давно поговаривали родовичи, о чем рассказывал Кудеслав. Если бы в хазарском граде Саркеле кто-нибудь предложил бобровую шапку за короткую полосу небеленой холстины – ох и потешались бы тамошние купцы над этаким дурнем! А на здешнем Торжище в иной год могли запросить и пятерых бобров за холстину; и пять-шесть десятков кун за мешок зерна…

В дальних землях меха вдесятеро дороже. Возить бы добытое в хазары да в персы самим, но тогда охотиться станет и некому, и некогда…

Так, может, впрямь повернуть жизнь общины туда, куда упорно гнет слобода ведунов-кователей? Небось, Чернобай может распахивать поляны да заводить невиданную прежде скотину. Неужто общине окажется не по силам то, что дается одинокому извергу? И будет род с железом, да со своим хлебом, да еще боги ведают с чем… Ну, и с пушниной – меньше ее, конечно, станет, пушнины-то, а все же…

Не выйдет. Вон Кудеслав-Мечник с первого взгляда прикипел к рыжей ильменке, а все же пугает, ох как пугает его крутой перелом судьбы – до тридцати с лишком лет в бобылях, и вдруг… И жизнь-то была у него вовсе не мед – приймак в собственной избе! – но страшно, страшно ему менять привычное на даже во десять крат лучшее!

Так то Мечник с его в общем-то недолгой привычкой. А тут ведь привычка вековая, от пращуров, от самого Вятка! Разве только могучее ведовство способно в одночасье (для общины-то и десять, и двадцать лет – все одночасье) оборотить охотников смердами-хлебопашцами. Сказывают, в других племенах, что тоже от Вятка род ведут, дела обстоят по-иному. Но в других общинах свои головы, свои беды и жизнь своя. Чужим опытом не проживешь…

Уважительность да послушание родовичей не обманывали Яромира. Он понимал, что в общине теперь кроме него есть еще две головы. Зван уже почти не оглядывается на старейшину, заправляя и своими слобожанами, и углежогами. А у охотников с бортниками своя голова – Божен. Тоже, можно сказать, беда: не будь бобролова, охотникам не было бы вокруг кого сгрудиться. Больно уж ревнивы они, больно любят тягаться, кто из них удачливей да добычливее. Но Божен прочим не соперник. Охота его вовсе особая – не с луком, не с рогатиной, а с сильем да хитрыми зимними ловушками-огорожами. В бобровой ловле ему соперников нет, а навык его до того от других отличен, что Боженовы удачи тому же Велимиру, к примеру, или Глуздырю-волчатнику вовсе не в зависть.

Да, три головы в общине, три. До сих пор Яромир исхитрялся держаться середины между Боженом и Званом, уравновешивать их, будто ведра на коромысле. Но долго так продолжаться не может. Рано или поздно придется взять чью-то сторону, и…

И головы останется две: ведь только тем и держится еще родовой старейшина, что связывает рвущиеся в разные стороны самовольные ватаги.

Две головы. Каждая будет рвать на себя: Боженовы потянут на новое место, Звановы ногтями и зубами вопьются в руду. Так и порвут. Не пополам – оторвется по куску с каждого краю, середина рассыплется на извергов-самочинцев…

Развалится община. Кончится род. Малые ошмётки не выживут, вымрут сами собой… Нет, не успеют вымереть – иноязыкие соседи проглотят.

Выход один: примучить силой. Кузнецов к переселению (хоть и страшно еще дальше отлетать от родственных общин), либо охотников к здешнему месту (хоть и страшно ломать заведенный пращурами уклад – любая ломка во вред).

Кузнецов, охотников ли примучивай – по-любому выходит внутриплеменная распря. И как бы такая попытка уберечь род от погибели не ускорила его конец…

А вот кого давно бы уж следовало затиснуть под ноготь, так это извергов. Вот кто наистрашнейшая угроза общине. Может, и не злоумышляет Чернобай против извергнувших его сородичей; и что он тайно держал сторону мордвинов-мокшан в запрошлогодней распре – тоже скорее всего пустопорожние байки. Но и без всякого злого умысла, одним достатком своим он общине первейший враг. Что ни год гоняет на Торжище по два-три челна; всегда с хлебом – сказывают, будто нынешней весной собирается излишки везти на торг (вешний торг малохлебный, за зерно ломят дурную цену)… А в общине до осени плохонький хлебчик будет редкостным лакомством.

Когда община исторгла неуживчивого строптивца, такое наказание мнилось куда хуже смерти. А теперь? Кому из родовичей живется лучше наказанного? Так, может, общинное житье не благо – обуза?!

Подобные мысли засели в головы не только самочинным извергам Слепше да Старому Ждану, не только тем мужикам, что и сами ушли в захребетники к Чернобаю, и семьи за собой утянули. Так думают многие, многие, многие – покуда втихомолку, даже самим себе не решаясь сознаться в своих сомнениях, но…

А что будет дальше? Поговаривают, будто Слепша и Ждан тоже начинают чистить поляны под пашни. Будут сеять. Сеять… Во взрыхленную сохою землю – хлебные зерна; во взбудораженные завистью умы – скверные мысли…

И так уже от поголовного самочинства родовичей удерживают лишь привычка да страх остаться без общинной обороны от иноязыких племен. Привычка – крепкая узда для нерешительных да вялоумных (уйдут решительные да сметливые – кем будет сильна община?). А страх… Не обижают же иноязыкие нынешних извергов! Эх, кабы обидели, пожгли, разорили – вот бы за что и руку отдать не жалко!..

Не дай Род-Светловид, – думал Яромир, – именно теперь отыскаться над общиной четвертой голове, той, что додумается за соблазнительно малую дань посулить защиту. Всем от всех. Общине – от иноязыких ближних соседей. Извергам да слобожанам – и от иноязыких, и от общины. Охотникам – от слобожан. Уж тогда-то путей к спасению не останется никаких. Это будет конец. Непоправимый и скорый. Община в единый миг сделается кучкой самочинных дворов.

Сильнее всего, слышанного от Кудеслава, Яромиру запали в душу рассказы о хазарском каганском войске, о кровавых распрях персов с византийцами-романорами. Дожить до черной поры, когда твои родовичи будут класть жизни за чье-то право взымать с них дань – уж лучше собственной волей до срока на погребальный костер.

* * *

Мечник чувствовал себя так лишь однажды, много лет назад. Тогда тоже был глухой поздний вечер (или ранняя ночь); и тоже пришлось сидеть одному между многими – только не за столом, а прямо на полу; и стены вокруг были не деревянные – войлочные; и разговоры тогда велись, но велись они спокойно, по-мирному. Кудеслав был гость, один из гостей; он не мог отказаться от скудного угощения, которым хозяин-степняк потчевал напросившихся на ночлег. Конечно, урманы щедро одарили этого оборванного старика всяческой снедью – не столько по доброте, сколько из нежелания есть зарезанную им костлявую слепую овцу. Степной обычай велит резать скотину для угощения на глазах гостей, чтоб те видели: для них выбрано лучшее. Но старику было не из чего выбирать, а урманам, из-за вздорной случайности отставшим от своих, не из чего было выбирать кров для ночлега.

Да, на расстеленной посреди юрты кошме хватало хорошей снеди; но гостю не следует бесчестить приютивший его очаг отказом от куска, предложенного хозяином. Пришлось прежде всего воздать должное бренным останкам дряхлой овцы – причмокивая, обсасывая пальцы, закатывая глаза в немом восхищении.

Кое-кто сумел незаметно для хозяина выплюнуть да затолкать под кошму. Кудеслав не решился. Время тянулось и тянулось, будто старый загустевший мед, а Мечник все жевал-пережевывал недоваренные вонючие жилы…

Вот и нынче вдруг явственно ощутился во рту пакостный вкус жилистой несъедобной баранины.

Время тянется, будто густой мед за ложкой (как тогда); снаружи дозревает ночь (как тогда); за столом вяжется бесконечное плетение перебранок и склок – таких же никчемных и пустопорожних, как и тогдашние вежливые расспросы о здоровье хозяйских верблюдов, лошадей и баранов, о здоровье самого хозяина, у которого давно уже нет (а может, и вовсе никогда не было) ни верблюдов, ни лошадей, ни здоровья…

Кудеслава не трогала ссора, затеявшаяся после Яромирова призыва подумать о судьбах общины. Во что выльются подобные раздумья в этаком обществе легко можно было предугадать заранее; разговоров, вроде нынешнего, Мечник успел наслушаться выше темечка – так стоит ли обращать внимание на еще одну бесплодную перебранку? До драки не дойдет – даже самые рьяные не решатся рукоприкладствовать близ Родового Очага да еще при Белоконе. А ежели кто забудется-таки во хмельном пылу, то усмирят и без Кудеслава (который покуда летами не вышел встревать в свары таких вот людей). Ничего, небось Яромир любого забияку одним пальцем прищелкнет, и Божен со Званом будут в этаком деле первыми помощниками старейшине (как бы там они не относились к нему и друг к другу). Так что ежели добытчикам-прокормильцам, оплоту да надёже общины вздумалось толочь воду в ступе, то и пускай себе; Кудеслав же не обязан прислушиваться к бранчливым речам, в которых мудрости ни на блошиный чох.

А к чему прислушиваться? Чем себя занять, сидя в этой вздрагивающей от ора избе?

И нужно ли тут сидеть?

Давно бы уж следовало встать да ударить челом на три стороны: вы, мол, люди многоопытные, многоумные; мне ваши разговоры невдомек, и место мое не меж вами, а в ночной стороже – так отпустили бы! Да, именно что "давно бы". Теперь-то уж поздно. Хоть ты сейчас ногами на стол вскочи да волком завой – не услышат и не заметят.

Вот и сиди дурак дураком…

А за пологом, на бабьей половине избы – Векша. Неужто и впрямь сбылось, наконец? Неужто смилостивились боги, Навьи, души пращуров-прародителей – вняли мольбам и воздаяниям, позволили встретить такую, о какой мечталось? А ведь мечталось давно; так мечталось, что впору с тяжкой хворью сравнить. Потому-то и не глянул толком ни на одну настоящую, живую, что вылепленная в душе была и милее, и живей любой встреченной. Никому о ней, желанной, выдуманной, не рассказывал – лишь Белоконю однажды, и тот вроде понял. Хоть и глядел, слушая, как на увечных глядят или на скорбных разумом. Оттого, видать, и боялся волхв показывать свою негаданную последнюю любовь Кудеславу – понял, до чего похожа она…

Впрочем, похожа ли? Чем больше задумывался над этим Мечник, тем больше ему казалось, будто черты давным-давно придуманного им обличья стремительно вытесняются подлинными Векшиными чертами. Так стремительно, что уже трудно припомнить, чем похожа Векша на засевшую в сердце выдумку, а чем от нее отлична.

Ну и пускай.

Уж зато нравом-то она точь-в-точь такова, как давняя Кудеславова мечта. Строптивость (не вздорная – гордая), которую эта купленница дивом каким-то не позволила вытоптать своим пять раз сменившимся хозяевам… Умение превозмочь страх… Как она шла с непосильно тяжкой рогатиной по кровяному следу… "Эгей, ты живой?!." "…Я больше не буду звать тебя, как ты не любишь…" И глаза – бездонные чистые колодцы в небесную синеву… Обладательница подобных глаз, наверное, сумеет понять, почему ты согласился на уговоры невиданных прежде иноплеменников; зачем шесть лет носился по дальним краям, будто травяной стебель, сорванный с корня переменчивыми ветрами судьбы. Сможет и понять, и объяснить тебе самому… А коли приведется, так сумеет и решиться вместе с тобой – решиться на то, что другой показалось бы скудоумием. И можно будет реже оглядываться назад, потому что теперь найдется кому предупредить об ударе в спину.

Вот только…

Все вроде бы ладно: и Белоконь уступил (дай ему Род еще дважды по стольку же лет землю топтать), и Яромир не против, и Лисовин отпустит – может, поворчит для порядка, но поперек волхву да старейшине ни за что не сделает. Да, вроде все ладно.

Вот только…

А ты-то ей люб?

Когда засылают сватов, девку не спрашивают. "Стерпится – слюбится", – и весь сказ. Может, и Кудеслав бы тем же себя успокоил, будь это не ОНА. А так…

Бабы-то на него поглядывают. И девки тоже, хоть и живет он у Велимира, как в захребетниках. И ни одна из Белоконевых внучек вроде бы не собралась топиться, узнав, что волхв прочит ее Кудеславу-Мечнику. А чего топиться-то? Собой статен, силен да ловок, руки из правильного места растут… Лицом, правда, не шибко красен, но ведь и не урод! И охотник – старшие, хоть и ворчат на Мечника, но признают: есть и менее добычливые, чем он. Всякие дива видал, не скучно с ним будет… И вообще – не век же в девках сидеть, а лучшего, может, и не дождешься…

А Векша?

Да, он первый повел себя с нею не как с купленною скотиной. Правда, и другие бывали добры – Глуздырь вон шумел на нерасторопных сторожей, чтоб зря не морозили приезжего мальца; Яромир держался заботливо, обиходил, боялся разбудить… Но ведь то из уважения к Белоконю…

Вел себя не как со скотиной, оказался в чем-то лучше тех, кому Векша доставалась во владение – можно ли за это полюбить? Можно ли вообще полюбить "за что-то"?

После того, как Белоконевы сыны спугнули ее со склона, где был убит людоед, Векша и Кудеслав больше ни словом не перемолвились. Всю дорогу от волховского подворья до общинного града она молчала и прятала от Мечника глаза. Может, потому что знала уже о Белоконевом решении уступить? Кудеслав не посмел спросить об этом ни ее при хранильнике, ни хранильника при ней. Ехали рядом, а поговорить не удалось. И сейчас она рядом, и вновь не подойдешь, не спросишь о главном… Да что там – глянуть и то нельзя…

Почему-то, вроде как ни с того, ни с сего вспомнил Кудеслав преданье о чаровных папоротниковых цветьях. Мало, что расцветают они лишь единой ночью в году, так и цветут не всю ночь – лишь краткую ее долю. А какую долю, как её наперёд угадать – то лишь боги ведают, да ещё, небось, могучие кудесники вроде Звана. Обычным же людям ведомо лишь, что срок цветения папороти меняется от года к году: в иной год это начало Купаловой Ночи, в другой – предрассветье, в третий – полуночь… Не угадаешь, не успеешь найти да сорвать, и чаротворный цветок померкнет, рассыпется мёртвой невзрачной пылью…

Как тогда сказал Огнелюб? "Ищут не там, где ближе, а там, где есть"… Мог бы добавить ещё: "И тогда, когда есть". Не промедляя, значит. Не растрачивая дорогоценное время на пустопорожние сомненья, терзанья… Иначе заветное так и не дастся в руки, не дождётся, прахом пойдёт…

Мечнику подумалось вдруг, что надо было помочь Яромирихе унести за полог нелегонький горшок с брагой – хоть мельком бы удалось глянуть на Векшу, хоть узнал бы, какова она в женском наряде. И пускай бы себе Яромировы гости уверились, что "в урманских драках нашему-то Урману наверняка угадали обушком по лбу, вот у него в голове и перекосилось…" Да, гости бы пускай; но с самим Яромиром такая выходка рассорила бы Кудеслава до смерти… Ладно, глупости это.

Галдеж за столом вдруг стремительно пошел на убыль; спорщики пихали друг друга локтями, показывая (кто глазами, а кто и пальцами) на Белоконя. А тот уже стоял во весь рост, неторопливо оглаживая пальцами кожаную плетеную опояску. Стало так тихо, что потрескивание фитилей и лучин казалось досадным надоедливым шумом.

Неторопливо вышагнув из-за стола, волхв сказал негромко, словно бы сам для себя:

– Пора. Теперь они здесь.

Кудеслав, как и все, не спускал с хранильника глаз. А тот, отрешенно глядя куда-то в стык кровли и стены, неторопливо запустил пальцы под бороду, развязал шнурки, скрепляющие ворот белоснежной рубахи, и вытащил из-за пазухи тушку крупного горностая. Держа ее на раскрытой ладони, волхв повернулся и шагнул к Очагу (торопливо заскрипела скамья – сидевшие спиной к Родовому Огнищу поворачивались, чтобы видеть).

Белоконь словно бы плыл по воздуху, не касаясь босыми ступнями земляного пола. Подойдя к еле тлеющему Очагу, он аккуратно опустил приношение на ползающие по углям алые огоньки (Кудеславу показалось, что волхв как-то очень уж тщательно выбирает, куда именно положить жертву); потом отступил на два шага и низко поклонился, коснувшись левой рукою земли, а правую прижав к сердцу.

В Очаге затрещало, по избе потянуло запахом паленой шерсти. Померещилось (на самом деле неверный трепетный свет не позволил бы увидеть такого), будто из Огнища потянулась в подкровельную черноту невесомая струйка дыма – прямая, ровная, будто прозрачный тонкий шнурок.

Волхв выпрямился, отступил еще на шаг и заговорил распевно, не отрывая глаз от своего подношения:

"Вы, мудрые, честные, Ныне безвестные, Забытые по именам – Простите нам. Вы, которые здесь, Которые были и есть, Породители, Охранители, Корень и сок – Пришел срок. Ваша живая новь, Ваша живая кровь Милости просит, Мудрости просит, Знания будущих дней, Знания доли своей, Судьбы зачатого вами, Взращенного вами, Хранимого вами…"

С оглушительным громом Огнище полыхнуло свирепой багряной вспышкой, хлестнуло по обращенным к нему лицам жгучей золой, сдуло с фитилей и лучин оказавшиеся бессильными огоньки. Миг спустя Кудеславу послышался негромкий тупой удар – будто бы на стол упало что-то мягкое, увесистое. И всё. В непроглядной тьме слышалось лишь трудное дыхание остолбеневших людей. Испуг оказался столь внезапным и сильным, что никто даже не вскрикнул, не шевельнулся. В горле Мечника першило, на глаза наворачивались слезы – виною тому был повисший в избе дух паленого меха, смешанный с каким-то незнакомым запахом – кисловатым, едким, пронзительным.

Да, от ужаснувшей воображение громовой вспышки люди словно закаменели. А вот негромкий спокойный голос в кромешной черноте (видно было только алые пятнышки тлеющих углей в Очаге и возле него) словно бы скинул с людей заклятие. Кто-то вскрикнул; кто-то спешно забормотал отворотное…

– Крикни баб, Яромир, – Белоконь говорил так, словно ничего особенного не произошло. – Крикни баб, пускай принесут огня.

Из-за полога, отделявшего женскую половину избы, доносились всхлипы и подвывание. Яромир окликнул раз, другой, потом, отчаявшись, заворочался – полез из-за стола, чтобы сходить за огнем самому.

Не успел.

Полог сдвинулся, открывая полоску трепетного желтого света, и сквозь эту полоску протиснулась невысокая гибкая фигурка с лучиной в руке. Лучинный огонек дробился бегучими бликами чищенной меди на до нелепости коротких волосах вошедшей. Кудеслав не сомневался, что если какая-нибудь из женщин все-таки решится откликнуться на Яромиров зов, то будет это именно Векша. Понимал, но лишь коротким рассеянным взглядом удостоил ее, появившуюся, и тут же резко обернулся к столу. Не он один. Яромир и Белоконь, пользуясь первыми отсветами принесенной лучины, одновременно склонились над столом, высматривая упавшую на него вещь.

Рассмотрели.

На столе валялась драная да опаленная тушка горностая.

Кудеслав мельком глянул в лицо старейшины и торопливо отвернулся, принялся следить за Векшей – как она идет вдоль стола, зажигая плошки. Чересчур большая бабья рубаха тонкого полотна нет-нет да и прилегала к ее телу, выдавая посторонним глазам то, что должна была бы прятать; когда Векша наклонялась к каганцам, незавязанный ворот распахивался и Мечник успевал заметить крепкую грудь… Только Кудеслав тогда загляделся бы на кого угодно, хоть на криворотую Белокониху – лишь бы вновь не запнуться взглядом о Яромирово лицо. Очень уж страшным оказалось это никогда прежде не виданное зрелище – до смерти перепуганный Яромир.

– И раньше случалось, что они не принимали жертву, – сипло выговорил старейшина, – но чтобы так… Это к небывалым каким-то бедам, к вовсе никогда небывалым…

Поджигая последний каганец, Векша просунула руку с лучиной между Шалаем и Званом. Показалось Кудеславу, или заслышав Яромировы слова Огнелюб вдруг вызмеил усы короткой злобной ухмылкой?

Наверное, показалось. Наверное, это просто скользнули по Званову лицу пятна тени и света от пронесенного рядом огня.

– Ну, что примолкли? – хранильник оглядел пополотневших гостей и снова вперился куда-то под кровлю. – Вы лайтесь шибче, так еще не того дождетесь…

Он примолк на миг, и вдруг закричал, встряхивая стиснутым до белизны кулаком:

– Вот как вам надо держаться теперь, мужики! Вот как! Чтоб плечо в плечо, чтоб травяному листку не протиснуться!

И снова примолк Белоконь, обмяк, прикоснулся раскрытой ладонью к валяющемуся на столе жженому мясу. Глаза хранильника закрылись, побелевший лоб взмок от пота.

– Вскорости ждите к себе гостей, – устало, будто бы из последних сил вымолвил волхв. – До вешнего торга, до новой листвы приедут. Нашего корня люди, из трех дальних общин. С добром или с недобром едут они – того мне не видно. Одно скажу: как вы встретите их, станете ли перед ними крепко держаться друг дружки, предопределит, быть или не быть дальше вашему роду, пятнаться ли вам в крови сородичей. Не лишь вам, которые нынче здесь – всем. А теперь ступайте по домам. Ждите и думайте… Думайте… Ду…

Кудеслав и Яромир едва успели, вскочив, подхватить рушащегося на пол бесчувственного волхва.

5

Долгонько в тот год собиралась с духом весна. Но когда она наконец-то решилась взяться за дело всерьез, все окончилось в считанные по-настоящему теплые дни. Речная вода проглотила лепящиеся к берегам закраины черного льда, вознадеявшиеся было дожить до будущей осени; из лесу сгинули остатки снега; сквозь бурую свалявшуюся шерсть мертвой травы и палого листа пробилась веселая новорожденная трава, замешанная на россыпи голубых, фиолетовых и белых цветов… Кустарники, березняки, осинники облила покуда еще прозрачная зелень стремительно набухающих почек. Лишь дубы оставались в лесу последним прибежищем зимнего оцепенения, но и этому прибежищу судился близкий конец.

Для земледельца такая пора означает начало тяжкого труда – Чернобай с сынами да захребетниками перепахивал расчищенные поляны, чтобы Хорс-Теплодаритель успел прогреть землю перед близящимся посевом.

Бортники и углежоги радовались скорому окончанию зимнего вынужденного безделья; охотники просили богов об удаче вешнего промысла, который начинался с легких да малохлопотных дел: охоты по пролетной, а чуть позже – по линялой птице.

Даже огородившая себя непролазными топями (непролазными – это для тех, кому неведомы потаенные тропки) кузнечная слобода оживилась, вновь марала небесную синь видимыми даже с градского тына ржавыми дымами домниц-плавилен. Теперь-то уж нечего скаредничать над остатками заготовленных с осени припасов угля и руды.

Радостное время, веселое. Правда, после осенних ненастий родовичи вот так же будут радоваться первому снегу, но ведь то еще когда!..

Да, радостная пора.

Всегда была радостной.

Только не в тот год.

Наверное, никто из видевших жуть, которой оборвалось гадание Белоконя, не позволил себе пугать родню да соседей подробностями случившегося в общинной избе. Наверное, и Яромировы бабы не смогли рассказать ничего путного о страшном отказе духов-хранителей от предложенной жертвы – даже если женщины осмелились подглядывать, вряд ли хоть одна из них сумела до конца понять, что к чему.

Так что доподлинными сведениями о тяжком знамении обладали немногие. Вместо сведений кусючими гадами расползлись по общине мутные слухи.

Община ждала плохого.

Впрочем, время шло, а никаких бед пока не случалось. Град жил, как живал каждый год об этой поре. Разбредались по озерцам, болотинам да проглоченным разлившейся Истрой луговинам ватаги молодых охотников – подстерегать опускающиеся для отдыха пролетные стаи водолюбивой птицы.

Родовичи поопытней дегтярили да конопатили большие челны-дальноплавы, отбирали и готовили предназначенную для торга долю общинного достояния…

Скоро осыпятся, облетят метелями белоснежных лепестков хрупкие цветы – несказанная красота, каждую весну на несколько дней рождаемая хищными ветвями терна… Скоро, очень скоро плыть на торг общинным челнам – как только развернутся в крохотные липкие листья набухшие, уже успевшие треснуть почки берез…

Белоконь обещал беды до первой листвы.

Не бывало такого, чтобы Белоконево обещание не сбылось.

* * *

Кудеслав ждал старейшину. Утром на Велимиров двор примчался взъерошенный босоногий (вот она, главная примета настоящей весны!) малец и прокричал, что Яромир требует к себе Мечника – не так чтобы прямо бегом, но поскорее. Кудеслав (он в это время колол щепу для растопки) промедлил самую малость – только докончил полешко. Но когда он явился к общинной избе, оказалось, что Яромира дома нет: старикам примерещилась в назначенных для торга мехах какая-то порча, и родовому главе пришлось идти разбираться.

Хранилище запасов мягкой рухляди стояло в самом сухом месте града, близ лесных ворот – лесной конец заметно выше речного. Идти туда Кудеславу не хотелось: старейшина ведь не на бездельные посиделки пошел, так и нечего толочься над душой у занятого человека. Мечник уселся на завалинку под стеной общинной избы и принялся ждать.

Ждать пришлось долго. Он успел озябнуть – все-таки еще холодновато было в тени, особенно если сидеть неподвижно; да и Кудеславова одежда (мешковатая рубаха и штаны из тонкой некрашеной кожи) не очень-то подходила для подобного ожидания. Он ведь так и пошел, как был, даже не подпоясался. Впрочем, что там кожаная рубаха – ноги в сапогах и то озябли.

Мечник, однако, неудобством не озабочивался. Кудеславовы мысли витали далеко от заклякшего в неподвижности тела, и были они (мысли то есть) не шибко веселыми.

С Векшей ему так и не выпало перемолвиться: не то что о главном, наиважнейшем – даже единого словечка сказать не удалось.

Он ушел в ночную сторожу сразу, как только очнулся Белоконь, а очнулся тот очень быстро. Только и успели Яромир с Мечником доволочь обмякшего, грузного волхва до полатей да кое-как уложить его; только и успел Кудеслав убедиться, что хранильников обморок не опасен, и, оглянувшись, заметить спину ускользающей обратно за полог Векши; только и успел Яромир скоренько выпроводить гостей, наказав каждому не болтать понапрасну (Звану старейшина предложил остаться, но тот, поблагодарив с поклоном, сказал, что не хочет стеснять, перебудется у Шалая)… Когда же Яромир и Мечник вновь обернулись к полатям, волхв уже сидел, упираясь ладонями в колени. Выглядел он почти как обычно, только время от времени встряхивал головой да тихонько мычал, словно похмельем мучился.

Первые тогдашние слова Белоконя предназначались Кудеславу:

– Ты вроде говорил, будто этой ночью место твое в охороне? Ладно, ступай. Извиняй, что не дали толком отдохнуть перед бессоньем.

Мечник не помнил, когда это он говорил такое. Думал – это было, но чтобы вслух… Неужели мысли с этакой ясностью могут обозначивать себя на лице? Вряд ли… А хоть бы и могли – хранильник-то, хоть и рядом сидел, а в Кудеславово лицо не заглядывал.

Уже в сенях, накидывая полушубок, он услыхал, что между волхвом и старейшиной затеялся негромкий разговор. Мечник не вслушивался: раз отпустили, значит беседа не для его ушей. Ну и ладно – Кудеславу без того хватало всяческих впечатлений. Даже через край.

А утром – восток только-только начал сереть – сторожам пришлось отворять для волхва лесные ворота. Для волхва и для Векши.

Кудеслав тогда не спустился с тына,остался на скрипучем настиле рядом с Кощеем и еще двумя поленившимися слазить вниз мужиками. Ночь-то к концу, а тут слазь да снова залазь – ну его; небось те трое, что спрыгнули первыми, сами управятся. Мечник очень старался убедить себя, что именно так он и думает, а сам глядел, как тяжкая воротина нехотя уступает людским рукам, отваливается в сторону; как выезжает за тын хранильник – весь в белом, на статном белом жеребце…

Векша замешкалась. Она вновь была одета парнишкой (Кудеслав так и не понял, почему Белоконь, беря ее с собою, не приказал одеться по-правильному), и кто-то из отворявших ворота сердито буркнул ей: "Ну, чего уставился? На мне, чай, узоров нет!", а другой добавил: "Ехай давай, неча ворота без толку держать нараспашку!" Но она все мешкала, вглядываясь в стоящих возле отворенного выхода, потом – в смутно темнеющие на тыне фигуры…

Ну конечно же она высматривала Кудеслава. А тот маялся наверху, не зная, спрыгнуть ему туда, к ней, или спрятаться. Очень уж не хотелось учинять развлечение для дуреющих от скуки мужиков-охоронников; и еще меньше хотелось выслушивать потом их подначки. Хорошо, если доморгаются-таки, что Векша не парень, а то начнется: вот, дескать, почему здоровый мужик Кудеслав до этаких лет без единой жены живет! И станет в общине одним извергом больше – за изувечение сородича… нет, сородичей.

В руках у Кощея чадил догорающий факел, но все равно снизу вряд ли можно было доподлинно разглядеть лица стоящих на тынном настиле (Кудеслав, небось, и Кощееву-то скуластую образину распознавал с трудом – чахлый, мечущийся на ветру свет не помогал, а мешал). И все же Векша как-то исхитрилась высмотреть Мечника; во всяком случае именно на него она глядела дольше, чем на прочих.

Дурень ты – лицо, лицо… А меч на поясе?!

Кудеслав совсем уже собрался помахать ей рукой, но тут снаружи донесся недовольный окрик волхва. Кобыла под Векшей встрепенулась, прянула на хозяйский голос…

Вот так и вышло: был рядом, а не подошел, не кивнул даже. Вряд ли она правильно поняла, почему. А хоть бы и поняла… Мечник Кудеслав, как сопливый пащенок-недоросток, убоялся чужих смешков. Дурень ты, дурень!

Он все-таки помахал вслед: примерещилось, будто Векша, уже отъехав от тына, на миг сдержала лошадь и оглянулась. А может и нет – было еще слишком темно, чтобы разглядеть такое наверняка.

Больше они не виделись. Кудеслав несколько раз давал себе слово съездить к Белоконю, но дел по хозяйству накопилось немало, да и Яромир велел подбирать мужиков для охраны общинных челнов – ведь скоро на торг.

Впрочем, Мечник прекрасно понимал, что это лишь отговорки, а подлинная причина одна: боязнь. Боязнь надокучить Белоконю (ведь все уже сговорено, и срок назначен: "как сводишь челны на Торжище")… А главное, боязнь того, что Векша примет происходящее за уже привычную ей смену владельцев. Да, Кудеслав был уверен, что эта строптивая рыжая ильменка – последняя его надежда на свет в судьбе. Но ТАК он не согласился бы и под ножом.

Всякое бывало у него в жизни; случалось знаться и с девками, и с чужими мужними женами – здешними да иноязыкими; сходился легко и легко забывал после двух-трех шалых ночей. А тут… Крепче крепкого засел в Кудеславовой душе страх: не слишком ли все хорошо? Не чересчур ли хорошо, чтобы сбыться?

А еще пугало то, что как-то помимо его воли все слаживается. Вот и старейшина поговорил-таки с Лисовином сам, даже не позвал на тот разговор Кудеслава. Велимир потом пересказал Мечнику их беседу. Конечно же, названый Кудеславов родитель не вздумал перечить воле старейшины и волхва; наоборот, кажется, он даже обрадовался. Ну и хвала Навьим.

Успокоить, разрешить сомнения мог бы один-единственный разговор с Векшей, но…

Но.

Разрешить сомнения можно двояко: словом "да" или словом "нет". Словом "люб" или словом "нелюб". Словом "хочу" или словом "стерплю". Или еще того хуже: "Все равно". После такого сомнений уже не станет. Но станет ли тебе лучше?

– Уснул, что ли?

Несколько мгновений Кудеслав рассматривал нависшего над ним Яромира, пытаясь понять, откуда тот взялся. Вроде бы только что не было… Неужто впрямь сморило Мечника? Или до того задумался, что забыл, где он и для чего?

– Да ты не примерз ли к стене в самом-то деле? – Старейшина нагнулся и тронул Кудеслава за плечо. – Случилось что? Заболел?

Мечник тряхнул головой и поднялся. Только теперь он почувствовал, что и в самом деле чуть не примерз к месту. Мельком подумалось: как бы не заскрипели, разгибаясь, сведенные холодом и долгой неподвижностью колени да поясница.

Никакого скрипа, конечно, не было, но из горла вместо приветствия вырвалось какое-то невнятное сипение. Пришлось откашляться и повторить.

Яромир пожевал губами (наверное, так следовало понимать энергичное шевеление его бороды и усов), ответил на приветствие; потом вроде бы хотел о чем-то спросить, но передумал.

– Пошли-ка на солнышко, а то вконец задубеешь.

На солнышко, так на солнышко.

Выйдя из тени избы, Кудеслав как в теплую воду окунулся. День выдался ясный; Хорс будто бы спешил поскорей растратить поднакопившиеся за время зимнего безделия силы, и Мечника мгновенно перестало знобить. Яромиру же, обряженному и вовсе чуть ли не по-летнему (тонкая холстина, мягкие кожаные постолы, обутые без онуч, прямо на голые ноги), похоже, было все равно, где стоять – на солнце или в тени. Родового старейшину и настоящий мороз пробирал с немалым трудом.

Видя, что Кудеслав очнулся от оцепенения и вполне способен слушать да понимать, Яромир раскрыл было рот, да так и замер, оторопело уставясь на появившегося вблизи них человека.

Нет, человек этот вовсе не из-под земли вырос, и не с неба свалилися, а просто-напросто вышел на площадь со стороны лесных ворот, что конечно же никак не могло показаться странным. Одежда его – в точности, как у самого Яромира, только на ногах онучи да плетеные лапти – тоже вряд ли могла вызвать удивление: все знали, что Белоконь (а это был он) холода боится еще меньше, чем старейшина, и в самые лютые морозы купается в проруби. Так чего это у старейшины глаза полезли на лоб?

– Ты что же, от самого своего подворья пешком идешь? – хрипло спросил Яромир, когда волхв приблизился. – Или…

Старейшина смолк, помрачнел, и Кудеслав догадался: если хранильник по какому-то делу приехал в град (а без дела он наезжает редко) и остановился не в общинной избе, это родовому голове немалая обида – вроде как не посчитали его за голову.

– А что, здравствоваться в этой любимой богами общине уже не почитается нужным? – ехидно проговорил волхв, останавливаясь подле Яромира и Мечника в любимой позе: обеими руками и подбородком опершись на посох. – Вот, это дело другое. И вы будьте, и всем родовичам вашим здравствовать… А что до пешей ходьбы… – он усмехнулся. – Там на поляне Боженовы мальцы кобылу пасут. Так мой Белян как ее углядел, напрочь лишился ума и воспитания. Чуть меня на землю не стряхнул, стервец похотливый! На дыбы взвивается, храпит, из ноздрей пена… Ну, я уж не стал власть свою показывать, пускай его. Веришь ли, он даже расседлать себя не позволил – это мне-то! Ну, ничего – возьмет свое и угомонится. Опять же и Божену не худо получится, как-никак прибыль в хозяйстве… А мальцам я велел Беляна потом к тебе привести.

Посмеялись.

И вдруг волхв, мгновенно посерьезнев, негромко сказал:

– Слышь, старейшина… К нынешней вечерней поре жди еще трех гостей.

Тех, обещанных. Помнишь?

– Помню, – Яромир с силой потер ладонью лицо. – Такое, пожалуй, забудешь… А откуда ты?..

Он осекся, увидев хмурую улыбку собеседника.

– На то я и волхв-хранильник, чтобы знать обо всем наперед, – проворчал Белоконь.

Яромир снова потер лицо, спросил:

– Так что, кликнуть на завтрашнее утро стариков?

– Нет, – сказал Белоконь жестко. – Сперва сами поговорим. Приезжие, ты да я. И вот он, – мотнул волхв головой, указывая на Кудеслава. – Разговор пойдет о таких делах, которые он знает куда лучше, чем все ваши старики, взятые вместе. И куда лучше нас с тобою.

Волхв примолк на пару мгновений, потом заговорил опять – непривычно, просительно, едва ли не со слезой:

– Только очень я вас прошу, мужики: вы прежде, чем сказать что-либо, трижды по трижды подумайте. Слушайте в оба уха, а языки до поры держите на крепкой привязи. Понадобится спросить или ответить – лучше уж я.

* * *

Хранильник точно предсказал время приезда гостей, он только в числе их ошибся. Впрочем, ошибся ли?

Усталый Хорсов лик уже опускался к бурой хребтине чащи, когда из-за ближней речной излучины выпятился острый нос челна, идущего вверх по течению. Мерно и трудно взмахивая шестью плавниками весел (по три с каждого боку), челн не то важно, не то устало выволок свое длинное смоленое тело на стрежень и стал забирать правее, явно выгребая к градским причальным мосткам.

Хоть время было позднее (скоро сумерки, а там и пора закрывать ворота на ночь), возле причала мгновенно собралась немаленькая, быстро растекающаяся вдоль берега толпа. Шутка ли – приезжие, да по всему видать, что не из ближних краев! Такое развлечение пропустить – долго будешь локти грызть от досады.

В толпе гомонили, обсуждая, кто бы это, откуда и чего ради. Мокшане, что ли? Вроде, нет ("Дурья башка, нешто мордва на таких челнах плавает?! У мордовских-то носы выгнуты круче, а на самой кичке лосиный череп али еще какая уродина!"). А тогда кто?

Челн был во всем подобен тем, которые в общине готовили к пути на Торжище. Острые нос да корма приподняты и перекрыты дощатыми настилами; гребцы же сидят, будто в яме, над самой водой, в затылок друг дружке, и каждый гребет одним веслом. А на корме сидит еще один человек да правит: покрикивает, с какого бока челна загребать сильнее.

Судя по пронзительному, издали слышному визгу стертых уключин, челн пригреб издалека. Не своего ли корня люди пожаловали – из той ближней вятичской общины, что нынче от Яромирова града куда дальше некоторых иноплеменных?

Мечник тоже пришел на берег, однако в толпу не затерся, встал осторонь. Это на всякий случай, чтоб, если приключится досадная неожиданность, не попасть под ноги разбегающимся и сохранить свободу движений. На всякий же случай он и нож за голенище заткнул, и меч к поясу привесил, прежде чем поспешить на берег вслед за Лисовином и его сыновьями.

Проходя мимо общинной избы, Мечник видел Яромира, втолковывавшего десятку мужиков с луками да рогатинами, кому из них надлежит быть на тыне, кому возле речных ворот, а кому у самой воды. Похоже, старейшина опасался, что к граду могут подобраться безвестно высадившиеся ниже по течению соплеменники неведомых людей, как бы не нарочно приковавших всеобщее внимание к реке да к своему челну.

А еще, приостановившись вблизи Яромира (может, тот и ему даст какое-нибудь поручение?), Кудеслав явственно расслышал слова Белоконя, которые среди толкотни да горячечной суеты резанули слух вялым спокойствием. Волхв сидел на крыльце общинной избы и казался недовольным и сонным – будто бы его разбудили, причем из-за ерундового дела.

– Ты их отпусти, – сказал хранильник, сумрачно глядя на возбужденно переминающихся оружных мужиков. – Пришлые все на виду, никакой свары не будет. Нынче не будет, у берега.

– А когда? И где? – отрывисто спросил Яромир.

– Завтрашним утром в твоей избе, – волхв зевнул и поднялся нарочито небрежно и грузно. – Только в той сваре оружие да многолюдство нам не станут подмогой.

Да, похоже было, что гости, как и выбежавшие глазеть на них общинники, вели свой род от Вятка. Челн приблизился к мосткам, гребцы часто и коротко замахали веслами, удерживая его на месте. Стало хорошо видно, что гребцы и кормщик ни обличьем, ни одеждой не отличаются от стоящего на берегу люда – вот разве только обряжены челновые были гораздо зажиточней, чем можно было бы ожидать. Беленая тонкая холстина; рубахи, взмокревшие на плечах и спинах, подпоясаны цветными шнурами; груди, вороты и запястья расшиты красным узором; головы покрыты малоношенными бобровыми да куньими шапками, а у кормщика на плечи наброшен куний же полушубок. Многим из градских (правда, из тех, что куда степенней да старше этих вот гребцов, которые вшестером наберут прожитых лет ненамного больше, чем, скажем, Зван в одиночку) тоже бы по достатку так одеваться, но не для гребли же! Это ж изорвешь, смолой измараешь… Такое на празднике уместно, либо на погосте – из уважения к усопшим предкам. Можно, конечно, и собираясь в чужой род взять с собою красную одежду, чтобы хозяев почествовать, но переодеться не поздно и наземь сойдя!

Однако же как ни привлекало глаз одеяние гребцов, еще страннее и непривычней смотрелась троица, кучно да бездельно сидящая меж перед носовым настилом челна. Два белобородых старца в собольих шапках и лисьих шубах, а с ними высокий молодец лет тридцати или даже младше – с непокрытой русой головой, бритый (лишь короткие светлые усы оставлены на лице), серые глаза пронзительностью и кажущейся (только кажущейся!) отрешенностью взгляда напоминают ястреба или слободского главу Огнелюба…

Молодец вдруг встал на ноги, придерживаясь за плечо одного из старцев (многих на берегу при виде этого передернуло – куда уместнее было бы дряхлому старику опереться на молодого верзилу). Встал, утвердился, вскинул руку над головой, не то приветствуя, не то прося тишины – от этого движения с его плеч упал небрежно накинутый овчинный полушубок, а под ним… Куда там гребцам! Ярко-красная, шитая серебром рубаха из неведомой ткани; оксамитовый пояс; широкие, как бабий подол, зеленые штаны заправлены в узорчатые сафьяноые сапожки… Одет, как хазарин из каганского причта. Но не хазарин – вятича выдают в нем и лицо, и акающая речь.

– Во здравии да благополучии пребывать вам и потомкам вашим до скончанья веков! Да благоволят к вам пресветлейший Род со стрыем своим, всемогущим Сварогом-Небом! Да не устанут радеть о вашем достатке Макошь плододарящая, Велес и Даждь-Дающий! Да пребудут с вами мир и всякие радости! – Он перевел дух, отер ладонью раскрасневшееся от крика лицо. – Дозволите ли нам очалиться, на ваш берег сойти?

Толпа гудела. Общинникам не понравилось, что старые молчат, а молодой говорит – будто он над всеми приезжими голова.

Мало-помалу толпа раздалась в стороны; перед мостками и удерживающимся близ них челном остались лишь Яромир и Белоконь. Кудеслав не углядел, когда те успели прийти на берег и затереться среди общинников; общинники, поди, тоже не вдруг углядели – иначе не позволили бы затереться. Но теперь, когда понадобилось что-то решать, сразу и сами приметили старейшину да премудрого волхва, и гостям их показали: вот, дескать, ответчики на все ваши здравствования да просьбы.

Через миг-другой тишины волхв, переглянувшись с Яромиром, сказал – не слишком громко и без особой приветливости:

– Мы также желаем всяческих благ вам и всем вашим. Что до позволенья сойти на берег – не нас бы вам об этом просить. Над водой и землей властны не люди – боги.

Снова молчание, даже толпа почти затихла ("почти", потому что толпы не умеют быть вовсе безмолвными).

Кудеслав поймал себя на том, что мысленно примеривает к себе необычного предводителя необычных людей. Даже если бы не висел на боку у обряженного по-хазарски молодца богато изукрашенный меч, наметаный глаз с первого взгляда распознал бы в этом человеке воина. Высок – на полголовы выше Кудеслава; шире в плечах, хоть и не намного; длиннорук… Вроде тяжеловат малость, и не слишком ловок, но о таком трудно судить, ежели человеку приходится стоять в раскачивающемся челне, да еще в тесноте. Нет, не слаб приезжий, вовсе не слаб. С таким, пожалуй, долгонько провозишься, ежели придется…

Тем временем приезжий обдумал Белоконевы слова и решил, что на отказ они похожи все-таки меньше, чем на приглашение.

Короткий отмах мозолистой широкой ладони (холодной алостью полыхнуло в закатном свете серебряное шитье рукава); хриплый, похожий на испуганное карканье выкрик встрепенувшегося кормщика, и челн, будто пришпоренный, рванулся вверх по течению. Он проскользнул мимо мостков; круто разворотившись, сунулся носом к берегу, и тут гребцы подняли весла. Вышло так, что по-весеннему норовистая, перепившаяся мутными талыми водами Истра сама поднесла челн к мосткам и накрепко притиснула бортом к осклизлым позеленевшим сваям.

Толпа на берегу ахнула. Нет, общинники не восхитились ловкостью кормщика да гребцов. Свои-то могли бы сделать не хуже, только никогда не делали: никто не позволил бы полноводной реке нанести этакий тяжелый челн на причал, да еще и бортом.

От вроде бы плавного, смягченного руками гребцов прикосновения мостки шатнулись с натужным визгливым скрипом. Вдоль обращенного навстречу течению борта вздулся желтоватый пенный бурун; скрип не прекращался – наоборот, будто бы даже крепчал, перерастал в пугающее потрескивание… Конечно, мостки давно следовало подновить; уже года два старики говорили, что пора менять расшатанные ледоходами сваи. Хоть причал и устроен в мелководной широкой заводи, хоть и стараются родовичи загодя обкалывать лед возле бревенчатых опор – все равно после каждого ледохода представляется дивом каким-то или же особой милостью к общине речного Ящера, что мостки выстояли, не рухнули.

И вот – на тебе! Конечно, пришлым, поди, ни на миг не закралась в голову мысль: как бы это осторожней подойти, бережней?.. Не свое же, так и пускай себе трещит да шатается! Неужели трудно было задуматься, отчего все здешние большие челны на берегу, а у причала лишь несколько лодочек (да и те все с проточной стороны, на вольных привязях)? Или трудно понять, что если мостки рухнут, то и навалившемуся челну не поздоровится?

К чести пришлых следует все-таки сказать: если чалясь они и не понимали, чем может вывернуться их затея, то, причалившись, поняли это мгновенно. Молодой предводитель длинным прыжком вымахнул на кренящиеся мостки и сбежал на берег. Ни голосом, ни жестом он не отдал никаких приказаний, но именно тогда, когда было нужно, в руки ему полетела привязанная к носу челна веревка; гребцы и кормщик невесть когда успели попрыгать в воду – над бортами виднелись только их головы… Казалось, мига не прошло, как челн был вытащен на сухое, лишь о корму его разбивались частые и мелкие речные волны.

Кудеславу уже случалось видеть если не такое, то очень похожее. А хоть бы и не случалось… Даже непривычному, но внимательному глазу лихость и слаженность сделанного гостями с головою бы выдала, что они не просто так себе гребцы, да кормщик, да еще невесть кто с ними, а пусть малая, но тертая и бывалая во всяческих былях дружинка. Такая дружинка, что каждый без намека и слова узнаёт помыслы верховоды едва ли не прежде его самого. Крепкий восьмипалый кулак. Нет, хуже – чудище. Одноглавое чудище о шестнадцати руках и стольки же ногах. Опасное даже для десятикратно превосходящего числом врага, у которого нет вот этакой слитности поступков да помыслов.

Ай да гости нынче в общину пожаловали!

Тем временем мокрые, перемаранные илом да тиной гребцы помогли выбраться из челна старикам (те, похоже, так и не успели разобраться в произошедшем). Одетый по-хазарски молодец подошел к седобородым и между ними вроде затеялся короткий, неслышный для окружающих спор.

А Белоконь озирался по сторонам, будто бы высматривал кого-то в толпе. Кудеслав понял – кого.

Стараясь меньше привлекать к себе внимание и не поднимать шум (насколько это возможно, проталкиваясь меж любопытными), Мечник полез в толпу. Дело оказалось отнюдь не простым. Родовичи не глядя отпихивали его локтями, огрызались вполголоса: дескать, ежели такая охота поглядеть да послушать, то раньше надо было спешить; а теперь вот расторопные, которым и без того тесно, еще и должны обеспокаивать себя, вовсе в листики распластываться ради заспавшегося копуши…

Так что и нашуметь пришлось изрядно, и даже пару раз двинуть кулаком под ребра особо вздорных упрямцев, а главное – пришлось потерять чересчур много времени.

Когда Кудеслав добрался до первых рядов толпы, молодец в хазарской одежде и его седобородые спутники уже подходили к Яромиру и Белоконю.

Вот так, вблизи, лицо одного из стариков показалось Мечнику вроде бы когда-то уже виданым. Именно этот старец дернул за подол рубахи своего молодого спутника, вознамерившегося отдать первый поклон хранильнику – дернул и указал глазами на подлинного старейшину.

Наверное, Яромир все это заметил; да и поклон главы приезжих был недостаточно почтительным (едва ли не кивок у него получился вместо поклона). Градской же старейшина в ответ лишь бороду вздернул, да так и остался стоять, глядя куда-то гораздо выше макушки дерзкого молодца – как ни статен был ряженный в хазарское парень, а все же близ Яромира он гляделся щупловатым да недорослым.

Встреча получилась не шибко хорошей. На месте приезжих после этаких вот поклонов оставалось либо молча поворачивать восвояси, либо, уж коль начали дерзить, продолжать в том же духе и затевать серьезную свару.

Возможно, этим последним дело бы и закончилось.

Кудеслав разглядел, как темнеет лицо челнового верховоды (будто бы это не он миг назад обидел здешнего главу!), как пальцы его, явно покуда еще неосознанно, перемещаются ближе к рукояти меча. Гребцы, напряженно следя за происходящим, сгрудились возле борта; можно было клясться, что они готовы в единый миг повыхватывать нечто, спрятанное в челне, причем это "нечто" – отнюдь не весла и не дарственные приношения.

Нет, в этот вечер боги не допустили наихудшего.

Старик, казавшийся Мечнику знакомым, выступил вперед и низко поклонился сперва Яромиру, потом Белоконю, а потом – на три стороны – толпе. Второй приезжий старец сделал то же; через мгновение и ряженный по-хазарски молодец, отвердев скулами и едва ль не зажмурясь, последовал примеру своих седобородых сопутников.

Яромир хмыкнул и отдал поклон. Белоконь тоже (правда, без хмыканья).

Взбурлившая было толпа притихла. Гребцы обмякли, хоть настороженность из их глаз не исчезла.

– Будь здрав и благополучен, старейшина, – громко заговорил виденный уже когда-то Кудеславом (и не только им) старец. – Будь здрав и благополучен, хранильник священного погоста! Здравья и благополучия всем вам, поросль Вяткова корня!

– Того же и тебе, Гроза, – прогудел Яромир. – Сказывай: с чем пожаловал, кого с собою привез?

Значит, Гроза. Вот, значит, откуда знакомо лицо: ближней к своему граду общины никак не минуешь, плавая на торг да с торга. Многим родовичам случалось и в лицо тамошнего старейшину повидать, и имя его услышать. Да ему и самому, поди, многие из местных знакомы.

– С чем пожаловал – то я тебе, брат голова, завтра поведаю. Утро-то вечера куда как разумней, – Гроза улыбнулся. – А с кем пожаловал… Это вот перед тобою стоит Волк…

"Правильное имечко у сопливого стервеца, – негромко, но весьма явственно вымолвил кто-то над самым Кудеславовым ухом. – Волчина и есть!".

А Гроза продолжал:

– …Волк – сын и воевода старейшины над старейшинами всех родов-племен вятичских…

Яромир вздрогнул, будто его ударили; переглянулся с волхвом. Толпа затаила дыхание.

– А это… – Гроза указал на второго старца, – это Волков премудрый советчик; имя ему Толстой.

Будь на месте Грозы могучий ведун-потворник, захоти он оборотить стоящих на берегу в бессловесные каменья – и то вряд ли толпа сделалась бы безмолвнее, чем после краткой речи чужого старейшины. Несколько долгих мгновений был слышен лишь мягкий плеск волн, облизывающих пологий речной берег.

Наконец Яромир выговорил неестественно спокойно и ровно:

– Старейшина над старейшинами всех родов-племен вятичских… Что-то я прежде не слыхивал о таком.

Белоконь, Кудеслав и еще несколько бывших в толпе мужиков знали, что Яромир слегка покривил душой. Слухи о чем-то подобном бродили по Торжищу еще с запрошлой осени и исправно пересказывались родовому голове. Правда, были они (слухи то есть) смутны да невнятны, однако же они все-таки были.

– Ну что ж, – Яромир покосился на будто бы вновь собравшегося спать Белоконя, слегка пожал плечами. – Путь ваш был неблизким да тяжким, а время и вправду позднее… Пожалуйте-ка в град. Угощенья нашего отведайте, отдохните, а с разговором повременим до утра…

– Благодарствую, – Волк раздраженно отмахнулся от дергающих его за рубаху седобородых. – Благодарствую за радушие и великую честь, но мы не намерены стеснять здешнее общество. До утра перебудем на берегу, нам такое не вновь.

Он коротко поклонился, глядя куда-то между Яромиром и Белоконем; резко повернулся и зашагал к своему челну. Гроза с Толстым пробормотали нечто малоразборчивое (то ли извинялись они, то ли прощались на ночь, а верней что и то, и другое), после чего едва ли не бегом кинулись вслед за Волком.

Яромир шумно набрал в грудь воздуху, собираясь что-то сказать, но так и не собрался – хранильник предостерегающе тронул его за плечо, тихонько шепнул:

– Не при всех. Позже.

А потом Белоконь обернулся к толпе, выискал взглядом Мечника и сказал:

– Подойди.

* * *

Чтоб всех Яромировых баб лихоманка поскручивала – неужели этим дурам трудно было поставить на стол хоть один ковш простой холодной воды?!

Никогда еще Кудеславу так не хотелось пить. Отпугивающее сон травяное зелье, которое перед рассветом дал ему Белоконь, на вкус было сущей дрянью; горькую сухость во рту не удавалось перебить ни медом, ни брагой. Правда, Мечник успел выхлебать пару пригоршней из корчаги, что стояла в сенях общинной избы, но этого хватило ненадолго. Через несколько мгновений жажда навалилась лютее прежнего – пакостный привкус ведовского снадобья был живуч, как хорёк (все-таки правильно говорят, будто мысли никогда не ходят прямо и лишь одною тропой: из всех трудноубиваемых тварей почему-то припомнился именно хорек, а слово "живуч" больно уж похоже на "вонюч").

И вот теперь, когда бы следовало даже про дыхание позабыть, ловя каждое произнесенное за столом слово, никак не удается думать о чем-либо кроме хоть одного-единственного ковша воды. Чистой воды, прозрачной-прозрачной, холодной… Проклятье!

Все-таки бабы дуры. Аж пять их живет при Яромире – три жены да вдовая сестра со своей почти уже взрослой дочерью – а соображения у всех пятерых меньше, чем полагалось бы иметь одной. Небось хмельного целых два жбана выставили (этого шестерым застольщикам не то что упиться в лежку – утопиться хватит!), и наедков всяких без счета и меры; про такую же малость, как вода, позабыли напрочь. И поправить это упущение им уже не удастся: Яромир, садясь за стол, всех баб угнал к своему старшему сыну, причем настрого запретил возвращаться: понадобитесь – кликну, а самочинно чтоб ни ногой.

Старейшина, конечно, прав. Бабий язык – что гад ползучий: длинен, извивист, ядовито кусюч и преград для себя не знает. Бабы способны в единый миг весь род замутить рассказами об услышанном (а слышат они порой даже то, чего вовсе не было сказано). Впрочем, "в единый миг" – это если все-таки станут сдерживаться; если же сдерживаться не станут, то гораздо скорее. Так что прав Яромир – не родилась еще баба, которую можно было бы оставить в избе, затевая этакие беседы. Разве только Векшу, но ведь она сейчас далеко…

Да, Яромир прав, но исправить бабью оплошку некому, и нельзя ни слова упустить из ведущихся меж старейшиной да Волком лукавоумных речей, а то бы Кудеслав встал себе потихоньку, вышел в сени и так присосался к корчаге – враз бы выхлебал до самого зеленого мха, который на донышке! На корчажном донышке мох, это верно; а стенки изнутри подернуты зеленой слизью – она всегда заводится в деревянной посуде, в которой долго держат воду. Воду. Много воды. Прозрачной, выстудившейся за ночь, вкусной… Да за что же такое мучение?!

Это Белоконь виноват. "Ночь без сна; внимание твое порастрачено, а оно тебе еще ой как надобно будет… Отведай – голова вмиг прояснеет!" Вот и прояснела, в болото бы хранильника с такой помощью… Тьфу, пропасть: "в болото" – снова о воде…

Кабы не Белоконь, а кто другой стал Мечнику это зелье совать, тот бы не на шутку обидился. Будто Кудеславову вниманию одна бессонная ночь уж такая злая помеха! Вон хоть с людоедом-то – не после одной, после двух бессонных ночей, а совладал же!

Правда, и то надо сказать, что таких ночей, как нынешняя, Мечнику давно уже не выпадало.

Когда старшины приезжих, то ли поссорившись, то ли не поссорившись с Яромиром, ушли к своему челну, Белоконь велел Мечнику еще некоторое время побыть возле берега да последить за ними, а на ночь стать в охорону над речными воротами и снова следить. Яромир пообещал прислать Кудеславу в подмогу нескольких сноровистых лучников (дескать, мало ли что!), после чего старейшина и хранильник ушли в град. Толпа потянулась за ними.

Вне градского тына остались лишь пятеро или семеро не то особо любопытных, не то по-тихому наущенных Яромиром (опять-таки "мало ли что"). Последнее правдоподобней, потому что были это как на подбор дюжие парни лет двадцати, и поглядывали они больше не на приезжих, а на Кудеслава: ты, мол, только прикажи, мы их враз… Что драка этих верзил с челновыми, если затеется, окончится именно "враз", Мечник не сомневался (чей выйдет верх, он не сомневался тоже), а потому нарочито расслабленно полуулегся на землю; еще и глаза прикрыл.

Челновые, кстати, тоже поглядывали на него, причем в открытую, не таясь. Конечно, их внимание привлек меч. Да и Кудеславова повадка, наверное, отличала его от других родовичей. Ничего, пускай. Пускай видят, что здесь и такие есть. Хотя уж Гроза-то не мог этого не знать заранее. И что есть здесь не "такие", а "такой" – это Гроза тоже знает.

Пристанище гости для себя обустроили ловко да споро – видать было, что впрямь им не впервой. Связали три весла; получившуюся балку уложили одним концом на кормовой настил челна, другим – на носовой; сверху набросили полог, края которого закрепили вдоль бортов…

Кудеслав решил, что это убежище предназначено для гребцов, и не ошибся. Вскоре рядом с челном возник еще и шатер вроде тех, какие Мечник видел у степняков-скотоводов. Гроза и Толстой мгновенно нырнули под занавесившую вход кошму; чуть позже к ним присоединился и Волк. Впрочем, молодой воевода задержался в шатре ненадолго, и Кудеславу подумалось, что сын "старейшины над старейшинами" непременно заночует со своими дружинниками, в челне. Сам Кудеслав именно так поступил бы на его месте (хоть и само место, и тот, кому оно принадлежало, Мечнику определенно не нравились).

Хорс-светодарец укрылся за дальними чащами, уступив небо черноте и ледяному мерцанию бесчисленных звезд. С реки потянуло промозглой сыростью. Между челном и шатром затеплился то и дело перекрываемый движущимися человеческими тенями огонек. Похоже, дров у приезжих не густо: больно уж маленький костер они разожгли. Что ж, пусть благодарствуют своему молодому дерзецу-воеводе. Веди он себя, как подобает, ночевали бы по теплым избам или возле большого огня – при всем хорошем Яромир бы уж расстарался и угощения, и дровишек прислать гостям.

Хороводившиеся вокруг Кудеслава парни все нетерпеливее поглядывали то на него, то на покуда еще распахнутые градские ворота. Однако на самочинный уход никто из них не решился, что лишний раз показало: остались они тут не своей волей, а Яромировой. Это старейшина зря удумал; в случае чего от этакой подмоги вышла бы не польза, а немалый вред. Кажется, сами парни тоже поняли это. Во всяком случае с наступлением сумерек их задор быстро пошел на убыль. Ну так и нечего зря толочься на виду у приезжих да зря держать ворота открытыми (опять-таки на виду у приезжих – какая-то умная голова додумалась еще и костер запалить чуть ли не в самом проеме).

Кудеслав встал, потянулся с громким беспечным зевком, рассеянно глянул на небо, на отражающиеся в реке звезды, а потом вразвалочку отправился к градским воротам.

Некоторое время пришлось растранжирить на то, чтобы заставить ночных охоронников загасить костер, который те намеревались поддерживать всю ночь, сбрасывая в него хворост с верхушки тына. Яромир сдержал обещание назначить в ночную охорону лучников умелых – а следовательно, пожилых. Каждый из них годился Кудеславу в отцы, а потому без спора не обошлось. Мечник чуть не утратил самообладание. Больно уж вздорной казалась ему необходимость втолковывать кряжистым мужикам с рябыми от седины бородами очевиднейшие вещи: что хищный человек резко отличен повадкой от хищного зверя; что охоронники своим костром лишь сами себя слепят, а больше от него никакого проку… Спасибо, хоть бывший меж сторожами Велимир почти сразу взял Кудеславову сторону – оказывается, это лестно, когда твой сын (пускай и названный) затыкает за опояску твоих же сверстников (если, конечно, вместе со сверстниками за сыновой опояской не оказываешься и ты).

Потом пришлось тратить время на молодых. Видя, что даже бывалые седые охотники в конце концов признали над собою верх Мечника, парни передумали расходиться по избам. Сбившись в кучку да миг-другой пошептавшись о чем-то, они вытолкнули ближе к Кудеславу одного с предложением этой же ночью напасть на приезжих. Чтоб, стало быть, научить "разряженного, словно девка на выданьи, облома почтению к нашему голове".

Вот уж тут Мечник сорвался.

– На плечах у вас пни трухлявые, а в задницах шилья – так, что ли? – Кудеслав не слишком повысил голос, но парень мигом шарахнулся от него, вдавливаясь спиной в плотную кучку приятелей. – Своевольничать вздумали? Обидели чужие старейшину или нет – то лишь сам старейшина решить может! Велит он мне – пойду да проучу (только не с этакими сопливыми дурнями); не велит – пальцем не двину! Обиды они высматривают! А ваше самовольство не обида родовому главе? Так может, прежде всего надобно вас самих научить почтению к старшим?!

Он хотел добавить еще кой-чего, но не успел.

В этот раз все пожилые охоронники оказались на его стороне; только они были гораздо опытнее в усмирении молодых строптивцев, а потому, не расходуя лишних слов, прогнали парней тумаками.

Когда Мечнику удалось наконец подняться на тын, оказалось, что возле причальных мостков многое успело перемениться.

Приезжие зажгли еще три костра. Костры эти горели ярким высоким пламенем (куда там первому чахлому костерку!), причем горели они не рядом со станом гостей, а на изрядном отлёте. Стан тонул в потемках; подобраться же к челну или к шатру, минуя полосу света, можно было разве что вплавь.

Вот так-то. Либо потихоньку разбирают да жгут причальные мостки (вряд ли – это уж было бы чересчур); либо пустили в костры весла и части челна (тем более вряд ли); либо…

Либо привезли с собою запас дров.

Собираясь в гости заранее знали, что поссорятся с хозяевами?

Или при любом исходе не хотели ночевать в граде?

Что этак, что так – одно и то же.

Костры приезжих горели всю ночь. И всю ночь то возле огня, то на мостках, то у самой воды мелькал их охранник – при копье, в железном шлеме и кудлатом меховом плаще.

Мечник не понял, один ли страж всю ночь пробродил вокруг стана гостей, или Волковы дружинники сменяли друг друга. Зато в краткие мгновенья, когда норовивший держаться в темноте охранник вынужден был все-таки подходить к кострам (поправлять да подбрасывать дрова), Кудеслав сумел разглядеть более важные вещи.

Шлем у стража был с наглазниками, наушниками и назатыльником. А один раз, когда охоронник нагнулся к огню, между раздвинувшимися полами плаща блеснула его рука, от плеча до запястья одетая плетением железных колец.

И у хазар, и у драчливых урманов даже среди опытнейших дружинников подобные шлемы и длиннорукавые кольчуги – редкость. Так что же, "старейшина над старейшинами всех вятичских родов" снаряжает своих ратников лучше, чем хазарский каган да скандийские ярлы? Или эти вот челновые не просто дружинники, а отборнейшие из отборнейших? Вторая догадка больше похожа на правду.

Значит, получается так: гости не верят общине и загодя готовились к худшему.

Стало быть, и община верить им не должна.

Когда оксамитовая чернота ночного неба подернулась предрассветной бледностью, настил градского частокола вдруг зашелся пронзительным жалобным скрипом. Кое-кто из общинной сторожи, приладившейся было вздремнуть (чего ж всем-то мучиться – Кудеслав, небось, поднимет ежели что!..) едва не свалился с заходившего ходуном трухлявого жердяного плетения. Мечник, безотрывно следивший за стоянкой приезжих, отвалился от зубчатой верхушки тына и мимо воли схватился за оружие. Нет, клинок он все-таки не оголил, опомнился: если бы это и впрямь было нападение Волковых дружинников, то единственное, что удалось бы расслышать – хруст собственной гортани под острием чьего-то ножа.

Оглянувшись и увидав поблизости смутно белеющую впотьмах огромную кряжистую фигуру, Кудеслав про себя нехорошо помянул Белоконя – спал бы себе, так нет же, неймется ему…

"Про себя" не помогло. С обычной своей доброжелательностью (бывало, впрочем, что от этой доброжелательности хоть в землю зарывайся, хоть подранком кричи) волхв сказал негромко:

– Ну, будет тебе! Чем костерить безответного да немощного старика, лучше на себя погляди! Хороша же у здешнего рода-племени охорона! А ежели б не я, да не этаким медведем – ежели бы вороги подобрались?

– Тоже мне выискался безответный да немощный! – буркнул Кудеслав. – Кобылу без приступки… Зерно без песта да ступки… Знаешь такую поговорку? Еще б не знал – про тебя ведь.

Несколько мгновений волхв молчал, размышляя, потом признался:

– Я про кобылу не понял.

– Не понял? – изумился Кудеслав. – Удивительно. Какой же ты после этого Бело – КОНЬ?

– Благодарствую, теперь уразумел. Уразумел, что кой-кто здесь напрашивается на затрещину. Уж не ты ли? – хранильник медленно придвинулся к Мечнику, засучивая правый рукав.

– Вот, теперь вижу, что впрямь ты безответный. Только немощность свою на мне не испытывай – очень уж еще пожить хочется.

– Тьфу на тебя! – волхв отвернулся и принялся с нарочитым вниманием разглядывать трепетную световую изгородь вокруг походного стана гостей.

Тем временем мужики-охоронники (кроме двоих, успевших заснуть по-настоящему) предпочли убраться. Все-таки неправильно, когда неженатый, успевший дожить лишь до средины четвертого десятка, этак вот на равной ноге с премудрым, всеми почитаемым старцем. И старец тоже хорош: ему бы прирявкнуть, а он… В общем, ну их обоих.

Кудеслав искоса поглядывал на волхва: уж не обиделся ли в самом-то деле? По лицу судить, так вроде бы нет; да только Белоконь лицу своему хозяин…

– Что до охороны, – Мечник сглотнул слюну, неслышно переступил по шатким жердям. – Эти, Волковы, себя-то кострами обезопасили, а только им ведь и самим незаметно за костры не выбраться. Вот я и следил: не мелькнет ли?

– А ежели они вплавь? – спросил хранильник.

Кудеслав пожал плечами:

– Могут, конечно… Только не просто это: вода-то еще холодна; опять же в железе не поплывешь, а голыми биться ввосьмером против целого рода даже они вряд ли посмеют. Значит, брони вздевать уже на берегу придется, а за этаким занятием легче легкого нашуметь, выдать себя…

Он примолк, потом заговорил увереннее:

– Вообще-то сдается мне, что они покуда не помышляют затевать драку.

Иначе бы не явились таким малым числом.

– Малым? – Белоконь хмыкнул. – А ежели к этим восьмерым в подмогу дать еще четыре десятка – тоже будет мало?

– Четыре десятка воев, хоть вполовину таких, как эти, нам не осилить, – медленно сказал Кудеслав.

Белоконь покосился на него и опять хмыкнул.

– Так вот: с Волком да этим… Толстым в род Грозы пришли пять десятков ратных, – мрачно сказал хранильник. – Еще зимой, по крепкому суходольму пути. Пришли не просто гостевания ради, а чтобы звать под руку "старейшины над старейшинами". Звали-то вроде добром, но намекнули: у Волкова родителя ратный счет на пяти десятках не кончается. А хоть бы и кончался – с вас, мол, и вот этих хватит. Созвал Гроза сход, погомонили его родовичи, поплескали в языки, и… И. Десница-то железная перед глазами, так чего ж нарываться, ежели она покуда не бьет, а вроде бы гладит? Теперь Гроза приехал пособлять нас уламывать.

– Что ж Волк к нам всех своих с собою не взял? – тихо спросил Кудеслав.

Волхв пожал плечами:

– А может, и взял. Может, они где-нибудь ниже по течению на берег сошли, а вот аккурат об этой поре готовы приступать к вашему граду…

– Что ж ты раньше-то?! – Мечников взгляд затравленно метнулся по градским кровлям, по черноте ближней лесной опушки…

Хранильник коснулся Кудеславова плеча:

– Да не дергайся ты, я ж сказал: "может". Сдается мне, будто настоящая голова над посланными не Волк, а Толстой. И эта самая голова наверняка понимает, что ваша община особая, отлётная, крайняя. Вашим мужикам опасно кулак показывать: могут, конечно, и убояться, как Грозовы родовичи, но могут и зубами в него вцепиться. А примучивать силой свой же корень-язык "старейшине над старейшинами" покуда нельзя – слаба еще его власть, она еще не вошла в привычку. Глядишь, и те, кто уже стал под его руку, могут разбежаться, коль с этой руки закапает красное. Опять же, если каждый град ломить под себя оружною силой, так и править-то некем будет… Да и из общины Грозы нельзя уводить дружину. Вятской мужик забывчив: пока острастка перед глазами – боится; уберешь острастку-то – как бы не передумал!

Волхв примолк, и вдруг почти выкрикнул со злыми слезами в голосе:

– Ты, Кудеслав, Волка да дружину его не бойся; ты бойся сородичей! Чтоб они распрями да бранью промеж себя пришлым не помогли – вот чего бояться-то надобно пуще вражьих мечей! Еще хорошо будет, если под руку своего же Вяткова корня идти придется…

Светало. Занимающийся восток отразился в реке, и Мечнику примерещилось, будто бы Истра вместо воды наполнилась кровью. Видение подстать разговору…

– Ладно! – Волхв тряхнул головой, и заплетенные косицами усы громко хлестнули его по животу.

Кудеслав передернул плечами – словечко хранильника немилосердно резануло слух. Уж чего тут ладного при таких-то делах?!

Белоконь словно бы не заметил Мечникова дергания, повторил:

– Ладно.

И через миг:

– На вот, – он ткнул в ладонь Кудеславу невесть откуда взявшийся крохотный берестяной туесок. Ткнул и сказал непонятно:

– Это тебе вместо сна.

Мечник взял туесок неохотней, чем взял бы живую гадюку, а волхв, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Утром, когда Хорсов лик поднимется на полвершка выше заречного леса, Яромир пригласит Грозу, Толстого да Волкаэтого к себе на угощение. Пойдешь вслед за ними – старейшина и тебя ждет. А пока рассказывай-ка: удалось ли высмотреть что-нибудь важное?

Кудеслав рассказал.

Потом они с Белоконем немного поспорили из-за бодрящего зелья – Мечнику почему-то очень не хотелось пробовать эту полужидкую кашицу с резким и не шибко приятным запахом. Но хранильник, естественно, настоял на своем.

Потом, спросив, не Велимир ли это храпит, развалившись на настиле в нескольких шагах от них, и получив утвердительный ответ, волхв оставил в покое Кудеслава и отправился тормошить его названого родителя.

Наливающиеся светом розоватые сумерки не мешали Мечнику видеть, как Белоконь растолкал Лисовина, как, присев на корточки, принялся что-то втолковывать ему (Велимир яростно тер глаза и часто-часто кивал)…

Отступив подальше (волхв говорит вполголоса, значит, его слова не для третьих ушей), Кудеслав раздумывал: спросить или не спросить хранильника, откуда ему ведомо про число Волковой дружины да про то, как все было в общине, над которой старшинствует Гроза. Поразмыслив, решил не спрашивать. Мало ли откуда может Белоконь узнавать новости! Может, боги рассказали. А может и не боги – шесть дней пути не шибко далекое расстояние.

Тем временем волхв, очевидно, сказав все, что ему хотелось, оперся ладонью о край настила и спрыгнул наземь. Ай да старец! Велимир вон небось не решился последовать его примеру – слез по вкопанному близ ворот бревну с зарубками.

Кудеслав все сделал так, как велел хранильник. К сожалению, он и зелья волховского отведал. Да, к сожалению. Боги бы с ней, с этой бессонной ночью; уж лучше бы позевывать в кулак, чем не уметь заставить себя думать о чем-либо, кроме воды – как сейчас.

А ведь надо, надо, надо заставить себя слушать ведущиеся за столом общинной избы хитромудрые речи; надо вдумываться в скрытый смысл каждого слова, произнесенного Толстым, Грозой или Волком (да и Яромир с Белоконем нынче тоже горазды на труднопонимаемые иносказанья). Хоть бы уже скорее все это кончилось! Но на близкое завершение разговора, одинаково тягостного для всех его участников, надежды нет. Слова нижутся друг на друга, сплетаются, льются, как вода – звонкая прозрачная вода, крупными каплями срывающаяся с весенних сосулек… Можно подставить горсть, и она будет медленно тяжелеть, наполняясь чистой, почти невидимой влагой…

Да что же это за проклятье такое?!

Белоконь, что ли, перепутал снадобья? Как бы не так – он скорее полночь с ясным днем перепутает…

Может, случайно, а может и нет именно в тот миг, когда Кудеслав мысленно помянул хранильника, тот вдруг сказал, перебив страстно втолковывающего что-то Грозу:

– Ой, люди честные, как бы не чересчур мы все горячимся! Охолонуть бы нам, успокоиться – нынешней нашей беседе хмельная горячность враг. А то у одного язык против хозяйской воли выпихнет неосмотрительное словцо; другой ответит с сердцем вместо ума, и получится вовсе худое. Слышь, Яромир! Помнишь, ты давеча при таких же делах велел хмельное со стола прибрать? Давай-ка мы и теперь этак-то: я меды в сторонку удвину, а ты уж, будь добр, принеси хороший жбанчик воды, да чтоб похолоднее, чтоб враз хмель вышибла! Ничего, гости не обидятся – они к нам, небось, не ради пьянства пожаловали.

Кудеслав едва удержался от земного поклона хранильнику-избавителю, сумевшему распознать его мечту. Или волхв действительно дал Мечнику не то снадобье, ошибся, и лишь сейчас понял свою ошибку? Или он что-то другое понял?

Неважно.

Как бы то ни было, все равно пускай Белоконя ныне и впредь боги спасают от всяческих, даже самых малых напастей. Втройне помогает тот, кто помогает непрошено. И вообще… Ишь вон как волхв с чужими-то: "к нам", "у нас", "наша община"… Со своими, небось, "вы" да "вы"; и правильно: святилище – оно общее, оно в здешних краях стояло, сказывают, еще до прихода основавших град прапрадедов; хранильник – он над родами да языками, ему всякий человек, поклоняющийся славянским богам – свой… Но все же, чуя такую угрозу здешнему роду-племени, не отстранился, взял его сторону и гостям это сразу же показал. А ведь его чтут, Белоконя-то, его даже иноязыкие чтут, как могучего ведуна-чародея; люди же своего корня знают о нем и в самой отдаленной округе. И то, что он взял сторону здешней общины, заставит крепко призадуматься посланцев "старейшины над старейшинами".

Подобные мысли не помешали Кудеславу на краткий миг опередить поднявшегося волхва, прежде него ухватиться за тяжкий и склизкий жбан с брагой. Головы Белоконя и Мечника сблизились, и волхв тихонько шепнул:

– Обмакни в воду хлебную корку да пососи. Отпустит.

Появился Яромир с полным жбаном воды. Белоконева внезапная затея явно поразила гостей: переглядывались они, пожимали плечами в недоумении, однако ни обиду выказывать, ни – тем более! – протестовать не стали. Волхв – он на то и волхв. Он с богами да Навьими говорить умеет. Ему виднее.

Непереносимая Мечникова жажда как-то сразу подрастеряла силу да ярость, едва лишь появилась возможность ее – жажду – утолить. Спокойно, без нетерпения дождался Кудеслав своей очереди, хоть и был его черед пить последним. Волк, кстати, и тут высунулся перед всеми. Оно конечно, главному из гостей всюду отдается первенство. А только будь Волк мудрее да гибче, так непременно поступился бы тому же Толстому. Ведь и слепцу видно: Яромиру против шерсти верховодство молодого над двумя старцами. Получается, что ласковыми речами приезжий воевода манит старейшину под властную руку своего родителя, делами же рушит собственные уговоры.

Не нарочно ли он этак-то?

Нет, вряд ли. Просто играет в нем неперегоревший щенячий задор.

Да, задор-то щенячий, но сила да отвага как у матерого волка – хуже такого сочетания мало что можно себе представить.

Мечник конечно же внял хранильникову совету про корку. Только сперва он все-таки опростал полный ковш воды – мелкими глотками, обстоятельно и без спешки. И вот ведь диво какое: после питья жажда взъярилась пуще прежнего, а мокрая корка оставила от нее лишь малую чуточку – ровно столько оставила, чтоб не позволить забыть о миновавших мучениях.

Кудеслав удивленно покосился на Белоконя, и тот ответил ему настороженным, едва ли не испуганным взором. Боги, Навьи, да что же все-таки происходит?!

Впрочем, размышлять о собственных неприятностях времени уже не было. Беседа потянулась своим чередом, и вроде бы уже ничто не мешало слушать и вдумываться.

– Да полно тебе, старейшина, неужто ты такой скаред? – Волк, развалясь, рассеянно водил ладонью по дочиста выскобленным доскам стола, и при каждом движении в глубине огромного анфракса, украшающего перстень на указательном пальце воеводы, вспыхивали и меркли багряные искры. – Вон хоть Грозу спроси, брата своего во старейшинстве родовом: по три белки с каждого двора, или по одной кунице с двух соседских дворов – нешто оскудеет твоя вервь-община от такой дани? А получите вы куда больше, чем станете отдавать.

– Три белки – в день? – вкрадчиво спросил Яромир.

– Нет, – осклабился Волк. – В год.

– В год – это хорошо, – Яромир задумчиво огладил бороду. – Пока хорошо. А что будет потом? – он вдруг резко обернулся к Грозе, прищурился. – Ты уверен, что дань не будет расти? Можешь ли ты хоть в чем-нибудь быть уверен?

Гроза молча потупился. С самого утра он говорил почти не переставая, пытаясь убедить своего брата во старейшинстве признать над собою руку Волкова отца (или убеждая себя в правильности собственного решения?). Теперь он устал. Пускай говорят другие.

Яромир вновь оборотился к снисходительно ухмыляющемуся воеводе:

– Видишь, молчит. Не знает. А что скажешь ты?

Волк продолжал водить рукой по столу, словно бы гладил не доски, а нечто живое.

– Грядущее могут ведать лишь боги, и то не всегда, – лениво промолвил он. – Но вот что я знаю наверняка: самим по себе вам все равно не быть, больно уж лакомы ваши угодья. Меха, мед, вощина… Железо… На все это найдется много охотников, да таких, что без подмоги вам не отбиться. Так может лучше собственной волей принять защиту своего же корня, чем в конце концов сломиться под вовсе иноязыких? Думай, старейшина, думай!

Яромир криво усмехнулся:

– Дивлюсь я на твои слова, воевода! Вот сам же ты давеча кровную родовую общину вервью назвал. Правильно, вервь и есть. Один волос из конской гривы легче легкого хоть разорвать, хоть ножом разрезать. Но ежели несколько таких волос сплести в вервие, то даже тебе, удальцу могучему, такое вервие не порвать. Так неужто ты думаешь, будто я, хоть ради каких ни на есть лестных твоих посулов, соглашусь нашу вервь расплести? Сам же говоришь: много вокруг несытых да алчных!

Волк собирался ответить, но не успел – его опередил Толстой:

– Либо ты недопонял, либо же с умыслом тщишься извратить слова да намерения наши! – Старик истово притиснул кулаки к узкой костлявой груди (когда воеводин советник скинул шубу, оставшись в полотняной одёже, прозвание его стало казаться едва ли не издевательским). – Вовсе в уме у нас не было и нет расплетать верви! Наоборот! Представь, какая крепость получится, когда воедино сплетутся не тонкие волосины, а множество крепких общин!

Он перевел дух, отхлебнул воды из украшенного затейливой резьбою ковша и заговорил спокойнее, с меньшей горячностью:

– Вот сказывали нам, будто изверги тебя донимают ("Кто сказывал?!" – вскинулся Белоконь, но Толстой будто бы не расслышал). Предайтесь под руку того, кто глаголет тебе нашими устами… хочешь, хаканом его назови; хочешь – так, как зовут люди близкого нам языка: кнежем… только кем его не нарекай, а он и его нарочитые старцы да ратные мужи все, как и вы, вятского корня, вятского воспитания; все они вятскому обычаю и извечному укладу, от Вятка ведущемуся, крепкая оборона. И тебе против извергов-самочинцев будет от них опора и подмога…

– А не самочинцам ли против общины выйдет эта подмога? – нехорошо оскалился Яромир.

– Да леший с ними, с извергами вашими, – торопливо перехватил разговор Волк. – Вот в запрошлом году была вам обида от мокшан. Была ведь? Была. И в прошлом году могло повториться такое, и в этом может. Так ты, старейшина, хоть сей же миг единое слово скажи! Кликну два-три десятка своих воев, что нынче в Грозовой верви гостюют – поверишь ли, трех дней не минует, как от мокшанского логова останутся лишь уголья да три столба дыма. Это вам, мирным охотникам, ратное дело не в привычку, а мне да моим возни на единый чох. Я ведь видывал град этой самой мордвы, как к вам добирался – малый он, малосильный. Точнехонько как ваш. На одну ладонь положить, другой хлопнуть – всего и дела…

Мечник, до этого мгновения изображавший, будто слушает он малопонятные разговоры умудренных людей рассеянно, лишь из вежливости не позволяя себе задремать от скуки, при этих словах воеводы вздрогнул и выпрямился.

Уговоры окончились.

Начались угрозы.

Яромир же коротко переглянулся с волхвом, скользнул усмешливым взором по насупленному лицу Грозы и проговорил с показной раздумчивостью:

– Э, не скажи, воевода! Не все так получается, как мнится после первого взгляда… Вот давай-ка Мечника нашего спросим – он воинское дело понимает не хуже тебя и твоих, с разными языками бился и с мокшей тоже… Слышь, Кудеслав! Как думаешь, легко ли мордовский град дымом пустить?

Кудеслав кашлянул в ладонь, отер усы, неспешно изобразил на лице раздумчивость под стать Яромировой. Смотрел Мечник в противоположную стену, но чувствовал, что глаза всех присутствующих устремлены на него. А еще, как бывало в тех редких несуетных поединках, когда нет нужды опасаться помехи от вражьих либо своих соратников, он даже не глядя чувствовал Волка – его заинтересованность, возрастающее нетерпение… Так и не взглянув на сына "старейшины над старейшинами", Кудеслав ухитрился заговорить именно в то мгновение, когда прескучивший ожиданием Волк сам собрался что-то сказать.

– Сдается мне, будто ты погорячился, брат-воевода, – против ожидания, такое обращение не покоробило Волка; даже наоборот – он, кажется, еле заметно кивнул.

– Да, погорячился, – продолжал Мечник. – В земле урманов довелось мне услышать быль о том, как ярл Фрод Златые Усы ходил на лийвинов – отмщаться за взятую ими отцову жизнь. Ярл Фрод был молод – вроде тебя, воевода; дружины у него было не то четыре, не то пять десятков – как у тебя. А лийвьское селище стояло (да, верно, и поныне стоит) на берегу лесной реки, вокруг же лежали топи – слушая я, помнится, подумал тогда: ну прямо будто про наш… то есть про мокшанский град эта быль.

Кудеслав впервые глянул в прозрачные, не выдающие ни мысли, ни чувств Волковы глаза и продолжал:

– Ярл Фрод вел свою дружину речным путем, на больших челнах. И вот аккурат за день пути до селища лийвьского начали твориться чудные дела. К примеру, на один челн сухая сосна упала да и загорелась ни с того, ни с сего… Много чего всякого тогда приключалось. Фрод Златоусый уж и по реке, и берегом пробовал подобраться – нашелся вроде бы кто-то, знавший тропу через топи…

– Ты чего это покраснел, Гроза? – вдруг участливо спросил Яромир. – Подавился? Давай по спине похлопаю.

А Мечник рассказывал, как ни в чем не бывало:

– Ничто не помогло ярлу Фроду. Ушел он с пятью десятками дружинников, а вернулся с четырьмя. Не с четырьмя десятками – просто с четырьмя. Ни одного же лийвина так и не повидал. Только и видел, что стрелы лийвинской работы – в своих мертвых воях.

Вот я и думаю… Мокшане ведь не глупей тех лийвинов! Будь, скажем, я мордвином, и доведись мне свой град оборонять от, к примеру, тебя, воевода, выслал бы я ватаги умелых лучников на речные берега да на суходольную тропу (она ведь здесь одна, ты, поди, знаешь)… Глядишь, и с тобой было бы, как с ярлом Златоусым. Опять же, если бы удалось втолковать соседям – муроме, мерянам, всяким другим – что ворог, нас одолев, за них примется… я говорю, если бы мордва сумела это им втолковать… так они помогли бы, хоть и чужого языка… для мордвы, конечно…

Кудеслав смолк и оглядел сидящих за столом. У Грозы, похоже, застрял-таки в горле недожеванный кусок, но глава соседней общины упорно не позволял Яромиру похлопать себя по спине. Белоконь и Толстой невозмутимо занимались съестным. А Волк вдруг сказал, глядя в мечниковы глаза:

– Слышь-ка, брат-друг… Возле тебя кабанье стегно лежит. Отрежь-ка мне кусок!

Приезжий воевода коротко взмахнул до сих пор прятавшейся под столом левой рукой, что-то стремительно мелькнуло в воздухе…

Мечник успел перехватить это перед самым лицом – брошенный рукоятью вперед нож с коротким, хищно изогнутым клинком.

Пару мгновений Волк и Кудеслав испытующе разглядывали друг друга. Потом Мечник отвернулся к блюду с печеным мясом. Отрезав небольшой кусок, Кудеслав наколол его на светлое железное лезвие… И вдруг Волково оружие будто само собой вспорхнуло, взмыло над головой сидящего между Мечником и воеводой Белоконя. Нож с нанизанным на него куском мяса кувыркался в воздухе несколько тягучих мгновений, и Волк вполне успел бы сдернуть со стола правую руку. Успел бы. Но не захотел. И железное острие с тупым стуком воткнулось в скобленое дерево между не слишком-то широко раздвинутыми указательным и средним пальцами воеводы.

На какой-то миг все будто оцепенели.

И пришлых стариков, и хозяев больше всего поразило не опасное перебрасывание ножом, а то, что Волк, оказывается, счел возможным быть при оружии близ Родового Огнища. А ведь знал же, что это означает – во всех Вятковых племенах обычай один… Ножик-то, конечно, махонький; лезвие длиною всего лишь в ладонь, но его плавный и какой-то очень злой выгиб не позволил обмануться этой малостью даже плоховато сведущему в ратных игрушках Яромиру. Такой нож мог иметь лишь одно назначение: убивать.

Выходка Волка казалась до того возмутительной, что именно возмутиться-то никому и в голову не пришло.

А сын "старейшины над старейшинами" как ни в чем не бывало сказал:

– Благодарствую.

Он выдернул нож из стола, повертел его в пальцах и хитро скосился на Кудеслава:

– Скажи, друг-брат, а не скучновато ли ты нынче живешь? Не хочешь ли жизни повеселее?

– Нет, – Мечник вновь сгорбатился над столом.

– Ну, гляди. Но если вдруг захочешь… – не договорив, Волк набил рот кабаньим мясом.

Затеявшуюся было молчанку прервал Яромир.

– Видишь, воевода, – сказал он усмешливо, – не так-то, оказывается, легко совладать с мокшанской общиной. Да вроде сейчас это и ни к чему. Была у нас с ними распря, правда твоя, да ведь помирились же, рассудили меж собою по справедливости! Так что благодарю за бескорыстную заботу, но от помощи твоей позволь отказаться. И за будущее наше злой тревогой не изводись: уж если кто нас обидит, мы как-нибудь сумеем дать окорот. Даже если ворог окажется пострашнее мокшан – и то совладаем. Как эти… ну, Мечник, скажи!

– Лийвь, – буркнул Мечник.

– Во-во, как она самая, – Яромир удовлетворенно вздохнул.

Толстой выжидательно покосился на Волка и, видя, что тот не собирается отвечать, заговорил сам:

– Ну, хорошо. Беседовали мы долго, пространно; даже урманскую быль (или небыль?) успели послушать… – голос тщедушного на вид старика резал слух этаким железным позвякиванием. – Ты, старейшина, понял нас, мы поняли тебя. Хорошо. Но не думаешь ли ты, что в делах, касаемых будущего всей верви, решать должен общинный сход?

Яромир сощурился:

– Больно уж неудачную пору выбрали вы для вашего гостевания. Многие охотники ушли на весенние промыслы; многие бортники да углежоги уже в чащу-матушку забрались. Кого же мне на сход кликать? Ребятишек да баб? Снова же таки не сегодня-завтра челнам прийдет срок на торг отправляться… Нет, нынче нам не до схода. Вот может быть ближе к лету…

– Добро, – с неожиданной охотой вдруг согласился Волк.

Он встал и поклонился сперва Родовому Огнищу, потом Белоконю, Яромиру и Кудеславу. Толстой и Гроза торопливо последовали его примеру.

Старейшина, волхв и Мечник поднялись и отдали поклоны.

– Благодарствуем кров сей за ласку да угощение, – сказал Волк, – однако же нам пора в обратный путь. А ты думай, старейшина. Наше дело соловьиное: мы свое просвистали, а там уж тебе решать, ночь на дворе или что. Ежели чего надумаешь, аль надобность какая во мне возникнет – дай знать. Я у Грозы еще долгонько буду гостить.

Он повернулся и пошел к двери. Проходя мимо Кудеслава, воевода легонько задел его локтем, шепнул: "Ты тоже думай!"

Когда хлопнула, закрываясь за вышедшими гостями, дверь общинной избы, Мечник тяжело опустился на скамью. Жажда снова вернулась, но у Кудеслава не было сил не только дотянуться до жбана с водой – даже просто рукой шевельнуть казалось немыслимым. Перед глазами клубился желтоватый туман, лицо и спина взмокли, все тело сотрясала мелкая частая дрожь… Он почувствовал на лбу чью-то ладонь, показавшуюся сперва куском мягкого талого льда; сквозь застившую взор муть разглядел внимательно-хмурые глаза Белоконя и будто откуда-то издалека услыхал его голос – очевидно, ответ на Яромиров вопрос:

– Плохие дела. У него лихоманка – и как только он умудрился подцепить об этой поре… Да еще я, старый дурень, со своим зельем… Но кто же мог знать, что он хворый… Смочи-ка водой какую-нибудь холстину и дай мне… Знаешь, старейшина, боюсь, что не вести ему нынешней весной челны на Торжище.

Яромир сунул в руку волхву мокрую, капающую водой тряпицу. Белоконь отер ею лицо Кудеслава, и тому вроде полегчало – во всяком случае, видеть и слышать он стал гораздо лучше. Например, Мечник расслышал угрюмое сопение Яромира, его тяжкие, но негромкие шаги (мягкие постолы по утоптанной земле)…

Кудеслав видел, как старейшина сдвинул занавес, отгораживающий женскую половину, и там вдруг обнаружились Велимир, Божен и медвежатник Путята, снаряженные так, будто прямо нынче же они собирались в лес – с котомками на спинах, при рогатинах, луках…

– Все слыхали? – мрачно спросил их Яромир.

В ответ послышалось разнообразное мдаканье и угуканье.

– Ну, ступайте. Кудлай с конями ждет за лесными воротами. До мордовской поляны проследите, и назад. Если что важное, пускай кто-нибудь один сразу обратно. Буду спать – пусть поднимет. Мокшан стерегитесь, а то еще вообразят, что это вы за ними подглядываете… И еще помните: кто из вас тем, на челне, себя выдаст, тот своему роду сделает плохое. Запомнили? Ладно, ступайте и пусть боги вас охранят!

Охотники вышли.

Несколько мгновений Яромир сумрачно глядел на неплотно прикрытую ими дверь, потом обернулся к волхву:

– Слышь… Он долго будет хворать?

– Боюсь, что да, – сказал волхв, вновь отирая мокрой тряпицей Мечниково лицо. – Ежели бы только одна лихоманка! А то я ему перед рассветом еще и бодрящего зелья дал… При этой хвори оно почти что яд. Но разве ж мог я знать?!

– Ты постарайся его дня за три на ноги поставить, а? – такого Яромира (растерянного, почти умоляющего) Кудеслав еще не видывал. – Некого кроме него с челнами послать, понимаешь? Вовсе некого. При этаких делах, как нынешние, обязательно именно он должен быть при общинном товаре.

– Попробую, – сухо промолвил волхв.

Кудеслав хотел было сказать, что он уже завтра будет здоровей здорового – тем более, если за изгнание невесть откуда взявшейся хвори возьмется сам Белоконь; но из терзаемого жаждой горла выдавилось нечто вовсе не похожее на людскую речь.

Потом вокруг внезапно потемнело – вроде бы всего лишь на краткий миг, однако когда к Мечнику вернулась способность чувствовать, видеть и понимать, выяснилось, что он лежит на полатях, укрытый тяжкой медвежьей шкурой; рядом стоит волхв все с той же тряпицей в руке; а Яромир сидит за неприбранным столом и рассматривает свои изломанные черные ногти.

Так Мечник и остался в общинной избе. Дрожь и жажда то проходили, то накатывали вновь; сознание время от времени меркло, но всякий раз возвращалось. Хранильник обнаруживался то рядом, то за столом, то не обнаруживался вообще; Яромир то бродил из угла в угол, то вдруг оказывался возле окна… Один раз очнувшийся Мечник не нашел вблизи ни волхва, ни старейшины, зато рядом с полатями словно бы из-под пола возникла Яромирова жена, тут же сунувшая под нос Кудеславу полный ковш какого-то горячего терпкого варева.

А потом в избе стало совсем темно, и Мечник понял, что это не новая шалость зрения, а настоящая ночная темень: оконца были затворены ставнями, и на столе метался коптящий огонек каганца. За столом сидели волхв и старейшина, а перед ними стоял Велимир. Стоял и говорил:

– …когда закат уже в полнеба алел. Сидели долго у костра, гомонили о чем-то по-доброму, смеялись, а после – бражничали. Потом улеглись спать – вперемешку: и те, которые с челна, и те, которые их там дожидались.

– Да вы из тех, что дожидались челна, хоть кого-нибудь распознали? – нетерпеливо спросил Яромир.

– Один вроде бы Чернобай; четверо совсем незнакомые…

– А шестой? – понукнул старейшина мнущегося Лисовина. – Да говори уж!

Лисовин поскреб бороду и вздохнул:

– Смеркалось уже. А он далеко от костра сидел. Мы с Путятой не разглядели. Но… – названый Кудеславов родитель снова замялся.

– Да не мытарь же ты душу! – простонал Яромир.

Велимир неохотно выговорил:

– Путята клялся всеми богами, отцовым семенем и собственной кровью, будто в шестом узнал Огнелюба.

6

Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком.

Трещали прочные доски; тяжко лопалась падающая с опрокидываемых столов глиняная посуда; в лязге, многоногом топоте и слитном реве стервенеющих хищных глоток тонул чей-то отчаянный звонкий вскрик; копоть факелов, воткнутых в щели грязных бревенчатых стен, мешалась с вонючим чадом забытого на раскаленных жаровнях мяса… Да, о мясе забыли, потому что кто же способен помнить про недоготовленный ужин, когда другое мясо – живое, потное, орущее – чавкает под твоим клинком, брызжет алым горячим соком прямо в твой ощеренный рот?! Вот настоящий ужин, достойный богов и героев! Вот тебе! И тебе!! И еще раз, с плеча – и-и-эх!!!

Истрескавшиеся губы разъедала солоноватая горечь, сизый жгучий туман занавешивал глаза пеленою непрошеных слез, но даже самый крохотный клочок мгновения нельзя было урвать на то, чтоб вытереть с лица слезы, пот и последние капли чьей-то тобою отнятой жизни.

Потому что надо было бить, уворачиваться от ударов и снова бить; потому что там, у дальней стены, в самой гуще этого месива убивающих и умирающих Кнуд Бесприютный уже выронил меч и с бесконечным изумлением уставился на кровоточащие пеньки своих пальцев. А над затылком его уже взвивался предсказанный полусумасшедшей старой колдуньей топор, за рукоять которого поверх чьей-то жилистой волосатой лапы ухватилась сама Норна – вершительница судеб и богов, и героев, и не успевших опохмелиться драчливых бродяг.

Кудеслав рванулся туда, на помощь этому взбалмошному упрямцу – побратиму, единственному другу в чужой кремнистой земле, изгрызенной холодным, вечно серым и злым морем.

Рванулся.

Кинулся.

Помчался длинными стремительными прыжками. С неправдоподобной быстротой пролетали мимо и терялись где-то за спиной щели да трещины прокопченных, траченных древоточцами стен; под ногами мелькало то, что еще недавно было людьми, а теперь… теперь через это приходилось перепрыгивать, злобно отталкивая от себя утоптанную до каменной твердости землю…

Но чем отчаянней он спешил, тем быстрей ускользала от него дальняя стена проклятой избы, возжелавшей сделаться полем смертоубийства. Крохотным, еле различимым в сизом мареве стал изувеченный Кнуд; крохотной, еле различимой искоркой взблескивало лезвие неторопливо падающего топора…

А две тени, поначалу едва мерещившиеся за спинами побратима и того, кому судилось через миг-другой сделаться побратимовым убийцей, с каждым шагом плачущего от безнадежности Кудеслава делались все необъятней, все плотней, все страшнее; они уже дыбились перед Мечником на расстоянии вытянутой руки, уже нагло и радостно щерились ему навстречу…

Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком, несмотря на то, что Кудеслав сразу же, еще с самого далекого далека узнал эти лица. Узнал, хотя меж набрякшими веками у обоих вместо глаз чадно тлели багровые угли, а улыбающиеся рты взблескивали влажной белизной волчьих клыков.

Мечник вскинул клинок, но блестящее отточенное железо прочно застряло в воздухе, когда огромный белоснежный старец (язык бы не шевельнулся назвать его Белоконем) швырнул Кудеславу в лицо туесок с вонючей зеленой дрянью: "Это тебе вместо сна!"

– Не прискучила ли тебе такая жизнь, друг-брат? – стоящий рядом со стариком молодой верзила ударил Мечника в грудь коротким ножом, рванул оружие на себя, поднес к губам оставшийся на изогнутом лезвии кусок кровавого мяса… – Наше дело соловьиное!

Наконец-то догадавшись выпустить рукоять меча (тот так и остался висеть), Кудеслав с пронзительным воплем прыгнул вперед, пытаясь дотянуться скрюченными пальцами до горла оскаляющего волчьи клыки верзилы.

Он сам поразился, как легко удалась эта затея. Ногти впились в неожиданно мягкую и податливую плоть; жуткий оборотень взвизгнул ушибленным щенком, и Кудеслав захохотал, упиваясь его страхом и беззащитностью.

В следующий миг Кудеславово запястье будто бы в медвежью пасть угодило, и голос Белоконя (настоящего, а не давешнего огнеглазого чудища с волчьим оскалом) проорал:

– Ты что вытворяешь, дурень безумный?! Очнись!

Даже вздумай Мечник упорствовать, ему бы это не удалось: стиснутая лапищей волхва рука онемела, обессилевшие Кудеславовы пальцы разжались и неведомой жертве удалось вырваться из них.

Только тогда до Мечника дошло наконец, что пережитый им ужас был всего-навсего порождением хвори, мешаниной из тягостных воспоминаний и мутного обморочного сна.

А чтобы увидеть явь, нужно всего лишь открыть глаза.

Под приоткрытые веки ворвался солнечный свет. С трудом ворочая одеревеневшей от долгого лежания шеей, Кудеслав заозирался, пытаясь понять, где находится.

Он уже привык, опамятовывая, видеть над собою кровлю общинной избы. Теперь же над головой было хмурое низкое небо; правда, рядом оказалась серая бревенчатая стена, но за нею переступали да всхрапывали кони (не эти ли звуки нелепый сон преломил в шум схватки?). Да, справа была стена – замшелая, вгрузшая в землю стена скотьего сарая; слева, гораздо дальше, выгибался неровной дугой хлипкий плетень; за ним, будто щетина чудовищно огромного зверя, вздымалась подернутая прозрачной зеленью лопнувших почек чернота лесной опушки, а сверху на все это тяжко наваливалась плотная и плоская пелена серых туч. Скучный денек, безрадостный, но даже под таким небом куда светлей, чем в самой что ни на есть многооконной избе.

Под Кудеславом обнаружилась расстеленная прямо на земле медвежья полость; и, наверное, такой же полостью он был укрыт, да сбросил ее, вцепляясь в горло своему сновидению. Рядом, все еще сжимая Мечникову руку, стоял на коленях волхв – бледный, испуганный… Только запнувшись взглядом об это лицо, сплошь покрытое мелкими капельками испарины, Кудеслав понял наконец причину собственного настоятельного желания озираться по сторонам. Вовсе, конечно, не в том было дело, что непременно требовалось ему понять, где он очутился (тут, кстати, и понимать было нечего – Белоконево подворье распозналось чуть не с первого взгляда). А дело, оказывается, было вот в чем: Кудеслав Мечник боялся глянуть прямо перед собой. Боялся, потому что догадывался уже, до кого на самом деле дотянулась его пятерня. Слишком хорошо он знал силу своих пальцев, и теперь едва вновь не лишился чувств, представив себе, что и с кем они могли сотворить.

Кудеслав не ошибся. Это действительно оказалась Векша. Наверное, склонилась над ним, мечущимся в беспамятстве, стонущим – может, покрывало хотела поправить, или пот со лба утереть, а он… Хорошо хоть Белоконь оказался рядом.

Векша сидела, упершись в землю ладонями, зажмурившись, тихонько покачивая головой. Не было на рыжей ильменке ни обуви, ни теплой верхней одежи – одна лишь полотняная рубаха с широким воротом, открывающим шею аж до впадинки меж ключицами (той самой, где, по словам ведунов, живет человеческая душа). И на этой шее, на этой дивной красоты упругой высокой шее Мечник с ужасом увидел яркие багровые пятна – след своей хватки. А еще он увидел одинокую слезу, неторопливо сползающую по Векшиной щеке.

Боги ведают, как долго Кудеслав, цепенея, вымучивал себя безмолвным вопросом: изувечил или нет? Переведет дух, выпрямится она, или вот сейчас рухнет на землю?

А потом Векша вдруг глубоко вздохнула, села прямее и в упор глянула в перепуганное лицо Кудеслава. И улыбнулась – по-доброму, с легкой насмешкой да еще с чем-то таким, что Мечник виновато улыбнулся в ответ. И задышал. Только тогда Белоконь наконец выпустил его руку.

Векша осторожно прокашлялась, тронула кончиками пальцев стремительно лиловеющие пятна на горле, поморщилась:

– Облом ты… Бешеный…

Как в ту ночь, когда Кудеслав на этом же самом подворье наказал мальчишку-дерзеца древком рогатины. Только тогда в Векшином голосе звенели слезы несправедливой горькой обиды, а теперь… Теперь в нем звенело другое, да так ясно, что даже Мечник сразу и безошибочно угадал причину этого звона.

Дурень ты все-таки, Кудеслав по прозванию Мечник. Давно бы уже подошел да спросил – напрямик, без недомолвок да обиняков. И кончились бы твои терзания да опасения. Люб – не люб; хочу – все равно… А не схвати ты ее сейчас за горло, так и мучился бы сомнениями до скончания века? Дурень…

Белоконь, конечно, тоже все видел, все понимал. Для него, как и для Кудеслава, в тот миг, наверное, разрешались последние сомнения – только иначе, совсем иначе. Волхв вдруг с каким-то лихорадочным, неискренним оживлением принялся рассказывать, как он отважился везти беспамятного хворого к себе на подворье, чтобы избавиться от притязаний Яромира – тот, мол, никак не может смириться с неспособностью Мечника охранять общинный товар; и место здесь здоровее тонущего в грязи града; да и самому волхву в этакое неспокойное время надобно быть ближе к святилищу; и подворью без хозяина долго оставаться негоже…

Хранильник вдруг замолк на полуслове – понял верно, что говорит сам для себя. Некоторое время он украдкой следил за Кудеславом и Векшей, а те гляделись друг другу в глаза и не желали больше ничего замечать.

– Я, пожалуй, пойду… – как-то неожиданно робко сказал волхв.

Он поднялся, отступил на пару-тройку шагов, и вдруг Мечник вновь, как уже было однажды, услышал тихое кваканье. Векша резко вскочила и уперлась в Белоконя нехорошим прищуренным взглядом:

– Нечего тебе, слышишь?! – тихо проговорила она. – Я сама, понимаешь?! Сама и для себя! Собственной волей, а не потому что… Даже если бы ты запретил – все равно!..

Она надолго закашлялась, обхватив ладонями горло. Волхв невесело глядел на нее, выгибал усы кривоватой полуулыбкой.

– Гляди, как бы лихоманка на тебя не перекинулась, – сказал он наконец.

– Не перекинется, – Векша утерла ладонью мокрые щеки. – А перекинется, так ты же и прогонишь!

Она смерила Белоконя коротким взглядом, отвернулась. И вдруг спросила:

– Ну, ты вроде уходить собирался? Или хочешь, чтоб все на твоих глазах – для уверенности?

Неуловимым движением (Кудеслав и ахнуть не успел) Векша вызмеилась из своей рубахи, задиристо вскинула голову, шагнула ближе к ошарашенно застывшему Мечнику… Да, шагнула-то она к Кудеславу, но глаза – нехорошие, злорадные – так и прикипели к лицу старого волхва.

Если бы Мечнику когда-нибудь раньше предрекли, что ему придется увидеть струсившего, убегающего Белоконя, он (Мечник то-есть) в глаза бы плюнул лживому прорицателю. А зря.

Потому что именно такого Белоконя ему и пришлось увидеть после шалой Векшиной выходки.

Вернее, не самого Белоконя, а быстро удаляющуюся Белоконеву спину.

– Что же ты так-то с ним? – неприязненно спросил Кудеслав, следя, как сутулая фигура волхва скрывается за углом сарая. – Нельзя, плохо…

Он обернулся к Векше и мгновенно подавился недоговоренным.

Потому что увидел, как смотрит на него эта ильменская чаровница.

Потому что снова увидел ее.

Короткие мальчишечьи вихры – смешные, рыжие-рыжие, носящие явные следы отчаянных недавних попыток хоть крохотную косичку собрать на затылке, хоть пучочек какой-нибудь. В хрупком бледном лице вроде бы нет ничего особенного, совсем ничего. Вздернутый нос, на котором уже начала обозначать себя густая россыпь веснушек; губы бледные, искусанные; брови вроде как густоваты для женского лица, а все равно их будто и нет: больно светлы… Ну, глаза – огромные, чистые, синие, словно теплое небо – что ж, Мечнику и краше приходилось видать. Вот только никакие из виданных прежде не смотрели на него ТАК. Никогда. Чьи бы они ни были, что бы ни получалось меж их обладательницами и Кудеславом. Прав, прав Белоконь: Мечнику досталось очень многое из того, чем славился его кудесник-отец. А иначе как бы Кудеслав сумел предугадать, что ни одна из тех, прежних – хоть наикрасивейших, хоть даже готовых собственной волей под ноги ему стелиться (и такие бывали) – что ни одна не станет его судьбой?

Верно, где-то в подспудных глубинах полуведовской души Мечника давно уже вызрела уверенность, что когда-нибудь станет у него на пути эта вот рыжая взбалмошная ильменка. Встанет так, как сейчас – будто окаменев, но и в окаменелости этой сохранив гибкую плавность дивного своего тела, умудряющегося сочетать расцветающую несказанную красоту с трогательной детской нескладностью, кажущуюся хрупкость с ладной спокойной силой и боги лишь ведают с чем еще, чего не втиснуть ни в какие слова… "Вроде бы ничего особенного"? Вот именно – вроде бы.

Она и впрямь будто закаменела, на полушаге перехваченная взглядом онемевшего от восторга Кудеслава – лишь легкий ветерок пошевеливал короткие волосы, да неровное порывистое дыхание вздымало упругие груди, увенчанные задиристо вздернутыми бугорками, похожими на тугие бутоны алого шиповника.

С огромным трудом Мечнику удалось возвратить самообладание (видеть-то он себя, конечно, не мог, но имел все основания полагать, что на его обращенном к Векше лице довольно долго успело продержаться выражение, приличествующее не могучему воину, а одуревшему от восторга щенку).

Оказывается, восхищение требует немалых усилий. Кудеслав вдруг почувствовал, что земля вроде бы качнулась под ним, и торопливо откинулся назад, упершись локтями в медвежий мех. Горло распирал, затрудняя дыхание, ледяной вязкий комок; взмокла спина; и без того замутненный облачной мглою свет сделался совсем уже тусклым… Не хватало именно теперь вновь обеспамятовать!

Векша, изменившись в лице, метнулась было к стремительно бледнеющему Мечнику, но вновь замерла, осаженная внезапной неприязненностью его голоса:

– Ты… – Кудеслав примолк, пытаясь сглотнуть наполнившую рот липкую горечь. – Ты почему Белоконя обидела?

– А чего он?! – ильменка насупилась, отвернулась.

Чего он…

Мечник и сам не мог взять в толк, почему волхв дразнит Векшу. То квакает, то вдруг не к месту и напоказ принимается играть лягушачьей лапкой… От Велимира, воображающего, будто ильменские бабы в тине живут да тину жуют, еще и не такого можно было бы ждать; но чтобы Белоконь… Может, он так мстил своей купленнице за холодность? Тогда почему продолжает до сих пор – ведь уступил же ее… Нужно будет спросить волхва… нет, не спросить – попросить, чтобы впредь не делал такого… Уж больно она… больно… именно что больно ей от Белоконева кваканья, иначе не ярилась бы так.

Кудеславу вроде бы стало чуть лучше: слабость-то осталась, но угроза обморока, похоже, миновала. Мечник даже вновь осмелился сесть, кутаясь в мех (только сейчас он обратил внимание, что чего-нибудь, могущего сойти за одежду, на нем нет ни клочка). И еще подумалось, что хоть вокруг никого не видать да не слыхать, можно поклясться: происходящим между ним и Векшей любуются многие из тех Белоконевых домочадцев, которые помоложе (а, следовательно, поглупее). Эта догадка разозлила Кудеслава, и он сумел, твердо глядя на Векшу, сказать (причем именно тем сухим и властным голосом, каким необходимо говорить такие слова):

– Я Белоконя, почитай, отродясь знаю; ничего, кроме большого добра, он мне не сделал. И тебе он много доброго сделал – поразмысли спокойно, так и сама поймешь. И старше он тебя невесть во сколько раз. Нельзя его обижать. Любить да жаловать его не прошу, но обижать – запомни! – не дам.

Векша молчала. Она даже не покосилась на Мечника, только вдруг съежилась и обхватила руками плечи. Кудеслав с запоздалым раскаянием сообразил, что сам-то он укрыт теплом мехом, а даренная ему судьбой и Белоконем ильменка-наузница зябнет голая на холодном влажном ветру. Он хотел было сказать ей, чтоб или оделась, как следует по погоде, или уж лезла к нему под покрывало, но не успел: Векша внезапно заговорила.

– Отродясь, – сказала она с неприятной усмешкой, по-прежнему глядя в сторону. – Много доброго сделал… Знать бы тебе!..

Кудеслав скрипнул зубами:

– Я сказал: обижать не позволю!

– Его обидишь! – тем же тоном и с той же улыбкой процедила Векша.

– Он мой друг и был другом моему отцу! – Мечника начало трясти, но причиной тому были не хворь и не холод. – Его чтут в таких дальних краях, о которых ты даже ни разу не слыхала на своем куцем веку! Он настолько старше тебя, что и счесть невозможно! И ежели ты впредь хоть раз осмелишься…

Он поперхнулся и замолчал, растерянно глядя на Векшу. А та медленно обернула к нему лицо с округлившимися, неправдоподобно поогромневшими глазами, и вдруг поклонилась – низко-низко, коснувшись земли кончиками пальцев.

– Не гневись, не огорчай себя по-пустому, – она выпрямилась, глянула на Мечника пусто и холодно. – Ты велел, я услышала. Я ведь знаю уже, что он меня тебе подарил. А вот ты… Ты, видать, не знаешь, чем двуногая скотина лучше четвероногой. А тем она лучше, что умнее, и потому реже выходит из хозяйской воли.

Вот тут-то Кудеслав горько пожалел, что беспамятство, грозившее несколькими мгновениями раньше, пощадило его и не сбылось. С лицом-то он справился, а вот голос… Голос его подвел.

– Как ты… За что… – только это и удалось Мечнику столкнуть с задрожавших губ.

Векшины глаза мгновенно помокрели.

– Прости мне, – хрипло сказала она, и вдруг закричала сердито – настолько сердито, что поверить в эту сердитость не было никакой возможности:

– И подвинься, слышишь?! Я, может, тоже под мех хочу! Думаешь, по нынешней поре приятно босиком да безо всякой одежи?

Мечник торопливо подвинулся, и Векша юркнула под медвежью шкуру. Ее тело – упругое, верткое – оказалось неожиданно теплым, даже горячим, и Кудеслав мельком подумал, что как-то не очень она похожа на озябшую.

А Векша деловито умащивалась, во всю работая локтями да коленями. И тараторила совершенно по-сорочьи:

– Только не надейся, ничего тебе нынче не обломится. Не стану я учинять развлечение для Белоконевых девок, которые за нами подглядывают из сараюшки сквозь во-он ту щель в стене… Сможешь до нее доплюнуть? Нет? Жаль, я тоже… И слаб ты, тебе пока мужские радости не на пользу. Я не для того… Твой друг-приятель говорит, будто тебе здоровей всего быть под открытым небом, только застудиться никак нельзя – помрешь. Вот я и буду тебя угревать. Не робей, вдвоем мы быстро хворь одолеем. Женское тепло – оно целебное, животворящее; и оберег я сплела от лихоманки да поморозниц; и косу свою, которую Белоконь обкорнал, Макоши пожертвовала… Только Яромир-старейшина вовсе напрасно улещает себя надеждой: не видать тебе Торжища об этой весне. Ежели бы я хоть на краткий миг уверовалась, будто мы сможем совладать с твоей хворостью за два-три дня, так и мизинчиком бы в помощь Белоконю не шевельнула.

Кудеслав, приподнявшись на локте, изумленно уставился на нее.

– Почему?!

Векша искоса глянула ему в глаза и сразу же отвернулась.

– Это же долго очень, когда на торг, – медленно проговорила она. – А мне, оказывается, без тебя плохо. Я уже почти полтора десятка лет на свете живу, и почти все время бывало плохо. Раньше думала, будто мне просто суждено так, а теперь поняла: это потому, что без тебя…

Мечник снова прилег – у него закружилась голова.

И тут вдруг Векша сказала:

– Не хочу, чтобы ты плыл. Это плавание добром не окончится.

Она не ответила ни на один вопрос встревожившегося Кудеслава; она вообще больше нислова не сказала – только все сильней прижималась к нему и крепко, до боли зажмуривалась, когда он пытался заглянуть ей в глаза.

Дочь изверга, Векша не могла как следует понимать, что такое община и что такое обязанность перед общиной. Слишком недолго зная Кудеслава, она не могла предугадать, что Мечник-Урман, обиженный на отторгающих его родовичей, способен мгновенно забыть обо всем (в том числе о себе и о ней) ради своих обязанностей перед общиной.

Она догадалась о своей ошибке всего лишь через миг после неосторожно сказанных слов – догадалась, и пожалела, что миг назад не откусила себе язык. А теперь даже это не могло помочь. Оставалась последняя надежда: невозможность скорого избавления Кудеслава от выматывающей тело и душу хвори. Но…

Но…

Бывает, что мужчины исхитряются на удивление споро побеждать собственные хворобы и прочие напасти – когда гораздо большие напасти грозят другим. Может быть, это какое-то ведовство, а может и нет.

Если ведовство, то Кудеслав – сын своего отца и друг своего друга – скорее всего на него способен.

А если не ведовство… Что ж, тогда еще хуже.

* * *

Когда набирают воду в горшок из обожженной глины, или в медный котел, или еще во что-нибудь этакое, а вокруг или снизу разводят хороший огонь, то вскоре вода начинает бурлить и от нее идет пар. Горячий пар, которым можно обжечься. Это известно каждому: горячая вода превращается в горячий пар. Если горшок держать на огне достаточно долго, в пар может превратиться хоть половина, хоть все содержимое без остатка.

Тогда откуда же берется пар над речной водой, которая так холодна, что опущенная в нее рука уже через несколько мгновений заходится тупой знобкой ломотой?

Нос челна размеренными толчками врезался в мутную, почти черную поверхность реки. Она не была ровной, эта поверхность, ее морщинили мелкие частые волны, язвили и комкали скользящие по течению бесшумные водовороты… А еще от нее поднимался пар. Легкий, прозрачный, он завивался вокруг взмахивающих весел, плавно обтекал борта, впитывался в одежду горьким и чистым запахом водяной зелени – таким стойким, что даже острый дух щедро надегтяренного дерева был не в силах бороться с ним.

Пар. Холодный, сырой, но все-таки именно пар, а не туман. Как, почему? Может быть, дело в том, что вода неспокойна – конечно, не так, как бывает она неспокойна в бурлящем котле, и все же… Или тепло и холод чем-то похожи? Не зря ведь про сильный мороз говорят, что он обжигает… Можно выдумывать какие угодно хитромудрые объяснения, но удивительное все равно останется удивительным.

Вздорные размышления.

Пустые.

Ненужные.

Именно такие, которые всегда рождает предчувствие близкой опасности. Лишнее подтверждение того, что опасность существует.

Именно лишнее – оснований для нехороших предчувствий и так предостаточно.

Взять хотя бы тот день, когда Мечник в тягостном сне вновь пережил нелепую гибель побратима, а потом, очнувшись, обнаружил себя на Белоконевом дворе.

Встревоженный сперва словами, а потом упорным молчанием Векши, Кудеслав попробовал расспросить волхва – сразу же, как только тот пришел сказать, что вымученному лихоманкой Мечнику пора в настоящее тепло.

Впрочем, нет, не сразу. Едва завидев приближенье хранильника, Мечник неловко ткнул локтем разомлевшую, обмякшую ильменку, сделал страшные глаза и мотнул бородкой, указывая на Белоконя. Векша сперва заморгала недоуменно, но через миг хлопнула себя по лбу: поняла.

Да уж, поняла…

Изобразив на лице виноватость (причем до того самоуничижительную, что у Кудеслава заныло в груди от дрянного предчувствия), Векша торопливо выпуталась из-под медвежьей шкуры, в пояс поклонилась волхву и смиренно попросила у него прощения за то, что давеча дерзко разубралась, оскорбив взор почтенного человека. При этом ей и в голову не пришло подобрать да надеть валяющуюся под ногами рубаху; что там рубаха – даже руками прикрыться Векша не сочла нужным. Зато она сочла нужным разъяснить, что извиняется только ради спокойствия хворого Кудеслава. Ибо волхву нынешнее зрелище отнюдь не в новинку, и ежели при прежних подобных случаях кто-нибудь бывал вправе обидеться или оскорбиться, то уж никак не Белоконь.

Векша начала свои речи с видом кроткой покорности, однако мгновенно распалила себя до крика. Мечник пытался одернуть ее, но Белоконь с усталой улыбкой отмахнулся и от его защиты, и от Векшиной непочтительности. Пускай, мол, тешит свой вздорный норов. Тут уговоры бессильны – горбатого и дубина не выправит.

Пока накричавшаяся ильменка надевала рубаху (несколькими мгновениями раньше этого никак нельзя было сделать!), пока она вместе с волхвом помогала Кудеславу встать, обуться и укутаться в мех, Мечник дал себе слово при первой же возможности растолковать ей одну простейшую вещь. Белоконев-то младший сын перекупил Векшу не за свое, а за краденое отцово достояние; потому волхв и по справедливости, и по обычаю (что далеко не всегда одно и то же) был волен не только над ее телом – над самой жизнью купленницы. И не только был. Поскольку дарена она Кудеславу в жены, а не в невольницы, то до их свадьбы хранильник вполне бы мог… Одним словом, Векше бы впрямь Белоконю кланяться, да не в пояс – с земным целованием!

А потом Мечника осенило. Может быть, этому помогла внезапно навалившаяся на него жажда – в пересохшем рту ожило воспоминание о мерзостном вкусе волховского снадобья.

Векша и Белоконь вели Кудеслава к избе, поддерживая его под локти; временами он чувствовал, что почти повисает на их руках; перед глазами плыли сумрачные прозрачные тени; а в ушах стояло надоедливое гудение, и бились, ворочались увязнувшие в этом хворостьном гуде отголоски чужих отзвучавших слов.

"…Лихоманка… И где он только подцепил об этой поре…"

"…Отведай… вместо сна…"

"…Не хочу, чтобы ты плыл… Это плавание добром не окончится…"

Истовые в своей заботе поводыри проволокли Мечника чуть ли не десяток шагов, прежде чем заметили его отчаянные попытки остановиться.

– Ну, чего? – хмуро спросил Белоконь.

– Это я тебя должен так спрашивать, – прохрипел Кудеслав, заглядывая ему в глаза. – Чего… Чего ты мне подсунул отраву вместо бодрящего зелья, а? И чего ты так не хочешь пускать меня на торг? Ну, ты не мнись, ты ответь!

Белоконь несколько мгновений молчал, гневливо раздувая ноздри. Потом он осторожно выпустил Мечников локоть, шагнул чуть в сторону и с силой хлестнул раскрытой ладонью по Векшиному лицу.

Ильменка не успела разжать пальцы и, падая под яростным ударом волхва, потащила за собой Кудеслава; так что упали они оба. Впрочем, Векша мгновенно вскочила; Мечник же так и остался лежать: он запутался в покрывале. Волхв дождался, пока ильменка поднимется на ноги, и медленно занес руку для нового удара.

– Ты проболталась, стервь?! – страшно прохрипел он.

– Считай, что я, – Векша облизнула разбитую губу, насупилась, но глаза от бешеного хранильникова взгляда не отвела. – Моя вина. Бей еще.

Белоконь вдруг обмяк.

– Кабы побоями можно было хоть что-нибудь изменить – уж не сомневайся, всю шкуру бы с тебя схлестал. Ну, чего стоишь, ровно дубовое идолище?! Помоги поднять!

Подняли. Опять повели – только не туда, куда прежде.

Силящийся осознать происходящее Мечник вдруг сообразил, что волхв тащит его в проход меж избой да конским сараем. Векша было уперлась, но хранильник зашипел на нее хуже, чем способно шипеть растревоженное гадючье кубло:

– Шагай, злыдня, не то до смерти пришибу!

Миг спустя, когда Векша перестала бороздить босыми пятками землю и вновь принялась помогать волхву, он добавил чуть спокойней – без злобы, но с мучительной горечью:

– Ты, гляжу я, никак не поймешь, сколько зла натворила. Этого вот (кивок на Кудеслава) теперь хоть ремнями вяжи – так он и покатом за челнами укатится. Придется и впрямь спешно гнать из него хворь, а разве ее толком выгонишь за один-то день?! И выходит, что я вместо пользы немалый вред ему учинил – без моей подмоги он бы хоть при полной силе отправился, а так… Эх, маху я дал – надо было тебе вместо косы язык оттяпать!

Они уложили Мечника в дальнем углу сарая на сене тем же образом, как давеча во дворе – меж двумя медвежьими шкурами. Возясь с обустройством хворого, волхв бурчал, искоса позыркивая на Векшу:

– Уж коли взялась постигать ведовское-потворное ремесло, должна бы знать: немощному самое место быть возле здоровой крепкой скотины. В конях много земной силы, что берется ими из чистых целебных трав. А сила всегда норовит перелиться оттоль, где ее много, туда, где нехватка. Вот…

Он выпрямился, глянул Кудеславу в глаза:

– Лежи покуда, да не елози и помалкивай – то на твою же пользу. Эта вот дурища долгоязыкая с тобой посидит…

Волхв направился к выходу, и Мечник торопливо выкрикнул ему вслед:

– Погоди! Я же спрашивал, а ты не…

– Потом, – не оглядываясь отмахнулся хранильник.

Когда он ушел, Векша забилась в самый угол и скукожилась там, обхватив руками колени. Понимая, что после всего случившегося из нее ни звука не вытянуть, Кудеслав тоже молчал. Только когда из Векшиного угла послышался громкий перестук зубов, Мечник спохватился, и, свирепо прирявкнув на упрямицу, сумел-таки загнать ее под мех. Некоторое время Векша тряслась, тихонько подвывая от холода, потом наконец угрелась и крепко притиснулась погорячевшим телом к Кудеславу.

Шею Мечника щекотали нечастые выдохи; в бок размеренно и мягко вжимались упругие округлости, отделенные лишь сорочечным полотном, и разомлевший от уюта Кудеслав едва не уснул.

Однако в этот самый миг, когда его сомкнувшиеся веки отказались открыться вновь, Векша вдруг зашептала, дотягиваясь губами до самого уха Мечника – словно бы опасалась, что ее станут подслушивать кони или домовой, который, как известно, на день перебирается из людского жилья в скотье.

– Не серчай, что я на Белоконя злюсь, – шептала она. – Ты не знаешь, просто не знаешь, какой он бывает страшный… В тот первый раз, когда я тебя видала, а ты меня нет, он сразу все заприметил. Ты уехал, а он и спрашивает: что, положила глаз на дружка моего Кудеслава? Я – молчок, а он: молчи – не молчи, а все равно вижу, что положила. А потом… На следующий же день, к вечеру ближе, он всех из избы выгнал, лишь мне велел остаться. Накидал в очаг трав каких-то – от тех трав все горьким туманом заволокло; и каганцы стали светить, будто солнышки, только свет был плохой, мертвый. Гляжу, а у него в руках откуда ни возьмись векша-белка, живая, только квелая, будто бы сонная или ушибленная по голове… И он мне в глаза смотрит да шипит по-гадючьи: гляди, внимательно гляди на свою судьбу!.. Тут вроде как плеснуло чем-то на руки его, и белка та облезла, позеленела, съежилась… В единый миг – веришь ли?! – в единый миг прямо у меня на глазах квакухой мерзостной оборотил… И говорит: коли ты, Векша, другу моему Кудеславу не сможешь сделаться любой, с тобой то же будет, что сталось с твоей названой сестрицей… – ильменка передернула плечами, будто снова озябла; плотней прижалась к Мечникову плечу. – Потом он вроде забыл про это. Хорошим сделался, слова добрые говорил, пестовал по-отцовски… А как ты на медведя приехал – вновь напомнил, да если бы только раз… Боюсь я его. Он тряпицу хранит, на которой моя кровь засохла; всю косу обрезанную Макоши жертвовать не позволил – прядку себе забрал; и след мой он однажды вынул, я сама видела…

Он со мной в любой миг сотворит, что только пожелает: хоть порчу какую, хоть впрямь лягвой обернет. Страшный он, Белоконь твой, ничего на свете так не боюсь, как его…

Кудеслав не перебивал ее торопливый, захлебывающийся шепот; он лишь руку выпростал из-под меха и, как было недавно близ туши убитого людоеда, принялся неторопливо поглаживать пушистые рыжие волосы.

"Страшный…" "Ничего на свете так не боюсь…" Кто бы еще от этакого испуга едва ли не на глотку кидался пугателю? И кто, кроме Белоконя, заставил бы себя выговорить: "Коли не станешь любой другу моему…"? Волком воющая душа, поди, совсем иные слова подсказывала: "Коли меня не полюбишь…" А он ее, выходит, в кулак, душу-то…

– Ты только не думай, будто я лишь из-за этого с тобой… к тебе… – шептала Векша. – Я сперва ему назло решила, чтобы все поперек. По мне ведь что лягухой быть, что хозяйской скотиной – разница небольшая. Лягве даже лучше – она, поди, ничего не помнит. И ничьей руки над ней нет. Но ты… Ты… Если можно и с тобою быть, и в женском обличье остаться, то лягвой оборачиваться охота невелика…

Может, и кривила она душой, будто лягушачья кожа милей купленнической доли – Мечник еще не забыл, как трясло ее от Белоконева кваканья; и волхв, поди, не только о друговом счастье радел, но и собственную пользу не забывал… Так что ж? Кудеславу лишь радоваться нужно, что и он сам не только берет, но и отдает взамен хоть малую малость. Векшу от страха избавил, Белоконю, может, подарит воспитанника, замену будущую…

Пофыркивали, топотали смущенные присутствием людей кони; сквозь щели покосившихся воротец сарая пробивался мутный серенький свет… Не понять было, день ли еще, или уже вечереет; не понять было, сколько времени отняли у Векши и Кудеслава разговор да последовавшая за ним молчанка. Мечник не мог даже понять, дремлет он или нет.

Наверное, дрёма (именно дрёма, а не обморок вроде давешних) все же сморила его; иначе бы вряд ли Кудеслава заставил вздрогнуть такой пустяк, как натужный скрип раздвигаемых воротец.

Это был волхв. Проскользнув между встрепенувшимися лошадьми и мимоходом похлопав по шее обрадованно заржавшего Беляна, хранильник подошел и уселся рядом с Мечником. Векша поспешно выбарахталась из мехового ложа и уселась по другую сторону от Кудеслава, уставив хмурый взгляд в стену.

Хранильник усмехнулся, мотнул головой, шепнул что-то неслышное – наверняка про купленницу свою неудалую, и наверняка мало лестное для нее… или для себя. Потом он протянул к Мечникову лицу раскрытую ладонь, на которой лежал крохотный берестяной туесок.

– Съешь вечером, когда смеркаться начнет. Водой запьешь, и спать…

Наутро будешь здоровый. Не как до хворобы, конечно, но… – он вновь усмехнулся. – Да не бойся, уж это точно безо всякого подвоха.

Беря туесок, Кудеслав приметил, что правое запястье волхва обернуто тряпицей, густо измаранной бурыми пятнами. Белоконь перехватил его взгляд и поспешно натянул рукав рубахи чуть ли не до самых пальцев. Впрочем, даже не запоздай эта его предосторожность, проку от нее была бы малая чуть: холстину рукава тоже пятнало бурое.

– Что это? – спросил Мечник.

Белоконь дернул щекой и отвернулся.

– Для нынешнего зелья понадобилась человечья кровь, – неохотно сказал он. – Не бери во внимание.

Кудеслав хотел было еще о чем-то спросить, но волхв не позволил:

– Тебе бы лучше помалкивать. Не бойся, давешний твой вопрос я не забыл, и раз обещал ответить – отвечу. Сразу скажу: доподлинно будущего я не знаю, оно мне не открывается. В общинной избе я ведь при тебе да еще при многих пробовал – все помнят, что из этого вышло. Родовой Очаг чуть не угас, вспомнить жутко… Да, грядущее мне закрыто. А только и я, и Яромир, и даже рыжая твоя зазноба понимаем, что добра нынешнее плаванье не сулит. Зазноба-то, кстати сказать, не так умна, как тебе мерещится, – просто-напросто она вчера подслушала мой спор с Яромиром…

– Как вчера? – Мечник в недоумении шибко поскреб бородку. – Разве ты ее брал?..

– Сказал, молчи! Слушать не выучился, а туда же, воином себя мнит! В град я ее с собою не брал, Векшу твою. И ты, мил друг, чем перебивать старика, лучше вот что в виду поимей: хворь, мною к тебе прилепленная, четвертый денек доживает (тебе-то эти дни из-за беспамятств небось одним показались). Запрошлым вечером я тебя сюда привез, а вчера самолично Яромир ко мне припожаловал. Поведал, когда собирается отправлять челны (ежели вести счет он нынешнего дня, то получается утро дня послезавтрашнего). Еще поведал, что очень опасается за общинный товар. Покумекали мы с ним и насчитали кучу народу, который бы шибко порадовался, судись вашим челнам по пути на торг сгинуть. Потому-то старейшина и просил едва ли не слезно, чтобы я наизнанку вывернулся, а тебя вернул общине здравым до отплытия челнов. Я же, старый дурень, и раньше полагал, и теперь полагаю: случись беда, ты в одиночку челны не оборонишь, только сам пропадешь. В одиночку, потому что от прочих тебе особой подмоги не выйдет. Вот и все. Теперь-то тебя конечно же не удержать. Ладно. Леший с тобой. Только прошу, слезно прошу: вернись. Ты сейчас для общины своей значишь не меньше, чем торговый товар. Что бы ни случилось – вернись. Хоть ради меня, старого дурня; или вот ради нее…

Волхв замолчал. Кудеслав тоже молчал, не зная, что сказать и можно ли теперь что-нибудь говорить.

Белоконь приподнялся было, но передумал, уселся вновь. И сказал:

– Прости мне. Второй раз не спросясь лезу в твою судьбу и второй раз это получается у меня так же ловко, как у медведя получилась бы игра на рожке. Она (кивок в сторону Векши) уже, поди, рассказала тебе… Ладно, вижу, что рассказала. Ты не держи зла. И ты, рыжая, не злобись, лучше подумай: не припугни я тебя тогда, достало бы тебе решимости, смелости, уверенности в себе, чтобы хоть просто на глаза ему подвернуться? Молчишь? Хочешь, скажу Кудеславу, что ты мне тогда ответила? Нет, я все же скажу, хоть как ты на меня глазами сверкай. Она спросила, за что я тебя хочу ПОКАРАТЬ ЕЮ. Вот так-то.

Волхв встал. Отвернулся. Шагнул было к выходу, но вновь передумал.

– Слышь, Мечник! Ежели она станет проситься с тобою, помни: пока над вами свадебный обряд не свершон, она в моей власти. Да не сверкай же ты глазищами, рысь ты, а не Векша! Власть моя теперь родительская, не боле. Так вот, Кудеслав, я ее с тобой не пущу. Не хочу, чтоб ты, к примеру, позабыл все на свете ради отмщенья за погибшую от первой же стрелы неумеху. Да и саму неумеху жаль подводить под смертную угрозу, хоть она, неумеха-то, того и гляди в глотку мне, старику, вопьется…

Замешанное на крови старого ведуна снадобье оказалось поистине ведовским.

Следующим вечером, еще до того, как сторожа принялась затворять ворота, Мечник вернулся в град.

А поутру, когда только-только начинало сереть, челны отплыли, и Кудеслав был на одном из них.

И вот теперь – прозрачный пар над темной водой; сырой и чистый запах реки; песня гребцов, такая же надоедливо бесконечная, как визг уключин и мерный плеск весел…

Что может быть веселого в бесконечной гребле? Горят ладони… Казалось бы, чему там гореть – мозоль на мозоли, а поди ж ты… И еще этот скрип… Мерещится, будто скрипит не расхлябанная уключина, а одеревеневшая от изнурительного однообразия поясница. Тоскливо так скрипит, безнадежно…

Боги, какая глупость! Кому и когда взбрело в голову, что одинаковость речных берегов – причина для веселья?! Да и не одинаковы они вовсе, московины берега…

Нет уж, хватит. Пора Кудлаю обратно на свое весло. До самого Торжища, что ли, грести за этого дылду, оказавшегося неспособным к мужской работе?! И так должен бы пащенок земно кланяться Кудеславу Мечнику за то, что сжалился над его убожеством, дал отдохнуть.

Н-да, вот тебе и Кудлай! Гонор – до небес, а выносливости – с жабий хвост. Что ж, на то и первый день пути, чтоб понять, кто чего стоит. Людей-то Кудеслав не сам подбирал да расставлял по челнам. Это Велимир, пока сынка его названого на Белоконевом подворье хворь маяла, соблазнился могучей Кудлаевой шеей. Конечно, шея-то сквозь ворот торчит, она на виду; а что руки, плечи да остальное не сильней, чем у любого другого сопляка – то нужно утрудиться распознать под одёжей… Вот после первой же ночевки и надобно спровадить пащенка на Велимиров челн. Жалко, конечно, Лисовина – намается он с никчемой; и самого никчему жалко… А только прочие-то не виноваты ни в Велимировой ошибке, ни в Кудлаевой никчемности! Ну да ничего. Небось, деньков через пять и силёнок прибавится, и навык какой-никакой забрезжит, а в град нынешний никчема воротится вовсе сноровистым гребцом… Это ежели повезет воротиться.

И вот именно чтоб повезло воротиться (да не одному Кудлаю, а желательно всем), на Кудеславовом челне такому неумехе не место. Мечников челн особый: ходкий, узкий, вовсе без товара, зато при шести гребцах на нем пятеро бездельников – сам Кудеслав да четыре мужика с луками. Покуда река пряма и широка, как вот нынче, держаться Мечнику меж других челнов посередочке, чтоб в случае чего хоть к головному, хоть к последнему можно было поспеть с равною быстротой (нос и корма одинаково остры; гребцам со скамьи на скамью переметнуться – вот и весь разворот). Но за мыски да излучины речные Кудеславу надлежит заглядывать первым, пропускать всех мимо себя и вновь вырываться вперед… Пойдет река петлять – так немало придется повертеться, чтоб ни на миг ни единый челн из виду не упустить.

Старшим-то над вервеницей (или, как хазарин сказал бы, "над караваном") общинных челнов Яромир поставил Лисовина, однако же в пути во всем первое слово Мечниково: когда и где чалиться на ночь, когда и каким порядком отплывать, к какому берегу держаться ближе… А уж зато на самом Торжище во всем будет первенство Велимира.

Только до Торжища нужно суметь добраться. А на сей счет Кудеслав покамест обольщался даже меньше, чем в начале запрошлогоднего осеннего плаванья, когда мокшу только-только окоротили и еще не было понятно, знает она об этом, иль нет.

В этот раз на челнах слишком много неопытных юнцов вроде Кудлая. Будто насмешка судьбы или гнев богов: именно теперь…

В ночь перед отплытием Лисовин рассказал своему названому сыну безрадостные новости предыдущего дня.

Яромир вдребезги разругался со старостой кузнечной слободы; вернее, даже не с самим старостой (тот не пожелал самолично явиться на зов общинного старейшины), а с Ковадлом, наперсником и ближним подручным Огнелюба.

Ссоры, подобные этой, случались накануне каждого торга и причина их всегда бывала одна и та же: Зван выделял в гребцы да для охороны челнов людей из своих слобожан вдвое, а то и втрое меньше числа, требуемого главой рода. Отговорки тоже всегда бывали одинаковы: слобода малочислена, ремесло непростое, нельзя отнимать столько рук и тем подрывать труд, приносящий роду великую пользу.

Однако прежде раздоры никогда не заходили слишком уж далеко.

А нынче…

Так случилось, что свидетелей нынешней ссоре было немало. Незадолго перед приездом Званова подручного Яромир назвал к себе десятка полтора мужиков для разговора о том, как бы малыми силами да наименьшим трудом отстроить заново или хоть починить изветшавший общинный причал. В разгар споров явился Ковадло, и старейшина попросил остальных посидеть где-нибудь в тенечке, охолонуть да постараться придти меж собою к единому мнению.

Ближайший тенек оказался под стеною общинной избы. Мужики расселись на крыльце да завалинке и продолжили было беседы о настиле, сваях и прочем, но тут в избе поднялся такой ор, что заботы о причале мгновенно вылетели из голов.

Яромир кричал что-то про стыд, которому бы должно, наконец, пробудиться хоть близ Родового Огнища; Званов наперсник орал, что не Яромиру бы стыдить слобожан… А потом дверь избы распахнулась, крепко ушибив чью-то спину, и Ковадло выскочил на крыльцо. Пропихиваясь меж не успевшими вскочить со ступенек мужиками, он визжал, будто резаный подсвинок:

– …никого, ни единой души! Хватит с вас, что едва ль не половина товара наша! И ты нас не озляй, а то осенью сами свое на торг повезем, мимо твоей руки да несытой утробы!

Зван действительно не дал на челны ни единого человека – такое случилось впервые. И впервые же слободской нарочитый муж открыто пригрозил отходом кузнецов от общины.

А к вечеру по граду пошел гулять слух о еще одной новости, которая сперва – только сперва! – вызывала не столько тревогу, сколько недоумение.

Новость касалась извергов.

В обычные годы их снаряженные для торга челны поджидали общинную вервеницу, прячась в устье безыменной лесной речушки, что впадала в Истру немного ниже градской поляны. Дожидались, пропускали мимо, да норовили пристроиться вслед и как можно ближе: все-таки путь долог, не прост, а держаться кучно куда безопаснее. По той же причине и общинники не задирали извергов, не гнали их от себя – в случае какой-либо беды лишние руки отнюдь не помеха.

Нынче же челны извергов ушли едва ли не за день до общинных – эту весть принесли возвращающиеся в град охотники за пролетною птицей.

Возможно, изверги тоже чуяли, что нынешнее плаванье не может не быть опасным. Но ведь тогда тем более следует плыть всем вместе, как можно большим числом! А они… Что же выходит? Выходит, изверги предполагали, что плаванье будет опасным именно для общинных челнов, и потому следует держаться от них подальше? Возможно, именно это они и предполагали. Или не предполагали, а знали.

Одним словом, причин для беспокойства оказалось более чем достаточно – прямо хоть вовсе на торг этой весной не плавай. Однако же пропускать торг нельзя. Этак можно не только без покупного товара остаться, но и собственный изрядно порастерять. Меха – богатство капризное, до осени хорошо если половина накопленного долежит (вон, говорят, уже несколько связок потрачены кожеедом, а ведь еще лишь начинает теплеть). Нет, Яромир прав: что бы там ни было, а плыть нужно. Показать свой страх неведомым (неведомым ли?) ворогам куда опаснее, чем смело идти встречь угрозе. К тому же Навьи и духи-охранители вроде бы смилостивились, приняли Яромирову жертву-требу во благополучие пути и благополучное возвращенье родовичей…

А только не веселы, ох, до чего же невеселы были Кудеславовы мысли в первый день пути! Предчувствие беды мало-помалу оборачивалось тоскливым ожиданием неминуемого.

Вернув Кудлая к веслу, Мечник приказал гребцам догнать передовой – Велимиров – челн. Шибче заходили спины и локти; по обе стороны от острого челнового носа вспухли пенные буруны, похожие на длинные седые усы… Сумрачно глядя на них, Кудеслав вроде бы ни с того, ни с его подумал о Белоконе, а через миг припомнил и рассказ Векши о превращении ее названой лесной сестрицы в лягву-квакуху. А ведь похоже, что с мыслью о дарении Мечнику своей купленницы волхв свыкался куда дольше и мучительней, чем сам же пытался внушить другу Кудеславу в памятное утро убиения людоеда. Тогда у хранильника получалось просто: сперва не хотел отдавать, теперь же понял, что судьбу не обманешь – бери. А на самом-то деле все куда как сложней. Получается, что еще ранней зимою совсем уже решился ее отдать, припугнул даже, чтоб не артачилась; потом передумал; потом вновь передумал… Долгонько же пришлось ему мучиться, метаться меж дружбой и любовью, меж долгом вершить согласно судьбе и надеждой на невозможное… Крепко же причаровала его к себе рыжая ильменка-наузница…

И опять – в который уж раз! – припомнилось Мечнику, каким одряхлевшим да жалким казался волхв, когда брел домой от теплой людоедовой туши. Припугнул хранильник строптивую купленницу лягушачьей лапкой, заставил сделать то, что хотел… Ой, нет! Вовсе иного хотелось тогда премудрому старцу, истерзанному последней, и, может быть, самой сильной своей любовью. А ведь припугнул же… Как это он сказал Векше запрошлым днем? "Достало бы тебе смелости, чтоб хоть просто на глаза ему подвернуться?.." Вроде бы, чего проще: коли суждено, так пускай все само собою и деется. Нет же, припугнул – и раз, и другой, и третий пугал; прямо-таки силком запинал ее в объятия своего молодого друга. Для чего, ежели все равно суждено?

А суждено ли?

Не принес ли старец запоздалое пробуждение своих чувств в жертву другу и возлюбленной? Не изломал ли себя ради чужого счастья?

Как знать, может и так. Значит, тем больше ты, Мечник Кудеслав, обязан хранильнику Светловидова капища…

А еще подумалось Мечнику, что Векша без него совсем изведется, и хорошо, что хоть Белоконихи к ней враз подобрели, будто она им обеим вдруг стала родная дочь. На Кудеслава же хранильниковы жены смотрят теперь как на благодетеля и спасителя; даже избавление от людоеда не пробудило в них аж этакую благодарность.

Пенили, рвали туман и темную воду гребцы; похныкивал при каждом движении Кудлай (хныканье хныканьем, однако же из кожи вон лезет, чтобы не порушить лад стремительной гребли – молодец, будет из пащенка толк)… И рос, близился головной челн – вот он уже рядом, борт в борт; и Велимир, правящий с кормового помоста восемью своими гребцами, удивленно-встревожено ловит взглядом взгляд Кудеслава:

– Ты чего?

– Мысок впереди видишь? – Лисовин был так близко, что Мечнику почти не приходилось напрягать голос. – Обгоню-ка я вас да гляну, каково там. Ежели пусто да безопасно, будем чалиться для отдыха.

– Да рано ж еще! – Велимир оторопело заскреб в бороде. – Сумерек еще ждать и ждать!

– В самый раз, – ответил Мечник. – Очалимся – растолкую.

* * *

Белесая дымка, с вечера затянувшая небо, обещала мутную, малозвездную ночь. Но это обещание не сбылось. Канул за леса утомленный дневными трудами Хорс-Светлотворец; выкатилось на небо Волчье Солнышко – огромное, достигшее полной силы, похожее на захватанную кровавыми пальцами золотую монету… И облачная поволока вдруг налилась-засияла дивным белесым светом, да таким ярким, что в нем почти без следа растворились проглянувшие было жемчужные россыпи еще по-зимнему ярких звезд. Холодный призрачный свет не давал теней и подменял цвета, но видно было немногим хуже, чем днем. Кудеслав различал каждую травинку под ногами, ветви кустов на противоположном берегу протоки, шум которой – холодный, призрачный, ровный – был под стать ведовскому сиянию неба.

Мечнику очень хотелось, чтобы именно эта ночь оказалась ясной и светлой. И то, что желанье негаданно сбылось (да как!), он счел добрым предзнаменованием, свидетельством милости богов и Навьих, обещанием удачи для всего плавания.

Зря.

На мысе, который Кудеслав облюбовал для причаливания, не оказалось ни подозрительных следов, ни засады. А засада вполне могла там оказаться – уж больно пригодным было это место для подобных дел.

Будто огромный медвежий коготь выпирал из заречного (это если глядеть с той стороны реки, на которой общинный град) берега, вытягиваясь вдоль по течению длинной, постепенно сходящей на нет отмелью. Основание когтя поросло кустами – не шибко густыми и не шибко прозрачными, а как раз такими, чтоб двум-трем десяткам людей можно было в них схорониться и при необходимости перемещаться там, не выдавая себя треском да качаньем ветвей. К изгибу когтя кусты сходили на нет, а остроконечная отмель была вовсе голой – там даже трава не росла.

Мыс-коготь выдавался из пологого, довольно обширного безлесого склона. Да, склон-то был безлесым, но упирался он конечно же в чащу-матушку.

А вот на противоположном берегу, отделенном от мыса не больно-то широкой быстрой протокой, чаща нависала над самой водой. Подмытый рекою каменистый обрыв высотой в человечий рост, а над обрывом – густая путаница подлеска, а над ней – явственно видимые на фоне светлого неба черные древесные вершины.

Велимиру явно было поперек души чалиться к берегу средь бела дня, но перечить названому сыну он не стал, только поморщился досадливо. И тут же сказал что-то своим гребцам – Кудеслав не разобрал, что именно, а только увидел, как сломался размеренный лад гребли: вразнобой, мелко и часто деревянные плавники заскребли речную поверхность, придерживая челн. Остальные челны тут же последовали примеру головного.

Велимир видел, как далеко обогнавший его Мечников челн скользнул вдоль мыса и, резко свернув, воткнулся носом в отмель; видел, как Кудеслав и его челновые спрыгивали на мелководье, как они мелькали среди кустов… Потом несколько человек, вернувшись в челн, перегнали его через протоку; двое мужиков, опираясь на борта и на плечи гребцов, встали в рост, вскарабкались на обрыв, а гребцы передали им луки, колчаны и рогатины. Лишь когда челн снова воротился к мысу (взобравшиеся на обрывистый берег мужики там и остались), Мечник вышел на открытое и призывно замахал руками.

В месте своего крутого изгиба мыс ломался к реке обрывом – не чета, конечно, тому берегу, что за протокой, а так: с локоть над водой и лишь Ящер знает, на сколько в речную глубь. Ниже по течению этот подмыв-обрывишко постепенно сходил на нет, однако же его длины явно хватало, чтобы очалить к нему бортами всю вервеницу.

Так и сделали.

Довольно долго Велимир не имел возможности разобраться в нелепых затеях названого сынка – у Лисовина хватало других забот. Наконец все пять челнов были подведены к мысу и надежно закреплены (особенно пришлось повозиться с громадным головным; но и прочие, четырехвесельные, чалились не без мороки), люди принялись обустраивать места для ночевки, а Велимир убедился, что все делается, как надлежит. Только после этого он отозвал Кудеслава в сторонку и потребовал объяснений.

Кудеслав, впрочем, с объяснениями не торопился. Ссутулясь, заложив пальцы за перекошенную тяжестью меча опояску, он хмуро следил, как волны торопливо плескают на рудую глину зализанного рекой бережка, как они норовят дотянуться до ног двоих стоящих у самой воды людей. Словно бы невесть какой вкусностью казались здешнему Водяному Деду Кудеславовы сапоги и лапти Велимира…

Наконец Мечник заговорил:

– Ты сперва сам мне ответь. Как думаешь, почему на этом мысу прошлогоднего камыша не осталось?

– Так с чего ж бы ему остаться? – удивился Лисовин. – С чего бы ему, говорю, остаться, ежели его выпалили?

– То и я вижу, – пробурчал Кудеслав. – Вопрос: кто, когда да зачем?

Он хотел еще что-то сказать, но не успел – Велимир, пренебрежительно фыркнув, перебил его речь:

– Какой тут вопрос, ежели я все это доподлинно ведаю?! Ден с десять или чуть менее Кудлай да дружок его Путя-шелапутя… Они, вишь, приметили, что птичьи стаи над этим мыском низехонько тянут, а для роздыху да ночевки не садятся, потому – некуда. Он же весь зарос, как кабан щетиной. И ниже по течению камышовые островки тянутся невесть на сколько, и стоячая заводь, что меж мыском этим да плоским берегом, тоже вся под камышом – глянь вон, сколько пеньков горелых над водою торчит… Ну и сам мыс, конечно… Да ты, небось, помнишь; хаживал же мимо и берегом, и рекой…

– То-то и оно, что помню, – начал было Кудеслав, и вновь Лисовин его перебил:

– Вот эти два мудреца-то наши и вообразили себе: ежели, значит, камыш повыжечь, пролетные на этот мысок непременно сядут. И нечего будет охотникам ноги бить, добираясь к чащобным озеркам да болотцам. Приплыл, засел, набил, сколь мог, да лодкой же и увез – добычливо да бесхлопотно. А только когда что новое затеваешь, непременно следует поразмыслить: отчего же прежде тебя никто до этакой простоты не додумался?

– А что, не вышла у них затея? – невесело спросил Кудеслав.

– Знамо дело, не вышла. Птица-то не дурнее их и тоже свою память имеет. К югу летела – не было мыска, одно лишь пятно камышиное по реке растопырилось; обратный путь по тем самым местам – на тебе, мысок удобнехонький. Пожалуйте, мол, гуси-лебеди, ночевать… Дудки. Уж птица-то дальнолетная хорошо знает: новое не к добру. У нее от века одни и те же места определены для ночевки, она их менять не согласная. Но молодежь ведь без понимания. Молодые ведь думают, будто они самые первые с умом родились…

Мечник вдруг вскинул голову, прищурился:

– Как-то уж больно к месту твой рассказ. Это я, что ль, получаюсь глупей перелетной птицы? И я же стариков безразумными почитаю – так?

– Ну, такого-то я не сказал… – Велимир ухмыльнулся и добавил:

– Покуда.

Кудеслав тоже улыбнулся, но по-другому – устало.

– Хорошо, – сказал он. – Мудрый да пожилой человек (ты, то есть) говорил – я слушал. Теперь твой черед выслушать. Мысок этот мне никак нельзя было не оглядеть – кабы я, к примеру, задумал учинить досаду проплывающим по реке, так лучшего места бы не сыскал. Еще и домовой меня давеча пощекотал за язык подарить Волку мыслишку про падучее дерево…

– Это когда в общинной избе? – удивленно приподнял брови Лисовин. – Так ты ж тогда про сосну горящую… А тут одни дубы… Дуб единым духом ни за что не займется, хоть ты его весь дегтем облей.

Мечник досадливо сморщился.

– Вот уж это ты верно сказал – тут лишь дубы. Только Волк, к несчастию нашему, отнюдь не дуб. Прикинь: дождаться, пока головной челн дойдет до средины протоки, да перед носом у него обрушить дерево. И за кормою последнего – тоже. И куда бы нам деться? Не только товар – мы все здесь пропали бы. На обрыв не всюду вскарабкаешься, да и ждали бы там; другой берег ровный, голый; пока до опушки добежишь, стрелами переколют… еще и камыш отчего-то выжжен. Так надо было мне самому все обнюхать прежде, чем остальных допускать в протоку? Молчишь? Тогда такое скажи: помнишь, Волк обмолвился про нашу свару с мордвой? Ах, помнишь… А помнишь, как он, уходя, сказал Яромиру: будет, мол, во мне какая надобность – только позови? Так вот: боюсь я, он решил мокшу на нас натравить – чтоб мы его о подмоге попросили и через то приняли бы над собой руку его родителя.

Велимир растерянно хлопал глазами:

– Да как же он мордву сможет натравить? Думаешь, сговор у них?

– Какой там сговор! Вот, к примеру, убей нынче кого из наших стрела мокшанской работы – ты б, небось, десятка два мокшан положил, и только потом вспомнил, что мордовские стрелы не только из мордовских же луков вылетать могут. А всего скорее и не задумался бы ты вовсе. И не только ты. Думаешь, мордва при случае иначе себя поведет?

Велимир шибко чесал затылок:

– Ну, пускай даже так… Волку-то какая с того корысть? Однажды мы уже с мордвой совладали безо всякой подмоги, сами. С чего ж бы это теперь?..

Кудеслав вновь уставился на речные волны.

– Скажи, я часто хвастаю? – спросил он неожиданно.

– Да вроде нет…

– А цену себе я правильно понимаю?

– Да вроде да…

– Так вот, слушай: кабы не я, кабы старики мне в запрошлом году волю не дали (надо сказать, что поздновато они спохватились, но уж и на том благодарствую), мокша бы нас с костями да со шкурой сжевала. Община только и взяла, что моим уменьем да опытом. А так… Мокшан и числом поболее нашего, и живут они кучно. А у нас пока град слободским о помощи докричится, уж и нужда в той помощи пропадет с градом вместе.

– Но ведь ты… – Велимир оставил в покое затылок и принялся теребить бороду. – Но ведь ты-то у нас по-прежнему есть…

Мечник нехорошо осклабился:

– Покуда есть. Только ведь с человеком знаешь как иной раз выходит: вот он живехонек, плывет себе, к примеру, по реке на лодочке, а потом пустяковина какая-нибудь случится – хоть та же мокшанская стрела свистнет из береговых кустов – и нет человека. В общем, так… – он прогнал с лица ухмылку и остро глянул Лисовину в глаза. – Ежели бы мы плыли, как всегда плаваем, то у мордовского городища нам показаться к будущему полудню. Они, небось, тоже нашу повадку знают (не хуже, чем ты гусиную-лебединую); понимают, что тронемся мы в путь с раннего утречка, чтоб светлое время не терять, а потому, если ждут для нехорошего, то ждут каждый день о полуденной поре. И уж коль скоро нам их засаду все одно не миновать (ежели она есть, конечно), то по крайней мере хочу я свалиться им на голову внезапно и в самый для них неудобный миг – еще до рассвета, когда самый сон. Не знаю я, ждут ли они нас; и где ждут – тоже не знаю, может и не возле града своего; а только делаю ту малую малость, которую могу. Посему будем мы до полуночи отдыхать, а в полночь снимемся и поплывем дальше. И хоть ты глазами на меня сверкай, хоть спорь, хоть ругайся, а будет, как я сказал. Чем большую хитрость умыслил ворог, тем больше пользы повести себя не так, как он ожидает. Согласен?

– Ну, быть по-твоему, – Велимир пожал плечами. – А те двое, которых ты на обрыв в кусты отослал – зачем это?

– Будут следить за тем берегом. Мало ли что… Вечером двое других пойдут им на замену… – нарочито спокойно произнес Мечник, и вдруг не сдержался, выкрикнул с сердцем:

– И прошу тебя, очень я тебя прошу: пока не вернемся (да помогут нам в этом Род, Ящер речной, Навьи и духи-охранители) избавь ты меня от этих стариковских поучений! "Так люди делают; этак люди не делают"… Хватит уже того, что послушался вас с Яромиром, не взял с собою охоронных собак. Как бы они сейчас были кстати, как кстати!

– Да ты подумай, сколько бы с ними в пути было мороки! Ведь отродясь не брали…

– Не больше мороки, чем с иными людьми! – оборвал Кудеслав возмущенную Велимирову скороговорку. – Кудлая себе забери – ты его взял, ты и мыкайся. А мне в гребцы Борсука отдай, Кощея или хоть Злобу.

– Ну хорошо… – Велимир снова пожал плечами, и вдруг вытаращил на приемного сына покруглевшие испуганные глаза:

– Стой-стой! Говоришь, отправимся в полночь? Так это что ж, мимо гиблой старицы плыть в самых потемках?!

Мечник нехорошо усмехнулся:

– Что, русалья боишься? Или старушечьих побрехенек, что с прошлого лета по общине гуляют? "Люди вовсе без никакой головы"… – зло передразнил он кого-то. – Безголовых бояться нечего, ты лучше тех бойся, которые с головами!

Он отвернулся от Лисовина и, хрустя подошвами по обгорелым пенькам камышовых стеблей, отправился туда, где гомонили да перекликались обустраивающие ночлег родовичи и откуда уже тянуло легким дымком, сдобренным запахом вареного мяса.

Все-таки люди видели и слышали столько же, сколько и Мечник (даже о беседе Яромира, Белоконя да Кудеслава с приезжими чуть ли не следующим же утром знал весь град). Да, людям было известно многое, а потому до вечера Мечнику удалось обеспокоить кое-кого из спутников. Обеспокоить, но не встревожить. Они не понимали меры грозящей опасности, как несколько дней назад неспособны были уразуметь, до чего опасны Волк и его челновые (да их же всего-навсего восемь, что они могут-то супротив целой общины?!).

Что ж, хоть обеспокоились – и на том благодарность.

Именно из таких вот обеспокоившихся Мечник выбрал двоих на смену дозорным, оставленным на обрывистом берегу. Смененные клялись всеми богами, каких толькомогли припомнить, что берег безлюден и безопасен. У Кудеслава не было причин сомневаться в словах этих тертых, привычных к лесному скрадыванию мужиков. На нечастые условные посвисты они отзывались исправно – значит, не спали. Но…

Но.

Если опасность есть, если исходит она от мокши-мордвы, то вороги обладают не меньшей привычкой к лесу. А уж если нападет Волк со своими… Нет, в такое Кудеславу не верилось. Слишком велика была бы для сына "старейшины над старейшинами" опасность выдать себя и своих чрезмерной умелостью. Выдать, и тем испортить все. При челнах-то более четырех десятков мужиков, кто-нибудь непременно сумеет уйти от погибели, вернуться к своим, рассказать…

Близилась полночь – самим же Мечником назначенный срок отплытия; и следовало бы хоть немного поспать, потому что вторая половина ночи и будущий день стребуют много сил, а чтобы отдавать, нужно иметь. Но Кудеслав не мог заставить себя прилечь ни на миг. Обрядившись по-боевому (островерхий шлем да чешуйчатый панцирь; щит же так и остался лежать в челне: прямой-то угрозы покуда нет, а если, к примеру, лезть сквозь кусты, то от щита – будь он хоть на руке, хоть за спиною – помехи не оберешься)… Так вот, обрядившись по-боевому, Кудеслав бесплотной тенью скользил по мыску, вглядываясь в реку, в голый пологий берег… Все-таки можно подкрасться по этому склону; трудно, но можно. Сам Мечник, пожалуй, сумел бы; Велимир, наверное, тоже – значит, могут и вороги…

Ему очень хотелось раздвоиться, или лучше растроиться, чтобы единовременно уследить и за рекой, и за обоими берегами. Но подобное наверняка оказалось бы не под силу даже столь могучему ведуну, как Белоконь.

Что ж, Кудеслав и так делал больше, чем любой другой из родовичей, отправленных Яромиром на торг. Вот только долго ли он сможет один заменять собою многих, если не всех? Сколько еще удастся выдержать бессонных ночей? Две? Три? А что потом? Зря, зря согласился со стариками, не взял для охраны псов. Может, выменять по дороге – хоть в той же мокшанской общине, хоть в ближней из однокоренных? Нет, у мордвы брать сторожей нельзя: в решающий миг псы могут подчиниться не новым, а старым хозяевам. А до Вяткова корня нужно еще доплыть…

Волчье Солнышко перекатилось через небесную маковку и сделалось тускловатым, медяным. Ночь ломилась на половины.

Тихая ночь.

Вернее, была бы тихой, кабы не плеск воды да комариный звон; а главное – кабы не разноголосый беспечный храп десятков мужичьих глоток.

В этакую ночь даже легкий хруст горелого камыша под Мечниковыми ногами, поди, далеко разносился над сонной рекой. А уж храп, небось, слыхать сразу и в своем, и в мокшанском градах. Вот тебе и обеспокоились мужики… Ведь многие, очень многие из них способны ночами и днями таиться в засидке у звериной тропы – не обнаруживая себя ни звуком, ни шевелением, подремывая неслышно и чутко, а то и вовсе обходясь без сна… Если бы они умели быть не только охотниками, но и дичью! Если бы он, Кудеслав Мечник, сумел поделиться с ними своей тревогой! Если бы…

Как это говаривал Кнуд? "Утруждай разум лишь тем, что можешь исполнить сам, прочим же пускай забавляются Норны".

Кудеслав еще раз прошелся вдоль болотистой заводи, разделяющей пологий берег и мыс; постоял на острие когтя; вернулся к основанию мыса… Затем (полусогнувшись, касаясь правой ладонью рукояти меча) он пробрался меж кустами и бесшумными скользящими прыжками взбежал по береговому склону до самой опушки.

Мечник не пытался использовать на бегу чахлые деревца и другие скупо разбросанные по берегу укрытия. Что толку в попытках прятаться, когда не знаешь, откуда за тобою следят (коли следят вообще)?

При тогдашнем ведовском свете лучше всяких укрытий Кудеслава прятала плавность его неспешного бега. Звезды и Волчье Солнышко коварны, их сияние уподобляет человеческий глаз глазам лягушек да змей в неспособности замечать бездвижное либо движущееся с неторопливым однообразием. Даже если кто-нибудь из сородичей не спал и разглядывал пологий берег; даже если бы этот неспящий знал, где нужно высматривать Мечника – все равно не высмотрел бы.

Не найдя ничего подозрительного, Кудеслав воротился к стану родовичей – храпящему, расточающему далеко вокруг крепкую мешанину из запахов челнового смолья, пропотелой одежи, костровой гари и боги лишь ведают, чего еще. Запах усталости, безразличия и покоя. Запах беспечности. Или запах близкой беды?

Впрочем, здесь оказались не одни лишь спящие.

У основания мыса-когтя Мечник едва не наткнулся на бесшумно крадущегося вдоль кустов человека. Разглядеть выскользнувшего навстречу Кудеслава человек этот не мог (кустарниковая заросль, днем казавшаяся не шибко густой, теперь виделась со стороны сплошной глыбой мрака), зато он сумел расслышать шелест ветвей, мимо воли задеваемых Мечником – а расслышав, шатнулся назад, вскидывая над головой тусклый блеск топора.

Все-таки духи пращуров витали где-то вблизи, не оставляя заботами свою кровь и свое проросшее семя. Топор безвредно мелькнул мимо плеча отклонившегося Мечника; и тут же тихо свистнул изморозный скандийский клинок, норовя прямо на вымахе из постылой тесноты ножен самым кончиком своим чиркнуть по занавешенному бородой горлу неведомого человека – чиркнуть легонько, всего на полмизинца зацепив живую плоть, которая сразу стала бы мертвой…

И если бы неведомому человеку достало выдержки; если бы, промахнувшись, он не ругнулся вполголоса (в пол Велимирова голоса), быть бы вовсе худому.

Неимоверным усилием, от которого болезненно хрустнуло в правом локте и меж лопаток, Кудеслав сумел сдержать разохотившееся до крови оружие. Лисовин же вновь вскинул топор, но Мечник отпрыгнул назад и спокойно сказал:

– А ты хорош в драке-то. Только отчего же молчком? Ты уж в следующий раз ори прямо в лицо – глядишь, и ворог от неожиданности оплошает, и свои повскакивают. Тебе-то скрадываться вроде как ни к чему…

Велимир выронил топор и, качнувшись, ухватился за ветку куста. А потом перевел дух и заговорил. Пространно и со всевозможными подробностями он объяснил Кудеславу, по какой причине тот появился на свет, как рос, в кого вырос, и отчего да когда одному железноголовому урману суждено распроститься с жизнью.

Мечник не перебивал, слушал с видимым покорством. По справедливости бы Велимиру еще при первом их, дневном разговоре на этом мысу следовало выбранить своего названого сынка – больно уж дерзко вел себя тогда Кудеслав. Только не в пример другим старикам Лисовин способен простить даже дерзость, ежели дерзец прав. Кто еще может так? Белоконь, Яромир. Божен – никогда. Говорят, что и Зван может, но чего только не говорят о Зване!

Заметив, что Лисовиново воображение поиссякло, Кудеслав тихонько сказал:

– Давай-ка будить всех. Пора.

Велимир ругнулся еще разок (без прежнего пыла, просто чтоб не пропало выдуманное забористое словцо), поднял с земли топор и отправился к погасшим кострам.

Побудка оказалась не слишком-то легким делом. Нет, никто из родовичей не упрямился, но просыпались и делали все полагающееся они настолько шумно, что у Кудеслава нехорошо защемило в груди. Почему? Он не знал. Ему ведь не удалось заметить каких-либо признаков опасности… Но даже если где-то вблизи и прятались вражьи соглядатаи… Так что? Не мог же Мечник надеяться отчалить от мыса незаметно!

Страшнее всего было то, что Велимир свирепым шиканьем (а когда и пинками) пытался принудить вверенных ему родовичей к тишине. Тоже, значит, почуял… Ну что, что такое мог он почуять?!

Что? Это вовсе простой вопрос. Разберись в собственных предчувствиях, и все поймешь.

Но вот в себе-то разобраться Кудеслав и не мог.

Он только смог понять, что очень-очень скоро быть какой-то большой беде, и мысли тут же расплылись, отшатнулись от главного.

"…А Велимир-то!.. И ночью по кустам дозором бродил, и сейчас вот почуял… А я его давеча в глаза дубом назвал… Повиниться надо будет, в землю покланяться… Ведь сколько годов бок о бок прожили с Лисовином – поди, и домовой уже тем годам счет утерял – а тебе только нынче стукнуло в голову догадаться: как ни горазд названый твой родитель лаптем прикидываться, а все же он лишь прикидывается. Люди прозвания зазря не дают; Лисовин – он Лисовин и есть…"

"…Что это там за возня? Леший, снова Кудлай… Не хочет просыпаться, ноет, хнычет, отлягивается, ровно малый ребятёнок от мамки… Во-во, правильно, Злоба, так его: за волосья, да рывком на ноги, да по шее… Шея-то у него толстая, прикладистая – как нарочно для подзатыльников… Э, стой-постой, а толщина эта уж не Званом ли Огнелюбом сработана? Не Кудлай ли тот самый пащенок, которому ты, Мечник, без малого два года назад своротил позвонки? Ну да, наверняка он и есть! Вот ведь, через сколько времени распознался-таки… Тогда-то не шибко ты к нему приглядывался; да и разве обязан степенный мужик узнавать в лицо пащенка-сопляка?! А потом ты и вовсе забыл о тогдашнем малоприятном случае. Забыл по Огнелюбову повеленью: чтоб не выдать себя (наказанье за убийство сородича вряд ли помягчеет от того, что сородича потом оживили), а паче – чтоб не выдать этого вот сопляка. Живущего после гибели могут счесть чем-то вроде нежити (а то и без "вроде"). И избавиться. Отлучить от рода. Или – не пропадать же добру зазря! – подарить в жертву Ящеру. Или еще что-нибудь такое же учинить… Интересно, а сам-то Кудлай знает ли, что ты его однажды убил? Вряд ли – ежели только Зван ему того не рассказывал. И вряд ли Зван ему рассказал. Только вот мерещится иногда, будто бы этот щенок исподтишка зыркает на тебя зверем…"

"…А забавно, однако, выходит. Выходит, что волхованье – всего-навсего ремесло, такое же, как и любое другое. Починял бы кто, сказать для примера, лопнувшую ременную шлею – старался бы срастить потолще да покрепче (для верности). Починял Зван сломанную Кудлаеву шею – то же сам…"

Низкий тягучий не то рев, не то сиплый вой раздался где-то ниже по течению Истры; через пару мгновений за протокой, на обрывистом берегу, заколотился о древесные стволы жуткий надрывный хохот… Никто из родовичей, толкущихся возле вновь разожженных костров, даже ухом не повел. В самом-то деле, что же тут примечательного? Ну, рыкнула водяная клювастая птица выпь; ну, почти сразу же после нее, словно в ответ, вздумалось поорать филину… Да ерунда это, совпало просто – ни в жизнь лешачий любимец не станет перекликаться со сторожей Водяного Деда.

Просто совпало так.

И Кудеслав понял: началось.

Понял и рявкнул:

– Вплотную к челнам! Все под борта, влежку! Живо!

Он еще успел поздравить себя и Велимира с тем, что не стали они выволакивать челны на берег, и теперь крепкие деревянные борта, развернутые течением вдоль протоки, служили хоть каким-то прикрытием от ворожего обрывистого берега (проморгали-таки сторожившие там ротозеи… впрочем, мертвых плохо не поминают).

И еще Мечник мысленно поздравил тех из родовичей, которые без всяких там "Чего?!" да "Зачем?!" кинулись прятаться.

Медлительных поздравлять было не с чем.

Кто-то с хрипом оседал на землю, последним судорожным движением вцепившись в древко пробившей горло стрелы; кто-то скулил – пронзительно, жалко, как недобитый щенок; кричали, стонали убиваемые и раненые; страшно вскрикивал воздух, пропарываемый острожалой летучей гибелью; и надо всем этим кровянел тусклый, будто бы оскаляющийся лик Волчьего Солнышка.

Привалившись забранным в железную чешую плечом к просмоленным доскам челна, Кудеслав силился счесть живых и убитых. Возле костров осталось десятка два неподвижных или корчащихся в предсмертных судорогах тел. Если прочие спрятались (на то было похоже, потому что стрелять с обрыва вроде как перестали), то в живых осталась почти половина родовичей…

– Велимир, ты цел?! – выкрикнул Мечник.

– Да, – каркнуло из мешанины тел, распластавшихся под бортом ближнего к Мечнику дальноплава.

И тут же что-то тяжко обрушилось в протоку невдалеке от берега мыса-когтя; потом еще, и еще, и еще…

Привстав и выглянув из своего убежища, Кудеслав увидал, как нечто большое, белесое сорвалось с ощетиненного кустами гребня обрыва, взмыло на длинной черной пуповине в самое небо и, не то отцепившись, не то оторвавшись от своей привязи, камнем обрушилось в воду.

Веселая забава градских ребятишек (да и не только градских – подобное Мечник видел во всех землях, где ему пришлось побывать) – прыжки в воду с длинной веревки, одним концом привязанной к вершине дерева, растущего на обрывистом берегу. Только нынче с обрыва прыгали вовсе не ребятишки.

– Оберегись! Лезут через челны! – Кудеслав сам не узнал свой осипший яростный голос.

А дальноплав, за которым хоронился Мечник, уже тяжело качнуло, уже что-то большое перевалилось через его обращенный к протоке борт…

Забравшийся в челн враг – голый, но в меховом колпаке с прорезями для глаз и рта – вскочил на ноги одновременно с Кудеславом. Увидав перед собой будто из-под земли выросшую фигуру, обряженную в черноту вороненого железа, нападающий от неожиданности чуть промедлил с ударом. И тут же короткий взмах меча вышиб у него из рук мокрый топор, а в следующий миг скандийский клинок наискось рубанул спрятанную под мехом голову. Нападающий, не успев даже вскрикнуть, повалился на дно челна.

Кудеслав оглянулся. Нагие люди со странными и жуткими головами переваливались через борта, протискивались между очаленными почти вплотную друг к другу дальноплавами… Где-то уже слышались частый топот, глухие удары и злобные выкрики затеявшейся схватки; невидимый среди сплевшихся тел Велимир хрипло ревел:

– В топоры! Бей их, зверюг чащобных!

"Бей!" – это хорошо; "в топоры!" – еще того лучше, но у многих ли теперь найдется под руками оружие?

– Помните про лучников! Не подставляйтесь по-глупому! – выкрикнул Мечник и вогнал острие клинка под левую лопатку, четко обозначившуюся на выгнувшейся в размахе мокрой голой спине.

Не дремали вражьи лучники, ой не дремали!

Дотягиваясь мечом до еще одной укутанной в мех головы, Кудеслав видел, как вдруг сыпанули от одного из челнов белые, влажно отблескивающие фигуры нападающих, а за ними вслед с яростным воем метнулся высоченный мужик – казалось, что воет не он, а весло, стремительно вертящееся в его вскинутых над головою руках. И в тот же миг вой захлебнулся, весло кувыркнулось куда-то в сторону, а сам лихой молодец обвалился на землю – над обмякшей спиной его, будто дивные белые цветы над степным бугорком, качнулись оперенные древки нескольких стрел.

Нападавших было многовато как для Волковых дружинников (разве что воевода "старейшины над старейшинами" приберег в лесу тайную подмогу), и бились они не хуже, но и не лучше родовичей Мечника.

В считанные мгновения Кудеславов клинок сожрал еще две жизни; скольких-то наверняка сумели угомонить и градские мужики, мгновенно пришедшие в себя, когда помимо невидимых лучников объявился враг, которого можно разглядеть и пощупать (на худой конец хотя бы руками).

Но и сами общинники растеряли немало жизней – наверняка гораздо больше, чем сумели забрать.

Мечник наконец пробился к Велимиру – как раз вовремя, чтоб выдернуть названого родителя из-под нацеленного ему в грудь удара копьем. Отточенный железный наконечник миновал Лисовина, скользнул по Кудеславову панцырю и вонзился в борт челна, намертво увязнув в смоленом дереве. Орудовавшему копьем голому дурню с рожей, упрятанной под рысьей личиной (клаптем шкуры, ободранным с морды кистеухой хищницы) следовало бы позабыть о застрявшем оружии и спасаться. Но он, хоть и рванулся в сторону, то ли не смог, то ли позабыл разжать пальцы, а потому прямо-таки напросился на расчетливый спокойный удар рукоятью меча по темени.

Подтолкнув Велимира и еще кого-то из случившихся тут же родовичей к рухнувшему без чувств врагу, Кудеслав рявкнул:

– Вяжите его, и тащите в лес, бегом! Сами как хотите, а этот чтоб остался живехонек!

Еле успев договорить, он круто развернулся и левой рукой перехватил метивший ему в затылок топор – враг (на голове которого, кстати сказать, не оказалось ни мехового колпака, ни звериной личины), похоже, не насмерть бил, а пытался оглушить Мечника обухом. Глупая была затея, но сам затейник вряд ли успел осознать меру своей глупости. Кудеслав выхватил у него топор, и последним, что суждено было увидеть неведомому человеку, оказалось ринувшееся ему в глаза лезвие собственного оружия.

На какой-то миг перед Мечниковым взором мелькнуло искаженное смертной судорогой лицо с прорубленной переносицей. Незнакомое, никогда прежде не виданное лицо; не понять даже, мордвин или нет – мокшанские черты и вживе-то не вдруг отличишь от вятских…

И снова, как было в недавнем хворостьном видении, как бывало десятки раз наяву, завертелись вокруг Кудеслава перекошенные страхом, бешенством, болью лица (что с того, если большинство из них спрятаны под звериный мех – Мечник чувствовал боль, бешенство, страх каждого из своих врагов не хуже, чем почувствовал бы собственную боль, собственное бешенство, собственный страх)… В стремительных взблесках отточенного железа, в черных горячих брызгах; под лязг, рык, крики; под влажное хрясканье, отдающееся в правой ладони привычными толчками рукояти меча…

Разум захлебнулся во всем этом, сгинул, исчез, отдав тело на волю чего-то неведомого, которому и названия-то путного не придумано.

И все же захваченный боевым исступлением, оборотившийся в неистового рычащего зверя Кудеслав успевал расслышать непонятные выкрики и брань – вроде бы славянскую, но очужаченную, коверканую ("Утро цзеть видь!"… "Собак! Свин вонький!"…). И еще он успел подивиться, что по сию пору ни единой царапиной не отмечен, лишь раз чиркнул по шлему чей-то обух в еще одной дурной попытке оглоушить сноровистого воина… Да, сноровка сноровкой, а все же не диво ли остаться вовсе невредимым в этакой свалке? Пожалуй, диво. И благодарить за него следует Векшу, на прощанье обернувшую вокруг Мечникова запястья наузный оберег от ударов костью, рогом, деревом и железом.

А кроме того Кудеслав вовремя успел сообразить, что рухнувший ему под ноги волосатый мужик с разрубленным до соска левым плечом миг назад был последним из живых ворогов – во всяком случае здесь, на мысе-когте: еще шестеро или семеро голых, кажущихся совсем белыми в льющемся с ночного неба белесом сиянии, шумно ввалились в протоку, и теперь торопливо гребли, помогая быстрому течению нести их прочь от заваленной трупами челновой стоянки.

Шум боя затих, и тут же с новой силой вломились в уши стоны и крики раненых, смачная брань – мужская замена бабьего плача…

Пользуясь затишьем (вражьи лучники, угнездившиеся на высоком берегу, почему-то не давали о себе знать), Мечник в три прыжка вернулся туда, где Велимир с помощью которого-то из родовичей все еще возился над полоняником.

Упав на колени рядом с Лисовином, не успевший остыть от внезапно окончившейся резни Кудеслав, злобно выдохнул:

– Чего копаетесь?! Я-то думал, будто ваш здешний след уж простыл, а вы…

Он запнулся, потому что разглядел: Велимир и его навязанный Мечником помощник (им оказался Кудлай) возились не над полоняником. Верней сказать, возился один Лисовин. Придавив коленом покуда еще недвижную, связанную по рукам опояской Кудеславову добычу, он пытался как-нибудь приладить на место длинный, окровавленный клапоть кожи, свисающий с головы Кудлая. Кудлай шипел и ругался сквозь зубы, хотя следовало бы ему не сквернословить, а слезно благодарить судьбу-милостивицу. В мешанине только что завершившейся драки юнец дивом каким-то сумел вывернуться из-под погибельного удара, или вражья рука дрогнула в решающий миг – так ли, иначе, но метивший точнехонько в Кудлаеву макушку топор лишь скользнул по его голове, содрав изрядный клок кожи с волосами. Конечно, попади ворог туда, куда хотел, парень бы сейчас вовсе никакой боли не чувствовал, да только по зрелом размышлении он наверняка предпочтет ссадину (пускай даже и столь изрядную) проломленному черепу.

Отпихнув Велимира, Мечник безжалостным и точным движением пришлепнул стесанный клок на место (Кудлай пронзительно вскрикнул, но отстраниться не посмел). Рана обильно кровоточила, и следовало бы чем-нибудь примотать норовящую вновь отвалиться кожу. Но ничего путного под руку не подворачивалось, драть одежду не было времени, и Кудеслав попросту сорвал с себя шлем да нахлобучил его на Кудлая: небось, железная шапка до более спокойного времени послужит не хуже тугой повязки.

Отодвигаясь от раненного парня, Мечник задел плечом липкие смоляные доски челнового борта. И вдруг ему (Мечнику то есть) померещилось, будто невольное это прикосновение вышло столь могучим, что челн подался к середине протоки. Да нет, не показалось! Между бортом и берегом обозначилась ширящаяся полоса быстрой воды.

Только Кудеславово прикосновение конечно же было здесь ни при чем.

Еще один челн стронулся, сам собой развернулся поперек протоки. Кто-то из родовичей пытался впрыгнуть в него, но из-за борта вымелькнула мокрая рука с длинным ножом в кулаке, и неудачливый спаситель общинного достояния, смертно хрипя, опрокинулся в воду.

И опять с обрыва ударили стрелы – по тем, кто прятался за разворачивающимся поперек теченья челном; по тем, кому прятаться стало негде. А мокрая рука с ножом рубила туго натянувшуюся носовую припону…

Вот так-то. Одни, стало быть, отвлекли внимание нападением, а другие тем временем… Отсидеться теперь негде; ни единой надежды спасти общинный товар не осталось… И времени на раздумья не осталось тоже.

Мечник и не раздумывал. Он сорвал с руки Векшин подарок-оберег, торопливо обвязал им Велимирово запястье. И рявкнул:

– Хватайте полоняника и чтоб духу вашего здесь!..

Ему не пришлось ни договаривать, ни тем более повторять – приказание, отдаваемое таким голосом, не то что названый, а и родной отец-господин кинулся бы выполнять с полуслова.

Волоча под локти стонущую, но все еще беспамятную Мечникову добычу, Лисовин и Кудлай метнулись к кустам. На бегу они пригибались к самой земле, но конечно же их превосходно было видать лучникам, угнездившимся на вышнем берегу.

И бег-то получился не бегом, а сплошным недоразумением: сноровистый да могучий Велимир волок за собой и полоняника, и вцепившегося в полоняникову руку Кудлая.

Было, было у вражьих лучников достаточно времени заприметить беглецов, без особой спешки выцелить их и…

И ничего.

Вслед Велимиру и заслонявшему его от стрелков ссутуленному Кудлаю мелькнула лишь одна-единственная стрела. Да и та прошла как-то слишком уж высоко, словно бы лучник в самый последний миг, уже спуская тетиву, вдруг убоялся попасть.

Кудеславу вроде послышался короткий и властный окрик на отделенном от него протокой и бортами челна обрыве. Но и за окриком этим ничего не последовало.

Трудно было понять, что именно происходит во вражьей засаде; Мечник лишь одно сообразил: у напавших случилась какая-то заминка, и не попробовать воспользоваться ею – глупая глупость.

Наклонив голову, заслоняя ладонью рот (чтоб звучанье его голоса шло над самой землей), Кудеслав негромко, но очень внятно проговорил немногословный приказ.

Они вскочили одновременно, и одновременно же бросились бежать-ломиться через кусты (конечно, только те, кто мог вскочить и бежать). Не тратясь на лишние слова, Мечник пинками да тумаками вынудил наиболее дюжих мужиков взвалить на плечи нескольких раненых – не всех, первых попавшихся, тех, ради которых не пришлось бы чересчур мешкать. А сколько неспособных бежать сородичей осталось на глум и расправу неведомому врагу? Об этом он старался не думать. Найдись возможность ценою одной собственной жизни спасти всех – Кудеслав без колебаний отдал бы судьбе спрошенное. Но губить одних ради других… всех из-за нескольких… Что ж, необходимость этого выбора он тоже припомнит врагу.

Кустарник в кровь рвал лица и плечи; под ногами сухо хрустел горелый камыш; потом этот хруст сменился чавканьем молодой росной травы, кусты расступились, и навстречу беглецам выстелился голый пологий склон, а над головами взметнулась выцветшая, бесконечно далекая небесная твердь да россыпи по-предрассветному блекнущих звезд.

Вновь послышался Мечнику повелительный выкрик – не то за спиной, не то где-то сбоку. На чужом ли языке кричали, изувечил ли слова до неузнаваемости перекрывающий их стремительный многоногий топот бегущих родовичей – так ли, иначе, но разобрать что-либо снова не удалось.

И опять ничего не последовало за этим криком.

Черная стена венчающей склон опушки дыбилась, росла, подменяла собою сереющее небо; казалось, что самые прыткие вот-вот нырнут под защиту матушки-чащи…

И ни одной стрелы вдогонку.

А ведь расстояние до засады не так уж и велико; при этаком свете да на голом склоне бегущие видны с оставшегося за спиной обрыва, как мыши на чисто выметенном полу… При желании лучники могли бы шутя перебить если не всех, то почти всех…

Может быть, у них кончились стрелы?

Может быть, нужно было не убегать, а попробовать спасти хоть один-два челна? Людей для подобной попытки хватило бы; их оказалось неожиданно много, людей-то: похоже, многие, рухнувшие наземь под первыми стрелами, просто-напросто притворялись, спасая жизни.

Так не переосторожничал ли ты, Кудеслав Мечник, прозываемый и Урманом?

Возможно, и переосторожничал.

Но всего скорее, что нет: ворог ведет себя непонятно, а все непонятное на деле оказывается во сто крат опаснее, чем мнится с первого взгляда.

Да еще это предчувствие – может, вздорное, а может, и нет – словно бы каждая сбереженная нынче мужская жизнь завтра будет означать для общины куда больше, чем все утерянные товары. Да и не удалось бы ничего спасти: вниз по течению дорога заказана, это и глупому ясно; а пока будешь выгребать вверх… Несколько щелчков тетивы на обрывистом берегу, и грести станет некому.

Кудеслав почти догнал волокущих полоняника, когда Лисовин вдруг споткнулся и как-то чудно, неловко сунулся в землю. На него рухнул полоняник, следом – Кудлай…

Мечник кинулся помогать. Вздернул на ноги постанывающего парня; обхватил поперек туловища и поднял перед собой так и не опамятовавшего связанного врага… А Велимир поднялся сам, бережно придерживая древко впившейся в левое предплечье стрелы.

Словно бы сердитый шмель прогудел в воздухе; за ним другой; и что-то тупо ударилось в грудь задергавшегося и тут же вновь обвисшего полоняника; что-то отскочило от забранного железом Мечникова плеча…

Стрела.

Такая же, как те, что торчали из Велимировой руки и из груди полоняника, ставшего для Кудеслава живым щитом. Налетела, ударила, разможжила свое костяное острие в тщетной попытке проклюнуть панцирное железо…

Три одинаковые стрелы. Они прилетели спереди. От опушки. Из спасительной чащи-матушки.

Мечник был там незадолго до невесть чьего нападения на челновую стоянку, и ничего опасного не почувствовал. Если не почувствовал, значит чувствовать было нечего. Если тогда чувствовать было нечего, значит теперь ЭТИХ здесь не может оказаться много…

Уж лучник-то, похоже, здесь был один, и по направлению полета стрел Кудеслав безошибочно понял, где нужно его искать.

Выпустив мертвеца – пока тот падал, в его голый живот впилась еще одна летучая смерть – Мечник сбил с ног оторопело стоящего во весь рост Кудлая.

А потом…

Давненько уже Мечнику не приходилось бегать вот так – во всю прыть, навстречу собственной гибели. И несмотря на всякие его ухищрения (нырки, раскачивания, прыжки из стороны в сторону) гибель без малого встретилась-таки с ним.

Провыв в самое ухо, стрела хлестнула оперением по Мечниковой скуле; еще одна разлетелась вдребезги, грянувшись о его прикрытую железной чешуей грудь…

Но ближе, все ближе был утопивший подножие в густом кустарнике ветвистый, полуусохший от своей немыслимой древности дуб; и все четче виделось в его безлистой прозрачной кроне темное пятно – слишком большое для прошлогоднего грачиного гнезда…

Мечник готовился сходу вломиться в колючую путаницу терновых ветвей, когда навстречу ему бесшумно вскинулись две человеческие фигуры. Излюбленная мордовская повадка: затаившаяся на дереве кукушка отмеряет срок человеческих жизней длинными стрелами, и затаившаяся под деревом охорона – на случай, ежели выследят дальнострельщика.

Эти – рослые, широкие в плечах и в кости – не прятали лица под зверинным мехом. Серенький предутренний свет боязливо взблескивал на железных остриях двух коротких копий; цветные мордовские (конечно же мордовские!) узоры-вышивки на воротах да передах холщовых рубах казались темными гадючьими выползками; глаза цепко ощупывали набегающего Мечника, выискивая место для злого беззамашного удара, после которого не понадобится бить еще раз…

Один из засадщиков медленно двинулся навстречу Кудеславу, другой скользнул в сторону, норовя зайти сбоку, а после – сзади.

Не рановато ли они себя обнаружили? Сорвались, не выдержали?.. Может, и так. Только слабо верится, будто вот этим двоим могло оказаться не под силу спокойное ожиданье врага, слепо несущегося прямиком на засаду.

Впрочем, подобные гадания были не ко времени и не к месту.

Не добежав два-три шага до врагов, Мечник внезапно прыгнул, вытягиваясь плашмя в нырке под выставленное навстречу копье; Кудеславов меч, будто голова нападающей змеи, стремительно дернулся вперед-назад, на треть клинковой длины ужалив ближнего мордвина чуть ниже пояса. И тут же, едва коснувшись травы, в перекате, Кудеслав достал клинком сперва колено, а через миг и горло второго.

А еще через миг к вершине дуба взметнулось подхваченное Мечником мордовское копье, и там, в вершине, что-то тяжелое, мягкое, сорвалось и пошло валиться с ветки на ветку – ниже, все ниже…

7

Костерок негромко потрескивал, пощелкивал, а то вдруг принимался звенеть – так жаркой полуденной порой звенят вплавленные в неподвижный воздух цветочные мухи. На какой-то миг Кудеславу даже примерещилось, будто невесомый сизый дымок вместо прозрачной горечи сосновой живицы пахнет горьковатым медом млеющих на солнцепеке алых цветов смолевки. Но цветов еще не было, не было солнцепека, и солнца не было тоже.

Была ночь. Тихая и светлая, почти во всем под стать предыдущей – с той лишь разницей, что нынче Мечнику не приходилось убивать и спасать. Зато ему пришлось пробираться в град своей же общины опасливым татем-скрадником.

Да, ночь была светла и тиха; по верху частокола бродила неусыпная стража; в окружающем градскую поляну порченом редколесье Кудеслав заметил дозоры с собаками…

И тем не менее задуманное удалось с ужасающей легкостью.

Он-то заметил дозорных, а вот они его – нет. Даже собаки не помогли родовичам-охоронникам: умелому человеку не составит большого труда обмануть песье чутье.

Было, было, было чему ужасаться. Встревоженный туманными угрозами нежеланных гостей, внезапной строптивостью кователей-слобожан да необычным поведением извергов, Яромир увеличил число сторожи против обычного едва ли не вдвое. При этом старейшина наверняка озаботился каждому охороннику растолковать, что нынче следует проявить особое тщание. И тем не менее Кудеслав спокойно переплыл Истру (правда, не в виду градской поляны, а чуть ниже по течению); прокрался к тыну, перелез через него (тын стар, давненько не чинен, однако же мест, где можно преодолеть его в одиночку, не много, и эти-то места следовало бы стеречь прилежней всего)…

Никем не примеченный, Мечник из заречья добрался до самой общинной избы. Конечно, в оправдание сторожам можно было бы помянуть Кудеславово редкостное воинское умение…

Только подобным умением обладает не один Кудеслав. При такой охороне Волк с десятком своих за ночь бы полобщины вырезал. Да и мордовские удальцы, небось, охулку на руку не положат…

Кажется, впервые в жизни Кудеслав, войдя в общинную избу, не воздал Навьим ничего, кроме положенных приговорок – это если можно считать приговорками беззвучное шевеление губ. Говорить вслух помешала боязнь разбудить кого-нибудь из Яромировых домочадцев.

Хорошо, что родовые обычаи обязывали старейшину жить близ Неугасимого Огнища. При мутных сумеречных отсветах прогорающих угольев Мечник без труда распознал на полатях старейшину, спавшего меж двух своих жен.

Чуть размыслив, Кудеслав все-таки запалил от Огнища лучину (не лучину даже – подобранную с пола тонкую щепочку) и, держа ее возле своего лица, вновь склонился над Яромиром.

Старейшина очнулся, едва лишь Мечниковы пальцы коснулись его плеча. Опасения Кудеслава оказались напрасными – Яромир не вскрикнул, не дернулся. Его могучее тело напряглось было на какой-то миг, и тут же обмякло: узнал.

Поняв, что шуметь нельзя, старейшина осторожно выбрался из ложа.

– Оденься и пойдем, – выдохнул Мечник, гася догоревшую до пальцев щепку. – Оденься хорошо – нам не близко.

Всю дорогу обратно Кудеслав примерял происходящее на себя: а ему самому – воину – хватило бы выдержки делать, что велят, и безропотно ждать объяснений? Может и хватило бы, а может и нет. Скорее всего, нет. Еще одно объяснение единоголосности схода, избравшего Яромира главою общины.

Выскользнуть из града вдвоем оказалось не сложнее, чем прокрасться в него водиночку. По пути Мечник несколько раз оглядывался, удостоверяясь, что старейшина все еще идет следом – даже так, держась всего на шаг позади, тот не выдавал своего присутствия ни единым звуком.

Охотник. Да такой, которому почти не было равных, покуда племя не поставило его над собою.

Ну почему даже самые умелые охотники не могут сторожить хоть вполовину так хорошо, как умеют красться?

Пробираясь сюда с заречного берега, Кудеслав одолевал Истру вплавь, толкая перед собой плотик с одеждой. Обратно они с Яромиром переправились куда удобней и проще. Вообще-то Мечник предпочел бы вернуться так же, как и приплыл, но старейшина отправился прямиком к общинному причалу, а на осторожный Кудеславов протест ответил лишь нетерпеливым хмыканьем.

Сторожившие на причальных мостках мужики спокойно похрапывали, доверившись псам. Псы же (действительно надежные, хорошо ученые всяким премудростям охоронного дела) издали распознали в Яромире да Мечнике неопасных, своих, а потому не стали пустобрешничать. За ложную тревогу благодарность известно какая: хороший пинок или удар древком рогатины. Так что попусту лезть из шкуры желания нет – она, шкура-то, чай, своя, не от общины жалованная. А вот Белоконевы хвостатые сторожа, не привычные к собой опаске ни от леса, ни от чужих людей, ни (тем более!) от хозяев, бывало, вели себя по-иному. И где они теперь? То-то…

Да, охоронные собаки в общине умны да храбры. Лишь перед волками робеют; прочим же ворогам – будь они хоть о четырех, хоть о двух ногах – спуску не дадут. Вот только при неумелых людях даже от самых умелейших псов толку на жабий чох.

Кудеслав и старейшина спокойно забрались в небольшой челнок, разобрали короткие весельца (такими орудуют без уключин, стоя на коленях), распутали привязь и неторопливо погребли через реку.

Их никак не могли не увидеть с тына. Мечник то и дело оглядывался, надеясь рассмотреть или расслышать хоть какие-нибудь признаки тревоги на градском частоколе. Да-да, именно надеясь – ведь не может же общинная охорона оказаться аж настолько беспечной!

Тихо было в граде. Спокойно и тихо. Единственное, что удалось разглядеть Кудеславу – огонек факела, неспешно двигавшийся над зубчатым верхом тына. Добравшись почти до самых ворот, факельщик приостановился – верно, осматривал поляну и реку.

Кудеслав даже о гребле забыл.

Наконец-то заметили! Ну?!

С прежней неспешностью огонек двинулся дальше.

Мечнику ясно представился этот факельщик, как он постоял миг-другой (потягиваясь, зевая длинно и сладко) да и пошел себе, лениво гадая: кто же это из родовичей поволокся средь ночи на другой берег? А затревожиться… С чего бы вдруг?! Гребут не ко граду – прочь; не спешат, не скрываются… Разве задумавшие худое станут вот этак-то? Да ни в жизнь! Небось, это кому-то на щуку вздумалось по-ночному – с острогой да лучиной.

– Весло не вырони, – с хмурым смешком процедил оглянувшийся Яромир.

– Или ты чего иного ждал? Позабыл, что ли, с запрошлого-то года, каковы они в этаких делах? Чтобы их растревожить, немалая кровь нужна. Но уж коли растревожатся – ни ворогов, ни друг друга, ни сами себя не станут жалеть. Вот и думай. Может уж лучше пускай остаются такими, как нынче?

Кудеслав отворотился от вспучившейся средь поляны черной громады обиталища рода-племени и бесшумно обмакнул в воду лопасть весла.

Прав Яромир. А только такими, как нынче, быть родовичам осталось вовсе недолго – до тех самых пор, пока не узнают они о крови.

О большой крови, которая уже пролилась.

Потому-то Мечник и крался в град тайком, потому и Яромира тайком же с собою выманил. Сокрыть приключившееся на мысе-когте, конечно, не удастся. Но прежде, чем град взбурлит страшным известием, нужно хорошенько размыслить, что с этим бурлением делать да как его вывернуть ежели и не к пользе общинной, то хоть не во вред.

Они ждали в маленьком сосняке, скрытом за стеной камыша и густыми прибрежными зарослями вербы.

Восемнадцать человек.

Все, кто уцелел из четырех с лишним десятков крепких мужиков, посланных Яромиром на нынешний весенний торг.

То есть именно ждали-то лишь бродившие дозором вокруг сосняка Кощей, Злоба да Велимир. Все трое были поранены и усталы, однако же здешняя охорона оказалась куда лучше градской. Не успели Мечник и старейшина проскользнуть меж гибкими ветвями-прутьями влаголюбивых кустов, как перед ними бесшумно выросли сумрачные мужики с топорами (сперва двое, но через миг-другой к ним добавился третий). Выросли – это потому, что узнали пришлых. А в ином случае они, пришлые то есть, вряд ли бы успели понять, откуда рухнуло избавляющее от житейских тягот отточенное железо.

А в соснячке вповалку спали остальные.

Спали…

Кто-то стонал; кто-то вскрикивал; кто-то тянулся скрюченными пальцами к существующей лишь в его мутных виденьях вражеской глотке и при этом сам хрипел, как удавленник…

Все переживалось опять. Ночная схватка на мысе-когте, бегство невесть от кого; обратный путь, когда Кудеслав не давал им ни мгновения передышки, понимая, что лишь необходимость идти да помогать вконец ослабевшим мешает усталости, отчаянью, злости и боги ведают чему еще подмять остатки людского, едва теплящиеся в душах его сородичей… А вот теперь-то не стало помех всему тому, что выплеснулось в муторную круговерть обморочных терзающих снов.

Несколько долгих мгновений Яромир сумрачно рассматривал спящих. Потом подошел к укрытому в мелкой колдобине костерку и сел возле него, глядя на шныряющие по обугленному хворосту синеватые огоньки.

Кощей и Злоба, перехватив короткий взгляд Мечника, двинулись прочь: один к реке, второй тенью заскользил вдоль опушки сосняка.

Велимир торопливо заозирался (прикидывал, где нужнее второй дозорный, а где хватит и одного), но Кудеслав изловил его за рукав, дернул легонько.

– Тебе бы остаться, а? Две головы, конечно, хорошо, но уж три…

Лисовин кивнул. Он растормошил одного из валяющихся близ костра мужиков, сунул ему в руки топор и негромко (остальных-то будить вовсе незачем!) забормотал, тыча пальцем туда, где меж сосновых стволов мелькала удаляющаяся Кощеева спина. Мужик встал, двинулся вслед за Кощеем – чуть ли не при каждом шаге спотыкаясь и сильно встряхивая одурелой со сна головой. Пробираясь меж спящими, он наступил на чью-то руку (обиженный взвыл дурным голосом, но не проснулся), потом зацепился плечом за ветку и начал громкое и пространное повествованье о том, что он думает про все-превсе ветки, сколько их ни есть в чаще-кормилице…

Мечник встревоженно глянул на Велимира, но тот лишь рукой махнул:

– Не бери на ум. Через миг-другой оклемается – станет не хуже меня.

Лисовин подергал себя за бороду, вздохнул. Придвинулся к костру. Сел напротив Яромира, положил на раскаленные уголья несколько веток. А потом вдруг сказал с надрывом:

– Да не молчите же вы! Засну ведь!

Мечник тоже пристроился близ костра. Яромир терпеливо выждал, пока он усядется, и проворчал хмуро:

– Ну, так как же оно все вышло? Уж поведайте…

Кудеслав выжидательно обернулся к названному родителю, но Велимир именно в этот миг завозился с костром. Сосредоточенно так завозился, деловито. Очень деловито. Чересчур.

Мечник вздохнул и принялся "поведывать" сам.

Он говорил скупо (было, мол, сперва это, а после – то), пока-мест держа при себе подозренья и домыслы. Пускай Яромир сам все обдумает, а уж потом придет время сравнивать догадки – его, свои, Велимировы…

Негромкие, размеренные (а можно бы и так сказать: убаюкивающие) Кудеславовы речи действовали на спящих вовсе нежданным образом. Вымотавшиеся мужики просыпались. А ведь лишь миг назад казалось, что их хоть бей, хоть покатом валяй, хоть пестами толки – все одно не добудишься. Ан нет…

Просыпались, стягивались к костерку, сбивались за спинами сидящих в плотную бесщельную стену. Спасибо хоть молчали, не лезли подсказывать да подправлять.

Не прерывая рассказа, Мечник время от времени досадливо поглядывал на обступивших костер сородичей.

Ишь, стоят – насупленные, хмурые, заспанные…

Битые.

Ограбленные.

Не сумевшие воздать за погибших родовичей.

Бросившие мертвых да пораненных на поталу ворогу. Ну, пускай не всех пораненных – разве от этого легче?!

Стоят потупясь, не смея глянуть один на другого, боясь даже подумать о возвращении, о том, что придется смотреть в глаза детям да бабам – своим и не своим… Смотреть в глаза, которые спрашивают: почему ты жив, а он нет?

Эти вот неполных два десятка своих же родовичей сейчас опаснее любого врага.

Даже самому Светловиду нынче не ведомо, до чего они додумаются, на что решатся, стараясь обелиться перед общиной, смыть самими же для себя выдуманный позор.

И вообще… Мечник-то собирался открыть старейшине кое-что, не предназначенное для лишних ушей. Теперь настоящий разговор придется откладывать, а дело отлагательств не терпит…

Кудеслав закончил рассказ, но этого поначалу вроде и не заметили. Наконец Яромир спросил:

– Так что же, мордва?

Велимир пожал плечами:

– Личины мокшанские. Повадка мокшанская: лучник на дереве, а внизу – охорона-засада… – он принялся шуровать хворостиной в огне, занавесившись от Мечника и старейшины трескучимроем взметнувшихся к небу искр. – И стрелы мокшанские – сам глянешь потом. И бранились они вроде по-нашему, а только коверканно на мокшанский лад: слова ломили на первом слоге…

– Утро цзеть видь… – припомнился Кудеславу непонятый, а потому накрепко засевший в голове выкрик.

– Во-во! – Лисовин снова шевельнул перекормленное, ленивое пламя. – Проклятие, стало быть: "Утра ты не увидишь". "Цзеть" – мокшанское словцо, у нас ему однословного подобия вовсе нету. Означает оно "ты не". А к примеру, "цзень" – это по-нашему будет "я не" что-нибудь там… В общем, не молвь у них – брех собачий.

– Все они псы, вот и гавкают по-песьи!

Так, это уже начали подавать голос сгрудившиеся вокруг мужики. И не кто-нибудь, а Кудлай, черед которого по возрасту да по делам как бы не самый последний.

Велимир и старейшина одновременно оборотились на голос. Под их взглядами Кудлай потупился, однако же с дерзким упрямством продолжал гнуть свое:

– Ясно же, что это мордва челны отбила! Надо было еще тогда, в запрошлом году, самый корень мокшанский выжечь! Так нет, пожалели…

– Дурням сопливым помолчать бы, покуда старшие держат совет! – тихо, но очень зло сказал Лисовин.

А Яромир невесело усмехнулся:

– Да пускай уж… Говорят, будто и у дурня на сто сот пустобрешных словец пробивается одно мудрое.

– Пойди вынайди его, единственное, среди сотен-то! – пробурчал Велимир, вновь отворачиваясь к огню.

– А вот скажи, – старейшина глядел на Кудлая так, будто впрямь ждал от него путного рассуждения. – Скажи: чего бы это мордве именно теперь на нас броситься? Не прошлой весной, не осенью – именно нынче? А?

Кудлай вскинул голову, тряхнул колтуном склеенных засохшей кровью волос:

– Известно чего… – Он шмыгнул носом, скривился. – Поди, гости твои давешние как-то смогли натравить. Может, и напали мокшане не без ихней помощи. Все знают: этот, волчина-то заезжий, грозил сварой с мордовским родом…

Яромир крякнул и сгреб бороду в горсть. Вот ведь как оно: лишних ушей при беседе с гостями не было, а слухи по всему граду кишат, будто блохи в собачьей шерсти…

– Ладно, молчи покуда, – старейшина продолжал рассеянно мять-теребить свою бороду. – Слышь, Кудеслав! Скажи-ка…

– Да, пускай скажет! – вовремя не одернутый Кудлай, похоже, совсем обнаглел. – Пускай скажет, почему велел на том гибельном мыске привал обустроить?! Почему средь бела дня велел на ночлег становиться?! В таком месте, где никогда прежде не чалились, но где очень удобно чинить засады… Не было ли у него заранее все уговорено с воеводой-волчиной, а? Пусть скажет: отчего мы все пораненные, а на нем – ни царапинки?! Ты не молчи, Кудеслав-Урман, ты ответь! Ответь, как вы с волчиной перемаргивались в общинной избе, не стесняясь ни духов-охранителей, ни старейшины с Белоконем!

Стало тихо – так тихо, что Мечнику отчетливо слышался плеск речных волн у неблизкого берега. Сгрудившиеся вокруг мужики упорно прятали от Кудеслава глаза, и тому стало ясно: нехорошие догадки о нем копошились не в одной лишь Кудлаевой голове.

А ведь Кудлай да прочие не могли заметить всего…

Ладно, нужно не смолчать; нужно ответить – да так, чтобы впредь никто и никогда не осмелился допустить на ум подобные вымыслы.

Мечник начал медленно подниматься с усыпавшего землю толстого слоя мертвых сосновых игл. Медленно-медленно. Не сводя спокойного, вроде бы даже сонного взгляда с бледнеющего лица пащенка-оскорбителя.

Нет, Кудеслав не успел ответить.

Велимир, чуть привстав, рванул Кудлая за подол рубахи, подтащил, поставил рядом с огнем – так близко, что у ошалевшего парня едва не задымились штанины.

– Ты скольких ворогов погубил?! – в горле у Лисовина клокотало, как у давящегося злобой пса.

– Одного, – растерянно протянул Кудлай, безуспешно пытаясь вырвать одежду из прочной хватки Велимировых пальцев. – Одного… зацепил…

– Одного – и то всего-навсего зацепил! – Лисовин выпустил, наконец, Кудлаеву рубаху, и потерявший равновесие парень едва не упал. – А он (кивок в сторону Мечника) у меня перед глазами порешил четверых! Это лишь то, что я видел, а скольких еще он к их собачьим праотцам отправил, небось, и сам не упомнит!

Велимир вскочил и, шипя разъяренным змием, надвинулся на растерянно моргающего Кудлая:

– Кабы не Мечник, нам бы всем голов не сносить! Кого хулишь, стервь?! Своего же спасителя хулишь!

Мечник не заметил удара – только услыхал, как звонко лязгнули Кудлаевы зубы, и в тот же миг парень, проломив живое кольцо сородичей, грянулся спиной и затылком о неблизкий сосновый ствол.

Двое-трое родовичей примерились было хватать расходившегося Лисовина за локти, но тот уже и не глядел в сторону Мечникова обидчика. Отвернувшись, Велимир сел на прежнее место и бросил через плечо:

– Иди вон Злобу на стороже смени. Да гляди у меня: оплошаешь в стороже-то – шкуру сдеру и сожрать заставлю! Ну, что стоишь?! – вдруг свирепо выкрикнул он, хоть и не мог видеть, что за спиной у него Кудлай впрямь стоит столбом, осторожно щупая подбородок. – Пшел к реке, гадина лживая, да чтоб я тебя не видал и не слыхал больше!

Кудлай убрел – шатаясь, не отрывая пальцев от подбородка.

Несколько мгновений утонуло в неловком молчании. Потом Кудеслав тронул Яромира за плечо:

– Пойдем-ка со мной. Тут рядом – всего два шага.

Яромир тяжело поднялся.

Кое-кто попробовал было увязаться следом за ними – Мечник только зыркнул, и любопытные мгновенно отстали.

Далеко идти действительно не потребовалось. Ну, не пару шагов, так пару-другую десятков шагов прошел старейшина вслед за Мечником – разве же это много?

Кудеслав остановился возле большой груды соснового лапника. Подошедшему Яромиру бросились в глаза влажные срезы ветвей; по ноздрям полоснуло терпким смоляным духом… Свежий лапник – даже на малую чуть еще не подсох.

Мечник не спешил растолковывать что к чему. Вместо объяснений он вдруг сказал:

– А ведь Кудлай-то правду сказал!

Яромир не мог видеть, что сделали с его лицом Мечниковы слова. Зато это увидел сам Мечник. Увидел и поторопился продолжить:

– Не во всем, конечно. Однако же кое-что он подметил верно. Мне и самому показалось, что те, нападавшие, вовсе не хотели меня убивать. Я их, понимаешь, в куски рублю, а они, дурни норовят меня обухами глушить. А может, и не дурни? Может, им так было велено? Я-то сперва вообразил, что это оберег отводит от меня вражьи удары (наузный оберег, мне его Векша сплела). А потом… Потом я оберег на Велимира надел. И вот когда мы второй раз угодили под стрелы – ну, уже близ опушки – Лисовина-то оберег не охранил; меня лишь панцирь спас; полоняника вовсе убило… Один только Кудлай остался целехонек. Смекаешь? Кудлай, на котором был мой шлем.

– Думаешь, за тебя приняли? – растерянно спросил Яромир.

– Думаю, – кивнул Мечник. – Даже не думаю – уверен. Панцирь издали различить трудно (он ведь черненый у меня, не блестит), а шлем видом своим от любой шапки отличен. Лучник и решил: раз в шлеме, значит я. И не тронул. А двое засадщиков, которые охороняли того лучника, опознали меня, когда я уже близко к ним подбежал – небось, меч углядели. И натворили глупостей, потому как растерялись: приготовились убивать, а едва ли не в последний миг оказалось, что нельзя…

Кудеслав примолк, утер ладонью повлажневшее лицо.

Старейшина ждал, нетерпеливо покусывая губы – он был уверен, что Мечник еще не закончил свои откровения. Так и оказалось.

– Я тебе больше скажу, – как будто бы опасаясь глядеть на Яромира, Кудеслав то сапоги свои рассматривал, то груду лапника… – Я вот что еще скажу: те, кто на нас напал, не хотели убить слишком многих. Уж поверь мне: будь все по-настоящему, нас бы оттуда спаслось трое-четверо… ну, может, десяток – это при самом что ни на есть великом везении.

Снова умолк Мечник, и снова Яромир некоторое время терпеливо ждал продолжения. Не дождавшись, спросил:

– Ну, и с чего бы это мокше нас миловать?

– Мокше? – хмыкнул Кудеслав. – Мокше нас, конечно, миловать не с чего.

Он вдруг несколькими ударами ног раскидал лапник, и Яромир отпрянул, потому что под лапником этим обнаружилось нагое да бездвижное человечье тело.

– Это тот полоняник, которого я надеялся живьем приволочь в град и которого убили его же сотоварищи. Заметь: не случайно убили – навзрячь. Ведая, что творят. Со тщанием. А теперь вглядись да скажи: похож он на мокшанина?

Яромир вгляделся.

Парень лет двадцати или чуть поболее. Русоволосый, нос печеричкой, усы стрижены, подбородок скоблен. Полуприкрытые глаза не то серыми, не то светло-голубыми кажутся, а в общем леший теперь разберет, какого они были цвета – помутнели глаза-то, выцвели смертно. Что еще? Искусанные, по-детски пухлые губы? Выражение горькой обиды, застывшее на бескровном лице? По таким приметам род-племя не распознаешь…

– Вроде, на мордвина он не шибко похож… – пробормотал Яромир.

Мечник кивнул:

– И мне так думается. Однако же была на нем мокшанская меховая личина. И не только на нем – на многих такие были, но не на всех. Вот и смекай: может, это не мордва нападала на нас? Или, может, не одна только мордва? Может, среди нападавших были такие, которые боялись, что их узнают – и потому прятали лица?

– А что, вот этого, – старейшина кивнул на мертвого полоняника, – этого кто-то узнал?

– Покуда никто… Ты погоди еще с расспросами-то; сперва дослушай.

Видел я меж нападников и очень похожих на мокшан – хоть тех двоих, что одинокого лучника-кукушку оберегали… Но, во-первых, похожесть сама по себе мало что значит, а во-вторых, мордва не только на ближнем к нам городище живет. Так что, думаю, кто-то очень недурно ИЗОБРАЗИЛ нападение мокшанской общины.

– А кто? Волковы? – хмуро спросил Яромир.

– Не думаю – те выдали бы себя умелостью.

– Тогда кто же?

Кудеслав хмыкнул, выговорил осторожно:

– Помнишь, кого распознали твои соглядатаи, когда Волк по пути восвояси встречался на берегу с какими-то людьми?

– Звана да Чернобая, – быстро ответил Яромир. – Так ты полагаешь…

– Ничего я больше не полагаю, – устало ответил Кудеслав. – Ежели говорить по чести, то страшно и гадко, гадко и страшно мне вязать воедино все эти клочки да обрывки: слишком неприглядно то, что связывается из них. Уж лучше ты сам додумывай – на то ты над нами и голова.

Старейшина криво улыбнулся: "А ты, однако, хитер!" – но Мечник в ответ лишь плечом дернул. Хитер так хитер. Сам-то он вовсе не считал, что увиливает от неприятного дела, предоставляя его другому: во-первых, всяк сверчок знай свой шесток, а во-вторых, увильнуть все равно не удастся. Но если Яромиру хочется считать Мечника-Кудеслава-Урмана увертливым хитрованом – пускай. Не спорить же…

– А знаешь… – старейшина вновь уставился на мертвого полоняника.

– Вот ты уподозрил, будто те, что в личинах, опасались быть узнанными… Может, просто мнится мне после твоих слов, или я впрямь когда-то уже видал этого?

Кудеслав снова дернул плечом: мол, все может быть. А потом сказал:

– По-Велимирову, такие личины мокша надевает для волховских действ. К примеру, когда юнцов посвящают в мужчины… Может, нашим либо Волковым супостатам впрямь удалось сманить на черное свое дело кого из мокшанских недорослей? Чем, дескать, не посвятительный обряд? Засада, схватка – многим ли выпадало с этакой честью войти в мужеское сословие?

– Что толку гадать? – Яромир вздохнул, коротко глянул на звезды (долго ли еще до рассвета?). – Может, и так, а может и чуть иначе. Сам же ты сказал давеча: мокша не лишь возле нас живет. Чем дальше встречь солнышку, тем гуще жилье мордовских племен – мокши, эрзи, каратайцев, терюхан… И очень многие из тех мордовских общин, что по Оке, Суре, Алатыри да Мокше-реке, платят дань хазарам и во всем послушны хазарской воле. Так что Волк да Толстой могли сюда собственных мокшан привести, нездешних.

– А при чем Волк да Толстой к хазарам? – опешил Кудеслав.

– А при том, – еще миг назад казалось, будто старейшина до того мрачен, что дальше вовсе некуда. Ан нет – это лишь казалось.

– Ты что ли не помнишь Волчью одежу? – Яромир еле двигал губами, процеживая слова сквозь плотно сжатые зубы. – Думаешь, спроста? Как бы не так! Не знаю, сказывал ли тебе Белоконь, нет ли, а мы с ним так рассудили: новоявленный-то "над старейшинами старейшина" покуда скорее всего хазарскими умом да силой живет; и дань, что мы ему платить станем, через него окажется у кагана. Хазарам так проще: Вяткова поросль куда охотней взденет на себя упряжь одноплеменной работы. А уж как мы к упряжи попривыкнем, можно будет показать, чьи руки на самом деле за нее ухватились. Только и Волков родитель, поди, не прост. Встанет на наших плечах, поднаберет силы, окрепнет – все это под каганской рукой да по каганской же воле – а там и призадумается: не выйти ли из-под хазар? И затеется меж ним да каганом свара (старшой хазарин, небось, без драки лакомый кус не выпустит – ему не столько мы надобны, сколько наша мягкая рухлядь). Да, свара… Кому что выпадет – десятку несытое тешить, а десяткам десятков за чужую несыть ложиться костьми. Так-то!

Кудеслав молчал, горбился. Яромир будто не речи с ним разговаривал, а громоздил на Мечникову спину тяжеленный валун. И не стряхнуть его теперь, валун этот, и не позабыть про него. Благодаренье тебе, старейшина – щедро поделился своею ношей. От души поделился, без скаредности. Белоконь, небось, уберег от такого знания, а уж ты расстарался, промыл глаза железноголовому дурню, прозванному Урманом! Чтоб тебя всю жизнь и после нее боги одаривали столь же изобильно, как ты нынче одарил Мечника Кудеслава!

– Ну, ладно! – Яромир неожиданно заговорил так резко и властно, что вздрогнувший Мечник уставился на него почти с испугом. – Все это домыслы – о них нужно молчать, покуда не будет полной уверенности. Пошли к остальным. Скоро начнет светать, а дел еще выше темечка.

К остальным, так к остальным.

Кудеслав покорно двинулся вслед за старейшиной, но тот вдруг приостановился, спросил:

– Ты скажи-ка: кто наболтал Кудлаю про беседы в общинной избе?

Мечник обиженно притиснул к груди кулаки:

– Всеми богами клясться готов – не я!

Яромир хмыкнул и двинулся дальше.

– Ну впрямь диво дивное! – бормотал он на ходу. – Белоконь ни в жизнь не станет язык распускать; про свое молчание я точно знаю; ты богами клясться готов… Велимир, Божен да Путята тоже, небось, поклянутся… Но даже сопливый недоросль знает все, до самых что ни на есть мельчайших подробностей! Диво!

Не подходя к родовичам, по-прежнему грудящимся вкруг костра, старейшина издали подозвал Лисовина, сказал ему:

– Мы с Кудеславом в град поплывем; будем пытаться подготовить общину к вашему возвращению, чтоб не вышло особого переполоха. По свету пришлем за вами челны. Этого (кивок в ту сторону, где остался лежать убитый полоняник) возьмите с собой. Мне он смутно знаком – может, кто опознает лучше. Ну (это уже Мечнику) пошли, что ли?

Пошли.

И снова в Мечникову грудь холодным гадом вскользнуло дурное предчувствие.

Предчувствие, не замедлившее сбыться.

Ни в вербняке, ни среди камыша не оказалось Кудлая, которому велено было сменить Злобу в охороне у берега. Злоба-то вернулся к прочим (Кудеслав, уходя, заметил его близ костра), а Кудлай…

На речном берегу парня тоже не оказалось. Не оказалось там и челнока, в котором старейшина с Мечником переплыли реку.

А по верху черного градского тына заполошно метались факельные огни, издали кажущиеся крохотными яркими искрами. И собачий лай оттуда слышался, и тревожные вскрики. Над водой, да еще и в предрассветную пору, звуки разносились так далеко, что можно было даже отдельные слова разобрать.

– …с того берега…

– …поранен, едва живой…

– …добрая половина сгибла… и все челны…

А потом и лай, и людской галдеж потонули в частых тревожных ударах вечевого била.

* * *

В толстую широкую доску, которой Кудеслав, выглядывая из-за градского тына, прикрылся наподобие щита, мгновенно впилась стрела. Хорошо хоть наконечники у мокшанских стрел костяные – железный бы прошиб и доску, и заслоненное ею лицо.

Как к месту был бы сейчас настоящий щит, привезенный Мечником из урманской земли! Выдержанная в морской воде крепчайшая дубовая пластина – окованная железом, подбитая кожей… Хорош был щит. То есть он, конечно, и сейчас хорош, только у Кудеслава его больше нет. Редкостное в здешних местах боевое орудие так и пропало вместе с доставшимся невесть кому челном. И с челнами же вместе пропало два десятка щитов поплоше, сработанных по образцу урманского общинными умельцами. Больших трудов стоило Кудеславу убедить Яромира в необходимости этаких штук, еще труднее было заставить родовичей учиться навыкам боя с непривычным громоздким снаряжением. А в решающий миг схватки на мысе-когте о щитах никто и не вспомнил…

Еще одна попытка выглянуть – еще две стрелы засели в доске. Следующий раз никчемушное прикрытие наверняка треснет…

Мокшанские лучники вконец обнаглели, они даже прятаться уже не считали нужным. Вылезли из-за деревьев, растянулись цепью поперек градской поляны сотнях в двух шагов от лесных ворот, и не то что отстреливаться – голову приподнять над вершиной частокола никому не давали. Правда, Путята и еще двое родовичей приладились было с луками к щелям рассевшегося от старости тына. Но при такой стрельбе остроклювые пташки задевали оперением бревна и под глумливое улюлюканье мокши безвредно тыкались в землю на изрядном расстоянии от вражьей цепи. Несколько мокшан-удальцов выскакивали вперед и норовили хватать на лету неопасные стрелы. Когда это удавалось (а удавалось довольно часто), от свиста и ликующих воплей закладывало уши даже у тех, кто корчился на тыновом настиле.

А потом кто-то из мордовских лучников попал точнехонько в щель, через которую пытался стрелять Путята. Мокшанская стрела ударила излетно, не сильно, но чтоб выбить человеческий глаз большой силы не требуется.

Следовало бы поотгонять родовичей от опасных мест старого частокола, но разве заставишь людей сидеть неподвижно, как сидят мыши в норе, которую раскапывает голодный хорь?

Кудеслав вновь опустился на колени, зло обломал древки воткнувшихся в доску стрел. Потом обернулся к Яромиру (тот сидел рядом, привалилшись спиной к тыновому бревну, и бездумно похлопывал огромной своей ладонью по обуху лежащего рядом топора).

– Ты, – буркнул Мечник, – ежели раньше меня увидишь Кудлая, скажи ему, чтоб не подворачивался мне на глаза. А то ведь я общинного суда не убоюсь – вспорю пащенку брюхо, вымотаю из него кишки да ими же и удавлю сволочугу… Уж тогда и Зван его не оживит. И никто не оживит.

– Зван?.. А п-причём Зван?.. – кажется, старейшина испугался (наверняка за Мечников рассудок).

Кудеслав не ответил, только ощерился по-волчьи.

– Глупая твоя просьба, – помедлив миг-другой хмуро сказал Яромир. – Если я Кудлайку прежде тебя увижу, так и удавлю прежде тебя.

Кудлай.

Дрянцо, толстошеий никчемный недоросль.

Пащенок.

Вообразить только, что именно он заварил все это кровавое варево!

А ведь не одень Мечник на него свой шлем там, на мысе-когте, вряд ли бы пащенок выбрался оттуда живым…

Целый день – от рассвета до темноты – потребовался Яромиру, чтобы кое-как унять переполох, поднятый в граде Кудлаем. А когда община перестала походить на разворошенный муравейник и старейшина выбрал, наконец, пару мгновений, чтобы заняться покараньем виновника, оказалось, что Кудлая во граде нет. Еще до полудня (причем задолго до полудня!) его с четырьмя приятелями-однолетками видели у причала. Они отвязали челнок и уплыли вниз по течению, причем у всех пятерых были луки и туго набитые колчаны.

Отряжать погоню за недорослыми дурнями было уже поздно – Яромиру оставалось лишь от души попросить Ящера, чтобы он смилостивился да утопил Кудлая и его приятелей прежде, чем те успеют выполнить затеянную ими глупость (а в том, что затеяна именно глупость, Яромир с Мечником не усомнились ни на мгновение).

Ящер не смилостивился – наверное, Яромир плохо просил.

Кудлай и Кудлаевы возвратились к следующему вечеру, и по граду разлетелся слух, что они повстречали на реке рыбаков-мокшан, и… одним словом, воздали. Выместили кровь, пролитую на мысе-когте. Узнав про это, Мечник схватил первую попавшуюся под руку тяжелую вещь и отправился разыскивать натворившего столько бед дурака.

Не нашел – к счастью и для Кудлая, и для себя, потому что за увечье, нанесенное сородичу, обычай велит карать изгнанием без выслушивания оправданий.

Яромир запретил кому бы то ни было отлучаться за пределы градской поляны; увеличил и без того небывалую численность охоронных дозоров; послал упредить о случившемся Белоконя и – скрепя сердце – Звана. Несколько расторопных подростков отправились на поиски охотничьих ватаг, занятых весенним промыслом – старейшина был уверен, что поиски эти займут не один день и что охотники вернутся слишком поздно, но возможно… возможно…

Больше ничего сделать было нельзя. Оставалось ждать.

Они дождались через день.

Дозоры вовремя обнаружили недобрых гостей и вовремя утянулись ко граду – на том, похоже, и иссякла удача вятской общины. В запрошлом году племя куда лучше было готово к нападенью мокши – и то поначалу дела складывались из рук вон плохо. Теперь же, когда община лишилась стольких защитников (погибшие на речном когте, не успевшие вернуться охотники), мордва вообще творила все, что хотела.

Под прикрытием лучников десятка три мокшан подобрались к самым лесным воротам, и теперь споро да весело стучали по ним топорами. Кудеславовы сородичи пытались сбрасывать на порубщиков камни да бревна; судя по воплям, скольких-то ворогов удалось пришибить. Но несмотря на то, что сбрасывающие старались как можно меньше выставляться над тыном, мордовские стрелы ухитрились сожрать еще пять жизней. И Кудеслав запретил беполезные трепыхания: если этак пойдет дальше, в граде ни единого защитника не останется.

Несколько мужиков вызвались перелезть через тын где-нибудь ближе к речным воротам и, подкравшись к порубщикам с наружной стороны, внезапно напасть из-за угла общинной ограды (тогда, мол, мокшанские лучники, которые в цепи, не посмеют стрелять – побоятся попасть в своих). Мечник и это запретил. Если мордва следит за всем тыном (а это наверняка так); если с прочих сторон общинной ограды вороги озаботились расставить хотя бы по три-четыре стрелка (наверняка ведь озаботились, и скорее всего куда больше, чем три-четыре), то сунься кто из родовичей где-нибудь через верх, до земли вместо человека доберется подобие ежика.

Да, худо. Это нельзя, то нельзя… А что можно? Сидеть сиднем и бездельно дожидаться, когда рухнут ворота? Как ни крепка толстая створка, а все ж рано или поздно она развалится. И что тогда?

Тяжко, ох до чего тяжко в бессилии дожидаться конца; но во сто крат тяжче ловить на себе полные отчаянной надежды взгляды сородичей. Сородичи верят, что Мечник Кудеслав непременно выдумает спасение. А он не может. И никто не сможет при этаких-то делах.

Слишком мало в граде защитников. Хоть ты как ни скрипи головой, а любую выдумку кто-то должен будет исполнить. Кто? Как тут оборонишься, ежели на каждого своего приходится по меньшей мере двое-трое мордвинов? Одна надежда: может, хоть часть охотников успеет воротиться да ударить мокше в спину… Или слободские подоспеют на выручку…

Яромир будто слушал Кудеславовы мысли.

– А слободские-то! – злобно сказал он вдруг. – Вновь Зван не прислал ни единого человека! Им-то что, до них через хлябь болотную не добраться… Неужто же нельзя было хоть несколько мужиков снарядить на помощь?! Похоже, и впрямь они с извергами желают нашей погибели. Свиньи…

Кудеслав вдруг дернулся, словно его палкой огрели, и всем телом повернулся к старейшине:

– Что ты сказал?!

Велимир недоуменно пожал плечами:

– Похоже, говорю, буто они и впрямь…

Мечник нетерпеливо пристукнул кулаком по колену:

– Нет, не это. Последнее слово ты какое сказал?

– Ну, свиньи…

– Так! – Кудеслав вдруг пронзительно свистнул, и все, бывшие поблизости, обернулись к нему. А он выкрикнул неожиданно весело:

– Мужики! Мне десять человек надобно, да таких, чтоб всё, мною сказанное – бегом и безо всяких вопросов! Ну, кто?

– Да что ты задумал? – торопливо спросил Яромир.

Мечник оскалился:

– Слышь, ты потом что хочешь со мною твори, хоть поедом съешь за самочинство; а пока об одном прошу: не мешай.

И спрыгнул с настила.

Все-таки крепко верили в него сородичи, или просто больше им уже не во что было верить. Недостатка в усердных помощниках не случилось (пятерых даже пришлось отослать обратно, чтобы тын вовсе не обезлюдел).

Задуманное Кудеславом сделалось ладно и споро, лишь на одном из ближних дворов бабы крепко обварили кипятком кого-то из Мечниковых пособников: вообразили, небось, что это уже мордва ворвалась да грабит.

На двадцать шагов – от ворот до первого разветвления – градская улица представляла собою узкий проход меж глухими крепкими стенами общинных сараев, рубленых впритык к частоколу.

Шагах в восьми-десяти от воротины Кудеславовы мужики распялили поперек улицы облезлую медвежью шкуру, туго натянув ее и намертво приколотив к бревенчатым стенам. Все нужное легко отыскалось тут же, в хранилищах родового достояния: и сама шкура, и ценность, недоступная многим другим общинам – длинные четырехгранные гвозди, кованные из железа. Дальний конец прохода завалили обломками плетней, коновязными бревнами и еще лишь боги знают каким хламом, приволоченным откуда ни попадя. А прежде, чем завалить, согнали в получающуюся закуту едва ли не полста свиней с ближних и неближних дворов. Пожалеть свое (а тем более чужое) никому из родовичей и в голову не пришло. Чего скаредничать-то? Выйдет общинный верх – все покроется мордовскою вирой. А коли одолеет мокша, так не оставлять же ей!..

Сразу дала себя знать ненадежность меховой перепоны – ошалевшие свиньи едва не сорвали ее в первый же миг, даже звериный дух не очень-то их отпугивал. Пришлось отрядить двоих мужиков, чтоб снаружи колотили обухами да рукоятями топорищ свинские бока, бугрящие туго натянутую медвежью полость, и морды, норовящие высунуться из-под нее. От этих ударов свиньи совсем взбесились.

Еще несколько мужиков охапками бросали на дальний завал сухую траву (для этого дела пошла чья-то теплая кровля), а рядом уже маялся в нетерпении старик с чадным смоляным факелом.

А полтора десятка общинных лучников корчились на тыновом настиле по обе стороны от ворот, готовые разом вскочить и ударить стрелами через верх частокола. Это расстарался Яромир, без пояснений догадавшийся о Мечниковой затее. Умница он, Яромир-то. Одно слово – голова.

Слыша людские вопли и отчаянный визг свиней, приступившие к воротам мордвины застучали топорами куда как прытче. Вообразили, небось, будто в граде спешно забивают скотину – чтоб, значит, хоть живьем ворогу не досталась.

С тягучим скрипом воротина просела внутрь и вдруг рухнула грудой толстых тесаных брусьев.

Мордва ворвалась в град.

Лишь двое или трое мокшан попытались сразу взобраться на тыновой настил – их встретили остриями рогатин. Остальные гурьбой кинулись в градскую глубь, норовя как можно скорее обезопасить себя от засевших на частоколе. Передние было сдержали прыть, увидев непонятную занавесь поперек улицы, но задние, мучимые сознанием беззащитности своих голов и спин, все напирали и напирали…

Видя, что мордва плотно запрудила собою тесный проход, Кудеслав, устроившийся на кровле одного из сараев, проорал старику-факельщику:

– Жги!!!

Завал мгновенно полыхнул огромным костром. Давящиеся в тесноте свиньи шарахнулись прочь от жгучего пламени; меховая препона вздулась и брызнула клочьями…

Двое родовичей, стоявших возле нее, даже не успели понять, что происходит. А хоть бы и успели – деться-то им было некуда! Свиньи сшибли их с ног, и на оторопелых мокшан вдоль прохода ударило визжащее месиво бурой щетины, налитых дурной кровью глаз, ощеренных клыков…

Повадкой, ростом да силой общинные свиньи мало отличались от своих диких сородичей. Сбивая, топча, вспарывая клыками, промчались они по мордовским удальцам, из которых успели выскочить за проломленные ворота да спастись лишь десятка полтора бывших позади всех.

Одновременно с Кудеславовым выкриком зычно взревел Яромир, и общинные лучники выпрямились, вскидывая оружие. Цепь мордовских стрелков к этому мигу сломалась – творящееся в проломленных воротах и за ними не могло не привлечь вниманья мокшан-дальнострельщиков. Когда же мордвины вспомнили про необходимость следить за вершиною частокола, исправлять оплошку было уже поздно: за краткий миг каждый из вятичей успел выпустить две, а то и три стрелы.

Большего и не потребовалось.

Мечник пробежал по кровле сарая и вспрыгнул с нее на заходивший ходуном настил частокола. Привалившись грудью к заостренным концам тыновых бревен, он видел гибель вражьих лучников; видел, как разбегались по поляне спасшиеся из града мокшане и как старый мордвин, размахивая копьем, пытался остановить и собрать своих воинов… Двое-трое бегущих уже запнулись возле него, но тут в затылок старца вонзилась стрела, прилетевшая не с тына – из лесу.

Длинная стрела, крашенная в цвет засохшей крови.

Белоконь!

А от дальней опушки волчьей облавой шла редкая цепь оружных мужиков, среди которых ростом, статью и вскинутым над головою огромным кузнечным молотом выделялся Званов наперсник и подручный Ковадло.

Уцелевшая мордва шарахнулась от слобожан да от леса назад, на открытое, и настал черед градских лучников покуражиться так, как совсем недавно куражились над ними мокшане.

Не пришлось в тот день заспавшемуся в ножнах урманскому клинку отведать ворожьей плоти. Конечно, захоти Мечник поиграть железом, мог бы еще и успеть; но добивать бегущих не тянуло – поди, и без него сделается.

Гораздо больше заботило Кудеслава то, о чем покуда никто кроме него и не вспоминал: как бы малой кровью повыдостать мокшанских кукушек, наверняка в немалом числе засевших против других сторон градского тына?

* * *

Шли берегом. У общины не осталось больших челнов, и трем десяткам воинов вятского племени было бы просто не на чем добраться до вражьего града привычным речным путем. Разве что вплавь, саженками, но ведь это просто глупая глупость…

Отправились затемно, вскоре после полуночи, едва успев счесть своих и вражьих упокойников.

Своих нашли семерых (это ежели без Кудлая да его сотоварищей, которые скорее всего уцелели – просто попрятались, не имея смелости глянуть в глаза родовичам). Раненых оказалось гораздо больше, однако почти все ранения были легкими; многие из тех, кого попятнали вражьи стрелы, шагали теперь в поход к мордовскому граду – шагали без жалоб, и от других (здоровых) не отставали.

А вот вражьих тел много осталось возле порубленной воротины да на поляне. Мужики, стаскивавшие мертвых мокшан в единое место, сперва прислали сказать, что тех нашлось тридцать, потом – сорок; когда же число это выросло до шести десятков, Яромир решил, что первые сведения ближе всего к правде. "А то вы, чего доброго, насчитаете вдвое больше, чем в мордовском граде всех жителей. Рады, что мне недосуг проверить?!" – сказал он.

Раненых врагов якобы не нашлось вовсе. Те же мужики клялись чем попало – матерями, детьми, богами, матерями богов и детьми своих матерей – что сбежавшая мордва всех раненых утащила с собой. Клятвы были до того искренними, что Кудеслав немедленно заподозрил клянущихся во вранье. Однако делиться своими подозреньями с Яромиром Мечник не стал: во-первых, уже ничего не исправишь; во-вторых, мокшане при подобном положении дел с вятичскими ранеными обошлись бы точно так же; а в-третьих, старейшина наверняка и сам про все догадался.

К мордовскому граду Яромир не пошел – слишком много забот было у него в собственной общине, чтобы еще и по чужим шастать. Поставил над уходящими Кулеслава да Велимира, приказал им долго с мокшей не возиться и быть обратно не позже, чем через три дня (с удачей или без нее – это уж как повезет). А потом он узнал, что с уходящими собирается Белоконь, и вовсе позабыл о них думать: волхв, небось, порадеет о походе не плоше старейшины.

Кудеслав опасался засад. Хоронившихся вокруг градской поляны мордовских лучников пришлось-таки долгонько выковыривать из лесу (малой-то кровью вятичам отделаться удалось, а вот сил да времени было убито преизрядно). Если мордовские засадщики проявили такое упорство возле чужого града, то что же они способны учинить на пути к своему?!

Однако покуда все было спокойно. Вятские воины шли по чаще-кормилице полночи и все утро (собственно, шли не все: Белоконь и Велимир ехали верхами, причем на Велимирова коня Мечник еще и вьюк какой-то пристроил). Перед полуднем останавливались на краткий отдых; вновь тронулись в путь… И никаких мордовских засад.

Лисовин посмеивался: "Экого страху мы на них напустили! Бегут, небось, без оглядки – от каждого куста да от собственной тени шарахаются!"

За ним то же повторяли другие.

А Белоконь бурчал: "Самохвалы! Ниже носы задирайте: ветер-то встречный, как бы через нос остатки ума из пустых ваших голов не повыдувал!"

Кудеславу же было муторно. Ему не давали покоя черные мысли, будто мордва (которая теперь тоже оскудела воинами и две большие засады попросту не осилит) бросила сухопутную тропу без охороны потому, что ожидает для себя бедствий с реки. И ежели эта Кудеславова догадка верна, то, стало быть, мокшанам не известна судьба вятских челнов. А если судьба челнов им не ведома, то и отбили эти самые челны не мокшане. Очень уж ладно выходит: на торг мимо мордовского града вятичских лодей проплыло куда меньше обычного (только изверги мимо него проплыли), вот и решили недобитые, бегущие восвояси мордвины учинить засаду где-либо на берегу. Потому как вятичи и впрямь отправились бы в этот вот нынешний поход речным путем – будь у них на чем плыть.

Или все не так?

Ведь наверняка же приступавшие к Вяткову граду мокшане видели, что ни на берегу, ни возле причала больших челнов нет. Может, напастьники вообразили, будто еще до их появления вороги отплыли разорять гнездо мордовского рода? (Сама-то мокша шла в свой набег на вятичей берегом – это куда быстрее, чем выгребать противу течения полноводной весенней Истры; так что вполне могла разминуться со сплавляющимися по реке челнами). Вообразили, значит, такое, и сломя голову помчались на подмогу своей общине…

Но тогда вновь выходит, что мордве не ведома злая судьба вятичских челнов!

Чем дольше Кудеслав ломал надо всем этим голову, тем муторнее ему делалось. Выходит, правда то, что он боялся произнести вслух во время недавнего разговора с Яромиром? Выходит, на челны напали слобожане? Может быть, с извергами; может быть, с нездешними мордвинами; может быть, и не без дружинников Волка – Кудеслав же не видел лучников, засевших на обрывистом берегу! Потому лодьи извергов ушли прежде общинных челнов; и потому Зван ни единого человека не дал в охрану общинного товара: не хотел своих подводить под опасность, да и для другого они были ему нужны, свои-то – чай, в слободе мужиков-воинов не густо… И теперь благодаря содеянной подлости да глупой глупости пащенка-Кудлая заваривалась-таки нешуточная свара с мордвой (та самая, которой припугивали Яромира Волк да Толстой); и если свара эта получится долгой, то оскуделый на воинов род вынужден будет звать на подмогу Волка, а там и под руку его родителя становиться… И слобода с извергами получат-таки защиту.

От иноязыких соседей.

От общины.

На костях своих же сородичей… Пускай Чернобаю, Слепше да Ждану Старому они уже вроде и не сородичи, но кровь-то своя!

Кровь…

Своя кровь…

Пролита своими же…

Значит, Ковадло и десяток слобожан, отправившихся в этот поход, такие же враги, как и… Нет, не такие же. Они во сто крат хуже мордвы, потому что пролили кровь сородичей.

Если бы еще нынешним вечером Кудеслава вздумали уверять, что он будет желать мордовской засады, как величайшего счастья, Мечник бы просто-напросто отмахнулся от умалишенного прорицателя (отмахнулся – это в лучшем для прорицателя случае). А теперь он действительно мечтал напороться на засаду мокшанских воинов – за последнее время она бы стала единственным (хотя и слабым) опроверженьем страшных догадок.

Только Мечниковым надеждам не судилось исполниться.

Хорсов лик ощутимо клонился к закату; до мордовского града уже было рукой подать (пешком получилось вроде бы даже быстрее, чем по реке – впрочем, редко кому случалось этак вот торопиться при пешей ходьбе через лес).

Да, близился конец переходу, а вокруг по-прежнему не было ни слуху о мокше, ни духу мокшанского.

Кудеславу надоело водиночку расхлебывать подозрения да мрачные мысли. Он решил догнать Белоконя.

С того мгновения, когда волхв появился на градской поляне среди умирающих и убивающих людей, он и Кудеслав обменялись лишь парой десятков слов – и то уже в походе, во время короткой дневки. Белоконь рассказал о Векше: здорова, мол, благополучна, только очень тоскует (по Мечнику, стало быть). Кудеслав поведал о нападении да об утрате челнов. Поведал коротко, скупо, потому что, едва успев заговорить, сообразил: хранильнику уже все известно. Наверное, от Велимира, или от старейшины, или – что вероятнее – от обоих.

Всю дорогу волхв был молчалив, малоразговорчив и скорбен, словно бы кого из ближних родичей потерял. Мечник даже спросил: "В семье-то все ладно?" А хранильник грустно улыбнулся и ответил невразумительно:

– Это смотря по тому, что звать семьей!

Вот и все их беседы со вчерашнего вечера до нынешнего полудня. Не больно много, как для близких друзей.

Отряд струился сквозь редеющий лес извивистым тихим змием. Белоконь ехал в головах вервеницы идущих след в след воинов. Чтобы добраться до него, Кудеславу (который держался в самом хвосте ради понукания отстающих) пришлось едва ли не бегом обгонять почти всех сородичей.

Обогнал.

Добрался.

Довольно долго шел рядом с рысящим Беляном, втихомолку рассматривая волхва.

Хранильник казался усталым. Он сутулился в седле, топил голову меж вздернутых плеч, будто недужный ворон – это если бывают вороны белые-белые, как свежевыпавший снег. Заткнутые за опояску усы провисли смешными петлями; в бороде да волосах волхва запутались сучки и прошлогодние трухлявые листья – видать, нацеплял с тянущихся поперек тропы веток, и, видать, вовсе не замечал, что эти самые ветки рвут волосы и задевают лицо.

День выдался яркий, веселый; прозрачные по весеннему малолистью древесные вершины роняли на конский круп, на голову и прикрытую горностаевым полушубком спину волхва скользящее месиво горячих бликов да прихотливых черных теней, похожих на наузное ведовское плетенье. Казалось, будто бы это не Белоконь едет по лесу, а сам лес плывет-обтекает волхва. Наваждение…

Мечник решился наконец окликнуть хранильника – тот будто и не слыхал. Кудеслав позвал еще раз (громче, настойчивей); тронул старика за колено. Лишь тогда Белоконь, даже не скосившись в Мечникову сторону, произнес:

– Да слышу я, слышу! Говори уж, дониматель, чего тебе?

Мечнику как-то сразу расхотелось делиться с раздраженным волхвом сокровенными опасениями. "Дониматель" – надо же! Собственной, что ли, досады мало Кудеславу, чтоб еще и чужую на себя принимать?!

Белоконь, мгновенно угадав перемену в его настроении, выпрямился и провел ладонью по лицу, словно бы смахивая угрюмость. А потом сказал – привычно, по-доброму:

– Извини. Мысли, понимаешь ли, одолели – да такие, что впору с размаху головою о дуб. Ну, так чего тебе? Говори уж…

И Мечник заговорил. То и дело приподнимаясь на цыпочки, к самому уху клонящегося с седла Белоконя, опасливо зыркая на вышагивающих позади них оружных родовичей, он глухим срывающимся полушепотом рассказывал хранильнику о своих да о Яромировых догадках про то, кто на самом деле мог отбить челны с общинным товаром. Кто и зачем.

Волхв слушал не перебивая; выслушав, сказал неожиданно спокойно и громко:

– Ты не шепчи. И не озирайся. Нынче за этакими разговорами можно не бояться лишних ушей. Разве что при слобожанах от подобных речей лучше воздерживаться, так они (благодарение богам!) в самом хвосте волокутся, ото всех на отшибе…

– Почему можно не опасаться лишних ушей? – недоуменно вскинул брови Кудеслав.

– Ну, хотя бы потому, что ничего особо нового я от тебя не услышал.

– Ты, что ли, с Яромиром уже успел?..

– С ним, – кивнул хранильник. – И не только. Прежде старейшины вашего мне Лисовин успел поведать о своих заподозрениях. А чуть позже – Божен. Да чего там – даже Кощей лопотал что-то вроде того, о чем и ты сейчас говорил. Люди – они не слепые, и многие из них не глупее вас с Яромиром. Поверь: особенно среди тех, кто был на челнах, хватает таких, которые еще не дошли до истины лишь потому, что боятся связать все воедино – как ты недавно. По справедливости дурня Кудлая не ругать – благодарствовать ему нужно за сотворенную глупость. Кабы не свара с мокшей, ваши бы принялись отыскивать виноватых. А это страшно, это очень страшно, когда меж своими… Ты, небось, уже на себе почувствовал, каковы бывают такие поиски – Яромир говорил, будто тот же Кудлай приметил, что тебя вороги щадили…

– Приметил, – буркнул Мечник. – Это он верно приметил – щадили.

Никак не пойму: с чего бы?

Белоконь ощерился:

– Да что тут понимать?.. Возьмись за стремя – и разговаривать будет легче, и идти… Что, спрашиваю, тут понимать-то?! Больно редкая ты птица как для наших краев, чтобы тобою бросаться. Ежели тебя на свою сторону заиметь, тобою можно вершить большие дела. Ты один двадцатерых стоишь… Ан вру – больше твоя цена, потому как одним человеком управить куда проще, нежели двадцатью. Да еще и Волку ты приглянулся…

Хранильник умолк.

Тропа, перевалив невысокую лесистую гриву, выстелилась под уклон. Ноги будто собственной волей ускорили шаг; где-то позади вспыхнула перебранка: мужик, которому Кудеслав велел помимо оружия нести липовую корчажку, набитую клочьями облезлого меха (зачем бы это?), споткнулся и едва не всадил рогатину в спину идущего перед ним.

Мечник приостановился: не вмешаться ли? Нет, вроде сами угомонились.

И тут Белоконь вдруг сказал – глухо, словно бы изо всех сил сдерживая что-то, рвущееся из груди (может быть, рыдания, а может –яростный вопль):

– Ты заметил, что словцо "изверг" мало-помалу утрачивает изначальный смысл, что становится оно просто-напросто бранью? Отойдут в Навьи еще сколько-то поколений, и слово это станет означать человека, который, добиваясь своего, перешагивает через все – через жалость, кровь, через смертные муки собственных же родовичей…

– Что это ты вдруг?! – Кудеслав бегом догал хранильникова жеребца и вновь схватился за стремя. – Ты не от Глуздыря ли подцепил эту хворь – доискиваться смысла, упрятанного во всяких-разных словах?

Старый волхв резко перегнулся с седла и вцепился побелевшими пальцами в бронное Мечниково плечо.

– Ты лучше вот о чем думай, – прохрипел Белоконь. – Ежели извергов ваших – слободских да вольноживущих – вывести с гадючьей их затеей на чистую воду, быть внутриобщинной распре. Тяжкой распре, кровавой, от которой корень племени вовсе усохнуть может. А если не уличить их злоумышления, то быть общине под рукою Волкова родителя – это, то есть, НЕ БЫТЬ вашей общине. Во всяком случае, не быть ей такою, как прежде. ОБЩИНОЙ не быть. А еще хуже то, что все равно не миновать вам чьей-то руки над собою. Не хазары подомнут, так ильменцы или поднепровские племена – в тамошних краях нынче творятся дела на подобье затеи "старейшины над старейшинами". Так уж, может, лучше бы хоть какие ни есть, а свои, Вяткова корня?

Вот тут-то Мечник испугался по-настоящему – впервые за все эти богатые страшными событьями дни. Ни одна из случившихся бед ни в какое сравнение не шла с безысходным отчаяньем, выплеснувшимся из помутневшей черноты волхвовых глаз.

* * *

Мордовский град стоял посреди обширной приречной луговины – плоской, будто скобленый стол. Родовое обиталище мокши виделось точнейшим подобием града вятичей. Разве что здешний частокол казался пониже, а земляной подошвенный вал ухоженнее и круче. Да еще дозорная вышка у мордвы была целехонька – торчала себе в безоблачное ясное небо, как древняя посеревшая кость.

Конечно же мокшане, уцелевшие в неудачной попытке отмщения за гибель сородичей-рыбаков, успели к своему жилью прежде вятичского отряда.

Град был настороже. Ворота оказались закрытыми; на вершине частокола жидко поблескивало отточенное железо и изредка мелькало что-то темное – очевидно, головы наименее осторожных. А когда один из родовичей Кудеслава сдуру сунулся на открытое место, в воздухе сердитыми шмелями запели мордовские стрелы. Хвала богам, у опрометчивого дурня все же хватило ума вовремя рухнуть в сырую луговую траву (восторженный вой и улюлюканье на мокшанском тыне) и тихонько, ползком убраться назад – под защиту деревьев.

Хоронясь близ опушки, Кудеславовы родовичи рассматривали обиталище мокшанского племени. Как-то вдруг до мужиков начало доходить, что маловато их для приступа этакой твердыни. Твердыня, правда, была не ахти как грозна – не грозней собственной, которую та же мокша вчера без малого захватила – но уж если человек начинает сомневаться в себе, то усомниться в других ему в голову не приходит. Это даже если человек таков, как Велимир.

Припутав коня рядом с волхвовым Беляном на изрядном удалении от луговины, Лисовин пешком подобрался к Мечнику. На Велимировом языке вертелась уйма добрых советов. Например, учинить мордве какую-нибудь пакость (хоть бы челны пожечь с причалом вместе) да и убраться восвояси. Разве плохо? И ворогу досада, и свои все останутся целы… Впрочем, высказывать что-либо вслух Лисовин покуда остерегался. Попросит названый сынок – тогда и насоветуемся от души; лезть же вперед спросу вроде неловко. Белоконь вон и старше, и умнее во всех делах (кроме, конечно, охоты), а ведь помалкивает! Сидит себе, привалившись спиною к дереву; в сторону мокшанского града даже высморкаться не хочет; на Кудеслава взглядывает лишь изредка: "Думаешь? Ну-ну, думай. Я обожду, я мыслям твоим не помеха…"

Нет, Мечник не нуждался ни в чьих советах. Дай волю старикам, и ослабленные, не способные одним ударом сломить вражью силу общины (своя да мордовская) затянут распрю до поздней осени. Так и будут вятичи да мокшане чинить друг другу разорительные беспокойства, а потом, вконец обессилев, затеют меряться обидами и выяснять: кто начал свару, чей вышел верх, кому с кого причитается возмещение-вира…

Не спеша прикинув высоту мокшанского тына, расстояние до него, направленье и силу тянувшего вдоль луговины ветра, Кудеслав отошел чуть дальше в лес – через просветы меж древесных стволов мордовский град с этого нового места виделся, как на ладони, а вот из града углядеть Мечника и потянувшихся к нему родовичей никак бы не удалось.

Да, родовичи потянулись к Кудеславу, и тот, смахнув с лица показную задумчивость, принялся распоряжаться.

– Будь милостив, Велимир, принеси-ка вьюк, что на твоем коне…

Мужики, кому я корчагу доверил? Тебе? Так где?.. Мне твои рассказы не надобны, мне надобна корчага! Чтоб сей же миг здесь была! Ему, вишь, нужное вверили, а он бросает куда ни попадя… Ты и вот ты – запалите костер. Да, здесь – небольшой и чтобы без дыма… Ага, нашел корчагу? Гляди, если хоть клок из нее пропал, недостающее надеру из твоей бороды! Высыпай вот сюда, на землю… Ага, благодарствую, Велимир. Ты осторожней с ним, там деготь внутри. Давай-ка в корчагу отольем… Так. Будь добр, постой здесь и по мере надобности подливай. Мужики, сносите все свои стрелы к огню. Ты будешь наконечники мехом обматывать да макать в деготь, а вы двое – поджигать и разносить лучникам. Думаю, пятерых лучников хватит… Кощей, Злоба и вот вы втроем – идемте к опушке, на места становиться.

Наконец-то до родовичей дошел смысл Мечниковой затеи.

Поднялся ропот; кто-то даже осмелился спросить, не оплошал ли Кудеслав умом.

Где ж это слыхано – палить вражье жилье? Что с них потом возьмешь, с погорелых-то?! Приступ ведь затевается не для удалого молодечества, а ради добычи или хоть виры с битого ворога! В запрошлом году мордва спалила подожженными стрелами вятичскую дозорную вышку – это было, но ведь ни в одну мокшанскую голову не забралось жечь град! Небось захоти лишь, так в миг бы пустили дымом вятское жилье – крыши-то все больше травяные (впрочем, и тесовую поджечь труд не велик). Но не пустили же, потому как рачительные люди, добычливые, хоть и мордва. А мы что же?!

Ряженый по-хазарски волчина, сказывают, грозился спалить мордовское гнездо – так он и есть волчина в людском обличьи; он воевода, носит на голове тяжкую железную шапку-шелом, вот голова и притомилась. И Кудеславова, видать, притомилась из-за такой же причины. Но мы, мы-то что же?!

Кудеслав выслушал все это (в том числе и домыслы о своей притомившейся голове) на редкость спокойно. Глядел поверх макушек, позевывал, оглаживал стриженую бородку. Когда же окружившие его спорщики, видя, что возражать он вроде не собирается, начали постепенно успокаиваться (внял, дескать, железноголовый Урман разумным речам, передумал), Мечник внезапно осведомился:

– Мне все сызнова повторить, или как?

Спрошено было негромко, вроде бы даже ласково, но родовичи мгновенно растеряли желание пререкаться.

Лишь Велимир, маявшийся с дегтярным мешком-бурдюком (неудобная штука; вон уже штаны да онучи пообливал – нешто теперь отстирается?), проворчал еле слышно:

– А ежели и мордва нас в отместку этак-то?

– Не посмеет! – отрубил Кудеслав.

На самом деле он вовсе не был уверен, что мокша не решится следовать показанному ей сегодня примеру.

Он был уверен в другом: распрю нужно окончить нынче же – хоть огнем, хоть как – дабы не вводить кое-кого в соблазн призвать на помощь сынка "старейшины над старейшинами".

Тренькнули тетивы; первые пять стрел проволокли к мордовскому граду черные хвосты смрадной копоти.

Еле различимое мельтешенье на тыне мгновенно прекратилось; кое-кто из мокшанских воинов, забывшись, выпрямился по-дурному, подставил себя под выстрелы. Но засевшие в лесу нынче не собирались стрелять по людям.

Когда в небо взвилась новая пятерка шипящих, брызжущих чадными искрами остроклювых пташек, гребень мордовского частокола сорвался разноголосой вспышкой отчаянной брани – своей и ломаной вятской. Кто-то вопил со злыми слезами в голосе:

– Нешто можно такое?! Нешто такое льзя?!

Еще пять дымных дорожек выгнулись в небесной голубизне, уткнулись за мокшанский тын.

Мордва пыталась бить из луков по лесной опушке. Летучая смерть безвредно колотилась о древесные стволы, а навстречу взмывали все новые и новые горящие стрелы…

Над зубчатым гребнем частокола лениво вспух столб сизоватого дыма. Потом – поотдаль – взвился еще один. Занимались-таки кровли мокшанских изб. И могло ли быть по-иному?

А потом из-за угла частокола вывернулся шуплый, одетый в пестрядину старик – то ли на ремнях его вниз спустили, то ли вышмыгнул он из дальних, невидимых от опушки ворот – важно ли это? Конечно нет.

Размахивая над головой каким-то чахлым прутиком, долженствующим изображать лиственную ветвь (которую об этой поре да еще и в граде взять было негде), старик торопливо пошел к тому месту, откуда продолжали взлетать горящие стрелы. Он все прибавлял да прибавлял шагу, пока наконец не побежал во весь дух – Кудеслав видел, как стелются по ветру седые длинные космы, как смешно болтается из стороны в сторону длинная белая борода…

– Ну, мужики, покуда с них хватит, – усмехнулся Мечник. – Сговариваться хотят. Кто пойдет?

Он вопросительно глянул на Белоконя (тот так и сидел все на том же месте, спиною к мордовскому граду). В Кудеславову сторону волхв не смотрел, но, догадавшись, что вопрос обращен прежде всего к нему, вздохнул:

– Иди лучше ты, Лисовин. Тебе и мокшанская речь ведома, и вообще…

Велимир опустил на землю бурдюк с остатками дегтя (из опавшей кожи неспешно полезла, сминая молодую траву, блестящая вязкая чернота) и заторопился встречь мордовскому вестнику. Они сошлись на полпути меж опушкой и градом, заговорили о чем-то неслышном, помогая речи выразительными взмахами рук.

Наверняка меж этими двумя стариками повелся очень важный для обеих общин разговор, только вовсе не на разговаривающих стариков хотелось глядеть сородичам Кудеслава.

Взгляды родовичей прикипели к тянущимся из-за частокола дымам. Да как прикипели! Мужик, не донесший до лучников очередные подожженные стрелы, так и замер с ними в руках. От продегтяренного меха огонь перекинулся на древки – мужик не замечал. Небось, вспыхнут штаны – и то не сразу почувствует.

Дымы над мокшанским градом светлели; нет-нет да и пятнали их белесые клубы пара.

Мокша боролась с пожарами, и вятские воины, грызя губы да ногти, гадали (многие – вслух): спасет мордва свой град или не спасет?

И Кудеславу подумалось, что лишь оглядка на него, Кудеслава-Урмана-Мечника, мешает сородичам со всех ног кинуться к граду – помогать тушить ими же разожженное пламя.

8

Случись Лисовину увидеть этакое обращение с его лучшим конем, Мечника не уберегли бы ни пробивающаяся в бороде седина, ни воинское умение. Впрочем, воинское умение к этаким делам вовсе никакого касательства не имеет: даже ради защиты собственной жизни Кудеславу бы и в голову не пришло поднять руку на названого родителя. А вот Велимиру при виде мокрых, ходуном ходящих боков, разодранных удилами губ да кровяных белков загнанного коня прежде всего другого обязательно пришло бы в голову поднять руку на Мечника. И не только поднять, но и опустить, причем не единожды. И еще хорошо, если только руку – пустую, без чего-либо увесистого или хлесткого. Потом Лисовин бы наверняка пожалел о своей несдержанности, но это самое "потом" наступило бы очень нескоро.

Кудеслав прекрасно понимал все это; а еще он понимал, что Велимир в своей ярости был бы совершенно прав.

Но, с другой стороны, что важнее – Велимиров конь или благополучье общины? Небось, сам Лисовин ни мига не промедлит с ответом на подобный вопрос; еще и оскорбится: "По-твоему выходит, будто я изверг какой-то?!"

Только все же хорошо, что Лисовин не мог видеть ту убийственную для коня безроздышную гонку, в которую Кудеслав затеял играть с валящимся к закату Хорсовым ликом.

Да, Лисовин не мог видеть эту гонку.

И никто не мог.

Названный родитель Мечника Кудеслава и старый мордвин-вестник договорились меж собою быстрее быстрого. Собственно, "договорились" – не слишком-то удачное слово, но лучшее выискать трудно. Скажем так: быстрее быстрого Велимир и вестник (им оказался родовой старейшина, да иначе и быть не могло – на то родовичи и удостаивают одного главенством над всеми, чтобы в тяжкие мгновенья не тратить время на выбор того одного, которому придется заслонить собой всех)… так вот, Лисовину и мокшанскому старейшине потребовалась всего-навсего пара десятков слов, чтобы уяснить положение дел и найти способ выбарахтаться из заварившейся кровавой каши без новых смертоубийств.

И новых смертоубийств не было – во всяком случае до Мечникова отъезда.

Хорохорились облепившие гребень тына мокшанские удальцы – оружьем размахивали; грозили, что тоже будут теперь нападать "не как льзя"; бранились гадко по-своему и по-вятичски (снова услыхал Кудеслав "свина вонького")… Ерепенились вятичи – тоже потрясали оружием (не рискуя, однако, выходить на открытое); орали, что "это мы за вас еще толком-то и не брались, а вот ужо"… Однако было ясней ясного: перекипели и те, и другие. Не хочется им больше.

А брань да угрозы – это не от злости.

От радости это.

Они ведь не урманские вои, не каганская рать и не Волковы дружинники. Для тех с ворогом биться – что бортнику пчелинный рой из дупла выкуривать, или кузнецу по раскаленному железу ковадлом греметь. Труд. Любый или же нешибко любый, но свой, привычный. Тот, без которого жизнь не в жизнь.

А эти, которые на тыне и которые на опушке – эти лишь в ярости способны побоище учинить. Или от несытой зависти на чужое добро. Или еще от чего-нибудь такого же, только чтоб непременно до самого нутра проняло, чтоб взор помутился, чтоб сердце заколотилось неистовей, чем заяц в силке… Тогда-то они способны на многое. Кабанами переть напролом; по-рысьи внезапно валиться на вражью голову из невидной да неслышной засады; упрямей раненного медведя ночи и дни напролет стеречь укрывшегося в крепком месте ворога – рано или поздно опростоволосится, высунется, подставится под смертный удар.

Но уж коли пошло спадать буйное пламя в груди… Нет, и тогда умелый начальствующий вполне может вновь растравить их души – если сочтет нужным.

Однако в тот день начальствующие готовы были на что угодно, только бы не распалить своих родовичей вновь.

А сами родовичи…

Сами они – и мокшане, и вятичи – слишком радовались тому, что дымы над градским тыном постепенно светлеют да прозрачнеют.

Сами они прекрасно видели, что сошедшиеся на пол-пути меж опушкой да частоколом старики близки к согласию.

Ну и слава богам.

Конечно, если те, на опушке, снова вздумают…

Конечно, если тем, на тыне, захочется еще…

Но это лишь слова. Одни не вздумают, потому что другим не захочется, а другим не захочется, потому что одни не вздумают. Потому что и для тех, и для других битва – не труд, без которого жизнь не в жизнь.

Да, по всему было видать, что Лисовин и мокшанский старейшина близки к согласию. Мордвин, кивнув Велимиру, отвернулся и проорал своим сгрудившимся на тыне сородичам какое-то немногословное приказание. Лисовин же, оборотившись к лесной опушке, крикнул:

– Слышь, Кудеслав, поди сюда, только без оружия. Нож оставь при себе, а остальное брось. И руки держи на виду. А прочим нашим скажи, чтоб глупостей не натворили, понял?

В другое время Мечник не стал бы никого предупреждать насчет глупостей – Белоконь-то здесь останется, проследит… Но в тот день именно хранильник внушал Кудеславу едва ли не большее опасение, чем все остальные.

Волхв будто оцепенел. С тех пор, как вятичи добрались до мордовской градской луговины, хранильника лишь на то и хватило, что слезть со своего Беляна (именно слезть – не спрыгнуть), привязать его, шагов на десяток подойти ближе к опушке да усесться – спиною ко граду мордвы, лицом же в ту сторону, где лес казался всего темнее и гуще. Так волхв и сидел до сих пор – почти не шевелясь, и лишь единожды соизволив разлепить губы. Казалось, будто он вот-вот задремлет, однако Белоконевы глаза были широко распахнуты, а лицо взмокрело, словно от изнурительных тяжких усилий.

К сожалению, покуда Мечнику не выпало ни единого свободного мига для попытки выяснить, что же это творится с другом-хранильником. Дорогою Белоконь так тосковал – даже вспомнить страшно; а теперь и вообще… Может, хворь какая к старику прилепилась?

Конечно, сболтни кому-нибудь из тех, кто хорошо знает волхва, что старик де недужен – лишь отмахнутся от глупых слов. Но ведь можно и так сказать: если уж Белоконь захворал, то хворь, поди, страшней страшного…

Ладно, от пустых гаданий ни толку, ни проку. Нужно поскорей окончить дело с мордвой, а потом и хранильника донять как следует: что случилось да как помочь…

Оторвав тревожный взгляд от Белоконева лица (ох, до чего было похоже, будто волхв из последних сил пытается молчком вытерпеть нестихающую свирепую боль!), Кудеслав расстегнул и бережно повесил на дерево пояс с мечом; кликнул Ковадла со Злобой; велел им следить, чтоб среди своих все было тихо, да не забывать на мордву поглядывать – мало ли какое коварство может вызреть в мокшанских головах!

При слове "коварство" слободской нарочитый муж дернулся, однако смолчал, проглотил обиду. Кудеслав же мысленно проклял свою несдержанность. Не время было задирать Огнелюбова наперсника – вот, поди, порадовалась бы мордва, затейся сейчас свара меж вятичами! Да, Мечник не сдержался, но очень уж скверные подозрения лезли на ум. Взять хоть давешний приступ мордвы к вятскому граду: случайно ли Ковадло со своими объявился лишь под самый конец, когда и без их подмоги ясней ясного виделось, чей будет верх? О-хо-хо…

Кудеслав тряхнул головой, отгоняя тяжкие мысли. Вон уже какой-то мордвин соскользнул по ремню с градского тына и спешит на зов своего старейшины, а Велимир все один…

Мечник намеренно не снял ни шлема, ни панциря: про оружье-то Велимир предупредил, а о таких вещих речи не было, ну и… мало ли что! Несколькими мгновеньями раньше, когда Лисовин окликнул Кудеслава по имени, галдеж на мокшанском частоколе вроде как попритих. Теперь же, увидав вышагнувшего из-за деревьев бронного мужика, мокшане загалдели куда пуще прежнего. Торопившийся к своему старейшине мордвин убавил прыти, а сам старейшина дернул Лисовина за рукав и что-то сказал. Велимир обидно хохотнул в ответ.

– Слышь, – крикнул он, оборотясь к степенно приближающемуся Кудеславу, – этот вот говорит, будто для равного даже с безоружным тобою числа одного мало! Трех просит!

Лесная опушка за Мечниковой спиной сорвалась издевательским ржаньем да улюлюканьем. Кудеслав не оборачиваясь показал лесу кулак, потом крикнул названому родителю:

– Да уж пес с ними! Пускай хоть вдесятером приходят, лишь бы скорее.

Велимир с удовольствием повторил Мечниковы слова по-мокшански, и старый мордвин зябко передернул плечами. Понять-то их, слова эти, можно было по-разному. Например, так: "На меня одного ваших и десяти мало!" Мордвин, похоже, именно так и понял.

Все-таки ехидная Лисовинова ухмылка да хохот невидимых за деревьями вятичей возымели действие. Мордовский старейшина постеснялся звать десятерых охоронников. Он ограничился четырьмя.

Собственно, нужны-то были не охоронники – свидетели. Седобородый глава мокшанской общины взрезал себе левую руку и поклялся на крови, что ни сам он, ни его родовичи соседям-вятичам никаких неправденых обид нынешней весною не учиняли, на путешествующих к Торжищу не нападали и не отбивали челнов с меновым товаром вятского племени. Убийство же троих своих родовичей-рыболовов мордва восприняла как беспричинную гнусность, за которую и пыталась мстить.

– Он предлагает, – говорил посерьезневший Велимир, – чтоб мы, времени не теряя, шли к тому мыску проклятому да осмотрели следы. Себя в заручники отдает: найдете, мол, верные приметы, что это мои набедокурили – головой отвечу.

– "Набедокурили!" – со злобной усмешкой передразнил Кудеслав.

Потом, чуть размыслив, покачал головой:

– Пустая затея. Никаких толковых следов мы там не найдем. Даже если что-то и было путное, так ведь более пяти дней прошло – какие уж тут следы? А идти… – он уперся пристальным взглядом в умные Лисовиновы глаза. – Идти туда непременно нужно. Хоть прах павших родовичей соберем. И еще есть у меня надежа… Спроси-ка его: может ли он снова поклясться на крови, что наши угнанные челны не проплывали мимо их града? Только безо всяких там "вроде" да "кажется"!

Велимир заговорил по-мокшански. Четверо мордвинов, обступивших своего старейшину и с опасливым любопытством глазевших на Мечника, принялись торопливо кивать; сам старейшина, пожав плечами, начал вновь закатывать опущенный было левый рукав. Лисовин коротко переглянулся с Кудеславом и тронул седобородого мокшанина за плечо: не надо, мол, верим.

Мечник прищурился:

– Ежели не врет (а на то похоже), есть надежда найти пропажу. К нашему граду челны не возвращались, мимо ихнего града не проплывали…

– Может, ночью как-нибудь, тайно, и эти тюхи попросту не заметили? – неуверенно сказал Лисовин.

– Вряд ли, – мотнул головой Кудеслав. – Чтобы даже ночью этакие громадные челны не углядеть, нужно быть вовсе слепым – река-то здесь не больно широка. И зря ты мокшу тюхами обозвал.

Велимир угрюмо кивнул, выговорил невесело:

– Выходит, или врут, или все-таки не они челны-то наши… Думаешь, все-таки…

– Об этом давай-ка после поговорим, – оборвал его Мечник.

Среди мокшан наверняка есть такие, которые понимают вятскую речь, и было бы совсем глупой глупостью со стороны главы мордовской общины не постараться, чтобы пара вот таких понимающих оказалась средь призванных им сородичей (кстати сказать, звал он их, выкрикивая по именам).

Так что уж лучше не говорить при мордве ничего лишнего – незачем беспокойным соседушкам знать о возможной усобице внутри Вяткова племени.

– Только мало нам одного в заручники, – деловито сказал Велимир как ни в чем не бывало. – Пес его ведает, старикашку этого – ну как помрет дорогой, или на гадюку наступит, или еще что приключится… А его родовичи скажут, будто мы злоумышленно погубили.

Кудеслав равнодушно кивнул: мало так мало.

На этот раз Лисовин и мокшанский голова препирались довольно долго. Наконец названый Кудеславов родитель разъяснил:

– Он согласен еще и своего молодшего сына нам отдать. Однако же хочет, стервец, чтобы и от нас в их граде двое остались. Причем непременно хочет меня.

– А как же мы с ним без тебя объясняться станем? – растерялся Мечник. – Где ж теперь искать кого-то, кто знает по-ихнему?

Велимир лишь руками развел.

А мокшанский старейшина вдруг сказал:

– Искай надо нет. Я ваш молва разумей.

Кудеслав тихонько порадовался своей недавней предусмотрительности. А потом усмехнулся и сказал Велимиру, хмуро косящемуся на старого мордвина:

– Ну, быть по сему, оставайся у них. А вторым… – он вновь усмехнулся. – Вторым к ним пускай Ковадло идет. Все-таки в нашей общине он человек не последний.

Лисовин тоже оскалился в мимолетной ухмылке.

– Но ты уж смотри, – сказал он, – ежели со мной что эдакое приключится, уж ты сполна вымести на этой дряхлой мокшанской стерв… ст… старейшине.

По сухому непроницаемому лицу главы мокшанского рода невозможно было понять, понял ли старый мордвин Велимирову обмолвку. Наверное, понял – больно уж его лицо стало сухим и непроницаемым.

Решив, что Велимиру пока ничего угрожать не может (хоть мордовский старейшина вроде был еще волен в своих поступках, сподличать он не решится: место открытое и до тына не ближе, чем до опушки, скрывающей вятичских лучников), Мечник отправился звать Ковадла. Пуще всего тревожило Кудеслава, что Огнелюбов наперсник может заартачиться. Звану, мол, без меня обойтись тяжко; общинный достаток оскудел, а вы еще хотите оторвать мои руки от нужной роду работы… И ведь не вразумишь!

А хорошо было бы его в заручники. Тех слобожан, которые здесь, обезголовить; Звана до поры оставить без ближнего советчика…

И тут вдруг поразила Мечника новая мысль – он аж запнулся было на полдороге.

Ведь в слободе мужиков не так-то и много. Если подозренья верны и Зван Огнелюб впрямь отряжал своих для нападения на челны, а вчера еще и этих вот, которые сюда пришли, отрядил на подмогу общине, то что же выходит? Выходит, в слободе нынче вовсе мужиков не осталось, либо (что правдоподобнее) нападавшие на челны успели вернуться, и многие (ежели не все), которые здесь, и есть те самые нападавшие. Так что же делать? Идти вместе с ними на поиски ими же захваченных общинных товаров – и нарваться на какую-нибудь пакость? Под благовидным предлогом отослать в слободу – и потерять из виду? Как ни выверни, получается то плохо, то еще хуже…

Не успел Кудеслав появиться на опушке, как Белоконь (тот оказался на том же месте, только не сидел уже, а стоял, озираясь по сторонам) окликнул его:

– Подойди-ка! Да скорей же, будь милостив, поскорее!

А когда Мечник, недоумевая, подошел, волхв притянул его к себе вплотную и зашептал:

– Нам с тобой пройтись надобно. Прямо теперь же. Не спрашивай ничего, сам поймешь через миг-другой. Ну?!

Прямо теперь же не получилось.

Сперва Кудеслав потратил несколько мгновений на Званова подручного: "Сходи-ка пособи Велимиру мокшан уламывать. Я бы сам вернулся, да вишь – у Белоконя во мне надобность объявилась. Разве волхву откажешь?" Так-то. Клюнул Огнелюбов наперсник; отправился, слова единого не сказав. А уж когда узнает, в чем дело, артачиться не посмеет: побоится выставить себя трусом.

Потом, уже двинувшись было к волхву, Мечник спохватился, вернулся на опушку и прокричал Лисовину, чтоб тот напомнил мордве отвести от реки засаду. Мокшанский староста вроде не выказал удивления и отнекиваться не стал. Значит, верна догадка: мордва ждала отмстителей с реки.

Еще на миг Кудеслав задержался возле Злобы: рассказал про заручников, которые вскоре должны пожаловать, да велел следить, чтоб от мокшан не было никакого обмана.

Волхва пришлось догонять.

Шел он, правда, медленно, то и дело нетерпеливо оглядываясь – ждал, значит. Ох и срочным же должно быть дело, для которого ждут подобным вот образом!

А когда Кудеслав, на ходу застегивая пояс с оружием, поравнялся с Белоконем, шаг сбавлять не потребовалось. Наоборот, это хранильник прибавил прыти, да так, что Мечник поспевал за ним едва ль не бегом.

Путь шел в гору, по гребню огибающей мокшанскую луговину лесистой гривы. Чаща густела, становмлась все глуше, все сумрачней. Нетихие разговоры вятичей, оставшихся близ опушки, слышались теперь малоразборчивым бормотанием. С растущим беспокойством Кудеслав поглядывал то на маячившую в паре шагов впереди спину волхва, то назад, через плечо – туда, где остались свои (причем остались без путного главенства). Не далековато ли собрался друг Белоконь?

Наконец Мечник не выдержал, спросил тихонько:

– Куда идем-то?

– Навстречу, – так же тихо ответил хранильник, не убавляя шагу и не оглядываясь. – Не хочу, чтоб прочие ее увидали. И она не хочет.

Волхв внезапно остановился и обернулся к едва не налетевшему на него Кудеславу:

– А ты разве не чуешь?

– Не-е-ет… – растерянно протянул Мечник.

Белоконь как-то странно задергал головой – видать при ходьбе пояс у него сдвинулся и натянувшиеся усы-косицы мешали разогнуть ссутуленную спину.

– Непонятно, – протянул хранильник в конце концов, с сомнением разглядывая своего спутника. – Я-то думал, ты еще прежде меня зов услыхал, потому и заторопишься по-любому разделаться с мокшей… Она же не меня – тебя кличет!

– Да кто – "она"? Мокша, что ли?

– Сам ты… – Белоконь раздраженно отплюнулся от лезущего в рот комарья. – Неужто тебе так мало перешло от отца твоего? Не услыхать, что она кличет – это уж, знаешь ли…

– Да кто она-то?

– Не ори, – буркнул хранильник, настороженно озираясь.

Кудеслав тоже оглянулся. Лес как лес. Весенний, пышнотравный да редколистый – небось, летом, когда древесные кроны наберут силу и занавесят собой чащобную землю от Хорсова света, станет наоборот. Живой лес, радостный. Вон по стволу да ветвям недальней березы шныряет поползень, а вокруг вьется стайка синиц… Ишь, звенят – весело, прозрачно, чисто. Их одних и слыхать. Что же за непонятный зов чудится Белоконю? Впрямь захворал старик?

А день уж заметно кренился к вечеру. Теплые блики, испятнавшие травяную зелень да белые березовые стволы, тускнели; из ярого золота оборачивались червонною медью.

Волхв опять перестал замечать спутника. Стоял неподвижно, вперившись взглядом все в ту же сторону, куда недавно почти бежал на неведомый зов; и вновь хранильниково лицо напряглось да взмокрело, словно бы от труднопереносимой боли…

Некоторое время Кудеслав терпеливо ждал пояснений. Когда же терпение его иссякло, и с языка уже готово было сорваться что-нибудь вроде: "Или растолкуй, чего деется, или я обратно пошел", Белоконь вдруг обмяк и устало опустился прямо в траву.

– Садись, где стоишь, – сказал он. – Через миг-другой припожалует.

Мечник раздраженно хмыкнул, но не ослушался. Он заметил, что посох свой волхв пристроил близ правой руки, как обычно пристраивают оружие, будучи настороже; что пальцы левой руки хранильника забрались за пазуху и неспешно возятся там – похоже, перебирают висящие на волховской груди обереги…

Может, испарина да неподвижность Белоконева лица – это не от боли и не от хворостей, а от страха?

Белоконь умеет бояться?

Аж так?!

– Скоро уже, – хранильник не сказал это – выдохнул еле слышно. – Уже она рядом где-то.

Он искоса зыркнул на Кудеслава, приоткрывшего было рот для очередного раздраженного вопроса, и снизошел, наконец, объяснить:

– Кикимора.

Мечник так и замер с раззявленным ртом.

Кикимора…

Не то редчайшая из лесных тварей, не то нежить чащобная – трудно уразуметь, хоть и много чего про нее рассказывают (особенно темными вечерами, шепотом, придвигаясь поближе к доброй защите очажного пламени и вздрагивая при малейшем скрипе неплотно затворенной двери).

Да, россказней-то про кикимору много гуляет, а вот видывать ее своими глазами вроде как никому и не доводилось. Один лишь Слепый, прежний общинный голова, сказывают, нашел когда-то на островке средь непролазной болотины покинутое гнездо кикиморьего выводка со скорлупками высиженных яиц. Были те скорлупки не такими, как в птичьих гнездах остаются, а мягкими, кожистыми, вроде змеиных, и впотьмах светились шалым зеленым светом – наподобье гнилушек либо бродячих огней, которыми по ночам любит забавляться Болотный Дед.

Слепый (тогда он еще прозывался Хитрованом) шибко оробел, трогать находку свою поостерегся да поскорей удрал с того островка. Однако же и так хватил лиха: пробираясь обратно через хлябь, едва не утоп, а на левом глазу (верно, левым глазом он на нехорошие скорлупки глядел дольше да пристальнее, чем правым) выросло у него бельмо – от того и новое прозвание появилось.

Кудеслав не единожды слыхал эту давнюю быль. От самых разных людей слыхал – только вот от Слепыя услыхать ее как-то не довелось.

А еще Мечнику крепко запомнился давний разговор отца с каким-то мужиком. Память – она ведь любительница затейливые шутки шутить: сам разговор сохранила, а вот с кем вел отец тогдашние премудрые речи… Может, с Белоконем? Вроде большой кто-то был, огромный даже; только наверняка огромность эта мерещилась Кудеславу из-за собственной его тогдашней малости. Его ведь в ту пору не то что Мечником – даже и Кудеславом почти не кликали, а все больше Кутенком или же просто Щенком (это уж смотря по заслугам). Но сказанное отцом засело в памяти крепче, нежели при оплошном ударе застряет во вражьем костяке отточенное железо.

Отец насмехался над способностью людей во суе верить невесть чему и невесть чему же поклоняться. Безобидные махонькие зверьки (это о кикиморах, стало быть); в наидревнейшие времена водились почти всюду, теперь же времена изменились, а они – зверьки – не успели, вот и повымерли. В тех же, которые покуда еще живы, опасного нет ничего: мышь, небось, и та больней кусается. Лишь на одно они горазды: прятаться. Тем и уберегаются от ворогов, охочих до парного мясца. Да, дивный зверек: яйца несет, однако вылупившихся детенышей вскармливает молоком – это диво. Так что с того? Рыбы вон в воде живут, да не тонут – тоже вроде бы диво, только почему-то про рыб небылицы никто не плетет. Плетут сети, рыбачат да и едят себе ушицу, никаких дивных див не страшась. А тут скажи-подумай, этакая жуткая жуть: кикимора! Тьфу…

И с Ящером речным то же выходит. Такая же недовымершая с прадавних времен тварь, как кикимора или огромный длинношерстный зверь с закрученными кверху клыками да змиеподобным носом – кудлатая полночная слонь. Ящерка – та вовсе махонькая, а Ящер, конечно, поболе, посильнее; умеет драться хвостом, кусюч. Однако же волк кусючее, но его почему-то хозяином леса не величают. Ящеру же воздвигают капища; жертвуют ему вещи, скотину, пригожих девушек и даже людей! Тогда как ежели размыслить без предрассудков, то всякому станет ясно, что Ящер ваш – просто очень большая ящерица, а настоящий хозяин воды – Водяной Дед…

Вот так говорил отец. А Белоконь, похоже, думает совсем по-другому. Может, ему, Белоконю-то, открыто большее? Он ведь волхв, да не простой – хранильник святилища Светловида-Рода… А отец был лишь кудесник-облакопрогонитель. Могучий кудесник, редкостный, однако все же не волхв…

Вот только почему он – Белоконь то есть – сказал давеча: "Неужели тебе так мало досталось от отца?" Давеча – это когда Кудеслав признался, что не слышит зова. Значит, волхв считает, что отец бы услыхал? Почему же тот называл кикимору никчемной безобидной зверушкой? Может быть…

Э, что толку попусту ломать голову! Все может быть. Даже то, что отец ошибался. Или что ему просто ни разу в жизни не выпало случая услыхать этот растреклятый зов. Или что Мечник все-таки плохо помнит отцовы стародавние речи…

Время шло; никакие кикиморы вблизи не появлялись; слыхать было лишь синиц да комариный гуд. Волхв будто закаменел, только изредка шикал на Кудеслава, который как на еже сидел: все время норовил привстать, вслушиваясь в доносящиеся от опушки еле-еле различимые голоса. Наконец Мечник не выдержал:

– Ты так даже и не спросишь, о чем договорено с мокшей? – резко спросил он.

– Что сладили по-доброму, я и так вижу, – Белоконь словно с надоедливым дитятком разговаривал. – А как именно – ты мне после… Тихо! – вдруг перебил он сам себя. – Идет! Нишкни!

Кудеслав и сам уже заметил какое-то шевеление у подножия той березы, на которой несколько мгновений назад кормились поползень да его черноголовые захребетницы. Заметил именно потому, что птицы, суетившиеся возле самых корней, внезапно порскнули прочь. Выходит, не так уж безобидна тварь, зов которой невесть каким образом расслышал хранильник. Или это не она выбиралась из-за дерева?

Сперва Мечнику показалось, будто стронулся с места муравейник или серый иструхлявевший пень. Мигом позже, когда ЭТО придвинулось, Кудеслав счел бредущую по траве невидаль редкостных размеров ежом-уродом. А невидаль брела себе и брела – вяло, понуро, словно бы плохо понимая, куда и зачем. Все ближе, ближе…

Нет, оно мало чем напоминало ежа. Оно почти совсем не напоминало ежа, вот разве что иглы… Длинные, толстые, даже на взгляд очень мягкие, серые с черными тупыми кончиками не то иглы, не то стебли какие-то свисали с загривка, плеч, спины этого существа, тяжело и нелепо раскачиваясь при каждом его робком нетвердом шаге.

Задние лапы невиданного создания казались ненормально короткими, передние – чересчур длинными. Концы их тонули в густой траве, но Кудеслав почему-то вообразил, будто лапы эти непременно должны оканчиваться плотно стиснутыми кулачками. Во всяком случае, передние. Может быть, виною такому странному впечатлению послужила редкая буроватая шерстка существа, не скрывающая темно-серую кожу лап и морды… морды, которую Мечник назвал про себя лицом, и удивился этому лишь через миг-другой. В нем не было ничего людского, в этом "лице" – вытянутом, редковолосом, с длинным беспрерывно шевелящимся носом, на конце которого нежно розовело пободие поросячьего рыльца. Но вот глаза… Мутные, невидящие, переполненные горестной безнадежной тоской… Именно такие глаза должно иметь существо, волею (а скорее – упущеньем) богов оставшееся последним дыханием прадавних, навсегда миновавших времен. Да, именно такие глаза оно должно было бы иметь, если б способно было осознать самоё себя.

Кикимора подобралась к самым Кудеславовым ногам и остановилась, словно раздумывая, с какой стороны обойти препятствие. Рыльце ее задергалось сильнее – казалось, будто она что-то неслышно бормочет себе под нос.

Вблизи эта тварь оказалась вовсе не маленькой – ее холка покачивалась на уровне груди сидящего Мечника. Тот, между прочим, был бы весьма рад, если бы непонятное существо убралось туда, откуда пришло, или хоть облюбовало себе для не то разглядывания, не то обнюхивания Белоконевы лапти. Кикимора не казалась опасной, но была настолько чужой, что… В общем, ну ее совсем. Никогда прежде Мечник этакого не видывал, и предпочел бы и впредь не видать.

– Не бойся, – даже не прошептал, а выдохнул Белоконь.

Нет, Мечник не боялся. Хотя следует признать, что чувство, которое вызвала в его душе эта несуразная тварь, все-таки весьма напоминало опаску – наверное, потому-то Белоконевы слова и подействовали на Кудеслава вовсе не так, как рассчитывал волхв. Может быть, Мечник решил доказать себе, хранильнику и кикиморе, что вовсе он не напуган; а может, впрямь поверил, наконец, в полную безвредность диковинного зверя и поддался вполне объяснимому любопытству.

Так ли, иначе, но Кудеслав вдруг плавно приподнял руку и почти прикоснулся кончиками пальцев ко вздрагивающим кикиморьим иглам.

Почти – это потому, что кикимора шарахнулась от него с проворством, изумившим Мечника и, похоже, ее саму. Во всяком случае она сразу же замерла вновь, подслеповато и как-то растерянно моргая. Рыльце ее задергалось пуще прежнего, бормотание стало слышимым:

– Тц-тц… То… Тц-то-ты…

И вдруг…

– Ты… То что ты… ты… – негромкий, сипловатый, но вполне отчетливый голос. – То, что ты… ты… удумал – забудь, забудь. Беда выйдет. В гра-гра-граде новость. Узнай, узнай. Своих в гра-град не води. Ищи челны, челны, челны. Скоро найдешь – долго жити, не найдешь – волком выти, выти, выти, выти… ти-ти-ти…

Говорок невероятного создания утратил внятность и снова растворился в бессмысленном бормотании, из которого столь нежданно прорезался миг назад. Кикимора крутнулась на месте – глухо простучали иглы на ее спине – и неуклюже, как-то боком поскакала прочь. Через несколько мгновений она скрылась за тем самым деревом, из-за которого появилась.

Еще несколько мгновений Кудеслав неотрывно глядел ей вслед, потом резко, всем телом обернулся к волхву. Тот суетливо утирал трясущимися ладонями мокрое, посеревшее лицо. Движения Белоконевых рук – вроде бы и спорые, но неуверенные, беспомощные какие-то – до того походили на повадку кикиморы, что Мечник поперхнулся готовыми сорваться с уст вопросами.

А хранильник вдруг спросил незнакомым голосом – пискляво, с запинками:

– Она… Говорила она? Что она говорила?

– Ты разве не слыхал? – изумился Кудеслав. – Рядом же…

– Она ТЕБЕ говорила, – голос волхва сделался почти что обычным, и прорезалась в нем какая-то сухость – вроде как обиделся Белоконь. То ли на Мечника, который не понимает очевидного, то ли на кикимору, удостоившую говорением не волхва (с которым снисходят беседовать даже боги).

Немедленно почувствовав себя виноватым, Кудеслав торопливо пересказал услышанное от нелепой твари. Волхв цокнул языком – снова-таки вышло до того похоже на кикиморье поцокивание, что Мечник невольно прыснул (сказалось, поди, только-только пережившееся напряжение). Спохватившись, Кудеслав принялся бормотать извинения за непочтительный смех, но Белоконь досадливо отмахнулся. И спросил:

– А что ты придумал делать теперь, после мокши? Что кикимора забыть-то велела?

Мечник дернул плечом:

– Да я вроде как и собирался вести мужиков прямо отсюда челны искать.

И с Велимиром так же сговорено, и с головою мокшанским – он да сын его при нас будут, в заручниках.

– Тогда вовсе ничего не пойму… – начал было волхв, но осекся.

Потому что над самым его ухом раздался хриплый голос:

– А ты, Кудеслав, всех ли собирался вести отсюда на поиски?

Мечника будто подбросило с земли, рука стремительно метнулась к оружию. Лишь в самый последний миг он успел удержать вырвашийся из ножен клинок от удара по невесть откуда взявшемуся человеку.

Человеком этим оказался Ковадло.

Он стоял совсем близко, в паре-тройке шагов, расслабленно и спокойно опершись на кузнечный молот. Видать, проклятая кикимора без остатка сожрала все Мечниково и Белоконево внимание – иначе кователю ни за что не удалось бы подойти незамеченным.

Ведь только за миг какой-то до появленья кикиморы Кудеслав оглядывался – никого поблизости не было. И вот, на тебе…

Крался значит этот-то. Зачем? У которых намерения добрые, тем вовсе незачем скрадывать своих же… Впрочем, своих ли? Ой, похоже, не своими считает Званов подручный волхва да Мечника! Заметил, что уединились для важного разговора, и решил подслушать? Тогда почему так вот внезапно открылся? Впрочем, это как раз понятно. Издали не слыхать было, вот и сунулся вплотную – авось, на подходе хоть клочок беседы ухватит. Ну и, опять же, кикимора – тоже, небось, впервые увидел, вот и ошалел…

Да, это понятно. Непонятно другое: отчего он не остался в заручниках у мордвы?

Ковадло будто бы сумел расслышать Кудеславовы мысли столь же легко, как расслышал бы внятно сказанные слова.

– Мордве я вместо себя Званова сынка предложил, – спокойно объяснил слободской нарочитый муж. – Он с нами пришел сперва к общинному граду, а после и сюда – ты, верно, углядел его меж другими…

Мечник лишь бородой мотнул: поди, мол, упомни в лицо всех сыновей, которых Зван понавытворил на своем длиннючем веку! Кудеславу и в слободе-то приходилось бывать – раз, два и обчелся…

А Ковадло продолжал:

– Самому же мне никак нельзя надолго отлучаться от Звана. Он теперь шибко сложную работу работает – кроме меня подручничать некому… Ничего, мокшанский староста на такую подмену согласился с охотой. И Велимир согласился.

"Еще бы Велимиру было не согласиться! – досадливо подумал Мечник. – Споры, что ли, было ему затевать с тобой при мордве?! Эк ведь всех обошел, хитрован проклятый! Одно слово – кователь!"

– А кто это к вам приходил? Кикимора? То-то показалось мне еще как к мокшанской луговине шли, будто следы ее… И позже чуть вроде мелькнула в кустах… Решил – мерещится, или может Лешак вздумал пошутить шутку…

– Мерещится, говоришь? – Белоконь неторопливо встал, потянулся с хрустом и вдруг неуловимым движением ноги взбросил себе в подставленную ладонь лежавший на траве посох. – Мне вот тоже померещилось. Как-то неправильно все получилось: звала-то она Мечника, а услышал зов только я. Почему бы это? Может, не кикимора звала? Может, ее звали, а? И вот ты, воин отважный, чего-то все больше возле меня вертелся, а не близ опушки, где стрелы. Не то боязливый ты, не то дело какое вынашел себе поважней воинского… Ну, чего молчишь, кователь? Как правильнее сказать: кователь или колотун? Или колдун?

Ковадло выслушал все это с каменным лицом и вновь повернулся к Кудеславу:

– Зван для тебя меч работает – вот почему мне обратно в слободу надобно.

– Да у меня вроде как есть меч-то, – Кудеслав будто играючи махнул клинком, и красноватые предзакатные отблески, отразившись от чищеного железа, полоснули Званова подручного по глазам. – Вроде бы не худое оружие, как считаешь? А уж жизней на своем веку пожрало – вспомянуть страшно! Нравится?

И снова клинок мелькнул возле самого Ковадлова лица, полыхнув отраженьем небесной меди.

Кователь даже не прищурился.

– Зван говорит, что ты свой меч можешь вскорости утерять, – произнес он с прежним спокойствием. – И еще сказал, что сработанный им клинок будет лучше этого.

Белоконь выговорил с ехидцей:

– Зван может сработать куда как лучше, это верно. Он кузнец знатный, небось урманские кователи поплоше его…

Волхв уколол Мечника стремительным испытующим взглядом, и тот кивнул: ясно. Урманы тоже считают своих кузнецов ведунами. А еще у них есть поверье, что умелый кователь через оружие своей работы может сломить под себя волю того, кому оно отдано.

– Ну, будет нам языки трепать! – волхв посерьезнел, крутанул в пальцах тяжеленный посох, как дети иногда хворостинки крутят. – Ты, Ковадло, покуда иди к остальным, да погляди, чтоб там не вышло никакой обиды мокшанам-заручникам.

Вот тут-то Ковадлова выдержка и иссякла:

– А ты почему решил, что они уже отдались нашим родовичам? – изумленно вскинул брови Званов наперсник.

Белоконь ухмыльнулся не без самодовольства:

– Не веришь мне, старику – иди да проверь. Хочешь, заспорим на два щелчка?

– На два… – протянул Ковадло. – Ты, пожалуй, и одним-то досмерти пришибешь! Ладно уж, с тобой спорить – дураком быть!

Он повернулся, вскинул молот на плечо и неторопливо зашагал к опушке.

Глядя ему в спину, волхв тихонько сказал:

– Может, заручники еще и не отдались нашим, но иначе бы мне его не спровадить столь быстро. Ну, – он повернулся к Кудеславу, – что будешь делать?

– Думаю, нужно идти к тому мыску, где мы без челнов остались, – откликнулся Мечник. – Кикимора…

Белоконь зло мотнул головой, перебил:

– Кикиморе я теперь не верю! Чем большей ведовской силой владеет тварь, тем же и податливей она чуждой ведовской воле!

– Ладно, – легко согласился Мечник. – Пес с нею, с кикиморой.

Только не пойму: она ведь про челны говорила. Если и впрямь Ковадло ее наслал, зачем ему гнать нас за челнами прямо теперь же? К тому же он знает, что мы и так с мордвой порешили туда идти… А кикимора сказала, будто от задуманного выйдет беда и велела искать челны – это то есть делать задуманное… А иначе, мол, волком взвоешь… Глупая она, что ли, кикимора-то? И так – беда, и навыворот – тоже беда…

– Очень может статься, – мрачно сказал волхв.

Кудеслав не понял, о чем это он: о кикиморьей глупости или о беде, которой – хоть так поверни, хоть эдак – все равно не минуешь. Не понял, однако же спрашивать постеснялся.

– Давай-ка вот как сделаем, – сказал он. – Ты с прочими иди сейчас на тот проклятый мысок – Кощей знает, где это, и Злоба, и еще многие. Заночуйте где-нибудь у реки, а утром чтоб уже там… Только Ковадло да слобожан не отпускай от себя. Я уж было хотел без них идти, но… Вот и выйдет по-кикиморьи – и за челнами, и не так, как сперва задумано.

Белоконь мотнул головой:

– Не отпущу Ковадло – может получиться свара. Кровь меж родовичами.

А это – роду-племени скорый конец.

– Похоже на то, что кровь меж родовичами уже была, – неестественно ровным голосом сказал Мечник. – И новой, боюсь, никак не минуешь.

Волхв с присвистом втянул воздух сквозь плотно сжатые зубы.

– Ну, а ты куда навострился? – спросил он чуть погодя.

– А я – в град. Может, впрямь там новость какая? К утру буду на мысе.

– К утру?! – ошарашенно вскинулся хранильник. – Ой ли?

Кудеслав поглядел туда, где маялся привязанный Велимиров конь; потом вновь обернулся к волхву:

– Не успеет Хорс лик свой явить из-за древесных вершин, как я буду к вам, – сказал он и прищурился: – Что, на два щелкчка хочешь? Давай!

– Давай! – согласился хранильник. – Ни в жизнь тебе к утру не… Э, стой, стой! – вдруг спохватившись, крикнул он вслед Мечнику, который уже двинулся было прочь. – Только речь-то о будущем утре, не о том, которое после! И щелчки чтоб по голым лбам, слышишь?! А то знаю я тебя, небось собираешься под расплату подставить шлем!

* * *

До градской поляны Кудеслав добрался заполночь, вымучив коня все-таки не до смерти, а всего лишь до полусмерти. Можно считать, что повезло обоим: Мечнику не пришлось преодолевать остаток пути через ночной лес пешком, а конь… что ж, он еще мог оправиться после выпавшей на его долю убийственной скачки.

Ночь была темной, беззвездной: вскоре после заката небо затянула плотная облачная пелена. Так что скачка сквозь чащу-матушку, пускай даже и по торной тропе, превратилась в дело весьма и весьма опасное. Как ни берегся Кудеслав, его лицо, колени и руки крепко исхлестало ветками, а уже перед самой поляной острый сучок распорол Мечникову скулу, лишь чудом помиловав глаз. Коню же досталось так, что Мечник невольно радовался темени, мешающей видеть раны злосчастной животины.

Несмотря на спешку, приходилось частенько останавливаться, чтобы дать коню хоть несколько мгновений отдыха, а заодно оглядеться. В этакую ночь да при этакой прыти сбиться с тропы было куда проще, чем удержаться на ней, хоть и считалась эта самая тропа торной. Только благодаря дару чувствовать окружающее почти без помощи зрения Кудеславу удалось-таки не заплутать в чащобной темени.

Мечник не сомневался, что уж теперь-то, после всего произошедшего за последние дни, градская охорона преисполнена рвения и просто-таки мечтает кого-нибудь изловить. Он довольно смутно представлял себе численность общинной сторожи и мог лишь догадываться, отряжены ли ночные дозоры в лес, а потому, подъезжая к поляне, на всякий случай принялся во все горло распевать песенки из тех, что можно услышать на свадьбах да во время праздничных игрищ – воздаяний Ящеру, Хорсу и другим богам. То ли эта уловка возымела ожидаемое действие, то ли по малочисленности остававшихся в общине мужиков Яромир не засылал дозоры в лесную темень – так ли, иначе, но Кудеслав беспрепятственно добрался до самого частокола.

Когда шатающийся от усталости конь вынес своего мучителя на поляну, Мечнику сразу бросились в глаза с полдесятка мужиков, перевешивающихся через верхушку тына близ лесных ворот – вернее, близ воротного проема, кое-как перегороженного обломками порубленной створки. Подсвеченные багровым факельным дымом мужики-охоронники напряженно вглядывались в темень. Наверняка несущиеся из лесу нелепые песнопения собрали сюда если не всю, то почти всю градскую охорону – очень уж интересно было поглазеть на ушибленного по лбу ночного певца.

Нет, все-таки у мокшан вместо голов лапти дырявые. Глупо было давеча тратить стрелы; вовсе глупо было подставляться под валящуюся с тына увесистую дрянь да потеть, высаживая воротину топорами. Всего-то и дела: ночью одному запеть по-вятски где-нибудь на опушке, а прочим преспокойненько лезть через тын с противоположной стороны. Охорона, леший ее забери… Правду все-таки говорят: дураков даже собственные беды не учат. Дураки и есть. Только то и утешает, что мордва не умнее. А вот "над старейшинами старейшина" со своим сыночком-воеводою… Как это Волк о мокшанском граде сказал? "На одну ладонь положить, другою прихлопнуть…" Говорил-то он о мокшанском граде, а разумел этот вот, вятичский… Да, плохи дела. Ежели когда-нибудь Навьи допустят под градской тын НАСТОЯЩЕГО ворога…

Впрочем, Мечник довольно скоро понял, что не так уж все безнадежно.

На тыне сдержанно гомонили – подъехав чуть ближе, Кудеслав начал разбирать слова:

– Ну точно, он. Говорил же…

– Гляди, рожа в крови! А уж скотину как уходил – страх глядеть!

– Что ж один-то? Да ночью, да этакий…

И тут же кто-то спросил подъехавшего, глуша прочие голоса:

– Чего орешь?

– А чтоб какой дурень спросонок да с перепугу стрелой не попотчевал! – прервав пение, ответствовал Мечник.

На тыне хихикнули.

Спрыгнув на землю возле подошвы частокола (конь, избавившись от седока, остался стоять, широко расставив трясущиеся ноги – хорошо, что не лег; выживет), Кудеслав сказал, задирая голову:

– Все ладно. Мокшу припугнули, она теперь мира просит.

Тут же два факельных огня подались в стороны: державшие их сторожа отправились разносить весть остальным. Значит, не все здесь – и то уже хорошо. Когда же переместившееся пламя шмыгнуло предательскими бликами по остриям рогатин, владельцы которых укрывались в уличной темени за воротным проемом, Мечник и вовсе подобрел к градским охоронникам.

– У тебя до Яромира надобность? – ворчливо осведомились из-за похожей на буреломину груды дубовых брусьев и прочей всячины. – Лезай сюда, через верх. Да не бойсь, не рухнет… Ты, Мечник, слышь только что? Ты его только не буди, Яромира-то! Он, поди, лег вовсе недавно. А может и не ложился еще…

Кудеслав успокоил ворчуна-охоронника клятвенным обещанием ни в коем случае не будть старейшину, ежели тот еще не уснул, и кряхтя (а попробуйте-ка не кряхтеть после долгой отчаянной скачки, да еще если седло было очень уж неудобным, а штаны вовсе не годны для езды верхом) полез на шаткий завал.

С внутренней стороны проем бывших лесных ворот караулили трое. Один из них стоял прямо перед завалом, а двое других пристроились по бокам, у самого частокола, и были совершенно невидимы в густой тени тынового настила (туда не проникали даже отсветы горящих наверху факелов). Мечника приятно удивила и обрадовала неожиданная разумность поведения градской сторожи. Радость эту не убавило даже то, что один из подпиравших спиною тын охоронников уже успел заснуть – видно-то его не было, зато было слышно.

Перебравшись через завал, Кудеслав попросил, ни на кого особо не глядя:

– Коня обиходьте. Он сегодня хорошо потрудился для общинного блага.

Попросил, перевел дух и двинулся в уличную темень, все убыстряя и убыстряя заплетающийся нетвердый шаг.

Позади негромко переругивались. Бывшие на земле выясняли, кому из них сподручней выкарабкиваться к коню и как его (коня то есть) переволакивать через завал. А на тыне кто-то шипел, что надобно немедля гасить лишние факелы, не то "собственными вот этими руками стану гасить, запихивая во рты… либо во всякие другие места…"

Яромира будить действительно не пришлось: почивать в эту ночь старейшина явно не собирался. Мечник обнаружил его на чельной площади. И не его одного.

У подножия недостроенной дозорной вышки полыхал огромный костер. Благо здесь было что жечь. Площадь покрывал толстый, хорошо утоптанный слой корья, щепы, древесных обрубков – всего, чем только можно было намусорить при постройке вышки. Так что двое юнцов, суетившихся возле костра, не столько поддерживали пламя, сколько мешали ему расползаться. Вообще-то костер этот не казался очень уж умной затеей. Не уследи за ним как следует – беды не оберешься. Ладно, небось Яромир знает, что делает.

Яромир нашелся недалеко от костра – он сидел на вечевом биле, болтая ногами и легонько постукивая по отзывчивому гулкому дереву. Голова старейшины тонула в густой тени, копящейся под двускатным тесовым навесом (этот навес на четырех столбах был поставлен для укрытия била от непогоды), а потому выражение Яромирова лица различалось с немалым трудом. Вернее сказать – совсем не различалось. Может, задумался человек, а может и носом поклевывает…

Подобраться к Яромиру тоже оказалось делом весьма непростым. Вокруг била на разбросанных по земле оленьих шкурах спали одетые мужики. Спали они широко, не кучно, однако же рядом с каждым лежало какое-нибудь оружие – так, чтобы в случае чего сперва схватить, а уж затем проснуться.

Осторожно пробираясь между спящими, Кудеслав мысленно ругнул себя за вспомянутую давеча поговорку про дурней, которых ничто не учит. Уж кого-кого, а Яромира дурнем не назовешь. Вот подними сейчас охорона тревогу – пока ночующие по избам подхватятся, пока вооружатся и сообразят, куда бежать да что делать, враг уже под частоколом окажется (и хорошо еще, если снаружи, а не внутри). А так лишь короткий миг промелькнет, а у старейшины уже будет крепкий, готовый к драке кулак. И особенно это важно, когда в граде нехватка здоровых мужиков-воинов. Известно ведь – слабого не обижают только ленивые. Не опасайся нынче Яромир мордвы, наверное все равно бы сторожу усилил.

И правильно.

И, кстати, еще не известно, на самом ли деле мордва сейчас безопасна. А ну как заручник – голова мокшанский – сбежал за время Мечникова отсутствия? Конечно, там Белоконь и Злоба с Кощеем… М-да… И Ковадло с десятком слобожан. Так что береженого оберег бережет. А наинадежнейший оберег – собственная осмотрительность да опаска. Опаска ведь не страх – тот человека слепит, глушит да ума лишает; опаска же вроде как щит: и от удара прикроет, и сам при случае для удара сгодится…

Среди ночевавших на площади Кудеслав, перешагивая да обходя, распознал нескольких охотников-ватажников из числа отряженных Яромиром на вешние промыслы. Возвращаются, стало быть. Это хорошо, общине нынче именно здесь надобны все привычные к оружью мужские руки.

Оказалось, что события последних дней все-таки не минулись даром вятичскому родовому старейшине. Во всяком случае с приметливостью у него стало неладно: Мечник успел подойти почти вплотную, прежде чем занятый какими-то малорадостными раздумьями Яромир углядел появление нового человека. И выдержка старейшины, так восхитившая Кудеслава в ту недавнюю ночь, когда он бесшумным татем-скрадником возник у Яромирова ложа, а тот молча встал да пошел следом, ничем не выказав удивления либо страха, – эту вот железную выдержку крепко подточила ржа.

Углядев перед собою окровавленного да изможденного Мечника, Яромир отшатнулся, едва не свалившись с била, и вскрикнул:

– Что, опять?!

От его испуганного восклицания беспокойно заворочались спящие, а юнцы (да нет, скорей парни), возившиеся с костром, бросили свое занятие, обернулись да так и заклякли – ни дать, ни взять, псы под вскинутой для удара хозяйской палкой. Показались они Кудеславу знакомыми, в чем, конечно же, ничего удивительного не было (удивительно было бы встретить здесь кого-либо незнакомого). Однако что-то подсказывало Мечнику, что к парням – во всяком случае к одному из них – следовало бы присмотреться внимательнее. Ладно, это успеется.

Кудеслав торопливо принялся рассказывать Яромиру о событиях близ мокшанского града. Обо ВСЕХ произошедших там событиях, в том числе и о появлении кикиморы, и о двусмысленном поведении Ковадла, и о подозрениях Белоконя насчет коварства колотуна-колдуна. И обо всем прочем, конечно.

Яромир слушал жадно и молча. Он только один раз перебил – в самом начале, когда речь шла о Кудеславовом способе окорота мокши-мордвы. Заметив, что старейшина собирается что-то сказать, Мечник едва не застонал. Неужели и этот начнет объяснять, почему нельзя было наугад метать поджигательные стрелы через мокшанский тын?!

Нет, Яромир сказал вовсе иное. Он сказал:

– Ай да ты! А я бы не посмел этак-то… Я бы, небось, под их частоколом до глухой темени протоптался. А уж скольких родовичей там положил бы!.. Нет, милостивы все же к нам Род да Навьи. Это счастье, великое счастье для племени, что в нынешние страшные времена у общины есть ты!

Кудеслав истово возблагодарил богов за то, что грязь, кровь и мечущийся отсвет костра застят его лицо. Нет, Мечника смутили вовсе не слова родового главы. Но то, как они были сказаны, слова эти… Не через край ли?

Пряча смущение, Кудеслав заторопился рассказывать дальше. Когда он окончил повествование, Яромир несколько мгновений выжидал: вдруг еще что-нибудь припомнится? Не дождавшись, проговорил раздумчиво:

– Страшно, конечно, а все же хотелось бы и мне на кикимору глянуть.

Там, где сходятся такие, как Белоконь, Званов ближний наперсник да сын твоего отца, только и жди всяческих див. Что же до новой новости, которая в граде, то кикимора правду сказала. Есть у нас новость. Пойдем.

Легко соскочив с била, родовой голова уверенно зашагал через спящих, направляясь к общинной избе. Мечник двинулся было следом, однако по какому-то внезапному наитию оглянулся на копошившихся возле огня парней и вдруг поймал Яромира за подол рубахи. Старейшина, качнувшись от неожиданности, едва не наступил на чью-то голову и остановился.

– Чего ты? – недовольно спросил он, оборачиваясь.

Кудеслав пристально разглядывал одного из парней, видевшегося в свете костра черной безликой тенью.

– Это не Кудлай ли там?

– Кудлай, – ухмыльнувшись, кивнул старейшина.

В следующий миг настал уже Яромиров черед ловить рванувшегося к костру Мечника. Только ловля не удалась: Яромировы пальцы, способные без видимых усилий раздавить мозговую кость, лишь беспомощно скользнули по железному наплечнику Кудеслава.

Странно, нелепо, но именно те крохотные доли мгновения, которые потребовались, чтоб очутиться рядом с костром, принесли Мечнику окончательное понимание причин собственной ненависти к Кудлаю.

Дело было не в гадостных словесах, которые голоусый стервец решился прогавкать о своем – и не только о своем! – спасителе вскоре после потери общинных челнов.

Нет, неправда.

Та сволочная выдумка накрепко засела в памяти. Да еще ночной переполох, учиненный щенком; да еще убийство мокшан-рыболовов – за одно это можно было возненавидеть кого угодно.

Но было и еще кое-что.

Был еще выжженный Кудлаем и его приятелем камыш на проклятом когтистом мысе.

Зачем они это сделали? Ведь только недоумки в десятом колене могли понадеяться, что перелетные стаи решатся отдыхать на свежем пепелище. А если камыш был выжжен не ради охоты?

Не будь мыс-коготь гол, прозрачен и безопасен на вид, Мечник ни за что не рискнул бы чалить к нему общинную вервеницу. Наоборот, он постарался бы как можно быстрей миновать опасную узость меж обрывом и камышовой дебрью. И трудно, очень трудно было бы нападающим задержать в протоке тяжелые челны. Кудеслав тогда говорил Лисовину об обрушенных в воду деревьях – могло бы, конечно, этакое удаться ворогу, но…

Но.

Протока все же довольно широка, течение быстрое… По-всякому могла бы обернуться затея с деревьями. А замыслившие нападение, похоже, хотели, чтоб все наверняка, без сучков-задоринок… Да и кто на их месте этакого бы не захотел?

Уцелей проклятый камыш, Мечник бы остановил челны для первого ночлега на привычном всегдашнем месте. А там Истра широка, оба берега низки и скудны лесом. Там нападать было бы сложнее, а малым числом и вовсе без пользы.

Так почему Кудлай выжег камыш? Не сам, конечно, придумал – посоветовали. Кто?

Правда, ежели верить Лисовину (а с чего бы это вдруг не поверить названому родителю?) камыш был выжжен еще до приезда в Яромирову общину Толстого с Волком. Так что ж? К примеру, Белоконь вон еще с зимы знал о появлении у Грозы дальних нехороших гостей. Значит, могли знать и другие. Причем, от самих же гостей. Дознались же как-то Огнелюб с Чернобаем о том, когда и куда приходить на беседу с уплывающими восвояси послами "старейшины над старейшинами"!

Так что вот она, главная причина Мечниковой ненависти к Кудлаю: слюнявый пащенок по чьему-то наущению ЗАСТАВИЛ КУДЕСЛАВА СДЕЛАТЬ ГЛУПОСТЬ. ГЛУПОСТЬ, УНЕСШУЮ ЖИЗНЬ МНОГИХ РОДОВИЧЕЙ.

По чьему-то наущению… А наущавший-то, похоже, знал Мечника, будто ошкуренного. Привычки его знал. Угадывал наперед, как железноголовый Урман станет хитрить и чего может заопасаться.

Кто бы это мог быть? Зван, который способен предвидеть, что Кудеслав вскорости потеряет меч? Раз Ковадло открылся в этом, значит, Огнелюб уверен; а раз Огнелюб уверен, значит, так и случится: слободской голова за свою безмерно долгую жизнь ошибался считанные разы.

Или Кудлаев наущатель – Волк? Мечника-то он в ту пору еще и в глаза не видывал, зато легко мог угадать, как станет хитрить и чего может заопасаться умелый воин…

Э, чего гадать попусту?

Чего, спрашивается, гадать, если обо всем можно дознаться от сопливого голоусого пащенка, суетящегося возле костра? Всего-навсего три прыжка, и вот он – ответ на все вопросы!

В три прыжка не получилось: Кудлай искоса следил за Мечником, и в последний миг вознамерился было улепетнуть. Ну, не три, так пять прыжков – велика ли разница?

Кудеслав загнал явно осознающего все свои немалые провинности гаденыша в угол, образованный стенами поставленных почти что вплотную друг к дружке срубов. Принадлежали эти срубы, видать, разным хозяевам, а потому меж ними оставался узкий – не шире ладони – зазор (был бы хозяин один, не стал бы он утомляться постройкой лишней стены).

Мгновенье-другое Мечник с удовольствием наблюдал за судорожными попытками Кудлая втиснуться в узехонькую щель. Рядом весело скалился подоспевший Яромир – похоже, его одинаково забавляли и Мечникова ярость, и смертный испуг щенка.

– Да брось его, не марайся, – сказал общинный старейшина, видя, что Кудеслав, наскучив быть праздным созерцателем, готовится помочь трепыхающемуся парню увесистым пинком в оттопыренный зад. – Я уж вразумлял его. Глянь вон, какая у него теперь рожа умная стала!

Услыхав Яромиров голос, Кудлай перестал дергаться и оглянулся. По его лицу пробежались отсветы кострового пламени, и Мечник сразу увидел следы старейшинского доброго вразумления: левую щеку и скулу парня подмял под себя огромный кровоподтек. Черный такой, налитой, вздувшийся – поди, вразумление состоялось дня два назад.

Тем временем Кудлай, явно в надежде на Яромирово заступничество, принялся торопливо бормотать, заслоняясь ладонями и все еще пытаясь вжаться спиною в щель:

– Я не буду!.. Больше никогда, чтоб мне… меня… Искупил ведь… Я же для всехнего блага, я общине же!.. Не тронь меня; божескими именами прошу: не тронь!!! – вдруг завизжал он, углядев какое-то Мечниково движение (сам Мечник, между прочим, воображал, что стоит вовсе бездвижно).

Яромир было захохотал, но тут же обеими руками зажал себе рот и оглянулся на спящих.

А Кулеслав вглядывался в обезображенное кровоподтеком и ужасом лицо парня. Внимательно вглядывался, с этаким нехорошим прищуром, пугавшим Кудлая хуже любых угроз.

– Значит, о племени радел? – спросил, наконец, Мечник, и голос его был под стать взгляду. – Для общинной пользы трудился? Значит, это ты у нас теперь об общине первый радетель? Я, небось, за делами своими никчемными сход пропустил, который назначил тебя на родовое главенство, а? Или это вот он (кивок в сторону ухмыляющегося Яромира) велел тебе мокшан-рыболовов убить? – Кудеслав приступил чуть ближе, и парень тихонько взвыл. – А камыш на мыске, где родовичей наших погубили, кто тебе пожечь присоветовал?! Ну, говори! Тоже, быть может, старейшина – для общинного блага?! Говори, стервь!

Сквозь Кудлаевы подвывания прорезалось нечто членораздельное:

– Ста-старейш… ина… он просил… простил… Н-не надо!..

– Да брось ты его, – брезгливо сказал Яромир. – Других что ли дел мало? А ты… – это уже Кудлаю, – ты учти: мне ведь недосуг всякий раз меж ним и тобой объявляться. Тебе бы погулять где-нибудь подалее деньков с полдесятка, покудова он не охолонет маленько…

Он говорил что-то еще в том же духе, а сам, ухватив Мечника за руку, начал потихоньку оттаскивать его прочь. Да еще локтем в бок пихался – дескать, ну его совсем. Не марайся. Плюнь.

И Кудеслав в конце концов плюнул. Плюнул на запуганного до полусмерти щенка (стыдно сказать, но от злости даже не попал, куда метил) и дал увести себя прочь. В самом деле, не убивать же трусливого гаденыша второй раз! То ему, гадёнышу, получится многовато чести. Да и того ли стоит этот паскудник, чтоб из-за него воину гореть живьём? Он же, хоть и паскудник, а всё ж сородич; и свидетелем убийству будет сам Яромир – тут уж провину не замолчишь-скроешь, как в прошлый раз…

Ну его к хряку, пащенка.

Помнится, старейшина говорил, будто у них тут впрямь имеется какая-то новость, уже показать собирался, а в последний миг этого сопляка леший некстати под руку подвернул…

В суетливых отсветах костра общинная изба временами различалась ненамного хуже, чем ясным днем; временами же прикидывалась какой-то затаившейся жутью. Тесаные бревна чельной, обернутой к площади стены внезапно теряли неподвижность; глазу, утомленному шевелением теней да бликов, мерещилось невесть что: и сдерживаемое дыхание, и обманчивая окаменелость зверя, готового взвиться в яростном смертном прыжке… Затворенные оконца оказывались вдруг плоскими непомерными бельмами, которые, лишь прикидываясь слепыми, исподтишка неотрывно следили за близящимися людьми; крыльцо под резным тесовым навесом превращалось в огромную зияющую пасть…

Кудеславу удалось стряхнуть наваждение лишь когда Яромир остановился возле окна, прорубленного на женской половине избы, и несколько раз грохнул кулаком по ставне.

Так-то.

Вроде бы и изба как изба; и костер самый что ни на есть обычный, а вот примерещится же… Однако, всего выпавшего за последние дни да ночи оказалось через край даже для бывалого во всяческих былях воина…

А старейшина вновь ткнул кулаком в ставню и рявкнул:

– Эй, которая там на полатях скраю?! Светоч вынеси какой-никакой!

И хитро зыркнул на Мечника.

Тот собрался было спросить, для чего понадобилось тревожить баб – нельзя, что ли, обойтись головней из костра?

Собрался, но не успел.

Избяная дверь проплакала тягучую визгливую жалобу, выпуская из сеней ширящуюся полосу дрожащего, словно бы запуганного ночной теменью желтоватого света. На крыльце появилась девушка с чадной лучиной в руке – босая, нескладная в по-мужски короткой (едва до колен) рубахе… куцеволосая… рыжая…

Боги, почему она здесь? Не случилось ли беды на хранильниковом подворье?!

Белоконева купленница сперва не заметила Мечника (Яромира, кстати, тоже). Она даже под ноги почти не смотрела, потому что изо всех сил терла глаза свободной рукой. Тем не менее с крыльца Векша умудрилась спуститься, а не упасть – лишь на последней ступеньке качнулась и крепко ушиблась плечом об один из столбиков-опор навеса. Этот ушиб окончательно разбудил ильменку. Шипя сквозь зубы, она заозиралась, потом шагнула было к старейшине, протягивая истребованный светоч, и только тут углядела, наконец, что Яромир не один.

Крохотный осколок мига Векша растерянно вглядывалась в Кудеславово лицо, а потом вдруг тихонько пискнула, выронила лучину и, метнувшись вперед, смаху притиснулась к упрятанной под железную чешую груди Мечника.

Кудеслав чувствовал, как дрожат ильменкины плечи, облепленные влажным сорочечным полотном – ночи-то еще холодны, а тут прямо из душной избы, из жаркого ложа, да чуть ли не голым телом к железу… Он принялся гладить Векшину голову, пахнущую очагом и весенним лесом (небось, торопя рост обрезанных Белоконем волос, полоскала их в отваре березовых почек) и с каждым движеньем ладоней Мечника купленница все тесней и тесней прижималась к нему. Панцирные пластины наверняка мозжили ее немилосердно, до ссадин и кровоподтеков, но когда сообразивший это Кудеслав попробовал отстраниться, Векша не отпустила, только запрокинулась и снизу вверх глянула прямо ему в глаза – тревожно, даже испуганно… Оказывается, вовсе немного света надобно, чтобы разгадать смысл иного взгляда.

Мечник ласково провел кончиками пальцев по белеющей в полумраке Векшиной щеке, спросил негромко:

– Ты почему здесь?

– Думала к тебе поближе, – ильменка уткнулась лицом в его плечо, вздохнула. – Извелась я. Яромиров гонец приезжал, рассказал про челны, про то, что ты воротился, что мордва на град собирается… Белоконь велел всем своим со двора не высовываться… и мне тоже велел… А сам лук да стрелы взял и уехал. Маялась я, маялась, а вчера с утречка махнула рукой на его запреты – и сюда. Добрый он, Яромир – приютил… – она вдруг хихикнула. – Знаешь, Белоконихи-то меня пускать не хотели; думали, будто я не к тебе, а к ихнему мужику хочу. Насилу я у них выплакалась… Так они знаешь что? Они говорят: "Ты в дорогу нарядись парнем. По лесу, – говорят, – теперь мордва шастает; девку она как заприметит, обязательно станет ловить, а на парня, может статься, даже и не глянет…" Понял? Это они, Белоконихи-то, думали от меня мокшанскими руками отделаться! За девкой вражьи мордвины, и верно, погнались бы, чтоб живьем ее уловить, а парня они бы сразу стрелой или чем придется, ведь так? Ну, я виду не подала, что догадалась, сделала, как велели, а то бы мне от Белоконих век не вырваться. Только по-ихнему не вышло: я стереглась дорогой, да и мордвы вокруг вашего града уже не осталось… Вот, поди, змеюки Белоконевы заогорчаются, когда прознают о моей невредимости! И с чего они вообразили, будто мне надобен этот… этот… Дурехи пустоголовые!

Можно ли ждать особой вразумительности от людской речи, если говорящий (вернее, говорящая) прижимается губами к чужому плечу? Кудеслав мгновенно запутался во всех этих "они" да "их". Когда же Мечник наконец разобрался в услышанном, то принялся соображать, кому из богов принести жертвы в благодарность за Векшино счастье и какими словами нужно рассказать волхву о пакостной затее его жен – не хочется очень уж разогорчать самого хранильника, но хочется, чтобы он как можно злее огорчил своих жен…

Размышляя об этом, Кудеслав гладил, ерошил и снова приглаживал Векшины волосы, а Векша все так же крепко прижималась к нему…

Тем временем Яромир подобрал погасшую при паденьи лучину, сходил к костру и запалил ее вновь. Потом, вернувшись, долго рассматривал щели меж избяными бревнами да ворчал, что нужно все заново конопатить. А потом не выдержал:

– Ну, так я, пожалуй, схожу гляну, не спит ли наша охорона. Милуйтесь уж; только слышь, Кудеслав, ты ее хоть в сарай, где кони. А то вовсе замерзнет…

Лишь после этого Векша с немалым трудом заставила себя отстраниться от Мечника.

– Иди пока, – негромко сказал Кудеслав. – В избу иди, слышишь? Я скоро.

Проскрипели под торопливыми босыми ногами ступени крыльца, пискнула дверь, лязгнула медным кольцом львиноголовая дверная ручка… Как-то очень уж поспешно выполнила ильменка Кудеславову просьбу. Не обиделась ли? Да нет, вряд ли – должна же она понять…

Яромир тронул Мечника за локоть:

– Пошли, что ли?

Пошли так пошли.

Они миновали сараюшку, в которой помещались кони, выделенные племенем для нужд старейшины, и Мечник вдруг понял, куда ведет его Яромир.

Той ночью, когда в град воротились обойденные гибелью на мысе-когте, Яромир велел выкопать близ дальней стены вот этой сараюшки глубокую – по грудь долговязому мужику – яму. Выкопать, опустить туда принесенный возвратившимися невесть чей труп и завалить его свежим еловым лапником.

Яромир надеялся, что кто-нибудь из родовичей сумеет опознать упокойника. Возможно, общинный глава и сам надеялся опознать его – несколько раз старейшина повторял, что в человеке этом мерещится ему нечто смутно знакомое.

Оттого-то и нужно было постараться сохранить труп как можно дольше.

Сунув лучину Мечнику, Яромир принялся вытаскивать из ямы успевший подсохнуть лапник. Кудеслав следил за возней общинного головы, кусал губы и гадал, что за новость могла приключиться с убиенным. Ожил и выбрался из ямы? Что еще могло случиться такого, о чем нельзя рассказать попросту, без показывания?

Нет, труп был на месте, и ничего этакого с ним вроде не произошло. Правда, Мечнику показалось, что тело слишком хорошо сохранилось. Как-никак шесть дней миновало… Впрочем, лежало оно в не успевшей прогреться земле; да еще следовало принять во вниманье благотворное действие еловой живицы и меда (комки промедвяненного мочала были заткнуты в раны упокойника).

И в том, что мертвое лицо вроде бы оказалось острей да костлявей, чем помнилось Мечнику, тоже нет ничего странного. Странно было бы, вздумай упокойник за время лежания в яме раздобреть. Да Кудеслав и не настолько хорошо запомнил его черты, чтоб сравнивать прежнее впечатление с нынешним.

Вот только ноги… Копая яму, родовичи поленились, и вышла она коротковатой – мертвый полоняник упирался в стенки макушкой и чуть согнутыми ногами. А теперь… Усох, что ли?

Между тем Яромир вновь забрал лучину из Мечниковой руки и, склонившись над ямой, высветил лицо мертвого. И спросил:

– Ты случаем не знавал ли Шестака, Чернобаева сына?

Кудеслав медленно покачал головой.

– Ну так вот, можешь поглядеть на него, – старейшина вздохнул и выпрямился. – Он это.

– И кто же его признал? – морщась от неприятного запаха, Мечник рассматривал обнаженное, чуть тронутое гниением тело.

– Многие. Я сюда почитай всех приводил, кому случалось с Чернобаевыми видеться. Все признали.

Мечник уселся на корточки над самым краем ямины; снизу вверх глянул в Яромирово лицо;

– А первым, прежде других-то – кто?

– Кудлай, – неохотно выговорил старейшина, отворачиваясь. – За то я его и простил. Помнишь, он давеча про услугу вякал? Вот об этом узнавании, стало быть.

– Так… – Кудеслав снова глянул на упокойника и вдруг соскочил вниз, к нему.

Вцепившись в гадко холодное, неухватистое плечо (боги, ну почему мертвых шевелить куда тяжелей, чем даже живых, которые упираются?!), Мечник перевернул бездвижное тело на бок.

Перевернул и сказал, морщась от окрепшего смрада:

– Слышь, Яромир, лезь сюда со своей лучиной да погляди-ка. Ох же и интересное тут!

Под правой лопаткой мертвого Чернобаева сына обнаружилась еще одна рана, которой не было и быть не могло у полоняника, схваченного на мысе-когте и застреленного своими же во время бегства Кудеславовых родовичей к лесу заречного берега.

– Это от стрелы, – трудно дыша, сказал Кудеслав. – Тяжкая стрела с железным притупленным наконечником – потому и насквозь не прошла, хоть били, похоже, сблизи. Да, не насквозь… – он поперхнулся, закашлялся (все-таки дух в яме стоял отвратный). – Не насквозь, но почти… С той… Да что же это за дрянь такая в горле уселась! Першит и першит… С той, говорю, стороны (спереди, значит) у него пятно вроде кровоподтека. Сразу, поди, не видать было, а как полежал – выступило, обозначило себя. Так что точно тебе говорю: били его шагов с десяти и нарочно чтобы не насквозь.

Забравшись в яму, старейшина растерянно взглядывал то на дыру в мертвой спине, то нa Мечника.

– А может… – начал было Яромир, но тут же подавился недоговоренным и запустил пальцы свободной от лучины руки в свою бороду – задумался.

– Что "может"? – раздраженно спросил Кудеслав. – Мы с Лисовином, дурни безглазые, не приметили, что за нами вплотную лучник гнался? Говорю же: и с такой близи некому было в него стрелять, и стрела не такая, как те, которыми Велимира да всамделишного полоняника… Больше скажу – этого Шестака Чернобаева нарочно так уходили, чтоб обеспамятовал сразу, а помер чуть погодя. И в те места, в которые настоящего ранило, этого били беспамятного, но еще живого. Зачем? А затем, что раны по мертвому через пару дней делаются вовсе другими, чем те, которые по живому.

Мечник вздохнул и полез из ямы.

– Здорово Кудлайка тебя обвел. А, старейшина? Небось, покуда мы тут с мокшей хороводились (и ведь снова-таки по его же воле затеялись эти смертные хороводы!), он Шестака порешил, а там и подмена…

– Когда ж это он? – Яромир оставил в покое бороду и принялся скрести ногтями затылок.

Кудеслав дернул плечом:

– Мало что ль тут было возни с упокойниками? Этого вот, Чернобаева, притащили, будто кого из наших; а того, что здесь лежал – настоящего – небось, сволокли к убиенным мокшанам. Мужики, которым ты велел счесть мордовских мертвецов, поди и глазом не кинули, что давний затесался – наверняка лишь порадовались, что одним больше.

Лучина мигнула раз-другой и погасла. Почти невидимый в захлестнувшей покойницкую ямину черноте Яромир шумно заворочался – видать, тоже собрался вылазить.

– Для чего же ему могло понадобиться с этакими трудами наводить заподозренье на Чернобая? – осведомился он, сопя. – Ведь и так…

– Чего "и так"?! – Мечник до того забылся, что позволил себе перебить старейшину, словно тот ему ровня. Правда, Яромир тем вечером и сам вёл себя так, будто бы они с Кудеславом почти на равной ноге.

А Кудеслав продолжал:

– Что мы знаем наверняка-то? Чернобай, Зван и кто-то еще беседовали с Волком и прочими. О чем сговаривались – неведомо; сговорились ли – снова-таки неведомо. Ты вон тоже, небось, с Толстым да с Волком пересуды водил – много ли проку вышло Толстому да Волку от тех пересудов? То-то. Что мы еще знаем? Что челны отбили не мокшане-соседушки? Во-первых, это еще покуда надвое гадано. А во-вторых… Подумай: достало бы даже у всех здешних извергов вместе силенок на этакое дело? Ой ли! Может, Чернобай-то как раз и ни при чем, а кто причем – теперь на него же вину и валит…

Опершись о край ямы, старейшина одним прыжком вымахнул наружу.

– Пойдем-ка руки ополоснем – как-никак упокойника трогали, – сказал он.

– Пойдем… – согласился Кудеслав, но шагнул не от ямы, а к ней.

Несколько мгновений Яромир следил за слаборазличимой тенью, в которую оборотила Мечника обнаглевшая после гибели лучинного пламени ночная тьма. Судя по треску да шороху, Кудеслав ногами спихивал лапник обратно в ямину.

– Я чего из твоих слов не понял, – подал голос старейшина, – так это про малочисленность извергов. Не сами же они, небось – в купе со слобожанами. А может, и с Волковыми. Или, к примеру, могли же они набрать себе в захребетники разного шалого люду – хоть на прошлом торге, хоть… – он вдруг мучительно закашлялся, как давеча в яме закашлялся Мечник. – Впрямь пакость какая-то здесь летает – так и першит…

– А кстати, – Кудеслав осторожно обошел яму кругом. – Чернобай-то с прочими ведь на торг уплыли-таки. Значит, на их подворьях мужиков вовсе мало.

– Ладно, пошли, – Яромир наконец прочистил горло и обрел полный голос. – Пошли омоемся да станем из Кудлая душу трясти. Он-то, конечно, не голова – лишь руки…

Мечник тихонько зарычал:

– Знать бы только, чья голова правит этими руками! Только на единый миг до этой бы головы дотянуться! Лишь на единый бы миг!

– Вот Кудлай нам сейчас ее и выдаст, голову-то! – рявкнул Яромир, но взъярившийся до окончательной утери почтительности Кудеслав досадливо сплюнул:

– Как же, ждет он тебя с твоими расспросами! Поди, дожидаючись, все глаза проглядел! Сам же ты ему велел убраться куда подальше – думаешь, он ослушался?!

Мечник зашагал было прочь от ямы, и вдруг будто бы смаху ткнулся в глухую стену.

Но это, конечно же, была не стена.

Это был всего-навсего вопрос. Простой. Простейший. Вопрос, до которого следовало додуматься уже давно – хотя бы близ мокшанского града, когда Ковадло помянул Званово уменье предвидеть грядущее.

Для чего способный видеть грядущее староста кузнечной слободы Зван Огнелюб запрошлой Весёлой Ночью вернул к жизни Кудлая? Как он тогда говорил, Огнелюб-то? "Это я не только и не столько тебя ради, сколько…"

Так он сказал Мечнику.

А чего он Мечнику недосказал?

9

– Уж не взыщи, не сохранил я подарок твой. Ну, оберег. Я его Велимиру оставил. Хоть и названый, а все же отец… Ему по его летам очень уж несладко пришлось. Да еще рана, да еще заручником выпало оставаться… Не серчаешь?

Векша будто и не слыхала этих Мечниковых слов. Промолчала и не обернулась. Кудеслав по-прежнему видел лишь ее спину, мерно раскачивающуюся взад-вперед. Ловко гребет ильменка. Умело гребет. Будто бы так и родилась в челне да с веслом в руках.

Там, на общинном причале, Векша тоже не сказала ни единого слова. Все, что показалось ей нужным, она прошептала чуть раньше, в темных сенях общинной избы – торопливо, почти касаясь губами Мечникова уха, и было в ее жарком щекотном шепоте нечто такое… Кудеславу почему-то ни на единый миг не закралось в голову, будто можно спорить, отказаться, не взять с собою… Видать, не только из ремешков да шнурков умеет плести ведовские наузы эта ильменская чаровница.

Векша пришла на берег в том самом мужском одеяньи, в котором Мечник впервые увидел ее под тыном общинного града (разве только без варежек да без шапки). Долбленый челнок – маленький, ходкий – выбирала она, и она же первая впрыгнула в него, предоставив Мечнику отвязывать припонку да отпихиваться от мостков. Маявшийся близ причала охоронник только глазами хлопал, глядя, как воином Кудеславом помыкает бледненький сопляк-недомерок.

Кудеслав тоже хлопал глазами. Он представить себе не мог, что Векша умеет быть вот такой – как Велимир, когда выбирает рогатину для опасной охоты. Но Велимир – это Велимир, в иных делах на него вовсе не совестно глядеть снизу вверх. А эта ведь пятнадцатый год дожить не успела – сама признавалась! Что ж, ильменка – она ильменка и есть. Тамошние люди с водицей дружны…

Когда Мечник оттолкнулся веслом от позеленевшей сваи, рассвет только гадал, заниматься ему или еще погодить. Однако ночная тьма уже вылиняла предутренней серостью, стало неплохо видно и без факелов да лучин… Поднявшийся ветерок (вроде бы слабый, но наредкость промозглый и неуютный) сдул висевший над водою туман; Истра виделась серой лентой меж двумя черными стенами подмявшей берега матушки-чащи.

Да, холодно было на реке, сыро, неласково. И все-таки не успел еще пропасть из глаз причал, как Векша скинула и полушубок, и лисью безрукавку. Более того, ильменка даже сапоги умудрилась стряхнуть, для чего ей пришлось встать врост и по нескольку мгновений продержаться сперва на одной, потом на другой ноге. Все это – в узенькой низкобортной лодочке, в которой сложно удерживать равновесие и при самой обычной гребле (коротким веслом, стоя на коленях – такие челны слишком низки, чтобы делать в них скамьи, а любая попытка усесться прямо на дно тут же завершится вынужденным купанием).

Однако же решение Белоконевой купленницы освободиться от лишней одежды обернулось вовсе не к пользе. Теперь Кудеслав мог видеть, как под тонким полотном рубахи, темнеющей от пота на плечах да между лопатками, вздуваются упругие бугорки Векшиных мыщц. Гибкая спина, вроде бы детская даже; и без того узкая, она немыслимым образом истончается к пояснице, а после уж вовсе немыслимо раздается в крутые, вовсе не детские бедра… В иное время могла бы она, спина эта, показаться беззащитной, беспомощной… Да что там "могла бы" – так ведь и казалось тебе, ты, железнолобый урман!

Казалось… А теперь? Узка, гибка, только гибкая узость эта способна и ношу выдержать, для многих силачей неподъемную, и друга прикрыть надежней осадного щита.

Гибка…

Гибка, да неподдатлива.

Сколько бы раз еще ни захотела судьба приучить эту вот наузницу-чаровницу стелиться перед собою, столько раз и придется подминать да ломать. Вот бы не захотелось больше ей, судьбе то есть! Ведь и дураку ясно, у кого в таком приучении раньше иссякнут терпенье да силы!

Векша, наконец, оглянулась. А как не оглянешься? Могучий воин Кудеслав-Мечник уже третий раз цепляет веслом борт челнока, словно не успевший забыть вкус материнского молока ребятенок, допущенный к гребле потехи ради… Короток был этот взгляд через плечо, но Мечник успел заметить, что исполненные недоумения Векшины глаза вмиг потеплели: небось, причина неловкости Кудеслава ясней ясного распознавалась по его же лицу. И пускай. Что ж тут поделаешь, если могучий воин впрямь чувствует себя дуреющим от восторга щенком? Не твоя ли в этом вина, ты, взбалмошная ильменская белка? Не ты ли навязалась к нему в спутницы, не сама ли ты забралась на нос челнока, решив всю дорогу дразнить спутника собою? На себя теперь и пеняй, потому что ему, спутнику, вовсе не хочется грести, не хочется торопиться туда, где в нем надобность и где он обещал быть еще до светлой поры. Тебя ему хочется, только он боится, что ты примешь его за подобие прежних твоих владетелей… Нет, уж лучше горлом на собственный меч.

Кудеслав встряхнулся и ловчей перехватил весельную рукоять.

Впрямь ведь ждут, и путь еще долог, а рассвет совсем уже недалек… Придется-таки подставлять лоб под Белоконевы щелчки. И хорошо – может, хоть толику дури вышибет из твоей головы могучий старик. Это ж лишь несколькими десятками дней раньше подумал бы кто (да хоть бы и ты сам!), что Мечник Кудеслав способен до полной потери памяти одуреть, глядя на бабью спину…

Но, говоря по чести, одуреть-то есть от чего. Дивный стан у нее, редкостный. И хорошо, что бедра широки – рожать будет легко да обильно… Ладно уж, первого пусть волхву, но остальных… Да ты, леший тебя сожри, грести будешь сегодня?! Посмотрел бы кто, как у тебя челн хвостом вертит – словно блудливая шавка перед кобелем! И как только Векша терпит? Гребет за двоих, а ты ей мало что не помощь – помеха!

В два-три весельных взмаха Кудеслав выровнял челн; попросил виновато:

– Не серчай…

– За оберег-то? Боги с тобой, я ж понимаю!

– Да нет, – Мечник вздохнул. – За греблю. Может, местами поменяемся?

Снова взгляд через плечо – теплый, ласковый, но в огромных Векшиных глазах неожиданно примерещился Мечнику влажный блик. Предутренний свет шалит? Или из-под весла ей в лицо брызнуло? Да вряд ли – при этакой-то ладной гребле…

– Ты не очень торопишься? – спросила Векша спустя пару мгновений. – Меняться местами – это ведь все равно придется к берегу… Вон по левой руке утес, видишь? Давай там дождемся рассвета.

Кудеслав согласился. Скоро, уже очень скоро должен был выбраться на небо Хорсов пресветлый лик; надежды поспеть на мыс-коготь к условленной с Белоконем поре уже не осталось…

Зато появилась другая надежда.

Вернее, догадка: для чего бы это Векше могла понадобиться остановка?

Нет, все-таки надежда, а не догадка; причем надежда почти что наверняка несбыточная – он сам это понимал, но…

Но согласился.

Утес (правильнее сказать, валун – огромный, подточенный речными волнами) придавил собою узкую полоску ила, отделившую от воды непролазные заросли ивняка. Выпрыгнув из челна, Векша со всех сторон обошла эту глыбу, похожую на непомерной величины гриб-головач – даже в воду по колено залезла, чтобы и от реки осмотреть ноздреватый, поросший лишайниками и мхом камень. Именно со стороны реки хранильникова купленница обнаружила то, что, похоже, искала.

Заслышав радостный вскрик ильменки, Мечник (он отстал, выволакивая челн на сухое) лишь плечами пожал. Чего было по воде лазить, штанины мочить? Спросила бы – он бы и показал, и рассказал…

Да, Мечник знал это место и сразу понял, что такое удалось Векше выискать на обращенной к противоположному берегу стороне валуна.

Волховской знак, невесть кем и в невесть какие прадавние времена вырубленный на камне – крест-накрест перечеркнутый круг.

Знак Хорса, светозарного бога-теплодарителя.

Как раз напротив валуна другой берег Истры, бывший в этом месте обрывистым и высоким, пропорола лощина с кремнистыми склонами, похожая на прямой и глубокий шрам от ножевого удара. В ней почти ничего не росло. Деревца и кустарники, умудрявшиеся вцепиться корнями в голый выветренный камень, корчевались талыми водами. А дальним своим концом указывала эта лощина на восток, где по утрам являет себя просыпающемуся миру лик Хорса. И каждую весну бывали такие дни, когда утром, лишь небо начинало светлеть, сквозь серость предрассветных сумерек во вспучившийся на левом берегу валун бил из устья лощины поток радостного яркого света – Хорсово златое копье, которое, в отличие от людских копий, не отнимает, а дарит жизнь…

– Будь милостив, скажи… – Векша торопливо выбрела из воды, остановилась перед Кудеславом. – Там наверху ничего нет?

– Как не быть? Жертвенник Хорсов…

– А не тяжко тебе огонь в нем разжечь? – ильменка торопливо покосилась на противоположный берег и вновь заглянула в Мечниковы глаза. – Прямо теперь же, а?

– Какая уж тут тяжесть? Невелик труд…

Всего несколько мгновений потребовалось Мечнику, чтобы наломать в ивняке сухих веток, оторвать кусок трухлявой мертвой коры да забраться на валун (поди, в те же времена, что и Хорсов знак над водой, вырубила чья-то рука ямки-ступени на обращенной прочь от реки стороне каменного головача). Сложив принесенный хворост в закопченную колдобину-жертвенник, Кудеслав вытащил из подвешенного к поясу мешочка огниво да трут и приладился было высечь огонь, но вдруг оглянулся встревоженно, заслышав раздавшийся подле валуна негромкий вкрадчивый плеск.

Векшина одежда кучкой валялась у берега, а сама ильменка, оказывается, прыгнула в воду и теперь раз за разом окуналась, будто бы торопясь смыть с тела какую-то невидимую постороннему глазу липучую погань.

Слабый голубоватый дымок потянулся к небу от сложенного в жертвенник хвороста. Мечник отложил огниво и принялся осторожно вздувать уцепившуюся за трут жаркую искру. Та, помедлив, крохотным язычком потянулась к более вкусной еде, лизнула… И через миг слабое, но веселое пламя радостно захрустело мертвой древесной плотью.

Мечник выпрямился и остолбенел. Занятый костерком, он не углядел, когда Векша взобралась сюда, на валун. Всего в шаге… да нет, ближе, совсем рядом – лишь только вздохнет поглубже, и коснется тебя высокой упругой грудью, на самом кончике которой смешно повисла прозрачная капля…

Он ни за что не совладал бы с собой. Никакие слова бы не удержали, никакие крики и просьбы – даже ЕЕ слова, крики и просьбы. Однажды уже могло случиться такое, но тогда Мечника обессилила хворь, а теперь…

Теперь он шарахнулся прочь, едва не упав с валуна. Потому что успел заметить, как внезапно заледенела чистая синева Векшиных глаз. А может быть, это ему лишь примерещилось?

Может быть.

Только проверять не хотелось.

Мечник не утратил равновесия лишь благодаря Векше – ильменка схватила за рукав, оттащила от края. И тут же отдернула руку, словно бы обожглась. И сказала, глядя не то под ноги, не то на разгорающийся жертвенный очаг:

– Извини, – по щекам ее стекали неторопливые капли – то ли с мокрых волос, то ли из-под опущенных век. – Извини. Ничего тебе не будет. Ни сегодня, ни вскорости. Только после свадебного обряда – если ты сам его захочешь, когда узнаешь все до конца. Я не могу бесчестно, обманом. Слышишь?! И не хочу, чтоб с тобой вышло хоть немного похоже на… когда… с теми, прежними…

Она подавилась словами и замолчала. Кудеслав осторожно протянул руку, коснулся ее волос. На этот раз ильменка не отстранилась – наоборот, затиснула его ладонь между мокрой щекой и мокрым вздернувшимся плечом и не то простонала, не то проплакала:

– Подожди, будь милостив! Я, наверное, уже скоро решусь рассказать. И тогда, если захочешь… Если только ты и тогда захочешь…

Мечник понимал: расспросы не принесут ничего, кроме новых слез. Что ж, просят ждать – жди. Скрипи зубами, в кровь искусай губы, проглоти жалость к себе и к ней… Жди.

Единственно, на что он еще решился, это выговорить тихонько:

– Если я хоть чем-то могу помочь…

– Можешь, – она вымученно улыбнулась. – Уйди пока. Я позову, найду, приду… Скоро… А теперь уходи, а?

Кудеслав оглянулся, увидел наливающееся светом устье лощины на противоположном берегу, и, высвободив руку (сама Векша, даже попросив уйти, так и не отпустила его ладонь), спрыгнул на берег.

Прыгать с высоты в полтора собственных роста, имея на себе шлем и тяжкий железный панцирь – не слишком удачная мысль. Но Мечник будто бы не заметил своего прыжка. Лишь пройдя сколько-то там шагов по узкой полоске меж водою и стеной ивняка, он почувствовал солоноватый привкус во рту и сплюнул под ноги. В обманчивом предутреннем свете плевок показался черным. Язык, что ли, прикусил, дурень железноголовый? Похоже, что так. Ладно, не напрочь оттяпал – и то хорошо…

Странный звук позади вынудил Кудеслава оглянуться.

Векша.

Выпрямившись во весь рост над жертвенным очагом, как бы обмывая прозрачным дымом дивный свой гибкий стан, она пела что-то печальное и протяжное.

Что? Жалобу? Моление о защите? Мечник не мог разобрать ни слова, хоть и отделяло его от валуна всего-навсего полтора-два десятка шагов. Как же может Векша надеяться докричаться до самой небесной тверди, по которой проторена извечная Хорсова тропа?

Вот ильменка оборвала пение, вскинула руки, замерла, словно бы вслушиваясь в нечто, открытое только ей…

И вдруг вся она вспыхнула нестерпимо чистым златым сиянием, когда каждая из испещривших ее влажную кожу капелек речной воды отразила в себе видимую покуда одной лишь Векше закраину огненного Хоросова лика.

Мечник не знал, не заметил, когда именно сгинула с неба облачная пелена. Скорее всего, это произошло уже довольно давно – тогда же, когда ветер слизал повисший над рекою туман. Но сейчас Кудеслав, привыкший на протяжении этой нескончаемой ночи видеть над головою беззвездную черноту, посчитал дивом, свидетельством благоволения бога-светодарителя расплескивающуюся по небу голубизну.

Мечник видел, как Белоконева купленница вдруг опустила руки, сникла, заозиралась в непонятной растерянности – словно бы вспомнила, наконец, о чем-то, что непременно следовало предусмотреть и что она упустила из виду.

Кудеслав рванулся было обратно, к ней, но тут же замер: понял он, о чем вспомнила Векша. А еще он понял, что ильменка обойдется без его помощи.

Векша внезапно сгорбилась и прижала левое запястье к губам; потом, согнувшись еще ниже, с болезненным вскриком оторвала руку от лица, вытянула ее над жертвенником… И Кудеслав сумел разглядеть торопливые темные капли, срывающиеся с Векшиного запястья в огонь.

Нет, капли не были темными. В бьющем из заречной лощины потоке света они вспыхивали огненной алостью – за миг до того, как утонуть в сполохах жертвенного огня.

Меркло, бледнело сияние Хорсова копья, зато могучую непобедимую силу набирало рассветное зарево, уже половину неба залившее горячей плавленой медью. А даримые жертвеннику алые капли исподволь обернулись ручейком, непрерывной крепнущей струйкой, грозившей погубить трепетное невысокое пламя.

Ильменка отпрянула от очага, шатнулась; прижала было рану к губам, потом попробовала затиснуть её правой рукой…

Потом Векша оглянулась, и этот ее короткий беспомощный взгляд мгновенно смахнул навалившееся на Кудеслава оцепенение.

* * *

Рана оказалась нешуточной.

Рана оказалась настолько нешуточной, что, стаскивая полуобморочную ильменку с валуна, Кудеслав утратил всякую сдержанность и принялся злобно орать о сопливых ведуньях, которые пользуются головой лишь для болтовни да еды; о сопливых девчонках, забывающих, что для кровопускания надобен нож; о сопливых облезлых векшах, способных скорей лапу себе откусить, чем попросить этот самый нож у случившегося рядом умного человека; о железнолобых дурнях, не сумевших вовремя сообразить, какую глупейшую из наиглупейших глупостей вздумает вытворить сопливая ильменская векша в обличии сопливой безголовой девчонки…

Безголовая, сопливая, облезлая и так далее вяло трепыхалась у него на плече и пробовала бормотать какие-то возражения. Но Мечник был слишком занят своими гневными речами и отчаянными попытками не сорваться. Непросто все-таки сползать по отвесному камню, цепляясь за еле намеченные ступени, когда на тебе висит хоть и тощенькая, однако же весьма увесистая ноша. И вдобавок приходится то и дело прижиматься щекой к бедру этой самой ноши, а оно, бедро-то, упругое, прохладное, гладкое… соблазнительное… Да леший же раздери и тебя, и ее!!!

Все-таки Кудеслав упал. Однако земля была уже близка, и вышло так, словно бы он не сорвался, а довольно ловко спрыгнул (Векша, бедная, только квакнула).

Торопливо поставив ильменку на влажный береговой ил, Мечник принялся расстегивать пояс.

Векша даже о ране своей позабыла. Метнувшись испуганным взглядом по мрачному лицу Кудеслава, по его пальцам, нетерпеливо дергающим заартачившуюся пряжку, ильменка отступила на шаг и поспешно села.

– Только попробуй! – пискнула она заполошно.

Мечник оторопел. Лишь через мгновенье-другое сообразил он, отчего Векша ерзает, будто норовя поглубже втиснуться в ил тем местом, которое за ее недолгую жизнь наверняка успело бессчетное количество раз познакомиться со всякими ремнями да веревками, подворачивавшимся под родительскую сердитую руку. Сообразил и захохотал, да так, что противоположный берег откликнулся гулким радостным эхом.

Дитё! Боги, какое же она до сих пор дитё, несмотря на всё, что ей пришлось пережить!

Однако время для веселья было вовсе неподходящее.

Остротою Векшины зубы действительно могли бы поспорить с беличьими, и причинили они своей хозяйке немаленький вред.

Пока Кудеслав торопливо отцеплял от пояса ножны да мешочек со всякими необходимыми в пути мелочами, ильменка затеяла сбивчиво объяснять, что не нарочно она этак вот сильно поранилась.

Мечник прирявкнул, велел молчать. Главное он и без объяснений понял: выбрала на руке местечко, где кожа тоньше всего, да только ведь очень непросто отважиться самой себе пустить кровь таким вот образом. Другая бы, может, до полудня руку свою глодала, а эта как всегда: если уж решилась, так чтоб скорей – без раздумий, зажмурясь, изо всех сил… И порвала жилу.

Долгонько провозился Мечник над глупой Векшиной раной, прежде чем удалось ему, наконец, унять кровоток. Руку ильменки выше локтя накрепко перетянул опояской и только после этого сообразил, что зря свой пояс на это дело пустил, нужно было взять пояс Белоконевой купленницы – и быстрее бы вышло, и не пришлось бы оружие под мышкой таскать. Саму рану он залепил дегтем (хвала богам, челн совсем недавно осмолили и с борта удалось наскрести изрядный ком); поверх дегтя приладил комканый клапоть холстины, оторванный от Векшиной рубахи, а еще поверх намотал и стянул тугим узлом оторванную оттуда же ленту.

Возясь со всем этим, он перезлился. Просто так вот сама собою взяла да и сгинула досада на глупенькую нескладеху, чуть было не изувечившую себя всерьез, непоправимо: запусти она зубы малость поглубже, перекусила бы сухожилия, а это почти то же, что просто-напросто тяпнуть по запястью топором. Вовсе ли остаться без кисти, остаться ли с кистью усохшей, скрюченной, мертвой – разница маленькая.

Так что вполне можно было бы счесть, будто Векше повезло в этот день.

Только все равно жалко ее, везунью эту.

Ишь, сидит… Глазищи огромные, круглые, помутнелые от боли и слабости – того и гляди, чувств лишится; рот да подбородок в крови (в той, которая из раны, и в той, которая из прокушенных губ)… и если б только подбородок да рот – ведь вся, с головы до ног красным испятнана!

Вот тебе и прождали малую чуть, лишь до рассвета. Хорсов лик уже во-он куда забрался, а эту дурочку еще одеть надобно, да в челн усадить… Сама-то, небось, и шагу ступить не сможет – вон сколько из нее натекло, где уж тут… И грести теперь одному… Да то бы еще ладно, для умелого гребля – труд невеликий. А дальше-то что делать с этой обузой? И с собой ее, беспомощную, взять нельзя, и обратно не отвезешь: без того уж хряк знает сколько времени кобыле под хвост пошло… Вот положньице – худшему ворогу такого не пожелаешь!

Правда, вслух Мечник ничего этого не сказал. Может быть потому, что заметил-таки на животе и груди Векши темные припухлости наливающихся синяков. Крепко, ох же ж и крепко прижималась ильменка к Кудеславову панцирю нынешней ночью близ общинной избы! Ну вот как серчать на нее после такого?

Осерчать все же пришлось – это уже когда кое-как отмытая и одетая Векша, цепляясь за Мечниково плечо, умостилась в челне. Лишь на краткий миг отвернулся от нее Кудеслав – глядь, а она уже к веслу примеряется!

– Ополоумела?! – Мечник выдернул весло из слабых дрожащих пальцев. – Хочешь, чтоб вновь потекло? К Навьим тебе хочется, да?! Ты слышь, ты лучше меня не зли! Ведь не погляжу ни на стать, ни на лик пригожий: впрямь так вздую – подсвинком завизжишь!

Он побрел по воде, выволакивая челнок на глубокое; влез; устроился на носу и торопливо замахал веслом, выгребая на стрежень. Не оборачиваясь, спросил:

– Как рука-то? Сильно мозжит?

За его спиной сквозь обиженное сопение прорезалось мрачное "угу".

– Это от ремня, – Кудеслав разворачивал челнок, нацеливая его острый вздернутый нос вниз по течению. – Не передержать бы руку стянутой – помертветь может. Ан и развязывать покуда нельзя… Ты слышь, ежели перестанешь ее чувствовать, руку-то, сразу мне говори. Поняла?

Еще одно "угу" позади.

– Или ежели замутит тебя, или станет вовсе невмоготу держаться прямо – тоже…

Векша, наверное, его вовсе не слушала, потому что перебила эти наставления нежданным вопросом:

– Ты разобрал, о чем я Хорса просила?

– Нет, – сухо ответил Мечник. – Ты же упредила, что моление не для моих ушей. Я обманным путем любопытство утолять не привык – чай, не баба.

– Правда? – тихонько спросила Векша.

– Что – правда? – Кудеслав опять разозлился. – Что я не баба? Коль сомневаешься, могу доказать.

– Извини мне…

Мечник тряхнул головой, успокаиваясь.

– Это ты мне извини, – сказал он. – И вот что: как доплывем, попрошу Белоконя с тобой нянчиться – мне-то, поди, недосуг будет! Ты уж проглоти свою нелюбовь к старику, и чтоб ни на шаг от него, слышишь?

– Слышу.

– Тогда клянись.

Векша чуть помедлила, но все же выговорила уныло:

– Здравием клянусь неотлучно быть при Белоконе.

– Чьим здравием-то? – не отставал Мечник.

– Своим.

– Нет, ты моим здравием поклянись. Или нет, поклянись лучше здравием нашего с тобою будущего ребенка.

В следующее мгновение Кудеслав обернулся с такой стремительностью, что лишь дивным дивом каким-то не перевернул челн.

Да, Мечник не ошибся, он правильно угадал причину странных сдавленных звуков у себя за спиной.

Векша рыдала. Тихо; почти беззвучно; изо всех сил зажимая рот здоровой рукой.

* * *

Только непрошибаемый дурень поверил бы объяснениям кое-как совладавшей со слезами ильменки. Боль, виноватость, усталость – даже все это вместе взятое не могло вызвать ТАКИЕ рыдания. Только горе – настоящее, которое навсегда.

Кудеслав понимал: единственное, чем он может сейчас помочь, – молчанье. Не выпытывать ничего, не донимать. Притвориться на время, будто вовсе позабыл о Векшином существовании. Ильменка непременно раскусит его притворство, но все равно… Если не настоящее одиночество, то хоть так – она и этому будет рада. Да, о Векшином-то существовании можно и должно забыть, а вот о стягивающем ее руку ремне забывать нельзя…

Нужное удалось легко, и легкость эта Кудеслава почти напугала. Впрочем, почти ли?

Как всегда в мгновенья опасности, ум, чтоб не мешать ясности чувств, отвлек себя размышлениями о постороннем, неглавном. Давняя воинская привычка, не единожды сберегавшая жизнь самого Кудеслава и жизни вверившихся ему людей. Мечник вдруг поймал себя на том, что мысли его постоянно возвращаются к истории с подменой упокойника и ко всему, так или иначе связанному с этой историей.

Значит…

Значит, Кудеслав занял голову раздумьями о второстепенном, чтобы не мешать чувствам сосредоточиться на главном – то есть на спасении взбалмошной инородки от последствий ее же собственной глупости и от чего-то еще, скрываемого ильменкой наверняка из опять-таки не шибко умных побуждений. А второстепенное – это дела, затеянные кем-то для развала общины.

И что получается? Получается, правы родовичи, выдумавшие твое третье прозванье. Получается, ты впрямь можешь когда-нибудь сделаться чужим для общины. И не потому, что это община тебя отторгнет – ты можешь сам…

А утро выдалось веслым, ярким. Истра казалась бы упавшей на землю полоской неба, будь в ее голубизне меньше золота – это Хорсов лик дробился несметным множеством крохотных своих подобий на мелкой ветровой ряби. Берега звенели голосами проснувшихся птиц, шумели чистой прозрачной дымкой новорожденной листвы…

Да, на редкость светлое и радостное выдалось утро.

Словно бы в злую насмешку.

Векша молчала. Даже ее дыхание – натужное, трудное – временами переставало быть слышимым, и Мечнику казалось, будто ильменка вот-вот сомлеет и свалится в воду. Но всякий раз за мгновение до того, как он решал оглянуться, позади раздавался вздох или всхлип, или вдруг челнок начинал раскачиваться, выдавая осторожное шевеление Белоконевой купленницы.

Чувствовалось, что лишь присутствие Кудеслава мешает ей дать новую волю слезам.

Мечника тоже стесняло ее присутствие. Не будь рядом Векши, он бы уж вспомнил все бранные слова – и здешние, и урманские, и еще боги ведают чьи – слышанные во время странствий и прицепившиеся к памяти куда крепче множества гораздо более дельных знаний. Поди, враз отлегло бы от сердца, коли можно было бы вслух, громко, до першения в горле, до судорожного эха от обоих Истринских берегов, забористо, длинно, неповторимо… Вот только стыдно при ильменке – стыдно проявить несдержанность, мало приличную воину.

Да, воину…

Воину приличествовало бы сообразить – еще там, в граде – что Векшу брать с собою никак нельзя. Хотя бы потому, что плаванье это может оказаться опасным. Ведь как ни вглядывайся в заросшие вербняком да камышом берега, с середины реки все едино не углядишь своей гибели. Вымелькнут из зарослей сердитые остроклювые пташки, и ни ты, ни ильменка даже не узнаете, с чьих тетив они сорвались. Вот тебе и воин… Воину бы сразу понять, что при нынешних делах всякое может случиться; воину бы не пустить, отвадить упрямицу от опасной затеи – хоть бранью, хоть тумаками, хоть как. И, между прочим, воин-то в броне, а на Векше лишь полотняная рубаха, и та драная. О-хо-хо, драная или целая, рубаха или полушубок – это стреле без разницы. Да и латы умелому лучнику не шибко великая помеха – найдет, куда остроклювую-то вогнать. Это лишь в бою трудно, а уж из засады беззащитное да убойное место можно нащупать в любой броне. И, кстати, ежели на тридцати-сорока шагах, да тяжелой стрелою с железным наконечником – боевой, либо которая для крупного зверя – вряд ли твой доспех тебя выручит.

Так что зря ты беспокоишься, Мечник Кудеслав: никакой ты не урман, а самый что ни на есть вятской мужик. Тот самый, который по приговорке задним умом крепок. Радуйся.

Мечник все налегал и налегал на весло.

В нынешнем положении от зоркости, чуткости да ловкого обращенья с оружием проку почти никакого. Тут одна надежда – быстрота. Хлипенькая, конечно, надежда, но другой-то нет!

И вдруг… Будто марь ведовская нахлынула, подмяла, подменила окружающее вздором каким-то, обманом, небылью… Или все-таки былью?

Ведь было, было уже в жизни такое. Или все-таки не совсем такое? Или совсем не такое, а лишь внешне похожее?

Да и то – уж так ли похожее?

Река была совсем другая; извивистой была она, суетливой как-то не по-здоровому. Черную ее шкуру-поверхность язвили свищи бегучих водоворотов, дерганье мелких полуволн, полуряби напоминало то лихоманку трясучую, то судорожную предсмертную дрожь… Крутые кремнистые берега поросли лесом, и хоть лес этот казался непролазным, слово “чаща” никак не лепилось к толпищам древесных скрюченных полутрупов, изувеченных хищным дыханием близких правечных льдов. А на трепаных ветрами корявых вершинах вызревающее ненастье распялилось кудлатою волчьей полстью и сеяло оттуда, сверху, мешанину по-ледяному холодных капель да мелких каплеобразных льдинок. Льдинок, которые тускло и монотонно отзванивали по шлемам-панцирям троих людей, изглоданных тревогой и речной предзимней промозглостью…

Да, не весна тогда была, а поздняя безлистная осень. И не утро – блеклый усталый день неприкаянно маялся в тогдашнем стылом косматом небе.

Гребцы ровно да мощно сминали-отталкивали назад по-предморозному загустелую воду, и от ровности этой, от однообразия береговых лесистых обрывов, от надоедливой схожести меж собою речных изгибов рождалось ощущение совершенной бездвижности челна. Словно в тягостном сне, когда из последних сил бьешься, а либо ни с места, либо продвигаешься на невероятно малую чуть…

Впрочем, как раз от Кудеслава-то особой растраты сил не требовалось. Кудеслав сидел на собственных пятках посередке челна, и всего дела ему нашлось, что вертеть головой, вглядываясь в проплывающую мимо серость наскальных лесов, да дрожать от холода.

Гребли Кнуд-побратим, и тот, второй… как бишь его? Кажется, Свей… Да, Свеем или Молчальником, помнится, чаще всего прозывали русобородого кряжистого верзилу с крохотными зелеными глазками под полосой сросшихся пегих бровей. А еще прозывали его Немым. А еще – Дитятей, потому что улыбался он хоть и редко, но впрямь по-детски: ясно и широко. Но Немым и Дитятей прозывали его лишь недруги и лишь за спиной, ибо кроме детской улыбки славился он еще и огромными, каменной тяжести кулаками. Вот так: прозвища всплыли в памяти, а имя забылось… И боги с ним.

А Кудеславовым именем никто из урманов вывихивать язык не хотел. Кудеслава об той поре звали Вятичем. Ярл так и сказал тогдашним утром:

– Палдур должен был вернуться еще вчера. Палдур не вернулся. Я хочу, чтобы ты и ты, – ярлов палец нацелился в грудь сперва Кнуду, а потом Свею, – чтобы вы отправились узнать, что с ним случилось и случилось ли с ним что-нибудь. А Ватитш может отправляться с вами, если захочет сам.

Это уж потом побратим объяснил Кудеславу, что ярл затеял проверку. При всех (а при ярле – тем более) Бесприютный сказать такого не мог, а мог он лишь глянуть значительно – что и сделал. Вятич дружеского зырканья не понял, но оставаться совсем одному среди людей чужого, еще не вполне понимаемого языка ему хотелось даже меньше, чем тащиться невесть куда на боги ведают какие опасности. Потому он без колебаний вызвался в путь, чем весьма порадовал ярла.

– Лесной человек стал уже совсем викинг, – сказал тогда ярл. – Он еще плохо понимает речь Вестфольда, но уже хорошо знает: делать всегда почетнее, чем не делать. А делить опасность с другом по собственной воле гораздо почетней, чем по приказу. Лесной человек стал совсем наш человек. Теперь нужна хорошая женщина, чтоб таких, как он, стало много.

И все смеялись, но необидно, по-доброму.

Грести Кудеславу не доверили. Свей просто молчком взял весло и устроился на носу челнока-долбленки, а Кнуд сказал побратиму: ты, мол, лучше нас с луком – вот и бери лук да следи за окрестностями. И потянулся ко второму веслу. Вятич прекрасно понимал, что лучше урманов с луком он может быть на берегу, а в увалистой лодочке-душегубке он с луком не так уступает урманам, как с веслом. Но вслух излагать свои догадки не стал, конечно.

Пропавший дружинник послан был к братьям Торхельмингам приглашать их под ярлову руку. Поход в Персию был удачен да славен, а дружина, с которой Торхельминги ходили тем летом, не добыла ни достатка, ни славы – ярл счел это подходящим случаем переманить к себе тридцатилетних близнецов-берсерков.

Доро́гою Свей Молчальник на краткое время поступился своей молчаливостью, и они с Кнудом заспорили. По-Свееву, Палдур был неудачным выбором для такого дела: небось, позволил себе какую-то неловкость, какой в беседе с берсерками себе позволять нельзя, и за то поплатился жизнью. Бесприютный вятичев побратим полагал, что Палдур и не добрался до лесистых подножий Торхельма – холма, на скалистую макушку которого рыжий скандийский бог отчего-то очень часто ронял свой гремучий огненный молот. Ярловым дружинникам, дескать, водиночку по округе вообще плавать опасно, поскольку ярл думает, будто он всей округе хозяин, а почти вся округа думает совершенно иначе. Кудеслав урманскую молвь понимал через слово (а когда говорили не с ним, то и через два-три); из слышанного он только то и уразумел, что спорщики спорят лишь о причинах несчастья с Палдуром. А что с Палдуром именно несчастье, они оба не сомневаются. Уразумев это, он проверил оружие и еще внимательней, до хруста в глазницах, стал всматриваться в проплывающие по сторонам одинаковые-однообразные месива камней, скрученных замшелых стволов да корявых ветвей. Тогда-то он и ощутил впервые беззащитность человека на реке меж лесных берегов. Но не тащиться же было суходолом через одно из помянутых непролазных месив!

Потом Кнуд (в свое время нахватавшийся на Ильмене примерно столько же по-словенски, сколько Вятич успел узнать по-скандийски) попробовал растолковать своему побратиму, кто такие берсерки. Кудеслав объяснения не понял, но оружие проверил еще раз. А Кнуд сказал:

– Напрасно ярл сделал так, что ты не смог не пойти. Ты хорош и с луком, и с топором, и с мечом ты уже не хуже, чем многие. Ты уже почти воин. ПОЧТИ. Тебе осталось полшага. Большинство тех, кто погиб, гибли именно на оставшемся полушаге. Потому что эти полшага нужно переступить через воина. А через берсерка тебе не переступить.

Возможно, Кнуд тогда сказал как-нибудь иначе, но сказал он именно это.

Помолчали (мерный плеск весел, мерный звон градин о панцири да шеломы, еле слышные на реке всхлипы ветра в голых ветвях – и все). Потом Мечник, которого еще ни разу не звали Мечником, спросил:

– У них большая дружина?

– У них только сами они, – ответил Кнуд. – Потому что больше им никто не надобен. – Он помолчал и добавил: – Если что, без оглядки на нас отходи в сторону. Тебе в этом бесчестья не будет.

Бесприютный почему-то сказал это по-урмански, и Свей коротко оглянулся, блеснул щербатым оскалом: ему понравилась шутка. Кудеслав тоже принял Кнудовы слова за шутку и тоже осклабился. А Свей, отворачиваясь, выговорил:

– Если что, нужно их разделить. И нападать втроем на одного. Иначе… – На продолжение Молчальник поскупился. К чему говорить то, что и без слов должно быть понятно даже лесному Ватитшу?

Вовсе незачем.

Тем более, что почти в тот самый миг они нашли Палдура.

Левый берег провалился вдруг шрамом узкой лощины – запекшейся черными струпьями безлистых кустарников, истекающей мутною ржой объевшегося осенними дождями ручья… Он, ручей, небось, десятками десятков лет трудился, намывая врезавшуюся в реку галечную рыжую отмель. И вот на этой-то отмели…

Сперва они заметили только застрявшие меж камнями гнутые жерди с прицепленной не то тряпкой, не то зверьей изодранной шкурой (речные волны трепали ее по-песьи злобно да истово).

Это были остатки биарминской кожаной лодки. На очень похожей уплыл из ярлова гарда Палдур. То есть не на похожей, а на ней самой. Нет-нет, ни Молчальник, ни Кнуд (ни, тем более, Кудеслав) не знали настолько хорошо приметы Палдурова челна, чтоб распознать его по обломкам. Но сам Палдур, оказывается, тоже был тут, на отмели – просто они заметили его уже после того, как очалились возле обломков и выволокли свою долбленку на относительно сухое место. Ведь и впрямь же не вдруг различишь на рыже-ржавом ржаво-рудое!

Кудеслав глянул лишь мельком, и принялся очень внимательно всматриваться в ближнюю заросль. Тело пролежало здесь не дольше, чем день, ночь и еще полдня; да, недолго пролежало тело, но лисы и прочие лесные прожоры успели хорошо над ним потрудиться. А только вовсе не от этого к горлу Вятича всхлестнулась вязкая да едкая горечь. Зверье на то и зверье, чтоб зверствовать. Да и видывал он уже такого предостаточно – и в здешней земле, и в других чужих, и в собственной.

Но вот удар, разваливший окольчуженного дружинника от шеи до пояса… И то, как и куда был всажен собственный же, вероятно, Палдуров меч…

Кнуд и Свей принялись обсуждать сноровку да силу Торхельмингов (а кому б еще тут суметь вот этак-то, кто б еще не польстился на вооруженье да браслеты убитого?!). А Кудеслав, прислушиваясь в пол-уха, думал, что человек в любых делах берет верх над зверьем. Да, в любых. В зверских – тоже.

А потом они переминались на хрусткой-трескучей гальке и, не переставая шнырять по кустам да склонам настороженными хваткими взглядами, тихонько спорили: что да как теперь делать.

То есть про «что» спорить как раз не потребовалось.

Свей был свеем; стал-быть Палдур не то что родовичем, а даже одноплеменным мог приходиться из них троих одному лишь Кнуду (и то неизвестно, поскольку Бесприютный еще младенцем угодил к ярлову отцу в закупы и родство свое знал с чужих только слов). И ярл приказывал лишь дознаться про Палдурову судьбу, а не в случае чего мстить. И все же Бесприютный со Свеем ни на миг не задумались, что именно надлежит теперь делать. И бурчание Кудеслава – дескать, вот так дружинники ярловы теперь и будут по очереди здесь пропадать, покуда тот либо сам сюда не наладится, либо от безвестий помрет – это бурчание Кнуд и Молчальник сочли тем, чем оно и было. Насмешкой сочли. Над ярлом.

И Свей опять сказал про разделить и про «втроем на одного». А Кнуд сказал так: «Говорят, там при них живут только двое стариков – помощников по хозяйству. Вряд ли кто-то следит за рекой. Нас трое мужчин в железных шлемах, в железной броне и с крепким оружием в крепких руках. Давайте просто пойдем на Торхельм и убьем всех, которые там».

И они пошли.

Свей и Кнуд – почти по самому дну лощины, вдоль ручья, по открытому. Правый лощинный отлог был поплоще, и зарос он пореже – только деревьями. Молчальник и Бесприютный решили: если Торхельминги следят за рекой и нападут, то справа (редколесье тем выгодней для засады, что и спрятаться можно, и быстро-бесшумно кинуться на врага). Поэтому лесному человеку Ватитшу определили идти скрытно ве́рхом левого отлога, а ежели что – бить стрелами поверх луговины и успеть хотя бы поранить хотя бы одного ворога прежде, чем те добегут до открыто идущих низом.

Лесной вятич, правда, заикнулся, что уж до трех-то считать даже берсерки, поди, умеют, а ежели за рекой следят, то усмотрят и кто куда от нее пошел. Но Свей спросил:

– Ты можешь предложить что-то умнее?

Вятич вздохнул, снял и отдал Кнуду свой щит (лучнику, да еще лезущему в крепь, лишнее снаряженье скорей помеха, а бесприютный урман из-за привычки выменивать все подряд на хмельное был не шибко имущ – из доли в последней добыче, кажется, только доспех персидский к тому времени пропить не успел)… Потом он, вятич, без особой нужды поправил висящий за спиною колчан… Потом еще раз вздохнул… И отправился, куда велели. Потому что долгие пререкания здесь, на ровной отмели, показались ему лучшим способом не дожить даже до ночи. Молчальник и Бесприютный ловчее, чем Кудеслав, умели убивать умелых в убийстве людей; зато Кудеслав родился да вырос в чаще-матушке, и вдобавок обладал неявною силой. Потому-то он, в отличие от друзей-скандийцев, чувствовал: за отмелью следили и продолжали следить.

Кудеслав уже лез в облепившие склон кусты, когда позади что-то рухнуло. Не успел он обернуться да глянуть, как это самое что-то, продолжая трещать гравием и, вероятно, вставая, затеяло громко и внятно поминать Кнудовым голосом всех основных скандийских богов, особо выделяя ответственных за реки и скользкие спотыкальные камни. Закончив с богами, Бесприютный урман поведал то ли Свею, то ли провислому небу:

– Утром, отправляясь, я вопреки советам выхлебал бо-ольшую флягу крепкого меда. И напрасно. Нужно было выхлебать две.

А потом Вятичу на некоторое время сделалось не до побратима и Свея: слишком много сил пожирала ходьба.

Склон действительно оказался почти непролазен даже для лесного человека (Кудеслав едва ли не через шаг цеплялся за ветви то луком, то рукоятью меча, то еще чем), и даже для лесного человека склон оказался непролазен бесшумно. Впрочем, слух по тогдашней погоде ни Вятичу, ни возможной засаде был не помощник – звуки рассасывались в монотонном бормотанье полудождя-полуграда.

Пока Кудеслав продирался к гриве, Кнуд и Свей успели уйти далеко. Их отблескивающие тусклым железом фигурки маячили уже почти возле неблизкого лощинного выгиба. Но Вятич не торопился их догонять. Наскоро оглядевшись, он выбрал дерево прямей да выше других, аккуратно прислонил лук к стволу и пардусом взметнулся в черную путаницу безлистной кроны.

Свет, которому хватало сил продавиться сквозь мокрую кошму неба, был тускловат, но, рассеянный льдистой моросью, совсем не давал теней – из-за этого даже очень неблизкое казалось и было особенно различимым. Потому-то, наверное, Вятич Кудеслав и сумел заметить серое пятнышко, умелькнувшее прочь по гребню противоположного склона. А верней потому вышла такая удача Кудеславу, что он заранее догадывался, где и что может мелькнуть.

Кнуд-побратим и Молчальник не ошиблись в догадке: скрадка была на редколесном берегу ручья. Только не потому, что оттуда удобней напасть, а потому, что редколесьем быстрее бегать.

Может, раньше при Торхельмингах и жили только два старика, но убежавший соглядатай был мальчишкой, быстроногим и расторопным. И неглупым. Высмотрел чужих, дождался понять, как да куда они двинулись, а теперь мчится к хозяевам – рассказать высмотренное да понятое.

Проводив взглядом серый лоскут мальчишеской одежонки, Вятич не слез, а почти свалился наземь, подхватил лук и бросился вниз по склону – не думая о скрытности, не озабочиваясь уберегать лицо от хлещущих веток.

Ручей, кажется, еще сильней вздулся за время Кудеславова лазанья по местной чащобке, но вятичу сумелось почти что сходу перепрыгать по камням этот бурливый поток вспененной жидкой глины.

Бежать по редколесному склону действительно оказалось легко. Кудеслав успел и догнать, и даже изрядно перегнать друзей (те вышагивали развалисто да неспешно, приноравливаясь к непрыткой прыти лучника, по их разуменью дерущегося гривою чащобного склона). Успел, а потому вспомнил о необходимости скрытничать. И вовремя. Потому что вскоре разглядел встречноидущего.

Кряжистый мужик в меховой одежине да в кожаном куцем доспехе, без шелома – русые волосы слеплены-вытемнены мокретью. При увесистом коротком копье и при двух мечах (один, длинный, за спиною, другой, поменьше, на поясе с правого боку). И еще то примечательным показалось, что в плечах широк неимоверно, аж не по-людски, руки нечеловеческой же длинны, но при том низкоросл и коротконог до уродства. Или это лишь показалось так оттого, что шел встречный согнувшись, а вятич смотрел на него сверху (и не смотрел даже – высматривал, скорчась за древом)?

А встречный действительно не шел, а крался по низу редколесного склона, прячась от Кнуда со Свеем.

Прячась.

От Кнуда со Свеем.

И будто нарочно показывая себя гриве противоположного склона, заросшего, куда на глазах следильщика ушел Кудеслав. Да еще и будто прикипев к тому склону хватким сторожким взглядом, а на идущих вдоль ручья лишь посматривая час от часу.

Вот так. Это вятич никак не привыкнет к диковинной повадке урманов – как они сплошь да рядом исхитряются сочетать хитрую предусмотрительность с ребячьей (а то и жеребячьей) беспечностью. А Торхельмингам то не в диво. Ничем, видать, братьев с Торова холма не озадачило такое рассужденье ярловых людей: коли, дескать, за нами следят, точней точного ничего у нас не получится, потому надобно думать, будто именно сейчас никто за нами уже не следит. Не озадачило, ибо сами Торхельминги рассуждали бы так же.

Вот они и поверили. И теперь тот, которого углядел Кудеслав, приманывает собой лучника, якобы крадущегося через крепь. Значит, второй из братьев – на противоположном склоне. Скрадывает того же лучника, которого там давно уже нет. А этот берсерк, который внизу… Неужели рассчитывает успеть увернуться от стрелы? С того-то склона до него шагов сотни со две, но все равно… Или надеется, что брат вовремя распознает вражьего лучника да опередит?

А Кнуд и Молчальник, идущие противоположным берегом ручья, добрались до места, где кусты нависали уже над самой водой.

Тем берегом идти дальше нельзя, сейчас они станут перебираться на здешний. Тут бы Торхельмингам и кинуться с двухсторон…

Кинутся?

Или не решатся, пока третий ярлов дружинник невесть где? Но уж больно соблазнительный для них миг… Так не самого ли себя ты перехитрил, лесной человек?!

Кудеслав до рези под веками вглядывался в противоположный склон, соображая, как бы сам вел себя на месте ворожего урмана. Тому б постараться зайти как можно выше да притаиться над местом, где идущие низом станут перебредать ручей… Вон, к примеру, на самой гриве торчит валун… Точь-в-точь зуб великанский, проеденный… Сбоку еще нарост какой-то…

Да!

Нарост дернулся, приподнялся, слепил себя в голову да плечи привставшего человека. Не стал второй Торхельминг тратиться на вылавливанье ярлова лучника. Он рассудил умнее: приискал себе место посподручнее, выждал, пока двое внизу сделают то, чего никак не могут не сделать… и…

Вятич привстал на колени, изготовил лук. Ох, далековато метать… Если ворог бронный (отюда-то не разберешь!) – беда. Настоящий панцирь даже увесистой железножалой стреле на двухстах шагах не пробить… Да еще тетива поскучнела, накуксилась от дождевой сырости… Но за моросным ропотом подлет стрелы не расслышится (и тому, который тут, у подножья, не расслышать ее пролета), и ветра нет – то все на пользу… Но даль, даль! Ох, нахитровал ты, лесной дуролом, себе же на вред…

Все!

Свои полезли в ручей. А урман, дурень, аж по пояс выставился из-за валуна, машет – братово, что ль, внимание привлечь хочет? Бей! Второй такой возможности враг не подарит!

Злобно ляснула по назапястнику тетива, стрела с обиженным гуденьем ушла низать льдистую морось – за миг до того, как урман, напоследок особенно резко отмахнув вскинутой правой рукой, сунулся обратно за камень.

А еще не мигом даже – огрызком мгновенья позже Свей, переходивший ручей вторым, споткнулся и лицом вниз всем весом своим немалым обрушился в рыжую бурливую воду.

Кнуд, наверное, тоже сперва решил, будто Молчальник всего-навсего оступился. Во всяком случае бесприютный викинг, который успел уже выбраться на более-менее сухое, повернул было обратно. Второй Торхельминг, хоронившийся в двадцати шагах под Кудеславом, того-то, небось, и дожидался. Потому что он вдруг ринулся вниз, к ручью, вскидывая копье.

Таиться нужда отпала. Кудеслав вскочил в рост, снова готовя лук: два-три десятка шагов – тут тебе, друже-враже, легонький твой доспех не оборона! И снова ляск тетивы по толстой смоленной сыромятине, снова раздраженный гуд сорвавшейся в лет железноклювой погибели. Догнала она урмана, погибель эта, почти на полдревка вбила себя в доспешную кожу, в левое ворожье плечо. А только ворог не запнулся даже, не оглянулся на внезапную боль – он все той же безмолвной жутью-примарой несся к ручью, к топчущемуся по колено в воде Кнуду.

То проклиная своих да чужих богов, то их же, про́клятых, принимаясь молить о подмоге, Кудеслав еще дважды растягивал-спускал тетиву, метя в мелькающую меж ветвей спину. Вторая стрела размозжилась о по-чудному привешенный длинный берсерков меч, третья вогналась урману в бок (снова в левый, снова близ сердца)… Торхельминг опять не заметил раны. Впрямь будто сон похмельный…

Еще не зная, что именно станет делать там, внизу, вятич взревел подраненным шатуном (на себя отвлечь ворога надеялся, что ли?!) и раненным же медведищем ринулся не разбирая дороги ломиться со склона. Когда он, смахивая кровь с исхлестанного лица, вывалился, наконец, из леска, бывшего прежде таким прозрачным, а тут вдруг с чего-то понепролазневшего (марь, точно – марь!), оказалось, что побратим успел уже и из воды выскочить, и щит на руку перекинуть, и топор изготовить. Бесприютный боком, вприскочку, обходил напастьника по широкой дуге, норовя вывернуться из-под наскока и зайти сверху.

Не получилось.

Торхельминг, по-безкостному извернувшись на бегу, хлестнул оружной рукою вперед и вбок… Мелькнула над галькой серая молния дрота-копья…

Из-под такого броска даже ратному умелейшему умельцу, каким и Кнуд был, не вывернуться (тем более, после фляжищи хмельного, хоть и полдня тому питой). Бесприютного лишь на то и хватило, что щит приподнять. А только прошибло копье дубовую, кованую железом плаху. Прошибло, грянуло в панцирь, швырнуло Кудеславова побратима плечьми да затылком на трескучую гальку…

В следующий миг Кудеслав с налета обеими руками ударил Торхельминга по лишь волосами прикрытой голове… только в миг удара вспомнив, что в этих самых руках вместо меча по-прежнему стиснут лук. Если уж явь решила тягаться с жуткими снами, то до конца.

Ему еще достало времени уронить лук и выдернуть меч… то есть ПОЧТИ выдернуть – день все-таки очень не без везения выдался. Потому, что выдерни Кудеслав клинок из ножен совсем, беспременно бы тут же оружие свое и упустил. Он не сумел заметить стремительный ответный удар, а только удар этот (скорей всего локтем на развороте) отшвырнул вятича так далеко, что он, вятич, опамятовал все-таки прежде, чем Торхельминг успел к нему подбежать.

Пораненный тяжко, как бы не смертно даже, урман не пер вслепую, как давеча Кудеслав – лишь бы успеть, – а будто скользил над каменным неукатанным крошевом. Оба его меча были теперь оголены, изготовлены, прищуренные глаза вспыхивали остро да цепко – наверняка он вовремя распознал, что враг опомнился и не просто так валяется на земле.

Нет, Кудеслав не успел бы ничего выдумать. Он успел только спустить тело со шворки разума в надежде, что оно само придумает что-нибудь. И тело придумало. Левая вятичева рука будто собственной волей дернулась встречь набегающему, готовому рубануть сходу урману. Тот мимо воли вздернул меньший клинок, пытаясь отмахнуться от брошенной в лицо жмени щебня (небось, что-то поопаснее примерещилось), и, пока клинок вздергивался, Кудеслав в перекате проскользнул под ним, вскочил – хоть ворогу и успелось крепко задеть его по плечу вторым, бо́льшим мечом (хвала богам, вдогонку удар пришелся, а то б прорубил и броню, и то, что под ней).

Вскочил.

И тут же, не давая Торхельмингу времени на новый размах, прыгнул к нему, выбрасывая перед собой довыдернутое, наконец, из ножен оружие. Носок вятичева клинка почти на пядь вгрызся в доспех, в поддоспешье и в урманский живот, но тут некстати вздумавшее ополоуметь кудлатое небо с гулким натужным звоном рухнуло Кудеславу на темя (при этом почему-то едва не выломав челюсть). А вздумавшая ополоуметь кремнистая твердь миг спустя обвалилась ему на спину.

Он не потерял сознание. Он понимал, что получил рукоятью меча по шлему, и что с мига на миг получит клинком того же меча в горло. А вот чего он сперва никак не соглашался понять, так это отчего голова заслонившего собою весь мир Торхельминга вдруг брызнула кровавыми клочьями. Лишь когда галька вскрикнула под рухнувшим тяжким телом, вятич с трудом осознал, что продолжает видеть стоящего.

Это был Кнуд.

Без щита, левая рука висит плетью, на животе вообще… уф, нет, – это (хвала всем богам!) не рана с вывесившимися потрохами; это Кнуд, видать, в поседнее мгновенье сумел извернуться, и копье больше вскользь проехалось, распахав скрепы железных пластин… Все равно, конечно, крепче крепкого побратим схлопотал – вон изо рта алая дорожка тянется… и из носу тоже… не напрочь ли себе язык откусил от вражьего-то удара?! Но, какая бы там беда не постигла язык вятичева побратима, правая рука Кнуда была цела и крепко сжимала топор, на обух которого ушибленному по голове Кудеславу смотреть не хотелось. Тошнило его, ушибленного, от этого зрелища.

А Кнуд, отплюнувшись красным, прошепелявил:

– Удачно вышло, что я хорошо выпил утром. На бесхмельную голову мне бы после того копья не подняться.

Потом он снова отплюнулся и сказал уже почти что раздельно:

– Вставай. Покуда ничто не кончено: где-то близко второй.

А потом он еще сказал:

– Понял теперь, что оно такое – берсерк?

Вятич встал, уронив при этом шлем с головы: подбородочный ремень, оказывается, лопнул (и спасибо ему – не ремень бы, так подбородок). Скользнул взглядом по лежащему навзничь Торхельмингу, по его спине с торчащими пернатыми древками, по черной луже, расползающейся из-под его живота… Осторожно, будто хрупкость неимоверную, тронул собственную гудящую голову; попробовал шевельнуть правым плечом, едва удержал вскрик… И запоздало кивнул: понял.

Кнуд тем временем принялся объяснять, будто раз второй Торхельминг не пришел на подмогу брату, значит, не видел, как того убивают, и значит, его, второго, тут вовсе не было, и значит, он, второй, замыслил вовсе хитрую какую-то хитрость…

Но Кудеслав буркнул:

– Не поэтому.

А потом подобрал меч и шагнул к ручью.

Кнуд недоуменно следил, как побратим, оступаясь, перебирается на другой берег, лезет в кусты, вверх… Когда вятич уже почти утонул в зарослях, Бесприютный пожал плечами, сплюнул и отправился следом.

Может, второй Торхельминг и замышлял неведомую хитрую хитрость, но выполнить ее он не успел.

Второй Торхельминг лежал возле клыкоподобного валуна, где его давеча высмотрел Кудеслав. Лежал, сжимая в мертвом кулаке пращный ремень. Вот оно что: праща… Небось, выйди их верх, глумился бы: для меня-де ярловы – что волчины воровитые, я их пастушеским оружьишком побиваю… Этот из братьев тоже поспесивился надеть шлем да путный железный панцирь. А хоть и надень – ни то, ни другое не защитило бы от стрелы, угадавшей точнехонько в глаз.

Вятич мгновенье-другое смотрел на убитого ворога, и вдруг хихикнул. И еще раз. И снова. А когда встревоженный Кнуд выкарабкался на гриву, Кудеслав, привалясь к валуну, хохотал так, что эхо докатывалось, кажется, аж от лысой макушки Торхельма.

Некоторое время Бесприютный немо и ошарашено взглядывал то на мертвого врага, то на киснущего со смеху друга. Наконец вятич продавил между всхлипами:

– У нас… старики у нас учат… белку… в глаз бить, чтоб… чтоб не попортить шкурку… Понимаешь? Шку-у-урку чтоб… ой, не могу я!!!

Вряд ли Кнуд ухитрился хоть какой-то смысл выволочь из этих всхрапов да блеянья. А только через миг урман уже и сам хохотал – запрокидываясь, утирая рукавом то кровь с подбородка, то слезы со скул и щек.

Да, то было давно; то было еще до зловещего предсказанья про брагу, которому не внял побратим… Да нет же, Кнуд тогда еще не был тебе побратимом; это как бы не именно после того дела близ Торхельма вы побратались…

Похоже – не похоже, такая река или не такая… Почему именно сейчас это вспомнилось? Почему, почему?

А не из-за ярла ли?

Не будь у него оружной силы, округа бы совсем с ним не считалась. Как не будь при Волке дружины, Яромир его б и не слушал. Ну и что? Вот так всегда: мелькнет какая-то мыслишка, и нету ее, один след неясный остался, воспоминанье – будто важное что-то прошмыгнуло около, рядом совсем, а в самые-то руки и не далось.

И еще зверство то человечье… Торхельминги – люди – повели себя зверее зверей. Вон как тот, первый, нападал, стрел в себе не чувствуя – впрямь ровно медведище… А недавний медведь-людожер кой в чем вел себя не по-зверьи… Ну и что?

Да, мысли прошмыгивают, выскальзывают из рук; а только уж одним-то краем своим вспомянувшаяся давняя быль пришлась к месту-времени. Тогда ты выручил Кнуда, а тебя, лесного облома, Кнуд выручил. Нынешние же дела могут так вывернуться, что тебя одного не хватит позаслонять собою всех, которые под угрозой. Да и из спасаемых многие ли, если что, кинутся от смерти тебя заслонять? То есть двое-трое кинутся, ни на миг не заколебавшись, а только надежней ли тебе от этого знания? Вон хоть та, что мышью под веником притихла сейчас позади тебя – не допустите, боги, ее к несчастью… и уж тем более не допустите дурня Кудеслава выжить ценою несчастья с… Да хватит же тебе, впрямь ты дурень! Хватит! Не ровен час – накличешь!

Впрочем, покуда ничего не происходило. Лишь однажды Кудеславу почудилось, будто бы сумел он ощутить на себе недобрый пристальный взгляд из прибрежных кустов. Однако почудиться могло и напрасно; если же нет, то была это скорее всего какая-нибудь вспугнутая с водопоя зверина. Здесь, меж двумя людскими поселениями, зверь да птица сторожкие. И не только здесь – так уже по всей ближней округе.

Да, скудеет округа.

И первые, кому страшна недобычливость здешней охоты (страшней, чем даже самим охотникам) – так это Зван и Звановы. Род от переселения не удержишь; остаться без родовой защиты тоже нельзя… Так что не объявись Волк со своими, не посули он выход – пришлось бы Звану, как ни верти, бросить здешнее место. А это ему – Огнелюбу то есть – поди, куда хуже, чем ножом по горлу.

Ножом.

По собственному своему горлу.

Или не по своему.

Отбить общинные челны, нападение свалить на мордву.

Велеть Кудлаю пострелять безвинных мокшан – чтоб, значит, свара заварилась скорей да крепче, чтоб никто не успел толком задуматься: а мордва ли?..

И что потом?

Неужто Огнелюб надеялся, будто Яромир сразу кинется за подмогой к воеводе "старейшины над старейшинами"? Не глупость ли такая надежда? Может, Зван полагал, что мордва первым же приступом одолеет малолюдную, не успевшую изготовиться к отпору общину, разорит город, нахватает полон… А через день-другой объявился бы со своей дружиною Волк – доброхотный да бескорыстный выручатель-отмститель? Может и так. Особенно ежели бы при мокшанском приступе Яромир, Божен и еще трое-четверо наиболее уважаемых охотников с честью отдали бы жизни за свою общину (конечно, не без помощи Огнелюбовых поплечников)… И вышло бы все по желанию Огнелюба: не слобода при граде, а град при слободе, и надо всем этим крепкая защита…

Вот только не подумал Зван, что град от мокши может отбиться. И еще не подумал, что ежели община замирится с мордвой, то черные его затеи мигом поверх ряски всплывут.

Не подумал?

Это Зван-то?!

Ой, не похож Огнелюб на дурня! Так может для случая, если дело не по его желанию обернется, слободской голова припас еще какую-нибудь хитрую каверзу? Вот это запросто. Вон хоть на мысе сейчас: и градские воины там, и Звановы с Ковадлом (если волхв сумел, как было условлено, не отпустить Огнелюбова подручного в слободу), и мокшанский голова с сыном… Ох же и варево может там нынче завариться! Такое варево – век не расхлебать. И еще ты, воин могучий, нахвастал быть на мысу прежде крепкого света, а сам хорошо если до полудня поспеешь… Плохо. Одна надежда, что при волхве никто не осмелится затеять черное дело.

А вот изверги (Мечник нынешней ночью уже говорил об этом Яромиру), похоже, к нападению имеют касательство вовсе слабое – всего лишь заранее прослышали, будто готовится нечто такое, и позаботились обезопасить свой товар. Ну, и опять же таки НЕ ПОЗАБОТИЛИСЬ предупредить общину. Что ж с того? Им община больше не мать; даже не мачеха. Небось, приключись какая беда у того же Чернобая, Яромир лишь позлорадствует. Опять же и припугнуть извергов при их малолюдстве да отшельном житье – плевое дело: дескать, помалкивайте, а не то…

Да, извергов вполне могли припугнуть. Но вот кому понадобилось убивать Шестака да подкладывать его труп вместо упокойного полоняника? Конечно, вряд ли можно было предугадать, что подмена распознается. Не воротись Мечник в град так скоро, да не вздумай Яромир показывать ему труп (мог же старейшина и просто словами сказать: так, мол, и так, узнали его…), затея с подменой скорее бы всего удалась. Но вот чья она, эта затея?

Зван, опасаясь, что откроется, кто захватил общинные челны, пытался свалить вину на извергов? Снова глупость! Где им мужиков-то набрать для этакого нападения? Даже если те, что уплыли на торг, спешили обогнать общинную вервеницу не ради своей безопасности, а ради учиненья засады – и то их было бы слишком мало. Может, конечно, Яромир прав, и изверги лишь принимали участие в общем деле со слобожанами да с Волковыми дружинниками? Тогда снова-таки непонятна подмена упокойника. Разве что Кудлай просто-напросто свел с Чернобаевым сыном какие-то свои счеты и решил этак вот спрятать труп, чтоб не быть уподозренным в неправом человекоубийстве? Тогда получается, Кудлай вовсе не по чьей-то зловредной указке вредил общине, а по собственной пакостной глупости… А выжженный камыш?

Мечнику уже не сквернословить хотелось, а взвыть тоскливо и длинно – как воют псы, чуя запах смерти в хозяйской избе. Наверное, легче угадать будущее по соколиному полету да вороньему граю, чем гадать на людских помыслах и поступках. Проклятье какое-то! Додуматься, кто МОГ совершить черное дело – это просто; но вот как понять, кто же именно его СОВЕРШИЛ?

И нужно ли вообще Кудеславу сушить себе голову этакими догадками? Дело Мечника – меч, а изобличать козни злоумыслителей против общинного блага – это… Это тоже его дело. Потому что он все-таки не урман.

Легче легкого свалить все на Яромировы плечи: старейшину, мол, племя для того и поставило над собою, чтобы… А он один совладает, Яромир-то? Никто с этаким делом в одиночку совладать не способен, даже, поди, волхв Белоконь…

Да, легче легкого сообразить, зачем совершены злые дела. Легче легкого придумать, как именно мог их вершить каждый из тех, кому светит хоть какая-то польза от черной затеи. Но не сложней и придумать, почему каждый из них же не стал бы в эти самые дела вмешиваться. Дичь какая-то… Выходит, даже если все-таки с помощью богов и Навьих додумаешься до правды-истины, то сам не уразумеешь, что додумался именно до правды. А ежели и уразумеешь, то втолковать ничего никому не сможешь. Для того, чтобы понять твое толкование, понимателю самому надобно будет передумать все, о чем ты думаешь нынче. А у многих ли родовичей достанет терпенья хоть просто выслушать?

Стой-стой! А не в этом ли кроется смысл учиненной Кудлаем подмены упокойников? Возможно, он наверняка знал, что Чернобай и Чернобаевы причастны к нападению на челны? Знал, но доказать на сходе не смог бы… Это ведь не так просто, как мнится – говорить на сходе досадное извергам. Многие родовичи в сладких снах видят себя самочинными хозяевами, а потому станут исподтишка (иные же и в открытую) выгораживать Чернобая, Слепшу да Ждана Старого. Вот Кудлай и решился – чтобы наверняка.

Да, очень даже вероятно, что именно так дело и было.

Только вряд ли.

Вряд ли Чернобай или еще кто из извергов либо изверговых был среди нападавших. Посочувствовать замыслу, порадоваться удаче – это они могли бы, но самолично сунуться в драку… Злейшая беда самочинцев – маломужичье. Уж они и в захребетники себе манят кого ни попадя (и мурому, и мерян, и каких-то вовсе бродячих), и жен у каждого едва ль не по полдесятка – Белоконь вон жалится, будто изверги его совсем умучили приставаниями: сделай, мол, так, чтоб бабы мои одних мальчонок рожали, да почаще! Уж чего только не сулят за такую милость – что захочешь, то и отдадут. Слепша, к примеру, когда-то выменял на торге копейный наконечник редкостной узорчатой да хитрой работы – выменял задорого, а потом подарил волхву. Не в уплату за что-нибудь там, а просто так, чтоб задобрить. Волхв теперь все время носит при себе этот подарок и в случае надобности превращает свой посох в подобье копья.

Да, очень угодил Слепша хранильнику своим якобы бескорыстным даром. Но все равно мужских рук на Слепшином подворье нехватка. И на подворьях других извергов – тоже. Так что без наикрайнейшей нужды не станут Чернобай, Слепша да Старый Ждан подводить под смертную угрозу себя либо своих.

Выходит, нападение на челны дело рук слобожан и каких-то пришлых людей: уж во всяком случае те мордвины, что охороняли кукушку, были взаправдашние. А вот взаправдашними воинами они не были. Может, под рукою у Волка не одни лишь дружинники?

И, может, Зван Огнелюб все-таки не имеет касательства к нападению на челны?

Велимир когда-то сказал: "Не меня бы вам Лисовином кликать, а того, который главенствует в слободе. Вот тот из всех Лисовинов Лисовин; тот, небось, самого Лисьего Деда за опояску заткнет". А теперь бы вот с какой стороны поглядеть: еще до ухода общинной вервеницы многие (и не сказать, чтоб какие-то особые мудрецы) успели догадаться, что добра от нынешнего весеннего плавания не будет, причем опасности ждали вовсе не от мордвы. И тем не менее Огнелюб все же решился напасть. Да еще перед этим, словно бы помогая себя уподозрить, отказался дать слобожан на общинные челны… (Ну не он сам отказался, а Ковадло – велика ль разница?). Причем не просто так – нет, мол, и всё – а с бранью, с небывалыми угрозами… Чтобы оказавшиеся вблизи родовичи лучше расслышали да запомнили? Чтобы родня погибших на мысе-когте крепче осерчала на слободу?

Как-то непохоже все это на "из Лисовинов Лисовина".

Или похоже? Может, Зван просто исполнил еще не все выдуманные им хитрости?

Ведь главное-то уподозренье твоё противу Звана кроется вовсе не в его ссоре с Яромиром, не во всяческой всячине, которая только что наворачивалась тебе на ум. Главное вот в чём: запрошлой Купаловой ночью Зван Огнелюб по-колдовски оживил убитого тобою Кудлая. Того самого Кудлая, от рук которого тянутся изначальные ниточки-поворозочки всех нынешних чёрных дел.

Зачем "из Лисовинов Лисовин" это сделал?

Ты-то, дурень, воображал, будто он пытался тебя выручить. А ежели вдуматься, это с какой бы стати? Кто ты ему, чтоб изводить ради тебя редкостный ведовской цветок? И, тем более, кто ему щенок-недоросток, чтоб ради него…

"Это я не столько ради тебя, сколько…" Умолк тогда Огнелюб, проглотил недосказанное. Почему?

Почему…

Вот говорил давеча Яромир, что Кудлай, мол, только руки при чьей-то злоумыслившей голове. Прав старейшина, однако подумать бы: каким-таким образом та неведомая голова сумела принудить руки к послушанию? Уж не для того ли Зван спас новоупокоенного мальца, чтобы при случае… А то и не случая ради, а зная наперёд да наверняка – ежели впрямь ковательский староста умеет видеть грядущее…

Нет, конечно же премудрый кователь не мог расчитывать на одну Кудлаеву благодарность. Благодарность – она ведь ненадёжна, она как бабий подол: легко обтрёпывается, грязнится, стесняет в шагу, а при сильном ветре так и норовит вывернуться изнанкой. В дюжину дюжин раз надёжнее страх. Лишь намекнуть щеноватому, какие беды ему грозят, дознайся сородичи про его послесмертие… Лишь намекнуть, что если даже он, щеноватый, сам будет плести о себе подобное, его всего-навсего поднимут на глум; но вот ежели такой человек, как Зван Огнелюб хоть единым словечком обмолвится – враз все поверят… Да ещё втолковать бы: коль даже повезёт, коль сочтённого нежитью лишь отторгнут от рода – это та же погибель. С такою славою даже одноязыкие изверги убоятся принять в захребетники, а уж всякая там мурома… слава-то (особливо худая) распространяется словно бы неким ведовским мановеньем; ей, славе-то, и дали далёкие, и разноязычье – всё дрын-дрова. А одиночка в чаще-матушке не жилец, это даже наищенявейшему щенку ясно.

Ясно, ясно… Да, про Кудлая всё ясно.

А вот про железноголового Урмана Мечника…

Ведь "не столько ради тебя" – это всё-таки хоть немного и ради тебя тоже. Так зачем Огнелюбу потребовалось спасать некоего Кудеслава от сожженья? Да, небось, затем же, зачем при нападении на вервеницу общинных челнов требовалось неведомым ворогам чуть ли не ценою собственных жизней щадить означенного Кудеслава. Помнится, Белоконь давеча уже растолковывал тебе это "зачем".

Ну так что, Кудеславе-друже, разобрался? Всё понял, уразумел, постиг…

А ежели чуть иначе глянуть – не предубеждённо к Звану, а наоборот?

Мог бы тот рассудить, что племени не с руки из-за вздорной случайности лишаться единственного умелого воина? А даже коль Огнелюб уже тогда провидел нынешние страшные дела – мог он рассудить, что хитрая злоумышленная голова по-любому приищет себе послушные руки и что нынче для общины Кудеслав со своим воинским опытом окажется несоизмеримо нужнее отсутствия в помянутой общине Кудлая… чёрные дела которого, небось, и без него бы вытворил кто-либо другой… Одним словом, могла давняя Званова недосказанность означать: "я это не столько тебя ради, сколько ради общинного блага"? Могла.

Вот в этом-то и беда.

И так быть могло, и этак, и распропереэтак-так…

Всё разумно, всё правде подобно, а только сама правда меж подобий своих утерялась, кажется, напрочь.

Мечник тихонько застонал. Единственное, что он сумел понять за время своих раздумий – это кто такие умалишенные и как ими делаются. Вот ежели сдуру приподнять вовсе непосильную тяжесть, в спине сразу начинается хруст да треск, словно бы через миг жилы лопнут. Нечто подобное теперь явственно слышалось Кудеславу в собственной голове.

И вместе с тем не давала ему покоя вертлявая скользкая мыслишка – вроде бы пустяковая, постоянно теряющаюся меж чем-то более важным, но… похоже бывает с занозами: и воткнется-то незаметно, и саднит еле-еле, и наружу торчит крохотный пенечек, а как ухватишь да поволочешь – иной раз такое вылезет!.. Только вот все не удавалось Мечнику зацепиться да потащить. Цепляться-то было, почитай, вовсе не за что; лишь время от времени мелькало в памяти изувеченное страхом, кровоподтеком да мельтешением костровых бликов Кудлаево лицо – вот и вся зацепка…

А когда стало казаться, что уже вот-вот, что только задумайся хоть на самую малую чуть, только вспомни его получше, лицо Кудлаево, и… и…

И в этот-то самый миг леший сподобился дернуть за язык Векшу, о существовании которой Мечник впрямь почти позабыл.

– Скажи… – Векшин голос дрожал не то от слабости, не то от переполнявшей ильменку отчаянной решимости (а всего скорей и от того, и от другого). – Скажи, ты детей любишь?

Вопрос был до того не к месту, что Кудеслав едва не уронил весло.

– К-каких детей? Чьих? – промямлил он, оборачиваясь.

Лицо Векши оказалось под стать ее голосу. Бледное, взмокшее от напряжения; губы посерели, дрожат; глаза – что плошки… Хорошо хоть кровь с подбородка успела смыть, а то б недолго было испугаться ее… Впрочем, Мечник и так испугался – не ильменку, конечно, а за ильменку.

Векша натужно скривилась, будто слова застревали у нее в горле:

– Вот если бы у нас ребенок… Ты бы хотел?

Словно обрадовавшись негаданной забаве, течение принялось шустро разворачивать брошенный на его волю челнок поперек реки. Успело бы развернуть – тут бы лодчонке и опрокинуться. Конечно же Кудеслав понимал это, однако лишь в последнее мгновенье сумел он заставить себя отвернуться от ильменки и вновь заработать веслом.

– Глупая, – вымолвил он наконец, – конечно, хотел бы. Кто ж такого не хочет? Только вот первого придется Белоконю отдать…

– Не придется, – сказала Векша по-новому – спокойно, раздельно и внятно.

Она примолкла на миг; потом вновь спросила (как-то уж вовсе по-деревянному):

– А ты меня почему хочешь? Ради меня или ради тех детей, которых у нас…

Окончание вопроса будто бы топором оттяпали; но челнок не закачался, и всплеска не было слышно – значит, не сомлела ильменка, своей волей замолкла.

Кудеслав не мог обернуться. Течение все убыстрялось, Истра плавно выгнулась влево, и за этой плавной ее излучиной открылись Мечникову взгляду мыс-коготь, притиснувший пенливую быстрину к высокому обрыву левого берега, и люди на мысе – крохотные, однако же различимые весьма явственно. Кое-кто из них замахал руками; слабо донеслось оттуда глушимое ветром подобье комариного писка – стало быть, окликают. Или уже вот так, с изрядного расстояния, бранят за задержку. Одним словом – заметили.

Да, течение все крепчало, и Мечник никак не мог оглянуться. Понимал он, что мельком – лишь на миг – не получится: наверняка не то сейчас у Векши лицо, по которому можно скользнуть мимолетным нецепким взглядом.

И надо ли оборачиваться?

Догадаться он и так уже догадался – вспомнились рассказы волхва и самой же ильменки, как чуть не обрюхатил ее по незнанию молодший Белоконев сынок. "Чуть не" – потому что сорвалось у нее. А чем может грозить бабе этакое вот "сорвалось", да еще когда первый ребенок, да еще в сырости, холоде, страхе… да еще если целительная подмога запоздала… Даже не имеющий ни единой жены Мечник понял, каким горем все это могло обернуться для ильменской наузницы.

Верней, каким горем все это для нее обернулось.

Эх ты, Белоконь-Белоконище! Неужели же ты не знаешь? Быть такого не может! Зачем же россказни о младенце, рожденном твоей последней любовью от твоего хорошего друга – о том младенце, ради которого ты даришь последнюю свою любовь другу Мечнику? Чтобы друг согласился принять оторванный от сердца подарок? Наверное, так. Эх ты, волхв-хранильник… Для самого себя ты, выходит, ничего и не сохранил… Как же сможет теперь глянуть тебе в глаза Кудеслав, считавший себя твоим другом? Как, если на деле-то он и не друг, а обездоливатель твой?!

Мечник даже не попробовал уверять Векшу, что она и бездетная для него будет незаслуженным счастьем. Не попробовал, потому что знал: этак вот, сразу, ильменка ни единому его слову не поверит – любые уверенья да клятвы сочтет пустыми утешениями.

А Векша еще кое что успела ему сказать прежде, чем обоим им стал отчетливо слышен гомон толпящихся на мысе людей.

– Ты вот что, – сказала она устало и тихо. – Ты меня убей – слышишь?! – непременно убей, если я в самом деле обернусь жабой-квакухой.

Гораздо позднее, уже топча ногами твердую землю, Кудеслав осознал, наконец, смысл этих негромких слов. Оказывается, они крепко врезались в память, хоть Мечник сперва даже не расслышал, что именно говорит ильменка. Он лишь то расслышал, как она говорит.

Потом Векша умолкла, задышала спокойно (только больно уж явственно слышалось это якобы спокойное дыхание); и вдруг близящийся изгиб мыса с нетерпеливой толпою на нем рванулся навстречу, будто подхлестнули его.

Но, конечно же, рванулся не мыс, а челнок. Это сообразивший к чему ломится дело Кудеслав вложил в греблю всю силу, оставленную ему трудами, волнением да бессоньем последних ночей и дней. А оставлена-то была все же отнюдь не малость…

Весло мощно и часто взбивало мутную Истринскую воду – получалось не так красиво, как у Векши-умелицы, однако краса в гребле дело не первое и даже не третье. По обе стороны челнового носа вздулись пенистые бурунчики; Мечник с нежданной остротой различал в их грязноватой пене вспыхивающие на доли мига искры Хорсова небесного золота… Будто бы горячим угольем ожгло скулу, надсеченную во время ночной скачки – наверное, корочку запекшейся крови разъело потом; а, может быть, ранка саднила уже давно, просто до сих пор эта в общем-то пустячная боль не замечалась…

"Векша додумалась ополоснуть кровь с лица; а вот ты так до этого и не додумался; интересно, как она – Векша, стало быть – терпит твою рожу кровяную да грязную; а беды никакой здесь, на мысу, вроде не приключилось: вишь какие все улыбчивые – небось, насмехаются из-за опоздания… ну и пускай себе, пес их занюхай; ох, поспать бы сейчас – ведь две ночи вовсе без сна, на ногах (то на своих, то на конских) – эту вот ночь, и ту, что прежде нее была; да в общем и та, которая была еще прежде, тоже подарила куда больше беспокойства, чем сна…"

Как ни спешил Кудеслав, все же не удалось ему догрести до берега. Зато он успел сделать то единственное, что еще можно было сделать, когда ильменка, сломленная болью, кровопотерей, а, главное, тяжкими своими переживаниями, лишилась-таки чувств.

Проклятый челн!

Каких только названий не напридумано людьми языков, родственных вятскому, для таких узехоньких долбленок-однодеревок! И душегубками их кличут, и заморочками, еще по-всякому… Правильно кличут.

Векша отчаянно боролась с накатывающим обмороком, а когда вконец изнемогла в этой борьбе, то последним судорожным усилием гаснущего рассудка заставила свое обессилившее тело упасть не через борт, а на челновое дно.

Она не себя старалась уберечь – Кудеслава: понимала, что перевернись челнок, тот в своем панцире камнем ухнет под воду. Только он – Мечник – потому-то и вез свою броню на себе, что места для коробящейся ратной одежи в челне попросту не было. Хоть лежмя ее суй, хоть стоймя, а при первом же качании низкобортной лодчонки доспех непременно выпадет.

И для обвалившейся на дно челнока Векши места тоже не оказалось. Верней, так: челнок ее падения не выдержал. А можно, наверное, и иначе объяснить, только надо ли в объяснения-то вдаваться? Перевернулась лодочка – вот и весь сказ.

Да нет, не весь.

В самый последний миг, когда уже хлестнула по глазам мелкая и злая речная волна, Кудеслав успел одной рукой схватиться за перевернувшийся челн (до скончания своего века он так и не понял, за что можно было этак вот крепко ухватиться, какую-такую зацепку умудрились пальцы в столь краткий миг выискать для себя на гладком, липком от смолы лодочном днище). А другой рукой Мечник успел дотянуться до плеча Векши и намертво в него впиться – именно впиться, порвав сорочечную холстину и до крови ссадив Векшину кожу ногтями.

Он понимал, что и сам долго так не продержится, и голову ильменки не сумеет долго удерживать над водой. Течение волокло челнок и людей в обход мыса, но видевшие все родовичи уже бросались в реку, на помощь. И когда двое подплывших мужиков не без труда выдрали Белоконеву купленницу из неподдатливых Мечниковых пальцев; когда самого Мечника подхватили под локти и принялись толкать к берегу – только тогда Кудеслав вспомнил о своем вовсе бесценном в здешних местах оружии, привезенном из урманской земли.

Кудеславовым поясом была перевязана рука ильменки, и потому меч лежал на дне челнока.

А теперь он оказался на речном дне.

Почти в устье быстрой протоки, которая наверняка прогрызла это самое речное дно на невесть какую глубокую глубину.

Глава кователей Зван не ошибся в своем пророчестве.

Мечник перестал быть мечником.

Леший знает, что там сможет выковать Огнелюб – любое, даже наилучшее из наилучших творение, хоть им, хоть кем угодно сработанное, ни за что не заменит Кудеславу погибшего друга.

Мечник вдруг дернулся, окунулся с головой в холодную, пахнущую болотом воду. Пловцы-спасители вцепились крепче, поспешно рванули вверх – небось, вообразили, будто тяжесть панцирного железа одолевает и Кудеслава, и их. Но нет, Мечник сунулся под воду собственной своей волей, хотя и зря. Его лицо и без этого нырка было достаточно мокрым, чтобы никто не заметил слез.

10

Ночь, снова ночь.

Ясная, светлая – хоть и застят звездное множество мелкие бегучие облака; хоть и ущербилось уже Волчье Солнышко… А теплынь-то какая! Даже утром и днем ветер был куда прохладней, чем нынче.

Да, ночь…

Первая из тех, когда истомленная зимней суровостью душа человеческая наконец-то оттаивает верой в необратимость весны.

Только эта светлая теплынь была для Кудеслава во сто сотен крат хуже самой беспроглядной, глухой и ненастной тьмы.

Потому, что глухая беспроглядность поселилась внутри; захлестывала медленными леденящими волнами разум и чувства; ворочалась в груди мучительной тяжестью… Ей было тесно, и потому она грызла, терзала, вымучивала Кудеслава в непрестанных попытках вырваться наружу из неуютной каморки человечьего естества.

Так уже бывало.

Несмышленному парнишке по имени Кудеслав однажды выпало пережить… правда, не ночь – вечер, когда мать, уставшая причитать над готовым к последнему обряду телом отца, внезапно придумала способ не разлучиться с любимым мужем.

А вот прощаться с побратимом своим Мечнику впрямь выпало ночью – мутной, промозглой. Погребальный костер чадил и никак не хотел разгораться; немногочисленные друзья да родичи успокоившегося Бесприютного задиры все громче шептались о дурном предзнаменовании… А Кудеслав, безотрывно глядя на очужевшее лицо Кнуда, подсвеченное скудными ленивыми бликами, вдруг понял, что после нелепой гибели этого вот инородного выпивохи остался один-одинешенек в чужедальней земле средь чужого языка и чужого обычая.

Можно ли равнять тогдашние Кудеславовы утраты с нынешней?

Наверняка любой из родовичей скажет: нельзя. Даже те, кто поглядывал с сочувствикм, кто, желая добра, отговаривал (и отговорил-таки) от безнадежных попыток донырнуть, отыскать – наверняка даже они про себя вздыхали жалостно, а то и не без раздражения: чего, дескать, аж этак-то убиваться? Конечно, ценная вещь, редкостная; однако же Ковадло вон говорит, что Зван уже кует подарок-замену, который будет вовсе не хуже… А этот, железноголовый, мало не плачет! Мужик называется…

Да, вовсе не свой он стал, чужой, не как все. Вон и девкам да молодицам своего корня предпочел приблуду инородную… Верно говорят некоторые старики: в дальних урманских краях тамошние злые ведуны подменили Кудеславову вятскую душу боги знают на что. Обличьем вроде как прежний остался, а нутром насквозь проурманился…

Только двое, поди, и способны до конца понять Мечниково горе. И, словно бы в насмешку, оба они Кудеславу не родовичи, не единоплеменники.

Белоконь…

Боги его ведают, какого он корня. Очень может статься, что хранильник и сам не знает своего родства. Когда четыре поколенья тому назад община зацепилась за здешние земли, Светловидово капище уже невесть с каких времен стояло там же, где и теперь стоит; и подворье волхва-хранильника стояло там же, где нынче стоит Белоконево. Если вести счет сменяющимся хранильникам от той поры, то Белоконь получается третий. И ни дед его, ни отец с общиною не роднились. Да он и сам: жены у него – одна из муромы; вторая, хоть и Вяткова корня, но из неближнего рода. А мать, сказывают люди, не то хазаринка была, не то вовсе какого-то неведомого в здешних краях языка…

Однако же волхв способен понять, что Мечниково горе – не пустая блажь и не ущербность души.

А кроме него – еще Векша-ильменка. Хотя уж ей-то как раз лучше бы этого и не понимать. Мало ей своих горестей, так еще добавилось чувство неискупимой вины!

Когда Кудеславу отсоветовали нырять за мечом, ему самому вместе с волхвом пришлось силком удерживать от этой же глупости Векшу. А та (даром что только-только успела придти в сознанье) дергалась диким зверенышем, рвалась из их рук, кричала, что ее вина – ей, значит, и поправлять; что даже хазары ее кликали то Льдинкой (за небоязнь холода), то Водяной Ластовицей (за дивное для степняков уменье "летать в воде"); что пораненное запястье нырянию не препона, поскольку рана – не рана, царапина…

Насилу Кудеслав и хранильник управились с ошалевшей купленницей.

Конечно же, Мечник ни единого слова не сказал ильменке в упрек. Да и за что было упрекать ее? За то, что навязалась в спутницы? За глупую рану? За обморок? Не со зла же она все это – наоборот.

Про бездетность свою, к примеру, спокойно бы могла промолчать. Так нет, не захотела обманом, призналась – хоть и воображала, что Белоконева угроза оборотить жабой по-прежнему в силе.

Волхв, кстати сказать, услыхав об этом Векшином признании, едва не заплакал. У Мечника прямо оборвалось все внутри, когда он увидел то небывалое диво: хлюпающий носом, изо всех сил пытающийся сдержать слезы Белоконь. Хранильник сделался таким, когда купленница его поняла наконец, что нырять ей не позволят, и быстро заговорила, не смея поднять на Кудеслава тоскливый горестный взор:

– Забудь ты меня, слышишиь? Забудь! Я же тебе несчастья одни приношу. Меч вот потерял, сам едва не утоп из-за меня… Зачем я тебе такая неудалая?! Тела моего кто только не отведал уже; сыновей тебе подарить не смогу; еще того и гляди этот вот, которого ты другом чтишь, обернет меня лягухой квакучей… Забудь, а?

Людно было вокруг; иные из родовичей заторопились убраться подальше от не для чужих ушей предназначенного разговора; а иные, наоборот, придвинулись: поди, не каждый день такое услышишь, интересно же!

Векша не замечала любопытствующих глаз да ушей; Белоконь тоже – его как долбней по голове колотили слова ильменки…

А Кудеслав лишь зыркнул через плечо на сгрудившихся вблизи любопытных – и тех будто ведовством каким отмело. Ведовство и есть: только что рядом стояли люди – миг, и никого не осталось ближе, чем на полусотне шагов.

– Ты вот что… – Мечник шагнул к насупленной ильменке, легоньким толчком под подбородок заставил поднять низко опущенную голову и уперся сумрачным взглядом в огромные круглеющие глаза:

– Мне в жизни всего-то и осталось потерять Белоконя да тебя. Уразумела? Тогда перестань обижать его, себя и меня. И нечего учинять забаву для этих вот всех – многовато им чести нами троими забавиться. А еще прошу, очень я вас обоих прошу: дайте мне поспать хоть малую чуть! Не железный же я в самом-то деле!

Он отвернулся и побрел прочь. За спиною его слышался торопливый увещевающий голос волхва.

Старик говорил, будто о бесплодии – это еще надвое гадано (даже Мечник понял: врет Белоконь ради успокоения Векши, а уж сама Векша и подавно должна была распознать вранье); будто бы превращением в жабу он грозил лишь затем, чтоб дурочка-ильменка, вбившая себе в голову нелепицу о собственной совершенной никчемности, не изувечила бы единым махом свою и Кудеславову долю; что по сравнению с иными уважаемыми хранительницами семейного очага рыжая наузница смело может считать себя едва ли не девственницей…

Лучше бы, наверное, было волхву повременить с увещеваниями – больно уж неубедительными да жалкими получались они. Видать, и самого Белоконя крепко надрубило внезапное Векшино появление и все, что вокруг этого появления налепилось.

Тем не менее, оглянувшись, Мечник не без удивления заметил, что ильменка вроде бы успокоилась, даже подобие улыбки слабо шевельнулось на ее до голубизны бледном лице.

А хранильник, продолжая говорить нечто малоразбочивое, деловито возился с ее пораненной рукой.

Ну и слава богам.

Ни о каком "поспать", конечно, и речи быть не могло.

Кудеслав ушел на выгиб когтеподобного мыса, туда, куда в свое время не дотянулся учиненный Кудлаем пал. Под корнями первого же попавшегося на пути вербового куста оказалась довольно удобная впадина, и Мечник решил, что дальше идти ни к чему.

Стряхнул с головы шлем; потом довольно долго провозился с завязками да застежками панциря. А когда боевая одежда наконец с лязгом обвалилась в траву, показалось Мечнику, что вместе с нею он и последние силы уронил. Так и рухнул наземь вслед за панцирем, даже разбуться не смог, хоть натруженные ноги немым криком кричали.

Он расслабленно лежал на спине, прикрыв ладонью глаза от сияния Хорсовых лучей, которые пробивали листву чахлого куста насквозь – как урманские стрелы пробивают биарминский кожаный щит.

Сон не шел – его гнали прочь воспоминания. В багровой тьме, хлынувшей под смеженные веки, мелькали виденья былого, мучительные образы того, чему никогда не суждено болееповториться.

Морозное небо Эглефиорда – пронзительная недобрая зелень, какая бывает лишь ясным ветреным днем над скованным льдами морем; серый неистовый сполох над головой; высверк рванувшегося из ножен собственного меча; вскрик погибающего железа…

И неправдоподобно медленно кувыркается, взмывая туда, в яростную бездонную прозрачность небес, тусклый обрубок вражеского клинка… А потом – короткий жалобный вой рассекаемого воздуха, тупой хряск, отдавшийся толчком в ладонь, запястье и локоть… И кровавый оскал лезвия, испившего алый горячий хмель во хозяйское долголетье и здравие.

Да разве ж только тогда и там?!

Можно ли счесть, сколько раз повторялось такое с того давнего-давнего вечера, когда под оглушительный рев обступивших поединочное место урманов обух Кудеславова топора разможжил грязные волосатые пальцы Холгера Хундэрштикера – краснобородого Холгера, который за остроязыкость носил еще и прозванье Строгатель Дубов?

В тот вечер невоздержанный Холгеров язык выстрогал своему хозяину большую неприятность. Вздумал он пробовать остроту на диком вятском медведе, неспособном еще понимать значение каждого слова, но прекрасно понявшем, что над ним насмехаются.

Кругом не повезло краснобородому.

На его издевательства Кудеслав ответил глумливым жестом, всю меру оскорбительности которого сам Мечник понял лишь год спустя, а об той поре как-то случайно приметил, запомнил да и повторил бездумно при случае. Неистовое бешенство, в которое урман впал при виде пустякового шевеления пальцев, повергло вятича в совершеннейшее остолбенение. И все, бывшие при этом, в один голос свидетельствовали потом, что Холгер Хундэрштикер схватился за оружие первым и успел нанести два смертоубойных полновесных удара, от которых вятич увернулся лишь немыслимым чудом – только после этого он (вятич то есть) выдернул из-за опояски топор.

Может, и не были бы свидетельства столь одноголосными, не успей Строгатель Дубов за время плавания добиться к себе горячей нелюбви всей дружины. И, наверное, из-за этой вот нелюбви Холгеров меч волею ярла остался у Кудеслава. Холгер-де по неумению биться левой рукой все равно покуда владеть мечом не способен, а ежели доброе оружье тем временем перебудет у ловкого да отважного воина – то дружине на пользу. Но, конечно же, меч перебудет у Вятича лишь до той поры, когда Холгер ощутит в себе силы потребовать свое достоянье обратно.

Хундэрштикер так и не ощутил в себе достаточной силы. А может и чего-то иного: ведь одно дело душить собак, и вовсе другое связываться с медведем.

Это было.

Это было давно, очень давно, и с тех пор они стали почти неразлучны – Мечник и его меч.

Оружие не умеет быть просто куском железа. В каждом клинке поселяются кусочки человеческих душ. Какую-то частицу себя оставляет в нем душа создателя-мастера; чем-то делится душа хозяина; что-то достается клинку и от тех душ, которые при его помощи расстаются с мешаниной мяса, жил и костей, именуемой человеческим телом.

В это верят урманы. В это не может не поверить человек, несколько лет почти непрерывно тершийся бедром о ножны своего друга – друга, ставшего продолжением руки и мысли; помогавшего отнимать и спасать жизни.

Друга, которого, оказалось, так легко потерять.

Которого не вернуть.

Горестные мысли не помешали Кудеславу расслышать легкий шорох травы под осторожными босыми ступнями, почувствовать скользнувшую по лицу мимолетную тень. Он не пошевелился, не отнял ладонь от глаз. Лишь услыхав, что сдерживаемое дыхание того, кто подкрался (верней, не "того, кто", а "той, которая"), изменилось, сделавшись прерывистым, напряженным, Кудеслав буркнул:

– Думать забудь, слышишь?

Чуть раздвинув лежащие на веках пальцы, он успел заметить, как испуганная ильменка торопливо отдернула руку от рукояти заткнутого за его правое голенище ножа.

Все так же глядя на Белоконеву купленницу не впрямую, а сквозь щелку меж пальцами, Кудеслав проговорил спокойно и ровно:

– Тебе от меня даже в Навьи сбежать не удастся. Думаешь, я, столь ловкий в убийстве других, не сумею убить себя самого? Все равно долей назначено быть нам вместе – хоть в обычной избе, хоть в смертной. Так что подумай, прежде чем новую глупость над собой вытворить.

С острого конца мыса тянуло дымком, долетал оттуда негромкий многоголосый говор, какой-то перестук, всплески – обычные шумы прибрежного мужского становища. Потом вдруг послышался голос волхва, испуганно зовущего Векшу.

Кудеслав ухмыльнулся. Эх ты, хранильник! Небось, лишь на единый миг отвлекся от своей подопечной – вот и ищи теперь. Уж тебе ли не знать, с кем дело имеешь?! Хорошо, что ближе нигде оружия не присмотрела, а то имели бы уже упокойницу…

Он наконец открыл глаза, спросил:

– Как рука-то?

– Мозжит, проклятая… – дернула плечом ильменка. – Рука-то пустое, вытерпеть можно. Ты другое скажи… Скажи… – Голос ее прервался. – Зачем я тебе? Неужто же лучших нет?

Мечник, щурясь, глядел на плывущий по небу невесомый пух облаков.

– Скажи да скажи… Смола прилипучая, вот ты кто. Лучше сама ответь: я тебе люб ли?

– Люб, – ответ прозвучал не громче выдоха, но Кудеславу хватило и этого.

– Вот и ты мне тоже. Нешто это провинность? Нешто не счастье, когда оба сразу? Чего же ты вымучиваешь душу и мне, и себе? Неймется, так пойди окунись, охолонь малость. Только топиться не смей – все равно вытащу, а потом заголю и поясом настегаю. Родитель-то тебя недопорол – видать, недосуг было…

– Ладно, – Векша уселась рядышком, тронула его за плечо. – Тогда поклянись на моей ране… погоди, я сейчас расковыряю, а то засохла уже… клянись, что сразу же возьмешь себе вторую жену – для детей. Ну?!

Мечник, приподнявшись, все-таки успел схватить ее за здоровую руку и помешать нарушить повязку.

– Вот ведь шалапутная! Не береди рану-то, клянусь я! Клянусь, говорю! Сама мне и выберешь. Только не из Белоконевых, – добавил он, выпуская обмякшую ильменку и снова ложась. – А то мне давеча урманы привиделись и Кнуд-побратим меж них. Не ко встрече бы…

Послышались торопливые грузные шаги и запыхавшийся голос волхва произнес:

– Вот ты где! Все-таки не дала поспать мужику! Так бы посох о твою спину и изломал, да жалко…

Он перевел дух и разъяснил:

– Посох жалко, не спину.

Хранильник не сел, а почти упал рядом с Мечником. Векша мгновенно переметнулась так, чтоб между ней и волхвом оказались Кудеславовы ноги. А Белоконь продолжал ворчать:

– Веришь ли, на единственный только миг отвлекся, с Ковадлом ругаючись – а этой уж и след простыл. Что твоя змейка усклизистая: шасть – и поминай как звали… А я еще, дурень старый, бодрящего зелья ей дал, чтоб не млела от кровопотери да прочего. Истинно дурень – тут бы не бодрящее кстати, а вовсе наоборот!

– А что Ковадло? – Кудеслав снова прикрыл глаза.

– Что-что… Сызнова в слободу навострился. "Неча мне, – говорит, – время на здешнее бездельное безделье растрачивать".

– Ну? – лениво шевельнул губами Мечник.

– Вот те и ну – кукиш гну! – сердито буркнул волхв. – Пущай здесь будет, на глазах.

– А мокшане что?

– А что мокшане? Молодой спит без просыпу, а старик костерок ото всех отдельный себе запалил, глядится в него и поет чего-то. Без слов, так только, будто комар звенит. Не поет – жилы изо всех мотает. Ну и пес с ним.

Белоконь примолк на миг, окинул Мечника стремительным цепким взглядом, потом обернулся к Векше:

– Ты, чем егозить без толку, хоть бы сапоги с него сволокла! Ну, чего смотришь? – прикрикнул он на изумленно вскинувшуюся ильменку. – Давай, разувай мужика, привыкай к жениной доле!

Векша невинно поморгала:

– Я бы с радостью это. Вот только рука – болит она, и не слушается.

Ильменка тронула Кудеслава за колено, проговорила тем же невинным голосом:

– Ты велел ополоснуться? Ну так пошла я…

Купаться она, конечно, не стала, а просто села на крохотном обрывчике, позволив частым речным волнам облизывать ей ноги. Волхв некоторое время мрачно рассматривал Векшину спину. Потом, оборотившись к Кудеславу, вздохнул:

– Ты уж прости меня, старика, за этакий-то подарочек.

– Дурень я, наверное, – Мечник тоже вздохнул. – Потому что за подарочек этот я на тебя зла не держу. Наоборот, в землю тебе поклонюсь. Вот только сперва маленько отдохну, хорошо?

– Да уж боги с тобою – я и без твоих поклонов как-нибудь перебуду.

Помолчали.

Потом Кудеслав принялся рассказывать хранильнику о происшествиях минувшей ночи да первой дневной половины. Не спеша, со всевозможными в общем-то ненужными подробностями – главным образом, чтобы загнать в подспудные глубины души вновь разгулявшуюся было черную тоску о сегодняшней безвозвратной потере.

Хранильник слушал в оба уха, не перебивая и не торопя. Лишь трижды он принимался злобно цедить сквозь зубы еле слышную брань: когда услыхал о подмене упокойника, и когда Мечник поведал о причинах ильменкиного увечья, а потом – о ее же откровении про детей, которых не будет. Да, и еще одна новость допекла старика – Векшина просьба убить ее, ежели волхв исполнит угрозу оборотить свою невоздержанную на язык купленницу квакухой.

– Вот дуреха-то! – простонал Белоконь и отвернулся.

– Это ты ей сказал, будто она рожать неспособна? – спросил Кудеслав, по-прежнему глядя на купающиеся в ласковом полуденном небе облака.

Волхв замялся.

– Нет. Ну, то есть… В общем, она сама поняла – ведунья же, хоть и неумеха… И, опять же таки, баба, хоть и соплива… Ну, пристала хуже пиявки – скажи да скажи: правда ли?..

– И ты сказал.

– Сказал… Леший, верно, попутал. Только не ей, а бабам своим – ведь поедом ели меня, проклятые, из-за того, что молодую решил взять. Всё плакали-причитали: как она, мол, тебе сына родит, так ты ее враз над нами, старухами, вознесешь, хозяйкой сделаешь…

Мечник горько вздохнул.

– А про Хорсов камень, что на реке, от кого бы ей знать? – спросил он погрустневшего волхва.

– Не от меня, – старик, сопя, поправлял заткнутые за пояс усы. – Верно, знак увидала. Он же на реку смотрит, знак-то.

Кудеслав хмыкнул.

– Нет, – возразил он. – Знак она уж потом выискала. Верно, заметила, что копьеносная лощина светлеет быстрей, чем все небо…

– Или кто из градских поведал… – волхв все еще возился с непомерными своими усищами.

Хорсов лик вынырнул из-за облачной кромки. В глаза Кудеславу плеснуло проколовшими листву веселыми лучиками, и он вновь смежил веки.

– Может, и градские ей рассказали. А возможно по ведовскому наитию поняла…

Разговор тянулся, будто мед за ложкой; слова переливались одно в другое, почти как ведовские наузы – с той лишь разницей, что словесное это плетение уже полностью утратило смысл.

Ну, догадалась ильменка, что валун над рекой – не просто себе валун, а жертвенник-алтарь солнцеликого бога Хорса. Как догадалась? Чем гадать, позови ее, рыжую-то, да спроси. Это, конечно, если надобно тебе непременно доковыряться до правды. Только зачем?

Затем, что Мечник изо всех сил тянул да растягивал беседу. Страшно ему было. Вот-вот хранильник поймет, что важное да нужное досказано, встанет и уйдет по каким-нибудь своим хранильниковым делам. А тебя оставит на истерзание воспоминаниям да тоске…

Стремясь оттянуть неизбежное, Мечник собрался уже спросить, не найдено ли чего путного здесь, на мысу (хоть и не верилось ему в возможность путных находок). Собрался, но не успел. Волхв, подуправившись с холеными усами, заговорил прежде Кудеславова спроса:

– Мертвых мы здесь очень немногих выискали, – внезапно сказал он, словно бы распознав помыслы собеседника. – Да и от тех птицы да зверье мало что оставили – даже иной раз трудно понять, чужой или свой…

Мечник было раскрыл рот напомнить, что вороги в реку прыгали нагишом, и потому своих, даже объеденных, можно распознать по одеже… Но рот его как сам собой распахнулся, так сам собою же и захлопнулся без единого звука. Волхв, поди, не дурней тебя. Так бы это победители и оставили упокойников одетыми! Небось, все до последнего клаптика поснимали…

Представив себе, как неведомые вороги добивали пораненых и раздевали мертвых родовичей (тех самых пораненых да мертвых, которых он, Кудеслав, вынужден был бросить здесь на глум и поталу), Мечник заледенел нутром от тихого бешенства. Ничего, дайте лишь срок. Отольется вам, за все отольется – сполна, со щедрой лихвой…

А волхв продолжал:

– Своих-то те, незнаные, верно, всех унесли. И, мнится мне, кой-кого из наших прихватили, будто бы они им ближней родней оказались. Смекаешь ли?

Да, Кудеслав смекнул. "Будто бы" наверняка вовсе зря затесалось меж хранильниковыми словами.

– То, что оставили нам вороги да зверье, в твоем челноке уместится, ежели гребец будет один, – вздохнул хранильник. – Надобно было бы прямо теперь же отвезть прах родовичей в град для погребения, однако я покуда решил погодить…

Он сильно тряхнул Мечника за плечо, вынудив его открыть глаза и привстать.

– Мы тут без тебя покумекали – Злоба, Кощей, Ковадло… Мокшане тоже… Ну и я, старый… Покумекали, говорю, и, кажись, придумали, где нужно искать челны.

* * *

Похоже, волхв скромничал, назвав себя последним среди "кумекавших". Кажется, следовало ему себя называть прежде других: догадка была главным образом его заслугой.

Именно Белоконь первым упомянул этот широкий заболоченный овраг, густо поросший вербой, камышом и осокой. То есть овраг оврагом виделся лишь с реки. На деле же казавшаяся непролазной заросль береговая была лишь узким подобием нерукотворной изгороди, отделившей от основного Истринского русла длинную гниловодную старицу.

О старице знали многие, однако же чтобы счесть людей, бывавших на ее берегах, хватило бы пальцев одной руки. Больно уж нехорошей была слава этого места.

Вонючая вода старицы (по слухам, в иную зиму она вовсе не замерзала) вечно бурлила огромными смрадными пузырями; топкие берега заросли неприятным сорным подлеском; прямо из воды вздымались огромные, умершие в незапамятные времена деревья…

Говорили, будто бы здесь сходятся для разрешения своих споров Речной, Болотный и Чащобный деды; еще говорили, что ночами на гнилой воде затевают пляски да игрища водяницы-русалки – белотелые, пригожие, ласковые, вот только для случайно доставшегося им человека ласки эти страшней и гибельней изощренных мучений…

Якобы даже в самые ясные дни над старицей недоступным пониманию образом копится мрак; по берегам и в ветвях мертвых деревьев мерцают бегучие огни – зеленоватые, холодные, способные приворожить взгляд человека, не успевшего зажмуриться или не имеющего нужного оберега. Приворожить и увести на колдовской невидимой привязи в бездонную хлябь…

Много страхов рассказывали об этом недобром месте. Особенно же пугающие истории – про щук длиною в человечий рост, которые выбираются из воды и рыскают по окрестному лесу на крепких когтистых лапах; про мохнатых безголовых людей; про трехлапых воронов с железными клювами – такие вот жуткие россказни забродили по граду с прошлого лета.

Даже без Белоконева напоминания Кудеслав и сам бы вспомнил, как волхв тогда потешался над глупыми россказнями, как пытался выискать, кто же первым придумывает подобный вздор. Придумщики так и не отыскались, а затащить кого-либо из родовичей к старице стало возможно лишь на крепком канате – и то влекомый бы по дороге от страха помер или тронулся умом.

Нынешним же утром волхву пришло в голову заподозрить: а не нарочно ли кто-то хочет напрочь отбить у общинников охоту подходить к будто бы гиблому месту?

Ведь заволоки неведомый ворог отбитые челны на старицу (дело непростое, однако вполне возможное), их там хоть вовсе без охороны можно оставить.

И очень было похоже, что волхв прав.

Незадолго до появления на мысу Кудеслава хранильник отрядил нескольких человек выведать, нет ли какого следа в том месте, где старичная лощина упирается в речной берег (место это лежало чуть ближе средины пути от мыса до мокшанского града). И хоть к самой старице подходить Белоконь не только не просил – запретил даже; хоть и уверял он, что днем опасность там может грозить лишь от плохих людей (а в таких суждениях волхву доверяли, как никому), все равно выискать доброхотов для подобного дела оказалось труднее трудного. Ведь требовались именно доброхоты – погнанные силком могли просто-напросто отсидеться где-нибудь поблизости, а вернувшись наврать с три короба.

В конце концов сголосились идти Кощей, Злоба и с ними еще двое.

Лишь когда хранильник поведал Кудеславу про все это, тот наконец понял, почему дали ему спокойно отдыхать да предаваться печали об утерянном мече; почему сразу не пристали: что, мол, делать дальше.

Спешить было попросту некуда. Следовало дождаться ушедших, а уж потом…

Уж потом будет видно, что делать дальше.

* * *

И вот – ночь.

Ясная, светлая.

Только душу вымучивает чернота, потому что нет на боку привычных ножен, а вместо воинского оружия за пояс заткнут неуклюжий легковатый топор. Таким бы хворост для очага рубить, а не с ворогами биться.

Впрочем, битва с этими ворогами вряд ли окажется уж очень нелегкой.

Во всяком случае наверняка биться с ними окажется легче, чем добраться до них.

Злоба, Кощей и те, кто ходил с ними, возвратились к раннему вечеру, еще до того, как закат выкупал облака в небесной крови.

След волока отыскался. Просто невозможно не отыскать то, что видно, поди, даже с противоположного (то есть градского) берега. Понадеялись ли вороги на живучесть вербняка – особенно об ранней вешней поре его как ни истерзай, а все одно не уморишь; из жуткой ли славы проклятой старицы родилась вражья дурная беспечность – мало ли что волоклось, может, это Болотный Дед Водяного тащил к себе в логово за зеленую бородищу?!

Так ли, иначе, а только бледное пятно измочаленных увядших ветвей, светлые полоски драной коры да затянувшиеся, однако же видимые рубцы в вязком прибрежном иле не углядел бы лишь слепенький.

Тоскливая вялость мгновенно слетела с Кудеслава, как при внезапном шаге слетает с дернувшейся ноги ветхий раскисший лапоть. Иного и быть не могло, если появилась, наконец, возможность выместить на ком-то неудачи и беды последних дней! Или, ежели не повезет, хотя бы вернуть часть общинного достояния – это, впрочем, вряд ли показалось бы невезением кому-нибудь кроме Мечника.

Вот только возможность – она возможность и есть: либо так сложится дело, либо этак… Одним словом, надвое гадано (причем это еще хорошо, ежели только надвое).

Отведя Белоконя и Злобу в сторонку от прочих родовичей, Кудеслав предложил наскоро обговорить, что да как. Только "обговорить" не получилось. Говорил один Мечник – кратко, резко и властно, не слишком-то озабочиваясь дать возможность сказать хоть слово кому-нибудь еще.

Хранильник и Злоба, кстати, и не стремились раскрывать рты. Достаточно было однажды глянуть на Мечниково хмурое лицо – утратившая свою обычную ухоженность бородка, то и дело лопающийся кровавый рубец на скуле, жесткий (не жестокий ли?) прищур оледеневших глаз – достаточно было одного-единственного взгляда на все это, чтобы охота возражать сгинула даже у Белоконя.

Впрочем, Кудеслав вроде бы не сказал такого, против чего хотелось бы возразить.

Челны наверняка еще на старице. Большой охороны при них оказаться не может: те, кто отбивали общинный товар, видать по всему, были не шибко сильны числом, да многие из них еще и погибли; многолюдный отряд долгое время в лесу не ухоронишь – людям надо кормиться, для прокормления необходимо охотиться, то бишь забираться в лес глубже и глубже. Уже давно поползли бы слухи о чужих, особенно зимой – зимний след не спрячешь. А ведь эти, которые возле старицы, похоже, сидят там с прошлого лета – если и впрямь именно для их безопасности распускались жуткие небылицы.

Ну, да все равно: сколько бы их там ни оказалось, они беспечны, уверены, будто черная слава гиблого места хранит их надежней любых дозоров, а потому при внезапном яростном нападении путного сопротивления не окажут.

Значит, нынешней же ночью нужно сниматься и идти к старице. Потаенное кубло надобно разорить незамедлительно, пока его обитатели не причинили племени еще большего зла. Медлить нельзя. Лишь боги ведают, когда в следующий раз представится случай собрать этакий сильный отряд, отвлекая столько мужичьих рук от нужного общине труда. Уже сейчас многие ворчат, что приходится переводить время невесть на что, а дома некому работать работу.

Правда, Ковадло и десяток его слобожан могут затеять пакость… Что ж, Радуницы не выдадут, синицы не загрызут. Если впрямь кователи соумышляют с прячущимися на старице (а в том, что среди общинников у неведомых ворогов имеются соумыслители, сомненья нет – разносил же кто-то меж родовичами глупые страхи!)… Тогда тем более надобно поспешать: Ковадло нынче дознался о ведущем на старицу волочном следе, дознался о зародившихся у Мечника с Белоконем подозрениях, и может попытаться как-нибудь предупредить ворогов общины.

И еще: непременно надо захватить двоих-троих живыми и по возможности невредимыми. Чересчур много загадок последнее время, пора бы уж и отгадщиков заиметь.

– Лишь бы изловить, а уж расскажут они у меня всё, о чем только знают. В охотку расскажут – это уж будьте уверены! – сказал Мечник, и вдруг так осклабился, что видевших мороз по коже продрал.

Вот и все обговорение. Белоконь лишь спросил напоследок:

– А не думаешь ты, что на старице могут жить волковы дружинники?

– Нет! – Кудеслав говорил, будто панцирными пластинами лязгал. – Те бы озаботились укрыть волочной след.

На самом-то деле он отнюдь не был в этом аж так уверен, но…

Но…

Нет, Мечник вряд ли смог бы объяснить словами даже себе самому, почему ему не верилось, будто во всех этих делах участвовали дружинники Волка.

Двинуться в путь без заминок не удалось.

Когда Мечник объяснил родовичам, куда и зачем предстоит отправляться, затеялся не шибко долгий, однако весьма оживленный галдеж.

– …к гиблой старице?! Ночью?! Да ведь там!..

– …всю зиму в чаще морозился да горб надрывал, добываючи мягкую рухлядь – для чего?! Чтоб теперь с моих трудов жирела всякая…

– …а вот как долбанет по башке железным-то клювом…

– …твоему Болотному Деду в бороду наплюю! Белоконь, небось, управится и с чем похлеще…

– …и эта… ну, которая этот… малец… она же тоже… ведунья же… и Ковадло… этот… его, говорят, сам Зван обучал… этому… Защитят, будь надежен!

– А что твой Мечник?! Был Мечник, да весь вышел! Какой он теперь Мечник, ежели без меча?!

– …кто их видел-то? Ты, что ли, видывал щук, которые с лапами?..

– Да сам ты сопля боязливая!

– Это я сам сопля боязливая?! Это ты сам сопля боязливая!

Заметив, что спорящие постепенно разбиваются на две неравные кучки, причем тех, кто идти не хочет, только семеро или восьмеро (не так уж много – остальных-то без малого два десятка), Кудеслав мгновенно утратил всяческий интерес к перебранке. Он принялся высматривать Ковадла.

Ближний Званов подручный в перебранке участия не принимал. Он стоял чуть осторонь, с ухмылкой наблюдая за вошедшими в раж мужиками. К неслышно подобравшемуся Мечнику Ковадло обернуться не успел, и ухмылочку эту свою погасить не успел тоже. Так и заклякла она у него на лице, только снисходительную веселость вмиг потеряла, превратилась в напряженный нелепый оскал.

– Ты только не мечтай от нагляда избавиться, – душевно, даже почти ласково шепнул Кудеслав в самое ухо Огнелюбова наперсника. – Ни ты, ни твои здесь не останетесь – при мне будете, на глазах. И пусть тебя, колдун-колотун, боги упасут от выдумывания какой-нибудь каверзы, понял? Ты запомни: я рядом буду. И ежели только ты или кто из твоих… ежели только… Что бы ни случилось, кто бы меж нами не пытался встать, я тебя все едино достану. И умрешь ты не быстро – Родовым Огнищем клянусь. Веришь?

Все с той же принужденной улыбкой Ковадло выдавил:

– Зря ты. Мне такие твои слова обида обидная.

– Ничего, – оскалился Мечник. – За обиду я перед тобой повинюсь. В землю кланяться буду при ком захочешь. Только позже. Когда пойму, что напрасная она, обида-то.

Он легонько хлопнул ладонью по будто закаменевшему плечу слободского нарочитого мужа и отошел прочь.

Как ни коротка была эта беседа, но когда Кудеслав вновь прислушался к галдежу сородичей, оказалось, что те спорят уже не о том, кто из них "сопля боязливая" и много ли толку от Мечника, который лишился меча.

Причину новой свары он разгадал лишь когда вышмыгнувшая из толпы Векша проворно спряталась у него за спиной и стала требовать защиты от бесстыжих охальников да похабников.

Оказалось, что Белоконь велел ильменке к старице не ходить, а остаться на мысу. Ильменка, естественно, заартачилась, и тогда те восьмеро мужиков, которые тоже решили оставаться (конечно же не из боязни, а по всяким разным другим хитромудрым причинам), принялись с весьма подозрительным рвеньем поддакивать Белоконевым уговорам. Те же, кто решился на поход к гиблому месту, затеяли возражать, справедливо полагая, что в этаком деле лучше иметь меж собою не двух ведунов, а если уж не трех, то хотя бы двух с половиною.

Хорсов лик уже канул с небес, закат побурел, будто неухоженная старая рана, и Мечник в конце концов махнул на Векшу рукой. Он лишь попросил волхва приглядывать за строптивицей. Самой же строптивице пообещал, что ежели она вздумает учинить какой-нибудь выбрык, то он, Кудеслав, завяжет ей уши на затылке тройным наузом.

Остающимся Мечник велел шуметь погромче и подольше да жечь побольше костров; а еще велел блюсти пуще зеницы ока мокшанских заручников. Поскольку люд подобрался не шибко надежный, пришлось скрепя сердце отлучить от уходящих мрачного верзилу Кощея. Овятичившийся хазарин, узнав, что не придется ему идти в страшные места, весьма искусно изобразил досаду и огорчение.

Когда уходящий отряд вервеницей потянулся через безлесный склон правого берега, Кудеслава внезапно догнал мокшанский старейшина. Догнал, ухватил за руку чуть ниже панцирного наплечника и спросил негромко:

– Ко гниль-озеро убредай?

Не дожидаясь, пока Мечник доморгается до смысла вопроса, старый мордвин заскрипел, будто сработавшаяся уключина:

– У гниль-озеро проживай плохой человек. Прячь себя. Дым – прячь себя, дров руби – прячь себя, охотись – прячь себя. Хороший человек прячь себя зачем нет. Мой человек ходи, смотри. Зима белый был, следы на белом прячь не моги. Плохой столько: вот, вот и вот… – он трижды махнул костлявой растопыренной пятерней. – Я свой человек слал к твой человек, говори про плохой человек. Упряжей… Упр… Упреждай.

Кудеслав хмурился, пытаясь уразуметь смысл невнятной скороговорки.

– Ты, что ли, посылал упредить о плохих людях кого-то из наших? Так? Кого упреждали-то?

– Так, – закивал мордвин. – Тот твой человек с вами теперь убредай. Большой человек, носит сильный дубинка. Деревянный длинный дубинка, набалдашничай железом. Еще жди! – старик все не выпускал Мечника, волокся следом. – Плохой человек ямы копай. Ловилки. Ловилками себя охраняй. Смотри, где нога топтай. Уразвемел?

– Уразумел, – Кудеслав поклонился мокшанскому голове. – Сам буду смотреть и другим накажу. Благодарствую.

Он отвернулся и заспешил туда, где смутно темнели в сумерках спины уходящих сородичей.

Человек, носящий большую дубинку для сильных – тяжелую, значит – с железным набалдашником.

Молот, что ли?

Какого же лешего старый мордвин вздумал предостерегать о чужих да недобрых людях именно Ковадла? Было бы уместней Яромира упредить, или хоть Звана… И отчего это мокшанин решил загадки загадывать, вместо чтоб открыто и прямо назвать предупрежденного им человека? Неужели не знает имени? Или поопасался произнести его вслух, как боятся произносить имена страшных зверей, злых к человеку богов и… и колдунов?

* * *

Через ночной лес шли бесшумно и споро – особенно заладилась ходьба, когда на небо выкарабкалось Волчье Солнышко.

А потом лес кончился.

Начались болота.

Были они, болота эти, нестрашные, вполне проходимые; даже впервые попавшему в них человеку не составляло особого труда выискать верную тропу – чтоб и с нужного пути не уклониться, и ноги выше щиколоток не замочить.

В общем, не болота, а так себе. Болотца в общем.

Только "нестрашные" – это если бы где-нибудь подальше. Это если идти ими не к гиблой старице.

Можно не верить россказням, можно даже потешаться над глупыми страхами – возле теплого очага в крепкостенной избе. Или, к примеру, светлой порой сидя на длинном голом мысу посреди спокойной да чистой реки. Или даже пробираясь болотными тропами к гнилому распроклятому месту… только ежели днем.

А так…

Когда под ногами чмокает, вздыхает, качается хлябь, а между тобой и нею лишь не очень-то надежное плетение травяных корней… Когда вокруг отражаются в бурой затхлой воде трупы и полутрупы деревьев – корявые, увечные, будто окаменевшие от невыносимой боли или от невыносимого ужаса… Когда мелкая, никчемная на вид (синице по брюхо) лужица вдруг коверкает и дробит отражение Волчьего Солнышка огромными пузырями, полными отвратной гнилостной вони… Когда с потревоженных тобою кустов осоки темными звенящими тучами взвивается изголодавшееся комарье, и этот звон, да еще недальние вопли не то филина, не то дразнящей его болотной нежити – единственные слышимые тобою звуки… Кроме, конечно, чавканья под твоими и не твоими ногами; кроме невнятных проклятий да еще более невнятных приговорок, которые может быть и впрямь отгоняют злых… Но это все людское, нетутошнее; это, как и ты, пришло сюда извне и возможно все-таки сумеет не сгинуть здесь без вести и следа…

Боги ведают, сколько времени, сил и мужества отнял этот переход через то, что днем даже всамделишним болотом назвать язык с трудом повернется, а ночью… Ночью для такого название вовсе пока не выдумано.

Наконец тропа пошла вгору. Под ноги все чаще стало подворачиваться сухое, твердое; деревья кругом вроде бы поздоровели; и люди зашагали веселей, легче…

Эта-то легкость-веселость и сыграла злобную шутку.

Конечно же Мечник предупредил родовичей о "ловилках", которыми, по словам мордовского головы, охраняли себя поселившиеся возле старицы плохие люди. Может быть, если бы он – Мечник – не задержался, подгоняя отстающих, не случилось бы того, что случилось.

А так Кудеслав слишком поздно заметил, что тропа сделалась очень уж легкой, удобной… До того удобной, что мысль сойти с нее показалась бы глупостью.

Заметил.

Велел идущему перед ним мужику передать по вервенице, чтобы передовые остановились.

Слишком поздно.

Передовым шел Злоба – охотник не наипервейший, однако наверняка из первого десятка. Как он мог не распознать эту крытую привядшим дерном ловушку?

В дно ямы был вкопан тонкий – с древко рогатины толщиною – кол. Злоба даже не провалился, он вроде как сполз в ловушку, съехал спиною по земляной стенке, и все бы окончилось несказанной удачей, если б в самый последний миг беднягу не качнуло вперед. Обожженное для крепости острие пробило Злобино горло и высунулось из затылка на целую пядь – даже вскрикнуть мужик не успел.

Родовичи сгрудились над ямой. Кто-то шепотом рассказывал задним, что случилось; кто-то тихонько бранился; кто-то вспомнил слова, которые нужно говорить в присутствии умершего единоплеменника… Потом Белоконь лег рядом с ловушкой и, перегнувшись через ее край, освободил неживое тело от деревянного жала.

– Ишь, узость какая! – бурчал волхв, поднимаясь. – Нарочно на человека рыли!

Упокойника покуда оставили в яме, наскоро укрыв ее чем пришлось.

И двинулись дальше. Теперь головным вызвался быть Белоконь – он умел видеть в темноте. Злоба, впрочем, тоже умел, однако умение это его не выручило…

Наверное, дело в том, что иные вещи легче заметить именно в темноте, чем в льющейся с неба мешанине холодного, не дающего теней сияния звезд и Волчьего Солнышка. Тьма просто прячет, а эта видимость света еще и лжет.

Хранильник повел родовичей куда медленнее, чем прежний их головной. Зато волхв смог углядеть еще одну яму, а потом – натянутый поперек тропы ремень. Над ремнем, в ветвях густой ели, было подвешено короткое толстое бревно. Зацепился бы кто ногой за ременную распялку, и…

Спасибо волхву, пронесло. А ведь этакий ремешок заметить не в пример труднее, чем клапоть нарушенной дернины.

Больше на их пути не попалось ловушек. И ловушкам больше не попался ни один человек.

Отряд вышел на гребень плосковатой редколесной гривы, которая будто непомерный, расплывшийся от древности вал обтекала гиблую старицу. Впереди меж деревьями забрезжил лоскут звездного неба, которым прикинулась неподвижная вода. А правее, где грива вспучивалась невысоким пологим холмом, Кудеслав углядел слабое, почти неразличимое для глаз трепетание теплого красноватого отсвета.

Нет, это был не каганец Болотного Деда.

Это был скрадливый потаенный огонь, зажженный людьми.

Зачем им понадобился огонь?

Нарочно обнаруживают свое убежище – ждут кого-то?

Или еще издали углядели приближающуюся опасность и манят в засаду? Могли, кстати, и не сами углядеть. Не затесался ли кто из их тайных соумыслителей меж теми родовичами, которые якобы из робости решили остаться на мысе? Затесался, а потом, обманув Кощея, ускользнул, обогнал отряд (один человек всегда сумеет опередить двадцатерых, в особенности если лучше них знает дорогу)…

Ладно, хватит изводить себя пустопорожними домыслами. Не возвращаться же в самый последний миг, убоявшись крохотного огонька! Он, огонек-то, может оказаться просто-напросто еще одним свидетельством ворожьей беспечности.

Двумя нетерпеливыми взмахами рук Мечник созвал общинников; заговорил полушепотом:

– Зарево на холме видите? Я туда проберусь с Ковадлом вместе…

Он зыркнул на Званова подручного, и раздельно, с нажимом повторил:

– С Ковадлом, говорю, вместе. С тобою, значит. Прочим ждать тут.

Затаитесь да слушайте: крикну филином (дважды, потом раз, потом вновь подряд дважды) – крадитесь к холму. Только не по самому гребню, а ниже, по-над берегом старицы, где еще не топь. А ежели я кукушкой…

– Сдурел?! – оборвал его чей-то сдавленный шепот. – Какая ночью кукушка?…

Кудеслав и глазом не моргнул:

– …Ежели, значит, я кукушкой куковать стану, уходите назад к мысу да поживей. И еще: кто Белоконя-волхва ослушается, покуда я в нетях…

Он вдруг оборвал речь едва ли не на полуслове и, буркнув Ковадлу: "Идем!" бесшумно двинулся к запятнанному световою метой холму. Вообще-то Мечник хотел пообещать, что любого хранильникова ослушника, воротившись, до смерти пришибет, однако вовремя сообразил: такая угроза была бы вовсе излишней, а для самого волхва просто-напросто обидной. Нешто волхв сам пришибить не сможет? Да и не найдется среди вятичей ни единого дурня, способного в этаком месте поссориться с Белоконем-хранильником. И в любом другом месте, пожалуй, тоже. И, пожалуй, не только среди вятичей. Люди – они везде люди, и мало кто захочет сам себе позлодействовать.

К холму подобрались быстро, однако даже столь недолгого времени хватило Мечнику, чтобы засомневаться, стоит ли по-прежнему подозревать Ковадла в пакостных умышлениях.

Слободской нарочитый муж с первых же шагов стал держаться так, чтоб Кудеслав при желании почти без размаха смог достать его оружной правой рукой. Двигался Званов наперсник бесшумно и неторопливо; все приказы своего спутника, которые тот время от времени отдавал шепотом или прикосновением, выполнял споро, однако же не выказывая подобострастной спешки…

Вражьего сторожевого первым углядел тоже Ковадло.

Внезапно замерев, кователь легонько щелкнул Мечника по шлемному железу (за все время только одним этим не шибко почтительным щелканьем он и выказал накипевшую на сердце обиду за Кудеславову подозрительность); щелкнул и кивком головы указал на объявившуюся близ вершины холма подвижную тень.

Они лежали у подножия огромной раскидистой ели, совершенно невидимые в копящейся под ее ветвями черноте, и неотрывно следили, как неведомый человек дозором обходит холм.

Человек…

Одет попросту, в мех да сыромятину (так об этой поре одеваются мужики и в вятичском племени, и в мокшанском, и в боги знают каком еще). Без шапки – Волчье Солнышко нет-нет да и высветит медяным сиянием всклокоченные русые волосы. В руках рогатина – коротковатая, однако же по всему видать, что очень увесистая. И ни пластинки железа на нем, ни кожаного панциря – ничего, что выдавало бы воина. Но, судя по повадке, человек этот ловок да опытен в нынешнем своем дозорном занятии.

Правда, сам Кудеслав, случись ему дозорничать в таком вот месте, первый бы раз обошел холм по верху, озирая дальние окрестности, а второй – вокруг подошвы, прислушиваясь: над самой водой (хоть старичной, хоть болотной) звуки разносятся гораздо дальше и четче, нежели верховым ветром.

Нет, боги ведают чей охоронник спускаться к подошве холма не стал и на самую вершину тоже не поднялся. Не дойдя до нее (до вершины то есть) с десяток шагов, он как-то странно шагнул – словно бы не вверх по склону, а прямо перед собой – и пропал.

Что за притча?!

И зарево-то, сияние костровое, высвечивает вершину холма так, будто в глубокой яме горит… А сама вершина не то надгрызенной видится, не то…

Точно! Двугорбая она, вершина-то! Даже нет, не двух – трехгорбая.

На плоской холмяной макушке впрямь пучились три округлых бугра – не бугра, куста – не куста (сквозь кусты огонь бы просвечивал)… Вроде как груды валежника, с внешних сторон прикрытые дерном… Кровли землянок? Наверняка!

Сторож, стало быть, исчез между ними; между ними же и костерок…

А ведь туговато пришлось неведомым людям – целую-то зиму перебиваться в земляночной сырости! А нынче, того и гляди, вовсе подтопит. Оно конечно, грива, да еще холм на ней… Вроде и высоко, а все же места тут волглые, водянистые.

Тронув Ковадлово плечо, Мечник указал на скат одной из землянок. Кователь мотнул головой: опасно, мол, ну да ладно, воля твоя…

Может, и впрямь он да прочие слобожане со здешними не заодно? Может. Но чрезмерная доверчивость так и выпрашивает себе нож в беззащитную спину.

И то ведь сказать: ЗАМЕТИЛ колотун дозорного, или ЗНАЛ, что он там? А тогда для чего показал? Чтобы до поры честным прикинуться? Эх, кабы старик-мордвин ясней говорил!

Ан и со стариком не просто: врядли настолько уж плохо он владеет вятичской речью, чтоб не суметь, к примеру, молот описать попонятнее, а то и просто единым словом назвать. Нет же… "Сильная дубинка…" "Железом набалдашена…" Боится старик. И человека этого боится, и дубинки этой, а оттого не желает назвать их по взаправдашним именам. Накликать на себя опасается. Что ж, ковательский молот – орудие ведовское, страшное…

Вскочив да взбежав по склону, Кудеслав и Званов подручный приникли к выложенной дерном стороне ближней земляночной кровли. Переждали миг-другой; потом, не расслышав никакого переполоха либо малой тревоги, выглянули с разных сторон.

Единственного, самого первого взгляда хватило Мечнику, чтобы понять, отчего ворожий охоронщик не спускался к подошве холма и зачем ворогам понадобился огонь.

Костерок (маленький, но ухоженный; а уж пищи для него запасено – и десятикратно большему хватило бы на всю ночь) горел точнехонько в центре выложенного из камней Хорсова знака. И означало это, что слабенький, зажженный людьми огонек есть как бы частица животворящего пламени могучего солнцеликого бога; пламени, извечно побеждающего темень и темных.

Так-то.

Боятся, значит.

Едва ли не с прошлого лета живя близ старицы; доподлинно зная, что рассказываемая о ней жуть выдумана из чьей-то головы ради их же безопасности – боятся!

Будто ребяты малые, свято верящие собственной небылице о том, что остатки меда из гостевой мисы подлизал Домовой!

А охоронщиков оказалось двое. Они молчком сидели возле костра и глядели в огонь. Время от времени сидящий лицом к Кудеславу кряжистый мужик лет сорока (не тот, что давеча обходил холм, – другой) наклонялся вперед, поправляя да подкармливая огонь. Тогда становилось видней видного, что несколько дней назад – может статься, при нападении на челны – выпало ему близко спознаться с чьим-то кулаком, а то и с обухом топора. Вся левая половина этой и без того не блещущей красотою рожи превратилась в огромный вздутый черный кровоподтек…

Вся левая половина…

Рожи…

Кровоподтек…

Вот оно!

Вот оно, пришедшее незадолго перед минулым полуднем ощущение крохотного ускользистого пенька-занозы: изловчись только, подцепи, сумей потянуть, и…

Тогда ощущение это спугнули Векшин обморок и потеря меча. А теперь…

Теперь удалось-таки подковырнуть, уцепиться, потащить на себя.

Лицо. Виданое прошедшей ночью лицо Кудлая, обезображенное огромнейшим синяком. Синяком, которым, по Яромировым же словам, наградил паскостного щенка сам Яромир. Синяком не менее чем ДВУХДНЕВНОЙ ДАВНОСТИ.

Все оказалось простого проще. Действительно, выискивая виновника бед общины, следовало сперва уразуметь, кому от тех бед выйдет наибольшая польза. Только нужно было еще держать в голове, что пользой одного может оказаться вред для другого. Нужно было обо всем догадаться еще прошлой ночью, в граде, стоя над ямой с упокойником-подменышем…

Уж ты прости мне, Ковадло, за недогадливость, за злобу мою недавнюю! Впрочем… Может, покуда рано прощенья просить: есть же еще и дубинка с "набалдашенным на нее железом"…

Да, удалось-таки подковырнуть занозинку, уцепить, потянуть. Только потянулось за нею на свет Хорсов такое, что любому, даже бывалому во всяческих былях мужику-воину, впору обеспамятовать…

А Ковадле вовсе невдомек, что вдруг содеялось с Мечником. Будто омертвел бывалый во всяческих былях воин, будто бы вот-вот обеспамятует. Даже при этаком свете видать, как побелел; шею вытянул (не ровен час заметят!); дышит, будто сом на берёзе; пальцы чуть ли не по самые костяшки умудрился вогнать в земляночную кровлю…

Лишь после того, как перепуганный кователь третий раз пихнул его кулаком в панцирный бок, Кудеслав наконец вспомнил, где он нынче, для чего и зачем. Переведя дух, он еще раз взглянул на охоронников, на землянки…

Да, все было действительно именно так, как показалось еще оттуда, от подножья холма. Дерном выложены лишь те скаты земляночных кровель, которые смотрят наружу – эточтоб сторонний наблюдатель, мельком глянув на холм, не углядел бы примет людского жилья.

А сторожа, сидящая у костра, видит вокруг себя кровли из прочных жердей да наваленного на них хвойного лапника – для теплоты, значит; вроде как травяные и камышовые кровли многих градских изб. И еще видит она, сторожа, узкие зевы земляночных входов, похожих на звериные норы, и из нор этих доносится приглушенный пологами разноголосый сладостный храп (это хорошо, что доносится – поди, конопатит охоронничьи уши).

Да, зевы узки: одному лезть, без спешки – и то употеть. А лапник сухой, давний. Вот и ладно.

Мечник обернулся к Ковадлу, мотнул бородой – все, мол, уходим.

Ушли.

Хвала богам – незаметно ушли.

Но не далеко.

Соскользнули с холма, вновь укрылись все под той же елью, и Кудеслав, отворотившись от склона и прикрыв рот ладонями, прокричал филином дважды, потом единожды, потом опять дважды – в общем, как было условлено.

На холме возле костра завозились, ругнулись невнятно (только и понять было, что ругнулись, а как, на каком языке даже – леший разберет); потом хриплый насмешливый голос пробасил невнятно:

– Эко тя пробирает! Пугатькала – и того упужался, ажно порты взмокрели…

Снова неразборчивое бормотание – видать, "упужавшийся" пробует оправдаться. Интересно, что за люди такие? Вроде, и похожего языка, а все же не от Вятка… Или неближние… Ладно, пес с ними. Об этом еще гадать, что ли? Главное, обоих можно будет спрашивать по-вятичски и вятичским ухом понимать их ответы. Обоих. Но тот, который старше, должен бы больше знать.

Не дожидаясь, покуда соберутся все, Кудеслав притянул вплотную к себе Ковадла и появившегося в числе самых первых Белоконя. Притянул и зашептал:

– Нужно от охоронников избавиться. Староватого, что с битой мордой, я сам заберу, живьем. А ты, кователь, второго порешить сможешь? Чтоб и не пискнул?

Званов наперсник в ответ кивнул и тут же тихонько ойкнул: ударился виском о закраину Мечникова шлема.

Мечник собрался было вразумлять его, как да что делать с охоронником, но Ковадло прошипел ему в ухо:

– Как ты на пожилого-то кинешься, я своему камень в голову брошу. Ладно получится?

– Ладно. Только гляди у меня! Ежели что…

Кователь лишь плечами пожал.

– Может, я вместо него? – предложил Белоконь, но Кудеслав стиснул пальцами волхвово плечо:

– Нет уж. Тебе и тут дело: вели мужикам охватить холм облавой, и как засветится наверху, бейте тех, которые станут выбегать. Понял? Только озаботься, чтоб еще хоть одного бы живьем…

– Что засветится? – спросил волхв.

– Увидишь, – нетерпеливо ответствовал Мечник. – Ну все. Пошли, кователь! И гляди, гляди у меня!

Снова вершина холма, снова приглушенный храп из черных земляночных нор и отсветы Хорсова оберегательного огня, мечущиеся по сумрачным лицам стражей.

Не дремлют стражи. Позевывают в кулаки, то и дело принимаются злобно тереть глаза, однако же не поддаются сонливости. И оружье у каждого наготове, под правой рукой: у одного рогатина, у другого короткое копье-дрот – это как раз у пожилого. С понятием мужик. Коли внезапно набросятся, да еще не издали, таким копьецом куда ловчей отбиваться, чем топором или той же рогатиной.

Ничего, небось не успеет.

Мечник кивнул кователю, и они беплотными тенями с двух сторон обогнули кровлю землянки.

В тот же миг Кудеслав забыл обо всем, кроме сидящего к нему боком пожилого охоронника.

Ноги властно и зло отшвырнули от себя землю, распластав бронное Мечниково тело в длинном прыжке; правая ладонь слету накрыла губы и нос намеченной жертвы, не давая ей ни вздохнуть, ни крикнуть; пальцы левой руки впились в толстый волосатый затылок…

В следующее мгновение, уже услыхав, как негромко и сухо хрустнуло темя второго стража под Ковадловым камнем, Мечник дернул головой, метя налобником шлема в макушку схваченного человека. Тот обмяк, запрокинулся навзничь, валя на себя не торопящегося ослаблять хватку напастьника.

Несколько мгновений Кудеслав и Званов наперсник выжидали.

Но все вроде бы прошло удачно и тихо. Землянки сочились все тем же безмятежным храпом.

Хвала богам, Навьим да Радуницам – удалось.

Мечник подманил Ковадла и велел ему тащить оглоушенного стража вниз, где свои родовичи и Белоконь. А сам, даже не удосужившись глянуть, выполняется ли этот его приказ, подошел к Хорсову очагу и навалил на низкий, но сытый да крепенький огонек едва ли не треть запасенного охороною хвороста.

Потом обхватил убитого младшего сторожа, подтащил ко входу в ближайшую из землянок и заткнул этот самый вход мертвым телом. Не прочной, конечно, получилась эта препона, однако же первому, кто полезет наружу, придется с ней повозиться.

Если же наружу будут не лезть, а ломиться, отпихивая друг друга…

А ведь будут!

Кудеслав вернулся к костру. Огонь креп и дичал; пламя жадно вгрызалось в обильную негаданную поживу.

Попросив прощенья у Хорса (чьи бы там руки ни выкладывали божеский знак, огонь все-таки посвящен Светодарителю), Мечник вынул из очага несколько пылающих головней и принялся совать их в кровли землянок.

Ох и быстро же занялась сухая хвоя! С ревом, треском, с яростным подвыванием… В считанные мгновения на месте земляночных кровель взвились три вервием завивающихся столба неистового синеватого пламени. Шевелящийся круг ярого света дотянулся почти до самого берега старицы. В древесных кронах загомонили просыпающиеся птицы. А ведь пламя лишь разгоралось…

Кудеслав поспешно спускался туда, где меж общинников, охвативших холм редкой прерывистой цепью, высилась белоснежная фигура опирающегося на посох волхва. Хотя нет, не была она белоснежной, фигура эта: полыхающее вражье жилье оплёскивало ее то желтым, то оранжевым, то кроваво-багряным трепетным заревом.

Мечник успел добраться до середины спуска, когда на вершине холма объявились первые люди. Собственно, "первые" – это не верно. Первые оказались и последними. Всего-то и сумели вырваться из-под оборотившихся огненными вихрями кровель пятеро или шестеро. А остальные…

Остальных не было видно, зато было их очень хорошо слышно – и Мечнику, и тем, кто стоял под холмом. Страшно, невыносимо, пронзительно выли люди, проснувшиеся в чадном огне.

Да, они были врагами общине; они убивали родовичей Кудеслава; они пытались лишить племя всего, добытого ценою тяжких зимних трудов; по их вине сорвалось вешнее торговое плавание; по их же вине приступала к градскому тыну мордва…

Да, во время странствий с урманами Мечнику приходилось участвовать в похожих делах и слыхивать похожие вопли…

Все правильно.

Но…

Но…

Но…

К счастью, это продолжалось недолго. Из-под кровель-костров лился в земляночные норы тяжкий белесый дым – жгучий, удушливый, смертный. Вой и визг тех, кто живьем пекся в выедающем рты и глаза угаре, сменились хрипами, надрывным мучительным кашлем… А потом осталось слышимым лишь безумное ликование пламени.

Мечник, замерший было на ярко высвеченном, голом склоне холма, вершина которого по Мечниковой же воле превратилась в огромный погребальный костер, опамятовал лишь когда мимо него прокатился вниз, к подножию, один из спасшихся… да нет, не спасся он, а лишь на пару мгновений пережил своих угоревших собратьев.

Стоявшие под холмом Кудеславовы родовичи, которые меньше слышали, а главное, не своими руками пожгли хоть и ворожих, а все-таки живых людей, опамятовали прежде самого Кудеслава.

Тренькнула тетива, другая; весело да коротко прогудели стрелы, и едва не сбивший Мечника с ног голый мужик, вскрикнув, ткнулся лицом в поросший редкотравьем песок.

И еще один похожий вскрик донесся откуда-то с другой стороны холма. А потом еще один. А потом – пронзительный вопль, обрубившийся коротким хряским ударом отточенного железа в живую плоть.

Услыхав за спиною стремительный налетающий топот, Кудеслав отпрыгнул, крутнулся на месте, хватаясь за рукоять меча. Но меча у него больше не было.

Мимо пронеслись двое – похоже, последние из спасшихся от огня. Один в красной хазарской рубахе, второй вовсе голый, зато с топором в руках.

Кинувшись следом, Мечник заорал:

– Живьем! Одетого непременно живьем!!!

Его не услышали. Именно в этот миг с треском просела одна из кровель; к небу еще выше прежнего вскинулся чадный багровый вихрь…

А вот другой крик услыхали все, оцепившие подошву холма со стороны старичного берега. Один из родовичей, повернувшись спиною к склону, отчаянно выкрикивал что-то веселое, указывая пальцем на прибрежную заросль камыша – продолжавший крепнуть пожар высветил, наконец, и ее.

Меж камышовыми стеблями виднелся острый вздернутый нос большого челна. За ним смутно темнел другой. Наверное, и все прочие были там же.

Вот оно, общинное достояние!

Нашли!

Возвратили!

Никто уже не помнил о ворогах. Редкая цепь общинных воинов разорвалась, оборотилась к старице. Двое-трое Мечниковых родовичей кинулись ломиться сквозь камыши, торопясь пощупать обретенные челны своими руками, – куда только подевался страх перед Болотным Дедом да железноклювыми воронами!

А два уцелевших врага добежали почти до подножья, и тот из них, кто был с топором, мчался прямиком на словно бы заснувшего Белоконя.

Выдернув из-за голенища нож, Кудеслав рванулся на помощь волхву. О топоре обезмеченый Мечник то ли забыл, то ли просто не поднялась рука взяться за хозяйственную вещь как за оружие (может, еще и горшок напялить на голову вместо шлема?!).

Он бы успел – ну, не он, так нож, готовый серой ластовицей вырваться из уже вскинутой для броска руки.

Но волхв справился сам.

Внезапно очнувшись не то от дремы, не то от каких-то тягостных раздумий, хранильник обеими руками приподнял посох, будто бы отпихнуть хотел размахнувшегося топором мужика. А через миг Мечник собственными своими глазами увидел конец волховского посоха, который выткнулся из голой спины нападавшего. Успел, значит, хранильник за время праздного ожидания снарядить посох подарком изверга Слепши…

Тем временем красная рубаха умелькнула вдоль берега старицы по направленью к реке. Вятичский воин, оказавшийся на пути беглеца, не то что ловить его не попробовал – оттолкнул даже, спеша туда, куда и почти все прочие: к челнам.

Вдогонку последнему уцелевшему ворогу бросился один Мечник.

Хазарская рубаха… Поди, не прост человек, одетый в то, что даже из Волковых мог позволить себе только сам Волк. Не прост… Боги ведают, удастся ли стрясти хоть что-нибудь путное с языка уже захваченного охоронника (которого, кстати, вполне могли упустить ошалевшие от радости братья-общинники). Удастся – не удастся… Упустили – устерегли… Плевать. Этот, в рубахе-то, наверняка знает куда как больше!

Беглец ни разу не оглянулся, однако же он наверняка слышал настигающий хруст валежника под Мечниковыми сапогами.

Слышал…

Что же с того? Босиком да без штанов даже этакой светлой ночью по лесу не больно побегаешь… Впрочем, нет – именно больно. Кудеслава и то весьма ощутимо хлестали ветви, беглеца же они наверняка секли в кровь.

Обтянутая красным спина мелькала совсем близко. Мечник уже примеривался, как бы ловчей ухватить добычу, когда добыча эта вдруг резко метнулась в сторону.

Кудеслав в своем панцире да шлеме был куда тяжелее. Не сумев повторить прыжок беглеца он пробежал еще несколько шагов по прямой; нога его обо что-то запнулась, над головою послышались шелест, треск…

В самый последний миг сообразив, что случилось, Мечник изо всех сил прыгнул вперед, выворачиваясь из-под рушащегося на голову бревна-давилки.

И тут же перед Кудеславовым взором полыхнуло ледяное свирепое пламя; с оглушительным звоном лопнула небесная твердь, осыпаясь на землю жгучим угольем звезд… И обезмеченого Мечника проглотила самодовольная неспешная тьма.

* * *

Он шел по бескрайней равнине, утопая по колено в жухлой бурой траве. Он шел и шел, а в невообразимой дали так же спокойно и непреклонно уходил от него горизонт. И до самого горизонта на равнине не было ничего, кроме идущего невесть куда Мечника Кудеслава, кроме умирающей осенней травы… Нет, там был еще ветер.

Промозглый осенний ветер, порывистый, злой, оседающий на лице и на тусклых пластинах панциря несметным множеством мельчайших капель прозрачной дождевой влаги.

А еще было небо. Низкое, серое, косматое небо. Такое же плоское, как равнина, над которой оно повисло. Такое же бескрайнее.

И еще были голоса. Прозрачные, смутно знакомые, они что-то рассказывали, объясняли, предупреждали о какой-то большой и непоправимой беде…

Он жалел эти голоса, он жалел их почти до слез, потому что не мог остановиться, прислушаться; не мог утешить, объяснив, что не боится никаких бед – разве способна выискаться беда страшнее той, которая уже приключилась с умершим? Но даже если и способно выискаться что-то непоправимее смерти – все равно. Он, Мечник Кудеслав, не боится и этого.

Потому, что с ним опять его меч – привычно оттягивает пояс, тяжело и спокойно похлопывает по бедру, и раз они вместе здесь, на этой равнине, под этим небом с мутным белесым пятном вместо Хорсова лика, под этим влажным свирепым ветром – раз они вместе здесь, то ничего плохого случиться с ними не может.

Наверняка такое объяснение успокоило бы заботливые добрые голоса, вот только нельзя разговаривать, нужно идти. Вперед да вперед, путаясь сапогами в вялой траве, сгибаясь под пронзительными порывами ветра.

Все вперед да вперед. По этой бескрайней щели между равниной и небом. За уходящим невесть куда горизонтом. Вперед.

А потом там, далеко, забрезжила огненно-красная точка. И он почему-то понял, что это человек. И еще почему-то понял, что человек этот ждет его.

Мечника-Кудеслава.

Точка стремительно росла, будто бы неведомый человек не просто дожидался Кудеслава, а со всех ног мчался навстречу.

Но тот человек не мчался навстречу.

Тот человек стоял, скрестив руки на могучей груди, обтянутой алым полотном хазарской рубахи.

Стоял и ждал.

Незыблемо.

Спокойно.

Это был Волк.

Кудеслав подошел и остановился перед ним, а Волк ощерил длинные волчьи клыки, полыхнул в Мечниково лицо чадными угольями горящих зрачков и сказал:

– Здрав будь, мертвый!

А потом сказал:

– Не наскучила ли тебе такая жизнь, мертвый брат-воевода?

А потом еще так сказал:

– Думай!

В Волковой руке будто бы сам собою появился кривой хазарский меч; а в Кудеславову руку будто бы собственной волей впрыгнул меч скандийской работы…

Они кружили, будто отплясывая замысловатый путаный танец; топтали траву, щерились в глаза друг другу… нет, враг другу… нет же, нет – враг врагу!

А потом их клинки встретились, и небо расколола ослепительная гремучая молния.

Метался ветер, мотались-стелились метелки трав, над головою мчались куда-то перепуганные мохнатые тучи, и Волк с Кудеславом тоже метались, стелились, прыгали в неистовой пляске боя, кромсая отточенным железом косые струи дождя…

И вдруг для Кудеслава все кончилось.

Дождь, молнии, злобный лязг сшибающихся клинков – всего этого как не бывало. Все стало по-прежнему.

Прежняя равнина. Прежнее небо. Прежний ветер.

И Волк по-прежнему щерил Кудеславу прямо в лицо клыкастую пасть. Вот только скандийский клинок почти по самую рукоять засел в Волковой груди. По рукоять, за которую крепко держался Кудеслав Мечник.

Волк сказал:

– Ты победил.

И еще он сказал:

– Ты уверен, что победил.

И еще вот как он сказал:

– Если ты уверен, что победил – победили тебя.

А потом круто повернулся, наматывая травы на голенища узорчатых хазарских сапог, и рукоять засевшего в ране скандийского меча вырвалась из Кудеславовых пальцев.

Мечник стоял и смотрел на острие клинка, торчащее из спины удаляющегося Волка.

А Волк говорил:

– Меч хазарский звенел о скандийский меч. А чьи ладони держались за рукояти?

И чуть тише:

– Он храбро сражался за благополучие племени. Смилуйтесь над ним, боги, спрячьте от него лица врагов.

И совсем тихо:

– Уходи. Здесь тебя еще не хотят.

Кудеслав отвернулся и зашагал обратно.

По бескрайней щели между равниной и небом.

Путаясь сапогами в вялой траве.

Сгибаясь под пронзительными порывами ветра.

Только горизонт теперь шел навстречу.

11

Челн шел медленно: гребля против вешнего Истринского течения тяжко давалась усталым невыспавшимся мужикам. Да и не в одном лишь течении было дело. За время стояния челнов на гнилой старице…

А кстати – сколько дней-то минуло от начала неудачного торгового плавания? Восемь? Девять? Мечник поймал себя на том, что сбился со счету. Удар, что ли, ночной этак вот сказывается? Э-э, да чего там утруждать гаданиями и без того гудящую голову! Коли важно вспомнить – спроси. Поди, передерутся все за право растолковать да напомнить; куда только усталость пропадет!

Впрочем, усталость не помешала этим вот шестерым родовичам напроситься на греблю. Да если б хоть по-людски напрашивались, а то ж впрямь чуть ли не в драке урывали себе места на челновых скамьях! Как же, первыми воротиться в град, первыми рассказать о возвращении родового товара и первыми же испить сладкую чару восхищенья единоплеменников! Ведь леший их знает, единоплеменников-то. К возвращенью последнего челна страсти, глядишь, поулягутся, и тем, кто не успеет к самому разгару, помянутая чара может лишь чистым донцем в глаза сверкнуть.

Пользуясь, что Белоконю, Мечнику да Ковадлу не до них, предоставленные самим себе мужики не стали даже утра дожидаться. Выбрали челн походче – шестивесельный, бывший Мечников; всем скопом выволокли на берег…

Когда подоспели волхв со Звановым подручным, в челне уже на каждой гребной скамье, где только для одного место, сидели по двое. Да еще оказалось там аж три правильщика-кормщика – два на корме и один на носу, потому как корма оказалась чересчур тесной (видать, челн этот строили какие-то вовсе глупые люди).

Ну, своих слободских Ковадло в полслова усовестил, а за градских взялся Белоконь. Верней сказать, взялся-то он за посох… Ведь хоть бы ж подумали: ну, уплыли бы они (может быть, и сумев не перевернуться), а с прочими челнами кто бы остался? Даже на то, чтоб еще хоть один челн снарядить, люду бы не хватило, не говоря уже про то, чтоб выволочить тяжеленную лодью на реку…

Да и в град плыть надобно было не столько с радостной вестью, сколько с безрадостным делом. Руки-то пообрубали, однако же осталось злоумышляющую голову за чуб ухватить. И мало что ухватить, а и не позволить вывернуться.

Так что плыть с первым челном выпадало Белоконю, Мечнику (и Векше при нем, куда ж ее денешь!), да еще телу Злобы. А после, когда все равно задержались у мыса-когтя, чтоб наладить прохлаждавшихся там мужиков к старице, забрали с собою и давнишний прах сородичей.

Наиглавнейшим же грузом стали оба полоняника – тот, которого добыл Кудеслав, и тот, который подвел Кудеслава под давилку, однако не сумел выскользнуть из медвежьих объятий старого волхва.

Бережно, словно немыслимую ценность – да что там "словно", они и были едва ли не ценней всего возвращенного племени товара! – уложили связанных ворогов на дно челна, и лишь после этого хранильник сказал со вздохом:

– Ну, кто гребцами-то хотел? Залезай.

Что тут началось! Мечник, помнится, даже глаза прикрыл, чтоб не видеть. Хоть причина этакого рвения крылась не в одном лишь тщеславии. Мало кому пришлось бы по нраву сомнительное счастье обретаться близ гиблого места до утра (хоть утро было уже и не за болотами). Мало ли что небылицы! Про щук, воронов да безголовых людей может и враки, а Болотный Дед как же? А водяницы-русалки? То-то…

Да еще вон сколько ворогов сгорело в землянках… Известно ведь: пламень выпускает на волю человечью душу. И станут теперь вражьи души до рассвета шляться вокруг, каверзничать по-всякому, мстить, хворями наделять, а то еще и кровососничать даже…

Хоть бы эту, Векшу рыжую, Белоконь здесь оставил. Те же водяницы, говорят, баб на дух не переносят, и наверняка бы с ней затеялись прежде, чем с мужиками. А пока русальё провожжается с ильменкой, глядишь, и Хорс лик свой объявит. Так нет же – увозит волхв ильменку-то, даже эту распоследнюю надежу отнимает.

Можно, можно понять радость шестерых родовичей, попавших в гребцы. Хоть и нелегкое это дело – с устатку, да с бессонья, да против течения… Да и челн-то… На старице вороги не больно его обиходили. В уключинные гнезда понабивалась всякая дрянь, всела ходят трудно, со скрипучими и визгливыми жалобами…

Будь все по-иному, Кудеслав уже давно подменил бы кого-нибудь из самых усталых. Но в ту пору ему не то что грести – шевелиться боязно было. Он полулежал на носу челна, а пристроившаяся рядом Векша (даром что у самой еще рука плохо слушалась хозяйской воли) то пот ему со лба вытирала, то подавала напиться, то грозно приказывала спать, а потом, растормошив, испуганно сообщала, что во сне он стонет, скрежещет зубами и с кем-то бранится…

Да, худо было Кудеславу в тот день. И не только в тот – проклятое бревно долго еще напоминало о себе внезапными болями и круженьями головы…

Очнувшись после удара, Мечник долго хлопал запекшимися веками, пытаясь проморгаться сквозь занавесившую глаза серую марь. Боги ведают, сколько времени спустя он наконец додумался чуть вывернуть гудящую, словно бы распухшую голову, и сразу оказалось, что перед глазами не какая-то там мглистая занавесь, а обычный серый песок, усыпанный сухими еловыми иглами. И что он, Мечник то есть, лежит на животе, уткнувшись в этот самый песок лицом.

Потом выяснилось, что из одежды на нем остались только штаны да сапоги, а боль, терзающая спину и голову – то вроде бы и не боль вовсе…

Хотя нет, боль тоже была. Тяжкая, выматывающая, муторная, как если бы все тело от макушки до пяток превратилось вдруг в гнилой хворостьный зуб. Но кроме боли обнаружилось что-то еще.

Словно маленькие крепкие пальцы давили, мяли, разглаживали кожу и плоть вдоль Мечникова хребта, постепенно добираясь от затылка до поясницы и тут же возвращаясь к затылку. Это не казалось неприятным, хотя припомнилась вдруг Кудеславу шуточка Бесприютного Кнуда, предложившего помощь урману, у которого в драке рукоятью меча вышибли половину зубов.

"Болит? – как-то уж чересчур участливо спросил тогда Кнуд. – Ну ничего, дело поправимое. Давай, я тебе глаза выбью – вмиг о зубах позабудешь!"

Возможно, Мечник опамятовал именно благодаря усилиям маленьких пальцев; или его привели в чувство тяжелые крупные капли, изредка падавшие на затылок и плечи. А всего верней, что и это, и то, и еще перебранка над самым ухом.

Собственно, бранился-то один Белоконь. Дескать, все плохо, и все не правильно, и вообще от одной руки в таком деле проку ни на жабий клюв – особенно, ежели в руке этой вряд ли достанет силы распрямить сведенную судорогой ногу конского комара. В ответ на хранильниковы донимания раздавалось лишь оскорбленное фырканье, обдававшее спину Кудеслава мелкими брызгами.

Потом Векшин голос сказал: "Все. Быть по-твоему. Не могу больше". И на Кудеславов хребет обрадованно напустились лапищи Белоконя.

Мечник дернулся, но его тут же вдавило обратно в песок, и волхв пророкотал, отсапываясь:

– Лежи, говорю! Хочешь ногами владеть, как прежде – не рыпайся. Опамятовал мне на беду…

Кудеслав снова попробовал приподнять голову и увидал Векшу. Ильменка сидела рядом, умостив под себя короткорукавый косулий тулупчик (Мечник обычно надевал его под панцирь, чтоб при ударах железные пластины не мозжили тело). Сидела и дышала. Лицо ее было таким, будто его только-только из воды вынули – белым и мокрей мокрого. Вот что, стало быть, капало и брызгало давеча.

А Белоконь хрипел:

– Ты, чем рыпаться, думай… думай лучше, какую жертву Роду принесть, а какую Радуницам да Навьим. За избавление. Но ты… и сам молодец. Кто б еще успел из-под давилки вывернуться? Тебя только самую чуть, вскользь… А будь ты медлительней, так по самые уши бы… Не выхаживать – выкапывать бы пришлось…

Хранильниковы слова с трудом пробивались сквозь плотный гуд в ушах; Мечнику казалось, что если он только попробует заговорить сам, то голова непременно в тот же миг оторвется от шеи и вприпрыжку укатится куда-нибудь под горку. Но он все-таки попробовал.

– Хорош молодец…

Кудеслав сам поразился: оказывается, его забитый песком пересохший рот способен выплевывать вполне разборчивые слова.

– Молод… Ой! Молодцы в давилки не попадают…

Волхв трудился, сопел, бормотал невнятно:

– Дурень! "Кто у очага греется, тому ништо и не деется; а кто в лесу добывает, того судьба ломает, зато и славою наделяет!" Слыхал? Понял? Вот и молчи. Скоро уж встать позволю… коли устоишь.

Мечник устоял. Земля под ногами, правда, покачивалась; в ушах будто бы Зван со своим подручным затеяли меч отковывать; перед глазами вдруг стало уж вовсе сумеречно (впрочем, может быть это на Волчье Солнышко облака натянуло)…

В общем-то, Кудеслав впрямь легко отделался. Прав Белоконь: надобно будет воздать и Светловиду-Роду, и Навьим, и Радуницам, и, верно, Лесному Деду еще – его ведь владения, ему тут решать, чему быть, а чему пока погодить…

Наверное, Мечник и сам бы дошел до речного берега, но этого ему не позволили.

Ему позволили только самому нести свои рубаху и полушубок, потому что Векше при ее полуторарукости не удавалось захватить всё (шлем на голову, пояс через плечо, топор под мышку, доспех в охапку, а дальше? И, кстати, со всем этим еще и самой как-то брести нужно!).

А волхв нести ничего не мог: у него был посох, и еще он помогал идти другу-Кудеславу (вернее, мешал ему идти собственными ногами).

– Ты, – дорогою говорил хранильник, – между прочим от давилки не только сам уберегся, но и меня уберег. Я след в след за тобой бежал. Так что перепрыгни ты через тот ремень или успей свернуть, бревнышко бы мне, старику, досталось. То-то бы возликовала одна твоя знакомица! Возликовала бы, рыжая?

Векша опять фыркнула, сверкнув на волхва глазами.

– Ну вот! – обрадовался тот. – Я же говорю: не векша она – рысь кусючая.

Кудеслав вдруг уперся.

– Погоди-ка. Тот, кого я гнал – он так и сумел удрать?

– Еще чего, – ухмыльнулся волхв. – Ты гнал, я догнал. И – посохом по темечку. Не бойся, живехонек он. Раньше тебя очухался.

– А куда ты меня ведешь?

Хранильник вмиг посерьезнел.

– К берегу, – сказал он. – Там оба – и твой, и этот. И Ковадло там – стережет.

– Костер какой-никакой там развели?

– Развели.

– Хорошо…

Кудеслав покосился на ушедшую было вперед Векшу, окликнул ее:

– Ты… покуда здесь будь. Или там, где все – возле челнов. А мы скоро…

Все десйствительно получилось скоро. И легко – даже костер не понадобился. Вот только ничего особо для себя нового Мечник от полоняников не узнал. Почти обо всем рассказанном (во всяком случае, почти обо всем главном) он уже и сам успел догадаться.

А вот Белоконь…

Нет, он тоже не удивился.

Волхв мудр, и он волхв; еще до начала событий нынешней черной весны он наверняка видел и знал многое, очень многое. Почему же, выслушав полоняников, хранильник так помрачнел?

Неужели он не догадывался?

Или догадывался, но боялся верить своим догадкам, просто не мог им верить, а тем более – делиться ими с кем-либо?

Наверное.

Ведь если такое и о таком человеке рассказать даже близкому другу, а потом окажется, что неправда, ошибка…

На мысе-когте, забирая скудные останки родовичей, волхв велел Кощею отвести мокшан в их град и воротиться в общину с Велимиром и сыном Звана.

Потом вышло так, что Мечник и Белоконь на несколько мгновений остались одни в очаленном к берегу челне – Векша незаметно ушмыгнула в кусты, а гребцы, перебивая друг друга, орали возле потухающего костра, рассказывая проведшим ночь на мысе родовичам, как выслеживали и побеждали супостатов.

Вот в эти-то мгновения Кудеслав спросил по-прежнему хмурящегося Белоконя:

– Скажи… А ты не мог про все ведовством дознаться, пораньше? Ну, что случатся этакие беды? И упредить… Неужели же боги…

– Боги и духи-охранители знают все, – тихо сказал волхв. – Но они не всегда соглашаются посвящать в свои знанья людей. Помнишь, я при всех стариках пробовал в общинной избе? Помнишь, что из того получилось? Я мог помогать вам, но не как хранильник – просто как человек. Мог, ан не смог…

– А почему ты взял сторону общины? То все "вы" да "вы", а тут вдруг…

– А ты почему? – Белоконь прищурился ему в глаза. – То все: "Родовичи меня отторгают, обижают, Урманом кличут!" А тут вдруг…

Кудеслав растерялся.

– Мало ли кто отторгает, – промямлил он наконец. – Не отторгли же! Род-то покуда мой…

– А его, злоумыслителя этого, род извергнул, что ли?

Еще несколько мгновений колол волхв Мечниковы зрачки своим насмешливым прищуром. Потом, так и не дождавшись ответа, вдруг сник и потупился.

– Не так-то уж я вам и помог, – глухо сказал он. – Наоборот: не будь моей глупости, может и не дошло бы у вас до оружной распри. Но пойми – не поверил я, ни единому слову я не поверил, когда этот сморчок мокшанский прислал ко мне гонца с известием, будто в гнилой балке чужие люди живут. То, понимаешь, враны железноносые, то люди без голов, то люди с оружием… Не поверил. Сказал: не мое дело, Яромира лучше предупреди. Действительно, отчего ж он меня-то?!

Мечник горько помянул про себя косноязычие старого мордвина. То есть не косноязычие, а… Да леший с ним, вовсе неважно, как это называется. А вот назови мокшанский старейшина наконечник наконечником, не пришлось бы Кудеславу зря обидеть Ковадло. А то: "набалдашено"… Эх!

Вслух же он другое сказал:

– Я растолкую, почему мордвин упредил именно тебя. Богов наших они не чтут, но ты сам у них считаешься вроде лешего – даже имя твое вслух говорить боятся. Он думал, ты этих чужих выживешь.

– Он думал! – волхв раздраженно вскинул руки к ясному небу. – А я что думать был должен? Помнишь, с чего они запрошлогоднюю свою каверзу начали? Помнишь, как перед самым мордовским приступом едва ль не полграда вашего подались искать озеро, где воды меньше, чем рыбы? И я им после этого верь? – волхв опять сник, принялся бесцельно теребить усы. – Вот я и не поверил, – сказал он тихо. – А потом и вовсе забыл. Только когда недавно шли приступать к ихнему граду – вспомнил. Так что считай, будто всем вашим нынешним бедам причина одна: я. Видать, зажился старик. Пользы никакой принести не умеет, а уж вреда от него… Пора, видать, в Навьи старому дуралею…

– Типун тебе… – буркнул Мечник.

* * *

Когда челн подошел к общинному причалу, там уже собралась немаленькая толпа. Гребцам и прочим даже не пришлось выпрыгивать в воду. Не успело днище коснуться прибрежного ила, как десятки рук, вцепившись в борта, выволокли на сухое челн со всем его содержимым вместе.

Пользуясь затеявшейся неразберихой, Кудеслав с Белоконем выбрались из толпы и, чуть отойдя, огляделись.

Яромира на берегу не было.

Из всех людей, ходивших на гиблую старицу, об истинном положении дел ведомо было лишь Мечнику, волхву да еще Ковадлу, который также присутствовал при допросе полоняников. Но Ковадло остался приглядывать за теми, кому надлежало дождаться подмоги с мыса-когтя, переволочить челны на Истринский берег да гнать их обратно в град.

Ни Белоконю, ни Кудеславу не хотелось в одиночку разыскивать Яромира: не тот предстоял разговор, чтобы с глазу на глаз, без свидетелей. Но и бросить челн, вернее – лежащих в нем полоняников – при этакой толпе хотелось еще меньше. Толпа ведь и есть толпа: никто не способен предсказать наперед, что ей может ударить в голову (именно так: хоть сколько людей в толпу ни сбейся, голова все равно будет на всех одна, общая, причем без мозгов).

Так вот они и топтались, не зная, на что решиться, и понимая нежелательность всяческих заминок.

Наконец волхва осенило.

Он торопливо затолкался обратно в людское месиво, приказал смолкнуть успевшим уже перессориться гребцам-рассказчикам (те почему-то начали повествование о славных делах с того, как Мечник потерял меч), и рявкнул во всю силу могучей глотки:

– Старейшину кто видал?

В наступившей тишине послышался чей-то торопливый ответ:

– На площади он. С Путятой-Кривым беседует.

"Так, к Путяте новое прозвание уже накрепко приторочилось", – мельком подумал Кудеслав.

А хранильник опять дал волю своему зычному голосу:

– Речи теперь будут вестись о делах наиважнейших для всего здешнего рода. Слыхано ли, чтобы подобные вести летели мимо ушей старейшины?

– Так не пришел же он! – прорезался сквозь сдержанное гуденье толпы нетерпеливый голос.

– Ну, так мы все к нему пойдем! – выкрикнул Белоконь. – Велика ль разница, где слушать – здесь иль на площади?

– А ты чего нами помыкать вздумал?! – заелся вдруг все тот же крикун (небось воображал, что меж прочими его не видать, вот и храбрился). – Ты на подворье своем да в святилище указуй. А тут место родовое, тут общество само решает, как ему быть!

Хранильник набрал было в грудь воздуху для ответа, но сказать ничего не успел – его опередил Кудеслав.

– Это кто там отважный такой? – Мечник говорил вовсе негромко, но слышалось в его голосе что-то, заставившее умолкнуть всех. – А ну, храбрец, где ты? Выдь, покажись!

Кудеслав был без шлема да панциря, в обычных своих кожаных рубахе, штанах и сапогах; оружия при нем не имелось, кроме ножа за голенищем, и даже совсем посторонним сразу бросалось в глаза, что с лица Мечник бледен и, похоже, еле стоит. Тем не менее "отважный храбрец" счел за благо из толпы не показываться и голоса больше не подавать.

– Дурень ты, дурень, – тихо, но неестественно слышимо проговорил Кудеслав. – Думай, с кем задираешься!

Он обвел толпу медленным хмурым взглядом, повысил голос:

– А о делах нынешних впрямь надобно при старейшине говорить. Пошли!

Отвернувшись, Мечник направился к речным воротам. Шел он не оглядываясь (будто все равно ему было, идут за ним или нет) и нарочито вразвалочку – это чтоб не бросалась в глаза нетвердость походки.

Людское месиво заворочалось, загудело и потянулось следом.

Белоконь тем временем высмотрел меж прочих общинников углежога Шалая. Высмотрел и подозвал к челну.

Когда толпа, отхлынув, утратила свою стеноподобную плотность, Векша, наконец, сумела протолкаться сквозь людское скопище, догнать Кудеслава и пристроиться рядом с ним. Еще и попыталась плечо ему вместо опоры подставить, но он отстранился да пальцем погрозил: нельзя. Теперь не то время, когда можно слабость выказывать.

Он вдруг осознал, что ильменка как сняла сапоги и меховую одежку вчерашним утром в челне, так по сию пору и проходила в холщовых тонких штанах да рубахе. И босиком. Поди иззяблась ночью (ему-то недосуг было приглянуть); а уж ноги исколола да изрезала болотной травой – страх глядеть. Услать бы ее, да ведь некуда! В Велимировой избе до свадебного обряда не примут, если самому не отвести (а отводить нет времени); в общинную же, к Яромировым, лучше ей пока не соваться. Дело-то любым боком извернуться может!

Ладно, придется оставить ильменку при себе, хоть именно теперь показывать ее рядом с собою опасно. Для затеянного дела опасно. А может, и не только для дела.

Будет спор; в споре непременно будут колоть глаза: обурманился-де; бабу себе иноплеменную выбрал; друг у тебя один, уважаемый, конечно, почитаемый даже, а все-таки не сородич… И, значит, со всех сторон ты, Мечник-Урман, общине чужой, и словам твоим веры нет.

Ну и пускай. Не захотят верить – не надо. Как там Волк говорил? Наше дело соловьиное…

Мечник тронул пригорюнившуюся Векшу за локоть и сказал тихонько:

– На площади встань позади меня и не высовывайся. И молчи, слышишь?! Чтоб ни звука!

Их обгоняло все больше и больше людей.

Какой-то мальчонка, вспугнутым зайцем проносясь мимо, довольно чувствительно задел Кудеслава. Мальчонка-то был махонький, но Кудеслав едва не упал. "Едва не" – это благодаря Векше, которая вцепилась и удержала.

Плохо. Надобно вершить дело как можно скорей – на долгие споры просто не хватит сил.

Боги, да где же это Белоконь подевался?!

Самые прыткие из родовичей уже начали скопом вдавливаться в ворота. Мечник чувствовал себя слишком хворым для этакой сутолоки. Не дойдя шагов тридцать до частокола он остановился – то ли с силами хотел подсобраться, то ли надеялся переждать самую давку. А через мгновенье в невидимых снаружи градских недрах затеялась шумная перебранка, и успевшие войти нажали на задних, выпихивая их обратно и выбираясь следом.

Так, понятно: навстречу попалась телега. А на градской улице, особенно близ ворот, мимо телеги даже одиночный человек не протиснется без вреда для себя. Ясно, что пятиться пришлось толпе (запряженная лошадь пятиться не способна).

В телеге Кудеслав увидел давешнего мальчонку-толкателя и двоих Шалаевых сыновей – статью оба точь-в-точь сам Шалай, только по младости обросли скуднее отца. А оглянувшись, увидел Мечник самого углежога и Белоконя, нетерпеливо переминающихся возле челна. Что ж, правильно. Волхв, поди, уже рассказал, чем нынешняя весна может обернуться углежогову другу Звану и чем ценны (в том числе и для того же Звана) лежащие в челне полоняники. Теперь их, полоняников то есть, Шалай да Шалаевы станут охоронять, как собственные глаза. Или еще бережней.

Телега проехала; раззявленное воротное устье снова принялось заглатывать спешащих людей…

Донесшийся с неба пронзительный тонкий всхлип вынудил Мечника невольно запрокинуть голову, глянуть вверх. Там, в густеющей синеве, меж снежными комьями облаков выписывал плавные медленные круги одинокий коршун. Хищная птица, не брезгающая падалью.

Мечник вздохнул, и, старчески шаркая сапогами по вытоптанному пыльному малотравью, двинулся к градским воротам. Сунься Векша вновь корчить из себя ходячий костыль, наверное, теперь Кудеслав бы позволил.

Но Векша не сунулась.

Она, приотстав, следила за коршуном. Да как следила-то! Напряженно сощурясь; пробуя повторять движеньями пальцев птичьи круги да петли; беззвучно шевеля серыми искусанными губами – словно рассказывая что-то себе самой…

Говорят, в полете хищных птиц можно разглядеть будущее.

Можно.

Только не нужно.

Брось, Векша, пойдем.

Зачем тебе будущее, которое несут крылья стервятника?

Каким бы оно ни казалось – зачем?

* * *

Яромир в просторной белой рубахе распояской, в перепачканных землею штанах, босой сидел на крыльце общинной избы и разговаривал с пристроившимся ступенькою ниже одноглазым Путятой. По всему было видать, что оторвался старейшина от какой-то работы и через мгновенье-другое возьмется за нее вновь – вот только беседу закончит.

Увидав перед собой Кудеслава, Яромир смолк на полуслове, обвел медленным взглядом быстро наполняющуюся людьми площадь… и круто заломил бровь, изображая полное недоумение. Ну, это уж он чересчур. Ведь не мог же старейшина давеча не приметить торопящихся к реке сородичей, не расслышать их крики про объявившийся челн… С чего ж ему теперь вздумалось притворяться?

Несколько мгновений на площади было довольно тихо. Толпа копилась за спиной Мечника, однако вплотную к нему не приближалась, не принимала в себя ни самого Кудеслава, ни стоящую чуть позади него ильменку. Припоздавшие давились в тесноте, жали на передних, но те чудом каким-то удерживались от одного-двух шагов, которых хватило бы, чтоб Кудеслав оказался не перед всеми, а во главе всех.

Наконец Яромир разлепил губы.

– Ну, что скажешь? – спросил он, не вставая. – Вижу, какие-то важные новости у тебя. Только вот людей зря ты от дел оторвал да приволок за собою. Ладно уж, пусть – не гнать же теперь… Да будет тебе молчать, говори же!

Кудеслав скривился, проглотил застрявший в горле комок.

– Мы разыскали челны с общинным товаром. На гиблой старице. Побили чужих людей, что их угнали и до минувшей ночи хранили. – Он вновь судорожно глотнул. – Двое ворогов живьем схвачены. Вот, все – пока.

Яромир еще круче выгнул бровь, кожа на его лбу пошла частыми складками.

– Что отбил челны – хорошо. Ты потерял – ты и отбил; считай, загладил свою вину.

Кудеслав ошарашенно захлопал глазами. Какую вину, что он плетет?! А старейшина невозмутимо продолжал:

– Правда, из-за тебя сородичи погибли… Поди, и теперь кого-то не досчитаемся?

– Злоба на кол напоролся, – торопливо вякнули из толпы (верно, подал голос один из гребцов). – Там ловушки были понакопаны… а он впереди… а она хрусь под ногами-то! Ну, он и… это…

– Снова, значит, кровь родовича на тебе, – с грустной укоризной выговорил Яромир, не давая себе труда дослушать рассказ о Злобе. – Ну, боги с тобою, ступай уж. Будет сход – вместе подумаем, чем будешь эту вину заглаживать.

Он опять повернулся к Путяте, собираясь продолжить оборванный Мечниковым появлением разговор.

Толпа загомонила, заворочалась – вот-вот начнет расползаться. А Кудеслав все никак не мог опамятовать. Спина горела от недоброжелательных, а то и вовсе враждебных взглядов; из гуденья множества голосов ухо умудрялось выдергивать и "Урмана", и что похуже…

Ай да Яромир! А запрошлой-то ночью: "Великое счастье, что у общины есть ты!" Да истово, да со слезой! А теперь…

Нет, ну до чего же ловко он тебя, ты, Мечник без меча! Десяток не гневных даже, а всего лишь осуждающих слов – и как сразу переменились к тебе сородичи! Казалось бы, только что снизу вверх глядели; слушались почти как самого Яромира (ну, не все, конечно, однако же очень многие) – и вот, на тебе. Хотя перемена эта, в общем-то, понятна. Прямая угроза минула, нужды в оборонщике Мечнике не стало (тем более, что меча у него тоже не стало); а род лишился и многих родовичей, и вешнего торга, и очень бы не худо выискать кого-нибудь во всем этом виноватого, чтобы каждый мог на нем досаду сорвать. Вот и выискался виноватец – ты. И всем хорошо; особливо доподлинным виноватцам.

Ловок, ловок старейшина. Теперь железноголовому Урману осталось лишь утереть рожу, поджать хвост да забиться в щелку. Чтоб и не видать, и не слыхать было. А то ведь сход – он, не ровен час…

Ан погоди-ка еще, друг Яромир!

– Слышь, старейшина! – Кудеславов голос лязгнул холодным железом, и Яромир невольно обернулся на этот лязг. – Ты бы, старейшина, головы не морочил ни мне, ни им! – Мечник ткнул пальцем себе за спину, указывая на вроде как передумавшую расходиться толпу. – И не напирай на меня брюхом-то, со мной по-злому не сладить. Это сКудлаем твоим легко: разок в рожу двинул, глядь – а в яме уж не тот покойничек, что был прежде. Так?

– Ты что плетешь-то? – Яромир недобро прищурился. – Хворый, что ли? Аль белены нажевался?

– Его у старицы по голове бревном зацепило, – сообщил тот же голос, что недавно пробовал рассказать о Злобиной горькой доле.

– Оно и видать, – ухмыльнулся старейшина. – Иди, говорю, отдохни! И не ершись. Добрые дела твои все на виду, никто у тебя твое не отымет. А уж где провина – там провина. Ты вот Кудлая помянул, так позволь и мне то же… К примеру, так: Кудлай, папоротник, Весёлая Ночь… Уразумел? Вот и ступай себе.

На какой-то осколок мига Мечника взяла оторопь.

Кудлай да Весёлая Ночь… Ишь, чем пугнул – костром! Выходит, старейшина знает?.. Э, плевать! Не осмелится родовой голова на открытое обвиненье. Обвинить тебя – значит, раскрыть Кудлаеву тайну, на которой, небось, Яромир пащенка как на верёвке водит. Порвётся верёвка, и пащенок такого наговорит – тому же Яромиру в отместку за разглашение… Но кто ж мог ему, Яромиру-то?.. Кудлай бы скорей язык себе откусил… Зван? Он же сам наказал помалкивать… А ты лишь однажды, недавно, во время мордовского приступа – и то не проговорился, а так, малость самую… Незнающий бы хряка с два понял, но Яромир вроде как испугался (ты ещё вообразил, будто за твой рассудок). Так кто ж мог?.. Неужто подсмотрели? Но кто?! Девка, за которой Кудлай?.. Вздор, сразу бы растрещала по всей… Кого же еще тогда могло в этакую-то даль?.. Боги пресветлые! "Ищут не там, где ближе, а там, где есть"… и тогда, когда есть – так?! Ай да догадка… но о ней позже, потом…

Пока в гудящей Кудеславовой голове мельтешили эти не мысли даже – обрывки, ошметья мыслей, Яромир, чуть привстав, обшаривал толпу нарочито медленным взглядом:

– Где Лисовин? Здесь? Найдите, пускай уведёт этого…

Но успевший встряхнуться Кудеслав не дал ему договорить:

– Ты погоди меня спроваживать, ты слушай пока. Я ведь о том же хочу говорить, о чем и ты: о вине, о крови сородичей. А чтобы тебе достало терпенья выслушать, я вот как начну: нападение на общинную вервенницу – твоих рук дело, и недавний мокшанский приступ – тоже твоих рук дело. То есть что это я про руки?! Сам ты, конечно, рук к этому не прикладывал. Но замысел – твой, и вся пролившаяся кровь без остатка на твоей совести… правда, лишь в том случае, ежели она у тебя имеется, совесть-то.

Толпа взбурлила галдежом, почти мгновенно переросшим в яростный рев. Полуоглушенный Мечник чувствовал, как испуганно притиснулась к его спине Векша; видел, как Путята дернулся было вскакивать, и как Яромир могучим рывком за шиворот вернул одноглазого медвежатника на прежнее место.

– Ти-хо! – зычно рявкнул старейшина.

Шум поунялся.

А Яромир хмуро оглядел запрудивших площадь сородичей и вдруг, улыбнувшись, махнул свободной от Путятиного шиворота рукой:

– А и пес с ним, с Кудеславом-то. Пускай говорит все, а там уж сразу и решим, как нам дальше быть: хворь ли из него, по голове ушибленного, гнать; его ль самого в три шеи гнать из общины…

Да, шум поунялся, однако же не до конца. Толпа гудела, и чувствовалось, что сдерживаемый этот гуд обманчив, что в любой миг стиснутое в тесноте чельной площади клокочущее людское месиво способно устать от собственной сдержанности. И тогда…

Но Мечник уже почти успокоился.

Теперь он не сомневался, что сумеет ощутить вызреванье любого, даже самого страшного порыва толпы раньше, чем она сама.

Теперь он насквозь видел сидящего перед ним человека; видел занавешенный показным мрачноватым спокойствием лютый страх, пожирающий родового старейшину изнутри.

Гораздо больше, чем Яромирова изворотливость и неприязнь сородичей, пугали Мечника его собственная разламывающаяся голова да притаившаяся где-то рядом угроза обморочного беспамятства.

И еще Векша: если Леший дернет ее что-нибудь ляпнуть… Но, может, хоть раз, хоть вот нынче в ильменкиной голове сыщется одна-единственная капля завалященького здравого смысла?

Ладно, хватит гадать, хватит по-пусту вымучивать и без того недужную голову.

Это бой.

Ты сам виноват; ты позволил ворогу ошеломить тебя первым же ударом – очень уж непохож оказался нынешний Яромир на Яромира всегдашнего.

Только он не лучшим образом попользовался твоей оплошкой, и теперь…

Бой.

Ты – воин.

Он – нет.

Бой.

Гомон толпы стал напряженным и гулким, как чересчур туго распяленная для просушки тонкая кожа – обязательно лопнет, коли не уследишь; Яромир уже кривил губы, готовясь выцедить сквозь них злую издевку…

И тут, на крохотный осколок мига опередив и толпу, и старейшину, заговорил Кудеслав – спокойно, бесстрастно, вроде бы даже лишь для себя, а не для кого-то еще. Но слова его были слышны всем.

– На прошлогоднем осеннем торге твои подручные (имена мне покуда не ведомы, однако уличить их вовсе простое дело)… так вот, подручные твои на прошлом осеннем торге соблазнили прийти да поселиться в укромном месте близ нашей общины десятка два разноплеменного воровитого люду, какой вечно роится вкруг Торжища. Те же подручные твои стали пускать по общине страшные россказни о гиблой старице, чтоб кто из родовичей носу туда не сунул да не вынашел потаенный стан твоих зашлых поплечников.

Для чего они тебе занадобились? Отвечу. Сам же ты при многих свидетелях неоднажды говаривал, будто в общине нашей неладно: слобода-де большую волю взяла; изверги достатком своим умы баламутят… Очень ты внутриплеменного раздора страшился, и на случай такой беды решил иметь под рукою отряд, лишенный в общине корней, а потому способный быстро и безжалостно удушить в ней любую смуту…

Кудеслав примолк на миг, чтобы перевести дух и утереть взмокревшее от напряженья лицо. Мечнику самому не нравилось, как он говорит – длинно, заумно. Ушиб дает себя знать? Волнение? Нельзя так, нельзя: пока ты договариваешь до конца, слушающие забывают начало.

Однако же стоят довольно тихо, ждут продолжения… Ну, давай дальше, пока им не наскучила тишина!

– Нынешней весною негаданно появилась возможность единым махом управиться со всеми твоими заботами. А может и гадано появилась она у тебя, возможность эта. Думается, ты еще зимой дознался, что Волк и Волковы гостюют в общине Грозы. И зачем они там гостюют – тоже дознался. Вот и придумал ты сразу и слобожан прихватить за горло, и извергов разорить. И еще сплотить род опаскою перед сторонней угрозой, этой же опаской склонив родовичей к мысли, что рука "старейшины над старейшинами" не рука вовсе – хищная когтистая лапа.

– А что – не так? – внезапно спросил Яромир, глядя куда-то поверх Кудеславовой головы.

– Так, – согласился Мечник. – Только много ли проку тому, кого из-под одной хищной когтитстой лапы норовит выгрести другая хищная да когтистая?

Он выждал пару мгновений – не захочет ли старейшина возразить?

Нет, старейшина молчал.

И толпа молчала.

Не вертя головой, даже почти не косясь по сторонам, Кудеслав успевал следить за Шалаем да троими его кормленниками-подручными, которые отдельной кучкой сгрудились близ устья ведущей к речным воротам улицы; за Белоконем, привалившимся плечом к стене общинной избы и рассеянно чертящим что-то замысловатое концом посоха в утоптанной мешанине пыли и древесной трухи… А Кривой Путята отлепился-таки от Яромира, слез с крыльца и бочком придвинулся к толпе, к тому ее месту, где среди прочих нарочитых охотников стоял охотницкий голова Божен Бобролов…

Что-то неуловимо менялось на площади, что-то зыбко покачивалось на самом своем переломе… Вот как нынешняя дневная пора: еще вроде не вечер, но ведь уже и не день…

А Мечник все говорил, торопясь высказать как можно больше, покуда слушают, покуда у Яромира не иссякла надежда выискать в Кудеславовых доводах слабину и опровергнуть их в споре – когда эта надежда иссякнет, старейшина, поди, живо придумает способ заткнуть рот чересчур догадливому говоруну.

– Помнишь, ты делано изумлялся, откуда едва ли не весь град знает о разговорах, что велись в общинной избе с Волком, Грозой и Толстым? Да, изумление твое было деланым, потому как наверняка сам же ты и расстарался пустить слух о туманных угрозах воеводы-волчины. Потом ты запугал извергов – наверное, через своих поплечников внушил самочинцам, что община хочет захватить их товар. Потом намеренно разъярил Ковадла, вызвал его на ссору, да так, чтобы побольше народу эту вашу ссору услышало. В общем, нарочно выставил дело так, будто слобожане да изверги знают о неминучей беде, которая угрожает общинной вервенице…

– Слушаю и дивлюсь, – Яромир уперся ладонями в колени, подался всем телом вперед (прочно лаженное крыльцо аж заскрипело). – Горазд ты, однако, истину выворачивать наизнанку в угоду своим хворостьным придумкам! Может, Звана да Чернобая на потаенную встречу с Волком тоже я заманил каким-то обманом? Или, может, не встречались они?

– Я ведь тебе уж говорил, – Кудеслав пожал плечами. – Встреча-то была, так и что с того? Кто знает, о чем там у них шли беседы? С тобою Волк тоже беседовал, а толку? – он нехорошо усмехнулся. – Ладно, вижу я, тебе уже скучно. Что ж, потороплюсь. Помнишь, как ты Белоконя одолевал просьбами в три дня прогнать мою хворь, чтобы я мог с общинным товаром плыть? Только не для защиты родового достояния я был тебе нужен – для другого… Удобней всего на вервеницу напасть близ когтевидного мыса, только для этого лучше, чтоб вервеница там стала на ночь. Помнишь, в запрошлом году, во время и после тогдашней свары с мордвой, ты все пытал меня: почему я одно делаю так, другое – этак? Ты тогда всю мою воинскую повадку доподлинно вызнал, и нынче смог угадать наперед: ни за что я, опасаясь засады, не остановлю вервеницу для ночевки на обычном ночевочном месте. А где? Очень бы для такого годился мыс-коготь, вот только он весь зарос камышом – опять же я бы поопасался засады. И ты отрядил Кудлая с дружком его, чтоб под предлогом щенячьей глупости к лешему выпалили камыш. Этак-то усмотрительно все подготовил, а я возьми да и захворай. Огорчение!

На мысе напала вроде бы мордва, а только и дурню было ясно: под мордву кто-то рядится. Кто-то, кто из страха быть узнанным прячется под мокшанскими личинами. Кто? Ты все сделал, чтоб вырвавшиеся с мыса первыми сказали: изверги, слобожане да Волковы. И сам ты это же сказал в ночь, когда я тебя через Истру уманил – к ним, к воротившимся. Ты даже вот на столечко, – Мечник вытянул вперед руку с оттопыренным мизинцем, – дваже на пол-столька не удивился моему появлению. Потому, что заранее был к такому готов! И в ту же ночь ты мимовольно толкнул меня к догадке про ватагу бродяжих воровитых людей. Не тем толкнул, что обмолвился о возможности сговорить таких для черного дела, а тем, с какой поспешностью прикусил язык.

Кудеслав вновь запнулся, переводя дыхание. Яромир попробовал было что-то сказать – не успел.

– Только на нас нападали не лишь воровитые с гиблой старицы. Были меж них и твои здешние поплечники, которых ты, верно, отправил в лес под видом одной из охотничьих ватаг. – Толпа возмущенно завыла, и Мечник повысил голос до крика:

– Вот они-то, поди, громче всех и негодуют сейчас!

Подействовало.

Вой перешел в глухое ворчание.

Снова попробовал заговорить Яромир, и снова Кудеслав не дал ему этой возможности:

– Терпи-терпи, уж недолго!

Может, общинный голова и не стал бы терпеть, но в толпе крикнули: "Пускай досказывает!" И снова такое крикнули. И еще раз: "Пускай!"

– Не долго я… – Мечник внезапно смолк, закусил губу, перебарывая нахлынувшую тошноту.

Он уже всерьез опасался, что попросту не успеет договорить. Голова болела невыносимо; земля под ногами то и дело страгивалась плавно да вкрадчиво, словно бы норовя раздаться, впустить в себя…

А тут еще облака… Их стало больше, и неслись они – клочковатые, рванные – едва ли не над самыми кровлями градских хижин, волоча за собой сумрачные обширные тени. Вовсе эти облака не походили на пелену из ночного обморочного видения – не походили, но почему-то вызывали острое и тревожное вспоминанье о бескрайней щели меж бурой равниной и серым косматым небом, о неторопливо убегающем горизонте…

Нужно кончать уговоры.

Даже если родовичей убедить не удастся… Похоже, все-таки не удастся. Яромир недаром такой терпеливый: позволит выговориться, а потом двумя-тремя пинками развалит все твои хитромудрые доводы. Что ж, хоть сомнения бы удалось поселить в головы слышавших. Это уже будет не мало, совсем не мало… Только нужно успеть, успеть, успеть…

Кудеслав едва не упал, но маленький острый кулак пребольно ткнул его в спину и заставил очнуться. Векша…

…А людская запруда шумит, родовичи переговаривариваются, спорят…

Вокруг Шалая грудятся уже человек десять – прокопченные черные лица; лбы, перехваченные широкими лентами…

А там, где Божен, Путята и прочие, зреет какой-то особый слитный гомон, грозящий захлестнуть всю толпу…

А Белоконь по-прежнему ковыряет землю посохом, с которого, между прочим, так и не снято железное острие…

А Яромир, разглядывая Мечниково лицо, издевательски щурится…

Вот за это благодарствовать надо.

Ни что другое не помогло бы в тот миг Кудеславу столь быстро прийти в себя.

– Оно бы еще много чего рассказать можно, – слабость отпустила Мечника, однако не сгинула – затаилась до какой-то лишь ей одной известной поры. – Да, многое. К примеру, как ты тому же Кудлаю велел задраться с мокшанами, чтоб под шумок свары твои прихвостни успели похоронить следы на когтистом мысе… Перестарался Кудлай. Рыбаков-то нужно было лишь пугнуть, да, может, одного-двух поранить – тогда и мордва нас только пугать бы стала. Не за это ли ты Кудлаеву рожу обезобразил? Или он сперва не хотел сына Чернобаева убивать?

Я ведь по Кудлайкиному синяку и дознался, что к чему. Помнишь, близ лесных ворот ты сетовал под мокшанскими стрелами, что, якобы, не смог доискаться этого пащенка – а то, мол, удавил бы? Запрошлой же ночью на этой вот площади ты хвалился, будто собственной рукой ему синяк наставил. А синяк-то был давний, двухдённый! Значит, видел ты Кудлая теми днями, когда он пропадал в нетях? Больше того: когда я затеялся трясти из пащенка, кто ему велел жечь камыш, и когда он тебя без малого выдал, ты ему при мне же велел сгинуть из града ден на несколько (от меня подале!). А самого меня сперва Векшей отвлек, потом упокойником… Иначе зачем было меня к яме-то уводить? Сказал бы на словах, я б и поверил; и подмена бы твоя удалась…

Последние слова Кудеславу пришлось уже выкрикивать в полный голос. Шум вокруг нарастал; Мечника вдруг крепко толкнули, чья-то пятерня вцепилась было в плечо, но тут же соскользнула, и позади болезненно вскрикнул мужской голос: "Так ты кусаться, стервь рыжая?!". Но Кудеслав не успел даже оглянуться, как другой голос пробасил: "А ну не замай их! Слушать – слушай, орать – ори, а руки не распускай: повыдергаю!"

– Я еще вот что скажу, последнее! – Мечнику все же удавалось быть слышимым в нарастающем галдеже. – Мы на старице изловили двоих живьем. О мокшанском приступе и прочем они, конечно, знают не больше нас, зато о нападении на челны… Можно этих двоих хоть сей же миг здесь вот поставить, чтоб рассказали, как старейшина, которому вменено блюсти благополучие рода, научал их отбивать родовое достояние да втолковывал, скольких родовичей при этом надобно погубить…

Тот шум, что стоял на чельной площади прежде, теперь и шумом-то стыдно стало назвать. Настоящий шум затеялся при последних Мечниковых словах.

Впрочем, ненадолго.

Яромир медленно встал, выпрямился, почти подперев головою навес крыльца, и рев, галдеж да перебранки в толпе заметно пошли на убыль.

– Я долгих речей говорить не стану! – Яромиров голос был подстать мрачному, словно бы закаменевшему лицу старейшины. – Я одно скажу: в жизни не доводилось мне слыхивать вранья мерзостнее того, которым ты здесь потчевал наши уши, Урман. Да, я виновен перед родом-племенем! Виновен, что не внял мудрым старцам, советовавшим гнать тебя из общины! Однако же, оно и нынче не поздно. Чем, скажи, ты можешь подкрепить свои облыжные домыслы? Словами безродных татей-украдников?! Уж ты наверняка озаботился, чтобы они вместо правды сказали так, как нужно тебе… Только почему ты, Урман, вообразил, будто мы станем их слушать?! Будет уже с нас выслушиваний! Довольно! Ты вроде бы смел говорить о внутриобщинной усобице? Гляди! – Яромир обеими руками указал на толпу. – Вот что натворили твои охульные речи: добрые соседи готовы впиться друг другу в глотки хуже бешеных псов! Ты, догадливый да смекалистый, скажи: чем их унять, образумить? Ну, чем?!

Мечнику было, что сказать, только он не успел шевельнуть пересохшими истрескавшимися губами.

– Ты его, Яромир, лучше не трожь. Ты лучше меня, старика, спроси – я и отвечу.

Белоконь сказал это мягко, благостно, однако его чуть ли не просительный голос мгновенно подмял под себя вниманье толпы.

Все, включая и Яромира, недоуменно уставились на хранильника, а тот продолжал, отвалясь, наконец, от избяной стены:

– Духи-охранители незримо витают здесь. Для вас-то правда покуда еще неотличима от правдоподобия; Навьим же открыты души, а значит – истина. Теперь они – Навьи-то – возжелали, чтобы истина открылась и вам. Слушайте! – вдруг не заговорил, а загромыхал Белоконь, вскинув над головою посох. – Двое винят друг друга в пролитии крови сородичей. Духи пращуров возвестили: у кого кровь на совести, у того же да будет и на руках!

И на площадь рухнула тишина.

Тяжкая.

Нерушимая.

Каменная.

Мерещилось, будто слышно, как шуршат тени проносящихся над кровлями стремительных облаков.

Слова хранильника заставили Кудеслава непроизвольно развести руки в стороны – смотрите, мол.

А Яромир…

Он стоял на крыльце, возвышаясь над людским месивом, его хорошо было видно даже из задних рядов. Да, и стоящие в задних рядах, и те, кто был впереди, одинаково хорошо могли видеть, как быстрым, наверняка неосознанным движением родовой старейшина упрятал руки за спину.

Всего крохотный осколочек мига потребовался Яромиру, чтобы понять, какую глупость он сотворил. Но исправить эту глупость было ему уже не по силам. Даже то, что на его ладонях так и не появилось ни единого кровяного пятнышка – даже это уже не имело никакого значения.

Ссутулясь, как будто бы вся тяжесть придавившего площадь безмолвия легла именно на его плечи (а ведь так оно, в общем, и было), Яромир повернулся, взошел по ступеням, скрылся в избе и плотно прикрыл за собою дверь.

И тогда Белоконь грустно сказал, невесть к кому обращаясь:

– Ведовство – это не обязательно по всякому поводу тревожить богов призывами да моленьями. Иногда одними божескими именами можно огромные дела совершать.

И опять взволновался, загомонил собравшийся на площади люд. Только теперь это был именно гомон взволнованной общины, а не рев готовой передраться толпы.

Кудеславу стало обидно и грустно. Вот так: изломал голову, додумываясь до истины; горло надорвал, пытаясь убедить, доказать – не вышло. А тут несколько обманных слов, и все получилось. Неужели мудрость – это впрямь всего лишь умение вовремя да к месту соврать?!

А хранильник внезапно напрягся, прислушиваясь к чему-то вроде бы одному ему слышимому, потом взбежал на крыльцо и принялся дергать дверь общинной избы.

Дверь не поддавалась.

– Ломайте! Быстро! – хрипло выкрикнул Белоконь.

Мечник (даром что казалось ему, будто уж и просто стоять на ногах сил почти не осталось) подоспел на помощь одним из первых. Хлынувшие следом сородичи оторвали, отбросили от него Векшу; самого же Кудеслава и Белоконя плотно прижали к дверным брусьям. И тут Мечник услыхал то, что, очевидно, всполошило волхва: доносящийся из избы бесстрастный отрешенный напев. Вот только слов нельзя было разобрать…

Потом кто-то сбегал за топором, и – хвала богам! – додумался не проталкиваться с ним к двери, а забежать сбоку крыльца и сунуть рукоять в Кудеславовы пальцы. Волхв спиною, локтями и посохом оттеснил напирающих, давая Мечнику возможность размахнуться.

На десятом ударе дверные обломки провалились внутрь.

Спотыкаясь, руша что-то, невидимое в полумраке сеней, Кудеслав и хранильник ворвались в избу (дверцу, отгораживающую сени от избяной внутренности, Мечник сходу вышиб плечом).

Оба они, будто вкопанные, замерли на пороге, и вломившиеся следом родовичи каким-то чудом умудрились тоже остановиться, не сбив при этом Белоконя и Кудеслава с ног.

Яромир стоял на коленях перед Родовым Огнищем, держа обеими руками жертвенный нож – зазубренное лезвие из черного полупрозрачного камня, никогда не виданного в здешних краях; лезвие, древностью своей могущее потягаться с древностью самого Вяткова корня.

Глава роду-племени стоял на коленях лицом ко входу, но между входом и им лежало Огнище, и крохотные искры неугасимого пламени вздрагивали в Яромировых зрачках, а лежащее на широких заскорузлых ладонях древнее лезвие овевал легкий прозрачный дым.

Старейшина глядел на ворвавшихся и не видел их, словно не принадлежал уже к им принадлежащему миру.

А потом…

Конечно, они успели бы помешать.

Если бы смогли.

Если бы догадались, что не помешать нельзя.

Яромир вздернул бороду, и древнее иззубренное лезвие легко, словно играючи, скользнуло по запрокинутой шее.

Он еще оседал, еще валился вперед, когда из рассеченного горла хлынул в Огнище горячий алый поток. С шипеньем и треском взвился под самую избяную кровлю столб чадного сизого дыма, и…

Жертва была слишком обильна, а огонь слишком слаб – те, кому вменялось его кормить, чересчур увлеклись происходящим на площади.

Родовой Неугасимый Очаг погас еще до того, как рухнуло в него огромное тело старейшины.

* * *

– Лисовин велел тебе кланяться!

Кудеслав вздрогнул и едва не свалился с бревна. С ошкуренного, до блеска истертого бревна, лежащего у самой ограды волховского подворья. А сам хозяин подворья стоял в каком-нибудь шаге и усмешливо глядел на озирающегося, трущего кулаками глаза Мечника.

Возвратился, значит, хранильник-то. Вон и Белян по двору бродит уже расседланный…

А ты, значит, воин могучий, задремал, греючись на теплом предвечернем свету. Как старый дед. Сидя.

– Лисовин, говорю, поклон тебе шлет. Он уже три дня как из мордвы. Все ладно у него, и рана совсем затянулась.

– Ну, что там еще в граде? – спросил Мечник, подавляя зевок.

– Еще… – Белоконь подергал себя за бороду; как-то странно (прицениваясь, что ли?) оглядел Кудеслава. – Еще они надумали собрать завтра к вечеру общинный сход. И тебе, мил друг, на том сходе надобно быть непременно.

– Так уж и непременно? – Мечник снова зевнул, беспечно махнул рукой. – Обойдутся. Я им надобен бываю только для драки.

Волхв неодобрительно хмыкнул и вдруг предложил:

– Пойдем-ка погуляем маленько. А то, гляжу, ты уж скоро в это бревно корень пустишь. Уезжал – сидишь; воротился – сызнова сидишь. Что ли за два дня так ни разу и не приподнялся?

– С твоими бабами высидишь! Принеси, подними, передвинь… Ровно своих сынов нету – все я да я…

– Это им так велено было, – ухмыльнулся Белоконь. – Чтоб ты ушибы свои бездельем не тешил. Ну, как она, спина-то? Болит?

Нет, боль прошла, оставив по себе лишь вялость да страх перед резкими движениями. Но и страх этот обещал скоро минуться.

Уж что-что, а всякие-разные хвори изгонять хранильник умеет. Да и Векшина заслуга в этом деле вовсе не малая…

Тем же вечером, когда погасло Неугасимое Огнище, Белоконь, одолжив у кого-то телегу, увез Векшу и вконец обессилевшего Кудеслава к себе на подворье. И вот, еще пяти дней с той поры не прошло, а от увечья, мнившегося тяжким, осталась малая чуточка.

Выходили. Хоть одни лишь боги ведают, скольких сил это стоило Белоконю и Векше. Ильменку вон саму теперь впору выхаживать: отощала так, что на животе хребет проступает…

…Перебравшись через шаткую огорожу, Мечник и волхв неторопливо двинулись к лесу. Хранильник рассказывал, что в племени сильно напуганы открывшимися черными затеями Яромира, и еще сильней – утратой Родового Огня:

– Однажды ведь такая беда уж чуть не случилась: помнишь, когда Навьи жертву мою не приняли? Но в тот раз боги помиловали, удалось-таки раздуть уголья. А нынче… Наверное, в ближайшие дни родовичи твои снарядят посольство в Грозову общину – за новым огнем (хоть и чужое племя, а от того же корня ведется). И еще, верно, надумают-таки соглашаться на дань для "над старейшинами старейшины". Этакий гуд по общине пошел: Навьи нам теперь не охорона; сделались мы отныне почитай что безродными; а ежели новый старейшина тоже вздумает бедокурить, то где на него управу искать?

"А ежели Волков родитель вздумает бедокурить – на него где управа?" – хмыкнул Кудеслав.

Хранильник пропустил этот вопрос мимо ушей.

Некоторое время шли молча. Потом волхв искоса глянул на лениво бредущего рядом Мечника, и вдруг спохватился:

– Ты не озябнешь ли? Босому да без рубахи в лес об этой поре неладно бы и при крепком здравии, а к тебе сейчас любая хворь прилипнет, как муха к медвяной ложке!

– Пустое, – отмахнулся Кудеслав. – Не до темна же!

Хранильник качнул головой:

– Как знать! Разговор у меня к тебе, очень может статься, долгохонек выйдет.

Мечник лишь плечами пожал. Пускай себе разговор получится хоть каким долгим – спешить-то вроде бы некуда…

Потом вдруг Кудеслав вспомнил:

– Слышь, я тебя давно уж хочу спросить: Белян-то почему здесь? К мокшанскому граду ты вроде верхами ехал; потом на мысу коня при тебе не стало (я тогда, помнится, даже заговорить о нем поопасался, думал, беда с ним приключилась, а он же тебе вроде как друг)… А сюда приехали, глядь – Белян. Как же он?..

В Белоконевом голосе прорезалось легкое раздражение:

– Как, как… Ногами – вот как! Я его еще возле мордовского града пустил – он сам и добрался.

– И не страшно было? – изумился Мечник.

– Кому? Беляну?

– Тебе!

– Мне-то чего бояться? – волхв заметно терял терпение. – Покуда он мою науку не растерял, ни зверь, ни человек ему не препона. А уж коль растеряет… – хранильник фыркнул, заговорил вовсе уже сердито:

– Мы что с тобой, так вот и будем балабонить о скотьей умелости?! Или все же о деле поговорим?!

– Ну, давай о деле, – Кудеслав вновь пожал плечами.

Необычным каким-то виделся ему Белоконь в тот безветренный теплый вечер. Раздражается старик, без особой причины злится… С чего бы?

А вечер-то был хорош.

За разговором они не заметили, как миновали опушку и углубились в мягкие сумерки редколесья, где чаща-матушка словно бы решила проверить уживчивость елей, дубов да берез. Видевшуюся почти черной траву густо пятнали рыжие лучи клонящегося к закату Хорсова лика – лучи, похожие на немыслимой длины копья, наискось пронзающие древесные кроны и уходящие далеко-далеко, к самому златому лику светородного бога.

Кудеслав ловил себя на том, что мимо воли старается обходить их, эти лучи, словно бы опасаясь не то ушиба, не то ожога – до того они были прочными, настоящими. А когда прерывистый верховой ветер шевелил ветви деревьев, от мелькания столбов золотого света кружилась голова и сладко щемило в груди…

И вдруг вся эта красота разом померкла для Мечника.

– Я что сказать-то хотел, – искоса заглядывая Кудеславу в лицо, выговорил Белоконь. – Ведь отчего тебе непременно на сходе надобно быть? Оттого, что община ваша хочет поставить тебя на родовое главенство. – Он чуть выждал и, видно, вообразив, будто друг Кудеслав то ли не понял, то ли не поверил, решил разъяснить:

– В старейшины тебя хотят. Вместо Яромира. И чтоб в Грозову общину ты поехал, как родовой голова.

– Хотят… – голос Мечника сделался невыразительным, тусклым. – Хотят, значит… Кто?

Волхв слегка опешил:

– Как это – кто? Говорю же: община.

– Так-таки прямо и вся община?

– Н-ну… вся. Почти.

– А ежели вся община уже хочет, для чего же сход? – прищурился Кудеслав.

Волхв тоже прищурился – видно было, что очень хочется ему понять, куда клонит Мечник. Хочется, да не получается.

А Мечник сказал со вздохом:

– Знаешь, а я ведь загадал, причем довольно давно уже – дня три-четыре тому. Загадал: скажешь ты мне это, или не скажешь. Умный я, стало быть, али нет.

– Ну, и как вышло? – осведомился хранильник. – Мне отчего-то кажется, будто вышло именно "нет".

– Если бы, – вздохнул Кудеслав с неподдельной горечью.

Волхв, наконец, взъярился по-настоящему.

– Слушай, друг-брат, – почти выкрикнул он, раздувая ноздри, – ты из меня, старика, болвана твердоголового не лепи! Ежели что не так – говори прямо, а ежели…

– Прямо? – из Мечникова голоса вялость будто сквозняком выдуло. – Нет, прямо не выйдет. Лучше-ка я небывальщину тебе поведаю.

Они уже не шли, а стояли лицом к лицу, полосуя друг друга совершенно не дружескими взглядами.

– Вот слушай, – жестко сказал Кудеслав. – Яромир – он не хотел, чтобы наша община под Волкова родителя шла, так? Для того и лукавоумства свои затеял: вот, де, какою ценой волокут нас под руку "старейшины над старейшинами". Яромир, вишь, опасался, что эта самая рука – общине конец. Часто он про всякие такие страсти разным людям рассказывал. Мне, к примеру. Велимиру. Тебе.

И я вот подумал: а коль в общине, или же рядом (особенно если рядом) выискался бы человек, который счел бы руку Волкова родителя для нашего племени благостыней? Ну, хоть из-за того, что все равно роду-племени нашему вольным не быть, так уж лучше оказаться под своим языком… Это я, кстати, слыхал во время похода ко мокшанскому граду несколько дён назад. Вот только не припомню, от кого бы… Помню только, будто бы тот человек нечто забавное о слове "изверг" рассказывал – что через много-много поколений заимеет это словцо в себе не совсем нынешний смысл. А ты тогда, кажись, близ меня был; может, тоже слыхал? Или, может, человека того упомнил?

Волхв скрипнул зубами, но промолчал.

А Мечник не унимался:

– Вот мне и подумалось: а что бы я такого сделал, на его месте будучи? Подумалось, значит, и надумалось вот что… Для начала я бы всех напугал. Сунул бы, к примеру, в Общинное Огнище под видом требы горностаеву тушку, начиненную гремучим зельем… Ты не сомневайся, такие зелья бывают (я в персидской земле и позабористей чудес навидался). А потом… Потом бы я все те черные дела измыслил, что Яромир натворил, и ему, Яромиру то есть, нашептал бы. Да так ловко – он бы и не догадался, что не собою замысленное вершит. Ты слушаешь ли?

Да, Белоконь слушал. Он стоял, опершись обеими руками на посох, хмуро разглядывал свои лапти и слушал Мечника. Внимательно. Стараясь не упустить ни слова.

Мечник заговорил вновь.

– Но и то еще не все. Выискал бы я среди своих дружков-приятелей самого наилучшего, и, чтоб уж совсем накрепко его к себе привязать…

– Хватит, – сказал Хранильник.

Кудеслав кивнул:

– Ладно. Только вот еще что: после всего-всего я бы этого дружка тоже в старейшины. Он ведь, дружок-то, молод еще как для родового главенства; опять же, в роду его многие вовсе чужим почитают – без крепкой поводырской руки дня не продержится. А так будет ладно: для виду голова он, а на деле – я. Вроде как ты с Беляном: взял да погнал через крепь-чащебушку одного. Дойдет – хорошо; не дойдет – сам виноват: науку растерял.

Волхв молчал. Мечник тоже умолк. Довольно долго стояли они беззвучно и бездвижно. Так беззвучно и так бездвижно, что глупая черноголовая синица попыталась присесть на голову Белоконю – тот отмахнулся, будто от мухи. Как бы разбуженный этим его движением, Кудеслав сказал, глядя в сторону:

– Я знаешь, когда понимать начал? Когда ты мне о мокшанском предупрежденьи открылся. Плохо это у тебя вышло. "Не поверил", "забыл"… Это всё лишь дурню к лицу, а ты-то не дурень…

– И на том бла… – начал было хранильник, но Мечник не дал ему говорить, перебил:

– Это как когда грибы ищешь. Идешь по-обычному – ни одного не видать, а нагнись только… Вот и я тогда вроде нагнулся…

Они вновь помолчали.

И снова первым молчанье нарушил Кудеслав:

– И ведь до чего же все оказалось просто! Используй только любой случай; а ежели чуешь, что вот-вот на чистое выведут, повинись первым – но в вине меньшей, чем настоящая. Как вот с Векшей… Наплел, будто не хотел отдавать, а на деле выяснилось – припугнул даже, чтоб она ко мне… А когда обман раскрылся, ты в два счета вывернул дело себе на пользу… Наплел, что ребенек наш тебе надобен; а как раскрылась ее бесплодность – снова-таки вышло, что вроде бы это ты старался для нашей пользы себе в ущерб… С плаванием на торг – опять то же: сберечь хотел меня для собственных каких-то надобностей, отравой опоил, чтобы не пустить. А как понял, что без меня Яромиров замысел не слепится, тут же на попятный (причем сам остался радетелем-охранителем, а свела твое охраненье на нет будто бы дурочка Векша)… И всё, вроде, по-твоему и лишь для тебя, и ты же еще у всех в благодеятелях! А с кикиморой-то! Ведь до чего же безмозглую глупость сморозил: прежде, чем этакую трудную затею затеять, не удосужился дознаться, как с мокшей порешили. Нет же, и тут вывернулся, да еще Ковадло в подозрении оказался, а ты – обличитель гневный…

Кудеслав будто бы подавился словом, знобко обхватил руками голые плечи.

– Озяб? – тихонько спросил волхв.

– Перетопчусь! – Мечник выпрямился, опустил руки. – Озяб – согреюсь, дело не смертное. Ты мне вот что растолкуй, ты, мудрый! Вот Яромир. И вот ты. Один одного хотел, другой – вовсе наборот. А чтоб своего добиться, творили одно и то же. Ну то-есть СОВЕРШЕННО одно и то же. Яромир-то, бедолага, поди так и помер не догадавшись, что он не сам все выдумал… Как же это? Получается, что вы с ним совсем-совсем одинаковые, а чего хотеть, чего добиваться – это в конце концов и неважно? Яромир бы свалил всё на извергов да слобожан, сказал бы: "Вот каким образом нас заманывали под руку Волкова родителя!" Ты бы… Нет, без "бы". Ты свалил всё на Яромира: "Вот каким образом нас не пускали под руку Волкова родителя!" А образ-то один. Одинаковый. Твой и его. "Вот как плохо поступали те, кто хотел не того, чего хотел я – значит, они хотели плохого", – да? Только кто поступал-то?! По чьему умышленью творилось то, что творилось?! – Кудеслав вдруг сник, усмехнулся криво да горько. – И ведь третий раз валится на меня такое нынешнею весной, – вздохнул он. – Помнишь ведмедя-людоеда? Зверина звериной, но из зверьих же побуждений вёл он себя во многом как человек. Вот и вы с Яромиром оба такие же, только навыворот. Оба вы из себя человеки, и побужденья ваши были вобщем-то человечьими… А вот дела…

– Думаешь, я всё это затеял ради себя?! – глаза хранильника полыхнули недобрым черным огнем. – Думаешь, мне легко было затевать такие затеи?! Но ради…

– Не нужно рассказывать, ради чего ты всё затевал! – в голосе Кудеслава, как несколько дней назад при споре со старейшиной, отчетливо лязгнуло железо. – Я знаю ЧТО ты делал, и мне этого вот так, – Кудеслав чиркнул кончиками пальцев по своему горлу. – А ради чего… Это, оказывается, не важно.

Белоконь вздохнул и обмяк.

Мечник тоже вздохнул, отвернулся.

– И всё-то ты, старче, наперёд умыслить сумел, – выговорил он, скользя рассеянным взглядом по древесным стволам. – Всё. Даже загодя озаботился приторочить к Яромировой голове покорные руки. Загодя. Ещё аж в запрошлом году. Ведь это ж ты рассказал Яромиру про то, как я Кудлайке нехотя шею сломал и как Зван меня выручил? Ты, ты! – повысил он голос, заподозрив Белоконя в попытке отнекнуться. – Больше некому. Ежели один чаровник – Огнелюб – об той поре забрёл на то место в поисках папоротниковых цветьев, так и другой чаровник – ты – в тех же поисках мог забрести туда же и в то же время. Мог. И забрёл. Ведь ищут там, где есть, и тогда, когда есть… Забрёл, стало быть, подсмотрел и рассказал потом Яромиру. Подарил ему руки. Скажешь, не так?

– Не скажу, – хранильник явно успокаивался; вот уже и ехидца осмелилась прорезаться в его голосе. – Только я тогда вовсе не про чьи-то там руки радел. Это уж Яромир сам так попользовался, а я хотел лишь одного: чтоб он прознал о твоей вине.

– Зачем?! – оторопело вытаращился на старого волхва Кудеслав.

– А чтоб наказали тебя, – ответствовал Белоконь невиннейшим тоном. – Только надежда моя пропала втуне – Яромир вами с Кудлаем решил распорядиться по собственному разуменью.

Мечник чувствовал себя так, словно бы вновь по его темени вскользь проехалось тяжеленнейшее бревно-давило.

– Погоди-погоди… – бормотал он, – так ты что ж, хотел, чтоб меня…

Волхв ухмыльнулся не без самодовольства:

– А ну-ка, ты, разумник, напомни старому дурню: какова положена обычаем кара за убийство сородича?

– Убивца сжигают на погребальном костре убиенного…

– Во-во, – хихикнул Белоконь. – А отколь же взять погребальный костёр, когда убиенный живёхонек? Тебя бы, мил-друг, попросту изгнали. И куда б ты делся? Не к извергам же в работники-захребетники!

Кудеслав медленно приходил в себя:

– Да уж… К тебе бы, конечно. А и хитрован же ты, старче! Через внучек не вышло – попробовал так; так не вышло – стал заманывать через Векшу… Ай, хитрованище! – Как-то получилось, что в этих вроде бы восхищённых Мечниковых словах именно восхищенье и не проглядывало.

– Ну, ладно, – волхв пригасил усмешку, напрягся. – Минувшее миновало, и леший с ним. А что же ты (волхв приударил на это "ты", словно бы гвоздь вколотил) собираешься делать теперь?

Мечник дёрнул плечом.

– Векша скучает по родителю… – равнодушно проговорил он, отворотясь.

– Уйдете на Ильмень-озеро?

– Да! – Кудеслав снова глянул в хранильниковы глаза. – Здесь будет много крови. Крови между своими. Воспрепятствовать этому я не могу. А видеть – не хочу. И проливать кровь сородичей я больше не стану, уразумел?

– Думаешь, на Ильмене будет иначе?

– Не думаю. Но мой род здесь. Что бы ни болтали старики, я не Урман. Я своему роду не чужой. Это на Ильмене я стану чужим. И слава богам.

– Это трусость, – сказал Белоконь.

– Да, – подумав, согласился Мечник. – Наверное, это трусость.

– Стал-быть, в доброхотные изверги подаёшься? – хранильник сморщился, будто кислятину разжевал. – Не получится у тебя. Верь моему слову: ты сюда не воротишься, только если тамошние края станут тебе родными.

Кудеслав снова задумался.

– Может, ты и прав, – сказал он наконец.

А потом добавил:

– Зато уж из тебя – всем извергам изверг. Какой смысл ни вкладывай: хоть тот, который ты на невесть когда будущие времена напророчил, хоть наш, нынешний.

– Изверг рода человеческого, – пробормотал Белоконь.

Но, может, он и что-то другое выговорил – слышно было плохо. Во всяком случае Мечнику волхвово бормотание показалось совершеннейшей бессмыслицей.

А на бессмыслицу и внимание обращать нечего.

Смеркалось. Блекли, пропадали дивные столбы ярого Хорсова злата. Лес медленно впускал в себя сумерки.

– …е-е-сла-а-в!

Возле самой опушки, там, где было еще светло, появилась тонкая белая фигурка, за голову которой словно бы зацепился последний луч умирающего дня.

– Знаешь, а ведь ты меня все же уел, старче! – Кудеслав скользнул нежданно веселым взглядом по смутно видневшемуся в полумгле хранильникову лицу (белоснежные заросли волос, бороды и усов, а посреди – темное пятно с влажными отблесками удивленных глаз). – Уел! Что бы там ни было, а я теперь тебе по край жизни буду обязан.

– Дурень ты! – вздохнул хранильник.

Мечник, кажется, не расслышал.

Он торопливо уходил туда, к еще нетронутой сумерками опушке, откуда неслось звонкое, зовущее:

– …у-де-е-сла-а-ав!

И горизонт шел ему навстречу.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

Федор Чешко Ржавое зарево

Светлой памяти моего отца и наставника

…За разговором оба они не заметили, как миновали опушку и углубились в мягкие сумерки редколесья, где чаща-матушка словно бы решила проверить уживчивость елей, дубов да берез. Видевшуюся почти черной траву густо пятнали рыжие лучи клонящегося к закату Хорсова лика – лучи, похожие на немыслимой длины копья, наискось пронзающие древесные кроны и уходящие далеко-далеко, к самому златому лику светородного бога.

Кудеслав ловил себя на том, что мимо воли старается обходить их, эти лучи, словно бы опасаясь не то ушиба, не то ожога – до того они были прочными, настоящими. А когда легкие порывы верхового ветра принимались шевелить ветви деревьев, от мелькания прозрачных столбов золотого света кружилась голова…

Эх, если бы только от этого кружилась несчастная голова Кудеслава Мечника!

Не вполне минувшийся ушиб…

Виденье иззубренного каменного лезвия – легко, будто бы даже ласково скользило оно по горлу старейшины, который ради счастья и благополучья вверившейся ему общины жертвовал сперва правдой, потом родовичами, потом собою, и все его жертвы приносили одно только зло…

Виденье толпы – как она негодует, бурлит; как братья-родовичи, паростки единого вятского корня волками щерятся друг на друга…

А потом та же толпа молчала, и все лица сделало совершенно одинаковыми одинаковое выражение растерянности, страха, налепленное на них вестью о гибели старейшины и Неугасимого Огнища… Да, в тот миг все впрямь сделались друг другу родными. Надолго ли? Погиб неудачно жертвовавший себя Яромир, смертью подтвердив свою виноватость, но остался главный виновник чуть не заварившейся кровавой усобицы (вот он, здесь, рядом – вину-то признал, только, похоже, вовсе не считает ее виною). И остались тайные Яромировы поплечники из своих же общинников. Их станут выискивать и наломают дров… А подлиный затейник примется довершать свою затею, ради всеобщего благополучия не милуя никого…

И уже не важно, отдадут или не отдадут себя родовичи под руку "старейшины над старейшинами всех вятичских племен"; неважно, охотники ли подломят под себя кователей-слобожан, слобожане ли взнуздают охотников… Для общины нет разницы между этими исходами потому, что нет более общности, а, значит, нет и самой общины. Она, как Неугасимое Огнище, захлебнулась в пролитой Яромиром крови.

Да, было от чего кружиться и болеть несчастной голове Мечника Кудеслава.

А еще Мечнику Кудеславу было холодно – вешним вечером все-таки несладко в лесу босому и без рубахи. Думалось, прогулка получится краткой, но тягостные воспоминания и еще более тягостная беседа напрочь сожрали ощущение времени.

Заметив, что Кудеслав знобко обхватил руками голые плечи, волхв тихонько спросил:

– Озяб?

– Перетопчусь! – Мечник выпрямился, опустил руки. – Озяб – согреюсь, дело не смертное. Ты мне вот что растолкуй, ты, мудрый! Вот Яромир. И вот ты. Один одного хотел, другой – вовсе наоборот. А чтоб своего добиться, творили одно и тоже. Ну то есть СОВЕРШЕННО одно и тоже. Яромир-то, бедолага, поди, так и помер, не догадавшись, что он не сам все придумал… Как же это? Получается, что вы с ним совсем-совсем одинаковые, а чего хотеть, чего добиваться – это в конце концов и неважно? Яромир бы свалил все на извергов да слобожан, сказал бы: "Вот каким образом склоняли нас принять волю старейшины над старейшинами!" Ты бы… Нет, без "бы". Ты свалил все на Яромира: "Вот каким образом нас не пускали под руку Волкова родителя!" А образ-то один. Одинаковый. Твой и его. "Вот как плохо поступили те, кто хотел не того, чего хотел я – значит, они хотели плохого", – да? Только кто поступал-то?! По чьему умышленью творилось то, что творилось?!

– Думаешь, я все это затеял ради себя?! – глаза хранильника полыхнули недобрым черным огнем. – Думаешь, мне легко было затевать такие затеи?! Но ради…

– Не нужно рассказывать, ради чего ты все затевал! Я знаю ЧТО ты делал, и мне этого вот так, – Кудеслав чиркнул кончиками пальцев по своему горлу. – А ради чего… Это, оказывается, не важно.

Вздохнул Белоконь, волхв-хранильник Светловидова капища; вздохнул, потупился.

– Ну, и что же ты (волхв приударил на это "ты", словно бы гвоздь вколотил) собираешься делать теперь?

– Векша скучает по родителю… – проговорил Мечник, глядя куда-то в занавешенную листвою высь да рассеянно теребя стриженную свою бородку.

– Уйдете на Ильмень-озеро?

– Да! – Кудеслав мельком скосился на хранильника и вновь отвернулся. – Здесь будет много крови. Крови между своими. Воспрепятствовать этому я не могу. А видеть – не хочу. И проливать кровь сородичей я больше не стану, уразумел?

– Думаешь, на Ильмене будет иначе?

– Не думаю. Но мой род здесь. Что бы ни болтали старики, я не урман. Я своему роду не чужой. Это на Ильмене я стану чужим. И слава богам.

– Это трусость, – сказал Белоконь.

– Да, – подумав, согласился Мечник. – Наверное, это трусость.

Хранильник вдруг не по-хорошему блеснул запламеневшим угольем глаз:

– А ты, друг-брат, подумай-ка над безделкой: выпустят ли вас добром из здешних чащоб? Родовичи твои хотят тебя вместо Яромира, все хотят; а от согласной воли рода не вдруг отмахнешься… особливо, когда род напуган…

– Грозишь?

– Что ты, – как-то очень уж искренне изумился волхв, – и в мыслях не держал, борони меня боже…

– Боже? – Кудеслав прищурился со злобной усмешкой. – Это который? Световит-Род? Или другой какой? Уж не тот ли, чье потайное святилище ты в мертвой дубраве блюдешь? Не тот ли, что жалует тебе колдовские беспромашные стрелы?

Он осекся, потому что Белоконь вдруг как-то… одряхлел – не одряхлел… усох, что ли…

– Подсмотрел, значит… – тихо сказал волхв. – Я так и знал, что это ты тогда… Знал… Никого бы другого ржавая стрела не помиловала. Я тогда в жизни первый и единственный раз видал, чтоб ржавое снизошло только пугнуть. Счастлив ты, Кудеславе, всем-то ты надобен – оттого до сих пор и цел… – Хранильник вдруг подался вперед и зашептал торопливо:

– Но пойми: надобный надобен лишь пока совершает надобное. А как вдруг что наперекор – тогда он уже помеха. Ты не ершись, ты подумай; это же я не в угрозу, я предупредить… Верь, всего безопаснее тебе здесь…

Оборвалась эта захлебистая шепотливая скороговорка так же внезапно, как и началась – на полуслове и полумысли. Волхв отвернулся, кусая губы. Ошарашенный Мечник глядел на него, пытаясь понять, жалость или гадливость вызывает ссутуленная вздрагивающая спина бывшего друга. Пытаясь понять и не понимая.

Вечерело. Блекли, пропадали дивные столбы ярого Хорсова злата. Лес медленно впускал в себя сумерки.

– …е-е-сла-а-в!

Возле самой опушки, там, где было еще светло, появилась тонкая белая фигурка, за голову которой словно бы зацепился последний луч умирающего дня.

– Знаешь, а ведь ты меня все же уел, старик!

Хранильник стремительно обернулся, и Кудеслав чиркнул нежданно веселым взглядом по его замытому полумглою лицу (белоснежные заросли волос, бороды и усов, а посреди – темное пятно с влажными отблесками удивленных глаз). – Уел! Что бы там ни было, а я тебе по край жизни буду обязан за твой подарок.

– Дурень ты! – вздохнул Белоконь. – Привередничал, на самых завидных девок глядел, как на синиц аист, искал чего-то, искал – ох же ж и выискал себе проклятье ходячее! Меч твой утопила… Да десяток таких, как она со всем ее волховским наузным уменьем не то что меча – ножика худого не стоит! У тебя пальцев на руках да ногах не достанет счесть, сколько по Векше твоей, проданной-перепроданной, мужиков отъелозило! За твою доброту она даже дитем отдариться не сможет, дурень, ой же ж и дурень ты!

Мечник не слушал.

Он торопливо уходил туда, к еще нетронутой сумерками опушке, откуда неслось звонкое, зовущее:

– …у-де-е-сла-а-ав!

И горизонт шел ему навстречу.

Пролог

Мечник сам затянул с отъездом аж на четыре никому в общем-то не нужных тягостных дня: никак не мог решиться на прощание с названным своим родителем Велимиром. И в град не хотелось, потому что ни с кем из родовичей видеться душа не лежала; и само прощание грозило получиться тяжким да муторным; и… Вот это-то еще одно “и” не замедлило оказаться куда серьезнее остальных-прочих.

Что железноголовый Урман сызнова наладился прочь из родимых краев, в общине ухитрились дознаться почти мгновенно. Может, это Белоконь расстарался. А может, нет: вести и безо всякой там ведовской помощи умеют разбегаться куда попало с прытью, не доступной ни людским, ни конским ногам (диво общеизвестное, хоть разумного объяснения ему нет). Так, иначе ли, но со следующего же утра после мечникова с волхвом памятного разговора повадились на волхвов двор гости. Не к хозяину повадились – к Мечнику. За два дня гостей этих перебывало больше десятка, причем наезжали они друг от друга украдкою, а при случайных встречах только что драки меж собою не затевали. И однако, являлись все они ради одного и того же.

Оказалось, большинство сородичей впрямь очень хочет Кудеслава в старейшины. Даже самочинцы хотят: ведь ему ведомо, каково быть не таким, как все, а значит и к извергам должен бы он относиться терпимей, чем тот же Яромир… И при этом слобожане да углежоги наверняка вознадеялись, что коль Мечник однажды выручил их, то и впредь на него можно рассчитывать. А охотники и те, кто с ними, несомненно уверены, будто честный Мечник, однажды качнувшийся в сторону слободы, в следующий раз для справедливости качнется в противоположную сторону.

Да, какими ни разными бывали незваные эти гости, а желали они от Мечника одного и того же, и добиться желаемого пытались почти одинаково.

Обвинения в трусости.

Обвинения в небрежении судьбою родовичей.

Рассказы о долге перед общиной (особо горазд на такие доводы оказался изверг-отщепенец Чернобай).

А потом – проклятия на Векшину голову. Даже это, последнее, Мечник выслушивал молча, с закаменелым лицом… хотя нет, в лице его, наверное, все же что-то менялось. Потому что входившие было в раж собеседники вдруг одинаково давились недоговоренным и убирались прочь. Спешно убирались, иные почти бегом. А иные и не почти.

Получалось, что едва ли не единственной причиной мечникова ухода родовичи мнят именно Векшу. Причаровала дурня колдунья-наузница, уводит, будто кобеля на ремне… жабоедка… рыжая гадина… мертвобрюхая… подстилка перекупленная… и эти словечки еще отнюдь не самые крепкие из сыпавшихся на ильменкину голову.

Вот и продолжал Мечник тянуть-оттягивать прощальную свою поездку в общинный град (а значит, и вообще отъезд тоже).

Чтобы все гости этак вот одинаково взъелись на ильменку… Тут поневоле задумаешься: не с чужого ли голоса, не нашептана ли им эта злоба? А кто бы мог нашептать? Легкий вопрос.

Уж Белоконь-то наверняка понимает: несчастье с Векшей – единственный способ удержать Кудеслава в общине. Спровадь ее кто-нибудь в Навьи, Кудеслав непременно затеет выискивать убивца, а там… Покуда найдет, покуда сумеет отмститься, можно будет отвратить его от ухода. По-всякому: уговорами, ведовством…

Так что тащить Векшу с собой в град нельзя: путь-то не долог, но и не короток, да все лесом… Ведь не убережешь же, будь ты хоть какой-раскакой умелейший воин! Свистнет откуда-нибудь из-за дерева остроклювая пташка – и поминай, как звали. Да и в самом граде небезопасно. При нынешних делах кое-кто не смутится попотчевать уклад-железо жизнью собственного сородича, а уж про жизнь какой-то там инородки и говорить нечего.

Выходит, самому ехать, а Векшу на Белоконевом подворье оставить? Одну… Беззащитную… На целый полный день – от темна до темна (скорее никак не обернуться)… Будь волхв Белоконь пускай даже хоть каким хитромудрым, но обычным простым человеком – так и бояться бы нечего. Волчина близ своего логова не убивает. Ежели хранильник позволит Кудеславу заподозрить себя хоть даже в непрямом пособленьи векшиной гибели – конец всему и без того хлипкому замыслу гибелью этой самой Мечника удержать.

Но это бы по обычной людской мерке. А что способен злоумыслить такой могучий кудесник да какую может он порчу навести на ильменку – то, небось, и богам не угадать наперед. Векша вон, к примеру, и так поскуливает, будто Кудеслав ее, купленую-перекупленную да рожать не способную, берет за себя из одной жалости только, и непременно вскорости бросит, потому как жалость – припона износчивая… Мечник уж язык о зубы вдрызг измочалил, уговаривая, только все уговоры – как вода в песок. Оно конечно, бабий разум именно разумом-то называть и не следует, но такая глупость даже для бабы слишком глупа. А к Векше ведь и словцо-то это самое – “баба” – лепится плохо; в иных делах она и мужику нос утрет… Так не наслано ли? А если можно наслать такое, то и… О-ох!

Получается, и собой брать нельзя, и одну оставить нельзя. И вообще лучше бы поскорей убраться из волхвова обиталища. Так может, вовсе не ездить в град? Если б же хоть по пути было… Но нет – лесная тропа, которою пробиравшиеся к себе на Волглу-Итиль хазары довезли до здешних краев Векшу, тянется чуть ли не через самое белоконево подворье. Есть, конечно, еще и речной путь, но водяная дорога больно длинна да многотрудна: долгонько придется петлять по лесным речушкам, прежде чем боги дозволят выбраться на Мсту, а по ней – к Ильменю. Да еще позволят ли боги случиться такой удаче? На реке не шибко-то спрячешься, и опасное место, плывя, не обминешь…

Нет уж, вдвоем через места, где нередко пропадают даже большие отряды, все-таки безопаснее отправляться суходольем. И стало быть, как ни верти, а придется тебе, мил-друже Кудеславе, до окончательного отъезда хоть на денек со хранильникова двора да выбраться – хотя бы чтоб раздобыть коней для дальней дороги (у хранильника брать нельзя, тот может порченых всучить – не из хитрости, так с досады). Да и увильнуть от прощания с названным отцом и с родительским очагом – то вовсе нехорошо будет, не по-людски. После такого, поди, станет невмоготу глядеть на собственное отражение в стоячей воде (именно в стоячей, спокойной, позволяющей видеть даже выражение глаз)…

И еще кстати… верней, некстати… Коли удастся (помогите в том, боги!) сберечь ильменку до окончательного отъезда, то именно отъезд-то и станет для нее самым опасным. Верней, не отъезд даже, а первые день-полтора пути. К примеру, снова ж таки невесть чья стрела из кустов. Нет, не до смерти. Но так, чтоб “выживет – не выживет” мгновения бы решали; чтоб ты, Кудеславе, обо всем прочем враз позабыл да кинулся искать для любви своей исцелителя. Спасителя. Ведуна. А к кому из ведунов при такой беде успеется тебе за подмогой скорее, чем даже к Звану-кователю? И чего он, ближайший этот, стребует за спасение Векши? Так-то…

Время шло, ничего умнее “и так плохо, и эдак не лучше” Мечнику не придумывалось… В конце концов он решился рассказать о своих сомнениях Векше. Конечно, не обо всех и очень осторожно. Уже ведь бывало, что ильменка с перепугу кидалась не в ту сторону (не назад, а вперед то есть). Потому, рассказывая, Кудеслав упирал не столько на опасность, сколько на “негоже дозволить хранильнику оборотить-таки дело к его неправедной выгоде”.

И Векша сказала:

– Поезжай в град один. Не бойся. Он, этот-то, не отважится мне сильное зло учинить, знает же: если со мной что, так ты на него сразу подумаешь. Он исподволь попробует, малостью… А таким, если не в расплох, меня не взять… даже ему. А я настороже буду. Ты не сомневайся, ты езжай. Только возвращайся быстрее, ладно?

Это она так сказала после Мечниковых истовых клятв, будто для него самого поездка безопасна – не станут покушаться на жизнь того, кого еще надеется удержать вся община. И волхв поперек себя выкручивается в попытках сберечь хотя бы тень прежней дружбы…

* * *

Из сарая, в котором они с Векшей повадились ночевать, Кудеслав хотел убраться тишком. Не удалось. Стоило Мечнику выскользнуть из покрытого мехом травяного ложа, как мгновенно подскочила и наузница.

Одеваясь при свете еще с вечера зажженной лучины (опасно людям спать в кромешной тьме – тьма людям не друг) Кудеслав искоса поглядывал на ильменку. Сидит, привалясь голой спиной к замшелым бревнам стены, подрагивает зябко, позевывает, трет кулаками глаза, и в такт ее сонливым вялым движениям упруго вздрагивают-покачиваются на двух крепких округлостях желтые блики светоносного огонька…

Наверное, Векша очень старалась не заснуть и теперь изводилась горьким недоумением: ведь кажется лишь на кратчайший осколок мига разрешила себе призакрыть глаза – и на тебе!

Впрочем, ильменка не слишком-то много времени растратила зря.

Встряхнувшись, она сбрыкала с ног полсть-покрывало и ушмыгнула в траченный отсветами лучины полумрак – туда, где вздыхали-пофыркивали спящие лошади. Мечник смутно различил Векшину тень в дальнем углу, в котором у Белоконя были развешаны седла, уздечки и прочее; потом с душераздирающими вздохами посреди сарая пошла вспухать черная глыба, неторопливо принимающая очертания коня… нет, кобылы. Векша седлала кобылу, которая была не многим хуже хранильникова любимца Беляна.

О своем ночном отъезде Кудеслав волхва не предупреждал и лошадь у него не просил. В просьбе не было нужды. Белоконь безо всяких просьб недавно сказал: "Покуда живешь у меня, располагай любым моим достоянием". Другое дело, сам Мечник выбрал бы что поплоше – мало ли чем вывернется поездка… Да и вообще: пускай с волхвом у него все стало иначе, нежели в прежние добрые времена, но Кудеславу претило рассиживаться на шее бывшего друга, вовсю пользуясь его слабиной (пускай даже и неискренняя она, расчетливая, слабина эта). А вот Векша такими великодушными помыслами не изнурялась. Наверняка она без малейшего зазрения совести попыталась бы взнуздать для мечниковой поездки Беляна, да только знала: норовистый жеребец скорее подохнет, чем пустит к себе на спину кого-нибудь, кроме хозяина.

Длинно и слезно пожаловалась на ветхость отворяемая створка сарайных воротец, в открывшемся проеме мелькнула залитая звездным белесым светом недальняя лесная опушка – мелькнула, и тут же отгородилась от мечникова взора огромной тенью: Векша повела лошадь наружу.

Кудеслав вздохнул и двинулся следом.

Все-таки его одолевала досада, что не получилось ускользнуть незаметно. Спасибо, конечно, ильменке за помощь да заботу, а только помощь эта грозила выйти Мечнику боком.

После того, как Кудеслав столь рьяно убеждал (и ведь убедил же!) Векшу, будто бы для него предстоящая поездка ничуть не опасна, казалось ему немыслимым надеть в дорогу панцирь и шлем. А ведь защитная боевая одежка была бы для Мечника вовсе не лишней. Мало ли чего удалось натолкать в ильменкины уши ради спокойствия их хозяйки!

А на деле…

На деле тайные поплечники Яромира еще не раскрыты, и кто-нибудь из них (если не все) вполне может пожелать отмститься Кудеславу. По пути ко граду их можно не опасаться (им ведь неведомо, когда именно Мечник собирается навестить Велимира), но вот на обратном пути…

Но главное даже не это. Главное кроется в том, что волхв-хранильник вполне может выдумать еще один способ придержать Кудеслава в здешних краях. Рана. Причем на такой случай лукавоумный волхв способен выдумать и что-либо позаковыристее стрелы. И себя же попробует выставить спасителем, исцелителем, отмстителем…

Да, кстати, ох как кстати пришлось бы в ту ночь ратное одеяние! Но вот – не повезло.

Оставалось надеяться на воинское уменье нутром чуять опасность, да еще на то, что Кудеславов отъезд для Белоконя действительно окажется внезапным и тайным. Но даже если и так, утром-то хранильник непременно заметит отсутствие Кудеслава, а тому еще возвращаться…

Снаружи оказалось неожиданно холодно и влажно. Небо было вроде бы ясным, звездным, но в воздухе висел легкий туман – не туман даже, а прозрачная дымка, мельчайшая водяная пыль. Перемешаная с холодным сиянием звезд она занавешивала все вокруг смутным налетом седины, безнадежной и вялой грусти.

Вышагнув из прогретого жарким конским дыханьем сарая, Кудеслав почувствовал, как дубеют от сырости кожаные штанины и голенища сапог; как промозглый ветерок сочится сквозь истертый косулий тулуп и толстую сыромятину рубахи, пробирая мелкой противной дрожью не успевшее отвыкнуть от теплого ложа тело. А лишь несколько мгновений назад подумалось, что без доспеха не стоило и поддоспешный тулуп надевать: ночью, де, об этой поре можно перебиться и без него, а днем непременно взопреешь. Перебиться… Небось, околел бы, перебиваючись…

А вот ильменка вовсе поленилась обременяться одеждой, и теперь дробно цокотала зубами да изо всех сил прижималась к лошадиному боку.

– Иди грейся – застудишься! – сиплым шепотом вымолвил Мечник, принимая повод из ее плотно стиснутого трясущегося кулачка.

Вместо ответа Векша отчаянно замотала головой, и ее короткие рыжие волосы на миг показались Кудеславу темным пламенем, мечущимся под неистовым ветром.

Ильменка перехватила Мечников взгляд, шмыгнула носом:

– Медленно… – она испуганно оглянулась на плотно затворенные ставнями избяные окна и сбавила голос до еле слышного бормотания. – Медленно растут. Знаешь, как без нее плохо? Будто вовсе без головы…

"Без нее" – это, стало быть, без косы. Векшины волосы, обрезанные волхвом ради попытки преобразить свою купленницу в парнишку, действительно успели отрасти лишь на малую чуть – всего-навсего до половины шеи. Так ведь и времени минуло не много… Кстати сказать, Мечнику не очень-то хотелось, чтобы они отрасли. Ему и так нравилось.

Понимая, что самый простой способ угнать ильменку с холода – это поскорее уехать, Кудеслав нащупал ногою стремя и вскинулся в седло. Кобыла недовольно прянула, но он вразумил ее, стиснув бока коленями, и собрался было трогаться, как вдруг Векша опять вцепилась в уздечку.

Вцепилась и прошептала, снизу вверх заглядывая в Мечниковы глаза:

– Ты почему бездоспешным едешь?

– А на кой мне доспех-то? – очень правдоподобно изумился Кудеслав.

Ильменка попыталась что-то сказать – не вышло. Видать, вконец пронял ее холод, и вместо шепота получилась совершеннейшая невнятица, мешанина из заиканий да перестука зубов. Снова пришлось Векше притиснуться грудью к горячей кобыльей шерсти.

Через миг-другой Мечник, перегнувшись с седла и почти касаясь ухом бледных, дрожащих ильменкиных губ, сумел, наконец, разобрать:

– Плохая… Плохая ночь. Чувствую что-то. Не пойму что, только плохое оно. Надень доспех, а?

– Нет уж! – Кудеслав легонько дернул Векшу за взъерошенные волосы. – И так мы с тобою лишь дивом еще никого не разбудили. А тут в сарай, да из сарая, да снова в седло, да железом греметь… Ничего, воин не доспехом силен. Ты лучше себя обереги.

– Оно не для меня… – выговорила ильменка, с досадой отстраняясь от Мечниковых пальцев, рассеянно балующихся ее вихрами. – Ну, это… Которое невесть что… Оно для тебя. Не ездить бы тебе, переждать…

– Пустое, – хрипло перебил ее Кудеслав.

Перебил и сам запнулся. Потому, что понял: Векшу ему не успокоить, ибо для этого бы нужно сперва успокоить себя.

Он тоже чувствовал небывалое. Он, Мечник; воин, навидавшийся всяческих видов; сын могучего кудесника, наделенный толикой отцовой ведовской силы; выученик – хоть и не шибко удалый – своего стрыя, отцова брата, охотника, к которому чаща-матушка и впрямь по-матерински доверительна да благосклонна… Так вот он, Кудеслав Мечник, будучи всем перечисленным, оробел перед ночным лесом.

Оробел нешуточно, до озноба.

Как дитя малое.

Может, и впрямь следовало переждать; возможно, он дал бы себе эту потачку (хоть только лишь боги ведали, не повторится ли такое следующей ночью и теми ночами, которые настанут потом). Однако Мечнику подумалось: стыдный, никогда прежде не изведанный страх может быть насланием Белоконя – именно чтоб задержать. Эта мысль, да еще вполне справедливая уверенность, будто откладывание поездки помешает сохранить ее (поездку то есть) в тайне, все и решили.

И Векша тоже поняла, что он уже все решил и что его не остановить, а потому разом оборвала невнятные уговоры ("день всего пережди… пожертвовал бы Роду, и Навьим, и Лесному Деду… а я бы пока оберег – вместо того, который ты Велимиру…").

Умолкнув на полуслове, она чуть отступила, съежилась, обхватила руками голые плечи. И Мечник толкнул лошадиное брюхо задниками мягких сапог.

Перед тем, как принудить кобылу к прыжку через ограду, Кудеслав обернулся. Векша и не подумала уйти в тепло – стояла, где стояла, все так же ежась и тиская ладонями плечи. Расстояние до нее было уже изрядным, и все же Мечник, не задумываясь, поклялся бы чем угодно: ильменка что-то шепчет ему вослед.

"Что-то"…

Наверняка это "что-то" было охранительным наговором.

И хоть проку Векшино шептание сулило малую чуть (какой уж тут прок, ежели неведомо, от чего охоронять?!), Кудеславу сделалось легче.

* * *

Туман сгущался. Длинные, пахнущие пронзительной сыростью космы теряли прозрачность, тяжелели, оседали к обесцвеченной звездным светом траве.

Свет…

Казалось, его рождают не звезды, а именно эти рои несметных водяных капель, похожие на зацепившиеся за подножья деревьев седые пряди – будто бы ужасающего роста великан вздумал мести лес бородою, да всю ее изодрал-повыдергал о сучья, пни да валежины.

Лес впрямь был словно выметен. Верней сказать так: лес был словно бы неживым.

Лес молчал.

Не то что зверье да ночные птицы – даже комары куда-то пропали; даже ветер, не на шутку разгулявшийся было с вечера, затих, и деревья стыли в пугающей каменной неподвижности. Ни шороха, ни единого шевеленья листвы, обернувшейся холодным чищеным серебром. Лишь плавное оседание густеющих поволок, сотканных из влаги, седин да хворостьного озноба; лишь топот копыт Мечниковой лошади – вот и все.

Все…

Да, именно так: все было в ту ночь необычным, а потому пугающим. Однако больше, чем свет, как бы не имеющий отношения к ясной звездности неба; чем холодная влага, которая решила подменить собою воздух; чем даже беззвучная оцепенелость леса – больше, чем что бы то ни было пугал Кудеслава он сам.

Наверное, до сих пор сказывался жестокий ушиб, доставшийся ему во время схватки-расправы с поплечниками Яромира. Наверняка сказывались тягостные переживания последних дней. Да еще вдобавок промозглая мокреть и самая обычная сонливость…

Только Мечнику не верилось, будто всего этого достаточно для объяснения навалившейся на него вялой одури.

Всякое выпадало в прежние времена: ушибы куда тяжелее того, недавнего; бессонье куда длиннее нынешнего; а опасности, верно, все-таки меньшие, потому что бывали они предсказуемыми, понятными. Но никогда раньше ему бы и в голову не пришло, что в предчувствии смертной угрозы он может вот так безвольно болтаться на лошадиной спине – словно травяное опудало.

И умная хранильникова кобыла, которую бы должен был насторожить, встревожить беззвучный вымерший лес, шла размеренной неторопливой рысью – будто ее тоже одолевала сонливость. А Мечнику не доставало сил даже заставить лошадь шевелиться проворнее…

Ведовство.

Мутное, злое.

Не удалось, значит, незамеченным убраться с волховского подворья.

На что же надеяться? На Векшины заклинанья? На собственную воинскую сноровку, которая может все-таки пробудиться в последний, самый опасный миг? Не шибко крепки такие надежды…

Муторная вялость накатывала на Мечника размеренными леденящими волнами. Временами казалось, будто проклятое наваждение вот-вот схлынет, выпустит и больше уже не вернется. Но все повторялось. Омерзительная дрожь подменяла упругую крепость мышц на никчемную дряблость; зрение, слух, осязание продолжали цепко ловить творящееся вокруг, только добыча чувств волновала разум не сильней, чем запрошлогодние желуди.

Разум грезил наяву. Дивным образом не мешая видеть выстеленный туманом ночной лес вокруг, перед Кудеславовым взором нет-нет, да и наливались пронзительной явью необъятная равнина, поросшая бурой свалявшейся травой; низкий сплошной полог серых туч над головою… Та самая бескрайняя щель меж плоской осенней степью и плоским ненастным небом, виденная уже Мечником через миг после того, как ошеломило его бревно вражьей ловушки-давилки; и вновь, как тогда, он вдруг ощущал, будто идет по этой щели вслед неторопливо ускользающему горизонту… Ощущал явственно, правдиво, и в то же время ни на миг не переставал чувствовать под собою спину рысящей лошади.

Наваждение.

Ведовство.

Наслание.

И все-таки тот, кто напустил на Кудеслава эту жуткую марь, прежде, верно, никогда не имел дела с воинами. Старая добрая наука: не думать о нависшей угрозе, чтобы настороженные чувства не обманывались выходками распалившегося воображения. Но заставить себя не думать об опасности можно лишь когда знаешь, что именно тебе грозит. А когда угроза неведома…

Наверняка желая чего-то вовсе другого, неизвестный наслатель помог Кудеславу в том, к чему вряд ли смог бы присиловать себя даже умелейший воин: не думать ни о чем вовсе.

Именно благодаря этому Мечник все-таки успел заметить плавно выдвинувшуюся ему навстречу из-за древесного ствола серую тень…

Нет, не тень.

То был закутанный в просторное одеяние человек… совсем почти человек, вот только лицо его, плохо видимое под низко нахлобученным островерхим колпаком, показалось беглому взгляду каким-то неправильным, ненастоящим, нелюдским. И одеяние… Это лишь сумрак да лживый свет звезд делали его серым; в действительности же Мечник готов был клясться: оно грязно-бурое, как ржавое железо или сохлая кровь.

Однако времени на всматривание да уяснение не оказалось. Ржавая тень еле уловимо для глаз качнулась; очертания ее стремительно изменились, будто бы невидимая рука раздвинула свободно ниспадающий плащ, и…

И Кудеслав для самого себя неожиданно очнулся. Рывком повода он заставил лошадь дернуться в сторону, и тут же что-то с коротким вскриком рвануло воздух у левой Мечниковой скулы.

Из оружия при Кудеславе были только нож да топор (брать оружие у волхва не хотелось, а собственные Мечниковы лук да рогатина как пропали у мыса-когтя вместе с челном, так больше и не нашлись).

Кудеслав не успел понять, каким образом ножевая рукоять оказалась в его ладони и почему она – ладонь, а не рукоять – будто забыла о существовании топора. Только уж это не имело ни малейшего отношения к ведовству – разве что если счесть ведовством недюжинное воинское уменье. Ржавый вновь шевельнулся, и, опережая его следующее движение, из Мечниковой руки ударила серебристая молния звездного света, отраженного отточенным лезвием.

В следующее мгновение Кудесава хлестнул по лицу свирепый порыв мокрого промозглого ветра. Невольно заслонившись ладонью, Мечник ценой огромных усилий сумел-таки избежать падения со вскинувшейся на дыбы лошади. Когда же он вновь обрел возможность видеть творящееся вокруг, человечьей фигуры перед ним не оказалось. На ее месте горбился, готовясь к прыжку, огромный волк – того же труднораспознаваемого в сумерках цвета, но с обильной изморозной проседью в кудлатом меху.

Волк глухо взрыкнул; и злобно, пронзительно заржала в ответ кобыла, не привычная к опаске перед зверьем благодаря хранильникову уменью жить в мире с дебрью-матушкой.

И в родной земле, и в урманской хаживал Кудеслав с голыми руками на волков, среди которых случались почти такие же громадные, как этот вот, нынешний – хаживал, и осталась ему в память о подобных молодеческих забавах лишь пара-другая малоприметных шрамов. Но те волки были ОБЫЧНЫМИ. А этот…

Похожей, очень похожей на волка гляделась рычащая тварь, которая припала к земле перед Мечником Кудеславом – щеря клыки, полыхая багряным пламенем глаз.

Похожей…

Именно, что только похожей.

И главная причина этой похожести крылась вовсе не в том, как внезапно объявилась зверообразная тварь на месте неведомого напастьника-человека. Глаза… Да, волчьи глаза во тьме всегда светятся – чаще зеленым, изредка красным. А только у ЭТОГО глаза не светились – они будто бы втягивали и гноили в себе свет. "Полно, глаза ли это?!" – обмирая, подумал Мечник.

Такого страха Кудеслав не испытывал еще никогда. Однако в Мечнике тоже проявилось то самое качество, которое в Векше и восхищало, и раздражало его: от страха бросаться не прочь, а вперед.

Яростный рывок повода заставил лошадь снова вскинуться на дыбы, и так вот, на задних ногах, со свирепым визгом молотя воздух копытами передних, скакнуть навстречу бешеному оскалу волкоподобнго чудища.

И чудище сгинуло. В единый миг – было и нету. А может, и впрямь не было его вовсе? Может, тоже наслание – одна только видимость?

С трудом успокоив не на шутку взъярившуюся лошадь, Мечник огляделся.

Лес стал обычным ночным лесом. Влажный порывистый ветер шумел листвой и в клочья драл седые пряди тумана; где-то дурным голосом вопил мелкий сыч-мышеед…

А из древесного ствола, близ которого давеча виделись то человек, то волкоподобная жуть, торчал брошенный Кудеславом нож.

Было?

Не было?

Наслание?

Явь?

Подъехав к дереву, Мечник выдернул свое оружие (лезвие глубоко впилось в кору на уровне груди высокого человека). А вот спрыгнуть с седла да осмотреть следы Кудеслав не решился. Он не решился даже толком задуматься: а что, собственно, показалось бы ему страшнее – найти какие-нибудь следы, или не найти?

Впрочем, один след все-таки отыскался, только не на земле. Левая мечникова скула, возле которой мелькнуло невесть куда улетевшее оружие ржавого человека, словно бы закоченела. Тронув ее и поднеся затем руку к глазам, Кудеслав увидел на кончиках пальцев темные пятна.

* * *

До градской поляны Мечник добрался именно тогда, когда и рассчитывал. Хорсов лик пока даже краешка своего не явил над вершинами заречного леса, однако было уже не по-предутреннему светло.

В разгар весны отпала нужда высылать к опушке охоронные ночные дозоры: хищное зверье порастеряло рожденную зимним пустобрюшием наглость, а опасность от ворожих людей сейчас не грозила племени. А хоть бы и грозила – нынче некому было толково распорядиться общинной сторожей. Обезголовела община с яромировой гибелью. Вернее, омногоглавела, а это еще хуже, чем вовсе без головы.

Не боясь быть замеченным, Кудеслав довольно долго медлил выезжать на открытое место – ждал, пока мужики, охоронявшие ночью градский тын, отвалят непосильную для дневных дозорных-недоростков створку лесных ворот да разбредутся по избам. Конечно, эти самые мужики при желании мигом углядели бы всадника, торчащего среди прозрачного редколесья; но именно желания озираться окрест у мужиков не было напрочь. Единственно, чего им хотелось – это как можно скорее управиться с громоздкой воротиной, добрести до полатей да завалиться спать. Хотя вряд ли минувшая ночь была для охоронников такой уж бессонной.

Дальше все получалось так, как Кудеслав и надеялся.

Не спеша въехал в проем лесных ворот; рассеянным взглядом чирканул по светлым новым брусам, втачанным в створку взамен прорубленных мордвой; так же рассеянно, еле заметным кивком ответил на торопливые здравствования двоих мальцов, мостящихся додремать на тыновом настиле; с той же нарочитой неспешностью поехал улицей… Дорогой почти никто Мечнику не повстречался – только раз ему пришлось свернуть в узкий глухой заулок, пропуская случившийся навстречу гурт поджарых длиннозубых свиней, и еще три гурта поменьше сами успели убраться с его дороги в подворачивающиеся проходы да тупички – верней, не сами, конечно, а повинуясь окрикам да пинкам пастушков.

Из взрослых же, способных пристать с вопросами-разговорами, никого дорогой не встретилось. Взрослые об этой поре либо спят еще, либо только-только глаза продирают.

А вот Велимир отчего-то успел не только проснуться, но и заняться делом: сидя на завалинке под стеною избы длинным ножом обстругивал липовый чурбачок – будущую ложку.

Остановив лошадь перед плетнем, отгородившим Лисовинов двор от градской улицы, Кудеслав некоторое время молча рассматривал названного родителя. Тот, кстати сказать, приезжего не замечал – упорно и чрезвычайно правдоподобно. Только кого-кого, а уж Мечника это правдоподобие никак не могло обмануть.

Лисовин, в такую рань услыхав копытный перестук близ своего плетня, даже головы не приподнял от работы? Вроде не настолько сложно его занятие, чтоб корпеть неотрывно… И, кстати, не таково оно, занятие это, чтобы ради него просыпаться чуть свет… Да еще обряжаться, будто… будто бы…

Чистая беленая рубаха с красной затейливой вышивкой по вороту, груди да запястьям; холщовые, крашенные в зеленое штаны (елки нечесаные, да Мечник этих штанов на Велимире и не видывал прежде!); малоношеные сапоги – сафьяновые, недешевой степнячьей работы… Это Лисовин, который и зимою-то частенько выходил во двор босиком, жалеючи не то что сапоги, а и лапти лишний раз потоптать! А тут… И умыт он уже – рудые усы да борода влажны, гладко расчесаны; редеющие надо лбом седоватые волосы перехвачены плетеным шнурком…

Будто к смерти уготовился.

Или не к смерти – к проводам?

Но разве же мог он знать наперед?..

– Ну, и долго ли ты еще будешь там торчать, ровно вошь на плеши? – Велимир так и не оторвал взгляд от своего строгания, однако же вряд ли можно было бы засомневаться, для чьих ушей предназначены эти не шибко ласковые слова. – Или ты к лошадиной спине приклеился? Или решил прикинуться полканом? Ежели так, то зря: полкан – он о четырех копытных ногах, о двух руках и всего об одной голове. А у тебя голов аж три получается: кобылья, да та, что у тебя на плечах, да еще та, какою ты в седло упираешься – похоже, наиразумнейшая изо всех… Ну, чего клякнешь? Слезай, коль приехал. Или я сам должен тебе въезд во двор отворять?!

Это, стало быть, вместо здравствования. Что ж, стерпим.

Кудеслав спрыгнул наземь. Пока он отваливал загораживающую вход тесовину, пока заводил во двор да привязывал у плетня кобылу, Лисовин продолжал орудовать коротким широким ножиком, обильно посыпая стружками штаны да голенища сапог. Но стоило только Мечнику покончить со своими хлопотами, как Велимир негромко сказал:

– Подойди.

Кудеслав подошел. Только тогда Лисовин отложил, наконец, работу, сел прямее и невесело прищурился в Мечниково лицо:

– Ну, что скажешь?

Мечник глаз не отвел:

– Я прощаться приехал. С тобой, с очагом родительским. Я…

– Знаю, – Велимир тяжко прихлопнул ладонями по коленям. – Белоконь упредил, когда заявишься и для чего.

Кудеслав круто изломил брови. Что вопреки всем его Кудеславовым ухищрениям хранильник сумел-таки дознаться об этой поездке (да еще загодя, даже предупредить Велимира успел) – то не казалось очень уж удивительным. Волхв да ведун – он много может такого, которое обычные люди вовсе не способны постигнуть. Но как же тогда объяснить ночное нападение? Может, старый хранильник заранее уведомил Велимира о приезде названного сынка лишь ради того, чтоб потом сказать: "Я, де, раз упредил, то значит обо всяких нехороших делах в ночном лесу и помыслить не мог, и значит вовсе никакого к ним касательства не имею," – так? Или он действительно не имеет касательства к этим самым ночным делам? А тогда кто имеет? За случившимся без сомненья кроется чье-то могучее ведовство, а кроме Белоконя на подобное способен разве один только Зван, голова ковательской слободы. Но ему-то зачем?!

Конечно же Лисовин не мог подслушать Мечниковы мысли. Он лишь видел, что решившийся напрочь оторваться от родного корня и родимого очага названный сын мнется да помалкивает, а это похоже на робость, которая, как известно, родная сестра виноватости.

– Так что, урманская твоя душа, сбегаешь-таки? Сам, выходит, заварил кашицу, а хлебать варево-то…

Кудеслав набрал уже было воздуха в грудь, но в последний миг все-таки прикусил язык (убоялся сказать что-либо столь же несправедливое и злое).

Впрочем, Лисовин сам не верил своим упрекам. Оборвав запальчивую речь едва ль не на полуслове, он встал, отворотился от Мечника, шагнул прочь. А уже открывая избяную дверь, буркнул вдруг, по-прежнему не оборачиваясь:

– Ступай следом!

Велимировы только начинали просыпаться. С бабьей половины доносилась слезливая детская перебранка; полог, отделяющий угол женатого сына, колыхался от какой-то скрытой возни; а близ большого семейного очага стучали горшками да плошками две жены Лисовина. Заспанные, нечесаные еще; старшая – во влажной от пота рубахе, а молодшая (та, что годами даже до невестки своей не доросла) вовсе без единого клочка одёжи на теле. Оно и понятно: стряпня – занятье потливое да пачкотное, а собственная кожа куда долговечней холстины.

Меньшая Лисовиниха оглянулась на шум в сенях, но, распознав вошедших, опять спокойно склонилась над закипающим варевом. Муж – он и есть муж; а Кудеслав ему (мужу то есть) хоть и названный, но сын – свой значит, и стесняться его нечего.

Проходя мимо очага Лисовин кышнул баб, и те убрались, с видимой неохотой покинув брызжущие паром горшки. А Велимир направился прямиком к Мечникову углу, отдернул запону и мотнул бородой, указывая на выстеленное волчьими шкурами ложе. Кудеслав глянул поверх плеча своего названного родителя и остолбенел.

На свалявшемся волчьем меху лежал меч. Тот самый меч, сработанный в дальней скандийской земле, из-за которого родовичи и прозвали Кудеслава Мечником. Тот самый меч, который бессчетное количество раз спасал жизнь своему владельцу; который для владельца своего значил несоизмеримо больше, чем просто ценное редкостное оружие. Меч, который Кудеслав несколько дней назад по Векшиной вине не сберег, потерял, утопил на речной быстрине – а вместе с ним потерял и изрядную часть души.

И вот…

Друг… нет, больше, чем друг гибнет у тебя на глазах. И вот ты возвращаешься в почти покинутое тобою жилище, а там – он. Живой, целехонький, улыбающийся тебе радостно да тепло…

– Откуда?.. – только и сумел прохрипеть ошалелый Кудеслав.

– Оттуда! – Велимир скривился, неловко присел на ложе.

Кудеслав медленно шагнул – только не вперед, к мечу, а в сторону. Привалился к стене, засунул ладони за спину – будто опасался с их стороны какого-нибудь своеволия. Лишь после этого спросил – внятно, раздельно, без следа прежнего волнения в голосе:

– Это что ли ты сам его выдостал? Или кто из твоих?

Лисовин скривился пуще прежнего и заскреб ногтями подбородок, лохматя тщательно расчесанную умытую бороду.

– Надо оно тебе? – вздохнул он наконец. – Выдостали – и ладно. Ты, вместо чтоб доискиваться кто да как, лучше бы поблагодарствовал человеку за радение о твоей беде!

– Кому ж благодарствовать-то, ежели ты человека этого назвать не хочешь? – невесело усмехнулся Мечник.

Он уже догадывался, что за доброхот такой решил облагодетельствовать его возвратом оружия. И почему никак не удается принудить себя не то что коснуться, а даже подойти ближе ко вновь обретенной частице своей души – об этом он тоже начал догадываться.

– Да не хотел он… – промямлил в конце концов названный Кудеславов родитель, продолжая измываться над своей бородой. – Не хотел, чтоб ты знал… Сказал: "подумает… это ты, значит, подумаешь… будто я перед ним хвостом метеляю". Знать бы тебе, как вы оба мне надоели! То он норов тешил, теперь ты кобенишься… А я меж вами гляжусь дурень дурнем! У вас, вишь, норов, а я изворачивайся да бреши…

– Ну, я-то не стану просить тебя о вранье, – выговорил Мечник все с той же усталой улыбкой.

– Еще бы и ты!.. – вскинулся Велимир.

– Будь милостив, – Кудеслав пропустил Лисовиново возмущение мимо ушей, – будь милостив, оставь меч у себя. По нынешним здешним делам глядишь, и пригодится… А ежели духи-охранители все-таки не позволят случиться этакой надобности, то выторгуй за него побольше. Ты ведь знаешь: цену ему и нынче-то сложить трудно, а в наших краях ей – цене то есть – расти да расти.

– Ах все-таки в НАШИХ краях? – негромко спросил Лисовин.

И снова Мечник будто бы не расслышал слов названного родителя:

– Белоконю же, коль сочтешь надобным что-либо объяснить, скажи (только не прежде моего отъезда): Кудеслав-де каверзу твою распознал с единого взгляда и даже пальцем к мечу не притронулся. Понял?

– Пускай меня Черный Перун сей же миг молоньями пришибет, ежели я хоть что-то сумел понять! – мрачно сказал Велимир.

Кудеслав и сам не шибко-то многое понимал. К примеру, ему так и не удалось понять, что именно он почувствовал, глянув на меч. Он почувствовал НЕЧТО, и этого хватило. Возможно, Мечник унаследовал дар отца-облакопрогонителя не в достаточной мере, чтобы самому творить ведовство, однако же распознавать чужие заклятия, да еще столь могучие – в этом своемуменьи Кудеслав был твердо уверен. И еще он знал: через вещь можно подвести ее хозяина под порчу. А можно и под чужую волю. И чем вещь для хозяина любимее да желанней, тем крепче выйдет насланное через нее.

Хотя во второй раз терять оружие, без которого осознаешь себя не вполне собою, оказалось еще тяжелей, чем впервые. Вот ведь навалилось: меч, Белоконь, названный родитель, которого только-только научился ценить и уважать по его истинному достоинству… И все за несколько дней. Одна Векша отныне осталась у Кудеслава, которого больше нет причины звать Мечником.

Видать было, что и Велимиру муторно. Может, вдруг пришла на память ему давняя-давняя собственная досада, укусившая сердце при виде входящего в избу братова сына, который все-таки решил воротиться из странствий по дальним чужим краям. Подумалось тогда: снова теперь будет путаться под ногами этот… не свой, не чужой… ни Навьим жертва, ни лешему метла… А он, воротившийся-то, какие подарки привез!.. С теми, тогдашними, только и может сравниться ценою нынешний его же подарок – меч. И снова Кудеславова щедрость – ответ на Велимирову неправедную досаду…

– Ты где рожу подрал? – от чувства неловкости вопрос получился куда грубее, чем хотелось бы Лисовину. – Не знай я, что волки об этой поре перед человеком робеют, решил бы, будто по твоей левой скуле именно волчья лапа прошлась.

Мечник, вздрогнув, непроизвольно прикрыл ладонью подсыхающие царапины.

– Ладно, мне, наверное, ехать пора, – глухо выговорил он. – Я только пожитки кой-какие свои соберу, а?

Лисовин встал и вышел, плотно задернув за собой полог. Уже оттуда, из-за полога, сказал:

– В сенях лук и два десятка стрел приготовлены – возьмешь.

Долго возиться Кудеслав не стал. Избегая коснуться меча, он сдвинул ложе, ножом расковырял утоптаный земляной пол и достал из открывшейся похоронки увесистую цепь, солнечно взблеснувшую в тусклом свете крохотного, уже растворенного на день оконца.

Чуть подумав, Мечник с тяжким вздохом обернул концы цепи вокруг кулаков, поднатужился, и та с неожиданной для довольно-таки толстых (однако же просто гнутых, непаянных) звеньев-колец расселась на два неравных обрывка. Меньший из них Кудеслав положил рядом с дареным Лисовину оружием, другой спрятал за пазуху.

Больше он ничего не взял – только горсть пепла из родительского очага всыпал в заранее надетую на шею лядунку, да еще прихватил в сенях оставленный Велимиром лук с тяжелыми зверобойными стрелами.

Когда Мечник, сотворив прощальную жертву духу отца, прочим Навьим да Вострухе-домовику, выбрался во двор, Лисовин подтягивал у хранильниковой кобылы подпругу. Услыхав за спиною шаги Кудеслава, он отпихнул лошадь и двинулся навстречу названному сыну, еще издали протягивая на раскрытой ладони привядшее (видать, с вечера запасенное) желтое соцветье купавницы – по поверью этот водолюбивый цветок оберегает подорожних и странствующих.

Пока Кудеслав торопливо упрятывал теряющее лепестки соцветие все в ту же лядунку, Велимир негромко сказал:

– Надумаешь воротиться – знай: хворого, немощного, увечного – любого приму.

Торопясь скрыть наворачивающиеся слезы, Мечник поклонился своему стрыю и названному отцу. Глубоко поклонился. В землю.

И выпрямился, лишь когда услыхал трескучий удар захлопнувшейся избяной двери.

* * *

Кони были хороши. Ста́тью они, конечно, не вышли, однако же для дальней дороги главное вовсе не стать. Хранильников Белян, к примеру, из красавцев красавец, однако выносливостью в лучшем случае лишь равен бы оказался этим невзрачным мохнатым коротконожкам.

Кудеслав сторговал их за половину оставшегося у него обрывка цепи, заехав на подворье изверга-самочинца Ждана Старого. Торг вышел довольно долгим, но Мечник, как ни хотелось ему скорей воротиться к Векше, все-таки не жалел о потерянном времени. И не только из-за удачного приобретения. Очень уж интересно было наблюдать тяжкие душевные муки, ясней ясного отражавшиеся на Ждановом конопатом лице.

В первый миг, едва дав себе труд выслушать предложение Кудеслава, Ждан отчаянно замотал головой.

По весне оторвать от хозяйства аж двух коней?! А в соху да телегу самому что ли впрягаться? Опять же в здешних краях плохо ведома цена золоту – еще продешевишь… Да и Мечников отъезд ни самому Ждану, ни другим извергам не сулит никакого проку. Конечно, учинять Кудеславу помехи никто не станет, но и помогать дураков нет…

Очень многословно да обстоятельно растолковывал изверг причины своего отказа, но глаза… Глаза, так и прикипевшие несытым взором к желтым колечкам, заманчиво взблескивающим в небрежных Кудеславовых пальцах… Да, вышедшие из хозяйской воли глаза Ждана явно противоречили его языку.

Золото…

Все знают, что невеликая его толика хранится в граде, среди общинных запасов; еще вроде у Звана Огнелюба, кователя-кузнеца, есть оно; да еще, сказывают, Велимира названный сын по давнем своем возвращении одарил златым обручем. А больше в здешних местах златовладельцев нет (ну вот разве что сам Кудеслав, так он же в чужедальние края подается). И ведь не безделку малую сулит клятый Урман-соблазнитель! Вот ежели бы эти самые колечки на ремешок, да на грудь (только чтоб непременно поверх рубахи!), да этак заявиться в гости к Чернобаю… У того, небось, от зависти все нутро прокиснет. И поделом – будет знать, как без меры кичиться достатком! "Я твоего зажиточней вдвое и еще вдвое"… Прямо тебе тот прыщ, что на самом кончике носа: я, мол, первее первых! Погоди, дай срок – первей тебя сыщутся!

Так вот и вышло, что на Белоконев двор Мечник воротился, ведя в поводу двух коней.

Кони эти оказались едва ли не единственной радостью, выпавшей Кудеславу за предотъездные дни.

Кони и сам отъезд.

То, что ожидалось как мучительное отрывание себя от себя же, на деле сладилось удивительно легко да быстро. Наверное, Мечник заранее слишком уж вымучивал душу этим, грядущим – вот и перегорела тяжесть-то, истратилась до поры.

И слава богам.

Хотя… Не надо было уродиться сыном ведуна, чтобы предугадать: муторная тяжесть еще вернется, еще изгложет, высосет, высушит гнетущими думами. А прав ли ты, Кудеслав, когда-то звавшийся Мечником? Так ли уж тебе не по силам если не предотвратить, то хотя бы ослабить надвигающиеся на сородичей беды? Не воротиться ли? Но кому станет на пользу твое возвращение? Родовичам? Тебе? Велимиру, Белоконю, Векше? Ведь не бывает такого, чтобы одно и то же деяние оказалось на пользу этаким разным людям… А тогда как решить, чья польза первей других?

Нет, для подобных размышлений пора еще не приспела. Почему-то даже к самым умным настоящие правильные сомнения никогда не приходят ни "до", ни "во время". Они приходят после, когда успело свершиться то, что прежде казалось верным. И единственный толк от подобных прозрений – предостерегать других, поскольку предостерегать себя уже поздно. Потому-то, наверное, молодым и бывает так трудно понять и принять наставления стариков. Молодые – они ведь еще "до" и "во время". Они просто не могут осознать, какой смысл припрятало в себе слово "после". Они, молодые-то, вообще не могут осознавать, что бывает на свете такое, которого они осознать не могут.

Ну что ж, "после" – оно и настанет после.

А пока всё складывалось удачно.

Даже Белоконь вдруг решил облагодетельствовать (да, именно так – иного слова и не подберешь). Ведь понимал же старый хранильник, что Кудеслава уже ничто не держит в здешних краях, что наверняка уедут они с Векшей ранним будущим утром! Да, волхв без сомнения понял это, однако же вскоре после Мечникова возвращенья из града старик куда-то завеялся, да так, что и родня его только плечами пожимала в ответ на распросы. То ли в святилище ушел, то ли в лес за ведовскими травами, то ли еще куда – в общем, боги его ведают.

Так и отпустил он их – друга, который перестал считать его другом, и не то подлинную, не то притворную свою запоздалую любовь. Отпустил, даже мельком не попавшись им на глаза.

И низкий ему поклон за эту последнюю доброту.

…Ночью прошел дождь – по-летнему неторопливый и теплый, а потом наступило чистое веселое утро. Мокрые травы дышали невесомым туманом; ветер шумно плескался в умытой листве, обильно роняя не то водяные капли, не то брызги златого Хорсова света; а в прорехах волнующегося зеленого укрывала чащи-матушки мелькала бездонная и безмятежная синева, не замаранная уже ни единым облаком.

Кони шли споро, весело шли. А разве им было о чем грустить? Они ведь не знали, каким дальним и трудным окажется едва успевший начаться путь. Пока же торная тропа (это, правда, одно название: беспривычному глазу трудно распознать и что торная, и что вообще тропа) тянулась светлым высокоствольным лесом, не шибко богатым на кустарники да валежную крепь; в тугих конских жилах переливалась горячая ненадорваная сила; поклажей новые хозяева мало обременили – водрузили они на спины коней только себя самих да еще кой-какие немудреные (это чтоб не сказать "скудные") пожитки.

Векша ехала, обряженная парнишкой. Так показалось спокойней. Путь далекий, люди будут встречаться разные… Одни только кони способны соблазнить чье-нибудь несытое око, так нечего это самое око дразнить еще и видом пригожей, вовсе молодой бабы. Умный человек в дороге остерегается выпячивать напоказ свое достояние.

Впрочем, этому разумному соображению вопреки, кудеславово боевое одеяние отправилось в путь надетым на хозяина, а не во вьюке позади седла. И вскоре Мечнику выпал случай похвалить себя за такую предусмотрительность.

Спокойствие леса не то чтобы подубаюкало Кудеслава, однако же настороженность его слегка притупило. Да еще Векша вдруг ни с того, ни с сего принялась безостановочно полоскать языком. То все родными своими краями хвасталась; потом вдруг без малейшего перехода затеяла рассказывать, какой, говорят, стройной да тоненькой была молодшая Белоконева сноха Милонега до первых родов. А теперь? Днями вон Белокониха Старая принялась уговаривать мужа да сыновей по примеру извергов завести дойных коров. А Гудой-де и говорит в ответ: "Дак у нас уж есть одна дойная да отельная!" И как хлопнет свою жену, Милонегу значит. Хлопнул-то ниже спины, а заколыхалось от пят до самой макушки.

"А она, вместо чтоб обидеться… Да нет же, "она" – это Милонега, а не макушка. Макушки разве обижаться умеют?! Так она, говорю, вместо чтоб обидеться, еще и смеется! Видишь, что получается? Сперва носи его в себе невесть сколько, а это тяжко да тошно; потом рожай – знаешь, как больно?! А после родов получится то же, что и с Милонегой: была раскрасавицей, а сделалась… Впрямь корова коровой. Еще даже и радуется этому, дуреха несчастная…"

Рассказывая, Векша нет-нет, да и пошмыгивала носом: видать было, что очень ей жалко неудалую Милонегу. Конечно, Милонегу. Не себя же – ей-то ужасы вынашивания да родов угрожать не могут…

Она не раз затевала уже подобные разговоры, то баюкая свою ущербность, будто обезручевший – мозжащую культю, то отчаянно пытаясь выискать в этой самой ущербности хоть что-то хорошее… И всякий раз Мечнику только вздыхать да маяться оставалось. Ведь как ни утешай – ей только больнее станет; как ни уверяй, что она для тебя милей да желанней любых неущербных – только сильнее засомневается…

Вот и теперь он только губы грыз, в пол-уха слушая Векшину вроде бы праздную болтовню… А потом вдруг прицыкнул – резко, зло, как обращался с ней лишь когда почитал парнишкой-недоростком.

И Векша сразу поняла: дело не в самой ее болтовне. Дело в том, что болтовня эта мешает ему слышать НЕЧТО.

Перехватив вопросительно-испуганный взгляд ильменки, Кудеслав чуть заметно качнул головой: тихо, мол, нишкни. Он и раньше старался держаться чуть позади Векши (чтоб на всякий случай не упускать ее из виду); теперь же вовсе остановил коня. Миг спустя ильменка сделала то же самое.

Нет, Мечник еще ничего не слышал.

Слышали кони.

Они волновались все заметнее, но Кудеславу чудилось в этом волнении что угодно, только не страх. Потом Мечнику послышался частый копытный топот позади, со стороны волховского подворья; и тут же Векшин конь заржал – весьма дружелюбно, словно бы здравствовался.

Ему ответило такое же короткое ржание. Топот копыт слышался уже явственно – кто-то гнал через лес наметом, не щадя лошадиных ног, и, судя по нарастающему треску, не больно-то разбирая дорогу.

Кудеслав снял со спины лук и неторопливо потянул из-за опояски стрелу. Конечно, этот пока еще невидимый всадник ведет себя вовсе не как злоумысливший ворог, но больно уж часто за последнее время дела, начинавшиеся открыто да честно, выворачивались вдруг леший разберет чем. Может тот, догоняющий, лишь внимание на себя отвлекает…

Шевельнув поводья, Кудеслав принудил коня податься назад и в сторону. Лишь мгновением позже сообразив, что это Мечник ее загораживает от приближающегося всадника, Векша тоже дернула было повод (как же, больно храбра – обязательно ей нужно быть не за спиною, а рядом). Краешком глаза уловив эту попытку движения, Кудеслав так рыкнул на ильменскую наузницу-чаровницу, что аж кони шарахнулись.

Но неведомый верховой, уже замелькавший в просветах меж древесных стволов, громко окликнул Мечника, и тот снова взбросил лук на плечо – узнал.

Ковадло, ближний подручный кузнечного старосты, осадил своего мелковатого, но крепенького конька в трех-четырех шагах от Кудеслава.

– А я уж думал, не миновать мне твоей стрелы, – кузнец говорил прерывисто, задушено, будто не конскими, а своими ногами бежал через лес. – Что ж ты, не распознав кто да с чего, рыкаешь этак вот зверовито? Или… – он вдруг нахмурился, – или вам какая угроза грозит?

Мечник, улыбнувшись, покачал головой.

– Ну, здравы будьте, – переведя дух вымолвил слободской нарочитый муж. – Поздравствовались вот, через миг распрощаемся… А только я не лишь для этого вдогонку за вами послан. Да, послан – меня Зван снарядил.

Ковадло подъехал почти вплотную к Кудесаву и принялся торопливо возиться с тем, на что Мечник в первые мгновения не обратил внимания.

Это был длинный и по всему видать увесистый сверток из промасленной сыромятины. Держа его перед собою поперек седла, кузнец довольно долго путался со скользкими завязками – спешил очень, а спешка, как известно, богов насмешка.

Тем временем и Векша придвинулась совсем близко. Кудеслав словно бы не заметил этого осторожного, украдливого перемещения. Он прикипел взглядом к пальцам Званова наперсника, потрошащим неподдатливый сверток. Мечник понял уже, что именно спрятано там, внутри, и теперь пытался сообразить, чего ему больше хочется: ошибиться, или же нет.

– Ты уж извиняй, – Ковадло, наконец, управился с сыромятиной и приподнял содержимое свертка на ладонях. – Не успели мы рукоять, ножны… Нынешней ночью, лишь с закалкой управились, Зван и говорит: вези. Сразу, говорит, вези, не жди света. Он – Зван-то – горазд наперед угадки угадывать. К Белоконю, говорит, не заезжай; сразу, говорит, гони на тропу – иначе, мол, опоздаешь. Так и вышло. Я-то, дурень, ослушался, сунулся-таки на волхвово подворье… Чуть только свет там объявился, а бабы сказали: вы уж того… отправились, значит. Вот, догнал… А что Белоконь-то не с вами? И дома нет… Я думал, старик провожать отправился… Ну, да боги с ним. – Кователь вздохнул, еще раз оглядел лоснящийся от жира клинок (подобными взглядами голоусые недоростки-мальцы впиваются в девичью наготу). – Эх, не успели мы рукоять… А так не сомневайся – он не хуже того, твоего, урманского. Зван еще с запрошлой осени начал крицу проковывать. Да, с запрошлой. Говорю же, он часто заранее ведает, когда чего станет надобно.

Клинок впрямь был хорош (хоть Кудеслава и передернуло при упоминании о закалке – вспомнились жуткие россказни о том, что колдуны-кователи студят железо в человечьей крови). По ширине и длине гляделся он равным прежнему Кудеславову мечу, однако в незамысловатой его прямизне мерещилась какая-то очень ловкая замашистость – словно бы только обхвати ладонью рукоять… Хотя обхватывать-то было вроде как нечего – вместо рукояти из крестовины торчал лишь черенок-охвостье в полторы ладони длинною и с большой сплюснутой шишкой на конце… Так вот, казалось: возьмись только за это железное подобье гриба-опенька, лишь чуть шевельни оружной рукой, и еле заметное шевеление меч превратит в злой короткий удар. А уж если во взмах будет вложена хоть половина Кудеславовой сноровистой силы…

Неимоверного труда стоило Мечнику совладать с собственными пальцами, деревяневшими от необоримого желанья притронуться, огладить изморозно искрящийся обоострый клинок. Да, дивное оружие, мастеровитая редкостная работа ста-с-лишним-летнего ведуна. Вот только рукоять… Ну, да это не страшно; покуда можно бы хоть кожаной лентой обмотать. Но это пока, ненадолго. Небось, близ Ильмень-озера найдутся добрые резчики – такому мечу надобна резная ладная рукоять из кости либо твердого хорошего дерева. И нарядные ножны. И настоящая воинская рука, которая сможет до последней капли использовать то, на что он способен.

Вот потому-то Кудеслав и боялся поверить в свою догадку, когда Ковадло еще возился с завязками свертка.

Не мог, никак не мог Мечник оторвать причарованый взгляд от Званова подарка.

Но принять этот подарок он тоже не мог.

Даже в урманских землях, богатых добрым оружием, цена такому мечу была бы немалой. А здесь…

Остаток златой цепи.

Оба коня.

Векша.

Лишь отдав все, Кудеслав не чувствовал бы себя обязанным. Но даже приди в Мечникову голову сумасшедшая мысль купить клинок за его истинную цену, Ковадло скорей удавится, чем эту самую цену возьмет. А не удавится сам, так Зван его удавит, дознавшись. И точно так же удавит Зван своего подручного, дознавшись, что тот не сумел уговорить Кудеслава принять подарок.

Принять…

От лучшего друга ты принял драгоценный подарок – Векшу. Принял, и предался ему – другу – душой да телом. И тот не преминул воспользоваться. И душою, и телом. Помнишь, как?

Может, Зван и не задумал дурного. Даже не "может", а "наверняка". Но стоит лишь Ковадле после этакого дара вымолвить пару жалобных слов о том, как ты надобен Звану (и не только ему) ЗДЕСЬ… Хватит ли у тебя совести принять меч и уехать? А не принять – обидеть Звана и обездолить себя – на такое у тебя духу достанет?!

Мгновенья сочились с невыносимой размеренностью, как сочится вода сквозь толстую продегтяренную холстину; Кудеслав будто окаменел в седле; на лице Ковадла, замершего с мечом в вытянутых пред собою руках, медленно проступала растерянность…

Лишь богам известно, чем бы все это закончилось, если бы не Векша. Миг-другой она недоуменно глядела на Мечника; потом подтолкнула его локтем – чего, мол, закляк-то? А потом…

А потом она спокойно и деловито сняла с Ковадловых ладоней меч. Еще и сыромятину прихватила – небось, пригодится.

И сказала:

– Благодарствуем. Низкий поклон тебе. И Звану гляди ж, передай: Кудеслав Мечник де в ноги кланялся за богатый подарок. Передашь?

– Да уж непременно, – Ковадло улыбнулся с видимым облегчением. – Только по недавним делам еще вопрос, кто кому должен в ноги-то… Ну, уж извиняй, недосуг мне: Зван новую работу работает, а я ж подручный ему… Легкого вам пути да удачной удачи. И не поминай лихом, слышь, Мечник? Не стоит оно, кощеватое да одноглазое, чтобы им поминать!

Резко рванув узду он поворотил коня и погнал его прочь медленным неуклюжим скоком – на большее умученой скотине явно не хватило бы сил.

Через несколько мгновений удаляющийся всадник затерялся среди деревьев – лишь копытный топот еще было слыхать.

Потом и топот стих в отдалении.

Только тогда Мечник, словно очнувшись наконец, обернулся к Векше.

– Что ж ты натворила? – в голосе его ильменка против ожидания услыхала не гнев, а беспредельную горечь. – Как же ты не поняла?..

Векша шмыгнула носом и, насупясь, уставилась вниз и в сторону.

– Все я поняла.

Тяжкое, склизкое от жира железо так и норовило вывернуться из ее рук – пытаясь удержать клинок, ильменка едва не воткнула острие своему коню в холку.

– Все я поняла, – повторила она, сопя от напряжения. – Ты бы еще хуже себя обязал, когда б отказался. Нельзя оттолкнуть, если с чистой душою дарено… Да забери его у меня – изувечусь же!

Вот ведь… Другая бы и в голову допустить не посмела, что можно сунуться вперед мужика. А эта… Не способен Мечник принудить себя держать рыжую наузницу в строгости, как должно мужу бабу держать. Она и пользуется…

Вздохнув, Кудеслав протянул правую руку и сомкнул пальцы на железном опеньке.

И сказал горько:

– Даже словами я им не отблагодарствовал…

А Векша рассматривала на просвет сыромятную заворотку меча и сокрушалась:

– Вовсе не годится для путного дела: прорех да прорезов много… Слышь, ты меч прямо так, голым везти собираешься? Как бы ненароком не поранить себя или коня – ножен-то нету! Может, лучше обратно замотаем?

Она озабочено глянула на Кудеслава, и, будто бы лишь теперь уяснив смысл его последних слов, проговорила тихонько:

– Не кручинься, они поймут. Уж Зван-то – ежели он хоть вполовину таков, как о нем говорят – поймет непременно.

Мечник вздохнул и сильно потер лицо свободной ладонью. Впрямь, кручиниться поздновато. Случившееся случилось, и не возвращаться же теперь; не выкидывать же негаданно доставшееся оружие! Ишь ведь как искрится добрый клинок! Поистине Зван наделен могучей неявною силой; поистине даже среди немыслящих себя без ратного железа урманов редки кователи этакого уменья. А уж в здешних местах второго Звана попросту не сыскать.

Завороженный изморозным сверканьем клинка Кудеслав, позабыв обо всем, оглаживал его восхищенным взглядом. От крестовины к носку; от носка к крестовине…

И вдруг Мечника словно батогом меж лопаток хлестнули. Близ крестовины он неожиданно разглядел два еле намеченных, почти незаметных знака, один из которых казался отраженьем другого.

Знаки эти были так похожи на ведовские наузы, что у Кудеслава мучительно затрепыхалось в груди. Неужто и этот меч – лишь лакомая приманка? Почему же сразу не распознались наложенные на оружие чары? Белоконево заклятье на старом своем мече небось мигом почуял, а тут…

Зван.

Могучий кудесник Зван.

Не оттого ли Ковадло так скомкал прощание, не торопился ли он удрать, покуда не раскрылась званова хитрость?

Видя как внезапно пополотнел Мечник, Векша заставила своего коня чуть ли не вплотную подшагнуть к кудеславову, а сама, немыслимо вытянув шею, так и прилепилась взглядом к обнаружившимся на клинке знакам. А потом сказала, сникая да отворачиваясь:

– Это ведовство, только вовсе оно нестрашное, – голос ильменки сделался вдруг чужим, мутным каким-то. – Просто ворожба. На легкий и добрый путь.

Рыжая наузница шмыгнула носом, принялась внимательно рассматривать вершины деревьев. И добавила глухо:

– Путь, значит. Тебе – меч-то твой! Туда и обратно. Так-то вот: и обратно. Понял? "Зван часто заранее ведает, когда что станет надобно", – так, что ль, сказал Ковадло?

Она снова шмыгнула носом, утерлась рукавом, опять шмыгнула, и снова…

– Я так и знала, – прорезалось, наконец, сквозь это шмыгание. – Так и знала. Надумал отвезти меня к родне, а сам… сам – назад, сюда. По-заботливому, значит, решил… это… сдыхаться… Ну и ладно. И пускай. Не заплачу, понял?!

Это “не заплачу” Векша давила уже сквозь откровенные всхлипы.

А потом сквозь них, всхлипы эти, пошло давиться что-то уж вовсе ни в требу, ни на потребу:

– И не надо мне заботы твоей, в подачку кинутой! Сама доберусь! Тебе на зло – доберусь! Сдыхаться… Поглядим еще, кто кого! Я, может, там, дома, мигом найду себе… Даже искать не стану – свистну только! Небось, не забыл еще… еще… еще он и тебя, подстарка, получше! И умелец твоего получше! Не людей убивать умелец, он такого умелец, про какое в ваших зверьих чащобах и не слыхивали! Ему, может, краса важнее любой ущербности, а уж красы-то у меня станет! Какими глазами глядел, убивался как… Небось, не забыл! Небось, только улыбнусь поласковей, и он… А я… А ты…

Ошарашенный Кудеслав на несколько бесконечных мгновений так и закляк с поднесенным к лицу мечом. А потом вдруг всей тяжестью тела, всей силой короткого, но по-боевому злого взмаха свободной левой руки вышиб распалившуюся наузницу из седла наземь.

Стремительным мимолетным взглядом чиркнув по барахтающейся в траве ильменке (цела вроде, только медленная алая струйка потянулась из, видать, прокушенной от удара губы, да в округлевших глазищах стынет не страх даже, а понимание: после выкричанного ею вздора иного обращенья ждать нечего).

Понимание…

Что там может она понимать?! Мечник Урман и сам только уже разворачивая коня понял все до конца.

Нет, белый промельк в зеркальной чистоте клинка – это действительно была пущенная откуда-то сзади стрела. Только предназначалась она не Векше. Неведомый стрелок хорошо попользовался мечниковой неподвижностью, старательно выцелив щель меж доспешной да шеломной закраинами. И, не дернись Мечник в ударе, дергаться бы ему в агонии: хоть и легка оказалась летучая эта смерть, но ее костяное жало насквозь простегнуло бы затылок и горло.

Вторую стрелу невидимый еще лучник метнул, небось, с досады на неудачу первого (казалось бы верного) выстрела. Чересчур издали метнул, чересчур уж явно: в лицо. Кудеслав только головою мотнул, и остроклювая, разочарованно взныв, лишь опереньем по скуле чиркнула. Да, легка, легка – не на человека, на мелкого неопасного зверя… Глуп он что ли, засадщик – с этаким-то на панцирного?!.

А третья угадала как раз туда, куда была послана. И пришлось Мечнику на чем свет стоит изругать себя за то, что после первого же выстрела не спешился. Понадеялся, вишь, на свою воинскую сноровку, да что стреляльщик один, да еще и дорваться до него, стреляльщика-то очень уж захотелось… Вот и дохотелось-донадеялось, голова твоя с пчелами…

То есть стреляльщик был, похоже, вправду один, и сам-то Мечник успел всё: и распознать, откуда выпархивает летучая гибель, и новый выстрел заметить, и вовремя рвануть повод… А вот непривычный к таким передрягам рабочий мирный конек не успел послушаться, и остроклювая воткнулась ему в плечо. Рана-то пустяка пустяшней, но испуганная скотинка завертелась, то брыкаясь, то норовя дыбиться, и пока удалось окоротить, успокоить…

Что толку было потом крутить головою и самому крутиться в седле, всматриваясь да вслушиваясь? Отчетливо хрустнуло раз-другой где-то справа, светлое что-то умелькнуло куда-то влево… Пустое. Куда ни кинься – хоть влево, хоть вправо, а хоть к кусту, из которого били стрелы – только собственный нос поймаешь.

Всё.

Ушел стрелок.

Ловко ушел – куда ловчее, чем пытался убить.

Вовсе уж леший весть где лениво прокричала сорока; алчно звенел над ухом примеривающийся комар; за мечниковой спиною крепла мешанина из топотанья, шороха, сдавленных бормотаний (Векша, опамятовав, ловила своего коня)…

Кудеслав вздохнул, тронул пальцами наливающуюся мозжением шею – на пальцах остались красные пятнышки… Не вовсе, значит, мимо прошла та, первая стрела… Что ж, воин, жди теперь. Ежели тебе да коню вскоре взнеможется, значит, стрельные наконечники травлены и неведомый лучник никак не дурень.

А если не занеможется, лучник все едино не дурень. И ты не дурень со своими страхами за ильменку.

Если ты да конь не отравлены, выходит, умелый засадщик с якобы дурацкими стрелами собирался лишь ранить. Векшу. И лишь в последний миг передумал, попытался убить. Тебя. Почему?

И почему он так вот вдруг ушел? Стрелы закончились? Интересно, у кого еще, кроме Белоконя, такая привычка: если иметь при себе стрелы, то не более трех? И завеялся хранильник куда-то еще до света… Не сюда ли?

И Векшин припадок уж чересчур был нелеп да вздорен… Ишь ведь, умельца какого-то себе в Приильменьи выдумала…

Или не выдумала?

1

Сиплый вой, в котором лишь с немалой натугою можно признать людское пение; смачное чавканье раскисших лаптей по жидкой грязи; надоедливый шум дождя… Проклятый дождь – он что, вознамерился идти вечно?.. Трижды проклятая грязь… Трижды по трижды проклятая жизнь – покуда еще коротковатая, но уже успевшая опостылеть; беспросветная, как низкое кудлатое небо; унылая даже в разгульности своей, как эта песня, самовольно рвущаяся из глотки, надорванной едким дымом плавильного горна.

А дождь все льет и льет. Унылый, тоскливый, вялый. Вроде бы совсем недавно отгуляли-отрадовались празднество первого снопа; еще только начинают желтеть лиственные перелески – пока только грушовые деревья успели заполыхать полносильным осенним пламенем. И вот, на тебе… В единое утро под мокрым ветром с Ильменя синева неба заросла кудлатым хворостьным мхом. И осень, толком даже еще не родившись, расплакалась по-старчески тихо да надоедливо, словно бы успев уже осознать неотвратимость гибели своей под студеным дыханьем белолюбивой Морены.

От дождевой воды да хмельного пота волосы на голове слиплись тяжким колтуном, метеляющимся в такт нетвердому шагу; беленая праздничная рубаха мокра насквозь и вся в пятнах от браги, мясного сока и дорожной грязи; полосатые сине-белые штаны ямьской работы словно бы из сырой глины вылеплены и при каждом движении больно ляпают по коленям; на онучи да лапти вообще страх глядеть – ноги вместо ступней оканчиваются пудовыми комьями твани с конским и прочим навозом пополам (это хорошо, ежели всего-навсего пополам)… Опояску не то на Гостюхином подворье забыл, не то дорогою утерял – пойди теперь, выищи…

Хорош, в общем – спасибо хоть люди дорогой почти что не попадаются. Или попадаются, да ты вниманья не обращаешь? Наверное, так. Вон мимо скольких дворов пришлось пробираться – дождь дождем, а уж насмотрелись на тебя многие, будь покоен.

Переполнена корчага улочкой бредет…

Нет, не улочкой – улочки уж враг знает где остались.

Давным-давно вылилась путь-дорожка из Старого Града; вылилась, значит, и пошла виться-змеиться по Междуградью, через голые убранные поля да топтаные скотиной луга, мимо изгородей самочинных подворий… Дорожка-то вьется, петляет, с другими переплетается, и ноги хмельные бредут по тому плетению, куда сами хотят. Ну, и куда же это они забрели? Оглядеться бы, не то занесут куда-нибудь вовсе в ненужные места!

Так и есть: занести не занесли, однако же крюка дали изрядного.

Эвон всего лишь в полуверсте виднеется сквозь мутное дождевое марево Навий Град – кладовище вкруг подножия огромного, будто бы непомерной тяжестью своею прилюснутого Идолова Холма. Вон и курганы-могилы ясно видать… Разные они там – и круглые, и длинные, и такие, что лишь оплывшим горбочком кажут себя над землею… И смертные избы… И этак с любой стороны от подошвы почти до четверти высоты холма, с плосковатой лысой вершины которого глядится в небо прадавнее идолище бога Велеса – огромное, едва ли не достающее каменной мордой тяжкие злые тучи… Или достающее-таки? Далековато, не разобрать отсель… Ближе, что ль подойти? Ай, да пес с ним, с медведищем!

И-эх, то не буйный ветер в чаще гудет! Не зверина в бур-р… ур-р… Тьфу!

Ан куда же это все-таки тебя, дурня, несет? Тебе бы вниз, к берегу Гостинца-кормильца, да берегом-то и добираться. Дорога там легче, чище – все больше колодами да горбыльем мощена. А отдохнуть, к примеру… Под чью-нибудь лодью влез – вот тебе и отдых. А пожелаешь, так и ночлег.

Может, это ты на Холм волокся, к Корочуну-хранильнику? Может, и так, а только лучше б не надо: в этаком, с позволенья сказать, состояньице до Святилища ни в жисть не докарабкаться.

Домой бы… Мокро же, холодно, и сил уже нет дергать ноги из трижды клятой грязищи. Если бы спьяну не понесла нелегкая окольной верхней дорогой, уже бы две трети пути миновал. Поди, в этот самый миг мимо подворья самочинца Горюты шел бы, а это от твоего теперешнего дома рукой дотянуться.

Во, вот оно. Горютино подворье…

И прежде-то мимо него ходить опасался – а ну как хозяин на глаза попадется?! Уж небось руки своею бы волей голову его недоумкуватую отвертели, сполна бы воздали старому псу, в расплату за чью вздорную гневливость община отсудила Векшу иноземным гостям – купленницей, двуногой скотиной, на позор да поталу…

То-то – прежде. А уж теперь, когда Векша воротилась… Да не одна, а с этим своим… Иной раз аж во сне привидится, как входишь на этот двор, да в глаза ей заглядываешь… Небось не отведет взгляда – даром что сызмальства у нее такая повадка: чуть не по ней, тут же вбок глядеть начинает, аж шея скрипит, выворачиваючись… А шея-то дивная, высокая, ровно лебяжья…

Да, вот так бы и наяву: глаза в глаза, чтоб без единого слова припомнила, как шепот ласковый слушала, какие слова шептала в ответ… Давно ли было? Всего лишь чуть больше двух лет тому…

И чтоб муж ее, зверина лесной, в этакий миг рядом случился – а ты бы его за бороду, да об стену, да оземь… Вот тогда-то поняла бы глупая Векша, кого на кого променяла. И – в слезы, в ноги тебе: прости, мол… А ты бы пальцы ее от рук своих оторвал, отворотился бы гордо, да прочь, через этого ее Вятича переступивши…

Ох-хо-хо… Во снах да в мечтах оно все ладно выходит, достойно, а вот на деле…

На деле ты, мил-друг, давеча как повстречал ненароком ее в проулочке, Векшу-то, так будто сила неведомая тебя через чужой плетень перенесла, за поленницу вмяла. Пес сторожевой заливается, штаны да то, что под ними, рвет-угрызает, а ты знай кулак в рот и сам же себя до крови: только бы прошла, только бы не заметила… Хорошо хоть псина попалась мелковатая – ночи три на брюхе поспал, на том и минулось. А ежели по правде праведной рассудить, кто перед кем виноват? Не Векше ли Горютиной от тебя за поленницами хорониться?

Да, вот те и сны-мечтания. Была Векша Горютина, а теперь она Вятичиха – на том тебе и вся праведная правда.

Стал быть, поклон вам, спотыкливы ноги да хмельна голова, что не поволокли дурного своего хозяина мимо Горютиного жилища.

Не проволокли. А теперь-то куда волочёте? Домой? Х-ха!

Одна нам с вами, ноги, дорога – к Чарусе, так то не дом. У подъяремной скотины домов не бывает. Чаруса – он чаруса и есть, твань, хлябь несытеющая. И ведь как ни суди, а в той дурости, которой ты собственную долю изломал, твоей вины лишь половина. А вторая половина Векшина – разве не так? Причаровала, крепкими проволоками к себе прикрутила наузница-волхова; ты из любви этой безысходной судьбу свою растоптал, и что взамен? Вятичиха?!

Трясущиеся квелые пальцы торопливо нащупали на груди увесистый мешочек-лядунку, крепко стиснули его вместе с мокрым сорочечным полотном.

Все. Ни сил, ни желанья куда либо брести более нет.

Некуда.

Незачем.

Остогыдло.

Ничего, погода нынче хороша – мокреть, холодно, ветер вон поднимается… До полуночи наверняка околеешь. И ладно. Лечь бы прямо где стоишь – в грязь, так в грязь; заснуть (плевое дело – хмель пособит); увидать напоследок во сне ее, проклятущую, и…

Заплачет, наверное, когда дознается про погибель твою; пожалеет, что этак вот обошлась… А нет, так и не надо.

– Эй, ты, дурья голова! Чего встал шестом? Вынашел, понимаешь, время да место… Шевелись – заклякнешь!

Ну вот, помереть – и то не дадут. Куда ни ткнись, одно невезенье. Теперь изволь оглядываться, браниться с невесть кем, чтоб отвязался, шел себе мимо да не лез с дурными советами к занятому человеку…

Нет, этот, пожалуй, вряд ли пойдет мимо. Точно, не пойдет. Потому, что во-первых не пеший, а во-вторых не один.

Видать, мысли безрадостные и дождевой шум воспрепятствовали расслышать, как сзади подъехала да остановилась всего лишь в нескольких недлинных шагах телега, запряженная толстопузой лошадкой. А на телеге той сидят, свесив на одну сторону обутые в лапти ноги, два мужика. Степенные такие мужики, оба в летах (лицо одного вроде бы знакомо), одеты опрятно и почти сухо, потому как от дождя клаптищем смоленой кожи накрылись… Сидят, значит, и рассматривают. Любуются, значит. Нашли чем…

– Эге, да это, никак, ты, Жежень? – удивленно протянул тот, знакомый (вот только имя его припомнить не удается… да и не хочется). – С чего это тебя сюда занесло?

Говорун примолк, дожидаясь хоть какого-нибудь ответа; потом (когда понял, наконец, тщетнось ожидания) обернулся к своему спутнику:

– Это Жежень, подручный захребетник Чарусы-златокузнеца. Вот ведь как нахлестался! Небось, в Старом Граде, у Гостюхи бражничал – тот вдовую сестру за старика Гипа вытолкал. Дак куда ж ты, сердешный?.. (Это уже продолжающему бездумно хлопать глазами немому опудалу, столбенеющему средь дороги). Куда ж ты забрел? И Гостюха хорош, в елку его – залил мальца превыше ушей, да и отпустил. Нет бы у себя положить, приглянуть! Ну я ужо ему попеняю, Гостюхе-то!

Второй мужик сплюнул не без гадливости, загудел басовито, словно сердитый шмель:

– Ты лучше Чарусе бы попенял. Ишь, распустил выученика… Мальцу, поди, шестой аль седьмой год над первым десятком, а глянь на него! Хмелен до скотского уподобия, грязен, расхристан, рожа в кровище… Ни чести, ни совести – срам глядеть. Такого бы вожжами с утра до вечера, а потом с вечера до утра, а потом сызнова…

Так, рожа, значит, в кровище. Теперь понятно, почему пояса нет: дрался стало быть. Распояской, по-честному, не по хмельной злобе… во всяком разе, сперва. А потом? И с кем дрался-то? Может, с самим же Гостюхой? Ох, похоже в Старый Град тебе носа более не казать… хотя бы покуда про драку доподлинно не вспомянешь. Интересно хоть кто кого: ты или тебя? Кроме рожи вроде больше и не болит нигде, да и рожа-то не сказать, чтоб уж очень… Ну, колено еще. И локоть. И плечо. И в затылке как-то не так – наверное, гуля наливается. Одним словом, почитай совсем без ущерба драка минулась. Значит, наверное ты его. А кого – это, в общем, дело десятое. Опояску же либо забыл подвязать, либо сперли ее… Или под конец мордобития тебе не до пояса стало – пришлось озаботиться, как бы ноги унести? О-хо-хонюшки… Ладно, опояска – то пустое. Главное, лядунку не утерял. Уж от такой потери впрямь бы только руки на себя наложить.

А тележные мужики тем временем гомонят, препираются меж собой. "Да не шпыняй ты его. Тут дело особое, я тебе потом…" "…Куды ж мы его? К Чарусе – это ого какого крюка давать, а мы и без того… Сам пил – сам пущай и…" "Да жалко… Провезем маленько, а вниз уж пускай своими лаптями… Вниз-то легче: упавши – и то докатится…" "Ну, леший с вами обоими. Эй, ты, недоладный! Полезай уж."

Недоладный… Это кого ж он так? А-а-а, вот что! Ну и хвост те поперек хари; раз ты так – не полезу. Не полезу никуда, и все тут, хоть ты себе бороду вырви с досады. Будешь знать наперед, кто из нас двоих недоладный.

– Да лезь уже, горюшко родительское! Околеешь ведь, в елку тебя!

Ладно, коли этак вот, уважительно, то и мы уважим, полезем-таки. Только вот куда бы? И вообще, сколько можно столбом торчать? Не присесть ли? А эти… Хотят – так пущай на руках затаскивают куда им там надо. Это же им надо. А нам не плохо и здесь.

…Скрипит-качается расхлябанная телега; больно поддают на ухабах шаткие борта – один под коленки, второй по затылку; ноги скребет колесо – того и гляди правый лапоть снимется… а правая рука перевесилась через тележный задок и скребет пальцами по дороге… Благодать!

Заволокли-таки, значит, на телегу свою. Заволокли, положили, прикрыли от дождя краем накидки (хватило того края аж на половину рожи да на левое плечо) – и везут. Куда? А враг их знает. Да и какая разница? Главное, что ни идти, ни думать теперь не надо.

Можно просто лежать и глядеть прищуренным правым глазом в косматое небо, которое ненастный скудный закат окрасил в цвет застарелой раны.

А еще можно слушать. Слушать гулкие тягучие раскаты да гадать – то ли это дальний небесный гром, то ли в твоем же брюхе выпитое песни играет. Слушать чавканье размокшей дороги под лошадиными копытами; жалобы колес; монотонную дробь дождевых капель по смоленой коже; пробивающийся сквозь все это неспешный – с ленцой – разговор…

– …знаю родителя. И его самого еще вот этаким помню. Родитель-то все его к своему кузнечному делу приучал, как и надлежит, а он… Он вроде чему-то не тому выучился. Такому, чего и сам отец-научитель сроду не умел. Он, Жежень-то, сказывают, года с три тому сам, без отцовой подмоги, выковал из железа отцов лик. И вроде так похоже да живо – прям вот сей же миг уста приоткроет и, в елку его, скажет чего-нибудь.

– Враки! – Гудливый бас – это тот, злой обозвался, который давеча тявкал про "вожжами с вечера до утра". – А коль не враки, так и того хуже. Дурное это дело – подобья творить, от того живому человеку может выйти какая порча.

– Да ты погодь сужденье высказывать, ты слушай. Волхв Корочун, к примеру, как о том дознался, про порчу ничего не сказал. Наоборот, попросил из меди Велесов кумир сработать – махонький, чтоб при себе носить. Жежень и сработал, да так, что Корочун нарадоваться не мог. И отплатился вдвое щедрей, чем они с Жеженевым отцом попервах сговорились, вот. А ты: "дурное дело"… Какое ж оно, в елку, дурное, ежели за него платят?

Да, так вот… Потом вскорости лихая беда приключилась. Мошновитый проезжий гость из немцо́в где-то высмотрел Жеженево кование, и мало умом не тронулся. Сперва никак на веру не брал, что это безбородый парнишка удался таким дивным умельцем, а потом… Вроде бы дал он Жеженю Старому златой желвак, дабы Жежень Малой из того желвака ему голую бабенку сработал – не то водяницу, не то какую иную немцовскую богиню. Жежень-то было взялся, да только неладное что-то вышло с тем желваком. Кто говорит, будто утерял парнишка немцово злато, кто – будто испортил (пережог, или как там еще можно злато, в елку его, испортить?)… А иные бают, словно бы он готовую уже вещицу не захотел отдавать в хозяйские руки – ну, знаешь, всякое ведь с человеком случиться может: лбом о притолоку зашибся, или еще чего… Так, иначе ли, а пришлось бы Жеженю Старому ответитьизрядной долей своего достояния, но выручил его (заметь – непрошено выручил, по доброй охоте!) златых дел умелец Чаруса: немцу́ возместил потерю да обиду, а малого Жеженя за то взял вроде как в подручные-закупы – покуда, значит, не отработает. Но, может, и насовсем так останется, потому что родитель от своего очага парнишку отлучил. Стало быть, за злодейское ухищение. Мол, не сын ты мне более, и всё тут. И, выходит, даже сумей Жежень Малой выкупить себя, деваться ему будет вовсе некуда кроме как опять же к Чарусе.

– Так этому бы сопле не бражничать, ему бы в лепешку плющиться заради благодеятеля! А он свинствует!

– Ты погоди. То еще, в елку его, надвое гадано, кто кому благо деет. Бают, вишь, будто к Чарусе, как он Жеженя взял, удача так и поперла. Вещицы он работать стал, каких прежде не делывал – одна другой редкостнее. От того и достатком несказанно окреп, и слава о нем в чужедальние края покатилась вослед за торговыми гостями. И еще (это я доподлинно ведаю), как Чаруса что-нибудь новое изделывает, так Жежень непременно ухлестывается до свинячьего визгу, вроде как нынче. Или, ежели хошь, иначе можно сказать: коль Жежень упился, значится новую Чарусину поделку крепко хвалили. Вот и скажи: с чего бы такому, в елку его, получаться?

Несколько мгновений молчанья. Потом басовитый неуверенно вопрошает:

– Что ли Жежень твой хозяйской умелости да славе завидует?

В ответ – дробный смешок:

– И-и-эх! Умный ты мужик, а только ничегошеньки не упонял! Ты прикинь: многим ли закупам хозяева этакую волю дают? Да родным сынам не годится прощать то, что Чаруса в иночасье прощает Жеженю. С чего бы так, а? Сызнова, что ль, невдомек тебе?

– Невдомек… – обиженно тянет басовитый.

И вдруг словно что-то испугало его:

– Э, глянь, еще перехожий на дороге… Вишь? Вон, у сосенки! Тоже что ли пьянчужка? Небось, ты и его захочешь подвозить? Так это, мил-друг, токмо к тележному задку привязать да волоком волочить: места-то боле нетути! Или может, накажешь бочонок выкинуть?

Ах, бочонок у них! Вот, значит, что в левый бок впивается, прямо под самые ребра достает! Впрямь, что ли, выкинуть его на дорогу? Ведь этак не езда поучается – сплошное мученье! Только осторожненько, а то хозяева, ежели заметят, поди заругаются; чего доброго попробуют даже драться… Им-то что – им же тот бочонок ребра не грызет, а чужая горесть всегда не в горесть. Но прежде, чем выкидывать, непременно надобно проверить, чего там внутри. Ну как брага?!

– Не боись, в елку тя! – это обозвался тот, который знакомым кажется (вот ежели бы не сподобили боги обожраться хмельным до рогатых зябликов, так уж давно бы сумелось того человека по имени распознать).

– Не боись, в елку тя! Никакой это не хмельной. Это, кажись, Свейка Полудура.

– Так и чего ж ты возрадовался? Во денек выпал – то Жежень твой как сыч на голову свалился, теперь еще и колдунью повстречали…

– Да она не колдунья. Так себе, побродяжка вовсе безобидная – ни кола, ни двора, ни ума, ни людям особливого беспокойства. Еще и глухая-немая.

– А ежели не колдунья, так чего ж свеи, что в крепостце, ее к себе не берут? – ерепенится басовитый. – Чего ж она все по нашим да по ямьским дворам побирается, а к своим носа не кажет?

– Сказывают, она какая-то не совсем свейская. Те свеи, что в крепостце – они совсем свеи, чистородные то есть, а эта – нет. Или она совсем, а те – не совсем… В общем, кто их, в елку, поймет, свеев-то?

– Ну, может и не колдунья… А только нехорошо это, что мы ее повстречали, – эге, а у басовитого-то, кажись, зубы поцокивают! – Веришь ли, как увижу ее – по коже мурашня так и дерет! И дух-то от нее мерзостный; и одежка дрянная; а уж образина! Черным-черна, словно бы она в ягодном соке моется!

– Во сказанул – сок! Да она, в елку, поди отродяся и водицей-то не мывалась! Ну, а что вместо лика у ней морда зверья – значит, уж так судилось. Ее, старую, пожалеть бы, а не бояться!

– Во-во, больно ты жалостливый. И этого вон, свиноватого, тебе жаль, и старую безумную каргу незнаного роду-племени… Всех задарма жалеть – жалелка перетрется, понял? Э, стой! Ты чего удумал?! Задля какого лешего ты ее манишь?! Она ж было в сторону побрела, так нет же, размахался руками! Сам ты, погляжу, дурня огрызок!

– Не, она нам кстати. Она Жеженя в лучшем виде до дому доведет.

– Это с чего бы?!

– Да с того: люб он ей отчего-то. Таскается за ним, будто собака – это я сам сколько раз видывал. Он и кричит бывало, и камнями кидается – не отстает и все тут. И подачки от него не берет, только норовит по плечу погладить, да урчит что-то ей одной уразумелое. А уж если праздник такой случится, что он ее попросит об чем-нибудь – глухая там или не глухая, а только пятки костлявые засверкают. И еще вот че я видал однажды: Жежень как-то затеял драться сразу с тремя ямьцами, и они его попервах крепко мочалили (он ведь, дурень, драться любит, но не умеет). Так Полудура как увидала – выломала кол из чьего-то плетня и ну тех ямьцев гонять! Во потеха была! Такие, значит дела.

– Да дела понятные, – басовитый сплюнул. – Чует, небось, что Жежень твой вроде нее – полудурень – вот и липнет… А как же ты ей станешь растолковывать, чего от нее надобно? Она ж ни мухомора не разбирает!

– Не скажи! Слова "на" да, к примеру, "хлебушек" она, в елку ее, слышит-разумеет не плоше, чем мы с тобою.

Ох, мужики, доберусь же я до вас когда-нибудь! Благодарствуйте, что хмелён, а то б нынче же… "Драться любит, да не умеет"… Ох, показал бы я тебе свою неумелость! "Полудурень"… Да за такое слово… Да я… Я… Ох-хо-хо, ну до чего ж ко сну клонит!..

* * *

Безъязыкая побродяжка на самом деле доставила его "в лучшем виде". То есть именно вид-то у Жеженя как раз был страшней страшного. Когда бы парень мог видеть, на что похоже его лицо, враз позабыл бы надеяться, будто вывалившаяся из памяти драка окончилась его верхом.

Несмотря на старость и бесприютную проголодную жизнь Полудура силой могла потягаться с дюжим молотобойцем (что изредка и вытворяла ради людской забавы да своего пропитания). Жежень – отнюдь, кстати, не коротышка – теменем едва доставал до ее подбородка. А потому тележные мужики вовсе не удивились, когда свейка, быстро уразумев, чего от нее хотят, взвалила уснувшего-таки парня на плечи и твердо зашагала с этой ношею по склизкой грязи.

Жежень проснулся лишь когда Полудура осторожно поставила его на ноги возле плетня, отгородившего собою от прочего мира двор златокузнеца по прозванью Чаруса.

Миг-другой парень продолжал цепляться за свейкины плечи, оглядываясь в тягостном недоумении – пытался понять где и каким образом очутился. Потом в мутных его глазах прорезались зачатки осмысленности. Торопливо отстранившись, Жежень окинул неприязненным взглядом стоящую перед ним полоумную инородку. Нескладная, скособоченная, укутанная в длинное (до щиколоток) подобье рубахи из ошметьев шкур, уж и не уразуметь с какого зверя добытых – иные ошметки мехом внутрь, иные наружу… Только мех – это громковато сказано. Не выдумано еще слова, чтоб обозначить такое вот слипшееся, потертое, вонючее…

И подобным же невесть чем обмотана вместо платка свейкина голова; и такое же накручено на ноги Полудуры…

А уж лицо!

Криворотое, черное; и огромные серые глаза среди этой черноты кажутся совершенно белыми, бездумными, рыбьими… Впрочем, бездумными свейкины глазищи не кажутся – они таковы и есть.

Жеженя передернуло. Не от холода – от гадливости.

Полудура – даром что хорошо еще, коли впрямь только ПОЛУдура – истинную причину этого передергивания явно угадала (не впервой было беспритульной свейке разгадывать такие загадки). С протяжным коровьим вздохом она повернулась и медленно побрела вдоль плетня, растворяясь в вечерних сумерках и дождевой мути.

Боги знают, куда вдруг понесло ветхую умишком старуху. Наверное, к Гостинцу: у нее в береговом обрыве было вырыто что-то вроде зверьего лежбища.

Жеженю стало неловко. Вот ведь, озаботилась о нем Полудура-то, а он… Под кровлю, конечно, старую безумицу не потащишь – не своя ведь кровля. Но хоть бы снеди какой вынес побродяжке болезной для возмещения ее сил, ради тебя истраченных…

Впрочем, на выручку растревоженной совести тут же пришла спасительная досада.

Ну чего она, недоладная эта свейка, вечно так и липнет, будто Жежень не человек – борть медвяная?! Уже не только сам Чаруса и все его домочадцы, не только ближние соседи, а вовсе незнакомые люди изводят насмешками. "Эй, гляди – вон суженая твоя идет! Что ж ты не рад?! Беги навстречу, приголубь, расцелуй в румяные щечки! Гы-гы-гы!"

Тьфу, чтоб ваши языки опрыщавели…

И этак ведется чуть ли не аж с тех самых пор, как объявилась в здешних краях эта разъехавшаяся умом безъязыкая зайда (а объявилась она вскоре после того, как старики присчитали Векшу к Горютиной вире за убиенного гостя-купчину).

Вот и пускай себе бредет Полудура куда хочет, абы подальше; пускай мерзнет да мокнет в своей прибрежной берлоге. Хоть бы, наконец, до смерти вымерзла…

Жежень в сердцах плюнул вослед старухе, успевшей уже потеряться среди моросной мглы, и полез через плетень.

Лез он долго. Пыхтел, сопел, трижды срывался; потом, перевесившись, наконец, животом через шаткий колючий верх, зацепился рубахой и ни туда, ни сюда… А потом, когда, оставив на плетне изрядные клочья одежи, тяжело ввалился во двор и заворочался в мокрых бурьянах, пытаясь встать хотя бы на четвереньки… Да, именно тогда всего лишь в паре-тройке шагов левее заметил он удобный – с широкими тесовыми приступками – перелаз.

Сперва парень разозлился. Потом неожиданно для самого себя принялся тихонько хихикать. А через миг от его громкого визгливого хохота сорвался заполошным лаем дотоле мирно дремавший под крыльцом сторожевой волкодав.

– Цыть! – оборвав смех, грозно прошипел Жежень. – Поди, спят уже все (вишь, ставни затворены?), а ты то ржешь, то брешешь! Молчи, сука! Или ты кобель? Тогда тем более!..

Кое-как поднявшись на ноги, парень побрел через двор. Псина зевнула с тягучим прискуливанием, и Чарусин закуп вновь яростно тряхнул кулаком: "Цыть, говорю! Тихо!" И вдруг ни с того, ни с сего заорал плясовую:

Оборвав пение, Жежень вновь захохотал – показалось ему, будто бы волкодав вторит песне удалым залихватским гиканьем. И тут с испуганным скрипом приотворилась избяная дверь, выронив на собачью спину да на ступени крыльца желтую полоску квелого лучинного света.

– Что ж ты глотку дерешь, вражина?! – хуже немазанной двери проскрипел голос опасливо выглянувшей во двор хозяйки. – Весь день прошлялся, бездельник ты, дармоед проклятый; хмельным залился по переносье, а теперь еще смеешь буянить, честным людям заслуженный сон ломать?! Детей мне перебудил, сволочуга такая; пса заполошил… Благодарствуй доле, что хозяин в отлучке, он бы тебя… Да куда ж ты прешь, глаза твои без капли стыда?! Не пущу в избу! В стайне ночуй – тебе, скоту, со скотиной самое место!

– Са-а-ма ты… Пса ей жаль… Сука! – сказал Жежень, и задохнувшаяся от возмущения хозяйка прянула назад, в подсвеченные лучиной сени, торопливо и крепко прихлопнув за собою дверь.

– Нужна мне твоя изба! – парень повысил голос, стараясь перекричать грохот засовов и лай вконец растревоженного перебранкою пса. – Я и сам в стайню хотел! Уж лучше с конем, чем со свиньями!

"Ужо попомнишь, сволочужина – все хозяину расскажу!" – невнятно донеслось из избы.

– Боялся я твоего хозяина, как еж шлепка! – сплюнув, Жежень с нарочитой неторопливостью отправился к стайне.

А дождь все лил и лил. Торопливый закат утопился в хворостьной ржавой крови. Темно и склизко было на Чарусином дворе, и сам двор оказался каким-то неправильным. Жежень ведь знал этот самый двор, как собственную пятерню, но почему-то вдруг ушибся о дровокольную колоду, которая на пути к стайне попасться никак не могла; и сама стайня оказалась на себя не похожей…

Уже распахнув пинком несообразно низкую дверку и в удивлении замерев на пороге темного строения, пахнущего чем угодно, только не конским духом, парень вдруг сообразил, что хмельные ноги собственным разуменьем решили свернуть влево там, где следовало бы развернуться направо, и вместо стайни прибрели к кузнице. Что ж, это место пригодно для спанья не меньше, чем любое другое.

Радуясь близости долгожданного отдыха, Чарусин закуп прямо через порог ударил было в присядку, но ступня его подвернулась на какой-то колдобине, и ошалевший парень смаху повалился под ближайшую ко входу стену, сшибая да руша на себя гремучий увесистый хлам, состоящий из одних острых, больно клюющих углов.

Прикрывая руками голову, Жежень терпеливо дождался, пока обрушенное добарабанит по его спине. Потом он заворочался было, собираясь выкарабкаться из-под насыпавшейся на него груды, но тут же сообразил, что это будет не поздно и завтра. Разве умное дело вставать лишь для того, чтобы через какую-то пару мгновений снова улечься?

…Ему приснилось, что он проснулся от холода и мучительного неудобства.

То есть это сам Жежень торопливо уверил себя, будто разбудили его сырая одежа и давящая затылок, спину да прочее жесткая угловатая дребедень. Не мог же он признаться – даже себе самому и даже в пьяно-бредовом сне – что способен (пускай и опять же во сне) испытывать такой отвратительный тошнотворный ужас!

А сон-то выдался на диво связным да настоящим – куда там мутной невнятице, грезившейся, бывало, Жеженю с прежних его похмелий…

Итак, он будто бы проснулся.

Чуть повернув голову, будто бы выглянул осторожно в просвет меж стоптанным до дыр сапогом и мятым бронзовым котлом-конобом.

Дверь в кузню была приоткрыта. Снаружи по-прежнему бормотал утомленный собственной бесконечностью дождь; низкие тучи тлели унылыми ржавыми отсветами – не то все еще околевал закат, не то уже занималось неприкаянное увечное утро…

Но страшное было не снаружи. Неведомая, и от этой неведомости своей совершенно непереносимая жуть притаилась здесь, поблизости, в самой кузне.

Впрочем, притаилась ли? Близ невздутого горна кто-то покашливал, протяжно вздыхал; потом вдруг послышался странный звук – будто бы огромная птица встряхнула тяжкое вымокшее оперенье – и по жеженеву глазу хлестнули холдные капли.

Это было больно, однако Жежень (во сне ведь любые чудеса возможны!) смолчал. Не ругнулся, не вскрикнул – да что там, он даже не дернулся, даже сморгнуть не посмел, чтоб и на ничтожнейший осколочек мига не лишить себя возможности увидеть…

Увидеть что?

Полно, да разве можно хоть что-нибудь разглядеть в бурых сумерках, цедящихся сквозь полуприкрытую дверь да крохотное окошко под самой кровлей? И в конце концов, чего бояться? Ну, залез кто-то в кузню – эка небыль-то! Немало окрест татевитых дурней, воображающих, будто у златокузнеца это самое злато в каждом углу грудами свалено. И в кузню вламывались уже, и в избу пробирались на жеженевой памяти – бывало, что и при оружии да не в одиночку… Наяву парень только радовался подобным негаданным развлечениям. Драться-то он возможно и впрямь не шибко умел, но уж что любил – это точно; а малый кузнечный молот штука сподручная не лишь для ударов по мягкому от жара металлу.

Вот и нынче, во сне, заругаться бы громким басом, вскочить да и… Конечно, может быть это сам хозяин возится близ холодного горна… Так оно б еще даже лучше: хоть так отвести душу, если уж въявь не дано за все-все воздать старому несытому…

Так чего ж ты лежишь колодой, опасаясь дышать?! Почему в груди у тебя словно бы полоумный дятел наружу выдалбливается?! Боги, да что же это за сон такой неудалый?!

Между тем возле горна послышались частые удары, словно бы кто-то пытался высечь огня (да не "словно", а так и было); и вот заполонившие кузню сумерки нехотя потеснились, оттянулись в углы да под кровлю, без особой спешки уступая место колеблющемуся желтоватому свету. И на прокопченных бревенчатых стенах вздыбились огромные тени, окунувшиеся головами в подкровельный мрак.

Чаруса был здесь – это именно он засветил масляную плошку и держал ее теперь на вздрагивающей раскрытой ладони. Похоже, златокузнеца долгонько и далеко носило под дождем: его плащ из белой сыромятины потемнел да раскис от влаги; рукав рубахи – хоть выжимай; холщевые штаны и голенища некогда красных сафьяновых сапог заляпаны грязью… Стриженая да не единожды смаленая пегая бородка старика и его перехваченные кожаной лентой рыжевато-седые волосы тоже были мокры, но, верно, больше от пота – не мог же он шастать по ненастью с непокрытою головой?!

Но всего приметней было щекастое, чернеющее въевшейся копотью Чарусино лицо. Не все лицо даже, а крохотные зеленоватые глазки. Так и бегали они, так и шныряли-шарили суетливым взглядом по стенам, по углам, по истоптанному глинобитному полу… Куда угодно зыркали эти самые глазки – лишь бы не на тех двоих, что спокойно и молча стояли перед Чарусой.

Они наверняка пришли вместе – Чаруса и его неведомые гости; тем не менее Жеженев хозяин явно боялся своих гостей.

Да уж, этаких пожалуй что забоишься…

Высокие костлявые мужики… Почему-то Жеженю именно так подумалось о них: "костлявые" и "мужики", хотя одним лишь богам было ведомо, что на самом деле скрывалось под длинными – до пола – просторными хламидами цвета неухоженного гнилого железа. А лица обоих прятались под низко надвинутыми островерхими колпаками-клобуками, и виделись те лица смутными пятнами темноты. Только и можно было угадать острые, выпирающие вперед безволосые подбородки.

– Говорил же я – никого здесь, – вдруг вымолвил Чаруса без особой приязни в голосе. – Все в избе, спят.

– А этот твой… Его-то в избе не имелось! Где? – проворчал один из ржавых.

Голос как голос. Хрипловат правда, и слова выговаривает слегка непривычно, однако ж вполне по-людски…

Поймав себя на этаких мыслях, Жежень до того опешил, что даже на миг-другой перестал бояться. "По-людски"… А кем бы еще могли оказаться Чарусины гости? Ну, необычные гости, невиданные, так разве мало в здешние места наведывается всяческих немцо́в-иноземцев?

– Он в стайне, – говорил между тем златокузнец. – Жена моя в избу его не пустила, он и пошел туда, в стайню-то. Это где конь.

– Его не имеется там, где конь – сказал ржавый. – Я засматривал.

Второй ржавый молчал, лишь едва заметно шевелил головой и все посапывал, пошмыгивал носом. Застудился что ли под холодным дождем?

Чаруса, похоже, начал терять терпение.

– Мало ль куды мог забрести хмельной дурень? – сказал он раздраженно.

Тот из ржавых, что дотоле помалкивал, вдруг качнул головою сильнее прежнего, и Жежень мгновенно облился ледяным потом. Привиделось ему, будто в тени клобука вспыхнули на краткую долю мига две багряные искры – вроде как хищные звериные очи взглянули с человечьего лика.

"Больше в рот не возьму проклятущей браги!" – мельком подумалось парню.

И тут Жежень наконец сообразил, что хмельной дурень, которого "не имеется" в стайне – это он сам. Оказывается, это он отчего-то интересен неведомым жутким людям. Сообразил, и истово возблагодарил собственную пьяную лень, сподобившую его уснуть под кучей неприглядного хлама.

А ржавый молчун внезапно сказал, не переставая сопеть:

– Тут пахнет еще одним человеком. Пот. Чад на волосах. Как ты, но не ты – молодше.

Он явно собирался сказать что-то еще, но его сотоварищ внезапно выпростал ладонь из широкого рукава и резко взмахнул ею, словно бы комара отгонял.

Хвала богам, рука оказалась вполне нормальной. Волосатая, жилистая, не шибко чистая… Рука как рука, в общем. Вот только ногти ржавый давненько не подрезал, но уж это его заботы.

Да, рука, как рука. А Жежень уж готовился увидать невесть что – особенно после блеснувших под клобуком огоньков.

Чаруса тоже приметил эти огоньки, и, наверное, не только их. Во всяком случае, он вдруг захлебнулся вдохом и шарахнулся подальше от ржавых. Впрочем, шараханье это не удалось – златокузнец наткнулся спиной на горн.

Несколько мгновений над замершими людьми висела, будто молот над наковальней, тяжкая тишина. Потом Чаруса промямлил:

– Он… он же здесь часто… трудится же он тут со мною… Не диво, что все им пропахло. Но… Разве… – старик вытянул перед собой горящую плошку, словно бы пытался отгородиться светом от своих гостей. – Разве дано человекам унюхивать этак вот, по-собачьи?!

Первый из ржавых вновь опустил руку.

– Мой содруг не унюхивал. Он сказал инако… Нет, это плохо. "Иносказатьние" – есть такое слово? Когда говорят одно, а подразумеют другое?

Чаруса судорожно сглотнул, покивал: да, мол, есть такое. Вернее – почти такое словечко есть.

– Вот и добро, – речь ржавого была монотонной и ровной, как шум бесконечного дождя там, снаружи. – Теперь давай к самому делу. Времени уже трачено много, а возворотить его не дано даже тем, которым дано остальное все…

Ржавый как-то неловко присел (спина, что ль, хворая – плохо гнется?), завозился с лежащим на полу объемистым свертком. Жежень вообразил сгоряча, будто бы свертка этого мгновенье назад не было. Но нет, просто внимание парня с первого же мига так и прилепилось к жутким фигурам, а потому кроме них он мало что замечал. Ведь объявись сверток ниоткуда и вдруг, Чаруса бы непременно сомлел сперепугу: ему-то, старику, это ж не во сне видится, а как бы по правде… Но он ничего, вроде бы расхрабрился даже.

Да, старый златокузнец впрямь понемногу набирался отваги. Пользуясь тем, что один из ржавых занят, а второй за этим занятием внимательно следит, Чаруса придвинулся к своим гостям и пониже опустил руку с чадно горящей плошкой. Вроде бы ничего, кроме обычной любезности: подсветил человеку, чтоб тому не на ощупь возиться со сверточными завязками. И при этом лишь по чистой-чистой случайности блики трескучего огонька плеснули прямо в лицо второго ржавого гостя.

Жежень не сумел разглядеть то, что на краткое мгновенье открылось его хозяину под низко надвинутым колпаком стоящего. Зато парень видел, как вдруг смертно побледнел Чаруса; как он, едва не выронив светоч, шарахнулся прочь и снова вжался спиною в горн.

А сидевший на корточках приподнял голову и выговорил неторопливо:

– Сказывают, будто здесьняя птица клест в старобывшие времена имела долгий-предолгий нос. И совала его куда ни попади. Доразумел?

Чаруса истово закивал.

Ржавый медленно выпрямился, протягивая старику вынутую из свертка тусклую черную глыбу размером поболее людской головы. Неведомый человек держал ее легко, едва ли не кончиками пальцев. Но когда Чаруса попытался свободной от светоча рукой принять подносимое, глыба едва не вывернула ему ладонь и тяжко обрушилась на пол. Златокузнец, спасая ноги, отскочил в сторону; огонек плошки заметался; шарахнулись вдоль стен огромные черные тени…

С неприятным смешком – будто жженые черепки просыпались – ржавый обернулся к молчаливому сотоварищу:

– Дай!

Тот слегка отворотился, как это делают бабы, доставая что-либо из-за пазухи при чужих, и Жежень, вглядевшись, закусил губу.

Откуда-то из складок широченного одеяния жуткий Чарусин гость выдостал лошадиный череп. Боги, да будь это самое одеянье каким угодно широким, такая громадная ноша обязательно бы угадывалась под ним! Так как же?!.

В свете плошки кость казалась желтой да ветхой; даже из Жеженева укрытия отчетливо различалась избороздившая ее паутина трещин да трещинок. И еще парень разглядел вырезанный между пустыми глазницами знак… нет, знаки – вроде бы никогда прежде не виданные, однако пробудившие смутные воспоминания о Векше и о творимых ею ведовских вязаньях-наузах. Впрочем, воспоминания эти мгновенно сгинули, когда Жежень, обмирая, понял, что знаки светятся… это если мерцающую черноту можно назвать светом.

А ржавый говорил – бесстрастно, вроде бы даже нехотя:

– Сделаешь совсем такой же. Во всем такой же. Пустой внутри. С этим, – длинный грязноватый ноготь чиркнул по знакам. – Мы возворотимся через десять ден. Не окажется все готовым – нам станет очень плохо. Так что коли не считаешь себя возможным успеть – скажи сразу. Станем выискать другого, хотя лучше тебя здесь нет. Ну?

Чаруса вздохнул, потеребил всклоченную бородку.

– Трудновато будет поспеть, – вымолвил он, искоса взглядывая на ржавых. – Разве только ежели из олова…

– Делать надо из этого, – когтистый палец указал на валяющуюся под Чарусиными ногами темную глыбу.

– Э, мил-человек, этак дело вовсе не сладится! – затряс головой Чаруса. – Я-то этого вашего сроду не видывал. Отколь мне знать все его мудрости да причуды? Я ведь больше по злату, серебру да меди, а с вашим этим… Без опыту, без сноровки, всего лишь за десять ден…

– Это золото, – сказал ржавый, и, видя, что старик вот-вот разразится чем-нибудь вроде: "Будет врать-то! Я ли на своем веку злата не навидался?!" – поспешил упредить:

– Кроме видимости – во всем, как золото.

– Да? – Чаруса с мучительным недоверием оглядел загадочный слиток, скребанул в затылке и резко повернулся к своим гостям:

– Ладно. Чего и сколько дадите?

– Много, – тут же ответил не разобрать который из ржавых. – Золота дадим столько, сколько дадено для работы.

– Такого? – скривился старик.

– Нет. Вашего. Желтого.

Чаруса еще раз поскреб затылок, тяжко вздохнул и вымолвил наконец:

– Шестой десяток годов доживаю, а так и не выучился отказывать добрым людям – даже коли работа получается себе же в ущерб. Лешак с вами, уговорили. По рукам!

Однако же вправду бить по рукам со своими гостями он желанья не проявил. Гости, впрочем, тоже.

– Гляди только, – предупредил тот из ржавых, что держал череп. – Сам сработай, не поручай своему… которому всегда поручаешь… Наша надобность – ты. А обманешь, – он придвинулся чуть ближе, вздохнул. – Обманешь – плохо станет. ТЕБЕ станет плохо. Поразумел?

Он говорил негромко, печально да ласково, только от ласковости этой Чаруса пополотнел – так, что даже при желтом дрожащем свете плошки стало заметно.

2

Бывают лица, которые приятны для глаз лишь когда исковерканы животным ужасом – чем животнее, тем приятней. И для получения такого приятства можно решиться на что угодно. Например, пустить красным рябчиком все это их растреклятое Прибережье, отвратным месивом расплескавшееся вдоль вечно мутной и вечно серой реки – все эти подворья, бездворные избенки, причальные мостки, выволоченные на берег рыбачьи челны и дальноплавные озерные лодьи, кузни да смолокурни, коптильни, какие-то навесы, крытые травою клуни, на чем попало распяленные рыбацкие сети…

Чтоб здешние извечные стуки (дерева о дерево, железа о дерево, железа о железо и леший знает чего обо что еще), и рвущие душу скрипы невесть чего, и визгливые бабьи перебранки через три-четыре двора (а то и с противуположным берегом), и безмозглые песни гребцов, и еще более безмозглые распевные вопли тянущих что-то куда-то зачем-то – чтоб все это сожрал несытый рев ярого пламени…

Чтоб извечную здешнюю невообразимую вонь гнилой застойной воды, гнилых рыбьих кишок, гнилой тины, жирной дегтярной копоти, едкой ржавчины кузнечных дымов – чтоб все это перешибла чистая горечь вихрящегося седого пепла…

…Стонет, прогибается под уверенно шагающими сапогами гнилое мощение-горбылье; справа, хрустя и плача, проваливаются в бешенство ослепительного жара плетни, срубы, кровли; слева шкваркотливые огоньки любопытными крысами шныряют-толкаются по обугленным лодейным ребрам, по черным объедкам недогоревших сетей… А перепуганный творящейся жутью ветер заполошно мечется, то и дело сбрасывая в щель меж двумя пожарами черно-сизое беспроглядье, и оттуда, из текучего дымного марева нет-нет, да и наскочит безумная от ужаса двуногая тварь – выряченные, надъеденные гарью глаза, запекшийся рот безобразно разодран истошным воплем… Короткий взмах, вспышка кровавого отсвета на чистом изморозном железе, тупой хряск удара коротко отдается в кисть, локоть, плечо – и о твои веки да губы разбиваются вязкие соленые капли. Спокойный шаг через дергающееся, хрипящее; еще шаг, еще – и все повторяется. Хорошо! Ей-ей – хорошо!

А то, ради чего и затеяно-то все это – затеяно нарочно с дальнего конца клятого Прибережья, чтобы душа подольше тешилась вызреванием последней наисладчайшей сладости…

Вот оно, вот.

Сюда еще толком не добрался огонь; еще цел трухлявый плетень, еще только две-три струйки белесого дыма курятся там, где упали на гнилую стреху раскаленные угли, выплюнутые с соседнего подворья-кострища…

С жалким щенячьим визгом распахивается дверь кособокой избенки, и на крыльцо выбегает он. Босой. Без штанов. Паскудник… Коротенькие ножки колесом, ладони вровень с коленями болтаются, бороденка торчком, бурые да жесткие (словно кабанья шерсть) патлы всклокочены – как всегда; и как всегда же рубаха изодрана-измарана, будто нарочно…

Да, пожар еще лишь подбирается сюда, но ужас перед яростным этим бедствием уже здесь…

Хотя нет, это еще не ужас.

Подлинный ужас искореживает зверью личину растреклятого склочника, когда пинок твоего сапога проваливает плетень внутрь замусоренного двора, когда острие измаранного красным клинка – твоего клинка! – хищно выцеливает волосатую Горютину глотку…

Шаг за шагом – ты надвигаешься, он отступает, запинается о какую-то дрянь, смаху садится в вонючую лужу, каких у него на дворе полно… Сучит ножонками, пытается отползти, но твой клинок догоняет его, упирается в ходуном ходящий кадык, медленно (конечно же очень медленно – так сладостней) начинает вдавливаться в грязную шею… Пуще прежнего коверкается рожа дорогого тестюшки, закатываются его свинячьи глазенки, но из мохнатой пасти вместо мольб, хрипа и прочего вдруг рвется привычно-злобное:

– Ну что ты творишь, дурило?! Как сунешь, куда?! Вот же подарили боги приймака: руки повырастали не из того места да не теми концами, вместо головы – пень моховитый…

Все, выплюнули Кудеслава лазоревые мечты, вернули мечтателя в постылую действительность – на мокрую вонючую кровлю той самой кособокой избенки, воображаемым изничтоженьем хозяина коей Мечник так сладко тешился.

А тестюшка, по горсти бы ему репяхов в штаны сзади и спереди, все распаляется, все брызжет слюнями:

– Слыхивал я, будто вы, вятские, в медвежьих берлогах живете – слыхивал, да, признаться, не верил. А теперь гляжу – зря не верил, зря. Ты и впрямь, поди, отродяся справного людского жилья не видал! – Горюта перевел дух, грязной пятерней растер пот и дождевую влагу по раскрасневщемуся от крика лицу.

Мечник искоса зыркнул на Векшина родителя. Никак, выговорился? Что ж этак-то скоро – не захворал ли? Нет, хвала богам, здоровехонек: сызнова начинает:

– Ну скажи мне, ты, лешак вятской, на что ты годишься? Жрать да спать – вот и все твои уменья. Ну, с бабами еще… Так и то: Векша вон сколько при тебе, а по сию пору не брюхатая. И эта штука у тебя, значит, не оттоль да не тем концом… Ох же и низкий поклон доченьке любимой, ох же и услужила родителю – этакое страшило чащобное привела! Лучше бы уж с настоящим ведмедём возвернулася – у того по крайности хоть шкура богатая. А с тебя какой прок?! Борода твоя уже с сединою, а ум жеребячий! Ну, чего вылупился, как свин на сало?! Подвинься, ты, недоладный! Смотри да научайся мужичьей работе!

Кудеслав отодвинулся. Смотреть да научаться он, конечно, не стал. Он повернулся к Горюте спиной и уселся на самом краю обветшалой камышовой кровли. Хочет тестюшка сам поработать – пускай его. Времени только жаль, ведь наверняка придется переделывать…

На душе было муторно, и день тоже выдался муторный, ненастный, унылый. С мохнатого неба сеялась какая-то погань – не дождь, не туман, а что-то третье; стылый ветер насквозь пронизывал отсырелую кожаную мечникову одежу; в плаксивой серости, подменившей собою небо, Хорсов лик еле угадывался холодным блеклым пятном…

С кровли Горютиной избы даже сквозь моросную муть хорошо было видно близкие и неблизкие окрестности, а только зрелище это лишь добавляло тоски.

Причина тому крылась вовсе не в хмуром холодном дожде. Кудеслава при любой погоде равно мутило и от самих здешних мест, и от их обитателей.

И все-то здесь безалаберно; все лишено разумности и порядка…

Вот хотя бы эта река… Даже в самые ясные спокойные дни опрокинувшаяся в речную гладь синева словно бы марается там.

Эту реку даже живущие здесь люди сходного с вятским языка зовут по-разному: Гостинец-батюшка, или Мутная, или еще иначе… Так-то вот: имени настоящего – и то нет у нее…

Наверное, беда здешних жителей в том, что ходит через них слишком уж много проезжего разноязыкого люда: из полночных краев и во греци, и в хазарские да персидские земли по езженым-переезженым купеческим путям, которым развилка Ильмень-озеро, а стрежень-ствол – Гостинец, он же Мутная дорога-река.

Вот из-за привычки к обилию всякоплеменных проезжих гостей ильменцы, похоже, и растеряли понятие о смысле, обозначенном словами "общность" и "род".

И беспечность здешних людей отсюда же.

Взять хоть их Старый Град… Что частокол куда ниже да плоше любого вятского – то бы еще половина горя, будь он – частокол – хотя бы вкруг всего града ставлен. Так ведь нет! Лишь с трех сторон обнесено тыном скомканное градской теснотой человеческое жилье. А с четвертой оплот рода-племени защищен оврагом… То есть "защищен" – это громковато сказано. Может, когда град только зачинался, овраг и был сносной защитой. Может, овраг даже теперь остался бы защитой, если бы градские обитатели подправляли его или хоть не валили на дно всяческий сор. Да уж где там… Похоже, еще год-два, и через этот самый овраг не то что пешком – телегой можно будет перебраться без особых хлопот.

Один вид градской внутренности, бесстыдно выпятившейся на обозренье (ну прямо как срамное место сквозь прореху в штанах!) приводил Кудеслава в отчаяние.

Даже в самой что ни на есть глухой глухомани, откуда до ближайшего людского жилья десятки дён пути – и то не годится обустраиваться с этакой глупой беспечностью. А уж тут…

Ну, допустим, гостей здешним обитателям все-таки можно не опасаться (дурню ясно: учини местным серьезную обиду, и выгодный путь по Мутной тебе навсегда заказан).

Но вот соседи…

Вовсе не далеко от Старого стоит Новый Град. Хоть и такого же языка, а все-таки другой род. Ладно, положим, у тех градская огорожа еще никчемней, и вроде как братья они (хоть бывает, что братья-то и чублятся куда злее, чем вовсе даже чужие). Но немногим дальше укоренился град ямьцев, которые языком и обличием смахивают на мордву. А уж каково может обернуться соседство с мордвой – это Мечнику хорошо ведомо.

Неужто здешних людей жизнь ничему такому еще не учила? Или приильменцы не памятливы на уроки?

Кстати сказать, иноязычные соседушки о защищенности жилья радеют заметно больше словенских общин. Ямьского-то града Мечник не видал ни теперь, ни прежде (град ями в сороне и от реки, и от суходольной тропы, которая вывела сюда Кудеслава с Векшей). Но вон там, вдалеке, непомерной величины проеденным зубом торчит из речного берега свейская крепостца. Крепкий высокий тын с выложенной камнем подошвой, да на высоченьком холме, да в речной излучине… Не то, что к самой крепостце – к причалу свейскому и к тому клаптю илистой прибережной земли, который свеи распахали, подобраться можно лишь с немалым трудом.

А ведь они, свеи-то, не для худого дела здесь угнездились – для торговли. Меха скупают, иные достатки тутошней земли; а каждое лето приплывают к ним скандийские лодьи: привозят новые товары для мены и забирают купленное.

Да, занятья-помыслы у этих свеев мирные, но разумение правильное: при крепких стенах и мир крепкого крепче.

А от самой свейской излучины (это получается напротив Старого Града, к которому с берега около полуверсты ходу в гору) и до самого Нового, что давно выпер из своей огорожи и дополз до речной воды – ну прямо тебе перестоялая квашня из рассевшейся корчаги… Так вот, до самой этой квашни тянется другая квашня: Прибережье. Жилье да хозяйства рыболовов, ремесленного и торгового люда из старогородской, новоградской, ямьской общин; извергов; доброхотных отщепенцев; на долгие годы загостевавшихся иноязыких гостей… Разве тут можно понять, кто какого обычая держится, кто какому из родовых старейшин послушен и послушен ли вообще хоть кто-то кому-нибудь?

А выше по берегу аж до ямьского града тянутся владения землепашцев – там хоть и просторней, нежели близ самой реки, но тоже перетесались меж собой изверги, самочинцы и общинники всех трех племен…

А земля? Ох-хо-хо, и на землю-то она не похожа. Исцарапана сохами; истоптана, объедена да загажена скотом… Редко-редко где истомившийся по чащобному буйству вятской взор зацепится за дерево или куст, а только и от той редкости одно огорчение, потому что кусты да деревья здесь хворые, умученые, полумертвые. Выйдя спозаранок безроздышным скорым шагом, лишь к полуночи доберешься до настоящего крепкого леса.

Нечего сказать, благодатные места.

Радостные.

Одно слово: Междуградье, перетак его…

Да что в самом-то деле взять с людей, которые в этаком месте живут, которым даже после смерти-судьбины не дождаться порядка?! Вон оно, кладовище их, вкруг Идолова Холма да на самом холме… Это как если бы в один град собрать степные войлочные шатры, персидские камяницы, вятские избы, барсучьи норы, медвежьи берлоги да птичьи гнезда (чтоб вперемешку все) – вот такой же и здешний Навий Град.

Понять-то можно.

Всякого-разного люда здесь перебывало несметно – еще, поди, со времен того, сказывают, вовсе дикого народа, которым ставлено на холме каменное подобие Велеса. Опять же, проезжие… Известно, дальний тяготный путь не всякому по здоровью да силам – иные из гостевых людей дорогою отходили к Навьим. И сородичи, опасаясь разорения последнего прибежища умерших (ведь снаряжая человека к предкам для него не жалеют ни оружия, ни прикрас, ни разного прочего, на которое могут найтись охотники среди живых), всеми правдами и неправдами норовили упокоивать их близ святыни местных обитателей. Под Велесовой охороной, стал-быть.

Да, понять это можно, а только все равно глаза бы Мечниковы не глядели на здешнее безладное кладовище.

Как-то не по-людски, когда этак вот.

Не правильно.

Эх-хе-хе…

Кудеслав зажмурился и потряс головой, пытаясь отогнать досадные мысли.

Наверное, все же несправедлив он к здешним местам.

Вот когда он проплывал здесь в бытность свою урманским дружинником – не казались же ему тогда эти края и люди в чем-то уж очень отличными от иных виданных краев и людей! То есть отличий-то можно было бы выискать множество, но вовсе не виделись они в одном только черном свете. К примеру, в скандийском Эглефиорде рыбьими потрохами воняло не слабее, чем тут… Да и в родимом граде, бывало, отнюдь не вешними цветами попахивало…

Что же теперь этак раздражает тебя, ты, приймак сварливого отщепенца?

То, что одна только Векша кличет тебя по-прежнему Кудеславом да Мечником? То, что ты стал приймаком? А разве в своей родимой общине ты был кем-то другим? Там тебя за глаза прозывали Урманом, здесь – в глаза – Вятичем… Велика ль разница? И что тебе за дело до этой разницы, если сам же ты не способен выразить ее не только в словах – в мыслях даже?

Неужели приятнее быть чужим в собственном роду да в отцовой избе, нежели чужим же оказаться в невесть каких краях?

Да, ты, зрелый… ладно, что там себя самого обманывать – уже подстарковатый мужик, по-прежнему не имеешь своего угла, хозяйства, достатка…

Но ведь по-прежнему же!

Ведь ты ничего не потерял, и теперь, в отличие от прежней твоей обездоленности, у тебя есть Векша… И боги не ухитили твою воинскую сноровку, хоть в здешних местах она, похоже, без надобности…

Без надобности…

Эге, не в этом ли дело?

Не видимой ли мирностью своею постылы тебе приильменские грады да Междуградье? Не тем ли, что единственное уменье твое, в котором мало встречалось тебе равных и лучших, здесь именно что без надобности?

И, значит, прав сварливец Горюта, обзывая тебя никчемным да недоладным – прав, хоть наверняка сам не способен уразуметь, в чем именно его правота…

Э, брось! Такие помыслы всего лишь род хворости, взращенной затяжным осенним ненастьем. Да только ли ненастьем? И только ль осенним?

Он попытался вспомнить, когда в последний раз был по-настоящему счастлив. Пожалуй, только в самом-самом начале пути из вятских угодий сюда, когда позади уже осталось все – уговоры, упреки; глаза Белоконя, в которых дико мешались виноватость и откровенная злая издевка; вынимающее душу прощание с названным отцом, с очагом родительским…

Беда лишь, что вызревало-то оно, счастье тогдашнее, долго, а сгинуло враз – умелькнуло в лесную глыбь, на прощанье чиркнув по кудеславовой шее жалом белоперой стрелы.

Конечно, Мечник не выискал доказательств, что это именно Белоконь пытался его убить. Да, доказательств не было. Но и сомнений не было тоже.

И что оставалось тогда им с Векшей делать?

Прятать следы не имело смысла: враг-то знал, куда они отправились! Гоняться по лесу за волхвом-кудесником? Еще того бессмысленнее, и вообще невозможно: ильменку ведь и за собой не поволочешь, и без присмотра да охороны ее ни на миг покинуть нельзя при этаких-то делах…

Оставалось одно: быстрота. Конечно, со сторгованными у изверга Ждана пузатыми коротконожками (один из которых, в добавок, подранен) вполне мог бы тягаться выносливый да умелый ходок; а уж если засадщик где-нибудь поблизости прятал для себя лошадь…

Но не мог же Мечник не предпринять вообще ничего!

Весь тот день он продержал коней в четвертьшаге от грани между “гнать” и “загнать”; на привал решился уже без малого в полночь, а поднял Векшу еще до света…

Ближе к следующему полудню они пересекли длинный да широкий болотистый лог – плоскодонный, безлесый, лишь кое-где встопорщенный щетинками чаморошных прозрачных осинников. Место было удобное (ни пешему, ни, тем более, конному такое не пройти незаметно), и Кудеслав решился пустить ильменку дальше одну, наказав торопиться изо всех оставшихся сил. Сам он затаился чуть в стороне от тропы, на песчаномхолме, почти всю вершину которого сграбастала узластым своим корневищем вековечная сосна-громадина.

Прямая, как мечевой рубец, болотина просматривалась из этой скрадки на две-три версты хоть вправо, хоть влево. Время шло; Хорс-светодаритель уже переваливал середку извечного своего дневного пути; вздыхал-пофыркивал мечников конь, припутанный в кустах на невидном с лога холмяном склоне; внизу, между осинок-прутиков, бродили почти неразличимые в осоке кулики-шилоносы – угадывалось это брожение лишь по взмывающим облачкам потревоженного комарья…

Потом за логом качнулись кусты, мелькнуло что-то темное, крупное… еще раз мелькнуло… и еще раз – ближе, явственней… Кудеслав напрягся, но через миг вновь обмяк, ругнувшись с досады: на болотину выбрел кряжистый бородатый лось. Выбрел, замер на полушаге, заозирался… Ишь, матерущий какой! Одинец, что ли? Нет. Качание кустов не прекращалось, из лесу появилась лосиха, вторая; следом – нескладный крохотный сеголеток… Малыш было побрел к матерому своему родителю (небось, хотел помочь тому всматриваться в окрестности), однако на ходу вздумал почесать головенку задним копытцем и, естественно, упал, смешно забарахтался, засучил ножонками… Одна из лосих тут же сунулась вылизывать-утешать…

Вот так. Будь на противоположном склоне человек, лоси бы не вели себя так вольготно. Уж во всяком случае, не вылезли бы пастись на открытое. Особенно та, с детенышем.

Для успокоения совести Кудеслав решил еще и на сосну влезть. Между прочим, стоило ему подняться и начать отряхивать с одежды палую хвою, как лось-предводитель неспешно развернул в его сторону горбоносую морду. Завидуя этой зверьей приметливости, Мечник обошел кругом неохватный замшелый ствол, высмотрел сподручный сук, подпрыгнул, ухватился…

Лоси, убедившись в людском присутствии на не шибко-то близком холме, вроде бы особой тревоги не выказали, однако же с луга убрели, втянулись обратно в лес. Что ж, град близок, зверье привыкло не ждать от людей добра. А и тем более значит, никого по их сторону лога нет.

С сосны обзор получился вовсе почти бескрайним, а только Мечник опять не обнаружил ничего для себя важного. Либо преследователь чересчур от преследуемых отстал, либо знал он кудеславовы повадки не хуже самого Кудеслава и ударился в очень уж далекий обход возможной скрадки, либо…

Либо преследования нет, и это как бы не еще хуже: самый опасный из ворогов тот, который ведет себя непонятно.

Дальше ждать Мечник не решился: Векша и без того слишком долго оставалась одна. А чаща – она, конечно, матушка, но матушки норовом тоже разны бывают. В ней, в чаще-то, волхвы – опасность не единственная. И не самая смертная.

Ильменку он нагнал гораздо скорее, чем рассчитывал. Нет-нет, Векша честно исполняла наказ про “торопиться, сколько достанет сил”, просто сил этих самых у ее коня оставалась уже малая чуточка. А у самой Векши – и того меньше.

Мечникова приближения наузница не расслышала, потому что спала в седле. Когда же он, нагоняя, окликнул, ильменка встрепенулась спросонок и упала, неслабо, верно, ударившись о лесную малотравную землю. Глядя, как она поднимается, всхныкивая сквозь зубы, как, едва ли не руками переставляя раскоряченные ноги, косолапит вслед понуро бредущему коню (умученная скотина, кажется, не заметила отсутствия седока), Мечник ужаснулся и решил немедленно становиться на отдых. Кой будет прок спасти Векшу от преследователя (который еще неизвестно, есть ли вообще), ежели спасение это самое ее до смерти уморит?

За все время их полупути, полубегства Векша ни слова не вымолвила – лишь кивала истово-торопливо в ответ на немногословные приказы. Вот так же, молчком, отчаянно (и безуспешно) стараясь не плакать от боли-усталости, она сунулась было развьючивать своего коня. А когда Кудеслав от этого дела ее отладил, ильменка-наузница осела наземь прямо там, где стояла, чуть ли не под копыта конские. И уснула. Кажется, еще оседаючи.

Во сне она то причмокивала, то обиженно-жалко шмыгала носом, то принималась громко, надрывно стонать… Но так ни разу и не приоткрыла глаза, пока Мечник оттаскивал ее от расседланных, припнутых на полянке коней (коней-то все едино толком не спрячешь, так пускай себе на виду, а хозяева конские подальше, в кустах отдохнут – глядишь, в случае чего выгадается спасительный миг). И пока Мечник на скорую руку обустраивал потаенную спальную берложку, Векша тоже ни разу не шевельнулась – как он привалил ее спиной к древесному подножью, так и сидела, свесив на грудь замурзанный подбородок.

Потом Кудеслав достал из небогатых своих припасцев перетопленный на травах барсучий жир, сдернул с ильменки сапоги да штаны и принялся втирать ей целебное снадобье в места, до крови рассаженные седлом, стременами… Вот тут-то Векша слабо затрепыхалась, только не понять было, вырывается ли она, помогать ли норовит… А может, вообще взбрело наузнице-чаровнице, будто это Кудеслав нашел самое что ни на есть удачное время укрепиться в мужеских правах – и опять же не понятно, хотела она вырываться или самоотверженно помогать…

Потом Мечник осторожно умостил Векшу на заготовленный им в берложке ворох палой листвы, накрыл ее полушубком. Ильменка тут же скорчилась, замычала сердито сквозь сон, тщетно пытаясь натянуть куцеватую одежку и на плечи себе, и на пятки; расхныкалась совсем уже в голос… Кудеслав сунулся было расплетать путаницу обсмыканого косульего меха, голых отлягивающихся ног, прочего, и вдруг…

Вдруг…

Будто бы невыносимая тяжесть какая-то обвалилась ему на затылок, и прошлогодние серые листья подшвырнуло, задергало перед глазами суетливым ошмтьём жадной ослепительной черноты…

Нет.

Они не были ни черными, ни серыми, эти листья. И мертвыми они не были.

Моталась-кланялась на гудливом ветру пышная кустарничья зелень; и оттуда, из-за мотания этого, тянулась к оцепенелому Кудеславу-Мечнику смутная, то белой, то ржаво-рудой мнящаяся человекоподобная тень – почти до бесформенности затертая листяным мельтешением, но с руками немыслимо длинными, жадными, хваткими… Они уже совсем близко, узловатые эти ногтистые пятерни, они уже вот-вот дотянутся, вкогтятся, поволокут к тому, смутному, у которого вдруг вспыхнули на безлицем лице огненные точки зверьих несытых глаз…

Ни на миг не помешав видеть все это мелькнули словно бы перед вторым каким-то зрением Мечника другие лица: Огнелюба Звана и странного незнакомого дряхлеца, мелкорослого, снежнобородого, с подвешенным к оголовью медвежьим когтем… Тревожные лица, требовательные, будто силящиеся без слов напомнить о чем-то…

И Кудеслав вспомнил.

Вспомнил про стиснутый в правой своей ладони железный опеньок. И вскинулся в широком размахе, метя отточенной хищной сталью по тянущимся хищным рукам…

Удар сорвался. Недоладный зачаток рукояти провернулся в судорожной кудеславовой хватке, и клинок лишь едва задел когтистые пальцы – плашмя задел, вскользь. Но руки мгновенно отдернулись; раздвинутые ими ветви, облегченно сомкнувшись, занавесили собой огнеглазый призрак… И кто-то вдруг сказал – хрипло, рыкливо (так бы, наверное, говорил обучившийся людской речи волк):

– Оставь его.

А потом еще сказал, тише, глуше:

– Тебе не совладать.

Только тут Мечник начал подозревать, что голос этот говорит не для него.

– Пусть уходит, – порыкивало совсем уже еле слышно за очнувшемся ветряным гудом. – Пусть уходит к нам. Пусть. Мы сами.

Успокаивалась, обвисала перед Мечником лиственная чистая зелень… Нет, не “перед”, а “над”. Потому что Мечник лежал на спине в той самой берложке, которую соорудил для Векши.

А Векша, оказывается, не спала. Приподнявшись на локте, ильменка пристально всматривалась в запрокинутое лицо Кудеслава. Тот подхватился растерянно и смущенно. Ишь ведь, сморило… Да еще жуть эдакая наснилась, да еще же небось и кричал во сне – даром, что ли, Векша перепугана? Совсем ты, Кудеславе, обабился… Всего-то и выпало спешной (но даже ж и не вовсе безроздышной) езды, что дважды по полдня да меж ними ночь – и вот, изволь радоваться… Словно бы ты уже и не воин; словно бы это не ты еще только вчера сумел угадать стрелу по мелькнувшему в клинке отраженью… Хотя… Если вдуматься, такая угадливость даже для умелейшего воина через край. Да и от второй вчерашней стрелы не слишком ли ты легко увернулся? Оно бы не диво, будь лучник у тебя на виду и хоть раза в полтора дальше. А так… А так выходит, внезапная нынешняя твоя сонливость ничуть не страннее вчерашней ловкости…

Но нет, не удалось Кудеславу толком задуматься надо всеми этими странностями. Тревожные мысли внезапно вышиб из его головы тихий ильменкин вопрос:

– Почему ты меня не побил?

Мечник вытаращился.

Векша вздохнула, завозила ногами под полушубком, усаживаясь. И пояснила:

– За то, что я вчера… Это…. Наговорила… А?

Вопреки своей обычной повадке она не отворачивалась, она храбро пыталась смотреть Кудеславу в глаза, пока тот, нарочито кряхтя, поднимался. Лишь когда Мечник встал на колени, размахнулся, будто матерого кабана убить намеряючись, вздохнул: “Да, нужно-таки побить”, – лишь тогда ильменка зажмурилась, втянула голову в плечи… И получила легонький щелчок в нос.

На том все и кончилось.

Неведомый (ох, неведомый ли?) стрелок больше ни разу не дал о себе знать. И вообще никаких особых неприятностей дорогой не приключилось – словно бы вымели ее, дорогу-то, перед Кудеславом и Векшей. До самого Приильменья вымели – и от людских каверз, и от тех, коими любит потчевать чад своих дебрь-матушка… которая матушка да прокормилица отнюдь не одним только людям… и из людей не лишь вятскому их корню…

Но хмельное чувство отмытости души, с которым Кудеслав Мечник выезжал с белоконева дворища, больше не возвратилось. Его, чувство это, убило нелепое векшино подозрение. Ведь подозрения – они, как иная хворь, горазды перекидываться с заболевшего на здоровых. И виною тому были даже не вздорные ильменкины слова про какого-то умельца, который может дожидаться ее в родимом краю и который не подстарковатому Кудеславу чета. При иных делах Мечник бы и внимания не обратил: мало ли кто чего ляпнет в запале…

Но еще был меч со Звановым наузным заклятьем на добрый путь туда и обратно. И был по-небывалому добрый путь туда… то есть сюда.

И путь обратно, небось, тоже бы сложился по-доброму…

Сложился бы? Или сложится?

"Зван часто заранее ведает, когда что станет надобно"…

Вот и мозжит, мозжит этакой неподживающей ссадинкой: а с чего тебе может взбрести отправляться в обратный путь? И вроде бы много выдумывается всяких догадок, а только все они в конечном итоге сворачивают к одному и тому ж… К возможности одной и той же потери…

Рыжая дурешка испугалась, что тебе суждено разлюбить ее да покинуть? Может, и суждено… Но сам-то ты знаешь: коль и придется бросить ее, то уж точно не из-за оскуденья любви… не из-за оскуденья ТВОЕЙ любви…

…Однако до чего же зябко!

Мечник подышал в кулаки, ссутулился, пытаясь натянуть повыше ворот рубахи. Где там… То есть натянуть повыше – это сколько угодно, хоть на уши. А что проку? Мокрая сыромятина не удерживала ни капли тепла, она даже от ветра не защищала.

Вот ведь самое подходящее время выбрал тестюшка для починки кровли! Кудеслав с первого взгляда на эту самую кровлю сказал: латать нужно, не выдержит она долгого дождя, протечет. В благодарность за совет пришлось выслушивать вопли о чащебных вятских недоумках, которые смеют поучать старших.

Вообще, за несколько десятков дней, прожитых в Горютиной избе, Мечник успел крепко засомневаться, что этот вздорный мужичонка откололся от общины собственной волей. Вятские вон Чернобая силком вытолкали, а тот просто-таки застенчив да кроток по сравнению с Векшиным батюшкой.

То-то Векша упрашивала – и таки упросила – Кудеслава прикинуться, будто она ему отдана в жены как надлежит, с полным обрядом (на самом-то деле они друг другу только кровную клятву дали – Векша в верности поклялась, а Мечник защитником да кормильцем быть обязался – в общем, не вполне по-людски у них сладилось). Но несмотря на это дочерино вранье, Горюта все равно озлился хуже крысы, которую за хвост дернули. Как, мол, дочка посмела?! Мало что без спросу приволокла в дом лесное страшило, так еще и свадебный обряд осмелилась справить боги-зна-де и без родительского на то соизволения?! Вот интересно, а как бы он представил себе эти спросы-соизволения?

И с чего это Векша так родителя своего любит? За что ей его любить, спрашивается? А ведь кабы не ее дочерняя любовь, Мечник давно б уж здешние семейные неурядицы разрешил не только в мечтах.

Все напрочь Прибережье он бы, конечно, для этого пустошить не стал (неподъемноватая работа для одного); но самого Горюту спровадить в Навьи… плюнуть – и то сложнее.

За склочного спесивца, поди, и виру бы присудили совсем не обременительную – больно уж он всем опротивел. А возможно и вовсе обошлось бы без виры: род не обязан обороною отщепенцам. Впрочем… Коль скоро Горюта до сих пор еще жив, то, поди, ему хватает-таки умишка вне собственного двора попридерживать норов. Зато уж на своих отводит душу, как только хочет…

Во, снова орет. На сей раз сыны ему не угодили. Им обоим было велено стоять внизу, под стеной, подавать родителю камышовые снопики и тоже "научаться работе". Дело у родителя сразу же не заладилось, снопики ложились вкривь да вкось… А кто виноват? Естественно, сыны: не так подают.

Обвиненные и не подумали оправдываться. Они лишь засопели шибче прежнего, изо всех сил стараясь подавать "так". Без толку, конечно. Трудное это дело – угождать человеку, который сам не знает, чего ему надобно.

Хлопнула избяная дверь.

Прохрустели по гниловатым ступеням крыльца торопливые легкие шаги.

Векша.

Мечник не без запинки ее узнал – все не мог привыкнуть к нынешнему Векшину виду (прежде-то она больше в мужеском хаживала). А Горюта никак не может простить Мечнику, что тот нескупо потратился на женину справу (конечно, Векша вполне обошлась бы прежней своей обувкой да простым некрашеным полотном, но Кудеславу уж очень хотелось, чтоб погордилась она новенькими сафьяновыми сапожками, цветным подолом да узорчатым платком). Хотя, возможно, и не в трате крылась причина Горютиного раздражения, а в том, что сам он этаких красных вещей дочери купить не способен. А будь возможность, непременно купил бы. К Векше он относился заметно мягче, нежели к прочим своим домочадцам. То ли впрямь она у него любимица, то ли Горюта все же осознавал провину свою перед дочерью… Если ему вообще доступно такое чувство, как виноватость.

Так, иначе ли, но только его "Куды без спросу? А ну, воротися!" было сказано (именно сказано, не выкрикнуто, что для Горюты уже не мало) совсем по-иному, чем всякие-разные словечки, предназначенные для сыновьих ушей.

И Векша, которая кому другому в ответ лишь фыркала (матери, например, или братьям), тут послушно остановилась и затеяла объяснять, куда она направляется и ради чего. Ну прямо как если бы Мечник ее окликнул!

Мечник, впрочем, вовсе не собирался ее окликать. Он сразу понял в чем дело, едва только увидал на плече у жены длинный и плоский сверток.

Еще по пути в здешние земли Векша источила Кудеславовы уши посулами, будто здесь, на месте, для даренного Званом меча непременно сладят достойную рукоять, причем запросят за такую работу вовсе не дорого – она (Векша то есть) сама обо всем сговорится.

Кудеславу все это не шибко нравилось. Такие договоры вовсе не бабье дело – это во-вторых. А во-первых, с чего бы вдруг работе подешеветь, ежели заправлять сговором возьмется именно Векша? Тут, пожалуй задумаешься, причем задумаешься невесело… Особенно, помня (а как такое не помнить?) те ее слова про здешнего умельца, который “какими глазами смотрел” и “небось, не забыл”. Которого уменье похлестче кудеславова умения убивать людей. Который подстарка Кудеслава получше.

Что-то такое Мечник сразу же сказал вслух. Векша сперва не поняла, а потом, доморгавшись, наконец, до смысла его намеков, таким страшными проклятиями кляла ту давнюю свою вздорность, так упрашивала отрезать ей глупый язык, из ничего вылепивший злобную ложь про собственную хозяйку да непрощаемую обиду Кудеславу… Мечник, естественно, резать ильменкин язык отказался, сказал: “Тебе же молчком не выжить!” – и тогда она попыталась сама… И напросилась-таки на изрядный мужеский тумак.

Больше Кудеслав не решился обижать ее подозреньями. В конце концов, мало ли она делала небабьих дел и, опять же, мало ли чего не скажешь в сердцах. Однако же неприятный осадок прочно улегся ему на душу.

По приезде Векша долго не вспоминала о своем обещании, и Кудеслав подуспокоился. Но вот похоже, что рановато.

Давнее подозренье с новой силой вгрызлось в Мечниково сердце, когда Горюта, толком даже не выслушав дочкины объяснения, вдруг зашелся визгливым хохотом – да так, что едва наземь не сверзился.

– Это… Это ты на Ча… на Чарусином подворье работника искать собралась? – продавилось, наконец, сквозь его смех нечто членораздельное. – Ай, дочка! Ай, молодица! Сговори, сговори себе у Чарусы работника! Только, слышь, ты уж не очень поздно вернися. А то знаешь, как времечко порою незаметно летит – за уго… уговорами-то… Ой, не могу!

Даже с кровли было видать, как мучительно, до жара и слез покраснела от родительского хохота Векша.

До слез… Только на волю она, конечно же, слезы свои не выпустила. Коротко и неслышно дернув губами (то ли сплюнула, то ли словечко пакостное шепнула) Векша крутнулась на пятках, и будто выдуло ее со двора – лишь красный подол мелькнул да перелаз скрипнул, как вскрикнул.

Несколько мгновений Кудеслав задумчиво поглядывал то на скребущих затылки Горютиных сынов, то на веселящегося тестя. Потом спросил:

– Что еще за Чаруса такой?

Горюта уже не хохотал – он икал и выл от восторга.

Кудеслав терпеливо ждал окончания этого припадка.

И дождался.

– Чаруса! – Векшин родитель с немалым трудом перевел дух, уселся более ли менее прямо и стал утирать ладонями заслезившиеся глаза. – Ты, дурень, Чарусу-старика не опасайся, там куда как моложе сыщется! Ну, чего вырячился, пень буреломный? Ежели у тебя, дубины сорокалетней, хватило ума юницу за себя взять, так уж научайся временами глазенки свои медвежьи зажмуривать да прикидываться непонятливым. Уразумел, что ли? Да ты не сопи, не надымайся, ровно жаба на угольях! Тебе же, недоладному, лучше выйдет. Ежели ты сам не способный жене дитятю состругать, так уж пускай…

Дальше Мечник не слушал. С горьким тягучим вздохом он осторожно поднялся на ноги и шагнул к тестю, поворачиваясь так, чтобы заслонить того от взглядов переминающихся внизу сыновей.

В самый последний миг Горюта, кажется, все-таки почуял неладное. Во всяком случае, когда Мечник уже придвинулся вплотную и навис над беспечно рассевшимся говоруном, тот вдруг переменился в лице, смолк и дернулся было: не то вскочить хотел, не то еще что…

Нет, не удалась ему эта попытка.

Почти неуловимым для глаз стремительным и коротким движением левой руки Кудеслав прочно ухватил Горютину бороденку.

Мгновенье-другое обалдевший от неслыханой зятевой дерзости Горюта сидел неподвижно и молча. Лицо его вновь налилось жгучей багровостью – на сей раз вовсе не от веселья. Опомнившись наконец, Векшин родитель трепыхнулся, пытаясь вырваться, и сильно ударил кулаком посягнувшую на украшенье его лица руку Мечника. Только и вышло с этого проку, что кулак зашиб – словно бы по дубовому полену ударил.

А Кудеслав надвинулся ближе, чуть повернул стиснутую пятерню, заставив тестя вздернуть подбородок и неестественно выгнуть спину. Горюта распахнул было рот и втянул в грудь побольше воздуху… да так и закляк. Под нарочитой скукой Мечникова лица, под чрезмерным безразличием его прищуренных, сделавшихся почти черными глаз распознавалось нечто такое, от чего уже готовая рвануться на волю брань словно примерзла к Горютиным губам.

Чуть скривив пропитавшиеся дождевой влагой усы, Кудеслав проговорил тихо, но очень внятно:

– Слышь, ты… те-стю-шка… Мне твоя гавкотня уже колом в ушах стоит. Я было решил терпеть ради Векши, а только терпенье-то у меня не железное. И если ты впредь хоть единожды при мне брехало свое вонючее распахнешь… Если ты хоть раз еще вздумаешь корчить из себя невесть что… Ох же тогда и огорчу я дочку твою! Понял?!

Горюта вновь трепыхнулся, просипел, брызжа слюной:

– Ты… У моего очага… Под моею кровлей… Смеешь…

– Смею, тестюшка, смею! – ощерился Кудеслав. – Только не под кровлею, а на ней – это ты, небось, с перепугу напутал где мы да что… А в смелости моей себя вини, пустобреха: довел-таки. Благодарствуй хотя бы на том, что от присных твоих бесчестье твое скрываю… пока. – Он еще крепче стиснул пальцы, запутавшиеся в липких прядях Горютиной бороденки. – Что же до очага, то мне близ твоего огня греться счастье невеликое. Но уж покуда приходится нам с тобой рядом жить, ты меня лучше не зли, слышишь?!

При этом "слышишь" он так рванул тестеву бороду, что тот вякнул давленой мышью и зажмурился, ожидая для себя новых неминуемых бед.

Но Мечник тут же отпустил его и распрямился, брезгливо вытирая ладонь об исхлестанные дождливым ветром штаны.

Горюта засучил пятками, отодвигаясь от озверелого зятя; торопливо и не без опаски ощупал подбородок – и так росло на нем редковато, а тут еще проклятый вятской ведмедь кажись выдрал изрядный клок… совсем лишил мужской красы… сволочуга…

Кудеслав же, морщась, рассматривал то место на кровле, которое успел "починить" Векшин родитель.

– И ты же еще смеешь других неумехами обзывать! – Мечник попрежнему говорил вполголоса, лишь для тестевых ушей. – А сам ты на что годен? Хозяйство твое в запустении, избенка того и гляди обрушится, семейство кормится не твоею заботой – трудами сынов-рыболовов да вот еще с недавней поры Векшиным наузничеством… От тебя-то какой прок на этом подворье?! – Казалось, будто Мечник не слова произносит, а плюется. – Да ежели ты, к примеру, завтра подохнешь, домочадцам твоим от того немалое облегчение выйдет…

Горюта (которого, кстати, это "завтра подохнешь" пробрало нешуточной дрожью), попытался что-то сказать, но Кудеслав отмахнулся от него, словно от докучливой мухи.

Отмахнулся, а потом оборотил лицо к терпеливо мокнущим под стеною Векшиным братьям. Ох же и заклевал отщепенец сынов! Ведь работящие, дюжие, сноровистые, а глянешь иной раз на эти угрюмые лица да пустые глаза… Полудурки какие-то, а не мужики. И не женаты оба, хоть старшему, поди, уж под три десятка…

Впрочем, Кудеславу вон крепко ЗА три десятка, а давно ли он сам?..

Ладно, все это мысли вздорные; нынче они не к месту.

Мечник улыбнулся и сказал по-обычному:

– Слышьте, мужики, вы еще чуток поскучайте. Я тут кой-чего подправлю, а потом снова будете вязанки подавать – мне.

– А я что буду?.. – начал было Горюта, но Кудеслав его перебил:

– Ты, тестюшка почтенный, отдохни покуда. А то все сам да сам – намаялся, поди, утруждаючись для нашего блага!

Это было сказано громко и услышано всеми. А вот то, что Мечник добавил после, слышал один Горюта:

– Пшел вон! И чтоб я тебя хоть до завтрашнего утра не видел!

3

Дождь шел девять дней. Он то притихал, то крепнул; то прикидывался оседающим туманом, то злобно хлестал прутьями ливневых струй тусклую муть реки, раскисшую землю и все, что только можно найти на земной и речной поверхности.

Утро десятого дня выдалось неожиданно тихим. Ветер, бывший неразлучным спутником дождя, угомонился, и сам дождь тоже угомонился. А тяжкие плотные тучи словно бы изветшали; их бесконечная угрюмость расселась прорехами ослепительной выполосканной синевы.

Жеженю удалось выбраться с хозяйского подворья лишь когда заметно утомившийся Хорс миновал уже две трети своего дневного пути. Как-то так получилось, что Чаруса вдруг решил вспомнить о существовании своего закупа и прямо спозаранку принялся вымучивать его бесконечным множеством всяческих мелких поручений. Словно бы и впрямь Жежень всего-навсего неумеха-подручный, пригодный лишь на тасканье воды и вздувание горна!

И вот ведь обидно: Чаруса же впрямь будто напрочь позабыл о Жежневом существовании с того самого дня, когда парень окончил работать заказанный ямьским головою серебряный светоч, перепил браги у клеевара Гостюхи, обозвал Чарусиху сукой, уснул почему-то в кузне и почему-то зарывшись в кучу всякой всячины, а снилась ему тогда такая жуть, что нет ни малейшего желания даже пытаться вспомнить подробности.

Вот с того-то дня до самого нынешнего утра Чаруса Жеженю слова единого не сказал. Что там слова – при случайных встречах он на своего закупа глядел так, будто тот не человек, а пустое прозрачное место.

А встречи впрямь бывали только случайными.

И нечастыми.

Старик взял за обыкновение уединяться в кузне. Временами из-за плотно притворенной двери раздавались частые удары металла о металл – так могло продолжаться с утра до вечера (а иногда и с вечера до утра); временами через дыру в кровле и сквозь всевозможные щели сочился тяжелый сизый дым – Жежень только диву давался, как старик управляется водиночку, и как исхитряется не удушить себя, вздувая горн при накрепко затворенных оконницах.

Чаруса обходился без помощи, злобно гнал прочь жену, пытавшуюся носить ему в кузню съестное, а когда изредка выбирался из затворничества, домочадцы шарахались от его мрачного закопченного лица и не по-людски пустого взгляда.

Жежень решил, будто хозяин пытается самолично, даже без намека на чью-либо помощь, сработать что-нибудь ЭТАКОЕ: чтоб, значит, самому себе доказать, что он умелистее своего не по сопливым летам нахального закупа. Только, судя по Чарусиной мрачности, ничего из этой затеи не получалось.

Парень даже не злорадствовал.

Тягаться умелостью с Жеженем для старика безнадежнее, чем моститься присесть к самому себе на колени. И если он – старик – до сей поры безнадежность эту не осознал, то что ж, пускай его тужится. Помогите, боги, змеюке протянуть ноги…

Негаданному своему безделию Жежень сперва обрадовался. Златоумелец Чаруса сделался очень уж славен трудами своего подручного закупа, а потому у этого самого подручного в нынешнем году было работы… Миг коротенький, чтобы пот со лба утереть – и то не вдруг улучишь.

Но прошел день, другой; парень вроде бы отоспался и за былое бессонье, и за еще одно такое же – впрок… На третий день ничегонеделание перестало казаться даром богов, а на четвертый вконец опостылело. Еще и погода такая, что нос из-под кровли не выткнешь… Впору было хоть к Чарусихе набиться помогать по хозяйству, чтобы чем-то руки занять. Но после давешней ругни Жежень старался как можно реже попадаться на хозяйкины очи, для чего насовсем перебрался в стайню.

Что ж, в конце концов занять руки – это не главное. Куда важней придумать занятие для дуреющей от безделья головы. Да-да, очень трудно УСПЕТЬ выдумать занятие для дуреющей от безделья головы до того, как она сама найдет, чем заняться.

Жежень не успел.

Интересно, почему шустрее всего на ум лезут самые тоскливые, безрадостные и безысходные раздумья да вспоминания? Хоть прошено, хоть непрошено; хоть даже остатки сил надрываешь, припоминая лучшее из пережитого (припоминая же, не выдумывая!), а вместо этого из каких-то пакостных глубин души поднимается муть, копившаяся там с самых ранних, полузабывшихся уже лет.

Может, въевшаяся в привычку Жеженева тоска давным-давно перегорела бы до легкого пепла, и развеялся б тот пепел по ветру без следа и остатка… не будь у парня возможности постоянно бередить-растравливать память. А возможность имелась – та самая златая немцовская водяница, из-за которой Жежень угодил в закупы.

Кой прок шарахаться да прятаться от нынешней Вятичихи, если прежняя Векша, которую так хочется позабыть, хранится в увесистой замшевой лядунке у тебя на груди?

Ведь именно с Векши лепил Жежень восковую заготовку, по которой потом сработал отливку, заказанную немцом.

…Они забились в густой ракитник над самой водой, и Векша никак не могла усидеть спокойно – то комары да муравьи ее донимали, то вдруг мерещилось, будто кто-то подкрался, подглядывает… Жеженю работалось легко и стремительно, как никогда – почему-то не мешали ему ни Векшина непоседливость, ни предвечерний меркнущий свет, ни мельтешащая по девичьей коже прихотливая путаница теней от тревожимых ветром ракитных листьев. А когда парень окончил разглаживать воск и попробовал огладить нечто более упругое, теплое да желанное, Векша расквасила ему скулу и пустила кровь из носу…

А потом он лежал на спине, блаженно глядел в подпаленное закатом бездонье; забывшая одеться Горютина дочь, низко склоняясь, деловито прикладывала к ссадинам на его лице какие-то разжеванные в кашицу листья, и твердые девичьи соски раз за разом касались его расхистанной груди, еще не успевшей толком просохнуть после запойной работы…

А потом почти случилось то, что по сию пору продолжает грезиться в мучительных снах о несбыточной небыли… Наверняка уже должно было это случиться, но тут…

Жежень еще ничего не успел сообразить, как Векша вдруг с писком выбарахталась из-под него и схватила первую подвернувшуюся одежку, торопясь прикрыть ею… нет, не наготу свою, а то, по чему легче всего было бы опознать дочку отщепенца Горюты – лицо да огненно-рыжую расплетенную гриву. И в тот же миг закачались-раздвинулись ветви, выткнулась меж них мрачноватая чернобородая рожа и унылый голос вопросил:

– Слышьте, ребяты, тута телушки не пробредали? Пегие они такие, числом их три; у одной еще роги книзу повывернуты, а у другой рогов вовсе нетути…

Зашлый мужичонка долго бы вспоминал всякие-разные приметы пропавшей скотины (морща лоб, для уточнений то и дело окликая своего покуда невидимого сотоварища), но Жежень, наконец, опамятовал и, зверски оскалясь, вскочил на ноги. А потом… Да, уж те-то двое, небось, не смеют болтать, будто бы сын кузнеца Жеженя Старого не умеет драться! Без малого полверсты гнал он мужиков, ошалелых от внезапной свирепости голого тощеватого парня. А когда вернулся – гордый, запыхавшийся – Векши уж след простыл…

И после всего этого нужно было отдать водяницу толстобрюхому немцу?! Да хвост поперек хари ему, свиноглазому!

Только все чаще и чаще Жежень распоследними словами клял себя за то, что решил сохранить Векшино подобье. Оно б еще и нынче не поздно. Отдать, продать, переплавить, выкинуть в омут… Что угодно сотворить с трижды по трижды проклятой блескушкой, лишь бы освободиться от власти злобного, душу выпивающего ведовства под названием память.

Но вот беда: недоставало Жеженю для такого освобождения ни сил, ни решимости.

Корочун когда-то сказал: "Есть на свете такие люди, для которых счастье – быть безысходно несчастными". Неужели дряхлый хранильник Велесова капища прав? Наверное, да.

…А та, последняя… то есть первая встреча с нынешней, вернувшейся Векшей; встреча, которой так желал и боялся – когда она случилась-таки? Четыре дня назад? Пять?

Жежень сидел тогда в стайне, на куче недоеденной скотиной травы – сидел съежившись, уткнувшись подбородком в согнутые колени. К телу противно липло измызганное полотно каждодневных штанов да рубахи; нечесаные волосы свешивались на глаза, только он и сквозь эту спутанную темно-русую занавесь видел облитую теплым сиянием крохотную де́вицу, дразнящую тугим выгибом золотого обнаженного тела, насмешливой полуулыбкой, вольным разворотом округлых плеч. Вроде бы сильны они не по-девичьи, и вместе с тем прямо-таки умоляют о крепком защищающем объятии мужеской надежной руки… Не немцовскую водяницу с рыбьей холодной кровью – свою судьбу, собственную недоброй власти богиню сработал Жежень в черный проклятый день.

И когда вдруг с тягучим скрипом распахнулась крепкая дубовая створка (дверь – не дверь, ворота – не ворота), и в полутемную стайню хлынул замешанный на сырости свет безрадостного тусклого дня; когда в открывшийся проем осторожно вступила ОНА – живая, настоящая, из упругой горячей плоти…

Прав, прав был старый волхв с Идолова Холма.

Осознав, кто именно замер в нерешительности на пороге, Жежень обрадовался. Не тому, что это она, настоящая, а тому, что застала она его перед проклятым золотым идольцем.

Застала.

И конечно же с единого взгляда все поняла.

И наверняка пожалела.

Не о выборе своем, как мечталось прежде, как виделось в недавних сладостных снах – нет, она его, Жеженя пожалела. А ведь раньше казалось, будто бы чем такое, то лучше б уж во вздутый плавильный горн головою… и самому, и ее…

Векша изо всех сил старалась не глядеть на золотую себя (хоть парень чувствовал, что Горютиной дочери очень-очень хочется взять в руки и как следует рассмотреть, какою она была почти три года тому назад).

Она говорила с ним так, словно не было ничего из того, что было; словно бы сейчас ей удалось не заметить или хоть не понять.

И Жежень почему-то сразу согласился делать рукоять для меча (а ведь и гораздо более глупый дурак вмиг бы догадался, чей это меч).

Согласился, хоть до тех пор даже на ум не пускал соблазн трудиться для кого-нибудь без хозяйского ведома. Чаруса – он, конечно, именно чаруса бездонная, но Жеженева родителя от последствий сыновьей глупости спас… И все-таки Жежень не более чем подручный закуп. Пускай и дана ему воля, о какой прочие помыслить не смеют, но ведь есть той воле и край-предел…

Но вот как-то вдруг позабылось все-все – в том числе и любые края-пределы.

Пока парень обмерял мечевой железный опеньок да прикидывал, сгодится ли для работы принесенный Векшей кусок оленьего рога, та безумолчно разглагольствовала о какой-то совершеннейшей ерунде. А когда Жежень, прокашлявшись, сказал наконец, что он все обмерял и что рог годится, Векша сразу забрала меч и ушла. Сказала только, чтоб Жежень не вздумал отказываться от платы, если не хочет их с Кудеславом смертно обидеть. Да, ушла-то она быстро, но, может, успела все-таки расслышать торопливое Жеженево: "Чарусе заплатишь!"

Работать без хозяйского ведома еще полбеды, но вдобавок еще и самому принять плату… За такое даже Чаруса даже Жеженя не помилует. Вот ведь как была Векша дурешкой, так и в Вятичихах не поумнела: и, вроде, как лучше хочет, а все едино будто нарочно старается подвести бывшего дружка своего под какое-нибудь несчастье… Впрочем, будто ли?..

Парень возился с рукоятью четыре дня – благо, никто не мешал. Это было именно то дело, какого ему хотелось: оно заняло и руки, и голову.

И за делом этим парень твердо решил непременно сходить на Идолов Холм, к Корочуну. Ежели волхв этак мудро понимает человечью душу, то пускай присоветует что-нибудь дурному сопливому закупу, который по скудоумию и по чрезмерной умелости рук (одно при другом страшней Велесова проклятья) сам себе наделал беды…

И вот именно в тот день, который Жежень выбрал для похода на Идолов Холм, Чаруса вдруг прицепился со своими никчемными порученьями!

Ну да ничего.

Путь к Навьему Гаду недальний, до темна поспеть вполне возможное дело. Заночевать можно будет у Корочуна (что, кстати, Жеженю не впервой), а грядущим утром – назад.

Эти виды на тогдашний вечер Жежень строил, просеивая сквозь дерюжное сито каленый в горне речной песок (не по собственной воле, конечно – по Чарусину велению). Занятие было нудное, а главное – до нельзя пыльное, и потому парень устроился со своей работой во дворе, под стеною кузни.

Он сидел на корточках, опершись спиною о насосавшиеся дождевой влаги старые трещиноватые бревна, тряс сито над объемистой глиняной мисой и от нечего делать раздумывал, зачем Чарусе понадобилось аж столько сеяного песка.

Зачем вообще нужен мелкий каленый песок – это понятно: таким начищают до ярого блеска готовые отливки. Но столько… Однако же немалое что-то сработал хозяин кузни! Чтобы измерить любую из прежних его (да и Жеженевых) работ с лихвою хватило бы одной пяди. А тут…

От внезапного пронзительного писка, раздавшегося над самым ухом, парень выронил сито и чуть не перевернул мису с сеянкой. Испуганно втянув голову в плечи, Жежень оглянулся и тут же, не озаботившись даже понизить голос, в сердцах помянул старого безалаберного дурня, у которого в кузне дверь верещит ошпареной крысой и который почем зря да не ко времени через эту самую дверь шныряет.

А выскочивший из кузни Чаруса будто и не слыхал дерзостей наглого закупа.

Он сыпанул прямо под стену целую груду чего-то вроде мелко дробленного камня, буркнул Жеженю: "Не спи, поторапливайся!" – и сразу же ушмыгнул обратно.

Жежень, впрочем, о просеивании песка на время забыл – его заинтересовало выброшенное стариком.

Был это, конечно же, никакой не дробленый камень, а были это осколки литейной формы-вытворницы. Небось, Чаруса в спешке сделал ее неразъемной, цельнокусковой, а из такой готовое изделие не выдостанешь иначе, как расколотив спекшуюся до каменной твердости глину… да только ж не в такие мелкие дребезги! Что же это выходит? Выходит, старик опасается, как бы по вытворнице не распозналась изготовленная отливка? Заметает следы неудачи? А тогда зачем ему сеянка?

Конечно, едва лишь за Чарусой успела захлопнуться дверь, Жежень оказался возле битых остатков. Присев на корточки, он осторожно, кончиками пальцев пошевелил гремучие сероватые осколки – звук получился таким, будто засмеялся кто-то сухо и неприятно… или будто стронули кучу ветхих костей.

И сразу, толчком как-то осозналось Жеженю, что рубаха, с которой срубные бревна щедро поделились припрятанной ими дождевой сыростью, знобко холодит спину; что выстуженные мокрым бурьяном да склизким суглинком Чарусиного подворья босые ноги зашлись мучительной ломотой; что Хорс, весь этот суетный день бывший не очень-то щедрым на тепло, теперь и на свет начинает скупиться…

А тучи на западе уже вымарал грязнобурый закат, и вроде бы вновь затевался ветер – исподволь этак, вкрадчиво, раз за разом прохватывая парня муторной дрожью… Или дрожь – это не из-за ветра?

Крепко стиснув в кулаке выхваченный чуть ли не наугад осколок битой Чарусиной вытворницы, Жежень поднялся с корточек. Он уже знал, что сегодня не будет больше подручничать для хозяина, а сей же миг все бросит и пойдет к Корочуну. Пойдет, даже если ради того, чтобы вырваться с хозяйского двора, предстоит насмерть биться со стариком и всеми его домочадцами.

Только у парня теперь не было ни малейшей охоты беседовать с волхвом-хранильником Идолова Холма о своей тоске по Векше Вятичихе – позабыл Жежень про эту беду, еще мгновенье-другое назад казавшуюся смертным мучением.

* * *

Вечер падал на мир весомо и плотно – будто чьи-то невидимые непомерные руки складка за складкой роняли с небес мутнопрозрачное покрывало, сотканное из сумерек, брюзгливого моросного дождя и ветра – скучного, отяжелевшего от сырости.

Сызнова дождь. Лишь ночь да неполный день передышки пожаловал он людям от скудных своих щедрот. Ну и хвост ему поперек… поперек… Эко сказанул – разве у дождя харя имеется?

Жежень зло досадовал на поспешность, с которой покинул хозяйский двор. Надо же, совсем обезумел от страха…

Мало ли какая жуть может явиться во хмельном сне! Мало ли какую отливку мог затеять Чаруса! Кто способен перечесть, сколько имеется на свете всячины, похожей на лошадиные зубы?

Да если б хоть зубы – а то же только один-единственный и можно распознать на том осколке, что ты в кулаке тискаешь. Один отпечаток чего-то похожего на зуб, да от двух соседних по краешку. И то как следует не рассмотрел – лишь случайным взглядом укололся об эту похожесть, и сразу же ударился в бега.

Вот, стало быть, и конец тебе, отважный человек да редкостный златых и прочих дел умелец Жежень-меньшой. Пропил ты отвагу свою, во хмелю утопил, а без отваги и подлинное умельчество невозможно.

Ишь ведь, кинулся на дождливую холодную ночь глядя – как был, босой, в тонких портах да знобливой рубахе… Взмок, вымерз; из носу льет как бы не хлеще, чем с ненастного неба; в горле будто ежи чехарду затеяли… Непременно ты нынешним вечером застудишься насмерть (это коли еще не уже).

Насмерть… Ну и славно. Туда тебе и путь скобленой столешницей.

Заплачет ли Векша, когда дознается? А ежели заплачет, то от чего? От жалости к былому дружку своему Жеженю, или по мечевой рукояти, которую ты сделать-то сделал, но не успел отдать?

А рукоять, право слово, ладная получилась. Лежит себе она, в стайне припрятанная, часа своего дожидается… Увидит Векша – поймет, небось, каков умелец Жежень Молодший… зауважает прежнего пуще… а там, глядишь… Может, все-таки рано еще помирать?

Но тогда валяй, дурень, грейся тем, чем только и можешь теперь: родимым паром.

Жежень припустил бегом.

К Идолову Холму вел не один прямой торный путь, но от Чарусина подворья к любому из этих прямых надо было бы дать преизряднейшего крюка. Так что Жежень, выгадывая время, кинулся петлять дорожками-тропками, налипшими на Междуградье огромным подобием безалаберной паутины. Но выгадывание как-то не получалось. Глянешь – вроде бы вон он, Холм, рукой подать до него; а на деле… Кажется, уж не одну версту отмесил задубелыми своими ногами, а каменное медведище если и надвинулось, то лишь самую чуточку. Ну вроде бы сила какая пакостная так и норовит вести куда угодно, кроме нужного направленья!

Плохо. Вот-вот совсем смеркнет, а при тебе из оружия одни кулаки, и даже путный дрын выломать неоткуда. Старики говорят, раньше безопасно было бродить Междуградьем хоть днем, хоть ночью, хоть по общим езженым дорогам, хоть как. А теперь… Какая может быть безопасность, ежели во всех трех родах, взятых вместе, крепких общинников осталось меньше, чем живет в округе самочинцев? А самочинцы – они самочинцы и есть. Одно слово – изверги. Недаром Корочун зовет нынешние времена междувременьем: старый обычай, дескать, себя изжил, а новый еще лишь проклевывается. А однажды премудрый волхв назвал такое вовсе уж заковыристо: перекатом времен (в иноразье падок он, старый, на пустопорожнюю выспренность).

Очередная явно много и часто хоженая лента расквашенной грязи, тянувшаяся вначале прямиком к Холму, пошла все круче забирать в сторону, а потом уперлась в какой-то кустистый взгорбок и вообще исчезла. Нехорошо поминая бестолковых протаптывателей, Жежень заозирался, соображая, как бы скорее выбраться из внезапного тупика, да и остолбенел, углядев неподалеку две едва различимые в сумерках приметные тесовые крыши.

Он узнал этоместо, хоть был здесь единственный раз и давным-предавным давно.

…Тот давний вечер выдался таким же хмурым да моросным. Разве что теплее было тогда, куда как теплее…

Путейка, сын Буса-хлебопашца, привел с собою какого-то вовсе уж недоростика, щуплость которого казалась еще потешнее из-за нелепой одежи. В его штанах да рубахе уместились бы трое-четверо таких мозгляков; зимний мохнатый треух (это в теплынь-то!) тоже был чересчур велик и постоянно сваливался на облупленный шмыгающий нос… До того никчемным казался незнакомый малец, что даже высмеивать его сочли делом скучным.

Высмеять попытались Путейку. Откуда, мол, выгреб такого; и не оттого ли припоздал, что раздобывал ему штаны – он же еще, поди, не дорос иметь собственные, а эти вот, что на нем, явно с чужого плеча, гы-гы-гы!

Путейка вытерпел все это молча, нарочито позевывая. Когда же поток шуток иссяк, Бусов сынок сообщил, что, во-первых, малец мальцом только кажется (просто удался щуплым). А во-вторых, он сумеет заговорить охоронных псов.

Последний довод выставил мальца совсем в ином свете. Для набега на одно из самых богатых подворий Междуградья умышленно выбрали дождливую ночь – тот же Путейка, наиопытнейший в подобных делах, объяснял, будто дождь собакам не только нюх отбивает, но и тупит слух. Прочие этим объяснениям верили, однако собак все равно боялись.

До межи владений Шульги (старого ямьца, подлинное имя которого поди упомни, а упомнишь – попробуй выговори!) добрались, когда совсем уже смеркло. Впрочем, летние ночи, даже ненастные, редко бывают по-взаправдошнему темны.

На меже Путейка велел всем залечь и ждать, а сам со своим недомерком канул в дождливые сумерки: отправился, стало быть, заборматывать песьи памороки.

Оставшиеся залегли у подошвы довольно высокого взгорбка, густо обросшего кустами да бурьяном.

Дождь усиливался, размокшая земля быстро теряла припасенное за день тепло, и набегщиков вскорости начал пробирать озноб. Мгновенья тянулись невыносимо медленно. Где-то вяло и редко взлаивали собаки, но от смутно виднеющихся невдалеке строений ямьского подворья не доносилось ни звука – вроде бы и хорошо, что там тишина да покой, а только чего же этак надолго запропастились ушедшие? Мало ли… Ну, как дошлый ямец со своими сынами-обломами втихаря изловили Путейку да неведомого задохлика, и уж крадутся сюда – вылавливать прочих злоумыслителей?

Тревога "прочих злоумыслителей" все крепла да крепла. А тут еще кто-то слазил к вершине бугра (чего только вздумалось непоседливому дурню елозить по мокрым зарослям?!) и напугал остальных хрустким шорохом неподатливых жестких стеблей. А потом, вернувшись да снеся ливень еле слышной, однако весьма завзятой брани, этот самый непоседливый дурень напугал всех еще страшнее.

По его словам, на вершине бугра обнаружился невысокий срубик вроде колодезного – место для подношений Чуру.

Так же тихо, как только что брань, затеялся спор: выйдет ли удача в набеге, если перед ним столько времени пролежать близ зачуранного места? Небось, хранитель границ, межей да оград уж успел и приметить залегших скрадников, и до самых мелочей вызнать их умышления. И теперь…

Так и осталось неузнанным, что за кровожадные беды уже принялись точить на бесталанных набегщиков свои клыки да когти "теперь". Потому что проклятый непоседливый дурень вдруг удумал ляпнуть такое, от чего те, прошлые, недопридуманные напасти мгновенно сделались… ну, вроде как новорожденный лисенок против матерущего волчины-одинца.

Хуже нет, чем непоседливость при загребущих лапах да языке без костей… Впрочем, нет, бывает и хуже: когда все перечисленное добавлено к беспросветному скудоумию.

Ну, заглянул сдуру внутрь чурного сруба; ну, увидал внутри жертвенный камень с одной-единственной обомшелою требой на нем… Так и отпрянь себе да помалкивай, ежели умный; или растрепись об увиденном и без того встревоженным приятелям – это ежели ты дурак… Но надо ж быть не дураком, а просто напрочь пустоголовым каким-то, чтоб вдруг, ни с того, ни с сего сунуть этим самым приятелям прямо под их шмыгающие носы желтую костяную бляху да спросить: "А че это я там, в срубе, на жертвеннике нашел такое странное?"

Бляха. Кость, выжелтенная не столько временем даже, сколько ремесленным умельчеством; а на ней резьба… Плоховато видимая в сумерках, надъеденная временем… но – увы! – вполне еще различимая. Круг, растопырившийся извивистыми зубчиками-язычками. Лик Хорса Светодарителя. И вписанный в него серпик новорожденного волчьего солнышка.

Знак Двоесущного.

Кто-то выбрал это место для жертвы (для страшной жертвы – уж Его-Ее суетными просьбами не тревожат!), препоручив сохранность требного камня Чуру.

Объяснять это пустоголовцу, по недомыслию обокравшему Потаенное Божество, никто, конечно же, не осмелился: ну как сказанное вслух подведет сказавшего под то, что покуда еще может пасть только на украдника, на воздвижителя жертвенника да на Чура, который не сумел оный жертвенник уберечь.

Пустоголовцу без всяких объяснений в шесть рук надавали по лопухам и велели немедленно покласть, где лежало.

За ссорой они прозевали возвращенье Путейки. Тот, впрочем, не попрекнул раззяв ни единым тумаком (и даже ни единым словечком). Бусов сынок был слишком доволен ходом затеянного дела: в избе тихо, псы угомонены – заходи в хлев да выбирай подсвинка пожирнее. Это, впрочем, как бы не наиглавнейшая сложность: поди возьми поросенка тишком, без визга! Что ж, Путейка тертый малый, ему не впервой. Да и большинство из прочих не в первый раз соблазнились хвастливыми россказнями Бусова сына и возможностью сказочного угощения: поросенку-то выкраденному судьба быть зажаренным да съеденным еще до полуночи… это, конечно, ежели дело пройдет ладно, в чем уже крепко сомневались все, кроме неосведомленного о последних событьях Путейки.

И сомневались они не зря. Двоесущное ли снизошло взбелениться, отмстился ли Чур, незаслуженно подведенный под немилость Его-Ее… Так или иначе, но со стороны ямьского подворья внезапно послышался песий брех, потом людские выкрики – хоть и на чужом языке, но все равно понятно, что заполошная ругань… А через миг-другой донеслось и частое-частое шлепанье маленьких босых ног: выдав себя, неопытный сосунок поволок погоню туда, где таились остальные.

"Смахивайтесь!!!" – гаркнул Путейка, и послушная ватага мгновенно "смахнулась" с бугряной подошвы. Как он и учил – врассыпную, кто куда.

А Жежень (впрочем, тогда он был Жежкой) остался подождать сопливого растяпу.

Почему?

А враг их обоих знает.

Сосунок был из прибережных, тропок здешних наверняка толком не знал, да еще ошалел от ужаса – лакомая приманка для ямьских охоронных собак. Ну и тем лучше: при всей его никчемности миг-другой погоня на нем потеряет и остальным легче будет унести ноги…

И все-таки Жежка вскочил во весь рост, замахал руками набегающей темной фигурке: сюда, мол, скорей давай!

За ними погналась только одна из Шульговых псин (прочие рассыпались за рассыпавшейся ватагой Путейки). Но и от одной такой двоим подросткам бы не отбиться. Похоже, сопливый горе-заговариватель добился лишь того, что собаки взлаяли с запозданием, а главное – взлаяли необычно, не как на просто людей. И хозяева с перепугу науськали своих зверюг по-настоящему, да еще, кажется, не больно-то спешили отправляться следом. Так что дело оборачивалось – хуже некуда.

Жежка мчался через поля, не разбирая дороги. По ногам больно хлестали мокрые колосья недоспелого ячменя; вконец выдохшегося злосчастного никчемушника уже приходилось тащить за руку… может быть, даже волоком – будущий златых дел умелец боялся упасть, а потому и оглянуться боялся; он только горбился, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть впереди и внизу, чувствуя, как все сильней да сильней рвется из пальцев склизкая от пота сопляческая ладошка…

Потом был показавшийся бесконечным проход меж двумя плетнями, и, наверное, за плетнями этими сорвались тревожным лаем тамошние хозяйские псы, но Жежка слышал только неотвратимо настигающее мягкое гугуп-гугуп-гугуп да частые полувыдохи-полувзрыки у себя за спиной…

Проход выплюнул их на косогор-пасовище. Впереди в сумеречной мгле завиднелась словно бы река вовсе беспроглядного мрака – овраг, к которому и рвался Жежень Молодший. Если бы успелось скатиться вниз да выкарабкаться хоть до середины противоположного обрыва… Матерой псине того обрыва ни в жизнь ее песью не одолеть, а пока она сыщет обход…

Но именно теперь, видя уже спасение, Жежень безошибочно понял: не успеть. А тут еще под ногу подвернулась враг знает откуда взявшаяся сучкастая дровиняка… По босой пятке как топором тяпнули, парень с невнятным воплем кувыркнулся через голову, вскочил, сгоряча кинулся бежать дальше, хоть на ушибленной ноге вместо ступни болтался ком прожорливой боли… О сопляке-пащенке он вспомнил лишь чуть ли не через пол-десятка шагов, когда позади вякнуло коротко, и отчаянное это вяканье тут же подмял злорадный победительный рык.

И снова Жежка удивил самого себя.

Ему бы, пока собачина догрызает мозгляка, воспользоваться негаданной возможностью унести ноги, а он…

Он кинулся назад. Опять споткнулся о ту же корягу, но не упал – нагнулся, подхватил ее, увесистую, вскинул обеими руками над головой, ревя яростней кровожадной псины…

А хлипкого недоростика уже вовсе не видать было под навалившимся псом; и выручать явно уже было некого, но будущий златоумелец, набежав, изо всех сил хряснул коряжиной по вскинувшейся ему навстречу острой морде, по сумеречному отблеску ощеренных жадных клыков…

Он промахнулся. Его недоладное оружие лишь скользнуло по собачьей голове, но даже от этого едва ощутимого удара невесть сколько лет гнившая на выгоне деревина так и брызнула трухлявой щепой… А собака, полоснув Жежкин слух пронзительным визгом, вдруг пошла заваливаться на бок – вяло, не по-живому… И только когда туша кудлатого полуволка бесформенной грудой шерсти осела на изгрызенную скотиной траву, Жежка осознал, наконец, что смертный собачий визг был не после его удара, а до… Осознал потому, что рука вбитого спиной в землю недомерка безжизненно потянулась за отвалившейся дохлой звериной.

"Вот тебе и сопляк-никчема!" Казалось, целую вечность проторчал тогда Жежка шест шестом, мусоля-пережевывая эту крайне умную, неимоверно своевременную мысль.

Лишь через враг знает сколько годоподобных мгновений дошло до него, что сопляк по-прежнему бездвижен – только живот его сопляческий, и без того тощий, раз за разом немыслимо проваливается внутрь себя в такт хриплым натужным выдохам; что рубаха на соплячьей груди изодрана, скомкана; что по рубахе этой расплылись пятна, выдегтяренные обманными сумерками…

Упав на колени, будущий златоумелец обеими руками схватился за ворот парнишкиного одеянья, рванул… То, что скрывалось под рубашечным полотном, было грязным и очень тощим. Ни раны, ни чего-нибудь еще Жежка разглядеть не успел: самым краешком зрения он запнулся о чуть более темные, чем окружающая темень, извивы в траве…

Сын кузнеца Жеженя-старого ойкнул, вскочил; едва сумев побороть гадливость, изо всех сил топнул босой ногой по струйчатым тьмяным отблескам, вливавшимся под затылок обморочного недомерка… Но нет, это была не змея-медянка. Это слетевший к лешему куда-то мальцов треух выпустил на волю тощую косичку, похожую на мокрый беличий хвост…

И Жежка, растерянно переведя взгляд, уставился на две крепенькие завязи, вполне различимо бугрящие оголенную костлявую грудь "парнишки"…

Жильный сок, запятнавший девчонку, был в основном песьим. Не удалось парню разыскать на тщедушном былиночном теле ни одной раны, кроме длинной царапины – клык полудикой зверюги, наверное, самым кончиком чирканул по левой грудишке. Правда, царапина казалась неприятной. Глубокая, рванная – такое лишь запусти…

Вышаривать подорожник среди трудноразличимых впотьмах травяных стеблей не было времени: владельцы окрестных подворий, слыша творящееся невесть что, вполне могли выпустить своих волкодавов на помощь Шульговым (землепашцы редко в ладах с соседями, но ничто так не мирит хозяев, как близость татей-украдников). Потому Жежка без колебаний пустил в ход то целительское средство, которое не из самых действенных, зато всегда наготове: язык. А девчонкины пальцы выпустили, наконец, торчащую из собачьей груди рукоять ножа, сложились в маленький, но на диво твердый кулачок и пребольно звезданули доброхотного целителя по уху…

…Именно тогда ты, мил-друг Жежень Молодший, открыл, что меж девками тоже попадаются люди…

…Ладно, не самое подходящее время вспоминать о былых озарениях – лучше б тебя озарило, что да отчего творится теперь.

Вот же занесло… Действительно как чьим-то злым умыслом… Шульгово подворье ну ни на столечко было не по пути… Дернул же враг спрямлять дорогу! Кривою уже б, небось, на самый Холм поднимался. А так…

Жежень повернулся спиной к горбу с потаенным да зачураным жертвенником… то есть нет – он только хотел повернуться. Одубелые ноги разъехались, тяжеленная (шутка ли – с полкулака золота!) лядунка потянула к земле, словно бы кто-то дернул ее неслабо и властно…

Бранясь на чем свет стоит, парень завозился в грязи, пытаясь встать с четверенек, но первая попытка не удалась, а на второй он мельком глянул в голое размокшее поле, к которому его теперь развернуло лицом – глянул и снова окляк, раскорячившись дурак-дураком.

Там, на невыжженной по мокрети стерне что-то было; что-то еще более темное; неподвижное. Камень? Коряга? На полях, вроде, такого землепашцы не терпят… Снопик какой позабытый? А тогда отчего же при первом взгляде привиделись на нем две красных жаринки?

Словно бы отвечая незаданным этим вопросам "что-то" шевельнулось, на долю мига обозначило себя более-менее различимым силуэтом и бесшумно втянулось в сумерки.

Собака, что ли? Может, конечно, и собака…

Жежень поднялся, кое-как отряхнул колени и торопливо зашагал к Холму.

Люди же, к примеру, бывают немыми… не как Полудура, а вовсе напрочь… и очень выдержанными люди бывают… Вот и собака эта попалась немая или очень выдержанная – потому-то и не облаяла встреченного впотьмах незнакомого… Немая или очень выдержанная ЖИВАЯ собака… И никакой то был не дух-призрак шульгова пса, давным-давно убитого Векшей где-то поблизости… Или даже пускай дух-призрак пса, но никакой не… ой, нет – вот о таком "никаком" вспоминать бы лучше не надо…

Он поймал себя на том, что больше не трудится выискивать подходящую тропку, но только рукой махнул.

Какая разница?

В темноте бродить по междуградским тропинкам не безопасней, чем напрямки.

Большинство дорожек здесь ведет к чьему-то жилью. Вот лишь забреди – увидишь, что будет. Добрые-то люди на ночь глядя не шастают чужими дворами, а со злыми разговор короток… Это ведь только какому-нибудь чужаку может показаться (и то лишь с первого взгляда), будто люди здесь живут широко-беспечно!

Изо всех сил Жежень заставлял себя думать об опасностях простых и понятных, которые от обычных людей – лишь бы только не давать потачки подозрению, ледяной пиявкой всосавшемуся в дальнюю изнанку души.

Случайно ли оказывались непопутными выбираемые тропки, или что-то все же отводило дорогу? Что? Зачем? Векшину златому подобию захотелось к месту вашей с ней первой встречи? Или… Или чего-то там захотелось собаке, которая на деле и не собака вовсе, и даже не обычный волк?

Ой, нет, сказано же: об этом не надо!

Парень не заметил, как перешел с шага на бег. Он почти не поднимал головы, сутулился, пытаясь углядеть хоть что-нибудь там, внизу, но мутные, стремительно наливающиеся окончательным ночным мраком сумерки сводили эти старанья на нет. Даже когда удавалось приметить что-либо спотыкливое или колкое, подгибающиеся одеревянелые ноги все равно не успевали сберечь себя от беды.

Стерневатое поле, межа, потом – узкий проход, стиснутый двумя кривоватыми плетнями (не проход, а извилистая длинная лужа)… Обрадовавшиеся негаданной забаве псы с обоих дворов встретили и проводили Жеженя восторженным лаем…

Потом пришлось целую вечность ломиться сквозь хрусткую чащу высоченного (в полтора-два человеческих роста) бурьяна – хуже прежнего вымучивая да кровяня и без того уже искровавленные ступни; то успевая, то не успевая защитить лицо от хлестких ударов крупных тяжелых листьев, которые будто бы из свинцовых пластин наплющила незнаная вражья сила.

Ломиться-то парень ломился, но проломиться насквозь ему так и не удалось. Бурьяновая чаща внезапно уперлась в столь же высоченный плетень. Моля богов, чтобы длинна изгороди не оказалась подстать ее высоте, Жежень двинулся было вдоль этой коварно и гнусно подловившей его преграды, а по другую сторону ветховатого жердяного плетения разрывалось от лая с полдесятка собак.

Далеко он продвинуться не успел. Псы стали кидаться на изгородь, и она отозвалась на их прыжки таким скрипом да хрустом… Парень мгновенно облился потом, по сравнению с которым стылая дождевая вода показалась едва ли не кипятком. А тут еще к песьему гавкоту присоединилась невнятная людская брань, и что-то, с треском пробив плетень изнутри, перешибло стебель бурьяна вершках в трех над Жеженевой макушкой. Да-да, стреляли, конечно же, нарочно с изрядным завышением – для острастки. Но парню как-то не захотелось узнать что будет, если такая острастка на него не подействует.

Жежень шарахнулся прочь. Путаясь в треклятых зарослях, он потерял направление, оступился и вдруг съехал на животе по невесть откуда взявшемуся откосу, пребольно оцарапав грудь о какую-то торчащую из земли дрянь.

Он свалился в овраг, дно которого многодневный дождь оборотил чем-то средним между ручьем и болотом.

Выбраться по ощетиненному все тем же бурьяном и не менее могучей крапивой противоположному склону парень не смог. То есть склон этот вовсе не был таким уж неприступным, но, чтобы влезть на него, следовало хвататься двумя руками. А Жежень, несмотря ни на что, так и не разжимал правый кулак, в котором тискал обломок литейной вытворницы.

Плюнув на угрозу от собак и людей, парень затеял было карабкаться тем же путем, каким сверзился – там примерно на средине откоса чернела какая-то яма, сулившая немного облегчить подъем. Вот только до этой ямы Жежень и долез. И не потому, что дальше бы не удалось – он просто не успел попробовать.

Яма была мелкая (как если б собака рылась) и очень свежая. Не успевшая оплыть исцарапанная земля горько пахла прелью и вроде бы чем-то еще. Добравшись туда парень вновь оцарапался – на сей раз пострадало колено – и невольно сунулся щупать: что ж это там такое кусается?

Там кусался зуб. Единственный клык, уцелевший в давней, сухой да ломкой песьей челюсти. Леший всех раздери… Тогда, давно, до оврага было вроде как дальше, но… За эти годы его наверняка не раз подмывало, рушило склоны… Да и вряд ли убитую псину оставили валяться на выгоне… Так что, это та самая?! Хоть из небытия, но достала, укусила-таки?

А первая ранка, что пришлась как раз против сердца, саднила все ощутимей. Наверное, разъедал ее пробравший Жеженя холодный и липкий пот: молодой златоумелец вдруг напугался, что носимое на груди Векшино подобье тоже могло пострадать при давешнем падении.

Так и оказалось. Наверное, тот же клык убитой годы назад собаки пропорол лядунку и оставил на мягком золоте изрядный след – без малого разворотил левую грудь изваяньица. Жежень не мог, конечно, разглядеть эту царапину в потемках, но смог нащупать ее пальцем сквозь прореху в лядуночной сыромятине.

Он не заметил, что, щупая, сполз обратно на овражное дно. Он не вспомнил, что совсем недавно мечтал избавиться от своего златого проклятия, испортить его до неузнаваемости, продать, утопить. Ранка против сердца болела, а парню мерещилось, будто это ноет увечье маленькой золотой Векши.

Наверное Жежень, давно уже исчерпавший свой нескудный запас бранных словечек, попросту взвыл бы от безысходной досады на злую, издевающуюся над ним удачу. Взвыл бы протяжно и гулко, с тем жутким тоскливым бешенством, которым полнятся зимние волчьи песни.

Он уже втянул воздух сквозь до хруста сжатые зубы, уже запрокинул лицо к ненастному мраку ночного неба… да так и замер, щурясь от дождевых капель.

Неба вверху не оказалось.

Небо выдавила куда-то к самому виднокраю навислая над оврагом черная громада вздыбившейся земли.

Хвала богам, добрался-таки.

Вот он, Идолов Холм.

И даже из оврага вылезать не нужно, потому что он (овраг то бишь) наверняка тянется через Навий Град как бы не к самой вершине – склоны холма изморщены обильней, чем щеки дряхлого волхва Корочуна.

Ну, а ранка на изваяньице – то, в конце концов, беда невеликая. Заделаем, да так, что и следа не останется. А уж на себе-то тем более зарастет, как на собак… соб… Тьху! Да чтоб их в прах поразметывало, всех собак, сколько их есть на свете!!!

* * *

Овраг, вконец обмелев, вывел Жеженя к окруженной кустами шиповника да раскоряками-дубами поляне, посреди которой выгнула к небу костлявый хребет замшелая тесовая кровля волховского жилища.

Жилище…

А как его точней да правильней назвать, жилище это?

Кто землянкою именует, кто избой, но по правде и не изба оно, и не землянка, а что-то посерединочке.

Меж травой (чересчур, кстати, пышной как для обжитого места) и кровлей виден лишь просторный, но невысокий сруб в четыре бревна; и вход-крыльцо под прилепившимся к чельной стене тесовым навесом не вверх ведет, как у обычной избы, а вниз.

И еще над крыльцовым навесом пристроен медвежий череп. Огромный череп, великанских размеров была зверюга – Корочун говорит, будто такие перевелись в наинезапамятнейшие времена. И хвала богам, что перевелись… При виде этих ощеренных клыков-бивней кидает в дрожь самых что ни на есть отважных людей. Жеженя вот, к примеру – особливо впотьмах, когда под огромным костяным лбом горит небольшая плошка.

…Принудив себя поднырнуть под длиннозубый оскал древней мертвечины и спустившись по горбылевым ступеням, Жежень довольно долго колотил в затворенную дверь (сперва кулаками, а потом, опамятовав, дубинкой, прислоненной близ входа именно для подобной надобности).

В конце концов дверь с пугающей беззвучностью подалась внутрь, и поглощенный своим занятием парень чуть не ввалился в волховское жилище (сеней в этой полуизбе-полуземлянке не было, как и вообще многого, имеющегося в любом обычном жилье).

Будь открывшийся дверной проем пуст, Жежень наверняка упал бы. А так получилось, что он смаху обнял крепенькую коренастую бабу в некрашеном платке и наредкость чистой коротковатой рубахе.

Другая бы завизжала с перепугу, а то и причинила бы недоладному гостю вред куда серьезнее звона в ушибленных визгом ушах – поздним вечером даже баба вряд ли бы подошла с пустыми руками к двери, сотрясающейся от невесть чьего заполошного стука.

А эта…

Эта лишь досадливо отпихнула парня, и тот, попятясь да запнувшись, уселся на ступени.

– Зачем колошматишь, как полоумный? – осведомилась Корочунова, внимательно оглядывая мокрого, грязного, а кое-где и запятнанного красненьким Жеженя. – Кричу же: "Входи, не заперто!" А ты… Ну, чего тебе?

– Хозяина… – парень сам не сумел угадать в прорвавшемся из его глотки хрипе ни единого членораздельного созвучия, а потому, откашлявшись, повторил:

– Хозяина мне. Пусти.

Корочунова медленно переступила босыми ногами, однако же с места не сдвинулась.

– Жежень ты, что ли? – раздумчиво сказала она. – Не узнала даже…

От ее спокойного полусонного голоса парень и сам вроде бы начал успокаиваться. Во всяком случае, та часть сотрясающей его лихоманочной дрожи, которая происходила не от знобкой мокрети, вроде как попустила, развеялась.

– Хозяина мне, – терпеливо повторил Жежень.

– Знамо дело, что не меня.

Поди, только Корочун да сама эта вот сероглазая красавица тридцати либо чуть поменее годов знали, кем она приходится волхву-хранильнику Идолова Холма и Навьего Града. Может, она хранильникова вдовая дочь, а может… Все может быть, поскольку волосы она всегда покрывает по-бабьи, а волхва зовет хозяином, что прилично и дочери, и жене, и кощее-купленице, и кому угодно еще.

– Знамо дело, что не меня, а хозяина. – Корочунова словно бы дразнила Жеженя нарочитой неторопливостью. – Только он теперь в хлеву: доит коз и, верно, наставляет Остроуха – все как всегда. А ты… – женщина вновь смерила позднего гостя ощупывающим взглядом. – Ты покуда зайди, посиди у очага. Я воды согрею, обмоешься. И рубаху дам, а свое ты лучше сыми… Или, может, горячего похлебаешь? Там от вечери осталось…

Она подвинулась, открывая взору Жеженя соблазнительно светлое и теплое нутро не по-людски просторного жилья.

Но Жежень на соблазн не поддался.

Тихонько застонав, он встал, повернулся спиной к манящему очажному зареву и, судорожно хватаясь свободной рукой за резные столбики-опоры навеса, укарабкался прочь, под открытое небо, под скучный холодный дождь. – Куда?! – крикнула вслед ему женщина. – Ну, давай уж я сама схожу за хозяином!

Парень даже не оглянулся.

Козье жилье было обустроено десятках в семи шагов от людского. И это еще по корочуновым меркам считалось рядом – к примеру стайня даже не была видна от волховской обители, а волхвовы псы-сторожа вообще чуть ли не по всему холму нор себе накопали. Любой другой хозяин заопасался бы содержать скотину и – тем более! – охоронных собак на этаком удалении от своего обиталища, но Корочун конечно же не боялся ни людей, ни зверья, ни нежити. А вот его самого иногда можно было испугаться нешуточно. Многие так и делали.

Что ж, кажущаяся беспечность жизни хранильника, разбросанность его хозяйства – все это было Жеженю привычно. Вот только удивило парня, что ни один из сторожевых псов ни на миг не показался ему на глаза. Как правило два-три (а то и поболее) непременно крутились под ногами. Без лая, конечно – умные псины давно уже научились признавать в Жежене хозяйского друга. Однако всякий раз еще на дальних подступах к Корочунову жилью – где-нибудь у вышней окраины Навьего Града – обязательно выбегали навстречу, вроде как поздравствоваться и бдительностью своей щегольнуть. А нынче будто повымирали…

Корочун действительно доил козу и действительно наставлял своего выученика.

Уже подойдя вплотную к пятну мотающегося на сквозняке желтого лучиночного мерцания, обозначившего собою распахнутый вход в хлевец, Жежень невольно замялся. И дело, пригнавшее к волхву, показалось вдруг парню глупым, из мизинца ноги высосанным; и вломиться этак вот нахрапом в корочуновы наставленья было совершенно немыслимо.

Пришлого, кажется, не заметили. Во всяком случае стоявший спиною ко входу Остроух не оглянулся, а Корочун (лишь через мгновенье-другое Жежень углядел, наконец, яркий отсвет лучинного огонька на стариковой лысине, еле видимой над спинами сбившихся в кучу коз) все так же раздумчиво, вроде бы даже душевно говорил:

– Всего-то ведь и надо тебе обучиться двум пустяковинам: слушать, не перебиваючи, и думать прежде, чем говорить вслух. Разве же это трудно? Вовсе нет. Так, может, ты просто глупый? Может, мне таки отослать тебя? Ведь как же ты надеешься постичь премудрости волхования, ежели по сию пору не способен развить в себе наипростейшие качества? А?

Шибче прежнего затрепетало пламя стиснутой в Остроуховых пальцах лучины; мотнулись по глухим безоконным стенам хлевца черные тени…

– Молчишь? – заговорил наскучивший безмолвием Корочун. – Это ты правильно, потому как возразить тебе нечего. А отослать я тебя всенепременнейше отошлю, поскольку наука в твоей голове держится не крепче, нежели водица в дерюжной торбе. Ведь вот пришел человек… За версту несет от него потом, кровушкой… Страхом… Пришел и встал у тебя за спиною, а ты его не почувствовал. Козы, небось, вон еще когда всполошились! Получается, что ты глупее козы? Получается, что мне лучше на козу святилище оставить – спокойней будет, чем на тебя?

– Да почуял я! – страдающим голосом протянул Остроух. – Жежень это. Он еще в избу дрючком ломился, тебя спрашивал, а Любослава его сюда… А что до отослать меня обратно… Ну, отошли! Только именно уж обратно – туда, отколь выволок! – он вдруг хихикнул с неожиданным дерзким ехидством. – Кому хуже-то обернется?

Отсвет на блескучей Корочуновой макушке дернулся.

– Окороти язык! – рассвирепел было волхв, однако через миг, словно бы напрочь забыв об Остроуховой дерзости, сказал с усмешкой:

– Почуял, значит, Жеженя… Значит, ты все-таки не глупее козы. Есть чем гордиться…

Козы, толкаясь да запрокидывая рогастые головы, шарахнулись в стороны, и волхв с натужным кряхтением поднялся на ноги. Остроух спешно метнулся к старику. Метнулся, привычно изогнул спину, подставляя плечо под ищущую опоры Корочунову руку – помимо прочего хранильников выученик еще и обязанности посоха исполнял.

Распихивая коленями скотину, Корочун с Остроухом пробрались к выходу из хлева и остановились перед словно прилипшим к стене Жеженем.

Ох же и зрелищем была эта пара!

Оба равного незавидного росточка; оба тощи да худосочны, только один усох от дряхлости, а второй костлявою своей неуклюжестью напоминает полугодовалого щенка. Оба одинаково ряжены в беленые рубахи, штаны да онучи и в постолы из некрашеной (то есть опять-таки белой) сыромятины. У одного буйные, цвета трепаного льна, кучери, а вместо усов да бороды реденькое подобье спелого мха. У другого плетеные в косицы усы и пышная борода свисают ниже груди сгустком ледяной чистоты, на голове же блохе схорониться негде – лишь возле оттопыренных ушей пробивается какая-то пегая замшелость… И эта лысая, как девичий зад, голова перехвачена витым красным шнурком, с которого меж прозрачных бровей свешивается желтоватый медвежий зуб. А у Остроуха нечесаные да неподвязаные патлы в самые глаза забираются…

Глаза…

Вот они-то, пожалуй, всего занятнее смотрятся, когда Корочун с захребетником своим рядом стоит, плеч-о-плеч.

Цветом у обоих глаза одинаковы – вот и все сходство.

У дряхлого старца словно бы осколки яркой весенней зелени запутались в густых да хватких паутинках морщин. И помимо живости да детского ко всему интереса светится в них что-то такое, чему в людском языке и названья-то не придумано.

Ох и долго же Корочуну суждено маяться с выучеником своим, прежде чем у того под ресницами забрезжит что-либо похожее!

Разглядывая Жеженя, хранильник склонил голову к плечу и как-то по-особенному вывернул шею, сразу сделавшись похожим на облезлую птицу.

– Значит, говоришь, до того скорая надобность у тебя, что даже в тепле меня дождаться не мог – сюда притащился? – наконец продребезжал волхв.

Жежень хотел было сказать, что, во-первых, ничего он не говорил, во-вторых, насчет обогреться у очага он уже передумал, в-третьих…

Нет, ничего этого парень не стал говорить.

Он вообще ничего не стал говорить, а просто кивнул.

– Ну что ж…

Корочун легонько отпихнул от себя выученика, вздохнул:

– Ступай-ка, Остроуше, снеси молоко в избу да скажи Любославе, чтоб сразу же дите напоила… А сам ты сюда сухую рубаху мою какую-нибудь принеси, да оленью зимнюю шкуру, да хлебец – гостюшка наш, поди, не вечерямши из дому стреканул… И еще пару лучин прихвати: беседа наша с ним, кажись, долгонькой получится. Сделаешь все, и можешь спать до утра. Ну, понял что ли? А коли понял, так и ступай, не мешкай!

Остроух вышел.

Дождавшись, пока чавканье напитанной водою травы под шагами захребетника отдалится и потонет в ровном бормотаньи дождя, Корочун снова по-птичьи глянул в мокрое, исцарапанное Жеженево лицо и выговорил негромко:

– Ну-тка, давай уж, показывай, что там за диковина у тебя в кулаке.

Судорожно стиснутые, заклякшие до бесчувствия пальцы правой руки Жеженю пришлось разжимать по одному левой рукою.

Дождавшись конца этого непростого занятия, Корочун осторожно снял с трясущейся потной ладони повлажневший осколок и долго разглядывал его, поднеся почти вплотную к лучинному огоньку.

Наконец волхв поднял голову и уколол позабывшего про боль, усталость да холод парня коротким взглядом пронзительных глаз:

– Наказание мое спотыкливое возвращается… При нем чтоб молчок, понял? А как он спать убредет, ты мне все-все расскажешь. До самой наималейшей малости, какую только сможешь припомнить. Даже если глупостью тебе кажется, даже если мнится, будто сон это был или мара-виденье пустое – все едино чтоб рассказал! Понял?!

Жежень закивал так, что сам же испугался – как бы не отвалилась паморочащаяся голова.

А хранильник осторожно ковырял ногтем принесенный Жеженем осколок вытворницы, пытаясь отколупнуть приставшую к обожженной глине крохотную капельку металла – мягкого, почти черного, со смутным переливчатым блеском…

Нет, это был не блеск.

Черный металл не отражал свет лучины, а будто бы втягивал его в себя.

И взамен брызгал искрами трепетной черноты.

Или так только мерещилось в скрадливом сиянии чадного да трескучего светоча?

* * *

– Это злато, – тихо сказал Корочун.

Лучина догорела, а зажечь одну из принесенных Остроухом волхв не удосужился. Со смертью теплого огонька из-под гребня кровли обрушился непроглядный мрак – обрушился и утопил в себе тесноту маленького козьего хлева. Жежень, правда, еще при свете успел скинуть мокрую одежу, кое-как натянуть норовящую рассесться по швам Корочунову рубаху и, закутавшись в олений мех, усесться – плечом к стене, лицом к пристроившемуся на пороге хранильнику.

Так они сидели довольно долго.

Жежень попытался было начать подробный рассказ, но хранильник прервал: "молчи покуда".

Что ж, сидеть можно и молча.

Сперва при свете.

Потом в темноте.

Потом сызнова при свете – это когда заявилась к ним в хлев Любослава. Раздраженно поминая Остроухову недогадливость (только то, мол, и делает, что велели, а самому подумать либо лень, либо нечем), она набросила на плечи хранильника теплый зимний тулуп; горько упрекнула Жеженя – что ж позволил старику сидеть этак вот, выставив спину в открытую дверь на дождь да холодный ветер?! Парень стал было оправдываться: он, де, пытался, но волхв ему тут же законопатил рот… Любослава тоже законопатила парню рот укоризненным "сам-то, небось, вон как укутался!", но тут хранильник, на миг очнувшись от своих раздумий, ласково попросил ее прикусить язык и убраться, отколь пришла.

Любослава убралась, попытавшись забыть на пороге масляную плошку, которой светила себе по пути из людского жилища в козье. Попытка не удалась: волхв окликнул и велел забрать. А Жеженю через миг пояснил:

– В темноте лучше думается.

И снова на невесть сколько времени запала молчанка. Долгая – Жежень почти успел расправиться с хлебцем, который принес ему Остроух.

А потом ни с того, ни с сего эти корочуновы слова про злато…

Лишь через пару-тройку тягостных мгновений Жежень додумался-таки до их смысла. А додумавшись, не на шутку рассвирепел. С усилием проглотив недопрожеваный кусок, парень дерзко окрысился, словно бы многомудрый волхв был ему ровней или даже меньше, чем ровней:

– И охота же некоторым премудрым болтать недоладности, от которых у разумных людей уши сохнут!

– Чего вдруг этак-то осерчал, гостюшка любезный? – мрачно осведомился Корочун. – Али вместо хлебца палец свой пригрызнул?

– Не я палец пригрызнул, а ты макушкой зашибся! – Жежень сообразил, что хватил далеко через край, и оттого принялся дерзить еще пуще. – Это ж кем надо быть, чтобы невесть сколько времени глядеть на зернину нагара, и в конце концов назвать ее золотинкой! По-твоему выходит, будто я – я! – не знаю, каково из себя злато?!

Парень вдруг осекся. Выкрикнутые слова вспугнули тщательно убаюкиваемые памятью воспоминанья о похмельном давешнем сне.

"Это золото," – сказал незнаный Чарусин гость, облаченный в просторное одеяние цвета сохлого кровавого гнойника.

Сказал точно так же, как вот только что Корочун…

И Чаруса возмутился до полной утраты опаски перед пришлецами-страшилами – как мгновенье назад Жежень возмутился до потери уважения ко всеми чтимому старцу-волхву…

А Корочун вроде бы и не обижен на соплячьи дерзости; спокойно так говорит-дребезжит:

– Ты, умелец умелый, конечно же злата до тошноты навидался. Да только все оно, виданное тобою, нашим было. А это… Это злато с Нездешнего Берега.

– С какого-такого нездешнего? – Жежень мимо воли понизил голос едва ль не до шепота. – С противоположного, что ли? Да разве…

Он смолк, потому что Корочун вдруг засмеялся. Хорош смех – как если бы сухой палкой по частому плетню чиркнули.

– С противоположного! – хранильников смешок обернулся подобием стона. – Это уж ты не в бровь, а в самый зрачок плюнул. Только берег Гостинца-кормильца тут совсем ни при чем…

– А какой причем? Ильменский, что ли? Или аж тот, что вокруг свейского моря?

Опять протарахтела по жердяному плетению трескучая палка.

– Ладно, будет нам зазря языками зубы скрести. – Волхв, кажется, хлопнул себя по колену в непонятой Жеженем досаде, а может просто комара на плеши убил – поди, разбери, ежели ни зги не видать!

– Будет, говорю, нам зазря языками-то… – повторил Корочун. – Рассказывай. Про ночь-полночную надобность твою ко мне, про черепок этот глиняный – про все. Ну?!

Жежень торопливо облизнул почему-то вздумавшие пересохнуть губы и заговорил. Причину, из-за которой он уже несколько дней собирался наведаться к Корочуну, парень даже не вспомнил – хоть эта довольно-таки увесистая причина по-прежнему ощутимо вдавливала ему в шею сыромятный лядуночный ремешок, а изредка задевая место, укушенное собачьими останками, причиняла изрядную боль… О собачьих останках и других пакостях, то ли случившихся, то ли нет по дороге к Холму, он тоже промолчал. Чарусин закуп обстоятельно и с его самого удивившей толковостью рассказывал лишь о том, что старался если и не напрочь вытряхнуть из памяти, то хоть загнать на самые глухие ее задворки.

Корочун безошибочно угадал тот миг, когда Жежень, окончив рассказ, вознамерился прицепиться с вопросами.

Угадал и успел воспользоваться короткой заминкой переводящего дыхание парня:

– Сколько, говоришь, дней пожаловано твоему хозяину на работу?

– Десять ден… – не задумываясь, сказал парень. – Так ты думаешь, мне все это не привиделось? Думаешь, все по правде?..

– Ты тоже так думаешь, – бесстрастно ответил волхв.

И тут же спросил опять:

– А сколько же минуло со дня их сговора?

Жежень, изогнув шею, принялся напряженно всматриваться в подкровельную тьму – не потому, что хотелось ему разглядеть над собой занавешенные чернотою стропила, а потому что так отчего-то было легче считать.

– Тем днем задождило, – сказал он наконец. – А ночью приходили те… ну, эти… к Чарусе. А дождь… Нынче десятый день окончился, как он идет. Вот сам и сочти. А почему?..

– Выходит, до назначенного ими срока еще завтрашний день… – перебив его, раздумчиво проговорил волхв. – Хотя могут и поспешить… Наверняка уже они поняли, что ты знаешь. Так что возьмут они у хозяина твоего работу, едва лишь он закончит трудиться. Следить будут, всенепременнейше они за Чарусой будут следить… То есть что это я! Не будут, а с первого же дня следят. И ежели хозяин твой на беду поторопится пуще договоренного…

Волхв смолк.

Обождав для приличия (верней, для видимости приличия) пару мгновений, Жежень решился-таки задать донимавший его вопрос:

– А почему они, хвост им поперек, так не хотели, чтобы Чаруса работу поручил мне? Он же, Чаруса то бишь, для них находка не великая. Он же сыровину, из которой изделье работает, вовсе не понимает; он же, вражина, все ее добрые достоинства изворачивает своему же изделью во вред… А я…

Корочун вдруг захохотал. Не по-деревянному, как прежде, а настоящим (хоть и не шибко веселым) смехом.

– Ох же и человек ты! Это ж подумать: другой бы стал выспрашивать кто они, зайды-то непонятные, да зачем приходили, да с чего я их напугался… А ты?! До одного-единственного вопроса умишком своим дошел: почему, де, Чарусу сочли умелистее тебя! Только лишь это тебя и донимает, а на остальное – тьфу! Так? – он оборвал смех, посерьезнел. – А что Чаруса твой губит все достоинства работаемой сыровины, так его навестителям того и надобно. Достоинства нашего злата он погубит, а НЕНАШЕГО достоинства погубляя их же и выпятит… Э, да все едино тебе того ни в жизнь не уразуметь, хоть ты и дока по златым делам.

– Да кто же они, навестители эти самые? – злостиво выкрикнул опять позабывший учтивость Жежень.

Волхв вздохнул с горькой насмешкой:

– А-а, все-таки и еще о чем-то захотелось дознаться? Ну, быть по сему, скажу. При всем бы хорошем мне лучше язык себе отгрызть, чем вслух выговорить их прозванье – чтоб не накликать, значит… Но теперь-то уж все едино, они уж и сами тут. Да не озирайся, – прикрикнул он вдруг на Жеженя, по каким-то приметам угадав в темноте, что парень тревожно вертит головой (правда, не озираясь – прислушиваясь). – Тут – это я не про Идолов Холм. Сюда-то они покуда не сунутся, хоть приманивай их медами… – хранильник снова вздохнул. – Выворотни это.

– Кто?!

– Выворотни.

– Ну да! – Жежень аж зашипел от обиды на примерещившуюся ему злую издевку. – Стало быть, это к Чарусе выворотни наведывались. А чего ж буреломины, валежины да коряги с ними заодно не пришли? Ась?

Хранильников голос внезапно сорвался на злобный визг, и успевшего угреться под мехом парня пробрал озноб – несдержанность Корочуна лучше любых слов и догадок открыла, до чего тот перепуган.

Но старик уже овладел собой.

– Я не про вывороченные с корневищами деревья толкую, – заговорил он почти что по-обычному. – Вот скажи: ведомо тебе, какой смысл обозначается словом "оборотень"?

– Конечно, ведомо – дернул плечом Жежень. – Оборотень – это такой человек, который умеет оборотить себя волком или еще какой-либо чащобной звериной. Сказывают, для подобного ведовства надобно…

– А выворотень – это волк, умеющий оборотить себя человеком, – нетерпеливо перебил Корочун. – Людодлак то есть.

Жежень вновь знобко передернул плечами – под меховым покрывалом громко треснула расседающаяся по шву рубаха.

Злато, которое не выглядит само собою…

Нездешний Берег…

Выворотни-людодлаки…

А самое главное – это нешуточный хранильников испуг, который старец даже не пытается скрывать. Уж если могучий волхв аж этакбоится и не считает свой страх чем-то стыдным, то какой же страх придется испытать Жеженю, едва он поймет хоть малую толику понятого хранильником? Может, уж лучше вот этак, непонимаючи?

И в тот самый миг, когда Жежень окончательно решил, что самое умное для него теперь попросту прекратить отбрыкиваться от наседающей сонливой усталости, а завтра утречком спокойно убраться восвояси и вытрясти из головы рассказанное (а пуще – нерассказанное) Корочуном… Вот в этот-то самый миг волхв произнес:

– Ты уж извиняй, мил-друг, а только отправиться восвояси я бы тебя попросил беспромедлительно, нынче же. Отправишься?

Это он, видите ли, просит. Он, понимаете ли, еще и спрашивает! Старый сыч… Будто бы у кого-нибудь язык шевельнется сказать "нет", когда премудрый волхв-хранильник Идолова Холма просит ВОТ ТАКИМ голосом.

Вслух Жежень конечно ничего подобного не вымолвил, однако его тяжкое сопенье оказалось красноречивее любых слов. Во всяком случае для волхва, поскольку тот заговорил действительно почти что просяще:

– Я, сдается мне, до сей поры тебя не обманывал. Ты-то меня иногда пробовал морочить, а вот наоборот еще не бывало. Так уж поверь – сразу, бездоказательно, ибо времени на поясненья у меня нет… Поверь: ежели ты, наипервейший в здешних краях умелец по-всякому да изо всякой всячины творить подобия людей и вещей… Вот ежели именно ты (потому как более некому) не успеешь непоправимо испортить чарусину работу прежде, чем твой хозяин отдаст ее замовникам-выворотням… Не перебивай! – вдруг выкрикнул он так пронзительно и зло, что уже давно позасыпавшие козы подхватились с топотаньем да меканьем. – Не перебивай! Сказал же: некогда мне пускаться в разъяснения! Одно пойми: коли не исполнишь ты мою просьбу… нет, не просьбу – наказ (о, это уже старец честнее сказал, как оно есть!), то плохо будет не лишь мне да тебе, и даже не только всем сущим во градах наших да в Междуградье. Плохо будет всем людям, сколько их живет по белу свету. И Навьим. И даже богам.

Хранильник дернулся, умолк, словно бы сам себе прихлопнул ладонью рот (может, так оно и было поправде).

Жежень вздохнул и начал выпутываться из мехового укрывала.

– Пошли-ка в жилье, – Корочун, кажется, поднялся, придерживаясь за стенку. – Велю Любославе, чтоб подобрала тебе сухую одежу да обувку какую-нибудь – ноги-то, поди, еще кровянятся?

Парень отмахнулся:

– Пусты твои хлопоты: одежонка, а пуще обувь – что твоя, что остроухова – на мне только разлазиться будет. Свое надену, что есть. Хоть и мокро, да по крайней мере не придется мельтешить голым задом по всему Междуградью.

– Ладно! – волхв нащупал в темноте Жеженево плечо и оперся на него.

Парень тут же дал себе слово как только случится вольный денек сделать Корочуну хороший посох. Вслепую нашаривать валяющиеся где-то на полу штаны и рубаху; переодеваться, с трудом натягивая отсырелое полотно – все это занятия не из легких даже и без висящего на тебе старика. И даже без шуточной с виду ранки, которая на каждое шевеленье левой руки отзывается отнюдь не шуточной болью…

– Ладно, – повторил хранильник. – Мельтешить по всему Междуградью тебе никак не придется – ни с голым срамом, ни с прикрытым. От входа в мое жилье пойдешь прямехонько вниз. На окраине Навьего Града найди смертную избу-домовину – невеликую, на двух резных столбах, работанных наподобие дивовых лап. Одесную от той избы начинается приметная тропка – она тебя к избе Щура-углежога выведет, а оттоль до Чарусина подворья рукой подать.

– Да что я, не знаю? – Жежень поправил висящую под рубахой лядунку и шагнул наружу, почти волоча за собою хранильника. – Я вроде как не первый раз у тебя. Лучше скажи: сам-то ты остаешься в безопасности? После того, как мы этих ржавых зайд подлинным их прозванием поминали, они к тебе не нагрянут? А то вон и сторожа твоя хвостатая запропала куда-то…

Хранильник удосужился ответить Жеженю, лишь когда оба они, одинаково споткнувшись о высокий порог, выбрались, наконец, под дождь.

– Не нагрянут… Будь милостив, притвори хлев… Нет, не нагрянут. Их покуда на здешнем берегу маловато, чтобы со мною вязаться.

"Ты-то откуда знаешь, сколько их здесь? – не слишком уважительно подумал парень. – Мало ли что к Чарусе только двое захаживали – они же, небось, не обязаны таскаться друг за дружкой всем скопом!"

А Корочун продолжал, пытаясь свободной рукой натянуть ворот полушубка на самую макушку:

– Из-за псов не тревожься. Поди, волки где-то поблизости объявились – вот мои стражи-охороннички и позабивались кто куды… Приключалось уж с ними, оглоедами, этакое позорище… Не раз приключалось…

Парень возмущенно засопел – объясненье волхва показалось ему неприкрытой насмешкой. Уж сказал бы прямо: "Не твоего, мил-друг, сопливого ума дело, куда подевались мои псы". Так нет же, выдумал несуразицу! Об нынешней поре волки дерзнули забраться в самое нутро Междуградья, да еще таким числом, что вусмерть перепугали Корочунову свору – это ж только ляпнуть такое! Зима, что ль, нынче волкам – наглеть да в стаи сбиваться?! Дурнем прикидывается старый пень, или (что верней) мил-друга своего Жеженя держит за пустоглавого дурачка.

И тем обиднее показалась неприкрытая вздорность старикова толкованья, что, будь оно правдой, очень бы удачно объяснило огнеглазую тень на стерне. А так… Кажется, теперь понятно, что то была за тень. Понять бы еще, зачем его, Жеженя, навели на памятное место близ Шульгова подворья. И зачем все-таки выпустили к Корочуну. И, главное, удастся ли теперь вернуться живым-здоровым.

Меж тем "старый пень" все ни как не мог управиться с неподатливым воротом.

– Ты слышь, парнище… – бормотал он, сопя и покряхтывая, – ты хотя бы знаки, что Чарусе велено на том черепе выбить… Хоть их как-нибудь испорти… Благодарствую (это Жежень пособил его возне с полушубком)… Черточку какую от себя прибавь, что ли…

– Да за это ты, почтенный, себя не волнуй, – отмахнулся парень. – Коли она, черепушка-то конская, впрямь вроде как золотая, то я ее разом… На наковальню кину да большим молотом сомну в оладью – прямо по-холодному, не каля на горниле. Это сработать что-либо трудно-маятно, а уж готовый труд испохабить, да еще чужой – плевое дело. Только ты упроси Навьих-охранителей, чтоб поспособствовали этим самым выворотням спустить шкуру с Чарусы прежде, чем он мою успеет спустить.

– Чарусу не опасайся. Ежели чего, скажи: творю, мол, по корочуновой воле. А завтрева спозаранку я сам к нему припожалую… коли будет мне в том Велесова благорасположительная подмога.

Не понравилась Жеженю эта обмолвка про благорасположительность Скотьего Бога, ох как не понравилась! Выходит, могучий волхв-чаровник не больно надеется на одну только собственную неявную силу.

А могучий волхв, опомнившись, заголосил, не щадя старческой своей глотки да Жеженевых ушей:

– Э, э, парнище! Да ты хоть меховыми клаптями ноги оберни навроде онучей! Надо же – вновь босиком наладился, а у самого на ступнях, поди, ни единого живого местечка! И плащ возьми. Плащ-то мой авось на тебе не рассядется? И клобук… Эй, Остроух! Любослава! Остроух! Засони беспробудные! Да вы там в избе повымерли, что ль?! Все сюда!

* * *

Дождь…

Трижды по трижды и еще трижды по стольку же растрипроклятый дождь…

И столько же раз проклятые обмотки…

И столько же по стольку же раз проклятый уклон проклятой тропинки, которая из-за проклятого дождя оборотилась мало не журчливым ручьем распроклятой грязищи, по которой проклятое меховое подобие онуч скользит, будто по скользанке-ледянице…

Если бы к бедам от дождя да обмоток прибавилась еще и взаправдашняя прочная темень, какой надлежит случаться после заката да при ненастном небе, то, пожалуй, первый же десяток шагов под уклон обернулся бы серьезным увечьем. А уж отличить искомую смертную избу от домовин, ставленых на простые деревянные столбы… да что там – от земляного горба-могилища, или от куста, или…

Но нет, мрак не помешал Жеженю довольно-таки легко распознать домовину-примету. Не помешал, потому что его – мрака – попросту не было.

Вопреки ночной поре.

Вопреки обложным тучам и сеявшемуся из них дождю.

И вопреки туману. Хоть и невидаль это – туман при дожде, но чем дальше парень отходил от волховского жилья, тем плотнее, зримей делались путающиеся в редколесье клочья мутной сырой пелены. Насквозь промокшему парню вроде уже было совсем не с руки бояться мокрети; но висячая сырость, которая боги ведают как исхитрялась уживаться с осыпающейся на землю моросью… Это оказалось слишком. Это было мокрей и промозглее дождя, ветра, отяжелелой чавкающей одежи; это словно бы впитывалось в Жеженеву плоть, подменяло собою стылую кровь, растекаясь по жилам волнами мучительного озноба…

А еще ЭТО светилось.

Тяжкие стелящиеся пряди излучали странное, никогда прежде не виданное Жеженем мерцание. Если бы еще совсем недавно – да вот хотя бы нынешним днем – парню рассказали, что свет может быть не только серым, но и сырым, липким каким-то…

Да, россказни о такой небывальщине Жежень бы вряд ли принял на веру. Однако подозревать во лжи собственные глаза у него той ночью причин не имелось. Вот она, небывальщина-то – извивается под ногами, оплывает на толпящиеся по обе стороны тропы кусты и деревья…

Небывальщина.

Небывальщина и неслыхальщина.

Жуть.

Жежень наверняка испугался бы ее до дрожи и мучительного стука зубов, вот только сил для испуга у него уже не осталось. Все Жеженевы силы сжирала мучительная ходьба. И еще – злость. На скользоту (за то, что она такая скользкая); на волхва (за то, что этот распро… распремудрейший старец умеет так просить, что язык не поворачивается отказать). И, кстати, на жуть тоже – за то, что она аж настолько жуткая. А стучать зубами и дрожать от страха парень попросту не мог – для этого нужно было сперва перестать дрожать и стучать зубами от холода.

Дубы по сторонам тропы делались все выше, и раздвигались они друг от друга все дальше, а промежутки меж их узловатыми черными стволами полнились густеющим сорным подлеском – хворый полуусохший кустарник, полынь да крапива выше осин… Верно, уж такая случилась ночь. Ночь, творящая что угодно со всем подряд. Ночь небывальщины. Вон и спуск, вроде, становится пологим, будто бы Идолов Холм уплощается, расплывается по земле, стремясь перестать быть холмом…

Именно так и подумалось было Жеженю.

А потом до него вдруг дошло, что творящиеся со склоном да лесом перемены могут иметь и другое объяснение: просто-напросто он, Жежень, миновал уже самую крутизну, и, значит, до Навьего Града рукой подать.

И еще парня вдруг осенило, что если идти не по самой тропе, а по траве рядом, то будет не так скользко.

Жежень попробовал сойти с тропы и немедленно поскользнулся.

Он упал навзничь и проехал этаким образом с десяток шагов, судорожно и безуспешно хватаясь за траву, за нависающие ветви и за что попало. Плащ с рубахой свезлись чуть ли не выше затылка – к сбитым ногам да исхлестанным кулакам и лицу добавилась ободранная спина.

Наконец Жежень пребольно задел бедром обо что-то очень твердое, большое; через миг это большое, твердое – вроде как древесный ствол четверти в две обхватом – оказалось у парня под мышкой, и езда на спине прекратилась.

Распоследними словами кляня все сущее в мире (а заодно и сам мир, в котором находится место для чего угодно, кроме справедливости), Жежень попытался встать, цепляясь ногтями за доставшееся ему в объятия дерево. Парню почти уже удалось подняться на колени, когда неслабый удар по макушке вновь швырнул его наземь – теперь уже лицом книзу. С яростным рыком Жежень дернулся было подниматься опять, но…

Нет, к счастью – к собственному счастью – парень успел лишь встать на четвереньки (ну и еще вкратце рассказать, что именно он собирается сделать со вздумавшим драться неведомым сволочугой).

"К счастью", потому что попробуй Жежень снова подняться на ровные ноги, так снова же и схлопотал бы по голове, хоть никакого драчливого сволочуги вблизи не оказалось.

А оказалось, что в падении своем парень налетел не на дерево, а на вкопанный в землю столб. Некогда затейливая резьба иструхлявела, осыпалась, но все же и теперь в столбе этом без особого труда угадывалось подобье ноги – не человеческой, не звериной, а принадлежащей какому-то трудновообразимому страшилу.

Сопя, кряхтя и всхлипывая, Жежень выбарахтался из-под нелепой смертной избы, отличной от всех прочих, какие только можно было бы выискать в Навьем Граде. То ли схоронили в ней человека роду-племени совершенно неведомого, то ли Корочун называл это смертной избою зря, ошибочно – мало ли чем она могла оказаться на самом деле…

Все может быть.

Но в ту ночь Жежень мало озабочивался назначеньем загадочного строения.

Выбравшись на тропу и не без труда заменив скотьи четвереньки двуногим людским стоянием, Жежень принялся было отряхивать да оправлять одежу, как вдруг словно бы окаменел.

Поблизости кто-то был. Всего миг назад Чарусин закуп даже всхлипы себе позволял в полной уверенности, что никто не услышит. И вот – вдруг, ни с того, ни с сего – парень почуствовал на себе чей-то пристальный брезгливо-заинтересованный взгляд. Словно бы рядом, в каком-нибудь полдесятке шагов, на тропке объявился некто… Не подкрался, не пришел, а именно объявился.

Из ничего.

Медленно-медленно (как если бы эта медлительность что-нибудь могла изменить!) Жежень приподнял голову.

Так и есть.

Смутная тень (на сей раз вроде людская), видимая отчего-то гораздо хуже, чем деревья, домовина и прочее.

Стоит.

Смотрит.

Как же так? Ведь Корочун говорил, что этим… как их бишь – выворотням?… что им заказана дорога на Холм… Выходит, старик ошибся?

Жежень медленно разогнулся, утвердился на широко расставленных ногах. Это заняло довольно много времени, потому что парень не отрывал настороженного взгляда от бездвижно стоящего выворотня.

Между прочим, стоило лишь Жеженю распрямиться, как выворотень вдруг – будто толчком – сделался различим не хуже прочего окружающего. Почти весь он сделался различим – кроме только лица.

Видал уже Чарусин закуп аж двоих таких. Да только снизу вверх, лежа на брюхе под грудой хлама (а потом гадаешь, взаправду было, или с перепою мерещилось) – это вовсе не то же самое, что так вот, в упор, лицом к лицу… Даже если вместо лица перед тобою беспроглядное пятно черноты. Даже если вообще ничего не видать, кроме одеяния…

Длинное – полы до земли… не тулуп, не рубаха, не плащ, а словно все разом… колпак с этой невнятицей вроде как одно целое (стряхни с головы – за спиною повиснет пустым мешком)… грубая дерюга, дрянь, крашеная то ли впрямь кровью, то ли срам сказать чем… а застежки на горле да на груди поблескивают чистой огненной алостью, выдающей наметанному глазу редкостные лалы (при полной бездвижности да при этаком, с позволения сказать, свете играть могут лишь дорогоценнейшие каменья). Небось, у выворотней, что приходили к Чарусе, одежа ничем таким не искрила… Но у тех двух потвор хоть руки из рукавов торчали. А это… Есть ли вообще что-нибудь там, под ржавой одежей? Страшило…

Но нет, именно страха Жежень не чувствовал.

Наоборот, показалось ему, будто очень кстати встретилась эта тварь. Именно тогда, когда единым махом сорвать-выместить на ком-нибудь все свои невзгоды – от неудалых обмоток до беспросветной любви – мечталось парню даже сильней, чем избавиться от самих невзгод…

Жежень торопливо заелозил ногами, пытаясь утвердить их попрочнее на скользоте раскисшей тропинки; мокрая и грязная ладонь его правой руки стиснулась в ноющий от напряженья кулак…

Парень был готов ко всему. Даже если бы его удар, не встретив сопротивления, безвредно мелькнул сквозь ржавого, даже если бы у страшила впрямь не оказалось иного лица, кроме бесплотного сгустка темноты в обрамлении тяжких дерюжных складок – даже тогда парень лишь освирепел бы страшнее прежнего.

Если и могло что-нибудь ошеломить взбесившегося Чарусина закупа, так это лишь то, что случилось на самом деле.

Удар получился из тех, наносить которые Жеженю всегда хотелось, однако удавалось всего дважды-трижды за всю его богатую драками жизнь.

В длинном прыжке, всей тяжестью тела, доворотом плеч, широким крепким взмахом руки – всем, чем только можно умножить силу удара точнехонько в скулу… или в то место, где она должна была находиться. И…

И ничего.

То есть самому Жеженю показалось, будто его кулак разлетелся окрест мелкими дребезгами. Однако через ничтожнейший миг выяснилось, что это не кулак брызнул, а искры из Жеженевых глаз. Ибо по этому его кулаку, оказавшемуся целым (в общем-то и почти), а еще по левой пятерне да по коленям с глумливым чмоканьем ударила вскинувшаяся дыбом земля.

Еще миг потребовался парню для окончательного осознания, что стоит он на четвереньках почти там же, откуда кидался в драку. Стоит, и снизу вверх обалдело таращится в черное пятно, прикидывающееся лицом ржавой потворы.

– Отвел себе душу? – внезапно пророкотал из недр этого пятна хрипловатый бесстрастный голос. – Коли нет, продолжай еще – я не имею куда поспевать.

Не насмешка, не издевательство – спокойное и почти дружелюбное предложение. А голос… Что ж, так вот, со взрыкиваниями да подвывами, и надлежит, небось, разговаривать волку в человечьем подобии…

Жежень встал; не отрывая насупленного взгляда от супротивника принялся то ли ладони обтирать о штаны, то ли штаны ладонями. Парень тянул время, соображая, как бы теперь выкрутиться – коль и не с честью, то по возможности целым… И ведь еще нужно было выдумать способ упредить волхва, который, оказывается, вовсе зря счел Идолов Холм безопасным местом…

Сердце вновь начинало заходиться от злобы – теперь уже не на всякое-разное, а на именно эту вот грязнобурую вражину. Что ж, злоба при подобных делах чувство уместное, лишь бы не через край души. Но сдержанностью Чарусин закуп отродясь не страдал. Оттого-то и доставалось парню в драках, что он, легко взъяряясь, ослеплял себя. И разные умные люди частенько ему об этом говаривали, и сам он это прекраснейшим образом понимал… но всякий раз пресловутая вздорность брала свое.

Без сомнения, успей лишь Жежень опамятовать, стать собою самим, так здесь, на мокром склоне Идолова Холма все сложилось бы, как всегда (вот только уж с этаким-то супротивником парню бы точно не отстрадаться лишь синяками, ссадинами да расквашенной рожей)…

К счастью, Жежень опамятовать не успел.

Помешал выворотень.

– Не злоби себя, – сквозь звероватый хрип потворного голоса прорезалась вдруг такая мягкость, такое участие, что парень снова будто окостенел от неожиданности.

– Не злоби себя. Не досадничай. Не умучивай ноги спешиванием… спешением по никудышней дороге. Все равно ты не успеваешь исполнить веление этого… охранильника при каменном медоведе. В нынешний самый миг Изначальная Кость попадает в обладание, которому предназначена. Не сумеешь осквернить, обессилить: не выищешь, не достанешь тех, кто при НЕЙ. А ежели выищешь… – участливый голос ржавого вдруг лязгнул, как лязгает захлопывающаяся клыкастая пасть. – Зря будет. Будет, что ты выискал свою сгибель.

Парень судорожно глотнул. С чего б это выворотню тратиться на угрозы, когда он, похоже, одним щелчком может по уши в землю вогнать? Или не может? Ох, как-то неохота испытывать его способности…

И еще мельком подумалось парню, что выворотень точно не из тех, которые памятной ночью захаживали к Чарусе. Те малость правильней говорили, а этот вот, нынешний…

– Хотелось бы мне понять, почему ты с первого же мимолетного взгляда счел нас злыми ворогами? – вдруг звучно и чисто произнес "нынешний". – Разве мы причинили вред тебе или кому-нибудь из любимых и почитаемых тобою людей? Разве ты страшными клятвами обязался исполнять вздорные прихоти старца, изувечившего свой разум непосильной ношею чрезмерной премудрости?

Ржавый приумолк, словно дожидаясь ответа, но парень не смог бы выговорить ни слова. Все силы без малейшего остатка (и без малейшего прока) Жежень тратил теперь на попытки устоять на враз ослабевших ногах.

– Поверь, мы искренне желаем добра, – слышал это парень, или как-то иначе забирались в его разум чужие, не им рожденные мысли? – Мы сделаем для тебя то, на что не способны ни старик, раздавленный непониманием сути собственных знаний, ни хранимые им равнодушные боги. Мне ведомо, о какой помощи ты собирался молить их и его. Зря собирался – они не захотят или не смогут пособить главной твоей беде. А я…

Резко вскинув руку (Чарусин закуп успел приметить высунувшуюся из рукава вполне человеческую, разве что немного длинноватую кисть), страшилище смахнуло с головы колпак. Вновь будто в самое нутро Жеженевой души проникла чужая речь, и парень невольно зыркнул на рот стоящей перед ним потворы.

Так и есть.

С кратким, но все-таки с опозданием ржавый человек (да нет же, вздор – какой там человек!) спохватился, зашлепал тонкими серыми губами – не в лад, забавно. Вот только забавляться этим зрелищем у Жеженя не оказалось ни малейшей охоты. Что там забава – парень даже не вдумывался в смысл выворотневой молви (это ежели слово "молвь" можно счесть уместным при таких обстоятельствах).

Лицо…

Совсем человеческое, пожилое, морщинистое… Благообразное, хоть и лишенное бороды да усов (именно лишенное: не как будто выбрили их, а словно отродясь не бывало).

Но вот глаза…

Глаз у страшилища не было.

Ни глаз, ни ресниц, ни век.

Ничего.

Как бороды и усов – отродясь. Ни бельм, ни шрамов под бровями, ни хоть бугорочков каких-нибудь – ровная кожа, как на щеках, скулах и прочем.

И при всем при этом потвора вовсе не казалась слепой. Наоборот, мало кто из зрячих ухитрился бы держаться с такой вот уверенностью.

Хотя…

Возможно, именно только слепцу и по силам чувствовать себя сносно в этакую пору среди домовин да курганов, оповитых светящимся небывалым туманом. Именно потому, что не видна окрестная жуть. А уж слепой от самого рождения, вовсе лишенный маломальских зачатков глаз, даже знать не знает, до чего жутким может видеться окружающее…

Почему-то подобные рассуждения показались Жеженю очень грустными. То ли слепых сделалось ему жалко, то ли себя, зрячего и оттого зрящего всевозможные ужасы. Во всяком случае, веки у него будто бы кипятком набухли; парень даже, кажется, всхлипнуть успел…

Однако и не более того.

К чести Жеженя, он сам спохватился, сообразил, что это у него начинается нечто вроде припадка насмерть перепуганной бабы (мог бы не всплакнуть, а закатиться дурацким хохотом – тоже до слез и со всхлипами).

Отчаянным усилием парень в последний миг сумел не упустить разум, наладившийся покинуть хозяина – может статься и не на время, а навсегда. Сумел еще до того, как безглазая тварь, не озаботясь хоть для приличия шевельнуть губами, властно крикнула:

– Опямятуй! Ну?!

Это было уж слишком.

Мало того, что невесть как объявился, что посмел безо всякого спросу забраться в чужой разум (лень ему, видите ли, разговаривать как все – ртом!)… Мало всего этого – он еще и орет! Он еще смеет нукать!

Начавшего было успокаиваться парня опять затрясло, только уже не от страха. Чувствуя, как вновь начинают ныть от напряжения сами собою стиснувшиеся кулаки, Жежень громко втянул воздух сквозь зубы. Ах ты, гад…

А, собственно, почему "гад"? Почему "посмел" и почему "он"? Из чего видно, что ржавое страшилище – мужик, ежели морда у него безволоса и, похоже, вовсе не знакома с бритьем? Может, эта тварь – баба или еще того хуже?

– Нет!

Но дернулся, похолодел Жежень вовсе не от восклицанья потворы, а от того, что лядунка внезапно, вроде бы безо всякой причины тяжко и больно торкнулась в давненько уже не напоминавшую о себе ранку на груди.

А потвора сызнова решила коверкать слова ртом, похожим на бескровную рану:

– Мне узналось, каковое горе тебя умучило. Не почитай его неизбывным, а себя безопасным… без… ну, тем, которого не спасти. Радуйся от встречи меня. Ступай, куда ступал прежде. Прийдя, не промедляя ложись спать. Слышишь? Сту-пай до-мой, ло-жись спать… спать… спать… Златую любимицу отложи рядом с собой… ря-дом… с со-бой…

– И что же будет? – Жежень то ли сумел, наконец, разлепить губы, то ли эти слова лишь в мыслях у него трепыхнулись – он и сам не понял.

Но ржавая тварь превосходно все услыхала.

– Поразумеешь утром. Присту… Заст… Тем, которое будет позднее нынешней ночи. А поразумев, станешь благодарствовать мне этак же яро, как сие мгновенье злостишься. Как…

Внезапно смолкнув, чудище дернулось, вскинуло голову и оцепенело, будто бы всматриваясь во что-то поверх Жеженевой головы.

Жежень поспешно оглянулся, но увидел лишь мокрые ветви, туман и – далеко позади – едва проступающую сквозь мглу да заросли тень каменного идола.

Парень вновь повернулся ко ржавому страшилу, и только тут вспомнил, что видеть оно ничего не могло.

И все-таки чудище казалось зрячим и видящим. Оно будто заклякло, обратив безглазый лик к вершине холма; потом узкие серые губы потворы исказила мимолетная судорога – не то страх, не то отвращение…

В следующий миг внезапный тяжкий порыв студеного ветра хлестнул Жеженя по лицу, вынудив прикрыться ладонью. А когда ветер столь же внезапно спал, ржавого страшила перед парнем не оказалось. Лишь померещилось Чарусину закупу, будто что-то стремительно умелькнуло мимо – вверх по склону, к вершине.

Несколько мгновений парень стоял, мерно покачиваясь из стороны в сторону и стискивая леденеющими пальцами виски.

Что творится?

Почему вдруг вывернулся нелепой жуткой изнанкой мир, казавшийся таким привычным, предсказуемым и знакомым?

Злато с нездешнего берега…

Выворотни…

У одного (или у обоих – не вспомнить уже) из тех, что говорили с Чарусой, вроде бы по-зверьи взблескивали глаза, а этот вовсе безглазый…

И что такое он говорил о помощи и о "златой любимице"?

Ныла отяжелевшая голова, разбегались всполошенными тараканами мысли, но тело наливалось звонкой упругой силой – даже изодранные ступни перестали болеть.

Ну и славно.

Теперь хоть всю ночь напролет шагай.

Только особо далеко и долго идти не нужно.

Нужно идти, куда шел. Идти, вытряхнув из памяти, что кого-то бы о чем-то предупредить; и вытряхнув из ума вздорные корочуновы просьбы-приказы. Идти, прийти и лечь спать. Векшино златое подобие положить рядом с собою. А утром уразуметь и возблагодарствовать.

Ну, чего стоишь?

Ступай же!

Ступай.

Сту-пай.

Сту-пай-сту-пай-сту-пай-сту…

4

Если бы не жалость к коню, Мечник и под куда более сильным дождем предпочел бы для ночлега лес – даже такой, как здешний траченый-порченый. Но коня было жаль. Бедолашная скотина и так настрадалась за этот день… за этот неудачный день, растранжиренный безо всякого толку.

Прежде, чем кидаться рыскать по Междуградью, нужно было бы хоть к волхву здешнему наведаться, ведь все, даже Горюта, в единый голос твердят, что тот горазд на разумные советы. Оно бы кстати и жертву Скотьему Богу принесть: самое ведь его Велесово дело озаботиться благополучным зачинанием нового хозяйства.

Но трудно, очень трудно оказалось Мечнику присиловать себя к знакомству со здешним волхвом-хранильником. Слишком уж свежи были воспоминания о другом волхве-хранильнике (впрочем, воспоминаниям этим вряд ли суждено когда-либо притупиться).

Вот и получилось… ни лешему свистулька, ни бабе помело… Спозаранку не выехал (все плохо верилось, что дождь перестал надолго: тучи-то по небу мотались изрядные, тяжкие, злые). Идолов Холм обминул стороною, утешая себя мыслями, что вот как только, так всенепременно и сразу, а для начала надобно своим глазом глянуть и два-три подходящих местечка присмотреть – чтоб, значит, было о чем советоваться.

Глянул, значит.

Своим, стало быть, глазом.

А толку?

С полудня до позднего вечера мельтешил Кудеслав по вышним окраинам Междуградья, да только то и сумел понять, что все маломальски пригодные места уже заняты дворами, полями да прочим. Значит, избу придется рубить либо в лощине какой-нибудь, где каждую зиму снегу будет по кровлю, а в остальные поры позаливает до кровли же; ну, или где-нибудь уж вовсе с краю, на отшибе, в самом настоящем лесу. А в лесу-то и лихое зверье, и мало ли какие еще напасти… Или все-таки ничего это – на отшибе? Живут же так вятские изверги! Правда, у тех подворья многолюдные – и тебе сыны, и захребетники; а тут ведь с Векшей вдвоем придется… Зато от стервеца Горюты подальше… И, главное, не лишь от него…

Вот и думай. А заодно размысли о том, стоит ли вообще затеваться с таким серьезным делом в этакой спешке. Нет, ну впрямь – чего тебя вдруг понесло по леший знает каким местам? Разве ты не знал, на что они – места эти – похожи? Знал. И Векша, помнится, говорила тебе…

Векша…

А ведь ты перепуган, воин отважный; да так, как никогда еще не пугался. И нечего делать вид, будто сам себя для себя же самого неожиданно на этом испуге уличил. Кого дуришь-то?

Конечно же, перепугал тебя Горюта своим стервопакостным ржанием там, на кровле.

И стоило лишь дождю перестать, как тебя тут же понесло на глупые торопливые поиски; а теперь вот так же глупо несет обратно – даром что ночь уже, даром что сызнова дождь зарядил. Разве мало попадалось по дороге местечек, где можно было перебиться до утра? Ведь ты же к завтрашнему вечеру собирался вернуться; так и Векше сказал, уезжая: завтра, мол… Плащ вот меховой надел да кудлатый треухий колпак-клобук – они ж только сверху намокли, а внутри мех сух остался да тепел… Закутаться бы да хоть под кустом каким умоститься…

Нет же, выдумал жалость к коню. Конечно, конь намерзся… А только ежели этак вот гнать-понукать, как сейчас ты его понукаешь да гонишь, недолго и запалить скотину. Где ж она, жалость-то твоя? А? Может, не коня тебе потерять страшно? Может, страшно тебе Векшу без нагляду оставить? Дожил…

…Конь оступился. При такой грязище оно не диво; диво, что за изрядное время вроде бы первый раз. Или прежних спотыканий Кудеслав, занятый самокопаниями, попросту не замечал? Может, и так. Но теперь Мечник едва не кувыркнулся с седла, а потому, наконец, опамятовал.

Опамятовал.

Завертел головой, пытаясь разобрать, куда это его занесло. Хорош, однако, всадник… Толкать верховую скотину под брюхо задниками сапог небось не ленился, а вот по какой тропочке поспешать – это уж пускай сам конь решает: на то у него и голова больше, чтоб думать.

И что же она придумала, голова эта?

Крутоватый как для конной езды склон, поросший негустым дубняком – некоторые из раскидистых толстоствольных деревьев изрядно приподнялись на могучих корневищах; в вялом шевелении стелящегося тумана да в мельтешеньи дождя они видятся леший знает куда бредущими многоногими чудами. Под конские копыта льется тропа – хорошо утоптанная, однако расквашенная дождем почти до жидкой текучести. А впереди и вроде бы совсем уже близко вспухли над древесными кронами плечи и запрокинутая голова огромного, рубленого из камня ведмежьего подобия…

Получается, Мечников конь попросту отправился к своей стайне кратчайшей дорогой: через самый Идолов Холм. Стало быть, Мечник, не замечая того, умудрился проехать через Навий Град и одолеть почти две трети подъема к Велесову Святилищу со стороны, противоположной реке?

Наверное, так. А вот что НЕ ТАК в окружающем – это туман. Туман при дожде. И еще – почему так светло?

И вдруг…

Дивным образом не перекрывая странно видимый лес вокруг, перед Кудеславовым взором налилась пронзительной явью бурая необъятная равнина под низким пологом каких-то несегодняшних туч; из-под упертых в стремена подошв отчетливо плеснуло шуршанием жухлой травы…

Опять.

Как после вражьей ловушки-давилки.

Как в ночь накануне прощания с названным отцом.

Последнее это не шибко-то давнее воспоминание так и швырнуло Кудеславову ладонь на рукоять кованого Огнелюбом меча.

Прикосновение к обмотанному кожей "опеньку" отрезвило, словно бы мешанина былых и теперешних наваждений испугалась обычного людского оружия. Кудеслав невольно остановил коня, выждал немного: не вернется ли видение проклятой щели меж степью и небом? Нет, вроде как отпустило…

Вот же напасть! Цепляется и цепляется… И с чего б это вдруг? Оно конечно, по силе да внезапности нынешний страх потерять Векшу вполне сравним и с когдатошним ударом бревна, и с чем угодно еще, однако же… Или это хворь такая?

Мечнику припомнился встреченный на одном из самочинных подворий дурачок. Пустые глаза, недозакрытый рот, слипшаяся от слюней борода, вместо людской речи – младенческое агуканье… Говорили, вроде его тоже крепко зашибло по темени… Сперва-то удар, казалось, минулся – лишь как бы не через год близкие начали замечать неладное… Упасите, боги, уж лучше вовсе без головы, чем с такой!

А, может, все же не хворь? Ведь той ночью, по дороге в родовой град – то, наверное, все-таки было… Значит, и теперь как тогда? Ведовство? Чье? Вроде бы не успел еще Кудеслав здесь поссориться ни с одним ведуном… Или это старое дотягивается из вятских чащоб к выпущенной было добыче?

Или это дотягивается ОЧЕНЬ старое?

Кудеславу неожиданно вспомнилось, где он видел уже светящийся небывалый туман да небывалого рудого волчину. Давно видел – еще задолго и до недоброй памяти ночной своей поездки на прощание с Велимиром, и даже до колоды-ловушки.

Странно, что это выкопалось из памяти лишь теперь… Или не странно? Ведь уйма же лет минула… А тогда почему же все-таки выкопалось?

Может она, память-то, до сих пор просто боялась выпустить из темных своих похоронок тот давным-давнишний привязчивый сон бесштанного несмышленыша, которого лишь через годы стали звать Кудеславом? И может, трижды пригрезившееся в детстве видение так накрепко въелось в душу, что неосознанные, от самого себя же припрятанные старанья забыть не помогли?

Наверное, так.

Потому что теперь, при первом же намеке на воспоминание, отважного воина продрала мучительная хищная знобкость. Потому, что даже тогдашним мальцом он с первого раза понял: видение было чем-то большим, чем просто сон. А когда видение повторилось, когда в-третье пригрезилось…

* * *

…Там, за мохнатой от чащ дальней заречной гривой, Духи еще даже не начинали вздувать к утру свой бродячий Небесный Очаг, а ночь уже почему-то оборотилась лежалой падалью. Ее черная плоть дряблела, расседалась на темных ребрах голых предстужных кустов, оплывала с них белесой туманной гнилью…

Желтый Топор не мог припомнить, чтоб когда-нибудь прежде в эту пору, да еще при тумане, оказывалось аж так светло. Духи снизошли помочь? Соблазнились на обильные жертвы? Или все-таки ублажил их Говорящий с Небом? Нет. Вот это последнее – нет. Потому что самому Говорящему духи не помогли. Наоборот, он наверняка уже надоел Небу и живущим на Небе главным могучим духам. Сначала они пытались отделаться, даря просимое; потом, наконец, догадались, что подарками только распаляют его несытость, что хочет он выпросить все большее и все чаще, а поет все визгливей да требовательней… Да, Небо и духи не могли не понять это. И решили избавиться. Решили просто не вмешиваться, когда… Может быть, Говорящий уже околел, а может, и нет. Может, он даже сумел бы как-нибудь отлежаться. Но петь свои попрошайства ему уже никогда не суметь. И поэтому он умрет: кроме своих песен он не может совсем ничего, а бесполезного не станут кормить ни духи, ни люди…

Это были хорошие мысли.

Мысли – они разные, они как дыхание. Такие вот, прозрачные, легкие – как дыхание здорового сильного человека. Такие мысли думаются сами собой, ненавязчиво. Бездумно думаются. Ничему не мешая. А еще тем они хороши, что занавешивают голову от других, которые, ворвавшись, не оставят сил больше ни для чего – как надсадные захлебистые вдохи раненного в грудь… копьем раненого… насквозь… или как булькающие вдохи-выдохи Говорящего… Жалко, что он, Говорящий, сразу потерял себя и не видел собак, дерущихся из-за его отрубленной челюсти…

Да, это были хорошие мысли. Они текли сквозь голову Желтого Топора так же легко, ненасильно, как сам он тек сквозь выбеленную прозрачным странным туманом путаницу подлеска.

Это тоже как дыхание. Только-только родившемуся первый вздох – мука; многим не удается превозмочь, осилить, и дряблые синелицые трупики достаются на съедение духам Земли и Леса. Зато остальные, осилив, перестают замечать отмучившее от смерти умение.

То же и тут.

Красногривой показалось наверное тогда, на опушке, будто Желтый Топор потерял себя. Долго… даже очень долго просидел он на корточках, двух-трех шагов не дойдя до первых кустов – съежившись, постанывая чуть слышно, уткнув в колени бородатое, коверканное давнишними рубцами лицо, обхватив руками затылок… Наверняка Красногривая испугалась тогда – за него, за себя… Но она не решилась потревожить отца своего выспевающего ребенка. Не решилась, и это правильно.

За время той полусмерти Желтый Топор сам стал подлеском. Зябнущими ветвями, мутными пластами тумана, слежавшейся шкурой жухлого разнотравья да горькой мертвой листвы… всем. И теперь ему бесшумно да ловко скользилось меж неприветливых угрюмых кустов. Ловко. Бесшумно. Ни единой веточки не тревожа сильней, чем тревожил их вялый, отяжелелый от промозглой сырости ветер; ни единою зарывшейся в лесную подстилку хворостиной не хрустнув громче, чем щелкает о палый лист капля – завязь туманной влаги, сама собою дозревшая до падения со стебляной усталой верхушки…

Если бы пугливо семенящяя шагах в десяти впереди и слева от Желтого Топора Красногривая теперь осмелилась оглянуться, она бы не увидела ничего, кроме мокрых кустов, тумана да скудного неуклюжего падения дооблетающих остатков листвы.

А он – он видел все. Видел и чувствовал. Чувствовал, как ее ноги, обмотанные лоскутами косульего меха, на каждом шагу прискальзывают по утоптанной, подернутой грязью тропе… Что ж, ей-то все равно не убежать, а мерзнуть носительнице новой жизни нельзя: старухи говорят, что ребенку может передаться материнская хворь. Потому-то Желтый Топор заставил свою женщину потеплее обмотать ноги. А сам он отправился босиком. Слишком важно, чтоб в нужный момент скользота не надгрызла длину и силу его прыжка…

И еще он чувствовал, как трудно Красногривой кутаться в испятнанное темным щетинистое укрывало – наброшенная на плечи и голову жесткая кабанья шкура будто живая рвалась из тонких окоченелых пальцев, норовя отдать на поталу туманной промозглости тяжелый беззащитный живот.

А еще чувствовал Желтый Топор, как страшно ей, его женщине, идти по уводящей к реке извивистой тропке и как ей страшнее самого страшного повернуть обратно, туда, где еще по-ночному жарко полыхают сторожевые костры, а из-под земляночных пологов сочится сонный уют…

Да, чувствовал.

И опять вспоминал Говорящего и вчерашний вечер.

Похожие на вязанки грязных потертых шкур мальчишки еще засветло отсновали по стойбищу, визжа, что Мудрые зовут всех мужчин к Большому Костру.

Вечер обещал выдаться почти по-зимнему злым, но Желтый Топор, выходя из жилья, даже бедра оборачивать мехом не стал, а только перебросил через левое плечо скрученную кабанью шкуру (не к лицу воину бояться холода). А на правое плечо вскинул свой желтый топор (не к лицу воину выходить из жилья безоружным). Минуя внутреннее кольцо оплывших травянистых бугров – земляночных кровель – и входя на площадку, он чувствовал на себе завистливые жадные взгляды, а сам гордо смотрел поверх голов.

Мужчины глупы. Они гораздо глупее даже чем женщины, которые с совершенно такой же жадностью смотрят не на топор, а гораздо ниже (жаль, Красногривая осталась греть нерожденного ребенка у очага – она любила замечать женскую зависть). Да, женщинам, может, и есть на что позавидовать. А вот мужчины завидуют совершенно зря. Достался бы желтый волшебный камень не Клыку, а любому из них…

Камень и впрямь волшебен. Под ударами любого другого он не колется, а плющится; и топор из него получился, как ни из какого другого – замашистый, острый-острый, способный снести человечью, волчью ли голову одним метким ударом… Вот именно, что метким и что одним. Попадая по твердому, хоть даже просто по крепкой кости, замашистый острый топор очень быстро сминается в неуклюжую дубинку. Все потом можно исправить, но в бою не крикнешь врагу: замри, пока я обобью лезвие, чтоб лучше тебя зарубить!

Клык – он всегда умел решить бой одним могучим точным ударом. Поэтому когда он, Клык, нашел волшебный камень и придумал сделать себе из этого камня оружие, его, Клыка, очень скоро начали звать Желтым Топором. А на его, Клыка, месте любого другого еще скорее назвали бы трупом.

Пока все собирались, рассаживались на корточках вокруг костра, пока отряжали кого-то звать не пришедшего Криворука, а потом, когда оказалось, что Криворук пришел первым, отряжали его за отряженным и ждали, когда же они оба найдут друг друга и возвратятся – пока все это длилось, вечер успел добраться до грани между сумерками и мглой.

Наконец все угомонились и кто-то из Мудрых начал говорить. Желтый Топор слушать его не стал. Желтый Топор и так знал, что будет сказано, а потому затеял считать пришедших мужчин. Дело оказалось долгим и сложным. Пришли все – даже Поймавший Копье приковылял. Да еще и два недоростка тишком втерлись между сидящими, норовя не подставлять костряному зареву свои безбородые лица. Обычно таких гнали пинками, но теперь Мудрые предпочли не заметить дерзких. Потому что слишком мало мужчин вышло к Костру. Считая с Поймавшим и с двумя этими щенками, пришедших не набралось даже чтоб дважды загнуть все пальцы на обеих руках. Но загибать пальцы на именно обеих руках Желтый Топор не мог: боялся положить оружие. Из людей-то никто не посмеет, но вот какой-нибудь мелкий дух запросто может подскользнуть и украсть. А загибать пальцы на одной руке пришлось долго, потому что под конец счета все время забывалось, сколько раз уже стискивался кулак. Мучение…

К тому времени, как Желтый Топор, наконец, домучился, Мудрые уже сказали все, что могли. Но тихо не стало: начали говорить остальные. Говорили все разом, громче и громче, и уже кто-то, вскочив, гулко заколотил себя в грудь… Да-да, каждый из них, воинов, не боялся Злого, и каждый из них рвался хоть прямо теперь же идти в ночнеющий лес, подставиться Злому, схватиться со Злым, изорвать Злого в мелкие клочья… Каждый очень горячился, требуя, чтобы на этотраз Мудрые выбрали именно его. Даже Поймавший Копье требовал, хоть у него снова закровоточило раненное бедро. Даже голобородые щенки требовали. И все, все они, требуя, всё тревожнее оглядывались на Желтого Топора. А тот сидел и молчал. И наслаждался.

Потом он, наконец встал. И заговорил (вроде бы негромко, но слова его странным образом перекрыли всеобщий ор):

– Раньше Мудрые всякий раз боялись потерять лучшего… – тут Желтый Топор самодовольно оглянулся, будто ждал возражений. Не дождался. Продолжил: —…лучшего воина. Зря боялись. И добоялись. Теперь на Злого пойду я.

Даже Костер словно бы сник под тяжестью обвалившейся с совсем уже черного неба каменной тишины. И в тишине этой Мудрые переглянулись, а потом все трое одинаково и согласно мотнули седыми клочковатыми бородами. Остальные сразу задышали, загалдели облегченно, снова усаживаясь на корточки. А кое-кто даже начал было потихоньку упячиваться к землянкам – ведь все уже ясно!

Но тут вдруг заговорил Говорящий. Не с духами заговорил – с людьми. С мужчинами. С Мудрыми.

Сперва его не очень-то слушали. Сперва воины еще доубеждали друг друга, как бы они быстро да страшно убили Злого, и как им не повезло, что Мудрые выбрали не их.

Да, сперва Говорящего не очень-то слушали, потому что говорил он известное всем.

Злой объявился почти кулак кулаков дней назад. Злой нападает не как обычный волк, не для еды – он нападает для убийства. Чаще всего Злой убивает женщин, идущих к реке за водой. Но и на них, и на собирателей, и на охотников он иногда нападал, а иногда – нет. А на воинов, которые ходили его убивать, он нападал всегда. Даже когда ходили вдвоем или втроем. Даже когда пошли все, облавой. Воины тогда долго искали Злого, не нашли и обрадовались: он испугался и убежал. А когда собрались уходить из леса, четверых облавщиков так и не дозвались. Каждый раз чем больше мужчин вместе ходили убивать людожора, тем больше мужчин и гибло. Поэтому Мудрые стали посылать воинов в лес поодиночке.

Единственный из таких одиноких, кто выжил – Поймавший Копьё. Выжил потому, что уже только добравшись потом до землянок вспомнил: нужно было убить, а не отбиться. Сегодня утром убивать Злого ходил Рысь. Злой отгрыз ему голову в четырех кулаках шагов от землянок.

Кто из пришедших к Костру не знал всего этого? Все знали. А тогда зачем же Говорящий вздумал рассказывать известное? Желтый Топор чуть ли не с первых же слов разгадал это “зачем”. И не ошибся. Иногда совсем не приятно оказаться умным…

Он так внимательно слушал слова Говорящего, что даже забыл сесть – стоял и стоял, комкая перекинутую через плечо жесткую шкуру, рассеянно приоткрыв рот… Он очень старался думать как можно быстрее: что делать, как отпугнуть беду, не зарубить ли говорящего Говорящего прямо теперь, пока тот не успел сказать страшное?

Да, он слушал очень внимательно и думал, думал, думал, а потому казался тогда совсем глупым. Один из голобородых даже посмел захихикать. Вот он, голобородый, действительно был глуп: не сообразил, что раз сам же затерся к мужчинам, то за дерзость придется отвечать не по-щенячьи, а по-мужски. Руки Желтого Топора были заняты оружием и шкурой – пришлось достать дерзеца ногой. Тот даже не взвизгнул. Визжать голобородый дурень начал уже потом-потом – как только сумел толком вдохнуть.

Но Желтый Топор не стал любоваться последствиями своего удара, не стал дожидаться пронзительного щенячьего визга.

Желтый Топор от досады впился зубами в собственное запястье.

Потому что пока он, бородатый дурак, вышибал глупость из безбородого дурака, Говорящий успел сказать главное.

– Поймавший Копье тоже могучий воин – почти как Желтый Топор, – сказал Говорящий. – Значит, Желтый Топор тоже может забыть, что должен убить, а не отбиться от Злого. Нужно сделать так, чтоб не забыл. Нужно, чтоб утром Красногривая пошла по тропе. Как приманка. Как бы за водой чтоб пошла. А следом пускай крадется ее мужчина. Красногривая носит живот. Волки любят нападать на самок с животом, поэтому Злой непременно нападет на Красногривую. И тогда Желтый Топор забудет спасать себя, как спасал себя Поймавший Копье. Тогда Желтый Топор будет думать о том, чтобы спасти свою женщину и своего доспевающего ребенка. Правильно?

Собравшиеся опять загалдели – главным образом, одобрительно.

Правда, кое-кто недоумевал. Злой не всегда поступает, как обычный волк – это сам Говорящий сказал такое. А потом он же сам сказал: Злой кинется на брюхатую, потому что обычные волки любят кидаться на брюхатых. Где смысл?

Но таких недоумевающих очень быстро разубеждали. Может, смысла и нет – тогда пропадет одна женская жизнь и одна недожизнь пока еще духи знают кого. От таких потерь племя не оскудеет. Если смысла нет, плохо будет только Желтому Топору (и то не очень – возьмет себе новую женщину, сделает с ней нового ребенка, на том и все). А если смысл есть, всему племени станет лучше. Вот в этом и смысл.

Когдатошний Клык, ставший Желтым Топором, конечно пытался спорить. Но его, умевшего негромким словом перекрыть слитный рев многих мужских глоток, теперь совсем не было слышно за визгливыми воплями женщин.

Женщин никто не звал к Костру, но они, даже подсматривая издали, от землянок, прекрасно все поняли. А поняв, осмелились подать голос. Женщины очень хотели, чтобы страшный Злой умер. Почти так же хотели, как чтобы Желтому Топору понадобилась новая мать для его детей.

Но весь этот гам был уже ни к чему. Потому что Мудрые, пошептавшись, в один голос ответили на давешний вопрос Говорящего. Они ответили: “Правильно”.

И все сразу успокоились. И мужчины опять собрались было расходиться. Но их удержал Желтый Топор.

Нет, он не стал продолжать спор. Если все племя сказало, спорить поздно. Даже он со своим топором не осилит все племя. Даже его все племя в конце концов убьет, и тогда Красногривой придется или тоже умереть, или достаться кому-то другому.

И удерживать мужчин близ Костра Желтый Топор тоже не стал. Он просто спросил:

– А если от Красногривой будет пахнуть не только животом, но еще и недавней кровью? Тогда Злой сильнее захочет напасть на нее?

Воины запереглядывались, засоглашались раздумчиво: да, наверное. И Мудрые тоже переглянулись, тоже не очень уверенно согласились: наверное, да. Один только Говорящий, заподозрив неладное, спросил настороженно:

– А почему от нее станет пахнуть кровью?

– Сейчас поймешь, – сказал Желтый Топор ласково.

Так ласково сказал, что между ним и Говорящим мгновенно образовалась пустота. И он шагнул через эту пустоту к Говорящему, и схватил Говорящего за бороду левой рукой, а правой…

Конечно же, Говорящий сам был виноват. Сперва-то он дернулся всем телом назад, пытаясь вырваться и удобно подставляясь под задуманный удар, но в самый последний миг то ли поскользнулся, то ли ноги его подломились от страха… Так, иначе ли, но Говорящий вдруг дернулся навстречу отточенному блескучему лезвию – нелепо запрокидываясь, разевая рот для отчаянного истошного вопля… И желтый топор вместо кончика подбородка снес ему половину челюсти.

При иных делах тут бы Желтому Топору и смерть (даже ему не выстоять одному против всех). Но Мудрые действительно были мудры и понимали: он успеет убить все-таки слишком многих. И еще они понимали: Топор и его топор – последняя надежда для всех. Поэтому они, понимающие, сказали: “Раз духи позволили случившемуся случиться, значит Говорящий сам виноват”.

Но Мудрые сказали такое уже потом, через несколько длинных трудных мгновений. А за эти мгновения Желтый Топор успел сам охранить свою жизнь. Он ведь знал: людское скопище ведет себя вовсе иначе, чем каждый из скопившихся людей вел бы себя в одиночку. Скопившись, люди перестают быть людьми.

Оттого-то Желтый и выговорил равнодушно, лениво даже:

– Наверное, это духи толкнули его под колени. Наверное, он им надоел.

А потом неторопливо мокнул кабанью шкуру в кровь Говорящего… верней, Говорившего… и пошел прочь. Медленно, вразвалку. Спокойно. Глядя поверх голов.

Это уже ему вслед Мудрые сказали: “Говорящий сам виноват”. И вот еще что сказали ему вслед Мудрые: “Если… То есть когда… Когда убьешь Злого, для справедливости сам станешь Говоряшим. Этот уже не сможет. Он и выжить не сможет. Никто не станет жевать для него еду”.

Пущенные на волю мысли, как заплутавшие люди, рано или поздно начинают ходить по кругу. Вот и мысли Желтого Топора раз за разом возвращались к Говорящему. Лучше бы все-таки сразу его до смерти, чем так, на долгую муку… А только вот эти размышления в голову никак не время было пускать.

И вообще сделалось не до размышлений.

Потому что наконец объявил себя Злой.

Желтому Топору едва успела примерещиться в кустах впереди какая-то неправильность, как она, неправильность эта, слепилась в огромную рудую тварь и страшным беззвучным прыжком швырнула себя на поравнявшуюся с ней Красногривую.

Та, конечно же, ничего не успела заметить, а успела лишь чудом каким-то угадать вымахнувшую из леса гибель и повернуться к ней спиной, скорчиться, изо всех сил кутаясь в кабанью шкуру. Через миг Злой – огромный рыже-бурый волк – сшиб Красногривую лицом в грязь, навалился сверху…

Желтый Топор ринулся к своей женщине почти одновременно со Злым, лишь неимоверным усилием заставив себя не попытаться криком отвлечь чудище от добычи. Растерзавшему стольких отважных воинов зверю нельзя подарить ни мгновения, ни единой потачки – только врасплох, иначе не спасешься, а значит, и не спасешь… если есть еще кого спасать…

Есть, есть!

Оглушительное беззвучие расшматовал вопль Красногривой – задушенный (лицом-то в землю, да под укрывалом), но продирающий до самого нутра души. Великанское рудое волчище ответило досадливым нетерпеливым взревом. Благодарствие Небу! Ярится Злой, давится пеной в попытках раздробить клыками затылок своей казалось бы уже добытой добычи, и если добыча эта кричит, если еще жива… Значит, Желтый Топор выдумал правильное. Значит, не зря он всю ночь заставлял Красногривую подшивать к изнанке кабаньей шкуры новые и новые слои плохо выделанной толстой да жесткой кожи, не зря твердил, намертво вбивая в рыжеволосую голову: “Натягивай на затылок! Падай вниз лицом, съеживайся, натягивай на затылок изо всех сил и держи, держи, держи!”

И все-таки Злой прикончил стольких воинов не лишь из-за их воинских оплошек.

Как ни глушил волкоподобного нескончаемый женский крик; как ни затерзали внимание людожора безуспешные попытки вгрызться в такую никчемную с виду, а на деле такую неподатливую добычу, но Злой исхитрился-таки углядеть набегающего, замахнувшегося уже врага. А углядев, сумел в самый последний миг прянуть от Красногривой, и…

Нет.

Желтый Топор тоже успел дернуться в сторону, уберечь женскую спину, подставленную под его удар отскоком Злого. Но, отчаянным усилием превозмогая собственный обоерукий размах, Желтый потерял равновесие, упал на колено, и хищное тусклоблескучее лезвие с пронзительным вскриком грянулось о камень, невесть откуда взявшийся на лесной тропе.

Правильно, что все утро мысли Желтого Топора раз за разом спотыкались о Говорящего.

“Если духи разрешили случившемуся случиться, значит сам виноват”…

Духи любят шутить, но шутки их всегда злы и нечестны.

Он успел поднять для нового удара свое разучившееся рубить оружие, а вот сам подняться не успел. И надвинувшаяся пасть – немыслимо дремучая заросль по-ненормальному вкривь да вкось торчащих клыков – с почти человечьим злорадством рыкнула ему прямо в лицо…

На этом сон обрывался.

Трижды он снился мальцу Кутьке, которого потом, через много лет стали звать Кудеславом, трижды потрясал да ужасал своей немыслимой настоящестью… И всякий раз на одном и том же месте вдруг обрывался, словно бы оттяпанный тем самым медным диковинным топором.

Когда эта жуть примарилась в третий раз, Кутька не выдержал и рассказал о ней отцу-кудеснику. Тот отговорился какою-то пустяковиной и будто забыл. А ночью будущий Кудеслав невольно подслушал, как родители перешептывались украдливо и тревожно: “Он умеет вспоминать прошлые жизни… Дар у него такой редкостный…” – “Не умеет, хвала богам… Способен, но пока не умеет…” – “Обучить?..” – “Нет, пусть боги его уберегут от такого… Дар… Не дар – проклятие злое… Не обучать – оберечь бы…”

Вот и все, что расслышалось ему тогда. Расслышалось и намертво вкогтилось в память.

Возможно, родители впрямь успели как-то оберечь сына от самовольно проклюнувшегося клятого дара, а может, и нет… но сон больше не возвращался.

Так Кутька и не узнал, загрыз ли злой небывалый волчина дикого воина по прозванью Желтый Топор…

* * *

Мечник вдруг осознал, что пальцы его ломит-скрючивает немилосердная судорога. Что ли это он так вот, руками пытался удавить разгулявшуюся память-вражину? Ничего не скажешь, умно…

А перед глазами все истаивала и никак не могла истаять примара ощеренной ржавой пасти… Понять бы, впрямь у наснявшегося в детстве Злого что-то было не так с глазами, или это лишь теперь кажется? И впрямь ли Красногривая походила на Векшу, или примнилось такое опять же только теперь? Пойди вспомяни… Вспомянуть?! Не-ет, хватит, хватит воспоминаний!

Он отчаянно – едва клобук не свалился – затряс головой, силясь прогнать остатки былых оживших видений.

Ох же ж и недоброе что-то творится с тобой да вокруг тебя, Мечник-Вятич-Урман… Недоброе и незнаное…

Неужто впрямь какие-то могучие колдуны паморочат душу муторными насланиями, а сами уж тянут, тянут к тебе из невесть каких далей хищные когтистые лапы?

А коль так, может, сам Велес давеча внушил твоему коню, как надлежит попользоваться глупой хозяйской рассеянностью? Ведь конь – скотина, а Велес – Скотий Бог… Ну, пускай… Только бы, оберегая коня, божество не позабыло про всадника…

Ведись дело о понятной опасности от обычных людей, Мечник бы вряд ли стал уповать на какую-либо помощь – разве только ворогов оказалось бы с десяток против него одного (и то еще смотря кто они, вороги эти). Но когда угроза исходит от… от… Леший знает, что и от кого грозило ему, но близ Святилища было бы как-то спокойнее.

Или нет?

Кудеслав зябко передернул плечами. Дурнопамятной ночью хранильникова кобыла – случайно, нет ли – завезла-таки его невесть куда. Теперь вот конь тоже… То ли случайно, то ли по воле заботливого доброго бога… то ли… Э-эх, да что уж гадать! Езжай да выясни. Это как нарыв: можно взрезать единым махом, а можно маяться ночи-дни напролет, дожидаючись, пока сам не вызреет да не лопнет… и ведь еще неизвестно, чего дождешься… правда, и взрезается не всегда удачно… но… Да леший же всю эту тягомотину раздери!!!

Он сплюнул в сердцах и звонко хлопнул ладонью по конскому крупу.

Конь пошел осторожным медленным шагом, словно бы недоверчиво ощупывая тропу копытами прежде, чем ступить в полную тяжесть. Или словно раздумывая, не задремать ли прямо вот так, на ходу.

А Мечник и впрямь задремал – по крайней мере именно так подумалось бы кому-либо, увидавшему его в те мгновенья со стороны.

Ссутулился Мечник, утопил подбородок в складках плотно запахнутого плаща; отяжелелый от влаги меховой островерхий колпак сполз хозяину на самое переносье… Но невидимая под плащом правая ладонь плотно охватывала оружейную рукоять, а глаза зорко и цепко поглядывали из-под сочащихся водою прядей козьего меха.

Подножие каменной громадины еще застили темные клубы кустарника и древесных крон, когда Кудеслав соскользнул с седла в почему-то забывшую чавкнуть под его сапогами грязь. Припутать коня уздою к стоящему близ тропы дереву; стряхнув с головы, бесшумно уронить колпак; снять плащ и набросить его сухою внутренностью на тяжко вздыхающую подседельную животину – все это заняло не более мига.

А в следующее мгновение вятич уже крался неслышной тенью к вершине холма.

Росло, распухало, вздымало под самые тучи свой зализанный ветрами оскал древнее каменное ведмедище… И креп, набирался сил впутавшийся в чистые запахи мокрого осеннего леса привкус гари… неправильной гари – не пахнет так ничто из того, что обычно жгут люди.

Левой рукой Мечник плавно, боясь тряхнуть, отогнул ветку огромного куста, который только и отделял его теперь от Велесова Святилища.

Да, древним было идолище, немыслимо древним. Так потрудились над ним ветра и ненастья, так глубоко вгрузло в землю его подножие, что оказалось даже трудно разобрать, вздыбленным или сидящим изваян этот исполинский образ Скотьего Бога.

И установленный перед идолом алтарь (наддолбленный валун высотою Кудеславу по пояс да толщиною обхвата в два) тоже вгруз в землю; его залитое дождевою водой жертвенное углубленье виделось пятном черностеклянной ряби.

А костерок, запах которого насторожил Мечника, горел близ алтаря.

БЛИЗ алтаря.

На земле. На голой размокшей глине.

Огонь казался чересчур веселым и крепковатым для тех трех-четырех головешек, по которым он скакал-бесновался…

И он горел на земле. Наверное, из-за того, что жертвенник залило. Но ведь скопившуюся там лужу можно было бы вычерпать несколькими горстями, и после этого алтарь стал бы уж во всяком случае не мокрей глины, раскисавшей дни напролет…

А разжигатель неправдоподобного огня был тут же, рядом.

Он то ли на коленях стоял, то ли сидел в пол-оборота к затаившемуся в кустах вятичу. Может быть, он дремал, или предавался глубокой задумчивости. "То ли" да "может быть", потому что его (или, возможно, ее) от макушки до пят скрывало невиданное одеяние, схожее с наброшенным на голову широким свободным плащом.

Бурый плащ.

А можно и так сказать: цвета ржавого железа или засохшей крови.

Так что самые худшие твои, Мечник-Вятич-Урман, подозрения подтвердились.

Ну, держись, тварь ведовская…

Осторожным движением Кудеслав потащил на волю меч. Медленно. Плавно. Боясь выдать себя шевелением мокрых листьев куста-схоронителя. Мысленно умоляя убогие, наскоро стачанные из двух кожаных полос ножны не подвести, отпустить клинок без заминки да шума.

Ножны не подвели; Кудеслав не выдал себя ни шорохом, ни качаньем листвы. Но пристроившийся возле костерка невесть кто вдруг шевельнулся и вымолвил дребезжащим, надломленным голосом:

– Ты, человече, лучше затолкай свою железку обратно. Этакий длинный ножик опасно держать оголенным – очень уж им легко натворить бед. Особенно, ежели сгоряча. Или сдуру…

Внезапно он оборвал свою исполненную безмятежной ехидцы речь, вскинулся, выкрикнул что-то отчаянное, заполошное… Но Мечник не успел ничего разобрать.

Потому что в этот же самый миг низкое небо полыхнуло ослепительной вспышкой и обрушилось на Кудеславову голову.

* * *

Трудно дышать. Лицо мерзнет, а спине жарко – на нее навалилось что-то душное, необъятное; навалилось и размеренно долбит темя железным клювом. Смешно… Разве у медведей бывают клювы? Ведь это же наверняка огромный медведь-людоед, убитый тобою в вятских лесах… давным-давно… или недавно… Боги, да какая разница – когда?! Какая разница, сколько времени его дух ждал отмщения? Чем дольше, тем хуже; тем злее он будет терзать душу своего убийцы теперь, дождавшись.

Чем же он голову-то долбит? Вот продолбит насквозь – и все… Или если сумеет сдвинуть тебя с места хоть на полшага… Тогда тоже все. Потому и навалился, потому и давит с этакой силой… Мягко, но сильно, сильно, сильно…

А может этого… ну, которое "все"… не будет?

Под силу ли духу – даже духу могучего ведмедища-великана – погубить человека, угодившего в Навьи?

Одни говорят, будто Навьи бессмертны, вечны; другие говорят иное, только вряд ли и живые, и сами мертвые могут знать об этом что-либо наверняка. Во всяком случае, никто из живых вроде бы не рассказывал, будто в Навьих может оказаться вот так: только черная непроглядная пустота, да еще этот, навалившийся, долбящий темя… Долбит, трудится. Дышит – громко, тяжко, с надрывом… Непонятно. Ведмедище сзади, а каждый его выдох почему-то обдувает лицо. Влажно обдувает, хладно… конечно, какими же еще могут быть выдохи мертвого?

А кроме хриплого дыхания да тупого мерного долбежа не слыхать ни единого звука.

Ни единого.

– Неужто помер? Хозяин, верь, я не хотела!

Кто это сказал? Медведищу, что ли, вздумалось разглагольствовать по-людски, да еще бабьим молодым голосом?!

– Перестань ныть, дурища.

Новый голос – сипловатый, слабенький; дребезжит, будто надтреснутый конобец катят по мерзлой пашне…

– Сказал же: перестань ныть! И врать перестань. Не хотела… Нехотя дубье об мужичьи головы не ломают. И я тоже хорош, старый сучок – проворонил, не успел помешать… Ведь даже от тебя не ждал этакой глупости!

Да что же такое творится?!

То есть Кудеслав уже начал подозревать, будто в Навьи он покуда не угодил – слишком уж как-то все по-нелепому…

И медведь не медведь, кажется; и на спину не кто-то давит, а сам же ты этой спиною (которая почему-то голая) лежишь на душном меху. И громкое трудное дыхание как бы не собственное твое.

Но с долбежом по голове непонятно. Дребезжащий сказал, что дубье об голову (наверняка об твою) уже поломали. Тогда чем же долбят? Обломком? Неудобно же!

А вот с темнотою дело, похоже, обстоит наипростейшим образом. Кажется, нужно всего-навсего открыть глаза.

Э, нет…

Веки-то вроде как распахнулись, но окружающая тьма осталась по-прежнему непроглядной. Почему?

А бесплотные голоса – бабий да старческий – продолжают свои пререкания.

– Я же заради тебя, – возмущается баба. – Ведь ты хуже дитятка – за тобою только забудь приглянуть…

– И когда ж это я попадал в беду по твоему недогляду? Ну-кось, вспомяни хоть единственный такой случай! Сумеешь – ягодку дам, не сумеешь – затрещину.

– Не бывало таких случаев, правда твоя. А почему? Да потому, что недогляду никогда еще не бывало!

Трудноразборчивый звук – то ли смешок сдавленный, то ли всхлип.

– Спорить с тобою все одно, что орехи языком по полу катать: и скучно, и маятно, и чувствуешь себя дурак-дураком… – Это опять старческое блеяние. – Припомнил бы я, сколькажды со мною да с вами приключались беды именно ИЗ-ЗА вашего докучливого присмотра… Ладно, чем лукавоумствовать да глазищами сверкать, лучше подумай: кабы этому вот воину-богатырю нездешний колдовской туман да мой ведовской поклик разум не задурманили… Ты б своим дрыном и шевельнуть не успела, как сделалось бы из одной тебя дважды по половинке. Вишь, меч какой… (Протяжный и звонкий стон – кованную железную полосу передвинули по камню либо по утоптанной до каменной твердости глине). Столь доброе оружье не отдастся абы какой руке.

Все, Кудеслав опамятовал.

Будто от оскорбительного пинка разом вспрянулось квелое сознание; в уши ворвалось множество звуков: дыхание спорщиков, недальнее сопенье-постанывание (хворый ребенок спит?), треск и гуд пылающего очага…

Опамятовал.

Враз.

От стыда.

Потому что сообразил: там, на вершине Идолова Холма, умелейшего воина Кудеслава Мечника оглоушила дрыном по затылку какая-то баба.

Прах тебя побери! И ее! И старика с дребезжащим голосом – сам признался, пенек трухлявый, что пакостным своим ведовством помогал каким-то нездешним злым колдунам паморочить Кудеславовы чувства…

Ну ладно же – покуда еще ничто не окончилось.

Мечник не шевельнулся, не сделал ни малейшей попытки сдвинуть прикрывающую лоб и глаза влажную тряпицу. Кроме говорливых бабы и старика, кроме того, кто казался спящим ребенком, Кудеславу мерещилось еще чье-то почти совершенно беззвучное присутствие. И прежде, чем решаться на какие-либо поступки, нужно было разобраться: мерещится это, или на самом деле.

Старик тем временем продолжал ворчать: дескать, из всех живущих при нем тварей единственное разумное существо – мерин Сивка. Скажешь, де, ему: "Тут вот пасись и ни шагу с этой поляны" – ни в жизнь не уйдет, покуда не кликнешь… Все, в общем, делает, ничего не выдумывая от себя. А прочие иные-всякие, которым бы по человечьей ихней природе быть умней бессловесной скотины, на проверку оказываются вовсе без разума.

– Ох, лопнет когда-нибудь терпенье мое, поразгоняю вас всех кого куда! Уж лучше совсем одному, напрочь без домочадцев да выучеников, чем с вами, оглоедами…

– Бранись-бранись! – бурчал в ответ непочтительный бабий голос. – Только сперва подумай, кого твоя брань кусает больнее…

По тому, как шел жар натопленного очага, по звучанию голосов, по шнырянью робких хиленьких сквознячков Мечник чувствовал, что изба, в которую его приволокли, крепка и просторна – не по-людски просторна, безо всяких там выгородок да занавесей. И еще запах – горьковатый дух сушеных трав… Ну да, ведь хозяин – ведун… А не волхв ли?

Может, полученный на вершине холма удар – не злой умысел, а досадная дурная случайность? Леший его ведает – из подслушанных разговоров можно было с одинаковой достоверностью вывести и то, и другое.

Поблизости вдруг зашарудило, будто бы кто-то проволок по полу тяжелое одеянье вроде мехового плаща; и старческий голос с ехидцей проскрипел чуть ли не над самым Кудеслававым ухом:

– Уж ты, человече, не сомневайся: желай мы тебе зла, так давно бы оное причинили… то есть я говорю, помимо дрыном по голове. Добили бы, например. И уж во всяком случае, вряд ли покинули бы несвязанным. – Он вздохнул. – Ну, ладушки. Дабы не таил ты на наш счет заподозрений, вот тебе твой меч, – послышалось кряхтение (видать, нагибался старик – Кудеславу примерещился даже скрип изветшалых костей); затем последовали отчетливый лязг уроненного на пол железа и пара-другая нарочито притопывающих шагов прочь.

– Ну-тка, вставай, будет уж прикидываться беспамятным! – старческий голос внезапно окреп, сделался властным и жестковатым. – Любослава, ты бы дала гостю укрыться! А то этак вот от тебя ни толку, ни проку не будет. Ишь, уставилась, ровно приворожили! Невидаль тебе? Али до того оголодала, что взгляд отвести никаких сил нетути? Так это ты, баба, врешь. Мне-то ведомо, чем вы с Остроухом забавляетесь тайком от меня! То есть это вы сдуру воображаете, будто тайком… Уж ваша-то подноготная мне ведома куда лучше, нежели чья иная!

Стапец вдруг захихикал; и Любослава, а за нею кто-то еще (Остроух?) отозвались дружным радостным смехом. А потом сонный ребенок прохныкал какую-то трудноразборчивую жалобу, и припадок нелепой радости оборвался.

* * *

Потрескивали, мерцали спокойные огоньки лучин да плошек, расставленных на специальных стенных полочках; ровно гудел огонь в очаге; и голос старого волхва был таким же спокойным и ровным – он даже вроде бы надтреснутость свою потерял. Но возможно, волховская речь вовсе и не менялась, а просто говорил старец о таких вещах, что слушавшим сделалось не до его забавного взблеивания.

Слушали все, хоть Корочун и обмолвился в самом начале, будто слова его лишь для Мечниковых ушей предназначены; прочие же ничего нового не услышат, а потому спокойненько могут ложиться спать.

Любослава уселась близ очага, рядом с дремлющим мальцом (тот немедленно приткнул лохматую головенку у нее на коленях и засопел пуще прежнего).

А Остроух и вообще не шевельнулся даже. Как сидел на полу, подпирая спиной затворенную входную дверь, так и остался сидеть – лишь глазами поблескивал, взглядывая то на дряхлого учителя своего, то на Кудеслава.

Мечника посадили спиной к очагу, за стол, стоящий под дальней от входа стеной. Посадили, придвинули деревянную миску с дымящимся варевом, положили изрядный кус хлеба – угощайся, гость дорогой.

Дорогой гость, однако, угощаться не стал. Прикинувшись, будто уж очень взволнован речами устроившегося рядом хозяина, Кудеслав мало-помалу развернулся лицом к волхву, а потом и вовсе уселся верхом на лавке – так он получил возможность искоса приглядывать за всеми, находившимися в хранильниковом жилище.

Вот не хотелось Мечнику поворачиваться спиною к корочуновым домочадцам, и все тут. Остроух, конечно, сопляк, однако же волховской выученик… А Любослава, конечно, баба, однако же темечко после ее давешней "ласки" по сию пору гудит… Так что сторожкого и боги сторожат.

Входная дверь также вселяла опаску – была она плотно притворена, однако на засов не закрыта. А Остроух, даже если и не таил коварных умыслов, мало походил на прочную подпорку.

Да и все это непривычно просторное жилье угнетало.

Здесь не было даже полатей. Чисто метеный пол местами завален грудами пушистых мехов; под стенами – объемистые лубяные лари; узкий коротковатый стол лишь немного возвышается над поставленной близ него лавкой… В головокружительно высокой подкровельной мгле угадываются снопы сушащихся трав, какие-то вязанки, тючки… На сломе рубленых стен и кровельных скатов – нелепые длинные оконца, плотно затворенные дощатыми ставнями… Что еще? Очаг… И светочи, светочи, светочи… На стенных полках, на столе, па полу – везде мерцают-мечутся огоньки в хитрых громоздких поставцах с налитыми водою чашами, медными полированными зерцалами и прочими множащими свет ухищреньями…

В общем, нелюдским каким-то казалось это жилье, и чувствовал себя Кудеслав в нем опасливо, неуютно. И то не диво. Диво было бы, чувствуй он себя здесь иначе.

Ведовское подманывание, о котором сам Корочун вспоминает без стесненья, и которое завершилось ударом по голове…

Творящаяся снаружи недоступная пониманью страховина со светящимся туманом, мутной цепенящей одурью и невесть какой ненастной равниной… В этот раз, правда, обошлось без напастьника в ржавых одеждах. Там, на вершине, Мечник принял за подобную тварь самого волхва, который с головою покрылся от дождя плащом из бурого оленьего меха. Этот с виду чахленький старец покуда кажется доброжелательным, а только волхв-хранильник Белоконь умел изображать из себя не доброжелателя даже – друга, благодеятеля, почти отца. А в действительности кем оказался?

А кем окажется этот?

Не его ли, кстати, обличье мелькало в обморочном видении – ну, тогда, на второй день полуотъезда-полубегства из вятских краев? Клык-оберег на лбу… Бородища… Ну и что? Мало ли таких бородищ да оберегов!

То, что он, этот, рассказывает, может быть зачином невероятной и страшной правды. Или неправды. И ежели имеется в здешнем волхве-хранильнике хоть ничтожнейшая толика разума, то должен он понимать: одному лишь рассказанному рассказу впервые увиденного человека Кудеслав Вятич не поверит. Если же поверит, то ему – вохву то есть – этот самый Вятич никакой не помощник по причине совершеннейшего своего скудоумия. А что волхв именно помощи какой-то хочет, про то Кудеслав догадался едва ли не с первых же его слов.

И еще одна причина для сторожкой опасливости была у Мечника.

Чуть раньше, лежа с вологлою тряпицей на лбу да глазах и прикидываясь беспамятным, он краешком сознания ощутил поблизости скрадливое присутствие невесть кого четвертого – кроме волхва, спорящей с ним бабы и хворостьно дремлющего мальчишки.

Поднявшись и увидав Остроуха, Кудеслав решил: вот он, тот, что едва ощущался.

Однако с решением этим Мечник поспешил.

Ощущение неощутимого присутствия не покидало его ни на миг, и Остроух тут, похоже, был ни при чем. И вроде бы лишенные смысла слова эти – "ощущение неощутимого" – оказались единственно пригодными для наименования того, что происходило.

Кудеслав не видел ничего угрожающего, не слышал подозрительных звуков, и все-таки готов был клясться хоть даже Векшиным здравием, будто либо в самой волховской обители, либо снаружи, вплотную к стенам ее, скрывается что-то (именно так и думалось Мечнику – не "кто-то", а "что-то"), прямо-таки лучащееся ледяным ворожьим интересом.

Пылающий очаг тянул к себе по-над полом слабые сквознячки – от входа, от оконных затворов… Вот такая тяга от ближнего окна нет-нет да и обдавала Кудеслава сырым ознобливым страхом.

Возможно, конечно, причина для озноба была самой что нинаесть простой – влажное одеяние…

Поднявшись с мехового ложа, Кудеслав сразу же натянул свои штаны да рубаху, пристроенные кем-то близ очага, однако еще не успевшие толком просохнуть. Не сказать, что торопливость Вятича была вызвана очень уж пристальным вниманием Любославы, этой широковатой в плечах и коротконогой, но все же на диво миловидной бабы… Кстати, довольно частые Корочуновы поминания несытости и всяких-разных забав с сопляком-Остроухом отнюдь не вынуждали оную бабу зардеться, или хоть скромно потупить огромные свои серые очи. А ведь поминания эти волхв цедил с мимолетной брезгливостью – словно бы речь шла о "забавах" сестры да брата… Хотя не похоже было, что Остроух и Любослава друг дружке родня. Наверное, волхв, по дряхлости своей утративший кой-какие способности, из зависти к молодым почитает пресловутые забавы суетными и стыдными.

Да, взгляды Любославы мало беспокоили Мечника – кто иной счел бы даже лестным такое настойчивое вниманье. А все-таки в первое, пускай и вынужденное, гостевание близ чужого очага как-то неловко кутаться в хозяйское укрывало или вовсе быть нагишом (это если не считать за одежу лядунку с пеплом родительского очага).

Так что причиною внезапных ознобов можно было бы счесть всего лишь сырость рубахи… хоть непонятно, почему же тогда знобит не все время, а изредка.

Но однажды сквозняк принес с собою необычный запах. Не запах даже – отголосок его, привкус, след.

Причудившееся было незнакомо, ново, но Кудеславу отчего-то сразу же взбрело в голову, будто вот именно так и должна бы пахнуть бесконечная плоская пустошь – именно бесконечная и именно плоская, как скобленный стол. И густо поросшая бурой жесткой травой. И непременно под низкой пеленой буровато-седых туч.

В тот же миг, продолжая сознавать себя восседающим на крепкой, заеложенной до блескучей гладкости лавке (восседающим без сапог и подсапожных обмоток, в волглой рубахе), Кудеслав, обмирая, увидел… Нет, не лишь увидел – ощутил всеми чувствами, дарованными человеку богами, будто опять вкруг него стелется проклятая бескрайняя щель меж степью и небесной хмуростью; будто сам он, тяжко побрякивая панцирным тусклым железом, шагает вслед уходящему виднокраю, и жесткие травы стегают голенища его сапог… а далеко впереди брезжит темное что-то… смутное пятно, исподволь обретающее людское подобье…

Это длилось лишь краткое мгновение. Накатило и сгинуло. Словно мелкая злая волна из тех, что вечно лизали черную прибрежную гальку Эглефиорда. Словно принесенный сквозняком мимолетный след незнаного горьковатого запаха.

Накатило – сгинуло; было – не стало…

А потом пришел страх.

Не тот, который можно спутать с ознобливым дуновением. Не насланный – свой. Основательный. Понятный.

Предчувствие нависающей смертной угрозы.

Неправда, что преуспевшие в ратном уменьи воины бесстрашны. Способность пугаться так же необходима, как сноровка в обращеньи с оружием.

Кудеслав боялся опасности, но не боялся себя и своего страха. Поэтому он не досадовал на то, что из опасения оскорбить волхва слишком уж явно выказанным недоверием оставил меч там, куда передвинул гостево оружье хранильник.

Оставил, так оставил. Не за тридевять же земель! Всего-то навсего два прыжка (второй – через горящий очаг). Мгновенье, не больше…

А старец все говорит.

Ровно, спокойно – кабы о чем другом велась его речь, то можно было бы сказать, что убаюкивает она, речь эта.

Занятый своими подозреньями вятич сперва слушал волхва с пятого на десятое. Перебивал даже. То вдруг, спохватившись, забеспокоился о коне (старик досадливо отмахнулся: "В порядке он, с Сивкою моим вместе"); то ни к насесту, ни к чельному месту воткнулся с дурацкими расспросами о том давешнем костерке на вершине. Корочун не ответил, лишь скосился, как на ущербного. И правильно. Ну, плеснул ведун в костер какое-то снадобье, чтоб помешать дождю убить некрепкий огонь – разве это причина для недоуменья? Небось, вывихнул-таки что-то у тебя в голове дрын стариковой оберегательницы…

И все-таки ни глупые эти вопросы, ни даже мимолетное дыхание якобы беспричинного страха не мешали Мечнику слышать и понимать волхвов рассказ.

"…сравнение тока времени с течением рек выдумано давным-давно, и выдумано оно людьми поистине мудрыми.

У времени впрямь можно выискать немало сходного с рекою, истоки которой сокрыты в той наипрадавней поре, когда еще не было ничего – ни людей, ни твердей земной да небесной, ни даже богов и самого времени.

Ни одна река не способна оборотить свое течение вспять, но плавать-то по рекам можно всяко – хоть за течением, хоть супротивно ему, хоть поперек… И со временем так же. Оно не может обращаться к своим истокам, но добрый пловец способен на большее, чем просто-напросто барахтаться на волнах, отдаваясь их воле. Ведь даже по течению можно именно ПЛЫТЬ, обгоняя несомые им щепу да корье…

Да, река… А бывают ли реки об одном береге? Как бы широко не разливалась вода; даже если живущим близ нее виднокрай кажет себя слияньем воды и неба – все равно где-то там, за этой обманной видимостью непременно сокрыт берег.

Второй берег.

Нездешний.

А то, что он неразличим-неведом живущим на здешнем берегу людям… Это не из-за его отсутствия, а из-за слабосилия человеческих чувств.

А вот тебе отличье времени от рек водных: берега его не стоят бездвижными твердынями, они вроде как плывут вместе с течением. Да только течение-то не по всему руслу одинаково – уж это как и в любой реке.

А что, мил-друг, понятны ли тебе мои умствования? Может, думаешь, старый лапоть давным-давно разум, от дряхлости иструхлявевший, порастряс через уши? Или скучно тебе, невмоготу долгое слушание? Коль так – сразу скажи, без боязни меня обидеть либо уронить себя, выказав отвращенье к премудрым беседам.

Ну-те, дык чаво? Будешь слушать далее, али нонче спать, а утречком восвояси – жену устерегать?"

Если что и было Мечнику невмоготу, так это внезапные выбрыки старика. Леший знает, сколько времени проговорив красно да затейливо (как люди вообще-то и не говорят), хранильник ни с тычка, ни с крючка сорвался вдруг на какое-то нарочитое ерничание. "Дык", "чаво", "нонче"… Хоть этак, хоть так, а все не попросту – словно бы не вполне словенского языка человек…

И что за радость ему щеголять осведомленностью в делах, в которых осведомленным он вроде как быть не может? Дураком что ли тупоголовым мнит старец-забавник своего мимовольного гостя? К хранильнику столь посещаемого места наверняка быстро доносятся все окрестные сплетни. Вон стервец Горюта наверняка треснул бы от распирающих его догадок, попытайся он сдержать эти самые догадки в себе, ни с кем не делясь (а раз вспомянутый стервец по сию пору не треснул, стало быть, успел поделиться со многими).

Так что ежели Корочун тужится поразить выслушивателя своего притворным умением видеть чужие сокровенные…

– Не вообрази только, будто бы дряхлец Корочун тужится поразить тебя умением видеть твои сокровенные мысли. – Вот от этих на диво к месту пришедшихся хранильниковых слов Мечник чуть было не рухнул с лавки.

А волхв, не без удовольствия глянув на мечниково вытянувшееся лицо, вдруг посерьезнел.

– Я, мил-друг Вятич, лишь одного хочу… – вымолвил он. – Хочу, чтоб ты с перепугу не изломал бы сразу две доли, одна из коих, между прочим, твоя же собственная. А что перепуг твой…

– Сам разберусь, – мрачно и непочтительно оборвал его Кудеслав, глядя поверх волховской блескучей макушки.

– Оно и ладно, – немедленно согласился Корочун. – На то она тебе и жена, чтоб была над ней твоя вольная воля. Хоть в похлебке Векшу свою сглотай – никто тебе поперек слова не скажет. И Векша, кстати, тоже. Еще, поди, присоветует, каких кореньев покласть в коноб с нею вместе – чтоб тебе досталось вкуснее. Одному мне, пню трухлявому, маленько взгрустнется: для того ли я Горютину дочку учил наузному ведовству, чтоб ты из нее ни за что, ни про что вываривал варево?

"Что ж ты, старый сморчок, позволил отдать выученицу свою на поталу? Лучше бы ты ее от здешнего схода-судилища оборонял хоть в половину так яро, как вот от меня нынче!"

Нет-нет, Мечник ни за что не произнес бы этого вслух. Но Корочун, сморщившись, внезапно вымолвил как бы в ответ на Мечниковы сердитые мысли:

– Поздновато я узнал и про Горютино бедствие, и про черный для Векши суд. Эти вот… – старик злостиво мотнул бородищей, очевидно разумея под "этими" боящихся даже вздохом напомнить о себе Остроуха и Любославу. – Их вина: я в ту пору шибко хворал, лежал лежнем, а они знали, да не сказали. Покой, вишь, охороняли… оглоеды… прах их побери, таких охоронников…

Снова на удивление кстати пришлись старцевы оправдания – впрямь будто в ответ на невысказанные мысли Кудеслава. Или "будто" здесь ненужное слово? Так, иначе ли, а за мыслями надобно впредь следить. Старец-то, похоже, страшненький…

– Назвал бы я тебя дурнем, кабы ты вправду им был, – и ерничанье Корочуново пропало, и последние следы ехидства сгинули из голоса волхва-хранильника – осталась в том голосе лишь нешуточная обида. – А коль ты умен, то и нечего зазря допускать на ум всякое глупство. Страшен я ему – каково! Да чтоб тебе вовек не терпеть большего страху, чем нынче от меня терпишь!

Протянув над столом вздрагивающую худосочную руку Корочун щелчком сбил нагар с лучины, вдетой в железную трехногую подставку-раскоряку. Огонек незатейливого светоча мигнул и едва не погас; подобьем растопыренных перьев огромной птицы метнулась по стене тень узловатых старческих пальцев…

И вдруг старик раздвинул пушистую белизну усов в добродушной улыбке – такой широкой, что даже малозубые десны старика показались на свет.

– Не думай, я ой как редко разрешаю себе засматривать в сокровенное, – сказал волхв. – Заради каждой безделицы тревожить чужие умы и бесчестно, и опрометчиво: свой собственный надорвешь. Это уж в случаях совершенно… Ну, ты понял… Или когда нужно беспромедлительно дознаться всю подноготную человека, от коего может зависеть почти непосильно многое… уяснить нужно, совладает ли он со своим предназначеньем, а времени мало… как вот теперь…

"Ну, спасибо, – подумалось Кудеславу. – Утешил…"

А обстоятельный неспешный рассказ уже снова журчал, будто ручеек на мелких камнях…

"…наш берег время-реки обитаем людьми-человеками да всевозможнейшей житью и нежитью. Причем великое множество здешних тварей труднопознаваемо не только для отдельных людей, но даже для целых племен. Тако же обстоит и с богами, кои правят нашим миром.

Боги многолики: в разные времена и в различных странах одни и те же являлись людям под несхожимиименами.

Возьми, для примера, наречья своих вятичей и приднепровских полян; возьми другие схожие молви. И возьми маленькую зверушку белку. Как только ее не кличут племена, ведущие родство от прадавних одноязыких братьев: и тебе векша, и мысь, и веверица…

Да, так то зверь, малая плотская тварюшка.

А божества?

Божества, каждое из которых неисчислимое множество раз воплощалось в неподобные одно другому подобия? Боги, каждая частица непостижимо сложной сути которых имеет собственное, отличное имя? Причем некоторые из тех имен выговаривать вслух опасней, чем шею подставлять под топор…

С векшею просто: шкурку, небось, всяк узнает, как бы ни называл. А с богами-то как же?

Молчишь? То-то…

Виною всему беспокойство человеческого ума. Стремление навести лад в недоузнанном-недопонятом. Да как навести-то! Все едино, что, усмотрев в мурашиной куче сходство с людским жильем, вымести и выцарапать по такому усмотренью ненужное, сотворив из нее подобие града со многими избами да стеной-огорожей. Вымести стало быть, выцарапать да возрадоваться: вот теперь-то и ладушки, теперь-то все сделалось, как надлежало стать. А что мурашей от тех ладушек дождями поутопит да морозами повыстудит – то словно и невдомек. До немыслимого уже доупорядочивались: в иных краях утвердилась вера, будто бог вовсе один-одинешенек.

Да, мураши… Сообразно человеческому ладу им жить невозможно, а возможно лишь прозябать да вымереть напрочь. Но и коли человеки вздумают учинить у себя мурашиный лад – будет то же.

И еще: когда ладу-порядка мало, жизнь не в жизнь. Когда же его ЧЕРЕСЧУР, такое ничем не лучше, нежели сплошное безладье.

Если людям совсем не станет ни везенья, ни подмоги от богов да от Навьих – будет беда. Если же человекам ВО ВСЕМ станет случаться удача за единственно лишь требы да угожденья богам – то будет беда еще худшая. Потому что люди станут не люди, а хуже скота либо верных дворовых псов при якобы добрых богах. Впрочем, добра в отдельности ото зла не бывает, как не бывает и зла в отдельности от добра…"

Корочун примолк, словно задумавшись, что говорить далее.

Именно "словно".

Хранильник не двинулся с места, не повернул головы; лишь взгляд его, прежде рассеянно шаривший по столешнице, вдруг немыслимо отвердел – будто бы чуть подрагивающий от напряжения стальной прут уперся в чистые скобленые доски. И одновременно с этим Кудеслав еще раз ощутил ползущую по спине знобкую сырость, вновь почуял тот же похожий лишь сам на себя вкрадчивый запах муторного, делящего душу надвое бреда…

Медленным змеиным движением изогнув сутулую спину, волхв (куда только подевалась его дряхлая немощь!) полоснул по Мечникову лицу изморозной сталью быстрого взгляда, и вятич с полунамека понял: опасность рядом, снаружи; отделяет от нее лишь затворенная на ночь оконная ставня. И еще понял Кудеслав, что хлипка и совсем ненадежна эта преграда – оконный затвор в любое мгновение может с треском продавиться внутрь, и на стол да на сидящих за ним обрушится НЕЧТО.

Качались, плыли перед Мечниковым взором окаменелое в смертной тревоге лицо волхва и уходящая в никуда хмурая даль; ощущение ровной шершавости под босыми ногами мешалось со звучным хлестаньем стеблей-батогов по крепкой сапожной коже…

Конечно же не преднамеренно, а по какому-то внезапному наитию-озаренью Кудеслав разбудил в цепенеющем уме бесконечную и бессмысленную песню из тех, что певали его сородичи за тяжким трудом долгой безроздышной гребли.

Заунывная, тягучая вервеница нижущихся одно к другому слов. Такое даже глупостью трудно назвать. Глупость – это когда не сполна разума, а тут ведь мало что "не сполна", тут разум и не спотыкался.

Но – поди знай наперед! – именно такая вот недоглупость и оказалась спасительницей-выручалкой. Будто занавесью отгородила она кудеславов ум от невесть чьих паморочливых насланий.

Конечно, занавесь – не стена. Страх, оцепененье, бред наяву – все это не сгинуло до конца, но ослабло, сделалось отличным от истинной яви.

Продолжая твердить про себя гребцовскую околесицу, Кудеслав осторожно скосился туда, где лежал на полу его меч. Краем глаза вятич приметил и выпученные, утратившие всю свою красу очи бледной до синевы Любославы, и напряженное лицо медленно поднимающегося на ноги Остроуха… Внезапно по-дурному заорал, зашебаршился на Любославиных коленях сонный малец – его корчи да вопли длились не более мига и столь же внезапно стихли, сменились мерным дыханием тягостной обморочной дремы…

Остроух, наконец, утвердился на подрагивающих ногах. Не отрывая тревожного взгляда от приковавшей общее внимание ставни (в трепетном свете очага, плошек и лучин казалось, будто ставня эта слегка пошевеливается), парень потянул руку к прислоненному возле входных ступеней топору-колуну.

Волхв, словно бы спиной увидавший движенья своего выученика, яростно затряс над головой костлявым ссохшимся кулачком – не оборачиваясь, торопливо дергая другой рукою острый ведмежий зуб, подвешенный к охватившему старческий лоб ремешку.

Но, возможно, трясенье хранильникова кулака предназначалось не одному Остроуху. Возможно, дряхлый волхв сумел предугадать оплошку вятича Кудеслава… если, конечно, это, случившееся, впрямь следовало посчитать оплошкой.

Не уследил-таки Мечник за своим вроде бы взятым на крепкую привязь воображением; и оно, почуяв внезапную слабину, с непрошенной яркостью вырисовало то, к чему изготовилось Кудеславово тело.

…Еще падает волхв, отброшенный прочь от наиопаснейшего места, еще грохочет рушащаяся на пол скамья, а тебе, распластаному в длинном прыжке, очажное пламя уже облизывает мимолетным жаром лицо, грудь, колени; пол тяжело толкает твою растопыренную левую пятерню, стремительно проворачивается, мелькает над головой, а потом с налету ударяет в ступни; и вдруг (даже для тебя неожиданно, а уж для других – подавно) ты обнаруживаешься стоящим в рост – лицом туда, откуда только что словно бы не выпрыгнул, а вынесся чародейским заклятием. А подхваченный с пола клинок – хищное продолженье твоей руки – уже вскинул острие навстречу рвущейся в жилье неведомой жути, и сам ты уже готов метнуться обратно, навстречу незнаному…

Нет, на деле Кудеслав не успел броситься к своему оружию. Просто отпала необходимость в этом броске. Злобное колдовство сгинуло, и сгинули рожденные им обманные видения, страхи, предчувствия… действительно сгинули – мгновенно и вдруг.

Словно бы жуть неведомая оробела и убралась. Может быть, не "словно бы", а именно так? Ведь вряд ли Корочун единственный, кто умеет видеть чужие мысли. Получается, эта самая жуть всерьез робеет перед… Перед… Так не место ли теперь мечу в руке мечника?

– Не-е-ет…

Вялость протиснувшегося меж старческими губами слова дико не соответствовала напряженному, тревожному взгляду волхва. Мечник вновь забубнил про себя гребцовскую песню, торопясь упрятать за ней нарождающееся понимание корочунова замысла, а хранильник продолжал бормотать, позевывая:

– Уж теперь ты можешь не дергаться – оно сгинуло, вовсе ушло. Ну-тка лучше окончим нашу беседу, а то я уж еле сижу – спать охота.

В то же время волхв не прекращал торопливых попыток отвязать болтающийся меж его бровями ведмежий зуб. Напрочь утратив терпение, старик в конце концов попросту оборвал ремешок-подвеску и спрятал клык в плотно стиснутом кулаке. Потом хранильник еще раз властно, предостерегающе зыркнул в глаза Кудеславу, и тот не без труда, но все же сумел удержаться от вопроса: "Что это было?" Сумел главным образом потому, что ясней ясного понимал: оно не было, а по-прежнему есть где-то совсем рядом. И еще Мечник понимал, изо всех сил давя в себе это понимание: ОНО почему-то преисполнено к волхву немалого презрения, а волхв об этом презреньи дознался и пользуется им, корча из себя беспечного дурачка. Иначе бы выходило, будто хранильник Идолова Холма действительно дурачок, ежели без крепких на то оснований надеется подловить загадочную напасть столь незамысловатой уловкой.

А Корочун уж вовсе зверьим свирепым взглядом через плечо полоснул Любославу и Остроуха: никшните, мол.

На сей раз волховские домочадцы и не помыслили об ослушании. Мечник расслышал сдавленное шипение Остроуха – тот ушибся, чересчур поспешно плюхнувшись на ступеньку, с которой вскочил несколько мгновений назад.

И вновь зажурчал рассказ волхва. Именно зажурчал – неторопливо, пространно, размеренно, будто хранильник и впрямь уверился, что жуткая в незнаности своей угроза минула.

"…так вот, касательно многочисенности и многоподобья богов…

Спросить, к примеру, тебя: "а скажи-ка ты, человече, кто из богов наиглавнейший?" Ты ответишь: главнейший над богами Род, по-иному называемый Световитом (то есть источающим свет) либо Светловидом, поскольку видом своим он светел. Однако почти столь же велик Сварог, небесный владетель. Роду он брат, а потому люди, которым Род отец-изначальник, прозывают Сварога также и Стрый-богом. И далее перечислил бы ты еще множество богов, частенько принимая за разных воплощения одного и того же (как, к примеру, страстелюбивца Купалу ошибочно чтут божеством, на деле же это лишь одна из множества личин Световита)… и частенько затрудняясь соизмерить их по владетельности и старшинству. Последнее не диво, ибо старшинство средь наших богов обозначено лишь их местом да очередностью голоса на Великих Сидениях.

Почти то же, что и ты, ответил бы кто угодно другой, ведущий родство от Крива, Росса, Угола – от любого из говоривших Словами прадавних братьев.

Похожие (а то и вовсе непохожие) отголоски одной и той же недоузнанной истины поведали бы в ответ люди иных языков и иных корней.

Однако в некоторых землях рассказывают и такие сказки, которые не в ходу средь словенских племен. Тебе, чаю, ведомы скандийские преданья о Локи Лукавом – боге-изгое, строящем козни противу остальных богов и богоравных героев? И о великой битве, что грядет, в которой падут боги и герои полночных стран? Ведомы…

Сходное бормочут и ревнители одинокого бога, и многие другие.

Почитай, что все… или уж во всяком случае большее число этаких преданий говорит об одиноком изгое из сонма богов, жаждущем лишь зла. Одного только зла.

Это – обрывки истинных знаний, извращенные людьми в угоду людским же стремлениям к простоте и порядку; обрывки истины о боге, владычествующем – да-да, именно так: владычествующем! – над Нездешним Берегом Время-реки.

Я ведь уж поминал, что умелому пловцу по силам совладать с течением времени. Ценой усилий, природу и суть которых превеликое большинство людей неспособно даже понять… (показалось Мечнику, или в волховском голосе при этих словах прорезалось самодовольство?)… ценою тяжелейших усилий можно даже сягнуть мысленным взором Нездешнего Берега. Причем иным – это уж вовсе немногим – удавалось вырваться восвояси, охранив рассудок, память и доставшиеся ей крохи увиденного.

Так вот…

Он отнюдь не изгой, тамошний владетельный бог. Он одинок, однако лишь потому, что прочие тамошние боги чтут его даже истовее, чем мы, здешние люди, чтим свои здешние божества. Имя ему… Да, я вымолвлю его имя, однако не подлинное – ведь даже снисходительнейшего из наших богов опасно тревожить словесным воплощением его изначальной сути… Имя ему – Борисвет. И если Световит зачастую являет себя людским взорам в образе белого коня, то этот воплощается в ржаво-гнедого"…

С оглушительным шипеньем и треском притихший было очаг полыхнул невиданным бурым пламенем, от которого вместо жара дохнуло болотным туманом. Мотнулись, замигали огоньки светочей; с натужным треском прогнулась внутрь ставня над Корочуновой головой; вскинувшийся из Любославиных объятий мальчонка завыл смаленым щенком…

– Черного! – пронзительный вопль хранильника не хуже доброго удара швырнул на место рванувшегося к мечу Кудеслава. – Борисвет являет себя черным конем! Черным!

Все.

Перестала трещать ставня, вновь ровно засияли светочи, очажный огонь снова стал привычным очажным огнем. И малец затих, опять скорчился на материнских коленях (это, конечно, если Любослава ему действительно мать).

Волхв левой ладонью растер взмокревшее лицо (правую, стиснутую в кулак, он так и не разжал ни на миг). Растер и яростно забормотал что-то о невоздержанных на язык опрометчивых старых дурнях.

Несколько мгновений Кудеслав обалдело хлопал глазами, посматривая на старца, на меркнущий спокойный очаг, на так и не шевельнувшегося Остроуха, на бледную Любославу, встряхивающую своего мальца – не поймешь, то ли баюкает, то ли душу из него вытрясает…

Вновь, стало быть, отхлынуло незнаное, отступилось… Надолго ли? Понять бы, почему ОНО медлит явить свою наверняка немалую мощь, чего опасается… И опаска ли это? Может ОНО все-таки не желает зла? Да и кто ОНО в конце-то концов?! Какие беды ОНО тебе причинило? Страх? А этот вот старец с его могучей неявною силой – он не страшен?! Не следует ли тебе отвратиться от него да попробовать спознаться с неведомым, которое ждет снаружи?

Ощущение вкрадчивой липкости, насквозь пронизывающей тело и разум, заставило Мечника спохватиться и вновь торопливо забормотать про себя напевную ерундовину.

Напряженно следивший за ним старик одобрительно закивал, почуяв Кудеславову скороговорку чародейским своим непостижимым слухом (или как назвать то, посредством чего различают мысли?).

Что ж, одобренье – это хорошо. Только неведомая напасть тоже наверняка примечает Мечниковы потуги занавесить собственный разум. Примечает да сознает, что это может оказаться не только обороною, а и попыткой сокрыть от подглядыванья какую-то хитрость. Так что это самое бормотание – палка о двух концах: одним концом супротивника, а вторым себя же под дых.

Вот же сподобила удача-судьба влипнуть в этакую заваруху! Стоило уезжать из родимого края, чтобы с маху вломиться в невесть какую жуть! Причем жуть-то жутью, но ведется покуда все, как в обычнейшей пьяной драке: еще ни бельмеса не доморгался, кто кого и с чего; еще только думаешь, встрять аль нет, а тумаки на тебя уже градом сыпятся – причем с обеих сторон разом. Впрочем, с обеих ли? Незнаное-то покуда все больше пугает, и вовсе не от того испуга вырос на твоей голове болючий желвак.

А старик вновь заводит прерванный было рассказ, и вновь голос его нарочито спокоен да ровен… Ох, не перемудрил бы премудрый волхв!

"…искони бьются здешний бог, одно из воплощений коего прозывается Световит, с богом Нездешнего Берега, иногда являющим себя Борисветом. Но не потому они бьются, что один хочет добра, а другой – зла. Нет, оба они искренне тщатся перенести на супротивный берег добро, да только доброе начало они видят в разном. И вот ведь нелепица: каждый из них, еще не сумев обустроить лад по собственному разумению на своем берегу, уже норовит порядковать на чужом. Видать, нутрянная суть что божеская, что человечья – кругом одна…

Да, бьются они, а только до сей поры ни одному из них не выпало ощутимо взять верх, заслать сонмы своих творений на вражий берег, укрепиться на нем твердой ногой. Не выпало, ибо могущество обоих равновесомо. Тем-то мы по сию пору и живы.

Сказывают те редкие из людей, что ближе других подобрались к правдивому знанию: удайся такое, скажем, Борисвету – Световитова сила и силы всех присных ему богов пойдут на убыль. Еще долгие-долгие годы будет длиться битва, однако божество, на чей берег вторгнется вражья рать… именно рать – мелкие горстки почитай что искони шастают туда-сюда… то божество будет лишь отбиваться да уступать, пока не зачахнет вовсе.

Кое-кто полагает, что с победою одного из богов настанет конец самому времени, поскольку оба его берега сольются в один, и река пересохнет. Вряд ли это так, поскольку вряд ли бы тогда Световит и Борисвет стремились одержать окончательный верх. Разве могут боги оказаться настолько глупы, чтобы не угадать наперед бед, открытых даже человеческому пониманью?!

Так вот, что случится, ежели…

Да.

Что ведомо о Нездешнем Береге? Многое. И почти ничего. Поскольку бывавшие там видели разное и по-разному истолковывают увиденное.

Говорят, будто на Нездешнем Бреге все навыворот: свет зовут тьмою, черное – белым, глупое – умным, злое – добром.

Еще говорят, будто бы там не люди поставлены над зверьем, а зверье над людьми.

Еще говорят, что животворное светило там обозначают не перекрещенным кругом, как обозначаем мы, а крестовиною с заломленными концами.

Еще говорят, что тамошние люди рогаты, хвостаты, козлоноги и едят друг дружку.

И еще много былей, а паче – пугательных небылей рассказывают про Тот Берег. Верно, уж очень велик соблазн уверить себя и других, будто все наше хорошее искони наше, а все наше плохое заслано нам извне.

Я тоже бывал на Том Берегу. Вернее сказать – был. Еще вернее так: побывал. Пробыл малую малость и тем едва не надорвал разум.

А потому не мне рассуждать, какие из преданий о Нездешнем Бреге правдивы. Возможно, все они – правда. Возможно, и я попал под власть помянутого мною стремленья упрощать суть для видимости ее понимания, и время вовсе не река, и берегов у него великое множество – оттого и рассказы про Нездешние Места не похожи один на другой (просто рассказчики бывали в разных краях, каждый из которых для прочих нездешен).

Одно знаю наверняка: там, куда заносило меня, ЧЕРЕСЧУР МНОГО ЛАДУ. Так там ведется и средь богов, и средь людей, и средь нежити.

Там всяк маломальски сильный считает за благодеянье для слабого притиснуть его каменною пятой, для себя же мнит благом возможность истово лобзать пяту сильнейшего. Подобный уклад не утвержден там повсеместно, однако возобладал, и поборники его (а таких превеликое большинство и меж сильными, и меж слабыми) мнят, что наитягчайшая вина – думать не так, как велит думать Бог над Богами. Или желать не того, чего он велит желать. Или не восхвалять его денно и нощно за то, что он в безмерной милости своей позволяет восхвалять себя и поклоняться себе.

Я говорю "сильнейший" да "слабейший", однако верховодство определяется там не мудростью, не преклонностью лет и даже не правом рождения, как в иных странах Здешнего Берега, а единственно угодностью Богу Богов. Ежели Борисвету взбредет поставить глупого в научатели к мудрецам, либо немощного объявить величайшим богатырем – мудрые и могучие не возропщут, а возблагодарят. Искренне.

Зиждется лад-покон Нездешнего Берега на верховенстве разума, который столь же опора Борисвету, как нашему Световиту – чувства.

Да-да, и нечего бровями волосья на затылок выпихивать! Именно разум там подминает-удушает чувства, и именно переразумность рождает этакий лад. Потому что этакий лад соблазнительно выгоден и удобен для всех, кто безоговорочно его приемлет – вот чем он по-настоящему страшен.

Бог над Богами вовсе не есть средоточие зла и только зла. Всяк из предавшихся ему безоглядно может не беспокоить себя тягостными заботами, коими сызмальства до смерти-судьбины озабочен люд Здешнего Берега. За беззаветное служенье Бог над Богами равно жалует всех, искренне и безоглядно ему послушных – хоть людей, хоть молодших богов, хоть кого – кровом, сытостью, обороной… Помнишь ли, мил-друг, что я говорил об ухоженной, послушной скотине? А о мурашиной куче? То-то…

Да, мне не ведомо многое. Однако я знаю наверняка, что там, где мне удалось побывать, люди (верней, их тамошние подобья) обращены во скотьев да мурашей – обращены божеством, искренне желающим добра. Вернее же – обращены во божии скотьи собою самими. По собственному вольному выбору и для собственной выгоды.

И еще я знаю, что именно это доброе божество – Борисвет Нездешнего Берега – того же добра желает и нам. А еще я знаю, что сонмища Борисветовых тварей готовы вторгнуться на наш, Здешний Берег. Первые, которым предстоит призвать остальных, уже тут…"

Старик замолчал, потупился, глядя на свой до белизны стиснутый правый кулак.

Мечник ждал продолженья, однако волхв, похоже, сказал все, что собирался сказать. И теперь тоже ждал – вопросов. Поняв это, Кудеслав вымолвил первое, что пришло ему в голову:

– Уклад, подобный тому, которым ты меня стращал, я уж видывал, когда был с урманами в Персидской земле. Однако тамошний люд мало похож на скотьи стада. Много, конечно, в той земле и нехорошего, и просто-напросто злого, но кое что нам было бы не худо перенять для себя…

Он смолк на миг, потом добавил:

– И знак крестовины с заломленными концами я тоже там видел.

Старец гулко вздохнул, и Остроух с Любославой, словно двоегласое эхо, повторили этот досадливый вздох.

– То, что ты видывал у персиян – лишь бледная тень уклада Нездешнего Берега, – раздраженно сказал Корочун. – На нашем берегу и помимо персидских краев есть земли с железным ладом, как на Том – земли, где всякое подобие лада отсутствует вовсе. Сказал же я: Световит да Борисвет, своими собственными берегами толком не овладевши, уж замахиваются на чужое владение. И не подумай, будто мне мил Световитов верх. Говорил ведь я: только равновесьем их сил мы покуда и живы… Что же до ломаной крестовины, то сей знак ведом не только в персиянской земле, а и в очень многих иных краях. Может статься, что впрямь он искону здешний. А может и занесен извне – кто знает… Это ведь только здешние люди, да те, кто зовется людьми на Нездешнем Крае… Люди, говорю – и то немногие – могут лишь разумом досягнуть противуположного берега… А есть такие (и здесь, и там), которые иногда могут целиком. И мысленно, и телесно. Боги; иные из нежити; еще всякие… Те, у кого в крови-семени коренится способность превращаться в чужую суть. Да… Теченье рек ведь не всегда одинаково. Бывает, в иной засушливый год повыставляются из воды всякие камни, мели… Вот тут-то кто половчей и одолеет… через перекат, по камушкам, прыгом-скоком… Иной же раз до того иссушится Время-река, что открывается возможность тяжким напряженьем великих сил перевести с берега на берег великую силу… Как вот теперь… Межвременье… Перекат… Страшен он с виду, ревет-ярится быстрина, прохлестываясь теснинами каменной дебри… Ан по верхам той дебри, ежели умеючи мостков намостить… Только в отличье от взаправдашних рек этот перекат не всегда одинаково проходим не на обе стороны.

Волхв замолчал и уставился на Мечника с беззастенчивой пристальностью. Эта игра в гляделки продолжалась несколько тягучих мгновений; потом старик отвел, наконец, глаза, пригорюнился.

– Ох-хо-хо! – опять от корочунова вздоха поникло-выстелилось пламя настольной лучины. – Что же до “перенять для себя”… Одно дело, перенять по истинно собственной воле… Только поди разбери иной-то раз, истинно ли она собственная… А хоть бы и так… К примеру, соболь в ловушку-душилку не по именно ли собственной-своей воле суется? На лакомую приманку приманившись – а? А… а коли нагрянут… верней, считай уж нагрянули… вовсе не люди – мары, потворы, нездешние хищные оборотни… и станут гнуть-ломать нам, здешним, хребты да выи, подгибая нас под свои понятья о благе-добре… Э, разве дело в том, КТО нагрянет?! Главное дело – ЗАЧЕМ! Главное дело, что от благодеяния, навязанного хоть силком, хоть соблазном, получится лишь беда! Горе! Распри, кровь и погибель! Ты-то, Кудеслав, Мечник-Урман, прикочевал сюда со своей родимой Истры, дабы не стать участником схожего, однако же куда меньшего зла. А тут… Нынче… Тут…

Корочунова речь сделалась прерывистой и затухла, будто последние слова выпили остаток небогатой старческой силы.

Мечник сутулился, хмуро рассматривал собственные колени. Зря, вовсе зря помянул волхв-ведун причину Кудеславова отъезда из родных мест. Не след бы ему этак вот беззастенчиво ковыряться в боли чужой души…

Хотел Кудеслав высказать свою обиду вслух, однако же не успел. Подняв голову, он обнаружил, что хранильник, делая вид, будто поглощен созерцанием своего гостя и слушателя, на самом деле украдкой поглядывает через плечо не то на дверь, не то на по-прежнему подпирающего ее спиной сонного Остроуха, не то на…

Вот оно, вот!

Нелепая рыжеватая тень, почти неразличимая на буро-сером земляном полу хранильникова жилья. Нелепая, потому что тянется она от двери к очагу. Тень, тянущаяся к свету – кто и когда такое видал?!

Длинным языком ЭТО выползало откуда-то из-за Остроуховой спины (не в щель ли меж порогом и дверью оно втекло?), крутым изгибом обминало волховского выученика и тянулось, тянулось к подозрительно быстро меркнущему очажному огню… Впрочем, к огню ли? А может, к валяюшемуся на полу оголенному искристому клинку?

Выходит, Кудеслав правильно угадал намерение волхва подманить нездешнюю жуть на меч. Вот и подманилось оно, незнаное. А дальше что?

Похоже было, будто кроме вятича да Корочуна ЭТО заметила лишь Любослава. Заметила, когда незнаное проползало в паре-другой вершков от нее, и оцепенела, слюденея глзами – ровно лягушка перед изготовившейся к удару гадюкой.

А Остроух… Нет, и он не продремал опасность. Так же скрадливо, как незнаная жуть к мечу, подбирались Остроуховы пальцы к рукояти тяжкого колуна…

На сей раз Мечник не позволил себе ни одной опрометчивой мысли. И все же волхв сумел угадать тот миг, когда Кудеслав рванулся со скамьи – угадать и остановить своего гостя неожиданно сильным толчком левой ладони, показавшейся Мечнику не то костяной, не то каменной.

А в следующее мгновение по ушам вятича будто кузнечными молотами грохнул оглушительный рев, исполненный безграничного неудержимого бешенства, кровожадности, хищной сокрушительной злобы… Разве только исполинское каменное ведмедище, от невыносимой ярости ожив да прянув с вершины Идолова Холма, могло бы тряхнуть землю и небо таким… таким… Или сам Велес. Или дряхлый немощный старик Корочун.

Ведь именно из Корочуновой глотки рванулся этот леденящий душу вопль полузвериной, полубожеской ярости.

В тот же миг перед взором оглохшего Кудеслава мелькнула в стремительном размахе правая рука волхва, который умудрился, не вставая, вывернуться лицом к двери, к наползающей тенеподобной угрозе; и неведомая угроза перестала быть тенью.

Отчаянный скрежещущий визг пропорол неистовое ревенье волхва, как тонкое острие вспарывает тяжкую меховую полость. Что-то телесное, человекоподобное вскинулось меж дверью и хранильниковым очагом – вскинулось в рост, но тут же скособочилось, выгнулось, завертелось на месте, мельтеша то ли широченными складками невиданного одеяния, то ли трепаными ржаво-бурыми крыльями.

Ошарашенный вятич так и прикипел взглядом к корчам похожей на человека твари, словно бы норовящей изодрать неимоверно длинными пальцами собственное свое же левое плечо. Лишь уловив рядом с собой какое-то движение, Мечник сумел, наконец, обернуться к волхву.

И вот тут-то Кудеслав мгновенно очнулся от столбняка. Очнулся потому, что испугался всерьез.

Волхв, оказывается, уже стоял на столешнице; в его дико вздыбленной бороде тлели бегучие зеленые искры; из-под набряклых старческих век полыхала-брызгала вся та жуть, которую хранильник сумел уместить в свой громоподобный рев. А рев-то как раз попритих, осел, исподволь вылепив из себя подвывистую скороговорку:

Мечущиеся, уже готовые к гибели огоньки светочей внезапно полыхнули бешеным зеленым сиянием, швырнув на стены вместо прежних обманчиво зыбких теней полотнища непроглядного мрака; опамятовавшая Любослава прытко отбежала на четвереньках в угол, таща за собою орущего мальца; Остроух дотянулся, наконец, до рукояти колуна, обхватил ее правой ладонью и мягко вскинулся на ноги…

Человекоподобное невесть что вдруг прекратило вертеться, мерзостный визг его перешел в еле слышимый среди всего прочего надсадный хрип. Мучительно извернувшись, ОНО все глубже и глубже всаживало пальцы правой руки в свое левое плечо. За краткие мгновения неподвижности, которой сковало потвору смертное напряжение всех сил ее наверняка могучего тела, Мечник успел заметить, что потвора эта действительно почти во всем сходна с человеком (кроме, разве, одеяния). Никаких крыльев у нее, конечно же, не было… однако не было и глаз на посерелом, исковерканном яростью и болью лице…

Хрип страшила обернулся каким-то бульканьем; на тонких губах вздувались и лопались черные пузыри; тонущее под тяжкими складками просторной ржавой одежи тело утратило каменную твердость, обмякло, стало медленно оседать…

Показалось Кудеславу, или в голосе волхва прорезалось-таки торжество победителя? Наверное, показалось. Если же нет, то хранильник обрадовался чересчур рано.

С коротким рыком безглазая тварь выдрала и отшвырнула прочь брызжущий кровью ком собственной плоти. Левая рука чудовища безжизненно повисла вдоль тела, с длинных остроконечных пальцев стекали черно-алые ручейки, но ступни, скрытые подолом ржавой хламиды, прочно уперлись в пол; спина распрямилась и тут же вновь сгорбилась – упруго, хищно, как у готового распластаться в убийственном прыжке могучего зверя; гневливо и вроде бы даже весело изогнувшиеся губы приоткрыли неожиданно густую и крепкую заросль желтоватых клыков…

Тихо стало в хижине волхва. Тихо до звона в ушах – так показалось напрягшемуся, тоже изготовившемуся к прыжку Мечнику. Именно показалось: вряд ли можно было бы счесть настоящею тишиной мешанину из ойканья Любославы, надрывного плача ее мальца, утробного взрыкиванья жуткой потворы и треска очажного пламени, обретающего привычный вид. А вот старец умолк – внезапно, словно бы сам себе рот заткнул.

Ни к чему ведь сделались заклятья да приговоры.

Незнаный напастьник выдрал из себя вместе с куском плеча ведовскоое хранильниково оружие, и теперь…

Трудно ли угадать, что будет теперь?

Все-таки ржавому чудищу стоило тяжких трудов совладать с корочуновым ведовством. Какое-то мгновение нездешний напастьник потерял, простоял почти бездвижно, лишь чуть поводя головою из стороны в сторону (вятич готов был клясться чем угодно, что безглазое чудище осматривается). Хотя было ли то мгновенье потеряным? Хлещущий из страшиловой раны ручеек поиссяк да прервался; вроде бы шевельнулись раз-другой пальцы обвислой левой руки… Еще только малая чуть, и, похоже, оклемается ржавая тварь, вернет своему телу целость да силу. Леший знает, как это у нее получается, но ведь получается же!

Кудеслав, наконец, овладел собою.

Правда, надежды благополучно выбраться из заварившейся жути (а тем более выволочь с собой хоть кого-нибудь) у него не осталось. Вернее – ПОЧТИ не осталось.

Вот это "почти" и швырнуло вятича в два длинных, давно уже задуманных да продуманных прыжка – к очагу и через очаг. Швырнуло в тот самый миг, когда и ржавый напастьник качнулся с места, вытягивая здоровую правую руку к валяющемуся на полу мечу.

Безглазая потвора явно видела (или что там заменяло ей людское умение видеть?) оружие; и была она к клинку гораздо ближе, чем Кудеслав. И все же вятич успел первым дотянуться до мечевой рукояти. Дотянуться, схватить и, перкатившись по полу, вскочить, заслоняя собою Любославу и плачущего мальчишку.

А ржавая тварь успела лишь попытаться шагнуть к мечу. Потому, что подкравшийся Остроух, надсадно хекнув, с размаху обеих рук и всего своего не такого уж тщедушного тела хряснул колуном по обросшей шерстеподобным волосом потворьей макушке.

Любая другая голова, будь она хоть из целого дубового пня вытесана, так и брызнула б. А в эту тяжкое железо вошло, как в мокрую глину: безо всякого толку и накрепко.

С гадючьим шипением ржавая тварь крутнулась на месте, оборачиваясь лицом к Остроуху. Тот на какой-то осколок мига опоздал выпустить рукоять топора и от рывка потворы упал на колени. Длиннопалая рука скогтила корочунова выученика за волосы, протащила по полу и сунула лицом в самый очажный жар. Трескуче полыхнули льняные кучери, отчаянный вопль взметнул с раскаленных углей тучу пепла и жгучих искр…

В следующий миг ржавый безглазый напастьник оставил свою жертву и шустро отпрыгнул – стремительный взблеск меча успел лишь безвредно мелькнуть у вражьего горла.

С поразительным проворством чудище метнулось к двери (кажется, даже не развернувшись к ней передом), всем телом грянулось о крепкую тесовую створку и, вышибив ее, исчезло во тьме.

Как было – с засевшим в черепе колуном.

"Ведь даже если просто так приторочить к голове этакую тяжесть – и то бы кто другой не больно распрыгался…" – шмыгнувшая задворками сознания полоумная мысль показалась Кудеславу такой забавной, что он, выронив меч, захохотал, утирая лицо трясущимися ладонями.

Истошно, по-звериному, завывал выкатившийся из огня Остроух; рыдал насмерть перепуганный мальчонка; натужно стонал волхв, полусвесившись со стола – кажется, сомлел старик, не выдержал самим же им на собственные плечи взваленного напряженья…

А Кудеслав-Мечник все корчился-трясся от безудержного развеселого хохота, сознавая, что кажет себя чем-то средним между круглым дурнем и сволочью.

* * *

Чадно и смрадно дотлевал на угольях ошметок нездешней плоти. Ссутулившийся близ очага волхв все толкал-пошевеливал этот почернелый комок хворостиной (ни дать, ни взять мирный, утомленный дневными хозяйственными трудами старец решил среди ночи яблочком печеным утробу побаловать). В конце концов, дождавшись нужного мига, Корочун хлестким ударом разбил свою жуткую запеканку и выгреб на холодное место чуть обгорелый, но в общем сохранившийся целым клык-оберег.

От резких движений волхва прижимавшийся к нему мальчишка заволновался было, настороженно завертел всклокоченной головенкой, однако вскоре успокоился, крепче прежнего вжался в бок старика и снова закляк.

Мечник помогал Любославе.

Кричать Остроух давно уже перестал. Однако все то время, пока доброхотная целительница отирала с его вздувшегося лица кровяные сгустки да накладывала на огромные волдыри кашицу из жеваных ведовских трав – все это время немалой кудеславовой силы едва хватало, чтобы удерживать корчащегося, извивающегося парня в относительной неподвижности.

Потом женщина принялась плавно водить ладонями над безобразной личиной, в которую превратилось остроухово лицо; зашептала что-то неразборчивое, доброе, убаюкивающее; и выученик хранильника обмяк, задышал ровнее.

– Можешь отпустить, – тихонько выдохнула Любослава, продолжая гладить изувеченное лицо парня тенями своих растопыренных пальцев. – До завтрашнего вечера не проснется.

Кудеслав осторожно выпустил остроуховы костлявые плечи и встал.

Подобрал с пола меч, оглядел искристое лезвие, смахнул рукавом видимые лишь очень придирчивому взгляду пылинки.

Потом, вздохнув пару раз да пройдясь туда-сюда, подсел к волхву – так, чтобы не выпускать из виду кое-как прилаженные на место обломки двери.

– Повезло ему, – негромко сказал вятич в ответ на хмурый вопросительный взгляд Корочуна. – Очи целы, не выжжены. А что обезображен, так то и есть для храбреца наикрасивейшая краса – шрамы-то… А он ведь – слышь? – храбрец у тебя…

Волхв ткнулся в грудь подбородком – то ли кивнул, то ли не осталось у него сил даже чтоб голову держать прямо.

Мечник снова вздохнул, легонько передвинул пристроенное на коленях оружие и спросил, обращаясь вроде и не к волхву, а к своему увечному отражению в светлом клинке:

– Что это было?

Хранильник не успел ответить. Вместо него впервые заговорил связными словами малец:

– Так выворотень же! – он судорожно сглотнул и вопросительно уставился в сумрачное стариково лицо. – Разве же нет?

– Нет, – буркнул старик, и вдруг закричал тонко и дребезжаще:

– Почем мне знать?! С чего вы вообразили, будто я ведаю каждую нездешнюю тварь по внешности, прозванью да сути?! Волкам бы вас на заедку с вашими такими расспросами!

Он успокоился так же быстро, как и взъярился; заговорил тихо, устало, путано:

– Выворотни… Куда им до этого! Верьте слову – нынче оно не проявило и десятой доли своей истинной силы. Небось, давно уж тут вертелось, разнюхивало, высматривало, а я, будто мерин в стойле, ушами дрыгал. Ох, чую, не видать тебе вживе твоего коня, а мне Сивку да коз… Псы еще с той ночи запропали, а я, дурень пустоголовый, тешусь: "волки, небось"… И Жеженю про волков… Видать, ОНО исподволь памороки мне забивало, навевало дурную беспечность, а я, как мерин – ушами… Нешто тяжко было додуматься, что выворотни пришли не сами, что их кто-то привел?! Воистину нет ничего хуже дурости, а старческая дурость хуже всякой иной… И Жеженя спровадил одного-одинешенького… Ведь на верную погибель спровадил его, бедолагу – с легким сердцем, с прибауточками сгубил парня вовсе зазря…

Не понявший, да и не стремившийся понять стариковские причитания, Кудеслав опять швельнул меч, вздохнул:

– Что уж теперь-то изводить себя? Я, к примеру, тоже не ахти как себя показал. Сидел полено поленом да таращился, словно карась на ятерь… А спохватись я сразу, так и Остроух бы целым остался…

– То моя вина, – сказала успевшая присесть за их спинами Любослава (малец тут же отлепился от Корочуна и прытко перекатился к ней). – С этакой-то гулей на темени иной-другой вовсе бы не спромогся ни на что путное. И вот ведь завсегда так оборачивается: хочу добра, а выходит какая-нибудь зловредность…

Она всхлипнула, и сынишка (или кто он там ей?) немедленно зашмыгал носом.

– Ну, будет вам! – Корочун, похоже, вновь сделался прежним (или весьма умело прикинулся таковым). – Ишь, завели! Теперь осталось мне тебя, Любославушка, пожалеть-утешить, и выйдет полная круговая… Ладно уж, не убивайтесь. Все и всеми сотворенные дурости – то вина нашего недавнего гостюшки. Наслание. А может, и не его одного; может, и кто посильней нынче припожаловал на Здешний Берег. Так что единственным доподлинным виноватцем опять же получаюсь я: прошлепал… Ну вот, все-таки не убереглись мы от круговой. Давай, мил-друг Вятич – твой черед выдумывать утешенья.

Выдумывать утешения Кудеслав не стал (по его разумению нужда в них уже отпала). Однако просто так сидеть да помалкивать ему не хотелось.

– Скажи… – он примолк на миг, утирая заслезившиеся от дыма глаза. – Скажи, а с чего тебе взбрело подманывать эту безглазую образину моим мечом? На что он ей сдался?

Волхв шибко заскребся пальцами обеих рук где-то под бородою, и от того речь его сперва была прерывиста и невнятна:

– Видишь ли… Мне было примерещилось… Да потом вроде и подкрепилось… Ну, увиденным… Я ведь не знал, кто такой увивается вокруг нашего обиталища. Сперва тоже думал, что это выворотень. А надобно тебе знать, что людодлаки и прочие, которые с Нездешнего Берега, нашим оружьем неубиваемы: оно в них либо не идет вовсе, либо, если уж встряло, не выдергивается назад; им же от всего того никакого вреда. Ну, ты сам видел.

Да, Кудеслав видел. И не только нынче. В давнем сне, который, похоже, был отнюдь не сном и не пустой обморочною марой, вызванной тяжким ушибом… Да, в том самом невесть чем, впервые показавшем Мечнику бескрайнюю щель меж земной и небесной хмуростью, пришлось ему рубиться на мечах с Волком, сыном и воеводой старейшины над старейшинами всех родов-племен Вяткова корня. И вроде бы Кудеславов клинок (не нынешний, а прежний, скандийский) пробил Волкову грудь, а Волк спокойнехонько повернулся, вырвав рукоять из Мечниковой ладони, и ушел, унес вонзившееся оружье в себе. И сказал, уходя: "Если ты думаешь, что победил, значит, победили тебя". И еще: "Клинок хазарский звенел о клинок урманский. А руки чьи?" В самом деле, чьи руки держали кривой хазарский меч в том видении? У чьего пояса болтался он наяву? Неужели Волк?.. Но ведь он был на вид вполне человек! Впрочем, в другом сне Волк пригрезился не человеком, а человекоподобной потворой с пылающими угольями вместо глаз. И такой же потворой являлся с ним оплеч волхв Белоконь…

А Корочун продолжал, задумчиво глядя в низкий сонный огонь:

– От их оружья на Здешнем Берегу тоже невеликий прок. Вот мне и показалось, что эта тварь соблазнится… Главное же ты и сам уже понял: ОНО боится твоего меча в твоих руках. Оттого и хотелось (да и нынче хочется, небось, пуще прежнего) недавнему нашему гостюшке твой меч прибрать… Ну, или поотрывать тебе руки – уж как повезет.

– А почему боится? – спросил Кудеслав. – Ты же говоришь, что здешние клинки их не берут!

Корочун хмыкнул:

– Клинок клинку рознь. Надобно еще учесть, кто его ковал, из чего да каких помыслов ради. И кто им владеет – тоже не последнее дело. В любой вещи живет по частице души от сотворителя и от хозяина. Хозяин же этого меча… это то есть ты, человече… сам мне открыл навязчивыми своими мысленными воспоминаньями, что иные из нездешних потвор давненько жалуют его, хозяина-то, пристальным интересом. А кователь, сотворивший твой клинок, куда значительнее даже тебя. Я о нем уж знаю разные разности, а теперь, кой чего еще подглядев… Да прекрати ты бормотать эту бессмыслицу! – прикрикнул он вдруг. – Нет у меня нынче времени на такое роскошество, как выспрашивание словами!

Волхв несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь; заговорил вновь:

– Уже давно я слыхал, что где-то в ваших краях живет воздвижитель и хранильник потаенного капища Озима и Сумерлы. И будто бы тот кудесник настолько угоден обоим Любовникам-Из-Глыби-Земной, что они дозволили ему превзойти в ковательском умельчестве даже дивиих пещерных полулюдей – железных волотов. Теслухи казались мне небылью. Чтоб Озим и Сумерла предпочли волотам живого человека, который ко всему еще и рудокоп, посягатель на подземные достоянья! Ан однажды выпал случай увериться: многое из доходившего до моих ушей – правда. Теперь же вот рядом со мной сидит человек, не ведовским зреньем, а собственными глазами видевший Звана Огнелюба в лицо. Сидит, пыхтит да тужится прятать от меня свои знания-вспоминанья. Будто я человеку этому лютый ворог и будто докапываюсь до его знаний не ради ответа на его же вопрос!

Кудеслав медленно осознавал услышанное.

– Озим и Сумерла… Вот оно, значит, что… Ай да Зван! То-то у нас о кузнечной слободе всякие жути рассказывали! Чуяли, значит, стон да не знали, откуда он… Глуздырь вон, к примеру, любыми богами божился, будто средь ясна дня видал, как по рудному болоту две человеческие железные половинки ползали – каждая о полголовы, об одной руке да об одной ноге… А потом половинки эти слепились вместе, встали на две ноги да и кинулись прочь быстрей зайца поскакучего…

– Брехал твой Глуздырь, – пренебрежительно отмахнулся Корочун. – Это же выдумать такое, что и на голову не налазит! Две половинки… Чтобы волоты днем вылезли на верховое открытое место и еще подпустили к себе навзрячь человека?..

"А ведь Зван затеял работать этот меч аж с запрошлой осени, – думал меж тем вятич. – Выходит, Огнелюб наперед знал, что надобен будет меч, который в твоих руках окажется страшен для нездешней силы. И где подобный меч да твои руки понадобятся – это Огнелюб, что ли, тоже знал? Однако же на клинке Векша распознала знаки-заклятия на добрый путь туда И ОБРАТНО. Это как? Совершишь предначертанное – и восвояси?.."

Крутились, вертелись в Кудеславовой голове подобные мысли, как осенним ветренным днем крутятся-мельтешат меж чащобных стволов облетающие вялые листья… И не оставляло, донимало, тревожило вятича навязчивое чувство, будто сквозь суетное это мелькание никак не может пробиться некая очень важная догадка, связанная со Звановым умением предугадывать наперед и с какими-то давешними словами старого Корочуна. Ведь бывает же: кажется, рядом совсем, вот-вот догонишь, но чем настойчивей пытаешься думать о главном, тем настойчивее лезет в голову уже понятое и, значит, ненужное…

От досады Мечник вдруг спросил первое, что пришло ему в голову:

– Слышь… А о Белоконе, волхве-хранильнике нашего Светловидова капища – о нем ты ничего не слыхал?

Корочун как-то странно дернул плечом, буркнул:

– О вашей глухомани здесь редко вспоминают, но уж коли вспомянут – чего не наслушаешься!

На том старец и смолк. Что называется, ни щуке подмышку, ни зайцу на рога. Впрочем, каков вопрос, таков и ответ.

Несколько мгновений молчали. Натужно стонал во сне Остроух; гулко вздыхали мальчишка и Любослава – то враз, то по очереди; гудели, потрескивали, посвистывали в очаге переливающиеся по угольям несуетные огни…

Наконец, Корочун дернул себя за бороду и молвил:

– Ну, будет нам. Говорено-переговорено, рассвет уж близок… А нынче не такие дела идут, чтобы развеивать время по ветру, будто полову. – старик запнулся, а когда заговорил вновь, голос его напрочь утратил бодрую решительность. – Ведь кто знает, как оно дальше-то… Небось, уж и поздно пытаться поворотить дело к добру, но сидеть сиднем, бездеятельно… Может, Жеженя еще удастся спасти? Может, еще удастся спасти все? А? – он вдруг метнулся исполненным какой-то нелепой жалостности взглядом по лицу Мечника, оборотился к Любославе – словно дите, надеющееся, что мудрецы-взрослые сей же миг обнадежат, утешат: да, мол, еще ничего не поздно, и все обязательно сложится хорошо.

Сызнова, что ли, для забавы либо ради какой-то одному ему известной надобности дряхлый мудрец решил прикинуться дурачком? Или аж так из-за Жеженя этого мучается, которого якобы на погибель услал?

Конечно, утешать да обнадеживать готового, кажется, даже всплакнуть волхва никто не стал.

Любослава – та вообще волчицей на него вызверилась:

– До крепкого света никуда не пущу! Хоть ты со мной бейся, хоть что, а не пущу ночью! Да и по светлу…

А Мечник неожиданно изловил так долго ускользавшую важную догадку за скользкий да короткий хвостишко.

– Слышь, – от нетерпения Кудеслав даже подтолкнул волхва, что в другое время и хранильнику, и самому же толкателю показалось бы непростительной дерзостью. – Слышь… А ты сам разве не умеешь… Ну, как ты же и говорил давеча – быстрей течения Время-реки плавать? Зван-то наверняка такое умение превзошел, от того частенько и дознается про все наперед… А ты? Вот бы сплавал в грядущее, да высмотрел что там к чему. А то заладил: "кто знает… может, так, а может, не так"…

Мечник осекся, потому что внезапно осознал, как смотрит на него волхв: в стариковом взгляде сквозила чуть насмешливая добрая жалость. Растерянно оглянувшись, Кудеслав обнаружил, что Любослава и ее недомерок смеют глядеть на него точно так же.

А хранильник заговорил:

– Что до Звана, то ты, мил-человече, не в глаз, а в бровь угодил. Зван, я думаю, попросту несоизмеримо больше обычного человека знает о том, что творится в мире. А потому умеет ПРЕДУГАДЫВАТЬ. И наверняка ему, Звану, ведомо о неполезности заглядывания хоть в дальнее, хоть в самое что ни на есть ближнее грядущее. Да, да, да! – повысил Корочун голос, заметив, что вятич собрался заспорить. – Ну, вообрази: пускай ты будто бы узнаешь, когда и какая приключится беда с разлюбезной твоею Векшей… Да не смыкайся! Говорю же: "будто"… Да… Ты же наизнанку вывернешься, дабы упасти, оберечь. Но время – оно коварная речка. Бросишь в него малый камень, и оно вмиг понанесет на тот камушек песку да плавнику, запрудит само себя, выпетляет из старого русла, польется по новому… Скажешь: " и хорошо!" – так? Зря скажешь. Всякое действие вызывает несметное множество последствий, угадать все из которых не в силах ни один человек. И, тщась отвратить предначертанное, ты скорей всего наворотишь такого, по сравнению с чем отвращенное покажется сущей безделицей.

Чем дольше слушал все это Кудеслав, тем сильнее проступало на его лице неудовольствие.

– Так что же, – наконец не выдержал он, – по-твоему выходит, будто нужно-таки просто сидеть сиднем, дожидаючись, как все само собой сложится-обернется?

Волхв тоже скривился.

– Ничегошеньки ты, друже, не сумел понять. Или я не сумел объяснить толком? Ладно… – Старик прищурился. – Для краткости скажем так: пытаться как-либо переменить грядущее может лишь тот, кто его не ведает. Тот же, кто исхитрится дознаться о грядущем НАВЕРНЯКА, именно и должен сиднем сидеть. А поскольку редко кто из таких, дознавшихся, будет способен усидеть этим самым десятюжды распроклятым сиднем, то и нечего совать нос, куда не след. Теперь понял?

– Нет, – упрямо сказал Мечник. – Не понял. Зачем же вы, волхвы, предсказываете людям судьбу? Ежели знанье грядущего аж этак опасно…

– Знанье знанию рознь, – перебил его волхв. – Дозволительно предсказывать то, чего уж никак не избегнуть; либо то, что можно угадать наперед безо всякого кудесного предсказанья (неурожай, к примеру); либо то, во что попросту откажутся верить… Да… А вот раскрыть человеку отмеренный ему жизненный срок – означает содеять тому человеку зло. Или еще… Ответь: почему иные прорицания не сбываются?

– Прорицатели неумелы, – пожал плечами Кудеслав.

– Не без того, – охотно согласился хранильник. – Несть средь нас числа и неумелым, и недобрым совестью – всяким таким, которые худо соразмеряют, кому какое знанье можно доверить. Подумать тошно, сколько человеков до смертного одра просидело под яблоньками с раззявленными ртами, дожидаючись обещанной вкусноты! Кабы таких вот не обнадеживали, они бы, поди, натрясли себе с тех яблонек сколь душе угодно… – старик гулко и протяжно вздохнул, мельком оглянулся на Остроуха. – Хорошо хоть, что отдаленное грядущее, знанье коего могло бы – именно "могло" и именно "бы"! – привести к поистине ужасающим бедствиям… вот оно-то на самом деле непознаваемо. И не потому, что отдаленное будущее труднодоступно. Наоборот, заглянуть за сотни лет куда проще, нежели за десятки дней. Да, заглянуть-то легко, но вот высмотреть в увиденном ответ на хоть самый простой вопрос, насущный для нынеживущих… Это никому не по силам. На том и хвала богам.

– Ну уж, будто бы! – со злым недоверием протянул Кудеслав (разглагольствования хранильника уже допекли его до мозга костей.)

И не только разглагольствования.

Конечно, Мечник превосходнейшим образом понимал: страшный напастьник вряд ли оставил их совсем уж в покое, а потому Любослава права – до света соваться наружу глупо… Однако же понимание пониманием, а смириться с вынужденным бездельем вятичу было трудно. Не сказать, что он проникся уже страхом за судьбу аж всего мира. Но воплощенная жуть бродила теперь где-то там, снаружи, между ним и беззащитной Векшей.

Если ржавое чудище поймет, как можно подломить под себя Мечника Кудеслава… Если оно догадается, что на единственный Векшин крик можно купить Мечникову волю, отвагу, самую жизнь…

С яростным рыком вятич затряс головой, словно бы хотел вытрясти из нее страшные мысли. Нельзя, ни за что нельзя допускать такое на ум, в котором умеет копаться ворог… Но что же делать, что, что? Безоглядно кидаться в подвластную нездешним силам ночную темень нельзя; ожидание становится пыткой; и уж всем мукам мука – праздно внимать спокойным речам о бессилии (к чему бы там ни относились эти самые речи).

Может быть, волхв, умеющий слышать чужие мысли, сумеет прямо вот сей же миг как-нибудь упредить Векшу о возможной угрозе?

– Нет, – от внезапности этого старикова ответа на незаданный вопрос Кудеслав, вздрогнув, чуть не поранился лежащим на коленях мечом.

А волхв поспешил объяснить свой отказ.

– Могу, но не стану, – торопливо сказал он. – Если я выкрикну мысль так громко, чтобы Векша услыхала на подобном удалении, тот, нездешний, подавно услышит. Коли он еще сам не додумался, так не к чему его научать; а коли додумался, то упреждать Векшу поздно. И будет об этом, слышишь?! Пока он не услыхал… если уже не услыхал. Ужели я должен втолковывать тебе, ломаному да тертому ратоборцу, что при иных делах благо лишь в недеянии?!

– Ну уж, будто! – Мечник вновь сривился, не шибко приязненно косясь на старика. – Всегда можно вынайти, что бы такое свершить для чужой и собственной пользы. А "благо в недеянии" – это для… – он хотел было сказать "для боязливых", но вовремя спохватился, что выйдет уж чересчур обидно. – Для слишком осторожных. И для… для…

– Ленивых, – услужливо подсказал волхв, зыркнув на Кудеслава с неприкрытой насмешкой.

– Да, и ленивых! – вятич раздраженно повысил голос. – Поучать про “невозможно высмотреть ни единого ответа” куда бесхлопотней, чем взять да попробовать. А вдруг…

– Вдруг только горшки трескаются, – как-то уж очень ласково сказал хранильник. – Ну ладно, считай, что устыдил ты боязливого да ленивого дедку: попробуем. Занятье-то впрямь не шибко морочливое, и все едино нужно чем-нибудь утрудить себя до пробуждения Хорса-Светотворителя. Этак вот в безделии маяться – того и гляди, поцапаемся. А нездешним того и надобно. Только… – Старец внезапно подхватился с пола, едва ли не бегом кинулся к одному из стоящих под стенами ларей и, с натугой отворив увесистую крышку, по пояс свесился в темную нутрь. – Только пробовать стану не я. – Голос волхва доносился из лубяных недр глухо и как-то задушено; обтянувшиеся рубашечным полотном старческие лопатки ходили ходуном – Корочун что-то с натугою передвигал там, в ларе. – Уж коли ты, человече, не хочешь брать на веру мои слова, так сам и засматривай в грядущее-то.

Хранильник выпрямился, обернулся к заинтересованно следящему за ним Кудеславу. В старческих руках железно блеснула затейливая штуковина: вроде небольшой мелковатой чаши на трех изогнутых ножках-опорах. И еще хранильник выдостал из ларя тугой полотняный мешочек, совершенно невесомый на вид.

– Я так разумею, – заговорил Корочун, возвращаясь к очагу, – что ты желаешь вызнать, одолеет ли нас нездешняя сила. Да?

Мечник дернул стриженной своею бородкой. Этакое замысловатое получилось движение – и за согласие можно было его принять, и за не шибко решительное отрицанье.

Волхв ехидно вызмеил снежную белизну усов.

– Вот, значит, как… – он опустился на колени и принялся устанавливать ногастую чашу среди меркнущих очажных углей. – Стало быть, так и не уверовал ни в единое мое словцо? И прямо, в глаза, признаться об том не хочешь… Ну-ну… Спасибо, хоть не пробуешь сокрыть свои помыслы за бессмысленными песнопеньями, как проделывал давеча…

Мечнику и впрямь хотелось дознаться не лишь о том, чьим выйдет верх в схватке с нездешними. Буде пришлые превозмогут и навяжут-таки Здешнему Берегу свой лад-порядок – окажется ли это бедствием, как то предвозвещает старик? Пускай даже волхв не обманщик, но ошибиться-то может и наимудрейший…

А волхв, осторожно потряхивая развязанную горловинку крохотного мешка, сыпал в пристроенную на угольях жаровню нечто вроде серого песка. Сыпал и бормотал рассеянно:

– Суть творимого ведовства я тебе разъяснять не стану – то не твоего ума дело. Что нездешние попользуются твоим отсутствием да снова вломятся (покуда ты, значит, будешь витать во грядущем) – того не опасайся. В грядущее лишь твоя душа улетит, как это случается при вещих видениях. И возвернется она в тот самый миг, из коего выпорхнет для своих ведовских странствий. Не понял, что ли? Ну и пес с тобой. Любослава! Заснула? Принеси ТО.

Любослава поковырялась то ли прямо в стене, то ли (что верней) в конопаченной мхом щели меж срубными бревнами; выдостала что-то, показавшееся Мечнику ремешком; отправилась назад. Взъерошенный голоногий малец все это время висел на бабьем подоле как пришитый.

– На! – Корочунова нелюбезно ткнула принесенное в протянутую навстречу ей старческую ладонь и отошла к мающемуся на груде мехов Остроуху. Малец вновь поволокся следом.

Уже склонившись над изувеченным хранильниковым выучеником, Любослава сказала:

– Я чаю, хозяин, ты глупое затеваешь. Остроух нынче сам себе не подмога, а уж нам – подавно. Считай, четверти нашей нету, коли не больше…

– Куда ему до четверти! – откликнулся старик, косясь через вздернутое плечо (ни дать, ни взять – белый облезлый ворон, собравшийся под крылом поискаться). – Четверть – то ты. А Остроух покуда еле тянет на осьмую частицу. Так что мы и с тобою вдвоем осилим, и даже без особенного устатку. И без дитятюшки. Ну его, перепуганного: пользы неполная шапка и впридачу вреда охапка…

– Ишь ты, сказанул! – вдруг мрачно просипел малец, еще крепче притискиваясь к Любославиным ногам. – Охапка… Сам ты с перепугом… У-у…

Хранильник будто и не слыхал этой ошеломляющей дерзости. Он рассматривал принесенное женщиной. Оказалось оно действительно ремешком изрядной длины с какой-то подвеской – качаясь, та взблескивала тускло, будто старая медь.

Мечник, впрочем, не особо приглядывался к волховской штуковине. Куда сильней, чем хранильникова забавка, его занимали нелепые разговоры волхва с домочадцами. Что Любослава с Остроухом хозяину своему частенько дерзят, к тому Кудеслав уже привык. Но чтобы и сопля тонконогая туда же… И почему могучий кудесник, не единажды помянув простоту затеваемого ведовства, намеревается творить его не сам-один, а с помощью какой-то бабенки? Да что бабенка – в иное время Корочун бы наверняка не побрезговал и подмогой мальца-беспорточника! Что же это за волхв такой?!

– А вот такой это и волхв, – насмешливо протянул старец, оборачиваясь к вятичу. – Вот все-то мы четверо и суть волхв по прозванию Корочун, хранильник Идолова Холма да Навьего Града. Съел? – Он с чрезвычайно довольным видом разглядывал выражение Мечникова лица. – Может, и не след бы мне этого открывать, а только я тебя, человече, уж раскусил: тебе всей правды вовремя не скажи, так ты навыдумываешь…

Мечник немо зашевелил губами. Через миг-другой из этого шевеления вылепилось-таки нечто членораздельное:

– Это ты… значит… и они… А?

Волхв засмеялся. Его дробному сухонькому хихиканью принялись вторить Любослава и даже наглый голоногий щенок (на щенка, впрочем, разом оборвав смех, одновременно да злобно прицыкнули и старец, и женщина).

А потом старик сказал с внезапной серьезностью:

– Чтобы постичь многое из того, что удалось постичь мне… или нам – это будет вернее, но уж лучше я стану говорить не как следует, а как привычно людям, чуждым многих неявных тайн… Так вот, для постижения многого мне пришлось вычленить кой-какие из своих душевных наклонностей и дать им возможность развивать себя отдельно от прочего. Столь замысловатым образом и появилась на свет сия достойная троица… Как я смог этакое совершить? Не скажу. Во-первых, все равно не поймешь, а во-вторых… Пес тебя ведает, а ну-кось поймешь? Чахлого, не к месту говорливого дедки, небось, еще аж на троих хватило без особой убыли для первоосновы, а кого другого, может статься, и на одного себя мало.

Мечник слушал, а сам, до боли вывернув шею, безотрывно глядел на Любославу. В суть поведанного волхвом Кудеслав не вдумывался. (Чего тут вдумываться-то?! Одно слово: ведовство). Однако эта сероглазая… Ну и душа, ну и достойные же задатки, выходит, были у того, изначального Корочуна!

Старик перехватил Мечников взгляд (а наверняка и не только взгляд) и смущенно хмыкнул.

– Этого я и сам до конца постичь не способен, – как-то чуть ли не виновато произнес он. – Вычленял-то я… – волхв запнулся, фыркнул не то весело, не то возмущенно – разглядел, небось, ярко нарисовавшееся в Кудеславовом воображении виденье седобородого мудреца, свежующего себя самого, будто кабанью тушу.

Отдышался Корочун, заговорил вновь:

– Вычленял-то я свое целительское дарование; ну, и что там еще к нему надлежит… А получилась ни с того, ни с сего баба. А и хорошо, что так! Сколько я с нею мучений принял – до сей поры дрожь прохватывает, как вспомню. Ну-кось, прикинь: отшельно живущий старец с новорожденным дитятком на руках! Да и позже… Зато с Остроухом и этим вот, последышем, горя не ведал. Как по той приговорке: сперва няньку, а после – ляльку…

Он тяжко вздохнул, отер дрожащими пальцами взмокревшую плешь – словно бы попытался изловить резвящийся на ней очажный отсвет.

Потом сказал:

– Ты, человече, уразумел ли, зачем я тебе все это поведал? Я тебе сокровенное наше открыл, чтобы ты впредь не выискивал в моих речах злые обманные умыслы. Ты ведь, мил-друг, от родительских лона-семени наделен неслабой неявною силой. И я… верней, мы… пред тобою вроде как щит уронили. Такую подноготную приоткрыть – это куда опасней, чем назвать доподлинное имя свое. Неужто и теперь не поверишь в мою искренность?

Кудеслав, наконец, оторвал заклякший взор от Любославы и тяжко уставился на волхва:

– А не боязно тебе, что через меня и нездешние вороги дознаются о твоем сокровенном?

– Не боязно.

Наступив обутой в мягкую сыромятину ногой на каменное ограждение очага, волхв плавно раскачивал над жаркими угольями тускло взблескивающую подвеску.

– Не боязно, – повторил он. – Похоже, нездешние уж вызнали все, что только хотели. Крепко они нас всех заморочили было, крепче крепкого; и за собственным разумом, поди, никто из нас не следил, как то надлежит. Потому-то и одолел меня ворог, вкрадавшийся к самому моему очагу – одолел, хоть я призвал себе в помощь всю безмерную силу Скотьего Бога… Оружье-то отложи покуда – не дай Велес, сам себя покалечишь.

Негромкое потрескивание заставило вятича обернуться к очагу.

На волховской жаровне тлел, наливаясь голубым мерцанием, насыпанный хранильником непонятный песок. От мерцания этого потянулась под самую кровлю струйка белесого прозрачного дыма – потянулась, завилась вервием, и вдруг будто порыв неощутимого ветра накинул ее на Кудеслава.

Размылась, подернулась водянистой зыбкостью сумеречная внутренность волховского жилья. В Мечниковы ноздри плеснуло чистой горечью осеннего увядания; перед глазами заколыхались сполохи теплой, спокойной желтизны – раз, снова и снова… Волхв, наверное, качает свою блестяшку…

Тихие шаги за спиной. Не оборачиваясь, вятич понял, что это Любослава подобралась ближе, словно бы и ей захотелось омыться пряным духом степного ветра, росы, настоянной на поникших травах – всего того, что мерещилось… нет – жило, прорастало, лилось с волховской кудесной жаровни.

А потом Любослава заговорила. Голос ее выстилался спокойно, незамысловато – под стать чародейскому дыму-курению – и Мечнику с первых же слов подумалось, будто это колыбельная. И лишь чуть позже до вятича дошло, что баюкает усталая женщина не голоногого мальца, а его самого.

5

В пронзительной небесной голубизне выписывал медленные круги одинокий ворон. Лениво и редко взмахивая крыльями, он то уходил высоко-высоко, чуть ли не к самому солнцу, то опускался, роняя на бурые осенние травы летучую тень. Зоркая птица высматривала добычу, но степь будто вымерла. Что ж, ворон был стар, а долгая жизнь учит терпению. Степь не бывает безжизненной, надо только уметь ждать.

Ворон умел.

И дождался.

На свалявшейся шкуре готовой к зиме степи появились темные пятна. Они росли, близились, и ворон, круто изломив крылья, заскользил им навстречу. Крылатый падальщик не раз встречался с людьми. И потому один-единственный раз пролетев над этими, конными, отблескивающими железом, ворон безошибочно угадал своим хищным умом: там, куда они торопятся, будет много легкой и безопасной поживы.

* * *

Ставр вскинул руку, приказывая сдержать конскую прыть. Несколько гридней, не сразу сообразив что к чему, вырвались далеко вперед, и старый Приселко принялся злобно поносить их нерасторопность. Зря это, не по провинности брань. Спору нет, у старика слишком уж накипело на душе, но ведь и у других, поди, накипело не меньше. Ну вот, кто-то уже огрызается. Только еще перебранки недоставало!

– Угомониться бы вам! – Ставр даже голоса не повысил, но ругань мгновенно смолкла.

Так-то. Уважают, стало быть, своего воеводу, ежели его простого неодобрения страшатся пуще угроз да крика. А кабы меньше уважали и эти, и прочие, так, может, и не бывать бы сегодняшним бедам…

Отдохнувшие кони шли медленной тряской рысью. У кого-то из гридней раздражающе побрякивал меч, неплотно схваченный ножнами – этак недолго и утерять. Что ж Приселко-то смотрит? За малую провинность волком вгрызться готов, а тут… Стареет тиун. Вот как с этой руганью: уж коли сам над собой не властен, так другими и подавно управить не сможешь. К тому же, Приселко бранил отроков не за их вину, а за собственную. Воеводскую волю угадывать прежде самого воеводы ты их дома учи – в поле доучивать поздно. Порубят сегодня мальцов, ох порубят! И кровушка их ляжет не на печенежские сабли. На наши с тобою головы она ляжет, тиун…

Ставр оглянулся, и Приселко, подстегнув коня, мгновенно оказался рядом – будто бы давно ожидал этого хмурого взгляда через плечо.

– Ну, говори уж, старый, – воевода нетерпеливо вздернул рыжую бороду. – Вижу ведь: неймется тебе.

Приселко поскреб бритую щеку, вздохнул. Потом сказал осторожно:

– Я, боярин, все пытаюсь смекнуть, что у тебя на уме. Пытаюсь, но без толку. Либо ты какую-то хитрую хитрость задумал, либо гонишь себя и нас на дурную погибель…

– А ты что же, погибели убоялся? – нехорошо оскалился Ставр.

Тиун ответил спокойно, словно не заметил боярской издевки:

– Мне-то бояться нечего, я век доживаю. А они?

– Вот нынче и поглядим, не даром ли ты, тиун-пестун, хлеб жуешь, – процедил Ставр все с той же жесткой ухмылкой. – Сколько их уцелеет, такова и будет цена тебе да науке твоей.

– Досаду на мне срываешь? – скрипнул зубами Приселко.

Воевода как-то обмяк.

– А сам ты давеча не срывался ли на других? – спросил он устало. – Ладно, не держи зла…

Птичий крик – требовательный, сердитый – заставил обоих запрокинуть головы. Низко-низко, почти задевая крыльями островерхие шлемы всадников, вился ворон.

– Словно бы понукает… – тиун знобко передернул плечами.

– Не нас бы ему понукать, – буркнул Ставр, отворачиваясь.

– А кого? Пащенка этого? Так он и без понуканий прыток не а меру! – Приселко со свистом втянул воздух сквозь проеденные щербатые зубы и вдруг выкрикнул:

– Вот бы на ком сорваться, вот бы кого в кровь исхлестать!

Напуганный этим яростным воплем тиунов конь с храпом задрал морду, норовя вскинуться на дыбы.

Дождавшись, пока старик управится с конской строптивостью, воевода сказал угрюмо:

– Негоже о князе этак-то, не одни мы. А исхлестать… Его, поди, уж и без тебя исхлестали.

– Кабы его одного, я б только в ладоши плескал да радовался!

– Угомонись! – Ставр нетерпеливо дернулся, звякнув кольчугой. – С князя-то спрос невеликий. Гордый он, а ума нажить не успел – что в уши нашепчут, тому и верит. Вот кое-кому из шептальщиков и впрямь хорошо бы шеи поскручивать…

– Ты лучше о своей шее обеспокойся, – хмыкнул тиун.

– А ты о гриднях. Вон у того, конопатого, меч в ножнах болтается – аль не слышишь?

* * *

Ворон и впрямь тяготился внезапной медлительностью одетых в железо людей. Голодная птица уже почти решилась бросить их, обогнать, лететь наугад. Но всадник, блестевший заметнее прочих, вдруг резко махнул рукой, и вся человечья стая рванулась вперед, подминая под себя бескрайнее степное приволье. Наконец-то!

Мощными взмахами крыльев ворон нес свое легкое тело вслед за людьми. В нетерпении он поднимался выше и выше, чтобы поскорей разглядеть богатые поживой места. Тогда можно будет, наконец, перестать приноравливаться к медленной прыти топчущих землю.

Люди то понукали коней, то позволяли идти чуть ли не шагом. Это повторялось снова и снова, но расплескавшаяся от горизонта до горизонта степь по-прежнему была пуста. А потом далеко впереди вновь показались темные пятна, и ворон захлебнулся хищной надеждой. Дальнозоркая птица сумела разглядеть, что встречные всадники не похожи на его невольных провожатых: и вид у них иной, и даже торопятся они по-иному. Тем лучше. Людей сильнее всего озляет вид несхожих с ними людей – это ворон знал хорошо. А будет злоба – будет и пожива для падальщика.

* * *

Как ни требовало спешки воеводское сердце, а все же страх заморить коней превозмогал прочие опасения. И без того надеяться почти не на что. Упущено время. Воинов удалось собрать лишь чуть поболее двух десятков, и то почти все они – отроки, не бывавшие в схватках.

Хитрой хитрости у Ставра на уме не было. Не мог он просто так покориться судьбе и княжеской глупости – вот и все. Что оставалось? Теснота, голод и смрад детинца, переполненного беглецами со всей округи; дымы пожарищ вдали; широколицые косоглазые всадники, которые вертятся под самыми стенами, тычут пальцами, выкрикивают глумливую брань, радуясь своей безнаказанности… Неужели именно это следовало выбрать для себя, для Приселки, для прочих? Нет, нет!

Крик ворона, едва не потонувший в копытном грохоте, вышиб горькие мысли из боярской головы. Крик этот был непохож на прежние, и во взмахах черных крыльев тоже померещилось Ставру новое – суетливая радость. Ворон видит людей. Не просто людей – врагов.

Может Приселкова ругань все-таки пошла гридням впрок, а может они сами уразумели, что дела затеялись вовсе не шуточные. Так ли, иначе, но когда Ставр натянул повод, осаживая коня у подножия заросшего ковылем холма, остальные немедленно сделали то же самое.

Воеводе было не до любования воинской сноровкой. А вот гридни, разинув рты, во все глаза глядели на боярина. Конечно же, каждый из них не раз и не десять слыхивал россказни, в коих княжой воевода Ставр по прозванью Пернач и тебе печенежские орды разгонял едва ли не в одиночку, и волком проскальзывал мимо вражьих дозоров, и диких туров усмирял, схватив за рога – ну прямо витязь-богатырь из стародавних былин. Но увидав воочию этого сорокалетнего увальня с маленькими сонными глазками, трудновато было не усомниться в правдивости хвалебных рассказов. Больно уж дороден, неповоротлив казался Ставр. Ходил он развалисто, косолапо; в седло не вспрыгивал, а залазил, грозя проломить конскую спину тяжестью своей туши. И щеголеват не в меру. Рыжая борода ухожена, намаслена и, кажется, даже подкрашена; зерцало вызолочено, на шлеме тоже золотые насечки. А подвешенный почему-то не слева, а справа короткий изукрашеный меч похож скорей на дорогую безделку, чем на мужеское оружие. К лицу ли все это воину? Небось, грозного князя Святослава Игоревича от простых ратников лишь взор отличал орлиный!

Правда, кое-кто из гридней сумел оценить непомерную ширину воеводских плеч и тяжесть пернача, прикрепленного к луке седла (по рассказам – любимейшее Ставрово оружье, отсюда и прозвище). Но сила без ловкости стоит немногого – так учит Приселко. Тот самый Приселко, который не устает восхищаться Ставром. Почему?

Только теперь юнцы начинали кое-что понимать. Воеводу будто сдуло с седла, причем и железо на нем не брякнуло, и сапоги его не стукнули оземь – словно бы это не снаряженный ратник спрыгнул, а пушинка упала.

Неправдоподобно легко и бесшумно Ставр кинулся к вершине холма. Сбросив шлем, чтобы не выдать себя блеском позолоты, он осторожно выставил над метелками ковыля оказавшуюся темно- да скудноволосой голову и несколько мгновений всматривался во что-то, невидимое для остальных. А потом внезапно поднялся во весь рост, разом утратив и осторожность, и стремительную упругость движений.

Возвращался Ставр медленно, вперевалочку; надевая шлем, долго возился с подбородочным ремнем, потом разлаписто полез на коня. Только эта показная неуклюжесть уже никого не могла обмануть. Небось, матерого медведя по незнанию тоже можно счесть сонным увальнем. Кое-кому из гридней подумалось даже: а не намеренно ли воевода подражает медвежьей повадке?

Утвердившись в седле, Ставр проворчал, глядя поверх голов:

– Встречь нам конные скачут. Не печенеги – наши. Сдается мне, что это остатки битой княжой дружины бегут.

Кто-то охнул, кто-то ругнулся сквозь зубы – круто, не по-отрочьи. Тиун, ссутулившись, мерно похлопывал мозолистой ладонью по рукояти меча.

– Ну, а нам-то что делать теперь, воевода? – спросил он наконец.

– Что делать? – Ставр медленно обернулся к старику, заламывая брови в неискреннем изумлении. – Да то и делать, что начали. Уж коли забрались в этакую даль, то поворачивать восвояси и неумно, и поздно.

* * *

Вот оно, вот! Железные всадники хлынули с места последней своей заминки, разворачиваясь по степи волчьей облавой. Ворон знал, как сложится дальше – ему не раз приходилось видеть такое. Недаром все заметнее вырывался вперед человечий вожак; не даром и встречную стаю опередил такой же одинокий всадник. Они схватятся первыми. Возможно (такое бывало) на этом все и закончится. Кто-то из вожаков погибнет, его стая либо обратится в бегство, либо попытается мстить – неважно. Хватит и одного.

Измученному ожиданием ворону было все равно, который из двух достанется ему на поживу. Хорошо бы, конечно, чтоб вот этот, уже знакомый – падкую до блестящего птицу манило вызолоченное железо. Но неважно, неважно! Лишь бы скорее!

Обогнавшие прочих всадники встретились, и ворон от неожиданности на миг разучился летать. Нелепым комком трепыхнулся он в небе, беспомощно падая на головы людям. Падая, но не упав. С сорванным злобным криком падальщик шарахнулся прочь и вскоре пропал из глаз. Потому что люди эти оказались неправильными, и надежды, на которые ворон растратил день, показались пустыми.

Как небо.

Как жухлая осенняя степь.

* * *

Ставр приказал своим задерживать беглецов по-любому – не уговорами, так оружною силой. Правда, в душе он надеялся, что дело обойдется без никому не надобной крови. Уж если беглые узнают его (а узнать должны непременно), то противиться боярской воле не станут.

Первого из встречных он успел рассмотреть еще издали. Собой худощав, легок, а конь под ним борзый – потому, наверное, и удирает прытче других. Шлем то ли потерял, то ли и не было у него; доспех простой, кожаный; из оружия ни копья, ни щита – один только меч при поясе. Поди, все побросал, жизнь сберегая.

При виде вылетевших из-за холма Ставровых гридней ратник было задергал повод, пытаясь увильнуть в сторону, но почти сразу же и успокоился – распознал-таки своих.

Поравнявшись с боярином, он круто осадил коня и вроде попытался что-то сказать, но из перекошенного, захлебывающегося воздухом рта выдавливался лишь надсадный неразборчивый хрип. Ишь, запыхался – словно не конскими, а своими ногами спасался…

Наверное, Ставр уже видал когда-либо прежде этого белобрысого, успевшего прожить некороткий век мужика с черными заскорузлыми ладонями хлебопашца. Но воевода не в силах упомнить лицо каждого ополченца, а вот самого воеводу упомнить легко. Ставр не сомневался, что будет узнан, однако никак не ожидал, что глаза узнавшего вспыхнут этакой лютой злобой.

– Ты… Стервь… Ты… – прорезалось, наконец, сквозь хрип ополченца. – Где ж ты был, стервь, когда подыхали, кровушкой умывались?! На падаль летишь?! Волчина, пес раззолоченный! Как для праздника вырядился, пес! Рад, что ли? Рад нашему горю?! Да ты изменник, изменник!

Дернув поводом, воевода заставил своего вороного подступить вплотную к плюющемуся бешеными словами ратнику. Тот подался навстречу, ощерился:

– Что, убить хочешь? Правды забоялся, стервь?!

– Стало быть, говоришь, кровью умывался? – Ставровы слова были спокойны, раздумчивы, однако же их сумели расслышать все – и свои гридни, замершие вряд за воеводской спиною, и подскакавшие, сгрудившиеся поблизости беглецы. – Стало быть, подыхал, говоришь… Подыхал, да не подох, и крови на тебе не видать – целехонек. Про измену кричишь? Князя, братьев своих – всех бросил, шкуру спасая, а теперь смеешь других укорять?!

Нет, все зря. Никакими словами не проймешь человека, который только-только успел опомниться от невыносимого ужаса и мечтает презирать кого-нибудь сильнее, чем себя самого.

А беглецов все прибывало.

Старый тиун посмел ослушаться боярина и запретил ловить тех, которые проносились, втянув головы в плечи и отчаянно нахлестывая коней. Приселко рассудил, что проку от них все равно никакого не будет.

Те же, кто мог еще пригодиться, останавливались сами. Они сбивались в плотную кучу поодаль от Ставровых гридней, ошалело взглядывали то на них, то на воеводу – взглядывали и тут же отводили глаза. Эти бежали скорей не от страха, а от растерянности; от того, что в решающий миг не оказалось над ними крепкой начальной руки. И теперь, видя пусть малую, но спокойную силу, спешили прибиться к ней.

Да, от них могла бы выйти немалая польза.

Или немалый вред.

– Братья, чем угодно поклясться готов: измена! – ратник с руками пахаря волчком вертелся в седле, стараясь и своих видеть, и Ставра на всякий случай из виду не упускать. – Потому и побили нас, что степовикам все про нас было ведомо наперед. Вот этот, этот все ихнему хану донес, стервь проклятущая! Дескать, пойдет княжья дружина тогда-то и там-то… Не осилить бы им, ежели без измены, без подкупа! Вот этого пса печенежский хан подкупил! А иначе отчего ж его при князе не было?! Почему нынче с малой дружинкой в степи шастает, степовиков не боится? Потому что он им свой – вот почему! Небось, к хану своему разлюбезному поспешает…

Ставр не перебивал, слушал терпеливо, только лицо его темнело да на скулах вспухали каменные желваки.

В толпе беглецов забродило этакое бурление – еще подспудное, сдержанное, однако ясно было, что они уже готовы поверить. Да и то сказать – больно уж соблазнительны обличения проклятого горлопана. Коли княжья рать подведена под разгром изменником, то одолеть ворога было никак невозможно, и, стало быть, бегство этих вот, уцелевших, не их позор, а вина преступного боярина.

Воевода молчал. Не рассказывать же, как все было на самом деле! Не растолковывать же, что князь после трех удачных походов в степь чрезмерно возомнил о себе; что, ревнуя к славе своего воеводы (удаль да хитрость которого многие считали причиною прежних побед), юный гордец отослал Ставра с пустячным поручением и повел рать самолично…

Оправдываться означает унизить себя безо всякого толку. Чем напрасней напраслина, тем труднее от нее отмыться, причем веры оправдывающемуся всегда меньше, нежели страстному обвинителю.

Ставр ждал. Он понял, что за беглыми ратниками нет погони (иначе бы она уж нагрянула или хоть в виду показалась). Значит, битва еще не окончена, и можно на что-то надеяться; но бесценное время крадет проклятый краснобай-ополченец.

Что ж, нужно стерпеть. Если заткнуть его брехливую пасть кулаком, случится нелепая драка между своими, и времени потеряется куда как больше. Ничего, пускай себе орет, пускай брызжет слюнями. Воевода успел понять дурной норов своего обличителя, а потому был уверен, что тот вот-вот сделает глупость. Ставр только побаивался, как бы кто-либо из гридней не удумал вмешаться. Но ведь с ними Приселко, а он старик тертый, догадливый – авось удержит.

Упорное молчание воеводы и собственная лихость все больше распаляли говорливого ополченца, и он, наконец, совершил ожидаемое: выхватил меч, желая прямо здесь, на месте покарать изменника. Ведь ясно же: раз боярин молчит, стало быть нечем ему оправдываться.

При виде оголенного клинка взревели недавние беглецы; заволновались, тревожно загомонили гридни – судя по внезапному копытному топоту, двое или трое из них рванулись-таки оборонять воеводу.

А Ставр словно забыл о своем оружии. Даже не шелохнувшись, он спокойно позволил ополченцу размахнуться, позволил ударить… Но в тот самый миг, когда блеснувшее серым сполохом лезвие должно было бы рухнуть на Ставров наплечник, воевода как-то по-змеиному изогнулся, почти незаметно для глаз шевельнул рукой, и ополченец неуклюжей птицей вылетел из седла. Упал он тяжело и неловко, до крови разодрав лицо о жесткие стебли, но тут же вскочил на колени и торопливо зашарил в траве, отыскивая потерянный меч.

Взволнованный гомон наблюдающих прорезался первыми неуверенными смешками. Неудачливый обличитель приподнял голову да так и замер на четвереньках, увидев, что его оружием небрежно поигрывает Ставр. Гридни захохотали в голос; недавние беглецы пытались сдерживаться, однако чувствовалось, что и им уже невмоготу.

Ставр оглядел ополченский клинок, ногтем попробовал остроту.

– Забери, – сказал он и бросил оружие под ноги понуро встающему владельцу. – Кабы ты, сермяга, мечом махал, как давеча языком, от печенегов бы только труха летела. Ну, чего таращишься? Поднимай!

Но ополченец не решался сдвинуться с места, отвести от Ставрова лица опасливый взгляд. Плохо верилось мужику, что повезет отделаться одним ободранным лбом. Изругал грозного боярина, убить покушался – разве ж тот помилует?

– Да не робей, дурень… – усмехнулся воевода. – Тебя то спасло, что успел-таки сегодня железо печенежьим мясом попотчевать. Вот кабы твой меч чистым да неиззубренным оказался, я б с тебя и за глупость, и за речи охульные полной мерой взыскал!

Он примолк на миг, а потом уже совсем по-иному – нетерпеливо и властно – спросил:

– Ну, как было-то? Почему побежали?

Несколько голосов наперебой принялись объяснять как да почему, но Ставр прикрикнул:

– Не все разом! Вот ты, – он снова впился пристальным взглядом во все еще не опамятовавшего обличителя. – Ты на разговоры куда как боек, вот и рассказывай.

– А чего рассказывать-то? – Ополченец, сопя, тыкал клинком в ножны и никак не мог попасть – очень уж руки тряслись. – С самого начала, что ли? Так поначалу все вроде ладно складывалось. Выступили ночью, шли споро – пешая рать на лодьях, конная по-над рекой. У Черной Могилы князь велел пешим на берег выбираться, оставил при лодьях малую дружинку, а прочих в степь повел. Вскорости нагрянули на печенежский стан – еще и светать-то толком не начинало. Нагрянули врасплох. Степовики сперва бились крепко, да только куда им, полусонным! Известное дело, не сдюжили они, побежали. Князь велел гнаться. Очень уж он, князь то есть, сокрушался, что хана ихнего полонить не удалось. Велел гнать и рубить всех без пощады. Ну, погнали… – Ополченец наконец управился с мечом и теперь не знал, чем занять бездельные руки. – Пешие сильно отстали, да и конные растянулись, рассеялись, за степовиками гоняючись. Вот тут-то беда и стряслась. Беглые вспять повернули; а может им подмога какая-то подоспела – больно уж много вдруг сделалось печенегов, и все на нас кинулись. – Говоривший вздохнул тяжко и длинно, обеими руками поскреб макушку. – Ты уж не взыщи, боярин сердитый, дальше я плохо помню. Уж не мы гнали, а нас. Прибились к пешим, а на тех тоже наседают со всех боков, ровно волки медведя травят. Князь (он уж поранен был многажды, еле жив) вроде как велел к лодьям пробиваться. Чудом каким-то добрались до реки, хоть и жизней по пути растеряли несметно, а там уж черно от степовиков. Дружинка охранная побита, лодьи горят чадно…

Ополченец умолк. Помявшись, он опасливо обошел стороной грозного воеводу, изловчился поймать своего коня за повод и взобрался в седло.

Ставр следил за ним, прикусив ус.

– Вы-то как убереглись? – невнятно спросил он.

– Хоть живьем прикажи сварить, воевода – не упомню я! – Ополченец истово притиснул кулаки к груди. – Там вроде овражек какой-то подвернулся… Нет, не буду врать, лучше смолчу. Будто в угаре был. Как, куда – пустое, лишь бы от смерти подальше. Опамятовал в чистом поле, когда уж и дыма лодейного не видать.

Воевода привстал на стременах и, вглядываясь куда-то поверх голов бежавших от смерти ратников, процедил недобро:

– Говоришь,гари не видать было? Это ты, воин отважный, просто-напросто забывал оглядываться.

И гридни, и недавние беглецы тоже заозирались тревожно, выискивая то, что приковало к себе боярский взгляд.

Выискали.

Там, где чистая синева сливалась со ржавой травяной буростью, пучились черные пятна дальних дымов.

– Ну, будет мешкать, – проворчал Ставр, плотно опускаясь в седло. – Ежели не всех еще успели побить – выручим, ежели всех – отомстим.

Он покосился на беглых ратников и добавил:

– Вы первыми в схватку пойдете. Умели бегать, умейте и ворочаться.

Глаза давешнего обличителя снова налились злобой:

– Мы-то уж побывали там! А ты… Нашими спинами прикрыться хочешь, нашей кровью новую славу добыть?!

Боярин смерил оценивающим взглядом щуплую узкоплечую стать свирепеющего ратника, сказал без улыбки:

– Ну, твоей-то спиной и вошь не прикроется. А что до меня, то не сомневайся: буду впереди всех на треть полета стрелы. Чтоб ты да прочие поглядели, каков я изменник.

Ополченец опять прижал к груди кулаки, заговорил страстно:

– Прости, воевода, давешние облыжные речи – то я сгоряча, не думавши. А только верь: здесь точно не без измены. Больно уж складно все у них вышло, никогда не бывало такого…

– И впрямь ты дурень немалый, – досадливо оборвал его Ставр. – Думаешь, ежели трижды мы над степными верх брали, так уж и не бывать по-иному? Битый против небитого вдвое ценится, а битый трижды вовсе цены не имеет. Не беда, что тебе это невдомек, беда что иные, которые куда как выше тебя, поговорок не помнят…

Никто не понял нелепых Ставровых слов, разве только один Приселко увидел в них смысл. Только воевода не очень-то хотел, чтоб его понимали.

* * *

Узкий глубокий овраг казался ловушкой. Несколько лучников, засев на гребнях крутых, обросших сивой колючкой откосов, могли бы легко и быстро перебить едущих по дну всадников. К счастью, наверху никого не было. Пока.

Кони шли шагом, притихшие всадники угрюмо вслушивались в отзвуки недальнего боя.

Двое гридней, пешим дозором посланные к овражному устью, еще не вернулись, и означать это могло все, что угодно. Может, овраг длиннее, чем помнилось давненько не бывавшему здесь воеводе; может, отроки по молодости чересчур осторожничают и медлят, а может (опять же по молодости) были недостаточно осторожны и проглядели засаду. Ставру очень не хотелось поручать важное и опасное дело неопытным мальцам, но выбирать было не из кого. Ратникам, однажды струсившим и сбежавшим, особого доверия нет; на Приселка часто нападает внезапный кашель, и поэтому старик в дозорные не годится… Самому бы пойти, но оставить не слишком опытную и не вполне надежную дружинку без начальственного присмотра никак нельзя. Остается уповать на то, что никакой засады в овраге нет. Вряд ли степняки ждут отсюда угрозы, вряд ли они вообще откуда-нибудь ожидают угрозы.

Овраг изломился к западу, склоны его утратили прежнюю крутизну, стали ниже, и с новой силой навалился на всадников грохот и гам побоища.

Тяжкий гул множества избивающих степь копыт, лязг сшибающегося железа, ржание, истошный боевой визг печенегов и крики, крики, крики людей, гибнущих под стрелами, под широкими сабельными взблесками, под нековаными копытами бешеных полудиких коней…

Ставр поднял руку: "Стой!"

Остановились.

Молча слушали битву, смотрели на падающие с закатного неба хлопья зловонной копоти. Долго же горит смоляное лодейное дерево, долго и чадно… А воевода, казалось, подремывал, горбясь в седле. Обмяк, уткнулся огненной своей ухоженной бородою в вызолоченное зерцало, даже глаза прикрыл. Да неужто же сердце у него не заходится болью, неужто настолько ему безразлично то, что творится сейчас совсем рядом, в нескольких полетах стрелы?!

Воеводское безразличие могло мерещиться гридням-отрокам; могло такое подуматься и хлебопашцам, волею князя ополчившимся для недолгого воинского труда. Приселко же, натерший себе плешь шлемным железом, при виде сонливой расслабленности Ставра понял: тот совсем уже готов к делу. Наверное, только за тем и заминка, что дозорные мешкают. Вот вернутся они, и тогда… И что же тогда?

Не выдержав, тиун подъехал к Ставру, осторожно тронул боярский локоть:

– Слышь, воевода… Ты б все же сказал какую-такую хитрость замыслил. Глядишь, может и моя старая голова чего присоветует?

Ставр медленно повернул голову, приоткрыл глаза:

– Хитрость моя, старик, невеликая. Овраг этот чуть дальше ветвится надвое, и правая его ветка прямиком к Черной Могиле выводит. Я так смекаю: хан Буняга дряхл, немощен, а потому сам в драку не сунется – наверняка откуда-нибудь с высокого места боем правит. Берег же здесь плоский, кроме самой Черной Могилы близких курганов нет. Уразумел? Подкрасться бы незамеченными, порубить хана да тех, кто с ним (уверен, что он, торопя победу, почти всех от себя в битву отправил), а после ударить в спину степнякам, которые на наших насели – внезапно ударить, чтоб не успели, опомнившись, издали побить коней стрелами. Глядишь, может и дрогнут, побегут. Когда удача уже считай, что за пазухой, любая беда мнится во сто крат страшнее.

– А ежели не дрогнут? – тихо спросил Приселко. – Ежели они пуще прежнего освирепеют из-за ханской погибели – тогда как?

– И такое может случиться. Только умней моего даже ты, старый лисовин, ничего не выдумаешь.

Приселко закусил губу. Значит, Ставр, очертя голову бросаясь с малым числом отроков в степь, не имел никакого путного замысла. На что же он рассчитывал? Не мог же воевода до встречи с беглыми угадать, как складывается битва! Или мог? Или он в любом случае сумел бы выдумать что-нибудь дельное?

Всхрапывали, позвякивали удилами волнующиеся кони; тихонько переговаривались гридни и ополченцы – кто бледен, кто хмур; кто-то шепчет неслышное, кто-то до крови искусал губы, силясь казаться спокойным…

До чего же все-таки нелепа душа человеческая! Ну вот к чему тревожиться прежде времени, гадать о том, как сложатся твоя и чужие судьбы? Чуть подожди, потерпи и все узнаешь наверняка. Есть ли засада, нет ли ее; живы ли еще дозорные, останешься ли нынче в живых ты сам – разве гадания эти помогут, изменят хоть что-нибудь? Изведешься без толку, ослабишь себя – и только. Так зачем?

Ни умению Ставра без щита уберегаться от вражьих копий и стрел, ни даже обоерукости его не завидовал Приселко так, как теперь завидовал он спокойной расслабленности воеводы. А отрокам и невдомек; ближние уже косятся на боярина; кто-то едва слышно (пока едва слышно) попрекает его бездушием, глупой беспечностью…

Только ведь именно Ставр первым почувствовал возвращающихся дозорных – еще до того, как они показались в виду. Потому-то и получается, что бывалых да умелых воинов вроде Приселки много, а таких, как Ставр, по пальцам считают.

Засад в овраге нет – так донесли запыхавшиеся потные отроки. Еще они донесли, что правый рукав оврага ведет прямо к подножию пологого плосковерхого кургана, и что на кургане этом они заметили с десяток спокойно стоящих конных печенегов.

Выслушав, Ставр неторопливо обернулся к дожидающимся приказа ратникам и сказал:

– Растолковывать ничего не стану – некогда, и, наверное, не к чему. Ежели кто подумывает, не повернуть ли назад, пускай сразу уходит. Прочим скажу: забудьте, что вы смертны, и делайте все, как я.

Договорив, боярин с места бросил коня вскачь и больше ни разу не оглянулся. Казалось, будто ему безразлично, следует ли за ним хоть кто-нибудь.

Овражные склоны проносились мимо стремительным мельтешением разлапистой колючки и ковыльных седин; поворот, потом еще поворот, и впереди замаячил холм с кучкой всадников на вершине. Их видно, значит, и они вот-вот услышат, обернутся, увидят… Теперь уже терять нечего, теперь надежда лишь на конскую прыть.

Вылетев из оврага, Ставр взмахами рук приказал ратникам справа и слева охватить подножие Черной Могилы, чтоб не дать хану с присными ускользнуть, прибиться к своим. Сам он погнал коня прямо на холм, и норовящий держаться близ воеводы тиун видел, как в Ставровых руках блеснуло железо – меч и пернач будто сами впрыгнули в ладони боярина.

Степняки, конечно, сразу заметили выхлестнувшуюся невесть откуда конную лаву, однако несколько мгновений промешкали – видать, глазам не поверили. А потом один из них, седой и одетый пестрее прочих, с криками принялся хлестать плетью стоящих рядом, и печенеги очнулись. Сбившись в плотный кулак вокруг сердитого старца, они ринулись вниз по противоположному от оврага склону, стремясь вырваться из железных клещей прежде, чем те успеют сомкнуться.

Затея степняков почти удалась. Дорогу им успели загородить лишь несколько гридней, кони которых на беду своих хозяев оказались самыми свежими. Нечего было надеяться, что малоопытные отроки сумеют сдержать наскок отборной ханской охраны, однако споткнулись-таки о них печенеги – пусть ненадолго, на миг-другой, но Ставру хватило и этого. Он догнал.

Рухнул вместе с конем степняк, пытавшийся принять на щит удар воеводского пернача, захлебнулось булькающим всхлипом чье-то рассеченное горло… Рядом завопили истошно: "Сотавер! Сотавер-пехлеван!" Вот для того-то и надобны мнящиеся пустым щегольством золоченное доспешное зерцало да крашенная борода. Чтоб узнавали, чтоб одним появлением своим ужас внушать.

Это нельзя было назвать боем. Ставр видел перед собой лишь обтянутую узорчатым халатом ханскую спину и рвался к ней, расшвыривая, рубя, сшибая конем подворачивающихся степняков; он не с врагами бился, он сметал досадную пустую помеху.

Не сумел печенежский хан спастись от своей яростной огненнобородой судьбы. Как ни нахлестывал он сытую крепконогую кобылу, как ни молился неведомым печенежским богам – ничто не помогло.

Воевода чувствовал у себя за спиной старающегося не отставать Приселка, а потому поскаредничал транжирить бесценное время на излишнюю возню. Привстав на стременах, вскинувшись в широком размахе, он изо всех сил грохнул перначом по крестцу ханской лошади и круто свернул, предоставив старому тиуну порешить придавленного бьющейся кобыльей тушей степного владыку.

Малое было сделано, оставалось попробовать свершить большое. Чуть раньше, проносясь в погоне за печенегами через вершину Черной Могилы, Ставр успел увидеть реку, вспоровшую степь полосой небесной голубизны, чадные костры догорающих княжьих лодей, а еще – плотный людской ком, притиснутый к берегу роями бешеной степной конницы. Ком этот еще ворочался, еще пробовал огрызаться, выплескивая из своего нутра ощетиненные копьями клинья. Но летучие конные стаи ускользали от ближнего боя, и небо полнилось печенежскими стрелами, а степь – неподвижными скорченными телами. И все-таки можно, нужно пытаться оборотить нынешний день по-иному – только бы не ошибиться в спешке, только бы не случилось какой-нибудь досадной нелепости…

На небольшом пригорке Ставр вздыбил коня, осматриваясь. Ратники, с двух сторон обогнув холм, сомкнулись и вновь разворачивались лавой. Уцелевшие ханские телохранители, похоже, забыли обо всем, кроме спасения собственных шкур; они уже далеко. А Приселко что-то долговато мешкает… Ага, вот он снова в седле, и на его копье треплется по ветру хорошо знакомый степнякам пестрый халат. Молодец, старый – пусть увидят печенеги, пусть узнают, что обезглавели!

Ставр бросил повод и пришпорил коня, увлекая ратников за собой широким взмахом меча. Холодное солнце расплескалось по драгоценному булатному клинку веселыми бликами; рванулся навстречу придавленный людским скопищем берег; порывистый ветер засвистал в конской гриве пьянящую, залихватскую песню атаки…

И таким слабым, таким нестрашным показался боярину внезапный удар по левому боку – пустяк, словно бы выбитый копытом комок земли угодил. Только через миг, ощутив даже не боль, а какое-то досадное неудобство, боярин раздраженно скосил глаза и увидел оперенное древко, воткнувшееся между пластинами панциря.

Вот она, та самая нелепость, которой пуще всего опасался Ставр.

Случайность, способная свести на нет и умный расчет, и воинскую сноровку.

Шальная стрела.

Не черная, вражья, а своя, с червленым тяжелым древком, она была выпущена одуревшим от изнурительной бойни княжьим дружинником, безвредно мелькнула сквозь печенежские орды и сама нашла себе цель.

Дико перекосилась степь, небо подернулось кровавым туманом… Ставр еще успел услыхать отчаянный крик Приселка, донесшийся словно бы из неимоверной дали, а потом в стеклянеющие боярские очи ворвалась тьма – плотная, бесконечная, та, которая навсегда.

* * *

Медленно, словно то ли через силу, то ли противу желания беспроглядье прорезалось усталыми огоньками лучин, холодеющим очажным жаром. Потом все это, нелепо и тошнотворно перекосившись, затеяло меркнуть вновь.

Крепкие пальцы вцепились в Кудеславовы плечи; что-то округлое, твердое подперло спину…

– Хозяин! Он сомлеет сейчас!

Это Любослава. Вроде бы рядом, над самым ухом, но доносится ее голос будто из-под мехового плотного укрывала.

В следующий миг по ноздрям вятича полоснул резкий отвратительный запах. Поперхнувшись, Мечник вырвался из любославиных рук, слепо зашарил по полу, отыскивая оружие.

– Ну-ну, опамятуй! – волхв отдернул от Кудеславова лица плошку с каким-то вонючим снадобьем, не глядя сунул ее своей домочадице. – Убери.

Вятич с трудом перевел дух, спросил, утирая рукавом слезящиеся глаза:

– Что это было?

– Продеринос, травка такая, – хмуро пояснил старик.

– Я не про то… – Кудеслав сел прямее, снизу вверх заглянул в жутковатую личину, которой оборотила волховское лицо мешанина резких теней и скудных багряных отсветов.

– Не о том? – волхв, покряхтывая, усаживался рядом.

Волхв…

Любослава, стало быть, четвертая доля; Остроух до осьмушки не дотянулся…

А этот? Половина? Больше?

Волхв…

Небывалая потвора о четырех телах при едином разуме.

А на много ли страшнее ЭТОГО ржавые зайды с Нездешнего Берега? Более ли они – зайды – чужды людскому, чем ЭТО?

Или…

Может быть, творя людей из плоти и крови своей души, когдатошний человек Корочун сумел сделаться богом?

– Дурень ты все же, – молвил заподозренный Мечником в богоподобии ехидный старик. – Как был я человек, так им и остался. Любая баба умеет облекать в живую плоть-кровь частицы своей да мужниной душ. И присные мои тоже люди, причем взаправдашние, не пальцем деланые… хоть и вовсе не той штуковиной, каковой дано делать людей тебе, – хихикнул он вдруг.

Кудеслав уже почти не слушал его. Иссякло действие чародейской травы, запах которой вытряхнул из Мечникова тела обморочную дурноту и притупил воспоминанья о внезапно пережитом невесть где и когда.

Память оживала.

Мгновенною пронзительной болью вдруг напомнило о себе место, куда вбила свою гадючью голову тяжкая червленая стрела. Не прикрыт уже бок панцирными пластинами, не торчит воткнувшееся меж ними нарядное древко – все сгинуло, осталась лишь боль.

Боль души, прикинувшаяся телесным страданьем.

Прикидываться-то вскорости наверняка перестанет, а вот сгинет ли, подобно всему прочему? Ой, вряд ли!

Ты, вечный приймак, доброхотный изверг, которому лишь на сломе четвертого десятка прожитых лет негаданно улыбнулось взбалмошное рыжее счастье… да и улыбнулось ли?.. Разве мало выпадало тебе невзгод да забот? Зачем же ты напросился еще и на это? Зачем взвалил на себя терзанья за невесть чью рать-дружину, пропадающую в невесть каких временах в неведомой степи у Черной Могилы? Для того ли родители когда-то оберегли тебя от дара-проклятия помнить былые жизни, для того ли не обучили вымучивать душу всеми-всеми утратами, сколько их ни понаживали прошлые твои воплощения, чтоб она, душа-то, сдуру подставилась под тяжесть грядущих твоих-нетвоих утрат? Да и сумелось ли еще родителям то сбережение – кто ответит? Кто предскажет, не выищутся ли научальщики посильней, чем были из родителей сберегатели? Один-то такой как бы уже не выискался… Четвероединый, лешему бы его…

Кудеслав тяжко поднялся; трудно переставляя ноги (те будто бы разучились гнуться в коленях) отправился к сложенным близ разоренного входа колотым полешкам.

Набрал охапку.

Вернулся.

Потом долго и тщательно (слишком долго и слишком тщательно) разгребал жар, укладывал колодцем невесомый сухостойный швырок, вздувал засунутое внутрь ломкое растопочное корье…

Вспрянувшее пламя распробовало подношение, вгрызлось в него, и старательно уложенные дрова обрели неприятное сходство с полыхающим жильем каких-то крохотных человечков (кровля будто уж прогорела да рухнула внутрь себя – лишь сруб еще держится, но тушить его глупо даже пытаться). Заслонясь ладонью от искр да яреющего сухого жара, Мечник несколько мгновений вглядывался в огонь, словно бы впрямь пытался различить гибнущих погорельцев.

Потом, отступив, вятич устало опустился на пол почти туда же, откуда поднялся. Корочунов малец пытался подсунуть гостю лавку-ослончик – Мечник, не глядя, отпихнул сперва скамью, а потом и самого сопляка, вздумавшего проявить настойчивость.

Старик тоже не захотел пересесть на лавку.

Некоторое время волхв с Кудеславом одинаково сутулились и молчали. Затем вятич подобрал с пола протяжно и тихо зазвеневший меч, вновь пристроил оружие на коленях и стал оглаживать искристый клинок – медленно, плавно, будто желая стереть с него бегучие отражения очажного пламени.

Наконец Кудеслав разлепил губы:

– Ты видел?

Вовсе не дар подглядывания в чужие умы помог старому чародею догадаться, о чем спрошено.

– Видел, – тихо отозвался старик. – Но не все.

– Как? Тоже его глазами?

– Нет, – волхв подпер щеку ладонью. – В твоем будущем теле не сыскалось места для моего разума. Помнишь, я говорил, что твоей души и на одного тебя может оказаться не вдосталь?

Вятич кивнул.

– Забудь, – сказал волхв.

Кудеслав искривил усы улыбкой – неторопливой и невеселой.

– Так как же?

– Ворон, – ответил старик. – И не только лишь оттого, что бессловесные да скудные разумом твари удобней для таких дел (сперва-то я было выбрал себе коня). Но примерещилось мне, будто через этого самого ворона за тобою пытался следить кто-то еще.

– Кто? – без интереса спросил Мечник.

– Я не понял.

– Однажды, – сказал Кудеслав по-прежнему бесцветно, словно бы нехотя, – в вятских краях, близ тамошнего Родова места, мне примерещилось, будто во мне объявилась еще одна душа. Моя же, и вместе с тем чуждей чуждого. Белоконь заставил меня испугаться, и объявившееся мгновенно сгинуло.

– Ну? – попытался Корочун пришпорить вялую Мечникову речь.

– Ну и все.

Мучительно застонал Остроух, торопливо-ласково забормотала метнувшаяся к нему Любослава; мальчонка, пристроившийся было близ старика на всеми отвергнутом ослончике, поспешно вскочил и бросился ей на подмогу…

Подмога…

Голоногий сопляк…

Неотъемлемая часть велемудрого волхва-кудесника…

Почему никто из Корочуновых (вернее сказать, "никто из Корочуна", хоть это и звучит хворостьным бредом) не поминает мальца по имени? Не удосужились выдумать прозванье? Ну и пускай – твое-то какое дело? Нынешняя ночь, казалось бы, раз и навечно должна была приучить тебя не соваться, куда не кликали. Да и куда кликали лезть не вдруг, а крепко подумавши…

Значит, старец тоже был там, хоть и недолго. Ну и что? О чем ты собираешься его спросить? Все уже было объяснено наперед, загодя. Старик и его то ли порождения, то ли части, то ли леший ведает кто – присные, в общем… Они, похоже, ничего не говорят зря.

Любослава не просто так пела, будто душа после гибели тела вновь проглянет из глаз новорожденной темницы. Значит, когда-нибудь в грядущем, после смерти нынешнего тебя, твоя душа опять увидит этот мир глазами новорожденного, которого нарекут Ставром.

Когда-нибудь…

Когда?

Возможно, старик знает хотя бы это?

– Быть может, через сотню лет, а может, и того позже, – сказал хранильник, глядя в огонь. – Душа умершего не скоро находит себе новое телесное воплощение. Иногда не находит вовсе…

Кудеслав глянул на волхва и вдруг спросил:

– А там, в той моей жизни, Векша будет?

Не диво, что вопрос застал премудрого старца врасплох, коль скоро был он, вопрос этот, неожиданностью и для самого вопрошающего. Довольно долго хранильник молчал. Когда же истомившийся ожиданием вятич окончательно уверовал, что старец попросту не расслышал, тот вдруг процедил сквозь почти не шелохнувшиеся усы:

– Не веруется мне, будто двое одновременно живущих смогут встретиться и в следующей жизни – разве что один из них окажется пожилым, когда другой едва лишь родится… где-нибудь за трижды тридевять земель. И уж совсем невозможно им будет узнать друг друга. Даже если боги вернут обоим память о прошлой судьбе, то не подмогою будет, не милостью, а злейшим из божеских проклятий.

Мечник вздохнул и снова уставился в огонь. Ну, конечно же – память. Потому-то мудрец, столь рьяно ратовавший против знания наперед ЭТОЙ жизни, легко допустил тебя в ТУ. Память, которая затеряется где-то меж домовиной вятича Кудеслава и колыбелью новорожденного Ставра. То, что Кудеслав нынче вызнал о Ставровой гибели, никак не сможет обернуться во зло…

Тупая ломотная боль терзала затылок, в горле вязко и гадко ворочалась тошнота, время от времени просыпалось болезненное неудобство в левом боку – не то кудеславово сердце вконец умучилось происходящим, не то напоминала о себе угодившая в Ставра летучая гибель…

– Ну, ладушки… – волхв крепко оперся ладонями о колени, остро воткнул в Мечниково лицо пожелезневший взор. – Дай-кось теперь стану спрашивать я. Помнишь, ради чего отправлялся в грядущее?

Мечник не разлепил губ, лишь кивнул неохотно.

– Ну, и разыскал ли ты там ответ хоть на один из своих вопросов?

Мечник так же молча и так же нехотя мотнул головой.

– То-то. – В старческом голосе не слышалось ни малейшего намека на торжество. – Много ли проку в виденьях, которые не способен истолковать? Ин-тер-пре-ти-ро-вать… – выговорил он вдруг с жесткой усмешкой дикое, напрочь лишенное смысла то ли слово, то ли леший разберет что. – Для этого надобно там прожить не полдня, как тебе нынче выпало; даже не год – всю жизнь до судьбины-конца. А такое никому не под силу. После такого в тебе два ума угнездятся: нынешний и грядущий. А что два разума в одной голове, что вовсе ни единого – то без разницы. И слышь, чего еще скажу… – Старик резко придвинулся к вятичу, словно бы вознамерившись клюнуть его в ухо. – Я же вижу: не веришь ты мне. И правильно. Я ведь человек, а один человек, дойдя до чего-либо лишь собственным своим разуменьем, без мудрых сторонних советов, редко не ошибется. Может, и впрямь обносившийся разумом дедка напугался пустых собственных страхов; может, нездешние вовсе другого хотят, нежели мне привиделось… Я к чему клоню-то… – Он глянул на Мечника с внезапной опаской (что ли ни с того, ни с сего забоялся по уху схлопотать?!). – Я это к чему… Ты ведь мне ничем не обязывался. Ежели отступишься от меня да моих затей, нездешние оставят тебя в покое. И Векшу не тронут. А может статься, даже облагодетельствуют вас – особливо коль ты отдашь им меч али примешь их сторону. Понял? Думай, думай покуда еще не поздно…

Старик умолк, отшатнулся, увидав на Мечниковом лице… нет, назвать такое улыбкой ни у кого бы не повернулся язык. Разве только каменный великанский ведмедь мог бы этак вот ухмыляться.

– А и хитрован же ты, старче! – со злым восхищением протянул Кудеслав. – Ай, хитрованище! Выискал-таки единственные слова, какие могут меня к тебе крепче крепкого приторочить!

Хранильник смолчал. И ни обида, ни тем более смущение так и не отразились на его омытом очажным заревом лике.

– Ну, хватит уж нам разговаривать разговоры. – Вятич оглянулся на кое-как заставленный обломками вход. – Рассвет, поди, еще не близехонек, день же наверняка выдастся хлопотным да веселым. Ложитесь-ка спать, вы, всякие-разные части премудрейшего чародея. А я перебодрствую на стороже.

– Это ты ложись, – сказал волхв. – Сторожею буду я, ты же хоть малую толику сил оживи: день-то впрямь будет "веселый". И не перечь. И впредь думай, с кем да как говоришь. "Всякие разные части"… Сам ты не человек, а часть… во-во, именно та, на которой ерзаешь.

Старик, кряхтя, поднялся на ноги, запустил пальцы обеих рук куда-то в глубины своей бородищи и вдруг выговорил невнятно:

– А все же не вполне правда то, что ты от меня слышал про Здешний и Нездешний берега. Противуборенье ладу с безладьем – это слишком уж просто. Слишком… э-э-э… слишком понимаемо, вот. – он искоса глянул на Кудеслава и отвернулся. – Еще что-то под этим кроется, а что? Пойди, угадай-кось! Такое чтобы понять, наверняка не одну жизнь прожить надобно…

6

"О пресветлые всевеликие боги, и на хвоста же вам ваше могущество-размогущество?! Чтобы дозволять всяческой мерзопакости паскудить вымученному человеку его долгожданный сон?! Расплодились, как мухи на гноевище, и каждому-то воздай, каждого-то изволь ублагостить требой… А вошь вам бодучую теперь вместо требы! Раз вы этак вот, то и я… Ой, лоб-полено, что же это я такое несу?!"

Едва успевший разлепить веки Жежень торопливо зажмурился вновь. Показалось ему, будто бы разгневанный ужасной дерзостью безбородого закупа Хорс совершил небывалое: восстав среди ночи, пробил плотную кровлю огненосным златым копьем и уже нащупал им дерзеца-оскорбителя.

Напрасно показалось, конечно (станет там Огнеликий прислушиваться к болтовне какого-то златокузнеческого подручного). Так же напрасно, как и вздумалось хулить всех богов разом – из них, может, одну только Дрему-Дремоту, поводыршу человечьих душ на тропах сонных видений, стоило укорять, да и то бы не с этакой злобой. Ее ли, Дремы, безраздельная вина, что не смогла она упасти ополоумевшую от пережитого наяву Жеженеву душу?

…От домовины, что на дивиих лапах-столбах, до самого порога Чарусиной кузни Жежень домчался единым духом. Вернее сказать, не сам домчался, а донесли его ноги, будто бы зажившие отдельной ото всего прочего тела жизнью.

Чародейское светозарное марево сгинуло вслед за безглазой потворой, небесные ночные огни прятала густая пелена мороси и туч – глухая темень придавила округу, а только Чарусин закуп и ясным днем не хаживал по Междуградью так легко да проворно.

В кузне оказалось тепло, сухо, уютно. Зев горнила алел ровным бездымным жаром, близ входа на полу мерцала масляная плошка… Но даже прежде веселого огонька да яркого горнильного жара бросилось в глаза Чарусину закупу огромное ложе. Стелено было широко да мягко – в три слоя волчьего меха; и с умом-заботою: на таком удаленьи от горна, чтобы тот не обжигал, а грел.

И ни на миг не задумался парень, с чего вдруг именно в кузню принесло его ночевать и кто бы это на Чарусином подворье мог пожаловать голоусого закупа таким вниманьем.

Как-то сразу и вдруг навалилось на Жеженя все, выпавшее ему за вечер да половину этой ненастной ночи. Враг знает откуда взявшаяся сноровистая сила мигом иссякла; возвратились да по-свирепому накинулись на беззащитную добычу боль, мерзлость, усталость… В глаза будто бы с размаху сыпанули жгучим сухим песком; подсеклись и бессильно задрожали колени; злобно резанул шею ремешок враз сделавшейся неподъемной лядунки…

Только на то и хватило остатков Жеженевых сил, чтобы выбарахтаться из насквозь мокрой, знобкой одежи, да напоследок, уже ныряя в ласковую пушистую глыбь теплых укрывал, рвануть с шеи лядунку. Скользкий от дождя и пота тяжкий мешочек бесшумно канул где-то в волчьем меху, а крохотное мгновение спустя сам Жежень канул в обморочную бездну глухого темного сна. Такого сна, что хоть водою спящего обливай, хоть ногами топчи – все будет без толку.

В этой-то мутной глыби и подстерегли парня виденья, перед которыми блекла даже недавняя жуткая явь.

Впрямь ли Дрема-Душепасительница была виновата, или спущенное с привязи уснувшего разума воображенье чересчур разгулялось – так ли, иначе, но та самая недавно пережитая явь преломилась в Жеженевых снах какими-то безглазыми да безухими старцами, у которых во ртах вместо языков шевелились отвратные слизни; хохочущими людскими черепами с ведмежьими клыкастыми пастями и ярым полыханьем в глазницах; огромными железными волками, которые, скрипя и обильно мусоря ржавчиной, выворачивались наизнанку да бегали по лесу на задних лапах (причем их метеляющиеся лязгающие кишки то и дело путались в кустах да валежнике)…

Так что вовсе напрасно Жежень спросонок заругался на светлых богов. Не поносить их следовало за изгаженный страховидными примарами сон (вот нет у богов иной мороки, кроме как всем несметным скопищем оберегать драгоценный покой умаявшегося сопляка!), а истово возблагодарить хоть того же Хорса. Разбудил ведь. Избавил. Доброхотно ли, невольно – все едино получается милость.

…С головою зарывшись в душный мех, парень ожидал явления Хорсова гнева. Однако мгновение утекало вслед за мгновением, ничего не происходило, и бешеный грохот Жеженева сердца постепенно унялся. Мало-помалу Чарусин закуп вернул себе способность дышать, затем – думать, а затем и шевелиться.

Впрочем, выглянуть из-под укрывала он отважился не без душевной борьбы, да и выглянул-то сторожко, краешком глаза, готовясь при малейшей угрозе юркнуть обратно (словно бы укрывало – это невесть какой надежности броня от гнева всемогущих богов).

Опасностей снаружи, конечно, не оказалось, и грозных небывалых чудес не оказалось тоже.

Несмотря на затворенные вход да оконницы, в кузне было почти светло. Горнильный жар давно охолонул; плошка погасла (гнот-фитиль – он не бесконечный, и масла в глиняной мисочке тоже не родник); но всю внутренность довольно-таки просторного да пустоватого строения низали плотные, почти осязаемые лучи ослепительного золота, пробивающиеся сквозь многочисленные щели давненько не конопаченного сруба.

По уклону лучей, по их ярой веселой силе чувствовалось, что на дворе если и не день, то уж во всяком случае отнюдь не раннее утро.

Некоторое время Жежень лежал, отмякая от дурных снов и дурацкого перепуга, следил за искристым роением пыли в прозрачных древках Хорсовых стрел да радовался, что затяжному ненастью, похоже, пришел конец: слишком радостный, слишком обильный свет ломился снаружи, чтобы можно было счесть его лишь кратким прояснением перед новым дождем.

Из теплого мехового уюта выпихнуло парня отнюдь не воспоминанье о событиях первой половины минувшей ночи. То ли разум вновь своевольничал, оберегая себя, и старательно не замечал подобных воспоминаний, то ли произошедшее наяву перемешалось в памяти с жуткими сновиденьями и прикинулось одним из них… Так, иначе ли, но подхватился Жежень просто по въевшейся в кровь привычке: проснулся – вставай.

Парень рванулся было, вознамерившись порывистостью движений стряхнуть-отогнать остатки сонной одури, но встать на ровные ноги ему не удалось. Только и успел он отбросить укрывало да приподняться, опершись рукою о ложе… Впрочем, нет – даже толком приподняться ему в тот раз не судилось. Потому что вместо меха Жеженева ладонь уперлась в упругое, влажно-горячее, затрепыхавшееся с пронзительным визгом…

Словно бы вся несбыточность Жеженевых снов (не давешних, страхотливых – других, мучительных столь же, но по-иному) вскинулась из вороха меховых полостей, замерла, примяв коленями волчью шерсть, и Хорсовы златые лучи обрадовано зарезвились в пушистом пламени немыслимо рыжих волос.

Упавший на локоть парень снизу вверх уставился в синеву громадных, столь знакомо округлившихся глаз.

Вот оно, значит, как.

Вот, значит, кто приготовил к его приходу уютное ложе; вот кто озаботился вздуть теплый жар в горниле и зажечь светильник при входе.

Сбылось, значит.

Пришла.

Сама.

Своею вольною волей.

Или…

Тут-то, наконец, ожили, замелькали в памяти Чарусина кормленника подробности ночной встречи с безглазой ржавой потворой. Не это ли вот самое посулил тогда выворотень, или как там его звать-прозывать? "Златую любимицу уложи рядом с собой"… А раньше была огнеглазая тень, и междуградские тропки вопреки твоему желанию привели тебя к месту, где один и тот же собачий клык давным-давно ранил против сердца Векшу, а нынче тебя… и "златую любимицу"… Приворотное ведовство?

Ну и пусть. Пусть не по доброй охоте она пришла – все едино великое благодарствие и безглазому, и судьбе, дозволившей повстречать его, и…

А Векша металась-шарила одурелым каким-то, затравленным взглядом по стенам кузни, по разоренному ложу, по собственному обнаженному телу… В конце концов ее взор запнулся о Жеженево лицо и замер. Потемнели, словно бы мутным ледком подернулись Векшины глаза, и радость парня мгновенно увяла, сменилась отчетливым пониманием, что негаданно свалившееся счастье как раз именно счастьем почитать и не стоит.

– Ты-ы?! – голос у Горютиной дочери был под стать взгляду; взгляд же… так, наверное, рысь лесная с ветки выцеливает расстояние до косульей спины.

Жежень забарахтался и тоже поднялся на колени, занавесившись до пояса укрывалом. А Векша, между прочим, хоть как-нибудь прикрыться напрочь забыла; слишком занята была – клокотала-шипела, будто пролитое на угли варево:

– Это ты?.. Честью не сумел сговорить, так решил обманом, сонную? Чем опоил-то?!

Она вдруг резко подалась вперед, словно бы намереваясь ударить Жеженя теменем в переносье; чуть шире раздвинула ноги… В следующий миг вымахнувшая из-за ее спины тяжелая волна расплетенной косы хлестнула парня по лицу и опала, занавесив низко склоненную Векшину голову и то самое, что пыталась рассмотреть Горютина дочь.

И еще раз – уже снизу вверх – задела Жеженя буйная рыжая грива; вновь открылось Чарусину закупу лицо Векши. Поубавилось, заметно поубавилось ярости в синих глазах – крепко потеснило ее не презрение даже, а…

– Что ж ты оплошал, не попользовался?! – примерещилось Жеженю, или крохотная толика сожаления впрямь обозначила себя в Векшином голосе? Может, и примерещилось…

А Векша продолжала насмехаться, выпытывать:

– Что, забоялся? Или всего-то и есть в тебе от мужика, что дрянной пух над губой? Не надейся, все едино придется держать ответ! А для почину – на, прими от меня теперь же!

Жежень все-таки успел выронить свою занавеску и перехватить метнувшийся ему в лицо кулак – маленький, но острый, будто косулье копытце-ратица. Шкварча от злости, Векша изогнулась дугой в безуспешной попытке вырваться.

Так они оба и окаменели, потому что по ту сторону двери внезапно затеялось оживленное людское многоголосье.

С веселым скрипом распахнулась дверная створка; рванувшийся в кузню свет тут же загородили широченные плечи переступившего через порог человека. Виделся тот человек на фоне ясного дневного сияния плоской тенью – высоченной, достающей едва ли не под самую кровлю…

Войдя да вглядевшись, неведомый Жеженю человек ни с того, ни с сего вдруг будто споткнулся; промямлил:

– Ах, все же вот оно как! Ну-ну…

И тут же в два стремительных шага оказался близ ложа.

Тронул Жеженя за руку, тискающую Векшин кулак, сказал деловито:

– Будь милостив, отпусти-ка.

Жежень отпустил.

Пришелец обернулся к Векше, смерил ее странным коротким взглядом. Горютина дочь задергалась в безуспешных попытках прикрыть наготу ладонями и хотела было что-то сказать, но загадочный человек отмахнулся:

– Ты обожди, твой черед не первый.

Отмахнулся и вновь оборотил к Жеженю трудно различимое против света лицо.

И только-только до обмирающего парня начало доходить, кто это, чего именно должна обождать Векша, а главное, в чем да кому назначен первый черед, как окружающее с коротким хряском полыхнуло в жеженевы глаза снопом веселых разноцветных огней.

* * *

…Окончание препаскудной вывихнутой ночи оказалось вполне подстать началу да середине.

Не желая тратить остатки сил на никчемные споры, Мечник послушно зарылся в указанную ему волхвом груду разнообразного меха. Оружие Кудеслав пристроил близ правой руки; от совета раздеться да по-настоящему отдохнуть отмахнулся: сколько, мол, той ночи осталось – уж не до настоящести… И, едва договорив, задышал глубоко, ровно, почти бесшумно – так, как надлежит дышать воину в неглубоком и чутком сне.

Именно "как".

Потому что не верилось Кудеславу, что из волхва получится надежная охорона. Во-первых, старик измочален не слабее самого Мечника, а во-вторых… Леший его разберет, это "во-вторых". Даже самому себе вятич не сумел бы вразумительно объяснить, почему да отчего, а только знал он (или чувствовал, или предугадывал – всяко можно сказать, и любое слово окажется не вполне верным), будто стоит лишь ему поддаться дремоте, как непременно произойдет какая-нибудь беда.

И все-таки он уснул.

Лишь на краткое мгновение смежил притворно сощуренные веки, и…

Кудеслав хорошо знал предательскую обманчивость таких вот якобы кратких мгновений. Знал он и то, что противу желания уснувший человек никогда не пробуждается просто так. Раз очнулся – значит, была причина.

Какая?

Чуть приподнявшись на локте, Мечник оглядел внутренность волховского жилья. Мерцал остывающим жаром прогоревший очаг; над одною из стенных полок выстилалось по ленивому скозняку пламя длинной лучины-ночницы – света хватало, чтобы разглядеть спящих рядышком мальчонку и Любославу, мечущегося на скомканных мехах Остроуха…

Вроде бы все было спокойно.

Окна затворены, вход, как прежде, загражден дверными обломками, и не похоже (во всяком случае, в полутьме да с первого взгляда), чтобы их шевелили…

Но Корочун (верней, его половина – или какую там долю волховской души оставил в ее изначальном теле премудрый старец?) исчез.

Хорош страж, ничего не скажешь – хорош!

Мечник сел; пальцы собственной волей обхватили оружную рукоять. И опять-таки своею же волей проснулось мечниково недоверие к хранильнику Идолова Холма. Или, верней, к старику, который лишь по привычке (и то не всегда) продолжает величать себя Корочуном. Или… Да ежа им всем промеж ног – и здешнему многолюдному волхву, и каждой его части в отдельности!

Опять все тот же вопрос: что плохого тебе или твоим сделали зайды с Нездешнего Берега (если они впрямь зайды с Нездешнего Берега)? Спору нет, вломившаяся в волховскую обитель нежить была отвратна, страховидна и с Остроухом обошлась жестоко. Так ведь и Остроух с ней пробовал обойтись не мягко! И этого самого Остроуха ты нынешней ночью увидал впервые в жизни. И снова же: а менее ли, чем зашлая нелюдь, страшен тутошний старец со всеми своими то ли присными, то ли частями? Хранильник Велесова Капища, который с неодобрением поминает, будто на Нездешнем Краю Времен не люди над скотами поставлены, а скоты над людьми – то-то люб показался бы такой лад Скотьему Богу!

Ладно.

В конце концов, не тебе, воину, судить о том, что любо, а что противно сути Скотьего Божества.

Хорошо, пускай старик во всем прав и с тобою был искренен.

Но ведь сам он же и признавался, что нездешние однажды уже сумели запаморочить ему голову, несмотря на всю его превеликую мудрость. А вдруг снова? Вдруг он сие мгновение затевает зло – пусть и не по доброй охоте, но разве легче от этого?

Бесшумно поднявшись, Кудеслав двинулся к выходу.

Уже на ступеньках вятич замялся, с сомнением глянул через плечо на покидаемых безо всякой защиты стариковых присных.

Ладно, что уж поделать! Мог бы разорваться, как волхв – одну половинку бы здесь оставил; а так… Приходится уповать лишь на то, что давешний незнаный гость впрямь озабочен лишь желанием добыть меч и не станет растрачиваться на новое отмщенье Остроуху за удар колуном.

…Снаружи оказалось светлей, чем внутри.

Дождь кончился, небо яснело густым звездным роением, а на востоке уже обозначила себя белесая полоска – предтеча рассветной зари.

Мечник вновь загородил за собою вход; выбрался из-под тесового навеса, мимоходом дивясь необычности вывернутого крыльца; замер, всматриваясь в сумрак окаймивших поляну кустов…

Какая-то, верно, ночная летучая пакость бесшумно уселась ему на затылок. Кудеслав раздраженно омахнулся ладонью – раз, другой – но ощущение вкрадчивого невесомого касанья не отпускало… И только уже вконец озлясь да треснув себя едва ль не в полную силу, он сообразил, что чувствует чей-то холодный, до осязаемости пристальный взгляд.

Вятич крутнулся, вскидывая меч, да так и закляк.

От родителей ли унаследованная кудесная сила была повинна, другая ли сила, которой так и сочилось это, оскаляющееся с крыльцового навеса… Так, иначе ли, но чем-то не по-доброму, но по-живому глядящим Кудеславу воспринялся всего-навсего окаменелый от древности ведмежий череп с плошкой внутри. Да, великанский череп, страшный, но мертвый давно, окончательно и невозвратно…

Ой ли?..

…Мерцание живого огня играет плавным шевелением бликов в ухмылистом длиннозубом оскале; подсвеченные будто бы жаром очнувшегося дыхания ноздри вздуваются и опадают – украдливо, потаенно, но лишь вглядись попристальней, и заметишь… А слюдяной блеск поддельных глаз прорастает осмысленностью, пристальным хмурым вниманьем. Словно бы глаза эти всю бесконечную вервеницу минувших лет только притворялись мертвыми, терпеливо дожидаясь чего-то, неведомого может быть даже и им самим. И теперь, следя за тобою исподтишка, прикидывают они: а не догадался ли этот вот?.. Не пустит ли он прахом тяжелейший труд бесконечно долгого мучительного притворства? Ради сбережения прадавней тайны не оборвать ли эту никчемную жизнь, которой и так отмерен лишь миг в сравненьи с бессчетными сотнями лет изнурительной смертнокаменной неподвижности?

Как только старец Корочун не опасается держать подобное над дверью своего жилья?

Как только самому Велесу не боязно воплощаться в этакую жуткую жуть?

…Лишь с немалым трудом удалось Мечнику отвести взор, причарованный прадавним ведмедеподобным страшилом.

Над землей курился легкий прозрачный туман – обычный, простой, ничуть не похожий на давешние светящиеся пряди.

А от самого выхода из волховской обители тянулась через жилую поляну цепочка довольно хорошо различимых следов. Где смазанный отпечаток оскользнувшегося в грязи постола, где медленно, словно бы недовольно, распрямляющаяся трава, смятая торопливой и видать что отнюдь не скрытной человеческой поступью…

…Никчемность ножен могла сослужить хорошую службу.При ударе эти две сшитые по краям кожаные полосы не помешали бы отточенному железу вкусить вражьей плоти; зато они мешали звездному сиянью порезвиться на клинке игривыми бликами и выдать Мечника стороннему глазу.

Бесшумно, словно не по траве, а над нею скользил пригнувшийся Кудеслав по следу волхва; меч, сжатый в чуть отведенной руке, готов был с одинаковой силой ударить хоть вперед, хоть назад; ленивая, вроде бы даже чуть неуклюжая медлительность каждого из движений дивным образом сливалась в стремительный легкий бег… Вятич радовался, чувствуя, что сызнова стал почти обычным собою. Затылок еще отзывался на каждый шаг тупой скучной болью, однако тело слушалось охотно и споро. Похоже, не только и не столько любославин удар был повинен в Мечниковой непростительной вялости во время схватки с безглазой тварью…

Появившийся у легкого встречного ветерка привкус смерти Кудеслав почуял, успев пробежать лишь с десяток дюжин шагов.

След старика некоторое время змеился среди редковатого дубняка и вскоре уткнулся в небольшую прогалину, окруженную терновником.

Притаившись в кустах, Мечник некоторое время рассматривал горбатившееся впереди длинное строение (если оно с самого начала предназначалось под стайню, то во времена его постройки здешний хранильник был куда богаче конями). Восток все бледнел; в светлой белизне иссякающей ночи хорошо виделись проваленные воротца в ближней стене, два продолговатых бугра посреди прогалины и след Корочуна – огибая бугры широкой дугой, он круто изламывался по направлению к вершине холма и вновь пропадал в кустах.

С этой-то прогалины – не то из налитого беспроглядным мраком строения, не то от слабо серебрившихся в звездном сияньи бугров – и тянуло сладковатым тошным запахом смерти. Давней. Лежалой.

Это были кони.

Мечников конь и, очевидно, столь милый Корочуну мерин Сивка.

Обе туши выглядели так, как и должны выглядеть туши только что забитых коней. Но вот головы… Сквозь лохмотья догнивающей плоти уже проглядывали черепные кости.

Медленно обходя конские трупы, изо всех сил сдерживая дыхание, чтобы лишний раз не впустить в себя вязкий смрад нагло оскаляющейся мертвечины, Кудеслав еще раз вспомнил волховских присных, оставленных на волю судьбы да ржавых страшилищ. Вспомнил и тут же отогнал это воспоминание.

"Тому, кто передумал грести против ветра, не миновать хоть на миг да развернуться бортом к волне," – говорят урманы. А подставлять борт таким волнам, как нынешние, нельзя ни на миг.

На полпути от страшной прогалины к вершине холма след старика потерялся.

Уверившийся, будто Корочун отправился в Велесово Святилище, Мечник лишь изредка и без прежней зоркости взглядывал под ноги, а потому сперва было вообразил, что прозевал какой-нибудь поворот. Распоследними словами кляня собственную небрежность, вятич возвратился десятка на полтора шагов, и тут выяснилось, что его обращенные к себе самому проклятия были напрасны.

След вовсе не потерялся.

Он просто-напросто пропал.

Исчез.

Посреди открытой поляны.

Поляна как поляна. Вернее, поросший низкой травою округлый горб (будто бы на склоне Идолова Холма вспучился желвак вроде того, каким одарила кудеславово темя дубинка Любославы); ни тебе кустика, ни деревца… Только из самой макушки бугра торчит трухлявый пень, за которым не то что старику – жабе не схорониться. А хоть бы и была из того пня сносная похоронка – так где он, пень-то, а где следу конец?

Некоторое время утративший остатки самообладания Мечник топтался у горбяного подножия, пытаясь сообразить, мог ли волхв на этом вот самом месте закопаться в землю, тщательно сравняв за собою неминуемо бы получившуюся кочку (обалдевший вятич даже позабыл испугаться, что к исчезновению Корочуна причастны ржавые твари).

Наконец, измучив разум безнадежными попытками разобраться в происходящем, Кудеслав истово взмолился Навьим-хранителям, Велесу, Светловиду и вообще всем богам, сколько их есть на Здешнем и на всяческих других берегах. Взмолился, чтобы дозволили они сей же миг найти трижды по трижды по трижды клятого старика. Найти и, плюнув на почтенье к его сединам да мудрости, от души надавать остатку волхва Корочуна по шее за все его паскудные ведовские выходки.

К чему угодно был готов Мечник, кроме одного: что эта его отчаянная просьба будет исполнена.

Это свершилось мгновенно, вдруг.

Было так, а стало иначе.

Вроде бы и то же звездное небо над головою, та же легкая туманная дымка путается в обступившем горб-бугор дубняке, тот же свежий оборванный след под ногами… Только теперь понятно, почему он – след – оборвался.

Потому, что мокрая лесная трава, хоть и плохо, но умеет хранить следы, а голый камень – нет.

Вокруг бугра, охватывая его сужающимися кольцами, вилась дорожка, выложенная серыми ноздреватыми голышами-валунчиками. От того места, где оборвался след проклятого старца, до бугряной вершины. Почти из-под самых Кудеславовых ног до одинокого пня, который вдруг оказался березой – древней, увечной, всего лишь о трех ветвях.

Там, близ корней дряхлого дерева, мерцал огонек лучины, а перед нею горбился (не то сидя, не то стоя на коленях) одетый в белое человек, и лучинный отсвет влажно подрагивал на его глянцевитой макушке.

– Вот уж я не чаял, что путь к сему потаенному месту можно открыть этаким заковыристым образом! – продребезжал знакомый ехидный голос. – Ну-тка, подымайся сюда, коль уж пришел. Только слышь, – ехидство стариковой речи сменилось строгостью, – чтоб с тропочки ни ногою! Уразумел?

– Уразумел, – буркнул вятич, ступая на дорожку-улитку.

Отправился к вершине бугра он вовсе не потому, что это старик так приказал. Просто-напросто отнюдь не иссякло страстное Мечниково желанье оказаться рядом с морочливым дедкой; желанье, которое, похоже, и открыло Кудеславу доступ в "сие потаенное место". Да, и желание не иссякло, и причина его отнюдь не изменилась. Однако вятич успел вполне овладеть собою и не стал опрометью кидаться вперед.

"С тропочки ни ногой!" могло оказаться и честным предупреждением, и попыткой заманить в какую-нибудь ловушку-западню, на этой самой тропочке ставленую. Поэтому шел Кудеслав медленно, пробуя ногами камни перед собою прежде, чем ступать полной тяжестью. Впрочем, тесно один к другому уложенные округлые голыши (иные с кулак, иные с голову взрослого мужика) и не позволили бы скорой ходьбы. Еще и мокрые они были, скользкие… "Значит, этого бугра дождь тоже не миновал", – мельком подумал вятич с поразившим его самого удовлетворением. Интересно, как бы это смогли дождевые струи обминуть открытое место? Небо-то надо всем Идоловым Холмом вроде одно и то же… Или нет?

Пожалуй, Мечник уже готов был верить во что угодно. Особенно после того, как разглядел непривычного вида траву, густо обливающую бугор по левую сторону от каменной улитки-тропы.

Трава – не трава, вьюн – не вьюн… Длинные ползучие стебли, узкие остроконечные листья… Давным-давно, когда не прозывали еще Кудеслава ни Мечником, ни Урманом, когда даже Кудеславом никто не кликал его, малолетнего… В ту далекую пору мать, чтимая ближними и дальними соседями как знахарка-исцелительница, показывала ему эти глянцевитые темно-зеленые крестовинки… Нет, те, давние, были тусклыми, мертвыми, потому что привезли их издалека. Растет такая трава в краях, лежащих к полудню и от вятских чащоб, и от Приильменья. В тех краях, где Великий Лес и Великая Степь схлестываются, мешаются друг с другом россыпью перелесков да луговин. Зовут это растение барвнем-барвинком; по рассказам матери только его могучей неявною силой можно оберечь человека от выпивающей кровь и душу студеной любви шутовки-болотницы. Сила невзрачного растения идет от Хорса – недаром цветы его повторяют собой знак светотворящего бога; недаром расцветает оно не как прочие цветы, по теплыни, а зимою, под снегом – это Хорс взлелеивает искры своего тепла в самом сердце Морены…

По мере того, как, следуя тропинке, Мечник не столько поднимался на бугор, сколько огибал его, густое цельное укрывало невесть откуда взявшегося в здешних местах барвинка сменилось такими же густыми порослями сперва подснежника, потом – тенелюбивой лесной фиалки, которая ни за что не могла бы прижиться на открытом склоне (да еще и подобным множеством)… А по правой руке пространство меж двумя извивами дорожки тесно заросло чередой… Растенья, цветущие зимой; потом те, лишь благодаря лопнувшим бутонам которых и удается не принять за случайную оттепель первое дыхание нарождающейся весны; а вслед за ними – истинно вешний цвет, потом – летний… Похоже, от морозов до новых морозов цветение обегает этот бугор подобно извивам каменной улитки-тропы, проявляя и отмечая собою кажущееся людям плавным перетекание одной поры года в другую…

Близилась, наплывала на Мечника вершина бугра; все отчетливей различалась дряхлая береза… Лишь потрудись хоть малую чуть не отрывать взгляд от увечного дерева, и окажется, что ты неподвижен, а береза, мнящаяся в призрачном обманчивом свете чем-то живым, медленно поворачивается перед тобой, раскручивая тремя вскинутыми ветвями-лапами звездную бездну неба…

Береза…

Чем ближе подходил к ней Кудеслав, тем явственней слышался ему какой-то прозрачный звон – безумолчный, невесомый, чистый… Ни крепнущее (не потому, что делалось сильнее, а оттого, что ежели по прямой, то уж рукой подать) шкварчание смолистой лучины, ни бормотанье сидящего у древесных корней старца – ничто не могло заглушить этот звук. Звук. Звон. А не журчание ли? Журчание медленных древесных соков? Или… Или, может быть, это волны времени обнаруживают себя, набегая на неведомую преграду?

Наверное, последняя догадка была самой верной. Потому, что со временем на вершине колдовского бугра творилось неладное. После всего слышанного от Корочуна о реках и берегах да под влиянием вынужденно медленного кружения вокруг горба Мечнику сразу подумалось о водовороте… Верней, о времявороте… Да леший же раздери всю округу вместе с ее обитателями! Скажи кто Кудеславу еще вчера, будто его кудеславова голова станет по собственной воле рождать подобные, с позволенья сказать, слова – Мечник бы такого пророка по уши в землю вогнал. "Времяворот"… Мерзость…

А как сказать иначе?

Что вообще тут говорить, если у дерева одна ветка зеленеет, другая окружена стайкой облетевших листьев (именно "окружена" и именно "облетевших" – вниз не падают, но под ветром колышутся так вольно и широко, что сразу видать: на ветви они не держатся)… А третья ветка искристо серебрится в звездном сиянии, поскольку обросла густым да пушистым инеем…

Проклятая ночь!

Проклятый старик!

– Будет, человече! – Это как раз старик обозвался на Кудеславовы мысли. – Здесь не место для ругни да проклятий. Здесь каждое слово – хоть сказанное, хоть нет – дорогую цену имеет… – он вздохнул и вроде бы как-то обмяк. – Чем осквернять разум бранью, лучше подходи да садись рядышком.

Мечник подошел, наконец, однако сесть не спешил. Его желание если не кулаком, то хоть словом выместить на старце гнев и досаду как-то вдруг улетучилось: очевидно, из-за того, что вот так, вблизи, удалось с первого же взгляда разгадать берёзины загадки.

Береза оказалась мертвой, а чудо – рукотворным. "Живые" листки были, верно, откованы из меди, быстро зеленеющей без тщательного ухода под дождями да росами. Желтые, сработанные столь же умело невесть из чего (как бы не из злата!) висели на тонких, совершенно невидимых издали цепочках. При малейшем дыхании ветра листьеподобные подвески раскачивались, сталкиваясь и издавая тот самый журчливый звон.

Какая хитрая выдумка прикидывалась инеем, покрывающим третью ветвь, Мечник не понял – да то уж и не было важно.

Эта вот внезапно раскрывшаяся поддельность одного из творившихся чудес обрадовала Кудеслава несказанно – она словно бы нашептывала, что и все другие дива могут оказаться всего-навсего изощренным обманом. Кому да ради чего взбрело бы затевать подобный обман – то уж вовсе другой вопрос.

– Да садись же! – раздраженно прикрикнул старец, и Мечник опомнился.

Торопливо присев рядом с Корочуном (или как там его по-правильному?) вятич бережно уложил близ себя меч, потом еще раз глянул на березу – верней на ее подножие, видимое теперь сквозь сиянье воткнутого между корнями светоча… и увидел то, на что должен был обратить внимание гораздо раньше.

Знак, выжженный на толстой коре – немаленький, пяди три в поперечнике.

Круг, окаймленный извивистыми зубчиками, и врисованный в него серп.

Хорсов лик вкупе с начальною ущербиной волчьего солнышка.

Вот оно что!

Значит, это – святилище. Как бы не главное святилище Идолова Холма.

Выходит, волхв-хранильник Идолова Холма хранит здесь не только – да и не столько – Навий Град и Велесово подобие…

– Тот, кого люди по-прежнему (хоть и не вполне по праву) зовут Корочуном, хранит священное место Скотьего Бога, – вроде бы вятич уже имел возможность притерпеться к стариковой манере отвечать на неспрошенное, а все же опять заставило его вздрогнуть неожиданное дребезжание волховского голоса…

Волховского…

Как же его впрямь-то называть, этого старика?

– Да уж боги с тобою, зови волхвом Корочуном, – устало сказал хранильник. – Все едино даже Любослава с Остроухом кличут меня так – для простоты, что ли…

Он смолк на миг, затем продолжил прерванное:

– Вот… А все мы четверо, кого в совокупности прозывать Корочуном тоже будет верно лишь отчасти, храним это… Я чаю, ты уж догадался, чье это место…

Да, Мечник уже догадался об этом.

И еще он догадался, почему Корочун пришел сюда… почему Корочун не мог не прийти сюда этой ночью. И почему он счел возможным бросить вятича да своих присных без охороны.

– Это лишь если ОН-ОНА меня извинит, – бесстрастно сказал волхв. – Верней, не меня, а нас, раз уж и ты сюда угодил. Извинит – позволит нам обоим вернуться в тот самый миг, в который я перешагивал через порог своей обители. А не простит – ничто уже не поможет. Ни мне да тебе, ни моим присным… – волхв снова замолк.

Да уж, если простит…

А простит ли?

Редко, очень редко вмешивается это божество в людские дела; его настолько бесполезно донимать обычными житейскими просьбами, что люди почти не вспоминают о нем… даже тогда, когда рискуют навлечь на себя его гнев – ледяной, неотвратимый, смертельный.

Именно так не вспомнил о нем нынешней ночью и Кудеслав, напросившись заглянуть в будущее. И теперь остается лишь ждать: чем ОН-ОНА посчитает содеянное нынче Корочуном (ВСЕМ Корочуном) и Мечником? Злоумышлением против порядка времен? Делом бессмысленным и безвредным?

ОН-ОНА.

Бог.

Или богиня.

Счи́слень.

Или Счисле́нь.

Нет, мудрые говорят не "ИЛИ", а "И".

А еще вот как говорят мудрые: прорицатели вопрошают о грядущем богов да Навьих, а боги да Навьи вопрошают Его-Ее.

И если Двоесущному может показаться преступным даже безобидное шныряние в одиночку вдоль теченья время-реки, какой же гнев Счи́сленя-Счисле́ни должна вызвать попытка множественного перехода с Брега на Берег? Где ж еще искать помощи против борисветовых зайд, как не здесь?

…Волхв безмолвно и безотрывно глядел в трескучее пламя лучины; и вятич тоже притих. Мелькнула, правда, в его хитрой вятской голове мыслишка: а не попросить ли Двоесущное божество отправить Кудеслава-Мечника в то мгновенье, когда ржавая тварь уворачивалась от сработанного Званом клинка? Уж тогда бы…

Но нет: Счисле́нь не может исправлять минувшее. Она не вершительница, а созерцательница. И Счи́слень не может. Он не повелитель, он блюститель порядка времен, он страж, которому дано лишь миловать. Или карать.

…Плавным движением Корочун протянул руку к лучине; из пальцев его выпал небольшой кружок, тускло взблеснувший медью. Выпал, да не упал, закачался на кожаном ремешке. Не та ли это блестяшка, которую старец качал над ведовскою жаровней, отправляя Кудеслава в грядущую жизнь? И не знак ли Счи́сленя-Счисле́ни выбит на ней – на блестяшке то есть?

Не разобрать.

Раскачивается ведовская медь, вспыхивает, меркнет и вновь брызжет ярыми сполохами… Нет сил оторвать взор от этого мерного взблескивания; веки наливаются мутной сонливой тяжестью, но ни смежить их, ни распахнуть пошире тоже нет сил; глаза будто омертвели, и чтобы уследить за чаровной вещицей (а не следить за нею никак нельзя) приходится столь же размеренно поворачивать голову – влево-вправо, влево-вправо… или это весь мир, расшатанный колдовскою медью, покачивается вокруг тебя?

– Поделись самым дорогим, что только имеешь!

Волхв ли заговорил, зазвучал ли выжженный на увечном дереве знак?

Не важно.

Правая рука вятича дернулась было к мечу. Но нет, ведь мечом нельзя поделиться, как нельзя поделиться и Векшей – то и другое… верней, того и другую можно лишь отдать или не отдать… А пальцы левой руки, уже все решив за своего хозяина, тянут из-под рубахи лядунку с пеплом родительского очага.

– Отсыпь в огонь!

Встал, шагнул, но мир продолжает качаться… Казалось бы намертво затянутый узел с трусливой готовностью уступает первому же нетерпеливому прикосновению, заскорузлый мешочек раззевает освободившуюся от пут горловину…

Тонкая струйка пепла и крохотных угольков прошивает бесстрастное ровное пламя и увесисто падает на землю чем-то цельным, округлым, багряно-черным.

– Хаватит. Подними и спрячь.

Огонь крепнет, разрастается, опаляя твое лицо сухим ровным жаром… Нет, это ты нагнулся.

Крупный лал отвердевшей кровяной каплей срывается с твоих пальцев в черноту лядунки, и ты с внезапной поспешностью вновь захлестываешь лядуночное горло шнурком – крепко, неразвязываемо, будто бы навсегда – и роняешь за пазуху кожаную похоронку непрошенного и непонятного дара…

…Кудеслав еле устоял на ногах, еле сумел побороть подкатившую к горлу вязкую отвратительную кислятину.

Нет, ничего страшного не произошло. Просто наваждение, исподволь да вкрадчиво втягивавшее в себя Мечника, покинуло свою добычу разом, неожиданно, вдруг. Обидно покинуло – словно выплюнув.

Благодарствие, что этот плевок хоть ногой не растерли… а ведь могли.

– Пойдем, человече.

Волхв уже спускался с бугра, то и дело оступаясь на неровностях дорожки-улитки.

Скользнув последним опасливым взглядом по березе-божнице да по замысловатому светочу (надо же, сколько времени горит, а пламя малой чути по лучине не проползло, и нагара ни на чуть не сделалось больше), Кудеслав подхватил с земли меч и заторопился вслед за хранильником.

Старика вскоре пришлось вести под руку. Он еле переставлял трясущиеся ноги, судорожно цеплялся за вятичев рукав и бормотал бессвязно, словно хворый либо хмельной:

– Думаешь, я взаправду?.. Ради прощенья?.. Не-е-етушки! Мне-то знамо: за такое ОН-ОНА не карает. Вот прорицателям, бывает, достается по-злому. За раскрытие того, чего не след… Что может… изменить… А Кудеславу показать его же во Ставрах – тьфу… Ему… Ей… Им… Времени. Дозволено теперь воротиться… откуда ушли… Будто не уходили… Ох, мил-друг, давай-кось передохнем!

Передохнули.

Потом спустились к подножью бугра и снова передохнули.

Потом, уже уходя с поляны, Мечник оглянулся и не увидел ни каменной дорожки, ни березы, ни огонька дивной лучины. Голое всхолмье, гнилой пень на вершине – и все тебе чудеса.

Волхв постепенно делался прежним.

– Пошли-пошли, – бурчал он. – А только не больно спеши – спешить нам теперь не надобно. Да, вот еще… – Корочун вдруг остановился, нашарил Мечникову ладонь и ткнул в нее ремешок с медным знаком Счи́сленя-Счисле́ни. – Бери, так мне велено. Только гляди, человече! Ой, гляди! Сие забавка опасная.

– А для чего мне это? – спросил Кудеслав. – И лал подарен – тоже, зачем?

– Приспеет пора – дознаешься, – старец вновь двинулся с места. – Сказки-то тебе мамка сказывала? Помнишь, как там колдуны да иные-разные: возьми, мол, авось пригодится… Ладушки, идем уж. Чем нас еще нынче пожаловали, так это сном-отдохновением. Покуда, стало быть, не наспимся, рассвету не быть. Но это лишь для нас с тобою, для прочих же… Э, все едино ты не поймешь!..

…Когда Мечник проснулся да выкарабкался по нелепому волховскому крыльцу под вольное небо, оно (небо то есть) еще ряснело крупными звездами. Только на востоке занималась белесая полоска новорожденной зари.

Может, лишь наснилось Кудеславу всхолмье-божница Счи́сленя-Счисле́ни?

Может, и так.

Но на груди рядом с лядункой болталась теперь у вятича медная кругляшка, отмеченная знаком двоеименного божества, а в самой лядунке явственно прощупывалось нечто округлое, крупное, что не могло быть углем.

Развязывать да заглядывать Кудеслав не стал. Это все равно ничего бы не прояснило: вздорный старец запросто мог и блестяшку свою поцепить на шею спящему гостю, и тот же лал подсунуть, нашептывая в гостево ухо дивные сны.

Вот только зачем бы ему?..

Небесная высь на глазах блекла, скучнела – будто бы долго сдерживавшийся некоей могучею силой рассвет сорвался, наконец с привязи и торопился наверстать упущенное.

Вернувшись в жилье, Мечник обнаружил, что никто уж не спит. Собственно, вятич обнаружил это еще до возвращения: хранильник с домочадцами вдруг затеяли такую самозабвенную свару, что, поди, аж в свейской крепостце было слыхать, а не только в двух шагах от порушенной двери.

Сперва Мечнику показалось, что все сообща насели на Корочуна. Именно все – и мальчонка, яростно трущий кулаками глаза (не то спросонок, не то уж всплакнуть успел), и Остроух, который чувствовал себя куда лучше, чем ему бы следовало. И, конечно же, Любослава. Она говорила громче да больше других (это если такое можно назвать говорением), а потому вятич лишь через миг-другой уразумел, что именно Любослава-то и бранится со всеми разом. Причем поначалу остальным редко удавалось хоть словечко протиснуть сквозь ее визгливую скороговорку; Корочунова же умудрялась не только лихо перекрикивать остальных, но и заниматься обычными утренними хлопотами. Ведь совсем недолго отсутствовал Кудеслав, а сероглазая (кто же еще-то?!) успела и очаг затопить, и пристроить в него объемистый горшок с какою-то снедью… Как раз при появлении вятича Любослава скинула пропотевшую за ночь рубаху, тщательно распялила ее близ огня и, ни на миг не замолкая, направилась через всю избу к одежному ларю подбирать себе другую. Словно бы для такого дела непременно нужно было дождаться Мечникова возвращенья; словно нельзя было сперва озаботиться о сменной рубахе, а уж потом… Ишь, как идет! Будто хвастается… А ведь есть-таки ей чем прихвастнуть!

Вот загадка: попробуй кому-нибудь словами пересказать, каково под одежей это сероглазое Корочуново порожденье, получится в таком пересказе уродец уродцем. Ноги впрямь коротки, да еще и чуть кривоваты; спина… этакую спину дюжему мужику не стыдно иметь. Но то если словами. А навзрячь… Ведь не выдуманы еще слова, в которые удалось бы облечь эту дивную, очень какую-то бабью силу, что так и переливается под тугою кожей; или то, как теплые очажные блики оглаживают-ласкают упругий впалый живот, крепкие вздернутые груди, которые лишь чуть заметно подрагивают в лад ходьбе… Ни тебе складочки, ни лишней морщинки на приземистом, коренастом и вместе с тем поразительно гибком теле… А ведь не девчонка уже. Да, не девчонка… Ан и не старуха.

Только вовсе зря старый лукавец подмигивает вятичу, кивая на будто умышленно выставленные для всеобщего обозренья округлости перевесившейся в ларь Любославы. Даже не будь на свете Векши, Мечник не польстился бы на этот обрезок души премудрого старца, для самого породителя неожиданно воплотившийся в бабу.

Хотя…

Бедра-то у нее широки – рожала бы она, наверное, легко да обильно… Так чего же ты?.. Векша ведь стребовала с тебя клятву взять вторую жену. И было бы ладно: Векша для любви, эта вот для приплода…

Нет.

Тогда, клянясь, ты сказал: сама мне выберешь. А Векша (хоть и угрызается, что из-за ее ущербности ты останешься без потомства) покуда не шибко торопится выбирать. Значит, и быть по сему.

– Ну, будет уж!

Вятич вздрогнул, хотя явно не его ушам назначался этот внезапный и резкий окрик хранильника. Волхв хотел оборвать затянувшуюся перебранку и в желании своем преуспел.

– Никуда ты, пустобрешница, не пойдешь! – под тяжким, колючим взглядом посуровевшего старца Любослава мгновенно растеряла весь свой задор. – Сперва выучись думать да править собою, а уж после к другим набивайся в научатели-управители! И прикрой срам, наконец! И займись Остроухом – того вот-вот сызнова скрутит…

Волхв, кряхтя, выбрался из груды мехов, в которой до сих пор сидел, зарывшись по самую шею.

– При сем могутном ратоборце… – белоснежная борода мотнулась в сторону Мечника, столбом торчащего близ входа… – мне опасаться нечего. Мне и без него отправиться было бы не опасно – сдается, что в наших краях уж и след нездешний простыл. Однако дите да жженого-раненного нельзя покидать без нагляду! Нельзя, и все тут! На всякий, почитай, вовсе невозможный случай… Разумеешь ты, баламутка?! На невозможный!..

Внезапно смолкнув, старец подбежал к очагу и запустил ладони в самое пламя – так показалось обомлевшему вятичу. Наверное, именно показалось, потому что никакого вреда Корочун себе не причинил. Через краткий осколок мига он отшатнулся от огня и, шепча какую-то невнятицу, принялся тонкой струйкой сыпать на пол золу. Так повторялось несколько раз, пока близ очага не засерел круг, трудно различимый на серой утоптаной земле.

Отсапываясь, будто бы оконченное им занятие было невесть каким изнурительным, старец вымолвил:

– Чтобы все время, покуда не возвернусь, кто-нибудь из вас пребывал в этом вот озолении. Хоть один безотлучно, хоть каждый попеременно – то как хотите, но чтоб озоленье не пустовало. А ежели чего, лезьте все. Убережет. А ты… – Он повернулся к Мечнику. – Кормись поскорей – варево уже допрело. Кормись, да пойдем. По пути я расскажу, зачем и куда. Ну, что мешкаешь? Мешкать нельзя: Счи́слень-Счисле́невы потачки окончились. Оттеперь время нас с тобой дожидаться не станет.

…Легкие порывы утреннего ветра доносили от козьего хлева явственный запах тления. Стараясь не дышать носом, Кудеслав злобно помянул ржавых потвор и их любовь к бессмысленному убийству. Ну, в самом-то деле! Понятно, зачем извели сторожевых псов; можно понять, для чего погублены кони. Но зачем же убивать ТАК?! И козы… Злобу, что ли, выместили на них Борисветовы засланцы, не сумев совладать с людьми?

А волхв сказал:

– То они выказали небрежение к Велесу. Побили всю сущую на его холме скотину, а он, Скотий-то Бог, оказался бессилен и воспрепятствовать, и отмстить. А еще они… Да и не только они, у нас хватает своих, которые творят то же самое… Хоть урманы твои, а хоть бы и ты… Ничто не запугивает крепче, чем жестокость к невинным; а некоторым – и здешним, и нездешним – людской страх наилучший помощник. А всего лучше, коли не страх, а ужас… "Ужас мунгальского имени", – процедил он вдруг, словно бы передразнивая кого-то.

Равнодушное стариково "хоть бы и ты" не на шутку разозлило вятича. Уж он-то, кажется, никогда не принимал участия в урманских забавах с полонянниками да ранеными ворогами – больше того, нередко обламывал такие забавы, затеянные другими. Да и среди самих урманов, вопреки рассказываемым про них жутким побрехенькам, довольно-таки редки любители "красного орла" и прочих удалых изощрений.

Но тут Мечнику припомнились стрелы, оставляющие в небесной голубизне дорожки смрадного чада; горестно-недоуменные лица сородичей; возмущенные крики мокшан: "Нешто так льзя?!", и неторопливые дымы, вспухающие из-за огорожи мордовского града… Конечно, это вроде бы не то, в чем походя обвиноватил Мечника Кудеслава вздорный старик, но… Но возмущенная отповедь почему-то так и присохла к языку вятича.

И вообще, злоститься на старика глупо – куда уместнее его пожалеть.

Всё-таки чрезмерная мудрость людскому разуму дается не просто. Утомляется от нее разум. Увечится. Вот несчастный Корочун и того… этого… Заговаривается даже. Нынче имя какое-то мунгальское помянул; ночью и того чище… Ин-тер-тру… тпру… тьфу! Кстати, премудрый волхв Белоконь, бывало, тоже… Как бишь он сказанул однажды – изверг рода человеческого? Это что же, все человеки мыслятся ему идущими от единого корня? И вятичи, и мордва, и персы, и урманы, и остальные языки? М-да… Видать, все премудрые волхвы это… то… одинаковы.

– Ну уж это ты врешь! – сказал Корочун и, оступившись, повис на Мечниковом рукаве.

…Рассказ про "зачем да куда" оказался для Мечника гораздо интереснее, чем ожидалось. Не столько даже “зачем”, сколько “куда”.

Чарусино подворье…

“Ты, дурень, Чарусу-старика не опасайся, там куда как моложе сыщется”…

Кто сыщется-то? Уж не тот ли Жежень, из-за которого волхв мучается – мол, на верную погибель его услал? Если тот, так оно бы и неплохо, что на погибель – одной бы заботой меньше…

Впрочем, толком об этом размыслить Кудеславу не удалось.

Рассказывая, хранильник вконец подорвал дыхание, а силы старца не могло не подорвать все то, что случилось от прошлого заката до нынешнего восхода. Вятич сперва молча тянул за собою то и дело спотыкающегося Корочуна, потом попробовал нести его, но мудрый старец с чисто старческим вздорным упрямством отбился от этой попытки.

Утративший терпение Мечник обратил взор не то к небу, не то к уже отчетливо видимым древесным вершинам и горько посетовал на бессилье хранильникова ума, неспособного превозмочь даже собственную свою же глупость. Корочун этих сетований будто бы не слыхал. Правда, и то сказать: обращался-то вятич не к нему – к небу…

Тогда Кудеслав спросил (так, без особой надежды, просто на всякий случай), умеет ли неявная волхвова могутность носить своего хозяина не лишь по далям времени, а и по земным далям тоже?

Корочун, натужно сопя, ответствовал кратким "увы".

Вздохнув, Мечник отчасти утешился хоть тем, что оставил в волховской избе свой плащ да колпак – при тяжкой работе, которой обернулась ходьба, под меховой одежей пот бы уж разъел кожу до зудливой багровости.

А еще – о, радость! – вскоре выяснилось, что старец все-таки не собирался всю дорогу тащиться пешком, а собирался он на ближайшем к Идолову Холму подворье одолжить коней (или хоть коня). Похожий замысел, кстати, уже довольно давно посетил и Кудеславову голову – с той лишь разницей, что вместо "одолжить" Мечнику выдумалось куда менее однозначное словцо "раздобыть". Впрочем, всякие разные смыслы, в сем словце умещающиеся, остались невостребоваными – коней дали с охотой, которая оказалась даже не превеликой, а чрезмерной.

Сутулый мужик, до самых глаз заросший клочьями русой бороды (хозяин подворья, упиравшегося земельным угодьем чуть ли не в самую околицу Навьего Града) в ту раннюю пору был уже на ногах. Мало того: не иначе, как по наущению Скотьего Бога, ему именно тогда вздумалось починять огорожу своего луга-выпаса именно в том месте, к которому выбрели волхв с Кудеславом. Так что на поиски хозяина не было потрачено ни единого лишнего мгновенья. Они – мгновенья – преизрядно растратились на другое.

То ли русобородый мужик опешил от неожиданности, увидав спозаранку возле своей межи волхва обруку с оружным верзилой; то ли достойный землепашец еще не успел толком проснуться; то ли он всегда был таким…

Довольно пространную и весьма уважительную просьбу Корочуна русобородый слушал, торопливо да истово кивая после каждого корочунова слова. Но когда волхв умолк, сказавши все нужное (и даже больше), землепашец не то что не шевельнулся – он даже выражение лица не изменил. Так и стоял, преданно глядя на многомудрого старца и всем своим видом изображая безоглядную готовность мгновенно исполнить любую просьбу.

Неловкое молчание тянулось довольно долго. Потом хранильник, кашлянув, повторил все сызнова – еще мягче да уважительней. С тем же успехом.

Лишь на третий раз русобородый, кажется, начал соображать, что надо бы ему не только глядеть волхву в рот, но и прислушиваться. Еще через некоторое время на землепашцевом лице отразилось внезапное подозрение: уж не содержат ли издаваемые волхвом звуки какой-либо смысл? А там дело пошло и того быстрее: русобородый мужик уяснил, наконец, чего домогаются внезапные гости, и даже счел возможным ответить.

Есть у него кони, хорошие кони – куда лучше, чем у… (кое-как выслушав с десяток имен, Корочун счел возможным напомнить о несвоевременности этаких пояснений). Да, так кони-то есть, а только их нету. Вот тут хранильнику с Кудеславом все-таки пришлось узнать много полезного. Что русобородый и его соседи уговорились пасти всех своих коней вместе – попеременно на угодьях каждого из уговорщиков; чем выгодна такая пастьба, а чем она неудобна; в какие года и в каких местах всходит трава, наижеланнейшая для лошадиного брюха…

Наконец, когда Мечник совсем уже было собрался поубавить землепашескую разговорчивость хорошей затрещиной (в непригодности для этой цели слов и он, и волхв уже убедились) положение дел начало проясняться. Коней русобородого, оказывается, ночью его же сын пас где-то у противуположного склона Идолова Холма.

Кудеслав предложил было волхву поискать лошадей в другом месте, но землепашец радостно сообщил, что кони всех соседей нынче на том же выпасе.

В конце концов Мечник погнал за конями вертевшегося поблизости еще одного хозяйского сына, хозяина спровадил за седлами, а сам принялся чинить огорожу.

Хозяйские сыновья пригнали двух коней (кстати, действительно весьма неплохих) позже, чем ограда была починена, но прежде, чем успел воротиться русобородый.

Когда же тот, наконец, объявился (да не один, а в сопровождении еще двоих сыновей – главы ли семейства дело собственноручно таскать какие-то седла?!) вдруг оказалось, что столбик, вокруг которого молодшие его достойные отпрыски захлестнули конские недоуздки – это по правде никакой и не столбик. То была замшелая до неузнаваемости чурка – деревянное подобие хранителя межей да оград.

Еще леший ведает сколько времени ушло на хранильниковы заверения, что привязанных к чурову подобью коней Чур вовсе не посчитал жертвой. Боги – они тоже не дураки; даже наисамомнительнейшее божество вряд ли поверит, будто ему ни с того, ни с сего пожертвовали аж двух скотов, годных в хозяйстве.

Наконец все устроилось. Молодшие хозяйские сыновья утерли носы и глаза, взмокревшие да закрасневшиеся от отцовских увесистых тумаков, Мечник подсадил волхва в седло…

…До Чарусиной избы они добрались лишь к полудню. Когда Мечник под уздцы ввел на златокузнеческий двор Корочунова и своего коней, вокруг них завертелся целый рой бабья да ребятишек. А уж вопросов-то, вопросов было! Не к Мечнику, конечно – к волхву. Для какой, мол, надобности пожаловал редкий дорогой гость, почему не дал знать заранее – уж мы бы, дескать, наварили-нажарили… И еще всякие "то-то счастье негаданное привалило", "то-то хозяин обрадуется"…

Кудеслав припнул коней да и отошел себе в сторонку, предоставив златокузнецовым бабам снимать с седла измотанного старика.

Старец, кстати, был не только измотан, но и мрачен. Он ведь Жеженю велел упредить Чарусу, что, де, нынче до полудня Корочун-хранильник наведается в гости… А тут явно никто не ждал подобного гостеванья. Впрочем, самого-то хозяина меж встречающих не оказалось…

Уже стоя на земле своими ногами, волхв, наконец, решился прямо спросить о закупе. Окончанье вопроса потонуло в услужливом галдеже: "Не видали… да что ему… либо в стайне, либо в кузне…"

В стайне Жеженя не оказалось.

Прямо захворавший от огорчения волхв лишь безнадежно махнул рукой в ответ на еще одно поминание кузни, и первым туда сунулся Мечник.

Сунулся.

Нашел.

Смятое ложе, а на нем взявшись за руки застыли голые Векша и жилистый (видать, что неслабый) парень.

Та-ак…

Вот он, стало быть, каков из себя подручный златокузнеца Чарусы… Что ж, мы не кузнецы, однако перековать сообразно нашему разумению человеческий живой лик – это нам запросто. Только бы сдержаться, не вышибить из паскудника дух первым же взмахом… растянуть бы это удовольствие хоть удара на три-четыре…

Ну, держись, стервь кислоглазая!

7

Даже не в половину, а в четверть силы ударил Мечник, но этот его короткий беззамашный удар швырнул Жеженя через всю кузню. Грянувшись плечами и затылком о противоположную стену, Чарусин подручный на какой-то миг замер, растопырившись, будто пришпиленная для просушки телячья кожа, а потом медленно обвалился на бок – в проем меж стеной и горнилом. Коротко прогрохотала всякая кузнечная всячина, ссыпающаяся вслед парню с покосившейся от толчка стенной полки; раз-другой судорожно и жалко дрыгнули оставшиеся на виду Жеженевы ноги… Кудеслав хотел шагнуть следом – продолжить или удостовериться, что необходимости продолжать уже нет. Хотел, но…

Шатнувшись в сторону, он едва успел уберечь глаз – Векшины ногти чиркнули по скуле. И это было только начало.

Все-таки вятич не мог ее ударить. А вот она его, оказывается, могла. Да как! С такой злобой, с такой неожиданной яростью, что судорожные тычки острых маленьких кулачишек почти не причиняли Мечнику боли, даже когда попадали в цель. Да и попадали-то они редко, хоть Кудеслав не пытался ни защищаться, ни отвечать.

Чего угодно ожидал Вятич от своей жены. Слезы, попытки отрицать очевидное, может быть даже мольбы о сохранении жизни этому вот Чарусину сопляку… Но чтобы аж так!

Да, Мечник подозревал, что там, в вятских лесах, Векша просто-напросто спряталась за него, и теперь, когда под охороной чащобного дурня ильменка добралась до своих родимых краев, все может вывернуться по-иному. Подозревал; пытался гнать эти подозренья; украдкой от себя самого заранее выдумывал оправдания для рыжей наузницы-чаровницы… Может, не обманывала она, а обманывалась, по юности принимая за любовь собственные к нему уваженье и благодарность…

Ан нет же!

Все она понимала, все творила осознанно. Вот, значит, до чего любит она своего Жеженя! Вот, оказывается, до чего ненавидит вятского лесного зверюгу, которому еще недавно шептала страстные обманные речи! И вот, значит, как подло умеет она врать… Выученица премудрого волхва… Чаровница-наузница… А твоя-то внезапная любовь не рождена ли ведовскими приворотными чарами?!

С глухим рычанием Кудеслав… нет, все-таки не ударил, а лишь толкнул Векшу в лоб полураскрытой ладонью. Толчок получился слабым, но Горютина дочь (похоже, более чем достойная дочь своего отца!) запуталась ногой в мехах разоренного ложа и упала.

В этот же миг шевельнулся, чем-то громыхнул скрытый горнилом Жежень, и Векша, не трудясь даже встать по-людски, на четвереньках бросилась к оказавшемуся все-таки недоубитым Чарусину закупу. Выволокла слабо трепыхающегося мутноглазого парня из темной щели, втиснула его лицо меж невысокими, но крепкими холмиками своих обнаженных грудей и тут-то, наконец, обрела голос.

– Люди, ратуйте!!! В жеженевой кузне тать, убивец!!! Обороните!!!

Та самая Векша, которая какой-нибудь миг назад молчком, по-страшному бросалась на дюжего мужика (хотя она, без сомненья, считала, что уж ей-то нечего опасаться вятичевых твердокаменных кулаков)… Так вот эта Векша теперь визжала пронзительно да истошно, как умеют визжать лишь жирные, вздорные, трусливые бабы.

Мечник совершенно остолбенел. Во всяком случае, бросаться на Жеженя или Векшу у него и в мыслях не было (как может что-либо быть в том, чего нет?!). Так что вовсе напрасно волхв, бездеятельное присутствие которого Мечник уже несколько мгновений чувствовал у себя за спиною, внезапно решил вцепиться в Кудеславовы локти. Кажется, совсем помирал старик от устатку, а тут вдруг немалые силенки прорезались – словно клещами впился. Впрочем, лишь захоти Мечник высвободиться из Корочуновой хватки…

Нет, Мечник не захотел – он этой самой хватки попросту не заметил.

Ослюдянелым от изумления взором Кудеслав прикипел к тяжелой рыжей волне расплетенной косы, упрятавшей под себя и узкую Векшину спину, и то неузкое, упруго-округлое, что малость пониже спины.

Когда вятич последний раз видел свою жену (а было это вчерашним утром), коса едва доставала ей до лопаток. А теперь…

Диво какое-то! Или…

Елки кудрявые, да где были твои глаза, ты, воин приметливый?! Ведь она же года на два-три моложе Векши, эта полюбовница да оборонительница проклятого златокузнеческого подручного!

Что ж ты натворил, бешеный чащобный волчина?! Но Векша, Векша-то! Отчего же она молчала, что у нее есть сестра?!

* * *

Конечно, волхв был единственным человеком, способным за пару-другую мгновений разобраться в происходящих недоразумениях. "Недоразумения" – самое подходящее слово, поскольку особых бед все-таки не произошло: ведь соседи, если и приняли всерьез отчаянный женский визг, то заторопились не сюда, к Чарусе, а куда призывали – на подворье Жеженя Старого; что же до Малого Жеженя… Впервой ему, что ли, зубы выплевывать?

Да, волхв при его способности заглядывать в людские умы наверняка сумел мгновенно все уяснить. Он бы и главным участникам растолковал, кто из них кто да каковы причины сотворившегося безобразия – непременно бы растолковал, пожелай лишь эти самые участники слушать. Верней даже не "пожелай", а "смоги".

Сперва только то и удалось Корочуну, что отрядить одну из златокузнецовых домочадиц за доподлинной Векшей. Потом он распихал любопытных Чарусиных кормленников да присных, плотно закупоривших вход в кузню, и выволок наружу буйноволосое Векшино подобье ("Не артачься; честью просят – честью же и иди! Убудет, что ль, тела твоего на вольном свету? Давно бы уже прикрылась хоть мехом с ложа, коль такая стыдливая!").

Девичьего тела действительно не убыло от нескольких мгновений, проведенных на многолюдном дворе. Зато прибыло в этом самом теле понимания, где оно находится.

Проталкиваясь вместе с Векшеподобной девчонкой обратно, Корочун велел Чарусиным бабам принести какую-нибудь бабью одежку и поскорей разыскать самого Чарусу – мол, скоро понадобится.

Ослушаться премудрого волхва, конечно, было немыслимо, но отдавать свое одеяние боги ведают кому… Как же, так и бросились. Со всех ног и наперегонки.

Ни одна из Чарусиных словно бы и не услыхала слово "одежа", зато все они принялись наперебой объяснять, что разыскивать хозяина нужды вовсе нет: хозяин дома.

Вот, кстати, тоже загадка. Чего же златокузнец по сию пору не объявился?Приехал волхв; в кузне ни с того, ни с сего заварился невообразимый галдеж, а хозяин носа не кажет из избы. Спит? Ясным днем и аж этак крепко? С похмелья, что ли?

И еще… Чарусины домочадцы табунком жмутся к волхву; девка, посланная за Векшей, явно обрадовалась возможности стрекануть со двора; хозяйская жена ни единым словом не попрекнула ни наглого кормленника, застуканного с полюбовницей в хозяйском имении, ни вятича, учинившего драку в гостях. А ведь судя по лицу этой толстощекой бабы с маленькими, близко посаженными глазенками, по иной обычной поре она, даже на присутствие волхва не взирая, такой бы ор закатила…

По обычной поре.

А нынче над чарусиным двором давящей призрачной поволокой навис страх.

Даже малые дети чересчур смирны да молчаливы.

Даже небо над этим двором словно бы темнее, чем над окрестными.

Страх, о причине которого златокузнецовы домочадцы вряд ли дерзают разговаривать даже друг с другом. Угроза, защитника от которой они явно видят как бы не в одном лишь волхве.

Кудеслав примечал все, что требовалось примечать. Но когда похожая на Векшу девка вновь объявилась в кузне, вятич помимо воли так и прикипел глазами к этому тонкотелому рыжему созданию.

Да, она была невероятно похожа на мечникову жену. Векшина мать, что ли, прижила свою дочку без участия Горюты? Или сам Горюта погуливал на стороне? Мало ли причин, из-за которых Векша могла не ведать об этой вот…

Молодшая сестра. Тощий голенастый подросток с недоспелыми завязями грудей. Через пару-другую лет не миновать ей расцвести красной красою, а пока… Вот только глаза – огромные бездонные омуты ясной синевы – совсем такие же, как у Векши. И веснушки на чуть вздернутом пошмыгивающем носу тоже совершенно Векшины. И еще норов.

Вернувшись, девчонка бросилась было к постанывающему Жеженю (как она усадила парня, оперев его спиною о стену, так тот и сидел, лишь временами приоткрывая мутные глаза… верней, правый глаз – левый приоткрываться отказывался). Бросилась, но тут же и остановилась, крутнулась на месте – словно бы выпирающими лопатками своими сумела ощутить пристальный Мечников взгляд.

Досадливо шипя, она нагнулась за валяющимся под ногами меховым укрывалом; но сперва укрывало не поддалось (на разных его концах стояли Мечник и волхв), потом, после злобного рывка, от которого старец едва не упал, тяжелый мех не захотел держаться на худосочных плечах…

В конце концов рыжее создание бросило неуклюжие попытки принять более ли менее пристойный вид и нахально выпрямилось, уперев руки в бока. "На, хоть до дыр прогляди!" – злобно-презрительная девчоночья ухмылка была красноречивее любых слов.

Именно в этот миг некая могучая сила вымела прочь млеющих от любопытства чарусиных присных, и на пороге кузни возникла Векша.

Пристойно и по погоде одетая.

Настоящая.

Кудеславова.

Возникла и замерла, оторопело уставясь на свое тощенькое нагое подобие, а это самое подобие ответило ей точно таким же оторопелым взглядом.

Вздохнув с непередаваемым облегчением, премудрый старец раздвинул темную щель меж бородой и усами, заменяющую ему рот, но промолвить ничего не успел: Жежень, о существовании которого прочие на несколько мгновений забыли, внезапно вскочил и с яростным воплем бросился к Кудеславу.

Чуть отшагнув в сторону, Мечник неторопливо перехватил вскинувшуюся над его головой жеженеву руку, выдернул у парня из кулака малый кузнечный молоток, после чего мягко (это то есть как для Кудеслава) отпихнул Чарусина закупа на скомканные остатки ложа. Замахав руками, как машут крыльями взлетающие птицы, Жежень уселся-плюхнулся под ноги рыжей девчонке.

– Когда бросаешься на кого, орать не всегда нужно, – спокойно сказал ему вятич, поигрывая отнятым орудием. – При таких делах да на такого ворога, как нынче, тебе бы кидаться без предупрежденья – молчком, как вот эта твоя… И вообще… – он бросил молоток в дальний угол. – Вот пристукнешь меня – кто тогда тебя драться научит?

– А с чего… – Жежень обалдело помаргивал, как подмигивал, незаплывшим глазом, говорил невнятно (уж какая тут получится внятность, если говорить лишь половиною рта?), – с чего вдруг ты решил меня… это… научать?

Мечник пожал плечами.

– Должен же я как-то свою виноватость угомонить. Не в землю же тебе кланяться!

Похожая на Векшу девчонка торопливо опустилась на корточки и принялась оглаживать спутанные жеженевы патлы.

– Не с чего ему у тебя научаться, – раздраженно сказала она. – Он знаешь, как сам дерется?

– Знаю, – покладисто кивнул Мечник. – Только что видел.

– Да уж куда твоему против моего-то!.. – подала было голос с порога кудеславова Векша, но тут старец, налившись дурною кровью, оглушительно рявкнул:

– Цыть!

Векша испугано поперхнулась недоговоренным, но волхв продолжал бушевать:

– Щенявка! Только всунулась, ни до чего еще не успела доморгаться, а туда же, разглагольствует… И ты! – он подхватил с пола рубаху Чарусина закупа и швырнул ее в лицо Жеженевой утешительнице. – Всего пару мгновений, как вылупилась на свет, а гонору-то, гонору! И вы оба – все цыть, я сказал! Все! Не то сей же миг попревращаю в жаб да ужей! Где Чаруса?!

* * *

Даже среди соседских жилищ златокузнецово заметно выделялось своими размерами и высотою кровли – а ведь в соседях у Чарусы были люди, по всему видать, зажиточные да хозяевитые.

Правда, вопреки завистливым сплетням, злато-серебро не валялось в Чарусиной избе кучами по углам; однако внутреннее убранство этой самой избы оказалось на диво затейливым. Взять, к примеру, хоть гвозди, сям-там повколоченные для развешивания одежи да всяческой утвари – даже они привлекали и радовали взор. Были они деревянными, как везде да у всех (железные и златые, которые поминаются во вздорных россказнях – то марнотратство, на какое мог бы решиться только вовсе пустоголовый; но у пустоголовых не заводится ни золото, ни железо)… Да, были они деревянными, но не простыми – резными. Головка каждого гвоздя изображала морду медведя, кабана, а то и страшила из тех, что могут привидеться лишь в тяжком похмельном сне.

– Жеженева работа, – торопливо сообщила Мысь, воспользовавшись заминкой беседы, ведшейся меж волхвом и Чарусой.

Мечник лишь хмыкнул. Во-первых, даже если работа впрямь жеженева, сомнительно, чтоб девчонка могла это знать наверное. А во-вторых, куда сильней ощеренных зверьих морд нравилось ему то совместное творение Жеженя и ржавых зайд-чародеев, которое каждый миг тишины норовило использовать для восхваленья одного из своих творителей.

Мысью ее нарек Корочун. Просто-напросто буркнул, помогая девчонке натягивать штаны на чарусина закупа:

– Будешь прозываться Мысью – чтоб впредь не случалась путаница. Поняла?

Девчонка в ответ буркнула нечто маловразумительное, но волхв переспрашивать не стал, лишь раздраженно прирявкнул: "Я те поерепенюсь!" На том и все наречение.

Вот ведь все-таки загадочное существо эта… Мысь… И не только потому она загадочна, что дивным образом появилась на свет, а… Ну вот кому бы другому сказали: от роду, мол, тебе конец ночи и начало дня; не обычный ты человек, а неведомым образом оживленная да выросшая златая безделка; ни родных у тебя, ни крова, ни одежи… Что там одежа – даже память твоя не тебе принадлежит, а во-он той раскрасавице-мужниной жене, по подобью которой два с половиной года тому назад была сработана обернувшаяся нынче тобою блестяшка… И выходит, что не настоящий ты человек, а лишь видимость человека. Не как все.

Мечнику, к примеру, такое знание о себе (да еще внезапное, высказанное в нескольких торопливых словах) далось бы очень тяжко. А эта…

Задала пару-другую глупейших вопросов; удостоверилась, что Жежень не заманывал ее к себе в ложе гадким предумышленным ведовством и – почему-то это казалось девчонке особенно важным – что парень действительно обнаружил ее присутствие лишь в самый последний миг, уже выбираясь из-под укрывала.

– А до тех пор он, значит, не знал? И только поэтому не… – новонареченная Мысь смолкла на полуслове, однако похоже было, будто она все-таки ждет ответа, надеясь на ведовские способности Корочуна (расспрашивала-то она именно старца, нахально домогаясь, чтоб тот копался в жеженевых воспоминаниях – самому Жеженю в них копаться было еще не под силу).

– Поэтому, лишь поэтому! – насмешливо успокоил старец, и девчонка аж просияла от радости.

Быть может, ржавые чародеи, озабочиваясь сотворением тела, упустили из виду ум? Или узнанное о себе оглоушило бедолагу не слабее, чем Жеженя – Кудеславов кулак?

Закончив торопливые разъяснения да возню с одеваньем штанов на полуобморочного парня, старик поволок всех к Чарусе. Вообще-то для разговора со златокузнецом волхву хватило бы одного вятича (и то не чтоб сам говорил, а чтоб слушал), но Корочун боялся оставлять прочих без присмотра – особенно Мысь и Векшу. Старец уже досадовал, что призвал сюда вятичеву жену: она и Мысь явно были непрочь вцепиться друг дружке в волосы. Леший знает почему каждая из них мгновенно и горячо невзлюбила свое подобие… вернее, саму себя. Да, леший-то, может, и знает, а мужику даже задумываться над причинами бабьей вражды да дружбы – то дело пустое, потому как вовсе безнадежное.

Несмотря даже на яростные волховские угрозы превратить ее в жабу или гадюку, Мысь таки успела ответить на Векшино "уж куда твоему против моего-то!" С единого взгляда на подлинную горютину дочь догадавшись о причине драчливости Мечника и как бы не заподозрив, что у того было серьезное основание опасаться застать свою жену в обнимку с Жеженем, Мысь тем не менее (а вернее – тем более) закатилась оскорбительным хохотом:

– Твоему! Ой, умора! Выискала себе старика, еще и выхваляется! А Жежень-то, небось, на тебя не польстился! Ты-то по нему еще как сохла – мне ли не знать! Так чего ж…

Она вдруг прихлопнула обеими ладонями свой не в меру болтливый рот, однако наверняка не из-за того умолкла девчонка, что потерявший остатки терпения старец отвесил ей подзатыльник (похоже, чтобы присиловать это рыжее создание к чему-нибудь, подзатыльника – во всяком случае одного – было бы слишком мало). Скорее всего, Мысь спохватилась, что наболтала лишнего. Жеженю ни к чему знать, как по нем сохла Векша (ведь это значит, что и она, Мысь, тоже по нему сохнет – ну как парень, дознавшись, станет перед нею нос задирать?!). Да и про "не польстился" тоже зря сказано – будто нарочно на сглаз. Если Жежень впрямь не польстился на первую Векшу, то скорее всего не польстится и на вторую… Мысь же еще не знала, как да отчего у них не сложилось тогда, годы тому. И, кстати, Мечник об этом тоже мог лишь догадываться.

Из кузни в избу переволакивали чарусина закупа Корочун и Мысь. Парень висел между ними и на удивление прытко переставлял ноги – беда только, что они (ноги) отказывались держать своего хозяина.

На полдороге Мечнику выпала возможность уразуметь, что Жеженева попытка убить его молотком да последовавший за нею вроде бы связный вопрос отнюдь не означали, что парню полегчало.

Упустить то мгновение, когда Жеженю полегчало по-настоящему, могли бы разве что лишь напрочь глухие.

Парень еще не мог более-менее прямо удержать голову, перекашивающуюся к левому плечу под тяжестью огромного, стремительно багровеющего кровоподтека. Зато чарусин кормленник наконец обрел голос. Этим-то вновь обретенным сиплым натужным голосом он и принялся объяснять, от кого да как произошло на свет вятское лесное страшило, сиречь Кудеслав. Причем слова для своих объяснений Жежень выбирал очень тщательно – самые гадкие, какие только мог вспомнить.

Мечник сперва делал вид, будто не обращает внимания, а сам исподтишка поглядывал на Векшу: именно ей бы, по кудеславову разумению, следовало оборвать эту щенячью брехню. Ей или волхву. Не самому же воину-ратоборцу затыкать рот беспомощного квелого дурня?!

Векша молчала, только громко и злобно сопела. Корочун тоже сопел, но не от злости, а от натуги. Жежень ругался. Мысь поддакивала. Чарусины, волокшиеся вслед за гостями, сдержанно гомонили, а кое-кто из них тихонечко похихикивал. И чувствовалось, что "тихонечко" – это пока.

В конце концов Мечник не выдержал.

– Слышь, маленький! Терпенье-то у меня железное, но и железо, бывает, гнется-ломается! – вятич говорил очень негромко и очень спокойно, однако парню будто бы смаху заткнули рот.

Смешки за Мечниковой спиной тоже мгновенно стихли: присные златокузнеца впервые видели, как вошедшего в раж Жеженя окорачивают всего лишь несколькими словами.

Зато вскинулась было Мысь, но ее осадили Векша и Корочун – одновременно, однако по-разному: стрик затрещиной (при этом он едва не упустив свою ношу), а вятичиха презрительным "Цыть!" Возможно, она бы этим не ограничилась, но волхв тут же рявкнул:

– Цыть обе!

…Чаруса отнюдь не маялся тягостным хмельным беспробудьем.

Чаруса восседал за столом на красном месте – спиною к весело потрескивающему очагу. Расчесаный, одетый опрятно и не без щегольства… Даже смаленая-жженая бородка златокузнеца выглядела благообразно и чинно. Впечатление несколько портила широкая светлая полоса на его смуглом от въевшейся копоти лбу (след широкой кожаной ленты-оголовья, которую пожилой златокузнец носил, почти не снимая, а нынче отчего-то решил заменить буро-рыжим шнуром).

Просторная хозяйская половина златокузнецовой избы тонула в мягких, но плотных сумерках: окна (а имелось их здесь аж шесть) были растворены, однако почему-то затянуты бычьими пузырями или чем-то вроде того. Будто бы уже крепкие холода на дворе! И ни плошек тебе, ни лучин… Очаг-то горел, но давал он куда больше тепла, чем света – Мечник, к примеру, мгновенно взмок и от души посочувствовал Чарусе, вздумавшему усесться столь близко к ровному веселому пламени. Колеблющийся полусумрак оборачивал чем-то живым, украдливо дышащим расставленные вдоль черненых очажной копотью стен лари, корчаги, широкие лавки… Сам же златокузнец виделся идолищем-истуканом, упершимся тяжкими дланями в столешницу, а тяжким взглядом – в объявившегося на пороге Корочуна. Да, именно в Корочуна и только в него – прочих, вошедших со старым хранильником, Чаруса будто не видел.

– Здрав будь, – произнес златокузнец ровным хрипловатым голосом, которого Жежень попросту не узнал. – Входи… – тут бы радушному хозяину сказать: "будь милостив", или что-либо столь же уважительное.

– Входи… раз уж пришел, – сказал Чаруса.

Хранильник, впрочем, не возмутился. Правда, и повел он себя не как гость.

Лишь кивком ответив на малорадушное златокузнецово приветствие, старец велел прочим заходить в избу, пристроить Жеженя на полатях и рассаживаться за столом. Сунувшихся было следом Чарусиных он выгнал прочь. Чарусиху, вообразившую, что к ней это не относится, тоже выгнал: разговор, де, предстоит из тех, которые не для бабьих ушей. Хозяйская жена без единого возражения ушмыгнула в сени, плотно затворив за собою дверь – а ведь, казалось бы, сами боги подсказывали спросить: что ж ты меня, хозяйку-то, гонишь, а чужую молодуху и вовсе несмышленную девку-щенявку оставил?

Расселись.

Жежень, кстати, наотрез отказался ложиться и его усадили на длинную пристольную лавку рядом с Мысью. Напротив них (вышло, что одесную от хозяина) устроилась Векша. А волхв обосновался на нижнем конце стола – спиною к двери, лицом к хозяину – нимало не смущаясь тем, что место это предназначено для гостей молодших и среди прочих наименее чтимых.

Мечник же так и остался на ногах – встал, привалясь плечом к дверному косяку, и закаменел не хуже Чарусы. Не нравилось вятичу в этой избе, что-то ему здесь очень не нравилось. Что-то… Вот еще бы понять, что именно…

Между тем Корочун заговорил. Ни с того, ни с сего он вдруг принялся рассказывать хозяину избы о делах, приключившихся с Жеженем, Мечником и самим волхвом после того, как чарусин закуп подобрал на здешнем дворе осколок вытворницы. Лишь о том, как Мечник подглядывал свою будущую жизнь да о капище Счи́сленя-Счисле́ни умолчал старик. Зато помянул о десятидневной давности разговоре-сговоре Чарусы да выворотней – о том, который Жежень подслушал.

Златокузнец не то внимал, не то украдкой подремывал…

Перебил волховскую речь – и то лишь однажды – Жежень. Было видно, что привыкший получать всяческие удары парень опамятовывает, обретает себя: он явно старался вспоминать и разбираться во вспомянутом. Причем сам, без чьей-либо помощи.

Совершенно не в лад с рассказом старца Жежень вдруг ляпнул, обернув к Мыси просветлевшее обрадованное лицо:

– Так вот чего ты засматривала себе… ну, промеж ног! – И, словно не замечая, как вызверилась на него мучительно покрасневшая девчонка, добавил растерянно:

– А кто ж тогда мне ложе-то в кузне выстелил?

Досадливо отмахнувшись от этой помехи, волхв продолжал рассказ.

Мечнику казалось, будто старцева речь обращена не к Чарусе, а к остальным – чтоб, значит, каждый из них окончательно уяснил, в какую-такую дикую круговерть их всех затянуло.

А может, и еще для чьих-то ушей говорил волхв.

Во всяком случае, он вполне мог чувствовать то, что и Кудеслав. Кудеслав же готов был клясться любыми клятвами: здесь, совсем рядом, кроме них шестерых есть еще кто-то. Кто-то очень внимательный. И, может быть, не один.

Хранильник управился с рассказом довольно быстро (или так лишь померещилось занятому своими мыслями вятичу?). Тут-то Мысь и влезла с пояснениями про Жеженя и гвозди – приметила, небось, что Мечник нет-нет да и поглядывает на эти резные вешалки.

Против вятичева ожидания это явное вранье сошло девчонке с рук. Ведь действительно же вранье! В ту пору, когда Векша, (а значит, и Мысь) зналась с чарусиным закупом, тот чарусиным закупом еще не был. Откуда же догадаться недавней златой безделице, кто резал гвозди для этих стен? Или Жежень ей каждую свою работу показывал прежде, чем отдать замовнику-покупателю? Эге, а ведь ежели голова Мечника-ратоборца решила отвлечь себя такими вздорными, вовсе неуместными размышленьями – значит, опасность близка и неотвратима…

То, что должно было бы стать лишь кратким затишьем перед ливнем златокузнецовых вопросов (или отрицаний, или оправданий) обернулось долгой и тягостной молчанкой.

Златокузнец словно не обратил внимания ни на сами корочуновы речи, ни на то, что они окончились. Сидел, как сидел – каменно, бездвижно, уставившись невидящими глазами то ли на старого волхва, то ли сквозь него. А может быть, внутрь себя.

Трещал-гудел жаркий очаг; сидящие за столом вздыхали, от их осторожных скованных шевелений поскрипывали доски обширных скамей…

Что-то назревало, копилось в сумеречном воздухе этой просторной, нарядной и вместе с тем очень неуютной избы.

Что?

Откуда грозит опасность?

Позаглядывать бы во все избяные закоулки, в лари, на женскую половину… Конечно, этакая выходка будет вопиющим неуважением к хозяину… Но глупо оглядываться на того, кто сам не желает считаться не только с гостями, а и, похоже, с самим собою.

Именно в тот миг, когда Мечник окончательно решил наплевать на приличия, взор его запнулся об один из стенных гвоздей.

Казалось бы, гвоздь как гвоздь. Резной кусочек дерева; торчит на высоте мечникова плеча из той стены, что по левую руку от входа. Торчит себе и торчит, уставив грубоватое подобие волчьей морды куда-то поверх лысины сидящего к нему боком волхва.

Да, гвоздь как гвоздь.

Только больно уж светлым он кажется, будто сработали его позже всех прочих… и как бы не из иного дерева.

Буровато-желтый цвет напоминает струганную сосну. Но ведь сосна мягка. Можно ли было не измочалить сосновый гвоздь, вбивая его в узкую щель между бревнами добротного дубового сруба?

И еще…

Сумерки сумерками, но от двери до этого гвоздя всего-навсего шагов семь, ежели по прямой. А потому хорошо видно, что и сам этот волкоголовый шпынек чистехонек, и копоть на стене под ним не светлей, чем в прочих местах. Как нынче здесь ничего не висит, так, похоже, никогда и не висело. А тогда для чего?..

– А для чего это ты, мил-друг Чаруса, оголовье сменил? – Внезапный вопрос Корочуна прозвучал так обыденно да спокойно, словно и не было перед этим ни жуткого хранильникова рассказа, ни тягостного молчания. – Дай-кось гляну на твою обнову поближе…

Старец, не вставая, требовательно протянул руку, как будто ждал, что Чаруса сей же миг сорвет с головы свой рыжеватый витой шнурок, вскочит да побежит показывать.

Златокузнец действительно утратил истуканоподобие. Скривясь досадливо, злобно даже, он прянул назад, взбросил руки ко лбу – нет, не снимать, а словно бы защитить хотел оголовье от злых посягательств.

На миг-другой все будто заклякли. А потом Мечник отвалился от косяка, тяжеловесно шагнул влево, в обход стола, царапая чарусино лицо нехорошим изучающим прищуром. Дескать, неохота показывать сноровку на грузном пожилом мужике. Может, ты, златокузнец, одумаешься, сам выполнишь просьбу-то корочунову?

Глядя вроде бы лишь на Чарусу, Мечник видел, как одинаково побледнели Векша и Мысь (даже при этаком, с позволения сказать, свете на скулах у каждой стало возможно пересчитать все до последней веснушки); как заерзал, растерянно завертел головой Жежень, явно не зная, что ему теперь надлежит: кидаться на оборону хозяина или принять сторону Корочуна…

Корочун, между прочим, даже не шевельнулся. Так и сидел с протянутой рукой, словно бы передразнивал давешнюю златокузнеческую бездвижность.

А вот Чаруса окончательно ожил. Шаркая под столом ногами в торопливых и безуспешных попытках встать, он выкрикнул визгливо, сорванно:

– Ты, старче, никак во хмелю?! Аль белены обожрался?! – Златокузнец дергался, норовя обернуть лицо к волхву, однако взгляд чарусин никак не желал оторваться от надвигающегося вятича. – Порядкуешь у чужого очага, ровно в собственном логове; шмаркатых девок посадил за честный гостевой стол… а теперь и того бо… хуж… Ай!

Гневная речь оборвалась каким-то непотребным писком, потому что кудеславов меч внезапно рванулся на волю.

Нет, за себя бы Чаруса не испугался. Был он жаден и дошл; был он способен обвести вокруг пальца лучшего друга, что не раз и проделывал, а потому не имел друзей вовсе – ни лучших, никаких… Вот ворогов златокузнец нажил предостаточно, но даже у лютейшего из них и даже в разгар наилютейшей свары язык бы не повернулся назвать жеженева хозяина трусом.

Напугало Чарусу то, что Кудеслав внезапно растерял всю свою нарочитую медлительность да схватился за оружие в тот самый миг, когда поравнялся с волхвом: получилось, вроде бы ручной корочунов зверюга ни с того, ни с сего собрался рубить самого хранильника.

Что ж, такой испуг достоин лишь уважения. Пожилой златокузнец сумел не только углядеть, но и как-то истолковать происходящее. Остальные же – кроме разве еще хранильника – не успели даже сообразить, что за серый холодный взблеск полыхнул в мечниковой руке.

Крутнувшись на месте, Кудеслав чиркнул носком клинка по волкоголовому гвоздю – тому самому, что несколькими мгновеньями раньше привлек внимание вятича. Чиркнул, и едва не вывихнул себе запястье: хрупкое на вид дерево неожиданно трудно уступило отточенному железу. И на удар отозвалось не деревянным треском, а мокрым хрустом, с каким рассаживается под оружным взмахом одетая плотью живая кость.

Только хруст этот дано было ощутить лишь самому Кудеславу. Именно ощутить – не слухом, а рукою, через звонко-упругий клинок. Потому что уши (и кудеславовы, и прочих) наглухо законопатил ото всех иных звуков пронзительный отчаянный вопль.

Последний вопль души, разлучаемой с телом.

Рукоять завязшего в никчемном шпыньке меча рванулась из ладони вятича (рванулась, однако не вырвалась); надрубленный гвоздь вспух огромной ржавою тенью; перед взором отшатнувшегося Кудеслава качнулось исковерканное смертной мукой лицо – человеческое, либо почти такое же, как у человека…

В следующий миг тяжесть рушащегося на пол невесть чьего тела дернула оружную руку вятича вниз, и он снова чуть не упустил меч. Напрягшись до отчетливого хруста в спине, Кудеслав стряхнул с клинка воющую, дергающуюся тварь. Еще раз мелькнуло перед глазами ее лицо – безбородое, залитое кровью, с глубоко просеченным левым виском… Мечник вскинул роняющее темные капли оружие для нового удара – добивать раненого так человека не было бы нужды, но ЭТОГО… Пес знает, какие раны для ЭТОГО смертельны, а какие нет…

Свирепый порыв промозглого ветра хлестнул Кудеслава по глазам, вынудил зажмуриться и отвернуться. Это продолжалось крохотную долю мгновения: ветер сгинул так же внезапно, так же необъяснимо, как и поднялся. Но даже прежде, чем вятич снова обрел возможность смотреть и видеть, его меч врубился в распростертое на полу тело.

По тому, как железо входило в плоть, Кудеслав понял: эта самая плоть уже бездыханна. Так что первым делом он глянул не на ворога (тут уже можно было не торопиться), а на стену перед собою: цела ли?

Цела.

А тогда откуда же брался ветер в наглухо закупоренной избе?

Тихо ойкнула за Мечниковой спиною Векша (или Мысь – поди разбери на слух!). В ойканье этом звенел такой ни с чем не сравнимый ужас, что вятич поспешно обернулся. Лишь увидав, куда (а главное – КАК) смотрят сидящие за столом, он перевел взгляд на то, во что впилось сработанное Званом оружие. Нет, вятич не вскрикнул, не отшатнулся; однако скольких усилий стоило воину-ратоборцу его показное спокойствие – про то знал он один.

На полу перед Кудеславом валялась туша огромного грязно-рыжего волка. Не по-живому ощеренные клыки длиною с палец взрослого мужика; чрезмерно выпуклый, почти человеческий лоб; глубокая рубленая рана у левого глаза…

Новый вскрик за спиною оторвал Мечника от жуткого зрелища.

Воспользовавшись общим замешательством Корочун вскочил на стол, с невероятной для его дряхлого тела прытью бросился к Чарусе и сорвал с того плетенное оголовье.

Златокузнец пронзительно ойкнул (наверное, вместе с узким шнурком лишился нескольких прядей волос)… и вдруг тяжко осел навзничь – едва ли не затылком в огонь.

* * *

– Вот он-то и постелил тебе уютное ложе в кузне, – угрюмо сказал волхв.

Жежень только вздохнул в ответ.

– Не вздыхай, ничего дурного с ним не станется. Денька за два отлежится, очухается и опять станет пить из тебя кровушку, – Корочун поправил на бездвижном златокузнеце укрывало и отошел от полатей.

Побродив немного вокруг очага, хранильник подсел к столу и принялся рассеянно вертеть в пальцах отнятое у Чарусы оголовье.

Стало тихо.

Мечник (только он и помогал волхву укладывать бесчувственного; прочие сидели, как сидели, натужно приходя в себя) устроился верхом на скамье рядом с Векшей, и та немедленно уткнулась лицом в его плечо. Кудеслав шевельнулся было, пытаясь обернуться к ней – обнять, приласкать, успокоить – но горютина дочь крепко придержала его за локоть. Ей и так было хорошо.

Вертелся, вился ржавой змеею меж пальцами хранильника оголовный шнур. Приворотный оберег (только язык не без труда соглашался называть это оберегом). Чаровная вещь, удерживавшая жеженева хозяина под нездешнею волей.

"Счастливы и мы, и Чаруса, что недолго ему выпало носить выворотнев подарочек, – сказал Корочун, когда они с Мечником волокли златокузнеца к полатям. – Протаскал бы он, дурень, на себе это оголовье ден двадцать…"

И что? Сам бы стал выворотнем?

Хранильник не договорил и впредь отвечать на подобные вопросы отказывался. Ладно, ему виднее.

А вот теперь, глядя на игру старческих пальцев с нездешним шнуром, Кудеслав опять припомнил стрелы волхва Белоконя. Стрелы, крашенные в цвет давней засохлой крови. Стрелы, которые летели точнехонько в цель, даже будучи выпущены в противоположную от нее сторону. И как Белоконь делал их, эти стрелы (по крайней мере одну из них). И невесть чье ржавое капище в горелом лесу. Неужели?..

– А что ты думаешь – ежели мудрец, так уж и… – хранильник захлебнулся горьким смешком. – То-то и плохо, мил-друже, что чем могутнее разум, тем легче иному колдуну подмять его под себя. Ну, ладушки! – он крепко прихлопнул ладонями по столу. – Дела, в общем, такие: выворотни – и кто там еще с ними? – забрали изделанное Чарусою да ушли. Хотят они златой конский череп водрузить в правильном месте в нужный им срок и сотворить обряд, открывающий путь с Нездешнего Края на Здешний Край. Что за место такое – то мне покуда неведомо, однако же к вечеру непременно дознаюсь. Срок их я уж давно исчислил: считая от нынешнего, еще двое на десять ден… – Корочунов рот мучительно искривился, будто бы дряхлый волхв побарывал мимолетную тошноту. – Вот… Сколько всего было нездешних – дело темное. К Чарусе ходили двое, на Идолов Холм – один, причем какой-то иной. И один выворотень остался надзирать за этой избой, тут и подох. А оставлены ли еще соглядатаи; каковы они числом и природою; каковы числом и природою те, что унесли Кость – все это мне неведомо. Ведомо мне другое: ушедших нужно догнать. Изначальную Кость надобно либо отобрать, либо испортить – причем непременно успеть со всем этим до сотворения ржавыми зайдами их чародейственного обряда. Иначе…

Снова не договорил волхв; опять он ссутулился и затеребил Чарусино оголовье.

– Что ж, – Мечник пожал плечами, – как вызнаешь место этого самого обряда, так и двинусь. Чего уж тут кряхтеть да стол обнюхивать, ежели все ясней ясного?!

Пальцы Векши вновь крепко ухватились за мужнин локоть.

А хранильник сказал, не поднимая глаз:

– Ты подумай. Я-то с тобой пойти не смогу – такая дорога не по моим нынешним силенкам. И Остроух не сможет пойти…

– Я пойду, – неожиданно обозвался Жежень. – Коли черепушку эту… кость то бишь… коли ее нужно портить, то кто, как не я? А потом, – он с усмешкою глянул на Мечника, – ты же обещал научать меня драться. Ну как выворотни тебя того… вывернут… Что ж мне, так и оставаться неученым? Придется уж дорогою перенимать твое уменье!

Мечник в ответ лишь хмыкнул да бородою мотнул – то ли одобрительно, то ли с сомнением. Потом обратился к волхву:

– Слышь… Ты, может, Векшу мою покуда у себя приютишь? Неохота мне, чтоб она в родительской избе меня дожидалась…

Почему "неохота", он не успел объяснить – жена перебила:

– Стану я тебя дожидаться! Я с тобою отправлюсь, понял?!

– И я! – тут же вскинулась Мысь. – Все равно у меня здесь ни крова, ни обороны, ни достояния – одна рубаха, и та не своя.

Скрипнув зубами, вятич уже набрал в грудь воздуху для ответа обеим непрошенным доброхоткам, но тут Векша обожгла мужнино ухо щекотным шепотом:

– Выйдем-ка в сени, что-то скажу. Нужное очень.

Мечник послушно встал. Не хотелось ему спорить по пустякам – больно уж тягостные предстояли споры из-за серьезных дел. Поди попробуй отговорить хоть одну Векшу от того, что вдруг (а значит накрепко) втемяшилось в ее рыжую голову. А уж двух Векш…

В сенях было прохладно, а когда вятич по требованию жены прикрыл за собою дверь, стало еще и сумрачно – лишь узкая полоска света резалась сквозь оказавшийся почему-то неплотно притворенным выход во двор.

Мгновенье-другое Векша молчала, собираясь с духом. Потом спросила, как в ледовую воду прыгнула:

– Помнишь, ты мне обещался взять вторую жену?

– Ну… помню… – меньше всего Кудеслав ожидал подобного разговора.

– Помнишь, ты мне самой доверил ее выбирать?

– Ну… так разве же я от своего слова отказываюсь? – пробормотал Мечник, трогая наружную дверь (та отозвалась негромким коротким скрипом).

– Это я отказываюсь, – Векша длинно вздохнула. – Можешь выбирать любую – слова поперек не скажу. А только коли ты на эту вот, Жеженем сделанную, вздумаешь глаз положить – я удавлюсь, так и знай. А ремней себе на удавку нарежу из ее спины!

Горютина дочь, наверное, ждала, что ее слова подействуют на Мечника как-нибудь посильнее. Но тот лишь кивнул рассеянно, продолжая покачивать дверную створку. Когда они с Векшей выходили сюда, в сени, наружная дверь вроде как закрывалась. Померещилось? Сквозняк? Выметнулся подслушивавший – кто-то из чарусиных присных? Что ж, может быть и кто-то из присных… Только вряд ли обычный простой человек успел бы сгинуть этак вот – почти совсем незаметно.

8

Осеннее увядание набросилось на лесную дебрь с каким-то разудалым запойным буйством – вдруг и разом на все, что ни попадя. За три дня чаща выжелтела напрочь. Даже дубы, которые обычно упорней прочих деревьев держатся за летнее одеяние, уже щедро подкармливали ржавыми листьями стылый неприкаянный ветер.

Ветер.

Ровный, горестный, неутомимый. С тех пор как Мечник и те, кто увязался за ним, покинули Междуградье, ни на миг, ни на краткую долю мига не смолкал в прозрачнеющих кронах надоедливый сухой ропот.

Терзаемый ветром лес; мерное топотанье конских копыт по хрусткой листве; оглушительное шуршанье, которое с отвратительным торопливым злорадством предает самые легкие, самые скрадливые людские шаги…

Что можно расслышать во всем этом настырном, надоедливом шуме? Опасность ведь не окликнет, не повторит для прозевавшего…

Будто бы назло.

Будто нарочно.

Будто?

Уж не запамятовал ли ты, Кудеслав-Мечник, кто нынче у тебя в супротивниках?

Может, и впрямь чары нездешних злых колдунов были тому виною, а может и воля случая, но только все до самых мелких мелочей складывалось по-наихудшему.

Впрочем, подобные мысли неправильны и опасны.

Дурна норовом судьба человеческая, сварлива, обидчива, мстительна как-то безалаберно и несправедливо… Говорят, с глазами у ней неладно – именно потому она сплошь да рядом не замечает великие виноватости, а за плевый никчемный проступок частенько изводит вусмерть. Но всего вернее, что вздорность доли-судьбы объясняется проще простого: баба она, судьба-то, и все тут.

С особенною же злобой отмщается доля тем, кто на нее пеняет да ропщет. Вот лишь подумай, будто хуже, чем нынче, тебе уж не сможет сделаться – и судьба беспромедлительно расстарается доказать обратное. И ведь докажет!

Так-то.

Баба – она баба и есть.

Вот как Векша: вроде бы и не враг, вроде бы любит… Ох-хо-хо, именно что "вроде бы". Муторная опаска всё никак не подохнет, всё копошится в потайных глубинах души: не притворство ли эта любовь? Что ж, сомнение объяснимо. Слишком ты привык думать, будто не суждено тебе в жизни ничего подобного – вот и не можешь безоглядно верить в иное. И судьбе своей поверить не можешь: больно часто доля манила, раззадоривала тебя, а в самый последний миг… Тоже, кстати, бабья повадка.

Да, Векша… Мало что собою пригожа – ведь и даровита, и умна… А только умна снова-таки по-бабьи. Потому при несомненной своей рассудительности сплошь да рядом выбрыкивает такое, что хоть падай, хоть стой, хоть волчиной вой.

Ну и спрашивается: можно ли затевать серьезное дело, имея при себе хоть одну бабу, если даже лучшая из них?..

Хоть одну…

Одну – то бы еще половина горя.

А ежели двух, причем одинаковых?

А ежели к ним в довесок еще и третью?

…Боги, сколько же сил истратил Мечник на попытки отвязаться от Векши – и от нынешней, и от той, которою она была два с половиной года назад… Чем убедительней он объяснял свое "нет", тем торопливей и громче (вот и все тебе доводы!) Векша выкрикивала "да", и точно так же взвивалась за нею Мысь: бывшая златая богиня, похоже, вообразила, будто Вятичихой движет стремление быть рядом не с мужем, а с Жеженем. Кажется, Мысь не верила, что можно по доброй воле предпочесть пожилого из чужедальней дебри ладному парню-златоумельцу. Значит, это сама же Векша была неспособна поверить в такое всего лишь чуть более двух лет назад. А теперь может? Хотелось бы надеяться, очень хотелось бы…

Наедине вятич возможно и сумел бы переупрямить горютину дочку. Но эта Мысь… Ох же ж и стервозной щенявкой, оказывается, была Векша до того, как ее подукатала да выучила уму-разуму злюка-судьба!

Мечник просто ополоумел от бесконечного пустопорожнего спора. Это ж подумать: после ТАКОЙ ночи… в незнакомой чужой избе… рядом на полатях лежит обморочный хозяин, под стеною – дохлое невесть что, а на тебя едва ли не с кулаками кидаются собственная твоя жена и без году день как оживший златой истуканчик! Тут, пожалуй, не то что ополоуметь – вовсе обезуметь легкого легче!

Ополоуметь-то вятич ополоумел, а только всё едино не мог он вынудить себя прибегнуть к тому способу, каким вроде бы и естественно, и прилично степенному мужу урезонивать задурившую бабу. Ну никак не мог Мечник ударить жену – особенно при посторонних, особенно на глазах у Мыси после Векшиных слов там, в темных сенях проклятой златокузнецовой избы. Вот саму бы Мысь Кудеслав с превеликим удовольствием попотчевал доброй затрещиной, только очень не хотелось сызнова бить Жеженя, который бы наверняка кинулся на защиту. Вряд ли получилось бы утихомирить не в меру завзятого сопляка тычками да толчками, а бить по-серьезному… Парень и после давешнего-то еще как следует не очухался; от нового же честного удара мог не очухаться вовсе.

Продолжать спор не имелось ни терпенья, ни сил, ни смысла; прекратить же его можно было лишь уступив взбалмошным строптивицам. Леший знает, чем подстегивалось упрямство обеих. Желанием разделить с возлюбленным опасность? Бабьим страхом потерять мужика? Но неужели они так-таки неспособны были понять, что, навязываясь этим самым возлюбленным мужикам в спутницы, лишь приумножают и опасность, и вероятье потери? Или для бабы аж настолько важно знать, что ее избранник не достался другой, а всего лишь погиб? Так важно, что за подобное знанье не жалко уплатить и его жизнь, и собственную, а в придачу судьбу всего здешнего мира со зверьем, людьми да богами вместе?

В конце концов вятич едва не разбил кулак, грохнув им о столешницу, и так рявкнул, что даже убитый выворотень, кажется, вздрогнул:

– Либо вы не идете, либо вообще никто не идет!

И тут вдруг хранильник сказал:

– Пойдете все четверо.

Ни взгляд, ни узловатые высохшие пальцы свои не отнял Корочун от чарусина оголовья; и говорил он вроде бы для оголовья же или для своих рук. Тихо говорил, равнодушно. Но было в голосе старца нечто такое, что…

Что пошли все.

…Они отправились незадолго до следующего полудня.

К той поре волхв расстарался добыть для путников всякие нужные мелочи и хороших коней. Ильменцы-то было принялись ратовать за лодейное плавание, но Мечник сперва прикрикнул, потом снизошел объяснить: выворотни не такие полудурки, как Жежень с Мысью, а потому обязательно станут опасаться погони да чинить засады; на реке же не спрячешься и опасное место не обойдешь. К тому же сами ильменцы говорят, что речной путь выйдет заметно длинней суходольного – река большой дугой выгибается, а посуху можно и напрямик…

А еще волхв дознался-таки о месте, где ржавые будут творить свое колдовское действо.

Речной полуостров, безлесый, почти бестравный, с огромным холмом-могилищем то ли ямьских, то ли вовсе неведомого языка-роду воев, павших в побоище опять-таки невесть с кем. Холм тот посвящен Светловидовым инакопрозываемым воплощеньям, которые почитаются несловенскими племенами как добрые божества. На вершину давнего могилища ржавые и призовут Борисветову рать – укус в самое сердце Светловида-Рода. Укус, который через десятки десятков лет окажется неисцелимо смертельным.

Раздобыть коней и вызнать необходимое хранильник успел вечером все того же богатого событьями дня. Где, как – этого Мечник не знал, потому что занимался другими делами.

Сперва по корочунову совету вятич с почти совсем уже оклемавшимся Жеженем уволокли и спалили в кузничном горне мертвого выворотня (отрубаемые кудеславовым мечом куски нездешней плоти горели странно: ярко, бескопотно и несмрадно). Потом Кудеслав сходил к Горюте, забрал своего уцелевшего коня, доспех, шлем и лук со стрелами. Горюте с Горютихой вятич не сказал ни слова, хоть те из шкур выворачивались, домогаясь знать, что такое творится и когда доченька воротится к родимому очагу.

Горюта, верно, слыхал, куда именно утром кликнули Векшу, и позже, явившись к златокузнецову жилью, кричал из-за плетня дочь.

Вятич было попробовал выгнать жену на эти призывы: вдруг взбрело ему, что любезный батюшка сумеет удержать свое чадо от затеянной дурости (хоть чем-то же должен вздорный спесивый мужичонка оправдать, наконец, свое существование на белом свете?!). Векше явно очень хотелось попрощаться с родителем, однако Мечниковы надежды она разгадала и потому из избы не вышла.

Вместо нее вышел Корочун. (Мысь, кстати, услыхав Горютин голос, с перепугу забилась под полати и застряла там – еле потом вытащили).

Как волхв спровадил векшиного родителя? Быстро. Никто за ними не подглядывал, а сам хранильник о подробностях умолчал.

Все это было вечером.

А ближе к ночи незваные златокузнецовы гости перебрались в кузню. Будь Чаруса при памяти, он бы, верно, охотней согласился сам с себя кожу содрать, чем допустить чужих своевольничать в этаком сокровенном месте без хозяйского нагляду. Но Чаруса никому ничего не мог запретить. Домочадцы же его лишь вздыхали, когда сперва Жежень, а за ним и остальные побрели из жилья. Чарусиха, правда, упрашивала волхва да Мечника перебыть до утра в избе – дескать, негоже этаким почтенным мужам ночевать где попало. Без труда разгадав истинную причину ее настырного гостеприимства, Кудеслав снова (в который уж раз!) обошел все избяные закоулки и сказал, что никакой опасности больше нет. То же подтвердил и Корочун, добавив, будто хозяину избы волховской присмотр не надобен (златокузнец, де, уж не обморочен, а просто спит). С тем оба и ушли.

Жежень в кузню пошел не прямиком. Сперва он заскочил в стайню и взял припрятанные там накладки для мечевой рукояти. Потом молча отобрал у вятича оружие, уселся близ принесенной кем-то из чарусиных лучины и занялся делом.

Мысь пристроилась рядом с парнем. Некоторое время она сидела праздно, наблюдая за его ловкими пальцами. Догадавшись, наконец, что Жеженю не хватает света, девчонка зашныряла по кузне, вынашла объемистую медную чашу, черпанула ею воды из стоящей близ входа корчаги и пристроила под лучиной. На жеженевы руки брызнули веселые рябящие отсветы.

Парень благодарно улыбнулся (мельком, почти не приподняв головы). А через миг, когда оттопырившийся локоть Жеженя уперся в острое девчоночье колено, эта благодарность сгинула без следа.

– Тебе, что ли, вовсе нечего делать?! – в общем-то не такой уж сложной была работа и не так уж серьезно помешала ей Мысь – простоЧарусин закуп наконец вынашел, на ком сорвать копившуюся со вчерашнего вечера злую досаду. – Ну что ты маешься, что ты липнешь ко мне, ровно штаны к взопрелому заду?!

Мысь отпрянула, диковато уставилась на парня, и в поогромневшей синеве ее глаз зарябили жидкие отраженья лучинного пламени.

– Ну, и нечего мне делать. Ну, и липну, – девчоночий голос вмиг сделался хрипловатым, перехваченным, жалким. – Ну, и к тебе. А к кому ж еще-то?! Куда мне вообще себя девать, а?! Не подумал?! Сперва ты меня как забавку для немца безъязыкого вытворил, потом эти… те… нехорошие колдуны жизнь всобачили тебе в утешенье… А меня кто утешит? Куда мне теперь, скажи? – Она отвернулась и часто-часто зашмыгала носом. – Никого, ничего… На целом свете одинешенька… – доносилось сквозь это шмыгание. – Любой из вас домой может, а я?! Под куст – на голом брюхе лежать, спиной укрываться?! От родителя родного – и то хорониться пришлось… Даже ему я кто? Нежить? Потвора? Эту вон куцеволосую гадюку доченькой любимой зовет, а меня… меня… я…

Уронив недоделанную работу, Жежень метнулся к девчонке, обнял, прижал к груди зареванное лицо, сделавшееся очень некрасивым и очень детским. Мысь продолжала что-то бормотать, и он тоже пробовал бормотать бессвязные утешения… Только по юности своей парень еще не умел утешить ребенка, до слез жалеющего себя самого. Да и можно ли научиться такому умению? Если даже премудрейший старец со всею его немерянной ведовскою силой лишь вздыхал да беспомощно разводил руками, так уж куда пытаться обычным людям…

Заснула Мысь тоже по-детски, на полувсхлипе. Векша и Корочун помогли донести обмякшую, даже во сне продолжающую плакать девчонку до ложа (хвала богам, никто из чарусиных не убрал из кузни постеленный для Жеженя мех).

А вятич, кляня про себя подлость колдунов, этак вот бездумно играющих людскими судьбами, отворил кузничную дверь и уселся на пороге, глядя в высоченное небо, ломящееся от крупных осенних звезд.

Через некоторое время рядом с Мечником примостилась и Векша. Так они сидели до самого рассвета, тесно прижимаясь друг к другу, поцокивая зубами от нешуточного уже ночного холода, однако упорно пропуская мимо ушей призывы старого хранильника возвратиться к теплому горну.

А потом был рассвет.

А потом были долгие несуетливые сборы.

А потом – дорога.

Уже три дня пути через столь невовремя облетающие леса – один раз полдня, дважды по полному дню и еще один раз половина… Пока еще половина. Позволит ли вздорная баба-судьба продолжить счет?

Глупый вопрос.

Вздорные бабы и сами-то не умеют предвидеть собственные поступки.

Путников было четверо при четырех же конях, а только Кудеслав редко садился в седло. Неспешной с виду походкой, которая позволяет обгонять всадников, Мечник частенько возвращался вспять по следам конных сотоварищей, либо уходил вперед, а потом поджидал остальных, схоронившись в каком-нибудь укрытии.

Лук да стрелы Кудеслав доверил жене. "Несподручно мне с ними по кустам шастать. А понадобятся – крикну. Подскачешь и дашь", – так он сказал Векше. Сказал правду, однако не всю. Обычное-то людское оружие годится против обычного зверья да обычных людей; вятич же боялся ворогов необычных.

Всю дорогу, едва ли не с самых первых шагов по Междуградью, Кудеслав ощущал чье-то пристальное внимание. Словно бы кто-то крался за путниками, почти не спуская с них глаз.

Это чувство бывало очень слабым по утрам, сходило на нет к полудню, во время же ночных привалов рушилось на вятича необоримо и явственно.

Кудеслав загонял себя дневными попытками подловить настырного скрадника (поди-ка этак вот помотайся лесом в тяжкой броне!), а после, ночью, не мог разрешить себе даже кратковременный настоящий сон. Кому мог вятич доверить сторожу? Парнишке, умелому в сотворении из мертвого подобий живого, но не наоборот? Векше? Мыси? Только засни при этакой охороне – просыпаться придется отдельно от головы. А с другой стороны, еще хоть один похожий на предыдущие день да еще лишь одна подобная прежним ночь, и от тебя самого проку сделается даже меньше, чем от той же Мыси.

Кем бы ни была привязавшаяся к путникам тварь, для преследования она выбрала человечье подобие. Несколько раз Мечник успевал находить следы, недоукрытые сумасшедшим листопадом; однажды всего в десятке шагов обозначилась на миг четкая людская тень… Да, подворачивались-таки Мечнику возможности вытропить неведомого соглядатая или даже погнаться за ним навзрячь. Но…

Но.

Не намеренно ли подсовывались Кудеславу такие возможности? Не для того ли, чтобы увлечь его подальше от спутников? А бросаться на поимку всем скопом – глупость. И чужого не выследишь, и своих растеряешь по всему лесу. Чужим же, небось, того-то и надобно. Да и не в ловушку ли какую хочет завести проклятая тварь, маня поиграть с собою в смертные догонялки?

Э, что там ловушки! К примеру, любой мало-мальски сноровистый в обращении с луком мордвин давно бы уже спровадил к Навьим всех кудеславовых спутников – сам-то Кудеслав, может, и уберегся бы, а вот прочие, неумелые… Или Борисветово чудище словно не замечает прочих – именно из-за их никчемности?

Наистрашнейший из ворогов тот, который ведет себя непонятно.

Впрочем, похоже, все загадки отгадывались просто: ржавые больше не хотели подставляться под смертные укусы кованого Званом меча. Людодлаки брали свое, спокойно и безопасно выматывая последние силы единственного по-настоящему грозного для них ворога.

Именно к третьему полудню пути вятич окончательно уверился, что этот самый путь вот-вот завершится – причем совершенно иначе, чем надеялся Корочун. Воинское наитие, умноженное доставшимся от родителей ведовским даром, подсказало: скрадников стало двое.

Новый, второй, объявился где-то совсем рядом. Настолько рядом, что даже при тогдашних неблагоприятных обстоятельствах Мечник обязан был бы его раскрыть.

Именно "был бы".

Не удавалось это, хоть Кудеслав старался в полную меру своего умения и оставшихся сил.

Человек – который даже над воинами воин – вряд ли смог бы до самого вечера скрытно от Мечника красться чуть ли не меж лошадьми его (мечниковых) спутников. Значит, то был нечеловек. Или ведун. Или ведун-нечеловек, что наверняка и окажется наиближайшим к правде.

Имелось еще одно отличие нового скрадника от прежнего (который, кстати, отнюдь не пропал). Новый выдавал себя главным образом тем, что чересчур уж отчетливо желал путникам зла.

Стало быть, ржавые решили, что больше выжидать не требуется.

Стало быть, они решили покончить с догоняльщиками. Покончить. Скорее всего, грядущей же ночью.

Поняв это, Мечник окончательно вытряхнул из головы размышления о том, каким образом можно воспрепятствовать затее клятых Борисветовых тварей.

Он стал думать, как спасти Векшу.

* * *

– Сызнова спать не будешь? – желтые отсветы костра превращали в мутную зелень синеву огромных и чистых Векшиных глаз.

Кудеслав молчал.

Он просто сидел, подперев бороду кулаками, и глядел на жену.

Векша отправилась из Междуградья почти в той же одеже, в какой выскочила со двора на зов волховской посланницы. Зеленые сафьяновые сапожки, белый плат с затейливым голубым узором, новенький заячий полушубок поверх длинной (на две ладони ниже колен) красной рубахи… Полушубок малость подгулял. Нужно было не скупиться, не беречь два последних звена золотой цепи, а справить жене мех побогаче. Но Векша сама уперлась. Будет, мол, с меня, уж и так… Да, и так она была горда новой одеждой, которую подарил заботливый, любящий, самостоятельный муж.

А теперь та одежда не шибко к месту: истреплется, замарается… Не беда. Авось наскребем на обновы, коль уцелеем. Лишь бы уцелеть… Лишь бы только уцелеть этой вот рыжей наузнице-чаровнице, которая не то впрямь любит, не то куда как ловка притворяться… Но даже и за притворство такое век не отблагодаришься.

А все-таки забавно, когда под женским подолом надеты мужские штаны. Это Корочун по мечниковой просьбе раздобыл их для Векши. Подол-то не годен для верховой езды: были бы у сидящей на коне вятичевой юницы-жены ноги ее стройные голы по самые бедра. И дело даже не в холоде, и даже не в отирающемся рядом Жежене – пускай бы себе маялся завистью, пускай бы глядел… коли гляделки недороги… Но верхом без штанов – подобной езды можно выдержать лишь малую чуть, а вот ходить раскорякою да спать на животе пришлось бы долгонько даже после самой чуточной чути.

А, к слову, Мысь в жеженевой одежде (хоть та на ней и болтается, как горшок на гвозде) стала точнехоньким подобьем Векши, какой Мечник увидел ее впервые – вроде и недавно, а кажется, будто целая жизнь с тех пор миновала.

Точнехонькое подобие…

Вот только коса отпугивает наважденье – не было тогда у Векши косы (да и сейчас не коса у нее, а беличий хвост).

Мечник и сам не осознал, что, задумавшись, бросил мимолетный взгляд поверх костра – туда, где по другую сторону низкого, упрятанного в глубокую колдобину пламени, Мысь и Жежень обиходили коней, готовя их к ночи.

Да, Мечник-то не осознал, а вот Векша его мимолетный взгляд приметила.

– Что, хороша девка? – спросила она чересчур спокойно да весело. – И которая же я лучше – тогдашняя аль нынешняя?

– Умная у меня жена, – хмыкнул Кудеслав. – Умная да разумная; одна беда, что круглая дура. Еще и спрашивает. Разве не ясно?

– Верно, ясно и без вопросов, – грустно сказала Векша.

– Ясно ей! – вятич усмехнулся, запустил пальцы в бородку. – Опять она за свое. Тебе ли бояться, глупая! Хоть вон ее, хоть любую другую тебе бояться нечего. Это мне бы… – он прищурился. – Вот знаешь ли ты, что я из-за тебя да Жеженя…

– Знаю, – все так же грустно выговорила наузница. – Я и другое знаю: твой-то страх как раз и был вовсе напрасный. А мой – нет. Отнимет она тебя. Точно говорю – отнимет.

Некоторое время они сидели молча. Кудеслав по-прежнему смотрел на жену, а та, круто изогнув шею, топила взор в жадной суете костровых огоньков.

В конце концов Мечник не выдержал:

– Во-первых, я не забавка бессловесная, чтобы меня дарить-отнимать. А во-вторых, она вон со своим юнцом не намилуется…

Векша вдруг засмеялась устало и снисходительно.

– С юнцом, – выдавила она сквозь смех. – Это ты мне-то… Уж какой может быть юнец, коли ты рядом! Ведь она – я! Совсем я, только не ущербная… – Векшин смех оборвался. – Вот в чем мой страх, понял?

Кудеслав скрипнул зубами:

– Это ты брось. Это корову, может, так выбирают – будет ли телиться, аль нет. И Мыси тобою не стать, хоть она наизнанку вывернись. Потому, что твоей судьбы не прожить…

– Во-во, – перебила Векша с кривой ухмылкой. – И купленной-перекупленной ей не быть, и под стольких хозяев да хозяйских знакомцев не подламываться… Ну, уж довольно! – она вдруг уколола мечниково лицо незнакомым каким-то, жестко-холодным взглядом; точно так же зыркнула на хлопочущую близ коней Мысь. – То моя беда, мне одной и справляться с нею…

Ученица волхва Корочуна запнулась на миг; потом решила все-таки пояснить:

– С бедою, то есть.

Вновь прервалась невеселая, мучительная беседа.

Меркло, тонуло в густеющей синеве небес закатное зарево; разгорались над головою холодные белые звезды; ветер шумно ворочался в древесных вершинах…

– Так значит, сызнова не будешь спать? – по-обычному спросила Векша.

Кудеслав молча кивнул.

– Без отдыха вконец изведешься. Может, я? Или Жежень…

– Нет.

Вятич не рассказывал спутникам о своих чувствах да подозрениях – к чему пугать без толку? Тем неожиданнее показались ему женины деланно равнодушные слова:

– Ты нынешним днем ничего не заметил такого… ну, особливого?

И пока Мечник думал, нужно ли отвечать правду, а ежели нет, то что ответить вместо нее, Векша вдруг поднялась и сказала:

– Ладно, то я так… Ты посиди, а я быстренько ужин… А хочешь, и подремли пока.

– Верно, ложись дремли, – степенным басом сказал подошедший с конобцом да рогульками Жежень. – К похлебке разбудим. И нынешней ночью – слышь? – я буду на стороже. Ты ж, чай, не десятижильный… И к чему тебе так-то над собой измываться? Ведь сколько идем, а все вокруг пусто…

– То-то и оно, что пусто, – буркнул Мечник, впрямь примериваясь улечься. – С вами, пожалуй, и двадцатижильным придется стать. Вот пошел бы я один (укоризненный взгляд на Векшу) так и не было бы нужды этак вот… Одному-то схорониться проще простого, а четверым, да еще с конями… Эх!

– Зря пса какого-нибудь не взяли, – рассуждал Жежень, пристраивая медную посудину над костром. – Хотя… Вон у Корочуна охоронные псы были во всей округе наилучшие, а толку?

Окончив возню с конобцом, парень глянул на уже задремывающего вятича и вдруг сказал:

– Слышь, ты, чудище дебряное! Как нынешнее наше дело покончим, непременно с тобой подеремся. Эвон ты меня скольких зубов лишил не за хвост собачий – думаешь, я позабуду?

Мечник чуть приоткрыл один глаз и собрался было что-то сказать, но не успел – Векша опередила.

– Знаешь, как одна жаба решила ведмедя перереветь? – ехидно спросила она чарусина кормленника.

– Ну? – слегка оторопел тот.

– Надуюсь, думает, посильней, да как рявкну…

– Ну-ну…

– Вот она надувалась, надувалась…

– Да ну же!

– Лопнула, – вздохнула Векша.

* * *

После ужина Кудеслав позволил себе еще немного вздремнуть – пока остальные, тихонько гомоня, устраивались на ночь по-настоящему. Впрочем, по-настощему ли? Мечник был уверен, что Векша и Жежень спать не будут. Во всяком случае, что они собираются не спать, а уж там как получится. Вятич, правда, догадывался, как именно это может получиться у Жеженя, если, конечно, людодлаки подарят еще одну более ли менее спокойную ночь.

Мечникова дрема была легкой и чуткой. Кудеслав слышал возню у костра, слышал то и дело затевающиеся там перебранки – шепотом, явно с оглядкой на отдыхающего. Сперва Векша, которая приняла на себя заботу о припасах да кормленьи и вообще старательно изображала рачительную степенную бабу (рачительность ей давалась куда лучше, нежели степенность)… Так вот, сперва Векша принялась дознаваться, почему вдруг оказался пустым берестяной туесок, в котором хранился мед. Подозрение пало на Жеженя, в чью седельную суму был уложен злополучный туес. Но парень свою вину отрицал. Как вдруг решилась сознаться Мысь: "Я только попробовать хотела, а он весь съелся…" Что ж, повинную голову и вошь не грызет. Векша еще немного поворчала да и угомонилась (видать, брезговала не то что разговаривать со своим ожившим подобием, а даже бранить его); чарусин закуп, хихикая, выспрашивал Мысь, как это она исхитрилась весь день таскать мед из чужой поклажи так, что никто того не заметил; а преступная сладкоежка мрачно оправдывалась: "Да чего там весь день? Много его, что ли, было, меду того?" (туесок, между прочим, размерами мог поспорить с ее головой и еще утром был полнехонек).

Потом без малейшего перехода Жежень принялся ворчать на Кудеслава – дескать, тот не умеет соразмерять свои силы ("Тоже мне, воин!") и через его неумение да вятское упрямство всем может выйти лихо.

Подниматься Мечнику не хотелось, а посему он принялся раздумывать, чем бы таким запустить в обнаглевшего пащенка. Однако самому обрывать жеженевы разглагольствования вятичу не потребовалось – это сделала Векша. Верно, лишь потому она дозволила парню сказать так много, что при первых его словах аж задохнулась от возмущения. Но уж когда опомнилась!..

Много чего узнал растерявшийся от подобного напора Жежень: и кто он такой сам по себе, и кто… вернее – что он такое в сравнении с Кудеславом… А потом Векшин голос вроде как раздвоился, и Мечник лишь миг спустя с удивлением сообразил, что это принялась вторить его жене Мысь – не заспорила, а именно принялась вторить с тем же пылом и негодованием. Вот так так!

Не сразу вятичева наузница-чаровница-жена сообразила, что происходит; а когда сообразила-таки, то поперхнулась недоговоренным словом. И Мысь тоже замолкла, доморгавшись, как неосторожно выдала свое сокровенное.

От Мечниковой сонливости, конечно, последнего следа не осталось.

Прах бы их всех побрал, супутничков – именно вот теперь и нужно было затеять такое! То резвятся, то лаются – небось, даже детишки, идучи по грибы, осмотрительнее себя ведут!

Нужно было бы Кудеславу подняться, да все вот это и высказать, но… Но он продолжал прикидываться спящим.

Даже так, с закрытыми глазами, он прекрасно представлял себе, как Векша полосует яростным взглядом Мысь; как Мысь по-векшиному изо всех сил отворачивает лицо да угрюмо пошмыгивает носом; как Жежень ошарашено, с горькой обидой таращится на рыжую тощенькую девчонку, которая лишь миг назад казалась ему избавлением от наиглавнейшей горести…

– А я? – закуп-кормленник златокузнеца Чарусы, кажется, всхлипнул. – Ве… М-мысь, а я как же?

– А ты будешь ночную сторожу держать, коли такой умный. – Это Векша. Невлад-невпопад, хоть наверняка прекрасно понимает, о чем было спрошено. – А вот ты, – Векшин голос сделался очень тихим и очень страшным. – А ты не надейся даже. Поняла?

– Да я и не надеюсь, – горько сказала Мысь. – Куда же мне… Противу настоящей-то…

Может быть потому, что сказано это было искренне, подлинная горютина вроде обмякла (Векше ли не знать предела собственному своему же умению притворяться!).

– Ложись уж, детишкам давно спать пора, – промолвила она устало и глухо.

Некоторое время было тихо – лишь шумел ветер, да еле слышно потрескивало в костре, да изредка гулко вздыхали кони. Потом Мечник расслышал приближающиеся легкие шаги и сдерживаемое дыхание.

– Сморило-таки его… – выговорил совсем рядом негромкий векшин голос. – Вот ведь намаялся-намотался! Ты, Жежене, впрямь оставайся пока сторожею, все равно… (сухой смешок – непонятно чей) все равно тебе не уснуть… Потом разбудишь – меня, не его. И слышьте вы, обое… Ежели кто из вас впредь хоть единожды вздумает назвать меня по-девичьи, а не как мужнину жену следует кликать – Кудеславихой, или хоть Вятичихой – ох же и огорчу такого! Так что ты, Мысь, можешь прежнее МОЕ, – она крепко надавила голосом на это словечко, – МОЕ прежнее прозвание можешь себе забирать. Коли хочешь, будь Векшей – мне то без разницы.

* * *

Все время пути Мечнику почему-то казалось, что он обязательно сумеет загодя почувствовать миг, который нездешние твари выберут для нападения. И еще казалось вятичу, будто бы уверенность эта связана с подарками, полученными в святилище двуименного да двоесущного бога. Причем "казалось" – слово не вполне уместное; "знал" подошло б куда лучше… если, конечно, бывает знание, взявшееся ниоткуда.

Нет, зря Кудеслав давеча решил, будто наистрашнейшее – не понимать ворога.

Куда страшней было то, что весь этот трижды по трижды проклятый путь он, Кудеслав, Урман-то железноголовый, надеялся не на себя.

А на что?

Впрямь на Его-Ее дары? Те, правда, вроде как вовсе не к воинским делам предназначены, да только предназначения Двоесущного даже богам, говорят, не уразуметь наперед…

Или ты, Кудеславе, мудрости недоступного пониманью четвероединого волхва доверился? Ведь едва ль же ж не въявь щекочется в ухе старческий убаюкивающий шепоток: не опасайся, мол, все надлежащим порядком складывается… Я, мол, не из одного лишь желания прекратить споры, не с придури навязал тебе обузливых спутников… Я, мол, получше твоего ведаю, что да как надлежит делать и чем чему суждено вывернуться… Только ведь волхв и на Идоловом холме своем был вроде как и мудр, и могуч, а нездешние мудрей да сильней его оказались… И ведь не доказал же он тебе, что впрямь добра хочет… Говорить-то говорил, много слов разных сказал… Но не доказал же!

На что еще надеяться тебе, Кудеславе? На собственную неявную силу? Никогда-никогда прежде не надеялся ты на нее, потому что владеть-то ею не умел вовсе… Э, да что там умение! Ты ведь раньше даже не знал наверное, есть ли она у тебя, сила эта, или данное родителями имя – единственное, что тебе от них досталось кудесного… И вот, нА тебе… Прорезалось… Способность ощущать чужой взгляд обострилась уж точно сверх естества. Мать предрекала когда-то, будто в самый-самый распоследний да смертноопасный миг… Так что, настает-таки он, распоследний да смертный? Или те самые Его-Ее дары, беспрерывно носимые, усиливают врожденное? Да еще меч… Не он ли причина и нынешних див, и давнего, когда ты с нелюдской ловкостью сумел уберечься от летящей в затылок стрелы? И не из-за него ли тот засадщик в вятском лесу, чуть ли уже не спуская тетиву, решил не ранить Векшу, а убить тебя?

Может быть.

Все может быть.

Например, что надежды твои по правде тебе же и, главное, всем твоим станут во зло. Потому что они, надежды, для того тебе и навеяны. Кем? Если такая догадка верна, то уличать навевальщика уже поздно. Как уже поздно и что-либо менять.

А может, все проще? Может ты, Мечник, вовсе ни на что не надеешься? Может, ты до того ни на что уже не надеешься, что просто-напросто примирился с неотвратимостью беды? Вот уж это было бы страшней страшного. Как ты давеча праведно вознегодовал на беспечность сотоварищей! А откуда она взялась, ты подумал? Да оттуда, что все они, осознанно, неосознанно ли, но крепко верят, будто с тобой им нечего опасаться. А ты, ты во что веришь?

И еще ко всему вдобавок эта недоступным пониманию волховством оживленная златая безделка… И четырех дней не минуло, как ожила, ан уже успела присохнуть… Диво? Диво ли, если доподлинной Горютиной дочери ты по белоконевым да по собственным ее же словам сделался люб с первого мимолетного взгляда? Ох, до чего же она Векша, эта самая Мысь! Подлинная-то все своим бесплодием мается, так и ее подобье выдумало себе ущербность: "Куда мне до настоящей!" Дите… Там, в чарусиной кузне, сразу было видать: человек она как человек. Красавица как красавица. Векша как Векша. О, боги!..

…Осторожно приподнявшись, Мечник неслышною тенью ускользнул от костра. Ложась, он только железную шапку снял, так что теперь ему достаточно было прихватить за подбородочный ремень шлем, чтобы унести на себе да с собою полное свое ратное снаряжение – кроме, конечно, лука.

Ни прикорнувшая рядом Векша, ни Жежень (которому горькая кручина законопатила глаза да уши похлеще обморочного сна) вроде бы не приметили исчезновения Кудеслава. Про Мысь и говорить нечего: вопреки душевным переживаньям спала она так, будто вновь обернулась неживою вещицей. И хвала богам. И так вечером было предостаточно шума.

Ладно, другим простительно.

Но ты-то, Мечник, воин – почему ты позволил им нашуметь?

Одно утешает – хоть место для ночевки выискал преудобное. Плосковатая гривка, делящая пополам обширный заболоченный луг, на котором и жабе не схорониться: трава уже выжелтела да полегла… Вдоль гривки тянутся редкие кустарники, сама же она почти вся лысая – лишь купа старых деревьев почитай что на самой середке, и все.

В этой-то рощице Мечник и велел ночевать. Со стороны меж мотаемой ветром листвою не различить ни людей, ни коней, ни спрятанного в ямине костерка (во всяком случае, ежели глядеть обычным человеческим глазом); и нельзя скрытно подобраться к ночному становищу хоть через луг, хоть по гриве… нельзя… это, конечно, если охорона не задремает.

Но после вечернего шума… По-над болотистой мокретью звуки разлетаются далеко… Так как же ты не пресек?.. Именно сегодня…

Вот в том-то, верно, и дело, что именно сегодня (вернее, "сего", но уже не "дня").

Оба скрадника были здесь. Один, недобрый, где-то совсем рядом; второй же, давний знакомец-созерцатель, вроде бы угнездился в кустарнике меж гривой да луговиной. Так есть ли прок хорониться, ежели тебя уж и так вынашли?

А все-таки странно. Окажись на месте хоть одного из ржавых точное подобие Кудеслава, по меньшей мере трое из бывших возле костра уже беседовали бы с Навьими, аки свойственники; сам же вятич в наилучшем для него случае отстрадался бы изрядною раной. Так в чем же дело? Не хотят? Не могут?

Э, что проку в гаданиях – даже чужого ЧЕЛОВЕКА не всегда можно понять, а уж вовсе ЧУЖОГО…

Привалившись к древесному стволу (поди, высмотри в полумраке, с какой стороны ни глянь!), вятич торопливо приладил шлем; не вынимая меч из мягких никудышних ножен отцепил их от пояса. Потом скользнул хватким коротким взором по только что покинутому становищу.

Хоть ночь и была светла, но в десяти-пятнадцати шагах – именно настолько отошел вятич – более ли менее отчетливо виднелся один Жежень. Сидел он над самым костром, еще и время от времени принимался ворошить прогорающие уголья увесистым кузнечным молотком, который прихватил с собою (конечно же, не спросясь хозяина) вместо оружия.

Вот ведь горе-охоронщик! Ему бы костер вообще потушить, а он подкладывает хворост. Спасибо, что не темень кругом – иначе бы отсвет сделался виден за несколько верст.

А ночь и впрямь была светлой: как бы возжелав помочь звездам, на безоблачное небо карабкался ущербный, словно надкушенный, кружок волчьего солнышка. Да и запад еще не померк: только-только успевший кануть за виднокрай Хорсов лик додаривал небосклону свое златое сияние.

И ни тебе птичьего, ни звериного крика – словно бы надоевший безроздышный ветер не только выдувает остатки листвы из древеснх вершин, но и всю живность вымел из лесу. Что ж, так случалось и во время прежних появлений ржавых потвор. Хотя при тех, прежних встречах бывал еще и чародейский туман; а нынче даже обычная дымка не поднимается над лугами.

Может, навязчивые скрадники – не Борисветовы посланцы, а их сторонники из здешних людей?

Все может быть.

Может быть даже то, что идти с Мечником всем, кому захотелось, Корочун дозволил ради… Вот покинь сие же мгновение Кудеслав спутников да отправься в одиночку, пешим – глядишь, и оторвался бы от соглядатаев на целую ночь пути. Пока ржавые доморгаются, что одного не хватает… Ведь ты каждую ночь дозорничал не на самом становище, а скрытно, бродя окрест…

Но нет, вряд ли мог волхв предумыслить, будто Кудеслав способен бросить в опасности тех, кто вверился ему так безоглядно…

Может, это ржавые чародеи навевают подобное?

Но разве стали бы они наиопаснейшему своему ворогу нашептывать этакие советы?

Ведь мыслишка-то хороша, ой хороша! Как же ты раньше не додумался, ты, воин?! Впрочем, раньше и не выпадало такого удачного случая. Вот бы торчащему в костровом зареве Жеженю еще и шлем нахлобучить, чтоб парень со стороны казался тобою! Ну, ладно, авось и так повезет…

Не отлепляясь от древесного ствола, Мечник будто стек по нему на укрытую палым листом землю; ползком заскользил к кустам…

Впервые за все время пути шумливый надоедливый ветер не мешал, а помогал вятичу: в тихую пору даже змея выдала бы себя хрустом да шорохом, ползя по этаким грудам сухой листвы, а уж здоровенный мужик, отягощенный бронным железом…

Помог ветер, помог.

И черненый панцирь не мог выдать случайным взблеском, и воинское испытанное уменье не могло подвести…

…И все-таки вятич едва не спугнул его.

Как ни светла была ночь, каким бы прозрачным ни казался кустарник, обокраденный листопадом и ветром, а смутную тень затаившегося человека Мечник углядел, лишь будучи от нее всего в восьми-десяти шагах. И то углядел лишь потому, что этот человек (или некто весьма схожий с человеком) настороженно приподнялся да заозирался, почуяв неладное.

Кудеслав окаменел, вжимаясь в траву.

То, до чего он должен был бы додуматься уже давно, кажется, удалось с первой же запоздалой попытки. Именно это и настораживало: уж не ловушка ли?

Да, место для ночлега подвернулось небывало удачное: близлежащие укрытия настолько скудны, что достаточно лишь угадать, с какой стороны гривы таится враг-скрадник (прежде-то ночевать приходилось на лесных полянах, а ощущение пристального взгляда со стороны, хоть и острело с закатом, все-таки не позволяло более ли менее точно выявить направленье и расстояние). Но… Само ли подвернулось оно, место это? Не враги ли ухитрились-таки соблазнительной приманкой отманить Мечника от остальных? Ведь кроме этого вот соглядатая, который в кустах, еще есть второй…

Где-то там, близ костра, совсем рядом со спящей беззащитною Векшей – ворог, который умеет прикинуться чем угодно; который не ощутим ни слухом, ни зрением, и обнаруживается лишь загадочным смутным чувством…

Ученый историей с чарусиной вешалкой, Мечник запомнил все до последней мелочи вещи, несомые его спутниками, и постоянно учинял досмотры. Ничего нового, вроде, не объявилось, однако разве же станешь тыкать клинком в каждый ошметок бурой глинистой грязи, прилипающий к конским копытам, в каждый изжелта-ржавый лист, прицепившийся к людской одеже?..

Но можно ли вовсе ничего не делать под тем предлогом, что нужно, мол, устерегать опасность, которую нельзя устеречь?!

Да и поздно уже разворачивать дышло вспять.

…А наконец-то выслеженный упорный скрадник-соглядатай тем временем бесшумно поднялся в рост. Бывший до сих пор столь осмотрительным ворог ошибся: не сообразил, что близящееся шуршанье не слухом услыхалось, а передалось через притиснутое к земле тело. Ветер дул со стороны по-дурному перекормленного Жеженем костерка – туда-то сейчас и вглядывался-вслушивался обеспокоенный скрадник. Причем, умудряясь ловко укрываться за чахленькими кустами от воображаемой опасности, целиком показал себя Кудеславу на фоне многозвездного неба.

Что-то неправильное примерещилось вятичу в очертаниях вражьей головы, и тело загадочной твари показалось длинноватым при чересчур коротких ногах, но ровный обманный свет мешал толком разглядеть подробности. Ну и ладно – разглядывать можно будет потом…

Чуть приподнявшись, Кудеслав левой рукой бесшумно и беззамашно перебросил через скрадника заранее подобранный трухлявый сучок. Древесный обломок тупо ударился о ветку; неведомая тварь резко оборотилась на звук, вскидывая короткое увесистое копье… и подставляя спину взметнувшемуся в прыжке вятичу.

Лишь когда сработанный Званом меч уже рушился на вражью голову, Кудеслав понял, что именно показалось ему неправильным в очертаниях этой самой головы. Понял, но… Единственно, что вятич еще мог успеть – и успел – это выгнуть запястье, повернув одетый в кожу клинок плашмя: авось все же получится не до смерти, авось сумеет ослабить убойную силу молодецкого взмаха обкрученная вокруг подставившегося под удар темени толстая да упругая коса.

И коса выручила-таки свою хозяйку. Да так выручила, что Мечник был вынужден еще и левым кулаком по затылку прибавить незнаной бабе. Прибавка получилась неслабой да скорой, но толстокосая скрадница оказалась еще проворней вятичева кулака. Перед тем, как лишиться чувств, она успела ловко крутануть копьем, ударив им себе за спину – тусклое железо наконечника всего на треть своей длины не дотянулось до бронной Мечниковой груди.

Несколько мгновений вятич мрачно разглядывал упавшую супротивницу – не столько даже разглядывал, сколько пытался понять: с чего это он в последний миг перепугался собственного удара? Ну, баба… Что ли среди выворотней одни волки и ни единой волчицы? А хоть бы и так оказалось (на Нездешнем Бреге всякое может быть) – небось, женским подобьем оборотиться не сложней, чем изрядное время прикидываться гвоздем.

Баба…

Крепкая, ширококостная – как Любослава. Впрочем, куда той… Четверть премудрого волхва макушкою неведомой скраднице и до плеча бы не дотянулась. А уродливая коротконогость да длиннотелость вятичу лишь с первого взгляда померещились. Это из-за подола (для мужской рубахи длинноват, для бабьей короток). Теперь же оглушенная супротивница напомнила Мечнику кобылу. Не из словенских, тяжеловесных да приземистых. Хазарскую. Голенастую, опутанную тугим переливающимся плетением жил…

Конечно, схожесть с хазарской лошадью могла вятичу лишь мерещиться. Трудно судить о теле, которое сокрыто под плотной мешковатой одежей. Особенно когда тело бабье, а одежа мужичья. И не просто мужичья – воинская.

Куцый овчинный тулупчик шерстью наружу, а поверх него – короткорукавая густая кольчуга; к укрепленному железными бляхами поясу привешен длинный широкий нож, вполне пригодный для рубки… Вооруженье, штаны некрашеного войлока, прокопченная коричневая сыромятина тупоносых сапог – все это живо напомнило Мечнику его гостевание в не таких уж и далеких отсюда скандийских землях. И лук, валявшийся неподалеку, тоже был явно сработан урманским либо свейским умельцем.

А самое главное, ни в одеяньи загадочной бабы, ни в ее воинском снаряжении, ни в волосах (кажется, если бы их отмыть, они б оказались светло-льняными) не виделось ни малейшего следа той ржаво-кровяной бурости, которая была распознавательным признаком Борисветовых чудищ. По крайней мере, не увиделась она при первом беглом осмотре – до того, как Мечник вдруг спохватился: отчего это при неверном обманчивом свете звезд да Волчьего Солнышка удается даже цвета различать, не напрягая глаз?!

Жежень, горе-дозорный!

Перекормил костер да заснул – как был, сидя, уложив подбородок на поставленный торчком молоток.

Заснул.

И ветер выдул пламя из колдобины-похоронки да погнал его по опалой листве прямиком на засидку выслеженной да успокоенной вятичем соглядатайки.

Спасибо еще, что ночная росяная сырость не давала огню очень уж расползаться по сторонам. Чарусину закупу, конечно, поделом бы пришлось, кабы разгулявшийся костер припалил ему пятки да то местечко, коим нерадивый страж сильней всего навалился на землю-матушку… Но Векша да Мысь сходной участи вроде не заслужили.

Впрочем…

Нет, Мечник сперва не заподозрил ничего плохого, увидав, что его жена поднимается на ноги. Наоборот, вятич порадовался. Вот, дескать, разбудило ее ощущение непорядка (именно так, поскольку ощущение ожога поднимает куда шустрее), и теперь самому Кудеславу можно не кидаться ко стану опрометью, обнаруживая себя второму оставшемуся скраднику: Векша, небось, и огонь притопчет, и Жеженя разбудит да изругает.

А только вятичеву жену, похоже, меньше всего заботили удравшее из костра пламя да жеженев сон. Глядя, как она торопливо озирается по сторонам, Кудеслав мгновенно облился холодным потом.

Тревожный вечерний разговор все это время подспудно тяготил душу Мечника. А потому теперь женино поведение мгновенно подсказало: Векша удостоверяется, не находится ли кто-то настолько близко, что сможет ей помешать. И еще Кудеслав понял, что он и есть этот кто-то. И что Векша задумала такое, чему он непременно бы помешал, будучи в состоянии это сделать. "То моя беда, мне самой и справляться с нею". Вот, стало быть, и решилась справляться. Как? Это же Векша! Значит, любым из двух наиглупейших способов.

Воины не бегают так. Так – с топотом, с оглушительным клокотанием в захлебывающемся вдохами горле – может нестись лишь человек, ополоумевший от ужаса. От смертельного ужаса, который не за себя. Баба-соглядатайница, ржавый скрадник – все вылетело из мечниковой головы, кроме обращенной невесть к кому горячечной мольбы: "Помоги, помоги успеть!!!"

Но еще до того, как сорвался с места, вятич успел понять: зря.

Вскинулась правая рука горютиной дочери; полыхнул крепко схваченный маленьким кулаком остроконечный багряный отсвет, схожий с застывшим язычком пламени… На какую-то долю мига Векша замерла, словно бы в последний раз оценивая, которая она достойна жить в этом мире, а которая лишняя…

Всего шагов десять оставалось пробежать Мечнику.

Ровно такое расстояние оставалось ему до места ночного отдыха спутников, чтобы ясно увидеть все; чтобы ни деревья, ни подсвеченный багрянцем дым горящей листвы не застили от вятичева взора происходящее.

Ровно такое расстоянье, чтоб не успеть.

Остановившись, Кудеслав бессильно и бездеятельно (даже крикнуть ему не пришло в голову – впрочем, толку от крика все едино бы не было никакого) следил, как Векша левой рукой и коленями притиснула к земле свое забарахтавшееся, завизжавшее спросонок подобие; как под этот жалобный визг суетливо дергалась взад-вперед правая оружная рука горютиной дочери – словно бы нож оказался напрочь тупым либо вывернулся обушком к тому, какое было ему определено перерезать…

Вспрянул, оторопело завертел головою Жежень…

И вдруг Векша ловко отпрыгнула от Мыси (которая уже не визгом давилась, а злобным рыком).

Все с тем же кровожадным рычанием бывшая златая богиня вскочила и кинулась вслед за напастьницей, но та властно выкрикнула:

– Уймись, дуреха! Сей же миг растолкую все, только уймись!

Правда, вместо растолковывания она вытянула к мысиному лицу руку с ножом – для острастки.

А в другой Векшиной руке…

Сперва Кудеславу показалось, что это змея. Длинная, толстая. Мертвая – висит, будто вервие гниловатое.

Лишь через миг-другой вятич сообразил: коса.

Векша оттяпала у Мыси косу.

Сдурела?!

– Сдурела?! – Мысь, всхлипывая, ощупывала затылок. – Совсем взбесилась?! Стервь припадочная!

– Коли нынче стервь я, то и тебе не миновать сделаться ею годика этак через два с половиной, – на диво хладнокровно промолвила мечникова жена, трепля да теребя свою добычу, будто бы впрямь та была недобитою змеей. – Захлопни сёрбало и не мешай. Скоро уразумеешь.

Топотали, волновались привязанные кони; поднявшийся на ноги Жежень елозил мутным изумленным взглядом по лицам обеих Векш, по застывшему невдалеке Мечнику, по расползающемуся гарищу…

– А на хвоста вы зажгли листья? – вдруг осведомился чарусин закуп.

Кудеслав, наконец, обрел способность двигаться. Сообразил, что все еще держит в руке неоголенный меч, принялся цеплять ножны к поясу. Не отрываясь от этого занятия, сказал Жеженю:

– Ладно уж, не бранись. Ну, запалили по недогляду – с тобой что ль не могло случиться? Возьми да притопчи. А потом коней успокой, да и ложись досыпай… охоронничек…

– Во, глядите! – вскрикнула Векша.

Это было похоже на комок ржаво-бурой глины, запутавшейся в огненных девчоночьих волосах. Только попасть внутрь косы так, чтобы со всех сторон прикрыться тугим волосяным плетением, он мог лишь если бы Мысь нарочно пыталась его схоронить. Схоронить… Этакая похоронка непременно выдала бы себя утолщеньем величиною с мысин кулак. Ан почему-то не выдала…

– Оно не впуталось, – Векша кусала губы, и потому речь ее была отрывиста и невнятна. – Оно превратило в себя волосы. Нынче днем превратило и стало подглядывать… – вятичева жена покосилась на бледнеющую девчонку, – твоими глазами. Не пугайтесь! – В Векшином голосе обозначилось вдруг нечто такое, что попятившиеся было Жежень и Мысь остановились, а сработанный Званом клинок эамер, лишь наполовину успев вырваться из темной тесноты ножен.

– Не пугайтесь, – Векша заговорила бесцветно и торопливо, будто бы не от себя, а повторяя для всех чьи-то ей одной слышимые трудноразборчивые слова. – Эта пакость сама по себе не страшная. Это не выворотень… ЭТОМУ вменено лишь видеть да слышать… То же самое видит да слышит один из Борисветовых… – Она вновь покосилась на Мысь; и тут же словно бы что-то отпустило… верней – опять впустило в Векшин голос усталость и горечь. – А еще вскорости через эту вот пакость какой-нибудь там выворотень-людодлак подменил бы твой ум своим (труд невелик: подменять-то почитай что нечего). И может статься, ты бы всех нас сонными перерезала. Или выкрала бы кудеславов меч, потому как без этого меча с нездешними не совладать. Глядите!

Векша ткнула ржавый комок острием своего ножа, изо всех сил надавила на рукоять… Медленно-медленно тонкий когтеподобный клинок вошел в то, что недавно было волосами Мыси. Вошел на малую чуть и будто прирос: даже Кудеславу не удалось выдернуть его обратно.

– Вот так, – хмуро и как-то надтреснуто сказала вятичева жена. – Потому Огнелюб и наложил на свой подарок знаки-заклятья доброго пути туда и вспять. А ты… – Векша повернулась к Жеженю, – как тебе, наказанье ты мое, мнится: к чему б это Борисветовым вздумалось оживлять твой златой истуканчик? Ась? По доброте? А выкуси! Прилепить к тебе свои глаза, уши да руки – вот их доб-ро-та… И не лишь к тебе. Однако же тут у них вышла махонькая промашечка: оживленное удалось норовистым. Несчастливая любовь – она, знаешь ли, способна порушить самое могутное ведовство. Особливо, когда вдруг, врасплох, с первой же встречи… Они же… – Горютина дочь словно бы отерла с лица невидимую паутину; хмуро взглянула на мужа и голос ее опять изменился. – Они же не знали, как я тебя… А Жежень даровитый умелец, подобье получилось точнехоньким.

Из Жеженя, наконец, выдуло остатки сна. Ненавидяще зыркнув на Мечника, парень круто развернулся и отправился туда, где всхрапывали да волновались припнутые к деревьям кони (вятич от души понадеялся, что чарусин закуп собрался успокаивать подседельную скотину, а не срывать на ней злость).

Тем временем Векша сгребла горящие листья в изрядную кучу, дождалась, пока ветер вздует пламя повыше, и сунула Мысину косу в самый жар. Огонь затрещал; пряную горечь листяного дыма забил едкий удушливый чад паленых волос. Потом что-то полыхнуло – коротко, жарко, зло – и дальняя даль (не понять, земная или небесная) откликнулась на этот сполох еле слышным тоскливым воем.

А потом пламя опало, и Векша носком сапога выкинула из него закопченный нож с обожженной дымящейся рукоятью. Острия у ножа больше не было.

– Так-то, – хрипло повторила Мечникова жена, и вдруг горестно шмыгнула носом:

– Сапоги совсем измарались… жалко… И ножик жалко – красивый был…

Кудеслав ласково трепанул выбившиеся из-под Векшиного платка короткие пряди (новое горестное пошмыгивание, только это уже не Векша… вернее, другая Векша).

Отчего подлинная горютина дочь вдруг так вот по-умному принималась все объяснять, Мечник не спрашивал. Чтобы понять, достаточно было слышать КАК она объясняла: во рту юницы-молодицы будто проклевывался язык волхва Корочуна. Она даже некоторые слова произносила с этаким надтреснутым дребезжанием…

Благодарно ткнувшись носом в Мечникову ладонь, Векша отстранилась, досадливо зыркнула на "точнехонькое подобье" прежней себя. Мол, топчется да топчется рядом, сопит, вздыхает, портит удовольствие от мужниной ласки… Оно бы, может, и не худо, чтобы лишний раз позавидовала да убедилась, что ей тут и не мерцает… только уж больно горестный вид у нее. А мужики – они жалостливые…

Мысь, впрочем, на Векшу с Мечником не смотрела.

Мысь сосредоточенно следила за тем, как корчится во вновь расползающемся огне остаток ее косы.

– Как же я незаметила-то? – внезапно выговорила бывшая златая блестяшка, словно бы обращаясь к себе самой.

– А расчесываться надо, – поторопилась с объяснением Векша. – Хоть изредка.

– Сама неряха, – рассеянно огрызнулось ее достойное подобие. – Я не про то. Я про то, что они пытались мой разум подмять, а мне и невдомек было…

– Слишком уж ты душу да голову свою всяким другим заморочила. Я-то, небось, сразу почуяла, что с тобой неладное деется, а ты о самой себе не смогла заметить. Мед этот еще… Хоть бы ж подумала: в силах ли человек столько слопать за единый присест? Разве что которая ден с полста как обрюхатела; которой надобно не одну себя кормить, но и плод… А плод-то, вишь, не всегда в брюхе бывает…

Нет, зря пропадали объяснения – Мысь не слушала, бормотала свое:

– Значит, даже если бы твой мужик… Даже если бы я ему глянулась… то они бы тут же меня… это… под свою волю. Потому что лишь несчастливая…

Векшины глаза потемнели да сузились:

– Мечтай-мечтай! Стерегись только ротишко свой крохотный надорвать, раззявляючись на этакий кус! "Твой мужик"… Ишь!

Мечник грыз усы, тревожно да нетерпеливо зыркал то по сторонам, то на Векш. Пресечь бы затевающуюся склоку, а как? Леший ведает… И леший же ведает, не натворят ли беды эти два друг дружкиных уподобия, ежели оставить их без нагляду. А оставить бы нужно хоть ненадолго – и так чересчур много наделано опрометчивых дел. Листья вон горят да горят – пламя уж мало не к кустарнику подбирается, такое не вдруг потушишь и видать его, поди, из самого далекого далека… Присутствие недоброго скрадника перестало чувствоваться, едва лишь Векша сунула в огонь оттяпанную у Мыси косу, но ведь кто-то выл, причем вой был не вполне волчий… И не из такой уж немыслимой дали этот вой принесся… И оглушенная баба в любое мгновенье может очухаться да удрать… А Жежень как ушел к коням, так словно бы сгинул; а эти обе нашли время да место затеять свару… Вот же подарили боги спутничков! Зачем, спрашивается, Корочун им позволил… Да нет же, не позволил и не им – тебе, на твою несчастную шею прямо силком навязал обузу бесполезную!

Тем временем Мысь, бормоча уж вовсе бессвязно да неразборчиво, принялась ощупывать свою шею, торчащую из ворота жеженева полушубка, как мизинец из барсучьей норы. Через миг-другой девчоночьи пальцы оборвали свою суету чуть ниже левого уха и замерли, с силой вдавившись в кожу – словно бы вынашли искомое и заопасались вновь его потерять. Внезапно пополотнев, Мысь сосредоточенно уставилась то ли на замаранные копотью носки Векшиных сапог, то ли на что-то, обнаружившееся около них.

Теперь, с обкорнанными волосами, она впрямь сделалась точнейшим подобьем купленницы волхва Белоконя – это когда Мечник впервые увидал свою рыжую судьбу, еще не зная, ни что она судьба его, ни что вообще "она"… Так что если Векша на самом деле – осознанно или нет – старалась убавить своей воображаемой сопернице привлекательности (косу-то мысину она отхватила под самый корень, хоть нездешний комок угнездился куда ближе к середке), то получилось как бы не наоборот…

Может быть, именно нежданные воспоминанья помешали Кудеславу вовремя сообразить то, о чем почти сразу догадалась его жена.

Когда Мысь вдруг шагнула к Векше, та поспешно наступила на торчащую из листьев рукоять своего ножа:

– Ты че, че удумала-то?!

Вопрос явно был не из тех, на которые обязательно следует отвечать. Кто-кто, а мечникова жена превосходно знала, до чего может додуматься ее же собственная голова, и что вторая глупость успевает прийти в эту самую голову уже после того, как первая оказывается сделанной, ляпнутой либо то и другое разом.

Мысь молчком придвинулась вплотную к Векше и попробовала оттолкнуть ее. Векша, сопя, уперлась. После двух-трех попыток сдвинуть мечникову жену с места (попыток столь же отчаянных, сколь и безуспешных) бывший златой истуканчик рухнул на колени и принялся изо всех сил дергать да пихать Векшин сапог:

– Пусти! Отдай, гадюка! Все едино выцарапаю!

Вознамерившись именно выцарапать нож из-под крепко притиснувшей его к земле подошвы, Мысь больно порезала пальцы и разрыдалась – то колотясь лбом о колено своего ненавистного изначального уподобия, то прижимаясь к этому самому колену зареваным покрасневшим лицом.

Векша растерянно оглянулась на Кудеслава, но тот лишь руками развел.

Ничего не поделаешь. Уже по тому, как девчонка легко приняла ЗНАНИЕ о себе, следовало догадаться, насколько тяжко дастся ей ОСОЗНАНИЕ своей подлинной сути. Могло быть хуже… впрочем, наверняка и будет хуже. Душа да разум человеческие умеют оборонять себя от внезапного страшного известия, торопясь принять его как должное, само собой разумеющееся, а потому недостойное дум и переживаний. Проносится оно, как в ветренную летнюю сушь пролетают над дремучими болотами верховые палы. Прометет, прокуролесит огненная поземка, вычернит кончики листьев жухлой осоки, с треском да залихватским посвистом вломится в прошлогодние камыши, спляшет на верхушках убогих чахлых кустов да и кинется дальше, не в силах совладать с болотной сыростью… якобы. Это только начало. Следом приходит пал нутряной, потаенный – занимается копившаяся сотнями сотен лет глубинная залежь перепрелых трав, сдавленных в единое плотное месиво. Годы может длиться такой пожар; иногда он кажет себя на поверхности лишь прозрачным невесомым дымком, иногда и вовсе ничем. Глянешь мельком – обычная пересохшая болотина. А только от неосторожного шага или даже от громкого беззаботного слова хрустнет подгоревшая снизу земляная корка, да и рванется наружу свирепый огненный вихрь…

А Мысь рыдала:

– Отдай, вражина! Отдай! Я же все равно зарежусь! Чего ради мне жить?! Ну скажи, ты, мухоморина рыжая, чего ради?!. Все свое – не свое, ржавые эти хотят в душу влезть, а коль и забрезжит хоть что-то светлое, так там уже три года как ты, ты, ты! – девчонка еще раз злобно дернула Векшину ногу, и тут же принялась поспешно оглаживать ее обеими ладонями, марая узорчатое голенище кровью. – Ты… Ты добрая же, хорошая, жалостливая, по-ласковому ж тебя прошу: отдай нож, гадюка!!!

Сверху вниз глядя на это запрокинутое, мокрое свое же лицо, подлинная горютина дочь вдруг и сама зашмыгала носом. А через миг…

Через миг они уже обе стояли на коленях, крепко обняв друг дружку, и громко, самозабвенно плакали.

Кудеслав вздохнул раз-другой; глянул в звездную высь, что-то беззвучно шепча; снова вздохнул…

И принялся затаптывать горящие листья.

Через некоторое время к нему присоединился Жежень. Парень был мрачен, молчалив и суров; глаза он старательно прятал.

Векши плакали.

Досадливо позыркивая на них, Мечник и Жеженю посоветовал найти себе сопереживателя да тоже поплакать в обнимку. Лучше всего для этого выворотня подсвистеть: уж очень он душевно выл давеча. Впрочем, и подсвистывать вряд ли придется: небось, вот-вот сам прибежит. На свет, поди, не лишь комары с мотыльками летят. А бабий плач… Одна надежа: коль выворотнево стенанье до нас ветром донесено, так тот же ветер наши стенанья (да и гаревый дух) уносит от выворотня прочь. Это коли выворотень в округе один. И коли он не углядел зарева расшалившегося костра, перетак его и трижды по три переэтак.

Жежень помалкивал, лишь громко да злобно гонял вдохи-выдохи сквозь плотно сжатые зубы.

Кудеслав хотел еще объяснить, наконец, чарусину закупу, отчего занялась листва – хотел, но передумал.

Больше половины наинеотложнейшего дела было уже сделано; с остатками гарища парень вполне мог управиться в одиночку; а в кустах… Скорее всего Мечнику примерещилось, будто бы там затевается какое-то шебуршение – поди расслышь на не столь уж маленьком расстоянии и при этаком ветре… А только опасливым да сторожким живется хоть и беспокойней, однако заметно дольше, нежели иным-прочим.

* * *

Соглядатайница приходила в себя. Когда вятич подоспел к тому месту, где оставил ее, неведомая воительница как раз поднималась на ноги – медленно, трудно, цепляясь за гнущиеся ветви кустов. Заслышав приближение Мечника, обряженная воином баба торопливо вскинула ему навстечу пустые растопыренные пятерни, отчего лишилась опоры да завалилась на бок. Так она и осталась лежать, снизу вверх глядя в мечниково лицо – настороженно, однако без страха.

Первым делом Кудеслав ногой отшвырнул подальше валяющееся рядом копье, затем выразительно уставился на нож при поясе ворогини. Та осторожно, двумя пальцами прихватила самый кончик рукояти своего оружия, нарочито медленно вытащила его из ножен и перебросила себе за спину. При этом она спокойно и честно смотрела в кудеславовы глаза, а потому конечно же не могла видеть кусты позади себя – так что наверняка совершенно случайно нож ударился о ветку и упал всего-навсего в полушаге от своей хозяйки. И тут же эта самая хозяйка выговорила хрипловатым, низким, однако не лишенным приятности голосом:

– Йег венн… друх… друк.

Так, первое впечатленье не обмануло Мечника. Урманка. Или, может быть, свейка.

– Друзья не засадничают близ дружеского ночлега, – проворчал Мечник. – И не тропят своих же друзей, словно зайцев. Поднимись!

Скрадница заворочалась, выполняя приказание. Мечник не притрагивался к оружию и даже вроде бы не смотрел на свою полонянку. Но лишь взбреди той в голову хотя бы шевельнуть рукой по направленью к ножу… Нет, не взбрело. Хватило-таки ума в ушибленной голове.

Когда скрадница утвердилась на не вполне послушных ногах, вятич отступил и мотнул бородкой в сторону ночлежного бугра: иди, мол! Скандийка мялась, словно бы не решаясь шагнуть.

– Ну?! – Кудеслав взялся за рукоять меча.

Подействовало.

Мечник отпустил скандийку шагов на пять, быстро собрал ее оружие и поспешил вслед за своей ворогиней. Та пошатывалась на ходу; пару раз оступилась и едва не упала. Кудеслав решил, что вряд ли это притворство и вряд ли это последствия одних лишь ударов. Проклятая баба дорогою здорово измотала вятича, но и себя саму измотала не меньше. Да, она наверняка урывала для сна начало каждого дня (потому-то вятич и переставал ощущать слежку с рассветом); но ведь за время ее отдыха путники уходили далече, а догонять, разыскивая зализанные ветром скудные, почти что неразличимые следы…

Когда они подошли к костру, оказалось, что обе Векши уже успели всласть нарыдаться и чинно сидят рядышком, тихонько шепчась.

Сидели друг-дружкины уподобия не там, где Кудеслав видел их уходя, а возле самого костерка (который вновь стал крохотным да ручным). А по другую сторону костровой ямы сидел Жежень и изо всех сил не смотрел ни на Мысь, ни на подлинную горютину дочь.

Все трое так и прикипели изумленными взглядами к Мечнику и его невесть откуда взявшейся спутнице. Векша да Мысь таращились молча; златокузнеческий же кормленник сказал с глумливой улыбкой:

– Я гляжу, ты кругом мужик хоть куда. Мало тебе двоих, умудрился еще и третью подсечь? В этаком-то безлюдье! Медом, что ль, вы, вятские, намазаны?

К жеженеву счастью Кудеслав не успел ответить (ответ-то наверняка бы был не словами).

Кудеслава опередила его полонянка.

Пристально глядя на чарусина закупа, она сказала каким-то непрежним – скрипучим и задушенным – голосом:

– Де гледэр мей мегет… Рада увидеть ты. Очень.

Вятич успел мельком подумать, что все-таки, похоже, урманка она; что в лицо ее въелась темная грязь (это близ костра стало видно); и что умы этой вот полонянки и Жеженя равно не без изъяну: одна вдруг заговорила по-старушечьи, другой вырячился на нее, будто погибель свою скорую увидал…

Чарусин закуп и впрямь словно бы удирать вознамерился от незнаной пришелицы.

Впрочем, он-то ее узнал.

Не по виду.

По голосу.

Узнал и вскрикнул:

– Полудура!

– Ну вот, – Кудеслав сплюнул. – Вот именно только ПОЛУдуры нам еще и недоставало.

9

Именно Полудуры им и недоставало. Это выяснилось почти сразу. Даже раньше выяснилось, чем ее настоящее имя. По смыслу-то оно – настоящее, новоузнанное – было куда как достойнее того, которым Жежень привык звать бесталанную урманку в ее прежнем обличии; но что до удобопроизносимости… Уж лучше бы она оставалась Полудурой. Причем Жежень был бы ей несказанно благодарен, коль она осталась бы прежнею Полудурой не только по имени. Одно дело, ежели смотрит на тебя собачьими преданными глазами жалкое старообразное существо. Но чувствовать на себе тот же взор такой вот статной, ражей (иначе про нее и не скажешь) бабы… Могуча – прямо тебе Кудеслав в женском воплощеньи; и собою… ни с одной из Векш, конечно, ей не сравниться, но…

Но.

Видная баба. Кругом видная. Для такой мужичья оборона – тьфу; за такою мужик сам будет, как за дубовым тыном.

Оно конечно, любой из былых насмешников нынче бы вмиг сгнил-растекся от черной зависти. А только Жежень все едино не мог, никак не мог смириться с тем, что преобразившаяся Полудура норовит липнуть к нему по-прежнему. Это отнимало у парня последнюю отчаянную надежду – нет, не на любовь, а хотя бы на жалость хотя бы одной из Векш (все равно которой, ведь они одинаковей близнецов; но можно бы и обеих – это лишь дремучий вятской вахлак не способен понять, что хорошего чем больше, тем лучше). Боги пресветлые, ну почему бы воевитой скандийке не приклеиться именно к нему, к Кудеславу? Они же рядышком глядятся, как два правых сапога, стачанных одним сапожником! Так нет же… Что она выискала этакого приманчивого в парне, который и молодше, и (чего уж от себя-то самого таить истину!) противу этой урманки – что твоя хворостина против мачтовой колоды? И почему ни Векша, ни Векшино уподобие не выискали в тебе эту загадочную приманчивость? Эх, доля-недоля, хвост тебе поперек…

…Мечнику с лихвою достало нескольких взглядов на свою полонянку да на Жеженя, чтобы крепко засомневаться в ворожести настырливой соглядатайницы. А уж с первых же слов ее объяснений, откровенность которых иные придирчивые люди могли бы счесть едва ль не бесстыдством…

Сперва Кудеслав пробовал было по-всякому ухищряться, чтобы подловить ее; скрывал свое знание урманской речи – вдруг, де, полонянка, обильно сдабривая ломаную словенскую молвь скандийскими обмолвками, прохватится самообличительным беспечным словцом…

Однако вскорости махнул он рукой на эти свои ухищрения.

Глупости, подобные иным из рассказываемых, не могли быть чем-либо отличным от истины: маломальски разумный человек из себя вывернется, а все же не сумеет такое выдумать (даже коль человек этот не совсем чтобы человек, а баба).

Эти Мечниковы соображения в основном касались причин, из-за которых урманка боялась честно присоединиться к подорожним. Уж ее-то Мечник принял бы в сотоварищи без единого слова, кроме слов благодарственных. Даже теперь, едва успев удостовериться в неворожести урманкиных побуждений, Мечник возблагодарил судьбу за внезапный дар – ниспослание в спутники еще одного воина, на которого (хоть он и не "он", а "она") можно надеяться почти как на самого же себя. Да, возблагодарил он судьбу искренне и горячо, хоть и досадовал на полудурину полудурость, из-за которой та столь глупо вымотала и собственные, и кудеславовы силы.

Ну хорошо, урманку-то в конце концов можно понять и извинить. И пожалеть. Но Корочун-то! Он же наверняка с самого начала знал про нее; он же, небось, еще в чарусиной избе рассказывал обо всех содеявшихся делах столь подробно именно для урманки (ведь это наверняка она подслушивала тогда в сенях). Не для выворотневых же ушей старик тогда краснобайствовал! Так почему же скрыл, не упредил? Неужели вздумал потакать вздорной бабьей опаске? О-хо-хо…

А баба-то впрямь разнесчастная. Впрямь бы ее пожалеть. И за прошедшие беды. И за нынешние, из коих самая злая – влюбленность…

* * *

В далеком Вестфольде ее кликали Асой по наречению; по рожденью же называлась она Эльгардоттер. Эльгаром звали ее отца – уважаемого да хозяевитого.

В родном краю был у нее муж (отцов добрый сосед и приятель); было сколько-то детей (конечно же детей красивее да смышленей не сыскалось бы на всех скалистых землях Вестфольда – а, значит, и на всем белом свете); был обширный крепкостенный дом, надежно охороняемый многочисленною ватагой мужниных кормленников да прочих зависимых людей ("многочисленная" – это, небось, десятка со два, а то и поболе); были хозяйство, достаток…

Было, было у нее все, что любая женщина – независимо от роду, племени и языка – почитает счастьем.

Было.

И не стало.

В единый день сгинуло счастье урманки Асы, дочери Эльгара; развеялось по всему Вестфольду горьким дымом пожарища да погребальных костров.

Скандийские боги, уважая сильных и храбрых, в знак уважения посылают им достойных врагов.

Муж Асы был храбр и силен.

Для своих присных он был справедливым и добрым, для врагов же…

Что есть победа над недругом? Победа есть избавление.

Как можно избавиться от недруга?

Можно склонить его к дружбе, но такой друг окажется много опасней честного ворога. В любой миг память о былых обидах может проснуться… нет, плохое слово: такая память не умеет спать; она лишь дремлет – сторожко и чутко, как дремлют волки после неудачной охоты. Разве можно предугадать, что способно спугнуть эту легкую злую дрему? Случайный шорох; случайный запах; просто громкое бурчание в терзаемом неутоленным голодом брюхе, и… Разве умно заводить подобных друзей? Ходить по гнилым мосткам да по тонкому трескучему льду, залазить на подрубленные деревья – разве все это умно? Нет.

Еще можно приучить недруга бояться себя – накрепко приучить к мысли, что одолеть тебя невозможно, что любая попытка обернется бедою для самого попытавшегося. Но убедившись в бессилии своей силы лишь ничтожный не станет устерегать миг, когда ты повернешься к нему спиной (а ведь боги редко посылают могучим и храбрым ничтожных врагов).

Что остается? Остается окончить вражду надежно и скоро. Однажды и навсегда. И чтобы потом не приходилось оглядываться да продумывать наперед каждый свой шаг. А если жизнь без этого ворога покажется скучной, как праздник без хмельной браги да песен… Что ж, наживать новых врагов – умение не из сложных.

Так считал муж Асы, дочери Эльгара – человек сильный и храбрый.

Так же считали и его вороги.

…Уважаемый и чтимый сторонниками, грозный для недругов могучий бонд и хавдинг округи Эльгар Степенный гостил тем вечером на хуторе своего сторонника, соседа, друга и зятя, могучего бонда Агмунда (сына Агмунда и внука Агмунда), часто прозываемого Беспечным.

Тот вечер выдался веселым для гостя с хозяином; для Асы же – на редкость хлопотным.

Сперва выяснилось, что на столе маловато браги как для поданного угощения; потом угощение оказалось скудноватым как для поданной браги, и так повторялось не единожды и не дважды.

Конечно, Агмунд был достаточно богат, чтобы его жене не приходилось самолично изнуряться стряпней. Но любая хозяйка по собственному почину истолклась бы в кашу из уваженья к ТАКОМУ гостю. Даже если бы гость этот не был в добавок ко всему еще и ее отцом. Даже если бы он не восклицал то и дело, будто сам Андхримнер вряд ли потчует этакими несравненными кушаньями богов и героев, пирующих в Валгалле.

Окрестные равнины давно уже канули в холодное непроглядье моростьной ночи, но в доме жарко пылал очаг, веселое пламя светильников никло под шквалами беззаботного хохота и радостных выкриков, которыми оба сотрапезника встречали каждое появление Асы – вернее, очередного блюда или кувшина в ее руках…

Меняя опустевшую посуду на полную, Аса невольно ловила обрывки ведущихся за столом разговоров (сперва-то мужчины следили за тем, чтобы непредназначенное для женских ушей в эти самые уши не попадало, но осторожность и хмель плохо уживаются друг с дружкой).

"…поистине правы те, кто прозывает тебя Беспечным, Агмунд. Верней даже нет: тебя следовало бы звать Опрометчивым…"

"…а по мне, так опрометчив он – не по его пасти на нас раззявляться, хоть он и ярл…"

"…искать мира – не позорно, но мудро…"

"…о мире бы помышлять тому, кто затеял…"

"…тебе не совладать… на твоем месте я бы… без свары… тинг…"

"…да с нашей ли силой замечать какого-то там…"

"…ты опрометчив, Агмунд. Боги, до чего же ты опрометчив…"

То были мужские разговоры, и Аса честно старалась не вслушиваться и не вдумываться в случайно перехваченные обрывки. Она знала обязанности хорошей жены; она знала обязанности такой жены, какую счел бы очень-очень хорошей женою Агмунд; и потому она знала о мужниных делах только то, что муж считал нужным рассказывать ей сам. Остальные знания она умела скрывать даже от самой себя – до тех пор, пока в них не возникала необходимость.

В тот вечер, похоже, необходимость возникла. К тому же притворяться неведающей о ссоре Агмунда с ярлом было бы вовсе глупо – эту сплетню уже несколько дней так да этак вертели на языках агмундовы кормленники и домочадцы.

Да, притворяться было бы глупо.

Как глупо было и вымучивать себя тревогой из-за этой ссоры – ведь сторону Агмунда обязательно примет хавдинг со всеми своими приверженцами, а в приверженцах у хавдинга вся округа…

Вот только… Агмунд-то все время говорил "мы", а его родственник и друг хавдинг Эльгар Степенный, которого могучий бонд по прозванью Беспечный не единожды выручал и советом, и оружною силой…

Хавдинг.

Друг.

Асин отец.

Он все время говорил не то, чего ожидала Аса.

Возможно, дело было в том, что она слышала лишь обрывки беседы, причем обрывки не из удачных? Ведь сам Агмунд спокоен и весел…

Или муж просто отказывается верить своим ушам?..

…Они даже не пытались удерживать частокол. Двор был обширен, нападающие заметно превосходили числом людей Беспечного бонда, а потому только вовсе глупый мог бы затеять оборону протяженной внешней ограды.

Агмунд не был вовсе уж глупым. Верней так: напрочь глупым он был отнюдь не во всем. Но кое в чем…

Разве наделенный хоть крохотным паростком разума отослал бы одного за другим аж пятерых (это при том, что на каждого из похватавших оружие агмундовых работников приходилось двое-трое тертых да бывалых дружинников ярла!)… аж пятерых отослал Беспечный могучий бонд к своему родственнику… к другу своему. Отослал за подмогой. Что ли хавдинг Эльгар ослеп да оглох? Что ли безо всяких посланников он не знал, какое-такое варево заварилось на подворье его ближнего соседа и ближнего приверженца?

Ни один из посланных не возвратился.

Подмога не пришла.

А Беспечный бонд до самого последнего мига не хотел верить в очевидное. Не глупец ли?

Хотя…

Когда бы не агмундово неверие, когда бы не умудрился асин муж заразить этим глупым упрямством большинство защитников своего хутора, ярлу куда дешевле обошлась бы тогдашняя затея.

Когда на подворье влетел взмыленный полузагнанный конь, и свалившийся с седла пастушонок принялся давиться-захлебываться торопливой невнятицей, мутно таращась в спокойное, чуть насмешливое лицо Агмунда… Да, с того или почти с того самого мгновения защитники принялись спешно укреплять дом.

Ярловы дружинники подарили им на это занятие куда больше времени, чем можно было надеяться. Похоже, воители-викинги не шибко-то высоко ставили сиволапых землепашцев – пускай и предупрежденных, но уступающих им и числом, и вооруженьем, и ратной сноровкой. Ставили невысоко, а потому не изнурялись излишней поспешностью. А может и осторожничали они, ярловы-то, предпочитая сперва удостовериться наверняка, что подмоги Агмунду впрямь ниоткуда не будет.

Так, иначе ли, но даренное лишнее время оказалось не в прок. Как ни крепко были затворены да завалены изнутри увесистой всячиной двери и окна; как ни метко били сквозь проломы в кровле агмундовы лучники – ничто не помогло. Живущие на свете единственно ради подобных дел викинги ворвались в жилье могучего бонда чуть ли не сходу. Но это оказалось только началом. Еще трижды пришлось ярловым воям рваться в оказавшееся столь негостеприимным бондерское жилье; и раз за разом присные Агмунда вышвыривали прочь настырных гостей, взимая кровью да жизнями обильную виру за нарушенье чужого владения… но и отдариваясь тем же товаром и почти столь же обильно.

Силы нападающих да защитников истаивали едва ль не по-одинаковому, а только при изначальном неравенстве ярловым достаточно было лишь продолжать в том же духе, и дело их вскорости сладилось бы. Они и продолжали. Их, разъяренных вражьей нежданной стойкостью и запахом крови – своей да чужой – теперь и самому ярлу вряд ли бы удалось оттащить, взбреди в ярлов ум этакая внезапная блажь.

Среди женщин Вестфольда уменье ловко обращаться со смертными мужскими забавками отнюдь не редкость. Аса же долго оставалась первым и единственным ребенком своего поздновато женившегося отца (имеются в виду дети, которых степенный человек без ущерба для собственной степенности может не только признать своими, но и взять в дом, наделив должненствующими честным детям правами). Так что изрядная часть того, чему хавдинг Эльгар мечтал научить столь долго и напрасно желаемого сына, досталась Асе – благо, та оказалась на редкость жадной до этакой выучки.

Старшие дети Асы и Агмунда удались в родителей – и четырнадцатилетняя дочь, и двенадцатилетний сын. Для своих лет они превосходно умели обращаться с оружием, но, конечно же, никто из взрослых не мог приказать им воспользоваться этим умением. Сын и дочь могли решиться на такое только по собственной воле.

Могли.

И решились.

Вдвоем они стоили одного взрослого воина – что ж, при тогдашних делах и это было добрым подспорьем. Тем более, что их мать стоила двух оружных работников; вот и вышел правильный счет: трое за троих.

Не кто-то из мужчин, а сын и дочь Агмунда взмахами копий через верх торцевой стены указали короткий путь в Валгаллу викингам, пытавшимся приподнять продольную балку и своротить ее вместе со всею кровлей.

Не сам Агмунд (хоть именно так рассказывали потом), а его жена превратила Торвала Свирепая Секира в Торвала Беззапястного.

…По злобной прихоти судьбы первыми погибли не старшие, а младшие дети Асы.

Еще до начала побоища их увели в казалось бы самый безопасный угол; две служанки заслоняли их от нечаянных бед… Именно так: "от нечаянных". Как ни взъярили нападавших упорство да стойкость сиволапых, а все равно ни один воин не стал бы мараться убийством безобидных детей и женщин. Срывать ярость следует лишь на оружном враге, и вот тут нечего всматриваться: мужик ли перед тобою, баба ли, недоросток… Какая разница? За оружие берутся, чтобы убивать или умирать – уж это как заблагорассудится Норнам-властительницам людских и божеских судеб. Это – честно.

А только даже если бы дружинники ярла, по каким-то им одним ведомым признакам решившие, будто вот именно тут проломить стену либо проще, либо нужнее… Если бы они – дружинники – знали все наперед, такое знание не остановило бы их ни на мельчайшую долю мига.

Кто, спрашивается, заставлял хозяев укрывать своих детей именно в этом месте?

Действительно, кто?

Не иначе, все те же Норны.

…Боги не были милосердны к Асе – они позволили ей увидеть.

Лязг, рев, вопли, тяжкое многоногое топотание, треск подворачивающейся под ноги утвари и разрываемой плоти – все то отвратительное месиво, которое скальды зовут музыкой боя, внезапно прорезал одинокий тоненький вскрик. Может быть – даже наверняка – крик этот лишь Асе показался пронзительным и вообще слышимым. Ей, да еще Агмунду. Вряд ли кто-нибудь кроме них двоих сумел бы различить слабый полувзвизг-полувсхлип среди других криков – смертных, торжествующих, хищных…

Мгновенно утратив понимание творящегося с нею и вокруг, глядела жена беспечного бонда, как врубаются в затхлую внутренность разоряемого жилья ширящиеся лезвия пыльного мутноватого света; как под ударами снаружи все сильнее рассаживаются, ощеряются стертыми тупыми клыками-бивнями концы сведенных встык бревен; как там, между этими вминающимися в землю клыками и самою землей еще дергается, еще бьется что-то, а поверх уже лезут ломатели – дебелые, увешанные тяжким железом…

Им навстречу ринулся Агмунд. Истинно, а не лишь по прозванью могучий, бонд к тому времени был ранен тяжко и многажды, но затупившееся да мятое лезвие его топора с такой силой грохнуло о налобник самого проворного из викингов, что топорище переломилось.

А потом…

Долго ли можно выстоять с коротким деревянным обломком против мечей?

Аса не могла успеть на помощь ни детям, ни мужу. Успела она лишь поклясться убить служанку, сумевшую вывернуться из-под рушащейся стены. Нет, не убить. Забить. Кулаками. Насмерть. За то, что эта трусливая тварь озаботилась спасать только себя.

Да, ничего более путного Аса успеть не могла. Слишком быстро все произошло – два-три мгновенья, и… Но даже этих двух-трех мгновений с лихвою хватило бы, чтобы отрядить дочь хавдинга Эльгара Степенного вслед за детьми и мужем.

Этого не случилось лишь чудом.

Нет, она не успела ни заметить вскинувшуюся над нею секиру, ни – тем более! – попробовать защититься. Наверное, враг оступился, или подтолкнули его, или он плохо соразмерил силу взмаха с расстояньем до цели (никакой опыт не спасет от подобных оплошек, когда в смертной паморочливой круговерти зачастую опаздываешь даже сообразить, что перед глазами у тебя раз за разом мелькает не чье-нибудь, а твое собственное оружие в твоей же руке).

Так, иначе ли, но вражья секира угодила по Асиному плечу не лезвием, а железною оковкой древка. Только удар все равно получился страшным. Однорядная кольчуга без наплечника от такого не защита – она скорее подмога для ударяющего. Кольчатое плетение вмялось в плоть, разможжив ее в кровавую кашу; ключица хрустнула, как соломинка под конским копытом; и тут же пол – утоптанный, жесткий и жестокий – злобно пнул вдову бонда Агмунда в ее измочаленное плечо.

Сил у дочери хавдинга оставалось только чтоб перекатиться на спину и немым взглядом поторопить смерть. Но смерти она в тот день явно не нравилась.

Уже вздернувшаяся было в новом размахе секира отчего-то замерла, а потом вдруг извернулась и короко клюнула Асу в лоб тупым концом рукояти.

…Остальное ей рассказали.

Как погибла ее дочь – до самого конца никто из врагов так и не распознал девушку в отчаянно храбром подростке…

Как ярловы дружинники, не сумев выковырять из агмундова жилья последних защитников, подожгли порушенный сруб…

Как самые последние, среди которых был и ее сын, выбрались во двор и втроем напали на всех дружинников ярла, предпочтя смерти от огня смерть от железа…

И как ее, Асу – беспамятную, полузадохнувшуюся – выволокла из огня именно та служанка, которую дочь Эльгара поклялась забить до смерти.

Вытаскивать из разоренного горящего дома обморочную хозяйку уже само по себе было делом небезопасным (во всяком случае, это было делом гораздо более долгим, чем броситься прочь, ничем не обременяясь). А ведь опасность грозила не только от удушливого дыма, жара да пылающей кровли, которая в любое мгновение могла рухнуть.

Ни у одного из ярловых дружинников и в мыслях не было мешать спасаться из огня женщинам. Но женщина женщине рознь. Ежели иная решилась вмешаться в мужское дело, то и обходиться с ней станут по-мужски. Как с воином. Как с врагом. И что бы потом ни плел, спасая свою честь, ставший Беззапястным Торвал, сам-то он превосходно знал, кто именно обкорнал его правую руку.

Бывший Свирепая Секира стоял меж прочими уцелевшими викингами, хмуро глядя в огонь да баюкая культю, наскоро обмотанную смоленной холстиной. А когда служанка, обессилев, уронила Асу на вытоптанную людьми и скотом землю, Беззапястный уже шел к ним, торопливо нашаривая левой пятернею подвешенный при поясе меч.

Глупо было служанке упрашивать его о жалости; еще большей глупостью было пытаться прикрыть бесчувственную хозяйку собою – Торвал не задумался бы взять обе жизни вместо одной. Что ж, значит, та служанка оказалось не просто дурой, а дурой вдвойне.

Но все равно Аса не простила ее. "Спасать нужно было ИХ", – сказала однажды агмундова вдова. А еще она вот что сказала: "Если хочешь жить, научись никогда не попадаться мне на глаза". А может, это и было прощением?

А Торвал… Он уже нависал над обеими женщинами; он уже вскидывал меч, когда один из людей ярла негромко сказал ему в спину: "Помни о клятве!" И увечный воин вдруг замер, а потом резко повернулся и зашагал обратно. Говорят, на ходу он рычал по-волчьи – от неутоленного бешенства, да еще от того, что никак не удавалось ему нащупать клинком устьице ножен, подвешенных сподручно для правой, а не для левой руки.

…Аса пыталась заглянуть в отцовы глаза, но Эльгар Степенный, горбясь, полоскал хмурый невидящий взгляд в чаше с медвяным хмелем. Почему-то хавдинг никак не хотел расстаться с этой чашей. Уж испил бы да приткнул ее, опустелую, хоть на стол, хоть на любую из стенных полок… Нет же, так и бродил по хижине, тиская в обеих ладонях увесистую посудину, и бражная горечь переменчивыми жидкими отсветами оглаживала его лицо.

Приподнявшись на ложе, Аса безотрывно следила за отцом, словно бы некий великий смысл крылся в этом его надоедливом монотонном хождении.

От стены до стены.

Шесть шагов туда, шесть обратно.

И так без конца.

– Скажи… – Аса запнулась, потому что хавдинг при первом же произнесенном ею звуке остановился и втянул голову в плечи, словно бы ожидая удара.

– Скажи, – начала она вновь чуть погодя, – Хоть уж теперь, когда столько дней миновало, скажи: почему… как ты мог…

Ей не хватало слов. Назвать содеянное (верней – несодеянное) правильным названьем не поворачивался язык, подходящее же к случаю иносказание упорно отказывалось придумываться. Впрочем, хитроумные выдумки и не потребовались.

– Я понял, – Эльгар Степенный возобновил свою бессмысленную ходьбу. – Теперь пойми ты… Пойми, что не нужно тебе спрашивать о таком. Что изменится, если ты узнаешь? Это все не по твоему разуму; это дело пожилых умудренных мужчин…

Он прекрасно знал, что дочь не удовлетворится таким ответом, а потому продолжал говорить на ходу – обращаясь словно бы и не к ней, а к своему отражению в густом пьяном напитке:

– Агмунд… Он был слишком опрометчив. Он сам накликал себе беду, сам. Не слушался моих советов, смеялся над ними… И хотел, чтобы я вместе с ним…

– Неужели ты испугался? – тихонько спросила Аса. – Неужели дело в том, что ты – ТЫ! – просто испугался?

– Мы бы не справились с ярлом даже вместе, – Эльгар Степенный наконец-то посмотрел на дочь, и та ужаснулась тусклой пустоте его взгляда. – А он сам клялся и со всех своих обещал взять клятву, что мою дочь и моих внуков не тронут.

Аса порывисто села, придерживая у груди тяжкое меховое укрывало. Резкое движение мучительно отдалось в подживающем плече, но вовсе из-за иной боли срывался на всхлипы голос агмундовой вдовы:

– Я и старшие дети сражались рядом с моим мужем и их отцом. Неужели ты мог подумать, что будет иначе?! Неужели ты мог подумать, что в бою всегда можно сохранить верность такой клятве – даже если очень-очень хочешь ее сохранить?! Ты, пожилой, умудренный… Как же ты мог?!

– Ярл уплатил виру… – торопливо сказал хавдинг.

– Я знаю это. – Аса неожиданно заговорила очень спокойно. – И я знаю, что ты принял уплату. Я знаю даже, какова была эта вира. За изувеченную лошадь или убитого раба требуют большего, чем ты согласился взять за моих детей.

Хавдинг беспомощно следил, как его не успевшая толком оправиться от раны дочь, постанывая, поднимается с ложа. Она еще плохо владела правой рукой; ей трудно было бы выбираться из этой пушистой жаркой трясины, даже если бы не пришла в асину голову такая блажь: поднимаясь, не просто кутаться, а прямо-таки заматывать себя в укрывало – от горла до самых пяток.

Неужели дочери хавдинга вдруг сделалось аж так холодно? Эльгар Степенный понимал: нет. Это она прикрывала наготу – тщательно-тщательно, словно бы единственный находящийся рядом мужчина был ей совершенно чужим.

– Ты отдал ему одного из сильнейших своих сторонников, – агмундова вдова не говорила, а плевалась словами. – Потом отдашь второго. Потом третьего. А потом… Потом ты будешь не свой, а ярлов. Или вообще не будешь.

Она шагнула было к двери, но вдруг передумала, обернулась.

– Я возьму у тебя все, что мне нужно, – сказала Аса. – Только не в подарок. А ярлу своему передай: с него я тоже возьму. Страшно возьму, обильно. Не так, как сочтет он, а так, как я назначу сама. За всех своих. И за твой позор – тоже.

…Вдове могучего бонда Агмунда Беспечного удалось взыскать лишь малую долю того, что казалось ей справедливым (правда, "малую" – это лишь по счету самой взыскательницы).

Осенью один из ярловых сыновей отправился на охоту, да так и сгинул без вести и следа; а вместе с ним бесследно да безвестно сгинули трое дружинников, которых ярл отрядил для охороны своего чада. Пропавших искали долго, но без толку. Лишь первенец ярла, его надежда, во время тех поисков нашел… Нет, не брата и не кого-нибудь из ушедших с братом людей, а какую-то полудикую немощную старуху. Кривляясь и приплясывая, та рассказала ему, будто живет в лесу, в подобии зверьей берлоги; и будто бы ей ведомо все, творящееся в лесу; и будто бы ведомо ей, что недавно в лесу убиты юный красавец-богатырь и еще трое отважных воинов. Старуха казалась чересчур жалкой, чтобы внушать опасение, и слишком глупой, чтоб врать, а потому старший сын ярла согласился пойти за ней к тому месту, где якобы лежат убитые. Правда, у него достало ума кликнуть с собою четырех викингов. Прочим, бывшим при нем, он велел продолжать поиски так, как было задумано до появленья безумицы – на тот случай, если она все-таки врет.

Безумица не врала. Вернее сказать, она не соврала про убиенных. Но пока ярловы сын и викинги осматривали мертвых да предавались гневу, жалкая старица выхватила заранее припрятанное в кустах оружие и мгновенно оборотилась стремительным яростным чудищем.

Двое викингов умерли, так и не успев понять, что происходит; а ярлов сын… Он все-таки выжил, но последствиями тогдашней раны ему пришлось маяться до самой весны.

Уцелевшие дружинники погнались было за жуткой старухой, но она знала дебрь лучше, и нельзя было надолго покинуть тяжко пораненного хозяйского сына, и… Кажется, отважные воины не очень-то старались догнать эту тварь, умеющую так ловко прикидываться ничтожной и так ловко убивать могучих мужчин.

…Большего Асе не удалось совершить. До самой весны бродила она близ ярлова жилья, как оголодалая волчица близ овчарни, но… Это лишь вдове бонда Агмунда казалось, что покуда еще слишком малая вира взята ею с виновников гибели мужа, детей и отцовской чести. Ярл полагал иначе. А потому очень старался не заплатить больше.

Ратные поимочные отряды неутомимо рыскали всею ближней округой; погибло несколько человек, заподозренных в даче приюта Асе, дочери Эльгара, вдове Агмунда; не однажды и самой отмстительнице лишь чудом удавалось избежать смерти…

…Весною ярл увел дружину в дальний поход на юг.

Даже одна только мысль о том, что придется бездеятельно дожидаться возвращения своего врага, ужасала Асу. Пуще всего дочь хавдинга боялась, что ярость не вынесет праздности, обессилеет да зачахнет, и тоскливые воспоминания об утратах сумеют подменить жажду мести на желание смерти – как бесчестный торговец ухитряется подменить медной безделкой придирчиво выбранное покупателем златое украшенье.

Потратив немало сил и времени, Асе удалось-таки совершить почти чудо: наняться в охранную дружину к проезжему купцу. Но купеческий путь оказался несоизмеримо короче пути воевитого ярла. Пришлось искать новых попутчиков.

Торговые люди осторожны и подозрительны. Мало кто из них решится взять к себе случайного человека, да еще такого, который чем-либо необычен. А одинокая баба, которая пробирается в невесть какие чужедальние страны, имея в припасах лишь оружие да кольчугу – это, право же, отнюдь не самое обыденное явленье.

Чаще всего Асу пускали на корабли тайком от хозяев, и уж конечно не для охороны – для вовсе другого. Она соглашалась, добавляя это к ярлову долгу, и так уже ставшему почти неоплатным.

Подобные плавания длились один-два дневных перехода; потом ее прогоняли и вновь приходилось искать, просить, унижаться – а время летело, а враг уходил все дальше…

…Она не знала, в какие именно края отправился ярл. Расспрашивать живущих на обочинах великого речного пути? Для этого нужно было понимать хоть один из их языков. Поэтому Аса не решилась забираться дальше верхнего приильменья – мест, где ведущая из скандийских земель торговая гостевая дорога разветвляется на две: во греци и в перси. Откуда бы ни возвращался ворог, этой развилки ему не миновать. Лишь бы только вернулся он, лишь бы обитатели неведомых теплых земель не ухитили его жизнь…

Аса стала ждать, вновь приняв обличье полубезумной старой попрошайки – так было безопаснее. Безопаснее для осуществленья затеи, которая мнилась урманке тем последним, ради чего еще стоило жить. Больше всего вдова Агмунда страшилась раскрыть себя (особенно свеям из купеческой крепостцы, которые в здешней дальней чужбине показались ей чуть ли не единоплеменниками). Слухи – тем более смутные да недопонятые пересказчиками – разносятся быстро и накрепко втесываются в людские умы; а ярл не должен заподозрить, что отмстительница стережет его так далеко от Вестфольда.

Притворяясь глупой да безъязыкой, она ухитрилась выучиться и словенской, и ямьской речи – чтобы не пропустить известие об идущей с юга скандийской дружине.

А еще она ухитрилась завести на новом месте друга.

Любослава была единственной, кто пожалел бесталанную иноземную приблуду по-настоящему – без малейшего привкуса брезгливости да небреженья. Это еще до того, как сероглазая целительница сама, одним только ей ведомым образом исхитрилась дознаться обо всем асином сокровенном да потаенном, а дознавшись, не замедлила и сознаться, поверив урманке в залог неразглашенья тайну о четвероединости волхва Корочуна.

Мнимая полудура отличнейшим образом понимала, что новая знакомица отнюдь не столь ошеломляюще вверилась ее честности, как это могло бы показаться: даже вздумай скорбная умом отвратновидая пришелица орать об узнанном на каждом пригорке – кто бы стал ее слушать?! "Возьми-ка, несчастливая, хлебушек, и ступай, не нуди…" – это еще в лучшем случае. Да и умение ведовским способом проникать в чужие души вряд ли можно счесть причиною для теплыхдружеских чувств – любой иной человек (и сама Аса – при иных обстоятельствах) скорей проникся бы к подобной умелице неслабой опаской. Так, может, агмундова вдова до того ловко научилась притворяться полоумной, что надобность в притворстве уже отпала?

Нет.

"При иных обстоятельствах" – этим-то все и сказано.

Можно свыкнуться с любыми потерями; можно приучить себя жить одной ненавистью, превратиться в безжалостного вечноголодного волка… то есть волчицу… И все пойдет прахом, едва лишь кто-нибудь эту самую волчицу погладит. Из удальства ли, просто не подумавши, или ради каких-то хитромудрых расчетов – даже это не слишком важно. Потому, что даже оборотень не способен сделать себя волком окончательно, навсегда. Потому, что стоит лишь напомнить обращенному волку о его человеческой сути, как ему необоримо пожелается возвратить себе эту истинную, изначальную суть… Во всяком случае, если речь идет о волчицах, да еще и подобных той, в которую пыталась превратить себя Аса.

Она понимала все это. И тем не менее привязалась к Любославе. А через нее и к остальным трем уделам души волхва Корочуна.

Нет, Аса вовсе не часто бывала на Идоловом Холме; и с Любославой она виделась очень редко. Это неправда, будто всякий человек, который долгое время вынужден питаться дрянью, при первой же возможности наброситься на свое излюбленное кушанье станет объедаться им без оглядки и меры. Умный не даст себе воли; умный знает: невоздержанностью в два счета убьешь радость от негаданного дара судьбы. А если эта радость последняя?

Эта радость не была последней.

Именно в одно из редких своих гостеваний у Корочуна Аса впервые увидела Жеженя – увидела из кустов, куда схоронилась при вести о приближеньи чужого. А потом…

Ей больше не судилось любить мужчин – отважных, сильных, заботливых… Второго Агмунда в мире не было, а если бы и нашелся такой, если бы даже лучший сыскался… Он все равно не смог бы заменить того, первого и единственного.

Но этот вот взбалмошный, не успевший утратить щенячью неловкость парень, который и себя-то не умел защитить, а уж других… И в то же время его – даровитейшего златокузнеца – уважали достойные люди (к примеру, тот же мудрец, слагающийся из четверых)… Жежень мог утолить разом и казавшееся несбыточным желанье любить, и горькую тоску обокраденной матери.

Аса сама просила новых друзей не вмешиваться ведовством, не привораживать Жеженя, чурающегося полудуриной привязанности, как чураются лишь постыдной, презираемой хвори. Дочери хавдинга хватало и того, что у нее уже было: хоть изредка оказываться нужной неблагодарному парню, на оскорбленья которого она снисходительно не обращала внимания – как мать не обращает внимания на сердитые тумаки ребятенка, еще не умеющего ни говорить, ни думать.

Помогать и выручать – хоть изредка. И мечтать. Мечтать о том дне, когда она, наконец, решится предстать перед Жеженем в подлинном своем виде, и…

Вот это "и…" – только оно мешало скандийке открыться парню по-настоящему. Сейчас у нее была хотя бы возможность мечтать. А если… Мало ли что твердит Любослава – единственная из здешних людей, видевшая Асу настоящей… А если златокузнец с его загадочными понятиями о красоте все-таки не полюбит пришелицу из Вестфольда? Ведь она так непохожа на ту своротившую его с разума тонконогую рыжую пигалицу, о которой рассказывал Корочун и которую поганка-судьба принесла-таки обратно в родные края… Худосочная, костлявенькая – у мужа, поди, весь живот в синяках да ссадинах… Чахлая какая-то… Неужели такое может кого-то привлечь? Нет, все-таки большинство мужчин совершенно не понимают толку в бабьей красе!

По столь же умной причине Аса не решилась открыто сопровождать Жеженя в нынешнем путешествии. Она не могла не быть поблизости, она должна была иметь возможность прийти на помощь, но… А если бы он ее прогнал? Что тогда?!

– Вот тогда бы и кралась тайком, – не выдержал Кудеслав. – От него, дурня, тайком; не от меня.

Со второй трети Мечник слушал пространный асин рассказ от случая к случаю – уяснив для себя скандийкину неворожесть, вятич вспомнил о необходимости дозорничания. Но даже так вот – лишь временами возникая возле костра – он понимал как бы не больше прочих слушателей. Аса все-таки плоховато знала по-словенски и частенько сбивалась на урманскую речь.

Жежень – тот уже откровенно поклевывал носом (не то от напряженного внимания, не то от скуки) и лишь изредка встряхивался: очевидно, вспоминал, что убитому безысходной горестью задремывать не положено. А Векши…

Как они слушали!

Раззявив рты; не отрывая от асиного лица напряженных, прямо-таки до неприличия жадных взглядов; явно боясь пропустить хоть единое слово (даром что половина из этих самых слов была для обеих совершенно непонятна, а половина оставшейся половины увечилась неправильностью выговора почти до неузнаваемости).

Мечник только зубами поскрипывал, глядя на это общество, мирно коротающее ночь за душевной беседою. Поди, скоро уж восток заалеется, у них же вместо отдыха то плач, то бесконечные разглагольствования… А днем невыспавшиеся супутнички будут шевелиться, как стылые мухи, да зевать на весь лес. Раздражение Кудеслава в конце концов прорвалось неприязненным замечанием касательно урманкиной скрадливости – и что? Векша коротко оглянулась да пришикнула (это на мужа-то!); еще и Мысь-щенявка туда же… Нетерпеливая оглядка, досадливое выраженье лица – все это у обеих получилось до того одинаково, словно бы в мечниковых глазах вдруг задвоилось.

Бывшая Полудура тоже обернулась к вятичу и сказала:

– Подыхай… ох, нет… отдыхай, вот. Ты – отдыхай; дозор буду йег… я.

– Уж ты нынче надозорничаешь, – буркнул Кудеслав. – Для тебя, поди, на ноги встать – и то покуда труд нешуточный…

– Тогда сторожею я буду, – это вмешалась Векша.

И, по мужниным глазам поняв, какого тот мнения о ней, как об охороннице, заторопилась добавить:

– Я на стороже не одна буду. То есть одна, но не только… Не сама, вобщем. А выворотни… – подлинная Горютина дочь как-то странно напряглась, взгляд ее ослюдянел, – выворотни, человече, нынешней ночью вас не обеспокоят.

Нет, Мечнику и в голову не пришло уподозрить жену в обманном подделывании под чужой голос – ТАК подделаться невозможно.

Что ж, мудрый волхв (даже находящийся на преизрядном отдалении и чувствующий Векшиными чувствами) наверное все-таки окажется не худшим охоронником, чем вконец утомившийся воин. И ежели он – волхв – говорит (пускай и не своими устами), что остаток ночи не грозит нападением, то наверняка имеются веские основания говорить именно так.

Кудеслав сбросил шлем, расстегнул опояску и лег, пристроив меч близ правой руки. Внутренность собственного панциря да усыпанная палым листом земля показались донельзя измотанному вятичу ложем мягчайшим из всех, на каких ему когда-либо приходилось отдыхать. Веки смежились сами собою, и в сладко цепенеющем разуме вроде бы совершенно ни к месту всколыхнулся слышанный лишь однажды, но крепко запомнившийся напев:

Показалось задремывающему воину, или в лад напеву-заклинанью всколыхнулась упрятанная на груди лядунка? Лядунка с пеплом родительского очага, превращенным в дорогоценный лал – подарок двуименного бога…

Показалось Мечнику, или в лад спокойным ударам сердца начала еле заметно пошевеливаться блестяшка, отданная Корочуном по воле Счи́сленя-Счисле́ни?

Может, и не показалось.

А может, это сон уже начинал шутить свои замысловатые шутки.

10

Конопатый мужичонка, которого Хорь невесть как исхитрился приметить среди злобно насупленной боярской дворни, впрямь хорошо знал дорогу. И морочиться с ним не пришлось – дали только поглядеть на то, что сталось с прочими. Проняло мужика, враз стал говорлив и угодлив.

И вот теперь стоит, переминается с ноги на ногу в чавкающей болотной жиже, раболепно засматривает в едва различимые по предвечерней сумеречной поре лица верховых: вот, дескать, не слукавил, не обманул, привел, куда велено.

Верховые помалкивали. Не то, чтобы тревожились они, или в силе своей усомнились, – просто такого, увиденного, никто не ждал.

Хорь выпростал ногу из стремени, пнул мужика-провожатого в плечо, шепнул:

– Что ж ты, башка твоя кочерыжкой, плел? Нешто сторожки такими бывают?

Мужичок всхлипнул, задышал часто-часто, собрался было пояснять да оправдываться, но Хорь, перегнувшись с седла, сгреб его пятерней за бороду, прошипел в лицо: "А ну, тихо!" Потом выпрямился, глянул на хмурящегося Чекана:

– Ну, говори, Василий, чего делать-то? У меня уж сабля сама из ножен ползет.

Чекан молча супился, комкал в кулаке холеную бороду, цепко ощупывал взглядом открывшееся впереди строение. Крепкий частокол; тяжкие, медными полосами кованные ворота; вскинувшаяся в вечернее небо тесовая крыша; узкие окна-бойницы…

Вот тебе и сторожка.

Экая хоромина – острог, да и только.

И что же теперь?

Сколько собрал боярин к себе в болотное логово холопей да приживальщиков? Может статься, что десятков пять, а может и того поболее будет – терем велик, вместителен.

Силы-то хватит вломиться во змиево гнездо (как вот нынче утром в палаты его вотчинные вломились), и боярина порешить в рубке – тоже дело возможное (он хоть и стар, но не робок; сабли не напоив, в бега вряд ли кинется), да только… Приказано живым его доставить, целехоньким. Удастся ли? Нельзя, чтобы не удалось. Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский к удачливым ласков и милостив, а к неудачливым… Не верит Малюта в неудачливость, вот беда-то в чем. А в измену он верит охотно.

Тихо за черным частоколом; ни железного звяканья, ни конских всхрапов, ни голосов человечьих – ничего не слыхать. Но оконца светятся, есть там, стало быть, кто-то. Кто? Сколько их? Эх, незнание хуже пытки… И собаки на дворе не брешут. Почему? Неужто нету их там? Хоть и странно это, а похоже, что так. Иначе уж почуяли бы чужих, тревогу бы учинили.

А ведь частокол, пожалуй, не больно-то и высок; с коня перемахнуть – плевое дело. Так что, понадеяться на авось?

Лес уже сделался по-ночному темен, лишь в беззвездном небе бурым нечистым заревом дотлевал закат. Этак скоро и руки своей не увидишь… И почему-то вдруг припомнилось давнее, совсем непохожее: казанский поход, сухие прикамские степи, ночная стычка, когда посланные в дозор Васька Чекан и пожилой стрелец Чеботарь напоролись на троих конных татар. Чертом вертелся в седле Васька – словно бы не по собственному разуменью рубил ворогов, а лишь безвольно цеплялся за рукоять взбесившейся сабли. В считанные мгновения он сумел управиться со всеми тремя, вот только товарища выручить не успел.

… Чеботарь умирал. Темен был он, этот пожилой, но крепкий еще мужик; никто о нем ничего не знал толком. Не то расстрига, не то и вовсе колдун да скрытый язычник – вечно угрюмый, никогда не глядящий прямо… Он и слова-то ронял скупо, редко, словно опасался ненароком сболтнуть сокровенное. Этой обычной своей молчаливости он изменил только в смертный час.

"Давно я к тебе приглядываюсь, Васька. Силен ты, силен да умел… Руки, небось, до того к оружью привыкли, что сами нужное совершают – прежде, чем голова успеет помыслить… Так? Так…

Ты, Васька Чекан, бойся… Пуще всего на свете бойся-страшись бессмысленной прыти своих привычных к оружию рук. В бою-то покуда сберегает тебя воинская сноровка, но только от настоящей беды не защита она, нет, не защита… Она, Васька, сама-то и есть настоящая беда. Запомни мои слова: рано или поздно покарает тебя Господь этим твоим умением… Страшно покарает…"

Он еще что-то шептал – вздрагивая, хрипя разрубленной грудью – и Чекан наклонялся к самым его губам, стараясь расслышать, понять…

Бесполезно.

Так и умер стрелец по прозванию Чеботарь, и ничего после него не осталось – ни достояния, ни могилы даже…

Только слова.

Такие же непонятные, как и он сам.

Почему именно нынче всплыло это из темного омута памяти? Уж не предостереженье ли свыше? С чего бы?

А, ерунда.

Не суши себе голову нелепыми мыслями; думай лучше, как будешь боярина-злоумыслителя вынимать из-за стен дубовых!

Под внезапным порывом не по-летнему стылого ветра ехидно зашушукались, зароптали кусты вокруг. Чекан знобко передернул плечами и вдруг решился:

– Вот что, братва, обложите мне эту берлогу со всех сторон. А как я трижды вороной прокаркаю, лезьте через тын да ломитесь в терем – в окна, в двери ломитесь, во все щели. Без пальбы да крика, молчком. Чтоб как снег на голову…

Он успел поймать за шиворот Хоря, наладившегося было вслед за прочими; повернул его лицом к себе:

– Ты постой, тебе и тут дело сыщется. За этим вот приглядывать будешь. – Чекан мотнул бородой в сторону изводившегося нехорошими предчувствиями мужика.

Хорь злобно сплюнул. Это, стало быть, всем – веселая забава с острым железом, а ему – тоскливый караул над смердом никчемным. За какие грехи? Однако вслух выражать свое недовольство он все же поопасался: Васька парень горячий и пуще всего не любит, чтоб ему поперек говорили.

А Чекан уж и не глядел на Хоря. Он слушал, как лесная темень оживает негромким похрустыванием, позвякиванием; как наливается она тихим сдержанным гулом, будто сыпанул на болота тяжкий неспешный дождь…

Конные обтекали частокол.

Шумно, шумно ломятся, черти! А что делать? Конь – не волк, чтобы красться на мягких лапах. Э, ладно. Авось прохлопает боярская оборона. А хоть бы и не прохлопала – все равно не уйти ему. Только бы и впрямь он здесь оказался, пес…

Чекан тронул поводья, придвинулся ближе к мужику (едва не наехал конем на несмеющего уклониться); проговорил тихо, вроде бы даже душевно, только от душевности этой несчастного ледяной пот прошиб:

– Так ты верно ли знаешь, что боярин твой здесь? Лучше уж сейчас сознавайся, коли соврал.

– Батюшка-господин, ты сам рассуди: где ж мне знать наверное? Он же со мной совета не держит. Мое дело – оседлай да подай, а куда он ехать удумал, то ему одному ведомо. А только сам я вчерась слыхал, как боярин с захребетником своим Никишкой Полозовым уговаривался чуть свет отправляться, да радовался, что дочку вскорости повидает.

Чекан круто заломил бровь:

– Стало быть, старый хрен дочь свою на болотах прячет? Давно ли?

– Давно, милостивец. – Мужик поскреб бороденку, подумал. – Годов пять уж минуло, как он эти вот палаты для нее выстроил.

– Слыханое ли дело, чтобы боярская дочь пять лет прожила во глухомани дремучей! Ты не врешь ли?

– Да чтоб мне с места не стронуться! – истово закрестился мужик.

Заинтересованно вслушивающийся в их перешептывание Хорь не утерпел, встрял:

– Что ж это боярин так блюдет ее? Аль грешна?

Мужик только руками развел:

– Про то мне неведомо. Сказывают люди, будто она, тринадцати годов отроду будучи, с Еремкой-ключником слюбилась да обрюхатела, и будто родитель ее от срама упрятал. Может такое быть, потому как Еремку эвтого по боярскому повелению удавили. А иные говорят, что хворала она тяжко и лицом сделалась смерти страшнее. Может, и так. А всего вернее, что и те, и другие брешут. Еще такой слух идет, будто дочь боярская – ведьма. Якобы по ночам в опочивальне у ней голоса нелюдские слышатся, собаки-де ее близости боятся – воют, словно над упокойником. А только и это брехня. Не может она ведьмой быть, потому как шибко богомольна. Было такое, что даже постриг принять собиралась, да родитель того не дозволил.

Он примолк, потом протянул жалобно:

– Ну зачем я тебе, князь-милостивец? Отпусти, век за тя Бога молить стану!

Чекан замотал головой, оскалился:

– Слышь, Хорь, чего эта стервь удумала? Меня – меня! – князем насмелился величать! Ах ты, гнида! Ваську Чекана со своим вшивым христопродавцем-боярином уравнял… Да я таких, как твой князенька толстопузый, десятками давливал; их и сотня меня одного не стоит!

Он смолк вдруг, будто подавился своим яростным шипением, потому что где-то за дальним углом черного тына захлебнулся бесовским хихиканьем козодой-полуночник, и тут же откликнулся другой, третий – словно целая стая их хороводилась вокруг людского жилья.

Чекан мягко толкнул каблуками конские бока, в руке его тускло взблеснуло железо, а вырвавшийся из глотки троекратный зловещий выкрик могильной птицы заставил обомлевшего мужика судорожно перекреститься.

То-то небось встревожил небывалый птичий галдеж боярскую оборону!

Ничего, пусть.

Недолго им тревожиться – не дольше, чем жить.

Скрипя кольчугой о твердое дерево, Чекан перевалился через острые верхушки плотно пригнанных друг к другу бревен. Он слышал надсадное дыханье карабкающихся, спрыгивающих, бегущих; потом откуда-то из-под самой крыши терема-острога гулко и коротко громыхнула пищаль; отчаянный, звенящий страхом и злобой голос завизжал: "Опричники! Царевы псы налетели! Палите, палите по окаянным!" И снова грохнуло – раз, другой – где-то на той стороне.

Но палить уже было поздно.

Дверь вышибли быстро. Когда она провалилась внутрь путаницей щепы и расколотых досок, из сумрака сеней ударила гремучая вспышка, и у опричника, сунувшегося было вперед других, разом снесло полголовы.

Соленые брызги хлестнули Чекана по лицу, ноздри ожгло терпким горячим духом, и разум окончательно утратил власть над взбесившимся телом.

Дальнейшее помнилось смутно.

Медленно сползающий по стене человек с рассеченным лицом, безуспешно пытавшийся отмахнуться от сабли дымящейся пистолью… Крутая, узкая лестница, гулкий топот собственных сапог, и выскочивший навстречу боярский челядинец сам напарывается на выставленный клинок… Невесть откуда случившийся Хорь (зубы ощерены, через всю рожу кровавая полоса) рубится сразу с двумя, рыча и отплевываясь красным… Нога оскальзывается в липкой горячей луже, и удар топором наотмашь достается бежавшему следом опричнику… Тускло освещенная нарядная горница, перевернутый стол, из-под скатерти торчат ноги в лаптях… Пронзительные вопли (где-то вроде бы за ближней стеною): "Креста на вас нет! Хоть пораненых-то… Ироды!!!" – и все обрывается хрустким тупым ударом…

Исступленное опьяненье резней окончилось так же внезапно, как и нахлынуло. Неожиданным для Чекана оно не было. Такое уже не раз случалось, и он сумел научиться сберегать в размываемом неистовством разуме хоть самое главное из того, о чем следовало помнить. И теперь все еще не смолкал у него в ушах собственный надорванный рев: "Ищите боярина! Живьем его, вора, живьем! Для дыбы!"

Чекан вздрогнул от внезапного дребезжащего лязга, мутно глянул на выпавшую из онемелой ладони саблю. Тело, только что бывшее стремительным и яростным, отяжелело; дрожащие ноги подгибались в жалком бессилии. Он неловко опустился на кстати подвернувшуюся скамью; растер по лицу пот и несвою кровь. Наступало похмелье, то самое, когда вдруг оказывается, что рубиться более не с кем; когда опустелый взгляд натыкается на такую же мутную пустоту в глазах приходящих в себя соратников; когда сердце заходится глухой изводящей болью при нечаянном воспоминаньи о том, что на небесах существует Бог, перед которым рано или поздно придется держать ответ.

Но сейчас Чекана угнетало иное.

Он вдруг понял, что вновь не удалось взять проклятого боярина, что не было его здесь – слишком малочисленны были обороняющиеся. И дрались они зло, но бестолково, каждый сам по себе, а, значит, не чувствовали над собой твердую начальную руку.

Василий дотянулся до окна; вышиб кулаком свинцовую решетку с заделанными в нее пластинами искристой слюды; высунулся остудить лицо ночной сыростью.

Внизу смутно угадывались бродящие по двору темные фигуры, слышались невнятные разговоры, железное лязганье. Оружие собирают. Видать, челядинцы боярские пытались спасаться, выпрыгивая из окон. Зря пытались, конечно. Никто из них уйти не сумел, и это хорошо.

Но что же делать теперь?

Где-то рядом, за стеной, вдруг заржали веселыми жеребцами полтора десятка мужичьих глоток. Чекан дернулся от неожиданности, хватанул было заткнутую за пояс пистоль. Потом, опомнившись, сплюнул в сердцах, выругался. Приискали уже себе забаву какую-то, дурни. У них-то голова ни о чем не болит: знают, что Васька сам позаботится обо всем. И ответ перед Малютой, в случае чего, тоже не им держать…

От мысли, что кто-то веселится, когда он в отчаянии места себе не находит, Чекан освирепел хуже, чем во время резни. Он вскочил, и, пнув ногой полуприкрытую дверь, с грохотом ввалился в соседнюю горницу, готовый размазть забавляющихся по стенам.

Ввалился и замер вдруг, до крови кусая губы.

Это была не горница.

Голые стены без окон (будто в келью монастырскую угодил Чекан из боярских хором), посредине – смятое ложе, а в углу, под образами – она. Босая, в полотняной простой сорочке. Словно и не княжеского рода, а так, девка сенная.

Стоит спокойно, в лица толпящихся перед ней не смотрит, смотрит поверх голов, и глаза ее – будто темный осенний лед.

Правду молвил скудоумный смерд: и впрямь страшнее погибели это лицо. Верно, и в аду не выдумали для грешной души муки злее, чем равнодушная холодность серых прозрачных глаз. Не думал Чекан, что еще живо в нем то, минувшее. Казалось, перегорело все до горькой золы, одна лишь злоба осталась. Сколько раз, грызя кулаки, тешил он себя видениями, как ворвется к ней, стискивая в руке свирепую сабельную тяжесть; как потешится, сочтется за все.

И вот – сбылось.

Так что же ты не рад, Васька Чекан?

Он вновь уперся испытующим взглядом в хрупкий большеглазый лик, будто и не смертной девушке принадлежащий, а ожившей иконе. Нет в этом лике ни тени страха перед ввалившимися среди ночи заляпанными кровью бородачами; в нем спокойствие и отрешенность.

И презрительный выгиб плотно стиснутых губ.

А тонкие розоватые ноздри трепещут-подрагивают еле уловимо для глаз, а два невысоких холмика под тонким полотном вздымаются и опадают в мерном неторопливом дыхании…

"Лицом стала смерти страшнее… С Еремкой-ключником слюбилась, боярин от сраму упрятал…" Эх ты, мужик-деревенщина, обо всем-то ты в меру куцего разума своего судишь! Да и где тебе правду выведать? Где тебе знать, что худородный человечишко, вчерашний холоп рад был бы жизни себя лишить за одно только ласковое словечко из уст этой вот сероглазой боярышни? Что он, ополоумевший от любви, в ничтожестве своем осмелился владетельному князю к ногам припасть, прося за себя его дочь? Где тебе знать, как улюлюкала-потешалась дворня, когда боярин, даже имени не спрося, велел дерзкого собаками со двора проводить? И она, наверное, тоже смотрела на его позор откуда-нибудь из окна нарядных палат, кривя губы презрительной холодной улыбкой…

Это уж после дознался ее отец, что человечишко, в зятья ему набивавшийся – то Малюты Скуратова стольник; что того человечка сам Государь и Великий Князь Московский и всея Руси за молодечество прилюдно в лоб целовал, не брезгуя худородством.

И призадумался боярин-князь. А призадумавшись, заопасался: как бы не взбрело в воровской опричников ум разбоем добыть желанное. Такому ведь все с рук сойдет…

Вот тогда-то, небось, и появился терем-острог в болотной глуши.

Только не знал спесивец родовитый, что обласканный царем Малютин стольник по прозванью Чекан, крещенный Василием, скорей удавится, чем допустит в голову шалую мысль для собственной утехи попользоваться выгодами государевой службы.

Много есть таких, которые служат корысти ради, а Чеканову преданность мнят юродством; он же радеет лишь о государевой пользе и этим горд.

И нынче не своей волей, а Малюты Скуратова повелением да глупостью (вернее, изменой) дворового боярского мужика привелось вновь заглянуть в серые глаза той, что стала причиной страшного Чеканова унижения.

Но уж коли привелось, так он вправе взыскать с нее полною мерой.

Вот только хочется ли ему этого?

Нет.

Хочется другого.

Хочется снова сказать ей то, что шептал он, за день до позора своего прокравшись в княжеские владения. Тогда она ответила: "Уходи, или крикну людей. Лучше уж я пса подзаборного решусь полюбить, чем тебя. Чтоб ты захлебнулся во всей той невинной крови, что тобою пролита, душегуб!". Это после таких ее слов он настолько помутился в рассудке, что решил свататься; хотя мог не князю, а Григорию Лукьянычу в ноги упасть, и все б сложилось иначе…

С глухим рычанием Чекан затряс головой, отгоняя вздорные мысли. Время ли скулить о привередливой девке, когда не исполнена государева воля?!

Стихшие при его появленьи опричники настороженно переглядывались, кое-кто бочком убрался за дверь: дурит Васька чего-то, серчает, ему такому на глаза лучше не попадать…

Чекан обвел налитым взглядом жмущихся к стенам, приметил пытающегося укрыться за чужими спинами Хоря, процедил злобно:

– Ты почему здесь? Я тебе где велел быть?

– Так я ж не поп, чтоб упокойников стеречь, – возмутился Хорь. – Как принялись холопы князевы с крыши палить, так первая же пуля лапотнику этому точнехонько в переносье угадала.

По бегающим Хоревым глазам было видно, что врет он, что скорее всего сам порешил проводника, торопясь дорваться до настоящего дела. Это ему припомнится, и припомнится скоро.

Хорь и сам понял, что вранью его никто не поверил, а потому заторопился перевести разговор на другое:

– А мы, Вася, подарочек тебе припасли, – он стрельнул глазами на прислонившуюся к стене девушку, подмигнул. – Хороша?

Чекан молчал, морщился, посматривал на валяющуюся возле узких босых ступней растрепанную толстую книгу, на бесформенную груду черного тряпья у стены, а Хорь торопливо пояснял, что книгу эту боярышня читала при свете плошки, да выронила, увидев вооруженных, а та, в черном, видать, нянька, боярином к дочке приставленная. Едва под саблю не подвернулась, старая дура, чуть в грех не ввела. Да ничего, Бог к скудоумным милостив: жива осталась; только проку от нее никакого – то ли с перепугу язык у ней отнялся, то ли так она и уродилась немою…

– Боярин где? – мрачно прервал его Чекан.

Хорь подавился недовыговоренным словом, в замешательстве развел руками:

– Так ведь не было его тут…

– Не было? Или упустили?

– Не могли упустить, вот те крест! – размашисто осенил себя святым знамением Хорь. – Все, кто здесь был, здесь и остались. А его среди них нету. Видать, обманул нас лапотник. Эх, кабы знал, еще и не так бы его… – Он спохватился, зажал ладонями рот.

Чекан, впрочем, будто и не заметил обмолвки. Он снова спросил, все так же хмуро глядя в пол:

– Кого из челяди в живых оставили? Кого выспрашивать будем, где схоронился боярин?

Хорь поскреб затылок, повздыхал.

– Никого не осталось, – признался он наконец. – Только безъязыкая эта, да вот она… – его грязный корявый палец ткнулся едва ль не в лицо боярышни.

Чекан шагнул вперед, наклонился, поднял с пола увесистую, в деревянный переплет заключенную книгу. Девушка при его приближении плотнее втиснулась в стену, черты ее исказились – не от страха, от омерзения, словно бы к лицу ей гада болотного поднесли.

С негромким вздохом Василий перелистнул желтые, трепаные по краям страницы, запинаясь взглядом о тщательно выписанные золотом да киноварью заглавные буквы. Он немного знал грамоту и сумел (с трудом, напряженно шевеля губами) разобрать по складам: "Жития и деянья великомучеников святых…"

Тихонько вздыхали переминающиеся у стен опричники; потрескивали рубиновые лампады перед забранными в прихотливое серебро лицами бессмертных постников и аскетов; где-то стонала на сквозняке неплотно прикрытая дверь…

Время шло; за стенами, верно, уже полной силой налилась беззвездная ночь, а Чекан все не мог решиться на то неизбежное, которого властно требовал долг.

А потом Хорь утер ладонью драную рожу, стряхнул на пол красные капли да злобно помянул боярскую челядь; и Василий очнулся, рванул себя за бороду, прогоняя оцепенение безнадежности. Хватит. Тянуть – оно только хуже.

Все равно ведь придется, так что уж сожалениями душу мытарить?

Он зачем-то вновь положил книгу на пол; выпрямляясь, не удержался и словно ненароком притронулся к содрогнувшемуся девичьему колену. И сразу понял, что сделал это зря. Скользким червячишкой закопошилась дурная мысль: приказать всем спать до утра, а самому тайно посадить ее на коня и увезти далеко-далеко, где не достанут их ни князь-боярин, ни царский гнев, ни длинные Малютины руки. Можно бежать к казакам, на Волгу или в Приднепровье, а можно и в Литву, к Курбскому. Тот примет – поди, не забыл еще, как отличал Ваську Чекана за удаль под казанскими стенами…

Мысли эти ужаснули, а вслед за испугом пришла и спасительная злость на ведьму проклятую, одним своим видом способную подтолкнуть к измене.

И злость на себя.

Почти отважиться на ТАКОЕ, и ради чего?! Ради этой девки?! Да ты хоть сожги сам себя, хоть душу сгуби за нее – только ледяное презренье в ответ получишь. Ох и дурень же ты, Васька… Ох и дурень…

Он ногой придвинул к себе резную скамью; сел, крепко уперев кулаки в колени; сумрачно глянул в серые, безразличные ко всему глаза.

– Где родителя твоего искать? Говори!

Молчит.

Даже взглядом не снизошла подарить.

Сопящий от нетерпения Хорь кинулся помогать:

– Развяжи язык, ты, кобылища!

Чекан, не глядя, ткнул каменным кулаком в Хореву скулу: "Закройся. С тебя, собаки, еще за провожатого спросится".

От несильного с виду удара Хорь спиной и затылком грянулся о недальнюю стену, скорчился под ней. Василий коротко зыркнул на него, снова повернулся к девушке:

– Ты говорить-то будешь?

Молчит.

– А ведомо ли тебе, что отец твой замыслил на жизнь государеву покуситься? Что укрывать его означает царю изменять, – сие тебе ведомо?

Молчит. Господи, смилуйся, сделай так, чтобы она заговорила!

– А разумеешь ли ты, что тщетно твое молчание? Мы ведь все едино сумеем тебе язык развязать. Пытки тебе не выдержать, нет. Уж не доведи до греха, скажи сама.

Чуть шевельнулись тонкие бледные губы, еле заметно дрогнул округлый подбородок… Решилась заговорить? Нет. Шепчет что-то неслышное, истовое. А глаза – огромные серые ее глаза – такими стали отрешенными, светлыми, будто уже не этому миру принадлежат.

Чекан скрипнул зубами, встал. Пряча повисшие на ресницах слезы буркнул:

– Ничего, скажет. Калите железо.

* * *

Сквозь низкие тучи сочился мутный коричневый свет – наверное, всходила луна. Тусклые, еле различимые блики проступали на мокрых от оседающего тумана бревнах, скользили по вытоптанной плотной земле, стыли на лицах мертвых княжьих холопов…

Чекан сидел, привалясь плечом к резным перилам вычурного крыльца.

Он слушал хрусты и шорохи притаившегося за частоколом леса, надрывные всхлипы ночных птиц, храп спящих в разгромленных боярских палатах опричников – слушал и пытался вобрать в себя пустоту и непроглядность ночи, смять, погасить ею мысли и чувства свои. Но попытки его были тщетны.

Он надеялся, что хрупкая девочка испугается пытки, что один вид приближающегося к коже докрасна раскаленного железа сломает ее упорство.

Но случилось иное.

Она так и не сказала ни слова – даже не застонала, даже не разомкнула плотно стиснутые губы. Но выдержать пытку огнем ей было, конечно же, не под силу.

И она умерла.

А перед смертью прокляла его, Ваську Чекана.

Молча.

Без слов.

Взглядом.

А потом ее византийский лик вдруг стал лицом горько обиженного ребенка, и стало ясно, что это конец.

Долго, очень долго не хотел Чекан поверить в случившееся. А когда поверить все же пришлось, то захотелось надеяться, будто упрек, читающийся в глазах многих из стоящих вокруг, вызван не тем, что не позволил он им до пытки побаловаться с пригожей боярышней.

И вот теперь – так страстно желавшееся одиночество (опричник, которому назначено караулить с той стороны, не в счет: он, похоже, заснул – и черт с ним, пускай). А впереди – неизбежно мучительное утро… Но быть может, поиски растреклятого пса помогут забыться? Быть может, преступный боярин все же посмеет не покориться царевым слугам, и в новой рубке удастся напроситься на смерть?

Внезапная мысль будто громом поразила Чекана, вздернула его на непослушные ватные ноги, погнала в заваленную обломками разбитой двери темень сеней.

Ведь он же так и не закрыл ей глаза! Своим четверым закрыл – даже тому, которому и закрывать-то нечего было, огладил кровавую лепешку лица, а ей… Как же он мог позабыть?! Или аж настолько не хотел смириться с безвозвратностью потери? Нельзя так, не по христианскому это обычаю…

Бесплотным призраком крался он по лестнице, боясь разбудить спящих; перед входом в обернувшуюся пыточной опочивальню замер на миг, набираясь решимости, но так и не смог войти.

Не смог, потому что послышалось ему, будто в доме творится неладное.

Отзвук осторожных шагов, какие-то булькающие всхлипы…

А потом – пронзительный вопль, и (уже не таясь) грохот множества ног по гулким дощатым полам, выстрелы, тяжкие удары железа о плоть и леденящие душу крики просыпающихся для смерти людей.

Чекан понял все.

Может, Бог знает где обретавшийся боярин невесть каким путем сумел проведать о случившемся в болотной своей обители; или, может, он заподозрил неладное в последний миг, уже подходя к острогу с немалою свитой – так, иначе ли, а только вломилась его челядь сюда совсем как сами опричники с вечера: снегом на сонные головы.

Не помутись Чеканов рассудок неодолимым желанием погасить остекленелый взор боярышни (и – чего уж греха таить? – поцеловать на прощанье мертвые губы), наверняка не выгорела бы затея боярская.

Но случилось то, что случилось, и все спавшие в доме, верно, уже мертвы. Как же быть ему, виновному?

Бежать.

Не собственного спасения ради (все равно ведь Малюта за упущения не помилует), а для того, чтобы упредить: боярин-де жив, а значит, государь в опасности. А там – хоть петля, хоть дыба – теперь уже ничто не страшит.

Вниз пути не было – лестница уже вздрагивала от торопливого топота. Ничего, Ваську Чекана не вдруг поймаешь, ему и не из таких передряг случалось выбираться целым.

Никто не приметил смутную тень, летучей мышью взметнувшуюся в подчердачную темноту; слабый треск выдавливаемого оконца без следа потерялся в топоте и возбужденном горластом гаме победителей. Уже переваливаясь через подоконник, Чекан услыхал протяжный звериный вой позади и догадался, что это, верно, князь дочь свою увидал.

Ощерившись в злобной радости, что хоть так сумел досадить собаке-изменнику, Василий разжал ладони, и тяжелая твердая земля ударила его по ногам.

Падение было неудачным. Глухо рыча от боли, будто стальной иглой проколовшей подвернувшуюся лодыжку, Чекан понял, что спасение теперь не в скрытности, а в быстроте. Он никогда не привязывал коня, веря в его собачью преданность, и теперь тому ни что не помешало примчаться на пронзительный свист раненого хозяина.

Темные фигуры уже выбегали на крыльцо, несколько выстрелов грохнуло вслед перемахнувшему через тын всаднику, но конская прыть и предутренняя темень уберегли его от свинца.

В полуверсте от острога Чекан отпустил поводья. Получивший свободу конь пошел осторожным шагом, недоверчиво обнюхивая тропу, в любой миг способную раздаться под копытами бездонной прожорливой хлябью. Василий не шпорил его, не понукал. Малознакомый путь через ночные болота страшил больше, чем возможность погони.

Восток серел. Ночные птицы умолкли, дневные еще не отваживались подавать голос. Из травяной сырости тучами вздымалось потревоженное комарье, и его заунывный гуд да мягкая конская поступь были единственными звуками в ночной тишине.

Утомленный бессонницей и переживаниями Василий начал было задремывать в плавно покачивающемся седле, когда рухнувшая на спину внезапная тяжесть рванула, сшибла наземь, впилась в плечи безжалостной остротой хищных когтей. Чекан заорал, пытаясь вывернуться из-под навалившейся туши, и на его крик отозвался испуганным ржанием отбежавший в сторону конь; а заткнутая за пояс пистоль притиснута к земле, ее не достать, как не достать и к чертям отлетевшую саблю…

Наверное, уже в последний предсмертный миг пальцы сами исхитрились нащупать за правым голенищем рукоять ножа, выдернуть, вслепую ударить тяжелым лезвием ЭТО, обжигающее хриплым смрадным дыханием шею; и еще раз ударить, и снова, и опять – пока не ослабели терзающие когти, пока не удалось перевернуться, подмять под себя и снова бить, бить, бить…

Уже было достаточно светло, но ярость, багровым мутью застившая Чекановы глаза, мешала заметить, как непостижимо меняется дергающееся под его ударами звериное тело. А потом обессилевшая рука упустила нож, в висках перестала грохотать барабаном дурная кровь…

Вот тогда-то постепенно вернулась к Чекану способность мыслить и узнавать.

Но было поздно.

И Чекан заплакал – неумело, давясь рыданиями, размазывая по щекам кровавую грязь. Потому что не зверь лежал перед ним на жесткой болотной траве, не лесная хищная рысь, а испоротое ножом стройное женское тело, и на обезображенном лице невозвратимо меркли огромные серые глаза.

Ведьмой ли была Чеканова любовь; бог ли, дьявол уберег ее от погибели звериным обличьем – какая разница, если можно было просто подставить горло под справедливо карающие клыки, и она бы осталась жить.

А Чекан…

Он снова убил ее.

На этот раз – собственными руками.

О Боже, как сурово караешь ты раба своего!

Чекан медленно поднялся, постоял над убитой, глядя, как прозрачный туман растворяет в себе ее тело.

Вот и все.

Без следа.

Навсегда.

Неистовое ржание заставило его опомниться. Что это? Погоня? Нет.

Какой-то неведомый человек взобрался на коня, зацепившегося уздой за крепкий корявый сук, и шпорит, и хлещет Чеканова друга, пытаясь угнать его в лес.

Это кстати – нашлось на ком выместить горе…

Пистольная рукоять будто сама втиснулась в ладонь, курок услужливо подставился взводящему пальцу… Ну, молись, конокрад!

Рука тряслась, но расстояние было невелико – под грохот выстрела нераспознанный тать кубарем выкатился из седла, дернулся раз-другой и затих. Без особого желания – просто чтоб не стоять столбом посреди болота – Чекан подошел взглянуть на него и вдруг шарахнулся с диким безумным криком, опять увидав смертную муку, стынущую в бездонных серых глазах.

Целованный в лоб Государем всея Руси стольник Малюты Скуратова рухнул в горькие травы и страшно, молчком заколотился головой о мягкую болотную землю. Понял он, на что обрекло его предсмертное бессловесное проклятие сероглазой боярышни – на самое страшное обрекло, чего страшнее и быть не может, и чтобы повторялось это за разом раз, без конца.

Прав ты был, непонятный стрелец по прозванию Чеботарь.

Боже, до чего ты был прав!!!

* * *

Утром к разоренному княжому острогу выбрел из чащи невиданный человек. Рослый и жилистый, но с лицом дряхлого старца; седой как лунь…

Он преклонил колени перед вышедшими навстречу боярскими холопами и обеими руками оттянул ворот засохших кровью да грязью лохмотьев, выпрашивая величайшую из милостей – смертельный удар наотмашь.

11

Что-то яркое, веселое-веселое и донельзя нахальное ломилось в укромную тьму, которую Мечник с таким трудом вынашел себе для сна. Ломилось назойливо, неотвязно, бубня не то на два, не то на три голоса малопонятную чушь… Так до брыкливых слизней дображничавшиеся приятели лезут к тому из них (из приятелей, не из слизней), кто степенней других, кто уж махнул рукою на гульбище да прикорнул себе – под столом или в ином уютном местечке… Лезут, требуя непременно да немедленно веселиться с ними. А какое может быть веселье, когда уже заснул было по-взаправдашнему, когда уж и сколько-то там снов успел перевидеть – нет, на же тебе, изволь просыпаться!

Ироды…

Христопродавцы…

Креста на вас нет…

Что?!

Мечник подхватился и сел, ошеломленно хлопая слезящимися, заспанными глазами. Нет, не внезапно пришедшая на ум малопонятная брань из малопонятного сна заставила Кудеслава этак вот вскинуться – словно бы исхолодившее спину панцирное железо обернулось вдруг раскаленными угольями.

Свет.

Вот, значит, что ломилось в хранимую смеженными веками укромную темноту!

Свет.

Ясный, развеселый. Даже не дневной – Хорсов лик заметно преклоняется к вечеру.

Сколько ж это прошвыряло тебя по невесть каким перекатам невесть каких времен норовистое теченье сонных видений?! Как ты мог позволить себе аж так разоспаться?!

А супутнички?! Как они посмели не разбудить?!

Впрочем, с них-то спросу – как с коня опоросу. Векша, небось, скорей собственное горло бы переела, чем позволила тебя потревожить… верней, что не собственное (хоть и это она вполне может – ее же теперь две), а побудчиково. Всякие же там судьбы всех сущих в мире людей могут и подождать: людей в мире много, а Кудеслав у Векши один.

Но ты-то как мог столько времени растранжирить на сон?! Считай, день потерян, и лишь по твоей вине… лешему бы тебя на закуску… воин…

По другую сторону костра сопел скрутившийся клубком Жежень. Судьба-издевательница и во сне донимала его: короткий полушубок никак не соглашался укрыть парня целиком, и от того на лице Чарусина закупа стыло выражение невыносимой горькой обиды. Кстати, второй полушубок – Асин – который урманка, очевидно, пыталась накинуть Жеженю на ноги, валялся теперь в преизрядной дали от этих самых ног: вероятно, был сброшен на зло судьбе (за то, что такая злая) и Асе (за то, что она не Векша).

А Векша (подлинная) и вдова Агмунда Беспечного сидели рядышком шагах в пятнадцати от костра – занимались починкой одежды. Мечникова жена латала штаны, а потому были на ней лишь рубаха да полушубок; Аса же зашивала дыры на рубахе, а потому были на ней лишь сапоги да порты.

Упругие неженские мышцы играли под загорелой кожей урманки (впрочем, она – кожа то есть – при мытье наверняка потеряла бы изрядную долю своей загорелости); Асина грудь казалась на редкость высокой и крепкой как для женщины, успевшей родить и выкормить нескольких детей… Мечнику невольно подумалось о тех тяжких усилиях, ценою которых воевитая скандийка исхитрялась прикидываться чахлой немощной старицей.

От занятых своими делами женщин и доносилось бормотанье, которое принималоучастие в пробуждении Кудеслава.

– Ты, Асушка, главное потачки ему ни в чем не давай. Он же как дите малое – сам не способен уразуметь собственную же пользу. Ну, брыкается… Побрыкается себе, гордость маленько потешит да и смирится. Знаешь, как у нас говорят: "Стерпится – слюбится".

– Слупится?

– Слюбится, говорю! Вот же непонятливая… Ну, полюбит он тебя то есть. А как не полюбить? Ты же всем взяла – и статью, и лицом… Только не потакай, не гнись перед ним. Это уж пускай он пред тобою гнется. Поняла?

– Йо.

– "Йо" – это, что ли, по-вашему "да"?

– Йо.

– А как по-вашему сказать "поняла"? – это сходу встряла в разговор выбравшаяся из кустов Мысь (в руках у девчонки не многим тусклее Хорсова лика сиял мытый-скобленый коноб).

– Йег форштор.

– Тю… А как "коноб"?

– Хоноб?

– Да не "х", а "к". К-к-коноб. Поняла?

– Йо, коноп. Кйел.

– Да не "п", а "б"! Вот ведь истинно что полудура – простой вещи повторить не способна!

– Нэй. Не правильно. Ушиб… Ошибка. Пальдур – это имя для манн… Для муж, мужики.

Помянув мужиков, Аса невольно глянула в сторону костра. Глянула, увидела Кудеслава сидящим, и, тихонько охнув, торопливо повернулась к нему спиной.

– Да не ерзай, я не гляжу, – буркнул Мечник. – Больно надо мне…

Это была не совсем правда: глядеть он перестал уже после того, как договорил. А прежде успел заметить на правом асином плече шрам… не шрам даже – подобье того, что остается после нешуточных ожогов. Крепко же замесили кожу и мясо на этом плече вражья секира да надетая без подкольчужника железная рубаха! А жаль. Хоть и чересчур мускулисто оно, плечо-то, но все же увечить такое шрамами означает… означает… в общем, досадно же, когда портят красивое!

Впрочем, поводов для досады имелось предостаточно и без урманкиных шрамов. Вид мирных собеседниц, например – словно бы не дикая глушь кругом, словно бы не грозит нападенье чудищ, засланных из трудновообразимых краев… Беспечность спутников; потерянный день; собственная непростительная сонливость, явившаяся причиною этой потери… И что-то еще.

Кудеслав не сразу понял, что именно показалось ему неправильным, раздражающим в тогдашнем тихом да ясном предвечерье. Не сразу, но понял: именно тишина.

Ветер – надоедливый, бесконечный, не стихавший с самого начала пути – пропал.

И что же это должно означать?

То, что опасность миновала?

Или наоборот?

Между тем Векша сунула недочиненные штаны Мыси ("На, пошей-ка!") и отправилась к мужу. Глядя ей вслед Мысь коротко и выразительно шевельнула губами, однако не осмелилась ослушаться или хоть выразить свои чувства более слышимо.

Голоногая да босая горютина дочь шла не слишком быстро и смотрела на ходу куда угодно, кроме поджидавшего ее Кудеслава. Тому показалось даже, будто не слишком-то ей хочется к нему подходить, как если бы собиралась Векша сделать что-то нужное, однако для нее неприятное.

Прав был Мечник или же нет, но на преодоление полутора десятка шагов его жена потратила многовато времени. А тут еще по дороге ей подвернулось что-то колючее, и пришлось попрыгать на одной ноге, держась за обиженную ступню… При этом Векша так морщилась и ойкала, словно бы по меньшей мере палец сломала. Получилось до того похоже на правду, что Кудеслав сорвался с места и кинулся к жене.

На маленькой, но отнюдь не мягкой ступне не обнаружилось ничего опаснее въевшейся в кожу грязи. Только тут до вятича дошло, что горютино чадо очень хочет быть несчастным или хоть казаться таковым – чтоб, значит, пожалели и не бранили.

Не бранили…

За что?

За то, что не разбудила вовремя?

Ой, вряд ли.

Без сомнения Векша считала, будто оберегая мужнин сон она поступает правильно. А уж если она считает, что поступила правильно, то любая брань ей нипочем. Терпеливо выстояла бы перед мужем, слушая его укоры – молча; ковыряя босой ногой стылую желтую листву; изо всех сил глядя в сторону да мрачно сопя…

Нет, Мечник готов был клясться: его жена собирается признаться в чем-то, что ей же самой кажется НЕПРАВИЛЬНЫМ.

Или даже вернее, что она покуда окончательно не решила, стоит ли вообще сознаваться.

И еще Мечник понял (только не тогда, а гораздо раньше): при подобных случаях начинать даже самые осторожные выспрашивания означает утверждать свою супругу в уверенности, будто признаваться все же не стоит.

Оставив в покое женину ступню, Кудеслав возвратился к костру. Подобрал валяющийся на земле урманкин полушубок; не глядя протянул его Векше, сопение которой все время слышал у себя за спиной:

– Отнеси ей – поди уже зубами стучит. Да обуйся! Сапоги твои где?

– Там, – махнула рукой горютина дочь, – скинула, где и штаны…

Она вздохнула раз-другой и отправилась выполнять мужнину волю. Мечник тем временем почти сумел разбудить Жеженя. После нескольких толчков да окликов чарусин закуп приподнялся, мутно и злобно глянул на склонившегося над ним вятича и, закутавшись с головой в свою меховую одежину, рухнул обратно.

Ладно уж, леший с ним…

– Ты чего смурной? – это возвратилась Векша.

Возвратилась (обутая), опустилась на корточки возле угасающего костерка и снизу вверх заглянула в вятичево лицо.

– Чего смурной-то? – повторила она. – Недоспал?

– Насмешничаешь?! – Кудеслав готов был разъяриться всерьез, однако тяжкий да виноватый вздох жены словно бы сдул его ярость.

– Небось, серчаешь, что день потерялся? – тихонько спросила Векша.

– А то! – Кудеслав присел рядом с ней. – Только уж теперь-то серчай – не серчай…

– Я так и думала, что ты осерчаешь, – вздохнуло горютино чадо.

Помолчали.

Потом Векша снова вздохнула:

– Я ему: нельзя, мол, так вот, без него (это без тебя, значит) решать – осерчает же… А он гнет да гнет свое…

– Кто он-то?

– Да Корочун. Говорит… То есть не словами, конечно, а так – думает у меня в голове… Вы, говорит, теперь куда как прытче пойдете – мол, Аса-то ни себя, ни мужа твоего (это моего, стало быть – опять же то есть тебя) вымучивать больше не станет; насупротив того – поможет ему… тебе… Ну, дозорничать там, и все такое-воинское… Времени у вас, говорит, предостаточно, даже лишнее есть, так что пускай отдохнет… Ну я и…

– Лишнее! – насмешливо фыркнул Кудеслав. – Лишнего времени не бывает. Он что, мудрец-то твой, воображает, будто коль мы доберемся до нужного места в распоследний миг, то хоть что-то сумеем? Вы б с ним лучше вот о чем подумали в твоей голове: чего это ржавые еще ни разу толком не попытались нас погубить? Не знаешь? Так я растолкую: потому что они нас не боятся. А почему? Из глупости своей? Или имеют на то какие-то основанья? – он смолк на миг и принялся выбирать из кучи припасенного кострового корма хворостинки потоньше да старательно укладывать их на дотлевающие угли.

Потом вдруг передразнил со злою ехидцей:

– "Лишнее время, лишнее время"… А еще за премудрого почитается!

– А если у него тоже есть эти… – Векша обиженно шмыгнула носом, – ну, основанья какие-то? Думаешь, только выворотни так: ежели чего делают, то непременно со смыслом? Корочун же себя не обязывал все мне растолковывать! Я и не пойму всего… И ржавые могут подслушать его мысли, которые аж из этакой вот дали…

– Ишь, как разобиделась за научателя своего! – хмыкнул Мечник с насмешкой, но в тоже время и одобрительно.

Он нагнулся к кострищу и приладился было раздувать огонь, но вдруг опять вскинул глаза на жену:

– Кони-то у нас кормлены?

– Кормлены. И поены. И купаны – тут неподалеку вынашлось озерцо…

Кудеслав дернул плечом:

– Купать-то было не след – могли застудить. Да и вообще купание это… Мало того, что сами без оглядки шатаетесь по открытому… Мысь вон давеча с конобом… и наверняка ж не лишь давеча и не лишь она… Так еще, оказывается, с конями… Чтоб, значит, только слепые не уприметили! – Он в сердцах сплюнул на тихонько зашкварчавшие угли, и, тут же опомнившись, торопливо забормотал извинения Огнь-богу.

– Корочун сказал, что ржавые покуда не собираются нападать, – мрачно проговорила Векша (сопя и глядя в сторону).

Мечник скрипнул зубами, однако сдержался, и вопрос его прозвучал почти спокойно:

– Сколькажды он это повторял?

– Однажды.

– А про купанье коней что он говорил?

– Ничего, – Шмыгнув носом, Векша скосилась на мужа и опять отвернула разобиженное лицо. – То есть он начал было – это когда я только собиралась… Но… Я если очень не хочу, чтоб у меня в голове был еще кто-то, так он и не может…

Горютино чадо снова шмыгнуло носом и добавило:

– Это я сама придумала купать коней. И купала сама. Асу перед рассветом сморило; Жежень тоже спал. Так что вина целиком моя – меня и наказывай.

– Значит, все спали, ты уводила коней… – Мечников голос сделался чуть ли не ласковым. – А на стороже кто был?

– Мыська, – Векша одарила Кудеслава негодующим взглядом потемневших да поогромневших глаз. – Думаешь, я вовсе уж без понятия?! Она мне только чуть-чуть подсобила, и сразу обратно…

Вятич лишь вздохнул горестно и принялся вздувать костер. Растолковывать жене, до чего же она, оказывается, впрямь "без понятия", попросту не имело смысла. Голова – это посудина совсем особого рода: сколько в уши не напихивай, а если меж этими самыми ушами изначально была пустота, то полнее уж и не станет.

Что ж, коли уместно теперь сетовать на кого-нибудь, то это лишь опять на себя же. Ты ведь и раньше имел преизрядное количество случаев дознаться, чего следует ожидать от них обеих – и от Векши, и от ее опрометчивости. И – если уж совсем честно – тебе и любы-то они обе, потому что первая, утратив вторую, перестанет быть самою собой… только прежде на елке желуди вырастут!

Но ржавые-то, ржавые! Не воспользовались даже такой оплошностью, такой наинесусветнейшей дуростью!.. До чего же, значит, они НЕ ОПАСАЮТСЯ!

И ведь помянутая дурость-оплошность – вовсе не то, в чем горютино чадо пока еще не решилось сознаться. Боги да Навьи, неужто Векша умудрилась вытворить что-нибудь еще глупее?!

Костер, наконец, разгорелся. Выпрямившись и утерев рукавом заслезившиеся веки Мечник скользнул хмурым взглядом по голым коленкам жены.

– Ты все же штаны-то надень – застудишься, – сказал он.

Рассматривая жадно объедающийся огонь, Векша проговорила ровным, ничего не выражающим голосом:

– Это таким бабам, которые умеют рожать, опасно студить всякие места под штанами. А мне – без разницы. И Мыська не дошила еще…

Вятич непроизвольно скосился на починяльщиц одежи и обнаружил, что Мысь Векшины штаны действительно не дошила. А еще он обнаружил, что помянутыми штанами занимается Аса (успевшая уже долатать да поддеть под полушубок свою рубаху). Бывшая же златая блестяшка не только взвалила собственное занятие на урманку, но еще и старательно мешает той, донимая всяческими никчемушными вопросами да поучениями.

Векша тоже покосилась на свое уподобие, и вдруг сказала:

– Слышь… Ежели пожелаешь взять за себя Мыську, то я ей спину резать не стану.

– А что станешь резать? – устало спросил Кудеслав. – Горло?

– Ничего не стану. Я передумала.

Она помолчала немного, потом решила разъяснить:

– Мне ведь для тебя какая вторая жена-то нужна? Мне нужна такая, чтоб ты был ей по-взаправдашнему люб, и чтоб меня слушалась. А еще – чтоб я каждую ее мысль могла понимать наперед ее же самой. Вот и выходит: с какого боку ни глянь, лучше Мыськи не сыщется.

Очень, очень хотелось Мечнику съязвить насчет того, что не худо было бы на векшином месте полюбопытствовать, какая вторая жена нужна ЕМУ (и, кстати, нужна ли ему вообще она, вторая-то). Но язвить Мечник не стал, только поинтересовался с сомнением:

– Это с каких же пор она тебя слушается?

– А с тех самых, как я ей сказала, что согласная. Ну, чтоб она твоею сделалась.

– А коли я несогласный? – ехидно сощурился Кудеслав.

– Согласный ты, – Векша то ли от мужниных слов отмахнулась, то ли от комаров. – Жежень – даровитый умелец, и Мыська – совершенная я. Значит, коль я тебе люба, то… Или… – она резко обернулась к вятичу, и во взгляде ее был настоящий нешуточный страх. – Или ты меня уже не…

Мягко улегшаяся ей на голову Мечникова ладонь мгновенно превратила эту захлебывающуюся скороговорку в довольное малоразборчивое урчание:

– А раз Мыська – это я, то дети, которых она тебе народит, будут все равно, что мои… Только она-то от родов растолстеет да подурнеет, а я долго буду, как теперь – может, лет десять еще… Или, коль разрешат боги, даже подольше…

"Вот она, истинная причина!" – догадался Вятич. Догадался и не смог удержаться от поддразнивания:

– Не все же толстеют да дурнеют. Вон Аса – скольких родила, а глянь на нее!

Векша лишь пренебрежительно фыркнула:

– Аса – она в теле: крепка да статна. А Мыська тощая; такие обязательно расплываются – мне Корочун объяснил.

"Лучше бы ты его слушала, когда он про купанье коней хотел объяснить", – думал Кудеслав, медленно оглаживая пушистое пламя волос прильнувшей к нему жены.

А та вдруг сказала:

– Да и вообще… Чем раньше Мыська обвыкнет знать свое место, тем, наверное, лучше. Коль уж моя такая доля – терпеть возле себя этот прилипучий подарочек не только в нынешней, а и в грядущих жизнях… По крайности в одной-то придется…

– Откуда ты… – Мечниковы пальцы метнулись было за пазуху, но, ушибившись о железо нагрудника, вскинулись выше и нырнули за шейную кромку панциря.

Ну, конечно…

Не оказалось на Мечниковой шее никаких ремешков – ни лядуночного, ни того, на котором висел кругляшок со знаком Двоесущного бога.

– Вот, – Горютино чадо распахнуло полушубок и показало мужу все то, чего он не смог отыскать.

И добавило, глядя виновато и жалобно:

– Я не хотела… Оно само так получилось…

Вятичу невольно вспомнилось подслушанное прошлым вечером Мысино "я только попробовать хотела, а он весь съелся…" Сам, стало быть. По собственной воле и чуть ли не насильно запихиваясь в рот. И столь же самовольно, явно наперекор желанию Векши забиралось ей за пазуху дорогоценное мужнино достояние, снова-таки по собственной воле предпочетшее твердой да волосатой груди Кудеслава уютную ложбинку меж двумя нежными упругими холмиками. Действительно оба уподобия горютиной дочери схожи друг с дружкой, как пара неношеных лаптей. Но одно дело – мед, а такое… Такое спускать нельзя!

Увидав перед своим носом мужнин кулак, Векша зажмурилась и втянула голову в плечи, однако не стала даже пробовать как-нибудь защититься или хоть просто отпрянуть. Более того, на ее напрягшемся в ожидании заслуженной кары лице отчетливо проступило удовлетворение. Ох и удивился бы Мечник, узнав, до чего тревожит его жену то, что он еще ни разу не решился поднять на нее руку всерьез, по-мужески (хоть на поводы для рукоприкладства достойная дочка своего почтенного батюшки отнюдь не скупилась). Впрямь ведь тревожно! Тот же Белоконь-волхв не лишь притворялся, будто люба ему рыжая купленница-ильменка; но подзатыльниками он потчевал Векшу столь же часто, как и добрыми словами. А Кудеслав… Не безразлична ли она ему на самом-то деле? Жалеет… А любовь способна ли уживаться с жалостью? Может, в жены взял и терпит возле себя тоже всего лишь жалеючи многажды перекупленную да ущербную?..

Вот и опять – взмах мужниного кулака завершился не вполне заслуженным тумаком, а всего-навсего щелчком. Ласка вместо наказания. Не любит? Или очень уж любит – чересчур, как не бывает? Во что проще поверить?

Проще – в первое.

А очень-очень хочется – во второе.

А еще – что бы там ни было на самом деле – все равно приятно, когда с тобою вот так. Не как прочие и не как с прочими.

С другой же стороны, расщедрись теперь Кудеслав на пару затрещин, и его супруге можно было бы счесть дело исчерпанным да с легкой совестью позабыть о своей вине. А так, когда муж пожалел, эта самая совесть поедом заест. Вот и думай: что же на деле-то получается жалостью, а что и наоборот?

– Я не буду больше, – протянула Векша, засматривая Кудеславу в глаза. – Я никогда-никогда больше не…

– Нет уж, ты уж лучше будь, да подольше! – Мечник трепанул ее за волосы. – Ну, чего куксишься? Или… – он вдруг отстранился от жены, уперся в нее испуганным взглядом, – или что-нибудь потерялось?!

– Не-е-ет! – Векша отчаянно затрясла головой (не ровен миг – отвалится). – Я же понимаю: этакие вещи терять никак не возможно!

– Ты разве знаешь, что это за вещи?

– Знаю. Гарь твоего родимого пепелища и два дара ЕЕ-ЕГО.

Так. Ну, со Счисленевой блестяшкой еще можно понять: знака лишь слепой не увидит. Про пепел в лядунке ты ей сам рассказывал. А лал? Что ли Векша развязывала лядунку? Вот это уж вовсе зря. Этакое сокровенное праздных взглядов не любит – кудесниковой ли выученице того не знать! Не хватало еще, чтоб дурное векшино любопытство добавило к прочим бедам гнев Двоесущного!

– Это кто тебе про Счисленевы подарки открыл? Волхв? – спросил Мечник, шаря ледяным взглядом по бледному, виноватому лицу жены.

– Нет. Я сама поняла… почувствовала. Ты не просто так заснул и видел не простой сон. Корочун тоже умеет такое, только он… Ну, в общем, умелее. Он может воротиться в тот же самый миг, из которого ушел. А ты… У тебя получилось… Ну, так: не то, чтобы очень уж супротив желания, но и не по твоей сознательной воле. Врасплох, в общем. И не мгновенно, а протяженно… Да не могу я растолковать все это; я и сама-то почти ни баклуша не уторопаю! Потому-то и побоялась тебя будить – ежели такое силком перебить, по-дурному, можно наделать человеку превеликой беды. И если позволить душе чересчур долго витать в нетеперешних временах – тоже может выйти беда. Вот я и додумалась ЕЕ-ЕГО подарки забрать. Чтоб, значит, и не разбуждая, и прекратить… Пока выискала их – аж взопрела: я ж не знала, где они у тебя да каковы на вид… А Корочун поснули… все… а на таком расстоянии не добудишься… Вот… Ну, а как выискала да забрала, так и захотелось самой… это… попробовать. Конечно, дареное ЕЮ-ИМ полезно лишь для того, кому дарилось. Но… Коль мы с тобой любимся, значит, почти одно… Вот я и…

Она замолчала, потупилась.

Мечник выждал миг-другой, потом спросил:

– Ну, и как? Получилось?

– Да. Только пришлось еще и Мыську звать на подмогу. Она ведь тоже почитай что корочунова выученица. И… В общем, не проснись старший из Корочуна вовремя, нам бы с нею оттуда не вырваться. Это он… вырвал. Я с перепугу хотела сразу и тебя будить, а он… Был бы рядом – побил бы, а так только криком… Я ему: "Осерчает же!", а он… Ну, это я уж рассказывала.

Векша вновь примолкла, потерлась лицом о бронное мечниково плечо. Сильно так потерлась – аж щеку расцарапала о железо. И сама того не заметила.

– А что ты видел? – Векшин голос сделался не громче потаенного вздоха, но Кудеслав разбирал каждое слово: жена почти касалась губами его уха. – Что ты видел, а? Я там была?

– Расскажи сперва ты про ваши с Мысью видения. Вам обеим одно?..

– Да, – перебила Векша. – Мыська там оказалась моей взаправдашней дочкой. Этакое, понимаешь ли, счастие мне там выпало… то есть выпадет…

* * *

На небольшой площади перед костелом поставили стол. Его приволокли из корчмы, постарались отмыть дочиста, а потом накрыли тяжелой малиновой скатертью – это чтоб не пришлось ясновельможному воеводе и отцу настоятелю касаться досок, за которыми по праздникам упивается водкой всяческое хамье. А еще воеводские слуги вкопали в землю торчком длинное кривоватое бревно и теперь, переругиваясь и брякая железом, ладили к нему ржавую цепь.

Толпа собралась без приказов да понуканий. Плотное людское скопище казалось таким же серым и пропыленным, как ссохшаяся земля, как выцветшее от многодневного зноя небо.

Люди пришли на зрелище. Нынешним утром многие из них сгорали от нетерпения, дожидаясь у околицы ратников его ясновельможности, или слонялись с дрекольем под окнами бывшей своей доброй соседки – стерегли, чтоб не вздумалось ей улизнуть, скрыться от заслуженной кары.

Устерегли. Вот она, здесь, под бдительной оружной охраной. Черное одеяние, черный платок, черные круги под глазами, а щеки – белее мела, и дрожащие губы искусаны в кровь. Стоит неподвижно, понуро, лишь изредка взглядывает на толпу, и тогда сдержанный людской гомон усиливается, почти заглушая монотонный надорванный голос замкового писаря.

– …насылала сушь на панские и общинные поля, злобными кознями морила скотину, дабы поколебать веру богобоязненных поселян. Известный всем корчмарь Лесь Лученок видал нынешней ночью, как она сеяла на своем огороде некое колдовское снадобье, после чего бормотала невнятные речи, в которых, однако же, угадывалось имя "Сатанаил" – следовательно, призывала диавола. При этом в глазах богомерзкой бабы горели отблески адского пламени, а вокруг слышался явственный шорох чертей…

Толпа слушала плохо. Толпа гудела, как дубрава под ветром; кто-то крестился; кто-то норовил протолкаться вперед, где получше видно. Не каждый же день удается поглазеть на такое! Пышные кафтаны воеводских захребетников, строгие облачения доминиканцев, блеск лат, железный лязг да непривычный шляхетный говор… Пестро нынче на площади, пестро и шумно. Будто праздник пришел.

Праздник… Бездонными трещинами посеклась земля на мертвых, разучившихся плодоносить полях; немногочисленная уцелевшая скотина до того тоща, что ее ветром качает; ночами матери истово молятся, чтобы заснувший с голодным плачем ребенок по утру нашел в себе силы проснуться… Вот она, виновница, подлая ведьма, колдунья – это для нее столб с цепями и костер, которого не может не быть. Скорей бы, скорей!

Злобно ярилось белое мохнатое солнце, душный ветер гнал через площадь пыльные смерчики. Писарь заслонялся ладонями от пыли и хищного света, лицо его взмокло, обличительные слова тонули в надсадном сипении. Мучается человек, себя не щадит… Зачем? Все и так уже успели узнать, что корчмарь Лученок, не мешкая и не дожидаясь утра, поднял на ноги соседей, а сам кинулся в замок. Дорогой он едва не загнал свою клячу, потом долго упрашивал стражу, и сумел-таки допроситься до воеводы (к счастью, тот почему-то еще не ложился спать). Выслушав, его ясновельможность воспылал благочестивым рвением и незамедлительно отрядил гонца в близлежащий доминиканский монастырь. И вот – суд. Скорый и гласный.

Хмурится, трет кулаками воспаленные глаза воевода. Тяжко, ох как тяжко ему преть на солнцепеке, да еще после бессонной ночи! Бархатная чуга потемнела от пота, из-под шапки стекают мутные ручейки, но снять шапку нельзя – не обнажать же голову перед холопами! С тайной завистью поглядывает ясновельможный владетель на своего соседа: сухощавый старик в просторной полотняной рясе выглядит так, будто над ним не это же солнце светит.

Писарь смолк, отступил к переминающемуся за спинами господ воеводскому причту. Толпа затаила дыхание, чувствуя, что наконец-то приближается главное. В наступившей тишине слышно было, как воевода негромко спросил отца настоятеля:

– А теперь что делать надобно?

– Согласно закону, одного свидетельства недостаточно, – доминиканец легонько оглаживал скатерть, будто бы ласкал нечто живое. – Когда обвинитель один, либо когда свидетельствующие против преступницы и в ее пользу равны числом, необходимо собственное признание.

Некоторое время воевода рассматривал бледное, словно уже заранее умершее лицо ведьмы. Потом, резко отвернувшись, усмешливо спросил настоятеля:

– Каким же образом добывают признания святые отцы?

Доминиканец оставил в покое скатерть и принялся поглаживать подбородок.

– Ежели вам угодно воспользоваться привилегией карать и миловать ваших подданных, то я не считаю себя в праве давать советы, – проговорил он вкрадчиво. – Если же ваша милость искренне печется о соблюдении церковных установлений, то уместнее было бы отвезти подозреваемую в Вильно и предать суду святой инквизиции.

Воевода улыбнулся – жестко, одними губами.

– Моей милости угодно пользоваться своими привилегиями – и нынче, и впредь.

Настоятель развел руками и промолчал. Ему не хотелось открыто пререкаться с могущественным владетелем края. Однако нынче же вечером в Вильно отправится гонец с подробным письмом.

Под натужный скрип расхлябанной скамьи его ясновельможность обернулся к своим челядинцам, поманил пальцем щуплого ясноглазого человечка с увесистой сумой на плече:

– Готовься. Да чтоб живо у меня, слышишь?

Человечек встряхнул глухо звякнувшую суму, заморгал виновато:

– Нижайше прошу ясновельможного пана… Жаровенку бы мою как-нибудь с телеги снести. Тяжеленькая она, жаровенка-то, одному не сдюжить. И еще огоньку бы…

Воевода не успел распорядиться. Несколько мужиков из толпы метнулись к телеге, поставленной в скудной тени чахнущих от жары тополей ("Где?" – "Это вот?" – "Берись, поднимай!"). А на ближней улице уже топотали, вопили истошно: "Криська! Криська, скорей! Пан дознаватель огоньку просит!"

Приволокли жаровню, вздули угли. Исполненный ощущения собственной значимости "пан дознаватель" присел на корточки, запустил руку в громыхающее содержимое сумки. Писарь, деликатно покашливая, умостил на краешке стола чернильницу и принялся разворачивать трескучий пергаментный свиток.

В тот самый миг, когда должно было бы начаться долгожданное действо, затаившая дыхание толпа вновь забурлила, взорвалась злобным гомоном.

Худенькая расхристанная девчонка всем телом билась о людские спины, продираясь вперед, к судьям. Она что-то кричала, но крики эти вязли-пропадали в многоголосом визгливом вое: "Змееныш! Гадючье отродье! На костер тебя вместе с мамашей твоей проклятой!" Людское месиво завертелось грязным водоворотом, приминая девчонку к земле; замелькали кулаки; чьи-то торопливые пальцы шарили в пыли, выискивая камень…

Досадливо скривившись, воевода махнул рукой, и его ратники споро надвинулись на толпу. Порядок восстановился стремительно. Особо буйных вразумили увесистые тычки латных рукавиц, прочих оттеснили скрещенными древками копий и заставили смолкнуть. Кинувшаяся было на помощь дочери ведьма перестала рваться из рук стражи; ее отпустили, и она снова застыла неподвижно, будто деревянное идолище.

Девчонка тяжело поднялась на ноги. Несколько мгновений воевода брезгливо рассматривал ее всклокоченные пыльные волосы и расцарапанное лицо. Потом мотнул подбородком:

– Подведите. Пускай говорит.

Двое выметнувшихся из-за воеводской спины слуг торопливо, чуть ли не волоком подтащили ведьмино отродье к столу, тряхнули за плечи: "Ну, не молчи, ты! Их милость снизошли, ждать изволят… Ну!"

Нет, она не собиралась молчать. Она просто не могла сообразить, как нужно говорить, чтобы эти важные паны обязательно выслушали все до конца. Путались мысли, подгибались трясущиеся колени, ныло ушибленное плечо, и ничего, ничего, ничего толкового никак не придумывалось. Но молчать тоже нельзя: в любой миг терпение его ясновельможности может лопнуть, и он прикажет начинать страшное…

Опять толчок в спину, опять над ухом злобное "Ну!". Девчонка решилась. Судорожно сглотнув, она притиснула к груди перепачканные ладошки и сказала хрипло:

– Не надо дознания. Ваша милость, ласковый пан, не надо. Ведьма она, я доподлинно знаю, что ведьма. Вот вам крест!

Воевода молчал. Отец настоятель, покосившись на него, мягко спросил девочку:

– Почему ты так уверенно обвиняешь свою мать?

– Потому что знаю. Видела. И этой ночью, и прежде не раз…

– Значит, ты уже давно подозревала свою мать в ведовстве? – еще ласковее спросил доминиканец.

Девочка истово закивала, и он, значительно глянув на писаря (пиши мол, все пиши поточнее!), задал новый вопрос:

– Почему же ты скрывала свои подозрения? Откройся все раньше, твоя мать не успела бы причинить столько зла. Возможно, ее еще удалось бы спасти, ведь Бог милосерден. Но ты предпочла дожидаться, пока жалобу подаст кто-либо другой. Итак, почему?

Старый доминиканец превосходно умел владеть собой, и все же от его ласковой доброжелательности повеяло вдруг чем-то железным – словно бы под мягкой травой обозначился настороженный капкан.

– А робела я, пан-отец, – девочка отвечала настоятелю, но почему-то упорно смотрела не на него, а на воеводу. – Больно уж страшная она делается, когда думает, что одна. Космы по плечам висят, глаза зеленым огнем полыхают, а сама все бормочет, бормочет…

– Молчи, дура!!! – от истошного вопля рванувшейся из рук стражников ведьмы доминиканец вздрогнул и перекрестился.

А девчонка будто и не слыхала. Продолжая показывать, какой страшной делается иногда ее мать, она задергалась, забормотала совершеннейшую невнятицу, попрежнему не сводя с воеводы потемневших, сделавшихся какими-то недетскими глаз.

Его ясновельможность вдруг захрипел, обеими руками рванул ворот. Доминиканец вскочил, вскидывая над головою наперсный крест, но было поздно. Запрокинув полиловевшее лицо, воевода осел на пыльную землю, и в его стекленеющих глазах тускло отразилось злое полуденное солнце.

Девчонка замерла, с неподдельным ужасом глядя на мертвого. Отец настоятель попятился, отмахиваясь крестом; кто-то из причта бросился к воеводе, кто-то выдергивал из ножен меч, кто-то крестился… А потом невыносимую тишину вспорол женский визг – одинокий, пронзительный, страшный – и все утонуло в реве готовой сорваться с места толпы.

Ведьмина дочь опомнилась. Затравленно оглядевшись, она вдруг принялась горстями хватать пыль из-под ног и расшвыривать ее вокруг себя, выкрикивая бессмысленные слова. И вой озверевших людей как-то незаметно перелился в вопли животного ужаса. Людское скопище заволновалось, передние стали проталкиваться назад, а потом двое-трое бросились наутек, и за ними хлынули все. Прочь от жуткого места, от хилой голенастой девки, глазами которой глянул на них сам сатана – прочь, прочь, скорее!!!

Мига не прошло, как на площади перед костелом остались лишь ведьма и ее дочь, да еще мертво уставившийся в выжженное небо ясновельможный пан воевода.

Шатаясь, еле волоча подгибающиеся ноги, девчонка подошла к матери. Больше всего на свете хотелось ей обнять, прижаться, заплакать, и чтобы черные от въевшейся печной копоти ладони неторопливо и утешающе гладили по голове.

Но мать оттолкнула ее.

И ударила.

С размаху.

Изо всех сил.

– Я же говорила тебе! – голос женщины сорвался на злобный хрип. – Я же приказывала! Чтоб не смела раскрывать себя! На костер захотела, дурища?!

Яростно сопя, девчонка пыталась уворачиваться от хлестких ударов, пыталась ловить материнские руки и, наконец, выкрикнула:

– А сама?! Я ночью не спала, я все видела! Как ты могла, зачем?!

Мать вдруг сникла. Оставив избитую, плачущую вголос дочь, она медленно подошла к воеводе, кончиками пальцев притронулась к его лицу. Потом сказала:

– Мертвый…

Словно бы это нужно было говорить…

– Я не хотела! – девочка судорожно утирала слезы и кровь. – Я хотела, чтоб пожалел. А он помер. И пришлось всех пугать.

Колдунья вяло шевельнула плечом.

– Дура ты. "Хотела"… Важный пан, очень важный. Такие чужой воле покорствовать не умеют. Он, сказывают, перед самим королем не больно робел, а тут ты – хамка, холопка… Не покориться чарам не мог, и покориться не мог – гонор панский противился. Вот и хватил удар.

Ведьмина дочь вдруг закричала, давясь слезами:

– Из-за тебя все! Убила, распугала людей, на костер теперь сволокут – из-за тебя! Зачем ты ночью делала это, зачем?!

– А ты вот только что – зачем? – спокойно обернулась к ней мать.

– Так я же… Спасти же хотела… Жалко же… Ты ж мне не чужая!

– Не чужая… – ведьмины губы изогнулись в горькой улыбке. – Жалко… Вот и мне невмоготу стало от жалости. У Ядвиги вчера малец помер – тот, которого весной родила. Слыхала?

Девчонка заморгала непонимающе.

– Ты это что же, удумала, будто воскрешать можешь?

Мать не ответила, только улыбка ее сделалась обреченнее, горше.

– Ладно. Будет нам молоть языками, – сказала она, наконец. – Уходить надо, пока люди от острастки твоей не опамятовали. Сейчас много нищенок по дорогам бродит, авось затеряемся…

Трескучий громовый раскат шевельнул порывом влажного ветра листву умирающих тополей. Девчонка испуганно оглянулась и замерла. Над деревенскими крышами пухла, сминала выгоревшее небо иссиня-черная тяжелая туча.

– Будет дождь, – растерянно выговорила ведьмина дочь.

Тучу раскололо стремительное лиловое пламя, от яростного грома качнулась земля, коротко вскрикнул беспризорный костельный колокол.

– Дождь… – шевельнула губами ведьма. – А я уж отчаялась ждать. Думала, что ушла моя сила, что страх ее погубил.

Девчонка смотрела на нее во все глаза.

– Так вот что ты – ночью-то…

– Да, – вздохнула мать. – Ну, хватит мешкать. Пошли.

Не успела улечься пыль, поднятая торопливыми шагами уходящих женщин, как по крышам, по вымершим огородам, по неживому лицу воеводы забарабанили крупные холодные капли.

* * *

Мысь словно бы неким ведовским образом распознала тот миг, когда Кудеслав, дослушав Векшино повествование, принялся рассказывать сам. Впрочем, ведовство тут явно было ни при чем. Вернее, почти ни при чем – поскольку любопытство (да еще такое!) тоже может быть отнесено к неявным силам, труднодоступным пониманью обычных простых людей.

Обе – доподлинная горютина дочь и ее доподлинное подобие – слушали Мечника так же неотрывно да жадно, как ночью слушали Асу. Вот только речь Кудеслава иногда становилась едва ль не менее понятной, чем обильно сдобренная урманскими словцами коверканная речь Агмундовой вдовы.

Именно "едва ли". Наверняка очень многое из услышанного осталось бы непонятным для обеих Векш, не придись давеча им самим заглянуть в грядущую жизнь.

Дослушав, Векша и Мысь некоторое время молчали.

При этом бывшая златая богиня сидела, как на еже: видать было, что вопросов у девчонки – озеро разливанное, и что молчание обходится ей неимоверно дорогою ценою, однако… Однако Мысь явно опасалась подать голос вперед старшей себя. Ай да Векша! "Чтоб во всем была мне послушна" – это, значит, слова не праздные…

Наконец мечникова жена (покамест единственная, а там – коли выйдет удача подуправиться со ржавыми – поглядим) проворчала, брезгливо косясь на изнывающую от нетерпенья девчонку:

– Ладно уж, можешь… А то как бы задишко твой вертлявый до костей не истерся.

– Лучше задишко иметь, чем как у тебя – скоро ни в одни двери не пропихается! – возмущенно фыркнула Мысь, разом утратив всяческую почтительность к своему старшему уподобию.

– Да будет вам! – Кудеслав ладонью прихлопнул рот вскинувшейся Векше. – Нашли чем мериться…

– А чего эта… – начала было Мысь, но вятичев подзатыльник вынудил замолчать и ее.

– Будет вам, я сказал! Вот же одарили боги да Навьи… Тут и с одной-то справляться – ворогу не пожелаешь, а уж с двумя…

Он хотел еще добавить к своему недавнему "нашли чем мериться", что, строго говоря, мериться обеим в общем-то нечем – хотел, но поостерегся.

Вновь помолчали.

Векша о чем-то думала, посапывая и напряженно шевеля губами.

Мысь выворачивала шею, старательно не глядя ни на Мечника, ни на его покамест единственную жену – дулась. Впрочем, век девчонкиной обиды оказался коротким. До обид ли, когда от необоримого любопытства без малого светится кончик вздернутого короткого носа?!

Настороженно косясь на Векшу девчонка придвинулась вплотную к вятичу и не прошептала даже, а выдохнула чуть слышно:

– А что за прозванье такое – "Чекан"?

И тут же, углядев краешком глаза, что Векша все равно слышит и явно не одобряет, поддельное горютино чадо поторопилось отпрянуть да обернуться:

– Уж будь милостива, извини, – и голос, и лицо Мыси преисполнились истового подобострастия (оч-чень подозрительно истового). – Я так просто ляпнула, не по правде. Пролезет он у тебя в двери. Разве только попадутся какие-нибудь уж очень узкие…

Векша неожиданно расхохоталась.

– Ты чего? – озадаченно спросило совместное творение Жеженя да Борисветовых колдунов.

– Ничего, – Мечникова жена успокоилась, вытерла рукавом глаза и вдруг снова прыснула:

– Ох же ж и дурехой я была в твои годы!

– В ТВОИ годы, – буркнула Мысь, отворачиваясь.

– Угомонились? – Кудеслав снова принялся подкармливать костерок. – По мне, так обе вы… Что нынешняя, что тогдашняя – и по годам-то разница невеликая, а уж по уму как бы даже не еще меньше. – Он вздохнул, пощипал бородку. – А чекан – это оружье такое. Вроде вон молотка жеженева (верней, чарусиного), только… Ну, то объяснять долго. Да и некстати.

– Выходит, и в той жизни будет у тебя воинское прозвание, – задумчиво проговорила Векша.

– Да.

Да уж… И в этой, и в привидевшейся нынче, и в той, завершенье которой показывал тебе четвероединый волхв… Веселые же, однако, судьбы уготованы твоей душе, Кудеслав Мечник или как тебя там… Веселые да счастливые…

– А эта… – Мысь беспомощно пошевелила губами, – ну, та… которую умучили… Она красивая была? То есть будет.

Вятич лишь неопределенно дернул плечом.

– Может, ею станет которая-то из нас? – спросила Векша (непонятно как-то спросила: то ли опасливо, то ли с потаенной надеждой).

Мечник снова дернул плечом.

– Значит, нет, – Векша вздохнула. – В твоем видении не было нас, в нашем – тебя… Жалко.

– Старец Корочун говорил, будто встретившиеся в одной жизни никогда не встречаются друг с другом в иных, – сказал Мечник, глядя в огонь.

– Но я с Мыськой встретилась же!

– Вы с нею вроде как одно…

– А с тобой? – Векша заглянула ему в глаза. – С тобой мы разве не…

Кудеслав молча обхватил ее за плечи, притиснул к себе. Мысь громко да обиженно засопела, и подлинная Горютина дочь, вздохнув, поскреблась в Мечникову бронную грудь:

– Ладно уж, и ее приласкай. А то заплачет.

Вятич не глядя чиркнул ладонью по Мысиной голове. Движение получилось торопливым, неловким и до безобразия похожим на подзатыльник, но девчонка тихонько заурчала от удовольствия.

– Корочун… – Мечник поперхнулся, обнаружив, что имя мудрого хранильника почему-то сделалось неприятным – оно словно залипало в гортани, вызывая чуть ли не тошноту. – Он говорил, будто даже если нынесущие встретятся в одной из грядущих жизней, то попросту не узнают…

– Но я да Мыська ведь узнали друг дружку! – обиженно перебила Векша.

– Это вовсе другое. Вы нынешние узнали себя в тогдашних… тамошних… Кор… Ну, этот, научатель твой – он сказал…

– Тебя-то нынешнего я тоже знаю! – фыркнуло горютино чадо. – И ты знаешь нынешнюю меня. Так что нет нас друг у друга в грядущей жизни, и весь сказ на том. А с чего… – она запнулась и вроде как сглотнула что-то, застрявшее в горле, – чего Коро… ой… Ко-ро-чун… фу… вел с тобой такие беседы?

Кудеслав прикинулся, будто либо не расслышал вопроса, либо не понял, что это вопрос. Не хотелось вятичу затеваться с новым пространным рассказом. Душа не лежала. Муторно было ей, вятичевой душе. Не от того муторно, что тревожно, а как раз от того, что тревога, пробудившаяся вместе с самим Кудеславом, как-то незаметно исчезла.

Сгинула.

Иссякла.

Все было неправильно.

Беспечность спутников была неправильной, потому что оказалась она слишком уж чрезмерной.

Ленивая расслабленность самого Мечника была неправильной, потому что… Потому что ее просто не могло быть. После давешних таких правдоподобных и таких тревожных подозрений спокойнехонько сидеть да разглагольствовать леший знает о чем?! Пускай день потерян; пускай даже случилось это и не по твоей вине – все равно, нужно было хоть место привала сменить, нужно было хоть что-нибудь делать…

Делать…

Тупая неуклюжая боль раздраженно заворочалась в затылке, спугивая досадные мысли. Вот еще напасть… С пересыпу, что ли? Или наоборот – дает себя знать мучительная усталость последних дней? Как бы то ни было, а все-таки хорошо получить целый день отдыха. Вот и угомонись, пользуйся негаданным подарком судьбы, чтобы восстановить подорванные силы – они еще, небось, пригодятся…

Боль немного поворочалась, повозилась, словно бы устраиваясь поудобнее, да и заснула. Именно заснула, не сгинула. Лишнего движения… да что там – даже какой-нибудь излишне беспокойной мысли вполне может оказаться достаточно, чтобы спугнуть эту настороженную чуткую дрему. И потревоженная хворость куда как жестоко выместит на побудчике свое раздражение.

Вот и не беспокой, не озляй.

Угомонись.

Уютно потрескивало в костре; клонящийся к закату Хорсов усталый лик превращал палую листву в ярое золото да червонную медь; луговая даль истаивала красноватым туманным маревом…

– Я вот думаю… – внезапно проговорила Мысь, глядя на полупрозрачный костровой дым (в полнейшем безветрии тот возносился к небу отвесно и плавно). – Думаю, думаю…

– А ты разве умеешь? – не удержалась Векша, но бывшая златая блестяшка пропустила этот ехидный вопрос мимо ушей.

– Все думаю, и никак не могу понять: времена, которые мы видели и ты видел – они разные, или нет?

Кудеслав развел руками (вернее – одной рукой, потому что вторая обнимала женины плечи); подлинная горютина дочь проворчала: "Пойди разбери!"…

Мысь вздохнула, потом еще раз вздохнула, а потом решительно втиснулась под свободный мечников локоть. Кудеслав не пытался ей помешать; он лишь вопросительно глянул на Векшу, но та словно бы и не заметила выходки своего уподобия. Ну и ладно.

– Я к чему спросила-то… – девчонка ерзала, обустраиваясь у вятича под мышкой основательно и надолго, – я это к тому…

Договорить она не успела.

Жежень (наверное, он давно уже лишь притворялся спящим) внезапно вывернулся из-под полушубка и поднялся на ноги. Стараясь не глядеть на троицу, рассевшуюся по другую сторону костра, парень выговорил хрипло да перехвачено:

– Слышь, Векш… Извиняй – Ку-де-сла-ви-ха… Ты говорила, тут озерцо неподалеку… Где?

– Там…

– Сызнова благодарствую… – Жежень крутнулся на месте и почти бегом кинулся туда, куда указал ему не шибко вразумительный взмах векшиной руки. – Благодарствую!.. Хвост бы вам всем!.. Вражины!..

И тут же Мысь, забарахтавшись так, что Кудеслав едва не повалился на спину, крикнула:

– Асушка! Твой дурень топиться хочет!

От этого крика чарусин закуп втянул голову в плечи и наддал прыти; Аса же неторопливо отложила работу, встала и отправилась вслед за ним.

– Вот же дитятко капризное! – Мечник тоже попытался было подняться, но оба Векшиных подобия вцепились ему влокти и не пустили.

– Не ходи, – спокойно сказала подлинная горютина дочь. – При тебе только хуже получится.

А Мысь, как ни в чем не бывало, продолжила прерванное:

– Я к чему спрашивала-то про времена… Разные они, нет ли, а только там заведен лад уж больно похожий на тот, какого хотят для нас Борисветовы. Выходит, все-таки быть над Здешим Берегом нездешнему верху? А тогда что нам за прок творить помехи ржавым, коль все-равно без толку? Лишь озлять по-дурному… А?

– Вздор. Чьему верху быть – то покуда еще старица надвое ворожила. – Кудеслав говорил резко, почти зло, потому что на первых же словах ему в затылок будто волчьи клыки впились. – Да… о-ох, боги!.. да проживи мы подсмотренные нынче жизни целиком – и то бы вряд ли смогли распознать, Борисвет или Светловид держит на Здешнем Берегу верх. Даже проживши!.. А уж этак вот, лишь подсмотрев… Не понр… Не понравилось им… А милое вам Приильменье каково нынче постороннему глазу видится? Не знаете? А нынешняя вятская жизнь понравилась ли тебе, зайде случайной? Неужто же вы так ни словечка и не уразумели из того, что втолковывал Кор… О-о, боги пр-р… све-е…

Мечник запрокинулся, царапая ногтями затылок – будто бы силясь разодрать его раньше, чем это удастся невидимым свирепым клыкам. Перепуганные, ничего не понимающие Векши сунулись оттаскивать пальцы Кудеслава от его же кровянеющих волос, но даже обоим уподобиям горютиной дочери глупо было надеяться пересилить вятича. Тот словно и не заметил этих отчаянных попыток. Хотя… Быть может, именно благодаря им Мечник вновь нашел в себе силы заговорить – слепо уставясь в вечереющую небесную бездну, с трудом продавливая слова сквозь плотно стиснутые зубы…

– Я… помотался по свету… видал… знаю… Легче всего навязать чужое, когда прежний лад рушится… а новый еще толком не… Как у вас нынче… Как нынче в Вятской дебри-матушке… Каждый раз они будут пытаться на таком переломе… На междувременье… Оно, поди, и есть тот самый перекат время-реки, по которому они к нам… Волки – для них всегда первая добыча хворые, загнанные, запуганные… всегда… А сколько еще будет таких перекатов! И если у нас… у потомков наших… если на таких межвременьях… на таких междуладьях нам, здешним, не будет хватать ос… осмотрительности… терпенья… Если захочется нам скорей-скорей-скорей… безопасности, сытости, определенности – ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ, лишь бы скорее… Тогда-то и грядет конь ржавый… черный… И на том, на Нездешнем Берегу… Коль захочется любой же ценою воли… раздольной, неоглядливой… НИ НА ЧТО не оглядливой… тем, тамошним… или нам, здешним… Плох железный покон, выстроенный лишь на страхе пред жестокою силой, на почтении к недостойным… Но когда рвутся из-под такого, легкого легче не вырваться, а сорваться… Под один гребень с недостойными перестать чтить и достойных… Приравнять к угнетателям тех, кто попросту… кто всего-то лишь хочет воли и для себя… Обо всем судить… было при прежнем – плохо… не было – хор… хорошо… Это смерть – когда без разбору под один гребень… это ярмо хуже прежн… прежнего… в дюжую дюжину раз хуже…

Мутнел, мерк предвечерний свет в глазах Кудеслава, растерянные лица склонившихся Векши и Мыси расплывались бесформенными багровыми пятнами, а он все хрипел, все цедил малоразборчивые слова, сам не понимая, слюна или кровь пузырится у него на губах:

– Никому, кроме ЕГО-ЕЕ, не дано безошибочно провидеть грядущее! Даже богам – и тем почти не… Потому не тщиться заглянуть в запретное нужно; не истолковывать подвысмотренные крохи – нуж… о-ох, пропади оно все!.. Нужно пытаться вершить это самое гряд… К-когда живешь – тогда и… Не дожидаясь… невесть чего… а вы… "Все равно без толку" – надо же! Вот бы ржавые-то порадовались, кабы…

Вятич вдруг подавился словами и зарычал, коверкая рот злобным оскалом.

Потому, что боль сделалась совершенно непереносимой.

А еще потому, что понял.

Если и не все, то главное.

Отчего и он, и оба подобия горютиной дочери изо всей наверняка долгой вервеницы грядущих своих воплощений нынче заглянули именно в эти.

Как получилось, что Кудеславово виденье нагрянуло вроде бы само собою и ни с того, ни с сего… вроде бы.

Откуда взялась уму непостижимая беспечность супутников и собственная кудеславова душевная да телесная ленность.

И еще: отчего ему да Векше (главное – Векше!) вдруг сделалось почти непроизносимым имя премудрого четвероединого волхва. Если Векше противно даже языком вытворить волховское имя, то ни за что она не допустит в свою голову разум старого ведуна. Сознательно, нет ли, а не допустит. А кроме Корочуна теперь, наверное, никто не способен противостоять ржавым, которые взялись, наконец, за своих догоняльщиков – и похоже, взялись всерьез.

Ты-то, Кудеслав Мечник-Пернач-Чекан, все хлопотал по-глупому; в меру своего воинского разумения опасался наскока, стрел из засады… А вороги-то вот как: тишком да ладком. По-своему. Наверняка.

Ярилась, не отпускала злая хищная боль; окружающее зализывали-размывали тусклые закатные отсветы… нет, это мечников взор захлебывался в мутном кровавом тумане – ледяном, ржавом, последнем… Мягко качнулась земля… Вот-вот вздыбится она, опрокинет и больше уж не позволит подняться…

И вдруг смертное наваждение резко преломилось на убыль.

Ослабела хватка злобных терзающих клыков; между ними и вятичевым затылком втиснулась крепкая маленькая ладошка; а перед вновь научившимися видеть глазами объявилось сосредоточенное, напряженное векшино лицо.

– Что с ним? – это Мысь. Встревоженная, испуганная. И тоже рядом.

А Векша торопливо наговаривает что-то неслышное; глаза ее темнеют, оборачиваются бездонными колодцами невесть в какую трудновообразимую глубь… А боль – она еще где-то рядом, еще оскаляется, пугает, притворяется, будто вот-вот снова бросится терзать да мучить… Только этот невидимый, но жуткий зверь не вернется. Потому что боится маленькой прохладной ладошки. Невыносимо боится. До смерти.

Так боль и умерла – от страха.

Помнится, кто-то кого-то считал обузой в пути, а, воин самоуверенный?..

Боль умерла, и Векша сразу обмякла – сделалась обычной, только очень усталой. Лишь тогда, утерев рукавом мокрое лицо да вновь привалясь к опамятовывающему вятичу, она соблаговолила вспомнить о вопросе своего уподобия и проворчать:

– Что, что… Вконец себя умучил – вот что. Ты бы вот попробовала, как он – столько времени без сна да роздыху… После такого не один, а дня бы три-четыре отсыпаться, и то будет не вдосталь…

Вряд ли Мысь поверила этому – разве что два с половиною года назад Векша была несоизмеримо глупее себя нынешней. А нынешняя Векша явно не верила собственному объяснению.

Краем глаза уловив какое-то движение на ближней опушке кустарника Мечник заворочался – торопливо, но очень неловко: мешали сызнова угнездившиеся под мышками подобия горютиной дочери, да и только-только минувший приступ давал себя знать. Поэтому когда кудеславова ладонь добралась, наконец, до рукояти меча, вятич уже успел понять: хвататься за оружие нет никакой нужды.

Аса.

Она неторопливо шла к костру, без видимых усилий неся на плече трепыхающегося Жеженя. С одежи чарусина закупа сбегали журчливые ручейки.

– Ну, пусти… – уныло канючил Жежень. – Ну, не позорь же… Ну, я сам… Своими ногами… Что хошь потом со мной вытворяй, только вот теперь отпусти…

Возможно, урманке наскучило это непрерывное нытье да трепыханье, или все-таки притомилась она, или впрямь решила пожалеть гордость парня – леший ее ведает. А только когда до костра уже оставалось никак не более двух десятков шагов, Аса внезапно остановилась, и, легонько встряхнув свою ношу, спросила:

– А ты больше не будешь глупый? Не станешь себя обижать?

Жежень клятвенно заверил, что не станет и не будет, за что и получил, наконец, возможность коснуться ногами земли. Чуть отодвинувшись от скандийки, он попытался отжать мокрое одеяние и проговорил, дробно постукивая зубами:

– Вишь, чего ты натворила! Был бы я мертвый, так оно бы и нипочем, что сухого клаптя не выискать. А теперь ведь все равно по-моему выйдет: застужусь же да и помру!

– Не помру… мрешь… Об этом мечтать потеряй! – Аса торопливо снимала с себя полушубок (тоже изрядно подмоченный, однако по сравнению с жеженевым вполне бы сошедший за сухой). – Распрягайся.

– Что?! – выпучил глаза парень.

– Распр… Ох, не так! Разодевайся, вот. Взгрею.

Жежень, мгновенно позабыв клацать зубами, так и приклеился взглядом к Асиным прелестям, оценить которые ничуть не мешала тонкая да еще и тесноватая рубаха.

– "Взгрею" – это ты про… Ну, в общем, по-нашему такое зовется иначе, – чарусин закуп вдруг начал суетливо обдирать с себя липнущую к телу одежу. – Только не при этих же всех… Или… – он судорожно сглотнул, следя, как рубашечная холстина при каждом вдохе урманки плотно обтягивает крепкие невислые груди. Обтягиваемое, кстати, виделось Жеженю превосходно, поскольку находилось на уровне его глаз. Что ж, давеча златокузнеческому подручному уже думалось, будто хорошего чем больше, тем лучше. А больше – это ведь не только когда две вместо одной. Из такой вот урманки, к примеру, запросто можно трех Векш выкроить – еще и на Мысь останется. И ведь тут много не чего-нибудь вообще – тут много весьма и весьма хорошего!

– Или… – парень вновь трудно сглотнул набегающую слюну. – Да пес с ними – пускай себе пялятся да завидуют!

– Зави-дуют? Нэй. Дуть не надо. Пялиться тоже нету зачем, – Аса набросила свой полушубок на плечи потянувшегося было к ней парня, отобрала у него мокрое одеяние и направилась к костру. – Вспяленный… Вспаленный огонь очень сожжет все. Хватит, как есть.

Мысь хихикнула. Урманка нарочито непонимающе глянула на нее и вдруг подмигнула:

– Прыткий через чурка, йо? "Слюбится" – это когда буду жена. А пока ему только "слупится". Так говорю?

– Так! – всхрюкнула Мысь, изо всех сил пытаясь не расхохотаться.

Аса принялась устраивать жеженев полушубок близ огня для просушки. Чарусин закуп мрачно глянул ей в спину:

– Сама же застудишься!

– Нэй, – урманка даже не обернулась. – Я умею жить, когда студень.

Жежень чуть помолчал, помялся; затем вновь подал голос:

– Слышь… Я же тебя покуда не могу взять. Я же еще в закупах. Чаруса не позволит, хвост ему… Скажет: ты и сам-то жрешь за троих, так еще и бабу волочешь ко мне в захребетье? Вот точнехонько так он и скажет – уж я-то его вражью повадку знаю!

По-прежнему не отрываясь от своего занятия, Аса принялась спокойно да обстоятельно втолковывать, что вот пускай лишь только выпадет времечко посвободнее, и она непременно побеседует с Чарусой: скольким, де, Жежень Меньшой означенному Чарусе был обязан, которую долю той обязанности уже отработал за время своего закупства и не успела ли помянутая обязанность за помянутое время вывернуться оборотною стороной. "И вот будешь узрячим: таким разговором твое закупа… ние… ство… у Ча-ру-сы покончит его".

"Кого покончит-то? Закупство, аль Чарусу? И кто покончит?" – мрачно спросил Жежень; а урманка спокойно ответствовала в том смысле, что она не провидица и всякие такие тонкости наперед угадывать не умеет.

Мысь с видимым удовольствием участвовала в этой беседе, перетолковывая некоторые асины слова во что-нибудь более ли менее внятное; но когда речь пошла о закупстве да о долговой обязанности, девчонка вдруг ни с того, ни с сего принялась хлюпать носом. Перепугавшаяся Аса и Жежень (который изо всех сил делал вид, будто ему в общем-то все равно) лишь ценою немалых усилий смогли вытормошить из Мыси причину этих внезапных слез.

А причина была такая: до векшиного подобия вдруг дошло, что Жеженя сделало закупом именно векшино подобие, сработанное из злата немца-замовника и этому самому замовнику не отданное. А теперь как получается? Коли окажется, будто Жежень от Чарусы уже выкупился, то, значит, изделье, послужившее всему виною, принадлежит Жеженю; а если парень еще не выкупился, то работаный для немца истуканчик богини-водяницы Чаруса вполне может счесть своим достоянием. "А истуканчик-то кто?! Истуканчик-то я! И как же я теперь бу-у-ду-у-у-у…"

В конце концов Аса исхитрилась уверить рыдающую Мысь, что Чаруса вместо бывшей златой вещицы "поможет… ох, нэй – может… может уполучить только вот это" (урманкиного жеста девчонка не поняла, однако основной его смысл угадала и потому несколько успокоилась); что же до Жеженя, то он свое совместное с Борисветовыми колдунами изделье дарит Кудеславу.

– Конечно! Нужна ты мне, как вороне копыта! – презрительно сказал Жежень… и вздохнул украдкой, покосившись на предплечье скандийки – мышцы на том предплечье круглились под тонкой холстиной немногим менее явственно, чем асина грудь.

Мечник все эти разговоры пропустил мимо ушей: его вниманье неотрывно и целиком было приковано к Векше.

Подлинная горютина дочь тишком отодвинулась от Кудеслава и теперь сидела поодаль – одеревянев и лицом выполотнев едва ли не до прозрачности. Жестоко закушенные губы; взгляд из-под полуприкрытых век – необычайно глубокий, острый, а только смотреть ТАК можно лишь на то, чего вовсе нельзя увидеть… Мелкие капли испарины на лбу… Дыханье, похожее на медленные спокойные стоны… Да что же это?!

Попыток трогать ее, тормошить, окликать Векша просто не замечала, и в кудеславовой голове закопошились уж вовсе жуткие подозрения. Не желают ли боги (или кто там еще способен на такое?) оборотить наузницу-чаровницу безжизненным изваянием – в наказание мужу, который готов соблазниться оживленным вопреки естеству кумиром-истуканчиком? Не похоже ли творящееся с Векшей на виданное когда-то Мечником в урманской земле начало припадка необъяснимой и страшной хвори, которую сами урманы зовут то боевым вдохновеньем, то безумием?.. Обуянные подобной напастью теряют все человеческие навыки, умения и желанья, кроме одного – убивать; причем перестают отличать своих от чужих и даже, кажется, перестают быть смертными… Неужели Борисветовы решили наслать такое на Векшу, чтобы извести тех, кто с ней?..

А потом все эти домыслы забылись, потому что вятич каким-то невероятным образом сумел догадаться об истинной причине творящегося.

Это была битва; страшная битва меж Корочуном и ржавыми колдунами.

Битва в векшином разуме и за векшин разум.

Боги ведают, как Мечник додумался до всего этого. Может быть, "додумался" – неверное слово; может быть, понимание пришло к уже после того, как Векша, сильно вздрогнув, сказала дребезжащим старческим голосом:

– Однако же и могутны они, зайды-потворы! Ан и мы не из-под ногтя выколупаны!

В невекшином голосе сквозь усталость пробивалось торжество победителя; и столь же победительное торжество (вот это уж несомненно собственное векшино) изобразилось на осунувшемся усталом лице наузницы.

Глубоко и вольно вздохнув, она принялась снимать с себя мужнину лядунку да блестяшку со знаком ЕГО-ЕЕ.

– Забери, – волховская выученица говорила все еще не по-своему.

Кудеслав мотнул бородкой, чуть отстранился:

– Пускай уж у тебя… У вас. Таким вещам надобно быть поближе к людям, умеющим владеть неявными…

– Бери! – властно перебил его тот, кто покуда правил векшиной речью. – Кому дарено, у того и надлежит быть! Не гневи Двоесущное – боюсь, ЕГО-ЕЕ терпенье уж и так почти на исходе!

И Мечник послушался, взял.

И тут же понял, что Корочун прав.

Понял, потому что расслышал как бы где-то внутри себя прохвативший мгновенным льдистым ознобом бесстрастный шелест:

– Не смей более упускать. Из твоего пепла взрощено, твоей плотью согрето, с твоим родом слито – сквозь тебя и ожить.

И тут же не на миг – на ничтожный осколок мига по самому нутру души полоснуло странное и страшное ощущенье. Будто бы он, Кудеслав-Мечник, и Желтый Топор, и Ставр-Пернач, и Чекан, и еще другие, бывшие то ли до, то ли после – будто бы все они срослись воедино… во единое нечто, в подобье древесного ствола, корни и крона которого намертво вплелись в тверди земную и небесную. Дерево… Ствол… Живой мост-переток горячего жильного сока, выхлестнутый головокружительной глыбью в умопомрачительную высь…

Наваждение.

Мелькнуло и сгинуло, осталась в память о нем лишь ноющая тяжесть под сердцем; и еще понимание осталось… то есть подозрение… надежда… или, может быть, страх?

Не просто красные забавки подарил вятичу Кудеславу двоесущный блюститель порядка времен; и не лишь ведовское средство для подглядывания ошметков грядущих жизней, от какового подглядывания проку – ни на муравьиный плевок. Тайное божество наконец-то чуть-чуть приоткрыло истинное назначенье подарков, которыми не то облагодетельствовало, не то прокляло.

А недоступный слуху ледяной голос все сочился из возвращенной лядунки, впитывался в сердце, в душу, в разум Мечника Кудеслава, низал простые слова в ясный и беспощадный смысл, не увеченый ни высокомудрой заумью, ни капризной прихотью каких-либо чувств…

12

Они без малого опоздали.

Без очень малого.

Без настолько малого, что уж лучше бы его не было. Все-таки лучше, когда сделать нельзя ничего, чем когда еще можно попытаться (а, значит, нельзя не попытаться) сделать хоть что-нибудь: "хоть что-нибудь" – это всегда вред самому себе и ни малейшего проку для главного. В НАИУДАЧНЕЙШЕМ СЛУЧАЕ ни малейшего проку.

Так что, наверное, все было зря.

Бесполезность любых усилий нужно было понять еще когда Мечник принял из векшиных рук знак Двоесущного божества и лядунку, которая хранила в себе ЕГО-ЕЕ камень – камень изменчивый, как горячая текучая кровь, как огонь, как жизнь… Как время.

Бесполезность изнурительной спешки Мечнику следовало осознать вместе с осознанием Счисленева предупрежденья – того самого, которое Блюститель Порядка Времен тщился передать как бы не еще с ночи. Тщился, и не мог, подловленный ржавыми могучими колдунами, выискавшими себе поистине непобедимую союзницу: труднопостижимость Двоесущного Божества. Вина ли Двоесущного, что даже хранильник ЕГО-ЕЕ капища, который, стремясь приблизиться к хранимому, сам во многом вышел за пределы людского понимания – даже он не способен беседовать с НИМ-ЕЮ прямо? То-есть Корочуновы-то слова и побужденья просты да понятны для Тайного Божества, а вот наоборот…

В достопамятную ночь, когда вятич по следам премудрого старца отыскал святилище Двоесущного, волхв просил у НЕГО-НЕЕ того, чего никогда не осмеливался просить раньше: постижения. Возможности слышать, слушать и понимать. Для себя и (ну хотя бы не "и", а "или"!) для тех, кому предстоит отправиться в путь (Корочун уже тогда догадывался и что путь предстоит, и – примерно – кому именно). Божество снизошло ответить. "Если я одарю пониманьем тебя, ты станешь мною. Если одарю слишком многих, я стану ими".

Почему же Двоесущное тут же, наперекор собственному однозначному, казалось бы, отказу удостоило Кудеслава чаровными дарами? Потому что он не был волхвом, потому что не был он "слишком многими" и сам нарвался на эту честь, подвернувшись божеству под руку? Похоже на правду… Вот только важна ли в данном-то случае правда, которая всегда похожа на что угодно, кроме самой себя?

Важно одно: Тайное Божество, мгновенно сумев распознать колдовскую затею ржавых, слишком долго не могло поведать о ней тем, кому о ней непременно нужно было поведать. Потому что единственного человека, к которому могло обратиться Двуединое, ржавые твари расстарались как можно надольше избавить от единственной вещи, с помощью которой оно могло к нему обратиться (именно стараниями Борисветовых колдунов лядунка и знак попали к Векше и так долго у нее оставались).

И затея – главная затея ржавых – удалась. Ну, почти удалась. Только от этого "почти" вряд ли легче.

Из ворогов страшней прочих тот, кто ведет себя непонятно.

А еще страшней тот, который никак себя не ведет. Потому что на самом деле таких врагов не бывает.

Знал, знал все это Кудеслав Мечник. А только не шибко много толку получилось от того знания. Ему ведь, Мечнику-то, впервые в жизни навязали такую битву, где распознается не каждый из даже достигших цели вражьих ударов… где ворожьи умыслы разгадывать надлежит не по ворожьим, а по собственным своим же поступкам… а паче – по НЕ-поступкам…

Сохраните, боги пресветлые, в этой ли, в грядущих ли жизнях дожить до времен, когда все доподлинные, не напоказные битвы сделаются такими!

Сохраните ли? Ой, навряд!

Ни выворотни-людодлаки, ни приведшие их с Борисветова Берега могучие колдуны не могли вмешиваться в теченье времен. Но они смогли сделать так, что пять человек вместе с крохотным осколком окружающего выпали из этого самого течения. Для пятерых прошло всего-навсего полночи да три четверти дня, а для прочего мира… Леший знает сколько – во всяком случае, больше.

Ржавое колдовство было непрочным. Стоило одному из пятерых получить весть о проклятом наслании, как оно отпустило, пропало, сгинуло без следа… Нет, не без следа. Свое дело оно уже сделало. Почти.

Опять почти…

Подоспеть за считанные мгновения даже не до начала – до окончания ржавого обряда… О какой надежде теперь можно говорить?! И что может теперь принести твоя, Мечник-Пернач-Чекан, воинская привычка не считать дело проигранным прежде, чем оно будет проиграно бесповоротно и окончательно? До сих пор эта привычка помогала тебе выкручиваться из наибезвыходнейших положений. А теперь… Теперь она втравит тебя в безнадежное, гибельное. И если б же одного только тебя!

Нужно было гнать их обратно.

Проклятый волхв! Это из-за него, это он запретил… Еще там, в Междуградье, перед уходом… И вот недавно тоже…

…Это было на сломе минувшего дня. Предзакатье уже тронуло золотом западный склон чистой небесной тверди; вдали гремел боевой клич изнывающего по драке и любви лося… Вокруг был обычный осенний лес, разве лишь своею преждевременной прозрачностью да желтизной напоминавший о недавнем разгуле чужого могучего колдовства.

Кудеслав стоял над только что рухнувшим конем (их последним конем), бессильно глядя, как неотвратимо слюдянеет выпученный, оплетенный густой паутиной кровяных жилок глаз несчастной подседельной скотины. Присевшая рядом Векша торопливо водила растопыренной ладошкой над уже не по-живому оскаляющейся конской мордой – водила, шептала какую-то невнятицу… Парой мгновений позже ей принялась вторить подоспевшая Мысь, но… Даже ведовство уже не могло помочь.

Как они берегли этого коня! Не только поклажу – даже седло с него сняли; ехали на нем лишь подлинная да издельная горютины дочери (не потому, что самые слабые, а потому, что самые легкие) – по очереди, изредка, не подолгу… А теперь вот и того не станет. И движенье, просто удручавшее Мечника своей медлительностью, сделается еще медленней…

Тогда-то и решил было вятич: пускай волхв хоть навыворот изворачивается, а Векш надо налаживать вспять. И Жеженя с ними: от вздорного сопляка хлопот выйдет куда больше, чем проку. Ну, и – как ни жаль! – Асу. Даже она в предстоящем деле вряд ли будет подмогой. Много ли проку получится от урманкиной воевитости, ежели клинок, способный убивать Борисветовых, все равно один! Да и опасно спроваживать прочих вовсе без никакого присмотра. Главная задача – суметь их прогнать… особенно Векш… Ничего, сумеем. Нужно суметь.

Не успел Кудеслав додумать все это, как из Векшиной невнятной скороговорки вдруг выткнулось, будто нож из дыроватого голенища, надтреснутое брюзгливое дребезжание:

– Выкинь из головы! – поднявшись на ноги, Горютина дочь отбрела в сторонку и принялась гадливо вытирать пальцы о замшелый древесный ствол (словно бы то незримое, чем она пыталась оживить загнанного коня, пропиталось смертью и прилипло к руке).

Мечник молчал, лишь стиснутыми зубами поскрипывал. Самому-то волхву Кудеслав ответил бы, да некоротко, да, может, и не словами… Но то – САМОМУ. А так… Да уж, уютно устроился могучий волхв. Безопасно устроился.

– Кому да где безопасней – про то давай-кось рассудим после, как-нибудь по свободе… коль будет случай… и коль вообще хоть что-нибудь будет. А нынче… – хранильник помолчал, пережидая напавший на Горютину дочь кашель. – Нынче, мил-друг, давай малость порассудим…

– Самое время и место для рассуждений, – буркнул Мечник. Он коротко оглянулся, словно бы ища поддержки спутников – именно "словно бы", поскольку надеяться на такую поддержку было бы глупо.

Жежень, пользуясь внезапно выпавшими мгновеньями отдыха, растянулся на земле и блаженно уставился в вечереющую небесную высь. "Болтайте себе, о чем хотите – абы подольше!" – явственно выражало лицо парня. Аса расслабленно привалилась плечом к дереву чуть поодаль. Казалось, будто бы она до того устала, что даже поленилась прилечь и дремлет стоя. Но из-под полуприкрытых век урманки поблескивали зоркие несонные взгляды. В беседу она вряд ли вслушивалась (сама как-то сказала, что все эти "хитромудрствия" – не ее ума дело), а вот присматривать за окрестностями не забывала.

Что же до Мыси, то это бывшее златое изделие так и замерло над уже мертвым конем, причем уши девчонкины едва ли не тряслись от жадности да страха упустить хоть единое из произносящихся поблизости слов. Сама Мысь покуда от произнесения слов воздерживалась – на том ей и сердечное благодарствие.

– Еще раз – уж в который раз! – повторяю тебе, человече: коли идти далее, то всем, а коль возвертаться, то опять-таки всем. Почему ты не хочешь мне просто поверить? Почему вам, умным, обязательно надобно разъяснений?!

Вятич приоткрыл было рот, но подселившийся к векшиному разуму волхв рявкнул с внезапною злобой:

– Один ты не управишься! – Мудрый старец никак не мог приноровиться к юному горлу мечниковой жены, и потому вновь был вынужден пережидать приступ несвоего кашля. За это время старец успел вернуть своему голосу обычное чуть насмешливое спокойствие. Или это не сам волхв взял себя в руки, а Векша сумела задавить чужую нежеланную злобу?

– Богам ли, Навьим, слепенькому ли случаю взбрело свести вместе именно вас именно нынче – не знаю, – заговорил старец, – а только ежели это случай, то, значит, не так уж он слеп, как любит прикидываться. Вы, пятеро совершенно разных, сами того не замечая, настолько переплелись душами… Каждый со всеми. Даже ты с этой урманкой – через векшины подобья, а от них – через Жеженя… И уж тем более счастье, что в сплетенье это затесалась вторая твоя… не чужая ни здешнему, ни нездешнему… Пойми, вы пятеро ВМЕСТЕ… Вот, к примеру, я – четвероединый волхв… Воссоединившись, мы-я сливаемся всего-навсего в одного. Который был всего-навсего человеком ДО, и потому НЫНЧЕ может стать пускай и беспримерно могучим, но опять всего-навсего человеком. А вы… Вы, пятеро совершенно разных… Подумай, ты, умный: почему бы это владелец Борисветовых беспромашных стрел Белоконь подарил тебе свою возлюбленную? – Впервые за все время этой нелепой беседы Векша искоса, через плечо глянула в лицо Кудеславу и тут же вновь отвернулась. – Да, он-то был ей нелюбом, а только другие, небось, на обоюдность и харкнуть поленятся – особливо старцы, когда юниц-молодиц за себя… А этот, вишь… Почему? Молчишь… Ну-кось, тогда я скажу… Нет, спрошу: что для крепкого рассчетливого ладу-порядка, который от разума, – что для такого страшней всего? Сызнова помалкивашь? То-то. Еще неизвестно, чего друг-приятель твой Белоконь сильней напугался – векшиной нелюбови или собственной своей же влюбленности. Наисильнейшее, наимогутнейшее ведовство, неподвластное ни разуму, ни явным да неявным силам, ни богам – это и есть любовь. А паче всего такая любовь, которая неразделенная, или черезчур разделенная – к примеру, не с одною…

Вновь помолчал Корочун, давая время не то Векше отдохнуть, не то Мечнику разобраться в услышанном (или себе – в сказанном?). А потом вдруг заставил горютину дочку произнести совсем по-иному, с какой-то режущей ухо робостью:

– Вот я и говорю: коль вы не только МОЖЕТЕ, но и СМОЖЕТЕ… Коль смогу и я… Весь… Ну, довольно уж! – рвущиеся с Векшиных губ слова хранильника вновь налились злобой (не на самого ли себя разгневался премудрый?). – Это все говорено для твоего разума, теперь пора и с глупостью твоей побеседовать. Я вроде как уж объяснял, а ты вроде как слушал: то, что мне приходится прокрикивать вам на этакое непомерное расстоянье, ржавым подслушать легче легкого. Тогда на кой же ты хряк вынудил-таки меня, старого, орать про подобное? Объяснений он пожелал… А если?..

– Будем в надежде, что Борисветовы из твоих объяснений ни сморчка не уторопали, – буркнул Кудеслав. – Как я.

– А я все поняла! – это Мысь встряла-таки, не утерпела.

Векша насмешливо хмыкнула (то ли за хранильника, то ли сама за себя – поди разбери). И вновь заговорила старческим голосом:

– Я еще вот что скажу…

На Мечниковом лице явственно проступило раздраженье: долго ли, мол, старик собирается тешиться болтовней?

– Стерпи – уж недолго. – (Прах бы побрал эту хранильникову повадку – не дожидаться, пока собеседник успеет воплотить мысли в слова). – Единственно вот что: давешние ваши виденья грядущих жизней впрямь отчасти навеяны ржавыми. Виденья эти сами по себе не ложны, однако… Извиняй уж, но вы оказались глупей, чем понадеялись ваши вороги. Они не непременность Борисветова верха доказать тщились, а пугали вас ужасами любезного Световиту безладья; только вы того не поняли. Показанным вам порядкам основа – страх да ненависть, а это ведь чувства… Чувства, вусмерть умучивающие разум… Только этакое и не хуже, и не лучше ничуть, чем когда разум напрочь забивает чувства – как безоглядное властвование одного надо всеми не лучше и не хуже властвования всех над каждым. Так что кто из коней верх ни возьми…

Векша перевела дух, утерла рукавом полушубка посеревшее мокрое лицо.

– Теперь выбирай – идти вам дальше (всем) или махнуть на ржавых рученькой да поворачивать восвояси (всем), – старческое дребезжанье сделалось еле слышным, оно почти утонуло в трудном, надорванном дыхании вятичевой жены. – И обещаюсь тебе впредь не подавать голос, покуда ты сам меня не попросишь.

Первым и едва ли не единственным следствием волховских поучений оказалось то, что Мечник по их окончании лишь с немалым трудом сумел припомнить, как да из-за чего эти самые поучения затевались. А припомнив-таки, сообразил: независимо от того, убежден ли он сам многословными хранильниковыми байками, выбирать больше не из чего: после всего никакая сила не сумеет принудить Векш "поворачивать восвояси". Проклятый старый хитрец – обошел-таки!

…А вот теперь Кудеслав был бы не прочь попросить у четвероединного старца совет – даже не в надежде услышать что-либо дельное, а просто чтобы послушать, как тот запоет нынче.

Но старец помалкивал.

Более того: Векша уже несколько раз пробовала звать его, но все без толку.

Впервые – громко, испуганно – она окликнула хранильника, когда ясный день вокруг мгновенно сменился… Нет, "сменился" – неудачное слово. Ничто вокруг не менялось. Мечник со спутниками попросту вошли в ЭТО, как можно войти под навес или в избу… если бывают на свете навесы да избы, видимые лишь изнутри.

Первой там оказалась Аса. Кудеслав, уже чуть ли не на себе волокший то одно, то другое векшино уподобие (словно бы подрядившись взамен опочившего давеча коня), как и раньше отчетливо видел перед собою частокол древесных стволов; просветы-прорехи в этом частоколе, означающие близость прогалины, луга либо речного берега; спину урманки, испятнанную неуместно веселыми бликами – черненье скандийской кольчуги местами поистерлось, обнажив гладкий металл… Ничто вроде бы не изменилось, но Аса вдруг замерла и заозиралась так растерянно, в таком испуге, что вятич стряхнул висящую у него на плече Мысь и бросился вперед.

Всего какой-нибудь шаг оставался до закаменевшей урманки, когда причина ее внезапного испуга обрушилась и на Кудеслава. Погасли искристые блики на потертостях Асиной кольчуги; рванувшийся на волю клинок вятского меча высверкнул было чистыми брызгами расплескавшегося Хорсова злата и тоже погас, сделался тускло-бурым – словно бы заржавел мгновенно и вдруг…

И Кудеслав замер рядом с урманкой, оцепенел, будто на полушаге врос в землю. Безвольно, потерянно застыла оружная рука вятича: не оказалось вблизи никаких ворогов… по крайней мере, на первый взгляд.

Тот же лес вокруг, та же заслоненная безлистыми деревьями даль. Вот только небо над мечниковой головою стало другим. И не только над головою. Всю небесную синеву от виднокрая до виднокрая в единый миг подменила собою тяжкая мохнатая пелена.

Бурая.

Хворая.

Словно бы пропитанная загнивающей кровью.

И там, в этих космах, сочащихся липкой ржой (язык бы не повернулся назвать подобное светом) – там что-то жило, что-то ворочалось, время от времени коверкая провислое небо судорогами мучительных рыжих зарниц.

А еще примерещилось Кудеславу (но уж это точно лишь примерещилось), будто под сапогами его поверх палой листвы выстелилась вдруг ровная да бескрайняя травяная заросль; и будто бы сквозь застящие виднокрай деревья проступила грязночервоная нить, коей травяная равнина сшивалась с опрокинутой равниной низких кудлатых туч… И будто бы то ли откуда-то с неба, то ли из этой вот нити, из этого кровяного рубца-виднокрая донеслось едва слышимое многогласое пенье-стенанье и протяжные выкрики: "Ты-ы-ы? Вот и добро-о-о! Нынче-то не как в былой твой приход; нынче-то тебя до-жи-да-ю-у-у-у…"

– Что это?! Старче премудрый, что?!

Векша. Небось, и она уже окунулась в невидимую извне жуть. Ее пронзительный вскрик, раздавшись почти что над самым ухом, спугнул, отогнал кудеславово наважденье. А явь – невероятная, похожая на мучительный сон – осталась. Да и наважденье (коль оно действительно должно было зваться так) не сгинуло, а именно что отогналось. Не совсем и не далеко.

Они не скоро смогли заставить себя настолько привыкнуть к случившемуся, чтобы продолжить путь.

Да, не скоро. А могли бы и вообще не суметь – если бы не вятич, которому однажды уже выпало пережить очень похожее (на Идоловом Холме, когда Кудеслава внезапно впустило в себя потаенное капище ЕГО-ЕЕ).

Но все равно наверное даже Мечнику не удалось до конца принять произошедшее именно как произошедшее – непонятное, но доподлинное.

Потому что он позволил другим и себе двинуться дальше не так, как следует двигаться, когда опасно. Тем более – когда сознательно приближаешься к опасности. Тем более – когда сознательно приближаешься к опасности подобной той, к которой приближались они.

Лес оборвался вдруг, разом, словно его ножом обкорнали.

Они тесной кучкой остановились на странно ровной, голой, лишенной подлеска опушке, и даже тень такой мысли никому из них не закралась в голову, что надо бы поосторожничать, как-нибудь затаиться… Никому. Ни Векшам, враз позабывшим о своей усталости; ни мрачно поигрывающему тяжким кузнечным молотком Жеженю; ни спокойно опершейся на копье Асе… Ни самому Мечнику, в уме которого вертелось лишь "опоздали", "почти опоздали" да "проклятый старик".

Глупо, непростительно глупо было так вот бездельно и бездумно торчать на виду у ворогов… а только вороги-то ни единым взглядом не снизошли подарить внезапно объявившихся пришлецов. Или это притворство? Боги, да какая теперь-то разница?! Видят – не видят, глупость – не глупость… Что ни делай, что ни делайся теперь – безразлично. Потому что вон она, твоя судьба. Там, впереди. На вдавившемся в широкое, ленивое тело реки тупорылом травянистом мысу. Возле крутобокого кургана с ветхим каменным идолищем на плоской вершине. Точней, не возле кургана, а вкруг него. Вокруг подножия, изморщиненного да обезображенного шрамами промоин, желваками оползней…

Ржавый хоровод.

Неторопливый.

Безостановочный.

Тугое вервие, сплетенное из человекоподобных чудищ в просторных ржавых одеждах – вервие, обвившееся вкруг подножья невесть чьей прадавней могилы; ржавый великанский змий, впившийся в собственный хвост и оттого сделавшийся бесконечным, вечным. И слитное могучее пение, умудряющееся быть заунывным и прекрасным одновременно; подобное журчанью огромного водоворота, который манит, который затягивает – неторопливо, неотвратимо, непобедимо…

Нет. Пение, журчание… Нет.

Хруст.

Гуд и хруст огромного жернова; хруст самого времени, перемалываемого тяжкой безостановочной ржавостью, которая способна бесстрастно и властно подминать, давить, истирать что угодно – тела, жизни, миры…

А надо всем этим – небо. Окровавленное, измученное до тупого равнодушия ко всему, даже к собственному страданию; и далеко на западе терзает, полосует его стремительными когтями молний немая, полузадохнувшаяся от злобы гроза…

И откуда-то оттуда, из набухшей гнойною кровью щели виднокрая, нет-нет, да и приносится гулкий тягучий зов, в котором волчья тоска перемешана со злобной человеческой радостью…

Судьба.

Твоя и твоих.

Всех тех, кто с тобою. Всех.

Будь ты проклят, будь ты до скону веков трижды по многажды проклят – ты, велелукавый старик, помешавший вятичу Мечнику обездолить Векшу… Векш… спутников своих обездолить в дележе этой судьбы!

Кудеслав тряхнул головой, словно бы надеясь вытряхнуть из нее гнев, обиду и что-то еще, чему он названья вовсе не знал да и знать не хотел. Вот только сбыться этим надеждам не судилось. Злость на волхва, к примеру, вытряслась лишь отчасти и вполне ощутимо: словами.

– Ну, где же твой премудрый научатель? Чего молчит? Кликни уж его, что ли – пускай явит нам великую свою мудрость… леший его заешь…

Не ждал, никак не ждал вятич, что жена откликнется на его бранчливое ворчанье, и говорил-то он больше для себя, чем для нее, а потому вздрогнул и растерянно оглянулся, когда услыхал позади сорванный векшин голос:

– Я зову. Я зову-зову, а он… Может, вздремнулось ему?

– Самое время…

Кудеслав не договорил. Что-то изменилось, что-то малоприметное, однако показавшееся очень важным возникло, появилось вокруг…

Вроде бы над их головами стлалось все то же низкое косматое небо, и все так же сочился с него липкий свет, пахнущий мертвым гнилым железом… На небе этом не было и не могло оказаться лика светозарного бога, а потому на земле не было, не могло оказаться теней, как не бывает их в мутнооблачные дни предненастий…

Да, теней не было. Прежде. А теперь они вдруг возникли.

Покуда еще бледные, дрожащие, боящиеся всех и всего остроконечные язычки бурой мглы выползали из-под мечниковых ног, из-под ног мечниковых супутников, из-под древесных корней… Сразу стало заметно, что ровная луговина, отделяющая лес от древнего могилища с каменным истуканом на вершине и со слитной вервеницей чудищ вкруг подножия – что луговина эта не такая уж ровная и не такая уж луговина. Похоже, недаром опушка казалась неестественно ровной; похоже, когда-то давно сводили здесь чащу-матушку (так ловко да тщательно, что по сию пору не сумела она оправиться и возвратить себе отнятую землю). Низкая луговая трава прятала в себе множество истлевающих пней да отрухлявелых, вросших в землю коряг – и теперь спрятанное обозначало себя зачатками робких прозрачных теней.

Тени тянулись к кургану.

Все.

Как будто часть леса и мыс охватило громадное разгорающееся огненное колесо, осью коего был курган.

Догадка эта показалась настолько не подлежащей сомнению, что Кудеслав мимо воли завертел головой, высматривая таинственное световое окружье.

И тут же напрочь забыл о нем, потому что запнулся взглядом о Мысь.

Издельное подобье горютиной дочери мерно покачивалось в лад с несущимся от могилища стройным пением ржавых, а глаза девчонкины… Ослюдянелые, неживые, они пугали бездонностью открывшейся в них пустоты. Пустоты, среди которой вздрагивали и разрастались мутно-бурые сполохи.

Издельное подобие вспомнило, кому обязано плотью и живым дыханием. Верней, память обрели именно плоть и дыхание. Собственную память, отличную от памяти разума. И рвались теперь к тому, из чего были сотворены. К СВОИМ.

Перехватив тревожный мечников взгляд, подлинная горютина дочь шагнула к Мыси, замерла на миг, и вдруг, изо всех сил размахнувшись, ударила бывшую златую богиню в лицо стиснутым до белизны кулачком. Кулачком крепким и острым, как косулье копытце.

Мысь шатнулась, скрючилась было, прижав ладони ко рту, но тут же отдернула руки, выпрямилась и просипела, еле шевеля расквашенными губами:

– Еще!

Векша ударила еще раз (как показалось Кудеславу – не без удовольствия) и замахнулась вновь, но Мысь торопливо взвизгнула:

– Хватит! – Она осторожно потрогала вздутые кровоточащие губы, стремительно заплывающий глаз и всхлипнула. – Ишь, расходилась…

– Отпустило? – спокойно спросила Векша, потирая кулак.

– Да, – Мысь шмыгнула носом, отодвинулась на шаг-другой. – Ты, ежели меня вновь скрутит, больше не бес… об… об-беспокои-ой! – вай! – вайся. Я теперь и сама… твоими стараниями. Теперь мне лишь губу облизнуть аль сощуриться – враз голова просветлеет… потому, как искры из глаз… – Она снова шмыгнула носом. – А знаешь, от того наважденья и прок был. То ли вспомнить выпала удача, то ли понять…

Мечник перестал слушать.

Вот он, значит, каков этот перекат, этот путь с берега на берег время-реки…

Небо над вершиной холма-могилы проседало, словно бы норовя вырастить из себя опрокинутое отраженье земного кургана. Мохнатая грязно-рыжая воронка отвисала все ниже; все ощутимей и быстрее закручивалась подобно непомерному, вывернутому наизнанку водовороту. Ее нацеленное вниз острие уже почти касалось головы зализанного ветрами идола; и уже несколько человекоподобных созданий выломились из верченья ржавого жернова, двинулись вверх по склону могилища; а нездешний напев громчел, креп; а опрокинутая воронка небесного кургана наливалась, вихрилась знакомым светящимся туманом, похожим на грязную седину… Именно туда, к этой всасывающей и сжигающей в себе свет вихревой воронке ползли длиннеющие тени (до чего же нелепо зрелище теней, ползущих к светлому, а не от него!); именно там, у подножия древнего истукана, на вершине земного кургана, под острием вихреватого кургана небесного, вот-вот должно было начаться то, ради помехи чему здесь и ты, Кудеслав Мечник, и те, кто пришел сюда вместе с тобой.

Так что же, ты так и проторчишь бездвижным пугалом?.. Даже не пугалом – пугало это то, что пугает, а тебя ржавые попросту не хотят замечать…

И тут внезапно очнулась от своих загадочных раздумий Аса. Она рассеянно выронила копье, обернулась,подошла к Жеженю, молча отняла у него молоток… А потом, так и не сказав ни единого слова, урманка беззамашно, почти неприметно для глаз дернула кулаком, и чарусин закуп осел на жухлую жесткую траву.

Мысь вскрикнула (сперва тихонько, и тут же еще раз, но уже куда пронзительнее – от боли в разбитых губах). Мечник и Векша одинаково дернулись было к Асе, но та выкрикнула:

– Нэй, нету с ума ушествия! Я… Чтобы он не сунул себя в убой. Слишком верит, что он могуч. Дьоделиген… Его там забывать… Забивать…

– Понятно, – сказал Кудеслав, ошарашенный страстным многословьем урманки.

Потом он скользнул хмурым взглядом по лицам Векш и тихо, но внятно спросил:

– Мне тоже с вами, как она с ним? Или все-таки доброй волей останетесь, где стоите?

Словесных ответов Мечник дожидаться не стал, хватило и вздохов – горестных, но, в общем, покорных.

– Ты бы тоже… – вятич обернулся к Асе. – Меч-то один, а обычным оружьем с теми не совладать…

– Совладать, – хладнокровно ответствовала урманка. – Острыйух… Старый умнец рассказал, и я поняла: Острыйух бил не тот конец топора.

Кудеслав только плечами пожал. Не было времени вникать в ломаную речь неуклюжеязыкой скандийки да выяснять, который конец топора следовало бить Остроуху (и, главное, с чего бы это ему вообще могло взбрести в голову бить несчастный топор).

Ни на что уже не было времени, потому что ржавые почти добрались до вершины могильного холмища.

Досадливо рванув меч из неудобных ножен, вятич спорым шагом двинулся ко ржавому хороводу, обвивающему подножие стародавней могилы. Не оглядываясь (следует за ним урманка, или в последний миг все-таки передумала – то уже лишь ее дело); стараясь не думать об очевидной безнадежности своей затеи – наверняка самой последней в нынешней жизни…

Изо всех возможных желаний сохранилось у вятича лишь одно-единственное: ворваться в хоровод Борисветовых зайд да всласть распотешить душу рубкой этих проклятых тварей, которые позволяют себе пренебрежительно не замечать его, Мечника Кудеслава. Чтоб хоть на несколько мгновений их стройное величавое пенье вспоролось воплями ужаса, пронзительным смертным воем; чтоб перед собственной гибелью успеть наслушаться тупого хряска нездешней плоти под светлым здешним железом; чтоб удалось хоть пяток ржавых страшилищ погнать пред собою в Навьи – или куда там спроваживаются разлученные с телом души выворотней-людодлаков и прочих Борисветовых порождений?!

Наверное, сбылась бы эта мечта вятского воина, не случись у него на дороге трухлявая, полуистлевшая коряга. Старая такая, оброслая ржавым мохом и сорной, пакостного вида травой; гниль, ничем не приметная среди прочего давнишнего валежника, какого полно было на пустоши меж лесом и могильным холмом.

Несколько точно таких же коряг вятич миновал благополучно, а эту…

Мечник не споткнулся о нее – еще такой бы оплошности не хватало опытному воину! Он безошибочно высмотрел лежащий даже не поперек пути, а чуть в стороне кусок мертвого дерева (хоть лживый несветлый свет превращал землю под ногами в красновато-бурую мешанину доподлинного и кажущегося). Но обглоданный временем древесный труп почему-то вдруг оказался совсем близко, а потом…

Что-то вскинулось рядом с вятичем, ожгло его правый кулак влажным горячим выдохом; клыкастая пасть, лязгнув, сомкнулась на обнаженном клинке… Мощный рывок едва не выломал запястье, и в правой ладони Мечника остались лишь болезненное неудобство да пустота. Оторопев от непоправимости случившегося, от бешеной злобы на собственную непредусмотрительность, вятич смог лишь беспомощным взглядом проводить крупного грязновато-рыжего волка, убегающего (даже не особенно торопясь, с этакой глумливой ленцой) к окруженному Борисветовыми тварями холму. Волка, уносящего в клыках кованый Званом меч – единственное здешнее оружие, способное убивать нездешних.

Так-то. И нечем даже хоть на самую малую чуть утешиться. Разве лишь темными пятнами, которые успел заметить на отточенном искристом железе: как ни скалился выворотень, как ни оттопыривал паскудные свои губы, а все же не уберегся-таки, порезался о клинок. Слабоватое утешение…

Вот и все. Тщетными оказались мудрое провидение Звана, отчаянные надежды четвероединого волхва…

Как бишь взрыкивал волчий голос в полусне-полумаре – тогда, давно, после стрел из засады? “Пускай уходит к нам. Мы сами.” Вот и сбылось.

На смену злобе пришло самоуничижение, потом – вялое безразличие. Ведь случившееся можно и должно было предвидеть. Если благополучный исход ТАКОЙ битвы подвешен на одном единственном клинке, то битву можно считать проигранной еще до начала. Что же не удалось додуматься до этого ни Звану, столь умелому в ведовских прорицаниях, ни Корочуну с его четырьмя головами? Мудрецы…

Еще и так нелепо все было затеяно! Словно бы кто-то – Зван, либо Корочун, либо оба они – нарочно задался целью вытворить из Кудеслава для ржавых подобье то ли набитого травою страшила, то ли дурильщика (это так об осенней поре охотятся на лосей: дурильщик привлекает внимание зверя, подражая боевому реву сохатого, а охотник тем временем…). Чем еще можно объяснить, что нездешние твари дознались о колдовских свойствах даренного Кудеславу меча прежде самого Кудеслава? Чем объяснить подобное? Разве лишь глупостью, умеющей ужиться в одной голове с самым наиразумнейшим разумом…

А сквозь чахлые сорняки под ногами все отчетливей, все победительней проступало видение высокой крепкостебельной травы – бурой да буйной; и курган, и почти касающаяся его вершины воронка ржаво-кровяного ненастья, и, наверное, лесная опушка вместе с теми, кто был на ней – все это вдруг сделалось каким-то зыбким, ненастоящим, подложным. Настоящей была щель, бескрайняя щель меж плоской бурой равниной и низким тяжелым небом; да еще ветер был настоящим – ровный, сильный, спокойный, он терпеливо и непрерывно толкал Мечника в спину, пытаясь уломать его хоть на один шаг вперед, к горизонту, который, дождавшись этого шага, тоже стронется с места и поплывет, маня за собою, туда, где однажды Кудеславу сказали: "Здесь тебя не хотят" и где нынче такого уже ни за что не скажут…

Что-то злобным рывком вдавилось-впилось в Мечникову шею – будто бы неведомый враг подобрался сзади и попытался обезглавить вятича до безобразия тупым клинком.

Паморочливое видение сгинуло.

Пропала клятая щель, растворилась в доподлинном окружающем. А прямо перед собою Кудеслав увидал Векшу – та лихорадочно распутывала узел, стягивающий горловинку мечниковой лядунки. Вот, стало быть, что привело Мечника в чувства: корочунова выученица, обрывая ремешки, сдернула с шеи мужа его святыни. Именно "святыни" – круглый оберег со Счисленевым знаком тоже оказался у нее.

Зачем?!

Узел, наконец, поддался, и Векша торопливо перевернула распахнувшийся мешочек над своей ладонью, просеивая высыпающийся пепел сквозь пальцы. Что за новый бред, что она делает?! Разве можно так?!

Выраженье лица наузницы-чаровницы (ничего подобного вятич прежде никогда на этом лице не видал и вряд ли захотел бы увидеть еще хоть раз) заставило Кудеслава молча да бездвижно смотреть, как сыплется наземь пепел его родимого очага.

Через миг-другой Векша уронила лядунку и отступила на шаг, сдувая остатки пепла с лежащего на ладони багряного камня. А потом выученица волхва осторожно, словно опасаясь того, что должно было произойти, коснулась мерцающего лала кругляшкой со знаком Двоесущного.

И на маленькой перепачканной ладошке вспыхнул огонек. Холодный, но живой и радостный.

Настоящий.

Скорчившись, словно бы пытаясь укрыть новорожденный светоч от несуществующего (или неощутимого?!) ветра-погубителя, Векша принялась нашептывать какую-то трудноразборчивую скороговорку. В шепоте этом собственный векшин голос мешался с надтреснутым блеяньем дряхлого волхва; и был этот шепот вовсе не таким тихим, как сперва показалось Мечнику… Вот только разобрать хоть единое слово было никак не возможно, потому что вывернувшаяся откуда-то сбоку Мысь беспрерывно и тоже отнюдь не тихо канючила:

– Железо, которого нет! Слышишь? Проси железа, которого нет! Чего нету, то и превратить ни во что не смогут! И всех ратоборцев, которых не стало! Слышишь? Всех! Всех!

Может, Векша слышала, а может, и нет – во всяком случае по ней не было видно, замечает ли она мысины приставания.

А небесный курган и курган земной уже слились вершинами, срастив во что-то непостижимо-единое зыбкость и незыблемость, переменчивость и неизменность, здешнее и чужое… Там, где небо коснулось земли, где высился каменный истукан одного из бесчисленных воплощений Светловида – там теперь занималось, крепло угрюмое ржавое зарево. Тяжкое. Самодовольное. Родившееся не для того, чтобы умереть.

Вот только напев Борисветовых тварей едва уловимо менялся – обозначалось в нем что-то, чего раньше не было и чего явно не должно было быть. И сам хоровод замедлил свое безостановочное круженье, задергался, исказил доселе безупречные очертания… и вдруг надорвался, выплюнул из себя стремительные хищные тени.

Их были десятки, тех, кинувшихся к Мечнику, к Векше и Мыси, к слабому огоньку, теплившемуся в векшиной горсти.

А-а, заметили, наконец?!

Краем глаза уловив движение справа от себя, вятич крутнулся на месте и увидел еще одного выворотня – гораздо ближе тех, которые налетали со стороны холма. Небось, этот громадный рыже-бурый волчина до самого последнего мига скрадничал возле опушки, прикидываясь какой-нибудь гнилью – как недавно прикидывался корягой его собрат, ухититель меча.

Уже некогда было раздумывать о том, возможно ли вовсе безо всякого оружия управиться с нездешней потворой. Единственно, что оставалось Кудеславу – это подставиться под ее наскок.

Борисветова зверюга сходу грянулась о стоящего на пути человека, сшибла его с ног и рванулась дальше – похоже, она попросту не видела ничего, кроме холодного пламени Счисленева камня. Рвануться-то потвора рванулась, только без особого толку: лежа на спине Мечник ухитрился не только поймать, но и удержать выворотневу заднюю лапу. Лишь тогда волкоподобное страшилище обернуло к Кудеславу ощеренную клыкастую пасть.

Вятич попытался вскочить, но не успел – новый наскок выворотня опять сшиб его наземь. Обеими руками вцепившись в горло навалившейся твари, Кудеслав изо всех сил пытался уберечь свою шею от рвущихся к ней длинных слюнявых клыков. Но даже всех кудеславовых сил оказалось для этого маловато. Мечнику чудилось, будто он явственно слышит треск своих лопающихся от напряжения сухожилий; предплечья и пальцы свело мучительной судорогой; а лицо уже мокрело от горячих зловонных выдохов, и неотвратимо близились, близились, близились жадный многозубый оскал да совершенно человеческое злорадство в глазах, не похожих ни на человеческие, ни на зверинные… ни вообще на глаза…

И вдруг…

Выворотнева плоть, казавшаяся обомшелым камнем, внезапно и необъяснимо обмякла под пальцами Мечника, багрянец жутких глаз вытускнел, подернулся смертным пеплом…

Аса.

Аса с жеженевым молотком в руке.

Вот, стало быть, почему тот давний выворотень в вятском лесу испугался месящих воздух копыт вздыбленной лошади! И вот, стало быть, что означали показавшиеся бредом слова урманки про "не тот конец"! Ударь в свое время Остроух безглазую тварь не лезвием, а обухом колуна – тут бы этой самой твари и гибель. Не спасло бы тогда эту самую тварь свойство нездешней плоти превращать в себя вонзившееся. Не рубить да пронзать, а бить, мозжить, ломать надобно – вот и вся премудрость. А коль так, то возможно и Желтый Топор все-таки сумел?.. О-ох же ж и к месту-времени вспомянулось! Леший бы память твою задрал с ее хозяином вместе!

Лучше б подумал, чего бы тогда эти, инобережные-то, так охотились за чудо-клинком, коль без него можно превосходнейшим образом обойтись? Или не в мече дело, а в руке, которой он достался? “Клинок скандийский звенел о клинок урманский… А руки чьи?” Может, тот засадщик в вятском лесу не меча убоялся, а благодаря кованому Званом оружию понял о Кудеславе нечто, вынудившее назначить стреле новую цель?

Нет, не стал Кудеслав утруждаться поисками потаенного смысла. И благодарить воевитую скандийку за помощь да за науку тоже не стал. Размышленья и благодарности вполне могли подождать, а вот мчащиеся от кургана выворотни, по вятичеву разумению, ждать бы не согласились.

Но на деле вышло иначе.

На деле и без Кудеслава да Асы выискалось, кому встретить нездешних напастьников.

"Железо, которого нет"…

"Все те, которых не стало"…

Своротив с себя инобережную падаль да подхватившись на ноги, Мечник осознал, леденея: то ли он сам уже вовсе не тот, кого несколько мгновений назад подмяло ржавое чудище, то ли всему миру за эти мгновения взбрело сделаться непрежним каким-то… А может, не “то ли”, а “и”? Или мир изменила перемена, случившаяся с Кудеславом Урманом Мечником?

Собственно, подняться он не успел. Вернее, не успел распрямиться. Еще вернее, едва-едва успел он более-менее утвердиться на ногах, как…

Как…

Земля словно бы мгновенно утратила плотность или вовсе исчезла, и Мечник взмахнул руками отчаянно и нелепо, разрываемый ощущениями стремительного падения в невесть какую глыбь и крылатого взлета к терзаемому злобным ведовством небу…

Нет, он, конечно же, никуда не провалился и не взлетел. Это просто (просто?!!) живее живого почувствовал он себя распяленным меж могучими, в самое сердце земли вплетшимися корнями да раскидистой, в самое сердце небес всплеснувшейся кроной… Почувствовал так же остро, как услышал вымораживающий душу тихий бесстрастный шелест:

– Из твоего пепла, из твоего корня, от тебя бывшего, через тебя сущего к тебе же грядущему… Добрый ствол, сильный, сокообильный – к тебе, такому, и приживить, тебе и нести… И теперь нести, и до смерти… и после…

Под этот-то шепот, похожий на шуршание осыпаемой ветром иглистой изморози, рухнула на Кудеслава нечеловеческая тяжесть его новой сути.

Мечникову душу нетерпеливо-безжалостно рванули вширь, вколачивая в нее чужое и чуждое; голову взломало хлынувшее извне оглушительное слепящее месиво… Отчаянным напряжением всех своих явных и неявных сил Кудеслав отпихнул услужливо накатившую дурноту-избавительницу, удержал глаза открытыми, въявь ощущая треск тужащихся схлопнуться век…

Устоял – назло черной, сердце из груди выворачивающей тоске по себе недавнему, по чьей-то миг назад предопределившейся скорой гибели…

Устоял.

До скрипа в висках напряг разбухающие чувства, продираясь сквозь оглушительные вихри чужих мыслей и чужих немыслимых звуков, сквозь тошнотворную круговерть образов, видимых им и не им…

И наконец понял.

Это он, Кудеслав, только что тревожно глянул урманкиными глазами туда, где все еще лежал беспамятный Жежень.

Это он же, Кудеслав Мечник, все еще лежал в беспамятстве близ лесной опушки.

Это он же шептал мысиными и векшиными губами заклятья, вызвавшие на подмогу всех тех, которых не стало, вооруженных железом, которого нет.

Это он же, Мечник Кудеслав, был теперь и здесь, и на далеком отсюда Идоловом Холме, в капище Двоесущного, во всех четырех телах премудрейшего волхва.

И это он, Мечник… Нет, не так. Это и он, и Желтый Топор, и Ставр Пернач, и Чекан, и боги весть еще сколько его кудеславовых былых и будущих воплощений – это все они вместе рассеянным, неуклюжим с виду взмахом мечниковой руки неглядя перехватили метательную дубинку (брошенное кем-то из нелюдей железное подобие волчьей огромной лапы лишь на чуть ничтожную не достало до векшиного затылка).

Значит…

"Пойми, вы пятеро ВМЕСТЕ… Воссоединившись, мы-я сливаемся всего-навсего в одного. Который был всего-навсего человеком до, и потому нынче может стать всего-навсего человеком же. А вы… Вы, пятеро совершенно разных… Коль вы не только МОЖЕТЕ, но и СМОЖЕТЕ… Коль смогу и я… Весь…"

Значит…

"Если я одарю пониманьем тебя, ты станешь мною. Если одарю слишком многих, я стану ими". И ощущенье манящей бездонной прорвы у самых ног, и ошеломляющей выси над головой, и горячего живого тока, струящегося через тебя… из глубины в высь…

Значит…

Значит, Двоесущного Божества больше нет.

Оно стало Многосущным.

Волхв Корочун сумел принудить ЕГО-ЕЕ превратиться в ЕГО-ЕЕ-ИХ ВСЕХ. Как? Волхв сам не понимал этого – и когда задумывал свершенное нынче, и когда свершал задуманное. И наверняка он не предугадывал, чем обернутся подглядывания Мечника в грядущие жизни. Но ведь чтобы задумать и свершить не всегда обязательно понимать до конца.

Значит, вот от кого досталась Кудеславу необъятная, нечеловеческая… нет, НАДчеловеческая тяжесть… мУка одновременного осознания правильности, нужности этого превращения… и совершеннейшей невозможности позволить превратившемуся существовать.

Потому, что под угрозой лад-порядок теченья времен.

“От тебя бывшего, через тебя сущего к тебе же грядущему…”

“Все те, которых не стало…”

Слишком могучими оказались силы, которые до самого последнего мига не решался разбудить премудрейший волхв-хранильник сокровенного капища Счи́сленя-Счисле́ни.

Слишком мало он – волхв – знал об этих им же самим разбуженных силах.

И слишком, слишком многих ратных дел свидетелем оказался могильный мыс. Испокон веков, когда очертания речного русла наверняка были вовсе не похожи на нынешние, окрестные племена почему-то именно это место выбирали для кровавых свар.

И будут выбирать впредь.

Что ж поделаешь – бывают на свете такие места, словно бы проклятые всеми мыслимыми и немыслимыми воплощеньями всех мыслимых и немыслимых богов. Возможно, из-за этой-то проклятости ржавые именно тут и затеяли свое колдовское действо… на свою же беду.

Корочуновы озвученные Векшей заклятья, имевшие целью поднять погребенных в кургане, подняли не только их.

Они подняли всех… нет, не всех, конечно, но слишком, слишком многих из тех, которых не стало и которых не станет на этом смертеобильном месте.

Павших в битвах.

В прошлых битвах и в битвах будущих.

И лад теченья времен окончательно смялся.

…В этой битве Кудеславу не нашлось места. И вовсе не потому, что он был безоружен – железная нелюдская дубинка в четыре пяди длинною не хуже кузнечного молотка годилась для вышибания духа из бывших своих хозяев.

Сперва он было захлебнулся в потопе несвоих знаний и чувств, но надведовской дар-проклятие почти мгновенно вжился в свою добычу. Настолько вжился, что Мечнику сумелось среди ворвавшегося в душу несметья распознать тоненькую ржавую нить-пуповину, недооборванную между бывшей златой богинькой и ее инобережными оживителями. Распознать сумелось, ухватиться покрепче… Но вместо того, чтоб окончательно избавить Мысь от хватки бывших хозяев, он ее, хватку эту, перетянул на себя. И ржавые оказались не в силах побороть то, чему вся немеряная могутность Его-Ее стала лишь частью. Все теперь вышло наоборот их ржавому замыслу: новорожденное Многосущное, присосавшись, потянуло в себя знанья да чаяния Борисветовых.

Мечник не нашел для себя места в заварившейся битве потому, что слившиеся земной и небесный холмы оказались совсем уже готовы стать не то норою, не то мостом с Нездешнего Берега на Здешний Берег. Оказались всего-навсего лишь готовы. Еще не поздно было пытаться предотвратить. А для этого надлежало смочь донести туда, к острому стыку земли и неба, обвалившееся на мечниковы плечи жуткое и хрупкое бремя.

“К тебе, такому, и приживить, тебе и нести…” Ох же ж и благодарстивие, ох и низкий поклон! Доверили, значит. Честь небывалую оказали – пожаловали ответственностью за всех сущих в мире людей, да богов, да… да… да чтоб вам, пожаловальщикам непрошеным, весь век так, как мне нынче!!!

Мечник рвался сквозь гремящий, рычащий, плачущий водворот нелюдей и людей, страшась втянуться в эту кровавую быстрину, расплескать мучительную свою ношу в блескучем мельтешеньи отточенного железа, ощеренных клыков, пламенеющих глаз…

Почти зверьи морды и почти человечьи лица Борисветовых чудищ; лица оживших для новой бойни людей, иногда полностью скрытые диковинными наличниками диковинных шлемов; непривычного вида оружие давно прошедших или не скоро грядущих времен, одинаково называющееся железом, которого нет…

Двое латников в островерхих шишкастых шлемах спина к спине отбиваются топорами от стаи выворотней…

Великан в плаще из ведмежьей шкуры (бородатое лицо глядит сквозь разверстую звериную пасть); на круглом плетенном щите – крестовина с заломленными концами; в руке – усаженная железными шипами огромная палица, от свирепых взмахов которой еле успевает уворачиваться безглазая человекоподобная тварь…

Тускло отблескивающее бревно на тележных колесах; шестеро усатых верзил в одинаково потешной красно-синей одеже, в забавных шапках, похожих на сапожные голенища… Галдят, ухают натужно, разворачивая свою громоздкую колоду рылом к холму… И вдруг шарахаются от нее, а чернеющее на колодном торце дупло выхаркивает струю пламени да сизого дыма, и какое-то еле различимое глазом темное пятно уносится к подножью могилы, в самую гущу Борисветовых нелюдей. А через миг там, в гуще этой, всплескивается гремучий клуб раскаленной гари…

Могучий воин, как бы не целиком закованный в железо ("как бы не", потому что туловище его скрыто белым невиданным одеянием) легко, будто играючи орудует огромным двоеручным мечом; рядом, ловко уберегаясь от широких взмахов соратнического оружья, держится голубоглазый красавец, явно только что лишившийся шлема (на щеке багрянеет рубец от лопнувшего подбородочного ремня, из-под русых кучерей выползает на лоб кровавая струйка). Короткий меч голубоглазого смертно встречает успевающих сообразить, что спасаться от выпадов двоеручного страшила нужно не назад, а вперед; и сразу видно: обоим витязям – и голубоглазому, и многобронному – любо да ловко биться вот так, плеч-о-плеч, хоть у первого на червленом щите нарисован вздыбленный медведь с топором, а у второго на одеяньи алеют крестовина и меч… Наверняка разноплеменны сноровистые эти воины, и как бы не приходилось им уже сойтись в той, предыдущей битве, которая стала для обоих погибельной – сойтись не как нынче, не плечом к плечу, а грудь с грудью…

Что ж, может и приходилось… то есть придется… И, верно, не им одним. Но сегодня вражде не втиснуться между этими людьми. Потому, что все они – здешние, и перед ними настоящий, а, значит, общий единый ворог – чужие, которых никто не звал.

А Жежень приходит в себя, он уже сидит там, близ лесной опушки, очумело встряхивая головой; а урманка-воительница дробит кузнечным молотком череп нелюдя, прорвавшегося было к творящим заклинания Векшам, и с брезгливо искривленных губ Асы рвется словенское "Стервь, падаль ржавая!", а в вятичевом горле кровожадным рыком клокочет скандийское "Р-р-рустер атсел!!!"

Мечник увидел свой меч.

…Кудеславовым оружьем бился выворотень, один из немногих своих собратьев, предпочетших для боя людское подобие. Леший ведает, был ли это именно тот ржавый тать, который давеча украл меч прямо из руки владельца – Мечнику все людодлаки казались совершенно неотличимыми один от другого. Что ж, тот ли, иной – разница в общем не велика. Только вятичу очень хотелось верить, будто это подвернулся-таки случай отмститься.

На глазах у подбегающего Кудеслава ржавая тварь успела вонзить кованый Званом клинок в грудь легкобронному воину, обличьем схожему с ямьцем или мордвином. Смертнораненный еще валился на землю, когда затылок его убийцы хрустнул под железным подобием волчьей лапы, и ведовской меч вернулся в хозяйские руки.

…У самого подножья кургана вятичу заступили дорогу пятеро. Кудеслав, до тошноты наглядевшийся безглазых, выворотней и прочих Борисветовых тварей, еще не видывал таких, как эти: были они обличьем совершенно как люди, и вместе с тем даже людодлаки не казались Мечнику настолько чуждыми всему человеческому… всему ЗДЕШНЕМУ человеческому.

Ржавые были при оружии (и при своем, и при обычном людском), но больше понадеялись на ведовство. А только то, частью чего выпало сделаться Кудеславу… Не страшили его теперь неявные силы. Разве лишь сам Борисвет был ему смертелен… Или сам Светловид… Или он же сам…

Мечник не успел ничего сделать, он успел только пожелать. Верней, пожалеть. Да, пожалеть, что при нем нет щита. А может, замахиваясь клинком навстречу вспухающей в инобережных глазах убийственной световой гнили – может, в этот миг он непроизвольно, просто из воинской въевшейся в кровь бездумной привычки дернул левой рукой… Это и обернулось деянием. Не щит… то есть вовсе не такой щит, о каком вспомнилось Кудеславу, а лишь смутное дрожание воздуха обозначилось словно бы надетым на привздернутое предплечье, лишь тяжесть знакомая почувствовалась да мозжащие злые толчки, будто от ловко принятых на щитовую закраину смертных ударов… и стеганувшие по Кудеславу буро-белесые молнии невесть во что перегноенного света, изломившись о полуневидимую эту преграду, вернули удар ударившим. В следующий миг свирепый порыв промозглого ветра наотмашь хлестнул Мечника по глазам, вынудив зажмуриться, отвернуться; и что-то кануло в ветряном взреве – то ли слитный последний вопль рассыпающихся чадным угольем ворогов, то ли разочарованный всхлип оставшегося голодным клинка…

…Склон кургана оказался гораздо круче, чем виделось со стороны: о взбежать и речи не стало. И неявные силы почему-то не пожелали вознести на вершину одним прыжком (единственным ответом на это мечниково желание была прошмыгнувшая в голове не то корочунова, не то еще чья-то мыслишка: “Ты же меч свой на строгание ложек не дашь!”). Пришлось карабкаться, хватаясь свободной левой рукой за жесткие колючие стебли.

Подъем был недолог, но труден. В самом его начале Мечник то ли спиною угадал летящую вслед дубинку, то ли успел расслышать стон воздуха, терзаемого летучим железом – так или иначе, но затейливое оружие мелькнуло мимо плеча отстранившегося вятича и в бессильной ярости глубоко взрыло плетение сухих травяных корней.

Трижды на Мечника бросались сверху – он успевал увернуться и полоснуть клинком промахнувшегося напастьника.

А сраженье внизу докипало – притиснутые к подножью могилы остатки Борисветовой рати захлебывались собственной кровью. Мечник видел это глазами Жеженя, Асы, Векш; да и шум превратившейся в избиение битвы подсказывал слуху многих поколений бывалых воинов: окончанье уже близко, уже вот-вот…

Но то – внизу.

А вершина кургана врастала в вихрящееся ненастье угрюмым бурым сиянием, и там, впереди, на сростье земли да неба мерещились Кудеславу покуда еще бесплотные тени, которым очень-очень недолго осталось тяготиться бесплотием…

И еще виделось ему выстеленное плотными грозовыми тучами небо; могучее зарево небывалой ослепительной тьмы над вершинами древних дубов, над медвежьей вскинутой мордой громадного каменного истукана… Да, это далеко, за сколько-то там дней пути отсюда, и все-таки нужно спешить, спешить, спешить…

…Глинистая утоптанная площадка; слепо глядящий с высоты двух человечьих ростов четвероликий идол; скалящийся из темной глубины каменного жертвенника черноблескучий лошадиный череп – проклятая Изначальная Кость… А рядом – две безглазые ржавые твари, почти неразличимые в круженьи рудой светящейся мути… И твари эти настолько поглощены своим великим колдовским действом, настолько изнурены им…

И все же, бессилью своему вопреки они сопротивляются, да еще как! Не та, не та нынче битва, где сражаются за себя. Ценнее собственных жизней для обоих этих вот ржавых – возможность еще хоть краткую долю мига подарить роящимся над самым курганом теням для вызревания живой бесчисленной плотью. Ведь счет уже впрямь идет на доли мгновенья…

Дважды вспороли нечистое бурое сияние ледяные сполохи отточенного железа, дважды тоскливо и жутко простонал ненастный вихрь над вятичевой головою…

Через останки Борисветовых колдунов Мечник шагнул к жертвеннику-алтарю, зашарил хватким вглядом по Изначальной Кости.

А ржавые вихри завивались-вились вокруг, темнели, плотнели, и откуда-то из этого мельтешенья уже вымахнула кудлатая когтистая лапа, лишь на чуть не дотянувшись, рванув воздух у самого горла, и у самого уха лязгнула жадная клыкастая пасть, и плечи уже горбило, гнуло предчувствие несметной каменной тяжести, которая вот-вот рухнет, осыплется с неба, вколотит, вмажет в утоптанную твердую землю… и невыносимой каменной тяжестью давил изнурительный убийственный дар, с каждым мигом делаясь все невыносимее, все убийственней…

Взвыло, загрохотало, завизжало небо. Рудая текучая мешанина воплощающихся теней взвихрилась, вылепила из себя громадное конское копыто, словно бы шелушащееся сохлыми останками бессчетья подвернувшихся, вколоченных, вмятых в неведомый инобережный прах… Безвредно и жалко звякнул об это, новоявленное, кованый Званом клинок; сгустившуюся было меж Кудеславом и ЭТИМ прозрачную рябь ведовского щита сорвало да расплескало без следа и остатка первым же копытным ударом…

Нет, не ударом – толчком. ОНО еще не утвердилось здесь; ОНО пока лишь по-слепому нащупывало опору близ жертвенника, то и дело отдергиваясь от незнаного, нового… А только угодивший под судорожное это опасливое дерганье Мечник на миг разучился жить. И курганная утоптанная глина яростно пнула его в спину: вставай!!!

Он не смог встать.

Он смог лишь полуползком, на остатках понукаемых клятым даром-обязанностью сил тащиться по стонущей, норовящей вскинуться дыбом земле… под ржавым отвислым небом, неотвратимо лепящим из себя брюхо гнедого коня-великанища… в неимоверную даль – за два полушага, к древнему жертвенному камню, к тьмяному победительному оскалу Изначальной Кости…

А потом все они – все, кем он жил когда-то и кем еще когда-нибудь оживет – вздернули его на колени, вскинули его рукою выкованный столетним кузнецом-ведуном клинок…

Нет, не вскинули.

Стальное блескучее жало с налипшей кровавой звездой – стремительно ржавеющим бликом – поднималось трудно, медленно, как в черном похмельном сне…

И опять – нет.

Клинок вскинулся мгновенно. Но мгновение это растянулось ровно настолько, чтоб выпавший из времени Кудеслав успел доискаться нужного везде, где хотел – в сознаниях Жеженя, Векши-наузницы, премудрого дряхлеца Корочуна, недобитых ржавых потвор…

И он нащупал его, это место, убойное для колдовских инобережных знаков. Место, появившись в котором даже крохотная щербина превратит узор, вершащий судьбы миров, в пустую бессмыслицу.

…Стальной клинок звякнул о нездешний металл, недобитым конем взвыло корчащееся в агонии небо…

И пронзительно, по-зверинному вскрикнул Мечник, несвоими глазами увидев, как ревущий ливень ослепительных неистовых молний рванулся из переотягчившихся собственной мощью грозовых туч – гася зарево тьмы, дробя в крошево древнее каменное медведище, мозжа в щепки увечную березу о трех ветвях… обращая в прожорливое злобное пламя весь огромный холм… не этот холм – тот, далекий, который люди прозвали Идоловым…

А потом пошел дождь.

А потом ТАМ пошел дождь.

* * *

Они сидели на вершине кургана, тесно прижавшись друг к другу. Оба подобия выученицы волхва Корочуна, Мечник Кудеслав, Аса-урманка, Жежень…

Они молча и понуро сидели на вершине кургана, а вокруг снова был ясный день, и слепо глядел на них дряхлый четвероликий истукан, и гремел в недальнем лесу клич изнывающего по любви лося…

Спокойно плыла своим извечным путем река; пустошь снова сделалась пустошью – лишь мертвые тела Борисветовых порождений пятнали ее ржавчиной да свежезасохлой кровью. А те, кого людям удалось призвать на подмогу… Они исчезли, сгинули, лишь только Векши перестали повторять за своим научателем слова, исполненные могучей неявной силы.

Исчезли.

Сгинули.

Сгинули, когда Векшам НЕ ЗА КЕМ стало повторять заклинанья.

Из победителей остались лишь пятеро сидящих на вершине кургана.

В жертвеннике валялась надпорченная, но до конца покуда не уничтоженная Изначальная Кость; уцелевшие да разбежавшиеся нездешние твари могли возвратиться за нею… Но думать обо всем этом никому из пятерых не хотелось.

Перед взором каждого из них словно бы навеки повисло то последнее, что они сумели увидеть вместе – своими глазами, глазами друг друга, глазами ЕГО-ЕЕ…

Огромная дымящаяся котловина на месте былого Идолова Холма.

И рыдающее небо над ней.

Та силища, которую Корочун осмелился разбудить для борьбы с напастью, была напастью еще большей. И осмелился он разбудить ее лишь потому, что знал: она не сможет жить. Двоесущное божество, блюдущее и хранящее порядок времен, не могло остаться частью того, что встало выше хранимого им ладу-порядка.

Новое непременно бы разорвало само себя – нужно было лишь успеть. Успеть совершить необходимое, пока множественная сущность удерживалась одновременным пониманьем и того, что так нельзя, и того, что нельзя иначе.

Мог ли волхв не предугадать, что Многосущное убьет себя, как только довершит нужное? Убьет, размечется на те же осколки, из которых было слеплено… Почти на те же осколки.

Мог ли волхв не предугадать, что оно ударит себя в самое сердце?

Не мог. Так же, как и не мог не понимать, что он-то это сердце и есть.

…Огромная дымящаяся котловина на месте былого Идолова Холма.

И рыдающее небо над ней.

Эпилог

О Боже, ну почему все гребцовские песни так удручающе бессмысленны? Всегда и везде. Что в минувшие времена, что в нынешние; что в Вятских лесах, что в Вестфольде… Тора они вспомянули! Сколько лет минуло с тех пор, как скандийцы приняли христианского бога? Сотня? Две сотни? Три? А в песнях по сей день празднуют языческих бесов. И не только в песнях. Впрочем, и не они одни – в наших краях, небось, тоже прошлая вера все еще как бы не крепче новой… А ежели вдуматься, то велика ль между ними разница?

Велика ль разница, к примеру, битой громом сосне – Перун ли забавы ради в нее молонью пустил, Тор ли скандийский спьяну выронил молот, Илье ли пророку под ее корнями бес примерещился… Как камушек ни называй, а горшку, на него упавшему, судьба одна… Прости, Господи, грешные мысли – это на тот случай, ежели тебе уж вовсе нечего делать, кроме как подслушивать всякие бездельные умствования…

…День выдался серым, невзрачным. Затянувшая небо муть осыпается мелкой надоедливой моросью; речная гладь то ли отражает все ту же переполнившую небо и воздух мутную серость, то ли вообще разучилась отражать что бы то ни было; и берега тянутся обочь дороги-реки все больше низменные, болотистые, скучные… Ничего не скажешь – самая подходящая пора для песен о грозе да штормовом прибое!

Поют, повторяют одно и то же гребцы, весла размеренно дробят мутное стекло речной глади, даль съедена недоладным полудождем-полутуманом – сколько ни вглядывайся, а все едино впереди ничего не видать.

Так чего вглядываешься? Уж бес знает сколько времени стоишь в обнимку с украшающей – или уродующей? – корабельный нос трухлявой фигурой какого-то святого (спроси хоть даже Эрика-кораблевладельца, так и тот, поди, не ответит, что за святой такой)… Зачем стоишь? Что надеешься углядеть? Ужель аж так обрыдли тебе заморские страны, что…

– Что, знакомые приметы высматриваешь? Нетерпенье гложет? Уж больно рано, денька полтора еще плыть до разлюбезного твоего Хольмгарда…

Это Эрик.

Выбрался, наконец, из своей берлоги, что на корме; неслышно проскользнул вдоль борта, подкрался; внезпно заговорив над самым ухом, заставил вздрогнуть – и доволен, ухмыляется с незлою издевочкой. Ладно, пускай себе…

Кораблевладелец. Купец. Бог знает, сколько ему лет – может, тридцать, а может, и пятьдесят – весь он какой-то просмоленный, просоленный; в не по-свейски вороных бородке да патлах ни единого седого волоска не видать… Но лицо морщинисто, как у старца. А с другой стороны, пожилой бы вряд ли отважился в этакую стылую мокреть вылезти на палубу в одних штанах.

И ведь ишь же как ловок чесать по-нашему, черт скандийский! Правда, и ты по-ихнему не менее ловок. И вот как в Йеллинге первыми словами перекинулись, так по сию пору и беседуется с этим Эриком замысловато: ежели он к тебе словенскою молвью, ты ему непременно в ответ по-свейски… Кто слышит со стороны, небось, мнит вас обоих оскорбевшими разумом.

– Ох-хо-хо! – Кораблевладелец Эрик с видимым удовольствием растирает моросную влагу по волосатой своей крепкой груди. – Зачем сегодня везде столько воды, хольмгардец? И это после вчерашнего, когда меня мутит от любого воспоминания обо всем, что умеет литься и булькать!

Зевает во всю пасть, зачем-то дергает себя за волосья…

– Молчишь, хольмгардец? Не молчи, поговори со мной! – Ну вот никак неймется веселонравному пьянчуге. Кабы заранее знать, что аж этак он разговорчив – ей Богу, лучше б чей другой корабль подыскать. И ведь что интересно: распатякивает почти без умолку, а сколько о самом нем узналось? С лягушачье крылышко. Только то, что гребцам да прочим его людям ведомо, а и они знают немного. Да еще вот давеча спьяну прохвалился, будто не только словенской молви обучен, но и ромейской; а по-гречески якобы говорит так вольно, что греци его считают за своего (при эриковой, кстати, смоляной образине то и не диво)… Мутный он, в общем – с таким нужно ухо держать востро. Ан, впрочем, и ты-то сам не больно прозрачен…

А мутному Эрику все не молчится:

– Хольмгардец… Дрот… Что за прозванье такое – Дрот?

– Дрот – это копье. Легкое, которое для метанья.

– Ловок, что ль, в обращеньи с таким?

– Ловок. И не лишь с таким. И не с одними лишь копьями.

– То заметно, – кораблевладелец Эрик важно кивает. – Слушай, Дрот-хольмгардец, а плыви-ка ты и дальше со мною. По-нашему разумеешь, с оружьем ловок… Поплыли до теплого моря, а? Я плачу щедро…

– Нет. Сговаривались до Господина Великого, до Хольмгарда то-есть. А уговор – он любой наищедрейшей платы дороже.

– Ждут тебя там?

– Ждут.

– Не жена ли?

– Жена.

– Обрадуется тебе?

– Еще бы… (Господи, ниспошли мне терпение!)

– А этой?.. – кораблевладелец Эрик ехидно щурится, – девке, которую ты в Йеллинге выкупил да с собою везешь – ей твоя жена тоже обрадуется?

– И ей обрадуется. (Боже, за что караешь! Терпенья уже нет никакого, а до Новагорода еще целых три дня пути!)

– Сродственница она ей, что ли? Может, сестра?

– Больше.

Чудо: Эрик на какое-то мгновенье смолкает – видать, обдумывает услышанное. Так ничего и не поняв, затевает опять:

– А где ты выучился так складно говорить по-нашему?

Вот же ж навязался допросчик… В пекло бы тебя, да поглубже – в самый что ни на есть жар бесовской смоловарни! Я ведь не выпытываю, где ТЫ чему выучился…

– А я долго вашей речи научаюсь, – (Получай, стервь липучая, получай! Неужто ты и после этого не отстанешь?!) – В нынешнюю жизнь, и в прошлую… Награда мне, вишь, да еще кой-кому такая пожалована: все допрежнее помнить и раз за разом встречаться. Понял?

Молчит не в меру любопытный корабельщик-купец. Хмурится, кривится с этаким нехорошим подозреньицем, но молчит. Вот так бы подольше…

Нет, ни черта ты не понял, друг-скандиец. И ни черта не поймешь, хоть до завтрева морщи лоб да трепли смоляную свою скудную бороденку. Я ведь и сам-то не шибко уже что-либо понимаю. Награда… Помнить… В том и загвоздка, что по-настоящему, не как с чужих маловнятных россказней, помнится уже только…

Только…

…Лес, недоеденный когдатошним пожаром – толпа двуохватных стоячих трупов; бурые пряди мха виснут с культеподобных угольных сучьев; мучительно, но вместе с тем же как бы и радуясь труднопостижимым своим мучениям щерится ввысь, в воспаленность болезненного заката грубое деревянное идолище – то ли конь, то ли собака, то ли боги знают что еще; иззубренный кремневый нож нависает над шеей привязанного к алтарю черного жеребенка… И голос – то ли стонущий, то ли поющий:

И гнедая тень вороного жеребенка, грязно-рыжее порождение мрака и крови обретает немыслимую для тени объемность, норовит отлепить себя от земли, приподняться…

И выпущенная вроде бы наобум крашеная ржою стрела, люто взвыв, описывает совершенно немыслимую петлю и вонзается в мох на том самом месте, где лишь долю мига назад лежал ты…

…А потом, позже, через десятки дней пути и через просто десятки десятков дней – слова мудрого дряхлеца, хранившего потаенное капище потаенного бога. "Борьба… черного против белого… железного ладу-порядка против всевластья чувств… не слишком ли просто, чтоб оказаться правдой?" Или не совсем так он сказал? Или совсем не так? Вот, даже это, казавшееся едва ли не единственно важным, прозрачнеет, зыбчеет, теряет смысл…

Награда…

“К тебе, такому, и приживить, тебе и нести… И теперь нести, и до смерти… и после…”

Если это награда, что ж тогда зовется проклятием?

…А Эрик тем временем уже решил для себя, что к чему, уже вновь просветлел лицом:

– Вроде я вчера гораздо больше тебя выпил, а похмелье твое, гляжу, моего куда злее… Ишь как заговариваешься… Впрочем, все вы, тутошние, будто от века похмельные, все заговариваться горазды. Что ни слово – то по два смысла, что ни вещь – то по три названия… Вот хоть река эта: одна, а названий аж три! Мыслимое ли дело?

– А ты глянь через борт-то. Вишь, водица какая? Вот тебе и первое название – Мутная. Плавают по этой реке всякие, вроде тебя… гости… вот тебе и названье "Гостинец". А третье имя этой реки… Жди-пожди, будем проплывать мимо Волхвова Омута – покажу. Жил в здешнем краю когда-то премудрый жрец бога, которого и в то давнеевремя знали не многие, а уж теперь-то подавно слыхом никто не слыхивал. И однажды тот жрец превеликое добро сотворил для людей – противу воли божества, которому служил. Вот оно, божество-то, его и наказало молоньями небесными. Да так, что на месте жреческого жилья осталась лишь огромная ямина – нынешний Волхвов Омут. Так люди сказывают. По правде-то оно не совсем так было, но правда редко живет дольше обычного человечьего века… Кое-кто омут этот уже за старицу принимает, а вскорости, небось, речное русло через самое то место пройдет. Так-то. Вот тебе и третье названье здешней реки. Волхвов Гостинец. Или уж просто Волхвов. В память, значит. Люди – ВСЕ люди – они ведь не как каждый один человек. Они добро помнят. Даже если не понимают, что это добро. Уразумел?

Молчит корабельный владелец. Скубет бороду и молчит.

А гребцы все тянут да тянут свою бесконечную песню, и весла размеренно дробят тусклое стекло речной мутной воды…

Плывет корабль.

Течет да течет река.

Навстречу.

От истоков к низовьям.

Долго.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

Федор Чешко Между степью и небом

Светлой памяти моего отца и наставника

1

Всё-таки она еще пыталась бороться за жизнь, эта сосна. В тревожимой ветром желтизне усыхающей хвои из последних сил барахтались остатки зелени; многочисленные раны несчастного дерева зарубцевались толстыми наплывами отверделой живицы; измочаленные культи ветвей, казалось, свело судорогой отчаяния в попытке вернуть равновесие нелепо накренившемуся стволу…

Михаил бездумно провел ладонью по ржавой коре, и вдруг отдернул руку – резко, поспешно, с какой-то полуосознанной смесью гадливости и опаски. Вот ведь странно… Да, прикосновение к липкому стылому покрову древесного полутрупа слишком ярко напомнило другие прикосновения – к осклизлой и окоченелой человеческой плоти. Ну и что? За последние месяцы художник-недоучка успел напрочь отвыкнуть от страха перед мертвецами. Почему же теперь это умирающее дерево?..

А дерево умирало-таки. Мучительно, трудно. Долго. Тем, кто пару месяцев назад обустроил возле него позицию для “максима” – им повезло больше. Для них всё окончилось быстро и без особых мучений: снаряд угодил точней точного.

Воображение с подленькой суетливой услужливостью нарисовало, как это могло быть. Артналёт; дно окопа ходуном ходит от близких и дальних разрывов, словно бы норовя вывернуться из-под отчаянно притискивающихся к нему тел; вжатые в песок губы шепчут немо да истово: “Ну пусть же мимо, пусть не меня, не меня!..”; а откуда-то с западного берега уже летит тот самый, неслышимый, который не мимо, который выточен да натрамбован смертью персонально для…

И всё.

Воронка, изувеченная сосна… Успевшие подернуться ржавым налетом обломки пулемёта… Кто сказал, будто каждый человек – это вселенная? Замаранные сохлой буростью тряпки; расколотая каска, зацепившаяся за сук метрах в трех над землей… Всё, что осталось от двух вселенных. От двух ли? Э-хе-хе, даже этого теперь не понять.

– Товарищ лейтенант, слышите? Да товарищ лейтенант же! – сиплый яростный шепот рядом – внизу и чуть позади. И крепкий тычок в бедро (не то кулаком, не то даже прикладом). – Очумели вы, что ли? Да лягте же, лягте! Немцы!

Да, конечно. Немцы.

Идиотски несвоевременную философию выдуло из головы Михаила, и он как-то вдруг, толчком осознал себя стоящим на коленях – ни дать, ни взять богомолец перед иконой… Богомолец. В форме командира РККА. На самой опушке корчеваного артогнём полупрозрачного леса, на самом виду. Кретин безмозглый…

Михаил шатнулся к бывшему пулемётному гнезду, съехал в него, с вовсе излишней силой оттолкнувшись от сосны, недоподрубленной давним взрывом. Калечное дерево мотнуло вершиной и так пронзительно заскрипело, что буквально влипший в песок красноармеец Голубев выматерился – тоже с вовсе излишней силой, не шепотом то есть.

Что ж, Голубеву, может, и простительно. Он-то, небось, в отличие от тебя военное училище не заканчивал… А в общем, из обоих вас разведчики, как из вот того самого пуля.

Но дураками быть хорошо: дуракам везёт. Немцы умудрились ничего не заметить.

Галдя да похохатывая, они вывалились из лесу метрах в пятидесяти ниже по течению и бегом кинулись к воде – взбрыкивая, на ходу срывая с себя куцые серо-зеленые мундирчики… Ну прямо тебе расшалившаяся деревенская пацанва. Беззаботная пацанва. Оружие расшвыряли как попало, и никого рядом с ним… А, нет, одного всё-таки оставили на берегу. Правда, этот оставленный больше пялится на своих резвящихся в реке сотоварищей, чем следит за их барахлом. Господи, до чего же они беспечные, наглые, неоглядчивые… Как же, блицкригеры-победители… С-суки… И здоровые, сволочи – как-никак конец сентября, вода уже холоднючая, а им хоть бы хны. Ишь, плещутся! Да ражие все такие, широкоплечие, мускулистые обильно и рельефно – как наглядные пособия по анатомии человека. Физкультурники, мать их перемать… Атлеты… Суки.

– Товарищ лейтенант, их всего шестеро, – это Голубев подполз вплотную, щекочет ухо торопливой чуть слышной скороговоркой. – Давайте их это… А? А того, на берегу – в плен… А?

Михаил досадливо отмахнулся. Можно бы, конечно, и “это”, и “в плен”. Правда, наличного оружия – наган с тремя патронами, Голубевская СВТ да граната-лимонка, но на шестерых, поди, и этого хватит. А дальше? Даже если удастся после такой заварушки унести ноги – а дальше? Стоит ли ради нескольких гансов нарушать приказ? Поднимать шум, обнаруживать себя… И ведь не только одних себя, а в конечном счете и весь отряд… то есть полк…

Где-то неподалёку вдруг часто и звонко заколотили металлом о металл; мигом позже в лесу сипло взревел мотор, потом еще один, и еще…

– Вот тебе и всего шестеро, – выдохнул Михаил. – Кажется, мы с тобой в самый гадючник влипли.

– Так выбираться надо, – боевой пыл Голубева резко пошел на убыль.

– Отставить! – Михаил мельком глянул в предзакатное небо. – До сумерек лежим тут. А потом… – он перевёл взгляд туда, где над древесными вершинами дыбилась черным трафаретом полуразрушенная колокольня – примета недальнего городка.

* * *

На закате из лесу выполз туман. Прозрачные седые космы никли к земле, плотно обтекая древесные корневища; тяжеловесно и нехотя змеились по малотравью прибрежной пустоши… Разве правильно, чтобы туман не рекою рождался, а оплывал к ней с хоть и пологого, но всё же заметно приподнимающегося над водой берега?

Неправильно.

А только вся та ночь была совершенно неправильной.

С вечера небо, будто мхом, заросло плотными кудлатыми тучами – закатный багрянец впутался в ненастную бурость воспаленным оттенком гнилой запущенной раны, да так и прижился, хоть солнце давно уже сгинуло и закату полагалось бы убираться следом. Затянувшая небо гниль бесшумно сеяла мельчайшую дождевую пудру, но туман не собирался истаивать под этой нудной постылой моросью… А разве это правильно – туман при дожде? И разве правильно, чтобы такая ночь была светлой? А она именно была светлой, эта придурковатая ночь. Очень светлой. Казалось, будто бы всё – туман, влажные древесные стволы, пропитанный влагой воздух – всё исходит белесым призрачным светом.

– Это ещё пустяки! – испуганно озираясь, шептал Голубев. – В Ленинграде белыми ночами вообще как днём…

Белые ночи… Выходит, такое и под Новгородом бывает? Но ведь предыдущие ночи вроде бы казались совершенно обычными… Или не казались? И не поздновато ли нынче для белых ночей? Господи, какая чушь! Бывает, не казались, не поздновато! Потому что вот это, которое вокруг – что же это, как не натуральнейшая белая ночь?!

Немцев в лесу оказалось не так уж много – во всяком случае гораздо меньше, чем примерещилось Михаилу с вечера. МТС, о которой рассказывал встреченный позавчера лесник, гансы действительно приспособили подо что-то вроде ремонтных мастерских – оттуда и неслись моторный рёв да железное лязганье. Причём с наступлением ночи работа за мощным кирпичным забором не прекратилась, и это радовало: изрядно, значит, у гитлеровцев повреждённой техники, раз им приходится проявлять этакий трудовой героизм.

Неподалёку от МТС обнаружилась зенитная батарея, а дальше до самой околицы Чернохолмья лес будто вымер. Не то, что немчуры – даже комаров не было. Голубев этому откровенно радовался; Михаила же погладывали дурные предчувствия. Слишком уж беспечно вели себя гансы. Ремонтные мастерские, кажется, вообще не охранялись, а батарея… Один часовой там всё-таки имелся – бродил вокруг пушек, спотыкаясь и громко, аппетитно зевая. Такая охрана намного хуже, чем вообще никакой. А ведь линия фронта не так уж далека: канонада слышится весьма явственно; по временам от особо гулких загоризонтных ударов ощутимо вздрагивает земля… Да и отряд… то есть извините, товарищ старший политрук – шестьдесят третий отдельный полк наделал достаточно шуму вдоль маршрута своего продвижения (три дня назад при форсировании, например); так что противник, если он не дурак, должен бы насторожиться по всей округе… Ан нет же, не насторожился противник. Это возможно?

Между опушкой и городскими задами пучился к плесневелому небу округлый, поросший редковатым кустарником холм. Михаил с Голубевым взобрались на его вершину, залегли близ какого-то обомшелого валуна, похожего на гнилой проеденный зуб, и довольно долго наблюдали за рекой и околицей.

Околица клубилась темным беспроглядьем садов, горбатилась редкими силуэтами крыш. Тихой была она, околица; спокойной и сонной. Только изредка нехотя взлаивали дворовые собаки, да однажды ни с того, ни с сего по-дурному возопил где-то петух – возопил и смолк на полуноте, словно бы ему клюв заткнули… или (что вероятней) свернули шею.

Потом из ближней улочки выбрели двое немцев с тускло отблескивающими бляхами фельджандармов на шеях – очевидно, патруль. Они немного постояли над самой водой, тихонько переговариваясь и время от времени взглядывая на холм (словно раздумывали, лезть на него, или не стоит). Голубев оживился, снова зашептал что-то про языка, но Михаил досадливо приказал замолчать: ему хотелось расслышать, о чем говорят патрульные. Однако покамест ничего толкового расслышать не удавалось: слова немцев превращал в совершенную невнятицу ровный и неумолчный гул моторов. Примерно в полукилометре к северу матовое стекло реки перечеркивала цепочка смутных голубых огоньков, вдоль которой беспрерывным потоком ползли с западного берега на восточный одинаковые черные тени.

Понтонный мост.

Интенсивное движение в направлении линии фронта – так описал бы увиденное исполняющий обязанности командира шестьдесят третьего отдельного старший политрук Зураб Ниношвили. И мы ему так же опишем… если сумеем вернуться целыми.

Один из патрульных чуть повысил голос, и Михаилу, наконец, удалось разобрать несколько малопонятных обрывков. “…эсэс-команда… вчера… от них лучше подальше…” На том всё и кончилось. Второй немец (щуплый сутуловатый очкарик) постучал себя по пилотке – красноречивый интернациональный жест – и, отвернувшись, шагнул обратно, в уличное тёмное устье. Ляпнувший что-то глупое (или опрометчивое?) ганс двинулся следом.

– Голубев, ты знаешь, что такое?.. – Михаил обернулся к своему напарнику, и вдруг осекся.

Голубев, оказывается, не смотрел ни на немецких патрульных, ни на реку. Приподнявшись, Голубев тревожно вглядывался в лесную опушку.

– Ты чего? – Михаил дернул его за рукав.

– Да так… – красноармеец знобко повел плечами. – Примерещилось, будто бы смотрит кто-то. На нас. Сзади. Оглянулся, а там… Вроде как… это… тень, что ли? И вроде глаза блеснули. Это правда, что волки только зимой страшные?

Михаил тоже оглянулся.

Опушка. Ленивые туманные космы. И ничего кроме.

Он хотел было сказать что-нибудь про нервы, но не успел. Потому что совсем-совсем рядом неторопливо проклацал винтовочный затвор, и сорванный голос выговорил тихонько:

– Нихт бевеген. Зонст их верде эссен… то есть шиссен.

* * *

Примерно в километре от опушки лес словно бы провалился в довольно широкую то ли лощину, то ли пересохлую старицу, густо заросшую боярышником да хлипкой кустоподобной рябиной. Сочтя это место подходящим для выяснения отношений, Михаил решительно остановился. Голубев встал рядом, нарочито поигрывая своей СВТ, к которой он для внушительности примкнул штык.

Черт знает откуда взявшейся нелепой троице хватило благоразумия не пытаться разоружить своих пленных. Единственно, на что эта самая троица решилась – всю дорогу от прибрежного холма держать обшарпанные винтовки наперевес, изображая грозных конвоиров.

Никто из всех пятерых доро́гой не произнёс ни единого слова – исключая, конечно, энергичную короткую матерщину, которой Голубев еще там, на холме, прояснил неведомой троице свою национальную принадлежность.

Троица… Почти одинаково испуганные почти детские лица; почти одинаковая одежда (кепки, ватники, кирзачи – всей разницы, что на двоих индивидуумах штаны, а на третьем изрядно замызганная длинная юбка)…

– Н-ну… – протянул наконец Михаил (индивидуумы вздрогнули, прижались друг к дружке – смех, да и только!) – Ну, и кто же вы такие будете?

Молчат. Тискают свои трехлинейки и молчат. Черт, только бы не пальнули сперепугу!

Сообразив, что опаску юных вояк нужно перешибить каким-то более сильным чувством, Михаил осведомился ехидно:

– Девочка, а у тебя в школе по немецкому что – твердый неуд? “Ни с места, иначе съем!” – передразнил он.

По крайней мере один из винтовочных стволов опустился.

– Я же сама поправилась! – вознегодовал индивидуум в юбке (гораздо громче, чем следовало бы).

Михаил хмыкнул и переменил тон:

– Тебя как зовут-то?

– Маш… Мария Сергеевна. Его… – кивок на ближайшего индивидуума в штанах, – его Павлом. А вот это Сергей…

– Так он твой отец, что ли?

На бледных физиономиях проступили улыбки, а юнец, заподозренный в отцовстве, издал протяжное “гы-ы-ы!”

– Значит, Мария Сергеевна, Павел и Сергей… Уже что-то. Ну, а кто же вы, всё-таки?

– А вы сами-то кто? – снова насупилась девица. – Почём мне знать, может вы переодетые… как их… пособники?

Михаил прикусил губу. Препирательства затягиваются, время транжирится безо всякой пользы… Ночь на сломе, а до рассвета еще нужно одолеть неблизкий обратный путь. Похоже, выполнить поставленную задачу – разведать подступы к понтонному мосту – не успевается… Что же делать?

– Ну, ладно, – решился он. – Ребята, вы вообще местные?

– А если да – что с того? – осторожно выговорила Мария Сергеевна (в этой троице верховодила явно она).

– Да ничего. Просто вам нужно пойти с нами, – Михаил придал своему полушепотку оттенок торжественности, – в расположение регулярной части Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Пойти и рассказать нашему командиру о силах немцев в здешних окрестностях. Понятно?

Услыхав про регулярную часть, парни заметно оживились (Сергей даже вскрикнул: “Что, фронт аж так близко?! Наши уже наступают, да?!”). Но их курносая верховода помалкивала, кривилась недоверчиво.

Черт знает, сколько бы еще длилась пустопорожняя (а с учетом обстоятельств и просто опасная) болтовня, если бы не Голубев. Верней, если бы не его талант по части провокаций. Да и не ахти какая разница в возрасте между странными юнцами и бравым красноармейцем, наверное, тоже помогла упомянутому красноармейцу найти единственный безотказный довод: “на слабо́”.

– Дрейфите?! – насмешливо спросил Голубев. – Зря. Если б мы собирались вас обижать, так уже б давно… это…

Подействовало. Даже договаривать не пришлось.

* * *

Возвращались прежним маршрутом.

На МТС теперь было тихо – решили-таки мастеровитые гансы маленько перекемарить… или просто выполнили какую-то там свою гансовскую суточную норму.

А часовой около зенитной батареи по-прежнему был один. Только он уже не бродил вокруг рощи задранных к отсырелому небу тонких орудийных стволов. Он спал. Уселся то ли на пенек, то ли на камушек посреди изрядной, совершенно открытой пустошки; карабин пристроил торчком меж коленями; голову свесил… И давил себе храповицкого, вовсю пренебрегая соблюдением звуковой маскировки.

Пустошка, превращенная горе-часовым в спальню, прореза́ла лес длинным языком меж батареей и МТСовским забором, дотягиваясь до самого берега. Обходить открытое место, как делали это с вечера, теперь не хотелось: долго, а времени и без того уже перепорчено сверх всякой меры. Да и наглое разгильдяйство гансов, явно воображающих себя в совершенной безопасности, так и подбивало на какую-нибудь не менее наглую выходку.

Минут пять лежали в кустах, наблюдая за батареей и за похожей на крепостную стену оградой машинно-тракторной станции.

Было тихо.

Было настолько тихо, что сопливая команда Марии Сергеевны с каждым мигом всё ощутимее забывала об осторожности. Да и Голубев… Он словно бы заразился от этих сопляков дурной сопляческой неосмотрительностью – затеял какие-то перешептывания с пацанами, потом и пацанская командирша придвинулась к ним, встряла…

– Ладно, – Михаил с трудом подавил раздражение. – Открытое место форсируем по одному. Бегом, пригнувшись. Голубев первый, за ним на счет “десять” – Маша, потом – Сергей, потом – ты… Направление – отдельностоящая наклонная сосна. Поняли?

– Так точно! – браво ответил Голубев. Ответил и снова зашептал что-то.

– Первый, пошел!

Голубев пересек пустошку благополучно. А вот следующие…

По не слишком-то чёткой команде: “Второй… то есть вторая, ч-чёрт!” кинулась бежать не одна только соплячка. Они кинулись все. Втроем. И не к сосне – к часовому. Тот так и не успел продрать глаза. Мелькнул на фоне туч приклад трехлинейки; надсадное хеканье слилось с тупым ударом оружейного дерева о людской затылок, и молокососы, топоча да сопя, поволокли бесчувственного (это в лучшем для него случае) ганса в лес.

Михаил впился зубами в собственное запястье, чтоб не застонать, не выматериться на весь лес. Голубев, сука! Таки нагадил, выслужился-таки, подонок! Да не сам, дерьмо трусливое – детишек науськал! “Товарищ старший политрук, лейтенант по глупости… это… я еле-еле спасся…” Надолго ли спасся бы, гнида?! Ведь всех же, весь отряд!.. И политрука своего люб…

Шевельнулось что-то, хрустнуло там, среди черных кустов, топящих в себе станины зениток? Нет, пока всё тихо. Так что – не расслышали? Спят?

Выждав еще минуту-другую, Михаил скользнул по направлению к наклонной отдельностоящей. Хотя смысла особо осторожничать уже, наверное, не было. И втаптывать Голубева в землю тоже не было смысла (хоть и весьма бы желалось). Втоптать-то можно, но вот исправить сотворённую этим гадом дурацкую гнусность – шиш.

А гансы, кажется, сделали-таки невозможное: ухитрились прохлопать неуклюжий, шумный захват “языка”. Только нынешняя тишина на их батарее – это всего-лишь отсрочка: не могут же зенитчики вообще никогда не хватиться пропавшего часового! Не могут… И еще вот чего немцы не могут: никак, ну никак не могут они впрямь быть аж настолько беспечны. Значит…

Уже ныряя в подлесок, Михаил краем глаза приметил метнувшуюся за деревья четвероногую тень – не то крупная собака, не то впрямь волк… Животное, а животное, откуси чего-нибудь красноармейцу Голубеву! Ну пожалуйста, что тебе стоит?

* * *

Голова болела невыносимо.

Еще пару мгновений назад Михаилу казалось, что самая изощренная пытка на свете – необходимость говорить, когда каждый произносимый слог раскаленным тараном взламывает лоб изнутри. А теперь выяснилось, что молчание гораздо мучительней. Голову затопила звонкая пустота, и в пустоте этой по-прежнему раскачивался ненавистный пышущий жаром таран – он лишь зачастил, подладившись к истерическим судорогам пульса.

Пытка молчанием затягивалась. Выслушав рапорт о результатах разведки (только факты, без “лирики”, как и было приказано), комполка размышлял. А Михаил старался не упасть в обморок и отчаянно боролся с искушением тронуть мокреющую повязку на лбу – боролся, дабы Ниношвили не вообразил, что бывший приятель “бьёт на жалость”.

А голова болела, болела невыносимо. И в этой боли опять-таки был виноват сука Голубев. Ну, не прямо, а косвенно – какая разница?

…Захваченный немец оказался сущим обломом: ростом метра под два, с саженными плечами и каменными бицепсами. Удар прикладом, конечно же, его не убил (следовало, наверное, радоваться, что от этого самого удара не поломалась винтовка); да, “язык” остался живехонек, однако же чувств лишился основательно и надолго. Сопливая троица и Голубев сперва несли его, ухватив за руки-ноги (обливаясь потом, ежиминутно роняя всякую всячину и отчаянно стараясь кряхтеть потише); затем – отойдя от немецких объектов на более ли менее безопасное расстояние – они решили было тащить свою добычу волоком, но получилось еще хуже: громадные ступни обморочного ганса словно бы нарочно цеплялись за что ни попадя.

В конце концов Михаил приказал носильщикам отдохнуть минуты три-четыре, а потом связать “языку” руки и привести его в чувство:

– Дальше пускай сам топает. Не выбрасывать же…

Связать немца не удалось. Как только его опустили в пропитанную сыростью скудную лесную траву, “язык” внезапным мощным рывком вскинулся на ноги. Подростков расшвыряло, как взрывом; секундой позже, вскрикнув, покатился по земле Голубев, а немец с Голубевской винтовкой в руках бросился на Михаила.

Художник-недоучка и кадровый лейтенант не успел даже вспомнить о висящей на поясе кобуре. Единственно, что он успел – это шатнуться назад, но тусклый кинжалоподобный штык СВТ догнал его, тяжело клюнул в лоб… Мир перед глазами полыхнул многоцветным радостным фейерверком, однако Михаил каким-то чудом сумел-таки устоять, а устояв, пнуть сапогом почти растворившуюся в радужном мельканьи фигуру, а пнув, еще и попасть туда, куда метил.

Потом он сидел на холодном, мокром; девочка Маша бинтовала ему голову содержимым невесть откуда взявшегося индивидуального пакета; парнишки и Голубев, надсадно дыша, вязали немца, а тот дергался, пытаясь стряхнуть навалившихся вязальщиков, и мычал неразборчиво – рот его был плотно законопачен Машиной кепкой.

Вот именно потом, после драки-то, Михаилу очень здорово сообразилось, каким именно приемом или ударом следовало ему управиться с немцем, чтоб ловко, красиво, а главное – без ущерба для себя. Выходит, сопляческих времен драки с безжалостной по недоумкуватости сявотой – наука куда крепче, нежели занятия борьбой да боксом с классными училищными тренерами… Ладно. Все равно спасибо им, тренерам: не за приемы-удары, так хоть за быстроту да реакцию.

А Маша, между прочим, без кепки гляделась куда симпатичнее. И вообще… Потемневшая от моросной влаги рыжая стрижка, перепачканные щеки, распухший шмыгающий нос, льдинки запоздалого страха, мокреющие в синих глазах… Похожа она на кого-то, или уже приходилось встречаться с ней? Ой, не до размышлений-вспоминаний было героическому лейтенанту Рабоче-Крестьянской Красной…

…И всё-таки Михаилово сознание ухитрилось подловить своего хозяина: усыпило бдительность, и вдруг без предупреждения кинулось наутёк.

Вроде бы только что сидел более ли менее прямо, более ли менее сосредоточенно глядя в хмурое командирово лицо, как вдруг – отсырелая плащ-палаточная ткань промозгло липнет к виску, и ты всё крепче наваливаешься на нее, грозя обрушить хлипкое “штабное помещение” (полунавес, полушатёр)…

– Ты что?! – Ниношвили схватил Михаила за плечо, тряхнул. – Совсем плохо, да? Белкину звать?

– Не надо.

Михаил вновь утвердился на заменяющем стул сооружении из замызганного ватника и охапки хвороста; потом хотел было нагнуться за свалившейся под ноги фуражкой – не успел. Старший политрук сам подобрал, подал. И вновь повторил:

– Давай санинструктора позову, ну?

– Нет. – Михаил прилаживал фуражку на голове. – Давайте сначала с делами разберемся, товарищ комполка.

Ниношвили хмыкнул с сомнением, но настаивать прекратил. Буркнул что-то вроде: “Темно у нас, как в погребе, слушай!”; откинул полу распяленной на кривых сосновых жердях плащ-палатки; выглянул.

Снаружи было позднее ясное утро. Натужную пульсацию дальней канонады глушило свиристение каких-то пичуг, лениво шуршал в древесных верхушках вялый прозрачный ветер, похрустывал всяким лесным мусором часовой, бродивший по краю обширной колдобины, на дне которой притаился КП… Вот и все звуки. И поди догадайся, что находишься посреди днёвочного лагеря полка. Шестьдесят третьего. Отдельного. Общей численностью в семьдесят восемь человек, не считая тяжелораненных.

– Ладно. – Старший политрук хмурился, рассеянно теребил черную ниточку усов. – Оценку твоих действий, выяснение, почему ты не выполнил ни одну из поставленных задач – всё это пока отставим, да. Пока хочу твоё мнение. Выводы хочу. Говори!

Он очень старался не смотреть в глаза Михаилу, и Михаил был ему за это почти благодарен. Каждая их встреча становилась для обоих мучением. Довоенная дружба выветрилась за считанные недели боёв, окружения, прочего; новая линия взаимоотношений выработаться еще не успела… И, по-видимому, не успеет из-за всяких-разных грустных причин.

Михаил попытался сесть прямей и заговорил:

– Мнение и выводы? Слушаюсь. На основании увиденного напрашивается следующее… Немцы проанализировали действия отря… виноват, полка за последние несколько суток, рассчитали направление нашего движения и подготовили в окрестностях Чернохолмья ловушку. Западню. Полагаю, нас провоцируют на попытку ликвидации ремонтных мастерских, якобы оборудованных в МТС.

– Основания? – с прежней хмуростью осведомился Ниношвили. – И смысл?

– Основания… – механически повторил Михаил, – основания следующие. Первое: группа немцев, наблюдавшаяся нами близ машинно-тракторной станции. Тыловые подразделения обычно комплектуются не самым лучшим воинским материалом, а те гансы были как на племя подобраны. Фельджандарм оговорился, что вчера сюда прибыла команда эс-эс – это у них вроде наших войск НКВД… – он осекся, перехватив яростный взгляд политрука.

– Я знаю, что такое эс-эс. – процедил Ниношвили. – Давайте без лирики, то-ва-рищ лейтенант!

– Слушаюсь. Так вот, в эсэсовцы подбирают по физическим данным. Полагаю, у реки мы видели группу переодетых солдат особого назначения. Таким же физическим данным соответствует захваченный нами “язык”…

– Захваченный вопреки моему приказу, – прокомментировал старший политрук. – Дальше!

– Слушаюсь. Вто…

– Да что ты заладил это: “Слушаюсь, слушаюсь…” – раздраженно перебил Ниношвили, – ты не нижний чин, я не благородие! Докладывай как сознательный командир Красной Армии! Понял, нет?!

– Слу… То есть так точно, понял. Значит, второе: МТС. То, что мне известно про немецкую педантичность, “ордунг” и прочее, наводит на мысль: их мастерские работали бы или только в светлое время суток, или уж круглосуточно. Однако, когда мы возвращались, там было тихо…

Михаил понимал, что его аргументы политруком не воспринимаются, а тренированная наблюдательность художника – это для Зураба вообще не довод. Гудела-разламывалась голова, дико хотелось спать, дико хотелось, чтобы поскорей закончилась бесполезная говорильня, но…

Но.

Нужно было хоть попытаться убедить. Хоть для успокоения совести. Хоть для…

– Полагаю, противник счёл вероятным, что мы собираемся атаковать понтонную переправу, и решил предложить нам более заманчивый объект: плохоохраняемые мастерские, работающие на полную мощность. Для придания им значимости в наших глазах сымитировано прикрытие этого объекта зенитной батареей. Полагаю также, что противник засек меня и Голубева на пути продвижения к Чернохолмью и на обратном пути ненавязчиво подсказал нам удобное время для операции: дескать, перед рассветом МТС затихает, часовые спят – приходи да громи… Примечательно, что после захвата “языка”-часового его товарищи (политрука вновь передернуло, но Михаил уже на всё махнул рукой) рыпнулись было – я какой-то шумок слыхал – но не вмешались. Предпочли отдать его, но сохранить иллюзию своей беспечности. И уверены, что он при любых условиях будет молчать. Я, кстати, тоже в этом уверен.

– Всё, да? – нетерпеливо перебил Ниношвили.

– Так точно, всё – в общих чертах. – Михаил перевел дыхание, отер ладонью лицо, взмокревшее, словно бы от тяжких трудов.

– Считаю твои соображения бездоказательными! – Ниношвили выбрался из-под импровизированного навеса и заходил взад-вперед по дну штабной колдобины (собственное его вчерашнее выражение), яростно пиная подворачивающиеся на дороге хлыстики облыселых одуванчиков. – Считаю бездоказательными, да! Беспочвенными. И бесперспективными. Что ты вообще предлагаешь? Что конструктивного можно предложить, опираясь на твои домыслы? Говори, ну!

Михаил попытался было подняться всед за командиром, но тот оборвал эту попытку раздраженным взмахом руки. А сидя следить за метаниями старшего политрука оказалось превыше Михаиловых сил: от попыток вертеть головой в лад корчащему из себя маятник командиру таран во лбу принялся вытворять что-то уж вовсе немыслимое, горло переполнила вязкая горечь, окружающее подернулось тошнотворным маревом…

Михаил сцепил зубы и принялся смотреть прямо перед собой. На зачехленное знамя шестьдесят третьего отдельного. На гигантский лежачий сейф, служивший Зурабу то столом, то диваном – тяжеленный стальной монстр, единственное имущество полкового штаба, которое удалось спасти и которое старший политрук намеревался вынести из окружения любой ценой. Неподъемное страшилище уже стоило жизни двум упряжным лошадям, и черт знает каких усилий оно стоило и еще будет стоить людям – всё это казалось то обидным, то глупым, потому что ни один штабник не уцелел, а сейфовые ключи потерялись. Никто не знал, что за барахло тарахтит в бронированых недрах, когда этот сундук стаскивают наземь или громоздят обратно на приспособленный для его перевозки артиллерийский зарядный ящик. Сколько раз санинструктор Белкина докладывала Зурабу, что лошадей нехватает для перевозки раненных? Сколько раз Михаил терял терпение, доказывая, что опасно таскать за собой обременительную бесполезицу? Сколько, сколько… Бессчетно. А толку – шиш. “Сохранить – честь, бросить – позор, да!” – вот и весь ответ.

Такую же непобедимую привязанность когдатошний замполит приданной полку батареи, а ныне и.о. комполка Зураб Ниношвили испытывал к двум уцелевшим 76-милиметровым “дивизионкам”. Даже после того, как под Волховаткой пушкари расстреляли весь свой необильный боезапас, старший политрук упорно отказывался бросить онемевшие орудия. Именно из-за командирского упрямства недавнее форсирование получилось таким тяжелым и шумным. И таким кровавым. А могло получиться куда тяжелей да кровавей – это если бы не Михаил. Поняв, что рассвет застаёт медлительные неповоротливые плоты с пушками чуть ли не на середине реки, лейтенант до самого нутряного нутра допек Зураба утверждением, будто страх потерять орудия – гнилая отрыжка древней и косной золотопогонщины, когда “их благородия” ставили свою так называемую офицерскую честь и свой престиж выше солдатских жизней. Помогло: Зураб, тихо и злобно выбранившись, прокричал-таки артиллеристам приказ рубить скрепы плотовых бревен.

Именно тем сереньким предрассветьем, глядя, как под траурный салют догорающей на западном берегу перестрелки оседают, проваливаются в ленивую речную муть неуклюжие потрепанные “дивизионки”, Михаил окончательно понял: не то, что дружбе, а и просто более-менее терпимым отношениям с Зурабом настаёт конец. И так уже старший политрук частенько намекал… да нет, какие уж тут намеки – он не раз говорил открыто и прямо, что Михаил оценивает обстановку не как командир, а как мягкотелый запаниковавший интеллигент, что переоценка противника есть разновидность пораженческих настроений, что от неверия в близкую победу рукой подать до предательства… А теперь вопреки всему – логике, справедливости, прочему – Ниношвили еще больше укрепится во всяческих своих прежних подозрениях. И придумает подозрения новые. Всяческие. Разнообразные. Потому, что когдатошнего друга он теперь ненавидит.

Бывший замполит артбатареи стоял в верткой узенькой плоскодонке рядом с Михаилом и тоже смотрел на гибель пушек. Смотрел и плакал. Громко, взахлеб. Не стыдясь.

…Предобморочная тошнота мало-помалу стронулась на убыль. Михаил уже почти вернул себе способность видеть и понимать; он уже довольно-таки четко различал окружающее – например, многочисленные царапины на боку проклятого несгораемого ящика и полуперекрытое грубо намалёванным инвентарным номером клеймо: “Кrauze und Sohn, 1937, Hamburg”. Прямо насмешка какая-то…

– …не понимает, куда ты клонишь, да? Напрасно думаешь, Нонишвили всё понимает! – Оказывается, старший политрук уже стоял совсем рядом, и его обличительные слова гвоздями вколачивались в как бы вдруг откупорившиеся уши Михаила:

– Очень хочу надеяться, что ты это неосознанно, понимаешь? Что это неосознанная трусость. Пока буду надеяться, а ты должен мне доказать, что я всё-таки не ошибся! Очень доказать должен – понял, да?

Михаил с трудом повернул голову и снизу вверх мутно уставился на и.о. комполка. Раненный лейтенант так мучительно сморщился в попытке доскрипеться до смысла услышанного, что Зураб, вздохнув длинно и тяжко, принялся повторять всё сначала:

– Ну, сам вдумайся в каждый из твоих доводов! Ведь сплошные “похоже”, “вроде бы”, “кажется”, ну? Ну?!

– Каждый в отдельности – да, – просипел Михаил. – Но всё совокупно…

– Да что “совокупно”?! Что?! – Ниношвили возобновил своё хожденье туда-сюда. – Ты же сам постоянно упрекаешь меня, будто я недооцениваю противника! А теперь?! Думаешь, немцы совсем идиоты – затевать такие хитрые хитрости ради… ради ликвидации малочисленной группы окруженцев?! – Выговорить эти последние слова старшему политруку удалось лишь ценой немалых усилий, но не скажешь же “малочисленный полк”! – А часовой? – продолжал Зураб, всё заметней взвинчивая себя. – При любых условиях будет молчать – надо же! Ты уж до самой последней черты докатился: эсэсовцев равняешь с НКВД, немецкую солдатню товарищами назвал, а теперь уже готов приписать гитлеровцу самопожертвование и стойкость сознательного большевика! Да?!

Михаил скрипнул зубами, но заговорил довольно спокойно – это несмотря на злость и вымучивающую боль:

– Пойми… те, товарищ комполка: немцы не считают нас заурядными окруженцами, пробирающимися к линии фронта! Вспомните хоть Волховатский аэродром! И Узловую тоже… И другое всякое…

…Да уж, Волховатский аэродром… На довоенной карте он был обозначен, как районная база сельскохозяйственной авиации, а на деле немцы успели приспособить его для своих фронтовых бомбардировщиков.

Задуманная старшим политруком несусветная дерзость прошла великолепно. Правда, великолепию этому изрядно помогло удачное стечение разнообразных случайностей – так что ж с того? Кажется, это Наполеон говорил: “Случай всегда на стороне больших батальонов”? Наверное, так и есть – даже если “большие батальоны” не числом велики.

Над лётным полем господствовала высотка, на вершине которой то ли гитлеровцы, то ли наши оборудовали блокгауз и бетонированную траншею – охранный пост, оснащенный прожекторной установкой. Еще с ночи три десятка красноармейцев шестьдесят третьего отдельного (отборная ударная группа) затаились в небольшом, однако густом и малохоженом сорном лесу близ подножья высотки. На рассвете немецкий гарнизончик блокгауза сменился. Через полчаса заступивших на пост гансов вырезали втихую, и ударная группа заняла караульную траншею. Еще через полчаса из-за длинного мыса лесной опушки вывернулись две артиллерийские упряжки. Уже совсем рассвело – от блокгауза отчетливо виделось, как мотаются на колдобинах полевой дороги расчехленные “дивизионки”. Ездовые гнали коней рысью – споро, но без суетливой, привлекающей внимание спешки. Могучей выдержки людьми были эти ездовые. Собственно, почему были? Один из них жив до сих пор… верней сказать, пока еще жив.

Упряжки взмыли на высотку; расчеты, ссыпавшись с передков да зарядных ящиков, кинулись отцеплять и разворачивать орудия… Немцы не реагировали. Почему? Теперь, задним-то числом, можно выдумать много всяческих объяснений (например, немцам было попросту недосуг глазеть по сторонам). А за день до операции, когда Михаил пытался доказывать Зурабу, что никакая темнота не поможет скрытно выдвинуть орудия на такую позицию, старший политрук, маленько размыслив, ответил: “А ведь ты прав, да… Скрытно не удастся… Значит, придётся воткрытую”. Ошарашенный этакою логикой лейтенант Мечников позволил себе энергично крутануть пальцем возле виска. Как ни странно, Зураб на столь хамское нарушение субординации особого внимания не обратил, а только буркнул раздраженно: “Если даже ты в подобное не веришь, слушай, немцы тем более не поверят. Понял, ну?”

Один дьявол знает, чему на самом деле могли бы поверить немцы, а чему нет. Но что они позволили-таки расчётам “дивизионок” беспрепятственно занять позицию и изготовиться к стрельбе – это факт.

Немцы вообще вели себя непонятно. С расставленных в четком порядке бомбардировщиков посбрасывали камуфляжные сети и прочие маскировочные ухищрения; возле самолетов как на параде строились экипажи и техники… И как на параде же стыла перед деревянным одноэтажным зданием аэродромной конторы (или как такое называется?) серо-зелёная шпалера чёткого пехотного строя – на глаз примерно рота или побольше… Даже скорострельная зенитная установка, торчавшая у ближнего конца взлетно-посадочной полосы, казалось, не просто так себе задрала к небу опрокинутый конус пламегасителя, а тянулась по стойке смирно. Точно так же, как и ее выстроившийся рядом расчет.

И надо всем этим висела неправдоподобная тишина, набухающая спокойным ровным гудением. А потом в этот нарастающий гуд вплелось что-то вроде довольного мурлыканья сытого тигра, и Михаил, приподняв голову над бетонным бруствером, увидел, как из-за угла аэродромной конторы выдвинулся длинный, лоснящийся черным лаком автомобиль. И еще Михаил увидел заходящий на посадку неуклюжий тупоносый самолет (только тут лейтенанту сообразилось, что гул авиамоторов доносится не от выстроенных машин), а выше – распластанные крестоподобия двух истребителей: не то просто барражировщиков, не то…

Га-гах!!!

“Дивизионки” ударили осколочными по ротной шпалере, потом – по зданию, а потом принялись долбить красиво расставленные на поле бомберы.

С трёх ноль-ноль двадцать второго июня, когда на военный городок шестьдесят третьего отдельного посыпались немецкие фугаски – с того самого проклятого утра Михаил мечтал потешиться именно таким вот зрелищем: гансы, в животной панике мечущиеся под нашим огнем. И, конечно же, мечтал о подобном зрелище не один Михаил. Засевшие в бетонированной траншее красноармейцы хохотали, ревели свирепо-радостно, орали забористую злорадную матерщину… И стреляли, стреляли, стреляли…

Михаил тоже хохотал, орал и даже свистел в четыре пальца от избытка восторженных чувств. Но при этом он – как бы не единственный из всех – ухитрялся не только глядеть, но и приглядываться. И делать выводы.

Снаряды “дивизионок” наносили существенный вред бомбардировщикам только при прямых попаданиях, но снарядов было мало, бомбардировщиков – много, а пушкари от спешки и жадности непростительно мазали…

Ладившийся было на посадку самолет (теперь-то он торопливо набирал высоту) несмотря на черно-зеленую камуфляжную раскраску производил впечатление скорей пассажирского, чем военного… И двойка “мессеров”, похоже, не просто выделывалась среди белоснежных пухленьких облачков, а эскортировала его…

Нет, Михаил, конечно же, не был единственным, кто сохранил способность замечать и осмысливать замеченное. Уж во всяком случае не хуже разобрались в происходящем пилоты немецких истребителей. Не сговариваясь (а может, и сговорившись – кажется, все гансовские аэромашины оборудованы радиосвязью) они свалились в крутое пике, атакуя высотку. Засевшие в траншее бойцы встретили их плотным винтовочно-пулемётным огнем. Один из истребителей замарал небо дымной струей, отвалил в сторону и куда-то пропал. Но второй на бреющем мелькнул над орудиями (особого урона его очереди не причинили, однако заставили артиллеристов прервать стрельбу и залечь) – мелькнул и снова взмыл ввысь, разворачиваясь для новой штурмовки.

Лейтенант РККА вряд ли четко сознавал, что он, лейтенант, делает. Верней, не ЧТО, а ЗАЧЕМ. То-есть он-то верил, будто действует вполне сознательно – верил до самого последнего мига.

Он поднял десяток бойцов в атаку на зенитную установку. Захватить гансовскую скорострелку было легче легкого: ее ошалелый расчет не то что оказать сопротивление – даже кинуться наутёк не додумался. Еще бы! В глубоком тылу – как снег на голову классическая фронтовая атака с артиллерией, со штыковой, с “Ура-а-а!!!”…

Михаил собирался заставить немецких зенитчиков сбить штурмующий высотку “мессер”, а потом вести огонь по бомбардировщикам. Но вместо этого неожиданно даже для себя самого он, яростно вопя: “Абшиссен! Вы, швайнхунд, свиньи собачьи, абшиссен к едрёной фене!” – принялся тыкать пальцем вслед улепетывающему пассажирнику. Кряжистый ганс с унтерофицерскими знаками различия очнулся, наконец, от ступора и хватанулся за кобуру, но кто-то из окруживших зенитку красноармейцев выстрелом в упор разнес ему череп, и остальные немцы кинулись лихорадочно крутить ручки наводки; с такой же лихорадочной поспешностью затявкал, задёргался, выплевывая снаряды, тонкий орудийный ствол… Те гансы были (вот они-то именно БЫЛИ) мастерами своего дела – после пятого или шестого выстрела неуклюжий самолет превратился в гремучий клуб оранжевого дымного пламени.

Хороший был день. Свои потери – семеро раненных; немецкие – ого-го какие; а Ниношвили, когда Михаил объяснил ему потом свои действия, на время забыл о дурацких подозрениях и даже расщедрился на благодарность перед строем. Правда, их отношения вскоре опять попрохладнели – это когда отличившийся лейтенант раскритиковал страстную Зурабову надежду на то, что в сбитом пассажирнике летелГитлер.

А через день была Узловая. Черт знает, какая хыба приключилась тогда у немцев на железнодорожном мосту – во всяком случае, остатки шестьдесят третьего полка не имели к ней ни малейшего отношения. Зато упомянутые остатки хорошо попользовались ее результатами.

Среди скопившихся на станции эшелонов была длинная вереница топливных цистерн. Под одну-то из них и умудрились заложить сработанный Михаилом (инженер-сапёром по военной специальности) самодельный фугас – два килограмма тола с взрывателем замедленного действия. Это уж потом, после взрыва оказалось, что на соседнем пути стояли вагоны то ли с авиабомбами, то ли с крупнокалиберными снарядами… В считанные минуты Узловая сделалась похожей на проснувшийся вулкан. В радиусе пяти километров не осталось ни единого целого стекла, а зарево, наверное, было видно даже из-за линии фронта…

Зарево.

Пульсирующее, злое.

Ржавое.

Зарево, которое старший политрук Зураб Ниношвили вспоминает с восторгом и гордостью, а Михаил… Для него всё сложнее.

В сожравшем половину неба месиве кроваво-гнойного пламени, натужных громовых сполохов, дыма (то траурного, то иссиза-белого), Михаилу внезапно примерещились две громадные конские тени. Одна бледная, полупрозрачная, вторая гарево-черная, они схлестнулись-сплелись в беспощадной смертельной драке. Схлестнулись и сгинули. Но до сих пор каждое, даже случайное воспоминание о нелепом видении скручивает душу тошнотворными спазмами мутной и темной жути. А уж тогда, при виде… Нет, к черту, к черту!

…Богатырским усилием воли Михаил не позволил очередному припадку непонятного, и от этого еще более ужасного ужаса сбить себя со слова и с мысли. Голос лейтенанта, правда, задребезжал вдруг, прервался было, но раненому, да еще и после бессонной маятной ночи такое простительно.

– …конечно же никакие не идиоты. А умные прямо-таки обязаны заподозрить, что мы не случайно атаковали Волховатку именно в момент прибытия важной персоны… И что это именно мы устроили диверсию, из-за которой Узловая переполнилась эшелонами. И кем мы тогда получаемся? Пойми… поймите же, товарищ комполка: нахрапом больше взять не удастся, потому что немцы успели нас оценить даже СВЕРХ достоинства. Здесь будет не как прежде. Здесь они нас ждут. Причем ждут нас не тыловики, подразмагниченные победными вестями с фронтов, а…

– Достаточно! – Старший политрук подчеркнуто не смотрел на Михаила. – Дальше и так понятно, да: “Скрытно… Без шума… Не предпринимать…” Пораженческие настроения! Трусость! Наш долг – пробиться к своим. ПРОБИТЬСЯ, понимаешь? Нанося противнику как можно больший урон! – Он перевел дух, заговорил спокойнее: – Даже если ты прав и МТС – это ловушка… Тем лучше. Значит, есть возможность для внезапности. Ударить, где не ждут. По наплавной переправе, так! А ты… – он наконец удостоил Михаила взглядом (тяжелым, неприятным, в упор), – ты крепко размысли, слушай! Мне давно подозрительны были твои некоторые слова, а теперь пошло хуже. Теперь дела начались. “Язык” – слишком большая твоя оплошность… и еще хорошо, если это только оплошность.

– МОЯ оплошность?! – от ярости Михаил позабыл и о слабости своей, и о субординации. – А не твоя?! Политрук, ни бельмеса не разбирающийся в людях – курам на смех! Этот твой гаденыш Голубев… Холуй по призванию… Молодой да ранний… А ты-то: “Не обнаружьте себя, не нашумите, никаких “языков”, поняли, да?” – трижды повторял, с нажимчиком… А потом, небось, отвел этого своего подлизалу-стукача в сторонку, да проинструктировал: “Ты следи там; лейтенант-то у нас мягкотелый интеллигент, следи, чтоб он глупостей не наделал…” У этой с-суки мозги и заработали… Начальство велело следить – значит, оно (начальство) ХОЧЕТ, ЧТОБ ВЫСЛЕДИЛ. “Никаких языков” – значит, вот какую глупость должен натворить лейтенант… То-то он мне при каждом случае… Г-гнида… И ведь не просто холуй, а холуй героический! Одним махом всех… весь отряд… и себя же самого вместе с прочими – лишь бы начальству подлизать!.. Душу мать расперетак вашу всехнюю!..

Они стояли лицом к лицу, полосуя друг друга свирепыми взглядами; они не задумывались о том, что их наверняка видят и слышат и что ссора командиров – плохое зрелище для бойцов-окруженцев. Командирам было по двадцать пять, у командиров накипело, командиры на какой-то миг перестали быть командирами.

– Ты, Зураб, на меня глазами не сверкай, я тебя еще не боюсь! Я тебе пока нужен! Кто, кроме меня, сможет понтонку взорвать подручными средствами – всякими там трофейными снарядами, дерьмом да соплями?! Никто! И вообще… Страшней всего, что в глубине души ты прекрасно понимаешь: на меня-то ты можешь положиться! На холуйчика своего Голубева – нет, а на меня – да! А только это не помешает тебе, как только выйдем к своим, сдать меня в особый отдел. Пораженец, мол, паникер и те де; стишки ещё, небось, приплетешь – ну, те самые… И будешь гордиться своей партийной принципиальностью. Вот что самое страшное: гордиться будешь! Из-за такой вот гордости мы и додрапали хрен знает докудова! И еще хрен знает куда додра…

У Михаила как-то внезапно и мгновенно ссохлась, омертвела гортань. Примерещилось ему вдруг что-то напрочь бредовое: будто бы глазами задохнувшегося от ярости старшего политрука Ниношвили одновременно и вместе с помянутым старшим политруком смотрит на него, Михаила, ржаво-бурая волкоподобная тварь. А еще – будто бы он, Михаил, стоит, где стоит, но и в то же время идет вслед убегающему горизонту… идет по жухлой осенней степи под низким да плоским кудлатым небом… и ковыльные стебли цепко охлестываются вокруг порыжелых кирзовых голенищ…

Так что смолк он – оторопело, испугано – еще за миг до того, как и.о. комполка обрел, наконец, голос, и заорал, наливаясь черной венозной кровью:

– Молчать, лейтенант Мечников!!!

2

– Ничего страшного, товарищ лейтенант. Кость цела… ну, то есть почти. А остальное… В детстве коленки расшибали? Вот и это ничуть не страшнее, только и того, что на голове. Ну, и немножко сотрясение мозга… так, самую чуточку…

– Сотрясение? Приятная новость: оказывается, еще есть чему сотрясаться… – Михаил болезненно сморщился, но не из-за настоящей боли, а скорей по привычке.

Морщиться ему теперь стало не из-за чего.

Сидеть, привалясь спиной к песчаному скату “госпитального овражка” оказалось сказочно удобно (еще и сложенную на манер подушки шинель подмостили туда, под спину-то); ловкие да проворные пальцы санинструктора творили натуральные чудеса – Белкина словно бы не присохшую к ране повязку меняла, а так только, поглаживала легонько. Главное же, лейтенант Мечников больше не должен был никому ничего доказывать. Лейтенант Мечников сделал всё, что мог; лейтенант Мечников предупредил, растолковал как умел, и не его, лейтенанта Мечникова, вина, что старанья пропали даром. Пускай теперь бывший друг Зураб ломает голову над странным поведением немцев, а лейтенанту Мечникову голову уже без малого поломали, и означенный лейтенант имеет, наконец, полное право вздохнуть поглубже, закрыть глаза и…

– Нет-нет, товарищ лейтенант, спать вам нельзя. Всё-таки сотрясение, не шуточки… Нужно потерпеть хотя бы до вечера.

Вот так ангел милосердия в единый миг оборачивается ведьмой. Мучительницей. Палачк… палачих… в общем, палачом в коротковатой армейской юбке.

– Вы извините, я не смогу с вами долго сидеть. У меня других много, которым гораздо хуже… – бормочет в самое ухо, и трясет, трясет за плечо… – Я буду стараться подходить к вам почаще, а вы только не спите, хорошо? Вы же сильный, вы сами сможете. Вспоминайте что-нибудь хорошее и не спите, ладно? Ладно, а?

Что-нибудь хорошее… Дурочка ты рыжая, чего же хорошего может вспомниться человеку через полчаса после того, как ему, человеку-то, посулили расстрел? И даже не один расстрел, а три… Это не кто иной, как бывший друг Зураб давеча орал в своём так называемом штабе:

– Ты понимаешь, гижи, что наговорил на целых три расстрела?! Ты понимаешь, что я тебя обязан прямо вот теперь же?.. Своими руками! У ближайшей сосны, шени дэда цхарли! С последующим оглашением перед строем!! Да!!!

Потом Ниношвили спохватился, заоглядывался потешно и воровато, перешел с надсадного ора на ядовитое сдавленное шипение… Только Михаилу все эти политруковские угрозы да брань уже были до кубаря. Лейтенанту Мечникову сделалось очень гнусно и на душе, и вообще; а последняя тогдашняя Михаилова мысль была о том, что если вот сейчас его, Михаила, стошнит прямо на Зурабовы фасонистые синие галифе, то так старшему политруку и надо.

Обморочная марь слегка прояснела уже тут, в “госпитале”. Сквозь ее прозрачнеющие ошметки обозначилось усталое веснушчатое лицо санинструктора Белкиной, и Михаил, пользуясь положением несчастного раненого, которому простительно многое, чуть было не начал рассказывать обладательнице вздернутого облупленного носа, синих огромных глаз и хрипловатого, но очень милого голоса, до чего одному лейтенанту нравится всё перечисленное, и всё неперечисленное, и…

Нет, он не начал.

Во-первых, пребывая под угрозой пожизненного троекратного расстрела без права переписки, нечестно объясняться в любви (даже если почти уверен, что в ответ будешь безоговорочно послан на маршрут Хабаровск-Уссурийск-Йокагама: “почти” – штука коварная).

А во-вторых…

Зрение с нескрываемым раздражением и без малейшей охоты, но всё-таки продолжало возвращаться к исполнению своих обязанностей; уже прорисованный им симпатичный портрет санинструктора (в стиле Монэ – нарочито нечеткий, подернутый светящейся дымкой) дополнился вторым и дальним планами, превратившись в многофигурную композицию.

Увы, хорошенькая санинструктор оказалась в этом произведении вовсе не ключевым персонажем. Стержнем композиции без сомнения был возносящийся из-за спины Белкиной силуэт – воплощение сосредоточенного и настороженного внимания. Лицо воплощения наглухо занавесила тень фуражечного козырька, однако поза великолепно передавала… как это… а, во-во: скрытый динамизм. Обратите внимание, товарищи, до чего экспрессивно выписана левая рука – она касается плеча девушки вроде бы рассеянно, и вместе с тем сколько тщательно скрываемого, но всё-таки прорывающегося на волю чувства сквозит…

Да, уж Михаил-то не преминул обратить внимание и на сквозящие чувства, и на то, что Белкина вовсе не торопится стряхнуть разлегшуюся у нее на плече пятерню старшего политрука. Мечникову очень захотелось обратно в обморок, но сознание уже вернулось прочно и окончательно.

Оставалось лишь притворяться.

Раненый лейтенант успел схлопнуть приоткрытые веки раньше, чем их приоткрытость была замечена; беда только, что веки, засамовольничав, наотрез отказались схлопнуться до конца, оставили-таки крохотные щелочки для подглядывания. И – увы! – крохотность упомянутых щелочек давала Михаилу возможность видеть окружающее весьма отчетливо. СЛИШКОМ отчетливо. До вздорных подробностей – даже след отпоровшейся звезды-нашивки на Зурабовом рукаве различался достаточно явственно. Однако же докатился товарищ комполка! Небрежничает, за внешним видом следить перестал – не ай-яй-яй ли? И вообще… Потеря знака различия политработника – тут уж пованивает кое-чем серьезнее айяйяя! Можно ведь и вот как подумать: сперва с левого рукава потерял, потом так же “случайно” и с правого утеряет… Сказать? Э, да пошел он… со своей Белкиной вместе…

Вслед за зрением включился и слух – сразу на полную силу, вдруг, неожиданно. Стоны, храп, захлебистый кашель, трудное дыхание и – время от времени – незамыловатые просьбы раненых; устало-терпеливое бормотанье штатского старичка-фельдшера, прибившегося к отряду под Узловой… И всё это, будто в дряблой пуховой перине, вязнет-барахтается в ровном да слитном ветряном шуме. Шумят, качают растрепанной зеленью вершины мачтовых сосен, плывет над ними в безвестную даль необъятное лоскутное одеяло, стачанное из круто накрахмаленных облаков и клочьев ледяной сини… Это – далеко, в головокружительной вышине. А здесь, рядом совсем, трепещет-лопочет потешными растопырками листьев ветка какого-то куста, усыпанная нарядными глянцево-алыми ягодами… и длиннющими шипами. Трепещет, мотается на ветру, стараясь не то исколоть, не то дружески трепануть обтянутое застиранной гимнастерочной тканью покатое плечо, отдыхающую на нем крепкопалую руку…

– Очень прошу вас, – голос Зураба действительно был просящим, без малейших командирских оттенков, – очень я вас прошу всё же как-нибудь привести лейтенанта в дееспособное состояние на пару-тройку часов. Мне позарез нужно его знание немецкого, да. Позарез. Сможете, Вешка?

Белкина невразумительно дернула плечом, и Ниношвили почему-то воспринял это как утвердительный ответ. Наверное, старший политрук просто не догадывался, что на его просьбу могут ответить неутвердительно. Убрать с дернувшегося плеча свою ладонь комполка тоже никак не хотел догадаться, а голос его становился все более и более некомандирским:

– Вешка… Веш-ка… Давно очень спросить хочу: почему имя такое? Необычное у тебя имя, никогда такого не слышал…

– Это сокращание, – ровно и раздельно сказала Белкина. – От “Великая школа коммунизма”.

– Хорошее имя! Ва, а это вот что? – Ниношвили наклонился, приблизив лицо к ее затылку. – Цепочка? Неужели крестик носишь? Стыдно! Комсомолка, имя такое правильное – и крестик. Ай, слушай, стыдно как!

Он запустил было пальцы (пальцы правой руки – левая с прежней рассеянностью лежала на прежнем месте) за ворот санинструкторской гимнастерки, но обладательница странного имени произнесла всё с той же нарочитой раздельностью:

– Товарищ комполка, перестаньте, или я закричу.

Ниношвили отшатнулся, будто ужаленный.

– Вы… Вы что, Белкина, совсем сумасшедшая? – бормотал он, затравленно озираясь (вспомнил-таки, дурень, что вокруг полно раненых, и что отнюдь не все они без сознания или спят). – Да я… Да мне… И в мысли ничего такого не приходило… не могло прийти…

– Вот и славненько, – санинструктор запрокинула голову, снизу вверх глянула Зурабу в лицо. – Но на случай, если вам всё-таки “придет в мысли”, предупреждаю: я детдомовка, а там нужно было или научиться защищать себя от любых, или… Так вот: я научилась.

Она вздохнула и вдруг сказала совсем иначе, как-то очень по-будничному:

– У вас с левого рукава звезда потерялась.

Старший политрук суетливо вывернул руку, очень (и даже слишком) внимательно рассматривая рукав; сокрушенно зацокал языком; для чего-то принялся торопливо, но с изнурительными подробностями рассказывать, что такая потеря – это плохо, стыдно и огорчительно, что звезда потерялась еще во время последнего ночного марша (зацепил, наверное, и даже не заметил, где да когда), что потом (прямо згапари, слушай, чудо, одно слово – чудо!) на каком-то шипастом кусте совершенно случайно нашел другую – рваную, выцветшую, рыже-бурую от старости – и кое-как пришпилил ее к рукаву колючками… думал по свободе закрепить прочнее, но свободы никак не выпадало… а теперь и эта потерялась – в-ва, как нехорошо!..

Ниношвили ухитрился проплутать в затуманенных дебрях своего повествования никак не меньше полудесятка минут. Этим бы, всего скорее, дело не ограничилось: старший политрук явно готов был трепаться хоть до заката, лишь бы как-нибудь замять, утопить в говорильне давешний инцидент… А инцидент, между прочим, изрядным образом встревожил якобы беспамятного лейтенанта – до того встревожил, что упомянутый лейтенант чуть было не забыл о притворном своем беспамятстве.

То есть Михаил-то, конечно, знал, как Зураб относится к Белкиной. Давно, еще до войны (господи, “давно” и “еще” – это всего-навсего месяца четыре назад!) старший политрук как-то обмолвился тогдашнему своему душевному приятелю Мечникову, что рыженькая санинструктор из второго батальона – очень-очень-очень, и что если бы не невеста в Поти… Кстати сказать, душевный приятель Мечников тогда же (точнее, на той же пьянке) обмолвился о том же самом, так что тут они с Зурабом квиты – это если не принимать во внимание отсутствие у Михаила невесты не только в Поти, но и вообще где бы то ни было.

Да, знать-то о Зурабовой симпатии к Белкиной Михаил знал; но этот давешний срыв старшего политрука… Это чтобы Ниношвили с его вечным страхом уронить свою партийную и командирскую репутацию аж настолько утратил самоконтроль, чувство реальности и черт знает что там еще утрачивал и.о. комполка каких-нибудь пять-шесть минут назад…

И Михаиловы раздумья, и неуклюже-многословную повесть Зураба оборвало внезапное:

– Товарищ старший политрук, разрешите обратиться!

Мечников от неожиданности вздрогнул, но уже начавшая было возиться с его бинтами санинструктор этого не заметила – она сама вздрогнула, обернулась к источнику излишне громкого и слишком уж бравого выкрика.

Со своего места Михаил увидеть выкрикивателя не мог, да и не хотел. Он (Михаил) и так понял, кто это.

Сопляков, приведенных возвратившейся разведкой, комполка приказал накормить и устроить для отдыха так, чтобы они никому не мешали, но на всякий случай были бы под присмотром. “Я с ними попозже разберусь”, – сказал он тогда. “Попозже” затягивалось, и девочка Мария Сергеевна отважилась проявить инициативу.

Однако товарищ старший политрук медлил разрешать к себе обратиться. Товарищ старший политрук как-то странновато взглядывал то на слегка оторопелую Вешку, то (по всей видимости) на сопляческую командиршу. Михаил, который от любопытства даже о боли забыл, начал потихоньку разворачиваться лицом к девочке Маше.

Телодвижений псевдообморочного лейтенанта снова вроде бы никто не заметил. А сам лейтенант, наконец, сообразил, почему там, в лесу, юная Мария Сергеевна показалась ему то ли уже виданной, то ли на кого-то похожей.

Она оказалась похожей на Вешку Белкину. Очень. Даже стрижка у обеих была по-одинаковому и не по-женски коротка. Черт знает что! Хотя, причем тут черти? Ведь Вешка – детдомовская; мало ли где и какая может оказаться у нее безвестная прежде родня!

Судя по выражению лиц Белкиной и политрука, в их головах копошились такие же мысли. А вот юная Маша умудрилась вообще не заметить наступившее замешательство.

– Т-товарищ старший политрук, – повторила она, заикаясь от смущения, – разрешите…

– Кто вы такая? – резко перебил Ниношвили.

Девочка не вполне безуспешно попыталась щелкнуть каблуками:

– Командир разведвзвода Чернохолмского партизанского отряда имени Чапаева Мысь.

– Что? – раздраженно переспросил Зураб.

– К-командир…

– Нет, последнее слово вы какое сказали?

– Мысь, – стесняясь, повторила девочка Маша. – Это фамилия. Моя.

– Так, – старший политрук заложил руки за спину и принялся рассматривать носки своих сапог. – Ваше сходство с санинстуктором Белкиной можете объяснить?

– Мое сходство с… – Маша Мысь, наконец, зацепилась недоуменным взглядом за лицо санинструктора.

Изрядное время она (Маша) озадаченно хмурилась; потом вдруг ойкнула и прижала ладони ко рту. От порывистости этого движения висевшая за девочкиной спиной громоздкая трехлинейка заболталась из стороны в сторону, едва не валя с ног щуплую свою владелицу.

Заметно подобнищавший терпеньем Зураб вынужден был еще дважды повторять свой вопрос, прежде чем Маша решилась отлепить от губ напряженные побелелые пальцы.

– Я… – она смотрела на Вешку, как, наверное, Дежнев смотрел на мыс Дежнева. – Понимаете, я в детдоме росла. Родных никого… то есть никого не знаю. Так что мало ли…

Крупная увесистая шишка, сорвавшись откуда-то с высоты, чиркнула (наверняка весьма ощутимо) по рукаву Белкиной. Белкина даже не вздрогнула – она безотрывно таращилась на юную Марию Сергеевну. Как Магеллан на Магелланов пролив.

Ниношвили рассеянно потеребил холеные усики, вздохнул устало:

– Ладно, какие уж тут объяснения, слушай… Вопрос был неумный, признаю. Прости, патара… А что это ты говорила про партизанский отряд?

Вместо ответа бравый командир разведвзвода позволила себе осведомиться, что такое “патара” и совершенно по-детски обиделась, надула губы, узнав, что словцо это на грузинском языке означает “маленькая”.

Потом, всё с тем же надутым видом, юная Мария Сергеевна принялась жаловаться (оказывается, именно ради этого она и отважилась незваной заявиться к командиру полка). Многословностью и неудобопонятностью девочкина жалоба вполне могла потягаться с давешним рассказом Зураба о самотеряющихся матерчатых звездах. Разница между двумя этими повествованиями заключалась лишь в том, что Ниношвили говорил медленно, а девочка Маша строчила, как счетверенный пулемет:

– Вы, старший товарищ политрук, то есть товарищ старший политрук, велели нас троих покормить и организовать нам всё, что понадобится, – это было выпалено тоном государственного обличителя на показательном суде по делу “промпартии”, – так Пашке с Серегой плевать, налопались и дрыхнут себе, а я не могу больше, уже две недели почти в лесу, и всё толком не мывшись, потому что мыла нет и эти двое рядом всегда – портянку затеешь перематывать – и то глазами до костей проедают, а по всяким надобностям идя их боялась хуже, чем немцев; а тут дядечка повар ваш обмылок подарил, а часовой к реке не пускает, говорит, вы про нас приказали: “Под присмотром”, – а как же под присмотром-то мыться? Вон дядечка старшина повар ваш сказал: “Щас цельный котел тебе накочегарю, и хоть с головёнкой мыряй” – а эти ваши жеребцы уже тут как тут, штук почти десять: кто поливать набивается, кто спину тереть… Дядечка повар на них ополовником (здоровущим таким!) а они, кобели: “Что, – ржут, – для себя бережешь? На дряхлости лет молоденькой курятины захотел?” Это, значит, по-ихнему, по-красноармейскому, я получаюсь курица, да?!

Некоторое время Ниношвили с тихим отчаянием пробовал выяснить, какие у девочки Маши есть основания полагать, что это именно его персональный обмылок подарил ей “дядечка повар”; зачем упомянутая девочка ходила по надобностям, которых нужно бояться сильней, чем немцев; о чем конкретно ржали кобели и откуда в расположении полка взялось аж десять жеребцов, если по сведениям командира в наличии имеется всего один конь, три кобылы и мерин.

Да, а еще не грех было бы понять, наконец, самое главное: чего же Маша добивается от “старшего товарища политрука”? Приказом по вверенному подразделению запретить дарить ей обмылки, тереть спину и называть курицей? А? О боже, она что, снова всё начинает?! В-вай мэ, шэни дэда бакаки, молчи, пожалуйста! Цыц!!!

Взгляд командира полка затравленно метнулся по сторонам (резкое оскудение госпитальных шумов доказывало, что вокруг – преизряднейшее количество любителей бесплатного цирка), потом вскинулся к зениту (солнце переваливает за полдень, дел невпроворот, положение отряда – хуже худшего, а тут…).

Зло и больно дернув себя за усы, старший политрук прищурился на вновь было открывшую рот девчонку и вдруг рыкнул по-зверски:

– И-р-р-р-на!!!

Та перепуганно вытянулась.

– Про партизан! Всё, что знаешь! – Зураб будто не говорил, а шашкой взмахивал. – Ну?!

Девочка Маша судорожно – с паузами – вздохнула и принялась говорить.

Про партизан.

Всё, что знала.

Речь ее на сей раз сделалась прямо-таки удивительно разборчивою да складной, и по всему чувствовалось: рассказываемое вызывает у Марии Сергевны как бы не меньше эмоций, чем похабные предложения потереть спину и даже чем размеры ополовника, принадлежащего дяденьке старшине.

Что ж, ребенок – он и есть всего лишь ребенок. Даже если взрослые дяди дали ему неподъемное по его силенкам да росточку оружие и велели называться командиром взвода разведчиков.

Взрослые дяди…

Сволочи.

Это не кто-нибудь, а старший политрук Зураб Ниношвили так сказал про секретаря Чернохолмского горкома ВЛКСМ и про еще нескольких своих партийных соратников. Сказал, и тут же, извиняясь, энергично закивал Маше: дескать, не обращай внимания, дальше, дальше рассказывай… И до самого-самого окончанья Машиного рассказа он больше ни разу не перебил, лишь багровел мучительно (то ли от стыда, то ли от ярости, а верней, что от того и другого разом).

…Их вызвали в горком комсомола повестками, которые разносил очень деловитый и очень важный курьер в форме бойца войск НКВД. Вручая повестки, он заставлял расписываться в получении и – отдельно – в “неразглашении”. Еще раз подписку “о неразглашении полученных сведений” с них взяли в горкоме. Потом очень ответственные товарищи рассказывали о тяжелом положении на фронтах, о долге перед Родиной и советским народом; напоминали о героизме комсомольцев Гражданской и ударных строек…

Из горкома они вышли бойцами партизанского отряда имени Чапаева. Бойцами и командирами.

Ни в тот вечер, ни позже Маша как-то не задумывалась, почему ее успехи на должности секретаря первичной организации краеведческого музея да многократные положительные отзывы горкомовского культсектора сочтены достаточным основанием, чтобы доверить комсомолке Мысь Марии Сергеевне (первый раз в жизни ее назвали по отчеству – и кто, кто назвал-то!) командование разведвзводом. Чего задумываться, если, наконец, сбылось заветное, если повезло наконец?!

Это раньше она задумывалась. Обтирала в запаснике сухую мохнатую пыль с какого-нибудь “Ном. катал. 125, колесо прялочное, дерево, лакировка, фрагменты орнаментальной резьбы, пр. сер. XVIII в. н. э.”, сыпала по углам отраву для невесомых от голода музейных мышей, а душу изводили-мытарили тоскливые мысли, едкие, как сортирная хлорка. Неужели это навсегда?! Неужели твоя судьба так и не расщедрится ни на что большое, яркое? Ты, уборщица со звучным названием “музейный работник”, Гайдар, небось, в твои годы… А ты…

И вот, вот оно, яркое и большое. Долгожданное. “В жизни всегда есть место подвигу”… “Героями не рождаются”… Сбылось. Конечно, ты – не Гайдар, и взвод (даже разведвзвод) слабовато тянет против полка… Ничего, лиха беда начало.

Она шла по до скуки знакомым немощеным улочкам, сдавленным подслеповатыми низенькими домишками и высоченными глухими заборами; навстречу ей брели нестройные колонны отступающей вымученной пехоты (щетинистые угрюмые лица, грязные гимнастерки, сухая серость пыльных бинтов); над западным берегом тяжелое, беременное дождем небо корчила судорожными зарницами пугающе близкая канонада…

А в Машиной голове этаким праздничным конфетти мельтешило геройское: “Ничего-ничего, они еще поймут, на кого посмели!..” “Мы им покажем!..” “У-хо-дили комсомо-о-льцы…”

Желание петь выветрилось на следующий же день. Оказалось, что командиром взвода быть сложно и скучно – и не только потому, что взвод покуда сформирован карандашом на тетрадном листке. Вдруг оказалось, что командир – это не столько “За мной, в атаку, ур-ра-а-а!!!”, сколько нечто вроде завхоза. Или завсклада. В общем, “материально ответственное лицо” – формулировка, всегда пугавшая Машу до темноты в глазах, ибо означала такая формулировка по Машиному разуменью одно: кто-нибудь что-нибудь обязательно слямзит, а посадят тебя.

“Слава богу” – восклицание старорежимное, комсомолке оно не к лицу. И всё-таки это вот злосчастное “слава богу” так и вертелось на Машином языке в те сумасшедшие дни, сожранные организационно-хозяйственными кошмарами.

Слава богу, рядом всё время был кто-нибудь из горкомовских старших товарищей, и Маше не пришлось разбираться в захлестнувшем ее потоке материальных требований, накладных и прочей бюрократии. “Подпиши здесь… так, теперь здесь и вот здесь… Так. Подвода и грузчики на улице, спускайся и жди меня – сейчас поедем отоваривать.”

Слава богу, нашлось кому подумать о грудах всевозможнейшего продовольствия, о медикаментах, бензине (пятьсот литров – для светильников и противотанковых бутылок), спирте (сто литров для медицинских целей) и обо всём прочем, которое, оказывается, необходимо партизанскому разведвзводу.

Слава богу, она постеснялась удивиться вслух, когда в одном из требований на глаза ей попалось: “ковер дагестанский, 6х4 метра, 3 шт.” Удивиться этой записи не постеснялся жирный, лысый и мелочноскандальный кладовщик с потребсоюзовской базы – это на него, кладовщика, орал тогда секретарь горкома ВЛКСМ товарищ Гуреев: “Саботажник! Контра! Людям… нам в лес уходить, зима на носу, холода – это ты понимаешь?! Хочешь, чтоб твои ковры немцам достались, шкура?! Накрасть хочешь под шумок и сбежать?!” Кладовщик лепетал что-то о палатках да спальных мешках на гарнизонном складе, но товарищ Гуреев глушил это лепетанье хлесткими, как пощечины, выкриками: “Армии и так тяжело! Город пообещал Партии своими силами оснастить партизанский отряд, и город свое слово сдержит! А ты… Знаешь, как поступают с саботажниками по законам военного времени?! Знаешь?! Или объяснить?!” – и хватался за деревянную кобуру огромного именного маузера.

Маша восхищалась Гуреевским напором, негодовала на тупицу-кладовщика и только одного не могла взять в толк: зачем же было требовать с нее и других подписки о неразглашении того, о чем сейчас товарищ Гуреев кричит чуть ли не на весь город?

Потом они свозили имущество разведвзвода и других взводов в лес, оборудовали замаскированную партизанскую базу… А дня через три, вечером, в “обстановке строжайшей конспирации” Маша Мысь получила в райкоме партизанское удостоверение, напечатанное на тонком белом полотне (чтоб можно было вшивать за подкладку), винтовку и две обоймы. А еще указания. Точные и подробные. О том, кто, когда и как должен подать сигнал “немедленно явиться на сборный пункт”; о том, в какой ситуации и каким образом позволяется выходить на связь с городским подпольем, возглавит которое сам секретарь горкома ВКП(б)…

Домой она возвращалась уже в темноте, сквозь опустелый, затаившийся город. Канонада смолкла – только изредка откуда-то с востока погромыхивали одиночные артиллерийские выстрелы, и снаряды, пробуравив чистое многозвездье, негромко, словно бы украдкой рвались на западном берегу.

Маша поминутно нащупывала в кармане смятый лоскут удостоверения – всё пугалась, будто выронила, потеряла. И еще она боялась, не прицепится ли квартирная хозяйка, любопытная баба Клава, с расспросами: где, мол, шлялась до темени и что за длинный сверток промасленной бумаги приволокла.

А потом командир разведвзвода Мысь Мария Сергеевна (1925-го года, русская, комсомолка, образование семь классов) перестала бояться любопытства квартирной хозяйки.

Землю качнул прикатившийся от реки могучий громовый удар; в улицу вплеснулось короткое злое зарево – по высветившимся на миг кирпичным стенам да пыльным доскам заборов мотнулась путаница мимолетных рыжеватых теней…

Маша сразу поняла, что это взорвали мост. Поняла и, замерев посреди улицы, воткнулась нетерпеливым взглядом в чернеющую на фоне ослепительных звездных россыпей верхушку колокольни. Как будто бы “партизан”, которому поручили подать сигнал сбора сразу после взрыва моста, мог успеть добраться до развалин монастыря!

А со стороны приречных околиц наваливался на мертвую тишь обмирающего городка шум моторов – непривычный, какой-то суетливый, трескучий.

Когда Маша Мысь очнулась, наконец, от нелепого своего столбняка, немецкая моторизованная разведка уже добралась до центральных улиц. Взрыв дряхлого деревянного моста не задержал противника на “минимум два часа”, как планировалось. И, наверное, вообще ни на миг не задержал. Потому что немцы пришли к Чернохолмью не из-за реки, а вдоль неё.

Дальнейшее командир разведвзвода помнила смутно. Вследствие каких-то очень сложных, но казавшихся тогда ясными и бесспорными соображений, она решила пробираться не к сборному месту, а прямо на партизанскую базу. Решила, и пробралась. Как? Этого Маша не помнила.

Маша помнила только, что, уже перед самым рассветом отдыхая на опушке леса (это Марии Сергеевне только теперь удалось себя убедить, будто на опушке она замешкалась ради отдыха – в действительности же бравый командир партизанской разведки изрядное время не могла заставить себя уйти со страшного открытого места в еще более страшную лесную темень)… Так вот, тогда она услышала перестрелку: густой автоматный рев и реденькие огрызания трехлинеек.

Это доносилось со стороны сборного пункта партизан-комсомольцев (прибрежного поросшего кустами холма с валуном на вершине), и Маша уже было совсем собралась бежать на подмогу, но… Пока она передергивала винтовочный затвор, проверяла, не вывалилось ли таки из кармана недоладное удостоверение, застегивала телогрейку и вновь проверяла удостоверение… Пока она занималась этими очень нужными, своевременными делами, возле проклятого холма всё затихло.

К базе она вышла ранним туманным утром.

Тщательно замаскированный склад оказался развороченным и пустым, вокруг змеились глубокие автомобильные колеи. Маша вообразила сперва, будто отрядные запасы разграблены немцами, но колеи были оплывшими, давними; в них да во вскрытые ямы-хранилища успели нападать сосновые иглы и растрепанные спелые шишки…

Под вечер на базу прибрели Колька и Сергей. Эти двое сразу после взрыва моста успели проскочить к сборному месту и лежали там в кустарнике до предрассветной зари вместе с еще десятком таких же успевших, надеясь, что вот-вот появятся горкомовцы и товарищ Гуреев – штаб отряда и его командир.

Ни товарищ Гуреев, ни горкомовцы так и не появились. Вместо них появилась длинная извивистая колонна немецких мотоциклистов, и какой-то дурак выстрелил по ней. А потом…

Как им обоим удалось спастись, Сергей с Колькой то ли не помнили, совершенно обалдев под шквальным огнем, то ли отчаянно не хотели помнить.

Больше никто на базу не приходил.

Два дня спустя Маша отважилась пробраться в город, но чистильщика обуви – связного подпольщика – на условленном месте не было. Зато удалось подслушать уличный разговор о том, что партийное начальство за несколько часов до прихода немцев удрало на восток со всей своею родней, а “этот комсомольский горлопан Гуреев целых две полуторки барахла увёз”. Говорили об этом торговки – бабы толстые, красномордые, гадко-злорадные и вообще абсолютно несимпатичные… но Маша почему-то безоговорочно им поверила.

При таком положении дел всего разумней было бы троим партизанам утопить винтовки в какой-нибудь из лесных болотин да скрытно рассредоточиться по домам. Но партизаны решили иначе. Они решили, что совесть – личное дело каждого, и если у кого-то ее невдосталь, то это вовсе не означает разрешения всем остальным людям тоже махнуть на совесть рукой.

Вот тут-то, под монотонный, обесцвеченный тоскливым смущением говорок Маши, лейтенанту Мечникову подумалось вдруг ни к городу, ни к селу, что Николай Васильевич Гоголь (или кто бишь?) в свое время сморозил преизрядную глупость. “Две беды у России: дороги и дураки…” Чушь. Эта страна (да и только ли эта?!) всегда держалась исключительно на дураках. На таких, как рыжая сопливая дура Мария Сергеевна. На беззаветных истовых дураках с уродливо гипертрофированным чувством долга. Которые готовы на всё единственно ради высоких идей, справедливости и другой всякой галиматьи – причем (вот особо ценное качество дураков с точки зрения людей умных!) за одно только спасибо.

Спасибо…

Это уж потом, когда нужда в героической глупости отпадёт, похлопаешь дурачка снисходительно по щеке ладонью – он и радёшенек. А то и не ладонью – кулаком его, да со всего маху, да с хряском, да не единожды… Чтоб, значит, не возомнил. Чтоб имел о себе правильное понятие и не лез бы со свиным рылом. А другие-то дураки во все глаза глядят на такую благодарность; глядят, значит, всё видят, всё понимают… возмущаются даже… Но ничему, ничему не учатся. Никогда. Это их еще одно особо ценное качество.

Михаил как в обморок провалился в эти чернушные мысли, и вынырнул из них лишь когда его, словно приводящая в чувства пощечина, хлестнул голос Зураба:

– Хватит. Генацвале гого, шени черимэ, ты уже достаточно наговорила. Теперь пойдешь со мной в штаб и всё напишешь. Поняла, да? Всё, о чем рассказала. А еще напишешь фамилии тех, кто должен был возглавить ваш отряд и подполье. – Старший политрук отвернулся; вместо раздельной речи в горле его заклокотал невнятный яростный хрип. – Если всё-таки выживу… Если… Кровью своей клянусь, матерью, совестью партмушаки: жизнь тогда положу, а этих… этих… Рамбавийя! Жаль, что их к стенке – таких бы не стрелять, с таких бы шкуру… живьём… Чтоб честную пулю солдатскую не поганить…

Он вдруг оборвал своё бормотание, вскинул лицо к небу (резко, чуть не стряхнув с головы фуражку) и принялся то ли молиться, то ли… То ли. Молящийся Зураб Ниношвили – это уж слишком. Даже для теперешнего случая – всё равно слишком.

Подмявшее “госпиталь” гробовое молчание сдвинула Маша. Сперва она попыталась обратить на себя внимание командира полка тяжким вздохом; затем принялась кашлять (с тем же успехом… то есть с полным отсутствием такового). Наконец, снова душераздирающе вздохнув и по-помидорному раскрасневшись, девочка отважилась-таки снова заговорить. Почему-то ей вздумалось рассказывать о Чернохолмском краеведческом музее: что создан он на основе частной коллекции какого-то местного историка-любителя; что до самого последнего времени считалось, будто ничего особенно интересного в здешнем музее не хранится, но буквально за день до начала войны какая-то комиссия из Москвы обнаружила в запаснике несколько экспонатов, ценность которых была бессовестно занижена прежним владельцем – может, по невежеству (любитель же всё-таки!), а может, и злонамеренно (“он ведь буржуем был, а буржуи очень даже саботировали… как это… а, во: акты на-ци-о-на-ли-за-ци-и, уф!”). И вот, значит, та комиссия…

Старший политрук, отвлекшись от созерцания облаков, уперся в говорливую партизанку диковатым непонимающим взглядом и уже разлепил было губы для окрика, но оборвать Машину неуместную лекцию не успел. Его опередила санинструктор.

Вешка Белкина так и просидела всё это время, держа на коленях голову якобы обморочного лейтенанта. Якобы обморочный лейтенант не возражал бы оставаться в таком положении хоть до вечера, однако у санинструктора была совершенно иная точка зрения на сей счет.

– Слушайте, – раздраженно сказала Вешка, обращаясь вроде бы сразу ко всем окружающим, – вам не кажется, что здесь мало подходящее место для…

– Да, конечно, – кивнул старший политрук. – Уже уходим. Напоминаю: не позже, чем к вечеру лейтенант Мечников мне понадобится.

– Но ему нельзя напрягаться, ему нужен покой! – Белкина позволила себе повысить голос.

Не снизойдя обратить внимание на санинструкторскую дерзость, Ниношвили чиркнул по лицу Михаила странным каким-то (сожалеющим, что ли?) взглядом:

– Ну, вряд ли лейтенанту придётся очень уж долго напрягать себя. И, наверное, скоро ему будет-таки… э-э-э… покой. Ладно, – Зураб обернулся к растерянно хлопающей глазами командиру разведвзвода, – Идите за мной.

Маша судорожно зазаикалась, спеша что-то сказать, но комполка прикрикнул на неё:

– Шагом марш, гого, чкара! По дороге доскажешь.

“По дороге”, естественно, началось от самого “шагом марш”, но Михаил ни слова не расслышал из пулеметной скороговорки Марии Сергевны. Не расслышал, потому что в тот же самый миг Вешка Белкина приметила, наконец, осмысленность в его неосторожно открывшихся глазах да тут-то и занялась ссохшейся от крови Мечниковской повязкой, бормоча про сотрясение, про “ничего страшного”, про “не спать” и про “вспоминайте о чём-нибудь приятном”.

Вот оно и вспоминается теперь, приятное. И неприятное. Больше – неприятное. Причём именно то, которое только-только успело ушмыгнуть в прошлое. Вот странно, неужели где-нибудь там, поглубже в минувшем, Михаилу Мечникову толком и вспомнить нечего? Хрен уже с ним, с приятным – ну хоть что-нибудь более ли менее примечательное может, наконец, явиться на ум?!

Хоть что-нибудь…

Что?

Воспоминания о родителях, о детстве? Хрена – не помнишь ты ни родителей, ни своего раннего детства. А детство позднее… Да пошло оно! Не было у тебя в полуголодном твоём детдомовском прозябании ничего примечательного; примечательно плохого не было, а примечательно хорошего – и подавно; было только серое тоскливое беспросветье, но его лучше не вспоминать (особенно при сотрясении мозга). Разве что Очковая Кляча… то есть Кляйн Софья Иогановна, школьная библиотекарша… Добрая была, несмотря на вечный её постно-брезгливый вид. Да, очень добрая она была, особенно к детдомовцам – жалела, подкармливала… кое-кого даже домой к себе зазывала, обедами потчевала… Только вспоминать о ней всё равно не хочется. Потому что это она пристрастила Мишку Мечникова к чтению и научила даже не просто думать, а вдумываться. И додумываться. Если бы не такая наука (к тому же явно и чересчур преждевременная), детство осталось бы в твоей памяти щедрой россыпью обычнейших соплячьих радостей да трагедий, а не… а не… а не тем, чем осталось.

Да разве же только детство? Ведь и позже, после детдома… Нет, врёшь. После детдома примечательного стало – хоть отбавляй… Жаль только, что отбавлять было некому. Впрочем, хорошее, наверно, случалось с Мишкой, Михой, Михайлой и т. д. Мечниковым гораздо чаще, чем всякие беды да неприятности. Просто, например, радость от вобщем-то негаданного успеха – поступления в худпром – почему-то вспоминается куда смутнее, чем тот гаденький осенний денёк, когда в актовом зале собрали студентов первого-второго курсов, и седовласый полковник с двумя орденами Красного Знамени на широченной груди рассказал, как нужны Родине инженерно-сапёрные кадры.

Прямо из актового зала их повели в военкомат; они шли строем, пели бравые песни, и Михаил вместе с другими выводил надсаженным своим тенорком: “Если завтра война, если завтра в поход…”, и молился, отчаянно молился про себя, чтоб или кирпич с вон той ветхой развалюхи сорвался откуда-нибудь из-под самой крыши, или чтоб во-он та извозчичья лошаденка вдруг понесла, врезалась в строй и… Или чтоб у Михаила Мечникова вдруг открылся какой-нибудь страшный неизлечимый недуг… Ведь другим же везёт – Глущенко, например, одноногий; ему хорошо…

Кирпич не сорвался. Лошаденка не понесла. Открытие недуга не состоялось. Господь побрезговал внять молитвам сопливого атеиста, возмечтавшего об увечьи как о способе отбояриться от судьбы под названием “комсомольский набор”. И в военкомате всё прошло лихо. По-Ворошиловски. На ура.

Быстро, очень быстро, слишком быстро сломалась Михаилова жизнь на чьем-то колене, обтянутом жестким зелёным сукном. Даже проститься с Леонид Леонидычем не удалось – старик был тогда в Ленинграде по каким-то делам.

Леонид Леонидович…

Старый бранчливый неряха, похожий на облезлого перекормленного кота…

Как он тогда раздолбал курсовую работу самонадеянного нахала по фамилии Мечников! В пух и прах раздолбал. Вдрызг. В клочья.

Слава богу, наконец-то вспомнилось по-настоящему хорошее!

* * *

– Ну-с, чего же вы изволите ждать, молодой человек?

По тесной безоконной комнате мощными пластами стелился дым скверного табака. Свисающая с потолка на дряхлом витом шнуре пыльная лампочка без абажура пропитывала это табачное туманоподобие болезненной желтизной, невнятно высвечивая окружающее. Обширные стеллажи, напичканные бюстами, чучелами, какими-то заспиртованными препаратами в вычурных фармакологических посудинах; сделанные из папье-маше и весьма натурально раскрашенные обрубки местами ободранных да частично выпотрошенных человеческих тел; плотная, настороженно-выжидательная гурьба скелетов в дальнем углу… Посреди всего этого великолепия горбатящийся над обшарпанной столешницей Леонид Леонидыч казался… казался… Ну вот ему бы еще ворона на плечо, а из-под стола чтоб время от времени вспыхивали изумрудными фонарями глаза черного до невидимости котища…

Михаил невольно хихикнул, и Леонид Леонидыч саркастически изломил серую щетину бровей:

– Это бы мне сейчас впору насмешничать, мой юный и дурновоспитанный друг, – он неуклюже поднялся, рассеянно-привычным движением отряхнул с мятой толстовки и широченных брюк обильные россыпи махорочного пепла. – Да-с, мне бы… Вы, юноша, видать, глуповатеньки, раз явились искать совета У МЕНЯ. Чем же это все ваши преподаватели сделались так нехороши, что вас понесло за советом к заведующему хозяйством?

Завхоз Леонид Леонидович пригладил остатки волос, окаймлявшие подковой скудной седины его тонзуроподобную глянцевую плешь; набычился:

– Всё, более не смею задерживать. А знал бы, зачем припожаловали – вообще б не впустил.

Вот так, студент Мечников. Всё. Очень интеллигентное “пшел на хрен”. Забирай-ка свою папочку, на стол к европейской знаменитости подсунутую, но так знаменитостью и не тронутую; вставай с шаткого стула (на который ты, между прочим, плюхнулся без приглашенья, по-наглому) – вставай и выметайся, куда послали. Не желает знаменитость с тобой общаться. Знаменитость отвыкла быть живописцем, знаменитости уютней в завхозах…

Но на деле Михаил отнюдь не поспешил тогда встать и выместись.

Некоторое время завхоз художественно-промышленного училища давил нахала-студента мрачным тяжелым взглядом, потом вдруг осклабился:

– Настырный… – И пойди разбери: с одобрением это буркнуто, или как раз наоборот? – Ну-ну… Впрочем, полагаю, вы…

Продолжения студенту Мечникову пришлось ожидать довольно долго.

Смолкнув на полуслове, Леонид Леонидыч опустился в пискнувшее под его тяжестью лозовое кресло, выволок из кармана гигантский кисет и принялся скручивать соответствующих размеров папиросу. В конце концов это истовое священнодействие окончилось спичечной вспышкой, и из недр заклубившегося едкого облака выбарахтался ехидный старческий голос:

– Полагаю, вы, юноша, не вполне уясняете, чем ваша настырность грозит персонально вам. Не вполне уясняете, к кому вы… А? – Секундная запинка, мрачный смешок… – Равновзвешенность… Скверное, скверное словцо. На одной чашке весов – слава, шумиха в европейской прессе, всякое там: “Большевики уничтожают цвет интеллигенции”… А на другой… э-э… много чего. Например, фотография в “Ведомостях”, на коей великий князь Константин Кириллович запечатлён едва ль не в обнимку с неким живописцем… И вот результат – соломоново решение какого-то власть имущего мудреца: определить на благое дело обучения молодёжи страны Советов, однако при том лишить возможности обучать. Да-с, равноувешенность… Но – увы! – слава, как общеизвестно – дым. Она стареет, выветривается… тает… А прочее – нет. И пресловутая равноувешенность нарушается, стрелка весов постепенно клонится к… Мало ли способов! Всего проще – ревизия, недостача… в таком хозяйстве всегда сыщется, к чему привязаться. И всё: прости-прощай, мой тарантас…

Леонид Леонидыч вдруг смаху ткнул папиросой в столешницу; спросил – по-новому, бесшабашно, чуть ли не весело даже:

– Так не уйдёшь? Гляди, наставники-то здешние непременно распознают мою науку. Как бы тебе от неё вместо пользы не вышел изрядный вред… Так-таки и не уйдёшь?

Михаил отчаянно замотал головой.

– Ну-ну… – всеевропейски-знаменитый завхоз уже пристраивал на бесформенном лиловом носу старорежимное пенсне в золотой оправе. – Чур только, впоследствии не пенять…

Леонид Леонидыч рассматривал Михаилов рисунок отнюдь не так долго, как хотелось бы автору. Глянул на расстоянии вытянутой руки, крутанул так и этак (даже вверх ногами зачем-то), потом поднес к самому лицу, будто бы собираясь лизнуть… А потом бережно уложил на стол и вскинул задумчивый взгляд куда-то поверх Мечниковской макушки.

Лишь когда изнывающий от нетерпенья студент отважился напомнить о себе деликатным покашливанием, достояние общеевропейской культуры нехотя разлепило толстые губы.

– Что ж, отменно, – Леонид Леонидыч снял пенсне (этаким торжественно-неторопливым манером обнажают головы на похоронах). – Отменно испорченный лист ватманской бумаги. Нет уж, молодой человек, помалкивайте. Пришли за мнением и советом, так будьте любезны выслушать. А от споров увольте: мне-то ваше мнение о сём шедевре до лампочки. Так что или уши нараспашку, а рот на замок, или… – завхоз выпростал указующий перст по направленью к двери.

Михаил мгновенно (хоть и не без труда) изобразил безропотную готовность слушать.

Опять вытащив кисет, Леонид Леонидыч принялся сооружать нечто скорей уж не папиросо-, а сигарообразное. И заговорил – рассеянно, вроде бы не вполне к месту:

– Видали, конечно, памятник товарищу Свердлову на Мясницкой… то бишь на Баррикадной? Задумано было сносно: человек, шагающий наперекор встречному урагану. А какое впечатление производит? Особенно ежели учесть, что в двух десятках сажен позади – винная лавка с распивочной…

Действительный член нескольких заграничных академий фыркнул, с внезапною нешуточной злобой отшвырнул почти уже готовую папиросу и начал скручивать новую.

– Вы поймите, юноша, – цедил он, сосредоточенно наблюдая за шевелением своих пальцев, – поймите: художество – это не изобразить, к примеру, человека в полном соответствии со всеми законами людской анатомии, или пейзаж написать по правилам перспективы, “как настоящий”. Настоящесть – епархия фотографов. А художник (подлинный художник!) должен, конечно, в совершенстве постичь законы анатомии, перспективы, прочего… Но сие необходимо ему исключительно для разумения, где и насколько следует означенные законы нарушить. Так нарушить, чтоб лучшим образом возбудить задуманное ВПЕЧАТЛЕНИЕ. У Леонардо на “Тайной вечере” под столом ног больше, чем Господом положено иметь тринадцати человекам. Что, по-вашему, да-Винчи не был обучен счёту?! Или, думаете, кто-либо кроме ис-кус-ство-ве-дов… – это слово лекторствующий завхоз выговорил с непередаваемым, прямо-таки вселенским омерзением, – кто-либо нормальный стал бы утруждаться сочтением ног на Леонардовых фресках?.. Либо убивать время дурацкими измерениями: уж не проломит ли Суриковский Меньшиков головою кровлю, ежели надумает встать?.. Ась?!

Он смолк, всунул в рот своё сорящее махорочной крупкой изделие и принялся яростно ломать спички о коробок. Только тогда Мечникова осенило, наконец, выхватить из кармана коробку “Пушек” и, раскрыв, положить её перед всеевропейски знаменитым завхозом. Тот буркнул что-то неразборчиво-благодарное, однако на настоящие папиросы глянул, лишь сумев-таки раскурить самоделку. Глянул и сказал усмешливо:

– Ишь, чем студенчество балуется! А ещё ноете, будто стипендия ваша нищенская…

– Да я почти что и не курю, – хмыкнул Мечников. – Это так только, для…

– Для форсу перед барышнями? – понимающе перебил Леонид Леонидыч. – Действительно, такой кислятиной только девицам глазки туманить. А настоящее курево должно продирать до самого нутра… до нутра души. Знаете, юноша, где я это понял? Нет? Ничего, вам еще, не ровён час, самому понять доведётся… там же. Особенно, коли возьмёте в привычку якшаться с разными неблагонадёжными. Мне-то выпало всего-навсего в следственной попариться, а вам… типун, конечно, мне на язык…

Завхоз откинулся на спинку вконец изнемогшего кресла и с видимым удовольствием пустил к потолоку плотную струю желтой махорочной гари.

– Нуте-с, вернёмся к вашему произведению, – Леонид Леонидыч взял со стола рисунок. – Что мы видим? А вот что: презабавно одетый мужик уныло силится выказать опаску при виде повязанного змеею (этак коробку с пирожными лентой повязывают) черепа кобылы…

– Коня, – мрачно поправил Михаил.

– Это ВЫ, юноша, знаете, что коня. Или Я, посредством нехитрой дедукции, могу разгадать ваш изначальный замысел касательно половой принадлежности данного черепа. Но представьте, что сей шедевр угодит на глаза, скажем, наркому Ворошилову, который вряд ли читывал Александра Сергеевича, способностью к отгадыванию мыслей не обладает, зато обладает колоссальными познаниями в практической гиппологии (хоть словцо сие, коль даже и слыхивал, наверняка почитает экзотическою матерщиной).

Леонид Леонидыч встал и направился к одному из стеллажей.

– Вы уж не взыщите, что столько внимания уделяю такой вроде бы мелочи, – говорил он, роясь на ломящихся от книг полках, – но из совокупности мелочей именно и складывается художественный образ, а образ, говоря по-теперешнему, есть целевая продукция любого изобразительного труда… Ага, вот.

Завхоз вернулся и обрушил на стол тяжеленную подшивку каких-то журналов.

– Вот, извольте полюбопытствовать. Незадолго до революции в “Русском коневодстве” была опубликована статья, напрямую затрагивающая наш с вами сегодняшний вопрос. Автор весьма опытен и компетентен: насколько помнится, он возглавлял ветеринарную службу на конном заводе графа Орлова. Вот здесь приведены великолепные рисунки строенья костяков жеребцов и кобыл, причём не только орловцев, но и целого ряда иных пород. Видите? Общие различия тотчас бросаются в глаза. Кобылий череп выглядит заметно более удлинённым за счёт утонченностей вот здесь… и здесь тоже… Всмотритесь хоть в этот изгиб – видите, насколько он плавней, изящнее, чем у жеребца? Так-с, а теперь поглядите на свой рисунок. Ну, видите? Вы, молодой человек, ни к селу, ни к городу пустились в изящные выкрутасы, а потому изобразили череп не то кобылы, не то чрезмерно крупного жеребёнка, не то просто уродца какого-то… Хотя в те древние времена (в отличие от нынешнего лета одна тысяча девятьсот тридцать шестого с Рождества Христова) породы скота еще только формировались, а потому врождённые уродства как правило были проявлениями частичного возврата к образу дикого прародителя – то есть, вероятно, сводились опять-таки к укорочению морды и огрублению челюстного сустава. А у жеребячьего черепа также есть свои характерные особенности: посмотрите вот эти линии, например… опять же неполнозубость… Так что можно со спокойной душой утверждать: череп вы изобразили кобы… коб…

Лицо старого живописца вдруг исказилось нелепо и неприятно, голос надломился, зазвенел бабьими истеричными провизгами:

– …нельзя! Проснитесь, товарищ лейтенант, вам нельзя же!

* * *

– Ну вот, я так и знала! Всего-то минут пятнадцать без присмотра – и не выдержали. Эх, вы… сильный…

Минут пятнадцать? Всякие твои роскошные переживания, сон этот – всё уложилось в четверть часа? Ну-ну…

– Сами виноваты, товарищ санинструктор! – Михаил силился выморгать из глаз сонную муть. – Пока о гадостях думал, всё хорошо было; а как по вашему совету вспомнил приятное…

Устроившаяся на корточках возле раненого лейтенанта Вешка зафыркала, как раздраженная кошка:

– Вам хиханьки, да? Хиханьки? Неужели трудно понять, как опасны шутки с рассудком?! Такое может получиться – не приведи, Господи…

– Да вы что, действительно верующая? – улыбнулся Мечников.

Секунду-другую Вешка забавно хмурила брови, похожие на крохотные беличьи хвостики; затем, сообразив, что к чему, аж воздухом подавилась от негодования:

– Та-а-ак… Подслушивали, значит! Комедию, значит, со мной играли! А я-то его жалею!.. А он… Знать вас после этого не хочу!

Санинструктор вскочила, явно вознамерившись уходить. Михаил дёрнулся было ловить её за руку – безуспешно. От резкого движения в лоб ему словно раскалённый костыль вколотили, и лейтенант со стоном откинулся обратно, на свёрнутую тючком шинель.

– Это вы взаправду, или опять дурака ломаете?! – грозно вопросила Вешка, приостанавливаясь.

– Взаправду, – голосом умирающего произнёс Михаил. И, на секунду замявшись, честно добавил: – Почти.

Поколебавшись, Белкина всё-таки решила вновь опуститься на корточки, однако от Михаила старательно отворачивалась. Сперва ей потребовалось следить, чем занят у противоположного ската овражка “вольноопределяющийся” фельдшер – Вешка даже затеяла подавать старику указания, на которые тот вроде бы не шибко впопад ответил что-то про сопливый нос и необсохлое молоко. Потом, явно сочтя ниже собственного достоинства вступать в пререкания с дряхлым спесивцем, Белкина переадресовала своё внимание качающейся над самой её пилоткой ветви боярышника. Внимание это было исключительно пристальным, сосредоточенным, и когда санинструктор вдруг заговорила, Мечников лишь ценою изрядного усилия сообразил, что обращается она отнюдь не к кусту.

– Притворялся, значит, – тихонько сказала Вешка, трогая кончиком пальца остриё длинного корявого шипа. – Подслушивал, подсматривал… И помалкивал. Товарищ старший политрук мне чуть не под гимнастёрку лезли, а товарищ лейтенант помалкивали. Эх, вы, сильный…

– Честно говоря, мне казалось, что вам не неприятно… Ну, то есть, что вам нравится… – Михаил очень старался придумать какую-нибудь обходительную формулировку, но в голову нахраписто лезли (и столь же нахраписто рвались с языка) оправдания, подозрительно смахивающие на оскорбления.

А потом Вешка искоса глянула на раненого лейтенанта и тут же потупилась, полупростонав-полувыдохнув какое-то одинокое слово; Мечников на всякий случай кивнул, а через долю мига после кивка сообразил, что слово это было “дурак”.

Вообще-то санинструктору негоже обзывать дураком среднего командира. Но голос Вешкин… И то, как она мучительно вывернула шею, пытаясь спрятать от Михаила лицо… И уши её, цветом напоминающие первомайские транспаранты… Похоже, дорогой товарищ Мечников, что несбыточные твои мечты отнюдь не несбыточны.

– Ну, всё! – Белкина снова вскочила. – Некогда мне с вами рассиживаться!

Она торопливо, но очень тщательно заправила под пилотку выбившиеся пряди, затем убила пару секунд на придание скульптурного совершенства расположению гимнастёрочных складок под поясным ремнём, затем (мгновенье проразмышляв) сняла пилотку, устранила какую-то неправильность в причёске, надела пилотку и опять стала тщательно заправлять под неё короткие непослушные волосы… А потом вдруг решительно уселась на поросший реденькой травою песок рядом с Михаилом. И заявила:

– Только не вообразите себе ничего этакого, понятно?! Вовсе мне не так уж хочется именно с вами возиться; просто нужно ещё раз вас осмотреть.

“Не вообразить этакого” Михаил согласился беспрекословно. Собственно, по его мнению пищи для воображения ситуация не оставила. Ситуация оставила пищу только для сожалений, типа: “эх, вот бы всё это годом раньше!..” Да, раньше… Не годом, так хоть бы месяцем… А теперь, судя по давешнему Зурабову срыву, как бы не слишком поздно.

Тем временем санинструктор решительно приступила к исполнению своих санинструкторских обязанностей:

– Сядьте прямо. И снимите вашу дурацкую фуражку! Вы в ней только спите, или купаетесь тоже?.. Так, руки перед собой, глаза закрыли, пальцем коснулись кончика носа… Своего носа, своего! Товарищ лейтенант, честное слово сейчас ударю! Так, другой ру… хорошо. Теперь зубы оскальте… Так, теперь язык… Да не оскалить нужно язык, а высунуть… остряк-самоучка… Сильней высовывайте… ещё сильней… ого! Так, теперь прижмите подбородок к груди… Э-э, вот только посмейте, как с носом – просто не знаю, что с вами сделаю!!!

Михаил вовсе не собирался позволять себе какие-то чрезмерные вольности, и Вешкино подозрение… нет, не обидело его (лейтенант Мечников, похоже, утратил способность испытывать к рыжей медичке какие либо негативные чувства)… не обидело, но очень удивило. А ещё удивляло раненого лейтенанта то, с какой лёгкостью даётся ему выполнение санинструкторских приказов и собственных неуместных дурачеств. Минут с пяток назад от резкого движенья чуть сознание не потерял, а теперь – ишь! Неужели аж так бодряще подействовало недавнее открытие? Или это Вешкина близость столь благотворно влияет? Ведь и раньше… Перевязку (в общем-то немилосердную) вынес даже без ойканья; а до перевязки во-он сколько времени ухитрялся лишь ПРИКИДЫВАТЬСЯ беспамятным…

– Ладно, – голос Белкиной (уж чересчур суровый, чтобы действительно казаться таковым) прервал сумбурные Михаиловы мысли. – Можете лечь. Кажется, я ошиблась: нет у вас сотрясения.

Она смолкла на миг; потом добавила тоном глубочайшего сожаления:

– Ну и слава Богу.

Мечникову не хотелось ложиться, ему хотелось безотрывно смотреть на свою лекаршу, так забавно и так неубедительно пытающуюся выглядеть сердитой. И ещё ему хотелось (вот, действительно, крайне умное да своевременное желание!) поддразнить Вешку: очень уж это потешно и трогательно, когда уши делаются под цвет червоно-золотым волосам.

– Всё же частовато вы Господа поминаете, – не сумел-таки Михаил удержаться от подначки. – И действительно крестик у вас – вон цепочку видно…

Санинструктор машинально вскинула пальцы к вороту гимнастёрки, который был у неё не по-уставному расстёгнут и вывернут на манер отложного. Мечников собирался ещё высказать предположение насчёт леченья раненых посредством святой воды, но не успел.

Вешка, оказывается, вовсе не застёгивать воротник собралась. Она собралась снять с шеи и показать лейтенанту-насмешнику то, что сперва комполка, а теперь и он посчитали нательным крестиком.

Это была какая-то бляшка, напоминающая старый-старый потемнелый пятак (только толще). Обхлестнув снятую цепочку вокруг запястья, Белкина приблизила нелепую подвеску к самым Мечниковским глазам, и подвеска, чуть отклонившись под ровным нажимом ветра, секунду-другую будто бы размышляла (стоит – не стоит?), а потом принялась раскачиваться – степенно, не частя, как-то уж слишком увесисто для такой мелковатой вещицы. Раненный лейтенант успел заметить на тёмной то ли бронзе, то ли чёрт знает чём, ещё более тёмные линии схематического скупого рисунка – нечто вроде шестерёнки с вписанной в неё плавной дугой (мельком вспомнилось виденое когда-то изображенье солнечного затмения из древне-чьей-то-там летописи)…

В следующий миг вокруг Михаила не стало ничего знакомого, привычного, объяснимого – совсем ничего не стало вокруг. А спустя может, секунду, а может, век, это новоявленное никакое ничто взорвалось, разметалось неохватной ковыльной далью, вспучилось бестравными крутыми откосами, и тут же придавило это собственное стремление ввысь тяжкой мохнатой твердью оседающего к земле предгрозового ненастья…

Что получилось?

Плоская осенняя степь. Свежий курган, лишь кое-где успевший подёрнуться скудной щетиной запоздалого травяного молодняка. Курган плосковерхий, будто бы впрямь смял ему вершину удар об вислое небесное брюхо – косматое, напряжённое, готовое в мучительной судороге вытолкнуть из себя неистовство какой-то вселенской бури.

А потом на просторной плоской вершине появились ОНИ.

Хлынувший с неба струйчатый вязкий туман мгновенно размыл, изглодал их, превратил в изменчивые плоские силуэты, а они метались, вскидывались, сшибались, будто встречные валы двух схлестнувшихся бесноватых штормов… Две гигантские лошадиные тени… Бледно-белесая и угольно-вороная…

Неподвижный стоялый воздух внезапно и беспричинно ринулся с места вскачь, в оглушительный ураган, изодрал роняемую небом туманную пелену, взорвал-завертел её клочья подобием сумасшедшей пурги… И сквозь мельтешенье бессчётных прорех стремительного туманного месива неистовствующие на кургане силуэты вдруг брызгали то ослепительной белизной (бледный) то воспалённой ржавой багровостью (чёрный)… И уже не понять, сколько их там, на вершине – двое ли, четверо… какие они по правде, какими лишь кажутся…

А вихрь всё креп; под его залихватски-бездумными ударами влёжку стлался ковыль, и казалось, что иглистые метёлки силящейся разогнуться травы да летучие ошмётья тумана шепчут-шуршат еле слышно в бесовском вое и хохоте: “Би-и-итва-а-а! Би-и-итва на с-с-самом верху-у-у! Би-и-итва ли-и?!.”

“Би-и-итва-а-а!!!” – визжал ураган, расшибая о подножье кургана пласты травяной шкуры, выдранные с чёрным мясом земли…

И вдруг всё кончилось. Вихрь, осатанелая пляска туманных хлопьев, рёв да прозрачно-призрачные голоса – всё оборвалось далёкой и злобной вспышкой; и те, вымолачивающие копытами вершину кургана, на миг облеклись подлинными своими цветами – ржавым и безызъянно белым… и на миг же плеснулись от них по низкому небу две тени: бледно-белесая (от белого) и чёрная (от ржаво-гнедого)…

И вдруг кончилось ВСЁ.

…Вешка прятала своё достояние на всегдашнее место – полуотворотясь, старательно загораживаясь от Михаила плечом. Похоже, она считала, будто в самом процессе опускания чего-либо за пазуху (даже при наглухо застёгнутых пуговицах) кроется нечто стыдное.

Михаил понимал, что следовало бы ему проявить деликатность… ну хотя бы зажмуриться, если уж ни на какое более существенное движение не находилось то ли сил, то ли чего-то ещё… Одна беда: проку от этого совершенно правильного понимания оказалось ни на жалкую чуть.

Потому, что логичные действия – совершенно не то, чего следует ждать от человека, все свои силы тратящего на малоуспешные попытки выбарахтаться из припадка вязкого, ни с чем мыслимым не сравнимого ужаса.

Дело было не только (да и не столько) в самом видении… хотя вряд ли, ой вряд ли ЭТО было всего-навсего видением.

Дело было ещё и в том, что Михаил без малейших пропусков слышал и запомнил весь рассказ Белкиной о медной кругляшке: что Вешка помнит чёртову висюльку столько же, сколько помнит себя; что, наверное, она – висюлька – имеет какое-то отношение к потерявшейся Вешкиной семье; что многие детдомовцы хранят всякие-разные мелочи – подлинную или мнимую память о ком-нибудь из всамделишных либо выдуманных родных (ну, положим, о таких делах Мечников и сам преотличнейше знает)… Получается, Михаил одновременно был и тут, слушая Вешку, и там, в невесть какой степи с бурей, курганом, кошмарными лошадьми… А может быть, паморочливое наваждение, окончившись, вплюнуло свою жертву в ту же самую долю секунды, из которой и выхватило, так что Мечников совсем ничего не потерял ЗДЕСЬ, успев при этом побывать ТАМ… Где, где ТАМ?! Господи!!!

А санинструктор, завершив упрятывание своей фамильной реликвии, поднялась на ноги и выговорила – хрипловато, сумрачно, глядя куда-то в сторону:

– Ладно, пойду. А вы всё-таки не спите, пожалуйста…

Она отступила всего лишь на шаг-другой, но Михаилу внезапно примерещилось, будто фигурка Белкиной как-то мгновенно посмутнела и сделалась крохотной-крохотной – словно бы оказалась вдруг в дальней дали, у невозможным образом открывшегося зрению горизонта, и горизонт вместе с нею уходит, уходит, уходит, как он имеет привычку уходить от гонящегося за ним человека… Только ведь человек (Михаил то есть) даже не собирался вспугивать горизонт, гнаться за ним; человека вновь обездвижила млостная одурь предобморочья. Обездвижила. Распяла на боровом малотравном песке. И не спеша, спокойно, со тщанием принялась выворачивать наизнанку.

А потом Вешкина крохотная фигурка вскинула руку к груди, туда, где сердце (и где скрытая гимнастёрочной тканью медяшка-подвеска). Простояв так не дольше секунды, девушка шагнула обратно, к Михаилу, единым махом покрыв втиснувшуюся меж ними бескрайность. И тут же, пряча с глаз горизонт, расписным театральным занавесом обрушился за девичьей спиною мотаемый ветром сосновый мачтовый лес; и тут же схлынуло, отпустило раненого лейтенанта тошнотворное парализующее бессилие…

Слушай, лейтенант, неужели тебе впрямь становится лучше, когда она рядом? Она… Вешка? Или её медяшка? Го-осподи!!!

Остановившись рядом с Михаилом, Белкина торопливо расстегнула воротник, завозилась со следующей пуговицей… Куда только сгинула давешняя девическая сверхстыдливость! Пуговица, наконец, уступила неловким от суетливости пальцам; потом уступила еще одна; в вырезе нательной рубахи блеснула заповедной белизной ложбинка меж основаньями двух невысоких, но крепких холмиков…

– Вот! – Вешка сдёрнула с себя фамильную реликвию (именно сдернула, порвав казавшуюся довольно-таки прочной цепочку) и принялась торопливо заталкивать сдёрнутое Михаилу в нагрудный карман. – Пусть у тебя…

И хоть лейтенанту пришлось прямо-таки упереться взглядом в помутнелую синеву глаз наклонившейся Вешки, он – лейтенант – не удосужился заметить, что синева эта именно помутнелая, что глаза у девушки нечеловечески округлились, что сделались они какими-то отстранёнными, шалыми, “не от мира сего”… Оно понятно: как тут было что-нибудь замечать после услышанного “у ТЕБЯ”! Значит, уже на “ты”… Значит…

Между тем санинструктор выпрямилась, забавно свела к переносице рыжие хвостишки бровей, словно бы пытаясь сообразить, что же это она сделала пару секунд назад. Что и зачем.

– Ладно… – по голосу и растерянному выраженью лица Белкиной чувствовалось: “что” она, кажется, вспомнила, а вот “зачем” – это вряд ли.

– Ладно, я пошла. Дел очень много, – Вешка зашмыгала носом, сразу сделавшись просто-таки неприлично похожей на доблестного командира партизанской разведки. – Караваев у меня очень мучится. Множественное осколочное в живот… Плачет и всё время зовёт, чтоб сидела с ним: говорит, на жену похожа… А как присяду, начинает о яде… Или чтоб наган у тебя выпросила…

Радоваться, слушая такие слова – скотство; но тем не менее Мечников, к стыду своему, именно обрадовался. Хоть рыженькая санинструктор пару минут назад была вроде как пьяная, а сейчас словно бы протрезвела, но протрезвление это не затронуло перехода на “ты”. Михаил стал торопливо придумывать, что бы такое сказать Вешке и при этом вроде бы невзначай тоже ей “тыкнуть” – для окончательной проверки, а то мало ли… Раз уж пошли твориться всевозможные совершенно необъяснимые… чёрт знает, как и назвать-то… в общем, ни во что сейчас нельзя верить с первого раза.

Выдумать что-либо путное лейтенант Мечников не успел: помешали.

– К Караваеву ходить боле не надобно, – проскрипел рядом ворчливый старческий голос. – Преставился Караваев.

Михаил отвалился от своей импровизированной подушки, сел прямо (резко, будто подброшенный, но рана почему-то забыла среагировать).

Это был фельдшер. Причём вовсе не обязательно он подал голос сразу же, как только подошёл; может, уже долгонько стоял рядом да смотрел-слушал, пользуясь тем, что лейтенант с санинструктором напрочь забыли об окружающих.

Вешка, наверное, тоже заподозрила старичка в свинской бестактности. Во всяком случае, девушка полоснула его таким взглядом, что даже Мечникову сделалось жутко. Правда, она тут же потупилась… и словно бы впервые увидела, что гимнастёрка на ней расхристана едва ли не до самого пояса. С заполошным писком Вешка развернулась к фельдшеру спиной и заспешила устранять непорядок в обмундировании. От ушей её, наверное, можно было бы прикурить.

А фельдшер говорил, как ни в чём ни бывало:

– Слышь, дочка… Мы тут с ранетыми помитинговали да вынесли резолюцию: ты нам покудова не нужная. Считай себя в увольнении. Думается, коль без понуканий, то вы двое так и будете страдать да воздыхать тишком друг от дружки. А времени на деликатные канители у вас боле нету. Я этого грузинца, командира вашего, недолгое время знаю, и то… Вот как он полез к тебе очертя голову, мне сразу подумалось: он до завтрева дожить не надеется. И что мы все доживём – тоже… Так что милуйтесь, пользуйтесь остатней минуткой.

Старик замялся на миг, а потом, придвинувшись к Михаилу, шепнул доверительно:

– Только вам, товарищ лейтенант, для разговоров да целования её б в сторонку отвесть. А то кой-кого из армейцев хуже ранений мучают завидки.

3

– …а я тогда была ещё рыжее, чем сейчас; тощая-тощая была и такая длинная, что они сперва решили, будто мне аж семь. И распределили в колонию для умственно-отсталых. Недели только через две разобрались, перенаправили. Вот… А в деткомунне тогда комиссарил бывший боцман. Увидал он меня, и говорит: “Ишь, какой огонёк на шестке – прям те фарватерная вешка!” Так меня Вешкой и записали. А про Великую Школу уже потом придумали – для какой-то комиссии, что ли…

Ни в какую особенную сторонку Михаил с Белкиной не ушли, а только выбрались из овражка и уселись над самым откосом, по обратную сторону раскидистого боярышника. И ни о каком особом “милованьи” друг другом тоже речи быть не могло.

Михаилу казалось, что Вешка то ли не расслышала, то ли умудрилась не понять фельдшерскую обмолвку про “остатние минутки”. Но если теперь лейтенант Мечников позволит себе что-нибудь повольнее душевного разговора да бережного обниманья за плечи, девушка уж непременно догадается… А это не нужно. Никому не будет никакой пользы, если ещё и Вешка станет маяться предчувствием скорой гибели.

Ещё и Вешка… Нет, “ещё и” – это неправильные слова. Михаил, к своему изрядному удивлению, предчувствиями отнюдь не маялся. То есть он не предчувствовал, а был совершенно уверен, что ближайшее будущее остатков шестьдесят третьего полка определено поговоркой “сколько верёвочке ни виться…”, но уверенность эта отнюдь не мучила раненого лейтенанта. Может быть, потому, что за время наступления (именно так: наступления из немецкого тыла к линии фронта) полк успел взять за себя отменно дорогую цену; или, может быть, потому, что Михаила вообще перестало интересовать всё, кроме внезапно открывшейся Вешкиной к нему особой приязни; или, может быть, потому, что таким вот странным образом сказывался изрядный удар по голове…

Всё может быть. Даже то, чего по Михаилову твёрдому атеистическому убеждению быть не могло и не может никогда и ни с кем. Лейтенанта не встревожила даже собственная нелепо-безмятежная мысль о том, что дела нынче пошли определённо колдовские, потусторонние – мысль, которая просто обязана была встревожить именно этой нелепой своей безмятежностью.

Однажды – давным-давно – так уже было с ним.

У него ведь, как и у Вешки, тоже была своя, всеми правдами и неправдами хранимая “фамильная драгоценность”… Впрочем, Михаил и сам-то уже не помнил, впрямь ли его драгоценность была фамильной, или он попросту украл эту штуку, нашел, выиграл, отнял – мало ли как попадают к беспризорной шпане всякие этакие безделки! А сохранил её потому, что понравилась, потому что пацан, которому предстояло захотеть стать настоящим художником, не мог расстаться с подобной красотой даже ради каких-нибудь беспризорничьих роскошеств. Да, вот так: украл, нашел, выиграл, отнял… хранил… И, храня, сам же себя приучил верить, будто бы это последний осколок того хорошего, которое когда-то было… А раз было, то, может, еще когда-нибудь будет…

Задним числом Михаил понимал: только каким-то чудом ему удалось сберечь это свое достояние, протащить “во время оно” через всевозможные допры, санпропускники, распределители, фильтры-приёмники… Наверное, помогало то, что и сам беспризорный Миха, и все, с кем ему приходилось иметь дело, твёрдо знали, как выглядят драгоценные камни – маленькие сверкающие многогранники, которые женщины носят в ушах и на пальцах.

Мишка Мечников успел дожить до пятнадцатилетия, прежде чем нарвался-таки на подлинного знатока. Знаток был сыном ювелира. Ювелиру в силу некоторых обстоятельств пришлось переселиться на Соловки, а потому ювелирскому отпрыску пришлось переселиться в детский дом. Чёрт его, отпрыска этого, знает, как он пронюхал о Михаиловом достоянии и почему заподозрил поживу; но вот пронюхал же как-то, и заподозрил, и с таким великолепным равнодушием в голосе попросил показать, что развесистый лопух Миха…

Через день ювелирский сынок исчез, и Михаилова драгоценность исчезла тоже. А ещё через пару дней в детском доме появился следователь. Беседовал он только с директором да парой воспитателей, а воспитанникам, собственно говоря, никто не объяснял, что этот визитёр штатской наружности – именно следователь и именно из уголовки. Но воспитанники в большинстве своём были детишками тёртыми, умели без запинки произносить выраженьица вроде “уголовно-процессуальное делопроизводство” и “атанда, урки, шухер на бану́!”, а потому ни в чьих специальных объяснениях не нуждались.

Следователь ещё не успел выйти из директорского кабинета, а детдомовцы уже шушукались о том, что беглый отпрыск ювелира вчера найден мёртвым неподалёку от торговых рядов. “Знаешь пивной ресторан товарищества гужевиков? Там рядом ещё подворотня – ну, где в запрошлом году Сохатый порезал Гуню Барбоса? Вот в ней и нашли. Его из шпаллера: впаяли блямбу под сердце да еще третью зенку провертели (небось, уже конченому – для верности). Фраерская работа: с шумом, и бросили по-глупому. Деловые бы надели на перо втихую, камень к ногам – да в Прудянку. Чтоб ни звону, ни вони… А это, небось, батянины подельники решили ему пасть заколотить – побоялись, что по сопливости болтнёт лишнего. И за какой же холерой его, дурня, к ним поволокло?”

Да, уж “за какой холерой” – это мог более ли менее точно разгадать один Михаил. Ювелирский дурень-сынок пытался продать украденное у него, Михаила.

И вот ведь странно: к тогдашней, казалось бы, безвозвратной пропаже Мишка Мечников остался непробиваемо равнодушен. Почему? Да потому, что ни на секунду не усомнился: беда поправима. Причём эта его нелепая железная вера – отнюдь не самое странное в тогдашних делах.

Несколько дней спустя обокраденному Мишке выпал случай безнадзорно пошляться по городу.

Случаем Мишка, естественно, воспользовался.

Ноги несли вырвавшегося на волю детдомовца какими-то малознакомыми улочками; под рваными ботинками чавкала унавоженная дрянная слякоть; усталое серое небо так и норовило прилечь на мокрые крыши… Чёрт его помнит, осень тогда была или ранняя болезненная весна – во всяком случае, Михаил довольно быстро продрог и совсем уже решился плюнуть на всё да возвращаться в наробразовские пенаты, как вдруг…

Крохотная площадь с коновязью и водопойной колодой. На здании, гораздо менее задрипанном, чем соседние, вывеска: “Пивной ресторан”. А неподалёку – чёрный распахнутый зев подворотни. Той самой, где какой-то Сохатый пырнул ножом какого-то Гуню. Той самой, где…

Не отрывая закляклого взгляда от подворотенной черноты, детдомовец Мечников по кличке “Миха” сперва просто торчал посреди площади; затем по-крабьи, бочком передвинулся, слепо прощупывая воздух вытянутой рукой… Дрожащие от зябкости да напряжения пальцы больно чиркнули о коновязное бревно, и Михаил, так и не обернувшись, зашарил по мёрзлому дереву, норовя определить, можно ли на него сесть или только облокотиться. Какая-то старуха, проходя, засокрушалась вслух:

– Ай-яй, бедняжка убогий…

Михаил понял, что прохожие действительно принимают его за слепого. А еще он, наконец, сообразил удивиться. Как, как всё это получается? Ноги САМИ нашли дорогу (причём, кажется, кратчайшую) туда, где он никогда в жизни не бывал; тело САМО, без малейшего участия разума скрючивает себя в дурацкой позе, будто бы пытаясь вдавиться рёбрами в заеложенное тысячами уздечек бревно; взгляд САМ категорически не желает отклеиваться от замусоренного зева чёртовой подворотни… Да-да, всё это лишь удивило, хотя, казалось бы, должно было нешуточно испугать.

А миг спустя даже это слабоватое удивленье пропало.

Миг спустя моросная серость неба вдруг решила порваться; шалеющий от внезапной воли солнечный луч наискось резанул площадь, вломился в подворотню, до того мига казавшуюся угольным пятном на грязно-рыжей кирпичной кладке… И там, в мгновенно провалившейся внутрь себя темной глубине вспыхнула алая живая звезда. Звезда, которую Михаил, стоя в другом месте или в иной позе, совершенно точно бы не заметил. И полезь он сходу туда, в подворотню, искать – даже если бы несколько дней кряду гребся там в мусоре, как курица – всё равно наверняка ему не найти бы свою пропавшую драгоценность. А так…

Все случившиеся тогда чудеса почему-то воспринялись детдомовцем Мечниковым совершенно как должное и даже ни на миллиметр не поколебали его чугунный атеизм.

Кстати сказать, вечером того же дня случилось ещё одно чудо: Мишка Мечников написал то ли длиннючее стихотворение, то ли коротенькую поэму. Написал в единый присест. Залпом. Запоем. Это событие Михаил тоже совершенно спокойно воспринял, как нечто само собой разумеющееся – хоть напрочь не понял ни идеи, ни смысла своего же собственного произведения; хоть прекрасно отдавал себе отчёт, что ну никак не может человек в его возрасте написать такие стихи (тем более, что ни до, ни после человек этот не срифмовал и двух строчек)…

…Да, тогдашнее непробиваемое спокойствие юного детдомовца Михи и теперешнее состояние лейтенанта Мечникова друг дружке явно сродни. Придя к такому выводу, Михаил вдруг подумал, что нужно вот прямо теперь же, без малейшего промедления переложить свою и Вешкины “семейные реликвии” так, чтоб они друг друга касались. Мысль эта была столь же властной, сколь и по-дурацки несообразной, но осуществить её лейтенанту не удалось.

Белкина, довольно долго уже молчавшая, сбила его внезапным вопросом:

– Слушай, а чего это старший политрук с тобой заедается? Вы ж, вроде, до войны были неразлей-вода…

Несколько мгновений Мечников раздумывал, стоит ли отвечать, а если стоит, то нужно ли отвечать правду.

– Ну, неразлей-вода – это уж слишком, – проворчал он, наконец. – Так, приятельствовали… А заедаться Зураб стал после того, как одна сука во плоти красноармейца втихаря обшарила мою полевую сумку, нашла там листок со стихами, прочла, ничего не поняла… – Михаил примолк на мгновение, с видимым усилием перевёл дух. – В общем, особого отдела в полку тогда уже не было, а старший политрук Ниношвили тоже предпочёл заподозрить в этой писанине двусмысленность, которая там и близко не ночевала.

Как ни странно, Вешка вполне удовлетворилась таким ответом. Во всяком случае новых вопросов она не задавала.

– Знаешь, – санинструктор задумчиво следила за летящими в вышине пуховыми хлопьями облаков, – он вот когда недавно сказал, будто тебе скоро будет полный покой, я даже испугалась, что он тебя расстреливать собирается. А он, оказывается, это про всех нас так сказал…

Михаил чуть ли не до крови закусил губу. Вот, значит, как… Всё она, значит, расслышала и всё поняла. Просто выдержка у неё, оказывается, такая, что любому мужику впору…

А вслух сказать он ничего не успел, и даже обнять её – крепко, по настоящему – не успел тоже. Из госпитального овражка донеслось приближающееся буханье кирзачей по плотному слежавшемуся песку и кто-то громко зачастил, давясь сорванным от спешки дыханием:

– Где товарищ лейтенант?! Товарища лейтенанта товарищ комполка требует! Велел: “Хоть ползком, хоть на носилках, но чтоб немедленно в штаб!”

Вот и всё. Так и не сумел ты, товарищ лейтенант, воспользоваться добротой мудрого старичка-фельдшера да “ранетых армейцев”. И сам наипоследнейшую свою возможность упустил, и Вешку обездолил по-подлому, может быть единственной за всю её жизнь счастливой минуты лишил. Что ж, народ – он не с дуба спрыгнул, он правильно говорит: “Пьяный проспится, дурак – никогда”.

* * *

Зураб Ниношвили сидел на корточках перед своим драгоценным сейфом и торопливо писал что-то красным карандашом в мятой замызганной ученической тетради. Михаила с его “прибыл по вашему приказанию” он сперва удостоил лишь коротким кивком и только через пару минут, не отрываясь от писанины, разлепил губы для рассеянного:

– Поправился, да? Ну, садись… э-э-э… где-нибудь. Я быстро.

Лейтенант Мечников с неудовольствием оглядел штабные пародии на сиденья, подумал, что и.о. комполка поступил очень умно, предпочтя этим сооружениям корточки… Но воинский долг и присяга требуют беспрекословно выполнять приказания командиров и начальников. Не щадя крови и самой жизни. Значит, то место, которое может пострадать от сидения на охапке сучковатых веток, щадить тем более не приходится.

Между тем Ниношвили захлопнул свою тетрадку, встал и по-первоклашечьи тряхнул растопыренной пятернёй: “Мы писали, мы писали, наши пальчики устали…” А потом спросил:

– Как проще всего разрушить понтонный мост, слушай?

Всю дорогу от госпитального овражка до штабной ямы Михаил уговаривал себя не возобновлять утренний спор с Зурабом и вообще руководствоваться принципом “я прокукарекал, а там хоть не рассветай”. Уговаривал и уговорил-таки. Но теперь, когда дошло до дела… Может, так повлиял на него Зурабов почти дружелюбный тон, или внеуставное “слушай”…

– Т-т… товарищ комполка… – в последний миг лейтенант всё же успел прикусить язык и заменить едва не вырвавшееся “ты” на официальное обращение, пишущееся с той же буквы. – Вы всё-таки решили переть на рожон?

Дружелюбие старшего политрука мгновенно обледенело:

– Лейтенант Мечников, потрудитесь держать себя согласно уставу!

Демонстративно глядя поверх Михаиловой головы, Ниношвили уселся на несгораемый шкаф. Снял фуражку. Вытащил из кармана не шибко чистый носовой платок и принялся утирать лицо. Лишь завершив все эти нарочито медлительные эволюции, произнёс:

– Я жду ответ, товарищ лейтенант.

Товарищ лейтенант, вздохнув, принялся терпеливо объяснять, что понтонный мост вопреки кажущейся своей хлипкости – самый трудноуязвимый тип переправ; что всерьёз вывести его из строя можно лишь несколькими мощными зарядами, заложенными через равные промежутки по всей длине; что легче всего попросту разрушить скрепы между понтонами возле берега и где-нибудь ближе к средине: тогда течение само вырвет кусок моста, но переправляющаяся техника при этом мало пострадает, а восстановление переправы не потребует от немцев ни особых усилий, ни особого времени.

А старший политрук продолжал рассеянно мусолить платком свои бритые щеки. Фуражку он уронил рядом с собою – та упала на облупленную сталь сейфа тульей книзу, и Мечникову внезапно и невыносимо захотелось вбросить в Зурабов головной убор пару-тройку мелких монет. Да ещё и сказать при этом что-нибудь из расхожих фразочек, под которые старушки-богомолки одаривают медяками папертных нищих. Михаил ярко, во всех подробностях представил себе реакцию командира полка на подобную выходку и тут же старательно закашлялся, неуклюже маскируя рванувшее на волю хихиканье.

– Что веселого нашел, а? – осведомился Ниношвили. – Расскажи, вместе веселиться будем!

Несколько мгновений он царапал лейтенанта Мечникова неприязненным взглядом, потом вдруг рявкнул:

– Балабанов, ко мне!

Из-за штабного навеса вынырнул Зурабов ординарец сержант Балабанов – личность, умевшая с одинаковой ловкостью как превращаться в человека-невидимку, так и моментально возникать из пустоты по первому зову старшего политрука.

– Скажи тем, кто пленного охраняет – пусть приведут, – велел Ниношвили, и сержант Балабанов пропал.

А комполка опять хмуро скосился на Михаила, который все еще изнемогал в тяжкой борьбе с непрошеной и неуместной веселостью.

– Нервы, да? – буркнул Зураб полусочувственно, полупренебрежительно. – А еще называешься командиром! Цхэ! – Старший политрук отвернулся, затеял какую-то возню со своим левым рукавом. – Чем киснуть, как припадочная девица, лучше б помог. Мучение, понимаешь – отваливается и отваливается…

Всё еще похихикивая, Мечников дисциплинированно отправился помогать начальству.

Оказывается, Зураб возился с нашивкой – с той самой, которую так неправдоподобно удачно нашел взамен своей утерянной, потом тоже посеял, а теперь вот неожиданно снова нашёл. Возня заключалась в стараниях наскоро приметать к рукаву рыже-бурую, словно бы опаленную матерчатую звезду. Старания были безуспешными, и Мечниковская помощь ситуацию не спасла.

– Бред какой-то! – пыхтел старший политрук, злобно дергая застрявшую в ткани толстенную цыганскую иглу. – Когда прошлый раз ее нашел, слушай, терновым шипом приколол, и нормально. А тут… Еле-еле воткнулось самое острие – и намертво, ни туда, ни сюда… Как получилось, а?

Мечников тоже попробовал – сначала “туда”, затем “сюда”… И тоже без толку. Мельком вспомнилась слышанная когда-то побрехенька о разновидности нечистой силы, которая терновых колючек то ли боится, то ли наоборот… А еще вдруг тревожно засаднила Михаилово сердце внезапная убежденность, будто именно теперь нужнее всего соединить свою заветную ценность и подвеску, даренную Вешкой – именно вот теперь же, потому что через минуту станет поздно.

В следующее мгновение оба командира напрочь забыли о борьбе с иглой-саботажницей. Забыли потому, что вернулся Балабанов. Он тяжело дышал; лицо его цветом и стылой мертвенностью походило на пыльную гипсовую маску; выпученные глаза превратились в мутные бессмысленные стекляшки…

– Тов… тов-варищ к-ком-полка… – Балабанов не говорил, а захлебывался словами – наверное от того, что пытался выговаривать их не по-нормальному, а на вдохах. – Там… там…

И тыкал дрожащим оттопыренным пальцем куда-то себе за спину.

* * *

Вокруг места происшествия – небольшой полянки в зарослях боярышника – уже столпилось десятка два любопытствующих. Толпились они странно: молчком и именно ВОКРУГ, старательно вминаясь плечами да спинами в колючий кустарник; явно опасаясь сделать хоть шаг туда, на бестравную песчаную плешь, посреди которой торчала одинокая сосенка.

К этой-то сосенке утром и привязали пленного ганса. Усадили спиной к стволу, завели руки назад по обе стороны липкого, шелушащегося темно-янтарной корою дерева и спутали запястья – не туго, но крепко, как коням передние ноги спутывают. В общем, хорошо привязали. Без лишней жестокости, однако же поди-ка рыпнись в таком положении! Еще и двое караульных рядом…

Да уж, двое…

Караульные по-прежнему были здесь.

Один из них лежал на спине, нелепо вздернув щетинистый подбородок. Его заплывшая кровью шея показалась Михаилу не по-человечьи тонкой, неправильной какой-то. Лишь через пару мгновений лейтенант доморгался-таки до причины этой кажущейся неправильности и торопливо отвел взгляд, еле сдерживая накатившую тошноту.

Второй караульный – боец Голубев – валялся по другую сторону от раскачивающейся под ветряными порывами сосенки.

А вот немца на поляне не оказалось.

Замерший было рядом с Мечниковым старший политрук очнулся от столбняка гораздо быстрее Михаила.

– Кто-нибудь может сказать, что здесь?..

Договорить Зурабу не дала бесцеремонно пропихавшаяся между ним и лейтенантом Вешка. Буркнув “извините” тоном, каким обычно произносят что-нибудь вроде “ишь, раззявы, офонарели на самой дороге!”, она в два шага оказалась рядом с истекающим кровью караульным, но, едва глянув на него, метнулась дальше, к Голубеву.

– Этот жив, – санинструктор опустилась на колени и вдруг, примерившись, закатила беспамятному бойцу неслабую оплеуху.

Голубев застонал, дернулся.

– Живехонек, – удовлетворенно повторила Вешка. – Кто-нибудь, помогите ему сесть.

– Что с ним? – угрюмо спросил Зураб.

– Обморок, – Белкина торопливо расстегивала Голубевский воротник. – Сейчас придет в себя.

– Ну так всё-таки, может мне кто-нибудь… – Ниношвили попытался вновь повторить недоспрошенное, и вновь же ему не дали закончить.

С диким пронзительным воплем красноармеец Голубев отшвырнул санинструктора, вскочил и, не разбирая дороги, кинулся наутек… то есть попробовал кинуться наутек. Продолжая вопить, он слепо врезался в кого-то из окружавших полянку.

Дальнейшего Михаил не видел, потому что рванулся к ударившейся о сосновый стол Вешке. Не видел, но слышал. Слышал, как Голубевскому ору принялся вторить еще кто-то – очевидно, вдавленный в колючие заросли; как там, в зарослях, взбурлило стремительное многоногое топотание; как старший политрук рявкнул: “Да заткните же ему пасть!”, и Голубевские вопли моментально обрубились задавленным натужным мычанием – кажется, приказ был воспринят буквально.

Белкина отстрадалась от внезапной передряги несколькими царапинами да неопасным ушибом. Пока Мечников помогал ей встать и наскоро удостоверивался, что ушиб действительно не опасен, а царапины – действительно всего-навсего царапины, свихнувшегося бойца Голубева успели более ли менее привести в чувство. Во всяком случае, боец этот перестал рваться в бега и уже кое-как отвечал на нетерпеливые вопросы Зураба. Правда, уразуметь хоть что-нибудь из Голубевских ответов было сложно. И не только потому, что боец заикался, всхлипывал и так стучал зубами, что беспрерывно прикусывал язык. Даже когда его слова удавалось разобрать, смысл разобранного казался чем угодно, кроме именно смысла. Получалось, будто бы всё здесь на полянке было тихо и мирно, пока Голубев не решился отойти для короткой надобности. Он несколько раз подчеркнул, что пост свой не покинул ни на секунду – даже для пресловутой надобности в кусты не полез, а только отошел на край полянки да повернулся к напарнику и немцу спиной. Но почти сразу же услыхал позади странный звук, оглянулся и увидел, что второму караульному вцепился в горло огромный волчина.

– Вот т-т-таке-енный, – бормотал Голубев, дергая трясущейся рукой метрах в полутора от земли. – Ей-бо, вот т-такеннейший! Рыж-жий т-такой, прям даже красный, и зуб-бы медные. А вместо глаз жари-инки. С пятак. И ч-ч-чадят. Вот ей-бо, чадят, как угли в костре!

Больше он ничего не помнил – ни как исчез пленный ганс, ни куда подевалось оружие самого Голубева и Голубевского напарника.

Дело пахло нешуточной паникой. Мнущиеся вокруг полянки красноармейцы в большинстве своём всё активнее проявляли желание убраться куда-нибудь как можно дальше – повальное бегство сдерживали (ПОКА ЕЩЕ сдерживали) теснота да неприкрытая боязнь отлепиться от колючей кустарниковой стены и ступить хоть на шаг ближе к середине бестравной проплешины.

Кто-то бормотал: “Точно! Я своими ушами слыхал рыканье. А Фадеев видел, как отсюда выскочило громадное, рыжее… А, Фадеев?”; кто-то (причём не сказать, чтобы из пожилых) крестился, немо да истово шевеля губами; кто-то подталкивал соседей локтями, спрашивал с лихорадочною надеждой: “Врёт ведь, правда? Он же всё врёт! Правда?” – но соседи лишь досадливо матерились в ответ…

Солдаты, научившиеся не бледнеть от истошно-истеричного “Та-а-анки-и!!!” и способные выдержать многочасовой миномётно-пулемётный обстрел (который, пожалуй, страшнее, чем даже прицельная бомбёжка); бойцы, по приказу бравого героя Гражданской войны дисциплинированно поднимавшиеся в штыковую на немецкие панцервагены…

Но вот теперь…

Что-то кем-то мельком увиденное… Невнятный слушок, со скоростью радиоволн разнесенный по лагерю беспроволочным солдатским телеграфом конструкции Звонарёва-Брехальского (единственный вид связи в РККА, безотказно действующий с первых минут войны), а потом – малоразборчивое блеянье, насилу продавившееся сквозь лязг зубов ошалелого паникёра… Лишь намёк на какую-то сверхъестественность – и всё. Отвага, испытанная многажды и через всякую меру, сгинула без следа.

Никакие уговоры не помогут – логика против такого бессильна. И чёрт знает, как их теперь успокаивать. Тут бы крепко раскинуть умом, чтоб без ошибки, чтобы наверняка да сразу, но умом раскидывать некогда: в любую секунду, стоит лишь кому-нибудь матюкнуться громче прежнего или хоть просто чихнуть – и готово дело. Причём каким оно окажется, дело-то, совершенно невозможно предсказать наперед. Свихнувшаяся с катушек толпа, да еще и вооруженная – поди угадай, во что это выльется!

– Оказывается, ни на хрен собачий ты, Голубев, не годишься, – сказал вдруг Ниношвили со спокойной жесткой усмешечкой. – Вот у нас в селе был пастух, дядя Андроник, так он, когда трёх баранов потерял, такого наплёл – упасть и на лету умереть, да! Бандиты, диверсанты на парашютах, какая-то обезьяна с человека ростом… Получалось, дядю Андроника не ругать надо, что потерял трёх баранов, а представить к ордену – за то, что остальных уберёг. Так врал – из соседних сёл приходили слушать. Даже из Поти человек приехал, всё записал. Правда, с этим городским вышла ошибка: думали, он из газеты, а оказалось, из прокуратуры, да… Вот как надо врать, Голубев! А у тебя воображения совсем столько, сколько ума. То есть нету. Цхэ!

Голубев пытался было что-то сказать, но старший политрук перебил:

– Да застегни, наконец, мотню, шени мама! Оно конечно, твой стручок без бинокля не разглядишь, но порядок в обмундировании должен быть, нет?!

Слава богу, кто-то всё же хихикнул.

А когда боец Голубев, лицо которого мгновенно сменило контр-революционную белизну на цвет Рабоче-крестьянской армии, запутался трясущимися пальцами в шириночных петлях-пуговицах, разрозненное хихиканье переросло в смех – сдержанный, вымученный, но всё-таки настоящий.

Не успел Мечников подумать, какой Зураб молодец и до чего же удачно вышло, что ответственность за остатки шестьдесят третьего отдельного взвалил на себя старший политрук Ниношвили, а не кто-нибудь из тогда ещё живых строевых командиров… То есть нет, лейтенант Мечников как раз успел подумать обо всём этом. И ещё Михаил успел подумать, что сам он по сравнению с Зурабом не командир, а так – лучший сапёр среди живописцев и лучший живописец среди сапёров.

Белкина тоже кое-что успела. Пока несчастный красноармеец Голубев приводил “нижний воротничок” в соответствие с требованиями устава, Вешка внимательно оглядела поляну, а потом вдруг больно прихватила Мечникова за руку и поволокла в сторонку – составлять компанию тем, кто изображал собственные барельефы на сплошной стене колючих кустов.

Михаил упёрся – сперва просто от неожиданности, но через миг, проследив направление взгляда распахнувшихся на пол-лица санинструкторских глаз, разом понял всё: и солдатскую опаску перед срединой треклятого песчаного лишая, и причину едва не заварившейся паники (впрочем, “едва не” – это ещё вилами на воде намалёвано)… Понял, поскольку разглядел, наконец, то, что кадровый военный с тренированной наблюдательностью художника и минёра обязан был заметить, только-только ступив на поляну. А вот каждый из некадровых и не всё-такое-прочее бойцов, похоже, усматривал это моментально, именно “только-только ступив на”.

Следы.

Кроме сапог отечественого да германского образца здешний песок обильно истоптали ещё и лапы. Очень крупные. С вот этакими когтями. Причём немецкие рубчатые подошвы на полянку вроде бы только вошли, а когтистые лапы вроде бы только вышли. Может, конечно, выходной след первых и входной вторых просто оказались затоптанными, а может…

Как это по-ихнему, по-германски – вервольф?

Вагнер, “Кольцо небелунгов”, языческая символика… берлинская академия оккультных наук… буквально навязанный в пленные эсэсовец оборачивается волком…

И тут же, словно подслушав лихорадочную бессвязицу Михаиловых мыслей, плаксиво закричал Голубев:

– Да не вру я!!! Вы это… Вы следы гляньте! А когда я обернулся, ганса не было, только волк!!!

– Заткнись, идиот! – На сей раз лейтенант Мечников среагировал раньше Зураба. – Мы же с тобой вместе видели волка. Несколько раз, ночью. Забыл? И когда пленного уже захватили – тоже видели. Чего башкой трясёшь, ты, трус?! Видели! Так что намёки свои брехливые кончай, не то… – выдрав, наконец, рукав из Вешкиных пальцев, Михаил взялся за кобуру.

– Это не волк, – неожиданно подал голос один из прилипших к кустам бойцов.

Михаил резко обернулся; Ниношвили тоже зашарил хмурым взглядом по солдатским лицам (кто, мол, тут выискался такой знаток?); и сами солдаты заозирались, по-гусиному вытягивая шеи… А “знаток”, мгновенье-другое поколебавшись, всё-таки вышагнул на поляну, взял “к ноге” трофейную снайперку и довольно лихо пристукнул каблуками:

– Старшина Черных. Разрешите пояснить, товарищ старший политрук?

Товарищ старший политрук скривился и буркнул нечто малоразборчивое.

– Это не волк, – старшина почему-то решил счесть Зурабово междометие утвердительным ответом. – Это просто большая собака, я головой ответить могу.

И.о. комполка насмешливо поцокал языком:

– Скажи, пожалуйста – даже голову не пожалел! И откуда же такая уверенность?

– А из следов. Я, товарищ старший политрук, сам деревенский, с Амура – в следах толк понимаю.

– Да ты ж не охотник, – встрял в разговор кто-то из бойцов, – ты ж в своём зверосовхозе на полуторке шоферил!

– В наших краях все охотники, – невозмутимо сказал Черных.

– Вот и сошлось… – Михаил обернулся к старшему политруку. – Помнишь…те утренний разговор? Вот почему гансы отдали нам часового – его страховала обученная собака. Конечно, риск… Но именно риск – не жертва!

Ниношвили молчал. Вместо него, выдержав тактичную паузу, снова заговорил старшина:

– Так точно: может, и обученная, но всего-навсего собака. Этому, – брезгливый кивок в сторону Голубева, – уголья вместо глаз и всё такое попросту примерещилось с перепугу. Однако же…

Черных как-то странно замялся, будто бы собираясь с духом.

– Вы, товарищи командиры, верно, еще не знаете, – продолжил он, наконец, – что с нашими лошадьми… Я такого и сам никогда не видал, и не слыхивал отродясь. Можете меня по законам военного времени, как паникера, но с конями уж точно не без нечистой силы!..

* * *

Кони.

Точнее – конь, три кобылы и мерин.

Вся наличная тягловая сила шестьдесят третьего отдельного.

Туши выглядели так, как, в общем-то, и должны выглядеть туши совсем недавно забитой скотины. Вот только головы… Сквозь лохмотья догнивающей плоти уже проглядывли черепные кости.

Что-то вроде бы торкнулось в Михаиловом нагрудном кармане, где лежали дарёная Вешкой подвеска и (отдельно, в вате, в спичечном коробке да еще и в специальном кожаном мешочке) неогранённый рубин – фамильная реликвия экс-беспризорника Мечникова. Торкнулось отчаянно, зло, обречённо, как, говорят, в самый последний раз торкается надорванное изветшалое сердце. И такой же злой обреченностью хлестнуло Михаила внезапное понимание: было уже это, было, было, было!

Когда-то.

Давным-давно.

Настолько давно, что при попытке осознать подобную давность разум проваливается в ледяную беспросветную жуть. В НАСТОЯЩУЮ жуть, по сравнению с которой даже невероятная гибель бедолашной упряжной скотины – тьфу!

Не день был тогда, а ночь; вокруг не мачтовый бор шумел, а хмуро лопотал тяжелой листвою чёрный дубняк; и хриплого дыхания в затылок не было, потому что не было тогда за спиною у Михаила перепуганных, сбившихся в тесную кучу бойцов… Никого тогда не было за спиною, а рядом вместо грызущего усы Зураба маячила белоснежная старческая фигура…

А вот что тогда БЫЛО, так это еще тёплые конские туши со сгнившими до кости головами, потусторонняя (именно ПО-ТУ-СТОРОННЯЯ) несусветность происходящего, боязнь дышать, чтоб лишний раз не впустить в себя вязкий смрад нагло оскаляющейся мертвечины… Как теперь.

Внезапная память о беспросветно далёкой жизни сгинула почти мгновенно. Но ледяная обречённость осталась. Осталось безнадёжное понимание: на этот раз паники не избежать.

“– Может, и так, – сказал Долговязый Джон. – Но меня смущает одно. Мы все явственно слышали эхо. А скажите, видал ли кто, чтоб у привидения была тень? Если нет тени, значит, не может быть эха.

Такие доводы показались мне слабыми, и тем не менее…”

Пока лейтенант Мечников тратил драгоценное время на вспоминание читаных в детстве книжек да на завистливые восторги по поводу командирской находчивости капитана Джона Сильвера, старший политрук Ниношвили командирскую находчивость проявлял. Выцедив замысловатую смесь грузинской брани с великодержавным матом, он горестно всплеснул руками и произнёс трагическим полушепотом:

– Ну конечно – дромадерус мортус вульгарис!

К чести присутствующих красноармейцев, большинство из них догадалось, что сказанное – не очередная кавказская нецензурщина, а учёное именованье какой-то скотской болезни. К чести Михаила, он правильно понял стремительный да свирепый взгляд командира полка и прикусил язык, так и не успев блеснуть своими скудными познаниями в бессмертном языке потомков Ромула. И, к счастью для командира полка, прибежавший к месту происшествия старичок-фельдшер оказался истинным мудрецом.

– Ваша правда, товарищ командир, – сказал старичок. – Только не “дромадерус”, а “кронотеос”.

Договорив, фельдшер не то пуговицу на груди потеребил, не то украдкой мелко перекрестился, а потом промямлил что-то про оставшихся без надзора раненных и торопливо ушел. Но это уже не имело никакого значения. У привидения появилось эхо. Просто замечательное эхо: иностранное, непонятное – значит, очень и очень умное.

– Ну, так… – Ниношвили поправил фуражку, деловито огляделся. – Балабанов, выбери себе пятерых помощников, и по-скорому закидайте всё это. Даю вам… Грунт здесь лёгкий, за час управитесь. Понял, да?

Балабанов дисциплинированно принялся выбирать пятерых. Кто-то из выбранных опасливо поинтересовался:

– А этим… др… кр… хренавтобусом этим только лошади болеют?

– Только лошади, – рассеянно кивнул Мечников. – Ну, и ещё ослы. Так что шёл бы ты от греха…

Но Зураб поспешил успокоить боязливого вопрошалу:

– Ничего, шен генацвале, можешь остаться. Такая болезнь в мозгу начинается. Ты не бойся, слушай: к твоей медной болванке не прицепится.

Ну прямо-таки бронебойные нервы у старшего политрука – усмешка его получилась почти совсем как настоящая…

Уже зашуршал сухой песок под лопатами “похоронной команды”, уже явно собрался уходить командир полка, как вдруг из кучки сгрудившихся неподалёку праздных наблюдателей донеслось: “Как же мы теперь раненых-то повезём? Не на чем же…”

Ниношвили стремительно обернулся на голос:

– Вам тут что – театр?! Черных, а ну гони всех отсюда! И больше никого близко не подпускать! И не болтать по лагерю лишнего! Понятно говорю, нет? Так, лейтенант Мечников, за мной!

“За мной” – это, как выяснилось, в штаб. По дороге Ниношвили молчал; добравшись до штабной ямы тоже сперва в основном помалкивал (только ругнулся, не найдя оставленной на сейфе матерчатой звёздочки: “Снова пропала, так её распротак!”).

Через пару минут, растраченных на бесцельное хождение взад-вперёд, и.о. комполка уселся на свой любимый бронированный ящик, нетерпеливым кивком указал Мечникову на хворостяное эрзац-сидение и заговорил так же нетерпеливо, отрывисто:

– Случай с лошадьми обсуждать не будем. Понять невозможно, гадать бессмысленно – значит, забыли. Слушай приказ, инженер-сапёр: внимательно осмотреть место, где полк банакдэба, и через полчаса доложить соображения по обустройству узла обороны. Круговой обороны. Чтоб с полсотни активных бойцов продержались до полусуток против превосходящих сил. Многократно превосходящих. Под артобстрелом, под дабомбило… И чтоб с укрытием для раненых – понял, нет? И с двумя пуль-точками…

– У нас три станкача, – машинально напомнил Михаил, и тут же спохватился, что напоминание получилось дурацким. Спохватился даже раньше, чем Зураб успел раздраженно повысить голос:

– Я сказал: ДВЕ стационарные пулемётные точки. Две. Выполняйте!

– Товарищ комполка, ваше приказание невыполнимо.

Лейтенант Мечников не на шутку разозлился. Какого чёрта, в конце концов?! Грунт вокруг мягкий, сыпучий – тут даже в полнопрофильном окопе артобстел не пересидишь, а уж про “дабомбило” и говорить нечего. Бревенчатые накаты? Хре́на: долго, хлопотно, шумно…

– Нет, это совершеннло нереально. Это как вам, товарищ комполка, поменять акцент с грузинского на японский.

Михаиловы доводы Зураб слушал в пол-уха. Он – Зураб – развернул на колене тетрадку, служившую полевой командирской книжкой, штабным оперативным журналом и бог знает чем ещё. Развернул, бегло перечитал свои недавние записи…

– Поменять акцент, говоришь? – Выдрав из тетрадки два густо исписанных листка, Ниношвили принялся рвать их в мелкие клочья. – Верно говоришь. Поменять акцент…

Он рассеянно скосился на Мечникова и вдруг улыбнулся:

– Слушай, дорогой, ты приказ слышал? Зачем до сих пор сидишь, разговариваешь? Здесь тебе духан, да? Или ты уже не командир, а кинто? Выполняй, что приказано – время ждать не умеет!

* * *

Там было сумрачно. И душно. И тихо – только время от времени где-то над головой изредка давилась настороженными короткими трелями невидимая пичуга.

Над головой. Высоко-высоко, где неохватные древесные стволы раскинулись дебрью узловатых ветвей; где вместо неба каменела в мертвой бездвижности мешанина лиственной зелени и златых солнечных бликов.

А под ногами – упругая исчерна-бурая труха (останки бесчисленных листопадов) да редкие стебли неказистых лесных соцветий… почти такие же редкие, как столетние дубы, слитной непробиваемой тенью крон домучивающие вокруг себя всё живое.

Редколесье… Нет, никак не прилепливалось такое название к этой стае деревьев-чудовищ – серых, морщинистых, косматящихся матёрым мхом, приподнявшихся на растопыренных щупальцах корней…

А по сторонам (хоть вправо, хоть влево не ближе сотни шагов) вскидывались одинаково пологие откосы… нет, склоны. Склоны лощины. Деревья там росли вроде бы гуще и были заметно хлипче чудовищных дубов на лощинном дне; а еще склоны зеленели травой, обильно курчавились подлеском… Только всё равно Михаил бы и под пытками не согласился назвать лесом то, что норовило превратить эти склоны в стены. Дебрь. Первобытная чаща. Чаща-матушка… Господи, и заберется же в голову такая чушь! ЭТО может быть матушкой только… только для… да нет, даже для таких ЭТО может быть лишь могилой.

Михаил шел вдоль лощины, шел быстро и легко, словно бы торной и прекрасно знакомой дорогой. Такая лёгкость объяснялась проще простого: дно лощины было ровным и вело под уклон. И еще тем она объяснялась, лёгкость эта, что Михаилу отчего-то были удобны, привычны нелепые сапоги (без каблуков и на мягкой подошве), дурацкая кожаная одежда (а ведь по идее от одного её запаха лейтенанту Мечникову полагалось бы ощутить, мягко говоря, дискомфорт). Бесцеремонная тяжесть перекашивала пояс и на каждом шагу назойливо, панибратски хлопала по левому бедру; какая-то вещь, заткнутая за правое голенище, давила ногу и на каждом же шаге с почти ощутимым стуком задевала лодыжку… Всё это раздражало, но в то же время казалось бесспорно привычным, уместным, нужным… Бред какой-то, бред, бред!!! Но еще бредовей казался страх. Упорное нежелание наклонить голову (впрочем, хватило бы лишь чуть-чуть опустить глаза) и рассмотреть, наконец, то самое – перекашивающее, хлопающее и задевающее. Страх увидеть, а увидев – понять. Страх превратить смутные догадки в уверенность.

Страх удостовериться в том, что на поясе действительно меч, за голенищем – кинжал (или как там это у них звалось?)… Страх убедиться, что ощущения полностью соответствуют реальности, и что реальность эта – древность одежды и снаряжения, первобытные дебри вокруг – не сон и не обморочный бред, а именно доподлинная реальность. Взявшаяся вдруг, ниоткуда, бредово… но доподлинная.

Главное же – тот, в чьём теле дьявол ведает как угораздило очутиться лейтенанта РККА Михаила Мечникова… Он, неведомый, шел уверенно, споро, зная куда; и близкой цели своего пути он не боялся. Почти не боялся. Вернее, уговорил себя, будто уж ему-то бояться там нечего. Почти уговорил, будто почти нечего.

Лес обрубился по-волшебному внезапно, разом – и чаща на склонах, и великанское чёрт-те-что на лощинном дне. Лиственный прах под ногами сменился выгоревшим луговым разнотравьем; лощина сузилась, превращаясь в глубокий овраг, а впереди…

Стена – не стена, изгородь – не изгородь… Ряд валунов, словно бы по туго распяленной верёвке вытянувшийся от склона до склона. Самый крупный из заляпанных серым лишайником камней едва ли по пояс рослому человеку, и уложены они не вплотную друг к другу – хоть перелазь, хоть протискивайся… Но почему-то ни перелезть, ни протиснуться сквозь эту чисто символическую ограду было совершенно немыслимо. Единственно возможным способом миновать её показались ворота – такие же символические, лишь обозначенные. Два окаменелых от древности деревянных столба с поперечным двускатным навесом. Судя по неодинаковой замшелости тесовин, навес частенько подправляли, а уж глядящие с его гребня, как с избяного конька, две резные конские головы на капризно, по-лебяжьи изогнутых шеях белели чистотой свежескоблёного дерева.

Наверное, Михаил просто слишком увлёкся рассматриванием диковинного воротного проёма без ворот. Наверное, это просто совпало так: лишь пройдя меж деревянных столбов, он отдал себе отчет, что в прежнюю тишину что-то вплелось – не то журчанье, не то ворчливое бормотание…

За выложенной валунами преградой-межой лощина изламывалась крутым поворотом и, будто приток в главное русло, вливалась в…

Похоже, когда-то здесь и было русло широкой полноводной реки.

Когда-то.

Давным-предавным давно.

Теперь же от когдатошней полноводности остался лишь извилистый ручей, глубоко вгрызшийся в каменистую глину бывшего речного дна.

Едва успевший миновать поворот, Михаил еще не мог разглядеть всего этого.

Он и не разглядел.

Он знал.

Увиделся же ему (и то невнятно) дальний обрыв – этакая серая, исполосованная морщинами промоин стена, как бы закупоривающая овраг там, впереди. А на её фоне…

Скала. Островерхая, слепяще-белая глыба, показавшаяся огромной, неправильной и возмутительно неуместной здесь, в этой заповедной вотчине блеклого мелкоцветья, бурого мха и серых валунов, до галькоподобности обсосанных прадавними льдами.

Германская противопехотная мина S-34 может оснащаться взрывателем как нажимного, так и натяжного действия. При строительстве долговременных огневых точек нельзя допускать, чтобы проем входа располагался напротив амбразуры. В качестве заграждений на танкоопасных участках могут использоваться ежи, надолбы, засеки, завалы, рвы, эскарпы и контрэскарпы. Лейтенант Рабоче-Крестьянской Красной Армии продолжал знать всё, что знал в своём теле и в своё время.

А тот, в чьём теле лейтенант обретался теперь, продолжал знать слыханую В СВОЁ ВРЕМЯ многажды и от многих полусказку про остров на хмуром Скандийском море, про Белую Гору – самое первое капище Светловида-Световита-Рода… самое первое и по давности своей, и по чтимости… И ещё он, тот, в кого вшвырнула Михаила Мечникова колдовская невообразимая сила, продолжал знать, что здешний подистёршийся на жвачке столетий белокаменный зуб был некогда уменьшенным, но точным подобьем первосвященной горы Арконы. А тесовый навес, широкой подковой охвативший Светловидову алтарную скалу… Его вовсе не столбы поддерживают, а высокие резные статуи Рожаниц. Двенадцать статуй. Дюжина. А с противоположной стороны алтаря стоят еще две – только те, невидимые от устья лощины, не деревянные.

Два белых каменных изваяния.

Фигура человека… точней, нечеловека… нет, еще точней – надчеловека, глядящего на четыре страны света четырьмя бородатыми ликами. А то, что поставлено оплечь с ним, первому беглому взгляду кажет себя такой жутью, что мало кто отваживается на взгляд второй, небеглый. Потому-то мало кто знает: ЭТО лишь притворилось Ящером-Змеищем, божеством, владычествующим над водами текучими, стоячими, и всеми иными. По правде ЭТО – Белый Конь, излюбленное воплощение пресветлого Рода. Если всмотреться пристальней, видно: не змиева шкура на нем, а плащ-попона из змиевой шкуры; и ящерова морда вовсе не морда, а напяленная личина. Искусно напяленная личина, под которой можно (правда, не без труда) разглядеть конские ноздри – тонкие, с большим знанием дела сработанные неведомым резчиком… да только изяществом их мешает любоваться запредельная для живой твари гневливость (и как только удалось мастеру воплотить такое несколькими бороздками на мертвом холодном камне?!).

Так-то. Лейтенант РККА сказал бы: “Маскировка”. Сказал бы, дозволь впустивший его в себя пращур потревожить древность не ей надлежащим словом.

А сам пращур молчал. Ему – сыну могучего кудесника и другу почитаемого волхва – превосходно ведомы были причины этакой вот изворотливости и всяческих недомолвок, для отражения сути которых в прадавнем языке даже слова единого не имелось.

Обустроители да хранильники священных божеских мест не живут, а ходят по отточенному клинку… да еще и над пропастью. Доподлинные образы и доподлинные имена не только самих богов, а даже их доступных людскому пониманию воплощений – страшное знание. Оплошать, помянуть по-глупому, суетно – означает призвать. Вернее, накликать. Ведь если даже иных зверей люди страшатся назвать правильным именем, выдумывая всякие иносказательные ухищрения – вроде “медведь” вместо “бер”… Ну вот, сорвалось-таки оплошное, накликающее! Одна теперь надежда, что внутри ограды Светловидова места медвежий гнев не опасен.

Да уж, не без причины столь удручающе многолики и многоимённы древние божества. “Как шпионы” – это лейтенантова мысль. И еще одна мысль барахтающегося в несвоём времени лейтенанта: знания о сокровенной истинной сути дохристианских богов настолько сокровенны, что наверняка не доживут до его лейтенантской родной эпохи. Может быть, они даже до этой вот древности не дожили?

…А то, что померещилось лейтенанту Мечникову еще одним белокаменным изваянием, стоящим перед алтарём спиною к лощинному устью… Именно “померещилось” и именно “лейтенанту” – принявший лейтенантскую душу в соседки к своей душе пращур знал, что это не статуя.

Это был человек.

Высокий старец. В белоснежном одеянии, белоснежно седой… Каменно неподвижный… Именно его негромкий журчливый голос мешал разлёгшейся над миром тишине стать поистине тишиною, всевластной и мёртвой. Или это ручей, невидимый в шрамоподобном русле, норовил придать своему журчанью внятность человеческой речи? Всё может быть – дьявол их знает, эти времена и места. Да уж, дьявол, наверное, знает… если уже успел родиться и стать собой.

Белоснежный старец вдруг обернулся, но лейтенант Мечников не успел увидеть его лицо. Увиделось лейтенанту лишь бешеное чёрное пламя взгляда, от которого пращур, до этого мига удивительно спокойно терпевший в своём теле несвою душу, внезапно ужаснулся ей, и…

Он – пращур, или как его там по-правильному? – был из тех, чей испуг для пугателя смертелен. Но Михаилу повезло: лейтенанта Рабоче-Крестьянской Красной всего лишь вышвырнули прочь. Так разъярённый хозяин спускает с крыльца нахрапистого наглого визитёра.

4

Во всем виноват удар по голове – Вешка наверняка ошиблась, что сотрясения мозга нет. Стало быть, можно вытрясти из мозгов (каламбур!) всякие бредни и не бояться…

Нет, не бояться нельзя.

Потому, что последствия удара – сотрясение и всё такое прочее – НЕ ОЩУЩАЮТСЯ. Лейтенант Мечников бодр, вполне работоспособен… и очень боится дать себе отчёт в том, что ненормальные эти бодрость да работоспособность подарены ему лежащими в нагрудном кармане побрякушками… колдовскими побрякушками… своей и Вешкиной… Нет-нет, конечно же причина твоего ненормально хорошего самочувствия кроется именно в Вешке, в негаданной Вешкиной взаимности, в твоих переживаниях за Вешку…

А видение было бредом. Усвоил, лейтенант?! Бредом! Обычнейшим, вздорным, глупым. Доказательства? Вообще-то сапёр – не следователь, чтоб выискивать какие-то там доказательства, но уж ладно… Учти: это только снисходя к нашей с тобою тяжкой контузии… повторяю: тяж-кой кон-ту-зи-и. Учёл? Так вот: современный атеистически воспитанный человек с полтормыми высшими образованиями (это ты) охренел от страха, когда его душа ввалилась в тело допотопного безграмотного вояки; а допотопный безграмотный вояка, обнаружив в себе помимо собственной души чью-то чужую (в отличие от тебя, он даже не понял, чью), воспринял это с таким философским спокойствием, что… что… Действительно, что тут странного? Это нам с тобой, лейтенант, подавай объяснения на платформе материализма, а пращуру (тем более сыну такого отца и другу такого друга) всё ясней ясного: обычнейшее… как там у них говорили – ведовство? Или волхование? Господи, да какая в звезду разница?!

Вот те и доказательства, мать-перемать…

Нет, это всё из-за удара по голове. Вешка наверняка ошиблась, что сотрясения… Впрочем, это мы с тобою уже друг другу растолковали. Повторяемся, стало быть. И заговариваемся. И сами к себе во множественном числе… Есть, кажется, такое сумасшествие: раздвоение личности…

Вот именно.

Раздвоение.

Даже растроение, потому что и собой ты был, и древним этим рубакой-головорезом, и в то же время дисциплинированно (причём с неожиданным успехом) выполнил приказ товарища старшего политрука. Нашел поблизости от “расположения полка” место, пригодное для воплощения в жизнь Зурабовых директив; оценил грунт; почти закончил предварительную разметку… До чего же здорово мы с вами, товарищ лейтенант Мечников, ухитряемся всё успевать – и дело делать, и с ума пятиться…

Так, хватит. Как это давеча говорил З. Ниношвили? Понять невозможно, гадать бессмысленно, значит – забыли. Вот и забудь. И вообще… Хватит ковыряться в земле и в собственном идиотизме. Ну-ка, вы, расплодившиеся личности лейтенанта Мечникова, слушай мою команду! В одну шеренгу становись! Р-р-р-няйсь! Сми-р-р-на! Нале-ву! На доклад к и.о. комполка шаго-о-ом… арш! Запевай!

* * *

И.о. комполка был занят: он вправлял мозги своему ординарцу.

Сунувшемуся было с докладом Мечникову Зураб мигом заткнул рот рассеянным: “Всё сделал, да? Хорошо…” Засим старший политрук с великолепной небрежностью выдрал из своей драгоценной тетрадки чистый листок и не глядя сунул его Михаилу:

– Пока я занят, начерти кроки. Карандаш дать, нет?

– Есть у меня карандаш, – проворчал Мечников, умащивая на сейфе жалованную с командирского плеча бумажку.

Вообще-то лейтенанту казалось, что при нынешней ситуации Ниношвили мог бы уделять всему, связанному с узлом обороны, малость больше внимания. Может быть, сбежавший ганс именно сейчас в каком-нибудь гансовском штабе тоже принялся чертить кроки; может быть, уже пошла набирать обороты немецкая операция по окружению и ликвидации столь упорно да крепко досаждающего гитлеровцам шестьдесят третьего отдельного… Нужно как можно скорее уносить ноги с засвеченного места, но уносить ноги немыслимо, потому что немыслимо бросить раненых… А и.о. командира упомянутого шестьдесят третьего отдельного настолько увлечён процессом воспитания своего персонального холуя, что…

Нет, это было несправедливо.

Оказывается, Зураб своего ординарца не воспитывал и не распекал. Имело место то, что называется “постановка задачи” (просто при Зурабовой кавказской экспансивности и неуёмной жестикуляции даже объяснение в любви могло бы со стороны показаться свирепой выволочкой).

– …говорит, что рядом сквер и много развалин – есть где затаиться. С наступлением темноты скрытно подтянитесь как можно ближе и ждите, да. Стрельбу, которая затеется здесь, вы, наверное, не услышите; и мой сигнал (три ракеты – красная, зелёная, белая) тоже можете не заметить. Но по этому сигналу две наши группы ударят по зенитной батарее и по понтонной переправе – вот это, понимаешь, вам будет слышно наверняка. Дальше действуй по обстановке. Я бы на месте немцев, затевая крупную операцию, оставил при штабе оперативный резерв. Когда начнётся непредвиденная заваруха одновременно и около МТС-приманки, и на понтонке, штабисты хоть часть резерва бросят в угрожаемые пункты. В общем, смотри по обстановке, да. Только слишком не тяни. Как-нибудь засуетиться, занервничать они должны обязательно – тогда и атакуй. Задача: бить всё живое и хватать всё бумажное. И не канителься: быстро сделай и быстро уйди. Сборный пункт – база местных несостявшихся партизан, Сергей знает где это. Сергея береги, как… как это по-вашему… синицу… то-есть зеницу глаза, да. На сборном пункте ждать подхода остальных групп. Ждать, но не дольше следующего вечера. Если не дождётесь – пробивайтесь к линии фронта самостоятельно. Вопросы?

Сержант Балабанов нервно облизнулся, секунду-другую подумал и спросил, наконец:

– Пленных брать?

– Не больше одного и званием не ниже полковника, – стремительно ответствовал Ниношвили. – Еще вопросы?

– Нету.

– Тогда всё. Учти: тут у них спецотряд, обученный какой-то чертовщине – будь осторожен. И еще раз напоминаю: береги проводника. Ну, всё, всё! Ступай. И чтоб через четверть часа духу, понимаешь, вашего не было в расположении!

Балабанов козырнул, сделал “налево кру-гом!” и по своему обыкновению мгновенно пропал из глаз.

А Зураб повернулся к сопящему над рисованием лейтенанту Мечникову.

– Понял, нет? – устало спросил Зураб.

– Да… в общих чертах.

– А подробнее понимать тебе и не нужно, – Ниношвили, ссутулясь, принялся рассматривать песок под ногами. – Меньше знаешь – крепче спишь.

Помолчали. Но когда лейтенант Мечников оторвал карандаш от бумаги и совсем уже собрался докладывать результаты своих фортификационных изысканий, Зураб, по-прежнему не поднимая глаз, вдруг спросил:

– И как?

Михаил умудрился сообразить, что спрошено вовсе не о пресловутых результатах.

– По-моему, напрасно Балабанова старшим, – пожал он плечами. – Не лучший выбор.

Ниношвили тоже пожал плечами:

– Как раз лучший. Балабанов ответственный, исполнительный, и – представь себе! – честолюбивый, как чёрт. По-хорошему честолюбивый, да. А что воображение на нуле, так при теперешних делах это не минус, а плюс.

Михаил поймал себя на том, что грызёт кончик карандаша – стыдная детская привычка, от которой так и не смогли отучить ни гораздые на залезание в душу детдомовские воспитатели, ни шкрабы, ни даже училищные преподаватели с петлицами, ломящимися от “шпал”. Досадливо сплюнув размочаленными мокрыми щепками, лейтенант вдруг ляпнул:

– Если “крепче спишь”, то лучше бы ты меня вообще в свои задумки не посвящал. А то попаду в плен да разболтаю – о том, например, что удары отвлекающие…

Про себя же Мечников не вполне к месту подумал: вот, стало быть, что Зураб давеча подразумевал под “изменить акцент”! Наверняка он сперва намечал основной удар не по штабу, а по переправе…

Старший политрук ответил не сразу. То есть нечто вроде “к командиру полка на “ты” только генералы обращаются” буркнуто было незамедлительно, но вот затем последовала изрядная пауза. Ниношвили прошелся по штабной колдобине (непривычно как-то, расхлябанно – руки в карманах, плечиторчком); уселся на угол железного ящика-стола; понурился…

И вдруг Михаилу опять же совершенно ни к селу, ни к городу припомнилось, как с год назад он, Михаил, сделал другу Зурабу какое-то пустяковое замечание (кажется, что говорить “напополам” нельзя), а друг Зураб почему-то завёлся и начал сыпать обратными примерами – в основном из Правдинских передовиц. “Ну да, много ещё безграмотности у нас, – сказал Мечников. – Будто бы среди вас, грузин, безграмотных нет!” А старший… нет, тогда еще просто политрук Ниношвили вдруг очень не по-хорошему прищурился и спросил: “Ты это на кого намекаешь?!” Михаил так испугался, что бездумно выпалил: “На Чхеидзе.” Вот, поди ж ты – много чего в жизни приходилось бояться и до, и после, но тот мгновенный беспомощный испуг под оценивающим прищуром хорошего друга… Да уж, то был всем испугам испуг…

– Ты не попадёшь в плен.

Михаил, уже думать запамятовавший о своей последней реплике и о возможности Зурабова ответа на неё, вздрогнул и едва не выронил карандашный огрызок.

– Ты им не сдашься, – задумчиво повторил Ниношвили. – А если и захватят, будешь молчать, как бы они тебя не… Это же страшно, слушай! Ведь давно чувствую: ты – контра… В-ва, молчи, пожалуйста! Ты сам себе в этом не можешь отдать рапорт… патаки… нет, отчёт то есть… Но контра ты настоящая, а положиться на тебя я сейчас действительно могу без оглядки. А секретарь Чернохолмского горкома комсомола Гуреев – ворюга и шкурник. Страшно мне, понимаешь?! – Зураб несколько раз подряд с силой рванул себя за усы. – Вот как это вышло, что ты – контра?! Как?! Воспитывал тебя советский наробраз, правильно воспитывал… семья не мешала… Потом комсомол стал воспитывать, тоже правильно… Армия… Партполитработники… Ну, попались тебе в жизни те трое – лишенка-библиотекарша, буржуй-художник да недобитый “ихнее благородие”, сумевший пролезть в красные командиры… Как получилось, что они втроём перевесили всю советскую воспитательную систему? Скажи, как? Молчишь… А вот Голубеву такие не попадались – и что из него выросло? Страшно…

Михаил чувствовал, что его челюсть отвисла до самой поясной пряжки. Откуда Ниношвили знает про… Ну, про Леонид Леонидыча ты сам ему когда-то… но ведь чуть-чуть, ничтожную безопасную малость… А про Очковую Клячу вообще ни единого слова… Ладно, допустим, он узнал твою подноготную в особом отделе. А особисты откуда могли знать такие подробности? Верней, не “откуда”, а “зачем”… Зачем? Вот уж, ей богу, идиотский вопрос! Жутко такое говорить, но кабы не началась война да кабы шестьдесят третий отдельный не угодил в окружение, то некий инженер с лейтенантскими знаками различия сейчас бы перековывался где-нибудь за Полярным Кругом. Причём это еще в лучшем случае.

Старший политрук, наконец, скосился на своего собеседника и сказал, протягивая руку к Мечниковскому рисованию:

– Ну, хватит лирики. Давай показывай, какая там у тебя хурда-мурда получается…

Михаил начал показывать.

И рассказывать.

Пояснения к на скорую руку сделанному чертежу были наверняка маловразумительными, потому что мысли поясняющего бродили непростительно далеко от будущего узла обороны. Ну и плевать. Всё равно этот трёп – напрасная трата времени: воплощать Мечниковские фортификационные идеи в жизнь предстоит самому же Мечникову. И слава богу. Слава богу, что лейтенант Мечников не успел начать выспрашивать у старшего политрука, в какую из ударных групп тот собирается его определить. Конечно, никто лучше Михаила не мог бы устроить максимум шума с максимумом урона для врага хоть на понтонке, хоть на зенитной батарее; а при атаке на Чернохолмский штаб очень бы пригодилось Михаилово знание немецкого языка…

Но те, кто уйдёт (или уже ушел?) на понтонку, к батарее и к штабу, имеют ШАНС. А Ниношвили с остальными будет здесь стоять насмерть. Чтоб оттянуть на себя внимание немцев. Чтоб оттянуть на себя побольше германских сил. Чтоб оттянуть время – до заката, до темноты, до глубокой ночи… Так где ты сейчас нужнее, ты, настоящая контра Мечников?

– Слушай, – Михаил не потрудился даже закончить очередную вялотекущую фразу о различных вариантах оборудования пулемётных гнёзд. – Слушай, Зураб… Не как командира – как бывшего друга прошу: отправь отсюда Вешку. Под любым предлогом, куда угодно, лишь бы подальше. Отправишь? И ту местную девочку, – вот уж это не лейтенант Мечников, это его лейтенантский язык внезапно и самовольно, – Марию Сергеевну…

– И тебя, конечно, тоже? Для охраны, да? – ухмылочка старшего политрука была вполне подстать давнему его памятному прищуру.

Мечников неторопливо поднялся (до этих пор он сидел на корточках, опершись локтями о броню несгораемого ящика); выпрямился во весь рост; сверху вниз глянул в запрокинутое горбоносое лицо:

– Ну ты, однако же, и сволота, Зураб! Редкая сволота, законченая!

– Ладно, извини, – Зураб снова обмяк. – Меня, понимаешь, все могут за нервы дёргать, а я никого, да? Слушай, дорогой, разве так справедливо?..

Он всё говорил, говорил – прямо какое-то словесное недержание напало на и.о. комполка. Стало быть, дёргали его за нервы, дёргали, и вот, похоже, издёргали-таки вконец.

Впрочем, старший политрук ухитрялся совмещать безумолчную свою пустопорожнюю болтовню с более плодотворными занятиями.

Убедившись, что в помеси штабного журнала с командирской книжкой не осталось чистых листов, Ниношвили выволок из полевой сумки целый ворох каких-то бумажек и принялся их просматривать. Лились-плелись однообразные Зурабовы сетования о том, до чего всё тяжело и до чего всё обрыдло; просмотренные старшим политруком бумажки одна за другой отправлялись обратно в сумку; стремительно теряющий терпенье Мечников лихорадочно выдумывал средство от речевого поноса… И вдруг идиотское действо окончилось. Без посторонней помощи. Само.

Ниношвили зацепился глазами за очередной мятый листок, осклабился, а потом вдруг бросил его на сейф писаниной вниз, выхватил у Михаила карандаш и быстро-быстро заелозил грифелем по желтой ветховатой бумаге.

Что политрук, наконец, умолк, до Мечникова дошло с изрядным запозданием – лишь когда тот заговорил вновь:

– Партизанка Маша при тебе рассказывала про местный музей и московскую комиссию? Вот, смотри… – Зураб принялся методично тыкать карандашом в свой только что изображенный чертёж, – здесь мы, это – окраина Чернохолмья, вот грунтовка… А вот это, в лесу – бывшее имение какого-то местного буржуя, понял, нет? Перед войной там был отдел музея. Экспонаты, отобранные москвичами, хранились именно там. Маша говорит, что немцев в имении, кажется, нет. Я приказал ей и Белкиной сходить да проверить – может, эти самые ценности еще на месте?

Ниношвили примолк на миг, а потом сказал – медленно, чуть ли не по слогам:

– Ты пойдёшь с ними, генацвале.

Михаил так отчаянно замотал головой, что едва не потерял фуражку. А старший политрук продолжал, как ни в чём ни бывало:

– После выполнения задания идите на партизанскую базу. Если там никого из наших не будет, пробирайтесь к линии фронта. А вот это, – Ниношвили извлёк из полевой сумки ещё один лист, исписанный мелко и густо, – это Машины показания про Гуреева и остальных сволочей. Она подписала, я заверил, как по форме положено. Отдашь первому особисту, которого встретишь, да. Или политработнику.

– Я никуда… – начал было Мечников, но старший политрук не собирался дослушивать.

– Товарищ лейтенант, я сказал: Маша думает, что немцев в имении нет. А я думаю иначе. А девушки уже отправились… – Зураб мельком взглянул на часы, – почти двадцать минут назад. Причём Вешка согласилась выполнять моё приказание, только когда поверила, что ты их догонишь. Вай-мэ, какая она недисциплинированная, эта Вешка – командира полка заставила клясться здоровьем матери… Там на плане я пунктиром нарисовал накадули… ну, маленькую речку такую… так они сначала по берегу будут идти. Вот…

Что должно было следовать за этим “вот” Михаил так и не узнал.

Неподалёку заслышался какой-то галдёж, мигом позже – стремительно близящийся топот, а еще через миг в штабную колдобину скатился взмыленный красноармеец.

– Товарищ комполка, – затараторил он, кое как изобразив перед Ниношвили стойку “смирно”, – на реке катер. Немцы. Со стороны городка. Проплыли ниже нас, за излучину, и пристали к противоположному берегу.

– Начинается, – Ниношвили без особой надобности поправил фуражку. – Так, быстро найди старшину Черных и ко мне его… Ну, не дрожи, боец! Вы-пал-нять!

Красноармеец, наскоро козырнув, уметнулся прочь.

А и.о. командира остатков шестьдесят третьего отдельного полка старший политрук Зураб Ниношвили обернулся к мнущемуся близ ящика-стола Мечникову и рявкнул ужасным голосом:

– Что?! Ты еще здесь, шени мама?!

* * *

Первые же пять-десять минут торопливой ходьбы по берегу лесного “накадули”, оказавшегося невыносимо, прямо-таки злокознённо извилистым, вернули Михаила Мечникова на позиции твёрдого материализма. Лейтенанта Мечникова напрочь покинули всяческие суеверные догадки по поводу собственного ненормально бодрого самочувствия – покинули мгновенно и бесповоротно, вместе с упомянутой ненормальной бодростью.

Свято место пусто не бывает; естественно, что позиции, трусливо покинутые физическими и душевными силами пустовали очень недолго. Вернулось тошнотворное мельтешенье перед глазами; с новой силой принялся за работу сумасшедший дятел, вздумавший выдолбить себе дуплишко в лейтенантском лбу… Как сходны судьбы великих титанов, какая знаменательная аналогия: Прометея терзал орёл, лейтенанта Мечникова изводит дятел… Дятел… милая птичка, привыкшая выклёвывать всякую дрянь из трухлявых пней… Знаменательнейшая аналогия, чёрт раздери!

Вскоре повязка, о существовании которой Михаил давно успел позабыть, вконец раскисла от пота, и к трудам дятла-садиста добавилось нестерпимое жжение в разъедаемой ране. Матерясь сквозь слёзы, лейтенант ободрал с головы мокрые бинты, но лучше не стало.

Стало гораздо хуже.

Фуражку пришлось нести (при попытке надеть первое же прикосновение внутринности околыша к ране довело титана от РККА до крика); стекающая по лицу, срывающаяся крупными каплями с подбородка горькая влага затеяла стремительно розоветь… Всё сильней кружилась голова – особенно муторно было глядеть на чёрную, изъязвлённую водоворотами воду, бесшумно и деловито несущуюся навстречу, назад, к реке, чтоб уже вместе с ней угодить в растворяющие объятия седого кормильца Ильменя-батюшки… Ну вот, сызнова начинаем заговариваться. Или как это назвать, когда про себя, а не вслух? Задумываться? Ой, нет, это что-то совсем другое…

А сапоги путались в жёсткой осоке; под сапогами то трещало, то чавкало; и в самих сапогах тоже чавкала ледяная сырость – чего ж ты хотел, если эти самые растреклятые сапоги считались новыми полгода назад, а с тех пор они протопали почти от самой западной границы почти до Новгорода Великого, причём главным образом изрядно пересечённою местностью или дорогами, которые любого бездорожья во сто крат хуже…

Михаил прекраснейшим образом понимал: ни о каком “догнать” успевших уйти далеко вперёд девушек не может быть и речи – это даже если он ещё не окончательно запутался в ёриках, старицах да меандрах вертлявой лесной речушки. Вот такое безнадёжное понимание, а ещё понимание, что не догнать Вешку и Марию Сергевну никак, ну никак нельзя: иначе сгинет единственное оправдание уходу… господи, какому там к хренам уходу – получится, что попросту бросил, предал Зураба и тех, кто остался с ним!.. Да, такие вот суматошные мысли и заставили утопающего Михаила схватиться за колдовскую соломинку.

И колдовство помогло.

Впрочем, дело с ходьбой начало налаживаться несколько раньше. Совершенно бессознательно Михаил затеял подражать скользящей – не по-людски как-то, с носка на пятку – походке древнего рубаки-пращура. Вопреки логике, сапоги почему-то стали гораздо меньше путаться в осоке и прочей дряни.

А вот странные пушистые листочки будто бы сами собою ввернулись в Михаилову руку уже после того, как лейтенант перепрятал Вешкину подвеску в кожанный мешочек, разрешив почернелой меди касаться рубина (спичечный коробок пришлось выкинуть – подвеска в него не лезла). Спасительные листья Михаил опять-таки бессознательно затолкал в рот, и их горьковатый вяжущий сок словно бы вдохнул в умученное тело новую жизнь. А стоило лишь приложить недожеванную зелень ко лбу, как рана перестала болеть и кровоточить. Мгновенно перестала. Словно бы по волшебству.

Очень хотелось верить, что именно “словно бы”.

И еще хотелось верить, что к произошедшему никакого отношения не имела та вздорная несусветица, которую ни с того, ни с сего принялись, а потом оборвали нашептывать засамовольничавшие губы.

Хотелось… Кого бы это интересовали хотения отчаянно цепляющегося за свой атеизм лейтенанта! Даже его самого-то они не интересовали…

Еще пару мгновений спустя Михаил вдруг заметил, что ноги его тоже вовсю самовольничают. Им (ногам) явно осточертело повторять извивы ручейного берега. Текучая вода, осока, прибрежный ракитник – всё это лишь время от времени мелькало далеко в стороне, а лейтенанта Мечникова несло сквозь какую-то безалаберную мешанину хворостиноподобных осин да берёз, втиснувшуюся между речушкой и матёрым мачтовым бором. Несло споро и на удивленье бесшумно. Несло по приметам, казалось бы совершенно недоступным человеческому вниманью и пониманию. Поди, например, угляди след, двадцать-тридцать минут назад оставленный на осинной коре чиркнувшим локтем в рукаве из солдатского «ха бэ»! А углядев, поди пойми, что эта еле видимая потертость – именно след, причём именно локтя… Дальше-то уже просто: локоть нормального солдата-мужчины оставил бы такой след на добрых полтора вершка выше.

И еще Михаил умудрялся, ни секунды не тратя на размышление, понимать, что аккуратное кольцо дырочек, опоясавшее ствол берёзы, оставил лакомившийся соком поползень; что погрыз на осине (низко, у самого корня) – это завтракал горьковатой корою косой…

Косой…

Господи, как же трусливы были пращуры, если даже зайцев и ещё более мелкую мелкоту избегали звать доподлинными именами! Как же нешуточна была пращурская опаска “накликать”, если до нынешней поры дожили всякие там косые, сохатые, квакушки… Интересно, какой еще народ так вот изощрялся в выдумывании подобных иносказаний? Как бы не никакой…

…Особого доверия к своим внезапно открывшимся поразительным способностям лейтенант Мечников не испытывал. Вполне могло статься, что всё это – лишь бредовые шалости хворого воображения; на самом же деле он (лейтенант) уже давно и окончательно заблудился.

Густеют, удлиняются тени; над вершинами дальних сосен обозначилась покуда еще бледная воспалённость нарождающегося заката… Чёрт знает, сколько времени съела ходьба, но если ты взаправду сделался хоть наполовину так сноровист, как тебе кажется, то пора уже догнать девушек. Ан нет же…

Не сбавляя хода Михаил вытащил Зурабов чертёж. Конечно, надежда на такую, с позволения сказать, карту была хиленькой, но “хоть что-то” всегда лучше, чем “ва-аще нихрена”.

Однако попользоваться так называемой картой Мечников не успел.

Разворачивая желтую затасканную бумажку, лейтенант чиркнул рассеянным взглядом по оборотной её стороне и едва не вскрикнул. Вот, значит, почему Ниношвили так старательно сложил этот листок рисунком наружу, а потом еще и собственноручно запихал в карман Мечниковской гимнастёрки! Да, почему – это ясно. А вот зачем… Опасался бурного припадка благодарности, что ли?

Стихотворение.

То самое, сочиненное Михаилом бог знает когда и бог знает по какому наитию.

Тот самый бисерно исписанный буквально вдоль и поперёк лист бумаги, который Михаил постоянно таскал при себе – таскал, получается, только затем, чтобы подонку Голубеву нашлось что украсть и отдать исполняющему обязанности командира полка.

А вот теперь исполняющий обязанности командира полка под благовидным предлогом вернул писанину автору. Автору ли? Кто объяснит, каким образом выплеснулось из души детдомовца Мишки Мечникова это… это…

Он барахтался в этой рифмованой полубессвязице отчаянно и самозабвенно, как муха в меду. Исступленно твердил про себя, смаковал-пережевывал каждую строку по нескольку раз; едва успев добраться до конца, поспешно начинал вновь… А его ноги собственной волей продолжали шагать себе да шагать – всё с тем же новообретенным бесшумным проворством…

Из дурацкого транса Михаила вывела короткая автоматная очередь, ударившая не очень-то далеко позади. Миг тишины – и снова очередь в три патрона, и еще одна такая же, а потом лесное эхо вдруг брызнуло отголосками нервной взбалмошной перестрелки. Брызнуло, и почти сразу же захлебнулось.

Было ясней ясного, что это еще не начало и даже не преддверие настоящего начала; и всё равно лейтенант Мечников едва не повернул назад. Трудно, безнадёжно трудно оказалось перетерпеть простую не мысль даже – мимолётный ошмёток мысли: “Там уже… А я…”

Михаил бы наверняка забыл обо всём, кроме того, чему никак нельзя было помешать; но именно в тот момент, когда он уже совсем решился идти обратно…

Нет, мелькающие меж древесных стволов фигуры лейтенант разглядел чуть позже. Прежде, чем увидеть, он услышал. Девушки очень старались идти как можно тише, но стараться и мочь – это далеко не одно и то же. А вдобавок к треску, шуршанью и прочему они еще и не молчали… во всяком случае, не молчала половина из них.

* * *

– …кто Рыжиком, кто еще по-всякому… А что Маша – это я сама в детприёмнике сочинила. Знаешь, как обидно! Хотела, уж раз такой случай, выбрать самое-самое красивое имя, а пока думала, они сами начали выбирать: то ли Дзержиной меня, то ли вообще Саккой – в память того, который “и Ванцетти”. Вот я с перепугу и ляпнула первое, что на ум влезло. А фамилия… Они спрашивают: ты своё социальное происхождение помнишь? А мне лет пять, что я там могла… Говорю: имею мысь (это, значит, мысль то есть), что я или рабочекрестьянка, или гегемон (мне это слово очень нравилось, потому что непонятное и похоже на бегемота). Я ж тогда еще была очень глупая…

– Лишние слова.

– А Сергеевна я в честь товарища Ордженикидз… Ой, ты что-то сказала?

– Я сказала, что в твоей предыдущей фразе слова “тогда” и “была” совершенно лишние.

– Заткнитесь! Обе заткнитесь, поняли?!

Михаил уже успел перепробовать всё – уговоры, воззвания к разуму, к пониманию обстановки… Всё перепробовал, и всё оказалось без толку: девушки соглашались, многословно выражали полную готовность хранить гробовое молчание и действительно умолкали… на минуту-другую. А вот грубость, похоже, помогла. Слава богу, обе надулись (кажется, почему-то не столько на Михаила, сколько одна на другую) и теперь нарушали тишину лишь мрачным прерывистым сопением.

Нет, они не просто похожи, они же совершенно одинаковые – и внешне, и поведением. Будто бы юная Мария Сергеевна – это и есть Вешка Белкина, только нескольколетней давности… Господи, до чего же своевременные мысли ломятся в голову!

Лейтенант РККА, санинструктор и командир партизанского разведвзвода лежали в зарослях гигантского чертополоха близ обочины малоезженой лесной дороги. Лежали вот уже минут десять: во-первых, потому, что все трое нуждались в отдыхе, а во-вторых… Михаил даже сам себе не мог толком объяснить, что именно примерещилось ему по ту сторону усыпанной хвоей грунтовки. Вроде бы тень какая-то мелькнула над противоположной обочиной. Даже не тень, а тень тени. Нечто, лишь чуть потемней крепчающих сумерек.

Ну а хоть бы и действительно мелькнуло оно, это нечто…

Лес – он и есть лес, а не мёртвая пустыня. Мало ли какая живность могла шарахнуться от приближающихся людей? Может, это всего-навсего вспорхнула птичка (к примеру, дятел). Так что зря, совершенно зря, вовсе без причины вспомнился лейтенанту Мечникову виданный прошлой ночью силуэт волка… волка, который потом оказался дрессированной немецкой собакой…

А в лесу тихо. Тихо и мёртво – даже ветер угомонился. Так тихо и мёртво, будто бы и не лес это, и не безжизненная пустыня, а кладбище. Затхлой могильной сыростью разливается меж древесных подножий туманная дымка. Прозрачная и промозглая, невесомая и неправильная. И светящаяся – тоже по-кладбищенски как-то, по-упырьи, навыворот: будто бы не свой она свет рождает, а втягивает отовсюду и сжигает, убивает, гноит в себе зачатки нарождающегося мерцания звезд, остатки дня, вечернее зарево, даже тусклые бегучие сполохи далекой канонады… Совсем так же светится, как в прошлую ночь.

Кстати, о ночах… Они, ночи-то, сейчас изморозные – всё-таки конец сентября. Судя по несуразной толщине Машиного стана, девчонка либо беременна, либо у неё под ватником изрядное количество всевозможнейших одеяний. Вторая догадка гораздо правдоподобнее, однако же несостоявшаяся Сакка уже отчётливо поцокивает зубами. И вам, товарищ лейтенант, становится зябковато, хоть и свитер на вас, и гимнастёрка не хабэшная, а шерстяная… А Вешке каково? Днём, когда Белкина доставала из-за пазухи эту растрепроклятую колдовскую медяшку, ты, помнится, имел случай провести учёт санинструкторскому обмундированию – скудноватое оно, не по поре… И в путь девушка отправилась, как была. Небось, карабин догадалась захватить, а вот надеть шинель или хоть юбчонку свою сменить на брюки… М-да… Девушка-то догадалась захватить карабин, а вот вы, товарищ лейтенант Мечников, именно что отправились, как были: с наганом о трёх патронах да с финкой за голенищем. Так что уж чья бы корова…

Далеко позади ударила длинная, сонно-спокойная очередь. Пулемёт. Судя по скорострельности, “МГ”. У гансовских пулемётчиков есть что-то вроде воровской “фени”. К примеру, рваная судорожная стрельба – “нужна помощь”; а вот этакое при нынешних делах скорее всего означает: “позицию занял, к выполнению приказа готов”.

Готов, стало быть… А что это за приказ такой, в общем-то, и козе ясно.

До почти непереносимой боли закусив губу Михаил ждал продолжения… вернее, начала. Но ничего не происходило. В лес вернулась прежняя могильная тишь. А в душу лейтенанта Мечникова вернулось чувство собственной… Чёрт знает, как и назвать-то… В общем, всё то же: “Они там… А я…”

Вообще-то “вернулось” – неуместное слово. Чувство это поедом ело Михаила с того самого мига, когда он встретил девушек. Да-да, не догнал, а именно встретил, потому что Вешка, услыхав ту, первую перестрелку, решительно повернула обратно, не обращая внимания ни на волокущуюся следом Марию Сергеевну, ни на её скулёж про “никому мы там не поможем” да “а разве то, что нам поручено, не важно по-твоему?!”

Потом были препирательства лейтенанта Мечникова с санинструктором Белкиной. Долгие препирательства, яростные.

“Я, получается, бросила раненных, понимаешь?! А ты там никому не поможешь, только бессмысленно пропадёшь!”

“Я обязан был сам проследить, как устроят узлы обороны! Никто лучше не… Мне ещё и сейчас бы не поздно, а вот ты там никому…”

Юная Мария Сергевна то и дело норовила встрять в спор, но спорщики хором прирявкивали на неё, чтоб не лезла в “не твоего сопливого ума дело”.

Наконец Михаил понял, что единственный способ удержать Вешку от возвращения – это самому удержаться от возвращения; и Вешка, наконец, поняла то же самое. А еще они разом и вдруг осознали, что сопливая специалистка по партизанской разведке всё это время не вмешивалась в чужие дела, а вполне резонно пыталась уговорить диспутантов вести себя тише. И лейтенант Мечников сказал ей: “Извини”, а она очень спокойно и рассудительно ответила: “Да чего там, я ж понимаю…” И вдруг громко заплакала, давясь судорожными всхлипами и невразумительным обиженным бормотаньем.

Потом они отправились дальше, прежним путём, всё к тому же чёртовому “бывшему имению”, и где-то за их спинами еще трижды-четырежды, как зарницы перед грозой, вспыхивали мимолётные перестрелки. Вероятно, это немецкие головные дозоры наталкивались на посты выдвинутого Зурабом далеко в лес боевого охранения – наталкивались и тут же опасливо отдёргивались, втягивались, как улиточьи рожки-щупальца. Всё-таки гансы изрядно переоценили остатки отдельного шестьдесят третьего: очень уж осторожно действуют.

Осторожно.

Медленно.

Наверняка.

…Михаил резко мотнул подбородком, пытаясь отогнать чёрные мысли. Дурацкая попытка. Во-первых, таким способом только комаров отгонять (и то, кстати, эффект получается на уровне “нихрена”), а во-вторых, столь размашистое мотание головой более чем опрометчиво, когда лежишь в чертополоховых дебрях.

Ругнувшись вполголоса, лейтенант не без усилия отодрал от щеки предмет, более похожий на изощрённый пыточный инструмент, чем на лист растения.

Девушки стремительно обернулись да так и заклякли, уставившись на Михаила одинаково поогромневшими глазами. Мечников сперва тоже замер, озадаченный: неужто обе настолько оскорблены невольно сорвавшимся с лейтенантских губ крепким словечком? Даже юная Маша отнюдь не походит на кисейную барышню; а уж какими виртуозными словосочетаниями окорачивает раненых строптивцев Вешка Белкина – это лейтенант Мечников слыхивал лично и многократно. Так в чём же дело?

А дело-то было простого проще: девушки решили, что Михаил что-то увидел. И, естественно, испугались. Да как! Юная Маша даже зубами цокотать позабыла, а Вешка, с видимым трудом вновь обретя способность шевелиться, мёртвой хваткой вцепилась в свой карабин и спросила замирающим шепотом:

– Что ты там?..

– Ничего, кроме колючек, – Мечников попробовал выпятиться из дьявольских зарослей, обнаружил, что его фуражка накрепко застряла в шипастых листьях, и еле удержался от нового нецензурного восклицания.

Лихорадочное высвобождение головного убора стоило изрядного времени, изрядных усилий и изрядной доли лейтенантского авторитета: девушки – куда только подевался их недавний испуг! – с интересом наблюдали, похихикивали (особенно Маша) и давали ехидные советы (особенно Вешка).

Победоносно, однако не без потерь завершив войну с чертополохом, Михаил мрачно уставился на веселящуюся санинструктора:

– Резвишься? Ну-ну… – он отряхнул и надел фуражку. – Лучше бы подумала, как ночью будешь резвиться. Поди, и сейчас уже не сладко, а скоро вообще задубеешь. Что делать-то будем, а?

Вешка безразлично пожала плечами, и лейтенант вдруг подумал, что как-то совершенно не похожа она на замерзающую. Во всяком случае, похожа гораздо меньше, чем… Он мимо воли глянул на Машу и обомлел.

Командир партизанского разведвзвода корчилась в мучительных судорогах. То ли ей под одежду влезла какая-то лесная живность, то ли… Нет, это девочка Маша всего-навсего шарила по карманам. Лёжа.

– Вот! – внезапно оборвав свои корчи, она перебросила Вешке какой-то ком неопеделенного назначения. – Случайно завалялись. Здорово, правда?

Михаил вгляделся и кивнул:

– Да, это очень здорово.

Чуть размыслив, он решил всё же не высказывать вслух то, что думает о человеке, у которого в кармане может случайно заваляться пара толстых шерстяных чулок крайне сомнительной чистоты и, кажется, разного цвета.

Вешка скинула сапоги и принялась утепляться – правда, лейтенанту Мечникову показалась, будто она это делает только чтобы не затевать лишние разговоры.

Вместо неё затеяла лишние разговоры Мария Сергевна. Даже не разговоры – ссору она затеяла. Сперва отчитала Вешку – дескать, неприлично надевать чулки при постороннем мужчине; потом напустилась на Михаила: неприлично и стыдно смотреть, как посторонняя девушка надевает чулки…

Маша то ли не могла понять, почему Белкина совершенно не стесняется Михаила, то ли превосходно всё поняла и вот из-за этого-то понимания… “А что, – холодея, думал лейтенант, – вполне возможное дело. С Вешкой они похожи до неправдоподобия; кажется, не только внешне похожи; и Маша младше – по юной порывистости ей запросто могло хватить нескольких часов на то, для чего Вешке потребовался без малого год…”

Господи, только этого не хватало! Вдобавок ко всем прочим бедам не хватало ещё сопляческой любви да сопляческой ревности!

Нет, не удалось лейтенанту Мечникову вдоволь наужасаться своим догадкам.

Звук, нарастающий с какой-то хамски самоуверенной медлительностью, Михаил услышал уже довольно давно – во всяком случае раньше, чем Вешкины глаза вновь перепуганно округлели, а их хозяйка принялась дёргать лейтенанта за рукав. Но только благодаря этому дёрганью Мечников, наконец, осознал, что слышит – уже совершенно отчётливо, явственно – приближающийся слитный моторный рёв.

5

Девушки повели себя странно. Девушки сумели понять, что каркнутая Михаилом невразумительность – это не просто так, а приказ. И ещё они обе догадались кинуться не от дороги, а к обочине, в самую чертополоховую густоту. Причём всё, что умещается в слова “понять, кинуться, забиться и притаиться” было исполнено молча – вот уж как бы не главное из творившихся в тот день чудес.

Михаил тоже вдавился в плотную мешанину стеблей и разлапистых, по-предзимнему ожестяневших листьев, из которой только что выбрался. На ум старательно лезла всякая чушь. Например, крепко ли Вешка исколола о жуткие колючки свою голую ногу (почему-то всего сильней беспокоила лейтенанта именно Вешкина нога, а не, к примеру, Вешкино же лицо); не остался ли на видном месте сапог, который Белкина не успела надеть; достаточно ли грязен ватник Марии Сергевны (когда-то он, похоже, был синим), чтобы оказаться незаметным в зелёной заросли… Да, чушь. Потому что, даже имейся в том наиострейшая необходимость, уже было бы поздно лечить ноги, прятать сапоги да перекрашивать ватники.

Совсем рядом, в каком-то десятке шагов, проревел-пролязгал бронетранспортёр – этакий неуклюжий, заляпанный камуфляжными пятнами колёсно-гусеничный бегемот. Потом на вспаханной траками дороге заколыхалась открытая легковая уродина повышенной проходимости. (С неправдоподобной синхронностью мотающиеся над её бортом угластые черные пилотки показались было Мечникову какими-то автомобильными деталями – тем более, что ниже обычных гансовских орлов-растопырок на пилотках этих тускло отблескивало нечто, издали схожее с большими заклёпками). А из-за ближнего поворота выткнулось клеймённое чёрно-белым крестом рыло ещё одного панцирного гиппопотама…

Всё-таки дар предвидения – отнюдь не вымысел церковников, антинаучных идеалистов и прочих продавцов опиума для народа.

Легковушка уже миновала прячущихся в чертополохе, уже накатывалось на них раздраженное завыванье второго (похоже, замыкающего) бронетранспортёра – вроде бы дело клонилось к тому, что гансы спокойненько проедут мимо. Но лейтенант Мечников вдруг со странной, отрешенно-спокойной уверенностью подумал о себе и своих: “Влипли”. Подумал за миг до того, как немецкие машины остановились. Разом. Все три.

Сквозь попрозрачневший рёв трудящихся вхолостую двигателей Михаил слышал, как заголготали растревоженными гусями немцы… Слышал и ждал: вот-вот ударит с ближней машины злобно-радостный окрик или (что вероятней) очередь – сразу, без излишней канители. Ждать-то Михаил ждал, и в землю вжимался, и зубами скрипел в бессильном отчаяньи, но про свой наган так и не вспомнил. Вспомнил только про финку за голенищем, и то по-идиотски: куда бы, дескать, пырнуть ею бронетранспортёрову тушу, чтоб если не до смерти, то хоть как можно больней.

К счастью, дарённые стародавним рубакой инстинкты не успели подтолкнуть Михаила к какой-нибудь уж вовсе непоправимой глупости. Лейтенант РККА в считанные доли секунды вернул себе какие-то там господствующие высоты и прочие ключевые позиции в Михаиловой душе, и Мечников соизволил, наконец, обратить внимание на длинные антенны, торчащие над каждой из немецких машин. Три машины, и на каждой – радио… Богато живут блицкригеры, мать их перемать… Стало быть, эти самые машины остановились так одновременно вовсе не потому, что их экипажи что-то там заметили вдруг и сразу. Скорее всего, остановились они по команде. Значит, заметили не все сразу, а кто-то один – на редкость утешительное обстоятельство, ничего не скажешь!

А окрик тем временем действительно прозвучал, только не был он ни злорадным, ни радостным. Раздраженно-начальственным он был, этот окрик:

– Хэй, вас ист люс?!

Ответа Михаил не расслышал; раздраженный начальственный ганс – тоже.

– Ф-фер-р-рфлюхт!!!

Что-то грузно гупнуло о песок, а через секунду-другую в поле Михаилова зрения появились шагающие со стороны заднего бронетранспортёра сапоги (в световом мареве затевающейся белой ночи как бы даже не лучше, чем днём, виделось: обувь эта отлично стачана из отличной кожи). Почти напротив схованки лейтенанта Мечникова сапоги встретились с парой других, показавшихся лейтенанту обычными гансовскими яловыми сапогами. Как ни хотелось Михаилу сплющиться о мешанину песка и чертополоховых корней, а тут он всё-таки не удержался, чуть приподнял голову… Но только то и смог разглядеть, что в щегольские сапоги заправлены штанины форменные серо-зелёные, а в яловые – пятнисто-камуфляжные. Ценная информация, ради которой стоило рисковать…

– Прошу простить, герр майор! – Мечников поопасался уж вовсе задирать голову и потому не мог разобрать, который из двух гансов произнёс (естественно, по-немецки) эти слова.

– Прошу простить, герр майор! Только что получено сообщение от господина доктора – он просит подождать его. Всего две-три минуты, если позволите.

– Если позволю! – повторил “герр майор” с великолепным сарказмом. – Ладно, штурмфюрер…

– Прошу простить, я оберштурмфюрер.

– Обер так обер… Интересно, а каким образом этот ваш доктор ухитрился…

– Ещё раз прошу прощения, герр майор, но я должен находиться со своими людьми. Не желаете ли пересесть в мой вездеход? Там удобнее.

– Удобнее, но опаснее. Полагаю, что это вы с вашими подчинёнными должны пересесть в бронетранспортёры. Место найдётся. Как говорят аборигены, в тесноте… э-э-э… теснота не есть оскорбление.

– Благодарю за предложение, герр майор. Разрешите идти?

То ли оберштурмфюрер не счёл нужным дожидаться ответа, то ли ответ этот был дан молчаливым кивком – так, иначе ли, но яловые сапоги щёлкнули каблуками, лихо развернулись и ушагали восвояси.

Майор остался на месте – Михаилу отчего-то казалось, будто этот пожилой ганс неприязненно глядит вслед экс-собеседнику. Глядит и, судя по едва уловимому шороху, нащупывает что-то в кармане.

Тем временем вблизи объявился ещё кто-то – тоже в офицерских сапогах и серо-зелёных брюках. Этот новый кто-то чуть ли не крадучись подошел сзади к “герр-майору”, замер на миг и вдруг резко нагнулся. Мечников опять вспомнил об оружии, но пришлый ганс вовсе не в заросли вглядывался – он рассматривал собственные штаны. С минуту рассматривал, а потом принялся, чертыхаясь, выдирать из них колючки.

Звонкое клацание; в путающиеся меж чертолоховых стеблей космы диковинного светоточивого тумана вплелся табачный дымок…

– Это вы, Мориц? – герр майор так и не счёл нужным обернуться. – Вам бы следовало взять пример с этого… оберштурмфюрера и не оставлять подчинённых без присмотра. Тут вам не Нарвик.

– Вы хотите сказать, что нашим тыловикам-фельджандармам далеко до бравых вояк из арктического экспедиционного?..

– И это тоже.

– Позвольте спросить: а что ещё?

Майор молча пыхтел сигаретой. Его собеседник тоже молчал, дожидаясь ответа. Так и не дождавшись, заговорил сам:

– А что касается этого наглого эсэсмана, с которого вы предлагаете брать при…

– Ну какой же он наглый? – брюзгливо перебил майор. – Напротив, он корректен просто на удивление.

– А мне кажется, это не корректность, а утончённое издевательство. Не поверю, чтобы он искренне тянулся перед – простите! – заурядной армейщиной, даже и номинально старшей по званию. Тем более, что, судя по особенностям формы, это не обычные ваф…

И снова майор бесцеремонно перебил словоохотливого Морица:

– Мало сказать "не обычные". Поверьте чутью пожилого человека: нам с вами, гауптман, еще не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. Обратите внимание: они не считают нужным скрывать упомянутые вами особенности. Или специально привлекают к себе интерес, или настолько уверены в своей… в своей… Ферфлюхт, да ведь это одно и то же!

– Кто же они, по-вашему? – гауптман Мориц снизил голос до опасливого полушепота.

– Не знаю и не желаю знать, – майор раздраженно отшвырнул сигарету, едва не угодив ею Мечникову в лицо. – Но этот их доктор… сперва в одиночку, с двухстволочкой и пёсиком устроил увеселительную прогулку по лесу, в котором засело особо опасное диверсионное спецподразделение НКВД; теперь и того чище…

Совсем рядом, там, где пряталась девочка Мария Сергеевна, раздался тихий, но весьма явственный писк. И какое-то шуршание там затеялось, тоже вполне слышимое. Начинавший уже коченеть Михаил моментально взмок. Проклятая дурёха! Это, что ли, она так отреагировала на слова о спецподразделении? Ей-то с чего бы?!. Или пищала да прочее не Машка, а Белкина? Но санинструктор, кажется, ни бельмеса не рубит по-немецки… Так что же там у них?..

Нет, вроде ничего. Вроде бы стихло. А гансовские господа офицеры, похоже, не заметили этой мышиной возни. Господа гансовские офицеры изволят ссориться… или нет, спорят они: герр гауптман уважительно, однако не без горячности доказывает герру майору, что “такой маленький функер вещь абсолютно невозможная есть” (скурпулёзно-дословный перевод).

Функер, функер, функер… Вас ист руссиш фюр “дер функер”, чёрт побери? Радио? Радио. Или, может, рация. Ну, так и за каким же хреном гансов поволокло на электротехнические темы?

Вроде бы всего на секунду-другую отвлёк Михаила непонятный и невнятный шумок, а смысл подслушиваемого разговора потерялся, кажется, безвозвратно. Жаль – разговор-то был интересный…

– Тойфельсцуг, – вдруг выговорил герр майор с таким отвращением, что Мечникова передёрнуло.

– Действительно, чертовщина, – растерянно согласился гауптман Мориц, и оба смолкли. Надолго. Или Михаилу только казалось, что молчанка гансовских офицеров очень уж затянулась?

Уныло волоклось вконец зарезиневшееся время; небо наливалось какою-то дикой смесью ночной черноты и белесого света; а машины урчали себе да урчали на холостом ходу, и еле слышно в этом урчании переговаривалась-похохатывала немецкая солдатня… А оба господина офицера закурили и торчали, торчали, торчали на прежнем месте, в нескольких шагах от…

Если бы гансы хоть убрались внутрь своих бронегиппопотамов, можно было бы попытаться ускользнуть из колючих зарослей в заросли настоящие, лесные…

Шиш вам, товарищ лейтенант.

Шиш.

Иначе говоря, кукиш.

Не хочется господам офицерам возвращаться в провонявшие бензином стальные берлоги. Стоят, где стояли, гады… А хоть бы и убрались они – всё равно чёрта с два выскользнешь отсюда прежде, чем немцы вообще уедут. То есть помесь лейтенанта Мечникова и допотопного лесного головореза, может, и сумела бы – в том случае только, если оная помесь взаправду существовала и еще продолжает существовать. Но вот девушкам точно не суметь. Потому что, во-первых, пойди объясни им, девушкам, как, куда и когда, а во-вторых, они непременно чего-нибудь напартачат. Они и так непременно чего-нибудь напартачат; просто чудо, что перенапряжённые нервишки до сих пор не подстрекнули их к какой-нибудь дебильно-героической выходке… Особенно половину из них – ту, что младше…

– Гутен абенд, майне херен!

Так,явление третье: те же и ноги в броднях. Верней, две ноги в броднях и четыре лапы босиком. Надо полагать, прибыл со своего гюнт-шпацира пресловутый герр доктор.

Внимание Мечникова без остатка тратилось на курящих офицеров да на истовые молитвы о ниспослании выдержки, ума и терпения паре рыжих девиц. Поэтому вполне объяснимо, что приближение нового действующего лица Мечников проморгал. Скорей всего, герр доктор подошел либо вдоль дороги, либо из-за неё. Подошел, остановился возле господ офицеров…

А докторская собака тут же плюхнулась на брюхо и расстелила вываленный язык по желтым сосновым иглам.

Устала собачка.

Набегалась.

Слава богу, этот тонконогий изящный сеттер не имел ничего общего с волкоподобным страшилищем, которое прошлой ночью крутилось вокруг Михаила и Голубева, а днём вырвало глотку у часового и освободило пленного немца. Да, слава богу, ничего общего… Но вот каким образом докторская собаченция умудрилась не обнаружить чужого человека, лежащего в нескольких шагах от её мокрого дрожащего носа? Аж так устала? Или это выхлопная гарь трёх неслабых двигателей напрочь забивает другие запахи? Наверное, так. И ещё: говорят, настоящих охотничьих собак специально отучают отвлекаться на людей. А уж что у герра доктора собака именно из самых-пресамых НАСТОЯЩИХ – сомненья нет. Достаточно только на упомянутого доктора глянуть…

Лейтенант Мечников так и сделал: набравшись то ли смелости, то ли наглости (а верней сказать, того и другого разом) приподнялся на локте, увеличивая себе угол обзора.

Герр доктор впечатлял. Изысканный охотничий костюм, тирольская шляпа с пером, ружьё, разукрашенное насечками да инкрустациями, замшевый ягдтдаш со всякими там рюшками-финтифлюшками… Вот только лицо не удалось рассмотреть: доктор всё время вертел головой, словно бы окрестностями любовался (именно любовался – с этакой беззаботной рассеянностью). Лишь на кратчайшую долю мига щеголеватый ганс подставил физиономию под Михаилов взгляд, и увиденное вызвало у лейтенанта РККА неожиданную ассоциацию с драным котом-подзаборником.

Разобраться, что именно было причиной столь странного впечатления, Мечников не успел. Собака зашевелилась, скульнула, и лейтенант вновь поспешно распластался на игластом песке.

А троица гансов непринуждённо переговаривалась. Гауптман спросил у доктора что-то про ягтдаш (кажется, в угловатой фразе километровой длинны опять прошмыгнуло словечко “функер”). Герр доктор вместо ответа рассмеялся – то ли “нет” это означало, то ли просто нежелание говорить про… а хрен его знает, про что: Михаил опять выпал из смысла подслушиваемого разговора.

Впрочем, не на долго. Разговор внезапно и круто переменился; легкомысленная усмешливость в докторском голосе как-то вдруг, без малейшего перехода оборотилась начальническим железным лязганьем:

– Альзо, майне херен…

Несколько секунд многозначительной паузы, и вновь тем же тоном:

– По ряду причин диспозиция изменилась. От этого пункта я буду следовать в сопровождении только эсэс-комады и на приданном ей транспорте. Вам же… – снова секундная пауза, – вам настоятельно рекомендую как можно скорее прибыть в распоряжение военного коменданта города Тшернокхолмийе. Имеются основания полагать, что вы с вашими солдатами понадобитесь там в самое ближайшее время.

И снова пауза, но совершенно иная, чем предыдущие – “майне херен” лихорадочно переваривают услышанное.

Наконец майор выговорил деревянным голосом:

– Полученные мною инструкции предписывают совершенно иное.

– Полученные вами инструкции, – тяжеловесно отчеканил доктор, – предписывают оказывать мне безоговорочное содействие.

– Тем не менее, я обязан доложить о вашей просьбе, – последнее слово было выговорено с нажимом и едва ли не по слогам. – Мориц, если вас не затруднит…

– Яволь!

Торопливо стихающее гупанье сапог. Невнятный отдалённый галдёж. Опять гупанье – приближающееся.

– Герр майор, радист докладывает, что несколько минут назад им был принят условный сигнал абсолютного радиомолчания в зоне операции “Русский медведь”.

– Исключительно тонкий стратегический ход вашего начальства, – проворчал доктор.

Гауптман заторопился объяснять:

– По всей видимости русские диверсанты знают применяемые нами кодовые обозначения…

– Поэтому режим радиомолчания следовало вводить именно за час до начала акции и ни секундой раньше, – голос доктора прямо-таки сочился желчью.

В другое бы время лейтенант Мечников от души позлорадствовал: очень всё-таки приятно узнать, что командование блицкригеров способно на глубокомысленные глупости. Но теперь лейтенанту было не до злорадства. Вдобавок ко всему остальному его очень встревожил докторский намёк, будто майоровы фельджандармы скоро понадобятся коменданту Чернохолмья. Небось, штаб, намеченный Зурабом для основного удара, и есть Чернохолмская комендатура… Да, намёк не мог не встревожить. И не только намёк: сам франтоватый охотничек с генеральскими замашками тревожил Михаила гораздо сильнее, чем все прочие немцы, перемноженные друг на друга.

Между тем майор нашёл, наконец, способ уберечь достоинство, не идя на прямой конфликт:

– Если вы решительно отказываетесь от сопровождения, я присоединюсь к резерву ликвидационной группировки. Уверен: там мы нужнее, чем в городе.

Вот так – три четвёртых от “будет исполнено” плюс две восьмых от “не твоё собачье дело”.

Мечников мог бы поклясться, что доктор раздраженно дёрнул плечом:

– Сожалею, но у меня нет ни возможности приказать, ни времени на уговоры. Хайль Хитлер!

Господа офицеры ответили молчаливым вскидыванием рук (Михаил ничего не услышал, но знал, что проигнорировать это самое “хайль” гансы бы вряд ли осмелились – за такое светят ихние гансовские Соловки).

* * *

Страдальчески взрёвывая, колёсно-гусеничные бегемоты ворочались меж деревьями – ладились отправляться вспять.

Мечников понимал, что надвигается самое страшное: легче всего нарваться вот именно теперь, когда опасность уже вроде бы сломилась на убыль. Понимал, и всё-таки не удержался от мысленного истерично-восторженного улюлюканья… которое тут же пришлось сменить на дурацкие ребяческие стишата: “Рано, пташечка, запела – как бы кошечка не съела!”

Бронетранспортёр, который еще минуту назад был головным, разъезжаясь с эсэсовским вездеходом промолотил траками буквально в метре от Мечниковского темени.

Михаил едва сумел улежать, где лежал.

Едва – но всё же сумел.

К счастью.

Гусеница словно лемехом вздыбила пласт песка вместе с чертополоховым кустом и аккуратно прикрыла всем этим Михаилову спину.

“Ну, лейтенант, ты, похоже, сразу в трёх сорочках родился!”

А ещё лейтенант подумал, что он, лейтенант, орёл и герой: мало кто на его месте не вскочил бы, не кинулся бы наутёк да ещё и с воплем… Вот, к примеру, Вешка да Мария Сергевна – те бы уж непременно… Ч-ч-чёрт!!!

С преизрядным трудом выбарахтавшись из-под наваленной на затылок да плечи колкой всячины, Михаил бросился туда, где прятались девушки и откуда эти самые девушки минуту-другую назад просто-таки обязаны были выметнуться, как вспугнутые куропатки.

Бросился, но тут же замер на полушаге – словно бы в каменную стенку врезался.

Вешка и девочка Маша были целы, а местами даже и невредимы; их не переехало немецкое бронечудище. И из-под гусениц упомянутого бронечудища они действительно не порскнули всполошенными куропатками, только выдержка тут оказалась ни при чём.

Просто им обеим было не до всякой там ерунды, вроде набитого гансами панцервагена.

Стихал (но ещё отнюдь не стих!) рёв бронегиппопотамов; в дальних просветах ещё мелькала уродливая корма легковушки… А лейтенант РККА Михаил Мечников стоял врост и хохотал – всхрапывая, задыхаясь, судорожно утирая глаза.

А возле самых его сапог имела место сосредоточенная молчаливая драка.

* * *

Собственно, это была не совсем драка.

Вешка Белкина лежала поверх девочки Маши, изо всех сил притискивая к песку её и её длиннючую трёхлинейку. А девочка Маша отчаянно рвалась на волю. Вся эта скульптурная композиция была абсолютно неподвижна, противоестественно плоска и умудрялась не издавать ни единого отчётливого звука (за исключением разве что отчаянно сдерживаемого пыхтения – надсадного, но еле слышимого).

Отсмеявшись, Михаил принялся ждать окончания силового единоборства.

Сперва он ждал молча; затем пробовал окликать, втолковывать, что всё уже, что прятаться больше не от кого, что можно, наконец, встать, вылезти из колючек и, если уж так хочется, со всеми удобствами оттаскать друг дружку за волосы… Попытки словесного воздействия успеха не возымели.

Попытка растащить тоже не возымела успеха – если, конечно, не считать таковым болезненный тычок Вешкиного локотка (изящного, но, как вдруг оказалось, твёрдого и крайне острого). Девушки вошли в такой раж, что всё, не имеющее непосредственного отношения к противнице, воспринимали как вздорную помеху.

В конце концов, Михаилу удалось-таки привести самозабвенных потасовщиц в состояние, которое с натяжкой могло бы сойти за почти нормальное. Для этого, правда, пришлось отпустить пару подзатыльников и заработать изрядную ссадину на колене (успей Белкина давеча надеть оба сапога, ссадин было бы как минимум вдвое больше).

Расцепившись, взмокшие девушки откатились одна от другой и заозирались – мутно, осоловело, будто с недужного сна. Михаил попробовал было разъяснить им свою точку зрения на идиотские выходки полоумных рыжих… ну, дальнейшее, в общем, неважно – всё равно лейтенанту Мечникову удалось выговорить не больше полудесятка слов. Полоумные рыжие и тэ дэ обрели, наконец, способность к внятной членораздельной речи, так что лейтенанту Мечникову пришлось замолчать (ибо какой смысл говорить, если никто тебя не слышит – в том числе и ты сам?).

– …а тут эта стоеросовая дубина гаубицу свою дурацкую – цап!.. Немчура чуть не по нашим спинам топчется, а эта долбаная в господа бога душу мать…

– Сама долбаная! Дев… женщина, а лаешься, как… как… и еще чулки при постороннем мужчине… Потаскуха!

– Что?! Ах ты, наглая сопливая безмозглая недоношенная…

– Сама недоношенная!

– Ну, ты у меня сейчас!..

– Сама у меня сейчас ну!..

Михаил едва успел втиснуться между девушками – те уже подхватывались на ноги с явным намерением воспользоваться недавним лейтенантским советом насчёт волос.

К счастью, дело всё-таки обошлось без второй серии рукоприкладства.

В последний миг (то есть в миг, непосредственно предшествующий либо новой драке, либо новым подзатыльникам) санинструктор Белкина вдруг обмякла и деловито сказала:

– Так, всё. Успокоились. Это была обычнейшая бабья истерика.

– Сама истеричка! – вякнула Мария Сергеевна, но уже без прежнего запала, по инерции просто.

– Обе мы хороши… – судя по выражению Вешкиного лица, санинструктор, наконец, осознала, что стоит в невообразимо колючих зарослях, причём наполовину босиком. – Уйдёмте отсюда, ладно?

– Ладно, – Михаил подобрал Машину винтовку и Вешкин карабин, с сомнением зыркнул на девушек:

– Вам как, оружие отдать можно? Не перестреляетесь?

– Не перестреляемся, – сказала Вешка. – Там где-то мой сапог второй и чулок. Подбери, пожалуйста…

Она запрыгала к опушке чертополоховых дебрей, поджав босую ногу и опираясь на карабин, как на костыль.

– А здорово му… Ай! – выбранный способ передвижения не шибко-то уберегал Вешкину кожу от шипов. – Здорово муштровали местных партизан! Боже-боженька, ну зачем же эти колючки такие колкие?! Вот когда офицерье рядом затопталось, наша девочка наладилась наутёк… Ой-ой-ой… Но винтовку не бросила, за собою поволок… уй!

– Я не наутёк! Я их поубивать хотела!

Белкина коротко оглянулась:

– Да? Ну, тогда извини…

Это извинение прямо-таки огорошило Марию Сергевну, и оттого специалистка по партизанской разведке совершенно не обратила внимания на тон, которым оно было произнесено.

Тем временем Белкина выбралась из чертополоха и, переведя дух, вознамерилась устранять половинчатость в своём обмундировании.

– А ты отвернись, пожалуйста, – сказала она Михаилу. – Если я и второй чулок при тебе надену, наше чудо вконец озвереет.

Мечников, только-только успевший порадоваться улучшению отношений между обоими чудами, опять насторожился.

И не зря.

– Только ты, Машенька, напрасно бесишься, – Вешкин голос сделался нежным до приторности. – Товарищ лейтенант мне не посторонний, мы с ним друг друга любим. И, если выживем, наверное поженимся. Поняла?

– Поняла, – сказала Мария Сергевна равнодушно. Очень равнодушно. Равнодушнейше. И тут же, отвернувшись, часто-часто зашмыгала носом.

Михаил тихонько застонал.

Господи, отчего это палачами всегда нанимали мужчин? Уж по этой-то части мужикам и в прыжке не дотянуться до прекрасного пола…

Вслух он, конечно, этого не сказал.

Вслух он сказал так:

– Хватит трепаться, идёмте уже. И чтоб ни звука, поняли? Те немцы, что уехали, в лесу не единственные.

* * *

Бредовой декорацией проворачивается по сторонам и навстречу сосновое редколесье, выполосканное знобким сиянием белой ночи.

Над головой – плотный мрак неба (лишь изредка сквозь прорехи в бегучем облачном пологе мелькают мутные звёзды), а здесь, внизу, хоть считай опалые хвоинки. И ни подлеска тебе; и нижние ветви проклятых мачтовых сосен раскачиваются чёрт-те где, от земли метрах в пяти-шести. Раскачивет их ветер, и не только их – гудят-скрипят мотающиеся вершины, стонут полутораохватные стволы, фуражку пришлось крепить подбородочным ремешком; а вот туману на всё плевать, туман висит себе да висит, будто бы не про него эти шквальные раздраженно-безжалостные порывы. Оно бы и хорошо, будь туман честным, настоящим, скрывающим. Но туман не прячет. Наоборот.

И чувствуешь ты себя, товарищ лейтенант, в подсвеченном подлой белесой дымкой бору, как вошь на лысине. Как средь ясного дня голый на безлюдном футбольном поле. Да уж, поле-то вроде бы безлюдно. А трибуны вокруг? Хрен их – трибуны – знает…

Что там болтали гансы про режим радиомолчания? “Несколько минут назад принят сигнал… В зоне акции… За час до начала…”

Раз этот их сигнал помешал “герр-майору” связаться с начальством, получается, что вы всё ещё в зоне проклятой акции. Получается, трибуны не могут быть безлюдными. “Русский медведь”… Названьице выдумали, сволочи… Меньше чем через час завертится операция с этаким вот сволочным названием – огромная мясорубка, в которую ещё запросто может всосать и тебя. Оно бы и правильней, оно бы честней… Вот только если бы тебя одного, без этих рыжих дурочек, которые воображают, будто чтоб идти тихо достаточно идти молча… и то молчат, небось, лишь потому, что дуются одна на другую…

Неправильная, вздорная ночь.

Да ещё вздорные, несвои навыки приметливости и скрадливости; мёртвые навыки головореза, умершего в чёрт знает какие прадавние времена; навыки, чёрт знает как и зачем возвращённые к жизни колдовскими блестяшками-побрякушками…

Да ещё сами эти вздорные побрякушки-блестяшки… Каким образом, для чего прилепились они к тебе и к рыжей взбалмошной сквернословке? Чтобы в конце концов свести вас и соединиться самим? А дальше? Чего ещё ждать от проклятых вещиц?!

Впрочем, зачем же обзывать их проклятыми? Пока они приносят лишь пользу… кажется… Кажется. Вот именно – так только кажется. Некий лейтенант Мечников уже почти не надеется на себя. Он надеется, что в решающий момент его как-нибудь выручит мутная непонятная сила чёрт-те чего…

Дожил, лейтенант Мечников.

Поздравляю.

Купили тебя.

Оптом. Со всем твоим богатым внутренним миром. С потрохами.

Что-то, напрочь недоступное трезвому разумению, отпугнуло от драгоценной твоей головы дятла-мучителя; это же “что-то” кинуло тебе, как подачку, уменье ходить без шума да замечать всякую ерунду – и конец. Финиш. Роскошный непоколебимый материалзм лейтенанта РККА Мечникова накрылся медным тазом. Выходит, одному из твоих убеждений, лейтенант, грош-цена. Значит, и прочие твои убежденья стоят не больше?

Интересно, а что ты станешь делать, ежели волшебные блестяшки-побрякушки вдруг потеряются? Или если уже потерялись – например, могли же они выпасть, когда ты утюжил брюхом чертопол… О господи!

Михаил поспешно запустил пальцы в нагрудный карман. Действительно ведь, бессчётное количество раз мог уже вытрясти… Нет, слава те… На месте…

Впрочем, едва успев нащупать мешочек с колдовскими вещами, Мечников тут же забыл о них.

Пока он, приостановившись, обшаривал карман, девушки успели уйти шагов на десяток вперёд. Это уже само по себе встревожило: в теперешней ситуации не иметь возможности мгновенно пришикнуть на рыжую парочку означало серьёзно рисковать.

Да уж, само по себе… Как бы не так!

Там, куда направлялись Вешка и Маша, сквозь космы светящегося тумана обозначились вдруг выступившие из-за деревьев две светлые фигуры.

Обомлевший Михаил решил было… нет, не решил – понадеялся истово и отчаянно, что это просто шалые клочья тумана вздумали прикидываться невесть чем. Тем более, что девушки вроде бы шли себе, как шли… Впрочем, девушки очень старались не замечать друг друга, и потому вряд ли были способны замечать хоть что-то кругом.

А белая туманная ночь куражилась, измывалась над зрением: показавшиеся сперва зыбко-прозрачными силуэты стремительно оформлялись в плотское, живое, реальное… и с такой же стремительностью прозрачнели, истаивали спины не убавляющих шага девиц… Туман, проклятый туман: это он замывает то, что отдаляется. Но тогда, значит, похожие на привиденья фигуры не просто так плотнеют – они приближаются? Приближаются с той же скоростью, с какой удаляются девушки… Приближаются, хоть покуда ещё очень-очень малы…

Михаил вдруг понял, отчего они так малы, эти белоснежные близящиеся фигурки.

Понял, потому что сумел, наконец, рассмотреть их как следует.

Понял, и на миг разучился дышать. Слишком уж невозможной, немыслимой показалась такая встреча в лесу, ночью военного одна тыща девятьсот сорок первого года. А девушки по-прежнему не замечали… верней, НЕ ВИДЕЛИ встречных, хоть были от тех уже в паре-тройке шагов…

Отчаянным усилием вытряхнувшись из чугунной оторопи, Михаил невесть зачем попробовал было хватануться за оружие, но пальцы правой руки (которую он напрочь забыл вынуть из кармана) словно бы вросли в ткань; совершенно идиотская попытка дотянуться до нагана левой рукой тоже ничего не дала: кобура запропастилась к дьяволу, а локоть больно чиркнул обо что-то твёрдое, и в ответ на это чирканье хлопнула по левому Михаилову бедру неожиданная, но смутно знакомая тяжесть…

И в тот же миг проклятый туман выхлестнуло из лесу чистое златое сиянье; небесная чернота рванулась в высь головокружительным месивом бесчисленных звёзд и шалого весёлого света; между кивающими ветру древесными кронами замаячил улыбчивый лик полной луны… И сам лес повеселел, наполнился шумливым подлеском, отголосками беззаботного смеха, чистым духом недальней речной воды…

Наполнился подлеском?! Взбредёт же на ум этакий вздор! А что до смеха, беззаботности и подобного-прочего, так чего ж еще ждать от нынешней ночи?!

Да уж, друг-брат, вовсе ты, похоже, оскорбел умишком. И не только умишком. Вон мгновенье назад едва не сдох с перепугу, да хоть бы ж ещё из-за чего-нибудь путного!!! Счастье великое, никто, кажется, не видал этой стыдобы… А то б нынче же пошли гулять россказни – как ты брёл, ничего вкруг себя не видя; как, на малых ребятишек наткнувшись, от неожиданности едва не завопил… Эх, ты, оборонщик… Воин сноровистый да бывалый… Правильно Глуздырь говорит, что у Кудеслава Мечника, прозываемого также Урманом, не голова, а сплошная мозоль, шлемом натёртая (это он, конечно же, за глаза так о тебе говорит, но всё равно правильно)…

Именно счастье, что вокруг, кажется, никого. И детишки вроде бы прохлопали твой дурацкий испуг: им не до тебя, они, конечно же, ищут…

Детишки – мальчик и девочка лет шести – действительно сосредоточенно глазели под свои осторожно ступающие исцарапанные босые ноги. Кудеслава эти недомерки углядели в последний миг, уже поравнявшись. Внезапно приметив рядом с собою невесть откуда взявшегося оружного верзилу они так потешно оторопели, а мгновенье спустя, распознав сородича, так потешно обрадовались, что верзила-сородич снизошел ответить на их торопливые поклоны еле заметным кивком. Впрочем, Мечник тут же пожалел о своей снисходительности: едва успев разминуться с ним, ребятишки тихонько, но вполне слышимо захихикали.

Ну вот, даже сопливые пащенята над тобою насмешничают!

Оно и понятно: здоровенный ражий мужик одёжу напялил – в нынешнюю-то ночь! Словно малолеток либо почтенный старец! Так мало того, он ещё и панцирь железный вздел, и шелом, и оружье прицепил к поясу… Гы-гы-гы-ы…. Какой же немыслимо стыдный изъян нужно иметь, чтоб аж этак вот уберегаться от весёлых шалуний?!

Это из-за Яромира (сучий послед бы ему в бороду!) Кудеславу пришлось бродить по лесу железноголовым страшилом.

Впрочем, нет, неправда. Даже не будь на то старейшинского наказа, Мечник и сам, доброхотно навязался бы в охоронщики при сородичах, ополоумевших от сладких жертвенных игр.

Потому, что он, Мечник – единственный настоящий воин в роду-общине.

Потому, что на градской чельной площади смердит неуспевшей выветриться гарью руина дозорной вышки.

Потому, что едва ль три десятка дней успело минуть с тех пор, как Вятковым потомкам удалось окоротить своих задиристых соседей-мокшан, и те, может статься, ещё не научились быть окороченными.

Потому, что очень уж соблазнительно напасть на вятичский род именно этой ночью, когда родовичи, утратив рассудок, носятся по лесу – кто в поисках чародейственных папоротниковых цветов, кто в поисках шалого мимолётного счастья, угодного в требу страстелюбивому богу Купале…

У мокши-мордвы, кажется, тоже празднуют нынешнюю суматошную ночь, но кто знает, на что может решиться мордва и какие жертвы приятней её мордовским богам?!

Ну, а если мокшане решатся-таки напасть, что сможет Кудеслав водиночку? “Что? Полно-те! Уж хоть что-нибудь он да сможет,” – это Яромир свечера так говорил опасающимся общинникам.

И общинники перестали опасаться. Вообще перестали. Напрочь. А чего, спрашивается, вымучивать разум тем, чем положено озабочиваться старейшине? На то Яромир роду-племени и голова, чтобы за всё племя думать… А у простых родовичей заботы нынче иные: нужно спешить, нужно успеть вволю натешиться радостями сладчайшей – однако же и кратчайшей! – ночи в году. Натешиться не ради самих утех, а чтобы умилостивить Цветоодеянного. Уж он не поскупится, он в отдарок за искреннюю обильную требу благословит щедрым приплодом и градскую скотину, и зверьё чащебное, и речную рыбу, и всякие там ягоды-орехи-грибы – всё то, чем кормится община да чем она богатеет. Ну, и саму общину, конечно, не позабудет. Замечено: никогда так не прибывает племя детьми (будущими прокормильцами, оборонщиками да родительницами), как дюжин через двадцать-двадцать пять дён после Купаловой ночи. С чего бы это?

…Мечник-Урман-Кудеслав очень старался привлекать к себе поменьше внимания. Этого вроде как бы и дело требовало (не гоже охороннику напоказ выставляться!); главное же – не хотелось лишний раз угадывать на себе ехидные либо (что ещё обидней) сочувственные взгляды. Однако же испытанная воинская скрадливость не больно-то уберегала Купаловой Ночью от всяческих неудобств.

Вскоре после досадной встречи с детьми Кудеславу пришлось увесистыми затрещинами прокладывать себе дорогу сквозь гурьбу юнцов да юниц, из одёжи имеющих на себе только истрёпанные венки. Нахальное соплячьё вздумало завертеть вкруг общинного стража залихватский радостный хоровод, да какой! Откуда только силы взялись?! Небось, приставь этаких пащенков да щенявок свечера к какому-нибудь дельному делу, так ещё закат вытемнеть не успеет, а они уж и попримариваются, и носами клевать начнут, и вообще… А тут… За ночь, поди, успели до мозолей налюбиться и каждый с каждою, и каждая с каждым – давно б уж подохолонуть им, ан нет же… Ишь, резвятся! Словно бы не конец ночи, а самое только начало!

Выдираясь на волю, Мечник распоследними словами костерил про себя и соплячьё это неугомонное, и Яромира с его наказами, и – пуще всего – истинную виноватицу нынешних Мечниковых неприятностей, то бишь мордву.

Небось, заругаешься, когда так и льются вокруг соблазнительные выгибы стройных девичьих тел; когда под отпихивающую ладонь с готовностью подставляется твёрдая, будто недозрелое яблоко, высокая грудь; когда лицо обжигают прерывистым выдохом жаждуще приоткрытые губы, а взгляд твой вдруг сглатывают две распахнутые тёмные бездны, и в них, в безднах, крохотные отражения Мечника Кудеслава захлёбываются лунным золотым исступленьем…

Этим-то юницам – доспевающим, истомившимся, жадным – поди, и мельком не могло бы запасть на ум, будто Мечник бронёю укрывает какой-то там изъян. Сколько ни судачат в роду, от чего, мол, Урман Кудеслав по сию пору ни единого разу не оженился, а даже наизлоречивейшие не додумались ляпнуть, будто от неспособности – уж такой-то напраслине без труда сыщутся честные опровергательницы (вон хоть старшая Боженова внучка, которая своего первенца чуть ли не воткрытую зовёт Урманёнком).

Ишь ведь как льнут… Даром что только-только успели от мамкиного подола отлипнуть, а понимают уже: те вот, которые с ними хороводятся, щенки-то, против зрелого мужика – как шило против боевого копья-ратовища. Э-эх, кабы не мокша-мордва!

Впрочем, мокша как раз уже и не причем. Ночь на излёте; ежели бы мордва впрямь умышляла нападенье, то давно б уж…

Так что вполне бы можно общинному стражу хоть вот прямо теперь же, махнув рукою на своё стражничанье, уволочь любую из этих ненасытных баловниц-хороводниц… Боги, какое там “уволочь”?! Ещё из вопросов вопрос, кто кого волочить станет…

Да, можно, можно бы махнуть рукою, и…

Можно?

Чура с два.

Потому, что махать рукою пришлось бы не лишь на мордву, собственное своё разумение долга перед общиной да веленье родового старейшины.

Потому, что совсем недавно (это то есть нынешнею весёлой полуночью) некий Кудеслав получил еще одно веленье, от которого не отмахнешься.

…На самой середке Ночи неприятно задумавшегося, а потому на какой-то миг вовсе переставшего следить за округой Мечника едва не сшибла с ног щупленькая девчонка лет семи – белые от ужаса глаза, уродливо и немо раззявленный рот, исцарапанное плечо, торчащее сквозь драный ворот сорочки (которая, как и любая одёжа, в такую ночь равнозначна предупрежденью “не трожьте меня!”)…

А причина девчонкиного смертного ужаса трескуче ломилась вслед за нею через подлесок, тяжко дыша и на каждом выдохе сплёвывая однообразную полупросьбу, полуугрозу: “Погоди… Погоди… Погоди…”

Он тоже не заметил Кудеслава, этот голый, в кровь исхлеставшийся о ветки тощий парнишка; он ничего не видел перед собою, кроме спины вожделенной беглянки, и потому наверняка не сообразил, что за каменная тяжесть с хряском врезалась ему в подбородок.

Удар получился не из ловких. То есть что там – вовсе скверным он получился, тот клятый удар.

Потирая ссаженные костяшки, Мечник тупо рассматривал лежащего навзничь парня.

Да, шмаркач худое затеял: насильничанье Купале не в угоду, а вовсе наоборот. Да, этот щенок по щенячьей своей неумелости мог бы до смерти измордовать девчонку.

Да, он – мог.

Мог БЫ.

Но теперь он валяется, как затоптанная тряпичная кукла-забавка; расквашенный подбородок его вздёрнут нелепо и дико, а ты стоишь рядом, нянчишь ушибленный кулак и пытаешься понять, как всё это могло случиться.

Кудеслав Мечник сломал парню шейные позвонки. Правда, сопляк ещё дышит, но не долго ему осталось дышать, ой как не долго!

Убийство сородича… Пускай глупое, нечаянное; но нечаянность-глупость злодейству не оправданье, а добавочная тягость. Так что по обычаю, ведущемуся от самого Вятка, в ближнем грядущем светит тебе, Мечник Кудеслав, погребальный костёр этого вот пащенка. Только, в отличие от пащенка, ты на этот костёр попадёшь живьём…

– Гляжу я, теперешняя Весёлая Ночь горазда и на печали…

Нет, Кудеслав не вздрогнул, не обернулся, а только подумал с безропотной покорностью: “Ну, вот и всё… И поделом: сперва не удосужился соразмерить удар, теперь вот кто-то незамеченным к тебе подобрался…”

– А и непочтителен же люд у вас во граде… – исполненный вроде бы вполне доброжелательной укоризны голос безвестного говоруна вынудил Кудеслава зябко передёрнуть плечами. – Здравствоваться со старшим думаешь, нет ли?

Мечник, наконец, оглянулся.

Обнаружившийся вблизи незнакомый сухощавый мужик на первый взгляд показался ему чуть ли не сверстником. Мужик как мужик… Видать что малозажиточный – одет (одет?!) в небелёную пестрядину, на ногах ветховатые лапти… Бородёнка серая какая-то, и волосья такие же (правда их, волосьев, почти не видать под широченным оголовным ремнём)…

Вот только глаза… Льдисто-прозрачная дальнозоркая синева… Сквозь такое смотрят на мир лишь мудрые свирепые птицы, да ещё мудрецы из людей, чья трудновообразимая древность не умучила разум, а придала ему надчеловеческую пронзительность.

Можно ли не узнать такое? Нельзя – даже если видишь впервые в жизни.

Но для чего бы это Звану Огнелюбу, столетнему главе кователей-колдунов, забираться в такую даль от ковательской слободы? Неужто ж и он на равной ноге с пащенятами да бабьем занят безнадежными поисками?!

Спохватившись, Кудеслав принялся, наконец, бормотать здравствования. Получалось у него что-то утомительно многословное (сказалось-таки пережитое волнение), однако старый кователь не перебивал, слушал с этакой невразумительною усмешечкой.

Оборвал Мечниковы излияния валяющийся на земле парень: он вдруг захрипел, судорожно засучил пятками…

Усмешливость мгновенно сгинула из Огнелюбовых глаз.

– Отходит… – глава кователей склонился было к бесталанному мальцу, но тут же вновь выпрямился и хмуро зыркнул на Кудеслава:

– Как же это ты?.. Смекаю, вряд ли бы единственный во племени обладатель ратного снаряженья доверял его в чужие руки; стало быть ты и есть он… Так как же ты, Мечник, сподобился оплошать? А? – Он вдруг вздохнул совершенно по-бабьи. – Эх, ты, Мечник – голова-с-плечник… Ты, небось, умным себя почитаешь, а тех, которые в Купалову Ночь папоротниковые цветьи выискивают, мнишь дурнями… А не заведи сюда такие вот розыски меня, дурня, кто б твою умную голову выручил? Эх-хе, истрачивай теперь на тебя…

Кудеслав мгновенно стряхнул почтительность и ощетинился:

– Нечего на меня истрачиваться! Что сам заслужил, то и…

– Цыть!

Окрик этот был так внезапен, так непростительно, невыносимо обиден, что Мечник захлебнулся воздухом и действительно смолк.

А Огнелюб, буравя ледяным взглядом его зрачки, цедил:

– Кто чего перед родом заслужил – то не тебе судить! То в иноразье даже самому роду не может быть ведомо! ВСЕМУ роду, который от века до века. И даже Роду.

Потом, как-то вдруг обмякнув, Зван медленно опустился на колени близ парня, трудно домучивающего остатние свои мгновеньица. Опустился и вновь зыркнул на Кудеслава:

– Слышь, воин могучий… Хочешь, чтоб провины твоей перед родом вовсе не стало? Хочешь? А и ступай тогда прочь. Пойди хоть к кострам, полюбуйся праздничным действом – оно тебе нынче кстати.

– Не видал я, что ли?.. – начал было Кудеслав, но Зван прикрикнул досадливо:

– Сказано, полюбуйся!

Потом кователь как-то странновато, нелепо ссутулился над умирающим; речь Званова перелилась в малоразборчивую скороговорку:

– Ты новым, новым глазом всмотрись! И запомни… Люди не верят беспричинно, да вот беда: издавняя крепкая вера зачастую сама же увечит свою доподлинную суть. Вот как с папоротниковыми цветьями… Чего только про них не брешут: и похоронки-клады сокровенные они-де указывают, и желанья-де исполняют… А правда вроде бы рядом, но вроде и далеченько от той брехни…

Ни бельмеса не понял Мечник из слов велемудрого кователя-колотуна-колдуна. Впрочем, Кудеслав остерёгся гневить Звана расспросами или – тем более! – спорами, а потому покорно наладился уходить. Он только крохотный осколок мига промедлил: глянул на сделавшегося не по-живому плоским недоросля, убедился, что любое, даже самое распречародейственное знахарство тут уже безнадёжно опоздало…

А потом…

И на дюжину шагов не успел Кудеслав отойти, как раздавшийся позади плаксивый полустон, полувсхлип вынудил его оглянуться.

Парень, всего мгновенье назад казавшийся мёртвым окончательно и безвозвратно, теперь дёргался в попытках встать.

А в руке сутулящегося над ним кователя-колдуна темнело нечто, весьма похожее на лист папортника.

А на самом кончике этого листа мерцала тёплая зеленоватая звёздочка.

…Вот так-то Зван по прозванию Огнелюб нынешней Ночью и выручил некоего Кудеслава Мечника из большой беды. Из настолько большой беды, что вспомянуть лишь – и то студёная жуть охватывает. Из беды, пособить которой только и мог великий колдун. Наверное… то есть наверняка мог бы пособить той беде ещё и волхв-хранильник Светловидова капища, но в нужный миг добрый Кудеславов друг Белоконь поблизости не случился. В нужный миг случился поблизости Огнелюб, с которым Мечнику до сей поры даже видеться накоротко не доводилось.

И хоть того, во что Званом велено тебе вглядываться, ты уж на веку своём нагляделся до скуки зевотной; хоть вовсе не понятно, что такое в кователевых устах могло означать “новым глазом” (что угодно это могло означать, вплоть до прямого смысла) – всё едино не сможешь ты, Кудеславе, махнуть рукою на Огнелюбов наказ. По крайней мере, нынче – не сможешь.

С сожалением отпихнув последнюю из хороводниц (та, бедняжка, в настырных попытках надеть свой венок на высокий шелом высокого общинного стража до ссадин доелозилась голыми грудьми по железной панцирной чешуе) Мечник решительно зашагал на явственные отзвуки пения, гомона и многоголосого весёлого визга – к речному берегу, где ещё с вечера полыхали громадные Очистительные Костры.

…На берег Мечник подоспел к самому веселью.

В Ночь Цветоодеянного Бога вершатся дивные, небывалые чудеса. Например… Нет, то есть что старый Глуздырь свечера хватил преизрядного лишку – тут, конечно, никакого особого чуда нет… да и свершается такое всё же малость почаще, нежели раз в году. Но вот что старик ещё до зари успел кое-как проспаться и поволокся творить над собою обряд очищения…

К предрассветью близ Костров остались лишь мальцы, которым было назначено блюсти неугасимость Купалова Пламени, а кроме них – с десяток сопляков и соплячек, занимающихся не одними лишь прыжками через огонь.

Кудеслав не видел, как именно затеялась свара между похмельным Глуздырём и хуже-чем-хмельными юнцами. Не видел, но рассказать бы мог безошибочней любого очевидца.

Старик, поди, ещё с изрядного далека принялся растолковывать всем желающим, а паче – всем нежелающим слушать, что Ночь какая-то неправильная, что вообще всё стало гораздо хуже, чем в дни его Глуздырёвой молодости и что даже сама земля теперь вконец оплошала – от каждого шага качается.

Потом Глуздырь, вероятно, споткнулся о парочку, самозабвенно угождающую Купале. С трудом восстановив равновесие, старец упёр руки в бока и некоторое время придирчиво наблюдал за творящимся действом. Сперва наблюдал молча; затем стал учить девку правильно раздвигать ноги… Возможно, он согнал парня и сам забрался на его место – показать, как всё это делалось в дни его Глуздырёвой молодости (то есть правильно). Если так, то свару без сомненья заварила непочтительная юница, дерзнув помешать старику мирно вздремнуть на себе.

Отголоски свары Мечнику выпало услыхать на подходе к берегу. То есть сварой это можно было назвать с изрядной натяжкой. Соплячьё вело себя довольно-таки уважительно (по тогдашним делам даже НА УДИВЛЕНИЕ уважительно); оно, соплячьё-то, всего-навсего наперебой пыталось втолковать распалившемуся дедушке, что нынче всё не хуже, а гораздо лучше, чем в прежние времена. Правда, юнцовское толковище получалось чересчур громогласным. А уж про не на шутку взъерепенившегося Глуздыря и говорить нечего – почтенный старец визжал ошпаренным подсвинком:

– …даже костры не умеют обустроить толково! Эвон, как горят: низко, чахло… Не костры – доходяги! Да ещё над самым обрывом запалено! Так и птенец, глуздырь-недопёрок играючи перепурхнет прямёхонько в реку!.. Да нет, не перепурхнет – шагом перешагнёт!

Зря, конечно, Глуздырь помянул глуздыря. Подростки, мгновенно растеряв остатки почтительности, шуганули предрассветную тишь дружным радостным ржанием, и старик вконец озверел. Впрочем, нет. Именно вконец он озверел, когда сквозь сопляческое веселье проткнулся тоненький девчоночий писк: “Покажи, как недопёрок перешагнёт! Покажи!”

И озверелый старик показал.

Глянуть на “перешагивание недопёрка” Кудеслав не успел; зато Урману Мечнику выпало полюбоваться тем, что последовало мгновением позже.

Леший знает, как можно было ухитриться не одолеть изрядно подугасшее пламя и смочь не ввалиться в реку после даже этакой безуспешной попытки. Однако же Глуздырь и ухитрился, и смог. И не только.

Когда Мечник вышел на прибрежную пустошку, Купаловых Огнищ там оказалось не три, как всегда, а четыре, причём новоявленное четвёртое с воплями металось по-над обрывом – то ли Глуздырь напрочь оскорбел своим глуздом-разумом, то ли, хоть даже зажариваясь в горящей рубахе, робел прыгать с высоты двух человечьих ростов и пытался выискать мало-мальски пологий спуск к лунному искренью воды.

Кудеслав заторопился на помощь, однако тут же и умерил свою прыть, потому что, во-первых, этой ночью один раз уже допомогался, а во-вторых, теперь и без него сыскались помогальщики-выручальщики.

Глуздыря столкнули в реку икающие от смеха юнцы. Слышно было, как он бултыхнулся, простонал блаженно да сладостно, и вдруг опять заорал, будто резаный. Умащивающийся присесть близ опушки Мечник закляк было, но, разобрав среди маловнятных Глуздырёвых воплей слово “водяницы”, махнул рукой и расслабленно опустился на облюбованный бугорок.

Как же, делать русалкам более нечего – так и кинутся они на вздорного недосмаленого старикашку! Размечтался… Оно конечно, в такую ночь не только человеки тщатся угодить Цветоодеянному, а русалочья страсть известно чем оборачивается… Но вот именно Глуздырю водяниц опасаться глупо. Водяницы – они переборчивы; а ещё знающие люди говорят, словно бы русалки то ли брезгуют запахом гари, то ли боятся его до смерти, потому что огонь и есть для них смерть…

Соплячьё от Глуздырёвых воплей зашлось пуще прежнего. Юные Купаловы услужители точно знали, что время страха ещё не пришло – значит, покуда можно резвиться вовсю. Парочка вконец расходившихся девок наладилась прыгать в воду: мол, ежели дедушка скучает по речным игруньям, то мы это мигом ему…

Да, время страха ещё не пришло, но оно уже назревало, оно было уже очень и очень близко – оттого-то один из парней и заторопился расписывать самозванным водяницам жуткие страсти, которые водяницы доподлинные творят над неосторожными бабами. С мужиками-то русалки балуются хоть и гибельно, но всё же любя; а баб на дух не переносят, и потому изощряются с ними уж очень замысловато.

Девки сразу растеряли охоту кидаться во взбитое барахтающимся Глуздырём неистовство коверканных отраженьиц Волчьего Солнышка.

Наверняка и сам рассказчик, и те, для чьих ушей предназначались его старания, не шибко брали на веру эти побасенки; и уж тем более наверняка никому не верилось, будто что-то подобное может случиться здесь и сейчас (не верилось хотя бы уже потому, что русалки даже пуще бабьего духа не переносят многолюдства и затевают свои игры лишь с одиночками). И однако же рассказчик самозабвенно упивался всяческими подробностями… И столь же самозабвенно взвизгивали юницы чуть ли не при каждом его слове… Боги пресветлые, ну вот везде, во всех виданых Мечником землях пугаться любят не меньше – а то и больше – чем веселиться и даже чем пугать других.

О Глуздыре вроде как все позабыли.

Лишь Кудеслав, продолжавший отстранённо раздумывать о причинах неосознанной человеческой тяги к смакованью испуга, вдруг обратил внимание, что плеску в реке стало многовато как для одного щуплого старика. Впрямь, что ли, русалки? Но нет, захребетницы Водяного Деда вряд ли стали бы плюхаться этак вот размеренно да неспешно – точнёхонько как вёсла, удерживающие чёлн против вялого прибрежного течения. И вряд ли бы русалки стали браниться этакими хриплыми басовитыми голосами… Да и слов таких водяницы, поди, не знают…

А ночь стремительно катилась к погибели. Заречная чаща, прежде видевшаяся чёрным зубчатым гребнем, теперь высвечивалась, обретала смелеющие цвета; блекло, никло к земле Волчье Солнышко; звёзды растворялись-пропадали в светлеющем небе.

Юнцы да юницы как-то вдруг попритихли, многие из них вспомнили про обязанность блюсти костровое пламя. А из лесу да со стороны градской поляны, берегом, брели-сбредались к Купаловым Огнищам родовичи – одурелые от ночных игрищ, умученные напрасными поисками, просто недоспавшие…

Чуть ниже по течению, где береговой обрыв сплющивался в удобную для причаливания плоскую бухточку, натужно скрипело песком днище выволакиваемого на берег челна, и гулкий (как бы не Яромиров) бас ворчал что-то про зарвавшихся непочтительных пащенков, хуже которых только этакий вот старый дырявоголовый дурень, пробовавший сгореть и утонуть одновременно и отблагодаривший спасителей без малого удавшейся попыткой перевернуть их лодью.

И, кажется, еще подплывали челны – уж один-то Кудеслав точно сумел распознать в закурившейся над водою промозглой серости утреннего тумана.

Заканчивалась Купалова Ночь, наступало время вспомнить, что за удовольствия (пускай даже доставленные себе ради угожденья кому-то другому) всегда приходится платить. Уж так устроено, что бурный смех зачастую оборачивается не менее бурными рыданьями; любовь – разлукой либо привычкою (что ещё тяжче)… А беспечность да вседозволенность всегда, всегда оборачиваются страхом. Не тем, которым люди разных обычаев и языков любят приправлять весёлыеразвлеченья, а доподлинным. НАСТОЯЩИМ.

Мудр, поистине и премного мудр цветоодеянный бог Купала. И ещё он добр, и в доброте своей заставил людей каждый год напоминать самим же себе, за что какая предопределена расплата.

А близ костров сделалось уже совсем многолюдно, едва ли даже не тесно там сделалось. Кто стоя мялся-маялся ожиданием, кто расселся под ногами у прочих, а кто и прилёг – додремать, значит, покудова суд да дело.

Общинники.

Родовичи.

Достойная проросль Вяткова плодовитого корня.

Степенные бородатые мужи и гололицые парни; почтенные блюстительницы домашних очагов и ногастые крепкогрудые кобылки… Эти последние до того утрудились за Весёлую Ночь, что в большинстве до сих пор не нашли сил сокрыть под хоть какими-нибудь одеяньями принадливые свои тела. Вялые, затрёпанные венки; налипшие на потную кожу да так и присохшие к ней листья, сосновые иглы; алые бороздки царапин – память об игривых догонялках-пряталках в хлёстком подлеске… И наливающиеся чернотой синяки на тугих всхолмьях грудей, бёдер да плеч – память о мужских пальцах, алчных, хватких, нетерпеливых, умеющих даже щемящую боль оборотить щемящею сладостью… Свежая память, новая, незабываемая…

Удобно расположившийся на мягком травянистом горбочке Кудеслав имел достаточно времени для созерцательства да несуетных рассуждений. Оно – время-то – тянулось и тянулось, как мёд за ложкой. То есть тянулось оно, конечно, не само по себе: его старательно тянул Яромир.

Зная, что утреннее действо не начнётся в отсутствие старейшины рода и что выматывающее душу ожидание – упомянутому действу непременная часть, Яромир сперва заставил своих гребцов чересчур далеко (едва ль не на всю длину) выволочить из воды лодью, затем изнурительно долго выбирал, к чему бы ее привязать и столь же долго привязывал – с такой основательностью, словно бы челновую корму не еле заметная рябь облизывала, а терзал прибой виданого Мечником злого Скандийского моря.

На путь к Кострам общинный голова тоже потратил едва ль не целую вечность. Две-три лодейные ватаги успели очалиться рядом со старейшинским челном, без спешки присоединиться к толпящимся родовичам и вынайти среди них удобное местечко, а Яромир всё шествовал по-над берегом с важностью взбирающегося на небо Хорса… и с Хорсовою же прытью. Двигаться медленнее получалось только у четверых мужиков, которые вели полуобморочного Глуздыря (верней, мешали тому идти во все стороны, кроме одной). Глуздырь отчаянно трепыхался и мычал нечто гораздо менее внятное, чем даже журчанье воды, обильно льющейся с его одёжи… то есть с невообразимого месива боги ведают как держащихся одна за другую дыр да прорех.

И вдруг всё – сдержанный гомон родовичей, Глуздырёво лопотание и, казалось, даже утробное урчанье перекормленного кострового пламени – все хоть сколько-нибудь слышимые звуки мгновенно сгинули, уронив округу в оцепенелую тишь.

Но тишь длилась недолго.

Вой. Переливчатая тягучая жалоба. Песня смертной тоски. И никак не понять, откуда вынесло её на притихший берег – словно бы и сам этот берег, и берег тот, противоположный, заречный, и сама река, и вся дебрь-кормилица сочатся надрывным стонущим заунывьем, от которого кровь в человеческих жилах оборачивается подобием вспухшего над речною водой ознобливого тумана.

Там, возле Огнищ, стоявшие принялись торопливо утрамбовываться в тесную кучу вокруг подошедшего, наконец, Яромира; сидевшие да лежавшие повскакивали…

Кудеслав тоже вскочил. Правда, главным образом оттого, что как раз в этот миг обнаружил: выбранная им для сидения кочка – муравейник, и его обитатели просыпаются.

Насекомые мгновенно оценили вред, причинённый их обиталищу, и прямо со сна всем своим изобильным родом кинулись в бой. А тут ещё Мечникова броня… В прошлом она надёжно защищала своего хозяина от вражьих ударов, а теперь столь же надёжно защищала от своего хозяина набившихся под неё муравьёв. А когда Кудеслав вновь обрёл способность… то есть возможнсть проявлять интерес к чему-либо, кроме разъярённых жителей помятого им мурашинного града, ЭТО успело проковылять не менее полпути от опушки к Кострам.

ЭТО.

Длинная извивистая тварь; многоногая, бредущая кое-как, едва не наступая на вислые лохмотья своей расползающейся плоти – может, изначально чёрной, или, может, истлевшей до черноты… А вместо головы – кобылий череп, не то обтянутый ссохшейся окаменелою кожей, не то вымаранный дёгтем-смольем… А в пустых провалах глазниц мечется тусклое грязно-ржавое зарево, и таким же гнусным заревом давится ощеренная безгубая пасть…

Чёрная Кобыла.

Злая Кобыла.

Кобыла Страха, Нежить, Чернуха, Мракова Жуть и как там её ещё…

Как? Да как угодно – лишь бы не доподлинным именем.

А вой окреп; рвущая душу полужалоба, полуугроза с новой силой выстелилась-полилась ниоткуда и отовсюду разом; и под всплеск этого муторного нытья Злая Кобыла, ладившаяся вроде бы прямёхонько на плотную гурьбу общинников, вдруг круто развернулась к единственному одинокому, к Мечнику. Развернулась, и гораздо шибче, нежели прежде, зашаркала по траве четырьмя парами своих неуклюжих ног.

На миг отвлёкшись от добивания самых завзятых да пронырливых муравьёв, Кудеслав раздраженно показал Мраковой Жути кулак, и та, хоть действительно гляделась воплощённою жутью, мгновенно сбавила ход. То есть сбавила ход и вновь начала разворачиваться к Огнищам лишь передняя пара Кобыльих ног. Средние четыре ноги изрядно замешкались с новым поворотом, ноги задние и того позже сообразили, что там взбрело в голову голове, а потому Мракова Жуть едва не разорвалась натрое.

Хряк знает, кто и как порядкует обрядовыми действами. Словно бы по наитию всегда выискивается кто-то, назначающий кому и что делать. Кто? Сказано же: хряк его знает. Во всяком случае, Белоконь, Зван, Яромир – эти уж точно тут ни при чём, иначе действа были бы куда умней. И, наверно, страшней. И… как бы это… одинаковей, что ли? А то каждое в чём-то да отлично от прошлогоднего. Пускай отлично не в главном, а мелочами – количеством Чернухиных ног, к примеру, или успеет ли оная Чернуха добраться до градской поляны, или ёще такое распрочее… Но ежели вспомнить, что неглавные эти отличия прорастают одно сквозь другое дюжие дюжины лет, то… Уже правнуки теперешних недорослей вполне могут утратить разуменье истинной сути обряда; да и нынче мало кто её – суть-то истинную – памятует да разумеет. Ведь даже сам вид Кобылы Страха, дурацкого этого опудалища, и тот, поди, уже мало имеет общего с образом первоначальным, правдивым… Впрочем, это-то не из-за глупости учинителей действа, а как раз по-умному. Ибо доподлинное изображенье как бы не еще страшней, чем доподлинное именованье: похожесть образа приманывает верней зазывного клича.

Почему же всё-таки Зван велел внимательнее и “новым глазом” присмотреться к обряду? На что тут смотреть-то?! Время страха, называется – свиньям на потеху такие страхи! Это вон баб и малолетних можно пугать засвеченными внутри черепа копотными дегтярными плошками да воем, который якобы отовсюду. А Кудеслава-Урмана-Мечника не вдруг напугаешь. Он, Мечник-то, на своём веку и виды ещё не такие видывал, и знатьё знавал не такое. Подумаешь, мудрость! Ляг рожей в траву, голову укрой мокрою холстиной да вой себе, на сколь достанет силёнок и дури…

Охотней всего Кудеслав бы плюнул вслед ходячему Чернухиному опудалу и ушел отсюда к хряковой бабушке… то есть, конечно, не к хряковой и к ещё далеко не бабушке – Весёлая Ночь окончилась, однако у общинного охоронника было самое меньшее две-три возможности хоть частично наверстать упущенное. Но уйти означало бы нарушить Огнелюбов завет – дело совершенно немыслимое даже, в общем-то, и без того бы дива, которое давеча содеял ковательский старейшина для некоего Урмана. Эх-хе-хе…

В досадливой рассеянности Мечник едва не уселся на то самое место, откуда пару мгновений назад вскочил. Хвала богам, именно “едва не”: о муравьях ему вспомнилось всё-таки прежде, чем те успели напомнить о себе сами.

А нового места для удобного сидения Кудеслав подыскать не успел.

Взволнованный, однако же не сказать, что очень громкий гомон близ Костров, нестихающее и порядком уже приевшееся вытьё, утренний распев безучастных к людским занятиям птиц – всё слышимое и слышащееся напрочь забил неожиданный удар (иначе никак не скажешь) истошного бабьего визга.

Зря, пожалуй, Мечник счёл неумёхами безвестных может быть даже самим себе порядкователей обрядового действа. Пока опытный воин Урман сражался с муравьями и думал всякие думы, пока прочие родовичи кто с деланой, а кто и с подлинною опаской следили за притворно неуклюжими выходками Чёрной Кобылы, её Кобылины пособники умудрились никем не замеченными прокрасться низкотравьем голого берегового луга.

Они бросились на толпящихся близ Купалова Огня, как волки бросаются на изготовившееся к обороне стадо лесных свиней. Все разом бросились. Молчком. По-страшному. Таким наскоком волки умеют превратить смелых опасных зверей в беспомощно разбегающуюся добычу. И в такое же спасающееся бегством никчемье превратили Кудеславовых родовичей эти вот внезапные напастьники, человекоподобье которых почти не угадывалось под кудлатыми накидками, заскорузлыми не то от ржавой засохшей глины, не то от засохшей крови.

И Кобыла мгновенно вытряхнулась из нарочитой своей неуклюжести. Мракова Жуть действительно стала жутью – стремительной, торжествующей. Победительной и непобедимой. Она даже вроде бы выше сделалась, плотней, настоящее.

Уже чуть ли не веря в подлинность происходящего, Мечник видел, как двое зверообразных настигли улепётывающую обнаженную девушку, сшибли её с ног, растянули-распялили на траве… В следующий миг Мракова Жуть надвинулась на беспомощную полонянку, придавила её задней своею частью и, сладострастно стеная, часто-часто задёргала крупом – вниз да вверх, вниз да вверх… Хороша же, однако, кобыла!

Кудеслава, впрочем, ошеломило вовсе не то, как не по-кобыльему обошлась Жуть со своею добычей. Вопиюще, извращённо неправильным показалось Мечнику другое. Пламя ближайшего Костра выстелило из-под страшиловых ног плотную красно-гнедую тень. Гнедая тень от чёрной кобылы?! Чушь, бред! Враньё! Должно быть наоборот!

Толком надивиться вроде бы полнейшей вздорности этого своего негодования Мечник не успел: отвлекли.

Наверное, кроме воина Кудеслава никто не заметил, как выкарабкивались на обрывистый берег мокрые бесформенные фигуры, как стремительно складывались они в подобье огромной белой ящерицы. Наверное, никто, кроме воина Кудеслава, так и не понял, что ватага участников обрядового действа загодя спряталась с дыхательными тростинками под водою, что этих-то подводных скрадников и принял за русалок ввалившийся в реку Глуздырь.

Большинство родовичей обратило вниманье на объявившееся новое, лишь когда это новое с громоподобным рёвом кинулось на Кобылу Зла и когда Кобыла, свирепо взвыв, прянула ему навстречу.

Они сшиблись рядом с одним из Огнищ. От страшного удара ящеричья личина слетела, укувыркнулась куда-то к лешему, обнажив дотоле скрываемую чистобелую конскую морду. Это не Речной Бог, это в его воплошении сам великий Род Светловид восстал на защиту своих детей-человеков!

Чёрная Кобыла и Белый Конь схлестнулись, переплелись длинными многоногими телами, и тут…

Наверно, такое вышло случайно. Наверное, не было так заранее выдумано, чтоб Кобылье опудало, шатнувшись под ударом подобия Светловида, вступило в огонь и подпалило свой опудалий бок. Леший ведает, из чего там была вытворена “плоть” Мраковой Жути – небось, из чего-то очень сухого, потому-то и вспыхнула мгновенно и вся. А вот почему столь же мгновенно вспыхнул невсамделишный Белый Конь? Из чего бы ни было сотворено подобье-чучело Свтловида, его только что выволокли из реки, с него ручьями текло… Как же так?!

Мечник вдруг почувствовал совсем рядом с собою чьё-то присутствие, чей-то безмолвный ликующий интерес.

Высокий могучий старец. Белоснежное одеяние, белоснежная седина, угольная чернота глаз… Волхв Белоконь.

Подобрался незамеченным, нерасслышанным. Подобрался и замер, прикипев радостным взглядом к слившимся в боевом неистовстве Коню и Кобыле. А те словно и не замечают пожирающего их пламени – свиваются, бьются, топоча, стеная, ревя…

Это длилось недолго, всего лишь крохотный осколочек кратчайшего мига. Рядом с истаивающими в пламени и в самозабвении битвы Жутью да Родом вырос, как из-под земли, Огнелюб. В руках у столетнего кователя был тяжеленный дрын, и дрыном этим Зван принялся колотить сгорающих заживо обрядотворителей. Мгновением позже к кузнеческому старосте присоединился Яромир, потом ещё кто-то… Тумаками, толчками, бранью незваные спасители вернули творцам обрядового действа понимание истинного положенья вещей. Пылающие божеские подобья распались; кто-то кинулся к реке; кого-то, повалив, хлестали чем ни попадя, сбивая огонь…

Кудеслав тоже рванулся было туда, на подмогу, но его остановили внезапные слова Белоконя. Нет, волхв-хранильник Светловидова капища не к Мечнику обращался – он вообще ни к кому не обращался, разве только к самому же себе:

– Досадища… Так удачно сложилось – и поломали, поломали-таки…

Успевший уже отбежать на пару шагов Кудеслав запнулся, непонимающе глянул через плечо.

На кого бы волхву досадовать этак по-злому? На неосторожных, которые влезли в самый огонь и безнадёжно испортили действо? Ой, что-то мало похоже – вроде как не замечалось в нынешнем действе ничего особо удачного… Уж не на доброхотных ли спасителей серчает хранильник? Да нет же, чушь – на тех-то за что?!

А на Белоконевом лице вместо давешней радости читалось горчайшее разочарование. И ещё читалось на лице волхва желанье вырвать собственный язык. Желанье, не воплощаемое в действие лишь оттого, что неосторожные слова с этого самого языка уже упорхнули.

Почему-то вдруг припомнился Мечнику стародавний (ещё при жизни родителей случившийся) пожар, выжравший без малого треть града. Занялось тогда у самых Речных ворот, на подворьишке однорукого Культи. Занялось, разгорелось, перекинулось на соседние кровли… И вдруг круто пошло на убыль, причем само собою, безо всякой видимой причины: оглоушенные внезапностью беды Культины соседи не только пламя тушить, а даже именье и домочадцев спасать мешкали. Лишь сам же Культя – даром, что увечный – кинулся в самое нутро ветхого своего жилища, успевшего оборотиться гигантским костром, и выволок-выручил угорелую дочь (помнится, о той в тогдашнюю пору ходила слава первейшей в роду раскрасавицы). Вот после этого полымя опять-таки ни с того, ни с сего взъярилось с новою злобой и спалило почитай весь Речной конец. А кабы Кудеславов родитель да очень кстати случившийся в граде Белоконь не накликали страшеннейший ливень, родовое гнездо выгорело бы без остатка.

Кудеслав, бывший тогда ещё всего-навсего Кутькой, запомнил, как отец и хранильник вернулись с пожара – мокрые, измаранные чёрными копотными подтёками; как они сушились у очага, жадно хлебали брагу, и отец говорил, что Огнь наверняка принял Культеву девку за жертвенный дар и смилостивился было, но когда дарёное отняли, то, понятное дело, освирепел пуще прежнего. Белоконь согласно кивал, поддакивал:

– Твоя истина. Люд бездельствует, лишь молит беду, абы обминула… Краснейшая девка общины кинута в горящем срубе… Впрямь ни дать, ни взять – требный обряд! – И вздыхал сокрушенно: – Ах же ж досада! Этак вот удачно сложилось – столь похоже на нужное, что нужное-то и начало уже своею волей доделываться… Ещё б чуть подольше – и доделалось бы, по-правде сбылось… А этот увечный дурень всё поломал!

Почему именно теперь вдруг столь ярко ожило в памяти то, давнишнее? По нечаянному созвучию тогдашних и нынешних Белоконевых слов? Тогда огонь, нынче огонь – поэтому? А сам-то Белоконь подозревает ли, какие именно вспоминанья навеяли тебе его нечаянные слова? Леший знает, что именно, но уж что-то волхв да подозревает. Нехорошее что-то. Опасное.

Боги знают, как Мечник догадался об этом – по пристальному, оледенелому Белоконеву взгляду, или по едва заметному движенью волховских пальцев, крепче перехвативших тяжкий посох, оконеченный острым железом… Так, иначе ли, но Кудеслав с поразительной ясностью распознал хранильникову мысль: коль уже поздно законопачивать собственный рот, остаётся принудить к молчанью того, кто невольно подслушал опрометчивые слова и задумался над их смыслом… принудить бы его к молчанью теперь же… решительно… НАВЕРНЯКА…

Нет, Мечник ни за что б не поверил, будто волхв решится на деле осуществить это самое “наверняка”. Мечнику вполне хватило того, что друг Белоконь способен допустить на ум такую мыслишку. Пускай мимолётную; пускай даже какие-то очень веские и очень праведные основанья (скажем, страх за многих-многих людей) заставили хранильника подумать то, о чём он подумал – утешенья ли это?

Кудеславовы пальцы по давней привычке вздёрнулись озадаченно теребить бороду, но вместо стриженных мягких волос неожиданно ткнулись в колкую, не более чем двухдневную щетину.

Ткнулись.

Пальцы.

Правой руки.

Те самые пальцы, которые минуту-другую назад прочней прочного укоренились в гимнастёрочном кармане, теперь вольно шарят по подбородку. Отпустил их, стало быть, мешочек с колдовскими вещицами…

А вокруг – залитый туманом и ветром стонущий лес, и никаких костров, никаких древних вятичей нет ни вблизи, ни вдали, а есть замершие где-то на грани близи и дали две девушки с винтовками… Ага, остановились-таки, углядели, наконец, что товарищ лейтенант изволил отстать и клякнет в дурацком столбняке…

В столбняке…

Столбняк-то не проходит; столбняк отпустил тело, но подмял разум, оборотил его подобием неспешного омута-водоворота, который надоедливо крутит в себе одно и то же, одно и то же, одно и то же…

“Битва! Битва на самом верху! Битва ли?!” И сплетаются, стонут, взвывают полыхающие яростным пламенем чёрная кобыла и белый конь…

“Столь похоже на нужное, что нужное-то и начало уже своею волей доделываться…” И два коня, неистовствуя на плосковерхом кургане, всплёскивают в небо огромные тени свои: бледно-белесую (от белого) и чёрную (от ржаво-гнедого)…

“Выстилаются тени – всё длинней, всё мутней – мимолётная немочь честной сути вещей, уплощение правды…” И чёрная кобыла, сладострастно стеная, дёргает крупом – вниз да вверх, вниз да вверх – над распростёртым девичьим телом…

И ещё многое другое крутит, крутит, крутит в себе медленный вязкий водоворот… месиво, которое вот-вот сложится в нечто смертельно важное… незаменимое… исконное… вот-вот сложится…

– Михаил! Товарищ лейтенант! Миша!

Это Вешка. Оставила юную Марию Сергевну стоять, где стояла, а сама возвращаятся. И орёт на весь лес. На весь кишащий немцами лес. Господи, да какой же столбняк, какое волшебство это выдержит?!

Встряхнувшись, лейтенант РККА Михаил Мечников махнул Вешке рукой – всё, мол, в порядке, не волнуйся так. Вешка, впрочем, лейтенантскую жестикуляцию то ли не поняла, то ли поняла, но не поверила. Во всяком случае, шагу санинструктор не убавила.

С унылым стоном Михаил двинулся ей навстречу. Чисто машинально он запустил руку в нагрудный карман – втолкнуть поглубже мешочек с амулетами (или как там следует называть такие вещицы?) – и вдруг снова обмер.

Волк.

Громадная грязно-рыжая тварь.

Сидит прямо перед Михаилом, в каком-нибудь десятке метров. Смотрит – пристально, с неприятным изучающим интересом. И щерится. Слюняво. Клыкасто. Страшно.

Как же ты, лейтенант, умудрился до сих пор не заметить это чудовище? За сосновый пень принимал его, что ли? Проклятый обманный свет…

Михаилова рука сама собой вынырнула из кармана, схватилась за кобуру. Кобурная застёжка артачилась, не желала уступать трясущимся взмоклым пальцам, и Мечников со злобным отчаянием рвал её, дёргал, терзал, а чудовищный волк невозмутимо созерцал эти жалкие трепыханья.

– Да что с тобой?!

Снова Вешка.

Идёт, торопится, вот-вот поравняется со волком. Не видит, что ли?!

Михаил отчаянно загримасничал, показывая девушке глазами на неправдоподобно бездвижное страшилище. Вешка не поняла, припустила бегом. Пробежала мимо жуткого зверя – тот не шелохнулся. Подбежала к Михаилу, остановилась, тревожно заглянула в лицо:

– Тебе плохо, да? Или немцы? Ну, что молчишь?!

Продолжая борьбу с предательницей-кобурой, Мечников вытянул левую руку в сторну рыжей клыкастой твари. Вешка нервно оглянулась, дёрнула плечом:

– Ну, пень… Ну, и что?

– Ничего.

Михаил внезапно сделался бесконечно спокоен. Отстранив девушку, он подошел к по-прежнему сохранявшему каменную бездвижность волку и тронул его мокрые оскаленные клыки. Под пальцами ощутились влажные, липкие чешуйки сосновой коры.

Так, всё.

Хватит.

Пускай вернётся дятел-садист, пускай пропадут все так кстати пришедшиеся уменья древнего полуголовореза-полуколдуна – плевать. Рассудок дороже.

Отвернувшись от бездвижного чудища лейтенант Мечников сторожно-осторожно, словно бы дремлющую ядовитую гадину поволок из кармана мешочек с дьяволовыми забавками.

Поволок.

Выволок.

Уронил в траву.

Глянул через плечо на Вешку (та, кажется, не заметила). Потом вновь посмотрел на волка.

Пень.

Огромный, странноватой формы сосновый пень. Корявый, в подтёках сохлой живицы… Обычнейший.

– Так-то оно лучше, – сипло выдохнул Михаил.

– Что? – санинструктор Белкина медленно шла к Мечникову, не сводя с него круглых, немыслимо поогромневших глаз. – Что с тобой творится, в конце концов?!

– Ничего, – буркнул Михаил. – Пошли, времени мало.

А девочка Маша совсем извелась-издёргалась. Хотелось узнать, что там случилось у лейтенанта; и хотелось знать, выругал ли он за дурацкие крики эту рыжую стерв… в общем, Белкину; и хотелось показать, что ничего этого знать ну вот ни на столечко не хочется…

Увидев, что Михаил и Вешка вроде бы уже наладились продолжать путь, Мария Сергевна повернулась к ним спиной и размеренно загупала сапогами по слежавшейся палой хвое. Идти, так идти. Захотят – догонят. А не захотят – и чёрт с ними. Как нибудь обойдёмся. Больно нужны они… Особенно этот дурак с лейтенантскими петлицами… Господи, ну что, что он нашёл в своей рыжей нахальной паскуде?! Не ровня она комсомолке Марии Мыси, нет, не ровня! И не родня. Мало ли там кто на кого похож… Разве может такая оказаться родней нормальному человеку?!

Маша не оглядывалась на ходу; Михаил с Вешкой сосредоточенно молчали и тоже не оглядывались. Поэтому никто из них не увидел, как очертанья причудливого соснового пня бесшумно перелились в рыжую волчью тень, как тень эта пастью подхватила с земли выброшенный Михаилом мешочек и неторопливо затрусила вслед уходящим людям.

6

Когда-то, давным-давно новоиспечённый младший лейтенант сапёрных войск Михаил Мечников в последний раз бродил улочками тихого, ломящегося от пыльной зелени городка. На младшем лейтенанте весело скрипела новенькая портупея; и столь же весело хрустела в его младшелейтенантском кармане пухлая пачка сторублёвок – подъёмные в размере двухмесячного денежного довольствия, проездные и что там ещё полагалось отбывающему к месту службы выпускнику военного училища? Хрустела эта самая пачка потому, что означенный выпускник совершенно ошалел от её пухлости и всё время трогал, гладил, ощупывал… за каковое поведение, помнится, и получил втык от встречного пожилого майора: “А ну, руку долой из кармана! Не средний командир – сявка разболтанный! Поз-зор!”

Впрочем, Мечниковское настроение не убыло приподнятостью от этой мимолётной выволочки. А вот виновница её – пресловутая пачка подъёмных и тэ дэ – вскорости убыла своею толщиной без чуточки на две трети.

Помнится, Михаил, ещё будучи курсантом, приглядел в ювелирторге роскошный серебрянный брегет. Старинный. С двумя секундомерами и будильником. Впрочем, нет: сказать “приглядел” означает унизить, опошлить мучительную пылкую страсть – внезапную, как молния, и нетленную, как пирамида Хеопса. Курсант Мечников каждую увольнительную к тому брегету на свидания бегал. И вот, наконец…

Э-э, нет! У нас, товарищ Мечников, кажись склероз начинается. В Вольске-то мы расшиковались на наручный хронометр. Пыленепроницаемый, со светящимися стрелками и такое распрочее. А брегет позже объявился, через полгода. Карманную серебрянную игрушку с музыкой нам однополчане преподнесли, в ознаменование внеочередного появления на наших петлицах второго кубаря.

Эх же ж и было времечко! Радио… Газетные заголовки… “Очередная подлая провокация на границе…” “Пригороды Ленинграда вновь подвергнуты артиллерийскому обстрелу с сопредельной…” “Проигнорировано предложение Советского правительства об обмене территории, прилегающей к Ленинградской области, на пятикратно (или сколько там?) большую площадь…” “Концентрация белофинских банд вблизи…” “Правительства Англии и Франции открыто подстрекают черного барона…”

И, наконец, “в целях предотвращения бомбардировки города Ленина белофинскими стервятниками наши славные соколы нанесли сокрушительные удары по…” – далее следует чуть ли не полный перечень всех населённых пунктов Финляндии. И понеслась душа по кочкам…

Святой армейский принцип: начальство никогда и ни в чём не должно идти на поводу у подчинённых. Наилучший для подчиненного способ отвертеться от отправки на фронт – подать начальству рапорт с просьбой об отправке на фронт. Вот только подобный опыт, к сожалению, приобретается исключительно путём набития шишек.

На вторые сутки войны начальство выстроило в одну шеренгу без малого пятьдесят средних и младших командиров отдельного шестьдесят третьего (в подавляющем большинстве своём абсолютно искренне рвавшихся собственноручно поставить на место распоясавшегося барона Маннергейма) и в краткой доходчивой форме объяснило, что не означенным командирам решать, где они в данный момент нужней Родине. Чести быть особо отмеченным удостоился младший лейтенант Мечников, изложивший в рапорте свои особоценные предложения по способам прорыва укрепрайонов противника. Слово “особоценные” начальство, естественно, употребило в качестве ругательного. В завершение товарищам средним и младшим командирам было рекомендовано усерднее исполнять свои непосредственные обязанности и поменьше выдёргиваться – последняя рекомендация была очень доброжелательной, но Мечников ценить такую доброжелательность ещё не умел.

Дела на Карельском перешейке шли скверновато, с изрядною кровью…

Политинформаторы, наезжающие то из штаба округа, то откуда-нибудь повыше, читали однообразные лекции о суровой финской зиме и о глухом бездорожье “медвежьего угла лапотной царской Росси”; о том, что “опыта преодоления таких мощных оборонительных рубежей нет ни у одной армии мира – к примеру, Судетский вал Гитлеру сдали без боя, а нам с вами, товарищи, без боя капиталисты сдаваться не будут…” – и ещё час-полтора объяснений, почему же не будут сдаваться нам без боя нехорошие капиталисты…

А как лихо всё начиналось! На первых же минутах войны ювелирные бомбовые удары напрочь лишили Финляндию авиации и боевого флота – кое-кто в сорок первом не этим ли опытом попользовался? А тогда, на стыке тридцать девятого и сорокового, Красная Армия после первых успехов изрядной кровью наживала иной, уникальный, но пока всё больше отрицательный опыт преодоления мощных оборонительных рубежей – на сорокоградусном морозе месила снег, упёршись лбом в “на отдельных участках до четырёх линий пулемётно-артиллерийских дотов с толщиной бетоно-броневых перекрытий свыше полутора метров”.

Так что же, там, наверху, заранее не знали про “на отдельных участках до четырёх”, про бездорожье и про то, какова бывает зима в Карелии?

Или…

Или это была подготовка к следующему этапу тридцать седьмого года?

Подорвать в народе престиж той, которая, получается, вроде как и не всех сильней от тайги до британских морей (Родина для них всё самое лучшее, а они даже с крохотной Финляндией справиться не способны?!), и под видом поиска-наказания виноватых, реорганизации да такоговсякогопрочего единым духом выполоть среднее командное звено – так?!

Может, и так. Правда, тогда получается, будто эта война в подоплёке своей не финская затея, а наша… Что ж, вполне может быть и такое. Ведь в самом деле – не круглый же идиот бывший царский генерал-лейтенант Карл Густав Эмиль Маннергейм, чтоб нападать на гигантский СССР!

Но – снова, снова оно, это трижды распроклятое “или”!

Вполне может быть и такое, что война действительно затеяна именно финнами – только не от идиотизма, а очень по-умному.

По-умному угадать самое подходящее время, по-умному спровоцировать, пообиднее укусить, да и укрыться скоренько за оборонительным рубежом из тех, опыта преодоления которых действительно нет ни у одной армии мира… И держаться, держаться как можно дольше.

Смысл?

Смысл…

Армия Маннергейма так и кишит добровольцами, инструкторами да советниками из доброй полудюжины стран; нефинского вооружения у финнов с каждым днём всё больше и больше…

Англо-французская группировка (не много, не мало, а полтораста тысяч штыков) открыто готовится к высадке в Петсамо – главком Морис Гамелен хвастает, будто союзные экспедиционные силы в две недели выйдут к окраинам Ленинграда… Еще одна группировка принюхивается из Сирии к каспийским нефтеносным районам… А незадолго до войны финны вдруг кинулись строить у себя аэродромы, да сколько! Будто у них на каждом дворе по самолету…

И кой-чьи политики уже во всю трудятся на благородной ниве создания нужных образов да заблаговременного развязывания рук (своих, естественно). Некоей первой в мире стране рабочих и крестьян уже показали на дверь из Лиги Наций, уже приспособлена к делу символичность термина «интербригады»…

Может, в том и расчёт, что такую стойкую, такую отважную, но такую маленькую Финляндию просто грех не защитить от нависшего над ней озверелого великана? Ну, не бескорыстно, конечно, однако же взаимовыгодно: когда потеплеет, когда на него, великана-то, всем миром кинутся – глядишь, и маленькой отважной тоже позволят чего-нибудь урвать для себя…

Чёрт, чёрт, чёрт бы побрал Очковую Клячу Софью Иоганновну с её проклятой наукой вдумываться!

Довод – контрдовод; теза – антитеза… И так – логично, и ежели всё навыворот – тоже получается очень правдоподобно… Настолько правдоподобно, что сама-то правда во всех этих своих подобиях вконец затерялась.

Ясно было одно: хоть этак, хоть так, а чем скорей война закончится, тем лучше. А чтоб война закончилась поскорее, нашим войскам нужно проломиться, наконец, сквозь линию Маннергейма. М-да… Ничего не скажешь, стоило-таки хрен знает сколько дней и полубессоных ночей вымучиваться тяжкими думами, чтоб додуматься до этаких оригинальных выводов.

Впрочем, младший лейтенант Михаил Мечников додумался не только до чрезвычайно оригинальных выводов, но ещё и до чрезвычайно оригинального поступка. Думал, думал, и додумался-таки.

На осуществленье своего замысла Михаил отважился не вдруг – долгонько собирался с духом, раскачивался, удобный момент выбирал… Очень, видите ли, беспокоило младшего лейтенанта Мечникова, что товарищи старшие командиры и начальники неверно истолкуют его побуждения. Ещё, чего доброго, в нескромности заподозрят…

…Если бы некий младший лейтенант поменьше забивал голову вопросами глобально-мировой стратегии и повнимательней относился к окружающему, он бы непременно заметил, что в штабном двухэтажном особнячке с самого начала финской кампании не прекращается какая-то подспудная тревожная оживленность, имеющяя к упомянутой кампании отношение в лучшем случае косвенное. “Лекторы” из округа и повыше наезжали в полк не столько ради собственно лекций, сколько для нужд, о коих личный состав мог лишь гадать; командира полка то и дело вызывали на всяческие совещания, штабников дергали на двух-трехдневные курсы; за последний месяц в полку дважды проводились странные, непрофильные учения: ночные тревоги, стремительные маршброски, взятие под контроль населённых пунктов – не захват, а именно “взятие под контроль”… Вместо условного противника в учениях этих фигурировали неудобопонятные “местные силы”, с частью которых следовало наладить взаимодействие, а остальные надлежало “блокировать, по возможности избегая прямых боестолкновений”.

Краем уха Мечников лавливал невнятные пошушукиванья – то ли будто бы после войны шестьдесят третий отдельный будет переброшен на отторгнутую финскую территорию, где займётся восстановлением разрушенных хозяйственных объектов и налаживанием связей с местным населением; то ли что где-то на Дальнем Востоке назревают серьёзные волнения среди недобитого кулачья и весной их полк пошлют на усмирение, а заодно – строить укрепления на китайской границе…

Слухи эти были пугливы, оглядливы, а потому казались Михаилу совершенно неправдоподобными. И зря. Дал бы он себе хоть малую чуть труда, так уже давно мог сообразить, что по тёплому времечку их полк действительно предполагается использовать где-то на советской территории, которая быть таковой то ли перехотела, то ли ещё не привыкла. Даже на какой именно территории – и то можно было понять. Особенно когда Михаила вызвал к себе нач. штаба полка.

Свежеиспеченный обладатель всего-то лишь месяца четыре как учережденного в РККА звания "подполковник", Герасимов старорежимным золочённым пенсне напоминал пожилого живописца Леонид Леонидыча, а вечнопостным выражением длинной своей физиономии – Софью Иоганновну Кляйн. Наверное, не только из-за одновременной похожести на двух этих людей младший лейтенант Мечников с первого взгляда проникся к Герасимову уважением и при каждой встрече буквально таращился ему в рот. Было, было в этом старом службисте с дореволюционным стажем что-то невнешнее, настоящее, что-то такое, что обязательно нужно было бы хоть попытаться перенять для себя… если бы оный службист благоволил делиться.

Начальник штаба к Михаилу, кажется, тоже едва ль не с первого взгляда проникся сильным да прочным чувством. Правда, чувство это было отнюдь не таким, как хотелось бы Мечникову.

Вот и тогда, выслушав “младший лейтенант имярек по вашему приказанию”, подполковник, не поднимаясь из-за аэродромоподобного письменного стола, кратко, но исключительно неприязненно объяснил прибывшему младшему лейтенанту, что снег с сапог нужно было отряхнуть специальным веником на крыльце и что при повторном подобном случае товарищу младшему лейтенанту будет приказано взять во белы рученьки тряпку и до блеска выдраить штабные полы.

Засим Мечникову тем же тоном было предложено снять шинель, повесить её вон туда, сесть вот сюда и минут пять обождать.

Пока Герасимов дочитывал какие-то бумаги, время от времени раздраженно чёркая на полях отточенным до иглообразности карандашом, Михаил от нечего делать рассматривал карту, висящую на стене начштабовского кабинета.

Карта оказалась новой.

Еще неделю назад к штукатурке была прикноплена огромная “политичка” советской и финской Карелии; а на этой изображался изрядный кусок Ленинградской области, Финский залив с краешком Финляндии, ещё какие-то краешки… И Балтийское побережье. Эстония, Латвия и Литва. Целиком.

Вот тогда бы младшему лейтенанту и допереть до всего того, что он задним числом увязал в единое целое только семнадцатого июня сорокового года, когда, спрыгнув на посыпанный ракушечником перрон маленького, почти игрушечного вокзала, прочёл выписанное нерусскими угластыми буквами слово “Каунас”.

Наконец Герасимов завершил свои бумажные дела, встал (пренебрежительным жестом оборвав Михаилову попытку торопливого вскакивния), проскрипел аспидно-зеркальными сапогами к громоздящемуся в углу сейфу-гиганту, извлёк оттуда пухленькую брошюрку.

– Сию премудрость, – брошюрка этаким козырным тузом хлопнулась на угол стола, – сию премудрость вам надлежит превзойти. Выносить из здания штаба запрещено – будете являться каждый день к восьми утра, получать под расписку и два часа работать в специальном помещении. От прочих обязанностей вас, естественно, никто не освобождает. Через пять дней доложите свои выводы и соображения. Вопросы?

– Разрешите взять? – деликатно осведомился Михаил.

Начальник штаба уже вновь восседал за столом и рассеянно передвигал какие-то папки.

– Разрешаю.

Чёрт подери, да что же у него каждое слово, как пощёчина?!

Брошюрка именовалась длинно: “Линия Маннергейма. Стратегическая задача, особенности строительных работ, тактико-инженерная характеристика”. Как следовало из штампов на титульном листе, рождена “сия премудрость” была в разведотделе Генштаба и имела весьма изрядную степень секретности. Мечников, помнится, при виде грифа этой самой степени позволил себе ехидное хмыканье: интересно, зачем помогать финнам хранить их военные тайны? От кого секретность-то – от самих финнов? Или от немцев, бельгийцев, французов, американцев и кто там еще участвовал в постройке чёртовых укреплений? Или…

– Сведения, собранные о противнике, надлежит сохранять в тайне прежде всего от самого противника. – Подполковник Герасимов демонстративно не глядел на Михаила. – Одна из причин: разглашение подобной информации может поставить под удар источник её получения. Над остальными причинами… – нач. штаба снял пенсне и слеповато прищурился на залепленное морозными кружевами окно, – над остальными причинами размыслите самостоятельно. А вдобавок размыслите вот над чем: осмеиванье непонятного – наипрезреннейшая разновидность невежества. Ещё вопросы?

– Каких выводов и соображений вы от меня ждёте? – полученный на голом месте унизительный втык изрядно сказался на Михаиловом тоне.

– Особенности и специфические приёмы возведения долговременных укреплений в низинной, лесисто-болотистой местности, – Герасимов опять занавесил глаза остро взблеснувшими линзами. – Скажем, так: аналог (надеюсь, вам знакомо такое слово?) – наши укрепрайоны на северо-западных участках старой границы, срок возведения – до года. Полагаю, больше вопросов не имеете? – последнее было произнесено тоном “пшел вон”.

– Так точно, – Мечников добавил к этому пару-другую совершенно неуставных выраженьиц (просебя, конечно), а потом, вместо напрашивавшегося “разрешите идти?”, неожиданно брякнул:

– Разрешите обратиться по неотносящемуся?..

Товарищ подполковник внезапным судорожным движеньем поддёрнул к себе толстенную папку и низко-низко склонился над ней. Чёрт-те что… Так испуганные детишки натягивают на голову одеяло.

– Разрешаю. Только короче, пожалуйста. – Подполковничий голос как-то вылинял, сменил обычную свою ледянистость на… На что?

Либо Михаилу всё-таки примерещились странности начштабовского поведения, либо тот возвратил самообладание не менее стремительно, чем утратил.

Во всяком случае, когда младший лейтенант Мечников достал из нагрудного кармана несколько сложенных вчетверо листков почтовой бумаги, в поле зрения означенного младшего лейтенанта уже оказался не пробор на Герасимовской макушке, а по-прежнему неприязненный отблеск пенсне.

– Что это?

– Это, товарищ подполковник, те же предложения, которые я в рапорте… – зачастил Мечников, – только более подробн…

– Не интересуюсь знать. Можете быть свободны.

Михаил, однако, быть свободным не пожелал. Потупясь (вернее – набычившись), он хмуро спросил:

– А почему вы не интересуетесь знать?

Вообще-то дерзость вопроса дала Герасимову прекрасный повод вместо ответа вздрючить нахального среднего командира по первое число. Но Герасимов предпочёл ответить.

– Товарищ Мечников, вы хорошо представляете себе действие огнемёта?

– Конечно. Я же и предлагаю…

– А ощущения человека, угодившего под огнемётную струю, вы тоже себе представляете? – подполковник откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столешнице. – Ну-с, так представляете? Или живописать?

Михаил скрипнул зубами:

– Представляю. Только причём…

Дробь пальцев по обтянутой чёрным дерматином фанере сделалась громче.

– Причём, говорите… А известно ли вам, например, почему в России долгое время не принимали на вооружение пулемёт? Нет-нет, не нужно рассказывать про отсталость и косность – уж армия-то наша этими пороками почти не страдала. Пулемёт не принимался на вооружение ввиду бесчеловечности сего изобретения. Так вот, я горжусь, что имел честь служить в армии, где подобные аргументы хоть на какое-то время принимались во внимание. Да-с, горжусь и не считаю нужным это скрывать.

На пару минут в тесноватом штабном кабинете растопырилась напряженная тишина. Слышно было, как снаружи просипела озябшим мотором груженая полуторка, потом откуда-то наплыл слитный тяжелый хруст снега и под самым окном добрая сотня хрипловатых голосов залихватски грянула про белую армию и чёрного барона – казалось, льдистая роспись на стекле звякнула и пошла тонкими трещинками.

Михаил, наконец, опомнился.

– Товарищ подполковник, как вы можете так?.. Вот вы – вы знаете, скольким нашим бойцам стоили жизни неудачи на линии Маннергейма?! А скольким ещё…

– Знаю! – Не слово, а лихой взмах Будёновской шашки. – А ещё я, для примера, знаю, что белофинны используют в качестве действенного оборонительного приёма искусственное подтопление подступов к дотам. Не вполне понимаю, как им это удаётся, но удаётся, факт. Представляете, каково атакующим красноармейцам на тамошнем сумасшедшем морозе внезапно оказаться по пояс в воде?! Как вам такой способ обороны?! Полно, можете не утруждаться выбором слов – и по лицу всё читается ясней ясного… Так почему же вы столь упорно желаете стать на одну доску с ними? Если я дам ход вашим предложениям, то навсегда лишу вас права возмущаться тем, чем вы только что возмутились. – Герасимов поднялся, неторопливо подошел к окну и, заложив руки за спину, уставился в непрозрачную путаницу ледяных узоров.

– Кроме всего прочего, вы занялись чужим делом, – сказал он, не оборачиваясь. – В РККА существует изрядное количество высших командиров, прямой обязанностью коих является то, что тужитесь сделать вы. Байки про инициативу низов, про критику, которая непременно должна быть кон-струк-тив-ной – всёэто выдумано бездельниками, дабы взваливать свою работу на подчинённых. Командовать – это вам не кулаком по столу: “Даёшь, сукин сын, мать-перемать!” Вы тут поминали наши потери… Вот если мы этих, которые с ядрёным кулаком да луженой глоткой, не отучим, что главное – гаркнуть, а прочее мы, инициативные, сами выдумаем да сделаем… Помяните моё слово: потери нынешней кампании через год-полтора покажутся сущей безделицей. Ну как, будет с вас аргументов?

– Так точно, – Михаил прятал злополучные листки обратно в нагрудный карман. – Прошу разрешить обратиться с моими предложениями в Наркомат Обороны.

– Разрешаю, – Герасимов так и не обернулся. – Не забудьте в своем обращении живописать, как я не желал дать ход сей писанине и какие доводы выдвигал. Глядишь, и накинут вам на петлицы кубик-другой… Всё, свободны!

…Письмо в наркомат Мечников, долгонько, правда, промучась сомнениями, все-таки написал и отправил. Про “не желал дать ход” в письме этом, естественно, ни слова не было, но через пару недель личному составу объявили, что подполковник Герасимов оказался врагом народа. Вот так. И без Михаила нашлось, кому попользоватся глупо-интеллигентским “не считаю нужным скрывать”.

Ещё тройку недель спустя (аккурат ко Дню Красной Армии) рухнул первый рубеж линии Маннергейма, а десятком дней позже – второй. И как-то вдруг осозналось: казавшаяся бесконечной война продолжалась лишь чуть больше трех месяцев. Так что не долго помогали финнам и природа с погодой, и укрепления… те самые укрепления, в прорыве которых весьма заметную роль сыграли танки, оснащённые огнемётами. Будто бы точь-в-точь по предложениям младшего лейтенанта Мечникова.

Именно что “будто бы”.

Михаил превосходнейше понимал, что писанина его опоздала, что за такое время её бы никак не успели воплотить в дело – даже просто прочесть, наверное, не успели. И, небось, было таких предложений изряднейшее количество – чёрта с два Мечников один на всю РККА столь инициативен да смекалист!

Всего скорей, до огнемётных танков уже давно додумался именно кто-то из тех, кому додумываться до подобного определено кругом служебных обязанностей. Так что никакой заслуги младшего… пардон, уже просто лейтенанта Мечникова здесь нет, а второй кубарь ему отвалили просто в поощрение его смекалки да инициативности. Именно так. Была б реальная заслуга, наверняка отвалили бы что-нибудь позначительней.

Нет, Михаил никак не мог согласиться со врезавшимися в душу аргументами бывшего нач. штаба. Просто он, Михаил, старался быть перед собой и другими предельно честным, а потому настойчиво доказывал другим (а в особенности – себе), что никакого влияния на ход событий его письмо не оказало.

А подполковник… бывший подполковник Герасимов… Сволочь он всё-таки. Гад. Царский недобиток. Ну вот как, как теперь выполоть из мозгов посеянную им заумную дрянь?! Гад, вражина поганый! Господи, неужели он думает, что это-таки Мечников на него капнул?! Нет же, не может он до сих пор так думать… потому, что вряд ли до сих пор жив.

Кстати, о Герасимове.

Зурабова осведомлённость о подноготной Михаила произрастает, похоже, именно из тогдашних событий. Как ни верти, а своим письмом в наркомат младший лейтенант Мечников обратил на себя внимание высокого начальства, и оно – начальство – просто для порядка велело выяснить, откуда взялся да кто таков этот инициативный-смекалистый. И то, что подробнейшие сведения про “кто” да “откуда” добрались до полка, весьма убедительно доказывает: кабы не нападение партнёра по пакту о ненападении, мы бы с вами, товарищ лейтенант, нынче составляли компанию бывшему нач. штаба, откомандированному во враги народа.

Да уж, компанию… Составляли бы… Небось, в одной коммунальной яме, выдолбленной где-нибудь в вечной мерзлоте. Или попросту, безо всякой ямы, без никому не нужных трудозатрат да формальностей – в трясине какой-нибудь… В обомшелой вонючей трясине, вроде той, что сейчас смачно и гнусно чавкает под подошвами…

Э-э! А что происходит?! Почему под ногами пропитанный бурой вонючей жижей бурый вонючий мох? Куда делась мешанина песка и палых сосновых игл? Куда делись сами сосны – почему вокруг лишь осины да какие-то светлоствольные деревца? И боярышника больше не видать, зато по голенищам при каждом шаге щелкает хлыстоподобная дрянь, лишь отдалённо напоминающая стебли растений…

Что, опять затеялась какая-то колдовская хреновина?!

Нет. На этот раз, кажется, нет.

Прежняя вывихнутая белая ночь вокруг; чёрт знает откуда выстелившаяся под ноги хлябь нет-нет, да и вздрагивает от особо натужных ударов дальней фронтовой канонады – почти так же, как прежде вздрагивал плотный боровой песок… И эту самую хлябь (не топь ещё – только преддверие настоящей топи) ты, лейтенант, месишь нормальными армейскими сапогами, а не древними бескаблучными уродцами… И на поясе у тебя кобура, а не меч… И голова твоя разламывается, кружится, гудит, и сквозь этот похмельный гуд будто из бесконечного далека пробивается полушепотливая болтовня идущих на пару-тройку шагов впереди рыжих чуд…

– …сама – ни разу. Но многие видали, и наш музейный сторож тоже говорил: своими глазами… Не городского музея сторож, а фи… фили… этого… ну, отдела, который в бывшем имении… ну, куда мы сейчас… Выхожу, говорит, утречком, а он прямо вот как в двух шагах… Плечи – во какие, руки до колен, лба совсем нету, зубы – как желуди, вот те крест… Это не я про крест, это он так, ну, сторож… И глаза у него светятся…

– У сторожа?

– Да нет же, непонятливая ты… Не у сторожа, у НЕГО. И весь он то ли в шерсти, то ли в рвани какой-то. И вонючий. Сторож в него с перепугу из берданы – шарах! – а он как стреканёт…

– Чушь это всё. – Странно, Вешка словно бы не спорит, а успокаивает слишком уж взволнованную собственным рассказом девочку Машу. – Самая обычная чушь. Сказки.

– А у нас много кто верит, – не угоманивается девочка Маша. – Говорят, может, какой контрик ещё в Гражданскую на болотах заховался да так и одичал. И ещё я в книжке одной читала, будто в Америке видели совсем первобытного человека, который как-то изловчился дожить до нашего времени. Как его… Петухамтроп, что ли… А уж всякие несознательные старухи такое рассказывают – ой-йой-йой! Но ведь уж это-то…

– Сказки, сказки! Нашла чего бояться, глупышка!

Господи, да совсем недавно подобная фраза исторгла бы из губ Марии Сергевны негодующую тираду в стиле “да сама ты!” (это еще в лучшем случае). А теперь лихой командир партизанской разведки лишь вздохнула:

– Не думай, я с этими суевериями всегда боролась, я ж комсомолка. Только это легко, когда днём. И в городе. А когда ночью и тут…

Белкина приобняла девочку Машу за плечи, выговорила чуть ли даже не ласково:

– Не трусь, маленькая. Лучше скажи, долго нам ещё?..

И Маша почему-то не стала доказывать, что вовсе она ни капельки не трусит; не взвилась, услыхав в общем-то действительно обидное “маленькая” (не настолько уж Вешка её старше, чтоб позволять себе такие слова)… Вместо всего этого юная Мария Сергевна принялась торопливо и обстоятельно рассказывать, что идти уже недолго, вот только болото скоро сделается совсем настоящим и придётся с полкилометра пройти по дороге – другого пути через топи она, Мария Сергевна, не знает.

Так они обе шли да шли себе, не шибко торопясь, переговариваясь не особенно приглушенными голосами… Ни дать, ни взять – две чинные добропорядочные барышни гуляют на сон грядущий. Ну, по грязи гуляют да с винтовочками на ремнях – что ж тут этакого, ежели глянуть с классовой точки зрения? Барышни-то пролетарки, а пролетаркам же не с болонками на поводках по метёным аллейкам расхаживать!

Лейтенант Мечников тупо таращился в качающиеся перед глазами девичьи спины, бездумно-механически дёргал стоптанные подошвы из обожравшегося вязкой дрянью жадного мха, и в лейтенантской голове с той же мерной механической тупостью торкались вялые карикатуры на мысли.

“По дороге” – это плохо, опасно, легче лёгкого напороться на немцев… А что девушки, кажется, примирились с друг-дружкиным существованием – это хорошо… Неужто столь волшебная перемена в девичьих взаимоотношениях успела случиться, покудова мы, товарищ Мечников, изволили предаваться воспоминаниям времён Финской войны? Мы… Даёшь, однако: уже прочно взял за правило величать себя a`la государь император… во множественном, стал-быть, числе…

Кстати, о воспоминаниях времён Финской. С чего это тебя вдруг поволокло заново мусолить тогдашнее?

С чего, с чего… Да ни с чего.

Тужился уразуметь, сколько прошло из того часа, который оставался до начала гансовской операции (без толку тужился: колдовская дьявольщина вусмерть замордовала представление о реальном теченьи времени); пожалел, что нет часов, затем – ох и прихотливы же выходки мысли человеческой! – принялся вспоминать не столько свои часы, сколько…

Да уж, часы… Было их у лейтенанта Мечникова аж две штуки (да каких!), а нынче ни одной штуки нет. И дарёный однополчанами брегет, и хронометр геройски погибли утром двадцать второго июня. Погибли. Геройски и мученически: сгорели вместе с тумбочкой. И вместе со всей казармой. Есть такая разновидность бесчеловечного оружия – фосфорная бомба… Между прочим, некий настойчивый поборник боевых зажигательных средств утром двадцать второго лишь тем и спасся, что в одних трусах в окно сиганул. Так первое утро войны и просражался в исподнем – это уж погодя, чуть не к полудню бойцы как-то расстарались обмундировать товарища командира…

И вот же действительно словно бы рок какой-то с некоторых пор привязался: тогда – часы и всё прочее (одну только “фамильную” драгоценность и успел прихватить); под Узловой – полевая сумка (в которой, кстати, до последнего её часа хранились черновики тех самых предложений про огнемётные танки)… Одна из взрывающихся цистерн умудрилась чуть ли не на полкилометра плюнуть горящим бензином точнёхонько в Мечниковскую сумку. Смех? Смех… Была она дряненькой, сумка-то – парусина, пропитанная какой-то гадостью. Так и полыхнула, еле скинуть успел…

А виновата дурацкая щепетильность. Ведь бывший сибирский шофер, а ныне добычливый снайпер старшина Черных после Волховатки предлагал немецкий планшет. “Гляньте, товарищ лейтенант: вещь-то кожаная, добротная – сносу не будет! А в вашей тряпочке бумаги только гноить…” Нет же, товарищ лейтенант отказались, как раньше от трофейных часов отказывался. Ещё и дурацкую лекцию огласили про мародёрство и моральный облик – вместо благодарности, значит. А тот планшет, между прочим, хрена с два бы так вспыхнул от случайной горящей капли…

Да уж, после давешней колдовской чертовщины поверишь во что угодно.

Например, в рок.

Или в возмездие. Потому что фосфорные бомбы на деревянную казарму без объявления войны вряд ли хуже огнемётных струй в амбразуры дотов. В лучшем случае – не многим хуже.

Ч-чёрт, чёрт, чёрт бы вас драл, товарищ бывший подполковник Герасимов! И вам бы того же, глубокоуважаемые Софья Иоганновна и Леонид Леонидыч – хрена с два Герасимовская заумь принялась бы в душе лейтенанта Мечникова, не удосужься кое-кто заботливо подготовить оную душу к посеву!

И вообще… Может, уместнее не возмездием счесть те случаи, а везением? Могли же горящие кляксы не в сумку угодить, а в лицо, в глаза… И из казармы ты запросто мог бы не успеть выскочить… как не успели оттуда выскочить очень и очень многие…

Эх-хе, хорошо рыжим чудам! Раздумья тошнотные их не мучат, головная боль тоже не мучит – ни что их не мучит, знай себе идут-беседуют в своё удовольствие…

– Слушай, а почему ты не замерзаешь? – это девочка Маша проявляет помесь заботливости с любопытством. – Я уж на что одетая – и то вся задубела…

Вешка долго молчит. Потом, наконец, отвечает без особой охоты:

– А я вообще к холоду привычная, ещё с детдома. Закалялась много. Как сталь – по Островскому.

– Холодной водой, что ли, обливалась?

– Да по-всякому… Например, четыре дня в неотапливаемом подвале спала без матраса да одеяла.

– Тю, клюнутая! Кто ж тебе позволил?!

– Хе! “Позволил”… Не только позволил – приказал даже. Карцеры отменили – вот, вместо…

Опять молчание. И снова Вешка (поняла, видно, что от Машиного любопытства не отмолчишься):

– Ещё, можно сказать, повезло тогда – могли и в допр. Я, видишь ли, замдиру по воспитательной повреждение нанесла. Тяжкое и телесное. Всё понятно?

– Не-е-ет… – Шея девочки Маши вытягивается из воротника этаким вопросительным знаком.

– Вызвал он как-то меня в кабинет, двери прикрыл и говорит: “Подруги твои жалуются, что у тебя на стыдном месте похабная татуировка и что ты ею вызывающе хвастаешься.” Я ему: “Нету никакой татуировки, враньё это, вы хоть у медички нашей спросите!”, а он сам проверять полез. Ну я и… Его-то потом выперли, но мне сказали, что воспитанница всё равно не имеет права лупить воспитательский состав по морде мраморной пепельницей. Ну, меня и… Да ты чего глаза вывихиваешь?! Можно подумать, у вас ничего такого не творилось!

– Не, – затрясла головой девочка Маша. – У нас – не-а. У нас все воспитатели были воспитательницы.

– Повезло вам, – Вешка вздохнула. – А когда я в подвале отбывала, то сама себе придумала такое… Ну, вроде стиха, заговор называется. Во сне придумала. Если такое всё время просебя повторять, совсем делается не холодно. Хочешь, научу?

Нет, девочке Маше и лейтенанту Мечникову в тот раз не судилось услышать Вешкино самодельное заклинание.

Пропитанный болотной гадостью мох передёрнула длинная злая судорога. Михаил едва не упал (впрочем, при его состоянии для упасть не многое требовалось); девушки остановились, заозирались растерянно… И только мгновенья спустя, когда грязная земная шкура обрела прежнюю свою неподвижность, из какого-то изрядного далека выкатился, наконец, протяжный трескучий раскат, похожий на приступ кашля.

– Где это? – замирающим шепотом осведомилась девочка Маша.

Мечников не стал объяснять, хоть мгновенно понял и где это, и что именно.

Зенитная батарея…

Подвёл, ох же ж и подвёл гансов их пресловутый ордунг! Когда выяснилось местоположение шестьдесят третьего отдельного, засаду от МТС наверняка перенаправили для участия в ликвидации “особоопасного спецподразделения НКВД”. А зенитную батарею на ночь глядя снимать не стали: ни самолётов, ни страшных тяжелых танков “КВ” у русских диверсантов нет, значит зенитки в предстоящей операции не понадобятся. И ещё пример предсказуемой логики: даже если батарея поставлена возле ремонтных мастерских только для симуляции важности данного объекта, всё равно при ней надлежит быть уставному боекомплекту. Вот до этого-то уставного комплекта, видать, и добралась посланная Зурабом группа…

Ещё и ещё раз ахнуло всё там же – лениво как-то, расслабленно и уже без почвенной дрожи. И стало тихо. Михаилу, правда, примерещились невнятные отзвуки далёкой-далёкой стрельбы, но скорее всего они именно примерещились: если и заварилось варево на понтонке, расслышать его здесь врядли бы удалось.

Леший знает, секунды, минуты ли растранжирили Мечников и его спутницы, до хруста вслушиваясь в неприятную тревожную тишь. Наконец Михаил, встряхнувшись, приоткрыл было рот для чего-то в роде: “Ладно, идёмте уж дальше, что ли”…

Но слова так и не удосужились выговориться.

Может, конечно, это боль, головокружение да усталость вздумали не ко времени шутить дурацкие шутки, а только лейтенанту Мечникову показалось, будто столь долго и тягостно вызревавшие дела затеялись не вполне там, где должны были бы затеяться, и раньше, чем успел вытечь поминавшийся гансовским офицерьём час. И уж во всяком случае, затеялись те дела совершенно иначе, чем ожидал лейтенант Мечников.

Где-то на порядочном отлёте от места, выбранного Михаилом для узла обороны остатков шестьдесят третьего, вдруг ударило тупо и часто – словно бы по мокрому барабану заплясал десяток мягких увесистых колотушек. Ручные гранаты. И самому чёрту не распознать, немецкие или наши – даль и туман от души поизмывались над звуком.

Миг-другой спустя гранатный шабаш по-ненормальному, разом обрубился лихорадочной свирепой пальбой.

Рассеянно глянув в одинаково округлившиеся глаза девушек, Мечников классическим панславянским движением вскинул руку к затылку – скрести.

Слышимое могло быть только засадой или налётом, но ни то, ни другое совершенно не вписывалось в… в… да ни во что не вписывалось оно, это “слышимое”!

Гансы? Неспешное методическое развёртывание – и вдруг… Чушь, чушь! А Зурабу просто НЕКЕМ организовывать засады-налёты. После рассылки ударных групп отправь он из расположения ещё десять-пятнадцать боеспособных красноармейцев, и пресловутый узел обороны не продержится ни единой минуты.

А стрельба стихла… нет, не стихла – осела, словно весенний сугроб, сбилась куда-то в сторону, сделалась похожей на отзвуки позиционного боя… ожесточённого, но планомерного, управляемого…

Что же получается? Выскочили чуть ли не всем оставшимся личным составом, укусили – и назад, в стрелковые ячейки? А смысл, смысл-то?!

Смысл…

Господи!

Когда ты уходил из “штабной колдобины”, и.о. комполка требовал к себе старшину Черных – помнишь? Так как же ты раньше-то?!.

Боже, только бы им удалось! Судя по интенсивности перестрелки, большинству участников вылазки посчастливилось вернуться. Но как – с удачей или…

Нет, нет, не надо об этом – а то сорвётся, спугнётся, сглазится… Пускай это дурацкие смехотворные суеверия – всё равно, от греха чем дальше, тем лучше. Если уж ничем другим помочь не способен, то хоть такое привидение помощи…

Михаил отчаянно затряс головой, даже какие-то тупые стишки забормотал, чтоб выдавить ими из головы показавшиеся опасными мысли. И тут же мимолётным морозцем пробрало лейтенанта трудноуловимое чувство, словно бы что-то липкое, хваткое, алчное торкнулось было в его мозг, в сознание, или как там это… Торкнулось и отстало, ушибившись об стенку рифмованной ерунды. Отпрянуло, так и не уцепив того, к чему тянулось… Кажется, всё же не уцепив…

7

Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком.

Михаил шел бескрайней равниной, утопая по колено в жухлой бурой траве. Шел и шел, а в невообразимой дали так же спокойно и безразлично уходил от него горизонт. И до самого горизонта на равнине не было ничего, кроме идущего чёрт знает куда лейтенанта РККА Михаила Мечникова, кроме умирающей осенней травы…

Нет, там был еще ветер.

Знобкий осенний ветер, порывистый, злой, оседающий на ворсинках шерстяной гимнастёрки несметным множеством мельчайших прозрачных капель.

А еще было небо. Низкое, серое, косматое небо. Такое же плоское, как равнина, над которой оно повисло. Такое же бескрайнее.

И еще были голоса. Журчливые, смутно знакомые, они что-то рассказывали, объясняли, предупреждали о какой-то большой и непоправимой беде…

Михаил до слёз жалел эти голоса, потому что никак не мог остановиться, прислушаться; не мог утешить, объяснить, что не боится никаких бед.

Привычно оттягивает, перекашивает поясной ремень обшарпанная кобура, и в нагане ещё целых три патрона, и за правым голенищем уютно устроилась финка крепкой златоустовской стали, и терзавший голову дятел-садист наконец-то сдох, растворился в гулкой незыблемой пустоте… А главное – бог знает откуда ввалившаяся в душу неестественная и, в общем-то совершенно нелепая убеждённость: одно только добро поджидает лейтенанта Мечникова здесь, на этой равнине, под этим небом с мутным белесым пятном вместо Солнца, под этим влажным свирепым ветром…

Наверняка любого из таких доводов хватило бы, чтоб успокоить участливые голоса, вот только нельзя разговаривать, нужно идти, идти.

Вперед да вперед.

Путаясь сапогами в вялой траве, сгибаясь под пронзительными порывами ветра. По этой бескрайней щели между равниной и небом. За уходящим невесть куда горизонтом. Вперед.

А потом далеко впереди забрезжили смутные пятнышки – кровавое и сверкающе-белое. И Михаил почему-то сразу понял, кто это.

Пятнышки стремительно разрастались, будто бы те, предугаданные, со всех ног мчались навстречу.

Но они не мчались навстречу.

Они стояли, прочно и широко расставив ноги, словно бы укоренясь в травяной шкуре земли.

Стояли и ждали.

Незыблемо.

Спокойно.

Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком.

Михаил сдвинул на затылок фуражку, растёр по лбу и лицу дареную ветром ледяную влагу. Эти двое встреченных… верней, встречающих… Их вид вызвал у лейтенанта РККА одно только мучительное желание вспомнить всё-всё, до наимельчайшей мелочи. Только желание вспомнить и ни малейшей опаски, хотя у обоих меж набряклыми веками вместо глаз чадно тлели багровые угли, а улыбающиеся рты взблескивали влажной остротой волчьих клыков.

– Узнал?

Огромный белоснежный старец. Беленое посконное одеянье; белое, словно бы неживое лицо; сугробы волос и короткой стриженной бороды… Изморозные косицы усов свисают ниже сыромятного пояса, а за поясом этим заткнуто единственное небелое: три стрелы, словно бы вымазанные сохлой кровью. А голос – низкий, хриплый, медвежий – сквозит неожиданно тёплою дружелюбной насмешкой:

– Ну, что молчишь? Аль не признал-таки стародавнего друга?

– Белоконь… – выдохнул, наконец, лейтенант… нет, не сам лейтенант, а древний пращур-рубака, сонно шевельнувшийся в потёмках лейтенантской души.

– А и непамятливы же они, люди! Всего-то пятая его жизнь идет с той поры, а он уж мешкает вспомянуть…

Это подал голос второй встречальщик, молодой верзила в красном хазарском наряде и с двумя мечами: один (саблевидный) – в ножнах при поясе, второй (прямой обоострый) – в груди, да так, что клинок, небось, на добрую пядь выткнулся меж лопаток.

– Отчего же? – Михаилу впору было бы самому подивиться спокойной ленце собственного голоса, но он почему-то не счёл такое удивленье уместным.

– Отчего же? – неспешно говорил то ли средний командир РККА Мечников, то ли вятичский воин Мечник Кудеслав, то ли оба они разом, – Я помню. Тебя помню, волхв-хранильник Светловидова капища, и помню, что ты ещё и другое место хранил, тайное, посвящённое гнед… то есть чёрному коню Борисвету, начальному богу Нездешнего Берега Время-реки…

Шире раздвинулась клыкастая щель меж старческими усами да бородою, выдавился из этой щели ехидный смешок (умей волки ехидничать, верно, смеялись бы они именно так же)…

А Михаил продолжал, словно отвечая вызубренный, но не зацепивший сердце урок:

– И тебя помню, сын да воевода самозванного старшины над старейшинами всех родов-племён Вяткова корня. Помню, что мы уж встречались однажды с тобою ЗДЕСЬ, как бились помню и как мой меч остался в тебе… А ещё – речи твои тогдашние, и как ты сказал: “Уходи, здесь тебя пока не хотят”…

– Теперь не скажу, – пуще прежнего осклабился ряженый по-хазарски верзила. – Нынче тебя здесь и хотят, и ждут. Ступай дальше, только сперва прихвати с собою своё.

Михаил потянулся было к рукояти меча, торчащего из груди “сына и воеводы”, но нелепый собеседник проворно отшагнул назад да вбок, уворачиваясь от этой попытки и одновременно открывая то, что, оказывается, пряталось за его широкой спиной…

Нет, не то – тех.

Вешка. И юная Мария Сергевна с неудобопроизносимой фамилией Мысь.

Векша. И Мысь.

Первая и единственная любовь Кудеслава Мечника. И её, любови этой, подобие, оживлённое неведомыми зайдами с неведомого Нездешнего Берега. Волками, умеющими превращаться в людей. Выворотнями.

Как это сказал ряженый под хазарина вятской воевода? “Всего пятая жизнь идет”… Как это говорил в незапамятные времена четвероединый приильменский волхв Корочун? “Не веруется мне, что двое одновременно живущих смогут встретиться и в какой-либо из жизней грядущих”… Ан, значит, встретились. Да не двое – то ли трое, то ли двое с какой-то дробью… Или больше?

Вот теперь и пойдут слепливаться в единое целое осколочки, мнившиеся прежде нелепостями. И схожесть девочки Маши с Вешкой, и “фамильная” Вешкина драгоценность со знаком СчИсленя-СчислЕни, двоесущного божества-блюстителя теченья времён… Серпик новорожденного месяца, врисованный в лучистый солнечный круг… А ведь это ты – верней, Кудеслав, прозванный Мечником – получил ту бляшку вместе с неогранённым рубином в святилище Двоесущного. Как же она у Вешки-то?.. Значит, аж настолько вы с ней…

Встретились вот… И ведь, кажется, не только в этой из последующих жизней… И корней вы, детдомовцы, в нынешнем мире-времени, похоже, никаких не имеете… Так не напрасно ли избавился ты от даров СчИслень-СчислЕни? Правда, колдовство вроде как продолжается и без колдовских побрякушек… И всё же подходящее ли время ты выбрал, чтобы избавиться?.. И сам ли ты выбрал такое время?

Нет, не успел Михаил справиться с творящейся в его голове сумятицей, не удалось ему всё до последнего выловить и хоть наскоро, наживую сметать воедино линялые от немыслимой давности обрывки-клочки когдатошней памяти когдатошнего Мечника-Кудеслава. И не только потому, что вообще думалось ему, Михаилу, как-то через силу, с трудом. И даже не потому, что мысли его спутало неприятное секундное ощущенье копающихся в мозгу суетливых и склизких щупалец.

Свою-несвою память вспугнуло другое.

Лепиться воедино принялись не только ошметья былого. Тем же самым занялись Вешка и Мысь.

Они вдруг одновременно пришагнули друг к дружке, столкнулись, слились в единое, новое… В новое ли?

Михаил почувствовал, как мягко всколыхнулась под его ногами травяная равнина, и так же мягко вспухло-опало в груди что-то смертельно мучительное и одновременно радостное, долгожданное…

Он узнал.

ОНА, новая, сплавленная из двух Векшиных воплощений, была совершенно непохожа на рыжую мастерицу-наузницу, рождённую в приильменье и против воли попавшую в вятские глухие леса.

Златые волосы вытемнели – словно бы сгусток мрака вихрился вокруг ЕЁ головы, обнимал тонкие плечи, гладил гибкую змеинную спину; белая (какая бывает лишь у огненно-рыжих людей) кожа сделалась неправдоподобно бледной, полупрозрачной, светящейся… нет, кожа эта не просто светилась, кожа эта втягивала посторонний окрестный свет и умерщвляла его в себе – точь в точь как… да, именно – как нелепый туман неправильной белой ночи… Только глаза вроде бы остались теми же бездонными провалами небесной сини, которые властнее сходства лиц и фигур роднили между собою Вешку и Машу… то есть Векшу и Мысь… Нет, и в глазах тоже угнездилось новое, какая-то ледяная всевидящая пронзительность…

И, несмотря ни на что, это всё-таки была Векша.

Незнакомая.

Нездешняя.

Но узнаваемая. Вопреки всему, вопреки даже одежде, сверкающе-чёрным газом овевающей не по-людски и даже не по-звериному гибкий стан.

Незнакомая, новая?

Чёрта с два! Именно “чёрта с два” – лучше, поди, никому не сказать, не выдумать…

В том-то и дело, что Михаил Мечников видывал уже ЕЁ, эту новую нездешнюю Вешку… то есть Векшу… то есть не всё ли равно, нынешним или за-за-за-за-запрошлым именем звать?!

В древности, в той жизни, когда Михаила звали Кудеславом, премудрый волхв Корочун содеял над собою невероятное: для постижения каких-то там волховских сокровений вычленил частицы своей души и превратил их в отдельно живущих людей. Четверо – дряхлый старец, юнец, вовсе ещё малый мальчонка и моложавая пригожая баба – вместе звались единым человеком. И не только звались, а и впрямь были.

И тогда же нездешние твари (то ли выворотни-людодлаки, то ли предводительствовавшие ими безглазые человекообразины) наделили жизнью да плотью изделие недорослого златокузнеца по имени Жежень – статуэтку, сработанную с Векши ещё до Векшиного вынужденного путешествия в вятские дебри. Мол, настоящая-то Векша другому досталась, ан не горюй, парнище, тебе тоже будет – только и разницы, что на два года моложе.

А вот призадуматься бы тогда-то – хоть кому-нибудь, хоть тому же распремудрейшему волхву Корочуну: чего бы ради зайдам аж этак ублажать пащенковатого златокузнеца, всей потребности в котором только и было, чтоб держал язык за кусалами? Ведь для затыкания ртов существует множество способов гораздо менее трудоёмких и гораздо более действенных…

Так, может быть, зайды с Нездешнего Берега радели прежде всего о СОБСТВЕННЫХ надобнастях? Корочун отлучал части своей души в самостоятельные тела, чтоб не мешали, а те, нездешние… Может, они вложили в колдовски рождённое Векшино подобье всё то, чего подлиной Кудеславовой жене не доставало, чтоб… Чтобы она, Векша, сделалась не человеком… Не здешним человеком? Вложили, приберегли до нужного (им) срока… Или…

Снова жадно шевельнулись в мозгу липкие щупальца; снова ушмыгнула, выпорхнула назревающая догадка…

А ОНА, слившаяся из подлинной Векши и Векшиного подобия, нездешняя, новая и вместе с тем знакомая по давним мучительным снам… По снам, мучительным именно тем, что были они всего-навсего снами; необходимость просыпаться – вот что было мучительного в этих редких и ярких видениях…

ОНА…

Как же звали-то её?

Наверное, чтобы вспомнить, снова нужно увидеть во сне… а может, и наяву – нынче даже в такое поверится… снова увидеть тот город.

Огромный, разный.

Город, в котором рубленные шрамы парадных улиц стиснуты меж неприступных гранитных отвесов, ломящихся барельефами, фальш-колоннами, стрельчатыми двусветными окнами; в котором парки имеют отношение скорей к геометрии, чем к ботанике, а вычурные дворцы уживаются с немощёнными улочками – мирком черепичных крыш, резных ставен и неумолчного шепотка травы под медленным ветром…

Город, несмотря на высокомерную пышность главных своих кварталов придавленный, покорённый вспучившимся в самом его центре гигантским зданием… да нет, не зданием. В людских языках ещё не выдумано подходящего слова для этого беспорядочного нагромождения ослепительных куполов да зарослей витых чёрных башен, ранящих облака отточенными жалами шпилей… Как не выдумано ещё людьми слов для того, что безумолчно неслось оттуда, из этого дворца над дворцами.

Гимн?

Псалом?

Хорал?

Всё не то.

Никакими словами не передать всеподминающего величия этой мелодии – сложной до примитивности, прекрасной до ужаса, торжественной до балагана… обволакивающей, засасывающей… чарующей… Она была слышна в любой точке города – где-то звучала подобьем отдалённого грома, в иных местах ощущалась подспудно, не слухом, а всем телом, принимающим на себя ритмичную вибрацию почвы… Но – так ли, иначе, а ощущалась она везде.

С раннего детства Михаилу случалось звенеть каблуками по ажурным чугунным мостикам-тротуарам, протянутым на уровне вторых этажей; подглядывать обрывки чужой жизни, трогательно-жалко норовящей отгородиться от мира оконным слюдяным блеском; ловить чёрных ящериц на мощёных ракушечником аллеях; бродить меж полуруин, оплетённых диким вьюном, и подслушивать рассказы греющихся на солнце пергаментокожих старцев о том, когда и почему запустели окраинные кварталы великого города – молодёжь, де, не хочет жить по-старинке, брезгует копаться в земле и (подумать только!) за морковью да репой бегает в магазины… а раньше, бывало… вот, мол, помню, ещё до Победы…

Это были сны. Редкие, томительные какою-то странной пересортицей чувств – именно благодаря таким снам Миша Мечников с юных лет догадался, что восторг и страх друг дружке кровные братья. Он был чужим в этом снящемся городе, ему там дивились, его там не принимали, и неприятие это казалось ему очень правильным, даже радостным… и обидным до слёз. Он знал, что туда нельзя, никак нельзя; там было неуютно, опасливо, чуждо… и всё равно его тянуло туда, как детдомовского сторожа багровоносого дядю Шибздю к мутному пшенному шмурдяку.

А однажды… Нет, дважды странный город из снов подарил Михаилу настоящий смертельный ужас.

Первый раз… Может, сам город тогда был и ни при чём, но необъяснимая настоящесть чувства, которое настоящим быть никак не могло, живо напомнила перепуганному Михе его не по-сонному реальные сны.

Будучи очередной раз допущен Очковой Клячей самостоятельно покопаться на полках школьной библиотеки, Мишка Мечников надыбал невзрачную книжицу без обложки и без полдесятка первых страниц. Находка та даже не на полке лежала, а в узёхонькой замусоренной щели между стеллажом и стеной. Наверняка вздорная книжонка завалилась туда случайно, ещё во времена, когда библиотека именовалась гимназической. Но юный романтик Мишка вообразил, что щель не просто щель, а тайник, и что предназначен он, естественно, не для пыльной паучьей пряжи да высохших тараканьих тушек, а для хранения вместилищ особо ценных и опасных знаний.

Прямо там же, едва успев выпрямиться и воровато глянуть через плечо (не следит ли за сокровенным тайником грозная Кляча?) Михаил наугад раскрыл свою находку. “…оные, с позволения сказать, теоретики, именуют подобные ложнонаучные измышления по-разному: мирами смежными, сопряженными либо (что звучит нелепей всего) параллельными…”

Больше шестиклассник Мечников ничего не успел прочесть. С желтых, испещрённых ятями страниц вроде бы без малейшей разумной причины плеснуло вдруг в шестикласничью душу ознобливой сыростью, ледяной замогильной жутью. Так сильно плеснуло, так вдруг и так без причины, что Мишка, жалобно вспискнув, отшвырнул книгу, запинал её под стеллаж и больше никогда в жизни не мог заставить себя к этому самому стеллажу подойти.

Второй припадок беспричинного ужаса навалился на него гораздо позже, в Каунасе.

Сам чёрт, наверно, не вспомнит уже, какая-такая надобность занесла лейтенанта Мечникова на ту окраинную тихую улочку. Над городом нависло яркое летнее предвечерье, было душно и томно – где-то за горизонтом выспевала гроза; а улочка показалась такой уютной, тянущий вдоль неё истомный сквозняк так неожиданно и приятно пах приречной зеленью, что Михаил против желания машинально свернул на выгибающуюся плавным серпом булыжную мостовую.

Ни о чём он тогда не думал, не выискивал никакого сходства – просто шагал да шагал себе без цели и смысла по плотному (бумажный листок не втиснешь) мощенью, в глубокой тени диковинно выдвинутых навстречу друг другу вторых этажей, лениво рассматривая ажурные полуприкрытые ставни, старинные фонарные столбы с чугунными подножиями, виноградные плети, раскоряченные по обомшелым кирпичным стенам…

Он не заметил, когда это произошло. Скорее всего, именно так, как показалось – вдруг, ни с того, ни с сего влажная прохлада встречного ветерка сменилась чуть приплесневелой промозглой сыростью, в Михаилово сердце на ничтожную долю мига воткнулась и тут же выдернулась ледяная игла, и он, Михаил, внезапно уверовал: стоит лишь сделать ещё с полдесятка шагов туда, за убегающе плавный уличный выгиб, и… и…

Никогда в жизни – ни до, ни после – ему не приходилось так бегать. В груди неистовствовал горячий распирающий бубен, сапоги оскальзывались на малейшей неровности мостовой (а булыжная мостовая – это одна сплошная неровность), из-под съехавшей на переносье фуражки Ниагарой рушился липкий ознобный пот, а лейтенант Мечников бежал, летел, нёсся, потешая одиноких прохожих. Так нёсся, словно бы за ним черти гнались. “Словно бы”?

Невинная прогулка оставила по себе вздорную память: как будто он, смалодушничав, упустил что-то безвозвратное, выпадающее в жизни лишь считанные разы, но в то же время будто бы повезло ему чудом и в самый последний миг уберечься от несчастья более жуткого и более непоправимого, чем смерть (в марксистско-пролетарском её понимании).

Безвозвратное – упущенное и избегнутое – догнало его ночью.

Там тоже настала ночь; шаги подбитых медными гвоздиками армейских сапог нескромно отдавались в гулком месиве мрака и бесстрастной фонарной желтизны; и всё с той же пережитой днём плавностью утекал вперед неизломчивый выгиб облепленных растопыренным виноградом уличных стен; и нависали над головою выдвинутые навстречу друг другу вторые этажи, прикрывая смеженные жалюзи козырьками черепичных карнизов… Всё было, как днём, только теперь булыжная мостовая беззвучно пела великий гимн великого города.

А потом тихонько проскулили дверные петли, и из открывшегося чёрного проёма (Михаилу сперва примерещилось, будто прямо из стены) вышагнула ОНА.

Странно, но тогда Мечников её не узнал, хоть уже долгонько вздыхал тайком по рыженькой батальонной медичке. Впрочем, быть может лейтенант не узнал бы эту нездешнюю Вешку (то есть Векшу) и нынче, в переполненной ветром бескрайней щели меж травянистой равниной и небесным ненастьем? Не увидь он, как она появилась…

Тогда, ночью, он первый заговорил с нею.

Она казалась такой одинокой и растерянной – одна среди оправленного камнем ночного безлюдья… Она так смешно и трогательно испугалась эха Михаиловых шагов, коверканного насмешничающими стенами…

– Вам страшно? – спросил её Михаил. – Вас проводить?

Она отвела со лба смоляную прядь, скользнула по Мечниковскому лицу бездонным провалом взгляда (вот, вот почему он её не узнал: в тогдашней пародии на свет синие глаза показались чёрными) и ответила:

– Да.

– А меня вы не боитесь? – спросил он снова.

– Вас – нет, – Облитая чёрным сверканием гибкая по-ящеричьи фигурка подскользнула, пристроилась рядом, взяла Михаила под руку… – Пойдёмте скорей, тут близко.

Теперь, когда Мечников двинулся в том же направлении вместе с НЕЮ, выгиб улицы раздумал ускользать от него. Через каких-нибудь полдесятка шагов дома шарахнулись в стороны, окрепшие отзвуки гимна рванули уши подобием отдалённого грома и мостовая, перелившись в ажурный чугунный мост без перил, круто взмыла над встопорщенной крышами да шпилями бездной. Далеко впереди громоздились огненосные купола, и жалили ночное небо чёрные башни, и льющийся из-под самых Михаиловых ног мост еле заметной волосинкой упирался туда, в подножье великого дворца над дворцами…

– Вам ещё рано, – маленькая, но сильная, неприятно ногтистая рука дёрнула за локоть, увлекла в сторону, под чёткие шары и диски древесных стриженных крон. – Храм Великой Победы ещё не примет вас. Но, может быть, скоро… скоро… скоро… – то ли шепот, то ли несмелое эхо барахтается меж деревьев, изувеченных садовниками-компрачикосами…

Аллея. Хруст щебня-ракушечника под неспешными прогулочными шагами. Редкие вычурные фонари. Кружащий голову запах прозрачных белых цветов. Кружащий голову запах искрасна-чёрных волос, узкое запястье, отдыхающее в твоей руке… И громовые отзвуки гимна вдруг тонут в хрустальном журчании радостного тихого смеха:

– Смотрите, ящерка! Рогатая, как ангелочек!

– Ангелочки не бывают рогатыми. Они… это… с крылышками и нимбами.

И снова рядом, у самой щеки, заливается хрустальным журчанием несуществующий ручеек:

– Смотря где, смотря для кого…

Стена серого кирпича, оплетенное повиликой крыльцо под черепичным навесом, затворённые окна, подсвеченная фонарем жестяная табличка с номером дома и названием улицы…

– Вот я и пришла.

Дом номер тринадцать. А название улицы почему-то не прочитывается: крупные чёткие буквы легко распознаны по отдельности, но упорно не желают сливаться в смысл…

– Спасибо вам, заботливый рыцарь. И до свидания. Или, может, зайдёте?

– Я спешу…

– Вздор, – ЕЁ голос спокоен, ровен, но чувствуется: в любой миг может он брызнуть всё тем же хрустальным журчаньем, – вам незачем отсюда спешить. Там, внутри – камин, кофе с ликёром, и музыка, и беседа… И… – черноволосая головка склоняется набок, в затягивающих омутах глаз разгорается озорство…

Жадные ледяные когти впились в сердце, волна могильного ужаса выхлестнула лейтенанта Мечникова из властной трясины сна.

Вокруг рушились перекрытия горящей казармы, страшно выли придавленные, обугливающиеся живьём; прямо перед глазами подскочившего на койке Михаила корчился, бурея и выцветая, листок настенного календаря – две жирные двойки все отвратней смахивали на припаленных издыхающих пиявок…

Только даже это внезапное пробуждение в оглушительном чадном аду показалось лейтенанту Мечникову счастьем.

Потому, что предыдущий ужас был гораздо сильнее.

Потому, что предыдущий ужас оказался просто сном… Нет, не так. Он был не простым сном, тот, предыдущий ужас; но он был. А теперь – сгинул.

Потому, что в последний миг муторного больше-чем-сна Михаил успел-таки отобрать у букв-саботажниц выписанное ими название.

“Улица Героев Армагеддона”…

– Он всё вспомнил, – выряженный по-хазарски вятской воевода зыркнул на Белоконя и тут же поспешно занавесил веками чадное тление взгляда. – Он понял.

– Он ПОЧТИ понял, – пророкотал Белоконь. – Именно то, что требовалось. Не меньше, однако же и не больше. – В щели меж усами и бородою весело сверкнула хищная желтоватая острота.

– Тогда возьми с собою своё и ступай, – сказал воевода.

Он коротко, по-зверьи взглядывал то на Мечника Мечникова, то на старого волхва, то на торчащую из своей груди рукоять; и Мечник-Мечников снова дёрнулся было к ней, к рукояти этой, но в тот же миг почувствовал у себя на локте хваткую, неприятно ногтистую руку.

Почувствовал, и понял, наконец, кому было сказано: “Возьми своё”.

Крепко сжимая Мечников локоть, ОНА не по-женски размашисто шагнула по вымученной ветром траве, и Мечников покорно зашагал следом. Прилёгший было отдохнуть горизонт встрепенулся, стронулся, неспешно потёк прочь… И вдруг его исковеркали, вспучили, прорвали двускатные черепичные крыши, нелепые шары да цилиндры древесных крон, далёкие-далёкие чёрные башни, насадившие небо на жала точёных шпилей… И трава под ногами запела Гимн Великой Победы.

Вот и всё.

Может быть, сотня шагов, или, может быть, тысяча, и тебя примет, проглотит, впитает тот самый смежный-сопряженный-параллельный мир, виданный тобою сквозь замочную скважину бредовых снов и оказавшийся на деле реальным и настоящим.

Мир, где успел уже отгреметь Армагеддон (битва битв, которую тебя выучили считать поповскими бреднями); мир, где в Армагеддоне победили те, кто умиляется рожкам и считает их ангельскими атрибутами.

Мир, где тебя теперь примут, и откуда тебе не вырваться.

Мир, где тебе придется стать своим. Это ведь не сложно. “Бог в помощь”, “чёрт подери”… Поменяй местами того, который в помощь, с тем, который дери – и всё. Сущая ерунда, правда? Особенно для убеждённого атеиста – ерунда. И Векша, настоящая, доподлиннейшая будетнеразлучно с тобою – видишь, как отменно всё складывается?

Да. Отменно. Отменнейше. Только почему-то хочется взвыть. Протяжно, гулко, самозабвенно. Как пёс над покойником.

Вот, значит, каков собою Нездешний Берег, в своё время подсмотренный, но напрочь непонятый четвероединным волхвом Корочуном… Впрочем, почему же непонятый? Всё верно. На Здешнем Береге правит белый конь Световит, на Том – черный Борисвет. Свет и Тьма. Извечное противоборство. Точь в точь как в поповских бреднях, которые, оказывается, никакие не бредни. Правда, Корочун как-то ляпнул Мечнику Кудеславу нечто в роде: “Слишком уж это просто, прямо-таки навязчиво просто, чтоб оказаться правдой”… Но вот – оказалось же! Правда всегда проста, это лжи приходится маскировать себя головоломными выкрутасами.

Михаил не сбавлял шага, не пытался вырваться из властной увлекающей цепкости девичьих пальцев. Единственный намёк на строптивость, который он решился себе позволить – это вороватая оглядка через плечо.

Те, встретившие и проводившие, стояли бездвижно, смотрели вслед. Они почему-то были так неожиданно далеко, что увиделись двумя вертикальными чёрточками – красно-рыжей и белоснежной. Такими и врезала их в себя память Мечника-Мечникова. А ещё врезала она в себя две длиннейшие тени, вытянутые по-небывалому, чуть ли не навстречу мутному солнечному пятну.

Две тени от двух вертикальных чёрточек.

Чёрная от рыжей и бледнопрозрачная от белой.

* * *

Гулкий сухой треск. Выстрел?! И что-то необъятное, жесткое, пахнущее пряно и горько смаху бьёт по лицу, обдирает бровь, веко… слава богу, глаза закрыты, а то б уже окривел…

Что вообще происходит? Миг назад шел проклятою щелью меж степью и низким небом, и вдруг, упираясь растопыренными пятернями, приподнимаешься с сыроватой жесткой травы; в голове полуобморочный гудёж; бровь саднит – похоже, всерьёз расцарапана; фуражка валяется перед носом… сбита пулей? Немцы обнаружили, обстреливают?! Господи, что с девушк… дев… а-а-а-ачхи!!! И снова мордой в траву. В жесткую, колкую, царапучую. Вот тебе и обстрелы-выстрелы, твою спросоночную чихучую душу мать-перемать!

Исчезла бесконечная плоская даль, придавленная мохнатым ненастьем, сгинул храм великой сатанинской победы.

Позади, за Михаиловой спиною, лопотало под дёрганым ветерком-неврастеником сорное редколесье; вверху мотание щёткоподобных древесных вершин суетливо затирало звёзды жидкой рассветной синькой; а впереди…

Чёрт его зна… н-нет, о чертях лучше не надо. Леший знает, сколько времени назад (во всяком случае, ночь тогда ещё была ночью) лейтенант Мечников с девушками выбрались, наконец, к краю неприютного леса, подтопленного чавкотным моховищем. Выбрались, замерли на опушке, всматриваясь в то, что разлеглось дальше, и Михаил проворчал: “По этой равнине хорошо скакать галопом”, а девочка Маша заторопилась разъяснять, что скакать галопом тут не получится – во-первых, нет лошади, а во-вторых, этот красивый луг никакой на самом деле не луг, а…

– …а знаменитая Гримпенская топь, – раздраженно перебил её Михаил. – Благодарю за справку, дорогой Степлтон.

Маша Мысь бочком отодвинулась подальше, и, буравя опасливым взглядом подсыхающую рану на Михаиловом лбу, вполголоса поведала Вешке, что товарища лейтенанта, видать, таки очень крепко ушибло по голове.

Вешка, к счастью, читала “Баскервильскую собаку”, и, к счастью же, ухитрилась не до смерти задавиться смехом, а потому кое-как убедила Машу не волноваться за умственные способности товарища лейтенанта.

Сам товарищ лейтенант в литературно-психиатрической лекции участия не принимал – он рассматривал болото, стынущее под укрывалом дурацкого светящегося тумана.

Болото.

Вроде как бы луговина, плоская, ровная… Очень похоже на классические литовские пейзажи, вот только тёмные глыбы, разбросанные там-сям, это не стога и не ледниковые валуны; это купы каких-то кустов. А далеко впереди скорей угадывается, чем видится, высокий холм… Э, нет, не такой уж он и высокий, просто на нём густо растут деревья. Очень густо растут. Или очень правильно. Парк пресловутого бывшего имения? И из опушки (рукой подать до того места, где изволит торчать некто М. Мечников) вытягивается плотный ряд свечеподобных деревьев. Вытягивается, этаким крепостным частоколом сечёт болото и упирается в далёкий холм. Плотный ряд. Очень плотный, или… Точно: не ряд, а ряды. Два ряда. Аллея. Дорога. Та самая, по которой только и можно пробраться в усадьбу… то бишь в загородный отдел музея.

Они решили затаиться и понаблюдать. Мало ли что – вдруг там охрана? Это Михаил так сказал: а ну как гансы охраняют дорогу? Ниношвили говорил, будто в усадьбе могут оказаться немцы, а Ниношвили в таких делах ошибается редко. Может, конечно, он это выдумал, чтоб верней спровадить лейтенанта Мечникова вслед за девицами, а может, действительно печенкой почуял опасность. Она – печенка – у Зураба чувствительная.

В умеренной близости от места, где обсаженная тополями дорога вонзалась в опушку леса, нашелся песчаный всхолмок – сухой, поросший вокруг подножия какими-то полудеревцами-полукустами. Укрытие, как по спецзаказу.

Прокрались туда.

Умостились.

Принялись наблюдать.

Вот и всё, что мог теперь вспомнить проснувшийся от собственного чоха лейтенант Мечников.

То есть ещё ему помнился сон… Да, именно так: сон. Глупый, вздорный и совершенно неправдоподобный. Только сон и ничего, кроме сна.

Всё-таки разные там кокаинисты-марафетчики тупы и неизобретательны. Суетятся, маются, тратят на своё зелье преизрядные деньги… А ведь так просто: штыком в лоб, плюс бессонная ночь, плюс энное количество пройденных километров да всякие там интеллигентские переживания – и готово дело. Никакой “кашгарский план”, никакое даже самое забористое снадобье не подарит такого роскошного кэйфа. По окончании войны нам с вами, товарищ лейтенант, нужно будет испросить свидетельство об изобретении… ежели, конечно, живы останемся.

А ночь обречённо скатывалась к рассвету. Небо на востоке полоснула холодная предрассветная зелень; звёзды вылиняли, поскучнели; болото подмял туман – безо всякой там ночной чертовщины, настоящий, стылый и мутный.

А округу подмяла тишь. Глухая. Вязкая. Только фронтовая канонада ещё кое-как барахталась в ней, из последних сил оставаясь слышимой. Да ещё пьяное бормотанье растормошенной ветром листвы, плаксивое свиристенье какой-то пичуги – и всё. И ни единого выстрела, ни единого звука не доносилось от места расположения шестьдесят третьего отдельного. Пока товарищ лейтенант Мечников смотрел бредовые сны, там всё кончилось. Там закончилось всё.

Как?

Может, Зурабу всё-таки удалось?..

Нет, нельзя об этом: страшно сглазить.

Сглазить… Ах, ты, атеист хренов! Чуть ли не впервые жизнь сподобилась вчинить серьёзное испытание твоим великолепным твердокаменным убеждениям – и где же они, твердокаменные-то?

Где?

Вместо ответа напрашивается неудобь-сказуемая похабная рифмочка.

Ну что ж, рифмочка так рифмочка. Валяй, ты, атеист твою мать, шарахайся от “опасных” мыслей, выжимай их из мозгов тупоумными стишатами!

Во-во, это самое что ни на есть оно! Валяй, шпарь в том же духе! Все беды – они от ума, так что дави его, вражину, дави, души! Поможет это Зурабу, катай губы плосче…

Что?!

Внезапно, по-подлому очнулся, неистово заработал клювом давешний дятел-садист; и снова ощутилось в мозгу присутствие чего-то постороннего, каких-то липких щупалец… Только на этот раз они не были вкрадчивыми, на этот раз они успели найти искомое, охлестнулись петлёй-давилкой вокруг находки, рванулись наружу, прочь, взламывая сумасшедшей болью многострадальный Михаилов лоб…

Но почему-то вся эта боль и весь этот ужас – ведь по правде-то очень, очень страшно распознать окончательную необратимость собственного сумасшествия… но всё это почему-то не затронуло лейтенанта Мечникова. Получилось, будто в скверно сделанном кинофильме, когда вокруг героя чуть ли не рушится мир, а зрителю досадно и скучно: страсти-ужасы беспомощно болтаются на заднем плане, а снятый отдельно герой живет тоже отдельно, сам по себе, и даже тень свою ленится обмакнуть в круговерть лживых киношных бедствий.

Всё, всё осталось для Михаила ненастоящим, кроме внезапного поистине безумного чувства, словно бы фразочка из балаганистой частушки вот-вот сошвырнёт извращённую маскировку с какого-то огромного вселенского смысла. Смысла даже не жизни – жизней. Всех ведомых и неведомых жизней ведомых и неведомых людей. И даже не только людей. Вот-вот…

Вот…

Вот те хрен, ты, недосумасшедший припадочный неврастеник!

Оборвалось. Разом. Единым духом. Сгинуло предвкушение вызревающего пониманья, выцвела боль… Только страх остался. Усталый, тусклый. Нестрашный. А в довесок к нему – усталая, тусклая и нестрашная мысль: “Да гори оно всё…”

А потом проснулись девушки.

Засыпали-то они наверняка позже товарища лейтенанта, причём, в отличие от него, организованно и со знанием дела: юная Мария Сергевна ухитрилась застегнуть свой ватник на спине плотно притиснувшейся Вешки, а длинной Машиной юбкой они обе обмотали колени – для этого, естественно, командиру партизанской разведки юбку пришлось снять.

Теперь девушки смешно и бесполезно барахтались в своём плотном двухместном коконе – натужно сопя, пыхтя и переругиваясь совершенно одинаковыми сиплыми голосами. Юбка размоталась почти мгновенно, однако благородному делу освобождения этот факт пошел отнюдь не на пользу. В кармане-то Машином чулки уже обнаруживались, а вот на самой партизанке между сапогами и ватником никакие детали туалета не просматривались. И когда обладательница пары грязноватых, но весьма стройных ног заметила, что Михаил не спит, а с возрастающим интересом созерцает изнурительные девичьи трепыхания…

Тихонько заверещав, Маша изо всех сил заколотила каблуками по траве, отчаянно стараясь перевернуться и прикрыться от Мечниковского взгляда Вешкой. Та явно не поняла, что происходит, но на всякий случай упёрлась.

Михаила всё сильней и сильней тревожила эта возня. До сих пор оставалось не выясненным, есть ли поблизости немцы; утро было на редкость тихое, а над болотом звуки должны разноситься далеко… Пока-то Вешка и Маша умудрялись не производить особого шума, но в долговечность девичьей сдержанности лейтенанту верилось плохо. Ещё и сам дал маху спросонок – расчихался… Впрочем, главным “махом” следовало бы посчитать именно сон.

Встряхнувшись, Мечников передвинулся ближе к месту основных событий и, пошикивая на девиц, принялся расстёгивать их двухспальную смирительную рубашку. Верней, не расстёгивать принялся, а принялся пытаться. Когда ватник висел на одной Марии Сергевне, казалось, что туда совершенно свободно могли бы втиснуться ещё две-три такие же тощенькие фигурки. Теперь же обнаружилось, что и одну-то почти такую же тощую ватник вместил еле-еле. Одёжка едва не расседалась по швам и пуговицы категорически отказывались продавливаться сквозь натянутые до невидимости петли. А тут ещё пальцы…

Только взявшись за первую пуговицу лейтенант РККА отдал себе отчёт, до какой степени он задубел. Пальцы упорно не желали чувствовать и подчиняться. Да уж, не зря девицы этак вот ухищрялись, готовясь ко сну праведному… Правда, лучше бы они, вместо чтоб самим засыпать, растормошили некоего Михаила Мечникова. Есть на свете две совершенно невыполнимые вещи: надевать сапоги через голову и навёрстывать потерянное время.

В конце концов, наперекор всем помехам (из которых главною была помощь Маши и Вешки) лейтенант справился и с пальцами, и с пуговицами.

Справляясь, он, видать, ненароком оскорбил излишне отчётливым прикосновеньем какое-то там Машино запретное место. Собственно, правильнее бы сказать не “видать”, а “осязать” – стоило только Марии Сергевне высвободиться из ватниковых пут, как она закатила товарищу лейтенанту оглушительно-трескучую оплеуху.

Товарищ лейтенант на оскорбление действием отреагировал непредсказуемо.

Правда, кулак под нос он всё-таки сунул – только не Маше, а вознамерившейся вцепиться ей в чёлку Вешке. Сунул кулак под нос и прохрипел: “Тихо мне!”

– А чего эта?!. – Кулак подействовал: вознегодовала Вешка задавленным полушепотом.

– Эта… – тихонько передразнил Михаил, – Обе вы… Спасибо хоть, что у “этой” мраморной пепельницы под рукой не…

Он поворотился было к ушмыгнувшей в сторонку Маше, но, оцарапав взгляд об острые голые коленки, тут же отвёл глаза, потупился.

И сказал:

– Дура ты.

– Почему? – Мария Сергевна, лёжа на спине, судорожно путалась сапогами в расстёгнутой юбке.

– Потому, – объяснил Михаил, массируя стремительно наливающуюся багрянцем щеку. – Нужна ты мне, как… Схватить ещё толком не за что, а туда же, размахалась ручонками…

– Ну, не нужна, так и не нужна – топиться не стану, – пробурчала девочка Маша, трудясь. – А то, за что хватают, у меня не меньше, чем у этой тво… вашей то есть… этой… – продолжение утонуло в интенсивном сопении.

Мечников подобрал с травы свою сшибленную Марией Сергевной фуражку. Отряхнул. Надел. Затем снял и немилосердно поскреб в затылке.

Вот, значит, как. Сперва, значит, изо всех силёнок по роже, миг спустя “топиться не стану” – и вот-вот разревёмся. Ладно, вопрос о нюансах женской логики отложим до лучших времён. Но вот общее-то положение на сердечном фронте как теперь расхлебать? Ох и хреново же норовит сложиться упомянутое положение! Просто катастрофически. Слава богу, хоть оба рыжие чуда пока не могут оценить всю глубину этой катастрофической хреновости. И уж меньше кого бы то ни было способна на такую оценку вознамерившаяся удариться в рёв дурёшка – она-то воображает, будто это именно ей сейчас хуже всего. Дурёшка и есть…

Нет, конечно где-нибудь в Туркестане лет тридцать назад никаких сложностей данная ситуация бы не сулила. И в средневековой вятской общине – тоже. А как быть здесь и теперь?

Господи, ну зачем же угораздило эту проклятую девчонку уродиться точнейшей Вешкиной копией?! Как такое вообще могло получиться?! Не брать же в самом-то деле на веру бредовую бредовень про когдатошние жизни, про древнего шмаркатого златокузнеца, про злобных волшебников из хрен знает каких нездешних миров… Чертовщина действительно какая-то творится вокруг; что есть, то есть – щупальца эти, то вкрадчиво, то нахраписто подбирающиеся к твоей памяти; лошади со сгнившими головами… Цацки, пробуждавшие в тебе навыки пращура-головореза… и не только навыки – душу его, куски его бог знает когда миновавшей жизни, его знание о невероятных делах, творившихся с… Нет! Не сметь! Не сметь, мать твою!!! Чертовщина-то чертовщиной (что есть, то есть) но вот по ТОЙ тропке ни шагу вглубь, слышишь?! То всё – просто бред. Рана, ушиб головы, усталость, бессонница и тэ дэ. А начнешь в этот бред вкапываться – спятишь. Окончательно и бесповоротно. И без сомнения.

И вообще, думай лучше о девочке Маше.

Вот лежит сейчас, рожицу свою замурзанную уткнула в траву, всхлипывает… А шейка беззащитная, тоненькая – каждый позвонок видать… И затылок рыжий-рыжий, стриженый, пушистый… Точь-в-точь, как у Вешки. Запустить бы пальцы в рыжую эту пушистость, погладить, утешить… Да? А Вешку после этого кто утешать будет? А тебя самого?

“Что вы такое говорите, мой пылкий кабальеро?! Воспылать одинаково сильным чувством сразу к двум совершенно невозможно!” Слышь, ты, средневековый писака-макаронник, ты, похоже, был очень умным? Тогда давай-ка поменяемся шкурами! Не хочешь? Ну, конечно… Все вы, итальянцы, одинаковые – только и можете, что писать всякую галиматью да на выборах тянуть руку за какого-нибудь Муссолини…

Вот только ещё такого мучения не хватало вдобавок ко всякой заварившейся дьявольщине, к подкрадывающемуся сумасшествию, к кажущейся уже почти несомненной гибели остатков полка… Г-господи, ну за что?! За что?!

Михаил старательно приладил на голове фуражку, выровнял козырёк по бровям, привстал на колени и тщательно расправил складки под поясным ремнём.

На душе у лейтенанта РККА Мечникова как-то вдруг сделалось спокойно и пусто, потому что лейтенант РККА Мечников внезапно нашел выход из всех своих… Нет, не так. Это выход нашел его. Простая нестрашная мысль: да гори оно всё… Неправильная мысль, несвоя, она пришла извне – оттуда же, откуда приползали охочие до невесть чего нагло-вкрадчивые хваткие щупальца. Пришла, отлепила Михаилову руку от фуражечного козырька и мягко стронула её вниз, к поясу. К кобуре. В нагане ещё целых три патрона – ровно в три раза больше, чем нужно. И – да гори оно всё!

Кобурная застёжка охотно сдалась первому же неловкому прикосновению; револьвер будто сам собою услужливо вставил рукоять в ладонь, ободряюще прикоснулся спусковым крючком к указательному пальцу…

Вот так бы и увели лейтенанта Мечникова из жизни, не додумайся та на последок заглянуть ему в лицо синими омутами под заполошным изломом рыжих бровей.

Нет, Вешка наверняка не могла понять, отчего Михаил вдруг закляк в неестественной позе и зачем потянулся к оружию. Белкина просто-напросто вообразила, что он чуть раньше её услыхал выплеснутый лесом рокот моторов.

Рокот действительно именно выплеснулся – разом, вдруг, будто бы мотающиеся на колдобинах мотоциклы не выехали на опушку, а возникли из ничего. Это ветер и шумливый осинник были виноваты: до последнего мига занавешивали своим надоедливым лопотанием приближенье опасности.

Мощный толчок едва не повалил Мечникова на спину – стреноженная недоодетой юбкой девочка Маша на карачках пропрыгала к своей винтовке. А Вешкин карабин был уже у Вешки в руках, и его (карабина то есть) хозяйка красноречиво взглядывала то на Михаила, то куда-то поверх лейтенантского плеча: дескать, давай-ка убираться отсюда подобру-поздорову…

И лейтенант, наконец, опомнился.

– Спокойно! – рявкнул он (если, конечно, можно рявкать глухим надорванным шепотом). – Занять оборону и наблюдать!

А чего, в самом-то деле, дергаться? Гансы прут по дороге, а она от укрытия метрах в сорока, и укрытие выбрано отличное… Это не как вечером в чертополохе чуть ли не под гусеницами остановившихся панцервагенов; отсюда в случае надобности легче лёгкого ушмыгнуть в лес. Только вот особой надобности ушмыгивать покамест и нету. Гораздо умнее проследить, куда наладились гансы, и выяснить, наконец, есть ли смысл соваться в усадебный отдел музея.

Два тяжёлых мотоцикла непристойно вихляли стволами колясочных пулемётов, перепрыгивая с увала на увал глухой полузаросшей грунтовки. При каждом толчке упрятанные в глубокие каски головы мотоциклистов дёргались забавно и одинаково, и так же одинаково взблескивали похожие на карнавальные полумаски защитные очки, отражая совсем уже обеззвездевшую небесную серость.

Сперва машины двигались вдоль опушки, потом головная резко свернула к устью рубящей болото аллеи, и вторая уже принялась копировать этот поворот… Вот тут-то гансовские драндулеты и вывалились из внимания Михаила. Им – вниманием то есть – напрочь завладела упитанная тёмная туша, вырулившая из лесу и нацелившая рыло вслед мотоциклам.

Мечников было вообразил, что это опять начинается какая-то колдовская бредовина. Потому что по грунтовке ехал автобус. Обычный пассажирский автобус. Носатый. Неуклюжий. Гражданский, мирный – впечатление совершеннейшей цивильности не могли ослабить даже тёмные камуфляжные пятна, кое-как намалёванные поверх развесёленькой голубовато-салатной краски.

Неблагоустроенная дорога давалась автобусу с видимым трудом. Он пыхтел, раздраженно подвывал перегревшимся мотором, он явно старался изо всех своих автобусных сил и всё же никак не мог угнаться за мотоциклами. Михаил даже посочувствовал мельком этому вальяжному транспортному средству, волею идиотов-хозяев вышвырнутому с благоустроенных городских брусчаток в полубездорожную глушь. И, казалось, мотоциклы, эти лихие кадровые вояки, тоже посочувствовали, наконец, стараниям неуклюжего штафирки. Похоже было, что они, миновав поворот, приостановились обождать выбивающегося из сил соратничка…

Заранее стискивая зубы, Мечников безжалостно тряхнул головой. Взболтнувшаяся боль-отрезвительница мгновенно промыла мозги и глаза; дурацкое наваждение сгинуло и гансовские машины вновь стали видеться всего-навсего машинами, а не какими-то одушевлёнными железными тварями. Богатое воображение штука хорошая, но именно нынче его как никогда следует взять на крепкую короткую шворку.

Правда, в следующий же миг крепость этой самой шворки подверглась суровому испытанию.

Ни с того, ни с сего добрая треть куста, растопырившегося в устье аллеи, вдруг оторвалась от прочего и двинулась к мотоциклам. Мечниковское воображение не замедлило рвануться на волю, но безуспешно – шворка выдержала. Никакой это был не ошмёток куста, а был это всего-навсего караульный ганс в камуфляжном комбинезоне и с ветками, привязанными к плечам да каске.

Вот так. Зураб Ниношвили по всегдашнему своему обыкновению оказался прав: гитлеровцы в загородном "филиале" музея есть. Причём охраняется этот самый "филиал" странновато.

За время путешествия по гансовским тылам Михаил не раз убеждался: немецкое начальство любит, чтобы охрана торчала на виду – так и бдительность контролировать проще, и помочь в случае чего. А тут… Неужели остатки шестьдесят третьего отдельного нагнали на немцев такого страху, что те перестали считать здешнюю округу тылом?

…Автобус, наконец, добрался до стоящих мотоциклов и тоже остановился, самодовольно урча; ещё один мотоциклет вынырнул из леса, подъехал и замер впритык к широкой автобусной корме… Тем временем караульный оживлённо беседовал с гансом, развалившимся в коляске первой машины.

Пёс их знает, о чём они говорили. По логике происходящего должен был иметь место обмен паролями, которые очень бы хотелось подслушать. Но можно ли разобрать хоть слово на таком расстоянии да при четырёх работающих двигателях?

Всё-таки рана и всякие сверхъестественные происшествия крайне пагубно сказались на умственных способностях лейтенанта Мечникова. Будучи во вполне здравом уме он вряд ли бы мог решиться на глупость вроде той, на которую он решился.

Коротко зыркнув на девушек, Михаил свирепо прошипел:

– Что бы ни случилось, не вмешивайтесь. При малейшей опасности – в лес, поняли? Засамовольничаете – с того света достану!

На какой-то миг Вешка и Маша оцепенели, а потом, совершенно одинаково вывернув шеи, совершенно одинаково вытаращились на лейтенанта Мечникова. То есть верней не на него самого, а на то место, где его уже не было.

* * *

Ему удалось подобраться к немцам метров на пять. То есть вообще-то удобное для скрадыванья месиво ракитника и камыша тянулось почти до самой дорожной обочины, но подбираться ближе Михаил остерёгся. До него вдруг дошло, что болтающий с мотоциклистами ганс наверняка не один в карауле, и даже если внимание его сотоварищей отвлечено прибывшими, то это не на долго.

И ещё до Мечникова дошло, что подкрасться – это только полдела. Ещё нужно будет суметь убраться восвояси.

А гансы всё разводили свое гансовское голготливое толковище. Ох и забористы должны быть пароли, обмен которыми требует стольких минут…

Но голготание немцев к паролям отношения конечно же не имело – во всяком случае, на тот момент, когда сквозь ветряное шуршание камыша (благо, экономные гансы успели позаглушать моторы) начали кое-как пропутываться к Михаилу удоборазборчивые слова.

Немцы преругивались. Похожий на оживший куст караульный торчал посреди дороги, держа автомат перед собой на манер закрытого шлагбаума, и злобно рявкал: “Ничего не желаю знать, герр оберст – у меня приказ! Потрудитесь немедленно отступить на три шага, замолчать и ждать! Ваши действия подпадают под параграф “нападение на часового” – не вынуждайте меня применять оружие! Слышите, черт вас возьми?! Три шага назад!”

Одно из двух: либо караульный был как минимум генералом (теоретически возможно – его знаки различия скрывал камуфляж), либо – что для немецкой армии куда фантастичней караульного генерала – он сознательно проявлял неуважение к старшему по званию. М-да, чудеса продолжаются…

Правда, у обычных гансовских полевых частей (а у тыловых – тем более) камуфляжное обмундирование, кажется, не очень в ходу… Во всяком случае, Михаил ни разу такого не видел. Зато случилось ему видеть давеча в лесу минимум одного камуфляжника, и был тот, судя по намекам господина майора, из войск не особого даже, а очень какого-то особого назначения. Однако же подсмотренный в лесу эсэсман держался с армейцами, как они сами выразились, на удивление корректно…

Впрочем, герр оберст, вылезший, вероятно, из автобуса и теперь яростно брызгавший слюнями прямо в караульную физиономию, не тянул даже на “заурядную армейщину”. Серо-зеленая общевойсковая форма чудом только каким-то еще не треснула на его брюхе и ягодицах, ременная пряжка болталась в районе неудобь-сказуемых органов, пилотка имела такой вид, будто бы ею долго и азартно били мух… Вполне возможно, что именно вид оберстовского мундира объяснял поведение караульного. Во всяком случае, фельджандармы-мотоциклисты поглядывали на герра оберста отнюдь не сочувственно. На караульного, впрочем, тоже.

В конце-концов нахрапистый толстяк в чине полковника всё-таки счел за благо отступить на требуемое количество шагов, обещая непременно дойти с жалобами до самого какого-то Розенберга. Правда, обещания эти он адресовал уже не носителю камуфляжа, а проему раскрытой двери автобуса. В ответ из сумрачного автобусного нутра (только теперь Михаил обратил внимание, что окна пассажирской машины наглухо замазаны зеленой краской) очень вежливо посоветовали успокоиться и поберечь нервы – посоветовали женским голосом, от которого у Мечникова по-ледяному сжалось в груди.

Тем временем сухопарый унтер, имевший место в коляске головного мотоцикла, осведомился, глядя куда-то метра на полтора выше снабженной ветками каски:

– Когда я, наконец, смогу сдать доставленных?

– Можете выгрузить прямо здесь, – буркнул часовой, все еще злобно пялясь на герра оберста.

Унтер дернулся было вставать, но не встал – только ногу одну перекинул через колясочный борт, да так и застыл. И сказал с ощутимым сожалением:

– Нет, прямо здесь не могу. Имею приказ сдать лично с рук на руки под роспись на сопроводительном документе.

Часовой дернул плечом:

– Тогда ждите. Я уже сообщил о вас.

– Что вы врете?! – Это снова принялся брызгать слюнями толстяк-полковник. – Как вы могли сообщить, кому?!

А и впрямь – как? Каким-то условным жестом? Но тогда, значит, за этим постом внимательно наблюдают… Или где-то совсем рядом прячется еще один камуфляжник – с рацией? Хоть тот, хоть другой вариант не сулил лейтенанту Мечникову ничего хорошего. Настолько ничего хорошего они не сулили, варианты эти, что лейтенант было даже наладился ретироваться на исходные позиции – благо, полковничья истерика наверняка бы с преизрядной лихвой заглушила любое шевеление в сырой приболотной заросли.

Да, наладился было Михаил на исходный рубеж, но так с места и не двинулся. Удержало любопытство. То есть не любопытство даже, а… Тот голос из автобуса – показался он знакомым, или по правде?..

А слова, которые скандалист полковник счел наглым враньем, между прочим, не замедлили подтвердиться.

Сытое механическое урчание. Оно прорезалось сквозь пергаментное шуршание ветра в камышах, в осиннике, в литых тополиных кронах – прорезалось откуда-то со стороны занавешенного деревьями острова и пошло крепчать, наглеть, близиться…

Это был вездеход, очень похожий на виданный Михаилом в лесу нынешним вечером. Или, может, не похожий, а… Ну, так и есть: тот же самый. Нет, конечно лейтенант Мечников не настолько хорошо запомнил особые приметы гансовского автоуродца, чтоб суметь его безошибочно отличить от любого однотипного. У немцев наверняка хватает таких машин; и черные пилотки (одна, водительская, впереди и три в ряд над кормовым бортом) тоже ничего не доказывают: эсэсманов у Гитлера, небось, тоже хватает…

А вот фигура, выскочившая из вездехода, когда он лихо затормозил, без малого наподдав капотом караульщику под спину… Это чтоб по здешним лесам шастала НЕ ОДНА такая фигура?! Сомнительно. Крайне. Гораздо более чем.

При “герре докторе” уже не имелось собаки, двустволки и ягтдаша; а в остальном он был такой же, как вечером. Но теперь Мечников получил возможность рассмотреть его толком и сразу понял, почему этот тип вопреки всему своему лоску навеял при давешнем первом и единственном взгляде аналогию с помоечным котом.

Всему виною оказалась с черт-те каких времен засевшая в память иллюстрация к Толстовскому “Буратино” – портрет псевдослепого симулянта кота Базилио. И форма усов герра доктора – что-то среднее между плоскими грунтовочными кистями и галстуком “кошачья радость”. И еще очки докторовы: два стеклянных кружка в металлической тонкой оправе, тоже как у Базилио на той иллюстрации. И опять-таки как у него же там же – тёмные. Зачем такие носил литературный кот – это понятно. Но вот зачем бы господину доктору таскать на носу противосолнечные очки сейчас, ранним утром? И вечером в лесу он тоже, кажется, был в очках… Нет, наверное всё же “кошачье” первое впечатление оставили только его усы. Или он тогда в других очках был, в нормальных?

Выпрыгнув из вездехода (шустро выпрыгнув, ловко, но всё равно как-то очень по-начальничьи) герр доктор зашагал было к автобусу, но вдруг замер, всей своей позой изобразив до неприличия радостное удивление:

– Ба, профессор! Чему я обязан столь неожиданной честью?..

– Я так и думал, что это ваши фокусы, Вайс! – мешковатый толстяк-оберст тоже двинулся было навстречу и тоже замер, потому что часовой, страшно ощерясь, направил на него автомат.

Ах, он профессор! Ну, теперь понятно хоть поведение караульного и мотоциклистов. В РККА тоже, говорят, еще на финской взяли моду разнообразных штатских, командированных во фронтовые и прифронтовые районы, обряжать в форму, не скупясь при этом на знаки различия – для солидности. А англичане называют такое “овца в волчьей шкуре”.

Тем временем жирная овца в шкуре оберста сволокла с головы пилотку и принялась тщательно обтирать мятым платком открывшуюся багровую лысину.

– Всё это подозрительно смахивает на саботаж, Вайс, – вещала овца сурово. – Сперва вы добиваетесь откомандирования к вам одного из самых ценных моих сотрудников, затем, действуя как последний интриган, налагаете свою жадную лапу на двух туземных специалистов, которых я раздобыл с невероятным трудом… И вдобавок я узнаю, что ваша так называемая экспедиция чуть ли не силой захватила музей, подпадающий под юрисдикцию моего ведомства! Вы хоть понимаете, что, пыжась свести со мной ваши грязные личные счеты, наносите прямой ущерб общему делу – не побоюсь сказать – делу Фюрера?! Так вот, мое терпение лопнуло! – Профессор важно отдулся и кое-как пристроил свой головной убор обратно на утертую плешь. – Да, я не намерен больше терпеть! Я прибыл лично обследовать коллекцию этого музея и, в случае обнаружения здесь культурных ценностей, подлежащих отправке в Фатерлянд… Знаю, вы обманом добились покровительства довольно высокопоставленных лиц, но если я обнаружу, что вы прячете здесь нечто действительно ценное… Говорю вам: поберегитесь, Вайс! И ваши покровители пусть тоже поберегутся!

А доктор Вайс улыбался. Все шире, все радостней. И когда профессорский указательный палец грозно вскинулся к рассветному небу, подкрепляя таким образом совет поберечься, улыбка эта перешла в негромкий смех – тоже вроде бы радостный, но у Михаила почему-то противно взмокла спина. И мотоциклисты заерзали, и часовой нервно переступил, оглянулся… И грозный сарделькообразный перст как-то вдруг утратил всю свою грозность…

– Помилуйте, профессор, какие там личные счеты? – укоризненно произнес герр доктор Вайс, отсмеявшись. – Я всегда очень высоко ценил вашу компетентность. И в знак этой оценки открою вам маленький нюанс, открывать который в общем-то не имею права. Дело в том, что этой, как вы изволили выразиться, “так называемой” экспедицией руковожу вовсе не я. Я всего лишь исполнитель директив, которые получаю непосредственно от… не могу прямо назвать фамилию и пост, но вы поймете и так: от одного почетного доктора археологии. Так что, если вам всё еще угодно жаловаться, жалуйтесь не на меня, а на него… лично Фюреру – если, конечно, имеете такую возможность и не боитесь. Кстати, о боязни: одна из директив предписывает мне не стесняться в способах пресечения любых попыток мешать деятельности экспедиции, о которой вы только что отзывались столь пренебрежительно. Поэтому советую убраться отсюда как можно скорей и как можно дальше.

Если бы лейтенанту РККА Мечникову еще какую-нибудь секунду назад сказали, что он способен пожалеть гитлеровского полковника, лейтенант Мечников ухватился бы за кобуру. И был бы неправ. Потому что теперь смотреть на посизевшее лицо толстяка-профессора ему было именно жалко.

А Вайс больше на профессора не смотрел. Вайс подошел к головному мотоциклу и принялся что-то писать карандашом на бумажке, поданой торопливо выбравшимся из коляски унтером.

Прикатившие на вездеходе эсэсы тоже времени не теряли. Автоуродина развернулась на сто восемьдесят, готовясь в обратный путь; сидевшие под задним бортом повыпрыгивали на дорогу – картинно, с этаким ленивым изяществом; один уже снаружи распахнул вездеходную дверцу, отшагнул к обочине и замер с автоматом наизготовку; двое, небрежно отстранив мешковатого оберста, подошли к автобусу, встали по обе стороны открытого входа…

То есть один из них сунулся было внутрь, но тут же шатнулся обратно и галантно протянул руку (“Битте шон, гнедике фрау!”), помогая сойти с крутоватых неудобных ступенек…

Изящные хромовые сапожки, юбка армейского гансовского сукна, китель без знаков различия… длинное постное лицо… неестественно аккуратные седые букли свисают из-под пилотки… из-под угластой пилотки с раскоряченным фашистским орлом… И новорожденное солнце празднично взблескивает в толстых стеклах таких знакомых старомодных очков…

Так-то вот, Мишка-Миха-Михаил. Не показался, стал-быть, голос знакомым. Слишком глубоко врезался он некогда в твою тогда еще по-детски жадную память, чтоб теперь удалось его с чем-то спутать…

– Фрау Кляйн?

Это герр доктор. Покончил с писаниной, шагает навстречу прибывшей, и она, прибывшая, вдруг по-балаганному лихо взбрасывает правую руку в нацистском приветствии…

– Рад, – доктор изящно продублировал приветственную отмашку. – Мне рекомендовали вас как великолепную переводчицу и тонкого знатока местных условий. Надеюсь, действительность превзойдет мои ожидания… Да, кстати, чем была вызвана проволочка с утверждением вас в статусе фольксдойче?

Очковая Кляча явно опешила:

– Не знаю, мой господин… Я подала прошение, как только доблестные войска Фюрера заняли наш город… И уже через три дня меня пригласили для подписания фолькс-листа… Правда, не в бургомистрат, как других, а почему-то в городское управление тайной полиции… И там же сразу предложили работу – не в моем городе, а бог знает где, у господина профессора… Но я все равно… С огромной радостью… Простите, мой господин, – она нервно оглянулась по сторонам, – место ли, время ли для таких разговоров?..

Герр доктор Вайс пожал плечами и тоже оглядел светлеющую опушку, замешанный на ракитнике камыш… Но не так оглядел, как только что Кляча, а спокойно, ухватисто, с полуснисходительной-полубрезгливой ехидцей.

Он что-то там принялся говорить – кажется, извинялся, что ради интересов дела заставил гнедике фрау предпринять ночное путешествие по лесу, напичканному вооруженными большевистскими фанатиками – но Михаил уже напрочь утратил интерес к его болтовне. Он (Михаил) вообще утратил интерес к чему бы то ни было, кроме тех двоих, которых эсэсовцы властно, однако без грубости, вывели из автобуса.

К счастью, впрочем, лейтенант РККА быстро опомнился. Гансовские мотоциклетчики дружно пнули стартёры, герр жирный оберст-профессор, отдуваясь, полез в автобусное нутро и громоздкая машина тут же принялась ёрзать, ворочаться, завывать мотором в неуклюжих попытках наладиться восвояси… И Михаил вовремя сообразил, что если не сумеет под весь этот шум унести ноги, то потом и пробовать нечего.

Он стронулся было отползать прочь, и в то же мгновение караульный эсэсман вдруг резко развернулся в его сторону, вскидывая автомат. Михаил схватился за кобуру, мысленно костеря себя распоследнейшими словами. Тоже, вояка – подкрадываясь к врагу не удосужился изготовить оружие! Изволь теперь разбазаривать секунды, так нужные чтоб успеть хоть одного немца по-вежливому пропустить вперёд себя на тот свет… И ещё ведь, наверное, нужно успеть вскочить – девицы обязательно должны видеть всё, обязательно они должны понять, что тебя убили… тогда, Бог даст, им хватит-таки ума не ввязываться, а удирать… слабая, конечно, надежда, да только больше понадеяться не на что…

Нет, не успел лейтенант Мечников ни вскочить, ни даже наган выхватить.

Как-то вдруг осозналось, что камуфлированный ганс пристально всматривается куда-то гораздо выше… то есть дальше лейтенантской лёжки. И ещё осозналось (именно теперь, тягучие мгновенья спустя) что в моторных взрёвах да лиственном ропоте недозахлебнулся какой-то вроде бы неуместный звук… не звук даже – так только, дёрнулось что-то чуть ли не на пределе слышимости… Получается, чёртов эсэс, стоя почти вплотную к работающим моторам, умудрился тоже расслышать? Натаскивают же их, однако…

– В чём дело?

Это Вайс. Он, оказывается, уже торчит рядом со сделавшим стойку часовым.

– Прошу простить, герр доктор, но… вы ничего не слышали?.. – мельком оглянулся эсэсовец.

Вайс пожал плечами:

– Слышал какой-то писк… Что с того? Трясина иногда издаёт весьма странные звуки…

Автобус и мотоциклы тронулись с места, но эсэсовцы в вездеходе заставили пассажиров пригнуться (“гнедике фрау” вежливым жестом, остальных двоих – тычками автоматных стволов) и явно приготовились оказать посильную помощь часовому.

А тот продолжал гнуть своё:

– Прошу простить, но это не трясина. Это был живой голос.

– Ну, допустим. – Чёрные кругляшки докторских очков как-то странно блеснули. – А вы когда-нибудь слышали, как кричит выпь?

Караульный промолчал, но поза его менее напряженной не стала.

Один эсэсовец уже выпрыгнул из вездехода; второй поднялся врост; в кустах неподалёку затеялось какое-то смутное движение – ну конечно, часовой у них тут не один…

И, несмотря на всё это, Михаил заизвивался, заелозил во влажной приболотной осоке, отползая и не особенно даже заботясь сделать это понезаметнее. Нет, ещё не дошло до него тогда, что герр доктор, как и он сам давеча, не к месту вздумал цитировать “Баскервильскую собаку”, что часовой-то пялится невесть куда, а вот занавешенные чёрным стеклом докторские глаза вперены чуть ли не прямиком в убежище некоего красноармейского лейтенанта…

Нет, тогда Мечников просто сообразил, наконец: звук, который насторожил часового ганса, был… во всяком случае, вполне мог быть женским сдавленным вскриком. Криком боли, или страха, или того и другого разом. И таращился караульный насторожившийся ганс аккурат в ту сторону, где оставались девушки.

8

“…Так вот-с, коль скоро вам всенепременно угодно, чтоб кто-либо из нас, наконец, заговорил… Извольте, пускай это буду я. Мягкотелому интеллигенту ведь беспринципность к лицу, правда? Только предупреждаю: станете перебивать… Как-как? Ах, да, да, да, конечно – не в моем положении диктовать условия… Ну так и черт с…

Нет, что вы, я вполне оценил либерализм и уважительность обхождения; более того, я удивлен и даже заинтригован, ибо весьма наслышан о методах вашей… Ах, не совсем вашей? Ну-ну… Всё равно, полагаю, пресловутая либеральность-уважительность объясняется до скукотищи просто… Что-с? Да Бог с нею, со скукотищей, пускай будет просто “просто”. Думается, будто мы оба так вам нужны – то бишь, конечно, не мы, а какие-то наши знания – что вы готовы на некоторое время забыть обычные ваши… виноват, НЕ СОВСЕМ ваши методы. Заинтригован же я, собственно, тем, коим же образом переменится отношение к нам после получения искомого.

Да? Ну, а ежели мы оба не сумеем доказать и последующую свою пригодность?.. А? Да нет же! Нет-нет-нет! Ни боже мой, не имею ни малейшего намерения злоупотреблять… И к большевистским властям я конечно же не испытываю ни малейшей приязни… Ну так я же и пытаюсь начать подробный обстоятельнейший рассказ, а вы всё время перебиваете… э-э-э… мой господин. Ведь так, кажется, называет вас та ваша фрау? Кстати, а на кой она вам сдалась? Ваш русский весьма хорош. Что? Да ладно, не стоит благодарности – свои же люди!

Ну вот, а еще говорите про обращение! Вам комплимент, а вы… Нехорошо голос-то повышать на беззащитного старика, грех это. Ну, да Бог вам судья…

Что же до ф-фопрософ, мне ф-фами постаф-фленных, то я думать имею так… Ну вот, опять раздражаетесь! При чем здесь кривляния?! Я совершенно искренне полагал, что вам так легче понять – иначе зачем же вы сами говорите по-нашему этаким замысловатым манером? Ладно, больше не буду… А что до вопросов, предлагаю историю, имеющую к их предмету теснейшее касательство. Только чур, не перебивать: рано или поздно сами поймете, в чем соль… ну смысл, смысл то есть!

Итак, имелся некогда у меня знакомец. Заметьте, немец –фон-итакдалее, из остзейцев. Большой знаток истории вообще, в частности же – всевозможных разновидностей древних вооружений…”

…Все это, явно бывшее беседой, Михаилу казалось монологом – дерганым и не больно-то связным. Говоримое сипло, то вроде глуповато-подобострастно, то с откровенной едкостью, различалось весьма явственно, а вот остальное… Как лейтенант ни напрягал слух, не удавалось ему разобрать ни единого слова из реплик, которые время от времени подавал негромкий спокойный голос. Очень спокойный голос. Такой спокойный, что от спокойствия этого Михаила продирал озноб.

Впрочем, неразборчивый голос всего скорее к ознобу ни малейшего отношения не имел. Потому что обладатель сиплого натужного полубаса особой дрожи, кажется, не испытывал – наоборот, хоть и оглядливо, но упорно хамил. Михаилов же озноб, вероятно, проистекал (практически в прямом смысле этого слова) из насквозь мокрого обмундирования. А еще – из мокрой осоки, в которую товарищ лейтенант отчаянно втискивался своим лейтенантским животом. А еще – вместе с каплями утренней ледяной росы – с плакучих веток хлыстообразных березок, густо выщетинивших стык болотной хляби и твердого берега (эта последняя разновидность озноба с омерзительным упорством норовила проистекать исключительно и точно за шиворот).

Третий раз за последнее время (да, пожалуй, и вообще в этой жизни) Михаил Мечников валялся на животе, подслушивая нечто малопонятное. Оставалось надеяться, что Бог действительно любит троицу и впредь… Хотя, нет – ведь была еще прошлая ночь, холм у городской околицы, подслушивание трепа патрульных фельджандармов… Так что нынешний раз и не третий, и – увы! – совершенно не обязательно последний…

Чем угодно готов был заниматься Михаил в эти минуты: считать разы, всерьез гадать об истинном отношении Господа к цифре три, трудолюбиво улавливать смысл полуслышного диалога невесть кого с невесть кем (правда, вот именно это – с кем и кого – было как раз достаточно ясно)…

Чем угодно готов был занимать свою голову Михаил, лишь бы только не думать о том, каким образом он очутился здесь, у самой цели его и девушек ночного похода, на заросшем черт-те чем берегу холмоподобного болотного острова; и куда подевались девушки (приподнимался, вертел головой, наверняка изрядно рискуя – то ли аж так хорошо спрятались, а это вряд ли, то ли нет-таки их поблизости!); и почему его, Михаила, совершенно не пугает ни исчезновение спутниц, ни беспросветное выпадение изрядного по величине и преизряднейшего по важности куска памяти… И почему его, Михаила, совершенно не пугает страшило, уютно расположившееся рядом.

Вот оно, тут. Дерни локтем – упрешься. Сосредоточенно квасит в приболотной мокрети кудлатое свое брюхо, молчит, вроде не дышит даже, и только чуть пошевеливает настороженными ушами да время от времени скашивается значительно: мол, ты слыхал, лейтенант, чё деется?! И вообще ведет себя… Не как зверь. И не как приблуда, и не как ради подачки… И, тем более, не как враг. Почему?!

А сиплый продолжает сипеть “историю, имеющую касательство” к неведомому предмету.

“…этаким верблюжьим манером, презрительно щурился поверх голов и цедил:

– Вздор. Шпага сильнее сабли.

Или:

– Вздор. Кольчуга – ничто против европейского кованого панциря.

Нет, он, конечно, аргументировал свои убеждения, но, видите ли, история – штука богатая, и у меня часто складывалось впечатленье, будто бы мой остзейский знакомец просто-напросто благоволит замечать лишь те примеры, которые ему выгодны.

Я, конечно, не специалист, я любитель; возможно, мне по моему профанству не дано уразуметь некие тонкости… Но вот не понимаю я такого подхода. Достоверно, мол, ведомо, что как-то раз там-то тогда-то произошло то-то. И уже само собою подразумевается, будто, значит, сей факт имел повсеместное распространение. Причем забывается, что достоверность тоже понятие весьма растяжимое. Ежели, к примеру, у того же автора десятью страницами ниже сообщено, что к востоку от великой реки Итиль обитают люди с песьими головами, каковые головы, а равно и ступни, вывернуты в сторону, противуположную естественной… что ж, к достоверности факта, интересующего нас в данном конкретном случае, сведения о песьеголовцах ни малейшего отношения не имеют, вот так-с!

И еще мне не понятно, как можно что-либо утверждать с металлом в голосе, основываясь на результатах археологических изысканий. Даже что какой-нибудь факт имел место – и то уверенно не скажешь, а уж провозглашать, будто чего-то не было!.. “В границах энской волости на пашне мужиками найден наконечник стрелы, а в эмской губернии не найдено ни хрена – следовательно, древнеэнцы железо ведали, древнеэмцы же в дикости прозябали”. Так?

Скажете, археологи – не мужики, знают где искать? Увы-с. Не доводилось слыивхать анекдотец с розысками перволюдей на, кажется, Яве? Предприняты были там в свое время ученые экспедиции, кучу подходящих пещер перерыли – нетути никаких питекантропьих останков. Вердикт: перволюдей на Яве небыло-с. Решено и подписано. И пропечатано. Конец. Ан, слава те, Господи, заметил один ученый муж как-то во время грозы, что проводники из местных в пещеру не лезут, снаружи киснут, под дождичком. Спрашивает глупых: пуркуа, мол, па? А те: опасаемся, ваш-степенство, змей ядовито-кусачих. Тут ученый муж и сподобился прикинуть: змеи – твари древние; ну как тамошние перволюди из тех же резонов избегали обитать по пещерам? Снова спрашивает аборигенов: где бы вы, любезные, избрали поставить в сей местности шалашик для проживания? Тычут ему в ответ пальцем: тама, батюшка-барин, тама (по-явански, конечно). Копнули, где должно б накапливаться смываемое дождями из “тама” – и что вы думаете? Именно! Нашли!

А в скольких случаях не выискалось при ученых мужах дикаря, могущего пальцем ткнуть?

Что? Утрирую? Не без того, конечно… И напутать, конечно, мог… Да-да, источник информации был у меня не ахти какой, тут вы правы… Я сию историю читывал в не шибко солидном (однако, заметьте – снова-таки немецком) журнале. Правда, писано было там, что про змей – это вздор, на деле же яванский питекантроп, этот азиатский пранедочеловек, был несоизмеримо тупей сходного по конституции ископаемого протогерманца, и до житья в пещерах попросту не додумался.

К слову, в том же журнале была этакая победоносная заметка про ископаемые фрагменты зубов, найденные в Америке. Мол, первая находка древнечеловечьих останков на сём континенте, неопровержимое доказательство существования исключительной породы людей, зародившихся да развившихся от прочих обособленно, покоривших затем Европу и… Ну, одним словом – арийцев.

Чуть погодя, правда, конфузец вышел. Убедительнейше было доказано, что пресловутые останки принадлежат ископаемой свинье. Кой-какие бульварные газетёнки даже смели пописывать, будто в дальнейшие умозаключения ошибка не вкралась, и что свинья эта самая и есть наидоподленнейший предок нынешних самозванных ари…

А? Закурить? Я? Да недурно бы; уши, признаться, давно уж пухнут. Но ваши сигаретки… Еще хуже наших папирос: только в носу свербит. А настоящее курево должно продирать до нутра ду… О-о! Что, подлинная “Корона”?! И не жалко? Ну, моя благодарность просто безгранична… в пределах разумного. Да-да, спасибо, я знаю как надлежит обращаться с подобной ценностью…”

Негромкое клацанье, слабый отблеск на мокрых листьях… Ч-черт, собеседнички аж так близко?!

“Да, господин доктор, озадачили вы меня, – рассказчик затянулся громко и смачно. – Я уж готовился за хулу на арийцев получать зуботычину, коли не хуже, а вы мне сигару… Видимо, нужны мы вам просто-таки немыслимо… Что ж, продолжаю.

Вернемся-ка к моему знакомцу-остзейцу. Пробовал я тогда с ним спорить, да враз закаялся – очень уж он ловко любую тему сворачивал на вековые традиции европейского парламентаризма, то бишь демократии. А по мне, только вдумайся, из кого те правековые парламенты состояли да чем занимались, и начинает казаться, будто бы этакая демократия от классической деспотии отлична лишь количеством деспотов.

Однако же, не смотря на… Нет же, никак я ничего не резиню! Имейте хоть на иоту терпения, интродукция уже вот-вот… Должен же я доказать, что сведущ-силён не только в древних северовосточных художествах, как вам про то наябедничали!

Так вот-с, не смотря на многие моего остзейского знакомца пренеприятные качества, несколько лет кряду я таскался к нему в гости и готов был часами сносить его поучения. Уж больно интересная имелась у него коллекция средневековых мечей. Он, стервец, её по всему миру собирал, и причём с толком. Так что насмотрелся я всячины преизрядно (а глаз-то у меня по роду главных моих занятий приметливый, цепкий) и потому с уверенностью могу не по одной лишь резьбе на рукояти сказать: то, что вы мне показали – подделка. И, надо отметить, весьма…”

…А завеса, выкравшая такой важный кусок памяти, отчего-то именно теперь решила пойти на уступки. Нехотя, словно бы через силу истончилась она, попрозрачнела, разрешила, наконец, увидеть кое-что из скрываемого… именно увидеть – будто со стороны, как чужое. События вспомнились; собственные страхи даже (например, подозрение, что треклятый очкастый герр доктор был прекраснейше осведомлён о Михаиловом присутствии в ближних кустах)… Вот только собственные этот и другие страхи вспомнились как несвои. Как не собой пережитые.

Неясный звук, который Михаилу расслышался хуже, чем караульному эсэсу, наверняка впрямь был девичьим вскриком. В два голоса. Хором. От ужаса. От такого ужаса, что получилось очень тихо и очень коротко. Небось, увидь любая из них беспомощного новорожденного крысёнка – аж в Чернохолмье бы стёкла повысыпались от визга. А тут…

Когда Михаил кое-как добрался до укромной прогалинки среди ракитника, на которой оставлял своих спутниц, Вешка и Маша по-прежнему были там. Только теперь они были там не одни.

Стоя на коленях, судорожно вцепившись друг в дружку, девушки затравленно таращились на… На что? Или всё-таки на кого?

Лейтенант Мечников как выполз на прогалину, так и замер, приподнявшись на локтях, нелепо задрав голову в съехавшей на нос фуражке и отчаянно пытаясь совладать с пляшущим в руке револьвером, прицелиться, наконец, в… Чёрт, да возьмут ли ещё пули этого… это…

Двурукая двуногая тварь. Вся облеплена то ли грязными космами, то ли корьём каким-то. Скорчилась на краю поляны – обняв колени, положив на них обросший мохообразной дрянью кретинский недоразвитый подбородок, уперев в закляклых девиц пристальный взгляд крохотных глаз, вмятых куда-то под самый лоб… То есть нет, лба у потворы как раз почти что и нет – его тоже словно бы вмяло внутрь черепа, выперло вперёд уродливым козырьком лысых надбровий…

Человек? Нос – две вывернутые ноздряные дыры; тяжеленная челюсть; безмочечные волосатые уши сторожко зашевелились при Михаиловом приближении…

Обезьяна? Хмурый взгляд через плечо – лишь зыбкий отсвет какого-то подобия мысли качнулся и сгинул в дремучей пустоте мутных глазёнок… Но Михаил под взглядом этим почему-то с облегчением перевел дух и принялся заталкивать наган в кобуру.

И тут ОНО попыталось заговорить. Похоже было, правда, будто попытка эта для самой же твари оказалась совершеннейшей неожиданностью, и ни во что путное так и не вылепились почти беззвучные шлепки серых губ да судорожные раззевания впечатляюще-клыкастой пасти… но то без сомнения была попытка заговорить. Почему “без сомнения”? А чёрт его…

Кошмарная тварь оборвала своё гримасничанье, раздраженно шлёпнув себя обеими ладонями по рту, и вдруг (как померещилось Михаилу, даже не вставая с корточек) прянула во взбитую ветром заросль. Прянула и мгновенно сгинула с глаз.

Михаил сел, утёр лицо рукавом – тот почернел от мокрети и грязи. Девушки покуда не шевелились… ну, то есть почти: таращились-то они уже не туда, где тварь сидела, а туда, куда она сгинула. И, опять же, языки у них мигом пооживали. Сперва, конечно же, Машин:

– Вот, я ж говорила, что сторож тутошний… Только он огромадного такого видал, а этот – тьху, мне и то до плеча… мозгля… Значит, их тут двое.

– То сторожу твоему с перепугу примерещилось, что громадный, – невнятно выдавилось сквозь кастаньетное пристукивание Вешкиных зубов. – И никакой это не контрик одичалый, это…

– А почему не одичалый? Одичать запросто еще и не так можно! Вот, говорят, в двадцатых…

Мечников не стал пресекать затевающийся диспут о возможностях контриков по части глубины одичания: из всех разновидностей женской истерики такая была наименее опасной и шумной. Он только оглядел диспутанток попристальней, убедился что обе вроде бы целы, выслушал пару веских доводов в пользу определяющего влияния звериной сущности буржуйской души на формирование внешнего облика в условиях изоляции от общества (Маша) и не менее веских аргументов про “да просто какая-то неизвестная науке северная горилла” (Вешка)…

“…и они тут же затеяли склоку по поводу названия рыжих дьяволов, державших нас в своей власти: один уверял, будто это яванские дриопитеки, другой звал их питекантропами – ну просто рехнулись оба…” Опять Конан Дойль лезет на ум с дурацкими своими цитатами! Кстати, если Вешка права и ЭТО – какой-то неизвестный и недовымерший вид, то понятно, откуда взялись сказки про леших и иже с ними… Тварь-то, кажется, умеет кой-чего по части гипноза… Почему бы, кстати, и нет? Почему бы северной горилле не уметь того, что по силам примитивно пресмыкающейся гадюке? Да, Вешка, наверно, права. И сэр Артур тоже прав насчёт рыжих дьяволов. Тварь-то впрямь рыжая. Верней – ржаво-бурая… точь-в-точь как мерещившийся давеча бредовый волк, на поверку оказавшийся пнём…

Кроме всей этой мути Михаил тогда ни о чём больше не успел подумать. Потому что рыжая то ли горилла, то ли одичавшая контра вернулась.

Тварь выскочила… нет, она как бы вылилась, выструилась из кустов бесшумно и плавно… хоть “плавно”, наверное, всё-таки совершенно неподходящее слово. А только более подходящего просто ещё не выдумано. Большая грязная обезьяна, неприлично похожая на человека (и от этого кажущаяся даже еще уродливей, чем на самом деле) бежит вприскочку на трёх лапах, прижимая что-то к мохнатому брюху… Можно тут углядеть мало что плавность – даже намёк на изящество? Оказывается, можно…

Оно приволокло большой ком вязкой торфяной грязи. Присело на корточки, уронило приношение на траву, затеяло беспрерывно охлопывать, оглаживать, мусолить его – мерно и широко покачиваясь всем телом, выскуливая что-то надоедливо-монотонное…

Девушки одинаково повытягивали шеи, мёртво прилипнув взглядами к непрерывно меняющему очертания грязевому шару. Михаил, наверное, тоже вытянул шею. Показалось ему, что под с виду такими неуклюжими обезьяньими пальцами всё отчётливей обозначивают себя черты узнаваемого лица…

Да, лейтенант Мечников наверняка смешно, по-гусинному вытягивал шею. Так сильно вытягивал, что её то ли судорогой свело, то ли парализовало от неудобства. Во всяком случае, краешком зрения уловив какую-то перемену там, где сидели девушки, он обнаружил вдруг: затылок онемел, мышцы сделались деревянными, а сама голова будто вросла в окрестное мироздание, и повернуть её не легче, чем провернуть вокруг себя горизонт. Единственно, что удалось Михаилу, это скосить глаза. Скосить, и увидеть: девушки больше ни за чем не следят. Они тихонько спят. Привалились друг к дружке, обнялись – умиротворённые такие, безмятежные, порозовелые, как два внеклассовых ангелочка – и посапывают себе…

Рыжая тварь негромко вскрикнула, и Мечниковский взгляд сам собою вернулся к ней. То ли он отвлекался вовсе не на считанные мгновенья, как показалось, то ли одичавший до обезьянской внешности враг народа был в людской своей ипостаси истым гением, но мохнатые лапы раскачивали-баюкали совсем уже готовое скупое, однако же изумительно точное подобье…

Нет-нет, вовсе зря лейтенантское сердце оборвалось в какую-то ледяную беспросветную глыбь. Это чернота выбранного потворой материала вздумала пошутить вот так – жестоко, очень жестоко, но всего только пошутить, не больше. Вылепленное лицо было лицом Вешки или Маши, а вовсе не той ящерицеподобной жути, в которую они сливались бредовым давешним сном.

А слепок раскачивался, раскачивался в вытворивших его полуруках-полулапах, а губы – не понять уже, то ли серые обезьяньи, то ли чёрные вытворенные – всё тянули, тянули монотонный скудный полунапев-полуплач… И между этим тогдашним плачем-качанием и теперешним невесть откуда взявшимся берегом болотного острова не соглашалось вспомниться совсем-совсем ничего.

“…вообще склонен полагать, что пресловутое шестое чувство, равно как гипнотические и другие необычные способности суть не первые случайные проявления зачинающегося хомо новус, а всего-навсего атавизмы,” – сказал вдруг басовитый хрипун там, впереди, за кустами, перевитыми прядями опалового сигарного дыма. То есть говорил-то невидимый обладатель сиплого баса почти беспрерывно, просто Михаилу на пару-тройку минут стало не до него. А тут вот мимо воли расслышалось – больно уж вышло к месту.

Рыжий Михаилов сосед тем временем, похоже, решил устроиться поудобнее (сообразно, естественно, своим обезьяньим представлениям об удобстве). Чудом исхитрившись не мокнуться при этом мордой в траву, он вдруг бесшумно и опять же с какой-то своеобразной грацией сложился на манер гусеницы-землемера, опрокинулся назад и оказался сидящим на корточках в знакомой уже лейтенанту позе: обхватив колени и положив на них подбородок.

Глядя на эти эволюции, Михаил с облегчением осознал, что начинает вести себя более-менее по-нормальному. Во-первых, он отодвинулся опасливо и даже потянулся за оружием. Причём не за наганом: какая тут стрельба, если до немцев доплюнуть можно? Ничего, тварь, при всей её зубастости, щупла – в случае чего на неё и финки достанет. Во-вторых, он заметил массовую эвакуацию какой-то насекомой погани с мокрого обезьяньего брюха на сравнительно сухую обезьянью спину – заметил и отодвинулся ещё дальше. И в третьих, он, наконец, сообразил, какой-такой аромат подмешивается к затхлой болотной гнили – сообразил, но отодвинуться ещё дальше помешали кусты.

А чудище вдруг тихонько заворчало, ощерилось; ржавые космы на его плечах и загривке стали торчком. Мечников уже перехватил было половчее нож, но вовремя вспомнил: тварь и прежде уже принималась нервничать – всякий раз, когда вместо надтреснутого баса заговаривал тот, второй собеседник. Просто теперь второй заговорил куда громче, чем раньше. И, кстати, куда разборчивей.

– Даже гипертрофированное моё терпение уже вполне готово лопнуть, – словно бы не человек сказал, а танковые гусеницы пролязгали.

– Свят-свят-свят, – изумился бас, – что ж это акценту-то вашего этак разом подубыло?

Но лязгающий голос продолжал гнуть своё:

– Сперва вы оттягивали время в надежде придумать, как убедительно сбить цену артефакта, который предметом обсуждения есть; теперь морочите мою голову, давая себе передышку изобрести аргументы… Я надеялся иметь дело с весьма известным художником, большим знатоком, а получил только старого глупого… э-э-э… глупца. Возможно, вы любите боль? Ах, найн… Тогда для чего вы насилуете меня позвать оберштурмфюрера? Хотите, пусть займётся теперь он развязкой вашего языка?

– Вот честное благородное слово: не имею ни малейшего желания вас насиловать! – Басовитый, кажется, даже носом подшмыгнул от истовости. – А что до вашего эсэса, то, извиняюсь, я и почище видывал. Вот в тридцать пятом вёл моё дело один такой следователь по особоважным – Финкель… э-э-э… как бишь по батюшке-то… ага, вспомнил: Борис Маркович. Очень, кстати, этот ваш… штормфюрер на него похож. Прямо-таки неимоверное сходство, в манерах особенно. Часом, не могут они родственниками оказаться?

Второй собеседник пролязгал что-то на сей раз неразборчивое, но Леонид Леонидович (да он это, он – как от правды не увиливай, та всё едино слаще не станет) если и подпустил в голос почтительности, то так только, самую малость:

– Нуте-с, коль вас такая разбирает охота, перейдём к аргументации поддельности вашего ар-те-фак-та. Между прочим, не разумней ли для сей цели заиметь оный перед глазам… Не разумнее? Что ж, воля ваша… Кстати, вам бы своим умом до всего нижеизложенного докумекать, вы ведь от меня, дилетантишки, в отличие, как-никак профессионал… Ах, вы специализируетесь на… А что, есть такая?.. Ой! Да чтоб вас всех вместе с грёбаным вашим фю… Ай!

Судя по тому, что “ой” и “ай” прозвучали чуть ли даже не тише причин, их породивших, это пока были всего лишь пощёчины. Но ясней ясного: не перестань старый дурак нарываться так вот по-глупому, за оплеухами последует кое-что гораздо серьёзней. А старый дурак явно не перестанет.

Э-эх, да будь там что будет!

Перекинув финку в левую ладонь, Михаил дёрнул кобурную застёжку и сам дёрнулся – вскакивать… Нет, не удалось. Вонючая кудлатая загадка здешних болот нежданно мощным рывком за рукав пресекла истеричные дёрганья лейтенанта, а когда тот приладился въехать в обезьянскую харю рукоятью нагана, совершенно человеческим жестом приложила палец к губам. Михаил настолько оторопел, что послушно замер. Тем более, что его вскакивание да револьверная пальба в три патрона Леонид Леонидычу всё равно бы мало чем помогли.

– Вот теперь… – старый художник всхлипнул (наверное, утираясь). – Вот теперь вы начинаете помаленьку проявлять истинную свою… Что-с? Благодарю, получил. Только не по заслугам, с вашего позволения, а по морде. Поздравляю, управились со старым-немощным. Рыцарственный подвиг, не забудьте крест себе за него исхлопотать.

– Ну-ну, будет вам, – тон и речь второго собеседника так изменились, что Мечников даже засомневался, тот ли это, что прежде был. – Не нужно только впредь кривляться, и всё будет хорошо. И прибедняться тоже не советую. Больше двух десятков статей в солидных европейских изданиях – какой же это дилетантизм?

– Вам, несомненно, видней. Но вперёд учтите: ещё одна попытка рукоприкладства, и я больше ни единого словечка не вымолвлю. – Господи, старик ещё и ультиматумы предъявляет!!! – Итак, если вас действительно интересует то, что, как вы говорите, вас интересует… Начнём со следующего: предъявленное мне вами весьма гибко́ и на отменном золенгеновском кортике вашего головоре… то есть штурмфюрера оставило преизрядную ущербину. Давайте-ка размыслим: каким же способом такое могло бы быть произведено в стародавние времена?

Почтенный живописец вошел в такой менторский раж, словно бы впрямь напрочь забыл где он и с кем. Ну это, допустим, не удивительно. Удивительно, что собеседник его, то бишь Вайс, прежние рассусоливания слушавший нетерпеливо и раздражительно, теперь будто воды в рот набрал. То ли уснул он, то ли… Так, иначе ли, но Леонид Леонидович пользовался непонятным попустительством герра доктора на всю катушку.

– Во-первых, – наставительно вещал старец, – допустимо предположить наличие где-то в тутошней округе недостойного вниманья современных геологов месторожденьица… или даже месторожденьишки… в смысле дэр зэр нихтиг… как бы это… пляцгебург (уф!) болотной руды со значительными примесями, скажем, никеля. И хрома. Из подобной даже моим давним пращурам вполне было бы по силам выплавить весьма недурную легированную сталь – гибкую и прочную. Опять же у них тогда и метеоритное железо могло в дело пойти, а оно ведь тоже бывает хромом-никелем изрядно приправлено.

Ферштейн, извиняюсь, зи?

Тогда пойдём далее.

У местных волхвов… Что-с? А, ну, это такие языческие кюре… Или, может, вы лютеранин? Тогда патеры. Так вот, у всяких волхвов-колдунов… А надобно обмолвиться, в раннем средневековье металлургия почиталась разновидностью ведовства… Так вот-с: вполне могло достать кому-то ума нескупо сдобрить выплавляемый металл якобы колдовскими добавками растительного происхождения. А Павлом Петровичем Аносовым (слыхали, небось?) преубедительнейше в своё время доказано, что этаким манером возможно получить некое отдалённое подобие истинного булата.

Ещё здесь вполне мог бы обнаружиться клинок из булата поддельного (это когда в мягкую вязкую сталь вковывают проволоку из стали высокоуглеродистой). Таким макаром умели изготавливать мечи в Дамаске, а также германцы и, возможно, скандинавы.

Да чёрт возьми, ведь по батюшке Волхову проходил путь из варяг не только в греки, но и в персы! Так что, теоретически говоря, сюда вполне могли бы завезти крицу настоящего азиатского булата – к примеру, иранского “хорасана” или даже индийского “вуца”…

Ну-те, а на закуску – просто для полноты лекции о средневековой металлургии – помяну ещё один способ производства незаурядного оружия. Япония. Самурайские мечи. Клинки попримитивней изготавливались сваркой тонких стальных пластин на манер слоёного пирога. Выдающиеся же мастера умели этакой слоистости добиваться длительным проковыванием. Заготовку могли ковать и год, и ещё подоле, зато результат, как прежде говаривали, получался “на ять”… то есть во! – (вероятно, “ять” проиллюстрирован соответствующим жестом). – При сём учтите: в старину таинства ремесла береглись мастерами пуще собственной жизни; Япония же вообще всегда была страной на запоре. А меч, который вы мне давеча совали под нос, якобы произошел на свет где-то в здешних местах веке этак от рождества Христова в восьмом. Так вот: клинок сей откован тем самым японским способом, о коем я только что имел честь вам поведать. Что? А это видать по заточенным местам. Ну да, такие полоски… Вот-вот, особенно если свет падает косо… Почему ж это вдруг невооруженным? Лупа, которую вы мне давали, она весьма…

Ну конечно, не только! Ещё рукоять – уж в резьбе-то я всем докам дока! Состояние роговых накладок предполагаемому возрасту соответствует, резьба местная и тогдашняя, тут спору нет. Но вот напялена… Одно из двух: либо её резал да прилаживал человек, прежде с мечами дела никогда не имевший, либо… Вот-вот, именно: схватили что-то доподлинно древнее, мало-мальски подходящее, и кое-как приспособили.

И ещё: форма клинка. На первый-то взгляд она вроде соответствует распостранённой (в определённое время, естественно) на севере Европы, но… Есть незначительные отклонения. БУДТО БЫ незначительные. Все они работают на замашистость и силу удара. Бьюсь об заклад: мастер, оные отклонения допустивший, превосходно умел вычерчивать паралеллограммы сил, вычислять моменты вращения и прочее тому подобное. Очень средневековые знанья, не правда ли? Вот и выходит: либо сие оружие сотворил далеко обогнавший свою эпоху великий гений (прежде, однако, никогда мечи не работавший), либо…

Леонид Леонидыч неожиданно смолк. И вроде не только он. Ропот ветра в листве, опасливое свиристенье каких-то невидимых пичуг, натужную пульсацию дальней фронтовой канонады – всё, всё разом сглотнула внезапная тишина, вязкая, бездонная, смертельно опасная… как торфяная хлябь там, позади. И в тишине этой заговорил Вайс. По-русски, без малейшего акцента; тихим, но на удивление внятным голосом, при первых же звуках которого обезьяноподобная тварь втиснула морду между коленями, облепила затылок скрюченными пятернями и словно бы… словно бы завыла… если только можно завыть вот так – совершенно беззвучно…

– Вся ваша великолепная лекция, – говорил Вайс, – выстрел в белый свет, как в копеечку – так, кажется, у вас говорят? На все перечисленные вами нюансы я, представьте, и сам обратил внимание. И знаете, на что я обратил внимание еще? Клинок, показанный мною вам, действительно имеет слоистую микроструктуру, но я смог это определить только при помощи очень сильного микроскопа. А вы якобы рассмотрели через трёхкратную лупу. Любопытно, не так ли?

Запинка.

Дробный суховатый смешок – не понять чей.

И снова Вайс:

– Вы напрасно поверили, что мне нужна чья-то помощь в установлении подлинности меча. Я точно знаю, что, несмотря на все очень верно подмеченные вами несообразности, меч этот старинный, очень старинный… Нет, установить я хотел подлинность не меча. Не меча, а вас.

– Ну и как? – Леонид Леонидович, наверное, старался изобразить этакий спокойный сарказм, но изобразилось у него что-то совершенно другое. – Как я вам показался? Подлинным? Или поддельным?

– Подлинным, – серьёзно ответил немец.

А потом добавил задумчиво:

– Впрочем, лишняя проверка не помешает.

Короткий сухой треск. И ещё раз. И снова. И что-то грузно рушится наземь.

Далёкий оклик по-немецки:

– Что случилось, герр доктор? Помощь нужна?

– Всё в порядке! Не суйтесь сюда, не мешайте!

Этот раздраженный ответ (тоже по-немецки) Мечников расслышал уже на бегу.

То есть нет. Вряд ли можно назвать бегом два-три судорожных прыжка, прошвырнувших Михаила сквозь хлёстко-трескучую путаницу сучьев и листьев. Там, за кустами прятались выщетиненная одуванчиками полянка, обомшелая парковая скамья и огромная беседкоподобная рябина, словно бы надломленная тяжестью обильных исчерна-багряных гроздьев… И чёрно-багряные кляксы на измызганной толстовке лежащего навзничь, по-гуттаперчевому вывернувшего голову Леонид-Леонидыча – пятна эти с первого мимолётного взгляда показались опалыми рябинными гроздьями…

– Какого чёрта?! Я же приказывал: ни при каких обстоятельствах сюда не…

Ах, как картинно он нависал над своей жертвой, этот щеголеватый гансовский доктор с изящным хромированным браунингом в руке; как он гневно сверкнул очками, оборачиваясь навстречу… Но, наверное, Вайс так и не успел понять, что это вовсе не эсэс-холуй, до непослушания растревоженный выстрелами, ломится к нему из кустов. Прямо сходу, навскидку Михаил высадил все три драгоценных своих патрона в усатое кошачье лицо.

Брызнули дымчатые осколки, кувыркнулась в одуванчики тирольская кокетливая шляпчонка, запрокинулись к утреннему безмятежному небу слюдяные глаза, оказавшиеся такими же круглыми, как и дурацкие скрывавшие их очки…

Это было последнее, что Мечникову судилось увидеть тут, на поляне: внезапный могучий рывок за поясной ремень мгновенно вдёрнул лейтенанта обратно в заросль.

* * *

Так Михаилу ещё никогда не приходилось бегать.

Очень не сразу он сумел, наконец, извернуться внутри своего ремня – чтоб если и не лицом вперёд поспевать за кудлатой нахрапистой тварью, то хоть боком. Полубегом, полувприскочку. По-идиотски.

Загадка здешних болот неслась по-человечьи, на двух, но со скоростью, для человека совершенно немыслимой. Причём неслась не по прямой, а замысловато петляя ве́домыми, наверное, одной ей тропками среди торфяной бездонной трясины. Мечниковские сапоги то рвали охлёстливое разнотравье, то чавкало под ними, то взбрызгивала из-под подошв аж в лицо жидкая ржавчина, страшно похожая на хворостьную стылую кровь… Михаил падал чуть ли не на каждом шагу – падал, и никак не мог упасть: тонкая мохнатая лапа-рука с противоестественной силой вздёргивала, рвала за собой… оставалось лишь успевать перебирать ногами… или не успевать – уж это как пофартит.

Взбесившийся воздух категорически не желал вдыхаться – судорожно распахнутому рту доставалось лишь свирепое бичевание вымахивающих навстречу ветвей; и казалось уже, что исполосованное лицо вьётся-треплется по ветру грязными лохмами; и давным-давно схлестнуло к чертям фуражку; и обесполезневший наган выдернул рукоять из потной ладони, булькнул в какую-то лужу…

А потом вдруг исчезло вообще всё. Болотная нетвёрдая твердь из-под ног, несущееся навстречу изжелта-зелёное мельтешение, пропарываемое узкой кудлатой спиной там, впереди – всё, всё ухнуло вместе с лейтенантом Мечниковым в ледяную чёрно-ржавую воду. И ремень перестал вдавливаться в позвоночник: значит, сгинула мёртвая хватка гориллоподобной твари… сгинула… затащила, как беспомощного котёнка, в омут, в самую хлябь, в самую смерть… и бросила… как котёнка…

Михаил забарахтался было, отчаянно рванулся вверх, к мутному свету, еле брезжущему сквозь злорадную последнюю черноту… И тут же что-то царапнуло по лицу, соскользнуло, исчезло… А через миг гимнастёрочный ворот вдруг тупо и больно вдавился в затылок (так же тупо и больно, как прежде впивался в спину кожанный офицерский пояс) и недозахлебнувшегося лейтенанта дёрнуло-поволокло прочь от намёка на свет, от последней надежды, в беспамятство, и в бездвижность, и в…

…Тут воняло. Гнилью, болотом, и чем-то ещё – нераспознаваемым, но от этого не менее гадким.

Как Мечников оказался здесь? А чёрт его знает! Смутно брезжил в памяти какой-то тёмный проход… или, точней, нора какая-то: дорожка осклизлой грязи внизу и хрусткое, колкое сверху да побокам… и будто бы его, лейтенанта Мечникова, тащат по этому склизкому сквозь это колкое… За шиворот тащат. Как котёнка. Мордой по грязи. А он, лейтенант, способен только захлёбываться, давиться, обжираться переставшим, наконец, капризничать воздухом.

Наверное, снаружи ЭТО казалось огромным кустом, торчащим прямо из воды. Или островком камыша, торчащим прямо из воды. Или кучей хвороста, или всем понемногу. А изнутри это было логовом. Берлогой. Чем-то на манер бобровой хатки, в которую можно забраться, лишь поднырнув.

Влажный земляной пол; у дальней от входа “стены” свалена огромная куча палых листьев – старых-старых, плесневелых, трухлявых… и, наверно, гниющих: даже на расстоянии Михаил чувствовал расплывающееся оттуда тяжкое сырое тепло.

А главное – полумрак. Верней – полусвет.

Приподнявшись на четвереньки, лейтенант сперва растерянно огляделся; затем, изрядно промешкав, всё-таки решил удивиться – отчего, мол, так хорошо различима внутренность этой странной помеси пещеры и шалаша? Здесь, что ли, тоже белая ночь вроде той, что выполаскивала мертвенным… нет, мертвым, разлагающимся каким-то светом окрестные леса?

И лишь потом он, наконец, соблаговолил заметить то, чему бы с первого же взгляда заметиться.

Со стен и со свода бесформенными гроздьями висли неподвижные голубые огни. Словно бы в трансе Михаил потянулся было трясущимися пальцами к ближайшему сгустку колдовского промозглого пламени, и тут же гадливо отдёрнул руку. Потому что сообразил, наконец, отчего так хорошо различима путаница хвороста, камышинных стеблей и зелёного живого ракитника, отгородившая от прочего мироздания логово немыслимой твари. И ещё он наконец сообразил, чем в этом самом логове так отвратно смердит.

Идеальное техническое решение – максимум эффективности при минимуме затрат. И как только из хомосапиенсов никто ещё не допёр использовать для освещения, скажем, блиндажей да землянок выдержанную соответствующим образом гнилую рыбу! Воняет? Подумаешь… По части умения приспосабливаться к разнообразнейшей вони хомосапиенсы любой горилле изрядной форы дадут – тому доказательством весь ход человеческой истории.

Кстати, именно самого-то изобретателя перспективного осветительного приспособления в берлоге и не оказалось.

Ну и чёрт с ним, с гориллообразным. Зря он (она, оно – нужное подчеркнуть) уволок лейтенанта Мечникова с поляны этак поспешно. Немцы, поди, до сих пор ещё не разобрались, что к чему… А он… Может, Леонид Леонидыч ещё дышал – треклятая обезьяна даже это помешала проверить! Хотя… Даже если… Чем можно было помочь старику? Добить из жалости? На себе бы ты его точно не уволок… Нет, всё равно нельзя было удирать вот так, даже не прихватив герр-докторский браунинг. Чем теперь воевать, если из оружия один финарь остался?!

А ещё…

Ещё…

Господи, да где же, всё-таки, девушки?! Что с ними теперь и что с ними будет позже, когда гансы рискнут, наконец, плюнуть на запреты покойного Вайса, обнаружат его вздремнувшим с тремя дырками в голове и поднимут шухер на всю округу?!

Вытрясти, выколотить бы из мохнатой твари хоть какие-никакие сведенья про них обеих, так ведь эта макака-переросток ни хрена не сможет рассказать, даже если поймёт и захочет… Г-господи!

Михаил попробовал подняться, наконец, с четверенек.

Не вышло.

В горле вязко плескалась тошнота; исхлёстанное лицо горело; во лбу снова возбудился к труду вдохновенный дятел-стахановец; облепившая тело мокрая одежда вязала движения и вымучивала тряским ознобом, словно корка крепкого льда… Лейтенант Мечников совсем уже решился плюнуть на брезгливость и антисанитарию, раздеться и искать тепла в недрах явно для сей цели и предназначенной кучи трухлявых листьев – решился, но воплотить в жизнь своё решение не успел.

В логове объявился владелец.

Лесное чудо вынырнуло из входной норы, которая в полусумраке казалась Михаилу просто тёмным пятном на земляном полу. “Вынырнуло” – самое подходящее слово, поскольку со страшила лило ручьями (особенно почему-то с головы), а его появлению предшествовал невнятный плеск.

Разом позабыв и про скованность движений, и про озноб Мечников зашарил было по голенищу в поисках ножевой рукояти – мало ли что успело втемяшиться твари в её тварью мокрую голову! Но тварь снова очень по-человечьи приложила палец к губам, после чего бесшумным призраком уметнулась к одной из “стен” и оттуда принялась делать Михаилу какие-то невнятные знаки.

Размыслив пару-тройку мгновений лейтенант счёл эту жестикуляцию скорей приглашением, чем наоборот. Он так и не смог подняться с четверенек (да и не получилось бы, даже найдись для этого силы: чёртова щуплая обезьяна сработала кровлю по своему росту). При первой же пародии на шаг под ладонью что-то омерзительно чавкнуло; но кудлатое страшилище уже ёрзало от нетерпения, и Михаил счёл за благо не тратить время на идентификацию чавкнувшего и отряхивание от оного. Щуплость щуплостью, но силу загадочной твари он успел оценить во время сумасшедшей гонки через болото. Оценить и зауважать. Да и зубы у неё, у твари то есть, отнюдь не такие щуплые, как всё остальное…

Чудище манило своего вынужденного гостя к этакому берестяному фунтику, торчащему из стены и заткнутому жмутом травы. Жмут, правда, тварь сразу же выдернула, после чего ткнула изломанным чёрным ногтем сперва в открывшееся устьице, а потом в Мечниковское ухо.

Михаил послушно нагнулся. При этом он скользнул мимовольным взглядом по телу сидящей на корточках косматой потворы, и получил возможность убедиться, что к означенной потворе совершенно не применимы местоимения “она” и “оно”. А ещё он убедился, что никогда прежде его, оказывается, по-настоящему не тошнило. Слава те, Господи, хоть не ел ничего со вчерашнего… дня? Или утра? Не важно: вряд ли теперь в обозримом будущем захочется есть… Так что всё к лучшему.

Зажмурясь до радужных пятен под веками он прилепился ухом к берестяному раструбу. Фунтик явно служил для наружного прослушивания. Вот ведь изобретательный обезьян попался, прямо тебе инженер…

Сперва не удавалось расслышать ничего, кроме ровного ветряного шума да несмелого попискивания каких-то птиц. Но через минуту-другую, когда вконец заклякший лейтенант начал уже вновь подумывать о куче листьев или хоть о более удобной позе…

Еле слышимый всплеск. Тихое, но вполне разборчивое: “Ферфлюхт… швайнеланд…” – где-то, похоже, очень и очень близко (впрочем, над водой звуки лживы). А миг спустя ещё явственней: “Хоть какие-нибудь следы есть?” – тоже по-немецки, раздраженно и зло.

– Нет, – другой голос, клокочущий, бесстрастный. – Следы обрываются у воды. Уходят в воду.

– Что ж они, утонули? – ганс, проклинавший “свинскую страну”, говорит уже чуть ли не в полный голос.

– Думаю, притаились где-то неподалёку. Услышали нас и притаились. Ты очень шумно шел, а теперь затеял беседу, как на пикнике… Не умеешь красться. Никто из вас не умеет.

Та-ак, погоня… Вот тебе, товарищ лейтенант, и “до сих пор не разобрались, что к чему”… Ай да эсэсы, душу их в германского бога мать…

А тот, первый голос, бурчит:

– Не умеете… Тебе-то легко… Так, говоришь, у воды?.. Притаились? – И вдруг громко, надсаживаясь, по-русски:

– Внимание! Большевистише диверсант, слушай! Сопротивление бесполезно есть! Оружие бросать, на открытое место выходить, руки иметь всем вверх! Иначе – аллес абшиссен… поголовно стрелять! Считаю до фюнф! Айн… Цвай…

Считает, сволочь! Увидел? Ведь чёрт его, логово это, знает, как оно выглядит снаружи… А вдруг большого ума не надо для догадаться, в каких кустах могли спря…

Автоматная очередь полоснула слух, как давеча полосовали лоб распрямляющиеся ветки. Обезьянообразный рухнул ничком, прикрывая растопыренными пятернями затылок, а лейтенант Мечников даже до этого не додумался, он только втянул голову в плечи, слушая, как гансовские дум-думы шматуют камыш – ближе, всё ближе…

Давящая тишина (шорох листвы, птичье чириканье – да разве же это звуки?!); потом новый окрик снаружи:

– Даю последний шанс умными стать! Один минутен для размышлений!

И опять дубиной над теменем вскидывается тишина… Сколько прошло? Тридцать секунд? Сорок? Вот сейчас, сейчас шарахнет разрывными тупоносыми пулями… вупор… в голову… расхлестает кровавыми кляксами по смрадной грязи… сейчас…

Клокочущий бесчувственный голос (по-немецки):

– Совсем ничего не слышу. Их там нет. Или мертвы.

И какое-то бормотанье в ответ. Слов не разобрать, но чувствуется, что раздраженно и разочарованно.

И тихие мерные плески. Всё тише и тише.

Уходят?!

На пушку брали, сволота… Ничего они не заметили, просто брали на пушку… Ох же ж сволота проклятая…

А хозяин логова, похоже, очухался.

Выгнул горбом косматую спину, съежился, качнулся, – и вот он уже сидит в любимой своей позе: обняв колени, оперев на них оброслый дрянным волосом кретинский свой подбородок.

Михаил вздохнул и тоже сел… точней, сполз, обмякая, по трескучей колкой стене. Опасность пощадила, минула стороной, уманив за собою страх, и в образовавшуюся пустоту победительно ввалилось всё прежнее – боль, выматывающий душу озноб, тошнота… А тут ещё проклятые вонючие светочи ни с того, ни с сего вдруг удумали меркнуть все разом. Берложная внутренность пошла выспевать вязкой густеющей чернотой, и нужно было ни в коем случае не поддаться этой черноте, не дать ей сглотнуть себя, потому что вынырнуть уже не сумелось бы никогда… Вот только она – чернота – растворяла Михаиловы силы даже быстрее, чем добивала остатки гнилых голубоватых огней.

Единственное, что Мечников ещё мог разглядеть – это смутная тень напротив и две влажноблестящие точки обезьяньих глаз, вперенных ему в самое дно души.

И вновь исподволь вгадючивается в мозг знакомое уже ощущение чужого присутствия… Нет, не вполнезнакомое. Теперь это не липкие щупальца, теперь это как корни… Вплетаются, врастают – без спешки да суеты, уверенно… в себе уверенно… а уж в тебе-то, лейтенант, и подавно…

И опять, как при первой встрече с болотной тварью, костенеют шея, плечи, спина, и ни сил нет, ни возможности отвернуться, вынырнуть из тварьего взгляда, из оплетающего напева-прискуливания…

И – вот оно, вот…

Свет.

Нет, полусумрак.

Зыбкий, лесной, рассветный.

Гнилостная вонь полуподводного обезьянника сметена шквалом, лавиной запахов, знакомых и незнакомых, резких, тревожных, даже пугающих… и никогда, никогда прежде не испытанных в таком почти сумасшедшем разнообразии.

Песчаная плешь среди ракитных кустов. Вялые ржавоватые листья, ветки-хлыстики, гряный серый песок почему-то различимы куда явственней, чем недавно, когда ты сам видел все это… Да, точно: ты недавно видел все это… всё – кроме только странного типа, рассевшегося посреди полянки. Преотвратный тип. Тощий, грязнощекий, одетый в мутно-зеленую помесь военной формы и лагерной робы; на голове – блин с козырьком; на лбу – воспаленная язва… нет, рана подсыхающая… на лбу… Господи, да это, никак, лейтенант Мечников?! Злобный, ох же ж и злобный шарж!

Что происходит? Гипнокинематограф? Таким вот опудалом ты видишься обезьянской твари? Или…

Или – не или, а кино продолжается. Откуда-то сбоку вытягивается питекантропья волохатая лапа, вздергивает лейтенанта-пародию на ноги, тащит в кусты… Пародия бредет, как во сне: глаза открыты, но бессмысленны и пусты; губы распялены слюнявой безмятежной улыбкой…

Да, болотная обезьяна уводит его, этого человечишку. Тебя то есть. И теперь ничто уже не мешает видеть спящих на песке девушек. Вот странно: над твоей внешностью обезьянское ви́дение поизмывалось, а Вешка и Мысь в тварьих памяти-воображеньи оказались даже еще красивее, чем в доподлинной жизни (лишь одежда обеих оборотилась какою-то несусветицей – и всех вольностей)… Что ли питекантроп аж такой джентльмен? Странно… Господи, лейтенант, тебе только это странно?!

А там, на поляне…

Выбираются… нет – выскальзывают, высачиваются из кустов, не тревожа ни единой ветки, ни листика, ни единым звуком не выдавая струистых своих движений… Помнится, ты именовал болотного питекантропишку чудовищем? Куда ему, оказывается, по правде-то… или по неправде?

Мелкоголовые, глыбоплечие, взблескивающие из-под низких лбов ледяными хищными взглядами; не то вывалянные в черно-рыжей палой листве, не то пянистой чешуею облепленные… Михаил вряд ли бы понял, кто именно вообразился несчастной обезьяне этакой жутью, не носи эта самая жуть на бесформенных шапченках своих кокарды в виде людских черепов (воображенных косматым киношником с подозрительным натурализмом) и крылатых растопырок вроде распятых ощипанных воробьев. И еще: одно из чудовищ, прямо, кажется, поверх камуфляжа обросшее редковатой рудой шерстью, вдруг ни с того, ни с сего оживило в памяти подслушанное совсем недавно клокотание: "Не умеешь красться. Никто из вас не умеет."

Они унесли девушек. Пока проклятая вонючая обезьяна, задурив голову лейтенанту Мечникову, таскала его, обалделого, на остров, эсэсовцы нашли Вешку. И Мысь. Нашли, осмотрели, перешепнулись о чем-то, растерянно пожимая плечами… А потом подняли и унесли. Осторожно, бережно даже – явно боясь разбудить. Проклятая обезьяна, из-за нее, всё из-за нее!..

Нет, Мечникову удалось только захотеть дорваться до волосатой обезьяньей глотки. Очень захотеть, до ломоты в скулах, до кровавой мути в глазах… но и только. На деле не то что рвануться – дернуться даже не получилось. Муха в засахарившемся меду звериной песни; муха, насаженная на булавки зверских зрачков – вот ты кто, лейтенант.

А кино продолжается. Или нет, закончилось… Но вместо прежнего началось другое.

Грязносерая глыба (на вид вроде обожженного гипса); плоский верх выязвлен воронкоподобной дырой… Грубые, шелушащиеся окалиной клещи подносят разжаренный добела тигель, струйка жидкого солнца, журча, вонзается в черную нутрь… Дичь какая… То вместо людей черт-те что, то вдруг такая точность… Или ты все не правильно понял? Или…

Стены. Бревенчатые, закопченные. Вешка. Чистая синева глаз, вздернутый нос нещедро сбрызнут веснушками, вырез полотняной рубахи широк – видна ямка между ключицами, бьющаяся в ней тоненькая синеватая жилка…

Чьи-то руки. Грязные, во въевшихся черных пятнах. Протягивают Вешке… Вешку. Маленькую. Обнаженную. Выгнувшуюся немыслимо и бесстрашно. Золотую.

Вешка робко тянется к золотой себе, обмакивает кончики пальцев в солнечное сияние полированного металла, и оно, сияние, впитывается в Векшину кожу, разливается по ней теплой радостной силой…

Вроде бы тень какая-то мелькнула перед глазами. Всё? Кончилось?

Нет.

Снова повторилось виденье со статуэткой.

И еще раз повторилось – но теперь бревенчатые стены расплескались бескрайней степью под серым небом. А еще теперь Вешкино подобье было живым. Совсем Вешкой было оно – только и разницы, что маленькая. Очень маленькая. И вроде чуть младше. Но впечатление золотой солнечной силы, льющейся в большую Вешку от прикосновения к Вешке маленькой – это впечатление не исчезло. И не ослабело. Наоборот.

И было замерещилось Михаилу: вот-вот поймется что-то, какой-то напряженный, болезненный, похожий на перетянутую струну смысл всего этого представления…

И тут…

Лицо большой, настоящей Вешки вдруг мучительно искажается, она тычет тебе в лицо негнущимся пальцем, надсадно выкрикивает что-то невнятное, повелительно-злое; а тряпочную декорацию степного ненастья откуда-то снаружи продирают ослепительно-золотые тараны, и ошметья степи да неба перекомкиваются в невнятное желто-буро-зелёное месиво – под треск, под многоногое топотанье, под звериный какой-то полурык-полувизг, жалкий и свирепый одновременно, оборвавшийся тупым хряским ударом… А то, что без малого упирается в переносицу – никакой это, конечно, не палец вытянувшийся. Это ствол автомата, наставленного на тебя великаном с гигантскими ногами и крохотной головой. Настолько крохотная у него голова, так высоко она вознеслась в чёрно-золотую непонятную высь, что даже лица почти не разглядеть. Вместо глаз – два пятна тени… Вместо рта – смутный рубец… Он вдруг лопается, этот рубец, расседается, но точит из себя не кровь, а властнотяжелое: “Ауфштейн! Руки на голова держать, глупость не делать! Люс!”

9

Потолок плакал. Ущербина дряхлой сводчатой кладки с обречённой неспешностью набухала ржавыми тягучими каплями. Каждая из них, капель этих, долго-долго не желала упасть, отчаянно цепляясь за растущий прямо из кирпича бесцветный подвальный мох… И всякий раз, когда начинало уже казаться, что всё, что заплыла, наконец, чем-то там проклятая щель в потолке – всякий такой раз тяжелый шарик, размазавшись на микромиг тусклым отвесным отсветом, громко ляпался об пол, брызгая жидкой ржой на Михаиловы голенища.

Михаилу очень хотелось надеяться, что это – пускай дрянная, болотная, но всего лишь вода. Но вид капель, их цвет, а, главное, стоящий в подвале запах никак не давали укрепиться лейтенантской надежде. Там, вверху, над изъеденным коростой селитры сводом, могло оказаться всё, что угодно, вплоть до переполненной выгребной ямы.

А только даже подозренье, будто бы на его трёпаные заскорузлые сапоги капает водная вытяжка гнилого, замешанного на отбросах дерьма, не могло заставить лейтенанта Мечникова встать или хоть чуть-чуть передвинуться.

Лейтенант Мечников сам себе казался собственным трупом, этакой мумией с выскобленным мозгом и с песком вместо мышц.

Водравшиеся в обезьянское логово эсэсманы (если точней, то пять манов и один эсэсхунд, то бишь здоровенный вышколенный пёс) не дали своей добыче не то что опомниться, а даже и просто дух перевести. То есть половине добычи – обезьяне – как раз повезло. Ей, кажется, сходу въехали прикладом по темени, связали руки-ноги и к музейному отделу-филиалу волокли, словно охотничий трофей – подвесив на длинной жердине.

Михаилу пришлось не в пример хуже: его всю дорогу гнали чуть не бегом, то и дело взбадривая тычками автоматных стволов. От этих взбадриваний спина до сих пор будто и не спина, а сплошная болючая ссадина.

Господи, да разве ж только спина!

Дошлая, ненасытная барыня Боль успела пристарать к своей вотчине всё тело лейтенанта Мечникова – от раненного лба до пяток, вдрызг стёртых размокшими сапогами – и теперь обустраивалась в новоприобретённых угодьях, с хозяйской дотошностью не обделяя вниманием ни единого закоулка.

Сдвинуть бы очугуневшие веки (вот, небось, заскрипят да лязгнут!) и от надрывного этого усилия сорваться бы в стыдный для мужика, но до чего же соблазнительно-бесчувственный обморок… Только вот даже о такой мизерной поблажке и мечтать не приходится. Потому что закрытые веки – это чернота. А чернота – она не мёртвая. Не пустая.

Михаил знает, уже один раз пытался.

Эсэсы выпинали его из болота на полутропку-полулаз в перепутанных диким хмелем кустах; и это “полу-полу”, взвильнув на крутоватый склон, упёрлось в мощную кирпичную стену, в распахнутую с издевательским радушием чёрную, оббитую железом дверь… Последний толчок, судорожная попытка пересчитать ногами несколько до совершеннейшей покатости зашарканных мшистых ступеней, неуклюжее паденье на охапку гнилой соломы (грудью и лицом в склизкую вонючую гниль, макушкой об противоположную стену)… Вот тогда-то лейтенант Мечников и попробовал закрыть глаза, приманить бесчувствие, по-страусинному спрятать в него остатки ума…

Но плеснувшая под веки млостная тьма оказалась не избавительницей, а наоборот.

Она, тьма, немедленно затеяла вылепливать из себя мелкоголовых глыбоплечих горилл, и те деловито потянулись к Михаиловой глотке ржавыми клещами, хрипя: "Не умеешь красться!" и плюясь расплавленным золотом; а герр доктор Вайс с тремя кровавыми свищами в физиономии по-собачьи завыскуливал над мёртвым Леонид Леонидычем тягучую бесконечную песню (кажется, на мотив "Дойче, Дойче юбер аллес")…

И совершенно уже ни к селу, ни к городу – просто, наверное, как дань нынешнего сумасшествия прошлому бреду – всё это проваливалось бескрайней щелью между бурой степью и серым кудлатым небом, и Вешка с Машей, обнявшись, слились в ящерицеподобную дьяволицу, и под тоскливый вой: “Битва на самом верху! Битва!” – сквозь клочья терзаемого ветром тумана замаячили чёрный и дымнобелесый призраки схлестнувшихся бесноватых коней – гнедого и белого…

Глаза в тот раз Мечников открыть не успел. Они сами собой распахнулись, и долго потом лейтенанту даже чтобы просто сморгнуть приходилось напрягаться чуть не до грыжи…

Долго…

А как долго-то?

Сколько времени лежит он в затхлой берлоге, привалясь затылком к мокрой стене, таращась на капающую с потолка мерзость, на закрытую дверь, на крохотное (в два кирпича) окошко над дверью – на что угодно таращась, лишь бы не внутрь себя?

Почти непрозрачный от суетливого кишенья блёсток-пылинок золотистый косой луч из окна успел отъелозить этак с метр по заплывшему слизью полу… Но успел ли он потемнеть – чёрт его… Во всяком случае, Михаилу казалось, будто если и вечер уже, то непоздний. Стал-быть, творившееся в болотном логове… то ли гипноз это был, то ли колдовство (материализм-вседержитель, за что отворачиваешься от раба твоего?!), то ли окончательное сумасхождение… В общем, как всю эту хрень ни называй, а продолжалось она, получается, всего-ничего? Или… или наоборот? Может быть, сейчас уже завтра?

А снаружи варилась гансовская тыловая жизнь. Глухо (далеко или на малых оборотах) урчал мотор – безумолчно так, убаюкивающе… Электрогенератор? А утром, когда некий лейтенант РККА с тварью болотной прятались в кустах, подслушиваючи, ничего такого у гансов не слышалось. И уж конечно не предположил бы с утра лейтенант, будто люди, вместо обычного поста учинившие себе для охраны камуфлированный фронтовой секрет, вздумают затевать музицирование (разумней уж орать хором на всё болото: “Кому немцев-то нать? Здеся мы!!!”)… А вот теперь они вздумали. Где-то поблизости сипло задудела губная гармошка, и несколько голосов хватили нестройно-весело про то, как юнген зольдатен ун дер пляц шпацирен. Что получается? Аж так распустились после гибели своего герр-доктор-начальника? Утром чего-то боялись, а сейчас некого стало? Значит, дело Зурабово не выгорело? Ох-хо, не приведи-позволь…

Вот это зря подумалось, совсем зря. Это оказалось как камушек где-то с самого краю осыпи-плывуна. Крохотный такой камушек, неприметный вовсе, а лишь прикоснись – и всё… весь склон стронется… и ни вывернуться, ни остановить…

Страх за девушек… Леонид Леонидович – господи, какая нелепая смерть!.. Собственное своё наверняка очень недолгое и очень недоброе будущее… И ведь это ещё только начало: страшный, увечащий, но несмертельный ещё камнепад… А следом уже накатывается, шаловливо припрыгивая, многотонная угластая гибель – даже не попытка разобраться, понять, а убивающий последние жалкие остатки разума, воли, сил истошный немой вопль: да что же это за чертовщина творится?!

Но Михаилу повезло. С натужным тоскливым визгом распахнулась дверь; в показавшемся ослепительным прямоугольнике зачернел на фоне всё-таки уже по-предзакатному акварельной листвы силуэт с автоматом наизготовку… Вот, похоже, и явился спаситель – от боли, от переживаний муторных… от будущего…

В отчаянном усилии принять смерть достойно Мечников забарахтался, заскрёб каблуками по скользкой гнили, пытаясь встать, и в то же время боясь хоть на секунду повернуться спиной к двери – чтоб не воспользовался проклятый фашистский палач, чтоб обязательно принять пулю по-командирски, грудью…

Но когда желаемое удалось, наконец; когда, утвердившись-таки на онемелых ногах, Михаил уже готовился выкрикнуть в видимое неясным тёмным пятном лицо что-нибудь героически-оскорбительное, проклятый фашистский палач повёл себя странно.

– Битте, герр лейтенант!

Приглашение, пускай и подкрепленое выразительным движением автомата, прозвучало очень по-деловому, без издёвки или пренебрежения. Мечникова, впрочем, деловитость эта не обнадёжила. Значит, будет ещё допрос. Может, даже склонять на свою сторону будут – иначе с чего бы это “герр” и по званию? Ничего, небось, после первого же твёрдого “нет!” корректность с них слетит, как… как… Со стариком вон тоже поначалу миндальничали!

Эсэсовец снова мотнул автоматом, и Михаил, поколебавшись (как в переносном смысле, так и в прямом) всё-таки шагнул к двери. Он твёрдо решил выйти из вонючей дыры, ополоснуть напоследок лёгкие горькой прелью болотных трав, улучить момент, и… Нет, на спасение он не надеялся. Он надеялся, что даже дрессированный педантичный фанатик, будучи застигнут врасплох, не успеет оценить арестантскую жизнь выше собственной.

Увы, едва вышагнув наружу, лейтенант Мечников понял: эта надежда, вопреки расхожей поговорке, умерла первой. До убийства заопасаться полудохлого “языка” один ганс, может, ещё и смог бы, а двое – нет.

Гансов оказалось двое. Причём поведение второго озадачило Михаила даже сильней, чем тон первого.

Ещё там, в разорённом обезьяньем логове, немчура ловко, в четыре руки, обшарила пленного лейтенанта, не забыв проверить не только сапоги (прощай, финка!), но даже и гимнастёрочный воротник (оно понятно: особоопасный диверсант-энкавэдист запросто может таскать при себе ампулу с ядом). Тогда же у него отобрали поясной ремень.

И вот теперь этот второй немец протягивал пленному не только ремень, но и фуражку. Собственную Михаилову фуражку, потерянную во время бегства через болото и найденную, вероятно, гансами-догоняльщиками… Да мало того, что найденную-принесенную – её вдобавок озаботились высушить и почистить!

Что происходит? Пленным не оставляют ремни и головные уборы. С убийцей своего начальника так не обращаются. И это ещё не всё. В логове они командовали по-русски. А теперь… Словно бы им кто-то сказал, что пленный разумеет немецкий. Кто мог это сказать? Его как-то незаметно показали Кляче? Может, и так, да только вряд ли она сумела признать Мишку-Миху в грязном, обросшем двухдневной щетиною мужике. Узнать его мог бы… Не-ет, уж это-то бред: Герасимов бы ничего им не… Всего правдоподобней и страшнее всего – Вешка. И Маша тоже знала: ты же высмеял её, когда она немецкие слова перепутала… Ну точно, обезьяна не наврала: девушки у них. Господи!!!

…Конвоиры дали ему отдышаться, подпоясаться, нацепить фуражку. Потом повели вдоль стены – когда-то белой, а теперь облупленной, испятнанной лишаями обнажившейся кладки. Один держался сзади, второй – чуть сбоку, блокируя возможный прыжок в соблазнительно тянущиеся слева кусты. Не подталкивали, не понукали даже, лишь спокойно руководили: “Нах рехтс, битте… Форвертс… Нох айн маль нах рехтс…”

Опять “битте” – надо же! Не к добру такие реверансы-книксены; ох, небось, к какому же они недобру!

Идти оказалось довольно-таки легко, тело слушалось гораздо лучше, чем можно было рассчитывать. Вот только воздух строптивился: очень неохотно соглашался пролазить сквозь пересохлое распухшее горло; а между вдохами-выдохами успевал рыкнуть и больно скребануться в груди.

После “нох айн маль направо” здание показало, наконец, свой кое-как намарафеченный фасад, глубоко вдавленный меж заломленных покоем двух казарменного вида пристроек. Неизменная для захолустной старины наивная пародия на ампир. Тяжеловесный фронтон подпёрт шеренгой бочкоподобных колонн, из пройм-щелей меж которыми боязливо выглядывают узкие двусветные окна; широкое крыльцо придавлено по краям монументальными помесями вазонов со слоновьми ночными горшками (из вазонов торчат какие-то хлыстики, рядом, прямо из ступеней – крепенькие неноворожденные берёзки)… А перед всем этим красуется огромная круглая клумба, в отличие от прочего ухоженная заботливо и трудолюбиво. Правда, вместо цветов на ней произрастает нечто, подозрительно напоминающее картошку (небось, здешний сторож таким образом воплотил свои представления о совместимости красоты с пользой).

Михаила провели через гулкий пустой вестибюль (простенькие половики поверх щербатого рассохшегося паркета, с оштукатуренных стен свисают кумачёвые клочья каких-то свежеободранных транспорантов); затем – скользкой чугунной лестницей с вычурными перилами – на второй этаж; затем долго вели по узкому коридору между монотонными рядами закрытых серых дверей слева и пыльных затворенных окон справа…

Коридор упирался в ещё одну дверь, украшенную краснозолотой стеклянной табличкой. Собственно, от таблички остался болтающийся на одном шурупе осколок с надписью “уголок”. А ещё примечательного в этой двери было наличие возле неё охранника в чёрном однопогонном мундире, в чёрной пилотке с кокардой на манер “весёлого Роджера”. Автомата у охранника не имелось, зато имелись на поясе тяжелая кобура и кортик в виде обоострого древнегерманского меча.

А ещё имелось у охранника явное нежелание кого-либо за охраняемую дверь пропускать.

Он стоял, загораживая проход – ноги на ширине плеч, подбородок вверх, скучающий взгляд не на приближающихся, а сквозь оных… Оружия, правда, не трогал, руки держал за спиной, как у гансов заведено по команде “вольно”… Но всё равно, шагах в пяти-шести от этого чёрного пугала один из конвоиров придержал Михаила за плечо, останавливая.

С минуту пленный лейтенант имел возможность без помех изучать не прикрытый камуфляжем эсэсовский мундир и так увлёкся этим занятием, что без малого заснул стоя. А когда чёрный охранник вдруг лихо щёлкнул каблуками, вытягиваясь в струнку, Мечников до того обалдел, что и сам чуть было не…

– Красивая форма, не так ли? – сказал позади и очень близко спокойный голос.

Михаил не отреагировал и не обернулся. Он был занят: клял себя распоследними словами за потерю бдительности.

Голос, тем временем, перешел с безупречного русского на не менее безупречный немецкий; охранник распахнул дверь и отшагнул, освобождая дорогу, кто-то из конвоиров чуть подтолкнул пленного лейтенанта…

Это, наверное, был не только “красный уголок”, но ещё и что-то вроде апартамента для нерядовых визитёров. Угловая комната с балконом, с четырьмя окнами… Уставленная книгами этажерка; сейф; возле боковой стены, по обе стороны одного из окон – две одинаковые, обтянутые кумачом тумбочки с гипсовыми бюстами Ленина и Вождя Народов (лицо последнего носило следы оскорбления действием при помощи увесистого предмета: пострадали нос и усы)… Огромный кожаный диван и два таких же кресла под белыми льняными чехлами… И два стола. Один – напротив двери и “лицом” к ней – письменный; второй (в углу, окруженный хороводом легкомысленных дачных стульев) круглый, вроде обеденного. Во всяком случае, то, что находилось на матовой тёмной столешнице, весьма напоминало именно обед. Сервированный по-походному, но не без претензии на изысканность. Ароматы, веющие из-под крышек квадратных хромированных судков, мигом напомнили Михаилу, когда ему случалось есть последний раз, и в прямом смысле вскружили голову. Настолько вскружили, что лейтенант Мечников, войдя и сделав по комнате несколько неуверенных шагов, вынужден был остановиться, чтоб не упасть.

– Так вот, о форме…

С трудом превозмогая головокружение и тошноту Михаил обернулся. Дверь уже снова оказалась закрытой, а кроме самого Михаила в комнате был ещё только один человек – вероятно, неслышно вошедший следом. Человек этот, невысокий, щупловатый даже, стоял теперь возле боковой стены и внимательно рассматривал что-то снаружи, за окном… или, может, какое-то пятнышко на оконном стекле. Мечникову были видны только спина, обтянутая таким же, как у охранника, чёрным мундиром, да аккуратно подстриженный затылок.

– Возможно, вам интересно будет узнать, – неторопливо говорил (по-русски) глядящий в окно человек, – что эта форма придумана не без влияния ваших соотечественников. Чёрный цвет, мёртвая голова – “победа или смерть”… Это атрибуты формы каппелевских офицерских частей. Говорят, некоторые офицеры, записываясь рядовыми в ударные батальоны Каппеля, снимали один погон – в знак того, что, независимо от звания, они теперь простые солдаты Отечества. Так вот, все мы, независимо от чинов и званий, тоже простые солдаты. Солдаты Фюрера и нации. Солдаты Идеи. Я очень хочу, чтобы вы поняли это, прежде чем мы перейдём к основной беседе.

Крашеные половые доски тихонько взвизгнули под подошвами лакированных несолдатских сапог. Человек поворачивался. Медленно. Как-то так, будто один вид его лица должен был многое изменить для пленного молчаливого слушателя. Многое, если не всё.

Так и вышло.

Нет, Михаил не потерял сознание, не вскрикнул – за последнее время он почти уже выучился спокойно воспринимать что бы то ни было.

И теперь пленный лейтенант Мечников совершенно спокойно разглядывал обернувшееся к нему румяное лицо с усами-щётками и собственные крохотные отражения в двух чёрных круглых стекляшках.

То, что стекляшки эти были целёхонькими, ничего не значило: могли же у доктора Вайса иметься запасные очки! Но вот запасного лица иметься у него не могло. Тогда каким же образом на кошачьей физиономии ни малейшего следа не осталось от трёх пуль, всаженных в упор?

Эсэс-доктор явно рассчитывал на сногсшибательный эффект от своего появления – иначе вряд ли стоило превращать это самое появление в шедевр режиссуры (Станиславский с Мейерхольдом, увидав, только крякнули бы хором да сопли друг другу поподтирали). Но когда припрятанный в эсэсовском рукаве козырный туз возьми да и не сыграй, когда пленный вместо хлопанья в обморок или воплей “Чур меня, чур!!!” всего-навсего принялся раздумчиво скрести щетину на подбородке, оживший покойник ничем не обнаружил разочарования.

– Я также очень хочу, – продолжал он веско и ровно, – чтобы вы не усматривали в моих действиях личные побуждения. Я не могу питать добрые чувства к убийце моего брата, но и ненависти к вам тоже не испытываю. Мой брат не носил мундир, но был солдатом, как вы и я; как мы с вами он знал, на что и во имя чего идёт. И на вашем месте он, наверное, поступил бы точно так же, как вы…

Тем временем гулкая пустота в Михаиловой голове начала прорастать смутными зачатками мыслей. Не без изрядных, правда, усилий, но всё-таки удалось лейтенанту мало по-малу разобраться, зачем немец распинается о непростых своих отношениях с убийцей его немцова брата. Выходит что? Выходит, этот доктор Вайс вовсе не доктор Вайс, а брат-близнец доктора Вайса? А настоящего доктора Вайса лейтенант Мечников пристрелил-таки? Хорошо. Хоть что-то путное, значит, удалось сделать в жизни. Но вот про “ненависти не испытываю” и прочее остальное – это ты, вайсовский братец, врёшь. Наверняка врёшь. Понять бы ещё, зачем…

А брат покойного Вайса принялся мерно ходить по комнате – заложив руки за спину, поскрипывая не то до зеркальности полированными сапогами, не то коричневыми половыми досками… и упорно не желая прекратить свою лекцию:

– Не буду играть в прялки… э-э-э… в прятки. Главный фактор, определяющий моё к вам отношение, есть заинтересованность. Вы располагаете некоторыми сведениями, ради получения которых я готов проявить весьма значительный либерализм. Однако… – он подошел к письменному столу и опёрся задом о край столешницы, усмешливо сверкнув на Михаила очковыми кругляшами, – однако я вижу, запах нашей простой армейской стряпни мешает вам сосредоточиться. Битте, майн либер герр Метшникофф. Усаживайтесь и приступайте. Как у нас говорят, что естественно, того не нужно стесняться.

Михаил бездумно, словно бы опять угодив под гипноз, плюхнулся на хлипкоскрипучий стул. И даже за один из судков схватился: придвинуть. К счастью, судок оказался достаточно горячим, чтоб привести лейтенанта в чувство. Отдёрнув руки и всё-таки сумев побороть желание по-детски схватиться обиженными пальцами за ухо, Михаил вдруг как-то толчком осознал: повергшее его в прострацию “Метшникофф” ничего такого-этакого могло и не означать. Осведомлённость братца покойного доктора всего скорее проистекала из командирской книжки, отобранной у пленного вместе с прочим содержимым карманов.

А пальцы, между прочим, болят. Даже не пальцы, а один, указательный. Смешно… Очень многое пострадало несравнимо сильней… Лоб, например – подсохшая было рана, кажется, опять собралась кровоточить; перевязать бы, но проклятые гансы даже грязный засморканный платок отобрали… стоило, стоило-таки затевать мировую войну ради подобных драгоценных трофеев… Да, многое болит по-серьёзному, а больше всего беспокойства от дурацким образом припеченного вносуковырятельного органа. Как по тому анекдоту: “Новое болеутоляющее – суньте пальцы в мясорубку и крутите ручку, пока не забудете о мигрени”…

Совершенно машинально лейтенант Мечников прижал болящий палец к первому подвернувшемуся холодному предмету. Сделано это было безо всякой там задней мысли; “первый подвернувшийся” просто по чистой случайности оказался именно рукояткой столового мельхиорового ножа, а не, к примеру, ложкой… Но эсэсовский чин ясновидящим, очевидно, не являясь и мыслей (ни задних, ни передних) читать не умеючи, истолковал Мечниковское движение превратно.

– Очень не рекомендую, – сказал эсэсовский чин, поблескивая очками уже с откровенной издёвкой (чёрт, кто б думал, что очки могут быть едва ли не выразительнее глаз!). – Вы разумный человек, должны понимать: вам не дадут возможности причинить мне какой-нибудь вред. Не дадут даже героически погибнуть. Единственно, чего можете добиться – коренного изменения к вам отношения.

– Наплевать мне на ваше отношение! – сипло буркнул Михаил, глядя в стол.

– Напрасно! – живо откликнулся немец. – Имейте в виду, опрометчивостью вы доставите неприятности не только себе. Например, могу сообщить, что ваша фройлен пребывает сейчас здесь, в подвале… Нет-нет, не беспокойтесь: она в полном здравии и не претерпела никакого насилия… пока. – Облачённый в чёрное ганс поёрзал на своей столешнице, устраиваясь поосновательней. – Впрочем, могут возникнуть осложнения. Как вам, кажется, уже известно, моей группе придана отменно обученная служебная собака… э-э-э… кобель. Превосходный экземпляр; единственный недостаток – изрядный любитель… как такое деликатно называют по-русски? Плотские утехи, нихт вар? И знаете, собачьи мужчины… Они ведь способны проявлять живой интерес даже к человеческим самкам… Анатомическое строение вполне позволя…

– Гад!!!

Михаил рванулся с места, но две показавшиеся каменными пятерни схватили его сзади за плечи и швырнули обратно, на истошно взвизгнувший стул.

– Данке, Дитмар, – спокойно выговорил очкастый эсэсовец, даже не потрудившийся изменить свою небрежно-расслабленную позу. – Теперь можете идти. Наш гость, без сомнения, уже понял: буйство не есть способ предотвратить то, что он очень хочет предотвратить.

Это было сказано по-немецки, однако наверняка предназначалось для ушей не только какого-то Дитмара, продолжавшего вдавливать лейтенанта Мечникова в стул.

А лейтенант Мечников пытался понять, откуда так вдруг и так невовремя (последнее, правда, смотря с чьей точки зрения) возник этот каменнолапый скот. Подглядывал-подслушивал и, когда начальство приступило к угрозам, загодя на всякий случай подкрался? Дьявольщина, нужно было сесть так, чтобы видеть дверь! Хотя… Чему бы это, спрашивается, помогло?

Каменнолапый скот Дитмар отпустил, наконец, пленного, поднял и нахлобучил ему на голову слетевшую от рывка фуражку, щёлкнул каблуками… Скрипнули половицы, тихонько пожаловались на людскую скупость недосмазанные петли, негромко пристукнула, затворяясь, дверь… А когда эсэсы входили – что Дитмар, что тот, рассевшийся на столе – слышно не было совсем ничего… Здорово же они, сволочи, дрессированы… Или в те разы Михаил был слишком занят другим, чтоб обращать внимание на еле слышные скрипы-шорохи?

Ох, к чёрту всё это – и скрипы, и скрипунов. А вот почему вайсовский братец сказал "ваша фройлен"? Обезьяна все-таки хоть наполовину да соврала? Так которая ж из двух “фройлен” у них? Не спрашивать же – может, гансы вообще не знают, что девушек было две. Да и зачем тебе это “которая”? Слава Богу, если хоть одной удалось спас…

– Перспектива, вызвавшая у вас ярость благородную – только один из вариантов, – снова решил заговорить чёрный очкастый ганс. – Есть другие. Например, так: забираете свою неприглядн… ах, найн – ненаглядную фройлен с экзотическим именем… – (Значит, Вешка… или этот чёртов языкознатец спутал имя с фамилией?), – …и вам обоим создают условия все для безопасного перехода фронт-линии. Будет гарантирован абсолютный секрет: даже перед… э-э-э… барышней вы предстанете героическим освободителем. При этом имейте в виду: сведения, мне от вас нужные, не есть военная тайна. Разглашение их не сделается нарушением вашей присяги и офицерской вашей чести беспокойства не нанесёт…

Эге, а их эсэсовское благородие начинает, похоже, волноваться! Нет, внешне-то всё, как было: сидим, ножкой побалтываем рассеянно, по усатой физии выгуливаем снисходительно-самоуверенную улыбочку… Одна беда – акцент прорезаться начал. Не акцент даже – акцентишко. Далеко не чета тому, который утром, беседуя с Леонид Леонидычем, временами издёвочки ради подпускал в речь нынепреставленный братец этого вот… Ох, как же хочется тебя, гниду, да за братцем-то вслед!

Вслух Михаил, конечно, ничего этого не сказал. Особенно про “гниду” и “вслед” – к чему ж озвучивать то, о чём собеседник и без слов прекраснейше знает?

Вслух лейтенант Мечников выцедил злобно:

– Ну да, секрет… А через время заявится некто и станет меня обнародованием этого секрета шантажировать. Нет?

– Не будем загадывать, – предложил докторский братец. – Задачи следует решать по мере их поступления. Пока ваша задача не волноваться о будущем, а до будущего дожить. И не только самому дожить, но и обеспечить такую возможность очень изрядному количеству своих… э-э-э… соратников. Ваш политический начальник… разрешите не увечить язык произношением его фамилии – она очень сложна, как у всех земляков Сталина… Он весьма талантливый офицер, но уж так случилось: мне известны все его ближайшие планы. Например, место сбора ударных групп и сколько времени им отведено на пребывание в этом месте… Строго говоря, я не имею прямого отношения к операции “Русский медведь”, это акция совершенно другого ведомства… Так что от вас одного зависит, делиться мне сведениями с местной комендатурой, или… как это… помыть руки.

Михаил закаменел, до белизны стиснув свои лежащие на столе кулаки. А братец убиенного доктора упивался произведенным впечатлением:

– Только умоляю: не думайте плохого о своей фройлен. Я даже не пытался её допрашивать. Какой смысл? Всё, меня интересующее, простому инструктору медицины известно не может быть. Такую информацию получить тот способен, кто приложил направленное старание узнавать.

Он спрыгнул на пол, выпрямился, заложил большие пальцы за ремень. И крикнул:

– Битте, майн кляйне, ком!

На этот раз вошедший не крался. Вошедший впечатал в пол три бравых шага и гулко пристукнул каблуками:

– Вас вюншен зи, герр группенфюрер?

Михаил сперва даже не узнал голос – только подивился, как тонко, безвыразительно и не по-уставному было это выкрикнуто. Да ещё подумал о докторском братце: ого!

В петличных дубовых листиках и прочей эсэсовской абракадабре лейтенант Мечников не разумел ни бельмеса, но группенфюрер – это слыхивать приходилось, это чуть ли не генерал! Вот такого бы грохнуть, а там уж со спокойной совестью можно и самому…

Потом он всё-таки оглянулся мельком… то есть собирался-то мельком, но на деле так и закляк в неудобнейшей позе, словно прилипнув подбородком к плечу.

В трёх шагах от двери, вытянувшись во-фрунт (по-германски – прижав ладони к бёдрам и растопырив локти) стояла командир партизанского разведвзвода Мария Мысь.

Тот же ватник неопределённо-грязного цвета, та же юбка с недоповыдерганными репьями… Только стоптанные кирзачи были теперь надраены до ослепительности, а вместо кепки на рыжей стриженой голове красовался гансовский замысловатый гибрид фуражки с суконной ушанкой-дегенераткой. Да ещё ремень поясной… Был он затянут туго-претуго, но его всё равно перекособочивала тяжесть огромной кожаной кобуры. А лицо (и без того бледное, как у всех рыжих) сделалось вовсе полупрозрачным, конопушки на нём казались чёрными, и запёкшиеся губы казались чёрными, и поогромневшие глаза тоже казались чёрными, провальными – будто их чистую синеву сглотнули немыслимо раздавшиеся зрачки…

Недетским стало лицо. И ещё оно стало… Стало… Некрасивая красота – так бывает?

На Мечникова она не смотрела. Её по-уставному остеклянелый взгляд был устремлён в никуда поверх изящного группенфюрерского пробора и выражал безоговорочную готоность исполнить любой приказ. Вот только… Не слишком ли напоказна эта готовность? Языком Михиных однокашников выражаясь, не лепит ли эсэсовский мусор фуфло зелёное? Не берёт ли на понт прямого и честного, а потому неискушенного во вражьем коварстве советского лейтенанта?

Прямой-честный лейтенант оторвал, наконец, взгляд от девочки Маши и, еле сумев управиться с затёкшей шеей, прищурился на группенфюрера. Тот ответил снисходительно-самоуверенным извивом усов.

Знает ли этот чёрный очкатый таракан хоть что-то на самом деле? Всё, задуманное Зурабом, имело место прошедшей ночью. И на данный момент эсэс-генерал безо всяких шпионов мог допереть, что раз удары наносились тремя группами, то группам этим, скорей всего, где-нибудь назначено собраться… И догадка, что уцелевшим целесообразней двигаться к линии фронта ночью, тоже напрашивается; значит, на сборном месте эти самые уцелевшие, вероятней всего, будут дожидаться темноты; и значит, до темноты пленного можно шантажировать знанием пресловутого сборного места… ЯКОБЫ знанием. Потому что Маша могла дознаться о таких подробностях только впрямь будучи шпионкой и “приложив направленное старание узнавать”.

А шпионка ли Маша?

И без того вусмерть перепуганной девочке пообещали, например, сперва у неё на глазах пристроить под “собачьего мужчину” Вешку, а затем и саму, насмотревшуюся, туда же… Вот она и старается – не за совесть, а за вполне извинительный страшный страх. Правда, кобура… Ну так и что – кобура? Может, в кобуре этой и есть пистолет, но есть ли в пистолете патроны?

– Агент Белка – наша гордость, – заговорил группенфюрер, будто именно этого места в Михаиловых рассуждениях дожидавшийся. – Одна из лучших выпускниковок… э-э-э… выпускниц специальной школы СД. Правда, внедрение её в ваш отряд оказалось, как вы говорите, стрельбой из пушки по муравьям. Именно лёгкость внедрения доказала, что вы не НКВД: профессионалы могли допустить к себе посторонних, но ни за что не дали бы им уйти.

Им? Так что, юнцы Сергей и… как его – Павел?.. Они, значит, тоже… Или нет? Почему-то вопрос этот показался совершенно уже одурелому Михаилу очень важным, какая-то здесь мерещилась неувязка – то ли обнадёживающая, то ли самая по-настоящему жуткая во всей нынешней жути. Вот только вдуматься как следует, ухватить смутную свою догадку за скользкий увёртливый хвост да вытянуть её на свет божий лейтенанту так и не удалось.

– Дитя моё, – голос эсэсовца сделался действительно отечески ласковым, – продемонстрируйте господину лейтенанту хоть одно из ваших… вортреффлих… перевосходных умений. Мне весьма неприятен здесь один большевистский идол с еврейским именем. Ну-ка, избавьте меня от дядюшки Йозефа!

Михаил только то и успел, что опять вывернуть шею, оглядываясь на залихвацкое щёлканье каблуков, да поразиться ловкости, с которой громоздкий длиннорукояточный “парабеллум” впрыгнул в казавшуюся слабенькой и по-детски неуклюжей ладонь. А Маша… да нет же, какая там к чертям Маша – дрессированная немецкая Белка, не целясь, даже, кажется, не глядя, вскинула руку, и под короткий гром выстрела голову алебастрового Вождя и Учителя расшибло в дребезги.

Один из осколков ощутимо задел висок, но Мечникову плевать было и на боль, и на лениво стронувшуюся к скуле горячую щекотную каплю.

Значит, всё правда. В пистолете есть патроны. Группенфюрер о Зурабовых планах знает не многим меньше самого Зураба. И, получается, вечером прошлым, в лесу, в колючих бурьянах у дороги – Вешка тогда этой вот Белке-хищнице помешала не перестрелять немцев, а сдать её белкиных спутников её белкиным любимым эсэсам… А ведь ловко хотела сдать, профессионально, не раскрываясь перед сдаваемыми… А ты-то, лейтенант, ты-то! Как переживал за бедненькую, наивненькую, втюрившуюся в тебя девочку! Так испереживался, что сам в неё чуть было не… Э, да что там “чуть было” – перед собой-то хоть не юли, скот сопливый! Мало показалось Вешки, как же, ещё об этой фашистской гадине размечтался… Ах, до чего мастерски она об тебя ножки свои детские вытерла! Ведь вытерла же… и ведь если б же только ножки…

А белка по кличке Маша как-то очень по-механическому, всем корпусом довернувшись, перенацелила свою гаубицу на ленинский бюст и замерла выжидательно. Картина, достойная мастера позабористей недоученного худпромовского студента… Запястьишко из ватникового обшлага выткнулось хрупкое такое, былиночное, в узкой девчоночьей ладошке едва ли хоть полрукояти пистолетной вместилось, но лениво курящийся ствол увесистой смертодельной машины не дрогнет-шелохнется, спусковой крючок приобнят тоненьким пальчиком властно, хозяйски… И никакого сомнения: слейся мушка с прорезью не на гипсовой голове, а на человечьей живой – всё было бы вот так же. Твёрдо. Без дрожи. По-механическому.

– Найн-найн, майн фройлен, – лениво протянул черномундирный ганс, опять присаживаясь на столешницу. – К этой скульптуре нужно проявить уважение. Человек, который оказал Германии такую пользу в прошлой войне… Ум, превративший социализм из кабинетной теории в практическую науку… Это ведь мы настоящие социалисты, а интернационал-социализм вашего, герр лейтенант, Йозефа и его еврейско-кавказской клики – оскорбление памяти Ульянова. Однако давайте… Фройлен, вы свободны… Давайте, лейтенант, вернёмся теперь к основному предмету нашей беседы. Времени, к сожалению, у меня так мало есть, что дать вам на размышление не могу ни одной маленькой минуты. Прошу решать сразу.

Михаил снял фуражку и, чуть поколебавшись, отчего-то вздумал не на стол её положить, а очень неловко пристроить у себя на коленях; потом (допер, наконец!) сдёрнул со столового прибора салфетку и промокнул лицо. Обнаружив на до фанерной твёрдости накрахмаленном полотне вместо одного красного пятна два, лейтенант миг-другой проборолся с желанием озадаченно скребануть в затылке, но всё же одолел его, желание это, сумел-таки за всей остальной болью учувствовать боль в раненном сталинским осколком виске.

Группенфюрер, вопреки собственному заявленью про “ни минуты”, ждал терпеливо, без понуканий. Даже занятие себе придумал для скоротания якобы неимеющегося времени: снял свои кот-базилиовские окуляры (неужели братьям, пускай там они хоть какие близнецы-распереблизнецы, полагаются одинаковые очки?) и, ссутулясь, будто бы свой галстучный узел обнюхивая, принялся протирать чёрные стёкла клетчатым носовым платком аэродромных размеров.

– Ну что ж, – в конце концов продавил Михаил сквозь сведенные болезненной гримассой пересохлые губы, – что ж, выхода у меня не остаётся. Тем более, если вам действительно нужны не военные сведения…

– Вполне разумная линия поведения! – спокойно одобрил группенфюрер, продолжая надраивать стёклышки.

– Только я не понял, – лейтенант с силой прижал ко лбу салфетку, как бы пытаясь удушить ею зверствующие в ране-ушибе пульсовые толчки. – Зачем вы тягомотились с угрозами-уговорами? Не проще ли?..

Он не договорил. Лень было языком ворочать, да и не к чему: властьимущий эсэсман такие вещи наверняка с полуслова…

Эсэсман поднял голову и пристально уставился на пленного собеседника, сразу сделавшись похожим на сову – это если бывают совы усатые и с зеленоватыми прозрачными глазками. Лишь через пару-тройку мгновений (небось, сообразив, какой-такой смысл упрятан в заковыристом глаголе “тягомотиться”) группенфюрер пояснил:

– Не проще. Видите ли…

Он вернул очки на переносицу, аккуратно сложил платок, упрятал егов, по-видимому, бездонный карман галифе и лишь потом заговорил вновь:

– Действенные методы допроса, которые вами подразумево… подразу… которые вы имели в виду… В вашем случае они неприменимы… к сожалению. Дело в том, что информация, мне от вас нужная, вам не очень известна.

Михаил только хмыкнул досадливо – решил, что ганса подвело знание русского языка. А ганс очаровательно улыбнулся:

– Вам, кажется, странно услышать такие мои слова? Ничего, герр лейтенант, скоро вам будет еще страннее. Очень страннее. Весьма.

* * *

Больше всего это напоминало открытую летнюю эстраду в каком-нибудь захолустном ЦПКиО имени, естественно, Максима Горького. В скольких городах да городишках ни приходилось Михаилу бывать – чуть ли не везде парк культуры-отдыха оказывался именован в честь одного и того же великого пролетарского буревестника. Он что, Горький-то, изобретатель культуры? Или знатный ударник коммунистического отдыха? Господи, какой же бредятиной прорастают размокшие в болоте мозги!!!

Шесть длинных (человек десять уместится) скамей – серые, крепкие ещё доски на замшелых чурбаках-подпорках… На передней сидеть получится лишь чуть выше, чем на корточках; на задней устроившись, мало кто ногами достанет землю; зато с любой скамьи хорошо, наверное, видно весьма напоминающий сцену дощатый настил, тоже серый, тоже замшелый и тоже ещё крепкий. Судя по обросшим бурьянами пенькам, всё это сооружение когда-то окружала ограда, а может, и крыша сверху была. Помещик тутошний, что ли, театром баловался? Или сельхозкомуна, организованная здесь в двадцатых, пыталась жечь сценическим глаголом заскорузлые сердца окрестных селян?

Лейтенанта Мечникова привели сюда двое эсэсовцев-автоматчиков. Указали на самую низкую скамью (зетзен зи зих, битте); предложили сигарету; равнодушно хмыкнули своё гансовское “не хош – как хош” и закурили сами, вроде как не глядя уже на пленного, переговариваясь спокойно… и время от времени оглядываясь на здание музейного филиала, полузанавешенное одичалым садом. Ждали чего-то? Ладно, это их дело.

Михаил не вслушивался в гансовский разговор, не ломал и без того хворую голову над хитровывихнутыми замыслами эсэсовского главаря. Думать о чём-нибудь было попросту тошно, а поскольку вообще ни о чём не думать, наверное, выше всяких сил человеческих, он затеял рассказывать сам себе (и, конечно же, просебя), что вот вечер на удивление тихим выдался, безветренным, тёплым; что, когда вели через сад, от запаха несобранных яблок-падалицы чуть не сомлелось, а сейчас, так, на расстоянии, пьяный дух яблочной гнили даже приятен; что подольше бы выпало подышать смесью болотной горечи с хмельной переспелой сладостью, побольше бы вечера этого тёплого-тихого расщедрилась кинуть судьба пленному лейтенанту на бедность… Не на бедность даже – на нищету. Ведь, что там группенфюреру ни хотись, не сумеет он заставить тебя его хотениям помогать; даже ты сам себя не сможешь заставить, так уж куда ему… Стал-быть, как ни верти, вечер-то последним выходит; таким же последним, как негаданная возможность просто сидеть, бездельно щуриться из-под фуражечного козырька на бронзовеющее низкое солнце… просто жить…

Но судьба Михаилова поскупилась даже на такое несчастливое бездумное счастье.

Новые люди появились на той же запущенной-заросшей садовой дорожке, по которой давеча вывели сюда самого Мечникова.

Два конвоира с автоматами наперевес.

И ещё – невысокая тонкая фигурка, за голову которой будто вечерний луч зацепился. Вешка. Одета так же, как и ночью была (только пилотка и ремень поясной исчезли), а лицо – мел мелом, и дрожит она так, что даже издали видать… Не всегда, значит, спасают от озноба детские заклинания… В промозглом детдомовском карцере спасают, а ненормально-тёплым осенним вечером – нет…

И ещё – сутулый старик в чём-то вроде лагерной робы, седой и небритый, жмурящийся по-близорукому… Не мог Михаил его не узнать, хоть ничего уже в старике этом не было от когдатошнего по-дореволюционному лощёного подполковника. Ничего от бывшего начштаба шестьдесят третьего отдельного, во время оно пытавшегося не пустить некоего младшего дурака-лейтенанта на одну доску с любителями без объявления войны посыпа́ть фосфорными бомбами вчерашних союзников.

И Вешка, и Герасимов как не узнали Мечникова. Нет, хуже: как не заметили. Сперва Михаил не выдумал ничего умней, чем обидеться, потом вообразил в их поведении какую-то хитрую военную хитрость… И только когда невидящих-неузнающих уже проводили мимо, лейтенант допёр, наконец: из-за проклятых ремня да фуражки он, пускай грязный, пускай с небритой окровавленной рожей, всё равно выглядит кем угодно – только не пленным. А когда, поняв, он попытался было вскочить, ближний ганс не прикрикнул, не толкнул, а только руку ему на плечо положил – со стороны эта железная хватка выглядела, небось, дружеским пожатием.

Конвоиры усадили приведенных на дальнюю, самую высокую скамейку. Спиной к Михаилу. Усадили и вдруг наладились восвояси. А один из мечниковских торопливо перешел к Герасимову и Вешке.

А в саду новое явление.

Трое… нет, четверо гансов – форма одежды “голый торс”, в руках вафельные белоснежные полотенца, еще какие-то тряпки жужмом… Гогоча, кидая друг в друга подхваченными с земли яблоками, пробежали мимо (один из караульных прикрикнул вслед осуждающе – кажется, только для самоутверждения, без надежды на реальный успех), сгрудились у какого-то диковинного сооружения… Михаил только теперь присмотрелся к этой штуке, с первого мимолётного взгляда показавшейся ему то ли развалиной, то ли сельхозинвентарём каким-то. Длинный бордюр тёмного от сырости кирпича, подёрнутый зелёной слизью, оказался на деле водопойным желобом, а ржавая раскоряка на одном из его концов – чем-то вроде водопроводной колонки. Один из полуголых принялся качать визгливый рычаг, остальные затеяли нехитрые солдатские постирушки, с фырканьем, с плеском, с весёлым подначливым галдежом…

А минутой-другой позже возле дальнего конца желоба появилась Маша… то есть агент Белка. Наверное, в эсэсовской школе много внимания уделяли закалке, а вот стыдливость явно не прививали. Рыжая пришла босиком, имея на себе лишь спортивные трусы да мужскую майку, которая даже её, рыжей, грудь прикрывала чисто символически.

Да, грудь агенту Белке досталась так себе, ничего особо выдающегося (это и в переносном смысле, и в самом прямом); но вот ноги такие грешно прятать в уродливых кирзачах и под не менее уродливой старушечьей юбкой.

Что-то в таком вот роде, не озаботясь даже хоть чуть-чуть приглушить голос, выговорил один из гансов-стиральщиков (они при Белкином появлении так все и позаклякали в нелепейших позах с вывернутыми в одну сторону головами).

Лже-партизанка и ухом не повела. Лже-партизанка обмотала вокруг талии принесенное в руках полотенце, поставила стройную свою ногу в желоб и начала её сосредоточенно намыливать.

Полуголые эсэсовцы зашептались, толкаясь локтями да всхрапывая по-жеребцовому. Затем крайний из них боком, исподволь придвинулся к гордости эсэс-спецшколы и вдруг неторопливо, с видом придирчивого оценщика огладил истоки лжемашиных соблазнительных ног.

Оглянуться на скалящихся товарищей, показать им сложенные большой и указательный пальцы – вот и всё, что он ещё успел сделать по собственной воле. Агент Белка (даже не отвлекаясь от намыливания, как показалось заинтересованно наблюдающему Михаилу) еле уловимо изогнулась, дёрнулась как-то, и самозванный оценщик её прелестей кинулся бежать – пригнувшись, как под обстрелом, но очень неуклюже, потому что спиной вперёд. Отбежал он не далеко: шаге на пятом запнулся обо что-то и с маху уселся в траву, продолжая обеими ладонями тискать самую уязвимую деталь своей мужской анатомии.

Стиральщики ржали, вооруженные гансы-охранники ухмылялись, что-то похожее на смешок донеслось даже с последней скамьи. К общему веселью не спешили присоединиться лишь ударенный и ударившая. Первый вставал, шипя сквозь зубы; вторая вынула недомытую конечность из желоба и как-то очень не по-девичьи (и вообще не по-женски) – нарочито развалисто, словно бы отвердев в суставах – поворачивалась к обидчику. Синие глаза её вымутнели и совершенно ничего не выражали. В своё время Мишке-Михе дважды случалось видеть такую повадку и такие глаза у детдомовцев из “отпетых”. Оба тогдашних раза дело шло к поножовщине. Сейчас, кажется, тоже – во всяком случае, к нешуточной драке. Странно…

А ещё странней было, что никто не собирался препятствовать затевающемуся безобразию – наоборот, полуголые весело подзуживали своего. Господи, да что, только это странно?! А сама Белка хренова – она тебе, товарищ пленный лейтенант, не странна?! А оба пацана, которых ты надыбал при ней (ведь ты, ты их троих надыбал да в расположение приволок) – они как? Тоже оба шпионы? Зураб из них по крайней мере одного послал с ударной группой проводником – если шпионы они, группа накрылась (персонально тебе спасибо, мать твою перемать!). А если не шпионы? Тогда эту чёртову Белку сюда угнездили с хрен ещё знает каких лет – так что ли? В принципе-то возможно, конечно… Якобы после детдома по линии комснабора… Сюда. Такого агента. Не на оборонном заводе, не в лаборатории секретной сортиры мыть – в захолустном музеишке… Ну что, что тут могло быть аж такого для гангсов интересного?! Не-ет, как ты ни юли, как тупые свои мозги ни выкручивай, а все трое агенты… так тебя переэтак… Чтой-то у вас, герр лейтенант, умишко всё больше с запозданием срабатывает… Лучше б уж вообще не срабатывал, а то всего-то и проку, что бесполезные угрызения… Хотя… Нет, польза есть: теперь тебе умирать будет не жалко. А умереть-то придётся уже с мига на миг. Умереть надо обязательно, иначе те, на задней скамье, ни за что тебе, предателеобразному, не поверят – сочтут всё хитрой какой-нибудь провокацией… И хватит время оттягивать, оно не резиновое!

А ушибленный охальник, встав и не без труда распрямившись, уже надвигался на рыжую. Был этот ушибленный, кстати, головы на три выше своей обидчицы, а уж по части ширины плеч да прямо-таки античной рельефности всяких бицепсов-трицепсов агент Белка и в подмётки матёрому эсэсу не резалась.

Да, противник рыжей достался матёрый и рыцарственными предрассудками не страдающий – это стало ясно с первых же секунд потасовки. Картинно, нарочито по-мужицки (чуть не от левой ягодицы) размахиваясь правой рукой, он вдруг резко-коротко взбросил левую, метя кулаком под невыдающуюся Белкину грудь, и тут же правое его колено дёрнулось вверх, туда, где через миг должен был оказаться подбородок скорчившейся от боли девки.

Вот только подбородок там не оказался, потому что девка не скорчилась. Кажется, волосатый кулак всего на миллиметр какой-то не успел дотянуться до занавешенного майкой тощего живота, когда рыжая сама вдруг прянула навстречу эсэсу. Как-то немыслимо, по-гуттаперчевому узмеившись и от кулака, и от колена, она сходу прилипла к своему противнику, а потом… Мелькнули в воздухе рубчатые подошвы солдатских сапог, маленькие босые пятки, о землю словно бы чувал с зерном гупнул, и для нерыцарственного эсэса вся эта чехарда обрубилась дурацкой позой: затылок да плечи на земле, ноги – на водопойном желобе. Кажется, сам эсэс мало что понял и лишь спустя секунды задёргался, попытался вскочить.

Отвлёкшись на эти попытки, удавшиеся очень не вдруг (кажется, ганс при падении изрядно ушибся), Михаил на время забыл о Белке. А когда вспомнил, обнаружилось, что та как ни в чём не бывало стоит поотдаль, боком к барахтающемуся в грязи противнику и, весьма соблазнительно изогнувшись, обтирает полотенцем мыло с недомытой ноги. Вид у девки был совершенно невозмутимый; какое-то подобье урона понесла только её майка, замаранная на спине мокрой землёй.

Снова преврашенный в обиженного обидчик тем временем пришел в себя и кинулся – по-бычьи, очертя голову, с рёвом. Рыжая опять выждала до последнего, а потом скакнула навстречу, на сей раз не потрудившись даже развернуться к нападающему лицом. И доигралась. Высоко подпрыгнув, ганс щучкой перелетел через неё (что-то треснуло длинно и неожиданно), лихим кульбитом вынесся на ноги и триумфально вскинул стиснутую в правой руке какую-то тряпку. А рыжая выпрямилась, растерянно взглядывая то на тряпку эту, то на острые кочки своих даже символически ничем уже не прикрытых грудишек.

Онемевшие было эсэсы-постирушники с явным облегчением загалдели критически: “Это что, такое новшество – блошиный стриптиз? Гюнтер, ленивец этакий, продолжай же! Может, у неё припрятано для нас что-нибудь позаметнее!”

Под этот гвалт выяснилось, что агент Белка умеет краснеть, да так, что огненные её волосы начинают казаться серыми. Насупясь, закусив губу, всё заметней подрагивая плечами, девка затравленно озиралась и теребила-скручивала своё полотенце, будто бы выжимать его собралась. Впрочем, убежать или хоть прикрыться в голову ей как-то не приходило.

А эсэсы всё изощрялись: “Ты гляди, такая маленькая, а такая порочная! Спустить штанишки и нашлёпать… Да ей, небось, только того и хочется! Нет, Гюнтер, не спеши, помучь ещё. Смотри, она уже вся дрожит от страсти!”

Рыжая действительно уже так и тряслась от страсти, вот только страсть эта оказалась несколько неожиданного для зрителей свойства. Внезапно, молчком девка швырнула себя к триумфатору Гюнтеру. Тот, видом обиженного ребёнка отнюдь не обманутый, краешком глаза присматривал за своей противницей и успел обернуться навстречу… а что толку-то? Былиночное тонкое тельце, мелькнув в прыжке чуть ли не параллельно земле, одним махом по-удавьи бескостно навертелось на могучую гюнтеровскую фигуру. Через миг Гюнтер елозил животом по траве, сучил беспомощно руками-ногами, а рыжая, воткнувшись ему в предплечья широко растопыренными коленями, запрокинувшись, исковеркав миловидное своё личико жутко-неподдельной зверской гримасой, с невероятной для детской тщедушности силой тянула на себя концы полотенцевого жгута, охлёстнутого вокруг мускулистой эсэсовской шеи.

Пару-тройку безразмерных секунд все в каком-то гробовом оцепенении слушали полувыдохи-полувзрыки осатанелой девки да слабеющий хрип Гюнтера. Наконец постирушники очнулись и кинулись оттаскивать взбесившуюся Белку – кинулись, не теряя времени на окрики-уговоры, потому что терять было уже почти нечего; и тот из охраников, что караулил Вешку с Герасимовым, прогупал сапогами туда же; и второй охранник, Мечниковский, наскоро состроив пленным грозную рожу (мол, рыпнитесь только!) торопливо шагнул вслед первому, забрасывая автомат за плечо…

О меньшем, о гораздо меньшем истово молился про себя Михаил; всего лишь о том он молился, чтобы автоматчики хоть с четверть минуты не посматривали, а смотрели на дерущихся. И когда всё сложилось так, как сложилось, лейтенант Мечников от неожиданности замешкался поверить в негаданную, невероятную совершенно удачу. Замешкался и чуть было удачу эту не упустил.

Ближний вооруженный ганс то ли оказался гением телепатии и сумел разгадать Михаиловы замыслы быстрее самого Михаила, то ли просто сообразил-таки, что неладно получается, что негоже бросать пленных совсем безнадзорными, даже если самый опасный из них выглядит никчёмным доходягой… Так, иначе ли, но ганс этот вдруг приостановился и оглянулся… нет, он ещё только начинал оглядываться, когда Михаил прыгнул на него.

Прыжок получился жалким, но время ни с того ни с сего вздумало по-небывалому услужить Михаилу и для всего остального мира внезапно сделалось чем-то вроде недосохлого клея.

Наверное, только поэтому Михаил смог успеть. Успеть собраться с мыслями, собраться с силами, встать, оттолкнуться ногами от подёрнутой спорышом земли…

Самому Михаилу удар показался не ахти каким крепким, но, наверное, удалось-таки попасть, как задумалось (по тому месту, которое подкованные в практической анатомии детдомовцы называли “сонным”). Во всяком случае, немец рухнул навзничь и обмяк. Вот только падая чёртов эсэс успел (машинально, наверное) слабину перекинутого через плечо автоматного ремня до отказа навернуть себе на руку, а руку прижать к животу. И лейтенанту, растратившему остатки сил на прыжок, высвободить оружие не удалось. А дать хоть одну путную очередь из намертво заякоренного автомата нечего было думать. Сопя, пыхтя, обливаясь потом (не столько от усилий, сколько от стыда и обреченности) Михаил попытался перевернуть по-бесчувственному отяжелелую тушу или хоть втиснуть под неё ладонь. Последнее неожиданно удалась, и что-то даже нащупалось там – нет, не обмотанное ремнём запястье, а…

И тут Михаилов пояс рванулся, вмялся в живот до самого позвоночника, и ворот тупым ножом передавил горло; земля опрокинулась к чертям, мелькнули и провалились пятна злорадных осклабленных лиц; что-то гулко грохнуло по затылку, спине, ногам, а перед глазами гробовой крышкой упало закатное воспалённое небо в нищих венках надгрызенных листопадом ветвей…

Он поднялся.

Сразу.

Тяжело, неуклюже, но сразу.

Конечно, всё это оказалось балаганом. Злобным и пакостным.

Был клоун; и была эстрада, на которую клоуна миг назад вшвырнуло за пояс-шиворот новое действующее лицо (по замыслу режиссера – благородный, видать, герой)… А ещё была почтеннейшая публика – в количестве изрядном, успевшем весьма прибавиться.

Драчуны с разнимальщиками стояли теперь расслабленной спокойной гурьбой; Гюнтер, потирая шею, покровительственно внушал что-то агенту Белке, а та кусала губы, не шибко удачно пряча самодовольную ухмылку, да запахивалась в невесть откуда взявшуюся форменную немецкую куртку. За спинами по-прежнему сутулящихся на галёрке Вешки и Герасимова опять торчал автоматчик (кажется, новый), еще двое (эти уж точно новые) чуть ли не к самым Михаиловым ногам подпихивали по визгливым эстрадным доскам какой-то ящик… длинный ящик, щель между крышкой и прочим густо взъерошена соломой, будто внутри упакованы невесть какие хрупкости…

А там, где до выхода своего на первый план сутулился Михаил, расселся лично сам герр групенфюрер – вальяжно, будто не на дрянной лавке, а в малиновобархатной ложе.

Вот тебе и чудесная услужливость времени. Сколько могло потратиться на прыжок, сшибание с ног да торсанье подставившегося ганса? Десять секунд? Двадцать? Так когда же все эти успели то, что успели? И для кого по правде-то время прикидывалось клеем?

Вон и псевдобеспамятный ганс уже сидит, ухмыляется – причём, что всего невыносимей, без капли злорадства, чуть ли не сочуственно даже. И этот, благородный (по-эсэсовски) герой тоже ухмыляется… если можно назвать ухмылкой острозубый взблеск из-под сморщенной верхней губы.

А ладен, сволочь – при иных бы делах хоть картину с него пиши. Сапоги да камуфляжные шаровары словно не надеты, а как плоть родимая: каждая складочка так и клянчится угольком да на ватман… Торс, плечи, руки – любому античному герою впору… были бы впору, кабы не поросли густым рыжим мохоподобьем.

Но вот лицо… Нет, оно тоже бы вполне подошло какой-нибудь античной или, верней, римской статуе. Но оно к тому же еще и знакомо… Ох, как знакомо…Не тот ли это “язык”, что давеча оставил после себя в расположении остатков шестьдесят третьего труп с выдранным кадыком, ополоумевшего Голубева и песьи следы? Да. Но не только. Кажется, будто лицо это напоминает о каких-то более давних делах. Гораздо более давних. Таких давних, что…

Нет, совсем уже было готовые проснуться воспоминания спугнул его эсэсовское превосходительство господин группенфюрер:

– Не правда ли, прекрасный образчик настоящей человеческой породы? – осведомился он вдруг. – Восхищения достойны солдаты, рейхсфюрером воспитываемые для Германии. Нихт вар?

Чёрные кругляши очков уставились на Михаила, как объективы театрального бинокля, усы-щёточки вздёргивались при каждом слове – казалось, будто их обладатель шевелит носом, принюхивается…

– Ну, и какую же глупость вы собираетесь предпринять дальше? – осведомился группенфюрер, закидывая ногу за ногу и сцепляя пальцы на обтянувшемся чёрным колене.

Возможно, лейтенант Мечников и снизошел бы ответить… кабы знал ответ. А так, не зная и, наверное, время норовя оттянуть, он лишь попытался поправить фуражку (безрезультатно: та во время прыганья, естественно, слетела)… Попытался да так и замер с поднятой ко лбу рукой. Потому что рука оказалась сжатой в кулак, а кулак тискал рукоять кинжала в виде обоострого прямого меча с готической гравировкой на клинке: “Аллес фюр Дойчланд”.

– Дитмар, отберите у лейтенанта кортик! – резко (и не встревоженно ли?) приказал эсэс-генерал. – А то, кажется, наш гость из всех глупостей выбрал самую глупую: зарезаться.

Прекрасный образчик человеческой породы Дитмар ещё сильней вздёрнул верхнюю губу и вплотную подшагнул к эстраде, оценивающе разглядывая Михаила. Тот отпрянул, по-детски пряча руку с кортиком за спину. Тогда, уже откровенно расхохотавшись, достойный картины ганс вскочил на скрипнувший настил. Он, ганс, даже завёл было какой-то монолог, что-то на тему “ну, не глупи, парень, лучше отдай сам”… Михаил не вслушивался. Михаила вдруг качнуло навстречу, кортик как-то сам собой очень ловко крутнулся в вымахнувшей из-за спины руке… В тот же миг Дитмар кошкой отпрыгнул в сторону. Как ни стремителен был этот прыжок, а всё равно на волосатой Дитмаровой груди кроваво взбухла длинная царапина… нет, кажется, не царапина – хуже.

Почтеннейшая публика разразилась, естественно, отнюдь не овацией. Удивлённо-негодующий гул, злой выкрик вскочившего эсэс-генерала: “Не узнаю вас, оберштурмфюрер! Позор!”… и стремительный дробный лязг нескольких передёргиваемых затворов. Вот и всё, товарищ лейтенант. Сейчас безо всяких там церемоний как шарахнут…

Не шарахнули: Дитмар успел предостерегающе вскинуть руку.

А потом он выговорил медленно и по-русски, до игольной остроты сузив зрачки немужских каких-то тёмно-янтарных глаз:

– Не надейся, что тебя просто застрелят.

Михаил и не надеялся. Насчёт своего будущего ему, Михаилу, всё уже было ясно. И ничего уже не хотелось… кроме как, впрочем, одного: спровадить вперёд себя на тот свет хоть кого-нибудь из… Этот вот желтоглазый образчик эсэс-породы вполне годился – тем более, что начало вроде бы уже началось… и довольно удачно… хоть и без спросу.

Лейтенант попытался перехватить кортик сподручнее, но длинное да увесистое оружие сподручность понимало иначе, нежели привычная финка. Правда, на подлаживание под норов строптивого трофея потерялась всего-то навсего пара секунд, но Дитмару и такого намёка на фору нельзя было давать.

Что-то мелькунуло перед самым лицом Михаила, другое что-то железно прихватило правое запястье, рвануло-заломило руку, наискось крутнув вокруг обалделого лейтенанта маховик горизонта… И снова удар спиной о скрипучие доски, только теперь ещё и локоть рассадило о дурацкий подвернувшийся ящик.

А рыжий оберштурмфюрер вроде бы остался стоять всё там же всё в той же позе; только грудь его волосатую изрядно уже залило кровью из нецарапины… да кортик был теперь у него… да улыбка сделалась еще более зверской…

Михаил дёрнулся вскакивать. При этом его ушибленная рука, вместо чтоб опереться о настил, угодила в чёртов ящик, провалилась в солому и…

Повторялась история с кортиком.

Повторялась.

Но не вполне.

На то, что пряталось под соломой и буквально навязалось ему в руку, лейтенант обратил внимание, только уже кое-как поднявшись. Хотя ЭТО было гораздо длиннее кортика, и гораздо тяжелее, и левшой Михаила никогда даже не дразнили, и ушибленный локоть плоховато гнулся… А только вот ловчей перехватывать ЭТО ему и в голову не пришло. И не только оттого, что сразу почувствовалось: ловчей просто некуда.

Пришедшее на подмогу… да, именнно так – не подвернувшееся, не случившееся, а именно пришедшее на подмогу допотопное оружие оказалось привычнее финки, нагана, чего угодно. Оно будто само знало, что делать, и рука тоже будто сама знала, что делать.

Дитмар не успел даже измениться в лице – только зрачки его схлопнулись до невидимости, когда широкое лезвие высекло звонкую искру из эсэсовского клинка и тот укувыркнулся к чертям. В следующий миг Михаил правой рукой вцепился Дитмару в волосы, рванул на себя, а древний прямой меч снова-таки будто собственной волей очень удобно прижался рукоятью к Михаилову бедру, уперев остриё клинка гансу под сердце.

Единственное, что лейтенант сделал вполне осознано, так это развернулся сам и Дитмара развернул, прикрываясь им от автоматчиков. Умно развернулся, но запоздало – кажется, уже после того, как группенфюрер взвизгнул пронзительно: “Не стрелять!”

Самое время теперь было лейтенанту Мечникову повыгодней использовать ситуацию. Могло, конечно, оказаться, что эсэс-генерал не настолько ценит своего оберштрурмитэдэ, да ведь попытка – не пытка… во всяком случае, не как правило.

Но лейтенант мешкал.

Секунда передышки, возможность наскоро оглядеться, подраскинуть умом – и происходящее снова дохнуло пыльной затхлостью измызганных балаганных кулис. Особенно, когда разгяделись на дальней, охраняемой скамье две новые фигуры. Одна – скрюченная, грязнобурая, обезьянья; а вторая… глянцевый блеск загорелой лысины… трещинообразные морщины на выпуклом лбу… близорукие глаза совсем утонули под щетинистыми, будто молью траченными бровями, но живы они, глаза эти, поблескивают влажно там, в подбровной тени… живы, хотя толстовка на груди засохла чёрно-ржавыми кляксами… Господи, что творится?!

Заполошно пискнули доски. Это группенфюрер. Вскочил на эстраду, подходит – разведя пустые ладони, медленно, подчёркнуто избегая резких движений… Кто-то из гансов вякнул: “не надо!..” – эсэс-генерал только плечом дёрнул. Капризно так дёрнул, ровно барышня нервенная. Смешно. А что вякнувший назвал его герром доктором – это тоже смешно?

– Ближе не рекомендую. – Вместо слов из пересохшей Мечниковской гортани выдавился невнятный хрип, но группенфюрер мгновенно замер. И выговорил – ровно, бесцветно:

– Прежде, чем вы решитесь на неисправимый поступок, вам следует учесть одно некоторое обстоятельство. Прошу смотреть.

Михаил понимал, что скорее всего дошлый эсэсовский главарь таким манером просто отвлекает его. Понимал, но всё равно не мог оторвать взгляд от рук группенфюрера. А тот, по-прежнему старательно избегая резких движений, снял и уронил в нагрудный карман очки; затем аккуратно прижал пальцы к своим немигающим совиным глазам…

Они одновременно выпали из век и одновременно стукнулись о настильные доски, стукнулись твёрдо и гулко, как камешки. Мигом позже и сами веки лоскутками облетели на зеркальные генеральские сапоги. Под бровями группенфюрера ничего не осталось. Ровная гладкая кожа, такая же, как на щеках, скулах и прочем – разве что со следами не то клея, не то грима…

Увидеть всё это Михаил успел, а осознать – нет.

Может быть, рыжий Дитмар и не думал вырываться; может, это была просто непроизвольная судорога. Так, иначе ли, но оберштурмфюрер вдруг дёрнулся, левая Мечниковская рука немедленно тоже дёрнулась… И широкий изморозный клинок неожиданно легко почти на треть свою вошел под левый Дитмаров сосок.

В тот же миг настил позади Михаила скрипнул под новой какой-то тяжестью, и тяжкий удар по затылку вышиб из лейтенантских глаз окружающий мир.

10

Боги, боги, все боги, сколько вас было, есть и, возможно, грядет ещё – как же ему надоел, как вымучил его этот бред, это проклятие души, истекающей кровью и гноем на тысячелетнем колу бессмертия!

Давным-предавным-давно впервые приняла его бескрайняя щель между вечноумирающей вечноосенней равниной и серым провислым небом. Одиннадцать с лишним столетий, пять не подряд выпадавших жизней назад запредельная незнаная твердь впервые выстелилась жестким своим буротравьем под сыромятные подошвы обморочного Мечника Кудеслава.

Мечник, Дрот, Пернач, Чекан… Воин, пришедшийся ни ко времени-месту в родной глухоманной общине; потом – охоронных дел мастер, нарасхват ценимый купечеством успевшего родиться и войти в мощь Господина Велика Новагорода; и ещё потом – воевода ревнивого к чужой славе князя на самом рубеже великого Дикополья и великих нашествий оттуда; а ещё потом – доверенный стольник самого Григория Лукьяныча Скуратова-Бельского…

Мечник. Теперь – Мечников. И она вернулась, вернулась эта неохватная щель между невесть какой степью и невесть чьим небом. Замкнулся круг?

Круг… Одиннадцать с лишним веков неприкаянности, поисков не знамо чего, смертей в четвертьшаге от было снизошедшей-таки отдаться вздорной девки-победы. Пять жизней. Пять – это лишь те, о которых много, мало ли, но напомнилось. А может, из трясины памяти выдернуто ещё не всё? Ведь было же и до Мечника Кудеслава… Этот… Совсем дикарь какой-то – Желтый Топор… И, наверное, что-то будет потом… Может, и великий Город победившего… победившего… Не-ет, вот это – ложь, намаренная нездешним злым колдовством! И то, что замкнулось – всё-таки круг, а не петля.

Петля, круг… да какая разница! Боги, лишь бы хоть на этот раз удалось сдохнуть по-настоящему. Окончательно. Не как всегда, а как все. Чтоб не пришлось потом таскать на загнанной кляче-душе всё, чем только ни умудрились её навьючить предыдущие жизни.

Блаженны нищие смертью и нищие памятью, ибо их есть царствие земное. Нищие… А что достаётся богачам? Царство небесное? Слабое утешение для души, не способной расхлестнуть то ли круг, то ли петлю вековечного кочеванья из плоти в плоть. Тем более слабое в свете полувидений про Храм Великой Победы.

…Михаил шел, утопая по колено в охлёстливых травах, и порывистый ветер оседал на ворсинках измызганной шерстяной гимнастёрки несметным множеством мельчайших прозрачных капель, и небесная серость нависала готовой рухнуть на голову великанской подошвой, и вплетённые в ветер смутные голоса пытались предупредить о чём-то непоправимом…

В левый бок привычно вреза́лся пояс, перекошенный кобурой. Она явно не пустовала, больше того: Михаил знал, что в ней опять откуда-то взялся наган с тремя патронами в барабане, и ещё знал, что толку от смертоубойной этой игрушки здесь не окажется ни малейшего. И финка опять уютно устроилась за правым Мечниковским голенищем, и от неё тоже не могло быть ни малейшего проку здесь.

Здесь, в этой щели между степью и небом, имело смысл надеяться только на меч – тот самый, на клинке которого не высохла ещё кровь Дитмара. Он не исчез, этот меч, он грел рукоятью ладонь зашедшейся на промозглом ветру руки, сёк опущенным клинком головы-метёлки с рыже-бурых стеблей – походя, без злобы, потому просто, что иначе не получалось…

Михаил шел и шел, будто на поводке у не позволяющего себя догнать горизонта (как всегда здесь); а потом впереди замаячили едва различимые точки (как всегда); замаячили и так стремительно вспухли в человеческие фигуры, будто бы люди эти со всех ног мчались навстречу. Будто бы. По правде-то они стояли совершенно бездвижно. Стояли и ждали.

Их было восьмеро, и людьми из них оказалась лишь половина.

Но Мечник-Мечников не заметил этого, потому что из всех восьмерых смотрел пока только на одного.

Тот стоял, крепко-широко расставив ноги, с почти неприличным для мужчины изяществом облепленные мундирными штанами; стоял, скрестив руки на могучей, ржавым волосом порослой груди… ловко и спокойно скрестив, будто бы не торчала из неё, из груди его, рукоять обоострого прямого меча – едва ли не близнеца того, что оттягивал к травам Михаилову руку.

– Здрав будь, мёртвый! – сказал этот стоящий, полыхнув Мечникову в лицо чадными угольями зрачков.

И ещё он сказал так:

– Не наскучила ли тебе очередная жизнь, мёртвый брат-воевода?

А ещё вот так он сказал:

– Думай!

Его волосатая лапа как взорвалась невесть откуда объявившимся выгнутым хищным клинком, и Михаилов меч будто бы собственной волей вздёрнулся, заслоняя владельца от косого рубящего удара… В тот же миг мохнатое брюхо неба пропорола ослепительная ветвистая молния, громовый раскат тряхнул степь, походя сглотнув лязг сшибившейся стали…

…Метался ветер, металось над головой сорванное влёт косматое лоскутьё, метались, стелились, расшибались о голенища жесткие метёлки трав, и Михаил с Дитмаром тоже метались, стелились в дерганой пляске боя, кромсая взмахами пока лишь струи хлынувшего из небесной раны дождя…

Боги ведают, через миг или через век этого беснованья, случайно или умышленно (а если умышленно, то чьим был умысел) Михаил крепко зацепил своим клинком вражий меч – не тот, что был у Дитмара в руке, а который торчал в груди. И тут же рвануло лейтенанта Мечникова за правую руку, да как – аж локть-плечо хрустнули, и будто кипятком обварило ладонь, чудом изловчившуюся не выпустить оружие.

И всё разом сделалось прежним.

Сам собой захлебнулся дождь; небо остановилось, прорехи злобной ледяной синевы заплыли мохнатой серостью; выровнялся, занудил свои невнятные жалобы ветер…

И Дитмаровская помесь сабли с мечом как взялась ниоткуда-вдруг, так вдруг-никуда и сгинула. А вот прямой меч по-прежнему торчал из широкой рыжеволосой груди, и за его рукоять теперь держался лейтенант Мечников. Слились что ли эти казавшиеся близнецами мечи?

Крутнувшись, Дитмар выдернул мечевую рукоять из лейтенантской ладони, отступил на шаг-другой и сказал, посверкивая белой остротой из-под верхней губы:

– А ты по-прежнему хорош, мёртвый. Но если воображаешь, что победил – значит, победили тебя.

– Он не воображает, – сказал другой голос, низкий, звучный, знакомый. – Он слишком умён, чтобы после всего верить в себя. Ведь так, Кудеславе-друже?

Звучный знакомый голос примолк, словно бы дожидаясь ответа. Не дождавшись, сказал удовлетворённо:

– Вот и сделалось всё тем, с чего началось.

…Их было восьмеро, и лишь половина оказалась людьми. Или меньше, чем половина? Или вообще никто здесь – с тобою самим считая? Давеча, завидуя нищим жизнями да памятью, ты о малости одной позабыл: не только твоей душе выпало быть богатой.

Их было восьмеро.

Или меньше?

Или больше?

Усатенький щеголь в эсэсовском генеральском мундире, безглазый, выбритый, но говорящий голосом Белоконя и ернически ломающий речь на “древний” манер…

Оброслый шерстью вояка с мечом в груди, с горючим угольем вместо глаз, смахивающий одновременно и на Дитмара, и на вовсе несхожего с этим гансом воеводу из жизни, в которой Мечников звался Мечником…

А остальные…

Остальные вообще мерцали, будто кадры “туманных картин” – чахоточного кинематографа Мишки-Михиного захолустного детства.

И санинструктор в заношенной, но ладно сидящей форме виделась то ряженой в холстину безкосой девчонкой, то боярышней с отрешенным взглядом, то нетеперешней и нездешней вдовой…

И грязная обезьяноподобная тварь немыслимо переливалась в костлявого парня с нервным дергающимся лицом художника-гения, неудачливого хулигана…

И Леонид Леонидыч стоял здесь, и подполковник Герасимов в измызганной лагерной робе небрежно-изящно перекатывался с каблуков на носки (как, небось, в былые времена, при всём параде скучаючи на каком-нибудь светском приёме)… А рядом прикрывала сухонькой ладошкой нарочитый зевок детдомовская библиотекарша Софья Иоганновна Кляйн… Да, рядом, но не тесно, отнюдь не тесно они стояли – и тем не менее троица эта нет-нет, да и слипалась в единое, в посконно одетого старца с дедморозовской бородищей, с младенческим пухом на гладкой блескучей лысине… и с бездонным провалом вместо лица.

И босая девка, знобко кутающаяся в немецкий китель, как беспризорный в клифт – она тоже стояла тут, безучастно посматривая на Михаила, на переминающуюся в полушаге от нее Вешку-Векшу, на чёткий рубец горизонта… Нет, дрессированная рыжая белка никого не охраняла, ни за кем не следила – просто стояла, и всё. Именно так: она единственная здесь ПРОСТО СТОЯЛА, глядясь со стороны внятно, непеременчиво. Потому, наверное, только она и казалась здесь по-настоящему нереальной.

От созерцания непеременчивых голых ног Мечникова отвлек безглазый. Словно бы как-то умудрившись проследить за Михаиловым взглядом, щеголь толкнул локтем насаженного на меч детину, потом ещё раз толкнул, а потом уже откровенно дёрнул за руку и выговорил что-то очень злое (или только показавшееся злым из-за рыкливого, с провизгами, языка). Смесь ганса Дитмара с воеводой по имени Волк, очнувшись, наконец, от внезапно напавшего столбняка… а ведь, пожалуй, остолбенеешь, будучи этак вот продырявленным… только от дырки б малость пораньше остолбенеть… Так вот, очнувшийся кивнул, подошел к непеременчивой рыжей девке и буркнул ей на том же волчьепёсьем наречии (в этот раз Мечник-Мечников отчего-то всё понял):

– Помоги мне. Упрись и тяни.

Рыжая покладисто ухватилась обеими руками за мечевую рукоять, рванула всем своим весом… Весу, правда, было с муравьиный плевок (при условии, что у муравья во рту пересохло), так что Волк Дитмар, откинувшийся назад тоже всем телом, едва не упал и, пытаясь сохранить равновесие, шагов с десяток волок горе-помощницу за собой. Лишь после изрядного кряхтенья да отчаянного упиранья ногами рыжая вдруг смаху уселась в траву, чуть не рубанув себя же саму по лбу выдернувшимся-таки клинком.

Дитмар осуждающе качнул головой; отобрал меч у мрачно пошмыгивающей носом девицы; посоветовал ей сидеть, где сидит и не шевелиться: тогда, мол, больше шансов у окружающих и у самой же неё остаться в живых… Может, он всего лишь шутил, а может, и нет – Михаила это не интересовало, и даже собственное будущее не шибко заботило. Михаил был занят очень важным делом: шарил взглядом то по волосатой груди, то по выдернутому из неё клинку.

На груди не осталось ни малейшего следа.

На клинке тоже.

Воистину, нет в мире ничего загадочней разума человеческого! Вся досихпоровая бредятина воспринималась чуть ли не как сама собой разумеющаяся, а тут извольте… Челюсть, отвиснумши, без малого ушибла колено, глаза на макушку выползли и, небось, читается в этих самых глазах одно лишь классическое славянское “Га?!”

– Так-то, друг Кудеслав! – “друг Кудеслав” даже не удосужился вдуматься, на каком языке теперь взбрело говорить безглазому (понятно – и ладно). – Прежний-то меч был обычным, а новый, которым ты его сейчас – заговоренный на добрую дорогу туда-обратно. Оба разом, сросшись, и вынулись кое-как. Ему-то, – (кивок на Волчину), – первый, да ещё и ЗДЕСЬ всаженный особо не мешал ни жить, ни помирать, ни рождаться… Ан уж пора, пора было избавлять – сколько ж можно с этакой-то занозой в душе?

– “В душе”… – Михаил передёрнулся, вспомнив треск волосатой плоти под широким клинком.

– Да, именно в душе, – безглазый (Белоконь, Вайс или как там его по-настоящему, это страшило?), откровенно уже издеваясь, подпустил в голос замогильщины. – Ты ещё не понял, где ты? Ты в Долине Бесплотных, на Лугу Послесмертных Снов! Ты в Безвременьи и во Вневремёнье! Одним словом, ты в Межбережьи – пойми и ужаснись, ты, червь смертн… э-э-э… то есть полусмертный.

Михаил судорожно вздохнул, потом ещё раз вздохнул… А потом сказал:

– Да пошёл ты!

– Пойду, – охотно согласилось страшило. – Ты только потерпи малость, скоро все пойдём-разойдёмся. Но вот кто куда отсюда пойдёт – это как бы не от тебя одного зависит.

Безглазый хихикнул вдруг и добавил:

– Только не вздумай вообразить, будто это всё просто мерещится из-за прикладом по голове. И в обморок прятаться не советую: ЗДЕСЬ не получится. Недомёртвому чувств лишиться значит ожить. Заново. Вновь. А тебе ещё покудова рано.

Мечник-Мечников сокрушенно вздохнул. Вообще-то он пожалел, что сам и вовремя не додумался про “мерещится из-за прикладом”, но владелец Белоконева голоса, кажется, истолковал этот вздох превратно:

– Да, полусмертный, да! Не улепетнуть тебе: улепетнёшь в следующую жизнь – их всех в этой покинешь. На произвол, стал-быть, жуткого коварного меня. Уж тебе-то смерть не спасенье, тебя-то совесть, вражина твоя извечная, и в следующем житии достанет. Так?

“По крайней мере, стародавний друг группенфюрер хотя бы не телепат, – вяло подумалось Михаилу. – Хоть что-то складывается не по-наихудшему…”

Но безглазый выговорил, ощерясь куда клыкастей своего Волка-волчины:

– Заблуждаешься, мой ста-ро-дав-ний друг лейтенант.

“Убедил”, – пробурчал Михаил угрюмо, но “страшило” не унимался:

– Кстати, обрати внимание: а где старец твой велемудрый да многоединый? Все собрались, а вместо него только тень временами брезжит – еще раз обрати внимание, без головы почему-то…

Герасимов со свистом втянул воздух сквозь крепко сжатые зубы; дёрнулся старик в заскорузлой от крови толстовке; библиотекарша нервно стиснула костлявые кулаки…

Безглазый обернулся, спросил чуть ли даже не ласково:

– Ну, что? Скрипеть зубами, кулаками трясти – что ещё ты можешь теперь?

– А мне больше и не нужно ничего мочь.

Лишь всмотревшись как следует, Михаил осознал: новый внезапный голос – ломкий, очень сиплый и вместе с тем едва ль не младенческий – рвётся с толстых искусанных губ старого художника.

– Я уже единожды смог, – с нелепой гордостью говорил этот нелепый голос. – Я зачин положил, с места стронул. А уж довершится и без меня.

Дробное хихиканье безглазого могло показаться чем угодно, только не смехом:

– Ишь ведь, без головы, а умный! Точней и не скажешь: ты стронул, зачин положил… Цены ему нет, твоему зачину! Это ж вообразить: само же двоедушное подбил нарушить порядок времен! Вымучил, надорвал его-ее, как никто из НАС бы вовек…

– Вы тогда затевали порядку времен смерть. Нарушенье было меньшим злом, чем… – тот, чьим голосом говорил старый художник, вдруг осекся.

– Зло не бывает меньшим да большим, – Белоконев голос так и сочился едким злорадством. – Думаешь, МЫ всерьез начинали тогда, сто дюжин лет назад?! Тогда сильна была сила, управиться с которой могла только она же сама. В тот раз МЫ только попытались расставить на двоедушное силок. А затянул его ты, пустоголовый мудрец! А теперь… Снова сблизились Берега, опять выпадает Коню возможность перемахнуть быстрину… Теперь мы начали по-настоящему. И мешать уже некому, так что зачин твой впрямь доделается без тебя. Нет, вру: не доделается. Уже, почитай, доделался.

Мотались, кланялись влажному ветру бурые лохматые травы, плавно стекала в загоризонтье седая опрокинутая хлябь лохматого неба…

– Двоесущное же не убило себятогда, – очень по-детски растерянно сказал детский голос.

Безглазый улыбнулся жалостливо:

– Пустоголовец… Боги не умирают вдруг. Вконец-то оно угасло вовсе недавно – это, конечно, если по божеским меркам. Само себя добило, когда отважилось из последних чахлых силенок зашвырнуть в нынешнее время вот этих… – Обладатель Белоконева голоса развернулся к звавшемуся когда-то Мечником Мечникову: – Примечталось, вишь, ему-ей: прошлый-то, мол, раз вы НАМ помешали… Самая жалкая агония – агония ума… Радуйся еще, что хоть ты да любови твои человеками вылупились. А то ведь полумартышка – не худший случай, если не в свой черед… А ты… – он вновь заворочал головой, словно бы шаря безглазым взглядом по лицам художника, библиотекарши, бывшего подполковника, – ты, кажется, еще не всё допонял. Двоедушное-то, от тебя в отличие, наперед знало, что чем обернется. И озаботилось преизряднейшую долю своей силы на убереженье отдать. А что же вы оба с этим дурнем-воякой?.. Хотя, которые рождены железом махать – тем простительно… Но вот тому, кто сам себя мудрым воображает… воображал…

Старик в искровавленной толстовке попытался было что-то сказать, но Белоконь пренебрежительно отмахнулся. Будто комара отогнал.

“Кстати вот, интересно, почему здесь нет комаров? Сыро… Луговина… Обязательно бы должны…” – занялся Михаил очень своевременными рассуждениями. А лишенное глаз лицо уже опять смотрело на него. Именно смотрело: под изморозными бровями заугадывались вдруг два смутных алых мерцания. Нет, два отблеска. И снова нет – две тени горячего кровавого света… если, конечно, тени бывают горячими… и если у света может быть тень.

– Без света тень не бывает, – сказал голос когдатошнего волхва-хранильника Световидова капища. – А настоящего света не бывает без жара, а настоящего жара не бывает без пламени. А самое ярое пламя – жизнь. Жжет в себе слабейшие жизни да слабейшие смерти, огнём-светом видится, огнём-светом льётся…

– А что льётся, то и пьётся, – осклабясь, подал голос из-за хозяйской спины Волк… то есть Дитмар… А, как ни зови – все равно волчина…

Белоконь-Вайс не оглянулся на эту реплику, ничего не сказал, только губы его исковеркала досадливая мимолётная судорога. Волк эту гримасу видеть никак не мог, и однако же мгновенно умолк, даже прянул опасливо. И ведь не больше какой-нибудь пары секунд Михаил прозлорадствовал, любуясь Волковым испугом, а когда, спохватившись, вновь перевёл взгляд на безглазого…

Ослаб ли Михаил-Мечник в ногах, земля ли дёрнулась вверх, подламывая его колени (по заварившимся делам невозможного, кажется, ничего и ни для чего не осталось)… Так, иначе ли, но лейтенант еле сумел устоять. И тут же подумал: зачем? Белка вон давно уж додумалась пожалеть ноги – только рыжая голова её торчит из взбитого ветром высокотравья…

Нет, он не успел присесть – во всяком случае, так как собирался. А вот удивиться, внезапно осознав себя сидящим на чем-то мягком, расслабляюще удобном… Да, удивиться бы он мог – если бы захотел. Если бы желания его, и мысли, и чувства не начали уже всерьёз прикипать к жаринкам, разгорающимся под бровями обладателя Белоконева голоса.

А они, жаринки-то, разгорались все заметнее. Да не чадно, не как у Волка… Словно бы два раскаленных острия прожгли глубокий сумрак, разлегшийся в ямах безглазых глазниц. Прожгли, нацелились сквозь Мечниковы зрачки как бы не в самую душу; замерцали, то словно бы рыжей окалиной подергиваясь, то вновь брызжа ярым огнем… И мерцание это исподволь подстроилось в лад ударам Михаилова сердца… или ненавязчиво подстроило Михаилов пульс под себя?

И уже всё вокруг – тоскливое небо, угрюмая степь, люди-нелюди – всё размазывается, расплывается в усыпляющем чередовании огненности и тусклой рудизны; и журчит, течет, убаюкивает голос прадавнего врага, еще пятую жизнь назад переставшего притворяться другом…

– Даже соединить “подарочки” не додумались, – ровно-бесстрастно говорил когдатошний хранильник, нынешний невесть кто. – А какие слухи бродили о том, что вам было доверено, скольким людям разума, жизни стоили безуспешные розыски… Грааль, философский камень, протосимвол… хотя нет, путаю – байки о протосимволе ещё, кажется, не измыслены… А этот твой пустоголовец не выдумал ничего умней, чем приспособить на манер ярмарочного “волшебного фонаря”… Да и тем не столько картинки тебе показывал, сколько гвозди норовил забивать… Слышишь меня? Слышишь? Слышишь?

Да, Михаил слышит. Обесцветневший колдовской голос, натужное сопение углеглазого, вздохи прочих, плач метельчатых трав, над которыми измывается ветер… И все властней вплетается во все это прозрачный журчливый звон… Раскачиваются, звенят друг о друга золотые листья, на тонких цепочках, подвешенные к ветви дряхлой двуохватной березы, другая ветвь которой искрится от инея, третья испятнана новорожденной зеленью едва успевших раскрыться почек…

Меж узловатых корней воткнута горящая лучина, болтливый огонек по-щенячьи треплет-дергает тьму…

Откуда-то сбоку тянется к лучине старческая рука, узластые подрагивающие пальцы роняют кружок-блестяшку, и выроненное качается на кожаном ремешке, раз за разом медно отблескивая начальной ущербиной ночного волчьего солнышка, вписанной в Хорсов солнечный лик… Тонкая струйка пепла прошивает лучиночный огонек, увесисто падает на землю тяжелой каплей отверделого пламени…

– Подними. Спрячь.

А проеденная звездами чернота над головой, оказывается, уже занавешена еще более черной тяжестью раскидистых низких крон; и тот, в чьем теле твоя душа перемучивала тогдашнюю давнюю жизнь, уже, оказывается, помогает уйти от колдовской увечной березы одетому в белое старику с дедморозовской бородищей, с младенческим пухом на гладкой блескучей лысине… и с бледным до синевы, усталым лицом…

Старик вдруг упирается, тычет тебе в ладонь ремешок с медным знаком СчИсленя-СчислЕни, тайного двоесущного блюстителя порядка времен (люди вопрошают богов, а боги вопрошают Его-Ее)…

Тычет и говорит опасливо:

– Бери, так мне велено. Только гляди: сие забавки опасные…

Тогдашний ты спрашивает, принимая:

– Зачем мне это? И лал подарен – тоже, зачем?

Старик, в той жизни еще имевший лицо, отворачивается, бормочет многозначительную невнятицу…

А вокруг опять все стало другим. На этот раз совершенно другим все стало.

Стонет под ветром, захлебывается светоточивым туманом голоствольный мачтовый бор, и никаких берез, никаких древних вятичей нет ни вблизи, ни вдали, а есть где-то на грани близи и дали две девушки с винтовками… И ты, Мечников… Да-да, именно лейтенант РККА Михаил Мечников… Бывший детдомовец, “не в черед народившийся”… Именно ты осторожно-осторожно, словно бы дремлющую ядовитую гадину тащишь из кармана мешочек с опасными забавками… Тащишь, чувствуя в мозгу у себя украдливое копошение чего-то липкого, ищущего… Тащишь, до хруста в затылке боясь обернуться к… боясь еще хоть раз ушибиться взглядом о…

– Сам?! Собственными руками выкинул?!

Лающий ошарашенный крик выхлестнул из Михаиловой головы всё – и назойливые видения былых явей, и чьи-то вкрадчиво-хваткие щупальца. Задыхаясь от внезапности перемены, еле удерживаясь от падения в темную обморочную хлябь и от просто падения, лейтенант все-таки сумел разглядеть, как по-зверьи ощерился на своего ручного волчину когдатошний Белоконь, шипенье Белоконево расслышать сумел: “Нашел миг!.. Под руку… Сорвал… Гноем сгною, падаль!!!”.

А еще лейтенант успел вспомнить: тогда, в бору, чужого копошения в своем уме он не ощущал. И догадаться: значит оно, копошение это, было ТЕПЕРЬ. А еще он успел мертвой хваткой впиться в эту догадку и удержать за нее собравшееся было ускользнуть без остатка умение помнить, догадываться, думать.

11

Метроном?

Нет.

Медленными тяжелыми каплями расшибается об осклизлый пол сочащаяся с потолка ржавая дрянь.

Знакомый капеж. И соломенная вонючая гниль под щекой тоже знакома, и темя по-знакомому упирается в промозглую кирпичную кладку…

Тот же подвал.

Только-то и перемен, что в оконце не нахрапистое золото ломится, а устало льется закатная червень, да ты не на брюхе валяешься, а на боку.

Значит, вас, товарищ лейтенант, из гансовской эрзац-кутузки никуда и не выводили? Значит, вы просто-напросто развлекались обмороком, а ненормальный допрос, ненормальный воскресший генерал-доктор, остальная вся ненормальщина – честный прозаический бред?

Ага. Бред. Честный и, что главное, прозаический.

«Товарищи посетители, пугать страуса категорически воспрещено: пол в клетке бетонный»… То есть в данном случае кирпичный… Стал-быть, голову в песок – это лучше и не пытаться. Тем более, что и кроме материала пола имеется одна загвоздочка. Боль. Точней – ее отсутствие. Ну, не вообще отсутствие, конечно; она по-прежнему долбит раненный лоб, гложет измотанное тело… Но вот тело измотанным-то и не кажется, а кажется отдохнувшим и сильным. А голова – ясной. И всё эта ясная голова помнит, и вполне она способна думать… Только думанье получается таким спокойным, отстраненным даже, что… что… И даже оное «что» в панику тебя, лейтенант, отнюдь не повергает. Может, ты просто устал паниковать? Или привык-таки к неестественности? Или (вот бы наилучший из вариантов!) спятил, наконец, окончательно и бесповоротно?

Все эти самокопания почему-то совершенно не мешали лейтенанту прикидывать варианты дальнейшего развития событий и пытаться найти более-менее реальный вариант спасения. Правда, результаты поисков не обнадеживали. Михаил совсем уже было собрался махнуть на них рукой и заснуть (что бы там ни предстояло, а силы наверняка понадобятся немалые). Собрался, но не успел.

За оббитой ржавым железом дверью вдруг заговорили – по-немецки, весьма уверенно и голосом, от которого невозможное Михаилово спокойствие моментально сгинуло.

– Ужин для пленного, – сказали за дверью. – Приказ господина оберштурмфюера Вольфа.

Дверь, всплакнув, отворилась; караульный автоматчик заглянул в подвал, отшагнул, и на фоне по-вечернему темной листвы появилась агент Белка.

Черт знает, почему-то она решила сызнова вырядиться партизанкой Машей. Скорее всего просто не нашла, во что переодеться по-настоящему (не все же время ей разгуливать босиком да в кителе с чужих широченных плеч). Но Мечникову взбрело, будто рыжая намерилась таким нехитрым способом оживить в нем, мягко говоря, симпатию. И от бредовой этой догадки он мгновенно озверел каким-то незнакомым, самого его напугавшим ледяным расчетливым зверством. Единственно, пальцы правой руки засвоевольничали: не имея еще возможности дотянуться до горла ненавистной девчонки, они глубоко вкогтились в соломенную труху. И там, под трухой, неожиданно нащупался изрядный твердый обломок – кажется, кирпича.

А рыжая все топталась на пороге, с сомнением разглядывая стертые, зализанные полусумраком ступени. Караульный ганс, вероятно, торчал поблизости. Виден-то он не был, однако же слышался весьма отчетливо: страшным голосом внушал девке, что, едва лишь та сунется внутрь, как большевистский фанатик набросится и чего-нибудь ей откусит.

– Фанатик валяется, как мертвый, – раздраженно ответствовала Белка. – А может, уже и не «как». А вот лестница действительно опасна для жизни. Эти дикари даже поленились сделать перила…

Перил у лестницы и впрямь не имелось. Впрочем, рыжей агентке они бы и не помогли: руки у нее были заняты чугунком. Не очень увесистую, но очень неухватистую посудину еще и приходилось держать через какую-то тряпку – видать, фанатику на ужин отвалили горяченького. Это кстати…

То ли подзуживания караульного допекли девку в переносном смысле, то ли посудина – в прямом, но на лестницу рыжая сунулась опрометчивовато. Чугунок свой держала она далеко перед собой, безотрывно вглядываясь в волнообразные ступеньки. Мечников дал ей одолеть половину этого тяжкого пути, и…

В длинном прыжке (потом он не мог сообразить, как это удалось прыгнуть даже, кажется, не приподнявшись сперва) он левой рукой ударил под дно чугунка (крышка слетела, густо парящее содержимое хлюпнуло девчонке в лицо)… Едва успев коснуться ногами ступенек, Михаил рванулся дальше, к выходу, сшибив по пути рыжую агентку в закоулок между лестницей и стеной (о последнюю рыжая крепко приложилась теменем).

Охранник, естественно, превосходнейше слышал девкин взвизг. Может, ганс и вообразил, будто рыжая всего лишь оступилась-таки, но суясь к ней на подмогу он озаботился перехватить оружие по-боевому. Так что, спихнув Белку с дороги, Михаил увидел прямо перед собой автоматный ствол и рванул за него левой рукой, одновременно вскидывая правую. Висок немца хряснул под кирпичным обломком, и часовой, обмякнув, рухнул на неподвижно лежащую девку.

Михаил замер, прислушиваясь.

Снаружи было тихо – только неблизкое тарахтение движка, отдаленный галдеж, стук какой-то да вялые перепискивания готовящихся ко сну пичуг.

Под лестницей не шевелились.

Михаил спрыгнул вниз.

Караульный и рыжая были без сознания, причем караульный окончательно и навсегда.

Так-то, ганс. Зря ты верил, что твоей Белке полудохлый фанатик не страшен. Страховать нужно было, страховать… Ладно. Автомат, на поясе подсумок, кортик какой-то странноватый… Цепляем вместе с ремнем поверх своего, потом разберемся. Что там у барышни? Пистолет? А это, в кармане? Фонарик? Совсем удача! Все, хватит. Жадность сгубила отнюдь не одного фраера.

С внешней стороны двери обнаружился аккуратно очищенный и смазанный засов, на каковой Михаил эту самую дверь и запер. Конечно, черт его знает, сколько оставалось до смены новопреставленному охраннику, но…

Впрочем, можно прикинуть. Судя по неудавшейся попытке кормления, в настоящее время имеет место ужин личного состава: сомнительно же, чтоб для фанатика отдельно разогревали предназначенное ему хлёбово! И так же сомнительно, чтоб фанатика наделяли харчем в первую очередь – наверняка остатки выскребли. Стал-быть, гансы сейчас приближаются к завершению приема пищи. Сколько им может отводиться на переваривание? Полчаса максимум… ОЧЕНЬ максимум… И принявший-переваривший заявится менять изголодавшегося… Но если рыжая очуняет раньше – пускай теперь вопит. Постройка старая, дверь толстая… А затея с переодеванием, хоть, может, и нечаянная, а все равно этой стерве на пользу вышла. Не достало всё-таки лейтенантского духу добить паскуду. Впрочем, такую соплявку тебе бы по-любому не… Что бишь Зураб говаривал про мягкотелых интеллигентов? Что, что… Правду!

Всеми этими размышлениями лейтенант Мечников занимался уже, естественно, на бегу. Причем выбор направления не отнял ни единой секунды из имевшегося в запасе крохотного лимита. Выбора-то ведь и не было никакого. Вдоль стены – это по-любому гансам в радостные объятия. Направо пойдешь – к парадному входу придешь; налево… Слева-то как раз и слышались галдеж да энергичный дробный перестук… как с некоторым уже запозданием додумалось – алюминиевой посуды… наверное, убираемой… плохо.

Прямо через заплетенные хмелем кусты? Медленно, шумно, и направление легче легкого потерять…

Оставалось одно: смахивающая на зверий лаз тропка, по которой Михаила пригнали сюда из болота. Плохо только, что такой выбор напрашивался не только для беглеца…

Тропа была ровной, стелилась неторопливыми изгибами под уклон – хоть на ГТО по бегу сдавай. Впрочем, легкая жизнь скоро кончилась.

Под ногами зачавкало, потом захлюпало. Кустарники шатнулись в стороны, пошли клочьями; сквозь прорехи замаячила воспаленная полоска над зубчатой чернотой дальнего леса; вверху развалилась густая, сбрызнутая звездами синь…

Михаил приостановился, вслушался. Вроде спокойно всё… Только эсэсы вряд ли станут кричать «Кто не спрятался, я не виноват!»

Осознав, что до сих пор держит нелегенький автомат в руках, Мечников торопливо завозился с оружейным ремнем, подгоняя его под свой рост да пристраивая смертоубойную тарахтелку поперек груди – приклад под правым локтем, левая ладонь на стволе… и нести сподручно, и в случае чего шарахнуть… Еще секунд десять-двадцать ушло на осматривание затвора да размышления, поставлен ли автомат на предохранитель, и если да, то как снять. Ну не держал лейтенант РККА в руках такого оружия. ТТ, наган, «мосинка», СВТ – это он бы хоть зажмурясь разобрал-собрал; Дегтяревский ручник – тоже… Случалось, правда, и с гансовскими автоматами дело иметь, но те были совсем другие… А вот такое на картинках только… да в кино…

Он вдруг догадался, что сейчас начнет старательно выцарапывать из памяти картинки да кинофильмы с такими вот автоматами. И еще он догадался, что не знает, куда идти, и позорнейшим (и опаснейшим) образом тянет время. А догадавшись, торопливо зашагал вперед.

Сперва Михаил надеялся как-нибудь вспомнить дорогу, по которой его гнали эсэсы. Но это, конечно же, была именно та соломинка, за которую хватается… ну, еще пока не утопающий, но «еще» и «пока» – слабые утешения. Подобное вспоминание вряд ли бы оказалось по силам даже стародавнему лесному вояке Мечнику. А ведь сейчас он, вояка-то, даже и не думал выныривать из Мечниковской души…

Вспомнить кое-что из читанного в детстве Пришвина тоже не удавалось. Дорогу через хлябь можно распознать по высокой траве. Вот только где она, трава эта растреклятая, должна торчать? Там, где хлябь? Или наоборот, где дорога? Ч-черт…

А ночь, как назло («как» слово не лишнее ли?) вздумала выдаться самой обычной, безо всякой потусторонщины вроде светящегося тумана. Звёзды выспевали всё ярче, из-за леса вспухала налитАя луна; купины кустов, хворые болотные деревца-полутрупы да неближние кочки виделись не многим хуже, чем каким-нибудь плаксивым хмуреньким днем; но вот рядом, на тройке-пятерке шагов различить что-либо удавалось лишь с огромным трудом. Да и то… Притопившая траву зыбкая муть была куда подлей мрака. Она не скрывала, она врала. Колдобины прикидывались бугорками, грязные лужи – замшелой твердью…

Единственно, что различалось вблизи ясней ясного – это вязкая, лопающаяся смрадными пузырями твань. Она все радушнее поддавалась ногам, марая собой уже верхнюю треть голенищ, все неохотней выпускала потом добычу, чмокая смачно, захлебисто, предвкушающе… И, словно бы из твани этой рождаясь, при каждом таком чмоканье взмывали оттуда, снизу, новые и новые несметья остервенело визжащего комарья, которого и так уже чуть ли не больше было, чем воздуха…

«На болотах гибнут чаще всего от паники» – единственное, что всплыло на ум подходящего из детских книжек. Михаил чувствовал, что вот-вот станет подтверждением вычитанной когда-то невеселой статистики. Ему казалось, будто он не идет, а, ни на миллиметр не продвигаясь, из последних сил барахтается в непролазном, высеребренном звездами сумраке; будто именно сумрак этот на каждом вдохе врывается в перекошенный рот суетливым, липучим, копошащимся месивом, будто именно сумрак этот ежовыми шкурками елозит по лицу, шее, кистям…

И вдруг всё кончилось.

Людоедка-паника разочарованно захлопнула уже было во всю ширь разинутую несытую свою пасть, поджала хвост, сгинула.

Потому, что стоптанные Михаиловы кирзачи перестали проваливаться-выдергиваться. Они зашагали. По-настоящему.

Низкая, заросшая осокой песчаная гривка. Напряглась, выгнулась родимая, выткнула над болотной мокретью острый хребет, подставилась под ноги умученному человеку: валяй, болезный, не робей, пользуйся!

Болезный воспользовался.

Гривка была узкой, осока – скользкой, и комаров в ней жило как бы не больше даже, чем в трясине; пару раз, огибая нахально оседлавшие дорогу кусты, Михаил по пояс вваливался в ржавую дрянь… Но бритвенными травяными зарослями прикрывалась настоящая твердая твердь, и за это ей можно было простить что угодно.

Кроме, разве что, одного.

Исподволь, вкрадчиво гривка-благодетельница забирала всё правей да правей… Михаил довольно долго этого не замечал, а заметив, еще некоторое время отмахивался от своего открытия: ерунда, сейчас главное не направление, сейчас главное – скорость…

Потом что-то приключилось с его правой ногой. Будто бы невидимая, но изрядная тяжесть повисла на ней, прицепившись чуть выше сапожного голенища. Ощущение было внезапным, сгинуло почти мгновенно, однако мгновения этого хватило, чтоб Мечников оступился и упал.

Вскочив, он несколько секунд растерянно щупал колено, переминался, притоптывал… нет, нога слушалась нормально. И не прилепилось к штанине, естественно, ничего этакого – только обычная по осени болотная дрянь.

Пожав плечами, лейтенант наскоро огляделся… и обнаружил вдруг чуть ли не прямо перед собой темную округлую тушу всхолмья. Сперва он даже обрадовался: какая, мол, туша эта уже неогромная, и, значит, как все-таки далеко успелось убраться от кишащего гансами музейного филиала-отдела. Только уже наладившись дальше, Мечников сообразил, наконец: гривка оказалась не благодетельницей, а предательницей. «Дальше» превратилось в «обратно».

А вокруг было тихо. Или это слитный комариный звон топил в себе остальные звуки? Впрочем, если и топил, то не все. Откуда-то со стороны холма пропоролся вдруг пронзительный полувой-полувзрев – тоскливый, леденящий… тягучий, как болотная жижа…

Михаил провел ладонью по волосам. Те, оказывается, слиплись от пота в довольно удачное подобье коросты – оттого-то, наверное, и не встали дыбом.

Вой не повторялся. Единственной видимой живностью кроме комаров были летучие мыши. Или мышь – если это один и тот же зверек раз за разом невесомо выныривал из темноты, едва не задевая Мечникова по лицу темными тряпочками крыльев.

Потом на холме замаячила желтая искра. Вспыхивала, надолго гасла, снова принималась мерцать… Михаил насторожился – очень уж было похоже на включаемый украдкой фонарь. Но огонек брезжил на одном и том же месте. Наверное, это тревожимая ветром занавесь тополиной листвы приоткрывала светящееся в «филиале» окно.

Время шло. Признаки погони не высматривались и не выслушивались. Беглеца, впрочем, кажущееся спокойствие не обманывало. Прохлопать его бегство или оставить оное без последствий эсэсы никак не могли. Что часть пути, пройденная вброд, собьет догоняльщиков со следу – этим лейтенант тоже не обольщался. Вон, небось, утром, когда его утаскивал в болота обезьянообразный, в два счета нашли. Говорят, над стоячей водой даже собака может выискать след… как бишь… верхним чутьем, что ли… А у них там имеется кое-кто, перед которым обычная собака – тьфу! Ну, ладно…

Наскоро оглядевшись, Михаил присмотрел удачную впадину – не окоп, конечно, однако же позиция неплохая: тыл прикрыт кустом, а выгиб гривки позволяет и собственный след держать под прицелом, и краем глаза коситься на холм-остров…

Одно было плохо: стоило прекратить двигаться, как на взмоклое тело навалился звереющий с каждым мигом озноб. Ну, да лежать не долго, вряд ли успеется замерзнуть по-настоящему. И автомат – не винтовка, дрожь стрельбе особо не помешает. Должно, непременно должно повезти хоть кого-то из догоняльщиков спровадить на тот свет впереди себя. Правда, ради подобного везения не стоило, наверное, забегать аж так далеко. Можно было прямо сразу нагрянуть к добивающим ужин гансам. Эффект внезапности – дело хорошее; наверняка бы штук пять легли прежде, чем…

Михаил вдруг растерянно заерзал в своей лёжке. До него наконец-то дошло задуматься: а действительно, с чего он так безоглядно пустился в бега? Нет, ну что негаданно подвернувшийся случай освободиться, дорваться до оружия… что такой случай грешно было упускать – это понятно. Что выручить Вешку и остальных ему бы не удалось – тоже понятно. Но он ведь мало что не пытался, он даже о возможности такой попытки забыл – сразу кинулся наутек… Неужели аж так скурвился Миха Мечников, что только о собственной драгоценной шкуре способен думать?! Да нет… Бросить своих, возможно, ты б и сумел, а вот сам же себя поедом за это не съесть – дудки… Так в чем же дело, куда и зачем ты мчался?

Очень, очень не понравился Михаилу этот… черт, как и назвать-то… Вопрос – не вопрос… И не догадка: догадка – это ведь когда догадался… А тут…

Впрочем, именно догадка-то и не замедлила напроситься. И она, напросившаяся, не понравилась лейтенанту хуже, чем спровоцировавший её "невопрос" и внезапность да запоздалость этого самого "невопроса", друг на дружку перемноженные.

Потому что наиболее разумным объяснением и своего якобы эгоистичного поведения, и ненормального поведения гансов, и даже (чё уж себя-то дурить!) ненормальноватой удачности экспромта с побегом… В общем, наиболее разумным объяснением совокупности всего перечисленного примерещился Михаилу полнейший бред. А именно, что он, Михаил, вознамерился найти выброшенные им в приболотном лесу колдовские побрякушки. Найти, и с оным вновь обретенным непобедимым оружием воротиться спасать остальных. Вот так.

Самым пугающим в этом бреде было то, что именно бредом подобную затею согласился считать только ум лейтенанта РККА М. Мечникова. Прочие же слагающие лейтенантской личности упомяную затею оценили помесью «ну и что?» с «а почему бы и нет?». Ведь отыскалось же потерянное сокровище тогда, давно, в Мишки-Михином детдомовском детстве. При не менее безнадежной ситуации отыскалось, чем нынешняя. Ведь так?

Но разум хмуро ворчал: «а и тем хуже». Разум полагал, что душевный «друг» когдатошнего Михаилова предка, а нынешний гансовский герр доктор-генерал уж очень шибко озабочен пресловутыми побрякушками – как бы не именно ради них, родимых, вытворялось всё, с Михаилом вытворявшееся… Не удалось выцарапать информацию про "где брошено" из старательно подготовленных к потрошению, изнасилованных, замороченных да обезволенных лейтенантских мозгов (спасибо так кстати встрявшему дурачине-волчине!) – запросто мог попытаться иначе… собственными лейтенантскими ручками да с доставкой… Вот те и побег (похож, похож очкастый герр на человека, который ради святой цели хоть скольких своих положит с легкой душой)… Вот те и "нет погони": просто-напросто за тобой кто-то следит втихаря… Кто-то? Ой, уморил, лейтенант! Вот как раз кто именно может сейчас за тобой следить – это вон и кажану понятно!

Тут Михаил очень кстати вспомнил о собственной дурацкой промашке: он ведь так и не удосужился толком разобраться с автоматным предохранителем! Яростно матерясь про себя, лейтенант втиснулся поглубже в свою лежку-колдобину и принялся суетливо путаться окоченелыми пальцами в липкой мокрой "хэбэшке" – вышаривать по карманам девкин фонарик. Должны же на автоматном затворе наличествовать какие-нибудь значки, маркировка позиций, что ли… Немцы-то народ педантичный… А что электрический блик могут засечь – пускай. Всё равно пропадать, так уж хоть не бессмысленно… А для небессмысленности желательно в решающий момент иметь оружие посерьезней ножа да беличьей хлопушки… черт, проклятый пистолет конечно же оказался в одном кармане с предметом поисков, и, конечно же, при попытке вынуть застрял. Намертво. Черт, черт, черт!

Карман Михаил в конце концов разодрал. Не нарочно, а просто рванул со всей накипелой злости, что-то треснуло, и пистолет, по-живому вывернувшись из одеревянелых пальцев, отлетел куда-то в траву. Ладно, не до него пока…

Значки на автомате действительно обнаружились, но германская педантичность не имела к ним ни малейшего отношения. Без особого успеха пытаясь заслонять выцарапанный-таки фонарик ладонью, Мечников пару тягучих минут обалдело приглядывался к буквам, отштампованным на оружейной стали. Потом, напрочь уже выпустив из ума светомаскировочные потуги, торопливо нашарил тускло-желтым фонарным бликом заводское клеймо. И снова закляк. И осилил, наконец, вспомнить, на каких плакатах да в каких фильмах… точнее, в каких киножурналах видел такие автоматы.

Немцы не имели отношения не только к буквам, но и ко всему остальному. Потому что был это ППД1940. Пистолет-пулемет системы конструктора Дегтярева. Обзавестись значимыми количествами оной оружейной новации успели, кажется, только пограничники да войска НКВД, так что сложности с её опознанием, возникшие у сапера – это понятно. Непонятно другое: откуда ППД у ганса? Трофей? Ну да, ведь Германия – страна нищая, воевать бедолагам-блицкригерам совершенно нечем… Тем более, группу ТАКОГО особого назначения во всём ихнем нюханом Райхе никак бы не сыскалось, чем вооружить…

Теперь, задним, как говорится, умом Михаилу и неглядя сообразилось: показавшийся ему "каким-то странным" снятый с мертвого ганса кортик на самом деле штык-нож от Токаревской самозарядки – оружие действительно очень удачное, а потому, как ни странно это звучит, более распространенное в Красной Армии, чем сама СВТ…

А вот что за форма была на убиенном… Да черт его знает: камуфляж и есть камуфляж. Разве что головной убор сгодился бы для опознания, но на голове у караульного обреталась только блондинистая стрижка "под бокс". А то, чему по уставу надлежало располагаться поверх оной, ганс позволил себе заткнуть за поясной ремень. Но что это было? Пилотка, конечно, но какая? Не присмотрелся к ней Михаил. И с собой не взял (кстати, зря: сейчас бы очень не помешало че-нибудь на голову нахлобучить).

Ладно, не взял и не взял. Чего уж теперь-то об этой пилотке мозги сушить?! Или вы, товарищ лейтенант, разнервничались, будто по ошибке угрохали своего? Так это всем чушам чушь. Не могли же в "филиале" оказаться наши! Или могли? ППД на вооружении у энкавэдэшников… Гансовские господа офицеры поминали действующее в здешнем лесу особоопасное спецподразделение НКВД… Тебя, дурака, тогда так загипнотизировало совпадение подслушанной фразы с твоими гениальными догадками про мнение немцев об остатках шестьдесят третьего, что… Ну, так что – что? Охранник-то с Белкой говорил по-немецки! Но вот головной убор, который не на голове… Как же быть с "ордунг ист брот, лебен унд Гот"? Вермахтовская народная поговорка. И хлеб, понимаешь, и жизнь, и господь в придачу… Вот это действительно по-немецки. А нарушение формы одежды на посту – это скорей…

Нет, не успелось лейтенанту Мечникову сплести из ошметьев догадок да подозрений что-либо путное.

Снова откуда-то (как бы не гораздо ближе прежнего) накатил тягучий, выворачивающий душу вой, до дикости нелепый сплав смертной жалобы и бессмертной ледяной злобы. Мечников оцепенел. Даже приевшийся уже тряский озноб словно бы сам застыл, по-мертвому навалился на лейтенантское тело бесконечным ломящим спазмом… А вой расплывался над болотными травами, шевелил ветви полусглоченных мглой кустарников, тряской рябью морщил осколки звездного неба, которыми прикидывались оконца ржавой жирной воды…

А потом то ли закаменевшая до боли Михаилова шея обмякла вдруг, то ли поросшая осокой земля всколыхнулась… Михаил безвольно макнул лицо в травяную промозглую стынь, и тут же ему стало казаться, будто бы воющее невесть что – оно здесь, рядом совсем, зависло прямо над беззащитным затылком… Нужно бежать. Немедленно вскочить и мчаться отсюда. Сломя голову. Не разбирая дороги. Но нет: едва лишь эта уверенность забрезжила в высверленном воем мозгу, как дорога услужливо разобралась. Назад, к началу гривки, а оттуда – чуть левей раскоряченного полутрупа недодушенной мхом и хмелем березы; а потом держать на три сросшихся ракитных куста, обогнуть их справа и дальше, уже крепким берегом, прямо, всё прямо… К неприметной, но памятной сосне (пальцы как вживе ощутили вдруг смоляную липкость коры). Туда, где по собственной непроходимой дурости ты сам себя же лишил единственной силы, которая могла бы спасти от… от…

Сорвалось. Перестаралась, пережадничала незнаная тварь; чрезмерной нахрапистостью разбудила именно то чувство, бередить которое было ей никак не с руки.

Злость. В густой паутине воя она сперва лишь трепыхнулась слабо и жалко, но слабость эта была недолгой. И Михаил рванулся, будто впрямь из великанской, по рукам-ногам вяжущей паутины, вывернулся лицом к нависшему, наглому, победительному… Я тебе покажу победу!!!

Оглушительная короткая очередь рванула небо, отдача кое-как вскинутого оружия хрустко наподдала по ребрам, окончательно отрезвляя, и в хлестнувшем из автоматного дула пламени Мечников ухитрился заметить, как подвернувшаяся под этот выхлест маленькая буроватая тушка, трепыхнув крыльями-лоскутками, кувыркнулась вниз, в хлябь… И разбуженная пальбой трясина спросонок ответила на падение крохотного зверька смачным тяжелым всплеском.

Михаил так и не успел догадаться, что по правде-то уже почти догадался почти обо всем. Он успел только вскинуться на колени да от греха передернуть затвор (при подобной стрельбе автомат вполне мог подавиться недоотхаркнутой гильзой). А оттуда, куда сшибло летучую мышь, почему-то не раздрызганную в дым пулями да пороховыи газами, уже вставала мутная огнеглазая тень.

Медленно, не то оступаясь, не то пошатываясь на каждом шагу двинулась она к Михаилу, эта ржаво-бурая помесь великанского волка с предсмертным бредом.

И тут…

Словно бы пыльной кисеей застя неотвратимо близящуюся гибель выплеснулись откуда-то, замелькали перед Михаилом ошметья выцветших от древности явей – непрошенные и неуместные.

Дурацкий, то ли потомственным интеллигентом, то ли дремучим дикарем сработанный медный (!) топор смаху лязгает о камень, в лепешку рассаживая свое отточенное до бритвенной остроты лезвие…

Ражая баба в кольчуге, напяленной поверх какой-то посконины, обеими руками чуть ли не к самому небу вскинула кузнечный увесистый молоток…

Бревенчатая стена, торчащий из неё деревянный гвоздь – резной, затейливый: шляпка сработана в виде ощеренной волчьей морды…

Сгусток бурой нездешней плоти мучительно корчится, обугливаясь в чадном костровом пламени…

Вот это, последнее, хоть каким-то краем лепилось к происходящему. Трясинная мокреть стремительно обтекала с волкоподобного чудища, будто бы шерсть его была смазана жиром – отовсюду стекала, обнажая различимую в лунном да звездном сиянии рудизну… Вот только левая лапа дьявольской твари… и левое плечо… и щека… они оставались черными. Словно обугленными. Или не словно?

Только времени на обдумыванье увиденного да вспомянутого Мечникову не досталось. Жаринки, едва брезжившие в глазницах волкообразной потворы, вдруг полыхнули бешено и кроваво; вспышка эта мгновенно всосала, сожгла в себе всё – болото, небо, замешанную на лунном сиянии мглу…

Ослепший Михаил сумел догадаться, что именно должно сейчас произойти. А и пускай происходит. На таком расстоянии даже из незнакомого автомата и даже вслепую мазать гораздо сложнее, чем попадать.

Но…

Но.

Автомат молчал. Как Мечников ни плющил указательный палец о спусковой крючок, проклятая железка не соизволила поддаться ни на миллиметр. А болото уже чавкнуло разочарованно, отпуская рванувшуюся в прыжок клыкастую гибель… Нет, Мечников так и не успел осознать, что остался перед ней, гибелью этой, даже хуже, чем безоружным. Зато он чудом каким-то успел шатнуться назад, вытягивая перед собой руки с намертво стиснутым в них ППД – словно бы пытаясь заслониться обесполезневшим автоматом.

И тут же свирепый хрусткий удар едва не повышибал из суставов Михаиловы локти да плечи, и как бы не еще свирепей что-то огромное, колкое грянулось о лейтенантскую спину; заглянувшее в лицо высоченное многозвездье на секунду размазалось промельком грязного кудлатого брюха… Но, кажется, все-таки не после, а до этого промелька Мечниковские ладони будто кипятком обварило, и в уши ввинтился короткий щенячий визг – не собственный ли?

Секунду-другую Михаил болтался на сломе беспамятства, но вытерпел, не дал себе воли соскользнуть в заманчивую черную глыбь. Забарахтался, перекатился на живот… и обмер, ушибившись взглядом о ржавую тварь.

Та уже разворачивалась – неспешно, то и дело встряхивая головой. Похоже, выставленный автомат угодил ей цевьём в пасть. Оружие-то из Михаиловых рук волчина выдрал, но при этом изрядно подутратил клыкастости. Ничего, товарищ лейтенант, на тебя, небось, и остатков хватит…

Да, тварь двигалась медленно, очень медленно. И медлительность её ничего общего не имела с припомнившейся было Мечникову самоуверенной бандитской развалкой. Тварь всё заметней сводило на левый бок, её шатало, её натужные выдохи смахивали на стоны… Но она разворачивалась, она готовилась к новому броску, который, не смотря на явную тварью слабость, обещал стать последним событием в Михаиловой жизни.

Мечников сам не понял, что он собрался делать. Кинуться наутек? Или, наоборот, встретить смерть достойно – во весь рост, грудью? Какая разница, если ни то, ни другое не удалось? Он успел только приподняться на четвереньки. И опять замер – потому что дошло до него, какая это угловатая твердость подвернулась ему под правую ладонь.

И в тот же самый миг тварь прыгнула.

Михаил, кажется, хотел сотворить наиглупейшую из возможных глупостей: броситься навстречу. Но и поза его была абсолютно несовместима с прыжками, и стоптанные подошвы кирзачей разъехались на мокрой траве…

Вышло так, словно бы он попытался взлететь. Отпихнул себя от земного шара, отчаянно-безнадежно взмахнул руками… На самом сломе этого взмаха, когда уже качнулась обратно, навстречу травяная заросль, прыгнувший и пытавшийся прыгнуть встретились. Лейтенанту показалось, будто ему оторвало левую руку. А потом… Потом обнаружилось, что он, лейтенант Мечников, силится грудью притиснуть к земле дергающуюся, извивающуюся кудлатую тушу, что правой рукой вдавливает он куда-то между ухом и глазом рудого волчины ствол подхваченного-таки с земли "парабеллума"… И, вдавливая, с размеренностью метронома дергает, дергает, дергает спусковой крючок – не указательным почему-то, а средним пальцем…

Зря, вовсе зря давеча обозвал он хлопушкой этот пистолет. Тупоносые девятимиллиметровые пули, да вупор, да в висок (или как такое требует называть передовая советская наука об анатомии оборотней?)… Это сработало не хуже стародавнего кузнечного молотка, ломящегося из уродливо распухшей Михаиловой памяти.

Будто мокрой тяжелой тряпкой хлестнул Мечникова по лицу внезапный порыв ледяного ветра. Хлестнул, отшвырнул от корчащегося выворотня, покатил по земле и скинул бы с гривки в трясину, не успей Михаил левой свободной от оружия рукой намертво вкогтиться в осоку.

Вскочил он быстро (откуда только силы взялись?); пистолет будто сам собой вскинулся, метя все еще курящимся дулом в голову ржавого чудища… Но стрелять уже не потребовалось. Тварь сделалась бездвижной и плоской; из окровавленной пасти вывылился черный лоскут языка; в глазницах вместо багряного жара фаянсово отсвечивали закатившиеся белки…

Михаил шумно выдохнул, попытался утереть лицо тыльной стороной правой кисти – не удалось. Удалось только вскрикнуть да выронить парабеллум. Потому что, утираючись, лейтенант задел себя по лбу указательным пальцем, и сразу понял, отчего на пистолетный спуск давеча жал средним. Правый указательный видом напоминал сардельку и на малейшее прикосновение отзывался пронзительной болью. Вывих либо перелом. Только этого нехватало…

Почему утираться он пробовал правой вооруженной рукой, до Михаила дошло мигом позже. С левой кистью тоже было не хорошо: она изводилась тупой грызущей ломотой. Слушаться-то слушалась, сжималась и разжималась, ею удалось со второй попытки подобрать пистолет и – с, кажется, пятой – затолкать его за поясной ремень, но Мечников при всех этих эволюциях грыз губы и тихонько шипел.

Откручивая схватку с выворотнем назад, как кинопленку, Мечников решил, что отбил ладонь о выворотневу морду. Подвернувшегося под в общем-то случайную очередь зверюгу скорее всего не столько пулями зацепило, сколько обожгло пороховыми газами (много ли ему требовалось в мышиной-то ипостаси?); тяжко, может, даже смертельно припеченное чудище бросалось кое-как, из последних сил – вот и удалось сшибить его набок встречной помесью боксерского "крюка" с пошлой бытовой оплеухой. Ну, и дальше тоже все удалось.

Да, это понятно.

А вот почему перед первым наскоком вражины забастовал автомат?

Вообще-то Михаил понимал: для копаний в произошедшем времени нет. Вся эта пальба никак не могла не расслышаться на холме, и вот-вот нагрянет оттуда, из «филиала», запоздалая подмога ржавому нелюду. То есть запоздалой она окажется только для ржавого, а для зацапать беглого лейтенанта – в самый раз. Особенно, ежели означенный лейтенант будет продолжать хлопать ушами, вместо чтоб…

Вот это самое "чтоб" всё и портило, ибо категорически отказывалось наполняться каким-либо осмысленным смыслом. Конечно, напрашивалось уходить. Но уходить было некуда. То есть навеянная давеча дорога через топь продолжала помниться с той же противоестественной четкостью, но соваться на нее было никак нельзя: там наверняка ждут. Оставался только тот вариант, до которого Мечников один раз уже додумывался – продать жизнь подороже. А для этого крайне желательно вернуть к послушанию автомат (в пистолете-то если что и осталось, так только на застрелиться). Но автомат нужно еще найти – время, опять время… Ладно, будем надеяться, что гансы (или кто они там поправде-то?) остерегутся лезть на болото впотьмах без своего волчины…

Прикидывая, куда могло отлететь вышибленное чудищем оружие, Михаил огляделся… и похолодел: с "впотьмах" он явно погорячился.

Тьмы вокруг уже не было.

Казалось, будто смерть нездешней ржавой потворы расстрогала северные огромные звезды, и те заслезились медленными тягучими каплями… Капли сгущались в струйки, струйки свивались в пряди, пряди оседали-стелились над болотом наглеющей пеленой холодного гнилого сияния… Опять этот проклятый туман, снова ночь превращается в подобие дня… Вот тебе и "не решатся гансы" – держи пошире карман!

Мечников засуетился. Впрочем, покамест колдовская подсветка оказалась на руку именно ему: автомат отыскался почти мгновенно. Тварьи клыки оставили изрядные шрамы на деревянном ложе, ствольный кожух был неслабо помят, но в остальном оружие оказалось исправным: спуск охотно поддался пробному нажиму, болото стеганула короткая очередь… Так почему же?..

В прошлый раз ты давил не на спуск. Отнял руку, чтобы передернуть затвор, а потом всунул палец между спусковым крючком и скобой. Не сам, конечно – ТОТ постарался… Оттого и вывихнул правый указательный: застрял он…

Объяснение было правдоподобным (если, конечно, для творящихся делуместно вспоминать даже о подобии правды)… Но Михаил не дослушал. Потому что хоть и с запозданием, но осознал-таки: объяснение это он именно СЛЫШИТ.

Нет, Михаил не вскрикнул, не завертелся в попытке углядеть доброхотного объясняльщика. Михаил вообще виду не подал, будто случилось что-то, заслуживающее тревоги, и уж тем более – страха. Минувший день и нынешняя ночь дали беспризорнику, детдомовцу, саперу Мечникову куда больше, чем вся его прежняя довоенная и военная жизнь. Вдруг оказалось, что он, Мечников, умеет инстинктивно, безошибочно пользоваться всеми теми навыками, которые до сих пор без особого успеха старалась ему прививать неласковая его судьба… А может, и не только его судьба. Или, может, верней было бы сказать "судьбы"? Нет. Пожалуй всё-таки нет.

А невесть чей рыкливый да подвывистый голос рассказывал, как опасно встречаться взглядами с Пришлыми, в глаза им заглядывать – особенно тем, у которых глаз (хе-хе!) нету…

Михаил ждал. Ждал мига, когда неведомый говорун объестся, наконец, своей ленивой издевкой; когда настанет пора пытаться угадать смертный бросок. Не зрением угадать – слухом и черт знает, чем… да, уж черт-то наверняка это знает…

А еще он проклинал себя. За глупость. И трусость. Побоялся внятно объяснить самому себе, кто именно вызволял пленного "зенитчика", кто навязчивыми находками лип к Зурабову рукаву… Струсил, испугался своих догадок, а потому лишил себя шанса прикинуть: можно ли было рвать гортань у часового на поляне и сопротивляться швейной игле в штабной колдобине ОДНОВРЕМЕННО?

Всего ведь ничтожное усилие требовалось, чтобы понять (вовремя, до того, как не зная броду кидаться с брега): выворотень при гансах не один…

– На любом Берегу всеми и всё может делаться только во время, – наставительно сообщил подвывистый.

Нет, не удалось Михаилу угадать миг вражьего броска. И слух, и всякие там подсознательные наития оказались совершенно не готовы к тому, что произошло.

Немеряная свирепая сила внезапно, по-подлому выхватила землю из-под лейтнанта Мечникова… то есть нет – самого лейтенанта вздернула с земли сумасшедшим рывком за правую голень. Мелькнул перед Михаиловыми глазами задранный к звёздам грязный сапог; мелькнул бурый ракитный листик – сорвался то ли со штанины, то ли с закраины голенища, уметнулся прочь, на лету стремительно вспухая, переливаясь в гибкую зверью тень… В следующий миг растерявшееся было тяготение очнулось и смаху хряснуло Мечникова затылком о землю.

И снова он ухитрился не потерять сознание и даже не выпустил из рук автомат. Единственно, что Михаилу не удалось – это вскочить. Осознав, что барахтанье только без толку жрёт время да силы, лейтенант пошел с распоясавшимся земным притяжением на компромисс: черт, мол, с тобой, на ноги обязуюсь не подниматься, но обратно лежмя не плюхнусь. И притяженье земное, чуть размыслив, согласилось: уж ладно, уж так и быть, можешь сесть (черт, мол, с тобой).

Ну, сел.

Изготовил ППД к стрельбе, озадачиваясь: зачем вражья тварь позволяет ему всё это? Почему вместо разговоров не кинулась, почему не набросилась на оглоушенного падением? Какую еще новую хитроумщину затеяли ржавые?!

А вражья тварь оказалась уже не тварью.

Он стоял шагах в десяти, крепко расставив ноги и уперев руки в бока, он всей позой своей демонстрировал нежелание нападать, этот прекрасный образчик человечьей волчьей породы. Звезды, полная луна и проклятый туман-светоубийца позволяли не хуже, чем ясным днем, различать багряные точки, посверкивающие в зрачках, ухмылку – она могла бы казаться снисходительной, вот только мешали длинна да острота обнажаемых ею клыков… И глубокий рубец на широченной рыжеволосой груди виделся ясней ясного… А вот ниже пояса опять все мерцало, как уже было в то ли бредовой яви, то ли явном бреду про межвремённую степь: зеленый шелк да узорный сафьян оборачивались вдруг заправленным в яловые сапоги камуфляжем, а секунду спустя всё это растворяла в себе кудлатая ржа…

Но нет, чертовщина вытворялась не только с одеждой. Едва приметно, словно бы воровато мерцал и шрам – темный, сглаженный временем, он раз за разом словно бы набухал, подергивается воспаленной плевой… И глаза… Кровавые искры были только булавками, а на них бились пришпиленными мотыльками серые и зеленые блики… желтизна, схожая то с янтарем, то с застойной гнилостной желчью… что-то еще, смутное, странное – переменчивый, зыбкий отсвет, который обязательно нужно распознать и понять…

– Я же говорил: никогда не смотри НАМ в глаза!

Дитмар-Волк резко тряхнул головой, и Мечникова словно бы выплюнула гадливо мягкая липкая пасть. А ржавый оглянулся, отступил на шаг, уселся в траву рядом со своим дохлым собратом. Развалисто уселся. Расслабленно. Михаил отчаянно вцепился в автомат, который уже норовил выскользнуть из обмякших было ладоней. Левую кисть заломило, правый указательный буквально взвыл… И слава богу: боль любому наваждению худший враг.

Собственное поведение казалось теперь Михаилу еще более странным, чем выворотнево. Ты-то, лейтенант, какого ляда резинишь?! Ржавый сам под выстрелы подставляется, а ты только глазами хлопаешь! Может, еще и разговоры разговаривать собрался с этим волчинищем?!

Михаил сцепил зубы до хруста, передернул затвор ППД, прицелился – неловко, как из винтовки… опять зачем-то рванул затвор… И вдруг обмяк, сказал, устало глядя на ржавого:

– Ну, здравствуй, нелюдь.

– Здравствуй, нЕзверь! – издевательски ощерился тот, избегая, однако, встретиться с Мечниковым взглядом.

И тишина. Только осточертелый комариный скулёж да копошение чахлого ветра в ракитнике.

Потом ржавый вдруг значительно поднял ногтистый палец:

– Слышишь?

Михаил снова опешил. Совершенно ребяческая покупка: заерзай, мол, заверти головой, и… И – что?! Нахрена все эти жалкие уловки, если можно было сразу…

– Дурак ты, нЕзверь! Вроде бы с возрастом умнеть полагается, а некоторые из жизни в жизнь всё глупее. Ты подвоха пока не ищи, ты просто вслушайся. Не в то, что можно услышать – в то, чего нет. Ну?

И тут до Мечникова, наконец, дошло. Канонада. В смысле, действительно нет ее. Давно, кажется еще с вечера. Что за черт? Война, что ли, кончилась?!

– Размечтался…

Волчина терпеливо доводил до Михаилова сведения, что утруждаться произнесением реплик вслух совершенно не обязательно. Но Михаил упорно продолжал утруждаться:

– Слушай, чего ты хочешь?!

– Я хочу? Мне-то казалось, это ты хочешь. Причем как бы не слишком многого. Например, разобраться в… как ты это… "в творящейся чертовщине". – Выворотень полуприлег, опершись локтем на труп. И добавил совсем уже безразлично: – Да оставь в покое оружие. Я скажу, когда станет опасно.

Ну, по крайней мере, ржавый ублюдок хоть боится. Старая добрая истина про "сидеть лучше, чем стоять, а лучше всего лежать" – это как раз для случая, когда тебя гипнотизирует автоматное дуло. Все эволюции ржавого не только демонстрируют миролюбие, но и уменьшают площадь мишени. И напоказная расслабленность не помешает волчине одним движением перемахнуть через труп, распластаться за ним. Что ж, это самое движение нужно еще успеть…

– Не сомневайся, успею, – голос ржавого разом утратил снисходительную усмешливость, теперь в нем явственно пролязгивала точеная сталь.

И черт с ним.

Сильней, чем даже "творящаяся чертовщина", лейтенанта Мечникова заботила теперь неприкосновенность собственных мозгов. В конце концов, он принялся талдычить про себя стихи. Всякие. Все, которые знал настолько, чтоб декламировать совершенно бездумно. «Интернационал», "Буря мглою", "Чистенький" собственного когдатошнего производства, поднявшаяся из каких-то задворков памяти совершенная уже галиматья про "греби веселей – эгэгей"…

Впрочем, совсем бездумной декламация не получилась – по крайней мере, в начале. Отвлекся всё-таки на нее Михаил, подвыпал из окружающего.

А волчина тем временем говорил, говорил – морщась, словно бы нехотя:

– …перейти линию фронта всё равно бы не удалось. Вместо правильного фронта здесь безалаберная мозаика. Опорные пункты (ваши), прорвавшиеся мобильные части (их), всевозможные штурмовые, остаточные и просто заблудившиеся группы… Сейчас обе стороны взяли спонтанный таймаут: пытаются разобраться, где у кого что. Уверен, долго это не…

Мечников понимал: ничем хорошим эти идиотские растабары завершиться не могут. А потому решил это самое нехорошее завершение оттянуть. И перебил:

– Что ты всё… «Ваши», «ихние»… Сам-то ты из каких?

– Из нелюдей, – ответил нелюдь. Странно как-то ответил, но Михаил над странностью этой задумываться не стал. Ему вдруг стукнуло в голову: а может, Волк Дитмар тоже попросту тянет время? Ну, хотя бы пока не нагрянут из филиала тамошние эти… археологи…

– Нет, – сказал Волк. – И перестань морочить голову стихами. Ты только себе так мешаешь. А мне сегодня помешать нельзя, я сегодня сильнее всех вас… и их – тоже.

Теперь Мечников понял, какой странностью прорезался выворотнев рыкливый голос. Тоска. Бездонная, смертная. Этот гад или выдающийся актер, или…

– Не твоё дело, – сказал выворотень. – Пока еще не твоё. А тянуть время… Нет, не советую. Времени совсем мало осталось: скоро рассвет.

– И какая же гадость случится на рассвете? – осведомился Мечников сипло.

– А на рассвете они уйдут. Туда, где пока еще ваши. Так что не сомневайся, лейтенант: автомат тебе достался от самого настоящего оккупанта. От коварного переодетого врага.

– А почему они решили именно на рассвете?..

– Не они, а ОН. – ржавый со свистом втянул воздух сквозь зубы. – Там всё решает ОН. К рассвету ОН ждет твоего возвращения. ОН не может уйти без тебя и без силы Двоедушного. Неужели не ясно?!

Мечников осклабился (как самому ему показалось, чуть ли не хищнее Волчины):

– А и худы дела у блицкригеров! Если такой отряд боится идти в разведку ночью и без колдовских цацек…

Он осекся, потому что с Волком Дитмаром сделалось нехорошо. Волк Дитмар обрушился спиною на труп своего собрата-нелюда, засучил ногами, завсхрапывал, будто в смертном удушье… Мечников даже привскочил, сам еще не зная, помогать ржавому или добивать его собирается…

Нет, не успел он ничего сделать. Потому что сквозь хрипы ржавого пошло продавливаться:

– В разве… ох… в разведку… И-ди-от!!!

Только тогда Михаил, наконец, понял: волк хохочет.

Впрочем, нелюдь быстро взял себя в руки. Перестал дергаться, заложил ладони под голову… Разлегся, будто не осока мокрая под ним, а софа… и будто труп такого же, как он – так, ерунда, валик диванный… И всхрапы выворотневы как-то неуловимо перековеркались в речь – бесстрастную, но уж слишком раздельную (этак говорят с тугоухими да тугоумными):

– В пятидесяти двух километрах к северо-северо-востоку, на берегу Волхова есть холм. Сто двенадцатилетий назад на этом холме несколько человек помешали сбыться мечте двух богов. Послезавтра ОН должен на том же месте принести обидчиков в жертву обиженным… Тех, конечно, которых сумел найти. И не просто в жертву принести, а…

Во всяком случае, Мечников хоть получил возможность окончательно убедиться: выворотень почему-то не только нападать отказывается, он проигнорировал и отличнейшую возможность обезопасить себя. Михаил выронил-таки автомат, а выворотень даже не попытался… Впрочем, чушь: ржавому уже выпадали случаи и получше…

Нет, эти мыслишки трепыхнулись на самых задворочных задворках сознания – трепыхнулись и порскнули спугнутыми с помойки крысятами. И точно так же отмелькала еще всякая мысленная заполошная шушера (например, где-то когда-то читаное ученое мнение: язычники верили, будто кандидату в жертвы надобно внушить осознание его высокого предназначение, а не ноги об него вытирать)…

Всю эту лузгу как ветром сдуло тем единственным, что огорошило по-настоящему – настолько огорошило, что без спросу продралось на волю вскриком:

– Двух?! Ты сказал, мы… ну, тогдашние… помешали мечте ДВУХ богов?!

Ржавый не изменил ни позу, ни тон:

– Перестань обманывать себя. Ты уже давно сам всё понял, только боишься верить. – Он вдруг то ли всхлипнул, то ли хихикнул. – Ну, могу случай еще рассказать. Как-то ночью одни папа с мамой, дождавшись, пока сынишка уснет, стали мастерить ему братика. Или сестричку – как получится. Но в самый разгар этого занятия папаша вдруг обнаружил, что кто-то лупит его подушкой и пискляво вопит: "Не смей душить маму!!!" Вот так. Битва на самом верху – помнишь? Вот так!

Михаил (он, оказывается, успел-таки вскочить на колени) вяло и очень неловко уселся на прежнее место, рассеянно поднес ладони к лицу… Что-то с ними, с ладонями, было не так, вот только никак не удавалось сообразить, что именно. Зато вспомнились вдруг давешние слова ржавого про "вот и вывихнул". Ну, ладно…

Закусив от сосредоточенности губу, Мечников со второго захода сумел-таки ухватить непослушной левой рукой кончик правого указательного, втянул сквозь зубы воздух, готовясь… Он хотел мысленно сосчитать до трех, но вместо этого принялся бормотать: "Не соврал про вывих – значит, и остальное правда… Если про вывих – значит, и остальное"…

А выворотень говорил, говорил, брезгливо щурясь на звёзды:

– …осознающая высоту своего назначения – ты прав, это сила великая. Величайшая. Но с вами семерыми дело другое. Другая цель: месть. Это вы, пустоголовые, воображаете: сто́ит только свалить идола, водрузить на его место крашеную доску, и прежний бог сгниет, а новый преисполнится силы… Не-ет, боги и вера – это как река. Берега не рассыпаются, даже если напрочь пересыхает русло. Думаете, для богов моленья да требы – что корм для ручной зверинки? Глупцы… Забвение богам не смерть, но злая обида. Они терпеливы, боги-то. И памятливы. На добро памятливы, а паче того – на хоть чаянную, а хоть и нечаянную обиду себе…

Речь выворотня менялась, и менялся он сам: алые точки всё глубже тонули в черноте его зрачков, шрам вымельчал, стянулся в светлую узластую нить, шелк да сапожный сафьян казались уже почти настоящими…

Михаил ничего этого не замечал. Сообразив, что несмотря на прикушенную губу бормочет он свое "если – то" вслух, лейтенант Мечников зажмурился до хруста в глазницах и изо всех сил рванул вздутый, налитый болью палец.

Не-ет, та, предыдущая боль оказалась лишь блеклым подобием настоящей. Под зажмуренные веки ворвались звезды – несметные, кровавые, злые; Михаил подавился вскриком, из закушенной губы на подбородок брызнула теплая щекотная струйка… Но варящийся в боли палец вдруг послушно согнулся. И разогнулся. И еще раз. И опять. И боль вроде как стронулась на убыль. Не соврал-таки проклятый волчина Волк. Неужели же он ни в чем не соврал?!

А проклятый волчина никак не может заткнуться, но опять что-то изменилось и в нем самом, и в речи его:

– …продралась даже сквозь дебри призраков и ложных теней, рожденных недопонятостью и страхом… древним и очень… э-э… не-без-при-чин-ным – как большинство древних убеждений… страхом назвать достоверное имя божества или его первородного воплощения… Да, настоящее увечится, но выживает. Ужасы конца света намертво (хе-хе, каламбур!) срослись с образом разномастных коней… Хоть их, коней, не четыре; и всадники… на таких конях не поездишь, они сами горазды ездить на чужих спинах, эти кони… да и слово "кони" удачным не…

Он вдруг запнулся на полуслове, нечеловечески ловким рывком подшвырнул громоздкое своё тело с земли, скомкался в какую-то нечеловеческую же помесь корточек с четвереньками, ошпарил Михаилово лицо бешеным немигающим прищуром…

Мечников моментально осознал, какое "не так" давеча ощущалось в ладонях: пустота. Автомат валялся в траве, а нелюдь, вздуваясь буграми каменеющих мышц, рычал:

– Еще не понял? Еще надеешься отсидеться в недогадливости, как устрица в скорлупе? Не-ет, не дам! Сейчас я покажу тебе!.. По-ка-жу-у-у-у!..

Не в силах выдернуть взгляд из прорвы сатанеющих Волчьих глаз Михаил вслепую судорожно зашарил рядом с собой; не нащупав ничего путного и вспомнив про пистолет хватанулся было за карман…

Поздно.

Жгучая ржа и янтарная стынь разом выхлестнулись из зрачков нелюда, утопив мир в блескучей оранжевой мертвечине…

* * *

– Довольно.

Голос усталый, тусклый. И свет здесь тоже как-то по-странному тускл – будто бы небольшая эта комната подёрнута тончайшей пудрой неухоженного дряхлого золота. И видится она будто бы сквозь стекло… сквозь толстое стекло, на котором еле намечены прозрачно-дымчатые узоры… такие же, как на резных дубовых панелях, как на тиснённых корешках массивных старинных книг…

– Довольно, Генрих. Не хочу сейчас обсуждать дела. ВАШИ дела не хочу и не могу сейчас обсуждать.

Говорящий сидит во втиснутом меж двумя книжными шкафами готическом кресле. Сидит сутуло и грузно, пряча лицо в ладонях; серый китель без знаков различия нелепо топорщится на вялых плечах.

– Лучше расскажите мне о другом. Расскажите, что думают они, они все.

Оранжевые блики вычурных настенных светильников плоско, как приклеенные, лежат на лаковой черноте его голенищ, назревающим лысинным глянцем просвечивают сквозь зализанные тёмные пряди…

– Кто “они”, мой магистр?

Второй стоит посреди комнаты. Он вроде бы спокоен, расслаблен даже; узкую спину его облегает не мундир, а пиджачное коричневое сукно… Вот только и от штатского изысканного костюма, и от показной вольготности позы почему-то назойливо веет стойкой “во-фрунт”.

– Все они, Генрих. Все. Матросы. Патеры. Генералы. Шлюхи. Бюргеры, мастеровые, шуцманы, промышленники… карточные шулера… торговцы вразнос… Как все, все, все они сами себе объясняют то, что происходит?

Тот, стоящий, растопыривает локти, принимается делать что-то невидимое со спины. Достал из нагрудного кармана платок, утирает лицо? Возможно. Или как-нибудь по-другому тянет время, соображая, чего от него хотят. Наконец, принимает прежнюю позу, говорит осторожно:

– Я, конечно, не могу точно узнавать мысли… тем более, мысли всех…

Голова сидящего вскидывается, едва не впечатываясь затылком в высокую кресельную спинку; руки, будто вдруг обезкостнев, падают на колени… Теперь можно видеть его лицо. Глаза полусощурены, пронзительны, неподвижны; от клювообразного носа залегла на верхней губе странная тень; лоб косо перечёркнут острой слипшейся прядью…

– Генрих, ваш актёрский талант не вызывает сомнений, но амплуа рекомендую переменить: роль христианского смиренника к вам не идёт. Ну же, не тратьте время, мне некогда: через час я назначил штабистам кригсмарине…

А коричневый щёголь тем временем раздумчиво прошелся по комнате, прислонился-замер в углу расплывчатым сгустком сумерек – только на то и хватило сил пыльно-золотому электрическому сиянию, что до глаз его дотянуться, расплескаться в них лужицами неестественно ярких бликов… бликов… в глазах… нет, в очках… в пенсне… в двух стеклянных дисках, то ли впрямь дымчатых, то ли вымутненных глубокой тенью…

– Мне не вполне понятен вопрос, мой магистр, – выговорил, наконец, спрятавшийся в тени Генрих. – Вы не можете не знать, что думают все… э-э-э… они. Нация, как никогда, сплочена безоговорочной верой в ваш гений, в силу и мудрость Партии, в свою священную миссию установить новый мировой порядок… Конечно, есть ещё критиканы и скептики, но они малочисленны, разобщены и активно выявляются при всемерной помощи широких народных масс. Будь положение дел иным, я бы доложил, не ожидая ваших…

– Воистину, пропаганда – оружие пострашней урановой бомбы! – лицо сидящего коверкает мучительная брезгливость. – Если даже высшие посвящённые Ордена в приватной беседе не могут обойтись без Геббельсовских штампов…

Всё ещё кривясь, он принимается теребить верхнюю губу (а-а, это не тень там у него, это усы-щёточка); речь его делается маловнятной:

– Безоговорочная вера… Если так, если действительно так, то немцы – нация идиотов! Нация кретинов, не способных даже задуматься: как нищая, обесчещенная, погрязшая в анархии и разрухе страна меньше чем за десяток лет достигла могущества, которого не знала история… история человечества… В двадцать седьмом им платили жалование дважды в день, чтоб они успели хоть сухарь купить на свои пожираемые инфляцией миллионы… А в тридцать шестом они выступили в новый великий поход против всего мира! А в тридцать девятом они уже топтали знамёна своих недавних победителей! И никому из них не приходит в голову поразиться: как?! Как могло случиться такое чудо?!

– Вы не правы, мой магистр. Некоторые смутно догадываются о мистической подоплёке наших успехов. Многим, даже известным прежде как закоренелые материалисты, вы внушаете суеверный восторг. Одни считают вас надсуществом, другие видят в вас сверхъестественное двойственное начало. “Как по вечерам тёмные окна загораются светом, так и в этом с виду простом человеке зачастую вспыхивает нечто непостижимое, внезапно преображая его в архангела,” – это я почти слово в слово процитировал Штрассера… Вас считают медиумом, посредником между людьми и некими высшими могучими силами…

– Это называется проще, Генрих, – магистр обмяк в своём кресле, снова прикрыл ладонью глаза. – Это называется шизофрения. Шизофреники тоже, бывает, слышат голоса, которые учат, что и как делать… Слышат, выполняют приказы… не будучи в состоянии понять, зачем… – Он вцепился в подлокотники, сжался, будто бы почувствовав над собой убойную, готовую рухнуть тяжесть. – Я перестал понимать, Генрих! – сиплый надорванный шепот кажется пронзительней крика. – Нет, не так. Я только теперь понял по-настоящему. Понял, что раньше понимание мне только мерещилось.

– Но мой магистр…

– Нет, молчите, Генрих! Вы преданный талантливый исполнитель, вы посвящены в Высшие, но и Высший Круг тоже во власти химер, рождённых туманом… промозглым туманом северных свинцовых морей… Невидимый остров Туле, этот нордический вариант преданий о Шамбале… Тайное убежище, инкубатор, где величайшие маги древности выспевают в богоравных сверхлюдей будущего, направляют нас, избранных, в нашей священной борьбе… Направляют и наставляют… Химера, химера!

– Но почему?..

– Почему?! – Магистр хватается за подлокотники, всем телом подаётся вперёд, словно бы пытаясь и не находя сил вскочить. – Вот именно – почему?! Почему мы вообразили, будто ОНИ помогают нам?!

– Это же очевидно. Вспомните хотя бы ваши гениальные предвидения, – Генрих затевает тщательное протиранье пенсне (нарочитая размеренность движений кажется попыткой ненавязчиво успокоить собеседника). – Пассивная реакция западных демократий на ввод наших войск в Рейнскую область, точная дата подписания пакта с Советами, точная дата падения Парижа… Вы же сами говорили, что всё это подсказано ИМИ…

А магистр уже вновь обмяк.

– Да, – вяло говорит он. – Да, нас мастерски приручили… приучили… верить ИХ предсказаниям… В октябре население Москвы поднимет антисталинское восстание, большевистские вожди уведут остатки армии за Урал в надежде, что сибирские снега и морозы задержат наше наступление… Но зима выдастся сухой и небывало тёплой… К тому же японцы не позже ноября вторгнутся в Россию с востока… А если всё это не сбудется? Вместо детального, чётко проработанного плана действий – падение в неопределённость; и нам останется только блуждать наощупь впотьмах, как детям, потерявшимся на огромных русских просторах…

– Но зачем ИМ это? Ведь общая наша священная борьба… – Генрих смолкает, растерянно взблескивает стекляшками пенсне там, в тёмном своём углу, потому что… Не то кашель, не то рыдания… Или это смех такой у магистра?

– Общая… – продавливается, наконец, сквозь булькающие всхлипы что-то членораздельное. – Общая наша… Поймите же, наконец: это ИХ борьба! И мы ИМ не помощники, нет – мы сами напросились к НИМ в слепые орудия! Понимаете?! Сами! Мы привлекли к себе внимание сил, ужас власти которых не способны постичь! Я начинаю подозревать, что ИМ безразлично даже, кто победит в нашей нынешней муравьиной возне. ИМ нужна не чья-то победа, а жертвы. Сотни тысяч, миллионы, десятки миллионов жертвоприношений, беспримерных в своей извращенной жестокости. Раньше ОНИ намекали на это, теперь уже откровенно угрожают бросить нас на произвол судьбы, если мы не… Жертвы, новые и новые множества убитых ужасом, голодом, страданием, унижением… Понимаете?! Им нужны убийства не тел, а душ! И после всего этого вы смеете лепетать мне про Туле… Я же говорил: впереди туман, туман, туман… А в тумане так легко принять за остров оконечность одного из мысов неведомого берега… Тайного берега, населённого… населённого… – Его речь всё чаще срывается истеричными провизгами, глаза закатываются, на губах лопаются мутные пузыри… – Вы все, кажется, ждёте пришествия “сверхчеловека будущего”? Могу обрадовать: дожидаться уже не надо. Он уже здесь – по крайней мере, один. ОН страшен, Генрих! На свою беду я наделён… Нет, не так – я ПРОКЛЯТ некоторыми сверхъестественными возможностями, я сумел ЕГО распознать, я смог даже заглянуть мельком в ЕГО помыслы… Генрих, я – я! – едва не умер от ужаса! Вы не представляете, не способны представить себе то, что грядёт! Мы стронули с места какой-то шарнир времён! На планете Земля произойдёт переворот, равного которому не знает Вселенная! И я счастлив – слышите? – счастлив, что не успею дожить. При мне только начата закладка фундамента этого умопомрачительного здания, этого храма нового порядка, невообразимого для обычного человека… Из всех вас один только Рудольф…

– Простите… Рудольф? Гесс?

– Да… Только он один… нет, не понял – лишь почувствовал, заподозрил… И бросился бежать, очертя голову, не разбирая средств и дороги. И теперь трясется в английской тюрьме, молится, чтобы стены оказались достаточно крепкими, а запоры надежными… Глупец! На земле нет, человеку не выдумать спасительных убежищ от того кошмара, который навис над миром…

Генрих порывается что-то сказать, но магистр обрывает его раздраженным взмахом трясущейся молочно-белой ладони:

– Вдумайтесь в мои слова, переберите в уме факты, и вы поймёте, что всё это – не бред усталости! Вспомните хотя бы это чудовище, Академию!

– Вы подразумеваете Ананербе?

– Да, да! Огромный институт с нордической педантичностью разрабатывает архиважные для воюющего государства темы… Анатомические зоны локализации расового духа в человеческом организме… История ордена Розенкрейцеров… Символизм отказа от использования арфы в музыке Ольстера… Тайные экспедиции в Тибет, в Тунгусию – к месту падения гигантского метеорита… Вивисекция, энтомология… Огромные, многотысячные коллекции черепов и скелетов евреев, цыган, славян… Я много раз пытался понять: зачем? Я расспрашивал непосредственных исполнителей – по-моему, они сами не…

Он вдруг резко выпрямляется в своём кресле; взгляд немыслимо расширившихся зрачков упирается словно бы прямо в глаза, которыми видится вся эта пугающая своей непонятностью сцена…

– Что с вами, мой магистр?

– Мне померещилась собака… – голос дрожит, пресекается. – Овчарка. Большая, рыжая – вон там, словно бы на стене… в стене…

– Вы слишком много работаете, – мягко, успокоительно внушает коричневый. – Вы переутомлены, расстроены, и подсознательно ищете источник положительных эмоций. Ведь ваша слабость к собакам и детям общеизвестна…

– Общеизвестна, – чуть ли не по слогам выговаривает магистр. – Слабость… – Он явно силится, но всё не может оторваться от приворожившей его стены. – Вы правы, это именно слабость. Я их боюсь.

– Собак?

– Да. И детей.

– Но почему?!

Глаза магистра блекнут, от крыльев носа к уголкам рта западают глубокие трещинообразные складки.

– Это мой давний неотвязный кошмар. Новое в старом. Дитя в утробе. Ещё во время той, прошлой войны, я часто видел во сне: нерождённый ребёнок с волчьей пастью… говорят, такое уродство бывает на самом деле… ребёнок… с пастью… и вот он, наскучив дожидаться естественных родов, начинает… начинает… выгрызаться наружу… сквозь живую материнскую плоть… урча… захлёбываясь кровью… под животные вопли ничего не понимающей жен… женщины…

Омелелое остроносое лицо как-то внезапно, толчком мокреет от пота, глаза закатываются, скрюченные пальцы впиваются в воротник…

Мгновение-другое Генрих, не шевелясь, следит, как магистр сползает с кресла, как он дёргается, елозя затылком по вощенному паркету, надсадно хрипя…

Потом смутная коричневая фигура вышагивает из своего угла к журнальному столику, наклоняется над массивным телефонным аппаратом…

– Вайс? Я в эрст-бункере. Немедленно пришлите врача – того, вашего. И готовьте дублёра. У фюрера снова припадок – думаю, в этот раз не меньше, чем дня на два.

* * *

И снова обрушилась линялой декорацией ночь, пропитанная сыростью, зудливым комариным вытьём, бесцветной плесенью обманного света…

Сколько времени сглочено очредным наваждением? Черт его знает. Может, секунда: ты ведь, лейтенант, так и сидишь, как сидел – изогнувшись мучительно да неловко, тиская пистолет, недовытащенный из кармана штанов… А может, и куда больше секунды глодала твои мозги эта дьявольщина. Волк-то уже не корчит из себя готового к прыжку волка – он опять стоит в рост, уперев кулаки в бока… Только теперь решил повернуться к тебе спиной. И на спине у него, под самой лопаткой, тоже шрам – почти точная копия того, который на груди. Верней, не копия, а тот же самый. Сквозной. Здо́рово, однако же, ты его – тогда, пять жизней назад… и минувшим днем – так же здорово…

Мечников растер кулаками глаза, силясь выдавить из-под век прилипчивые тени готической резьбы, измаранной мертвым электрическим заревом. И спросил – глухо, невнятно, еле ворочая языком:

– Что это было?

– Было… – устало повторил ржавый. – Недавно было. – Он вздохнул, знобко передернул плечами. – Тебе самому еще не надоело спрашивать? Тебе еще не захотелось самому отвечать?

Нет, волку-нелюду отвечать Михаил желания не испытывал. А вот себе…

Если все, что рассказал нелюдь – правда, если правда всё, чуть ли не от видения "битвы на самом верху" подспудно варящееся у тебя в голове… Н-да, получается, битва – никакая не битва… Получается, зайды с нездешнего берега никакие не захватчики… во всяком случае, не в том смысле, который ты воображал себе в прежних жизнях… И, получается, нужно-таки тебе, лейтенант, отправляться подсказанною дорожкой на розыски колдовских штучек. Не для подсказчика – для себя. Потому что без силы Двоедуш… тьху, пропасть! – Двоесущного… без его силы ни хрена ты не…

– Вот именно: ни хрена, – сообщил нелюдь, по-прежнему не оборачиваясь. – Ни хрена там уже нет. Зря пройдешься.

– Так чего же этот твой ОН?.. – вскинулся Михаил, но Волк, не озаботясь дослушать, разъяснил вкрадчиво:

– А потому что ОН знает очень не всё.

Та-а-ак, час от часу не легче… Что бишь волк Дитмар давеча намекал про "я теперь всех их и всех вас сильнее"? Неужели…

Михаил злобно размазал по лицу обожравшихся до нелетучести комаров, высипел:

– Там, где я бросил… ну, рубин, висюльку… мне там волк мерещился. Это был ты, или?.. – он кивнул на мертвого нелюдова собрата.

Волк Дитмар кивка этого видеть не мог, однако вопрос, конечно же, понял. И ответил – охотно, почти любезно:

– Я.

Вот так. Значит, ржавый выворотень отнюдь не сдуру перепаскудил Белоконю-Вайсу попытку выкопать из твоих лейтенантских мозгов точное место потери блестяшек. То есть перепаскуживал-то он другое: мешал тебе вспомнить привидевшегося волка. Мешал своему безглазому герру доктору догадаться, что его, герра-то безглазого, нагло обокрал собственный же прикормленный-прирученный нелюдь…

А нелюдь скосился через плечо, протянул усмешливо, даже словно бы дружелюбно:

– Не жалей о силе Двоедушного. Она не для тебя.

– Ну да – она, конечно же, для тебя одного!

Вслух Мечников это выбуркнул, или только подумал – да есть ли разница при подобном-то собеседнике? Впрочем, именно такое, которое и не в уме, и не вслух, а где-то между – такое, возможно, ржавому расслышать и не дано… Или ему, ржавому, твои лейтенантские реплики надобны, как стрекозе парашют? Вот это к правде ближе. Человек… то есть НЕчеловек хочет удачей насмаковаться, ему выговориться нужно, а чё там вякает подаренный судьбой слушатель… А, кстати, чё вякает сам нечеловек?

– …а хоть и на своего бывшего друга. Был человек – умный, даровитейший; и хотел-то добра… Бескорыстно, для всего мира, для обоих Берегов… А чем стал? Молчишь?

Эге, а ржавый-то не вякает – он учит! Даже так бы уместней сказать: преподает! Товарищи студенты, тема сегодняшней лекции – тлетворное влияние процесса приобщения к элементам божественной силы на моральные качества человека… ага, еще даже и на анатомическое строение особи. ЗдОрово. А ты, лейтенант, за последние дни совсем уже было привык считать психом себя родимого…

Интересно, допускает ли материалистическая советская наука возможность передачи сумасшествия от человека выворотню путём телепатического общения? Раз уж твердо стои́т на позициях материализма, то, похоже, обязательно должна допускать. Ишь ведь, как рьяно вещает ржавый! Это он, что ли, про Белоконя еще?

– …с головой увяз в божеские дела. Так увяз, что перестал быть и собой, и вообще человеком… А богом не стать, сколько бы силы ни выменял у хозяев на верную бездумную службу. Не вообрази, что сила богов настолько сильна. Было б так – богам не потребовалось бы сотворять себе в подмогу людей. Не приходилось бы вечно вколачивать в людское сознание, будто человек перед богом – тьху!.. и будто всякое несовершенство божеских сотворений – это нарочно, людям же для пользы… или в наказание… Не приходилось бы раз за разом припугивать человечество… А людям – хоть на этом Берегу, хоть на том – не приходилось бы вечно расхлёбывать ошибки богов…

А ведь ржавый лектор начинает спешить. Говорит всё торопливей, всё чаще взглядывает опасливо на восток, где небесную черноту уже пометила предрассветная зелень… Взглядывай, хищник, взглядывай куды хошь – лишь бы не на лейтенанта Мечникова. Лейтенант внимательно рассматривает твою дырявленую когда-то спину, лейтенант усердно тебя слушает, и помалкивает, и думает сущую какую-то ерунду… А что лейтенантские пальцы уже нащупали ремень выроненного в траву автомата да осторожно подтягивают оружие – то не твоя забота. Ты, дружок, еще с минутку поразглагольствуй, а там…

Ржавый обернулся? Заметил?! Нет, отворачивается, опять краснобайствует… Все, все получится – главное только не думать…

– …просто желают своего и добиваются желаний по-своему, – нелюдь снова чиркнул опасливым взглядом светлеющую полоску над зубчатым гребнем дальнего леса. – Они сами НЕ ЛЮДИ, и сила их НЕЛЮДСКАЯ. Без божеской помощи с божеской силой человеку не совладать, понимаешь? А вот ей с человеком… С любым – даже с тем, который помнит прошлые жизни. Двоедушное ведь только на сбережение её тебе… Не в подарок же… Оно-то знало: чужая сила тебе не нужна, у тебя и своя не слабая. Только ты пользоваться ею не хочешь. Попробуй добиться своего по-своему… Пойми, чего хочется врагу, а главное – чего ему не хочется. Пойми, и…

Он вдруг осекся, как-то напрягся весь, будто почуял у себя над затылком смертный замах. Успевший уже взяться за шейку приклада Мечников облился холодным потом: учуял?..

В отчаянной попытке отвлечь Волка от своего с этаким запозданьем проснувшегося интереса к оружию, Михаил сам заговорил, торопливо и громко, совершенно не думая, что именно выталкивают его обесформевшие от комариных укусов губы:

– Да не уговаривай, я и сам понял: грош цена блестяшкам! Если ты даже с ними так боишься этого моего… твоего… недобога этого… Только он-то чего так их хочет? Он что – глупый? Глупей тебя?

Волк медленно разворачивался, всё глубже втягивая голову в плечи.

– Долговато я… Не хватило… Кончается… – голос нелюдя как-то одряблел, глаза вытускнели… – Что ты?.. А, нет. Не глупее. Но ЕМУ же не для себя…

Да, неладно с ржавым, очень неладно. Будто надломилось в нем что-то. Ну и кстати!

– Вот тебе и "я всех сильней"! – Мечников рывком вскинул автомат (неловковато вышло, чуть сам себя на спину не уронил); и от этой своей неловкости вконец озлился:

– Боишься ЕГО, а? Бои-ишься! И правильно! Вот как поймет, в чьих мозгах на самом-то деле нужно… это… про блестяшки искать…

– Не успеет, – сказал нелюдь.

Тихо сказал, с такой непередаваемо человеческой горечью, что…

Что…

Что ошарашенный Михаил чуть было не упустил миг, когда выворотневы безрадостные, совсем уже было очеловеченные усталостью глаза вдруг будто лопнули, плеснули, как гнилой кровью, ржавым нечистым жаром; когда Волкова хмурая усмешка исказилась, разъехалась вширь, оголяя густую заросль клыков, и этот нелюдский и не зверий даже в своей сумасшедшей свирепости оскал взмыл, вспух, навис, разом сожрав полнеба…

Но вправленный давеча палец, хрустнув, до отказа выдавил ход автоматного спуска, и пасть налетающего выворотня брызнула крошевом разможженных клыков – за ошметок мгновения до того, как немерянной силы удар вышиб лейтенанта Мечникова из-под звёзд в вязкое мертвое беспроглядье.

* * *

Когда спят комары? Этот вопрос неугомонным ежом ворочался в путанице извилин серого вещества. Насмешки достойно при нынешних-то обстоятельствах? Черта с два! Когда из тебя беспрерывно, с вечерней до рассветной зари пьют кровь, всё-таки извинительно судьбой мира озабочиваться не в первую очередь.

Итак. Когда спят комары? Никогда? Или они пашут… м-м-м… ВКАЛЫВАЮТ по беспрерывному графику, в три восьмичасовые смены, как флагманы пятилеток?

В довершение прочих бед Михаила немилосердно трясло, причем двумя разными способами одновременно. С первым было ясно: обмундирование всю ночь промокало обильно и разнообразно (пот, болотная жижа, теперь еще и роса)… Уже имеем насморк да ломоту в костях, наверняка вот-вот сдаст горло – ерунда в общем. Серьезные последствия типа воспаления легких не должны прорезаться раньше, наверное, полудня. Значит, их можно не опасаться: трупы воспалением не болеют.

А вот вторая разновидность – крупная, тошнотная, умудряющаяся вгонять разом и в озноб, и в испарину… Очень она смахивала на когда-то читанные Мишкой-Михой у Джека Лондона описания малярии. Правда, действие "Сына Солнца" разворачивалось несколько южнее Новгородской области… Но, может, у местных кровососов-стахановцев согласно одному из источников марксизма количество перешло-таки в качество?

Черт побери… Сил растрачена уйма; когда последний раз жрал, когда спал толком – уже и не вспомнить; лоб, кажется, опять решил разболеться; левая кисть еще плоховато слушается… Ко всему перечисленному только хвори экзотической недостает!

Растранжирены, кстати, были не только силы, но и время. Небо выцвело, звезды одна за другой растворялись в блекнущей вышине – лишь западный склон небесной опрокинутой миски еще пестрили тусклые брызги. А ведь когда Михаил, очнувшись, выкарабкался из-под Волчьего трупа, рассвет только-только осмелился намекнуть на себя…

Все-таки зря ты, лейтенант, затеялся с похоронами. Даже в мягкой болотной супеси копать могилу штыком оказалось уж слишком долго и трудно. Дорого, дорого может стать тебе эта сентиментальность… И если б же именно тебе…

Но нет, "сентиментальность" – неудачное слово.

Когдатошний Волк, а нынешний Дитмар умер не так, как второй выворотень. И вообще не как выворотень (если, конечно, мутные, не к этой жизни принадлежащие воспоминания об умирании ржавых – это именно доподлинные воспоминания). Ветряной хлесткий порыв – ду́ши их, что ли, так улетают на свой растреклятый берег?.. Ну, может, и был он, порыв-то; может, Михаил в обмороке его провалялся… Но если правда, что после оборотневой смерти наружу вылазит его доподлинная суть… В какой бы ипостаси ни гибли выворотни, после смерти наружу продиралось волкоподобие. А Дитмар… Умирал-то он волком. А умерши человеком стал.

Поначалу Михаил в это не вдумался. По совсем-совсем началу он вообще думать не мог. Опамятовывая, разглядел, что переменчивость Волковой одежи однозначно и, вероятно, уже бесповоротно замерла на вермахтовских сапогах да штанах, и мертвый стал для него просто еще одним дохлым гансом. Глупо? Наверное. Но для человека, у которого сотрясения мозга "кажется нет"… вернее, "кажется" не было два дня назад… а с тех пор доставалось ему, человеку этому… В общем, при таких делах несообразительность извинительна. И что к наиболее логичному объясненью случившегося добирался Мечников очень уж замысловатым путем – тоже простительно. Тем более, добрался же в конце-то концов!

Сперва Михаилу так подумалось: ежели человек… ну, пускай даже и нечеловек… ежели он украл очень ценное, которое может защитить; и ежели он знает, что вот-вот придется ему от места кражи уйти, причем далеко, да еще и с таким попутчиком, как этот его ОН… Если, значит, всё такое, то вор – хоть человек, хоть кто – перепрятывать сворованное не станет, а станет таскать при себе. Что-то в таких рассуждениях показалось было не шибко правильным, но чем дольше Мечников о неправильности этой размышлял, тем неуловимей та становилась…

В конце концов, он вывернул Дитмаровы карманы.

Потом сдернул с мертвеца сапоги.

Потом, скрипя зубами от омерзения, обшарил его подштанники.

Когда все мыслимые места были обысканы трижды, тщательно и безрезультатно, Михаилу вдруг вздумалось заподозрить, будто проклятый волчина запрятал Счисленевы блестяшки в собственном брюхе (проглотил то есть). Лейтенант уже выволок из ножен эсвэтэшный кинжалообразный штык, уже примерился было к волосатому покойничьему животу… В самый только последний миг дошло до лейтенанта: латунный кругляш по размеру и в человечью, и даже в волчью глотку вряд ли мог протолкнуться.

И тут Михаилов мозг как с предохранителя сняли.

Последний в Волчьей жизни бросок, совершенно безнадежный прыжок этот на автоматное дуло был не нападением. Мельчайшие подробности поведения Волка Дитмара складывались в эту догадку точно и четко, как хорошо подогнанные детали в пулеметный затвор.

«Так увяз, что перестал быть и собой, и вообще человеком»… Это он не про Белоконя. Не только про Белоконя. И не столько.

«Не успеет»… Потому что так и задумывалось. Заполучить, спрятать… И – прыжок на автомат. Хрена теперь этот доктор, ОН этот, докопается, где спрятано: в мыслях вора уже не пороешься. Ни себе, ни ЕМУ, ни людям.Потому, что людям – это в конце концов тоже ЕМУ. А если и нет, то уж во всяком случае, не на добро…

«…осознаю́щая высоту своего назначения – великая сила… я сегодня сильнее всех вас… и их – тоже»… Может, у того, кто искренне и бескорыстно решился жертвовать собой для других… Может… Кажется, даже материалистическая советская психология чего-то там учит про состояние аффекта, экзальтацию… Что-то такое подворачивалось читать про всяких там древних прорицателей… про берсерков… про азиатский амок… Просвещенная Европа свято верила в жуткую силу проклятия осужденных на смерть – в смысле, не когда их проклинают, а когда они… Что ж, это всё мы, лейтенант, скоро проверим. Только думать об этом пока не нужно. Волку его жертвенной мощи, кажется, ненадолго хватило – вот и остережемся расходовать до поры…

Встряхнувшись, Михаил истово заработал штыком. Но кромсать принялся, конечно, не труп, а плетение травяных корней.

И сентиментальность здесь ни причем. А что причем? Сочувствие? Уважение? Благодарность? Нет, это всё тоже не то. Для «то», наверное, слова еще не выдумано. Или… Может, именно тут бы к месту затасканное до полной утраты изначального смысла выражение «отдать честь»?

И вот теперь туман (настоящий, безо всякой лживой потусторонщины) полупрозрачной убогой серостью зализал, сгладил узкую остроспинную гривку, труп волкоподобного чудища на ней… И утоптанный взгорбок над могилой человека… или кого бы то ни было… которого нелюдская и надлюдская сила так и не смогла окончательно переломать под себя…

Всё это осталось за спиной. Михаил брел, на каждом шаге почти по колено проваливаясь в болотную ржу; впереди, словно бы сгущаясь из комарья и тумана, вспухала темная туша холма, подпершая линялое (уже не мрак, еще не синь) небо мутными кронами тополей…

И эта изнурительная помесь ходьбы с барахтаньем, и то, что предстояло там, впереди – всё казалось лейтенанту Мечникову отстраненным, очень внешним каким-то. А подлинной реальностью воспринималось то, что началось над непохороненным еще телом Волка. И продолжалось с тех пор беспрерывно.

Никак не мог Михаил отделаться от навязчивой аналогии со сборкой пулемета умопомрачительно сложной конструкции. Странная система, незнакомая; раскурочена была невесть кем буквально до винтика; но вот собрана уже трети на две, и уже ясно, что в ней к чему, и назначение каждой из россыпи оставшихся мелких деталей уже досконально понято… И не интерес, а только удовольствие да гордость своей догадливостью испытываешь, когда очередная хитровывихнутая железка со щелчком, напоминающим бравое "есть!", вгоняется на угаданное тобой для неё место. И так хочется вновь, раз за разом испытывать это гордое удовольствие, что до всего прочего нет никакого дела. Ноги пускай шагают, пускай сами выискивают себе путь через хлябь; а что и как нужно пытаться сделать в чертовом "филиале" уже вроде придумалось, в уме отложилось – вот и пускай лежит себе до нужной поры на своей полочке…

Еще в самом начале, прежде чем совсем утонуть в воображаемой возне с воображаемым пулеметом, Мечникову подумалось, будто поведение такое смахивает на идиотизм. Но только смахивает. Мелькнула мыслишка: это, может, и есть самая лучшая завеса от постороннего ковырянья в мозгах. И еще мелькнуло, что отвлечь мысли от поиска малознакомой дороги да от грозящих опасностей – лучший способ не мешать чувствам и подсознанию делать свое дело… Мелькнули такие мысли и тоже отложились где-то. И тоже пусть полежат. Не до них.

А детальки всё подворачиваются под руку, и каждая, даже самая мелкая, на своем месте важна и нужна…

"Такой маленький функер вещь абсолютно невозможная есть"… "Теория телепатии…" – начал было Саммерли, раскуривая трубку"… Щелк! Интересно, может ли герр доктор-генерал поддерживать телепатическую связь со всеми своими гансами, или только с "потусторонними"? Хорошо бы последнее… И хорошо бы у него в отряде больше не оказалось ржавых. Кстати, не почувствовал ли этот безглазый смерть выворотней? На первого-то мог облокотиться: дорогу, мол, к месту потери блестяшек внушил беглецу – уже, значит, не зря подох. А вот когда и второй… Ладно, чё гадать попусту!

Что там следующее? "Папа, не души маму"? Не-ет, это уже не интересно. Это все уже вставилось – и наставления Леонид-Леонидыча о способах создания художественного впечатления да о практической гиппологии, и нежно-капризные черты виданных в разных жизнях изображений белого коня Световида, и вверх-вниз дергающийся над распластанной голой девкой круп ржавой "Кобылы Смерти"… И еще многое-всякое…

Это даже не намеки, не отважные попытки вопреки очевидному "нельзя" хоть как-то обозначить истинную сущность неназываемых. Ведь запрятать ее, суть-то подлинную, проще всего в наоборот. Раз наоборот, потом – для верности, либо уже по незнанию – еще раз… И что получится? Особенно, когда причина страха изрядно подзабылась, а сам страх настолько был страшен, что пережил и прежнюю веру, и послепрежнюю, и веру в материализм… Ведь не лягушки же, в самом-то деле, боялись пращуры, когда вместо подлинного ее имени выдумали иносказанье… За каждой живой тварью – сила. Странная, четкому пониманию недоступная… А потому – опасная. Жизнь. "Огнем-светом льется… А что льется – то пьется"… Хлебани сердечник по незнанью лекарство от бледной немочи – чего будет? Или хоть нужной микстуры, но не вовремя, через меру… Лягушка-то – тьху, пакость ничтожная… Впрочем, как знать! Обере́ги от судорог, от водой разносимых хворей; страшной силы страшные зелья, о которых лучше не вспоминать – вот такая она, неузенькая область применения лягушатины в колдовском народном хозяйстве. Это знал сын своих родителей Кудеслав Мечник. А начитанный лейтенант Мечников знает, что наижутчайшие до сих пор бедствия дарили человечеству наиничтожные твари, которых даже и в лупу хрен разглядишь. Так что размеры – не показа…

Он споткнулся и шмякнулся на четвереньки, пребольно подвернув левое многострадальное запястье. Пришлось опять тратить время: сперва нужно было попрыгать, шипя да баюкая недовыломанную руку, затем обтирать автомат (тот при Михаиловом падении свалился, причем угодил затвором точнехонько в грязевое оконце – единственное шагов на десять вокруг)…

Вот тебе и "не мешать чувствам да подсознанию". Странно – в бытность Мечником такое себя оправдывало… Или ты, лейтенант, накликал неприятность, случайно назвав истинное тайное имя холерного вибриона? Да вроде нет…

Только теперь Михаил осознал: не поскользнулся он, а именно споткнулся, и под ногами его не твань, а плотная (более-менее) земля, и от этих самых ног по этой самой земле тянется вполне уже различимая тень. Правда, ни обрадоваться, что холм уже так близко, ни огорчиться, что уже так светло, лейтенант Мечников не успел. Помешала еще одна тень. Именно так: всего только тень прикосновения к мозгу липких холодных щупалец.

Возможно, этот намек на ощущение так и не вылился бы ни во что большее. Быть может, он вообще только примерещился. Но убеждаться в этом (а в обратном – тем более) Михаил не испытывал ни малейшей охоты. Уж лучше хоть через шаг спотыкаться да падать, чем не попытаться загородить мысли от шарящей погани…

Он взбросил на плечо ремень ППД, зашагал дальше – торопливо, по-деревянному переставляя задубелые ноги.

Так, о чем бишь?.. Ага, подлинное имя… Как, значит, оно может вызнаться… Да по-разному. К примеру, медведь. Настоящим именованием звать нельзя: страшно. А что логовище его не "медведьлога", а "бер…"

Э, да есть ли разница, какого хрена ради скрывают её, чертову эту доподлинность, и как она всплывает? Ну, дознался ты, что Белый Конь – никакой не конь, что бог знает во что себя превративший Белоконь служит не только нездешнему, а обоим богам, причем служит-то не в армии вторжения командиром, а бригадиром сутенеров… точней, сводников… Интересно, почему они все время пытаются переволочь на здешний берег жеребца, а не… Господи, да снова ж: какая разница?!

Не лезь в это! Слышишь, ты, Михаил Кудеславович?! Не лезь!!!

Ты уже один раз встрял – тогда, давно, сто дюжин или сколько там лет назад… А ведь еще древние римляне говорили: «Где мы ничего не знаем, там мы ничего не должны хотеть». Это они тебе, тебе говорили, и Корочуну премудрому, и остальным таким же, как вы, дуракам! А вы? Что, еще тогда трудно было доскрипеться мозгами, чё тут к чему? Нет же, привиделась вам великая битва Добра со Злом… Кто живет не по-нашему – те все гады, кто к нам со своим – обратно оные… Чужой земли мы не хотим ни пяди (потому как концом света чревато), но и своей вершка не отдадим (по аналогичной причине)… А ведь Корочун же сам однажды обмолвился: слишком-де просто получается, чтоб оказаться правдой… Но нет же, мы уже тогда – по-будёновски: рубай гадов в корень, а думать потом будем… Или не будем. Рубать-то проще…

Чёрт побери, да не вломись вы тогда сдуру-то, не втрави обманом (ведь обманом же!) Его-Её в смертную драку – и что бы случилось? Конец света?! Хрена тебе! Не конец! Начало! Создали бы граждане боги здоровую божескую семью, объединили бы Берега, да не один из них кто-то бы захозяйничал, а оба, вместе, без ущерба для «равноувешенности», утрату коей считал концом всему Корочун… И сам Корочун бы не болтался теперь по клятой Межбережной степи дыроголовой тенью, и Двоесущное не зачахло бы… И, уж конечно, не творились бы теперь все те ужасы, о которых в колдовской Волковой фильме калякали Генрих с магистром. А если без ужасов такие дела не делаются, то сейчас бы всё уже лет с тыщу как устаканилось… А вы… Ты… Точь-в-точь по тому анекдоту – от жалости к щеночку хвостик ему будем резать не сразу, а по кускам… Жалельщик человечества, мать твою…

Вот странно… Нынешнее мысленное самобичевание должно бы было законопатить Михаиловы глаза куда плотнее давешних спокойно-самодовольных раздумий. Однако теперь он умудрялся не только следить за дорогой, но и совершенно сознательно ее выбирать.

Точно выйдя к началу знакомой помеси тропы и звериного лаза, Мечников остановился, огляделся раздумчиво… Присев на корточки, тронул жесткую, распрямляющуюся траву… сморщился мучительно, вновь ощутив, как из дремучих глубин души вспухает несвое… верней, свое, но не нынешнее – Кудеславово… Выпрямился… Еще постоял, озираясь… И решительно свернул в обход холма-острова.

Вблизи крепкого берега болото оборачивалось сырой луговиной, кусты здесь были не то, что пролазны, а и вполне проходимы… Вот этой-то окольцевавшей холм полосой Михаил дальше и отправился, метя выбраться на обсаженную тополями грунтовку и войти в "филиал" по ней.

Проскальзывал сквозь ракитник, обходил озерца гнилой стоячей воды; пригнувшись, перебегал редкие широкие плешины; один раз, плюнув-таки на скрытность, метров пятьдесят козлом проскакал с кочки на кочку, а перед этим минуту-другую лежал на брюхе, прикидывал: обходить далеко; ползком – утонешь чего доброго, да и долговато получится…

И всё, всё это – не переставая мысленно твердить не то молитвы, не то заклятия… Самозабвенно твердить. Истово.

«Я не собираюсь спасать миры и человечества. Из всех людей и прочих на обоих берегах меня интересует только один… Точнее, одна. Да, мне очень жалко Леонид-Леонидыча, Герасимова… И даже ту обезьяну, Жеженя… Я попытаюсь и их тоже… Но главное – она. Слышишь, ты, безглазая тварь, когда-то бывшая Белоконем? Если всё-таки слышишь… Тыщу с лишком лет назад вам помешал Корочун – тем помешал, что вынудил вмешаться Его-Ее… Двоесущное умерло (да и не по твоим богам такая жертва). Корочун хуже, чем мертв: одни ветви остались без ствола и корня. Но если по-твоему ветви эти тоже годятся – хорошо, пусть. Я согласен. Жежень подсказал мне, как испортить колдовские письмена – хорошо, пусть и он. Но она была всего-навсего статисткой, слышишь? Даже не статисткой – телефоном. Заклинания ее губами шептал Корочун. Из тех, кто вам тогда ДЕЙСТВИТЕЛЬНО помешал, живым и цельным остался только один. Слышишь? Остальные не ценны для тебя, как жертвы. Тебе нужен я. И я согласен обменять на себя их всех. Или хоть только ее. Я уже почти готов, я скоро выберусь на дорогу-аллею, выйду к музею. Но если ты, тварь, на моё условие не согласишься… Хрен тебе тогда вместо главной жертвы. Уж над жизнью своей я еще властен; пока еще мне решать, когда и как умереть!»

Может быть, истовость да самозабвенность этого беспрерывного мысленного вопля объяснялась не только тем, чем он был и о чём.

Имелась еще одна причина для истеричности.

Паника.

Сложная, но исключительно цельная, логичная конструкция была уже собрана, вот только одна деталька так и осталась вне. То самое навеянное Волком видение про Генриха и магистра. И как лейтенант Мечников ни пытался чисто уже машинально выискать для детальки этой надлежащее место, куда ни тыкал ёё судорожно, совсем уже наугад – всё без толку. И крепла, крепла на донышке Михаилова сознания безрадостная догадка: уж не относится ли якобы лишняя деталь к прямой военной специальности лейтенанта Мечникова? Да, да – в пулеметы не встраивают мины. Но этот-то вовсе неизвестной системы… Может, конструкцией предусмотрен механизм самоуничтожения? И, кстати, так ли уж нелепо, что вся она, конструкция-то логическая, вообразилась именно пулеметом?

Недородившиеся еще эти догадки отчего-то показалась до того жуткими, что тихий, но отчетливый внезапный щелчок перехватил лейтенантское горло всхлипом обморочной надежды: неужели же один из отчаянных тычков наугад все-таки попал, куда надо?

Но долей мига позже Мечников успокоился. Потому что понял: это не воображаемая деталь щелкнула, входя в воображаемый паз. Это щелкнул предохранитель. Реальный. Такой же реальный, как последовавшее за щелчком хлесткое железное "хальт!"

* * *

– Это всё, что ты сумел выдумать?

Темные кругляши очков "герра доктора" плеснули Михаилу в глаза отражениями утреннего ярого солнца. Плеснули и тут же погасли: нахохлился бывший душевный друг, понурился, утопил лицо в тени линялого матерчатого козырька.

Михаил не ответил.

Михаил старательно и не без удовольствия размышлял о том, что дела у герра переволхва-недобога очень не клеятся, импровизировать приходится бедолаге, на ходу планы менять. Выкручиваться.

Отловившие Михаила на болоте дюжие гансы протаскали свою добычу едва ли не по всему расположению "археологов". Похоже, им было приказано нечто в роде "если – как только – немедленно ко мне". Вот это самое "ко мне" они и разыскивали. А искомому не сиделось на месте, ибо в филиале творился натуральный бардак (с поправкой, естественно, на особоназначенческую квалификацию и национальную принадлежность действующих лиц).

Оказывается, Мечников еще ночью заудивлялся втихую (настолько втихую, что сам своего удивления долго не замечал): с чего бы гансы, собираясь выступать утром, вырядились в нашу форму с вечера? Вопрос номер два: Дитмар Волк говорил про "уйдут на рассвете". Рассвет как таковой уже завершается, а до "уйдут", кажется, гансам еще пахать и пахать…

Все-таки хорошо быть художником, пускай даже и недоучкой. Наблюдательность к мелочам – штука в пиковых ситуациях архиполезная. Впрочем, в пиковых ситуациях мелочей не бывает.

Попадавшиеся дорогою гансы были все в красноармейском обмундировании и вооружены тоже по-нашему. Но и форма их, и оружие стопроцентно подпадали под определение "солянка сборная". Петлицы у кого пехотные, у кого инженерные; парочка артиллеристов мелькнула; летчик даже… Еще один ППД, пара Токаревских самозарядок, Дегтяревский ручник… ага, еще ручник, и еще… два шмайссера… трехлинейки… Всё сие вроде бы нормально вписывалось в намерение изобразить сбродную группу: "товарищи дорогие, мы только-только из окружения пробились, всяких паролей, ес-сно, не знаем, документов у нас, ес-сно же, по минимуму, как пройти в ближайший особый отдел?". И то, что пара вовсе уж верзилистых гансов обреталась в гансовском камуфляже, отнюдь не портило общую картину – обносились люди, а в немецком тылу ни тебе интенданства нашего, ни хоть Военторга…

Однако же имелись и неувязочки. Да какие!

Плененного заново лейтенанта провели мимо шеренги десятка в полтора псевдокрасноармейцев, внимающих инструктажу по строевой подготовке. Роль инструктора исполнял тот самый авиатор с капитанскими петлицами, и чувствовалось, что это уже окончательное закрепление пройденного. Текст читался на вполне грамотном русском языке, но вот произношение… Максимум, на что мог рассчитывать "капитан" – это сойти за прибалта. И содержание, содержание! Стойка "смирно" у русских выглядит не так, а вот так; кобуру передвиньте с живота на бедро или хоть за спину…

А герр доктор-генерал, наконец-то обнаруженный вблизи гнуснопамятного театрика, орал по-немецки в микрофон вполне обычной (для немцев) полевой рации: если, дескать, обещанный транспорт и документы не будут предоставлены в самое ближайшее время, кое-кто в Берлине узнает, каким образом выполняется директива о всемерном содействии.

Пока обряженный советским пехотным полковником группенфюрер пугал своего неведомого собеседника гневом заправил Рейха, Мечников от нечего делать подвел итоги. Подвелось вот что. Гансы в отряде подобраны знающие русский язык и, вероятно, местную ситуацию, однако изображать из себя русских их не готовили. Более того: необходимость переть в незахваченные вермахтом районы возникла очень недавно; обмундирование и вооружение собирали в спешке, доставили только вчера к вечеру и сразу же раздали эсэсам, дабы те успели хоть немного со всем этим обвыкнуть.

В общем, герр доктор Белоконь, отправляючись в свою экспедицию, был уверен: к нужному времени нужный район будет в глубоком немецком тылу. Ан дело не выгорело.

Выходит, как минимум в данном конкретном месте криг получился не очень блиц. Весьма приятный вывод.

И еще другой нашелся повод для приятного вывода. Когда конвоиры, очередной раз поверив очередному подсказчику, привели Михаила к этой вот садовой эстраде и, кажется, даже ошалели слегка, действительно обнаружив, наконец, герра доктора… В общем, похоже было, что искомый герр аккурат перед их приходом завершил какую-то лекцию. Или какие-то наставления. Или…

Восьмеро гансов все еще сидели на скамье перед сценой, переговариваясь тихонько – обсуждали услышанное? Еще двое разбирали на сцене диковинное сооружение изрядных размеров – металлический треножник метра полтора высотой, полированный медный шар на цепи, какие-то зазубренные диски… Снятые детали бережно укладывали в громоздкий, обклеенный дерматином футляр; в сторонке, под яблонями, имел место еще целый штабель похожих футляров самых разных форм и размеров; там же были сложены какие-то тюки, ящики; там же, на штабеле, стояла рация, в которую ругался герр доктор…

"Археологи" собрали манатки и приготовились сваливать, как только прибудут обещанные транспорт и документы? Логично. А тогда что за лекции с диковинным реквизитом? По принципу "солдату не бывает нечего делать, ибо от нечего делать солдат учит матчасть" – так? Возможно. Или у гансов оккультные дела не заладились тоже, и в самый последний момент потребовались некие колдовские коррективы? По причине утери Счисленевых драгоценностей? То-то бы хорошо!

– А, собственно, почему "хорошо"?

Белоконь, оказывается, завершил свою радиоперебранку, подошел, вопросительно поблескивает очками:

– Что, говорю, хорошего-то?

Мечников равнодушно пожал плечами. Он вообще сделался теперь равнодушно-покладист. Там, на болоте еще, послушно остановился, спокойно позволил эсэсовцам завладеть автоматом, обшарить карманы, вытащить пистолет, снять пояс с подсумками и штыком… Так же спокойно, чуть ли не деловито даже шел, куда говорили, по приказу останавливался, шел опять… К слову, эсэсовцев такая дисциплинированность явно не на шутку встревожила. И пускай себе.

Не дождавшись иного ответа, кроме дергания плечами, Белоконь опять спросил – вот то самое про "всё, что ты сумел".

И снова Михаил не ответил. Потому, что не понял – ни вопроса, ни тона. Что ли Белоконь на доверительность рассчитывает? Это после всего?!

– Я спрашиваю: назойливо внушать мне, будто пойдешь по дороге – это и есть твоя главная хитрость? Чтоб не поверил, приказал искать везде, кроме именно дороги?

Нет, молчал лейтенант Мечников. Как рыба молчал. Не объяснять же, чего ради он так поступил по правде-то! Об "по правде" не только говорить – и думать нельзя. Думать нужно о чем угодно другом. О том, например, что наблюдательность наблюдательностью, а соображать желательно пошустрее. Два немца со шмайссерами и два немца в камуфляже – это ведь были одни и те же немцы. В наш тыл эсэсы пойдут не все?

– Кинематографические сыщики в таких случаях спрашивают: "Будем говорить или будем в молчанку играть?", – сообщил переодетый герр доктор, нервно оглядываясь (явно у него и без Михаила дел было выше фуражки).

Сообщил, значит. Пооглядывался. И добавил, не утруждаясь уже потугами на доверительность:

– А реальные сыщики в таких ситуациях сразу начинают бить морды. Н-ну, как – будем реалистами?

Мечников очередной раз пожал плечами. А потом вдруг спросил:

– Что ж вы, герр генерал, сам себя в полковники разжаловали?

Белоконь медленно, всем телом развернулся к нему, первый раз с начала этой идиотской беседы тяжело уставился Михаилу в лицо:

– Или ты за ночь успел рехнуться, или…

– Хватит! – Мечникову очень хотелось встретить Белоконев взгляд таким же взглядом вупор, но он помнил совет Волка. – Хватит кривляться. Я предложил обмен. Что ты решил?

– Ничего. – Судя по тону, недобог улыбнулся устало. – Эта попытка шантажа не умнее остальных твоих дурацких попыток. Не знаю, как ты собираешься убивать себя… Не знаю, почему ты вообразил, что я не смогу помешать… Но даже если ты прав… Я ведь всё равно никого не отпущу. – Голос стародавнего Урманова друга осел до сиплого полушепота, но еле различимые слова хлестали Михаила хуже пощечин. – Ты не меняешься, железноголовый! Убить себя – какая самоотверженность! Дур-рак… Им всем так и так умирать. И ей. Страшно, долго – чтобы Гнедой успел заметить, вспомнить, понять… Зато навсегда. А тебе… Или с ними, или потом опять жить. И совести твоей – тоже. Уж это я смогу, чтоб ты и в следующей жизни помнил. Чтоб ВСЁ помнил. – Он трудно перевел дух, заговорил опять, почти уже по-нормальному: – Еще вот что на ум возьми. Сейчас нам выпадает одним усилием завершить… Если сорвётся… Всё равно получится, как надо. Но дольше, намного дольше. И кровь да муки, которые уже потрачены, станут лишь каплей того, что еще придется… И всё ляжет на твою совесть. Потянет она?

Секунда тишины. И вдруг – будто крупную дробь горстью на жестяной лист сыпанули. Михаил, не выдержав, зыркнул всё-таки на Белоконя, да так и закляк – тот хихикал, злорадно кривя кошачьи усы:

– А про жертвенную силу забудь. Когда знаешь, что жизнью жертвуешь не последней – то не в счет. А? Как я тебя – а?!

Забыв осторожность, Мечников брезгливо рассматривал острые выскаленные зубы невесть во что превратившегося волхва; проступившие на его скулах лихорадочные воспаленные пятна; отражения, подрагивающие в темных стеклах очков… Свои отражения, и двух изваяниями стынущих за спиной конвоиров. Неслабая же, однако, выдержка у эсэсов! Ведь, скорее всего, по-русски хоть как-то, да понимают… Или дело не в выдержке? Может, они сами хорошо знают, кто здесь кто и зачем?

А хихиканье Белоконя перешиб еще более мерзкий звук.

Зуммер.

Оказывается, на штабеле кроме "функера" имелся еще и полевой телефон. Подскочивший ганс в форме пехотного лейтенанта (ладный такой лейтенантик – хоть сейчас на плакат "образцовый внешний вид среднего командира") молчком выслушал, водрузил трубку на место, подбежал, козырнул лихо: "Товарищ полковник, разрешите обратиться!"

Н-да… Интересно, а герр Вайс, группенфюрер и тэ дэ не боится по дороге нарваться на немцев раньше, чем на наших? А то археологи так повживались в роль…

Тем временем получивший испрошенное разрешение "лейтенант" докладывал:

– Первый пост сообщает: транспорт на подходе. Две подводы и трехтонка. Шофер, ездовые, сопровождение – из туземной полиции.

Да, кругом на славу лейтенантик сработан. Выходит, недооценил ты, товарищ Мечников, недобожескую предусмотрительность! Этому лейтенантику еще бы предписание начштаба какого-нибудь полка (может, уже и несуществующего) – мол, лейтенанту имярек сопроводить вышедших из окружения военнослужащих до ближайшей этапной комендатуры, где передать в распоряжение на усмотрение для выяснения, установления и назначения… Да, с таким лейтенантом при такой бумаге (тем более – еще и при таком полковнике) наших можно не опасаться, даже если сопровождаемые слабоваты в языке. Сопровождаемым главное выглядеть правдоподобно. А вступать в праздные беседы – не их собачье. Их собачье – сопровождаться.

Пока Михаил занимался подобными размышлениями, Белоконь отпустил докладчика, приказал кому-то готовиться к погрузке, еще кому-то – выводить "тех"… И опять повернулся к Мечникову:

– Потеря игрушек Двоедушного – не надейся! – ничего не решает. Да, с ними все было бы несколько проще… но и не более того. И пойми, наконец: любая твоя выходка сделает только хуже. Очень хуже. Гораздо. Всем. Понял?

Михаил кивнул. И сказал:

– Последний вопрос.

Ему самому показалось, что это он безобразно и жалко пытается оттянуть время. Недобогу явно показалось то же самое. И все-таки Михаил довыговорил этот вопрос – с надрывом, чуть ли не всхлипнув:

– Почему у нас? Почему опять… опять к нам?!

Странно, однако же Белоконь понял.

– Пытались и наоборот, – раздраженно сообщил он. – Но организовать… ммм… создать условия, чтоб на чужой Берег захотелось ЕМУ, гораздо лег…

Он осекся, спружинился, будто перед прыжком… И вдруг стремительно подшагнул, обеими руками пригнул к себе голову Михаила, воткнулся ему в зрачки двумя раскаленными ало-золотыми вспышками…

На сей раз это не было отражениями утреннего веселого солнца. На сей раз очки человека, великой благой цели ради превратившего себя в чудовище, потеряли способность отражать что бы то ни было. Потому что там, за темными стеклышками, вспыхнуло-заколотилось бешенное, всасывающее, жадное… багровое… золотое… багровое… золотое… всё сильней, все мучительнее… И уже рванулись в глаза, в мозг, в душу липкие ледяные щупальца, рванулись искать, находить, выдирать с корнями, с мясом живым…

Не вышло.

Нет, это не сам Михаил – это его ошарашенность, его дикое в своей неуправляемости желание понимать встретили чужое мертвой бульдожьей хваткой, рванули схваченное в себя и сами рванулись – сквозь стекольную темень, сквозь кроваво-золотую пульсацию, глубже, глубже, в бурлящее варево чужих, чуждых мыслей, чувств, образов…

И – как взрыв.

Ослепительное небо над ревущей рыжей водой, над далеким берегом… над очень далеким берегом: зеленые лоскутья – не лужки, а чащи; курящиеся темные кляксы – города… Он очень-очень далек, тот, другой берег, но даже сквозь грохот беснующегося разлива доносится оттуда бесконечный разноголосый стон, рвущее душу месиво плача, молитв… яростных воплей… предсмертных воплей…

И над всем этим – она. Леса, горы, города того берега – кочковатая степь под ее копытами; мучения того берега – кровоточивые раны ее души, потому что даже она бессильна уже оберегать и спасать… Она… снежная, тонкомордая… прекрасная, как только может быть прекрасен зверь для зверя, самка для самца, душа для плоти… Потому, что видится не людскими глазами, понимается не людским пониманьем. Ты – конь. Ты рвешься туда, к ней – утешить, помочь – но твои гнедые ноги словно бы растворяются в ржавой жадной воде, грязные волны подсекают, бьют под колени, пена хлещет в ноздри, в глаза, жжет, слепит… Как всегда. Еще шаг – и смерть. Ты пятишься. Как всегда.

А на луг валится хищный дерганый ветер, пылью всхлестывается к небу земная плоть… И из пыли этой слепливается бесноватая круговерть ощеренных пастей, полыхающих глаз, стремительных тел… слепливается, свивается в петлю, захлестывается вокруг каменеющего в ужасе снежного силуэта…

Потом возникают они. Так уже было когда-то: ржавая свора закрутила смертный хоровод вокруг белой, запретной, недосягаемой красоты, и ты, забыв обо всем, рванулся спасать, но появились они, разогнали ржавых мучителей, и споконвечное, въевшееся в сердце "нельзя" выдернуло тебя назад…

Теперь даже они бессильны. Завывающий клыкастый жернов цвета сохлой гнили мгновенно сминает их, затягивает в себя, и ветер с хохотом сметает за горизонт кровавые клочья…

А недостижимая твоя мечта почти канула в роении ржавых тел, только мелькнул белоснежный бок, уже исчирканный алостью, да всё – ветряной хохот, рык, вой, грохот потока и душу твою – всё пропорол отчаянный вопль…

И ты ответил. От твоего крика замер, в ужасе расшатнулся поток, казавшийся вечным, как смерть; и ты швырнул себя туда, к ней, на помощь – рвать, расшибать, втаптывать ржавых в родившую их пыль… И вечное твое проклятие – узда под названьем "нельзя" – лопнула с треском, от которого вскрикнуло небо…

…Это длилось всего-навсего жалкий осколок мига.

А потом Белоконь отшвырнул Михаила в руки конвоиров, вскинул ладони к глазам, не то поправляя очки, не то заслоняясь…

Но заслоняться было уже поздно.

Последняя, вроде бы лишняя деталь складывавшейся в Михаиловом уме конструкции, щелкнув, встала на своё место.

А бывший волхв, почти моментально овладев собой, прикрикнул на охранников – те очень уж рьяно взялись за пленного. Эсэсовцам, небось, вообразилась попытка нападения на их бесценного герра (впрочем, по сути-то оно так и было). Избавленный от их лап Михаил не без труда выпрямился, принялся растирать недовыломанные локти.

"Вот так, очкастый. Зря ты, выходит, радовался своей хитрости. Хоть в чем-то я сейчас да посильнее…"

"Не надейся. Я сам оплошал: слишком уж размечтался. Всё смакую в уме, как это будет – вот и выплеснулось… Старею, хе-хе! А и то сказать – считанные ведь часы остались! Дело всей жизни… всех жизней… И вот – считанные часы… Простительно дать на миг слабинку, а?"

Вообще-то им не требовалось проговаривать всё это вслух. Они и не проговорили.

А потом тот, кого Михаил вопреки всему уже было привык звать про себя Белоконем, вдруг, толчком как-то сделался герром доктором. Знать бы, сколько у него еще всяческих ипостасей в загашнике, у этого… как бы его…

"Наиболее точно – "сверхчеловек". Но если сегодня нам всё удастся, до данного уровня не очень замедлит вырасти уровень заурядных людей. Хватит. Нянчить бессмысленное любопытство не имею никакого времени. И желания".

Времени у него действительно не было. От заслоненного яблоневыми кронами здания "филиала" прорастало подвывистое кряхтение грузовика, где-то уже совсем близко ржанула лошадь… А на дорожке меж древесных стволов замелькали быстро, чуть ли не бегом приближающиеся фигуры.

– Ахтунг! – одетый полковником РККА герр доктор решил перейти на немецкий (та-ак… гансы по-русски шпрехают не все, а назревают общие предотъездные распоряжения – так?). – Ахтунг! Этот материал – на первую скамью…

Слово "материал" сопровождено было коротким, почти брезгливым кивком в Михаилову сторону. Упомянутая скамья мгновенно очистилась от немцев, а сам Михаил и моргнуть, кажется, не успел, как очутился на скрипучем расхлябанном насесте.

– Следить внимательно, – продолжал герр, глядя поверх Мечниковской макушки. – При малейшем позыве на активность ломайте конечность… но аккуратно! Головой отвечаете! А вы… – властный взгляд чуть сместился, – Вы позаботитесь о полицейских. Трупы – в болото. Так… – Герр отвернулся, зашарил взглядом по остальным эсэсманам, торчащим во-фрунт там, где их позаставало властное "ахтунг". – Вы и вы – прочих на заднюю скамью, спиной к этому. Всем свободным от поручений – погрузка. Ящики в кузов, кофры – в подводы, на дно. Поверх – солому и раненых.

Раненых? Если у них раненные, логично бы оставить… А-а, ну конечно – роль раненных героев-окруженцев предстоит играть жертвенному материалу. Вон на сцене уже раскладывают бинты (несвежие, щедро покляксанные бурым); вон шприц появился, ампулки… Материал будет изображать не просто раненных героев, а раненных героев без сознания – в случае чего и тормошить таких руки не поднимутся у всяких там патрулей, и самому материалу не взбрендит шалить… И вообще: «Кончайте свою канитель, тут товарищи умирают, а вы…»

А солнце уже высоко приподнялось, тени заметно укоротились, четкими стали, явственными… По крайней мере, одна – самая из всех интересная. Та, что наискось выстелилась у тебя из-за спины. Забавная, смахивающая на облезлую малярную кисть – немцы-засадщики натолкали себе в пилотки ракитных веток… Да, в засаде сидели и тебя захапали именно НЕМЦЫ. Во множественном числе. Двое. А тень – одна. Значит, и караульный один остался? Или… Что бишь Джон Сильвер говаривал про бывают ли тени у привидений?

Михаил принялся беззвучно шевелить губами. Всё быстрее, всё истовей… Всхлипнул, забормотал – сперва еле слышно, потом громче, надрывнее… "Отче наш, иже еси…" Опять всхлипнул, запрокинулся было к небу… Позади прицыкнули с отвращением, неслабой затрещиной вернули Мечниковскую голову в естественное положение.

Пленный лейтенант покорно ссутулился, затих – только плечи его продолжали вздрагивать, и дыхание превратилось в непристойное какое-то хлюпанье.

Впрочем, хлюпанье-вздрагивание – это был уже второй акт. А первый… Успел, успел-таки Михаил разглядеть, запрокидываючись в молитвенной своей псевдоистерике: охранник действительно остался один. И хорошо. И пускай думает, что "материал" совсем нахрен расклеился.

Да, «думает» – это хорошо… Это ему, эсэсману, хорошо, у него-то время на всякие думания, кажется, есть. А у тебя, лейтенант – шиш. Вон уже и шприц заправляют, через минуту вколют, и… «Спите спокойно, орлы боевые»… Попробовать, что ли, в Белоконеву думалку забраться да попеределывать там по-своему? Один же раз влезть хоть на миг маленький да получилось…

Нет.

Нельзя рассчитывать на всю эту хрень с жертвенной силой. Давеча вон, у тропочки, доверился несвоей догадке, а толку, кажется, всё тот же только что упоминавшийся хрен. Давай уж… как там Волк научал – «хотеть своего, добиваться по-своему»? Всё, вперед. Другого случая уже не будет.

Он перестал хлюпать. И дышать – тоже. По-рыбьи разинул рот; кажется, даже выполотнел весьма натурально (уж на что бы доброе, а на побледнеть в этакой ситуации актерского дара не требовалось)… И пошел крениться, оседать вперед, закатывая глаза…

Упасть не дали.

Мощная лапа вкогтилась в плечо, рванула, водворяя на место… Черта с два – водворяя! Это человек бы водворился, а безвольный полуобморочный мешок с костями окончательно съехал со скамейки, повиснув на этой самой лапе всем весом…

Да, герр доктор таки не готовил своих архаровцев притворяться русскими. Или готовил, но плохо: вместо посконно-туземной матерщины охранник обрызгал Мечниковское темя энергичным «швайнехунд». После чего во второе Михаилово плечо вцепилась вторая лапа. Что и требовалось… Ганс со шприцем, уже направлявшийся в обход угла сцены к главному «материалу», с шага сорвался в трусцу….

Прикидываясь, будто голова его мотается по-неживому от рывков теряющего терпение немца, Мечников сумел даже пару раз оглянуться. Ему успелось заметить сутулые спины пленных, рассаженных уже на задней скамье, и среди них – кудлатую, рыжую (обезьянообразный, что ли, тоже раненного окруженца будет изображать?!); там же маячила с винтовкой наперевес коротышка в юбке да телогрейке… вся голова и морда в бинтах, а туда же… живучая, сука!

А под яблонями, метрах в пяти от штабеля уже стоял обшарпанный тентованный грузовик; возле кабины его творилась какая-то неразбериха, и туда поспешно шагал герр сверхчеловек… Небось, полицай-туземцы, увидав вокруг советских армейцев, совершенно обалдели и намерились кто в бега, кто – дороже продавать свои только им нужные жизни…

Впрочем, нет – полицманов уже привели в чувство: сквозь немецкое голготание прорезался вдруг срывающийся, чересчур громкий (с неслабого, видать, перепугу) доклад: "Ваше… это… благородие… Машина… это…"

И тут Михаилу сделалось не до окружающего. Подоспел шприценосец.

Подоспел; сходу, безо всякой там медицинской канители примерился вгонять шприц в Михаилов бицепс прямо сквозь гимнастерку… А Мечников-то воображал, будто ганс начнет расстегивать да закатывать ему рукав, выцеливать иглой вену, и, если повезет, охранник станет укольщику помогать… Довоображался.

Осознание, что вот сейчас, через паршивый крохотный миг содержимое крохотной паршивой стекляшки без следа растворит в себе мысли и силы, а значит – твою судьбу, а значит – и Вешкину… С чем бишь сравнивает такое народная мудрость? "Обухом по голове"? Жалковатый образ… А что "в такие секунды вся жизнь успевает отмелькать перед мысленным взором" – это просто брехня. Какой там к хренам собачьим мысленный взор, какие вообще мысли, когда мгновенно скукоживается, закаменевает мозг… Тот мозг, который в голове… Но у человека есть еще и спинной.

Ну, и охранник удружил. То ли вконец устал он держать своего подопечного навесу, то ли сослуживцу хотел подставить удобнее… Так, иначе ли, но эсэсовец опять попытался вздернуть Михаила на скамью – именно в тот момент, когда сам Михаил отчаянно лягнул облепленную спорышом землю.

Неожиданная мощь собственного рывка (который собственным-то получился едва ли наполовину) не восхитила и не удивила пленного лейтенанта.

Он был слишком занят.

Вскакивая, прогнуться, похлестче садануть головой назад, как можно резче отмахнуть руками – так и вот так… Многострадальный левый кулак только чудом в щебень не разнесло, позвоночник не то хрустнул, не то все-таки треснул, затылок с той самой хлесткости так долбануло – искры из глаз… Но не меньше Мечниковского кулака досталось подбородку шприценосца, нарвавшегося на добротный неожиданный апперкот. И от удара по Михаилову затылку вскрикнул не Михаил. А правая, за спину вскинувшаяся пятерня лейтенанта Мечникова мертво прихватила шиворот немецкого камуфляжа… И, не разжимая ее, пятерни этой – рывок вперед, сгибаясь, складываясь пополам…

Охранник, полуоглоушенный ударом головой в нос, кажется, всё-таки засопротивлялся броску. Но, пытаясь удержать равновесие, машинально подшагнул вперед, забыв, что между ним и Михаилом скамья…

В следующий миг охранничьи сапоги брыкнули в небе, словно бы пытаясь пришпорить зенит каблуками, и обтянутая камуфляжем спина обрушилась на укольщика, только-только начинающего выбарахтываться из нокаута.

Так что отнюдь не без пользы курсанту Мечникову били морду в боксерском кружке да выламывали суставы в борцовском.

Он еще успел сдернуть с охранничьей шеи автомат – это уже под разноголосые выкрики, под налетающий топот, под лязганье передергиваемых затворов… Кто-то (всего вероятней, очкастый герр) вопил по-немецки: "Живым! Только живым!"

И тут под ноги Михаилу стеганула длинная очередь. Возможно, именно Михаиловым ногам она и предназначалась (ведь "живым" вовсе не значит "целым")… Но, куда бы не метили, а угодили по копошащимся на земле гансам. Хорошо угодили – так и брызнуло из обоих…

Отпрянув, Мечников запнулся и упал, здорово ушибившись о скамью; судорожно под нее затолкался… И что теперь? Прикинуться убиенным? Отстреливаться? Отползать?

А пальба расхлестывалась не на шутку и очень по-странному. Мучительно, судорожно харкал "максим", выткнувший хобот над грузовиковой кабиной; в три ствола садили не то из кузова, не то из-под него; темные силуэты, перебегая между яблонями, посверкивали вспышками выстрелов; где-то за зданием филиала тоже стреляли, а потом будто несколько раз лупанули в отсырелый огромный барабан – пошли в ход гранаты…

Зря, зря Михаил давеча нехорошо поминал навыки древнего себя. Не обманули они, не примерещился-таки нынешней рассветной порой след на болоте – будто человек десять или побольше крадучись прошли на ту самую лаз-тропу. И правильно лейтенант рассудил тогда, что эсэсы или бы не украдкой пробирались в собственное расположение, или бы уж ловчей прятали следы. Сдавшись немцам, он выжидал до последней возможности, надеясь начать свои дела под неразбериху бог знает чьего нападения; незнаные нападальщики, небось, выжидали, чтоб гансы отвлеклись на какую-нибудь сумятицу…

Что ж, нападальщики Михаила перетерпели, и начало им удалось. На крохотный ошметок мгновенья немцы таки подошалели от неожиданности. И ошаленье это стоило им не дешево.

Пять-шесть трупов валялось на пустырьке между штабелями, трехтонкой да театральными лавками; оседал в траву последний из кидавшихся выполнять приказ про "живьем"…

Но чертов германский осназ уже опомнился.

Их наверняка долго и жестоко натаскивали на такое. Не когда атакующих именно вот столько, и машина стоит не где-то, а вон там…Нет, их готовили к ситуациям, в которых даже самый умелый да решительный командир бессилен, потому что любая команда – это секунды, а каждая секунда – чья-то смерть. Их научили давать командиру возможность не отвлекаться на частности. Здорово научили. Так же здорово, как теперь эти профессионалы принялись делать своё дело. Наверняка любимое – нелюбимое так не делают.

Да, меньше мгновения им понадобилось, чтобы опомниться и буквально поисчезать с открытых мест. Еще через миг они открыли огонь – из-за сцены, из-за водопойного желоба, из щели между грудой тюков и штабелем ящиков. Чувствовалось, что немцы рассыпались заранее сработавшимися группками; били они скупо, не транжиря патроны, но атаковавшим из яблоневого сада почти сразу пришлось залечь, а стрельба из трехтонки вдруг как-то осела…

Странно, а только единственным по-настоящему растерявшимся казался герр сверхчеловек-недобог. Беспомощно озираясь, он столбом торчал там, где застигла его вся эта кутерьма – на полдороги между грузовиком и задней театральной скамьёй. Может, пули брезговали им, а может, были для него не опасней пуль Мечниковского револьвера, но стоял герр будто не под огнем, а под теплым безвредным дождичком.

Стоял.

Озирался, явно не зная, с чего начать; вышаривал взглядом то забившийся под скамеечную доску «главный материал», то прочих назначенных в жертву…

Вот именно прочих, кажется, высмотреть не удавалось – во всяком случае всех и там, где они сидели перед началом заварухи. По крайней мере, Михаил изсвоего ненадежного укрытия смог разглядеть только ноги, и ног этих оказалось чересчур мало. Да и то… Огромные стоптанные подошвы, почти заслонившие бесформенную тряпичную груду – это, несомненно, был ганс-охранник, несветлая ему память. А кроме него близ задней скамьи виделись лишь еще две пары кирзачей, хозяева которых словно бы отплясывали какой-то вихлявый разухабистый танец.

Мечников не утерпел, рискнул, наконец, выткнуть голову из-под доски… и тут же вдернулся обратно – с искровавленной скулой и лишь чудом не окривев: пуля-то пожалела, а вот щепа, которую эта жалельщица вышибла из соседней скамейки…

Но увидеть, что хотел… верней, чего век бы ему не видеть…

Конечно, Вешка. И проклятая недобитая-недошпаренная Белка. Крутятся, дергаются, то вплотную слипаясь, то откидываясь на всю длину рук, вцепившихся в одну и ту же винтовку… Это как сфотографировалось. Хоть носом в спорыш уткнись, хоть зажмурься – никак не выдавливается из-под век мгновенная добыча бульдожьей хватки зрачков. А в голове пустота, и бьется в ней гулким пустотным эхом идиотское блеянье: «перетягивание каната… нападение на охранника на посту, параграф семь подпункта… какой же бишь там подпункт? Третий? Восьмой? Перетягивание…»

Но не только блеянье барахтается там, в пустоте.

По ним просто боятся стрелять – и гансы, и нападающие боятся попасть в свою… Но нападающие, небось, хрен разбирают, кто тут свои – форма-то… Вешка… умудрилась же так долго с этой тварью… Как та здоровяка Гюнтера вчера швыряла… А Вешка… А ты… ты…

И – опять прикосновение промозглых пакостных щупалец. Нет, не прикосновение. Шевеление. Они давно тут, вкрадчиво копошатся у тебя в черепе, исподтишка подминают, вяжут, лепят из тебя, что хотят… Видать, не лишь взглядом вышаривает свою вздумавшую под шумок забрыкаться добычу тот, которому пули безвредней дождика… А стрельба-то на убыль, на убыль – «максим» вон уже давно захлебнулся… Профессионалы делают любимое дело… А она… А ты как таракашечка забился под… под… словно бы деревяшка спасет от пули! Задурачили тебя, пуганули – и ты по-таракашечьи… хоть под бумажку – абы не на глазах…

Ему показалось, что скамья рухнула под непомерной тяжестью, внезапно обвалившейся откуда-то с неба, будто впрямь таракана углядели-таки под мятым конфетным фантиком, и…

Но нет – это он сам, едва не размозжив себе плечо и едва не сломав доску рванулся из жалкого своего укрытия.

И так же внезапно, так же едва не размозжив, вшиблось в него понимание всего-всего, что он замечал, что мог заметить, чего заметить почти не мог…

…Нападавшие еще до нападения успели разобраться, кто здесь в какой форме (у мелькавших меж яблонями на рукавах пятнилось грязно-белое; небось, исподнее на повязки пустили)… Но у Вешки повязки нет…

…Германцы не просто отстреливаются, они слишком пассивны, они явно ждут чего-то… или опасаются чего-то же, с нападением связанного не впрямую…

…Грузовиковый кузов наверняка выложен изнутри чем-нибудь вроде мешков с песком; кто-то жив, кто-то неслабо возится там, внутри (кузов покачивается, раздраженный провизг рессор даже пальба не может забить)…

А недобог очнулся от ступора. И зашагал – без особой спешки, деловито. Сосредоточенно. К задней театральной скамье. К дерущимся. К Вешке.

Да, он шел развалисто и неспешно, а Мечников отчаянно несся, прыгал, падал через скамьи (наверное, эти прыжки-падения спасли ему жизнь)… Но к девушкам сверхчеловек успел раньше. Именно в тот момент успел, когда Белка, хрипя сквозь съехавшие на рот бинты, изловчилась-таки, пнула свою врагиню под колено, стряхнула ее руки с винтовки, размахнулась прикладом – не по-воински, по-рабочекрестьянски, чуть не до собственной левой ягодицы…

Приклад уже рушился на голову присевшей от пинка Вешки, когда недобог сходу ткнул озверелую девку пальцем в затылок. Тычок на вид был совершеннейше безобиден, но Белку немилосердно мотнуло, трехлинейка лишь вскользь чиркнула о Вешкину голову… хватило и этого – свалилась Вешка, даже не вскрикнула. А девка уронила винтовку и тоже свалилась…

И только тут наконец-то подоспел Михаил, но удалось ему лишь грянуться о недобогову спину в уже бесполезной, опоздавшей попытке дотянуться, подставиться под удар, метивший в солнечную пушистую голову… Опоздал, всего на миг опоздал Мечников с сумасшедшим своим прыжком. И отлетел, будто от стены, ляпнулся на траву…

А герр сверхчеловек подшагнул к Вешке, встал над ней, растопыривая пятерни, сверкнул на Михаила очками:

– Лежать! А то…

Рванувшийся было вскакивать лейтенант Мечников так и замер в нелеповатой позе. Он даже порадовался мельком этой возможности ничего не сделать, потому что совершенно не представлял, что же именно нужно делать теперь.

Бросаться на герра доктора глупо (это тебе не Волк, этому любые удары, кажется, тьху)… Встать под пули, исполнить угрозу, сдохнуть? А Вешку этому на отместку оставить? Она ведь жива, Вешка, без чувств, но жива – гимнастерка на груди то морщинится, то натягивается… Подловил, подловил-таки, сволочь сверхчеловеческая…

А подловил ли? Надо ли сейчас под пули непременно ВСТАВАТЬ? Ты и на карачках цель преотменная. Так почему?..

– Они тебя не видят, – спокойно объяснил недобог. – А теперь и ее… Ну, так – просто не замечают. Но ты пока лежи. Пули – бабьё вздорное; бьют, куда самим взбрендит…

Опять недобог вздумал корчить из себя Белоконя… И как-то уж очень спокойно да многословно заговорил… Убаюкивает? Боится? Ты его, он тебя… Или не тебя?

А герр уж не многословничает. Заткнулся герр. Закаменел. Дико вывернул голову; над вздернутым плечом видно лишь пятно черноты – тень от козырька… и там, в тени этой, ледянеют два плоских солнечных блика, уставленных куда-то поверх тебя…

Это не могло быть отвлекающей уловкой – экс-Белоконь слишком прочно уже держал Михаила на привязи по имени Вешка. И даже сверхчеловеку не удалось бы, наверное, притворяться ТАК.

Михаил тоже извернулся по-немыслимому, пытаясь высмотреть причину сверхчеловеческого остолбенения. Но вокруг ничто вроде бы не изменилось. Разве лишь пулемет…

Возня в кузове трехтонки закончилась. "Максим" переволокли к борту, и теперь пулеметчик в упор лупил по штабелю, ни на миг не отпуская гашетки.

Футляры да ящики расхлестывались щепой, какими-то клочьями; сыпалась из них, раскатывалась по траве мелкая и крупная всячина… Не долго оставалось жить штабелю и засевшим за ним эсэсовцам, очень не долго. Так странно ли, что и они, засевшие, и все их сотоварищи били теперь только по злосчастной трехтонке?

Странно.

Потому что и круглый идиот уже бы сообразил: пулеметчик отлично защищен от пуль. И не только от них.

Михаил видел, как из щели между добиваемым штабелем и тюками почти одновременно выкувыркались две гансовские гранаты-колотушки… и обе без проку. Одна отскочила от кузовного тента и грохнула над капотом (в обнажившемся капотном нутре забесновалось черно-рыжее пламя); вторая рванула под кузовом, у самого борта… очередь не пресеклась ни на миг.

Шестеро гансов, прятавшихся за сценой, метнулись было к грузовичку – вовсе зря, им и полдороги пробежать не позволили. В яблоневом саду хорошо воспользовались ослаблением к себе немецкого интереса; нападающие поднялись в атаку, даже пригибаться почти уже не считая нужным; выскочивших на открытое гансов встретили плотным прицельным залпом… И сама трехтонка оказалась не без сюрприза. Огонь из-за колес немцы подавили на первых же секундах боя, зато теперь из кузова ударил помалкивавший до поры «МГ»…

А гансы, засевшие за доживающим последние мгновения штабелем, вели себя совсем уже странно. Это именно им бы попробовать кидаться на пулемет (все равно ведь укрытие свое если переживут, то на секунду-другую). Но нет. Мало того, что они ограничили своё участие в событиях парой бесполезных гранат – они еще и собственными руками помогали это самое убежище разрушать. От какого-то затеянного там, в щели, лихорадочного копошения разом обвалились несколько крайних, еще целых футляров-ящиков, и копошение сделалось еще лихорадочней… А потом…

Они все-таки попытались атаковать грузовик. Выскочили – двое с одной стороны разваливающегося штабеля, трое с другой, которая была ближе к театрику… Из этих троих один волок в руках объемистый и, наверное, увесистый ком пятнистой защитной ткани, и бежать кинулся не с прочими вместе, а к сцене… Остальные, кажется, прикрывали его, совершенно не надеясь ни заткнуть пулемет, ни тем более живыми остаться. И сам прикрываемый тоже ни на что не надеялся, потому что на четвертом же или пятом шаге вдруг изо всех сил швырнул свою ношу вперед, рассчитывая, очевидно, забросить ее за помост. Килограмма три (на вид и как минимум) метров на двадцать-пятнадцать… самоуверенный, однако, ганс… был.

Возможно, гансова самоуверенная затея и удалась бы, не споткнись затейник в момент броска… нет, не споткнулся он – схлопотал пулю (всего скорее, шальную – противник немцев купился на имитацию атаки и огонь сосредоточил на имитаторах).

Да, в момент броска ганса словно бы сзади по ногам рубанули, и тюк не вперед полетел, а вверх да назад… маскировочная плащ-палатка развернулась, утрепыхалась в сторону, и в веселой небесной голубизне как второе солнышко вспыхнуло.

Медный ослепительный шар. Михаил так и приклеился к нему взглядом, будто привороженный; и, кажется, герр сверхчеловек тоже следил неотрывно за штуковиной, попытка вынести которую из-под огня стоила жизни минимум пяти немецким осназовцам…

Шар падал неестественно вальяжно, медлительно, и в падении этом дважды успел брызнуть снопами искр – тоже, небось, шальные пули ловил… Может, виновато было освещение, менявшееся по мере приближения диковинной штуки к земле, а может, и нет, но после каждого попадания зеркальный вначале шар будто бы темнел, размывался, подергивался клубящейся ржавой мутью…

Потом он упал – точного точней угодил в развороченный автомобильный капот. Пламя ударило выше, и…

И…

Как беззвучная взрывная волна шарахнула оттуда, из пламени. Ржавый вихрь, прозрачная бурливая дымка. Окружающее шатнулось, померкло, проступило на миг плоской бесконечной степью под бесконечным провислым небом, ожгло слух мимолетным эхом тревожного многоголосья, и тут же все разодрал скрежещущий мучительный визг…

Обернувшись, Мечников ушибся взглядом о недобога-сверхчеловека: это он, помесь недо и сверх, визжал, пытаясь невесть от чего ладонями заслонить треснувшие стекляшки, вьющиеся из-под них струйки отвратительного жирного чада…

А потом земля попробовала отряхнуться от них ото всех, и грохнуло так, словно совсем-совсем рядом рванула тяжелая фугаска, а может, и не одна…

И еще раз успел обернуться Михаил, и увидеть успел… Огненный столб на месте трехтонки, и налетающий на него, Михаила, пожирающий небо квадратный провал во вселенский бездонный мрак.

* * *

Опять стелется под ноги бурая ковыльная шерсть, опять над головой распялены мокрые предненастные космы, и уходит, уходит от тебя мутная полоска – стык заплесневелого неба и взбитой ветром степи. Опять то жалуются, то предостерегают невнятные голоса, захлестанные ковылем, затрепанные мокрым взбалмошным ветром; опять буро-седые метелки стегают по голенищам… по кирзовым ветховатым голенищам, с которых под щелчками травяных этих нагаек осыпается рудая короста сохлой болотной дряни…

На тебе по-прежнему форма Рабоче-Крестьянской Красной. А вот гансовский, в драке доставшийся автомат исчез. Впрочем, откуда бы ему взяться ЗДЕСЬ, если ТАМ ты его собственной волей бросил? Бросил. Когда сам бросался – к Вешке, спасать. Хороший получился спасальщик: мало, что безоружный, так еще и дурак… Какой же умный об оружии забудет, в бой кидаясь?! Эх, ты, вояка… потомок своих предков… лей-те-нант…

А бой-то настоящий еще и не начинался.

Но вот-вот начнется.

Потому что укатывающийся вдаль горизонт сплюнул на распяленную шкуру степи черные точки. Три черные точки (две почти слитны, одна поотдаль), стремительно вспухающие в силуэты людей. Людей?

…Их было трое, и людьми из них могла бы назваться лишь половина. Именно так, половина – это не обмолвка.

Проклятый сверх-недо… Торчит, крепко расставив ноги в хромовых фасонистых сапогах, и невесть где раздобытая форма советского полковника по-прежнему сидит на нем ладно, будто по фигуре шитая, и сам он весь ладный, бравый, уверенный…

Вот только глаза…

Ни намека на горючее чадное уголье, как бывало ЗДЕСЬ, и ни намека на гладкую безморщинную кожу, как было ТАМ… По обе стороны нелюдовой переносицы будто запекшаяся корка растрескалась. Нелюдь то и дело дергает по-нелепому бровями, гримасничает; от мучительных этих гримас корка кусками ссыпается из его глазниц (совсем как сохлая грязь с Михаиловых голенищ), и в ширящихся трещинах под нависающими бровями все явственнее проглядывает мутная белизна…

Но лейтенанта Мечникова это не интересовало. Потому что у ног проклятого недобога съежилась на корточках Вешка, потому что недобогова пятерня по-хозяйски разлеглась на рыжей всклокоченной голове…

Михаил сорвался было с шага на бег, но нелюдь, многозубо оскалясь, проговорил:

– Не советую.

Смотрел он при этом не на Михаила, а как-то поверх и мимо.

Брезгует удостоить взглядом? Или…

А вот торчащая шагах в десяти справа от своего хозяина дрессированная Белка смотрела именно персонально на Мечникова. Нехорошо смотрела, тяжело, безотрывно. Щурясь, будто в мучительном раздумье, будто вспомнить о чем-то хотела и не могла… Именно "будто". Потому что щурилась она сквозь винтовочный прицел.

– Опусти.

Это недобог сказал. Белке своей сказал (больше вроде бы опускать некому было и нечего). Он не повысил голос, не обернулся – по-прежнему пялился куда-то левей да выше Мечниковской макушки…

Но девка моментально взяла свою трехлинейку к ноге.

Да, наставленное в лицо оружейное дуло обладает-таки немеряной гипнотической силой. Только когда это самое дуло вздернулось к небу, а главное, когда детский тоненький пальчик убрался со спускового крючка – только тогда Михаил, наконец, заметил, что бинтов на гансовской (или чьей?) Белке уже нет, что насупленная девчачья физиономия бледна и грязна, однако же ни малейшего следа ожогов на ней не осталось… А еще он заметил, что "партизанские" телогрейка, юбка да кирзачи раз за разом почти неуловимо проступают видением посконной одежки допотопного мальца-недоростка. И точно так же, словно бы украдкой, начинает мерцать Вешкина форма…

– Стой, где стоишь.

Да Михаил, вроде, и не собирался никуда двигаться… Или это приказание не его ушам предназначалось? Или…

Господи!

Перечеловек загримасничал сильней прежнего (похоже было, будто он силится моргнуть, но не вполне соображает, как это делается); из-под бровей его так и брызнули осколки спекшихся струпьев… И даже на том не очень-то маленьком расстоянии, которое отделяло Мечникова от герра доктора, сделались явственно различимы глазные яблоки – фаянсово-тусклые, без глубины, без зрачков…

Бельма?! Он что, по правде ослеп?!

– Не надейся только, что это тебе поможет. – Голос герра был спокоен, благостен даже. – Кстати, "ослеп" – неуместное слово, здесь мне есть чем смотреть и без моих собственных глаз. Так что не надейся. Вообще.

Мечников чуть качнулся вперед. Не качнулся даже, а только легким напряжением мышц обозначил готовность шагнуть. Зрячий – НОРМАЛЬНО зрячий – всего скорее не заметил бы этого. Белка, хоть и продолжала таращиться на Михаила, кажется, не заметила. А когдатошний Белоконь снова ощерился:

– Ты хорошо подумал?

Его лежащая на Вешкиной голове лапа напряглась – тоже лишь чуть-чуть, тоже практически незаметно… Но Вешка, вскрикнув, заизвивалась, не в силах ни вытерпеть, ни вывернуться из каменной хватки…

– Шагнешь – и ей станет еще больнее, – сказал когдатошний Белоконь. – Она и так-то долго не вытерпит. Умрет. От боли. Хочешь?

– А если я НЕ шагну, она что, жить останется? – Мечников попытался саркастически усмехнуться, но получилось плохо. Получился оскал – как самому примерещилось, не менее гадкий, чем у собеседника.

Похоже, собеседнику примерещилось то же самое. Во всяком случае, он, собеседник, шатнулся вдруг назад и чуть в сторону, будто бы загораживаясь своей добычей от Михаила.

Или не "будто бы"?

Или он по голосу угадал и вообще всё только угадывает? Может, блефует нечисть проклятая, а на деле всё-таки ни хрена не видит… Ведь то недавнее "стой" – ты же тогда и в мыслях не…

– Просто я знаю тебя лучше. Просто я раньше самого тебя узнаю́, чего тебе вот-вот вздумается хотеть. Сейчас, например, ты мне не веришь… но проверять меня побоишься. Меня. Побоишься. Нет?

– Отпусти ее! – сказал Михаил.

– Полшага назад, – сказал герр.

Мечников до ломоты в костяшках сжал кулаки. Но послушался.

Переволхв вроде бы ничего не сделал, но Вешка обмякла, задышала спокойней, без всхлипов. На ее вымолочневшем лбу проступила испарина. Или это промозглый ветер поделился с ней влагой?

А ветер крепчал, ветер хохотал-улюлюкал, силился растрепать склеенную кровью, потом, болотной дрянью коросту Мечниковских волос, рвал с губ и расшвыривал по степи ошметья недоговоренного…

– Чего ты?.. – Михаил подавился пронзительным злым порывом, отдышался, попробовал снова заговорить… Нет, говорить не получалось. Получалось только кричать, словно бы недобог герр Белоконь-Вайс не в четырех-пяти метрах был, а где-то на сломе вымученной ветром равнины и отвислого стоячего неба:

– Чего ты хочешь?! Затея твоя дурацкая уже обломалась, никого никуда ты уже не выманишь. Чего ты хочешь от нас?! Злобу сорвать?! Срывай ее на себе!

А вот пере-недо говорил спокойно, негромко, но его слова ветер почему-то миловал:

– Никакой злобы. Ничто не обломалось, все поправимо. А от вас хочу одного… то есть не от вас, от тебя хочу: перестань. Твои мелкие пакости все равно ничему не смогут помешать. Ты же все уже распознал и понял, ты же убедился уже: любая помеха мне – только лишние страдания всем. Наше дело остановить нельзя. И не нужно. А ты… Почему ты язвы своего самолюбия ставишь выше блага людей, богов – всех? Почему?..

– По кочану!!! – рявкнул Михаил.

Ничего умнее этого неоспоримого аргумента выговорить он не успел.

Хрупкий рубец горизонта расплылся, закачался, будто коромысло великанских весов, тошнотворная муть ледяными челюстями вгрызлась в кишки, законопатила горло едким пульсирующим клубком…

Колдовство?

Нет.

Или да.

Потому что внезапно накатившая тошнота – она всего-навсего от головокружения. А голова закружилась оттого, что вдруг стронулось, поплыло к горизонту низкое мохнатое небо, будто бы туда, в невысокую небесную вышину дотянулось, наконец, разудалое ветряное неистовство… Или это не тучи, а степной кудлатый ковер потек, унося на себе стоящих людей и нелюдей? Да есть ли разница? Небо, земля… Люди, нелюди… Есть ли разница?!

А когдатошний друг, нынешний невесть кто говорит, говорит, говорит… Ровный голос, спокойная укоризна – незлая совсем, мягкая, сожалеющая… простые обычные слова льются этаким журчливым убаюкивающим ручейком:

– Ты ведь уже сам всё понял… принял… осознал и признал… Ведь мы не хотим что-то сломать, создать, изменить. Мы только убираем камни с дороги, мы лишь облегчаем естественный путь тому, что… что… Это даже не прогресс. Это эволюция. Неизбежность. Необратимость.

Льются слова, льются… вьются… свиваются в ровную крепенькую веревочку… в шворку… в удавку…

– Вскрыть тысячелетний нарыв… Разве отдать жизнь за такое не достойнее, чем в безумной попытке мешать? Если тебе наплевать на страдания богов и человечеств, подумай о себе. Ты ведь так тяготишься своим бессмертием. А если я поклянусь – чем хочешь, любой мыслимой клятвой! – что ради нашего дела ты умрешь навсегда? А если поклянусь, что как только… ну, ты понимаешь… если будешь послушен и исполнителен, мы сразу же отпустим ее… Ты был прав, из всех возможных жертв весомо только нынешнее воплощение Кудеслава Мечника. Остальные просто довески. Приправа. Так что я готов принять тот твой ультиматум… если ты еще помнишь, о чем речь, если тебе не отшиб память удар дверью…

Ветер. Тошнотворное скольжение серой ненастной пелены над головой. Плаксиво-тревожные голоса всё назойливее ломятся в уши – будто назло вихревым бесноватым порывам. Барахтающемуся в этом месиве Михаилу наверное попросту не хватило бы сил еще и вдумываться в нелюдовы слова, не сочись они какой-то неправильностью, подозрительным чем-то. А только "вдумываться" отнюдь не означает "додумываться". И тужащийся понять что-то конкретное сплошь да рядом оказывается неспособным понять хоть что-то вообще. Вот и Мечников только и сумел вымямлить ошарашено:

– Дверью? Какой еще дверью?

А может, он и не сумел выпихнуть из себя эти слова. Но, опять-таки, есть ли разница?

– Дверь от кабины грузовика, – ответил герр Белоконь. – Или ты вообразил, что резонатор сбросил тебе на голову центр галактики?

– Резонатор?

– Да, – недобоговы усы-кисточки искривились странно и мимолетно. – То, что ты воспринял, как медный шар. Предполагалось установить его под жертвенником – чтоб кое-кому с невашего Берега сильнее захотелось на ваш. А вместо этого… Несколько пуль, горящий бензин – и сложнейший прибор сработал, как ярмарочная хлопушка. Ну, и, конечно…

Он продолжал рассказывать что-то о потусторонщине, которой подпустила во взрыв смерть ганса (мол, угораздило же дурака сдохнуть с шаром в руках!); и еще что-то вовсе уже бредовое про собственные глаза – дескать, всякие там хитровывихнутые знания дарят способность видеть настолько больше и лучше, что делающиеся неимоверно чувствительными глаза приходится прятать внутрь, а та самая потусторонщина чего-то там навредила, но все вот-вот поправится…

Михаил не слушал.

Потому что вспомнил странноватую грузинскую пословицу, которую частенько повторял Зураб: "Любопытство сгубило кошку".

Потому, что понял, какая такая гримаса проскользнула давеча у переволхва. Презрение. И самодовольство. Кошка начала спрашивать – значит, купилась; значит, удастся ее сгубить.

Бывший Белоконь заговаривает твои лейтенантские зубы. Время тянет.

Стало быть, он тебя боится. Или, по крайней мере, опасается. Но это не только хорошо. Это еще и плохо. Раз боится тебя, значит ты чему-то можешь помешать. Раз тянет время, значит оно ему для чего-то нужно. Выходит, есть у него еще варианты какие-то, есть…

– А ты как думал? – Голос нелюдя изменился, прорезалась в нем мягкая усталая снисходительность. – Я много на что еще могу надеяться. А вот на что надеешься ты? Нет-нет, – вскинул он вдруг левую ладонь в торопливом, чуть ли не испуганном отстраняющем жесте, – нет, я больше не собираюсь тебя переубеждать, перетягивать на свою сторону. Понимаю ведь: бесполезно. Я и твой ум – мы оба бессильны перекричать твою гордость. Твой страх признать, что столько жизней ушло впустую. Бессильны… И пускай. Но ответь: на что тебе осталось надеяться? Пускай даже ты сможешь (а ты – уж поверь! – не сможешь) выбраться отсюда, из Межбережья… и ее вытащить… Ты что, воображаешь себя в силах сберечь ее и себя в той кровавой кутерьме, которая у вас там…

– Которую ВЫ у нас там… – негромко, но очень зло вставил Мечников.

Переволхв отмахнулся, как от мухи:

– Лучше молись всем богам, каких помнишь, что бы мы всё в этот раз сумели. Иначе теперешняя кутерьма вам золотым веком покажется. Ты лучше о другом думай. Счисленевых побрякушек у вас больше нет. Эта жизнь у вас обоих долгой не выдастся. А потом… Ты-то преизрядно с подарочками двоедушного навожжался, память твоя при тебе останется. А кроме памяти – ничего. Помнить, что никогда вам больше не встретиться – хочешь? Каждый день в газетах читать про изнасилованных, забитых до смерти, проданных на органы и гадать: а вдруг она? Хочешь? Или еще…

Все эти доводы казались Михаилу полным безоговорочным бредом (особенно какая-то там продажа). Он уже начал подумывать, что недобог за крушение своей недобоговой тысячелетней мечты поплатился умственными способностями. Перспектива обретаться между невесть какой степью и невесть же каким небом лицом к лицу с неуязвимым психом… нет, не успела она ужаснуть, перспектива эта. Сам же уподозренный в сумасшествии помешал.

То есть сперва-то он повел себя, как действительно стопроцентный придурок.

Впрочем, не только он.

Еще Белка.

Владельца своего она слушала, растопырив уши чуть не на всю степь. Так слушала, что даже забыла жрать глазами лейтенанта Мечникова. Даже винтовку выронила. Даже, как загипнотизированный удавом Киплинговский бандарлог, начала шажок за шажком придвигаться к источнику звука. Медленно придвигаться, незаметно, наверное, и для самой себя. Во всяком случае, первым это самое приближение заметил именно переволхв. А заметив, так зло-испуганно рявкнул "Назад!!!", что даже Михаил от неожиданности чуть не упал. А рыжая девка именно упала – села в траву. Лицо у нее сделалось, как, наверное, у лунатика, внезапно проснувшегося на карнизе. Второй, еще более зверски выкрикнутый приказ убраться на исходную, из оторопи ее не вывел. И тогда недобог сам отскочил на пару шагов. Проворно, очень несолидно отскочил. И Вешку за собой отволок.

Та, кстати, впервые за всё это время попыталась что-то сказать – то ли к боли привыкла, то ли хватка сверхчеловеческая на миг ослабела… Но попытка заговорить девушке не удалась: герр снова овладел ситуацией. Разве что взгляд Вешкин попрозрачнел, осмысленным стал…

А вот со сверхчеловечьими глазами творилось такое, что лучше бы нормальному человеку и не смотреть. Михаил даже подумал мельком: не видок ли хозяйского лица поверг дрессированную в сидячий ступор?

Намеренно или нет, а только недобог доморгался-таки… Корка из его глазниц поотваливалась почти вся, но теперь так и недопроглянувшие бельма заплывали вязкой сукровицей, густеющей и засыхающей на глазах… на глазах… веселенький каламбурчик, однако!

От той, что была сперва, эта новая нарождающаяся корка отличалась, кажется, только цветом. Или не только?

Наверное, так.

И, наверное, переволхв-сверхчеловек знал, что делает. Или воображал, будто знает. Но…

Но.

Очень может статься, что Михаил бы не обратил внимания на тараканами расшмыгавшиеся по задворкам памяти картинки-видения.

…Бескрайняя степь под серым небом; золотая солнечная сила льется в большую Вешку от прикосновения к Вешке маленькой… маленькой, но не золотой – живой…

…Два полупризрака, барахтающиеся между былыми и теперешними своими воплощениями подшагивают друг к дружке, сливаются, и новая она, по-змеинному гибкая, в ореоле искрасна-черных волос хочет увести лейтенанта Мечникова туда, где рожки считаются ангельским атрибутом… А снежноволосый старец злорадно оскаляется вслед…

…И тот же старец, сердито вспыхивая угольем глаз, на непонятном наречии приказывает что-то Волку Дитмару, и Волк просит Белку схватиться за торчащий из его волчьей груди меч, пятится, оттаскивает упирающуюся девку подальше от… от…

…И тот же Волк Дитмар, избегая встретиться с тобой взглядом, говорит: "Пойми, чего ОНИ хотят, сделай по-своему"… Или он сказал "чего они НЕ хотят"? Или он сказал вообще что-то совсем другое?..

Да, Михаил, скорее всего, не обратил бы внимания на эти отчего-то вздумавшие расшмыгаться воспоминания, но… Опять это "но". Опять ощутилось вдруг Михаилу прикосновение к мозгу липких щупалец. Они были тонки и слабы, они моментально сгинули, едва лишь Мечников мысленно отмахнулся от них – машинально, без намеренного умысла представил себе раздраженный хлесткий удар наотмашь… Показалось, или недобог болезненно дернулся?

Не показалось!

Блефует он, нелюдь проклятый, ничего он еще толком не может – ни видеть, ни мысли читать… Он действительно знает тебя лучше, чем ты, и покамест его чудеса – чудеса иллюзионной техники. Фокусы. Пока. Потому что он тянет время. Потому что он восстанавливает свою силу. Потому что…

Потому – что?

Как их понять, нелюдей, чего они по правде хотят? Или не хотят? Запугивают они, или отпугивают от того, чего сами боятся? Э, да терять-то нечего!

– Хорошо.

Он сам удивился этому слову, как легко оно выговорилось, как внятно, разборчиво – словно бы сумасшедший ветер не ярился все бесшабашней…

– Хорошо.

Дикий взгляд стремительно круглеющих Вешкиных глаз; чуть заметно изламываются, вздергиваются недобоговы брови… Самому не верится, а, нелюдь чертов? Ну и хрен с тобой!

– Хорошо. Я тоже не стану тебя переубеждать. – Язык и губы как не свои, но слова вылепливаются четко и связно. – Ты сам поймешь, потом, когда уже поздно будет: если эволюцию принимаются тащить вперед за волосы, если с ее дороги убирают что-то… кого-то… получается только кровь. И грязь. И дерьмо. Ты-то уже насмотрелся, небось, такого – на твоем-то веку… веках… Насмотрелся… Смотреть и видеть – совсем разный смысл… Ну и хорошо. Это именно то, чего я тебе от души желаю: всю твою бессмертную жизнь потом локти грызть, понимая, что натворил… И что не исправить уже… Нет, я не спорю. Сделаю всё, как скажешь. Устал я, господи, как же я устал во всём этом барахтаться! Единственное условие: отпусти ее.

Молчит нелюдь, кривится недоверчиво. Думает. Наконец, говорит:

– Отпущу. Потом, после. Чем поклясться?

– Плевал я на твои клятвы! И на тебя! Да и на нее – тоже! Ну, что вытаращилась?! Устал я! Устал из жизни в жизнь таскать тебя, как ярмо! И весь мир в придачу! Почему я?! Каждый раз именно я! Столько мудрецов да героев кругом, а как до дела… – Он смолк на миг, дожидаясь, пока затихнет в ушах эхо собственных истерических воплей.

Утер ладонью лицо.

Заговорил опять – злобно, визгливо, почти мгновенно снова взвинтясь до крика:

– Об одном прошу: отдай мне эту бывшую статуэтку, тварь эту вашу! Пойми, я же не могу так! Должен же я хоть на ком-то сорвать… выместить… Отдай, а то сам себе глотку порву, и хрен тогда тебе… вам… всем вам… сволочи, сволочи!

Вешка медленно подносила к лицу растопыренные ладони, и сама медленно поднималась – забыл нелюдь добычу свою удерживать, обалдел не меньше ее… Что, тварь, знаешь меня лучше, чем я себя? А такое вот мог угадать? Скажи – мог?!

Белка тоже задергалась выпутываться из насилуемой ветром ковыльной хляби – оступаясь (оступиться вставая – это не любому дано суметь!), жалко пошмыгивая носом, по-собачьи глядя на драгоценного своего недобога: неужели тот отдаст, неужели же разрешит?..

Дура ты, изделие! Да кто ж это станет дожидаться его разрешения?!

В степи вдруг будто смеркло на миг; дрессированная рыжая дрянь привиделась не человеком – подобием только, нелепой карикатурой. Грубо намалеванные кружки вытаращенных глаз, облупленная клякса рта… Аляповатая паклеволосая марионетка… То обвисает, почти складываясь пополам, то взмахивает руками бессильно и жалко – там, наверху, за пыльным мохнатым пологом кто-то отчаянно дергает нитки: вставай же, вставай, спасайся…

Снова чертовщина?

Голову заморочить хотят?

Опамятуй, ты – пока они все не опамятовали!

Прыжок получился мощным и легким – будто степь подбросила, провернулась навстречу, услужливо спружинила под сапогами… Но еще чуть ли не до того, как подошвы встретились с твердью, руки Михаиловы смаху вкогтились в ватник рыжей девки, рванули, вздернули вяло трепыхающееся невесомое тело…

И новый рывок – всей своей тяжестью, всей силой рук, доворотом плеч – аж в спине хрустнуло, аж опять вытемнело проклятое межбережье…

Получилось.

Хоть в последний миг нелюдь спохватился-таки, попытался подставить под брошенное свою спину… Не вышло. Вешка умница тоже успела сообразить что к чему, вывернулась из-под нелюдской ладони, поймала свое рыжее, невесть каким колдовством сотворенное уподобие – хорошо поймала, плотно, цепко…

Михаил не удержался на ногах, свалился на четвереньки, а потому не видел, как там получилось дальше. Только скакнуло в памяти, что Вешка с Мысью обнимались уже так же крепко – еще там, на своем еще Берегу, когда дрались в придорожном чертополохе… Тогда ведь не случилось ничего этакого… Но ведь то было там – не ЗДЕСЬ…

Секунду всего или две Мечников растратил на тыканье носом в ковыльные корни, но когда вскочил, всё уже было кончено. Лишь опять промелькнуло видение куклы-марионетки – как та вдруг начинает сама дергать правящие ею нити, всё сильней, всё властнее… и то ли небо в тошнотворном кувырке меняется местом со степью, то ли кукла перетягивает кукловода…

Нет, это было не новое колдовское наслание. Это сам Михаил, кажется, научился соображать как-то по-новому. Не словами. Быстрее. Подарок межбережной степи? Или он всегда это умел, не замечал только?

Не важно.

Важно, что там, куда рухнули обнявшиеся девушки, поднималась теперь из ковыля одна. Не та жуть со змеиной грацией, с черно-огненной гривой, а Вешка. Совсем почти что как Вешка. Вот именно: «как».

А шагах в пяти от нее поднимался миг назад сшибленный чем-то в роде бесшумного взрыва сверхчеловек.

Н-да… Не надо было, наверное, даже мысленно произносить это – «жуть»… Ты, лейтенант, оказывается, до сих пор и не знал, какой смысл обозначается этим словом…

Нет, нелюдь почти не изменился в лице. Да и чему там меняться, если от глазниц почти до ноздрей всё залеплено комьями недоотверделой то ли сукровицы, то ли дьявол знает, чего?.. А клыкастый оскал, какому бы место на зверьей морде, ты уже видывал на этом самом лице, и не раз… Но… Что-то неуловимое в изгибе усов, губ, морщин… Наконец-то ты допек сверхчеловека по-настоящему.

Радуйся.

Или молись – если умеешь и если знаешь кому.

– Ну, всё… – слова почти до неузнаваемости увечатся, продираясь сквозь дремучую заросль клыков. – Всё. Теперь-то мне тебя щадить смысла нет. Теперь-то не долго тебе… ты…

Он шагнул. Еще раз, и еще – ближе, ближе…

Медленно идет, трудно ему, нелюду – будто воздух для него стал густым и вязким, будто всего его, нелюда, облепила невидимая прочнейшая паутина… И Вешка тащится за ним, отчаянно упираясь ногами – будто бы эту же паутину сгребла в до белизны стиснутые кулаки, тянет, рвет на себя, пытаясь остановить чудовище, удержать… и шаг за шагом уступая, уступая, уступая немеряной силе сверхчеловековой ярости… Видно, мало это – слить, сплавить в себе две разные сути, живой связью перекинуться между людьми да нелюдью; мало именно живой стать, совсем живой, непослушной… Всё равно он сильнее. Сильнее тебя. А… А нас?..

Что делать, что?

Хвататься за выроненное Белкой оружие? Оно ведь тут где-то, рядом, под воющим ковыльным прибоем… А толку с него? Чем возьмешь этого, неуязвимого ни для слов, ни для пуль?

А может…

Может, просто-напросто дать ему в морду?

И Михаил прыгнул. В тот самый миг, когда, обессилев, упала, окунулась с головой в ковыль Вешка, когда недобог рванулся вперед, как сорвавшийся с лопнувшей привязи осатанелый пес…

Это был даже не удар. Во всяком случае, любой боксер постыдился бы так назвать тычок костяшками недостиснутых пальцев – наугад в месиво брызнувших желтым ступьев, очень по-немужски… не чтоб победить, а чтобы как можно больней… как если бы раненого по ране…

Да и не получился он сильным, тычок этот. Вот второй, настоящий удар – с налету, всем телом, грудь в грудь – просто потому, что Михаил не рассчитал расстояние, не ждал, что нелюдь освободится, скакнет навстречу… Да, столкнулись они так, что аж зубы лязгнули у обоих, и во рту Михаиловом стало солоно-горячо, и степь брызнула радужными веселыми блестками… Но тварь вскрикнула – пронзительно, невыносимо – именно от показавшегося Михаилу никчемным тычка, еще до того, как Мечников сшиб ее, тварь, в траву и сам обрушился сверху.

А потом…

Словно бы предохранитель какой-то щелкнул в Мечниковском мозгу, отключив готовые сгореть от перегрузки чувства. Да и сам мозг как отключился на миг. Из всех достижений человеческой эволюции остались лейтенанту одни только взмутившиеся темные, звериные подонки души. И слава богу… наверное.

Резким движением торса Михаил всхлестнулся над припечатанным спиной к земле нелюдем, руками отбил в стороны его ладони, пытающиеся заслонить лицо, и, уже валясь обратно на распростертую тварь, коротко ударил напрягшимися, будто окостенелыми в судороге указательными пальцами…

…Опомнился он уже стоя в полушаге от сделавшегося плоским, тряпичным каким-то тварьего тела. Несколько мгновений, цепенея, смотрел в запрокинутое лицо… да… лицо… Потом перевел пооловянневший взгляд на свои пальцы, и, давясь подплеснувшей к горлу тошнотой, кинулся торопливо обтирать их о снежные метелки межбережного ковылья. А ветер с прежней немилосердностью рвал-трепал травы, и казалось, будто ковыль силится увернуться от тянущихся к нему рук, от того, чем руки эти хотят поделиться с ним…

Кое-как отчистившись, кое как выпрямившись, кое как заново научившись дышать лейтенант Мечников хмыкнул сокрушенно: дескать, а и хлипки же мы, нынешние, против нас прежних! И еще раз скосился на лежащего рядом. Это было зря.

Форма полковника РККА блекла, белела, меняла очертания; подбородок мертвого (да, точно, вот теперь уже точно – мертв) всё заметнее серебрился проступающей изморозной щетиной…

Михаил понимал, чей облик возвращает себе убитый нелюдь, и понимал, что этого зрелища его Михаилов рассудок наверняка уже не вынесет без какого-нибудь для себя ущерба – все он понимал, но не мог, никак не мог принудить себя оторвать взгляд от… от…

Вешка!

Зашевелилась там, в траве, простонала тихонько, совсем неслышно за разбойным посвистом ветра… Но Михаил-Кудеслав услышал.

Она обессилела почти до обморока (вечная благодарность – судьбе, богам, всем – за это «почти»), она раз за разом безвольно выскальзывала из его рук, отзываясь на каждое прикосновение обиженным детским хныканьем… Ничего, всё будет хорошо. Теперь всё-всё обязательно будет хорошо, только терпи, только не потеряй сознание… чтоб не разметало нас по жизням без надежды встретиться вновь…

Потом он шел.

Нес на руках ее – неожиданно тяжелую, неухватистую, а мимо текли хлесткие волны белоголового ковыля, и текла куда-то над головой волчья полсть усталого от ненастности неба, и стыла вдали – не ближе, не дальше – волосяная черта горизонта, и так было долго.

Булькало и хрипело в груди, стонала Вешка, свистел под ветром ковыль, но громче, явственнее всего слышались невнятно-тревожные предупреждающие голоса… А потом сквозь невесть чей этот хор прорезалось вдруг дальнее тоскливое ржание (кажется, впереди) и трубный, душу вынимающий вопль (кажется, позади)…

Ничего.

Не плачьте, вы, кони-лошади.

Потерпите. Мы вот не боги, мы люди, а терпим же!

И вообще, вы уж или как-нибудь сами, или лучше никак.

Потому что если новое не способно исподволь вызреть в прежнем, а жрёт его, прежнее – хоть снаружи, хоть изнутри – такое новое не на добро даже себе самому.

Потому что из кровавой грязи да полированных черепов, как ни тужься, не создашь ничего путного… нет, вообще ничего не создашь. Кроме лишь новой грязи и новой мертвечины. Всё новой и новой.

Потому что грандиозность цели, как изысканность вина, создается букетом. И если от вина несёт падалью, не спасёт его даже самый восхитительный цвет. И самый что ни на есть тонкий вкус не спасёт, никто о нем и не узнает, не пробуют такие вина на вкус. А смрад падали – как бы не самый стойкий из запахов, в иноразье он не выветривается веками…

Господи, да неужели обязательно пережить пять жизней и пять смертей, чтобы всё это понять?!

…А далекий шрам горизонта стронулся, наконец, с места.

Навстречу.

12

Небо.

Непривычное. Странное. Какого не бывало, не бывает, не может быть в обычной жизни обычного человека.

Опять, что ли, всосала тебя проклятая щель между нездешним ковылем и нездешними тучами? Ничто еще не окончено?!

Нет.

Это не Межбережье.

Или оно очень изменилось.

Причем к худшему.

Небо по-прежнему плоско, но ему отчего-то взбрело накрениться, выбелело оно, по нему плывет какое-то грязно-серое кружево… не кружево – рвань… и не плывет – мотается, ерзает, а в такт этому ерзанью-мотанию пульсирует в горле вязкий тошнотный ком…

Небо… Перекосилось, провисло… Над самым лицом… Над. Лицом. Значит, ты лежишь на спине. Под тобой мягкая степная земля. А ковыль? Может, это, белое, с мотающейся сумрачной рванью – может быть, это не тучи, а метельчатое ковыльное месиво? Может, с Межбережьем все как всегда? Может, неладное с твоими глазами?

Может, и так.

Потому что голоса, слитный невнятный хор, тревожный, навязчивый… Как всегда ЗДЕСЬ… Но нет, с голосами тоже неладно. Или со слухом. Не пытаются они, голоса, ни предостерегать, ни втолковывать. Стоны, всхлипы, временами – раздраженно-плаксивый выкрик… кашель… опять крик…

А еще – вместо всегдашней межбережной промозглости —.запах. Сладковатый, муторный, затхлый. Будто… будто бы…

Нет, не вспомнить.

Потому что голоса.

Рассаживается, расплетается надрывный гуд, все назойливей продергивается сквозь него членораздельное, внятное…

– Значит, вы имели основания не доверять лейтенанту Мечникову?

Ого! Связность-то, оказывается, интересная…

– Никаких оснований не имел. Совсем никаких.

Кажется, или этот голос действительно уже приходилось слышать? А первый, который спрашивал… Ага, вот он спрашивает опять – ровно, без интонаций, словно бы говорит не человек (нечеловек?!):

– В таком случае, отчего при нем вы назвали ложное место сбора отправляемых вами групп? Вы предполагали, что лейтенант Мечников может оказаться в плену? Какие именно слова, особенности поведения либо прямые действия лейтенанта Мечникова подвели вас к догадке, что предоставленную свободу действий означенный лейтенант использует для сдачи в?..

Жаль. Что тошнота, что голову, оказывается, взламывает гулкий долбеж… Да, жаль, что столько всякого мешает. Не слушать мешает – восхищаться услышанным. Ишь ведь какая хватка у обладателя бесчувственного-бесстрастного голоса! Не гнет даже, а прям-таки ломит своё!

А вот собеседник того, ломящего, восхититься не хочет – он злится:

– Слушай, капитан, я, кажется, внятно по-русски говорю? Я говорю: не было подозрений совсем никаких! Я говорю: не врал ему, планы изменил! После уже того, когда он ушел! После! Понял наконец, да?!

– На "вы", пожалуйста.

Показалось, или в механическибесцветном голосе обозначился-таки оттенок раздражения? Показалось.

А вот что НЕ показалось-таки – это знакомость второго голоса. Дьявол, глянуть бы или хоть скоситься туда… Нет, не по силам – только грохот в голове совсем почти нестерпимым сделался. Дья-а-вол…

– Ладно, – бесцветный голос чудом каким-то умудрился сделаться еще бесцветнее. – Вернемся к вашим изменившимся планам. Как вашей группе удалось вырваться из мешка, в который вы сами себя загнали?

– Да сколько же можно?!

– Сколько нужно, столько и можно! – Вот теперь в нелюдски бездушном голосе действительно кое что прорезалось – только не раздражение, а этакий стальной пролязг.

Но полуобморочному, измордованному головокружением и тошнотой лейтенанту Мечникову было не до нюансов голосовых интонаций. На лейтенанта Мечникова нахлынуло нечто помучительней тошноты.

Память.

Вспомнилось – разом, вдруг – где он, как в этом самом "где" очутился… и сообразилось-таки наконец (еще, кстати, быстровато для полутрупа с недопроломленным черепом) чей это знакомый голос он слышит.

Озарение… да, именно так – очень удачное словцо подвернулось… Озарение нахлынуло как-то по-дикому, будто на одном экране одновременно крутанули несколько кинороликов.

…Тяжесть предобморочной Вешки истаивает в руках; едва успевший стронуться навстречу стык неба да белоковыльной степи взрывается прямо в лицо плетением листьев-стеблей великанского спорыша, и непомерная травяная заросль вдруг проваливается далеко-далеко вниз…

Нет.

Это чьи-то руки подхватывают тебя под мышки, за локти, за пояс, вздергивают с травы, по которой тебе вздумалось елозить физиономией, усаживают на скамью… А в нескольких шагах точно так же (бережней только) двое бойцов помогают подняться Вешке… Губы девушки мучительно скривлены, голова мотается бессильно и жалко, глаза вымутнены болью… И тем неожиданней внезапно перехватить зацепившийся за тебя встревоженный (за тебя?) взгляд этих глаз… А через миг все заслоняет белое, очень не по-здоровому возбужденное лицо старшего политрука Ниношвили. Гимнастерочная ткань на левом Зурабовом плече стремительно заплывает темным, и кто-то суется к и.о. комполка с надорванным индивидуальным пакетом, но Зураб досадливо отстраняется и всё тормошит тебя здоровой рукой, быстро-быстро шевелит губами – наверное, спрашивает о чем-то, но слова его вязнут, пропадают в мерном громовом гуле… Канонада? Возможно. Но скорее всего, это в ушах у тебя…

…И – как неудачный набросок сквозь недовысохшую грунтовку (только черт его разберет, что здесь сквозь что): клочья осенней пронзительной синевы в прорехах изгрызенных листопадом древесных крон; космы сизого едкого чада, запутавшиеся в ветвях… Ты словно бы валяешься на дне добиваемой штормом лодки; мозг раз за разом пробуравливают налетающие истошные визги – пробуравливают и лопаются с натужным тягучим громом… Каждый такой раз что-то свирепо-радостно поддает по пяткам, спине, затылку, и голова только чудом каким-то не разлетается на мелкие брызги-дребезги… Не разлетается… Или все-таки лопается она, разнесчастная твоя многострадальная голова? А иначе что за дрянь охлестывает тебя после некоторых ударов? Или это не мозги вышибает сквозь новые трещины расседающегося черепа? Или это не твои мозги? Ведь вон кто-то вопит почти не слышно за визгом, грохотом да истеричным невразумительным галдежом, почти непрерывно вопит злобно и сорванно: "Да осторожней же, вы, гады трусливые! Не роняйте же, мать вашу драть! Убьете же!!!"

А потом до тебя, наконец, доходит, чей это злобный сорванный голос, и ты отчаянно барахтаешься на дико податливом дне своей лодки-болтушки: вскочить, разогнать каких-то трусливых гадов, которые хотят уронить и убить Вешку…

Не успеваешь.

Лодка вздыбливается, без малого ставя тебя стоймя… Нет, оказывается, никакая это не лодка. Это носилки. Тебя начали спускать в широкий овраг, на дне которого сквозь чаморошный осинник белеют размалеванные красными крестами палатки. Белеют… Результат идиотской неразберихи у тыловиков? Воплощение идиотской чьей-то надежды, будто немцы не станут бить по медицине? Да есть ли разница, какому из несметных подвидов идиотизма принесена в жертву маскировка?..

…И сразу… то есть это в памяти вылепливается сразу, а как там было на деле?..

Под тобой – складная шаткая "дачка", вокруг – карболочная вонь, вопли, галдеж, женское "всё-всё, миленький, уже всё" – таким бы тоном орать "шоб ты сдох, зараза"… Кажется, кому-то что-то отрезают – прямо на койке и безо всяких там излишеств вроде наркоза…

А над тобой наклонился небритый военврач в густо искляксаном кровью мятом халате. Наклонился, машет у тебя перед носом растопыренной пятерней, спрашивает назойливо-нетерпеливо: "Сколько пальцев? Ну, сколько?"

Самым простым способом отвязаться было бы ответить, но говорить трудно, губы не слушаются и самовольно выплевывают весьма внятное "Да пошел ты!.."

– Тоже неплохо, – равнодушно говорит военврач. – Так и отметим: на внешние раздражители реагирует нормально…

Он замечает, как ты смотришь на его халат. Усмехается:

– Да-да. Кровь. Малой кровью и только на его же территории. Ладно писано в бумаге, да забыли про овраги. Толстой Лэ Нэ. Или кто-то такой же.

Он очень похож на сумасшедшего, этот военврач (третьего, кажется, ранга) с воспаленными, часто-часто моргающими глазами. Удивительно, если только похож…

Отвернулся, смотрит куда-то в сторону, говорит устало:

– Весьма изрядная контузия. Но про основание черепа вы зря – никакого перелома… Не трусьте, отлежится. И вот что, санинструктор…

Ага, тут рядом Вешка. Приподняться на локте, проследить за взглядом врача оказалось трудом почти непереносимым, но то, что взгляду удалось выцарапать из предобморочной мути, вознаградило с лихвой.

Вешка держится молодцом. На голове, правда, из бинтов целый тюрбан наверчен, губы изгрызены, под глазами синие тени… Но сами глаза блестят по-боевому. И вообще… Поверх гимнастерки накинут почти даже чистый халат, в руках пригоршня каких-то облаток… По всему видать, что пациенткой она себя здесь считать категорически не согласна. Это-то военврача и заботит:

– У меня персонала – тьху и обчелся. Так что оч-чень не хочу грузить людей еще и похоронами не в меру ретивой девчонки. Ясно? Марш спать, а то лейтенанту ампутирую… это самое… воинское достоинство.

А с другой стороны кто-то зовет? Да, точно – зовет. Лейтенанта Мечникова. Михаила.

Не нужно было так резко оборачиваться. Только и успелось заметить лицо Зураба на фоне дранной, кое-как застиранной наволочки. А потом злохитрая выдумщица темнота перестала прикидываться светом, набросилась, будто почуявшая слабину псина…

…Всё, откуролесил многствольно-скорострельный кинематограф. Кончился. Сдох.

Зато теперь всё ясно, будто… будто… в общем, ясно всё. Даже какая-такая темно-серая путаница мотается по белесой холстине палаточной кровли. Именно путаница. Точней, тени ее. Тени обглоданных осенними ветрами прозрачных осинок. Там, снаружи, небось, день. Ясный, как… э-э-э… как всё. И тихий – канонаду-то слыхать даже сквозь долбеж пульса в ушах, но подосипла она в сравнении со вспомянувшимися прошлыми днями (или часами, или черт его знает, чем). Канонада отодвинулась? Немчуру малость попятили? Мечты, мечты…

А беседа знакомого с бесстрастным еще продолжается. То есть не беседа это по большому-то счету. И по тому же счету нет уже смысла лепить "не-собеседникам" клички. Знакомый голос, конечно же, Зурабов. А равнодушный… Чей он персонально – хрен его знает, а вот профессиональная принадлежность этой самой персоны вопросов не вызывает. Черт, при иных делах можно было бы даже позлорадствовать: каково, мол, товарищ старший политрук, ощущается в той шкуре, в кою вы, бывалыча, других рядить норовили? Н-да… Ежели б только темой "беседы" не являлось намерение лейтенанта Мечникова перебежать к немцам. Да и вообще… Не та ситуация, чтобы радствовать. Тем более – зло.

– …не умнее пожертвовать ранеными, но спасти остальных? Элементарная арифметика…

Это следователь, или как там его… Ишь, арифметик хренов!

А кавказский человек Зураб успел, оказывается, взять себя в руки. Мертвой хваткой. И даже арифметическая подковырочка хватку оную не одолела.

– Пожертвовать, говорите? Как? Живыми бросить, или уж добить? Э, как только язык у вас повернулся!

– Между прочим, могу обрадовать, – допросчик будто и не заметил Зурабовой реплики. – Обе ваши группы вышли из окружения. Докладывают о значительном уроне противнику, это сейчас проверяется. Ну, и доставлен весьма осведомленный "язык", какие-то документы… Потери – около половины личного состава. Как и у вас.

– Считаете, плохо, да?

Секунда молчания. Потом ответ:

– Если откровенно, считаю такой результат везением. Очень большим везением, а потому и очень подозрительным. Как вашей группе удалось оторваться от немцев?

– Я ведь уже… Ах, ну да: повторенье – мать… Ну, значит, оставил шестерых бойцов изображать огневую активность… С остальными ударил… Ну, не ударил, а… Ган… немцы то есть… Они еще только разворачивались. Мы просочились, атаковали только что прибывшее подразделение. Фактор внезапности, ну? Одними гранатами почти всех…

– Авантюра, – ворчит допросчик. – Думаете, победителей не судят? Как говорят в моем городе, чтоб вы так жили, как ошибаетесь! Ну, хорошо, продолжайте.

– Слушаюсь. Момент нашей атаки совпал… нет… как по-русски, когда не случайно, а… Спасибо, да. В общем, немцы не поняли, что произошло. Когда мы отходили с захваченным транспортером, по их радио кто-то открытым текстом требовал прекратить преследование. И вообще прекратить самодеятельность и действовать по оперативному плану. Они там решили, что наша атака отбита, а панцерник – это кто-то из их зарвавшихся командиров на наших плечах ворвался в наше расположение. И погиб – а то почему на вызовы не отвечает, ну? А потом начали действовать мои группы на понтонке и в Чернохолмье, и наступление на нас ослабело. Наверное, часть сил гансы все-таки отозвали на помощь… Я приказал грузить раненных, оставил в расположении добровольцев… светлая им память… А с остальными… Там был очень удобный овраг, потом – через болото… Транспортер завяз, но раненных осталось… ну, не очень уже много. Они в поселке Песчанка, я докладывал, их бы как-нибудь… А?

– Да. Ночью село Песчанка заняла наша часть. Противник там не появлялся. Все, кто дожил, выжили. И готовы на вас молиться. Вам снова повезло, старполит. Ну, дальше.

– Дальше – я повел людей к линии фронта. Можете спросить – подверждать будут.

– Спрашивали. Подтверждают. Дальше.

– Еще дальше на проселке перехватили… Как сказать… Не то – колонна, не то – обоз… Грузовик и три подводы. С предателями. Пленные показали: направлялись в музей, там какие-то странные немцы… Смутное что-то блеяли, но похожее на то, о чем догадывался лейтенант Мечников. Я принял решение атаковать музей. Уничтожить немецкую особую группу. Переодел восьмерых бойцов в форму тех… пособников… а с остальными…

– Значит, чтоб странных немцев уничтожить… – допросчик уже не бесстрастен, его голос так и сочится доверительностью. – А может, дружка с девицами хотел выручить?

– Что, своих выручать – преступление, да? – тихонько отвечает Ниношвилли.

– Нет, конечно. Но все-таки, отчего вы отменили сбор на партизанской базе? Этот ваш ординарец показывает: его группу уже в пути догнал связной с приказом – после выполнения задания пробиваться через фронт самостоятельно.

Та-ак, друг мой Зураб… А ведь действительно оч-чень похоже, будто ты испугался. Испугался, что пресловутый лейтенант Мечников впрямь… Чего б ты сейчас ни навыдумывал, а впечатление складывается хреноватое… Впрочем, за выдумывание, конечно, спасибо.

– Да просто я поздновато сообразил, – выдумывал друг Зураб, – если хоть одна группа не сможет оторваться… это… притащит за собой немцев – тогда всем… пропадать, ну… Товарищ капитан, все-таки учитывайте: я тут не с насморком лежу. Может, разрешите отдохнуть?

– Да, конечно. Последний вопрос. Эти партизаны, которых лейтенант Мечников привел из разведки. Двоих вы придали ударным группам в качестве проводников, а девушку… Короче, что вы о них знали на момент принятия такого решения? Вот красноармеец Голубев показывает…

– Красноармеец Голубев – паникер и… и… – От усталости, или от волнения, или, верней, от того и другого разом у Зураба начались затруднения с великим и могучим. – Человек, способный оговорить кого угодно, чтоб выгородиться! Гнида, мать его!.. Я докладывал, уже докладывал! Помните, ну?!

– Помню-помню, не волнуйтесь так. И всё-таки…

Ниношвилли явно очень-очень старался взять себя в руки (в переносном, конечно, смысле). Старания эти, вообще-то, пользу приносили. Но не большую.

– Товарищ капитан, настойчиво прошу не считать меня идиотом. Партизан допрашивал лично. Порознь. Со всем, понимаешь, тщанием, да. Противоречий в показаниях нет. Все трое – точно местные. Одного, Сергея, опознал фельдшер из Узловой. Там единственная на область… эта… диспансер… нервнола… нервопа… Цхэ! В общем, он там полгода лежал. А? Нет, не фельдшер – Сергей этот. Фельдшер там работал. Редкая болезнь… как ее… Пляска святого Витта, что ли… хорея, вот. Осложнение после тифа. А? Да нет же, не у фельдшера. У Сергея. Совсем редкая болезнь – вот он и запомнил… Да не Сергей же – фельдшер! Слушай… э-э-э… слу-шай-те, товарищ капитан, плохо мне, слова совсем путаю…

– Всё-всё, уже ухожу.

И грубой вощеной дратвой продергивается сквозь барабанные перепонки жалобный скрип – будто привстает кто-то с койки или с расхлябаной табуретки. Именно "будто". Потому что разговор не оканчивается.

– Фельдшер ваш, сколько я знаю, погиб?

– Да. Когда мы…

– Этот Сергей-партизан тоже погиб. Говорят, даже смертью храбрых. Так что концы в… Гм… Но все равно, если они местные – это ничего не доказывает. Уж поверьте, за три месяца такого насмотреться пришлось… Да и прежде, бывало… А вот эта девушка – Мысь, кажется? Голубев утверждает, что она обнаружила знание немецкого языка. В объеме, превосходящем школьный уровень. Нет?

– Мало ли, кто по-немецки?! Вон хоть и Мечников тоже… В-вай-мэ!

Кажется, старшему политруку вдруг очень захотелось откусить собственный язык. Потому что на ляпнутую этим самым языком фамилию капитан отозвался тихим, но оч-чень значительным "вот именно".

Опять скрип – капитан то ли уселся обратно, то ли и не порывался он встать, а только позу менял… меняет… И говорит, говорит – ровно, бездушно:

– Человек воспитывается под постоянным влиянием немки Кляйн, затем, будто по эстафете, переходит под крыло художника, длительное время обучавшегося в Германии… Затем человек оказывается у подполковника, позже изобличенного в шпионаже… Ну, не на немцев, на финнов, но по большому-то счету – какая разница? При этом всем человек весьма хорошо знает немецкий… Случайности? Возможно. Закономерность? Увы, тоже только возможно. Потом человек, на армейскую службу, заметьте, попав случайно, вдруг выдвигает новаторское предложение, способное ускорить исход войны… Сам придумал? Во сне увидал, как Менделеев таблицу? Возможно. Или подсказали некие профессионалы – для споспешествования карьерному росту подопечного? Опять возможно. Вполне и более чем.

Минута тишины. Затем – слабый голос Зураба:

– А вы здорово осведомлены. А представились всего-то уполномоченным особого отдела стрелковой дивизии. Поскромничали, нет?

– Нет… Во всяком случае, оч-чень рекомендую удовлетвориться таким ответом. А мою осведомленность договоримся списать на ваш сейф. Кстати, как вы умудрились допереть его от Песчанки до места, где перехватили полицейский обоз? Вы же упоминали, что наши отступающие части реквизировали в этой деревеньке всех лошадей.

– Подводы же остались! – Вероятно, Ниношвили пожимает плечами.

– Гм-м-м… – тянет капитан (вероятно, тоже пожимая плечами). – А вы знали, что в нем?

– Нет.

– Почти смешно… Было бы смешно, если бы не… Так вот: в сейфе оказалась изрядная эпистолярия касательно вашего друга-лейтенанта. Роман в письмах между особым отделом шестьдесят третьего отдельного и… Ну, с кем – это не главное. Главное, что ничего определенного, иначе бы… Кстати, еще такой вопрос. Вот, взгляните. Не известны ли вам эти люди?

– Э-э-э… Нет. А кто это?

– Хотелось бы знать. Трупы эти обнаружены на, так сказать, поле вашего боя с переодетыми немцами.

– Когда обнаружены? Кем?

– Недавно. – Примерещилось, или обладатель бесстрастного голоса действительно позволил себе хихикнуть?! – Недавно там побывали мои, так сказать, коллеги. А вот немцы побывать там забыли. Или заопасались? А там, вообще-то, интересно. Вы в ящики немецкие не заглядывали?

– Нет. Торопились ноги унести, ну!

– Гм… Не похвально, но понятно. Извините, еще вопрос – это уже действительно последний. Вы ведь имели общение с Белкиной после всего, здесь. Как, не нашли в ней никаких перемен?

Та-ак… Что это с нами, товарищ подслушивающий лейтенант? В глазоньках совсем потемнело, в груди оборвалось… Опять с сознанием расстаться приспичило? Испугались? Зря. Не такой капитан догадливый, как вам сперепугу вообразилось. Вон, продолжает:

– Вы же говорили, что она и эта Мысь очень похожи. Так не может быть?..

– Нет. Партизанка заметно младше.

– Хорошо. – Опять длинный противный скрип. – Так не узнаёте этих-то?

– Нет. Мне казалось, убитые были только в форме. Правда, мог и не заметить всего: бой, рана же…

– Казалось… – Капитан длинно, с надрывом, вздыхает. – И бойцам вашим тоже казалось всякое. Тот же Голубев лопочет про огромную обезьяну: мчалась в кусты, чуть его с ног не… Да-да, помню: трус и наветчик. Но околесицу про обезьяну, переменчивые трупы и тому подобное несет не один он. Ну что ж, раз вы не помните этих, на фото… Может быть, помнит ваш друг лейтенант? А? Не-ет, какое там без сознания! Он нас с вами прекрасно слышит. И давненько уже. Ведь правда, товарищ лейтенант Мечников?

* * *

"Ведь правда же, товарищ лейтенант Мечников?"

Спокойно, даже равнодушно заданный этот вопрос вызвал у спрошенного мгновенное и непреодолимое желание. Спрятаться. Единственным доступным способом. Накрыться с головой одеялом. И удержало лейтенанта отнюдь не понимание стыдобности такого поступка. Просто он, лейтенант, не знал, есть ли на его койке одеяло. А приподняться да глянуть… Не-ет, чтоб на такой геройский труд Михаила по двигнуть, требовалось нечто гораздо большее, чем внезапный панический перепуг.

Впрочем, необходимость в геройстве отпала сама собой.

Будто клацнуло что-то в вымученном болью да предобморочьем мозгу; будто в новаторски срежиссированной кинокартине разом переменились ракурс и план.

Где-то когда-то Михаилу случилось вычитать, что такое бывает при клинической смерти (ну, то есть в самом ее начале, откуда еще возвращаются… при особом везении… некоторые… изредка). И в том же «где-то» было написано, что всё это – поповские плутни и опиум для народа. Потому что никакой души нет, возноситься из человека на небеси нечему, и оттого помирающий никак не может увидать себя извне, а может он только галлюцинировать (в смысле – бредить).

Н-да, про поповский опиум, похоже, было не соврано: отлет души явно не имел отношения к происходящему. Во-первых, Михаил сам себе виделся не сверху (как уместно бы воспаряющей душе созерцать покидаемую бренную оболочку), а словно из дальнего конца палатки. Во-вторых, вокруг своего тела не заметил он никакой врачебной суеты… Впрочем, этот довод, конечно же, слабоват: нелепым образом выпавшая возможность увидеть хоть что-то вокруг сразу же убедила: смерть вряд ли способна вызвать здесь особую суету. И в-третьих, обмотанный грязными бинтами неимоверно костлявый тип – ребра, кажется, выпирают сквозь застиранное до бесцветности одеяло… ага, есть-таки одеяло… так вот, тип этот… господи, щеки что ли ваксой намазаны?! Ах нет – щетина… И тень: щеки… то есть щека – второй-то не видно… запала она, будто чем-то вдавлена… Так вот, тип этот, в котором Михаил не без отвращения распознал себя самого… тип этот глазел отрешенно перед собой, то есть вверх. И, созерцаючи себя черт знает как и откуда, ухитрялся продолжать самым обычным способом видеть мотание теней по палаточной кровле. И лицо человека, нагнувшегося над небритым окостлявевшим лейтенантом, упомянутый лейтенант никак не смог бы толком рассмотреть тем, невозможным взглядом метров, похоже, с четырех-пяти. Так рассмотреть, чтобы понять: никакой он, допросчик этот, не бесстрастный-бесчувственный, а просто устал он, измотан до предела сил человеческих. Одни глаза чего стоят – рубиновые, как у белой крысы… А вокруг глаз – ярко-синие круги… Ничего не скажешь, оригинальное цветовое решение… Но щеки наклонившегося тщательно выскоблены, седоватая стрижка безукоризненна, подворотничок снежен, шерстяная серая гимнастерка как только-только из стирки-глажки…

– Товарищ лейтенант, вы меня слышите?

Ага, все-таки "товарищ"! Стал-быть, в предатели Родины записали еще не окончательно?

– Лейтенант, вы меня слышите? Можете говорить?

– Да, могу.

("Черт, а здорово получилось, легко и внятно. Не ожидал!")

– Капитан Богоразов. – Перед Мечниковским носом качнулось какое-то удостоверение. – Несколько вопросов. При каких обстоятельствах попали в плен?

– Я?

– Вы. В смысле, все трое.

– Не помню.

(А что было отвечать? Захвачен эсэсовцами и оборотнем в подводном логове питекантропа?)

– Та-ак… Значит, опять все та же распространенная формулировка: в бессознательном состоянии… Чего от вас требовали немцы?

– Я не понял. Выпытывали какие-то сведения…

– А вы, естественно, героически молчали? Небось, еще и в лицо плевали фашистским гадам, кричали: "Стреляйте, сволочи, всех не перебьете!"? Интернационал пели?

– Не плевал и не пел. Но и на вопросы не ответил. Повторяю: я просто не понял, чего от меня хотят.

– А если бы поняли?

Михаил попытался пожать плечами, но вышло плохо. Капитан, во всяком случае, этой попытки не заметил.

– Ладно, можете не отвечать. Спасибо, хоть героя не корчите. А то развелось их, героев твердокаменных… Что последнее помните перед пленом? Учтите, Белкину я уже допрашивал. Итак?

Ну, и чего прикажете говорить? Правду? Психушек в действующей армии нет, в целях излечения просто шлепнут… Дьявол, странный какой-то этот упал-намоченный… Как-то вроде бы совершенно иначе полагается допрашивать… и вообще следствие вести…

– Слушайте, лейтенант, у меня нет ни возможности, ни времени для правильного ведения следствия, очных ставок, перекрестных допросов и остальной процессуальщины. Отвечайте по возможности не раздумывая – это в ваших же интересах.

Михаил обмер. Хотя… Нет, наверное, все-таки примерещилось ему гнуснопамятное липкое копошение в мозгу. Наверное, все-таки случайно уж так в масть пришлось последнее капитанское замечание. Ладно, товарищ уполномоченный Богоразов, постараемся не задумываясь:

– Кажется, подкрадывался к немецкому посту около болота. Надеялся подслушать разговор. Нет, ничего толком не услыхал. Когда вернулся к девушкам, стало плохо. Всякая бредь замерещилась. Рана, не спал две ночи… Потерял сознание. Очнулся уже на острове, у гансов.

– Та-ак… Что еще можете добавить?

– Да в общем ничего…

– Что знаете о судьбе Мыси? Куда она могла исчез?..

Тут что-то странное случилось. Капитан Богоразов вдруг перестал буравить Михаила проницательным взглядом, свирепо зыркнул поверх него – вроде как раз туда, откуда лейтенант Мечников созерцал себя со стороны. Зырканье это капитанское… Рявкни Богоразов "вон отсюда!" – и то не было бы понятнее. В тот же миг лейтенанта покинуло умение созерцать себя со стороны. И слава богу… наверное.

– Итак, про Мысь, – сказал уполномоченный, вновь бесстрастнея голосом и лицом. – Быстро!

Михаил еще раз попытался пожать плечами (с прежним успехом):

– Не знаю. Там болота кругом…

Уполномоченный вдруг рассмеялся – надо сказать, весьма неприятно:

– Хоть бы ж потрудились изобразить жалость! Что, выгораживаете друга и командира? Молчать, политрук! Врачи настаивают, что вас обоих нельзя перемещать, но в интересах дела я могу и наплевать на их настояния! Итак, лейтенант, Мария Мысь была отнюдь не честной партизанкой? И старполит Ниношвилли этого вовремя не выявил?

Михаилу наконец-то сумелось по-настоящему пожать плечами.

– Да бог с ней, с этой девчонкой, – отмахнулся уполномоченный. – Меня интересует совершенно другое. Что можете предположить о захватившей вас немецкой группе?

– Какой смысл спрашивать, если вы мне не?.. – начал было Мечников.

Капитан перебил раздраженно:

– Не глупите! Лучше будьте благодарны своим однополчанам: трое независимо друг от друга сообщили, что вы начали драку с охранниками до того, как могли бы предугадать готовящееся нападение на немцев. Если бы не эти показания, вас бы допрашивали по-настоящему. И, вероятно, не я. Так что потрудитесь закончить игру в оскорбленную невинность. Между прочим, знаете, что такое ваффен-эсэс?

– Знаю. Как вы говорите, за три месяца насмотрелся… – Мечников с трудом продышался сквозь подкатившую к горлу липкую горечь. – Но, по-моему, это были не ваффен… Что-то хуже гораздо… Мне показалось, они планировали везти что-то в наш тыл. Что именно везти, почему показалось, – не могу сказать…

Он примолк, мысленно поздравляя себя с удачным экспромтом. "Не могу сказать" – по сути, ни слова лжи.

– Почему вы так вдруг решили сопротивляться? – чуть выждав, спросил уполномоченный капитан.

– Мне попытались сделать какой-то укол.

– Какой?

– А черт его…

Нет, капитан не слушал. Капитан приборматывал – кажется, больше сам для себя:

– Там нашли какие-то ампулы… Может, удастся определить… – Он встряхнулся, снова сделался деловит и бесстрастен: – Так, еще вопрос. Кляйн Софья Иоганновна, Бах Леонид Леонидович, Герасимов Вячеслав Порфирьевич. Когда вы в последний раз видели каждого из этих людей?

Михаил моментально взмок. Только воспоминание об "отвечать не задумываясь" и понимание, что терять уже совершенно нечего, вынудили его промямлить:

– Каждого? Э-э-э… Да… давно уже… А почему?..

Возможно, капитан Богоразов неправильно угадал причину этой растерянности. Во всяком случае, он счел уместным пояснить:

– По имеющимся сведениям, с февраля сорокового Кляйн постоянно проживала в Гродно. Бах в мае сего года был зачислен художником в состав этнографической экспедиции на территории Минской области (кстати, по его неожиданной инициативе). Герасимов отбывал наказание в строительном спец-лагере не то под Кобриным, не то под Ровно. Все они могли оказаться на оккупированной территории. Так что теоретическая возможность встречи… Но на нет и суда нет… то есть следствия. Пока… Пока лучше взгляните вот…

Сколько времени требуется, чтоб вынуть из нагрудного кармана и показать лежащему рядом человеку фотографию? Минута? Нет, меньше. Вот за это "меньше минуты" лейтенант Михаил Мечников успел перевспоминать все случаи в своей жизни, когда она могла без особых мучений закончиться. И еще успел пожалеть, что в каждой из вспомнившихся ситуаций это самое окончание не свершилось. Ибо то, чем грозила ему доставаемая фотография, с "без мучений" явно несовместимо.

И когда фотография зависла перед лейтенантскими глазами, лейтенант чуть не лишился чувств.

От облегчения.

Два старика. Оба в белых полотняных рубахах, оба усаты и длиннобороды, но один совершенно лыс и как-то по-детски щупл, а второй гриваст да громаден… Снимок не очень хорош, а кожа старцев, кажется, уже попятнана тлением, но все равно явственно различается роднящее оба таких несхожих лица выражение покоя… нет – успокоенности.

– Впервые вижу, – радостно соврал Михаил.

Капитан недоверчиво прищурился:

– Около музея на скамьях их не было?

– Не имел возможности осматриваться. А потом мне стало не до того.

– М-да… – Допросчик приумолк, задумался.

И Михаил, воспользовавшись этой задумчивостью, спросил осторожно:

– Так Герасимов – не враг народа, шпион? Финский?

Капитан встряхнулся:

– Что? Ах, Герасимов… А разве шпионы народу не враги? Он, между прочим, лично знал Маннергейма. Кажется, ездил с ним на Тибет, во время Империалистической служил у него в "корпусе смерти"… Татуировку не замечали такую у вашего подполковника – череп с костями? На левом плече…

– Я с ним в баню не хаживал, – мрачно буркнул Михаил.

– Что?! А-а, понял… Да, татуировочки… Откуда такое… такая тяга к черепам, ко всей этой замогильной символике? Всегда и везде. Прусские гусары… каппелевцы… одно время великосветские недоросли, играющие в Чайлд Гародьда, моду завели на – хе-хе! – побрякушки с черепушками… Как символ приобщения к недоступному серой толпе… А? Заметьте, лейтенант: не только человечьи черепа. Еще, например, и конские. Лошадиные. А? Вам плохо, лейтенант?

Да, лейтенанту сделалось плохо. Очень плохо. Совсем.

Потому что опять ощутилось (и довольно-таки явственно) то, что, как он надеялся, ощущаться уже не могло.

Не липкие омерзительные щупальца, нет – что-то даже приятное, светлое… Но это «светлое приятное что-то» очень интересовалось содержимым Мечниковских мозгов.

А может, и не было ничего такого. Может, Михаиловы контузия да преизряднейшая усталость, сговорясь, сыграли такую злобную шутку. Ведь совсем же уморил чертов допросчик! Что он несет? Сам, что ли, контуженный?!

Впрочем, допросчик заговорил уже про весьма интересное:

– Кстати, о черепушках. Знакомец Маннергейма зачем-то пытался подложить вам, лейтенант, большую свинью. Когда уже каялся, показал: сознательно не давал ходу ценному предложению младшего лейтенанта Мечникова. Тогда-то кое у кого и возникла версия о намерении вражеской агентуры продвинуть вас как можно выше. Любой, значит, ценой. И если бы не резолюция о-о-очень высокого начальства: "Буржуазные наймиты на самопожертвование не способны"… Черта с два бы вас иначе отбили у этих… изобличителей… – И вдруг чуть ироничная капитанская повествовательность обрубилась резким, почти что злым окриком (будто не сам допросчик себя перебил, а другой кто-то):

– Так узнали – этих, на фотографии?!

С первой попытки вместо ответа получился отвратительный какой-то полуписк-полухрип, и Михаил, зверея – на собственную жалкость, на хитреца-особиста – рявкнул так, что в палатке на какой-то миг как умерли все:

– Нет!!!

– Странно, – уполномоченный опять как сам с собою заговорил. – Лежат чуть ли не в самом центре заварухи, а никто их не видел… Скажите, – это уж точно Мечникову адресовалось, – у вас не сложилось впечатление, что немцы проводили там какие-то эксперименты над людьми? И вообще над живыми существами? Уколы… Обезьяна эта… Говорят, удрала в болото, как к себе домой…

Лейтенант хотел объяснить, что никакой обезьяны вообще не видел, но смог только головой помотать. Злость отпустила, на смену ей пришла свинцовая мучительная сонливость. Хоть бы ж скорее отстал со своими вопросами уполномоченный капитан!

– Хорошо, – уполномоченный капитан спрятал фотографию, завозился с почему-то отказывающейся застегиваться пуговицей нагрудного кармана. – Можете пока не беспокоиться за себя. И вы, – короткий взгляд через плечо, на Зураба. – И ваша санинструктор тоже, – короткий взгляд поверх Михаила (опять же туда, откуда тот давеча наблюдал сам себя). – Особистам я уже сообщил, что по их ведомству вы трое чисты. А вот с нашим ведомством еще придется вам поработать. Но это потом. Пока задача у вас троих одна: поправляться.

Еле шевеля стремительно тяжелеющим языком, Мечников все-таки осилил спросить:

– А какое это ведомство – ваше?

– Оно вам надо? – осведомился уполномоченный.

И исчез, истаял в сумеречной сгустившейся мути.

* * *

А муть все сгущалась, все сумеречнела, роилась беззвучно, тужилась лепить из себя какие-то пока еще неразборчивые размытые тени…

А потом вдруг, ни с того, ни с сего заметилось, что беззвучное это роение на самом деле отнюдь не беззвучно, что так и сочится оно ненавязчивой ядовитой издевкой…

"Думаешь, все вот так и закончилось? Думаешь, закончилось? Думаешь?"

Знакомый голос, очень знакомый, вот только никак не вспоминается чей…

И вдруг – злобный сполох шматует сумрачную сумеречную пелену; стеклянным крошевом брызжет в глаза яростно мельтешащее многоцветье…

…Пронзительный ветер треплет густую заросль кумачовых флагов… Гитлеровских, фашистских флагов?! Э, нет – там, в язвящих алость пятнах-гнойниках порастопыривались не свастики… не совсем свастики – какие-то черные давленые пауки… За ветряным трепыханием не разглядеть их толком, пауков этих; кажется только, будто они отчаянно сучат извилистыми своими ногами – не то в агонии, не то, скорей, мучительно оживая… А сквозь насилуемое ветром беснование кумача нет-нет, да мелькают красно-кирпичные «ласточкины хвосты», знакомый до оскомины купол Дворца Съездов…

Тонкие, копьеподобные древки возмутительных в своей нелепости флагов щетинятся из плотной толпы безлико-одинаково крепких парней, и несется оттуда, из толпы этой ревливое «…разрушим… до основанья, а затем… мы наш, мы новый мир…»

…Ярко освещенный, как-то не по-современному нарядный зал… огромный, плотно забитый людьми… так плотно, что множество кажется одним многолико-безликим существом… трибуна с эмблемой в виде белоголового растопыренного орла, скогтившего пучки не то дротиков, не то молний… седой благообразный человек с прозрачно-стеклянными глазами в мудрой сетке морщин… «Мы не посчитаемся ни с какими расходами, мы пойдем на любые жертвы, но исполним свой святой долг: установим и утвердим новый мировой порядок, в котором не останется места для…»

…Огромная впадина – гигантский амфитеатр под низким ненастным небом; головы, головы, головы – сотни тысяч непокрытых голов под ледяной моросью, густая россыпь молодых лиц, ободинаковленных бездумным истовым умилением… Помост, на нем – прозрачный куб, а внутри, как в аквариуме – скособоченный снежноодеянный дряхлец в тиаре… Дрожащий немощный голос, превращенный в громоподобие тем самым электричеством, которое так, в общем-то, недавно избавлено от клейма диавольского искушения… «…Молодёжь призвана помочь в постройке новой исторической эры…»

…Клубная эстрада, пыльный серо-голубой задник обвисает неопрятными складками, в свете тусклой, тоже пыльной какой-то рампы, среди расшвырянных президиумных стульев корчится, завывая, лысый толстяк в расхристанной тройке… А над ним, разметав не то в благословении, не то в проклятии мослатые крылья рук, дыбится смутный человечишко, превращенный скрещенными лучами направленных снизу «юпитеров» в этакого ослепительного гиганта… И громовый мегафонный бас по-хозяйски утюжит завывания бесноватой толпы:

– Именем исполненного благодати Сандея Аделаджи передаю тебе его дар, дабы проповедовал ты неустанно волю Посольства Божия! Ставлю тебя над людьми, чтобы ты разрушал старый порядок и утверждал новый порядок на этих землях!..

…Гулкий, до стерильности выполосканный светом ангароподобный зал. Вдоль стен – скульптуры. Дискоболы, копьеметатели, всадники… Истинно античные благородство поз, динамизм, лаконичность… Но вместо мрамора – голое мясо настоящих освежеванных тел и туш. А меж постаментов – неторопливые философичные созерцатели. «Высокая эстетика смерти… Новое ви́дение… Без жалости, решительно ломает клетку отжившей морали, утверждает новые законы, свои… Помилуйте, да на дворе – двадцать первый век! Нет-нет, эволюция – это скучно. Истинный гений нетерпелив, истинный гений признает только революционный путь… Жертвы? Ну и что? Новое – это всегда чья-то гибель… Как вы ска?.. Как? Кто это призывает не ждать, пока поспеют, а поедать недозрелые?.. Скульптор? И я?! И вообще все «ломатели старого»? Какой кровавый понос?! От недозрелых? А-а, так вы – хе-хе! – реакционер?!»

…Обшарпанные, разрисованные похабщиной стены, густой табачный чад, сдержанное перешептывание, выдохи, шорох… чей-то голос, балансирующий на сломе в надрывный кашель:

Мелькает, мелькает калейдоскоп – все быстрее, все неразборчивей вспышки… И все безошибочнее угадывается то, чему хочется, но пока еще не можется прорасти из это мельтешения.

Бурая степь под плоским замшелым небом. Путаясь в ковыле, пробует утвердиться на дрожащих спичечных ножках весь вымазанный в ржавеющей на ветру крови жеребенок… до полуобморочья напуганный безжалостностью, с которой он выдрался, с которой он выдран на свет… выпученные, по-младенчески мутные глазенки… тонкая бархатистая мордочка… и густая заросль клыков в бессмысленно ощеренной пасти.

* * *

Он очнулся, почти захлебываясь в омерзительном липком поту, силясь и не находя сил понять, что это было – кошмарный сон или еще более кошмарная явь? Да уж, поймешь тут… Разобраться, по-настоящему ли очнулся – и то не вдруг…

Впрочем, с этим последним он разобрался-таки. Когда различил над собой тусклую ржаво-багряную пульсацию, когда под собой почувствовал толчки.

Канонада. Отсветы и отголоски. Значит, глаза все-таки открылись (просто вокруг темень – наверное, ночь).

И только позже, гораздо-гораздо позже слух отважился впустить в себя надрывные стоны, еще более надрывный кашель, бормотание, жалобы – всю звуковую начинку прифронтового… как это… приемника-распределителя… диспетчерской… пункта раздачи путевок… кому – дальше в тыл, кому – обратно, кому – в северный болотистый грунт…

А вот голос, которому бы расслышаться сразу… Его-то впустить сознание контуженого лейтенанта удосужилось едва ли не в последнюю очередь. Может быть, потому, что усталый, просящий этот голос ощущался будто и не слухом, а как-то иначе. Так же, как и будто не осязанием ощущалось на лбу тепло маленькой шершавой ладони.

– …это не он знал тебя лучше, чем ты сам себя знаешь, – говорил усталый просящий голос. – Это я. А, значит, и она. Она и была его глазами, пока не… Она ведь тоже любила… любит тебя… только своей душе она не хозяйка… была… Ведь она – я… была… а теперь я стала мы… И получается, во всех-всех твоих бедах кругом виновата я, только я. Но теперь им, тем-то, ее… меня не осилить, уж теперь-то я… мы… Ты прости меня за все, ладно? Или нет, не прощай. И брось потом, или уж как захочешь… Только постарайся, чтоб оно – потом – обязательно было… Пожалуйста… Выздоровей… Пожалуйста…

Он хотел успокоить, утешить, сказать, что потом обязательно у них будет, и будет оно, потом это, долгим-предолгим – может быть, не одну еще жизнь, и может, опять придется начинать всё с начала… Тот, которого они одолели – он же наверняка не один такой, и наверняка есть еще другие какие-то, от которых, может статься, и приходил тот очень непростой капитан…

Вот такое странное, при других бы делах не слишком утешительное утешение совсем уже было ему придумалось…

Но вслух ничего из придуманного сказать он не успел.

Уснул.

По-настоящему.

И приснилась ему степь. Солнечная, весенняя, яркая-яркая степь под ярким, высоким небом. Но окажись она даже той самой ковыльной проседью под отвислой мокрой кошмой – даже это ничего бы уже не испортило. Потому, что между степью и небом он был не один, потому что горизонт неудержимо тек им навстречу, и там, по другую сторону близящегося стыка земли и неба, не могло теперь оказаться ничего страшного. Во всяком случае, ничего страшнее того, что довелось уже пережить за боги ведают сколько жизней.

Это ведь неправда, что надежда умирает последней.

На самом-то деле она не умирает вообще… если нашлось, кому за нее вступиться.

г. Харьков, 2000–2007 г.

Андрей Родионов Послушник

Пролог

25 декабря 1415 года, Франция, местечко Азенкур: английский леопард топчет золотые лилии.

Все закончилось в 1803 году, когда с герба Великобритании по-тихому пропали золотые лилии. Четыреста пятьдесят лет английские короли спали и видели, как воцаряются во Франции, девятнадцатый век развеял сладкие грезы и мечты. Ни к чему стало хранить символ королевства, бесследно сгинувшего четырнадцать лет назад. Кому теперь интересны неудачники Бурбоны с их фамильными цветочками?

Тем более что Первый консул республики вот-вот провозгласит себя Императором; начнет, злодей, новую династию. Бойкий коротышка упорно не принимает мирного экономического соревнования, знает, умник, что так с британцами не справиться. А потому Бонапарт рвется в открытую драку с Британией, грозя англосаксам тотальной войной.

Словом, в последующие годы с Европой столько всего случилось, приключилось и произошло, что забыли о главном: лилии-то с герба убрали, что дальше? На самом деле толком ничего и не закончилось, а Столетняя война длится до сих пор, ведь мира Англия с Францией так и не заключили.

Поставим вопрос иначе – с чего все началось?

Кое-кто полагает, что с нормандского герцога Вильгельма Бастарда, впоследствии прозванного Завоевателем. Добрый друг и кузен Эдуард Исповедник, последние годы жизни скрывавшийся у Вильгельма, умирая, завещал герцогу все английское королевство. Человек робкого характера и мечтательных устремлений, сам Эдуард не имел никакого призвания к царствованию, явно побаиваясь буйных верноподданных.

Мало того что беспокойные соседи – полудикие валлийцы, скотты и ирландцы – то и дело пробовали границы на прочность, так еще и собственные бароны ни в грош не ставили законного государя. Непочтительные вассалы эдак нехорошо поглядывали на сюзерена, будто уже примеривались, как будут резать горло. Оттого король чувствовал себя на редкость неуютно, по дворцу передвигался нервно оглядываясь и всякий раз вздрагивал, когда к нему громко обращались. О нет, Эдуард вовсе не испугался, просто он не хотел вводить в искушение истинных католиков и добрых сынов Церкви, а потому быстренько перебрался на материк.

Да ну их к дьяволу, этих вечно недовольных англов, бриттов и саксов. Зато как по-царски Эдуард смог одаритьвластолюбивого кузена! И то сказать, почему бы на прощанье не сделать приятное хорошему человеку. Но что в этом мире достается легко? Пожалуй, только неприятности. Надменные английские бароны нагло проигнорировали последнюю волю покойного, да и видели законного государя британцы так давно, что многие успели основательно подзабыть о его существовании. В пику объявившемуся «наследничку» лорды выдвинули из своей среды некоего графа Гарольда, чистокровного сакса, тут же провозгласив его королем.

– Как же так, – изумлялся потом Вильгельм, – у меня тут и бумажка соответствующая имеется, все чин по чину: сверху написано «Завещание», а вот эти три крестика внизу – личные подписи свидетелей, заверенные баронскими печатями.

Но словами делу не поможешь, а потому в 1066 году французские рыцари Вильгельма, лучшая европейская тяжелая конница, столкнулись близ городка Гастингс с гвардией свежеиспеченного английского короля Гарольда. Британский торопыга так спешил вышвырнуть вон наглого захватчика, что не стал дожидаться идущих со всей Англии подкреплений, а целиком положился на отвагу преданных гвардейцев. И, как оказалось, зря. Не в том смысле, что верные как псы саксы хоть на мгновенье дрогнули перед какими-то заезжими лягушатниками; англичанам хватило отваги красиво умереть, но требовалась-то от них победа!

А ведь всего тремя неделями раньше гвардейцы перемололи войска еще одного претендента на престол, норвежского короля Харальда Храброго. Прознав о ничейном троне, тот велел немедля венчать его на царство, а чтобы показать, что шутки с ним неуместны, захватил север Англии. Прекрасно помня былые «художества» северных соседей, что на протяжении добрых пятисот лет грабили, жгли и насиловали в полное удовольствие, саксы поднатужились и как следует удобрили скандинавами поля родной Британщины.

Харальду Храброму из всего вожделенного острова досталось только семь футов земли под могилку. Из трехсот битком набитых воинами драккаров обратно на север отплыли лишь двадцать четыре, на каждом – не более трети команды. С тех пор в Европе про викингов никто не слыхал, да и берсерки как-то разом перевелись.

Нормандец подошел к делу гораздо основательней. Вильгельм готовился к завоеванию целый год, под крыло герцога стеклись все бродячие европейские рыцари, лишенные наследства третьи сыновья и откровенные наемники. Десять тысяч воинов переправились через Ла-Манш вместе с Завоевателем. Надо сказать, что пошедшие за ним не прогадали: потомки выживших в смертельной мясорубке под Гастингсом и поныне правят Британией.

Семь раз Вильгельм лично водил бравых шевалье в смертоубийственные атаки на мечи и копья лучшей тяжелой пехоты Европы, а укрывшиеся за спинами гвардейцев британские лучники били рыцарей в упор, и свист каждой из тяжелых стрел, проламывающих французские кольчуги, отзывался в ушах герцога траурной музыкой.

Раз за разом лучники выкашивали сотни рыцарей, прежде чем тем удавалось хотя бы добраться до гвардейцев, засевших на вершине Тельхэмского холма. О, тот зеленый холм впитал немало французской крови, прежде чем копыта тяжелой рыцарской конницы безжалостно растоптали гвардию английского короля. Сбылась стародавняя мечта викингов, и потомок их покорил туманный Альбион. Разумеется, все началось с Вильгельма, тут и спорить не о чем: редкому герцогу удается захватить целую страну, начать новую династию и изменить судьбы Европы.

Впрочем, некоторые винят потомка Вильгельма, английского короля Эдуарда III. Кто-то скажет: «Тяжелая наследственность» – и не ошибется. Имея нежную маму, за добрый нрав и ангельский характер широко известную в тогдашней Европе как «Французская волчица», а также папу весьма сомнительных наклонностей (их в простом народе не мудрствуя называют «греческими»), немудрено слегка подвинуться в уме. Тем более когда знаешь, что королем стал лишь оттого, что мама приказала казнить отца особенно мучительной смертью. В четырнадцать лет Эдуард надел корону Англии, тогда многие считали его человеком здравого рассудка, к пятидесяти годам таковых осталось совсем мало.

Честолюбец возжелал владеть сразу и Англией, и Францией, на что имел несомненное право. По закону людскому и божьему, после смерти бездетного дяди Карла IV, французского короля и последнего из нескладной династии Капетингов, именно Эдуард должен был получить во владение еще одну страну, нацепить еще одну корону.

Но французские вельможи с некоторой брезгливостью отвергли заморского племянника, чуть не в глаза назвав потрясенного Эдуарда «заморышем» и «дерзким молокососом». Часть присутствующих с громким хохотом предлагала спустить с «волчонка» шкуру и сделать коврик. Проголосовали же они за двоюродного брата покойного короля, французского графа Филиппа де Валуа.

Вот так в 1328 году у Франции появились сразу и новый король, и смертельный враг. Эдуард III молча проглотил оскорбление, но дерзко поместил на королевский герб Англии золотые лилии французского королевского дома. Как говорится, что мое – то мое, а что твое – тоже мое. Золотой леопард в окружении золотых лилий смотрелся авангардно и даже чем-то вызывающе, но ни один из членов Королевской коллегии герольдов не осмелился сделать замечание раздосадованному сюзерену. Кто же кусает руку, что кормит досыта, а поит допьяна!

Чего только не натворил повелитель маленького провинциального острова у западной оконечности материка за свою бурную жизнь! Кипучей энергией и планов громадьем Эдуард весьма и весьма напоминает некоего Петра, что через три с половиной столетия так же самозабвенно будет с другого конца рубить окно в Европу. Король запретил вести делопроизводство в стране на французском языке, как то было принято со времен Вильгельма, а при Сент-Джеймском дворе стало модным говорить на английском, который до того считался исключительно языком черни.

Смертельно обидевшись на Папу Римского за то, что тот не поддержал его притязаний, Эдуард запретил отсылать в Рим церковные подати. Огромные деньги (а Папе причиталось в пять раз больше, чем шло налогов королю Англии) он положил в свой карман. Кардинальная реформа армии, первое и весьма успешное применение артиллерии в боях с французами, да всего просто не перечислить!

Даже орден Подвязки, в те далекие времена высшая государственная награда Англии, обязан своим существованием Эдуарду. Как-то на пышном балу очередная фаворитка нечаянно обронила интимную деталь туалета, вызвав поток малоприличных шуток со стороны дворян. Вертевшийся рядом король не растерялся, а находчиво подхватил с пола пропажу и демонстративно прикрепил на плечо.

Немедленно бал прервали, в наступившей гробовой тишине Эдуард громогласно объявил, что отныне орден Подвязки будет высшей наградой, фактом обладания которой будут гордиться лишь самые достойные и родовитые, общим числом – двадцать четыре. Так оно и получилось, причем иностранные государи просто рвались надеть голубую орденскую ленту. Красовалась в том блестящем строю и пара российских императоров.

Правда, сплетники шушукались, что все было ловко подстроено, ведь юная графиня Солсбери ранее не замечалась в нечаянной утрате лифчиков, трусиков и чулок. Если дело, разумеется, происходило не в алькове или королевской опочивальне. Мол, Эдуарду всего лишь потребовалось, чтобы рождению нового ордена сопутствовала красивая и галантная легенда. Но ответьте, бога ради, обошлось ли хоть одно событие в истории человечества без злых языков, язвительных комментариев и завистливых шепотков?

Вплотную занявшись обустройством Англии, Эдуард не забыл и про французскую корону. Обиженный вопиющей несправедливостью и лишенный законного наследства племянник начал готовить ответный удар. Через десять лет терзаемый амбициями Эдуард III развязал-таки Столетнюю войну, что принесла неисчислимые беды и страдания обоим народам. История двух государств – запутанный клубок из тысяч переплетенных между собой людей и событий, битв и открытий. Англия и Франция – стержень Европы, собственно, они и есть Европа: то верные союзники, то смертельные соперники.

А посему имеется третье, отличное от прочих мнение, именно к нему мы и склоняемся: все началось с правнука честолюбца Эдуарда, молодого короля Англии Генриха V, что в 1415 году высадил двадцатитысячное войско у «ворот Нормандии» – города Арфлер. Этим поступком король разрушил вечный мир, что страны заключили в 1396 году, а вроде бы угасшее пламя войны вспыхнуло вновь.

Главная крепость в устье Сены по праву считалась неприступной. Крепкие стены и высокие башни и так-то не просто преодолеть, а кроме того, для штурма город был доступен только с запада – по пересеченной местности, изобиловавшей соляными озерами. С других сторон крепостную стену окружали широкие бурные реки – Сена и Лезард. Все трое ворот, ведущих в город, представляли собой маленькие крепости с собственными башнями, помещениями для стражи и припасов, а еще Арфлер был окружен широким рвом, наполненным водой.

Вдобавок ко всему в городе имелись артиллерия в количестве десяти пушек (совсем немало для того времени) и многочисленный храбрый гарнизон. В центре Арфлера возвышался настоящий бастион – церковь Святого Мартина. Как и подобало в то суровое время, одна только церковь могла успешно обороняться не менее года против любого противника.

Стены твердыни были густо усыпаны арбалетчиками и мечниками, копейщиками и пращниками. В избытке имелись запасы камней, смолы и негашеной извести – лучшие «друзья» карабкающихся по шатким осадным лестницам воинов. На высокие стены высыпали жители, со смехом тыча пальцами в туповатых британцев, что осмелились появиться у ворот древнего града. Каждому здравомыслящему галлу было ясно как дважды два, что здесь пришельцы и останутся гнить.

Неприступная твердыня пала через двадцать семь дней осады.

«Нет, историческая справедливость – не просто отвлеченное философское понятие, коими так искусно оперируют искушенные придворные богословы в длинных до пят коричневых мантиях», – рассеянно думал Генрих V, по-хозяйски озирая могучие каменные стены и хмурые бастионы Арфлера.

Порыв ветра пахнул близким морем, король невольно поежился и плотнее завернулся в тяжелый плащ. Все время победоносного возвращения на землю предков лил дождь. Он рушился водопадом, моросил, падал, сыпался отдельными каплями, собираясь с силами, но не прекращался ни на мгновение. Хорошая примета, если кто понимает. А кому, как не королю, разбираться в таких вещах? Когда-то славный предок Вильгельм с этих самых земель отправился покорять земли за проливом.

Минуло триста лет, и потомки Завоевателя решили силой оружия добыть то, что по праву почитали своим. Не все шло так гладко, как хотелось бы, и однажды их сбросили в море. Но сегодня, двадцать лет спустя, король Англии Генрих V вернулся, и вернулся навсегда. Плантагенетам не удалось покорить материк, но на смену им пришла новая, полная сил династия – Ланкастеры. Не прошло и двух лет, как Генрих стал королем, а беспокойный сосед, королевство Шотландия, уже поджало хвост. Скотты уяснили, кто хозяин на острове. И вот он здесь, чтобы дать понять надменным галлам, кто настоящий повелитель Франции. Английскому леопарду суждено прославить себя, а золотые лилии на голубом фоне будут втоптаны в грязь, где им самое и место!

Пришло время сбыться стародавней мечте английских королей – о Британской Империи, вольготно раскинувшейся по обе стороны Ла-Манша и включающей землю предков, Францию. Пока что Францию, а что будет дальше – посмотрим. Шотландия и Бургундия, Священная Римская Империя германской нации и Арагон с Кастилией – слава Богу, мир велик, и в нем есть где развернуться. Настанет день, и владетель самой могущественной в мире христианской Империи возглавит новый победоносный крестовый поход, что станет и последним. Тогда все земли склонятся перед его величием…

«Не стоит заглядывать так далеко», – одернул себя король, бросил величавый взгляд вправо и повелительно рявкнул:

– Начинайте, мастер Джайлс!

Да, Арфлер пал всего через двадцать семь дней осады. У Генриха и мысли не мелькнуло гнать воинов на неприступные стены. Нет, талантливый полководец припас для французов нечто иное. Днем и ночью грохотали двенадцать осадных орудий, без перерыва выпуская двухсотфунтовые ядра по воротам и городским зданиям, без разбора утюжа казармы и конюшни, руша торговые лавки и дома мирных горожан.

Три самые тяжелые пушки, гордость начальника английской артиллерии мастера Джайлса: «Лондон», «Гонец» и «Дочь короля» – садили по стенам каменными шарами весом в целых триста фунтов! И стены наконец не выдержали; доселе неприступные, они начали осыпаться, пошли трещинами. В них стали появляться пробоины, что на глазах разрастались в бреши. Под прикрытием ночной темноты гарнизон пытался заделать повреждения, но пристрелянные пушки метко били и в полной темноте, убивая и калеча храбрецов.

На исходе трех недель осады Джайлс пустил в ход невиданное чудо-оружие – зажигательные снаряды. Город запылал с разных концов. Стоило потушить пожар в одном месте, как мерзко ухал «Лондон», тут же отзывался протяжным воем «Гонец» и торжествующе ревела «Дочь короля», а здания вспыхивали вновь и вновь.

Город пал, так начался закат средневековых крепостей. Осадная артиллерия оказалась сильнее каменных бастионов, отныне высокие стены не могли укрыть никого. Навсегда отпала нужда в таранах, баллистах и прочих катапультах. На Европу надвинулась тень железного века, не с осады ли Арфлера начались события, что привели к ночным бомбардировкам Ковентри и Белграда, Багдада и Дрездена?

В разгар осады в английском лагере вспыхнула эпидемия дизентерии. Потери были чудовищны, половина английского войска полегла в землю или была отправлена назад, в Англию. Вести далее войну стало невозможно, поход на Париж пришлось отложить до лучших времен. Вдобавок подвел коварный союзник, бургундский герцог Иоанн Бесстрашный, что так и не прибыл с обещанным войском. Две тысячи легкобольных остались гарнизоном в покоренном Арфлере, с остальными Генрих V решил с боем пробиваться к крупнейшему английскому владению во Франции – городу-порту Кале.

У молодого короля осталось мало сил, но отступить сейчас за Ла-Манш означало позор для Генриха лично и поражение для всей Англии. Британские рыцари на Библии поклялись дойти до Кале, чтобы покрыть себя и Англию неувядаемой славой, и не нашлось среди них ни одного, кто бы отступил. Тяжелобольные рвались с кораблей обратно на берег и плакали как дети от незаслуженной обиды, что их отправляют обратно в Англию. Коней не хватало, потому все пушки король дальновидно оставил в Арфлере, и каждый воин нес с собой еды на десять дней.

Да, это был беспримерный поход! Двести шестьдесят миль с тяжелыми боями англичане прошли за семнадцать дней, оставляя за собой общие могилы и сотни павших лошадей. Всеобщий подъем и энтузиазм – вот слова, что только и пригодны для описания их пути. Дальновидный Генрих под угрозой смерти запретил грабежи и обиды галлов. Мародеров и насильников без лишних слов развешивали на дубах и осинах, а французы просто молились на англичан, ведь свое войско обходилось с ними куда как хуже.

Но все в жизни когда-то кончается, закончилось и везение Генриха V. В канун дня святых мучеников Криспена и Криспиниана коннетабль Франции герцог д’Альбре заступил путь англичанам. Шесть тысяч британцев неожиданно для себя наткнулись на двадцать пять тысяч французов. Изнуренные боями пехотинцы обреченно рассматривали свежее рыцарское войско, что в сияющей броне и с развевающимися стягами весенним половодьем затопило округу.

Англичане тоскливо переглянулись и стали готовиться к смерти. Французов вчетверо больше, к тому же их рыцарская конница по-прежнему сильнейшая в мире. Отступать некуда, оставалось только погибнуть с честью. Весь остаток дня англичане исповедовались и молились, но ни один не забыл проверить оружие и доспехи; английский леопард готовился продать свою жизнь подороже.

Ночью британцы крепко спали, утомленные беспрерывным трехнедельным маршем. Издали их лагерь казался мертвым и пустым, беззаботные же шевалье куролесили всю ночь напролет. До самого утра из французского лагеря по всей округе разносились пьяные песни и громкие крики, музыка и взрывы хохота. За веселым рыцарским пиром с помпой праздновали завтрашнюю победу.

Поначалу долго решали, кто именно возьмет в плен английского короля, затем полночи выбирали телегу для торжественной перевозки знатного пленника в Париж. Немало времени занял выбор цветов, в которые следует раскрасить повозку, а также наблюдение за самим процессом покраски. Угомоняться благородные шевалье начали лишь хмурым утром, когда англичане уже молились перед битвой.

В шесть утра английское войско начало строиться на южной окраине недавно вспаханного поля, выбранного для битвы, в это время невыспавшиеся французы с трудом продирали слипающиеся глаза.

«Святой Георгий, покровитель Англии, – мысленно воззвал король, с болью в сердце оглядывая немногочисленное войско, – помоги нам, твоим потомкам, в этот тяжкий час!»

Отчаявшись ждать обещанной подмоги от герцога Бургундского, ночью король тайно встретился с предводителем французского войска, коннетаблем Франции герцогом д’Альбре. Стиснув зубы, предлагал надменному шевалье отдать обратно захваченный Арфлер, лишь бы пропустили в Кале, английскую морскую крепость на севере Франции. За себя король не боялся, но то, что вместе с ним должен погибнуть цвет рыцарства Англии, считал несправедливым. Через пролив отправились самые чистые и смелые, один Бог знает, что станется с Англией, если она лишится лучших из рыцарей.

Герцог поколебался и все-таки отказал, сославшись на прямой приказ короля Франции. И некого было винить в происшедшем, разве что себя самого. Верно подмечено, что гордыня – смертный грех, от нее и вправду умирают. И с чего он решил, что с горсткой храбрецов сможет покорить необъятную Францию? Как бы то ни было, но девятистам заморским рыцарям и пяти тысячам лучших в мире лучников предстояло погибнуть сегодня зря. Быть воином – значит быть готовым умереть, это азбука, да ведь и все мы смертны. Но как тяжело для воина сгинуть без всякой пользы для горячо любимой Отчизны! О Англия, что ждет тебя без твоих верных защитников?

Генрих вскинул глаза к небу, словно надеясь найти ответ, и застыл завороженный: на секунду тяжелые клубящиеся облака разошлись, в просвете победно пылал крест святого Георгия, тот самый, что перед вторжением король повелел нашить на одежду всем честным англичанам, разрешив безвозбранно убивать любого из войска, кто откажется. Если же крест нацепит враг, такого хитроумного мерзавца следовало сварить в масле живьем.

На какое-то мгновение алый небесный отблеск пал на английское войско, словно благословляя на битву, затем облака вновь сшиблись, закружились неспешным водоворотом. Генрих изумленно глянул на своего капеллана Томаса Элхема, поймал в ответ потрясенный взгляд. Священник все с теми же широко распахнутыми глазами медленно поднес ко рту тяжелый золотой крест, сухие губы безостановочно шептали молитву.

«Победа! – понял король, по телу ударила мощная волна жара, тяжелые доспехи показались вдруг легче пушинки. – Небеса предрекают мне победу!»

Генрих внимательно огляделся, нет, не почудилось: многие в войске истово молились, зачарованно уставившись в небо. Лица воинов светлели на глазах: если раньше смотрели обреченно, то теперь бросают на французов взвешивающие и оценивающие взгляды. Раз само небо говорит, что победа возможна, чего же более хотеть, о чем еще грезить? Остальное – в наших руках!

Генрих с удовольствием вдохнул в себя влажный воздух, напоенный ароматами недавно вспаханной земли и лесных трав, решил: пора. Король повелительно махнул, подскочивший оруженосец почтительно подал усыпанную самоцветами золотую корону с зубцами в форме лилий. Генрих надел ее прямо поверх боевого шлема. Даже в отсутствие солнца бриллианты, рубины и изумруды так ослепительно вспыхнули, что англичане пораженно зашептались. Казалось, светило взошло прямо над головой короля. Властелину Англии подвели любимого серого жеребца, конь одобрительно покосился на мощную фигуру настоящего воина, что не скрыть даже доспехами. Рядом с таким богатырем любой Ахиллес покажется задохликом.

Зато по Генриху сразу видно – с детства воспитывался в воинских лагерях, спал на голой земле и, даже став королем, больше времени проводит в походах, чем с ослепительными придворными красавицами. Изукрашенные золотом и серебром дорогие доспехи миланской работы только подчеркивают могучую стать настоящего рыцаря. Хоть и не дело короля самому скакать в бой с копьем в руке, как задиристому мальчишке-оруженосцу, но во всем войске только четверо рыцарей превосходят его статью и воинским умением, а в деле управления войсками он – первый.

Королевский знаменосец торжественно вскинул стяг Ланкастеров, что тут же развернулся и затрепетал на ветру: там золотой леопард в окружении золотых лилий плясал, угрожающе оскалив клыки. Было время, когда этот ярый зверь звался молодым львом. В ту пору Британией еще правили Плантагенеты, а земель во Франции у них было гораздо больше, чем у самих французских королей. Ричард Львиное Сердце и принц Джон, шериф Ноттингемский и Робин Гуд, рыцарь Айвенго и леди Ровена – как будоражат память эти имена, сколько лиц и событий проносится перед глазами. Поистине, Англии тех времен есть чем гордиться!

Но минула сотня лет, власть над островом перешла к боковой ветви династии Плантагенетов, Ланкастерам, тогда же сменил имя и символ страны. Отныне это свирепый, не знающий жалости, не признающий поражений хищник. Непрерывная экспансия, захват и порабощение – вот точные слова, что кратко опишут историю Британии в последующие шестьсот лет.

Сверкая ответной белозубой улыбкой, рядом с королем горячил вороного жеребца молодой граф Оксфорд. Знатный и богатый, кузен короля и всеобщий любимец, он оставил молодую жену и поспешил за государем, чтобы принести себе славу, а Англии – величие. Девятьсот витязей, цвет рыцарства Англии, вышли в тот день на решительный бой. Молодые и зрелые, красивые и иссеченные шрамами, рыцари обменивались шуточками, громко смеялись и все как один рвались в бой. Скорее всего, их ждала смерть, но ни в одних глазах король не увидел страха, лишь желание победить, а нет – так достойно умереть.

– Послушай, Генрих, нам не помешало бы иметь еще десять тысяч искусных лучников! – громко крикнул граф Оксфорд царственному кузену.

– Нет, – зычно отрезал король, стараясь, чтобы голос разнесся подальше, – нам за глаза хватит и тех, что с нами. Пока мы тверды в вере, нас не сломить! Мы разобьем еретиков, и Бог нам поможет!

Да, это был больной вопрос для Генриха. То, что в Авиньоне французы завели собственного Папу, неизменно приводило английского короля в негодование. Сам он, как ревностный католик, полагал наместником святого Петра на земле Папу Римского, а французского самозванца считал явным прохвостом и чуть ли не воплощением Антихриста. Слова короля разнеслись по всему полю, и притихшие на минуту рыцари обменялись кивками и согласными взглядами. Лучники одобрительно загомонили, громко хлопая друг друга по мускулистым спинам и налитым плечам.

– Господь знает предел наших сил и не пошлет нам испытания, что мы не сможем одолеть, – густым басом рявкнул в ответ дядя короля герцог Йорк.

Высокий и грузный, он скорее напоминал вставшего на задние лапы кабана, чем человека, и мало было рыцарей, что смогли бы парировать удар его чудовищной секиры. Подобно древним норманнам, герцог предпочитал на войне двуручный топор до неприличия огромных размеров, а в мирное время – красное вино и пухлых поселянок. Но как ошибся бы тот, кто счел, что за этими маленькими налитыми кровью глазками и низким лбом прячется человек недалекий и ограниченный! Герцог – выдающийся военачальник с огромным опытом, именно по его приказу каждый лучник нес с собой заостренные колья для защиты от французской конницы, лишь ему король мог доверить командовать правым флангом.

Генрих вскинул левую руку, и герольды затрубили построение. Англичане задвигались, перестраиваясь в соответствии с полученными еще вчера приказами, и каждый отлично знал свой маневр. Перед выстроившимся войском как по волшебству возникло несколько рядов заостренных кольев вершинами в сторону показавшихся французов.

Итак, английская армия перегородила южную часть узкого поля, замкнутого с обеих сторон дремучим лесом. Длиной в полторы тысячи ярдов и шириной в девятьсот, оно допускало только сшибку лоб в лоб, обойти с флангов англичан было невозможно. По всей округе трудно было бы подобрать иное место, где исход битвы больше всего зависел бы не от численного превосходства, а от доблести воинов. Уму непостижимо, но надменные французы ухитрились выбрать для сражения именно то место, где сильные стороны рыцарской конницы свелись на нет.

Потомки галлов имели все преимущества: в выборе времени и места битвы, в знании местности, в том, что у них была огромная и свежая армия. Черт побери, у них были даже пушки! Мечты, мечты: пушечная батарея с легкостью перемалывает сгрудившихся британцев, и те наконец начинают разбегаться, с трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи. А тяжелые каменные ядра безостановочно сметают людей, оставляя на поле десятки раненых и убитых. Англия сокрушена, долгожданный реванш не удался. Английский король убит или попал в плен, англосаксонское рыцарство получило смертельный удар. Вся Франция ликует, конец Столетней войне! Вы будете смеяться, но пушки в той битве так ни разу и не выстрелили.

«Пушка – дура, меч – молодец», – кажется, так говорили тогда французские рыцари, презрительно косясь в сторону железных труб на грубых лафетах. И то сказать, что за удовольствие убить врага издали, нет в этом никакого стиля, зато отчетливо попахивает дурными манерами. Совсем иное дело – с разгона насадить противника на копье, развалить молодецким ударом до пояса, на худой конец – одним взмахом тяжелой булавы в лепешку сплющить вражине голову со шлемом в придачу!

По центру поля вилась узкая дорога, где с немалым трудом разминулась бы пара крестьянских телег. Ныне дорога превратилась в канаву, заполненную непролазной глиной. По обе стороны дороги вплоть до самого леса тянулась свежевспаханная пашня, которая после непрерывных дождей скорее напоминала болото. Поймав брезгливый взгляд сюзерена, граф Оксфорд с усмешкой крикнул:

– Клянусь Девой Марией, французы задумали вырастить здесь не рожь да овес, а лягушек и червей!

Расположившиеся вокруг короля рыцари так и покатились со смеху, да и сам Генрих ухмыльнулся незатейливой шутке. Тут же нахмурился и вновь, в который раз, осмотрел выстроившееся войско.

Король был молод, но отнюдь не глуп. Обладая живым умом и тягой к знаниям, свободное время он посвящал чтению книг по тактике и стратегии, хватало у него и мудрых советников. Сегодняшнее сражение должно было пройти по образцу давней битвы при Креси. Глухая оборона до последнего, а затем мощный всесокрушающий удар – вот что приготовил король французам. Надменные гордецы никогда не научатся правильной тактике. Время рыцарской конницы уходит, уходит безвозвратно, но видят это только мудрые, подобные поводырям при слепцах.

– Храбрых и глупых перебьем, остальные поумнеют и покорятся, – в который раз повторил себе король, убеждая.

Девятьсот спешенных рыцарей с оруженосцами и копейщиками он выстроил тремя отрядами, перегородив поле от края и до края. В промежутках плотными клиньями встали лучники. С флангов Генрих выставил еще по отряду лучников, числом побольше. Задача у них одна – выбить столько французов, сколько смогут. Основная атака галлов придется на спешенных рыцарей, это – аксиома боя. Когда справятся с рыцарями, примутся за лучников, в ближнем бою им против французов не устоять. Рыцари страшны не непробиваемыми доспехами, нет. С самого детства их воспитывают только для одной цели – убивать, а потому они – настоящие машины смерти. Неважно, что в руках у рыцаря – копье, двуручный меч, булава или топор. Он одинаково смертоносен с кинжалом или даже в бою голыми руками. Ныне на каждого из его рыцарей приходится по двадцать французских!

Стоит всего лишь сотне шевалье прорваться к его лучникам на расстояние удара меча, и те обречены. А французские рыцари прорвутся, выбить всех стрелами – мысль сказочная, трезвомыслящие люди такую мысль тут же отметают в сторону, как ненужную и даже опасную. Пластинчатые доспехи дадут французам неплохой шанс выжить даже под градом бронебойных стрел. Вот для тех прорвавшихся шевалье и стоят наготове английские рыцари с тяжелыми двуручными мечами да замерли угрюмо копейщики в тяжелой броне.

Им предстоит выдержать тяжелый натиск, именно они – хребет войска. Справятся ли? Король оглядел сплоченные ряды и понял, эти – не подведут. Костьми лягут, но места в шеренге не оставят. Копейщиков Генрих набрал из Плимута, эти хорошо помнят, как двенадцать лет назад французы вероломно нарушили перемирие и сожгли приморский город дотла, как убивали, грабили и насиловали.

Негромко переговаривались лучники, высокие плечистые мужчины в легких стальных шлемах и кожаных латах с длинными, в рост человека, тисовыми луками. Бородатые лица непривычно серьезны. На поясе у каждого висит топор или меч, за спиной – маленький круглый щит, что зовется баклер. В случае рукопашной лучники не окажутся беззащитны, но против рыцарей им ничего не светит, их сила проявляется лишь на расстоянии.

Англия – единственная страна в Европе, которая не побоялась дать в руки крестьян столь мощное оружие. И риск оправдал себя полностью: вряд ли европейские страны, вместе взятые, смогли бы выставить такое количество искусных лучников. Учить стрелка – долгое и дорогое занятие, правильная подготовка требует нескольких лет неустанного труда, ежедневных утомительных тренировок. Но если дать длинный лук в руки крестьян, те с охотой научатся владеть им сами, ибо нет в мире лучше игрушки для настоящего мужчины, чем боевое оружие.

Что титулы, сокровища, все женщины мира в сравнении с волнующей тяжестью меча, копья или секиры? Искусно владеешь оружием – весь мир расстелется пред тобой, нет – лишишься и той малости, что имеешь. Именно так Всемилостивейший Господь устроил наш мир, что в нем выживают сильнейшие. Потому не жалуйся, что рожден для мира иного, не плачь и не скули. Другого мира не будет, если, конечно, не построим сами.

А пока что страна, где каждый из йоменов – профессиональный лучник, неизмеримо сильнее всех прочих, где собственных смердов боятся как огня, а из оружия разрешают иметь лишь маленькие кинжалы на поясе, для самозащиты от разбойников.

Да, арбалетчиков в Европе хватает, только свистни, набегут со всех сторон. Но наемники дороги сами по себе, да и арбалет – не самое дешевое в мире оружие. Из него хорошо отстреливаться через узкие бойницы по атакующим крепость воинам, в открытом поле он не конкурент для лука. Да, арбалет бьет вчетверо сильнее, но зато долго перезаряжается, да и летит арбалетный болт не так далеко, как стрела. Три-четыре выстрела в минуту – вот предел для опытного арбалетчика в идеальных условиях, в реальном бою – вдвое ниже.

То ли дело – лук, да за то же время опытный лучник выпустит десять и даже двенадцать стрел. И пусть лучшее в мире тисовое дерево для лучших в мире английских луков приходится закупать в Италии, результат себя оправдывает. В битвах при Креси и Пуатье английские йомены уже сметали потоками бронебойных стрел французскую конницу, а если позволит святой Георгий, покровитель английского воинства, сметут и сегодня. Тем более что искусству стрельбы из лука многие могли бы поучить легендарного Робина из Локсли.

Век Франции прошел, приходит век Англии. Эдуард III, мудрейший из королей, постиг в свое время секрет, что лежит на поверхности: полагаться на вассалов нельзя. Сорок дней в году те еще согласны, скрипя зубами и недовольно шушукаясь, вести бой за сюзерена, как то положено по договору и присяге. Дальше – надо уговаривать, просить и вымаливать, обещая милости и привилегии, да не каждый и согласится. Так ведь и война – она не рассчитывает, сорок дней длиться или пятьдесят!

А выход – вот он, только раскинь мозгами, не все ж их тратить на всякую ерунду вроде рыцарских турниров, псовых охот, пышных балов да томных фавориток. Но не каждый сюзерен, даже имея пример перед глазами, догадывается, в чем тут дело. А вот в чем: за деньги нанимаешь рыцарей сроком на год, а те в свою очередь, уже как капитаны твоих собственных отрядов, набирают лучников, мечников и копейщиков, причем именно столько, сколько приказано.

И воюют те воины за полновесную монету не сорок дней, не пятьдесят и даже не шестьдесят, а весь год, в любое время. Хочешь – в Англии, хочешь – во Франции, да хоть у самого черта на куличках, лишь бы вовремя платили. А не понравился королю такой капитан, так вот тебе бог, а вон – порог. Благо желающих – разве что в окна еще не лезут.

И не надо больше раздавать земли во владение вассалам, чтобы те по твоему призыву являлись с вооруженной подмогой, ибо ныне у тебя под рукой постоянное войско. Никто не ноет, что на носу посевная или сбор урожая, а вовсе даже наоборот: воины рвутся в бой, так как получают двойную и даже тройную оплату! И нет места той старой феодальной глупости, что вассал твоего вассала – не твой вассал. И как-то сразу всем герцогам, графам и баронам становится ясно, кто же в стране хозяин, пусть даже раньше они считали иначе. И вопрос дисциплины в армии поднимается на должную высоту, не то что в других странах, где когда хочу – воюю, а захочу – уведу свой отряд обратно, пусть и прямо во время битвы, если мне что придется не по нраву.

Генрих кивнул своим мыслям и вновь пристально оглядел французское войско, особо отметив, что лучников не видно совсем, а с флангов герцог д’Альбре разместил отряды рыцарской конницы.

«Человек по шестьсот будет, – быстро прикинул король. – В центре стоят два отряда спешенных рыцарей, каждый раза в полтора больше всего английского войска, за ними – снова конница, в резерве. Но, Бог мой, как же их много!»

Минул час, прошел второй. Поднявшееся солнце не смогло пробиться сквозь нависшие тучи, хотя все же немного потеплело. Усилившийся ветер развеял туман, но дождь продолжился с прежним занудливым постоянством.

Земля под копытами французских лошадей громко чавкала, с явной неохотой выпуская их из объятий. Высокие усачи в блистающих доспехах раскатисто хохотали, тыча пальцами в пеших англичан. Не было сомнений, что атака конницы сомнет англичан с той же легкостью, как тряпка сметает крошки со стола. Обе армии напряженно следили друг за другом. Французы превышали числом по меньшей мере вчетверо, но, помня рассказы отцов и дедов, не торопились ввязываться в битву, подозревая какую-то хитрую уловку со стороны коварного врага.

– Пусть британский молокосос первым ринется в бой, смешав свои ряды, – ворчал герцог д’Альбре негодующим баронам, что рвались немедленно вступить в бой, – пусть покажет, с чем англичане заявились вновь.

С другой стороны долины двадцатисемилетний «молокосос» пристально разглядывал грозного противника. Минуло еще два часа, и Генрих решился. Король взмахнул рукой, и пронзительно запели серебряные трубы герольдов, а знаменосец поднял боевой стяг. Вновь протрубили герольды, и все англичане разом опустились на колени, каждый начертил на земле крест и поцеловал его, некоторые плакали. Все были готовы погибнуть, но не отступить.

– Шагом – вперед! – скомандовал Генрих, и битва началась.

Лучники и спешенные рыцари мерным шагом двинулись по грязи, то и дело проваливаясь по колено, с трудом вытаскивая ноги. Шли не торопясь, старались держать строй. По команде часто останавливались, давая тяжеловооруженным рыцарям время отдохнуть. В тот самый момент, когда до французов оставалось ярдов триста пятьдесят, вновь печально пропели серебряные голоса труб, и тут же английское войско дружно встало как вкопанное. Мигом лучники воткнули в раскисшую землю заостренные колья, вновь возведя частокол против конницы.

Прозвучала резкая команда, и в воздух взвились тысячи стрел, смертельным ливнем пролившись на французов. Во французском войске раздались крики боли и ярости, предсмертные стоны и вопли проклятий. Роптавшие в течение последних часов французские бароны пришли в бешенство.

– Позор! – кричали они, потрясая оружием. – Мы что, так и будем ждать, пока англичане не перебьют нас?

Коннетабль Франции окинул цепким взглядом побагровевшие от гнева лица и выкаченные глаза рыцарей, понял: еще немного, и те сами ринутся в битву.

– В бой! – решительно скомандовал он. – Коннице – идти шагом и прикрывать нас с флангов, вырываться вперед – не разрешаю!

Хрипло запели трубы, первый французский отряд двинулся медленным шагом. Сразу за ним шли арбалетчики, а ярдах в пятидесяти – второй отряд. На месте остался лишь конный резерв. С самого начала все пошло не так, как задумывалось. Пока спешенные рыцари по глубокой грязи брели к англичанам, с трудом вытаскивая ноги и через шаг проваливаясь чуть не до пояса, конные отряды с флангов ринулись на врага. Командовали ими старые недруги, барон Гийом Савойский и граф де Лишаль. Каждый стремился прославиться и обойти соперника, занять место повыше в глазах герцога Орлеанского. Оба искренне полагали, что главное – доскакать до англичан первым, и тогда уж победа гарантирована.

Напрасно кричал и ругался коннетабль Франции, его уже никто не слушал, тут каждый полагал себя героем, а остальных – полными ничтожествами. Спешенные рыцари, скользя и то и дело падая, окончательно смешали ряды и ковыляли в бой сами по себе, а конница оставила их без прикрытия и устремилась вперед, заботясь лишь об одном: добраться до англичан раньше, чем соперники.

Когда угрожающе взревели трубы с той, противоположной стороны поля и коннетабль Франции герцог д’Альбре скомандовал атаку, до англичан донесся приближающийся звон брони и грохот конских копыт. Казалось, тысяча человек одновременно колотит в огромные барабаны и щиты, не жалея рук. Полторы тысячи блистающих сталью рыцарей приливом смерти растеклись по полю, гневно ржали полторы тысячи огромных скакунов фризской и булонской пород, надежно защищенные броней, готовые сокрушить любую преграду. Так великолепно было это зрелище… и приковывали взгляд вьющиеся стяги, и ясно было одно: эти стопчут все, что не успеет убраться с пути подобру-поздорову.

– Внимание! – звонко пропели горны.

Англичане зашевелились, готовясь встретить и отразить удар стальной лавины. Лучники сменили прицел, перенося огонь со всего французского войска на приближающуюся кавалерию. Заскрипели тугие луки, нацелились в небо тяжелые стрелы с трехгранным бронебойным наконечником. Такие мастерят лишь для войны, сам вид их завораживает – смертоносно красивые, дивно симметричные и убийственно острые. Горны пропели в третий раз, и не успел еще окончиться чудесный серебряный перепев, как змеиный шелест взлетающих стрел на секунду перекрыл приближающийся грохот.

Раздавшиеся в следующую секунду предсмертные крики и стоны боли, чудовищные проклятия и панические вопли заставили в панике взвиться в воздух окрестных птиц. Раз начав стрелять, английские лучники более не останавливались. Каждый обучен держать в воздухе пять-шесть стрел, и так плотна была стена французов, что каждая стрела находила себе добычу. За время, пока рыцари доскакали до вбитых в землю кольев, в каждого попало по тридцать – сорок стрел.

Тяжелую броню пробили, разумеется, не все, да много ли человеку надо? А потому – добрались немногие, и теперь лучники били в упор, не щадя и боевых коней. И зря брешут французы, будто британцы мажут наконечники стрел ядом, им это ни к чему. В бою йомены втыкают перед собой стрелы прямо в землю, так оно удобнее, а уж что с той землей попадет в рану – один бог ведает. Да все что угодно от ботулизма до столбняка! Но врать рыцарям не к лицу, англичане – отнюдь не дикари, да и зачем к таким прекрасным стрелам еще и яд? Право слово, это смешно.

К тому моменту, пока первый отряд спешенных французских рыцарей преодолел хотя бы двести ярдов, с конным прикрытием было покончено. Уйти удалось немногим, в панике галлы разворачивали коней, уздечками рвали рты, в кровь раздирали бока шпорами. Эти струсившие так торопились, что смешали ряды наступавшей пехоты, безжалостно топча воинов тяжелыми копытами боевых лошадей. Оттого на поле возникла страшная толчея. Всюду лежали мертвые всадники, бились в конвульсиях раненые кони, предсмертные крики агонирующих, вопли и проклятия раненых сотрясали воздух. И над всем этим стоял смертоносный, не прекращающийся ни на секунду шелест тяжелых английских стрел!

С трудом вытаскивая из грязи тяжелые ноги, пешие рыцари приблизились на полтораста ярдов к лучникам. Они начали уставать и задыхаться, ведь тащить на себе двадцать килограмм железа по колено в грязи – нелегкая задача. Остановиться и передохнуть невозможно, тяжелые стрелы клюют каждую секунду, то и дело кто-то из соседей с предсмертным криком рушится вниз. Тяжелая броня, непролазная грязь, душный, насыщенный испарениями воздух сделали свое дело: рыцари стали замедлять шаг.

И тут обнаружилась последняя несправедливость этого дня: широкое с севера поле воронкой сужалось в направлении англичан. Пытаясь дойти до врагов быстрее, французы толкались и сбивались во все более плотную кучу. Многие уже не могли поднять рук, сотни были стиснуты и попросту задохнулись в страшной давке, не помогли и стальные доспехи! От арбалетчиков не было никакого толка, они и раза выстрелить не успели.

Французы таяли на глазах, но отступить для рыцарей было бы позором. И они упорно шли вперед, оставляя за собой холмы и курганы мертвых тел. Как только французы приблизились на расстояние сорока ярдов, лучники начали бить в упор. Но с яростным криком шевалье ринулись вперед, прямо на острые колья. И так силен был их напор, что галлы смяли и потеснили тяжелых мечников и копейщиков, а лучники, забросив луки за спины, схватились за мечи и топоры.

– Вива ля Франс! – ревели сотни пересохших глоток.

К английскомукоролю пробились трое французских рыцарей, настоящих исполинов, бешено круша все и вся вокруг. Эти трое – все, что осталось от восемнадцати шевалье, ставших накануне кровными побратимами и поклявшихся умереть, но убить короля-захватчика. Двое – с огромными двуручными секирами, по стародавней привычке называемыми францисками, третий – с булавой невозможных размеров. Ни один человек на земле не смог бы биться подобным оружием, такое под силу лишь полубогу. Три великана вмиг смяли растерявшихся телохранителей, львами ринулись на короля. Генрих едва успел соскочить с коня, как лезвие одной секиры уже пополам разрубило несчастное животное вместе с седлом, второй рыцарь успел вскользь зацепить короля в прыжке, смяв слева шлем и срубив пару зубцов короны.

Генрих кубарем покатился по земле, по пути выпустив меч из рук. Оглушенно помотал головой и невольно дрогнул: перед ним вырос самый высокий из троицы, сквозь прорезь шлема полоснули яростью черные глаза, гигант обрекающе вскинул чудовищную булаву. Но тут трех исполинов буквально захлестнула волна тел, королевские телохранители наконец-то пришли в себя.

Королю подвели другого коня, он спешно вскочил в седло, слегка покачнулся, злобно выругавшись сквозь зубы. Внимательно оглядел поле битвы: французы, невзирая на чудовищные потери, напирали по-прежнему. В первом отряде шли сильнейшие и храбрейшие рыцари Франции, и сейчас, добравшись наконец до захватчиков, они вымещали на тех всю ненависть и злобу, все пережитые на поле страхи и боль за погибших друзей. Забывшие про луки стрелки яростно сопротивлялись закованным в сплошную броню рыцарям, но не им тягаться с мастерами клинка. В рукопашной против шевалье они – как щенки перед волкодавами. Парящий высоко в небе орел кинул холодный взгляд на поле битвы: сверху прекрасно видно, как тонкая полоска оставшихся в живых французов неумолимо перемалывает англичан. И те наконец дрогнули и попятились.

«Сейчас или никогда!» – понял Генрих и властно махнул герольдам, в ответ заревели тяжелые рога.

Из леса с обеих сторон выдвинулись сидевшие там с вечера в засаде лучники, сотни лучников с каждой стороны, и в упор, в спину, начали бить ничего не замечающих французов. И не нашлось конницы, что прикрыла бы спешенных шевалье, ведь ее разгромили раньше. А по уши завязший в размокшей земле второй отряд остался далеко позади, потому не успел вовремя прийти на помощь. Барахтающиеся в грязи арбалетчики попытались было дать залп по английским лучникам, но этим лишь обратили на себя ненужное внимание. Пока генуэзцы, торопясь и чертыхаясь, пытались найти упор в полуметровой грязи, чтобы перезарядить арбалеты для второго выстрела, их уже выбили тяжелыми стрелами, утыкав каждого, как ежа.

Это был уже не бой – бойня. С такого расстояния удар тяжелой бронебойной стрелы не держит никакая броня. И это был полный разгром. Через несколько минут все французские рыцари были либо мертвы, либо захвачены в плен. С криками ярости англичане ринулись вперед, сминая второй, отставший отряд французов. Изрядно прореженные стрелами рыцари не выдержали напора и, устрашенные, бросились бежать. Их били в спины, но вскоре, утомившись карабкаться по грудам тел, вернулись обратно.

Трудно поверить, но все эти события уложились в жалкие полчаса времени. Всего лишь тридцать минут, и французской армии пришел конец. Азенкурское поле представляло собой страшное зрелище, всюду груды человеческих и конских тел, громкие стоны и мольбы о помощи, отчаянные крики умирающих. От мощного запаха свежепролитой крови и нечистот из распоротых животов мутило даже привычных ко всему воинов.

Но и это был еще не конец. Минуло два часа, и французский резерв пошел в смертоубийственную атаку! Так уж выпали кости судьбы, что именно в этот момент…

– Ваше величество, – подскакал к Генриху встрепанный как воробей оруженосец, – на лагерь напали французы, охрана смята и уничтожена!

Генрих бросил быстрый взгляд на изрядно потрепанное войско, на наступающих французов, сквозь зубы рыкнул:

– Граф де Люссе, возьмите пятьдесят рыцарей, сотню копейщиков и пятьсот лучников. Больше я вам дать не могу. Вы должны отбить лагерь и стоять до последнего. Если нас зажмут с двух сторон, мы пропали.

Король обернулся к рассаженной прямо на сырой земле тысяче пленных и раненых французских рыцарей, холодно бросил:

– Этих – перебить. Если нас окружат, мы не сможем удержать их в повиновении.

В негодовании английские рыцари отказались исполнить столь чудовищный приказ. Убить сдавшегося в бою – не только покрыть себя неувядаемым позором, но и лишиться немалого выкупа. А кроме того, сегодня ты захватил в плен, а уже завтра могут захватить тебя. Убьешь пленника сегодня, завтра и тебя не выпустят ни за какие деньги. Недаром в цивилизованном рыцарском мире принят культурный стиль обхождения друг с другом. Могут меняться границы стран, но рыцари – это всегда одна христианская общность, братство чести. Когда король понял, что ни один из английских рыцарей не выполнит приказа, он побагровел. Выпуклые глаза налились кровью, сдавленным голосом Генрих хрипло проревел:

– Лучники – выполнять команду!

Эти – выполнили, причем с удовольствием. Копьями и дубинами, мечами и топорами, а то и просто ножами они споро уничтожили связанных французов. Когда крики ужаса, предсмертные стоны и проклятья стихли, король философски пожал плечами. Он здесь главный и потому должен думать за всех, полководцу чистоплюйство не к лицу. А что взял грех на душу, так что ж, на то и Томас Элхем, придворный капеллан, чтобы тут же отпустить все прегрешения своему сюзерену. Не сможет сам – есть архиепископ Кентерберийский, да в конце концов даже Папа почтет за честь лично отпустить грехи наихристианнейшему из королей. Сейчас Генриха волновало иное – обойдется ли?

Обошлось. Конный резерв французов издалека утыкали стрелами, благо кони по грудам тел могли идти лишь медленным шагом, а затем дядя, герцог Йорк, возглавил контратаку.

– Друзья, – зычный голос короля легко перекрыл шум битвы. – Мы – победили, но если не уничтожим французов сейчас, они вернутся снова. А потому – вперед. За короля и отечество.

– Вперед! – заревели хриплые голоса, и пятьсот рыцарей, оседлав коней, помчались за отступающими французами.

Англичане резали их, как волки ягнят, а французы, как потерявшее вожаков стадо, только разбегались, робко втягивая голову в плечи. К вечеру все закончилось. Половина французской армии осталась лежать на земле, усеяв поле трупами. Французское войско уничтожили целиком, а пленных набрали вдвое больше, чем в первый раз. Вскоре вернулся граф де Люссе с радостной вестью: на лагерь напало не французское войско, а всего лишь банда крестьян-мародеров. Мерзавцы решили воспользоваться моментом и утащить, что плохо лежит. С ними справились с легкостью, местное воронье уже лакомится добычей.

– Что ж, – рыкнул король, – тем лучше!

– Ваше величество, – осторожно тронул государя за плечо граф Локсли, – взгляните.

Король с трудом оторвал взгляд от лежащего перед нам на расстеленном плаще графа Оксфорда. На месте некогда белых зубов ныне находилась окровавленная дыра, череп смят мощным ударом булавы. Рядом положили графа Суффолка, при осаде Арфлера несчастный потерял отца, а ныне погиб сам. Панцирь напротив сердца пробит, копье пронзило рыцаря насквозь и лишь потом обломилось. На лице графа застыло бесконечное изумление.

– Что же я скажу их семьям? – пробормотал король и перевел угрюмый взгляд на тело герцога Йорка.

Дядя короля и последний внук Эдуарда III, того самого, что развязал Столетнюю войну, не получил в бою и царапины. Во время контратаки под герцогом убили коня, в результате неистовый богатырь упал и задохнулся под грудой тел. Таких погибших в давке были многие сотни. Раненые кони, бешено лягаясь, сшибали рыцарей как кегли, а сбитый с ног сам подняться был уже не в силах, ведь на него немедленно рушилось сверху два-три человека. Оказаться в полуметровой грязи под грудой тел означало мучительную смерть от удушья.

– Что там? – наконец хмуро справился Генрих.

По знаку графа перед королем свалили три тела.

– Прошу, – сделал приглашающий жест граф, – ваши смертельные враги: герцоги Алансонский, Брабантский и Барский. Все опознаны собственными герольдами, так что ошибка исключена. А это значит, что французская армия полностью обезглавлена!

– Я и сам знаю, что это значит, – устало буркнул король.

– А вот это… – Граф Локсли многозначительно промолчал, играя бровями, триумфально указал на стоящего на коленях человека со связанными за спиной руками. Наконец не выдержал паузы и признался: – Это – ваш злейший враг, герцог Карл Орлеанский. Также взяты в плен герцог Бурбонский и маршал Бусико!

Генрих безучастно кивнул, холодно рассматривая сломленного пленника, одетого в грязный и рваный, некогда явно богатый камзол. Племянник французского короля и самый влиятельный вельможа Франции лишь ежился, то и дело пытаясь откинуть с лица спутанные, промокшие кровью волосы. Каждое движение Орлеанца зорко стерегли двое дюжих воинов. Отвернувшись, Генрих глухо распорядился:

– Поднимите герцога и отведите в королевскую палатку, пусть его осмотрит мой личный врач.

В палатке короля сейчас врачевали его младшего брата, герцога Хамфри Глостерского. Король, случайно заметив, что брата ранили и сбили с ног, несколько минут яростно бился над телом, круша черепа, срубая руки и вспарывая животы, пока не подоспела подмога и Хамфри не унесли. Сейчас Генриха немного мутило, сказывалось все напряжение тяжелого дня, да и полученный по голове удар от того великана француза не прошел даром.

– Две тысячи пленных, ваше величество, – радостно доложил один из баронов… как бишь его… а – сэр Борн. – Французы в панике бегут. Путь на Париж открыт!

– Наши потери? – отрывисто бросил король.

Рыцари замолчали, пряча смущенные взгляды.

Наконец один из старых, заслуженных баронов рявкнул густым басом:

– Около трехсот рыцарей убито, ваше величество, примерно столько же лучников и копейщиков. Раненых намного больше, но все рвутся в бой!

Столпившиеся вокруг бароны поддержали говорящего криками одобрения.

– На Париж, – вопили они, – даешь Париж! Да здравствует английский леопард!

– Какой к черту Париж, – хмуро буркнул Генрих, – в бой они рвутся. Завтра же продолжим путь в Кале. Необходимо собрать в Англии свежие силы, сейчас мы не готовы к войне. Соберите трофеи, наших павших – сжечь.

Рано утром английская армия двинулась на Кале, спеша оставить место битвы, где уже сыто каркало воронье, тяжело перепрыгивая с трупа на труп, натужно жужжали мясистые зеленые мухи, а сладковатая вонь разлагающихся тел потянулась по округе. Еще дымились останки сожженного амбара, где нашли успокоение павшие в битве британцы, а длинная змея войска уже поползла на север. Впереди, в Лондоне, Генриха ждал триумфальный прием, но в душе король чувствовал некую досаду за то, что сейчас приходится отступать.

«Но это ничего, – сосредоточенно думал он. – Мы померились силами, и стало ясно, что, как бы Франция ни упиралась, ей суждено пасть. Именно я поставлю ее на колени. Как независимая страна Франция доживает последние дни!»

И Генрих, конечно же, был прав, ведь в одной битве он уничтожил цвет рыцарства Франции. Десять тысяч рыцарей-арманьяков, верных сторонников герцога Орлеанского и ярых патриотов своей страны, сложили жизни в тот проклятый день на кровавом поле у Азенкура!

Шли годы. Англия в союзе с Бургундией захватила большую половину Франции и точила зубы на то, что осталось. Был кем-то отравлен и после недолгой болезни скончался король Англии Генрих V, так и не сбылась заветная мечта о Британской Империи. Наконец-то умер безумный король Франции Карл VI, который не сумел сплотить вокруг себя нацию и дать отпор завоевателям, умер сразу вслед за захватчиком. На мосту Монтеро был убит брат Карла и предатель Франции бургундский герцог Иоанн Бесстрашный, напрасно грезивший о короне. История смахнула их с доски, как ненужные более фигуры. Но развязанная ими бойня бушевала с прежней силой.

На стороне англичан по-прежнему выступали Фландрия и Бургундия, мечтающие обрести независимость. За французов сражалась Шотландия, ненавидящая англичан. Вся Франция была охвачена крестьянскими бунтами, повсюду бесчинствовали шайки дезертиров и разорившихся рыцарей.

О горе, горе Франции! Нет у нее заступника…

Часть I Лекарь

Глава 1

21 августа 1426 года, глухой смешанный лес в Нормандии: никчемный потомок почтенных предков.

Я никогда не хотел быть партизаном. Не хотел, но пришлось. Дикий крик мечется над просторной поляной, в ноздри бьет отвратительный аромат паленого человеческого мяса. Стоящие поодаль крестьяне одобрительно гомонят, кто-то раскатисто смеется. Ну разве не забавно, когда пытают рыцаря, а он корчится от боли, зараза.

Я с трудом сглатываю, такое чувство, что мне снова нехорошо. И почему запах жареной свинины или говядины так аппетитен, а запах человечины вызывает отвращение? Словно природа пытается защитить нас от самих себя, неужели я один замечаю, как омерзительно происходящее?

Палач нагибается к уху рыцаря, что-то тихо шепчет. Тот протестующе дергает головой, расширившиеся от нестерпимой боли глаза невидяще уставились в небо. Стоящий поодаль статный мужчина с копной светлых волос, разодетый в нарядный камзол, вышитые серебром брюки и тонкие сапоги дорогой кожи, незаметно уходит, недовольно поджав губы. Это наш главарь Шарль Безнар.

Отец Антуан скорбно качает плешивой головой, поймав мой вопрошающий взгляд. Невысокий кряжистый мужчина средних лет, он на всех смотрит одинаково сочувственно, говорит мягко, не повышает голос даже на проповедях. Как сюда, в лагерь беглых крестьян, занесло странствующего францисканца – один Бог ведает, но остался вот, в меру сил пытается смягчить огрубевшие нравы. Взгляд черных круглых глаз всегда мягок и благостен, ни разу я не заметил и искры гнева.

– Отец, – требовательно спрашиваю я, – почему вы не остановите это безумие?

– Они не послушают меня, – мягко отвечает священник. – Поколение за поколением сеньоры содержали их в скотстве. Все, что требовалось от сервов, – работа, работа и вновь одна бесконечная работа. Тем временем сеньоры ради потехи топтали их поля, продавали их женщин и детей. Настал день, и сервы взбунтовались. Теперь, пока не возьмут за перенесенные мучения кровью, не успокоятся. Слава Богу, что некоторых из рыцарей начали отпускать за выкуп, раньше не было и такого! Сильно в человеке звериное начало, и Церковь с ним борется. В таком важном деле спешить недопустимо, все надо делать аккуратно и постепенно, сын мой.

Тут не возразишь, при любом восстании кровь льется рекой, время «бархатных» революций придет в мир ой как не скоро. Сам отец Антуан – прямо вылитый интеллигент, на вид такой же мягкий и нерешительный. На самом же деле священник тверд, как скала. Мог бы запретить происходящее именем Церкви, ведь в лагере он пользуется немалым авторитетом, но отчего-то не хочет. Не в первый раз мне кажется, что францисканец преследует какие-то свои тайные цели. Но ведь в лоб не спросишь?

Меня тоже уважают, но я – слишком молод, к тому же не женат, то есть человек по здешним меркам несерьезный. Я пытаюсь отвлечься, разглядывая густую летнюю зелень деревьев и кустарников, трава под ногами такая сочная, что хоть сам жуй. Крохотными молоточками стрекочут кузнечики, отгоняя назойливых соперников, авторитетно жужжат пчелы и шмели, весело чирикают птицы. Жаркое солнце беззаботно освещает творящееся на поляне безобразие, на синем небе – ни облачка.

Почему, сосредоточенно думаю я, пытаясь забыть о происходящем за спиной, всех конкистадоров и прочих авантюристов так тянет в джунгли? Они с гордостью рассказывают про непроходимые заросли лиан, кровожадных хищников, затерянные города с подвалами, забитыми золотом. А уж историям про прекрасных любвеобильных туземок вообще конца и краю нет. К тому же сами туземцы – это слабые воины с негодным оружием, что не могут выгнать с родной земли даже мелкие отряды наглых пришельцев.

В глазах спесивых европейцев мои земляки-московиты – те же неотесанные дикари-язычники, даром что таскают крест на шее. Наши бескрайние леса по обилию жизни ничем не уступают пресловутым джунглям, а размерами раза в три-четыре поболее. Лютых хищников в земле Русской даже переизбыток, а золотом кроем купола церквей. Не надо рыскать по буеракам и болотам в поисках мифических эльдорад, у нас в России – все на виду. Приди и возьми, если сможешь, конечно.

Шахта считается доходной, когда на тонну добытой руды хотя бы один грамм золота приходится. Если десять грамм, шахта считается богатой. Государства за такие месторождения бьются насмерть, стоят до последнего, так это еще сколько мороки, пока золото добудешь! А тут приставил себе к любой церкви лесенку немудреную да и соскребай в кошель, сколько унесешь.

Тут добавить необходимо: только если тебя не смущают серьезные бородатые мужчины, что за такое святотатство не раздумывая рубят руки и ноги на месте. А то, что от тебя осталось, на кол сажают, не отходя далеко. В виду той самой церквушки, чтобы ты под малиновый звон колоколов еще раскаяться успел. К тому же твой пример – другим наука, получается наглядно и к месту.

И не надо думать, что это непременно будут дородные мужики с оглоблями наперевес и с мордами, перекошенными от жуткого похмелья. Такое представление вовсе не соответствует истине. Ты еще только будешь приставлять лесенку, а у тебя за спиной уже встанут наготове мускулистые люди с жесткими волчьими глазами, одетые в прекрасную броню и отлично вооруженные. Те воины, что грубо схватят тебя за шкодливую руку, а затем пинками погонят к плахе, и есть настоящая причина, отчего конкистадоры предпочитают переться черт знает куда, лишь бы подальше от Русской земли. Это мы-то бородатые лапотники? Ха!

Просто умеем защитить себя и наши святыни, вот в чем дело. На Руси в изобилии хватает собственных рыцарей в тяжелой броне, а борода – всего лишь признак настоящего мужчины, вроде как во Франции длинные волосы у дворян, а татуировки по всему телу – у воинов маори. Дураку ясно, далеко не каждый тяжеловооруженный конник является рыцарем, так это и во всем мире так заведено.

Немецких рыцарей, французских шевалье, английских найтов и испанских кабальеро всегда сопровождает группа поддержки в виде оруженосцев, лучников, мечников. Ну и у нас ведь не одни богатыри водятся, в основном конные воины – это княжеские дружинники, что только мечтают дорасти до настоящих воинов. А возможностей улучшить навыки боя у русских навалом. Благо дураков во всем мире рождается в переизбытке, то и дело пробуют нас на прочность. Может, потому наши поля так плодородны, что все надоеды там и остаются?

К нам в гости только целым войском и прутся, но дальше границ никому попасть не удается: то Александр Невский всех под лед пристроит, то от широт славянской души под Грюнвальдом надаем по морде надменной Европе. Да так надаем, что окрестные волки потом сотнями дохнут от обжорства, а воронье слетается на пир чуть ли не из Африки.

И не тычьте мне в нос, что якобы кроме смоленских там воевали литовские и польские полки. Сперва на карту гляньте: что именно в то время называлось Польским королевством, а что – Великим княжеством Литовским. Нынешние жалкие огрызки и отношения к тем странам не имеют, хоть упорно пытаются примазаться к их воинской славе.

И европейским королям целые рыцарские ордена разгонять приходится, потому как народу в них остается после таких экскурсий – дай бог роту обозников сформировать… Если правильно помню, вскоре и монголов со двора попросим. Хватит, нагостились, домой пора. Обратно, в дикие степи Забайкалья, где золото роют в горах.

Где там те половцы, где печенеги, а сколько иных племен, что и имен уже не помним, сгинули без следа? Как некогда гремели по всему миру имена Золотой Орды и Великой Порты, что в родном двадцать первом веке стали захолустными государствами Турцией и Монголией! А вы не связывайтесь с кем попало, это лишь с виду русские кажутся лапотниками и простаками. В душе мы – исполины, весь мир могли бы на колени кинуть, вот только на печке лежать не в пример как удобнее, чем шляться по далеким заграницам…

А кроме того, каждому интеллигентному человеку прекрасно известно, что как вид человек разумный происходит именно из России. С той самой территории, где она так вольно раскинулась. Каждый народ, кого ни возьми, уверяет нас, что предки их пришли неведомо откуда и были они высокими, светловолосыми и голубоглазыми.

Чернявые носатые турки, грузины и армяне, мелкие желтолицые японцы, сотни прочих народов и народцев со слюной у рта доказывают, что их предками были натуральные блондины. Даже маленькие застенчивые монголы и то лепечут нам, что Чингисхан был рыжебородым гигантом с глазами цвета неба. Я уж молчу про туркмен и прочих узбеков с их собственным сотрясателем Вселенной Тамерланом, в чьей светловолосости наглядно убедились еще в 1941-м. Даже Атилла и тот принадлежал к славной когорте блондинов.

Поголовно блондинами были предки нынешних бургундцев, что некогда прозывались нибелунгами. Да куда ни плюнь, повсюду невесть откуда вынырнувшие блондины основали цивилизацию, а затем незаметно растворились среди брюнетистого населения диких местных племен.

Ну и где, я вас спрошу, водятся блондины, как не в России, да еще в Скандинавии? Там, ребенку ясно, оказалась маленькая группка заблудившихся россиян. Поняв к восьмому веку нашей эры, что, по известной русской привычке откладывать все на завтра, к разделу мира уже не поспевают, скандинавы изрядно рассердились. Сотни лет они терроризировали своих почерневших на ярком солнце кузенов, пока не отхватили наконец огромный кусок от Франции, Италии и целый остров Сардинию, где наконец угомонились. Назойливое стремление «новых русских» заиметь дачу на Лазурном берегу – отдаленные отголоски той давней обиды, когда наши предки поняли, что все теплые места уже расхватаны, а им осталось лишь куковать на морозе среди дремучих лесов.

Да, ученые назойливо бубнят, что родина человечества – Африка. Ну и что, есть ли хоть один народ, который утверждает, будто их предки были чернокожими, губастыми и кучерявыми? Кого ни спроси, у всех достойные прародители явились откуда-то издалека. Лишь на Руси твердо знают: мы жили здесь испокон века, сразу после того, как Господь Бог создал Землю и Луну.

– Эй, лекарь, – грубо кричат сзади, – чего спишь с открытыми глазами? А ну, осмотри его!

Я без особого желания подхожу, привычно щупаю пульс на шее, прикладываю ухо к истерзанной груди. Вот и еще один скончался под пытками, третий за сегодня.

– Ну что?

– Умер, – раздраженно поджимаю я губы.

– Умер? – ахают в ответ. – А ты нам тогда зачем нужен?

Я стискиваю зубы, чтобы не ответить резко, толпа вокруг изрядно разогрета кровью, глаза – как у диких зверей.

– Ну ладно, тащи следующего, – после недолгого размышления решает мэтр Трюшо.

Есть, есть у нас в лагере совершенно омерзительная личность, бывший палач из Лиможа. Маленький нескладный человечек средних лет с выпирающим животиком, острый носик, прилизанные черные волосы, мертвые глаза. Таких у нас называют – типичная гнида. Раньше мне как-то не доводилась присутствовать при его работе, нынче – вызвали. Очень уж им требуется что-то у пленников выпытать, а те – молчат, как языки проглотили. Вернее, не молчат, а твердят, что им сказать нечего. Ничего не знают, ничего не слышали, ехали мимо просто так и готовы заплатить за себя богатый выкуп.

Но странное дело: Шарль даже сумму выкупа уточнять не стал, что-то ему от них надо иное. А палач наш, польщенный вниманием главаря, расцвел, муха навозная, разговорился. И все, сволочь, со мной норовит поделиться, как с образованным человеком. С окружающим быдлом ему скучно, его в образованное общество тянет, умом блеснуть и знаниями похвалиться. Пока железный прут в огне раскаляет, он со мной калякает, а когда прутом в живого человека тычет, мэтр замолкает завороженно, только глазки масляно так блестеть начинают. Живи он в Москве двадцать первого века – нашел бы себя в роли мелкого чиновника, там, где людей можно морально пытать, но и здесь не пропал – развернулся. Вот уж кто удачно вписался в эпоху!

– Если ты думаешь, юноша, – это мэтр так ко мне обращается, – что у нас в пыточном деле царит полная анархия, ты крупно заблуждаешься. Целая наука о пытках существует, и если бы в Парижском университете было хоть одно профессорское место по этой дефицитной специальности, я бы сейчас преподавал в Сорбонне, а не торчал в богом забытом лесу!

– Вот как? – бубню я, пытаясь дышать через рот.

Всю жизнь я учился, чтобы приносить людям выздоровление. Больно видеть, как терзают здоровое человеческое тело! Я отворачиваюсь, но назойливый голос проникает в уши даже сквозь дикие вопли несчастного рыцаря.

– Есть бичевание, скажем, мягкое – розгами или кнутом с кожаными ремешками, а есть и построже – железными цепочками или палкой, что рвет мясо и крушит любые кости.

Я сглатываю.

– Еще есть ослепление – кипяточком бурлящим или таким вот железом… – На моих глазах бывший палач вдруг проворно тычет раскаленным прутом в глаз рыцарю.

Отчаянный вопль заставляет вспорхнуть в небо всех окрестных птах, с омерзительным шипением раскаленный добела стержень выжигает глазницу. Рыцарь бессильно обвисает на ремнях. Толпа вокруг радостно гомонит, требует окатить сеньора водой, чтобы тот не валял дурака и не ломал всем потеху.

– А ну тихо! – шипящий голос палача с легкостью перекрывает гомон толпы. – Пусть повисит, сил наберется, они ему еще понадобятся, хе-хе. А мы пока к следующему господину…

Он продолжает как ни в чем не бывало:

– Неплохо еще ухо обрезать, но не все сразу, а ломтиками тонкими, стружечкой. Зубы хорошо напильником точить, еще лучше – сверлить, а потом рвать. Тут главное – не спешить. На первый, невнимательный взгляд зубов очень много, но и они когда-то кончаются, а потому работать с ними надо бережно, с прилежанием.

Я вновь громко сглатываю, в панике оглядываюсь. Мне чудится, меня окружают безумцы. У всех довольно горят глаза, слышны азартные возгласы. Разбойники громко лупят друг друга по твердым, как дерево, мозолистым ладоням, ставя деньги на кон, на какой пытке сломается очередной рыцарь. Раскрасневшиеся женщины с притворным повизгиванием жадно глядят, как из бедер у обнаженного рыцаря вырывают куски мяса, заливают туда раскаленный свинец. Несчастный воет пронзительным голосом, но это вовсе не мешает им отпускать бесстыдные замечания.

А в уши назойливо стучится:

– …кисти рук. Еще неплохо отрубать стопы, очень получается наглядно и доходчиво… костер… дыба… раскаленными щипцами рвем нос, затем – щеки и заливаем раскаленное олово в… колесование… содрать кожу и… утопить мерзавцев… живьем в землю…

Я позорно сбежал, не смог пробыть до конца.

Нет, партизанить – это не для меня. Даже в розовом детстве, когда у карапузов возникают самые дикие мысли кем быть, эта идея не приходила мне в голову. Помню, как под волшебным влиянием Виталия Бианки (ах, тот зеленый четырехтомник!) я хотел было стать лесником, затем меня увлекли далекие огоньки в небе, и я мечтал стать астрономом, повзрослев – врачом. Но партизаном? Уже лет в десять я понял, что терпеть не могу настоящего леса – почва там неровная, и так легко пачкаются обувь с одеждой, сесть негде, заняться нечем. А что самое ужасное – там чертова уйма насекомых. Они ползают по ногам и спине, назойливо жужжат и кровожадно кусаются!

Но никогда я и представить себе не мог, что на двадцать пятом году жизни подамся в партизаны, или, как их еще называют, лесные братья. Братья, ясно делое, всем угнетенным трудящимся. Чему тут удивляться, если вспомнить, что впервые Великая революция, сбросившая оковы и подарившая всем новый свет в окошке, случилась именно во Франции? И, доложу я вам, галлы принялись готовиться к ней заранее!

Итак, полстраны подалось в повстанцы, устраивая опустошительные набеги на органы местной власти и виллы олигархов, что зовутся здесь замками, минируя дороги волчьими ямами и выдвигая задорные политические лозунги на тему свержения существующей власти. В чем причина? Вот уже почти сто лет, как Англия с Францией вцепились друг другу в горло. В битву ввязались почти все окружающие государства. Бургундия с Фландрией бьются за англичан, Шотландия – за французов. Королевства Наварра, Кастилия и Арагон сражаются то на одной, то на другой стороне, а чаще всего – между собой. Немецкие государства благоразумно выжидают. Битвы бушуют на суше и на воде, сходятся огромные армии, та и другая стороны осаждают замки и города.

В последнее время счет ведет Англия. Маленький остров смог захватить пол-Франции и пока что подавился. Из пасти не выпускает, но и заглотить окончательно не может. Дело в том, что безответные крестьяне, что презрительно зовутся здесь сервами, прямо как в Древнем Риме, устали. Их грабят все, кому не лень: англичане и бургундцы, французы и шотландцы, шайки безвестных рыцарей и наемников, беглые солдаты и вообще непонятно кто. Благодатный край, где под тяжестью тучных коров и могучих быков прогибалась земля, гусей и кур никто и за еду не считал, а яблоневые сады славились по всей стране, ныне опустошен и выжжен чуть ли не дотла.

И по старой крестьянской привычке, не найдя правды у сеньоров, крестьяне начали пускать рыцарям красного петуха, бежать в леса, сбиваясь в шайки и целые армии. Они бьют всех благородных без разбора, но англичан и бургундцев ненавидят лютой ненавистью. В результате захватчики сидят в городах, изредка совершая карательные рейды. Но, как оно обычно бывает, на месте каждого казненного патриота встают трое, а народная война разгорается все сильнее.

Но при чем тут простой сибирский парень, да еще такой мирной профессии? Да во время тотальной войны «все против всех» медицина – самая главная из наук, вот при чем. Потому-то меня и призвали, а вернее – конфисковали. Вот как бывает в жизни: жил себе человек, учился лечебному делу по-настоящему, а прискакали трое и, не говоря худого слова, реквизировали. И впрямь, если повсюду бушует война, злобный враг напирает со всех сторон, а отечество в опасности, что значит: ты не хочешь воевать? Да тебя и спрашивать никто не будет. Единственное светлое пятно в происходящем – чувствуешь себя востребованным, нужным людям.

Говорят, что главная проблема современного мира – одиночество. Не верьте, жажда общения – горький удел тех, кто не связан с медициной. Как можно чувствовать себя заброшенным, если в самых неожиданных местах, в том числе на пляжах, в фойе кинотеатров и даже в переполненных автобусах, тебя то и дело приветствуют радостным ревом:

– Здорово, доктор!

И тут же, без малейшего перерыва, нимало не стесняясь присутствия окружающих, начинают занудно рассказывать про свои болячки, требуя немедленного совета. Как вариант выслушиваешь саги о болезнях родных и знакомых, а самые простые и раскрепощенные приводят обескураживающие факты на тему расстройства стула и прочих недомоганий у кошек и собак. Люди вокруг с пониманием относятся к происходящему, а потому с ходу вламываются в беседу, начиная давать самые разнообразные советы хорошо поставленными голосами. Порой оторопь берет, нужны ли нам все эти поликлиники и больницы с таким образованным народом!

Но это я отвлекся. До сих пор понять не могу, как я мог купиться на тот фокус. С детства мама учила ничего не брать у чужого, но проклятый старик не вызывал никакой опаски. Я хочу сказать, когда ты ходишь по вечерам колоть в попу пожилому человеку то, что тому прописал невропатолог, подвоха не ожидаешь. Услуги заранее оплачены, вероятность анафилактического шока – минимальна, у деда это не первый курс лечения, да и не последний. Абсцессы от уколов? Так руки надо мыть с мылом, а потом обильно так спиртом, да еще разок, и все будет прекрасно.

А потому, когда одинокий человек, как обычно, предлагает попить вместе чайку и исподволь начинает задавать разные вопросы, ты беседуешь открыто, да и чего таить-то? То, что родители далеко, а ты остался здесь после армии да и прижился? Или как занудна работа и мало платят, а еще то, что в следующем году вновь попробуешь в медицинский, ведь хирургия – это свет в окошке?

И пожилой старичок, этакий божий одуванчик, вдруг выдает:

– Знаешь, Роберт, все беды людей происходят оттого, что редко кто ухитряется попасть на свое место, гораздо чаще мы занимаем чужое.

Вот это он в точку попал, что значит, жизнь прожил и много чего повидал. Я ему так и сообщил, чтобы хоть немного подбодрить ветерана. А тот, как оказалось, в поддержке и не нуждается, а начинает нести какую-то чушь.

– Возьми, – говорит, – в руки вон то зеркало да вглядись повнимательнее. Может, увидишь себя настоящего, в том мире, для которого предназначен.

Все мне стало понятно: деменция, она же старческое слабоумие, подкралась незаметно. Хотел я вежливо отказаться, но с такими больными надо помягче, да и глянул одинокий старичок так жалобно, что я подхватил со стола неожиданно тяжелое зеркало. Первое впечатление – холод, холод и тяжесть. Из чего же это сделано? Ни камень, ни металл столько весить не могут. До блеска отполированный круг, а по ободку – лица, причем все разные: взрослые и детские, женские и мужские, и каждое – со своим выражением. Большой мастер отливал, золотые руки.

Глянул я в зеркало, а там – темно, вообще ничего не отражается, хотел на место положить, да тут огонек загорелся в глубине. Тогда-то мне и следовало бросить подозрительную штуковину на пол и бежать со всех ног. Но мы же гордые, мы же современные, в двадцать первом веке в колдунов не верим. Пригляделся я повнимательнее к огню, а тот возьми да полыхни. Ахнуть не успел, как обнаружил, что сижу на холодной земле, прижавшись спиной к чему-то теплому, а вокруг пылают хижины. В правой руке зажата рукоять длинного меча.

Другой конец клинка нашелся в груди совершенно незнакомого человека, который непринужденно взгромоздился сверху. Я с усилием спихнул труп, затравленно оглянулся. Теплое и мягкое, к чему я прижат, – еще один труп, но без головы. Вот тут-то мне и поплохело, причем здорово. Где-то с час я все не мог сообразить, кто же я такой: Робер, сын благородного рыцаря Антуана де Могуле из двухэтажного бревенчатого замка, что догорает на соседнем холме, или Роберт Смирнов, фельдшер «скорой помощи» и будущее светило мировой хирургии.

Нас атаковали на рассвете, а к полудню замок запылал. Отца убили в самом начале штурма, а я с оставшимися воинами вырвался через разрушенные врагом ворота. В деревне нас окружили, тогда я… Да нет, я не здешний! Но отчего же я знаю, что в паре миль отсюда течет река, сотню раз я пересекал ее по мосту или Багецким бродом… Вздор! Я – из России. Или все-таки из Франции? Кто же я?

Наконец я понял: готовый пациент психиатрической больницы. То, что происходит вокруг, совсем не сон, а значит – суровая реальность, вызванная решительным сдвигом неокрепшей психики. Пить я практически не пью, наркотики не употребляю, а значит, свалить на них новое видение реальности не выйдет. Придется смотреть правде в глаза: у достойных во всех отношениях родителей двое старших сыновей вполне удались, а младший по старой русской традиции пошел в брак.

Поймите правильно, если бы я пришел в себя посреди пылающих развалин с автоматом Калашникова в обнимку, да пусть даже с окровавленной саперной лопаткой в кулаке, я бы сразу поверил в происходящее, но чтобы с мечом? Сто раз видел в западных триллерах, как нормальный с виду человек, открыв глаза, обнаруживает себя над чьим-то трупом, а в руке – пистолет, окровавленный нож, на самый худой конец – ножницы.

Бедолага только что сидел со всеми на вечеринке либо мирно шел по солнечной улице ласковым утром, дружелюбно улыбаясь всем подряд хорошеньким девушкам, и на тебе: безо всякого перехода оказывается в незнакомой комнате, за окном бушует страшная гроза, дождь как из ведра, обрекающе воют полицейские машины, и некуда спрятать мертвое тело.

Но вокруг явственно ощущается некая чужеродность, то ли в воздухе разлита, то ли в цвете неба прячется, словами не передать… Я невольно передернул плечами. Неуютно здесь и непривычно, вот и все, что еще скажешь! И меч этот дурацкий, я что, ограбил археологический музей? Да у нас в стране столько огнестрельного оружия запасено, что при любом катаклизме мы каждому, включая младенцев, можем доверить не только пистолет, но даже пулемет с автоматом, зачем же я ухватился за меч?

Я встал и огляделся внимательнее, хижины вокруг догорали, между дымящимися руинами навалены горы трупов, в основном мужских. У меня самого распорота одежда справа, спереди обильно промокла кровью, то ли чужой, то ли моей. Я спешно раздернул полы короткой, до пояса, черной куртки, украшенной серебряной вышивкой. Некогда белая рубаха пропитана кровью так, что хоть выжимай. Я круглыми глазами уставился на багровый шрам в области печени, что на глазах бледнел, пока наконец не рассосался. С осторожностью потыкал пальцем: обнаружилась обычная здоровая плоть. Все-таки сплю? Ущипнул себя пару раз, затем укусил за руку, оказалось – больно.

«Здорово меня тыркнуло, – с грустью признал я, присаживаясь поудобнее на один из трупов. – Сколько же меня теперь будут лечить?»

Я посидел еще немного в ожидании прибытия санитаров «неотложной психиатрической», недовольно морщась. Густым едким дымом разъедает глаза, на щеку нагло уселась здоровенная муха, пару минут я безуспешно пытался отогнать дерзкую тварь, пока не прибил. Медленно стемнело, начало холодать. В пустынном небе вкрадчиво разгорелись тусклые огоньки звезд, в животе громко заурчало. Я встал и огляделся: пожары стихают, надо куда-то идти, не сидеть же на месте. И как-то все вокруг чересчур реально. Едкий дым разъедает глаза, холодный влажный ветер заставляет дрожать, предметы – тяжелые, оружие – острое. Наконец я сдался и с неохотой признал, что все вокруг – настоящее. Может быть, еще и потому, что никто так и не появился и не стал меня уговаривать выпить таблетку или подставить мягкое место под укол.

– Ну, старый хрен, – бросил я обещающе, – ну, ты у меня попляшешь…

Слова прозвучали как-то слабо, неубедительно даже для меня. И потом, как я отсюда выберусь, чтобы посчитаться за неудачную шутку? Это, что ли, самое подходящее для меня место? Я глубоко вдохнул и закашлялся. Запах крови и смерти, о этот страшный аромат! Я не сдержался, и меня вывернуло наизнанку. Слабо отплевываясь, я побрел куда-то в сторону.

Где же я оказался? Похоже, здесь бушует война с активным применением холодного оружия, причем победители режут всех проигравших, от мала до велика. В этом мире должны настороженно относиться к чужакам, это первое, а потому надо вести себя осторожнее. И, самое главное, нельзя болтать, кто я такой на самом деле. Я – Робер де Могуле, и точка. Иначе можно попасть в сумасшедшие, а их принято держать в клетках, или в колдуны, тех попросту сжигают.

Через пару часов, уже за полночь, я вышел к какой-то деревеньке, в первой же хижине меня узнали. Встрепанный хозяин, крепкий мужчина лет сорока, опасливо оглянулся и затянул меня внутрь:

– Что вы здесь делаете, молодой господин?

Я растерянно молчал, на такой вопрос сразу как-то и не найдешься, что ответить, это во-первых. А во-вторых, не по-русски он говорил, но я, вот какое дело, прекрасно его понимал. Чудеса и диковины, передай дальше, а больше тут ничего и не скажешь!

– Вам нельзя здесь оставаться, уходите. Бургундцы думают, что вырезали всю вашу семью. У нас сегодня был новый управляющий, господин Жюль Шантре. Объявил, что теперь эти земли принадлежат барону де Вре, а ваше имя приказано забыть, как и не было вас.

Вот так я и очутился в небольшой нормандской деревушке Бельфлер, сожженной дотла вместе с одноименным замком в день святого Валентина, на четвертом году жизни короля Франции и Англии Генриха VI, а от Рождества Христова – 14 февраля 1425 года. Местный священник, к которому я обратился за помощью, выдал мне одежду попроще, зато без дыр и пятен крови.

– Иди, сын мой, – напутствовал он, – и попытайся найти себя в новой жизни.

Дня через три, когда начал понемногу приходить в себя, я смог внимательнее изучить новую внешность. Попав в новый мир, я изменился: волосы стали светлее, глаза – серо-стальными, да и небольшой шрам на левой щеке откуда-то взялся. Плечи заметно шире, руки крепче, твердые ладони, впалый мускулистый живот. Я задумался всерьез. Это что, так вот и выглядит переселение душ? Или я нахожусь в параллельной реальности? Столько вопросов и ни одного ответа.

Как позже оказалось, именно в ту пору стояла суровая французская зима. В феврале в Сибири обычно минус сорок, деревья жалобно трещат и стонут, а птицы замерзают прямо в полете. В Москве и то минус десять, а здесь – плюс пять. Я отлично помню, что в свое время целая турецкая армия вымерзла напрочь, когда ночью ударил подобный лютый мороз. То-то наутро удивлялись мои земляки во главе с неутомимым живчиком Суворовым, для которых ночь принесла такую неожиданную и, что уж тут скрывать, долгожданную прохладу.

Призадумаешься невольно, отчего мои предки залезли в такую холодную глушь. Ни тебе теплых лазурных берегов, ни трех-четырех урожаев в год, один снег да метели. Все в валенках и ушанках, пьют водку и играют на гармошках, вдобавок дикие медведи на улицах городов. Но время от времени русские выбирались из своих лесов, трясли цивилизованный мир. То Олег приколотит щит к воротам Царьграда, то Суворов захватит Берлин, то казаки рубят лес вокруг Парижа, оставляя после себя голые Елисейские Поля.

То гоним в шею фашистов, вновь, в который уже раз освобождая от безжалостных захватчиков Европу! И все время со словами «не нужен нам берег турецкий» русские упорно возвращались на заснеженную родину. Может, было бы правильнее переселить на север драчливых европейцев, а самим перебраться в теплые места? Все равно ведь несколько раз пришлось таскаться туда-сюда, прежде чем удалось навести порядок в Европе.

Кстати, любопытный факт: чем холоднее местность, темменее драчливые люди там живут. Ну скажите на милость, какие такие войны велись в Сибири? А в Швеции и Норвегии? Даже пресловутые викинги, что шестьсот лет подряд нагибали всю Европу, для могучих, но мирных северян – жалкие изгои. Местные жители всего лишь турнули их за драчливость и не принятый в приличных местах стиль поведения. А за исключением немногих бузотеров остальные-то вполне приличные ребята. Очевидно, холодный климат здорово остужает горячие головы.

Понятна и неприязнь, что три маленькие балтийские страны испытывают к русским, это чувство сродни отношению чопорной старой девы к удалому молодцу. Только почистят щеточкой и натрут тряпочкой свои карликовые государства после очередного похода освободителей в Европу, как те уже прутся обратно, задорно играя на гармошке и топча ухоженные улочки грязными сапогами. Любви между нами быть уже не может, а что получится – покажет время.

Сыр и хлеб, полученные мною от доброго старика, кончились быстро. Я все пытался сообразить, чем же мне жить в этом мире, пока не вправил вывихнутую руку одному из крестьян. Сделать это вовсе не сложно, разработанный стариком Гиппократом прием выполняется в четыре простых движения, зато со стороны смотрится как фокус: эффектно и даже красиво. Обрадованный серв до отвала накормил меня, а я понял: вот оно.

У меня в руках – готовое ремесло, я могу лечить людей. Останавливало одно: отсутствие инструментов и незнание местных лекарств. Да, представить трудно, но все лекарства врачи здесь готовят сами или покупают у аптекарей. Но аптекари – в городах, да и средства у них, бр-р-р. Ведущее – сулема, она же ртуть, здесь ею пользуют от всего. Вот в мое время, если градусник ненароком расколотят, так за каждой капелькой гоняются, как за шахидом. А если кто обнаружит бесхозную бутыль с ртутью – тут же начинается паника, как возле заложенной бомбы. Еще здесь пользуются популярностью мышьяк, медные опилки и порох внутрь.

Я уж молчу про животные жиры: медвежий и барсучий, волчий и собачий. Ладно лошади, но здесь добывают лечебный жир даже из журавлей! В ход идет все, от щучьих зубов до козлиной крови. Богатых лечат иными методами: толкут для них в ступках яхонты и изумруды, алмазы и лазурит, некоторые лекари предпочитают порошок золота. В общем, процветает сплошное шарлатанство. И что самое удивительное – больные чаще выздоравливают, чем мрут. Еще в нашем мире меня восхищала способность человека выживать вопреки всем усилиям иного коновала, поистине люди – главное из семи чудес света! Но как быть мне, не уподобляться же здешним надутым невежам?

«Дудки, – решил я, – будем учиться, и учиться надлежащим образом».

Как-нибудь расскажу, как искал в округе самую известную травницу, как уламывал взять на учебу. В ученики бабка взяла меня не сразу, долго мурыжила и расспрашивала, хмыкала и откровенно сомневалась. В конце концов старуха, покоренная моим обаянием, а также немалыми познаниями в хирургии, взялась учить траволечению. Вот так через полгода я уже уверенно мог отличить дуб от осины, а ель от сосны. В области же трав я почти наизусть вызубрил пятьдесят основных, девять тайных, семнадцать исключений и пять основ. Признаюсь честно, я записывал и зарисовывал, запомнить все было бы поистине нереально.

И только бабка начала мной гордиться, и появились первые постоянные клиенты, в карман закапала малая денежка, а я начал было подумывать о заказе инструментов и собственной практике в одном из городов, как прискакали трое до зубов вооруженных воинов. Вот уж принесла нелегкая! Дали мне час на сборы и увезли с собой. Слава о молодом, но способном лекаре дошла до Шарля Безнара, главаря самой крупной группировки повстанцев в округе. Так я оказался востребован и в пятнадцатом веке. Признаюсь, я долго раздумывал, почему меня занесло во Францию, а не в родную Россию или Сибирь? Объяснение одно – предки мои происходят из этих мест.

Говорят, что у людей короткая память. То, что все мы по прямой линии происходим от Адама, большинство еще худо-бедно помнят, правда, некоторые упирают на то, что в прапрадедушках у них ходила мохнатая обезьяна. Небольшая часть припоминает и дедов-прадедов. Я знаю своих предков до 1812 года. Именно в том году французский гренадер Жюль Вальнев был ранен в битве под Смоленском и определен на лечение и попечение местного дьячка глухой российской деревушки. Шло время, раненая нога заживала плохо, а тем временем Великий Император успел дойти до Москвы, на обратном пути вновь промелькнул в Смоленске и сгинул окончательно.

Позже стало известно, что Наполеон сослан на остров Эльба, откуда с немалым триумфом вернулся на сто дней. Затем неугомонного корсиканца окончательно выслали на остров Святой Елены под строгий присмотр англичан. Европа вздохнула свободно, и все занялись обустройством нового послевоенного мира. За всей этой суетой и сутолокой как-то так получилось, что о раненом гренадере все позабыли. Окончательно поправившись, Жюль благоразумно решил не возвращаться в родной Марсель, откуда сбежал в армию и где за ним до сих пор числились кое-какие должки. Француз совершенно врос в жизнь российской глубинки, перешел в правильную веру и женился. Благо деревня была не крепостная, а государственная.

Было у него пятеро детей, семнадцать внуков, а правнуков – не перечесть. Кто-то стал крестьянином, кто-то – лавочником, двое ушли в матросы. Был в роду и свой душегуб, что хозяйничал на узкой дорожке, как какой-нибудь Робин Гуд. Размах, правда, был поменьше. Вдобавок сказалась французская кровь, так как ворюга никогда не делился с бедными, а тратил все награбленное на себя, эгоист несчастный.

Прадед мой был известным травником и костоправом, но сгинул в Гражданскую, не успев передать сыну свои секреты. Дед стал машинистом, отец – инженером. Сам я хотел стать хирургом, но с первого раза поступить не удалось. Окончил медицинское училище, отслужил в армии фельдшером при медпункте, а по увольнении поступил работать на «скорую помощь». Решил пару лет осмотреться, определиться в жизни и сделать еще одну попытку.

Я быстрым шагом прошел через весь лагерь к хижине, какую поставил в некотором уединении от прочих, ведь дело лечения не терпит шума и суеты. Здесь я живу и врачую больных. Рядом – маленький ручей, для лекаря это важно. Пустая хижина по соседству – для лежачих пациентов, требующих неусыпного внимания. Некоторые из них умирают, часть удается спасти.

Сейчас хижина пустует, а еще два дня назад там лежала роженица. Первые роды прошли тяжело, женщина потеряла много крови, пришлось спешно сшивать разорванные ткани. Сейчас, слава богу, она переселилась обратно, к мужу. Я навестил ее утром, занес бутыль с травяным отваром, а мужа строго-настрого предупредил, что если еще раз погонит к колодцу за водой – прибью. И я, и он знаем, что не шучу, были уже случаи. Мы, парни из Сибири, можем постоять за себя и за пациентов. Говорим мало, бьем больно, а на тех, кто не соблюдает лечебный режим, – глядим исподлобья.

Я с тяжелым вздохом присаживаюсь на скамейку перед хижиной. Надо взять себя в руки, ну же, встряхнись! Ближе к вечеру появятся пациенты. Кому-то надо снять швы, кто-то попросит совета, некоторые зайдут просто поболтать. Я долго кипячу инструменты, тщательно готовлю мази и отвары, стараюсь с головой уйти в заботы, чтобы забыть сегодняшнее утро, но отчего-то не получается. Первым сегодня, как обычно, приходит Жан. Бедолага уже месяц жалуется на несварение желудка, травяные настойки ему заметно помогают, ведь готовлю я их на недурном бренди.

– Объясни мне, как другу, – пыхтит он густым пивным ароматом прямо в лицо, – ты католик или нет?

– Разумеется, – обижаюсь я. – А ты сам-то?

Этому хитрому приему – отвечать вопросом на вопрос – я научился у народного героя России Штирлица. Очень действенно, между прочим.

Жан на минуту сбивается, громко чешет лохматый затылок, но тут же вспоминает, зачем пришел.

– Ты брось эти дворянские штучки, – обиженно заявляет он. – Я вот к чему: больно ты не по-нашему себя ведешь!

Я настораживаюсь:

– Как это?

– А так! Зачем ты все время в воде плещешься? Ребята уже думают, что ты – русал!

– Кто-кто?

– Не кто-кто, а русал! Муж русалки, баба такая водяная, с хвостом. Она еще лунными ночами мужчин подманивает. Говорят, сладкая – аж жуть!

– Тогда не понял, – признаюсь я. – А что мужики-то волнуются? Уж скорее бабам надо переживать, русал я там или нет, а может, у нас тут в лагере завелись какие-нибудь грязные мужеложцы?

– Нет, ты объясни! – с тупой пьяной настойчивостью требует «делегат».

– Ну хорошо, – сдаюсь я. – Давай по пунктам. Что именно ребят смущает?

– Для чего ты руки по сто раз на день полощешь?

Ну и как ему ответишь? Рассказать про правила личной и общественной гигиены, объяснить про глистов, всяких там бычьих цепней и печеночных сосальщиков? Несмышленые кинорежиссеры платят громадные деньги, чтобы им придумали чудовищ пострашнее, а надо лишь полистать учебник паразитологии, там каких только кошмаров не найдешь! Поведать Жану об Антони Ван Левенгуке, что через четыреста лет сконструирует первый микроскоп и увидит в капле воды такие страсти, что временно бросит пить пиво и перейдет на дорогой коньяк? Кстати, а вот это – мысль!

– Сын мой, – торжественно говорю я, но тут же понимаю, что несу какую-то ахинею. Видно, набрался у отца Антуана. Мигом поправляюсь: – То есть брат мой по оружию! Веришь ли ты в Иисуса нашего, Христа?

– Верю, – охотно признается тот, – но связи пока не вижу.

– Сейчас увидишь, – обещаю я. – Слышал ли ты, как Христос изгнал столько демонов из одного человека, что, когда они переселились в стадо свиней, те мигом взбесились и утопились в озере?

– Слышал.

– Ага, – довольно говорю я. – Именно в Библии написано, что демоны живут у нас внутри и вызывают, гады, всякие болезни, понял?

– Ну и что?

– Да только то, что всякая нечисть не может к нам проникнуть без приглашения. Возьмем, например, вампира. Пока его в гости не позовешь, сам он к тебе не зайдет, верно?

– Верно, – собеседник на глазах оживает, – а как только зайдет, надо его сразу осиновым колом по голове! И заставить мерзавца чеснок жрать! Он как две головки съест, тут же выдаст, где у него горшок с золотом закопан!

Это свежий взгляд на события, я к нему не готов. Ну надо же, а в мое время все будет по-другому, как-то мы иначе вампиров представляем…

– Ты, главное, ему пить не давай! Тогда во всем признается, – азартно инструктирует меня Жан. – А лучше всего – меня позови, мне дед рассказывал, как с ними обращаться надо. А золотом поделимся по справедливости.

Лицо его, обычно надуто-недовольное, разглаживается, толстые губы расплываются в непривычной улыбке. Я с изумлением понимаю, что на самом деле Жан – мой одногодок, если не моложе. А мне он всегда казался чуть ли не стариком.

– Да черт с ними, с вампирами, – решительно заявляю я. – Так вот, демоны – создания нечистые, а потому прячутся среди всякой грязи. А когда в рот суем грязные лапы, вроде как у тебя, или немытое что – они туда и попадают, это им как приглашение. А внутри у нас вдобавок размножаются и детишек малых выводят в огромном количестве, отчего у тебя живот все время пучит. Понял теперь, для чего руки мыть надо?

– Ну хорошо, – легко соглашается разбойник. – А зачем ты бренди на руки плещешь? Это не по-христиански и противно всем честным людям!

Вот оно что! Давненько крестьяне подбираются к этому бочонку: сначала намекали, затем стали требовать в открытую. Шарль их быстро приструнил, у него разговор короткий. Но обида – осталась. Шарлю они, разумеется, слова не скажут, тот если что решил, полагает вопрос закрытым. Стоит ему разок в глаза глянуть, становится ясно – прирожденный вождь. Ко мне относится совсем неплохо. Помнит, кто ему распоротый живот зашивал, такое вряд ли забудешь.

У нас такие неукротимые олигархами становятся, здесь ему – самое место в рыцари, вот кто бы герцогом стал, а то и повыше. Жаль – нельзя. Против таких прытких лет сто назад особый закон приняли, рыцари специально настояли. Мол, если родился дворянином, так им и умрешь, даже если сил копье удержать не хватит, а уродился крестьянином – будешь волам всю жизнь хвосты крутить и раз в год профилактической порке подвергаться, как завещали мудрые предки! Правда, во время войны многие законы не действуют. Есть, есть шанс выбиться в дворянство, особенно если за спиной у тебя несколько сотен бравых молодцов и ты можешь защищать какие-то земли.

У Шарля прадед в Жакерии воевал, был правой рукой того самого Жака Бонома, в чью честь, собственно, и назвали крестьянскую войну. Дед во время знаменитого парижского восстания «молотобойцев» с рыцарями дрался, один отец выбился из колеи – подался в конокрады. Тоже, можно сказать, в меру сил боролся с существующим режимом эксплуататоров. И разве мог в такой семье получиться сын мирных занятий, крестьянин там, торговец или, смешно сказать, шорник?

Вышел из Бонома прекрасный вожак. Полторы тысячи человек под началом, всю округу контролирует. Ни один рыцарский отряд мимо незамеченным не пройдет. Да что там говорить, сколько англичане или бургундцы отрядов за ним ни посылали, ни одного человека не потерял.

– Понимаешь, – веско роняю я, – всех демонов мылом не изгонишь. Самых стойких только бренди и может взять!

Судя по скептической ухмылке, тот не верит ни на грош.

– Ладно, вот ты – верный католик и любишь бренди. А значит, дьявол бренди ненавидит, ведь он все делает нам наперекор!

Жан глубоко задумывается, затем с уважением смотрит на меня и молча уходит. Видно, вспомнил, как на последней проповеди отец Антуан особо заострял вопрос о дьявольских происках и кознях.

Сегодня пациентов немного, человек пятнадцать. Я наношу мази и накладываю повязки, наливаю отвары и делаю примочки. Обожженному малышу, что опрокинул на себя кастрюлю с супом, накладываю на пострадавшую руку компресс. Еще одного, что сильно ожегся крапивой и горько плачет, обнимаю и жалею, затем сую кусочек меда в сотах, и пацан убегает счастливый.

Последним приходит Леон, моя гордость. Тяжелой булавой ему сломали руку, хорошо – успел подставить щит под удар. Щит, конечно, вдребезги, да и черт с ним, вот руку жалко. Кости предплечья срослись неправильно, и молодой красивый парень стал калекой. Какой из него теперь лучник, какой боец, да за такого ни одна девка не пойдет. И взыграла во мне профессиональная гордость. Да я же здесь – Гиппократ, и даже Гален в одном флаконе. Короче, уговорил я парня, дал опия, поднес чарку заветного бренди и не успел тот сказать «мама», как я вновь поломал ему кости.

Вот тут он мне все и высказал и продолжал бурчать еще полтора месяца, пока я не снял лубки.

– А ну, пошевели пальчиками, – с притворной строгостью говорю я, любуясь качественно сделанной работой.

Леон теперь повсюду ходит в жилетке, обе руки – на виду, причем правая ничем не отличается от левой, такая же загорелая и волосатая, разве что шрамов побольше, но ведь шрамы – украшение мужчины, нес па?

– Слушай внимательно, Робер, – Леон тревожно озирается, – времени мало. На тебя объявлена охота. Сегодня не ходи к Жанетт, иначе тебя схватит папаша Жуйе с приятелями. У них уже все наготове, и даже отца Антуана предупредили. Вас сразу отведут к падре, чтобы благословил, а на завтра назначено венчание.

А я-то наивно думал, что мои интимные встречи с красоткой – тайна.

– Что же делать? – растерянно вопрошаю я.

– Не знаю, – скороговоркой бормочет Леон, – но учти, добрый десяток свидетелей видел, как ты раз за разом исчезаешь с ней в том лесочке. Все готовы поклясться перед святым отцом на Библии!

– Но мы только собирали лекарственные травы, – мямлю я в замешательстве, невольно поправляюсь: – То есть мы не просто так, а попутно еще и ромашку рвали, корень одуванчика, кору дуба…

– Ты даже меня не убедил, – кривится Леон. – Учти, ни одной твоей отговорке не поверят, за тебя уже все решили. Да и Шарлю так удобнее.

– А при чем здесь Безнар? – удивляюсь я.

Леон сочувственно качает косматой головой:

– Вот ведь простота, а еще грамотный! Жанетт раньше была подружкой Шарля, а потом ему поднадоела. Выдаст ее за тебя замуж, даст небольшое приданое, та и перестанет закатывать ему скандалы. Ну, мне пора.

Бросив по сторонам тревожный взгляд, Леон исчезает неслышной тенью. Легкий ветерок уносит в сторону крепкий запах пота, я опускаюсь было на скамейку, тут же встаю и начинаю прохаживаться взад-вперед. Вот тебе бабушка и Юрьев день! Вот что подсознательно тревожило меня с самого утра: все эти необычные косые взгляды, подмигивания в мою сторону, ухмылки одной половиной рта, взгляды в спину. Они все знали! Все знали, и хоть бы одна собака предупредила. Я так и не стал для них своим, вот в чем дело.

Я лечу их, порой спасаю от смерти, но для них я – чужой. Вот оженить меня на Жанетт – другое дело, для этого я сгожусь. А отец Антуан, змея подколодная, ведь видел меня сегодня, мог хотя бы намекнуть. Я-то думал, что нравлюсь ему.

Жанетт – смазливая вертлявая девица, дочка местного кузнеца дядюшки Жуйе. Он выше меня на голову и шире раза в два, а по характеру – кремень. Такой если что в голову вобьет, нипочем не передумает. В кузне я и познакомился с Жанетт, пока заказывал ее папаше пару инструментов. Она вполне привлекательная девушка, с такой хорошо проводить время, но жениться – боже упаси. Для женитьбы требуется нечто большее, чем физическое влечение, имя этому чему-то – любовь.

Этот день начался необычно, необычно и завершился. Известие о предстоящей женитьбе стало неким толчком, я вдруг осознал, что все происходящее вокруг – вовсе не шутка. Мы с этими людьми разные, как кошки и собаки, может быть. Они плоть от плоти мира быстрого насилия и жестоких убийств, я же из мира мягкого, с теплым беззащитным брюшком. Если у нас человеку не нравится кто-то, он в лучшем случае даст в ухо, здесь же – убьет.

Суды тут далеко и только для знатных, остальные привыкли брать правосудие в свои руки. Суд Линча изобрели вовсе не американцы, заморские переселенцы вывезли эту добрую традицию из матушки Европы. Что со мной сделают разбойники, если я откажусь жениться на дочери кузнеца? Принудят силой, это очевидно. Этот мир пытается подмять, переделать меня под себя. Если я не буду сопротивляться, меня заставят пустить здесь корни, а пройдет еще пара лет, и я стану таким же, как они. Я с безразличием буду следить за пытками… Нет!

Выход один: уходить, и уходить немедленно, пока я не передумал по извечной человеческой привычке ко всему приспосабливаться и не начал уговаривать сам себя. Мол, здесь не так уж и плохо, а вот дальше может быть хуже.

– Хуже – не будет! – громко сказал я вслух.

Нет, можно, конечно, остаться с повстанцами, жениться на Жанетт, там дети пойдут, а детей я люблю… А надоест семья, так по принятому здесь обычаю я незаметно смоюсь в какой-нибудь другой город или иную страну… Есть один маленький нюанс: ненавижу, когда меня принуждают! Я вскинул голову, как норовистый жеребец, сжал зубы так, что аж заскрипели. Всю жизнь мы находимся под гнетом: детский сад, школа, армия, затем работа с вечно недовольным начальством. Неужели я распрощался со всем этим затем лишь, чтобы меня и здесь шпыняли все, кому не лень? Шарль Безнар и дядюшка Жуйе, отец Антуан и мэтр Трюшо…

– Хватит, – твердо сказал я, – отныне сам буду себе хозяином. Только надо определиться, куда идти. Не хочу больше жить на оккупированной территории, неуютно здесь, а я – человек мирный.

Я в который раз задумался. На севере – Англия, там сейчас неспокойно. Всякие бурления происходят, поскольку юному королю всего четыре года, и отсюда разные сладкие мысли местным графам и баронам в буйны головы лезут. Опять же, сосед, Шотландское королевство, реванша жаждет… Нет, в Англию – не пойду. Языка не знаю.

На западе – океан, сразу за ним – Америка. Правда, ее еще только лет через семьдесят откроют, и то не всю сразу, а по частям. Сейчас в «Новую Индию» не добраться, тем более что никаких там демократических свобод пока что нет, появятся еще не скоро.

С востока – герцогство Бургундское, что воюет с Францией на стороне англичан, за ним – Священная Римская Империя раскинулась. Германские государства ныне ведут активную войну с сиротками Яна Жижки. Это десяток тысяч крестьян с полевой артиллерией, что в хвост и гриву лупят феодалов, особо не разбирая, местные те или пришлые. Немцы уже четвертый крестовый поход подряд против чехов объявили, но пока ничего им не светит. К сироткам я тоже не пойду.

Далее к востоку – Польское королевство и Великое княжество Литовское, сразу за ними – Русь. На Русь идти бесполезно, судя по тому, что помню, там сейчас Иго в полном разгаре. Постоянные набеги татаро-монголов и крымского хана, что жгут города и грабят караваны, угоняют в полон всех, кто на глаза попадется. Не хочу в полон.

Смотрим на юг. Там, за рекой Луарой, пока что мирная Южная Франция. Дальше – королевства Кастилия, Наварра и Арагон, что сейчас с маврами сцепились, вытесняют их вон с Пиренейского полуострова. Называется «реконкиста», что значит: Испания – только для белых. Мы, в отличие от арабов, люди культурные, носовой платок для нас не фетиш, а средство для сморкания. Да и жен не душим, ни своих, ни чужих. Вот отравить или в отдаленный монастырь сослать – еще куда ни шло. Сдержанней в эмоциях надо быть, тоньше, без этих мавританских страстей. Дикость это и форменное паскудство.

А до подлинной политкорректности и появления нового мышления в виде революционных терминов «афроамериканцы» и «мавроевропейцы» еще лет пятьсот – шестьсот. Сейчас же все напряжены, выискивают шпионов и еретиков, пристально вглядываются, нет ли у тебя выраженной оливковости в цвете кожи и некоей курчавости в волосах. Резюмируя, можно сказать, что чужаков там не любят. Да и инквизиция не дремлет, трудится вовсю.

Значит, остается Южная Франция. Там сейчас мирно, птички поют, цветут плодовые деревья. Красивые девушки с мягким смехом плетут венки, тихо плещут лазурные волны Средиземного моря, и все пляжи свободны. Загорай – не хочу. Никакой толчеи, отсутствуют как класс назойливые Микки-Маусы и Дональды Даки, страстно желающие с тобой сфотографироваться. Никто не носит через тебя вареную кукурузу и домашние пирожки. Всю жизнь мечтал побывать на Лазурном берегу, понежиться на горячем песке в компании олигархов! Вот только времени свободного не было, все работа да работа.

Я быстро собираю в мешок инструменты, с сожалением оглядываю изрядный бочонок, на две трети полный бренди. Сколько влезло, отливаю во фляжку, остальное оставляю. Пусть у ребят сбудется давняя мечта, надеюсь, выпьют за меня на посошок. Запихиваю в мешок лишь самое необходимое, в том числе – пузырек с опием. Я сам возился с маком, а потому лекарство вышло – пальчики оближешь, обезболивает лучше всякого промедола с морфином. Обильные запасы лекарственных трав придется оставить, утешаю себя тем, что соберу и насушу новые, а денег нет и не надо. Как там говорил товарищ Сталин: «Хорошего лекаря больные накормят, а плохие нам не нужны», – по-моему, так.

Пока голова варит, а руки работают, с голоду я не умру. Буду идти на юг, лечить людей по пути, помогать больным, но помыкать собой я больше никому не позволю. Тем временем лагерь затихает, сонные люди давно разбрелись по хижинам, лишь изредка побрехивают собаки. Ночь – это здорово. За прошедшие месяцы я прекрасно изучил все окрестности, с легкостью могу проскользнуть мимо часовых. Да они и не будут бросаться без оклика, всякий знает, что за редкой травой лекарь и по ночам охотится.

Выходя из хижины, я задержался, как что дернуло. Магнитом меня тянуло еще раз на место, где пытали людей, ну не мог я удержаться, и все тут. Из пяти пойманных рыцарей обнаруживаю только одного. Сторожат его сразу двое крепких молодцов, и хоть один черноволос, а второй лыс, как коленка, они вылитые близнецы. Взгляд их роднит, тяжелый и неприятный, многочисленные шрамы да уверенные манеры разбойников. Помимо беглых крестьян в лагере собралось немало всякого сброда.

– Что, любопытно? – неприятно хихикает один из стражей.

Я неопределенно киваю, подношу факел поближе к пленнику и внимательно его осматриваю. Похоже, бедолаге повезло, никаких следов пыток я не замечаю.

– Вот, приказано не давать ему спать, всю ночь будем по очереди будить. А уж с утра – пытки, как положено. Все выложит как миленький.

– А где остальные? – озираюсь я в недоумении.

Те переглядываются, разом начинают ухмыляться:

– Да палач наш заигрался, истосковался по любимому делу, ну и мы, конечно, его подбадривали. В общем, запытал всех до смерти. Один вон остался, рыжий, отродье сатаны. Шарль не вовремя вмешался, решил проверить, что тут у нас творится. Этого завтра сам будет пытать, но уже медленно и с расстановкой.

Закончив, разбойник равнодушно пихает рыцаря, связанного по рукам и ногам, тупым концом копья в живот так, что тот, невольно вскрикнув от боли, складывается вдвое. Я пристально гляжу на пленника. Молодой, чуть постарше меня, рыжеволосый мужчина с открытым лицом, твердыми губами, глаза – голубые, как небо. Рыцарь бросает на меня короткий испытующий взгляд, неожиданно подмигивает. Мол, выше нос, перебедуем.

Тут-то я и понимаю, что не оставлю его на пытки и верную смерть. Вот не оставлю – и все. Не дам здешним бандитам решать, жить ему или умереть. Я уже решил – жить, и точка! Если уж сам выбрал свободу, то дай ее и другим. Легко сказать – трудно сделать. Сторожат его двое крепких ребят, причем оба с копьями, на поясе у каждого – длинный нож. Грудь прикрыта кожаными латами, вот на голове ничего нет, потому что разгильдяи. Но не лекарю пасовать перед такими трудностями. Я хищно ухмыляюсь.

– Слыхали, ребята, я на днях женюсь, – с некоторой гордостью признаюсь я.

«Ребята» оживляются и принимаются незаметно подпихивать друг друга локтями, похоже, один я не слышал о грядущей свадьбе.

– И на ком, если не секрет?

– На Жанетт, – признаюсь я скромно.

– Достойная девушка, – авторитетно заявляет один.

– Это точно, – поддерживает второй.

– Выпьем? – невинно предлагаю я.

– Ну, раз ты угощаешь, мы не откажемся.

– Ради свадьбы я личного бочонка бренди не пожалею, весь выставлю. Ну а вам, как первым, кому сказал, налью прямо сейчас.

Я копаюсь в мешке, якобы разыскивая фляжку. Добавить опия в бренди в царящей полутьме дело нехитрое даже для ребенка. Не проходит и пяти минут, как молодые люди отключаются.

– В здоровом теле – здоровый сон, – одобрительно киваю я.

Трофейным ножом рассекаю сыромятные ремни, которыми связан пленник. Минут десять растираю ему руки и ноги, пока не восстанавливается кровообращение и рыцарь не приходит в себя настолько, что может двигаться.

– Выведу тебя за пределы лагеря, а там – как знаешь, – бросаю я пленнику.

Тот кивает и первым делом тянется к оружию. Что значит рыцарские рефлексы: без острого колюще-режущего предмета человек чувствует себя, как мордой об асфальт, то есть – некомфортно.

– Это что тут, измена? – с холодным торжеством выкрикивает чей-то гнусавый голос.

Похолодев, я оглядываюсь. Передо мной, широко расставив ноги и важно возложив сухую ладошку на рукоять трофейного кинжала, стоит мэтр Трюшо, сразу за ним – трое разбойников. Какое-то мгновение я тупо пялюсь на ножны клинка, что явно отнят у пленного рыцаря, – искусно выкованные, украшенные роговыми накладками с дворянским гербом. Похоже, палач наш не брезгует и мародерством. Тут же лицо мэтра дергается, с вытаращенными глазами и перекошенным ртом он испуганной ланью прыскает в сторону. Стоящий за ним воин роняет копье, с коротким всхлипом рушится навзничь, а я с удивлением вижу торчащий из груди убитого нож. Не успеваю я и глазом моргнуть, как один из оставшихся разбойников с ревом кидается на меня. Я с трудом уворачиваюсь от копья, но тот ловко подсекает мне ноги, неподъемной тяжестью наваливается сверху.

Не знаю, откуда взялась эта глупость, что раньше люди были мелкие и чахлые, и даже рыцарские доспехи, что хранятся в исторических музеях, с трудом налезают на современных двенадцатилетних сорванцов. Думаю, дело в том, что это – детские доспехи. Да, здесь делают и такие, на заказ для сеньоров. Обычный доспех достаточно дорог, чтобы просто так простаивать в углу. Его рассекают в сражении, царапают и бьют, неоднократно ремонтируют. Чаще всего доспех ждет та же участь, что и всех изделий из металла в наши дни – переплавка в кузнечной печи.

Дети же участвовали в сече гораздо реже, потому-то их доспехи в основном и сохранились. Вас же не удивляет, что в наше время есть противогазы для детей? Представляю, какие дикие заголовки могут появиться в желтой прессе лет через пятьсот, раскопай люди будущего подобный склад: «Раскрыта тайна века: Россию населяли микроцефалы»!

Так что есть здесь люди помельче, есть и покрупнее, этот же, с мышцами плотными, как железо, раза в два здоровее меня. Я хватаю его за руку с ножом, но мерзавец, явно наслаждаясь процессом, не торопясь, давит сверху, пока кончик ножа не оказывается в каком-то сантиметре от носа. Запястья у противника широкие и толстые, руки волосаты, как у орангутанга, и именно про такой тип лица в народе говорят: кирпича просит.

«Где же тот рыжий, почему не поможет? – мелькает паническая мысль, но тут же я понимаю: – Ушел, оставил меня одного. В этом мире каждый сам за себя».

Хрипя от натуги, я выворачиваю голову, но нож опускается еще ниже, кончик лезвия почти царапает щеку.

– Ну, вот и все, – чуть ли не с нежностью шипит разбойник. – Ты – покойник!

Странно хрюкнув, он отчего-то замирает, изо рта бежит тонкая струйка крови. Я с усилием отваливаю труп в сторону. Надо мной, протянув руку, стоит рыжеволосый рыцарь.

– Пора уходить, – просто говорит он. – Палач сбежал, я так и не смог его догнать. Если не поторопимся, повиснешь на пыточном столбе рядом со мной. Но сначала мы должны вернуть перстень. Не вернем, так мне лучше остаться здесь.

Я с трудом поднимаюсь, кое-как отряхиваю одежду.

– Ты что, сумасшедший? – холодно интересуюсь я. – Тебя, когда в плен брали, чем по голове били: дубиной или просто поленом?

– Ты не понял. – Рыжеволосый смотрит строго, в глазах ни тени улыбки. – Это перстень кузена дофина. Стоит показать любому барону – примут как самого дорогого гостя. Иметь его – значит, что ты представляешь самого герцога, ясно?

– Удостоверение-вездеход, – бормочу я, опасливо озираясь. – Да, это круто, но слишком опасно. Наверняка он у Шарля, а ни один перстень не стоит моей жизни, потому лично я ухожу.

– Помоги еще раз, – просит рыцарь. – Что сам погибну – ерунда. Бесчестье – вот что невыносимо. А хуже всего, если провалится восстание. Ты видишь, ничего от тебя не скрываю. По всей Франции люди ждут только знака, если их схватят…

Знает мерзавец, на какой крючок цеплять. Я решительно качаю головой, открываю рот, чтобы попрощаться, и с изумлением слышу от себя:

– Ну хорошо, но больше – никаких трупов… без особой нужды. К резиденции главаря восставших крестьян пойдем так…

Глава 2

Той же ночью, лесной лагерь восставших сервов:

Лагерь мирно спит. Давно умолкли визгливые непоседы, угомонились уставшие за день родители; если и мучается бессонницей какой старик, так носа из хижины не кажет. Мой спутник бесцеремонно вытряхнул из одежды лысого разбойника, что повыше и пошире в плечах, нацепил трофейный панцирь, а голову заботливо накрыл железным шлемом. Со стороны сразу видно – вот человек, знающий толк в военном деле.

Сколько я ни смотрел исторических фильмов или кино про индейцев, так там герои обязательно долго ползли по траве, то на четвереньках, а то и попросту на животе, прежде чем добраться до нужного вигвама с пленниками или бунгало главного гада. Иногда герои, что совершенно естественно, промахивались, напоровшись на сокровищницу или на засаду. И хоть бы раз попали в гости к какой красотке! Понятно, красавиц везде недобор, но хоть в кино можно было их натыкать почаще? Засада нам ни к чему, а из всех сокровищ мира в данный момент нас волнует только герцогский перстень, который попал в лапы главаря повстанцев.

Одно меня смущает: как те герои ухитрялись проползать мимо куч навоза, в изобилии наваленных лошадьми и коровами, овцами и козами? Тут и днем иногда так вляпаешься, чуть не до пояса. Если как следует подумать, уже через пять минут подобных упражнений незваные гости должны так извозиться, что, мама, не горюй. Да от них будет с такой силой шибать навозом, что часовые учуют еще за версту!

– Прокрадемся, – поражается бывший пленник, – но зачем?

Сразу видно примитивную средневековую личность, совершенно не развитую умственно. Остро ощущая интеллектуальное превосходство, свысока роняю:

– Разумеется, чтобы нас не заметили.

– Ты полагаешь, – удивляется рыжеволосый, – что все вышедшие по нужде, возвращающиеся от чужих жен и просто влюбленные парочки, которые возятся вон в тех слева и еще тех кустах справа, будут молча смотреть, как мы с вороватым видом перебегаем от одной хижины к другой, старательно прячась в тени?

Согласен, в таком изложении предложенный мною план звучит совершенной глупостью.

– Да они мигом поднимут такой крик, что перебудят весь лагерь, – заканчивает мысль рыцарь.

– Ладно, – хмурюсь я, – а что предлагаешь ты?

– Мы не успели познакомиться. Гектор де Савез, – представляется мой спутник, поклонившись самым элегантным образом.

И впрямь, где мои хорошие манеры. Я вежливо кланяюсь, отвечаю в тон:

– Робер, третий сын благородного рыцаря Антуана де Могуле.

– Позвольте узнать, любезный друг, что вы делаете в этом разбойничьем вертепе? – любопытствует Гектор.

Вот уж дали имечко, очевидно, папаша зачитывался стариком Гомером. Хорошо, хоть не назвали каким-нибудь Патроклом или Пелеем. И откуда, скажите на милость, у наших родителей берется стремление отыграться на собственных детях за то, что, по их мнению, им самим недодала судьба? Сами, обладая именами простыми и разумными, детей они называют так, что тем только и остается, что сбежать из родного города и податься в пираты!

А уж как только родители не пытают бедных крошек знаниями. Тут и иностранные языки, и игра на музыкальных инструментах, от флейты до рояля. А всякие кружки и секции? Казалось бы, если сам хотел в детстве стать музыкантом, так что тебе мешает сделать это сейчас? На пиво и рыбалку у тебя время есть? Но нет, родители шпыняют бедных безответных детей.

– Мой отец немало постранствовал в свое время, – гладко выкладываю я давно продуманную байку. – Как человек незаурядного ума, он назначил моего старшего брата Франсуа наследником, средний брат Александр служит оруженосцем в войске герцога Булонского, меня же папа приставил обучаться мастерству лекаря. К сожалению, когда разбойникам понадобился умелый медик, по дурной привычке этого воровского племени, они похитили меня и с тех пор держат в заточении.

Обмен любезностями закончен, пора переходить к делу.

– Итак, что дальше?

– Все очень просто, – объясняет Гектор. – Сделаем так…

И впрямь, проще не бывает. Мы не бежим короткими перебежками, не ломимся через окружающие лагерь кусты. Я с факелом в руке без лишней торопливости иду впереди, в двух шагах за мной держится Гектор. В ночной темноте рыцаря не отличишь от обычного разбойника. Резиденцию Шарля хижиной не назовешь, скорее это что-то вроде деревянного замка в миниатюре. В доме два этажа, вокруг высоченная изгородь из заостренных на концах бревен, крепкие ворота из дубовых досок. По замыслу тут можно будет обороняться до последнего, если лагерь окружат англичане.

Я держу факел так, чтобы освещать лицо. Меня должны видеть издалека, а раз лекарь идет впереди, значит, и за ним не чужой. Над самой головой, мягко задев волосы, стрелой проносится кто-то с блестящими круглыми глазами и злобно перекошенной мордой. Я испуганно ахаю.

– Спокойно, – сквозь зубы шипит сзади Гектор. – Ты что, совы никогда не видал?

– Знаешь, где я ваших сов видал! – обиженно огрызаюсь я, пытаясь успокоить колотящееся сердце. – В виде набитых чучел в зоологическом музее, там им самое место! Ишь как кидается, будто у меня мыши в волосах живут.

Что она там искала, непонятно. Психология животных – тайна за семью печатями, по крайней мере, для меня. Помню, в школе учили, что птахи и звери – твари неразумные, все у них на инстинктах. Разумное существо должно постоянно общаться, разговаривать с себе подобными. А у птиц, мол, есть только «чик» да «чирик». Позже, уже в армии, я прочитал, что мы птиц на самом деле и не слышим, те в основном в ультразвуке переговариваются.

Не удивлюсь, если и у животных так же. Вот и выходит, что о настоящей жизни наших братьев меньших мы ничего толком не знаем. Придумали же – инстинкты. У дождевого червя инстинкты и у муравьев, у собак и у дельфинов. Лишь у человека – разум. Жаль, пользуется он им нерегулярно, от случая к случаю. Вон, американцы пишут, что люди думают четыре минуты в день. Им – хватает, весь мир подмяли. Может, нам тоже поднапрячься? Ну, не сразу, конечно, начать можем и с одной минуты, а уж дальше догоним и перегоним, заплюем и затопчем!

И вообще, что такое сова – вредная птаха с амбициями, вот и все. У нас в России живет филин, вот это – зверь! Раз в пять больше совы, глазищи, как фары у «жигулей», вдобавок любит задорно ухать по ночам, пугая волков и медведей. Сам я ни одного филина не видел, но знаю точно, что это вам не какая-нибудь мелкая французская финтифлюшка, он не будет без толку шелестеть по волосам. Уж если заденет по голове, так заденет. Вот такие мы в России, ко всему относимся серьезно, обстоятельно.

У ворот маячат двое часовых, о чем-то негромко треплются. В ярком свете пылающих факелов, укрепленных подле створок ворот, прекрасно видно, как дозорные над чем-то гадко хихикают. Ну а раз так, значит, разговор зашел о доступных красотках, о чем еще поговорить человеку на посту, что обсудить? Обычные темы в таких случаях: еда, выпивка и бабы, причем все вперемешку, с особым упором на женский пол. Нет, возможно, что мужчины так азартно обсуждают вчерашнюю рыбалку или охоту, только вот в тех случаях рыболовы-охотники то и дело разводят руки в стороны до предела, показывая, какого размера были глаза у пойманной рыбы или копыта у залесованного зверя.

Фазенда Безнара располагается в самом центре лагеря, незамеченным не подберешься. Но что скрывать честным людям? А потому мы идем спокойно, будто бы даже и не особенно торопясь. Когда подходим ближе, я явственно разбираю:

– И пока тот дурак ходил к ручью за водой, я успел закончить все дела и незаметно смыться!

Оба задорно смеются. Ну-ну, а вот в мое время анекдот звучал по-иному, там доверчивому мужу предлагалось вынести мусор. Похоже, институт брака порождает одинаковые проблемы, создает однотипные шутки не только по обе стороны Атлантики, но и во все прошедшие и будущие времена.

– А я вот… – азартно начинает второй и замолкает, наконец заметив нас с Гектором.

Оба разом подбираются. Лица важные, губы надуты, холодными глазами рассматривают нас эдак свысока: далеко не каждому даются высокие право и честь попасть в личную охрану легендарного крестьянского вожака. Прислоненные к забору копья враз оказываются в жилистых руках. Вовсе не потому, что нас опасаются, да и с чего бы это? Меня они прекрасно знают, да и в лагере все спокойно, мирно. Дело в другом – показать собственную значимость, лишний раз подчеркнуть явное превосходство между приближенными к местному вождю воинами и каким-то там лекаришкой.

Идущего сзади разбойника часовые просто не принимают в расчет. И так ясно, что тот – совершенно серая личность, что-то вроде мышки-полевки перед грозными ястребами и в чем-то соколами.

– Какого лешего приперлись? – грозно роняет тот, что постарше.

Я без труда узнаю охранников, не раз видел рядом с Шарлем, это Клод и Морис, оба – бывшие баронские стражники. Дезертировали с год назад да и прибились к лесной ватаге. Превосходно владеют копьями и мечами, настоящие воины, искусные в обращении с любым оружием. Я нервно сглатываю, но отступать поздно.

– Что, мне орать на весь лагерь? – огрызаюсь я. – Не думаю, что Безнару это придется по вкусу.

Стражники быстро переглядываются, Морис важно кивает. Я подхожу поближе.

– Ну, что еще за секреты? – с некоторой государственной усталостью уточняет Клод. – Пришел передать приглашение на свадьбу?

Уголки губ Мориса подрагивают, минуту спустя стражи вновь заливисто хохочут. Вот гады, и этим известно о предстоящем торжестве. Похоже, только я ничего не подозревал. Ржут как кони, не перебудили бы округу! Я стискиваю кулаки до хруста в суставах, но сейчас неподходящее время для драки. Взяв себя в руки, вежливо улыбаюсь:

– Нет, Шарль уже приглашен. Сейчас я хотел бы сообщить ему, что последний из пленников умер.

Улыбки как ветром сдуло.

– Как так умер? – хмурится Морис. – Да его никто и пальцем не тронул! Так, стукнули пару раз, вот и все.

– У мерзавца был спрятан яд, – вздыхаю я с горестным видом. – Ухитрился принять и сдох раньше, чем я добежал до тела.

– Помер в ужасных судорогах, с криками боли? – с простодушной надеждой уточняет Клод.

– Сам не видел, врать не буду. Но вот этот, – я гневно тычу в сторону тщательно скрывающего лицо Гектора, – сторожил пленника, он все Шарлю пусть и докладывает.

– Справедливо, – кивают стражники, – но пусть немного подождет, Шарль сейчас занят.

Гектор суетливо кивает, медленно подбираясь поближе. Еще минута и…

– А ну постой, – недовольно хмурится Клод. – Покажи лицо, что-то я тебя не узнаю. Из новеньких?

Стражник снимает с забора укрепленный факел, делает шаг к рыцарю. Гектор атакующим леопардом прыгает вперед, тут же раздаются два глухих удара, я еле успеваю подхватить обмякшего Мориса.

– Быстрее, – яростно шипит рыцарь, – не спи, замерзнешь!

Мы оттаскиваем тела в близкую тень, укладываем в густые кусты. Я с облегчением замечаю, что оба живы, хоть и без сознания. Лица разбиты в кровь, носы свернуты на сторону, а у бдительного Клода вдобавок сломана нижняя челюсть. Пока Гектор запирает за нами дверь в воротах, я присматриваюсь и прислушиваюсь. Похоже,что все обошлось: никто не кричит истошно, не несется со всех ног с оружием на помощь страже. Замок спит, лишь тускло светятся два окна на втором этаже.

– Туда? – без особой нужды уточняет Гектор.

Можно подумать, владелец будет ютиться на первом этаже, ха! Только бельэтаж. Молча киваю. Рысью взлетев на крыльцо, рыцарь мягко скребется в запертую дверь. Та наконец распахивается, на крыльцо выходит еще один бдительный страж.

– Что? – раздраженно каркает он, но Гектор молниеносно бьет его головой прямо в лицо, тот оглушенно рушится на пол.

Разинув в изумлении рот, иду за рыжеволосым. Подобные трюки я видел лишь в кино, в жизни – никогда. Интересно, как его ухитрились взять в плен? Делаю в памяти зарубку, надо будет непременно узнать, где он научился так драться. По рассохшей лестнице рыцарь поднимается бесшумно, показав мне знаками держаться у края ступенек, а на середину ни-ни! Когда так крадешься, выходит совсем как у ниндзя, то есть никакого скрипа. У дверей в комнату дежурит еще один охранник. Бедолага так задумался, что вскидывает голову, когда Гектор оказывается уже совсем рядом. Тяжелый кулак бьет его сверху, как кувалда, страж обмякает тряпочной куклой, закатив заспанные глаза.

– Ну вот мы и на месте, – удовлетворенно констатирует рыцарь. – Пора в гости, что зря время тянуть.

Гектор осторожно толкает дверь, та не поддается – заперта изнутри. Настоящего мужчину такая мелочь не смутит: мощным ударом ноги рыцарь выносит преграду, вихрем залетая внутрь. Я забегаю следом и с интересом оглядываюсь: спартанской обстановку может назвать лишь человек, выросший во дворце. В центре возвышается круглый стол резного дуба, явно вынесенный из дворянского поместья. На полу и стенах – ковры, в изобилии развешано дорогое оружие, украшенное драгоценными камнями. Посуда серебряная, но в одном из вместительных сундуков, стоящих вдоль стен, наверняка найдется золотая.

Скромно одетые люди кажутся лишними на фоне великолепной обстановки, в данное мгновение все при деле, никто не отлынивает. Гектор и Шарль сцепились на полу в большой клубок: яростно пыхтя и фыркая, верзилы душат друг друга. К борющимся боком подбирается отец Антуан, в руке зажат тяжелый медный подсвечник. Я громко откашливаюсь, священник с удивившей меня скоростью разворачивается. На лице мелькает несколько выражений, наконец искаженное злостью лицо разглаживается, отец Антуан благостно взирает на меня.

– Нехорошо, падре, – с легкой укоризной замечаю я. – Поставьте канделябр на место. Мы же с вами не в казино, где шулеров принято лупцевать осветительными приборами.

Отец Антуан машинально взвешивает подсвечник, как бы раздумывая, не метнуть ли в меня, но нацеленное прямо в живот тяжелое копье заставляет его передумать.

– Ты ошибаешься, дитя, – кротко отвечает он. – Я лишь хотел поближе посмотреть, что за заблудшая овца хватает нашего доброго хозяина за горло.

– К старости начали отказывать глаза, – хмыкаю я, – но рука еще тверда, тверда.

Священник аккуратно ставит подсвечник на край стола, мягко присаживается на один из стульев. Краем глаза отметив, что это как раз «наш добрый хозяин» крепко ухватил за горло незваного гостя, я тупым концом копья быстро бью Шарля по голове и вновь навожу острие на священника. Тот лишь скорбно покачивает круглой плешивой головой, как бы призывая небеса в свидетели творящегося беззакония. Не нравится мне, как падре сидит на стуле, что-то цепляет взгляд, сам не пойму. Наконец доходит: священник устроился на самом краешке сиденья, руки лежат на коленях, а сам – как сжатая пружина.

– Робер, Робер, – удивленно роняет отец Антуан, – разве можно угрожать оружием верному слуге Господа? Ты же знаешь, нам запрещено проливать кровь, мы не пользуемся подобными… аргументами, наше оружие – лишь молитва да доброе слово.

– Не совсем так, падре, – проницательно замечаю я, осторожно приближаясь к неподвижно сидящему человеку, – не передергивайте. Есть куча прекрасных способов убить человека и без кровопролития, к примеру – удавка, тяжелый посох, трость или кастет.

Глаза священника сужаются, похоже, я попал в цель, но голос ровен.

– Господи, – произносит он, – прости ему все прегрешения.

Борьба на полу наконец прекратилась, я с облегчением вижу, что наша команда ведет один-ноль.

– Если будете вести себя тихо, я бережно прикручу вас к стулу, не причинив никакого вреда, – успокаивающе бросаю я.

Отец Антуан покорно склоняет голову, но в тот момент, когда я ставлю копье к столу и накидываю на него толстую веревку, что бесхозно лежала в углу, священник пружинисто разворачивается. В руке его возникает маленькая увесистая дубинка, которая до сих пор скрывалась в просторном рукаве. Я успеваю лишь отдернуть голову, и вместо хрупкой височной кости дубинка встречается с крепким лбом. Сломанной куклой я отлетаю в угол, успев напоследок подумать: «Один-один, на поле – ничья…»

Удивительно, как меняется мироощущение человека, стоит ему получить удар в лицо. Или пинок в живот, неважно. В жизни я человек мирный, дружелюбный и приветливый, но это – тонкая пленка цивилизованности, привитая усилиями родителей, детского сада и школы. Мы невольно должны жить вместе и сотрудничать по мере сил, хотя каждый, я глубоко уверен, представляет себя центром Вселенной, той осью, вокруг которой крутится Мироздание.

Именно потому каждый искренне верит в свое личное бессмертие, отсюда эти сказки о Боге, что примет тебя в свое лоно, утешит и даже вытрет сопли. Но речь не о том. Мы вышли из мира животных, мы сами – животные, которые научились жить совместно, и как просто выпустить из себя хищника, с какой непостижимой легкостью он выпрыгивает сам, стоит ему только почуять, что грозит опасность!

На лицо плещет холодная вода, я со стоном сажусь, с трудом оглядываю комнату. Передо мной – Гектор, рыцарь озабоченно вглядывается в мои глаза:

– Очухался?

– Да. Где эти гады? – кровожадно рычу я.

– Шарля я убил, – признается Гектор, – не смог взять живьем. Он сильный, как медведь, чуть шею мне не сломал. Хорошо, ты помог, оглушил слегка.

Я припоминаю, с каким звуком конец копья встретился с макушкой ныне покойного Безнара, невольно качаю головой:

– Такого надо было молотом глушить, но здесь же не кузня. А святоша?

– Вон валяется, вовремя я его прибил. Еще бы чуть-чуть, и тебе крышка!

Я гляжу в угол, где под головой неподвижного тела в сутане расплывается лужа крови, с удивляющим меня злорадством. Оказывается, легко любить людей лишь до тех пор, пока тебе не влупят дубинкой по лбу, дальше – тяжелее, почти невозможно. Убедившись, что со мной все в порядке, Гектор бросается обыскивать Шарля, наконец с возгласом удовлетворения находит искомый перстень в поясничном кошеле.

– Гектор, – растерянно зову я, – погляди вот на это.

На столе навалены груды бумаг. Нарисованные умело и не очень карты, какие-то списки, даже пара книг имеется.

– Прочти… – Я протягиваю Гектору написанное мелкой вязью письмо. Буквы в нем резкие и четкие, выведены явно уверенной рукой.

– Канцелярский курсив, – задумчиво тянет рыцарь, дважды пробежав глазами письмо, написанное на дорогой мелованной бумаге. Медленно поднимает враз помрачневшее лицо: – Что ты думаешь по этому поводу?

– Предательство, – пожимаю я плечами, – тут и думать нечего.

А что еще скажешь, если в послании изложен численный состав некоей группы воинов и маршрут выдвижения, плюс примерный срок, когда та будет находиться в пределах досягаемости восставших крестьян. Особое внимание обращено на то, что предводитель группы – молод и рыжеволос, его следует пытать до тех пор, пока не откроет характер миссии. Гектор долго изучает сургучную печать на письме, при этом заметно хмурится. Похоже, опознал владельца и чем-то ему это не нравится. Не ожидал он от кого-то, хорошо знакомого, подобной измены.

Но время бежит, и особенно раздумывать некогда. Что, если еще кто пожалует в гости? Мы быстро обыскиваем комнату, обнаруженные кошели с золотом и серебром по-хозяйски подвешиваем к поясу. Как сказал классик, в дороге и веревочка сгодится, а тут денег столько, что можно километра три одних веревок купить и еще много на что останется!

В соседней комнате полно великолепных доспехов. Рыжеволосый с детским криком восторга выволакивает свои из наваленной кучи, в глазах – слезы. Я, путаясь и ошибаясь, помогаю ему надеть все это железо, что садится на Гектора тютелька в тютельку. Самые дорогие доспехи те, что делают по твоей личной мерке. На другом они будут смотреться, как на корове седло, на тебя же лягут второй кожей. Обернувшийся металлической статуей рыцарь легко поворачивается ко мне, в вытянутых руках чего только нет. На голову мне нахлобучивает шлем, в руки ощутимо ложится кольчуга.

– Миланская, – авторитетно роняет Гектор, – держит тяжелую стрелу с двадцати шагов. Не оденешь – будешь круглым дурнем.

– А если с десяти влупят? – язвительно интересуюсь я.

Гектор высокомерно пропускает вопрос мимо ушей, он уже выбрал для нас целую охапку оружия. Выглядеть в его глазах дураком не хочется, потому я покорно надеваю кольчугу. Это вроде ночной рубашки до середины бедра, но из маленьких железных колец. По бокам от низа до пояса сделаны два кокетливых разреза, чтобы садиться было удобнее.

Еще у кольчуги имеется капюшон, на руки прилагаются кольчужные перчатки. Поверх кольчуги застегиваю широкий пояс из толстой бычьей кожи. На поясе у меня висят легкая булава и два кинжала, в руке держу копье. Интересно было бы полюбоваться на себя в зеркало. Наверняка выгляжу как настоящий мачо, то есть гордо и сурово. Под конец обыска я обнаруживаю в соседней комнате два небольших бочонка.

– Бренди, – искренне радуюсь я, но это не бренди, это – порох.

Я тут же припоминаю глухие разговоры, что Шарль планирует достать несколько пушек. С таким оружием можно захватить и укрепленный замок, а владелец замка в наше смутное время может рассчитывать на дворянство, если поставит на нужную сторону, разумеется. При виде пороха я тут же оживляюсь, радостно тру ладошки, празднично позвякивая всем навешанным на меня металлом.

– Будет вам развлечение, – грожу неведомо кому, быстро сооружая одну нехитрую штуку.

Я спускаюсь вниз к нетерпеливо ожидающему меня Гектору, тот уже предусмотрительно закутался в плащ. На небе полная луна, а доспехи слишком блестят, кто-то может насторожиться: с какой стати рыцарь в полном облачении разгуливает посреди крестьянского лагеря по ночам.

– Что так долго? – интересуется Гектор.

– Готовил сюрприз, – невинно признаюсь я.

И сюрприз удается на славу. В тот самый момент, когда мы выводим из конюшни трех лошадей – одна под припасы, – раздается оглушительный взрыв. Замок Шарля просел и изрядно перекосился, крыши – как не бывало, а стены ослепительно пылают, освещая весь лагерь. Высыпавшие из хижин сонные люди с испуганными криками разбегаются в разные стороны. В лагере разгорается паника, туда и сюда мечутся оглушенные, ничего не понимающие разбойники, громко кричат, бестолково суетятся.

Самые сообразительные молча исчезают в чаще леса. Но надеяться на то, что все разбегутся, смешно. У Шарля остались толковые помощники, которые вот-вот придут в себя и прекратят панику. Нам надо исчезнуть до того, как все опомнятся, пересчитаются и разберутся, что же собственно произошло. Вдобавок и мэтр Трюшо подскажет, что в славных рядах завелась гнильца. В общем, вопрос погони – дело ближайших получаса-часа, а потому…

– Спасайтесь, – кричу я во весь голос. – Англичане, нас атакуют англичане! Шарль убит! Бегите, бегите в лес!

Мы скачем через весь лагерь, в душе я молюсь об одном: не затоптать бы ненароком кого из детей, но как-то обходится. На узкой лесной тропе в миле от лагеря нас останавливают часовые. Их задача – наблюдать за подступами к убежищу, но сейчас они глядят в противоположном направлении.

– Что случилось, – звучат встревоженные голоса. – Куда вы?

– Все пропало! – панически кричу я в ответ. – На лагерь напали англичане! Шарль убит! Спасайтесь!

Последнее, что вижу, – растерянные люди с пылающими факелами толпятся посреди пустынной лесной дороги, куда выходит тропа. Но уже через пару часов мне становится ясно, что за нами – погоня. Гектор все чаще оглядывается назад, кони начинают уставать, спотыкаются. Пару раз я и сам слышу за спиной отдаленный стук копыт. Непроглядная ночь сменяется серым рассветом, когда мы наконец понимаем, что без драки не уйти.

– Плохо дело, – кричит мне рыцарь, уловив вопрошающий взгляд, – их человек тридцать. Придется искать место для боя.

Выбранное место выглядит, на мой взгляд, не особенно подходящим: узкий мост перекинут через неширокую речку с обрывистыми берегами. По замыслу мы встанем посреди моста и будем сражаться до последнего, пока не поляжем. Как энергично выразился рыцарь:

– Дорого продадим свои жизни!

Столь ценный для него перстень он собирается бросить в реку. Пусть лучше пропадет, чем достанется врагу.

– Скажи, Гектор, – трясу я его за плечо, – здесь есть поблизости переправа, кроме этого моста?

– Через пять лье вниз по течению, – морщит тот лоб, – но там дальше дорога уходит к западу. Если побоятся атаковать в лоб, то придется делать изрядный крюк, так что в тыл они к нам до вечера не выйдут, не бойся.

Я и не боюсь. Я уже галопом мчусь к заводной лошади и режу ремни, которыми привязан бочонок с порохом, отвязывать его некогда. Мухой лечу обратно, невежливо отпихнув рыцаря. Бочонок я продырявил, а потому за мной стелется черная полоска пороха.

– Доставай кресало! – нервно кричу я, боясь опоздать.

Грохот все ближе, еще пара минут – и погоня будет здесь. Я добегаю назад, выхватываю из руки озадаченного Гектора кресало, изо всех сил, сбивая пальцы, высекаю огонь. Я тороплюсь, и немудрено, что ничего не получается. Взмыленные кони показываются из-за поворота дороги, когда одна из искр поджигает наконец порох. С тихим шипением огонь бежит к бочонку по тонкой черной дорожке, как нарочно, самодельная мина взрывается в тот самый момент, когда кони влетают на мост.

Оглушительный грохот прокатывается над сонным лесом, всполошенные птицы с паническими воплями взлетают вверх. Решили, бедолаги, что настал конец света. Мимо головы с легким свистом пролетает одна из досок настила, ласково взъерошив волосы. Хорошо, что я невольно присел при звуке взрыва, не то валяться бы мне на берегу с расколотым черепом. Зря я все-таки снял тяжелый и неудобный шлем, но в нем так потела голова, что мне все время казалось: еще чуть-чуть, и мозги окончательно спекутся. Найдя скинутый шлем, нахлобучиваю его поглубже. Я нетерпеливо смахиваю тонкую струйку крови со лба, похоже, меня немного зацепило краем доски, напряженно вглядываюсь в противоположный берег.

С той стороны моста – истошное ржание лошадей, крики и стоны, проклятья и просьбы о помощи. Густой пороховой дым наконец рассеивается, моста – как не бывало, серая речная вода плавно обтекает расщепленные сваи. На той стороне реки десяток мертвых лошадей лежит вперемешку с убитыми разбойниками. Я с трудом сглатываю, среди прочих разглядев Леона. По странной иронии судьбы парню оторвало не правую, вылеченную мной руку, а левую. Он умер от болевого шока и неостановленного кровотечения. Будь я рядом, сумел бы ему помочь.

«А он, он помог бы мне, догнав?» – мелькает неожиданная мысль.

– Ты – молодец, – в восторге хлопает меня Гектор по плечу. – За одну ночь ты трижды спас меня от верной смерти. Я – твой вечный должник.

– Да ладно, – хмурюсь я. Мне грустно и мерзко. Здешний мир все-таки заставил меня убивать, а для лекаря это неправильно, так быть не должно.

«Не должно, – соглашается со мной внутренний голос, – и не будет, но случится это еще не скоро. А здесь, чтобы выжить, ты должен будешь убивать. Обязан даже, иначе ты сам – труп, и случится это очень скоро».

– Нет, – шепчу я, с тоской глядя на картину устроенной бойни, – я не хотел убивать, я хотел только остановить вас, не дать убить себя.

Мы едем шагом, ведь лошади изрядно устали в ночной гонке: если их не поберечь, могут пасть. Идти пешком по здешним дорогам – удовольствие не из великих, это вам не по Арбату рассекать. Время от времени мы спешиваемся, ведем коней в поводу, затем снова забираемся в седла. Я еду молча, все анализирую случившееся. Пытаюсь понять, стал бы я взрывать мост, если бы знал, что погибнут люди? Пусть даже это люди, желавшие меня убить. Тревожащий меня ответ – да. Похоже, здесь я изменился сильнее, чем думал.

И немудрено. Целый год наблюдать, как люди, не раздумывая, убивают себе подобных, и при этом остаться прежним – очевидно невозможно. Я незаметно для себя менялся, а события последних суток лишь ускорили этот процесс. Как будто в пороховой погреб швырнули факел, и в ярчайшей вспышке, что озарила все вокруг, я увидел пугающую истину. Отныне я осознал: впредь, если не будет иного пути, я буду убивать других, чтобы выжить самому! Но как далеко зайдут изменения, не превращусь ли я окончательно в одно из здешних чудовищ, что так запросто лишают жизни себе подобных по малейшей прихоти?

К обеду делаем часовую передышку для себя и лошадей, а к вечеру мы въезжаем в большую деревню. Здесь уйма каменных домов на высоких фундаментах, церковь и кузница. Тут же обнаруживается неплохой трактир, есть даже отделение для богатых путников.

– Чем собираешься заниматься дальше? – небрежно интересуется Гектор.

Я безразлично пожимаю плечами. После произведенного массового смертоубийства я вдруг стал сам себе противен. Жизнь потускнела, все вокруг серо, плоско и уныло. Нехорошо мне. А я еще порицал доктора Менгле, ну и чем я теперь отличаюсь от того нациста?

– Первые покойники? – понимающе замечает Гектор.

Я нехотя киваю.

– У меня тоже было так, – делится рыцарь.

Он говорит медленно, явно припоминая что-то неприятное. Лицо незаметно меняется, на лбу собираются мелкие морщины, горько кривится рот, обычно яркие глаза тускнеют. Похоже, ему также не доставил никакого удовольствия тот давний случай.

– Все правильно, все так и должно быть. Любой нормальный человек, если он не тварь, ощущает печаль, лишая кого-то жизни. Но пойми, не ты на них напал, они хотели тебя убить. Ты всего лишь защищался. Если тебе будет от этого легче, представь, что сам Господь защитил тебя, свое возлюбленное чадо, от этих выродков твоими руками.

– Они не выродки, – откликаюсь я. – Они такие же люди, как и я. Многих из них я знал лично, почти что всех лечил. Теперь их дети остались сиротами, а жены – вдовами.

– Если ты взял в руки меч, будь готов к тому, что погибнешь. Если не взял, ты все равно можешь погибнуть. Уж лучше самому выбирать свою судьбу, чем ждать, пока кто-то из пустой прихоти или по нужде решит перерезать тебе горло, – уверенно заявляет Гектор.

Несложная философия, но радует одно: и в это жестокое время люди понимают, что убивать себе подобных нехорошо и неправильно. Они переживают, пытаются найти оправдание своим поступкам. Не так уж французы от меня и отличаются, возможно, я сумею прижиться среди них. Рыцарь насильно сует мне в руки громадный кубок с вином, я медленно прихлебываю и постепенно чувствую, как тоска уходит, сменяясь грустью.

Я долго сижу у пылающего камина, с трудом принимая новую реальность. Нянчу в ладонях нескончаемую емкость: сосуды такого размера Петр I нарекал «кубками Большого Орла». Да уж, незаурядным орлом надо быть, чтобы с маху выхлебать столько вина. Даже не птицей, а скорее кашалотом. Уже поздно вечером, когда все давным-давно разошлись и лишь хозяин сонно клюет носом, не решаясь прогнать богатого постояльца, я отправляюсь спать в отведенную нам комнату. Когда я приоткрываю дверь, Гектор моментально вскидывается. Узнав меня, рыцарь сонно улыбается и тут же засыпает как убитый.

Я сажусь на тихо скрипнувшую кровать, матрац жестковат, но это не помешает отдыху.

«Похоже, у меня появился новый друг», – сонно думаю я, глядя на человека напротив.

Потом, не раздеваясь, падаю поверх одеяла и моментально засыпаю. Снов я не вижу, это неплохо. Утром, сразу после обильного завтрака, мы выезжаем. Отдохнувшие кони бодро рысят по широкой пыльной дороге, вновь празднично сияет выспавшееся солнце, свежий ветер кидает в лицо ароматы степных трав. Вокруг до самого горизонта простерлись поля и виноградники, густой лес сменился редкими рощицами.

– Ты со мной? – интересуется Гектор.

Молча киваю. Накануне рыцарь предложил мне стать его оруженосцем, я попросил ночь на раздумье. В здешней округе мне больше не работать, взбешенные крестьяне обязательно отомстят за гибель вожака, достанут везде. Все равно я планировал перебираться на новое место, а в компании с рыцарем это намного безопаснее. С другой стороны, быть оруженосцем – это не самая плохая работа во Франции 1426 года.

Все его прежние спутники, кого Гектор выбрал лично и кому доверял как себе, ныне уничтожены. Я же – лицо проверенное, несколько раз за предыдущую ночь спас ему жизнь. Попробуем себя в новой роли, а дальше – посмотрим. Сейчас я не могу лечить людей, чувствую себя запачканным. Возможно, через какое-то время это ощущение пройдет. Правда, пока я в этом не уверен. Дело в том, что, если бы я захотел убивать, пошел бы служить в армию, на крайний случай – в милицию, но лечить – это нечто противоположное.

Я пришпориваю коня и догоняю рыцаря. Настало время кое-что уточнить, вот к примеру: размер жалованья и продолжительность ежегодного отпуска; а также принято ли здесь выплачивать командировочные и тринадцатую зарплату. Вопросов накопилось много, а потому я не медля открываю рот, чтобы задать первый. Надеюсь, хоть за разговором забудется маячившее видение: груда окровавленных мертвых тел, что лишь мгновенье назад были молодыми здоровыми мужчинами.

Глава 3

Август – декабрь 1426 года, Франция, оккупированные территории: если с другом вышел в путь.

Солнце сегодня встало не с той ноги, молотит огненными кулаками так, что задолго до полудня все живое благоразумно прячется в тень, страшась показаться на глаза разъяренному светилу. Нас укрыла маленькая рощица, которая вскарабкалась по склонам пологого холма до самой вершины, где из-под земли бьет маленький родник. Напившись ледяной воды, мы неподвижно лежим на мягкой траве, я постепенно засыпаю под неумолчный треск цикад. Но не таков Гектор, чтобы попусту терять даже минуту. Приподняв голову, он неожиданно спрашивает:

– А что, отец совсем не учил тебя драться?

Я оскорбляюсь:

– Что ты имеешь в виду?

Дело в том, что несколько лет я занимался в секции рукопашного боя и вполне могу постоять за себя в потасовке.

– Ты как-то неуверенно держишь меч, вот что.

Гектор пружинисто поднимается с земли, предлагает:

– Давай покажи мне. А то как-то ты мне в лагере не показался особым бойцом.

Ха, а кто спас его от верной смерти, оглушив Шарля Безнара?

– Ну давай. – Я вспрыгиваю на ноги, принимая боевую стойку, подсмотренную у Мориса.

Выходит полное фиаско. Гектор с непостижимой легкостью трижды обезоруживает меня. Точно так же получается с копьями.

– Ну, допустим, что ты – человек мирных занятий. Если кто не понравится, затравишь мухомором, – с сомнением тянет Гектор, – но бывают в жизни моменты, когда некогда говорить: откройте рот. А потому – на вот.

Рыцарь протягивает мне увесистую дубинку, но и с ней я очень плох. Если для кого и представляю опасность, так в первую очередь для себя. В конце концов я решаю применить хитрый финт и кидаю дубинку в Гектора, тот заученным движением отбивает ее на лету, да так, что чуть не травмирует голову моему скакуну.

Лошади, что флегматично пасутся неподалеку, обмениваются быстрыми взглядами. Выражение морд у этих друзей человека самое ироническое. Разочарован и рыцарь. Фактически, судя по тому, как все время морщится Гектор, у него начали болеть все зубы сразу, даже молочные, что давным-давно выпали. Зато на меня сходит озарение: вот откуда произошел большой теннис, подобным макаром в седой древности люди учились отбивать снаряды пращников и прочих камнеметателей!

Рыцарь кидает мне метательный нож, небрежно тычет в высящийся неподалеку дуб, но и в дерево мне попасть не удается. Ни с первого раза, ни с пятого. Очевидно, нож тупой или не вполне сбалансирован. Гектор хмурится, да и не мудрено: поиски скрытых бойцовских талантов оказываются тщетными.

– Может, ты владеешь луком? А пращой?

Увы и ах, оказывается, я полный неумеха в этих важных для каждого мужчины делах.

– Но хоть что-то ты умеешь?

– Давай попробуем сразиться голыми руками, – предлагаю я.

– Голыми? – изумляется Гектор, некоторое время морщит высокий лоб, пытаясь понять, где же здесь подвох. – Как простые крестьяне? Ну давай!

Что ж, хоть в чем-то мне удается удивить рыцаря, но и он далеко не прост. Двигается быстро, большую часть ударов легко блокирует или уворачивается. Наконец Гектор решает, что с него достаточно, и твердым жестом останавливает бой. Он долго смотрит на меня, кривя губы, наконец решительно качает головой:

– Все это никуда не годится!

– Почему?

– А потому, что глупо драться голыми руками, вот почему! Когда-то первый человек взял в руку палку и камень, тогда он и стал властелином всего мира. Для чего, по-твоему, изобрели оружие?

– Для того, чтобы стать сильнее. – Ответ очевиден.

– Вот именно! Все эти твои штучки голыми руками годятся лишь для одного: вырваться, если ты попал в плен, и побыстрее схватить оружие. Если не сделаешь этого сразу же, ты – труп. Даже ухватив в руку простой булыжник, ты станешь сильнее. Против опытного мечника или копейщика ты с голыми руками не продержишься и пяти секунд.

С этим не поспоришь. Не раз читал в книжках и часто видел в исторических фильмах, что в Средневековье рыцари знали два с половиной удара. Якобы в поединках били друг друга чуть ли не по очереди, вежливо кланяясь и делая книксен после каждого замаха. Ну и чушь! Да с чего наши властители дум решили, что раньше люди были простыми, как валенки? Видели в японских фильмах, как дерутся самураи? А китайские боевики, ну хоть краешком глаза? Что ж тогда эти великолепные воины не завоевали весь мир, а так и остались сидеть на его задворках, как мыши в крупе? Ответ на поверхности: куда бы они ни сунулись, их встречали более искусные в рубке воины, мастера клинка, суровые мужчины с холодными глазами.

Но кто виноват, что в нашем мире холодное оружие больше не в ходу, а мастеров, которые могут научить им владеть по-настоящему, остались считанные единицы? Я не имею в виду потешное спортивное фехтование, когда двое мужчин в балетных обтягивающих трико (или того смешнее – женщин!) с легонькими рапирками долго прыгают на месте друг перед другом, затем кидаются вперед: кто раньше кого коснется. Это фехтование или все-таки пятнашки? Особенно смешно, когда оба промахиваются и пихают друг друга плечиком, пытаясь не упасть и опасаясь коснуться соперника рукой. А ну, припишут неспортивное поведение. Якобы, какой ужас, ты ударил противника!

Да дай этим клоунам настоящее оружие в руки и выстави против реального противника… Впрочем, не их это вина. В нашем мире, с торжеством демократии, феминизма и преувеличенной заботой о собственном здоровье, скоро и из бокса сделают такую же розовую водичку. Кто раньше коснулся противника кулаком, тот и победитель! Интересно, приходило ли хоть раз в голову основателям спортивного фехтования, что это – смешная профанация высокого боевого искусства? В реальной схватке противник всегда успеет ткнуть чем-нибудь острым в ответ, на месте уложив горе-победителя. Чтобы из многовекового опыта всех стран мира по овладению холодным оружием выбрать и усиленно пропагандировать лишь нелепые подпрыгивания и скачки с тоненькими рапирами, это как же надо было ненавидеть фехтование!

– Нет, так не пойдет, – решает наконец рыцарь. – Для начала – возьми.

Он протягивает мне два ножа, дубинку и пращу.

– Будешь тренироваться каждую свободную минуту. Учись кидать ножи и метать камни, а сейчас смотри и запоминай: дубинкой дерутся вот так.

Я внимательно слежу за плавными движениями рыцаря, тот будто танцует, увесистая дубинка легко порхает в мускулистых руках. Когда наступает моя очередь, я стараюсь изо всех сил, но Гектор то и дело хмыкает и морщится, заставляя повторять каждый прием раз за разом, пока не получится правильно. Наконец, громогласно объявив, что отныне я смогу выстоять против вусмерть пьяного пожилого серва, рыцарь разрешает мне немного отдохнуть. Пока я меняю насквозь мокрую рубаху, Гектор дружески хлопает меня по плечу:

– По вечерам и на привалах буду учить тебя драться по-мужски, мечом и копьем, что значит: нападать первому, бить на поражение и никого не жалеть. А уж Господь разберет, прав ты или нет.

В следующие несколько месяцев мы объезжаем с пару десятков баронских замков. Рыцарь не соврал: стоит ему предъявить волшебный перстень, и перед нами распахиваются все ворота. Не всегда нам рады, кое-кто говорит сухо, держится чопорно, отводит глаза в сторону, но везде Гектор произносит зажигательные речи, убеждая восстать против англичан:

– Мы должны спасти Францию и изгнать островитян!

– Англичане сильны и сплочены, – возражают ему.

– Наши великие предки, свободные франки, создали это государство вовсе не для того, чтобы обитатели жалкого клочка суши, что втрое меньше Франции, решали, как нам жить!

– Они выигрывают все сражения, – настаивают скептики.

– Вовсе не все! Просто они сплочены, а мы больше сражаемся между собой, чем с британцами. Мы – французы, а потому должны держаться вместе!

Чаще Гектор побеждает в жаркой дискуссии, тогда хозяин замка вместе с вассалами присоединяется к заговору, обязуясь ждать сигнала, который поднимет всю страну в едином порыве против ненавистных захватчиков.

Чуть не десяток раз сталкиваемся с разбойниками и грабителями на дорогах, но всякий раз уходим с победой. Занятия с Гектором приносят плоды, он нещадно бранит и терроризирует меня на вечерних привалах, требуя не щадить себя, тренироваться активнее. Не скупится рыцарь и на советы, охотно подсказывает всякие хитрости и уловки. По крайней мере, теперь я хоть дубинкой, хоть топором дерусь лучше многих и многих. Понятно, что с профессиональными рыцарями, которые готовятся с раннего детства, мне не сравниться, но чувствую я себя намного увереннее, да и Гектор без опаски доверяет охранять спину.

Медицину я совсем забросил, сейчас некогда заниматься лечением; может быть, после победы, иногда думаю я. Порой лишь во сне я принимаю роды, назначаю больным лекарства, оперирую и зашиваю раны. В Бленде, небольшом городке под Бове, Гектор в очередной раз спас мне жизнь. Коней мы оставили в таверне за городом, заставу миновали уже поздно вечером, одетые просто, но добротно, как приказчики средней руки.

– Странная мельница, – удивляюсь я, тыча пальцем в уже примелькавшееся сооружение.

– И чем же?

– Да сам посмотри: только что прошла телега, в ней было одно тряпье, следом идут еще три, с тем же самым.

– Ну и что?

– Как что, зерно где?

– Так это же бумажная мельница, – удивленно роняет рыцарь.

– Бумажная? – Я в изумлении морщу лоб, мне почему-то казалось, что бумагу в Европе начали делать гораздо позже.

– Ну конечно, какая же еще, – отзывается спутник, – очень выгодное дело. Сейчас во всех городах полным-полно лавок, торгующих бумагой и бумажными книгами. Правда, не у всякого хватает денег, чтобы купить себе книгу, зато за небольшие деньги ты можешь ее прочитать. Студенты часто так поступают.

Я удивленно качаю головой. То, что во Франции вовсю производят мыло, косметические крема и духи, я уже знаю. Во многих городах, где мы проезжали, дощатые мостовые меняют на брусчатые, жизнь не стоит на месте, страна развивается. По слухам, кое-где в монастырях уже есть печатные станки новых, невиданных конструкций, что позволяет печатать гигантские тиражи в сто и даже двести экземпляров каждой книги!

Кроме упорной работы умеют французы и от души повеселиться. Не раз за время странствий мы попадаем на самые разнообразные праздники. В Бленде угодили прямиком на ежегодное чествование Мотлугаса Большого Топора. Почти семь веков назад на этом самом месте великий воин племени лангобардов убил последнего в округе дракона.

В честь памятного события великий герой основал город и назвал его по имени пятой, самой любимой жены. Бленде – еще неплохое название, а вот взял бы жену из Средней Азии, жили бы теперь французы в каком-нибудь Гюльчитае или Зухре. Разумеется, официально празднуется юбилей какого-то местного святого, покровителя злаков и огородных культур. Гектор, тут же исчезнувший по неким таинственным делам, оставил меня на центральной площади, в самом эпицентре праздника, приказал дожидаться его на месте хоть до утра. Я воровато оглянулся по сторонам. Что ж, ушел, и в добрый путь. Пока его нет, я собираюсь здорово поразвлечься. В самом деле, что я, монах какой?

Все-таки чопорные дворянские танцы не по мне, то ли дело в деревнях и маленьких городах, пляски тут намного живее. На площади тут и там пылают костры, у столов с угощением установлены яркие факелы. Громкая музыка время от времени заглушается взрывами хохота и гомоном толпы. Присутствующие разоделись в пух и прах, женщины в цветных чепцах и платках, что строго скрывают волосы, распускать разрешается только девушкам. Лифы платьев щедро расшиты цветами и узорами, несколько нарядных пышных юбок кокетливо выглядывают одна из-под другой. Мужчины вместо обычных серых и черных трико надели пестрые, где штанины разного цвета. Грубые деревянные башмаки остались дома, сегодня все в дорогой кожаной обуви. И сколько привлекательных особ женского пола обнаружилось, они как будто из-под земли вынырнули, прямо глаза разбегаются!

Сам не знаю, что на меня нашло, но та девчонка понравилась мне с первого взгляда. Высокая, рыжеволосая и гибкая, как змея. Знаю, обычно девушек принято сравнивать с ивой либо с виноградной лозой, но не было в ней ничего от покорного растения, зато присутствовала некая хищная грация движений. Или мне лишь показалось в полутьме? Она так задорно танцевала и хохотала, а белые зубки бросали такие лучи от празднично трещавшего костра, что я не смог устоять.

Один из знакомых еще по Тулону парней, Андре, ухитрялся по-быстрому развлечься, пока жена с детьми ходит по рынку, ко всему рачительно прицениваясь. Правда, бдительный Гектор хуже любой законной мегеры, постоянно призывает к бдительности, ну так воспользуемся удобным случаем. Я решительно вторгся в танец, выплясывая ничуть не хуже собравшихся.

– Привет! – задорно крикнул я. – Меня зовут Робер.

Девушка улыбнулась персонально мне, кокетливо стрельнула глазками.

– Весело у вас тут… – Упорство и труд все перетрут.

– Ты нездешний? – наконец проявила интерес девица.

– Да, решил остановиться на одну ночь, завтра снова в путь.

На следующем круге мы вновь сошлись.

– Жарко, – с веселой улыбкой крикнула красавица.

– Освежимся? – тут же предложил я, возликовав в душе: «Клюнуло».

– Вообще-то я приличная девушка, – с некоторым сомнением протянула та, медленно облизывая сочные губы красным язычком. – Мама запрещает мне знакомиться с посторонними мужчинами, они бывают такие проказники…

Последнюю фразу девушка пропела с такой волнительной хрипотцой в горле, что я сразу вспотел. Ах, эти француженки, сколько полутонов и оттенков смысла могут они вместить в какую-то пару слов, поневоле дух захватывает!

– Хорошо бы сидра, – протянул я враз осипшим голосом, рванув ворот рубахи.

– Нет-нет, – лукаво погрозила пальчиком девушка, – только вино!

Я деликатно подхватил красавицу под теплый локоток и повел к столам, уставленным всякой снедью. Какой-то дюжий парень, отплясывающий рядом, возмутился было, но девушка обронила холодным голосом пару слов, и тот сразу сник.

– Брат? – кивнул я в спину здоровяка.

– Жених, – небрежно отмахнулась девица. – Ревнует меня к каждому столбу, надоел уже, со всеми лезет в драку!

Я с некоторым пониманием покосился на крепыша, будь у меня такая проворная невеста, я бы тоже слегка волновался. Подхватил пару оловянных кубков, один я протянул девушке, другой махом выплеснул в пересохший рот. Вино зашипело, испарившись еще в горле.

– Откуда ты, Робер? – лукаво протянула девушка.

– Ты вряд ли знаешь эту страну, – с коротким вздохом отозвался я. Ах как волшебно искрились в полутьме синие, как море, глаза! – Зато все мужчины у нас там очень галантные, вежливые и куртуазные.

– Это как? – насторожилась девушка, даже кубок отставила в сторону.

– Ну, мы знаем всякие там штучки, ухватки… – на секунду замялся я.

– Звучит заманчиво… – Девица завлекательно улыбнулась. – Особенно если кавалера здесь никто не знает, а завтра поутру, оставив девушке подарок, он навсегда исчезнет из города.

Я понимающе кивнул.

– Этот таинственный незнакомец ведь не будет трепать имя несчастной, соблазненной и брошенной им девушки на каждом углу? – Девица вопросительно улыбнулась, наклонила голову влево, блеснула быстрыми глазками.

– Да, мадемуазель, – поклонился я, – вы можете быть в этом уверены. Я буду нем как рыба!

– Ну ладно. – Девица бросила быстрый взгляд назад, в круг танцующих. – Когда часы пробьют полночь, я жду тебя у часовни Святого Игнатия!

Гибко повернувшись, она пошла обратно к танцующим. Я вновь сглотнул. Не знаю точно, как у женщин получается этот фокус, но одним движением они могут нам пообещать больше чудес, чем вся пещера Али-Бабы, что он делил с сорока разбойниками. Вообще-то сомнительный герой этот араб, что-то с ним не так. Многое в давней истории сильно напутано, а может быть, и подтасовано.

Али баба, али нет… Как говорится: кто вы, доктор Зорге? А ну, покажите нам истинное лицо! Уверен, что источником красивой сказки является банальнейшая история о прекрасной женщине с сильным характером, что пережила сорок апашей, причем многим помогла отправиться на тот свет сама. Накопила кучу денег, недаром в легенде говорится о целой пещере, под завязку набитой сокровищами. А под конец жизни под бойким пером нанятых сказителей превратилась в честного человека, жертву трудных жизненных обстоятельств.

Я внимательно проводил взглядом таинственную незнакомку. Понятно, единственная тайна в ней – имя, но зачем оно мне? Девушка бережет репутацию, возможно, копит деньги на приданое. Грех было бы не помочь такой сочной красотке, а потому я невольно облизнулся. Господь велит нам делать добрые дела, помогать ближнему. А кто может быть ближе молодому симпатичному, если не молодая привлекательная девица?

Давно хотел заметить, что главное в женщине – вовсе не богатое приданое! Понимаю, мысль для Франции пятнадцатого века крамольная, чуть ли не еретическая, постараюсь объясниться. Да, многие плюнули бы мне в глаза, а остальные осуждающе покачали головой. Потом, немного успокоившись, критики списали бы этот бред на мою родовую травму, возможно, выпили бы по чарке вина за мое здоровье. Ну а все-таки? Красивое лицо, полные бедра, длинные волосы, пышная грудь – несомненные достоинства. Веселый легкий характер и ум в женщине желательны, но даже это – не главное!

Главное, други мои, как женщина двигается! По походке женщины, по манере держаться я могу рассказать о ней многое, если не все. Так вот, эта двигалась так, что у меня даже спина покраснела. Казалось, воздух вокруг нее поскрипывает и искрится от переполняющей красотку жизненной силы. Думаю, дело здесь во внутренней энергии, что заключена в каждом из нас. Бывает с виду здоровяк, матерый человечище, а глянешь, как двигается, сразу ясно – слабак, полный ноль.

Бывает и наоборот, с виду человек так себе, соплей можно перешибить, приглядишься внимательнее – ан нет, с таким по пустякам лучше не связываться. Да пусть и по-крупному, сперва пару раз надо крепко подумать. Женщины же, как и прочие хищники, могут при желании одним плавным движением рассказать о себе так, что и сотней слов не опишешь. Есть, разумеется, и другая разновидность женщин – этакие безобидные цветочки-припевочки. Их кажущаяся беззащитность подобна лишь искренней наивности мужчин. Те сломя голову кидаются защищать от всех жизненных невзгод нежную избранницу, тут же вляпываясь по самые уши, как муха в лапы росянке.

Мне могут возразить, мол, вы, мужчины, сами виноваты – все бы вам порхать по жизни, соблазнять и бросать женщин. Вот и пришлось бедолагам «в процессе эволюции», как туманно выражаются иногда ученые, «выработать необходимые защитные механизмы». Что ж, я не специалист по проблемам семьи и брака, я всего лишь философ-самоучка. Констатирую жизненные факты по мере их возникновения.

Я выпил подряд еще пару кубков вина, немного пришел в себя и пригляделся к окружающим. Музыканты дудели в какие-то странного вида трубы, гремели барабанами, пиликали на чем-то вроде скрипок, больших и маленьких. Люди вокруг сверкали улыбками, слышался громкий смех. Беззаботность происходящего захватила меня, я счастливо вздохнул, с интересом покосился на яркие звезды, те игриво подмигнули в ответ. Новая луна равнодушно покосилась сверху, тут же отвернулась: мол, ей без разницы, чем мы тут занимаемся. Ближе к полуночи люди начали потихоньку расходиться. Выбрав момент, я небрежно поинтересовался у одного из уходящих:

– Подскажите, любезный, как мне пройти к часовне Святого Игнатия.

Тот махнул куда-то влево:

– Вон по той улице, на втором перекрестке свернете налево, дальше прямо, не пропустите.

Остановился, вгляделся повнимательнее в мое лицо:

– А что, вы собрались гулять по городу в такой поздний час? У нас тут тихо и спокойно, английский гарнизон следит за порядком, но все же?

– Да вот, что-то не спится, – отшутился я.

– Если у вас нет денег на постоялый двор, вы можете переночевать у меня, – предложил собеседник. – Живу я небогато, но принимать гостей нам велит Господь.

– Нет, спасибо, – решительно отказался я.

– Как угодно, – равнодушно пожав костлявыми плечами, старик побрел прочь.

Я внимательно осмотрелся по сторонам, праздник практически завершился, собравшийсянарод расходится, шумно прощаясь. Гектора нигде не было видно. Какое-то время чувство долга боролось с жаждой приключений, в конце концов я решил, что имею законное право на лево. Путь до часовни оказался недолог, по дороге я один раз притаился в подворотне, пропуская мимо себя английский патруль. Пятеро солдат с факелами, в кольчугах и железных шлемах мерно прошли мимо, так и не заметив меня.

– Ну-ну, – скептически прошептал я, – бродите пока. Скоро Гектор все здесь перевернет с ног на голову.

Девушку я ждал недолго, красавица не стала томить воздыхателя ожиданием, а явилась ровно через десять минут после меня.

– Пойдем, – ухватила она за руку мягкими пальчиками.

– Куда это? – Я откровенно любовался девицей, она была чудо как хороша в лунном свете.

– Тут рядом есть один сарай, там нас никто не увидит и не услышит, – шепнула красотка.

Ну и как было ей отказать? Скажу одно: если бы Гектор не потратил столько сил на то, чтобы научить меня не раздумывая реагировать на опасность, я бы не вышел из того сарайчика. Девушка пропустила меня вперед, тут же коварно пихнув в спину так, что я буквально влетел в пресловутый амбар. Моментально обманщица захлопнула тяжелую дверь, громко лязгнула засовом. Пятеро дюжих парней, истомившихся в ожидании, не говоря худого слова, кинулись на меня. У них были окованные медью дубинки, острые ножи и кулаки, как дыни, у меня – пара кинжалов в рукавах и один на поясе. Я не мог не победить.

Драка вышла жаркой, но чересчур суматошной, через пару минут все закончилось. Двое убитых, трое раненых, я весь в ссадинах и синяках, но главное – жив, а пара глубоких порезов не в счет. Зашью сам на себе, чем я хуже Рембо? Легкая хромота через неделю пройдет, это меня ловко пнул в колено вон тот труп. Дружелюбно улыбнувшись коварной обольстительнице, что как приклеенная прижалась спиной к входной двери, я аккуратно собрал кинжалы и, припадая на правую ногу, направился к выходу. К чему слова, если и так понятно, что, вместо обещанной большой и чистой любви, она привела меня в какой-то местный притон на верную смерть.

– А ну, стой, – шипит девица.

– Что, надеешься, что я приму тебя на перевоспитание? – поражаюсь я.

– Да кто ты вообще такой? Откуда взялся на мою голову? – Девушка чуть не плачет от незаслуженной, по ее мнению, обиды.

– Доктор Лектор. – Я улыбаюсь краем рта, получается в меру иронично и остроумно, жаль, ей не понять.

Как ни странно, я в ней ошибаюсь, оказалось, что девица вполне способна уловить издевку. Я и заметить не успеваю, откуда та выхватывает нож, только красавица мигом оборачивается разъяренной фурией и с перекошенным от бешенства лицом прыгает на меня. Французы – сама галантность, но и русские не пальцем деланы. Хоть режь меня, не могу поднять руку на женщину. Я сбиваю ее ловким ударом ноги, тут же наступаю на руку, постепенно усиливая давление. Не потому, что я садист и обожаю разные увлекательные игры с кнутом, намордником и цепями, все гораздо проще: даже рухнув на пол амбара, девица не выпустила острый предмет, а оставлять такую фурию за спиной… Наконец, громко вскрикнув от боли, девушка разжимает пальцы.

– Так-то лучше, – назидательно говорю я, – а то взяли моду: чуть что, резать кого не попадя.

Девица шипит что-то ядовитое, хорошенький алый ротик гадко кривится, я предпочитаю не прислушиваться к брани. В конце концов, я ей не мама и не папа, чтобы мыть рот мылом за всякие грязные словечки. Я скидываю засов, беззаботно насвистывая, выхожу из чуть было не ставшего моей могилой сооружения.

Гектор задумчиво рассматривает меня сверху. Я с недоумением пялюсь на знакомую фигуру, пытаюсь встать, резкая боль с готовностью стегает по голове.

– Что такое? – шепчу я. – Откуда ты взялся, я же был… тут… по одному делу… – Я кидаю короткий взгляд, знает ли; понимаю: знает прекрасно.

– Ничего особенного, – хмыкает рыцарь. – Уходить из подобных мест рекомендуется особенно осторожно, расслабляться нельзя. Снаружи всегда дежурит один-два человека, аксиома. Тебя просто ждали на выходе, только высунул голову из дверей – огрели дубинкой. Если бы не захотели отомстить, убили бы на месте.

Я передергиваюсь. Еще неизвестно, что лучше. Взяли бы живьем, потом долго изгалялись, думать не хочу, на какие гнусности способны такие вот примитивные, жестокие личности. Если власти их ловят, то сразу за шею развешивают по деревьям, в назидание людям и из любви к животным, чтобы поголовье воронов не сокращалось.

– Плохо, что нам нельзя вмешиваться, сообщить в местную мэрию, – продолжает рыцарь. – Наша миссия, как ты, конечно, помнишь, тайная.

Я вздыхаю, слабо переспрашиваю:

– А ты, значит, все равно вмешался?

Гектор ухмыляется:

– Сначала хотел проследить, куда это ты направился, не дождавшись меня. Затем стало любопытно, выпутаешься ли сам. Ну а когда запахло жареным, я не мог не вмешаться.

– Спасибо, – шепчу я.

– Забудь, – легко отзывается рыцарь, – в аду угольями сочтемся.

– Надеешься прямо туда? – От удивления голова перестает болеть, как бабка пошептала.

– Там посмотрим. Часок у тебя еще есть, чтобы окончательно прийти в себя, ну а потом – в путь-дорогу.

Ревущее пламя иссушающим жаром пыхает прямо в лицо, а я все никак не могу согреться. Насквозь промокший плащ исходит густым паром, медленно высыхая, а на тяжелом, грубой ковки шампуре вращается небольшой поросенок, распространяя по всему трактиру чарующий запах. Слюни не то что текут, они льются ручьем, падают водопадом прямо в пустой желудок, но того на мякине не проведешь, настойчиво требует мяса. Такое впечатление, что в желудке завелись зубы, с такой силой он терзает меня изнутри, еще чуть-чуть, и разорвет на части.

– Пива? – с немалым изумлением переспрашивает озадаченный Гектор. – Какого к черту пива, ты что, проклятый англичанин?

– Нет, – твердо признаюсь я, – просто пиво очень люблю.

– В такую погоду надо пить только вино, разогретое и с пряностями!

Рыцарь сует мне в озябшую ладонь громадную кружку, исходящую паром. Я с опаской глотаю обжигающую жидкость, тут же начинаю прогреваться изнутри. Незаметно для себя выхлебываю всю кружку, с облегчением отставляю в сторону: наконец-то согрелся. Возвращаюсь за стол, с тоской оглядываясь на пылающий очаг. Но делать нечего, если огонь никуда не денется, то поросенок, которого только что бухнул на стол слуга, долго не протянет. Больно азартно горят глаза у моего спутника, для него поджаренный зверек – на пять минут трудов. Если не поспею, останется глодать кости.

Вообще-то я люблю дождь, особенно если сижу в теплом помещении, а он льет себе снаружи. Таким образом наша любовь проявляется на расстоянии, и чем оно между нами больше, тем мои теплые чувства к дождю сильнее. Раньше я и не задумывался, каково это – жить под защитой цивилизации. Непонятно? Объясню на пальцах. В двадцать первом веке мы привыкли передвигаться по ровной поверхности в легкой обуви. Положа руку на сердце, кто из нас много ходит? Автомобилисты – те вообще крайний случай, даже в ближайший киоск за сигаретами выбираются только на «железном друге». Пешеходы ничуть не лучше, тоже ходят крайне мало, причем все по асфальту. Да, пробежки в кроссовках по парку для здоровья – это замечательно. А ведь под тонким слоем асфальта прячется земля, глина, песок.

Ямы и холмы, разбитые грязные дороги – вот что такое пятнадцатый век. А уж если приключился дождь, так хоть всех святых выноси. Грязюка просто непролазная. А так как никто не знает, когда собственно пройдет ливень, мгновенно размывающий все дороги, то все время приходится носить тяжелую обувь, что гарантированно не пропустит воду хотя бы в первые пару часов. И подметки у нее толстые: попадет под ногу острый камень – и не почувствуешь.

Поверьте испытавшему на себе: невеликое удовольствие тащиться по глубокой грязи в насквозь промокшей обуви. Лошадь… Кто сказал – лошадь? Лошадь, уважаемый, денег стоит, и немалых. Частенько приходится слезать с нее, болезной, и вести за собой в поводу. Поскользнется в глубокой грязи, сломает или вывихнет ногу – пиши пропало. Придется убить, чтобы бедное животное не мучилось. Тогда снимай седло и клади себе на спину, это вещь достаточно дорогая, чтобы бросать вместе с мертвой лошадью. Так что, если не углядел за верным скакуном, приходится топать на своих двоих до ближайшего лошадиного барышника. А седло – увесистая штука, спину натирает на раз-два, потому – берегите лошадей.

С вечера лошадь принято расседлывать и чистить, внимательно осматривать копыта, не дай бог, животное захромает. Ее надлежит любить, холить и лелеять. А кроме того, в густых кустах по обочинам обычно сидит достаточное количество желающих покататься именно на вашей лошади, а потому всадник, как пионер, должен быть всегда готов силой доказать права на четвероногого друга. Нет здесь и электричества, а потому вечерние развлечения резко ограничены, спать приходится ложиться рано, чтобы так же рано вставать. Бананы, фейхоа и прочие излишества остались в будущем, и вряд ли удастся еще раз попробовать ананас. Да и черт с ними. Я ловлю себя на мысли, что мне все равно здесь нравится.

Понятно, что в данный момент я согрелся, наелся и напился так, что живот вот-вот лопнет, а потому приходится дышать с некоторой осторожностью. В общем, к вечеру жизнь наладилась. Но только ли в этом дело? Зачем себя обманывать, просто у меня появился настоящий друг. Человек, которому я не раз спас жизнь и который пару десятков раз спасал мою, да что толку считаться? У меня появился друг, который, не задумываясь, встанет рядом, а при нужде защитит спину, так же поступлю и я, а это греет, знаете ли.

Я немного пришел в себя после трехдневного путешествия под проливным дождем и романтических ночевок на природе, а потому начинаю анализировать окружающее. Трактир, само это слово навевает кучу ассоциаций, тут и вечно сладкий слоеный пирожок, и тройка с бубенцами, на которой подкатывает укутанный в шубу купец, и море водки, и бесконечные драки, и…

– Гектор… – Я опасливо озираю дюжего трактирщика, что выше нас на голову, в плечах шире вдвое, а в области талии, если так можно назвать гигантское чрево, – впятеро. Рожа у него самая бандитская, нос сломан раза четыре, а уши смяты в лепешки. Пара шрамов через всю физиономию не добавляет верзиле шарма, скорее – наоборот. Подобно ему выглядят и посетители, звероватые мужики с голодными глазами каннибалов.

– Что? – невнимательно откликается мой спутник. Сейчас он занят тем, что пристально изучает, как поджаривается заказанный нами гусь.

– Оторвись на секунду, – шепчу я, краем глаза следя за присутствующими.

– Легко сказать – оторвись, – отзывается наконец рыцарь. – Ты же видишь, как ненадежен поваренок. Стоит лишь отвлечься, тут же перестанет поливать гуся стекающим жиром, тот вконец засохнет, и мы будем давиться черт знает чем!

– Приглядись к трактирщику повнимательнее!

– А что там глядеть, – рассеянно отзывается Гектор, – это бывший ярмарочный борец. Накопив денег, купил трактир, чем обеспечил себе спокойную старость. Еда у него вкусная, вино не разбавляет, в комнатах порядок. Вполне положительный мужчина, о его трактире слава по всей округе, вот только этот маленький бездельник…

– А ну внимательней, каналья! – ревет он трубным голосом, уставив обвиняющий палец в нерадивого труженика общепита.

«Ладно, – стиснув зубы решаю я, – буду следить сам».

Из пары прочитанных исторических книг я вынес твердое убеждение, что все трактирщики – изверги и маньяки, злодеи, каких свет не видывал. Эти низкие, недостойные люди специально открывают постоялые дворы и трактиры, дабы заманить ничего не подозревающий народ. Обильно накормив и напоив клиента, каждый трактирщик только и ждет ночи, чтобы прийти за своим гостем и мелко покрошить его на гуляш. В верных приспешниках у них ходят все люди из ближайшей деревни.

Обычно, если трактирщик сам не может справиться с гостем, крестьяне тут же бегут на подмогу с вилами, косами и граблями. За ними нужен глаз да глаз, а уж если увидят, что у тебя в кошельке есть золото, можешь смело считать себя покойником! Непонятно одно: почему люди в Средние века так и не догадываются о грозящей им опасности, а с детской беззаботностью и наивным простодушием продолжают посещать смертельно опасные места. Уму непостижимо! Да вырезали бы давно всех трактирщиков, а заведения сожгли. И дороги стали бы намного безопаснее…

Не сочтите меня за параноика, но с некоторых пор я стараюсь, насколько возможно, просчитывать события вперед, а в подобном месте мы впервые. Обычно мы останавливаемся в городских либо деревенских трактирах, хозяева которых люди вполне благообразные, да и посетители немногим им уступают. Этот же расположен в глухом лесу, а у посетителей вид бывалых разбойников, контрабандистов и браконьеров.

– Ах Робер, Робер, – смеется рыцарь, когда я быстрым шепотом делюсь с ним познаниями, – да если бы трактирщик грабил клиентов, слухи разнеслись бы тут же, и злодея мигом вздернули на суку. Ну посуди, зачем разбойнику вся эта возня с едой и комнатами, не проще ли на глухой тропинке потрошить кошельки? И потом, зачем портить место, где люди сами суют тебе деньги, да еще и спасибо говорят? Если он и грабит, то где-нибудь в далеких лесах, совсем не в нашем районе… Аккуратней с гусем, мошенник. Клянусь, я оборву тебе уши!

Но я не сдаюсь.

– А еще говорят, будто трактирщики недоеденные котлеты перемалывают и на другой день вновь продают всяким бедолагам, как свежие, – ябедничаю я.

– Да какие к черту котлеты? – непонимающе качает головой рыжеволосый.

– Ну, там, по-киевски или биточки по-селянски, – доходчиво поясняю я.

– Да нет. Тебе-то они зачем? Ты что, беззубая старуха или больной, какой требует особого питания? Мужчины едят только мясо. Много мяса! И запивают добрым французским вином, а не каким-то подозрительным пивом, от которого лишь брюхо надувается, а голова окончательно тупеет.

Рыцарь торжествующе смотрит на меня. У него вид человека, наконец-то нашедшего совершенно убойный аргумент. Полностью насладившись чувством превосходства, Гектор заявляет:

– Вот ответь мне как на духу, когда тебя сильнее тянет к женщинам: после пива или после вина?

Не раздумывая, отвечаю:

– А меня всегда тянет, ни пиво, ни вино не помогает, сколько ни пью. Даже наоборот, усиливают тягу.

– Это по молодости, – машет рукой Гектор. – Вот повзрослеешь, поймешь, что главное в жизни мужчины – это спокойствие, а женщины лишь вносят недоразумения и хаос в наше существование. И вообще, как говорят в Бретони, если женщина молчит хотя бы десять минут, она или спит, или умерла.

На стол бухают тяжелое блюдо с зажаренным гусем, что по размеру больше походит на крупного индюка. Как по волшебству, появляются миски с холодной отварной говядиной, тонко нарезанными ломтями окорока, сыром трех сортов, кусками пшеничного хлеба. С удивлением чувствую, как только что проглоченный поросенок незаметно растворяется в недрах организма, а желудок вновь пуст. Это что, здесь воздух такой целебный, что сколько ни съешь, все мало? Рот наполняется слюной, одной рукой цепко хватаю увесистую гусиную ножку (а это точно не индюк?), другой тянусь к стоящему в центре стола здоровенному кувшину с молодым вином. Что огорчает, из острого на столе присутствует лишь молотый хрен.

Ну конечно, французы и не знают, что такое хренодер, то бишь перемолотый хрен с помидорами, приправами и изрядно посоленный. Да и самих томатов в глаза не видели, лет через триста «чертовы яблоки» начнут выращивать в горшочках на подоконниках, чисто для красоты. А есть начнут еще позже, бедняги.

Еще в конце восемнадцатого века Джорджа Вашингтона на полном серьезе пытались отравить спелыми красными помидорами. Как ни странно прозвучало для заговорщиков, будущий гарант конституции выжил. Вдобавок, явно насмехаясь над поваром-отравителем, надежда американской демократии настойчиво требовала добавки. Недаром глухо поговаривали, что он состоит в масонских рядах: тем ведомы секреты всех ядов и тайные противоядия, а может быть, просто сказалась врожденная устойчивость к томатам. Я с трудом сглатываю, так захотелось тяжелого сочного томата. Дело в том, что с раннего детства я проникся страстью к этому овощу. Помню, даже маму называл своей любимой помидоркой.

– Приступим, помолясь, – плотоядно облизывается Гектор.

Я согласно киваю, в руках у нас хищно поблескивают ножи, глаза горят, слюни – как у сенбернара, то есть стекают на грудь. Мгновенье – и мы кидаемся в атаку. Когда через каких-то полчаса мы бессильно отваливаемся на спинки стульев, сомнений не остается: победа за нами. Стол выглядит сиротливо, пустая посуда, жалкая горка костей да пара крошек – вот все, что осталось. Два кувшина из-под вина лежат на боку, но пьяным я себя не ощущаю. Вино довольно слабое, это вам не медицинский спирт. К тому же, если хорошенько подумать, а что еще здесь пить взрослому мужчине?

Кофе нет, чай не распространен, сидром, что ли, запивать? Надоело, он сладкий, и вообще. Вот кваску бы я хлебнул от души, но боюсь, что пенный напиток здесь появится лет через четыреста, вместе с казаками.

На четвертом месяце пути, когда появились первые признаки приближающейся зимы, мы подъезжаем к замку Ла-Котонель. Возведенный на верхушке холма, замок выглядит… грозно. Вид его словно говорит: тут не пройдешь. Пока я восхищенно мерю взглядом высоченные стены и гордо возносящиеся башни, Гектор рассеянно замечает:

– Остался от тамплиеров. Сто лет назад воины Филиппа Красивого ухитрились взять храмовников так неожиданно, что из трех тысяч замков по всей Франции только два-три успели захлопнуть ворота перед королевскими войсками.

– Что-то слышал, – признаюсь я, – вроде бы тамплиеры готовили государственный переворот, целовали в грязный зад самого дьявола, а еще у них была чертова куча денег.

– Вот-вот, – назидательно кивает Гектор, – именно, что была! Все золото и серебро храмовники ухитрились вывезти за день до начала арестов. Даже под жестокими пытками гроссмейстер ордена Яков Молэ, а с ним и прочие тамплиеры не открыли тайну пропавших сокровищ. Учись, как надо себя вести настоящему рыцарю!

Я послушно киваю: время от времени Гектор пытается привить мне ценности, принятые в рыцарском мире. Увы, век рыцарства на исходе. Бурное развитие городов и огнестрельное оружие в ближайшие пятьдесят – семьдесят лет уничтожат бронированных конных воинов как класс. Они останутся жить только в книгах и красивых легендах. Вот интересно, хоть в чем-то люди здесь более простодушны, чем мы, или же рыцарь попросту лукавит? Бросаю быстрый взгляд на суровое, словно высеченное из камня лицо. Твердые губы крепко сжаты, глаза сощурены, непривычно хмурый лоб собрался в такие складки, что утюгом не разгладишь. Похоже, Гектора что-то беспокоит.

А вот на мой взгляд, все в той давней истории кристально ясно. И в двадцать первом веке, да и в четырнадцатом, когда приключилась та история с тамплиерами, всем управляют люди, заведующие деньгами. В умных толстых книжках, написанных скучно и обстоятельно, указывается: именно тамплиеры придумали банки и векселя, ввели понятие «личный счет клиента», «опутали сетью денежно-товарных отношений» всю Европу.

Или же все гораздо проще, и это банкиры придумали тамплиеров? Для защиты и в качестве вызывающе яркого фасада, как этакого своеобразного вице-председателя Фукса? История, конечно, давняя, теперь концов не найдешь. Архивы наверняка подчищены, да и попробуй попросись в те хранилища. Только заикнись, тут же полоснут бритвой по горлу, и ага: пишите письма, шлите телеграммы! Но для начала, конечно, попытают, не без того: признавайся, гад, от кого узнал, что есть такие архивы, а в них документы грудами. Кто послал тебя?

А ведь есть, не может не быть таких архивов, где хранится подлинная история мира. Вот только не попасть, даже одним глазком не заглянуть; многие пытались, да только где они сейчас? То-то и оно, что нигде, сгинули, исчезли, растворились безвозвратно. В одной России за год сто тысяч человек бесследно пропадает, по всему миру счет на миллионы идет. Кто будет искать скромных тружеников науки среди той толпы, кому это надо?

Пожалуй, только спецагенты Малдер да Скалли смогли бы разобраться, других кандидатов не вижу. Думаю, история с тамплиерами выглядела примерно так: банкиры, истинные владыки ордена, загодя были предупреждены. Наверняка кто-то из приближенных французского короля Филиппа Красивого состоял у них на жалованье. Да и сам Папа Римский Клемент V, давший разрешение на разгром храмовников, постоянно имел острую нужду в деньгах. Тайну, за какую гору золота не пожалеют, долго не сохранишь, как ни старайся. А какого размера вознаграждение можно было отхватить! Да тут не только детям, внукам-правнукам не потратить!

Нет, зачем же так грубо, никто и не подумал сунуть доносчику кошельки с золотом или бриллианты россыпью. Так поступает лишь тот, кто в грош не ставит верных агентов. Можно и нужно иначе: выгодная женитьба, внезапно умрет богатый родственник, или во время обыска в захваченном замке совершенно случайно благородный рыцарь найдет скрытый тайник. А есть и иные варианты, гораздо красивее…

Если бы истинный глава ордена узнал о грозящем нападении, беспокоился бы он о вывозе сокровищ? Подумаем немного и ответим: «Да, сразу же после того, как сбежал бы сам. А скорее всего, представляя характер рыцаря, гроссмейстер напал бы первым, и неизвестно еще, кто победил бы в той схватке. Эх, господин Молэ, тебя же попросту подставили, а ты умер на костре, так и не поняв смысла происшедшего!»

Настоящие хозяева ордена тихо пропали со сцены истории, разумно рассудив, что в качестве тамплиеров они слишком на виду. Незаметнее надо быть: говорить тихо, ступать мягко, пристально в глаза не смотреть. Или все еще проще? Не банкиры ли устранили руками Филиппа всю эту мишуру – крикливых гордых рыцарей, какие только и умеют бесконечно требовать денег на крестовые походы, кровопролитные войны, роскошные балы и пышные многодневные охоты с тысячами загонщиков. А вместо того надо трудиться, торговать, преумножать, а не тратить бездумно!

Я спохватываюсь, за последние полдня Гектор едва пару слов бросил, с каждым мигом он, такое впечатление, хмурится все сильнее. Наконец, в сотый раз поймав недоуменный взгляд, рыцарь признается:

– Что-то сердце ноет, предвещает беду, Робер. Очень не хочется мне заезжать в замок Ла-Котонель, но хозяин, барон Ле Берг, специально прислал гонца, настаивал на приезде. Вроде как тут вся округа – борцы за светлое будущее французского королевства, пламенные патриоты и противники англичан.

Гектор встряхивает головой, налетевший ветер лохматит рыжие волосы, что у благородных здесь поэтично называют золотистыми. Синие глаза задорно блестят.

– Эх, где наша не пропадала! Береги спину, по замку без меня не броди, даже если дюжина красоток сразу будет призывно закатывать глазки и заманчиво улыбаться. Вина не пей и гляди в оба!

– Ну да, – в тон отзываюсь я, – бог не выдаст, свинья не съест!

Переглянувшись, мы пускаем коней в галоп к древнему замку, те ревниво косят друг на друга, далеко вперед выбрасывают сухие ноги, стремясь обойти и обогнать. Враз усилившийся ветер безжалостно лупит в лицо, подо мной огромный сильный зверь, перед глазами – бескрайнее небо, где вскачь несутся кучерявые облака. Но мы летим над землей быстрее небесных странников, мы молоды и сильны. Я радостно смеюсь, и Гектор хохочет в ответ, а жизнь так прекрасна!

Лицо Гектора и поныне стоит у меня перед глазами. Рыцаря больше нет в живых, а я снова странствую один. Горечь от утраты друга, чувство ненависти и вины переплелись в один сложный клубок, что не выразить никакими словами. Расскажу по порядку.

Глава 4

5 декабря 1426 года, северная Франция, замок Ла-Котонель: русские своих не бросают.

Праздничный ужин удался на славу. Длинные дубовые столы, протянувшиеся через весь центральный зал, ломятся от еды и выпивки. В промежутках между столами пляшут танцоры, выдувают длинные языки огня фокусники, ловко перекидываются разноцветными шарами жонглеры. На возвышении у дальней стены, сразу под огромным баронским гербом, настолько искусно выкованным, что многие поначалу отказываются поверить собственным глазам, установлен громадный стол красного дерева.

За ним восседают сам господин барон с юной супругой, благородной госпожой де Ле Берг, и их ближайшие соседи, граф де Тюваль и барон де Шарден. По левую руку от хозяина расположился почетный гость, ради которого собственно затеян праздник, – рыцарь Гектор де Савез. Весь зал с завистью поглядывает на главный стол, ведь там – спецобслуживание. Это значит, что постелена белоснежная скатерть без малейшего пятнышка, да вдобавок еще и выглажена.

Тарелки вытерты чистым подолом, а не вылизаны собаками. Посуда золотая, а не оловянная, а дивной работы кубки усыпаны драгоценными камнями. За плечом у каждого из пирующих юный паж, что предугадывает все желания едока, то и дело подливает в кубок дорогое восточное вино из пузатых глиняных кувшинов либо подкладывает на тарелку самые аппетитные куски.

Ну, про всяких целиком запеченных лебедей, фаршированных мелкими птичками, и прочую экзотику я умалчиваю, а если и кидаю частые взгляды на тот стол, так это не потому, что у молодой баронессы ослепительно сверкает белоснежная грудь в смелом декольте, я просто беспокоюсь о Гекторе. Чем-то не нравится мне наш сегодняшний хозяин, вроде и весел, и радушен, но в самой глубине темных, как непроглядная ночь, глаз затаилось некое коварство. Да и чересчур много вооруженных воинов во дворе: то ли господин барон готовится кого воевать, то ли сам ждет внезапного нападения. Я пригубливаю вино из большого медного кубка, вновь незаметно скашиваю глаза влево, на главный стол.

Если здесь, за общим столом, мы бок о бок сидим на жестких лавках без спинок, то там – на отдельных резных стульях, на сиденьях у каждого – красиво вышитые подушечки. Там порхают невиданные птицы, распускаются дивные цветы, скачут олени – золотые рога. Богатым дамам, кроме посещения церкви да хлопот по хозяйству, пристойно вышивать, слушать чтение романов да петь под лютню. Но ведь и женщины тоже люди, им хочется большего. Душа рвется в чудесные края, о которых говорится в книгах да в сладкозвучных песнях трубадуров… только кто ж их туда пустит? Остается лишь грезить по недостижимому да вышивать чудесные острова, драконов и прочих единорогов. Да и мужчин здесь жизнь особенно не балует. Охоты, ведение хозяйства да изрядно поднадоевшее право первой ночи – вот и все их развлечения, а потому, прослышав, что где-то праздник, и ближние, и дальние соседи являются по-простому, без приглашения.

Вот и сейчас герольд в дверях неслышно за общим гулом объявляет о прибытии очередного гостя. Разряженный в красное с зеленым и желтым, так, что со стороны смотрится как светофор на коротких ножках, волосатый толстяк с баронским перстнем важно усаживается на резной стул. За плечом тут же появляется паж, спешно наполняет объемистый кубок. Замолчавший на минуту менестрель в пышных одеждах, разряженный как попугай, вновь заводит что-то отсюда неслышное. Вообще, все присутствующие дворяне разодеты в пух и прах, одежда ярких цветов, с многочисленными вставками.

Что характерно, белый цвет в одежде здесь не употребляют совсем, считая цветом смерти, зато черный – признак натур хоть и меланхоличных, зато здравомыслящих и весьма серьезных. Немаловажная деталь мужского костюма – изрядный гульфик, куда многие напихивают ткани от души, так что заячьи лапки певцов двадцатого века на этом фоне просто детская забава. Понятно, что задача гульфика не столько подчеркнуть достоинства владельца, сколько послужить надежной защитой для самого главного, что только есть у мужчины – возможности писать стоя.

Декольте у женщин довольно глубокие, а сами дамы достаточно привлекательны, но на них я почти не смотрю, сегодня я на секретной службе его королевского высочества дофина Франции. Вообще-то, если честно исполнять свой долг, так можно и косоглазие заработать. Как назло, несколько весьма привлекательных женщин сидят направо, в то время как главный стол – налево от меня. Какое-то время я пытаюсь глядеть в обе стороны, затем сдаюсь. Я тихонько вздыхаю: судя по бурным взрывам хохота, менестрель вещает нечто очень забавное. Я не отказался бы послушать, но – увы. Там место для рыцарей.

Франция – мир строгих сословных правил, здесь не дают рыцарство за кривлянье на сцене, как в наше время. Признаться, есть в этом определенная привлекательность. Ты подвиг соверши, вот и получишь золотые шпоры. А петь хорошо поставленным голосом, чтобы заслужить столь высокое звание, как-то маловато, как ни крути. Здесь до такого пока не скатились, скоморох это скоморох, а шевалье есть шевалье.

Даже воюющая с французами Англия заразилась идеями рыцарства. Все тамошние герцоги, графы, бароны и виконты срочно утвердили в Королевской коллегии герольдов собственные дворянские гербы. Составленные, добавлю, в строгом соответствии с утвержденными правилами, в чем раньше не видели никакой для себя необходимости, изощряясь в придумывании гербов несообразных и попросту смехотворных!

И, неслыханное дело, в Англии вновь начали устраивать рыцарские турниры, строго-настрого запрещенные лет сто назад. Да что там говорить, даже обряд посвящения в рыцари передрали у нас один в один. Поистине, Франция – страна высокой культуры, что одним фактом существования несет свет цивилизации в варварские земли! Даже если нам суждено рухнуть, а англичанам победить, мы напоследок успеем научить их женщин пользоваться духами, а мужчин пить красное вино под дичь, а белое – под рыбу. И никакого пива за обедом!

Памятуя наказ Гектора, я ем умеренно и совсем не пью. Так, осушил пару-тройку кубков, для русского человека это почти что ничего. Я с тяжелым вздохом по одному отрываю глаза, что так и липнут к молоденькой девице с деланно невинным личиком и пышными формами Памелы Андерсон, вновь кошусь на Гектора.

Медленно течет время, сквозь узкие окна в торце зала, забранные дорогими цветными витражами, я замечаю, что снаружи воцарилась ночь. Там свежий ветер и безграничный простор, томно перемигиваются далекие огоньки, вплавленные в черное небо; даже не догадываются, манящие, что зовем их звездами. Лениво оплывают толстые восковые свечи, сотнями огоньков прилепившиеся к люстрам и канделябрам, ровно гудит пламя в гигантских каминах. Дамы давно нас оставили, как то и положено порядочным женщинам. Удалились в спальни, желанные, деланно прикрывая маленькими ладошками сочные рты, но веселье только набирает силу.

Нынешние люди намного крепче потомков, мои современники давно бы запивали фестал минеральной водой, эти же, как заведенные, поглощают жареное, печеное и вареное мясо, птицу и рыбу, запивая фонтанами вина. Сидящий за спиной громадный пес неизвестной породы требовательно тычется носом в поясницу, я охотно сую ему добрый кусок мяса размером с пару кулаков. Да и что мне в той породе? Еще и у собак будем допытываться, арийцы они или, допустим, киммерийцы.

С такими крокодильими зубами, медвежьими лапами, мрачно горящими прожекторами глаз и мощным костяком зверь будет смотреться истинным мужчиной в любом собачьем обществе. Именно так произошли рыцари, выдвинувшись из самых смелых и крепких воинов, а уж потом, построив замки и разбогатев, набрались хороших манер. Правда, не все их соблюдают, но это уже вопрос воспитания.

Владетели обширных богатых земель и родословных, которые тянутся от римских цезарей, все эти герцоги, графы и бароны затевают пышные пиры и рыцарские турниры не только для того, чтоб похвалиться мощью и богатством, не только! Бедные рыцари и дворяне, неделями пирующие за столом вельможи, невольно набираются хороших манер. Часами слушают песни менестрелей, где восхваляются рыцарские честь и достоинство, верность данному слову и куртуазное отношение к дамам. Вдобавок с семи лет принято отдавать сыновей в услужение к сеньорам: повертевшись десяток лет в качестве пажа, а затем оруженосца, благородный юноша прекрасно усваивает суть и дух рыцарства. Вы же не думали, что рыцари появились сами по себе? Отнюдь, это вопрос многовековой селекции, которая последовательно и успешно проводилась самыми мудрыми и просвещенными из владык.

Одним глотком облагодетельствованный пес уминает предложенное угощение, благодарно облизывает руку чуть ли не до локтя. По залу спокойно бродит целая стая подобных зверюг, голов двадцать, но никто и не думает их прогонять. Хороший пес здесь ценится выше лошади, а потому пирующие воины то и дело кидают псам отборные куски. Те, приглушенно рыча друг на друга, мигом расхватывают мясо и вновь начинают бесконечное кружение. Если подумать, мужчина и сам в чем-то подобный зверь, потому мы и любим собак. Как говорится, рыбак рыбака узнает наверняка.

Гектор встает из-за стола вслед за нашим гостеприимным хозяином, оба рыцаря, громко смеясь и хлопая друг друга по плечу, идут к выходу из зала. Немедленно настораживаюсь, но те ведут себя естественно, без малейшей напряженности. Я провожаю рыцаря задумчивым взглядом, пытаясь понять, надо следовать за ним или нет. В конце концов, может, они в туалет собрались, или надо обсудить нечто важное. Все же мы здесь по делу, восстание готовим.

Атмосфера в центральном зале замка изрядно потеплела, сломленные количеством поглощенного вина гости то и дело обнимаются, клянутся в вечной дружбе и обещают чуть ли не завтра переженить детей. Дюжина дворян потрезвее давно сгрудилась вокруг одного из столов, тут же небрежно смахнули всю посуду на пол, оставив только кувшины и кубки. Судя по характерному звуку перекатывающихся костей и азартным возгласам, они там не на руках борются, а заняты серьезным, увлекательным делом.

Говорят, что есть на свете такая штука – интуиция. Ею женщины привычно пользуются вместо разума, который стараются беречь для каких-то грядущих грандиозных размышлений. Потому-то именно мужчин называют «безрассудными»: мы им безжалостно пользуемся, не бережем. По обыкновению, стараемся включать мозг на все сто, форсируя кофе и разгоняя сигаретами, а чего его жалеть, жизнь-то одна!

Интуиция же в принципе дает всего три варианта ответа: нравится, не нравится и что-то здесь не так. Ха, а вот в мое время некоторые умники самонадеянно утверждают, будто в принципе невозможны только две вещи: биологический компьютер и троичная логика! Просто у тех зануд все свободное время уходит на чтение толстых газет и умных книг, а еще они посещают консерваторию. Ежу понятно, что при таком плотном графике на дам некогда отвлечься. Те из нас, кто знает женщин не понаслышке, лишь ухмыляются, слыша подобную белиберду.

К слову сказать, чаще всего в изящную женскую головку приходит третий вариант: что-то здесь не так. Именно потому дамы патологически любопытны и способны трещать между собой часами, дотошно выясняя: что же именно здесь не так? Мгновения интуиции случаются и с мужчинами, но гораздо, гораздо реже. Правда, от этого они лишь становятся сильнее.

Вот и сейчас нехорошее предчувствие колет меня, как большим шилом в самый низ спины. Краем глаза я замечаю несколько откровенно неприязненных взглядов, брошенных с разных точек зала в спину рыжеволосому рыцарю. Вполне трезвых взглядов, добавлю, и это после пяти часов пира! Общества трезвости здесь не существует ни в каком виде, виноградную лозу уважают даже монахи самых строгих орденов. Весьма любопытно: а по какой такой причине люди, явно далекие от благочестия, воздерживаются от вина?

Лишь из чувства долга, причем у меня исключительно гадкое ощущение, что это их чувство долга вот-вот велит воткнуть пару острых кинжалов в спину некоему рыцарю и его полулекарю-полуоруженосцу. Я громко хохочу в ответ на идиотские шутки соседа справа, заботливо подливаю красного, как кровь, вина из пузатого кувшина соседу слева, тот лишь успевает подставлять кубок, а сам лихорадочно думаю, как поступить.

Выбрав подходящий момент, пошатываясь, встаю из-за стола и прямо посереди зала пристраиваюсь пописать, грубо расталкивая локтями жонглеров и прочих шутов. Видя явную неадекватность, меня вежливо подхватывают под локоток и выводят из зала, я же упираюсь и громко требую предоставить ночной горшок, да побольше. Наконец меня с усилием выпихивают за резные двери, тут же с грохотом захлопывают прямо за спиной, чуть камзол не прищемили. Наверное, боятся, что я вломлюсь обратно. Стоящие у дверей стражники с широкими ухмылками объясняют в деталях, где находятся столь необходимые мне удобства. Невнимательно выслушав, я тупо икаю и по стеночке ухожу. Замечу: подобное поведение здесь не редкость, туда-сюда то и дело шляются вдрызг пьяные гости.

Я пошатываясь бреду по пустому коридору, освещенному мигающим пламенем факелов, пока не замечаю, что моя скромная персона не интересует решительно никого, кроме двух-трех пауков. Хищники внимательно наблюдают за мной с выгнутого потолка, пытаясь понять, не являюсь ли я засланным слугой с веником, что лишит их детушек родного дома. Не обращая внимания на враз напрягшихся пауков, я кидаюсь вправо, затем влево по коридору, пытаясь найти Гектора. Подумываю уже взять одного из слуг в плен и в темпе допросить, как от одной из комнат слева по коридору доносится оборвавшийся вскрик, затем оттуда слышится подозрительная возня. Быстро оглядываюсь, не идет ли кто, прижимаюсь глазом к замочной скважине. Вот те раз! И никакие это не любовные игры.

Уже знакомый усач, тот, что встретил нас на воротах, с непроницаемым лицом деловито душит Гектора удавкой, вполне удачно устроившись у рыцаря за спиной. Рискну предположить, что он обдуманно занял выгодную позицию: похоже, не в первый раз занимается грязными делами, гаденыш. Еще один воин, поджарый, как степной волк, помогает усачу, за руки удерживая взбрыкивающего рыцаря. Я зажимаю в каждой руке по кинжалу из рукавов, плечом осторожно толкаю дверь, та мягко распахивается. Слуги здесь хороши, вовремя смазывают петли, оттого дверь совсем не скрипит, не привлекает ненужного внимания.

За пыхтением и топтанием окружающие совершенно не замечают, что нас в комнате уже пятеро. Первый, кого я вижу, – наш гостеприимный хозяин. Господин барон небрежно прислонился к недурной работы гобелену, в деталях изображающему все перипетии давней охоты. Я так понимаю, что охотились на кабана, хотя вытканный зверь по размерам более смахивает на крупного слона, метров так четырех в холке. Очевидно, по милой привычке преувеличивать размер пойманного зверя, счастливый охотник слегка приврал.

Левую руку барон изящно возложил на эфес кинжала, правой выбивает по резным деревянным панелям бравурный марш. Взгляд благостен, лицо честное, открытое. Чувствуется в нем полная гармония с окружающим миром, эдакая умиротворенность. С такими лицами у нас в России ходят госчиновники среднего звена, все как один люди с незапятнанной репутацией, которые ни за что на свете не опустятся до мелкого воровства. Просто чтобы руку не испортить.

– Ты смотри, скотина, не придуши его до смерти, – заботливо дает барон ценное указание. – Лис нужен мне живым!

– Живым и получите, мой господин, – бодро рапортует усатый. – Мне не впервой, вы ж знаете. Я ж никогда вас не подводил, у меня случайных мертвяков не бывает!

– Ну-ну, – с иронией комментирует барон, – так держать. Главное – не перехвали себя.

Гектор явно слабеет: рыцарь падает на колени, руки тщетно пытаются зацепить тонкую удавку, которая глубоко врезалась в шею, глаза страшно выкачены, изо рта – пена. Все присутствующие с явным интересом смотрят на Гектора, на дверь – ноль внимания. С другой стороны, то, что они даже не сочли нужным закрыться, подсказывает: помощи здесь ждать не от кого. Нам поможет лишь дерзкое, но продуманное нападение.

Как известно, у нападающего имеются все преимущества: он выбирает и время атаки, и очередность целей. Разумно решив, что из всех присутствующих самым опасным является барон, я одним из кинжалов пришпиливаю барабанящую руку к панелям орехового дерева. Рана займет его на полминуты, не меньше. Я мог бы попытаться пырнуть хозяина замка в бок, но люди с настолько открытыми лицами обычно никому и ничему не верят, такие даже в спальню поддевают кольчугу под ночнушку.

Второй кинжал я всаживаю в шею пыхтящему от напряжения усачу. Не нравится мне его лицо, такое впечатление, что мы уже где-то встречались и он сотворил мне изрядную гадость. Или то был кто-то очень на него похожий? В любом случае вызвавший стойкое чувство антипатии усач, коротко хрюкнув, выпускает из рук удавку и начинает заваливаться на бок. Не успеваю я развернуться, как третий, выхватив короткий меч, не раздумывая, прыгает на меня. А неплохо бы иногда подумать. Я ловко уворачиваюсь от удара, хватаю его за руку с мечом, другой рукой изо всех сил сжимаю твердое жилистое горло. Уж лучше бы я ударил его ногой в пах!

Ведь противник, нехороший человек, не раздумывая долго, хватает меня за горло в ответ. Руки у него сильные, мы кружим по комнате, срывая гобелены со стен, сшибаем стулья и драгоценные вазы на пол, оба уже хрипим от натуги, но ни один не желает сдаваться. Кончается наш «вальс» тем, что пришедший в себя Гектор оглушает моего супротивника ударом чудом уцелевшей вазы. На затылке пострадавшего мигом вскакивает здоровенная шишка, закатив глаза, злодей рушится на пол. Вазе хоть бы хны: судя по тому, с каким уверенным стуком она падает на пол, ею можно и быка оглушить. Пару мгновений мы с Гектором глупо таращимся друг на друга, оба взъерошенные и с красными лицами, будто только из бани, осторожно трем пострадавшие в схватке горла.

– А где барон? – сипло любопытствую я наконец.

Тут же понимаю, куда делся этот недоброжелательный человек. Из коридора доносится зычный вопль:

– К оружию! К оружию!

Мы пулей вылетаем из комнаты, столкнувшись плечами в дверях. Со всех сторон к нам бегут вооруженные мечами и копьями люди. Я еще успеваю метнуть один из ножей в спину бегом удаляющемуся барону… Ну, так и есть! Под роскошный, красный с лазоревым камзол поддета кольчуга, а может быть, панцирь, отчего нож с бессильным звоном отскакивает в сторону.

Дело усугубляется тем, что, прибыв в гости, у рыцарей принятоснимать доспехи и сдавать меч на хранение: появиться в броне на пиру – значит нанести смертельное оскорбление владельцу замка. Хорошо еще, что не отменен почтенный обычай украшать стены любовно подобранными коллекциями мечей и топоров, копий и булав, а потому мы не совсем безоружны. Жаль только, что конюшня далековато, все-таки рыцарь без коня, что песня без баяна.

– К окну! – командует Гектор, лихорадочно оглядываясь. – Дальше выпрыгивай в ров, а уж там, как повезет!

Мы сметаем выскакивающих отовсюду стражников и вооруженную чем попало челядь, но их так много, что постепенно мы вязнем, продвигаясь вперед все медленнее и медленнее. Меня разлучают с Гектором, я оказываюсь один в переполненном людьми коридоре. Затем оттесняют в какую-то комнату, где я безуспешно пытаюсь пробиться к окну. Я дерусь как лев, но один из нападающих ухитряется алебардой зацепить меня за ногу и повалить на пол, к бурной радости всех присутствующих. Здоровенный воин с физиономией головореза заносит надо мной тяжелый топор.

«Будто мясник на рынке разделывает порося, – мелькает в голове паническая мысль. – Боже, как непривлекательно и даже мерзко смотрится снизу занесший оружие человек… Чего стоят вот эти горящие плошки глаз и хищно оскаленные зубы… Какими же монстрами должны мы казаться нашим домашним питомцам!»

– Этого кончай, он нам не нужен, – азартно командует кто-то сбоку.

– А как мишень для лучников? – протяжно тянет чей-то гнусавый голос.

– Будешь много говорить, сдерем с тебя шкуру и набьем соломой, – парирует азартный.

Могли бы и моим мнением поинтересоваться, если уж на то пошло. Я уже открываю рот для язвительного комментария, как сзади кто-то любопытствует:

– Долго вы будете здесь прохлаждаться? А ну кончай его, Альберт!

Бородатый детина с топором, философски пожав плечами, хрипло замечает:

– Как прикажете!

– Погоди! – рыкает властный голос. – А ну стой, где стоишь, мерзавец!

Альберт заметно тушуется, зверски перекошенное лицо мигом принимает виноватое выражение, хищно блестящий топор воин быстро убирает за спину, чуть не обрубив чей-то по-гасконски длинный нос. Все остальные тут же сдают назад, с опаской косясь на нечто пока мне не видимое. В комнате, только что полной азартных выкриков, грязных ругательств и сосредоточенного пыхтения, воцаряется мертвая тишина. Еле слышно гудит заблудившаяся муха под потолком, выписывая нескончаемые круги, да потрескивает пламя в факелах на стенах.

Надо мной возникает суровая женщина героических пропорций. Брезгливо глянув на загнанную добычу, как на комок грязи, дама переводит ледяной взгляд на остальных. Сразу понятно: это – истинная валькирия. Холодное жесткое лицо, прожигающие насквозь черные глаза, волосы убраны в плотный клубок на затылке. Подобный делали японские самураи, его не прорубить и топором. Толстые руки уперты в обширные бока, пальцы сжаты во впечатляющего размера кулаки. На боку у достойной дамы – громадная связка ключей. Такой связкой медведя можно оглушить, обычный рыцарский шлем подобный молодецкий удар не удержит, прогнется. А уж что будет с головой, лучше и не представлять.

– Что это ты задумал, Альберт? – тихо уточняет ключница.

Все женщины общаются с нами по-разному. Некоторые кричат, часть требовательно визжит, добиваясь своего, или негромко рыдает, как бы оплакивая разбитое сердце и беспричинно попранную любовь. Тогда нам становится стыдно, и мы капитулируем, выполняя все требования шантажисток. Не тот это случай. Для меня негромкое горловое рычание женщины как бы возвещает: на сцене среди присутствующих шакалов объявился разъяренный тигр, истинный хозяин здешних джунглей. Даже я перестаю ерзать на полу и лежу, скромно потупив глазки, про остальных и говорить нечего. Что-то не припоминаю, чтобы в присутствии хозяина замка воины так тушевались.

– Так это, я ж убить его хотел, вот и все, госпожа Марианна, – смущенно начинает оправдываться красный, как помидор, Альберт.

– То есть вы, группа здоровенных прожорливых мужиков, на одну только кормежку для которых господин барон ежедневно тратит по шесть су на нос, переколотили дорогой майенский фарфор и переломали итальянскую мебель для того лишь, чтобы убить вот этого молодого человека, который теперь валяется на полу?

В ее изложении происшедшее и впрямь звучит на редкость глупо. Бородатый в явном затруднении оглядывается, но никто из присутствующих не спешит ему на помощь, более того, все упорно делают вид, что прибежали на шум сражения просто полюбопытствовать: а что здесь случилось? Поняв, что подмоги от вероломных соратников не дождешься, вспотевший верзила начинает ковырять носком сапога пол, затем выдавливает:

– Это… в общем… да. Но он первый начал!

– Кстати сказать, – замечает женщина; голос ее холоднее льда, – если ты, болван, не заметил, сейчас ты топчешься в перепачканных навозом сапогах по персидским коврам, каждый из которых стоит раз в десять дороже целой деревни. Вдобавок ты желаешь запачкать их кровью! А пол здесь вообще из испанского дубового паркета. Если ты мне его хотя бы поцарапаешь своим дурацким топором, лучше тебе и не родиться на свет! Забирай отсюда этого парня и веди на двор, если хочешь, но портить пол в покоях и не вздумай!

Дама обводит тяжелым взглядом всех присутствующих, вжимая их в пол, наконец недружелюбно замечает:

– Это и вас касается, придурки.

Что ж, достойная женщина Марианна умеет доходчиво объяснять. Воины недружно прощаются сдавленными голосами, разом подхватывают меня под руки, под ноги и быстро тащат вон, мечтая об одном – скрыться с глаз ключницы. Та провожает нас недобрым колючим взглядом. Подобно тяжелому боевому лазеру, что играючи режет танковую броню, взгляд ее ухитряется сметать все препятствия по пути, не отпуская нас в коридоре и даже на лестнице во двор.

Враз помрачневшие стражники по-черепашьи втянули головы. То и дело машинально передергивают плечами, при этом негромко громыхают всем навешанным железом, ни один не осмеливается оглянуться. Прямо как дети, попавшие в страшную сказку с несчастливым концом. Да, вот это истинная домоправительница, скорее даже – домомучительница. Невозможно стать настоящим мужчиной, не научившись давать должный отпор подобным монстрам в юбке.

И не глядите с недоверием: всем известно, что отказ от зла уже доброе дело, а следовательно, решительное бегство – это отпор и неподчинение. И в моей жизни была такая женщина, работала завучем в школе. Сильный характер, одним взглядом исподлобья могла навести идеальный порядок в выпускном классе, про остальных карапузов и говорить нечего. Куда там удаву Каа с его бандерлогами! Если змей танцевал брейк и что-то там вкручивал обезьянам, то Марьванна просто молча смотрела. Вздумай она перед нами станцевать, мы вышли бы из школы поседевшими.

Любопытная, кстати, деталь. Из российской школы, как и из тюрьмы, выпускают вовремя только за примерное поведение, а если нарушишь принятые правила, то получишь добавочный срок. Интересная параллель, не так ли? До чего же все перепуталось в голове у власть предержащих. Ну не тянет ребенок ваши вздорные школьные программы, от них в реальной жизни толку все равно нет, так выпустите из школы со справкой. Должны же быть в жизни дворники и грузчики, уборщицы и заведующие уличными туалетами, охранники и продавцы.

Вот стражники явно грамоте не учены, а как ловко получается у них выполнять порученную работу! Как только мы скрываемся с глаз страшной Марианны, я пробую вырваться из вцепившихся в меня рук, да куда там: ухватились намертво, как приклеенные. Вот тут-то я от всей души пожалел, что ел сегодня мало, глядишь, перед смертью хоть наелся бы досыта, а врагу нанес непоправимый экономический ущерб. Вдобавок мог так отяжелеть, что хоть у одного переносчика грыжа бы вылезла, все ж урон врагу, хоть и малый.

Но и это был еще не конец. Из-за кузницы послышался нарастающий лязг и топот, через несколько секунд пятеро стражников пролетели мимо с вытаращенными глазами. Следом за ними разъяренным вепрем вылетел Гектор, бойко размахивая длинным мечом. Рыцарь успел где-то разжиться стальным нагрудником, легким железным шлемом и треугольным щитом с гербом Прованса, а двигался он как китайская новогодняя ракета, то есть резко и по непредсказуемой траектории. В длинном прыжке Гектор успел полоснуть двоих из моих «носильщиков» клинком, третьему рассек лицо верхним краем щита, еще одного с силой пнул в низ живота, заставив скорежиться от невыносимой боли.

Немедленно двинул рукоятью меча по доверчиво подставленному затылку, с диким криком ярости обрушился на оставшихся. Вот что значит настоящий рыцарь: так привык биться с равными по силе верзилами, с ног до головы закованными в тяжелую броню, что справиться с десятком обычных людей для него раз плюнуть. Тащившие меня стражники так и прыснули во все стороны испуганными перепелами, а я больно упал на спину.

– Не спи, – взревел рыцарь диким быком, мгновенно пнул ко мне оброненное стражами копье, – прорываемся к коням!

И мы сумели пробиться к стоявшей в глубине двора конюшне, захватили двух жеребцов и даже доскакали до замковых ворот, которые по причине ночного времени стояли наглухо закрытыми. На том наше везение и закончилось. Уже у самых ворот на нас с воинственными криками обрушилась целая толпа стражников с копьями и мечами. Судя по тому, что застывшие молчаливыми статуями на стенах лучники так и не вмешались в бой, нас приказали взять живьем. Пока Гектор бился как истинный Геракл, я скинул тяжеленный засов и распахнул одну из створок ворот.

Не медля, я вскочил на коня, пришпорил его пятками, направляя в гущу схватки, но тут какой-то смышленый негодяй сумел поднырнуть под жеребца Гектора и вспороть несчастному животному брюхо. Грязный, отвратительный трюк, но он сработал. С отчаянным криком конь вскинулся на дыбы, уронив рыцаря на каменные плиты замкового двора, а затем тяжело рухнул на бок, в агонии раскидывая тяжелыми копытами нападающих. Только чудом тяжелый булонский жеребец не придавил Гектора. Вот тут бы мне направить коня к рыцарю, подхватить его в седло. Но я растерялся вместе со всеми, все-таки я не воин, а лекарь, и подходящий момент для спасения был упущен. На Гектора навалился добрый десяток стражников, на меня кинулось не меньше полутора десятков.

– Спустить решетку, вы, бараны и дети баранов, – рявкнул кто-то гулким басом.

Заскрипела опускаемая решетка из толстых кованых прутьев, каждый толщиной в руку.

– Гектор! – заверещал я в отчаянии. – Гектор!

– Беги, Робер! – раздался в ответ сдавленный крик. – Повинуйся, это приказ. Беги!

Я еще раз глянул на приближающихся стражников, ощетинившихся копьями и топорами, мечом плашмя огрел жеребца по крупу, с отчаянным ржанием тот выскочил в ворота за секунду до того, как тяжело рухнула решетка.

– Поднимай решетку, болван! – завопили сразу несколько голосов из-за спины.

Я пятками пришпорил коня, тот гневно заржал, вихрем понесся к дальнему лесу.

– Ищи меня, свищи меня, – мелькнула в голове шальная мысль, – дайте мне пять минут форы и вовек не найдете!

Охотники дали целых десять. Я был на полпути к лесу, когда за спиной раздались еле слышные азартные вопли. На скаку я оглянулся, из ворот выплескивались все новые всадники с ярко пылающими факелами в руках. Влетев в лес, я тут же завертел головой, выискивая подходящее убежище. И в мыслях у меня не было устраивать ночную скачку с непредсказуемым результатом, это во-первых. А во-вторых, в замке остался мой друг, и я намерен был без особого шума вернуться и попытаться его освободить.

Немного тревожило то, что лучники так ни разу и не пальнули вслед даже из азарта. Очевидно, господин барон Ле Берг очень хотел увидеть меня живым и здоровым, дабы на пару со своим лучшим другом палачом задать мне несколько вопросов. Думаю, той ночью хозяин замка весь извелся в нетерпеливом ожидании. До утра томился и маялся, все представлял, как сунет мне под нос перемотанную правую ладонь и спросит эдак ласково:

– Узнаешь, мерзавец?

А потом палачу властно, с нескрываемым бешенством:

– На дыбу немедленно, и если подлец умрет раньше, чем заживет моя рука, ты сам займешь его место!

Я затаился метрах в пяти от дороги, за толстыми стволами деревьев и густым кустарником. Крепко зажал ноздри жеребцу, чтобы четвероногий дурень не заржал, приветствуя остальных лошадей, мол: «Привет, пацаны, куда это вы собрались на ночь глядя?»

Погоня прогрохотала мимо с оглушительным лязгом, как запоздавший бронепоезд. Неудивительно, ведь в общей сложности там не меньше двух-трех тонн железа. Со стороны было очень похоже на скачки, так плотно шла основная группа. По всей видимости, на кону стояла достаточная сумма денег, скорее всего – золотом. Да, я опять востребован и нужен людям. Думаю, это судьба: что в двадцать первом, что в пятнадцатом веке окружающие испытывают острую необходимость в моем обществе. Лестно, черт побери!

Я подождал, пока стук копыт не стих окончательно, и осторожно повел коня в глубь леса. Пора было подумать о ночлеге, не стоять же столбом до рассвета. Как только я остался один и горячка боя схлынула, меня тут же затрясло. Первый раз в жизни я участвовал в настоящем бою: убивал сам, и враги пытались убить меня. Это вам не мелкие стычки, где со всем управлялся Гектор, а я лишь берег его спину. Я осознал вдруг, что и меня, Роберта Смирнова, могут убить. Что уж скрывать, страшное, жутковатое ощущение. Хорошо, никто не видел, как я куксился. Часа два все никак не мог успокоиться, наконец ополовинил фляжку коньяка, которая нашлась в седельных сумках, лишь тогда отпустило.

До утра так и не уснул, только начинал задремывать, сразу чудилось, что я вновь в битве. Раз за разом пытаюсь отбить Гектора, но между нами кидаются все новые враги, а друга тем временем уводят куда-то далеко. Мысль о том, что я оставил Гектора в беде, мучила меня. Утешало одно: раз пленника взяли живьем, значит, можно будет отбить, ведь мы, русские, своих не бросаем. Я планировал наутро вернуться к замку и все разузнать поподробнее. Против превосходящих сил противника действовать следует обдуманно. Да и не похоже, что Гектор обрадуется, увидав меня сидящим в соседней камере. Не для того он вернулся, чтобы я корчился на дыбе. Гектор настоящий рыцарь, он следует древнему принципу «сам погибай, а товарища выручай». Последую ему и я.

Легко сказать, трудно сделать. Последующие три дня по лесу разъезжали конные патрули, несколько раз меня не обнаружили только чудом. Я оголодал так, что опустился до мелкой кражи: ловко подкрался к идущей в замок телеге с овощами и стянул вилок капусты и несколько морковин. Морковки пришлось отдать забеспокоившемуся четвероногому другу, зато вилок достался мне в полную и нераздельную собственность. Я жадно грыз сырую капусту и рассеянно думал: «Нет, кролики – вовсе не дураки, кто скажет такое, тот грязно солжет. Господи, как вкусно-то! Единственное, что в лопоухих удивляет, как они после капусты могут думать о бабах?»

Сам я мог думать лишь о большом куске мяса, хорошо прожаренном и со специями. На четвертый день патрули пропали, а господин барон во главе трех десятков воинов выступил в поход. Прямо в середине строя со связанными руками ехал Гектор, поводья его лошади бдительно держал в кулаке плечистый детина на вороном жеребце, по виду – оруженосец. Друга провезли буквально в двух метрах подо мной; в тот момент я, как некий Тарзан, удобно устроился на суку громадного дуба, который угрожающе навис над дорогой.

Я просидел так почти два часа в теплой птичьей компании. Сперва потомки динозавров грозно чирикали и взъерошивали перья, пытаясь изгнать конкурента. Затем успокоились, поняв, что я гнезда не вью, яйца не откладываю, даже червячков не клюю, а лишь тупо пялюсь на дорогу. Наверное, решили, что я малохольный.

Хотел я всего лишь подстеречь одного из людей барона, чтобы, обрушившись на него с высоты аки сокол, оглушить и напугать. А уж опосля выпытать все насчет захваченного рыцаря, потому я не на шутку обрадовался, увидев, что Гектор сам выезжает мне навстречу. Все-таки побаивался я прыгать на совершенно незнакомого человека: а вдруг он герой и сам возьмет меня в плен? Или я промахнусь и упаду рядом, а тогда бери меня голыми руками или топчи лошадью?

Я оценивающе осмотрел пленника: не похоже, чтобы его пытали, по крайней мере, в седле держится так же уверенно, как и всегда. Лишь черные круги под глазами да плотно сжатые губы выдают владеющее им напряжение. Но если до сих пор не пытали, это вовсе не значит, что так оно и будет продолжаться. Не для того ли везут, чтобы передать в чьи-то ждущие руки? Если бы отдавали за выкуп, зачем тогда связывать? Возьми с пленника честное слово, да тот сам деньги привезет, лишь бы твою поганую морду больше не видеть! Выходит, дело совсем не в выкупе, уж не к англичанам ли везут Гектора?

Не в первый раз рыцарь попадает в плен, три месяца назад я уже выручил его, да и сейчас, кроме меня, здесь больше никого нет. За прошедшее время я немного изменился, уже не лекарь, еще не воин, кто же я? Человек, который не бросит друга в беде. То, что Гектора вывезли из замка – прекрасно. Намного удобнее отбить пленника в дороге, где нет высоких стен и крепких дверей, какие еще надо преодолеть. Отсутствуют широкие рвы с холодной водой и узкие извилистые коридоры, по которым туда-сюда носятся вездесущие слуги, которые все подмечают и знают всех обитателей замка в лицо.

Терпеливо дождавшись, пока колонна скроется за поворотом, я быстро спустился вниз и вприпрыжку подбежал к коню, то и дело спотыкаясь о корни деревьев и оскальзываясь. Тот лишь тяжело вздохнул, глянул укоризненно большими влажными глазами, как бы говоря: «Ну что вы за странные звери, люди? Вот все время пользуетесь нашей добротой и незлобивым характером! Все три месяца, что тебя знаю, чудишь без остановки, никак не угомонишься. Да взять хоть последнюю неделю. Для начала ты прямо среди ночи вытаскиваешь меня из теплой конюшни, чтобы проехать каких-то десять минут. Затем мы три дня торчим в холодном лесу, хотя до конюшни буквально копытом подать. А теперь прибегаешь взъерошенный, ни мне здрасте, ни поцеловать в теплый нос. Другой бы хоть по холке погладил для приличия, а ты сразу пристраиваешься на спину. Я ведь, между прочим, успел по тебе соскучиться!»

Мне становится стыдно. Чехов стыдился маленькой собаки, так это ж доктор старой закалки, настоящий интеллигент. Я всего лишь фельдшер, у меня и чувства грубее, и пенсне нет. Мне позволительно виниться только перед лошадью, мельче существа не замечаю.

– Обещаю, друг, – проникновенно говорю я, – в первой же деревне клянусь напоить тебя ключевой водой, накормить отборным зерном. А теперь – поехали.

Первые два дня мне упорно не везло. Ночевать барон останавливался в больших деревнях, выставляя охрану как вокруг, так и внутри трактира. Я, конечно, очень быстр, но арбалетная стрела куда шустрее. Третью ночь отряд Ле Берга провел со всеми удобствами в замке у подобного же барона. Всю ночь мы с конем, грустные и нахохлившиеся, слушали веселые звуки пира, разносящиеся по всей округе. На четвертую ночь мне наконец-то улыбнулась удача. Отряд заночевал в густом лесу, в центре большой поляны запалили костер, рядом привязали лошадей. Пленника вместе с бароном разместили в просторной палатке.

Через два часа после полуночи, в самый сон, я потихоньку начал красться к костру. Тот уже потух, лишь багровые уголья мягко светились из-под пепла, как будто стая крупных хищных зверей внимательно следила за окружающим. Это только кажется, что в умении бесшумно передвигаться нет ничего особенного. Я и сам так думал, пока не попробовал. Под утро, когда вся природа сладко спит, малейший шум разносится очень далеко. А если ты еще сдуру ступишь в сухой валежник…

– Тревога! – пронзительно завопил чей-то испуганный голос. – Нас окружают!

От неожиданности я подскочил на целый фут, резко обернулся к кричащему, ожидая увидеть неведомых врагов, что взяли сонный отряд в безжалостные клещи. Перед лицом по-змеиному тихо прошелестел арбалетный болт.

– Вот он, – продолжал разоряться бдительный часовой, опасливо тыча в мою сторону копьем из-за дерева. С места он при этом не сходил, да ведь и устав караульной службы запрещает часовому покидать пост.

Я развернулся и бросился бежать в глубь леса под азартные крики проснувшихся воинов, правда, те преследовали меня недалеко, метров тридцать. Дальше остановились и, как люди опытные, решили, что впереди может быть засада. Больше в отряде до утра никто глаз не сомкнул, все ждали повторной атаки. Разумеется, не дождались, я не настолько глуп. Отряд выступил на рассвете, а уже в обед разделился надвое. Большая часть, во главе с бароном Ле Бергом, повернула налево, Гектора повезли прямо.

Казалось, мне улыбнулась удача, ну что такое пятеро стражников? Надо лишь исхитриться подобраться к связанному рыцарю поближе, рассечь ему руки, сунуть кинжал. Да мы их всех сметем, как гнилую солому… Сразу после обеда конь захромал. Я внимательно осмотрел его и нашел, что в легких хрипов нет, зубы – целые, а конечности не пострадали. Зато на передней левой отсутствует подкова, а на задней левой она болтается. Я грязно выругался и скрипнул зубами, но тут до меня дошел смысл происшедшего.

– Нет, – с ужасом сказал я, – только не сейчас!

До ближайшего селения я шел пешком, ведя бедное животное в поводу. Пока я до него добрался, пока нашел кузницу, пока деревенский кузнец перековал подковы, начало темнеть. Кто ж ездит в такую пору по лесным дорогам, что, если я окончательно потеряю след, собьюсь на одном из перекрестков? На ночь пришлось остановиться в местном трактире. Двухэтажное здание на высоком каменном фундаменте выглядело солидно и основательно, в узкие окна вставлены стекла, двор чисто выметен. Крыльцо было широкое, но без перил, что для меня все еще непривычно. Ужинаю я в общей зале, время позднее, потому здесь немноголюдно. Присутствуют в основном торговцы, что оптом закупают товар на ярмарках, а затем развозят по деревням. Большинство постояльцев уже разошлось, ведь завтра снова в путь, надо кормить семьи. В конце концов остаются двое, я и хозяин.

– Скажите, уважаемый мэтр, есть ли в вашей деревне браконьеры? – нетактично интересуюсь я.

– Сроду у нас этакой пакости не водилось, – решительно заявляет трактирщик, машинально разглаживая измятый за день фартук.

Его круглое честное лицо доброго католика и верного сына Франции грозно хмурится от подобного чудовищного предположения. Гипертоник, машинально замечаю я, ишь как рожа побагровела, вылитый помидор на ножках. Я закусываю нижнюю губу: за день устал и перенервничал так, что начинаю нести глупости. Никогда нельзя торопиться, если разговариваешь с людьми. Надо формулировать мягче, заходить исподволь. Как бомбардировщик, что атакует корабль со стороны восходящего солнца.

– Я преследую одну шайку, – начинаю я снова, – но мой конь захромал, в результате я совсем потерял их из виду. Мне нужен человек, который найдет их след, поможет быстро нагнать. Посоветуйте, прошу. Я щедро заплачу подобному умельцу, для меня дело чести – найти тех мерзавцев.

– Посидите здесь, выпейте пару кружек вина, – меланхолично пожимает широкими плечами трактирщик. – Вино в прошлом году особенно удалось. У нас тут виноградники знатные, на всю округу славятся.

Он вскидывает тяжелые веки, пару мгновений остро смотрит мне прямо в глаза, затем медленно уходит, нарочито сутулясь. Я медленно цежу предложенное вино, пока не понимаю, что никакого специалиста не будет. Завтра, а вернее, уже сегодня с утра мне придется искать ускакавших стражников одному. Что ж, так тому и быть. Я тяжело встаю из-за стола, после кувшина вина чувствую острую необходимость прогуляться во двор.

Над крыльцом укреплена горящая лампа, она освещает вход в трактир для полуночных гостей. Будь сейчас лето, вокруг в бесконечном хороводе вились бы сотни насекомых: бабочки, комары, мошкара, еще какие-то загадочные для меня твари. Увы, для мелких шестилапых летунов сейчас слишком прохладно, я – единственное живое существо на просторном дворе, может, оттого чувствую себя совсем одиноким? Медленно раскачивается на легком ветерке большая скрипучая вывеска, там намалеван человек в короне, что пронзает копьем некое чудовище, стоящее на задних лапах. Судя по горящим глазам и количеству зубов, это тираннозавр. Сверху вывески готическим шрифтом идет название трактира: «Кабан Императора».

Да-да, тот гордый человек – Карл Великий, тот самый император, сплотивший вокруг себя всю Европу. В здешних местах был проездом, попутно залесовал чудовищного зверя, что злонамеренно вытаптывал поля, разрушал хижины, а также разорвал и сожрал несколько дюжин сервов. Застегнув штаны, я поворачиваюсь, рефлекторно отшатываюсь назад. Передо мной неподвижно стоит высокий человек в плаще, на голову накинут капюшон. Я и не заметил, как выхватил кинжал, действие давно перешло в разряд рефлексов. Незнакомец делает вид, что не заметил угрожающего жеста.

– Извините, если напугал, ваша милость, – с легкой усмешкой произносит скрипучий голос.

– Все в порядке, – настороженно отзываюсь я. – Кто вы?

– Добрый француз, как и вы, надеюсь.

– Даже не сомневайтесь, – мгновенно отзываюсь я.

Не медля ни минуты, гость переходит к делу:

– Краем уха слышал, что вы искали специалиста, знающего окрестные леса.

Я тоже не любитель ходить вокруг да около:

– Да, я хотел бы нанять подобного человека.

– Что за работа?

В каждом жесте ночного гостя ощущается полная уверенность в своих силах, вопросы задает коротко и по существу. Любопытно, откуда в деревне подобный человек? С другой стороны, если в стране чуть не сотню лет бушует война, каких только специалистов не встретишь в самых отдаленных от цивилизации местах. Мало ли какие у мужчин бывают жизненные обстоятельства? Может быть, он попросту решил пересидеть вдалеке некоторое время, так сказать, укрыться в тени лопухов. В двух словах я объясняю ситуацию.

– Что за люди?

– В смысле?

– Спрошу иначе: воины, которых вы хотите догнать, являются вассалами барона Тамберга? – уточняет специалист по поиску.

Не раздумывая, отвечаю:

– Это люди барона Ле Берга.

– Тогда я смогу с вами работать, – в голосе человека я слышу нотку облегчения.

– Ага, а против вассалов барона Тамберга? – зачем-то любопытствую я.

– Нет. Я обязан ему жизнью.

Мы коротко уточняем расценки, причем за вполне разумные деньги Стефан готов участвовать в освобождении Гектора. Он сразу же дает несколько разумных советов, рекомендуя подстеречь стражников в засаде, а потом расстрелять из арбалетов. По чистой случайности у него завалялась пара подходящих устройств, так что пол-отряда мы сразу выведем из строя. Я ложусь спать почти успокоенным, будят меня еще до рассвета.

– Ничего, – шепчу я исчезающим звездам, – мы отобьем тебя, Гектор.

Труп я опознал сразу. Тело висело на длинной просмоленной веревке в дальнем углу широкой поляны, там, где конвой устроил привал. Оно медленно кружилось вокруг своей оси, а на нем громко ссорилось жадное воронье. Черные птицы исклевали лицо, выклевали глаза и сейчас жадно рвали распухший язык. Туловище страшно истерзано, уже после смерти англичане использовали его, как мишень для тренировки лучников. Но это несомненно он, мой рыжеволосый друг и наставник.

– Ненавижу, – прорычал я, – как же я вас ненавижу!

Пальцы сами стиснулись в кулаки с такой силой, что кожа на костяшках побелела, стиснутые зубы заскрипели несмазанной калиткой. Хотелось убивать, жечь и уничтожать отсюда и до самого Ла-Манша, а затем перебраться и на проклятый остров.

– Что будем делать, ваша милость? – трогает меня за плечо Стефан, мой проводник.

– Снимай, будем хоронить, что ж еще?

Специалист понимающе кивает, сноровисто влезает на дерево. Толстую веревку он перехватывает в два удара тяжелого охотничьего кинжала. Лезвие длиной сантиметров тридцать, таким запросто можно запороть медведя, если не побоишься сойтись грудь в грудь. Да что там медведь, человек – вот кто самый страшный хищник. Стефан – специалист по охоте на людей.

Увезший Гектора маленький отряд избегал селений и старался двигаться по местам безлюдным и диким, где всякий путник виден издалека. Вдобавок воины как чувствовали, что за ними охотятся, а потому старательно заметали следы. К счастью, нанятый мной охотник оказался из того славного племени следопытов, что могут чингачгучить и инчучунить, даже не слезая с лошади. Иногда, просто чтобы размять ноги, Стефан спрыгивал с коня и радовал меня сообщением на тему, каков был стул у жеребца предводителя отряда и часто ли там меняют заводных лошадей, а посему – как быстро придется нам скакать, чтобы не упустить их из виду окончательно.

Обычно оказывалось, что двигаться надо еще быстрее. Я вполголоса проклинал сволочных стражей, желая одного: настичь их наконец и разделаться, если не отдадут пленника по-хорошему. Вчера отряд значительно увеличился, по меньшей мере вчетверо. К нему присоединилась большая группа всадников, похоже, специально поджидавшая конвоиров. Кажется, кому-то очень не терпелось выяснить секрет-другой у важного пленника. Еще бы, ведь тот держит в руках все нити заговора против захватчиков!

– Есть две новости, хорошая и плохая, – с непроницаемым лицом сообщил Стефан сразу после того, как внимательно изучил все следы.

Я всегда знал: этот анекдот пришел к нам прямиком из палеолита. А может быть, он возник еще раньше, когда первые рыбы пытались выбраться на сушу.

– Начни с плохой, – уронил я ровным голосом, а сердце будто стиснули холодные ладони.

Проводник недовольно скривил узкие губы, глянул на упорно карабкающееся к зениту солнце.

– Лошади подкованы на английский манер и несут они семерых лучников и двенадцать воинов в тяжелой броне.

Да, подобная новость никого не обрадовала бы. Теперь нечего было и думать отбить Гектора из засады.

– А хорошая? – спросил я тоскливо, зная заранее, что ничего доброго не услышу.

– Теперь они будут двигаться медленнее… возможно.

Усилившийся отряд резко повернул на север, а вечером… вечером они казнили Гектора. Я ожидал всего: Стефан навсегда потеряет след, на нас нападет шайка разбойников, рыцаря привезут в один из занятых англичанами укрепленных замков или городов. Наконец, посадят в тюрьму, но казнить? Для чего поступать так резко и непродуманно? Повесить Гектора можно было еще в замке барона Ле Берга, зачем его долго куда-то везти для исполнения достаточно несложной процедуры? Очевидно, вчера произошла некая важная встреча, кто-то, имеющий право, принял роковое решение. Или же мой рыжеволосый друг что-то сказал или сделал, чем заслужил жестокую и позорную казнь? Попытался сбежать?

Но за это не убивают, скорее наоборот, от пленника ждут подобного поведения. Решительно ничего не понимаю, нравы в пятнадцатом веке довольно суровые, но рыцаря должен был судить рыцарский суд из равных ему по званию людей благородного сословия. Лишь по решению подобного суда Гектора могли разжаловать из рыцарей в простые дворяне, вообще лишить дворянства, обречь на пытки или казнить. Но повесить рыцаря без суда и следствия? Не пойманного на чем-то крайне предосудительном на месте преступления, а вот так хладнокровно? Тут все-таки Европа, а не Азия. Если я узнаю, кто отдал приказ, а я рано или поздно узнаю, тот человек сильно пожалеет. Я не буду ходить вокруг да около годами, лелея свою месть как граф Монте-Кристо.

Я подхватываю тело снизу, бережно укладываю на траву. Безымянный палец на левой ладони безжалостно обрублен. Там Гектор носил фамильный перстень, что уже лет пять не мог снять с пальца. Разве могли англичане оставить такую вещь покойнику? Подлецы! Осторожно приподняв другу голову, я снимаю с тела простой медный крест, вешаю Гектору свой, серебряный. Пусть хоть что-то у меня останется на память об убитом друге. Делом чести дворяне почитают иметь золотой нательный крест с драгоценными камнями, на худой конец – серебряный. Сто раз я подшучивал над Гектором, пытаясь узнать, отчего тот упорно носит медный крест, теперь мне никогда не узнать его маленькой тайны.

Незаметно смахиваю капли дождя со щек, и плевать мне, что на небе с утра ни облачка, ведь мужчины никогда не плачут, а значит – дождь, и точка! Друг так и не дождался, пока любимая страна вновь станет свободной и независимой. Но во Франции найдется кому продолжить его дело. Пока Стефан роет могилу, я связываю из двух срубленных деревцев крест. Когда-то над могилой Гектора будет стоять прекрасный памятник, а еще лучше – я перезахороню его прах на кладбище.

Я расплачиваюсь со Стефаном, тот незаметно уезжает, сам долго смотрю на могильный холмик. Наступит весна, поляна покроется молодой травой, заночевавшие здесь путники так никогда и не узнают, что рядом покоится тело одного из борцов за свободу. Сколько таких безымянных могил вырыто в бескрайних лесах Франции, сколько еще предстоит отрыть!

Когда-то я хотел сбежать в мирную Тулузу, но судьба ухитрилась подцепить меня на весьма острый крючок. Имя ему – месть. Внутри пылает огонь, и теперь, пока не выплесну наружу пожирающее меня пламя, не успокоюсь. Я усаживаюсь на коня, решительно посылаю его вперед. Мой путь лежит на юг. Именно там находится дофин Франции Карл, там место всем патриотам моей новой родины, там я найду возможность отомстить англичанам.

– Покойся с миром, – шепчут упрямо сжатые губы, – а для меня мира нет!

Глава 5

1427 год, провинция Анжу, аббатство Сен-Венсан:

Красочные плакаты и громадные афиши с рекламой очередного блокбастера или рок-концерта, щедро облепившие стены и заборы российских городов, имеют несомненно глубинное сродство с черно-белыми листочками из серии «Их разыскивает милиция». И там и сям любопытствующим рекомендуют запомнить конкретное лицо, дабы было им счастье в виде прослушанных песен, просмотренных фильмов или исполненного гражданского долга.

В моем случае – это деньги, целых сорок ливров золотом. Не так уж и щедро за меня предложили, лично я ценю себя намного больше. Ну что это за оценка – всего десять коров или один боевой жеребец, просто смешно. Да и обидно немного, как это тебя по убойной силе приравняли к неразумному коню. Не научились еще здесь по достоинству ценить квалифицированный медицинский персонал.

С другой стороны – невелика птица. Ну, подумаешь, убил двоих англичан, так их еще нарожают. Тут главное – сразу показать завоеванному населению, как за такие шалости вешают, топят или жгут на костре, дабы другим неповадно было так себя распускать.

Я невольно ежусь, рассматривая нарисованное лицо. Изображение вполне похоже на некоего господина Смирнова, но в то же время явственно определяются признаки вырождения и злобы: демонически горящие глаза из-под низкого лба неандертальца, хрящеватый нос, тяжелый подбородок прирожденного убийцы. Да и подпись не оставляет никаких сомнений. Выполненная на чистейшем французском языке, она гласит:

«Разыскивается опасный убийца, душегуб и еретик по имени Робер де Могуле, виновный в умерщвлении пяти человек с целью грабежа в деревне Полутжи и других многочисленных преступлениях против английской короны. Награда за живого или мертвого – сорок ливров золотом».

Все, что здесь написано, – несомненное вранье, только потому я рву листок на части. Ветер уносит клочки бумаги вдаль, оставляя за собой свежий запах утра.

– Вся округа завешана такими плакатами, – с готовностью сообщает Жакоб, шмыгая забитым носом. – Англичане ищут вас по всем окрестным деревням, рассказывая, что вы натворили ужасного. Но люди не слушают, все знают правду.

Правду? Что ж, я ничего и не скрываю. На самом деле я хотел убить троих, жаль, не вышло. Так уж получилось, что мы лоб в лоб столкнулись на узкой дорожке, и кто-то должен был уступить. Чего ж удивляться, если исход дела решился путем смертоубийства? Начну по порядку.

Итак, утро было прохладным. По небу деловито спешили кучерявые облака, все вокруг дышало скорой весной, я не спеша брел по разбитой дороге в направлении на юг, к Буржу. Минул полдень, утомленное солнце плыло к западу, а я все так же размеренно переставлял ноги, изредка опираясь на посох.

Да и куда торопиться, кто меня там ждет? В ближайшие пару лет война явно не закончится, а вот обдумать как следует, в качестве кого я смог бы пригодиться во французской армии, – совсем неплохая мысль. Я шел и подумывал, как бы исхитриться стать главным хирургом целой армии, а еще лучше – главным врачом вооруженных сил, да нет – всего Французского королевства! Уверен, лучше меня никто не справится, прочим эскулапам до меня тянуться и тянуться.

В душе я отлично понимаю, что никаких таких особых преимуществ у меня перед здешними врачами нет. Многие из них наблюдательнее, умнее и образованнее, по меркам здешнего века, разумеется. Просто я стою на плечах гигантов, на их плечах в том числе, а потому вижу дальше, а знаю намного больше. Теперешние лекари должны годами ломать голову над каким-то вопросом, который мне представляется пустяковым и очевидным. То, что в меня твердо вбито на уровне безусловных рефлексов, им только предстоит узнать, а главное – понять.

Уровень здешнего невежества в области человеческого здоровья ужасающ. К примеру, здесь до сих пор считают мозг большой железой, вырабатывающей слизь, что при простуде течет из носа. В таинственных глубинах человеческого сердца скрывается душа, а зачем человеку нужны поджелудочная железа и селезенка, еще долго будет сокрыто покровом тайны. Инфекционные болезни вызываются некими миазмами, те могут передаваться не только при прикосновении к больному, но даже через вещи, которые он трогал.

О гигиене имеют некоторое смутное представление, мол, грязь – среда обитания Сатаны. Потому самые опрятные люди проживают в монастырях, но не во всех, а только там, где поддерживается строгий порядок и дисциплина. Но люди здесь те же, что и в будущем. Они смеются и плачут, любят и ненавидят. Я долго наблюдал за ними и считаю, что даже когда полетим к звездам (эх, не дожить!), мы останемся такими же.

В юности я никогда не отличался особой вычурностью в одежде, не красил волосы в зеленый цвет, не колол ухо под серьгу. Став постарше, я не изменился. Профессия лекаря предполагает скромную добротную одежду коричневых тонов, шляпу и трость. Пятнадцатый век – время, когда каждый специалист носит одежду определенного образца. А потому ты с легкостью отличишь пекаря от кузнеца, а ткача от алхимика. У каждого цеха собственная униформа. По одежде, какую ношу, меня издалека узнают все встречные и поперечные, изредка обращаясь за помощью. Вот и сейчас та же история.

– Быстрее, лекарь, – издалека закричал нескладный худой парень, вылетев на дорогу из кустов, как пробка из шампанского, – ой, быстрее!

– Что, рожает? – холодно поинтересовался я.

– Умирает! – тяжело дыша, отозвался парень.

– Тяжелые роды?

Вообще-то смерть при родах – частый случай. Крестьянки работают в поле до последнего, таскают тяжелые ведра с водой, рубят дрова наравне с мужчинами. Хорошо, что галлы не успели придумать железной дороги, обязательно доверили бы женщинам класть шпалы.

– Да нет же, это священник. Его тяжело ранили, бедолага истекает кровью.

И впрямь, дело серьезное. Плохо, что из-за нехватки денег мне пришлось продать коня. К сожалению, кормежка жеребца обходилась в копеечку, а у меня, после расчета со Стефаном, совсем не осталось денег. Пешком путешествовать не так удобно, зато вырученных денег хватит на питание и ночлег на ближайшие пару недель. Зажав посох в руке, я перехожу на бег. Есть одно непреложное правило в нашей работе, которое гласит: вид бегущего доктора вызывает у здоровых смех, а у больных – панику. Но в случае неостановленного кровотечения… Если кто не знает, половина погибших на полях боев в двадцатом веке оставила наш мир по такой вот банальной причине.

И не надо думать, что любое кровотечение можно остановить, прижав к ране повязку или наложив жгут. Вот например, как вы наложите жгут на живот или ягодицу, что, растерялись? То-то! А потому я бегу. Бегаю я неплохо, долговязый юноша держится позади из последних сил, успевая хрипло подсказывать направление. Пулей я врываюсь в небольшую деревню, что привольно раскинулась на живописном холме.

Истошно квохчущие куры шарахаются из-под ног, в панике теряя перья, я пинком распахиваю нарядную зеленую дверь, что ведет в общую залу местного трактира. Нервно комкая чумазый фартук, обязательную деталь туалета, навстречу мячиком выкатывается невысокий скукоженный трактирщик: воспаленные глаза часто моргают, небритые щеки дрожат. Из дальних дверей выглядывают бледные женские лица, но, завидев меня, тут же исчезают, как не было их.

– Где раненый? – запаленно сиплю я.

Кланяясь, человечек ведет меня наверх по скрипучей лестнице. Вторая комната направо… а вот и наш больной. Невысокий пожилой человек в перепачканной грязью рясе лежит на кровати, голова неумело замотана полотном, которое успело обильно пропитаться кровью. Я кидаю беглый взгляд, сразу понимаю: дело плохо. Тонометра у меня нет, цепко хватаю раненого за тонкое запястье, ухом прижимаюсь к груди. Пульс еле прощупывается, сердце частит из последних сил, стараясь насытить организм кислородом. Бьется так слабо, что я понимаю: вот-вот остановится. Кожа бледная, влажная, губы синие. Сам еще в сознании, явно пытается молиться, но уплывает, уплывает.

Я быстро осматриваю раненого, надо найти источник кровотечения. Если внутреннее, шансов у священника нет, если наружное… поборемся! Так, крупные синяки и мелкие царапины нам неинтересны, длинная рана в боку кровоточит, но слабо. Тут лезвие явно прошло вскользь по ребрам. А вот рана на голове вызывает нешуточное опасение. Похоже, что сильным ударом проломлена височная кость. Я осторожно ощупываю рану кончиками пальцев, страшась и почти ожидая услышать тонкий скрежет костных обломков, что, скорее всего, будет означать для священника смерть.

Но, к моему немалому удивлению, кость цела. Выходит, не так уж и слабы слуги Господа? Воспрянув духом, я мигом вытаскиваю из мешка инструменты, аккуратно раскладываю на грубом деревянном стуле, где уже постеленочистое, вышитое петухами полотенце. Тут непременно надо шить; судя по тому, как бойко течет ярко-алая кровь, повреждена височная артерия. В конце концов, устав ловить в ране верткий сосуд, я захватываю зажимом все ткани, насколько смог, и прошиваю их насквозь. В стенке кровеносных сосудов у нас лежат мышечные волокна, а потому при разрывах артерии они как бы втягиваются в глубь тканей. А там ищи их, свищи! Быстро завязываю узлы, вуаля! Кровотечение прекратилось. Заученно наложив чистую повязку на голову, что в честь великого врача древности так и называется «шапочкой Гиппократа», я принимаюсь за рану в подреберье.

Следы, конечно же, останутся. И на голове, и на боку, но зато святой отец станет гораздо симпатичнее, ведь что шрамы делают с настоящим мужчиной? Я осторожно ощупываю пострадавшего, но переломов, похоже, нет. Еще легко отделался, хотя, чисто из суеверия, благоприятный прогноз давать поостерегусь. Воровато оглянувшись назад, где никого не обнаруживается, громко стучу по деревянному стулу.

– Ну, вот и все, – бормочу я, скептически оглядывая выполненную работу.

Вышло не так красиво, как хотелась бы, но я приложил все старания. Теперь, при надлежащем уходе, священник не умрет. Я выхожу из комнаты, медленно спускаюсь в общую залу трактира. Доктор я или нет? Если доктор, то должен ходить медленно и важно. Хозяина не надо звать, он с нетерпением поджидает меня у незажженного очага. Сухой пыльный человечек смотрит с явным почтением. Отвечает, предварительно подумав, при этом каждый раз кланяется, выказывая глубокое уважение. В открытое окно я вижу, как у крайнего дома в самом конце улицы толпятся люди, слышны негромкие рыдания.

– Что случилось в вашей деревне? – устало интересуюсь я. – Напала банда мародеров?

– Англичане. – Трактирщик нервно оглядывается. – Они уже собирали дань в этом году, но вновь приехали, всего через три месяца. Сказали, что регент Франции герцог Бедфорд ввел новый налог на содержание британских гарнизонов в завоеванных городах, а потому нам придется платить снова.

Пока он тихо рассказывает, я чувствую, как меня душит злость. Сервы – самая бесправная часть населения, бедное и презираемое сословие. Их даже не считают людьми, потому крестьян целыми деревнями принято сечь раз в году для профилактики, просто чтобы помнили занимаемое ими место. В древней Спарте юноши из знатных семей развлекались ночной охотой и убийством рабов, чтобы держать тех в постоянном трепете и беспрекословном повиновении.

Здесь с той же задачей успешно справляется Католическая церковь. На воскресных проповедях, посещение которых строго обязательно, священники пугают прихожан гневом Господним, адом и чистилищем. А потому в постоянных убийствах нет нужды, и так каждый из сервов знает, что надо лишь немного потерпеть, зато потом тебя ждет райское блаженство.

Кое-кто из крестьян побогаче имеет каменные дома с высоким крыльцом, крышей из сланца, но таких здесь немного. В основном же все ютятся в хижинах с земляным полом. Хорошо, что хоть топят не по-черному. Сервы живут так бедно, что не имеют в хозяйстве даже тарелок. Обеденный стол у них – толстая доска, чуть ли не в локоть толщиной, в которой вырезаны углубления. Туда и накладывается еда. Как моют, вы спрашиваете? А что мыть-то? Здесь не принято оставлять крошки на столе, даже в королевском дворце не будут играться с едой. Кидать торты друг другу в лицо и вдобавок идиотски хохотать люди начнут только через пятьсот лет, когда несколько поколений подряд наедятся от пуза.

При прежних королях дворяне хоть как-то сдерживались. Те государи шутить не любили и не умели, твердой рукой ставя на место распоясавшихся вассалов, но в царствие безумного Карла VI знать как с цепи сорвалась! Крестьян начали пороть не раз в году, как то было заведено, а чуть ли не каждый месяц. Не для того, чтобы наказать за явные или мнимые провинности, а чтобы знали. В нарушение всех писаных и неписаных законов ныне во Франции сервами торгуют без земельных участков. Продают другим сеньорам не целыми семьями, а поодиночке, безжалостно разлучая родителей с детьми, а жен с мужьями.

Помимо обычных налогов выбирают из кладовых и погребов все что только можно, коров и овец из загонов уводят подчистую. Если раньше сервы надеялись на приход англичан, то теперь знают, что те ничуть не лучше французов. Между собой у дворян намного больше общего, чем с сервами, а потому в прошлую крестьянскую войну во Франции оба войска не раз объявляли перемирие, чтобы совместно разгромить восставших смердов.

Дворяне не видят ничего особенного в том, чтобы грабить крестьян подчистую. А если кто-то умрет при этом с голода, так что ж? От чумы в 1348–1349 годах вымерла чуть ли не половина крестьян, страшно обезлюдели города, но чернь тут же расплодилась в прежнем количестве. А рыцари, они все же лучше чумы, а потому нечего жаловаться!

На сей раз англичане заявили, что показательно накажут злостных неплательщиков. Когда деловито, с огоньком в глазах, ржавыми гвоздями начали прибивать к стене дома третьего крестьянина, не обращая внимания на плач и мольбы потрясенных жестокостью жен и детей, вмешался проходивший мимо священник. Францисканцу не понравилось, что живых людей собираются расстреливать из луков на глазах всей деревни. От него попросту отмахнулись, но неизвестный служитель церкви настаивал и бранился, пока его не послали к дьяволу.

В порыве негодования падре огрел капитана англичан по спине дорожным посохом. Бедняге рассекли голову и бросили умирать в грязи, под страхом смерти запретив оказывать ему помощь. А несчастных неплательщиков расстреляли легкими охотничьими стрелами, теми, что с зазубренными наконечниками. При этом особо следили, чтобы те умерли не сразу, а как следует помучились.

Жакоб, так зовут рассказчика, благоразумно выждал, пока британцы уедут, а затем все-таки перенес раненого в трактир. Затем, когда понял, что священник умирает, послал сына за бабкой-травницей в соседнюю деревню. К счастью, на пути гонца попался лекарь. Опоздай я на пять минут, дело могло кончиться весьма плохо.

Я мирно прихлебывал в общей зале трактира горячее вино, пока мне готовили ужин. В душе все пело и даже летало, а я ощущал полное довольство собой, ведь раненый очнулся и даже попытался встать. Разумеется, я строго-настрого запретил подниматься и уже распланировал для него распорядок дня на завтра. Кубок и наполовину не успел опустеть, как стол начали заставлять мисками с жареным и вареным.

Не теряя ни секунды, я запихнул в рот кусок острого ломбардского сыра, туда же отправил ломоть жареного мяса, увлеченно заработал челюстями. Сразу после ужина потребую у трактирщика кипятка, заварю листья шиповника и крапивы, отдельно – корни душистого щитовника. А вообще-то надо посетить травницу, которая живет в соседней деревне, порыться в ее запасах. В уме я уже составил диету для раненого, туда вошли говяжий бульон и разбавленное красное вино.

Завтра разрешу священнику есть вареное мясо, но сегодня – ни-ни! Благодаря проданному коню у меня еще осталось несколько ливров, что ж я, не накормлю раненого? Я с наслаждением потянулся, расставив в стороны гудящие ноги. Как же хорошо зимой ночевать под крышей! Зима, повторюсь, понятие во Франции весьма условное, ибо проклятый Гольфстрим вместо того, чтобы обогревать берега моей заснеженной Родины, поворачивает не туда.

И хоть подавляющее большинство галлов считает здешние зимы суровыми, но кто из них хоть раз в жизни видел лыжи или коньки? То-то и оно. Даже сани здесь неизвестны, зимой и летом что кареты, что телеги с фургонами прекрасно обходятся колесами, никто пока не жаловался на громоздящиеся сугробы. Если в суровой Нормандии с ее нечеловечески холодным климатом пару раз за зиму все же выпадает легкий снежок, отчего дороги вмиг раскисают, то в Лангедоке и Гаскони подобные сказки почитают обидными враками, вроде верных жен и непьющих мужей.

В тот самый момент, когда я закончил обильный ужин и пребывал в полной уверенности, что жизнь все-таки прекрасна, дверь трактира распахнулась с такой силой, что слетела с одной петли. Вторая петля протестующе заскрипела, но выдержала, отчего дверь повисла, жалобно перекосившись. Я с интересом уставился на ввалившуюся компанию.

– Где этот мерзавец? – угрожающе взревел невысокий, на полголовы ниже меня рыцарь с круглым веснушчатым лицом.

На вид ему лет двадцать, прозрачно-серые глаза смотрят с неприкрытой угрозой, тонкие губы презрительно кривятся. Подбородок юноша вызывающе выставил вперед, отчего у всех людей доброй воли возникает невольное желание шарахнуть по нему со всей дури. Во избежание, иначе задира ударит первым. Следом за рыцарем ввалилось двое до зубов вооруженных воинов.

Если у господина под теплый серый плащ поддета обычная кольчуга, а снятый шлем, украшенный золотой и серебряной гравировкой, он беззаботно несет в руке, то эти угрюмо зыркают из-под нахлобученных железных шапок, ладонь неотрывно держат на рукояти меча, широкая грудь надежно прикрыта пластинчатым панцирем. На поясе у обоих широкие кинжалы, вдобавок у левого прикреплена булава, у правого – топор.

Хозяин выглядит бешеным хорьком, а его оруженосцы – вылитые шакалы. Это, само собой, делает их еще опаснее. Подобные им не рвутся в битву, добывая воинскую славу, а предпочитают грабить и насиловать в покоренных деревнях и небольших городках. Французы презрительно называют таких «годонами», чужаками. Странно, что их только трое, обычно в подобных бандах не менее двадцати человек. Все изрядно пьяны и настроены достаточно враждебно.

– Кого ищет ваша светлость? – глухо сипит трактирщик: похоже, у него враз пересохло в горле.

Видно, сама судьба ополчилась сегодня против старого священника, поскольку обиженный дерзким вмешательством капитан пожелал лично удостовериться, что тело в самом деле бросили собакам.

– Моя светлость ищет каналью священника, которого ты, падаль, посмел затащить в этот грязный свинарник! – верещит рыцарь, как резаный.

Эк его разобрало! Если уж ты такой неистовый, взял бы да отправился воевать с сарацинами, вот бы вы вдоволь повизжали друг на друга. Крича, что подожжет весь гадюшник, а трактирщика повесит рядом с проклятым святошей, рыцарь посылает одного из воинов найти раненого и стащить вниз. Вот это уже никуда не годится, нарушать больничный режим – последнее дело, любой медработник подтвердит. Что еще за самоуправство? Давным-давно великий Гиппократ опытным путем установил, что если заболевшего лечить, правильно кормить и назначать ему больничный режим, то пациент может выздороветь. И я буду бороться за здоровье данного конкретного больного!

Я внимательно смотрю в окно. Еще не стемнело, но небо успело незаметно поменять цвет с привычно лазурного на насыщенно-темные оттенки, совсем скоро солнце обессиленно рухнет за горизонт. На небе кокетливо красуется бледная луна, подманивает медлительные звезды. С немалым удовлетворением констатирую, что из всех лошадей во дворе англичанам принадлежат только трое. Серым в яблоках жеребцом, на котором дорогое седло с высокой спинкой, серебряные уздечка и стремена, явно владеет заносчивый юнец. Два других коня заметно проще, но ростом и статью выделяются среди мирных крестьянских трудяг, как доги между спаниелей.

Пришельцы самоуверенно заявились в деревню всего лишь втроем, явно не верят в угрозу со стороны вечно забитых сервов с тусклыми лицами. Их будешь живьем жарить, а кроме униженной мольбы, так ничего не дождешься, еще и благодарить будут, что благородный господин обратил на них внимание. Улица, совсем недавно полная народу, девственно пуста, деревня как вымерла. Только вездесущие воробьи лениво копошатся в грязи, да беспрерывно кукует кукушка, видно, где-то поблизости бродит бессмертный. Захлопнув пыльные ставни, дома будто вжались в землю.

– Ничего не вижу, ничего не слышу, да минет нас чаша сия, – задумчиво бормочу я, скептически поджав губы.

Почему-то этот рецепт никого не спасает, но люди все равно в него верят. Вот одна из великих загадок бытия: ну почему все надеются на Избавителя, вместо того чтобы решать проблемы самостоятельно? Сейчас вопрос стоит так: на что я могу пойти, чтобы спасти жизнь священника?

Я мрачно гляжу, как пальцы медленно сжимаются в кулаки без всякого моего участия, затем понимаю, что в душе давно уже все решил. Разжимаю пальцы, а затем поворачиваюсь к продолжающему грязно богохульствовать рыцарю, звучно, на весь трактир, откашливаюсь. Здесь такое поведение опасно близко к прямому вызову, забей я в большой барабан и загуди в дудку, произведенный эффект был бы намного меньше.

Рыцарь выпускает ворот бледного как смерть трактирщика, медленно поворачивается ко мне, словно не веря своим ушам. Правая рука красиво брошена на эфес меча, левой прижал к груди шлем, где на верхушке слабо колышутся дивные перья экзотических птиц. Сузившиеся глаза мгновенно взвешивают наглого лекаришку, светлые брови изумленно изгибаются. Из-за спины хозяина оруженосец, неверяще разинув рот, разглядывает меня, как заморскую птицу попугая, что к полному изумлению присутствующих заговорила человеческим голосом.

Словом, одним звуком произвожу форменный фурор. Я успеваю заметить в раззявленном рту черные гнилые пеньки вместо нормальных зубов, что в сочетании с обложенным белесым налетом языком означает одно: неправильное питание уже привело англичанина к гастриту, впереди – язва желудка. Но сейчас неподходящее время для постановки диагнозов, да и лечить я его не собираюсь.

– Робер де Могуле, благородный дворянин из Нормандии, – с легким поклоном представляюсь я.

Англичанин презрительно фыркает, высоко задранный нос словно кричит: «И это вот – дворянин?», – тем не менее снисходительно бросает:

– Барон де Мангано, виконт Готторн, владетель замка Помонж.

– Рад познакомиться, господин барон, – радушно замечаю я, не обращая внимания на кислый взгляд нетерпеливо постукивающего ногой рыцаря. – Надеюсь, вы пошутили?

– Когда?

– Когда пообещали повесить священника и трактирщика. Вы же христианин, как и эти французы, пусть они и неблагородного звания. В конце концов, это я занес раненого внутрь, умирающий бедолага в луже крови валялся на сырой земле, а вокруг не было ни единой живой души.

– Прекрасно, – цедит сквозь зубы барон, светлые глаза – как дыры, а через них проглядывает нечто темное, как грозовая туча. – А теперь сядь на место, клистирная трубка, и заткнись, иначе на дереве будут висеть трое. Вы, лягушатники, никак не возьмете в толк, кто же ныне правит Францией. Теперь вы наша колония, как Ирландское королевство и княжество Уэльс. Скажу – будете прыгать по-лягушачьи, прикажу – запоете по-соловьиному.

Последние слова я пропускаю мимо ушей, наверху показывается посланный за священником воин. Небрежно ухватив раненого за шиворот, он тащит его за собой, с задорным смехом подбадривая сильными тычками.

– Готовь веревку, – бросает рыцарь возвышающемуся за плечом оруженосцу, по лицу защитника слабых и обиженных гуляет предвкушающая улыбка.

– Вы не можете так поступить с раненым, – неверяще говорю я.

– Не могу? – тупо удивляется рыцарь. – Как не могу, да я лично перевешал не меньше сотни французов. Тут вся деревня, как я погляжу, явный источник смутьянов. Когда вздернем этих мерзавцев, я выжгу ее дотла. Славно повеселимся!

Какое-то мгновенье гляжу в безжалостные навыкате глаза, перекошенный рот с ощеренными зубами, отчего-то понимаю: не врет. Да, вешал и будет вешать, жег и еще сожжет, убивал, убивает и будет убивать. Барон – как бешеная собака. Такое уже было, или надо сказать – будет? Подобные бойкие молодцы в черной форме с хохотом загоняли людей в дома и сараи, а потом жгли сразу сотнями. Под звуки губной гармошки вешали и пытали, заодно культурно развлекаясь. Европа, будь она неладна!

Воин, который пинками гонит священника перед собой, спустился уже до половины лестницы. Под угрожающим взглядом англичанина я сгорбил плечи, робким пингвином втянул в плечи голову, на лице – тоска и покорность. Презрительно фыркнув, барон равнодушно отворачивается. Ясно как божий день, что ремесло лекаря выбирают законченные трусы, хуже может быть лишь карьера монаха. Убивать – вот единственное достойное занятие, поистине жаль, что нельзя лишить благородного звания за уклонение от мужского долга. Но ничего, никогда в жизни пацифисту не стать рыцарем, золотые шпоры дают лишь истинным мужчинам, грозным воинам, свирепым, как львы.

Говорят, что тигры, медведи или леопарды не охотятся на людей, но стоит им хоть раз отведать человеческого мяса, хищники тут же «садятся» на него, как на героин. И ничем уже не отвлечь зверя от людоедства, хоть корми его от пуза. Подобным образом поступают некоторые люди, когда ощущают настоящий вкус жизни, лишь убивая себе подобных.

Убийства нужны им как воздух, и вовсе не важно за что и под каким знаменем сражаться, лишь бы щедро плескать кровь, нагоняя ужас на оцепеневших жертв. Но и на таких монстров находится управа. В Великую Отечественную нежные и хрупкие девушки-медсестры бросали бинты, брали в руки оружие, защищая раненых от безжалостных убийц. Женщины – дарительницы жизни, кому, как не им, знать ей подлинную цену? Но тонкие руки не дрожали, убивая немцев.

Отчего же дрогнет рука у бывшего сержанта Российской армии? Нет для того никаких причин, ведь сражаешься не с подобным тебе человеком, а с хищником. На любого зверя найдется рогатина, на каждый клык – нож, на острые когти – пуля в лоб. Кто сказал, что в деревне пострадает хоть один человек?

Гигантским прыжком покрываю расстояние между собой и бароном. Тот, настоящий рыцарь, успевает еще обернуться, во вскинутую руку сам собой прыгает меч, но я уже кидаю второй нож в опешившего воина, который волочет к нам раненого священника. За спиной с грохотом падает на пол трактира дивной работы шлем, безжалостно сминая разноцветные птичьи перья. Рушится тело рыцаря, судорожно царапая шпорами крашеный дощатый пол, что-то сдавленно сипит обомлевший трактирщик, а шлем все никак не успокоится, дребезжа, как обычная кастрюля. Яростные понукания, насмешки и советы Гектора не прошли даром, ножи я кидать научился.

С пароксизмальным всхлипом воин выпускает священника, рука в кольчужной перчатке рвет из раны острое как бритва лезвие, секунду черные глаза с изумлением ощупывают мирного эскулапа, который вмиг обернулся оборотнем-убийцей, затем взор затуманивается. Я почти физически ощущаю, как вслед за плещущей из раны ярко-алой кровью, тут же залившей лестницу до самого низа, англичанина оставляет жизнь. Хоть пока и стоит, покачиваясь на враз ослабевших ногах, но он уже труп, еще пара секунд – и упадет замертво.

Неправдоподобно праздничный цвет у человеческой крови, а запах не спутать ни с чем. Вкус… Алая жидкость тянет к себе с загадочной силой, безмолвный зов понятен многим, слишком многим. Некоторые из моих однокашников честно признавались, что их так и тянет попробовать свежей человеческой крови, пару раз я сам отчетливо слышал тот манящий зов. А это может значить лишь одно: зверь прячется внутри каждого из нас, а выпустить его или держать в узде – дело хозяйское. Но только твердо запомните, что я вам сказал насчет охотников и хищников!

Плавным движением оборачиваюсь к рухнувшему на пол рыцарю, тот судорожно бьется в агонии. Некогда вытаскивать засевший по рукоять кинжал из глазницы, я в перекате подхватываю с пола его меч, с криком ярости прыгаю к оставшемуся в живых оруженосцу. Тот, будто чуял неладное, все время опасливо держался позади хозяина. Британец уже в дверях, на бегу цепляет плечом полуоторванную дверь, окончательно срывая с петель. Та еще грохочет по деревянному полу, отчаянно дребезжа железными петлями, когда я слышу яростное ржание. Я пулей вылетаю во двор, да куда там! Вдали затихает топот копыт, успокоившиеся воробьи с безопасных крыш планируют обратно на безлюдную улицу.

Я возвращаюсь к упавшему на пол священнику, тщательно осматриваю раны. К счастью, повязки на месте, даже не сбились, не возобновилось и кровотечение. Это хорошо, но если больного будут таскать туда-сюда, он никогда не пойдет на поправку. Глубоко дышу, успокаивая бешено колотящееся сердце. С каждым разом убивать становится все легче, словно переступаешь через опускающийся все ниже и ниже барьер. Но удовлетворения от сотворенного душегубства, пусть и справедливого, я не испытываю. Лишь грусть и постепенно утихающая злость продолжают бороться в душе.

Ну и прекрасно, не надо мне никакого пресловутого упоения в бою. Я – лекарь, а не палач. Слева раздается еле слышный шорох, вскинув меч, я мигом разворачиваюсь в ту сторону, еле удерживаю руку от удара. Сквозь зубы шепчу грязное ругательство, с досадой опускаю клинок. Трактирщик с сыном, оба с белыми, будто испачканными мукой, лицами тихо сглатывают. Уставились на меня круглыми лемурьими глазами, даже не моргают. «Ждут команды», – понимаю я.

Селяне четко уяснили, кто здесь старший. Покорно ждут дальнейших распоряжений, опасаясь даже двинуться с места без приказа. Здесь привыкли бояться человека с оружием, разумно считают, что у кого меч больше, тот и правее. К сожалению, не только самураи проверяют остроту клинка на первом попавшемся на глаза крестьянине, грешат подобным и в Европе.

– Положите его на лавку, – устало говорю я, – и подскажите, где мы можем укрыться на несколько дней. Да и остальным жителям деревни не мешало бы на время спрятаться где-нибудь в лесу. Похоже, скоро сюда пожалует карательный отряд…

В лесной хижине дровосека я провел около трех недель. Священник выздоравливал долго, сказывался возраст. К тому же рана на боку нагноилась, он лихорадил, в бреду часто поминал Деву Марию. Во Франции Богородица намного популярнее, чем ее знаменитый сын. Каждый, кого ни спроси, знает: родом Пресвятая Дева из франков. Даже рыцарский культ прекрасной дамы идет от поклонения Богородице.

Недаром, выбрав даму сердца, рыцарь не ждет от нее какого-либо поощрения, хотя бы в виде невинного поцелуя. Так благородный шевалье поклоняется живому подобию Матери, молится делом. Пронырливые французы давно сообразили, что у самого Иисуса милости не допросишься, у Царя Небесного и без того хватает забот, чтобы еще забивать голову разными глупостями. А вот если за тебя вступится Богоматерь, дело, считай, в шляпе. Вы бы маме отказали? Знатоки, черт побери, божественной психологии!

Я поил больного отварами, следил, чтобы тот в бреду не скидывал с себя одеяла. Только тяжелой пневмонии мне тут не хватало. Вдобавок ко всему у священника обнаружилось сотрясение мозга. В процесс лечения попробовала вмешаться здешняя травница – потрясенный глубиной ее познаний, я вежливо попросил пожилую женщину вон. Пусть продолжает лечить коз и овец, практикуется на коровах и прочих бессловесных тварях. А что вы ожидали, если старушка попросту некомпетентна?

Ее предложение обмазать больного кровью черного козла с ног до головы, а затем привязать к поясу кисть повешенного, изрядно позабавило меня… поначалу, когда я принял совет за остроумную шутку. Все вы, уповающие на народную медицину, поймите простую вещь. Она… слаба, вот подходящее слово. Будь дело иначе, в современную медицину не кидали бы прорву денег, не развивали бы настолько взрывными темпами, а в двадцать первом веке мы так и продолжали бы лечиться у травниц, друидов и прочих волхвов.

Древнеримский врач Гален семнадцать веков назад ляпнул, что для мужчин кровопускание так же полезно, как и для женщин. Обновляется организм, улучшается зрение, наступает кристальная четкость мышления, к тому же срок жизни удлиняется. И с тех пор с упорством, достойным лучшего применения, в Европе чуть ли не все болезни пытаются лечить кровопусканием.

А широко распространенная здесь кастрация? Какой дурень заявил первым, что это помогает от эпилепсии и грыжи, подагры и проказы? Или так он боролся с демографическим взрывом? Лично я поостерегся бы подпускать к себе здешних коновалов, а с лечением больных тем более справлюсь без посторонней помощи.

Когда священник пошел на поправку, мы оба радовались как дети. Расстались мы полюбовно, меня облобызали и благословили на дорожку. Жаль, во Франции не принят старый добрый обычай «на посошок». Увы, гениальный химик Менделеев, чемоданных дел мастер и изобретатель лучшей в мире водки, родится лет через четыреста, а покуда будем давиться довольно пристойным бренди. У доставшихся мне трофейных жеребцов обнаружились набитые всякой всячиной седельные сумки, помимо прочего добра я нашел там две увесистые фляги с алкоголем. Справедливость восторжествовала, отобранный у французов бренди вернулся к патриотам!

– Сын мой, – напутствует падре, – в Блуа ты сможешь найти приют. Тамошним аббатством заведует мой добрый друг, господин Гаспар де Ортон. Передай ему поклон от брата Граншана. Монастырь ордена францисканцев – надежное и спокойное место для человека, на которого англичане объявили охоту.

– Я подумаю, падре, – с легкой улыбкой обещаю я, пожилой священник на самом деле нравится мне. – Приятно знать, что хотя бы в одном месте в целой Франции ты можешь найти приют.

Для себя я твердо решил, что на левый, французский берег Луары попаду через Блуа. Конечно, идти в Орлеан ближе, но в окрестностях города постоянно рыскают отряды англичан, а ну как опознают опасного преступника? Лучше протрястись в седле лишних пятьдесят лье, пусть и набив в пути пару лишних мозолей, чем без толку болтаться в петле.

Война – неподходящее время для странствий в одиночку. Обычно мне удавалось примкнуть к компании паломников, купцов или странствующих ремесленников, но вот уже пару дней я шел в одиночку. Кошель с деньгами, а заодно и захваченного у англичан коня отобрала шайка оборванцев, которая окружила меня на лесной дороге в трех лье от городских ворот Ле-Мана. Грабители наставили луки, вежливо предложили не ерепениться, вывернуть карманы по-хорошему. Замечательно, когда тебе предоставляют выбор, а не стреляют в голову без предупреждения.

Загадочные инструменты и сушеные травы разбойников не заинтересовали, так что уже через пять минут, собрав все обратно в мешок, я пошел дальше, свободный как ветер. Лишь теперь, дожив до двадцати семи лет, я понял, что больше не восхищаюсь подвигами Робин Гуда. Раньше как-то не задумывался, что за чувства испытывали жертвы к пламенному борцу за социальную справедливость. Вы удивитесь, но я ощутил горячую симпатию к шерифу Ноттингемскому, когда он, не раздумывая, вешал подобных грабителей по всему Шервудскому лесу.

На восьмой день пути дорога вывела на широкую пустошь. Лес закончился, как обрезанный, вдалеке блеснула тонкая серая полоска. «Луара, – с ликованием понял я, – все-таки дошел. Осталось совсем чуть-чуть».

На открытом пространстве пешему ни за что не уйти от конного, потому я шел по-прежнему не спеша. Отчего-то казалось, что и этот, третий встреченный за сегодня, конный отряд равнодушно пройдет мимо. Разве что пара-тройка всадников мазнет на скаку цепкими взглядами, но тут же переведет глаза на что-нибудь более интересное. Мало ли шляется по дорогам всякого народу, начиная от монахов и паломников и кончая торговцами.

Раз на раз не приходится, с неприятным холодком я понимаю, что мной заинтересовались. Чем же я привлек к себе внимание? По негромкой команде всадники окружили меня плотным кольцом, разглядывают с явным интересом. В ситуации, когда на равных можешь общаться только с конем, а люди возвышаются где-то сверху, отчетливо ощущаешь собственное ничтожество. Понимаешь, что еще повезет, если просто протянут плетью поперек спины, могут и конем стоптать или ткнуть копьем.

– Я – капитан Фернан Готье! Кто такой и что здесь делаешь? – угрожающе рявкнул предводитель, высокий усатый воин с квадратным лицом. – Шпионишь, каналья?

Я коротко глянул, тут же отвел взгляд. Опасный человек, шутить не любит и не умеет, зато привык убивать. Твердые глаза, жесткая щель рта будто вырублена топором, тяжелый подбородок упрямо выставлен вперед. Такой, не моргнув глазом, прикажет вздернуть тебя на суку, если что не понравится во взгляде или словах. На древке длинного копья, которое держит наконечником кверху, вьется по ветру красный с синим флажок, но шпоры на воине обычные, не золотые. Похоже, сам не из благородных, но человек уважаемый и неплохой воин, раз доверили командовать отрядом.

Остальные помалкивают, глядя больше по сторонам, но часть уставились на меня, как голодные лисы на упитанного зайца. Кратко объясняю, кто я и куда иду. Представляюсь смело, ведь на плащах и куртках воинов вышиты не красные английские кресты, не черные бургундские, а белые, видные издалека. Именно так отличают себя арманьяки, патриоты Франции и пламенные борцы за ее свободу.

– Идешь в аббатство Сен-Венсан, – недоверчиво рычит усач, – что за вздор! Я первый раз тебя вижу, и можешь мне поверить, малый, ты там никому не нужен. Англичане вот-вот подступят с приступом, потому нам нужны настоящие воины, а бесполезных гражданских у нас избыток.

– А опытные лекари вам нужны, только чтобы ходить строем, – язвительно замечаю я.

– Лекарь… – задумчиво тянет капитан Готье, как бы пробуя слово на язык. – Да у нас уже есть один, старик Ренье, вроде справляется. А с чего ты решил идти именно к нам?

– Посоветовал один священник, отец Граншан, – признаюсь я.

– Высокий, худой, с пегими волосами? – небрежным голосом уточняет капитан.

– Нет, он с меня ростом, полноват, а волосы у него черные, как воронье крыло. Лишь на висках седые.

– Когда ты его видел? – В холодных стальных глазах мелькает искра любопытства, да и голос потеплел на пару градусов.

– Дней десять назад, – отвечаю я, – в одной маленькой деревушке в Нормандии.

Капитан Готье изучающе смотрит на меня, в сомнении теребит левый ус, наконец неохотно приказывает одному из всадников посадить за спину гостя. Так что последние четыре лье до аббатства я проделываю верхом. Хитроумный капитан так ловко проложил дорогу между невысокими холмами, что, когда мы выезжаем к монастырю, я чуть не падаю с лошади от неожиданности.

– Что это? – ахаю я, нижняя челюсть отвисла чуть не до груди.

– Аббатство Сен-Венсан, – довольно басит Фернан Готье, – добро пожаловать, лекарь.

На широком холме с крутыми склонами, видимая издалека, вознеслась настоящая крепость. Высокие каменные стены с зубцами усилены мощными башнями, тяжелые, окованные медью ворота закрыты. Вокруг крепости вырыт глубокий ров, откуда приглашающе скалятся осклизлые колья. Туда же вбиты ржавые косы и вилы. Все деревья и кусты на три полета стрелы вырублены под корень, на дурачка к аббатству не подберешься.

Подъемный мост опущен, поднимается он только на ночь или при угрозе нападения. На стенах тут и там прохаживаются бдительные стражники. Если бы при въезде не зазвенели колокола, созывая монахов к молитве, я бы не поверил, что так может выглядеть дом Владыки Небесного. С другой стороны, а каким же ему быть в эпоху, когда жизнь человека, пусть и мирного служителя Господа, ровным счетом ничего не стоит?

Жизнь в крепости, а аббатство, невзирая на мирное название, является именно крепостью, имеет как преимущества, так и недостатки. Общения мне хватает, и даже с избытком, ведь в монастыре проживает множество народу. Кроме священников и монахов здесь водятся конюхи и шорники, кожевенники и кузнецы, оружейники и огородники. Окрестные деревни на пять лье вокруг принадлежат аббатству, рачительно используются и строго им охраняются.

Ни один посягнувший на церковное добро грабитель не может считать себя в безопасности. Всюду рыщут усиленные патрули, один из которых и привез меня в Сен-Венсан. Без особого удивления я обнаружил, что было бы желание, а работы накопилось уйма. Старый монах Ренье совсем одряхлел, а потому не справляется с оказанием медицинской помощи. Были у него два помощника, да и тех недавно забрали в действующую армию. Потому встретили меня радушно, я уже не раз замечал, что хороший специалист неизменно будет востребован, не важно, какой во дворе стоит век. Люди всегда будут болеть, получать травмы и рожать.

Вы вправе спросить, почему я до сих пор валяю дурака в каком-то аббатстве францисканцев в окрестностях Блуа, если поклялся отомстить за убитого друга и явиться в Бурж, что вообще-то в пятидесяти лье отсюда, вдобавок по ту сторону Луары? Отвечу так: желание отомстить никуда не исчезло. Я делаю для победы над врагом все, что могу.

На следующий же день после прибытия в аббатство меня принял отец Бартимеус, секретарь его милости аббата Гаспара де Ортона. Щуря хитрые глаза, падре трижды перечел рекомендательное письмо, написанное благодарным мне отцом Граншаном, трижды неопределенно хмыкнул, приятно улыбнулся и предложил остаться.

Особенно отец Бартимеус упирал на опасность дорог для одинокого путника, а также нехватку квалифицированного медицинского персонала в монастыре, что в условиях постоянных нападений бургундцев и англичан доставляет уйму проблем. Какая разница лично для меня, где помогать любимой Франции? Ведь по правому берегу Луары англичане встречаются гораздо чаще, чем по ту сторону реки. В конце концов я позволил себя уговорить, масштабных боевых действий пока не ведется, а стороны топчутся на месте, накапливая силы и присматриваясь.

Аббатство официально наняло меня как опытного лекаря сроком на год и один день, обязавшись поить и кормить весь срок, а по окончании контракта, если я не решу остаться, выделить некоторую сумму серебром, коня и охрану до города Блуа. В свою очередь я должен оказывать медицинскую помощь всем обитателям монастыря и крепостным крестьянам, а кроме того, обучать учеников. Отец Бартимеус дважды подчеркнул, что господин аббат – непримиримый противник англичан и горячий патриот Франции, к тому же принадлежит к боковой ветви правящей ныне династии Валуа. Что ж, секретарь отца настоятеля не обманул ни в едином слове.

Англичане и бургундцы в самом деле ненавидят аббатство смертельной ненавистью. Чуть ли не каждый месяц враги тревожат нас большими или меньшими отрядами. Будь возможность, захватчики давным-давно срыли бы стены обители Сен-Венсан, а холм распахали и засыпали солью. Да и сами обитатели монастыря испытывают к незваным гостям схожие чувства, встречая их густым дождем стрел и пушечными ядрами. Да, здесь имеется целых пять пушек, но это совсем отдельная история.

Более того, в случившейся пару недель назад обороне аббатства я проявил себя с лучшей стороны, не потеряв ни одного раненого. Небольшой отряд англичан, человек в двести, предпринял попытку лобовым штурмом захватить ворота. Потеряв человек сорок, британцы убрались, поджав хвост. Ныне захватчики обратили пристальное внимание на провинцию Анжу, то и дело пробуя на прочность стены замков и городов. К главной крепости провинции, городу Блуа, они пока что присматриваются, предпочитая не рисковать без гарантии успеха.

В полном соответствии с заключенным договором я, засучив рукава повыше, принимаюсь за работу. Еще лет десять назад при обители Сен-Венсан имелась неплохая лекарская школа, где у монахов одновременно училось до десяти человек. Понимаю, что для университета цифра смешная, но сколько тех альма-матер в целой Франции? Ровно два: по одному в Париже и Каннах, причем оба в руках англичан. Собственно, тот, что в Каннах, британцы сами построили, так что нам от тех университетов ни тепло ни холодно.

Еще лекарей готовят в городах, там каждый доктор держит собственного ученика, вовсе не спеша с его обучением. Зачастую стать полноправным доктором ученик может только после смерти учителя. Редчайший шанс, сравнимый с находкой богатого клада, – внезапно освободившееся место лекаря в одном из соседних городов. Но часто ли вы выигрываете в лотерею автомобиль?

Цеховые правила строго-настрого защищают всех специалистов: если в городе может прокормиться двое врачей, то третий уже лишний, будет отбирать хлеб у почтенных членов общины. Одним словом, не любят горожане конкуренции, да и кто ее любит? Вот и выходит, что в университете большинству учиться не по карману, за каждым городским доктором хвостом бродит свой перезрелый ученик, с нетерпением дожидаясь кончины патрона, а обучиться мастерству лекаря можно лишь в монастырской школе.

Мало того что со всех окрестных деревень ко мне тянутся крестьяне, вдобавок я получаю аж четырех учеников. С одной стороны, так жить легче, отныне большую часть черновой работы можно переложить на молодежь. В пятнадцатом веке как-то не принято вываливать все наработанные секреты ремесла на учеников.

Считается, что те должны лет десять молча повиноваться и делать все, что прикажет мастер, попутно обучаясь. Узнать новый прием в лечении можно, лишь подглядев украдкой, на что, по правде говоря, шансов мало, ведь каждый ревностно хранит свои маленькие тайны. Потому у каждого лекаря за спиной персональное кладбище, ведь пока еще он наберется даже небольшого опыта в лечении.

Главные секреты профессии мастера передают по наследству детям, сплошь и рядом процветают, как сказали бы у нас, «трудовые династии». Но есть и жирный плюс: так как во Франции в помине нет никакого всеобщего образования, то и в ученики ко мне попали только самые достойные, кто готов посвятить всю жизнь учебе. С жадно горящими глазами они впитывают знания, как сухой песок воду.

Я не собираюсь таить от моих учеников (заметили, как часто я повторяю эту фразу? Просто горжусь!) никаких секретов, охотно делюсь всем, что знаю. Да берите знания в обе руки, сколько сможете унести, мне ни капли не жалко! Именно так обучали меня самого, разумно полагая, что намертво вбивать необходимо самый минимум, остальное фельдшер должен усвоить сам. Правда, того минимума было столько, что здешним профессорам медицины неизвестна и сотая часть.

С другой стороны… Если я и мои однокашники были хоть вполовину так тупы, упрямы и недоверчивы, и вдобавок все время пререкались, то ясно, откуда брались седые волосы у наших преподавателей. К примеру, я рассказываю бестолковой троице о возбудителях заболеваний. Главное тут – не сболтнуть лишнего, ведь, как говаривал великий Ходжа Насреддин, провинившийся язык отрубают вместе с головой. Или сжигают на кострах инквизиции, подобное барбекю из живого человека называется «аутодафе». Потому я очень осторожен, но эти недоумки к рассказам о маленьких демонических зверьках, что вызывают заболевания у людей, относятся скептически.

– А мне говорили, что Господь Бог посылает нам болезни в наказание!

– Правильно, – легко соглашаюсь я, – а потому очень легко различить, какую болезнь послал Бог, а какая возникла из-за демонов. Те твари, как всем известно, терпеть не могут Бога, вдобавок обожают пакостить и вредить его самому любимому созданию.

– Ну и как? – произносится тоном крайнего подозрения и недоверия.

– А так! – торжествующе заявляю я. – Если болезнь не лечится, значит, она получена в наказание от Бога, ведь без его повеления ни один волос не упадет с головы человека. А если болезнь лечится, значит, демонов удалось изгнать!

– Так это выходит, что доктор чем-то напоминает экзорциста, ведь те тоже изгоняют дьявола? – дивятся ученики.

Тонкий вопрос, отвечаю предельно осторожно:

– Сходство здесь как между игрушечным корабликом и гордым морским кораблем, что бороздит седые океаны. Главное в человеке – душа, именно на нее охотятся злобные демоны, таких может изгнать лишь стойкий в вере, опытный священник. А тело – тлен, кому оно нужно? Им интересуются самые слабые демоны, их даже вы сможете прогнать, особенно если не забудете перекрестить лекарство и помолиться.

А вы и вправду думали, что меня смогут поймать на вольнодумных речах? Не дождетесь! Кому-то может показаться странным, что я так удачно вписался в совершенно чуждый мир, есть тут одно но: здешний мир один в один похож на мой собственный. Как и Россия, в недавнем прошлом Франция была великой державой, а соседние страны внимали ей со страхом и трепетом. Но негодные правители, слабые и безвольные, упустили власть из рук. Началось безвластие, Франция стала распадаться на отдельные куски, каждый из которых тут же попытался провозгласить себя отдельной державой. Бургундия, Гиень, Анжу и Фландрия просто мечтают отколоться, да не они одни.

И точно так же обстоит дело с английской оккупацией. Франция – континентальная держава, самой судьбой ей предназначено противостоять державам атлантическим. Сейчас ее наполовину оккупировали британцы, разгромив в длительной войне. Нас поставили на колени Штаты, что по сути та же Англия, пусть и прячется за океаном. В идеологии разброд и шатания, столица добровольно и целиком перешла на сторону победителей. Деньги все время дешевеют, зато дорожает оружие.

Да плюс ко всему разгул преступности и бандитизма. В общем, для человека моего времени все здесь насквозь знакомо и привычно. Еще хочу заметить, что французы милей и понятней нам, чем тусклые британцы. Французы – они живые, как и мы. Недаром Александр I послал на три известные буквы немцев с англичанами, когда те после победы над Бонапартом предложили поделить Францию поровну между победителями.

– Перетопчетесь, – уверенно заявил великий монарх и как в воду глядел. Точно: перетоптались.

За три месяца, проведенных в аббатстве, у меня появилась уйма знакомых. Особенно я сблизился с братьями Бюро – Жаном и Марком. Жан – старший. Ему около двадцати пяти, на голову ниже меня, коренастый и мускулистый, как кузнец. Марку около двадцати, он повыше, но такой же коренастый и упрямый, как брат. Они из Бретони, а во Франции говорят, что легче переупрямить стадо ослов, чем одного бретонца.

Оба – фанатики артиллерии, буквально бредят пушками и готовы говорить о них часами. У них чуть до драки не доходит, когда обсуждают преимущества зажигательных снарядов над каменными или чугунными. Рецепты пороховых смесей, особенности применения пушек в полевых условиях и во время осадных работ – вот темы, что волнуют их больше всего на свете.

Из пяти пушек, что имеются в аббатстве, три отлиты братьями. Пусть у них небольшой калибр, и оттого орудия способны метать лишь двадцатифунтовые ядра, какими не разрушить крепостных стен. Для незваных гостей за глаза хватает подобных «подарков», а монастырь по праву гордится собственными пушечнымимастерами.

До сих пор в Европе не существует единой концепции артиллерийского дела, а пушки считаются чем-то вспомогательным. В ходу орудия из металлических полос, сваренные вдоль и для надежности обитые железными обручами. Находят применение пушки с одноразовыми стволами из дерева, даже из толстой бычьей кожи. Вдобавок мастер, отливший пушки, сам и палит из них по врагу.

Считается, что лучше родителя никому с орудием не справиться. А если совсем честно, то обыватели попросту боятся пушек, ведь ужасный рев, густые клубы вонючего дыма и поражающая мощь сразу наводят всех мало-мальски мыслящих людей на определенные выводы. А посему большинство испуганно крестится и трижды смачно плюет в грудь стоящего слева, ведь чем сильнее плюнешь, тем больше дьяволов одновременно поразишь!

Братья Бюро верят в светлое будущее только для литых артиллерийских орудий, все прочее – тлен и шелуха. Несмотря на молодость, Жан и Марк широко известны во всей провинции Анжу. Четыре из семидесяти мощных пушек, угрожающе выставивших длинные стволы со стен города-крепости Орлеана, отлиты именно «чудо-братьями». Не раз в монастырь прибывали сладкоречивые посланцы из крупных городов, пытались переманить вундеркиндов крупными деньгами, заманчивыми обещаниями. Всякий раз братья отказывались наотрез. Дело в том, что господин де Ортон является их крестным отцом, отец настоятель воспитал их после смерти родителей, дал образование. Что ж, воспитанники смогли его достойно отблагодарить!

Особенно окрепла наша дружба, когда я сшил сухожилия на левом предплечье младшему из братьев. Тот экспериментировал с пороховыми смесями, пытаясь получить порох с более быстрым сроком горения. И получил: острым краем осколка металлической вазы. Когда старший брат притащил Марка ко мне, я лишь досадливо присвистнул. Но медицина вновь явила нам маленькое чудо, и через месяц горе-изобретатель вовсю шевелил пальцами, выделывая разные непристойные фигуры. Когда-то и я был молодым, а потому смотрел на скачущего от радости юношу с понимающей улыбкой.

В последний месяц в гости ко мне зачастил отец Бартимеус: если раньше заходил в комнату время от времени, нынче появляется каждый вечер. Падре с удовольствием пьет травяной чай, рассеянно треплется на разные темы, перескакивая с одного вопроса на другой, как белка с дерева на дерево. Мы увлеченно сражаемся в шахматы, азартно лупим костяшками домино, но чаще просто беседуем.

За хитрыми глазами священника скрывается весьма острый ум, не раз он удивляет меня неожиданно точным комментарием к какому-либо событию или человеку. Если секретарь аббата заинтересовался каким-то вопросом, утаить от него что-либо практически невозможно. Именно он разрешил мне пользоваться библиотекой аббатства, даже брать в комнату не по одной, а по нескольку книг.

– Любопытный выбор, – вскользь замечает отец Бартимеус, небрежно вороша книги на моем столе.

Я постарался собрать все, что было по медицине. Вдруг да удастся найти для себя что-нибудь подходящее. Пока, увы, безрезультатно. Но замечание священника относится к путевым заметкам некоего отца Сибаруса, весьма достойного бенедиктинца, что сорок лет назад совершил путешествие в северные земли. Правда, дошел проповедник лишь до Польского королевства, но все равно, очень любопытно почитать.

– Что привлекает тебя в тех далеких землях? – любопытствует священник.

Я, немного помявшись, выкладываю ему свои размышления насчет Англии, как общего врага Франции и Руси. Он кивает, внимательно изучая мое лицо из-под полуопущенных век. Что-то ему от меня надо, ведь не просто так он ходит ко мне день за днем. Или просто рад новому лицу? Все разъясняется еще через неделю, когда мы засиживаемся далеко за полночь, беседуя о делах отвлеченных, но важных для любого настоящего мужчины. Судьбы родины, верность и честь, предательство и возмездие. Плавно разговор перетекает на вещи серьезные, поймав сосредоточенный, предельно собранный взгляд отца Бартимеуса, я настораживаюсь. Похоже, сейчас я узнаю, чем же вызван тот внезапно вспыхнувший ко мне интерес.

– Один из наших друзей в английском королевстве, – мерно сообщает священник, – недавно передал прелюбопытнейшие вести. – Он глядит на меня в упор, небрежно добавляет: – Ты, разумеется, понимаешь, что разглашать эти сведения нельзя?

Я твердо встречаю налившийся тяжестью взгляд:

– Прекрасно понимаю.

После небольшой паузы отец Бартимеус продолжает:

– Так вот, в окружении герцога Глочестера, дяди малолетнего короля Генриха и регента Англии, возникла мысль подготовить несколько групп молодых людей, необязательно дворянского происхождения, притом – любой национальности, для убийства дофина и любого члена семейства Валуа…

Я удивленно хмыкаю, в общем-то для меня данная мысль ничуть не нова, у нас в любой книге или фильме туда-сюда носятся целые толпы террористов. В Интернете у них десятки сайтов, того и гляди, скоро на телевидении откроют собственный канал. Но для здешнего времени мысль достаточно новая, чуть ли не прогрессивная, а потому я слушаю очень внимательно.

– …путем ли прямых атак в бою, – продолжает секретарь аббата, – или из засад, выстрелами из луков и арбалетов, ядом, организацией заговоров. Они не остановятся ни перед чем, тем более что не стеснены в деньгах. С момента выхода на задание группы абсолютно автономны, а подчиняются лишь герцогу Глочестеру.

– Базироваться будут только в Англии или еще и в герцогстве Бургундском?

– И во Фландрии, – мягко добавляет отец Бартимеус. – Также возможен вариант с одним из германских княжеств, хотя лично я в этом сомневаюсь.

Священник замолкает, глядит испытующе. Для умного сказано достаточно, а считай он меня глупым, вообще не затеял бы разговора. Наконец я прерываю молчание:

– У меня два вопроса, святой отец.

Тот молча кивает.

– Что я должен сделать, чтобы помешать англичанам?

Падре отвечает.

– И второй вопрос, почему именно я?

– Вопрос совсем легкий, – улыбается священник. – Отец Граншан прибыл вчера в аббатство. Он все уши прожужжал рассказом, как ты ради спасения его жизни справился с тремя вооруженными воинами, убив двоих из них, причем один был рыцарем.

– Случайность, – скептически бормочу я, мне ли не знать, как все было на самом деле. Священник потерял много крови, а потому наблюдал происходящее как бы сквозь туман. Представляю, какое бледное и испуганное лицо было у меня в той давней схватке.

– В тебе есть мужество, – очень серьезно замечает падре, – а остальное приложится.

Несколько минут обдумываю его слова, наконец заявляю:

– Я согласен.

– Знаю.

Священник молча прощается, мягко уходит. В дверях я останавливаю его последним вопросом.

– Отец Бартимеус, – говорю я серьезно, – мне не совсем понятен один момент. Могу ли я получить объяснение?

Холодные серые глаза изучают меня полминуты, легким кивком священник разрешает мне продолжать.

– Насколько я понял по предыдущей жизни, любая недосказанность опасна, – начинаю я, – мы вроде бы говорим об одном и том же, но я понимаю по-своему, а вот вы – иначе.

Священник молча рассматривает меня, я невольно ежусь. С его жизненным опытом, с превосходным знанием людей он должен видеть меня насквозь.

– Так вот, – упорно добиваюсь я ответа, – ответьте, вы же знаете, что я не самый ревностный христианин: почему вы выбрали именно меня?

– Скажи, Робер, – отзывается наконец отец Бартимеус, – разве в жизни мы пользуемся одними и теми же предметами для разных целей? Вяжем спицами, рубим топором, пишем гусиным пером, время от времени обмакивая его в чернила. Господь создал людей непохожими, чтобы Церковь находила среди них нужные инструменты для работы во славу Его. Простые монахи молятся за нас, вознося хвалу Иисусу. Монахи-воины в рядах рыцарских орденов сражаются во славу Божию, реками проливая свою и чужую кровь. Ученые в тиши монастырей придумывают способы усилить нашу Церковь. Тебе известно, конечно же, кто изобрел порох?

– Монах Бертольд Шварц, – тут же отвечаю я.

– Вот именно. Каждому человеку мы найдем должное применение, лишь бы он ненавидел врагов Франции и был верным сторонником дофина Карла.

– Я не подведу, – просто отвечаю я.

Так оно и будет. В прошлой моей жизни, которая осталась за горизонтом событий, Англия всегда была врагом России, тайным, а чаще явным противником. Стоит только вспомнить бесконечную череду войн и конфликтов, в которых мы сталкивались. А Турция, которая за английское золото бесконечно воевала с русскими? А мощный поток денег на революцию?

Лондоном оплачивались сотни профессиональных агитаторов, «подпольные» типографии и десятки изданий, что расползались по всей Российской Империи! А яхты с оружием для революционеров, что преспокойно отправлялись из Бристоля к нашим берегам?

И что же я обнаруживаю, попав в прошлое? Главный враг моей новой Родины – англичане! Мало того что эти негодяи захватили полстраны, они лишили меня друга, убили единственного дорогого человека в этом мире. Настало время британцам платить по счетам. Я буду не я, если не посчитаюсь с ними за все то зло, что они уже натворили и еще натворят!

Англия – хищник Европы, ее демон. Коварный монстр, который тщательно маскируется под благородного британского денди. Противник подлый, предпочитающий бить в спину, желательно – чужими руками. Да, пару раз мы сражались плечом к плечу, но это скорее исключение. А как плакались британцы, умоляя нас выступить против Гитлера в сороковом и сорок первом! И что же? Только разгромили фашистов, эти островные ублюдки тут же объявили нам «холодную войну»!

Я долго гляжу на бесшумно закрывшуюся дверь, вспоминаю и размышляю. Как ни странно, засыпаю как убитый, едва положив голову на подушку. Ночью мне снится Гектор, я кладу руку на плечо мертвого друга и твердо говорю:

– Я отомщу!

Наутро меня вызывают в кабинет отца настоятеля. Я немного растерян, аббат здесь настолько важная шишка, что простой лекарь, пусть и благородных кровей, для него все равно что солдат перед генералом. Может, ему просто нужен доктор для совета по какому-нибудь деликатному вопросу? В приемной меня вежливо просят подождать, кроме меня тут собралось еще человек десять, половина – в накинутых на лицо капюшонах. Время от времени из дальних дверей выскальзывает неприметный монах, шепчет то одному, то другому что-то на ухо, и те, следуя полученным приказам, либо заходят в высокие резные двери, либо незаметно исчезают. Наконец очередь доходит до меня.

– Следуй за мной, сын мой, – шепчет на ухо человек в капюшоне.

Я бросаю быстрый взгляд на сухое, мнимо расслабленное лицо с внимательными серыми глазами. Руки у монаха, хоть и прячет в широкие рукава, перевиты толстыми жилами. Про таких говорят – «глаза на затылке», сам – как сжатая пружина, будто постоянно ждет нападения отовсюду. Я иду, машинально соображая, был бы у меня шанс, напади я внезапно? Усмехнувшись, решаю, что нет.

Гаспар де Ортон высок и широкоплеч, движения полны скрытой силы. У него лицо полководца, а не священнослужителя: гордый взор, длинный нос, толстые щеки, что ничуть его не портят, крупный твердый рот и широкий тяжелый подбородок.

– Подойди, – рокочет он.

У аббата взгляд волка, мрачно рассматривающего полевую мышь. Я невольно ежусь.

– Сын мой, – издалека начинает настоятель, – любишь ли ты Францию всем сердцем, как подобает доброму католику и настоящему арманьяку?

М-да, что тут ответишь, очевидно, отец Бартимеус уже доложил о результатах нашей ночной беседы. Потому я выпрямляюсь еще сильнее и четко, как на плацу, отвечаю:

– Готов выполнить любое задание любимой Родины в самом далеком уголке обитаемого мира.

Аббат недоуменно косится на отца Бартимеуса, тот успокаивающе бормочет:

– Спокойнее, Робер, не волнуйся так.

Аббат переводит на меня безжалостные глаза политика, размеренно продолжает:

– Робер, мать наша Католическая церковь в моем лице предлагает тебе вступить послушником в Третий францисканский орден. Наставником и проводником твоим будет отец Бартимеус. С ним ты уже знаком.

Я хочу ответить, властным жестом аббат останавливает меня:

– Это не простое послушничество, так что подумай трижды. Придется приложить все силы и даже сверх того, но так нужно для блага Франции и короны.

– Я готов, – просто говорю я.

Еще через минуту мы покидаем кабинет, минуем набитую людьми приемную. Уже потом я узнал, что все детали моей истории были проверены и перепроверены, а в приемной под одним из капюшонов скрывался мой брат Александр де Могуле, приказом коннетабля Франции вызванный из Турены. Затем уж ему объяснили, что он должен напрочь забыть, как видел меня живым. Младшего брата следует считать погибшим при штурме фамильного замка, вместе с остальной семьей. А если и приведется где встретить, то ни в коем случае не узнавать, не кидаться с объятиями и расспросами.

Нет, из меня вовсе не собираются лепить французского Джеймса Бонда. Массированное соблазнение тощеньких белобрысых британок, искусные кражи военных секретов – это все не для меня. Подобного рода мастера давно уже трудятся на благо отечества, не покладая рук и ног. В моем случае все гораздо сложнее: я должен стать телохранителем. Подобных мне для охраны правящего королевского семейства еще не готовили ни в одной стране мира. Итак, опустим занавес, погасим свечи! За кулисами мелькает неслышная тень – лекарь для особых поручений.

Часть II Послушник

Глава 1

1427 год, провинция Анжу, аббатство Сен-Венсан: тяжело в ученье.

Сидеть в тюрьме – дело невеселое. Монастырские темницы издавна славятся среди всех прочих учреждений исправительной системы французского королевства. А уж изобретательности и непреклонности святых отцов могут позавидовать все прочие тюремщики. Бесчеловечное отношение к провинившимся вполне понятно, ведь нарушители-монахи преступают не людской закон, а Божий.

Ты – воин на переднем крае борьбы с самим дьяволом, а потому спрос с тебя гораздо строже, чем с прочих людей. Бывает, что, не выдержав строгости устава, постоянных молитв и полнощных бдений, монахи бегут из монастырей и аббатств. К пойманным относятся как к дезертирам, самых дерзких и упрямых держат на нижних этажах темниц. Сбежал второй раз – сразу кандалы на руки и ноги, навечно попадаешь в камеры для закоренелых преступников. Третий раз из монастырей никто еще не сбегал. Те каменные норы, где в полной темноте на черством хлебе и затхлой воде, скрючившись, на четвереньках сидят наказанные монахи – нечто ужасное.

Я понял это на своей собственной шкуре. За две последние недели я прошел через все виды тюремных камер, эта – наиболее страшная. Хуже всего полное отсутствие посторонних звуков, даже одиночество не так страшно, как убийственная тишина. Время то тянется невыносимо медленно, то несется скачками, единственная точка опоры, позволяющая сохранить разум, – ежедневный кусок черствого хлеба и плошка с водой.

Замечу сразу: иногда узника попросту забывают покормить. Просидев неделю, теряешь всякое представление, год ты здесь находишься или целое столетие. Самые стойкие и упрямые, те, что на дыбе в лицо смеются опытным палачам, ломаются из-за отсутствия света и тишины, поверьте. Ты засыпаешь во тьме, когда кругом ни звука, и просыпаешься в полном безмолвии, напрасно тараща глаза.

Собственный голос звучит для тебя дико и безобразно, наконец в отчаянье начинаешь кричать, лишь бы хоть что-то слышать. Стоит замолчать, со всех сторон вновь наваливается давящая тишина, от которой чуть не лопается череп. Спасаюсь лишь тем, что вслух повторяю зазубренные знания, проверяя, что выучено плохо и требует освежения.

Все знают, что служить телохранителем особы королевской крови – почетно и престижно. Туда подбирают рослых мужчин, бугрящихся горами мышц, с реакцией гремучей змеи и крепкими, как стальные канаты, нервами. Бодигарды превосходно владеют холодным оружием, отменные стрелки из луков и арбалетов. Экзотическое пока огнестрельное оружие изучили до тонкостей, при случае с легкостью воспользуются. Голыми руками, обычным стулом или куском витражного стекла они натворят больше дел, чем вы с авиационным пулеметом. А еще у правящей династии Валуа есть разведка и контрразведка, полиция и таможенники, лесники и егеря.

У каждого сотрудника французских силовых ведомств собственная задача, но превыше всего – жизнь короля! Каждый из них немедля должен бросить любое неотложное дело, обнаружив опасность, грозящую сюзерену. Остальных из семьи охраняют значительно проще, что не есть правильно, но речь сейчас не о том. Все перечисленные ведомства имеют громадный недостаток: госслужащие поголовно одеты в форму или доспехи, а потому заметны издалека. При должной сноровке обойти их не составит труда, а ведь на кону стоит жизнь монарха.

Идея отца Бартимеуса в том и состоит, чтобы начать готовить телохранителей-невидимок, которые постоянно присутствовали бы возле охраняемых особ. Парикмахеры и лакеи, пажи в роскошных ливреях и личный виночерпий с выпирающим пузом – какой убийца заподозрит их? С такой фантазией место в поэтах, а не в заговорщиках. Особенно отцу настоятелю приглянулась мысль о лекаре, который, кротко улыбаясь, одной рукой протягивает хозяину лекарство, другой стискивает рукоять кинжала. А сам так и шарит по сторонам преданными глазами, выискивая, какому бы тут злодею перехватить горло. Вот почему план секретаря тут же одобрили, а меня, не медля ни минуты, швырнули в горнило учебы.

Третий францисканский орден базируется во Франции, а самое главное, он всецело поддерживает династию Валуа. Аббат Гаспар де Ортон и сам принадлежит к боковой ветви правящей семьи, а потому тут же обязал отца Бартимеуса в лепешку расшибиться, но подготовить достойного специалиста, такого, чтобы не стыдно было представить самому дофину!

– Врачи-убийцы… – шепчу я. – Ну надо же, как давно власть предержащие додумались до такой простой вещи.

Я тяжело вздыхаю, при любой попытке устроиться поудобнее, нависающий с потолка камень как ножом врезается в позвоночник. Интересно, как там справляется мэтр Олтерри, нанятый на место лекаря, ладит ли с учениками? Признаться, мне их немного не хватает. Только расставшись, я сообразил, как много им недосказал, не показал и не проверил, уяснили ли.

Теперь уж делать нечего, проехали. Та страница моей жизни перевернулась, закрылась навсегда. Сейчас мне надо постараться отключиться от происходящего, единственный выход – вернуться к воспоминаниям. Так вот, с того самого дня, как я согласился стать послушником, и началась жизнь, полная чудовищного напряжения.

Если и мелькала порой назойливая мысль, что одной из главных наук будет искусство обольщать разных красоток, а через них проникать во все тайны королевского двора, я прогонял ее безжалостно, ну не могло мне так повезти! Оказалось, правильно я ее гнал, к чему ордену искусные обольстители, если на исповеди дурехи выкладывают секреты наперебой, только успевай запоминать и докладывать по команде. Мой грустный удел – учиться, учиться и еще раз учиться.

Как это чему? Правила поведения при королевском дворе, геральдика, история и география Франции и окрестных государств. Подробные описания провинций королевства и крупных городов, отдельно – перечень самых влиятельных вельмож Франции и сопредельных держав с краткими, но исчерпывающими характеристиками на каждого. Ну и попробуйте удержать все это в голове, чтобы не перепуталось, к примеру, кому принадлежит замок Крей, а кому – Ла-Ферте, кто владеет городом Сен-Рикье, а кто – дворцом Сен-Поль!

Кроме того – масса практических занятий. Есть замечательная поговорка: черт под старость идет в монастырь. В кельях аббатства для меня безо всякого труда набрали опытных учителей по самым различным специальностям. Глядя, как ловко нынешние монахи вскрывают замысловатые замки и шарят по карманам, я только диву давался. Мирские имена и клички давно уж позабыты, но в былые времена гремели, гремели. Нынче их сменила бойкая молодежь, но ветераны еще могут тряхнуть стариной.

Не знаю, откуда взялось распространенное заблуждение, будто бы все монахи являются людьми тихими, благочестивыми и мирными, как морские свинки. Учившие меня никогда не скупились на резкое слово, глядя, как я пытаюсь взломать сундук или незаметно срезать кошель, а при случае давали крепкий подзатыльник. Странно, но такое непедагогическое средство весьма ускоряет учебу. Отсидка в темницах также входит в процесс обучения. Я тяжело вздыхаю, бормочу под нос:

– Итак, геральдический щит разделяется на рассеченный, пересеченный… клинчато-скошенный слева. Кресты бывают костылевидные, клиновидные… украшенные лилиями. Далее у нас линии разделения, геральдические фигуры, дополнения и совмещения дворянских гербов…

Когда меня наконец вытаскивают из каменной норы, я еле держусь на подгибающихся ногах. Сильные руки монахов бережно подхватывают под локти, на слезящиеся глаза плотно ложится темная повязка, чтобы с непривычки не ослеп.

Когда жизнь тяжела, люди невольно сбиваются в тайные общества, секты и ордена. Значительно проще карабкаться к вершинам власти, подставляя друг другу крепкое плечо, чем проделывать тот же фокус в одиночку. В дворянской среде для этого существуют рыцарские ордена, самые известные из них – Мальтийский и Тевтонский. В церковной среде орденов множество, это доминиканцы и иезуиты, францисканцы и цистерцианцы, бенедиктинцы и клариссы, плюс многие, многие другие. Но просто чтобы выжить, монашеским орденам необходимо вмешиваться в жизнь мирскую.

Приютивший меня Третий орден францисканцев вовсе не намерен бездействовать, пока англичане и бургундцы топчут землю милой Франции. Францисканцы ведут массу различных проектов, тот, в котором я принял участие, лишь один из многих. Мне также неизвестно, один ли я прохожу подготовку, или нас несколько. Быть может, я – опытный образец, а по итогам выпускных экзаменов (отчего-то не сомневаюсь, что они будут) власти примут решение, целесообразно ли в принципе готовить телохранителей такого рода. А может быть, процесс подготовки отработан веками, и в данную минуту в разных аббатствах и монастырях Франции готовятся десятки специалистов тайной войны?

Разумеется, меня терпеливо учат маскироваться под представителей любого из трех сословий – дворянства, духовенства и буржуа. Как ни странно, проще всего изображать послушника либо монаха. По дорогам Франции таких бродят многие тысячи, странствуя от одного монастыря к другому, порой безостановочно кружа по стране годами. Дел у них может быть великое множество, тут и поклонение мощам одного из святых либо раке с куском креста, на коем распят был Господь, а то и просто путешествие на своих двоих во исполнение данного обета.

Здесь и посыльные, что разносят скорбные вести о кончине одного из уважаемых святых отцов или, наоборот, извещают о вступлении в должность настоятеля известного монастыря или аббатства. Много тех, кто попросту проповедует слово Божье, увещевает паству, призывая отказаться от насилия и вступить на путь праведный. Что особенно важно для такого лжемонаха, как я, так это то, что практически невозможно прищучить меня на незнании обязательного для всех устава. В каждом аббатстве и монастыре он свой, при любом промахе можно отпереться со стопроцентной гарантией. Разумеется, если не станешь креститься справа налево, а главное – не будешь проповедовать манихейство.

Наставник чуть улыбается при этих словах, улыбаюсь и я. Оба знаем, что не буду. Если, добавлю, не потребуют высшие интересы государства. Позовет труба, могу и проповедовать. В числе прочих мне прочитали краткий курс по основным ересям христианства. Остается лишь надеяться, что до таких крайностей дело не дойдет. Все-таки лекарю не к лицу дешевая популярность ниспровергателя основ, реформатора и революционера Католической церкви. Подобных ораторов и без меня хватает.

Что жизненно необходимо, так это сделать из меня приличного наездника. В предыдущей жизни лошадей я видел лишь на картинках и экране телевизора, да и к чему великолепные четвероногие в двадцать первом веке, где их давным-давно вытеснили автомобили? Здесь же о механических повозках слыхом не слыхивали – если не хочешь месить грязь на своих двоих, учись ездить на коне. За неумение гарцевать меня не раз критиковал покойный Гектор. А когда я посчитал, что научился достойно держаться в седле, он лишь ухмылялся, но не ранил мое сердце язвительными комментариями. Как оказалось, зря.

Лейтенант Жардоне, получив приказ капитана Готье в двухнедельный срок сделать из меня достойного всадника, явственно побледнел, разглядев мою неуклюжую посадку. Как человек опытный и мужественный, вдобавок офицер и дворянин, отказаться Шарль не смог. Какой уж тут отдых, напрасно трепетные прелестницы Блуа томились по усатому красавцу, все свое время от рассвета до заката лейтенант посвятил мне, и только мне.

Зато попутно я узнал уйму интереснейшей информации о лошадях, которых шевалье искренне считает ни в чем не уступающим людям по сообразительности, а по преданности намного превосходящим. В течение двух недель мы беспрерывно совершали длительные конные прогулки по окрестностям, а в перерывах лейтенант учил меня седлать лошадь, чистить и самостоятельно устранять небольшие неисправности в сбруе.

Ну и естественно, что одна из его излюбленных тем – защита дорогого друга. Конский бронированный доспех зовется чалдер. Было время, когда рыцарям и в голову не приходило защищать любимых скакунов. Как-то не принято было в Европе лупить между ушей вражеского коня, вспарывать ему живот и нашпиговывать стрелами.

В бою случалось всякое, но даже когда приходилось совсем тяжко, сражавшиеся старались обходиться без подобных грязных штучек. Боевые кони безумно дороги, каждый стоит не одно стадо коров. Если была возможность, старались захватывать скакунов для себя, страшась повредить хоть в чем-то. Но время шло, молодые европейские страны окрепли настолько, что начали теснить последователей Магомета.

Когда оказалось, что легкой арабской сабелькой не то что латный доспех, но и европейскую кольчугу прорубить довольно сложно, а рыцарские мечи, напротив, с вызывающей легкостью крушат жилистых, но мелких в кости сарацин, те крепко призадумались. Нет, были и среди них великаны, по крайней мере, так называли в тавернах бахвалящиеся победами рыцари сраженных воинов, которые в Европе едва сошли бы за людей среднего роста.

Но именно про сарацин сказал великий поэт: «Богатыри – не вы». Дело в том, что в покрытой лесами Европе люди подсознательно равняются на деревья и оттого неустанно тянутся к солнцу, вырастая в настоящих мужчин. А на что равняться в пустыне: на саксаул и верблюжью колючку?

Как же справиться с лавиной бронированных гигантов на громадных конях, которые злобно скалят желтые зубы и без труда сшибают не только грудью, но и боком мелких арабских скакунов? Сарацины начали отступать, лихорадочно ища выход. Кто ищет, тот находит. Коварные недомерки начали садить стрелами по безответным лошадям. Мол, спешенный крестоносец – уже не воин, а медленно ковыляющее по раскаленным пескам недоразумение.

Первым большим сражением, когда сарацинские лучники целенаправленно выкашивали рыцарских лошадей многими сотнями, стала битва при Дорилеуме в 1097 году. А вскоре – снова и снова. Теперь призадумались рыцари, но размышляли недолго, в скором времени изумив коварных азиатов видом бронированных лошадей.

Вот так, вместе с возвращающимися крестоносцами, изуверская манера охоты на лошадей и попала в Европу. Как ни старались договориться между собой государства о запрете расстрела четвероногих, вышло как с арбалетом. На словах все за, а как дойдет до дела, тут же «забывают». Пришлось и в Европе повсеместно вводить чалдеры. Единственные, кто искренне обрадовался новинке, – мастера-оружейники. Стоит-то каждый чалдер недешево.

Боевой конь дорог сам по себе, но защищают его совсем не потому, что жаль уплаченных ливров и экю. Главное, чтобы он мог быстро возить рыцаря по полю боя, ведь сверху лупить пеших противников намного сподручнее. А в случае чего, верный четвероногий друг должен вынести тебя в безопасное место, к своим. Потому денег на доспехи для коней не жалеют, жизнь рыцаря все равно стоит намного дороже.

Полмесяца пролетело как один день, а я и впрямь начал держаться в седле гораздо увереннее. Ну а раз я как следует отдохнул, то, как выразился отец Бартимеус, настало время заняться учебой по-настоящему. Каждый день наставник пару раз проверяет, как идет процесс обучения, по вечерам у нас беседы.

– Скажи мне, Робер, кто опаснее, мужчина или женщина?

Вопрос явно с подвохом, обычный человек не раздумывая ляпнет, что мужчина с арапником в руке разгонит армию амазонок. Место женщины на кухне, спит пусть в спальне на кровати, так и быть, но чтобы не пихалась во сне и не стягивала на себя одеяло. Еще может ходить в церковь и на рынок, надо же ей общаться с себе подобными болтушками. Но к двадцать первому веку мы вдоволь насмотрелись уродливых плодов равенства женщин, прекрасная идея феминизма на деле обернулась изобилием женщин в армии, полиции и спецназе, снайперами в белых колготках и прочими душегубками на шпильках.

А потому я отвечаю:

– В умелых руках, наставник, полезен даже ржавый гвоздик. Вбей его в дверь и смажь кончик ядом, пусть нехороший человек слегка оцарапает руку. Да он даже не заметит подобной ерунды. С тем же успехом можно ударить мечом по шее, итог один. Кто опаснее, меч или гвоздик?

– Светлый ум, – с некоторой даже опаской роняет отец Бартимеус. – Далеко пойдешь, юноша. Сам придумал?

– Какое там, – с досадой роняю я. – Накопилось в голове всякого хлама.

И в самом деле, неумеренное потребление детективов и триллеров делает любого из нас складом всевозможных способов душегубства.

– Ты прав. Разумеется, никто не ожидает от слабого создания, что оно вмиг обернется разъяренной тигрицей, – задумчиво тянет наставник.

Я внутренне усмехаюсь: это я-то не ожидаю? В двадцать первом веке слабые создания как раз мы, мужчины. Кто там врывается в вагоны метро, как будто на последнюю шлюпку с «Титаника»? Изможденные диетами и шейпингами создания, ростом ровно по пояс здоровенным мужикам, каких легко раздвигают тощими плечиками.

А вас когда-нибудь лупили дамской сумочкой по голове, пинали острым каблуком в голень? Ах, оставьте эти разговоры о прекрасных томных женщинах, те изнеженные красотки остались в веке девятнадцатом. Ныне в ходу у дам совсем иной имидж, я полагаю, слово «акулы» никого не заденет?

Мне не надо доказывать, как опасны женщины, дело тут в чистой физиологии. Мудрая природа недаром создала два пола. На мужчине извечно лежит проклятье переменчивости, генетически он менее стабилен, чем женщины. Сделано это для того, чтобы род человеческий не застывал куском льда, а постоянно прогрессировал.

На женщинах лежит проклятие стабильности. Так и должно быть, ведь выносить и родить ребенка значит, что за девять месяцев в твоем организме последовательно и параллельно включаются десятки, даже сотни тысяч сложнейших биохимических процессов. Никакие быстрые мутации здесь в принципе не допустимы! Если бы и женщины менялись с той же быстротой, что и мужчины, род человеческий давным-давно мог прерваться.

Еще древние заметили, что мужчины вечно рвутся за горизонт, чему женщины предпочитают дом и семью. Мужчины – это надутые ветром паруса, женщины – руль и балласт в трюме, что удерживают корабль человечества от опрокидывания.

Потому женщины гораздо ближе к нашему животному предку, они просто намного медленнее менялись, вот и все. По самой сущности женщины гораздо консервативнее, именно в том их сила. Дарящие жизнь без особых сомнений могут ее и отнять. И отнимают, а вы как думали?

Пока я размышляю, наставник пытается мне объяснить про интриги, главное оружие женщин.

– Тонко пущенные слухи, – вещает он, – вовремя поднятая в изумлении бровь способны погубить не менее надежно, чем яд в стакане с вином.

Как же здесь патриархально, беззаботно живут мужчины! Им пока не надо опасаться женщин-камикадзе, обвинений в сексизме и домогательствах, назойливой рекламы прокладок и чудотворных кремов, а также прочих угроз эпохи глобализма.

В один из дней меня вызывают ко второму секретарю господина аббата, мэтру Реклю. Два года назад мэтр в числе первых окончил Сорбонну по специальности право, тут же был приглашен в аббатство. Это молодой, лет тридцати стройный господин с открытым радушным лицом и плутоватыми глазами. Одет он скромно, но не без доли щегольства. Вдобавок мэтр Реклю большой женолюб. Собственно, на этой почве мы и познакомились, моя свинцовая примочка от синяков, как обычно, не подвела, а следы побоев, полученных от вернувшегося с полпути мужа, исчезли как по волшебству.

С видом важным до чрезвычайности недавний пациент объявляет, что научит меня правильной работе с документами. Я послушно киваю: умный напьется и из лужи, а тут передо мной присутствует прямо светоч из среды адвокатов.

– Что является для нас самым важным? – надув щеки, осведомляется мэтр Реклю.

– Из всех наук важнейшими для французов являются бильярд, вино и домино, – негромко отзываюсь я.

– Самыми важными являются сфрагистика, дипломатика и каллиграфия, – с победным видом заключает мэтр, высокомерно пропустив мимо ушей комментарий.

– Куда-куда вы меня послали? – с самым невинным видом осведомляюсь я.

– В школу для неучей, господин лекарь. При любом монастыре есть такая, в том числе и при нашем, – с легкостью отбривает месье второй секретарь.

Ну разве переспоришь такого?

– Хорошо, – сдаюсь я, – давай поподробнее.

– Изволь. Сфрагистика – это наука о печатях. Виды печатей, в каких случаях и для чего применяется каждая из них и, что для нас самое главное… – Мэтр выжидательно смотрит на меня.

– Как их подделывать? – после недолгого раздумья откликаюсь я.

– Верно, в самую точку!

– А дипломатика – это наука об отношениях с иностранными державами, как правильнее ввести их в заблуждение, чтобы получить преимущество? – небрежно бросаю я, но попадаю пальцем в небо.

Хорошо еще, что удержался и не ляпнул про вербовку, перевербовку и агентурное добывание. Мог бы рассказать про послов, первых и вторых секретарей посольств, вдобавок до кучи приплести сюда и военных атташе. Каждый, кто пролистал хоть пару современных триллеров и неделю посмотрел телевизор, еще и не такие слова знает.

Как оказалось, дипломатика – это наука, изучающая документы. Самая важная ее часть – как их правильно подделывать, чтобы нельзя было отличить от настоящих. А в идеале, надо на таком высоком уровне исполнять бумагу, чтобы на ее фоне любой оригинал выглядел неумелой попыткой фальсификации.

Логически продолжая мысль мэтра Реклю, я прихожу к совершенно правильному выводу, что каллиграфия в его понимании – это наука о том, как правильно подделать чужой почерк. Разумеется, подделывать надо так и только так, чтобы владелец почерка в недоумении чесал затылок, пытаясь припомнить, когда же он накарябал это послание!

– Есть время сражаться мечами и копьями, топить корабли и брать штурмом города и неприступные твердыни, – весомо роняет мэтр Реклю. – Тогда гремят пушки, грохочет копытами конница и рекой плещет кровь. Но есть время и для внешне малозаметной, но столь необходимой бумажной работы. Она не так явственна, но подчас намного важнее, чем все усилия полководцев.

Господин второй секретарь достает из поясного кошеля с десяток разных печатей, показывает мне.

– С помощью достаточно несложных приспособлений можно запечатать любое письмо так, что в жизни не отличишь, чья рука приложила печать.

Я с уважением внимаю, помнится смутно, что у Гектора тоже был похожий набор. В эпоху, когда девять десятых из дворянского сословия неграмотны, единственный способ удостоверить посланное тобой письмо – это запечатать его фамильным перстнем или личной печатью. Получив письмо, адресат первым делом долго изучает оттиск на воске или сургуче, а уж затем зовет грамотея, чтобы тот озвучил послание… Обязательно возьму на вооружение!

Как и все в аббатстве, я в обязательном порядке посещаю воскресные богослужения. От строго обязательного присутствия на мессах освобождены лишь тяжелобольные и часовые, бдящие на стенах. Излюбленная тема в последнее время: Господь наш – Господь гнева. Все, что скороговоркой говорится о милосердии, вовсе не относится к англичанам и бургундцам, злобным порождениям ехидны, отъявленным мерзавцам и скрытым еретикам.

Да и потом, проявляя милосердие к врагу, не значит ли это поддаваться дьявольскому искусу? Милосердный Иисус мог глядеть в самое сердце грешника, лишь потому и миловал. А мы, не обладая и крупицей Его мудрости, будем миловать всех подряд? Если за зло платить добром, чем будем платить за добро? А потому надо убивать всех англичан и бургундцев без разбора, Господь сам решит, кого из них отправить в ад, а кого в чистилище!

Я невольно ежусь. Похоже, перемирие подходит к концу, скоро разразится война. Слухи о грядущем столкновении ходят давно, теперь они резко усилились. Якобы дофин решил отвоевать обратно потерянные земли, собрал большое войско и планирует перейти Луару, сбросить в море ненавистных англичан. Я долго прикидываю, чем же смогу помочь Франции в грядущем столкновении, наконец понимаю.

В странное время я попал. Здесь уже осознали силу пороха, но ручного огнестрельного оружия пока не придумали. Да и артиллерия развита на чрезвычайно низком уровне. Я могу кое-что подсказать местным мастерам, но кто меня будет слушать? Тут нужен человек опытный и с именем, уважаемый в обществе оружейных мастеров.

К счастью, мне знакома сразу пара. Поздно вечером я прихожу в мастерскую братьев Бюро, наших мастеров-артиллеристов. На широком столе разложены большие листы желтоватой бумаги, мельком я вижу чертежи орудий. Тут же Марк пихает старшего брата в бок, Жан с трудом отрывается от бумаг, хмуро рычит:

– Да что опять?

– Взгляни, кто появился!

Невысокий черноволосый бретонец поднимает голову, широкий рот расплывается чуть не до ушей:

– Пришел? Хочешь поделиться еще какой-нибудь хитростью?

Дело в том, что еще месяц назад я, ссылаясь на привезенную отцом откуда-то с таинственного и загадочного Востока книгу по оружейному делу, которую якобы пару раз небрежно пролистал, дал Жану пару ценных советов. Огнестрельное оружие здесь находится в некотором загоне. Всем понятно, что за ним – будущее, но настоящее пока что… удручает. И братья Бюро понимают это лучше многих и многих.

У британцев имеются три громадных плюса, какие с легкостью перевешивают французский героизм и численное превосходство. Это регулярная армия, четко организованное взаимодействие пехоты, конницы и лучников на поле боя и, наконец, чуть ли не самое главное – стрелки из длинного английского лука.

Вот уже добрую сотню лет намного меньшее английское войско раз за разом разбивает французов с помощью лучников. Несколько тысяч опытных стрелков, со всех сторон защищенных пехотой и конницей, непобедимы. Каждый выпускает в воздух дюжину стрел в минуту, поеживаясь, очевидцы утверждают, что со стороны это выглядит как густой снегопад из стрел.

Этому оружию массового поражения французам противопоставить нечего. Если раньше крепко верили в мастерство хваленых генуэзских арбалетчиков, то ныне ясно даже детям, что те надежды не оправдались. Нет ни времени, ни денег готовить собственных Робин Гудов. Отсутствуют традиции, нет необходимого количества учителей. На мой взгляд, выход только один: развивать полевую артиллерию. Посмотрим, что запоют хваленые английские лучники под залпами картечи. И разумеется, как можно быстрее надо вводить в армии ручное огнестрельное оружие.

Ближе всего к этому понятию кулеврины. Это настолько неудобные в обращении двухпудовые дуры с длинным двухметровым стволом, что в одиночку с ними смог бы управиться лишь Конан-варвар. А потому устройство обслуживают сразу двое стрелков, причем первый, пыхтя от натуги, ставит кулеврину на специальную подставку вроде треноги и разворачивает дулом к цели, а второй тем временем подносит горящий фитиль к отверстию сбоку, чтобы запалить порох.

Затем железную трубу аккуратно снимают с подставки, тщательно прочищают дуло от нагара, насыпают свежий порох, засовывают пулю, утрамбовывают все пыжом и начинают высматривать новую цель, поскольку старая уже черт знает куда делась. Какая уж тут скорострельность или прицельность! Основной эффект от подобных выстрелов – психологический: грохот, пламя и дым наводят оторопь на самых бесстрашных. И люди, и лошади здорово пугаются подобных «снайперов», а если берут в плен, то безжалостно рубят стрелкам руки, выкалывают глаза, вымещая пережитой ужас.

Пушки палят каменными и железными ядрами, которые наносят основной урон пехоте и кавалерии, мячиком отскакивая от земли. Но в качестве полевой артиллерии пушки почти не используют, вот лупить по крепостным стенам, башням и воротам при осаде – другое дело.

Вдобавок пушки принято размещать на деревянных колодах, где наклон ствола изменить физически невозможно. А самое главное, в Европе бушует детская болезнь роста. Здесь модно обладать суперпушками, массивными и с огромными жерлами. Свободные итальянские и германские города кичатся друг перед другом бомбардами весом аж по пятнадцати тонн. Помнится, немцы в последнюю войну все бредили чудо-оружием: пушкой с дулом в тридцать метров. Все это – мертворожденные монстры.

Для перевозки каждого «чудо-орудия» требуется по десять телег и шестьдесят лошадей, не считая полусотни человек обслуживающего персонала, какая уж тут маневренность и проходимость. А переправка через частые во Франции реки – ведь не каждый мост или паром сдюжит подобный вес? Вдобавок такие монстры славятся низкой скорострельностью и отвратительной меткостью. Но зато у них чудовищный рев! Громадное жерло! Огромные ядра, с небывалой силой крушащие неприступные бастионы!

Словом, каждый король считает, что чембольше у него пушка, тем сильнее армия. Лично я переубеждать государя не возьмусь, а то еще примут за засланного британского казачка, выпишут бесплатную путевку в Бастилию. Ах, она в руках англичан? Ну, куда посадить, найдут всегда. А потому, повторюсь, убеждать должен опытный авторитетный мастер, такой как Жан Бюро. Именно это я и пытался объяснить ему в прошлый раз. Но сегодня я настроен гораздо серьезнее.

– У тебя есть чистая бумага? – деловито спрашиваю после того, как мы поздоровались и обменялись новостями.

Тот молча кивает брату, Марк освобождает место на столе, приносит чернильницу с пером, десяток листов бумаги.

– Все, что нарисую, должно остаться в тайне, – предупреждаю я. – Отныне считайте себя принятыми в тайный орден «Девяти неизвестных». Я долго присматривался к вам, наконец решил принять в послушники!

– А что это за орден такой? – удивляется Жан. – Мы и не слышали.

– Если бы слышали, не был бы тайным, – отрезаю я. – И не забудьте поклясться на кресте, что никогда и никому не расскажете, от кого получили скрытые знания!

Те быстро переглядываются, послушно кивают, мгновенно приняв одно и то же решение. Глаза у братьев пылают ярким пламенем, оба чуть не подпрыгивают на месте, снедаемые неистовым любопытством. И Европа, и Восток пронизаны тайными орденами, каждое общество бережно хранит свои секреты, тщательно скрываемые знания. Информация – страшная сила, думающие люди давно поняли, что некоторые сведения лучше убрать подальше, зарыть поглубже, а сверху еще и навалить камней. Не так ли возникли пирамиды?

Любой ученый, алхимик, оружейник, да всякий тянущийся к знаниям душу готовы дьяволу продать за одну возможность познать нечто новое. Легенда о докторе Фаусте возникла не на пустом месте, были прецеденты. Еще лучше – узнать забытое старое. Ведь в прошлом, как все знают, люди были значительно умнее, могущественнее и богаче, а потом обмельчали, поглупели и многое позабыли. А посему все поголовно уверены, что стоит только найти древнюю книгу с тайными знаниями, и ты – царь-государь, денег полные карманы, а вокруг толпятся смазливые девки, искательно улыбаясь.

Намного лучше – вступить в орден подревнее, то есть помогущественнее. Тогда не надо разбирать древние каракули, листать ветхие пыльные страницы. Наставник сам все покажет, расскажет и объяснит, знай себе слушай и запоминай. Склонность человеческая к халяве неистребима.

Голосом серьезным и торжественным я заявляю братьям-оружейникам, что орден «Девяти неизвестных» – самый тайный в мире, настолько тайный, что его истинное название неизвестно никому, кроме девяти патриархов-основателей. Основан он богатейшим на земле королем, который настолько устал от войн, что решил собирать все смертоубийственные открытия в кубышку и убрать подальше, не то люди перебьют друг друга.

Мы работаем в течение трех тысяч лет, в Европе присутствуем с пятого века, наши представительства находятся в столицах всех крупнейших стран. Но глядя, как изнывает под игом дерзких захватчиков Франция, в качестве редчайшего исключения мне разрешено помочь любимым из детей Христовых, галлам.

Братья проглатывают незатейливую сказочку не поперхнувшись. Даже не любопытствуют, с чего бы древним язычникам беспокоиться о судьбе христианской монархии? Что ж, введение закончено. Теперь, когда мои слова подкреплены веским авторитетом тридцати веков, пора переходить к делу.

А рассказать мне есть про что. Не верите? А ведь идея паровой машины буквально витает в воздухе, наверняка лично вы раз сто видели, как крышка прыгает на кастрюле с кипящей водой? И древние римляне видели, а до них – не менее древние греки и так вплоть до первого человека, который додумался сверху накрыть котелок.

А от паровой машины сразу можно прыгать к пароходам, большим таким кораблям с пушками и ракетами, что не зависят от ветра и морских течений. Да, я здесь и ракеты в обращение введу, если доживу, конечно. А тогда посмотрим, так ли силен английский флот, как его малюют. Я еще дам ракетный залп по Тауэру, высажусь с французским десантом в Лондоне, с беретом набекрень и пылающим факелом в руке прогуляюсь по Пиккадилли-стрит!

По крайней мере, постараюсь: больно уж неприглядная картина царит вокруг, кто-то должен все это безобразие прекратить. И не твердите, что объективные законы истории пока что препятствуют наступлению века пара, а мне надо потерпеть еще два столетия; в зубах навязло про ваши производительные силы и производственные отношения.

Объективные законы бывают лишь у природы, у людей все законы – субъективные. Повторюсь, закон всемирного тяготения – объективен, а законы прибавочной стоимости и смены исторических формаций… как бы сказать помягче, вот так, наверное: субъективны, надуманы, высосаны из пальца.

Разумеется, я не буду морочить головы оружейникам и бурчать про космические корабли, что забороздят и еще как забороздят! Речь идет об огнестрельном оружии. Я объясняю про артиллерию полевую и минометы, черчу схемы лафетов. Доказываю, что на телегах, как у чешских Сироток, перевозить пушки может быть и удобнее, зато на двух колесах их гораздо быстрее развернуть к наступающим. Наклон дула и принципиальная схема разрывного снаряда, литье пушек и зажигательные бомбы – для всего находится место.

Ровно шипит пламя в масляных лампах, которые висят прямо над головой. Факелы на стенах горят ровно, как магнитом притягивая многочисленных насекомых, просительно царапающихся в закрытые окна. Уютно потрескивают дрова в просторном камине. Я делаю добрый глоток вина, одобрительно киваю Марку, тот довольно улыбается, угодил. Жан яростно ерошит волосы на затылке, не отрывая застывшего взгляда от рисунка.

– А не лучше ли здесь… – начинает мастер задиристо.

– Погоди, погоди, – выставляю я свободную руку, – мое дело – подсказать, твое – все остальное. Послушай лучше, что расскажу еще.

Жан бережно складывает исписанные листы, тут же убирает их в глубь огромного сейфа с амбарным замком. Марк мигом притаскивает чистые листы, искательно заглядывает в глаза: не надо ли еще вина? Я устало гляжу в распахнутое настежь окно, где восток наливается светом. Еще пара часов, и мне пора на занятия. Вновь невольно зеваю, с хрустом потягиваюсь, бережно тру глаза, туда как песка сыпанули.

– Поехали? – спрашиваю я, братья Бюро синхронно кивают.

В темных как ночь глазах затаилось ожидание: какие еще чудеса суждено услышать этой ночью? Надеюсь, я их не разочарую.

– Подлей чернил, – бодро командую я, выбираю гусиное перо поудобнее, готическим шрифтом вывожу поверх листа: «Пистолеты и ружья».

Разве забудешь о ручном огнестрельном оружии? В первую очередь я забочусь о себе, любимом. Как-то оно спокойнее с пистолетом за поясом и кинжалом в руке, чем просто с кинжалом. Я рассказываю про ружья и пистолеты, знакомлю озадаченных оружейников с мушкой (да-да! Их приводит в восхищение сама идея.) и прицелом. Черчу фитильный и кремневый замки, объясняю, что такое приклад и на кой ляд он нужен стрелку. Когда оружейники приходят в себя и подтягивают упавшие до пояса челюсти на место, я знакомлю их с понятием нарезного оружия. К утру, утомленный излитым потоком знаний, задумчиво заявляю:

– Ну вот, все, что знал, рассказал… по данному вопросу.

Казалось бы, глаза человеческие не могут вылезти из орбит еще сильнее, но я ошибался. Еще как вылезают: если бы не знал братьев Бюро достаточно давно, решил бы, что в родословную к ним нечаянно затесался омар.

– Это еще не все! – громко ахает Жан, с силой пихает младшенького в твердый как дерево бок, оттого звук выходит громкий и убедительный.

Брат, который на голову выше и килограммов на десять тяжелее, лишь восторженно вздыхает, не сводя с меня обожающего взгляда. Так маленькие дети глядят на фокусника в цирке, я скромно улыбаюсь в ответ, встаю и вновь потягиваюсь. Ничего, жизнь длинная, отоспаться еще успею.

– Пока достаточно, – твердо заявляю я, – и так лет на двести вперед перескочили. Вы хотя бы то, что сегодня узнали, в строй введите. А то подавай вам небось про тяжелые танки с активной броней, штурмовую авиацию и ракетные космические платформы!

– Непременно введем, – уверенно заявляют братья, – тем более что и заказ на пушки поступил. Впереди – война!

Я возвращаюсь в отведенную мне комнату уже на рассвете, задумчиво киваю ползущим как улитки монахам, которые, сонно зевая, плетутся на работы. Кто бы мог подумать, что зародившееся в детстве увлечение огнестрельным оружием из простого хобби обернется полезным и важным делом. Что за птица вылупится из того яйца знаний, которое сегодняшней ночью я подарил братьям? Даже не возьмусь гадать, да и некогда, меня ждет учеба!

Не сочтите, что вся подготовка заключается в упражнениях умственных. Ровно половина учебного процесса отведена дисциплинам физическим, ибо нет для дворянина, пусть и лекаря, превыше задачи, чем научиться защищать себя. Кое-какие навыки достались мне от бывшего владельца тела, чему-то научил Гектор, но по-настоящему моим воспитанием занялись только в аббатстве Сен-Венсан. Основные навыки работы с холодным оружием: меч, булава и секира. Арбалет и лук, последний – чисто в ознакомительных целях. Техника работы кинжалом в ограниченном пространстве – весьма подробно и со многими деталями.

Хорошо хоть, не стали учить меня скакать на горячем боевом жеребце с копьем наперевес да пользоваться двуручным мечом; сочли, что для лекаря это уже перебор. Но вот те пробежки ранним утром вокруг аббатства с мешком брюквы на спине – так ли уж они были необходимы? Совершенно особое место в моем обучении отвели занятиям рукопашным боем.

Лекарь – это человек, не отягощенный доспехами. Максимум, что он может позволить себе, не привлекая излишнего внимания, так это кольчугу под одежду. Главное его орудие – ум и наблюдательность, лучше сто раз громко вызвать стражу, чем один раз самому кинуться в бой и глупо погибнуть. Но в жизни случается всякое, а потому весьма вероятно, что вместо толпы гигантов телохранителей, с ног до головы закованных в дюймовую броню миланского производства, толпе убийц встретится вооруженный кинжалом доктор с доброй улыбкой Айболита. Судьба целой династии может повиснуть на тонком волоске, лично моя задача в том, чтобы тот волосок не оборвался. А потому…

Наставников по рукопашному бою у меня целых трое. Двое из них – местные монахи, третий – приезжий. Я рассказываю чистую правду, не всю правду, разумеется, но здесь нет ни капли лжи. Потому не буду сочинять, как на закате или на рассвете меня водили заниматься медитацией на местный пруд, в город мертвых или иное сакральное место. Не учили меня и тайному искусству «алмазной рубашки», что позволяет овладевшему им адепту голыми руками встречать удары смешных китайских сабелек или сгибать игрушечные копья, уперев их себе в горло.

Хотел бы посмотреть на человека, что голой рукой встретит удар двуручника, рассекающего человека в тяжелой броне на две равные половинки! Пусть «сенсей» попробует любым местом согнуть рыцарское копье, что не всегда ломается от прямого таранного удара на полном скаку. Те фокусы пригодны для стран с мелким хилым населением и худым железом, в Европе они не пройдут.

Сават означает «старый стоптанный башмак», так французы называют всяческих бродяг, босяков, оборванцев и прочих бомжей. По преданию, именно парижские бродяги создали технику боя в тяжелой обуви. Стиль комбинированный, где применение холодного оружия только приветствуется, а большинство стоек взято из боевого фехтования. Саватом во Франции владеют наемные убийцы и телохранители, учителя фехтования и купцы. Потихоньку сават начали изучать даже дворяне, ведь лишних боевых умений в жизни не бывает.

В нем приняты увесистые пинки не выше колена, в пах и живот – ни-ни, популярны подножки и подсечки. Кулаками не бьют, используют ребро и основание ладони, а также пальцы, сжатые или растопыренные. Эффект достигается не силой удара, главное в савате – скорость и точность, а лупят в основном в голову и шею.

Второй специалист преподавал мне «марсельскую забаву», шоссон. «Мягкая туфля» пожаловала к нам с юга, от моряков, рыбаков и контрабандистов. Шоссон гораздо ближе к тому рукопашному бою, каким я занимался в двадцать первом веке. Можно не только молотить противника кулаками, но даже пинать в живот, грудь и голову. Третий из учителей, тот самый приезжий, который все время болезненно морщился и с недоверием оглядывался на отца Бартимеуса, будто подозревая какой-то подвох, а тот лишь утвердительно качал головой и, словно невзначай, подбрасывал на сухой ладони увесистый кошелек, так вот, именно он научил меня работе с предметами.

Трость и веник, скамейка и стул, ведро и кружка – в его умелых руках все обращалось в смертельную угрозу. Как некий злой волшебник, он мигом превращал любой мирный предмет в жаждущего крови оборотня. Он же преподавал такие темы, как «один против нескольких», «безоружный против вооруженного» и «связанный против свободного».

Все на свете рано или поздно кончается, иначе жить было бы просто невыносимо, окончилось и мое учение. Памятное событие произошло нежданно-негаданно, без малейшего предупреждения. В честь достойного окончания никто не откупоривал игристое вино из Шампани, не доставал из дальнего подвала запыленную, в мохнатой паутине бутыль из города Коньяк, забыли и про весьма достойные изделия из Бордо. В общем, даже сидра на дорожку не налили.

В своей обычной иронической манере отец Бартимеус замечает:

– Хватит валять дурака, пора заняться настоящим делом. У тебя рожа скоро станет шире плеч.

– У меня? Да вы посмотрите на некоторых из своих монахов, – резонно указываю я.

Кто спорит, иссохших и тихих среди монахов раз-два и обчелся, в основном тут обитают мордатые широкоплечие личности. С другой стороны, так и должно быть, ведь монахи наравне с солдатами защищают аббатство, да и вообще, католичество – религия наступательная, а не капитулянтская. Святых, что годами не моются, едят акрид с медом и по полгода не слезают со столпов, здесь попросту не поймут. Вот если бы те подвижники без остановки метали тяжелые камни со стен на головы атакующим, их мигом прижали бы к груди и поприветствовали братским поцелуем.

– Сын мой, – укоризненно замечает наставник, – не время прятаться за хилую спину нашей матери-церкви. Пора грудью выступить на ее защиту!

– Что я должен делать?

Вот это правильный вопрос, поскольку наставник одобрительно кивает.

– Робер, – торжественным тоном говорит отец Бартимеус, – готов ли ты выполнить первое задание?

– Да, мой генерал, – бодро рапортую я.

– Тогда слушай, и слушай внимательно. Милях в тридцати к югу, по ту сторону Луары лежит…

Глава 2

1427 год, свободные территории к югу от Луары: сезон охоты на крупного зверя.

– Деревня Пулак, добрый господин, – с достоинством кланяется пастух.

Я вежливо киваю в ответ, не пристало мирному послушнику, собирающему редкие лечебные травы, вести себя заносчиво. Яркое весеннее солнце пышет жаром, как огнедышащий дракон, зелень на деревьях и кустах сочная и пышная, а травы и цветы вымахали до пояса. Где-то на горизонте мелькают облака, но далеко, далеко. Неказистый мул подо мной мерно топает по пыльной дороге, размеренно мотает головой, отгоняя назойливых мух, слабый ветерок им не помеха. Мы мирно путешествуем по обочине без всякой спешки. Каждый новый человек в здешних глухих местах – целое событие; нет никаких сомнений, что в деревне прибывшего из дальнего монастыря послушника тщательно обсудят и разберут по косточкам. Все видевшие меня должны сходиться в одном: вот человек, безобидный во всех отношениях.

Ни капли волнения не отражается на невозмутимом лице, внутри же я напряжен, как тетива лука. Долгожданный экзамен, какого я так опасался, все-таки наступил. Отсутствуют строгие экзаменаторы, облаченные в рясы тонкого сукна и дорогие доспехи с изящной золотой и серебряной насечкой. Нет нужды преодолевать пресловутые «коридоры смерти», сражаясь с людьми, боевыми манекенами и собственными страхами. У молодой, бурно развивающейся Европы не хватает времени на подобные благоглупости, эти игрушки хороши для стареющих восточных царств, у нас главное – результат.

Потому меня взяли за шкирку и бросили в настоящее дело, где убивают и умирают. Даже если не справлюсь, не беда. Пришлют более опытных дознавателей, те быстро наведут порядок. Больше всего я страшусь показаться неумехой. Нет, все что угодно, только не это! Я твердо намерен разбиться в лепешку, но найти таинственного монстра, пусть для этого мне самому придется выступить живцом.

Дело, порученное мне для расследования, довольно простое: в радиусе двух лье от деревни Пулак вот уже в течение года пропадают дети. В мысленно очерченном круге, где центром является несчастная деревня, расположилось еще три поселения, но в каждом из них исчезло всего по два-три ребенка. Основная же масса пропадает здесь, в этом тихом сонном селении.

Началось все с пятилетней Сесиль, последняя жертва – одиннадцатилетний Жермон, исчезнувший неделю назад. Итого – тридцать пять детей. Многовато даже для крупного мегаполиса, но в жизни, как говорится, всякое бывает. Объединяет все случаи две детали: первая – нет никаких свидетелей исчезновений, в некоторых случаях дети пропали буквально на глазах у родителей, вторая – ни растерзанные тела, ни даже клочья одежды так и не найдены.

В деревнях нарастает паника, несколько раз крестьяне устраивали облавы на шныряющих по округе бродяг, истребили пару семейств обитающих в лесу волков, но лучше не стало. Обращались за помощью к сеньору, благородному шевалье Анже Визани, но устроенное им разбирательство оказалось безуспешным, а выделенные для патрулирования воины так и не смогли ничего добиться. Расположенный в десяти лье монастырь францисканцев дважды присылал в деревню опытных священников и экзорцистов, те в недоумении удалились, не найдя для себя работы. Что ж, по-моему, так намного честнее, чем схватить первого подвернувшегося под руку, спалить на костре и громогласно объявить о закрытии дела.

Приор монастыря счел для себя возможным обратиться за помощью к аббату обители Сен-Венсан. Итак, я – первая волна, не решу дело сам, придут другие, но что скажет наставник после всех моих надуваний щек, раздуваний груди и игр бицепсами? Не я ли в открытую намекал, что готов к работе, мол, не понимаю, какого черта меня до сих пор учат, как несмышленыша какого? Я невольно ежусь, представив сухую беседу господина де Ортона с его личным секретарем, отцом Бартимеусом; все эти недоуменно приподнятые брови, иронические полуулыбки и прочие свидетельства крайнего неудовольствия.

Местные крестьяне глухо поговаривают об объявившемся в округе оборотне, а то и хуже того – вампире. Куда же еще пожаловать с визитом графу Дракуле, как не в центр ойкумены, никому не известную деревушку Пулак! Я скептически улыбаюсь, выслушивая взволнованные рассказы сервов о нечистой силе. Читали мы про этих маньяков, неоднократно видели их гадкие рожи на экране телевизора. К чему валить пропажи на демонов, когда живущий рядом тихий приличный человек, на которого в жизни плохого не подумаешь, такого подчас наворотит, что хоть святых выноси!

Я селюсь у местного священника, предъявив рекомендательное письмо от приора монастыря в Амьене. Естественно, писал его сам, под пристальным наблюдением мэтра Реклю. Переписывать пришлось всего два раза, пока дотошный адвокат не признал, что документ в принципе похож на настоящий. Мэтр запечатал письмо одной из печатей, пообещав подарить мне пару ненужных по возвращении.

Отец Жильбер не высказал никаких подозрений, напротив, принял меня радушно, но и не надоедая своим обществом. Целыми днями кюре пропадает в местной церкви Девы Марии.

Я искренне рад подобному невниманию, ведь у самого дел невпроворот. Днем и ночью я пропадаю в окрестностях деревни, тщательно изучая местность, попутно беседую с пастухами и крестьянами. Интересует меня одно: не начал ли кто-нибудь в округе потреблять больше пищи, чем ранее. Думаю, вы уже поняли, куда я клоню. Теплится у меня надежда, что похищенных детей неведомый мне изверг держит в каком-нибудь подземелье.

За неделю я трижды наведываюсь в замок Л’Иль-Сюрж, раз за разом устраиваю засады у дома местного торговца свиньями, все безрезультатно. Кстати, версию хищных зверей я отверг сразу. Не настолько уж плохи местные охотники, чтобы не найти следов зверя. Цыган, странствующих торговцев и бродяг я, по размышлении, тоже отметаю. За каждым чужим человеком здесь следят десятки подозрительных глаз, это во-первых. А во-вторых, после учиненного полгода назад самосуда, босяки и оборванцы обходят округу за тридевять земель.

Нет, здесь орудует человек из местных, только вот кто он, этот затаившийся оборотень? В наш просвещенный век каждому семилетнему клопу прекрасно известно, что на самом деле никакой нечистой силы не существует, а многочисленные черные и белые маги, гадалки и прочие наследственные целительницы – ловкие мошенники, которые дружно разводят доверчивых дурачков на немалые бабки. Но как только солнце заходит, а из низин наползает густой влажный туман, невольно думаешь: а вдруг?

Тот способ, каким сам я попал в пятнадцатый век, лишь доказывает, что нет правила без исключения, а потому присутствие некой нечистой силы вполне можно допустить. Не такой уж я простак, чтобы целиком полагаться на силу нагрудного креста: у всех исчезнувших среди бела дня детей был такой, сильно он им помог?

Отправляясь на ночные прогулки, под одежду я поддеваю легкую кольчугу, за пояс сую пару пистолетов, которые работящие братья Бюро сделали по моим чертежам. Один из пистолетов я зарядил серебряной дробью, второй – увесистой пулей. Два дня я упорно тренировался на дальнем полигоне, рядом с новой пушкой, которую испытывали неутомимые братья. Заряжал и разряжал пистолеты, палил по мишеням с места и в движении. Усилия не пропали даром, теперь с пятнадцати шагов я без промаха всажу пулю в лоб движущейся мишени. С дробью получилось еще удачнее: если выстрелить шагов с пяти-семи, не поздоровится сразу троим врагам, особенно если встанут покучнее.

Наконец мое внимание привлекли лежащие к западу пустынные холмы, сплошь поросшие терновником, за которыми на добрый десяток лье раскинулась страшная Невильская трясина. По преданию, семьсот лет назад император Карл Великий разбил в здешних местах армию некоего злобного некроманта, повелителя свирепых лангобардов. На поле боя длиннобородый чародей лоб в лоб столкнулся с племянником императора, неистовым рыцарем Роландом, что уже тогда слыл самым искусным бойцом Европы. В смертельном поединке паладин отсек магу голову и пронзил черное сердце копьем, в древко коего был вбит гвоздь из креста Господня.

Туловище злобного некроманта ярко вспыхнуло зеленым пламенем, а отрубленная голова отворила веки и жутким голосом прокляла спорные земли, где полегли лучшие воины лангобардов. Напоследок почерневшая голова предсказала, что тысячу лет туда не ступит нога честного христианина. Ужасная говорящая голова пророчила беды и несчастья до тех пор, пока сквозь кольцо оцепеневших от необъяснимого страха воинов не пробился наконец бледный священник. Дважды окропил он голову святой водой и вознес молитву Пресвятой Деве, лишь тогда стих поток брани и угроз. К сожалению, эта мера ничуть не помогла, и случилось, как и было предсказано.

Ночью, пока все франкское войско крепко спало после тяжелой трехдневной битвы, на небе погасли звезды. С тихим плеском начала прибывать холодная как лед вода, а очнувшиеся в полной тьме франки обнаружили себя по колено в жидкой грязи, которая медленно ползла все выше и выше. Вконец обезумев от ужаса, воины и истошно ржущие кони пробивались сквозь наваленные всюду горы трупов, бежали куда глаза глядят. А мертвецы, подняв головы, молча смотрели на живых горящими, как уголья, очами.

Во всем войске лишь Карл Великий сохранил хладнокровие: император франков приказал поднять боевой стяг и встать вокруг него людям с пылающими факелами. Медленно, по пояс в прибывающей воде, Карл двинулся на север, а священники шли у его стремени и громко читали молитвы. Это ли помогло, или что другое, но большая часть паникующих успокоилась и присоединилась к Карлу.

Ранним утром их глазам предстала ужасная картина: на месте поля битвы раскинулось черное болото с непролазными топями. В глубине темных вод остались богатые трофеи, сундуки с золотом и драгоценными камнями, великолепное оружие и многое, многое другое. Говорят, что император мельком глянул на оставшееся войско, плюнул в болото и молча развернулся к городу Парижу, уже тогда ни в чем не уступавшему великому Риму.

Что интересно, до сих пор в болоте тонут коровы, а заблудившихся ночью людей влекут в самую глубь трясины блуждающие синие огоньки и чарующие звуки музыки. А на Проклятые холмы выходят призраки погибших в битве христиан и тянут за собой путников в глубь болота, чтобы показать, где лежат их до сих пор не погребенные тела. А потому там совершенно нечего делать честным католикам!

– Спасибо, господин кюре, – искренне благодарю я. – Значит, там точно нет никаких лечебных трав?

– В тех богом проклятых местах? Забудь о них навсегда! – отечески советует священник.

Как только я выслушал легенду, тут же мысленно сделал стойку. Что-то отец Жильбер разволновался не на шутку, когда я поделился с ним, где хочу поискать целебные одуванчики и колокольчики. Лицо раскраснелось, глаза забегали, тут же приплел каких-то злых чародеев и даже некромантов. Отчего-то кюре не желает, чтобы приезжий послушник шлялся по заброшенным холмам, почему бы это?

Похоже, вот оно! Прекрасно известно, что главное для преступника – создать вокруг своего логова атмосферу загадки, ужаса и тайны. Отсюда вывод: если где и искать логово маньяка, так это в Проклятых холмах. Так я и поступаю. Уже через пару часов я начинаю разведывать местность в холмах и чуть было не попадаюсь в ловушку: тяжелая зазубренная стрела из настороженного самострела должна была бы влететь мне прямо в живот.

Что заставило меня отпрыгнуть в сторону в нужный момент, не знаю. Вот так в природе и происходит выбраковка негодных экземпляров: жестко, зато эффективно. Немного поразмыслив, я решаю больше не соваться в ловушки. Тут явно что-то скрывают, а потому надо подождать, пока не явятся хозяева плохого «места». Они явно знают все ловушки, а потому проведут меня без всяких хлопот. А пока что я решаю проследить за деревенским кюре.

Через пару недель осторожных наблюдений всплывает интересный факт: отец Жильбер, чьим гостем я имею честь быть, в вечернее время пару раз наведывался в район холмов для приватной беседы с неким господином, с ног до головы закутанным в плащ.

При этом оба ведут себя так осторожно, что мне, как ни старался, не удается подслушать ни единого слова. Вы скажете, мало ли какие могут быть секреты у местного священника с неизвестным мне дворянином? В сонной деревне Пулак кипят не меньшие страсти, чем при королевском дворе. К примеру, деревенский лавочник Пьер регулярно встречается с некими загорелыми личностями, в обмен на увесистые кошельки деляга получает явно контрабандный товар.

Мельник бегает на интимные свиданья к жене бондаря, женатый горшечник встречается в лесу с юной дочкой торговца свиньями. Смазливая сочная Полетт по ночам бегает на сеновал к юному Александру, где со слезами жалуется на злого мужа, какой постоянно награждает ее колотушками. Влюбленный по уши простак громко возмущается, невдомек дурачку, что его ловко подталкивают к убийству опостылевшего старого мужа. Та же Полетт одновременно крутит еще с двумя мужчинами, ну и так далее.

В конце концов, круг подозреваемых сужается у меня до одного человека. Я решаю, что только священник имеет возможность заманивать к себе детей: кто из нас опасается доброго пастыря, что ласковым словом и отеческой укоризной ведет нас по жизни? Выбрав подходящий момент, я обшариваю дом кюре от чердака до фундамента. К тому моменту, как отец Жильбер возвращается с воскресной мессы, я уже знаю, что не ошибся в нем.

Нет, подзатыльники отца Мориса не прошли даром! Бывший вор научил меня чуть ли не профессионально отыскивать тайники. Таковых в доме священника ровно четыре. В первых двух хранятся серебро и золото, не очень много. В третьем, искусно вделанном в стену, отыскивается кое-что поинтереснее, это «Черное Евангелие» в фирменной обложке из человеческой кожи. Небрежно повертев в руках запрещенный гримуар, какой в простонародье не совсем правильно называют сатанинской Библией, я сую увесистый том обратно. Будь я библиофилом, ни за что не выпустил бы книгу из рук, а так…

Самая любопытная находка ожидает в спальне священника. Если сдвинуть тяжелую кровать влево, то при определенной доле везения и, замечу не без хвастовства, обостренной наблюдательности можно обнаружить люк, ведущий в глубокий подвал. Сейчас там пусто, как во вскрытой могиле. Я задумчиво верчу в руках маленький детский башмачок, который закатился в угол под лестницу. Вот тайна бесследных исчезновений и открыта, что дальше?

А вот что: быстро навести порядок и откланяться. То, что я раскопал, является убедительным доказательством только для меня самого. И потом, куда кюре девает детей после похищения? Да, я уже понял, что он дьяволопоклонник, но все же? Куда-то в Проклятые холмы – это не ответ. Что ж, понаблюдаем издалека за нашим «оборотнем в сутане».

Я от души благодарю гостеприимного хозяина, прощаюсь с ним чуть ли не со слезами на глазах. Тяжелый тюк с сушеными травами на спине мула подтверждает, что время потрачено не зря. Напоследок получаю пастырское благословение, кюре даже выходит на улицу следом за мной. Лицо держит профессионально благостным, но уголки рта так и ползут вверх, в глазах плещет ликование.

– Ишь обрадовался, упырь, – тихонько бормочу я себе под нос. – Посмотрим, кто будет смеяться последним!

Мул размеренно переступает крепкими сухими ногами, я плавно покачиваюсь в седле, вежливо раскланиваясь со всеми встречными и поперечными, те приветливо машут руками. А как же иначе, ведь я навсегда прощаюсь с деревней. Хорошее место… будет, когда я тут все расчищу. Следующую неделю я обитаю на заросшем колючим кустарником склоне одного из холмов, в заранее приготовленном убежище. Костер не развожу, а потому приходится обходиться без горячего, но я неприхотлив.

Как бы удивились прежние знакомые, увидь они меня сейчас! Но, увы, в этой жизни нам не повидаться. Зато здесь во Франции я встречу много новых лиц, познакомлюсь с ними и некоторых даже смогу убить. Шутка, конечно, и не самая удачная. Это у меня от нервов, что-то ожидание затягивается. Говорят, маньяки в чем-то сродни хищникам-людоедам, так же могут почуять затаившегося охотника и перебраться на другое место. На исходе восьмого дня я понимаю, что ожидание наконец закончилось. Гневно сузив глаза, я наблюдаю суету, воцарившуюся в деревне. В наступающих сумерках цепочка людей с факелами выходит на чьи-то поиски.

– Опять, – сжимаю я с силой кулаки, – ну, попадись мне только! Я ж из тебя всю кровь по капле выцежу!

Всю ночь крестьяне, громко перекликаясь, бродят по округе группами и по одному, проверяя каждую кроличью нору. На рассвете поиски продолжаются с собаками, но результата по-прежнему нет. Медленно тянется еще один день. Проклятая пустошь никому не интересна, дважды мимо подножия холма проходят поисковые группы, но искусство маскировки я постиг на «отлично», а молотый перец с пахучими травами вперемешку прекрасно прячет мой запах от собак. Кстати, я еще не рассказывал, как меня учили драться с боевыми псами? Надо будет поделиться, как выдастся свободная минута, весьма и весьма поучительный опыт.

Единственное, что меня беспокоит, – угадал ли я с местом? Что, если детей убивают не здесь, вдруг похищенный ребенок уже мертв, а я опоздал? Нет, не может быть, трупы обязательно должны топить в трясине. Я внимательно обследовал местное кладбище, если бы трупы закапывали в старые могилы, обязательно обнаружил бы следы.

«А если нет? – любопытствует внутренний голос. – Подумай как следует, вдруг ты что-то упускаешь?»

Через пару дней поиски окончательно стихают. А следующей ночью в пустынных до той поры холмах становится неожиданно людно. Небо затянуто густыми тучами, холодный влажный ветер продувает плотную ткань куртки насквозь, предвещая близкое ненастье. Я ежусь, но пост не покидаю. Семеро всадников с надвинутыми на глаза шляпами проезжают мимо меня плотной группой, поминутно озираясь. У каждого в руке пылает факел, на лицах – темные маски. Тоже мне, гости карнавала.

Проходит час, и чья это двуколка мирно поскрипывает, заглушая цикад? Не наш ли священник везет какой-то мешок? Я с облегчением выдыхаю, прямо гора с плеч! Завидев отца Жильбера, я ощущаю самую настоящую эйфорию. Хочется то ли спеть, то ли станцевать румбу. Самое трудное для меня – это ждать. Когда догоняешь, то хоть как-то действуешь, лично для меня искусство ожидания пока что тайна за семью печатями.

Бесшумной тенью я следую по пятам за повозкой. Отсидка в монастырской темнице имела еще одну цель; каждый божий день я принимал там гадостного вкуса микстуру. Зато и результат налицо: с тех пор даже в полной темноте я вижу вполне прилично. Священник останавливает мула возле двух плечистых оруженосцев, которые остались сторожить стреноженных лошадей.

Падре перекидывается с ними парой слов, властно тычет в сторону двуколки. Один из воинов с легкостью подхватывает мешок на плечо и, бросив оставшемуся при конях две-три фразы, немедленно исчезает между холмами. Священник идет следом, внимательно глядя под ноги, в поднятой руке пылает факел. Второй оруженосец все еще провожает их взглядом, когда острый как бритва кинжал перехватывает ему горло.

С тихим булькающим всхлипом воин пытается вывернуться из моих рук, тут же силы оставляют его. Я осторожно, чтобы не брякнуть железом, опускаю обмякшее тело на землю. Прости, дружище, но ты лишний на этом празднике жизни. Вас и так осталось семеро, а я – один. Как уследить за таким количеством плохишей? Ответ очевиден: оставить одного, допросить хорошенько, а концы – в воду. Третьим орденом францисканцев я уполномочен провести следствие, вынести приговор и на месте привести его в исполнение.

В каждом из нас кроется хищник, в любом, в кого ни ткни пальцем, исключений нет. На зверя наброшена крепкая сеть из воспитания, законов, убеждений, религии наконец. Но человеческую натуру не исправишь, а потому зверь в человеке всегда будет требовать войн, дуэлей, в крайнем случае охоты, лишь бы хоть иногда утолить бушующую жажду крови. Бывает, что зверь окончательно срывается с цепи, тогда человек видит в окружающих не равных себе, а лишь объект охоты, законную добычу. Таких хищников необходимо изолировать от общества.

«А лучше, – добавляю я от себя, – убить».

Но это будет не убийство человека, а убийство оборотня, зверя под маской, врага под «прикрытием». Я прекрасно понимаю, отчего послали именно меня. Обучение близится к концу, отцу Бартимеусу необходимо определиться, закалил ли он достойный инструмент, или же вышел брак. Охранять особ королевской крови – большая честь, огромная ответственность. Если я не справлюсь с простейшим расследованием, как разберусь в хитросплетении интриг, которые всегда окружают лиц подобного уровня? Смогу ли вовремя определить, кого необходимо поддержать, а кого убить немедленно, предотвратив, добавлю, беды, во сто крат горшие!

Пусть твердят недалекие материалисты, что роль отдельного человека в обществе незначительна и любого можно вознести хоть на самую вершину. Подобной глупостью они лишь выдают свои тайные мысли и чаяния. Убить в критический момент одного человека может значить крушение всего государства, не больше и не меньше. Вот почему дофина Карла охраняют как зеницу ока, сейчас именно он – символ Франции, центральный столб, на котором держится сопротивление англичанам. В самой глубине души я надеюсь, что именно его защита станет моей обязанностью, но чтобы мечта сбылась, надо стараться.

Неслышной тенью я скольжу по пятам бредущих через болото. Грязная липкая жижа неохотно расступается, жадно цепляется за сапоги. Запах от растревоженной трясины идет отвратительный, словно от вскрытого скотомогильника. Стиснув зубы, я пригибаюсь пониже, главное, чтобы бредущие метрах в двадцати сатанисты ничего не заподозрили.

По дну непроходимой на первый взгляд трясины проложена узкая гать, начинается она метрах в пяти от берега, а идти приходится по пояс в грязи, осторожно нащупывая дорогу шестом. Так вот в чем секрет бесследных исчезновений! Тайное место, куда доставляют детей, находится в глубине болота. Я невольно ежусь, иду аккуратно, страшась отступиться. Из глубин разворошенного болота пахнет совсем уж мерзко, судорожно хватаю застоявшийся воздух ртом, на глазах выступают слезы.

В голове крутятся всякие ужасы, вроде чудовищной жабы или гигантского черного пса с пылающими глазами, которым тайные друзья животных таскают детей на прокорм. Под конец не на шутку разыгравшееся воображение рисует некоего исполинского ящера, доисторическое чудовище из глубины времен, какому и поклоняются идущие впереди люди. Хорошо хоть ночь выдалась облачной, потому бредущие впереди не смогут меня заметить.

Если в самом начале пути они пару раз обернулись, то теперь основное внимание уделяют тому, чтобы не оступиться. Наконец мы строго поочередно выбираемся на небольшой каменистый островок, шагов ста пятидесяти в диаметре, не больше. Священник с кряхтением перехватывает мешок поудобнее, безмолвно спускается куда-то вниз, на поверхности остается бдить оруженосец.

Службу он несет весьма своеобразно: окинув окрестности беглым взглядом, укладывается на подстеленный плащ и начинает увлеченно чем-то булькать. Наивные все-таки люди эти злодеи, неужели они всерьез рассчитывали целый год водить за нос государство, пусть воюющее и не имеющее настолько развитых спецслужб, как в будущие времена? Правильно говорят, что безнаказанность порождает беззаботность.

Детская забава – подкрасться к ничего не подозревающему человеку. Трясина живет собственной жизнью, превосходно маскируя мои шаги; тоскливо кричит какая-то птица, негромко ухают лягушки и жабы, постоянно что-то булькает, распространяя вокруг гадостные запахи. Я быстро оттаскиваю труп к болоту, мигом возвращаюсь обратно. Кто-то скажет – напрасная жестокость, я возражу – предусмотрительность.

Можно было оглушить часового, связать, а потом представить в суд. Мол, я преступника поймал, а дальше вы сами решайте, что с ним делать. Но вот в чем дело: мне не нужно отчитываться перед начальством за каждого убитого, никакие правозащитные организации не поднимут вой, если я не то что прищемлю, а даже оторву ему пальчик вместе с рукой. Господи, да тут пойманных с поличным грабителей без всяких церемоний мигом развешивают на манер елочных украшений, а богохульников то и дело жгут на кострах.

Вы всерьез требуете, чтобы я зачитывал права каждому участвующему в похищении и убийстве ребенка? Это – типичная клиника, подобных вам в пятнадцатом веке держат на прочной цепи в железных клетках, а дети кидают камни и с хохотом тычут палками сквозь прутья. У судей французского королевства не принято советоваться с продажными психиатрами, вменяем ли был злодей на момент совершения преступления или нет. Поймали на месте преступления – отвечай по всей строгости закона!

И это – справедливо. Ах, эта наша всегдашняя гуманность! Если злодей невменяем, какое такое принудительное лечение без всяких гарантий на успех? Не понимает, что творит, – значит, перед нами опасное животное в обличье человека. Подсказать, что с такими надо делать? Во Франции в подсказке никто не нуждается. Считаете, это жестоко? Выйдите на улицу и оглянитесь повнимательнее. Люди, люди, собственную трусливость каждый готов оправдать всегдашними «а имеем ли право», «а судьи кто» и так далее. Вы как овцы, сами поощряете и порождаете волков.

Внимательно прислушиваюсь: из темного отверстия, уходящего в глубь острова, по-прежнему не доносится ни звука. Похоже, что о моем присутствии никто и не подозревает. Итак, в живых остается еще шестеро злодеев, считая со священником. Опыт общения с мирными служителями Господа у меня уже имеется, ухо с ними надо держать востро! Посохом и дубинкой орудуют так искусно, как будто родились и выросли не во Франции, а явились прямиком из Шаолиня.

Я аккуратно спускаюсь по стертым каменным ступеням, машинально прикидывая, что же это за место такое. Сколько надо было положить трудов, чтобы проложить в глубь болота гать, а затем создать подобное подземелье! Явно не сами они его построили, скорее случайно наткнулись и приспособили под свои нужды место, существовавшее задолго до того, как вокруг появилось болото. Сквозь грубую каменную кладку стен застывшими каплями сочится ледяная вода. Я крадусь осторожно, не хватало только поскользнуться на поросших белесым мхом ступенях и с грохотом скатиться вниз, прямо под ноги изумленным хозяевам. Вот будет людям радость, вместо одной жертвы – сразу две.

Не уверен, поможет ли признание, что я давно не девственник. В ряде кровавых культов подобная деталь мало кого волнует, главное – в тебе должно плескаться достаточно крови. Снизу все громче доносится гулкий, как бы призрачный голос. Слова искажаются двойным эхом, но общий смысл вполне понятен: начался обряд. Я наконец спускаюсь к началу лестницы, дальше идет какая-то заброшенная комната, где по углам торчат позеленевшие светильники, а со стен и потолка безрадостно скалят замшелые пасти вырубленные в камне неведомые демоны. Далее следует узкий изогнутый коридор, который выводит в обширное помещение, ярко освещенное налепленными повсюду толстыми черными свечами.

Ого, да у них тут все организовано с размахом, всерьез! Стены затянуты черной тканью с вышитыми красной и золотой нитью символами, а может быть, даже пиктограммами. Со стороны происходящее выглядит достаточно зловеще, как в третьесортном фильме ужасов. Только никакое это не кино! Шестеро мужчин стоят кругом, самый высокий без труда держит обезглавленное детское тело за ножки,стараясь не потерять ни капли крови, стекающей в большую медную чашу.

На длинном каменном столе, где жертвенная чаша со свежей детской кровью является центром всего действа, тут и там нарисованы загадочные для меня знаки и схемы, из черного и белого песка аккуратно выложены несколько кругов. Любопытно, уж не дьявола ли присутствующие решили вызвать? На лицах сатанистов белые с алым полумаски, поблескивающие сквозь прорези глаза с напряжением ловят каждое движение жреца. Тот заканчивает читать заклинание, небрежно отбрасывает трупик в сторону.

– Ну же, – властно бросает он, – не спите, брат Саммаэль!

Один из злодеев вздрагивает, как бы выходя из транса, суетливо кидается в угол. Из лежащего там грязного мешка дрожащими руками вытаскивает еще одного ребенка. Так вот почему последние поиски длились так долго, эти звери похитили сразу двоих детей! Шарахнуть бы по ним крупной дробью, но кто поручится, что выстрел не заденет ребенка; к тому же стены подземелья слишком неустойчивы на вид, не рухнет ли ветхое сооружение прямо мне на голову? Медлить больше нельзя, я с сожалением тяну из-за спины арбалет.

Да, глупо ввязываться в бой сразу с шестью противниками, кто же спорит. Я и сам прекрасно понимаю, что веду себя как полный идиот. Что мне в том чумазом и сопливом карапузе? Я с ним даже не знаком. Чего ради собираюсь рискнуть собственной жизнью, чтобы спасти чужую? Только вдумайтесь: рискнуть всем без всякой гарантии на успех. На такую неслыханную дурость способны только мы, русские.

И ведь был у меня четкий, прекрасно продуманный план: найти ту пещеру, где происходят злодейства, да и подорвать ее к чертовой матери, не ввязываясь в ближний бой. За последний год кое-чему я научился, это факт. Но люди, с которыми я собираюсь схватиться, учились убивать с детства. И преуспели, судя по тому, что до сих пор живы. Пока мне здорово везло, я убил двоих, нападая внезапно, из темноты. Но сейчас из-за чумазого малолетнего серва я собираюсь выйти на свет. Что в таком случае надо сказать? «Да поможет мне Бог!» – вот что.

Выскакивать из темноты с диким ревом – моветон. Любой мало-мальски опытный человек грустно покачает головой при виде подобного невежества. Только в штатовских фильмах принято в страхе застывать, когда сквозь густые кусты с жутким воплем ломится незваный гость, в реальной жизни все иначе. Для опытного воина подобный крик – сигнал незамедлительно хватать оружие и отбить удар, действие вбито сотнями, тысячами часов тяжелейших тренировок. Безусловный рефлекс, присущий каждому врожденному бойцу, – это защита и немедленная контратака. А те, кто столпился вокруг каменного стола, выглядят… убедительно.

А потому у меня и в мыслях нет предупреждать врага о нападении. Звонко щелкает тетива арбалета, перед лицом «брата Саммаэля», который с суетливой предупредительностью протягивает беспомощную жертву главарю, со скоростью ста пятидесяти метров в секунду вспенивает воздух толстый арбалетный болт. С трех метров короткая металлическая стрела весом в пятьсот грамм с легкостью проламывает скрытую под черным одеянием кольчугу, крушит ребра, насквозь прошивает сердце. Пробив напоследок кольчугу на спине, успокаивается, выставив окровавленное жало.

Главарь – всегда и повсюду самый опасный член любой компании. Если он и не лучший из бойцов, то уж соображает быстрее прочих: никогда не допустит паники, сплотит остальных для отпора. Прощай, жрец. Ты должен быть мне благодарен, ведь умер в бою за своего дорогого покровителя. Не сомневаюсь, тебе уже приготовлена горячая встреча.

Спиной ко мне переминается с ноги на ногу грузный воин, поперек себя шире. На полголовы выше меня, руки бугрятся тугими мышцами, тяжелый меч оттягивает широкий пояс. Такому богатырю впору с медведем бороться, а он подался в дьяволопоклонники, стервец! Тяжелое копье, отобранное у беспечного часового, с силой бьет верзилу в спину, бросая воина на колени. Такой уж наконечник прикрепили к толстому древку, как две капли воды похожий на длинную четырехгранную иглу; специально умные люди придумали, чтобы пробивать двойные кольчуги. Вот он и пробил, как задумано. Воин безуспешно пытается встать на ноги, те бессильно разъезжаются на скользком каменном полу. Громила борется за жизнь, еще не поняв, что он уже труп.

Третий успевает обернуться ко мне с выхваченным мечом, для него приготовлен совершенно особый удар. Увернувшись, неуловимым движением снизу вверх бью его секирой в пах с такой силой, что оружие, неприятно скрежетнув по кольчуге, безвозвратно застревает. Дикий вой смертельно раненного хлещет по ушам, я невольно отшатываюсь.

На этом эффект неожиданности заканчивается. «Брат Саммаэль», выронив на пол ребенка, кидается на меня с занесенным мечом. Второй из оставшихся в живых сатанистов уверенно выхватывает увесистую дубинку. По этому оружию я мигом узнаю священника. Третий пока медлит, внимательно прислушиваясь, не спешит ли кто ко мне на помощь. Даже не знаю, смог бы я продержаться сразу против мечника и священника, не всади я очень удачно первому нож в бедро. Раненый воин с гримасой боли припадает на левую ногу, пытаясь достать меня то рубящими ударами, то прямыми колющими выпадами.

Затягивать бой не в моих интересах, изловчившись, с силой пинаю раненого в голень ребром стопы, тут же бью эфесом меча в висок. Закатив глаза, воин с грохотом рушится на пол, обрывая кусок черной материи со стены. Краем глаза замечаю вырезанные в камне чудовищные фигуры, полустертые беспощадным временем. С хриплым ревом припавший к каменному полу священник бойко взмахивает дубинкой в длинном выпаде. На конце оружия красуется увесистый свинцовый набалдашник, перебить голень или раздробить коленную чашечку для него раз плюнуть. Я пытаюсь отпрыгнуть, но, зацепившись за один из трупов, теряю равновесие. Чертов падре таки достает меня по голени, самым кончиком. От резкой боли я складываюсь пополам, взъерошив волосы над головой, мелькает смазанная полоска стали: очнувшийся от грез третий воин выкинул до сих пор невиданный трюк – метнул меч.

Множество раз я видел, как кидают копье, боевой молот, секиру или нож, но меч – это нечто новое в моей жизни. С громким лязгом клинок отлетает от стены, дребезжа успокаивается на полу, нещадно царапая серые каменные плиты. Не говоря худого слова, воин кидается бежать, бойко цокая каблуками сапог по стертым ступенькам.

– Далеко не убежишь! – обозлясь, кидаю я.

Пару минут мне приходится потратить на кюре: обезумев от страха и ненависти, тот превратился в настоящего берсерка. Я мог бы просто убить «оборотня», если бы не приготовил ему нечто пострашнее. Наконец, загнав отца Жильбера в угол, я оглушаю и обезоруживаю падре. На все мои корректно заданные вопросы тот лишь рычит и злобно ругается.

– Что ж, – согласно киваю я, – собаке – собачья смерть.

Я оставляю связанного священника лежать на полу, быстро проверяю второго воина, тот уже начал шевелиться, оглушенно потряхивая головой. Ребенок жив, но не двигается, похоже, даже не понимает, что происходит вокруг. Чем-то одурманен, но это не смертельно. Давно замечаю, что дети гораздо крепче, чем прикидываются. Я перекидываю мальчишку через плечо, скачками кидаюсь наверх. У самого выхода я некоторое время внимательно прислушиваюсь, пока явственно не различаю чьи-то чавкающие шаги.

Вдалеке через болото медленно плывет слабый огонек, последний из сатанистов пытается оторваться от преследования. Так спешил убраться подальше, что даже не сообразил захлопнуть за собой тяжелый люк, завалить сверху камнями. Я аккуратно вытаскиваю из мешка сооруженную мной адскую машину, пороха в ней столько, что можно крепостную башню снести. Спустившись по коридору метра на три, аккуратно устанавливаю на выкрошившуюся от времени ступеньку.

Празднично шипит подожженный фитиль, а я с тяжелым вздохом вступаю в холодную грязную жижу, тут же погружаясь в нее по самый пояс. Времени у меня немного, надо постараться отойти подальше. Через пару минут над болотом разносится громкий взрыв, «дорожка» под ногами ощутимо вздрагивает, чуть не сбросив меня в сторону. В свете яркой вспышки я прекрасно вижу, как островок осыпается внутрь, а над ним плавно смыкается темная жижа трясины. Вуаля!

Где-то в недрах каменной темницы остались коротать ночь «брат Саммаэль» и кюре Жильбер. Надеюсь, оба с толком используют оставшееся время, успеют раскаяться, покаяться и помолиться. Говорят, что Господь наш иногда проявляет постыдное малодушие, всего после двухсот – трехсот лет исправительно-показательной варки в кипящей смоле милосердно прощает даже подобных мерзавцев.

Я бреду по булькающему болоту, стараясь не оступиться мимо гати. Упаду в невыносимо смердящую трясину, затянет тут же, помощи ждать не от кого. Благо начинает рассветать, непроглядная мгла отступает. Я уже четко различаю, где тут трепетной ланью промчался беглец, а по следу идти намного легче. Сонный ребенок мирно сопит в левое ухо, весь воротник уже обслюнявил. Я собираюсь оставить мальчика на холме, рядом с пастушьей пещерой, сам же отправлюсь за сатанистом.

Нельзя, чтобы беглец ушел живым. Боюсь, вновь организует черную секту, уже во главе с собой, любимым. Еще решит сдуру, что он Избранный, любимое Дитя Тьмы. Мол, Рогатый явил свою благосклонность, спас и укрыл от обидчика. Вновь начнутся детские жертвоприношения, что недопустимо, это во-первых. А во-вторых, не люблю бросать недоделанную работу. С близкого уже берега доносятся громкие ругательства.

Ай-яй-яй. Не пристало мужчине так открыто выражать свои чувства, некрасиво. Это в двадцать первом веке прищемленный палец – повод для длинной матерной тирады, но мы же находимся в суровом пятнадцатом, зачем так забываться? Да, коней на месте нет, некий послушник ордена францисканцев предусмотрительно выпустил их на волю. А вы думали, чего я так задержался, по седельным сумкам шарил?

Ну пошарил немного, знал, что хозяевам все равно уже ничего не понадобится. Это ведь француз заявил, что война сама себя должна кормить, а потому не надо делать круглые глаза и возмущаться. И не тычьте мне в нос тем, что он корсиканец, это все равно что Пушкина считать эфиопом, а Ленина – то ли немцем, то ли евреем.

Главное – кем сам человек себя считает и как воспринимают его окружающие. Сказал великий полководец, что грабить не зазорно, значит, так оно и есть. И не мне, практически французу, спорить с самим Бонапартом. Да и по русской линии мои достойные предки никогда не гнушались набрать трофеев. И начался процесс задолго до походов «за зипунами», еще Кир Великий пытался разгромить разбойных скифов. Без всякого успеха, заметим; в той войне смышленые кочевники изрядно обогатились за счет персов. К тому же известно, что золото портит лишь слабых, убогих разумом. Для меня это всего лишь средство быстро передвигаться, покупать нужные сведения, поощрять завербованных мною людей, быть в курсе последних новостей.

Итак, дьяволопоклоннику придется убегать пешком, пылающим факелом освещая дорогу, иначе можно и ногу ненароком сломать. Окружающая местность – нагромождение камней и коряг, толстые корни деревьев выныривают в самых неожиданных местах, будто специально ловят за ногу. С факелом беглец виден издалека, вдобавок сам я в освещении не нуждаюсь, и так все вижу замечательно.

Наконец я добредаю до берега, с облегчением присаживаюсь на широкий плоский валун, до чего приятно чувствовать под ногами твердую почву! Преподаватель биологии, сутулый задохлик холерического темперамента, страсть как любил пичкать нас новомодными доктринами. Дома всякий раз затыкала рот жена, мелкое, но властное создание, а потому Владимир Иванович всласть отрывался на безответных студентах.

Так вот, по одной из современных теорий древние люди жили по пояс в воде на прибрежных отмелях. Дескать, потому они развили прямохождение, лишились шерсти и приобрели вкус к морепродуктам. Мол, японцы до ста лет живут, потому что питаются исконно, рыбой и водорослями. В результате никакого рака и лишнего холестерина у узкоглазых и в помине нет.

Я сорвал недовольно извивающихся жирных пиявок, стряхнул с головы тину, в последний раз оглянулся на примолкшее после взрыва болото. Внимательно прислушался, не заговорят ли в душе древние инстинкты, не позовут ли обратно в глубь трясины? Еще разок припомнил, каково это, шлепать по самый пояс в воде, машинально пожевал и выплюнул невесть как попавшую в рот безвкусную кувшинку, отстраненно подумал: «Это вряд ли. Чепуховая теория, не стоит внимания».

Глава 3

1428 год, город Орлеан: первая кровь.

За ночь тучи разошлись, так и не пролившись обещанным ливнем. Проснувшееся солнце озарило верхушки поросших колючим кустарником холмов, плавно скользнуло по обрывистым склонам, теплый ветер сдул холодный зябкий туман. Радостно щебетали птицы где-то над головой, а я продолжал гнать последнего оставшегося в живых сатаниста. Тот так бойко перебирал ногами, что я лишь диву давался. Вот бы мне призадуматься, а куда это мы так летим? Но разве есть в нашей суматошной жизни время остановиться, оглянуться повнимательнее, хорошенько поразмыслить? Вечно куда-то опаздываем, за кем-то мчимся…

Оставив хнычущего ребенка в безопасном месте, я строго наказал ему ждать, пока совсем не рассветет, а уж потом идти в просыпающуюся вдалеке деревню. Беглеца я настиг уже на рассвете. Лучше бы я его не ловил! Мало того что вконец разболелась левая нога, которую зацепил дубинкой «оборотень в рясе», к тому же я за какое-то мгновение из охотника превратился в дичь.

Как оказалось, сразу за холмами беглеца поджидал целый отряд конных воинов, а потому вот уже полчаса я бодро бежал по сильно пересеченной местности в обратном направлении. Благо кони могли идти только шагом, осторожно ставя копыта среди нагромождения камней и булыжников, иначе бы мне ни за что не уйти. Двух всадников, не пожалевших лошадиных ног, я достойно встретил метким пистолетным огнем в упор.

К сожалению, перезарядить пистолеты не вышло: во время погони я крайне неудачно упал боком на острый край валуна, вдребезги расколотив деревянную флягу с порохом. С другой стороны, начни я отстреливаться напропалую, загонщики могли бы передумать брать меня живьем. У луков и арбалетов убойная сила ничуть не меньше, зато дальность стрельбы намного лучше.

Сразу за первой линией Проклятых холмов я резко свернул вправо, кинувшись бежать изо всех сил. Я застал загонщиков врасплох: пока они сообразили пустить коней в галоп, я стрелой промчался через открытое место, вновь углубился меж поросших колючим кустарником холмов. Великая вещь – хорошее знание местности. На пути начали попадаться отдельные деревца, сначала по одному, затем группками. Вот они вытянулись и поздоровели, наконец пошел самый настоящий лес.

Через пару часов напряженной игры в кошки-мышки сквозь сочную листву деревьев блеснула серая лента воды. Под ногами глухо зачавкало, вмиг отпрянувшие деревья сменились хмурыми высоченными камышами. Собрав остаток сил, я кинулся вперед. Мне надо выиграть полминуты, хоть на мгновение пропасть с глаз преследователей.

Что ж, вовремя я успел добраться до загодя присмотренного укрытия. В одном месте мерно плещущая вода изрядно подмыла высокий берег, вырыв незаметную с трех шагов пещеру. Пусть приходится сидеть в воде по самые плечи, в приятной компании пучеглазых рыб, что недоуменно тычут носами в живот и спину, зато никто меня здесь не найдет.

Я просидел около часа, пока растерянно ругающиеся охотники без толку ворошили камыши, все пытались понять: куда я делся прямо из-под носа? Наконец зычные голоса стихли, только что полный суетящихся людей берег опустел, но я не спешил выбираться из воды. Мудрые люди однажды сказали: поспешишь – на тот свет угодишь, я же никуда не торопился.

Убежище сатанистов разгромлено, ядро секты физически уничтожено. Вряд ли поклонники Рогатого рискнут вновь орудовать на засвеченной территории, побоятся. Кроме того, я считаю, что местный сеньор должен знать имя спасшегося, вряд ли шевалье Анже Визани совсем не в курсе происходящего.

Отец Бартимеус без труда сможет выяснить нужные ему детали, благо инквизицию пока никто не отменял. Вдобавок я видел лицо спасшегося, пусть несколько секунд и издали, но опознать всегда сумею. Так что последнему из дьяволопоклонников не уйти, не скрыться. Достанем везде!

Прошел еще час, все так же мирно чирикали птицы, полыхало в синем небе беззаботное солнце, а насекомые жужжали даже яростнее, чем прежде. Наверное, проснулись и вошли в пик формы. Словом, все при деле, один я изображал ихтиандра. Только я собрался перестать валять дурака и вылезти на берег, как раздался треск кустов и приближающийся топот. Несколько человек в серых с черным камзолах особо не раздумывая попрыгали с берега в воду, явно планируя переплыть реку.

Издали доносятся частые резкие щелчки и сухой шелест стрел, какое-то мгновенье, и невесть откуда взявшиеся люди замертво рушатся в текущую воду, двоих подбили как уток, на лету. Тут же берег наполняется всадниками на хрипящих конях, гомоном и довольными похвальбами. Прислушавшись, понимаю, что в сети к охотникам попал пробиравшийся неподалеку отряд англичан. Тех, кому чудом удалось вырваться из яростной сечи, выгнали прямо на засевших в засаде арбалетчиков. Теперь даже последнему оруженосцу ясно, откуда растут уши и кто напал на любимого сеньора.

– Проверить и добить! – рявкает сзади повелительный голос.

С веселыми прибаутками столпившиеся на берегу арбалетчики всаживают в каждую жертву еще по несколько стрел. Затем самого юного посылают вытаскивать трупы, что тот и проделывает с немалыми жалобами и стонами, торопясь побыстрее очутиться на берегу. Арбалетчики собирают стрелы, попутно обшаривают карманы, срывают кольца и цепи. Я ежусь, теплая, как молоко, вода отчего-то кажется ледяной. Выходит, охотники сидели в засаде где-то рядом. Интересно, кто эти бедолаги, что попались в ловушку вместо меня?

Один из мертвецов, отнесенный вялым течением совсем близко к убежищу, вдруг дергается, приподнимая голову, мутные от боли глаза невидяще глядят на меня. Я стискиваю кулаки, в ушах до сих пор стоит сочный хруст, с которым арбалетные болты пробивают человеческую плоть, затем решаюсь. Цепко ухватив за ногу, плавно втаскиваю раненого к себе. Медицинские рефлексы угасают медленно, нельзя просто так бросать человека умирать. В полутьме пещеры лицо раненого кажется белым как мел. Он коротко стонет, грязно ругается по-английски.

– Умоляю, тише, – шепчу ему на ухо на том же языке, одновременно зажимаю раненому рот, с опасением прислушиваясь.

– Эй, – с недоумением рычит чей-то голос прямо над головой, – а где моя стрела, я твердо помню, как всадил ее одному из мерзавцев прямо в сердце?

«И вовсе не в сердце, а в левое плечо, мазила!» – молча поправляю я хвастуна.

– Да-да, – подхватывает чей-то ехидный голос, – ты же у нас лучший из стрелков, прямо Аполлон, где же твоя хваленая стрела с красным древком?

Немедленно арбалетчики начинают смеяться, на все лады обсуждая кривые стрелы и неких хвастунов, что могут только языком молоть. Таким не арбалет надо в руки давать, а ручную мельницу, тогда бы толку вышло намного больше.

Взбешенный стрелок, рыча и плюясь от гнева, высказывает наконец мысль, которая еще минуту назад пришла мне в голову.

– Он жив, тот мерзавец, прячется где-то здесь, в камышах! – кричит обиженный арбалетчик. – Ищите его внимательнее, господа.

– Эй, не твоя ли там бултыхается стрела? – любопытствует кто-то из невидимых мне стрелков.

– Нет, уж я ни за что не промахнусь!

Ноющего пажа подзатыльником провожают в воду, его появление вызывает гомерический хохот. Искомая красная стрела насквозь пронзила довольно крупную рыбину, какую я вообще-то берег себе на обед.

– Рыболов! – стонут от смеха стрелки. – Отважный охотник на селедок! Он в китобои готовится, как руку набьет, так сразу и отправится в океан!

Вдоволь повеселившись, довольная собой компания срывается с места, на берегу вновь воцаряется сонное спокойствие. Когда все стихает, я осторожно убираю руку со рта умирающего англичанина.

– Кто это? – слабо шепчет он. На подобный вопрос так сразу и не ответишь. Я выбираю самый простой вариант.

– Друг, – пожимаю я плечами.

– Где мои спутники?

– Убиты.

– А где мы находимся?

Эк он соскучился по беседе, прямо трехлетний ребенок. Уйма вопросов накопилась, пока бежал от охотников.

– Где, где, – бурчу я, – в пещере, вот где.

Раненый с немалой силой хватает меня за плечо. Хватка у него железная, очевидно, еще один рыцарь на мою голову.

– Пообещай, – требовательно сипит он.

– Чего пообещать?

– Что доставишь письмо по назначению, а там получишь золото, много золота!

– Кому я должен доставить письмо? – Мне и в самом деле любопытно. Если умирающий просит так настойчиво, значит, дело важное.

– Господину Батисту Грандену, мэру города Бурбон.

– Согласен, – просто говорю я. – Где письмо-то?

Как я и опасался, на самом интересном месте раненый замолкает. Отмучился, бедолага. Убедившись, что на сей раз в засаде никого не осталось, вытаскиваю тело на берег, скидываю с себя всю одежду, выжимаю и развешиваю на кустах. Пока теплый весенний ветер и жаркое солнце дружно сушат мои пожитки, я тщательно обыскиваю труп. Искомое письмо в плотном двойном конверте бережно зашито в подкладку камзола. С интересом изучаю текст, по мере того как я вникаю в суть, брови ползут все выше и выше.

В письме нет ровным счетом ничего предосудительного! Зачем тогда англичанам везти мэру крупного города, который поддерживает дофина Карла, письмо от некоего господина Фердинанда к какому-то господину Монтескье? Применен ли здесь шифр, или нечто попроще? Помнится, есть такой детский метод – писать молоком между строк. Внешне ничего не заметно, но если подержать написанное над огнем… Я осторожно беру письмо за кончики, долго держу над разожженным пламенем, ничего не выходит.

– Секунду, – говорю я, аккуратно расправляю конверт из-под письма, подношу получившийся бумажный лист к костру.

Делаю это из чистой дотошности, на всякий случай. Если письмо зашифровано, мне самому никогда не справиться с разгадкой. Но пытаться хоть что-то сделать я просто обязан. А потому медленно проявляющиеся желтоватые строчки на внутренней стороне конверта служат мне заслуженным подарком. С интересом я вчитываюсь в послание, глаза округляются, а челюсть медленно отвисает.

– Значит… – медленно шепчу я.

– …вот что они задумали, – задумчиво отзывается наставник, в пятый раз проглядывая тайное послание. – Весьма любопытно.

Он бережно складывает письмо, безо всякого выражения смотрит на меня. Долго смотрит, минут пять. Не понимаю, в чем тут дело, но сижу спокойно. Может, это у наставника медитация такая, смотришь на приятного тебе человека и с усилием заставляешь себя любить окружающих? Ведь обещал же Господь помиловать Содом и Гоморру, если там найдется хоть десяток праведников, так почему не возлюбить все человечество разом, если уж тебе несказанно повезло с учеником?

– Повтори-ка еще раз, с самого начала, – приказывает отец Бартимеус. По мере очередного пересказа он то и дело задает сбивающие вопросы, уточняет каждую деталь.

Наконец понимаю: меня подозревают в том, что я двойной агент, а якобы перехваченная депеша подсунута, чтобы ввести французов в заблуждение. По окончании трехчасового допроса он отправляет меня в комнату, где я в полном одиночестве провожу остаток дня. Едва завидев кровать, я тут же рушусь на нее как подкошенный, еле успев скинуть одежду. Сплю без задних ног, поскольку по пути к аббатству загнал двух лошадей, последняя пала за две мили до ворот, потому я неплохо пробежался.

Наутро меня вызывают к отцу настоятелю господину Гаспару де Ортону. Пока я монотонно пересказываю все, что случилось, в двадцатый раз, аббат угрюмо молчит. Неподвижен и безгласен присутствующий в кабинете секретарь аббата, мой наставник.

– Почему ты счел это письмо столь важным? – холодно интересуется отец настоятель.

– Потому что от мэра Бурбона требуют немедленно закрыть ворота перед дофином Карлом, – отзываюсь я. – А при известии о взятии Орлеана, какое случится не позже чем через два месяца, немедленно поднять английский флаг.

– Ну и что?

– Похоже, англичане намереваются стянуть крупные силы к Орлеану, а затем взять город одним решительным штурмом.

Гаспар де Ортон пару минут смотрит мне прямо в глаза. Взгляд у него тяжелый, словно таран, крушащий городские ворота. Я не опускаю глаз, хоть это и нелегко.

– А ты не думал, что сцена с расстрелом англичан может быть подстроена? – любопытствует господин де Ортон.

– Не похоже, – твердо отвечаю я.

– Чересчур много смертей и случайных совпадений, – тяжело роняет аббат.

Я вежливо киваю. Не принимайте меня за простака, эта мысль первой пришла мне в голову, лишь только я прочел тайные строки на конверте. Могли ли знать англичане, что я прибыл из аббатства Сен-Венсан, а потому подсунуть через меня дезу? Разумеется, да. А теперь спросим иначе: кто я такой, чтобы через меня передавать дезинформацию о начале войны? Да никто и звать никак! Сведения такой важности и секретности обычно циркулируют совсем в иных кругах. Жертвовать преданными людьми, чтобы убедить какого-то послушника-недоучку… нет! План хорош, лишь когда он прост. Так что же получается: моя случайная встреча с умирающим гонцом может спасти Францию?

– У нас остается мало времени, – задумчиво говорит аббат. – Рисковать Орлеаном было бы весьма опрометчиво. Потому я возьму на себя смелость передать рекомендацию сенешалю, моему кузену, чтобы войска заняли Орлеан.

Наконец аудиенция заканчивается. Отец настоятель протягивает руку, я почтительно целую тяжелый перстень.

– Я доволен тобой, Робер, – сообщает он. – И ты, и отец Бартимеус хорошо потрудились. Но пока что тебе придется посидеть в аббатстве.

Я незаметно вздыхаю, почтительно кланяюсь. Честно говоря, иного я и не ждал. В мыслях, конечно, представлял, как меня осыпают цветами, а красивые девушки так и бросаются на шею. Штирлиц возвращается с Той стороны с Планом коварного нападения, ну и так далее. Реальность оказалась намного суровее. Принесший настолько неприятные вести должен быть готов, что его кинут в темницу и, пока все трижды не перепроверят, не выпустят.

Я сижу в приемной, ожидая задержавшегося наставника; из-за плотно закрытых дверей кабинета не доносится ни звука. Стоящие по обе стороны дверей неподвижные фигуры в надвинутых на глаза капюшонах, похоже, вообще не дышат, замерли как статуи. Холодно поблескивают глаза, вот и все признаки того, что это живые люди, а не вытесанные из камня фигуры.

Что ж, раз в кои-то веки выдалась свободная минута, посвятим ее размышлениям. Понятно, что верить человеку, доставившему сведения исключительной важности, можно тогда лишь, когда они подтверждаются из параллельных источников. Подчеркну: независимых друг от друга. Аббата простачком не назовешь. Только сумасшедший сочтет, что можно дорасти до таких высот и продолжать верить людям на слово.

Бушующая на протяжении добрых ста лет война изрядно отточила навыки как разведки, так и контрразведки. Разросшиеся спецслужбы наперебой подсовывают кому только можно откровенную дезинформацию и тщательно отфильтрованную правду. Двойные и тройные агенты трудятся не покладая рук, докладывая французам о задумках бургундцев, англичанам о планах арагонцев, кастильцам о намерениях Рима. И у каждой стороны в той бесконечной игре на первом месте личный интерес, далеко идущие планы.

Что ж, не посадили на цепь в монастырской темнице – уже приятно. С удовольствием побездельничаю, книжки полистаю, заодно узнаю у братьев Бюро, как идут дела с огнестрельными новинками. Словом, скучать некогда.

Скучать мне и не пришлось. Уже через две недели я оказался за крепкими стенами Орлеана, разумеется, не просто так, а по заданию. Для начала я планомерно изучил город до последнего переулка, ведь память человеческая такая коварная вещь, что, как и мышцы, нуждается в постоянной тренировке. А потому уже через несколько дней в руках у меня – недурной план Орлеана вместе с окрестностями.

В городе сосредоточен немалый гарнизон: две тысячи воинов, полторы тысячи шотландских наемников, вдобавок горожане собрали трехтысячное ополчение. Наигравшись в разведчика крепостей, я начинаю прием больных, стосковался я по этой работе. Помогать людям – нешуточное удовольствие, а заодно я узнаю все сплетни, что циркулируют в городе.

Вот уже месяц, как по стране поползли слухи о скором пришествии то ли святой Екатерины, давней покровительницы Франции, то ли библейской пророчицы и отважной воительницы Деборы, что некогда разбила безбожных ханаан и спасла народ иудейский. Те, кто познатнее, склоняются в пользу святой Екатерины, кто попроще – в пользу Деборы, представляя последнюю в виде этакой золотоволосой амазонки громадного роста и изрядной силы. Чтобы и коня богатырского на скаку осадить, и в горящую избу десяток англичан одним грозным видом могла загнать. Предсказанная спасительница якобы явится в образе простой девушки, а потому ее узнают не сразу, а как только сотворит чудо. Для меня очевидно, что подспудный спрос на русских женщин, столь ярко проявившийся у французов в двадцатом веке, на самом деле возник давным-давно.

Из уст в уста передают, что ровно восемьсот лет назад великий маг и провидец Мерлин предсказал, что Францию чуть не сгубит одна порочная женщина, а в самый последний момент спасет невинная девушка. Слухи распространяются так интенсивно, что для меня очевидно: ползут из одного центра.

Если с распутницей, погубившей Францию, все более-менее понятно, это – мать дофина Карла, королева Изабелла Баварская, то со спасительницей совершенно ничего не ясно. Очевидно, появится. Но откуда? А вдруг это Жанна д’Арк? Да нет, вряд ли. Просто всегда бродят какие-то слухи, люди к любому событию приплетают всяческие пророчества. Вот взять, к примеру, Нострадамуса, так на бедолагу уже пять веков подряд ссылается всяк, кому не лень. Что ни случится, так покойный Мишель, оказывается, давно это предсказал.

Попасть в один промежуток времени с живой легендой, что спасла Францию, у меня нет никаких шансов. Сами посудите, где я и где та легенда? Да это все равно что претендовать на личную встречу с Моисеем, Буддой или даже Магометом! Об Иисусе я и не упоминаю. В конце концов, мало ли на свете существует пророчеств о невинных девушках, что спасут страну? Я ненадолго задумываюсь и тут же понимаю, что о других таких спасительницах ни разу не слышал, Дева – случай в истории уникальный. Обычно страну спасает великий герой или там сильномогучий богатырь, а то и целая команда геркулесов, что совершенно естественно. Но чтобы слабая девушка?

Лично мне непонятно, какое отношение британский друид с римскими корнями, кормившийся при дворе маленького королевства Артура, имел ко Франции, что в качестве страны в те седые времена даже в принципе не существовала? Здесь эта мысль никому и в голову не идет! Простаки воспринимают как само собой разумеющееся, что с начала сотворения земли все пророки, пророчицы и святые не имели иной заботы, как только о процветании земли французской.

Возможно, я излишне подозрителен, а настороживший меня слух повертится еще пару недель, затем окончательно стихнет. Как взволновали город, а затем тихо угасли явившиеся поочередно слухи: в понедельник – англичане восвояси убираются на свой остров; в среду – британцы всем островом переселяются во Францию, спасаясь от объявившегося огнедышащего дракона о семи головах, что есть воплощение грехов людских; в четверг – хозяйки веселых заведений, пользуясь возросшим спросом на девиц, взвинтили цены вдвое.

Как ни странно, последний слух потряс простых добропорядочных французов больше всего, горожане на все лады обсуждали предприимчивость и деловую хватку хозяек борделей, кто с осуждением, а кто с восторгом. В кулуарах мэр Орлеана господин Огюст Фурнишон благодушно заметил, что частная инициатива и предпринимательство во французском королевстве охраняются законом, а потому каждый честный налогоплательщик может рассчитывать на поддержку и покровительство городских властей.

Между тем в город начали стекаться тревожные слухи о приближающейся армии англичан. Британцы идут двумя колоннами, безжалостно разоряя города и деревни на своем пути. Захватчики опустошили всю округу, чтобы осажденному Орлеану неоткуда было ждать подмоги. А во главе британцев выступает весьма неприятная личность, это Томас Монтегю, граф Солсбери, кавалер ордена Подвязки. Бывший соратник покойного Генриха Завоевателя, наместник покоренной Нормандии и правая рука регента Франции герцога Бедфорда.

Во Франции граф Солсбери широко известен как «мясник из Мелена». В последние годы отличился в битвах при Боже, Кравене и Вернее, где наголову разгромил численно превосходящие французские войска. По отношению к местному населению предпочитает тактику «выжженной земли». Жесток, решителен, не признает рыцарских правил ведения битв. Любимое развлечение – захватив в бою знатного пленника, сажать его в тесную железную клетку и возить за собой на манер своеобразного зоопарка.

В прошлом году осадил было Монтаржи, но латники «Орлеанского бастарда» графа Дюнуа наголову разбили армию Солсбери. Говорят, во время неожиданной ночной атаки надменный британец сбежал, в чем был, оставив ликующим французам любовницу, войсковую казну и обожаемый «зоопарк». Сбежал аж в Британию, но не угомонился.

В начале этого года вернулся из Англии с новым войском, а кроме того, дополнительно нанял полторы тысячи бургундцев. Яркий представитель «ястребов» среди высшей английской знати. Ненавидит все французское; если город не сдается тут же при его появлении, все мужское население поголовно уничтожается. А вы думали, его просто так прозвали палачом и мясником? Но живодеров у англичан и так в избытке. Что гораздо хуже: граф – опытный полководец.

Орлеан – третий по величине город страны. Подобных ему по всей Европе десятка два, не больше, и укреплен он на совесть. Каменное кольцо толстых стен надежно окружает город, раскинувшийся на северной стороне Луары. Мощные башни подпирают небеса, празднично трепещут на свежем ветру вымпелы и флаги. Семьдесят пушек приглашающе выставили дула со стен самой мощной французской крепости, пять ворот с лязгом захлопнули непрошибаемо-крепкие створки перед врагами.

В ночь на седьмое мая те прокрались по южному берегу Луары, стремительной атакой попытались захватить широкий каменный мост, что перекинут через реку. На том берегу мост защищает мощное земляное укрепление, через один пролет моста на песчаном островке посреди реки воздвигнут маленький каменный форт с двумя высокими башнями, который зовется Турелью. От той крепостицы еще восемнадцать пролетов моста тянутся к Орлеану, ногами-сваями упираясь в дно Луары.

Французы защищались как львы, но после двух дней беспрерывных атак оставили земляную крепость, взорвали башни Турели и, разобрав за собой два пролета моста, отошли в Орлеан. Граф Суффолкский, младший брат «мясника» Солсбери, устроил по случаю победы самый настоящий пир с фейерверками. Вечером десятого мая мы с бессильной ненавистью наблюдали, как, благоразумно устроившись за пределами досягаемости наших пушек, англичане беззаботно празднуют удачное начало осады.

Через пару дней с основным войском прибыл сам «палач». По пути граф Солсбери немного задержался, предаваясь любимым развлечениям английской знати: пыткам, казням и публичным сожжениям. Тут же британцы начали возводить земляные крепости, пытаясь заблокировать все городские ворота.

А еще через три дня Марк Бюро сорвал осаду Орлеана. Правильнее сказать, сорвали ее мы вместе. Забыл упомянуть: я в Жемчужине-на-Луаре присутствую как лицо сопровождающее. Господин аббат отрядил меня приглядывать за неким молодым дарованием, прикрывать ему спину и следить, чтоб не кашлял. Главное – Марк должен вернуться в аббатство Сен-Венсан живым и здоровым.

Молодой бретонец прибыл в Орлеан для практической проверки некоторых идей, какие они с Жаном уже успели воплотить в жизнь. «Архиепископ Турпен» – первое орудие из двенадцатиствольной пушечной батареи, задуманной братьями. Названа серия в честь знаменитых паладинов Карла Великого, пэров Франции и его верных сподвижников. В соответствии с моими подсказками внутренняя часть зарядной камеры сделана в виде конуса. Старый секрет русских мастеров, под чутким руководством графа Шувалова ливших секретные пушки «единорог», сгодится и для французов.

Если зарядную часть делать цилиндрической, как и прочий ствол, часть пороховых газов прорывается мимо ядра, пропадая даром. Если же зарядную часть исполнить в виде конуса, вся энергия уходит на толчок ядра, что теперь летит значительно дальше и, что совсем не лишнее, гораздо точнее. Длинноствольные «единороги» лупили аж на четыре километра, наводя страх и ужас на прусские войска, ведь били пушки из тыла, через голову русских войск!

Первая пушка, как опытный образец, отлита самой маленькой. Малышка удалась на славу, лупит двадцатифунтовыми чугунными ядрами аж на полтора километра! Когда мы уезжали, Жан Бюро планировал отлить две следующие пушки серии, «Роланд Бретонский» и «Ожье Датчанин». Те орудия задуманы калибром побольше, стволом подлиннее, пятидесятифунтовые ядра подойдут для них в самый раз. Жан в нетерпении ждет возвращения младшего брата из Орлеана, волнуется как ребенок, сгрыз все ногти на руках. Мастер лично рвался поучаствовать в осаде, проверить, как покажет себя в бою новое орудие. Разумеется, его не отпустили.

Пока что у братьев возникли затруднения в изготовлении взрывающихся ядер, но скоро только сказка сказывается, я и не ожидал немедленного воплощения всех задумок. Будет день, будет пища. Настанет время, и Франция будет иметь лучшую в мире артиллерию, но чтобы те мечты сбылись, Орлеан должен выдержать осаду.

«Архиепископ Турпен» – семьдесят первое орудие в Орлеане. Среди прочих пушек города самая точная, предмет бессильной ненависти осаждающих. Единственное, что по-настоящему огорчает Марка: среди прочей осадной артиллерии англичане подвезли на редкость мощное и точное орудие, у французов подобных монстров нет. Секретная новинка то и дело гулко ухает с южного берега Луары, с легкостью посылая двухсотфунтовые ядра на невиданные расстояния.

– Робер, – до крови закусывает губу Марк, голос ревниво дрожит, – английская военная наука не стоит на месте! Подобная дальнобойность и скорострельность – невиданное дело!

Я и сам хмурюсь, похоже, у противника появился свой чудо-мастер. Посмотреть бы на пушку вблизи, а еще лучше – подорвать. Щедро засыпать пороху, забить дуло понадежнее и поднести горящий фитиль. Увы, лазутчики сообщили, что это орудие охраняют лучше, чем короля. Сделаешь к военному секрету лишний шаг, проявишь ненужное любопытство, тут же утыкают стрелами, как ежа. Конечно, можно попробовать поднять дух осажденных подобным макаром, но в одиночку мне не справиться.

Взять с собой Марка? У парня светлая голова и золотые руки, но воин он никудышный. Да и не по-хозяйски это, не дай бог, ранят или убьют. Где же набрать надежных компаньонов? Может, обратиться к шотландцам: вот кто забубенные головушки, вообще ничего не боятся. Пять-шесть ловких ребят могут навести изрядного шороху на том берегу… Я лениво раздумываю над планом вредительской вылазки, тем временем внимательно разглядывая кишащий англичанами берег.

– Ну-ка посмотри сам. – Я сую маленькую подзорную трубу в руки Марка. Подобно мне, оружейных дел мастер притаился за зубцом крепостной стены. В наползающих сумерках прекрасно видно, как британские саперы трудолюбивыми муравьями облепили башни Турели. Те прямо на глазах заращивают полученные при отходе французов пробоины, обзаводятся новыми амбразурами, направленными уже в нашу сторону.

– Нехорошо, – назидательно замечаю я. – Если на верхние площадки башен Турели установят пушки, тогда англичане смогут бить по Орлеану прямой наводкой. Башни-то будут повыше городской стены.

Мы некоторое время смотрим друг на друга в упор, одновременно на лица наползает широкая ухмылка.

– О чем ты думаешь? – спрашивает Марк.

– Где бы нам взять десяток крепких молодцов, чтобы до рассвета незаметно установить «Архиепископа» напротив Турели, – отзываюсь я в тон.

«Архиепископ Турпен» установлен наискось от моста через Луару. Два прошедших дня мы развлекались тем, что обстреливали наведенный англичанами паром. Несколько раз Марку удалось попасть по движущейся мишени, что ползла через реку, перевозя воинов. Лучшим выстрелом мы единогласно признали тот, которым кроме людей ухитрились снести в воду переправляемую пушку, та только задорно булькнула. Искать ее на песчаном дне среди заносов – пустое дело!

Краем уха слышал, что великие люди потому и велики, что много успевают. Отказывают себе в жизненных удовольствиях, спят урывками, посвящая все время только работе. В ночь на пятнадцатое мая мы с Марком вообще не спали, только к двум часам ночи закончив перетаскивать нашего малыша. Едва отпустили помогавших нам воинов, как в голову Марку пришла не менее светлая идея: создать напротив Турели пушечную батарею. Но кто бы позволил нам снять со стен осажденного города хоть одно артиллерийское орудие?

Мама недаром называла себя авантюристкой, вы бы удивились, сколько всего может натворить один маленький смышленый библиотекарь! Часть ее генов явно передалась мне, и чего только я не подался в пираты? Прямо среди ночи я поднял командующего обороной Орлеана графа Дюнуа. Пока «Орлеанский бастард» разобрался в том, что происходит, пока выделил личного адъютанта с письменным приказом… в общем, установить еще две пушки мы успели перед самым рассветом.

В восемь утра, когда британские саперы и каменщики давно должны были приступить к работе, в Турели царило странное безмолвие. Лишь унылые крики речных чаек, стаи которых со всех сторон облепили форт, оживляли пейзаж.

– В чем дело? – наконец прорычал сквозь зубы Марк. – Они узнали о нашем плане? Но как это возможно?

– Черт егознает, – отозвался я, – сам ничего не пойму. У них, конечно, имеются шпионы в Орлеане, но… Нет, все равно не ясно. Может быть, у англичан сегодня какой-нибудь праздник?

Незаметно для себя я задремал. Весеннее солнце припекало так ласково, мерно плескала широкая спокойная река, печально гомонили чайки. Ближе к полудню, судя по вставшему над головой солнцу, Марк осторожно пихнул меня в бок. Я вскинулся, бретонец тут же придавил мою голову вниз.

– Не дергайся, – тихим голосом приказал он, – посмотри сам.

Я приложил к глазу подзорную трубу, минут пять рассматривал ожившую Турель, по которой без видимого дела слонялись англичане, так же тихо спросил:

– Что ты сам думаешь?

– Часа два назад в форте появилось десятка полтора лучников, расселись так, что их не видно, но держат под прицелом нашу башню и прилегающие стены. Я приказал всем скрыться с виду, сейчас в башне только мы с тобой. Час назад подошел еще десяток арбалетчиков, а пажи занесли на самый верх левой башни стулья и стол, расстелили ковры по полу. Веди себя очень осторожно, сейчас за нашей башней внимательно наблюдает куча народу.

Я тряхнул головой, сон как рукой сняло, а сердце забило в бубен грудной клетки, нагнетая кровь в мышцы, готовя к бою.

– Нет, – шепнул я неверяще, – не может быть, чтобы Господь сделал нам такой подарок!

– Может! – убежденно отозвался Марк. – Кому же, как не нам? Скоро на левую башню пожалует крупная рыба!

В полном безмолвии прошла еще пара часов, а затем форт Турель до краев наполнился англичанами. Судя по дорогим доспехам, вычурным шлемам с колышущимися поверх перьями экзотических птиц, расшитым золотом и серебром плащам с дворянскими гербами – это рыцари, и не из простых!

– Как ты думаешь, порох отсырел? – враз осипшим голосом полюбопытствовал Марк, по бледному лицу потекли капли пота.

– Не знаю, – так же негромко откликнулся я, – но перезарядить пушки нам уже не дадут.

Все произошло практически мгновенно. Как только на вершине левой башни появились люди в роскошных доспехах и с властными движениями, мы как черти из коробочки выскочили из-за каменных зубцов и кинулись к пушкам с зажженными фитилями в руках. Расстояние в триста метров арбалетный болт проделывает меньше чем за секунду, тяжелая стрела из длинного английского лука летит чуть медленнее. Три арбалетных болта как тараном саданули в тяжелый панцирь. Выронив горящий фитиль, я пушинкой отлетел назад, больно ударившись затылком.

Грохнул пушечный выстрел, окутав площадку густым пороховым дымом и заглушив непрерывный шелест тяжелых стрел, что взбесившимся водопадом пролились сверху. Прикрываясь длинным щитом, я пополз к стонущему от боли Марку. Арбалетный болт насквозь пробил ему плечо, к счастью, раненый бретонец рухнул на месте, оказавшись под защитой одного из каменных зубцов башни. Как я выволок его из-под обстрела – это отдельная песня, а может быть, даже сага, ведь после пушечного выстрела английские стрелки будто взбесились!

В тот день Марк успел выстрелить лишь из «Архиепископа Турпена». По счастливой случайности чугунное ядро ударило в каменную стену захваченного англичанами форта, задев длинный металлический штырь. Тот, выгнувшись от удара, самым концом зацепил голову «мясника» Солсбери, начисто снеся графу половину лица. Лучший английский полководец, проводивший рекогносцировку перед решительным штурмом, скончался через неделю, так и не придя в сознание. Командование принял младший брат графа, лейтенант Уильям де Ла Пол, герцог Суффолкский.

Как человек осторожный и предусмотрительный, лейтенант мигом отвел войска на переформирование. Вновь англичане нерешительно приступили к Орлеану только через полгода, в ноябре, когда из Англии прибыл новый главнокомандующий граф Джон Толбот. Сорокашестилетний воин, опытный и осторожный, за благородство и смелость называемый англичанами Ахиллом, деятельно взялся за осаду, но в то время я был уже в совершенно другом месте.

А Марк Бюро стал самой известной личностью в Орлеане, популярностью затмив даже графа Дюнуа, Орлеанского бастарда. В честь юного героя, «что подобно библейскому Давиду одним движением руки поверг свирепого великана Голиафа», мэр Орлеана господин Огюст Фурнишон дал пышный пир.

Бывалые воины, удивленно покачивая головами, разглядывали «мальчишку» с рукой на перевязи, который ухитрился сразить опытного полководца и отогнать от ворот города целую армию. Почесывая затылки, знатные рыцари смущенно признавали, что в техническом прогрессе, как ни крути, что-то такое есть. Надо бы повнимательнее присмотреться к грохочущим, извергающим вонючий дым и пламя железным трубам, похоже, за ними будущее!

Глава 4

1428 год, Франция – Бавария: некая блондинка итальянских кровей.

После неудавшейся попытки захватить город с наскока англичане не предпринимали ровным счетом ничего, затаившись как мыши в крупе. Я отоспался и отъелся на год вперед, а ремень от штанов начал застегиваться с некоторым усилием. От лечебной деятельности в конце концов пришлось отказаться, так как местный цех врачевателей обратился к мэру с резкой петицией. Заревновали, коновалы чертовы, что ко мне потянулись не только бедняки, но и вполне состоятельные горожане. Словом, заняться в Орлеане стало решительно нечем. Подозреваю, что умер бы со скуки, если бы неприметный монах не доставил нам с Марком приказ срочно явиться в аббатство.

– Мы посоветовались и решили, что ты будешь новым лекарем ее величества королевы-матери, – торжественно заявляет наставник чуть ли не с порога.

Стою как пыльным мешком пришибленный. Ошеломленно молчу, судорожно перебирая в голове все сплетни и слухи, циркулирующие в обществе. Изабелла Баварская, выйдя замуж за покойного ныне Карла VI в полудетском возрасте шестнадцати лет, сразу же показала себя человеком властным, жестким, изрядно искушенным в интригах. Ловко оттеснила алчных опекунов от управления Францией, так что юный король смог сосредоточить всю власть в своих руках. Любовников меняла чаще, чем перчатки. В последние несколько лет официально находится в контрах с сыном… а он назначает матери охрану. Значит, официально в ссоре, а на деле они… сообщники? Нет, скажем помягче: союзники!

Я вскидываю глаза на наставника, тот довольно улыбается, не в первый раз мне кажется, что отец Бартимеус попросту читает мысли. Обидно даже, неужели я настолько прост, ведь для себя-то я – целая вселенная мыслей, чувств, амбиций и желаний. Только тут доходит: я наконец-то получил работу по специальности! Отныне я буду охранять мать его королевского величества дофина Франции, а это значит, что мне всецело доверяют!

– Ура, – негромко бормочу я, тут же поправляюсь: – Ура!!!

Отец Бартимеус отводит меня на прощальную аудиенцию к отцу настоятелю, где господин Гаспар де Ортон торжественно благословляет меня. Тщательно прячу за пазуху рекомендательное письмо, принимаю увесистый кошелек и последние напутствия. Когда я выхожу из кабинета аббата, то с некоторой растерянностью озираюсь вокруг. Учеба закончилась, очередная страница жизни перевернута. Вряд ли я когда-нибудь возвращусь в здешнюю альма-матер.

Быстро собираю немногочисленные пожитки, обвожу опустевшую комнату последним взглядом. Здесь я провел целый год жизни, как быстро пролетело время! Решительно встаю, одним движением закидываю на спину кожаные сумки. Надо еще забежать попрощаться с братьями Бюро, а главное – расцеловать наставника за подаренного гнедого жеребца испанской породы.

Иохим Майер, самый нерадивый мой ученик, нагоняет меня уже за монастырскими воротами.

– Робер! – требовательно вопит он без остановки.

Не выдержав, я натягиваю поводья. Ну не люблю я долго прощаться, зачем мне лишние слезы? Тяжело дыша молодой послушник подбегает ко мне.

– Ты забыл попрощаться. – Иохим обвиняюще тычет в меня пальцем.

Надо же, сколько раз я корил его за бестолковость! Долгими часами под моим наблюдением он безостановочно вязал хирургические узлы, добиваясь полного автоматизма действий. Сто узлов обеими руками, только левой, одной правой, пинцетами, ну и так далее. Раз за разом накладывал шины и повязки на манекен, пока не выходило то, что я признавал за сносное оказание помощи. Остальные лишь холодно кивнули на прощание, а этот… Даже странно.

– А чего там, скоро буду обратно, – легко отвечаю я.

Мы молча смотрим друг другу в глаза, я с неловкостью отворачиваюсь, пришпориваю коня. Обвиняющий взгляд я чувствую лопатками до самого леса. Ну что тут поделаешь, если вся наша жизнь – сплошные редкие встречи и частые расставания.

Уже через две недели я в облике небогатого дворянина добрался до Реймса. Один из красивейших городов Франции, мощная крепость и крупный торговый центр, Реймс знаменит прежде всего как средоточие духовной жизни королевства. Здесь в пятом веке крестили Хлодвига, основателя державы франков, а в девятом – Рюрика, который позже навел порядок в славянских землях. Со времен Карла Великого, вот уже шесть веков, в Реймсе коронуют всех французских монархов. Ныне древний город вместе со знаменитым собором находится в лапах англичан. Вы спросите, что мне нужно в самом центре оккупированных земель? Отвечу: я еду к Изабелле Баварской, моей будущей госпоже.

У людей знающих есть такая примета: если важное дело идет без сучка и задоринки, жди беды. Нет бы мне насторожиться, отчего вся дорога прошла как по маслу. Разумеется, глупую попытку ограбления в Труа я за происшествие не считаю, настроение от предстоящей работы было настолько возвышенным, что я даже не стал никого убивать. Так, наставил синяков и шишек да сломал одну шаловливую ручонку, что в ходе потасовки все норовила пырнуть меня в живот здоровенным мясницким ножом.

А что до того, что в Шалоне у меня ухитрились срезать кошелек с пояса, так опять же, я всадил нож не в спину убегающему воришке, а в ногу. Это не только гуманно, но и доказывает: если мужчину вовремя кормить, поить и предоставлять интересную работу, он не рычит на окружающих и способен к нечаянным добрым поступкам.

Возле южных ворот Реймса меня остановил высокий седой старик в черной теплой куртке до пояса и коротких штанах до колен. Белые чулки и кожаные туфли удачно дополняли наряд, наглядно свидетельствуя, что обладатель их – человек приличный, достойного образа жизни.

– Господин де Могуле? – скрипучим голосом поинтересовался почтенный старец.

Я настороженно кивнул.

– Следуйте за мной.

Так я познакомился с секретарем королевы-матери Гийомом де Шантре. Еще трое преданных слуг с раннего утра дежурили на остальных воротах, вооруженные моим описанием. Изабелла Баварская, верный союзник англичан и бургундцев, вчера вечером была схвачена во дворце Епископов города Реймс по личному приказу регента Франции герцога Бедфорда, родного дяди нынешнего английского короля.

В городе со вчерашнего дня идут массовые аресты, во дворце и на прилегающих улицах – засады. Королева-мать готовила восстание против незваных гостей, но внедренный англичанами провокатор выдал заговорщиков. Ночью Изабеллу Баварскую под усиленной охраной увезли в Суассон. Вряд ли королеве грозят пытки и казнь, как прочим заговорщикам, но мало ли существует способов безо всяких следов избавиться от человека?

Я задумчиво покачал головой, морщась, отхлебнул дрянного вина из поданного трактирным слугой оловянного кубка. Выбранное де Шантре место доказывало, что он, невзирая на старость, человек ловкий и опытный. Кто будет искать заговорщиков в такой дыре, как этот трактир? Место явно предназначено для обитателей самого «дна» большого города, местных маргиналов самого низкого пошиба. Я с отвращением оглядел сто лет как немытые полы, грязные засаленные столы, что выглядели ничуть не чище, черные закопченные стены в непонятных пятнах и свисающие с низкого потолка пыльные полотнища паутины. Вместо стульев и лавок присутствовали еле обструганные деревянные чурбаки.

– Есть ли у нас верные люди?

– Боюсь, нет. Остались такие же старики, как я.

– Хорошо. – Я кое-что прикинул, спросил: – А как у нас с деньгами?

Под столом секретарь бережно, чтобы не брякнул, передал мне тяжелый кошель. Судя по тем типам, какие мрачно гуляют за соседними столами, – вовсе не лишняя предосторожность. Только массового смертоубийства нам здесь недоставало!

– Тут триста пистолей. Вот еще, – одними губами шепнул ветеран.

В руку мягко легла тяжелая цепь.

– Чистое золото, украшена изумрудами, потянет еще на двести пистолей.

– Триста да двести – уже пятьсот. Хорошо.

Я решительно поднялся, отодвинув недопитый кубок.

– Куда же вы?

– Куда? – удивился я. – Конечно же, в Суассон. Никогда там не был, пора познакомиться с этим замечательным городом.

Суассон – весьма известное место во Франции. Не кривя душой можно заявить, что именно отсюда и пошла земля французская. Тысячу лет назад юный вождь франков Хлодвиг разбил здесь войско римского наместника Галлии, в одночасье превратившись в полновластного господина богатейших земель. Немедленно назначил каждого дружинника графом или бароном, выделил кучу земель. Так, по имени малочисленных, но проворных франков бывшая Галлия стала называться Францией, а многочисленные галлы вмиг обернулись французами.

Ничего не напоминает? Правильно, подобным же образом славяне стали русскими, призвав на княжение Рюрика с русами. Чуть оглядевшись, Хлодвиг тут же крестился вместе с дружиной. В общем, смышленый и удачливый воин, что заслуженно стал королем. В его честь то и дело называют очередного наследника престола, а вы думали, что имя Людовик с неба упало?

Каждый католический город в первую очередь замечателен соборами и монастырями, Суассон не исключение. Ежедневно десятки паломников прибывают в аббатство Мармутье, которое привольно раскинулось в полутора лье от городских ворот. Небесная покровительница аббатства святая Агнесса широко известна как утешительница всех женских хворей и недугов.

Мой интерес к церкви аббатства вызван исключительно тем, что именно в ней каждое воскресенье королева-мать слушает мессу и исповедуется у аббатисы. Сопровождает Изабеллу всего дюжина бургундских солдат во главе с капитаном Трекуром, по совместительству ее главным тюремщиком.

Даже странно, сколь многое можно узнать за очень небольшие деньги! Еще удивительнее то, сколько храбрых мужчин можно найти, если вовремя позвенеть чистым золотом. Сам я не большой любитель войн и сражений, мне претит смертоубийство. К сожалению, предложи я страже убраться подобру-поздорову, оставив Изабеллу на мое попечение, меня примут за сумасшедшего. А потому я благочестиво крещусь, лишь только над аббатством проплывает торжественный звон колокола, возвещая полдень.

Перед церковью Святой Агнессы прямо на траве с удобствами расселась дюжина стражников, заботливо подстелив плащи с вышитыми черными бургундскими крестами. По сторонам никто не смотрит, взгляды прикованы к пузатой фляге с вином, которая ходит по кругу. До блеска начищенные шлемы и кирасы празднично горят на солнце, наконечники копий и лезвия мечей щедро рассыпают вокруг себя яркие искры. Ноги в тяжелых кожаных сапогах горе-воины вытянули во всю длину, трое сняли тяжелые шлемы, подставив загорелые лица весеннему солнцу.

Теплый ветер ласково ерошит волосы, я бросаю сосредоточенный взгляд вокруг: как и ожидалось, никаких признаков скопления посторонних. Все аббатство знает о воскресных визитах Изабеллы, а потому монахини и паломники стараются не появляться у церкви без крайней нужды. Сейчас в церкви помимо аббатисы и королевы присутствует только капитан Трекур, английский прихвостень.

– Все готовы, сударь, – сипит мне в спину господин Фрике, местный специалист по силовым операциям.

Именно его порекомендовал безымянный священник, «исповедовавший» меня в церкви Сен-Мало на прошлой неделе. Подобных надежных агентов орден имеет во всех крупных городах Франции. Мне доверена честь знать пароли и явки в десяти городах; к счастью, Суассон попал в их число.

– Вперед, – командую я.

Вытащив из кармана медный свисток, Фрике мигом сует его в рот, над сонным аббатством разносится пронзительный свист. Солдаты перед церковью вскидывают заспанные лица, пытаясь определить источник звука. В двадцати шагах от разомлевших на жаре бургундцев из густых кустов плавно поднимаются полторы дюжины французов, в руках у них взведенные арбалеты. Один из солдат с удивленным криком успевает вскочить, предостерегающе вытянув руку. Страшное оружие арбалет, богопротивное. Но весьма надежное и очень, очень смертоубийственное. Половина бургундцев молча рушится на землю, остальные тяжело ранены. Стрелки, оставив арбалеты, кидаются на них, как волки на овец, блещут на солнце мечи, крики ужаса быстро сменяются предсмертными хрипами.

Один чудом уцелевший солдат, ведомый чувством долга, успевает ускользнуть. Бургундец врывается в церковь с отчаянным криком, но тут же падает на руки ошеломленному капитану. Сзади из шеи абсолютно неуместной деталью торчит арбалетный болт, я приятственно улыбаюсь господину тюремщику, аккуратно кладу разряженный арбалет на скамью. В руку сама по себе прыгает секира.

– Кто ты такой? – Капитан пятится назад, хватаясь рукой в железной перчатке за рукоять меча.

Святые с фресок укоризненно глядят на предателя, яркое солнце бросает сквозь цветные витражи изумительной красоты сполохи.

– Спокойнее, господин тюремщик, – мой голос холоден, как лед. – Немедленно уберите руку от оружия, иначе получите в брюхо фут стали.

За моей спиной появляются разгоряченные боем наемники. В отличие от меня, все в полумасках, довольно похохатывающие. Некоторые успели заменить доспехи и оружие на трофейные, пара гордо поскрипывает новыми сапогами. Оглядев нас выпученными как у рака глазами, бургундец в три гигантских прыжка кидается в окно.

Я подхожу к гордо выпрямившейся во весь рост королеве, почтительно кланяюсь. Женщина дивно хороша собой, кожа гладкая и мягкая как бархат, ярким светом горят зеленые, как весенние листья, глаза, длинные белокурые волосы, что убраны сейчас под платок, гладкие и блестящие как у молоденькой девушки. Фигура у нее… Сзади раздается восхищенный свист: столпившиеся позади меня наемники с вытаращенными по-рачьи глазами пялятся на Изабеллу. Тут же раздается несколько сочных затрещин, это господин Фрике наводит порядок среди личного состава. Мне становится понятно, отчего во Франции, издавна славящейся как страна красивых женщин, Изабелла одним появлением производила настоящий фурор.

– Кто вы, достойный рыцарь? Я вас не знаю, – голос королевы ровен, в глазах таится легкая улыбка.

– Ваш новый врач Робер де Могуле, моя госпожа, – представляюсь я. – Нам пора. Куда вы хотели бы направиться?

– Как куда? Разумеется, в Мюнхен!

Город Мюнхен – столица герцогства Баварского, родины Изабеллы. Номинально герцогство входит в состав Священной Римской Империи германской нации, но на деле герцог Людовик – независимый властитель. Хочет – объявляет войну соседним государствам, не хочет – не объявляет. Герцогство Баварское – самое мощное из союзных стран, составляющих Империю, и любимой сестре Изабелле брат не отказывает ни в чем.

Семья Виттельсбахов вот уже триста лет правит герцогством, за это время в сопредельных государствах сменилась не одна правящая династия. Пусть короли и императоры меняются как картинки в калейдоскопе, власть герцогов Баварских не поколебать никому. Крепкие стены и гордые башни богатых городов гордо возносятся к небу. Отважные воины, умелые ремесленники и сытые крестьяне в изобилии населяют страну. От души надеюсь, что так и будет продолжаться по меньшей мере еще лет триста.

До Мюнхена мы добрались почти без приключений. Пока наемники, разделенные на три отряда, уводили погоню в расходящихся направлениях, мы с королевой в загодя нанятой лодке спустились по местной речке к ожидающей нас повозке. Я обратился мелким дворянином, путешествующим по неким делам, королева – моей женой. Пришлось сделать крюк до Амьена, зато на севере нас так и не догадались искать. Ну а затем добраться до Мюнхена было уже делом техники. Признаться честно, мне здесь очень нравится. Герцогский дворец прекрасен, воздух чист и свеж, в просторном парке, наполненном светом и ароматом цветов, поют птицы, а главное – нет войны.

На пару минут я невольно задерживаюсь в фехтовальном зале. Невысокий юноша в белых доспехах рубится секирой сразу с двумя воинами, каждый на полголовы выше и вдвое шире в плечах. Воины нападают то по очереди, то вместе, но юноша, похоже, предугадывает каждое их движение. Он лишь и кажется тут реальным, аж бурлит от переполняющей его энергии.

– Ох, довольно, – выставляет руку один из воинов, предусмотрительно отскочив назад.

– И это после целого дня скачки на лошади! – восклицает другой.

Юноша довольно смеется, скинув шлем в руки подскочившему оруженосцу, пружинисто поворачивается ко мне. В первый момент я понимаю лишь, что это – девушка. Смеющиеся зеленые глаза ловят мой взгляд, затягивают куда-то вглубь, я невольно дергаюсь назад. Кем бы ни была эта девушка, похоже, что она колдунья.

– Кто это? – шепчу я.

Цепко хватаю за плечо пробегающего слугу, легонько стискиваю. Тот тонко вскрикивает от боли, пойманной птицей рвется, высвобождая руку. Спохватившись, я ослабляю хватку. Лакей ловит мой взгляд, сухие губы трогает легкая улыбка.

– Это Клод, воспитанница герцога.

– Клод, – шепчу я в восторге, – какое чудесное имя.

Слуга скептически смотрит на меня, незаметно вздыхает, привычным жестом пряча серебряную монету.

– Вы, конечно, не захотите выслушать совет пожившего человека? – помолчав, уточняет он.

Я гляжу вопросительно.

– Забудьте ее. По этой девушке сохнут во всех германских королевствах.

Он давно исчез, а я все стою, тупо уставившись в коридор, куда упорхнуло волшебное видение.

– Забыть? – по буквам повторяю я, затем улыбаюсь. – Никогда!

В следующий раз я увидел девушку лишь через пару месяцев, мельком. Королева вела бурную переписку с сыном и оставшимися во Франции друзьями, не всегда письма можно было доверить обычным курьерам. Случилось мне выполнить и пару заданий посложнее, но об этом в свое время. Чем больше я приглядываюсь к Изабелле Баварской, тем больше понимаю, что слухи о злодейке итальянке (по матери) изрядно раздуты ее врагами.

Можно по-разному относиться к стареющей королеве, проклинать или превозносить. Учтите одно: все неудачные для Франции международные договоры подписывались вовсе не Изабеллой, а безумным королем, ее супругом. По удивительному совпадению, всякий раз в момент подписания царственная чета «гостила» либо у герцога Бургундского, либо у английского короля. Кто там сказал, что жизнь монарха священна для его собрата по трону? Это что, шутка?

Меньше чем за четверть века у короля Франции убили родных братьев герцога Людовика Орлеанского и герцога Жана Бургундского, отравили двух старших сыновей и пытались убить младшего. Самого Карла VI настойчиво пытались убить, сжечь и отравить, в конце концов в ходе объявленной на него охоты бедолага сошел с ума. Короля Англии Генриха V Завоевателя отравили при первом намеке на то, что он сможет возглавить оба королевства.

В ходе войны сотнями гибла всякая мелочь вроде графов, баронов, архиепископов и епископов. Простого рыцарства счет шел на многие тысячи, обычный же народ никто при таких катаклизмах не считал, не считает и, поверьте на слово, считать никогда не будет. Сколько там погибло в конце двадцатого века в межэтническом конфликте на озере Чад, полтора миллиона негров или все-таки два? Так и не удосужились хоть на пальцах прикинуть? А я что говорил!

Так вот, могла ли в тех условиях слабая женщина препираться с гостеприимными хозяевами или ей следовало соглашаться? Вы стояли бы на своем, но Изабелла-то женщина! Понятно, такая красавица – величайшая драгоценность, никто не стал бы пытать ее или сечь плетьми. Но мало ли способов унизить гордую и красивую?

А что касается многочисленных любовников, то какое кому дело? Вам что, завидно? Пусть всяк живет, как хочет, Бог рассудит всех. Слишком часто в истории человечества тех, кого вчера превозносили, завтра топчут ногами, а послезавтра вновь водружают на пьедестал. Не судите.

И вот еще любопытный штрих: ни в одном из с треском проигранных сражений не участвовала королевская чета. В чем вина Изабеллы, если полководцы французов все как один оказались напыщенными болванами, сотню лет подряд признающими всего один вид боевых действий: лобовую атаку? Когда армия сильна и победоносна, королю нет нужды вести с врагами заведомо провальные переговоры. Удобно же французскому дворянству валить всю вину на королеву, с пафосом восклицая:

– Да, нас опять разгромили, мы воевать совсем не умеем! Поэтому поезжай к англичанам с бургундцами и договорись, что будто бы мы выиграли, или хотя бы вничью… Как так не получается? Да ты плохая королева, ведьма, изменница и интриганка!

Хватит горлопанить. Пока не стало слишком поздно, надо засучить рукава, разгрести то, что наворотили за последнее столетие. Понятие «точка невозврата» существует не только для техники; вся Франция словно замерла в неустойчивом равновесии. Чуть толкни – обрушится окончательно, подставь плечо – выпрямится, воспрянет навсегда.

И все чаще мелькает мысль, что спасти нас может только чудо. Да где же та предсказанная спасительница? Или я попал в мир, где Жанны д’Арк не будет, туда, где Франция обречена пасть? Врешь, не сдамся, буду бороться до последнего! Вот потому я без устали шныряю по всей стране, от Слейса до Ла-Рошели, от Бреста и до Гренобля, выполняя различные поручения. Успокойтесь, никаких убийств, чистая политика, для физического устранения неугодных используют совсем других специалистов.

Но были и иные поручения. В сентябре того, столь насыщенного событиями и новыми лицами 1428 года я встретил человека, навсегда похоронившего мои надежды вернуться обратно. Вот об этом, пожалуй, надо рассказать поподробнее. Поведаю без утайки, умолчу лишь о месте. Хотите – гадайте сами, произошло ли все среди куполообразных вершин Вогезов или на горных склонах Юры. А может быть, это случилось в Альпах, вечно покрытых ослепительно белыми снегами, или в не столь высоких, но до сих пор труднодоступных Пиренеях.

Искомую цель я обнаружил далеко не сразу. Несмотря на то что гора с раздвоенной верхушкой встречается не так уж и часто, мне пришлось изрядно порыскать по округе. Нанятый проводник вывел к нужному подножию лишь на третий день, сразу же начал заботливо обустраивать лагерь. Целую неделю охотнику придется прождать одного молодого лекаря, что за редкие горные травы готов душу продать.

Немудрено, ведь если те на самом деле возвращают ушедшую молодость, как то сказано в древней книге, лекарь озолотится. Да что там озолотится, обриллиантится! Тысячи богатых женщин кинут к его ногам все, что имеют, лишь бы вернуть утраченную упругость кожи, блеск глаз и красу ланит. Оттого молодой безумец с пеной у рта рвется к непроходимым кручам, как ты его ни удерживай. Насупив брови, мой проводник категорически отказывается даже приближаться к Рогатой горе, в местных деревнях та пользуется дурной славой.

Она и стоит немного наособицу от каменных сестер, до середины, как пышной юбкой, покрытая густым лесом. Деревья и кустарники зеленые, но разных оттенков цвета я с изумлением обнаруживаю не менее полутора десятков. Тут и бледно-зеленый, и самую малость насыщеннее, и просто зеленый, и с синеватым оттенком, и изумрудный, и густо-зеленый. Эскимосы употребляют не менее ста двадцати слов для описания оттенков цвета и состояния снега. У маленьких, но смышленых бушменов есть уйма терминов для различных оттенков зелени. Фельдшер из будущего с трудом может набрать три. Стыдно!

– Ну и что, – утешаю себя, – зато я умею и знаю кое-что, что никому в целом мире не ведомо.

Жалкие оправдания, только в такие минуты понимаешь, как преступно коротка наша жизнь. Всецело отдавшись какому-нибудь делу, мы уже не успеем побывать везде, где хотели, не перепробуем десяток, а лучше сотню профессий, о которых мечтали в детстве. Я достаю остро заточенный топор, бросаю оценивающий взгляд на заросли густого кустарника. Приняв вызов, тот угрожающе выставляет длинные шипы, колышет плотными кожистыми листьями якобы из-за ветра, а на самом деле плотнее смыкает ряды.

Сама гора вылеплена в форме треугольника с коротким основанием и длинными боковыми сторонами. Узкий обрывистый склон слева от меня завершается двумя пиками, что издали странно напоминают рога. С боков пологий склон тянется на три лье, плавно опускаясь вниз. К сожалению, единственный способ покорить вершину – подняться по крутому склону «основания», с других сторон гора непреодолима.

Неопределенно хмыкнув, я начинаю восхождение. В руках у меня прочный посох, за спиной – полупустой мешок, но главное – я настроен на победу. Поэтому гора постепенно покоряется, но так как она все же женского рода, то делает это не сразу, чтобы не потерять к себе уважения, а медленно. По мере подъема мне открывается то идущая в нужном направлении расщелина, то кусок заброшенной тропы. Пару раз я останавливаюсь и, сверяясь с выданной мне картой, уточняю ориентиры. Наконец в полдень второго дня, пыхтя, как паровоз братьев Черепановых, я покоряю гору.

«А отсюда открывается неплохой вид», – решаю я, почти добравшись до цели.

Цель – маленькая хижина, которая притулилась к левому «Рогу», до нее теперь рукой подать. Я с удовольствием присаживаюсь на большой плоский камень в тени скалы, рукавом вытираю со лба едкий пот. День выдался на редкость жаркий, даже птицы щебечут утомленно, лишь неугомонные насекомые, которым все по барабану, деловито жужжат, стрекочут и носятся над травой как угорелые. И они правы, пожалуй. Если тебе отпущен лишь год жизни, надо каждый из дней использовать на все сто. Кстати, ко мне это тоже относится, особо рассиживаться некогда, еще пара минут и в путь.

Далеко внизу простерлась узкая долина. Неспешно движется тонкая лента реки, переливаясь под ярким солнцем; верхушки деревьев плавно колышутся под напором ветра. Я поднимаю глаза, передо мной – горы. Стершиеся от времени, оплывшие, они громоздятся до небес. В будущем каждую по тысяче раз покорили отважные альпинисты, опутали сетью фуникулеров. По заснеженным склонам гордо рассекают загорелые туристы в солнцезащитных очках, оставляя за собой тонны мусора. А пока горам угрожают только пастухи, да и те не забираются высоко, внизу с избытком хватает свободных пастбищ.

Пружинисто вскакиваю на ноги, чистый горный воздух словно вытопил из мышц накопившуюся усталость, я снова бодр и свеж. Подойдя к самому краю площадки, я с полминуты задорно мочусь вниз. Кстати, невидимые наблюдатели, которые за время подъема всю кожу истыкали клинками неприязненных взглядов, хотя бы из вежливости могли отвернуться. Застегнув штаны, я разворачиваюсь к вершине и, прислушавшись к себе, понимаю: неделикатные они люди, вот и все!

Подхватываю тяжелый посох, который лежит на расстоянии вытянутой руки, острый как бритва меч оттягивает пояс, с другой стороны его уравновешивает топор, кинжалы мирно устроились внутри рукавов… После пары неприятных сюрпризов в Ла-Рошели я больше не оставляю оружие там, где не смогу тут же до него дотянуться. Еще час пути, и я оказываюсь перед хижиной. Стены сложены из необтесанного булыжника, маленькие слепые окна затянуты бычьим пузырем, покатая крыша выложена из почерневших от времени досок.

Громко стучу в дверь три раза, затем еще один. Теперь следует подождать разрешения, даже если хозяин не ответит, я могу постучать не раньше чем через час. Бесшумно распахивается тяжелая дверь; не ожидая иного приглашения, ныряю внутрь.

В единственной комнате бедно, но чисто. Земляной пол тщательно выметен, засыпан свежими опилками. Маленький шаткий стол, пара изношенных стульев со сбитыми ножками, выложенный из булыжника очаг. В углу громоздится неподъемного вида сундук. С приветливой улыбкой навстречу выкатывается невысокий крепкий мужчина, радушное лицо по-разбойничьи заросло густой черной бородой. В воздухе повисает хрустальный звон, будто разом зазвонила дюжина маленьких колокольчиков. С недоумением замечаю, как застывшая улыбка сползает с враз побледневшего лица, хозяин осторожно пятится, дрожащей рукой подхватил со стола длинный нож. Черные глаза мечутся, как летучие мыши, на лбу выступил пот.

– Что случилось? – хочу спросить я, но тут на затылок мягко обрушивается тяжелый удар.

На секунду ухитряюсь вынырнуть из опустившегося красного тумана, перед самым лицом топчутся чьи-то сапоги. В далекой вышине гремит чей-то испуганный голос, новый удар отбрасывает меня назад, в забытье.

Следующий день прошел в столь неприятных забавах, что и вспоминать не хочется! Начать надо с того, что я очнулся посреди густого леса. Я недоуменно звякнул цепями, которые намертво приковали тело к необъятной ширины дереву, бросил по сторонам затравленный взгляд. Стоявше кругом столетние дубы образовали небольшую поляну метров тридцати в диаметре.

Напротив меня, в самом центре круга, высился гигантский каменный идол, у подножия скульптуры празднично пылал жаркий костер. Мощное тело вздулось клубками мышц, в толстых руках зажаты копье и секира. У идола сразу три головы: смеющегося ребенка с гладкими щеками, оскалившего зубы свирепого воина и старца с нахмуренными бровями, иссеченным глубокими морщинами лицом.

Я помотал головой, стараясь изгнать из ушей надоедливый тонкий звон, но вскоре обнаружил его источник: метрах в трех от меня, на высоком, украшенном разноцветными ленточками шесте висел волчий череп с пылающими глазами, один – пронзительно-синий, второй – угрожающе-алый. От неожиданности я невольно сглотнул, крепко зажмурился. Тут же взял себя в руки, с вызовом глянул на ожившую чертовщину.

Чего только не почудится после удара по голове! Я с облегчением перевел дыхание, оглядел шумную диковину с нескрываемым интересом: в правой глазнице отблеском пылающих городов сиял громадный рубин, в левой замороженным куском весеннего неба сверкал исполинский сапфир. Раньше я думал, что подобного размера булыжники водятся только в королевских коронах; верно говорят, будто путешествия изрядно расширяют кругозор.

С трудом оторвавшись от невообразимо дорогих камней, какие, в сущности, всего лишь обычные кристаллы, я перевел взгляд на столпившихся у костра людей. Нечасто в наше просвещенное время можно встретить летом столько людей, с ног до головы закутанных в волчьи и медвежьи шкуры. Заметив, что я пришел в себя, все немедленно замолчали, вперед выступил высокий широкоплечий молодец в накинутой на плечи медвежьей шкуре. Морда животного, как некий капюшон, надета на голову, отчего я испытал странное ощущение, неприятное и волнующее.

– Лоа! – уверенно воскликнул человек-медведь, торжествующе потряс в воздухе искусно вырезанным каменным жезлом. Из толпы оратора поддержали громкими криками.

– Тышыг! – рядом встал подобным же образом ряженный волком верзила, властно воздел к небу длинный деревянный посох. Группа поддержки отозвалась пронзительным воем и угрожающими воплями.

К согласию договаривающиеся стороны так и не пришли, но под прицелом обоих посохов меня сноровисто отцепили от дерева и накрепко приковали к подножию каменного изваяния. Проклятый звенящий череп водрузили неподалеку, подкинули дров в источающий невыносимый жар костер и начали поочередно петь, плясать и брызгаться дурнопахнущими жидкостями из поднесенных глиняных бутылей. Танцоры то и дело менялись, я устал и зверски проголодался, а еще мне было страшно. Врагу не пожелаешь попасть в лапы одной из древних кровавых сект, которая с приходом христианства затаилась, изредка похищая неосторожных путников для грязных дьявольских ритуалов.

Что ж, от подобных встреч ты не застрахован даже в двадцать первом веке, но как же не вовремя все случилось! Угораздило же попасться в их сети именно меня! Вот почему Рогатая гора имеет дурную репутацию, надо было мне поосторожнее себя вести, почаще оглядываться. Утро сменяется днем, плавно наползают сумерки. К вечеру присутствующие, так и не добившись, чтобы проклятый череп прекратил выть, начинают объясняться на повышенных тонах.

Люди-медведи настойчиво тычут в без устали полыхающий костер, люди-волки потрясают хорошо наточенными блестящими железками, среди которых мой острый взгляд прекрасно различает серпы, ножи, щипцы и крючья совершенно отвратительного вида. До рукопашной дело не доходит лишь потому, что на поляне в качестве арбитра появляется выряженный филином ветхий старец. В лесу тут же воцаряется мертвая тишина, все глаза прикованы к ветерану. Похоже, дед помнит еще Филиппа Красивого, руки-ноги тонкие, как спички, но взгляд властный, синие глаза горят как фонари на маяке. Под руки старца бережно поддерживают двое дедов просто старых, которые по сравнению с человеком-филином выглядят сопливыми подростками.

Верно говорят в народе, что филин – символ мудрости. Ветхий дедок раз лишь глянул мне в лицо, да и шепнул что-то под нос тихо, как бабочка крылом взмахнула. Набрали бойкие старцы воздуха полную грудь да и гаркнули на всю поляну что-то вроде:

– Тонаму!

Растерялись волки и медведи, куда только агрессивность подевалась. Молча переглядываясь, начали подходить ко мне по одному да в глаза заглядывать внимательно, а после в густых кустах исчезать бесследно. Я даже застеснялся от подобного внимания. Под конец двое оставшихся на поляне людей-волков отцепили меня от каменной скульптуры, я с облегчением уселся на вытоптанную землю, подальше от костра. Не успел я толком прийти в себя, как мне поднесли простую деревянную чашку с каким-то гадостным пойлом. Один знак сделал: мол, пей по-хорошему, не то силой зальем. Выпил, что делать. Ну и гадость, на секунду я зажмурился от отвращения, а когда открыл глаза, вновь оказался в той негостеприимной хижине!

Передо мной сидит невысокий худой старик с белыми жидкими волосами, морщинистым маленьким личиком. Выражение лица – насмешливое.

– Ну здравствуй, гость незваный, – ехидным голосом приветствует меня дедок.

– И тебе по тому же месту, старый хрыч. – Есть люди, какие постоянно ерничают и задираются. Если дашь таким потачку, тут же заклюют.

– Впервые вижу человека, который умрет раньше, чем родится, – продолжает насмехаться дед.

– Не твое дело, – не остаюсь я в долгу, и тут до меня доходит.

– Повтори, – тихо прошу я, – повтори, что сказал. Пожалуйста!

– Да ты умеешь быть вежливым, – притворно охает дедок, – вот чудеса!

Наконец я понимаю, отчего вредный дед кажется мне знакомым, да он же держал под правую руку того дряхлого старца-филина!

– Отец, – спрашиваю я, – что такое «тонаму»?

– Гость из не нашего времени.

Я вздрагиваю всем телом, словно он незаметно подкрался и гаркнул мне прямо в ухо. Гость… из чужого времени…

– И как тебя в наши края занесло? – искренне любопытствует старик.

Тяжело скрывать тайну, которая постоянно тебя гнетет. Сам себе удивляясь, выкладываю все как на духу: кто я и откуда, про тяжелое зеркало и как очнулся в горящей деревне. Слушает дед внимательно, дождавшись окончания рассказа, тут же встает и начинает копаться в здоровенном сундуке в углу комнаты. Жестом фокусника достает какой-то до невозможности засаленный ветхий том, долго листает, подслеповато всматриваясь в картинки. Убирает книгу на место, достает следующую. Наконец в четвертом по счету фолианте находит искомое.

– А ну глянь, оно? – равнодушно интересуется старик.

– Очень похоже, – закусив губу, отзываюсь я. – Скажи, ты можешь отправить меня обратно, в мой мир? Что нужно для этого сделать, только скажи, все исполню!

Старик молча захлопывает книгу, я читаю ответ в холодных светлых глазах, в разочаровании отворачиваюсь.

– Даже если и возможно найти подобное зеркало, – наконец говорит старик, – кто знает, куда тебя вынесет? Твое место давно занял тот упырь, его-то тело в негодность пришло. Не каждое тело для переселения годится, долго он подбирал, пока тебя не нашел. Давно Зеркалом Душ не пользовался, оттого магии в нем накопилось столько, что и для тебя тело нашлось. Ты какому богу молишься? Любит он тебя, не пойму вот, за что. Ничего в тебе вроде нет.

Тоже мне физиономист выискался, Ломброзо недоделанный.

– А что… – начинаю я.

– Ну да, – понятливо кивает собеседник, – ты мог и не успеть вселиться. А мог попасть во времена чумы и вновь заразиться, сразу же. Да мало ли куда можно угодить! Попади ты в тело утопленника, или повешенного, или умершего от старости…

– Счастливый билет в лотерее, – шепчу я растерянно.

– Перейти можно в то тело, что уже оставила душа, но долго тянуть нельзя, а то огонек угаснет совсем, тогда поминай как звали!

Я долго молчу, повесив голову. Вот и рухнули последние надежды на возвращение, а теплились где-то глубоко, чего уж скрывать, теплились. Что ж, жизнь – вообще дорога в одну сторону. Каждый идет сам, а в конце все встречаются. Древние, которых мы незаслуженно считаем заодно уж и мудрыми, красиво брякнули: «Все дороги ведут в Рим», если бы подумали немного, сказали бы иначе: «Все дороги ведут в смерть».

– Так с чем пожаловал? – интересуется дед.

Вот черт, совсем забыл о задании!

– Мне нужен огонь, – говорю я просто.

Дедок молчит, светлые глаза пристально изучают меня уже с новым, оценивающим выражением. Взгляд слегка рассеян, но это потому, что старик видит каждое мое движение. Несмотря на преклонный возраст, он до сих пор опасен, я это чувствую. Кто знает, какие сюрпризы заготовлены в простой с виду хижине для нежелательных гостей?

Двигаясь нарочито замедленно, я снимаю с шеи цепочку с перстнем Изабеллы, старик пару секунд катает его по твердой ладошке, безразлично возвращает обратно. Но и это еще не все. Подняв глаза к закопченному потолку, я заученно выпаливаю восемь стихотворных строчек на неизвестном мне языке. Тренированная память позволила всего с третьего раза без запинки повторить тарабарщину вслед за Изабеллой. Приподняв кустистые брови, старик седкой насмешкой уточняет что-то на том же самом языке, я виновато пожимаю плечами в ответ. Мол, все что знал, рассказал, а дальше хоть ножом меня режь, ни слова не услышишь!

– Иди посиди на солнышке, – со вздохом роняет дед.

Я с наслаждением растягиваюсь на зеленой шелковистой траве; заунывно стрекочут над ухом кузнечики, жалуясь друг другу на раскиданные в стороны великанские руки и ноги. Яркое солнце просвечивает сквозь кроны деревьев, которые с легким шелестом колышутся на ветру, еле слышно чирикают птицы. Умный солдат должен использовать для отдыха каждую свободную минуту, секунду и даже… Я вскидываюсь, почуяв близкую опасность, в руках дрожит тяжелый посох. Сердце колотит о ребра, как в барабан, я тяжело дышу. Передо мной стоит дедок, неодобрительно покачивая седой головой. Как это он смог так близко подобраться, что пихнул ногой?

– И отпустили же без няни, одного, – насмехается дед.

Я пристыженно молчу.

– Ладно. Ложись в доме, отдыхай, – предлагает старик. – Ужин я приготовил.

Когда ранним утром ветеран возвращается, я нахожусь в полной готовности. Ночь без сна – ерунда, но в третий раз застать себя врасплох я не позволю. Ха! Позволил, как ни странно звучит. Проклятый дедок появляется откуда-то из-за спины, хотя я сижу сбоку от входной двери, контролирую оба окна и очаг. Доволен – нет слов. Вот старый хрыч, ему в могилу скоро, а он все играется!

Молча старик протягивает мне какой-то увесистый сверток, на сморщенном лице – торжествующая улыбка до ушей. Закусив губу от унижения, я разматываю промасленные тряпки, шкуры, наконец передо мной появляется полуторный клинок в ножнах. Ножны самые простые, незаметные. Вряд ли на каком рынке за них дадут больше двух экю. И вот за этим барахлом я перся в такую даль?

Покосившись на старика, медленно вытаскиваю клинок. Тот наблюдает со скрытой усмешкой; конечно же, ощутил мое недоумение. Не веря глазам, я подхожу к окну, где солнце вот-вот поднимется над горизонтом, восхищенно ахаю. Такого меча я еще не видел: строгая классическая крестообразная рукоять, сам клинок булатной стали, шириной в два пальца. С одной стороны лезвия выгравировано пять лилий, символ королевского дома Франции, с другой – пять крестов. Пять в христианстве – цифра священная, по числу ран Христовых. Этого меча никто из живых не зрел целых шесть веков, а вот слышать о нем мне довелось.

– Запомни, Робер, их ровно пять, – звучит в голове голос Изабеллы Баварской.

– Кого пять, моя госпожа? – уточняю я.

– Ты поймешь, когда увидишь, – улыбается королева-мать.

Я передергиваю плечами, руки дрожат, по лицу ручьем струится пот. Как и положено всем образованным дворянам нашей эпохи, я знаю наперечет легендарные мечи с подробными описаниями каждого. Разбуди меня среди ночи, я в деталях опишу мечи Роланда и Артура, Карла Великого и Генриха Завоевателя.

– Это же, это же… Пламень! – вскрикиваю я наконец.

– Я уж думал, не узнаешь, – комментирует вредный дед, но в эту минуту я простил бы старца, даже дай он мне подзатыльник.

– Пламень, – завороженно шепчу я, – меч Карла Мартелла, знаменитого полководца и правителя франков, деда Карла Великого.

Карл Мартелл, великий полководец и властитель франков, надежная опора безвольного пустышки-короля. Семьсот лет назад скучавшие в пустыне арабы валом поперли во Францию. Если в двадцатом веке они прибывали мирно, а потому тихой сапой захватили полстраны, то в восьмом веке попытались сделать это грубой силой. Поначалу юркие всадники с кривыми саблями с легкостью разбивали пешие войска франков с их неизменными секирами. Казалось, катастрофа неминуема, но Карл Мартелл создал во Франции новый, невиданный там род войск – тяжелую кавалерию.

Собственно, с его легкой руки и возникло в Европе рыцарство, а арабы первый раз были отброшены в пустыни. Шло время, Карл объединил вокруг себя почти всю Францию, но тут кочевники вторглись вновь. Десятки тысяч завывающих всадников в белых плащах, подобно снежной вьюге, покрыли страну галлов, и у Пуатье их встретил постаревший, но не менее грозный полководец. Тяжелая конница франков в изнурительном бою разгромила арабов, навсегда прекратив их военную экспансию. Никогда больше арабам не суждено было стать великой державой, их звезда закатилась.

В той битве именно Пламенем Карл сразил предводителя войска захватчиков. Папа Римский трижды предлагал ему стать королем франков, всякий раз грозный воин отказывался наотрез. По преданию, он запретил класть Пламень к нему в могилу, предрек, что тот еще раз спасет Францию, прежде чем упокоится навеки. Я отираю пот со лба, аж мурашки по спине бегут, так странно себя чувствую.

В дверях оборачиваюсь, голос ровен, как море в штиль:

– Скажи, отец, отчего те волхвы или друиды так взволновались? И что такое «лоа»?

Дед громко хмыкает, мнется, затем нехотя кидает:

– Зачем тебе знать, еще спать по ночам перестанешь. Задумаешь в друиды податься, приходи. Заодно все и узнаешь.

Я молча отворачиваюсь, быстрым шагом иду к козьей тропе, что два дня назад вывела меня на вершину. Может, и вернусь, чем черт не шутит, как только разберусь с неотложными делами. Лет через тридцать – сорок, не раньше. А пока что мне надо спешить, впереди – война.

Еще через пару недель купеческий караван доползает до Мюнхена. С низким поклоном я вхожу в личные покои Изабеллы, драгоценный мешок с «редкими горными травами» деликатно забирает личный секретарь королевы-матери Гийом де Шантре. Изрезанное морщинами лицо преданного слуги неподвижно, лишь по молнией вспыхнувшим глазам понимаю, что старик рад успешно завершенной поездке. Вот только ума не приложу, чем легендарный меч может помочь партии дофина?

– Моя госпожа, – зычно объявляю я, – поездка оказалась успешной, я нашел редчайшие целебные травы, совсем скоро омолаживающий бальзам будет готов!

– Какой бальзам? – недоуменно вскидывает на меня враз округлившиеся глаза королева, выразительно косясь по сторонам. Мол, тише, болван, еще услышит кто. – О чем ты тут лепечешь, не разберу. Мне не нужны никакие травы, пошел прочь, дурак!

Растерянно кланяюсь, нахмурив брови и сквасив обиженное лицо, деревянной походкой выхожу от королевы. Краем глаза замечаю ехидные усмешки молодых придворных дам, уж им-то не нужны никакие инъекции стволовых клеток и вытяжки из плаценты. Зубки – жемчуг, губы полные и сочные, большие выразительные глаза так и стреляют по сторонам, талии – тонюсенькие, двумя пальцами обхватишь.

Но три-четыре дамы постарше уже задумчиво хмурят лбы, явно что-то задумали, интриганки. У личного лекаря королевы сложилась отличная репутация, такой не станет попусту молоть языком. Чувствую, опять будут совать деньги, обещать все блага, предлагать в качестве расплаты доступных красоток. Да, признаюсь честно, тут процветает сплошная коррупция. Вокруг столько соблазнов, что невольно дрогнет и самый кристально честный. Эх, нелегко быть королевским врачом!

Глава 5

1428–1429 годы, Бавария – Франция: ограниченный контингент дружественных войск.

Одной из важных причин полыхающей войны являлась Гасконь, древнее английское владение на континенте. Сами французы упорно именовали ее Гиенью, особо упирая на то, что спорные земли являются неотъемлемой частью исконно галльских земель. Счастье никогда не бывает полным, а потому провинция в конце концов досталась французам, но под английским названием. Да-да, та самая Гасконь, откуда вышел Генрих Наваррский, коренастый бородач с живыми черными глазами, громогласно заявивший, что Париж стоит мессы.

Но что такое Генрих IV для российского человека, всего лишь еще один в нескончаемо длинном ряду французских королей, не более. Есть, есть человек и ближе, и роднее, некий господин д’Артаньян! А ведь победи Англия, как миленький отправился бы наш гасконец в поисках счастья не в Париж, а в Лондон. Какая великая книга могла погибнуть!

Только представьте, что вместо бешеной скачки за бриллиантовыми подвесками легкомысленной королевы, смертельной борьбы с кардиналом и дух захватывающей охоты на миледи, д’Артаньян с унылым видом стоит в почетном карауле у Букингемского дворца. А сверху, поминутно съезжая на уши, греет макушку медвежья папаха. Нет, из этого не то что книгу, даже крохотный рассказ не слепишь, разве что эссе о жестоко загубленной юности на службе британской короне. И нисколько не меняет дело то, что, по сообщениям мировых СМИ, британские принцессы отличаются крайне низкой нравственностью, то и дело одаряя обслуживающий персонал чувственными ласками.

Интересно, думал ли кардинал Ришелье, что он, истинный владыка Франции, останется в народной памяти неудачливым противником некого начинающего мушкетера? Даже не чистокровного француза, прошу заметить, а всего лишь полудикого варвара из глухого медвежьего угла!

В коридоре довольно прохладно, по ногам ощутимо дует. Вечная беда каменных замков – сквозняки, какие в зимнюю погоду способны моментально выстудить помещение. Оттого гигантские камины пылают круглосуточно, а ложась в постель, каждый сует в ноги бутыль с горячей водой. Тщательно кутаюсь в тяжелый плащ, что-то быстро я привык к жаркой французской погоде, а ведь совсем недавно едко насмехался над теплыми зимами, требовал бодрящего морозца!

Стоявшие в почетном карауле у дверей кабинета его королевского величества дофина Карла гасконцы разом вытягиваются во фрунт, вмиг построжевшие лица светятся яростной решимостью и отвагой. Уж они-то варварами не выглядят, явно пообтесались при дворе, приобрели некоторый лоск. Лишь строгие глаза выдают людей чести и слова, вот почему короли так любят гасконцев: купить можно, подкупить – никогда!

Железные шлемы и кирасы начищены до зеркального блеска, лезвия алебард празднично вызолочены. Выглянувший из богато украшенных дверей секретарь дофина граф де Плюсси повелительным взмахом руки приказывает мне войти.

Столкнись я с ним в темноте, по шелесту кружев и атласных лент, изысканному запаху духов и благовоний мог бы принять господина графа за одну из доступных дворцовых красоток. Стоит хоть раз взглянуть в суровое волевое лицо, оценить волчью грацию движений, как подобные мысли мигом испаряются из головы. Мода здесь такая, вот и все.

Я с поклоном подаю дофину письмо от матери, отступаю на пару шагов назад, как принято при дворе, как раз поближе к жаровне, от которой тянет живительным теплом, а затем преспокойно начинаю осматриваться. Понятно, что делаю я это незаметно, разевать рот и тыкать пальцем не в моем обычае. Сидящий напротив высокий мужчина рассматривает меня ничуть не скрываясь, да и кого стесняться будущему королю Франции?

Что ж, дофин мне сразу понравился: у Карла решительное лицо и твердый взгляд, широкие плечи воина и лоб мыслителя, а сам он чуть младше меня. Длинные белокурые волосы достались дофину от матери, серые глаза – от отца. Судя по тому, что я о нем слышал, характером и складом ума Карл явно пошел в Изабеллу. Для страны это большая удача, ведь второго безумца на троне Франция просто не выдержала бы. Карл внимательно осматривает поданное письмо, несколько долгих секунд изучает наложенные печати, ровным голосом любопытствует:

– Ты знаешь, что в нем?

– Нет, ваше величество, – отвечаю я.

– Я еще не король Франции, говори мне «ваша светлость».

– Будете, ваше величество, – уверенно заявляю я.

Дофин, безразлично пожав плечами, распечатывает письмо, трижды проглядывает текст, надолго задерживается на одном месте, теребя тонкий ус.

– Значит, это ты спас мою мать? – Карл испытующе смотрит мне в глаза. – Любопытно, ведь ее охраняло никак не меньше сотни англичан.

– Не стоит упоминания, – небрежно отмахиваюсь я. – Если дело идет о жизни и чести королевы, я справлюсь и с двумя сотнями. Хотя, если честно, их было никак не больше дюжины.

– Что ж, – кивает каким-то своим мыслям дофин, – так и поступим. – Пружинисто поднявшись из-за стола, его королевское величество подходит ко мне. – На колени!

От резкого тона я невольно вздрагиваю, лицо Карла заметно изменилось. Из прежнего, добродушно-расслабленного, оно стало жестким. Глаза сузились, рот сжат в одну линию, на лбу – глубокие складки. Охрана дофина насторожилась, стоит сейчас сделать хоть одно резкое движение, и уже не спастись. Пальцы, которые раньше просто лежали на рукоятях мечей, ныне угрожающе сжались. Вокруг – самые лучшие бойцы королевства, где ж им еще быть? На плечи ложатся тяжелые, как бревна, руки. Не дожидаясь, пока заставят силой, я становлюсь на одно колено. Дофин медленно вытаскивает лязгнувший меч, плавно касается правого плеча.

– Ты предан, честен и отважен, Робер де Могуле, – произносит он торжественно. – Во имя Божие и святого Михаила я, дофин Карл де Валуа, посвящаю тебя в рыцари! Будь благочестив, смел и благороден. За преданную службу жалую замок Армуаз в Нормандии, отныне ты будешь зваться Робер де Армуаз. Встаньте, шевалье.

Потрясенный, я поднимаюсь с колен, растерянно пялюсь то на дофина, то на графа де Плюсси. Карл довольно улыбается:

– Что, сьер Армуаз, умею ли я награждать преданных мне людей?

– Нет слов, ваше величество, – признаюсь я, – аж дух захватывает.

Секретарь подает Карлу расшитый пояс и золотые рыцарские шпоры, я с поклоном принимаю символы рыцарства из рук дофина. Рыцарство – обособленный, замкнутый мир, по принятым в нем негласным законам отныне дофин является для меня вторым отцом.

– К сожалению, Робер, – говорит Карл, – я не могу закатить пир, как положено, когда в семейство рыцарей вливается новый член. И я объясню почему.

Я пытаюсь было сказать, что ничего не надо объяснять, но Карл прерывает меня решительным взмахом руки.

– Оставьте нас, – бросает он страже.

Коротко поклонившись, четверо гвардейцев выходят в коридор, мы остаемся втроем.

– В письме, которое ты привез, мать предостерегает меня от подобного шага, хотя и дает тебе чрезвычайно лестную характеристику. Изабелла Баварская считает, что в прежнем качестве ты был бы более полезен. Я думаю иначе, у меня на тебя особые планы.

– Какие именно? – осторожно интересуюсь я.

Кто их знает, этих дофинов: что ему стукнет в голову? Еще решит, что мне пора повоевать, набраться воинского опыта. А то зашлет куда-нибудь к сарацинам, чтобы подучиться у местных врачевателей. По широко распространенным среди французов слухам, тамошние лекари буквально творят чудеса! Толченый рог носорога вперемешку с пряностями, ну, вы уже поняли, да? К счастью, Карл еще молод, а потому думает только о деле.

– Мой великий предок Франциск Первый, как тебе, конечно, известно, основал для борьбы с Англией рыцарский орден «Звезда», – продолжает Карл. Я почтительно молчу, как воды в рот набрал. – Туда принимают самых отважных и достойных рыцарей Франции. Но внутри этого ордена есть еще один – орден «Пурпурной Звезды».

Если дофин ждет, что я страшно удивлюсь и засыплю его кучей вопросов, он сильно ошибается. Для человека двадцать первого века нет ничего удивительного в том, что за фасадом одного учреждения прячется нечто совершенно иное. Потому, коротко кивнув, я продолжаю слушать с непроницаемым лицом. Некоторое время дофин наблюдает за мной, затем интересуется:

– Скажите, шевалье, что вы поняли из моего рассказа?

Куртуазно поклонившись (а то, я же теперь рыцарь, был бы здесь троллейбус, постоянно бы уступал места женщинам и инвалидам), задумчиво отвечаю:

– Орден «Пурпурной Звезды». Слово «пурпур» с древности связывалось с царствующими домами, думаю, этот обычай возник еще до Византии. Пурпур или багрянец – цвет властителя, а стало быть, орден подчиняется лично королю. Далее, если вы рассказали мне о существовании некой тайной организации, стало быть, желаете принять меня в ее члены. И наконец, третье: очевидно, вы желаете доверить мне важный государственный секрет, поручить миссию настолько тайную, что… я даже не знаю, с чем ее сравнить. Нечто чрезвычайно важное лично для вас.

– Довольно. – Дофин прерывает меня властным взмахом руки. – Мать не обманула, ты и в самом деле очень умен. Учился в Сорбонне?

– Что вы, ваше величество, – честно отвечаю я. – Нахватался тут и там, все больше по верхушкам.

– Может, это и к лучшему, – с некоторой грустью замечает дофин.

Надо полагать, ведь главный парижский, а стало быть, и французский университет ныне в руках англичан, кует кадры для нужд колониальной администрации. Профессура куплена на корню, все как один поддерживают новую власть. Возможно ли воспитать в таких условиях преданных сынов Франции из студентов, большинство которых принадлежит к благородным семьям, я вас спрашиваю?

– Отвечу по порядку, – начинает Карл. – Орденом и впрямь руководит король Франции ну или лицо, его замещающее.

Понятливо киваю, с Карла Великого повелось, что все французские короли коронуются в готическом соборе города Реймс. Обойти древнюю традицию никак нельзя, страна не примет подобного властителя. Ныне древний город в руках англичан, а потому, пока их оттуда не выбьют, короноваться невозможно.

– Пурпурный – не только цвет власти, это вдобавок цвет Марса, стало быть орден – военный. Я и впрямь предлагаю тебе вступить в ряды ордена, ведь дело, что будет тебе поручено, имеет громадное значение как для Франции, так и для меня лично.

Меня вдруг осеняет, я замираю на месте как вкопанный. С открытым ртом гляжу на Карла несколько секунд, затем с огромным уважением говорю:

– Вы гений, ваше величество! Это самая сильная вещь, какую я только слышал!

– Какая? – теряется дофин.

– Тайно проникнуть в Реймс маленькими группками, захватить город изнутри и, заперев ворота, короновать вас под самым носом у англичан. Да герцог Бедфорд с досады сгрызет все ногти на ногах!

Граф де Плюсси коротко хмыкает, по холодному лицу блуждает неопределенная улыбка.

– Нет, нет, ты не понял, – прерывает меня дофин. – Хотя мысль оригинальная, молодец, хвалю. Все несколько проще.

Карл оглядывается на секретаря; поймав вопрошающий взгляд сеньора, граф скептически поджимает губы, левую бровь выгибает домиком.

Раздраженно дернув плечом, дофин продолжает:

– Тебе придется послужить дому Валуа, как никогда. Франция ныне разобщена. У меня есть войска, но нет лидера, который смог бы поднять дух воинов, сплотить и повести за собой. Тут нужен человек незапятнанный, преданный лично мне, какой смог бы объединить страну под моими знаменами, повести в бой и сбросить англичан в море. С этими задачами сможет справиться только непорочная девушка из древнего пророчества. Королевству срочно нужно чудо, она нам его явит!

Я внимательно слушаю, чтобы второй раз не попасть впросак. Отвечать буду только тогда, когда дофин сам меня спросит. И он спрашивает, разумеется, но совсем не то, что я ожидал услышать.

– Итак, назови членов моей семьи, – требует принц.

– Ваша мать, – тут же начинаю я, – сестра Елизавета, вдова Генриха Пятого, сестра Маргарита и вы. Ваш сын…

– Довольно, – прерывает меня дофин. – Ты пропустил одного человека.

– Простите, ваше величество? – теряюсь я.

Помолчав мгновение, Карл вновь оглядывается на графа де Плюсси, тот чуть не до пояса высунулся в окно, откуда мигом потянуло холодным влажным воздухом, увлеченно рассматривает, что же там во дворе изменилось за последние пять минут. Так он весь кабинет выстудит, мерзавец! Пряча глаза, сдавленным голосом дофин признается:

– У меня есть еще одна сестра. Мать родила ее от связи с герцогом Карлом Орлеанским. Девочка воспитывалась при дворе моего дяди, герцога Баварского.

– Графиня Клод? – Я мигом припоминаю, как сияет лицо девушки каждый раз, когда та встречает Изабеллу. – Не может быть!

– Может, и если я так говорю, значит, так оно и есть! – жестко заключает Карл. – Ты должен знать правду, потому что отныне ты – ее тайный охранитель и лекарь!

Поистине, сегодня удивительный день, даже в голове все путается. Меня произвели в рыцари, пожаловали замок, посвятили в государственные тайны, вдобавок приставили охранителем к незаконнорожденной принцессе!

– Таким образом, у нас есть девушка, которой суждено совершить пророчество Мерлина, – решительно бросает дофин. – Вскоре она вступит во Францию во главе небольшого отряда. Разумеется, ее будет сопровождать собственная охрана, но нужен один человек и с моей стороны. Буду откровенен, герцог Баварский не всегда поддерживал династию Валуа, пару раз он посылал вооруженные отряды в составе сил англичан и бургундцев. Сейчас герцог на нашей стороне, но все течет, все меняется… Ясно?

Я понятливо киваю, что ж тут неясного? Обязательно надо присмотреть за ее свитой, уточнить настроения, разведать планы. Всем известно, что в герцогстве Баварском существует рыцарский орден Святого Губерта, мало кто знает, что в стране также имеются иные тайные рыцарские ордена, всецело послушные воле герцога. Кто знает, какой фортель может прийти в голову Людовику Баварскому?

– Ты будешь официально назначен лекарем графини Клод, благо тебя при моем дворе не знают, а значит, не поползут слухи, что все подстроено, – заканчивает мысль дофин.

Ну, слухи поползут все равно, есть такая порода людей, что просто не могут хранить в тайне доверенные им сведения. Чисто женский склад ума, я полагаю. На всякий случай уточняю:

– Есть одна тонкость в происходящем, ваше величество. До сих пор я подчинялся указаниям господина Гаспара де Ортона, настоятеля аббатства Сен-Венсан.

– Я улажу эту проблему, – хмыкает дофин, – ибо твой аббат состоит в совете ордена «Пурпурной Звезды».

– Разрешите последний вопрос, ваше величество, – бесстрастно произношу я.

Дофин милостиво кивает.

– Под каким именем вы решили представить героиню из народа?

– Жанна Трюшо, – небрежно роняет тот, явно уже потерявший интерес к разговору.

Почтительно поклонившись, я выхожу из королевского кабинета, еле сдерживая ликование, отчего-то мне хочется петь и смеяться. Она – не та Жанна! Графиня Клод, чудный ангел во плоти, не погибнет на костре, как случилось с известной французской героиней. Наверное, настоящая Орлеанская Дева уже начала свой собственный путь, удивительно яркий, но, к сожалению, короткий. Или, может быть, в этом мире ее заменит графиня Клод Баварская, что возьмет на себя миссию спасительницы Франции? А уж я пригляжу, чтобы для нее все закончилось благополучно.

После обеда начинается заседание Королевского совета. Я, как лицо обласканное, допущенное к тайнам и находящееся на взлете карьеры, присутствую только в качестве молчаливого наблюдателя. Слишком уж значительные фигуры присутствуют в зале, чтобы новоявленный рыцарь подавал голос. За столом находятся пятеро: во главе восседает дофин Карл, слева его супруга королева Мария Анжуйская, очень привлекательная брюнетка с безупречным овалом лица и удивительно прозрачной кожей, коей так славятся француженки.

Справа от наследника престола еще одна благородная дама с гордо выпрямленной спиной, надменно воздетым подбородком. Это теща дофина, королева Иоланта Арагонская, весьма влиятельное лицо в партии дофина и, добавлю, союзница Изабеллы Баварской. Канцлер Ла Тремуай, который осуществляет общее руководство операцией, и герцог Алансон, избранный Карлом для командования освободительной экспедицией к осажденному Орлеану, в основном молчат, лишь изредка вставляя словечко-другое.

– Сегодня же, – напористо говорит дофин, – подготовьте текст и представьте мне на утверждение. Я хочу, чтобы все, вы слышите, буквально все придворные говорили в один голос о том, что произойдет на торжественном приеме в честь святой из…

– Из Шампани, ваше величество, – почтительно подсказывает герцог Ла Тремуай.

– Да, спасибо, – кивает дофин, – вот именно.

– А что именно они должны повторять? – сухим, как шорох падающих листьев, голосом уточняет Иоланта.

– Ну, что над головой Девы Жанны заблистал нимб, а статуи святых заплакали, и воздух наполнился чудесными ароматами… – Уставившись на тещу, дофин в затруднении морщит лоб.

Будто соткавшись из воздуха, перед дивно изукрашенным резным столом возникает ничем не примечательный человек среднего роста. Седые волосы, живые черные глаза, надменное лицо – среди придворных таких полным-полно. Слегка поклонившись, глубоким басом он бросает:

– Королевская власть во Франции – от Бога. Недаром символ Иисуса – петух, что возвещает приход солнца, это и наш родовой знак. Мы, галлы, – предвестники Господа, первыми в Европе приняли крещение не по подлому арианскому обычаю, а как учит нас наша мать, Римско-католическая церковь!

– Ну-ну, продолжай, – заинтересованно роняет дофин.

– Так вот, ваше величество, истинного властелина Франции предсказанная Дева должна различить в любом облике. Я представляю себе вашу с ней встречу так: вы специально переоденетесь в обычного придворного, чтобы проверить, узнает ли «пастушка» настоящего короля, а на трон посадите дофина поддельного, одного из ваших… – говорящий спотыкается, очевидно, подыскивая приличное слово, – …безалаберных друзей.

– А Дева тут же разоблачает обман! – с восторгом подхватывает Карл, победно оглядываясь по сторонам.

Присутствующие за столом переглядываются с кислыми улыбками, явно досадуя на то, что удачная мысль первой пришла в голову не им. Лишь господин государственный канцлер легонько похлопывает пальцами правой руки по левой ладони. Коротко поклонившись, придворный отступает в тень. Я бесстыдно пялюсь на него во все глаза, ведь это – начальник личной охраны дофина, граф Танги Дюшатель!

Девять лет назад на мосту у города Монтеро дядя дофина, бургундский герцог Иоанн Бесстрашный, встретился с последним из оставшихся в живых племянником, якобы желая присягнуть ему на верность. Заявленная как переговоры о мире и дружбе встреча должна была закончиться смертью Карла, сам Иоанн уже видел себя на троне Франции. Коварный герцог почтительно поклонился, а затем нежно обнял и расцеловал дофина, но стоило охране расслабиться, как коварный изменник цепко ухватил Карла за ворот и выхватил меч. Единственный, кто успел среагировать, – Танги Дюшатель.

Пинком ноги воин выбросил герцога из палатки наружу, а затем выхватил у кого-то алебарду и обезглавил ошеломленного ударом Иоанна. Пока свита заговорщика в растерянности таращилась на труп герцога, не понимая, сдаться им или все же напасть на дофина, стража под командованием будущего графа набросилась на изменников и почти всех перебила.

Впоследствии случались и иные покушения, но благодаря Дюшателю ни одно так и не достигло успеха. Легендарный человек этот граф; кстати сказать, отец Бартимеус лично с ним знаком.

Вскоре совет заканчивается, а еще через три часа, заинструктированный до слез графом де Плюсси, я вываливаюсь во двор замка Шинон с ошарашенным видом. Пояс оттягивает увесистый кошелек, запыхавшийся паж бегом подводит отдохнувшего коня. Пятеро широкоплечих воинов в тяжелой броне неподвижно восседают на крепких булонских жеребцах, крепкие плечи распирают доспех, толстые руки бугрятся мускулами.

В глазах плещет спокойная уверенность в своих силах, да ведь и задача не из самых сложных: доставить меня в целости и сохранности до границы с Германской Империей. Кроме того, при неотложной надобности по пути я смогу обратиться к трем доверенным людям в разных городах. Адреса и пароли я накрепко запомнил, записывают пусть неудачники из шпионских фильмов, кто вечно прячет зашифрованные сведения то в сигареты, то под пломбу зуба.

Вот так ранним зимним утром я въехал в замок Шинон простым лекарем, а на закате выехал рыцарем, посвященным в сокровенные тайны королевства. На ночь останавливаюсь в пяти лье от королевской резиденции, в большом шумном трактире на перекрестке дорог. Я должен спешить, ведь всего через три недели из Баварии выступит предсказанная Дева, чтобы спасти Францию и унять Англию. Жду не дождусь, когда это произойдет, ведь поместье Армуаз, которым любезно наградил меня дофин, пока что находится в руках британцев.

Ночью я долго не могу уснуть, мешают не звуки пьяной драки под окнами во дворе, а мысли, что никак не угомонятся. Уютно потрескивают дрова в пылающем камине, оттуда по комнате разливается живительное тепло. Я пытаюсь всесторонне обдумать сложившуюся ситуацию, разложить полученные сведения по полочкам. Итак, королевская семья разрастается прямо на глазах.

Вообще-то во Франции отношение к бастардам довольно уважительное. К примеру, граф Дюнуа, побочный сын покойного герцога Людовика Орлеанского, официально признан членом семьи. Пока брат Карл томится в английском плену, его тесть, престарелый граф Арманьяк, официально поручил графу Дюнуа заниматься делами семьи. Подобных примеров просто не счесть.

Другое дело – королевское семейство. Надо быть очень осторожным, никто ни в коем случае не должен узнать, что Клод – внебрачная дочь Изабеллы Баварской. Отчего? Да потому что, если пойдут слухи, все тут же начнут сомневаться и в дофине, вот почему! Мол, если одну нагуляла на стороне, может, и этот – не королевских кровей, а так, найденыш безродный? Гаврош из Баварии!

А между тем обстановка в стране на грани и без подобных слухов. Герцог Бедфорд, властолюбивый опекун и дядя юного короля Англии Генриха, решил окончательно захватить Францию, изгнать дофина Карла в Шотландию. Единственная сильная крепость, остающаяся в руках французов, – осажденный англичанами Орлеан, Жемчужина-на-Луаре, ключ к югу Франции. Если англичане захватят город, война за Францию будет окончательно проиграна.

Потому жизненно необходимо поднять дух французов, сплотить нацию вокруг королевского дома. Задачка не из легких, люди-то не дураки, прекрасно понимают, что страна наполовину оккупирована только из-за грызни принцев, те никак власть не поделят. Все чаще французы поговаривают, что необходимо сменить королевскую династию. Когда-то правили Капетинги, затем к власти пришли Валуа; не пора ли избрать на царство кого-нибудь нового, пока Франция не сгинула окончательно?

Династии Валуа позарез необходим новый, независимый и незапятнанный лидер, который сплотит страну вокруг королевского дома. И желательно – человек из народа, никак не связанный не только с правящей семьей, но даже и с благородным сословием. За таким валом повалят не только горожане и буржуа, но даже крестьяне.

Кто-то в окружении дофина вовремя вспомнил старую легенду о пророчестве Мерлина: «В трудный год невинная девушка спасет страну». Вот уже несколько месяцев преданные люди ловко разносят слухи по стране, пророчат появление предсказанной спасительницы.

На роль Девы выбрана Клод, внебрачная дочь королевы Изабеллы Баварской и герцога Карла Орлеанского. Насколько я понимаю, девушка не только умна и красива, вдобавок она храбра и решительна. Ее воспитанием занимались при дворе баварского герцога, известном во всей Европе строгостью и приверженностью старым традициям, а потому во Франции Клод не знают. А главное – она безоговорочно верит матери, то есть ею чертовски удобно манипулировать. Под именем Жанна Трюшо девушка явится как бы из ниоткуда и сплотит вокруг себя народ.

Во Франции ее будет сопровождать личная охрана из «трех старших братьев», доверенных рыцарей герцога, которые знают Клод с детства. Определено и место, откуда на глаза народа явится героиня, это дотла сожженная весной бургундцами деревня Домреми в провинции Шампань. Дело за малым – доставить «героиню из народа» через полстраны ко двору дофина. Все должно быть сделано так, чтобы девушку увидело как можно больше народа, а слухи о простой крестьянке разошлись по всей Франции, всколыхнули людей и сплотили вокруг трона.

Хм, мне уже жарко, я переворачиваюсь на другой бок, в раздражении скидываю одеяло на пол. Драчуны давно угомонились, постоялый двор затих, погрузился в сон. Лишь раскатисто храпит кто-то в соседней комнате, да негромко переговариваются сидящие за дверью воины, которые всерьез охраняют мою персону. Я скептически оглядываю маленькую уютную комнату, аккуратно, чтобы не скрипнуть, поднимаюсь с неуютного ложа.

Сбоку подхожу к закрытому на ночь окну, легким толчком распахиваю ставни, в комнату равнодушно заглядывает похудевшая луна, что ей в бедном шевалье, у которого и замка пока нет. Налюбовавшись яркими звездами, я подкидываю дрова в камин, укладываюсь обратно на ложе. В комнате сильно посвежело, но то не беда, воздух быстро нагреется.

Что-то настораживает меня в данном поручении, чудится некое второе дно. Давайте-ка пройдемся еще раз. Итак, что мы имеем?

Прежние полководцы французов наглядно доказали полную свою никчемность, ныне доходит до того, что воины отказываются идти в битвы. Народ ропщет все сильнее. Если раньше волнения захватывали ограниченные местности, как то было в недавнюю Жакерию, то теперь бурлит весь север страны. Если вовремя не оседлать волну народного гнева, того и гляди она снесет все и вся.

Основные игроки на поле: с нашей стороны это дофин Карл и королева-мать, с той стороны – герцоги Бедфорд и Филипп Бургундский. На их шах, осаду Орлеана, наши делают ход конем: девушка из пророчества! Неожиданный и сильный ход, особенно в эпоху царящих суеверий и предрассудков.

Народ не доверяет дворянам? Поверит простой девушке-крестьянке! Благо такая девушка в загашнике у королевы-матери есть. И имеется подходящее по смыслу пророчество Мерлина, что юная невинная девушка спасет Францию в последнюю минуту. А счет уже на секунды идет, тянуть некогда. Точно, народу это понравится, скушают за милую душу! А еще говорят, что политтехнологи появились в двадцатом веке. Ага, вынырнули из ниоткуда с отработанными до блеска технологиями. Тоже мне, восьмое чудо света.

Пожалуй, самый сильный из игроков все же королева-мать. У Изабеллы как таковой нет собственных войск, если не считать стоящего за спиной брата, герцога Баварского. Зато в избытке интеллекта, а виртуозному владению интригами королева-мать может поучить и ветеранов Мадридского двора.

Изабо стала королевой, когда власть ее супруга не простиралась дальше собственного двора. Ведь в наследственном домене у короля лишь Париж с прилегающими по Луаре землями, то есть Нейстрия. Юная королева сумела стравить между собой две крупнейшие в стране фракции, каждая из которых намного сильнее короля, бургундцев и орлеанцев. А всего-то и делов, что поигралась в любовь с двумя всемогущими герцогами, отчаянно храбрыми, но отнюдь не мыслителями.

Ныне, когда в братоубийственной войне обе партии потеряли сильнейших из сторонников, самый сильный в стране феодал – это дофин. Карл Валуа жалует направо и налево освободившиеся феоды бедным, но воинственным рыцарям и дворянам, активно вербует сторонников. Вместо двух прежних партий, арманьяков и бургундцев, их во Франции уже три: прибавились дофинцы. Казалось бы, арманьяки – то же самое, но это лишь на первый, невнимательный взгляд.

Сейчас именно дофинцы – самая могущественная политическая сила в стране, беспрекословно повинующаяся Карлу Валуа. Это со стороны кажется, будто Изабелла Баварская творит, что ее левая нога восхочет. Каждая затеянная ею интрига, каждое столкновение между соперничающими партиями ослабляет их, заодно укрепляя короля. Приз в этой опасной игре – единовластие! Не я один понимаю происходящее, громче всех о предательнице-королеве вопят теряющие власть и независимость сеньоры, крайне недовольные подобным оборотом дела.

Королева-мать не оглядываясь идет к намеченной цели. Пусть тысячами гибнут члены древних феодальных родов, какие по старинке все еще считают короля только первым среди равных, туда им и дорога; тем с большей готовностью склонят головы остальные. Франция велика, ее народ могуч и независим. Сильная королевская власть может быть востребована в такой стране лишь в годину бедствий, в мирное время вполне можно обойтись и без нее. Не потому ли война никак не утихнет, что выгодна кое-кому из стоящих у руля?

Я рывком сажусь, так вот какая мысль тревожит меня весь день, не давая заснуть. Изабелла Баварская ради вожделенной цели не раздумывая жертвует мужем и детьми, принцами крови и самыми знатными вельможами королевства. Двадцать лет назад молодая мать без тени сомнений отказалась от младенца, безжалостно отправила новорожденную крохотулю с глаз долой. Как королева поступит со взрослой Клод, если та покажется ей потом не нужной, лишней? А что, если история повторится и Жанне Трюшо грозит та же скорбная участь, что и Жанне д’Арк?

Дверь в комнату бесшумно распахивается, только что мирно сидевшие в коридоре воины влетают внутрь с обнаженными мечами.

– Вы целы? – встревоженно спрашивает один. Второй уже у окна, обшаривает цепким взглядом пустой двор.

– Что, что-то случилось? – отрываюсь я от размышлений.

– Грохот, – виновато объясняет воин, черные брови медленно ползут вверх по загорелому лицу, взгляд прикован к расщепленной деревянной ножке, зажатой в моем кулаке.

Я опускаю взгляд на пол, по которому разбросаны куски стула, недовольно морщусь.

– Кошмар, – безучастно отзываюсь я, – всего лишь ночной кошмар.

Оглядываясь на каждом шагу, озадаченные воины выходят из комнаты. Входную дверь осторожно прикрывают, из оставленной для наблюдения щели по темной комнате протянулась тонкая полоска света. Я осторожно кладу ножку на пол, вновь ложусь, тяжелый вздох колышет тонкие занавески.

Вывод неутешителен: со временем, когда Клод станет более не нужна, от нее постараются избавиться. И сделать это попытаются, скорее всего, моими руками.

– Познакомься, Клоди, – приветливо говорит королева, пока я почтительно кланяюсь, – это – твой новый врач, Робер де Армуаз. Несмотря на молодость, он весьма опытен, а его преданность королевскому дому Валуа находится вне всяких сомнений.

Девушка некоторое время рассматривает меня холодными зелеными глазами, резко поворачивается к матери.

– Зачем мне нужен новый врач? – недоумевает она. – Герр Штюбфе лечит меня с детства, он самый опытный врач во всей Баварии. Он сидел у моей постели всякий раз, когда я болела, поил горькими микстурами и отварами, делал порошки и мази. Нельзя так поступать с людьми, это нехорошо, он же может обидеться!

– Милая моя, – ласково воркует Изабелла, – во-первых, герр Штюбфе слишком стар, чтобы сопровождать тебя в дальнюю поездку. Во-вторых, было бы жестоко оставлять моего брата без опытного доктора, и затем, мы же договорились, что ты будешь представлять наш дом во французском королевстве инкогнито. А герр Штюбфе – европейская знаменитость, его обязательно узнают и удивятся, почему он сопровождает простую крестьянскую девушку. Понимаешь?

Ну и так далее и тому подобное. Разумеется, взрослый опытный человек всегда сможет переубедить подростка.

Наконец обе красавицы поворачиваются ко мне: на протяжении разговора я молча следую за закутанными в меха дамами по занесенным снегом аллеям дворцового парка на расстоянии десяти шагов. Слышать ничего не слышу, зато прекрасно их вижу. Обе на редкость хороши собой. Если мать, Изабелла Баварская, – это роскошная роза, которая вскоре начнет увядать, то дочь – нераскрывшийся бутон, обещающий стать дивной красоты цветком. Темно-каштановые волосы уложены в высокую прическу, открывая миру чистый лоб, огромные глаза и чарующий овал лица. Но есть между ними и различие.

Мать на каждого статного мужчину глядит кокетливо, а дочь на них вообще не обращает внимания. Если мать уже в шестнадцать стала королевой, а в семнадцать завела первого любовника, то Клод не позволяет себе подобных шалостей. При дворе баварского герцога, что по всей Империи славится строгостью нравов, о ней отзываются очень высоко. Почему-то меня радуют эти похвалы, хотя, казалось бы, какое мне дело до ее поведения?

«Может, потому, что чем меньше контактов, тем легче ее охранять?» – с готовностью подсказывает внутренний голос, но мне в этих словах чудится некая фальшь.

– Хорошо, мама, – наконец заявляет Клод. – Я приму герра Армуаза в качестве своего доктора. – И с язвительной усмешкой добавляет: – Хотя такой представительный господин принес бы гораздо больше пользы на поле боя, с оружием в руках выступив против англичан. Возможно, он слишком робок?

Я молчу с каменным лицом, не хватало еще вступать в перепалки со вздорной девицей на глазах у королевы. Та лукаво улыбается, успокаивающе говорит:

– Не волнуйся, Клод. Франция – страна, где проживает огромное количество храбрых мужчин. Надо только собрать их вместе и указать, куда им идти. Остальное они сделают сами.

Тем же вечером разряженный как павлин лакей передает мне приказ госпожи графини немедленно прибыть к дворцовой церкви. В задумчивости я прогуливаюсь перед входом, когда высокие двери медленно распахиваются и из них выскальзывает знакомая стройная фигура. Легким кивком графиня приветствует меня, я пристраиваюсь рядом, медленным шагом мы идем через парк по направлению к дворцу.

– Как вы стали доктором, Робер? – наконец любопытствует Клод. – Я всегда считала, что доктор – это почтенный пожилой человек, который двигается неторопливо, говорит хорошо подумав, сам вид его внушает доверие и почтение. А вы, несмотря на внушительную фигуру, всего лишь мальчишка. Вам еще учиться и учиться. Вот у герра Штюбфе есть ученик, так он старше вас лет на пять.

«Ишь пригрелся на теплом месте, – с осуждением думаю я. – Тебя бы на пару лет на „скорую“, живо бы набрался необходимого опыта. А то торчат до седых волос в учениках, дискредитируют профессию».

– С детства мечтал лечить людей, – терпеливо говорю я, – а мечты обязательно сбываются, хоть и не так, как ты себе представлял.

Клод произносит какую-то длинную фразу на певучем языке, я в растерянности молчу. Девушка переходит на другой язык, третий. Тонкие брови ползут все выше и выше, наконец графиня презрительно улыбается:

– Да что вы за доктор такой?

– Дипломированный, – сухо заявляю я.

А что, мой фельдшерский диплом вполне может быть засчитан здесь в качестве докторского. Вот освободим Париж, открою там лучшую врачебную клинику, стану доктором медицинских наук и почетным академиком Сорбонны. Так уж случилось, что на данный конкретный момент я самый компетентный медицинский специалиство всем мире. Но не будешь же это объяснять самоуверенной девчонке, что, спесиво задрав хорошенький носик, плавно вышагивает рядом? Та или поймет не так, или примет за сумасшедшего, есть и худший вариант – за колдуна.

В принципе, здесь смотрят на алхимиков, астрологов, гадалок и магов сквозь пальцы, иногда пытаясь извлечь некую пользу из тайных знаний. Уточнить счастливый день для свадьбы, узнать, когда отправляться в дальнее и опасное путешествие, да мало ли что захочет узнать человек? Но стоит проползти гадкому слушку, что ты якшаешься с темными силами, как недремлющая инквизиция мигом берет тебя на заметку. Святые отцы не так просты, как о них рассказывают. Они не будут тут же вламываться в дом и устраивать обыск, сначала присмотрятся и понаблюдают, а потом уж решат, имеется в слухах рациональное зерно или нет.

Чтобы раз и навсегда закрыть тему, с металлом в голосе я добавляю:

– Врачебная коллегия Тулузы признала меня полноправным лекарем, разрешив оказывать медицинскую помощь на всей территории Французского королевства, а буде его границы раздвинутся, так и в новых пределах.

Разумеется, я говорю чистую правду. Меня вполне официально произвели во врачи, «легенду» готовили францисканцы, настоящие мастера своего дела. Я с изумлением узнал, что прошел семилетний курс обучения в гильдии врачевателей Тулузы, о чем имеется соответствующая запись в местном муниципалитете.

– Если вы настоящий врач, как вы можете не знать испанский, немецкий или латынь? Чему же вас там учили?

Вот ехидна! Не успеваю я открыть рот, чтобы достойно ответить на злобные происки, как та продолжает:

– Я, кажется, догадалась: из-за бушующей войны был набор на обучение по сокращенной программе, на военных ветеринаров! Гребли всех подряд, невзирая на желание и способности. Вот вы и не успели ничему научиться, бедняжка. Ничего, я попрошу герра Штюбфе, он подучит вас хоть чему-то за оставшееся время.

«Ах так, – стискиваю я зубы, – ну ладно».

– Говорят ли вашей образованной светлости что-нибудь следующие слова: «хинди руси пхай-пхай» или «харе Кришна, харе Рама»? – холодно любопытствую я и тут же поясняю: – Это на хинди, главном языке Индии. Есть такая страна на Востоке, сама не очень большая, размером примерно как вся Европа. Зато народу там проживает раза в три-четыре больше, чем во всей Франции.

Клод недоверчиво сдвигает тонкие брови.

– Если желаете, могу изъясниться на языке Великого княжества Литовского или Золотой Орды, – радушно предлагаю я. – Вместе эти две страны по площади намного больше всей Европы. Вторую еще иногда называют царством пресвитера Иоанна.

Если на ломаном хинди я бросил пару фраз из чистого баловства, то ведущий язык остальных двух держав – русский. Да и население там процентов на девяносто – восточные славяне.

Презрительно фыркнув, Клод спасается бегством: высоко задрав точеный носик, она отворачивается и, подобрав пышные юбки, гордо выступает к выходу из дворцового парка. Почему-то мне кажется, что она впечатлилась моими познаниями. Некое тревожное ощущение беспокоит меня: непонятно, отчего я не могу спокойно сносить ее шпильки?

Подумаешь, да она на десять лет меня моложе, а по жизненному опыту – на пятьсот. Ей и в жизни не представить, что такое самолет или подводная лодка, телевизор или Интернет. А если бы Клод хоть раз увидела широкоформатный фильм на экране размером с пятиэтажку, то язык проглотила бы точно. Я, помню, чуть не проглотил.

Следующим утром меня вызывают к герцогу. Людовику Баварскому на днях исполнилось шестьдесят два, в пятнадцатом веке более чем преклонный возраст. Но владыка Баварии, полжизни проведший в военных походах, и не думает собираться на пенсию. Пока я скромно стою у замерзшего окна, напротив трофейных доспехов, герцог, подобно гигантскому шмелю, безостановочно кружит по кабинету. От зычного рева дребезжат стекла, я незаметно морщусь, а личный секретарь герцога даже глазом не моргнет, записывает за хозяином как проклятый.

Как и прочие покои в замке, кабинет прямо кричит, что здесь обитают властители, повелители и прочие сатрапы. Все позолочено, в парчовых тканях, трофейных сарацинских коврах и дорогущем фарфоре. Даже огромный камин облицован итальянской плиткой, что вывезена из раскопанного римского поселения. Правда, в кабинете герцога эта мишура отодвинута на задний план дорогим оружием, в изобилии развешанным по всем стенам чуть ли не до потолка.

Самая любопытная часть декора – это трофейные доспехи, добытые потом и кровью на войнах и рыцарских турнирах. За бурную жизнь герцог успел поучаствовать в двухстах с лишним турнирах и тридцати двух военных кампаниях. Разумеется, если бы в кабинете присутствовали все трофейные доспехи, под него пришлось бы отвести дворец целиком. Здесь же оставили железную шкуру восьмеро герцогов, два короля, три восточных полководца с трудными именами и, внимание, архиепископ Туринский, гордость коллекции Людовика.

Сразу замечу, что под захваченные знамена, штандарты, знаки и стяги в замке отведено специальное просторное помещение.

– Да, вот еще, – добавляет герцог требовательно. – Раз уж деревня Домреми дотла разорена бургундцами, необходимо вновь ее заселить. Подберите пять десятков бывших воинов. Из тех, что вышли в отставку, но ввиду недостаточного жалованья так и не смогли купить себе дом, а потому ютятся у детей и родных. Всем предоставить деньги на постройку домов и обзаведение хозяйством… Найти приличный дом для семьи Трюшо, там будет постоянно проживать… – Герцог делает паузу, поднимает голову и спрашивает деловито: – А кстати, кто будет там проживать, хранить память о народной героине и отвечать на вопросы любопытствующих? Имейте в виду, в деревню обязательно потянутся паломники.

– Слушаюсь, ваша светлость, – почтительно отвечает секретарь, лихорадочно перебирая исписанные листы. – У нас имеются родители самого почтенного вида, вы их уже видели, а также подобрана двоюродная сестра нашей… э-э… Жанны.

Невысокий худощавый человек решительно кивает сам себе, старательно продолжает:

– Девушки дружат с детства, ваша светлость, ну прямо не разлей вода! Кузина выучила назубок дюжину утвержденных лично королевой Изабеллой историй о мелких забавных и печальных, но весьма поучительных происшествиях, что произошли с девочками в детстве. Тем не менее рассказы рисуют облик очень привлекательный, светлый и даже, не побоюсь этого слова, одухотворенный.

– Ну-ну, прохвост, – рыкает герцог, – лично проследи, чтобы девка вконец не завралась! Никаких там ангелов, что вились как мухи вокруг хижины при ее рождении, и тому подобной ерунды. Все должно быть просто и элегантно, как… – Он поискал подходящее слово, тут же нашел, для убедительности ткнув пальцем: – Как вот этот клинок! Не то не получит от меня не только мужа, но и обещанного приданого!

– Слушаюсь, мой господин, – низко кланяется секретарь.

– Затем, – уверенно продолжил инструктаж герцог, – проследи, чтобы все переселенцы могли на Библии поклясться, что знают семью Трюшо на протяжении долгих лет. Кто там священником?

– Старый кюре недавно умер, от возраста…

– Нового чтобы прислали из францисканцев.

– Будет сделано.

– Ну вот, вроде бы и все, – неуверенно тянет герцог, сосредоточенно морща высокий лоб. – Если что вспомню, вызову. Теперь ступай.

С почтительным поклоном секретарь герцога выходит, оставляя нас наедине. Людовик Баварский медленно поворачивается ко мне, пару минут пристально изучает выпуклыми синими глазами, что с возрастом несколько потускнели, напоминая нынче осеннее небо.

– Теперь о вас, господин де Могуле, – начинает он.

– Шевалье де Армуаз, – деликатно поправляю я властелина Баварии.

– Да, извините, ведь и вправду… – Герцог машинально чешет левую бровь, хищно улыбается, отчего-то сразу напомнив большую белую акулу из передач «Дискавери». – Как с человеком благородного происхождения, да к тому же рыцарем, я не буду долго рассусоливать. Отечество в опасности и так далее, понимаете?

– Родина-мать зовет, – подсказываю я с самым серьезным видом.

– Как? – удивляется герцог. Немного подумав, мотает головой: – Нет, лучше не надо. Не знаю, как там у сарацин, но у баварцев, как и у французов, родня считается по отцу. Родство по матери сейчас непопулярно, их недавно опять отовсюду изгнали.

Я коротко киваю, помню со школы, что первые гетто появились именно в средневековых городах.

– Разумеется, нам больше пригодились бы рыцари на поле брани, – с серьезным видом заявляет герцог, – но сестра убедила меня, что вы с вашими талантами больше сгодитесь в роли… – Герцог мнется, подыскивая подходящее слово.

– Доктора и опекуна, – подсказываю я.

– Вот-вот, – с облегчением кивает Людовик, – и присматривайте там за ней как следует!

Забавное время эта эпоха рыцарства, отчего-то представители почетных в будущем профессий тут вызывают лишь брезгливые полуулыбки. Если в двадцать первом веке шпион звучит гордо, а киллер – так и вообще круто, чуть ли не круче банкира, что по сути тот же ростовщик, то в пятнадцатом веке за брошенные в лицо неосторожные слова могут и на дуэль вызвать. Понятно, что не с моим рылом соваться с грязными ногами в калашный ряд, там своих таких навалом, к тому же герцог вовсе не хочет меня обидеть. Но все-таки одно дело – бросить резкое слово в лицо простому человеку, совсем другое – рыцарю. Шевалье – это намного выше, чем просто дворянин, это как подтянутый и загорелый косметический хирург на фоне обычных неряшливых санитаров в засаленных халатах.

– У Клод будет при себе личная охрана, лучшие представители семьи, которая вот уже семь поколений защищает нашу династию.

– Ее «братья», – киваю в ответ.

– Дофин якобы возведет их в дворянство, двоих вообще решено принять в орден «Звезды», так им проще будет общаться с другими рыцарями в собранном войске, – продолжает герцог. – Вы же…

Разумеется, я прекрасно знаю, что надо делать, тем не менее Людовик Баварский инструктирует меня не менее двух часов. Он растил девушку с младенческих лет и ныне вполне обоснованно считает дочерью, а не племянницей. Родных сыновей у герцога трое, бастардов – добрый десяток, все удались в отца. Высокие, с налитыми силой плечами, стальные челюсти, прямой взгляд…

Но дочь только одна; хоть и приемная, Людовику она дороже родных сыновей. Последние недели герцог постоянно хмурится, часто вскипает, кажется, еще чуть-чуть и начнет рубить головы направо и налево. Он предпочел бы отправить на войну всех сыновей скопом, лишь бы Клод осталась с ним. Увы, это невозможно. Все в замке знают, что Людовик бесится оттого, что куда-то отсылает приемную дочь. Перепуганные слуги стараются поменьше показываться на глаза, шныряют по коридорам как привидения, такие же бесшумные и молчаливые.

Если и есть на свете человек, абсолютно равнодушный к кошачьему племени, так это я. В далеком детстве я страстно хотел иметь собаку. Как только я ни упрашивал черствых родителей, те ни за что не разрешали мне завести четырехлапого друга. А ведь судьба моя могла сложиться иначе. К примеру, вдохновившись общением с овчаром или доберманом (в то время иных пород я рядом с собой просто не видел), Роберт Смирнов мог стать ветеринаром или пограничником. И сейчас бы я, как дурак, мирно жил-поживал в двадцать первом веке, пользуясь всеми чудесами цивилизации – от Интернета до теплого клозета с мягкой туалетной бумагой!

Только повзрослев, наконец понимаешь, как глубоко правы бывают родители, даже если сами они о том и не подозревают! Ведь я мог и не повстречать Клод, самую чудесную девушку на свете! Она умерла бы в родном пятнадцатом веке, а я бы состарился в двадцать первом, одинокий и неприкаянный. Не это ли имел в виду тот чертов пенсионер, отправивший меня сюда, или то был ангел Божий?

Через два дня после последней ссоры мы мирно прогуливаемся по аллеям замкового парка. Ночью резко потеплело, оттого под ногами вместо белого снега хлюпает какая-то серая слякоть. Завтра Рождество, уже через неделю мы отправляемся в путь, оттого Клод желает поближе познакомиться с новым лекарем, какого подарила ей мать. Хочет поближе узнать человека, которому доверяет свое здоровье.

Неспешно беседуем о том о сем, когда я замечаю, что рядом с нами важно вышагивает худющий кот вороной масти, вид у него самый бандитский. Зверь свысока посматривает на окружающих, на шее шерсть смята, будто кот ухитрился стащить ошейник в последний момент, совсем как неверный муж обручальное кольцо. Сделав с нами пару кругов по парку, кот безропотно заходит на третий.

– Какая прелесть, – восхищается Клод, – какое похвальное упорство!

– Ни разу не видел, чтобы коты так себя вели, – в растерянности признаюсь я. – Думал, такое поведение присуще собакам.

– О, вы любите животных? – с непонятной интонацией восклицает Клод.

– Вообще-то да, – признаюсь я.

– Внимание, поставим опыт, – поднимает она тонкий пальчик. – Сейчас расходимся в разные стороны, я хочу знать, за кем из нас следует это забавное создание.

У развилки Клод поворачивает направо, я иду налево. К моему немалому изумлению, кот держится рядом, как привязанный, зато девушка сверлит мою спину сердитыми глазами. Поймав недоуменный взгляд, Клод тут же отворачивается, продолжив прогулку с задранным носом. Любопытно, отчего она так сердится? Я останавливаюсь, холодно изучаю кота. Тот, выгнув спину, трется о мою ногу и хрипло мяучит. Мяуканье у него какое-то вульгарное, будто кот по-простецки предлагает: «Ну что, парень, пропустим по маленькой и к бабам?»

Я гляжу в задранную кверху морду и теряюсь. Несколько секунд проходит, прежде чем узнаю это лицо, ведь я не раз видал его прежде. Круглая, растянутая в стороны физиономия, сплющенный нос, широко расставленные наглые, слегка навыкате глаза. Общее выражение страшно далеко от слова «интеллигентность». Именно эта морда блестяще изображена художником в книге «Ходжа Насреддин»; был там один Багдадский вор, какой в конце концов перевоспитался. Это что, реинкарнация?

– Ну и чего надо? – интересуюсь я без всякой любезности. – Я не могу взять тебя с собой, не проси, не та у меня жизнь. Так что вали от меня подобру-поздорову!

Кот внимательно выслушивает, независимо отворачивается и начинает вылизывать шерсть. Надо ли говорить, что следующий круг по парку зверь бандитской наружности вновь вышагивает рядом с нами? Наконец я прощаюсь с девушкой, галантно поцеловав на прощанье руку. Я аккуратно касаюсь губами нежной кожи, слабый цветочный аромат пьянит не хуже вина. Все-таки и в дворянстве есть своя прелесть, не так ли, шевалье Робер?

– До свидания, – звенит серебряный голос.

– До завтра, – улыбаюсь я: девушки любят веселых и находчивых.

– А как мы поступим с котом?

– Я все ему доходчиво объяснил. Уверен, зверек вернется в семью.

Я долго смотрю вслед удаляющейся Клод, а когда поворачиваюсь, кот с некоторой усталостью разглядывает мои сапоги.

– Ну и что с тобой делать? – размышляю я вслух: подобная настойчивость не может не тронуть самое черствое сердце самого завзятого собачника.

– Вот он, – азартно верещит пронзительный детский голос, – держи его!

Из-за поворота аллеи вылетают трое детей. Самому старшему – года четыре и ростом он вдвое больше кота, остальные поменьше, самому мелкому года два. С интересом оглядываюсь на зверя, но тот не так глуп, чтобы покорно ждать мучителей. Паническими скачками зверь мчится прямиком к густым кустам, надеясь обрести там спасение. В считанные секунды и охотники, и жертва скрываются из виду. Философски пожимаю плечами, значит, дружба не сложилась.

Через восемь дней небольшой отряд выезжает из Мюнхена. Прощание выходит недолгим, все наставления даны уже по сто раз, седельные сумки проверены и перепроверены, а потому герцог молча стоит на первой ступени лестницы, что ведет к парадному входу во дворец. Тоскующий взгляд его прикован к племяннице, которая и сама еле скрывает слезы, отворачивает застывшее лицо. Отъехав немного, я оглядываюсь, герцог стоит все так же неподвижно, плечи по-стариковски опущены, тусклые блеклые глаза уставлены в землю.

Отчего-то я и сам чувствую, как холодная игла вонзается в самое сердце. Да ну, чепуха все это! Не существует никакой судьбы, рок – выдумка слабых и безвольных, мы сами вершим свой путь. Пусть и вообще не появится никакой крестьянки д’Арк, мне ясно одно – с Клод ничего подобного не случится! Отчего же так ноет сердце, неужели старею?

Путь наш лежит не на запад, где почти по прямой расположен Бурж, та дорога для гонцов. Мы движемся на север, по многочисленным германским королевствам, княжествам и баронствам. Некоторые столь малы, что, едва въехав, мы тут же выезжаем. Вообразите мое удивление, когда на первом же привале Клод достает из клетки смутно знакомого мне кота и начинает кормить с рук. Тот довольно мурлычет, в желтых бандитских глазах плещется нескрываемое обожание. Поймав недоумевающий взгляд, графиня независимо фыркает, нехотя признается:

– Не бросать же такого симпатичного зверя.

Я хмыкаю про себя, все мы, мужчины, одинаковы. Нам лишь бы прибиться к женщине, что кормит, поит, чешет и гладит. Коту здорово повезло, кто-то сильно ему ворожит!

– Как назвали?

– Кусакой. – На обычно строгом лице расцветает улыбка. Клод так хороша, что я невольно задерживаю дыхание.

Услышав знакомое имя, кот хрипло мяучит, настойчиво требуя добавки. Вот нахал!

– Ишь устроился, – улыбаюсь я, – дармоед.

В бок пихает младший из «братьев», Пьер де Ли. Малыш на голову выше меня, косая сажень в плечах, а рукояти двуручного меча едва достаточно для его широкой ладони.

– Слышал, тебя тоже проверяли? – подмигивает он заговорщицки.

– Проверяли?

– Ну да. Малышка Клод не так проста, как кажется на первый взгляд. Кусака достался ей незрячим котенком, а потому почитает нашу графиню за маму и вообще единственный свет в окошке. А Клод верит, что тот за версту чует негодяев и мерзавцев и ни за что не пойдет к ним на руки. Всех новых людей в своем окружении она проверяет Кусакой.

Ну и ну, вот хитрюга! «Первый раз его вижу… посмотрим, с кем он пойдет…» Я подмигиваю Кусаке сквозь прутья клетки, тот равнодушно зевает, сворачивается клубком.

Если бы знал тогда, что котяра жизнь отдаст за Клод, я бы отнесся к нему повнимательнее, добыл бы сливок хоть из-под земли, купил свежей рыбы, почесал за ухом. А так… ну кот и кот, женская игрушка и пустая забава. Да, по правде сказать, кто из нас не отдал бы жизнь ради этой девушки?

Через две недели мы прибываем на место. Лотар, старший сын и наследник герцога Баварского, неуверенно басит:

– Дальше я не могу вас провожать, отец настрого запретил въезжать во Францию. Вот за этой речушкой она, собственно, и начинается. Жан де Ли!

– Я здесь, ваша светлость. – «Старший брат» Жанны, ловко управляя мощным рыжим жеребцом одними коленями, подъезжает к Лотару.

– На том берегу командование отрядом переходит к тебе. Помните, что все вы – французы. За жизнь Клод… то есть Жанны, отвечаете головой! Вопросы?

Какие уж тут вопросы? Все по сто раз обговорено, утверждено и заучено. Мы осторожно въезжаем в холодную прозрачную воду, кони недоверчиво фыркают и дергают ушами, ноги ставят с осторожностью. Со стороны наш маленький отряд из пятерых всадников ничем не отличается от многих сотен подобных отрядов, с легкостью пересекающих неохраняемые границы некогда самой сильной европейской державы.

Поднявшись на высокий холм, откуда прекрасные долины Шампани просматриваются на добрых пять миль, мы оглядываемся в последний раз. На том берегу рыцарский отряд стоит неподвижно, щедро разбрасывая солнечные зайчики от сияющей брони. Преданный сын не может нарушить строгий запрет отца, но и оставить нас одних он не в силах. Наконец стальной кулак медленно вытягивается в длинную ленту; извиваясь, подобно удаву, отряд сопровождения исчезает в густом германском лесу. Отныне мы предоставлены сами себе. Пять человек, от которых зависит будущее всей страны.

Деревня Домреми, «родина» нашей Жанны, лежит в десяти лье от границы. Верный союзник англичан, бургундцы сожгли ее дотла месяцев десять назад, не пощадив ни старого ни малого. Аккуратные баварцы восстановили деревню целиком. Зря я беспокоился: через час после того, как мы пересекли границу, мы повстречались с патрулем ветеранов. Германцы отличаются не только воинственностью, но и крайней дисциплинированностью. Вряд ли бургундцам вновь удастся спалить деревню, бывшие воины герцога Баварского начеку.

На следующий день мы прибыли в город Вокулер, редкий островок безопасности среди захваченных англичанами земель. Комендант, шевалье Робер де Бодрикур, давний сторонник партии арманьяков, устроил долгожданной гостье пышную встречу. Слухи о прибытии предсказанной спасительницы широко разнеслись по всей округе, целыми деревнями люди побросали дома и хозяйство, съехались в Вокулер.

Встреча похожа на бразильский карнавал, именно так я себе его и представляю. Улицы города увешаны знаменами, вымпелами и транспарантами, на центральную площадь выкачены бочки с вином. Тут же пылают громадные костры, на которых целиком жарят быков, баранов и здоровенных клыкастых кабанов. Горожане и крестьяне окрестных деревень, ремесленники и купцы, дворяне и прислуга – все в лучших одеждах, причесанные и надушенные. Женщины в нарядных разноцветных платьях с пышными юбками, дворянки надели модные остроконечные шапки с привязанными кисейными шарфами, остальные в чепцах.

На руках держат детей, азартно тычут пальцами в проезжающую процессию. Я еду в самом хвосте, уже расслабившись, весело машу в ответ; уставший конь еле переставляет копыта. За три мили до города я выехал вперед, чтобы проверить дорогу и предупредить о нашем прибытии. Все вышло как нельзя лучше, Клод доехала до Вокулера живой и здоровой. Понятно, это лишь первая ступенька, а лестница ой как крута, ну так жизнь и состоит вся из маленьких шажков.

Рядом худой мужчина с серым лицом – от изрядно потертой одежды за три метра воняет свежей краской – поднимает девочку лет пяти:

– Смотри внимательней, Мишель, вот та красавица и есть святая Дева.

– Жанна? – требовательно уточняет ребенок.

– Да, Дева Жанна из семьи Арков, – торжественно отвечает ремесленник.

Я благостно киваю, пока до меня не доходит. Пошатнувшись, я еле успеваю ухватиться за луку седла, яростно мотаю головой, разгоняя подступающую темноту. Уши сверлит комариный звон, будто целая сотня крылатых кровопийц забралась под череп. Это что, ночной кошмар или все наяву? Еле справившись с накатившей слабостью, соскакиваю на мостовую, цепко хватаю мужчину за рукав.

– Я здесь проездом, добрый человек, – искательно улыбаюсь ему, – что вы сегодня празднуете?

Глянув свысока, тот охотно объясняет, что сегодня в Вокулер пожаловала во плоти сама святая Катерина, приняв облик простой крестьянской девушки. Зовут пастушку Жанной. Святые говорили с ней с детства, возлюбив девушку за безгрешный образ мыслей и истовую веру. Все эти подробности я пропускаю мимо ушей, дождавшись наконец главного:

– А родом она из маленькой деревушки, что вероломно сожгли англичане и их прихвостни, но Жанна д’Арк призвала на них гнев Господень, те убоялись и сбежали!

Перекрестившись, красильщик с глубоким убеждением добавляет:

– Дадена ей великая сила, Дева сия поскачет впереди всей французской армии и поразит проклятых англичан громом и молнией, как и сказано в пророчестве Мерлина!

– Дурень ты дурень! – вмешивается стоящая рядом полная женщина, с гладким лицом и быстрыми глазами. Насмешливо подбоченясь, она громко заявляет: – И вся твоя семья такая же, с придурью. Виданое ли дело: девице молниями пулять; она тебе что, Никола Чудотворец?

Собравшиеся вокруг начинают яростно спорить, сходясь в одном: если войско возглавит Жанна д’Арк, победа французскому воинству обеспечена. С Мерлином не поспоришь: сказал – победим, значит – победим! Тем временем я тихо отхожу в сторону, таща за уздечку покорную лошадь. Как же так, ведь Деву-победу должны были звать Жанной Трюшо? Да, это звучит не так звонко, не так красиво, как новое имя… Очевидно, изменили в последний момент. Вот и рухнули все надежды на то, что пронесет. Не с моим счастьем, как говорится. Шалунья-жизнь подхватила меня и со всего размаху мордой о камень, да так, чтобы зубы веером, кровь ручьем… Я рву тугой ворот куртки, непослушные пальцы мелко дрожат, оттого застежка никак не поддается.

Остановившимися глазами я смотрю прямо перед собой. Как и любой, окончивший среднюю школу, я в упор не помню никаких дат, но кто не знает, что великую французскую героиню Жанну д’Арк вероломно захватили и сожгли живьем англичане? Ну, от этих негодяев я иного и не ожидал. Уже все наслышаны про британское вероломство и систему двойных стандартов.

Английское джентльменство и пресловутая fair play – не более чем ловкий фокус, искусная обманка для простофиль. Но то, что Клод Баварская, этот нежный, хрупкий цветок должен, даже обречен погибнуть в пламени костра, как то крупными буквами прописано в школьных учебниках, оглушает меня как тяжелой дубиной.

Приветственные крики затихают, праздничная процессия уже у центральной ратуши города. Какое-то время я просто стою, тупо разглядывая стену дома, наконец с силой луплю в шершавый камень кулаком. Раз, другой, пока волна ярости не исчезает, унесенная болью в до крови разбитых пальцах.

– Говорите, сожгут? – шепчу я, злобно усмехаясь.

Выглянувший с балкончика владелец дома робко исчезает, разглядев перекошенное от ярости лицо. Уже не сдерживаясь, я кричу на всю улицу, задрав лицо вверх, чтобы до бородатого шутника, который всерьез считает страдание чувством облагораживающим, наконец дошло:

– Не выйдет!

Глава 6

Январь 1429 года, окрестности города Тура, замок Шинон: Франция сосредоточивается.

Наутро после торжественной встречи мы, не медля ни минуты, выступили из Вокулера на юго-запад. Между нами и замком Шинон, резиденцией дофина Карла, по прямой лежит добрых четыреста лье. Нас ожидают разбитые дороги, английские гарнизоны и ночевки в холодном лесу. А потому нам приходится полагаться только на резвость коней и доброе отношение местного населения. Ну и, разумеется, на карту, какую средний из «братьев», Пьер де Ли, бережно хранит за пазухой. В прошлом году баварец исколесил окрестные места, с чисто немецкой пунктуальностью нанеся дороги, мосты и населенные пункты.

Наш поход, как и было задумано, превратился в настоящее представление. В больших деревнях и маленьких городах, везде, где нет английских и бургундских гарнизонов, нас встречали приветственными криками и улыбками. И всюду Жанна выступала со страстными речами, призывая восстать против захватчиков. Прекрасное строгое лицо и стройная фигура в сияющих белых доспехах производили неизгладимое впечатление на всех, кто ее видел. Изабелла не ошиблась в расчетах, ее дочь пылающим факелом пронеслась через половину Франции, одним своим появлением воспламеняя все сердца.

Пару раз нам попадались вооруженные отряды партизан, их бородатые вожаки подолгу совещались с Жанной и старшим из «братьев», Жаком де Ли. Всякий раз повстанцы предупреждали нас о засадах бургундцев и англичан, ведь захватчики, взбудораженные слухами о Деве Жанне, начали действовать.

В Вокулере нам выделили вооруженный конвой из тридцати всадников. Командуют им два молодых рыцаря, одинаково неопытных, но весьма энергичных. Жану де Новелонпон де Мец, круглолицему блондину с кучерявой бородкой, около двадцати пяти, а его лучшему другу Бертрану де Пуланжи, усатому горбоносому брюнету, и того меньше. Потому за ними присматривает мэтр Клемансо, эконом коменданта Вокулера. Человек степенный и, как выразился Робер де Бодрикур, вполне надежный.

Все чаще по маршруту следования появлялись отряды латников под красными английскими крестами, раз за разом мы пробирались по узким лесным тропинкам. Встречи с небольшими отрядами были нам не страшны, но к чему ввязываться в бой? У нас иная задача: провезти по захваченным землям знамя грядущей борьбы, Жанну, да вдохнуть отвагу в заледеневшие сердца французов.

У Эсуа отряд резко повернул на запад, но вырваться из окружения так и не удалось. На громадной пустоши к югу от Арса мы попали в плотное кольцо, где со всех сторон нас преследовали загонщики. К вечеру ситуация накалилась до предела. Наш отряд шагом следовал в окружении спешащих туда-сюда подобных же групп воинов, стараясь ничем не выделяться. Союзники нагнали столько войск, будто запланировали провести здесь некие диковинные маневры. И в конце концов мы нарвались.

– Стоять! – звучит из темноты резкий начальственный голос. – Пароль!

– Крест и корона, – немедленно отзывается Пьер де Ли откуда-то справа.

– Вера и стойкость, – помедлив, отзываются из темноты. – Кто такие?

Нет ничего удивительного в том, что нам известен пароль. Младший «брат» успел захватить пару пленных и подробно допросить. При некотором опыте это весьма быстрая процедура, не требующая таких зверств, как клещи, дыба и совершенно неподъемная «железная дева», какую не захватишь в дорогу при всем желании. Все гораздо проще: обычный напильник, пара мелких деревяшек и раскаленный уголек способны творить подлинные чудеса, развязывая любой язык.

Жак де Ли медленно выезжает вперед:

– Кто спрашивает?

– Капитан Эдмонд де Фуке, командующий войсками в здешнем округе. Итак, кто вы?

– Я – Гийом де Турте, лейтенант капитана Роббера де Лагузара. Капитан поставил моему отряду задачу занять мост у деревушки Шарантен-ла-Дюмье, чтобы преградить путь мятежникам, – рычит старший «брат».

– Весьма разумно.

В темноте один за другим вспыхивают факелы, застоявшиеся лошади шумно фыркают, переступая с ноги на ногу. Перед нами находится не меньше сотни всадников, а стоит начаться бою, как тут же присоединится еще пара сотен. Учитывая количество войск в округе, нам не уйти.

– Что-то я вас не помню, лейтенант, – важно продолжает капитан де Фуке. – Так что прошу меня понять и не сердиться. Сейчас предлагаю всем снять шлемы и скинуть капюшоны. Один из моих людей, который в лицо знает мятежников, осмотрит вас.

В наступившей мертвой тишине грозно скрипят вороты арбалетов. Из загородившего дорогу отряда выезжает всадник с непокрытой головой. Медленным шагом он подъезжает к замершему под прицелом двух арбалетчиков Жаку, трогает поводья, посылая коня дальше. В поднятой руке пылает факел, что озаряет суровое лицо воина, я неверяще рассматриваю до боли знакомые черты. Решившись, я пришпориваю коня.

Гневно заржавший жеребец делает гигантский прыжок, оказываясь рядом с проверяющим нас рыцарем. Тот вскидывает руку, останавливая арбалетчиков, жесткое лицо смягчается. Царящая вокруг непроглядная тьма словно расцветает новыми красками, я ликующе вскрикиваю:

– Ты! Но как…

– Тише! – останавливает меня рыцарь. – Быстро объясни, что ты здесь делаешь и кто эти люди?

– Мои друзья, – твердо отвечаю я.

Несколько секунд он глядит мне прямо в глаза, затем разворачивает коня и зычно кричит:

– Все в порядке, капитан. Я знаю этих людей.

– Прекрасно. – Из замершего в ожидании отряда выезжает коренастый плечистый воин в тяжелых доспехах и закрытом шлеме, повелительно бросает: – Лейтенант де Турте, вы можете ехать. Приказываю занять мост как можно скорее, и глядите в оба, чтобы там и мышь не проскользнула!

Пол-лье мы проделываем в полной тишине, затем я натягиваю поводья, остальные останавливаются вслед за мной. Похоже, что еще не отошли после чудесного избавления от опасности, подсознательно стараются держаться поближе. Жак и Пьер подъезжают ко мне.

– Кто это был? – в голосах звучит удивление.

– Друг, – тихо отвечаю я, – надеюсь, что друг. Вы поезжайте вперед, а мне нужно кое-кого дождаться. Дойдете до моста, будьте готовы тут же его запалить. И вот еще что: ждите меня не больше часа. А если услышите, что к вам приближается целый отряд, поджигайте мост не раздумывая!

– Ты настоящий рыцарь, Робер, – хлопает меня по плечу великан Жак, зычно ревет: – Вы что, заснули? Капитан Фуке приказал нам срочно занять мост!

Дождавшись, пока стук копыт окончательно стихнет, я спрыгиваю на землю, зажигаю факел. Ждать приходится недолго. Вскоре раздается быстро усиливающийся грохот копыт, из-за поворота на дорогу вылетает булонский жеребец. С истошным ржанием конь встает на дыбы, меся воздух тяжелыми копытами, всадник легко соскальзывает вниз. Мы крепко обнимаемся.

– Я думал, ты мертв.

– Прости, Робер, что так получилось. Нам надо было сбить со следа ищеек герцога Бедфорда.

– А я-то думал, что ты мертв. Ха, мне столько надо тебе рассказать! – возбужденно кричу я, тут же осекаюсь. – Но что ты здесь делаешь, среди англичан?

– Это бургундцы, Робер, – грустно замечает мой воскресший друг.

– Бургундцы? Ты дуришь их? Надеюсь, я не раскрыл тебя?

– Нет, не раскрыл, – ровно отзывается Гектор. – Я воюю на их стороне.

На пару секунд я застываю, пытаясь понять, правильно ли расслышал, затем выпускаю его руку, отступаю на шаг. В самом деле, на плаще и куртке нашиты черные бургундские кресты. Что за чертовщина!

– Ты шутишь, конечно же?

Гектор качает головой.

– Выходит, ты воюешь на стороне англичан? Но раньше ты твердил, что надо сбросить их иго, изгнать из страны!

– Робер, я – фландриец. Когда-то моя страна была частью Франции. Мы завоевали себе свободу, но французы никогда не отступятся, снова и снова они пытаются поработить нас. Герцог Бургундский – верный союзник Фландрии, именно потому я ему и служу. Филипп устроил заговор против англичан, но тогда ничего не вышло, нас предали. Что ж, теперь Филипп Бургундский вновь в союзе с британцами. А я – вместе с ним.

– А я служу дофину Франции, – бормочу я растерянно.

– Я уже понял, – бросает Гектор устало. – Скажи, Дева и ее баварские телохранители с вами?

Я молчу, как язык проглотил. С горькой усмешкой рыцарь хмыкает:

– Ладно, не говори ничего, у тебя на лице все написано.

– Откуда ты знаешь, что Дева с нами? – в упор спрашиваю я. – Или в отряде затаился предатель, который сообщает о нашем маршруте?

Теперь молчит Гектор, мой черед понятливо кивать.

– Ладно, не говори ничего. Понятно без слов.

– А ты повзрослел, Робер.

– Повзрослел, – легко соглашаюсь я.

Левая рука ныряет за пазуху, тут же протягиваю ее Гектору, тот реагирует не менее быстро. Намертво зажав стальными пальцами мою руку у самой груди, свободной рукой он тесно прижимает кинжал к моему горлу.

– Что там в ладони? – холодно интересуется Гектор.

Я медленно разжимаю кулак, в холодных глазах мелькает легкое смущение, рука с кинжалом опускается вниз.

– Забери, – тихо говорю я, – теперь мне это не нужно.

Он стоит, как замороженный, я с силой вкладываю в твердую, как дерево, ладонь крест, что снял с давешнего покойника. Пока я усаживаюсь в седло, Гектор молча стоит, не делая ни единого движения, светлые глаза растерянно поблескивают в пламени факела.

– Как тебя называют там, у вас?

Помолчав, Гектор нехотя роняет:

– Бургундский Лис.

– Дьявол из Фландрии, – эхом отзываюсь я, – друг и правая рука Филиппа Бургундского.

Что ж, я немало наслышан про «подвиги» этого головореза, смертельного врага династии Валуа. Врага Жанны, что в настоящий момент волнует меня больше всего прочего!

– Значит, теперь мы по разные стороны? – тихо спрашивает бывший друг.

– Выходит, что отныне мы враги, – роняю я с неловкостью.

Гектор молчит, затем говорит неуверенно:

– Ты можешь перейти на нашу сторону, я поручусь за тебя.

– Ты же не всерьез? – откликаюсь я немедленно.

– Ладно, Робер. Раз уж судьба решила надо мной позабавиться, пусть. В память о том, как ты… был моим другом и трижды спас мне жизнь, я отплачу тебе тем же. Никто не упрекнет меня в неблагодарности!

Вспрыгнув на коня, Гектор с места пускает его в галоп. Застоявшийся жеребец вихрем уносится в светлеющую ночь, стук копыт плавно истончается, наконец исчезнув. Я долго смотрю Лису вслед, затем, безжалостно нахлестывая коня, скачу вслед за скрывшимся в ночи отрядом. Догоняю в тот самый момент, когда последний из всадников пересекает мост у Шарантен-ла-Дюмье.

Я подъезжаю прямо к Жаку де Ли, тот, отмахиваясь от мэтра Клемансо, назойливого, как муха, зычно интересуется:

– Ну что?

Спрыгиваю с хрипящего жеребца, который устало мотает головой, так же кратко отвечаю:

– Возможна погоня!

Светловолосый гигант спокойно кивает, словно иного и не ожидал. Пока разводят костер и ставят палатку для Жанны, Жак де Ли подзывает к себе наших юных рыцарей Жана и Бертрана. Получив конкретную задачу, те быстро делят воинов на две равные команды, а затем исчезают с ними в темном лесу. Оттуда сразу же раздаются крики, треск и хруст, словно сквозь частокол деревьев к нам безуспешно пытается протиснуться нечто огромное.

Добротный мост, перекинутый через местную речку, голыми руками не разобрать. Мечи и копья тут не помогут, а боевые топоры мы успеем затупить о вражеские шлемы и щиты. Зато у нас есть верный друг человека, огонь. В минуту грозящей опасности люди могут являть настоящие чудеса, наши солдаты не исключение.

Всего через полчаса посреди моста уже возвышается груда сухих поленьев. По моей команде один из солдат выливает на нее мех с оливковым маслом. Придется нам ограничить себя в салатах, но тяготы и лишения только закаляют мужчин. Я подношу факел, посреди моста разгорается веселый костер, освещая все вокруг на десятки шагов. Дивное зрелище! В летнем лагере мы, бывало, разжигали подобные «огненные цветки».

Проходит совсем немного времени, и начинает пылать весь мост, а это значит, что в ближайшее время погоня нам не грозит. Пока бургундцы разберутся, что к чему, пока пошлют погоню по обходным путям, мы уже исчезнем, растворимся, ускользнем… Тревожит одно: кто же выдал дорогу, по которой мы поедем? Я пристально вглядываюсь в лица попутчиков, верить можно лишь четверым, понятно, но все-таки, кто эта подколодная змея?

Осер, Куртене, Мижен и Монтаржи были для нас исключены: вернувшиеся разведчики докладывали о размещенных там английских и бургундских гарнизонах, что приведены в полную готовность. Повсюду объявлено о группе бунтовщиков, обещаны деньги, коровы и налоговые послабления тому, кто нас выдаст. Увы, крестьяне молча выслушивали заманчивые посулы, тихо кляня про себя оккупантов и втайне молясь об удачном завершении нашего пути.

Встревоженным ульем вся Франция гудела о походе простой крестьянки, что в сопровождении братьев и земляков идет к дофину, чтобы вдохновить его на битву с англичанами. Последнюю неделю нам то и дело приходилось пробираться к желанной цели лесными тропинками и звериными тропами. Время от времени молчаливые крестьяне провожали нас такими буераками, куда здешние Макары телят не гоняли лет триста – четыреста. От денег проводники упорно отказывались, робко просили лишь благословления Жанны-Девы, а получив требуемое, со счастливыми лицами исчезали.

В ночь на двадцатое января я получил долгожданный ответ. Давно отмечена, и не мной, странная закономерность. Ты можешь страстно хотеть какую-то вещь, жаждать и вожделеть ее. Но жизнь, как бы насмехаясь и играя, не дает попасть желанному предмету в твои руки, каждый раз мешает нечто непредвиденное.

Чем ближе ты подбираешься к вожделенной цели, тем выше преграды, тем сложнее их преодолеть. И когда ты, потратив неимоверные усилия, преодолев горы и переплыв океаны, прошибив лбом все двери, получаешь искомое, то вместо радости чувствуешь лишь досаду и опустошенность. В двадцать первом веке психологи называют эту ситуацию «разочарованием достижения». Полная чушь!

Фокус в том, что та вещь тебе вовсе не нужна. Жизнь честно пыталась тебя остановить, но ты рвался к цели наперекор всему. Кого ж винить, что теперь ты чувствуешь угрюмое недовольство? Но если тебе на самом деле необходимо что-то, жизнь подносит его на блюдечке прямо под нос…

Я неподвижно замер, скорчившись за толстым деревом, которое на уровне груди расходится, вознося к небу сразу два ствола. Отсюда замечательно видно и превосходно слышно происходящее, выходит, недаром я крался следом за двумя воинами из приданного нам конвоя, какие о чем-то долго шушукались перед отбоем.

– По сто золотых монет на каждого? – ахает грубый голос.

– Что ты орешь, болван? – рычит в ответ лейтенант де Грие, правая рука и дальний родственник шевалье Бертрана де Пуланжи. – Немедленно захлопни пасть, пока ты не поднял на ноги весь отряд!

– Простите, ваша милость, этого недоумка, – вмешивается в разговор какой-то человек. Его мягкий голос, вкрадчиво-шелестящий, прекрасно мне знаком, это мэтр Клемансо, эконом коменданта Вокулера. – Как вы собираетесь это проделать?

– Да очень просто, – насмешливо отзывается де Грие. – Главное, чтобы девка сдохла. Нет никакой необходимости, чтобы она попала в плен живой, как раз такой вариант заказчикам нежелателен! Завтра ночью я заступаю дежурить по лагерю, а вы трое держитесь поближе ко мне.

– Не нравятся мне ее братья. Прямо дрожь по телу идет, как они зыркают своими бешеными глазищами! – честно признается второй солдат, высокий рыжеволосый толстяк с приятным открытым лицом. Так и кажется, что пробасит: может, по пиву, мужики? В общем, свой человек. Но слаб на деньги, как и прочие.

– Братья – не твоя забота, дурень, – рычит лейтенант. – Сказано: о них позаботятся!

Я бесшумно отступаю назад, легкой тенью скольжу меж деревьев. Человек, получив разум, заодно научился говорить, а потому передние доли мозга, что отвечают за речь, вздулись подобно бицепсам у качка. Но мать-природа ничего не дарит просто так. Объем черепа не увеличился, куда уж боле, и так женщины рожают в муках. Пришлось пострадать затылочным долям, резко уменьшившимся в размерах. Теперь человек умеет мыслить и говорить, а вот ночное и сумеречное зрение – увы!

Но Третий орден францисканцев для того и содержит ученых монахов, чтобы те боролись с позорными недугами и слабостями. А потому лично у меня с ночным зрением все в порядке. Я безтруда нахожу старшего из «братьев», шепчу на ухо:

– Проснись немедленно! Но только тихо, не шуми!

– Я не сплю, – отзывается Жак де Ли хриплым шепотом, в руке зажат кинжал, кончик лезвия уперся в мой живот.

Приставив губы к уху, я вкратце пересказываю ему подслушанный разговор.

– Ты можешь решить проблему с лейтенантом? – коротко интересуется рыцарь.

Я ухмыляюсь:

– С радостью.

– Вот и отлично, – решает старший «брат». – А теперь иди спать, до рассвета осталась пара часов.

Ранним утром нас тихо будят замерзшие часовые. В вырытой яме пылает живительный костер, разожженный так умело, что с пяти шагов и не заметишь. Выпив по кружке горячего вина, люди немного согреваются. Я неотрывно гляжу на Жанну, похожую на озябшего воробышка, та осторожно берет у меня кружку с горячим травяным чаем; глянув благодарно, тут же припадает к питью посиневшими от холода губами. А в груди, помимо нежности к этому дивному созданию, поднимается волна злобы и ненависти к де Грие. Как смеет лейтенант даже думать о том, чтобы причинить ей зло? Наказание мерзавцу одно – смерть.

Подходящий случай подворачивается днем, при переправе через стремительную местную речку. Она не особенно и широка, метров около пятидесяти, но моста поблизости нет, мы переправляемся вброд. Де Грие, не умеющий плавать, очень боится утонуть, а потому снимает панцирь, аккуратно укладывая на запасную лошадь. Над ним уже устали подшучивать, решили: пусть себе чудит. Больше в отряде так никто не поступает, ведь если с той стороны реки засада, то под градом стремительных стрел ты уже не успеешь надеть броню.

Во время переправы я держусь рядом с предателем и, выбрав подходящий момент, коротко, без замаха, бью его стилетом в левую почку. Тут важна не столько сила удара, сколько точность. Лейтенант на мгновенье задыхается от чудовищной боли, лицо стремительно бледнеет, выпустив поводья, он кулем валится с лошади. Быстрое течение мигом подхватывает корчащееся от боли тело, играючи уносит вдаль. Плюнув в ледяную воду, я пришпориваю своего жеребца с самым независимым видом.

Пропажа обнаруживается лишь через несколько минут, когда лошадь де Грие прибывает на тот берег без седока. Поднимается суматоха, организуют было поиски, но все безрезультатно. Всем ясно, что не умеющий плавать лейтенант не имеет никаких шансов выплыть из бурного потока.

Я ловлю внимательный взгляд среднего из «братьев», медленно киваю в ответ, тот сухо улыбается. Лишь через полчаса я понимаю смысл улыбки: «братья», до того относившиеся ко мне с некоторой настороженностью, наконец признали за своего. Если честно, это радует. Клод выросла под их присмотром, она уважает и любит семью де Ли, а потому мне приятно их одобрение.

Той же ночью из лагеря дезертируют сразу четверо: трое солдат и мэтр эконом. Дезертируют довольно странно: все лошади остаются на месте. Оставшиеся воины то и дело коротко переглядываются, откуда-то все уже знают, что «дезертиры» повешены в глубине леса, метрах в ста пятидесяти от стоянки. Насколько я понял из короткого объяснения младшего из «братьев», при интенсивном допросе двое несостоявшихся убийц выдали еще двоих. Тем лучше, воздух чище будет.

Предатели успели сделать свое грязное дело: первоначально отряд собирался пересечь Луару у Невера, теперь же нас загнали далеко к западу. После короткого раздумья Жак де Ли выбирает для переправы Жьен. Посланный вперед разведчик возвращается к нам с целым отрядом воинов, у каждого на груди нашит белый крест арманьяков. Жьен принадлежит французам, а потому нам вновь устраивают пышный прием. Но все эти флаги, ленты и транспаранты меркнут перед тем, как встречают нас люди на свободной территории.

Жанна принесла уставшим от бесконечной войны французам надежду, будто в душной комнате с треском распахнулось окно, а на задыхающихся узников повеяло сладким воздухом свободы.

– Победа! Победа! – скандировали обезумевшие люди. – Пророчество исполнится!

А еще через пару недель, двенадцатого февраля, мы наконец-то прибыли в резиденцию дофина Карла, замок Шинон, возведенный на вершине неприступного утеса в двадцати пяти лье к юго-западу от Тура.

Сам я не присутствовал при первой встрече Карла Валуа со сводной сестрой, но многие вполне достойные люди во всех деталях описали то памятное событие. Отмечу одно: ни один из присутствующих не усомнился в Жанне. По совету многоопытной тещи дофина, вдовствующей королевы Иоланты Арагонской, на родину Жанны, в деревню Домреми, была отправлена целая делегация из достойных монахов и священников. Святые отцы должны вынести вердикт: а не имеется ли порочащих сведений о девушке по месту жительства?

Одновременно с той экспедицией Королевский совет и архиепископ Шартрский Рено провели собственное расследование: в самом ли деле пастушка Жанна является той, за кого себя выдает? Забегая вперед, скажу, что в конце концов обе комиссии громогласно назвали Жанну доброй католичкой, что только и болеет за правое дело освобождения Франции. Настоящей причиной задержки явилась банальная неготовность французского войска к войне, но кто же осмелится заявить такое вслух? А потому заявили во всеуслышание, что дофин желает увериться, та ли это Дева, нет ли здесь какого подвоха.

На все время расследования нас поселили в небольшой замок Кудре, в пяти милях от резиденции дофина. Хозяйка замка – госпожа Стефания де Белье, жена старого обергофмейстера королевского двора, графа Рауля де Гокура. Сам граф ни в какие дела давно не вмешивался, всем заправляла нестарая еще госпожа де Белье. Причем постоянно обитавший при замке Кудре статный звонкоголосый менестрель вовсе не мешал ей строить глазки старшему из «братьев».

Ко всеобщему удивлению, каменнолицый Жак де Ли оказался вовсе не чужд понятиям галантности и даже куртуазности. Как-то вечером баварец не без приятности исполнил несколько любовных песен под лютню, на коей сам довольно ловко наигрывал.

Младший из семейства де Ли, хихикая в здоровенный кулак, шепнул мне на ухо, что в молодости дядя подумывал о карьере миннезингера – так баварцы неуклюже кличут менестрелей. Папа, покойный барон де Ли, как человек старых понятий и строгой, чуть ли не спартанской дисциплины, в то время разбил немало струнных инструментов о голову и плечи «певуна», грозился даже лишить наследства и доброго имени, но все без толку. Помогла, как ни странно, природа. Когда рост молодого Жака перевалил за два метра, а плечи раздались так, что в двери он смог протискиваться только боком, о карьере менестреля пришлось позабыть.

Как-то не ожидают добрые люди, что подобный громила может еще и петь. Их так удивляет явленное чудо, что на голос никто и внимания не обращает.

Весь остаток февраля и половину марта я внимательно присматривался к окружению дофина, запоминая лица, просчитывая альянсы и пытаясь разобраться в хитросплетении интриг, которые составляют нормальную жизнь любого королевского двора.

По всему выходит, что основных соперничающих партий при дворе насчитывается ровно четыре. Первая – это партия дофина, куда помимо фаворитов Карла входят графы Дюнуа, Клермон и герцог Алансон.

Вторая – партия мира, выступающая за территориальные уступки бургундцам. Самый видный ее представитель, герцог Бретонский, тот настойчиво предлагает как можно быстрее заключить мир с Филиппом Бургундским, а затем вместе выступить против англичан. Герцога ничуть не смущает, что Филипп настойчиво требует объявить Бургундию независимым государством.

Третья – это партия войны, считающая необходимым вести ожесточенную войну до последнего солдата, вождь – престарелый герцог Арманьяк. К несчастью, из-за значительных потерь в последних сражениях количество неукротимых воинов, но слабых полководцев значительно сократилось. Оттого партию войны можно не принимать во внимание.

И наконец, четвертая партия, очень осторожно, но твердо выступающая за заключение мира с англичанами. Эти признают силу англичан, не верят в союз с бургундцами, отчетливо сомневаются в грядущей победе, поэтому предлагают начать мирные переговоры с захватчиками. Максимум возможного, чего они надеются добиться, это выделение дофину в пожизненное владение юга Франции с последующей передачей земель английскому королю после смерти Карла. Глава капитулянтов – канцлер дофина герцог Ла Тремуай. Ведет он себя очень осторожно, не позволяя откровенных заявлений и резких действий.

Да и прочие партии интригуют достаточно осторожно, без смертоубийств, отравлений и тому подобных эксцессов. Бодрящая атмосфера мирного соревнования невольно расслабляет, а потому первым тревожным звоночком для меня послужила попытка отравить Жанну.

Я въехал в ворота замок Кудре уже глубокой ночью, так как накануне вечером в придорожной таверне встречался с одним из осведомителей. Тот принес любопытные вести: в замке Трелонж тайно встретились сторонники партии войны. Как обычно, я сполна заплатил способному молодому человеку, секретарю одного из баронов, за подробное изложение обсуждаемых на встрече вопросов.

Не прошло и часа, как я уже общался с белошвейкой, которая обшивает любовницу графа Бордо, одного из видных вождей партии мира. Как оказалось, накануне тот выехал на срочную встречу к давнему единомышленнику, маркизу де Тургдул. Под предлогом охоты на изрядно расплодившихся оленей туда же съехались прочие сторонники партии мира.

Белошвейка с удовольствием взяла деньги, кокетливо хихикнула и тут же намекнула на возможность провести ночь любви. Нежно потрепав ее по круглой упругой щечке, я заверил ветреницу, что именно сегодня Родина зовет меня на подвиг, но потом, потом! Скривив пухлые губки, та кисло попрощалась. Беда с этими женщинами, обязательно им требуется завлечь всех обладателей штанов и обтягивающих трико в радиусе трех миль вокруг. Подобным образом даже самые достойные из этого суетного племени юбочных поддерживают веру в собственную неотразимость, привлекательность и красоту.

Я трясся в темноте на своем гнедом, со смутным недоумением пытаясь разобраться, отчего в последнее время меня перестали привлекать многочисленные красотки, которыми так славится Франция. Очевидно, слишком много работаю, решил я наконец, выбросил мешающую мысль из головы и вновь начал анализировать добытые сведения.

Оставшиеся полночи я проворочался, пытаясь понять, отчего оживились все партии и чем это грозит Жанне, явной причине поднявшейся суеты. Задремал я ближе к утру, но через час проснулся, разбуженный хозяйственной суетой во дворе. Следующие десять минут жизни я решил посвятить метанию ножей в нарисованную с внутренней стороны двери мишень.

Баловство – скажет кто-то и будет совершенно не прав.

Разумеется, та далекая эпоха, когда у меня десять минут и за время не считались, безвозвратно прошла. Но никогда не знаешь, какое из умений спасет тебе оставшиеся тридцать – сорок лет жизни, а потому я безуспешно пытался из лежачего положения поразить мишень точно в левый глаз, так как каждому известно, что после этого жертва даже вскрикнуть не может. Дверь в комнату с треском распахнулась, внутрь, как камень из пращи, влетел секретарь Жанны, сьер Луи де Конт. На свистнувший рядом с ухом клинок юноша, обычно трепетно относившийся к своему здоровью, и внимания не обратил.

Я только глянул на бледное лицо с трясущимися губами, струящийся пот и вытаращенные как у камбалы глаза, как мигом проснулся. Спустя ровно три секунды я с медицинской сумкой пушечным ядром вылетел из комнаты, сбив с ног не успевшего посторониться секретаря и, как был, в одном белье гигантскими скачками понесся к покоям Жанны.

«Боже, – успел я подумать на бегу, – лишь бы успеть… самую большую… три самых огромных свечи! Помоги, не дай опоздать!»

Я ворвался в комнату Жанны как ураган. Разумеется, первое, что я увидел, были ее широко распахнутые глаза. Секунду я ошарашенно хватал ртом теплый, напоенный цветочными ароматами воздух, затем выхватил у замершего слуги поднос, уронив все блюда на пол, и целомудренно им прикрылся.

– Кхм, – скептически высказался Жак, самый старший «брат», белесые брови баварец изогнул самым ироничным образом.

Средний деликатно промолчал, тут же отвернулся к столу.

– Убью его, – яростно крикнул я, – прямо вот сейчас найду и убью! Придурок ворвался ко мне с таким лицом, что я подумал… подумал… впрочем, уже неважно, что именно я подумал. Разрешите откланяться.

– Неужели побеспокоились обо мне? – хмуро поинтересовалась Жанна. – С чего бы вдруг?

– Работа такая, – мрачно отозвался я, задом пятясь к входной двери: кому приятно, когда выставляешь себя дураком на всеобщее обозрение? Сам-то все про себя прекрасно понимаешь, но в душе всегда надеешься, что окружающие не успели тебя до конца раскусить. Зачем же облегчать им работу, пусть сами попотеют, попыхтят, поломают над твоим поведением голову.

– Подойди сюда, лекарь, – сухо произнес средний «брат» и кивком показал: – Взгляни.

Увиденного было достаточно, чтобы я похолодел. Я быстро развернулся к Жанне:

– Вы успели…

– Нет, – покачала она головой. – Кусака всегда первым хватает… то есть хватал у меня с тарелки, с детства.

– Слава Богу, – вырвалось у меня.

Я еще раз, уже внимательнее оглядел стол, где рядом с перевернутыми тарелками и опрокинутыми кубками лежало тело Кусаки. Бедный кот умер мучительной смертью, изломанное судорогами тело казалось маленьким и беззащитным. Гроза всех собак умер как рыцарь, успев спасти любимую хозяйку.

В комнату ворвался младший «брат» Пьер.

– Повара нигде нет, – ровным голосом сообщил он.

Если бы не красные пятна по квадратному, будто из камня лицу, я бы подумал, что он совершенно спокоен. Лишь отчаянно колотилась синяя жилка на левом виске да толстые пальцы с силой стиснули рукоять меча на поясе.

– Надо было брать своего повара, – сухо заметил средний из «братьев», – я предупреждал.

Полминуты рыцари молча смотрели друг на друга, потом старший рыкнул:

– Готовить для себя будем по очереди, на сегодня дежурный по кухне – Пьер.

Младший коротко кивнул, мол, настоящие де Ли не чураются никакой работы. Двигаясь мягко и бесшумно, как большая кошка, он плавно выскользнул из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Пойду оденусь. – В одном белье я чувствовал себя неловко. – Жанна, вам принести какой-нибудь успокаивающий отвар?

– Не надо. – Она все смотрела на мертвого кота. – Робер, вы не могли бы помочь мне с похоронами?

– Конечно, – поспешно ответил я, – разумеется, помогу.

Мы похоронили Кусаку в замковом саду, крупные слезы текли по прекрасному лицу Жанны, а я отчего-то ощутил, как сочувствие железной рукой стиснуло сердце.

«Спокойно, – решительно сказал я себе, – это всего лишь работа».

Звучит удивительно, но из-за смерти знакомого кота переживаешь сильнее, чем при известии, что вновь целая деревня дотла сожжена англичанами. Или мне стало жаль Жанну? Опасное чувство, нехорошее. От него предостерегал еще отец Бартимеус. Главная задача телохранителя – жизнь его величества, лишь она одна имеет значение, все остальное – постольку-поскольку. Прикажут интересы Франции, я должен буду собственной рукой перерезать горло подопечной.

Вот только откуда-то знаю, что, получи я такой приказ, скорее себе перехвачу горло, чем позволю, чтобы с ее головы упал хоть волосок. Заезженные слова, допускаю, но именно так я и поступлю. Теперь уже ясно, что сглупили все: отец Бартимеус, когда счел меня годным на роль опекуна; я, когда согласился; дофин Карл, когда счел меня лучшей кандидатурой для охраны Жанны. Я тяжело вздохнул, быстро, не глядя на Жанну, ушел. Впереди много работы: я должен узнать, кто именно решил ее убить.

Вторую попытку произвели всего через три дня. Я мирно почивал на широкой девичьей кроватке под пышным балдахином, да и чем еще заниматься в четыре часа утра, когда входная дверь тихо скрипнула. Еле слышно, но если бы вас учили так, как меня, тот малозаметный скрип показался бы вам выстрелом пятидюймовой гаубицы под самым ухом. Дышал я так же мерно, глаза закрыты, всю информацию получал от ушей. И разумеется, от обоняния, поскольку застарелым потом от незваных гостей попахивало основательно.

Как они проникли в замок, меня волновало мало. По-настоящему беспокоило одно: каким именно образом ночные посетители хотят убить Жанну? Да, я с удобством расположился в ее кровати, но не потому, что я какой-то ловелас, безостановочно шастающий по девичьим светелкам, и не по тем причинам, по которым некоторые мужчины наряжаются в женское белье. Все гораздо прозаичнее, я – живец. Разумеется, под одежду я заботливо поддел кольчугу, ну а как чикнут по горлу?

– А может, все-таки ткнуть в сердце, и все дела? – свистящим шепотом любопытствует один из убийц, невольно я напрягаюсь еще больше.

– Сказано тебе четко, дубина: влить яд в горло. Лицо у девки почернеет, тело распухнет и завоняет мерзко. Сразу слухи поползут, что умерла дурной смертью, черти утащили душу в ад. А сама никакая не святая, а ведьма и колдунья. Вот за что нам заплачено, – рассудительно отзывается второй.

– Хватит рассусоливать, – решительно ставит точку третий, – держи ноги, а ты – руки. Я разожму ей зубы и вылью пузырек. А уж наутро сами решат, за какие там грехи она подохла!

– Лучше пустить слух, что усопшая курила в постели, – громко подсказываю я.

От неожиданности все трое разом подскакивают на месте. Тоже мне, малая труппа кордебалета выискалась.

– Стража, ко мне! – кричу я с удовольствием.

Как тут же оказывается, рано я обрадовался. Гости, люди опытные и поднаторевшие в убийствах, заперли дверь в комнату на внутренний засов. Очевидно, для того, чтобы ничей неожиданный визит не помешал плодотворной работе. Нет никаких сомнений, что кто-то из прислуги или выделенной нам охраны работает на врага. Трое баварских телохранителей Жанны ночуют в ее новой комнате, а о готовящейся засаде мы никого из обитателей замка даже в известность не поставили. Лично я вообще никому не верю, кроме баварцев.

Расчет на то, что по первому же крику в комнату ворвется подмога, всех схватит и повяжет, не оправдался. Правда, снаружи штурмуют дверь, но пока безуспешно. Во Франции все вещи принято делать с тройным запасом прочности, чтобы по наследству передавать их детям, а те – внукам. Вот так и возникает неразрывная связь поколений! Вдобавок дубовые двери, усиленные металлическими полосами, явно рассчитаны на то, что за ними можно будет отсидеться от ворвавшихся в замок врагов.

Пробивайся снаружи баварские «братья», двери не задержали бы их надолго, но какой разумный телохранитель оставит подопечного и бросится глазеть, что же там произошло? Герцог Баварский слабоумных на службе не держит. Теплится надежда, что пришельцы не найдут меня в полной темноте, царящей в спальне, но тут же, разбивая вдребезги мои мечты, двое из незваных гостей срывают со стены факелы и, не сговариваясь, тычут в рдеющие угли в камине.

– Мужчина! – ахает один, невысокий и плотный, как борец, весь прямо комок мышц. Лицо растянуто в стороны, как будто добрый человек хлопнул бедолагу по макушке тяжелой булавой, а тот каким-то чудом выжил. Темные редкие волосы маслянисто поблескивают, глаза маленькие, колючие как иголки. Зато рот широкий, как у лягушки. Мягко говоря, не красавец.

– Ловушка, – легко соглашается второй. Это он собирался угостить меня ядом, судя по описанию – смешанного действия. Высокий худой блондин с разболтанными движениями марионетки на первый взгляд не представляет особой опасности. Не сразу замечаешь жесткий взгляд сощуренных глаз, твердую линию рта и подбородка. Блондин не прост, не прост.

Третий молча вытаскивает меч, вот с ним все как раз ясно. Судя по виду – обнищавший дворянин, что подался в убийцы. Теперь у него надежная и денежная работа, что никогда не кончится. Лицом дворянин сильно смахивает на хорька, он среднего роста, худощав. Трудно сразу решить, кто из них опаснее, ясно одно: абы кого на такое дело не пошлют. Каждый из них заслужил определенную репутацию, командой работают не в первый раз.

– Предлагаю сдаться, – быстро говорю я.

Блондин внимательно прислушивается к происходящему за дверьми, самоуверенно заявляет:

– Обойдемся, их там всего-то человек шесть-семь.

Хорек и Лягушачий Рот синхронно кивают.

– Что с этим? – любопытствует крепыш.

– Убейте, – пожимает плечами блондин как бы в недоумении. Неуловимо быстрым движением выхватив меч, он мягко отворачивается к входной двери, что продолжает содрогаться от ударов. Судя по всему, ее высадят только минут через пять, да и то, если догадаются сходить за топорами. Убийцы давно бы скрылись через окно, но там такая решетка, что удержит даже белого медведя, а это тот еще хищник.

– Разыграем на пальцах? – азартно предлагает Лягушачий Рот.

– Давай, – фыркает Хорек.

– Не надо меня убивать, – заламываю я руки. – Я всего лишь мирный лекарь. Меня заставили, я не виноват!

– Хватит кричать, – морщится Хорек. – Жил трусом, так хоть умри, как мужчина!

Но я вовсе не собираюсь умирать, рано мне еще. В планах у меня полюбоваться окончательной победой французского оружия, а затем вдоволь намахаться шелковым платочком, когда последнего английского солдата пинками загонят в трюм, а последний корабль возьмет курс на белые скалы Дувра.

А потому я буду бороться за исполнение желаний. Разумеется, и речи не идет о том, чтобы сойтись в фехтовании с тремя опытными мастерами смертоубийств, мне поможет только хитрость. Убежденные в явной моей безобидности, на какую-то пару секунд убийцы расслабляются, и в то же мгновение я взрываюсь фейерверком метательных ножей.

Первым умирает легкомысленно подставивший спину блондин. Тяжелое лезвие мягко входит по самую рукоять чуть ниже затылка, рассекая позвоночный столб. Главаря с силой бросает вперед, на содрогающуюся дверь. В тот момент, когда он бьется лбом о мореный дуб, блондин уже мертв. Второй нож Хорек ухитряется отбить мечом на лету, а третий лишь неопасно цепляет Лягушачий Рот за правое плечо.

М-да, а целил я крепышу в сердце. Судя по всему, метателем ножей в цирке мне не стать. Но сейчас некогда думать о карьере, разъяренный Лягушачий Рот с истошным ревом бросается на меня, в руках угрожающе поблескивают длинные кинжалы.

Я плавным движением выхватываю из-за изголовья ложа маленькую страховку – генуэзский арбалет. Как только я узнал о задуманной «братьями» ловушке и предложил себя в качестве живца, тут же присмотрел подходящую модель в оружейной комнате замка. Недаром в России говорят, что Бог помогает только тем, кто и сам не плошает. Сделанный по специальному заказу арбалет радует опытный глаз не только дивно изукрашенным ложем, но и металлическим луком с усиленной стальной тетивой.

Дорогая игрушка, она на близком расстоянии с гарантией прошибает как двойную миланскую, так и лучшую золингеновскую броню, ту самую, что идет на вес серебра. А больше серьезные люди в расчет ничего и не берут. Остальные европейские доспехи являются лишь грубыми подделками и неудачным подражанием.

Килограммовая металлическая стрела, что еще зовется болтом, покидает ложе арбалета со скоростью двухсот километров в час. Сила удара в упор такова, что нападающего отбрасывает к стене, где он и остается висеть пришпиленным, что твой жук на булавке.

– Двое уже убиты, – констатирую я холодно, глянув глаза в глаза Хорьку, – вновь предлагаю сдаться.

– На том свете предложишь, – шипит тот.

Некоторое время мы ломаем друг друга взглядами, затем убийца пружинисто прыгает ко мне, пытаясь достать первым же ударом меча. На такие штучки меня не поймаешь, этот финт я проходил. Я отбиваю бритвенной остроты лезвие в сторону, в отместку пытаюсь пнуть противника в пах, но еле успеваю отдернуть ногу: в левой руке у Хорька как по волшебству возникает дага. Короткий клинок с толстым лезвием и длинной гардой имеет вид трезубца. Им исключительно удобно ловить и ломать чужой меч, но при нужде дага вполне годится, чтобы обезножить противника.

Воины, которые бьются двумя клинками сразу, встречаются лишь в кино. В реальной жизни два меча одинаковой длины постоянно задевали бы друг друга, опасно замедляя движения и сбивая рисунок боя. Столетия непрерывных войн выработали иной стандарт, когда в одной руке зажат длинный клинок, а в другой – короткий. Так принято сражаться не только в Европе, на другом конце света двумя мечами бьются японские рыцари, самураи.

К сожалению, я знаком с подобной манерой фехтования лишь понаслышке, ведь знать все на свете невозможно. Вам признаюсь, что сразу почувствовал Хорька более опасным из двух оставшихся в живых убийц. Будь моя воля, ему бы висеть на стене, пришпиленным арбалетным болтом, а с тем коротышкой я бы как-нибудь справился… Увы, в поединщики мне достается мастер клинка.

Убийца гоняет меня по всей спальне, играя как кот с мышью, пока не зажимает в углу. Я давно лишился меча, сейчас он валяется в противоположном углу комнаты, столь же недостижимый, как если бы висел у Хорька на поясе. А удары с трудом я парирую двумя кинжалами, какие обронил Лягушачий Рот… поправка, уже одним кинжалом, второй отправляется в дальний угол, к моему клинку.

На оскаленном лице появляется победная улыбка, а я понимаю, что конец близок. В тот момент, когда убийца с торжествующим ревом заносит меч над головой, его рука волшебным образом отделяется от туловища вместе с плечом. Обдавая водопадами крови, умирающий рушится прямо на меня. Я с усилием спихиваю с себя тяжелое тело, кое-как выпрямляюсь на подгибающихся ногах.

– Какого черта! Что вы здесь делаете? – с яростью сиплю я.

– Неужели даже спасибо не скажешь? – поражается старший из «братьев», Жак.

За его спиной довольно скалят крупные, как у жеребцов, зубы двое остальных, с легкостью помахивая гигантскими двуручными топорами. Из-за широких, плотно обтянутых кольчугами плеч выглядывают встревоженные лица воинов.

– Это Жанна нас послала, – гудит «братец» Жан. Рык заполняет всю комнату, заставив испуганно дребезжать чудом уцелевшее стекло.

– А мы не хотели идти, так погнала силой, – басовито жалуется младшенький, Пьер.

– Правильно не хотели, – отрезаю я. – Она ж дитя совсем, думает чем угодно, только не головой. А вы ее оставили без охраны!

Баварцы переглядываются с непонятной мне ухмылкой, но из разгромленной спальни не выходят. Тупо пялятся на меня с явным чувством превосходства живой горы мышц перед обыкновенным человеком. Да, я знаю, что троица проникших в замок убийц любому из них на один кутний зуб, ну и что с того? Я тоже с ними справился… почти.

Охая от боли, я принимаюсь бережно ощупывать себя на предмет ранений. В горячке боя многого не замечаешь, зато потом за все пропущенные удары организм воздает тебе сторицей, на недели отправляя в кровать. Попутно я продолжаю яростно комментировать низкие морально-психологические качества братьев, которые как дрессированные тюлени выполняют любой каприз «взбалмошной девчонки».

– Да как у вас рука поднялась бросить эту дуру одну? Что, если в замок пробралась не одна группа убийц, а несколько? – рычу я. – Живо туда!

Краем глаза я ловлю перед собой какое-то движение, инстинктивно вскидываю голову. Злобное мое бормотание как ножом обрезает. Пока я ругался и чесался, телохранители успели раздвинуться в стороны, и из-за широченных спин выступила вперед Она.

В белых как снег доспехах, с маленькой секирой в руке, девушка выглядит… божественно. Я захлопываю отвисшую челюсть, непосильным напряжением выпрямляюсь во весь рост. Жанна внимательно оглядывает меня, легкая морщинка на лбу исчезает так быстро, что я решаю: почудилось; в зеленых, как весенняя трава, глазах блестит насмешливая искра.

– Решила проверить, как тут моя спальня, – сообщает она буднично. – А отчего тут так не прибрано?

Я бросаю быстрый взгляд по сторонам. «Не прибрано» – это еще деликатно сказано, в спальне будто фильм ужасов снимали. Даже удивительно, что всего четверо мужчин за какие-то пять минут могут привести в совершеннейший хаос довольно просторное помещение. По всем стенам пятна крови, а на полу так целые лужи. От стеклянной посуды одни осколки, мебель – в щепки, стекла выбиты. А как получилось, что развешанные по стенам дорогие гобелены сорваны и скомканными тряпками валяются по полу, я и сам не понимаю.

А она держится молодцом, отмечаю я. Не кричит, не закатывает глаза при виде трех трупов, да и свежей кровью в спальне так шибает в нос, словно мы на скотобойне. Герцог Баварский воспитал племянницу смелой и решительной, она настоящий воин, отважнее многих мужчин.

«Спасибо за помощь, – говорят мои глаза, – но ты – идиотка! Сама приперлась в ловушку, виданное ли дело!»

– Клопы, – отвечаю я вслух, – клопы и блохи. Проклятые кровопийцы всю ночь спать не давали, пришлось перебить.

«Я сама определяю, что мне делать!» – молча фыркает она.

– Клопы? – вслух ужасается Жанна. – Надеюсь, в Орлеане они перестанут мне досаждать.

Она разворачивается и уходит, высоко задрав подбородок. Баварцы тяжело топают за ней, старший на секунду задерживается и благодарно хлопает меня по плечу. Я невольно охаю: лапа у Жака тяжелая, как у гризли. Зачем богатырю тот чудовищный топор, если сжатым кулаком он расплющит любой шлем, как булавой?

Убедившись, что королевская гостья ушла, комнату тут же заполонили слуги. Как муравьи, по трое-четверо ухватили трупы, деловито утащили куда-то вниз. Мажордом замка, охая и причитая, подсчитывал убытки и вслух прикидывал стоимость ремонта. Строительно-отделочные работы никаким боком меня не касались, а потому я решил уделить себе пару минут.

Со старческим кряхтением я опустился на руины кровати, принялся осторожно подсчитывать убытки. В целом для меня все обошлось очень удачно, отделался ссадинами и кровоподтеками. Пара сломанных ребер не в счет, заживут как на собаке. Придется взять в оружейной новую кольчугу, та, что сейчас на мне, прорублена в семи местах. Это беда небольшая, хороших кольчуг в оружейной комнате навалом. Правда, за добрую германскую сталь бородатые оружейники из Золингена берут дорого, но и результат себя оправдывает: я-то жив!

Кренясь вбок, словно подбитый истребитель, я прямо сквозь остатки искрошенной топорами двери выполз в коридор и по стеночке побрел на кухню. Вообще-то фирменный напиток францисканцев – изобретенное ими шампанское, но мне совсем не хотелось пузырьков. Еле живому лекарю для поднятия духа срочно требовалась рюмка-другая выдержанного коньяку.

На лестнице я остановился, вспомнив зеленое пламя ее глаз. Почудилось, или в самой их глубине и впрямь затаилась тревога? Проклятая кровь стекала со лба, а потому я плохо разглядел, да и голова гудела как колокол после удара гардой по затылку.

Шмыгавшие мимо слуги недоуменно косились на ветхий гобелен, перед которым я застыл с глупой улыбкой. Очнулся я, когда словно из-под воды глухо взревели трубы, извещая о прибытии гостей. Дико покосился на старый коврик перед глазами, посвященный рождению дедушки нынешнего хозяина замка Кудре, престарелого графа де Гокур, и, чертыхнувшись, поспешил во двор.

Пока я ковылял по длинной винтовой лестнице, владелец замка распорядился запустить гостей. Тяжелая кованная решетка, установленная сразу за воротами, с диким визгом медленно поползла вверх. Замковые ворота с протяжным скрежетом распахнулись. Все присутствующие во дворе заметно морщились, но не нашлось ни одного, кто упрекнул бы стражу за небрежение.

Всем памятна предательская сдача неприступных замков Турклуа, Блерта и Шарлето, когда подкупленная стража ночью распахнула ворота и впустила англичан. Скрежет – это дополнительная страховка, вроде воя сирен и тревожно мигающей лампочки сигнализации. Владелец замка предпочитает сто раз проснуться от оглушительного скрежета несмазанных воротных петель, чем один раз от вражеского клинка, который нежно щекочет шею.

В замок устало втянулись две дюжины рыцарей, каждого сопровождала пара до зубов вооруженных оруженосцев, сразу за ними пожаловал десяток лучников. Громко дребезжа по мощенному булыжником двору, в ворота вкатились несколько тяжело груженных телег. С пронзительным скрежетом ворота начали закрываться.

Ехавший первым всадник легко соскочил с крупного вороного жеребца, тот негодующе дернул головой, пытаясь вырвать поводья из рук набежавших конюхов, оскорбленно заржал. Зычным голосом рыцарь скомандовал воинам спешиться, те с видимым облегчением оставили седла, охая и потягиваясь выстроились во дворе.

– Я уж боялся не доехать до вас, дорогой граф, – учтиво поклонился рыцарь отставному обергофмейстеру королевского двора. – Час назад мы решили, что окончательно заблудились, я уже собирался заночевать в лесу.

– Что вы, дорогой барон, – склонил седую голову Рауль де Гокур. – Извести вы о приезде, я выслал бы встречающих. Но что за дело привело вас среди ночи?

– Я бы предпочел обсудить новости не здесь, – понизил голос барон.

Я закусил губу: никак не могу отделаться от странного чувства, что и голос, и манера движений рыцаря мне знакомы. Но откуда? Я внимательно вгляделся в лицо гостя, прекрасно освещенное подскочившим лакеем, что высоко поднял ярко пылающий факел, приглушенно ахнул. Видел эти черты лишь мельком, но не забыл, не забыл.

– Боже мой, – азартно прошептал я, – какая неожиданная и, чего уж скрывать, на редкость приятная встреча! Со свиданьицем, как говорится.

Это был он, единственный ушедший живым из шайки «вампиров»!

– Кто пожаловал? – поймал я за богато вышитый рукав ливреи пробегающего слугу. Тот ухитрился затормозить так, что с подноса в изящно вытянутой руке не упало ни одного кубка, не пролилось ни капли вина. Выучка, однако!

– Его светлость барон Жиль де Рэ, – почтительно ответил слуга. – Большая честь для господина графа принимать такого гостя. Барон в родстве с его королевским величеством дофином Карлом, а также один из самых богатых вельмож Франции. У нас поговаривают, что он гораздо богаче самого сюзерена!

– Понятно, – процедил я сквозь зубы. Отпущенный лакей мгновенно исчез, топоча ногами, как породистый жеребец.

В голове зазвучал суховатый голос наставника:

– Жиль де Лаваль барон де Рэ, троюродный кузен дофина. Родился в тысяча четыреста четвертом году и происходит из знаменитого рода Монморанси и Краон. Находится в родстве со всеми знатными фамилиями восточной Франции. По владению Рэ является первым бароном Бретани. Женился на богатой наследнице Екатерине де Туар, за которой взял сто тысяч ливров золотом и движимостью. Ныне может с полным основанием считать себя самым могущественным сеньором Франции. Отличается храбростью и ловкостью, звание рыцаря получил в пятнадцать лет, прямо на поле битвы с англичанами. Человек на редкость образованный, любит и понимает музыку и театр.

Что ж, наставник дал мне весьма исчерпывающие характеристики на всех видных вельмож Франции, вот только они не полны. Отдельные детали остались за кадром, и притом весьма важные детали, существенные. Похоже, отец Бартимеус прекрасно знал, что за оборотня я найду в той деревушке. Хотел решить проблему тихо, не привлекая ненужного внимания. Подумать только, кузен будущего короля – дьяволопоклонник, ну и ну!

Обнаружить, что ближайший друг и родственник наследника престола – сатанист, я не ожидал. Вот почему Церковь не поднимает вопрос открыто, сейчас нам только скандала не хватало. Если дело всплывет, то по уши замазанным в… экскрементах, скажем так, окажется и дофин. Народ, и без того недовольный династией Валуа, окончательно отвернется от Карла. Я скрипнул зубами, нерешительно стукнул кулаком по ладони. Похоже, разоблачить негодяя сейчас – значит сыграть на руку англичанам.

Вот ситуация! Рядом с тобой убийца детей, а ты ничего не можешь сделать. Не могу? Ну это мы еще посмотрим. У меня перед господином де Рэ громадное преимущество, поскольку я-то знаю, что за тварь прячется под личиной вельможи, зато господин барон совершенно не в курсе, кто я такой.

А кроме того, есть разные способы убрать человека. Знающему лекарю вовсе не обязательно выполнять шаманские пляски с мечами и булавами, специалист может справиться с проблемой иначе. Зачем тыкать в человека острым железом, если для достижения нужного результата достаточно одной таблетки?

Утешив себя подобным образом, я побрел на замковую кухню, чтобы все-таки добыть немного коньяка. Его, как и шампанское, тоже создали монахи. А посему на обоих напитках лежит некий отзвук божественной благодати.

И с высокой колокольни плевать мне на британцев, которые в двухтысячном году решили поподробнее изучить сорок самых популярных спиртных напитков мира. Как патриоту России, мне душу согрела весть о том, что наша водка признана самой чистой и безвредной. Эх, не догадались глуповатые англосаксы попробовать русскую водку вместе с соленым огурцом, а еще лучше – с квашеной капустой, тогда ее мигом назвали бы напитком тысячелетия.

А вот коньяк надменные британцы объявили самым вредным напитком из существующих. Ну не любят они французов, ох, не любят!

Вот представьте: для начала надо вырастить белый виноград строго определенных сортов, собрать тяжелые сочные виноградины и изготовить сухое вино. Затем дважды перегнать, получившийся коньячный спирт залить в новые дубовые бочки. Из них напиток впитает аромат и цвет настоящего коньяка, а уже через несколько месяцев получит право называться бренди.

И уж потом заботливые руки аккуратно перельют его в старые бочки, где в тиши и прохладе гигантских подвалов со старинными каменными сводами коньяк долгими годами будет доходить до нужной выдержки. Хочешь – пять лет, а хочешь – двадцать, да хоть сто пятьдесят, было бы желание.

И после всех тех многовековых трудов, когда большая часть человечества давным-давно по достоинству оценила удивительное творение французских виноделов, британцы предлагают выплеснуть коньяк на обочину истории? Три ха-ха! Да черт с ними, с малохольными. Что англичанину смерть, то французу русского происхождения – как бальзам на душу.

Я посмаковал на языке ароматный янтарный напиток, сделал маленький глоток, блаженно откинулся на спинку стула возле жарко пылающего камина. Именно в тот момент я твердо понял, причем не разумом, что пустое, а всем сердцем: англичанам суждено проиграть. Ни за что не сможет нация, что столетие за столетием давится грогом и элем, победить тех, кто вкушает коньяк!

Как оказалось, барон де Рэ прибыл с совершенно ясным и недвусмысленным приказом от дофина организовать охрану легендарной девушки из народа, слухи о которой со скоростью ветра разнеслись по всей Франции. Повсюду отмечается небывалый подъем энтузиазма, в королевскую резиденцию ежедневно прибывают десятки добровольцев, желающих вступить в армию. Никто не сомневается, что на этот раз англичане будут разбиты.

Потому, узнав о попытке отравить Жанну, дофин пришел в страшную ярость. Барон Жиль де Рэ, как страстный патриот и дворянин, известный стойкой неприязнью к англичанам, сам вызвался охранять Деву Франции. Посовещавшись, Королевский совет решил, что Жанна должна перебраться в военный лагерь близ Тура. Как только Дева прибудет в набитый войсками бивуак, охранять ее станет намного проще, ведь армия есть армия, и посторонних там видно за версту.

Даже торговцы и гулящие девки, какие надоедливыми прилипалами следуют за каждым войском, и то насквозь знакомы солдатам. Как и водится у порядочных людей, эти профессии перешли к ним по наследству от отцов-матерей, многие из которых были хорошо знакомы с родителями воинов.

Все полтора месяца, пока мы сидели в замке Кудре, французы собирали имеющиеся силы в единый кулак. Вчера Королевский совет решил, что уже собранных сил вполне достаточно для снятия осады с Орлеана, пора представить войску Деву Жанну и выступить против англичан.

Все эти подробности я узнал уже в пути, поскольку сразу после завтрака мы выступили в Тур. Старый граф надтреснутым голосом попрощался с нами, трижды перекрестив на прощание, заплаканные глаза графини Стефании не отрывались от статной фигуры Жака де Ли, тот был непривычно хмур и печален. Кажется, только двое из присутствующих цвели улыбками: звонкоголосый замковый менестрель да барон де Рэ.

Причудливо плетет судьба, порой так завертит в хороводе событий, что голова идет кругом. Мало ли шевалье во Франции, но в сопровождающие к Деве Жанне дофин назначил именно знатного барона и достойного рыцаря Жиля де Рэ. Славное имя, до боли знакомое лицо. Веселое, полное жизни, да и сам он как сгусток энергии. Внешне барон хорош собой, у него выпуклые черные глаза, тяжелая нижняя челюсть, маленькая холеная бородка.

Когда Жанна представила нас барону, я вел себя скромно, но с достоинством. Я не боялся, что сьер де Рэ опознает обидчика, поскольку вблизи он видел меня всего лишь несколько секунд, а лицо я в тот раз разукрасил черными полосами. К тому же большую часть нашего прошлогоднего свидания было темно, а шевалье быстро убегал. Я вежливо поклонился, когда назвали мое имя и должность. Выпрямившись, обнаружил прелюбопытную вещь: барон прямо поедал меня горящими глазами. Поймав мой взгляд, де Рэ тут же отвернулся.

Разбитая крестьянскими телегами и фургонами торговцев дорога вилась в обход холмов, ныряла в небольшие рощицы, огибала овраги, по деревянным мостам перепрыгивала неширокие реки. Таких, как мы, воинских отрядов странствовало по дорогам Франции десятки и сотни.

В центре, рядом с четырьмя гигантами, с ног до головы закованными в блестящий металл, держалась тонкая юношеская фигурка в белых как снег доспехах. Невысокий воин так ловко управлялся с гигантским вороным жеребцом, что, лишь подобравшись поближе, ты мог понять, что это – девушка.

Вопрос только в том, как подобраться, ведь вокруг нее скачут лучники, что, не прекращая ни на минуту, шарят по сторонам внимательными взглядами. А снаружи еще одно стальное кольцо – две дюжины особо подобранных рыцарей, все средних лет, повидавшие виды. Здесь нет места юным энтузиастам, что безоглядно ринутся в бой при виде противника.

Задача у шевалье иная: сберечь Надежду Франции. Судя по суровым лицам и отточенным движениям, рыцари лягут все, но приказ исполнят. При каждомдвое оруженосцев, у этих нет трехметровых рыцарских копий, зато у каждого на поясе длинный меч и увесистая булава, у многих к седлу подвешены тяжелые франциски.

В десяти лье от замка отряд углубился в густой хвойный лес. Холодный зябкий ветер, сумрачная погода и разбитые вязкие дороги сделали свое дело, утомив как всадников, так и лошадей. Барон после краткого совета с Жаком де Ли решил не останавливаться на привал, ехать до последнего, но добраться до деревни Фьербуа.

Мысль весьма здравая, я тоже считаю, что лучше лечь попозднее, но зато в тепле и под крышей. И чем быстрей мы доберемся до Тура, тем меньше шансов на то, что неведомые враги, уже дважды покушавшиеся на Жанну, устроят засаду. Смеркается, уставшие кони понуро свесили головы, всадники тихо переговариваются между собой, не забывая внимательно прислушиваться к лесным звукам.

Я пристраиваюсь рядом с младшим «братом», тот, незаметно оглянувшись на дядю, выразительно подмигивает. Во всех армиях и во все времена это мигание значит заискивающее: «Ты же доктор, у тебя есть». Ухмыльнувшись, кидаю ему фляжку с коньяком, молниеносным движением баварец выхватывает ее из воздуха и, сделав добрый глоток, с широкой улыбкой кидает обратно. Через пару минут я тихо говорю:

– Жаль, что не смогли взять живьем последнего из убийц, мог бы вывести на заказчиков.

Пьер, помолчав, бросает осторожный взгляд на старших «братьев», еле шевеля губами шепчет:

– Мы и собирались взять живьем, ты уж не обижайся. Так уж вышло, что либо ты, либо он. Война! Жанна не дала его схватить, вмешалась не вовремя. Крикнула Жаку: «Бей!» Ну, тот сдуру и ударил.

Я понятливо киваю. Незаметно закусив губу, понемногу отстаю. Ну да, меня никто и не собирался спасать. Эмоции в нашем деле лишь вредят, а потому баварские «братья» думали лишь о деле. Они скорее допустили бы, чтобы я погиб, чем потеряли бы важного «языка». Подумать только, если бы не Жанна…

Я рывком вскидываю голову, доведут меня как-нибудь приступы задумчивости до беды! Конь, хитрая скотина, воспользовался тем, что всадник где-то далеко, и потихоньку остановился, даже дышит еле-еле, чтобы не спугнуть мои мысли. Остальные и не заметили, что я отстал, а возможно, посчитали, что так и надо. Личный лекарь легендарной пастушки из Шампани – лицо доверенное, каждый день наравне общается с Самой и ее угрюмыми верзилами-братьями. Такого даже неудобно спрашивать о чем бы то ни было: захочет, сам расскажет, а нет – так нет.

– Не стыдно? – укоряюще спрашиваю я.

Конь тихонько фыркает, начинает медленно переставлять ноги. Я внимательно прислушиваюсь, но, кроме шума ветра и скрипа деревьев, ничего не слышу. Воздух холодный и влажный, в еловом лесу мрачновато, но зато он напоминает мне о родине. У нас в Сибири подобные пейзажи не редкость.

Похоже, я порядочно отстал от отряда, но не беда, сейчас нагоню. Я пришпориваю скакуна, тот с первой черепашьей скорости переходит на вторую, лишь бы отвязался. Подумать только, что этому ленивому созданию я, возможно, обязан жизнью! Дело в том, что, когда я все же догоняю отряд, там вовсю кипит бой.

Место для засады выбрано удачно. В этом месте дорога сужается (с боков ее подперли неохватные стволы деревьев), затем резко поворачивает вправо. Дождавшись, пока растянувшиеся тонкой цепочкой воины окажутся внутри ловушки, нападающие повалили заранее подрубленные деревья впереди и позади отряда, обрушив на захваченных врасплох французов град стрел.

Я внимательно прислушиваюсь к звукам сражения, без труда вычленив рев баварских «братьев», сухие, отрывистые команды барона и крики нападающих. Судя по всему, после короткой перестрелки воины сцепились врукопашную. По всему выходит, что мне нет никакой нужды рваться в бой, там и без лекаря хватает воинов, причем настоящих мечников и копейщиков. Вопрос в том, чем я могу им помочь.

Я бросаю поводья на сухой сук, что торчит из ближайшей ели на уровне плеча. Теперь, если не вернусь, скакун легко освободится сам. В добрых коричневых глазах светится горячая благодарность, жеребец счастливо вздыхает. Будь у коня сейчас яблоко, клянусь, он угостил бы меня. Все-таки прав лейтенант Жардоне, учивший меня верховой езде. Зря мы не считаем лошадей за разумных существ, ой, зря! Ведь животное выглядит счастливым не оттого, что может отдохнуть. Явно понимает, что не попадет в бой, а могло бы, оттого и смотрит преданно, чуть ли не с обожанием.

Аккуратно ступая по хрустким сучьям, в изобилии устилающим землю, я по дуге обхожу поле боя слева и, пригнувшись и прячась за стволами деревьев, выхожу в тыл к нападающим. Звон оружия и яростные крики становятся все ближе. Выглянув из-за очередного ствола, я буквально утыкаюсь носом в спину громко пыхтящему арбалетчику. Торопясь, тот натягивает скрипучий ворот боевого арбалета, верно, торопится поучаствовать в бою. Подождав, пока не закончит, стремительным движением бью стрелка в правый висок. Удар хорошего французского кастета кожаный шлем не держит, пропускает. Что-то тонко хрустит, арбалетчик поломанной куклой сползает вдоль ствола.

В бою нет места сантиментам, но я помню каждого, кого пришлось убить. Что сказать в оправдание? Сакраментальное: все они были плохими парнями, вдобавок собирались лишить жизни меня и моих друзей? Звучит как-то по-детски, признаю. Но до Страшного суда я еще придумаю достойные, убедительные слова, а сейчас не время терзаться сомнениями.

Я внимательно оглядываюсь с трофейным арбалетом в руках; а вот и цель, метрах в трех полубоком ко мне стоит еще один стрелок. Арбалетный болт пробивает жилистую шею насквозь, до половины уходя в толстый ствол. Справа доносится громкий топот, я мгновенно разворачиваюсь в полуприсяде, разряженным арбалетом бью налетевшего на меня воина прямо в лоб. Пока тот оглушенно мотает окровавленной головой, пытаясь встать с четверенек, его же выпавшим из рук мечом я пришпиливаю неудачника к земле.

– Полежи пока, – хрипло говорю я, – не путайся под ногами.

От сильного удара по железному шлему арбалет вышел из строя. Но я не жалею дорогое оружие, так и так собирался разбить о ствол дерева, не оставлять же врагу? Кстати, а вот еще один валяется. Я подхватываю с земли второй арбалет, мертвый стрелок уже перестал сучить ногами, неподвижно стоит у ели, надежно удерживаемый болтом. Вокруг – озеро крови, а дыра в шее такая, что свободно пройдет большой палец. Какое-то мгновение я с сожалением гляжу на разряженное оружие, но мне некогда играть в снайпера, надо уничтожить как можно больше стрелков. С размаху бью механическим луком по стволу, хитрое генуэзское изделие трескается, а я продолжаю охоту.

Не хвастаясь скажу, что справился с тремя стрелками. Затем меня заметили и устроили дурацкие догонялки, где за одним быстроногим лекарем мчались по меньшей мере пятеро озверелых арбалетчиков. Забыв про свои тяжелые игрушки, воины яростно потрясали в воздухе мечами и топорами. В конце концов меня выгнали на дорогу к прочим, где я тут же вступил в бой чуть ли не на равных. Говорю «чуть ли», поскольку меня сразу затянули внутрь строя, поближе к Жанне.

Толпа нападающих наконец схлынула, разбившись о доблесть защитников; оставшихся с улюлюканьем погнали в лес. Я, тяжело дыша, остался стоять возле Жанны, которая раздраженно кусала губы и то и дело топала ногой, жадно прислушиваясь к звукам удаляющегося боя. Старший из «братьев» удерживал ее за руку на месте с той же легкостью, с которой бурые медведи его размера могут удержать некрупного зайца.

Пока они ожесточенно спорили (вернее, Жанна громко верещала, а тот лишь хмыкал, зато каждый его хмык звучал в сто раз авторитетнее минуты ее криков), я снял шлем и помотал головой, подставляя мокрые от пота волосы свежему ветру. Повернулся к спорщикам и замер в ошеломлении: метрах в десяти от нас из леса выдвинулся Гектор с заряженным арбалетом в руках, одним плавным движением рыцарь вскинул оружие, не спуская сузившихся глаз с Жанны.

– Нет, Гектор! – крикнул я отчаянно. – Не стреляй!

В прыжке я сбил девушку на землю, закрыл своим телом, как щитом. Черта лысого любой арбалетный болт сможет пробить меня насквозь! Мучительно медленно текли секунды, решившись, я вскинул голову. Гектор неподвижно стоял все на том же месте с белым как снег лицом, из закушенной губы текла струйка крови.

Наконец он криво ухмыльнулся, с видимым усилием нажал на спусковой крючок. Я зажмурился на секунду, тут же открыл глаза, чтобы встретить смерть как мужчина. Перед самым лицом дребезжал арбалетный болт, что до половины прошиб чей-то брошенный щит. Я вскинул глаза, Гектор, привычно заломив левую бровь, уже с открытой улыбкой показал мне вытянутый указательный палец, а затем исчез за деревьями, растворился, как и не было его. Опомнившись, в ту сторону с ревом кинулся Жак де Ли. Разумеется, никого он там не нашел.

– Удобно? – раздался снизу чей-то язвительный голосок.

Я пружинисто вскочил на ноги, настороженно вглядываясь в чащу, не высунется ли еще один охотник за головами. С оскорбленным видом Жанна подала руку.

– Лежите спокойно, – прошипел я, ловко подхватив с земли целый щит. – Так в вас труднее попасть!

– Какая глупость! – возмутилась девушка. – Да помогите же мне!

Так и не дождавшись протянутой руки, она поднялась с земли сама. Счищая грязь с некогда белых доспехов, Жанна ядовито поинтересовалась:

– Встретили знакомого?

– Какого еще знакомого? – невнимательно отозвался я. Почудилось или нет, что та вон ветка шевельнулась не в такт остальным?

– Которому вы кричали «Гектор», – настаивала девушка.

Поистине, любопытство родилось раньше женщины.

– Я всего лишь призывал святого на помощь, – вяло отбивался я.

– Нет такого святого.

– Есть, раз помог!

На подобный довод ей возразить нечего, а потому Жанна отвернулась с надутыми губами. К счастью, из леса вынырнул красный от ярости «братец» Жак, как по команде, оба тут же начали переругиваться.

Вскоре вернулся наш конвой, гордый одержанной победой. Нападающих французы отогнали далеко в лес, многие из бургундцев ранены и убиты. Словом, у меня язык не повернулся указать, что охрану увлекли в лес специально, дабы без суеты и спешки прикончить главную цель, Жанну. Зато, будьте уверены, повернулся у Жака. Старший «брат» крыл отборной бранью всех подряд, начиная от барона и заканчивая последним из лучников.

Узнав, что я спас Жанну от верной смерти, барон позеленел, глаза из безмятежно-синих стали черными, как ночь. Остальные воины посматривали на меня с явным одобрением, а «братья» Жанны так и с любовью. Жак мудро опустил некоторые подробности, к чему всем знать, что я по имени окликал убийцу? Я зашивал раны, накладывал повязки и компрессы, а перед глазами стояло когда-то родное лицо.

Поднятый указательный палец явно означает, что Гектор в первый раз подарил мне жизнь. Насмешница судьба стягивает события во все более плотный узел, и мы с бывшим другом все чаще сталкиваемся лбами. А центр происходящего – Жанна.

– Клод, – тихо, одними губами шепчу я имя девушки.

Имя, что должен был навсегда забыть. Не существует такой графини Клод Баварской, есть лишь простая пастушка Жанна из почтенного семейства Арков. Но может ли простой рыцарь мечтать о сводной сестре короля Франции? Я горько усмехаюсь: мечтать-то он может…

На плечо опускается тяжелая ладонь, я невольно вздрагиваю, оглядываюсь назад. Надо мной навис высокий рыцарь с суровым лицом, поперек левой щеки тянется старый шрам.

– Господин барон просит перевязать ему руку, – басит воин.

Я молча иду за ним, тем временем оруженосцы с помощью лошадей оттаскивают на обочину рухнувшие деревья, освобождая дорогу. Барон восседает на старом пне метрах в пяти от дороги. Под ним постелен дорогой плащ, рукав камзола небрежно закатан, на предплечье алеет длинная ссадина. Недоумевая, зачем понадобился лекарь для царапины, на которые здесь не обращают внимания маленькие дети, я быстро и аккуратно обрабатываю ее.

Тем временем барон что-то негромко говорит. Поначалу я все еще погружен в печальные мысли, а потому первые секунды не обращаю внимания на брошенное повелительно: «Взять его!» Затем меня как током прошибает, я дергаюсь было, но уже поздно. Мир таков, что расслабляться нельзя ни на секунду, выживает тот, кто во всем видит подвох, постоянно готов к бою. Барон приставил к самому горлу отточенное до бритвенной остроты лезвие кинжала, а сильные руки воинов схватили меня, как стальные зубцы медвежьего капкана, лишив всякой возможности вырваться.

Жиль де Рэ удовлетворенно хмыкает:

– Посмотри в его глаза, мой добрый де Мюрраж. Разве так должен выглядеть человек мирной профессии в подобной ситуации? Это же натуральный волк в овечьей шкуре! Глаза пылают, лицо дышит решительностью, мышцы напряжены…

– В чем дело, господин барон? – холодно спрашиваю я.

– Когда мой славный вассал, сьер де Мюрраж, доложил, что опознал человека, который преследовал меня рядом с Невильской трясиной, а потом бесследно пропал, перед тем убив трех моих лучших людей, я, признаться, не поверил. Но начал к вам присматриваться, дорогой мой господин де Армуаз.

Помолчав, Жиль де Рэ продолжает:

– Нас, воинов, не смутить тем, что мы не видим лица противника. Обычно через опущенное забрало немного различишь, да и фамильный герб на щите многие скромники приноровились завешивать тканью, потому мы узнаем людей по движениям. Вы вовсе не та мирная овечка, какую так успешно изображаете, вы – опытный воин.

Барон властно кивает кому-то за моей спиной:

– Говори.

– Слушаюсь, ваша милость. Я прошел по следам человека, называющего себя лекарем. В самом начале боя он, проявляя несомненную смелость и находчивость, незаметно прокрался по лесу и убил трех арбалетчиков и двоих воинов. Затем он увлек оставшихся за собой, чем сорвал бургундцам атаку с правого фланга. Ногу при ходьбе по лесу ставит на носок, затем перекатывает к пятке, имеется еще несколько деталей, которые вам неинтересны. Как опытный следопыт могу поклясться на Библии, что это тот самый воин, которого мы ловили рядом с трясиной!

– Вот видишь? – Барон торжествующе улыбается. – Ты это, мой настойчивый друг, что так назойливо пытался меня убить. Времени у нас мало, а потому выкладывай без утайки, кто ты и откуда, а главное – кем послан. И давай уж не молчи, иначе без вести сгинешь в этом лесу для всех, кроме палача.

Я молчу, лихорадочно соображая, что ответить. Вот это называется влип. Что бы я ни сказал, меня либо убьют на месте, либо все равно устроят свидание с пыточных дел мастером. Мог бы попытаться крикнуть, но далеко не факт, что меня услышат за ржанием лошадей, криками и шумом приготовлений к отъезду. Все, чего добьюсь, – зажмут рот или шарахнут по голове со всей дури. Не хотелось бы делать откровенные глупости на глазах у серьезных людей, потому я решаю играть в молчанку.

Голос барона суровеет, ледяным взглядом он пытается сломить мою волю:

– Итак?

Подождав еще пару секунд, Жиль де Лаваль, первый барон Бретани и кузен дофина Франции, раздраженно рычит:

– Господа де Мюрраж и де Ребуш, приказываю вам взять данного господина под стражу и незамедлительно доставить в замок Тиффож. Держать там в кандалах до моего приезда, а вернусь я очень быстро. Никого к нему не пускать, и учтите, что за пленника отвечаете головой!

Разумеется, у меня нет ни малейшего желания попадать в замок Тиффож. Время сейчас горячее, и мне не до познавательных экскурсий по мрачным темницам и пыточным различной степени благоустроенности. К тому же я не собираюсь оставлять Жанну с этим поклонником темных культов. А потому, терпеливо выждав, пока Жиль де Рэ уберет от моего горла кинжал, я сразу начинаю заученное движение.

Как раз освобождению из подобных захватов меня учили особенно тщательно, добиваясь абсолютного автоматизма каждого поворота, тычка и удара. Вот сейчас мы и проверим, с тем ли прилежанием клещами вцепившиеся в меня воины учились удерживать плененную добычу. Поехали?

Эпилог

Франция, к юго-западу от деревни Рувре-Сен-Дени, 12 февраля 1429 года: Международный день селедки.

Хмурое зимнее солнце неутомимо ползло вверх, к зениту. Свинцовые тучи с прошлого вечера грозили пролиться ледяным дождем, сильный ветер неумолимо сносил их к востоку, но те все никак не кончались. Пахло людским и конским потом, навозом, плохо выделанной кожей и, как ни странно, дынями, хотя откуда здесь взяться нежному экзотическому фрукту? Яблоки – другое дело, ими, как и тяжелыми гроздьями винограда, были набиты десятки крепко сколоченных бочек и ящиков.

Уже в десять утра капитан английской армии сэр Джон Фастольф со всей определенностью понял, что угодил в элементарную ловушку. Доставивший скверную новость лазутчик незаметно поежился, глядя, как побагровело лицо командира. Разведчик сделал осторожный шажок назад, мечтая незаметно скрыться с глаз рыцаря, но задумавшийся на минуту капитан грязно выругался, свирепым взглядом приказав застыть и даже не дышать.

Кавалером ордена Подвязки сэр Фастольф стал на кровавом поле Азенкура, с тех пор военная карьера складывалась вполне успешно, а капитана заслуженно считали одним из лучших военачальников оккупационной армии. Ныне рыцарь вел обоз с продовольствием к осаждающим Орлеан войскам графа Толбота.

– В самом деле? – чуть ли не по буквам выплюнул он.

Под жестким взглядом серых навыкате глаз дозорный слегка побледнел: слава о суровом нраве капитана гремела по всей армии. Тот терпеть не мог неточных докладов, а отсутствие усердия в подчиненном почитал чуть ли не предательством.

– Да, мой капитан, я абсолютно уверен, – по-рачьи выпучив глаза, рявкнул дозорный. – Впереди, в паре миль от нас, затаились французы. Если мы будет следовать прежним курсом в Жанвиль, непременно попадем в засаду!

Сдвинув густые брови, капитан Фастольф отвернулся к медленно ползущему каравану. По пояс заляпанные грязью лучники и копейщики вытягивались в струнку под пристальным взглядом командира, возчики безуспешно пытались принять бравый вид, выпрямив спины и подкручивая усы. По разбитой узкой дороге триста тяжело груженных телег и фургонов растянулись почти на три мили: кроме оружия и большого количества стрел здесь была уйма продовольствия.

Бочки с мукой, печеньем, изюмом и селедкой громоздились в несколько рядов, угрожающе покачиваясь всякий раз, когда тележное колесо проваливалось в колдобину. А так как изрядно разбитая дорога состояла в основном из ям, то человек, пронаблюдавший более пяти минут за обозом, мог заработать приступ морской болезни.

Приближался Великий пост, когда ревностным католикам требовалась совершенно определенная пища. Убивать и воевать – вовсе не грех, грех при этом питаться не по канону. Не доставишь вовремя провиант осаждающим Орлеан войскам, те могут отступить, ведь на пустой желудок много не навоюешь. Если караван с продовольствием и оружием попадет в лапы французов, осаду придется снять. Новый обоз прибудет не раньше чем через два месяца, чем все это время будет питаться войско?

Сэру Джону было ясно одно: где-то на самом верху имеется предатель. Иначе как совершенно секретная миссия, о которой сам капитан узнал лишь за два дня до отъезда, стала известна врагу? Можно было повернуть назад, но рыцарь, который ранним утром прибыл с письмом от герцога Бургундского, принес заодно тревожную весть: сзади англичан догонял французский граф Клермон. Караван еще успевал укрыться в Жанвиле, но эта засада… Французы взяли их в стальные клещи!

Никто не укорил бы капитана, брось он телеги и фургоны, попытайся прорваться с боем, чтобы спасти людей. Война – лотерея, в любой момент из победителя ты можешь стать побежденным, а из свободного – пленником. Прищурив стальные глаза, рыцарь уставился вдаль: в полумиле от него гарцевал передовой разъезд французов.

– Сколько там скопилось этих мерзавцев? – свирепо рявкнул сэр Фастольф.

– Не меньше трех тысяч, – тут же ответил дозорный.

Он ошибался: граф Жан Дюнуа вывел из Орлеана четыре тысячи воинов, кроме французов с ним шли и шотландские наемники. Вдобавок граф, известный во Франции как «Орлеанский бастард», прихватил пушечную батарею. Словом, судьба обоза была предрешена. Да и кто всерьез воспринимает обозников, само слово уже имеет уничижительный оттенок. Настоящих воинов в жизни не пошлют охранять караван с селедкой, в конвой набрали безусых юнцов и седовласых ветеранов, а из них вояки – курам на смех.

Отцом молодого графа был покойный герцог Людовик Орлеанский, так что по праву рождения Жан Дюнуа принадлежал к высшей знати королевства. Дофин Карл приходился ему племянником, а Клод Баварская, она же Дева Жанна, – племянницей. Немудрено, что граф был ярым сторонником партии арманьяков и, мягко говоря, недолюбливал англичан.

Именно ему принадлежал план разгрома и захвата английского обоза. Кроме того, с тыла британцев догонял главный соперник в делах охоты и куртуазных забавах, лучший друг граф Клермон, ведя за собой еще три тысячи всадников. Объединившись, оба графа планировали силой снять осаду с Орлеана. Это для начала, разумеется, а что будет дальше – посмотрим. Человеку наблюдательному о многом сказал бы тот факт, что в обоих французских отрядах то и дело звучало слово «Париж».

Признак талантливого военачальника – умение мыслить нестандартно. Озадачь противника, сбей его с толку, и Ника, богиня победы, одобрительно улыбнется тебе, а Пресвятая Богородица одарит милостью.

– Мне нужно четыре часа, чтобы подготовиться к бою, – стиснув перед собой кулак, прорычал капитан Фастольф.

– И они у вас будут, – твердо заявил оставшийся безымянным рыжеволосый рыцарь, который прибыл от Бургундца, и хмуро улыбнулся: – Французов ждет маленький сюрприз.

– Прикажите подать мне перо и чернильницу, сэр, – распорядился он.

Под недоумевающими взглядами английских офицеров рыцарь набросал на листе бумаги несколько строк, свернул письмо в трубку и запечатал, ловко выбрав среди разных печатей нужную. Озадаченный капитан успел заметить, что таковых в кошеле рыцаря позвякивало не менее трех десятков. Вскочив на коня, отчаянный бургундец галопом понесся в сторону французов, выкрикнув на прощанье:

– И помните, капитан, у вас есть только четыре часа!

Лис вновь обманул всех, он подарил англичанам на час больше! Пять часов граф Дюнуа терпеливо ждал обещанного прибытия графа Клермона, пока не понял, что его ловко одурачили. Рыча от ярости, Орлеанский бастард в клочья изорвал поддельное письмо, в котором друг просил не начинать бой без него, но привезший бумагу дворянин уже бесследно испарился. Страшась опоздать, французы ринулись на казавшийся беззащитным обоз, но в недоумении остановились.

Капитан Фастольф, прекрасно понимая, что имеющихся тысячи английских лучников и тысячи двухсот парижских ополченцев недостаточно для обычного боя, расставил кругом телеги и фургоны на вершине холма. Так делали чешские Сиротки, отбиваясь от немецких рыцарей, а через триста лет подобным образом американские переселенцы будут отражать яростные атаки грозно завывающих сиу и неистовых в бою апачей.

На тяжело груженные телеги и поверх битком набитых фургонов капитан посадил лучников, в промежутки между повозками поставил копейщиков. Французы ринулись было в атаку, но тут же откатились к подножию холма, оставив на склонах десятки раненых и убитых.

– Не беда, – сдвинул густые брови Орлеанский бастард и, властно оглядев перестраивающееся войско, повелительно рявкнул: – Пушки, открыть огонь по англичанам! Смести их с холма к чертовой матери!

Раздался дружный залп, затем еще и еще, из обстреливаемого обоза до французов донеслись крики ужаса. Выпущенное из жерла пушки двадцатифунтовое ядро летит на расстояние километра, до конца сохраняя убойную силу. Чугунный шар размером с кулак с легкостью прошибает деревянную повозку, в клочья разнося податливую человеческую плоть.

Десятки чугунных ядер обрушились на засевших на вершине холма англичан, неся смерть и разрушение, в щепки разбивая бочки и ящики, дробя грудные клетки и снося головы. Этой битве суждено бы стать первым сражением в истории человечества, полностью выигранным артиллерией, если бы не рыжеволосый рыцарь, два года назад спасенный неким лекарем в богом забытом лесу далекой Нормандии.

Фландрийский удалец во главе трех десятков таких же отчаянных всадников, настоящих сорвиголов, вырвался из круга повозок в психологически верный момент. Спешно настегивая коней, воины прорвались сквозь плотное кольцо окруживших холм французов, те выпустили залп арбалетных стрел, но всадники, потеряв с десяток человек, умчались прочь не оглядываясь. В тот же миг лучники как по волшебству исчезли с повозок, а пехотинцы отступили внутрь. Французы и шотландцы яростно заревели, понимая, что враг дрогнул и бежит.

Тут важна каждая секунда: не успеешь вовремя сориентироваться, сбегут самые лакомые, за которых можно взять недурной выкуп. Не один десяток вечеров коротали воины за обсуждением англичашек, у которых карманы битком набиты драгоценными камнями, а повозки ломятся от награбленного во Франции добра.

Под аккомпанемент завистливых вздохов звучало множество правдивых историй о простых мечниках и копейщиках, ухитрившихся во мгновенье ока разбогатеть, захватив в плен «жирного гуся». Но богатых пленников на всех не хватит, а потому неуправляемая толпа, что всего мгновение назад была войском, с алчным воем кинулась вверх по холму.

Первым на богатый караван ринулся коннетабль шотландцев по прозвищу Одноглазый Волк. Левый глаз сэр Джон Стюарт Данли потерял шесть лет назад в битве против англичан, которых с детства ненавидел лютой ненавистью. Следом за вожаком бросились остальные шотландцы, а за ними и азартно пыхтящие французы. Скажем честно, далеко не все атакующие лютой ненавистью ненавидели британцев, большая часть торопилась вволю пограбить.

Тут, как известно, кто успел, тот и съел. Будешь держаться позади толпы, которая с предвкушающими криками несется к обреченному обозу, тогда не получишь ничего. С чем идти к шинкарю, на что посещать гулящих девок? А потому никто и не думал держать строй: толкаясь и пинаясь, разгоряченные грабители, в которых моментально обернулись бравые воины, мигом одолели половину холма. Щиты и копья французы бросали на землю, чтобы те не задерживали стремительный бег за желанной добычей. Тут признаем честно, что в прошлую атаку галлы бежали значительно медленнее.

Много бед принесло в Столетней войне французам отсутствие дисциплины. Суть ее проста, тривиальна даже: на войне думает за всех один, командует он же. От остальных требуется всего ничего: точно исполнять полученные приказы. Когда идет война, а судьба страны висит на тонком волоске, любое непослушание недопустимо. Но как вбить эту мысль в пустые головы французов? И напрасно граф Дюнуа срывал горло, надсадно крича:

– Все назад, идиоты! Это засада!

И из-под земли, на полуразбитых телегах поднялись во весь рост лучники, а перед ними непрошибаемой стеной встали копейщики. Беги французы в атаку, они успели бы смять англичан, но мчались-то они грабить, а потому растерянно заметались под градом стрел. И кто-то истошно завопил:

– Засада!

А иные голоса дружно подхватили:

– Спасайся! Беги! Все пропало!

И прозвучало самое страшное на войне:

– Мы окружены!

Когда французы поняли, что не успевают добежать, то дружно повернули назад, но их безжалостно били в спины, и до подножия холма добраться смогли лишь немногие. Пушки не могли поддержать их убийственным огнем, ведь по пятам за обезумевшими от страха французами мчались англичане. Капитан Фастольф лично возглавил контратаку, разя бегущих направо и налево, в несчетный раз те устлали собственными телами родную землю. Это был полный разгром, везде, куда ни падал взгляд, лежали мертвые тела с нашитыми на одежду белыми крестами.

Если кто из французов и успел спастись, то лишь благодаря некоему гасконскому дворянину отчаянной храбрости по прозвищу Ла Гир, то есть Гнев. Англичане, вконец утомленные выходками буйного гасконца, прозвали шевалье Божьим Гневом. Собрав в единый кулак шестьдесят рыцарей, бесстрашный Ла Гир смял британцам левый фланг и даже заставил их попятиться, за это время разгромленные французы успели беспрепятственно разбежаться.

Сам Этьен вовсе не счел происшедшее подвигом, он и слов-то таких не употреблял, к тому же числил на счету десятки куда более опасных дел. Французский народ отблагодарил отважного гасконца по-своему: вплоть до Великой Революции лицо Ла Гира красовалось во всех карточных колодах. Вглядитесь в червового валета былых времен, это он и есть.

Забегая вперед, заметим, что Орлеанская Девственница в том славном пантеоне заняла место пиковой королевы, а мать ее, Изабелла Баварская, – королевы червовой. Вот что является истинным показателем народной любви и популярности, а потому какая разница, что понаписывали о «героях былых времен» историки?

Тяжелораненого графа Дюнуа едва успели спасти верные оруженосцы. Вороной жеребец вынес беспомощного хозяина в последний момент, тот лежал поперек седла, не подавая признаков жизни. Еще на поле боя графу выдернули бронебойную стрелу из правого бедра, которая с вызывающей легкостью пронзила тяжелый рыцарский доспех хваленой немецкой стали. Увы, увесистый трехгранный наконечник остался в глубине раны, английские лучники умышленно крепили их к древкам кое-как, рассчитывая именно на такой исход. Позже, уже в Орлеане, в поисках застрявшего в кости наконечника хирурги искромсали все бедро, затем рана нагноилась.

Капитан Фастольф приказал бросить на месте разбитые французскими ядрами телеги, а сам с богатыми трофеями, в том числе захваченными на поле боя пушками, спокойно продолжил путь. Он таки довел большую часть обоза к осаждающим город войскам, исполнив данный ему приказ. Как ни странно, герцог Бедфорд ничем не отметил сэра Фастольфа за победу, случившееся сражение британцы и за битву-то не посчитали.

Облагодетельствованные десятками брошенных телег с едой, жители окрестных французских деревень долго вспоминали сражение как День селедки. Качественно просоленной рыбы из разбитых бочек высыпалось столько, что хватило чуть ли не на полгода интенсивного питания. А остальная добыча – от досок и колес до вполне целых бочек и мешков? Плюс одежда и обувь, снятая с убитых. Да мало ли что забитый, живущий в страшной нищете серв может подобрать на поле боя, чтобы удачно приспособить в хозяйство! Еще и триста лет спустя пейзане праздновали двенадцатое февраля, выставляя на столы соленую селедку.

Шарль Бурбонский граф Клермон, узнав о страшном разгроме, дрогнул и спешно повернул назад, не рискуя преследовать опасный обоз. Беззащитная поначалу дичь обернулась хищником с острыми клыками и стальными когтями. Еще можно было настичь ослабленный боем английский отряд на марше, когда он беззащитен, уничтожить захватчиков, если бы не одно но. Граф Клермон лишь накануне получил золотые рыцарские шпоры, а проиграть первый бой – плохая примета. Вот если бы была гарантия победы, а так… Уж лучше отступить, рассказывая всем встречным-поперечным о силе и могуществе британской короны.

Франция вновь погрузилась в ступор, а из осажденного Орлеана начали потихоньку разбегаться войска. Горожане, поначалу смотревшие на королевские войска и шотландских наемников как на заступников, начали роптать. Люди попросту не понимали, почему, вступив в бой с пушками и троекратным превосходством в людях, французы вновь проиграли. Добавляли неразберихи английские шпионы, назойливо твердившие на всех перекрестках о предателях-дворянах, готовых вот-вот сдать город британцам.

Дошло до того, что городское ополчение с боем попыталось отогнать охрану ворот, чтобы военные не смогли открыть их англичанам. Постепенно горожанами овладела апатия, а шотландские наемники незаметно исчезли из обреченного города. Всем в Орлеане было ясно, что наступает конец.

– Сражаться бесполезно, – уныло твердили горожане. – Англичане и в самом деле непобедимы.

Когда речь зашла о том, чтобы вынести англичанам ключи от города и сдать Орлеан, тяжелораненый граф Дюнуа попросил вытащить носилки на городскую площадь.

– Французы, – просто сказал он, – я знаю, мы потеряли последнюю надежду. Все, чего прошу, – потерпите еще чуть-чуть, ибо было мне видение: грядет Избавительница. Обещанная пророчеством Дева Франции в белых доспехах и на белом скакуне, а в деснице ее полощет на ветру стяг королевского дома, золотые лилии на лазоревом фоне.

– Избавительница, грядет Избавительница, – передавали друг другу измученные осадой люди, плечом к плечу заполонившие городскую площадь.

И тогда впервые прозвучало из чьих-то уст:

– Орлеанская Дева, спасительница и заступница! Оборони нас и защити!

Андрей РОДИОНОВ СВЯТОЙ ВОИН

Моей Надежде

Пролог

1424-1427 год, Англия – Бургундия.

Боже, благослови женщину!

После бронзового века настал век железа, господство пара сменилось электричеством, и тут кого-то осенило, что женщины – тоже люди. К этой дерзкой, даже крамольной мысли постепенно привыкли, и ныне самому отпетому скептику точно известно, что именно с них, красивых, все и началось. Оттуда пошла славная земля русская, и дикие степи половецкие, и столь чудные для взыскательного европейского взгляда ступенчатые пирамиды ацтеков. Хочу заметить, что понимание пришло не сразу, прозревали мужчины долго.

Женщины не делали изобретений, которые перевернули бы вверх тормашками весь мир. Не по плечу им создание философских концепций, абсолютно по барабану, к чему придет (и придет ли вообще) наша цивилизация в грядущем. Мозг женщины признает лишь конкретное знание, а потому она гораздо охотнее размышляет о настоящем, в основном – о себе, любимой. В последние двести веков женщинам удалось всего одно изобретение, пусть коллективное, но зато какое! Они выдумали не просто любовь, отнюдь, считать так значило бы впасть в заблуждение. Женщины постигли, как править человечеством с помощью любви, а это, согласитесь, нечто принципиально иное.

Грациозные существа, глубокой верой в собственную исключительность как две капли воды похожие на кошек, лживыми посулами и страшными угрозами выманили нас, мужчин, из просторов прохладных тенистых лесов и таинственных глубин непролазных болот, а затем безжалостно швырнули в каменное чрево огромных городов. С тех пор мы мучаемся от духоты и тесноты, плавимся в асфальтовых джунглях, сходим с ума в автомобильных пробках, томимся в театрах и картинных галереях, а ради чего?

Кто в итоге выиграл оттого, что мужчины создали цивилизацию? Ответ очевиден: женщины. Нам, небритым и лохматым, было комфортно и в джунглях каменного века. Минули безвозвратно чудесные времена, когда от кормильца требовалось лишь забить мамонта, на худой конец – шерстистого носорога, и месяц после того мужчина был полностью свободен. Мы, простодушные весельчаки, во весь голос распевали задорные песни, охрой и мелом разрисовывали стены пещер, гнали брагу из перебродивших фруктов и даже не подозревали, что беззаботному нашему существованию вот-вот наступит конец.

Но женщинам требовалось все больше и больше всяких замысловатых вещей и штучек, и в конце концов, утомленные беспрерывным зудом и скандалами, первобытные мужчины сдались. Это и было началом нашего падения, а женщины... что женщины? Они – торжествовали!

Красотки принудили нас создать духи, изящные мобильные телефоны и капроновые колготки. Устрашенные их надменным видом, многие из наших несчастных предков уединялись в самой глуби пещер и долгими годами ломали голову, как бы исхитриться и придумать нечто такое, чтобы вон та задавака наконец поняла, какой я молодец! Именно так мужчины изобрели колесо, огонь и электрофены для сушки волос.

Тысячелетиями одним мановением руки жены ссорили нас с друзьями, вертели нами, как хотели, и заставляли по воскресеньям выносить мусор и вытряхивать половички. А самые прекрасные из женщин ради пустой прихоти затевали кровопролитные войны, по их мимолетному капризу сжигались древнейшие города, стирались с лица земли целые цивилизации.

Но полностью сломить нашу волю женщины так и не смогли, хотя пытались, пытались. Подсознательно мужчины чувствуют, что попались в силки, а потому то и дело пробуют вырваться, но успокойтесь – безуспешно. Все эти поездки на рыбалки и охоты, ночные походы в сауны и воскресные посиделки в гаражах являются лишь бегством от действительности, иллюзорным и капитулянтским.

Потому-то среди «сильного пола» и популярны боевики и фантастика, что в них никакая баба не сунет герою в руки авоську и не рявкнет злобно, что пора идти в магазин, не заставит проверять у детей уроки, не потащит в гости к ненавистной теще.

Но хватит о грустном! Есть в жизни человека и польза от женщин, к примеру – они просто млеют от рифмованных строчек и любовных романов, впадая под их влиянием в подобие некоего наркотического транса. Потому вопрос трудоустройства нескольких тысяч бездельников, что не способны вообще ни к какой работе, кроме сочинения подобной ерунды, решился сам собой.

Кроме того, женщины, оскорбленные видом грязных, волосатых, да вдобавок еще и кривых мужских ног, придумали брюки. Теперь нам не поддувает снизу, а укрытые от нескромных женских взоров нижние конечности можно не брить, не выщипывать и даже не эпилировать. Да и злые собаки нынче первым делом хватают за штанины, а не как прежде, в каменном веке... За то от нас женщинам огромное гран мерси!

Что еще? Право, не знаю...

Ах, да! Еще они спасли Францию. Разумеется, это не столь грандиозный поступок, как изобретение штанов, но общий вклад женщин в развитие цивилизации так невелик, что этот момент все же заслуживает упоминания.

Если и есть на белом свете страна, буквально всем обязанная женщинам, то это Франция. Страсть к женщине, ревность и коварство – вот три слона, на которых воздвигнута ее история. Простое перечисление ветреных жен и верных любовниц, незамужних теток и шаловливых сестер, заботливых дочек и жестокосердных матерей, что как хотели, так и вертели вконец одуревшими от этого бабского царства королями, принцами и прочими вельможами, заняло бы многие десятки страниц. А сколько славных имен мы бы даже и не вспомнили!

Всяк знает о Деве Жанне и ее матери, королеве Изабелле Баварской, многие назовут жену Карла VII Марию Анжуйскую и его же тещу королеву Иоланту Арагонскую, но мало кто помнит о Жаклин Фландрийской, графине Эны и Голландии. А зря!

Ослепительная красотка сыграла решающую роль в Столетней войне. Тяжелая грива рыжих волос до талии, мягкая, как шелк, прозрачная кожа, сочные пухлые губки и огромные зеленые глаза с золотыми искорками оказались сильнее целой армии захватчиков. А точеная фигурка волнительно-дивных пропорций!..

Чтобы обратить в камень отважных воинов, гигантские демоны годами растят витые рога самого зловещего вида, пыхают багровым пламенем, громко лязгают остро заточенными клыками, звонко топочут раздвоенными копытами, в прах сокрушая подвернувшиеся валуны. Злобные некроманты десятилетиями зубрят нечестивые заклинания в Черных Башнях, приносят кровавые жертвы и страстно целуют Нечистого даже стыдно сказать в какое место...

Жаклин достаточно было сделать пару шагов и слегка улыбнуться. К чему годами зубрить заклятье Подчинения, если достаточно состроить умоляющий взор, а уж мужчины всегда помогут даме в беде? Сами все сделают, на блюдечке принесут и еще благодарны будут! К слову сказать, это новость лишь для тех, кто плохо знает мужчин, то есть для них самих. Женщин сей «тайной» не удивить. Как, должно быть, они хихикали, когда простоватые мужчины с вытаращенными глазами взахлеб пересказывали на ухо друг другу «всю правду» о страшных и зловещих методах нейролингвистического программирования. Вот уж истинная потеха – после долгих тысячелетий скрытого управления и откровенного помыкания, мужчины взяли и изобрели яйцо! Теперь с серьезным видом ходят на курсы, бедолаги, безуспешно пытаясь научиться тому, что любой женщине дано от рождения.

Итак, после смерти Генриха Завоевателя и безумного короля Франции Карла VI англичане и французы на пару лет затихли, собираясь с силами. Затем перемирие окончилось, и в 1423 году война разгорелась вновь. В битве у Кравена англичане с вызывающей легкостью разгромили соединенное французско-шотландское войско, в беспорядке отступившие галлы оставили на поле боя восемь тысяч трупов.

На следующий год в битве при Вернейле молодой герцог Жан Алансонский попытался разделаться с британским войском герцога Бедфорда. В кои-то веки проявив зачатки здравого смысла, французы наплевали на рыцарские предрассудки, что требуют загодя оповестить противника о грядущей битве через герольдов и, дав тому изготовиться к бою, с развевающимися знаменами атаковать под серебряное пение труб. Ловким маневром галлы коварно подкрались поближе и молча напали, пока англичане не успели построиться для боя. Никто не сомневался в победе, ведь французов было семнадцать тысяч против восьми.

Французские рыцари храбры и отважны, искусны в бою, а в одиночных конных поединках им не было равных по всей Европе! Зато английские воины дружно бились плечом к плечу, будто крепко сжатый кулак, французы же словно лупили растопыренными пальцами, сражаясь неорганизованной толпой. История повторяется, – как в седой древности маленькая македонская фаланга громила огромные полчища персов, так и две тысячи лет спустя английский порядок бил галльский класс.

Что интересно, сами французы прекрасно это понимали, но знать что-то в теории – только полдела. Гораздо труднее заставить себя биться плечом к плечу с прочими рыцарями, коих ты в глубине души презираешь за худородность или по какой-нибудь иной столь же веской причине. Нет уж, у французов всяк сражался сам по себе, у них и король – всего лишь первый среди равных. Зато захватил знатного пленника, и он твой со всеми потрохами. Даже дьявол, не говоря уж о сюзерене, не заставит его бесплатно отдать.

Словом, в рубке лоб в лоб, когда сила на силу, меч на меч и никаких подлых лучников, галлы должны были бы просто смести британцев, растоптать, изничтожить, вмять в грязь... Эту битвуисторики впоследствии назвали вторым Азенкуром, и горький плач прошел по земле французской, ведь почти никто из ушедших в бой обратно не вернулся. Развеялся сладкий миф о том, что островитяне побеждают лишь благодаря йоменам с длинным английским луком. При Вернейле рыцари сошлись грудь в грудь, и долгие семь часов битвы никак не могло решиться, чья же возьмет. Уже на закате британцы одолели, и самые строгие ревнители рыцарской чести признали, что то был честный бой. Честнее не бывает, ведь против каждого английского рыцаря бились двое французских. Герцог Алансон попал в плен, семь тысяч французских рыцарей было убито на месте, еще пара тысяч попала в плен. Все шесть тысяч шотландских наемников полегли на поле боя, не пытаясь отступить, не желая сдаться, не требуя пощады. Ведь дрались-то они не за Францию, а против Англии.

Вот так в битвах под Кравеном и Вернейлем французы потерпели страшнейшие поражения, а к 1425 году у них просто не осталось боеспособной армии. Наконец-то англичане раскатали галлов в тонкий блин. Беззащитная Франция покорно лежала пред захватчиками, а герцог Бедфорд злорадно потирал сухие ладошки и вовсю строчил приказы, назначая губернаторов в города и провинции покоренной Франции. Он еще не знал, что младший братец Глочестер, лорд-протектор Англии, наконец-то решил жениться.

Три года назад юная графиня Жаклин Фландрийская сбежала в Лондон от опостылевшего мужа. За герцога Жана Брабантского ее выдали в нежном возрасте пятнадцати лет, супруг и не скрывал, что женится не столько на ней, сколько на землях, получаемых в приданое. И каких землях! Графство Эны и Голландии – богатейший кусок Франции, основа текстильной промышленности всей Европы. Густо населено оно трудолюбивыми купцами и ремесленниками. Что и говорить, лакомый кусочек удалось заглотить! А графиня... да что в ней проку, в худосочной, между нами говоря. То ли дело спелые грудастые поселянки, вот где есть за что подержаться.

Герцог Брабантский не баловал вниманием молодую жену, посвящая свободное от охоты время бабам и пирам. Обычная история в то грубое время, когда рыцарским женам оставалось лишь заниматься хозяйством, растить детей да принимать тайком статных менестрелей и безусых оруженосцев. Но с Жаклин у него нашла коса на камень! Года не прошло, а шестнадцатилетней графине уже до смерти надоел грубый мужлан, что обожает лишь пьянки и охоту. Уши в трубочку сворачивались от его сальных шуток и грохочущего смеха, хотелось поклонения, балов до утра, стихов с серенадами и моря шампанского!

Не долго думая, Жаклин сделала супругу ручкой и перебралась в английское королевство. Увлеченный селянками муж не сразу и заметил, что супружеское ложе опустело. Едва оказавшись в Лондоне, графиня мигом развелась с опостылевшим супругом и тут же занялась обустройством личной жизни, благо по праву рождения красавица принадлежала к высшей знати. Жаклин поводила точеным носиком по сторонам и тут же нашла вполне подходящего кандидата в мужья. Это был дядя малолетнего короля, герцог Глочестер, лорд-протектор Англии, мужчина собой видный, деликатный и не без образования. К тому же еще не старый и очень, очень богатый. Словом, дело сладилось.

Прекрасно известно, что в Греции есть решительно все, начиная от дутого золота и заканчивая норковыми шубами. Зато любая из дорог ведет в Рим. Англичане сухи и надменны, а из гостей уходят не прощаясь. Немцы некрасивы, воинственны и педантичны, а итальянцы вообще не знают, чего хотят. Каждую минуту макаронники требуют от любимых то распахнуться до пояса, то прикрыться с головой.

Американцы тупые, зато русские могут выпить сколько хочешь без всякого ущерба для здоровья. Французы же не дураки вкусно поесть, а в области амурных наук лягушатники далеко оставили позади и «Кама Сутру» и «Ветку персика». Скажу больше, есть обоснованное подозрение, что именно галльские эмиссары в стародавние времена обучили доверчивых туземцев всяким грязным «французским штучкам», в результате чего население Индии и Китая чудовищно поперло вверх.

Графиня Жаклин в совершенстве владела всеми любовными премудростями, живи она тремя столетиями позже, ее с полным основанием назвали бы прекрасным дитем порока. Юная фландрийка, на диво искушенная в любовных утехах, с легкостью оттеснила от властителя Англии блеклых британских нескладех, а герцог с изумлением обнаружил, что постель – чуть ли не последнее из мест, где влюбленные могут предаваться страстным восторгам. Для чего же тогда придуманы кресла, столы и портшезы?

Дошло до того, что наместник Англии насмерть рассорился с родным дядей, кардиналом Бофортом. Властному старцу не по душе пришлась шустрая французская разведенка, ну и шут с ним, с дурнем старым! Отныне герцог месяцами не занимался государственными делами, прекрасно проводя время на балах и приемах, а рядом с ним была одна лишь Жаклин, сердечный друг, души услада! Итак, двое влюбленных самим небом были созданы друг для друга, а потому через три года гражданского брака, когда английское королевство начало уже приходить в некоторое запустение, наконец-то соединили руки и сердца.

Лишь одно омрачало безоблачное счастье: Жаклин и герцог Брабантский после развода не поделили имущество. Графиня требовала обратно земли Эны и Голландии, со всеми их обитателями, замками и богатствами. Бывший муж осыпал ее в письмах грязной бранью, но приданое упорно не возвращал, считая его справедливой компенсацией за перенесенные в браке тяготы и лишения.

Не на шутку обидевшись за любимую, герцог Глочестер собрал личное войско, и после короткой победоносной войны его наемники выперли из Фландрии всех посторонних, а кто не хотел убраться по-хорошему, тех, в назидание, повесили. Кого за ноги, а кого и за шею, тут уж как получилось. Благо промышленная революция только начиналась и деревья в Европе еще не успели вырубить под корень. Наемники Глочестера гнали назойливых поганцев аж до самого Брюсселя, бывший муж еле успел захлопнуть городские ворота перед самым их носом. Ему было чего опасаться, ведь разгоряченный новобрачный пообещал лично кастрировать герцога Брабантского ножницами для стрижки овец, если тот еще хотя бы раз косо глянет в сторону бывшей жены.

Оскорбленный и обобранный муж тут же пал в ноги любимому кузену и верному другу англосаксов герцогу Филиппу Бургундскому, слезно жалуясь ему на английского беспредельщика. Мол, угомони соратника по борьбе, а главное – отбери у хулигана острый предмет! Филипп страшно обиделся за кузена Жана, а потому отозвал бургундское войско из соединенной армии. Вместо штурма французских замков и городов бургундцы принялись отвоевывать Эну и Голландию у вероломного союзника и отняли-таки приданое взад.

Закусивший удила наместник Англии провел новый набор наемников и вновь выпер из спорного графства всех посторонних к чертовой матери. К этому моменту потери заколотыми, застреленными и зарубленными с обеих сторон насчитывались уже сотнями, – похоже, в Европе назревала очередная заварушка. Протяжно запели трубы, загрохотали барабаны, по всей Бургундии объявили сбор ополчения. Вернуть кузену отнятое барахлишко – святое дело.

Страсти накалились до крайнего предела, о завоевании Франции все позабыли напрочь, а недавние добрые друзья были готовы зубами вцепиться друг другу в глотку. Только чудом бургундцы не вступили в войну с англичанами. Целых три года бывшие союзники никак не могли договориться, кому же будет принадлежать Фландрия, в итоге дело как-то решилось в пользу брошенного мужа. Герцог Бедфорд примирил младшего брата с Филиппом Бургундским, но далось ему это нелегко. Восстановить прежние сердечные отношения не удалось, после происшедшего остался какой-то неприятный осадок.

К слову сказать, когда англичане попросили помочь в осаде Орлеана, Филипп нехотя разрешил им нанять в Бургундии полторы тысячи воинов, но воевали те уже за английские деньги. А когда в ходе осады Филипп попытался выступить посредником между жителями осажденной Жемчужины-на-Луаре и британцами, герцог Бедфорд жестко оборвал его, мол, не лезь не в свое дело, Орлеан – моя добыча. Да, дружба кончилась. Разумеется, все это время и речи не могло быть о новых завоеваниях во Франции, Англия и Бургундия во все глаза следили друг за другом, а спали вполуха, опасаясь предательского удара в спину. Вот уж поистине, вор у вора...

Вот так одна на редкость смазливая девица ухитрилась стравить англичан с бургундцами, расколола сплоченную коалицию, подарив истерзанной войной стране самую драгоценную вещь на свете – время. И пусть седобородые историки ныне гнусаво бормочут, что все произошло случайно, мы лишь усмехнемся. За три относительно мирных года, пока Англию, Бургундию и Фландрию лихорадило из-за прекрасных глаз и упругой попки графини Жаклин, французы с нуля сумели восстановить уничтоженную армию, укрепили городские стены, отлили новые пушки. А главное то, что в стране как из-под земли появилась Орлеанская Девственница.

Две женщины, к слову сказать лично знакомые друг с другом, бережно передали Францию из одних слабых рук в другие. Похоже, кто-то на небесах очень любит французов. Или все же француженок?

А потому воскликнем вслед за галлами:

– Боже, благослови женщину!

Часть 1 БИТВА ЗА ОРЛЕАН

Глава 1

Январь—февраль 1429 года,

воинский стан в окрестностях Блуа.

К вопросу о дисциплине строя

Я лекарь, а значит – человек мирный, без веской причины и мухи не обижу. Не враг я кошкам, собакам и прочим рыбкам, а уж человеку так вообще первый друг. Жаль только, что не все о том догадываются, а может, просто не принимают во внимание. Да и нравы у нас во Франции, в пятнадцатом веке от Рождества Христова, настолько незатейливые и даже в чем-то провинциальные, что влиятельному барону ничего не стоит унизить простого дворянина. Где, я вас спрашиваю, хваленая французская галантность? Где уважительное отношение к людям, которые собственным горбом творят эпоху Возрождения? Хорошие врачи, они на дороге не валяются!

Под предлогом срочного оказания помощи меня заманили на отдаленную поляну, и в данный момент я слегка нервничаю. Человеку моей профессии непривычно стоять на коленях в грязи посреди глухого зимнего леса. Вдобавок к горлу так плотно прижат острый как бритва кинжал, что я боюсь сглотнуть. Что толку посыпать голову пеплом и гадать, на чем именно я прокололся? Не время сейчас для этого, анализом займемся позже... если останусь в живых, конечно. Как говаривал один мой знакомый еще по той, прежней жизни в двадцать первом веке, поздно пить «Боржоми», когда почки отпали. Я лихорадочно пытаюсь понять, как себя вести, но, как ни крути, напрашивается только один выход: надо прорываться с боем. Как-то не похоже, что удастся договориться по-хорошему.

Я вскидываю глаза на человека в дивно изукрашенных доспехах, что сидят на нем как влитые – явно ковались по фигуре. Большой мастер работал, не из местных, судя по особому синеватому отливу стали, – сам Йохан Беррингштейн из германского города Золинген. Все сочленения надежно защищены, не то что острие кинжала, бронебойную стрелу в упор не вобьешь! Тут разве что пуля поможет, покрупней калибром. И кто распространил байку о рыцарях, что в полной броне двигались как сонные мухи? Поглядели бы те «знатоки» на воинов, окруживших меня со всех сторон. Им броня не помеха, могут и на коня вскочить, и соскочить обратно, целый день рубиться длинными сверкающими мечами или лупить супротивника булавой по одетой в железо голове.

Как умело держит барон лезвие у моего горла! Шевельнусь чуть посильнее, кинжал тут же пропорет сонную артерию, и тогда все, конец. Единственный специалист в здешних местах, который может перевязать такую рану, это я сам, подобных мне нет. А потому надо соображать быстрее, немедленно решать, как быть! Что еще я про него знаю? Богат, красив, знатен – все не то, самое плохое в том, что умен, такого на мякине не проведешь.

– Вот мы и встретились! – скалит зубы рыцарь.

Хорошая у него улыбка, добрая, так и тянет ощериться в ответ. Тяжелая золотая цепь на груди – такой и цепного пса удержишь – нехотя бросает тусклые зайчики. К чему пошлое сияние бриллиантов, барон не из выслужившихся дворян, что обвешивают себя крикливыми побрякушками. Чтобы подчеркнуть высокий социальный статус, ему достаточно золотой серьги с рубином в правом ухе да баронского перстня-печатки. Род де Рэ идет, страшно подумать, чуть ли не от самого Карла Великого, было время набраться лоску и манер.

– Итак, мой назойливый друг, настало время поговорить по душам. – Голос барона холоден. – Времени мало, а потому выкладывай без утайки, кто ты и откуда, а главное – кем послан. И давай уж не молчи, иначе без вести сгинешь в этом богом забытом лесу. Сам расскажешь, или отдать тебя палачу?

Вот это называется влип. Что бы ни сказал, меня либо убьют на месте, либо все равно устроят свидание с пыточных дел мастером. Я мог бы попробовать позвать на помощь, но далеко не факт, что крик услышат за ржанием лошадей, криками и шумом приготовлений к отъезду. Все, чего добьюсь, – забьют в рот кляп или шарахнут по голове со всей дури. Нет уж, лучше буду молчать!

Голос барона суровеет, ледяным взглядом он пытается сломить мою волю.

– Итак?

Подождав еще пару секунд, Жиль де Лаваль, первый барон Бретани и кузен его королевского величества дофина Франции Карла VII, раздраженно рычит:

– Шевалье де Мюрраж и сьер де Ребуш, приказываю вам взять данного господина под стражу, незамедлительно доставить его в темницу замка Тиффож и держать там в кандалах под усиленной охраной до моего приезда, а вернусь я очень быстро. Никого к нему не пускать, и учтите, что за пленника вы отвечаете головой!

Да уж, наслышан я о том замке. Люди осведомленные ставят его камеры на третье место, сразу после узилищ королевского замка Бриссак, что расположен в южной провинции Дофине, и «особых келий» монастыря бенедиктинцев, который находится близ города Монтобан. Заплечных дел мастера барона Жиля де Рэ, не знающие себе равных во всей южной Франции, по праву слывут настоящими умельцами. По слухам, нет человека, которого им не удалось бы разговорить. Собственно, у них только одна проблема – как заставить клиента замолчать. Еще говорят, что палачами у него служат сарацины, Жиль де Рэ выписал их за большие деньги аж из самой Кордовы. Восточные умельцы знают настолько ужасные пытки, что от одной мысли о том, что вновь придется перенести эту невыносимую боль, самых стойких людей охватывает неудержимый страх и сильнейшее желание говорить, говорить и говорить. Пленников, в коих барон больше не испытывает нужды, живьем бросают в специальный агрегат вроде гигантской мясорубки, что с легкостью перемалывает людей целиком. Окровавленные куски мяса чуть не ежедневно сыплются прямо в реку, ведь барон – большой любитель допросов с пристрастием. К тому же Жиль де Лаваль – дьяволопоклонник, единственный оставшийся в живых из той секты, которую я сумел уничтожить в прошлом году. Как же не вовремя он меня опознал!

Нет, решено, не поеду в замок Тиффож! Времени свободного ни минуты, да и настроение не то, не годится оно для гостей. Только нельзя отказываться вот так сразу, в лоб, не надо бросать в лицо барону оскорбительные замечания и ехидные реплики. А ну как обидится и прикажет заколоть немедля, просто чтобы потешить звериную жестокость?

Я терпеливо выжидаю, пока Жиль де Рэ, презрительно оттопырив нижнюю губу, кинет в ножны кинжал и гордо отвернется, в мыслях весь уже там, в дороге. Барон быстро удаляется, еще несколько шагов, он исчезнет в дальних кустах. Я обвис в медвежьих капканах рук – воины барона вцепились в меня а совесть, – расслабил мышцы, будто сомлел от траха, понуро свесил голову. Переглянувшись презрительно, те стараются незаметно отодвинуться в стороны, боятся, что, когда обмочусь, могу и их ненароком задеть.

Присутствующие перестали обращать на меня внимание, все уже рядом с бароном. Кто забегает вперед, преданно сопя, раздвигает кусты, кто прикрывает сзади. Слева от себя я ловлю движение. Грузно переваливаясь, ко мне бредет пузатый широкий воин, в толстых руках мелодично позвякивают кандалы. Ах, как не вовремя, отчего бы тебе не задержаться на минуту! Барон, как назло, застыл на краю поляны, подскочивший оруженосец шепчет ему что-то на ухо, брызжа слюной, свита терпеливо ждет, от скуки зыркая по сторонам. В любом случае нельзя, чтобы меня заковали. Пыхтя, как паровоз, толстяк присаживается, деловито примеривается к моим ногам, его широкое лицо мигом краснеет, угрожающе лязгает железный обруч.

Пора, понимаю я и тут же начинаю заученное движение. Плевать, что в заломленные назад руки цепко впились дюжие воины, освобождению из захватов меня учили особенно тщательно, добиваясь полного автоматизма каждого поворота, тычка и удара. Вот мы сейчас и проверим, с тем ли прилежанием воины, клещами вцепившиеся в меня, учились удерживать плененную добычу.

Многих весьма занимает вопрос, что стало бы с ними, попади они в прошлое, где привычный уклад жизни меняется на нечто иное, без автомобилей и телевизоров, туалетной бумаги и лака для ногтей. В душе каждый считает, что непременно выбился бы в люди, ведь он рожден для великих дел и свершений, подавай ему целое королевство, если не империю. Поэт так и сказал, мол, кабы я была царицей, уж я бы вам корытом да по сусалам, сукины вы дети!

Попади мы в будущее, нам, понятно, пришлось бы немного посложнее среди всяких синхрофазотронов и прочей ерунды. Но ведь там, в мире победившего изобилия, и люди будут покультурнее, а значит – пожиже, послабее в коленках, так что мы везде пробьемся, растолкаем, всем оттопчем ноги.

Что же касается прошлого, как всем известно, люди тогда были гораздо наивнее, чем нынешние москвичи. Им, дикарям средневековым, головы задурить так же просто, как у младенца отобрать обкаканный памперс, сами же еще и спасибо скажут. Так прямо и брякнут, дуралеи: «Нет в земле французской (английской, германской, римской – нужное вписать) порядка и правил, придите и владейте нами». Эх, не в свое время мы родились, нету нужного простора! Все президентства и королевства уже давно разобраны, «Челси» раскуплены, то ли дело в средневековье!

Сам я никогда не забивал голову подобной ерундой, всегда знал, что стану хирургом. А потому, угодив прямиком в 1426 год, да еще, как оказалось, в самый разгар Столетней войны, поначалу даже растерялся. Да и было из-за чего! Англия воюет с Францией, Бургундия помогает британцам, Шотландия – галлам, восставшие крестьяне бьют всех подряд, шайки рыцарей и солдат-дезертиров с одинаковым пылом грабят бедных и богатых, невзирая на национальность. Но сибирского парня, да еще отслужившего в армии, вдобавок – фельдшера, ничем не смутишь. Во Франции пятнадцатого века я стал лекарем, и, конечно же, не из последних.

А затем судьба захотела проверить меня на прочность. В результате через три года непростых испытаний я стал тем, кто я есть. Разрешите представиться: сьер Робер де Армуаз, послушник Третьего ордена францисканцев, доверенное лицо его королевского величества дофина Франции Карла VII и обученный телохранитель особ королевской крови. Есть в окрестностях Блуа некое францисканское аббатство Сен-Венсан, где готовят подобных специалистов, разумеется, особо это дело не афишируя. За три года, проведенных во Франции, я не бог весть чего достиг, конечно, но ведь и карьера еще не завершена. В конце концов, это только в сказке скоро дело делается, а я отнюдь не лубочный герой вроде Конана-варвара или Ивана-царевича.

Главное – я на стороне тех, кто прав, на самом острие борьбы. Третий орден францисканцев оказывает мощную поддержку династии Валуа, его разведка срывает заговоры и покушения англичан и бургундцев, то и дело наносит им сокрушительные удары. Вот и сейчас я участвую в важнейшей операции Ордена, что призвана переломить ход войны в нашу пользу.

Вы вправе спросить, какого черта я делаю в глухом январском лесу и что за криминальные разборки происходят среди елок и осин? Отвечу по пунктам: я сопровождаю незаконнорожденную сестру будущего короля Франции к месту сбора войск в Блуа. Оттуда на помощь осажденному Орлеану вскоре выступит целая армия в десять тысяч человек, Дева поведет их против англичан. Жанна д'Арк – символ возрожденной Франции, на нее сделали ставку и сводный брат Карл VII, и королева-мать Изабелла Баварская. За Жанной стоит вся мощь Третьего ордена францисканцев, судьба всей страны поставлена на карту. Тут уж или пан, или пропал, иного не дано. Вот потому личным телохранителем принцессы поставили лучшего из тех людей, что есть у Ордена, то есть меня. Сказано не совсем скромно, но по существу правильно.

Но отчего мы тронулись в путь тайно, прикрыв чехлами гербы на щитах и свернув знамена? Дело в том, что кое-кто спит и видит Орлеанскую Деву в миленьком гробу с рюшечками, в родовой усыпальнице. А вот мне, наоборот, хочется, чтобы она жила. Дело здесь не столько в обычном профессионализме, просто я по уши влюблен в графиню Клод Баварскую. Простите, во Франции она широко известна как пастушка Жанна из почтенного крестьянского семейства Арков, и по причине моей безнадежной влюбленности всякий, кто бросит в ее сторону хотя бы недружелюбный взгляд, может смело записывать меня в число своих смертельных врагов. Пусть это любовь без взаимности, никогда сестру короля не выдадут за безродного рыцаря, ну так что с того? От этого моя любовь не уменьшается, отнюдь. В моей семье все однолюбы, и отец, и братья... Я имею в виду тех, кто остался там, в грядущем. Да и здесь, как ни странно, та же самая картина. Как говорят сарацины, кисмет, то есть судьба!

Двух неудачных покушений на Жанну за глаза хватило дофину, чтобы понять, что неведомый враг твердо настроен ее уничтожить. Пусть лицо его пока сокрыто, особо гадать не надо: это и англичане, и бургундцы, в том строю нашлось место и для французов-предателей. Да и есть ли та единая нация? Увы, пока – нет. Десятки языков и национальностей, и у каждой собственные интересы, а французский язык является государственным пока что только в королевском домене.

Теперь, когда весть о явлении предреченной Девы разнеслась по всей Франции, самое время с ней расправиться, ведь больше одного раза подобный фокус не пройдет. Пусть потом появится на свет хоть сотня «предсказанных» пророков и провидиц, веры им больше не будет, вот почему Жанну срочно надо укрыть в верном месте. Надежду Франции решено было спрятать в воинском стане, где каждый чужак на виду.

Потому Карл VII Валуа и прислал близкого друга, вдобавок кузена, со строгим наказом срочно проводить девушку в военный лагерь. Ну доверяет дофин барону Жилю де Рэ, невдомек ему, что за змею пригрел на груди. Собственными глазами я видел, как барон участвовал в жертвоприношении, когда был убит ребенок, жаль, так и не подобрался тогда к нему на расстояние удара. Уж больно кузен дофина бегать востер, его бы на Олимпиаду выставлять, чтобы золотые медали родине добывал. Но хватит о Жиле де Рэ, вы уже поняли, насколько неприятен этот тип. К такому спиной не поворачивайся. Да, в том смысле тоже.

По пути из замка Кудре мы попали в засаду бургундцев. Пришлось и мне поучаствовать в драке, тогда-то один из людей барона, охотившийся на меня в Проклятых холмах у Невильской трясины, и опознал в лекаре убийцу.

Но вернемся к нашим баранам. Сильные, старательные, настоящие громилы. Искусные в бою с мечом, топором и булавой, думаю, что с копьем в руках они тоже не оплошают. Вот только никто и никогда не учил их искусству боя в ограниченном пространстве. Во-первых, это еще надо поискать такого мастера, а во-вторых, дорогое это дело, учеба у настоящего специалиста. А вот за меня золота не пожалели, платили щедро, не скупясь, теперь самое время показать, что денежки были потрачены не зря. Я быстро и точно бью одного пяткой по голени, второму сбиваю вбок колено.

С выпученными от боли глазами оба громко охают, невольно ослабляя хватку. Что ж, и на том спасибо. Крутанувшись волчком, я освобождаю руки, несколько хлестких ударов, главное тут – точность, и воины оглушенно валятся на землю, лязгая навешанным железом. Пузан как присел на корточки, так и рухнул вбок, басисто завывая от боли, из-под прижатых к лицу пухлых ладоней щедро струится алая кровь вперемешку со слезами. Страшное это дело, удар коленом в переносицу, быть толстяку уродом до конца дней своих.

С гневными выкриками на меня наваливаются сразу четверо, я мимолетно улыбаюсь – пусть мешают друг другу. Вздумали взять меня голыми руками, ну-ну. Азартно пихаясь, так и рвутся ухватить за горло, а уж что они при этом кричат! Я не ханжа, поверьте, но всему есть предел. Готов поклясться, их, гаврошей недобитых, прямо с улицы набрали. Лица раскраснелись, желтые зубы хищно оскалены, глаза горят желанием схватить, повалить и вдоволь отпинать, круша ребра и отбивая почки. Надо же, какой-то дворянчик-лекаришка взял манеру сопротивляться верным кунакам господина барона де Рэ! Никому не позволено перечить кузену дофина, Жиль де Лаваль здесь – воплощенный закон, само Правосудие вещает его устами. Сказал в кандалы, значит – в кандалы!

Техника рукопашного боя с укрытым доспехом противником иная, чем с бездоспешным, к счастью, я прошел оба курса. Честно говоря, никто и не спрашивал, чему именно меня обучать, а сам я не лез с советами. Пара кругов по пересеченной местности вокруг аббатства здорово отбивает всякую охоту пререкаться. Особенно если твой бег подстегивает неумолимый шелест песочных часов, а на спине недовольно подпрыгивает здоровенный мешок брюквы.

Кинжалами, выхваченными из ножен нападающих, я ловко тычу в щели доспехов. По счастью, эти панцири, налокотники и наплечники ковали во Франции, а потому щелей на стыках предостаточно. Вы не поверите, но если человеку как следует пропороть руку или ногу, его пыл значительно угасает. И уже не хочется идти в атаку на лекаря, недавно казавшегося таким безобидным. Отчего я их не убиваю? Все-таки это не враги, к тому же и я не душегуб какой, вот будь они англичанами или хотя бы бургундцами... Есть! Последний из нападающих падает навзничь, корчась от боли, трясущиеся руки запоздало прижаты к промежности. Ну что ты воешь, как волк на луну, не кастрировал же я тебя... по-моему. Я пячусь назад, скрип натягиваемой тетивы заставляет замереть на месте. Оскалясь, я окидываю поляну внимательным взглядом.

– Взять живым! – гневно ревет барон из-за спин оруженосцев, прикрывших его щитами.

Лицо Жиля де Рэ побагровело от прихлынувшей крови, в нетерпении рыцарь топает ногой, словно норовистый жеребец, но из-за спин верных телохранителей выходить не желает. Помнит, как метко я умею кидать смертоносные железяки, впрочем, в метании острых предметов он и сам не промах. Порезанные вояки с грязной руганью расползаются в стороны, оставляя за собой кровавые пятна, я быстро оглядываюсь назад. Эх, не успеть! Вроде и близок край поляны, где непролазной стеной встают толстые стволы, которые и от пушечного ядра защитят, не то что от стрелы, а не добежать, не допрыгнуть.

Сразу трое воинов со вскинутыми арбалетами стерегут каждый мой шаг, глаза у них острые, внимательные. Арбалетчики холодно оценивают всякий взмах ресницами, еле заметный вздох, – такие не проворонят неожиданный кувырок. Подобный тип стрелков прекрасно мне знаком: пробьют болтом руку или ногу в суставе, искалечив на всю оставшуюся недолгую жизнь, а потом с честными глазами заявят, что так оно и было.

Выставив перед собой оба кинжала, я несколько пригибаюсь, приседаю на левую ногу, тут же переношу вес на правую, проверяя готовность тела к схватке. Арбалетчики сдвигаются в стороны, давая пройти воинам. Пятеро верзил с булавами и топорами, что приближаются со всех сторон, – это для меня перебор. Не готов я к подобному поединку, но стыдиться абсолютно нечего, ведь они настоящие воины, а я – всего лишь телохранитель. Как только эти ребятки сделают еще один шаг, тут же выпущу кинжалы из рук. Крайнему слева – в глаз, не нравится мне, как он держит меч, громадному воину посередине – в прорезь шлема, там уж куда войдет. Останется трое воинов попроще, с ними я продержусь не меньше минуты. Только подхвачу меч, который один из олухов оставил валяться в двух шагах слева, и да поможет мне Бог!

Над ухом рявкает так, что я в панике кидаюсь в сторону и лишь через секунду соображаю, что это не внезапно подлетевшая электричка, а старший из «братьев» Жанны, глава ее баварских телохранителей. Он на голову выше меня, в плечах вдвое шире, а здоров настолько, что мог бы тащить на плечах боевого коня с той же скоростью, с которой скакун несет его самого. В общем, матерый он человечище, этот Жак де Ли, а уж волосами-то зарос прямо как бурый медведь.

– Всем стоять! – рявкает рыцарь уже тише, в бугрящихся мускулами руках жадно поблескивает гигантский топор, словно требуя крови.

Недаром воины втайне верят, что у каждого оружия есть душа. Непрост топор баварского барона Жака де Ли, вьются по широкому лезвию языческие руны, жаден он до человеческой крови. Сколько им сегодня положил барон – семерых? А все топору неймется.

Пятеро воинов, уже готовых кинуться на меня, как псы на затравленного лиса, перед баварским богатырем замирают на месте, хмуро переглядываясь. Я так понимаю, никто не спешит умирать. По бокам гиганта, прикрывшись щитами размером в рост обычного человека, высятся еще две башни – племянники Жака, «братья» Жанны д'Арк. Мечи у них длиной чуть ли не с копье, а орудуют ими баварцы на диво быстро. Обычный воин с трудом удержит сверкающее лезвие двумя руками, но если есть в тебе настоящая сила, подобным клинком сможешь разрубить всадника в полном доспехе до самого седла! Воин такой мощи и в одиночку способен смутить целый отряд, а тут собрались сразу трое гигантов. Но и французы не лыком шиты, не в первый раз с германцами бьются, чтобы так вот сразу застесняться... нет, только не это!

Я тихонько чертыхаюсь сквозь оскаленные зубы. Как же я мог забыть, что эта безмозглая девица вечно лезет в самый центр драки! Непонятно только, как узнала-то, ведь мы и шумели не особенно. Чутье у нее, что ли, так развито на всякие стычки, не пойму никак?

– В чем дело? – требовательно интересуется Жанна, появляясь из-за спин братьев. – Сьер де Армуаз, что тут происходит?

Высоко задрав носик, она надменно изучает поляну, по которой, кряхтя и стеная, расползаются раненые и побитые. Пухлый рот сжат в тонкую нитку, обычно зеленые глаза стали отчего-то желтыми, как у хищного зверя. Это она зря, тут не на что сердиться, мужчины всегда найдут повод для драки. К тому же не так уж и много народу я вывел из строя, говорил уже, что главное – внезапность. Один, два... пятеро, что совсем скоро встанут на ноги, и двух недель не пройдет. Вот только немного зашью да пару шин наложу. Для опытного лекаря сущие пустяки, тут работы на полчаса-час, не больше.

– У нас тут небольшая дискуссия, – почтительно кланяюсь я, движением фокусника убирая за спину окровавленные кинжалы. – Мы поспорили о... о... э-э-э...

– О поэзии трубадуров, – приходит мне на помощь барон, недовольным жестом отстраняя телохранителей.

Те, порыкивая подобно цепным псам, нехотя сдвигаются в стороны, глядят внимательно и недобро, словно я нанес лично им смертельное оскорбление. Далеко не отходят, надо будет – через несколько секунд живая стена тел укроет от нас Жиля де Рэ.

– Да, вот именно, – с трудом сведя губы в слабое подобие улыбки, соглашаюсь я с бароном.

Некоторое время все оценивающе разглядывают друг друга, баварцы – со спокойным осознанием силы, французы – с вызовом.

– Я надеюсь, господин де Лаваль, – фыркает наконец Жанна, – что это последняя... поэтическая дискуссия с моим личным лекарем, которую вы проводите. На будущее я запрещаю проводить подобные турниры. А если у вас мало врагов по эту сторону Луары, переберитесь на ту!

Крутанувшись на месте, она быстро удаляется, за ней дружно топают гиганты Пьер и Жан, на фоне которых она кажется семилетним ребенком. Оставшиеся молча провожают Деву хмурыми взглядами, затем конфликт как-то сразу заканчивается.

– Отойдемте, господин барон, – приглашающе рычит Жак де Ли и молча кивает мне, мол, ты тоже двигай с нами.

Мы втроем отходим на пару десятков шагов – здесь, на дальнем краю поляны, никто не сможет нас подслушать, – и баварец без обиняков спрашивает Жиля де Рэ:

– Что это вам в голову пришло?..

– А что, я должен давать вам объяснения? – фыркает барон, без особого страха меряя взглядом нависающую над ним металлическую статую.

– Мне – нет, – баварец подчеркивает интонацией первое слово, – а вот дофину...

– Кузен послал меня сюда, – надменно замечает барон, – поручив руководство отрядом.

– Но не собственной свитой Девы! – веско роняет баварец. – К тому же сьер Армуаз – личный телохранитель Жанны и доверенное лицо Карла Валуа. Дофин сам отобрал его из доброй сотни кандидатов!

Вот это удар! На лице барона удивление сменяется испугом, но вельможа тут же берет себя в руки. Он смотрит мне прямо в лицо, в глазах застыл вопрос.

«Да, – так же молча отвечаю я. – Где надо, о тебе знают всю правду. Убьешь меня, ничего не изменится. Но раз уж тогда сбежал, то живи... пока. Зарабатывай прощение, если сумеешь».

– Ну что, случившееся можно считать недоразумением? – басит баварец.

Барон высокомерно кивает, подскочивший оруженосец протягивает ему шлем, и, запахнув теплый плащ, Жиль де Рэ быстро уходит. Я и не ожидал от него извинений, кто я для одного из первых вельмож Франции, но все равно приятно, когда такой петух отступает.

– Ходи оглядываясь, – негромко гудит баварец. – Эта тварь мстительная, по глазам вижу. Пока ты в безопасности, но вот когда он приведет отряд в воинский лагерь в Блуа, можно ждать всякого.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – хмыкаю я в ответ. – Мужчинам никто и не обещал легкой жизни.

И лишь одно продолжает тревожить меня весь остаток этого дня, длинного до бесконечности. Мне это почудилось или и впрямь произошел некий непонятный обмен взглядами между бароном де Рэ и средним из баварских «братьев», Жаном де Ли? Отчего-то у меня создалось впечатление, что барон отступил с его молчаливого указания, если не сказать больше – повеления. Да такого просто не может быть. Один из высших вельмож Франции повинуется безмолвному приказу простого баварского рыцаря, что за вздор!

«Если только оба не состоят в неком тайном обществе, – размышляю я. – Именно в таких организациях принято скрывать кого-то важного под маской обычнейшего человека».

Да нет, больно молод баварец для того, чтобы быть одним из руководителей любого из сотен тайных орденов, сокрытых от глаз обывателя. Там на знатность рода не сошлешься, учитываются только личные заслуги перед организацией. И все же, все же... некий обмен взглядами я определенно перехватил.

Эти двое переглянулись, пришли к какому-то выводу, и знатнейший вельможа Франции отступился от задуманного смертоубийства. Странно. Неужели я, находясь в компании баварских рыцарей почти пару месяцев, так и не понял, кто главный в троице телохранителей? Надо присмотреть за ними повнимательней. Но все равно в глубине души я благодарен баварцам за вмешательство. Если уж совсем откровенно, с этой поляны я не ушел бы живым, а в худшем случае достался бы палачам барона.

До деревни мы добрались уже глубоко за полночь. Факелы светили еле-еле, тусклыми огоньками пытаясь разогнать сгустившийся туман. Уставшие кони медленно переставляли копыта, наконец принялись роптать даже закаленные воины. То один, то другой злобно бурчал себе под нос, что на такой разбитой дороге, состоящей из одних только ям да колдобин, скакуны вот-вот начнут ломать ноги. В конце концов мы спешились и пошли, держа упирающихся коней в поводу.

Барон упрямо выпячивал челюсть, не слушая возражений, упорно требовал двигаться вперед. Рядом с ним шел старший из братьев, Жак, негромко что-то втолковывая. Я ухитрился подобраться поближе и даже уловил пару фраз, к сожалению, дальше дорога сузилась и меня оттеснили. В сплошной стене деревьев начали попадаться темные прорехи, а затем как-то незаметно лес кончился, сменился густыми кустами, да и те вскоре сошли на нет.

Перед нами открылась широкая долина, где-то внизу слышался колокольный звон. Воины, идущие впереди, оживленно загомонили, тыча пальцами вниз. Я пригляделся и облегченно вздохнул. Внизу, у основания холма, лежала то ли большая деревня, то ли маленький городок. Даже кони заметно оживились, вместо унылого ржания начали бодро перекликаться, высоко задирая головы. Очевидно, они заранее делили теплые стойла.

Что ж, стоило полночи плестись пешком, зато потом мы выспались в тепле. Местные блохи изо всех сил старались отравить нам отдых, а может, просто изголодались на тощих крестьянах, но так и не сумели помешать спать. Клевали носами даже часовые. Если я и проворочался без сна почти до утра, то лишь благодаря несносному любопытству. Все думал, что значило подслушанное «убивать ее людей у всех на глазах»?

Если поразмыслить, целиком фраза Жака де Ли скорее всего прозвучала следующим образом: «Вы что, с ума сошли, барон, если решили убивать ее людей у всех на глазах!» То есть если орудовать где-то в уголке, потихоньку, то, наверное, убивать можно? Так, чтобы никто, а главное, сама Жанна ни о чем не узнала. Это любопытно, если не сказать больше. А ответ барона тоже в своем роде перл: «Я приложу все старания, чтобы понравиться графине!» То есть барон де Рэ знает, что Жанна – вовсе не та, за кого себя выдает! От кого же он это узнал и с какой стати он желает понравиться Жанне? Барон – богатейший вельможа, милости дофина ему ни к чему, а если что и понадобится, то сводную сестру Карла задабривать не станет, пойдет прямиком к сюзерену.

Разве что... Да нет, это смешно. Претендовать на руку графини Клод Баварской – поступок смелый, только вряд ли его кто одобрит. Ну не выходят принцессы, пусть и незаконнорожденные, замуж за баронов. За государей сопредельных, а то и дальних стран – да сколько угодно. Вот и пример наглядный: матушка ее, дочь герцога Баварского, выскочила же за короля Франции, Карла VI. Но за вассалов – никогда! И все равно что-то неприятно царапает за душу. Я ведь всегда знал, что эта девушка не для меня! Уже засыпая, подумал вдруг: а для кого? Ни с кем ей не будет лучше, чем со мной. Ни с кем.

Остаток пути прошел без особых происшествий, и всего через неделю мы торжественно вступили в военный лагерь близ Блуа. Ни один город, разве что готовящийся к осаде, ни за какие коврижки не разместит в своих стенах войско. При одной мысли о военных члены городского магистрата сразу покрываются холодным потом. Только представьте, как по улицам шляются безо всякого дела молодые здоровые мужчины при оружии, разносят кабаки, нахально пристают к женщинам и то и дело задирают мужчин, – прямо мороз по коже. С другой стороны, ни один полководец по доброй воле не разместит войска в городе. Солдат ежечасно, каждую минуту должен быть на виду.

Худший из всех пороков для военного – это праздность. Стоит солдату день не походить строем, не покидать копья, не помахать тяжелым топором или булавой, как его тут же тянет на подвиги. А какие развлечения у солдат? Вино, бабы да игра в кости – вот и все их нехитрые забавы. Попробуй проследи, чем солдаты заняты в городе, когда они расселены в дюжине разных мест? Дисциплина падает моментально, а некогда сплоченное войско на глазах превращается в банду бездельников и мародеров. Потому мудрый полководец войска размещает в голом поле, а снаружи ставит крепкий забор да пускает патрули. Это для тех неугомонных, кому и пять лье не крюк, лишь бы добраться до ближайшего города с его соблазнами.

Низкое серое небо, промозглый ветер в лицо, хмурые тучи, третий день подряд сыплющие мелким дождем, и ни одной деревни по пути. По ночам зябко даже у костра, как ни кутайся в теплый плащ. Мерзкая погода! Я уже начал думать, что мы никогда не доберемся до лагеря. Интересно, какой умник спрятал его так, что никак не могут отыскать даже дружественные силы?

В тот день я постиг еще одну армейскую тайну: патрули нужны не столько для отлавливания нарушителей, сколько для того, чтобы указывать страждущим путь к ближайшей казарме. Вот такой патруль и встретил нас за пол-лье до ворот военного лагеря. Дюжина всадников в кольчугах под теплыми плащами вынырнула как из-под земли, угрожающе наставив длинные копья. Первым скакал молодой воин на кауром жеребце. Суровое лицо, живые черные глаза, аккуратные усики. Судя по гербу на щите – дворянин из Пикардии.

– Я – лейтенант королевской стражи сьер де Лопанже, – звонко крикнул он. – Кто вы и куда держите путь?

Барон апатично кивнул, а господин де Мюрраж, скачущий справа от него, хрипло рыкнул:

– Перед вами Жиль де Лаваль барон де Рэ со слугами и свитой. Мы следуем в воинский лагерь герцога Алансонского по велению его королевского величества Карла Седьмого!

Отряд, не останавливаясь, продолжал двигаться рысью по проселочной дороге, так что патрулю невольно пришлось съехать на обочину. Я ухватил взглядом лицо лейтенанта, тот одобрительно кивнул де Мюрражу, а затем явственно вздрогнул, разглядев в середине отряда фигуру в белых доспехах.

– Господа, – взволнованно крикнул он, – кто это там с вами, уж не Дева ли?

Несколько воинов повернули к нему лица, молча ухмыльнулись на скаку. Пришпорив коня, лейтенант подъехал к одному из патрульных, коротко бросил что-то, тот галопом обогнал нас, мигом пропав за поворотом. Остальные, переглянувшись, дружно отсалютовали нам копьями.

Дорога перевалила пологий холм, с вершины которого открылось давно ожидаемое зрелище. Громадное поле, обнесенное по периметру высоким земляным валом, сплошь заставлено длинными палатками. С деревянных вышек внимательно поглядывают часовые. Десятки коновязей с сотнями коней, задумчиво жующих кто сено, а кто и овес, дымящие кузницы, разноцветные палатки торговцев и, конечно же, главная услада усталых путников – шатры с маркитантками. На перекрестках и перед большими палатками-казармами пылают сотни костров, колонны черного дыма врастают в низкое небо. От булькающих котелков, висящих на закопченных треногах, тянет восхитительными ароматами.

Мой рот отчего-то враз наполнился слюной, да и те, кто ехал рядом, то и дело косились по-волчьи голодными глазами то на одну группку людей, столпившихся вокруг огня, то на другую. Эх, нет ничего лучше для замерзшего человека, чем тарелкагорячего, с пылу с жару, борща! Но где в этой Франции возьмешь борщ? Так и давятся всякой ерундой – ухой, супом с трюфелями да мясными похлебками из говядины, свинины или птицы. Есть у них еще дичь всякая, готовят так, что пальчики оближешь, но вот борща – нет. А жаль!

В центре лагеря, у палатки главнокомандующего, нас встретил герцог Алансонский с капитанами воинских отрядов. Высокий, белокурый, настоящая арийская бестия, как их показывают в наших фильмах. Глаза голубые как небо, словом – писаный красавец. Лицо мужественное, плечи – косая сажень. Правда, полководец он неважный, зато искренне предан дофину. Как вскользь обронила при встрече Жанна, «чем больше нас, лиц королевской крови, соберется вместе, тем лучше для Франции». По молодости лет она все еще верит в пословицу «кровь родная – не водица».

Меня как личного доктора Девы Жанны поселили по соседству с ее шатром, с другой стороны разместились «братья» героини. Ее секретарь Луи де Конт, тот самый, что пристал к нам в Вокулере, попросился в мою палатку. Я был не против, вместе оно как-то веселее. Но вот то, что над палаткой Жанны повесили огромный вымпел с пожалованным ей дофином гербом, – это уже перебор, у герцога Алансонского отсутствует всякое понятие о маскировке.

Я с кислым видом кошусь на шатер Девы. На холодном зимнем ветру трепещет широкое полотнище, на нем вышит щит, на лазурном поле которого разместились две золотые лилии и серебряный меч с золотым эфесом, направленный острием вверх и увенчанный золотой короной. Покосившись по сторонам, тяжело вздыхаю. Хоть кол им на голове теши! Стоило ли предпринимать все эти меры предосторожности, чтобы потом так демонстративно оповестить весь свет о том, что вот здесь живет принцесса, один из родителей которой – королевской крови?

Отворачиваюсь, философски пожав плечами. Бесполезно говорить герцогу Алансонскому о конспирации, самовлюбленный и ограниченный вельможа такого просто не поймет. Тот, кто говорит о польском гоноре, просто не знаком с французами.

Что ж, надо бы мне снова побродить по лагерю, разузнать, чем дышат сержанты и простые ратники. В конце концов, это им предстоит идти в бой под белым знаменем Девы, так готовы ли?

По вбитой намертво привычке я внимательно оглядываюсь по сторонам и, уже сделав пару шагов, замираю на месте. Всякий церковный орден – организация, сумевшая выжить в непростом, порой предельно жестоком мире сотни лет, и коллективный опыт выживания выливается порой в весьма специфические науки. Они не нужны в жизни обычного рыцаря, горожанина либо торговца, про забитых сер-вов и не говорю, а вот для разведчиков или телохранителей крайне необходимы. Среди прочих усвоенных мною премудростей был и краткий, но предельно емкий курс маскировки и, соответственно, распознания знакомых уже лиц под разными масками. Ох, не зря знающие люди уверены, что самые мощные спецслужбы двадцать первого века вышли из средневековых штанишек церковных орденов!

– Куда путь держим, дружок? – Я цепко хватаю за рукав куртки стройного юношу.

Тот как крапивой обжигает меня неприязненным взглядом, безуспешно пытается вырвать руку, я молча жду. Тонкое лицо идет красными пятнами, вытянувшись струной, юноша бросает ладонь на эфес меча. Эффектный и красивый жест, высоко приподнятый подбородок, гордая поза. Еще немного, и я начну аплодировать.

– У вас ус отклеился, – бросаю я негромко бессмертную фразу.

– Где? – дергается юноша, мигом забыв про меч.

– Шутка, – добродушно поясняю я. – Но если серьезно, что означает этот маскарад? И потом, куда это вы намылились на ночь глядя, Жанна?

Девушка бросает по сторонам вороватый взгляд, я утомленно вздыхаю.

– Даже и не думайте вырываться и ускользать. Честью клянусь, при малейшей попытке к бегству я поставлю на уши весь лагерь. Ваши «братья» с людьми герцога Алансонского вывернут наизнанку каждую палатку, заглянут в каждую ямку. Подумайте, оно вам надо? – Самые зеленые в мире глаза стремительно желтеют, того и гляди девушка зашипит, как рассерженная кошка. Я быстро добавляю: – Отлично все понимаю. Вам доверено огромное войско, вы хотите знать всю правду о его состоянии. Не то, что докладывают командиры отрядов, а как оно есть на самом деле, верно?

Жанна перестает вырываться, задумчиво кивает, не отрывая поблескивающих глаз от моего лица. Только так, медленно и размеренно, и надо говорить с женщинами и прочими опасными созданиями живой природы. От этого они впадают в некий транс и становятся безопасными, хотя и ненадолго. Я на секунду запинаюсь, едва не утонув в бездонных омутах ее глаз, но, нервно сглотнув, тут же возвращаюсь к действительности.

– Я не против, поймите. Но одна вы никуда не пойдете, только вместе со мной. И помните, как только я теряю вас из виду, немедленно вызываю ближайший патруль. Идет?

Помедлив, Жанна кивает с видимой неохотой.

– Вот и прекрасно, – улыбаюсь я и любопытствую ненавязчиво: – А куда вы хотели бы попасть первым делом? – и, дождавшись, когда Жанна отвернется, громко щелкаю пальцами.

Нет, я не вообразил себя кабальеро с кастаньетами, это условный знак для незаметных теней, приказ сопровождать нас на прогулке. Я ведь говорил Жанна не только для Франции, но и для меня лично. Поверьте, пускать что-то на самотек – не мой метод. Среди прочих храбрых воителей в собираемом войске имеется отряд некоего графа де Гюкшона. Ничем не примечательный дворянин, с виду – серый как мышь, допьяна не напивается, в кости по-крупному не играет, в альковных подвигах не замечен. В бой он в первых рядах не рвется, не жаден до денег и славы. Словом, на такого поглядишь – и жить не хочется.

Ан нет, не так прост граф де Гюкшон. В войске он находится лишь для того, чтобы в трудный момент оказывать необходимую силовую поддержку. Кому? Да всякому, кто попросит, никому не отказывает. Разумеется, если ты не забыл некое тайное слово, то есть пароль. Вдобавок, в результате какого-то счастливого совпадения граф знает меня в лицо – во время прошлогоднего визита в аббатство Сен-Венсан нас познакомил отец Бартимеус. Я же говорил, что Третий орден францисканцев – организация серьезная, шутить мы не любим.

Уже через пару часов мы возвращаемся в палатку Жанны, ее пажу достаточно беглого взгляда, чтобы понять: хозяйка не в духе. Незаметной тенью Мюго шмыгает к выходу, деликатно притворившись, что попросту нас не заметил. Клокоча от бешенства, Жанна срывает кожаные перчатки, с силой швыряет их ему вслед, но не попадает. Мюго весьма шустрый и смышленый пацан. Что-то яростно выкрикнув, девушка сдергивает ножны с мечом и, поискав глазами, не находит ничего умнее, чем запустить их в стоящий на столе кувшин с вином. Тоскливым взглядом я провожаю растекшиеся струи красного как кровь недурного бордо и, осторожно поглаживая разбитыми костяшками пальцев ноющую скулу, деловито предлагаю:

– Если желаете, я могу выбрать пушку покрупней калибром, мы развернем ее в сторону лагеря и вдоволь настреляемся.

– И стоило бы! – рявкает девушка, разъяренной пантерой повернувшись ко мне.

Гневно сузившиеся глаза Жанны, словно боевые лазеры, бьют по мне с такой силой, что еще немного, и куртка из толстой кожи начнет дымиться. Не жалко, все равно те сволочи пропороли ее ножами в нескольких местах. Если бы не поддетая кольчуга да четверка «случайно вмешавшихся» верзил с тяжелыми дубинками, уж и не знаю, чем могла бы окончиться ознакомительная экскурсия. И так мы оставили несколько трупов.

– Это не войско, которое должно освободить страну, а самая настоящая банда! – выкрикивает девушка.

– Согласен, – негромко роняю я.

– Они не желают сражаться за Орлеан, в мыслях у всех лишь драки, вино, продажные женщины да азартные игры! – Жанна хватает со стола серебряный кубок и швыряет в глиняный кувшин для умывания, тот послушно разлетается на мелкие кусочки. А вот кубку хоть бы хны, генуэзская работа!

– Не спорю, – замечаю я в ответ. – Настоящие мерзавцы, если не все, то через одного.

– Но так нельзя! Поймите, при первом же натиске англичан они разбегутся, вы же слышали их разговоры!

– Мы слышали, – поправляю я. – И не то чтобы разговоры, скорее это были яростные вопли. Помните, что именно те негодяи кричали вслед военному патрулю, который так позорно э-э-э... ретировался? Высказано все было весьма и весьма недвусмысленно! Еще скажу честно, как на духу: зря вы вот так сразу начали порицать наших славных французов. Язык у вас – как бритва, неудивительно, что они оскорбились. В диспутах наши воины, может, и не сильны, но вот помахать ножами... – Тут я демонстрирую прорехи на куртке.

Силы оставляют Жанну, она присаживается за стол, я с сочувствием смотрю, как девушка прячет лицо в ладонях.

– Что делать, что же делать? – шепчет она.

Я откашливаюсь.

– Если позволите, госпожа, я мог бы дать совет.

Жанна не отвечает, похоже, она в полной растерянности. И неудивительно. Пусть люди в пятнадцатом веке взрослеют намного раньше, чем в двадцать первом, по сути, она всего лишь восторженная девчонка восемнадцати лет. Далекая и, вопреки всему, обожаемая мать – любопытный психологический феномен, не правда ли? – внушила ей, что вся Франция прямо-таки горит желанием освободиться, скинуть ненавистных чужаков в море. Требуется лишь знамя, надо только явиться, сплотить всех и повести за собой. Тогда французы встанут с колен, сей же момент побегут в атаку и нипочем не остановятся, пока не упрутся прямо в Ла-Манш. И то еще неизвестно, может статься, что перемахнут сгоряча пролив и ворвутся на проклятый остров, горя желанием добить британского зверя в его логове. Англичане, мол, бумажные тигры, пугало для робких сервов, а французские воины, напротив, чудо-богатыри, им бы только помочь с печи слезть, а уж опосля!..

И вот Клод Баварская бросила родной дом, дядю, которого она любит как родного отца, братьев и сестер, явилась во Францию, преодолев сотни опасностей, несколько покушений, и что же? Оказывается, люди, призванные идти под ее знаменами, вовсе не горят желанием кидаться в бой за идею. За деньги – да, готовы хоть в огонь, хоть в воду. И вообще воины считают, что чем дольше воюешь, тем лучше, поскольку больше денег попадает в карманы, а побеждать окончательно ни к чему.

Что они тогда будут делать, чем займутся, если армию распустят? Гражданским профессиям эти люди не обучены, да и скучное это дело, каждый день работать, то ли дело служить в армии, где главное – не лезть сломя голову вперед. Что им гибнущая Франция? Так, абстрактная идея, выдумка богатых и родовитых, у которых свободного времени вагон, потому и лезет в голову всякая чушь. Профессиональному воину по большому счету без разницы, кому служить, лишь бы платили. Вот почему целые отряды по истечении срока контракта то и дело меняют сторону конфликта. Ищут, где больше заплатят.

– Послушайте меня, Жанна, – вкрадчиво говорю я. – Ситуация, с которой мы здесь столкнулись, неоднократно встречалась в прошлом, да и в будущем, я уверен, она повторится не раз. – Разумеется, я не вру. Как я неоднократно замечал, честность – лучшая политика. – Потому-то уже давно выработаны простые и эффективные меры по наведению порядка в войске, разложившемся подобно нашему.

Жанна поднимает голову, ее глаза блестят ярче обычного. Она жалобно шмыгает носом и глухо спрашивает:

– Какие еще меры?

В ее голосе нет убежденности, думает, похоже, что я ее просто утешаю. Что за вздор, да любой из моих современников мог бы подсказать ей выход! В чем он? Да всего лишь в назначении правительственных чиновников с обширными полномочиями, в просторечии – комиссаров. Зараза эта пришла в землю русскую с Запада, из Америки и, как и прочие изобретения протестантской этики, оказалась жесткой и очень эффективной.

– Командиры отрядов сами не смогут навести дисциплину, – убеждающе говорю я. – Воины попросту не поймут их, разбегутся к другим военачальникам, ведь когда они заключали контракт, подобные условия не оговаривались. – Я делаю короткую паузу, девушка слушает не отрываясь, гладко продолжаю: – Герцог Алансонский тоже не будет этим заниматься, он просто не поймет необходимости. Ну не принято это в армии – вводить железную дисциплину, а ведь пока последний из солдат не поверит в высокую миссию нашей армии, нам не победить. Верно?

Жанна послушно кивает, расправив плечи, спина, согнутая еще минуту назад, распрямляется, с каждым мгновением девушка слушает все внимательнее.

– А раз так, – заканчиваю я мысль, – то нам потребуются особые мастера, обученные работе с простыми людьми, те, кто сможет навести в войске железную дисциплину. Специалисты, чей авторитет не сможет быть оспорен.

– И что же это за умельцы по работе с людьми? – Глаза Жанны мерцают, медленно зеленея, словно на смену ледяной стуже приходит знойное сарацинское лето, щеки, недавно бледные, порозовели.

– Вы должны призвать на помощь священников и монахов, – веско бросаю я. – Воинский дух в французах ослаб, но что с того? Простой человек неумен, глядит недалеко, потому всегда кинется в смертный бой за личный огород, после уговоров и разъяснений пойдет биться за родную деревню, а вот выступить на защиту страны его, увы, надо принуждать. Ну не может он объять умом, почему уроженец Лимузена должен умирать за Пуатье, а выходец из Дофине – за Ла-Рошель. Надо ему все это разжевать и в рот положить, затем проследить, чтобы проглотил, а уж после дать доброго пинка, чтобы побрел в нужном направлении. Служители церкви издавна научились поддерживать в воинах стремление к победе, внушать им, что те борются за правое дело. А ведь наше дело правое, не так ли? – Дождавшись одобрительного кивка, я добавляю, словно меня только что осенило: – Если хотите, можем обратиться за помощью в аббатство Сен-Венсан, это совсем рядом. Францисканцы ненавидят англичан за творимые теми зверства и бесчинства, это во-первых. А во-вторых, они рады будут вам помочь, поскольку всегда поддерживали династию Валуа. Как раз вчера из аббатства прибыл отец Габриэль, видный и влиятельный член Третьего ордена францисканцев. По счастью, я лично знаком с ним и мог бы устроить вашу встречу.

Этой девушкой нельзя управлять... явно. Подростки, они такие самостоятельные, так часто делают что-то наперекор взрослым, лишь бы доказать, что сами все умеют, знают, превозмогут и поломают. Они еще не осознали, что иногда полезнее не прыгать тупо за висящим над головой бананом, а сесть и как следует подумать. Что вы хотите, они все еще дети, чье умственное развитие значительно отстает от физического. Даже мать, Изабелла Баварская, ничего не приказывает Жанне, лишь осторожно предлагает, советует и подсказывает. А чем я хуже опытной средневековой интриганки?

Тем временем Жанна задумчиво кивает моим словам, в ее глазах разгорается пламя надежды.

– Шаги, которые вам, возможно, надо будет предпринять, – осторожно замечаю я, – следующие...

– Во-первых, – громогласно объявляет герольд герцога Алансонского, – с сегодняшнего дня в лагере запрещаются распитие вин и азартные игры. Во-вторых, все маркитантки изгоняются вон, присутствие их в воинском лагере, а также в его окрестностях строго воспрещено. В-третьих, всякий из воинов раз в неделю должен исповедоваться священнику, который придается каждому из отрядов. Ежеутреннее посещение общего молебна строго обязательно. Первое нарушение данного указа в любом из пунктов карается плетьми, отказ от исповеди подлежит заботе духовных лиц! Солдаты, пойманные при производстве разбоя либо иных бесчинств, будут незамедлительно повешены.

Воины стоят с мрачными лицами, как на похоронах, угрюмо переглядываясь. Возможно, один из несдержанных солдат и выкрикнул бы какую-нибудь гадость, но вот незадача, за спиной герольда несокрушимыми скалами высятся угрюмые детины в рясах. Стоит посмотреть в те мертвенно-бледные лица под низко надвинутыми капюшонами, и как-то сразу вспоминаются все слухи про ужасы инквизиции, которая огнем и мечом преследует и выжигает всякую крамолу. Скажите на милость, кто из добрых французов не знает, что основа Святой Инквизиции – всего лишь два католических ордена, доминиканцы и францисканцы? Всяк догадывается, что не те это люди, с которыми стоит шутки шутить, себе дороже может получиться.

После объявления указа все воины дружно расходятся по палаткам, над станом нависает мертвая тишина. На случай волнений несколько отрядов тяжеловооруженной конницы загодя собраны по периметру лагеря. Гигантские жеребцы медленно переступают с ноги на ногу, камни, попадающие под широкие копыта, громко хрумкают, рассыпаясь в песок. Насупленные всадники в полном доспехе крепко сжимают длинные копья, уперев их в стремя, к седлам приторочены топоры и булавы, из-под опущенных забрал зло поблескивают огоньки глаз.

Жанна стремительно идет, почти бежит по замершему в ожидании лагерю, ее белые как снег доспехи старательно начищены, из палаток настороженно зыркают солдаты. Следом за девушкой вышагивают баварские «братья», на них негромко позвякивают двойные кольчуги до колен, в руках тяжело покачиваются стальные топоры. Остро заточенные лезвия мертвенно блестят под тусклыми лучами зимнего солнца, обрекающие взгляды заставляют солдат опускать глаза и пятиться в глубь палаток, оттого продвижение братьев сопровождает тихий шелест. Если бы тигры жили стаями, то они с той же надменной уверенностью проходили бы сквозь стаи волков, пока те тихо повизгивают и, покорно склонив головы, в панике поджимают хвосты. За баварцами идут священники-францисканцы во главе с отцом Габриэлем, поверх белых ряс висят тяжелые медные кресты, широкие ладони крепко сжимают длинные посохи, что оставляют глубокие выемки в утоптанной земле.

Быстрым шагом мы проходим вдоль рядов воинских палаток. На углу – пестрый шатер маркитанта. Закусив губу, Жанна выхватывает меч и с размаху перерубает толстую веревку, привязанную к вбитому в землю деревянному колу. Угол шатра провисает, изнутри с грязной руганью выскакивает громадный рябой мужчина, который так бугрится мышцами, что больше похож на самца гориллы, чем на человека. Вышибала успевает сделать лишь шаг по направлению к девушке, тут же между ними оказывается Жан де Ли. Баварец бьет гиганта ногой в живот, движение так быстро, что я его еле улавливаю. Покорно сложившись вдвое, верзила улетает обратно в шатер, откуда тут же раздается слаженный визг. На свет божий с причитаниями выскакивает сам хозяин заведения, тощий маленький человечек с плешивой головой. Моментально оценив обстановку, он рушится на колени, плаксиво молит не трогать палатку, не рушить налаженный бизнес.

С застывшим лицом Жанна ныряет внутрь, братья идут за ней, следом входит отец Габриэль. Визг тут же усиливается, из палатки вылетают растрепанные женщины всех возрастов, за ними появляется Жанна, энергично добавляя мечом плашмя по мягкому месту тем, кто замешкался. По команде Жака де Ли сопровождающие нас солдаты тут же начинают рубить центральный столб шатра.

– Идем дальше, – упрямо говорит Жанна. – Мы должны очистить от скверны весь лагерь!

Отец Габриэль одобрительно качает головой и веско роняет:

– Отец Игнатий, приступайте к таинству исповеди. Начинайте с капитанов отрядов, затем – лейтенанты, сержанты и так далее. Завтра с утра – общий молебен. Отсутствовать могут лишь больные, по заключению лагерного лекаря. Выполняйте!

К вечеру в воинском стане не осталось ни одной палатки с девками и вином, повсюду курсировали усиленные патрули, а уже через пару дней стало заметно, что дисциплина подтянулась. Вдвое сократилось число драк и краж, впервые сутки прошли без единого убийства. Войско, которое прежде больше походило на банду, начало становиться настоящей армией, той самой, что должна исполнить пророчество Мерлина.

В хлопотах прошла еще пара недель, войско непрерывно росло, отовсюду подходили отряды конных и пеших воинов. Некоторые из вновь прибывших, недовольные установленным порядком, поначалу пробовали бунтовать. Мол, что за новости, отчего запрещены исконные солдатские развлечения? Одна бесконечная муштра с утра до вечера! Если войско и в самом деле должна повести предсказанная в пророчестве Дева, то война обязана стать нескончаемым праздником. Знай подставляй карманы под английское золото, что польется щедрой струей. Вдобавок все девицы и замужние жены, из тех, что помоложе, должны быть благосклонны к молодцам, грудью вставшим на защиту милой Франции.

Заранее сколоченные виселицы в центре лагеря пришлись весьма кстати, поскольку нескольких смутьянов все же пришлось показательно повесить. По старому доброму обычаю, трупы как следует просмолили, так они дольше провисят, не теряя товарного назидательного вида. Отец Габриэль, то и дело с омерзением плюясь в сторону «экспонатов», в серии ежеутренних проповедей блестяще доказал каждому, что то были приспешники Сатаны, скрытые еретики и английские шпионы и любого их последователя ждет та же бесславная участь. Воины прислушались, дисциплина вновь подтянулась.

Каждый вечер я, одетый простым ратником, выхожу побродить по лагерю, внимательно вслушиваюсь в разговоры, пытаюсь понять настроение воинов. С помощью францисканцев Жанна смогла усмирить буйную вольницу, ныне войско гораздо больше походит на настоящую армию. Священники умело направляют растущее недовольство, объясняют доходчиво, что причина всех переносимых лишений кроется в проклятых англичанах, ненавистных захватчиках. Вот победим и тут же забудем про дисциплину, как про дурной сон, но пока надо терпеть. Очень важно вовремя уловить момент, когда люди готовы будут броситься в бой. Ошибемся, опоздаем – и ярость французов обратится на нас, а не на британцев.

– Что думаешь по поводу последнего указа? – любопытствую я.

Мой собеседник, ратник из отряда шевалье Ла Гира, равнодушно пожимает широкими, словно у кузнеца, плечами, уверенно басит:

– Если хочешь знать мое мнение, то давно пора было это сделать. Но долго держать людей в узде не получится. Еще максимум месяц, и воины взбунтуются.

Я незаметно сую ему серебряную монету, тихо добавляю:

– Держи меня в курсе дела. – Довольно кивнув, ратник исчезает.

Итак, все осведомители из восьми самых крупных отрядов сходятся в одном. Вспышек недовольства в ближайшее время не будет. Воины, воодушевляемые проповедями священников и страстными речами Жанны, твердо настроены дать бой англичанам. Даже докатившееся известие о поражении орлеанцев в «битве за селедки» не уронило боевого духа. Французы твердо намерены взять реванш. И все же, все же... Вскоре мы просто вынуждены будем выступить, нельзя муштровать людей до бесконечности.

В задумчивости я бреду по лагерю. Повсюду пробивается зеленая трава, как ее ни топчут тяжеленными сапогами, она лишь становится гуще. Яркое солнце уже не светит, а просто бьет в глаза, на небе ни облачка, сплошная синева, недаром его кличут воздушным океаном. Я с наслаждением вдыхаю свежий весенний воздух. Лепота! Беспокоит одно: отчего дофин не дает команду на выступление? Не случилось ли чего-то неожиданного, что сорвет наши планы на реванш?

Празднично поют трубы, чисто и волнующе, воины вокруг замирают, внимательно прислушиваясь.

– Что застыл? – пихает меня в бок седобородый воин, оживленно вертящий головой. – Пошли быстрее, сейчас объявят что-то важное!

Его голова, лысая, как валун, блестит от пота, большей части зубов не хватает, но морщинистое лицо расплылось в дружелюбной ухмылке. Меня так и тянет улыбнуться в ответ.

– Сьер Люк, – вспоминаю я имя воина. – Что случилось?

– Как что, – дивится тот. – Да прислушайся ты получше. Сразу три трубы, а вот и барабаны зарокотали. Это значит – прибыл королевский герольд. Ох, чует мое сердце, начинается!

Я хвостиком спешу за сьером Люком, по пятам за нами валит целая толпа, все оживленно галдят, машут руками, довольно скалят зубы. И то сказать, целый месяц торчим в лагере, десять тысяч воинов уже собрали. Когда же?..

Через пять минут вокруг высокого помоста в центре лагеря собирается огромная толпа. Постепенно все затихают, с уважением пялятся на внушительного вида толстяка в многоцветной куртке из дорогого сукна, украшенной вышитыми королевскими эмблемами. На голове герольда красуется стильный малиновый берет с золотой брошью, трико, обтягивающее ноги, ценой в боевого коня, кожаные башмаки изящной выделки, похоже, прибыли прямо из Милана. Дав вволю налюбоваться собой, герольд повелительно машет, призывая трубачей замолчать, те послушно отнимают горны от губ. Барабанщики, рокотнув в последний раз, застывают изваяниями, высоко воздев палочки. Оглядев собравшуюся толпу, герольд важно поправляет на груди толстую серебряную цепь, отличительный знак профессии, и оглушительно ревет:

– Государь французского королевства назначает турнир и приглашает всех тех, кто гордится своим рыцарством, а также достопочтенных дам и девиц благородного происхождения прибыть в город Тур, выбранный для проведения турнира, с доказательствами своих рыцарских прав! – Выдержав точно отмеренную паузу, герольд добавляет торжественности в голос, каждое слово звучит веско, словно отлито из меди: – Турнир состоится ровно через неделю!

В знак того, что все сказано, герольд воздел в воздух свиток с сургучной печатью, гордо оглядел притихшую площадь, одобрительно ухмыльнулся, когда осознавшие новость люди взревели от радости, и барственно кивнул горнистам. Вновь чисто и красиво запели трубы, громыхнули, усиливая дробь, барабаны и тут же замолчали, все враз. Герольд торжественно прибил королевский указ к столбу у помоста, чтобы с ним мог ознакомиться любой из присутствующих, затем двинулся к палатке герцога Алансонского. Толпа почтительно расступилась перед глашатаем дофина. Рядом с помостом мигом возник суровый воин, принялся бдительно следить, чтобы указ не сорвали, не испортили, не утащили на память.

«Ну, вот все и началось», – понял я.

Мысли в голове замелькали, теснясь и обгоняя друг друга. Сразу оказалось, что времени уже в обрез и я толком не успеваю еще раз все обдумать, взвесить и проверить. Не слишком рассчитывая на собранное войско, я приготовил собственные задумки, но, чтобы окончательно убедиться в их жизнеспособности, надо непременно наведаться в родное аббатство. Жаль, что уже не смогу посетить осажденный англичанами Орлеан. Хотя... кольцо осады все еще не сомкнуто, по двум-трем дорогам в город можно проникнуть без особого труда. Сплошной вал земляных укреплений, которые должны отделить Жемчужину-на-Луаре от остального мира, пока не закончен.

Рыцарский турнир – прекрасный повод еще раз осмотреть собранное войско, поближе познакомиться с капитанами отрядов, окончательно утвердить план операции. Именно там в последний день турнира дофин объявит о начале освободительного похода. Грядет новая война, священная – за освобождение Франции от чужеземных захватчиков. И начнем мы наверняка со снятия блокады Орлеана!

Вот уже год англичане осаждают город, и есть на то весьма серьезная причина. Настолько важная, что англосаксы поклялись стоять до последнего, но взять древнюю крепость хоть штурмом, хоть измором. Английский генерал, ныне покойный граф Солсбери (эх, удачно мы его тогда!) не из врожденной кровожадности опустошил все окрестности на двадцать миль вокруг Орлеана, взял на копье сорок городов, замков и укрепленных аббатств. Он опасался, как бы в спину британцам не ударили внезапно подошедшие к французам подкрепления, что сорвало бы осаду. За что же такая честь этому городу, пусть и большому, но все-таки не столице?

А вот за что: сказочно красивый город на Луаре лежит как раз посередине между двумя нынешними французскими столицами, Парижем и Буржем. Севером страны владеют англичане, югом – французы, а бурная Луара легла поперек Франции, она будто специально делит страну пополам. Реку не обойти, не объехать. Стоит британскому войску на баржах и паромах переправиться на южный берег, как французы с легкостью отрежут захватчиков от баз снабжения, прервут коммуникации, измотают ночными атаками. Широка Луара, бурны ее воды, и лишь в Орлеане имеется прочный каменный мост, надежно соединяющий оба берега реки. Через неприступную твердыню французы то и дело перебрасывают туда-сюда войска, имея полную свободу маневра. Вот и выходит, что никакие масштабные войсковые операции по нашу сторону Луары для англичан невозможны, пока они не возьмут Орлеан.

Регент Франции герцог Бедфорд, брат покойного Генриха Завоевателя и дядя семилетнего английского короля, силен в политике, но до настоящего полководца ему как до Луны пешком. Разведка донесла, что перед началом осады Орлеана целый месяц длились военные советы, где он продавливал не просто дерзкий, но даже авантюрный план: предлагал собрать все силы в единый кулак и лобовым штурмом взять Бурж, новую столицу французов.

С пеной у рта герцог уверял всех, что Англию ждет неслыханный триумф, но военачальники лишь недоверчиво хмурились, саркастически ухмылялись и отпускали ехидные замечания. Граф Солсбери, самый опытный из английских генералов, не молчал. Он выступал на каждом военном совете, до хрипоты споря с Бедфордом. Всем известно, что галлы не умеют воевать, но это еще не основание, чтобы бездумно соваться в самое логово врага. Ведь предложенный план – чистое безумие, принять его – все равно что встать к противнику спиной и ждать, пока тебе вобьют кинжал под лопатку! Из настоящих военных никто даже не удивлялся очевидной глупости этого плана, уже привыкли, что политики вечно суют нос не в свое дело. В конце концов победил граф Солсбери, на пальцах доказав, что Бурж может и подождать. Главное – Орлеан!

Владеть Орлеаном значит владеть югом Франции, эта цитадель – самая мощная из тех, что еще остались у французов. Да, Бурж тоже неслабый орешек, но если взять Орлеан, судьба страны будет предрешена, поэтому взять его придется. Пока существует независимое от англичан правительство Франции, пока оно собирает налоги, контролирует территорию, имеет аппарат чиновников и полиции, вероятна возможность реванша. Две эпидемии чумы в четырнадцатом веке неласково обошлись со всей Европой, Англия же просто-напросто обезлюдела. Численное превосходство галлов подавляющее, всех их не перебьешь, а потому приходится хорошо продумывать каждый шаг, играть на противоречиях, плести хитроумные интриги и просто подкупать.

Чтобы удержать в повиновении захваченные территории, герцог заигрывает с местным рыцарством, щедро одаряет монастыри, активно привлекает к сотрудничеству купечество. Париж ему удалось полностью перетянуть на сторону англичан. Профессора столичного университета разве что не молятся на наместника Франции. Ведь этот человек, неизменно вежливый и безгранично щедрый, осыпал их милостями и привилегиями с ног до головы. Оттого столичные законники и богословы совершенно искренне считают новую власть данной от Бога, прославляя просвещенное английское правление в ежедневных проповедях и толстых книгах.

– Эх, Париж, Париж, – воскликнул как-то очень даже неглупый человек. – Ты, конечно, стоишь мессы, но много в тебе собралось всякой швали, которой и руку подать зазорно!

Словом, столицу удалось подчинить полностью, но вот провинции... Герцогу никак не удается заставить солдат вести себя прилично в захваченных городах. Дорвавшись до неограниченной власти, распоясываются даже рыцари, что уж спрашивать с обычных солдат? К тому же в последнее время свободные люди идут в армию неохотно, потому некоторые отряды приходится целиком комплектовать из крепостных вилланов.

А чернь есть чернь, ей неведомо ни милосердие, ни сострадание. Грабежи и насилие в захваченных французских деревнях и маленьких городках – норма жизни, убийство француза вовсе не считается чем-то недостойным. А что до верных союзников бургундцев, так те ненавидят французов еще сильнее, чем англичане, да и галлы отвечают им полной взаимностью. С другой стороны, не передерись французы с бургундцами, англичанам нечего было бы делать во Франции.

Как и всякий дворянин, я прекрасно понимаю, что по закону дофин Карл не имеет никаких прав на престол французского королевства. По предательскому договору, заключенному в Труа в 1421 году, его отец, безумный король Карл VI, усыновил короля Англии Генриха Завоевателя, вдобавок еще и выдал за него дочь, пятнадцатилетнюю Екатерину. От этого брака родился малыш Генрих, тут же нареченный будущим государем объединенного англо-французского королевства. Таким образом, вроде бы уже имеется законный монарх, у которого все права на престол Франции, а дофин Карл – наглый лжец и самозванец. То-то и оно, что «вроде бы»! Ведь договор в Труа был подписан королем галлов под угрозой смерти, а это в корне все меняет!

Да, англичане с пеной у рта будут вопить, что все произошло добровольно, по обоюдному согласию сторон. Мол, династия Ланкастеров так и так имела законные права на французский престол, потому договор в Труа просто-напросто мирно решил вековой спор. Теперь, мол, семилетний Генрих является представителем обеих династий, как Валуа, так и Ланкастеров. Поэтому пусть себе правит, и вам хорошо, и нам! От подобной логики у всех настоящих французов кровь вскипает, а рука сама тянется к оружию.

Галлы считают, что британцам лучше подобру-поздорову убраться домой, на маленький болотистый остров, который даже вездесущим и загребущим римлянам не понадобился целиком – так, отхватили кусок на всякий случай, на том и успокоились. Да, когда будут съезжать, пусть захватят с собой короля-малолетку, на кой ляд он нам сдался, у дофина Карла собственный пострел подрастает. А французы останутся жить на землях предков, уж им-то не нужны заросшие лесом острова. Так нет ведь, не сидится британцам на попе ровно, постоянно ерзают. Манят их тучные стада и жирные черноземы, тянущиеся на мили виноградники и пышные сады Франции!

Подойдя к шатру Жанны, я замечаю необычное оживление. Туда-сюда снуют рыцари с вышитыми золотом поясами, толпятся, о чем-то шушукаясь, простые оруженосцы, еще не заслужившие право на золотые шпоры, у коновязи громко ржут, недовольно вскидывая головы, незнакомые жеребцы. Часовой в начищенном до блеска панцире, стоящий у входа, молча салютует алебардой, в ответ я вежливо наклоняю голову. Мне не трудно, зато ему приятно. Интересно, а по какому поводу в шатер набилось столько людей?

Я пытаюсь протиснуться вперед, да куда там, их тут как сельдей в бочке! К счастью, ростом я удался повыше многих и от входа все прекрасно вижу. Внезапно в палатке воцаряется мертвая тишина, прерываемая только напряженным сопением рыцарей да легким лязгом, когда кто-то задевает соседа ножнами меча либо доспехом.

– Сестра, – торжественно заявляет средний из «братьев», Жан де Ли. – Сегодня поистине великий день! Один из самых достойных рыцарей королевства, преданный вассал нашего любимого дофина, в знак безграничной преданности хотел бы преподнести тебе некий дар!

Рыцари в палатке начинают переглядываться, заговорщицки подмигивают друг другу, довольно ухмыляясь, затем вновь замирают. Я сдвигаю брови. Вот это новости, что еще за дар?

– Госпожа Жанна, – раздается звучный голос, услышав который я стискиваю зубы, а пальцы сами сжимаются в кулаки. Ведь говорит мой лютый враг! – В знак моей безграничной преданности делу освобождения Франции я хотел бы преподнести вам маленький подарок, вот этот перстень. Не возражайте, прошу, ведь я еще не закончил, – соловьем разливается господин барон де Рэ. Помолчав несколько секунд, он продолжает, придавая голосу еще больше торжественности и значимости: – Вы и не сможете отказаться, ибо вы – символ нашей победы, а перстень этот принадлежал моему достойному предку Бертрану де Гюклену и после его смерти хранится в нашей семье вот уже пятьдесят лет! Кто же кроме вас достоин носить его?

Ответа я не слышу, поскольку рыцари начинают одобрительно вопить, топают ногами, с энтузиазмом молотят друг друга по железным плечам и бокам. Минут через пять восторги стихают, гости тянутся на выход. Я молча стою в углу палатки, внимательно приглядываясь и прислушиваясь. Как-то слишком уж по-дружески, чуть ли не под руку, идут барон де Рэ и старший из «братьев», Жак. Да и среди набившихся в палатку рыцарей большинство, если не все, – либо вассалы де Рэ, либо его друзья и родственники. Интересно, что бы это значило и сколько подобных моментов я уже пропустил?

Наконец все выходят. Несколько минут я пристально наблюдаю за Жанной, которая, нацепив перстень на палец, полностью отрешилась от всего земного и завороженно любуется безделушкой. Она медленно вертит руку перед собой, заставляя камень искриться на свету, и глаза ее горят куда как ярче мертвого кристалла. Не алчностью, нет, а каким-то мрачным восторгом. Эти женщины, они прямо как сороки, – стоит им только завидеть блестящую безделушку – пиши пропало.

– Дивный перстень, – тяжело роняю я.

Вздрогнув, Жанна поворачивается ко мне, пытается спрятать руку за спину, на щеках девушки выступает легкий румянец, в голосе я различаю легкое смущение:

– Вы находите?

– Тонкий ход, – отзываюсь я, ненавидя себя за эти слова. Но и промолчать не могу, словно какой-то бес заставляет меня говорить, прямо за язык тянет. – Просто так вы бы ни от кого не приняли подобного знака внимания, но под красивым соусом из правильно подобранных слов даже самую гордую в мире девушку можно принудить взять подарок!

Тонкие брови взлетают до середины лба, самые зеленые в мире глаза возмущенно расширяются, затем она резко бросает:

– Что за чушь вы несете?

– Чушь, так чушь, – огрызаюсь я, мой голос звенит сталью, словно вызываю кого-то на дуэль. – Простите, если ляпнул лишнее, не подумав. А сейчас мне надо идти, пора готовить порошки и пилюли.

У самого входа меня догоняют ее слова:

– Мы собираемся. Через час выезжаем в Тур, на объявленный дофином турнир.

– Замечательно, – ожесточенно бросаю я. – Вот и езжайте без меня, у вас и так свита хоть куда. Плюнь, попадешь в маркиза или в барона! Если раньше они просто читали плохие стихи и пели занудные баллады, то теперь принялись дарить вульгарные подарки. В таком блестящем обществе мне не место, а потому я немного опоздаю на турнир, разумеется, с вашего разрешения.

Жанна легонько отшатывается назад, словно от удара.

– Но... почему?

Я отрезаю ровным голосом:

– Должен заехать в одно место, за особыми травами.

Краткий момент слабости проходит, Жанна поворачивается ко мне спиной, строгая и надменная. Очевидно, вспомнила, что она здесь госпожа, а я – подаренный мамой лекарь.

– Езжайте, – сухо бросает она. В холодном как лед голосе я отчетливо разбираю: «Скатертью дорога!»

«Ну и ладно!» – отвечаю я взглядом.

Судя по тому, как девушка дергает плечом, телепатия – не миф, а суровая реальность. Я выскакиваю из палатки пушечным ядром, до краев переполненный разрушительной энергией, обвожу налитыми кровью глазами окрестности и громко шиплю от досады, словно какая-нибудь гигантская анаконда, гроза джунглей. Как назло, поблизости нет ни единого дворянчика из свиты де Рэ! Вот почему, ответьте, когда у тебя прекрасное настроение, кто-нибудь обязательно нагадит прямо в душу, а если желаешь сорвать на ком-то злость, то он, мерзавец, словно предчувствуя, благоразумно прячется?

Я влетаю в нашу с де Контом палатку, но и здесь никак не могу успокоиться, мечусь внутри, словно тигр в клетке. Но каков мерзавец этот барон! Предок у него, видите ли, был героем, нечего сказать, нашел повод заставить девушку принять подарок! Да за такой перстень замок можно купить! Да как он смеет клеиться к Жанне? Я припомнил равнодушный, полный презрительного невнимания взгляд, которым барон угостил меня на выходе, ухватил медный кубок, смял его в бугристый комок и огляделся требовательно, ища, на что бы еще вылить скопившуюся злость.

– Сьёр Армуаз, – встревоженно восклицает сунувшийся в палатку Мишель, слуга де Конта. – Пощадите мебель! Если хотите, лучше поколотите меня!

В безрассудной ярости я разворачиваюсь к юноше, готовый стереть его в порошок, но спотыкаюсь о внимательный дружелюбный взгляд и замираю, пристыженный. Вообще-то во Франции принято вымещать раздражение на слугах, сие считается чуть ли не хорошим тоном. Благородные рыцари бьют оруженосцев и пажей почем зря, несмотря на дворянское происхождение последних. Отчего-то считается, что перенесенные трудности лишь закаляют их характер. В общем, дедовщина в чистом виде. Что уж говорить про отношение к безродным слугам – тех вообще колотят смертным боем, благо желающих попасть на теплое место достаточно, лишь свистни, очередь в милю выстроится.

Помните трех мушкетеров? Те тузили слуг запросто, часто даже безо всякой вины. Благородный Атос, самый мудрый и достойный из тех шалопаев, вообще запретил своему Гримо открывать рот. Мол, что путного дворянин может услышать от грязного крестьянина? А уж лупил его от души, как до смерти не прибил?

Все эти мысли молнией мелькают в голове, я медленно опускаю занесенную для удара руку и смущенно отворачиваюсь. Уж не набрался ли я от господ рыцарей пышно цветущих здесь спеси, хамства и барства? Надеюсь, что нет.

– Ты прав, – выдыхаю я. – Недостойно рыцаря вести себя подобным образом!

Услышав этакий бред, Мишель в явном смятении исчезает. Челюсть у него как упала на грудь, так там и осталась, глаза круглые, как у лемура, общий вид настолько встревоженный, что я невольно усмехаюсь, а потом, рухнув на походную кровать, не на шутку призадумываюсь.

Что и говорить, барон де Рэ – один из знатнейших вельмож королевства, он молод, красив, богат. Но что привлекло его в Жанне настолько, что он дарит ей фамильную реликвию? Желает добиться благосклонности Девы? Это очевидно, но для чего? Может быть, Жанна нужна ему как женщина? Полный вздор! У барона уже есть жена, молодая и красивая, но те, кому надо, знают, что рыцарь предпочитает молоденьких пажей, то и дело меняя их как перчатки. Что же ему нужно от Жанны? Ведь, по большому счету, у нее пока нет ни влияния, ни реальной силы, она – пешка. Или он глядит дальше и видит момент, когда Жанна станет ферзем, работает, так сказать, на перспективу?

А как хорошо продуман подарок! Предложи Жиль де Лаваль барон де Рэ браслеты, ожерелья и кольца, усыпанные драгоценными каменьями, Жанна отвернулась бы с презрением. Что принцессе, пусть и незаконнорожденной, все эти побрякушки, видывала и получше. А вот иметь перстень лучшего и храбрейшего рыцаря Франции – непреодолимый соблазн для любоговоина, даже и носящего юбку. За право обладать подобной реликвией многие шевалье не раздумывая душу продадут! Бертран де Гюклен, еще будучи оруженосцем, за исключительную, доселе невиданную доблесть был назначен коннетаблем французского королевства. Это все равно что храброго майора спецназа возьмут и назначат главнокомандующим, чтоб вы поняли.

Этот человек смог преломить ход Столетней войны и навалять англичанам как следует, он был полководцем, к концу жизни которого в руках англичан оставалось всего лишь пять французских портов. Да проживи он еще пару лет, и англичан окончательно сбросили бы в море, а война закончилась еще сорок лет назад! Бертрана де Гюклена в нарушение всех и всяческих канонов по личному приказу государя Франции похоронили в королевской усыпальнице Сен-Дени!

У маленького ребенка было больше шансов отказаться от коробки шоколадных конфет, чем у девушки, что бредит освобождением Франции, – от перстня одного из полусказочных героев прошлого! Но кто подсказал барону, какой подарок Дева обязательно примет?

Я закусываю нижнюю губу до крови, а руки сами по себе поигрывают кинжалом. Надо же, я и не заметил, как его выхватил, но к чему скрывать от себя правду? Я расправляю плечи, нижняя челюсть сама по себе выдвигается вперед. Что толку попросту морщинить лоб, если для меня ответ ясен – баварцы. Похоже, они ведут какую-то тайную игру с бароном. Зачем? Только ли потому, что Жанне нужна поддержка в дворянских кругах Франции, или здесь есть что-то еще, пака непонятное для меня?

И наконец, самый главный для меня вопрос: отчего баварские «братья» поощряют именно Жиля де Рэ, когда кругом хватает вельмож не менее родовитых? Загадочное и непонятное порой случается с каждым из нас, и тех, кто добился или добивается власти, любая до конца не ясная ситуация может привести к смерти.

Я встаю, с хрустом расправляю плечи. Пора мне наведаться в аббатство Сен-Венсан, а что до гибельных загадок и прочих дурно попахивающих событий, то для того меня и содержит французская корона, чтобы я тихо и незаметно занимался их решением.

– А также, – негромко добавляю я, – физическим устранением!

В задумчивости я седлаю коня, тот, чувствуя печальное настроение седока, время от времени оглядывается с недоумением, тихонько ржет, словно говоря: «Да плюнь ты, горе – не беда».

– Что бы ты понимал, животное, – ворчу я и сую ему заранее приготовленную морковку. – Жри давай, гроза французских прерий!

Тот, телепат прямо, горестно вздыхает, широко раздувая ноздри, а глаза хитрые-хитрые. Хмыкнув, я достаю из кармана вторую морковку. Да и как не порадовать такого друга, все понимающего и полного неподдельного сочувствия. Настоящие друзья – товар штучный, на дороге не валяются, зато их запросто можно приобрести, угостив вкусным корнеплодом!

Глава 2

Март 1429 года, окрестности Тура.

Для турнира нет плохой погоды

Кто из русских людей не знает, что такое рыцарский турнир? Таких поди и не осталось. Десятки, даже сотни исторических фильмов и сериалов сформировали устойчивый образ. Всем известно, что турнир – это разбитое грязное поле размером со среднюю дачу в шесть соток, на котором топчутся шесть-семь человек на заморенных крестьянских лошадках, молодецки размахивая бутафорским оружием. По бокам ристалища натянуты веревки с флажками, сразу за ними толпятся человек сорок в серой неопрятной одежде – это болельщики.

Позади толпы кто-то криворукий воздвиг убогое подобие трибун, там восседают два-три десятка спелых девиц в окружении нестрогих бонн, но тем не до состязаний и уж тем более не до воспитанниц. Няни то и дело уединяются в близлежащих кустах с жизнерадостными полупьяными толстячками-монахами, очевидно для срочной исповеди. Сами дворянские дочки одеты чуть получше окружающей толпы простолюдинов, в нечто светленькое, на шеях – дешевая бижутерия из Польши. Накрашены они так, будто только что с Тверской, а главное – так и мечтают поскорей отдаться какому-нибудь веселому парню из простонародья. Основное условие – чтобы это был бедный, но в душе очень хороший парень, пусть даже он только что сбежал из тюрьмы, где сидел за убийство десяти человек. Но вот вопрос: зачем было ждать рыцарского турнира для такого незатейливого события, как секс? На настоящих рыцарей в сияющей броне, с разноцветными перьями диковинных птиц, что царственно покачиваются поверх вычурного шлема, киношная красавица лишнего взгляда не кинет, побрезгует.

Собственно, сам турнир – это нечто вроде провинциальной дискотеки, куда может закатиться любой простолюдин, которому взбрела в голову блажь прикинуться рыцарем. Ну, захотелось ему так, ведь может и у серва возникнуть фантазия прокатиться на боевом жеребце, потрясая рыцарским копьем. Надо лишь набраться наглости да намалевать на щит герб, высосанный из пальца, – и дело в шляпе.

Стоит ли говорить, что, согласно этим представлениям, всякий бездельник с легкостью победит самого могучего из рыцарей (он же по совместительству и наипротивнейший на турнире мерзавец) в любом из видов единоборств, хоть на копьях, хоть на мечах, а то и в поединке булавами. Непонятно только одно: где же тот грязный серв взял сорок коров, чтобы заплатить за боевого жеребца, да еще столько же, чтобы купить доспех, плюс еще столько для покупки оружия? А главное – зачем владельцу стада в сто двадцать голов крупного рогатого скота рыцарской дурью маяться, ему что, больше заняться нечем?

Но, как ни горько осознавать, все это бредни и враки! Просто в Голливуде не хватает денег на костюмы, вот скупые продюсеры и одевают актеров в разное рванье, в котором здесь, во Франции, ходят разве что бродяги. Какие простолюдины в серых платьях? К участию в рыцарском турнире не то что сервов, зажиточных горожан и купцов на добрую милю не подпустят! А уж документы у желающих выступить на турнире проверяют тщательнее, чем у лиц, входящих в Форт-Нокс!

Первое впечатление от рыцарского турнира – ошеломляющее буйство красок. У меня и слов не хватит, чтобы описать все великолепие нарядов! Франция заслуженно славится прекрасными художниками и ремесленниками, а потому каждый из рыцарей красуется на жеребце, накрытом цветастой праздничной накидкой, на которой золотыми и серебряными нитями вышит его герб. В гривы скакунов вплетены алые, синие и зеленые ленты, отлично выученные жеребцы ступают как на параде, гордо подняв головы. Да и сами рыцари выпендриваются друг перед другом турнирными шлемами, поверх которых искусно приделаны самые различные фигуры. Тут и звери, и птицы, и замки в миниатюре, и даже корабли с полной оснасткой.

Я с изумлением оглядываюсь на пару беседующих рыцарей с гербами провинции Пуату. У одного шлем выполнен в виде птичьей головы, у второго – кабаньей морды. Поверх шлемов у каждого колышется султан из разноцветных перьев. В Европе птахи с подобным оперением не обитают, а купцы и под страхом смерти не признаются, то ли в экваториальной Африке общипывали они жар-птиц, то ли вообще в таинственных недрах Азии. Оба рыцаря ревниво оглядывают друг друга, словно петухи, гордящиеся пышными хвостами.

Вон проезжает рыцарь со шлемом в виде шахматной ладьи, у другого, что примеряет к руке турнирное копье, поверх шлема торчит маленькая пушка. Третий, что держит шлем в согнутой руке, гордо косится на дивного металлического дракона с поблескивающими рубиновыми глазами, которого какой-то умелец приделал к самой верхушке. Как бы случайно шевалье нажимает металлической рептилии на спину, отчего та взмахивает крыльями и высовывает раздвоенный язык. Мол, пышный султан из перьев – это седая древность, четырнадцатый век, а истинные модники идут в ногу с прогрессом. Проезжающие мимо рыцари косятся на щеголя желтыми от зависти глазами, лица вытянулись, как у жеребцов, на которых они восседают.

Для проведения турнира главным судьей выбрано просторное поле в двух лье от Тура. Размером оно никак не меньше футбольного, по краям обнесено прочным деревянным забором высотой по пояс рослому мужчине. Вместительные трибуны воздвигнуты с восточной стороны ристалища, так, чтобы солнце не било зрителям в глаза. Ведь поединки проводятся только до полудня, затем все отдыхают, веселятся и готовятся к следующему дню турнира. В самом центре трибун находится выстланная коврами ложа, где на золоченом кресле восседает король. Рядом – ложа судей, которые гордо сжимают белые жезлы длиной с копье, символ непререкаемой власти на турнире. С ними же размещаются герольды и помощники. Далее простираются ложи для вельмож и знатных дам, ниже, на простых скамьях, рассаживаются рыцари и оруженосцы, тут же сидят жены и дочери тех дворян, кому не досталось место в VIP-ложах. Территория вокруг турнирного поля сплошь уставлена палатками. Рыцари побогаче размещаются в собственных шатрах, битком набитых челядью, а те бойцы, у которых не нашлось средств на личных конюхов, поваров и оруженосцев, теснятся в общих палатках.

Теснятся – это для красного словца сказано. Там вполне просторно, участников кормят и поят за счет устроителей турнира. Нужна помощь кузнеца, шорника или лекаря – всегда пожалуйста. Ведь прибывший боец должен чувствовать себя членом рыцарского братства. Неважно, богат ты и знатен или же кроме коня и доспехов, которые сейчас на тебе, больше ничего не имеешь. Главное, что ты рыцарь, уже потому тебе рады на любом турнире. И напоят, и накормят, и спать уложат, ты, главное, приезжай.

По установленному не нами обычаю каждый участник обязан прибыть не позднее, чем за два дня до начала турнира. В этом простом правиле сокрыта глубокая мудрость. Дело в том, что каждый рыцарь или оруженосец, решивший участвовать в схватках, обязан выставить щит со своим гербом в специальном павильоне, где все желающие могут его осмотреть и задать вопросы, на которые тут же квалифицированно ответит присутствующий герольд. Кроме того, загодя вывешиваются афиши, где указана очередность схваток и перечень всех их участников.

Вы скажете, что большинство рыцарей неграмотны. Да, это верно, ну так что с того? На афишах тоже представлены детальные изображения дворянских гербов, несколько художников в поте лица малюют их под внимательным руководством герольдов. И если читать и писать настоящему рыцарю вроде как и ни к чему, то уж в гербах дворяне разбираются – мама не горюй! Среди ночи разбуди, ни одной ошибки в толковании цвета или фигуры не допустят. Спроси, что такое клейнод или, к примеру, королевское счетверение – растолкуют в мельчайших деталях.

Поэтому не сомневайтесь: ни один самозванец на поле не пройдет! К чему, к чему, а к дворянским гербам тут относятся с повышенным вниманием. Для дворянина герб – все равно что для нас паспорт, водительские права и ИНН в одном флаконе. Скажу больше, зачастую на герб помещают главные события жизни того или иного шевалье, как похвальные, так и позорные. Первым взобрался на стену вражеской крепости или захватил в бою стяг – обязательно внесут в герб, будет чем гордиться внукам и правнукам. Бастард ли ты или единственный сын и законный наследник – и это обязательно упомянут. А если, не дай бог, какой-то трус предал сеньора или отступил в бою, его потомки несколько веков будут стыдиться гадкого поступка. И не надейся, что удастся потерять герб с позорящим знаком, не выйдет. За такие штучки можно и дворянства лишиться, были прецеденты.

Я вытираю со лба едкий пот, ворот камзола распахнул чуть не до пупа, все равно не помогает, жарко. Весна сменила промозглую дождливую зиму практически мгновенно, в два дня. Из-под земли тут же вылезла зеленая трава, зажужжали вездесущие мухи, зазвенели комары. Сгинули, как и не было их, низкие серые тучи, небо вновь чистое и ярко-синее, а отоспавшееся за зиму солнце пышет жаром, словно гигантская кузнечная печь. И, что самое обидное, пропал ветер. Разумеется, в воздухе разносится некое слабое дуновение, но где, я вас спрашиваю, те суровые бореи, что совсем недавно срывали с меня тяжелый плащ, с легкостью выдувая из-под камзола последнее тепло?

Пустив коня шагом, я с интересом проезжаю мимо длинного открытого павильона с десятками выставленных щитов, тут же машинально, на автомате, «читаю» их. Вот эти с гербами Пикардии и Шампани, Иль-де-Франса и Бурбоне, вон щит бургундского дворянина, следующий рыцарь прибыл из Арагона, а тот... Я в недоумении натягиваю поводья, конь с готовностью останавливается. Английский герб! Что делает здесь британец? Эге, да он здесь не один, вот еще и еще британские гербы! Я в растерянности оглядываюсь. Выставленные в павильоне щиты привлекли не только мое внимание, то один то другой проезжающий мимо рыцарь морщится, заметив английские гербы, некоторые зло чертыхаются, кто-то плюет в сторону. По правилам турнира выступать здесь может любой рыцарь. Турнир – это вроде современных Олимпийских игр, здесь якобы нет места политике. Пусть королевства воюют, но для настоящих рыцарей это не препятствие, чтобы сойтись в честном поединке. Даже короли скрепя сердце поощряют рыцарское братство. Иностранец, победивший на турнире, обязательно награждается намного щедрее, чем свой, доморощенный боец. Делается это не просто так, а в целях рекламы, ведь слухи разносятся далеко, а к более щедрому сеньору отовсюду тянутся лучшие из воинов. И все же как-то уж чересчур некстати появление англичан на турнире!

Недоуменно хмыкнув, я посылаю коня вперед. Схватки начинаются завтра с утра, сейчас я должен найти палатку Жанны, известить ее о приезде.

Я с интересом озираюсь по сторонам. По самой середине турнирного поля идет прочный деревянный барьер высотой по грудь боевому жеребцу. Он предназначен для проведения парных конных поединков. Еще сто лет назад, когда до такой простой вещи не додумались, на рыцарских турнирах нередко гибли десятки, даже сотни рыцарей, а покалеченных попросту грузили на телеги, не считая, развозили кого домой, а кого и прямиком на погост.

Но задача участника турнира не убить противника, а победить как можно красивее, убедительно, с запасом. Зритель видеть должен, что рыцарь выиграл бой в полном соответствии со строгими турнирными правилами, потому ему и достаются заслуженные честь и слава. Рыцари, они в спину не бьют, а если ненароком вышибут у противника турнирное оружие, то великодушно дозволят поднять, а то и сами подадут. Разумеется, такая глупость уместна лишь на ристалищах, в настоящих схватках рыцари не дурят. В ход идут как предательские удары в спину, так и яды с удавками. Но турнир есть турнир, тут и самые отпетые негодяи стараются выглядеть образцом для подражания.

Самый зрелищный из поединков – это когда с разных концов турнирного поля с грохотом несутся друг на друга два рыцаря. Оба застыли в ожидании неминуемого столкновения, низко пригнулись к гривам могучих жеребцов, угрожающе выставили длинные копья... При виде этого зрелища замирает сердце даже у самых хладнокровных зрителей. По турнирным правилам самое почетное – попасть копьем в шлем, а еще лучше – вышибить при этом противника из седла. Чтобы избежать тяжелых травм, копья делают полыми или с глубокими бороздками, чтобы при столкновении они легче ломались, не причиняя поединщикам вреда, да и металлические наконечники с копий снимают. Коней берегут особо, одевают на них стальной нагрудник и защитную маску на морду, ведь несущиеся галопом жеребцы сближаются со скоростью почти сто километров в час. Полтонны мышц и громыхающего железа с каждой стороны!

Барьер мешает им сойтись лицом к лицу, каждый из сближающихся рыцарей держит копье под неудобным углом. Зачем? Да чтобы удар ослабить, не то поубивают друг друга до смерти,. вот зачем! Каждый из рыцарей – воплощение мужской сути, иные на ристалище не попадают. Здесь выступают лишь самые свирепые воины, сильные, жадные до схватки, мечтающие о победе! Разреши им соревноваться без ограничивающих правил, и тут же косяком пойдут смертоубийства. У любой страны хватает настоящих врагов, пусть бойцы лучше гибнут на рубежах, чем на мирных ристалищах. Главное на турнире – красиво победить.

Для лучших из лучших приготовлены разные призы. Это вовсе не доспехи и оружие проигравшего, брать их чуть ли не повсеместно считается дурным тоном. Уже после закрытия турнира рыцари, не наигравшиеся вдоволь, по дороге домой будут устраивать парные и групповые поединки, за пределами, так сказать, правового поля. Вот там-то и выигрывают коней, доспехи и оружие, нередко раззадорившиеся рыцари убивают противника. Что делать, человек – животное кровожадное, от волка в нем больше, чем от обезьяны, так и что с того? Сложись иначе, до сих пор человек жался бы по кустам и питался падалью. Потому нам стыдиться нечего.

Интересно, а какие призы на сей раз ожидают победителей? Золотые цепи, кошельки с деньгами, золоченые бляхи, предки орденов и медалей двадцать первого века, это наверняка. Возможно, будет вручаться дорогое оружие или боевой жеребец, но главный приз, о котором мечтает всякий рыцарь, – это право на баннер, собственное знамя. Баннер – предел мечтаний для любого из шевалье, редчайший успех, исключительный приз.

Победителя вызовут на турнирное поле с копьем, у наконечника которого вьется по ветру длинный треугольный вымпел с цветами его герба. Под торжественный перезвон труб главный герольдмейстер турнира торжественно обрежет острый конец вымпела, превращая его из треугольника в четырехугольник – баннер. Отныне рыцарь имеет право набирать личный отряд и вести его в бой под знаменем с собственными цветами, а над рыцарским замком будет вертеться флюгер в виде четырехугольного знамени. И все соседи, а также странствующие рыцари и менестрели будут знать, что этой твердыней владеет настоящий шевалье! Это великая честь, далеко не на каждом рыцарском турнире победителя жалуют баннером!

Я останавливаюсь возле помощника герольда, тот подробно объясняет, где найти Деву Жанну. Благодарно кивнув, я посылаю жеребца в лабиринт палаток. Вокруг звон труб и барабанов, какой-то умелец играет на испанской гитаре, столпившиеся вокруг люди смеются и поют, кто-то задорно пляшет. Звенят кузнечные молоты, откуда-то тянет вкуснейшим запахом жареного мяса с луком. Обогнув длинную коновязь, я сразу замечаю полотнище с гербом Жанны – оно лениво колышется на теплом весеннем ветру на верхушке высоченного шеста всего через два ряда палаток.

Жеребец медленно переступает, ежеминутно принюхиваясь, не приберег ли я для него любимое лакомство, морковку. Ну конечно же приберег. Постепенно я проникаюсь ощущением царящего вокруг праздника, тем более что сейчас я увижу Ее. Но с чем же тогда связано предчувствие грядущих неприятностей, что плохого может произойти на обычном рыцарском турнире? Разумеется, ничего.

И все же слабый голос интуиции невнятно шепчет, что грядут крупные неприятности, которые связаны с Жанной, ей грозит неведомая опасность. А потому мне остается лишь озираться во все стороны сразу. Я машинально проверяю метательные ножи, укрепленные на предплечьях. Нет, не заржавели, ведь я строго соблюдаю главное правило работы с холодным оружием: тщательно вытирать кровь и вовремя его точить. В следующее мгновение я кидаю поводья вскочившему с корточек конюху, застывший у входа в шатер дюжий воин в кольчуге крепче сжимает копье, меряет меня угрюмым взглядом. Отстранив его небрежным жестом, я застегиваю камзол и громко спрашиваю дозволения войти. Когда волшебный голос разрешает, я вступаю внутрь, и все страхи и опасения вмиг исчезают. Удивительным свойством обладают ее глаза, зеленые, как молодая трава, – в них мигом проваливаешься, как в полынью, с головой. По молчаливому уговору мы не вспоминаем о случившейся размолвке. В обращенном на меня взгляде я ловлю порой легкое смущение, но упрямства там вдесятеро больше. Перстня, подаренного ей бароном, девушка с пальца не снимает. Ну и пусть, должны же и у Жанны быть хоть какие-нибудь недостатки.

После обеда я долго брожу между разбитыми палатками, внимательно приглядываюсь и прислушиваюсь, приветствую знакомцев, запоминаю незнакомые лица и гербы. Ведь жизнь сложная штука, никогда не знаешь, что именно может пригодиться буквально в следующую минуту.

Так как нынешний рыцарский турнир на самом деле является смотром собранного войска, в программу помимо одиночных, парных и групповых поединков для шевалье входят состязания оруженосцев и даже лучших из простых латников.

Помнится, в детстве я читал, что рыцарей в полном вооружении сажали на боевых коней чуть ли не подъемным краном, а сами они могли лишь шевелить бровями и ругаться под нос. И вот теперь я недоверчиво вскидываю брови, глядя на одно из отборочных испытаний для рыцарей, желающих выступить в поединках. Длинная лестница, метра четыре, надежно прислонена к высокому столбу, а изнутри, быстро подтягиваясь на одних руках, по ней взбирается рыцарь в доспехах. Его ноги болтаются в воздухе, в такт ловким движениям покачивается висящий на поясе меч в украшенных серебряной чеканкой ножнах. Добравшись до верхней перекладины, воин тут же начинает спускаться, не пропуская ни одной ступеньки. Оказавшись на земле, шевалье с облегчением снимает шлем. Я с открытым ртом разглядываю морщинистое лицо и слипшиеся от пота седые волосы, лишь глаза у рыцаря молодые, синие, как весеннее небо.

– Ну и как? – горделиво подбоченясь, интересуется ветеран.

– Вы, как обычно, всех удивили, господин барон, – почтительно отвечает герольд.

Столпившиеся вокруг лестницы рыцари и оруженосцы одобрительно гомонят, а к лестнице уже идет следующий дворянин, на ходу разминая руки.

– То-то, есть еще вино в жилах, не все превратилось в уксус, – подбоченясь, заявляет шевалье и тут же, уставясь на пыхтящего от напряжения молодого плечистого здоровяка, под чьим весом лестница слегка даже прогибается, звонко кричит: – Веселей, Шарль. Шибче перебирай руками, сынок!

Стоит хотя бы раз увидеть подобный трюк, как сразу понимаешь, что все рассказы о том, что сила рыцарей была лишь в толстой броне, – изрядные враки. Рыцарь представляет собой идеальную машину смерти, какую только можно создать из человека в условиях средневековья. На поле боя он выступает в роли танка, простая пехота ему не соперник. И если бы танки были разумными, они тоже считали бы себя высшей расой.

Я долго брожу между рыцарями, недоверчиво покачивая головой. Тут состязаются в подъеме огромных камней, далее метают боевые молоты на дальность и на точность. На турнирном поле под оживленный смех и подбадривающие крики товарищей мускулистые гиганты наперегонки таскают на плечах тяжеленных брабантских жеребцов, причем так сразу и не поймешь, кто из них крупнее, лошадь или всадник. С недостроенных трибун доносится частый стук, там словно засели тысячи дятлов, до смерти оголодавших. Плотники то и дело бросают пилы и топоры, азартно тычут в сторону соревнующихся шевалье, всякий раз пара медных монет переходит из рук в руки. Ох, чувствую, придется им трудиться всю ночь, чтобы поспеть к утру.

Съехавшимся на турнир дворянам не хочется без толку киснуть в душных палатках, а потому те из них, кто лично не участвуют в состязаниях, не теряя драгоценного времени попусту, бьются об заклад с соседями, тыча пальцем в того или иного участника. Кого-то больше интересуют поединки на мечах, кого-то – на палицах. Вокруг дальней площадки скопились любители боя на топорах.

Наконец, наглядевшись вдоволь, я возвращаюсь, удачно подгадав к ужину. Итак, завтра – торжественное открытие турнира, затем парные конные поединки на копьях. На второй день состоится общий конный турнир, отряд на отряд, и еще много всякого интересного, на третий намечено окончание турнира и награждение победителей. Сразу после этого его королевское величество дофин Франции Карл VII должен объявить о начале великого освободительного похода.

Пока совсем не стемнело, я спешу выполнить поручение Жанны. Именно ей как будущему полководцу дофин Карл доверил судить состязание лучников, которое состоится во второй день турнира. Хотя лук и не наше оружие, но и у французов найдутся достойные мастера, способные на поле боя на равных соперничать с британцами. Вот с этими-то умельцами и захотела познакомиться Дева. Она заявила, что собирается освободить Францию, значит, должна ясно представлять, с кем именно будет биться плечом к плечу и на что же, собственно, способны французские воины.

Я педантично обхожу все поле, приготовленное для стрелков, тем временем присутствующий тут же герольд подробно объясняет мне правила состязания. Он охотно показывает мишени, куртуазно улыбаясь, вспоминает забавные случаи и курьезы, что случились за десять лет его судейства на всяческих турнирах. Я машинально киваю, пока не замечаю в герольде признаков некоей внутренней борьбы. Похоже, достойный сьер де Лебурже желает что-то сказать. Я останавливаюсь, под моим пристальным взглядом герольд говорит все тише, наконец совсем замолкает.

– Теперь, сьер де Лебурже, – сухо замечаю я, – поделитесь, что именно вас так гнетет? Я уже понял, что дело свое вы знаете назубок, а потому послезавтрашнее состязание пройдет без сучка без задоринки. Отчего же вы все время морщитесь, что это, несварение желудка?

Помявшись, герольд признается:

– В соревнованиях лучников примут участие англичане. Это – настоящие мастера. И я боюсь, они возьмут все призы.

В раздражении я отворачиваюсь. Не глуп регент Франции английский герцог Бедфорд, еще как не глуп! Прислал на турнир лучших из английских рыцарей, те держатся приветливо, пьют как кони, проигрывают в кости чуть ли не целые состояния и вообще вызывающе сорят деньгами. Оттого уже поползли разговоры, что английский король, в отличие от нашего, рыцарей по-настоящему ценит, потому золото им кидает, не считая. Британские рыцари уже сейчас привлекли симпатии многих, а если еще и победят на турнире, это, если говорить честно, здорово подорвет наши позиции. Многие задумаются, не перейти ли на службу к английскому королю, у которого собрались самые лучшие рыцари! А если уходит какой-то шевалье, то этим дело не кончается, ведь вместе с ним войско оставят все его вассалы плюс простые воины, которым он платит из собственного кармана.

Запретить англичанам участвовать в рыцарском турнире Карл Валуа не вправе, ибо это будет против всех обычаев. Тогда и французы могут отказаться участвовать. Что же можно сделать в подобной ситуации, ума не приложу. А если британцы еще и в состязаниях стрелков одержат победу...

Я поворачиваюсь к герольду, тот смотрит с надеждой; ведь я – лицо приближенное, знаю и могу намного больше простого чиновника.

– Нам остается лишь надеяться, – глухо говорю я. – Бог не оставит нас.

Увы, в голосе моем недостает убежденности, а потому обмануть сьера де Лебурже не получается. В его глазах мелькает укоризна, ведь Бог помогает только тем, кто сам не опускает рук. Согласен, я и сам знаю азбучные истины.

Полночи я ворочаюсь на узкой походной кровати, но так и не нахожу решения проблемы. В таких случаях мужчины говорят: «Делай, что должен, и пусть будет, что будет». С тем я и засыпаю, а снится мне полнейшая чушь. Я будто бы пробираюсь в королевский дворец, где охочусь на герцога Бедфорда, а когда поражаю сатрапа в самое сердце, на его месте отчего-то оказывается мой бывший друг Гектор де Савез.

– Робер, Робер, – глухо говорит Бургундский Лис, протягивая ко мне слабеющие руки. С трясущихся пальцев капает кровь, глаза проваливаются, лицо стремительно высыхает. – Робер! – сипит обтянутый желтой кожей череп.

Я отшатываюсь, со сдавленным криком вскакиваю с кровати, сьер де Конт недоуменно глядит на выхваченный кинжал.

– Проснись, Робер, – терпеливо повторяет секретарь Жанны. – Нам пора. Скоро открытие турнира!

Мне показалось, или в глазах заморыша на самом деле промелькнула тщательно скрываемая неприязнь? Я быстро одеваюсь, торопясь успеть на завтрак, который Жанна, как и подобает всякому уважающему себя сеньору, всегда делит с преданными слугами, а я для принцессы – всего лишь слуга, о чем забывать не стоит. Я пулей вылетаю из нашей с де Контом палатки.

Яркое солнце успело разогнать собравшиеся к вечеру тучи, небо выглядит ярко-синим, как глаза Пьера де Ли. Легкий ветер за ночь сдул удушливый дым и ароматы нечистот, воздух чист и прозрачен. Трава за ночь вымахала чуть ли не по колено, тут и там яркими пятнами распустились неведомые мне цветы, явно не лечебные, те я узнаю безошибочно. На дворе все еще весна, но кажется, что мы уже попали в лето. Мимо уха с деловитым жужжанием пролетает шмель, звонко поют птицы, вдали мерно колышутся зеленые кроны деревьев. Природа, не обращая внимания на мелкие дрязги потомков обезьяны, живет себе по составленному неведомо кем плану. Словно змея, сбрасывающая кожу, она меняется, перетекает из зимы в весну, из лета в осень, и далее по кругу. Вечно одно и то же, и никогда не повторяясь в деталях.

От осознания той глобальной неизменности, вечной стабильности я вдруг понимаю, что все обойдется. Все еще будет хорошо... Что ж, ошибаться свойственно и лучшим из нас, человек всегда надеется, что беды пройдут стороной. Будь все иначе, оценивай мы трезво собственную жизнь с ее неизменно печальным концом, немногие доживали бы до зрелых лет, сохранив рассудок.

Первый же день турнира принес неожиданную сенсацию. По расписанию, в третьей схватке один из французских рыцарей должен был сойтись с английским бароном сэром Хьюго де Вальдок. Когда распахнулись северные ворота, выпуская на поле британского бойца, публика пораженно ахнула. Порозовели юные и не очень девицы, которых родители привезли сюда в надежде устроить выгодную партию. Налились кровью лица французских рыцарей, сузились глаза, выдвинулись воинственно нижние челюсти. Упомяну еще, что часть присутствующих отчего-то весьма явственно побледнела.

Барон Хьюго де Вальдок оказался ростом на полторы головы выше любого из французов, в плечах чуть не вдвое шире. Голова – как котел, а руки толще моих бедер. И могу поклясться, на нем нет ни капли жира, одни толстые кости и твердые как камень мышцы. Турнирное копье в руках гиганта больше смахивает на ствол дерева, к поясу подвешены исполинских размеров меч и булава. С такой только на слонов ходить, обычного противника она будет плющить даже несильным ударом. Всадник с лязгом опустил забрало, звук эхом разнесся по всему полю. Я поймал горящий взгляд англичанина, что как прожектор бил сквозь узкую прорезь забрала, по спине побежал холодок. Этот воин не будет обращать внимание на обычных ратников, если и потопчет кого из них конем, так не нарочно. Он в битве ищет самых сильных противников, ищет и побеждает!

Я перевел взгляд на жеребца, что с вызывающей легкостью нес англичанина на широкой, как стол, спине. Лицо мое так вытянулось от зависти, что со стороны я, должно быть, здорово смахивал на гамадрила. Конь просто чудо, я таких еще не встречал. Полностью черный, на локоть выше самых крупных боевых жеребцов, каких я только видел. Вороные – самые быстрые и смышленые из всех коней, элита четвероногих, потому для настоящего рыцаря нет ценнее коня, чем вороной!

Я огляделся и понял, что для остальных зрителей этот конь – еще большее чудо, чем для меня. Некоторые из присутствующих даже дышать перестали, все терли глаза в тщетной надежде, что дивное диво пригрезилось им после выпитого накануне. Убедившись в том, что не спят, шевалье и оруженосцы рвали ворот и стискивали кулаки, пораженные в самое сердце видом удивительного зверя. Звонко и празднично пропели трубы, громогласный герольд торжественно объявил:

– Благородный английский рыцарь барон Хьюго де Вальдок.

– Да за такого зверя не жаль отдать все фамильные драгоценности вместе с замком, – мечтательно пробормотал статный детина, сидящий справа от меня, до крови прикусив нижнюю губу. – Что замок, я таких хоть три захвачу...

– Да я бы и супругу в придачу дал, – вполголоса бросил дворянин, расположившийся слева. – За такое сокровище ничего не жаль!

С трудом оторвав глаза от гарцующего жеребца, я кинул оценивающий взгляд на предложенную к обмену супругу. Так, ничего особенного. Натуральная юная блондинка, огромные лазурные глаза, стройная грудастая фигура, удивительно нежный овал лица, светящаяся полупрозрачная кожа. Ну, вы уже поняли, вылитая Анжелика – маркиза ангелов, или как там ее. Беда в том, что во Франции подобных красоток хоть пруд пруди, ну прямо как в России. Да и стоит ли настоящему мужчине подыскивать себе женщину? Что ему, больше заняться нечем? Понадобится – сама найдет, оженит и даже заведет детей, тебя не спросит. А вот таких коней, увы, надо искать и искать. Да вот только найдешь ли?

Я перевел оценивающий взгляд на всадника, что как раз вскинул руку в приветственном салюте. Зрители одобрительно загомонили, оценивая невиданную ранее броню – целиком черные лакированные доспехи без герба и единой цветной детали. Последним нечто подобное носил Эдуард Черный Принц, знаменитый английский полководец, что восемьдесят лет назад лупил французов в хвост и в гриву. Даже с дальнего конца поля видно, что доспехи барона непрошибаемо толсты и чудовищно тяжелы. Носить такие под силу лишь настоящему исполину, а пробить – нечего и мечтать, любое оружие отскочит с обиженным звоном. По сигналу герольда кони помчались навстречу друг другу, англичанин ударил с такой силой, что его соперник, рыцарь из Пуатье, вылетел из седла и неподвижно рухнул на поле. К нему тут же подлетел встревоженный оруженосец, с трудом стащил искореженный шлем, небрежно отбросил в сторону, тут же замахал руками, как ветряная мельница, даже подпрыгнул, оскалив зубы в широкой улыбке. Жив, понял я. На трибунах одобрительно загомонили, пара девиц призывно замахала в воздухе кружевными платками. Раскланиваясь, черный рыцарь медленно проехал вдоль трибун, наконец замер на прежнем месте.

– Бьет в треть силы, – негромко заметил пожилой шевалье с черной повязкой, закрывающей правый глаз. – Разминается в ожидании достойных противников.

В течение следующего получаса английский рыцарь безо всякого труда вынес из седла еще троих французов, а затем удалился под град оваций. Я оглянулся на Карла Валуа, тот сидел насупленный. Герцог Алансонский настойчиво шептал что-то на ухо кузену, но дофин лишь отмахивался, неотрывно следя за поединками. Перед самым обедом британец выехал на поле еще раз и одержал две победы подряд с прямо-таки вызывающей легкостью. Надо ли удивляться тому, что по итогам первого дня турнира британец был признан лучшим из поединщиков и, преклонив колено, получил позолоченный венок прямо из рук Жанны.

Он тут же нацепил венок на острие копья и, усевшись в седло, очень галантно преподнес его лучшей из дам, коей во весь голос признал герцогиню Алансонскую. Вдобавок барон де Вальдок громогласно выразил горячее желание, чтобы достойнейшая из женщин стала дамой его сердца. Герцогиня охотно приняла венок, по ее тонкому бледному лицу пробежала гримаса удовольствия. Она тут же привязала к наконечнику копья барона де Вальдок шелковый платок с вышитой монограммой, а заблестевшие глаза дамы украдкой метнули в британца такой горящий взгляд, что теперь побледнел уже герцог Алансонский.

Второй день турнира не принес особых неожиданностей. Сражались два отряда рыцарей, победил, конечно же, тот из них, который возглавил дофин. Неудивительно, ведь туда собрали сильнейших рыцарей. Что ни говори, а политика есть политика.

Сам же я присутствовал на состязании лучников, неотрывно находясь возле Жанны. Вперед, как я и ожидал, – сразу выбился один из англичан, сэр Томас де Энен. Несмотря на дворянское происхождение, он отлично владел луком и, похоже, не находил в том ничего зазорного. Кстати, если кто не помнит, то и сам Робин Гуд был дворянином, причем не из последних.

Сэр Томас де Энен был высоким, статным мужчиной с налитыми силой широкими плечами, толстыми жилистыми руками и мускулистыми икрами, туго обтянутыми трико. Лучший из лучников, что я видел в жизни. Он клал стрелы в мишень, словно и не целясь, с неизменно скучающим видом. Вдобавок еще и позевывал, мерзавец, мол, скучно, мишени-то не отстреливаются в ответ, никакого азарта нет. Помнится, некий Брюс Ли тоже сетовал, что манекены не дают сдачи. Мишени относили все дальше, претендентов на победу оставалось все меньше. Наконец их стало только двое, сэр Томас де Энен и, ко всеобщему изумлению, мэтр Николя Фуше. Никакой не чертов англичанин, а совсем напротив – коренной француз, бывший охотник из Каркассона, а ныне – один из воинов королевской армии.

Наконец мишени отнесли за триста пятьдесят ярдов, а это, на мой взгляд, совершенно нереальная дистанция. Проклятый англичанин, ухмыльнувшись, положил в центр мишени три стрелы! Николя Фуше, как ни старался, ни пробовал ветер, ни целился, попал лишь один раз.

– Вы, без сомнения, победитель, – признала Жанна, тяжело вздохнув. Она взяла приз, золотой кубок, усыпанный драгоценными камнями, из рук помощника герольда, тот с поклоном отступил. Тонкие руки девушки дрогнули под тяжестью, когда она протянула кубок победителю. – Но как вам удалось достичь подобного мастерства?

Англичанин выпрямился во весь свой немалый рост, дьявольская ухмылка промелькнула на грубом лице, а затем он ответил. В первый момент я, как и прочие, подумал, что просто-напросто ослышался.

– Что?.. – переспросила Жанна растерянно.

– За десять лет я убил из лука больше трех сотен французишек, – с удовольствием повторил британец. – И да поможет мне покровитель Британии святой Георгий, убью их еще больше. Если, разумеется, вы не покоритесь истинному королю Генриху Шестому.

Толпа вокруг взорвалась возмущенными криками, люди, минуту назад готовые носить победителя на руках, теперь желали одного – разорвать его в клочья. Англичанин продолжал холодно улыбаться, не обращая никакого внимания на оскорбительные вопли, да и кто осмелился бы тронуть его хоть пальцем? По условиям проведения турнира всякое проявление насилия каралось немедленной смертью.

– А теперь... – Тонкие губы победителя презрительно изогнулись, и он словно выплюнул: – Я хочу получить мой приз.

– Нет.

– Что вы сказали? – Белесые брови лучника поднялись до середины лба. – Я не расслышал.

– Я сказала – нет! – твердо ответила Жанна, с силой прижав кубок к груди. Лицо ее покраснело, глаза пылали, как костры темной ночью, а глядела Дева так надменно, что со стороны казалось, будто она сравнялась в росте с английским верзилой.

– Ты не имеешь права! – крикнул сэр Томас де Энен, хищно оскалив острые, словно акульи, зубы. – Отдай его!

Быстро протянув руку, он дернул приз к себе, а Жанна пошатнулась и негодующе вскрикнула. В следующий же миг подбородок англичанина встретился с кулаком Пьера, и с помутневшими от боли глазами лучник рухнул на землю.

– Нет! Перестань немедленно! – громко крикнула Жанна, притопнув ногой.

– Он напал на тебя, – фыркнул баварец, деловито вытаскивая кинжал с широким, словно у меча, лезвием. – А ну не дергайся, британская сволочь, – рыкнул он британцу, наступив тому на грудь. – Лучше помолись напоследок.

– Ты забыл, что дофин запретил трогать англичан?! – твердо заявила Жанна. – Мы боремся за правое дело, а он специально так себя ведет, чтобы заставить всех говорить, будто французы – звери и убийцы, банда душегубов!

– Режь, Пьер, не стесняйся – вмешался я. – Ты же баварец, а не француз, значит, тебе можно. Хочешь, за ноги его подержу, чтобы не дергался? Пусть все потом говорят, будто это баварцы – негодяи и мерзавцы! Глядишь, на вашем фоне мы покажемся невинными овечками. – Пьер ожег меня горящим взглядом, я немедленно состроил честное лицо и тут же азартно добавил: – Если желаешь, можем разделать его на месте, как кабана. Я бы забрал голову и желчный пузырь, все равно собирался покупать у палача, а тут такое счастье бесплатно привалило.

На высоком лбу баварца собрались нерешительные морщины, сузив глаза, он энергично прошептал нечто явно неприличное. В сомнении «брат» оглянулся на Жанну, та смотрела непреклонно, скрестив руки на груди. Англичанин, прижатый сапогом к земле, вновь оглушенно завозился в пыли. Пьер тяжело вздохнул и, подтолкнув его носком сапога, приказал:

– Убирайся, тварь. И скажи спасибо моей сестре за то, что остался жив. Увижу тебя еще раз, выпотрошу как кабана!

Стрелок поднялся и, пошатываясь, побрел куда-то в сторону. Я проводил его внимательным взглядом. Никто уже и не смотрел на британца, все с криками восторга лупили по плечам Николя Фуше, который как раз в эту минуту получал приз из рук Жанны. Самые преданные зрители вовсю лезли к нему обниматься и, ухватив за рукава куртки, тащили в разные стороны, с громкими криками теребили, требуя немедленно отпраздновать победу.

В таком столпотворении, когда вокруг мелькают чужие лица, надо в оба смотреть за Жанной, тут отвлекаться некогда. Только через полчаса, когда закончилась церемония награждения, я смог незаметно исчезнуть, но англичанин уже как сквозь землю провалился. Что ж, его счастье, поскольку я, как лицо почти что духовное, был твердо намерен освободить стрелка от неосмотрительно данного обета.

Я стоял ближе всех к поверженному лучнику, а потому отчетливо слышал, как британец шепотом клялся разделаться с французской ведьмой, призывая в свидетели всех святых, а такими словами здесь попусту не бросаются. Освободиться от подобных клятв можно только вместе с жизнью, отдав по чашке собственной крови за каждое произнесенное слово.

Как часто мы чувствуем, что просто необходимо срочно исполнить некое дело, и сколь редко слушаем мудрый голос собственного «я», а оно, бедное, истошным криком исходит, предупреждая! Как я потом жалел, что не убил его сразу! Что мне стоило оставить Жанну на попечение Пьера, проследовать за сэром Томасом де Эненом до первого тихого и укромного уголка, а затем поработать пять минут лопатой, прикапывая труп? Знать бы, где упасть... Тогда я долго еще пытался найти его среди рыцарей, оруженосцев и простых дворян, что собрались на трибунах или мухами облепили барьер, окружающий турнирное поле.

Почтенные отцы семейств, жены и девицы на выданье азартно кричали, звонко лупили друг друга по ладоням, заключая пари, и хрипло перекрикивались со знакомыми. Покраснев от натуги, разносчики охлажденного вина и продавцы восточных сладостей безуспешно пытались перекричать рев труб герольдов, ржание лошадей и звон сшибающихся мечей. На поле одновременно бились не менее сотни человек, общая схватка давно распалась наотдельные поединки. Доспехи и щиты гудели, как гигантские барабаны, принимая на себя пропущенные удары. То и дело оруженосцы выбегали на поле и, умело лавируя среди топчущихся жеребцов, утаскивали очередного бедолагу, выбитого из седла. Словом, в царящей кутерьме отыскать нужного человека можно было только случайно, столкнувшись нос к носу. Наконец я сдался, поняв, что стрелок ускользнул.

На третий и последний день турнира с раннего утра я засел в шатре Жанны, замерев справа от входа. Есть такой не до конца изученный феномен: входя в помещение, человек намного тщательнее осматривает левую его половину, уделяя правой недостаточное внимание. Может, именно слева во тьме доисторических пещер подстерегали наших предков давным-давно сгинувшие хищники?

Некоторые назовут это паранойей, но мне страшно не нравилось, что весь лагерь соберется поглазеть на финальные поединки и процедуру награждения. Понятно, стражник перед шатром отпугнет лагерных воришек, но спасует ли перед ним тот неизвестный, что вот уже две ночи осторожно примеривается к жилищу Девы? Несколько раз его будто невзначай спугивали люди, поставленные мной для охраны, но бесконечно так продолжаться не может. Пора нам познакомиться поближе.

Осторожно сменив позу, я внимательно прислушиваюсь. Монотонно гудят мухи, сквозь неплотно задернутый полог шатра бьют яркие солнечные лучи, пылинки беззаботно танцуют в непривычной тишине. Время от времени будто отдаленный прилив накатывает издалека – это бушуют болельщики на трибунах турнира. Стражник перед входом, похоже, совсем разомлел, – если поначалу он еще пытался что-то напевать, развлекая сам себя, то последние минут пятнадцать лишь негромко похрапывает.

Да где же наш гость, самое время ему появиться! Скоро турнир закончится, тогда в палатку ввалится добрая дюжина крепких мужчин. Каким бы могучим воином ни был злоумышленник, в схватке против нескольких рыцарей ему не устоять. Глупо надеяться на то, что можно будет скорчиться где-нибудь за столиком и, выскочив, как чертик из коробочки, безнаказанно поразить Жанну. Некоторые уже пробовали, тех хитрецов давно черви грызут, урча от удовольствия. Теперь будет нечто новое, но что? Отравленный шип в кровать, ядовитая змея в сапог, навостренный арбалет?

Со стола в самом центре просторного шатра монотонно стекает бесконечная дорожка из черных муравьев, эти всегда найдут чем поживиться. Если не ошибаюсь, тот вон большой медовый пряник, причину нынешнего ажиотажа, забыл Мюго, юный паж Жанны. Вот и стараются вездесущие муравьи побольше урвать для родного муравейника. Я улыбаюсь, уж лучше муравьи, чем тараканы. От нечего делать я слежу взглядом за одним особенно хозяйственным муравьем. Он явно ухватил кусок не по силам, но, отчаянно-упираясь, волочет провизию домой. Там его наверняка похвалят, обнимут и назовут лучшим добытчиком года.

В полуметре от места, где трудолюбивый муравей только что поднырнул под край шатра, бесшумно приподнимается ткань, юркой змеей внутрь просачивается человек. Его горящие глаза сканируют внутренности палатки, я перестаю дышать, даже не смотрю на незваного гостя. Я и сам умею чувствовать чужой взгляд, кто поручится, что явившийся убийца подготовлен хуже? Недооценивать противника – худший из грехов, а мне еще так рано на кладбище.

Успокоившись, незваный гость плавно скользит по палатке, не делая ни одного лишнего движения. Это задание у него явно не первое, давным-давно перестал суетиться без толку. Что же он задумал? Не приближаясь ни к столу, ни к кровати, убийца подходит к доспехам Девы, развешенным на специальной подставке.

«Отравленный шип?» – гадаю я.

Все оказывается намного проще. Незваный гость – стоит ко мне полубоком, происходящее я вижу как на ладони. Достав из-за пазухи маленькую фляжку, он осторожно выплескивает содержимое на стеганый камзол Жанны. Морду отворотил в сторону, гад, кажется, даже дыхание задержал. Умно задумано, ничего не скажешь, не взять ли на вооружение? Стеганый камзол с кольчужными вставками – непременный атрибут любого доспеха, даже одевается он в первую очередь, а в жаркое время, как сейчас, – прямо на голое тело. Во-первых, он смягчает давление брони на тело и слегка гасит силу вражеских ударов, во-вторых, именно к нему цепляются ремнями и защелками детали пластинчатого доспеха.

Я поджимаю губы. Теперь ясно, что кем-то очень умным для убийства выбран контактный яд. Носящий доспехи человек достаточно сильно потеет, яд будет проникать в тело, постепенно отравляя владельца камзола. А когда тот неожиданно умрет в окружении неподкупной охраны и прислуги, что обязательно пробует каждое подаваемое блюдо, все в недоумении разведут руками, не в силах понять, что же вызвало смерть. Ах ты ж, умник недоделанный!

По палатке ползет слабый аромат, я осторожно принюхиваюсь, раздувая ноздри. Запах мне совершенно незнаком, даже не скажешь, что он неприятен, – отдает какой-то химией, вот и все. Жаль, что курс по ядам у меня был совсем кратким, всего-то пять занятий.

Вот я и узнал способ убийства, осталось поговорить по душам с нашим гостем. Думаю, он с охотой поведает, что за яд использовал и, главное, кто заказчик. Я вскидываю арбалет, громко щелкает металлическая тетива, с чудовищной скоростью и силой выбрасывая толстый арбалетный болт. Он чуть не в локоть длиной, толщиной в большой палец руки, а веса в нем добрых полкило. Пробитое бедро не позволит ретироваться незваному гостю, а заодно сразу покажет, что никто не собирается с ним шутить.

В самый момент выстрела убийца, непостижимым образом почуяв опасность, плавно сдвигается в сторону, промелькнувший мимо болт со звучным хрустом просаживает насквозь висящий на подставке пластинчатый доспех. Я заученно отшатываюсь, пропуская метательный нож мимо лица. С удивительной точностью и меткостью гость швыряет еще пару, первый я отбиваю разряженным арбалетом, второй радостно лязгает о поддетую под плащ кольчугу и нехотя отскакивает в сторону, разочарованно дребезжа. Миланская двойная, других не носим. Пригнув голову, убийца вылетает из палатки через вход.

Грязно выругавшись, я пулей кидаюсь следом, но прямо на выходе меня встречает чудовищный по силе сдвоенный удар ногой и рукой. Задохнувшись от боли, – я падаю на спину, меч вылетает из безвольно разжавшейся руки. Я безуспешно пытаюсь позвать на помощь, в груди бушует пламя, незваный гость умело подловил меня на вдохе. Одним движением убийца оказывается рядом со мной, на секунду его фигура загораживает свет, бьющий от входа. Перед глазами ярко блестит лезвие занесенного для удара кинжала, но я не опускаю век. Я сумею умереть как мужчина, он не услышит от меня мольбы о пощаде или стонов боли, умру молча, сцепив зубы. Да и что остается, если я, как распоследний идиот, отправился брать его в одиночку? Вообразил себя непревзойденным рукопашником, круче которого в отсталом средневековье никого нет. Вот и нарвался, в полном соответствии с законом подлости.

Через минуту, кое-как отдышавшись, я пришел в себя. Как ни странно, убийца так и не добил меня. Может, его что-то спугнуло? Я, словно краб, боком вылез из палатки и, зашипев от злости, с силой пихнул стражника, разомлевшего на солнце. Очнувшийся воин вскочил, лязгнув доспехом, с недоумением вытаращился на меня, явно не понимая, каким чудом я оказался в пустом шатре.

– Где он? – просипел я, пытаясь восстановить дыхание.

– Кто?

Плюнув, я кинулся наугад между палатками, перед глазами замелькали непривычно пустые лагерные переулки. Изо всех сил я спешил к лесу, что с запада примыкает к разбитому лагерю, надеясь перехватить убийцу. Выскочив на пустое пространство между последней палаткой и лесом, что раскинулся в каких-то двух полетах стрелы, я с досадой увидел, что тут никого нет, а когда развернулся обратно, из узкого прохода между палатками прямо на меня выскочил секретарь Жанны сьер Луи де Конт.

– Где ты бродишь? – крикнул он. – Тебя все ищут. Побежали быстрей!

– Зачем? – настороженно спросил я, цепко удерживая секретаря взглядом.

Сбежавший был вроде повыше и пошире в плечах, но это ничего не значит, ведь убийца вполне мог иметь сообщников.

– Объявился рыцарь, который бросил вызов Черному Барону! – выпалил секретарь.

– Ну и что? – не понял я. – Меня ведь это не касается.

– Еще как касается, – с жаром возразил Луи. – В жизни не догадаешься, кто его вызвал. Да, самое главное – захвати лекарскую сумку!

– Хорошо, – сдался я и в последний раз обвел взглядом близкий лес. Деревья мерно шелестели листьями, звонко пели птицы, ни одна зловещая физиономия не выглядывала из кустов, злорадно скаля зубы. – Побежали.

Я позволил себе лишь одну маленькую остановку – по пути к турнирному полю заскочил в палатку Жанны, подцепил ее поддоспешный камзол копьем и с облегчением швырнул отравленную одежду в костер, пылающий у коновязи. Не люблю откладывать настолько срочные дела на потом, кто знает, что может произойти уже в следующую минуту?

– Что ты делаешь? – вытаращился Луи. – Камзол же совсем новый, ему и месяца нет. Да я сам заплатил за него три золотых экю!

– Из твоих денег?

– Нет, – растерянно ответил Луи. – Из пожалованных дофином.

– Вот и не ной. Там завелись вши размером с большой палец, я сам от них сегодня еле отбился. Представляешь, как эти твари могли искусать Жанну?

Судя по недоверчиво суженным глазам и поджатой нитке рта, Луи понял, что я не хочу говорить об истинной причине своего странного поступка. Фыркнув, секретарь пожал узкими плечами.

Не успел он открыть рот для нового вопроса, как я тут же перебил:

– Разве мы не спешим? Кстати, что же все-таки произошло?

Пока мы бежали к турнирному полю, сьер де Конт кратко пересказал все сегодняшние события, которые я успел пропустить. С утра сильнейшие из рыцарей, отобранные по итогам первых двух дней турнира, попарно скрещивали между собой копья. Постепенно количество претендентов сокращалось, наконец ближе к обеду всем стало ясно, что победителем, к величайшему позору всех присутствующих французов, станет англичанин.

Тогда Дева Жанна упросила дофина разрешить участвовать в турнире среднему «брату», Жану. Понятно, это грубое нарушение правил, но раз уж Карл Валуа пошел навстречу Деве, то главный судья турнира ловко сделал вид, что ничего не заметил. Сэр Хьюго де Вальдок, за цвет доспехов получивший прозвище Черный Барон, досадливо поморщился, узнав, что последним его противником выступит человек, всего месяц назад возведенный дофином в дворянство и рыцарство, но противиться не стал. Если галлам некого выставить, кроме грязного мужика, что еще месяц назад крутил быкам хвосты, то он не возражает. Пусть будет по-вашему, по-французски.

Мы едва успели плюхнуться на лавку на трибуне, как звонко запели трубы, привлекая всеобщее внимание. Я с облегчением вытер едкий пот, заливающий глаза, сьер Луи недовольно покосился, бесцветные глаза расширились, с недоумением он шепнул:

– У вас одежда в крови!.. Что-то случилось?

– Пошла кровь носом, – буркнул я, бережно ощупывая грудь. – Ничего страшного.

Дай бог здоровья тому гению, что придумал кольчуги. Пусть она не выдержала близкого броска тяжелым клинком и кольца разошлись, но жизнь-то спасла! А небольшой шрам, что останется на месте раны, лишь украсит меня. Спасибо еще, что живем не на Востоке, – по слухам, тамошние ассасины мечут ножи, лезвия которых смочены в мгновенно убивающих ядах. Будь благословенна патриархальная Европа, где еще не пошли в ход подобные мерзости! А кстати, отчего это я не использую в работе отравленные ядом клинки? Все-таки Россия – больше азиатская страна, а значит, мне сам Бог велел использовать наши скифские хитрости.

Пока я считал потери, все присутствующие затаили дыхание, с радостным предвкушением пялясь на турнирное поле. Каждый понимал, что вот сейчас состоится решающий поединок и страшным позором для Франции будет, если победу на турнире, затеянном в честь новой освободительной войны, одержит англичанин. Коли дело идет вкривь и вкось, даже не начавшись, добра не жди! А уж англичане сумеют раструбить на весь свет, что во Франции не осталось доблестных рыцарей. О чем, мол, тут говорить, если даже на турнир выставить некого!

– Через северные ворота на турнирное поле въезжает достойный рыцарь из графства Кармартен, барон Хьюго де Вальдок! – торжественно объявил герольд. – Господин барон – победитель в семнадцати парных поединках в нашем турнире!

Трибуны отозвались восторженным ревом.

– Надеюсь, на восемнадцатой встрече его везение закончится, – пробормотал я, машинально просматривая содержимое лекарской сумки.

Вот зачем Жанна приказала срочно меня найти и приволочь на трибуну, чем бы я там ни занимался. Она верит в умелые руки личного лекаря, а к местным коновалам относится настороженно, не готова отдать им на растерзание баварского «брата». Разумеется, Дева целиком и полностью уверена в победе Жана, но хочет, чтобы лекарства и перевязка на всякий случай были под рукой. Уж больно здоров Черный Барон, сам я, к примеру, ни за что не взялся бы драться с подобным чудовищем.

– Через южные ворота на турнирное поле въезжает рыцарь из Шампани шевалье Жан де Ли, брат Девы Жанны, – с жаром объявил герольд, наверняка ярый патриот Франции.

Деревянные ворота распахнулись, пропуская рыцаря на буланом жеребце, и трибуны восторженно загудели. Пусть наш поединщик не был столь именитым, но теперь всяк видел, что и конь у француза не намного ниже, чем черный зверь британца, да и сам шевалье по габаритам выдался почти вровень с Черным бароном. Вот и турнирное копье Жана ничем не уступает британскому, точь-в-точь такое же бревно. Я метнул взгляд на сэра Хьюго, тот несколько секунд цепко изучал противника, затем перехватил копье поудобнее.

Знающему врачу порой достаточно беглого взгляда, чтобы выставить правильный диагноз, не пользуясь при этом анализами, рентгенами и прочими томографами. Опытный скульптор без ошибок выберет нужную глыбу мрамора, а мастер-столяр – дерево. Так же и у бывалых воинов, которые, едва бросив мимолетный взгляд, по посадке в седле, по манере держать копье сразу видят, с кем имеют дело. Судя по тому, как сузились глаза Черного Барона, а тяжелая челюсть медленно выдвинулась вперед, Жан пришелся ему не по вкусу.

Старший судья важно поднял белый жезл, украшенный позолоченной резьбой, и, выдержав долгую паузу, махнул им. Трубачи тут же вскинули до блеска надраенные горны, ослепительно горящие на полуденном солнце, смешно надули щеки, ставшие круглыми, как яблоки. Не успели мы насладиться прекрасной мелодией, как песнь труб тут же заглохла, с таким грохотом кони замолотили по утоптанной в камень земле широкими, словно тарелки, копытами. Заслышав сигнал к бою, жеребцы сами прыгнули с места, не дожидаясь иной команды, и уже через несколько секунд они встретились на середине поля. Сцепившись огненными глазами, кони громко завизжали от ярости, – похоже, чуть ли не впервые они встретили достойного противника.

Оба жеребца рождены вожаками, попади в одно стадо, бились бы до смерти, ни один бы не уступил добровольно. С оглушительным треском разлетелись турнирные копья, каждый всадник умело принял удар на щит, даже не покачнувшись в седле. Рыцари с трудом остановили разгоряченных коней в самом конце турнирного поля, шагом вернулись на прежние места. На трибунах оживленно переговаривались, некоторые зрители обнимались от радости, кто-то громко молился, воздев глаза к небу. Впервые Черный Барон не смог выбить француза из седла с первого наскока, какие еще чудеса принесет последний поединок турнира?

Ну, француз-то из Жана де Ли сомнительный, он и говорит с акцентом. Не беда, половина присутствующих рыцарей, особенно из южных провинций, изъясняются так, будто каши в рот набрали. Северяне, напротив, порыкивают, а бургундцы ставят неожиданные акценты. Ни за что не расскажу соседям, что на самом деле Жан баварец, а не галл, к чему портить людям радость. Ее и так мало бывает в жизни, вряд ли у каждого наберется полный месяц счастья. Ох, не врал классик, сказавший, что человек рожден для счастья, как олень для охоты, а рыба – для ухи.

Главный судья турнира повторно воздел к небу белый жезл, и не успели горнисты вскинуть трубы к губам, как кони сами ринулись в бой. С грохотом взорвавшегося снаряда разлетелись копья, всадники едва заметно пошатнулись в седлах. Трибуны взорвались радостным криком, мужчины тыкали пальцами – во французского богатыря, смеялись и били руг друга по плечам, девицы вовсю строили глазки отважному поединщику. Молящийся позади меня рыцарь резко усилил нажим на Господа, во весь голос обещая сжечь дотла две английские церкви месте с мерзкими островными священниками-еретиками при первом же удобном случае. Взамен за вой богоугодный подвиг шевалье просил Всевышнего всего лишь даровать победу достойному рыцарю, что защищает честь милой Франции. Судя по тому, как хитро молящийся поглядывал в небо, Бог явно колебался и вот-вот должен был сдаться. В третий раз судья вскинул жезл, торжественно запели трубы, и разгоряченные кони, набрав невиданную скорость, в момент домчались до середины турнирного поля. Всадники столкнулись с оглушительным лязгом рухнувшего с моста бронепоезда, копья толщиной в руку взрослого мужчины треснули, разлетевшись сотнями осколков. Машинально выкинув руку, я поймал один прямо перед лицом, плотный, с острым расщепленным краем. Всадники оглушенно покачнулись, но усидели в седлах, ни один не выпустил вдребезги разбитого щита. Трибуны в общем порыве рыдали от радости, девицы восторженно визжали, махая шелковыми платочками так, будто передавали флажковой азбукой целые любовные поэмы.

Я кинул быстрый взгляд на судейскую трибуну. Главный герольдмейстер, забавно шевеля седыми пышными усами, о чем-то выспрашивал дофина Карла, тот в сомнении морщил лоб, косился вправо, где мстительно улыбался герцог Алансонский, настаивал на чем-то, рубя воздух ладонью. Вот герцог с откровенной ненавистью глянул на Черного Барона, который бок о бок с Жаном де Ли застыл напротив королевской ложи, молча ожидая решения судей, тут же скривил рожу, будто куснул лимон. Боевые Жеребцы под рыцарями замерли, словно каменные изваяния, лишь злобно поблескивали их огненные глаза да раздувались широкие ноздри.

Главный герольдмейстер, набычившись, ткнул большим пальцем за спину, указывая на трибуны, затем махнул жезлом в сторону турнирного поля. Дофин покачал головой. Герцог Алансонский, побагровев, выпятил нижнюю челюсть, вскинул голову, как норовистый жеребец, и, скрестив руки на груди, гордо бросил нечто явно вызывающее, но отсюда неслышное. Кое-кто все же ухитрился расслышать. Граф Танги Дюшатель, стоящий в углу королевской ложи, пошевелился, медленно опустив руку на эфес меча. Как ни плавно он это проделал, герцог Алансонский заметил опасное движение и, резко развернувшись, что-то выкрикнул. Несколько секунд они с графом ломали друг друга взглядами, затем герцог, побледнев как снег, сделал шаг назад и, осознав, что потерял перед всеми лицо, тут же вспылил настолько, что потянул из ножен меч. В ответ граф Дюшатель опустил забрало шлема, а я скептически поджал губы.

Если герцог забудется настолько, что обнажит меч в опасной близости от дофина, я не дам за его жизнь ломаного медяка. Вопрос в том, успеет ли Алансон проделать этот трюк? Японцы из молниеносного выхватывания меча целую науку создали, но поверьте на слово, европейцы ничуть не уступают им в скорости реакции. Другое дело, что у нас принято вытаскивать меч медленно, красиво, чтобы сверкающее на солнце лезвие бросало в лицо врага пламенеющие отблески, заставляя его недовольно морщиться, даже ежиться от страха. И вообще, есть лишь три вещи на свете, что по-настоящему веселят сердце истинного рыцаря: вид горящего замка соседа, несущийся во весь опор боевой жеребец и собственный меч, гордо воздетый к самому небу!

Тут в дело вмешался дофин и разогнал спорщиков по углам, не допустив смертоубийства. Граф Дюшатель поднял забрало и вновь замер в углу ложи, словно изваяние. Герцог, обиженно надув губы, уселся рядом с Карлом. Судя по кислой улыбке, вельможа благоразумно решил, что худой мир лучше доброй ссоры, тем более что граф Танги Дюшатель запросто рубил головы принцам крови еще тогда, когда герцог под стол пешком ходил. Несмотря на бурную молодость, граф все еще жив и вполне здоров, судя по виду, он троих таких герцогов переживет.

Главный герольдмейстер турнира, терпеливо ждавший завершения дискуссии, снова повернулся к дофину. Тот, незаметно вздохнув, наконец кивнул. Судья, расплывшийся в широкой улыбке, трижды хлопнул в ладоши, трубачи тут же вскинули горны, блестящие расплавленным золотом, и, изо всех сил надув щеки, заиграли: «Внимание, внимание, внимание всем»! Публика замерла, осознав, что сейчас последует нечто необычное. Главный герольдмейстер вскинул в воздух длинный белый жезл, символ судейской власти, обильно украшенный золотой резьбой, и грохочущим голосом объявил:

– Поскольку ни один из рыцарей не выказал превосходства в поединке на копьях, его королевское величество дофин Франции Карл Седьмой Валуа решил: исход поединка определится в битве на мечах! – и, мстительно глянув на английского барона, добавил: – Поединок продлится до тех пор, пока один из рыцарей не признает себя побежденным!

Зрители пораженно выдохнули. Обычно в турнирах именно судьи определяют победителя и останавливают поединок прежде, чем один из рыцарей серьезно ранит или даже убьет другого. К лицу ли герольдам самоустраняться от исполнения прямых обязанностей?

– Что значит признает себя побежденным? – капризно бросила смазливая молодка позади меня.

Помолчав, худой как щепка старик, сидящий рядом с красоткой, то ли отец, то ли муж, нехотя буркнул:

– Вряд ли кто-то из этих шевалье попросит пощады у всех на глазах. Один из них сегодня умрет, а возможно, что и оба.

Грузный дворянин с давним белым шрамом поперек лица, что устроился справа от старика, задумчиво пробасил:

– В позапрошлом году на турнире в Милане победитель точно такого же поединка прожил всего на час дольше, чем побежденный. Тот умер от удара мизерикордией, а триумфатор, раненный в бок, погиб от потери крови, которую лекари-коновалы так и не сумели остановить. А вот еще был подобный случай...

Я злобно фыркнул и, с силой постучав по скамье, чуть не с головой нырнул в сумку, в который раз проверяя, готов ли я остановить кровотечение и зашить любую рану. Да, как и любой лекарь, я немного суеверен. В конце концов, еще ни одному больному не стало хуже оттого, что его лечащий врач сплюнул через плечо или постучал по дереву. Врачи ведь тоже не дураки: не помогай больным плевки через плечо, стали бы они корчить из себя дураков, а? Вот то-то и оно, что не стали бы! Через минуту я вернулся к окружающей действительности, немного успокоившись. Иглы, шовный материал, перевязка – все оказалось на месте, никуда не исчезло за прошедшие десять минут.

– Теперь дело за тобой, Жан, – пробормотал я. – Ты уж постарайся, чтобы тебя не задели.

Баварец легко спрыгнул с коня и вскинул руку, приветствуя трибуны, зрители заревели в ответ, с готовностью вскакивая с мест. Англичанин медленно слез, холодно оглядел присутствующих, словно порицая их за то, что симпатии толпы так легко перекинулись к его противнику. Подбежавшие конюхи подхватили жеребцов под уздцы. Те, упрямясь, вскидывали головы и протестующе ржали. Не выпуская конкурента из поля зрения, они явно собирались устроить небольшую разборку, не сходя с места. К каждому жеребцу подлетели еще по паре конюхов и кое-как развели их в разные стороны. Жеребцы упрямо выворачивали головы, цепляя врага налитыми кровью глазами, гневно ржали, вызывая на смертельный поединок.

Из восточных ворот выскочили оруженосцы Черного Барона, высокие, широкоплечие мужчины. Судя по толстым мускулистым рукам и упрямым, волевым лицам, это были настоящие воины, – один с красным от напряжения лицом нес меч, второй, отдуваясь, тащил огромный щит. Закусив от напряжения губу, первый подал клинок барону. Тот ухватился за рукоять и медленно потащил бесконечно длинный меч из ножен. Англичанин не спеша воздел клинок к самому солнцу, лезвие словно вспыхнуло под яркими лучами, рассыпая бесчисленные зайчики, на трибунах раздался вздох восхищения.

Рыцарь, который сидел позади меня, громко сглотнул и, ухватив одной рукой крест, вновь забубнил что-то вроде «и обещаю вдобавок сжечь три деревни поганых бриташек». Повеселевший оруженосец англичанина чуть не бегом удалился, размахивая пустыми ножнами, за ним поспешил второй. Я перевел взгляд на Черного Барона, тот неотрывно глядел на противника. Непохоже, чтобы англичанин замечал тяжесть меча и щита, которые еле тащили двое крепких мужчин. Достойный противник! Жану щит и меч подал младший брат, Пьер. Безразлично оглядев длинный клинок барона, Жан выхватил собственный меч, небрежно отбросив ножны в сторону.

– Да, о Боже! – в восторге рыкнул рыцарь, сидящий впереди меня, звонко впечатав кулак правой руки в ладонь левой.

Клинок Жана ничуть не уступал мечу барона, а если и был короче, то лишь на пару пальцев.

Наконец турнирное поле опустело, с грохотом захлопнулись ворота за каким-то замешкавшимся конюхом, и рыцари молча уставились друг на друга. Словно две металлические статуи, черная и серебристая, они замерли неподвижно, ожидая только сигнала, чтобы взорваться вихрем смертоносных движений. А весенний ветер, баловник, знай себе поигрывал колышущимися разноцветными перьями на шлемах изготовившихся к бою шевалье. Король, чуть повернув голову, бросил главному судье несколько слов. Тот внимательно выслушал, пожевал губами, что-то переспросил, кивнул почтительно и, перекрыв голосом шум трибун, рыкнул:

– Сэр Хьюго де Вальдок и шевалье де Ли, подойдите ближе, с вами будет говорить его королевское величество!

Все тут же замолчали, развернувшись лицом к королевской трибуне. Заскрипели вытягиваемые шеи, задвигались уши, один из оруженосцев, зазевавшись, уронил шлем, который задребезжал вниз по ступенькам, пока его не поймал какой-то расторопный паж. Окружающие тут же зашикали, ожигая нарушителя тишины огненными взглядами, кое-кто из рыцарей глянул со значением, грозя пудовым кулаком. Покраснев как помидор, оруженосец выхватил шлем у мальчишки и спрятался за трибуну, но далеко не ушел, боясь пропустить нечто такое, о чем впоследствии можно будет рассказывать внукам.

Карл встал, оба рыцаря, как по сигналу, сняли шлемы, прижав их к груди, коротко поклонились, выказывая уважение. Англичанин в лакированном черном доспехе смотрелся настоящим рыцарем смерти. На полторы головы выше самого высокого из рыцарей, с толстенными руками и бочкообразной грудью, он больше напоминал быка, вставшего на задние ноги, чем человека. Когда он снял шлем, все пораженно ахнули. Голова у англичанина прочно сидит прямо на плечах, не сковырнешь. Нижняя челюсть выдвинута вперед, как таран, об нее только кулаки разбивать, дробя собственные фаланги в мелкое костяное крошево. Маленькие горящие глаза надежно упрятаны под низкий тяжелый лоб, а тот, отсюда видно, не разбить ни булавой, ни боевым молотом. Да есть ли на свете топор, что с одного раза сможет разрубить прочную как камень лобную кость?

Баварец совсем теряется на его фоне, он на полголовы ниже, на целый фут уже в плечах. Это рядом с любым из французских шевалье Жан де Ли кажется гигантом, но англичанин – настоящее чудовище, вроде сказочных троллей.

– Так как сегодня пред нами сошлись славнейшие из рыцарей, – Карл поочередно оглядел обоих бойцов, пытливо заглядывая им в глаза, – то мной, королем Франции, принято следующее решение. Победитель сегодняшнего поединка получит право на баннер из моих рук!

При этих словах толпа ошеломленно загудела, затем взорвалась приветственными воплями, а рыцари, стоящие на турнирном поле, быстро переглянулись. На твердом, словно высеченном из камня, лице англичанина проступила суровая ухмылка, он свысока оглядел баварца, словно говоря: «Давай, малыш, покажи, на что ты способен».

Жан спокойно встретил взгляд Черного Барона, коротко кивнул, будто бросил: «Сейчас увидишь».

– Итак, начинайте схватку. – Карл плавно сел в высокое, словно трон, резное кресло, подлетевший паж почтительно сунул в протянутую руку дофина золотой кубок, что от обилия драгоценных камней сиял, как новогодняя елка.

По сигналу герольда рыцари сходятся. Пока они медленно двигаются по кругу, обмениваясь первыми, еще легкими ударами, прощупывают оборону и пытаются выявить слабые места друг друга, я, затаив дыхание, любуюсь великолепными бойцами. Дух захватывает, когда видишь схватку настоящих мастеров! Да, чтобы так вот научиться владеть оружием, готовиться надо с раннего детства. Не скрою, в эти минуты я смертельно завидую обоим. Никогда в жизни мне уже не научиться махать тяжеленным мечом с такой легкостью. Нет, ухватив его обеими руками, я еще смогу изобразить что-то нескладное, к примеру, запугать пару забитых сервов, что по какой-то нелепой ошибке судьбы сдуру вообразят себя крутыми бандитами, грозой большой дороги.

Но махать длинным, как оглобля, клинком с такой скоростью одной рукой, когда в другой зажат тяжеленный щит, а на плечи давит броня весом чуть не в три пуда... Уважаю. Даже жаль, что подобное умение скоро пропадет, сгинет в никуда. Порох отменит броню и мечи, щиты и кольчуги, а мы еще затоскуем по временам, когда рыцари разгуливали по земле, подобно динозаврам и прочим вымершим диковинкам.

Между тем страсти накаляются, тяжелые мечи мелькают с умопомрачительной скоростью, порой превращаясь в смазанные сверкающие полукружья. Рыцари лупят по щитам не жалея сил, звон над турнирным полем стоит просто оглушающий, будто в гигантской кузнице одновременно бьют тяжеленными молотами несколько дюжих кузнецов. А иначе нельзя, легкими восточными сабельками супротив толстой рыцарской брони ничего не сделаешь. Когда на поле боя выходит тяжелая рыцарская кавалерия, прочим делать там совершенно нечего. Я упоминал уже, как арабскую конницу перемололи франки? Ну а про то, что даже тяжелой конницей надо пользоваться с умом, а не как в битве при Азенкуре, я умалчиваю. Сдуру не только сами знаете что сломать можно, но даже и города начать штурмовать танками. Примеров масса.

Рыцари взрываются серией молниеносных ударов, затем, словно по команде, оба отпрыгивают назад. Барон с проклятием отбрасывает расколотый щит в сторону, Жан, помедлив, делает то же самое. Ударившись о твердую, утоптанную до плотности камня землю, щит с готовностью трескается пополам. Сходиться бойцы не торопятся, дышат тяжело, из щелей доспехов вырываются струйки перегретого воздуха. Сейчас заметно, что доспехи у обоих утратили былую новизну, покрылись царапинами и сколами, кое-где разрублены на всю глубину, оттуда редкими пока каплями сочится густая темная кровь. Перехватив мечи обеими руками, рыцари сближаются вновь, оглушительно звеня оружием. Толпа на трибунах замерла, боясь упустить малейшую деталь схватки.

Вот поединщики замерли на месте, уперев меч в меч. Подобно двум быкам, сцепившимся рогами, каждый из них пытается сломить противника силой. И вдруг барон, с диким выкриком отпихнув Жана, ловко перехватывает меч левой рукой, а кулаком правой с силой бьет баварца в забрало шлема. Жан отшатывается, барон с торжествующим ревом прыгает вперед, стремясь немедленно добить ошеломленного противника. Толпа взрывается возмущенными воплями, рыцари вскакивают с мест, гневно потрясая кулаками. Но Жан не так прост, чтобы его уложили ударом кулака, пусть даже и таким, которым можно убить быка-трехлетку. Человек-то гораздо крепче любого животного! Баварец пару минут с трудом парирует удары Черного Барона, постепенно его движения становятся все увереннее, наконец он полностью приходит в себя.

Внезапно Жан срывает шлем с помятым забралом и небрежно откидывает его в сторону. Лицо баварца разбито в кровь, но светлые, как небо, глаза смотрят твердо, цепко держат барона в перекрестье взгляда. Наконец я замечаю, что барон начал выдыхаться. Раз за разом он промахивается, не успевая зацепить Жана, а тот, уловив момент, переходит в атаку.

– Барону конец, – скрипит из-за моей спины пожилой рыцарь. – Ставлю два золотых, он продержится еще пять обменов ударами.

– Семь, – помедлив, отзывается его сосед.

Оба азартно комментируют каждое движение поединщиков, но ни один из них не угадывает. Практически сразу барон пропускает сильнейший удар по шлему и грузно рушится на колени, оглушенно мотая головой, его меч отлетает далеко в сторону. Жан с силой бьет англичанина ногой в забрало, я удовлетворенно киваю. Поступи баварец иначе, я мог бы решить, что в душе он грязный язычник, ведь око за око, а зуб за зуб – принцип библейский. А потому, ударив противника по правой, тут же лупи его и по левой щеке, пока он, гад, не опомнился и не пожелал воздать тебе сторицей!

Черный Барон рушится с таким грохотом, будто обвалился дом, место схватки окутывает облако пыли. Наклонившись к поверженному противнику, Жан говорит ему что-то, неслышное за торжествующим ревом толпы. Затем, равнодушно пожав плечами, баварец втыкает меч в землю и, вытащив из ножен мизерикордию – кинжал, которым рыцари добивают поверженных противников сквозь щели забрала, – склоняется к англичанину. Примеривается, как ловчее вбить лезвие, чтобы, не дай бог, оно не застряло в кости. Толпа замирает в сладостном предвкушении, лица зрителей горят ожиданием чужой смерти. Принципу «умри ты сегодня, а я – завтра» даже не тысячи лет, миллионы. Он заложен у нас в генах, так глубоко, что не выкорчуешь никаким воспитанием. Даже юные девушки, почти дети, пылающими глазами следят за происходящим, дышат часто, лица их разрумянились так, словно по щекам мазнули свеклой.

– Стой!

От пронзительного крика все вздрагивают, суматошно оглядываясь. Из ложи короля выбегает Жанна. Лицо ее бледно, но решительно, самые зеленые в мире глаза ослепительно пылают. Подлетев к брату, Дева твердо говорит ему:

– Стой, не марай свою победу убийством!

Жан, помедлив, кивает, не глядя вставляет кинжал в ножны и, наклонившись к поверженному, сухо бросает:

– Скажи спасибо, что моя сестра вступилась за тебя. Дарю тебе жизнь. – Затем, повернувшись к дофину Карлу, он громко, на все турнирное поле, объявляет: – Сегодня любовь и забота Жанны принесли мне победу. Завтра любовь моей сестры принесет победу всему королевству. Вив ля Франс!

Что творилось на трибунах после тех слов, просто не передать словами! Вскочившие на ноги люди что есть сил кричали, обнимались и даже рыдали от счастья. Тяжело отдуваясь и пыхтя, сразу шестеро слуг ухватили Черного Барона и, постанывая от натуги, уволокли его к палаткам. О поверженном исполине французы тут же забыли, а англичане, сидевшие обособленной группкой, молча собрались и тихо уехали. Всем уже было не до них, каждый из присутствующих желал пробиться к Жану и пожать ему правую руку или хотя бы просто подержаться за длинное копье, зажатое в левой, так, на счастье. Ведь на самой его вершине, сразу под холодно сверкающим лезвием, трепетал на ветру вымпел, недавно треугольный, а теперь безжалостно обрезанный рукой самого дофина и превращенный им в высший символ рыцарской доблести – баннер!

Глава 3

Март—апрель 1429 года,

Жемчужина-на-Луаре.

Место встречи изменить нельзя

К назначенному на субботу параду я успел вовремя. Пришлось загнать пару лошадей по пути в аббатство и обратно, зато теперь в числе прочей поклажи, что нес на себе вьючный конь, ехала одна очень интересная штуковина. В длинном деревянном ящике, набитом стружкой, был надежно упакован «Зверобой», наш с Марком Бюро ответ английским лучникам. Понятно, это опытный образец, в регулярной армии такие если и появятся, то еще очень нескоро. Весь вчерашний день я провел на стрельбище, привыкая к оружию, а сегодня уши заметно побаливали от ватных пробок, что берегли барабанные перепонки.

Другой вопрос, а стоило ли так спешить? Оказалось – стоило! Донельзя довольный итогами турнира, Карл Валуа изменил первоначальный план, пожелав лично приветствовать армию, собранную для похода. Я сокрушенно оглядел дорожный костюм, щедро усыпанный дорожной пылью, кинул оценивающий взгляд на выстроенное к параду войско и понял, что переодеться уже не успеваю. Что ж, придется держаться в задних рядах. Это, кстати, и для здоровья весьма полезно, ведь моя работа требует максимальной скромности и даже некоторой анонимности. Я не из тех государственных служащих, которых прилюдно награждают орденами и осыпают милостями.

Стараясь вести себя как можно незаметнее, я смешался с нестройными рядами сводного отряда армейских писарей, лекарей и военных ветеринаров. Этим громким словом во Франции называют людей, умеющих лечить боевых коней и волов. Эти огромнейшие зверюги очень важны – только они и могут перевозить громоздкие осадные орудия. Двигаются волы хоть и медленно, зато уверенно, рано или поздно доволокут тяжеленный груз куда надо. С другой стороны, особо спешить и некуда. Уже седьмое поколение галлов живет в условиях нескончаемой войны, и нет пока никаких признаков, что та не продлится еще столько же.

Стоящие в задних рядах презрительно покосились на мое скромное платье, отметив и поникшее перо на шляпе, и затертые обшлага, кое-кто даже недовольно фыркнул, мол, всю красоту строя порчу. Люди они хоть и не военные, одно слово – армейские интеллигенты, но так себя разукрасили экзотическими перьями и яркими лентами, что человек неподготовленный сразу скажет, что именно тут собрались первые рыцари и герои!

Звонко пропели серебряные трубы королевских герольдов, и перед выстроившимся войском медленно проехала Жанна д'Арк, цепко всматриваясь в лица воинов. Громадный белый жеребец-трехлетка, подаренный дофином, бережно нес предсказанную Деву мимо затаивших дыхание французов, а та была прекрасна, как никогда. В ослепительно белом доспехе без шлема, с распущенными по плечам длинными волосами, она словно спустилась к нам, грешным, с небес. В правой руке Жанна держала усыпанное золотыми лилиями белое знамя, на котором крупными буквами было вышито «Иисус», левой теребила поводья. На секунду войско затихло, ошеломленное, но тут же грянула буря приветственных криков и восторженного свиста. Белый как снег жеребец и ухом не повел, продолжал выступать все так же торжественно, – будто знал, что за драгоценность несет в высоком седле.

Жанна подъехала к высокому деревянному помосту, покрытому коврами, над которым гордо реяли флаги с золотыми лилиями, властно натянула поводья. Жеребец встал как вкопанный, кинул самодовольный взгляд по сторонам, явно презирая прочих коней. Ведь они несут на спинах всего лишь графьев и прочих маркизов, и только он, самый чудесный из коней Франции, служит Орлеанской Деве. Такова жизнь: самый лакомый кусочек всегда достается наиболее достойным, расторопным и умным красавцам!

На помосте в золоченом кресле сидел дофин Карл, слева и справа от него стояли придворные числом не менее двух дюжин, сверху над помостом натянули легкое полотно для защиты от обжигающих лучей солнца. Оно, родимое, явно не с той ноги встало, с раннего утра разогнало все облака, затем стало пыхать чуть ли не живым пламенем, словно огнедышащий дракон. Даже ветер вместо желанной прохлады приносил лишь сухой жар. Одни насекомые были в восторге от установившейся погоды – слепней и мух налетело видимо-невидимо.

Как только Жанна остановила жеребца у помоста, его королевское величество дофин Франции Карл VII властно вскинул руку, столпившиеся за высоким креслом вельможи тут же замолчали, волшебный перезвон труб мигом стих, будто отрезали, замерли в напряжении воины. В воцарившейся мертвой тишине прозвучал звонкий девичий голос:

– Ваше королевское величество и вы, свободные люди великой Франции! Только что мне было видение. Святая Катерина говорила со мной и указала, где лежит волшебный меч, что поведет нас к победе!

Воины зашушукались, в нетерпении приподнимаясь на цыпочках, вытягивали шеи, стараясь получше разглядеть, что же происходит у королевского помоста. Счастливчики, стоящие в первых рядах, то и дело оглядывались назад, скороговоркой пересказывая товарищам то, что успели расслышать, те тут же передавали новости дальше. Глаза французов разгорались в ожидании чуда. Не обращая внимания на взбудораженных воинов, Жанна продолжала:

– В маленьком городке Фьербуа, лежащем в пяти милях отсюда, есть церковь Святой Екатерины. Там за алтарем, в старом сундуке, что вот уже пять веков не открывали, и сберегла хранительница земли французской чудесный клинок, которому суждено спасти королевство!

Поднявшийся гомон заглушил последние слова, воины подскакивали на месте, подбрасывали шлемы в воздух, оглушительно свистели и кричали. Я кинул быстрый взгляд на Карла, тот, бросив пару слов герцогу Алансонскому, с ласковой улыбкой повернулся к Жанне. Ловко спрыгнув с коня, девушка поднялась на помост. На фоне ее чистой и строгой красоты вельможи, разодетые в бархат и шелка, сразу же потускнели и поблекли. Тем временем с десяток людей герцога сорвались с места, торопясь исполнить приказ. Нещадно нахлестывая лошадей, они мигом растворились в тучах поднятой пыли, словно кусок сахара в кипятке.

В течение следующих двух часов лучшие из воинов на глазах всего войска демонстрировали чудеса обращения с оружием, но напряжение не спадало. Простые ратники и именитые рыцари то и дело оглядывались на дорогу, ведущую в Фьербуа. Не теряя времени даром, я медленно перемещался от отряда к отряду, вслушиваясь в разговоры, запоминая лица и гербы. Лишь сольное выступление Жанны смогло привлечь всеобщее внимание, заставив оторвать нетерпеливые взоры от пустынной пока дороги. На глазах у всего войска Дева выказала редкое умение обращаться с рыцарским копьем, на всем скаку подцепив на острие кольцо, подвешенное на нитке.

– Удивительная вещь, – угрюмо пробормотал кто-то, стоящий прямо передо мною.

– Что тебе опять не нравится, отец? – агрессивно рявкнул сытый голос.

Я повернулся вполоборота, незаметно изучая собеседников. Мужчина лет пятидесяти с жестким лицом, иссеченным шрамами, пристально вглядывался в Жанну. На нем простой панцирь, начищенный до блеска, на поясе меч в вытертых ножнах. Судя по всему – оруженосец. Давно мог бы стать рыцарем, если бы захотел, давот беда, быть шевалье обходится достаточно дорого. Потому многие дворяне всеми правдами и неправдами уклоняются от столь высокой чести, предпочитая до старости оставаться оруженосцами. Его сын, молодой мужчина лет двадцати, из оружия имел лишь топор да копье, а из брони – старую, не раз чиненную кольчугу и кожаный шлем. Зато был полон молодого задора, а на отца глядел снисходительно. И то сказать, что взять со старого дурня, который уже заговаривается?

– Она сидит на коне, как настоящий рыцарь, а копьем владеет...

– Опять ты за свое, отец – с досадой перебил молодой воин. – Объявлено же, что Божья избранница за две недели научилась владеть копьем и уверенно держаться в седле, а ты все бубнишь и бубнишь.

– Я тоже об этом слышал, – с достоинством вмешался я, учтиво поклонившись.

Мужчина, ободренный неожиданной поддержкой, незаметно пихнул отца в бок. Старик досадливо стиснул тонкие губы, в выцветших глазах мелькнуло упрямство. Ну не может человек научиться владеть рыцарским копьем за пару недель, да и за год не обучится! Я тяжело вздохнул. Непонятно, почему Жанне разрешили участвовать в показательных выступлениях, ведь и так наша легенда трещит по всем швам. Любому более-менее опытному воину понятно то, о чем со старческим упрямством назойливо талдычит ветеран.

Остальные рыцари пока молчат, осторожно приглядываются, стараясь угадать, во что на сей раз их пытается втравить корона. Хорошо, если за появлением Жанны д'Арк последуют долгожданные победы, тогда все в один голос закричат, запоют и даже затрубят о чуде, а ну как пойдут поражения? Деве достаточно один раз потерпеть неудачу, чтобы в нее перестали верить. Помогут ли тогда байки о предсказании Мерлина, или же распространителей слухов с презрительным смехом погонят в шею?

Лично я сделаю все, что только возможно, но поражения не допущу. Есть одна идея, как помочь Жанне.

И тут, не удержавшись, я зеваю во весь рот, затем еще и еще раз, с подвыванием. Эх, да когда же наконец в Европе появится кофе? Недовольно скривившись, я отвечаю сам себе: в семнадцатом веке, вот когда. Да и то еще лет двести его будут называть просто и без изысков – «арабское вино». Эх, знали бы европейцы, что теряют, со всех ног кинулись бы завоевывать не Палестину, а родину кофейных деревьев – Эфиопию! Но вот не поверят же, если расскажу, что за чудеса творит отвар из кофейных зерен, а самому за ними сплавать недосуг, на кого же я Жанну брошу?

Если дни я проводил на стрельбище, то ночи – в библиотеке аббатства. Мелькнула одна мыслишка, глупая и даже парадоксальная, я ее поначалу презрительно отмел, а потом подумалось, а вдруг? За две ночи я перерыл пару десятков книг, основательно закопался в летописи и хроники и, кажется, нашел необходимое. Даже холодок по спине идет, неужели я откопал именно то, что требуется? И ведь, самое главное, способ победить лежит на поверхности, все должны его видеть... Но отчего-то в упор не замечают, что странно.

А суть вот в чем: добрую сотню лет французы упорно прут в лоб на изготовившееся к обороне английское войско. В британской армии служат только профессионалы-наемники, а потому они четко держат строй и хрен их ухватишь, хоть голыми руками, хоть в латных рукавицах. А французы, у которых так и зудит во всех местах от рыцарской чести, едва завидев врага, считают наипервейшим долгом тут же пришпорить коней и растоптать супостата, благо нападают всегда с изрядным численным перевесом. Галлы всерьез считают, что больше чести и славы достанется тому шевалье, что быстрее всех доскачет до англичан. В кругу таких же безмозглых рубак его начнут уважать еще сильнее, а на пирах будут реветь здравицы в честь героя.

Я специально проверил по летописям и убедился в том, что «вечный мир» 1396 года, когда англичан практически разбили и чуть-чуть не скинули в море, французы добыли иначе. Треть века назад галлы не ввязывались в сражения с изготовившимся к обороне английским «ежом», а били британцев из засад, по частям, совсем как русские партизаны в 1812 году. Правда, потом победителей осуждали, высмеивали и всячески порицали придворные остолопы и прочие звонкоголосые менестрели, мол, так воевать – это не по-рыцарски. Ага, значит, по-рыцарски – это скакать со всей дури на ощетинившееся копьями латное войско, из-за спин которого тебе в морду бьют бронебойными стрелами. А вот пошевелить мозгами хоть немного – не по-рыцарски!

Да не надо вообще никуда скакать! Сила английской армии в том, что она идеально приспособлена к обороне. Британцы выучили назубок одно боевое построение, этакий неприступный утес, о который вот уже целое столетие неизменно разбивается волна французской конницы, и довольны. Самое смешное, что этот боевой строй не годится для войны против других стран, он придуман специально под гордых, но недалеких шевалье. И потому не надо нападать самим, пусть англичане первыми идут в атаку. А чтобы их слегка поторопить, хорошо бы обстреливать супостатов из пушек. Вот тогда и посмотрим, сохранят ли они строй, вырвут ли победу.

Все в моих умствованиях хорошо, кроме одного: их невнимательно выслушают, хмуро отмахнутся, а потом ворчливо посоветуют крепче держаться обеими руками за клистирную трубку и не морочить голову занятым людям. А на ухо шепнут: ты телохранитель, потому следи и бди, мыслить будут те, кто познатнее. Даже будь я герцогом, все равно не послушают, упрекнут в отсутствии рыцарской чести, презрительно фыркнут.

Но есть все же один человек, мнение которого внимательно выслушают, а самое главное – учтут. Потому я в который уже раз обдумываю нужные слова, верчу их так и эдак, складывая в короткие убедительные предложения. Жанна, несомненно, выслушает меня, вопрос в том – воспользуется ли советом? Уже сегодня войско выступит к Орлеану, мне надо поговорить с девушкой как можно быстрее.

А потому я не сводил глаз с помоста, где Жанна о чем-то негромко беседовала в теплой компании со сводным братом Карлом Валуа, герцогом Алансонским и бароном де Рэ, давним моим недругом. Я никак не мог понять, отчего Жиль де Лаваль в последнее время не отходит от девушки. Да, Карл Валуа попросил его охранять Жанну, это так, но очень уж рьяно барон принялся выполнять поручение кузена! Еще перстень этот...

Пусть Жанна ничем не выделяла де Рэ среди десятков прочих аристократов, что ежедневно толпились вокруг, назойливо добиваясь ее внимания, но мне неприятно было видеть барона рядом с девушкой. И дело тут не в личной вражде. Слишком уж он красив и умен, к тому же – человек ее круга. Если кто и может понравиться Жанне, так это именно барон де Рэ.

Когда на дороге из Фьербуа показалось облако пыли, все разговоры разом стихли. В гробовой тишине взмыленные кони тяжело подскакали к королевскому помосту и остановились, тяжело раздувая бока, запыленные рыцари с приглушенными проклятиями вывалились из седел. Волосы под снятыми шлемами у всех оказались одного цвета – серого, да и лица похожие, в грязи и дорожках пота. Конюхи налетели как саранча, мигом расхватали поводья и медленно повели жеребцов в сторону, те с трудом переставляли трясущиеся ноги.

Странное предчувствие встречи с чем-то прекрасно знакомым посетило меня, когда старший из рыцарей на вытянутых руках нес меч в богатых ножнах к помосту. Вот он подошел к Жанне д'Арк, галантно опустился на одно колено, с благоговением протянул ей клинок. За мгновение до того, как девушка вытащила предсказанный меч и под восхищенный стон присутствующих высоко вскинула над головой, я уже твердо знал, что увижу на сияющем лезвии пять лилий и пять крестов.

– Ну, здравствуй, Пламень! – шепнул я на правах старого знакомца, глядя, как Дева торжествующе завертела клинком, бросая вокруг ослепительные солнечные зайчики. – Вот ты и вернулся к людям, чтобы еще раз спасти Францию от беспощадных врагов.

В груди потеплело, ведь и мне довелось побыть его хранителем, пусть и недолго, всего несколько дней. Это был легендарный меч Карла Мартелла, после смерти героя бесследно сгинувший пять веков назад, символ Европы, спасенной от арабского порабощения! По войску прокатился повторный вздох, люди, понявшие, что именно они сейчас видят, в едином порыве опускались на одно колено и, склонив головы, начинали молиться. Дофин первый подал пример, за ним – столпившиеся на помосте вельможи, далее рыцари и прочие воины, коих тут собралось ровным счетом десять тысяч.

Я же неотрывно глядел на Жанну. С воздетым клинком в правой руке и развевающимся знаменем в левой она казалась живым воплощением Ники, богини победы. И, поверьте, никто в тот момент не замечал ни дофина, ни толпы разнаряженных вельмож. Сердца воинов бились в едином порыве, каждый из них осознал, до глубины души понял, что Бог на нашей стороне и Франции суждено победить. Со слезами восторга смотрели они на Орлеанскую Деву, и каждый готов был умереть по одному ее слову, отдать за нее всю кровь, до последней капли!

Я не склонен к мистике, не верю в волшебство и прочий месмеризм, но голову на отсечение даю, было в Жанне нечто такое, из-за чего высшие силы обратили на нее внимание! Поверьте человеку, который активно участвовал в обеспечении операции «Пастушка», нельзя все происшедшее вокруг Девы объяснить только нашими усилиями. Ведь и на самом деле были моменты, когда по одному ее слову будто плавилась реальность, как в том случае, когда резко переменился ветер и баржи с продовольствием пошли против течения Луары к пристаням осажденного Орлеана!

А помните, как почти без единого слова протеста навела она железную дисциплину в той собранной с бору по сосенке банде, что лишь по ошибке носила название войска? Не Дева ли приказала отойти в сторону герцогу Алансону, и гордый вельможа, словно находясь в некоем трансе, безропотно повиновался, а через минуту на место, где тот ранее стоял, упало пушечное ядро? А точная дата освобождения Орлеана, предсказанная Жанной ровно за неделю, еще до кровавых штурмов и победоносного взятия фортов Сен-Лу и Турель?

Нет, прочь мистицизм, прибежище умов темных и недалеких! В том, что я рассказываю, нет ни малейшего преувеличения, ни единого слова неправды. Потому более не буду упоминать непонятные и загадочные случаи, ведь всякий раз, когда те происходили, меня не было поблизости, а я рассказываю лишь о том, чему сам был свидетелем.

Да вы сами разве поверили бы сотне людей, с вытаращенными глазами потрясенно бормочущих одно и то же, несмотря на ехидные вопросы и подначки тех, кого в момент чуда не было рядом? Что касается герцога Алансона, тот и в самом деле резко, в один день, переменился в отношений к Жанне, перейдя от хмурого неприятия к восторженному обожанию. Но откуда нам знать, что было тому истинной причиной? А о случае с ядром мне поведал оруженосец герцога, человек бывалый, недоверчивый и ранее не имевший привычки то и дело креститься.

Тем временем молитва закончилась. Звонко запели трубы, загремели большие войсковые барабаны, четко отбивая такт. Заколыхались на ветру знамена, баннеры и значки на копьях. Рыкнули, срывая луженые глотки, сержанты. Потряхивая пышными гривами, заржали боевые жеребцы. Заревели волы, сдвинув с места тяжелые повозки с осадными орудиями. Войско освобождения выступило в поход.

Впереди, гордо восседая на громадных боевых жеребцах, шагом двинулись знатные рыцари, за каждым из которых следовал личный отряд. За тяжелой конницей назначенные дофином капитаны повели пехоту, тяжелую и легкую, мерно шли арбалетчики и копейщики, позади в обозе пылила артиллерия, коей в нашем войске насчитывалось пятнадцать стволов. Мелькали разные лица – белые, смуглые, кто-то с бородой, а кто-то с усами. У некоторых носы вислые, как сливы, у других они с горбинкой, в строю хватало как блондинов, так и брюнетов. А многообразие одежды, вооружения и брони и в полчаса не опишешь, как ни старайся, ведь до того времени, когда воинов начнут одинаково одевать и вооружать, остается еще несколько веков! Но главное, что все это одна нация – французы.

Не так-то просто для страны, состоящей из полунезависимых владений герцогов, баронов и епископов, которые зачастую смертельно враждуют, осознать себя чем-то единым, найти нечто общее. Случается, живущие бок о бок народы сводит общая беда, она переплавляет их, давая на выходе нечто абсолютно новое – нацию. На марширующих мимо меня французах так сказалась английская оккупация. Они сплотились, враз став вдесятеро крепче прежнего рыхлого образования. Плесни в расплавленную мягкую медь десятую часть олова и получишь пушечную бронзу, которая, в отличие от составных частей, выдержит дикие нагрузки, но не сдастся, не сломается!

В давние времена самые свободолюбивые и независимые воины уходили из своих племен и селились вдоль рек, занимаясь охотой и рыболовством, а чаще – разбоями. В России и на Украине таких называли казаками, здесь – франками, что значит «свободные». Шло время, и из этого малого поначалу ядра выросла прекрасная страна – Франция. Беда в том, что сами французы вовсе не считали себя одним народом.

Гасконцы недоверчиво косились на бургундцев, те на дух не выносили аквитанцев, а Лангедок, всего век назад дотла выжженный в ходе альбигойских войн, угодливо склонял голову перед северными провинциями. Вот только в покорности той было что-то от действий опытного боксера, который в любой момент может крепко врезать с левой. А в Бретони даже дворяне между собой общались исключительно на кельтском, не желая марать языка «говором черни», французским. Страшная война сплотила нацию, заставив людей если не забыть, то хотя бы отложить распри и старые обиды.

Я киваю головой в такт этим мыслям, – похоже, увидел то, что хотел. Отныне французы едины, а пройдет еще немного времени, мы и бургундцев в себя вплавим. Топающие мимо воины косятся на меня недоуменно, не понимая, какого черта этот лекарь застыл как вкопанный на обочине. И в самом деле, чего это я? Хватит раздумывать, действовать пора!

Пришпорив коня, я обгоняю пылящую колонну тяжелой пехоты, надо догнать наш отряд. С тех пор как Жан де Ли получил баннер, сразив на турнире в Туре Черного Барона, под его начало стали поступать лучшие из молодых шевалье. Обычный рыцарь, выступая в поход, берет с собой двух оруженосцев, по паре арбалетчиков и копьеносцев, всего – шестерых, этот маленький отряд называется копьем. Баннерный рыцарь имеет право вести за собой целую сотню, но подобной привилегией мало кто пользуется. Очень уж это дорого.

А вот Жан де Ли набрал уже не меньше сорока бойцов, отныне для охраны Жанны баварцы не нуждаются в помощи барона де Рэ. Высокие, налитые силой воины в пластинчатой броне оберегают девушку днем и ночью, их неподвижные лица словно высечены из гранита, глаза холодные и внимательные, а руки они никогда не убирают далеко от копий и мечей. Нанятые воины общаются только между собой, а подчиняются одному лишь среднему «брату». Любопытно, отчего «брат» Жан набирает в личный баннер либо баварцев – ведь у меня неплохая зрительная память, я без труда узнал пару дворян, знакомых еще по Мюнхену, – либо откровенных наемников, что за деньги пойдут за ним в огонь и в воду? Зачем телохранителю Жанны иметь под рукой бронированный кулак в сто воинов? Только ли дело в охране Девы, или за этим стоит нечто иное?

– Ничего, – хмыкаю я, завидев наконец стяг Жанны в самом начале ползущей колонны. – И не такие дела заваливали. Разберемся, распутаем все загадки, ибо нет таких крепостей, которые не разрушили бы большевики!

Как метко заметил кто-то из участников обороны Севастополя, гладко было на бумаге. Высокие армейские чины, увлеченно малюя на картах красивые стрелки, напрочь забывают про болота, овраги и вражеские оборонительные сооружения, а может, им просто наплевать, ведь генералы никогда не ходят в атаки. Поверьте на слово, за пять тысяч лет, прошедших с тех пор, как появились первые армии, ничего в этом лучшем из миров не изменилось. Как составлялись планы военных действий на глазок, по принципу «авось пронесет», так и составляются.

Я остановил коня у самой кромки воды, тот фыркнул недовольно, с опаской покосился на реку, осторожно попятился назад, словно ожидая нападения стаи оголодавших крокодилов. А может быть, жеребец просто не желал мочить копыта. Луара здесь разлилась на добрые четверть мили, что не помешало англичанам перегородить реку толстенной железной цепью. Интересно, знает ли кто-нибудь из наших военных гениев, что целый день планировали вчера победоносную военную кампанию, об этом вот незначительном препятствии? И главное, как они планируют его обходить?

Я сплюнул в прохладную серую воду, хмурое небо с явным неодобрением покосилось на дерзкого француза. Итак, послезавтра на рассвете здесь пройдут пять громадных барж с провиантом для защитников Орлеана и прибывающих в город французских войск. Иным путем еду не доставить. С северной стороны город окружен цепью английских фортов, с южной – мост через Луару надежно блокирован. Сама по себе цепь, перегораживающая Луару, не препятствие, но пока армия подползет к форту, который защищает южный конец цепи, пока развернется и начнет атаку... Словом, к тому моменту, как французы опустят цепь, англичане успеют проснуться, пообедать, подтянуть пушки и не спеша расстрелять застывшие посреди реки баржи.

Полтора дня. Я в задумчивости покосился на жеребца, тот горестно вздохнул, нервно переступил копытами. Он явно не любит длительных прогулок, домосед несчастный, понимает, что в лагере его ждут овес и свежая вода, знай себе стой да обсуждай знакомых кобыл с соседями.

– Ладно, – бросил я коню. – Есть тут одна мыслишка, по пути обмозгуем. Обещаю, тебе понравится.

Умный зверь повернул сухую морду, глянул выразительно, мол, мне все по нраву, когда без меня в бой идут. Нас, коней, беречь надо, мы добрые и красивые, на нашем хребте и так вся ваша цивилизация сидит!

Ухмыльнувшись, я бросил:

– Гарантирую, что при штурме того форта ни один жеребец не пострадает, можешь не волноваться.

Солнце садилось, когда я подскакал к французскому походному лагерю, нужная мне палатка отыскалась уже затемно. Несмотря на позднее время, в ней не спали. Двое рыцарей без всякого азарта вяло кидали кости, явно пытаясь убить время. Я незаметно принюхался, – ну, так и есть, дрянь у них вино, гнусная итальянская кислятина. Жан де Новелонпон де Мец и его лучший друг Бертран де Пуланжи – мои старые знакомцы еще со времен Вокулера. Молодые, честные, горячие парни, которые так и рвутся к ратным подвигам. Они сопровождали Жанну д'Арк в ее поездке к дофину в Шинон, да и потом показали себя людьми вполне преданными. В контактах с англичанами и бургундцами не замечены, хотя по моей просьбе за ними наблюдали достаточно внимательно. Вот и настало время им себя показать.

– Чем это вы тут занимаетесь? – любопытствую я.

– Да так, ничем, – вскакивают они на ноги и, оживившись, предлагают: – Выпьешь с нами?

– Выпью, – легко соглашаюсь я, но к кубку едва прикладываюсь губами. – Да, кстати, а что вы делаете завтра?

– Как и все, готовимся к выступлению, – вразнобой отвечают друзья.

– Такие молодые, горячие ребята и весь день потратите на подготовку? – округляю я глаза. – Жаль. Я хотел вам предложить дерзкую и отчаянную вылазку, но раз так...

Изобразив на лице скорбь и недоумение, я поворачиваюсь к выходу и делаю два шага, укоризненно качая головой. На третьем меня цепко хватают сразу за обе руки и так крепко держат, что сразу и не вырвешься. Я медленно поворачиваюсь, лица рыцарей напряжены, в глазах немой вопрос.

– Родина, – веско роняю я, – ждет от нас, ее преданных сыновей, подвига!

Шевалье, напружинив грудь, вытягиваются во весь рост, надо признать немалый. Бертран даже рот приоткрыл, с таким вниманием ловит он каждое слово.

– Мне помнится, – продолжаю я, – что среди ваших земляков больше не осталось английских шпионов?

Покраснев, рыцари мотают головами, мол, не подумайте плохого, все жители Вокулера сплошь патриоты. А то, что сразу пятеро из них оказались подкуплены англичанами, – чистая случайность, благо предателей вовремя изобличили. Как же, прекрасно помню, главного изменника я собственной рукой... Такое не забывается.

– Ладно, кто старое помянет, тот в корне неправ, – хмыкаю я. – Значит, так, выступаем завтра на рассвете. Всем объявите, что уходите в охранение к Луаре, на тот случай, если противник пойдет через брод. Нам понадобится следующее...

Из лагеря мы выползаем на рассвете. Хмурое, словно осеннее, небо сплошь затянуто серыми тучами, на нас без остановки сыплет мелкий дождь. Солнца не видно совсем, воины зябко ежатся, сонно зевают, недовольные кони понуро переставляют ноги. Невелика радость – чавкать копытами по грязи. Часовые с сочувствием косятся на небольшой, латников в тридцать, отряд, что будет сторожить никому не нужный брод. Тот и переправой-то считается только в самую середину лета, а весной туда сунется разве что самоубийца. Но приказ есть приказ, а армия на то и армия, чтобы его не обсуждать.

К воздвигнутому англичанами форту мы подкрадываемся уже на закате. Высокая каменная башня окружена неправильным квадратом ограды, построенной из неошкуренных бревен, по углам с четырех сторон поставлены деревянные вышки, на которых торчат часовые. Узкие бойницы башни забраны толстыми, чуть не в руку, металлическими прутьями. Судя по всему, незваных гостей здесь не любят, опасаются. Ну и правильно делают, разумеется.

Толстенная железная цепь, что выползает из башни и тянется аж до северного берега Луары, вблизи кажется еще громаднее. Сколько ж британцы вбухали в нее труда? Подумав, я решаю, что нисколько. Небось согнали, всех окрестных кузнецов да заставили работать бесплатно.

Смена часовых на вышках происходит каждые два часа. Как только тяжелая дверь, для прочности обитая железными полосами, с оглушительным лязгом захлопывается за предыдущей сменой, тихо щелкают наши арбалеты. Вновь заступившие часовые, что секунду назад еще ежились от ночного холода, глупо таращили глаза, постепенно привыкая к окружающей темноте, безжизненно сползают вниз. Их место тут же занимают четверо французов. Остальные, легко перемахнув ограду, скапливаются у стены форта.

– Давай, – шепчу я Бертрану.

Кивнув, тот бросает нечто невнятное, и от стены башни тут же отделяется коренастый бородач, в бугрящихся мышцами руках зажат тяжелый осадный арбалет. Со второй попытки крюк цепляется за плоскую крышу, по веревке я проворно карабкаюсь вверх. Тут, как я и думал, и впрямь имеется люк, вот только какая-то английская сволочь заперла его изнутри. Похоже, план штурма башни придется менять на ходу.

Подумав, я объясняю поднявшемуся за мной Бертрану, что нужно сделать. Понятливо кивнув, тот съезжает вниз, я хмыкаю с одобрением. Собран, подтянут, с подчиненными по-отечески строг, пользуется у них уважением. Далеко пойдет! Веревку я втягиваю на крышу – нечего ей попусту болтаться, а то по закону подлости заметит какой-нибудь британец и поднимет тревогу. Время тянется медленно, словно нарочно испытывая наше терпение.

Наконец дверь башни открывается, во двор выходят пятеро англичан, разводящий караула и смена часовых. Их тут же молча поднимают на копья, они и вскрикнуть не успевают. Дверь с силой распахивается, внутрь башни безмолвно втягивается серая многоножка мстителей. Все три этажа форта тут же наполняются предсмертными стонами и криками ярости. Вот кто-то истошно голосит, призывая сонных соотечественников к оружию. Поздно, дружок, отправляйся-ка ты в свой английский ад! С грохотом откидывается люк, на крышу молнией выскакивает полуодетый человек с безумными глазами, в левой руке зажат меч, в правой – пылающий факел. Следом пытаются вылезти какие-то люди, но англичанин с поразительной ловкостью тычет в них клинком, заставив спрятаться. Крутанувшись на месте, он кидается к подвешенной клети, там груда сухих дров, щедро пропитанных маслом. Стоит искре упасть, тут же вспыхнут, как пересушенная береста, запылают ярко, сигналя на двадцать миль кругом: «Враги! Тревога! На помощь!»

Оглушительно грохочет пистолет, пуля отбрасывает британца назад, факел, мерно постукивая, катится к краю крыши, где и застревает, едва не сорвавшись вниз. Я перезаряжаю пистолет, наклоняюсь за факелом, все это время не спуская глаз с противника. Очень уж он быстро двигался, чтобы оставить его без внимания. Может, он только ранен, кто знает, что за трюк еще способен выкинуть этот боец? Нет, англичанин мертв, в груди зияет дыра размером с кулак, оттуда плещет струя крови, постепенно уменьшаясь, пузырится неопрятная губка легких. Это был настоящий воин, даже умирая, он так и не выпустил из рук меч. Тот до крестообразной рукояти залит чужой кровью, ведь у британца, пока он как чертик из коробочки не выскочил на крышу, не было ни царапины. Из приоткрывшегося люка осторожно высовывается голова Жана де Меца, рыцарь обеспокоенно кричит:

– Вы не ранены?

– Даже не поцарапан, – говорю я сущую правду. Выбравшись на крышу, рыцарь тут же подносит факел к лицу убитого, с облегчением вздыхает. В его голосе я без труда различаю неподдельную радость:

– Этот англичанин – настоящий дьявол. Без доспехов, даже без щита, с одним мечом в руке он убил пятерых и ранил Бертрана. Хотели забить его издалека, из арбалетов, но он, сволочь, двигался очень быстро, прыткий, как леопард.

– Тяжело ли ранен Бертран? – волнуюсь я. – Пусть один из солдат принесет мою медицинскую сумку.

– Нет, – беззаботно машет рукой Жан. – Жить будет, хотя пара шрамов наверняка останется. Вот доспех точно придется заменить, британец здорово его порубил.

Я с уважением гляжу на покойного мастера клинка. Увы, время копий и мечей на исходе, как только огнестрельное оружие пойдет в массы, эпохе рыцарей наступит конец. Наклонившись, я поднимаю клинок, британец, даже мертвый, держит его цепко, сразу не отдает.

– Погоди-ка, – пораженно шепчу я и быстро вытираю лезвие об одежду убитого. – Не может быть!

Разинув рот, сьер де Мец завороженно смотрит на синие искорки, которые бросает лезвие, отражая неверный свет факелов.

– А ну, подставь меч, – требовательно говорю я.

Тот медленно поднимает руку с клинком, я с силой бью. Раздается короткий звон, сьер де Мец неверяще смотрит на обрубок меча, зажатый в руке.

– Пятнадцать ливров, – горько говорит он.

Я внимательно осматриваю трофей, на сияющем лезвии – ни царапины. На сердце странно теплеет, – такие мечи делают лишь в одном месте на земле, в России. Как булатный клинок попал к англичанину – бог весть, зато теперь он займет законное место на поясе у земляка. Я достаю из ножен свой старый клинок, протягиваю Жану де Мецу, тот с благодарностью берет оружие. Горькая обида тут же сменяется слезами благодарности. Правильно говорят, что если сперва лишить человека чего-нибудь жизненно необходимого, а потом дать это из своих рук, он будет благодарен тебе по гроб жизни.

– Капитан, а как быть с пленными? – интересуется рыцарь.

Я не сразу и понимаю, что капитан – это я. Капитан, хм. А в двадцать первом веке был только сержантом. Расту на глазах, понимаешь.

– Показывай, – коротко командую я. – Посмотрим, что за пленных вы набрали.

Мы аккуратно спускаемся по винтовой лестнице, то и дело переступая через трупы. На первом этаже я замечаю, как один из латников осторожно перевязывает товарища, тот громко стонет.

– Погоди, – командую я сьеру де Мецу. Это же надо, до того заигрался в солдатики, что совсем забыл про раненых! – Прикажи, пусть принесут мою медицинскую сумку.

Рыцарь послушно кивает, высовывается в так и оставшуюся распахнутой входную дверь, что-то кричит в предрассветную тьму. Уже через пару минут запыхавшийся воин с почтением подает мне лекарскую сумку, весь следующий час я занят выше крыши. Работа несколько однообразная, но зашивать раны, вправлять вывихнутые руки и накладывать шины нравится мне гораздо больше, чем калечить и убивать.

Закончив с медициной, я выхожу к пленным. Те, с крепко связанными за спиной руками, сидят, поеживаясь, во дворе форта прямо на голой земле. За спиной у них бдительно прохаживаются двое воинов. Пленников пятеро, и, как ни печально, все они французы. Английское королевство по площади составляет лишь четверть от французского, климат на острове не в пример суровее континентального, оттого британцев чуть не вдесятеро меньше, чем галлов. Вот и приходится англичанам нанимать в оккупационную армию французов, а те, не чинясь, охотно идут на службу к завоевателям. Я ведь говорил уже, что Париж полностью продался захватчикам, а есть и иные крупные города, даже целые провинции. Печально, но ничего не поделаешь. И лишь одно мне непонятно, деньги-то у англичан откуда берутся, чтобы оплачивать все это безобразие?

Скоро сто лет уже исполнится с того момента, как английский король Эдуард III развязал войну. Буквально за пару лет до того британская армия была кардинально реформирована. Из типично феодальной, воюющей только сорок дней в году, да и то лишь на территории Англии, она стала полностью профессиональной. Была придумана новая тактика использования войск, будто специально заточенная против французов. Будто некий Талейран, король виртуозно разобрался в хитросплетениях интриг в сильнейшем христианском королевстве мира, тут же безошибочно нашел верных союзников – Фландрию и Бургундию... Словно некий дьявол у него за спиной нашептывал, советовал и направлял.

Но больше всего меня, дитя эпохи построения капитализма в России, волнует другой вопрос. Деньги-то Эдуард откуда взял? Реформировать войско дорогого стоит. Даже в двадцать первом веке профессиональную армию могут себе позволить лишь самые богатые государства мира, прочие не тянут. Ну, допустим, что сам Эдуард нашел клад или кто-то дал ему в долг. Так ведь нет, и последующие английские короли сыпали золотом направо и налево, постоянно набирали новых наемников, ухитрялись как-то вести войну на два фронта. У себя на острове успешно сдерживали Шотландское королевство, да еще и на материке сражались против сильной Франции. Каким же образом маленькое захудалое королевство, расположенное на задворках Европы, так внезапно, буквально за несколько лет, разбогатело? Британцы нашли золотые шахты, открыли серебряные рудники? Да нет у них ничего подобного.

Я досадливо вздыхаю: вот над какой загадкой следовало бы поломать голову! Что толку перемалывать живую силу, пока есть деньги, англичане всегда наймут новых воинов. Уже сейчас большая часть британского оккупационного войска состоит из французов. Убьем этих, англичане наймут новых, и так до бесконечности. Надо найти источник финансирования и обрубить ему руки и голову к чертовой матери. А там посмотрим, кто кого.

Но кто же снабжает деньгами англичан? Немцы намертво сцепились с чехами, объявляют один крестовый поход за другим. Фландрия? Так герцог Брабантский там до сих пор порядка навести не может, после того как они с герцогом Глочестером ее поделить пытались. Кастилия, Наварра или Арагон? Еще скажи, что Литва или Польша... Папа Римский никогда англичанам денег не даст, ему самому их вечно не хватает. Индульгенции зачем, по-вашему, выдумали? Уже двести лет церковники за деньги прощают любой грех.

Постой... я замираю. Индульгенции. Что, если деньги, получаемые за отпущение грехов, идут на финансирование войны против Франции? Идея безумная, признаю... Или все же нет? А что, концы с концами вроде бы сходятся. Семьдесят лет папы римские обитали в Авиньоне под неусыпным надзором французских королей, проводили нужную тем политику, улыбались угодливо и шаркали ножкой при встрече. Тем временем в Риме правил свой собственный папа, еще один. Каждый именовал себя истинным главой церкви, а конкурента – еретиком и смутьяном, гнусным мерзавцем и проходимцем. В результате этой грызни за власть весь христианский мир чуть было не раскололся пополам. Может быть, папа из Рима давил таким образом на Францию? Снабжая деньгами злейшего врага галлов, пытался устранить опасного соперника в Авиньоне?

Но вот уже двадцать лет, как папа снова один, – восседает себе в Риме и в ус не дует. А война продолжается по-прежнему, и деньги у Англии никак не иссякнут. Может, нынешний папа Клемент V мстит французам? Право слово, смешно. Кому и за что? Да он благодарить должен галлов, если бы не чехарда с наместниками святого Петра (одно время их сразу три насчитывалось), не стать бы ему понтификом! Клемент V, как никакой из пап, славится скупостью и осторожностью. У него денег на крестовые походы не выбьешь, а тратить их на поддержание войны между двумя христианскими государствами... не верю. Не верю, но проверить надо обязательно. По крайней мере, я должен сообщить наставнику о возникших подозрениях.

Кто-то еще? Ну, разве что сарацины. Я ухмыляюсь. А что, вполне в духе хитроумных арабов. Вот только попытайся они нечто подобное предложить, ждет их разочарование. Деньги у них возьмут, это не вопрос, но воевать никто и не подумает. Да и нет у них таких денег, чтобы сто лет войну в Европе поддерживать. Нет, сарацины тоже исключаются. Итак, остается лишь Рим? Но ведь Эдуард II, в отместку за то, что папа не поддержал его притязаний на французский престол, отказался отсылать в Рим церковные подати. Громадные деньги, признаю, но недостаточные для создания профессиональной армии. И потом, несмотря на все поражения, французский флот не так уж сильно уступает английскому. Если бы из Рима в Англию переправлялось золото, то за сто лет хоть один корабль обязательно бы перехватили.

Что толку сушить мозг бесплодными умствованиями, ведь прямо сейчас у меня есть срочное дело. Я стою перед пленниками, внимательно вглядываясь в окровавленные грязные лица. Кто-то дерзко смотрит прямо в глаза, один вызывающе рычит, словно волк клацая зубами, двое сжались в клубок, хныча и робко жмурясь. Я тычу пальцем, голос мой холоден как лед:

– Этого, этого и вот этого немедленно повесить прямо здесь, перед входом в форт. Тому плаксе заткнуть уши, чтобы не подслушивал, и пусть пока любуется покойниками. А вот этого робкого малого я приглашаю на беседу.

Латники с довольными ухмылками и веселыми шутками-прибаутками споро вздергивают троих пленных прямо на ближайшей сторожевой вышке. Какое-никакое развлечение, это во-первых. Во-вторых, повешены не рыцари и даже не дворяне, за таких шиш получишь хотя бы ломаный грош. Ну а самое главное в том, что казнены даже не враги-англичане, а предатели-французы, изверги рода человеческого. Потому повесить их – дело справедливое и даже богоугодное. Глядишь, и другие иуды одумаются.

Вряд ли кому из французов неизвестно, что англичане – настоящие еретики, даже хуже сарацин. А потому прислуживать им – все равно что предавать Христа. На всякой проповеди священники только о том и говорят, потрясая тяжелыми Библиями. Вид у священных книг донельзя солидный, обложки из дорогой кожи, поверх писано золотом, а внутри – буквы в два цвета да дивные миниатюры. Разок только глянешь, и сразу ясно делается, что все, в них написанное, правда и только правда, ни слова лжи. А потому вешай его, ребята!

Я грубо, за волосы, дергаю дрожащего пленника и гневно рычу, оскалив зубы:

– Открой глаза, мерзавец, погляди на товарищей!

Тот робко косится влево, тут же съеживается. Лицо у пленного становится белым как снег, плечи трясутся. Ишь, глаза зажмурил, не желает разглядывать дергающиеся ноги и прикушенные синюшные языки.

– Хочешь в ад, к друзьям? – кричу я ему на ухо. Тот изо всех сил мотает головой, из глаз ручьем текут слезы.

– Тогда отвечай, что это за отряд, откуда вы пришли, – кто командир?

Допросив пленника, я приказываю привести второго. Тот тоже не горит желанием висеть на перекладине, а потому выкладывает все без утайки. Итак, из сорока человек гарнизона англичан было только трое. Капитан Томас Поингс, погибший от моей руки, и двое сержантов, все остальные – французы. Этих крестьян англичане набрали три месяца назад в далеком отсюда Бапоме и после месяца муштры отправили в Орлеан. В британском войске, осаждающем город, их никто и в глаза не видел, форт они ни разу не покидали... Любопытно.

Я аж закусываю губу, так мне интересно. Мое место рядом с Жанной, туда же рвется и душа, но здесь я смогу сделать для нее намного больше. Там и так не протолкнуться от охраны, в воинском лагере ей вряд ли что будет грозить, а я буду без толку мельтешить поблизости. А вот если провалится задумка дофина и Орлеан не удастся разблокировать, что автоматически приведет к его сдаче и проигрышу войны... вернут ли ее обратно в герцогство Баварское? Ой, вряд ли. После того как ее увидело все французское рыцарство? Скорее всего, Жанна незаметно пропадет, как не было ее. Будто камень булькнул в воду и тут же исчез из виду. А потому неудачи быть не должно. И не будет!

– Ну а сейчас пойдем познакомимся с механизмом, натягивающим цепь, – командую я.

Не проходит и часа, как дозорные с вышек подают сигнал «движение на воде». Выглянув в окно третьего этажа, я удовлетворенно киваю. Против течения медленно движутся гигантские баржи с продовольствием, свежий ветер надувает паруса, по берегу суда сопровождает группа всадников в доспехах. Разглядев натянутую через Луару цепь, они начинают суетливо размахивать копьями и мечами, словно пробуждая в себе воинственный дух галлов. Наконец от отряда отделяется всадник и, нещадно настегивая коня, уносится в окутавший берега густой туман. Очевидно, надеется остановить баржи, не дать им упереться в цепь.

– Пора, – бросаю я Жану де Мецу.

Мы аккуратно спускаемся по винтовой лестнице. Она вся в засохших лужах крови, тут и там трупы, но никто и не собирается их убирать. Все более-менее ценное из помещений форта вынесли еще ночью, мигом погрузили на телеги, которые доставили сюда бочки с порохом. Десяти минут не прошло, как мы разместили их во всех нужных точках. По моей команде десять дюжих латников, пыхтя от натуги, принимаются вращать гигантский ворот. Цепь поначалу незаметно, затем все быстрее начинает провисать, уходить под воду. Французы, застывшие на баржах в тягостном оцепенении, молча протирают глаза, не до конца веря в происходящее.

Тяжело груженные баржи имеют громадную инерцию. Даже если тут же спустить паруса, суда все равно продолжат неспешное движение, пока не упрутся в цепь, перегородившую Луару. Сначала встанет первая, течение плавно развернет ее, намертво усадит на песчаную мель, которыми так богата река, сзади поднапрет вторая, третья, они преградят друг другу путь, столкнутся, застынут неподвижно борт к борту. Стоит хоть одной барже загореться от раскаленного пушечного ядра, огонь мигом перекинется на остальные, и конец каравану, который собирался несколько месяцев. Но сейчас проход открыт. С короткой ухмылкой я наблюдаю, как люди, столпившиеся на носу первой баржи, истово крестятся.

Каждое чудо нуждается в серьезной предварительной подготовке. Вот так, и никак иначе!

Наш отряд строится в двухстах ярдах от обреченной башни, воины сидят в седлах молча, терпеливо дожидаются, пока я обхожу заминированные помещения, лично поджигая фитили. Больше всего пороха я приказал сложить в основании башни, у механизма цепи, нам перегораживать Луару не от кого. Закончив с фитилями, я неторопливо сажусь на коня, и тот с облегченным ржанием спешит выскочить из ворот. Пока я как угорелый носился по этажам с чадящим факелом в руке, он, похоже, успел изрядно соскучиться по обществу живых людей. Я бросаю последний взгляд на двор форта, проверяя, не забыли ли чего. Ха, даже ломаной подковы не оставили, французы не из тех, кто способен разбрасываться полезными вещами! Они под шумок успели и покойников раздеть, лишив кого сапог, а кого сразу куртки и штанов. Над лежащими тут и там трупами уже вьются неугомонные мухи, протянулись дорожки муравьев, каркают в нетерпеливом ожидании вороны, рассевшиеся на частоколе.

Едва я успеваю подъехать к отряду, как за спиной раздается оглушительный грохот. Судя по вытаращенным глазам воинов, там рушится вдребезги башня, выбрасывая фонтаны пыли и камня, гигантской анакондой сползает в воду ненужная более цепь.

– Сезон свободного судоходства по Луаре объявляю открытым! – смеюсь я, но никто меня не слышит.

Воины вокруг морщатся, запоздало закрывая ладонями уши, оглушенно трясут головами кони, возмущенно ржут, гневно топочут копытами. Да, громыхнуло не хуже, чем в штатовских фильмах. Я ласково поглаживаю рукоять трофейного меча. С удачным началом, теперь-то мы повоюем!

«Повоюем, земляк, – неслышно отзывается меч. – Отчего же не повоевать с таким напарником. Уж ты-то знаешь толк в смертоубийствах!»

Приласкав рукоять в последний раз, я с сожалением отстегиваю меч и протягиваю его остолбеневшему сьеру де Мецу. Тот бережно принимает оружие обеими руками, во взгляде сквозит явное недоумение, уже и рот открыл, готов вывалить на меня ворох вопросов. Я знаком останавливаю рыцаря, громко приказываю одному из латников привести ко мне запасную лошадь из самых неказистых. Я соскакиваю со своего жеребца, поводья вкладываю в руку опешившего рыцаря.

– Меч и коня охранишь до моего приезда, – веско бросаю я.

– А вы куда, капитан? – не может взять в толк рьер де Мец.

– Травы, все травы, – громко заявляю я в ответ. – Я же лекарь, не забыл? Сегодня весь день и всю ночь буду их собирать, завтра после обеда продолжу, а затем буду сушить, сушить и сушить. Лечебные травы, они такие. Любят усушку и утруску, в этом – вся сила, их основной секрет. Понял?

Тот судорожно кивает, рот распахнул, словно мух ловит, глаза круглые, как медные пуговицы, даже блестят точно так же. Еще бы, всего пять минут назад был в современной медицине дурак дураком, а теперь столько знаний вдруг свалилось на халяву, чуть голова не треснула от попытки все запомнить, ну, хотя бы в общих чертах. В вытаращенных глазах рыцаря проступает запоздалое сожаление – переживает, что совсем не учился читать, зато часами прыгал с мечом наперевес, метал копье и вертел булавой. Сейчас бы самое время записать открывшиеся тайны, а так разве все запомнишь? Де Мец беззвучно шлепает губами, пытаясь повторить мои слова, плюнув, досадливо вздыхает. Мол, так и придется ему, дураку, до седых волос скакать на лошади, выполняя чужие приказы. А тем временем умные люди, которые разбираются как в грамоте, так и в лечебных травах, будут командовать отрядами и брать крепости на копье! Ну почему же отец родной еще в детстве не объяснил, что образованным – везде дорога?

Я разворачиваю лошадь, которая и впрямь так себе, даже сесть на подобный экземпляр считается недостойным рыцарской чести. Уважающий себя воинвообще ездит только на жеребцах, на худой конец на меринах, поскольку кобыла – это моветон! Но я-то не родился шевалье, мне с высокой скалы наплевать на рыцарские предрассудки. Поэтому я пихаю неказистую животину каблуками в бока и бойко трушу по направлению к Орлеану. Есть еще одно дело, которое надо исполнить. А может быть, и не одно, на месте оглядимся. Главное – не забыть переодеться в трофейную одежду, снятую с одного из пленных. Сразу же, как только исчезну из виду славных граждан Вокулера, ныне воинов освободительной армии, так и сделаю, при них нельзя. А то будут удивляться моему поведению, обсуждать вслух, как базарные бабы. Не дай бог, дойдет до чужих ушей, а они во французском войске есть, как не быть. Не всех же мы выловили.

В полутора лье от Турели меня останавливает конный патруль. Командует им британец, с ним человек десять, все французы.

– Я свой, свой! – кричу им издалека. – Бегите, спасайтесь. Французы идут!

– Кто ты? – неприязненно интересуется англичанин, воинственно топорща усы соломенного цвета.

У него круглое лицо с очень светлой кожей, настороженные серые глаза, крупные выщербленные зубы, под плащом носит прочный панцирь, на голове металлический шлем с поднятым забралом. В правой руке крепко сжимает копье с сержантским значком.

– Я, ваша милость, Жакмар Кузинар из отряда сэра Томаса Поингса, – выпаливаю я, то и дело оглядываясь назад.

– А что ты здесь делаешь, солдат, вдали от подразделения? – все так же холодно интересуется сержант.

Остальные рассматривают меня молча, ничем не проявляя своего отношения. Солдатское дело маленькое, прикажут – схватят и вздернут, прикажут – пропустят. Не их это обязанность – рассуждать, оценивать и делать выводы.

– Так французы приказали мне скакать во всю, мочь, везти послание сэру Уильяму Гладсдейлу, главнокомандующему, – объясняю я как можно доходчивее.

У сержанта глаза вылезают из орбит.

– Французы приказали тебе везти письмо графу Гладсдейлу, и ты, изверг рода человеческого, оставил вверенный пост и повез его? – хрипит он, от возмущения глотая слова. Настоящий служака, не хватил бы его удар! – А ну, обыскать его! – рычит британец, тыча в меня пальцем.

Да что там искать, через минуту перед сержантом все мои вещи: свернутое в трубку письмо с пятью сургучными печатями и небольшая баклажка с дурно пахнущей жидкостью, вполне безобидной для здоровья. Сам варил, по старинному монастырскому рецепту.

– Что это, яд? – подозрительно щурится сержант. – По приказу регента французского королевства герцога Бедфорда всех отравителей велено немедля сажать на кол, ты это знаешь?

– Да какой же это яд? – испуганно блею я. – Это лекарство, что сварила местная травница, уж больно я пугаюсь в бою. А как глотну, так и ничего, руки не трясутся и не потею!

В доказательство собственной правдивости я отхлебываю из баклажки прямо при нем, торопясь и обливаясь.

– Что, и вино от твоего недуга не помогает? – недоверчиво фыркает англичанин.

– Да не могу я пить вино, господин сержант, – опустив глаза, шепотом признаюсь я. – Потом живот пучит и болит. И вот так маюсь уже целый месяц, благо господин капитан разрешил мне сходить к знахарке, а лекарство обошлось в целых...

– Хватит! – прерывает меня англичанин, брезгливо корча губы. – Но почему же ты, дурень, послушал французов и повез их письмо, а не доложил об этом своему капитану, как положено делать в армии?

– Так захватили же наш форт, – как нечто давно очевидное, объясняю я сержанту. – Кого убили, кого в плен взяли. А форт взорвали, да, и цепь через Луару опустили. Французов тьма-тьмущая прет, откуда они только взялись! Мне письмо в зубы сунули и приказали двигаться в путь, если на веревке не хочу висеть. Вот я и подумал, даром, что ли, меня сэр капитан Томас Поингс, да вступится за него в аду пресвятая Богородица, готовил на стрелка из пушек? Решил выжить, чтобы отомстить им, негодяям. Хорошо их запомнил, попадитесь мне только! – грожу я кулаком куда-то в сторону, но тут же, спохватившись, кидаю руки по швам, повинно склоняю голову и робко блею: – Простите, ваша светлость, разволновался отчего-то. Больше не повторится!

За последние пару часов я пересказал свою историю раз десять, не меньше, пока наконец не попал в кабинет командующего крепостью Турель. Граф Гладсдейл угрюмо рассматривает меня из-под насупленных бровей. У него квадратная мускулистая фигура, про таких говорят – поперек себя шире, крупное лицо с грубыми чертами, словно вырубленное из камня, хриплый голос. Всю жизнь граф провел на войне, утверждая величие английского королевства. Он дрался во Франции и Шотландии, подавлял восстания в Ирландии и Уэльсе, потом снова Шотландия, опять Франция. Когда только успел жениться и произвести на свет двоих сыновей, что нынче воюют с шотландцами, – уму непостижимо. Умен, суров, в решениях резок, но не жесток. На то вся надежда.

– Откуда ты взялся, говоришь? – тяжело роняет граф.

– Деревня Мерсьер, что под Бапоме, мой господин, – тороплюсь доложить я.

– Никогда не слышал, – признается граф рассеянно, на высоком лбу собрались глубокие морщины. – Небось порядочная дыра?

– Так точно, ваша светлость! – рявкаю я счастливо.

Граф берет со столика распечатанное письмо, просматривает его в пятый раз.

– «Ради вашего же блага, именем Царя нашего Небесного, приказываю вам убраться вон из Франции», – медленно, словно пробуя на вкус каждую букву, повторяет он.

В глубоко упрятанных маленьких глазах графа разгорается пламя. Вскочив, он пинком опрокидывает резной столик и ревет раненым зверем:

– Чертова шлюха и дочь шлюхи! Как смеет она обращаться с подобным посланием к представителю английского командования!

Дверь в комнату тут же распахивается, стоящий за ней телохранитель змеиным движением просовывает голову внутрь, но, мгновенно оценив обстановку, тут же исчезает, как не было его. Граф, ничего не заметив, продолжает бушевать еще с пару минут, затем постепенно успокаивается.

– Кто передал тебе письмо от так называемой Девы? – рычит он.

– Некий сьер Жан де Новелонпон де Мец, – морщу я лоб.

– Тот самый, что уложил сэра Томаса Поингса?

– Так точно.

– А саму эту девку, – граф буквально выплевывает последнее слово, – ты видел?

Разумеется, видел и даже сам напросился отвезти вам письмо. Наслышаны о вашей резкости, ваша светлость. Как же-с, наслышаны. Потому сам и повез, чтобы хорошего человека не посылать на верную смерть. Вы же сами провозгласили дофина Карла мятежником, выступающим против законной власти, а когда это англичане вели себя вежливо с бунтовщиками? Кнут, виселица и плаха – вот и все, что вы предложили бы герольду. Лучше уж я сам как-нибудь в почтальона поиграю, все равно по пути в Орлеан.

– Нет, ваша светлость, – признаюсь я. – Не видел.

Граф с минуту молчит, затем медленно поворачивает голову к застывшему в углу адъютанту.

– Отправить его к пушкарям, – отрывисто командует он. – Пусть проверят, не хвастает ли. Если все в порядке, оставь при сэре Форшеме, тот вечно жалуется на нехватку людей, если нет – отправь на защиту земляных укреплений. Выполняй.

Вот так я и попал служить в форт Турель, то самое место, где от нашей с Марком Бюро руки пал граф Солсбери, за свои злодеяния во Франции прозванный Мясником. Знакомую мне по прошлогодней осаде Орлеана каменную крепость англичане изрядно укрепили, восстановили пролеты моста, разрушенного отступающими французами. Очевидно, что вскоре британцы планируют начать штурм, на южном берегу Луары они значительно усилили земляные форты, охраняющие самое начало моста. Напомню, что каменный форт Турель возведен через один пролет моста от южного берега реки, на небольшом песчаном острове.

Собственно, мост через Луару проходит сквозь Турель, а потому англичане установили здесь сильную артиллерийскую батарею, десять пушек простреливают мост в обоих направлениях. Будут ли осажденные атаковать Турель из Орлеана по мосту через реку, или подошедшая армия французов ринется штурмовать с юга, их тут же встретит плотный пушечный огонь. Рубленые гвозди и куски свинца с успехом заменят шрапнель, сметут с узкого моста прочь все живое.

Экзамен я прошел с легкостью, тоже мне, великое дело! Человеку, вдоволь насмотревшемуся на то, как колдуют над своими «красотками» братья Бюро, и который немало времени провел на полигоне аббатства, помогая неугомонным бретонцам в их затеях, не составило труда показать высокий класс.

Для начала я на три пятых набил дуло пушки мелким, как пыль, порохом, затем наступила очередь пыжа из песка. Я вновь тщательно утрамбовал содержимое орудийного ствола чем-то вроде полена, теперь дошла очередь и до ядра. Я презрительно фыркнул, взвесив в руке неровный каменный шар. Дураку ясно, что каменные ядра – прошедший век. Попробуйте-ка обтесать камень так, чтобы он в точности совпадал с внутренним диаметром ствола, упаритесь. А ведь без этого большая часть энергии, высвобождающейся при сгорании пороха, уходит на «пшик», ядра летят недалеко, с невысокой убойной силой! То ли дело ядра из металла, уж их-то можно отлить под всякий ствол. Я поднес тлеющий фитиль к запальному отверстию, пушка громко бабахнула, изрыгая пламя, площадку заволокло густым дымом. К тому моменту, как дым рассеялся, я уже прочистил дуло от порохового нагара и остатков пыжа, встал рядом навытяжку.

– К новому выстрелу готов, сэр! – бодро отрапортовал я слегка оторопевшему Эндрю Форшему, а тот лишь подвигал туда-сюда бровями да прищелкнул языком.

Пред его светлые очи откуда ни возьмись явился чудо-самородок. Мало того, что не боится огнестрельного оружия, вдобавок обучен артиллерийским приемам и ухваткам. Такие личности редкость в наше смутное время, обычные воины к дьявольскому зелью, то бишь пороху, относятся настороженно, от орудий стараются держаться подальше. Грохот и рев, огонь и клубы дыма, удушливый запах серы – именно так священники описывают ад. Лишь безумно смелые люди отваживаются иметь дело с пушками, ведь технология их производства еще не до конца отработана. Нередко орудия взрываются уже при первом выстреле, убивая и калеча артиллеристов. Предсказать точно, когда пушка выйдет из строя, не может никто. Оттого артиллеристы и живут как на вулкане, а вакансий при пушках – хоть пруд пруди.

Сэр Форшем быстро опомнился: в самом деле, не пристало британцу выказывать растерянность перед каким-то там лягушатником. Пушечный мастер из Лондона, который за неоценимые знания и умения получил от герцога Бедфорда потомственное дворянство вкупе со званием лейтенанта, невозмутимо кивнул.

– Ну что ж, – медленно выговорил сэр Форшем по-французски, я еле разобрал слова, искаженные чудовищным акцентом. – Ты мне подходишь, малый. Закрепляю тебя за «Маленькой Принцессой». Отвечаешь головой.

Чтобы грязному туземному крестьянину было понятнее, он показал на пушку, а затем большим пальцем левой руки резко провел под горлом, как бы перерезая его. Жест, универсальный для всех европейских народов, я полагаю. Под конец британец погрозил мне кулаком. Лапа у него здоровая, как у медведя, вдобавок такая же волосатая. Быстро кивнув, я, не ожидая иной команды, начал вновь чистить орудие, теперь уже гораздо тщательнее. Понаблюдав с минуту, мастер довольно фыркнул и, пробормотав что-то по-английски, неторопливо удалился. Я, даже не стараясь скрыть ликования – а что тут такого, сам мастер Форшем удостоил меня похвалы, – торжествующе крикнул:

– Ура!

Итак, цель достигнута, а теперь посмотрим, что сможет натворить один человек в нужном месте.

Глава 4

Май 1429 года, там же.

Умелый человек в нужном месте

Штурм земляных укреплений, возведенных англичанами на южном берегу Луары, начался ранним утром шестого мая. Едва заалел восток, как еле слышными комарами прозвенели горны, и из черного леса стройными колоннами выдвинулись французы. Они шли сюда, к запирающей мост крепости, что отрезала Жемчужину-на-Луаре от свободной Франции. Впереди, на белом коне, с развевающимся знаменем, на котором золотом горело «Иисус», ехала Дева. Я жадно впился глазами в маленькую фигурку в белых как снег доспехах, тщетно пытаясь различить прекрасное лицо. Нет, слишком уж она далеко. Вспоминала ли Жанна меня хоть раз за прошедшую неделю, заметила ли вообще отсутствие личного лекаря?

Все, кто только смог, высыпали на стены Турели, разглядывая приближающееся войско. Кто смотрел на противника с интересом, кто с презрением, многие с опаской, но никто – равнодушно. Особенно пристально защитники форта изучали Жанну. Шутка ли, простая крестьянка командует благородными рыцарями, а те послушно кидаются исполнять приказы по первому ее кивку, а то и взгляду. Кому под силу такое? Будут ли слушать грубые вояки даже королеву?

Слухи о девушке, которую небесные защитники Франции послали для спасения Орлеана, солдаты давно пересказывали друг другу, безбожно перевирая подробности. Но одно дело смеяться над бабскими сказками, сидя в таверне с кружкой эля, и совсем другое – встретиться лицом к лицу то ли со святой, то ли, страшно подумать, с ведьмой!

Жанна коротко приказала что-то, отсюда неслышное. Грозно рявкнули капитаны, передавая волю Девы всему войску, выкрикнули команду сержанты, тревожно зарокотали и тут же умолкли гулкие барабаны. Медленным шагом белый как снег жеребец двинулся вперед, грозное войско неподвижно замерло на месте, отсюда казалось, что галлы даже не дышали. Солнце, укрытое за серыми тучами, упорно не желало показываться, и тут я наконец понял, отчего мне не по себе, – не пели птицы. Стоило стихнуть трубам и замолчать барабанам, как над полем воцарилась мертвая тишина. Где-то над головой печально жаловались чайки, уныло посвистывал ветер, оба войска замерли в тревожном ожидании. Подъехав на расстояние полета стрелы, Жанна натянула поводья.

– Граф Гладсдейл, – звонко прозвенел ее голос. – Тебя вызываю я, Дева Жанна.

Несколько минут она ждала, а затем с нашей стороны раздалось каркающее:

– Чего тебе надо?

– Ты получил мое письмо, в котором я, ради Царя нашего Небесного, прошу тебя уйти обратно в Англию?

– Получил, чертово отродье, – рявкнул граф. – И вот тебе мой ответ: нет, ни за что и никогда! Теперь это наша земля, и мы на ней хозяева! А ты, чертова шлюха, отправляйся обратно в тот солдатский бордель, из которого и пришла!

Грубый голос Уильяма Гладсдейла разрушил хрупкое очарование, британцы словно очнулись от грез, в которых видели пред собой ангела небесного. Я опустил полыхнувшие ненавистью глаза. Что ж, английский пес громко лает, но жизнью клянусь, что в ответ я порву его клыками. Тот не мужчина, кто не отомстит обидчику, а за оскорбление любимой я отплачу ему вдвойне. Собственной кровью умоешься, граф!

Британцы взвыли от смеха, распугав всех чаек, тыча пальцами в Жанну, они наперебой выкрикивали грязные оскорбления. В чем, в чем, а уж в этом англичане большие мастера, настоящие бандерлоги. Разве что калом пока не кидаются, но тут далеко, наверное, боятся не добросить. Я стиснул кулаки, разглядев, как смертельно побледнела Жанна. Из ее вмиг заблестевших глаз покатились крупные, как горошины, слезы, до крови закусив нижнюю губу, Дева развернула злобно фыркнувшего жеребца, и тот нехотя пошел обратно, то и дело норовя развернуться, ответить на наглый вызов метким ударом тяжелого копыта. Да, именно в тот момент я поклялся убить графа Гладсдейла несмотря ни на что!

Но уже через несколько мгновений англичане замолчали, глумливый смех как ножом обрезало. Со стороны замершего французского войска донесся тихий скрежет, будто пять тысяч воинов дружно стиснули зубы, не собираясь размениваться площадной бранью в ответ на смертельное оскорбление. И англичане дрогнули, почуяв, что за нанесенную обиду с них возьмут кровью, чего бы это ни стоило французам, сколько бы их тут ни полегло. Британцы, опытные воины, быстро взяли себя в руки, но по враз помрачневшим лицам, по суетливости, с которой сержанты зашмыгали между воинами, проверяя амуницию и оружие, мне стало ясно, что на месте вчерашних лягушатников, трусов, бежавших, сверкая пятками, при одном виде англичан, захватчики разглядели войско, не уступающее им силой духа. И стержнем, основой мужества французов являлась тонкая девушка, почти подросток, с пламенем в сердце и отвагой в груди.

«Приготовиться к бою!» – хрипло пропели из Турели английские рожки.

«Готовьтесь, мы идем!» – звонко отозвались французские трубы.

Битва за Орлеан началась!

Земляные укрепления когда-то, всего двести лет назад, всерьез именовались крепостями, но по сути это и сейчас настоящие, без дураков, твердые орешки. Попробуй разгрызи, все зубы обломаешь, войско положишь, прежде чем доберешься до каменной Турели! Земляные укрепления – это два ряда длинных бревен, вбитых в грунт, а между ними утрамбованная земля, вперемешку с камнями. Сверху прорезаны бойницы для лучников и арбалетчиков, перед каждым из укреплений вырыт глубокий ров и ловчие ямы с острыми кольями, ржавыми косами и прочим железом, ненужным в хозяйстве. Не забудьте про гарнизон, который поглядывает в нетерпении, мол, где вы, гости дорогие? Пора, давно вам пора на погост!

Галлы не полезли на рожон, как наивно ожидали англичане, засевшие за высокими земляными стенами. Напрасно британцы кипятили масло и воду, плавили свинец и разминали мышцы, готовясь метать тяжелые камни на головы французов, карабкающихся по шатким лестницам. Под прикрытием арбалетчиков саперы выдвинули к земляным укреплениям толстые деревянные щиты из дубовых досок, за ними братья Бюро расположили батарею из трех небольших мортир. «Святая Екатерина», «Святая Маргарита» и «Святая Кларисса» – небесные покровительницы Франции, в чью же еще честь назвать совершенно новый для французов вид артиллерии?

Шестого мая галлы впервые познакомили британцев с настоящим бомбометанием. Братья-самородки все-таки сумели освоить литье полых ядер, а главное – добились, чтобы те взрывались не в дуле пушки и не на земле, а в воздухе, в точно рассчитанный момент!

Надо ли упоминать, что именно я настоял на том, что оболочка ядер должна быть рифленой, как у современных гранат? Премьера мортир получилась оглушительной и бурной. Пусть запас бомб был невелик, уж больно дороги и трудны оказались они в производстве, пусть выстрелы следовали с интервалом в пять минут. Главное то, что эффект превзошел все ожидания!

Вначале обстреляли левое укрепление. Англичане, пораженные новым, доселе невиданным оружием, что взрывается прямо над головой, градом смертоносных осколков выкашивая все живое, поначалу пробовали закрываться щитами. Но бритвенной остроты осколки просекали почти все щиты, в клочья рвали кольчуги, в упор не замечали кожных доспехов, пусть и усиленных металлическими вставками. Дорогая рыцарская броня стойко держала удар, но сколько в том укреплении было английских рыцарей, горстка, не более. Словом, потеряв половину людей ранеными и убитыми, гарнизон левого форта отошел в Турель.

После обеда французские саперы, трудолюбивые как муравьи, перетащили громадные деревянные щиты к правому форту. Напрасно свирепствовали английские лучники, пытаясь помешать установке мортир, французские арбалетчики, стрелявшие сквозь прорези в деревянных щитах, быстро заставили их попрятать головы. Как только мортирная батарея произвела первый залп, гарнизон правого форта дрогнул. Приунывшие англичане оставили укрепление и отошли в Турель, поспешно разобрав за собой участок моста длиной метров в пять, не меньше. Ликующие французы, которые заняли земляные укрепления вообще без потерь, проводили их свистом. Наконец-то настала очередь галлов глумливо смеяться.

Весь остаток дня и половину ночи гарнизон Турели готовился к обороне. Обстановка изменилась так резко, что солдаты чувствовали растерянность, то и дело замирали на месте, тупо пялясь прямо перед собой. Новое оружие, примененное французами, озадачило всех, но еще больше британцев поразила отчаянная решимость галлов, готовых победить или умереть. Вдобавок, по сообщениям шпионов, из осажденного Орлеана на форт должна была навалиться целая армия. Никто не знал, выдержит ли Турель осаду, ведущуюся одновременно с двух сторон моста.

– Эта девка – колдунья, – озабоченно шептались англичане, пряча глаза. – Она вселила в сердца галлов бесноватую храбрость. Без нее лягушатники давно бы уже разбежались, но теперь они все кровавые убийцы. – И, совсем уже на ухо, добавляли страшное: – Берсерки!

От этого слова веяло чем-то давно позабытым и жутким, слушатели ежились и молча расползались по углам. Берсерки... Только в детских сказках эти чудовищные существа, подобно троллям-людоедам, по ночам врывались в дома англичан, жгли и убивали, не разбирая, кто стар, а кто млад. Неужели древние сказки вновь стали былью, а вчерашние трусы обернулись героями? В сотый раз солдаты обсуждали происшедший днем случай, когда француз, решивший водрузить знамя с лилиями на мосту, таки вбил его между досками настила, на самом краю пролома, образовавшегося после разбора моста. Уже утыканный стрелами, как еж иголками, он смог совершить задуманное. Безумец так и умер стоя, крепко уцепившись за древко, угрожающе ощерив зубы, словно бешеный волк.

Пусть французы под прикрытием щитов унесли труп, а знамя удалось сбить, расщепив древко тяжелыми стрелами, но в душе многие британцы содрогнулись. Война не так проста, как кажется непосвященным, в ней есть свои неписаные правила. Солдаты, не привнося в бой ничего личного, должны сражаться с точно такими же профессионалами за вещи простые и ясные: деньги и богатую добычу. Но если галлы начнут драться, не жалея жизни, не думая об отступлении, – дело труба. Таких не взять в плен, не склонить к уступкам и мирным переговорам, они будут биться до последнего. Можно ли победить войско, где каждый воин не ценит собственной жизни, жертвует ею для победы? Да, можно. Но вот обходятся такие победы куда дороже иных поражений, недаром с седой древности их называют пирровыми. А все та ведьма, будь она неладна!..

В каменной крепости скопилось не менее пятисот англичан и французских наемников, хватает здесь и бургундцев, пару раз я слышал гортанный выговор кастильцев. Часам к трем ночи воины уже еле таскают ноги, завершая последние приготовления к неизбежной утренней атаке, наконец они вповалку, где придется валятся спать, но даже во сне не выпускают из рук оружие, опасаясь внезапного нападения.

Я осторожно поднимаю голову. Равнодушные звезды тускло мерцают в полной тьме, не обращая на меня ни малейшего внимания. Хоть бы намекнули, далекие, что ждет меня впереди. Я тихонько хмыкаю. Порядочные небесные огоньки не должны так халатно относиться к основной своей работе – кружить в ночном небе пчелиными хороводами. От них и требуется-то всего ничего: предвидеть людские беды и невзгоды, взахлеб сигналя, остерегая и советуя. Ну до чего же все-таки тонкая эта наука – астрология!

На мой невнимательный взгляд, звезды как висели себе в небе, так и висят без малейшего движения, их словно крепко-накрепко прикрутили шурупами. И лишь пристальный, прямо-таки орлиный взор астролога способен проникнуть в глубь их ледяного мерцания, понять, что же они нам вещают из дальнего далека. А меж звездами мечутся в черной бездне космоса малютки планеты, крошки астероиды и растрепанные метелки комет. Неужели вся эта чудесная небесная механика задумана Господом лишь для того, чтобы с расстояния в тысячи световых лет подсказывать разным придуркам, чем им грозит грядущая неделя? Много, много чудес на белом свете, разумом все не охватишь.

Тусклое пламя факелов застыло неподвижно, словно вмороженное в лед. Надвинулись и сгустились тени, под утро даже ветер стих, замер в полудреме. Влажный туман от Луары медленными шажками ползет к близкому берегу, спящие на мосту англичане плотно закутаны в плащи. Мерно прохаживаются часовые, звон их подкованных сапог сразу вязнет в насыщенном влагой воздухе. Я очень внимательно осматриваюсь, прислушиваюсь и даже принюхиваюсь – нельзя совершить ни малейшей оплошности, все должно быть выполнено безукоризненно. Пушкари спят на мосту, прямо возле пушек, это строжайший приказ мастера Форшема. Нарушать его и не придется, отсюда мне буквально пара шагов до маленькой боковой двери, ведущей в крепость. Я плавно встаю, вокруг – мертвая тишина, все словно вымерло. Никто и внимания не обращает на воина, который, еле переставляя ноги, плетется внутрь с чадящей лампой в поднятой руке и увесистой корзиной, все внимание часовых направлено на лагерь французов.

Те нагло расположились в какой-то тысяче ярдов от осажденного форта, расцветив огнями костров весь берег. Казалось бы, самое время англичанам совершить дерзкую вылазку, ударить внезапно, перерезать сонными, но увы! Не так прост сэр Уильям Гладсдейл, он изрядно изучил воинские уловки, прекрасно знает, куда и как надо смотреть, а потому и в самой кромешной тьме угадывает затаившихся галлов, что пристально наблюдают за Турелью. А вон там, слева, замер целый отряд, французы ждут не дождутся вылазки англичан, чтобы тут же ударить им в спину, отсечь и уничтожить. По слухам, с так называемой Девой прибыл шевалье Ла Гир по прозвищу Божий Гнев, большой любитель подобных сюрпризов.

Неслышной тенью, стараясь не запнуться о лежащие повсюду тела, я осторожно пробираюсь вниз, с первого этажа крепости на подземный, а затем еще ниже. Только бы не зацепиться за наваленное грудами оружие, все эти связки стрел для луков и арбалетов, дротики и копья, булавы и топоры, а то железо загрохочет так, что перебудит добрую сотню народа. Пусть мирно спят, завтра у них день сюрпризов. Мой путь лежит в подвальный этаж, где еще при французах был создан пороховой погреб. Захватив в прошлом году крепость, англичане оставили там все так же, как оно и было. Зачем что-то менять, если то, что имеется, сделано замечательно?

Ни один из проведенных в Турели дней не пропал для меня даром. Я, как самый молодой воин орудийной батареи, со всех ног кидался выполнять любую работу, искательно улыбаясь, навязывался всем помогать, оттого уже на второй день на меня окончательно повесили ярлык мальчика на побегушках и перестали воспринимать всерьез. Как угорелый я бегал по всем поручениям, то за дровами для печи, то за едой. По вечерам, разинув рот, слушал байки бывалых воинов, попутно позволяя обыгрывать себя в кости. Зато теперь я всеобщий любимец, на меня и глядят покровительственно, как на безобидного старательного недотепу. Если такой болван и забредет куда не надо, то всего лишь получит подзатыльник, а то и просто строгую нотацию. Сейчас я точно знаю, куда надо идти, и, что намного лучше, там, куда я иду, меня тоже знают. Видели за последние дни не один десяток раз, ведь это у них я получал порох для пушек нашей батареи. На подземном этаже нет ни единой живой души, одни дубовые двери, поверх которых навешаны пудовые замки.

«Прошел! – облегченно вздыхаю я. – Никто не остановил, не велел возвращаться на мост, ура!»

Но расслабляться еще рано. И, не думая красться, а то еще влупят с перепугу и от излишней бдительности арбалетный болт в живот, я громко топаю вниз по каменным ступеням. Лестница круто извивается влево, я привычно спотыкаюсь на третьей ступеньке, выщербленной точно посередине, потом из короткого коридора попадаю в просторный каменный зал. В паре ярдов слева находится металлическая дверь, поверх нее – тяжелый засов. Здесь же за длинным деревянным столом откровенно скучают мрачные стражники. Завидев меня, караульные напрягаются, в их глазах я читаю настороженное недоумение. Мол, если ты не проверяющий офицер, то какого рожна сюда приперся? Рук к оружию они пока не тянут, но схватить его можно и за пару секунд. Сделаю хоть одну ошибку, пикнуть не успею, как повисну на копьях, захлебываясь кровью. Ражий детина с простым прованским именем Пете широко ухмыляется, опознав меня в неверном свете факелов. Ведь это именно ему я сегодня проиграл ужин.

– Стой, кто идет? – громко кричит начальник караула, невысокий лысый сержант с роскошной черной бородой, толстые мускулистые руки которого крепко сжимают короткую алебарду.

Лезвие угрожающе поблескивает в пламени факелов, оно чуть не в полтора локтя длиной, его еще называют «бычьим языком». Серьезное оружие, если умеешь им пользоваться, а сержант умеет, по глазам вижу. Ишь как набычился, крепыш плешивый. Пятеро верзил за спиной сержанта мигом введены в курс дела шустрым, как таракан, Пете, а потому они в живейшим интересом разглядывают незваного гостя, вернее, не столько меня, сколько корзину в моей руке.

– Возвращаю долг, господин лейтенант! – бодро рапортую я. – Первейшая обязанность солдата – выполнять данное товарищу слово!

– Что еще за долг? – морщит лоб сержант.

– Разрешите объяснить, господин де Камбре. – Пете подлетает к насупленному сержанту и шепчет ему что-то прямо в ухо, плотоядно улыбаясь.

Губы у Пете толстые и мясистые, зубы желтые, крупные, как у коня. Этот жулик и плут при игре в кости постоянно мошенничает. Два дня он втягивал лоха из новеньких в игру, пока я не решил, что настал момент проиграть. Разорил он меня сегодня на солидную сумму. Хорошо, что я не растерял полезных навыков, ловко срезав кошелек у одного из лейтенантов, а последней моей ставкой в сегодняшней Игре было обещание праздничного ужина. Я открываю корзину и бодро докладываю:

– Жареный гусь, печеная рыба, свежий хлеб, масло в глиняном горшочке, свежий сыр...

– Это что такое? – хмурит мохнатые брови сержант, тыча пальцем в глиняный кувшин.

– Это, извольте видеть, для лучшего пищеварения.

– Граф Гладсдейл запретил пить вино во время осады! – Лицо сержанта темнеет, нижняя челюсть выезжает вперед, отчего господин де Камбре приобретает отчетливое сходство с рассерженным кабаном. Честный служака аж корчится от собственного чувства долга, не таков он, чтобы поддаться соблазну.

– С пьяных глаз ты можешь обнять не то что француза, но даже, прости меня Господи, шотландца, а потому приказываю убрать немедленно эту гадость! – рычит сержант.

– Господин сержант, – немедленно начинают ныть на разные голоса все шестеро стражей. – Да тут по глоточку всего-то и выйдет на каждого. Он же от чистого сердца, дубина. Последние деньги потратил, чтобы нам приятное сделать!

Это истинная правда. Все, что было в срезанном кошельке, до последнего салю, ушло на закупку скромной корзины. Как известно, в любой осажденной крепости за деньги можно достать все, что хочешь. Даже слона к тебе проведут, было бы желание. Только узнай, к кому обратиться, и дело в шляпе. Правда, на ту же сумму в любом парижском трактире я смог бы накормить целую роту, но стоит ли жалеть чужие деньги? Легко пришло, легко ушло.

– Простите дурака, господин сержант. Хотелось ведь как лучше, – бубню я себе под нос, свесив голову.

Я забираю свою корзинку – в кувшине при этом что-то громко булькает – и, развернувшись, бреду на выход. Пете тихонько стонет, лицо у него такое скорбное, будто пройдоха узнал, что на рассвете его повесят. Да и остальные солдаты помрачнели, глаза их недобро посверкивают.

– Чего это ты задумал, каналья? – вскрикивает сержант, и я с удовлетворением отмечаю, что он явно взволнован.

– Да для ребят заберу, в нашей батарее, – простодушно объясняю я. – Уж они-то не откажутся выпить за победу.

– Для ребят, – ехидно передразнивает сержант. – А ну, поставь на место, еще не хватало разлагать солдат его величества Генриха Шестого! – С сомнением оглядев своих орлов, которые мигом ожили и расцвели любящими улыбками, господин де Камбре бормочет: – Ну, разве что по маленькому глоточку, за нашу неминуемую победу.

Шустрый Пете, подхалимски улыбаясь, уже тащит две кружки, одну – персонально для начальника, и тут же громко добавляет:

– И за здоровье нашего августейшего монарха, Генриха Шестого Ланкастера!

Сержант решительно кивает, мол, наливай! Остальные, спохватившись, кидаются на поиски кружек. Я на цыпочках удаляюсь, но далеко не ухожу, поскольку дело еще не закончено. Через несколько минут я вновь навещаю горе-караульщиков и убеждаюсь в том, что старый трюк вновь срабатывает. Некий вонючий отвар, рецепт изготовления которого монахи-францисканцы вот уже три столетия держат в строжайшем секрете, в небольшом количестве подмешанный в вино, действует ничуть не хуже клофелина, растворенного в водке. Правда, я не собираюсь обчищать карманы дружно похрапывающей стражи, не для того старался. Забрав у сержанта большой бронзовый ключ, я снимаю с железной двери пудовый замок и, откинув засов, с усилием распахиваю дверь в пороховой погреб.

– Добро пожаловать, дорогой друг Робер, – бормочу я, быстро оглядываясь по сторонам. – Ага, это я удачно зашел!

В левой руке я держу стеклянную лампу, только безумец сунется внутрь с открытым огнем. Я бережно вешаю лампу на крюк, вбитый в каменную плиту рядом со входом, и возвращаюсь к мирно посапывающим стражникам. У них в просторном деревянном шкафу, приткнувшемся у дальней стены зала, припасена уйма подобных ламп, штук шесть. Вскоре помещение склада медленно проступает из темноты, освещенное яркими огоньками пылающих фитилей.

Пятиугольный подвал чуть не сплошь заставлен высокими, мне по грудь, бочками с порохом. При желании англичане могут беспрерывно палить из пушек хоть месяц, так и не ощутив никакого недостатка в порохе. Граф Уильям Гладсдейл и впрямь прекрасный полководец, он продумал каждую мелочь, заранее запасся всем необходимым. Турель битком набита бочками с солониной, вяленой рыбой и мукой, я видел комнаты, где складированы сотни головок сыра. Форт вполне сможет продержаться до подхода подкреплений с северного берега Луары, если я не вмешаюсь.

Я опускаю руку в ближайшую бочку, и мелкий, словно пыль, черный порох мягко течет сквозь пальцы. Если взорвать все это богатство, Турель, без сомнения, рухнет. Пострадает и мост, который должен связать Орлеан со свободными территориями, все жертвы по его захвату пойдут прахом. Как-то это не по-нашему, не по-хозяйски! Несколько лет французы строили, затем англичане забили припасами все помещения, словно хомяки, изготовившиеся к долгой зиме, а тут приходит русский и взрывает все к чертовой бабушке! Я ухмыляюсь, рот расползается до ушей. Не скрою, очень соблазнительно вот так вот бабахнуть, подняв на воздух сразу полтысячи врагов. И я бабахну! Но только не сейчас, а как-нибудь в другой раз и на чужой территории.

Нет, англичан и примкнувших к ним предателей мне ничуть не жалко, война есть война, они знали, на что идут. Но вот крепость еще может послужить Франции. Что же мне такое придумать, чтобы и крепость сохранить, и помочь французам?

Водрузив крышку от бочки на ее законное место, я задумчиво оглядываю помещение. Что это за емкость прячется там, в углу? Непохоже, чтобы в этакой громадине держали взрывчатые вещества, зато в ее сестрах-близнецах галлы, как правило, хранят вино. Я с усилием открываю большой кран, и изнутри с готовностью плещет темная жидкость. Точно, в гигантской двухсотведерной бочке находится весьма неплохое божоле. Вот и решение наших проблем, понимаю я. Но как же британцы затащили этакую громадину сквозь узкие двери? Да никак, это дело рук галлов! Очевидно, последний командующий Турелью переоборудовал винный погреб под хранилище пороха, а эта бочка – остатки былой роскоши, французы просто не успели ее допить. Хорошо, что и трезвенник Гладсдейл до нее не добрался, теперь имущество Франции послужит своей стране! Придется как следует потрудиться, но нас работой не запугаешь. Где-то я, тут видел большое ведро.

Еле слышный шорох за спиной заставляет меня машинально пригнуться, зайцем сигануть в сторону. В бочку с порохом, перед которой я только что стоял, до половины входит копье, дребезжит возмущенно, мол, что ж не подождал? Я разворачиваюсь к невесть откуда возникшему воину, машинально замечаю, что, судя по стойке, тот весьма опытен в обращении с топором. Вон как ловко перебрасывает рукоять оружия из руки в руку, повезло, что я вовремя его услышал.

– Проворен, лекарь, – невнятно рычит человек, чье лицо, заросшее густой бородой, кажется мне смутно знакомым.

– Ты обознался, – отвечаю я, лихорадочно пытаясь вспомнить, где же видел его раньше.

Постой-ка, он назвал меня лекарем! Но ведь здесь, в Турели, меня знают как пушкаря Жакмара Кузинара, единственного человека, спасшегося из отряда геройски погибшего сэра Томаса Поингса. В мерцающем свете ламп я замечаю, как гость довольно скалится, наслаждаясь моей растерянностью. Если убрать эту бороду...

– Клод! – ахаю я. – Откуда ты здесь взялся, дружище?

– Оттуда! – передразнивает бывший телохранитель Шарля Безнара, погибшего главаря крестьянского Отряда, злобно посверкивая глазами.

Эх, где ты, моя молодость, где тот отряд восставших нормандских крестьян? Незваный гость прерывает сладкие воспоминания каким-то гневным выкриком, бормочет что-то, будто каши в рот набрал. Да ему же тогда сломали челюсть, припоминаю я, очевидно, кости срослись неправильно, изуродовав лицо. Бедняга и без того не был писаным красавцем, а теперь Клоду и вовсе приходится носить густую бороду, чтобы люди не шарахались в стороны. Между тем есть прекрасный метод лечения. Надо металлическую проволоку пропустить между зубами, надежно скрепляя ею челюсти. Какой-то месяц мучений, зато результат превосходит все ожидания, хоть снова лезь в драку. Но кто бы им подсказал и научил. Черт, как жаль, что я совсем забросил медицину! Клянусь, после победы займусь только лечением, больше никаких душегубств!

Пусть и в нынешнем своем амплуа я облегчаю страдания людей, убивая немногих выродков и негодяев, но после нашей победы с убийствами будет окончательно покончено. Хватит мне резать глотки, душить и травить ядом, мое дело – лечить! Что-то я не вовремя задумался, а тем временем старый знакомец потихоньку подкрадывается ближе, горячечно несет какой-то бред:

– Кто мне платит, тому и служу, теперь вот – англичанам. А тебя я сразу узнал, как только увидел. Дай, думаю, прослежу, зачем он здесь. Когда лекарем был, ты все больше по ночам любил орудовать, злодей. И не ошибся я в тебе, ох как не ошибся!

– А твой друг Морис тоже спасся? – любопытствую я, незаметно озираясь.

Не хватало еще, чтобы и тот душегуб ошивался где-то поблизости.

– Морис давно погиб, – глухо роняет Клод. Глаза наемника полыхают яростью, он быстро прыгает вперед, высоко занося топор. – А ты сдохнешь сейчас! Меня наградят за убийство шпиона, но главная радость – знать, что я наконец-то отомстил!

Что за порочная страсть к монологам? Плохо, когда некому тебя выслушать, не с кем поговорить по душам, именно это и вызывает нездоровое словоблудие. Не говоря худого слова, я коротко дергаю левой рукой. Клод с хриплым выкриком отшатывается, топор камнем падает из его враз ослабшей руки и, несколько секунд потанцевав на каменных плитах пола, застывает, мелко дребезжа. Несостоявшийся контрразведчик грузно падает ничком. Я пинком переворачиваю обмякшее тело, нож, скрежетнув о кости черепа, нехотя вылезает из левой глазницы. Я аккуратно вытираю лезвие об одежду старого знакомца, не дай бог клинок заржавеет.

Хорошо, что покойный Клод, мужчина небольшого ума, пришел сюда в одиночку. Бедолага явно хотел прославиться, ну как же, поймал шпиена, бдительный ты наш! Ну и отомстить мечтал, само собой. Другой бы крепко призадумался, прежде чем давать сдачи, взвесил силы, как следует пораскинул мозгами. Но как использовать то, чего у тебя нет? Пока в моей голове крутятся подобные мысли, ноги быстро переносят тело из одной точки склада в другую.

Наконец-то дело закончено!

Разогнув гудящую спину, я с удовольствием разглядываю выполненную работу. Две ближайшие ко входу бочки с порохом я оставил целыми и невредимыми, чтобы сюрприз удался на славу, труп Клода запихал в дальний угол, за бочку с божоле. Теперь самое время закрыть пороховой склад и потихоньку удалиться, но сначала я все-таки отведаю вина, чуть-чуть промочу горло после работы. Достал уже этот нудный Гдадсдейл с его сухим законом!

Аккуратно закрыв дверь на все засовы и замки, я бережно засовываю ключ в кошель, висящий на поясе храпящего сержанта. Тот смешно шлепает губами, лицо у него доброе и светлое, – наверное, приснился день получки. А может быть, видит, как горит французская деревня, гибнут в пламени женщины и дети.

Обратно к пушечной батарее я возвращаюсь буквально через двадцать минут. Похоже, здесь никто так и не заметил моей отлучки. По-прежнему бдят часовые, ворочаются во сне укутанные в плащи рыцари, оруженосцы и простые латники, набираясь сил перед сегодняшним боем, и не знают, что некий францисканец уже определил исход грядущего сражения. Пусть по-прежнему крепки стены Турели, вдоволь припасов, храбр гарнизон и полным-полно оружия. Без пушек англичанам не удержать мост, а орудия без пороха представляют из себя всего лишь бесполезные бронзовые и железные трубы. Час назад крепость, запирающая мост, фактически пала, сражение за Орлеан можно считать выигранным!

Ухмыляясь, с чувством превосходства я оглядываю спящих, пока в неком озарении не понимаю, что и сам частенько оказывался в их шкуре. Строишь, бывало, какие-нибудь планы, продумываешь будущее во всех деталях, а потом оказывается, что кто-то давно уже все решил не только за тебя, но даже и за всю страну. Скажете, так не бывает? Еще как бывает! Ты бегаешь, суетишься, сердишься и борешься, но тем, кто знает истинную подоплеку происходящих событий, ясно, что без толку все твои прыжки и ужимки, все будет так, как задумал кукловод. М-да, жутковатое и сладкое чувство, аж холодок по спине, чего греха таить. Подлинная власть – это возможность видеть истинную картину мира, по своему разумению решать чужие судьбы!

Ну вот, вроде бы и все, мои дела в Турели закончены, осталось одно – граф Гладсдейл. Сейчас мне до него не добраться, но посмотрим, что принесет близкий рассвет. Подойдя к невысоким, мне по пояс, перилам, я пытливо вглядываюсь в темную массу воды, которая медленно струится под мостом, направляясь прямиком в Атлантический океан. Кто знает, может быть, через месяц, а то и год эти воды пройдут над местом, где некогда располагалась Атлантида, своим могуществом затмевавшая все прочие государства тогдашнего мира? Я споро снимаю сапоги и плащ, поскольку там, куда я собираюсь, они мне без надобности. Тонкая веревка протестующе скрипит, но я ужеплавно соскользнул вниз, в ту самую воду, которой только что любовался.

Вода на ощупь просто ледяная, в первую минуту у меня даже дух захватывает, но я упорно гребу к берегу, который отчего-то никак не желает приближаться. Господи, а ведь тут всего-то один пролет моста, если пешком идти, то и не заметишь!

– Ничего, я сибиряк, я доплыву, – оскалив зубы, бормочу я себе под нос.

Проходит бесконечное количество времени, и вот я, пошатываясь, выбираюсь на песчаный берег, но тут же мне хочется прыгнуть обратно в воду. Внезапно поднимается холодный ветер, словно пришедший из глубин Арктики. Наверное, он с самого вечера подстерегал неосторожного пловца, копил силы, поэтому с вызывающей легкостью пронизывает меня насквозь. Зубы мои отбивают барабанную дробь, ноги еле идут. Кто бы мог подумать, что в начале мая здесь так холодно! Или это реакция на физическое и нервное перенапряжение последней недели?

Не успеваю я сделать пару шагов, как навстречу из темноты выскакивает верткий, как кошка, человек.

– Попался! – азартно кричит он, передней подножкой ловко сшибая меня на холодный влажный песок. – У, шпионить вздумал, морда твоя английская!

Все-таки русский язык намного богаче и красивее галльского, ну, сами посудите, что это за смешное оскорбление? У нас в детской песочнице карапузы сильней выражаются, не поделив совочек! Послушал бы этот француз, как звонко лаются русские чудо-богатыри, когда берут вражину в плен, почернел бы с горя, удавился от зависти, ловец хренов. Но все, чем я могу ответить на прижатый к горлу меч, – это лишь негромкий лязг зубов. Со всех сторон слышны приближающиеся шаги, негромко позвякивает железо.

– А ну, дай взглянуть, – командует чей-то решительный голос, и к самому моему лицу подносят факел.

Тот пылает ярко, как прожектор, и я невольно зажмуриваюсь.

– Шевалье де Армуаз! – радостно кричит знакомый голос. – Ну же, быстро накиньте на него плащ!

Меня теребят какие-то люди, куда-то настойчиво тащат, а я еле переставляю ослабевшие ноги. Что со мной, неужели старость на подходе? Всего одну ночь не поспал, перетаскал две тонны вина да проплыл сотню метров в холодной воде, а ноги уже не идут. Худо дело. Не пора ли переходить на штабную работу, двигать войска и рисовать красные стрелки на глобусе Франции? Окончательно я прихожу в себя у какого-то костра. В руку мне суют кружку с дымящимся глинтвейном, я делаю большой глоток, затем еще и еще, кашляю, обжигаюсь и наконец начинаю согреваться.

– Мяса! – мычу я, и добрые люди мгновенно суют мне в протянутую руку вертел с зажаренным мясом.

Его, похоже, только что с углей сняли. Куски здоровенные, чуть не с кулак, как я и люблю. Урча от удовольствия, я жадно рву зубами жесткую говядину. Какой недоумок решил, что человек – не хищник? Ни от какой еды мужчина не получает столько удовольствия, как от мяса. К черту сложные гарниры, салаты и десерты, мясо – вот единственная еда для настоящих воинов!

– Но что вы делали в воде, сьер Робер? – хмурит лоб Бертран де Пуланжи, поняв, что со мной уже можно общаться.

В левой руке рыцарь неловко держит такой же вертел, а правая, куда его ранил бывший владелец моего меча, висит на перевязи.

– Камыши, – сиплю я, с трудом, буквально за шиворот отрывая себя от живительного огня. – Их собирают только ночью, и никак иначе. А то у лекарства вкус будет не тот и целебные качества намного ниже.

– Но здесь не растут камыши, – растерянно возражает рыцарь.

– Теперь и я это знаю. Давайте-ка, проводите меня к вашей палатке, надо хоть немного поспать.

Утром седьмого мая я просыпаюсь от сигнала труб, мышцы ломит так, будто накануне весь день рубил дрова. Судя по всему, часок сна я все-таки успел прихватить. Одевшись и наскоро позавтракав, я медленно иду по направлению к правому форту, тому, что вчера захватили после первого же залпа Мортир. Туман от Луары снесло утренним ветерком, звонко щебечут неугомонные птицы. Я кидаю оценивающий взгляд на небо, там ни облачка. Похоже, день будет теплым, а может быть, даже жарким. Вокруг пылающих костров суетятся хмурые воины, в котелках аппетитно булькает какое-то варево из тех, на которые французы большие мастера. То один, то другой из латников, не удержавшись, громко зевают. На далекую отсюда Турель французы поглядывают оценивающе, все понимают, что сегодня предстоит решительный штурм.

У одной из палаток я сталкиваюсь с отцом Анатолем. Он громко читает молитву перед группой воинов, те смиренно стоят на коленях, повторяя за священником все, что тот говорит, пусть невпопад, зато громко и искренне. Наши взгляды встречаются, отец Анатоль еле заметно кивает, и я, почтительно поклонившись, иду дальше. Падре – весьма достойный человек, видел я, как умело он орудует алебардой, когда в позапрошлом году англичане штурмовали аббатство. Чтобы с такой сноровкой бить по головам, требуется долго и усердно практиковаться. Я повторю, что монахи – это люди действия. Бездельников и тунеядцев в монастырях не держат, зато всем прочим – добро пожаловать.

Мало ли кем ты был в прежней жизни, пока не пришел в Третий орден францисканцев, главное в том, что отныне ты на правой стороне. Если готов отдать свои навыки и таланты на службу Франции, то тебе всегда протянут руку. Про себя я иногда называю организацию, к которой имею честь принадлежать, Орденом Последней Надежды. Патетично, согласен, но по сути верно. Если и мы сложим руки, бормоча, что пусть будет, что будет, и на все воля Божья, то королевству окончательно несдобровать. Алчные соседи растащат страну по кускам, вытравят саму память о галлах, заставят нас забыть язык и обычаи, осквернят святыни... Только никогда этого не случится, мы грудью стояли и стоять будем на защите ее интересов, потому Франции – быть!

Остановившись, я поудобнее перехватываю тяжелый длинный ящик, кое-как прикрытый одеждой, чтобы не-так больно бил острым краем по ноге. Делать нечего, приходится прятать, очень уж не хочется демонстрировать всему лагерю хитроумное устройство. Увы, эпоха миниатюризации, когда такие вещи начнут хранить в плоских элегантных дипломатах, наступит только лет через пятьсот. Сьер Бертран де Пуланжи выполнил обещание, сберег ящик до моего появления. Сразу добавлю, что сьер де Мец тоже не подвел, вот он, меч, привет с родины, мерно покачивается на поясе.

Добравшись до места, я удобно устраиваюсь под защитой стены из неошкуренных бревен и тут же начинаю колдовать над устройством, которое извлек из тяжелого ящика. «Зверобоем» я назвал его в честь одного из любимых героев детства. У того тоже была неплохая пукалка, но эта – лучше. Первое в мире нарезное ружье, у которого есть даже оптический прицел, пусть и самый примитивный, да сошки, чтобы стрелять лежа, не держать тяжеленную дуру на весу. Правда, приходится менять ствол после каждых пяти выстрелов, зато у «Зверобоя» невероятная для пятнадцатого века точность и убойная сила. Чего вы хотите, штучная работа. Запасных стволов удалось сделать всего два, зато свинцовых пуль навалом. По моей просьбе Жан Бюро отлил их в виде миниатюрной пустой полусферы. Такая форма позволяет пуле плотнее прижиматься к краям ствола при выстреле и не пропускать пороховые газы, оттого «Зверобой»? изумительной точностью и силой лупит аж на двести двадцать ярдов.

Дождавшись начала штурма, я делаю несколько пристрелочных выстрелов, проверяя, не сбит ли прицел. Двое пушкарей, машинально схватившись за пробитую грудь, мешком рушатся вниз, пропадая из виду, третьему я сношу половину головы и довольно улыбаюсь, делая первые три насечки на прикладе. Вообще-то, по чести говоря, не для того я здесь устроился, в виду Турели, чтобы выбивать вражеских артиллеристов, хотя и это дело важное, не поспоришь. У меня иная цель – некий дерзкий граф, что прилюдно назвал Жанну шлюхой. Так уж устроен мир, что за слова надо отвечать. А потому я прилипаю к оптическому прицелу, настойчиво шаря взглядом по враз приблизившейся Турели. Как ни странно, именно оптика оказалась самой сложной в изготовлении деталью. Качественного стекла во Франции пока не льют, пришлось падать в ноги турским ювелирам, у которых нашлись прекрасные двояковыпуклые линзы, выточенные из горного хрусталя.

Понятно, что люди из двадцать первого века стали бы задорно смеяться и тыкать пальцами в неказистое устройство, к которому я прилип глазом. Неудивительно, ведь за их плечами мощь современной цивилизации, оптические прицелы из четырех линз, изображение в которых добавочно усиливается хитрыми отражающими поверхностями. С семисот метров можно прочитать грозное «Минздрав предупреждает» на сигаретной пачке! А у меня только братья Бюро, но и у тех главное – пушки, они еле урывают крохи времени, чтобы еще и мне помочь. Я философски пожимаю плечами. Надо быть благодарным судьбе за то, что имею, и так я сжимаю в руках лучшее в этом мире оружие, остальные о подобном и мечтать не смеют!

Где-то через пару часов после начала штурма наступает долгожданный момент, отчего-то одна за другой смолкают английские пушки, что то и дело грозно рявкали, сметая атакующих французов с моста. Я разглядываю смятенные лица пушкарей с нескрываемым удовольствием, – кажется, полжизни отдал бы, чтобы присутствовать при их докладе сэру Форшему!

– Что за чертовщина? – наверное, верещат они сейчас. Глаза у артиллеристов круглые, как пятаки, а руками они машут, словно курицы крыльями. – Весь порох пришел в негодность!

– Откройте другую бочку, идиоты, – властно рычит мастер Форшем. – Потом будем разбираться, как это произошло!

– В ней то же самое, господин лейтенант, сэр! – через минуту растерянно докладывает какой-то пушкарь, по лицу его, закопченному пороховым дымом, обязательно стекают струйки холодного пота.

– Живо в пороховой погреб!

Мастер не теряет хваленой британской невозмутимости, а что руки трясутся да глаза медленно наливаются кровью, так это погода меняется, не иначе. Посланный пушкарь тут же прибегает обратно.

– Весь порох пришел в негодность, сэр! – конечно же, кричит он.

А вы как думали! Если в бочку, где находится порох тончайшего помола, больше похожий на сахарную пудру, вылить ведро-другое доброго божоле, что произойдет со взрывчатым веществом по высыхании? Все верно, оно слипнется в плотный кусок, абсолютно непригодный для использования!

В ходе боя наступает явный перелом, французы, ободренные молчанием неприятельских пушек, неудержимой волной бегут вперед, на растерявшихся британцев. В тот момент, когда граф Гладсдейл понимает, что поддержки артиллерии ждать не стоит и крепость вот-вот будет захвачена галлами, он выводит на мост свою личную гвардию, четыре десятка лучших рыцарей.

Закованные с ног до головы в толстую броню, которая при каждом движении отбрасывает десятки солнечных зайчиков, они выглядят несокрушимой стеной. Двуручные мечи, тяжелые палицы и гигантские топоры порхают в их руках словно игрушечные. Отрубленные руки, ноги, пробитые головы, рассеченные пополам люди... Рыцари удерживают проход десять минут, полчаса, час. Мост перед ними залит кровью, она полноводными ручьями плещет в Луару, окрашивая воды реки в алый цвет. Перед гвардией графа навалена такая груда тел, что наступающие французы должны спихивать их в реку через перила, лишь бы добраться до англичан.

Наконец наступает и мое время. Я уже сменил три ствола, пришедших в негодность, но свинцовым пулям никак не удается справиться с толстой броней. Бережет здоровье граф Гладсдейл, мечтает, наверное, дожить до глубокой старости, понянчить внуков. Галлы упорно лупят из арбалетов по защищающим мост рыцарям, но толстые болты всякий раз отскакивают от щитов и доспехов, оскорбленно дребезжа. Оружейная наука не стоит на месте, то и дело появляется новая, улучшенная броня, которую уже не берут ни секиры, ни арбалеты. Тогда приходится на деревянные приклады цеплять стальные струны вместо жильной тетивы, утяжелять лезвия... Идет вечная битва брони и оружия, которая будет длиться, пока жив человек!

В очередной раз французы в ужасе откатываются, устлав мост телами. Граф Гладсдейл, прихрамывая, выходит вперед и, легкомысленно подняв забрало, смеется им вслед. Он, как и прочие рыцари, покрыт чужой кровью с ног до головы, вокруг вьются толстые зеленые мухи, они отвратительно жужжат, привлеченные запахом смерти, но кто из воинов обращает внимание на подобные мелочи? Глаза графа победно пылают, сейчас уже всем ясно, что взять Турель с наскоку не получится, жидки оказались французы против настоящих воинов! С видом триумфатора Гладсдейл размахивает стягом Эдуарда Черного Принца, злейшего врага галлов. Полотнище победно реет на ветру, заставляя французских шевалье с проклятиями отводить глаза.

И тут-моя пуля бьет Уильяма Гладсдейла прямо в разинутый рот. Волчком крутанувшись на месте, он рушится назад и, перевалившись через перила, с грузным всплеском уходит под воду. Стяг Черного Принца граф так и не выпускает из рук, – что ж, туда и дорога этой реликвии! Англичане, вдруг оставшиеся без вожака, растерянно переглядываются. Я достаю кинжал и делаю на прикладе еще одну зарубку, длиннее прочих, а потом, осторожно высунув голову, с интересом наблюдаю за тем, что теперь происходит на мосту.

Черт, да у меня инфаркт случится от этой... этой... идиотки! Я в ярости луплю кулаком по бревну, ах вы, чертовы трусы!

Поняв, что сами мужчины ни на что не способны, Жанна ринулась вперед, собственным примером увлекая остальных. Девушка бежит в первых рядах, в руках она сжимает древко, белое знамя с золотыми лилиями полощется на влажном ветру. Где же ее охрана, весь этот пресловутый баннер Жана де Ли? Я, словно под руку толкнули, поднимаю голову и, оцепенев от ужаса, одной рукой вскидываю тяжеленное ружье, как пушинку. Вот черт, не успел его зарядить, зато на дурацкую зарубку у меня время нашлось!

С остановившимся сердцем я вижу, как из бойницы, проделанной в стене форта, всего в ста метрах прямо передо мной, по пояс высунулся до боли знакомый стрелок, несостоявшийся победитель турнира, так ловко ускользнувший от меня сэр Томас де Энен. Яростно оскалив зубы, он спускает тетиву, и удар стрелы тут же отбрасывает Жанну назад. Белое знамя падает на мост, под ноги бегущих. Стрелок в бойнице довольно хохочет, хлопая себя по коленям, и презрительно плюет вниз.

Я с яростью бросаю на землю бесполезный сейчас «Зверобой», изо всех сил бегу на мост, туда, где в луже крови сейчас лежит Жанна. А стрелок подождет, никуда не денется. Уж теперь-то я его обязательно найду.

С первого же взгляда я понимаю, что дело плохо. Жанна полусидит в кровавой луже, опершись на руки одного из растерянных солдат, остальные бестолково суетятся вокруг, не решаясь ни броситься на ощетинившихся сталью англичан, ни отступить. По бледному лицу девушки катятся крупные капли пота, но Жанна упорно пытается встать. Ослабевшие ноги всякий раз подламываются, расширившиеся от боли зрачки невидяще смотрят перед собой.

– Вперед! – с силой кричит она, откашливаясь алой кровью. – Не останавливаться!

Стрела проклятого британца, пущенная с изумительной силой и точностью, попала между краем панциря и шлемом, пронзив кольчужный воротник. Я прикидываю направление раневого канала, и по спине тут же начинает течь холодный пот. Если не ошибаюсь, наконечник стрелы пропорол или может в любую секунду пропороть подключичную артерию, тогда Жанну ждет неминуемая смерть.

– Ты и ты, – тычу я пальцем в ближайших воинов. – Быстро взяли Деву на руки и понесли за мной! Главное – несите ее осторожно!

– Нет, – хрипит Жанна неожиданно громко. – Не слушать его! Помогите мне встать на ноги, мы пойдем только вперед, в атаку! Приказываю, помогите мне встать!

И эти идиоты, радостно скалясь, тут же кидаются ее поднимать.

– Стоять! – раненым вепрем реву я. – Вы что, не понимаете, что она в любой момент может умереть?

Сильный удар в грудь отбрасывает меня на пару шагов.

– Кто ты такой, чтобы указывать Деве? – угрожающе рычит плотный латник с исклеванным оспинами лицом. – Пошел прочь, дворянчик, пока цел!

Мой меч, выхваченный из ножен, лязгает прежде, чем я понимаю, что делаю. Латник хищно скалится, заученно пригнувшись, прикрывается щитом, остро заточенный топор тускло блестит в его правой руке. Удар страшной силы тут же кидает здоровяка вперед. Рухнув, он застывает неподвижно, под головой расплывается красное пятно, выпущенный из руки топор пляшет на досках моста. Я поднимаю взгляд от вмятины в шлеме на потирающего кулак Жана де Ли, вокруг которого плотной стеной встали люди из его баннера. С легкостью оттеснив прочих воинов, они прикрыли нас стеной щитов от британских лучников.

– Что надо делать, Робер? – грохочет великан. Зубы его оскалены, в глазах полыхает темное пламя.

– Хватай ее на руки и неси за мной, – приказываю я коротко, тут же поворачиваюсь и бегу к шатру Девы.

Уж Жану-то не надо говорить про осторожность, он доставит раненую в лучшем виде, не потревожив. За его спиной Пьер де Ли, младший из баварцев, подхватывает белое знамя Жанны, речной ветер радостно расправляет затоптанное полотнище, и золотые лилии, обрамляющие слово «Иисус», вновь празднично пляшут над головами французов.

– Месть! – ревет баварец.

Сотни голосов дружно подхватывают призыв, и споткнувшаяся было атака продолжается.

У входа в шатер я сталкиваюсь с Мюго, пажом Жанны. Выслушав приказ, юноша пулей летит в палатку сьера де Пуланжи за моей медицинской сумкой. Оглядевшись внутри, я смахиваю все со стола, а Жан осторожно укладывает на него девушку. Я быстро освобождаю Жанну от доспехов, она жалобно стонет.

Я кошусь на баварца, кусающего бледные губы, коротко бросаю:

– Если вздумаешь падать в обморок, то вали отсюда на ветерок. Некогда мне сейчас тобой заниматься.

– Все нормально, – слабеющим голосом отзывается тот. – Чем я могу помочь?

– Найди Мюго. Где этот бездельник?

– Тут я, – от входа пищит паж, не решаясь войти.

– Быстро сумку сюда! – рычу я.

– Сделать еще что-нибудь? – уточняет Жан де Ли.

– Просто не лезь под руку, больше пока ничего! – командую я, копаясь в сумке, и баварец, чуть помедлив, выходит из шатра.

Ну и славно. Многие мужчины совершенно не выносят вида крови дорогого им человека. Тут же у них мутнеет в глазах, ноги подкашиваются, прошибает холодный пот, а потом они с грохотом валятся в обморок. Я открываю Жанне рот и осторожно вливаю ложку воды с растворенным в ней опием. Ведь от болевого шока, бывает, умирают и крепкие мужчины. Буквально через пару минут ее мышцы, сведенные болью, начинают расслабляться.

Взявшись за древко стрелы, я медленно тяну его на себя, и оно тут же с легкостью лезет из раны. Ишь ты, вроде дворянин, а перенял подлый холопский обычай еле-еле крепить наконечник к древку. Мол, выдернет раненый стрелу в горячке боя, а наконечник останется в теле. Ищи его потом, свищи! До изобретения рентгена осталось всего-то ничего, четыре века. Я осторожно надсекаю ткани вокруг раны, затем расширяю разрез, зондом пытаясь нащупать наконечник.

Сзади раздаются кашляющие звуки, и я, не отвлекаясь, зло рычу:

– Вон отсюда!

Вот зонд, погруженный в рану, обо что-то еле-еле скрежещет. Я чувствую касание инструмента о металл самыми кончиками пальцев, крепко ухватываю обнаруженный наконечник стрелы зажимом и осторожно, по миллиметру тащу его из раны, а попутно молюсь всем богам, чтобы не дали мне, косорукому, пропороть ненароком подключичную артерию или повредить нервный узел, на всю жизнь оставив Жанну инвалидом. Вот наконечник выходит из раны, я с отвращением отбрасываю его в сторону и смахиваю со лба холодный пот. Теперь надо быстро перевязать несколько кровоточащих мелких сосудов, наложить на рану швы, а поверх них – тугую повязку.

Несколько минут я пристально слежу, не промокает ли наложенная повязка кровью, затем со вздохом облегчения рушусь на табурет. Остается лишь надеяться, что на наконечнике не было яда. Но зачем столь искусному стрелку яд? Настоящий мастер должен презирать подобные фокусы.

Я осторожно подхватил Жанну на руки. Боже, какая же она красивая, теплая и совершенно невесомая. Так и носил бы всю жизнь на руках, прижав к сердцу. Я бережно положил девушку на походную кровать и с трудом заставил себя отойти от нее. Такое чувство, что там, на кровати, остался кусок меня самого.

Я с трудом отвернулся от Жанны и заметил, что в шатре пусто. Ну и где он, этот тошнотик?

– Эй, кто там, – позвал я негромко, чтобы не потревожить раненую, тут же в шатер просунулась голова Мюго, пажа Жанны.

Лицо у парня бледное, рот испачкан, смотрит испуганно.

– Где брат Девы Жанны?

– Он здесь. Позвать?

Я кивнул.

Паж исчез, через несколько секунд в шатер вошел Жан де Ли, бросил угрюмо:

– Как Жанна?

– Рана серьезная, но жить будет, – холодно ответил я.

Баварец зло сверкнул глазами, оскалил зубы в невеселой ухмылке.

– Не смотри волком, сам знаю, что виноват. Она дорога мне ничуть не меньше, чем тебе. А люди, упустившие ее из-под присмотра, уже повешены.

Я безразлично пожал плечами и ответил:

– На эту ночь я останусь здесь, с ней. Прикажи поставить охрану вокруг палатки.

– Ты смеешься? – Жан даже хрюкнул от радости, поняв, что все обошлось. – Выгляни!

Я высунул голову из шатра. Вокруг, сколько видел глаз, молча стояли сотни воинов. Ветер бросил в лицо клубы дыма, я закашлялся, посмотрел влево. Над Турелью гордо реял флаг с золотыми лилиями, из окон форта валил густой дым. Чумазые французы деловито сбрасывали трупы со стен, пинками сгоняли понурых англичан к лагерю.

– Только не кричите! – предупреждающе сказал я. – Ей надо спать. А так – все хорошо!

Суровые лица воинов вмиг просветлели, французы начали радостно переглядываться, хлопать друг друга по налитым силой плечам, некоторые, прослезившись, обнимались.

– Жан, – серьезно сказал я. – Мне очень нужен тот лучник, и обязательно живым. Я должен обсудить с ним один личный вопрос.

– Шутишь, – невесело хмыкнул тот. – Да попади он ко мне в руки...

Мечтательно сузив глаза, баварец двинул руками, то ли скручивая что-то, то ли сплющивая. В общем, насколько я понял из этой пантомимы, живым мне Томаса де Энена никак не увидеть. Вот и славно, охота была руки пачкать о всякое, на которое мухи – как на мед.

Всю ночь я просидел у изголовья Жанны. Девушку лихорадило, я терпеливо поил ее отварами лечебных трав, бережно удерживал за руки, не давая сорвать повязку. Под утро она начала бредить, вспоминая чудесные замки Баварии, где провела детство, – Охеншвангау, которым некогда владел рыцарь-лебедь, защитник всех слабых и обездоленных, и Шванштайн, Лебединый Камень. Жанна говорила, смеялась, пару раз даже всплакнула, а передо мной вставала величественная картина – среди альпийских снегов, под сенью водопада высится чудесный замок, родовое гнездо рыцарей-разбойников Швангау. От них-то и пошла династия баварских герцогов Виттельсбахов, последний из которых ее дядя, Людовик. Неприступная твердыня, так ни разу и не взятая на копье коварным завоевателем, гордые башни, высокие стены, празднично пляшущие знамена и вымпелы на шпилях, царапающих небо...

Как ни странно, этот горестный момент стал в то же время и одним из самых счастливых в моей жизни. Я держал любимую за руки, осторожно касался высокого бледного лба, проверяя, нет ли жара, и не было вокруг никого, кто помешал бы косым взглядом или просто присутствием. Несколько раз за ночь заглядывали «братья» Девы, узнавая, все ли в порядке, да тихо бубнил молитвы в углу шатра личный капеллан Жанны брат Паскерель.

Ранним утром я рывком вскидываю голову, уловив в полудреме какое-то движение. Жанна молча смотрит на меня. За ночь ее прекрасное лицо осунулось, нос заострился, губы стали сухими и шершавыми, а глаза, напротив, сделались еще больше. Я молнией соскакиваю с табурета, отвар лечебных трав плещет в кружку, распространяя по палатке бодрящий аромат. Девушка жадно пьет, морщится от горьковатого привкуса, на ее лице появляется слабая улыбка. Брат Паскерель мирно дремлет за столом, уютно устроив выбритую голову в кольце рук.

– Ты знаешь, Робер, – тихо говорит Жанна, – я постоянно молюсь, чтобы эта война побыстрее кончилась. Когда англичане уберутся назад, на остров, во Францию придет долгожданный мир. – Я медленно киваю, девушка смотрит мне прямо в глаза. – И время от времени мне кажется, что Бог услышал меня. Тогда в душе воцаряется странная умиротворенность, будто кто-то большой и добрый взял меня в сильные ладони и укрыл от всех невзгод. – Жанна слабо смеется, затем неожиданно спрашивает: – А ты мечтаешь о чем-нибудь?

Я задумываюсь. Странный вопрос. Обычно от меня все чего-то требуют, постоянно надо куда-то скакать, что-то везти или кого-то убивать, и еще никто здесь ни разу не поинтересовался, а чего же хочется мне самому.

Я бросаю на девушку быстрый взгляд. Интересно, а как бы она отреагировала, скажи я, что хочу быть ее мужем? Рассмеялась бы, пожалела меня? Сотни рыцарей уже избрали Орлеанскую Деву дамой сердца, они ежедневно совершают ради нее подвиги, сочиняют вирши и баллады, присылают букеты цветов.

– Я хотел бы, чтобы вы были счастливы, Жанна, – мягко говорю я и тут же ловлю недоуменный взгляд.

Сочная зелень ее взора способна навсегда лишить спокойного сна самого отпетого женоненавистника. С сильнейшей досадой на себя, это надо же так забыться, я быстро поправляюсь:

– Ведь я ваш личный лекарь, о чем же мне еще грезить?

– Да, конечно, – опускает глаза Жанна. Показалось ли мне, что в ее глазах, зеленых, как молодая листва, мелькнуло сожаление, будто девушка ждала иного ответа? Да, разумеется, всего лишь почудилось.

– Я чувствую себя намного лучше, – помолчав, замечает Жанна. – Позовите моего пажа, Мюго, я хочу, чтобы он помог мне одеться.

– Вы не можете... – начинаю я пораженно.

– Могу, – холодно, даже отстраненно замечает девушка, перебивая меня. – Франции некогда ждать. Пока я валяюсь здесь, на мягкой кровати, каждый день гибнут сотни французов.

Я угрюмо замечаю, набычившись:

– Полежите хотя бы один день.

– Эй, кто там! – кричит девушка, больше не обращая на меня никакого внимания. – Ко мне!

В шатер немедленно засовывает голову страж, на его лице, крепком, словно выдубленном, застыло напряженное внимание:

– Слушаю, моя госпожа.

– Позови моих братьев, – бросает Жанна. – И прикажи разыскать пажа.

Пожав плечами, я выхожу наружу. Через пять минут появляется Пьер де Ли и, дружески подмигнув, пытается нырнуть в шатер.

– Погоди, Пьер, – ловлю я верзилу за рукав. – Ты успел раньше всех, не спеши. Расскажи, как вчера все прошло, я же так и не вышел из палатки.

– Да и я не успел тебя поблагодарить. – Баварец с силой лупит себя пудовым кулаком по лбу. – Совсем забегался с этой чертовой Турелью!

К моему несказанному изумлению, «младший брат», обычно невозмутимый, порывисто обнимает меня, гулко хлопает по спине, выбивая настоящую барабанную дробь.

– Брось, – кошусь я по сторонам. – Неудобно. Итак, рассказывай. Во-первых, где тот лучник, Томас де Энен?

– Как ни странно, мы его не нашли.

– А вы хорошо смотрели? – интересуюсь я.

– Обижаешь, – гудит Пьер. – Все перерыли! Тут с нами пара воинов из тех, что раньше стояли в Турели гарнизоном, ну, до тех пор, пока ее англичане в прошлом году не захватили. Так они подсказывали, где тут какие тайные места. Не поверишь, отыскали с десяток хитрецов, которые забились туда, как крысы в подпол, а того мерзавца так и не обнаружили, как в воду канул!

– В воду канул, – злобно бормочу я. – Как же, не с нашим счастьем! Такое разве утонет? Ох, чует мое сердце, задаст он нам еще жару.

Но, как ни странно, больше я про него не слыхал. Может, лучник и вправду утонул? Битва была яростной, люди сыпались с моста в воду, как горох, далеко не всех успели достать. Прохладная, несмотря на жаркую погоду, Луара, шок от удара об воду, к тому же тяжелые доспехи тянули на дно, а сверху прямо на голову все сыпались и сыпались люди. Из пятисот защитников Турели в живых осталось меньше половины, да и те все раненые. Французы же потеряли втрое меньше воинов и все как один твердили, что это Дева добыла Франции победу, первую за долгое-долгое время!

Восьмого мая, уже перед обедом, мы торжественным маршем вступили в Орлеан через захваченный вчера мост. Жанна в белых как снег доспехах, уперев древко знамени в стремя, ехала впереди. За ней под грохот барабанов и перепев труб маршировало войско освободителей. Уж не знаю, откуда орлеанцы взяли столько цветов, очевидно, не одно поле оборвали, но мост и улицы города они буквально засыпали букетами.

Пожар в Турели давно прекратился, крепость трудолюбивыми муравьями облепили десятки каменщиков, спешно приводя все в порядок. Не дожидаясь окончания ремонта, три сотни французских латников встали в крепости гарнизоном. В тот же день самые горячие из шевалье начали назойливо требовать от Жанны вывести войско из Орлеана. Пора, мол, напасть на укрывшихся в фортах захватчиков, что заблокировали город с севера, настало время дать англичанам генеральное сражение! Светлые головы, нечего сказать.

Мы с Пьером де Ли стоим на верхушке северной стены города, задумчиво разглядывая английские укрепления. Слева направо по широкой дуге, в тысяче ярдов от городской стены, пролегла цепь английских фортов. Между ними насыпаны земляные стены, вырыты ловчие ямы и заградительные рвы. Хорошо еще, что британцы не успели полностью отрезать Орлеан от внешнего мира, пока выполнена лишь треть того, что задумал покойный граф Солсбери. Крайний справа форт называется Сен-Лу. Он находится в отдалении от прочих, поэтому и был атакован первым, еще до Турели. Я в тот момент прикидывался бравым английским пушкарем, а потому пропустил все самое интересное.

– Не обижайся, Робер, – громадным шмелем гудит Пьер. – Но вам, французам, незнакомо само понятие долга.

Я молчу. А что тут скажешь?

– Жанна сразу же, как только прибыла, указала этим напыщенным болванам во главе с Орлеанским Бастардом их истинное место. Но у тех, видать, постоянно зудело в одном месте. Четыре дня назад, еще до рассвета, пока Дева спала, французы кинулись в атаку на форт Сен-Лу. Ну, как это у вас обычно бывает: рыцари гордо скачут впереди, пехота трусит в отдалении. А пушки совсем не взяли, на что надеялись, до сих пор не понимаю! К тому времени, как мы с Жанной подскакали к осажденному форту, вокруг лежали сотни убитых и раненых галлов, а нападающие удирали в полном беспорядке. Как и положено у французов, впереди скакали рыцари, за ними бежала пехота. Галлы, видишь ли, не подумали о том, что остальные форты окажут поддержку осажденному Сен-Лу, а потому попросту перетрусили, увидав подходящее английское войско.

Я понимающе киваю, иного и не ждал.

– Жанна смогла остановить бегущих и со знаменем в руках первая бросилась на штурм Сен-Лу. За ней, поколебавшись, ринулись и остальные. Мы с Жаком построили несколько сотен этих трусов лицом к англичанам, те заколебались, не решаясь напасть, и, пока суд да дело, Жанна взяла Сен-Лу штурмом. Британцы, поняв, что делать нечего, отступили.

– Это все просто замечательно! – едко роняю я. – Но понимаешь ли ты, воин, что судьба всей армии – да что там армии, всей Франции – лежит на хрупких плечах одной юной девушки? – Пьер пытается что-то вставить, но я жестом заставляю его замолчать. – Второй раз за эту кампанию она бросилась на штурм крепости, увлекая прочих вояк, и тут же получила стрелу в упор. А если бы в голову или в сердце? Ответь мне, что тогда?

– Она упряма, как сто мулов, – басит баварец, пряча глаза.

– Жанна не может выиграть всю войну, первой кидаясь в атаку. Очень скоро ее убьют, подумай об этом как следует!

– Посмотри, – взволнованно перебивает баварец. Выкинув вперед толстую как бревно руку, он рывком разворачивает меня лицом к английским фортам: – Ты только посмотри на это!

Под грохот барабанов англичане с развевающимися знаменами покидают форты, выстраиваясь на поле перед Орлеаном, в миле от городских ворот.

– Извести Жанну, – помедлив, прошу я. – Скажи ей, что англичане желают дать генеральное сражение.

Хмыкнув, баварец исчезает, на прощание окинув пристальным взглядом захватчиков, изготовившихся к бою. Жанна и вся верхушка прибывшего войска сейчас находятся в городском магистрате, выслушивают и произносят приветственные речи, клянутся навсегда изгнать коварного и подлого врага, и так далее и тому подобное. А англичане тем временем решили сокрушить наше прибывшее подкрепление одним ударом.

Через полчаса на стене становится весьма оживленно. Вокруг Жанны просто не протолкнуться среди знатных вельмож. Здесь герцог Алансон, граф Дюбуа, барон де Рэ и прочие и прочие, горячие сердцем, но недалекие умом. Они экспансивно машут руками, требуют у Жанны немедленно дать генеральное сражение, растоптать, разгромить и погнать в шею подлого врага. Я, стиснув зубы, жду, какое же решение примет Жанна.

Вот классическая ситуация из тех, что я подробно ей расписывал. Британцы изготовились к сражению, выстроив знаменитого «ежа». Сейчас они идеально готовы к оборонительному бою, латники и копейщики прикрывают лучников, а в фортах, якобы оставленных, наверняка засело сильное подкрепление. Ну не может зубр войны граф Толбот не оставить там резерва, который в самый подходящий момент ударит по французам с флангов и сметет хвастливых галлов с поля боя. Битву за Орлеан еще можно проиграть...

– Если у вас не хватает ума и смелости, я возьму на себя командование и сам поведу войска, – повышает голос Орлеанский Бастард.

Жанна поворачивается к дяде, в голосе девушки сквозит холод:

– Быстро же вы забыли, граф, что за малейшее неповиновение я обещала вас повесить!

На стене воцаряется мертвая тишина, присутствующие отводят глаза, пялятся кто куда. Лишь братья Жанны, выпятив челюсти, с вызовом разглядывают присутствующих. Граф Дюнуа, побагровев, опускает руку на эфес меча, сверлит глазами дерзкую соплячку, вот-вот ляпнет вслух какую-нибудь дерзость. Не давая глупцу ни малейшего шанса, я скольжу ему за спину, острым кончиком стилета, легонько колю сквозь парадный камзол.

Стилет является чудесным изобретением неведомого гения-оружейника. Длинный тонкий клинок, тупое лезвие, острый как иголка конец. Словом, нечто вроде громадного шила, которое идеально подходит для нанесения молниеносных колющих ударов. Не всякая кольчуга может отразить стилет, направленный опытной рукой, а граф, как назло, сегодня без доспехов. В пяти сантиметрах от острия клинка располагается правая почка, мне нужна всего лишь секунда на то, чтобы нанести удар и спрятать клинок. Далее последуют болевой шок, потеря сознания и неминуемая смерть.

Шепот мой легок, как нежнейший ветерок, кроме графа никто его не услышит:

– Одно движение – и ты труп.

Рука на эфесе расслабляется, графа начинает заметно трясти. Вот так-то лучше. Некоторым типам приходится напоминать, что они, как и все прочие люди, тоже смертны. Кто поумнее, те берутся за ум, а особо тупых иногда приходится хоронить с почестями, как павших от руки коварного врага.

– Успокойтесь, граф Дюнуа, – добавляет Жанна, которая не заметила короткой мизансцены. На лице девушки расцветает искренняя улыбка. – Я всего лишь пошутила.

Первым начинает хохотать барон де Рэ, за ним с готовностью подхватывают смех остальные, даже граф растягивает тонкие губы в улыбке. Но взгляд, что Орлеанский Бастард бросает на меня, полон ненависти и яда.

«Еще один враг, – вздыхаю я. – Нет, мне точно не дожить до старости».

– Итак, господа, я решила, – громко объявляет Жанна. – Приказываю сегодня сражения не давать, а совершить крестный ход вдоль крепостных стен Орлеана. Начало... – Она вглядывается в солнце, трудолюбиво карабкающееся по голубому небу. – Начало ровно в пять часов пополудни.

Развернувшись, девушка первая начинает спускаться, за ней кидаются все остальные, я задерживаюсь, с насмешкой разглядывая выстроившихся англичан.

Похоже, кончилось ваше время, джентльмены. Отныне французы будут давать вам бой именно тогда, когда сами выберут и время, и место. Давно пора было рыцарской чести и прочим предрассудкам потесниться, уступить место мышлению. А здесь вам нечего больше ловить. В Орлеане стоит свежее десятитысячное войско, с южной стороны город разблокирован, можно свободно подвозить припасы по мосту через Луару, благо саперы уже восстановили разобранные участки. Один из возведенных англичанами фортов с северной стороны города уже разрушен, придет время, возьмем на копье остальные. Да вы, похоже, и сами понимаете, что ваша карта бита. Ваш вызов на генеральное сражение – жест отчаяния, жалкая попытка отыграться одним махом. Это у вас не вышло, и я очень рад, что приложил к тому руку.

Проходит час, другой, третий. Наконец англичане, поняв, что проиграли, разворачивают колонны и начинают отходить. За их спинами пылают пустые форты, выкидывая в чистое небо клубы дыма. Осада закончилась, Жемчужина-на-Луаре свободна!

– И это только начало, – шепчу я в спину уходящего войска. – Скоро ждите в гости. – Голос мой постепенно усиливается, так что под конец я почти кричу: – В какую бы щель во Франции вы ни забились, мы найдем вас и вышвырнем вон. Оревуар, господа британцы, пора вам грузиться на баржи!

Глава 5

Июнь 1429 года, оккупированные территории.

Баварский гамбит

Незаметно пролетел целый месяц. Даже удивительно, какая уйма событий может произойти всего за четыре недели! Словно в котел алхимика от души плеснули катализатора, и все в нем забурлило и загремело, загрохотало и полыхнуло. Франция очнулась от тяжкого забытья и, ведомая Орлеанской Девой, раз за разом принялась сокрушать англичан. Те самые французы, которые еще месяц назад бледнели от страха при одном слухе о приближающемся войске британцев, ныне гнали их с оккупированных территорий с презрительным смехом.

Толком не успев оправиться от раны, Жанна провела дополнительный набор в войско. Неожиданным рывком она бросила армию на запад, торопясь быстрее освободить города по течению Луары и окончательно устранить любую угрозу освобожденному Орлеану. Двенадцатого июня она взяла город Жарго. Ловко сманеврировав войсками, Дева застала врасплох войско хваленого английского полководца графа Суффолка и разбила его, взяв в плен самого военачальника. Всего через три дня она с наскока захватила мост, ведущий в город Менг, а затем и сам город, на следующий день осадила неприступный Божанси, высотой крепостных стен соперничавший с самим Орлеаном. Приступы были такими яростными, что уже на третьи сутки осады гарнизон города сдался, отворив ворота.

Граф Толбот, спешивший на подмогу к осажденному французами Божанси, не успел на каких-то полдня. У деревеньки Патэ Жанна подстерегла его войско на марше и, не дав развернуться в боевое построение, сокрушила одним мощным ударом. Узнав о происшедшем, сдались без боя гарнизоны в городах Труа, Шалон, Суассон и Лаон. Сам сэр Джон Фастольф, победитель в недавней «битве селедок», в страхе перед приближающимся войском Орлеанской Девы повернул назад, так и не решившись сойтись с ней в бою. За трусость, проявленную перед лицом врага, он был лишен ордена Подвязки и всячески опозорен. Отныне у англичан не осталось крупных сил во Франции.

Жанна объявила о новом наборе в войско, она во всеуслышание заявила, что целью будущих операций является освобождение города Реймса, места коронации всех владык Франции. Что же до англичан, то, как она заявила, пусть приходят, и желательно побольше. Хватит вылавливать их по всем закоулкам Франции, выковыривать из захваченных городов, словно улиток из скорлупы. Чем больше британцев соберется в Реймсе, тем больше мы их уничтожим за раз! Своей новой базой Дева объявила Божанси, там я и встретил начало лета.

Каждый знает, что при нужде напиться можно и из лужи, а главные новости узнать от детей. Порой те видят и знают намного больше, чем мы можем себе представить.

– Ты уверен? – переспрашиваю я для верности.

Паж Жанны часто кивает, в вытаращенных глазах стоят слезы. Если я правильно понимаю, это не жалобный плач ребенка, не слезы испуга. Кулаки сжаты так, что костяшки побелели, на щеках пылает яркий румянец, а глаза так просто молнии мечут. Да, все верно, это слезы ярости. У пацана пока маловато силенок, чтобы самому отомстить за оскорбление, зато хватило ума рассказать все именно мне. Смышленый малый, такой далеко пойдет!

– Кому ты уже об этом говорил? – спрашиваю я небрежно, незаметно оглядываясь по сторонам.

Нет, все чисто, вокруг ни души. Юный паж подстерег меня в таком месте, где нас никто не увидит.

Мюго мотает головой, слезы его уже высохли, правая рука гневно стискивает рукоять кинжала.

– А почему подошел ко мне?

Отчего-то паж мнется, прячет глаза, потом, решившись, вскидывает голову и выпаливает:

– Я однажды слышал разговор братьев госпожи Жанны, речь шла о вас... Ну, что вы в деле доказали верность и исключительное мужество. – Я не отвечаю, молчу, левую бровь изогнул домиком, холодно смотрю пажу в глаза. Тот ежится и, сморгнув, шепотом добавляет: – Ну и слуги болтают про вас... всякое, – и, явно заторопившись, уточняет: – Но только между собой! Мы больше – никому, ни за что!

Да уж, разве может честный человек скрыть хоть какую-нибудь тайну от слуги? Да ни в жисть! А я-то воображаю себя чуть ли не Джеймсом Бондом или Бэтманом, летящим под покровом ночи в обтягивающем черном трико и в полумаске, о тайной деятельности которого никто ничего не знает. М-да, совершенно никто, кроме десятка-другого слуг. Остается лишь запеть арию мистера Икса для полного соответствия образу. Вообще-то, на преданность и исполнительность Мюго вполне можно положиться, смог же паж разыскать «Зверобой», а затем дотащить ружье до палатки сьера Пуланжи.

Я легонько вздыхаю и кладу руку парню на плечо, кстати пока что весьма костлявое. Маловато времени он уделяет физическим упражнениям. С другой стороны, малец смел, а мясо на кости нарастет. К счастью, это не самое главное в человеке.

Вот я, например, представляю из себя один воплощенный разум, правда, если сравнивать с баварцами. Уж те – просто горы мышц, таким лишь с медведями бороться, крушить им ребра голыми руками. Между прочим, то, что косолапых в лесах Европы практически не осталось, – результат таких вот бесчеловечных состязаний. Что, в России некому давить топтыгиных голыми руками? Да не смешитеменя! Просто русские жалеют зверя, мы более человечны и открыты душой, чем черствые европейцы.

– Вот что, – решаю я. – О нашем разговоре – никому ни слова. Болтун – находка для шпиона. Смекаешь?

Радостно кивнув, паж Жанны мигом исчезает с глаз. Разумеется, он до свинячьего визга доволен, что переложил заботу на мои не такие уж и широкие плечи. А ведь на них уже столько навалено, что хребет аж трещит и жалобно похрустывает.

– Да в конце-то концов! – раздраженно восклицаю я ему вслед. – Что ж я все сам да сам! Для таких вот разборок существуют специально обученные люди. А они до того от скуки одурели, что уже в битвы бросаются. Будто на планете что-то изменится к лучшему, если баварцы лично убьют сотню-другую англичан!

Потратив час, я понимаю, что Жака де Ли мне найти не удастся, великан как сквозь землю провалился, но тут же ловлю за рукав среднего «брата», Жана.

– У тебя найдется для меня пара минут?

– В любое время, – с готовностью отзывается тот. – Вот только погоди немного, сейчас они закончат.

К чему может быть прикован взор молодого, полного сил мужчины? Думаете, там девушки прогуливаются, завлекательно крутя бедрами и щедро разбрасывая улыбки? А вот и нет, там двое воинов, с ног до головы закованные в толстое железо, почем зря рубят друг друга остро заточенными кусками стали. Фыркают, хекают, яростно поблескивают налитыми кровью глазами сквозь узкие прорези шлемов.

– Ну, раз так, – разочарованно бросаю я. – Придется мне убить его в одиночку!

Я успеваю отойти ровно на три шага, меня подхватывают широкие, как лопаты, ладони и, осторожно крутанув в воздухе перед собой, ставят лицом к Жану. Холодные серые глаза поблескивают, словно выхваченные кинжалы, вроде и неярко, но очень убедительно.

– Кого это придется убить? – мягко интересуется баварец. – И, если не секрет, за что?

– Два часа назад, – начинаю я, – некий рыцарь поймал пажа Жанны, Мюго, в городе и, угрожая расправой, выяснил, чем Дева будет заниматься сегодняшним вечером. Узнав о походе в церковь Святой Екатерины, он остался весьма доволен, а на прощанье пригрозил отрезать пажу язык, если тот кому проболтается. Парень уверен, что остался в живых потому лишь, что в переулок въехал военный патруль.

Жан мерно кивает, поторапливая.

– По описанию герба – это сьер Андрю де Бомон, – заканчиваю я.

– Главный людолов коннетабля Франции Артура дю Ришмона, – продолжает невысказанное Жан де Ли.

Оп-па! Уже не в первый раз я ставлю незаметные ловушки, и время от времени баварец ухает в них с головой. Что-то настораживает меня в нем, сам не пойму отчего. То некий намек на властность проявляется, то ненужные простому баварскому рыцарю знания выскакивают откуда ни возьмись. Понятно я, обученный телохранитель, по долгу службы обязан помнить таких людей, но ему-то это зачем? Ну откуда, скажите на милость, Жану де Ли знать о том, что коннетабль Франции, отстраненный дофином от должности и удаленный от двора, взял в привычку похищать знатных людей, а затем требовать с них выкуп? Даже архиепископ Реймский, первый советник дофина, не избежал подобной печальной участи в позапрошлом году. Кстати, платить за него пришлось дофину Карлу.

– Хорошо, – спокойно кивает Жан. – Я займусь этим делом. Ты, случайно, не знаешь, где остановился этот любознательный шевалье?

Совершенно случайно я это знаю.

– Таверна «Цветок чертополоха», что у Парижских ворот, – мигом отзываюсь я. – Их там семеро, все опытные головорезы.

Рыцарь безразлично пожимает широченными плечами, которые взглядом не охватишь. И впрямь, было бы о чем беспокоиться. Если бы я мог разгибать по две подковы зараз, многие жизненные неудобства перестали бы меня тревожить.

– И вот еще что, – добавляю я вслед. – Мне понадобится маленький сувенир, который стоит подарить коннетаблю в память об этом случае. Мужчина он упорный, вдобавок чересчур любит деньги, надо его слегка охладить, привести в чувство.

Наклонив голову, рыцарь внимательно выслушивает, что за сувенир я хотел бы получить, и каменные черты его лица расплываются в озорной улыбке.

– Ты точно не баварец? – ухмыляется он и, хлопнув меня по плечу, немедленно исчезает.

Потирая онемевшую руку, я на минуту поджимаю губы, потом с широкой улыбкой отзываюсь:

– Да русский я, русский. В нас – и баварцы, и французы, и даже англичане слились, а мы им всем – отозвались. А кому еще не успели, тому отзовемся, мало не покажется. Очень уж мы широки, нас пока сузишь, семь раз запаришься! И Париж на копье брали, и Берлин... дважды, а до Лондона мы еще доберемся, доберемся. Передайте, пусть ждут и никуда не расходятся, а то лови их потом по всему острову.

Той же ночью я, стараясь не шуметь, аккуратно зажигаю толстые золоченые свечи в некой спальне. Роскошно живут отдельные вельможи, нечего сказать. Снимают целые дома в центре Божанси, явно денег не считают, рэкетиры поганые. Широкая резная кровать с балдахином, вышитым золотой нитью, стол уставлен пыльными бутылями с дорогим вином, а еды осталось столько, что еще взвод можно накормить.

То, что я собираюсь проделать, называется акцией устрашения. Собственно, саму идею я взял из «Крестного отца»: если отчего-то не можешь или не хочешь убить какого-то человека, хотя бы напугай его до полусмерти. Чтобы запомнил, что есть на белом свете серьезные люди, которые очень им недовольны! Правда, на то, чтобы резать голову любимому жеребцу клиента, меня не хватило. У каждого есть какие-то пределы, через которые он никогда не переступит, лучше умрет. Если честно, никогда я не понимал этого зверства – убивать лошадей, они же добрые и красивые, это вам не люди, которых иной раз совсем не жалко.

Кстати, передо мной как раз один из худших представителей нашего племени – храпит так, что стены дрожат. Вот и верь поговорке, что хорошо спит лишь человек с чистой совестью. Закончив декор, я осторожно трясу соню за плечо. Храп прерывается, плюгавый коротышка с недовольным видом садится в кровати, уже и рот открыл для грозного рыка, но тут же поперхнулся. Это я прижал к горлу алчного бретонца кинжал, тесно прижал, осталось только чиркнуть. Наружная сонная артерия, чтоб вы знали, чрезвычайно уязвимый сосуд. Раздавишь ли ты ее железными пальцами, перехватишь ли лезвием бритвенной остроты, для жертвы исход всегда один – смерть.

– Доброй ночи, – приветливо говорю я. – Хорошо ли почивалось?

Коннетабль тихо сопит, выпученные, как у рака, глаза уставились на семь человеческих голов, в художественном беспорядке расставленных в ногах кровати. Искаженные ужасом и болью черты позволяют понять, что по меньшей мере пятерым из этих семи головы отрезали еще при жизни. Нехорошо резали, чем-то тупым. Работали люди, которые к чужой жизни вообще не имеют никакого почтения. Знающий человек прекрасно различает подобные нюансы, и коннетабль, судя по вмиг побледневшему лицу, полностью проникся ситуацией. Ишь, как вспотел! Сбоку я вижу, что зрачки у корыстолюбца расширились до предела, похоже, он уже готов к диалогу. Прямо перед коннетаблем на кровати стоит серебряное блюдо, на нем покоится некий круглый предмет, накрытый кружевной брабантской салфеткой.

– Сними салфетку, увидишь сюрприз, – шепчу я, нежно щекоча лезвием горло негодяя. – Ну же, доставь себе удовольствие.

Трясущейся рукой вельможа сдергивает салфетку, под ней, как и следовало ожидать, находится голова главного его людолова, ныне покойного Андрю де Бомона. Ах как нехорошо смотрится мертвец с выжженными ямами глазниц, как криво срезаны губы, сколоты, а то и спилены некогда крепкие зубы! Похоже, ведущему спецу по грязным делишкам пришлось пройти через страшные предсмертные муки. Знать не хочу, что же такое с ним сделал баварец, иначе, боюсь, может на неделю пропасть аппетит. Одно радует: мерзавцев настигло заслуженное воздаяние, да и воздух во Франции стал почище.

– Протяни руку, сволочь! – В голосе моем звенит металл, оттого коннетабль беспрекословно подставляет ладонь, которая тут же прогибается под весом кошелька с золотом.

– Твое? – холодно любопытствую я.

Рыцарь молчит, кинжал прижимается к его горлу все сильнее.

– Да, – наконец шепчет дю Ришмон. – Чего ты хочешь? Я дам тебе втрое, нет, впятеро больше. Намного больше, чем ты можешь вообразить! Только не убивай.

Вместо ответа, я кидаю перед ним пустой мешок, на нем вышит герб коннетабля.

– Если честно, я мечтаю сунуть твою голову в этот мешок. И поверь, так оно и будет, если рассвет застанет тебя в Божанси. Скачи в фамильный замок и больше оттуда не показывайся! – рычу я. – Это – последнее из предупреждений!

Я плавно пячусь к окну, легко распахиваю тяжелые ставни, беззвучно спрыгиваю в сад, благо тут невысоко, всего лишь второй этаж. Под окном в темной холодной луже распростерлось неподвижное тело, отделившиеся от стены силуэты приветственно машут руками. Вслед за Жаном и Пьером я перемахиваю высокую стену, окружающую дом. Главное – не споткнуться о труп сторожевого пса, вон их сколько тут накидано.

В только что покинутой мною комнате раздается призывный крик, даже нетренированное ухо среди ноток ярости явственно различит аккорды ужаса. Кричать коннетаблю придется долго – так уж вышло, что вся бодрствующая стража в доме этой ночью скоропостижно скончались.

– Бьюсь об заклад, – тяжело роняет Жан, – что больше мы о нем не услышим.

Я лишь пожимаю плечами, по-моему, тут и спорить не о чем. Пьер, презрительно сплюнув на мостовую, с надеждой косится на меня, пытается угадать, не ждут ли нас еще какие-нибудь захватывающие приключения. Глаза аж светятся, похоже, младший из баварцев до сих пор не наигрался в войнушку. Все эти перерезанные от уха до уха горла, убитые одним ударом громадные псы и бесшумно снятые часовые вызывают у Пьера лишь прилив безграничного энтузиазма, одаряют ощущением собственной нужности и востребованности. Живи баварец в двадцать первом веке, непременно нашел бы себя в десанте или морской пехоте.

Утром я подхожу к покоям Жанны. Страж у дверей бодро салютует мне, в ответ я залихватски подмигиваю. Никак не получается научиться чопорной важности господ, да и надо ли? Боюсь, не дожить мне до момента освобождения от англичан замка Армуаз в Нормандии, пожалованного дофином. Ну а если удастся там поселиться, то прекрасная тогда настанет жизнь. Буду охотиться на оленей, больных лечить да добро наживать. В прихожей я замедляю шаги, по роду профессии слух у меня обострен, поэтому отлично слышу, что происходит за тяжелыми резными дверьми.

Жанна негромко плачет, эти слезы разрывают мне сердце. Не надо спрашивать девушку о причинах, они очевидны. Мужчины никогда не признают женщину равной себе, как бы родовита и умна она ни была. Даже в двадцать первом веке это так, что уж говорить о пятнадцатом! Каждое решение Жанне приходится буквально продавливать через военный совет армии, то и дело апеллируя к авторитету высших сил, которые якобы подсказали ей, что надо непременно сделать так и никак иначе.

Парадокс ситуации в том, что всякая неудача этими знатными господами тут же приписывается Деве, зато любой успех – себе. Ну как же, ведь вокруг Жанны д'Арк полным-полно непризнанных военных гениев! Вот только где они были раньше, до появления Орлеанской Девы? Тут и герцог Алансон, позорно проваливший битву под Вернейлем, где у французов помимо преимущества во внезапном нападении было вдобавок двукратное численное превосходство, и барон де Рэ, до того проявивший себя лишь в качестве любителя юных пажей, а также в детских жертвоприношениях дьяволу, граф Дюнуа, так позорно обгадившийся во время «битвы селедок», Ла Гир, рыцарь безмерной отваги и отчаянной храбрости, но, увы, не стратег и даже не тактик...

Рыцарская спесь не позволяет им признать, что только Жанне французы обязаны всеми своими победами. Относительно небольшое, всего лишь десятитысячное, войско под командованием Орлеанской Девы гонит в шею британцев, вычищая королевство от английской скверны. Ревнуя и завидуя, вельможи то и дело пытаются вмешаться в командование, и только упорство и решительность девушки не дают свершиться очередной военной катастрофе. Я поеживаюсь, представляя, какая тяжесть лежит на этих хрупких плечах. И поддаваться нельзя. Чуть дашь слабину, позволишь командовать этим храбрым, но отчаянно недалеким господам, и англичане тут же возьмут реванш!

Я громко стучу в дверь.

– Кто здесь? – спрашивает сердитый голос.

– Ваш лекарь, госпожа Жанна, – негромко отзываюсь я.

– Входите, Робер. – Увидев меня, она улыбается как ни в чем не бывало.

Сильный характер, хорошо, что Дева пошла в мать, а не в отца.

– Что привело вас ко мне?

– Хотел бы отпроситься на несколько дней, – объясняю я. – Приближается полнолуние, когда силы лекарственных трав возрастают. Надо бы заготовить две-три охапки. Война еще не кончена, раненых будет много.

– Что ж, неделю я смогу без вас обойтись, – отвечает Жанна и уже без улыбки добавляет: – Только постарайтесь не задерживаться, ладно?

Поклонившись, я поднимаю голову и одними глазами говорю:

«Если бы мог, никогда бы тебя не покинул». И она так же молча отвечает: «Я знаю».

Я отчетливо понимаю, что сплю, но это совсем не важно. Главное сейчас то, что я вновь ребенок, у меня еще все впереди, а мечтам только предстоит сбыться.

И в то же время мне двадцать семь лет, я – тренированный убийца на службе французского королевского дома. Я, ребенок, гляжу на то, кем стал, и ужасаюсь. Во сне мне страшно до дрожи, поэтому я горько плачу. Я понимаю, что потерял себя, забрел не туда в лабиринте жизни. Найду ли из него выход? Никогда мне не вернуться в то светлое, беззаботное время, когда я был ребенком, жизнь летит все стремительнее. Что ждет меня впереди? Удар копья, тусклый блеск меча, тяжелый замах булавы? Или это будет холодный укол кинжала, а может – яд? Люди с моим образом жизни редко доживают до преклонных лет.

Наконец я просыпаюсь, весь в поту. На глазах высыхают слезы, сердце бушует, пытаясь вырваться из клетки ребер. Я ошеломленно кручу головой, постепенно приходя в себя, воспоминание о страшном сне тает, словно теряется в тумане времени.

– Чертовщина какая-то, – недовольно бурчу я.

Вот тебе и выспался, набрался сил перед предстоящим ночным бдением, лучше бы вообще не ложился. Похоже, подсознание пыталось сообщить мне что-то столь важное, что организм испытал настоящий стресс. Ясно, что я упустил нечто крайне серьезное, отчего находятся под угрозой либо моя жизнь, либо безопасность Жанны. Но что именно? Что заставило подсознание забить тревогу? Услышанный обрывок разговора, замеченный обмен взглядами, сплетня, на которую я не обратил внимания?

Я слишком увлекся войной в последнее время, и без меня есть кому побить подлых захватчиков. Десять тысяч здоровенных лбов в громыхающем железе с удовольствием ринутся в сечу за веру, короля и любимую Францию. Ну, приближу я победу на день или два, что с того? Что в двадцать первом столетии люди вообще помнят об этой войне? О ней упомянуто в паре коротких абзацев в школьных учебниках по истории для шестого класса, вот и все, на большее рассчитывать не приходится. Какой-нибудь профессор изучит летопись? Но ведь летописцы, как им и положено, все переврут или перетолкуют иначе, совсем не так, как оно было. Что-то ни одного из них я не видел в действующей армии, опять напишут о происшедшем с чужих слов, из разных версий выберут ту, что покрасивше.

А вот если не уберегу Жанну... Нет, об этом лучше не думать.

Помяв ноющий затылок, я вялым шагом бреду в сторону ближайшей таверны. В гриме и одеянии простого солдата меня не узнает никто из знакомых, а где, как не за кружкой вина, можно узнать все новости? Надо быть ближе к народу, вернуться к истокам, только тогда будешь знать, что на самом деле волнует людей. В двадцать первом веке для тех же целей используются телевидение и Интернет, радио и газеты, в пятнадцатом – только таверны, трактиры да кабачки. Сюда стекаются желающие послушать умные беседы и свежайшие сплетни, здесь собираются усталые путники, которые за угощение и выпивку расскажут все новости. Только тут ты узнаешь, причем с мельчайшими деталями и обширнейшими комментариями, о подлинном завещании германского императора, со всеми шокирующими подробностями тебе поведают об измене любимой жены владыки сарацин, и даже...

– Да не может того быть! – ревет низенький толстый монах в серой рясе.

– Собственными глазами видел! – жарко клянется цирюльник, худой, словно вяленая рыбина. – Вот не сойти мне с этого самого места! – Окинув окружающих пристальным взглядом, цирюльник повышает голос: – Говорят, Дева не в первый раз такое проделывает. В Орлеане подобным же манером она исцелила сотню человек зараз!

А вот это уже интереснее. Захватив с собой кружку вина, я пристраиваюсь поблизости от рассказчика.

Тот, свысока оглядев разинувших рты солдат, подмастерьев и ткачей, надувается как индюк и важно бросает монаху:

– А вы, брат Фабиус, раз не присутствовали при том, то и не спорьте!

– В чем дело? – негромко спрашиваю я у сидящего рядом здоровяка. – О чем это они спорят?

От одежды соседа ощутимо тянет сырым мясом и запахом крови, отчетливо пробивается вонь требухи, словом, присутствует весь набор ароматов, по которым безошибочно угадываем мясника. Руки у детины – как мои бедра, голова с ведро, зато по лицу сразу видно, что это не шаромыжник какой, а человек положительный, верный муж и добрый католик. Наклонившись ко мне, мясник гулко шепчет:

– Дева явила нам новое чудо, исцелила от золотухи несколько человек.

– Что вы говорите! – ахаю я, всплескивая руками. – А когда же это случилось? Как жаль, что я не увидел все собственными глазами, было бы что рассказать ребятам!

– Что за вздор! – продолжает кипятиться брат Фабиус. Его круглое лицо побагровело, отчего выглядит словно спелый помидор. – Только тот, в ком течет королевская кровь, может сотворить подобное чудо!

– А вот и нет! – В перепалку вклинивается мужчина с испитым серым лицом. Сапожник, судя по черным зубам с начисто содранной эмалью и вдавленной узкой груди. – Если пастушку Жанну, как говорят, под руки держат святая Катерина со святой Маргаритой, а за ее спиной стоит архангел Михаил, то она еще и не то может! Да пусть даже и течет в Деве королевская кровь, что с того? – Подбоченившись, сапожник обводит мутным взглядом трактир и хвастливо добавляет: – Вот у одной мадам в Нанте растет от меня ребенок, а у короля что, не бывает разных мамзелей? И очень даже просто! Может, и я сам, того... о-го-го!

Громкий взрыв хохота прерывает оратора, присутствующие наперебой комментируют его высказывания. Все сходятся в одном: в жилах Орлеанской Девы и вправду может течь королевская кровь, за что-то ведь ее избрали небесные покровители Франции?

Я выбираюсь из таверны в тягостной задумчивости. Во всех обойденных сегодня кабачках, трактирах и тавернах люди только и делали, что толковали о новых чудесах, сотворенных Девой. Что это, случайность? Возможно. Вот только не верю я в такие случайности, которые больше походят на умело запущенные слухи.

Всяк в королевстве знает, что только истинный король, отмеченный Богом, способен исцелять золотуху своим прикосновением, хотя уже добрую сотню лет во Франции о таких чудесах и слыхом не слыхивали. Ни дофин Карл, ни его покойный батюшка, вообще никто из династии Валуа подобными вещами не баловался. Золотушных, гнойных и прочих пораженных болезнями простолюдинов руками трогать брезговали, а если и выбирались из королевского дворца для общения с простым народом, то исключительно для приватных бесед со смазливыми поселянками. Похоже, кто-то очень умный исподволь приучает народ к мысли о том, что в Жанне течет королевская кровь. Но кто он, этот неизвестный, а главное – что за игру он ведет?

Через пару дней я кое-что узнаю, но вопросов лишь прибавляется. Я сижу в углу неприметной таверны возле городского рынка Божанси. Здесь грязно, темно и сыро, а подаваемое пойло недостойно зваться вином. Но я не жалуюсь, к лицу ли заросшему бородой оборванцу с острым как бритва ножом за пазухой бурчать по столь мелкому поводу? Настоящий рыночный мачо должен выражать свои мысли коротко, громко и внятно, у него не должно быть тайн от товарищей.

– Дрянь у тебя вино, трактирщик! – реву я белугой. – Подай другой кувшин!

Подсевшие к столу голодранцы буйными криками выражают одобрение, смотрят на меня преданно, льстиво улыбаются. Страшатся, что выгоню, так и не угостив. Зря боитесь, сегодня у меня полно монет, слышите, как они звенят в кармане? Не робейте, угощу всех, ведь не каждый день удается срезать кошелек у залетного лоха! Наконец перед нами появляется дюжий мужик в грязном фартуке и бухает два глиняных кувшина на колченогий стол, тот протестующе скрипит. Глиняная миска с тушеной зайчатиной, что еще вчера ловила мышей, высоко подпрыгнув, съезжает к самому краю, и я еле успеваю ее поймать. Молча приняв деньги, трактирщик какое-то время изучает их, скептически вглядываясь в каждую монету, затем, недовольно ворча, удаляется. Хоть бы стол перед уходом протер, что ли. Судя по засаленной, провонявшей потом одежде и грязным, сто лет не мытым рукам, чище от того столешница не станет. Но главное ведь старание, не так ли?

– Грязная дыра! – во весь голос сообщаю я ближайшему оборванцу и тут же грозно интересуюсь: – Что у тебя с рукой, отсохла она, что ли?

– Нормально все, – мычит тот, слабо шевеля усами.

– Тогда наливай, не спи!

В «Вертеле и куропатке» принят подобный стиль обхождения, потому никто не обращает на нас внимания. Но хватает тут и иных посетителей, тихих и молчаливых. Они незаметно подходят, общаются шепотом, передают друг другу что-то под столом и уходят, не прощаясь. Нужный мне человек сидит через три столика, у противоположной стены трактира. Несмотря на жаркую погоду, он закутан в плащ, на лицо опустил капюшон. Осторожная сволочь! Двое суток я следовал по пятам за одним из распространителей слухов, который в итоге и привел меня сюда.

Он пошептался с закутанным в плащ человеком, получил под столом малую толику денег и сразу же исчез. Где-то к обеду, когда к щедрому незнакомцу подсел тот самый цирюльник, высохший, как вобла, я понял: вот он, след. Остается лишь узнать, кто же он, этот заказчик. Здесь, в трактире, поговорить по душам не удастся – пару раз к одинокому посетителю пытались подсесть незваные гости, но всех тут же спроваживали четверо телохранителей внушительного вида.

В четыре часа пополудни заказчик поднимается и, кинув трактирщику монету, выходит из заведения. За ним, набычившись, грозно топают охранники, щедро отвешивая посетителям подзатыльники и пинки. Следом бреду я, пошатываясь и во весь голос горланя песню о Лили-молочнице и ее шашнях с покойным королем. Любопытный образец народного творчества, содержащий минимум приличных слов, зато сколько экспрессии!

Таинственный господин ловко взбирается в седло породистого жеребца, сдернув капюшон, с наслаждением подставляет лицо прохладному ветру. Застоявшийся скакун как молния уносит его в город. Громилы, азартно улюлюкая, пускают коней в галоп.

Озабоченно присвистнув, я чешу затылок. Вот и показался конец ниточки, пора распутывать весь клубок. Мне хватило мимолетного взгляда, чтобы узнать заказчика слухов, – это доблестный господин де Мюрраж, один из ближайших приспешников барона Жиля де Рэ. Сам по себе этот дворянчик и чихнуть не посмеет, потому я без большой натяжки могу предположить, что он выполняет ответственное поручение сеньора. Но зачем богатейшему барону французского королевства, кузену и другу дофина Карла раскрывать всем тайну происхождения Жанны д'Арк? Что за интригу затеял мой враг Жиль де Лаваль? Ясно, что задумка его весьма скверно пахнет, даже воняет.

Я морщусь недовольно, отчего-то мне чудится, что ветер прямо в лицо швыряет запахи гари и свежей крови. Придется сообщить Жанне, что сезон сбора трав затягивается. Нельзя оставлять в тылу нерешенные проблемы, аукнется так, что потом и костей не соберешь. Итак, пастушка Жанна д'Арк и барон де Рэ, барон де Рэ и графиня Клод Баварская. С одной стороны, в наличии повышенный интерес к девушке, назойливые знаки внимания, подаренный перстень знаменитого предка, с другой – подозрительно близкие отношения с баварцами-телохранителями. Что же ты задумал, дьяволопоклонник и любитель юных пажей?

Человек – животное социальное, а потому весьма дорожит мнением окружающих о себе, пусть внешне и делает вид, что ему все до фонаря. Вдобавок людям интересно все происходящее вокруг, так уж сложилось, что нелюбопытные и необщительные особи попросту вымерли, не оставив потомства. Остальные вместе гонялись за мамонтами, дружной компанией удирали от саблезубых тигров и, путем демократического голосования, избирали наименее ценных членов коллектива, тех, кого не жаль бросить в котел в голодный год. Самые проницательные из людей давным-давно открыли азбучную истину: хочешь узнать, что в самом деле происходит вокруг, – подслушивай. В глаза обязательно соврут, приукрасят, умолчат, но правды ни за что не скажут.

Труднее всех приходилось правителям. Опасаясь заговоров, они лично, не доверяя никому, долгими часами бродили по потайным ходам, то и дело прикипали глазом или ухом к специальным отверстиям, просверленным в стенах. Долгие столетия тайных войн, заговоров и интриг привели к тому, что внутренние стены средневековых замков стали напоминать решето, вдобавок из дыр немилосердно сквозило. А что еще оставалось делать десяткам поколений бдительных сеньоров, как не сверлить все новые и новые дыры, если специальная подслушивающая техника появилась лишь в двадцатом веке?

Что ж, лично мне незачем часами сверлить неподатливый камень, достаточно припомнить навыки лазания по деревьям. Утешив себя подобной мыслью, я с повышенным интересом присматриваюсь к хорошо знакомым мне людям. От дерева, к стволу которого я прилип крепче лианы, до распахнутого окна кабинета чуть меньше трех ярдов. Единственная опасность для меня – потерять равновесие и грохнуться вниз. Вряд ли из хорошо освещенной комнаты заговорщики смогут различить мой силуэт среди колышущейся листвы, все-таки ночь на дворе. А в том, что здесь зреет заговор, я уже не сомневаюсь. Четверо мужчин, сидящих за щедро накрытым столом, в окно и не смотрят. Есть они тоже не спешат, общаются.

– Итак, – с вызовом заявляет барон Жиль де Рэ. – Я хотел бы услышать все подробности!

Несколько секунд кузен дофина любуется золотым кубком искусной работы, затем ставит его на стол, так и не отхлебнув, и красное как кровь вино выплескивается на узорчатую белую скатерть. Барон переводит тяжелый взгляд с одного из «братьев» Жанны на другого, наконец старший баварец решительно кивает, мол, мы не против.

– Что вас конкретно интересует? – басит Жак де Ли.

– Когда мне будет оказана помощь, и в чем именно она будет заключаться? – сварливо отзывается барон. – Вы тянете, а между тем все больше лиц вовлекается в заговор. Боюсь, скоро настанет момент, когда кто-нибудь из них может проговориться, и тогда... Вы же знаете графа Дюшателя, это страшный человек! Танги не поглядит ни на мой титул, ни на ваше родство с Девой.

– Барон, – торжественно заявляет старший из «братьев». – Мне понятны ваши сомнения. Чтобы их окончательно развеять, я открою вам маленькую тайну. Итак, разрешите представить среднего сына герцога Людовика Баварского – Фердинанда, маркграфа Бранденбургского!

Я, изумленно присвистнув, впиваюсь взглядом в дверь, что вот-вот распахнется, явив нам дорогого гостя. Но как, интересно, сын баварского герцога смог незаметно прибыть в набитый войсками Божанси?

– Что за глупая шутка? – рявкает барон, и золотой кубок сминается в его кулаке, окончательно залив вином некогда белую скатерть.

Я и сам щелкаю отпавшей челюстью, что никак не желает вернуться на свое законное место. Ведь перед бароном стоит средний из баварских «братьев», Жан. Полно, да он ли это? Откуда только взялась гордая поза, рука, небрежно брошенная на эфес меча, поблескивает перстнем с камешком, стоящим немалых денег. Так вот что все время смущало меня в Жане! Ведь он – вылитая копия герцога Баварского, только повыше да лет на тридцать моложе.

– Мало кто во Франции знает меня в лицо, – скалит зубы новоявленный маркграф. – Так уж вышло, что по поручению императора последние пять лет я провел в сражениях с «сиротками» Яна Гуса. Потому-то отец и выбрал меня для сопровождения Клод, о чем, признаюсь, я нимало не пожалел. Будучи не узнанным, получаешь превосходную возможность поближе познакомиться с окружающими тебя людьми и событиями.

Фердинанд достает из поясного кошеля какой-то свиток и с любезной улыбкой протягивает его барону. Тот принимает письмо, но печати срывать не торопится.

– Здесь предложения моего отца. Он хочет, чтобы вы стали королем Франции! – Голос маркграфа серьезен, даже торжествен, но в его глазах на мгновение мелькает какая-то искра.

Ручаюсь, Жиль де Рэ ничего не заметил, но я-то успел узнать баварца получше!

Пока барон пристально осматривает сургучные печати, Жак де Ли почтительно пододвигает господину маркграфу кресло. Фердинанд, не чинясь, наливает себе вина из узорчатого серебряного кувшина, но пить не спешит, не желает дурманить голову. Барон де Рэ внимательно вчитывается в послание, брови его ползут все выше, словно желая слиться с волосами, в стылых глазах проступает изумление пополам с гневом. Скомкав письмо, Жиль де Рэ швыряет его на стол и фыркает презрительно:

– Вы что, с ума сошли? Отдать вам просто так, за здорово живешь, всю Фландрию и половину герцогства Бургундского? Да это просто курам на смех!

– Послушайте, барон, – в голосе маркграфа сквозит явная усмешка, – сегодня вы один из знатнейших дворян французского королевства, вы богаче самого государя, но что с того? Вы навсегда остаетесь всего лишь вассалом, никогда вам не подняться до собственного королевства. А мы предлагаем вам за мелочь, за сущую безделицу, которая все равно не принадлежит Франции, королевскую корону! Вдумайтесь только – вы, Жиль де Лаваль де Рэ, станете монархом!

– Ха, всего лишь мужем королевы, проще говоря – принцем-консортом! – яростно парирует барон.

– Не придирайтесь к словам. Что значит ярлык в сравнении с действительным положением вещей? – тут же возражает Фердинанд. – Пусть ваша супруга по-прежнему слушает голоса святых, посещает монастыри и аббатства, править-то будете вы!

– Ну, допустим, – с неохотой соглашается Жиль де Рэ. – Но ведь мне потребуется уйма денег!

– Это уже ваши проблемы, – пожимает плечами маркграф. – Собственное королевство дорогого стоит, не так ли? Но не огорчайтесь, получив корону, вы с лихвой вернете все истраченные средства. Итак, по рукам?

Барон, зыркнув по сторонам, ухмыляется совсем по-мальчишечьи и заявляет:

– Конечно!

– Тогда сверим наши планы, – деловито предлагает маркграф. – После коронации Карла Валуа в Реймском соборе армия двинется к столице. Сейчас англичанам нечем остановить французское войско, потому они бросят Париж на произвол судьбы. Скорее всего, парижане откажутся сдать город, будут сопротивляться, но мои люди сумеют открыть ворота. Затем, сразу после взятия столицы, король должен быть убит! – И Фердинанд жестко добавляет, глядя прямо в глаза барону: – Вот это – уже ваша забота.

Жиль де Рэ, помедлив, кивает:

– Карл доверяет мне, как самому себе. На грядущей коронации я буду стоять по правую руку от дофина!

– Прекрасно! – говорит маркграф. – Лучший друг, доверенное лицо, все это нам еще не раз пригодится. Так вот, дальше. Как только короля убьют, следует немедленно объявить, что это чудовищное злодеяние произошло по наущению герцога Бургундского, а затем срочно созвать Генеральные Штаты.

– А как быть с сыном Карла? – любопытствует барон.

Фердинанд пожимает плечами и холодно замечает:

– Очевидно, с ребенком приключится тяжелая форма кори, оспы или свинки, причем со смертельным исходом. Но беспокоиться не стоит, столь юное безгрешное создание непременно попадет прямо в рай. Как бы то ни было, после смерти Карла Валуа Франции понадобится король. Претендентов будет несколько, но когда Изабелла Баварская объявит Деву Жанну своей дочерью, потерянной и вновь обретенной, а вас, героя освободительного похода, ее будущим мужем и главным защитником королевства...

Жак и Поль, до того сидевшие неподвижно, словно их здесь и нет, быстро переглядываются. Глаза у баварцев словно рдеющие угли, взгляд остер, как наконечник копья. А господин маркграф плавно продолжает:

– Не думаю, что кто-то станет особенно возражать против этого. В любом случае у нас будет армия под рукой. Да, кстати, кто из полководцев на нашей стороне?

– Это сложный и деликатный вопрос, – подумав немного, отзывается барон. – Мне предстоит выбрать одного из тех двоих, что обладают реальной силой и авторитетом в среде французского рыцарства.

– Значит, это правда. – В голосе маркграфа я различаю удовлетворение. – До меня доходили смутные слухи...

– Истинная правда, – со вздохом отвечает Жиль де Рэ. – Герцог Алансон и Орлеанский Бастард терпеть не могут друг друга, причем до такой степени, что, стань один из них нашим союзником, второй, не раздумывая, выступит против. Как истые вельможи, оба искусно скрывают неприязнь, на людях обмениваясь любезностями. А на самом деле их отношения можно смело назвать взаимной ненавистью.

Баварец коротко кивает, плеснув в кубок вина, пододвигает его к Жилю де Рэ. Барон поднимает налитый кубок, заговорщики с силой чокаются, так, что вино из обоих кубков смешивается. Я зло ухмыляюсь. Достойные дворяне не то что опасаются друг друга, отнюдь нет. Просто это движение вбито в них на уровне безусловного рефлекса, ведь яд в бокале – столь же действенное оружие, как копья и мечи.

– У меня сложилось определенное мнение о каждом из этих господ, – мягко замечает маркграф. – Если вы не против, я с интересом сравнил бы его с вашим.

– Ни для кого в королевстве не секрет, что герцог Алансон весьма нуждается в деньгах, – начинает барон. – После битвы при Вернейле он попал в плен к англичанам, и лишь недавно его жена смогла собрать гигантский выкуп, продав и заложив все, вплоть до собственных фамильных драгоценностей. Но Алансон весьма и весьма себе на уме, готов ли он из-за денежных затруднений предать сюзерена, вдобавок родственника и друга? Я в этом не уверен.

– А граф Дюнуа, Орлеанский Бастард? – любопытствует Фердинанд.

Сбросив маску храброго и нерассуждающего рыцаря, он и говорить стал иначе. Глядя на маркграфа, я отчетливо понимаю, что он гораздо опаснее барона, этот хищник из иной весовой категории. Как ни странно, баварец по-прежнему нравится мне, причем чуть ли не сильнее, чем прежде!

– Граф Дюнуа... На первый взгляд с ним бесполезно даже обсуждать эту тему, глупец фанатично предан Валуа, – пожимает плечами Жиль де Рэ. – Он спит и видит, как его обожаемый братец возвращается обратно из английского плена. Все время ходит в темно-зеленом... – Поймав недоуменный взгляд старшего из «братьев», барон поясняет: – Это цвет траура в Орлеанском доме. На самом деле Бастард весьма хитер и честолюбив. Не знаю, не знаю. Мне нужно еще немного времени, чтобы определиться.

– Хорошо, – кивает Фердинанд. – Но постарайтесь сделать выбор как можно быстрее. Итак, – продолжает он, – на собрании трех сословий французского королевства следует объявить Жанну принцессой королевского дома Валуа. Единственной, кто имеет законное право на престол! А верные нам войска не оставят депутатам иного выхода.

– А если Изабелла Баварская заупрямится, не захочет признавать Жанну д'Арк дочерью? – уточняет Жиль де Рэ.

– Я очень ее попрошу, – с волчьей улыбкой отвечает маркграф Бранденбургский. – Так убедительно, что тетушка не сможет мне отказать!

– Есть еще одно препятствие, – помявшись, бросает барон.

Глаза Фердинанда блестят обнаженными клинками, губы изогнуты в ухмылке.

– Салическое право? – спрашивает он. – Тысячелетний закон, по которому женщина не имеет право вступать на трон?

Жиль де Рэ кивает.

– К черту эту замшелую дрянь! – рычит баварец. – Объявите, что отныне во Франции действует новый закон, и все дела! Сразу после коронации Жанны всю армию следует немедленно бросить в Бургундию, жечь и разрушать ее безжалостно. В это же время баварское войско численностью в двадцать пять тысяч человек вторгнется в мятежное герцогство с востока. Одновременного удара с двух направлений Бургундии не выдержать, а англичане просто не успеют помочь союзнику. Разумеется, герцог Филипп погибнет в бою. Надеюсь, по этому вопросу разногласий не будет?

– Как сам герцог, так и вся его семья, вместе с дядьями, племянниками и престарелыми кузинами, – в тон ему добавляет барон де Рэ.

Я тихо фыркаю. Уж кто-кто, а эти господа понимают друг друга с полуслова!

– Захватив Бургундию, соединенное войско без передышки двинется на запад, очищая от англичан оккупированные города. Следует объявить помилование всем французам, честным, но заблудшим, которые служат в оккупационной армии, – напористо продолжает маркграф. – Не все на это клюнут, понятно, но часть британского войска точно дезертирует. Ну а после того, как мы вышвырнем захватчиков на их остров, следует вновь созвать Генеральные Штаты, обсудить новые границы королевства, а заодно и объявить о грядущей свадьбе. Думаю, все честные французы с радостью поддержат победителя, одержавшего верх в бесконечной войне!

– А когда баварская армия вернется назад, в Германскую империю? – В голосе Жиля де Рэ чувствуется искреннее любопытство.

– Когда мы получим твердые и незыблемые гарантии того, что обещанные земли станут нашими по закону, а не по праву завоевателя, – скалит зубы Фердинанд. – Нам вовсе не улыбается через десяток лет, когда французское королевство укрепится, начинать за них войну.

Лицо Жиля де Рэ темнеет, на секунду он досадливо поджимает губы. Похоже, барон всерьез рассчитывал обмануть баварцев. Как же! У тех, как я понимаю, все давным-давно просчитано. Германцы просто выбирали подходящий момент, чтобы как можно выгоднее вмешаться в драку соседей. Кто-кто, а баварцы внакладе не останутся. Получить графство Фландрийское и часть Бургундии – значит стать намного сильнее и могущественнее. Если уже сейчас в герцогство Баварское входит добрая треть населения и территории Священной Римской империи, то тогда станет входить аж половина. Кто после этого будет безраздельно властвовать в Германии? Угадайте с одного раза, не ошибетесь!

Закончив торговаться, высокие договаривающиеся стороны решают заморить червячка, а я ловкой белкой соскальзываю вниз и незаметной тенью пробираюсь по улицам Божанси в снятый накануне дом. Конечно, всегда можно вернуться в комнату, выделенную мне поблизости от покоев Жанны, но ведь я, по легенде, в настоящий момент вовсю добываю лекарственные травы, как же объясню девушке неожиданное появление? Поэтому и приходится подбирать конспиративные квартиры, благо платит за все дофин. Полночи я не могу уснуть, мечусь из угла в угол, обдумывая сложившуюся ситуацию.

Вот и разъяснилась тайна неожиданной дружбы телохранителей Жанны и барона де Рэ. Они вздумали учинить банальнейший заговор! Убийство Карла VII «агентами» герцога Бургундского вызовет бурю негодования во всей Франции, но одновременно и чувство растерянности, ведь прервется правящая династия. И вдруг выяснится, что ничего еще не потеряно. Ведь, символ и надежда побеждающей Франции, некая пастушка Жанна д'Арк – самая натуральная принцесса! Как сказал маркграф Фердинанд, к черту салическое право! Что ж, в этом есть здравое зерно. Как можно ссылаться на законы, пришедшие из тысячелетней глубины? Верные барону войска окружат собранные Генеральные Штаты и заставят депутатов принять нужное решение. Сам Жиль де Рэ, который является богатейшим и самым влиятельным из вельмож Франции, по праву рождения не может претендовать на трон. Зато он может быть мужем королевы!

Ныне на границе с Францией сконцентрировалось двадцатипятитысячное баварское войско, сила, способная решить исход войны. А расплачиваться за помощь Жиль де Рэ будет землями, ничего иного герцогу Людовику Виттельсбаху не надо. Очевидно, его средний и младший сыновья станут вассалами французской короны, получив во владение по солидному куску королевства. Понятно, что такие влиятельные вассалы подчиняются королю лишь на словах. Вот английский монарх, к примеру, тоже является вассалом французского самодержца по факту владения графством Пуатье, а толку? И уйдет ли баварское войско обратно, как это пообещал маркграф Фердинанд? Боюсь, Франции грозит распад, растаскивание по кусочкам, а сама Жанна будет всего лишь безвольной марионеткой на троне.

Знает ли сама девушка об уготованной ей роли? Ох, непохоже! Мне кажется, что ее используют втемную, планируют поставить перед фактом. Острое сочувствие раскаленной иглой пронзает грудь, я бухаюсь на табурет, прячу лицо в ладони. Две равные по мощи силы борются во мне: чувство долга и опасение за жизнь Жанны. Медленно текут минуты, а я никак не могу ни на что решиться, разрываюсь на части, сердце молотит, будто бегу марафон на рекордное время. Минул уже час, как я обязан, бросив все, мчаться в королевскую резиденцию со срочным докладом о раскрытом мною заговоре.

Я вспоминаю ледяные глаза начальника королевской стражи графа Танги Дюшателя, и по спине тут же начинают бегать холодные мурашки. Этот человек сотню девиц под нож пустит, неважно, благородные они или не очень, едва лишь заподозрит угрозу обожаемому дофину. Какое решение будет принято насчет Жанны, вот в чем вопрос? Не сочтут ли в королевском совете, что разрубить гордиев узел – наилучшее из решений? В самом деле, стоит Деве погибнуть в бою от предательской стрелы, как все связанные с ней проблемы немедленно закончатся. Сейчас Жанна – знамя, символ победы, за ней пойдут, не задумываясь, без нее заговор тут же распадется.

Так ничего и не придумав, я обессиленно падаю в кровать и тут же засыпаю, даже не успев раздеться. Просыпаюсь я в прескверном настроении, поскольку сразу понимаю, что все уже решил, только пока не осмеливаюсь в том себе признаться. Найденное решение относится к разряду капитулянтских: до поры до времени я не буду ничего сообщать о раскрытом заговоре. Сначала постараюсь разузнать все подробности, а позже, возможно, придумаю что-нибудь стольхитроумное, что проблема рассосется сама собой. Эх, а ведь учила меня мама не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня! Вот он, недостаток системы воспитания. Наряду с поистине ценными и нужными советами, родители изрекают столько лишнего, что редкие драгоценные крупицы попросту теряются в бесконечных нотациях, поэтому мы все постигаем на собственной шкуре. Доживу ли я до момента, когда надо будет передать накопленную мудрость детям?

Через три дня заговорщики встречаются вновь, на сей раз в каком-то загородном охотничьем домике. Оставив коня недалеко от проселочной дороги, я пробираюсь в глубь леса. Сумерки медленно перетекают в ночь, небо чисто и прозрачно. Пылающие звезды величиной с кулак, а луна такого сочно-желтого оттенка, что так и тянет намазать ее на хлеб вместо масла. Прогретый солнцем воздух медленно остывает, одуряюще пахнет травами и цветами, птицы, рассевшись по веткам, вяло перекликаются, желают друг другу спокойной ночи. Я беззвучно скольжу к ярким огонькам далеких пока окон, то и дело прилипая к шершавым стволам деревьев. Напрягая глаза, вглядываюсь в густые кусты, чтобы ненароком не напороться на охрану. Вояки маркграфа Фердинанда не будут брать меня в плен и долго выяснять, какого лешего меня здесь носит. Насадят на копье, и поминай как звали.

Пару раз я едва не натыкаюсь на затаившихся стражей. Обходить их долго, а потому приходится обползать по-пластунски. Из-за этого я нервничаю, боюсь опоздать на встречу. Обидно же будет, если пропущу все самое интересное!

Вблизи охотничий домик поразительно напоминает небольшой замок, разве что сложен он не из камня, а из толстенных неошкуренных бревен, да отсутствует глубокий ров перед оградой. С легкостью преодолев трехметровый забор, я оказываюсь в пустынном дворе, за несколько минут нахожу нужное мне окно, аккуратно заглядываю внутрь, и на лицо сама собой наползает широкая улыбка. Успел! Похоже, заговорщики уже договорились о разделе будущей добычи, поскольку в их стане царит полное согласие. На лицах благородных дворян играют благодушные улыбки, в руках – полные кубки, а на столе громоздится внушительного вида кабанчик. Под немалым весом столешница заметно прогнулась, а запах, идущий от хорошо прожаренного мяса, так аппетитен, что у меня немедленно начинает урчать в желудке. Неплохо они тут устроились, что там дальше по программе, баня с девками?

– Но самое главное – устранение дофина! – увесисто роняет Фердинанд. – Нам к нему не подобраться, вам же он доверяет, как себе.

– Важнее, что мне доверяет его цепной пес Таити Дюшатель, – ухмыляется барон де Рэ, глаза его черны так же, как и его душа.

– Вы продумали, как все сделаете?

– Разумеется! Я предлагаю изменить прежний план, все должно случиться прямо на коронации в Реймском соборе.

Жиль де Рэ наклоняется к уху баварца, что-то долго ему шепчет. Тот расплывается в широкой улыбке, глаза аж искрятся, и вскрикивает одобрительно:

– И впрямь мы в вас не ошиблись! А главное, господин барон, что сами вы останетесь непричастны к смерти Карла, вдобавок скомпрометируете этого святошу.

Жиль де Рэ довольно скалит зубы, с видом триумфатора произносит:

– Как только дофин умрет, подготовленные люди тут же начнут распускать слухи, мол, Карла Валуа наказал сам Господь и все разговоры о том, что покойный – Бастард, а потому не имеет никаких прав на королевский престол, правдивы.

– Пожалуй, это прокатит, – довольно подхватывает граф.

Вот уроды! Я нервно передергиваю плечами, и только тут до меня доходит, что вот уже пару минут кто-то очень недобрый пристально разглядывает мою спину. Я мгновенно отпрыгиваю в сторону, резко крутанувшись, вжимаюсь спиной в стену дома. Меч сам прыгает в руку, готовый парировать удар или отбить стрелу. Я судорожно шарю глазами по сторонам, чутко вслушиваюсь, пытаясь понять, где же затаился наблюдатель. Мне почудилось, или на самом деле хрустнуло что-то? Да нет, кругом все тихо. Лес мирно спит, листья кустов и деревьев неподвижны, еле слышно вздыхают лошади в конюшне, переступая с ноги на ногу. Наконец, окончательно убедившись в том, что опасности нет, а враждебный взгляд мне просто померещился, я вновь подбираюсь к окну. Мне до смерти интересно, что же такое барон де Рэ шепнул на ухо господину маркграфу?

– Теперь к делу, – продолжает Фердинанд. – Ваш друг должен будет поднять войско по первому сигналу. Он готов?

– Не сомневайтесь, у него есть веская причина сделать это. Ведь...

Чудовищной силы удар вдруг бросает меня вперед, на стену дома, в спину будто саданули осадным тараном. Я сползаю вниз, успев понять, что ничего мне не чудилось, просто враг оказался хитрее. Почти потеряв сознание, на одних рефлексах я с силой бью обеими ногами в нависший сверху силуэт, но удар выходит медленным и слабым, зато сдачу я получаю по полной программе и тут же отключаюсь.

В себя я прихожу в какой-то небольшой комнате, тускло освещенной четырьмя подсвечниками. Несколько секунд я непонимающе пялюсь на толстые свечи, что медленно оплывают от пламени горящих фитилей, прозрачные капли воска тут же стекают вниз, где сразу застывают, желтея. Из мебели в комнате имеется лишь колченогий стол, сплошь заставленный тарелками с едой, да несколько тяжелых табуретов. Дощатые стены и низкий потолок потемнели от времени, окон нет совсем, зато я окружен знакомыми лицами. Младший «братец» Пьер столбом застыл у запертой двери, он плавно водит охотничьим кинжалом по оселку и то и дело отставляет клинок в сторону, любуясь узором стали. Широкий пояс баварца оттягивает странно знакомый мне меч, – похоже, булатному клинку суждено постоянно менять хозяев. Жак и Жан, а вернее, господин маркграф Бранденбургский и его преданный вассал сьер Жак де Ли сидят за столом напротив меня, задумчиво потягивая что-то из высоких кубков. Полагаю, что вино, а не пиво. Оба прямо из кожи вон лезут, лишь бы доказать французским рыцарям, что они такие же, свои в доску, и в битве удальцы, и на пиру молодцы. Завоевывают дешевую популярность.

Едва придя в себя, я сразу оцениваю шансы на спасение. Итак, комната без окон, у единственной двери застыл Пьер. То, что он самый младший из «братьев», ничего не значит, в рукопашной баварец без особого труда одолеет троих таких, как я. Пока я был без сознания, меня гостеприимно усадили на стул и, чтобы не упал, заботливо к нему привязали. И кто их, гадов, надоумил связывать не одной веревкой, а двумя? Обнаружив, что гость очнулся, «братья» не спешат радоваться, не кидаются распутывать мне руки или хотя бы ноги. Казалось бы, откуда им знать, что со связанными руками я умею бегать так же быстро, как и с развязанными? Наверное, просто перестраховались.

– Весь вопрос в том, что с ним теперь делать? – словно продолжая прерванную беседу, басит Жак де Ли. – Будь это обычный соглядатай, сразу перерезали бы глотку, никто бы и не спохватился. А вдруг он важная фигура, что тогда?

– Но это же наш верный соратник, – вроде бы протестует Фердинанд. – Стоит ли поступать с ним так безжалостно?

Достаточно раз глянуть в суровое лицо баварца, оценить хищный оскал зубов, мрачное пламя глаз, чтобы понять одну простую вещь. Ну не знает маркграф слова «милосердие», не так его воспитывали. Жалость к себе подобным – удел бедняков. Для того любой разумный государь и содержит целую толпу священников, чтобы они неустанно вбивали в голову простонародного быдла простые и понятные заповеди. Слушай господина своего, он дан тебе от Бога. Не убий, не своруй и так далее, по списку. Десять заповедей, ха! Для народа у правителей всегда наготове десять раз по столько. Ведь одной грубой силой людей в повиновении не удержишь! Надо с раннего детства загонять их на проповеди и мессы, чтобы на всю жизнь проникались уважением к своим хозяевам. И неважно, что поначалу тех называли вождями, а затем, много позже, – лордами и князьями, рыцарями и дворянами.

Вот потому церковь и пришла в упадок в двадцатом веке (про родной двадцать первый и говорить смешно!), что с появлением телевизора морочить людей стало проще и дешевле. Появились шоумены, телевизионные звездочки и всяческие MTV-идолы. Правители не дураки, денежку считать они хорошо умеют. Вы думали, это по ошибке наши вожди на теннисные корты без счета миллионы долларов тратят да замки по всяким Австриям и прочим Швейцариям себе прикупают, а на детей кидают матерям по семьдесят рублей в месяц? Да наши правители и на смертном одре будут прикидывать, как бы нагреть каждого из родных избирателей еще на пару долларов!

Те, кто заказывает музыку, давно поняли, что церковь умерла, сильным мира сего она больше не нужна. Отныне Мадонна – не девушка с просветленным лицом, держащая на коленях упитанного карапуза, а мелкая вертлявая телка с замашками портовой шлюхи. И даже Иисус – не Спаситель, а всего лишь рок-звезда, волосатый придурок, что-то орущий под вой гитар и грохот барабанов. Сто раз были правы средневековые священники, когда запрещали простым людям рассуждать о Боге. Стоило отпустить вожжи, как те придурки чего только не нагородили в меру своего свинского понимания...

Словом, ошибается тот, кто думает, будто телевидение внедрили в каждый дом для того лишь, чтобы современным сервам было чем развлечься. Нашим господам намного проще и дешевле содержать десяток прирученных дикторов, которые послушно блеют то, что в данный момент нужно власти. А десятки тысяч священников так просто не проконтролируешь, поди проверь, что там они бормочут прихожанам. Куда проще найти несколько мерзавцев и негодяев, что с честными лицами и ясными глазами будут нести с голубого экрана всякую ахинею, чем заставить сразу всех священников врать народу!

– Наш верный соратник? – переспрашивает сеньора Жак де Ли, на каменном лице которого угадывается легкое сомнение. – Теперь я в этом не уверен! Будь Робер нашим преданным другом, разве он не подошел бы и не спросил прямо, как и подобает поступить настоящему рыцарю?

– Боюсь, сьер де Армуаз излишне любопытен и застенчив, – легко отбивает посланный мяч маркграф. – Возможно, он просто постеснялся нас беспокоить, решил сам все разузнать.

– Может быть, спросим у него? – внезапно осеняет Жака де Ли светлая мысль. Неглубокие морщины, собравшиеся было на его лбу, твердом, словно гранитный валун, тут же пропадают, являя миру гладкую кожу.

Баварцам стоило бы на детских утренниках выступать, слишком уж натужно и ненатурально разыгрывают они простенькую сценку из серии «перевербуй гада». С другой стороны, а где им учиться актерскому мастерству? До Станиславского, с его «верю – не верю», еще чертова уйма лет, даже до рождения Шекспира остается никак не меньше века. Византийцы, виртуозно владеющие искусством притворства, живут далеко, вот и приходится до всего доходить самим. Я, в свою очередь, старательно делаю вид, что искренне верю в происходящее. Актеры, пусть и любители, – люди крайне обидчивые. Не дай бог показать, что не понравилась их игра, ухмыльнуться не вовремя или отпустить шуточку поострее. Не стоит в моем положении беспомощной жертвы дергать смерть за усы, зарежут, глазом моргнуть не успею! А этого допускать никак нельзя, ведь я еще толком не закончил ни одного дела.

– Да и верно, отчего бы не спросить, – легко соглашается господин Фердинанд. – Итак, сьер Армуаз, что вы делали в столь позднее время под окном?

– Шпионил за вами, – легко иду я на сотрудничество. – Простите, друзья мои, я делал это не по велению души, а по принуждению!

Я покорно склоняю голову, отдаваясь на милость строгих судей. Баварцы быстро переглядываются, краем глаза я замечаю их довольные ухмылки. Клиент вполне готов для вербовки, даже пугать не пришлось.

– Выкладывай все без утайки, – деловито велит маркграф. – И помни: только потому мы тебя барону де Рэ не отдали, что нравишься ты нам. А вот барону – нет. Он, бедолага, отчего-то вбил в голову, что не лекарь ты, а искусный убийца, нанятый его врагами. Потому Жиль де Лаваль собирается тебя схватить и долго пытать, а после предать лютой смерти. Вот и выходит, что одни мы и есть твои настоящие друзья, которые от всех невзгод защитят. Ты понял?

Затравленно оглядевшись по сторонам, я нехотя киваю.

– Тогда давай с самого начала, – велит Фердинанд.

Я открываю рот для красивой байки, ибо плох тот телохранитель, что в подобной ситуации не сумеет притвориться немощным и неумелым, приписав все успехи случаю, а поражения – собственным недостаткам. Громкий стук в дверь заставляет Пьера вздрогнуть, а я давлюсь заготовленными словами.

– Что случилось? – поднимает брови маркграф Фердинанд, а его ладонь заученно шлепает по рукояти меча.

Секунда – и все трое баварцев уже на ногах. Настоящие воины в любой момент готовы к неприятным сюрпризам. Им даже не надо одевать доспехи, похоже, они их и на ночь не снимают. Младший, Пьер, беззвучно распахивает дверь, выходит и возвращается в комнату буквально через минуту.

– Дофин Карл вызывает Жанну к себе, – угрюмо роняет он. – Дева собирается взять нас в поездку.

Баварцы переглядываются, маркграф Фердинанд властно бросает Пьеру:

– Посторожишь нашего друга, пока мы не вернемся. Я полагаю, что вам лучше остаться здесь, в охотничьем домике.

Пьер молча кивает, дубовый табурет протестующе скрипит под этой грудой тренированного мяса. Я ухмыляюсь самым краем рта. Да уж, настоящего мужчину видно даже в мелочах. Ни на секунду не задумываясь, баварец уселся так, чтобы видеть одновременно и меня, и вход в комнату, вдобавок ко всему упорно продолжает точить кинжал. Боец из Пьера замечательный, а вот тюремщик – аховый. Скоро он и сам поймет, что удержать в плену обученного францисканцами специалиста куда сложнее, чем простого дворянина.

Пользуясь тем, что рот мне не заткнули, я решаю наладить общение. Надо использовать любую возможность для освобождения, ведь чем дальше, тем меньше шанс уйти от баварцев живым. А ну как бросят они меня в темницу и позабудут выпустить в той суматохе, что их стараниями вскоре должна разразиться во Франции? В камеру к ценным пленникам здесь принято слать дюжего кузнеца, который заклепывает железный обруч на шее, руке или ноге трофея, а затем крепит его к намертво вделанной в стену цепи. Получается дешево и сердито, а главное – надежно. Потому я приложу все силы, чтобы исчезнуть отсюда еще до знакомства с кузнецом.

– Можно хотя бы перекусить? – нерешительно спрашиваю я Пьера, жадно пожирая глазами расставленную на столе снедь. – С самого утра крошки во рту не было!

– Так старался все вынюхать, что и поесть не успел? – скривившись, словно раскусил лимон, тяжело роняет баварец.

Но, добрая душа, пододвигает поближе ко мне пару блюд с увесистыми ломтями жареного мяса. Хищно блестит лезвие, острый как бритва кинжал рассекает одну веревку, и я с облегчением трясу левой рукой, разминая застывшие мышцы. Что ж, и на том спасибо, дальше я и сам вполне справлюсь. Мило улыбнувшись, я громко сглатываю слюну и, перехватив поудобнее массивное серебряное блюдо с грубо нарезанными кусками мяса, со всей доступной силой и скоростью бью им благодетеля в лицо. Есть на голове и шее человека несколько уязвимых точек, уверенное попадание ребром тарелки во всякую из них со стопроцентной гарантией выводит из строя любого здоровяка. Я выбираю наиболее щадящий вариант – ну не зверь же я, в конце концов, чтобы крушить Пьеру череп или перебивать трахею. Обливаясь кровью из перебитого носа, великан грузно рушится на пол, деревянные доски жалобно скрипят, но удар держат.

Я кидаю на тело быстрый взгляд. Нет, не убил, баварец жив. Тут главное – попасть ровно в центр переносицы, без уклона. Пойдет удар вниз – толку не будет, скосишь вверх – пиши пропало. Носовая кость с легкостью войдет в мозг, круша тонкие внутренние пластинки черепа... Тогда – либо мгновенная смерть, либо сильнейшее носовое кровотечение, которое ничем не остановить. Потеря, понятно, была бы небольшая, но Пьер дорог Жанне, а потому пусть живет. Не теряя даром ни секунды, я вместе со стулом прыгаю к ножу, лежащему на другом конце стола. Надо исхитриться не упасть, иначе уже не встану, так и буду беспомощно извиваться на полу, пока не очнется нокаутированный Пьер... Ура, дотянулся! Бритвенной остроты лезвие мигом перехватывает опутывающие тело веревки, и я свободен.

Черт, как же затекли ноги! В нетерпении я тру и щиплю их, стараясь как можно быстрее восстановить кровообращение, сейчас мне дорога каждая минута. Наконец онемение проходит, кровь жаркой волной растекается по мышцам, я стискиваю зубы от боли, на подгибающихся ногах отрываюсь от стула, делаю неуверенный шаг, затем еще и еще. Первым делом я погружаю комнату во тьму. Восковые свечи толщиной чуть ли не с предплечье гаснут неохотно, фитили рдеют в темноте, как глаза хищного зверя. Широко улыбаясь, я выхватываю меч из ножен Пьера. Ну, здравствуй, дружок, мы снова вместе. Снаружи слышны приближающиеся шаги. И кого несет в такую пору, что за гнусная манера шляться по ночам? Жаль, не с кем побиться об заклад, но готов поспорить, что вовсе не друзья громыхают тяжелыми сапогами за дверью.

И точно, я как в воду глядел. Дверь с силой распахивается, и в комнату вваливаются Гюнтер и Миллер, баварцы из баннера маркграфа Фердинанда, оба высокие, широкоплечие, с наголо выбритыми головами. Раньше я их даже путал, до того похожи друг на друга эти суровые молчаливые воины. Они различаются только цветом глаз – у одного они серые, а второй кареглазый. Не зря я торопился освободиться, как сердцем чуял, что Пьеру пришлют подмогу! Гюнтер в здоровенной лапище бережно сжимает подсвечник с двумя зажженными свечами, его лоб нахмурен, губы поджаты, усы недовольно встопорщены. Топающий следом Миллер шепотом бранится. Похоже, ради меня баварцев оторвали от чего-то важного, вроде игры в кости. Как только тусклый свет выхватывает из темноты пару сапог сорок седьмого размера, оба воина останавливаются как вкопанные. Пока они тупо пялятся на Пьера, пытаясь рассмотреть, кто же это разлегся на полу, я с силой бью обоих по затылку. На этот раз все получается практически бесшумно, оглушенный Гюнтер падает на Пьера, а Миллера я успеваю бережно подхватить, не даю загреметь навешанным железом.

Странно устроена наша жизнь. Нет у тебя спешного дела – в любом направлении дорога свободна, хоть хороводы по ней води. Если же на кону стоит судьба целого королевства, то враги, как назло, не только оставляют тебя под присмотром верзилы, который в три раза сильнее, но и шлют к нему кого-нибудь на подмогу. Если я сражаюсь за правое дело, тогда отчего же врагов целая туча, а я – один как перст? Непонятно.

Я осторожно выскальзываю из комнаты, на цыпочках пробегаю пустой коридор и сквозь первое же попавшееся окно выбираюсь наружу. Мигом перемахиваю через ограду и тут же растворяюсь в ночном лесу. Из охотничьего домика я ушел незамеченным, главное теперь – побыстрее добраться до оставленного в полумиле отсюда коня. И пока я бреду по темному лесу, отчаянно страшась заблудиться и в любой момент ожидая неминуемой погони, в голове все крутятся, мешаясь, две мысли. Каким образом барон де Рэ собирается убить дофина Карла, да этим, вдобавок, еще и скомпрометировать его? И кто же тот французский полководец, что должен поднять армию в поддержку заговорщиков?

Часть 2 СПЕЦИАЛИСТ ПО ОСОБЫМ ПОРУЧЕНИЯМ

Глава 1

Июль 1429 года, аббатство Сен-Венсан – замок Шинтосе.

Как отнять миллион

К кому может обратиться за помощью молодой человек, находящийся в стесненных обстоятельствах, кто поверит ему, если не наставник?

– Здравствуйте, отец Бартимеус, – говорю я.

– Робер, ты совсем забыл старика! – Секретарь аббата откладывает исчерканный лист бумаги, жесткий взгляд смягчается, бледное лицо расцветает искренней улыбкой. – Что привело тебя ко мне на этот раз? Неужели ты опять будешь беспокоить наших упрямых бретонцев, отрывать их от литья пушек ради создания какого-нибудь хитроумного оружия?

– Я тоже рад вас видеть, наставник, – признаюсь я. – Прошу простить мой запыленный вид. Я так спешил к вам, что даже не успел привести одежду в порядок.

Наставник вальяжно машет рукой, мол, все пустое, и небрежно роняет:

– Итак?..

– К сожалению, я здесь по печальному поводу.

– И что же случилось? – вскидывает брови отец Бартимеус.

– Заговор против дофина, – коротко говорю я.

– Заговор, – медленно тянет священник. – Да, это весьма любопытно. Садись. – Он машет в сторону гостевого стула, сам устраивается поудобнее за рабочим столом. – Ну же, начинай, я просто сгораю от нетерпения.

– В день коронации Карл Валуа будет убит, – начинаю я. – Главный заговорщик и претендент на трон – хорошо известный вам Жиль де Лаваль барон де Рэ, тот самый поклонник сатаны, что ушел от меня у Невильской трясины в прошлом году.

Наставник медленно опускает морщинистые веки. Пусть минуло два года, он во всех деталях помнит дело о пропавших детях. В тот раз я получил неограниченное право на наведение должного порядка, но так и не сумел довести дело до конца. Если бы я тогда шевелился чуть быстрее, то мог перетопить в том бездонном болоте всех сатанистов Европы, никто бы и слова поперек не сказал. Увы, не справился. Благо реабилитировал себя тем, что сорвал внезапное нападение англичан на Орлеан. До склероза отцу Бартимеусу еще ой как далеко.

Я продолжаю:

– Барона поддерживает баварский герцог Людовик Виттельсбах, а средний сын герцога Фердинанд, маркграф Бранденбургский, постоянно находится рядом с Жанной д'Арк. Нам он знаком под личиной ее телохранителя Жана де Ли, среднего из баварских «братьев». Заговорщики решили возвести на трон Орлеанскую Девственницу, мужем которой и должен стать барон де Рэ.

– Чьим именно мужем, пастушки Жанны д'Арк или некоей графини Клод Баварской?

– Ныне активно распространяются слухи о якобы текущей в жилах Жанны-пастушки королевской крови. За то, мол, святые и избрали ее в освободительницы Франции, – замечаю я.

– Понятно, – отсутствующе отзывается наставник. Пару минут он молчит, брови сдвинул к самой переносице, морщины на лбу становятся все глубже. – Какой же награды требуют баварцы за оказанную помощь? – наконец интересуется отец Бартимеус.

– Все графство Фландрийское и часть герцогства Бургундского.

– То-то мы удивлялись, отчего германцы никак не выступят против Чехии, – вполголоса замечает наставник. – А ведь Папа Римский давным-давно переправил им деньги на крестовый поход против славян. М-да, лакомый кусочек хотят заглотить баварцы.

Я киваю и добавляю с полнейшей уверенностью:

– Жиль де Лаваль готов на все, лишь бы стать королем.

– Генеральные Штаты никогда не пойдут на то, чтобы поставить женщину во главе королевства, – вслух размышляет наставник, глаза его хитро поблескивают, как во время наших давних разговоров.

– Армия освобождения заставит их, – уверенно парирую я. – Уже сейчас в войске двадцать пять тысяч человек, кто сможет им противиться?

– Ну, допустим, – подумав, кивает отец Бартимеус. – И что же дальше?

– А дальше все просто, – отвечаю я. – Как только Жанну провозгласят королевой, в тот же вечер французское войско, не обращая внимания на англичан, входит в Бургундию. Со стороны германской границы в герцогство Бургундское вторгнется немецкое войско, якобы собранное для очередного крестового похода против чешских «сироток». Все члены семьи Филиппа Доброго будут вырезаны. После завоевания Бургундии объединенное войско обрушится на англичан, и те не смогут устоять. Как видите, план весьма несложный.

Закончив, я замолкаю. Наставник задумчиво тарабанит пальцами по столу, взгляд у него становится каким-то отсутствующим.

– Это может сработать, – признает он наконец. – А теперь поговорим о доказательствах. У тебя они есть, или все это бесплодные мудрствования? Понятно, что я поверю тебе на слово, но для господина Гаспара де Ортона, нашего аббата, потребуется что-то повесомее. Слово простого рыцаря против слова кузена дофина – это даже не столько смешно, сколько печально.

– Я прихватил прекрасное доказательство, сейчас оно ждет за дверью, – говорю я в ответ. – Это правая рука бароне де Рэ, некий господин де Мюрраж. Он пойман на том, что платил распространителям слухов. Запущенная им сплетня свежа и умна. Якобы Орлеанская Дева лечит у бедняков золотуху, чахотку и параличи одним прикосновением. Вроде как уже есть десятки и сотни исцеленных, число которых все растет. – Наклонившись вперед, я добавляю: – Не удивлюсь, если и впрямь появятся люди, которые будут кричать на всех площадях о своем выздоровлении. Или того чище, на пути Жанны поставят носилки с недужными, и эти бедолаги станут совершенно здоровыми от одного ее взгляда!

Люди мы взрослые, а потому прекрасно понимаем, как делаются подобные вещи, разжевывать ничего не надо. Наставник стискивает руки, глаза его наливаются кровью, нижняя челюсть выезжает вперед, словно у драчливого рыцаря, голос дрожит от негодования:

– Лечение золотухи – древнейшее доказательство божественной благодати, что лежит на истинном короле. А уж избавление от чахотки и параличей и вовсе прерогатива святых!

– Хуже всего, что это весьма распространенное в народе суеверие, – нейтральным голосом поддакиваю я. – Им дай только намек, остальное сами додумают. А сервы молчать не станут, они и без того гордятся тем, что надежда Франции вышла из простых пастушек! Все королевство мгновенно забурлит, заволнуется.

Наставник отвечает мрачным взглядом. Если хотите знать, я и в самом деле не понимаю, каким образом люди, страдающие тяжелым кожным недугом, вдруг исцеляются от простого прикосновения, гнойные корки опадают, являя взору здоровую чистую кожу. Ну а излечение туберкулеза или паралича вообще за гранью моего понимания. Здесь особо замечу, что не все исцеленные – жулики или истерички, далеко не все. И никто не скажет с уверенностью, что это, самовнушение или нечто иное. К двадцать первому веку человечество повидало множество чудес, тут и ходящие по огню, и исполняющиеся пророчества, и прочая, и прочая. Замечу, что медицина отнюдь не относится к разделу точных наук, а человек – воистину одно из самых загадочных чудес мироздания.

– Это кощунство, – уверенно резюмирует отец Бартимеус. – Так где, ты говоришь, сейчас находится тот мошенник и грязный плут?

– За дверью, – мягко напоминаю я. – Прикажете позвать?

Наставник молча кивает, лицо его темно, как грозовая туча, губы стиснуты, в суженных зрачках пляшут алые искры. Выглянув за дверь, я делаю знак, и в кабинете тут же становится людно.

Первым влетает дворянин в дорогом камзоле, шелковой рубашке с кружевами и щегольских брюках из утрехтского бархата, который намного превосходит брюссельский как качеством, так и ценой. Он обут в кожаные сапоги прекрасной работы, на пальцах вызывающе посверкивают золотые перстни с каменьями. Лицо надменное, холеное, с аккуратной бородкой и ухоженными усами. Черные как деготь глаза безостановочно мечут молнии, тонкие губы заметно подрагивают, то и дело обнажая клыки. Может, оттого он сердит, что после долгой дороги ему не дали времени выбить пыль из камзола, сапоги не начистили до блеска, а заросшие щеки не поскребли острой бритвой, не сбрызнули одеколоном. Что делать, время ныне горячее, каждая минута на счету.

Войди де Мюрраж один, сразу разразился бы площадной бранью, начал бы топать ногами и вести себя крайне некорректно. Но следом за ним проскальзывают хмурые люди в черной монашеской одежде, которые обычно дежурят перед дверьми кабинета. Даже удивительно, как мягко и проворно могут двигаться люди таких габаритов. Хищники, натуральные хищники, только находящиеся на нашей, правой стороне. Это я попросил их присмотреть за пленником, заверив, что секретарь господина аббата обрадуется гостю, как родному. Целовать в десны, наподобие Петра I, разумеется, не будет, но уж по душам-то побеседует весьма и весьма охотно, с присущей ему обстоятельностью. Присмотреть-то они, конечно, присмотрели, но в кабинет одного не впустили. Очень уж мерзок этот гость, словно с душком, от такого только и жди какой пакости. Или душить кинется, или на пол станет плевать, словно в хлеву родился. За таким глаз да глаз нужен!

Почтенный господин де Мюрраж раздраженно дергается, пытаясь сбросить с плеч руки монахов, но безуспешно. Те словно и не замечают, что стоящий между ними человек, ростом едва по плечо смиренным инокам, пытается кричать, топать ногами и даже буйствовать. Наконец один из них едва заметно стискивает пальцы, и де Мюрраж, вскрикнув от боли, тут же замолкает. Его лицо, враз побледнев, вмиг теряет воинственное выражение, на лбу выступают крупные капли пота. Монах, удовлетворенный наступившей тишиной, чуть ослабляет пальцы. Я бросаю взгляд на чудовищную кисть, полностью закрывающую плечо дворянина, и понимаю, что череп де Мюрража треснет в каменных пальцах гнилым орехом, если инок того захочет. Но сам по себе он не захочет. В этом кабинете властен лишь один человек, все здесь делается по его желанию.

– Сын мой, – морским приливом рокочет наставник. – Ты находишься в гостях у Третьего ордена францисканцев. Это аббатство Сен-Венсан, а я отец Бартимеус, секретарь господина аббата. Все, кто присутствует в моем кабинете, являются скромными служителями Господа, а потому ты можешь быть откровенен. Ничто, тобой сказанное, не вырвется за пределы наших стен. Чувствуй себя словно на исповеди. – Наставник чуть наклоняет голову, его глаза, острые как бритвы, пристально изучают пленника, который с вызовом встречает взгляд священника. – Направо от тебя – скромный послушник брат Робер. По бокам – братья Гюстав и Александр, – продолжает отец Бартимеус. – А теперь представься нам.

Несмотря на тяжелую трехдневную скачку со связанными руками и только что испытанную боль, дворянин ничуть не сломлен. Выпрямившись, насколько позволяют тяжелые лапы медведеподобных монахов, он гневно бросает:

– Да что же творится во французском королевстве! Преданного дофину дворянина похищают убийцы и злодеи, причем даже толком не узнав его имени! Немедля прикажите этим людям отпустить меня, или вы ответите за проявленную дерзость! Я – сьер Леонард де Мюрраж, верный вассал Жиля де Лаваль барона де Рэ, кузена его королевского величества дофина Франции Карла Седьмого!

Выкрикнув эту тираду, шевалье победно подбоченивается. Он явно ждет, что его немедленно отпустят, извинятся за причиненное беспокойство, вдобавок посулят меня строго наказать. Вот так прямо возьмут и поругают, велят, чтобы впредь не безобразничал. Понятно, что на самом деле никак не накажут, но хотя бы вслух пообещают, выкажут уважение к столь важной персоне. Несколько минут в кабинете стоит мертвая тишина. Де Мюрраж вызывающе уставился прямо в лицо наставника, тот с брезгливой усмешкой сверлит рыцаря суженными глазами.

Секрет такого взгляда прост: надо смотреть не в глаза противника, а сквозь них, на заднюю стенку черепа. При этом оппонент мгновенно теряется, никак не поймет, болезный, куда же вы глядите. О нет, наставник вовсе не пытается победить в поединке, мол, кто первым отведет взгляд, тот и проиграл. Состязаться в чем-то можно лишь с равным, не так ли? Медленно текут минуты, и дворянчик вдруг начинает дрожать. Просыпавшимся горохом стучат зубы, побледнели губы под черными как смоль усами, мелко трясется подбородок.

– Ваше впечатление, брат Робер? – прерывает тишину гулкий голос наставника.

– Совершенно с вами согласен, отец Бартимеус. Это еретик, причем из самых опасных! – неприятным голосом констатирую я. – Ну да ничего, ломали и не таких! Обещаю, не пройдет и недели, как мерзавец сам запросится в лоно матери нашей, католической церкви.

– Мерзавец! – вот и все, что удается выкрикнуть пленнику.

Тут же вновь трещат кости под толстыми, как корни дуба, пальцами монаха, и де Мюрраж замолкает, корчась от боли.

– Ты уже не рыцарь и даже не дворянин, – сухо констатирует наставник. – За судом, который лишит тебя прав на золотые шпоры и дворянский герб, дело не станет. Но сейчас не об этом. Ты сообщник, верный слуга заговорщика, решившего свергнуть короля, данного нам Богом. Это чудовищное злодеяние! Но и это еще не предел твоего падения! Ты – пособник сатаниста, вздумавшего свергнуть светлую веру в Христа, принести на землю Франции культ Рогатого! Святейшей инквизиции мы передадим тебя позже, для начала подвергнем покаянию у нас. Ты, наверное, не знаешь, что святой Франциск Ассизский, покровитель нашего ордена, – главный противник Вельзевула. И нам не привыкать сражаться с грязными прихвостнями дьявола!

Лицо де Мюрража побелело, зрачки расширились, взгляд мечется по кабинету в тщетных поисках спасения, рыцаря бьет мелкая дрожь. Словами «инквизиция» и «пособник дьявола» во Франции не шутят, их бросают в лицо лишь тогда, когда есть весомые доказательства. Представление о Средних веках как о времени крайнего беспредела, когда любого человека могли бросить в костер по малейшему навету, ничуть не соответствует истине. Родилось оно перед Великой Французской революцией, когда масонам, рвущимся к власти, позарез надо было скомпрометировать главного противника, католическую церковь.

Да, были перегибы, когда к власти в инквизиции прорывались отдельные изуверы, но в основном на кострах гибли настоящие, реальные еретики и язычники. Церковь была молода, а потому к отрицающим Христа относилась крайне болезненно. Примерно так же, как современные мусульмане, когда их дразнят отдельные недоумки. За семьсот лет во всей Европе инквизицией было казнено четыре миллиона человек, то есть почти шесть тысяч человек за год, в Англии и Франции, Испании и Португалии, Нидерландах и Германской империи, Италии и Польше вместе взятых! Воистину, ужасный кошмар и полный беспредел! Добавим, что казнили по суду, который куда чаще оправдывал, чем отправлял на костер.

А ведь за десять лет великой революции погибло около миллиона французов, – если помните, людей тогда загоняли в баржи и топили в Сене. Потом еще полмиллиона здоровых галлов были перемолоты в битвах Наполеона против всего мира. После правления великого императора средний рост французов уменьшился на пятнадцать сантиметров, ведь всех здоровых мужчин повыбили в боях да революциях. Благо казаки помогли с восстановлением популяции, иначе Франции могло бы и не быть.

В шестнадцатом веке в Англии были казнены семьдесят две тысячи крестьян: справедливый закон поначалу отнял у них землю и разрушил дома, а потом за бродяжничество отправил на виселицу. Это всего за двадцать лет, не считая прочих «преступников»! А вы заладили про инквизицию, смешно, право слово! Прикиньте на пальцах число погибших в религиозных войнах, начатых Лютером и иными подобными ему личностями, и сразу поймете, что для Европы все могло обернуться гораздо хуже. В том безмятежном благополучии, в котором она пребывает в начале двадцать первого столетия, есть и толика труда инквизиторов.

Да, работа у них грязная, да, от нее попахивает кровью. Но судя по тому, что и в двадцать первом веке как во Франции, так и в России сатанисты приносят человеческие жертвы Рогатому, инквизиторы сильно недоработали, а род человеческий по-прежнему нуждается в чистке. Для того Господь и дал нам свободу воли, чтобы мы сами решали, жить ли в дерьме или, сцепив зубы, карабкаться вверх. Плохо лишь то, что безмозглые овцы, почитаемые ныне за совесть нации, нудно блеют с голубых экранов и страниц газет о равных правах для всех, даже для преступников и извращенцев. К счастью, в пятнадцатом веке подобные недоумки не водились.

Помолчав, отец Бартимеус презрительно бросает:

– К отцу Петру его, на дознание.

Монахи, легко подхватив пленника под руки, выносят его из кабинета.

– Ну а ты, Робер, иди приведи себя в порядок, отдохни. – Голос наставника холоден, он напряженно обдумывает что-то.

– Если позволите, отец Бартимеус, – говорю я, – то мне бы хотелось поучаствовать в допросе. Есть в происходящем пара моментов, до сих пор мне непонятных, а потому надо бы их прояснить. Не люблю неприятных сюрпризов.

– Счастливчик, – хмыкает наставник. – Тебе непонятны всего лишь несколько вопросов... Эх, молодость, молодость! Конечно, разрешаю. Ну, иди же, я должен поразмыслить.

Поклонившись, я выхожу, и за спиной бесшумно закрывается тяжелая дверь, надежно отрезая кабинет секретаря аббата от окружающего мира. Монах, стоящий на страже у дверей, провожает меня холодным взглядом, мимо с вежливой улыбкой проскальзывает второй секретарь господина аббата мэтр Реклю. Он заметно прихрамывает, лицо тщательнейшим образом напудрено, под правым глазом вызывающе расплылся внушительный синяк. Я ухмыляюсь. Остались, оказывается, еще люди с твердыми моральными принципами, которые ни за какие коврижки от них не отступятся! Это они привносят в наш быстро меняющийся мир стабильность, столь необходимую всем людям доброй воли. И что бы мы без них делали? Поберег бы себя мэтр Реклю, что ли, а то знаю я этих ревнивых мужей, под горячую руку они и ножом могут пырнуть.

Дознание длится остаток дня и всю ночь. Время нынче суровое, на дворе пятнадцатый век, бушует война, а потому никто не собирается миндальничать с шевалье де Мюрражем. Мы реалисты, поэтому добровольного сотрудничества не ждем, но все же надеемся услышать от пленника полный искренности монолог, лишь изредка прерываемый нашими вопросами. Разумеется, штатному специалисту аббатства приходится применять жестокие, но, увы, необходимые методы, чтобы добиться от упрямца правды. Какие именно? Да все те же. Различные острые и раскаленные предметы, тиски, молоточки и прочие щипцы. В общем, неаппетитное это зрелище, допрос заговорщика, лично я никакого удовольствия от присутствия на нем не испытал, но и сочувствия не ощутил, чего нет, того нет. Я человек не злопамятный, но прекрасно помню, как де Мюрраж с подручными охотился за мной в окрестностях Невильской трясины. До сих пор руки в кулаки сжимаются!

Под утро отец Петр, человек большой физической силы, удивительной выносливости и поразительно обширных знаний о методах причинения боли, сумел окончательно сломить волю пленника, и тогда де Мюрраж выложил такое, что я сперва ушам не поверил. Но затем, тщательно обдумав услышанное, объявил перерыв – надо же отцу Петру хоть иногда отдыхать.

Вконец расклеившегося шевалье де Мюрража поручили заботам лекаря аббатства мэтра Олтерри, убедительно наказав не кукситься и к вечеру припомнить еще что-нибудь столь же полезное. Дознаватель, широко зевнув, грузно потопал вверх, дубовые ступеньки жалобно заскрипели под немалым весом. Я же вышел из подземной темницы, лелея простую, незатейливую мысль: а ведь нравы постепенно смягчаются, люди становятся добрее друг к другу! Взять хотя бы де Мюрража. В каменном веке соплеменники вырезали бы ему печень и жадно сожрали у него на глазах, чтобы знал, собака, как заговоры супротив вождя устраивать, а потом кинули бы мерзавца в котел, сварили бы борщ на все племя.

В Древнем Риме такого негодяя швырнули бы на арену к волкам, львам и всяческим гиенам, а сами хохотали бы сверху, глядя, как его живьем глодают свирепые хищники. А теперь, в пятнадцатом веке, ткнули пару раз раскаленным шилом, вот и все мучения. Пусть де Мюрражу, в конце концов, отрубят голову, но это же не в котле с ключевой водой сутки отмачиваться с перебитыми костями, чтобы мясо вышло посочнее!

Я воровато оглянулся, тяжело вздохнул. Все-таки нет во мне этого христианского всепрощения. Ладно, перевелись в Европе хищные звери, почти всех переловили, перебили и повывели, а издалека везти дорого. Но хотя бы на муравейник можем мы его кинуть, медом обмазав? Муравьев-то во Франции навалом! Нет, говорят, что так неправильно, не по-христиански, а лучше всего сжечь живьем, без пролития крови.

Я с наслаждением вдохнул свежайший утренний воздух, напоенный цветочными ароматами, изгоняя из легких затхлый дух застенков, пропитанный запахами паленого мяса и нечистот. И тут мне в голову пришла настолько шикарная идея, что я застыл, как приклеенный, а нижняя челюсть упала, звучно ударившись о грудь. Чем больше я вертел в голове возникшую мысль, тем сильнее она мне нравилась. Но есть ли в ней рациональное зерно? Наплевав на сон, я на пять минут заскочил в отведенную мне комнату, где привел себя в порядок, а затем напросился на прием к отцу Бартимеусу. Мы говорили больше часа, утрясая и согласовывая все детали, только после того наставник отвел меня к аббату.

Господин Гаспар де Ортон за последний год ничуть не изменился. То же львиное лицо, мощная фигура воина и жесткий, рыкающий голос. Он уже знает о заговоре, ночью незаметно приходил в пыточную и услышал вполне достаточно, чтобы удостовериться, что дело весьма серьезное.

Мой доклад заставляет владыку аббатства подскочить на месте и, недоверчиво щурясь, переспросить:

– Сколько?..

– Барон Жиль де Рэ, – четко повторяю я, – собрал сто тысяч золотых экю в принадлежащем ему замке Шинтосе. Эти деньги предназначены для подкупа войска.

Аббат Сен-Венсана приподнимает брови, его глаза вот-вот вылезут из орбит, кажется, что еще немного, и он вульгарно присвистнет. Я вполне его понимаю. В одном золотом экю около четырех граммов золота, трудно вообразить такую кучу драгоценного металла в одном месте.

Поглубже усевшись в кресло, аббат глубоко задумывается. Минут через пять он поднимает глаза, в голосе чувствуется усталость:

– Что ж, Робер, спасибо. Ты не устаешь нас удивлять. В сотый раз убеждаюсь, как прав был твой наставник, придумав вас, «телохранителей». Но что же делать нам? Обратись мы к дофину, барон Жиль де Рэ поднимет страшный крик, обвинит нас в том, что де Мюрраж дал ложные показания, оговорил себя под пыткой. Ныне кузен Карла в фаворе, он один из героев освободительной войны. Как я понимаю, других доказательств заговора, помимо слов пленника, у нас нет?

Мы с отцом Бартимеусом переглядываемся и сокрушенно киваем. Ну не удосужились заговорщики изложить злодейские планы на пергамене, приложить печати и заверить у нотариуса, наверное, совсем закрутились с делами.

– Скажи, Робер, – как бы невзначай интересуется аббат. – А почему ты обратился с этим вопросом ко мне, а не к графу Танги Дюшателю, начальнику личной охраны дофина?

К этому вопросу я готов, а потому отвечаю немедля:

– Не вижу ничего странного в том, что обратился к тем людям, которые меня знают и которым я полностью доверяю. Это во-первых. Аво-вторых, Орлеанская Дева здесь ни при чем, в заговоре она не участвует, но доказать это графу Дюшателю я пока не могу. Обратись я за помощью к графу, жизнь Жанны д'Арк подвергнется опасности, а этого допускать нельзя. Уж слишком важна она для Франции! – Поймав тяжелый взгляд аббата, я поспешно добавляю: – В Сен-Венсане, господин де Ортон, меня не учили жертвовать общим благом!

Аббат скептически поджимает толстые губы, в уголках его глаз собираются морщинки, в голосе проступает неуместное сейчас веселье:

– Общее благо, говоришь? Ну-ну. Помнится, в юности, будучи еще безусым оруженосцем, я вместе с тремя друзьями, отъявленными головорезами, навестил королевство Арагон. Двести лье за две недели, бешеная скачка, загнанные насмерть кони, звон мечей, свист стрел, и все ради блага Франции! Мы даже ели и спали в седле. – Голос аббата становится мечтательным. – А ездили мы за ножным браслетом красотки Изабо Баварской, по просьбе одной из ее фрейлин. Чудесная была девица! На диво смазливая и... – Перехватив мой изумленный взгляд, господин де Ортон быстро добавляет: – Весьма набожная, да. Хм! А дело было так: король Арагона, Хуан...

– Робер составил план действий, – деликатно вмешивается отец Бартимеус. – Как вы помните, его учили не только собирать и анализировать информацию, но также и принимать решения.

Аббат нехотя кивает. Я вижу, что его так и распирает от желания поделиться подробностями той пикантной истории, но не понимаю, к чему он вспомнил тот давний случай. В чем разглядел аналогию с днем сегодняшним?

– Мой план таков, – ровно говорю я, а внутри все звенит, как напряженная тетива. – Не увязать в разбирательствах, не предъявлять обвинений, не поднимать скандала. Не привлекая к делу королевский двор, собственными силами нанести заговорщикам неожиданный удар. Изъять у барона де Рэ деньги, приготовленные для подкупа войск, и от имени ордена передать их для нужд государства. Это первое. Второе, не менее важное, состоит в том, чтобы выяснить, каким образом заговорщики планируют убить дофина во время коронации. Эта задача для вас, тут я бессилен. Если разрешите, я готов возглавить операцию по изъятию денег. Замок Шинтосе расположен на берегу Луары, в отдалении от городов и крупных деревень. В гарнизоне замка около трехсот человек, из них двести воинов. Единственное прилегающее селение – деревня Олунгонь, оттуда люди барона доставляют в замок продовольствие. Штурмовать замок нецелесообразно, да и зачем он нам, потому предлагаю скрытое проникновение под видом торговцев. Акция по изъятию денег должна будет занять не более трех часов. Вот список того, что мне понадобится, а это приблизительная схема окрестностей. Здесь – двор замка и прилегающие к донжону строения, а тут самое интересное!

Я делаю паузу, в течение которой наставник и господин аббат увлеченно шуршат разложенными на столе бумагами, а потом торжественно объявляю:

– Это – поэтажная схема донжона, составленная со слов пленника. Деньги находятся в хранилище, расположенном на третьем этаже. Теперь о времени. Предлагаю выступить немедленно, ведь через неделю армия двинется к Реймсу. Задержавшись, мы можем опоздать.

Господин Гаспар де Ортон поднимает голову и, встретив взгляд секретаря, интересуется:

– А заговорщики не всполошатся?

Отец Бартимеус пожимает плечами, в голосе звучит уверенность:

– С чего бы? Несколько дней они будут очень осторожны, а затем успокоятся. Да, Робер пропал бесследно, но ведь шума-то никакого нет. Следовательно, с ним что-то случилось либо решил спрятаться, забиться в какую-нибудь нору и там тихо переждать грядущие катаклизмы. К тому же им теперь отступать некуда, заговор в самом разгаре.

– Тогда решено, – твердо заявляет аббат. – Сьер Робер де Армуаз возглавит нападение на замок Шинтосе, а мы займемся прочими вопросами. Иди и помни, мой мальчик, что один из атрибутов нашего небесного покровителя, святого Франциска Ассизского, – это волк. Ты ведь знаком с легендой?

Я киваю с легким недоумением. Кто же не слышал о чудовищном волке, который несколько лет терроризировал город Губбио, пока святой Франциск не смирил зверя добродетельной беседой! Так и заявил в свирепо оскаленную морду: чего, мол, ты творишь, брат волк? Мягче надо с людьми обходиться, тогда и они к тебе потянутся. Озадаченный волк прислушался к ласковым словам и с тех пор повсюду сопровождал святого, выполняя все его приказы... Каждый послушник первым делом наизусть заучивает эту историю.

– То, что сейчас услышишь, не должно покинуть твоих уст, – важно заявляет аббат. – Посвященные знают, что в Губбио произошло нечто иное, чего обычные люди знать не должны. Они еще не готовы к шокирующей правде!

Я настораживаю уши. Чем дольше занимаешься любым делом, тем больше тайн узнаешь, это закон жизни. Господин Гаспар де Ортон размеренно продолжает:

– На самом же деле, завидев чудовище-людоеда, святой Франциск взмолился к Господу о помощи, а тот, не медля ни секунды, превратил его в гигантского волка, вожака всех монстров. Увидев свершившееся чудо, злобная тварь мигом поджала хвост, жалобно заскулила, припала на брюхо и подставила горло в знак покорности. Волк-людоед признал в святом Франциске Ассизском истинного повелителя, а потому решительно отринул дьявола и обратился к Богу! – Аббат с полминуты сверлит меня тяжелым взглядом из-под насупленных бровей, а потом спрашивает: – Как ты считаешь, к чему я поведал тебе это предание?

Как следует подумав, я отвечаю:

– Чтобы я еще раз понял, что хоть мы и мирный Орден и в основном сражаемся с дьяволом молитвами и добрым словом, но при встрече с его земными подручными нам не возбраняется оскалить клыки и безжалостно впиться им в горло. Особенно если нет свидетелей. Я прав?

Аббат молча опускает тяжелые веки, на лице наставника появляется легкая улыбка. Поклонившись, я выхожу.

Эх, что за прекрасное время! Пусть в городах Франции пока что нет канализации и центрального водопровода, отчего на их улицах порой стоит сильное амбре, зато как вольно дышится энергичному человеку! Нет нужды составлять десятки планов на каждый чих, бегать утверждать их у руководства, а затем еще и выслушивать идиотские замечания от вышестоящих проверяющих с лицами горьких пьяниц. Если потерплю неудачу, наставник не будет верещать, требуя предъявить план операции, не станет кричать с нешуточным облегчением:

– А я тут ни при чем! Где здесь моя подпись? Не я утверждал этот идиотский план, я вообще о нем ничего не знал!

Время, когда на самый верх попадет всякое трусливое вороватое быдло, еще, слава богу, не наступило. К тому же дворянин обладает властью уже по праву рождения, поэтому ему не надо трястись перед любым начальником или проверяющим, который мог бы лишить его кормушки. Вдобавок ни сам король, ни любой из вельмож никогда не свалят вину на стрелочников, не будут бухтеть уныло про благо государства, а рявкнут открыто:

– Такова моя королевская воля!

Что ж, это честно. Не знаю, как вам, а мне здесь нравится больше, чем в России двадцать первого века. Засим прощаюсь, пошел собираться.

День сегодня выдался жарким, солнце так и палит. На лазурном небе ни облачка, воздух накатывает обжигающими волнами, словно мы находимся в Сахаре. Раздеться бы до пояса, но спутники мои этого не поймут, будут хмурить брови, недовольно хмыкать. Пока что в Европе люди стесняются оголенного тела, косятся пугливо на церковь. Та бдит, опасаясь возвращения к языческой вольнице с ее простотой и незатейливостью отношений между полами. Я кидаю взгляд влево, там ярдах в пятидесяти несет свои воды Луара, упорно плещет в стену замка, вырастающую прямо из воды, безуспешно пытается подмыть ее. Не выйдет, не для того французы крепости возводят, чтобы их смывало. Кстати сказать, их и штурмом взять нелегко. Четыре тысячи замков построено во Франции, а штурмом англичане взяли, дай бог, пять десятков. Остальные или сами распахнули ворота, или сдались из-за недостатка продовольствия. Солнце печет так, что о грустном не думается, я с вожделением кошусь на прохладную воду. Окунуться бы, понырять, смыть пот и пыль, но ведь некогда. Сначала дело.

Мой пегий мерин встает в пяти шагах от раскрытых ворот, сзади тут же рявкает густой бас, требуя от «этих бестолочей, что воображают себя скакунами», немедленно остановиться. Кони, они как люди, каждый со своим характером, потому требуют особого подхода. Возница, соскочивший с телеги, грозит кулаком громадному битюгу. Тот глядит недоуменно, даже кротко, но лягаться любит – мама не горюй, потому брат Реми держится осторожно, бдительности не теряет. Следом за ним останавливают телеги остальные возницы. Я привел к замку Шинтосе целый обоз, сейчас оглядываю его обеспокоенно. Нет, никто не отстал, все на месте.

Справа от замка Шинтосе раскинулась дубовая роща, которыми так славятся берега Луары. Пусть на два полета стрелы вокруг замка вырублены все деревья и кусты, но и того, что осталось, вполне достаточно для прогулок и охоты. Я с тоской гляжу на широкие кроны, плавно шевелящие зелеными листьями. В жаркий день нет ничего лучше, как лежать в тенечке и посасывать холодное пиво. Кто там сказал «вино со льдом»? Молодец, хвалю, явно не дурак повеселиться, таких в Древнем Риме называли сибаритами. Но работа, как я уже сказал, не ждет.

И вот так год за годом. Отовсюду манят соблазны, а я должен делать свое дело. Лежать на боку, предаваясь соблазнам, это как-то не по-мужски. Уж лучше так, стиснув зубы, выдвинув челюсть и задрав подбородок. Тогда есть недурной шанс, что какой-нибудь недоумок со всей дури шарахнет по нему кулаком. На свою беду...

Замок величественен. У него высокие неприступные стены, поверх которых прорезаны узкие бойницы для лучников и арбалетчиков, гордый донжон с баннером владельца. Вокруг замка Шинтосе вырыт глубокий ров, края скользкие, обрывистые, зато вода в нем чистая. Покосившись, я замечаю там в глубине колья, вбитые в дно. По спине ползет предательский холодок, стоит лишь представить, как с истошным криком валишься со стены и прямо в ров, на склизкие острия, рыбок кормить.

По случаю дневного времени мост опущен. Я машинально отмечаю, что пятеро стражников у ворот ничуть не похожи на увальней. Это битые жизнью мужчины, их лица в шрамах, взгляды внимательные. Сто лет войны кого хочешь приучат ожидать подвоха даже от безобидных торговцев, у которых из оружия имеются лишь дрянные копья, топоры да дешевые арбалеты, а всю защиту составляют куртки из бычьей кожи с нашитыми железными пластинами. Завидев нас, один из часовых хрипло кричит что-то в распахнутые ворота, и через минуту к стражникам неторопливо присоединяется десяток арбалетчиков.

– Это замок Шинтосе, господин сержант? – спрашиваю я почтительно, возможно, чуть переигрывая. Но, в конце-то концов, я вам не какой-нибудь там почтенный купец, достойный представитель третьего сословия, надежной опоры его королевского величества. Я – типичный приказчик, молодой, шустрый, не без способностей. Со временем, если удастся выгодно жениться, смогу и сам выбиться в купцы, а пока что, увы, всего лишь юноша на побегушках.

– Да. – Старший из стражников внимательно следит за мной, на его лице нет ни малейшего желания пропустить обоз в ворота. Остальные воины в беседу не лезут, рук от копий и топоров не убирают. Похоже, караульная служба тут поставлена хорошо.

На моем лице появляется широкая улыбка, я с облегчением выдыхаю, машу возчикам, мол, распрягайте, хлопцы, коней, добрались наконец. «Хлопцы» оживленно гомонят, жеребцы, что с натугой перли тяжелые телеги четыре часа без остановки, мигом улавливают всеобщее оживление. Они нетерпеливо переступают широкими, чуть ли не с суповую тарелку, копытами, оставляющими за собой вмятины даже на самой утоптанной дороге, ржут довольно. Битюги эти крупнее рыцарских коней, хотя такое трудно даже представить, но намного медлительнее и флегматичнее. Сама по себе лошадь – мирное и доброе животное. Людям удалось вывести боевых коней, которые смело скачут в бой, не пугаясь блеска стали, яростных криков и запаха крови. Но такие скакуны страшно редки, а потому каждый из них стоит раз в десять дороже подобного добродушного увальня.

– Мой господин приказал доставить сюда эти бочки с вином, – обрадованно заявляю я. – Ну и беспокоились мы, пока к вам ехали. Не дай бог напороться на проклятых англичан, те все отнимут, вместе с лошадьми и телегами!

– Какое еще вино? – Стянув тяжелый металлический шлем, стражник озадаченно чешет лохматый затылок, словно решил переловить всех насекомых, там обитающих. Затем, обернувшись назад, кричит кому-то невидимому: – Шарль, а ну поди позови лейтенанта. Думать – это ведь по его части. Мне за это не платят.

Да уж, с такой пропитой рожей в мыслители ему путь заказан.

Проходит десять минут бездумного ожидания, за это время я обхожу телеги, проверяя, все ли в порядке. Наконец появляется офицер, по виду выходец из небогатых дворян, маленький, чернявый, с вызывающей козлиной бородкой. Лицо худое, вид надменный, раз глянув, сразу понимаешь, что круче него лишь вареные яйца. За спиной лейтенанта маячат трое воинов, на меня они смотрят безразлично, с ленцой, на офицера – с плохо скрываемым отвращением.

– Кто вас прислал? – важно спрашивает лейтенант, внимательно оглядывая весь обоз.

Перед ним четыре телеги, битком забитые бочками, угрюмые нечесаные возницы и я, искательно улыбающийся, чуть ли не виляющий хвостом.

– Сьер де Мюрраж закупил это замечательное вино по приказу своего сеньора, господин офицер! – скороговоркой поясняю я, не забывая заискивающе улыбаться. – Вот и письмо от него. В первый раз к вам еду, насилу сыскал, уж боялся, что придется нам возвращаться несолоно хлебавши. А как можно, ведь достойный шевалье де Мюрраж немалые деньги заплатил моему хозяину, мэтру Огустасу Генту!

Тут я хмурюсь. Что может быть ужаснее для купца, чем возвращать деньги за уже проданный и отпущенный со склада товар?

Офицер молча разворачивает поданное письмо, несколько минут внимательно его изучает, почему-то хмыкает, недоверчиво косится на меня, словно пытаясь уличить в каком-то пошлом подлоге. Вот еще! Скорее всего, лейтенант попросту неграмотен, как и подавляющее большинство мелких дворян. Ну а если обучен чтению, пусть даже знает почерк де Мюрража, то и это не страшно. Ведь письмо написано именно им.

Попробуй у отца Петра что-то не напиши, если тот попросит по-хорошему! Все-таки недаром францисканец три года провел в королевстве Кастилия, в тонкостях успел изучить тамошний опыт борьбы с еретиками и прочими сарацинами. Стоит ему зыркнуть исподлобья, не то что письмецо, целую поэму в прозе накарябаешь лихорадочно, сердясь на плохую заточку гусиного пера, искренне негодуя на нехватку чернил. Добрую, добрую закалку дает испанская инквизиция!

Так что доблестный шевалье де Мюрраж написал письмо сам, без всякого принуждения. Лишь посмотрел в глаза отцу Петру, как тут же попросил перо и бумагу, даже уговаривать не пришлось. Признаюсь честно, лично у меня мурашки по спине бегут, когда я встречаюсь взглядом с нашим дознавателем. Сильный духом человек, крепкий в вере, а руки у него – как у меня бедра. Всяких бунтовщиков и прочих мизераблей отец Петр искренне недолюбливает, считает их настоящими еретиками, отступниками от Божьего дела.

Офицер подходит к первой телеге, стражники по его знаку живо стаскивают дерюгу, укрывающую дубовые бочки от солнца и дождя.

– А ну проверь, что тут еще за вино, – кивает лейтенант одному из стражников.

Тот, плотоядно оскалясь, тянет из ножен кинжал. Чувствую, этот лиходей задумал сверлить дырку, того и гляди сунется не к той бочке! Я начинаю кашлять, по этому сигналу брат Реми незаметно подбивает опору, держащую первую бочку. Та поначалу медленно, а затем все быстрее катится, и уже через несколько секунд с оглушительным грохотом рушится вниз. Бочка из лиможского дуба немедленно трескается, на ноги мне плещет добрым французским вином.

Глаза стражников вылезают из орбит при виде подобной беды, мое отчаяние не передать словами. Заломив руки, я рушусь на колени, горестно завывая. «Верю, – воскликнул бы Станиславский, – вот ему верю!» – и обязательно ткнул бы пальцем, чтобы все остальные наконец поняли, с кого брать пример. Офицер лютым волчьим взглядом награждает растяпу, который поленился как следует закрепить бочку на телеге, и командует воинам, горько кривящимся у ворот:

– Пропустить!

– Господин капитан, – стонущим голосом пришепетываю я, усиленно подмигивая. – А может, бочка разбилась уже в замке, при разгрузке вашими слугами, а? Я бы в долгу не остался, а?

Лейтенант с видом полного превосходства меряет меня презрительным взглядом, кривит тонкие губы:

– Нет, подлая душонка, дворяне не продаются!

Понурив голову, я медленно бреду за последней телегой, на лице написано вселенское отчаяние. Достанется мне от хозяина на орехи! Арбалетчики рассаживаются во дворе под навесом, увитым виноградом, один из них немедленно достает игральные кости. Ну вот, не пришлось брать замковые ворота штурмом, сами внутрь запустили, и обошлось это довольно дешево, всего лишь в одну бочку вина!

А вот теперь начинается самое главное. Подвал, где кастелян замка хранит бочки с вином, расположен в донжоне. На первом этаже над ним находится казарма, этажом выше располагается оружейная, еще выше – сокровищница, над ней – жилые помещения для сеньора, буде соблаговолит пожаловать, пока же там обитает кастелян с семьей, некий господин де Бюлоз. Донжон в замке Шинтосе просто громаден, это сооружение и называется башней только по привычке. Видывал я замки, которые и в дворовые пристройки не годятся здешнему донжону.

В казарму заглядывать не будем, оружейная нам тоже ни к чему, хотя де Мюрраж и рассказывал взахлеб, что за дивные образцы брони и режуще-колющих предметов хранит там кастелян, а вот в сокровищницу зайти придется. Никак нельзя позволить какому-то барону совершить государственный переворот. Поглядим, как это у него выйдет без денег! Как доложил нам де Мюрраж, их там добрых сто тысяч экю, в пересчете на чистый вес – около четырех центнеров золота. Неплохая прибавка для королевской казны!

Двое возчиков остаются с телегами и битюгами, еще двое вместе со мной помогают слугам скатывать бочки с телег, а затем закатывают их в подвал. Толстые доски, по которым с телег скатывают бочки, прогибаются под немалым весом. Так и должно быть, ведь внутри – настоящие мужчины, а не какие-то недокормленные задохлики. Винный погреб я оглядываю с удовольствием, очень уж грамотно тут все продумано, кругом царят тишина, полутьма и прохлада. Судя по всему, подвал строил истинный знаток. Сводчатый потолок возносится над головой на добрых тридцать локтей, помещение огромно, между лежащими на боку громадными бочками можно сутками играть в прятки.

Необходимые мне емкости уже на месте. Двое прибывших со мной «возчиков» так и будут добросовестно таскать бочки с вином, пока я не вернусь из подвала. Воровато оглянувшись, я обегаю бочки, условным стуком давая понять: пора. Верхние крышки со скрипом вылетают, изнутри выпрыгивают воины-монахи.

Лица у них бледные, кто-то остервенело плюет в бочку, остальные жадно хватают прохладный воздух широко открытыми ртами. Я оглядываю всех, пересчитывая. Пятеро... Что за черт? Ага – шестеро, последний появляется из темного угла, на ходу затягивая штаны.

В дальнем углу подвала, если сдвинуть внутрь определенный камень, открывается некая дверь. Жаль только, что ведет она не в сокровищницу, а всего лишь на второй этаж. Не настолько глупы были предки хозяина замка, чтобы проложить тайный ход прямо к бережно хранимым денежкам. По узким ступеням, выдолбленным в камне стены, мы шустро взбегаем вверх. У двери, выходящей в коридор второго этажа, я останавливаюсь, с интересом заглядываю в глазок. Отсюда прекрасно видно, как перед массивной дубовой дверью, укрепленной бронзовыми накладками, мерно прохаживается воин. Насколько я понимаю, эта дверь ведет в оружейную комнату. Еще двое воинов сидят в углу на корточках, занимаясь любимым времяпровождением всех стражников – игрой в кости.

Да, вот так пройдет вся жизнь, и вспомнить будет нечего, одни бесконечные запертые двери за твоей спиной да игральные кости, катящиеся по полу. Я осторожно тяну на себя рычаг, врезанный в стену на уровне груди, и дверь бесшумно ползет в сторону. За ней открывается проход в каменную нишу, где на постаменте водружена статуя какого-то воина в легких доспехах, в руке этот верзила сжимает смешной маленький меч.

Жива во Франции память о римлянах, некогда владевших всей Европой. Да что там галлы, кого из русских ни спроси, любой заявит, что Москва – третий Рим. Не Египет, заметьте, и даже не Греция. Что уж говорить об американцах – янки внаглую назвали своих выборных от штатов сенаторами, а место, где те заседают, – Колизеем. Они всерьез считают себя великим новым Римом, и никак иначе! Глубоко, очень глубоко отложилась в наших душах память о павшей империи. Тоска по минувшим векам славы подсознательно терзает нас. Задай вопрос любому, хочет ли он, чтобы соседи боялись его страны или чтобы ее любили, и что ответит большинство? Раньше-то соседи опасались Франции, глаз поднять не смели, а теперь вдруг резко полюбили, шляются по королевству целыми отрядами. Да и как не полюбить слабую страну, то один кусочек они от нее отхватят, то другой.

– Ничего, – шепчу я, собираясь для рывка. – Не надо нам вашей любви. Мы сами себя любить будем! Вы, главное, к нам не лезьте, а то по сусалам схлопочете, со всего размаху! – Обернувшись назад, я спрашиваю: – Готовы?

В ответ раздаются тихий скрежет натягиваемой тетивы и легкий шелест меча, покидающего ножны. Сработать надо быстро и тихо, так, чтобы воины, располагающиеся этажом ниже, ничего не заподозрили. Сдвинувшись вбок, дабы не заслонять обзор арбалетчику, я тихонько свищу. Верзила, мерно топающий по каменным плитам пола, вмиг поворачивает голову, в глубоко упрятанных глазах проступает недоумение, которое вот-вот сменится яростью. Тут же воин вздрагивает всем телом, белые зубы крошатся, тщетно пытаясь перекусить арбалетный болт, который пробил рот, разинутый для крика. Мои товарищи бережно подхватывают тело, не давая ему упасть и грохотом металла оповестить о происшествии.

Я скользящим шагом подбираюсь к винтовой лестнице, ведущей на первый этаж, и внимательно прислушиваюсь. Тем временем монахи быстро утаскивают трупы в тайный ход. Те двое игроков так и не спохватились, пока им не свернули шеи. Я окидываю цепким взглядом место схватки. Все сработано чисто, статуи и гобелены целы, на полу нет ни пятнышка крови. Даже если и забредет кто ненароком, оснований поднимать тревогу нет, тем более что засов на двери оружейной задвинут, замок на нем цел.

Через минуту все мы уже находимся у винтовой лестницы, ведущей на третий этаж, к сокровищнице. Выше расположены только покои владельца замка, туда не пойдем, некогда. Боком, прижимаясь спиной к стылому камню, мы бесшумно взбегаем по ступенькам. Впереди меня несется брат Никола, выскочив на третий этаж, он оказывается прямо перед часовым. Тяжелая булава с мерзким хрустом сплющивает металлический шлем, из-под забрала плещет алая кровь, и брат Никола грязно, совсем не по-монашески ругается, глядя на испачканную одежду. Это ничего, пока мы в походе, выражаться можно. Господь простит.

Тихо щелкают арбалеты. Подхватив с пола копье, вывалившееся из рук убитого часового, брат Фернан с удивительной силой мечет его в спину убегающему воину, последнему оставшемуся в живых. Тяжелое копье пробивает несчастного насквозь, тот падает лицом вниз, да так и остается лежать неподвижно в расплывающейся луже крови. Да уж, насвинячили мы изрядно, убили всего-то пятерых, а крови, а мозгов! Слугам придется изрядно потрудиться, отмывая пол и стены. Я прохожу вперед, с интересом разглядываю вход в деньгохранилище. Дверь в сокровищницу сделана на совесть, целиком из металла, а замок в ней врезной, с секретом.

– Брат Симон, – негромко командую я. – Ваш выход.

Тот бережно кладет арбалет рядом с дверью сокровищницы. И когда только успел взвести тетиву и вложить арбалетный болт? Знаете, как отличить по-настоящему опытного специалиста от новичка? Салага обязательно забывает вовремя перезарядить арбалет или проверить, легко ли клинок выходит из ножен, а бывалый воин – никогда. Собственно, потому они так и ценятся, что всегда возвращаются живыми, выполнив задание. В тонких пальцах монаха как по волшебству возникает связка отмычек, и я завороженно наблюдаю за работой мастера. Когда-то Симон учил меня великому искусству проникать в запертые помещения. Именно ему, лучшему из имеющихся специалистов, господин аббат приказал отправиться с нами для выполнения особой миссии.

Медленно текут минуты, наконец что-то тихо щелкает, брат Симон всем телом наваливается на тяжелую дверь, та, упираясь, неохотно открывается. Глаза монаха светятся от удовольствия, затем в них мелькает что-то еще. Воспоминанил? Сожаление? Возможно. Спохватившись, он тут же начинает перебирать четки, сухие губы шепчут слова молитвы. Гордое пламя глаз медленно угасает, но не до конца, какие-то искорки, что погаснут лишь вместе с жизнью, остаются тлеть в самой глубине.

С громким щелчком дверь наконец распахивается, и, почуяв неладное, я падаю навзничь с истошным криком «ложись!». Очень полезный навык, если некогда отпрыгивать в сторону. Этому искусству меня учили пару недель, главное здесь – перебороть естественный страх, как можно плотнее прижать подбородок к груди. И вот, гляди-ка ты, пригодилось. Я откатываюсь в сторону, пружинисто вскакиваю на ноги. Брат Симон и брат Фернан мертвы, в животе и груди у каждого засели по паре необычно толстых арбалетных болтов.

Брат Никола стоит, пошатываясь, по бледному лицу текут крупные капли пота, неверящий взгляд уставлен на древко толщиной в большой палец руки, что торчит из его правого подреберья. Со всхлипом вздохнув, он грузно рушится на пол, а из спины на локоть выдается арбалетный болт. Лезвие у него толстое и широкое, как у кухонного ножа, в зазубринах застряли волоконца красного мяса. Монахи, оставшиеся в живых, крестятся, в их глазах нет ни капли страха, только решимость выполнить задание или умереть. Но каков негодяй этот барон! Одна ловушка, и пол-отряда как не бывало.

Я с омерзением разглядываю устройство, установленное напротив входа, что-то вроде многоствольной пушки, только вместо стволов здесь настороженные арбалеты. Подобную штуковину как французы, так и англичане широко применяют для защиты ворот и проломов в стенах осажденных крепостей. У нас оно называется рибадекин, а германцы подобные хитрые механизмы именуют органами смерти. Даже интересно, как в искусстве отражается характер народа. Галлы в стихах воспевают любовь, испанцы – преданность и честь, немцы – долг и смерть, одни лишь британцы не любят поэзии. Гадкий, приземленный народец, им лишь бы чужое ухватить.

Я машинально отмечаю, что над здешним рибадекином дополнительно поработал какой-то умник – сместил арбалеты так, что при залпе болты веером перекрывают всю ширину коридора. Благо я успел упасть, а остальных защитили телами убитые. Я с осторожностью захожу в сокровищницу, убеждаюсь в том, что никаких ловушек здесь больше нет. В конце концов, это не лабиринт смерти, а обычный склад, пусть с деньгами. Да и рибадекин должен же как-то отключаться – скрытым рычагом или чем-то подобным. Мне до боли жаль погибших, но сейчас неподходящее время для скорби. Есть ли доля моей вины в гибели людей, которыми я командовал? Разумеется, нет, идет война, и всех опасностей не предусмотришь, как ни старайся. Лучше подумать о том, как сохранить остальных. Я бегло оглядываюсь, недоуменно хмыкаю. Как-то иначе я представлял себе сокровищницу злодея, в исторических фильмах все выглядит гораздо красивее. Где, я вас спрашиваю, горы золота, высотой до пояса россыпи драгоценных камней, оружие, изукрашенное золотом и серебром?

Ах да, колюще-рубящее оружие принято хранить отдельно, оно находится этажом ниже. «Ну, ничего, – обещаю я себе. – Доберемся и до оружейной». Разумеется, это у меня от здоровой мужской жадности. Когда на поясе висит булатный меч, что еще надо человеку для полного счастья? Внутренний голос услужливо подсказывает: еще один меч, а то и два. Булаву редкой красоты, хорошо бы еще небольшую секиру искусной работы. Есть у меня одна знакомая принцесса, так она буквально обожает эти секиры. Их у нее уже штук пять, и у каждой на лезвии три золотые лилии выгравированы, плюс буква J...

Стоп, начинаем работать! Воспоминания отложим на потом.

Ну и что мы в итоге имеем? Посреди маленькой комнаты стоят шесть дубовых бочонков, обитых железными обручами, в углу примостились два больших сундука. Сбив с одного замок, я откидываю крышку. Внутри находится серебро в слитках, не очень много, на глаз – килограммов сорок-пятьдесят. Во втором – тоже серебро, только здесь оно заботливо рассовано по холщовым мешкам, в каждом по сотне монет, – итого, тысяч на пятнадцать-двадцать. Но где же золото? Повинуясь моему жесту, брат Феликс, сноровисто орудуя тонким кинжалом, снимает крышку с одного из бочонков и тут же отшатывается с непонятным всхлипом, лицо его сразу бледнеет.

– Что там? – спрашиваю я и тут же деловито приказываю: – Проверь остальные.

Во всех бочонках обнаруживается одно и то же: новенькие золотые экю, насыпанные до самого верха, битком. Тут не меньше центнера золота в каждом бочонке.

– Сто пятьдесят тысяч золотых экю, – перехваченным голосом сипит брат Феликс.

Руки монаха с силой прижаты к груди, а пальцы с такой скоростью перебирают четки, что те вот-вот загорятся от трения. Похоже, что еще немного, и его хватит удар. Еще бы, ведь за такие деньги можно купить собственное графство, стать рыцарем и владетельным синьором, основать династию.

– Брат Феликс, – строго говорю я. – Возьмите себя в руки!

С тяжелым всхлипом тот трясет головой, желтое пламя глаз медленно затухает.

– Старые привычки уходят трудно, брат послушник, – с невеселой усмешкой бросает монах, половчей примериваясь к бочонку. – Поверьте моему опыту, нам пора уходить.

Ситуация вдруг изменилась коренным образом. Золота в сокровищнице барона де Рэ оказалось в полтора раза больше, чем я рассчитывал, нас же – вдвое меньше. Понятно, что «лишнее» золото нам придется забрать с собой. Выдохнув, я ухватываю поудобнее бочонок. Черт, как же неудобно! Спина трещит от нагрузки, стиснув зубы, я бреду за натужно пыхтящими монахами по ступенькам винтовой лестницы. Наконец дело сделано, золото и тела павших товарищей спущены в винный погреб.

Выскочив во двор, как чертик из коробочки, я с руганью обрушиваюсь на четверых бездельников-возниц. Двое провинились в том, что «по ошибке» закатили в подвал несколько лишних бочек, а оставшиеся с телегами олухи вовремя не проследили за двумя первыми. А ведь нам предстоит еще объехать несколько окрестных трактиров, для которых и предназначена та гнусная кислятина! Тяжело пыхтя, возчики закатывают «лишние» бочки обратно на телеги, дворовые слуги с широкими ухмылками наблюдают за ними, но никто и не думает помочь, подтолкнуть тяжелую емкость. Да оно и к лучшему, больно уж выразительно позвякивает что-то в бочках, в голос ругающиеся возчики еле заглушают компрометирующие нас звуки.

Едва выехав за ворота, возчики начинают безжалостно нахлестывать битюгов, и те прибавляют скорости, но не так чтобы очень. Эти кони не годятся для скачек, но нам и надо-то проехать всего чуть-чуть. Буквально через полмили мы резко сворачиваем к Луаре, к поджидающему нас суденышку. В этом и есть смысл моего плана. Как известно всякому уважающему себя специалисту в области отношений между людьми, приблизиться к объекту работы – это еще не проблема, главное – чисто уйти. Унести ноги с целой шкурой, прихватив богатую добычу. Незачем отчаянно настегивать лошадей, поминутно оглядываясь назад, когда можно мирно плыть вниз по течению, меланхолично поплевывая за борт. Я уже использовал этот трюк, когда похитил королеву-мать из рук англичан, но почему бы иногда и не повториться?

А речные пираты нам ничуть не страшны, для теплой встречи у команды баркаса найдется десяток заряженных арбалетов, пара кулеврин, несколько длинных копий и остро заточенных топоров. Во всяком случае, джентльмены удачи для нас ничуть не опаснее тех всполошенных конников, которые галопом вылетают на пристань, отчаянно крича и ругаясь. Издевательски ухмыляясь, я машу рукой отважным воинам господина барона, что взапуски бегают по самому краю причала, то и дело рискуя свалиться в воду. Брошенные нами битюги приветствуют их радостным ржанием, донельзя довольные, что теперь уж они точно не пропадут, не сгинут в волчьих пастях. Я оцениваю расстояние между отплывающим судном и самым старательным из воинов, который в горячке погони по пояс запрыгнул в воду, и с облегчением понимаю, что копье до нас ему не докинуть. А луков или арбалетов я при воинах не вижу, так что счастливо оставаться, разини!

– Быстро они всполошились, – тяжело отдуваясь, замечает брат Феликс, по лицу его, посеревшему от усталости, текут струйки пота.

Тяжелая это вещь, золото, особенно если перегружать его на речное судно в лихорадочной спешке, отчетливо различая топот приближающейся погони. А ведь мы, по жадности своей, еще и серебро в слитках прихватили. Нет, неправильно так говорить, надо сформулировать иначе. Мы, влекомые природным трудолюбием и горящие жаждой как можно лучше выполнить задание, одним ударом лишили противника всех его денежных ресурсов!

Брат Феликс – любопытно, кстати, кем он был в прошлой, домонашеской жизни? – твердо заявил, что не оставит пособникам антихриста ломаного су. И тут же по-хозяйски сгреб все мешочки с серебром, за что ему честь и хвала! Благо я вовремя вмешался в процесс разграбления замка Шинтосе и строго-настрого запретил ломать дверь в оружейную. Да, там хранится целая куча дорогой брони и оружия, но жадничать нехорошо, лучше мы как-нибудь еще раз наведаемся сюда, с телегами повместительней.

– Главное, что мы успели отчалить, – говорю я, пожимая плечами. – Теперь им нас не перехватить.

– Какие-то они побитые, – наблюдательно замечает брат Ной. – Одежда порвана, панцири с вмятинами, кони в ранах. – Подумав, он добавляет с нескрываемым разочарованием: – И почему их всего два десятка? Стоило ли так спешить к баркасу, с таким отрядом мы и сами бы управились. Я-то думал, за нами пошлют человек пятьдесят!

Я лишь молча пожимаю плечами, это и впрямь загадка. Может, оттого погоня так бледно выглядит, что некий послушник щедрой рукой разбросал по мешку хитрых железяк в паре мест, где дорога круто ныряет в сторону? Эти загогулины придумали коварные японцы, и я подозреваю, что их изобретатель страстно ненавидел лошадей. То ли его кобыла копытом в детстве лягнула, то ли конь схрумкал последнюю морковку, а может, желтолицый Кулибин как-то упал лицом в навоз, кто знает? Это устройство просто, как все гениальное. Из общего центра торчат во все стороны четыре острых трехдюймовых шипа, – как ни кинь такую колючку на дорогу, один из них всегда будет таращиться в небо, поджидая неосторожного скакуна. Идеальная вещь, чтобы гарантированно остановить конный отряд, несущийся галопом. Но сейчас я размышляю о другом. Все же верно говорят, что смелость города берет! Моя авантюра увенчалась грандиозным успехом, даже жаль, что об этом мало кто узнает. Операции тайной войны, в отличие от гешефтов банальных грабителей, неизвестны широкой публике, а ведь продуманы и исполнены они не в пример изящнее. Всяким мелким сявкам остается лишь грызть ногти на руках, завистливо закатывать глаза и восхищенно вздыхать. А узнай они о размере нашей добычи, удавились бы от зависти. Но не узнают, поскольку политика – дело тонкое, не все к ней допущены.

Неужели получается, что я сорвал заговор против Карла и отныне нет никакой угрозы для жизни Жанны? И как, любопытно знать, отреагирует кандидат в короли на пропажу своего золотого запаса? Повернувшись к составленным на корме шести бочонкам, я недоверчиво качаю головой. Сто пятьдесят тысяч золотых экю, безумные деньги! Этот человек очень хочет стать королем Франции, ну просто спит и видит. Про таких и сложили поговорку о бодливой корове, которой Бог рог не дает, как в воду смотрели. Но как, объясните, Жиль де Лаваль ухитрился собрать столько золота в одном месте, причем никто об этом не проведал?

Ай да барон де Рэ! Похоже, этот человек до конца не доверяет никому, даже ближайшему помощнику, де Мюрражу. Я и сам таков, не потому ли испытываю к барону чувство ненависти? Хотя нет, все намного проще: мерзавец посмел протянуть лапы к девушке, которую я люблю всем сердцем. А такое разве простишь? Конечно, христианство велит нам подставлять другую щеку обидчику. Вздохнув, я напоминаю себе, что, вообще-то, являюсь послушником ордена францисканцев, а в качестве такового просто обязан служить положительным примером для всех добрых французов и примкнувших к ним шотландцев.

– Ладно, – машу я рукой. – Прощу мерзавца, так и быть!

Что-то внутри меня рычит и отчаянно сопротивляется этому решению, жаждет хватать за глотку, рвать и топтать. Стиснув зубы, я решительно подавляю первое, а значит, самое чистое и благородное движение своей русской души и вслух заявляю:

– Сказал, прощу, значит, прощу, и точка! Францисканец я или где? Назло всем брошу самые неотложные дела, лишь бы плюнуть барону де Рэ на могилку. Затем кину на холмик увядший цветочек и вот тогда прощу гада. От всего сердца!

Глава 2

Июль 1429 года, Реймс.

Возвращение государя

– И все-таки, Робер, почему ты предпочел потратить лишнее время и вместо того, чтобы обратиться к начальнику личной охраны дофина, графу Дюшателю, прискакал ко мне?

Согласитесь, не такой вопрос должен был бы задать отец Бартимеус после нашего победного возвращения. Наставник встретил меня во дворе аббатства, невнимательно выслушал доклад, рассеянно уточнил размеры добычи и мигом утащил к себе в кабинет. Чтобы, как он заметил, пообщаться тет-а-тет.

Ну а мне скрывать нечего, потому и отвечаю без утайки:

– Граф внимательно бы меня выслушал, одобрительно похлопал бы по плечу и сделал все так, как считает нужным, даже не спросив моего мнения. А я боюсь, что при разоблачении заговора могут пострадать невиновные!

– Ты имеешь в виду Деву Жанну? – холодно интересуется наставник.

– Для графа нет ничего важнее безопасности Карла, – тихо отвечаю я. – Он уничтожит Деву, не задумываясь ни на секунду. А это – неправильно.

Отец Бартимеус пристально изучает меня, словно некое заморское диво. Почувствовав, что лицо мое начинает гореть, я поспешно отворачиваюсь к окну.

– Эх, Робер, Робер. – Я еле различаю слова наставника, так тихо он говорит. – Держался бы ты от нее подальше. У Девы – судьба кометы, ей суждено появиться из ниоткуда, яркой вспышкой озарить нашу тусклую, унылую жизнь, ну а потом... Кто знает, что будет дальше?

– Не сомневайтесь, отец Бартимеус, – отзываюсь я сухо. – Я прекрасно знаю свое место и никогда в жизни не буду претендовать на руку принцессы, пусть даже незаконнорожденной!

При этих словах мое сердце словно хватают чьи-то стылые, влажные ладони, с силой сдавливают его, пытаясь смять в бесформенный комок. Я машинально тру левую половину груди и тихо добавляю, словно убеждая себя самого:

– Никогда в жизни.

– Вот и прекрасно, – замечает отец Бартимеус. – Вот и замечательно.

Я улавливаю некую заминку, словно священник хотел добавить что-то, но в последний момент удержался. Не знай я его так хорошо...

– Скажите, падре, что вы от меня скрываете?

– С чего ты это взял, Робер?

Я улыбаюсь одними губами.

– Вы сами учили меня чувствовать фальшь в чужом голосе. Упражнение «голубка», помните?

– Ты сам не знаешь, о чем просишь. – Наставник держится холодно, голос его ровен, как лед на реке.

– Думаю, я имею право на некоторую откровенность. В конце концов, кто как не я вскрыл заговор против Карла Седьмого Валуа?

Наставник дергает щекой, опускает глаза, несколько секунд раздумывает, затем встает из-за стола. Руки его скрещены на груди, голос сух, словно шелест песка:

– Ну да ладно. Что ты знаешь о некоей графине Клод Баварской?

Я молчу. Очевидно, сейчас прозвучит какая-то гадость, иначе с чего бы отцу Бартимеусу так хмурить лоб?

– Она помолвлена, – делится со мной наставник и тут же интересуется: – Отчего ты не спросишь – с кем?

– Ну и с кем? – с трудом выдавливаю я из себя. Во рту у меня мигом пересохло, в животе образовалась сосущая пустота.

– Со средним сыном герцога Баварского Фердинандом, маркграфом Бранденбургским!

Для меня слова наставника не просто новость, это настоящий удар под дых! Вообще-то, в этом нет ничего удивительного, у дворян принято заключать браки между двоюродными братьями и сестрами. Нет ничего странного в том, что жених оказался... И только сейчас я понимаю суть и размах закрученной комбинации. Наставник протянул мне недостающую часть головоломки, и теперь я вижу всю картину целиком! Мигом позабыв о расстроенных чувствах, я таращусь на отца Бартимеуса, как баран на новые ворота, а тот хмуро улыбается в ответ. Значит, Клод станет королевой Франции, а маркграф Фердинанд – принцем-консортом. Разумеется, барон де Рэ не получит ничего из обещанного. Как только этот вельможа заставит французскую армию и Генеральные Штаты присягнуть новой королеве, нужда в нем немедленно отпадет.

Бьюсь об заклад, сразу же после нашей победы подлые англичане, до слез расстроенные поражением в войне, отравят героя, а то и раскошелятся на наемного убийцу. Во Франции объявят недолгий траур, воздвигнут памятник, но уже через пару недель о несостоявшемся короле все позабудут. Итак, будущий брак Клод и Фердинанда – союз людей, равных как по положению, так и по происхождению. А ребенок их выйдет замуж или женится на отпрыске герцога Лотара Баварского, старшего брата Фердинанда. Получается, что уже через каких-то четверть века перед нами замаячит объединение французского королевства и герцогства Баварского в руках семейства Виттельсбахов? Что ждет все мелкие германские княжества, графства и баронства, думаю, понятно. Кто не захочет добровольно, тех присоединят силой. Красиво задумано, сплотить половину Европы под властью одной династии!

– Проект «Аквитания»! –шепчу я ошеломленно.

Был такой детектив, там коварные генералы-заговорщики мечтали силой объединить Европу. Да уж, с этаким исполином ничего не смогли бы поделать ни Англия, ни Испания, ни прочие страны!

– Ну вот, теперь ты полностью в курсе происходящего, – грустно замечает отец Бартимеус. – Стало ли тебе от этого легче?

– Мороз по коже, – убито признаюсь я. – Оказывается, на наших глазах решается судьба всей Европы, и мы в числе активных игроков. Дух захватывает, не дай бог ошибемся, тогда все, конец! Изменятся границы стран, судьбы народов пойдут иным путем. Да и нас, раз уж ввязались, не пощадят. И вовсе не из мстительности, а другим в назидание!

– Правильно сказал старик Экклезиаст, что во многом знании многие печали, – меланхолично замечает наставник. – Не солгал.

Однажды, давным-давно, римляне захватили Галлию, а Юлий Цезарь проницательно заметил, что вся она прекрасно делится на три части. Усмирив всяческих Астериксов с Обеликсами, знатные римляне понастроили здесь тысячи роскошных вилл, окруженных пышными садами и бассейнами. Шло время, затрещала под ударами варваров некогда могучая империя, а затем рассыпалась в прах, оставив после себя лишь восточную, православную половину. Потомкам гордых римлян пришлось перестроить виллы в укрепленные бастионы, так в Европе появились первые замки.

Сотни лет жизнь человека не стоила и ломаного су, племя шло на племя, пылали и рушились города, создавались и уходили в небытие целые государства. В одиннадцатом веке французы принялись строить каменные церкви вместо прежних деревянных, которые так охотно и ярко горят. В память об укрепленных римских поместьях этот архитектурный стиль прозвали романским, да иного названия и подобрать-то нельзя было. Каждая церковь выглядела как неприступный бастион, с толстыми стенами, прочными дверьми и узкими окнами-бойницами. Частенько, когда враг врывался в кольцо городских стен, именно там запирались последние защитники и держались до последнего.

Но минуло каких-то двести лет, и французское королевство, на удивление и зависть соседям, сделалось центральной державой Европы. Больше некого стало бояться, а потому неугомонные галлы начали вместо старых церквей повсюду воздвигать дома Господа, то есть соборы, в новом, до того невиданном стиле. Привлеченные слухами немцы, итальянцы и испанцы приезжали на экскурсии со скептическими ухмылками, зато обратно возвращались с разинутыми ртами. И было отчего! Стиль тот, долго не думая, нарекли французским, и лишь много позже, когда он расползся по всей Европе, для него нашлось иное название – готический. Словно готы, немецкое племя угрюмых воинов, бесследно сгинувшее в глубине веков, когда-либо творили нечто подобное французскому чуду!

Да бог с ним, с термином, вы только гляньте, что вышло! Реймский собор – один из красивейших в мире, французы всю душу в него вложили, ведь с пятого века здесь венчались на царство их короли. Начал добрую традицию Хлодвиг, тот самый франк, который примучил галлов под свою тяжелую руку. С него пошло, что покоренную Галлию называют Францией, а жителей именуют французами, не деля их на потомков покоренных галлов и захватчиков-франков. А уж за Хлодвигом, иначе – Людовиком, по накатанной продолжили короноваться в Реймсе и все остальные властители страны.

Глянешь разок, и тут же понимаешь, что Реймский собор даже краше, чем Нотр-Дам-де-Пари. Над главным его входом расположено круглое пятиметровое окно, составленное из цветных витражей. Оно так искусно сделано, что выглядит точь-в-точь гигантской розой, вольготно раскинувшей роскошные лепестки. Потому его так и называют – «роза». Суть готического стиля заключается в стремлении к небу, поэтому башни над собором вытянулись на восемьдесят метров! Тонкие и стройные, они выглядят словно танцующие на столбах пламени баллистические ракеты. Поражает изобилие окон. Стены собора так часто прорезаны ими, что здание выглядит легким и ажурным. Стены как изнутри, так и снаружи снизу доверху украшены статуями и барельефами. С западной стороны, где находится «роза» и вход в собор, их около пятисот, а по другим сторонам намного больше. Лепота. Право слово, истинная лепота!

С утра небо было затянуто облаками, но уже к десяти часам погода разгулялась не на шутку. Оно и понятно, не каждый год во французском королевстве появляется законный государь. Улица Парвис, ведущая к площади перед Реймским собором, сегодня непривычно чиста, всю ночь жители окрестных домов мыли и чистили ее, украшали окна и балконы цветами, лентами и флагами.

– Скажи мне, Робер, как ориентированы соборы по сторонам света? – спрашивает отец Бартимеус.

Это у нас любимая игра. Наставник стремится сбить меня с толку неожиданным вопросом, в котором часто имеется двойное дно, а я должен понять, в чем тут подвох, и ответить на тот, незаданный вопрос.

Не раздумывая, я быстро выдаю:

– Вход в любой собор всегда глядит на запад, а та часть, где находится алтарь, смотрит на восток. Очень удобно для ориентации на местности.

– А отчего именно так строят соборы? – Ага, вот и подвох.

Я поджимаю губы и выпаливаю, так и не найдя ответа лучше:

– Алтарь находится на востоке, потому что там встает солнце. Мы входим в собор с запада и идем к солнцу, то есть к Христу.

– Нет, не поэтому, – усмехается отец Бартимеус. – Суть в том, что христианскую веру в наши земли принесли с Востока, понял? Именно в честь наших учителей мы заходим в собор с запада и по прямой идем к алтарю на восток, всякий раз словно возвращаясь к истокам христианства!

Голос наставника до того назидателен, что так и тянет ляпнуть: «Вы, падре, случаем, не из школьных учителей? Кажется, это у тех все принято по сто раз разжевывать».

Но я давно отучен задавать глупые вопросы, потому лишь киваю, мол, понял, не дурак, обязательно намотаю на ус. Потом я вновь, уже в сотый раз за сегодняшний день, окидываю взглядом толпу, бурлящую на площади перед собором. Все присутствующие здесь люди щеголяют в лучших одеждах, которые только смогли раздобыть, оттого кажется, что еще чуть-чуть, и начнется праздничный карнавал. Шляп сущее изобилие – есть высокие и плоские, с широкими полями и с узкими, с перьями и без. Отдельные модники щеголяют в маленьких беретах, залихватски сдвинутых набок. Таким стилягам девушки улыбаются особенно охотно, так и расстреливают их влажно блестящими глазками. Пестрят ярко-красные, зеленые и синие наряды, разноцветные обтягивающие трико, куртки как короткие, только до пояса, так и длинные, до колен. Камзолы, кафтаны, блузы и плащи всех разновидностей щедро украшены лентами в честь праздника.

В толпе хватает и темных одежд, черных и коричневых, – чиновники и купцы слишком консервативны, чтобы щеголять в разноцветных нарядах. Некоторые, может, и хотели бы украсить себя мехами и модными сапожками с носком длиной в пару футов, но не могут, такое дозволяется лишь дворянам. Но и на этот случай предусмотрен выход: чиновники поважнее и купцы нацепили золотые и серебряные кольца и цепи, хотя и без драгоценных каменьев. Единственные отсутствующие в толпе цвета – это белый и желтый. Белый символизирует смерть, а желтый – давний цвет рогоносцев. Желтой краской мажут двери преступников и предателей, еретиков здесь тоже принято одевать в желтое, прежде чем спалить на костре.

Женщины на площади... О, эти француженки! На них платья, накидки, плащи... Нет, это все не то! Как у них получается одеваться так, чтобы наряд лишь подчеркивал изящество фигурки, от которой взгляда не оторвать? На головах у дам и девиц красуются шляпки, шапочки, чепцы и прозрачные вуальки, а волосы хитроумнейше уложены в самые удивительные прически.

Вокруг бочек с вином заметно особенное оживление, часть гостей уже нетвердо держится на ногах. Раскрасневшиеся повара жарят на огромных кострах целых быков и баранов, с натугой поворачивают вертела, тычут в туши острыми ножами, проверяя, готово ли, отхватывают здоровенные ломти мяса всем желающим, ибо сегодня за все платит корона. Посреди площади пролегла дорожка, выстеленная коврами. По ее бокам в четыре ряда выстроились солдаты в ярко начищенных панцирях, в их руках алебарды с разноцветными флажками у наверший. На головах воинов открытые шлемы, загорелые усатые лица то и дело цветут гордыми улыбками. Тут собрали лучших из лучших, героев победоносной войны.

Как только колокола собора отзванивают полдень, герольды, истомившиеся в ожидании, тут же вскидывают трубы, которые начищены так, что расплавленным золотом пылают в ярких лучах светила. Приветственные крики перекрывают пение труб и грохот барабанов, толпа, бросив вино и мясо, приветствует дофина. Тот, в окружении свиты, медленно идет к собору, каждый взмах руки вызывает в толпе новый вопль восторга. Перед самым входом Карла VII с низким поклоном встречает Рено де Шартр, архиепископ Реймский.

Пока они беседуют, я в нетерпении шарю глазами по целой ораве лизоблюдов и подхалимов, застывших в ожидании. Наконец те расступаются, словно получив неслышный приказ, и я вижу Ее! Жанна немного похудела, лицо ее заметно осунулось. Я с усилием сохраняю бесстрастный вид, но глупое сердце бушует, пытаясь вырваться из клетки ребер, не понимает, отчего я не бросаюсь вперед, расталкивая толпу, не прижимаю любимую к груди, не осыпаю поцелуями родное лицо.

Чуть успокоившись, я замечаю, что Орлеанская Дева стоит как бы в некотором отдалении от прочей свиты, а окружающие ее вельможи выказывают Жанне чуть ли не большее уважение, чем самому Карлу. Ну, еще бы! Всего за двадцать дней армия под командованием Девы прошла победным маршем от Орлеана до Реймса, проникла в глубь давным-давно захваченных англичанами земель. Города-крепости Оксерр, Труа и Шалон, устрашенные видом огромного войска и слухами о полном разгроме англичан, покорно распахнули пред Жанной д'Арк ворота, их жители принесли присягу на верность Карлу Валуа.

Сам я так и не рискнул вернуться в действующую армию, остался в аббатстве Сен-Венсан. Чуть ли не на следующий день после моего бегства от баварцев граф Дюнуа, Орлеанский Бастард, во всеуслышание объявил меня английским шпионом и назначил за мою голову достойную цену. Оказывается, она стоит целых пятьсот золотых экю. Это же добрых два килограмма золота, подобной суммой можно осчастливить даже весьма состоятельного человека. Отрадно видеть, как меня ценят в самых верхах, недаром в народе говорят, что умище-то никуда не скроешь!

Кстати, вот и он, сукин сын Дюнуа, собственной персоной. Легок на помине, ишь как зыркает из-под насупленных бровей. Теперь у меня нет и тени сомнения насчет того, кто из полководцев участвует в заговоре. Именно он, Орлеанский Бастард, объявивший на меня охоту. Наверное, надоело ему выступать от имени плененного англичанами герцога Орлеанского, захотелось и самому порулить. Ну-ну, посмотрим, как это у тебя получится.

Я глубже надвигаю капюшон рясы на глаза. Под ней у меня, как и у всех присутствующих на церемонии францисканцев, надета двойная кольчуга, на поясе висит меч, прикрытый той же рясой. На крышах зданий засели невидимые отсюда арбалетчики, город наводнен верными Карлу войсками. Словом, во время коронации заговорщиков ожидает пара неприятных сюрпризов.

Наконец дофин Карл с сопровождающей его свитой торжественно вступает в храм. С раннего утра в нем не протолкнуться, огромный зал забит рыцарями в нарядных камзолах и знатными дамами в удивительных по красоте платьях. Драгоценные камни и начищенные до блеска золотые цепи пылают, словно сотканные из огня. Сквозь сотни окон собор залит ярким солнечным светом. Внутри жарко и душно, с благовониями явно переборщили, но никто из присутствующих ни за какие коврижки не уйдет с церемонии. Тут собрался весь цвет королевства, и каждому его место досталось с тяжелым боем. Пришлось напоминать распорядителям про десятки поколений достойных предков, тыкать в шрамы, полученные на верной службе Франции.

Реймс – древний священный город, а знаменит он тем, что здесь и только здесь венчались на царство все французские государи, начиная с самого первого, Хлодвига. Именно здесь святой Реми помазал завоевателя на царство. Что значит помазал? Да то и значит. Раздалась чудесная музыка, а затем с неба слетела священная голубка, белая, как февральский снег. В клюве крылатая вестница держала пузырек со священным маслом, то бишь елеем. Святой Реми при виде подобного чуда ничуть не растерялся, словно внутренне был готов к чему-то подобному. Весь елей расходовать он не стал, оставил для будущих монархов. С тех самых пор французы четко уяснили, что помазание – важнейшая часть коронации, символ благословления небес, а священный елей поместили на ответственное хранение в аббатство Сен-Реми, расположенное поблизости от храма.

Размеры Реймского собора огромны даже по меркам самой христианской из стран Европы, его ширина составляет пятьдесят метров, а высота – сорок. Тонкие колонны возносятся к самому небу, на немыслимой высоте встречаясь с арками, балками и прочими перекладинами. Огромные окна заливают помещение потоками света. Через центральное окно собора, «розу», куда вставлены цветные стекла разных цветов, прямо на алтарь льются совсем уж невиданные лучи – красные, зеленые и даже фиолетовые! Тысячи людей, набившиеся в собор, с напряженным вниманием следят за церемонией, ловят каждое движение архиепископа Рено де Шартра. На святом отце золотой плащ с красной подкладкой, под ним белая шелковая сутана, на голове – епископская митра с лентами. Лицо у него хищное, надменное, полное властолюбия, глаза круглые, как у коршуна. Его звучный, уверенный голос проникает в каждый уголок храма, в руке сжат золоченый епископский посох в рост человека.

Кузен дофина Жиль де Лаваль барон де Рэ, за успехи в войне пожалованный высоким званием коннетабля Франции, стоит по правую руку Карла. К новоявленному главнокомандующему медленно подплывает сутулая фигура в белой сутане, торжественно подает футляр в виде золотого голубя, нынче утром доставленный из аббатства Сен-Реми. В нем находится пузырек со священным елеем. Жиль де Лаваль победно улыбается, в глазах плещет ликование, он уже видит себя на троне, а всех присутствующих – на коленях. Сказать, что де Рэ счастлив, значит просто промолчать, ибо барон пребывает сейчас в настоящей эйфории. Этот простак искренне считает, что елей отравлен. Что ж, за эту маленькую услугу барон заплатил вполне достаточно, получателю можно до конца жизни ничего не делать, только пить вино да поплевывать в потолок. Священник, что сует ему в руки ларец, коротко наклоняет голову, мол, не волнуйся, все сделано, как условились.

За спиной «отравителя в рясе» маячат две фигуры, хорошо знакомые мне по аббатству, это братья Огюст и Фурнишон, которые следят, чтобы священник не наделал глупостей. Лица монахов даже на общем фоне выделяются жесткостью черт и спокойной уверенностью в собственных силах, у них не забалуешь. Суть грандиозного замысла барона де Рэ в том и заключалась, чтобы отравить дофина прямо во время помазания. Замечательно придумано!

Коварный барон делает пять шагов, осторожно открывает ларец и подает хрустальный пузырек с елеем архиепископу Реймскому. Присутствующие зрители оживленно гомонят, ибо сегодня – день триумфа партии дофина. Все проигранные и выигранные битвы, громадные жертвы, потраченные деньги и время, – все оказалось не напрасно! Трон, пустовавший восемь лет, будет занят, а у Франции появится законный государь, Карл VII Валуа.

Я кидаю быстрый взгляд на Деву. Жанна стоит немного поодаль, в четырех шагах от Карла. На ней знаменитые белые доспехи, в руке девушка сжимает древко стяга, на полотнище которого вышиты золотые лилии и одно только слово: «Иисус». Под этим знаменем Дева вела войска к осажденному Орлеану, громила хваленых британских полководцев, освобождала множество крупных городов.

С нескрываемой любовью я гляжу в дорогое мне лицо, на котором проступают облегчение и радость. Дело, порученное Жанне д'Арк, наполовину закончено, осталось взять Париж, полностью выбить англичан из Франции и освободить отца. Это трудно? Да. Тяжело? Несомненно. Но возможно! Все должно быть сделано так, как и было задумано. Сейчас девушка и не догадывается о том, что стала пешкой в чужой игре и каждый из заговорщиков имеет на нее собственные планы. Но не стоит огорчать ее рассказами о творящихся вокруг безобразиях. У Жанны и без того хватает забот, сами управимся с интриганами, еще поглядим, кто сильнее!

«Выбрось из головы романтические чувства! – говорю я себе строго. – Начинай работать!»

Я ведь до сих пор являюсь телохранителем Жанны. Никто не ставил мне иных задач, я по-прежнему отвечаю за ее безопасность. В последнее время Дева стремительно теряет популярность среди дворян. Вот и сейчас, внимательно приглядевшись, я замечаю, что далеко не все из присутствующих относятся к Деве с симпатией. Шевалье, толпящиеся вокруг, исподтишка бросают на Жанну осторожные, а то и попросту неприязненные взгляды. Ларчик открывается просто: ревнуют. Стоило Деве бросить клич, как тысячи людей со всех концов страны тут же стянулись в освободительную армию. Бывшие ткачи и сапожники, дровосеки и портные, поденные рабочие и грязные крестьяне взяли в руки оружие. И что самое обидное, грязные смерды стали прекрасно воевать!

Поневоле закрадывается обидный вопрос, а для чего вообще нужны дворяне? Уверяю вас, любой шевалье прекрасно знает ответ: Родину-мать защищать, ни для чего больше. Вот вам голая правда-матка, как она есть. Веками дворянские роды сидят на народной шее для того лишь, чтобы оборонять страну от врага. Им не надо сеять и пахать, тачать сапоги и торговать. От них требуется кинуться в бой, как труба позовет. И что же? Как оказалось, дворяне не способны защитить страну, а простой народ вполне может постоять как за себя, так и за короля!

Вот это уже нехорошо. Опасно, когда быдло начинает забывать свое место в грязи и навозе. Короля возводят на престол дворяне, они – его единственная поддержка. А из-за подвигов Орлеанской Девы по всей Франции ползут упорные шепотки, что раз простая пастушка может бить англичан, то дворяне вообще не нужны. Живут же без них в швейцарских кантонах или немецких вольных городах, еще как живут и даже не собираются тужить! Да кто вообще допустил, чтобы простая пастушка присутствовала на коронации государя, это же потрясение основ!

Франция – родина Монтеня и Вольтера, здесь придумали права человека и склепали статую свободы. Но при этом именно французы назвали третьим сословием девяносто девять процентов населения страны, то есть всех, кто тяжелым беспрерывным трудом содержит дворян и священников. Отсюда и пошло брезгливое «третьесортный» и «третий сорт – не брак». Увы, презрение порождает лишь ненависть. Оттого и косятся дворяне на Деву, что понимают: раздув легкий ветерок энтузиазма, Жанна в считанные месяцы освободила половину Франции. А ну как тот ветер обернется ураганом? Тогда все ужасы Жакерии покажутся сладким сном!

Архиепископ бережно принимает хрустальный флакон с елеем. В глазах барона де Рэ пылает черное пламя, он с напряжением следит за помазанием. Вон как глаза выпучил, боится пропустить самое начало. Надеется, что с секунды на секунду дофин примется кататься по полу в страшных корчах, с криками боли раздирая до самых костей возникшие язвы. Именно так умер почтенный господин де Мюрраж, на котором мы проверили действие яда. Ничего личного, поверьте, только дело. Недаром говорят, что самые опасные эксперименты производят на наименее ценных членах экипажа.

А после безвременной кончины Карла усилиями щедро оплаченных людей пойдут сначала шепотки, а после громкие разговоры о том, что дофин и впрямь был баетардом. Не имелось в нем ни капли королевской крови, вот потому-то его и покарали Небеса за дерзость и нахальство, несовместимые с высоким званием французского короля. Это – правда для народа. Для дворян готова иная версия, мол, архиепископ Реймский отравил дофина, купившись на английские деньги. Правдоподобно? Разумеется. Все видели, как архиепископ окунал в священный елей особую кисточку, а затем прикасался ею к голове Карла Валуа! И кто к тому же организовал всю церемонию? Самому тупому оруженосцу немедленно станет ясно, кто виновен в отравлении дофина и какому мерзавцу за неслыханное злодеяние надо поскорее отрубить голову!

Затем Жанну объявят принцессой и коронуют, благо армия на стороне барона де Рэ и графа Дюнуа, ее дяди. Тут же последует вторжение в Бургундию. Победоносная армия, разве что не молящаяся на Жанну, ударит с востока, с запада на герцогство навалятся двадцать пять тысяч баварцев... Так и должно было бы случиться, вот только елей, который Жиль де Рэ передал архиепископу Реймскому, не отравлен. Третий орден францисканцев вновь решительно вмешался в ход событий, и планам заговорщиков не суждено сбыться!

Медленно идет служба, и в глазах барона де Рэ я замечаю растущее изумление. Ведь дофин все еще как огурчик, он свеж, бодр и не проявляет никакой склонности к увяданию. Наконец я вижу, как через толпу к отцу Бартимеусу пробирается невысокий худой монах в черной рясе. Его капюшон надвинут чуть не до подбородка, движения экономные, четкие, отчего-то он сильно подволакивает левую ногу. Подойдя к наставнику вплотную, инок шепчет ему что-то прямо на ухо. Отец Бартимеус отвечает, еле шевеля губами, и монах немедленно теряется за спинами дворян.

Аббат Гаспар де Ортон вопросительно смотрит на наставника, тот коротко кивает. В глазах аббата тут же мелькает облегчение, он делает незаметный знак архиепископу Реймскому. Буквально через несколько минут торжественная церемония заканчивается. Законный государь Карл VII торжественно выходит из собора, на голове его корона французских королей. На пороге его встречает торжественный перезвон колоколов и грохот пушечных выстрелов, а собравшаяся на площади толпа громко вопит от восторга, ведь по левую руку от государя идет Она, Дева свободной Франции!

Я довольно ухмыляюсь. Пышная пятичасовая церемония позволила собрать в одном месте всех главарей заговорщиков. За это время преданные им отряды были окружены войсками Карла, подкупленных офицеров арестовали, а тех, кто вздумал сопротивляться, безжалостно убили. Теперь нам предстоит выполнить еще одно дело, сыграть завершающий аккорд, потому я вслед за наставником пробираюсь сквозь шумную толпу. Все дворяне, присутствовавшие на церемонии, дружно ринулись за королем, стремясь лишний раз попасться ему на глаза, но некоторых мы любезно попросили задержаться.

В одном из помещений Реймского собора собрано не более десятка человек, все они мои старые знакомцы. Это барон Жиль де Лаваль де Рэ, граф Дюнуа, маркграф Фердинанд и баварские телохранители Жанны д'Арк, Жак и Пьер де Ли. Словом, здесь собраны дворяне, которых по тем или иным причинам нельзя казнить на месте. Перед заговорщиками, скрестив руки на груди, стоит граф Танги Дюшатель. На лице главного телохранителя короля читается презрительная скука, его голос холоден как лед, позади грозно сопят два шотландских дворянина, оба они габаритами не уступают баварцам. Различие лишь в том, что «братья» прибыли на коронацию в праздничных камзолах и с парадными мечами, а шотландцы в полном доспехе. В руках уроженцы вересковых пустошей сжимают алебарды, которыми обучены орудовать с поразительной сноровкой, из-под опущенных забрал холодно поблескивают жесткие глаза. Если баварцы волки, то шотландцы – волкодавы, не уступающие им ни в силе, ни в умении обращаться с оружием.

Искусно выдержав томительную паузу, граф Дюшатель провозглашает:

– Господа! Его величество христианнейший владыка французского королевства Карл Седьмой Валуа через меня передает вам свою волю. Слушайте внимательно, дабы мне не пришлось повторять дважды!

Присутствующие в комнате заговорщики обмениваются быстрыми взглядами, лица у них жесткие, уверенные. Эти господа еще не знают, что лишились поддержки армии, надеются на реванш. Им сейчас кажется, что главное – это вырваться из Реймса, ведь сразу за городом гигантским лагерем встало победоносное войско, которое еще сможет переломить ход событий. Наивные.

– Начнем с вас, господа Жак и Пьер де Ли, – объявляет начальник королевской охраны. – Король подтверждает дворянские титулы, данные вам, и приказывает немедленно вернуться в деревню Домреми. Там передайте, что по просьбе Орлеанской Девы жители ее родного селения на веки вечные освобождаются от податей и налогов, собираемых во французском королевстве. Вы лично вольны заниматься чем пожелаете, за одним исключением. Король не желает вас видеть рядом с Жанной д'Арк. Вам ясно?

Баварцы, набычившись, меряют его вызывающими взглядами, но не таков граф, чтобы смущаться из-за всякой ерунды. В ответном взгляде Танги Дюша-теля читается столь явное обещание мучительной смерти, что устрашенные баварцы невольно пятятся. Удовлетворенно кивнув, граф Дюшатель продолжает:

– Теперь о вас, сьер Жан де Ли.

Фердинанд, маркграф Бранденбургский, выступает вперед, его плечи расправлены, подбородок гордо приподнят. Где раньше были мои глаза? Ведь вылитый отец!

– Король подтверждает ваше право на баннер, но запрещает вам впредь находиться во Франции. Вы немедленно покинете королевство, иначе... – Чуть помолчав, главный телохранитель Карла добавляет: – А если вам, паче чаяния, полезут в голову разные глупости, то спешу сообщить, что воины вашего баннера в честь коронации употребили слишком много вина, а потом затеяли между собой кровавую драку. К сожалению, прежде чем их остановили, бедолаги почти перебили друг друга. В назидание прочим, оставшихся в живых пришлось немедленно повесить.

В мертвой тишине, царящей в комнате, я отчетливо слышу, как Фердинанд скрежещет зубами. Тихонько хмыкаю. Если я верно представляю происшедшее, генуэзские арбалетчики не дали баварцам и за меч ухватиться.

– Вы, Жиль де Лаваль барон де Рэ, должны немедленно вернуться в один из принадлежащих вам замков. Без особого королевского дозволения вам воспрещается прибывать ко двору.

Барон бледен как полотно, на его высоком лбу проступили капли пота, руки, стиснутые в кулаки, мелко дрожат.

– И наконец, вы, граф Дюнуа. – Танги Дюшатель холодно кивает Орлеанскому Бастарду. – Вам приказано немедленно убыть в Орлеан.

Обведя ледяным взглядом присутствующих, граф интересуется:

– Всем ли ясна воля короля?

Я сцепил руки за спиной, как и четверо монахов, стоящих у дальней стены. Эта поза выбрана не случайно, ибо каждый из нас держит взведенный арбалет. Мы стоим редкой цепью, чтобы не помешать друг другу вскинуть оружие и выстрелить в любой момент. Тут собраны самые доверенные, те, кто целиком и полностью в курсе происходящего, а главное – умеющие держать языки за зубами. Мы замерли в напряженном ожидании, ловим условный знак графа Дюшателя. Если он сочтет нужным, то ни один из заговорщиков не выйдет из комнаты живым. Ну а если заговорщики первыми кинутся на графа, то мы начнем стрелять без какой-либо особой команды. Разумеется, никакой путаницы не случится, у каждого собственная мишень.

Мне достался старший из баварских «братьев», медведеподобный верзила Жак де Ли. Я даже знаю, в каком именно месте тяжелый арбалетный болт проломит его ребра, чтобы насквозь пронзить сердце, взгляд мой пристален и тверд, так же как и у прочих. Только шевельнись, выхвати меч – и ты труп. Но нет, заговорщики отступают, оскорбленно ворча сквозь стиснутые зубы. Граф удовлетворенно кивает, словно он и не ожидал иного, громко хлопает в ладоши. Мигом распахивается входная дверь, и комнату заполняют воины. Уже бывших заговорщиков, а ныне просто опальных дворян бережно подхватывают под белы ручки и выводят кого куда. Вот, кажется, все и закончилось.

Я облегченно вздыхаю, но, как оказалось, радоваться рано.

– Где он, отец Бартимеус? – интересуется граф Дюшатель.

Наставник, откинув с лица капюшон рясы, жестом приказывает нам сделать то же самое, затем кивает в мою сторону.

– Отлично. – Голос графа Дюшателя неприятно сух. – Тогда я попрошу всех оставить нас вдвоем.

Через минуту дверь захлопывается, и я невольно ежусь под пристальным взглядом вельможи. Хотя чего тут стыдиться, люди похрабрее меня и то пугаются графа. Исчерпывающе описать его характер можно двумя определениями: «изуверски жестокий» и «не знающий жалости».

– Ты и есть тот самый Робер де Армуаз? – Как и все люди дела, граф Танги Дюшатель сразу переходит к сути.

Голос у него неласковый. Глаза, круглые словно у коршуна, смотрят внимательно, нет такой мелочи, что ускользнула бы от графа. Короли – особая порода людей, им требуется доказывать свою нужность постоянно, служить изо дня в день, с раннего утра и до поздней ночи. Тот факт, что граф уже одиннадцать лет бессменно занимает должность начальника охраны Карла, говорит о многом.

– Да, ваша светлость, – почтительно отвечаю я, поклонившись.

Никто не любит гонористых юнцов, а вот учтивые всем приятны.

– Несмотря на молодость, ты успел сорвать внезапный штурм Орлеана. Спас королеву-мать из английского плена. Будучи телохранителем Орлеанской Девы, разоблачил заговор против дофина, а потом сам же его и разрушил! – загибает пальцы граф. – Что ж, это неплохое начало. Признаться, я был против, когда дофин решил возвести тебя в рыцарское достоинство. Оказывается, его королевское величество знает людей куда как лучше меня.

Мы вежливо улыбаемся друг другу. Улыбка у графа волчья, сплошные оскаленные клыки. Моя куда скромнее. Так, волчонок.

– Что же мне с тобой делать? – вслух рассуждает Танги Дюшатель, глаза которого аж искрятся от удовольствия. – Похоже, ты вырос и сгодишься для дел поважнее, чем сопровождать «пастушку», – наконец решает граф. – А потому...

– Если разрешите, ваша светлость, – непочтительно перебиваю я вельможу, пока тот не осчастливил каким-нибудь заданием, – я хотел бы остаться рядом с Жанной д'Арк.

– Почему? – Граф Дюшатель смотрит с любопытством. – Доложи основания!

– Что-то подсказывает мне, что Дева еще удивит нас всех, – решительно отвечаю я.

– Чепуха, – морщится граф. – Она уже сделала все, что от нее требовалось. Последние события показали, как опасно держать Деву на длинном поводке. Теперь она побудет под надзором, пока ее не выдадут замуж или не пристроят в монастырь. Причем второе – куда более вероятно. Поэтому Жанна-пастушка больше не нуждается в телохранителе.

– Нет ничего опаснее, чем недооценивать врага, – хмыкаю я и, поджав губы, пожимаю плечами.

Всем своим видом я показываю: ты начальник, тебе виднее. Но помни, я тебя предупреждал!

– Что ты имеешь в виду? – сдвинув брови, спрашивает граф Дюшатель.

– Есть два обстоятельства, которые вы не учли, – уверенно отвечаю я.

– И какие же?

– Скажите, господин граф, сколько времени мы пытались отогнать англичан от Орлеана? – небрежно спрашиваю я.

Танги Дюшатель долго морщит лоб, прикидывает чуть ли не на пальцах и неуверенно отвечает:

– Около двухсот дней, а что?

– А сколько дней потребовалось Деве, чтобы снять осаду?

На этот раз ответ следует намного быстрее:

– Девять! И все-таки в чем дело? С какой целью ты задаешь мне...

Лицо графа вмиг утрачивает надменность, на секунду возникают, сменяя друг друга, неуверенность, понимание, затем – злость. Но он слишком умен, чтобы предаваться эмоциям.

– Продолжай, – кивает он.

Глаза графа сужены, на меня он поглядывает с интересом, словно увидел в первый раз.

– Война еще не закончена, и никто не сможет предсказать, чем нам ответят англичане. А другого подобного полководца, по единому слову которого воины готовы штурмовать даже адские врата, у нас нет. Это во-первых.

Граф неопределенно кивает, в ледяных глазах поблескивают искорки любопытства.

– А во-вторых, не исключено, что Жанну попробуют втянуть в новый заговор. В таком случае весьма желательно приглядывать за ней, а так как во Франции у нее не осталось более давнего знакомца, чем я, меня она не будет опасаться.

– Ладно, – помолчав, хмыкает граф. – Я подумаю над этим. Ты же пока отправляйся к господину Гаспару де Ортону. Есть некое дело, требующее тонкого и деликатного подхода, аббат доведет до тебя все нужные детали.

Я и раньше знал, что именно во Франции находится центр Европы, но до конца этого не понимал. Что в сравнении с ней Англия, Германская империя или, смешно сказать, королевство Кастилия? Грустное зрелище! Во Франции сейчас, если правильно помню, проживает миллионов двадцать народу. Большие города уже не влезают в кольцо каменных стен, вот и приходится обносить разросшиеся пригороды новыми укреплениями. Строятся дома в три, четыре и даже пять этажей, на фасаде у некоторых, вот чудо, большие часы, так что прохожим нет нужды вслушиваться в звон церковных колоколов. И совсем не важно, что на циферблате отсутствуют минутные стрелки. Если как следует подумать, то кому они нужны, эти минуты? Главное, что дома с часами принадлежат не дворянам и даже не служителям церкви. Так во французских городах живут богатые оборотистые купцы и умелые ремесленники. Горожане сами льют себе пушки, содержат наемное войско, заключают договоры. А еще, невиданное дело, во французских городах есть Дворцы правосудия. Да, судей можно подкупить, зато нельзя приказать им вынести нужный приговор. Любой забитый смерд имеет право подать в суд на дворянина или апеллировать к королю, если, конечно, осмелится. Судья – это вам не князь-батюшка, отец родной, который решит так, как его левая нога пожелает. В городах правит закон, а это, поверьте, большая разница. Вот потому города и растут так бурно, что каждому дают шанс изменить жизнь к лучшему.

Французские короли всячески оберегают города, то и дело жалуют им различные вольности. Не за красивые глазки, разумеется, а за то, что горожане – естественные союзники короны в борьбе против дворян. Поначалу вся земля во французском королевстве принадлежала дворянам, на ней и возникли первые города, которые постепенно набрались силы и богатства, выкупились из дворянской кабалы. Но то один, то другой вельможа так и норовит подмять какой-нибудь город, обложить налогами, обобрать до нитки. Короли тоже находятся в незавидном положении, у них есть непокорные вассалы, которые намного богаче сюзерена, земель у них вдвое больше, армии втрое многочисленнее. Вот и приходится королю и городам поддерживать друг друга, в полном соответствии с принципом «враг моего врага – мой друг».

А к городам прилагается какая-никакая цивилизация. Скульптуры, картины, моды, стихи – культурная жизнь во Франции кипит, несмотря на войну. Понятно, галлам повезло, что тысячу лет назад римляне освоили их некогда дикие места, провели дороги, воздвигли первые замки, привили местным племенам какую-никакую культуру, а затем распространили веру в Иисуса. Посеянные римлянами семена упали на благодатную почву. Именно французское королевство стало центральной державой Европы, родиной рыцарства, оплотом христианства. Два века назад шестьсот тысяч мавров столкнулись в Испании с двухсоттысячным объединенным рыцарским войском Европы, основу которого составляли французы. Противники бились насмерть, после суток жаркого боя мавры потеряли треть убитыми, дрогнули и побежали, сверкая пятками, а оставшиеся в живых накрепко заказали внукам и правнукам лезть в Европу, мол, себе дороже выйдет!

Нет, вы поняли? Католики выступили вместе, каждый горел и рвался в бой. Сил было столько же, сколько и у Руси перед монголо-татарским игом, зато противника – не сорок, а шестьсот тысяч, в пятнадцать раз больше! И это были не дикие кочевники-монголы, а ярые воины, фанатики, несущие огонь истинной веры! В итоге европейцы надавали маврам так, что те и думать забыли соваться в Европу, и никакого мавританского ига здесь не было! На Европу нахлынули в 1212 году, на Русь – чуть позже. Одно время, одно вооружение, отчего же Русь покорилась намного более слабым врагам, а Европа дала отпор? Да оттого лишь, что русские бились поодиночке, а не скопом.

Рыцарские ордена, плотной сетью покрывшие Европу, состоят из воинов-монахов, призванных силой защищать католическую веру. Они даже врагов убивают не из мести или выгоды, а во славу Божью. Их не перечесть: госпитальеры, Мальтийский орден, орден Звезды, Немецкий орден и многие, многие другие. Но и обычные, простые монахи здесь понимают служение Богу как готовность немедленно встать с оружием в руках за правое дело. Я вспоминаю лица знакомых францисканцев, в них нет ни грамма покорности, ни капли смирения, они – воины. Пусть только к стенам монастыря подступит враг, все как один выступят на защиту. Почему лишь русские терпят до последнего, не осмеливаясь восстать, распрямить спину? Что за проклятье висит на моем народе!

Я тяжело вздыхаю. Увижу ли Русь еще хоть раз, побываю ли там?

«А что тебе мешает? – шепчет ехидный голос. – Легко порицать собственных предков издалека, сидя в самом центре Европы. Хочешь попасть в Русскую землю, ищи пути. Вот где пригодились бы твои познания в медицине и огнестрельном оружии. Ну же, решайся!»

«У меня здесь серьезное дело, – отвечаю я сам себе. – Я тут не в носу ковыряю, а спасаю Францию».

«Знаю я твои дела, – затихает голос. – Охотник на принцесс!»

Я нехотя поднимаю кружку с вином и делаю маленький глоток отвратительной кислятины, чтобы промочить горло. Всего месяц меня не было во Франции, а вот поди ж ты, успел соскучиться. Недаром французское слово «ностальгия» расползлось по всему миру. Это оттого, что галлы народ душевно тонкий, легко ранимый, прямо как русские.

Я кидаю беглый взгляд на головорезов, сидящих за соседним столом, и губы расползаются в легкой улыбке. Поистине, надо быть философом, чтобы разглядеть в собравшихся вокруг громилах не то что обладателей души, но и просто братьев по разуму.

Тридцать три дня я провел в Мюнхене под видом странствующего монаха, что готовится пойти в крестовый поход вместе с германским войском. Время от времени я прикидывался приказчиком, воином-наемником, а то и странствующим бардом. Слишком уж покладисто повели себя баварцы, чтобы граф Дюшатель поверил в то, что все уже закончилось. Ведь заговорщики попросту разъехались в указанные им места, даже не попытавшись поднять войско. Сумели ли францисканцы вкупе с дознавателями графа Дюшателя выявить все нити заговора? Сомневаюсь. Остались ли деньги у барона де Рэ после того памятного ограбления? Несомненно. Вот и выходит, что толком ничего пока что не закончилось.

Несмотря на то что маркграф Фердинанд возвратился в Баварию несолоно хлебавши, войско, собранное его отцом, так и не двинулось в Чехию! Более того, отдельные отряды начали перебазироваться поближе к французской границе. Три дня назад, проявив чудеса ловкости и затратив весьма солидную сумму, я узнал о существовании гонца, что скоро повезет некое чрезвычайно важное послание к врагу, затаившемуся подле французского короля.

Вот почему я уже два часа сижу в общей зале деревенского трактира, который расположен в десятке лье от Обиньи. Это заведение общепита называется «Буланый жеребец». Ничем не примечательная грязная дыра, еда здесь дрянь, да и выпивка, как бы помягче выразиться... подкачала, что ли. Похоже, что трактирщику чуть-чуть не хватило терпения. Выдержи он эту кислятину в бочках еще с полгода, она смогла бы растворять не только гвозди, но и самые луженые желудки. А может, все гораздо проще и владелец «Буланого жеребца» мечтает стать отравителем, а потому набивает руку на проезжих. Не будь я на службе, обошел бы подобное заведение за тридевять земель. Увы и ах, сюда меня привел долг перед Францией. Встреча, которая мне предстоит, не из самых приятных, а потому под моим строгим черным камзолом при каждом движении тихонько позвякивает добрая миланская кольчуга.

Курьер еще не знает о предстоящем свидании, но наше рандеву неизбежно. Ближайший в округе трактир расположен в двух лье к северу, на параллельной дороге, ведущей к Мобер-Фонтену, а в том направлении баварскому посланцу абсолютно нечего делать. Мобер-Фонтен славится круглогодичной ярмаркой обуви и конской сбруи, гонец, которого я поджидаю, направляется западнее, в Суассон или Компьень. Эх, знать бы поточнее! В Суассоне собрана освободительная армия Жанны д'Арк, в Компьене сейчас находится резиденция французского короля, но где же затаился предатель? За месяц, что я провел в Мюнхене, французская армия прошла по западной окраине Бургундии, не встречая никакого сопротивления. Крупные города капитулировали перед Жанной, не дожидаясь особого приглашения. Их жители вывешивали белые флаги, преподносили ключи от городских ворот.

Наше войско с севера нависло над Парижем, от Суассона до столицы, пока что занятой неприятелем, каких-то двадцать миль, сущий пустяк. Чтобы их пройти, понадобится максимум неделя, да и то с учетом скорости неторопливо ползущих волов, которые прут тяжелые осадные орудия. А ведь Жанна не будет ждать подхода пушек, у нее совершенно иной стиль ведения войны: быстрая атака, застающая противника врасплох. Дева не ждет, пока супостат изготовится к обороне, рыцарские условности для нее – пустой звук.

В памяти всплывает давний случай, разнесенный молвой по всей стране. Когда разгоряченные французы после битвы при Патэ принялись убивать пленных англичан, те обратились к Деве, проезжающей мимо, прося защиты. Глупцы наперебой кричали, что готовы заплатить любой выкуп, лишь бы остаться в живых. Наивные островитяне отчего-то считали, что женщины мягче, добрее мужчин.

– Не все в этом мире покупается! – жестко бросила им Жанна. – Пусть ваша участь будет уроком для остальных чужеземцев, которые еще топчут землю нашей милой Франции. Не будет вам никакой пощады, – и, оглянувшись на воинов, приказала: – Перебить их всех до единого!

– Уничтожить всех англичан, – тихо повторяю я.

Поймав настороженный взгляд трактирщика, который суетливо вертится поблизости, прошу его принести еще кружку вина, только похолоднее, из погреба. Я расположился в самой глубине зала, спиной к входной двери, остальные семь столов битком забиты, за ними нет ни одного свободного места. Крестьяне, охотники и лесорубы, сидящие плечом к плечу, то и дело посматривают в мою сторону, я чувствую их взгляды так же ясно, как если бы они тыкали в меня пальцами. За столом у единственного окна расположился купец могучего сложения с сыновьями и приказчиками. Огромное блюдо с печеной рыбой уничтожается ими прямо-таки сфантастической быстротой.

Покосившись в ту сторону, я кривлюсь. Последний месяц у меня была довольно однообразная диета. Пиво темное и светлое. Рыба соленая, копченая, жареная и печеная. Сосиски, сардельки и колбасы с неизменным гарниром из тушеной капусты. Жуть! В немцах есть много положительных качеств. Народ они воинственный, приверженный порядку и дисциплине, но кулинары из них – как из меня балерун. Стремление видно, но способностей никаких. А уж их сыры, это вообще песня! Хуже них немцам удаются лишь супы. Нет, больше ни слова о драконах! Отныне и навсегда – только французская еда.

– Еще кружку вина? – суетливо любопытствует подскочивший хозяин.

Его пальцы нервно мнут ткань несвежего фартука, оставляя влажные пятна, глаза трактирщик прячет.

Мы ведем себя весьма достойно, но стоит пять минут побыть в нашем обществе, и любому станет понятно, что грядут большие неприятности. Оттого и суетится трактирщик, в десятый раз протирает столы, словно это спасет их, когда завяжется драка. Увы, добрый человек, это не поможет. Поверь опыту, в щепки разнесут все, до чего дотянутся. Входную дверь непременно сорвут с петель, а стены до самого потолка заляпают кровью. Уж такие люди здесь собрались, если они что решат, то так и сделают, от своего не отступятся.

Я медленно качаю головой, отсылая трактирщика. С утра маковой росинки во рту не держал, но никакого аппетита не чувствую. И почему сердце вечно велит одно, а долг – иное? Откуда пошла подлая поговорка «Или других грызи, или лежи в грязи»? Кто так устроил жизнь, что во имя высокой цели вечно приходится совершать подлости, мелкие и не очень, и даже смертоубийства, массовые и одиночные? Кто Ты, наш Создатель, и для чего дал нам свободу воли, уж не для того ли, чтобы научить кого-то на нашем примере? Наглядно кому-то доказать, что мы как были обезьянами, так ими и остались, а разум используем лишь для того, чтобы убивать и предавать друг друга еще изощреннее!

Купец, сидящий у окна, громко кашляет, я киваю в ответ. Во дворе трактира поднимаются шум и суета, подъехавшие всадники оживленно гомонят, кони довольно ржут. Гонец кидает поводья выбежавшему мальчишке, зычным голосом велит напоить жеребцов ключевой водой, а зерна в ясли насыпать столько, чтобы и заводным коням хватило налопаться за четверых, путь предстоит неблизкий. Ну, это он ошибается, путь его закончится в этом самом трактире. Как странно устроена наша жизнь! Вечно мы суетимся, строим планы, расписываем по минутам, как встретим праздники, что подарим детям на свадьбу, как внуков назовем. Но некто уже принял по нашему поводу персональное решение и даже отправил специально обученного человека. Правильно сказал Экклезиаст насчет суеты.

С грохотом распахивается деревянная дверь, и в проеме возникает человек чудовищного размера. Чтобы вписаться в двухметровый проем, ему приходится снять шлем и наклонить голову. Задержавшись на входе, гонец цепко оглядывает присутствующих, те, поеживаясь, прячут глаза. Смотреть в лицо рыцарю все равно что мериться взглядом с гориллой. У обоих реакция одна – немедленное нападение, а шансов у обычного мужчины при встрече с подобным громилой, сами понимаете, нет никаких. Потому никто и не поднимает головы, все будто съежились. Следом за рыцарем, громыхая тяжелыми сапогами, вваливаются еще трое воинов. Все такие же высокие, широкоплечие, с повадками опытных бойцов. Зря они поехали с курьером, лишние свидетели нам не нужны.

Подскочивший хозяин, льстиво улыбаясь, сахарным голосом любопытствует:

– Что будет угодно господину графу?

– Поесть и переночевать, трактирщик, – громыхает рыцарь.

– Позвольте, я посажу вас за дальний стол, к священнику? – Владелец «Буланого жеребца» разводит руками, как бы извиняясь за то, что в его бедном заведении нет отдельного зала для благородных господ.

Понабилось в трактир всякой швали, но выгонять-то ее никак нельзя.

Гонец нехотя кивает. Топая так, что толстые доски прогибаются под немалым весом, он садится за мой стол, спиной к стене, лицом к входу. Между нами лишь столешница, стоит протянуть руку, и я его коснусь. Воины, прибывшие с гонцом, шумно устраиваются рядом. Голоса у них громкие, движения уверенные, на рассевшуюся поблизости чернь они не обращают никакого внимания. Медленно текут минуты, баварцы, нетерпеливо озираясь, ждут заказанный ужин. Купец, сидящий у окна, встает, широкой спиной загораживая проем, у входной двери, как бы невзначай, столпились сразу трое моих людей. Это значит, что снаружи трактир блокирован, а потому я скидываю капюшон.

– Здравствуй, Пьер, – говорю я.

– Робер? – Младший из «братьев» Жанны несколько секунд смотрит мне в глаза, светлые брови ползут вверх. – Но как ты здесь очутился, что ты тут делаешь?

– Тебя жду, – перехожу я прямо к делу.

– И зачем?

С минуту мы с Пьером сидим, ломая друг друга взглядами. Мы насмерть сцепились глазами, словно от того, кто первый их опустит, и в самом деле что-то зависит. Баварцы, почуяв неладное, пристально оглядывают зал. Они уже все поняли и теперь быстро прикидывают, как будут пробиваться наружу. Но их упованья напрасны – в зале нет ни одного постороннего человека, для встречи курьера я собрал здесь лучших воинов. Я не только телохранитель надежды Франции и послушник Третьего ордена францисканцев. Я еще член Ордена Багряной Звезды, самого тайного из французских военных орденов. Он, по сути, является личной разведкой и контрразведкой короля Франции, осуществляет контроль за всем происходящим в государстве и, разумеется, за тем, что творится у соседей. Двадцать бойцов, находящихся в трактире, взяты мной из личной сотни графа де Гюкшона. Я вызвал их почтовым голубем, как только понял, что одному мне с гонцом не справиться.

– Пьер, – убеждающе говорю я, прекрасно понимая, что все уговоры бесполезны. – Отдай письмо по-хорошему!

– Предатель! – гневно рычит баварец. Лицо «младшего братца» наливается дурной кровью, еще немного, и он ухватит меня за горло.

– От шпиона и заговорщика слышу, – холодно парирую я. – Сдавайся, дурень. У меня тут два десятка воинов, а ты – один.

– Нас четверо! – В голосе Пьера я различаю обещание скорой смерти.

Остальные баварцы молча скалят зубы, свысока оглядывая собравшихся. Каждый из них на полголовы выше любого из галлов, намного шире в плечах. Как только гонец прикажет, они шутя разнесут трактир голыми руками, разгонят французов пинками и затрещинами. Но ведь у нас тут не танцульки в деревенском клубе, серьезный вопрос решаем.

Я резко падаю вбок, прямо на пол, а когда одним рывком вскакиваю на ноги, то вижу, что все уже кончено. Из четырех сидящих за столом баварцев цел только Пьер де Ли, остальные надежно пришпилены к стене трактира толстыми арбалетными болтами. Двое еще живы, в глазах их пылают ярость и недоумение, постепенно сменяясь пустотой смерти. Хотелось им, видите ли, красиво помахать мечами, срубая головы и распарывая животы, похвалиться силушкой молодецкой. На их несчастье, я прибыл из мира, где искомое принято добывать с наименьшими затратами. Словом, тут вам не сталинские времена, чтобы я зазря губил народ в напрасных атаках. Сегодня обойдусь малой кровью.

– Ты один, – повторяю я убеждающе. – Сдайся, останешься жив.

– Не убедил, – сквозь стиснутые зубы выдавливает Пьер де Ли.

– Сейчас-то зачем сопротивляться? – втолковываю я ему. – Заговор раскрыт, ничего у вас не выйдет, а потому...

Только отточенная реакция позволяет мне увернуться – перед лицом, чуть не отхватив кончик носа, со свистом проносится сверкающее лезвие. Тут же, одним пинком опрокинув тяжелый стол, Пьер атакующим буйволом кидается к входной двери, над его головой угрожающе блестит огромный двуручный топор. Но воины в зале тоже не лыком шиты, у каждого под одеждой кольчуга, а в их руках как из воздуха появляются мечи, топоры и булавы. Кроме меня в трактире еще двадцать человек, пятеро встали у двери, трое – у окна, остальные рассыпались по залу. Холодно поблескивают острые как бритвы лезвия, топорщат иглы шипастые булавы. Будь ты в двойной немецкой броне, все равно не уйдешь. Но рыцарь и не собирается бежать, он решил подороже продать свою жизнь. От чудовищного удара рушится один воин, тут же падает второй, третьего гигант бьет сапогом в грудь, да так, что тот сломанной куклой отлетает в угол, по пути сшибая еще двоих.

– Придите и возьмите! – ревет Пьер де Ли, молниеносным движением срубая голову еще одному воину.

Остальные, бледнея на глазах, пятятся назад, к входной двери, и обреченно переглядываются. За какую-то минуту наше число сильно уменьшилось, а на гиганте – ни царапины. Я выхватываю из-за пояса револьвер, негромко щелкает взводимый курок. Как ни тих этот звук, баварец в мгновение ока разворачивается ко мне. Вот только что он стоял спиной – и тут же ожигает меня пламенем глаз. Чтобы освоить подобный трюк, нужно иметь десяток поколений предков-воинов, с малолетства неустанно трудиться, проливая реки пота. Взгляд у Пьера недобрый, обрекающий.

– Ха! – хрипит он, презрительно скривив лицо. – Опять эти твои новомодные штуки. А вот сойтись глаза в глаза, как подобает мужчинам, тебе слабо?

В той, российской жизни меня не раз ловили на «слабо». Конец всегда был неизменно печален, потому в ответ я лишь презрительно фыркаю. В тот же миг баварец бросается на меня, а я, ни секунды не раздумывая, спускаю курок. Как-то раз американские копы пожаловались, что даже простреленный насквозь преступник иной раз ухитряется палить в ответ. Тогда их вооружили такими пушками, которые могут и слона на бегу остановить. Моя новая «малышка» Б-2, или «Беатрис», из той же серии. Я и сам с опаской заглядываю ей в дуло, так оно широко и глубоко. И пусть ее долго перезаряжать, но шесть пуль в барабане и нечеловеческая убойная сила вполне компенсируют этот недостаток. Отчего эта вещица называется «Б-2»? По первой букве фамилии создателей, братьев Бюро, ну а модель вторая. Имя «Беатрис» Марк предложил в честь матери-покойницы, а Жан с восторгом его поддержал.

Сильная отдача подбрасывает ствол вверх, весь трактир заволакивает густым дымом. Я морщусь от боли в ушах, револьвер грохочет так, словно в руках у меня целая пушка. Моя «Беатрис» просто куколка, от ее дивной соразмерности сердце замирает, а когда солнечные лучи мягко играют на стволе, хочется плакать от восторга. Но, как и у любой красотки, у «Беатрис» сложный характер. Пальнешь в закрытом помещении один раз, а следующую мишень надо искать буквально на ощупь. Такое уж на дворе отсталое время, до открытия бездымного пороха еще ой как долго! Зато уж если попал, так попал. Мне даже жаль Пьера, ведь пуля подобного калибра на близком расстоянии сшибет с ног быка-трехлетку, что ей стоит пробить руку рыцаря, пусть она и в броне?

С громким стуком топор падает вниз, тяжелое лезвие до половины погружается в расщепленную доску пола. Рыцарь пару секунд недоуменно глядит на предавшую его руку, из простреленного предплечья хлещет алый ручей. Синие глаза белеют от ярости. По-волчьи оскалив зубы, Пьер левой рукой рвет из ножен длинный кинжал, такие в Древнем Риме, не чинясь, именовали мечами. Тут же на его затылок обрушивается обух топора, и баварец, оглушенно закатив глаза, падает на пол. Толстые доски жалобно крякают, выбрасывая клубы пыли.

– Готов! – с удовлетворением констатирует лейтенант де Брюлье. – Взяли живым, как вы и хотели. – Повернувшись к воинам, офицер с ухмылкой бросает: – Связать его, да покрепче! Он кабан здоровенный, возьмите сыромятные ремни. И распахните чертову дверь, пусть сквозняком вытянет гарь. В этом дыму мы бродим словно в чистилище, а я еще слишком молод, чтобы терпеть чад адских котлов и сковородок!

В ответ раздается дружный гогот, несколько человек наперебой высказывают свое мнение, отличающееся от мнения начальства. Де Брюлье снисходительно пропускает остроты мимо ушей. Он, как и всякий гасконец, ценит острое словцо, к тому же надо дать солдатам расслабиться после боя.

– Секунду! – вмешиваюсь я. – Сначала снимите с пленника доспех, я остановлю кровь. Умрет он, и кого же я допрашивать буду?

Тут я слукавил, конечно. Нет никакого смысла его допрашивать, все и так ясно. Можно было десять раз перехватить Пьера на пустынной дороге и расстрелять из арбалетов, отравить ядом или же просто всадить в горло стилет, благо подобных умельцев среди людей графа де Гюкшона хоть пруд пруди. Но я решил дать ему шанс на жизнь, раз уж Пьер так дорог Жанне. Она знает его с детства, и, черт побери, я не желаю, чтобы Дева лила слезы, узнав о его смерти. Жанне и без того приходится тяжело! С каменным лицом я выслушал доклад лейтенанта де Брюлье о том, что двое наших воинов убиты, еще двое ранены, причем один достаточно тяжело.

Вздохнув, я приказал принести медицинскую сумку. Настало время заняться ранеными, и уже после я прочту письмо, которое Пьер де Ли хранил на груди. Свиток, за который сегодня погибли пять человек, запечатан перстнем герцога Баварского. Интересно, что там, внутри? План очередного заговора с целью захвата власти, торг по поводу оплаты военной помощи, требования новых территориальных уступок? И ведь заговорщики примут все условия, не торгуясь, лишь бы прорваться к вожделенному трону, надвинуть на уши корону и править, править, править до упаду!

Пока я раздумывал о политике, руки споро промывали раны, шили, накладывали повязки. Похоже, оба наших раненых останутся жить, – раны хоть и глубокие, да и крови бойцы потеряли чуть не по ведру, но они явно родились с серебряной ложкой во рту, везунчики. А вот Пьеру де Ли пришлось хуже. Пуля «Беатрис» практически оторвала ему правое предплечье, превратив обе кости в груду мелких обломков, а мягкие ткани – в кусок рыхлого кровоточащего мяса. Если просто перевязать рану, то неминуемо разовьется гангрена, а это верная смерть.

Век пороха принес с собой невиданные ранее телесные повреждения, лет через триста доктора выдумают целую науку о ранениях, военно-полевую хирургию. Затем возникнет военная токсикология, то бишь наука о лечении солдат, отравленных боевыми газами и токсинами, а их придумают ой как много! Дальше станет только хуже, в ход пойдет мирный и не очень атом, и военные радиологи начнут безуспешно бороться за жизнь облученных... Я оставил свое время в самом начале двадцать первого века, интересно, что за мерзость еще создадут ученые? Похоже, что профессия военного медика еще долго будет востребованной.

Немного поразмыслив, я произвел ампутацию на уровне локтевого сустава. Совсем оставить Пьера без помощи я не мог, а оставаться здесь и нянчиться с баварцем, пытаясь спасти хотя бы часть его предплечья, у меня не было ни желания, ни возможности. В конце концов, меня ждали с докладом. Тщательно отмыв кровь, я полюбовался аккуратно наложенными швами, культя получилась на загляденье. Похоже, теперь Пьеру придется сменить род занятий, хотя это и не обязательно. Рыцари часто теряют руки и ноги, тяжелые мечи и острые секиры действуют куда как быстрее ампутационного ножа. Но прогресс не стоит на месте, и во многих городах Европы для подобных калек изготавливают прекрасные протезы.

Я в последний раз проверил пульс, заглянул в расширенные зрачки Пьера де Ли, который мирно спал, одурманенный опием. Что ж, баварец остался жить, и пусть он будет доволен, что отделался просто потерей руки! Закончив с хирургией, я решительно сорвал печать, развернул свиток, дважды пробежал его глазами и, грязно выругавшись, опрометью кинулся к своему жеребцу. Уже из седла я приказал лейтенанту де Брюлье максимально быстро собрать отряд и, оставив раненых под надежным присмотром, скакать вслед за мной.

– Но куда вы, сьер де Армуаз? – крикнул он мне в спину.

– В армию, в Париж! – рявкнул я, выворачивая голову.

Встречный ветер подхватил мои слова и тут же унес их куда-то в сторону.

– В армию, – повторил я уже гораздо тише. – И дай бог, чтобы я успел, а все наши победы не обернулись бы невиданным поражением!

Ибо план заговорщиков, как я понял из перехваченного письма герцога Баварского, был куда более сложным, изящным и красивым, чем мне представлялось поначалу. Жаль только, что, если я опоздаю, некому будет оценить его простоту и элегантность. Потому я все пришпоривал жеребца, ничуть его не жалея. Золота в поясном кошеле было достаточно, чтобы менять скакунов почаще.

– Торопись! – настойчиво шептал я коню. И глухой топот копыт, стучащих по лесной дороге, отдавался в моих ушах грохотом боевых барабанов.

Глава 3

Сентябрь 1429 года, окрестности Парижа.

Ответ по-французски

Лейтенант де Брюлье так и не догнал меня в тот день. Хмурое, затянутое тучами небо, прохладный влажный ветер и пустынная дорога невольно навевали чувство тоски. Снова осень, как быстро летит время! Несколько раз я оглядывался назад со смутной надеждой, а затем перестал, сосредоточился на том, чтобы как следует обдумать дальнейшие действия. Куда мне следует сейчас направиться? В аббатство Сен-Венсан, к наставнику, или сразу к графу Дюшателю? И здесь и там внимательно выслушают, примут правильное решение, поддержат и помогут. А может быть, лучше махнуть прямо к Жанне? Я не видел ее больше месяца, с самой коронации.

Все-таки влюбленный человек изрядно глупеет! Ну, вспомнил ты девушку, хорошо, но к чему тут же расплываться в широкой, от уха до уха, улыбке? Вот муха и залетела в рот, вернее, я сам ее словил прямо на лету, словно проворный стриж. Я с отвращением выплюнул панически жужжащее насекомое и открыл было рот для краткой, но емкой характеристики дуры-цокотухи, летающей где попало и совершенно не обращающей внимания на то, что там скачет по дороге. И сразу же об этом пожалел, поскольку в открытый рот влетела еще одна, заметно крупнее предыдущей. Судя по ширине плеч и общему развитию мускулатуры, это явно был мух-самец. Он не стал ждать милостей от природы, а принялся энергично бороться за жизнь, в полном соответствии с теорией Дарвина. Я выковырял его пальцем, гадливо сплюнул, а на нос и рот нацепил большой носовой платок, тут же преобразившись то ли в грабителя, то ли в ковбоя.

Вот почему американские пастухи то и дело закрывают лица платками. Дело тут не в защите от пыли, так они обороняются от вездесущих мух, что постоянно вьются вокруг скота.

Так почему бы мне не пойти прямо к Жанне? В течение следующего получаса я старательно обдумывал эту мысль, представляя, как возмутится девушка, узнав об интригах, творящихся за ее спиной. С ее авторитетом, с той любовью, которой Орлеанская Дева пользуется в армии, достаточно будет одного ее слова, чтобы войско с негодованием отвернулось от заговорщиков! Да и граф Дюшатель сразу убедится, насколько смешны его нелепые подозрения!

Я пустил коня шагом, давая ему возможность отдохнуть, а себе – принять решение. Ну, поеду я в резиденцию короля, в Компьень, или в аббатство Сен-Венсан, изложу там все, что узнал, а дальше что? Меня небрежно похлопают по плечу, поблагодарят сквозь губу да тут же дадут новое поручение. И неизвестно, куда на сей раз отправят. Сколько еще дней, недель или месяцев я не увижу любимое лицо, самые зеленые в мире глаза и улыбку, от которой хочется то ли плакать, то ли смеяться? В конце концов, я полностью облечен доверием венценосной особы, а потому сам могу решить, каким способом сорвать заговор!

На развилке я решительно пришпорил жеребца, направив его на юг, к Суассону. Ведь сейчас дорога каждая минута, а до Жанны мне ехать ближе на целых десять лье! На душе отчего-то потеплело, сердце словно запело, забило в барабан, заглушая негромкий голос разума, который настойчиво требовал поступить не так, как хочется, а как надо. Но кто из влюбленных может похвастаться трезвым рассудком? Вот именно, никто. Правильно твердил старик Фрейд, что любовь – это худший из неврозов, поскольку она полностью отключает твои мозги.

Я оглянулся по сторонам. Странно, но хмурая осень вдруг вновь обернулась летом! Жаркое солнце медленно скатывалось за горизонт, легкий ветер шелестел кронами деревьев. Сочная зелень ласкала глаз, уговаривая не спешить, присесть в тени звонко журчащего ручья, окунуть лицо в прохладную чистую воду. Кругом сладко пели птицы. Я вдохнул полной грудью вкусный воздух, пропитанный ароматом цветов, и понял наконец: вот оно, счастье. Оно приходит именно тогда, когда ты со всех ног спешишь к любимой и твердо знаешь, что скоро ее увидишь!

Но события следующего утра отвлекли меня от романтических грез. Хочу заметить, что в некоторых отношениях Русь на голову превосходит Францию. В годы ужасного ига на Руси появились дороги, на которых через каждые двадцать верст понастроили постоялые дворы. Сделано это было не просто так, а с глубоким смыслом. В этих заведениях правительственному чиновнику бесплатно меняют заморенного дорогой коня на свежего! В Европе подобное барство как-то не принято, тут за все положено отсчитывать деньги, даже за проезд по дорогам.

– Как? – изумленно повторяю я. – Платить?

– Вот именно! – с вызовом в голосе отвечает молодой черноволосый лейтенант. Он так воинственно топорщит жидкие усы, что я сразу понимаю, что ему не больше восемнадцати. – Тут вам не проходной двор, а епископство Ланнау! Граф д'Эсневаль, господин епископ, повелел, чтобы все проезжающие платили за топтание его дорог.

Воины, сгрудившиеся за спиной офицера, одобрительно шумят, жадными глазами шаря по моей одежде.

– Это неслыханно, – холодно заявляю я. – Невозможно брать деньги с дворян!

– Все равны перед Богом, – скалит гнилые зубы один из солдат, маленький и юркий, с воровато бегающими глазами.

На некоторых лишь посмотришь, тут же понимаешь, что их бы следовало удавить еще в колыбели, все равно ничего путного из них не получится. Или грабителями станут, или пойдут на государственную службу, таким без разницы, лишь бы не работать. Кстати сказать, служить они просто обожают, ведь под крылом могущественного сеньора можно грабить без опаски!

– Мне некогда объезжать, – сквозь зубы бросаю я. – Сколько надо заплатить?

– Сущие пустяки. – лениво отзывается лейтенант. – Оставьте кошелек, коня и оружие. Ничего не пропадет, здесь у нас безопасно. Я выделю конвой, который доставит вашу милость прямиком к господину епископу. С тех пор как про нас пошли дурные слухи, сюда редко заглядывают гости, поэтому граф д'Эсневаль рад любому новому лицу.

– Дурные слухи? – задумчиво переспрашиваю я и, потянув повод, заставляю жеребца попятиться назад.

Похоже, придется все-таки двинуть в объезд, недаром говорят, кто ходит прямо, дома не ночует.

– Куда это ты собрался? – рычит один из стражников и предусмотрительно хватает коня под уздцы.

Лейтенант усмехается, гаденько так, нехорошо, затем фыркает и говорит:

– А от нашего сюзерена живым не выходят. Господин граф постоянно еретиков ищет. На прошлой неделе в Лане он сжег трех ведьм и заблудившегося купца с челядью, всего семерых человек. – Тут же посуровев лицом, лейтенант кричит: – Давай-ка слезай! Эй, Нико, Луи, помогите господину!

«Семеро, – думаю я отстраненно. – У них копья и топоры, арбалетов всего два, да и те опущены в землю. И впрямь, кто же в здравом уме будет в одиночку сражаться с целой толпой?»

Я выпускаю поводья, цепляю на лицо растерянную улыбку. Моя рука медленно ныряет под плащ, но стражники, оскалив зубы, тут же наставляют копья. Звери, чистые звери! В глазах угроза, головы втянули в плечи, мышцы напрягли, того и гляди, кинутся убивать. Я с грустным лицом взвешиваю на ладони увесистый кошелек, кидаю его лейтенанту, и, пока дорожный патруль, ухмыляясь и перемигиваясь, любуется округлыми боками трофея, в моей руке возникает «Б-2». В самом деле, не таскать же мне «Зверобой» по дальним командировкам, знаете, сколько в нем веса!

Лейтенанта и обоих арбалетчиков «Беатрис» укладывает первыми, затем приходит очередь копейщиков. Юркий малый с гнилыми зубами решает стать героем. Вместо того чтобы нырнуть в кусты, как это сделали двое его товарищей, этот мерзавец успевает кинуть копье, да так удачно, что пробивает шею моему коню. Яростно рыча, я спрыгиваю с зашатавшегося жеребца и двумя выстрелами в упор вдребезги разношу стражнику голову. Последнюю, шестую пулю я трачу на то, чтобы добить смертельно раненного коня, а затем, убедившись, что заряды у меня кончились, из кустов выныривают сразу трое воинов. Я сую револьвер в поясную кобуру, и клинок сам прыгает в руку. Он поет от возбуждения, даже странно, что кроме меня его никто не слышит. Недаром рыцари чуть ли не обожествляют хороший меч, прочим людям этого не понять. Одно дело биться простым куском заостренного железа, совсем иное – булатом. Кажется, что тот дерется сам по себе, с равной легкостью разрубая обычные мечи, в лохмотья рассекая кольчуги, раскалывая железные шлемы вместе с головами.

Когда пороховой дым над местом схватки наконец рассеивается, я начинаю подсчитывать убытки. Распоротая рука не в счет, длинная ссадина над левой бровью, кровь из которой заливает глаз, – пустяки. Плохо то, что я остался без коня, а еще хуже, что не знаю, успел спастись кто-то из воинов епископа или нет. Будем считать, что успел. А это значит, что вскоре за мной последует погоня. Кой черт понес меня по самой короткой дороге?

Ругнувшись, я принимаюсь за перезарядку «Беатрис», а это долгое и кропотливое дело. Я так увлекаюсь процессом, что совсем забываю глядеть по сторонам. Расслышав близкий треск кустов, я еще успеваю вскинуть голову, но тут же в глазах темнеет. С минуту я ощущаю, как по спине топчутся чьи-то ноги, сильными пинками выражая явное неодобрение моим поведением, затем все окончательно пропадает.

Холодная вода плещет в лицо, я жмурюсь, но в ответ она начинает лить словно из брандспойта. Закашлявшись, я дергаюсь, пытаясь спрятать лицо, и наконец открываю глаза. Проходит минута, прежде чем я понимаю, что, пока был без сознания, какие-то добрые люди успели связать меня по рукам и ногам.

– Живучий, гад, – довольно констатирует кто-то.

– Это хорошо, – отзывается голос откуда-то сбоку. – Дольше на дыбе выдержит. Такого клещами дергать – милое дело. Мне кум рассказывал, ты же знаешь, он у господина епископа палачом трудится.

– Чистая работа! – с завистью отзывается первый. – Главное, уважаемая, да и платят хорошо.

– Не скажи, – хмуро бурчит родственник палача. – А ну как попадется неразговорчивый клиент, враз можешь от господина епископа получить плетей. Мол, за нерадение. – Помолчав недолго, он предлагает: – Ну что, взяли?

Меня поднимают в воздух, дружно волокут к ближайшему дереву и, усадив на землю, спиной к жесткому стволу, тут же принимаются обматывать толстой веревкой. Трудятся мои пленители до тех пор, пока я не становлюсь похожим на укутанную в кокон личинку шелкопряда.

В черном небе таинственно пылают звезды, где-то ухают ночные птицы, еле слышно стрекочут кузнечики, то ли отпугивая коварных конкурентов, то ли зазывая соседских жен. Костер, разложенный посреди поляны, часто плюет искрами в кружащих над ним насекомых. Те ловко уклоняются, словно разыгрывая некий ритуал, тысячи лет назад заложенный в них природой. Ясно, что они вовсе не летят на огонь, словно к далекому солнцу, как мне втолковывали в детстве, а просто заявились сюда погреться. Будь иначе, насекомые без остановки ныряли бы в обжигающее пламя. Ан нет, бабочки и комары не торопятся помирать, кружат себе над костром в безостановочном хороводе.

Насекомые тоже все разные, как и люди. Одни жучки любят спать по ночам, а другие, внешне такие же, готовы летать над пылающим огнем до самого утра. Мы живем рядом с ними миллионы лет, а ни черта в них не разобрались. Интересно, хорошо ли нас самих понимает Творец? Не экспериментирует ли Он, все пытаясь разобраться, насколько мы разумны? То стравливает людей в войнах, чтобы бегали побыстрее, не жирели, а то насылает мор, чтобы землю заселяли самые сильные и здоровые представители рода человеческого. И как нас, людей, воспринимают кружащиеся над костром бабочки и жуки? Мы дарим им свет и тепло наших костров темными холодными ночами, они питаются крошками нашей снеди. Как насекомые называют нас между собой?

Пока я размышлял о высоком, мои пленители поговорили о бабах, низкой зарплате, непослушных детях, желающих жить собственной головой, наконец вспомнили и обо мне. Оба тут же сошлись во мнении, что я не жилец и, когда Люк, посланный за подмогой, доложит начальству о случившемся, им следует ожидать повышения.

– Такого кабана взял, – хвастливо бросил родственник палача, гордо демонстрируя кулак. – Как хрястнул между ушей, чуть дубину не сломал!

Вступать со мной в диалог стражники наотрез отказались, не помогли ни посулы, ни угрозы. Мне попросту пригрозили заткнуть рот, если я немедленно не замолчу.

Ночь я провел в беспокойном сне, а проснулся задолго до рассвета, основательно продрогнув. Под утро поднялся густой туман, моя одежда отсырела, от земли явственно тянуло холодом. Ночь тянулась бесконечно, и, когда защебетали первые птахи, я поначалу даже не поверил, что грядет восход. Как я обрадовался солнцу, не передать словами! Пока не испытаешь холода и тьмы на собственной шкуре, не поймешь, отчего древние встречали явление светила торжественными песнопениями.

Утром из Лана прибыла долгожданная телега, меня бесцеремонно закинули поверх вчерашних покойников, с ехидной усмешкой пожелали доброго пути. В ответ я бросил что-то обидное, так что расстались мы почти что на равных. Ближе к обеду я начал приходить в уныние. Поймите правильно, не так было жаль, что приближается развязка – ведь мы не просто смертны, а смертны внезапно, как метко подметил Воланд, – но сознавать, что остается куча невыполненных дел, было просто невыносимо! О заговоре я никого не предупредил, про затаившегося предателя никто не знает, и что будет с Жанной? В сотый раз я вздувал мышцы, проверяя на прочность веревки, те насмешливо поскрипывали, но рваться и не думали. Но я не сдавался, твердо решив бороться до последнего!

Оставалась еще надежда на то, что удастся уболтать местного владыку. Епископ Ланнау обязательно должен участвовать хоть в каких-то политических интригах, его может заинтересовать возможность оказаться полезным французскому королю. А может быть, он в неплохих отношениях с орденом францисканцев, чем черт не шутит.

Словом, настроен я был по-боевому, не хныкал и не куксился, наверное, поэтому ангел-хранитель вновь подставил мне плечо. Вдали уже показались стены Лана, когда позади раздался нарастающий топот копыт, и через считанные секунды телегу окружили разъяренные всадники на взмыленных конях. Не успел я сосчитать до трех, как возницу перетянули по спине плетью, воину, сидящему рядом с ним, разбили голову булавой, а меня бросили поперек седла.

Если вас никогда не возили вниз животом на скачущем галопом коне, вы ровным счетом ничего не потеряли. Признаюсь, это то еще удовольствие. Через десять минут немилосердной скачки отряд свернул в лес, на первой же поляне меня осторожно спустили на землю, рассекли путы, бережно принялись растирать руки и ноги. Наконец я встал, тщательно следя за тем, чтобы не охнуть от боли. Не хватало, чтобы окружающие меня люди решили, что я неженка и маменькин сынок!

– Спасибо, Карл, – просипел я. – Отныне Робер де Армуаз ваш вечный должник!

– Простить себе не могу, что вы ускакали в одиночку! – рыкнул де Брюлье. – Благо мы вовремя вас догнали.

– Все хорошо, – отозвался я, – что хорошо кончается. Жаль, что эти мерзавцы убили моего коня, знатный был жеребец.

В глазах лейтенанта заплясали непонятные искорки, безразличным голосом он переспросил:

– А как же потерянное оружие?

– Надеюсь, оно встанет им поперек горла! – махнул я рукой.

– Не встанет, – улыбнулся де Брюлье. – Мы потолковали с теми ребятами по душам, и они сами все вернули.

Один из головорезов лейтенанта протянул мне утерянных друзей, «Беатрис» и булатный меч. Я отвернулся, не желая, чтобы заметили выступившие слезы, тихо произнес:

– Дайте мне пару минут, чтобы немного прийти в себя и переодеться. Впереди долгий путь, нам нельзя задерживаться.

– Что ж, – пожал плечами де Брюлье. – Вы здесь начальник, вот и решайте, куда нам двигаться дальше. Лично я рекомендовал бы оставить епископство Ланнау как можно быстрее. Граф д'Эсневаль очень обидчивый человек. Как бы он не выслал вслед за нами пару сотен лихих ребят, забубённых головушек.

– Да, не будем злоупотреблять его гостеприимством, – кивнул я. – В дорогу!

Семь лье, лежащих между городами Лан и Суассон, мы преодолели за три часа и, как только переправились через реку Уазу, тут же позабыли про возможную погоню. Дело в том, что тут и там на дороге начали встречаться патрули французской армии – у каждого воина на груди был нашит белый крест, – поэтому мы почувствовали себя почти что дома. В Суассон, место дислокации освободительной армии, мы въехали к вечеру. Дневная жара начала понемногу уходить, уступая вечерней прохладе, пылающее солнце уже не резало глаза. Поднялся ветер, пригнавший темные тучи, которые тотчас начали сталкиваться, громыхать и наливаться чернотой, – вероятно, готовилась гроза. У первого же городского патруля я узнал, где располагается Орлеанская Дева, – оказалось, что в замке Эклюз.

Прошел час, прежде чем я смог добраться до покоев, отведенных Деве. Двое воинов, стоящих у дверей, ожгли меня неприязненными взглядами, но пропустили, узнали личного лекаря. Молясь в душе, чтобы Жанна еще не легла спать, я громко постучал и, дождавшись разрешения, вошел. Как только я увидел ее, сразу же перехватило дыхание, так она была хороша. Да вы и сами замечали, что есть женщины и есть Женщины. Как раньше в присутствии Изабеллы Баварской мужчины совершенно не замечали других дам, так и сейчас все красавицы меркнут в присутствии Жанны. Одна порода! Проклятое сердце молотило так, что я ничего не слышал, кроме рева крови в ушах.

Я даже не сразу замечаю, что Дева чуть-чуть похудела и осунулась, под глазами у нее проступают темные круги. Хорошо ли она питается, а вдруг заболела, пока меня не было рядом? Страшно подумать, что любимая может доверить свое здоровье здешним коновалам!

– Здравствуйте, Жанна, – выпаливаю я. Девушка приподнимает брови, на лице мелькает слабая улыбка, в ее голосе я слышу изумление:

– Робер? Откуда вы взялись?

– Не время сейчас об этом! – решительно прерываю я. – Скажите, когда запланирован выход войск к Парижу?

– Завтра, – сразу же отвечает Жанна. – Но почему вы об этом спрашиваете? И отчего у вас такой взволнованный вид?

– Сядьте, Жанна, – говорю я. – Я должен рассказать вам нечто важное.

– А ваша новость точно не может подождать до утра? У меня есть еще пара дел на сегодня.

– Нет, – отвечаю я. – Это срочно. Знайте, что в вашей армии составлен заговор против короля!

– Заговор? – эхом отзывается девушка. – Не может быть!

– Заговорщики планируют захватить Париж, воспользовавшись вашим именем. Карла убьют, а вас провозгласят королевой. Как только известие о взятии столицы достигнет Германской империи, в поддержку заговорщиков немедленно выступит войско, собранное якобы для крестового похода против Чехии.

В глазах Жанны мелькает непонятное мне выражение. Она порывисто встает, руки скрещены на груди, в голосе проступает сомнение:

– Но откуда вы знаете о заговоре? Поведай вы мне что-нибудь о болезнях или лечебных травах, я бы поверила, но политика... Заниматься разнюхиванием и разоблачением должны другие люди, специально этому обученные. Пусть они не разбираются в лечении, но в знании придворных интриг им нет равных. После долгого отсутствия вы врываетесь сюда с взволнованным видом, толком не умывшись с дороги. И этот рассказ о заговоре... Вы точно здоровы?

– Полностью! – сухо отзываюсь я. – Благодарю за заботу, но хочу напомнить о том, что по приказу короля Франции являюсь вашим телохранителем. Вот почему мне приходится лезть в разные интриги. Поймите, я всего лишь хочу вас сберечь. – Я протягиваю Жанне свиток, отобранный у Пьера: – Ознакомьтесь, вот перехваченное письмо от герцога Баварского к предателю, затаившемуся подле короля!

Жанна пробегает письмо глазами, на минуту о чем-то задумывается, ее тонкие пальцы безостановочно тарабанят по крышке стола. Вскинув голову, девушка решительно произносит:

– Пойдемте, мне надо кое с кем поговорить.

Несмотря на внешне хрупкое телосложение, двигается Дева очень быстро, я еле за ней поспеваю. Уже довольно поздно, но в коридорах замка полно вооруженных людей. Во взглядах, которые воины бросают на Орлеанскую Деву, я вижу не просто почтение к удачливому и умелому полководцу, в них проступает искренняя любовь.

– Отлично, – шепчу я. – Да они за Жанну кому хочешь горло перегрызут! Я не ошибся, прямиком отправившись сюда, в Суассон!

На третьем этаже мы останавливаемся у каких-то дверей, воины, застывшие по бокам от входа, тут же вытягиваются во весь рост. Выкатили грудь, пальцы, сжимающие древки копий, побелели от напряжения, глаза излучают преданность и усердие.

– Герцог здесь? – спрашивает девушка.

– Так точно! – бодро рапортует старший из воинов, судя по значку, прикрепленному у наконечника копья, целый сержант. – Ждут вас, как и было велено.

Я влетаю в комнату вслед за Жанной и тут же замираю, будто налетел на столб. Из-за широкого стола, заваленного бумагами, мне холодно улыбаются два человека, которых я меньше всего ожидал увидеть вместе, два кузена короля Франции: верный вассал герцог Алансон и грязный заговорщик Жиль де Лаваль барон де Рэ.

– Ну, заходите же, мой дорогой друг! – нетерпеливо говорит герцог. – Что вы там застыли, как неродной? – и тут же приказывает кому-то за моей спиной: – Освободите сьера Армуаза от всего железа, что на нем навьючено. Будьте внимательны, осмотрите его очень тщательно, со всем прилежанием!

Я тупо таращу глаза, пытаясь собраться с мыслями, и никак не пойму, то ли я в страшном сне, то ли пора начинать пробиваться к выходу. Тем временем меня цепко ухватывают железные руки и в полминуты освобождают от меча, многочисленных кинжалов и даже от удавки, так надежно спрятанной в гульфике. Не постеснялись же проверить в таком интимном месте, бесстыдники, куда только катится мир! Тем временем Жанна кидает добытое мной письмо герцогу Алансону, тот мигом разворачивает свиток, внимательно читает его, то и дело возвращаясь назад. Закончив, передает письмо барону де Рэ, Жиль пробегает послание взглядом, на лице возникает довольная ухмылка.

– Письмо адресовано вам, сестра, – заявляет герцог Алансон, вновь завладев свитком. – И содержит весьма ободряющие новости. Насколько я понимаю, послание доставил вот этот ваш якобы лекарь? Наслышан о нем, как же! Весьма проворный тип, известный плут и мошенник.

– Вдобавок убийца! – с наслаждением вставляет барон де Рэ.

Кивком поблагодарив собрата по заговору, герцог продолжает:

– Бедный дурачок Орлеанский Бастард даже назначил за голову сьера Армуаза какие-то дикие, совершенно нереальные деньги. Глупец так ненавидит англичан, что в каждом готов разглядеть их пособника, стоит на это лишь чуть-чуть намекнуть.

– Этого не может быть, – произношу я растерянно. – Я сплю.

– Прошу вас, графиня, разрешите мне забрать этого соню! – хищно скалится барон де Рэ. – Я слегка задолжал ему. Отдайте лекаря мне, и, клянусь всеми святыми, он не доставит вам больше никаких неприятностей!

Жанна слегка морщится, ровным голосом заявляет:

– Если я решу наказать своего человека за излишнее рвение по службе, то сделаю это сама.

Она подходит совсем близко, так, что ее дыхание почти касается моего лица. Боже мой, как же она прекрасна! По небрежному кивку Девы цепные псы герцога Алансона тут же отступают назад, разжав стальные капканы рук.

– Теперь ты узнал правду, Робер! – говорит она просто. – Да, через пару дней я возьму Париж, а затем стану королевой. Первой королевой в истории Франции. Ты против?

– У нас есть законный государь Карл, – сузив глаза, заявляю я, – которому мы оба присягали!

– И которого убьют английские агенты, – сухо замечает Жанна. – Что же касается законности его прав на престол, об этом можешь поинтересоваться у моей матушки. Изабелла вполне уверена в том, что моим отцом является герцог Орлеанский, особа королевской крови, но она до сих пор толком не знает, кто отец моего милого братца Карла. То ли это один из бесчисленных оруженосцев, менестрелей и шевалье, побывавших в ее постели, то ли маркиз де Ламбур, впоследствии казненный как фальшивомонетчик!

– У тебя ничего не выйдет! – цежу я сквозь зубы.

– Еще как выйдет! – усмехается Жанна. – Собственно, потому я и предлагаю тебе присоединиться ко мне. Какая тебе разница, кому из нас служить, в конце концов, мы оба Валуа! Ты надежный и весьма способный шевалье, для начала я пожалую тебе графское достоинство и пару замков. Заметь, я не дарю своим друзьям захваченных англичанами феодов на манер моего братца-скупердяя. Ну что?

– Я никогда не нарушу присяги! – Голос мой неприятен и сух.

Жанна отшатывается, похоже, она ожидала иного ответа. Глаза ее желтеют, рот сжимается в тонкую нитку.

– Сьер Луи де Конт! – зовет она, и голос девушки звенит от еле сдерживаемой ярости.

Секретарь Девы словно выпрыгивает откуда-то из стены. Он так сер и незаметен, словно произошел не от обезьяны, а от хамелеона.

– Да, госпожа, – почтительно кланяется де Конт, в вытаращенных глазах его светится неподдельное усердие.

– Отведите сьера Армуаза в темницу, – ровно говорит Дева. – Пусть посидит там и как следует подумает. Все равно ему надо где-то отдохнуть с дороги.

– Кормить? – уточняет секретарь Жанны.

– И кормить и поить! – бросает Дева из-за плеча, уже повернувшись ко мне спиной. – Мы же не пытать его собираемся.

Подталкивая в спину, меня выводят из кабинета герцога Алансона, а я до последней секунды выворачиваю голову, стараясь разглядеть Жанну. В этот момент я как никогда ненавижу ее. Да, ненавижу, но все равно люблю! Я жажду убить ее, но готов защищать хоть от всего света! Я желаю сломать ей шею голыми руками, в то же время вся моя кровь до последней капли принадлежит ей! Фрейд прав, любовь – серьезное психическое заболевание, нечто вроде шизофрении. Сейчас я даже рад, что какое-то время не увижу Жанну, мне надо как следует разобраться в своих чувствах. Стража у дверей провожает нас внимательными взглядами, в глазах воинов нет ни капли сочувствия. Держу пари, все они тут куплены на корню. На секундузадумавшись, я немедленно поправляюсь: не просто куплены, они обожают Жанну! Года не прошло, как появилась Дева, а половина Франции уже освобождена. Англичане наголову разгромлены, законный государь коронован в Реймсе.

Воины порвут глотку любому, кто скажет хоть слово против Девы. И все же Жанна д'Арк не может в открытую выступить против короля Франции, армия не поддержит ее. А вот если Карла убьют, тогда другое дело, заговор увенчается успехом. Но как же я ошибся в Орлеанском Бастарде, ведь это с моей подачи лишили власти верного королю полководца! Из-за меня во главе освободительной армии ныне стоит заговорщик! Черт, куда ни кинь, всюду клин. Сегодня ночь с третьего на четвертое сентября, завтра войско двинется к Парижу. Я очень сомневаюсь в том, что город продержится долго, а потому у меня осталось максимум двое суток на то, чтобы предупредить короля!

Мы проходим коридор третьего этажа, спускаемся по винтовой лестнице, громко стуча сапогами по каменным ступеням. Впереди, с факелом в руке идет сьер Луи де Конт. Уж этот-то выродок наверняка ни секунды не колебался, мигом перешел на сторону заговорщиков. За секретарем Жанны топает верзила в одежде цветов герцога Алансона, следом бреду я, замыкают процессию двое воинов. Руки у меня крепко связаны за спиной, но для успешного побега это не препятствие, а скорее даже наоборот, усыпляет бдительность.

Когда мы проходим площадку второго этажа, я начинаю готовиться к рывку. Спина сгорблена, голова опущена, я еле плетусь, шаркая ногами по полу. Вот и дождался, сзади следует сильный тычок.

– Не спи на ходу! – грубым голосом ревет идущий за мной воин.

С испуганным криком я падаю вниз, на спину идущего впереди громилы. Тот пытается удержаться на ногах, но я наваливаюсь всем весом, ловко спутывая ему ноги. Вниз по лестнице, отчаянно сквернословя, катится клубок из переплетенных между собой тел секретаря Жанны и воина, шедшего вслед за ним. Отчаянными прыжками я устремляюсь следом, верзилы, идущие позади, на какие-то секунды замешкались, теперь им меня не догнать.

Я с силой отталкиваюсь от четвертой ступеньки и всем весом обрушиваюсь на оглушенного верзилу, который тупо ворочается на каменных плитах первого этажа. Под ударом обеих ног его грудная клетка жалобно хрустит, изо рта фонтаном хлещет кровь, глаза мгновенно стекленеют. Первый готов. Какое-то мгновение я ищу взглядом иуду-секретаря, мечтая носком сапога попробовать на прочность его височную кость, но Луи, проявив чудеса ловкости и расторопности, одним прыжком укрывается в нише за каменной статуей. Забился так, что оттуда его и ломом не выковырнешь. Сзади горной лавиной грохочут по ступеням опомнившиеся воины, а потому я, плюнув пока на Луи де Конта, в прыжке ловко продеваю ноги меж спутанных запястий, и связанные руки оказываются передо мной.

В душе я громко смеюсь над неумехами, не знающими азбучных истин. Руки за спиной надо связывать в локтях, все прочее – жалкий паллиатив. Разбежавшись, я головой вперед прыгаю в окно, с праздничным звоном лопается стекло, рассыпаясь градом острых осколков. Да плевать мне на порезы, главное – целы глаза. Я приземляюсь на выставленные руки и, ловко перекатившись, вскакиваю на ноги. Пулей лечу к ближайшей лестнице, что ведет на крепостную стену, окружающую замок, сзади что-то вопят отставшие конвоиры. По каменным ступеням я взлетаю на самый верх, навстречу, широко расставив руки, кидается какой-то воин, на лице – усердие и тупая решимость остановить беглеца. Что ж ты, боец, бросил вверенное тебе оружие? Тебе зачем копье в руки дали, тупица? Для того и приделали двухметровое древко к поблескивающему тяжелому наконечнику, чтобы ты врага мог на расстоянии поражать, в полной для себя безопасности. А ты решил сократить дистанцию, справиться со мной голыми руками, рукопашник хренов... Что ж, я не против.

Пинком в грудь я отбрасываю воина назад, с истошным криком тот валится со стены наружу, в город. Вот потому мирные граждане и недолюбливают армию, что вечно у военных творится не пойми что. То на танке поедут за пивом, то атомную бомбу потеряют, то рухнет с неба какой-нибудь подарочек. Приземляется неудачник с таким чавкающим звуком, что я сразу догадываюсь: не учили его правильно прыгать с высоты и, похоже, уже не научат. Наука эта немудреная, но требует определенной сноровки. Не медля ни секунды, я прыгаю на дергающееся в конвульсиях тело. Хоть стена и не высока, всего-то метра четыре, приземляться лучше на мягкое, а не на булыжную мостовую.

Я бегу по городской улице что есть сил. Видок у меня еще тот! Волосы всклокочены, глаза горят, одежда порвана, руки связаны перед собой, вдобавок измазан кровью с головы до ног. Благо сейчас ночь и улицы пусты, а то мог бы сделать заикой ребенка или нервную барышню. На небольшом отдалении тяжело бухают сапогами воины герцога Алансонского. Хорошо бегут, темп держат. Упорные они ребята, хвалю. Вот только истошно кричат, сбивая дыхание, эдак их надолго не хватит, запыхаются. Да и ненужное мне внимание привлекают громкими воплями.

Из переулка навстречу важно выезжает какой-то всадник. Завидев меня, с готовностью пускает лошадь наперерез, в его руке покачивается длинное копье. В последний момент я уворачиваюсь от удара и, ухватив коня под уздцы, громко ору ему в самое ухо. С истошным ржанием жеребец встает на дыбы, а всадник, не удержавшись, вылетает из седла. С приземлением, разиня!

Я вскакиваю в седло, разворачиваю упрямящегося жеребца, тот с места пускается в галоп. Сзади раздаются громкие крики, ржание лошадей, топот копыт. Оглянувшись, я понимаю, что мне «повезло» наскочить не на одинокого полуночника, а на конный патруль. Теперь по спящим улицам ночного Суассона следом за мной несется целая кавалькада. Впереди скачут трое всадников, плетьми и шпорами подбадривая коней, следом за ними хромает бывший владелец моего жеребца, последними бегут громилы герцога Алансона.

Добытый мной жеребец явно лучше, чем кони несущихся по пятам преследователей, оторваться от погони – дело нескольких минут. Я растворюсь среди извилистых улочек, бесследно исчезну в сонной тиши переулков, затаюсь до утра, пока не откроют городские ворота. В общей суматохе, которая поднимется при выводе войск, я без труда смогу выбраться из Суассона и к обеду уже доберусь до Компьена, где доложу обо всем графу Танги Дюшателю. Начальник королевской охраны как-нибудь да управится с заговорщиками!

Что-то с силой бьет меня в спину, вышибая из легких весь воздух, боль такая, что я не могу вдохнуть. Я падаю на шею коня, пытаясь удержаться в седле, враз ослабевшие руки отказываются повиноваться. Почуяв неладное, жеребец выворачивает голову, пытаясь оглянуться, и замедляет бег, к немалому восторгу преследователей. Собрав все силы, я вцепляюсь зубами в конскую шею, яростно вою, подобно волку. Я уже не человек, а конский убийца, древний враг из ночной степи. Всхрапнув в ужасе, конь мчит вперед, не разбирая дороги.

– Слабак! – хриплю я, откашливаясь кровью. – С такого расстояния я убил бы тебя с закрытыми глазами. Ты мог попасть мне в голову или шею, перебить позвоночник или пронзить сердце. А ты просто подстрелил меня в спину, мазила!

Небо надо мной расцветает десятками извилистых молний. Раздается оглушительный гром, словно сотни пушек бьют дружными залпами, и я чуть не слетаю с коня. Потоки ледяной воды обрушиваются на город, гроза, что собиралась с самого вечера, наконец-то началась. Погоня давно отстала, я – единственный живой человек на пустых улицах города. Конь переходит с галопа на рысь, мерно шлепает по глубоким лужам. Голова моя кружится все сильнее, в ушах странный звон. Поначалу медленно, затем все быстрее я начинаю сползать со спины жеребца, долго куда-то лечу, но падаю так мягко, словно приземляюсь на пуховую перину.

Когда я открываю глаза, то вижу, что лежу на боку прямо посереди улицы. Гроза прошла, в просветы туч выглядывает луна, освещая город призрачным светом. Я оглядываюсь. Кругом скособоченные лачуги, в темных провалах окон ни огонька, ни движения. Даже собаки не лают, тишина такая, словно я попал на погост.

Я приглядываюсь повнимательнее и замечаю, что и впрямь нахожусь на кладбище, и не лачуги вокруг, а склепы. Шатаясь, я встаю и иду вперед. Мне надо где-то укрыться, ведь меня обязательно будут искать, а для начала следует освободить руки. Без сил падаю рядом с чьим-то расколотым памятником. Из-за кровопотери сильно кружится голова, сухой язык распух и едва помещается во рту, а за стакан воды я готов отдать все сокровища мира. Наплевав на правила личной и общественной гигиены, я припадаю лицом к какой-то луже и долго пью, чувствуя, как возвращаются силы.

Затем я долго тру веревку, стянувшую запястья, об острый край камня, наконец она сдается. Заведя руку за спину, я нащупываю там короткий прут без оперения, арбалетный болт. Вот она, насмешка судьбы. Уйму нехороших людей я отправил в ад с помощью арбалета, а теперь и сам могу присоединиться к ним тем же способом. Держу пари, мое появление вызовет у чертей дружный хохот и целое море шуток.

Я осторожно дергаю болт и от нахлынувшей боли на минуту теряю сознание, потом очнувшись, приказываю себе встать. Нельзя, чтобы болт оставался внутри, это верная смерть. Но я уже не боюсь умереть, не боюсь ничего. Я – расходный материал политиков, как тысячи людей до меня и сотни тысяч после. Я не властен над собственной жизнью, но вправе выбрать способ умереть. В душе медленно разгорается пламя, оно заглушает боль от раны. Я рычу, ощутив, как тупое безразличие сменяется жаждой боя. Сейчас я, не раздумывая, готов бросить вызов целой армии. Я могу убивать с утра до вечера и с вечера до утра! Я волк, а не человек, я бросаю вызов смерти! С последним выкриком я рву из спины арбалетный болт и какое-то мгновение гляжу на окровавленное лезвие, в ярости оскалив зубы. Да, французы – это вам не британцы, наконечники к стрелам у нас ладят прочно...

В себя я прихожу уже под утро. Восток только-только начинает светлеть, вокруг утренний туман и та особая тишина, что бывает лишь в местах, где нет ни одного человека. Я слабо откашливаюсь. Не надо подносить пальцы ко рту, чтобы понять, что там кровь. Умереть на кладбище – это даже элегантно, стильно, свежо. Но перед смертью я должен сделать кое-что еще. Не верьте, что на небесах смеются над теми, кто не видел моря, это наглая ложь. Но вот тому, кто сдался, не выполнив долга, руки точно не подадут. На стене ближайшего склепа я пишу собственной кровью одно слово: «заговор», рядом рисую багряную восьмиконечную звезду. Тяжело дыша, я ложусь на бок и, прищурившись, оцениваю свое послание живым. Да, кратко, не спорю, зато емко и глубоко. Удачная краска мне попалась, как раз под цвет, к тому же ее в избытке, странно даже, что я до сих пор жив.

Меня рано или поздно найдут, пойдут толки о странной надписи и знаке, сделанных кровью. Я же молюсь о том, чтобы нашли пораньше. Люди знающие смогут связать мою смерть с некими обстоятельствами, распутают весь клубок... Вот только хватит ли у них для этого времени? Не уверен. Итак, я сделал все, что мог, а теперь будь, что будет. Последнее, что я вижу, – восьмиугольная звезда, вычерченная кровью. Это светлый знак. То ли сдвоенный крест, то ли символ солнца и семи главных планет, каждый толкует по-разному. Что ж, есть хоть какое-то утешение в том, что я бился на правой стороне. В глазах темнеет. Скривившись от боли, я шепчу себе под нос:

– Упал солдат, не справился с атакой.

Пересохшие губы еле шевелятся, в груди разрастается могильный холод. Багряная звезда начинает вращаться, сначала медленно, потом все быстрее, пока передо мной не образуется сплошной круг. Он пышет жаром так, что я корчусь от боли, вот-вот вспыхну, рассыплюсь пеплом по ветру. Я пытаюсь отползти подальше, но меня неумолимо засасывает внутрь.

Над головой переговариваются о чем-то гулкие голоса, слов не разобрать. Вряд ли это пение ангелов, скорее перекличка чертей. Я чувствую сильнейшую досаду, сулили ведь длинную трубу, по которой я должен стремительно лететь, веселый и свободный, и чтобы впереди обязательно был виден свет. Тогда почему я до сих пор чувствую боль, терзающую спину, и где же, наконец, эта чертова обещанная труба?

Когда я открываю глаза, то долго гляжу в низкий дощатый потолок, затем поворачиваю голову, осматриваюсь. Я нахожусь в небольшой комнате, на табурете рядом с кроватью стоит кувшин с водой, грудь моя перетянута повязкой. Я встаю, пошатываясь, и долго пью, запрокинув кувшин. Как ни удивительно, жажда остается. Плюнув на все странности, я выхожу из комнаты и, проскочив длинный коридор, оказываюсь прямо на улице. Город вокруг пуст, словно вымер. Это потому, понимаю я, что все ушли воевать Париж, столицу, вероломно продавшуюся англичанам. Жанна д'Арк, Дева Орлеана, поставила перед собой четыре задачи, две из которых выполнила. Жемчужина-на-Луаре свободна, Карл Валуа коронован в Реймсе. После того как Жанна возьмет Париж, ей останется лишь освободить отца из английского плена. Оглянувшись на цокот копыт, я вижу выходящего из-за угла дома жеребца. В седле кто-то страшно мне знакомый. Завидев меня, всадник сползает с коня, и я еле успеваю его подхватить. Лицо всадника бледно, синие губы шепчут:

– Предупреди короля, что ему грозит гибель!

И тут я вспоминаю все. Жанна – глава заговора, который должен лишить ее брата Карла жизни, а саму девушку привести на трон Франции.

– Что с тобой? – спрашиваю я.

– Пустяки, – сипит всадник, и я понимаю, что жизнь стремительно покидает его. – Арбалетная стрела в спину. Я справлюсь. – Собрав последние силы, он властно кричит: – Поспеши же!

Повинуясь, я вскакиваю в седло, всадник немедленно рассыпается в пыль, поднявшийся ветер разносит ее по улице. Пригнувшись к шее жеребца, я понукаю его, он несется все быстрее, грохот копыт по пустынным улицам сливается в барабанную дробь. Я поворачиваю то вправо, то влево, безуспешно пытаясь отыскать городские ворота, и тут наконец понимаю, что умерший всадник – это я сам.

От неожиданности я вздрагиваю и просыпаюсь, на этот раз окончательно. Несколько секунд я еще отчетливо помню недавний сон, который снится мне раз за разом, затем картины бешеной скачки отступают, тускнеют. Я обеспокоенно верчу головой, гадая, где нахожусь. Сидящий у изголовья человек шевелится, и я узнаю отца Бартимеуса.

– Здравствуй, Робер, – говорит наставник.

Я вскакиваю на ноги, несмотря на протестующий жест священника, и тут же, охнув от боли, сажусь на ложе.

– У меня срочное сообщение! Жизнь короля в опасности! – глотаю я слова, стремясь доложить как можно быстрее. – Заговор...

– Нет никакого заговора! – прерывает меня отец Бартимеус. – Нет и никогда не было, понял?

– Нет, – отзываюсь я.

Мысли в голове спутались в сплошной клубок, и я никак не ухвачу нужную, чтобы задать верный вопрос. Да!

– Какое сегодня число?

– Четырнадцатое сентября, – информирует меня наставник.

– Король... Что с ним?

– Карл Седьмой жив и здоров.

– А Париж? Армии удалось взять столицу?

Помедлив, отец Бартимеус начинает рассказывать:

– Шестого сентября Дева Жанна привела армию в предместье Сен-Дени, что лежит в одном лье от Парижа. Седьмого туда прибыл король.

Я ловлю ледяной взгляд наставника и невольно ежусь, мне хочется спрятать глаза, но не могу, так будет еще постыднее. Из-за меня король беззаботно прибыл в самое логово заговорщиков, я обязан был предупредить его о готовящемся убийстве!

– Восьмого сентября Жанна начала штурмовать ворота Сент-Оноре. Поначалу все складывалось весьма удачно, но потом оказалось, что ее завлекли в ловушку. Англичане сосредоточили на том участке главные силы. К сожалению, Деве не удалось получить подмоги, потому атака сорвалась. Жанну ранили в ногу арбалетной стрелой, и до самого вечера ее никак не удавалось вытащить с поля боя. К тому же всем было не до Девы – в самый разгар сражения к Сен-Дени подошел граф Жан Дюнуа, Орлеанский Бастард, с тремя тысячами тяжелой конницы. Король отстранил герцога Алансонского от командования армией, и тот немедленно выехал в Лимож для поправки подорванного на войне здоровья. – Отец Бартимеус встает и начинает расхаживать туда-сюда по комнате, заложив руки за спину, голос его по-прежнему сух: – Заключено негласное соглашение с герцогом Бургундским, кузеном его величества Карла Седьмого. Войска Филиппа Доброго заняли Париж, вытеснив оттуда англичан, а мы отвели армию к востоку. Сейчас все находятся в ожидании, куда же пойдут германцы – на запад, к нам, или все же на восток. Если на запад, то мы выступим против них совместно с бургундцами, и англичане воздержатся от удара в спину, не в их это интересах.

Я медленно киваю. Если на грызущихся собак кинется волк, то они мигом забудут про свои свары.

– Дева более не нужна, она отправлена в Орлеан для прохождения курса лечения. Что с ней делать дальше, решит король. – С минуту отец Бартимеус сверлит меня безжалостным взглядом, потом нехотя роняет: – Что же касается послушника Робера, то пока неясно, что с ним делать дальше. Ты изрядно разочаровал нас. Подумай об этом.

Наставник уходит, не оглядываясь. За время разговора он ни разу так и не повысил голоса, а это плохой признак. Отец Бартимеус крайне мной недоволен. Его ученик не выполнил прямой приказ и тем самым поставил целую династию на грань уничтожения. Я – бракованный материал, это понятно. Больше мне никогда не будут доверять полностью. Если до сих пор и возятся, выхаживая, то лишь потому, что слишком много усилий и денег вложили в подготовку. Что со мной будет теперь? Да какая разница! С тем я и засыпаю.

Выздоравливал я долго, словно в организме, до того почти железном, что-то дало сбой. Да и медицина местная весьма убога, тутошние коновалы не то что больного, любого здорового могут в гроб загнать! Окончательно я пришел в себя лишь к концу октября. Все это время я находился рядом с королем, в Жиене. Меня не привлекали к службе, наверное, никак не могли решить, как можно использовать агента, потерявшего доверие. А первого ноября я встретил старого знакомца, некоего Гектора де Савеза. Лис прибыл ко двору короля Франции в составе бургундской делегации, которая заявилась для подписания тайного договора. Согласно ему, Франция отказалась от всех прав на герцогство Бургундское, признав его независимым государством, взамен Бургундия обязалась прекратить войну с французским королевством, предоставив англичанам сражаться с французами один на один. Кстати о германцах. Те правильно все поняли и, потоптавшись на месте, двинулись на восток, к чехам. Что ж, туда им и дорога. Я уверен в том, что не справятся они с «сиротками», кишка тонка.

Мы сидим в моей комнате вот уже два часа, медленно тянем вино, вспоминаем старые добрые времена. Мы не враги, пусть и находимся по разные стороны баррикад. Единственная причина для вражды между нами больше не существует. Жанну полностью отстранили от ведения боевых действий, ни англичанам, ни бургундцам она больше не интересна.

– Кстати, – добавляю я небрежно. – Спасибо за то, что не убил тогда, в палатке.

– Когда, на турнире или в лагере в Блуа? – Глаза Гектора смеются, хотя сам он серьезен.

– Черт! – выдыхаю я пораженно. – Так это ты был тогда, в лагере? Но как тебе удалось уйти, мы все обложили?

– Фамильный секрет Савезов! – Лис, не скрываясь, широко ухмыляется. – Хотя символом Фландрии является гордый лев, при нужде мы умеем хитрить. Торжественно обещаю, если вернешься ко мне на службу, научу всему, что сам знаю. Ну как, по рукам?

Я молчу. Так и не дождавшись ответа, Лис пожи: мает плечами и предлагает:

– Давай выпьем за будущую встречу.

– Почему бы и нет, – отзываюсь я ему в тон.

Вопрос о том, что вряд ли мы еще когда-нибудь увидимся, оба деликатно обходим. Я и сам не знаю, что мне предстоит, а Гектор – один из лучших людей Филиппа Доброго, вряд ли для Лиса найдется дело в той грязной дыре, куда меня вскоре загонят. Мы обмениваемся последними слухами, дружно ругаем баварцев за алчность и коварство, затем Гектор принимается рассказывать о Бургундии. Оба мы люди осведомленные, а потому прекрасно знаем, что герцогство Бургундское на глазах превращается в одно из самых богатых и могущественных государств Европы. Уже сейчас Бургундия стала законодателем мод на континенте, при дворе Филиппа Доброго собрались лучшие поэты и философы Европы, и даже к женщинам в Бургундии относятся иначе, чем везде, куда мягче и человечнее.

Во Франции с женщинами принято вести себя далеко не лучшим образом, и если в ближайшем будущем нравы и смягчатся, то совсем незначительно. Помните, как благороднейший из графьев де Ля Фер, он же Атос, увидев на плече обожаемой жены выжженную лилию, знак преступницы, даже не полюбопытствовал толком, что это за тату. Он просто повесил любимую на ближайшем крепком суку, – хорошо еще, что та, настоящая француженка, как-то сумела вывернуться. Честь его, видите ли, задели... мушкетер недоделанный!

Словом, слухи о рыцарском отношении к дамам во Франции несколько преувеличены. Два века назад на южной окраине страны, прозывавшейся Окситанией, что включает в себя Перигор и Овернь, Лимузин и Лангедок, Прованс и многие другие провинции, расцвела пышная культура трубадуров. В чудесных песнях воспевали они земную женщину, а вовсе не образ Девы Марии. Граф Гильем Аквитанский был богаче французского короля и намного его могущественней. Люди захотели жить весело и хорошо, отмели власть церкви и короля... Эти еретики были названы катарами.

Четыре крестовых похода совершили рыцари из северной части Франции против богатой Окситании, пока юг страны окончательно не обезлюдел. Сотни замков взяли на копье, десятки тысяч людей погибли на кострах и виселицах, пока оставшиеся в страхе не смирились. Ни один из внешних врагов никогда не поступал с французами хуже, чем с ними поступили соплеменники. Потомки назвали те крестовые походы Альбигойскими войнами. И никогда бы северянам не победить богатый юг, если бы не помощь из Рима.

С тех пор культ рыцарского отношения к даме как-то притих, увял на корню. Сегодня герцогство Бургундское является единственным местом в Европе, где культ поклонения прекрасной даме возведен в абсолют. Недаром и немцы и англичане, не говоря уже про захолустных итальянцев, жадно копируют моды самого блестящего в Европе двора. И все это благодаря нынешнему герцогу Филиппу Доброму.

Время идет, а мы все говорим о винах, до хрипоты спорим, какие женщины красивее – француженки, фламандки или блондинки. Мы обсуждаем стати лошадей и достоинства мечей, при этом бесследно сгинувший булатный клинок приобретает в моих нетрезвых воспоминаниях все черты меча-кладенца. Пропавшая же «Беатрис», оказывается, могла насквозь пробивать городские ворота и проламывать крепостные стены, словно осадное орудие. С минуту Гектор завистливо цокает языком и тут же принимается взахлеб рассказывать об ограблении каравана с золотом. Главную роль там сыграл некий нереально скорострельный арбалет. С трех раз угадайте, кто из него палил? Послушать Лиса, так пулемет «Максим» просто отдыхает, нервно курит в сторонке! Но сама история хороша, а потому я выслушиваю ее внимательно. Мы говорим о многом, единственная тема, которой стараемся не касаться, – политика. Ибо мы профессионалы, вдоволь насмотревшиеся на изнанку жизни.

Политика – дело грязное. Ради блага государства иной раз пойдешь на такое, от чего у обычного человека волосы встанут дыбом на всю оставшуюся жизнь. Что такое любой убийца по сравнению с рядовым политиком? Ну, упокоит маньяк десяток-другой мирных граждан, пусть даже и сотню. Политики на такую мелочь не размениваются, у них счет идет минимум на тысячи. Зато это уважаемая и прекрасно оплачиваемая работа, престижная и почетная. Вот если бы политики сами пачкали руки, ан нет! Для грязных дел они создают десятки спецслужб. И вот уже тысячи лучших из лучших, самых умные и преданные, по их указаниям бредут в крови по колено, затем по пояс, дальше – попросту плывут. Что ж удивительного, если стиль общения с врагами, затем с предателями, потом с несознательными гражданами собственной страны спецслужбы рано или поздно переносят на всех прочих? Вот так любой политик поражает все и вся вокруг себя, словно мерзкая раковая клетка. Любое государство похоже на рыбу, гниющую с головы, и уж если в нем отсутствует контроль за деятельностью спецслужб, то они готовы на любые зверства ради общего блага. Но об этом мы предпочитаем не говорить.

В замке идет пир, Карл VII чествует посольство кузена. Через распахнутое окно до нас доносятся звуки бравурной музыки, изрядно приглушенные расстоянием. Трещат дрова в камине, мы давно перебрались в глубокие кресла, в руках нянчим кубки с вином. Что будет завтра, мы не знаем, а потому стремимся насладиться каждым мгновением хрупкого мира. Только тогда научишься ценить каждую минуту жизни, когда поймешь, что в любой момент можешь умереть. Обычным людям нас не понять: мы не обременены семьями, не мучимся заботой о завтрашнем дне, куске хлеба и крыше над головой. Взамен от нас требуют лишь отдать жизнь по первому приказу. Что ж, мы готовы, для блага Родины, в любом уголке Европы, Азии и Африки. Вы только прикажите.

Глава 4

Ноябрь 1429 года, Орлеан.

Неназначенные встречи

И мне приказали, определились наконец, что делать с ненадежным телохранителем. Убрали с глаз долой, вновь поручили охранять надежду Франции от гипотетических врагов, которые якобы могут ей угрожать. Дураку ясно, что Жанна в Орлеане находится на положении пленницы, ей даже отлучаться из города можно лишь с разрешения дяди, графа Дюнуа, мне же отведена незавидная роль надсмотрщика. Сочли, наверное, что если я не поддался на уговоры Девы в прошлый раз, то и сейчас не подведу. А так как от заговорщиков я схлопотал в спину арбалетный болт, от чего чуть было не умер, то и приглядывать за подопечной теперь буду с особенным пристрастием, ни на секунду не выпуская ее из виду.

Признаюсь, я воспринял такое назначение со смешанными чувствами. Маски сорваны, теперь Жанна знает, что я преданно служу ее явным недоброжелателям. Я же увидел в ней не только красивую девушку, но и опытного политика, главу заговорщиков, и все равно она мне дорога. Такой вот запутанный клубок, где я – словно муха в паутине, которая вяло шевелит лапками, пытаясь разобраться в себе и в своих чувствах. Честное слово, я предпочел бы отправиться куда-нибудь подальше, и пусть путешествие будет опасным, лишь бы не видеть на любимом лице выражение брезгливого презрения.

Сегодняшний вечер выдался относительно свободным, а потому я решил посвятить его решению одного наболевшего вопроса, пару недель один из людей, близких к Жанне, вызывает у меня нешуточные подозрения. Началось все, как обычно, с интуиции, которая стала подавать тревожные звоночки. Тогда я стал приглядываться к этому типу повнимательнее и вскоре почуял тонкий холодок опасности, исходящий от внешне безобидного человечка. А уж после того случая, когда он локтем смахнул со стола чернильницу и, моментально крутнувшись, успел подхватить ее на лету, не пролив ни капли, я понял: вот оно. Четкие, едва заметные глазу движения, рефлексы змеи, способность прикидываться безобидным простаком означают, что этот человек прошел подготовку, сходную с моей. В тот раз я осторожно попятился к двери и исчез, пока он меня не заметил. Две недели мне потребовалось на то, чтобы подготовиться к разговору по душам. Итак, начинается самая увлекательная из охот – охота на предателя!

Два-три раза в неделю он незаметно исчезает среди переплетения городских улочек, домов и садов, проверяется так умело, что я, пару раз попробовав за ним проследить, вынужден был сдаться. Что ж, пусть мне неизвестно, куда он ходит, зато я точно знаю, каким путем он будет возвращаться.

Узкий переулок едва освещен тусклой луной, она то ныряет в несущиеся по небу облака, то нехотя выглядывает, чтобы тут же вновь укрыться за пеленой туч. Воздух, пропитанный миазмами большого города, холоден и омерзительно влажен. У самого поворота на Сапожную улицу одиноко пылает большой факел, намертво вбитый в каменное кольцо, торчащее из стены. По приказу муниципалитета подобный факел должен гореть возле каждого дома, но по негласному уговору горожане, экономящие каждый су, зажигают один факел на весь переулок. По очереди, чтобы никому не было обидно.

Вскоре после того, как часы городской ратуши отбивают два звонких удара, я слышу вдалеке легкие шаги. Какой-то человек осторожно пробирается вдоль домов, тесно прижимаясь к стенам, быстро перебегает из тени в тень. Разумная предосторожность в городе, где власти так и не победили уличную преступность. Хотя, казалось бы, и головы рубят направо-налево, и на рудники шлют, а вот поди ж ты, ничего не выходит.

– А ну стой, куда торопишься! – рычат сразу несколько грубых голосов.

Прохожий замирает как вкопанный, он вжался в стену так, что ломом не отдерешь. А что еще остается делать, если в темном переулке к тебе подступили сразу четверо маргиналов? Каждый на голову выше, грудь как бочка, грубые бородатые лица изуродованы шрамами. В бугрящихся мышцами руках городские хищники крепко сжимают длинные ржавые ножи и тяжелые дубинки. В общем, сплошные мизерабли, я их сам выбирал. Даже в полдень громилы производят чрезвычайно угнетающее впечатление, что уж говорить о темном времени суток?

– Давай сюда кошелек и скидывай одежду! – грохочет один из головорезов.

– Во-во, – отзывается второй с гнусным смехом. – А то будем тебя резать, да и запачкаем ее, одежку-то, а это живые денежки!

Что ж, текст они запомнили правильно, излагают без особой отсебятины. Интересно, как поведет себя наш испытуемый? Ай, молодец, не подвел, разыграл все как по нотам! Сколько лично вам нужно времени, чтобы вывести из строя четырех дюжих молодчиков, стоящих вплотную? Мне – пятнадцать секунд, а этот управился даже чуть быстрее. Неясное шевеление, пара гневных вскриков, несколько гулких ударов в стену дома... Это громилы бьют туда, где его только что видели, не успевая за стремительными движениями... Оп! Вот все и закончено.

Четыре неподвижных тела кучками окровавленного тряпья остаются лежать на мостовой, возле них бесшумно скользит юркая тень. Что это он там делает? Ага, не забывает подстраховаться, вспарывает каждому горло. Выпрямившись, ночной прохожий стремительным шагом спешит к выходу из переулка. Ну вот я и узнал практически все, что хотел. Осталась сущая малость – расспросить, кто он и откуда, с какой целью заслан и кем.

На самом выходе из переулка опасного прохожего мягко окутывает брошенная сверху металлическая сеть, тут же к нему подскакивают несколько человек. Один осторожно, чтобы только оглушить, бьет пленника дубинкой по голове, тот, сразу перестав трепыхаться, безвольно рушится на мостовую. Ну вот, собственно, и все, пора приниматься за дело. Добычу, спутанную по рукам и ногам, легко закидывают в седло, я расплачиваюсь с ночными специалистами и, намотав поводья вьючной лошади на кулак, медленным шагом еду в противоположную от центра сторону. Кстати, всем рекомендую этот метод, – именно так захватили Гектора де Савеза на лесной нормандской дороге. Где-то он сейчас, мой друг и бывший наставник?

Первое правило опытного телохранителя состоит в том, чтобы в любом городе, где подопечный останавливается дольше, чем на день, иметь запасную лежку. Кто знает, как повернется жизнь? Вроде бы и нет в том острой необходимости, особенно сейчас, когда нас поддерживают власти, а вот поди ж ты, пригодилась конспиративная квартира. Дом расположен очень удачно, в самом конце переулка, который кончается глухим тупиком. При нем имеется обширный сад, со всех сторон окруженный высоким забором, и на десерт – просторный глубокий подвал.

Пленник коротко стонет, рывком вскидывает голову, пристальным взглядом окидывает окружающее. Тут же огонь во взоре тухнет, – заметил меня, мерзавец. Плачущим голосом он заныл:

– Дева Мария, что все это значит? Сьер Робер, что происходит?

– Доброй вам ночи, сьер де Конт! – радушно отзываюсь я. – Или как вас там кличут по батюшке, может быть, сэром?

Гость молчит, как воды в рот набрал, зыркает по сторонам, морщит лоб, наверное, пытается сообразить, что именно мне известно. Я не настаиваю на немедленном ответе, пусть оглядится как следует и призадумается. Да и куда мне торопиться, вся ночь впереди, а если нам ее не хватит, то и весь завтрашний день в полном нашем распоряжении. Я досконально изучил распорядок сьера Луи де Конта, следующий доклад неведомому хозяину у него состоится только послезавтра днем, вполне успеем наговориться по душам, обменяться последними сплетнями и до смерти надоесть друг другу.

Обстановка вокруг самая спартанская. Личный секретарь Жанны, тот самый юноша Луи, почти год назад прибившийся к ней в далеком Вокулере, стоит у стены, накрепко привязанный за руки и за ноги. На нем нет ни клочка одежды, но не потому, что я люблю лицезреть обнаженных мужчин, отнюдь. Это для устрашения. Перед де Контом находится колченогий стол, на котором в художественном беспорядке разложены заржавленные пыточные инструменты, под честное слово и пару серебряных монет позаимствованные мною у городского палача. Два больших факела вбиты в стену по обе стороны от пленника. В подвале нас всего двое, а больше нам никто и не нужен.

– Я – Луи, секретарь Орлеанской Девы, народной героини! Я – ее правая рука! – повышает голос сьер де Конт. – Вы что, с ума сошли? Немедленно меня отпустите!

– Кричи громче, – равнодушно зеваю я. – Все равно тебя не услышат. Ну что, будешь исполнять всю программу?

– Какую программу? – недоуменно спрашивает секретарь.

– Начнешь грозить, попробуешь подкупить, затем станешь умолять, – добросовестно перечисляю я.

Луи плотно сжимает тонкие губы, с диким криком, страшно напружинив мышцы, начинает дергаться, пытаясь сорваться со стены. Я спокойно отворачиваюсь, поднимаю с пола жаровню с тлеющими углями, ставлю ее рядом со столом. Это, мол, чтобы далеко не ходить. Луи тяжело дышит, покрасневшее тело покрыто тонкой пленкой пота. Сколько помню, секретарь постоянно горбился и кашлял, талантливо изображая чахоточного юношу. На самом деле мышцы у него просто железные, вон как вздулись, хоть сейчас на конкурс культуристов или в анатомичку, к студентам.

– Что, не рвутся веревки? – холодно любопытствую я. – И не порвутся, не надейся.

Я подхожу к пленнику вплотную, не настолько, разумеется, чтобы тот смял мне лбом переносицу или вырвал зубами из лица кусок мяса, но достаточно близко. В голосе моем сквозит ледяное равнодушие:

– Итак, чтобы ты лучше понял происходящее, объясню один раз, а потому слушай внимательно, повторяться не буду. Ты единственный из негодяев, вовлеченных в заговор, кто мог предупредить англичан о плане Девы Жанны штурмовать Париж не со стороны ворот Сен-Дени, как все полагали, а со стороны ворот Сент-Оноре, это во-первых. Во-вторых, ты остался с ней, чтобы и дальше следить за ее планами, оттого трижды в неделю бегаешь с докладами к своему истинному хозяину.

Секретарь открывает рот, на лице его возникает гримаса недоумения. Вскинув руку, я роняю предупреждающе:

– Отговорки бесполезны. Сейчас ты расскажешь, кто ты такой и откуда взялся, подробно, в деталях опишешь полученную задачу, поведаешь о хозяине. Еще меня интересует, кто из слуг на тебя работает. Если есть что-то интересное, что я не упомянул, тоже выкладывай. Будешь молчать, начнутся пытки.

– Ты не сможешь, – презрительно фыркает секретарь мне в лицо. – Ты лекарь, а не палач!

– Знаешь, в чем единственная разница между лекарем и палачом? – Моим голосом можно замораживать огонь. – Палач не умеет лечить!

Сьер Луи вскидывает голову, отказываясь продолжать переговоры.

– Что ж, – вздыхаю я. – Ты, любезный, не понимаешь одной простой вещи. Если я начну пытать, то не остановлюсь, пока все не узнаю. Такой уж я добросовестный человек, всегда довожу до конца любое начатое дело. Учти, если начнутся пытки, то я тебя отсюда уже не выпущу. Останешься гнить в этом подвале, даже если докажешь, что ты наследный принц. Не потому что я злодей или такой уж принципиальный, нет. Просто я не смогу объяснить добрым французам, почему ты бродишь по улицам Орлеана со следами страшных пыток на лице и теле. Пойми правильно, все эти вырванные куски мяса, отрубленные пальцы, выжженные ямы глазниц, вытянутые и прижженные кишки... бр-р-р, меня могут неправильно понять. Лучше уж я закопаю тебя заживо в уголке, вон там, где уже и могилка вырыта. Так и сгниешь тут, весь из себя очень принципиальный и всеми позабытый. Уж не взыщи, но я должен беречь добрую репутацию государственного служащего.

Я снимаю со стены факел и демонстрирую арестанту свежевырытую яму, рядом с которой валяется и лопата. Не закапывать же мне упрямца голыми руками.

– Чтобы помочь тебе принять решение, друг мой, я хотел бы поделиться с тобой некоторыми мыслями по поводу первой пытки. Итак...

Нет, недаром я взахлеб читал все те книги с залитыми кровью и изукрашенными грудами трупов обложками, на которых вовсю пылали дорогие машины, а сочные юные блондинки в невесомых полупрозрачных бикини азартно палили в кого-то из громадных пистолетов. Не брезговал я и иной литературой, где из разворошенных могил вылезали полуразложившиеся зомби с алчно горящими глазами и просительно тянули лапы прямо к покупателю, как бы умоляя: заплати, голубчик, не пожалеешь! Каких только страстей не придумали авторы, каких ужасов не описали! На второй минуте моего монолога пленник, дрогнув, сдается.

Тем же утром, лишь только часы городской ратуши бьют девять раз, я властно стучусь в дверь ухоженного двухэтажного домика, стоящего на тихой чистой улице. Здесь живут люди зажиточные, но не до чрезмерности, потому нет и следа буржуазной напыщенности, характерной для центра Орлеана. Разбогатевшие чванливые торговцы сплошь и рядом воздвигают для себя дома в три, а то и в четыре этажа, украшенные мраморными колоннами, да еще и нагло пристраивают к ним балконы с вычурными железными решетками! Здешние жилища сложены из простого, как следует отесанного камня, окна, выходящие на улицу, закрыты прочными ставнями, к добротным дубовым дверям, укрепленным металлическими полосами, ведут высокие крылечки. В такие дома и заходить приятно, издалека видно, что здесь солидные люди живут. А то обычно я все по каким-нибудь притонам таскаюсь.

– Кто там? – скрипит из-за двери старческий голос.

– Городская стража! – важно отвечаю я. – Живо открывай, мерзавец. Нам донесли, что в этом доме находится логово контрабандистов!

– Что вы, господин капитан! – пугается старик. – Здесь живут мэтр Франсуа Давелин, отставной нотариус из Нанта, и я, Анатоль, его слуга.

– Отставной нотариус, – тяну я в некотором раздумье. – Что ж, это меняет дело. Но ты все равно открой, я должен буду проверить.

Из-за двери доносятся непонятные шорохи, видимо, там срочно прячут бумаги и прочие улики. Я холодно ухмыляюсь. Хорошо все же, когда за твоей спиной стоит государство. При нужде я сгоню сюда сотню человек, они за час разберут домишко по кусочкам не больше моего ногтя, а прилегающий сад перекопают на глубину в три метра. Взвод городской стражи, который я взял с собой в качестве поддержки, в настоящий момент окружил дом со всех сторон. Стоит кому-нибудь слабонервному сигануть через забор, и он мигом попадет в цепкие руки полиции. За моей спиной переминаются с ноги на ногу сержант и двое рядовых, дышать они стараются в сторону, но запах перегара так силен, что чуть не валит меня с ног.

Наконец дверь медленно открывается, скрипит она при этом так, что я невольно морщусь. Громко топая сапогами, я вхожу внутрь, верный слуга Анатоль пытается что-то сказать, но его тут же подхватывают под руки, тащат куда-то в сторону. Стражники накрепко знают свое дело, поэтому особых хлопот с ветераном не предвидится. Собственно, я и без подсказки слуги прекрасно знаю, куда идти.

Я поднимаюсь по узкой лестнице – рассохшиеся ступеньки чуть слышно похрустывают под ногами, – распахиваю вторую дверь налево и на секунду замираю от неожиданности. А как бы вы поступили, увидев человека, которого давным-давно похоронили?

– Здравствуй, сын мой, – мирно говорит мужчина средних лет, сидящий за столом.

У него круглая плешивая голова, внимательные черные глаза, добрая всепрощающая улыбка. А еще он очень ловко орудует увесистой дубинкой, которую умело скрывает в рукаве.

– И вы не кашляйте, отец Антуан, – киваю я, внимательно наблюдая за руками падре. – Рад, что вы остались живы.

– Я тоже рад, Робер, – улыбается священник.

– Как вам удалось выжить?

– Вовремя пришел в себя и спустился во двор, а как только вышел за ворота, наш маленький замок сразу взлетел на воздух. Вот тогда-то я и понял, что недооценил тебя.

Так, а вот это уже ближе к теме нашей сегодняшней встречи.

– И что же заставило вас бросить леса Нормандии и перебраться в Орлеан? Неужели соскучились по мне, падре? Я, право, польщен. Признаюсь, иногда скучал по нашим беседам.

Священник делает попытку встать, но тут же замирает на месте, как приклеенный. В лоб отцу Антуану глядит дуло моего пистолета, тот будто сам прыгнул в руку. Ежедневно я трачу немного драгоценного времени лишь на то, чтобы научиться выхватывать оружие как можно быстрее. Дуло у пистолета широкое, пули увесистые, – если стрелять в упор, они легко пробьют двойную кольчугу, проломят любой доспех. Эх, где ты, моя «Беатрис», пропала, похоже, навсегда! Но и это весьма неплохое оружие.

С высоты обретенного опыта я легко читаю по лицу отца Антуана, что волк он еще тот, такого на испуг не возьмешь. Пытать священника – только время тратить, такого наплетет, год расплетать будешь. Меня учили, что для пользы дела надо стремиться упрощать любую сложную ситуацию, отсекать лишних людей. Вот как раз тот самый случай. Жизненный путь падре подходит к концу, пора проститься. Похоже, он и сам это понимает.

– Погоди, не торопись, мальчик мой! – с непонятной интонацией говорит падре. – Ведь я всего лишь хотел тебе сказать, что утро красит нежным светом стены древнего Кремля!

– Что вы только что сказали? – И голос мой замирает, дрогнув.

Я с открытым ртом пялюсь на гостя из прошлого, тот с хмурой усмешкой глядит мне прямо в глаза. Неохотно убрав пистолет за пояс, я сажусь на стул напротив отца Антуана или, вернее сказать, человека, который имеет право отдавать мне приказы от имени наставника. Ошибки тутбыть не может, я сам придумал этот пароль.

– Ничего не понимаю, – признаюсь я растерянно. Хотя что же здесь непонятного, все предельно ясно.

Никому в наше смутное время нельзя полностью доверять, а потому любой человек, выполняющий ответственную работу, нуждается в поддержке и контроле. А так как никакой особой поддержки сьера Луи ле Конта я не ощущал, думаю, это мой контролер.

– Ты вышел на меня через секретаря Девы? – любопытствует отец Антуан и тут же кивает сам себе: – Да, это очевидно. Я надеюсь, он еще жив?

– Жив и невредим, падре, – отзываюсь я. – За кого вы меня принимаете?

– За верного сына церкви и патриота нашей многострадальной державы, разумеется. Ты не должен был знать, что я рядом, но что случилось, то случилось. Через пару недель я и сам собирался тебя вызвать.

– Зачем? – глухо любопытствую я.

Ох, чует мое сердце, не к добру все происходящее!

В распахнувшуюся дверь суется сержант городской стражи, круглое щекастое лицо полно рвения, глаза навыкате, усы топорщит, как мартовский кот. Я небрежно машу рукой, и тот, понятливо кивнув, сразу исчезает.

– Ты прекрасно показал себя, мой мальчик, – гладко начинает отец Антуан. – Конечно, допустил некоторые ошибки, но безупречен лишь тот, кто ничего не делает. Франции вновь нужны твои ум, наблюдательность и умелые руки.

– Что вы имеете в виду?

– Через месяц в Англию кружным путем отправляется небольшой отряд отборных воинов. Они должны будут передать золото повстанцам, что борются против кровавой диктатуры Ланкастеров. – Понизив голос до шепота, падре добавляет: – Но настоящая цель этого рейда совсем иная. Необходимо как можно быстрее освободить из английского плена герцога Карла Орлеанского, дядю нашего короля. Эта акция должна поднять престиж королевского дома Валуа, унизить англичан и показать всему миру, что Франция в этой войне – сторона наступательная. В отряде необходим опытный лекарь. Твоя кандидатура даже не обсуждалась, кто же, если не ты?

Опустив глаза, я лихорадочно обдумываю услышанное. С чего бы такая спешка с освобождением дяди государя? Мы побеждаем на всех фронтах, Карл VII коронован. Вдруг он спохватывается и приказывает силой освободить Орлеанца, уже пятнадцать лет находящегося в плену! Понятно, отчего Карл раньше не торопился выручить дядю. Ведь по одному из завещаний покойного отца именно герцогу Орлеанскому должен был отойти трон Франции. Ясно, зачем англичане держат герцога в плену, по тому же завещанию он – прямой конкурент английского малолетнего Генриха VI. Пятнадцать лет обе стороны вполне устраивало, что Орлеанец находится в плену, и вдруг... Что за спешка такая? При всяких загадках и непонятках древние римляне советовали подумать, кому выгодно происшедшее событие. Ну и кому? Как голову ни ломай, ответ один: французскому королю Карлу VII Валуа.

Да, он коронован, и у Франции появился законный монарх, ну и что с того? Большая часть страны, армия и Орлеанский дом обожают Жанну, любой понимает, что спасением Жемчужины-на-Луаре страна обязана только Деве. А кто буквально заставил короноваться государя? То и дело люди заводят разговоры о том, что неплохо бы иметь на французском престоле Деву, а не Карла. К черту салическое право, которое запрещает править женщинам, тем замшелым законам тысяча лет, ссылки на них неуместны! Не зря ползут по стране слабые шепотки, мол, Жанна д'Арк королевской крови! Вот только сама Дева, по природной скромности и простодушию, ни о чем таком и не догадывается.

Даже неудача с осадой Парижа не подорвала ее авторитета. То, что Жанне д'Арк в трудный момент не выслали подмогу, бросили умирать на поле боя, вызвало во Франции всеобщее возмущение. Не надо думать, что простые люди полные дураки, которые не понимают, что происходит. Всем ясно, что королевский двор предал Жанну, пусть никто и не догадывается, чем это вызвано. А вот если вернуть Орлеанца, то все враз встанет на свои места. Герцог более не конкурент Карлу VII, в благодарность за спасение он будет преданно служить сюзерену. А Дева займет надлежаще ей место внебрачной дочки, которую ждет либо монастырь, либо замужество. Это уж как решит вновь обретенный отец!

– А кто останется охранять Деву? – холодно осведомляюсь я.

Глаза священника сужаются, отец Антуан поджимает губы, но голос его по-прежнему спокоен:

– Разумеется, ее личный секретарь Луи де Конт и я, скромный служитель Третьего ордена францисканцев. То есть те, кто и занимался ее охраной, пока ты рыскал там и тут.

Подумав немного, я поднимаюсь и решительно говорю:

– Я выполню приказ, падре.

– Я и не сомневался в тебе, мой мальчик! – откликается священник. – И вот еще что...

– Я слушаю.

– Тогда, в Нормандии, ты помешал поимке агента бургильонов, вдобавок орден утратил влияние на один из крупнейших отрядов взбунтовавшихся крестьян. О происшедшем в сентябре я просто умолчу. Скажу лишь, что порученная тебе миссия чрезвычайно важна, постарайся выполнить ее в полном соответствии с инструкциями.

– Приложу все старания! – отвечаю я.

Голос отца Антуана по-отечески добр, глаза лучатся любовью, но остался в них червячок сомнения. Я выхожу из дома «отставного нотариуса», рычу на всю улицу специально для десятков любопытных, которые словно прилипли к окнам:

– Таких доносчиков колесовать мало! Мерзавец оклеветал честнейшего человека, как мэтр Франсуа Давелин теперь посмотрит в глаза соседям?

Стражники, разочарованно переглянувшись, что-то хрипло бурчат. Не иначе сожалеют, что не удалось как следует пошарить по дому, поживиться при обыске. Построившись, отряд дружно марширует по направлению к казарме. Сажусь в седло, гнедой нервно дергает ухом, отгоняя вяло жужжащую муху. Я пускаю жеребца рысью, и до самого поворота меня провожает внимательный взгляд. Теперь я не чувствую в нем ни теплоты, ни доброжелательности, одна неприкрытая ненависть и угроза.

Проходит десять дней, и, будто случайно встретив меня в коридоре, сьер де Конт холодно произносит:

– Послезавтра вас ждут в аббатстве Сен-Венсан, шевалье.

Я так же сухо киваю. После памятной встречи с отцом Антуаном я наконец разобрался, что же произошло при осаде столицы. Карл и его окружение прекрасно знали о готовящейся ловушке, а потому вовремя вызвали графа Дюнуа, Орлеанского Бастарда, с отрядом преданных войск. Как, должно быть, потешался Танги Дюшатель, когда отправлял Бастарда в «ссылку»! И как грамотно начальник королевской охраны заморочил всем головы, ведь заговорщики до последней минуты считали, что держат ситуацию под контролем!

Пока Жанна штурмовала ворота Сент-Оноре, тщетно ожидая подкрепления от герцога Алансонского, того уже везли в родовой замок. А случайно ли англичане сосредоточили основные силы на направлении главного удара французов? Ну разумеется, нет! Их предупредили заранее, и сделали это сами французы. То, что раненой Жанне весь день не оказывали помощь, – решение вовсе не графа Дюнуа и даже не канцлера Ла Тремуайя, которым никто бы не позволил подобную дерзость! Это выбор брата Жанны, Карла VII. Его прекрасно устроила бы смерть беспокойной Девы в бою, от руки захватчиков-англичан. Ах, как красиво могло бы все получиться, но не вышло, Жанна осталась в живых.

Что же мне делать, как можно оставить девушку в руках этих хищников? О неподчинении прямому приказу и речи быть не может, я должен ехать в Англию, хочу того или нет. Поколебавшись минуту, я все-таки решаю пойти к ней проститься. Кто знает, когда мы теперь увидимся и увидимся ли вообще?

Остановившись у дверей ее покоев, я нерешительно стучу. Ответа нет, я облегченно вздыхаю, уже поворачиваюсь, чтобы уйти, но тут двери распахиваются. Жанна молча смотрит на меня, я почтительно кланяюсь, стараясь, чтобы это не выглядело изощренной издевкой.

– Вы разрешите войти? – Голос мой ровен, как лед на озере.

Девушка нехотя кивает. Лицо ее осунулось, под глазами тени. Следом за ней я прохожу в кабинет. Жанна садится в кресло, справа от стола – распахнутое окно. Внизу бурлит шумная улица, громыхают по булыжникам повозки, кричат ослы, бранятся и смеются люди. День сегодня солнечный, воздух прогрелся, а потому камин пока не растапливали, остывшие угли припорошены серым пеплом.

– Итак?.. – прерывает она молчание.

– Я пришел проститься с вами, Жанна, – говорю я. – Меня отсылают по важному делу, и неизвестно, сколько времени оно займет.

– И куда же вы направляетесь, если не секрет? Иногда мне кажется, что вы – самый таинственный мужчина из тех, кого я знаю. Все время где-то пропадаете, куда-то мчитесь.

Жанна слабо улыбается.

– В Англию, – признаюсь я.

– На остров, – тихо повторяет Жанна. – И когда же вы вернетесь? – Она тут же добавляет торопливо, чтобы я, не дай бог, не подумал чего: – Как же я все это время проживу без личного доктора?

– Я не могу точно сказать, когда вернусь, – говорю я тихо.

В глазах моих она читает недосказанное «и вернусь ли вообще».

Жанна опускает глаза и, помолчав с минуту, спрашивает равнодушно:

– Скажите, шевалье де Армуаз, отчего у вас до сих пор нет дамы сердца?

«Ты сама все прекрасно знаешь!» – отвечаю я ей глазами, вслух же говорю:

– Не знаю, моя госпожа. Может быть, не нашел достойной.

Даже когда мы наедине, я не могу назвать Деву настоящим именем. И графиней назвать ее не могу. Все, на что я осмеливаюсь, это робкое «госпожа».

Услышь меня посторонний, будет недоумевать, за что же рыцарь оказывает такое почтение простой пастушке. Жанна встает, пару минут молча смотрит в открытое окно. Я уже решаю откланяться, когда девушка порывисто оборачивается.

– Не будет ли дерзким попросить вас принять мой платок? – любопытствует Жанна. Щеки девушки горят, в глазах стоит какой-то лихорадочный сухой блеск. – Все-таки я, как говорят, каждое утро советуюсь со святыми заступниками Франции! Кто же более достоин стать вашей дамой сердца? И если вы совершите в Британии какой-либо подвиг, то мне будет приятно знать, что посвящен он мне!

– Вы всегда, с самой нашей первой встречи в Мюнхене, жили в моем сердце! – сиплю я перехваченным голосом. – И для меня нет сокровища дороже, чем то, что вы дарите!

Опустившись на одно колено, словно перед королем, я бросаюсь в омут с головой. Наверное, совсем теряю голову, потому что произношу именно то, чего никак нельзя говорить:

– Я любил вас всегда, еще до нашей встречи, и искал везде, пока не нашел! И вечно буду любить, даже после смерти. Вы для меня дороже целого мира! Клянусь, я вернусь к вам, Жанна.

Не поднимаясь с колена, я бережно принимаю платок из тонких, как прутики, девичьих пальцев, которые каким-то чудом ухитряются крепко сжимать в бою как древко копья, так и рукоять секиры. На мгновение наши ладони встречаются, я застываю, как замороженный. Сейчас бери меня голыми руками, руби на части – не почувствую ничего! Целую вечность, глядя в самые прекрасные на земле глаза, я касаюсь ее нежной кожи.

Наконец Жанна отнимает руку и, отвернувшись, тихо говорит:

– Идите же, шевалье. Ну же! У Девы Франции не может быть никаких сердечных привязанностей.

И без того мне кажется, что Небеса вот-вот отвернутся от меня. Если я буду... переживать за одного человека, то могу забыть обо всей Франции!

Пошатываясь, я вышел из покоев Жанны. Показалось мне или нет? Правильно ли я расслышал и понял ее слова? Если хочешь чего-то очень сильно, твое желание может исполниться. Вот только к худу или к добру сбываются наши мечты? Но ради этой девушки я готов на все! Рано или поздно я наберусь наглости и попрошу у царственного брата ее руки. Жанна создана для меня, как и я для нее. И никто не разлучит нас!

Дверь в покои мягко закрылась, мимо бесшумно юркнул проныра Мюго, паж Жанны. Наткнувшись на мой обжигающий взгляд, юноша вздрогнул всем телом, промямлил робкое «здравствуйте» и тут же исчез от греха подальше. Несколько минут я в нерешительности стоял перед дверью, переживая, что так и не попросил Жанну быть осторожнее, затем горько ухмыльнулся. Я влюблен в девушку, которая никого никогда не слушает и всегда поступает по собственному разумению. Что, если такой просьбой я лишь подзадорю ее, подтолкну Деву к новой глупости?

Весь остаток дня я посвятил размышлениям, прикидывал возможные варианты развития событий. Все они сводились к тому, что я просто обязан вернуться с победой, с полной викторией, ибо лишь тогда вновь увижу Орлеанскую Деву. Я должен полностью реабилитироваться. Да, должен, а потому смогу!

На следующий день в два пополудни я въехал в ворота родного аббатства. Годы летят, а тут ничего не меняется – знакомые стены, знакомые лица. Меня узнавали, здоровались, я широко улыбался в ответ.

Едва я успел умыться с дороги, как меня вызвали к отцу Бартимеусу. Наставник был деловит и приветлив, и если до сих пор и продолжал сердиться, то виду не показывал. Он долго расспрашивал про обстановку в Орлеане, намекал ехидно, что разобраться в секретаре Девы мне следовало бы пораньше. В конце-то концов, не Архимедов винт требовалось изобрести, а просто выполнить работу, к которой меня так долго готовили! Я стыдливо прятал глаза, послушно кивал.

– Кстати, а как у тебя с английским? – походя полюбопытствовал отец Бартимеус.

Я тяжело вздохнул, но даже на солнце есть пятна, чего уж мне стесняться? За три года, проведенных во Франции, я как-то не удосужился подучить английский язык. Просто в реальной жизни мне он был ни к чему, почти все британцы худо-бедно лопочут по-французски, а необходимый минимум я знаю назубок: лав, мани и хенде хох. Наставник ехидно улыбнулся, он преотлично помнил слабые места в моей подготовке, а потому вопрос задал только для порядка. Но у отца Бартимеуса не отмолчишься, поэтому я хмуро ответил:

– Да что мне с ними обсуждать-то? Стоит лишь срезать кусок мяса, ткнуть в рану горящим угольком, так сразу сами запоют по-французски! В конце концов, это британцы к нам приплыли, а не мы к ним, вот пусть они наш язык и учат!

Отец Бартимеус укоризненно покачал головой и строго сказал:

– Ты идешь по пути наименьшего сопротивления, а это не наш метод! Мы, францисканцы, не ищем легких дорог, не даем себе размякнуть и расслабиться. Даю тебе две недели на то, чтобы ты бойко залопотал на грязном островном наречии.

Я недоверчиво хмыкнул:

– Да разве такое возможно?

– Еще как возможно! – ухмыльнулся наставник. – Вот тебе записка к некоей мадам Гарсе, она все устроит. А вот инструкция, как найти ее в Блуа. Ступай!

Покорно склонив голову, я пошел к выходу, и уже в спину прозвучало с жесткими нотками:

– И перестань забивать голову вещами, к которым не имеешь никакого отношения!

Задело его мое замечание о том, что я не доверяю отцу Антуану, он толком меня даже не выслушал, остался недоволен. А ведь отец Антуан склонен привносить в деловые отношения личные эмоции, это не профессионально. Как всем нам известно, у францисканца должна быть холодная голова! Согласен, меня самого порой захлестывают чувства, но потому лишь, что к любому порученному делу я подхожу ответственно, душу вкладываю!

Я осторожно притворил за собой дверь, руки так и зудели от желания хлопнуть со всей дури, чтобы повисла на одной петле. А вообще-то наставник прав, я давно уже не могу рассуждать объективно, по крайней мере о том, что касается Жанны д'Арк. В двадцать первом веке наукой точно установлено, что любовь – пограничное психическое состояние, к тому же весьма и весьма нестабильное. То есть смирительную рубашку на влюбленного одевать пока рано, но следить за ним надо в оба! Рыдать от неразделенной любви я, разумеется, не стану, не тот у меня психический тип, но вот прибить кого-нибудь под горячую руку...

«Может, и к лучшему, что мы на время расстались», – подумал я устало. Внутренний голос ехидно заметил: «А поможет?» Так же беззвучно я признался: «Вряд ли!»

Смеркалось, хмурое небо окончательно затянуло серыми тучами. За моей спиной с лязгом захлопнулись городские ворота Блуа. Дюжие стражники, лениво покрикивая друг на друга, втиснули в пазы громадный засов, тот с пронзительным скрежетом встал на место, едва не отдавив руку зазевавшемуся воину.

Конь горделиво покосился на меня бархатным глазом, в ответ я одобрительно похлопал его по мощной шее. Молодец, успел вовремя, теперь заночуем в городе. Честно говоря, я боялся, что придется возвратиться к трактиру, расположенному на перекрестке дорог, хорошо, городские стражники пожалели нас, на пару минут придержали тяжелые створки. Массовые перемещения войск в районе Луары за последний год привели все дороги в полную негодность. Добавьте дожди, что льют не переставая всю последнюю неделю. Словом, вместо галопа по прекрасным дорогам, проложенным еще древними римлянами, нам пришлось тащиться шагом по канавам, наполненным жидкой глиной. В паре мест конь погружался по самое брюхо, еще чуть-чуть, и ему пришлось бы плыть. В результате мы с жеребцом были так заляпаны грязью, что определить его масть или цвет моих штанов представилось бы затруднительным даже Шерлоку Холмсу.

Изрядно поплутав по городу, я остановил жеребца перед домом с зелеными ставнями на улице Ткачей. К чему-то принюхавшись, мой гнедой негромко заржал, поторапливая хозяина. Мол, я свою часть уговора выполнил, привез куда надо, теперь ты меня расседлай, почисти, накорми и напои.

– Потерпи, дружище, – негромко бросил я. – Сейчас все тебе будет.

Я громко стучу во входную дверь два раза, через паузу – еще четыре в рваном ритме. Тяжелая дверь беззвучно распахивается, передо мной появляется полная женщина средних лет. На ней длинное платье с широкими рукавами, на голове чепец, в поднятой руке – горящая лампа. Лицо у госпожи Гарсе круглое и доброе, на полных губах играет легкая улыбка. Я ловлю пронизывающий жесткий взгляд, мысленно усмехаюсь. Маскировка хороша, кто спорит, но женщину выдают глаза. Твердый взгляд больше подходит уверенному в себе мужчине, одинокая слабая женщина должна смотреть мягче. Словно прочитав мои мысли, дама спешно опускает веки. Голос у нее низкий, приятный:

– Что вам угодно, сударь?

– Здравствуйте, тетушка Онорина! – На моем лице сияет искренняя улыбка, руки раскинуты в стороны, голос звучит иерихонской трубой.

У наблюдающих за нами соседей не должно возникнуть и искры сомнений.

– Я – Жан из Бурбона, племянник вашего покойного мужа, Шарля.

– Ох, малютка Жан! – изумленно восклицает тетушка. – Как ты вымахал с тех пор, как я видела тебя в последний раз, дорогой. Ну что ж, заходи. Эжен, прими у гостя коня.

Из-за спины тетушки выдвигается, прихрамывая, седовласый мужчина. Какую-то секунду мы меряем друг друга тяжелыми взглядами, затем он перехватывает у меня повод и, ворча, ведет жеребца куда-то влево. Входная дверь за моей спиной закрывается, отсекая осеннюю сырость, и тетушка ловко накидывает тяжелый засов. Пока госпожа Гарсе изучает рекомендательное письмо, с пристрастием разглядывая каждую букву, я окидываю комнату беглым взглядом. В большом камине пляшет огонь, даря живительное тепло, пара кресел и длинный стол завалены мотками ниток и кусками материи, вдоль стен торчат манекены, некоторые из них обряжены в недошитые платья.

Прямо в коридоре меня заставляют раздеться догола, а затем загоняют в ванную комнату, прямо в огромный чан с горячей водой. После нескольких часов, проведенных в седле под моросящим дождем, ничего не может быть лучше горячей воды, мыла и мочалки. Разве только горячий сытный обед! Помню, дед-покойник говорил поучающе: «Ешь – потей, работай – мерзни», а еще: «Брюхо лопнет – не беда, под рубахой не видать»! В полном соответствии с теми принципами, я жадно глотаю мясо и рыбу, заедаю это добро ломтями ароматного хлеба, пристальное внимание уделяю сыру. Убедившись, что я наконец насытился, тетушка заводит меня в некое подобие кабинета.

– Садись в зеленое кресло, – командует госпожа Гарсе. – Только осторожнее, сначала проверь, нет ли там иголок.

Сама она устраивается в кресле напротив. Теперь голос женщины деловит, от недавнего показного радушия не осталось и следа:

– Господин Мокель пишет, что у меня есть только две недели, чтобы сделать из тебя некое подобие англичанина.

Я коротко киваю. Иногда мне кажется, что задачи, поставленные отцом Бартимеусом, невыполнимы, но проходит время, и я в очередной раз понимаю, что от меня не требовали ничего, превосходящего человеческие возможности. Всего лишь желали, чтобы выложился до последней капли, достиг крайнего предела сил. Тетушка хмурится, взгляд у нее прицельный. Каждое слово падает так увесисто, что им хоть гвозди забивай:

– Правильного, четкого произношения мы добиться не сумеем. Акцент останется обязательно, но это не беда. Запомни, что ты ирландец родом из-под города Эббилейкс, графство Ормонд. У них там в каждой глухой деревеньке собственное наречие, которое больше никто и нигде не понимает. Так что на земляка ты в Англии не напорешься, не бойся. Уяснил? – Я киваю, ошеломленный напором, а госпожа Гарсе продолжает инструктаж: – Когда мать умерла, ты подался в Англию искать отца. Ты его не помнишь, он вас оставил пятнадцать лет назад, а зовут его сквайр... э-э-э...

– Трелони, – подсказываю я.

– Пусть так. Запомнил?

– Вполне.

– Тогда пойдем, времени у нас мало, не будем терять ни минуты. – У лестницы, ведущей на второй этаж, – тетушка резко притормаживает и жестко спрашивает: – Надеюсь, тебе не надо напоминать, что такое дисциплина?

– Нет, мой генерал! – клацаю я зубами, вытягиваясь во весь рост.

Хмуро меня обозрев, госпожа Гарсе роняет:

– Тогда запомни: из этой комнаты ты выйдешь только через две недели.

Я пожимаю плечами и говорю послушно:

– Годится.

Не успеваю я толком осмотреться в отведенной мне комнате, как в нее без стука входит еще одна женщина, высокая и худая, с блеклыми серыми волосами, водянистыми глазами и лошадиным лицом. С виду настоящая англичанка, как я их всегда себе представлял. Не размениваясь на приветствие, дама с ходу начинает учебный процесс, который без всякого перерыва длится до полуночи. Наконец моя учительница исчезает, я без сил рушусь на кровать, достаю шелковый платок с вышитой буквой «J», жадно вдыхаю знакомый аромат духов. Еще недавно сам рассусоливал о том, что нечего руки тянуть к чему не следует, судьба, мол, сама знает, что дать каждому, никого не обделит. Хорошо было рассуждать, пока дело не коснулось лично меня!

К черту судьбу! Костьми лягу, но добуду эту девушку!

«А если между вами кто-то встанет?» – любопытствует внутренний голос.

Как следует подумав, я уверенно отвечаю: «Кто между нами встанет, тот костьми ляжет. Так что пусть трижды подумает, а затем еще семь раз отмерит. Любую шею сломаю, все стены снесу!»

С тем я и засыпаю, а в пять часов меня уже тормошат за плечо. С раннего утра и до поздней ночи, лишь с тремя короткими перерывами на еду, я занимаюсь английским. Разумеется, научиться читать или писать за две недели невозможно, да мне это и ни к чему. Главное – уметь говорить, а метод у милой тетушки прост. Мне категорически запрещено произносить хоть слово на французском, со мной же изъясняются только по-английски. В двадцать первом веке подобный способ обучения называют полным погружением. Только так за самый короткий срок можно научиться говорить на любом языке мира. Сам метод основан на прекрасном знании психологии.

Мастерам Голливуда удалось вбить в головы доброй половины человечества, что Шарон Стоун – блондинка и настоящая красавица, а основной инстинкт человека – половой. С первым пунктом спорить не буду, вполне согласен, но по второму имею поправку. На самом деле основной инстинкт – жажда знания, получения новых впечатлений. Так уж вышло, что мозг требует ежеминутной, ежесекундной нагрузки. Мы и не замечаем, как он, трудяга, безостановочно воспринимает звуки и запахи, цвета и вибрации, тут же анализирует их, кодирует и запоминает. Как для работы автомобильного мотора жизненно важен бензин, так и мозгу не обойтись без новой информации. Без поступления свежих впечатлений он начинает сбоить, выходить из строя.

Замечу попутно, что страсть женщин к различным зрелищам вызвана все той же причиной. Анатомически мозг женщины устроен более просто, с меньшим запасом прочности, чем у мужчин. Именно поэтому он скорее, чем мужской, начинает требовать подпитки в виде шумных вечеринок, ресторанов, концертов и посещения дорогих бутиков. Порицать женщин за тягу к новым впечатлениям не стоит, это все равно что плевать против ветра. Так уж сложилось в ходе эволюции, и ничего с этим не поделаешь! Утешим себя тем, что они хотя бы красивые...

Так вот, в замкнутом помещении мозг человека испытывает резкий недостаток информации, а потому все силы бросает на постижение того, что ты ему подсунешь. Хоть математику изучит, хоть географию, а иностранные языки вообще на ура идут, без всяких проблем! Какая мозгу разница, на каком языке принимать и выдавать звуки? Все равно его клетки между собой общаются с помощью электрических импульсов, а те одинаковы как у японцев, так и у португальцев. Вот отчего настоящий экстрасенс с легкостью снимет информацию с носителя любого языка. Звуки мы издаем разные, но мыслим схоже.

Каждый день со мной, попеременно сменяясь, занимаются три женщины. К середине второго дня я, спотыкаясь, уже произношу первые осмысленные предложения, к середине второй недели довольно бойко лопочу, к концу курса ни в чем не уступаю какому-нибудь английскому сквайру. По крайней мере, набор ругательств у меня уже неплохой. Могу даже сочинять непристойные частушки, словарный запас позволяет. Понятно, что разговорный навык пропадет тут же, если его не поддерживать, но за практикой дело не станет: насколько я знаю, отплываем мы через три дня.

Прощаясь, я благодарю госпожу Гарсе на дикарском островном языке, а она со смехом отмахивается:

– Жаль, что нам не дали хотя бы месяц на подготовку, такого акцента я давненько не слыхала. Ты уж, прошу, пореже открывай там рот, – и добавляет уже в спину с явным сожалением: – Эх, скинуть бы мне годков двадцать, я бы научила тебя паре-тройке подходящих слов.

Ухмыльнувшись, я выхожу на улицу и с наслаждением вдыхаю утренний воздух. Пусть он и пропитан ароматами нечистот, которые принято без затей выплескивать прямо на улицу, но все же свежее того, которым я дышал последние две недели. Старина Эжен уже держит в поводу гнедого, тот заметно округлился в боках. Ишь как приплясывает на месте, бездельник. Небось только и делал, что жрал да спал, пока хозяин чуть голову не сломал, пытаясь постичь британскую мову. Я с места прыгаю в седло, конь одобрительно фыркает. Итак, вперед, в портовый город Нант, ведь нас ждет Англия!

Отъехав какую-то милю от городских ворот, я обгоняю неторопливо ползущую карету. Время изящных конструкций с мощными рессорами наступит не скоро, да и дороги пока не те. Шалят на них повсеместно, поэтому внешне карета чем-то напоминает дом – такая же крепкая и надежная. На запятках стоят двое слуг звероватого вида, еще четверо всадников трусят по бокам. Герб на дверце мне незнаком, и я пришпориваю коня, чтобы обогнать случайных попутчиков. Всадник, скачущий первым, вскидывает руку в приветствии, в ответ я вежливо прикасаюсь кончиками пальцев к краю потертой шляпы, вполне соответствующей облику небогатого дворянина, который куда-то следует по своим скучным и никому не интересным делам.

– Сьер Армуаз, – произносит вдруг чей-то знакомый голос. – Вас просят пожаловать в карету.

Я вглядываюсь в лицо всадника внимательнее. Конечно, ошибки тут быть не может. Высокая плечистая фигура, квадратное лицо с холеными усами, стальной взгляд исподлобья – все это мне давно знакомо.

– Приветствую вас, капитан Готье! – улыбаюсь я. – Какими судьбами в здешних краях?

– Сопровождаю одну знакомую вам особу, – пожимает плечами здоровяк. – Сейчас увидите сами. Вас ждут.

Натянув поводья, капитан Готье повелительно машет рукой, и карета немедленно останавливается. Соскочив с гнедого, я передаю повод в руки подъехавшему воину и тут же ныряю в карету. Не дожидаясь, пока дверца захлопнется до конца, кучер щелкает кнутом, и лошади начинают движение.

– Здравствуйте, отец Бартимеус, – скромно говорю я по-английски.

– Здравствуй, Робер, – отвечает наставник. Присмотревшись, я замечаю, что сегодня отец Бартимеус сам не свой: брови насуплены, под глазами мешки, плечи сгорблены. – Есть важный разговор.

Я тут же наклоняю голову, мол, готов выслушать и принять к сведению.

– Эх, Робер, Робер! – вздыхает наставник. – Знал бы ты, как сильно подвел и меня, и господина аббата! Слышал бы, какие предложения звучали в твой адрес. Мы встали за тебя горой, смотри, не подведи нас снова!

Не нравятся мне этакие предисловия, когда собеседник ходит вокруг да около, словно акула, что приближается к жертве по суживающейся спирали.

– Что случилось, наставник? – спрашиваю я настороженно.

На самом деле мне вовсе не интересно, что плохого стряслось в очередной раз. Ну, узнаю я про какую-нибудь новую гадость, так мне от этого легче не станет. Поверьте, нет в государственных тайнах ничего занимательного, лишь кровь, грязь и горы дымящихся трупов. Во всех странах одно и то же, исключений нет. Просто каждое государство старательно делает вид, что уж оно-то белее и пушистее всех прочих. Вот почему его властители с истошными воплями негодования тычут пальцами в любого из соседей, кто хоть на миг ослабит маскировку, приоткроет, забывшись, истинное лицо.

– Дело серьезное, Робер, – начинает наставник. – Месяц назад состоялся Совет двенадцати.

Я удивленно приподнимаю брови, вот уж новость, так новость! Совет пэров – высший орган управления королевством, в число двенадцати владетельных князей Франции входят шесть герцогов и шесть епископов. По пустякам, от нечего делать, Совет двенадцати не проводится. Лишь очень серьезная причина могла заставить людей, чья власть не уступает королевской, собраться вместе. Но что же произошло?

– Я буду с тобой откровенен! – заявляет отец Бартимеус. – Пэры потребовали от короля, чтобы он вернул герцога Орлеанского из английского плена. Им крайне не нравится то влияние, которое Жанна д'Арк приобрела во Франции. Их пугает, что крестьяне с горожанами взяли в руки оружие, они опасаются новых бунтов черни. Вдобавок пэры считают операцию «Пастушка» непродуманной авантюрой, которая едва не поставила их власть под угрозу. Разумеется, им известно и о заговоре, учиненном баварцами. Это еще одна причина их крайнего недовольства королем!

Несколько секунд напряженно раздумываю. Недавно я видел свежеотпечатанный сборник сказок, так в нем не было ни одной про святых угодников, подвиги доблестных рыцарей и деяния мудрых королей. Хотя нет, вру! Из пяти сказок в трех присутствовали глупые и жадные монахи, в двух – недалекий король, что слепо доверяет коварным и алчным советникам. Еще в одной встретился тупой как пробка рыцарь, который уехал воевать Святую Землю, а жена в это время наградила его развесистыми рогами. Зато во всех сказках главным героем был обычный простолюдин, веселый и находчивый. Это была уже третья подобная книжка за месяц. Простолюдины расхватывают их, как горячие пирожки, а к грамотеям, которые могут прочесть, сходятся аж за три лье! Так что мне понятны опасения вельмож, для них и в самом деле имеются веские причины.

Разумеется, Карл VII может с высокой башни наплевать на решение совета пэров, но что дальше? Король для владетельных князей всего лишь первый среди равных. Стоит ему воспротивиться решению Совета двенадцати, как пэры тут же отзовут своих людей из королевского войска и прекратят поддерживать Карла деньгами. В королевский домен входят только Париж и города по Луаре, часть наследных земель Карла и поныне занята англичанами. Отвернись от него пэры, король мигом останется с голым задом.

– Значит, идея выкрасть Орлеанца принадлежит не Карлу Седьмому? – уточняю я.

– Разумеется, нет.

– А зачем пэрам нужен дядя короля? – задаю я логичный вопрос.

Я уже догадываюсь об ответе, но все же хочется услышать его из уст наставника.

– Третий орден францисканцев считает, что владетельные князья королевства решили сместить Карла Валуа, заставить его отречься от престола. Пэры полагают, что из герцога Орлеанского выйдет гораздо лучший монарх, чем из его племянника!

– И какова будет моя роль во всем происходящем? – очень тихо спрашиваю я.

Отец Бартимеус, пряча глаза, протягивает мне простой бронзовый медальон на прочной цепочке. Повинуясь властному жесту, я вешаю подарок на шею.

– Порошок, что содержится в медальоне, растворяется в любой жидкости, не образуя осадка, – тяжело роняет наставник. – Он не имеет запаха и совершенно безвкусен, его можно добавлять как в еду, так и в питье. Если тебе не нравится яд, то используй любой другой способ, но помни, что герцог Орлеанский не должен добраться до Франции живым!

Несколько секунд мы смотрим друг другу прямо в глаза, потом я отвожу взгляд.

– До Нанта тебя проводит человек капитана Готье, во вьюках запасной лошади упаковано все, о чем ты просил, – добавляет отец Бартимеус.

Перекрестив меня, наставник дергает витой золоченый шнур, и кучер, получив сигнал, тут же останавливает карету. Я выхожу наружу, со смутным недоумением разглядываю окрестности, почему-то враз потускневшие. Я усаживаюсь в седло, и гнедой берет с места так, что вскоре оставляет карету далеко позади. Где-то за спиной я слышу частый топот копыт – это воин с запасным конем в поводу изо всех сил старается от меня не отстать. В тюках должен находиться «Зверобой» с порохом и пулями, гранаты и медикаменты, перевязка и инструменты. Все в соответствии со списком, оставленным мною наставнику. Комплектность я проверю позже, сейчас же мне надо побыть одному.

– Значит, вот как? – зло шепчу я, стискивая кулаки. – Решили, что раз мне надо искупить вину, то я пойду на любое злодейство? А как я буду смотреть в глаза Жанне, став убийцей ее отца?

«А никак! – хладнокровно отвечает внутренний голос, давний собеседник. – Тебя тут же уберут. Исполнителей политических убийств никогда не оставляют в живых».

Я долго еду молча, а затем начинаю тихо смеяться. Живет себе герцог Орлеанский, не тужит и знать не знает, что отныне моя жизнь тесно связана с его, а за его смертью с железной неизбежностью наступит моя. Я поднимаю голову и долго вглядываюсь в чистое, без единого облачка, небо, затем роняю одобрительно:

– Пять баллов, старик. Ты знаешь, а у тебя и в самом деле есть чувство юмора!

Глава 5

Декабрь 1429 года, пролив Ла-Манш.

Последний довод короля

Все-таки моряки – абсолютно иная, отличная от нас порода людей. У них собственные обычаи, чуждые привычки и сленг, недоступный пониманию прочего человечества. Подобно Спасителю, они ходят по воде и оттого искренне считают, что стоят гораздо выше жалких обитателей суши. Чтобы не надрываться на веслах, они придумали парус, а это гениальнейшее изобретение. Теперь, чтобы разбогатеть, нет нужды ползти по суше в далекую таинственную Индию. Больше не надо ремонтировать колеса повозок, менять заболевших лошадей и отражать нападения алчных разбойников. Теперь достаточно взойти на борт, отдать швартовы и поставить парус, а уж трудяга ветер сделает все остальное.

«Святой Антоний» тяжело переваливается с волны на волну, меня слегка мутит. Кто бы мог подумать, что я плохо переношу качку? Это мой первый опыт мореплавания, хотя про «плавание» сказано чересчур громко. Нам всего лишь надо подняться от Нанта на север, затем повернуть на восток и по Ла-Маншу дойти до Портсмута. Купеческое судно, принявшее на борт наш отряд, приписано к Гамбургу, видному члену Ганзейского союза, который объединяет семьдесят крупных городов, расположенных на побережьях Балтийского и Северного морей. В омывающих Европу водах «Святой Антоний» может свободно плыть в любом направлении, а значит, с гарантией доставит нас на место. Какому-нибудь европейскому самодержцу, может быть, и хотелось бы разграбить десяток-другой купеческих судов, зашедших в его порты или идущих мимо, но что будет дальше? У Ганзейского союза помимо торговых имеются и военные корабли. Сто раз подумаешь, прежде чем связываться с этими торгашами, что могут заблокировать порты любого государства!

Суда, подобные «Святому Антонию», бороздят моря вот уже три века, со времен крестовых походов. Конструкция, проверенная временем, надежная, насколько это только возможно. Рекордов скорости таким судам не поставить, да этого от них никто и не ждет, лишь бы довозили ценный товар до места назначения. Корпус метров двадцати в длину собран из досок внахлест, по образу и подобию кораблей викингов. Честно говоря, нынешние купцы не особенно-то и отличаются от своих далеких предков. Разве что ныне предпочитают торговать, то есть обманывать, а не грабить напрямую. Смягчаются нравы в Европе, хотя внешне моряки все те же: разбойничьи рожи, широкие плечи, жилистые тела да изобилие смертоносного железа. На корме установлены две пушки на деревянных колодах, достойный ответ пиратам. Поди-ка тронь купцов, в ответ они так хватанут стальными клыками, что навек заречешься!

Под размеренными ударами волн корпус судна уныло поскрипывает, в центре палубы возносится в небо мачта, сделанная из целой корабельной сосны. К мачте прикреплена десятиметровая рея с громадным четырехугольным парусом, между бушпритом и мачтой подняты два треугольных, или латинских, паруса. В просторном трюме переступают с ноги на ногу боевые кони, в нетерпении ожидая прибытия, сами мы обитаем в надстройках на корме. По легенде, отряд наемников шевалье де Кардига плывет искать лучшей доли в английском королевстве, до этого мы служили по контракту епископу Тулузскому. Разумеется, все документы у нас в полном порядке, да и рекомендации от бывшего сеньора имеются самые наилучшие.

Отчего мы не продлили договор? Ну, во Франции сейчас стало чересчур оживленно, в Священной Римской империи, напротив, скучно, на Иберийском полуострове – жарко. А вот в Британии, где между дядями малолетнего короля наметились определенные разногласия, мы сможем найти достойную работу. К тому же на острове бароны вовсю шалят, каждый старается растопырить локти пошире, оттяпать у ближайшего соседа деревушку, а то и фамильный замок с обязательным привидением. В Англии сейчас настоящее раздолье для наемников.

Нас двадцать один человек, мы – лучшие воины из тех, что нашлись у Третьего ордена францисканцев. Высокие и не очень, бугрящиеся мускулами и сухие как щепки, молодые и средних лет. У нас спокойный, уверенный взгляд, мы не теряем хладнокровия, что бы ни происходило вокруг. Нас не смутить ни видом наставленного оружия, ни подавляющим численным превосходством противника, мы – профессионалы. Каждый из нас твердо знает, что когда-нибудь умрет, а потому не особенно заморачивается по этому поводу. Один умный человек обронил как-то, что артиллерия – последний довод королей. Правильнее будет сказать, что спецназ – вот последний из доводов, решение любого вопроса. В этом знании и заключается секрет нашего спокойствия, мы – лучшие, и нет нам преград ни в море, ни на суше. Мы пройдем везде и выполним задачу, которую поставил нам Карл Валуа, ибо мы – воистину его последний довод, окончательный довод короля.

Сзади падает чья-то тень, и я медленно поворачиваю голову. Рядом со мной стоит Эрг ван Хорстен, капитан «Святого Антония». Это опытный морской волк, на вид ему лет сорок. Черная разбойничья борода, холодные серые глаза и выдубленное ветром жесткое лицо придают ему чрезвычайно мужественный вид. Я ничуть не удивлюсь, если узнаю, что у капитана в каждом порту имеется по зазнобе. Только вот зубы у него плоховаты, потому мой зубной эликсир пришелся ван Хорстену по нраву. Я изготовил для капитана десятилитровую бутыль этого варева, вдобавок оставил рецепт, и теперь мы друзья не разлей вода!

Ван Хорстен даже звал меня столоваться в капитанской каюте. Мой отказ он принял с пониманием, все-таки я путешествую не сам по себе, а в команде. Каждый день мы с Эргом подолгу говорим о всякой всячине, в основном о городах и странах, в которых он успел побывать. В море развлечений мало, а потому хорошая беседа особенно ценится, к тому же, если как следует подумать, с кем еще ему общаться? С собственным помощником или с простыми матросами? Вы еще скажите с коком или с юнгой! Обычно ван Хорстен держится невозмутимо, оживляется он лишь в том случае, когда речь заходит о деньгах. Вот и теперь, внимательно выслушав мои соображения, капитан авторитетно заявляет:

– Тут и думать нечего! Самый влиятельный человек на острове – кардинал Бофорт. Его племянник герцог Глочестер дядиного ногтя не стоит, хоть и считается лордом-протектором. Вот к Бофорту и поступайте на службу!

За оживленной беседой мы незаметно перемещаемся в капитанскую каюту, маленькое помещение размером семь на семь футов. На правах хозяина ван Хорстен плещет в кружки что-то достаточно крепкое. Выпив, я усмехаюсь про себя. По крепости это пойло сильно не дотягивает даже до водки, зря капитан гордится лихостью, с которой опрокидывает кружку за кружкой. Попробовал бы он тот знаменитый самогон, что в незапамятные времена приносил на междусобойчики дядя Володя, шофер «Скорой помощи»!

Я с интересом начинаю выспрашивать капитана про последние новости из Британии, и он, немного рисуясь, охотно рассказывает, какие товары востребованы англичанами и что они могут предложить на продажу. Таиться нечего, я ему явно не конкурент.

– Французы с англичанами никак не поделят Ла-Манш, – важно заявляет капитан. – Пару раз британцы здорово вам накостыляли, пустили на дно порядочное число судов! Но в общем, пока вы деретесь на равных. Сейчас англичанам требуется уйма корабельного дерева, пеньки и смолы. Они за все платят золотом, не скупясь! Знаю я одно место, только тс-с-с!

Приложив палец ко рту, ван Хорстен замолкает, глаза морского волка медленно слипаются. Я оглядываю моряка с легким чувством превосходства, ведь с русской школой питья крепких напитков не сравнится никакая другая. Вот я практически трезв, а капитан уже в лежку. Мне становится скучно. Только чтобы поддержать беседу, я треплю ван Хорстена за налитое силой плечо и громко спрашиваю:

– И в какой же английский порт выгоднее поставлять корабельные сосны?

В ответ раздается лишь слабое посапывание. Хмыкнув, я выхожу из каюты и, уже затворяя дверь, слышу тихое:

– Барнстапл.

Яозадаченно чешу затылок, никогда не слышал такого слова. Что это, город или аббатство, замок, а может быть, деревня? Скорее всего, слова капитана – обычный пьяный бред. Завтра Эрг проспится и сам забудет, что за чушь нес. Ну, допустим, задумали англичане усилить флот, но зачем, скажите на милость, им закладывать новую верфь незнамо где? С каких это пор британцам не хватает крупных портов с развитой инфраструктурой? Только на южном побережье острова расположены прибрежные города. Фалмут, Плимут и Дартмут, Экзетер и Портсмут плюс еще добрый десяток. Куда ни ткни, везде сплошные порты, Англия живет морем! А этот алкаш еще выдумал какой-то... Бурнмут, что ли?

Плюнув, я пробираюсь в отведенную нам каюту. Хватит мусолить в памяти английские города, мне и без того есть над чем поразмыслить.

Наутро мы входим в Ла-Манш. С утра пролив окутан густым туманом, а потому мы движемся очень осторожно. Матрос, стоящий у бушприта, то и дело подносит к губам какую-то замысловато изогнутую дудку и оглашает окрестности поистине мерзким звуком, от которого у меня прямо мороз по коже идет. Ван Хорстена, вынырнувшего из каюты, тоже передергивает от звуков этой сигнальной сирены, лицо его отекло, глаза как щелки. Убедившись, что на судне все в полном порядке, капитан облокачивается на борт возле меня. Хоть он и мучается похмельем, но мужественно борется с искушением слегка полечиться. Я уважаю таких людей, но, право слово, есть в них что-то от мазохистов!

Волнение усиливается, корабль на мгновение зависает на гребне волны, тут же начинает долгое падение вниз. Я громко сглатываю, а у капитана отчего-то появляется философское настроение, хотя глаза у него тусклые, как экран у выключенного телевизора.

– Скажи, лекарь, – спрашивает он. – В чем правда жизни?

Рано или поздно каждый из нас понимает, что на самом деле ужасно одинок и так и умрет, никому не нужный. Чаще всего такая тоска накатывает мрачным похмельным утром. Страшно, ох как страшно тогда бывает. Мы гоним от себя эти мысли, но не всегда можем отвлечься. Тогда мы ищем общения, поскольку втайне надеемся, что кто-то подскажет путь к спасению. Ребенок, живущий внутри каждого из нас, помнит, что родители всегда знают, как правильно поступить. Они помогут советом, разгонят обидчиков и драчунов, пугнут страшного буку, вылезающего из-под кровати. И мы всегда знаем, что выход есть, надо только спросить у более сильного и умного, как его найти. Увы, дружище, не в этот раз.

– Одни говорят, что пить вино вредно, другие предостерегают от увлечения женщинами. Третьи твердят о вреде обжорства, – тяжело роняет ван Хорстен. – Кто-то утверждает, что во всем нужна умеренность, а кто-то – строгая аскеза. Как быть?

– А никак! – отвечаю я хладнокровно и поясняю, поймав изумленный взгляд: – Раз человек начал задумываться о том, как ему жить, значит, он взрослеет. Но подсказать, куда идти, я не смогу никому, путь к совершенству каждый выбирает в одиночку. Скажу главное: ни один из путей ничего не гарантирует. Пьешь ты или не пьешь, жрешь или не жрешь, гоняешься за каждой юбкой или живешь строгим отшельником, конец един – смерть. И живем мы все именно тот срок, который изначально отпущен каждому, хоть в аскезе, хоть в разврате!

Капитан глядит понуро, плечи его сгорблены. Он хотел утешения, а получил отповедь. Вздохнув, я достаю флажку с коньяком и протягиваю ее страдальцу. Тот долго смотрит с сомнением, наконец с невнятной благодарностью приникает к горлышку. Взор капитана светлеет, из глаз его медленно уходит тоска. Жизнь любого человека – сплошная борьба и страдание, не многие это выдерживают. Какой народ ни возьми, все практикуют употребление наркотиков или, скажем благороднее, антидепрессантов. Всюду, куда ни глянь, одно и то же: где жуют листья коки, где пьют настойку на мухоморах, а где балуются хлебным вином. Окружающая реальность везде одинаково гадка и омерзительна, а потому нуждается в корректировке.

Вовремя спохватившись, я отнимаю флажку, коньяка там осталось дай бог одна треть. Повеселевший капитан начинает вихрем носиться по палубе, заставляя матросов шевелиться побыстрее.

К полудню туман исчезает, и я с холодным интересом разглядываю темную полоску слева по курсу, Англию. Уже на закате мы встречаем патрульный французский корабль. Удостоверившись в том, что «Святой Антоний» судно германское, а никак не английское, наши соотечественники продолжают путь.

– Охотятся за пиратами, – говорит кто-то справа. Оглянувшись, я склоняю голову в приветственном поклоне:

– Добрый вечер, шевалье де Кардига!

Наш командир отвечает небрежным кивком. Высокий, мускулистый, с аккуратной черной бородкой, он выглядит истинным военным, всегда опрятен, подтянут и подчеркнуто сдержан. А чего вы хотели от человека, у которого в роду пятнадцать поколений благородных предков, в том числе крестоносцы, которые брали Акру и Иерусалим.

– Пиратами? – повторяю я удивленно.

– Хватает в проливе разной мрази! – нехотя роняет де Кардига. – В последнее время в Ла-Манше начали бесследно исчезать французские суда, вот король и приказал усилить патрулирование. Английский флот к этому разбою отношения не имеет, мы проверяли по своим каналам.

– А кто же тогда топит корабли?

– Топит или захватывает, – поправляет меня шевалье. – Не знаю. Тут всегда водились пираты, а в последнее время, говорят, повадились шмыгать сарацины.

– Откуда здесь сарацины? – фыркаю я недоверчиво.

– Слухи, шевалье! – отзывается командир. – Да, кстати, пара матросов на судне страдают животами, не могли бы вы их осмотреть? Не хватало нам застрять на карантине из-за чьих-то слабых желудков!

Я немедленно отправляюсь за медицинской сумкой, ведь дело-то и впрямь нешуточное. С тех пор как в 1347 году торговый корабль привез из Азии бубонную чуму, а в Европе осталась едва ли треть прежнего населения, в портах весьма серьезно относятся к заболевшим морякам. Портовому начальству ничего не стоит передать нас под строгое наблюдение госпитальеров, а монахи этого ордена шуток не понимают, уговорам не поддаются. Именно их усилиями европейские страны в конце концов победили бубонную чуму, но отдельные вспышки этой страшной болезни до сих пор прорываются то здесь, то там, не давая окончательно расслабиться.

Через полчаса я поднимаюсь из трюма к шевалье де Кардига и четко ему докладываю:

– С заболевшими матросами ничего серьезного, командир. Я выдал им лекарство и распорядился посадить на строгую диету. До входа в Портсмут парни оклемаются. – Де Кардига сухо кивает, продолжая вглядываться вдаль, я встаю рядом.

Пираты – вечная проблема мореходов, и, как рассказывал мне капитан ван Хорстен, Ла-Манш в этом отношении имеет давние и богатые традиции. Началось все задолго до викингов, еще во времена Древнего Рима. Да что ворошить былое, ста лет не прошло с того времени, когда в проливе буйствовала некая Жанна де Бельвиль. Эта дама-адмирал стояла во главе эскадры из трех кораблей под грозным названием «Флот возмездия в Ла-Манше». Прозванная во Франции кровожадной львицей, она не пропускала ни торговых, ни военных судов, с особым удовольствием лично рубила головы захваченным в плен французским дворянам. Оставив прочие дела, за этой львицей охотился весь королевский флот, но Жанна де Бельвиль всякий раз ускользала, как заговоренная.

Так что нам стоит глядеть в оба и держать оружие наготове.

К ночи густой туман вновь окутал пролив, белесой стеной отгородив от нас Англию, ветер стих, и «Святой Антоний» замер на одном месте. Незаметно для себя я заснул, изрядно утомленный качкой. Часам к трем ночи ветер усилился, наверное, успел как следует отдохнуть и набрался сил. Как бы то ни было, но обмякший парус вновь надулся и медленно повлек вперед тяжело груженное судно.

Я выбираюсь на палубу, разбуженный скрипом досок и свистом ветра в такелаже. К моему удивлению, здесь настоящее столпотворение. Присутствует весь экипаж судна, включая юнгу и кока. Бок о бок с капитаном ван Хорстеном, который напряженно всматривается в туман, высятся шевалье де Кардига и сьер Габриэль де Бушаж, его правая рука.

Сьер Габриэль родом из Наварры, отсюда его высокий рост, сухощавое, скорее даже костлявое телосложение и желтоватый цвет кожи. Лицо у него примечательное, тонкие сросшиеся брови, острые скулы, выдающийся вперед подбородок, холеные усики. Глаза все время насторожены, он их вечно прячет за полуопущенными веками. Наваррец очень церемонен, но было бы глупо воспринять его вежливые манеры как проявление некой душевной слабости, неготовности к решительным действиям. Повадки де Бушажа напоминают мне стиль общения акул, в них заметно то же вежливое безразличие, которое в любой момент может смениться необузданной кровожадностью. Наваррец очень силен, проворен и, что самое опасное в воине, умен.

Какой-то жуткий тоскливый вой вдруг рассекает туман, словно раскаленное лезвие брусок масла. Матросы, столпившиеся на палубе, отзываются на него испуганным повизгиванием. Некоторые из них падают на колени и начинают раскачиваться, обхватив головы руками, остальные истово крестятся, их губы шепчут бесполезные молитвы. Юнга тихо рыдает, уткнувшись в грудь коку, а тот с круглыми глазами растерянно оглядывается по сторонам.

– В чем дело, господин ван Хорстен? – недоуменно рычит шевалье де Кардига.

Капитан «Святого Антония» раздраженно отмахивается, попутно отвесив подзатыльник бледному как смерть рулевому.

– Держи ровнее! – шипит он, напряженно вглядываясь вперед, и тут же вскидывает голову, спрашивает с нескрываемым напряжением: – Ты видишь хоть что-нибудь, Клаус?

– Нет, капитан, – глухо отзывается тот откуда-то сверху, наверное, из гнезда на мачте. – Море чисто.

– Я спрашиваю, что тут происходит? – с явным раздражением в голосе интересуется шевалье де Кардига.

Еще бы не полюбопытствовать, ведь не каждый день увидишь, как здоровенные матросы, позабыв о хваленом морском хладнокровии, бухаются на колени и, закатив глаза, начинают прощаться с жизнью.

– Морские пути опасны, друг мой, – мурлычет сьер Габриэль, – а потому моряки известны своими дичайшими предрассудками. Все эти кровожадные кракены, что на завтрак лакомятся кораблями, а на ужин – кашалотами, гигантские морские змеи и люди с песьими головами... Я предполагаю, что у русалок начался брачный период, а то, что мы слышим, – их призывная песнь.

Как бы машинально наваррец наполовину вытаскивает клинок и, удовлетворенный легкостью, с которой тот скользит в ножнах, с легким лязгом возвращает меч на место.

– Говорите тише, сьер де Бушаж! – наконец обращает на нас внимание капитан. – Хоть туман и приглушает звуки, но по воде они могут разноситься на удивительно большие расстояния.

– Кого или чего вы опасаетесь, Эрг? – деловито спрашиваю я, прикидывая, не пора ли распаковывать «Зверобой». – Чего нам ожидать – английского патруля, пиратов или нападения морских чудовищ?

Капитан молчит, лицо его медленно краснеет, надеюсь, что от гнева. Что ж, чем быстрее он придет в себя, тем скорее приведет в чувство окончательно расклеившуюся команду.

– Да кто бы там ни был! – скрипит за моей спиной мэтр Жан по прозвищу Лотарингский Малыш. – Мы еще посмотрим, понравится ли ему привет от моей лялечки!

Жесткие, словно дерево, ладони Жана нежно сжимают заряженную кулеврину, кисти у этого человека так широки, что двухпудовая дура выглядит в них неожиданно маленькой. Его черные усы, закрученные кверху, на фоне лысой, как коленка, головы смотрятся потрясающе стильно и в чем-то даже эпатажно. Мэтр Жан – личность, широко известная в узких кругах. Стрелок от бога, прирожденный снайпер. Во время осады Руана в прошлом году он подстрелил множество англичан. Делай мэтр Жан зарубки на прикладе по числу убитых вражин, давным-давно исстрогал бы его в щепки. Этот затейник старался так подобрать траекторию выстрела, чтобы одной увесистой пулей пробить сразу двоих, а то и троих супостатов. Настоящий мастер с большой буквы! Убедившись, что оказался в центре внимания, верзила любовно гладит оружие по длинному стволу.

– Ее свинцовый плевок по-настоящему трудно переварить! – доверительно сообщает он.

Вот кто настоящий фанат ручного огнестрельного оружия. Представляю, как изумится Лотарингский Малыш, когда я похвастаюсь «Зверобоем». Я гляжу на мозолистую ладонь, нежно ласкающую толстый ствол, и понимаю, что это любовь, причем, судя по тому, какие чудеса проделывает кулеврина в руках Жана, чувство у них взаимное. Как только у французов появится хотя бы сотня стрелков, подобных Лотарингскому Малышу, главный козырь англичан – огонь лучников, сметающий все и вся, – будет бит!

– Ну же, капитан, ответьте нам наконец! – настаивает шевалье де Кардига.

Вновь раздается протяжный вой. Туман, клубящийся вокруг, сильно искажает звуки, но мне кажется, что источник рева стремительно приближается. Сьер Габриэль и шевалье де Кардига быстро переглядываются. Не говоря худого слова, Лотарингский Малыш мигом укрывается за бортом, выставив оттуда дуло кулеврины, его пристальный взгляд так и рыщет в поисках неведомого врага. Со сдавленным криком с мачты съезжает впередсмотрящий и, тихо подвывая, прыгает в трюм прямо через распахнутый люк, не утруждая себя спуском по трапу. Капитан ван Хорстен выкидывает руку вперед, пытаясь за шкирку поймать труса, но промахивается. Выкрикнув грязное ругательство, Эрг выхватывает из ножен тяжелый тесак.

– Я ничего не боюсь! – хрипит капитан, глаза его налились кровью, тесный воротник давит покрасневшую шею. – Но корабль-призрак, это... Черт побери, он же принадлежит аду! С ним и бороться-то можно только молитвой или святой водой. Но откуда мне взять священника здесь, прямо посреди Ла-Манша?

– Что еще за призрак? – Голос шевалье де Кардига невозмутим.

Лишь плотно сжатые губы и глаза, пылающие мрачным огнем, позволяют понять, что командир готов к худшему.

– Вот уже полгода в проливе бесследно исчезают суда, – сипит ван Хорстен. – Три месяца назад нормандские рыбаки подняли на борт израненного матроса с «Королевы морей». Это прекрасное судно было приписано к Любеку, имело четыре пушки, тридцать человек экипажа. Команда – сущие головорезы, которые не раз схватывались с пиратами и всегда выходили победителями. И что же? «Королева морей» вместе со всем экипажем как в воду канула, а спасенный матрос умер, не сказав ни единого внятного слова! Он лишь бессвязно шептал в бреду про какой-то корабль-призрак! – Голос капитана падает: – Его видели и рыбаки... Все знают, что он никогда не уходит без жертвы.

– Я не верю в призраков, привидения и прочую нечисть! – заявляет шевалье де Кардига, презрительно кривя губы. – А потому – к бою!

– Тревога! – грозным рыком вторит ему наваррец.

Проходит несколько секунд, и из кормовой пристройки начинают вылетать воины. Каждый их шаг выверен, нет ни одного лишнего движения, ни единого слова и даже звука. Едва выскочив на палубу, бойцы тут же рассыпаются вдоль бортов. Не все они полностью одеты, зато в руках у каждого холодно поблескивают мечи либо боевые топоры. Пятеро воинов, вставших на корме, держат наготове короткие луки, наконечники стрел в тусклом свете чадящих факелов поблескивают чуточку маслянисто, словно обильно смазанные какой-то дрянью. Еще двое с зажженными фитилями застыли у пушек. Все-таки недаром командир гонял нас до седьмого пота, за одну минуту отряд изготовился к битве.

В томительном ожидании проходит несколько минут, наконец оглушающий вой раздается совсем рядом. Кажется, что неведомая тварь вот-вот вынырнет из тумана. Она ревет так грозно, что я невольно приседаю, зажмуриваю глаза, руки прижимаю к ушам. Отчаянно хочется бросить оружие и прикинуться мертвым, но я, ощерив зубы, заставляю себя выпрямиться. Воины на палубе замерли без движения, даже дыхание затаили, настороженно вглядываются прямо перед собой. Стоит нам увидеть противника, будь он сам дьявол, и сразу станет намного легче. Но эти последние секунды неизвестности заставляют натянутые нервы звенеть, подобно гитарным струнам.

Корабль-призрак проявляется из густого тумана в полной тишине. Его корпус и мачты сияют потусторонним светом, на палубе нет ни души. Удивительный корабль лишь немного шире «Святого Антония», зато раза в два длиннее, отчего он кажется особенно элегантным. Разинув рот, я любуюсь плавными линиями бортов, гордо вытянутым бушпритом и тремя мачтами, несущими на себе десятки парусов. Откуда, черт возьми, здесь взялась каравелла? Не помню точно, но кажется, что до постройки подобных судов должно пройти еще не менее полувека! Неведомый гость из будущего так прекрасен, что на мои глаза невольно наворачиваются слезы. В жизни так мало красоты!

Я с трудом отрываю взгляд от дивного корабля, люди вокруг, привстав на цыпочки, с не меньшим изумлением разглядывают невиданное диво. У каждого из них сейчас тот же завороженный взгляд, которым мои современники встречали летающие тарелки, продукт завтрашних технологий. Но я, продукт двадцать первого века, привык к тому, что всякое техническое превосходство представляет собой в первую очередь угрозу. А потому, когда корабль-призрак разворачивается правым бортом, демонстрируя распахнутые орудийные порты с черными жерлами пушек, я падаю на палубу, успев выкрикнуть:

– Ложись!

Орудийный грохот и визг картечи заглушают мои слова. Словно молнии тянутся к «Святому Антонию» от удивительного корабля, огненные руки стискивают в смертоносных объятиях зачарованных французов. Страшная это вещь, залп картечью в упор, мало кто может его пережить. Крики ужаса и стоны боли вторят пушечным выстрелам.

Я вскакиваю на ноги. По нам ударили не только картечью, в двух футах от меня борт судна проломлен, целый ярд древесины словно корова языком слизнула, – сюда явно влупили ядром. Перегнувшись через борт, я вижу огромную пробоину на уровне ватерлинии, холодная вода равнодушно плещет через нее в трюм. Там истошно ржут кони, пытаясь сорваться с привязи, они плачут как дети, безуспешно взывая о помощи к нам, их хозяевам.

«Святой Антоний» начинает медленно крениться вправо. Я поднимаю растерянный взгляд, бледный как мел капитан ван Хорстен нервно тычет распятием в сторону разворачивающегося корабля-призрака, трясущиеся губы шепчут молитву.

– Прыгайте в воду! – кричу я, но, похоже, меня никто здесь не слышит.

Каравелла завершает элегантный разворот. Пройдя мимо нашего тонущего судна на расстоянии каких-то тридцати футов, она дает залп с левого борта. Оглушительно грохочут пушки, сметая с разбитой палубы «Святого Антония» всех оставшихся в живых.

Когда я выныриваю из ледяной воды вблизи от тонущего корабля, тот пылает, как факел. Вовремя вспомнив о бочонках с порохом, что хранились в кормовой пристройке, я тороплюсь отплыть в сторону. Словно гигантской мухобойкой меня безжалостно лупит в спину, я едва успеваю нырнуть, плечо обжигает болью. Как же пакостно чувствует себя рыба, которую глушат динамитом!

Меня крутит и бросает из стороны в сторону, наконец я прихожу в себя настолько, что начинаю бороться за жизнь. Воздух в легких давно закончился, а я все никак не могу всплыть на поверхность. После целой вечности, в которой нет ничего, кроме неподатливой толщи воды и огня, что нещадно терзает легкие, я все-таки выставляю из воды гудящую голову. Едва успеваю глотнуть живительного воздуха, как тут же в жадно распахнутый рот хлещет волна. Мои руки беспорядочно молотят по воде, изо всех сил я пытаюсь удержаться на плаву, отчетливо понимая, что если опять уйду под воду, то мне уже не выплыть. Руки наливаются свинцовой тяжестью, еще немного, и я отправлюсь в гости к морскому царю. Отбросив гордость, я взываю:

– На помощь!

Кто-то цепляет меня за воротник, с силой тащит в сторону.

– Заткнись! – шипят мне прямо в ухо.

Буквально через секунду я ощущаю под руками нечто твердое и очень надежное. Пальцы сжались, словно тиски, теперь никакая сила не оторвет меня от доски, пляшущей на волнах, для этого понадобится отрубить мне сразу обе руки. Только тот, кто темной ночью оказался посреди волнующихся масс воды, может понять Господа, сотворившего земную твердь. Не для того ли Он посылает нам испытания, чтобы мы наконец поняли Его? Я сжимаю челюсти, пальцы впились в доску с такой силой, что еще чуть-чуть – и промнут насквозь. Я выживу, я выплыву, я – вернусь! У меня есть к кому возвращаться.

Тяжелая рука с легкостью отрывает меня от спасительной доски, с головой погружая в темную непроглядную воду. Я бьюсь в панике, пытаюсь вырваться, но неведомый истязатель неумолим, в его объятиях я ощущаю себя беззащитным, как слепой котенок. В тот момент, когда рот открывается, чтобы остудить пылающую грудь хотя бы соленой водой, меня вновь выталкивают на поверхность. Как же прекрасен морской воздух, пусть холодный и влажный, напоенный туманом и запахом гари. Что с того, что в нем витают ароматы недавней смерти? Дышать – вот высшее из наслаждений, доступное человеку! Твердая, как дерево, ладонь зажимает рот, в ухо шепчут:

– Молчи, ни звука!

Мимо бесшумно скользит корабль-призрак, пылая нездешним светом. Судно медленно растворяется в белесом тумане, пока наконец полностью не исчезает из виду. Ла-Манш вновь тих и пустынен, пролив принял жертву, а призрачный жрец бесследно исчез в густом тумане.

Убедившись, что корабль не вернется, мы с шевалье де Кардига забираемся на нечто вроде плота. Ощупав дерево, я понимаю, что это кусок палубы. Все-таки Бог на нашей стороне, в холодной воде Ла-Манша я не выдержал бы и получаса, умер бы от переохлаждения! Командир не разрешает мне говорить и двигаться. В тщетной попытке согреться мы лежим, прижавшись друг к другу. Де Кардига поясняет, что корабль-призрак несколько раз проутюжил место гибели «Святого Антония», всех спасшихся заботливо расстреляли из луков и арбалетов. Говорит командир шепотом, опасливо озираясь.

Рассвет застает нас в полумиле от низкого берега. Промозглый ветер подгоняет обломок палубы все ближе и ближе к вожделенной суше, через пару часов, еле переставляя подгибающиеся ноги, мы выползаем на берег. Унылое зрелище эта Англия, доложу я вам. Неласковое солнце хмуро пялится на тебя с затянутого тучами неба, а песчаные дюны насквозь продувает ледяной ветер. Вон там, за проливом раскинулась милая Франция. Кажется, что, прищурившись, я могу разглядеть темную полоску ее берега. Шевалье де Кардига с довольным смешком хлопает меня по плечу, и я невольно охаю, ведь рука рыцаря словно отлита из чугуна.

– Идемте, сьер Армуаз! – гудит он. – Мы должны найти коней и оружие.

Я покорно встаю, мечтая лишь о сухой одежде, жарком огне да огромном куске жаркого, подавать можно в любом порядке. Еще не помешал бы добрый глоток из фляжки с коньяком, но та пропала бесследно, утонула, должно быть. Зубы отбивают невольную дрожь, оттого голос мой срывается:

– Что мы будем делать?

Шевалье останавливается и говорит, чуть повернув голову:

– Король поручил нам спасти своего дядю, герцога Карла Орлеанского. Вот мы и будем его спасать.

Я глотаю следующий вопрос, тихо вздыхаю. Ну разумеется, чего еще я ожидал. Рыцарская честь просто не позволит шевалье отступить, пусть даже де Кардига останется единственным выжившим из всего отряда. Враг обязательно должен быть повержен, а задание короля – выполнено. Долг и честь – не пустые звуки, не те затертые слова, к которым я привык в двадцать первом веке. Здесь эти понятия воспринимают всерьез.

Мы бредем по песку, огибая кучи плавника. Сейчас нам надо отыскать какую-нибудь рыбачью хижину, просушить одежду, поесть горячего и узнать, где же мы находимся. Задумавшись, я чуть не врезаюсь в спину рыцаря, который внезапно замер на месте и водит по сторонам длинным породистым носом, будто принюхиваясь.

– Чувствуешь?..

– Запах дыма, – тихо отзываюсь я. – Похоже, рядом люди.

– Туда! – кивает шевалье, и я послушно иду направо.

Огромный костер, искусно укрытый от ледяного ветра за голой скалой, собрал вокруг себя трех человек.

При нашем появлении они степенно поднимаются, приветствуя командира. Лотарингский Малыш подкручивает усы, на его губах появляется приветливая улыбка. Сьер де Бушаж, довольно осклабившись, ловит в воздухе монету, которую швыряет ему враз помрачневший крепыш в черном. Это сьер Жюль де Фюи, еще один член нашего отряда, коренной парижанин. Жюль единственный из всей честной компании соответствует образу француза, сложившемуся у меня с раннего детства. Он невысокий, коренастый и добродушный, с вечно всклокоченными волосами и настолько пышными усами, что даже непонятно, как он вообще может есть. Жюль исключительно разбирается в винах и сыре, не дурак пройтись по бабам, отменно владеет мечом и секирой.

– Я побился об заклад с этим столичным типом, что командир явится еще до полудня, вдобавок приведет кого-нибудь из спасшихся, – ухмыляется наваррец.

– Еще кто-нибудь выжил? – спрашивает шевалье де Кардига.

Наваррец пожимает плечами, остальные мрачно переглядываются. Итак, из двадцати одного нас осталось всего пятеро.

«Не густо!» – вздыхаю я про себя.

Не успеваю я толком просушить одежду, как следует приказ построиться.

– Прежде всего я хочу посмотреть, что нам удалось спасти, – грохочет шевалье де Кардига.

Как по волшебству перед ним возникает небольшая горка железных предметов. Самый внушительный из них – кулеврина Лотарингского Малыша. Одному богу известно, чего стоило мэтру Жану ее спасти, лично я воспринимаю случившееся как маленькое чудо. Сам я сберег два кинжала, один в ножнах на предплечье, другой на бедре, да небольшой сверток с медицинскими инструментами. Так, ничего особенного: пара скальпелей, зажим, пинцет, три иглы и иглодержатель, там же моток шелковых ниток. Эти штуковины я всегда таскаю во внутреннем кармане куртки, ведь случаи, как известно, бывают разные. Все инструменты, лекарства, спирт и перевязка сгинули вместе с судном и теперь покоятся где-то в паре-тройке миль от пустынного английского берега. Там же лежит модернизированный «Зверобой», вместе с запасными стволами и улучшенным оптическим прицелом, а также осколочные гранаты, мой несостоявшийся сюрприз англичанам.

Но это еще не самая большая наша потеря. Вместе с потопленным судном пропали доспехи и оружие, порох и деньги. Утонули боевые жеребцы, каждый из которых стоил столько же, сколько сорок коров. А самое главное – погибли люди, специально отобранные, лучшие из лучших. Прекрасные воины, которые так и не успели скрестить оружие с коварным врагом. Неизвестный корабль вынырнул из тумана и двумя залпами отправил их всех на дно, он как специально поджидал «Святого Антония»!

Прищурив глаза, я несколько мгновений прикидываю, была ли случайной наша встреча с таинственным призраком. Надо бы поразмыслить на досуге, осторожно поспрашивать, что думают остальные.

– Это все? – горько усмехается шевалье де Кардига, взвешивая на ладони тощий кошель, внутри которого грустно позвякивают все наши сбережения.

– У меня есть фамильный перстень, – небрежно замечает сьер Габриэль. – Это еще сорок золотых экю.

Отставив руку в сторону, наваррец любуется крупным рубином, вертит кистью так и сяк. В ответ камень в перстне подмигивает красным, мол, здесь я, готов выручить в трудную минуту.

– Нам нужны кони, десять на всех, считая и вьючных, – вслух прикидывает шевалье де Кардига. – Доспехи, хотя бы кольчуги, шлемы, щиты, копья и мечи.

– Я обойдусь секирой, – скромно роняет сьер де Фюи.

Наваррец фыркает, как тюлень, ведь хорошая секира стоит не дешевле меча.

Кивнув, командир продолжает:

– Порох и свинец для мэтра Жана.

Лотарингский Малыш довольно скалит зубы, а они у стрелка крупные, как у лошади.

«Кончатся пули – будет кусать врага», – думаю я, но вслух не говорю, опасаюсь. Кому охота услышать обидное «чертов коновал» или нелестное «клистирная трубка»?

– Кроме того, нам нужна новая одежда. Теперешняя после вынужденного заплыва потеряла всякий вид. Мы, извините, похожи на бродяг! – замечает сьер де Бушаж.

– Хозяйственная утварь, пара топоров, котел, – загибает пальцы сьер де Фюи.

Так как мы с Лотарингским Малышом молчим, шевалье де Кардига спрашивает сам:

– Вам есть что добавить?

Переглянувшись, мы одновременно пожимаем плечами, все нужное вроде бы уже упомянули.

– Итак, – задумчиво роняет командир, – подведу итоги. Уже понятно, что золото нашим английским друзьям мы передать не сможем, деньги пошли в дар морским чудищам. Гораздо хуже то, что и сами мы остались без наличных. Даже если продадим перстень сьера де Бушажа, вырученных денег нам не хватит и на четверть требуемого.

Хоть мы и ожидали услышать нечто подобное, новость заставляет всех нахмуриться.

– Есть у кого-нибудь мысли, что делать дальше? – интересуется шевалье де Кардига.

Конечно, есть. То, что мы потеряли коней, – плохо, а потому первым делом нам следует обзавестись средствами передвижения. Там же, где возьмем коней, мы получим и оружие. А уже с его помощью...

Я делаю шаг вперед, и взоры всех присутствующих тут же скрещиваются на мне.

– Слушаю, сьер Армуаз, – суховато бросает командир.

– Мне кажется, нам следует просто купить все то, о чем упоминалось, – говорю я. – И коней, и доспехи, и даже оружие.

– Вы что, дремали? – с досадой интересуется де Кардига. – Я же сказал, что у нас недостает денег.

– Погоди. – Сьер Габриэль кладет ему руку на плечо. – Продолжайте, Робер.

– Полюбопытствуйте, господа, – предлагаю я.

Длинной щепкой я рисую на песке контур южного побережья Англии. Это несложная задача для того, кто часами грезил о грядущем возмездии, прикидывал, пусть и в шутку, места возможной высадки десанта. Ведь когда-то же должна у французов появиться морская пехота. Через четыре века Наполеон будет мечтать о том, как он форсирует Ла-Манш и с полумиллионной армией обрушится на Британию, отчего мне нельзя? Тем более что я русский, а нам англичане задолжали побольше, чем французам. Мерси вам, британцы, и за Октябрьскую революцию, и за Второй фронт, и за холодную войну! Вот ведь вздорная нация чертовых мореходов, везде они ухитрились пролезть, полмира под себя подмяли. И что удивительно, смогли сохранить имидж этакого денди, джентльмена до кончиков ногтей, всегда играющего по правилам. А наши дурни до сих пор всех собак вешают на евреев, мол, за «двести лет вместе» те последние соки высосали. Можно подумать, что до того на Руси все было шоколадно. Ау, чудаки, не там ищете, не тех пытаетесь ухватить за руку!

– Побережье, куда мы высадились, поделено между шестью английскими графствами. Скорее всего, мы попали либо в Девон, либо в Дорсет. Тут уйма городов и крупных деревень, вот, полюбуйтесь! – Присев, я выкладываю камешки на схему, при этом каждому даю собственное имя. Находится место и Портсмуту, и Дартмуту, и еще паре десятков других населенных пунктов. Самый большой камешек я кладу немного поодаль, это Лондон, столица исконного врага.

Я поднимаю голову, четверо выживших стоят вокруг. На схему смотрят внимательно, пытаются понять, чего же я от них добиваюсь.

– Здесь – наша цель, сюда мы должны прибыть.

– На кой нам сдался Лондон? – с недоумением тянет Лотарингский Малыш, на лице которого видна скептическая ухмылка.

– Это я объясню вам чуть попозже, – роняет шевалье де Кардига. – Продолжайте, сьер Армуаз.

– Если мы купим в ближайшем городке обычных коней и оружие, то вполне успеем к рождественской ярмарке, проходящей в одном из крупных городов побережья.

– К ярмарке, – повторяет сьер Луи. – А на кой нам сдалась ярмарка?

– Богатая ярмарка! – поясняю я. – Там в изобилии присутствуют жирные английские купцы, менялы, ростовщики и торговцы драгоценностями. Уйма состоятельных людей! Куча денег, в которых мы позарез нуждаемся, будет собрана в одном месте. Нам остается только прийти и взять их. Мы заберем у них столько, что окупим все наши потери!

– Ежегодная ярмарка, – по буквам повторяет сьер де Бушаж, глаза которого азартно горят. – Там соберется чертова куча всяческого народа, который по делу и без дела шляется туда-сюда, среди них так легко затеряться... Понимаете?

В наступившей тишине первым начинает ухмыляться сьер Габриэль, за ним расплываются в улыбках остальные. Отнимать золото у купцов и прочих смердов – излюбленное развлечение дворянского сословия. Любой из нынешних вельмож и сановитых старцев в молодости хотя бы раз шалил на большой дороге, скромников у нас днем с огнем не сыщешь. А уж если представляется возможность ощипать английских купцов, то ни один истинный француз не пройдет мимо подобного богоугодного дела.

– Молодец! – довольно рычит наш бравый командир. – Недаром я тебя спас! Признаюсь, что был против, когда тебя навязывали в мой отряд. Что ж, человеку свойственно ошибаться!

– Скажите, шевалье, а вы точно лекарь? Замашки у вас – как у заправского головореза! – с простодушным недоумением поражается Лотарингский Малыш.

Я хмуро улыбаюсь в ответ. Эх ты, дитя наивного века, пусть жестокого и кровавого. Твои потомки волком взвоют от грабителей в белых халатах, что все соки из них выжмут медицинскими страховками, лечением зубов и липосакциями!

Согревшись, мы отрываемся от живительного огня и отправляемся на поиски ближайшей рыбацкой деревни. Судя по кольям, торчащим из песка, да рыбачьим сетям, развешанным для просушки, селение должно быть где-то рядом. Как авторитетно заявил мэтр Жан, до него не более полумили. Я бросаю прощальный взгляд на лежащую через пролив Францию, и губы шепчут:

– Ты только береги себя, любимая, а я уж тебя не подведу. Клянусь, ты будешь мной гордиться!

Печальные крики чаек навевают уныние, холодные серые волны равнодушно лижут сырой песок. Покосившись на ушедших вперед спутников, я посылаю в сторону далекого Орлеана воздушный поцелуй. Ну вот и все, прощание закончено. Я прибавляю шаг, пытаясь догнать собратьев по борьбе. Нас только пятеро, это все, что осталось от отплывшего из Нанта отряда, но и этого за глаза хватит, чтобы исполнить поручение. Сколько бы нас ни было – мы все равно последний довод короля. Англии не удастся нас схарчить, подавится она, словно пес куриной костью.

Но если остальные просто выполняют полученное задание, то у меня к нему примешивается и кое-какой личный долг, а потому, как и подобает истинному рыцарю, перед началом битвы я должен бросить вызов. Эх, жаль, что под рукой нет ни витого рога, ни сияющей трубы, ни даже завалящего боевого барабана. А потому придется ограничиться голосом.

– Слушай меня, английское королевство! – кричу я. – Вы, король Англии, его лорды и бароны. Вы, епископы и аббаты. Вы, рыцари и оруженосцы, воины и все свободные йомены! Я, Робер де Армуаз, французский дворянин, объявляю вам войну на вашей территории. И пусть не будет в ней места для жалости и сочувствия к побежденным, и да запылают британские деревни, опустеют улицы городов, обветшают и рухнут церкви и соборы!

Громадная волна обрушивается на берег, захлестнув меня до пояса. Ла-Манш гневно ревет, пытается ухватить меня покрепче, уволочь на дно, стянуть горло канатами водорослей. Меня услышали, понимаю я, а потому, уже негромко, четко произнося слова, добавляю по-русски, чтобы проняло:

– Сбылся худший из кошмаров твоих правнуков, Англия. По британской земле – русские идут!

Эпилог

Тот же день, королевский дворец в Жиене.

Кто смеется последним

Почтительно отпрянув, стражи распахивают высокие резные двери и тут же мягко прикрывают их за стройной женщиной в роскошном шелковом платье, усыпанном драгоценными каменьями. В комнате полутьма, в кресле у камина развалился высокий молодой мужчина с кубком вина в левой руке. Правой он подпер голову, отсутствующий взгляд обращен на огонь, пожирающий дрова. Женщина элегантно присаживается на резную скамеечку из красного дерева, стоящую рядом с креслом, аккуратно расправляет шелестящие юбки. Она дивно хороша и прекрасно это знает.

– Ты решился наконец? – небрежно интересуется красавица.

Мужчина долго молчит, затем, не отрывая взгляда от пляшущего в камине огня, глухо отвечает:

– Неужели нельзя поступить иначе?

– У нас нет иного выхода. В стране растет недовольство. Крестьяне не понимают, отчего Дева не ведет их в бой, рыцари требуют не допускать ее в армию, духовенство разделилось во мнениях. Помедлишь чуть, упустишь момент, за тебя все решат другие! – настаивает женщина.

Мужчина тяжело вздыхает:

– Это была твоя идея – призвать Жанну.

– И она прекрасно сработала! Ныне англичане разбиты и отброшены, ты – коронован. Главное теперь – не допустить ошибки, само время работает на нас, ослабляя твоих врагов!

– Но как поступить с Девой?

– Дать ей в командование небольшой отряд и бросить в бой. Ни подкреплений, ни денег Жанна не получит. Вот тогда и посмотрим, так ли пастушка непобедима, как о том говорят. А когда все убедятся, что она больше не та Дева-Победа, которой была раньше, мы отдадим ее англичанам!

Мужчина вздрагивает и, залпом осушив кубок, искоса смотрит на мать. Отблески пламени падают на прекрасное лицо Изабеллы, со стороны кажется, что глаза женщины пылают подземным огнем. Содрогнувшись, Карл отворачивается к камину.

– Нет, – говорит король. – Ни за что, – но в голосе его больше растерянности, чем убежденности.

Женщина молча смотрит на сына, в мрачном пламени ее глаз можно прочесть: «Слабак. Такой же нерешительный рохля, как и твой отец. Как жаль, что Клод родилась девочкой, вот кто воистину достоин трона, но тут уж ничего не поделаешь!» Вслух же Изабелла Баварская говорит:

– Операция «Пастушка» подходит к закономерному финалу, и Жанне д'Арк суждено пожертвовать собой ради победы. Какая это будет красивая смерть: преданная королю крестьянка погибнет от руки проклятых захватчиков! Возмущение всколыхнет страну, и тогда все галлы от последнего смерда и до самого чванливого из вельмож сплотятся вокруг короля Франции, Карла Седьмого Валуа!

Андрей Родионов Французский дьявол

Моей Надежде

Пролог

1337-1453 годы, Франция: мужчина как венец творения

По мере развития идей политкорректности, феминизма и прочей забугорной чепухи в народе родилась известная шуточка, что Господь наш создал мужчину как опытный образец. И лишь много позже, учтя многочисленные недостатки предыдущей модели, слепил Он женщину, создание полностью безупречное. Хочу ответственно заявить, что венцом творения в созданной Им Вселенной, как ни крути, является все-таки мужчина. Создав нас, Бог завершил сотворение мира, поскольку ничего более уникального Он уже не мог себе представить.

Это мы с вами сотворены по образу и подобию, а женщин Господь создал нам в утешение, едва лишь заметил, как первый мужчина куксится и воротит нос от еды. Еще бы Адаму веселиться, когда не у кого было толком выяснить, уважают тебя обитатели райского сада или нет. Кругом одно бестолковое зверье, от которого, как ни трудись, внятного ответа не получишь, одно рычание, сопение да назойливое утреннее кукареку.

Вот бы тогда Господу наморщить лоб да сотворить еще одного представителя сильного пола, а то и сразу десяток! В Эдемском саду, полном спелых фруктов, речек с играющей на перекатах рыбой и идеально ровных площадок, в равной степени подходящих как для футбола, так и для боулинга с гольфом, группа мужчин без труда нашла бы для себя полезное и увлекательное занятие. И разве повелись бы они на подначки чешуйчатого и клыкастого Змея, назойливо шипевшего о непревзойденном вкусе какой-то подозрительного вида кислятины? До древа ли познания добра и зла, когда на носу первый чемпионат мира по футболу? Да никогда в жизни, мужчины – они не такие, это женщин легко купить таинственным шепотом и многозначительными вздохами! Вот если бы Змей предложил дернуть по кружечке холодного пива, вдобавок загремел бы игральными костями, зашелестел картами…

А если без шуток, то какие же они, мужчины?

Что толку смотреть на современников, достойно описать наши безумства смогут лишь потомки, а потому оглянемся назад. Вернемся к давнему англофранцузскому конфликту, вглядимся пристальнее в пожелтевшие страницы средневековых летописей.

Столетняя война, как ее впоследствии назвали, явила примеры величайшего героизма и предательства, чести и вероломства. Апофеоз рыцарской эпохи, когда на полях сражений то и дело сходились многотысячные конные армады, лязгающие тяжелой броней. Время, славное тем, что гордые замки и многолюдные города с необычайной легкостью переходили из рук в руки, а порох лишь начинал свое победное шествие. Уникальный период в истории ратного искусства, когда индивидуальная воинская подготовка достигла невиданных ранее высот, а конный рыцарь, действуя в одиночку, с легкостью разгонял несколько десятков до зубов вооруженных пехотинцев. Увы, подобного уровня владения холодным оружием мы никогда уже больше не увидим!

Тогда на всю Европу прогремели славные имена, что навсегда останутся в нашей памяти. «Божий гнев» Ла Гир во главе шестидесяти всадников гнал прочь две тысячи англичан. Молодой оруженосец Бертран де Гюклен во главе небольших отрядов громил многотысячные британские орды. Капитан Робер де Флок, действуя где силой, а где с помощью хитроумных воинских уловок, один за другим освобождал от ненавистных захватчиков города Нормандии, пока не очистил их все до единого. Героев было так много, что всех не упомнят и седовласые профессора. Великие воины Столетней войны не умели красиво петь сладкими голосами и бойко вихлять бедрами на сцене, зато они изменяли под себя мир. А это, согласитесь, чуть-чуть важнее, чем самое талантливое кривляние под фонограмму.

Тогда твердо знали, что главное в жизни – это доблесть, честь и отвага, а верность рыцарскому слову и присяге была гораздо важнее замков, титулов и личного банковского счета. Мужчины с большой буквы с легкостью переступали замшелые законы, приказы старших и тысячелетние обычаи. Да плевать они хотели на то, что шипят им в спину остальные, иначе когда бы герои совершали Дела и Поступки?

Настоящий мужчина всегда направлен на действие, он создает и разрушает, берет на копье города и железной рукой крушит империи. А еще он отправляется в неизведанные бурные моря, чтобы открыть там неведомые земли и подарить их Родине. Мужчина –это действие, хаос, ураган. Мужчина – это энергия, что не дает замереть без движения нашей цивилизации. Это вихрь изобретений, новые технологии, полеты в космос. Настоящий мужчина рожден для большего, чем мирно прозябать. Мужчина – это непрерывная экспансия в окружающий мир, переделка Вселенной по собственному образу и подобию.

В конце-то концов, с кого же еще мужчине брать пример, как не с Того, чьим точным слепком он является?

Часть 1 ЛОГОВО ЗВЕРЯ

Глава 1

12 декабря 1429 года, Англия, графство Дортмут: явление незаконных – мигрантов

Я брезгливо оглядел свинцовые волны Ла-Манша, где даже летом вода прохладна, как в глубоком колодце, а сейчас и вовсе холодна. Но британцам хватает, не жалуются, даже в свирепые январские морозы температура в Англии редко падает ниже нуля. Вот в Шотландии, что укрылась на севере острова, климат похуже, и зимой там ложится снег. Раз в три года, и таким тонким слоем, будто природа изо всех сил экономит осадки для некой северной страны, в просторечье Гипербореи.

Насколько я знаю, природа Британии очень сдержанная, ни тебе джунглей, ни тайги, ни водопадов, ни пустынь. Сплошные болота и леса, а на севере даже горы есть, маленькие, словно игрушечные. Во Франции такие возвышенности называют холмами, а на Алтае подобным бугоркам собственного имени не дают, поскольку не заслужили.

Я бросил хмурый взгляд в сторону Шотландии. Где-то там сейчас, если не ошибаюсь, пасет коз некий Дункан Маклауд, здоровенный такой патлатый мужик в клетчатой юбке до колен. Вообще-то шотландцы весьма своеобразные союзники. Деньги у французов «дети гор» берут исправно, но в борьбу с англичанами вступают лишь тогда, когда им самим это выгодно.

Я плюнул в сторону пролива, чуть-чуть не достав до воды. И только собрался дать Англии краткую, но емкую характеристику, как ветер мстительно зашвырнул горсть мелкого песка точно мне в рот. Над головой злорадно захохотали серые чайки, захлопали крыльями в диком восторге. Мол, повезло добраться до острова живым, так и молчи, уткнись в тряпочку. Ну, допустим даже, что высадился в Англии один русский диверсант, так что с того? Мало суметь куда-то войти, ты выйти попробуй, тогда и будешь хвалиться, если останется чем, разумеется. А вот британцы еще потопчут русскую землю, как в девятнадцатом веке, так и в двадцатом!

– Каркайте, каркайте! – оскалился я в ответ. – Уж я постараюсь сделать так, чтобы будущее вторжение англичан выглядело как давно заслуженная и даже выстраданная месть. Камня на камне тут у вас не оставлю!

Я завертел головой, отыскивая спутников. Те успели отойти на пару сотен ярдов и теперь остановились, разглядывая меня с некоторым недоумением. Я прибавил шагу и, как только поравнялся с французами, буркнул под нос, чтобы не выглядеть совсем уж идиотом:

– Показалось, будто я что-то разглядел в волнах.

Жюль де Фюи мгновенно подобрался, я с сожалением покачал головой.

– Увы, почудилось.

– Не отставайте, – каркнул сьер Габриэль, и мы с парижанином дружно прибавили шагу.

Итак, из двадцати одного воина, что неделю назад отплыли в Англию для освобождения из плена дяди французского короля, герцога Карла Орлеанского, в живых осталось только пятеро. Высокий подтянутый воин, что идет во главе нашего маленького отряда, – это командир, шевалье де Кардига. Рядом с ним мягко ступает худой, словно вяленая рыба, воин с желтоватой кожей, острыми скулами и длинным крючковатым носом. Это помощник и правая рука командира, шевалье Габриэль де Бушаж. Он вечно прячет глаза за полуопущенными веками, но прекрасно все подмечает. Сьер Габриэль родом из Наварры, или, как говорят в Англии, гасконец.

Следом грузно топает двухметровый верзила с лысой, как коленка, головой, у него шикарные, дивно ухоженные усы, его гордость и любовь. Это Жан по прозвищу Лотарингский Малыш, прирожденный стрелок и настоящий снайпер, любимая забава у него – сразить одним выстрелом двух, а то и трех британцев зараз. На плече Жан держит кулеврину, и пусть порох и пули сгинули, но достать их в Англии не проблема, главное – цела любимая игрушка. Рядом с Малышом легко, словно танцуя, движется невысокий крепыш, это сьер Жюль де Фюи, парижанин, отменный воин, прекрасный знаток вина и женщин.

Самым последним иду я, шевалье Робер де Армуаз. Когда-то меня звали Робертом Смирновым, и я работал фельдшером на «скорой», мечтал стать хирургом, лечить людей. Затем я попал в пятнадцатый век и успел побывать лекарем, оруженосцем и даже телохранителем королевы-матери. Весь последний год я прослужил врачом и тайным охранителем Орлеанской Девы, ныне же – лекарь в отряде воинов-францисканцев, а по совместительству убийца, который должен отравить спасенного нами герцога. Совет пэров французского королевства желает заменить Карла VII Валуа его дядей, вот почему наставник вручил мне яд и приказал позаботиться о вельможе.

Третий орден францисканцев категорически не желает, чтобы Орлеанец живым ступил на землю Франции, а вот Жанна д'Арк, любовь всей моей жизни, лишь о том и грезит. Собственно говоря, это первая проблема, которая чрезвычайно меня занимает. Как поступить: выполнить приказ и убить отца любимой или взбунтоваться? И в том и в другом случае меня ждет неминуемая смерть, и это вторая проблема, как ни крути, неотделимая от первой.

Сегодняшней ночью судно «Святой Антоний», на котором путешествовал отряд лучших воинов ордена, было атаковано неизвестным кораблем. Каравелла, светящаяся потусторонним светом, вынырнула из густого тумана, словно чертик из коробочки. Всего двумя залпами бортовых орудий она отправила на дно не только судно с командой, но и всех наших боевых жеребцов, доспехи с оружием, деньги. И, что самое худшее, в свинцовых водах Ла-Манша упокоилась большая часть нашего отряда. Мне до слез жаль лежащие где-то там, на дне, нарезной «Зверобой» с улучшенной оптикой, но по возвращении братья Бюро сделают мне новое ружье, ничуть не хуже. А вот вернуть погибших, увы, никто ни в силах. И тем не менее командир не собирается отступать. Раз перед нами поставлена задача, то мы выполним ее любой ценой. Теперь нам придется труднее, но тем почетнее будет возвратиться с победой!

Брести по песчаным дюнам во влажной одежде, когда порывы холодного ветра то и дело кидают в лицо мелкий песок, – то еще удовольствие. Поначалу я все ждал появления солнца, что живительными лучами обогреет и обсушит, но светило, едва выглянув, вновь спряталось за серые тучи. Вскоре заморосил холодный дождь, то усиливаясь, то ослабевая, но до конца не прекращаясь. В результате лично у меня сложилось твердое впечатление, что Англия нам не рада. Ну и ладно, стерпим, как-нибудь перебьемся, мы люди неприхотливые.

Часа через полтора мы наконец поравнялись с рыбачьими сетями, длинными рядами развешенными на кольях, вбитых в песок. До них оказалось не полмили, как оптимистично заявил нам мэтр Жан, а раза в три дальше, – но нам ли жаловаться?

Уже ярдов за сто до сетей, колышущихся под порывами ветра, в лицо нам ударил едкий аромат гниющих водорослей и тухлой рыбы. Я недовольно поморщился, а Лотарингский Малыш смачно сплюнул и грязно выругался, так, как умеют только моряки, солдаты да мы, медицинские работники. Чем ближе мы приближались к сетям, тем сильнее становился запах разложения. Парижанин, побледнев как мертвец, затейливо ругнулся, помянув в одной фразе как святого Георгия, покровителя Англии, так и святого Андрея, покровителя Шотландии.

– Не богохульствуй! – прогундосил командир, тщательно зажимая длинный породистый нос.

Чуть не бегом мы поднялись на пологий пригорок, и я радостно вскрикнул, разглядев неширокую бухту. Подле лодок, вытащенных на берег, копошились какие-то люди, у деревянной пристани мерно покачивались два небольших баркаса. А самое главное – здесь были дома. Не меньше полутора сотен домов, маленькая церковь из серого камня и двухэтажное здание, выкрашенное в зеленый цвет, в котором любой путник сразу узнал бы трактир.

– «Монах и русалка», – прищурившись, прочитал вывеску Лотарингский Малыш, а я плотоядно оскалился.

Переглянувшись, мы дружно прибавили шагу. Появление нашей истрепанной компании вызвало в деревне не меньший переполох, чем приезд странствующего цирка. Распахивались настежь окна, прерывались разговоры, а простодушные дети пялились на нас просто неотрывно. Когда мы наконец подошли к трактиру, по пятам за нами следовала небольшая толпа. Я зашел последним, мягко прикрыв тяжелую дверь, но люди снаружи и не подумали расходиться, застыли в терпеливом ожидании. Надеялись, что как только мы утолим первый голод, то развлечем их свежей балладой или парой затейливых фокусов. А пока, чтобы скоротать время, жители деревни принялись оживленно обсуждать наш внешний вид, манеры и предполагаемые обстоятельства постигшей нас беды.

– Здравствуйте, господа, – кивает нам служанка, полная рыжеволосая девица лет двадцати.

Вытаращив глаза, она с интересом разглядывает нашу потрепанную компанию. Выглянувший на шум поваренок в донельзя засаленном фартуке, изумленно присвистнув, запускает в спутанные волосы грязноватую пятерню, с наслаждением почесав в затылке, плюет на пол. От дверной притолоки его, похоже, не оторвать и лебедкой. Наверное, все дела на кухне давным-давно переделаны, и малец решил взять небольшой отпуск. Шевалье де Кардига недовольно хмурится, на суровом лице командира играют желваки, но тут работники общепита исчезают, как корова языком слизнула. Вместо них появляется сам трактирщик, невысокий и коренастый, с широкой красной физиономией, багровой лысиной и пивным животом. Кто видел одного трактирщика, тот видел их всех. Эту породу людей трудно чем-либо удивить, на секунду сощурив глаза, пузан коротко кивает и представляется:

– Я – хозяин гостиницы, мастер Фокс.

Голос у него замечательный, с таким басом где-нибудь в Италии быть бы ему оперной звездой, вон как дребезжат кружки в такт его словам.

– Гай Фокс? – расплываюсь я в улыбке.

– Да, – растерянно признается трактирщик. – Вы что же, слышали обо мне?

Командир кидает предостерегающий взгляд, и я проглатываю остроту, что так и вертится на кончике языка.

– Это неважно, – рычит он, вновь повернувшись к владельцу «Монаха и русалки». – Найдется ли у вас, добрый мастер Фокс, горячая еда и комната для пятерых путешественников?

– Разумеется, – неторопливо пожимает тот плечами. – Это же трактир. А вы присаживайтесь пока вон за тот стол, поближе к огню.

Ах, какое наслаждение сидеть в дождливую погоду у жарко пылающего камина, особенно когда до тебя доносится упоительный аромат жареного мяса! Крикнув, чтобы подавали обед, трактирщик вновь подходит к нам, взгляд его задерживается на перстне наваррца.

Откашлявшись, спрашивает:

– Попали в небольшую переделку, да?

– Если можно так назвать кораблекрушение, то да, попали, – в тон ему отзывается сьер Габриэль.

– Вы шотландец, сэр? – словно бы невзначай любопытствует трактирщик.

– Я родом из Гиени, верный подданный нашего короля Генриха VI! – важно заявляет наваррец. – Плыл с друзьями, чтобы наняться на службу к какому-нибудь достойному английскому барону. Но, к сожалению, мы – это все, кому удалось спастись.

– И что же за корабль затонул? – спрашивает мастер Фокс, тут же добавляет: – Если об этом будет дозволено спросить вашу милость.

– «Везувиус», – тяжело роняет командир. – Прекрасное торговое судно из Генуи. Мы вышли оттуда месяц назад и шли в Лондон.

Подняв брови, Лотарингский Малыш пару секунд с недоумением пялится на командира, а затем открывает рот. Тут же стрелок подскакивает на месте, словно шилом кольнули, стул под ним протестующе скрипит. Выругавшись, Малыш поворачивается к парижанину, брови насупил, глаза горят. Я буду не я, если сьер де Фюи только что не пнул нашего недогадливого стрелка. Жюль, демонстративно отвернувшись, вовсю подмигивает служанке, лицо девушки расцвело улыбкой, в глазах скачут бесенята.

– И что же случилось? – в голосе трактирщика звучит неподдельный интерес.

– Я вам что, моряк? – пожимает командир плечами. – Среди ночи нас разбудили вопли, в трюм хлынула вода. Проклятье, там были наши жеребцы, оружие и доспехи!

Поймав вопрошающий взгляд мастера Фокса, сьер Кардига раздвигает губы в невеселой ухмылке.

– Не беспокойся, достойный человек, деньги у нас остались.

Кланяясь и твердя, что ни о чем таком и не думал, трактирщик наконец оставляет нас в покое. Тут же появляется служанка с подносом в руках, пухлые руки так и мелькают, расставляя миски с дымящейся похлебкой, кусками жареного мяса, громадными ломтями чуть зачерствевшего ржаного хлеба. А уж рыбы на столе просто навалом: и печенной на углях, и вареной, и просто соленой. Парижанин плещет в деревянную кружку из здоровенного глиняного кувшина и тут же с проклятием ставит его на стол.

– Чертовщина, – рычит он. – Зачем здесь это пойло?

– Добрый портер, – с некоторой обидой в голосе отзывается трактирщик.

– Подай нам вина!

Мастер Фокс скрещивает руки на груди, в его голосе столько льда, что не растопить никаким Гольфстримом:

– Если вам неугодно доброго английского пива, то могу предложить простой воды из колодца. А вина мы отроду не держали, кому оно здесь нужно!

Переглянувшись, мы дружно подставляем кружки. На лице сьера де Фюи искреннее неодобрение, кончики усов обвисли, словно листья, прихваченные морозом. С тяжелым вздохом он наливает нам пиво, помедлив, плещет и себе.

Воду здесь может пить только самоубийца, еще не хватало подхватить какую-нибудь кишечную дрянь вроде холеры! Хотя, признаюсь честно, гепатит А тоже не подарок.

Не проходит и получаса, как мы начинаем дышать чаще и один за другим отваливаемся от стола.

Оглядев наши раскрасневшиеся лица, командир властным жестом подзывает трактирщика, холодно спрашивает:

– Как называется ваша деревня?

– Тидвелл, – охотно отвечает тот. – А расположены мы в бухте Боггортского холма, к западу от мыса Портленд.

– Далеко ли до ближайшего города?

– До Уэймута? Миль пять будет.

– А можно ли в вашем селении купить коней?

В глазах трактирщика мелькает расчетливое выражение.

– Отчего же, конечно можно, – заявляет он, пухлая ладонь медленно разглаживает фартук на круглом животе. – Вам повезло, мой кузен как раз торгует лошадьми. Продаст недорого, у него не кони, а сказка!

– Я посмотрю, – встает из-за стола сьер Габриэль. Уронив руку на плечо трактирщика, добавляет: – Веди меня, мой проводник.

Рука у гасконца длинная и на вид сухая, тем не менее трактирщик ощутимо кренится на бок, словно конечность рыцаря отлита из свинца. Дождавшись, пока они выйдут из трактира, Лотарингский Малыш пихает парижанина, в голосе его неприкрытая обида:

– Ты чего пинаешься?

– А чтобы ты не ляпнул во всеуслышание, будто мы плыли на «Святом Антонии» и нас потопил неизвестный корабль!

– А что тут такого? – хмурит брови Жан.

– А то, – холодно замечает шевалье де Кардига, – что «Святой Антоний» – уже третье подряд судно, посланное Орденом и пропавшее в здешних местах. Благо на сей раз хоть кому-то удалось спастись. И хватит об этом!

С минуту Лотарингский Малыш сидит, как пыльным мешком ударенный, затем, повернувшись к парижанину, шепотом произносит какое-то слово, а Жюль отрешенно кивает.

Я криво ухмыляюсь, прочитав по губам стрелка: «Предатель?»

Тоже мне шарада, а кто же еще? Нас явно подстерегали по чьей-то наводке, ведь напали с ходу, не уточнив ни названия корабля, ни его государственной принадлежности. Так не поступают ни пираты, ни береговая охрана. Неизвестные совершенно точно знали, кого встретили, и честно постарались уничтожить всех нас до последнего человека. Что ж, очень грамотное решение. Вздумай враг брать «Святой Антоний» на абордаж, еще неизвестно, чем закончилось бы дело, ведь отряд францисканцев без труда справился бы со втрое сильнейшим противником. А в открытом море, вдали от берега, мы оказались совершенно беззащитны. Я не удивлюсь, если узнаю, что мы не то что убить, но и ранить никого не сумели! Правильную тактику применил неведомый враг, весьма разумно бить десантное судно на подходе, не давая противнику высадиться на берег.

Одно непонятно: где это наладились делать такие корабли, под чьим флагом они ходят? В былые времена суда строили, прикладывая доски торец в торец, из-за чего приходилось изводить чертову уйму материала для заделки текущих швов. Затем Европа переняла манеру постройки корабельных корпусов у викингов, те лепили доски внахлест, как черепицу на крыше. Так и щели не текут, да и корпус гораздо прочнее.

А надо быть проще, в одной доске делать прорезь, в другой – выступ, тогда они войдут друг в друга, как кубики детского конструктора, из-за чего экономится куча дерева, да и сам корпус становится намного легче. А раз корпус легче, то и корабль пойдет намного быстрее, груза сможет взять больше. Есть и другая хитрость. Начинать постройку следует с каркаса, а обшивку лепить уже после. Ныне же в Европе принято поступать наоборот. Вначале построят корпус, а уж затем крепят его внутренними перегородками, умельцы криворукие.

Таинственный корабль несет сразу три мачты, да и пушки палят из специально проделанных орудийных портов, а не установлены на палубе, как принято пока что во всем мире. Ну и ну, с кем же это мы столкнулись в Ла-Манше? Да десяток таких судов с легкостью перетопят весь французский флот! А вот зловещее свечение с явственно потусторонним оттенком меня как раз не пугает, это всего лишь качественные спецэффекты, не более. Производство фосфора не представляет ровным счетом никаких трудностей, была бы в наличии моча. Я и сам могу заставить светиться любой корабль, все, что мне для этого потребуется, это пара стеклянных колб с изогнутым длинным горлышком да кое-какие знания из школьного курса химии.

Когда хихикающая служанка объявила, что комната для нас готова, а камин там протоплен, я чуть не заплакал от радости. Но куда там! Не успел я толком представить, как стягиваю сапоги и рушусь в кровать, как объявившийся сьер Габриэль потащил нас смотреть на купленных им лошадей. Я бросил взгляд на неказистых животных и сразу же вспомнил статных красавцев, что этой ночью ухнули на дно. Рядом тяжело вздохнул Лотарингский Малыш, скривился так, словно раскусил сразу два лимона, а Жюль де Фюи негромко выругался.

– Ничего, друзья мои, – оживленно проговорил наваррец. – Вы еще не видели их в деле!

Одна из купленных им лошадей апатично подняла голову и, бегло осмотрев новых хозяев, с тяжким вздохом уронила ее вниз. Я, конечно, не знаток, но выглядели лошади так, словно все в жизни им давно и окончательно опротивело. С другой стороны, шерсть у них гладкая и блестящая, глаза ясные, ноги сухие, грудь широкая. Посмотрим.

– Ладно, – неуверенно заявил командир. – Кому же доверять покупку лошадей, как не гасконцу.

Все широко заулыбались, кто же во Франции не знает, что там, где проехал гасконец, двум цыганам делать нечего.

– Смейтесь, смейтесь, – проворчал наваррец. – Посмотрим, как вы запоете, когда проскачете на них пару миль!

Переглянувшись, мы начали знакомиться с лошадьми. Мне достался невысокий рыжий жеребчик лет четырех.

– Буду звать тебя Бобби, – заявил я, и возражений не последовало.

Я внимательно оглядел простенькую уздечку, изрядно потертое седло, конь тихонько фыркнул, переступив с ноги на ногу.

– А теперь, – подбоченясь, заявил сьер Габриэль, – пожалуйте в местную лавку. Я договорился о скидках, поскольку помимо лошадей нам необходимы одежда и оружие.

– Представляю, каким рваньем здесь торгуют, – брюзгливо пробурчал парижанин, но в лавку он ворвался самым первым, чуть ли не бегом, торопился выбрать для себя что-нибудь получше.

Процесс покупок не отнял у нас много времени. Простая одежда взамен испорченной в морской воде, новые, пусть и дешевые сапоги, теплые плащи с капюшонами и шляпы вмиг превратили нас из бродяг подозрительного вида в честных граждан. Ассортимент оружия изрядно подкачал, но пускаться в путь с голыми руками нам не могло бы присниться и в страшном сне. Мы взяли короткие копья с дурными наконечниками, три топора, что на худой конец могли сойти за боевые, да молот для Лотарингского Малыша.

– Мой папаша был кузнецом, – заявил нам верзила с широкой ухмылкой. – Правда, сам я его ни разу не видел, но мать клялась, будто бы отец был весьма достойным человеком. Думаю, это от него у меня тяга к огню, бабахающим ударам и всякому опасному железу.

Шевалье де Кардига долго перебирал пять плохо заточенных кусков железа, яростно бормоча себе под нос, что торговец, скорее всего, подобрал их на помойке.

– Зря вы так, ваша милость, – отозвался тот обиженно. – К нам частенько наведываются купеческие караваны, охранники весьма довольны моим оружием.

Я припомнил сверкающий клинок командира с эльзасским клеймом на лезвии и скривился, а тот, глубоко вздохнув, наконец принял решение.

– Возьму вот этот, – объявил он. – Выбирать не приходится.

Из того, что осталось, каждый взял по мечу. Напоследок мы перешли к доспехам, облачившись в тяжелые куртки из бычьей кожи с нашитыми железными бляхами, кожаные же шлемы и деревянные щиты. Как глубокомысленно заявил парижанин, на безрыбье можно и лягушку. Когда, погромыхивая всем этим дурным железом, мы вернулись в таверну, я уже еле ноги волочил.

В выделенной нам комнате обнаружилось, что кроватей всем не досталось, но Жюль, человек бывалый и прежде не раз посещавший Англию, успокоил меня. Оказалось, эти британские скопидомы для экономии места из-под кроватей выдвигают другие, очень низкие и на колесиках.

Едва я скинул сапоги и плюхнулся на выделенную мне лежанку, в дверь стремительно вошел сьер Габриэль.

Окинул взглядом натопленную комнату, горько ухмыльнулся, в голосе прозвучало нетерпение.

– Лошади у входа в трактир, мы сейчас же уезжаем.

– В чем дело? – вскинул голову парижанин.

– Трактирщик держит почтовых голубей, – ответил наваррец, прикрыв дверь в коридор. – Только что командир заметил, как один из них взмыл в воздух и упорхнул куда-то на север. И я готов съесть мои новые сапоги, если мастеру Фоксу срочно понадобилось сообщить поставщику о нехватке пива!

Командир ждал на крыльце, нетерпеливо притоптывая ногой. Увидев нас, отрывисто скомандовал:

– В седло!

Выскочившему на крыльцо трактирщику шевалье де Кардига бросил несколько монет, тот с благодарностью кланялся, во весь голос сокрушаясь, что почтенные господа так быстро покидают его заведение.

– Мы решили заночевать в Уэймуте, – холодно пояснил командир. – Кстати говоря, какое заведение вы нам посоветуете?

На секунду трактирщик поджал губы, но тут же растянул их в насквозь фальшивой улыбке.

– Конечно «Черном принце», это совсем рядом с мясным рынком, сразу налево после улицы Жестянщиков.

Шевалье де Кардига молча кивнул и послал коня вперед, мы тронулись следом. Да, внешне нашим скакунам было далеко до красавцев, сгинувших в пучине Ла-Манша, но через полчаса скачки по разбитой дороге я с радостным изумлением обнаружил, что мой неказистый Бобби не проявляет никаких признаков усталости, бежит себе помаленьку, успевая разглядывать окрестности, и даже не вспотел. Я с уважением покосился на наваррца. Все-таки гасконцы знают толк в лошадях, этого у них не отнимешь.

Улучив момент, я крикнул:

– Что это за порода?

Наваррец ухмыльнулся:

– Мошенник, продавший мне лошадей, клялся, что это настоящие уэльские кобы.

– А на самом деле?

– А черт его знает! – отозвался он с тем великолепным равнодушием, что так привлекает нас в гасконцах.

Мили через три мы въехали в лес, командир огляделся и объявил привал. Ярдах в тридцати от дороги нашлась подходящая поляна, мы спешились, но костер разводить не стали. Начало темнеть, верхушки деревьев мерно раскачивались, холодный ветер упрямо играл с полами плащей. Из-за низких туч вынырнуло солнце, поглядело на нас устало и вновь скрылось.

Мы терпеливо ждали. Не прошло и получаса, как по направлению к Тидвеллу галопом пролетел отряд из двух десятков тяжеловооруженных всадников.

Мы мрачно переглянулись, Жюль де Фюи беззвучно чертыхнулся, а Лотарингский Малыш сосредоточенно подкрутил кончики усов. Если бы не бдительность командира, нас захватили бы врасплох!

Немного выждав для верности, мы вновь выехали на дорогу, а когда лес кончился, резко свернули вправо. Перед нами простерлась безлюдная пустошь, о лучшем и мечтать нельзя. По еле заметной тропке мы двинулись шагом на северо-восток, в сторону от негостеприимного Уэймута, где нас наверняка подстерегала засада. И не так уж важно, за кого нас принял мастер Фокс, за пиратов, контрабандистов или заговорщиков. Хуже всего та оперативность, с которой кто-то отреагировал на его послание. Похоже, мы встали поперек горла очень серьезным людям.

– Командир, – сказал Лотарингский Малыш на второй день пути. – Нам надо поговорить.

– Слушаю, – отозвался шевалье де Кардига.

– По-моему, пришла пора рассказать, за каким чертом мы собираемся ехать в Лондон, раз уж лишились денег, которые должны были передать заговорщикам. У меня нерадостное чувство, будто в нашем отряде все уже знают, в чем тут дело. Все, кроме меня. И оттого я чувствую себя полным дураком.

Командир и сьер Габриэль переглянулись.

– Что ж, это справедливо, – согласился сьер де Кардига. – Дело в том, что передача золота – отвлекающий маневр. На самом деле у нашего отряда совершенно иное задание.

– И какое же?

– Мы должны выкрасть герцога Карла Орлеанского, дядю нашего короля, из Тауэра, где его держат в заточении. Ясно?

Лотарингский Малыш ошарашенно глянул на парижанина, тот молча кивнул.

– Чего же неясного, – ответил стрелок и, скривив рот, пробормотал: – Всего-то навсего ворваться в Тауэр, да дело выеденного яйца не стоит! Нас же пятеро осталось, а это такая сила, что всю Англию на уши поставить может. Отчего бы нам заодно, чтобы дважды через Ла-Манш не плавать, не выкрасть еще кого-нибудь, например архиепископа Кентерберийского?

– Или английского короля, – подсказал ему Жюль.

– Точно! – согласился стрелок и тут же с подозрением покосился на товарища, но парижанин смотрел абсолютно честными глазами.

– А вот еще неплохо бы… – начал он, но тут Малыш, презрительно фыркнув, отвернулся.

Голову держал высоко, весь из себя гордый, неприступный и на дурацкие шуточки и розыгрыши не реагирующий.

Вообще-то, по совести говоря, англичане ведут себя… неправильно, не по канону. Все знают, что герцога Карла Орлеанского взяли в плен четырнадцать лет назад, прямо на поле битвы при Азенкуре. Тяжелораненый принц крови еле выжил и долго еще мучился от ран, полученных в той бойне. Как истинный рыцарь, Орлеанец поклялся, что выкупится из плена последним, уже после того, как англичане освободят всех французов, захваченных во время битвы. А потому большую часть доходов от принадлежащих ему поместий герцог пустил на выкуп галлов из британской неволи. Но человек предполагает, а Богу виднее. Умирающий от яда английский король Генрих Завоеватель в далеком уже 1422 году потребовал, чтобы герцога Карла Орлеанского держали в плену до тех пор, пока малолетний Генрих VI не достигнет совершеннолетия. Вот и томится Орлеанец в неволе, хоть это и противоречит всем обычаям и законам рыцарства.

Очевидно, спутники мои размышляли о том же, поскольку сьер де Кардига пробормотал со злостью:

– А ведь по неписаному рыцарскому закону принца крови положено отпускать за сто тысяч золотых экю, желаешь ты того или нет!

– Так то по рыцарскому, – с кривой ухмылкой отозвался гасконец. – А кто сказал, что британцы рыцари? Мало носить доспехи, иметь фамильный герб и гордый девиз, это все пустое. Разве не подло было осаждать Орлеан, пока его хозяин находится у них же в плену? И ничего, не один из английских рыцарей не выступил против, все стоя аплодировали герцогу Бедфорду!

– Значит, сэкономим для Орлеанца целую кучу золота, – хохотнул уставший дуться Малыш. – С него за освобождение причитается пир, чтобы яства горой, а вино рекой!

– А хорошенькие женщины – толпой! – мечтательно подхватил Жюль.

Глаза парижанина заблестели, он наклонился к Малышу и прошептал ему на ухо что-то такое, отчего стрелок покраснел как рак и, поперхнувшись, смущенно захохотал.

Дальше они так и ехали, перебрасываясь скабрезными шуточками. Парижанин вызывал стрелка на шуточный поединок, утверждая, что, пока мы будем находиться в Лондоне, он разобьет сердца не менее чем пяти самым знатным и красивым британкам и тем самым сильно подорвет боевой дух англичан. Дамы будут так тосковать по молодому, красивому – тут он подкрутил усики – и галантному кавалеру, что все их мужья и любовники просто вынуждены будут остаться в Лондоне, дабы хоть как-то поддержать безутешных красавиц. Из-за того британская армия существенно сократится в числе и вынужденно перейдет к стратегической обороне по всему фронту.

Малыш отшучивался, что «наши жены – кулеврины заряжены», и грозился показать себя в бою. Мол, не мужское это дело – за бабами ухлестывать, в постели каждый дурак кувыркаться может. И вообще, он, Жан, родом из Лотарингии, а значит – верный семьянин. А вот ты попробуй одним выстрелом сшибить сразу троих британцев, это тебе не мечом размахивать! Постепенно дискуссия увяла, кони все так же мерно переставляли ноги, чавкая по грязи копытами, и я с холодком подумал, что неотвратимо приближается момент, когда мне хочешь не хочешь, а придется делать выбор. Или выполнять долг и убить герцога, или пойти против воли наставника.

Я сквозь одежду нащупал медальон, висящий на шее, в сотый раз подумал о том, что наставник лишь передал мне приказ. Я должен выполнить не его волю, а желание тех, кто управляет орденом. Похоже, недаром покойный Генрих Завоеватель так опасался Орлеанца. Вон Карл VII, его племянник, до сих пор не желает видеть дядю живым, чувствует в нем конкурента.

Но что же делать мне? Убью герцога – и вскоре меня самого незаметно уберут. Байки о киллерах, доживающих век на груде мешков с золотом, сильно преувеличены, – кто же оставит в живых исполнителя столь громкого дела? Сбегу – придется всю жизнь прятаться в какой-нибудь норе, не рискуя показать носа. Да и помогут ли мне эти прятки? Не так уж много народа живет в Европе, чтобы меня не смогли отыскать. А если укроюсь подальше, например на Руси, то никогда больше не увижу Жанну. Что будет с ней без моей помощи и поддержки?

«А то, что и должно случиться! – ответил внутренний голос. – Ты не забыл ли? Сожгут!»

«Заткнись, – твердо сказал я. – Не бывать этому!»

«Посмотрим», – хмыкнул тот, но все-таки замолчал.

Вот и славно.

Узкая тропка незаметно исчезает, унылая равнина переходит в каменистую пустошь, в низинах скапливается серый туман. Вскоре начинает вечереть, и мы, расседлав лошадей, располагаемся на ночлег. На ужин хозяйственный парижанин предлагает изрядного размера окорок, круг козьего сыра и пару караваев хлеба, захваченные им из «Монаха и русалки». Просто, добротно и сытно.

Пока мы с Лотарингским Малышом разводим костер, Жюль раскладывает припасы на большом плоском камне, и, поверьте, дважды к столу никого из нас звать не приходится. Как по волшебству в руках возникают кинжалы, Жюль первым успевает отсечь кусок мяса и тут же пихает в рот. От наслаждения он даже глаза зажмуривает, гурман несчастный. Беда с этими парижанами, очень уж они любят поесть!

Плотоядно облизнувшись, я выхватываю из сапога нож, верчу стопорящее кольцо, острое как бритва лезвие с негромким щелчком выскакивает из рукояти.

– Что это у тебя?

Я перевожу взгляд на зажатый в руке нож, пожимаю плечами:

– Обыкновенный нож. А в чем дело-то?

Сьер Габриэль требовательно тянет руку, я, секунду помедлив, сую ему клинок.

– Так… – говорит де Бушаж озадаченно и, повертев его в руках, добавляет: – Складной нож из Нонтрона, судя по расширяющейся к лезвию рукояти. Удобнейшая вещь в дороге.

Я киваю. Для того и нужна подобная рукоять, чтобы нож не выскальзывал из руки при ударе. В Нонтроне делают лучшие во Франции складные ножи. Там растут самшитовые леса, из которых получаются замечательно прочные рукояти, течет речка Бандиат с чистейшей водой, в которой так хорошо закалять и отпускать сталь, имеются богатейшие залежи железных руд. Парижские торговцы вывозят оттуда складные ножи целыми возами. Кинжалы и обычные ножи приходится носить в ножнах на поясе, что не всегда удобно, а складной нож можно сунуть хоть в карман, хоть в кошель или заплечный мешок без всякой опаски, что лезвием он там что-то повредит. Прекрасные складные ножи делают в Тулузе и Невере, Тьере и Казне, но самые лучшие – нонтронские. У французских пастухов, крестьян и ремесленников складные ножи из Нонтрона пользуются большим спросом.

– Одного я не понял, – продолжает сьер Габриэль, сдвинув густые брови к самой переносице, высокий лоб собрался глубокими морщинами. – Обычно в нонтронских ножах есть дополнительное лезвие, а еще шило или ножницы, а в самых дорогих – чуть ли не десяток всяких щипчиков, буравчиков и прочих хитроумных железяк. В твоем же рукоять неплоха, признаю, но в наличии всего одно лезвие. К тому же, судя по весу, нож изготовлен чуть ли не из чистой стали. В чем же тут подвох?

– Да нет никакого подвоха, – вновь пожимаю я плечами, стараясь держать голос ровным. – Нож мне достался задешево, по случаю. А что до того, что в нем всего одно лезвие, так мне его вполне хватает. Отцы церкви учат ограничивать себя, не так ли?

– Ты прав, – соглашается наваррец, теряя интерес к разговору. – Держи.

Я ловлю брошенный нож, лезвие без труда отхватывает изрядный кусок мяса от здоровенного ломтя, лежащего передо мной. Без ножа в дороге как без рук, чем еще отрезать кусок, чтобы сунуть его в рот? Вилок в Европе отродясь не водилось, вот и пользуемся ножами. Мы же не животные, в конце концов, чтобы раздирать пищу зубами.

Думать-то я думаю, но жевать не перестаю, пока живот не раздувается так, что начинает жалобно поскрипывать кожаный пояс.

– Наелись, наконец? – спрашивает командир.

– Да, – отзывается за всех наваррец.

– Тогда делим ночь на равные части. Часовой бдит, остальные отдыхают.

Возражений не было, последние дни изрядно измотали нас. Закутавшись в плащи, мы улеглись возле костра. По жребию последняя смена выпала мне, и едва лишь солнце начало золотить верхушки далеких холмов, я разбудил отряд.

Весь следующий день мы следовали на северо-запад, стараясь избегать дорог. К счастью, край этот так пустынен, что особых ухищрений прикладывать не пришлось. К вечеру четвертого дня мы с юга обогнули крепость Кларендон, чудом проскользнув мимо усиленных патрулей, так и шнырявших во всех направлениях.

Командир часто уезжал вперед, подолгу о чем-то советовался с наваррцем. Порции еды пришлось сократить, шевалье де Кардига решил не только не заезжать во встречные селенья, но и избегать пастухов, у которых мы могли бы разжиться свежим мясом и овечьим сыром.

Утром следующего дня мы резко повернули на юго-запад, вскоре путь преградила широкая, на две повозки, дорога, по которой безостановочно ехали всадники, тянулись обозы, брели пешие крестьяне, монахи и люди неопределенных занятий. Дождавшись, пока дорога опустеет, мы быстро выехали на нее и мирно потрусили обратно на юг, к морю. Признаюсь, поначалу маневры командира представлялись мне загадкой, но вскоре все разъяснилось.

Ночевки на свежем, изрядно прохладном воздухе, еда впроголодь и дождливая погода изрядно вымотали всех нас, зато лошади держались замечательно. Неказистые на вид животные каждое утро безропотно подставляли спины под седла, с энтузиазмом щипали пожухлую траву и не теряли бодрости. Вскачь не пускались, но и не ползли как улитки, а двигались со скоростью быстрого пешехода, как бы говоря своим видом, что спешить-то на самом деле и незачем, везде успеваем.

О приближении Ла-Манша мы узнали заранее. Сначала в лицо повеяло особым морским запахом, который ни с чем не спутаешь, затем я заметил чаек, а вскоре, поднявшись на холм, мы увидели просторный морской залив, тысячи домов и высокие корабельные мачты, что мерно покачивались над верхушками крыш где-то вдалеке.

– Ну, где мы? – спросил меня наваррец.

– Полагаю, перед нами Саутгемптон, – отозвался я, подумав.

Де Бушаж одобрительно кивнул и покосился на командира. Перехватив его взгляд, шевалье де Кардига хмуро улыбнулся.

У первой же таверны, еще до въезда в предместье, мы остановились. Пока я на пару с Малышом гадал, что за чудовище намалевано на вывеске, а командир с наваррцем тихо о чем-то спорили, Жюль внимательно принюхивался к ароматам, доносящимся изнутри. Наконец он прервал наш спор, авторитетно сообщив, что таверна называется «Невеста моряка». Я покосился на стрелка. Жан выглядел ошеломленным. Вот это существо дикого вида с щупальцами и когтями, утягивающее в море целый корабль с отчаянно вопящими людьми, словом, то, что я принял за Великого кракена, а Малыш – за злобного языческого демона, это – невеста?

– Ты точно ли прочел? – покосился Малыш на парижанина. – Приглядись внимательнее, может быть, там написано: «Невеста дьявола»?

Что ж, стрелку здорово повезло, умрет, так и не повидав творения всяческих авангардистов, все эти «черные квадраты» и прочие «подсолнухи». Отчего, если портной сошьет пальто с тремя рукавами или столяр изготовит нечто кривобокое, на чем и сидеть-то толком невозможно, их в лицо назовут бракоделами, а любую мазню, что по силам не только пятилетнему ребенку, но даже необученному шимпанзе, называют искусством?

Я пригляделся к вывеске повнимательнее, стараясь проникнуть в некий глубинный смысл, в ней запечатленный, наконец довольно кивнул. Уму непостижимо, как же я сразу не догадался! Если современное искусство должно всего лишь передавать настроение «творца», как в голос твердят разного рода знатоки, то парень, намалевавший эту мазню, весьма прохладно относился к институту брака.

– Чего разгалделись? – призвал нас к порядку наваррец, и мы замолчали, смущенно переглядываясь.

И в самом деле, что нам за дело до шедевра какого-то британского неумехи? Такова уж живительная сила искусства, она заставляет нас спорить и переживать, берет за душу, в общем. Иногда так сильно, что ухватил бы того художника за шаловливую ручку, да и перегнул ее резко в локте, пока та жалобно не хрустнет. А не балуйся больше с красками, не рви душу ни в чем не повинным людям!

– Вы трое остаетесь ждать нас здесь, – распорядился командир. – Мы со сьером Габриэлем должны наведаться в порт, кое с кем пообщаться.

Переглянувшись, мы молча спешились. Наверняка орден имеет в порту доверенного человека, вот только не всем положено его видеть. Конспирация есть конспирация.

Сдав лошадей конюху, заторможенному молодцу с черными сальными волосами, мы дружно двинулись к крыльцу. Едва зайдя внутрь, я поморщился, таверна оказалась из разряда препаршивейших. Грязно, людно, гнусная еда и отвратительное пойло, единственное достоинство – внутри тепло. От спертого душного воздуха я закашлялся, похоже, с самого момента постройки помещение ни разу не проветривали. Раз в год выгребали с пола тростник вместе со сгнившими объедками и колониями плесени и щедрой рукой засыпали свежесрезанный, в расчете на то, что он продержится всю следующую дюжину месяцев.

К счастью, надолго мы там не задержались, провели всего-то пару часов. Сели так, чтобы видеть в окно своих коней и в то же время не упускать из вида клубящуюся вокруг публику, уж больно ненадежный народец эти англичане. Рожи такие гнусные, что любого можно смело волочь к ближайшему дереву, даже не спрашивая, виновен в чем-нибудь или не виновен. Душегуб на душегубе, к таким спиной не поворачивайся!

Посетители таверны галлонами поглощали крепкое пиво и шептались о чем-то своем, не обращая внимания на окружающих. Кто-то окидывал соседей дерзким взглядом, явно нарываясь на драку, отдельные шалуны щипали служанок, разносивших по столам выпивку и еду. Откуда-то слева доносился стук костей и азартные выкрики. Жюль все вытягивал и вытягивал шею, пока не стал похож на жирафа, а затем встал, расправив плечи.

– Куда это ты? – удивился Малыш.

– Хочу показать этим недотепам настоящий парижский класс, – гордо отозвался сьер де Фюи, сделав руками некое быстрое движение.

То ли извлек из рукава пару тузов, то ли сбросил под стол лишнюю карту. А может, просто разминал пальцы перед игрой в «скорлупки».

К счастью, в этот самый момент на наш стол бухнули шесть пинт светлого пива, и он ненадолго отвлекся. В конце концов нам удалось убедить Жюля, что не стоит рисковать. Вокруг играющих постоянно возникали яростные ссоры, пару раз дело дошло до открытой поножовщины. Кто-то из игроков попробовал расплатиться фальшивыми деньгами, в результате его изуродованное тело за ноги вытащили из таверны, а одна из служанок тут же засыпала лужу крови свежими опилками. Не успели мы, морщась, выпить по третьей пинте, как объявившийся наваррец вызвал нас наружу. Сьер Габриэль был хмур и непривычно сосредоточен.

– Слушайте внимательно, – быстро сказал он. – Командир связался с человеком, которому мы должны были передать деньги. Тот с пониманием отнесся к тому, что придется еще подождать, и даже, войдя в наше бедственное положение, согласился помочь нам лошадьми и оружием, – немного помолчав, гасконец неопределенно пошевелил в воздухе пальцами левой руки, с явной неохотой буркнул: – Но что-то мне в нем не нравится, и держится несколько скованно, и глаза норовит спрятать… В общем, будьте настороже!

Посерьезнев, мы переглянулись.

– Ясно, господин лейтенант, – за всех ответил сьер де Фюи.

С воинственным видом парижанин подкрутил щегольские усики и двинулся к коновязи. Следом потопал Малыш, машинально похлопывая себя по боку, словно проверяя, на месте ли рукоять топора. Через минуту мы сидели в седлах.

– В путь, – скомандовал наваррец.

Мы пустили коней следом, внимательно осматриваясь вокруг. На въезде в Саутгемптон нас поджидал командир, рядом с ним на неказистом муле восседал потрепанного вида мужичонка, патлатый и скособоченный.

Поймав острый как бритва взгляд холодных глаз, я сразу насторожился, а присмотревшись к тому,как умело держится в седле наш проводник, тихо выругался. Для кого патлатый увалень играет роль безобидного человечка, для окружающих или для нас?

Я незаметно проверил, легко ли выходит клинок из ножен на левом предплечье, твердо решив: если что, первый нож достанется Сусанину. Дождавшись, пока мы подъедем поближе, патлатый послал мула вперед, уверенно маневрируя в лабиринте узких улочек и переулков.

Порт – это отдельная среда человеческого обитания, не город, не деревня, а нечто третье. Стискивая улицу боками, мимо нас тянулись мрачного вида склады, сложенные из дикого камня и просмоленного дерева. За высокими заборами гремели якорными цепями псы, судя по гулкому бухающему лаю, двоюродные братья баскервильского монстра. Изредка ряды складов прерывались скоплениями подозрительного вида хижин либо портовых притонов самого низкого пошиба. Пару раз нам встретились заброшенные пустыри, заваленные гниющим хламом, среди которого рыскали десятки упитанных крыс размером с добрую кошку.

Малыш пихнул меня в бок и ткнул пальцем в одну из мусорных куч, я пригляделся и невольно вздрогнул. Пара жирных крыс тянула в разные стороны полуобгрызенную человеческую руку, остальных частей тела поблизости не наблюдалось, похоже, над жертвой поработал маньяк-расчленитель.

– Саутгемптон – портовый город, – фыркнул проводник, заметив наш интерес. – У нас тут всякое случается.

На мой взгляд, его слова прозвучали как-то недружелюбно, если не сказать угрожающе, и я нахмурился. Минут через десять, когда я окончательно запутался в хитросплетениях переулков, наш проводник остановил мула и неуклюже соскользнул на землю. Слишком неуклюже, чтобы я ему поверил.

– Сюда, – ткнул он пальцем в двухэтажный дом с закрытыми ставнями.

– Что здесь? – поинтересовался командир, даже не делая попытки оставить седло.

– Задний двор таверны «Гордость Британии», – хмыкнул проводник. – Надежнейшее место. Собирается всякая шваль, в том числе воры и контрабандисты. Оттого никто никогда не интересуется, кто и зачем сюда приходит и уходит.

Краем глаза я заметил, как нахмурился Жюль де Фюи, и в чем-то я его понимал. До сих пор из всякой таверны, мимо которой мы проезжали, на всю округу раздавались звуки нестройного пения. Ну хорошо, пусть не звуки, а вопли, хрипы и сипы. Но ведь разносились же, а вокруг этого здания царила мертвая тишина, отчего дом выглядел словно ловушка.

– А почему это никому не должно быть до нас дела? – с вызовом бросил Малыш.

Проводник, всплеснув руками, с удивлением воскликнул:

– Так вы им не сказали?

Мы с недоумением воззрились на шевалье де Кардига.

– Пустяки, – равнодушно заявил тот. – Нас разыскивают по всему побережью. Всем окрестным властям сообщили, что королевский флот потопил французский пиратский корабль, но часть мерзавцев спаслась. За голову каждого из нас обещана весьма круглая сумма.

Не сдержавшись, я хихикнул, а Лотарингскому Малышу, что глянул с недоумением, смущенно пояснил:

– Из трех наград, назначенных за мою голову, это уже вторая, объявленная англичанами. Думаю, им я особенно дорог.

– Приятно, когда о тебе помнят, – кивнул тот. – Значит, мы и в самом деле нужны людям.

– Нужны? Да мы им просто необходимы! – в тон ему отозвался парижанин. – У них же виселицы даром простаивают. А британцы – люди практичные, жалованье палачам зря платить не будут. И тут такая радость, мы подвернулись! Представляешь, как и палачи, и чиновники в нетерпении радостно потирают ладошки?

– Долго вы еще будете торчать на улице? – язвительно спросил проводник. – Давайте решайте, туда или сюда.

– Ладно, – решил шевалье де Кардига. – И впрямь нечего ждать.

Оживленно похохатывая, мы двинулись вслед за проводником и угодили в засаду, разумеется. Ничего сверхъестественного, нас ожидали не стражники шерифа или военные и даже не воины одного из местных баронов. В таверне затаились представители преступного мира, твердо решившие подзаработать на чужой беде. Полтора десятка портовых крыс, изрядно битых жизнью, пропахших потом и кровью, с жесткими глазами и крепкими телами, исполосованными старыми шрамами. В руках они сжимали длинные ножи и тяжелые дубинки, пару топоров и один багор. Словом, ничего особенного. Да, я забыл упомянуть, что какой-то умник вооружился небольшой рыболовной сетью, словно древнеримский гладиатор. И пусть охотники держали оружие так, будто умели им пользоваться, это ровным счетом ничего не значило.

– Что это? – как бы удивленно спрашивает шевалье де Кардига, когда за нашими спинами захлопывается входная дверь и возле нее, хищно улыбаясь, встают сразу трое этих британских мизераблей.

– Только то, что раз вы не привезли деньги, то мы получим их за ваши головы, – ухмыляется наш проводник. – За вас, живых либо мертвых, обещано одинаково, так что выбирайте сами.

О, как он сейчас изменился. Выпрямился, расправил плечи, откуда ни возьмись появились надменный взгляд и уверенная речь. Прямо гордый орел, настоящий борец за независимость.

– Я ведь уже говорил, что за ваши головы назначены неплохие деньги.

– Ну что ж, – кивает шевалье де Кардига. – Так тому и быть.

Командир еще говорит, когда я дергаю рукой. А как еще я мог поступить, услышав заранее обговоренный сигнал? Нож выскальзывает из пальцев и тут же по самую рукоять входит в горло предателя, как раз под адамовым яблоком. Я кидаю еще один нож, и тут французы вступают в бой. В следующие пять секунд умирают еще шестеро бандитов, командир и гасконец дерутся как настоящие дьяволы, а Жюль и Малыш если и отстают от них, то лишь на самую малость.

Я едва успеваю увернуться от здоровенного тесака, который рассекает воздух совсем рядом с левым боком, распоров камзол. Изо рта нападающего плещет алая кровь, придерживая его за плечо, я рывком выдергиваю из груди покойника свой клинок и, оглядевшись, понимаю, что все уже закончилось.

Особого разочарования я не испытываю, никогда не ощущал тяги к душегубствам. Другое дело, что мне приходится вращаться в таких кругах, где убийство – главный способ разрешить накопившиеся противоречия. Эк завернул, с какого перепуга меня потянуло на философию?

Я подбираю ножи и, тщательно оттерев лезвия, сую их обратно в ножны, а вместо плохонького меча, купленного в Тидвелле, вооружаюсь трофейным тесаком.

– Больше тут никого нет, – свешивается с лестницы, ведущей на второй этаж, парижанин. – Нам здорово повезло, эти негодяи не догадались посадить здесь хотя бы пару арбалетчиков!

– В карманах ни гроша, – сплевывает Малыш, поднимаясь с колен. – Зря только руки испачкал.

Покосившись на покойников, лежащих на полу в самых живописных позах, он вытирает руки об одежду ближайшего трупа, в голосе сдержанное негодование:

– С них даже снять нечего!

– Посмотри, можно ли что взять в конюшне, – приказывает шевалье де Кардига наваррцу.

Лязгает тяжелый засов, скрипит входная дверь, и сьер Габриэль выскальзывает во двор. Он возвращается через минуту, поймав взгляд командира, качает головой.

– Уходим, – командует шевалье де Кардига, с тяжелым вздохом добавляет: – Похоже, нам все-таки придется действовать по твоему плану, Робер.

Так мы и делаем. В конце концов, не ради себя, а, как метко заметил один бакалейщик, ради Франции. Для этого нам даже не пришлось покидать Саутгемптон.

В первый же день рождественской ярмарки нас ожидает неприятный сюрприз. Мы поднимаемся на рассвете, чтобы успеть как следует все осмотреть, а заодно и подобрать подходящий для налета объект. Дел куча, ведь нужно разузнать, хорошо ли он охраняется, прикинуть примерный размер добычи и время, подходящее для акции. Каждый должен работать в одиночку, а на вечер шевалье де Кардига назначает совещание, где предстоит обсудить, когда и чем именно мы займемся.

Пока мы собираемся и плотно завтракаем, где-то вдалеке звонко поют трубы, объявляя начало ярмарки. Вслед за празднично наряженной толпой мы спешим на центральную площадь. Как ни странно, ни одна лавка, ни один прилавок еще не начали торговлю. Тысячи людей, перекрикивая друг друга, в радостном ожидании толпятся вокруг эшафота, возведенного в центре площади.

– Что тут происходит? – спрашивает Жюль у почтенного седовласого господина, насквозь пропахшего печеным хлебом и корицей.

Горожанин важно выставил вперед круглый животик, одежда на нем хоть и не богатая, но чистая и опрятная. Весьма достойный человек, да и женщина, которая придерживает его за локоток, выглядит под стать мужу.

– Вижу, вы нездешний? – щурится тот.

– Так и есть, – соглашается парижанин с самым простецким видом.

– В первый день ярмарки, по обычаю, казнят опасных преступников, пойманных за разбоями и грабежами честных граждан, – важно поясняет пекарь.

– Да вы смотрите внимательнее, все будут объявлять, – вмешивается его благоверная.

– А сегодня так вообще особый день, – подхватывает стоящий рядом верзила с красным лицом.

От него ощутимо несет перегаром, язык слегка заплетается, под красными глазами набрякли мешки, но на ногах держится уверенно.

– Не каждый день казнят благородных, ага!

Покосившись на булочника, верзила заговорщически подмигивает ему, оба начинают смеяться, на лицах окружающих расцветают довольные улыбки.

– Будут казнить дворянина? – вполголоса переспрашивает меня Лотарингский Малыш, глаза у стрелка круглые, как пятаки, в ответ я лишь пожимаю плечами.

Переглянувшись, мы начинаем протискиваться в первые ряды, поближе к эшафоту. На высоком, в человеческий рост, помосте, покрытом красной материей, уже воздвигли виселицу, плаху и колесо. В ожидании работы палач, здоровенный как шкаф, безразлично поглядывает на толпу. Лицо укрыл маской, словно ни один житель Саутгемптона не знает, как он выглядит. Сквозь прорези поблескивают глаза, черные, как антрацит.

Двое помощников не сидят без дела, один подкидывает угли в массивную бронзовую жаровню, второй звенит жутковатого вида инструментами, деловито перекладывая их с одного стола на другой. Что-то раскручивает и смазывает, а едва взяв в руки огромный штопор, вздрагивает и воровато оглядывается. Издали заметив что-то неладное, к нему подходит палач и, глянув на инструмент, тут же меняется в лице. Куда только делась недавняя апатия! Похоже, сейчас в его душе борются два желания: дать подручному по шее и не выносить сор из избы. Сквозь стиснутые зубы он шипит помощнику нечто такое, от чего тот сразу сникает и, повесив голову, как побитая собака, возвращается к работе. Ага, вот он и дошел до ножей. Остроту лезвий проверяет на ногте большого пальца, некоторые начинает тут же точить, первые ряды дружно морщатся от пронзительного скрежета, но терпят. Городские стражники, окружившие эшафот двойным кольцом, поглядывают на собравшихся с пониманием.

– Потерпите немного, ребята, – ухмыляются они. – Должны же эти мошенники исповедаться перед смертью.

– Да у них столько грехов накопилось, что нам тут до вечера придется стоять! – бойко отвечают из толпы.

– Не боись! – на всю площадь объявляет сержант. – Их исповедует отец Лоулесс, а у него не забалуешь!

Толпа одобрительно ревет. Похоже, добрый пастырь пользуется у людей авторитетом.

Когда осужденных наконец выводят на эшафот, следом появляется отец Лоулесс. Судя по осанке, резким, уверенным движениям и жуткому шраму через все лицо, падре – бывший воин, и не из последних.

Наваррец, поджав губы, пристально разглядывает священника, а затем одобрительно кивает. Мыслители говорят, будто мы сами выбираем себе богов. Так вот, священник, который вышел вместе с осужденными, явно молится не Иисусу Всепрощающему, а Господу гнева. Под пламенем его глаз толпа на минуту затихает, мне и самому хочется смущенно потупить взгляд. Перекрестив преступников, он дает им приложиться к кресту, затем отступает куда-то в сторону.

На эшафот поднимается невысокий полный господин с серебряной цепью на шее. Камзол и штаны пошиты из дорогого черного бархата, чулки белые как снег, а туфли с золотыми пряжками. На шляпе только одно перо, зато выглядит оно так, словно стоит дороже иного рыцарского плюмажа. У появившегося господина черные навыкате глаза, властные манеры и тяжелые, словно бульдожьи, челюсти.

Разряженный как попугай герольд раскатисто объявляет:

– Тихо вы все! Господин мэр будет говорить!

Дождавшись полной тишины, мэр Саутгемптона начинает речь. Голос у него на удивление громкий, так что горожане, пришедшие поглазеть на казнь, прекрасно разбирают каждое сказанное им слово. Я слушаю внимательно, и чем дальше, тем меньше нравится мне происходящее. Особенно мне не понятно, к чему мэр упирает на то, что перед законом все равны, а честные купцы и торговцы – надежнейшая опора его королевского величества. А вот толпа, похоже, прекрасно улавливает скрытый смысл, поскольку встречает его слова криками «Верно» и «Так оно и есть».

Закончив краткую речь, толстяк повелительно машет символом власти – золоченым жезлом, зажатым в увесистом кулаке, и казнь начинается. Семеро лихих налетчиков, которые грабили и убивали купцов и ремесленников, умирают трудно. Палач с помощниками никуда не спешат, собравшаяся публика смакует каждую деталь наказания. Медленно, словно бахвалясь мастерством, палач перебивает осужденным суставы тяжелым ломом, рвет из тел куски мяса, дергает кишки раскаленными щипцами. Осужденные грабители воют от боли, захлебываясь собственным криком, но палач не разрешает им умереть, ведь впереди их ждут еще более ужасные пытки. На дикие вопли собравшаяся публика отзывается веселым смехом, зрители часто подзывают крутящихся в толпе продавцов пирогов и сладостей, требуют подогретого пива и грога.

Развлечение длится долго. Как только очередной осужденный все же умирает, помощники палача тут же подвешивают труп в петлю. Громко перешучиваясь, они деловито обмазывают покойника кипящей смолой, чтобы тот болтался в петле, не портясь, пока не закончится рождественская ярмарка.

– Погляди, там восемь петель, а на помосте лишь семеро, – пихаю я в бок Малыша.

– Вижу, – сквозь зубы цедит тот.

Когда в петле виснет последний из осужденных, толпа и не думает расходиться. Напротив, все словно подбираются, будто казнь семерых головорезов была лишь легкой закуской перед главным блюдом дня. Когда на помост выводят главного обвиняемого, сьер Габриэль тихонько чертыхается, а Жюль приглушенно ахает. Толпа встречает преступника негодующими воплями, а мы с Лотарингским Малышом озадаченно переглядываемся. Похоже, в Англии какое-то иное правосудие, чем во Франции, поскольку на эшафот выводят дворянина.

Одновременно с ним на помост поднимается высоченный, поперек себя шире бугай в алом камзоле, расшитом серебром, на голове синий берет, лихо сдвинутый на бок, на бычьей шее вызывающе горит золотая баронская цепь. Совершенно разбойничья рожа, бешеные глаза и густая черная борода, коротко остриженная клинышком по последней бургундской моде.

– Шериф, шериф! – испуганно шепчут в толпе.

Если при выступлении мэра над площадью царила тишина выжидательная, то ныне она воняет страхом. Похоже, господин шериф – человек действия и не привык долго рассусоливать. Брякни ему кто сдуру, что за нарушение закона и порядка вместо виселицы или плетей можно выписывать штрафы, такого гнусного фантазера шериф прибил бы на месте одним ударом громадного кулака. Не пускаясь в дальнейшие разъяснения, барон звучно откашливается, львиный рык выплескивается за границы площади, эхом разносясь по окрестным улицам:

– Я, шериф Саутгемптона Ральф де Халь, четвертый барон Стэнфорд, тщательно рассмотрел все детали случившегося. Властью, данной мне его величеством королем, я вынес дело главаря бандитской шайки на суд равных ему дворян.

Задвигавшаяся было толпа цепенеет под свирепым взглядом шерифа.

Несколько секунд помолчав, барон продолжает:

– За учиненные обиды, злодейства и преступления суд приговорил сэра Джеффри Сирхоунда и всех его потомков к лишению герба и звания дворянина!

Подскочивший слуга сует саутгемптонскому шерифу меч в потертых ножнах. Одним плавным движением барон надевает на левую руку латную перчатку, правой стряхивает ножны с клинка, а меч вскидывает над головой. Понимая, что сейчас произойдет, сразу тысяча человек набирает воздух в грудь. Тем временем барон берет меч за рукоять и острие, под дорогой тканью камзола вздуваются чудовищные мускулы, наливается кровью лицо, блестят зубы над черной густой бородой, с громким звоном клинок ломается почти посредине.

Перекрывая радостный выдох толпы, осужденный на смерть Джеффри Сирхоунд издает отчаянный крик. Он, как пойманная рыба, бьется в руках помощников палача, отчаянно звенят кандалы, наконец палач угоманивает его ударом тяжелого кулака.

Не обращая внимания на шум за спиной, шериф вскидывает над головой руки с обломками меча, его густой бас с легкостью перекрывает гомон толпы:

– Все равны перед законом, который установил король в нашем лучшем из христианских королевств. Запомните это хорошенько!

Двигаясь медленно, словно ползущие по льду улитки, двое дюжих молодцов вытаскивают на помост гроб, а помощники палача укладывают в него преступника. Тут же над гробом возникает отец Лоулесс, громко и четко произнося слова, затягивает заупокойную.

– Что происходит? – шепчу я Жюлю.

Вместо него отвечает командир:

– Отпевают, как если бы он уже умер.

– Он и умер, для дворянства по крайней мере, – хмуро роняет гасконец.

Закончив службу, отец Лоулесс медленно крестит преступника и тут же исчезает, на сей раз окончательно. Помощники палача споро вытаскивают бывшего уже дворянина из гроба, действуя слаженно, в четыре руки, срывают с него одежду с вышитым на груди гербом, оставив в одном белье. Еще пара минут, и в восьмой петле виснет когда-то член благородного сословия, а ныне просто безымянный преступник, один из многих, что промышляют на дорогах.

Оживленно переговариваясь, люди начинают расходиться с площади.

Поймав взгляд командира, я молча киваю. Представление закончилось, теперь, как и договорились, пора искать подходящий для ограбления объект. Как по волшебству, двери всех лавок распахиваются настежь, откуда ни возьмись на площади появляются шатры, перед которыми расхаживают крикливые зазывалы. Почтеннейшей публике предлагают незамедлительно обратить свое благосклонное внимание на борцов и музыкантов, фокусников и зверей в клетках. Вон там всего за полпенса вы можете полюбоваться на сумасшедших, что вытворяют самые удивительные трюки, а в соседней палатке за сущие гроши ученый ворон предскажет вам судьбу.

– Чего застыл как вкопанный? – оборачивается ко мне Малыш, усы недовольно шевелятся, губы поджаты.

Я молча киваю в сторону седобородого старца, который, устремив горящий взгляд куда-то в поднебесье, дребезжащим голосом выводит песнь о гибели неустрашимого графа Уильяма Гладсдейла и коварной ведьме Иоанне, дочери дьявола.

Собравшаяся вокруг публика с интересом внимает рассказу о том, как доблестный и исполненный всяческих достоинств граф Гладсдейл всего с дюжиной паладинов оборонял от мятежных французов английскую крепость Турель. Под ударами графского меча мерзкие галлы-пигмеи гибли многими сотнями и даже тысячами, а тела их так запрудили многоводную Луару, что та вышла из берегов, отчего дополнительно утонули бесчисленные отряды грязных туземцев.

Голос певца крепчает, в него вплетаются трагические нотки. Лица слушателей, святящиеся от гордости за национального героя Британии, который одной левой побивал многие сотни пожирателей лягушек, мрачнеют в предвкушении трагического финала. Но вот, вещает старец, сломались английские копья и погнулись мечи, а булавы выпали из усталых рук. Закончились стрелы и порох, а бесчисленные враги все продолжали идти на штурм, и тогда вскричал доблестный Гладсдейл: «Подайте мне знамя Эдуарда, Черного принца!» И как только верный оруженосец графа сквайр Райзингем стащил чехол с бесценной реликвии, тут же все галлы трусливо обратились в бегство. Они жалобно стонали и хныкали, тысячами сгорая в негасимом пламени, исходящем от чудесного стяга, и победа английского воинства была близка как никогда!

Но тут зловредная ведьма Иоанна призвала на помощь самого Сатану, своего родителя, и английскую крепость Турель заволокло черное смердящее облако серы и дыма, а туземцы воспрянули духом и ринулись на новый приступ.

И с горечью молвил граф Гладсдейл: «Простимся же, друзья, ибо грядет горестный час!» А коварные галлы тем временем нагрузили целую баржу бочками с лампадным маслом, пенькой и смолой и, подпалив ее, направили на мост, где доблестный граф Гладсдейл держал оборону. Запылали опоры, вспыхнул настил, и англичане, которых грязные мятежники французы так и не смогли победить силой, рухнули в бурные воды Луары, где и нашли свою смерть. Вечная слава павшим! Вечная слава Британии, нашей дорогой Родине! И да будет проклята во веки веков ведьма Иоанна, дочь самого дьявола!

– Ну и что? – пожимает плечами Лотарингский Малыш, на лице которого написано полное равнодушие. – Песня как песня, слыхивал я и похуже.

– Поэты, черт вас побери! – со злостью плюю я на землю.

Ну это же надо так извратить события, а еще называет себя очевидцем! Не было там никакой пылающей баржи, зато присутствовал меткий выстрел из «Зверобоя», что положил конец жизни мерзавца, грязно оскорбившего Жанну! Несколько минут я борюсь с острым желанием надавать голосистому вралю по шее, затем беру себя в руки. Всем сочинителям глотки не заткнешь, к тому же растроганная публика щедро сыплет в протянутую руку монеты, хлопает певца по плечу, зовет пропустить по стаканчику в ближайшем трактире. Ладно, решаю я, пусть англичане утешатся хотя бы песней, раз проиграли тот давний бой.

Почувствовав на поясе чью-то проворную руку, я крепко стискиваю ее, и кости, тонкие, словно птичьи, жалобно трещат в моих пальцах. Спохватившись, я ослабляю хватку и несколько секунд с интересом разглядываю незадачливого воришку, мальчонку лет двенадцати, а тот таращится на меня с нескрываемым ужасом. С самым зловещим видом я поднимаю правую руку, и пацан на глазах бледнеет, в вытаращенных как у рака глазах плещется ужас. Еще бы, ведь у меня кулак больше его головы.

– Что это за звук? – вздрагивает Малыш, озираясь, а соседи по толпе все как один косятся по сторонам с подозрением.

– Называется щелбан, – отмахиваюсь я.

Мальчишка осторожно трет враз покрасневший лоб, пошатываясь, растворяется в толпе. Ходить ему с шишкой на голове пару дней, уж я свои пальцы знаю. Но не ломать же мне ребенку руку за воровство, а про то, чтобы сдать его местной страже, и речи быть не может. Те попотчуют его вдоволь плетьми, так что же, он тогда воровать перестанет? А на что ему жить? Не похоже, чтобы ребенок сытно питался, да и взгляд у него не наглый, а затравленный какой-то. Нравы у них в Англии самые незатейливые, за украденный кусок хлеба могут попросту отрубить руку или заклеймить раскаленным железом, а то и жизни лишить. Пусть уж лучше живет, наносит британцам экономический ущерб по мере сил.

Час за часом я кружу по узким, забитым людьми улочкам, ощущая смутное беспокойство. Город просто наводнен войсками, минуты не проходит, чтобы я не наткнулся на группу военных или конный патруль. Мало того, на каждом перекрестке торчит по паре стражников, опершись на копья, они так и шарят глазами по проходящим мимо людям.

Где-то позади истошно вскрикивает женщина, громко визжит, тыча пальцем в высокого парня, продирающегося сквозь толпу. Как из-под земли рядом с воришкой возникает неприметный человек в темном, я успеваю уловить молниеносный взмах дубинкой, и парень, не успев увернуться, рушится на мостовую. Толпа раздается в стороны, я с интересом наблюдаю за тем, как к стоящему на четвереньках парню подходят стражники, цепко берут под руки и волокут куда-то в сторону. Воришка бредет, неуверенно переставляя ноги, по разбитому лицу струится алая кровь, заливая правый глаз.

– Ай, молодцы! – кричит высунувшийся из лавки мужчина в окровавленном кожаном фартуке, в мускулистой руке сверкает здоровенный тесак.

Поймав мой взгляд, горожанин словоохотливо объясняет:

– Это все новый шериф, сэр Ральф де Халь. Говорят, он пообещал его светлости герцогу Глочестеру очистить наш город от всяких проходимцев.

– И получается? – спрашиваю я. – Мне, как приезжему, это очень интересно.

– Еще как! – в голосе мясника столько гордости, словно это он лично покарал всех злоумышленников Саутгемптона. – Различное ворье вешают каждую неделю.

– Ну да, ну да, – киваю я. – Сегодня утром я наблюдал, как казнили дворянина. И часто у вас так?

– Закон для всех един, – мясник скрещивает на груди бугрящиеся мышцами руки, голос его разносится по всей улице, – поэтому шериф вешает и дворян. Говорю же вам, он поклялся перед герцогом на Библии!

В соседней лавке я покупаю здоровенный ломоть свежего хлеба с маслом и бреду по улице дальше, внимательно приглядываясь к богатым домам. Ах, что может быть лучше для голодного человека, чем ломоть свежего хлеба! Помню, в детстве, набегавшись по улице, отхватишь от булки хлеба горбушку, натрешь корочку чесноком, посыплешь солью и тут же в рот. Что еще надо ребенку для счастья?

Доев ломоть, я отряхиваю с одежды крошки и проворно отступаю в сторону, пропуская мимо себя четверку лошадей, запряженных в карету с гербом на дверце. Из окошка выглядывает настолько прелестная девушка, что я отвешиваю ей самый галантный поклон, на который только способен. А может, зря меня не стали учить на донжуана? Одернув себя, я достаю из кармана платок Жанны и жадно вдыхаю знакомый запах. Несмотря на купание в Ла-Манше, шелк до сих пор сохранил нежный аромат ее духов.

– Вот так вот с Божьей помощью мы оградим себя от вражеских соблазнов, – твердо заявляю я. – Ни к чему мне все эти англичанки, у меня во Франции уже есть самая прекрасная из женщин!

Вечером того же дня мы сидим за столом в обеденном зале трактира «Услада моряка». Несмотря на двусмысленное название, никакой это не вертеп, а очень даже приличное и, что для нас самое важное, недорогое заведение.

– Наелись? – обводит нас тяжелым взглядом командир. – Тогда докладывайте.

Я внимательно слушаю, о чем говорят остальные, мои наблюдения ничуть не противоречат их выводам. Нынешний Саутгемптон – неподходящее место для грабежа. Мало того что он наводнен городской стражей и военными, так вдобавок подлые купцы и ростовщики превратили свои дома в настоящие бастионы. Мол, мой дом – моя крепость. Богатый особняк в Саутгемптоне – это высокий забор, тяжелые ставни и металлические решетки на окнах, плюс ко всему злые псы и многочисленные вооруженные слуги.

– Только представьте! – горячится сьер Габриэль. – Захожу я в лавку к одному ювелиру, чтобы узнать, сколько он даст за мой фамильный перстень. А этот мерзавец, вместо того чтобы принимать меня с глазу на глаз, как то положено людям его презренной профессии, сделал это в присутствии слуг!

– И много у него этих слуг? – уточняет парижанин, вертя в пальцах кинжал.

– Я видел двоих, – отвечает сьер Габриэль. – Здоровенные такие подлецы с тяжелыми дубинами. Вдобавок за портьерой прятался еще один, с арбалетом.

– Дела, – растерянно тянет Малыш.

Командир долго молчит, опустив голову, а когда встает из-за стола, тяжело роняет:

– Продолжайте искать, землю ройте, но найдите подходящий объект! Орден получил от короля задачу, и мы умрем, но выполним ее!

В этот вечер мы расходимся по комнатам с тяжестью на душе. Саутгемптон оказался крепким орешком, здесь даже дворянам грозит смерть за самые невинные шалости. Что ж, у францисканцев крепкие челюсти, рано или поздно город хрустнет на наших зубах. До Рождества остается всего неделя, на первый взгляд, это совсем немного. На самом же деле у нас уйма времени, чтобы найти, чем удивить этих британских олухов!

Глава 2

18-25 декабря 1429 года, Англия, графство Дортмут: долг платежом красен

Следующие два дня прошли для меня в поисках. Я внимательно приглядывался к ювелирам и торговцам, домам богатых купцов и дворянским особнякам, какое-то время вертелся вокруг армейского казначейства, но затем передумал. Очень уж бдительно охраняли военные финансисты свои богатства, и, подумав как следует, я решил, что овчинка выделки не стоит.

В тот день я возвращался в гостиницу пораньше, решил подремать часок перед тем, как заступить на ночное бдение. Наметился один объект, и надо было уточнить, как поведут себя ночью сторожа, часто ли они его обходят, крепко ли спят. По вбитой в меня привычке я возвращался к трактиру новым путем, так местность лучше узнаешь, а заодно и по сторонам оглядываешься, не идет ли сзади кто лишний. Ярдов за пятьдесят до нужного поворота я повернул в другую сторону. Улица, извилистая, словно течение горной реки, вывела меня на небольшую площадь с колодцем, вокруг которого толпились около полусотни девушек и женщин всех возрастов. В руках ведра и кувшины, и, как и положено существам их природы, никто никуда не торопился, все дружно чесали языками.

Вне всяких сомнений, первыми научились говорить первобытные женщины. Сами посудите, ну к чему мужчине речь? Весь день древние люди проводили на охоте, где приходилось общаться скупыми жестами, то и дело демонстрируя кулак, чтобы остальные неумехи не шумели и не спугивали дичь. А вот дамы, безвылазно сидящие в пещерах, изнывали от скуки и поневоле должны были научиться общаться, изливая друг другу душу. Вдобавок у женщин было столько тем, нуждающихся в срочном обсуждении! Тут и грядущий урожай ягод, и погода, и воспитание детей, и, самое главное, та спорная манера ношения шкур, которую практикуют эти дуры набитые из соседнего племени!

Тем же, кого не убедил, сообщаю: размер центра речи в мозгу женщины значительно крупнее аналогичного образования у мужчины – научно доказанный факт.

Вежливо улыбаясь, я протиснулся мимо одной такой группы болтушек, женщины, как по команде, замолчали, позади раздалось ехидное:

– А ничего мужчинка, я бы с таким пошалила.

– Ишь как гордо вышагивает! – подхватила другая женщина.

Третья, жеманно присюсюкивая, протянула:

– Какой красавчик. Настоящий жеребец!

В спину боевым молотом ударил дружный хохот, и от неожиданности я даже пошатнулся. Только теперь до меня дошло, почему на площади нет ни одного мужчины. Чувствуя, как краснеет лицо, я втянул голову в плечи и прибавил шагу, а сзади, подобно бронебойным стрелам, все били и били циничные комментарии. Очень неуютное ощущение, когда куча незнакомых дам бесцеремонно обсуждает тебя на все лады, при этом каждая вставляет остроумные реплики, изощряясь изо всех сил. Так вот что чувствуют женщины, когда их вслух обсуждает компания мужчин!

«Да не чувствуют они ничего, давным-давно привыкли», – фыркнул внутренний голос, а я лишь поежился.

Ну и толстая же у женщин в таком случае кожа. А нервы – просто как стальные канаты!

Через десять шагов узкий переулок вывел меня на широкую улицу, я уже сделал шаг вперед, как сзади снова донесся взрыв хохота. Поморщившись, я бросил по сторонам вороватый взгляд и тут же отшатнулся к стене, прилипнув лопатками к холодному камню. Перед самым носом, едва меня не стоптав, пронесся громадный жеребец. Прогрохотали по мостовой тяжелые копыта, высекая подковами искры, с визгом хлынули в стороны играющие дети. Я подобрал сбитую наземь шляпу и крикнул вслед что-то обидное, но всадник даже не обернулся.

Поравнявшись с кучей ребятни, вновь собравшейся на прежнем месте, я замедляю шаг. Как-то нехорошо они тут толпятся, молча, словно замороженные.

– А ну, посторонись! – говорю я, раздвигая детей, и тут же сквозь зубы цежу грязное ругательство.

На мостовой лежат два тела, жертвы только что промчавшегося торопыги. У одного мальчишки размозжена голова, по булыжникам вокруг тела расплывается красная лужа. В последний раз дергаются пальцы, выпустив пару разноцветных камушков, горько рыдает какая-то девчонка, совсем еще мелкая, не старше шести лет. Второй пацан вроде бы еще жив, в лице ни кровинки, в глазах стоят слезы, на шее отчаянно колотится синяя жилка. Я осторожно подхватываю его на руки и ровным голосом спрашиваю:

– Где он живет?

– Его отец – хозяин трактира, – галдят дети наперебой.

– Этого? – киваю я на «Усладу моряка». Мальцы кивают, подпрыгивают и суетятся вокруг меня, словно стая маленьких обезьян. Это у них от облегчения, поскольку пришел взрослый человек, который знает, что надо делать.

Беззвучно распахивается тяжелая дверь, я боком протискиваюсь в проем. Прижав руки к лицу, визгливо кричит пожилая служанка, бестолковое существо. Откуда ни возьмись вылетает жена трактирщика, я прошу показать мне комнату, чтобы было где осмотреть пацана, но та молчит, как воды в рот набрала. Тонкие пальцы судорожно комкают подол платья, лицо вмиг побелело как снег, того и гляди, мать рухнет в обморок. Я уже начинаю сердиться, но тут сверху появляется хозяин трактира и за рукав тянет меня куда-то вправо. Я бережно кладу ребенка на твердую кровать, матрас на ней не толще моего большого пальца и ничуть не скрывает, что под ним настоящие дубовые доски.

Немного отойдя от пережитого шока, мальчишка начинает громко всхлипывать.

– Не реви так, пацан, – морщусь я. – Не так уж и сильно тебя потоптали. Подумаешь, один конь прошелся, вот если бы ты попал под карету, было бы куда хуже!

Мать испуганно охает, из-под передника, прижатого к лицу, блестят широко открытые глаза. Я кидаю на женщину быстрый взгляд и незаметно вздыхаю. Она уже искусала до крови губы, и сейчас, судя по всему, ручьем хлынут слезы.

– Покажи, где болит, – прошу я.

– Руку не могу поднять, – жалуется мальчишка.

– До свадьбы заживет, – уверенно парирую я.

Не мной замечено, что подобный тон здорово подбадривает как больных детей, так и их родителей. Если ведешь себя так, будто в медицине для тебя все давным-давно ясно, понятно и вызывает лишь смертную скуку, то родители сразу же берут себя в руки и судорожно начинают подсчитывать, во сколько же им встанет визит медицинского светила. Пока я громким голосом вещаю что-то этакое, мужественно-ободряющее, сам быстро осматриваю и ощупываю ребенка, особенно тщательно проверяю, цел ли череп, кости и суставы. Затем заставляю пацана следить глазами за моим указательным пальцем, которым двигаю из стороны в сторону.

Родители сидят, широко открыв рты, похоже, они впервые видят настоящего лекаря за работой. Мать незаметно крестится, отец пихает ее в бок, боится, что та помешает творимому чародейству. Я сравниваю между собой зрачки, требую высунуть язык, прижимаю ухо к груди пациента, живот изучаю особенно дотошно, если у парня внутреннее кровотечение… К счастью, нет.

Закончив осмотр, я несколько секунд молчу. Лик мой неподвижен, на лбу прорезались глубокие морщины, челюсть мужественно выдвинута вперед. Трактирщик, широкоплечий мужчина с волевым лицом то ли бывшего воина, то ли просто пирата, смотрит на меня с волнением. Жена прижалась к плечу супруга, молча хлопает глазами.

– Тащите чистую простыню и нитки с иголкой, – приказываю я.

Женщина исчезает, то и дело оглядываясь.

– Да хватит ныть, – резко замечаю я мальчишке. – Подумаешь, перелом ключицы. Тебе же скоро восемь лет.

– Девять, – тихо поправляет отец.

Он уже успокоился и вновь стал самим собой – флегматичным и очень рассудительным. Многие, вдоволь постранствовав по всему свету, обзаводятся затем трактирами и постоялыми дворами. Хоть и хлопотно с большим хозяйством, зато сытно и надежно, да и детей можно на ноги поставить. Я кидаю внимательный взгляд на левую руку трактирщика, где задравшийся рукав позволяет разглядеть самый краешек татуировки. Никогда не слышал, чтобы сухопутные искатели приключений выкалывали на себе якорь, стало быть, он бывший моряк. Для такого таверна в портовом городе – идеальный вариант. Постоянно видишь кучу людей, слышишь уйму историй, встречаешь старых знакомых, обзаводишься новыми друзьями, и все это – не выходя из дома. Трактирщик гладит сына по голове, мозолистые пальцы нежно лохматят рыжие, как у матери, волосы.

Перехватив мой взгляд, мужчина смущенно улыбается и деловито говорит:

– Раз с сыном все нормально, пойду я. За прислугой глаз да глаз нужен.

В дверях он сталкивается с женой, та, буркнув что-то резкое, гневно отпихивает его плечом. Я отнимаю простыню, которую женщина судорожно прижимает к груди, сворачиваю ее в узкий валик. Посадив мальчишку, из-за шеи пропускаю получившийся валик под руками, крепко ухватываю концы на спине.

– Сшивайте здесь, – командую я.

Мать без слов принимается орудовать длинной иглой, сноровисто тыча в полотно. Через несколько минут все заканчивается.

– Ну вот, – довольно заявляю я. – Красив, как юный бог!

Пацан косится настороженно, опасаясь насмешки, но я свое лицо знаю. Сейчас на нем написано одна сплошное удовлетворение от хорошо проделанной работы, потому парень тут же успокаивается и вопросительно глядит на мать.

– Что дальше, господин лекарь? – спрашивает та, сцепив пальцы перед собой.

– А ничего, – отзываюсь я задумчиво. – Пока я здесь, буду за ним следить. Как уеду, не забывайте проверять повязку, она все время должна лежать плотно, внатяг.

– И долго ему так ходить?

– Месяц, потом будет как новенький.

Глянув на мальчишку, спрашиваю:

– Ну и чего расселся, как засватанный?

– А можно идти?

– Валяй.

Да, этому ребенку два раза приказывать не надо. Он тут же исчезает, только его и видели. За дверью комнаты звучат быстрые шаги, а через минуту с улицы доносится довольный крик.

– Весь в старшего брата, – замечает мать, растерянно глядя вслед.

– Сорванец, – говорю я одобрительно.

– Сколько я вам должна за лечение сына?

– А нисколько, – отвечаю я, вставая. – Я же не практикующий лекарь, а так, просто мимо проходил, – и, заметив на лице женщины желание возразить, прикрикиваю: – Довольно об этом, голубушка!

Среднестатистическая женщина – существо мелкое ростом, легкое, без особых мышц, но до ушей полное амбиций. Очень уж они энергичные, так и норовят сесть на шею любому мужчине, что попался на глаза. Женщинам лишь бы настоять на своем, поэтому в общении со слабым полом необходима твердость и бесконечная уверенность в себе. То есть те же качества, что и цирковым дрессировщикам. Только дрессировщику проще, запер за хищником клетку и можешь расслабиться, с женщинами же этот номер не пройдет. Некоторые турецкие султаны пробовали топить гаремы в полном составе, ну и что? Новые жены и наложницы все равно вели себя дерзко и нахально. Женщины есть женщины, и что творится в их маленьких головах, нам, мужчинам, никогда не понять.

Ужин нам в тот день подали просто королевский.

– Что это? – растерянно спросил парижанин, тщательно экономящий каждый су. – Мы этого не заказывали, нам дайте попроще, как обычно.

– Успокойся, – ухмыльнулся наваррец, тот, как обычно, был в курсе происходящего. – Просто наш лекарь нашел верный путь к сердцу женщины.

Стол и вправду необычно щедр, и сьер де Фюи покосился на меня с завистью. Сам он несколько раз пытался приударить за женой трактирщика, но, как часто зубоскалили Малыш с гасконцем, английский орешек оказался ему не по зубам. Стройная сероглазая рыжеволоска упорно отказывалась от самых его заманчивых предложений заглянуть на сеновал или выйти в полночь к амбару. Не обращая внимания на озадаченного Жюля, мы дружно накинулись на еду. Мы ели и ели, честно пытаясь одолеть все, что было навалено на стол. Наконец ножки его перестали угрожающе поскрипывать, а дубовая столешница, прогнувшаяся под весом блюд, даже немного распрямилась, но тут уже начали потрескивать стулья.

– Но как?.. – простонал сьер де Фюи, все время обеда не сводивший с меня напряженного взора. – Как ты сумел?

– Знаем кое-какие сарацинские штучки, да, – туманно объяснил я.

Довольно перемигнувшись, шевалье де Кардига и Лотарингский Малыш обидно захохотали, а парижанин досадливо поджал губы.

– Хватит, – произнес командир, и все веселье как ножом обрезало. – Я так понимаю, похвастать нам особо нечем?

Все взгляды дружно потупились, я тоже задумчиво уставился на столешницу, словно пытаясь по холмам обглоданных костей разгадать наше будущее. Как писали бородатые классики, в позднем средневековья Европа стоит на пороге промышленной революции, а это значит, что в обществе правит бал специализация, специализация и еще раз по тому же месту. То есть вокруг нас бродят сплошные профессионалы, мастера своего дела. Воры сноровисто режут кошельки, грабители ловко щекочут ножами упитанных купцов за отвисающие подбородки, неподкупная полиция все это дело строго пресекает, ну и так далее. Кого чему научили, тот и идет по накатанной дорожке, не сворачивая. А мы?

Я тяжело вздохнул. Как-то не выходит у нас найти богатую жертву, учили нас немного не тому.

Вообще-то ограбить человека – наука нехитрая, но в том-то и дело, что нам надо взять много и за один раз. Не станешь же потрошить на улицах прохожих или врываться во все богатые дома без разбору в надежде на легкую поживу. Городская стража вмешается. И что-то мне подсказывает, что произойдет это скорее рано, чем поздно. Вдобавок город битком набит войсками, что никак не соберутся переплыть пролив. Поэтому на городских улицах полным-полно военных патрулей, которые тоже не будут молча глазеть на творимое нами непотребство, а обязательно вмешаются. Вот и ломай голову, где бы найти надежного информатора, что подскажет верное дельце. Не станешь же хватать за рукав людей на улице, жарко шептать им в ухо, воровато оглядываясь по сторонам:

– Подскажи, дружище, где тут найти богатого гуся, да пожирнее! Чтобы при нем и золото, и каменья драгоценные, и охраны поменьше.

Человек-то, может, и подскажет, да только, скорее всего, будет то стукачок полицейский, а сидеть за решеткой нам не понравится, я твердо знаю. Английские тюрьмы традиционно славятся плохой кормежкой, тяжелыми кандалами и уймой суровых надзирателей с плетьми. Вот и бродим мы целыми днями по городу, цедим дешевое пиво в тавернах, внимательно прислушиваясь к сплетням и разговорам, а толку?

Закончив беседу на суровой ноте, командирподозвал меня к себе.

– К вам, шевалье Робер, у меня будет отдельный и очень важный разговор! – громко заявил он, в спину тут же кольнул чей-то острый неприязненный взгляд.

Как бы случайно я развернулся, но трое моих товарищей безмятежно болтали между собой, не обращая на нас с шевалье де Кардига никакого внимания.

Скрестив руки на груди, командир сразу перешел к делу:

– Господин лекарь, к чему рассусоливать, ходить вокруг да около. Думаю, вы уже догадались, что один из нас – предатель.

– А с чего вы взяли… – пробормотал я.

– Что он не погиб вместе со «Святым Антонием»? – перебил меня рыцарь. – Есть на то основания. Похоже, что вы единственный, кому я могу доверять да конца, а потому у меня для вас будет отдельное, очень важное поручение. Слушайте внимательно…

Выслушав, я задумчиво заявил:

– Мне потребуются деньги.

– Нужны деньги, так добудьте, – отрезал командир. – И не забывайте – на войне как на войне!

Несколько раз в тот вечер я спиной чувствовал чей-то косой взгляд, но так и не понял, кому не понравились наши с командиром секреты. Я долго не мог заснуть, раз за разом вспоминал слова и поступки товарищей, все пытался разгадать, кто же из них затаившийся подле меня предатель. Мысленно я разглядывал сухое скуластое лицо сьера Габриэля, Лотарингский Малыш, подкручивая усы, заговорщически подмигивал мне, а Жюль де Фюи, воинственно улыбаясь, как бы спрашивал: «Ну разве можно подозревать меня?» Отчего-то именно его лицо дольше всех висело у меня перед глазами, пока я мысленно не ответил: «Можно!»

Разумеется, это чистое совпадение, но начиная со следующего утра Жюль прямо-таки повис у меня на хвосте. Он держался на отдалении, но глаз с меня на спускал, словом, вел себя как робкий поклонник прекрасной дамы. Поначалу я посчитал, что наши маршруты совпали случайно, но, трижды незаметно проверившись, всякий раз замечал за собой парижанина. Ну и что ему нужно? Охраняет меня, контролирует или следит? А если следит, то по поручению командира или по иной причине? В лоб ведь не спросишь, отопрется и станет еще осторожнее.

Я тяжело вздыхаю, и какой-то мужчина, выглянувший из лавки, тут же начинает мне заговорщически подмигивать и совершать рукой некие странные движения, словно подтягивая что-то невидимое, а затем разбрасывая по сторонам. Странно, на вид он сущий головорез, а ведет себя как какой-то уличный клоун. Заинтригованный, я подхожу поближе.

– Не бойтесь, благородный господин, – произносит он утробным басом. – Посетите благочестивую Марту, лучшую гадалку благословенного Саутгемптона.

– Гадалку? – в задумчивости чешу я затылок. – Что, будет черная магия, гадание на внутренностях с душком, череп утонувшего ребенка и неизменная рука повешенного?

– Что вы, что вы! – машет руками зазывала, силясь изобразить дружескую улыбку. – Ни в коем разе. Гадание по руке, костям барашка и таинственный шар пророчеств, попавший в руки госпоже Марте из таинственных глубин Азии.

– Ну да, наложенным платежом прямо из Шамбалы, – громко хмыкаю я.

Я отворачиваюсь, но в спину ударяет заговорщический шепот:

– Если хотите, можно и по внутренностям, только это обойдется гораздо дороже.

Я быстро оглядываюсь, и голова Жюля, торчавшая из-за угла, тут же пропадает. Тихо скрипит тяжелая дверь, тренькает колокольчик, гадалка, полная дама лет сорока со строгим лицом, властно манит меня рукой. Вновь предупреждающе звякает колокольчик, и я, обернувшись, с недоумением разглядываю зазывалу, который вваливается внутрь сразу вслед за мной. Взгляд у него хмурый, гнилые зубы щерятся в кривой ухмылке, надо думать, заявился охранять таинственный хрустальный шар.

– Идите на улицу, друг мой, – предлагаю я ему по-хорошему. – Гадание – дело индивидуальное, это как любовь, тут третий лишний.

В ответ крепыш выпячивает нижнюю челюсть и вызывающе плюет на пол, бугрящиеся мышцами руки упирает в бока. Как я понимаю, вышибалой в гадальнем заведении служит он же. Секунду полюбовавшись его вздутыми бицепсами, я завистливо вздыхаю и тут же сильно бью ногой в пах. Пока вышибала корчится от боли, разом позабыв про гордую позу, добавляю коленом в лицо. На лице у бедолаги столько шрамов, что одним больше, одним меньше… Оторопевшей гадалке я предъявляю кинжал.

– Прокляну! – нервно заявляет женщина, таращась на холодно блестящее лезвие.

– Если покажете мне другой выход из лавки, то разойдемся по-хорошему, – предлагаю я. – Если нет, придется проверить, что случится быстрее: подействует проклятие, или я насажу вас на клинок.

Гадалка с надеждой глядит на зазывалу-вышибалу, но со стороны тот производит полное впечатление покойника. Крови из расплющенного носа натекло столько, что лужу не перешагнешь, да и перепрыгнуть вряд ли удастся, разве что обойти по самому краешку, прижимаясь к стенам.

– Думайте быстрее, – цежу я сквозь зубы. – Время не ждет!

– Пойдем, – кивает та, угадав, что помощи от вышибалы не дождешься.

Подобрав пышные разноцветные юбки, женщина быстро семенит вперед, показывая дорогу.

Мы ныряем в какую-то низкую дверцу, долго топаем по лабиринту полутемных комнат и коридорчиков, а мимо беспрестанно шмыгают какие-то тени, громко плачут дети, блеет коза, недовольно кудахчут куры. Затем мы пересекаем внутренний дворик, и через несколько минут я оказываюсь в каком-то тупике, заваленном мусором. Расстаемся мы без особого сожаления. Я вежливо киваю, а дама бурчит что-то неразборчивое, то и дело сплевывая в сторону. Резко обернувшись, я замечаю, как колдунья со зловредной ухмылкой тычет мне в спину кукишем, похоже, все-таки решила призвать на помощь всю силу черной магии. В добрый путь, неудачница!

Поймав мой взгляд, гадалка тут же ретируется. Я уже выхожу из переулка, когда за спиной громко хлопает закрытая ею дверь.

Теперь, без взгляда, которым Жюль упорно сверлил мою спину, я могу наконец заняться делом. Правильно говорят, что ненужных знаний не бывает. Науку покойного брата Симона, мир праху его, я помню хорошо. Разумеется, срезать кошельки у богатых прохожих – это мелко, много денег так не добудешь. Но сегодня мне, как и всякому новичку, везет, за один проход по ярмарке я добываю сразу три увесистых кошеля. Мир глядит на меня с доброй улыбкой, солнце расстаралось, светит так, словно на дворе лето, ветер ласково ерошит волосы.

Я нагибаюсь, чтобы поднять с мостовой какого-то мальчишку, который буквально кинулся мне в ноги.

– Берегись, дурак, – шепчет пацан. – Они у тебя за спиной.

Не останавливаясь, я иду дальше, оглядываться даже и не думаю, на лице по-прежнему держу безмятежность, а в душе ощущаю глухую досаду и недоумение. Ну отчего так устроена жизнь, что стоит расслабиться, и кто-то тут же старается испортить тебе либо шкуру, либо настроение? Кто и почему решил меня предупредить, разберемся позже. Сейчас мне надо выбрать место для беседы и срочно решить накопившиеся вопросы, не вынося их на всеобщее обсуждение. Пообщаться тет-а-тет, так сказать.

Как только я сворачиваю в тесный темный переулок, пропахший мочой и какой-то тухлятиной, следом за мной туда втягиваются еще трое мужчин.

– Кто тебе разрешил здесь работать? – в лоб спрашивает самый маленький из них, который ничуть не уступает мне ни ростом, ни шириной плеч. В руке «карлика» зажата увесистая дубинка, остальные тускло поблескивают мясницкими ножами.

– А как же хваленое английское гостеприимство? – укоризненно замечаю я, внимательно оглядываясь.

Да, именно такое место я и искал. Вокруг глухие стены, без лестницы не заберешься, а место, где мы сейчас стоим, с улицы не разглядишь. Превосходно.

– Как ты забавно лопочешь, – отмечает верзила, что зашел справа.

– Откуда ты, придурок? – гулким басом ревет левый.

– И почему не заплатил Большому Джону за право потрошить жирных гусей? – хмурит брови «карлик».

– Так вы не полиция, а обычные грабители! – широко улыбаюсь я, чувствуя нешуточное облегчение. – Хотите отнять у меня честно заработанные деньги?

– Он еще и издевается. – Один из верзил с недоумением пялится на меня сверху вниз, второй грознее сопит.

– А потом гильдия должна платить шерифу за работу всяких залетных мерзавцев! – с чувством жалуется им «карлик».

Не дожидаясь, пока грабители вновь начнут сыпать репликами, я предлагаю:

– Обещаю отпустить вас живыми, если немедленно уйдете, – и тут же расплачиваюсь за проявленную галантность и исконно русское миролюбие.

«Карлик» пребольно тычет мне в живот дубинкой, я со стоном сгибаюсь, меня тут же разгибают и, пока шарят по карманам, добавляют пару раз по лицу. Похоже, опасаются, что я заскучаю. Тихонько лязгают кинжалы, выходя из ножен на предплечьях, рукояти ложатся в мои ладони, как влитые. Одна из крыс, что деловито копошатся в куче мусора, замирает, приподняв морду. Ее усы смешно дергаются, тварь пронзительно пищит, остальные, бросив все дела, кидаются наутек.

С коротким выкриком я вырываюсь и прыгаю влево, развернувшись, на пару секунд прилипаю к верзилам, что кинулись следом. Те немедленно застывают как вкопанные, лица белеют, словно срубленные деревья, громилы медленно заваливаются куда-то вбок. «Карлик»-главарь резко машет рукой, в его маленьких поросячьих глазках мечутся страх и недоумение. Я машинально пригибаюсь, пропуская удар дубинки, жестко бью его в шею, под кулаком хрустят, ломаясь, хрящи гортани. Последняя из крыс исчезает, смешно подпрыгивая. На пару секунд все вокруг меня замирает, словно прислушиваясь к мягким шагам смерти, но тут же жизнь берет свое. Где-то громко лает собака, доносится ржание лошадей, за стеной мычат коровы, вдалеке хрипло поют горны. Я тщательно оттираю кинжалы от крови, тут же убираю их в ножны.

На этот раз все вышло чисто, именно так, как я люблю. Никаких луж крови, натекающих из перерезанных глоток, предсмертных воплей и душераздирающих стонов, никаких любопытных свидетелей с разинутыми от напряженного внимания ртами. Есть в ротозеях что-то от стервятников, те тоже находят трупы неким шестым чувством. Сколько раз я замечал, что драться всегда приходится в одиночку, зато потом от городской стражи, свидетелей и доброхотов отбою нет. Они как будто специально прячутся за ближайшим углом, топчутся в нетерпении, страшась опоздать к финалу.

Оба верзилы умерли без лишних мучений, чисто и аккуратно, кинжалы пропороли им сердца. Одному лезвие вошло точно под грудиной, снизу вверх, второму я вбил клинок между четвертым и пятым ребром слева.

Забрав свои деньги, я осторожно, чтобы не испачкаться, перетаскиваю трупы поближе к грудам мусора. Надеюсь, эти трое – все, кто заметил меня за незаконным промыслом, не хватало только посадить нам на хвост местную преступную шушеру. Не потому, что я их боюсь, бойцы из них никудышные. Дело в том, что многие из воров активно сотрудничают с городской стражей, и пусть сьер Габриэль на пару с Жюлем ловко вырезали необходимые печати, мастерски восстановив утерянные в Ла-Манше рекомендательные письма, лишнее внимание нам все равно ни к чему.

Краем глаза я ловлю чье-то смазанное движение, мышцы сразу же напрягаются, готовые бросить тело в бой, а метательный нож сам прыгает в руку. Клинок словно умоляет искупать его в горячей алой крови. В такие вот минуты отчетливо понимаешь, что холодная сталь – настоящий вампир, и сколько не пои оружие человеческой кровью, ему все будет мало.

Давешний пацан вновь высовывает голову, и я еле успеваю удержать руку, остановив движение в самый последний момент.

– Иди, не бойся, – говорю я. – Все уже кончилось.

– Кончилось, как же, – сплевывает себе под ноги мальчишка.

Безбоязненно подходит и, остановившись в паре шагов передо мною, запрокидывает голову, с живейшим интересом разглядывая мое лицо. Подумав, сообщает:

– Никогда бы не подумал, что кто-то сможет уделать Плешивого Джоба, а вместе с ним и братьев Хатч. Знаю пару человек, что обрадуются этому до одурения!

– Рад, что хоть кому-то сделал приятное, – замечаю я и тут же спрашиваю: – Ты что же, выслеживаешь меня?

– Больно надо, – бормочет тот пряча глаза. – Случайно наткнулся.

– Хотел должок вернуть? – В глазах мальчишки непонимание, тогда я делаю вид, что вновь щелкаю его по лбу.

В ответ он ухмыляется:

– У меня ни один из старших братьев так не умеет. Научишь?

– А отец у тебя есть?

Мальчишка независимо дергает плечом.

– Повесили пару лет назад. Он прирезал стражника шерифа.

– Мне тоже довелось отправить парочку на тот свет, – деловито замечаю я.

Разумеется, врать ребенку нехорошо, недостойно и стыдно, ведь, как ни крути, дети – это наше будущее. С другой стороны, скажи я пацану правду, сколько на моем персональном кладбище высится могильных крестов, он сочтет меня вруном. А сейчас глазенки загорелись, тощие плечи расправил, словно собирается взлететь, на лице восторг, а рот растянул от уха до уха, вылитый лягушонок.

– Ух ты! – восклицает он. – Я так и знал, что ты из рыцарей большой дороги. Я еще тогда понял, когда ты меня на ярмарке за руку ухватил! А ты из чьей шайки, Свирепого Пью или Хохотунчика Боба?

– Нашел с кем сравнивать, – презрительно фыркаю я. – Перед тобой гроза Лондона, профессор Мориарти собственной персоной!

Едва справившись с потоком информации, мальчишка обалдело кивает, помявшись, робко спрашивает:

– Так ты научишь меня щелкать по лбу?

Ха, научишь. Правильный щелбан – наука сложная, она только сибирякам дается, прочим даже пробовать не стоит, окружающие засмеют.

– Тебя зовут-то как?

– Бен Джонс.

– И много у тебя старших братьев, Бенджамин? – медленно спрашиваю я. Чем занимаются, даже на уточняю, ежу понятно, что не рукописи в монастырях переписывают.

– Двое.

– Люди верные? – Я смотрю пытливо, и пацан, как следует подумав, честно отвечает:

– Если плата нормальная. Но все деньги лучше сразу не отдавать.

– Познакомишь? – с широкой улыбкой спрашиваю я, тут же добавляю: – Похоже, с моей помощью ваша семья сможет заработать пару сольдо.

– Не надо нам никаких сольдо, – фыркает мальчишка. – Что мы, шотландцы какие? Возьмем только серебром!

– Годится, – ухмыляюсь я.

Пацан хмурится, в голосе грусть:

– Вот только стража тебя схватит.

– Какая еще стража? – подбираюсь я.

– Которая на выходе из тупика стоит, их Плешивый Джоб привел.

Я раздумываю не дольше секунды. В руку сам собою прыгает кинжал, мальчишка вздрагивает, но я уже нагнулся к одному из трупов и вспарываю ткань его куртки, а со второго покойника сдираю плащ. Тот изрядно испачкался в грязи и здорово воняет, но так даже лучше.

Бен презрительно фыркает через губу:

– Решил переодеться? Не выйдет!

– Не каркай, – отсутствующе замечаю я, пока взгляд рыщет по свалке.

Мне нужна еще одна вещь, последний штрих к образу. Вот и она. Улыбнувшись, я подкидываю ногой в воздух длинную палку, ловко перехватываю ее рукой, на плечи набрасываю трофейный плащ, глаза завязываю отхваченным куском ткани.

Вытянув вперед подрагивающую ладонь, я жалобно скулю:

– Подайте на пропитание герою Азенкурской битвы, лишившемуся зрения в бою за нашу милую Англию.

Нижняя челюсть Бена Джонса падает вниз, я кладу ему руку на плечо и разворачиваю лицом к выходу из тупика.

– Иди не спеша, – говорю я. – И ничего не бойся.

Уже за пять ярдов до выхода из переулка я начинаю громко причитать о том, как нехорошо обижать слепых, обитающих на помойках. А если уж вы решили кого-то там побить, то ни к чему выгонять несчастных, и без того обиженных судьбой. Стражники, загодя предупрежденные о моем появлении, мельком оглядывают слепца с поводырем и тут же отворачиваются, брезгливо морща носы. Да, плащ изрядно пованивает, а потому, едва затерявшись в толпе, я тут же «теряю» его, к вящей радости какого-то прохожего.

– Ну что, Бен, – говорю я мальчишке. – Идем знакомиться с твоей родней?

Тот молча кивает, в глазах восторг и слезы. Не каждый день удается познакомиться с одним из воротил преступного мира столицы, а уж затащить его в гости – о чем еще можно мечтать? После такого остается только лечь и умереть молодым и счастливым!

Сегодня явно мой день. Едва я возвращаюсь, ко мне тут же подходит трактирщик, усаживает за пустой стол, а подлетевшая служанка подает две кружки эля. Надо же, оказывается, хоть кто-то помнит, что я люблю портер. Приятно, черт побери!

– Я смотрю, вы сидите без дела, – начинает тот без обиняков. – А денежки-то тю-тю.

Я киваю.

– Тут по всему городу приглашают записаться в армию, что через пару недель отправляется во Францию, – продолжает мастер Брэкли. – И деньги обещают неплохие.

– И долю в добыче, – подхватываю я, трактирщик кивает. – Боюсь, нам это не подходит, – на моем лице появляется вежливая улыбка. – Но не беспокойтесь, рассчитаться с вами денег нам хватит.

– Я не о том, – машет рукой трактирщик. – Краем уха я слышал, что один из самых уважаемых купцов города задумал перебраться в Лондон. Он продал лавки и склады и теперь подбирает надежных людей для охраны.

Я облизываю враз пересохшие губы, помолчав, говорю:

– Любопытное предложение. И где, ты говоришь, он живет?

Нужный мне дом богатого купца Эллиса Шорби я нахожу без труда. Хозяин, коренастый толстяк с цепкими глазами, разглядывает меня без всякой приязни. Белобрысый и светлоглазый, он выглядит настоящим сагибом, да и разговаривает со мной через губу, презрительно морщась:

– Я уже набрал нужных мне людей, причем не всяких подозрительных прохвостов, а тех, кого я знаю.

– Как угодно, – независимо пожимаю я плечами и разворачиваюсь на выход.

Но во дворе ненадолго задерживаюсь, ведь тут можно найти уйму дел. Одному из слуг я помогаю закинуть на плечо тяжелый бочонок, щипаю за упругий бок бегущую мимо девицу, по виду – кухарку, разговорившись со славным рыжим парнем, ирландцем, как и я, приглашаю его на кружку пива. Не каждый день встретишь земляка в этой проклятой Англии. В «Усладу моряка» я возвращаюсь уже вечером, веселый и довольный. Поймав пристальный взгляд командира, медленно опускаю веки, и тут же плюхаюсь за стол, лицо расплывается в пьяной улыбке.

– Привет всей честной компании! – реву я. – Эля, принесите мне эля!

– Эля! – передразнивает меня парижанин. – Мне уже кажется, что мы останемся в этом городе навсегда.

– Ничуть! – отзываюсь я живо. – Послезавтра у нас большой день.

Куда только делось уныние, все вмиг подбираются, в глазах разгорается огонь, на губах расцветают хищные ухмылки.

– Выкладывай, – командует шевалье де Кардига.

Выслушав, командир начинает задавать вопросы, высокий лоб идет морщинами, глаза спрятались под нависшими веками. Наваррец молча глядит на командира, парижанин и Малыш подмигивают друг другу, но рта не раскрывают, чтобы не мешать шевалье де Кардига.

Наконец командир поднимает голову, голос холоден как лед:

– Есть богатая добыча, нам известно, когда пойдет обоз и примерное количество охраны. Что ж, будем брать! – И, предупреждая радостные крики, тут же добавляет: – Как вы понимаете, просто так Саутгемптон мы не покинем. Не можем же мы отбыть из города, так и не поквитавшись с британцами за гибель наших товарищей, как-то это будет не по-христиански! В ночь перед нападением на отъезжающего господина Шорби мы немного пошумим здесь, в городе. Этим добьемся сразу нескольких целей. Во-первых, нанесем ощутимый урон англичанам, а во-вторых, оттянем сюда стражников, что до сих пор ищут нас по всему побережью.

– И как же мы пошумим? – осторожно спрашивает сьер Габриэль.

– Цели выбирал шевалье Робер, вот он и доложит, – отвечает командир. – Итак, мы вас внимательно слушаем, сьер де Армуаз.

– Буду краток, – заявляю я. – В ночь на двадцать пятое декабря мы подожжем королевскую судоверфь и собор Святого Георгия.

– Но ведь это будет ночь на Рождество Христово, в соборе будут молиться сотни людей! – потрясенно бросает Жюль де Фюи. Малыш и гасконец дружно кивают и словно сговорившись, на лицах появляется брезгливое недоумение.

– Можно же выбрать иные цели, – с жаром продолжает парижанин. – К примеру, городское казначейство или арсенал…

– На войне как на войне! – прерывает его шевалье де Кардига.

Лицо командира словно высечено из камня, глаза пылают мрачным огнем, голос лязгает сталью:

– Арсенал – это ущерб всего лишь для войска, а в любой армии генералы обожают все скрывать и секретить от гражданских лиц. Никто и не узнает, что там у них произошло. Нам же нужно событие, которое всколыхнет все побережье, а то и целую страну!

Парижанин привстает, брови сдвинул к переносице, на командира глядит исподлобья.

Но не успевает Жюль раскрыть рот, как шевалье де Кардига ледяным тоном произносит:

– Это приказ, и точка! Если это кого-то волнует, то скажу, что весь грех за то, что случится, я беру на себя. А теперь задачи для каждого из вас на завтра…

Когда-то в Англии каждый мужчина был воином, и по зову монарха обязан был прибывать на помощь королевской дружине. Выглядели те воины тускло и уныло, особенно на фоне французов или немцев. Где кольчуги и панцири, железные шлемы и блистающие стальные мечи? Все, что имелось у англичан, – эта стеганые куртки с нашитыми на них костяными пластинами, плотные шапки да деревянные щиты. А если вы думаете, что каменные топоры сгинули в глуби времен на пару с неандертальцами, то глубоко ошибаетесь. Именно каменными топорами саксы крушили черепа воинам Вильгельма Завоевателя в битве при Гастингсе каких-то четыреста лет тому назад. Вернее сказать, пытались крушить, поскольку победили тогда именно нормандцы.

Ныне с таким вооружением много не навоюешь, все-таки пятнадцатый век на дворе. Востребованы стальные доспехи и двуручные мечи, обшитые металлом щиты и длинные английские луки, пушки и кулеврины, в конце концов. Рыцари с оруженосцами и наемники, понятное дело, прибывают в войско уже вооруженными, а с остальными что делать прикажете? Одеть и обуть воина стоит дорого, не каждой деревне по карману. К тому же велишь йоменам свое принести, они такого барахла натащат, что мама не горюй! Во Франции такие вояки в первом же бою погибнут, даже смысла нет везти их через Ла-Манш, проще и дешевле самим утопить, чтоб не мучились. Вот почему короне приходится одевать новобранцев.

Войско – это не просто толпа йоменов с луками, построенных в дружные ряды. На каждого будь любезен одеть шлем и доспех, выдай копье и щит, топор или булаву. Армия закупает дерево для стрел сразу сотнями стволов, заготовки для луков – тысячами штук, тетивы – десятками тысяч. Военные интенданты приобретают порох десятками бочек, каменные ядра – возами, а с тех пор как в Сассексе заработали металлургические заводы, закупают там и снаряды из чугуна. Армия заказывает пушки и телеги, коней – табунами, солонину и муку – обозами. Тысячи копий и щитов, десятки тысяч топоров и булав, уйму всего прочего, что сразу и не упомянешь, надо где-то складировать. Место для хранения всего перечисленного называется арсеналом.

Тусклый диск солнца медленно ползет вверх, судя по темпу его движения, полдень наступит еще очень не скоро. Недаром я битый час карабкался на высокий холм, расположенный справа от гавани, отсюда весь Саутгемптон передо мной как на ладони. Я внимательно разглядываю огромное каменное здание, обнесенное высоким забором. Перед воротами прохаживаются бдительные часовые, салютуя друг другу оружием, отсюда, с вершины холма, они кажутся похожими на мелких муравьев. В глубине территории к зданию арсенала примыкает длинная одноэтажная казарма, по моим прикидкам, там размещается не менее полусотни солдат. Что ж, этого вполне достаточно, чтобы сберечь армейское имущество от всяческих расхитителей.

Но хватит ли их для того, чтобы не пустить внутрь группу французских диверсантов? Как это что нам там нужно? Ну вы прямо как дети малые. Разумеется, мы хотели бы попасть в здание арсенала из чистого любопытства, поглазеть и поахать, как там у британцев все разумно устроено и аккуратно складировано по полочкам!

Вдоволь налюбовавшись на здание арсенала, я поворачиваю голову влево. Там, в миле от армейских складов, в гавани Саутгемптона воздвигнут гигантский ангар с причалами. Насколько мне удалось разузнать, сейчас на королевской судоверфи одновременно строят сразу четыре военных судна. Еще левее находится хранилище корабельного леса, но сейчас мне не до него. Я разворачиваюсь вправо, чтобы еще раз полюбоваться собором Святого Георгия.

Даже издалека здание выглядит величественно и строго, внутри же собор отделан с таким вкусом и изяществом, что просто дух захватывает. Мне ли того на знать, за последние пару дней я побывал там несколько раз, старательно не замечая Жюля, крадущегося следом. Вообще-то я согласен с парижанином, что жечь храмы нехорошо, пусть даже они принадлежат англичанам. Но согласитесь, что цель заманчива. Собор – самое высокое здание Саутгемптона, и вид у него дерзкий и вызывающий, он словно сам напрашивается на неприятности. Я глубоко задумываюсь, вновь и вновь повторяя слова командира, которыми он пытался убедить Жюля де Фюи в своей правоте. Да, на Рождество в соборе будут присутствовать десятки священников, епископ, высшая знать, сотни дворян и богатых купцов с женами и детьми. Теми самыми детьми, что уже через несколько лет встанут в строй либо примутся рожать новых англичан. И все равно это мерзко и настолько выходит за общепринятые рамки ведения войн, что невольно меня передергивает. Кстати, никого из французов командир так и не смог до конца убедить, все нехотя подчинились приказу, и только.

Чертыхнувшись, я поплотнее запахиваю теплый плащ, холодный ветер обиженно воет, пытаясь сорвать с меня хотя бы шляпу. «Итак, англичан ждет прекрасный подарок на Рождество, – думаю я. – Англичан и их пособника, если только шевалье де Кардига не ошибается, и один из нас и в самом деле затаившийся враг». Я прекрасно подготовился для ночного представления. Смола и ламповое масло закуплены и погружены в фургоны, которые стоят в условленных местах, старшие братья Бенджамина Джонса, уличного воришки, наготове и в нетерпении ждут моей команды. Командиру осталось лишь дать отмашку, чтобы я тут же приступил к делу.

Бегом спускаюсь с холма, пару раз сапоги скользят по мокрой земле, но я ухитряюсь не упасть. Заждавшийся конь приветствует меня тихим ржанием. «Я тебе тоже рад», – шепчу я ему на ухо. Ну а теперь – в «Усладу моряка». Жеребец идет рысью, и на моем лице играет легкая улыбка. В таверне меня ждет горячий завтрак, ведь впереди на редкость тяжелый день, и я должен быть в форме.

Когда я второй за сегодня раз подъехал к таверне, время приближалось к полуночи.

– Где тебя черти носят?.. – накинулся на меня парижанин. Замер на месте, будто с разбегу налетел на невидимую стену, с недоумением принюхался, вытаращив глаза, произнес: – Странно, ты насквозь пропах дымом. Что случилось?

– Костер разводил, – пробормотал я. Нашел взглядом командира и, кое-как сведя застывшие губы в улыбку, устало ему кивнул.

От промокшей одежды пошел пар, я широко зевнул. В жарко натопленном зале таверны мне отчаянно захотелось спать.

– Выезжаем через четверть часа, – безжалостно сказал командир. – Сьер де Фюи, предупредите остальных, что приехал Робер.

Жюль кивнул, а я тихонько застонал, жадно глядя на пылающий камин.

– Ты еще успеваешь переодеться, – заметил шевалье де Кардига.

Не тратя силы на кивок, я побрел вслед за парижанином, а еще через пятнадцать минут сидел в седле и чувствовал себя при этом просто замечательно. Сухая одежда и обувь, а главное – здоровенный кусок холодной телятины, что приберег для меня Малыш, и несколько глотков коньяка буквально вернули меня к жизни. Оказывается, достойный мастер Брэкли держит в погребе несколько бутылок волшебного напитка, и в честь нашего отъезда одну он подарил мне. Я с нежностью похлопал по седельной сумке, вновь ощутив твердую округлость бутыли, губы сами расползлись в довольной улыбке. Похоже, я не ошибся с профессией, умелый лекарь нужен всем и во все времена, живи ты хоть в пятнадцатом веке, хоть в двадцать первом.

Отъехав от трактира, шевалье де Кардига натягивает поводья и холодно интересуется:

– Всем ли понятны наши задачи?

– Выходит, вы не передумали, шевалье? – угрюмо спрашивает парижанин. – Все-таки это Божий дом, к тому же раньше мы никогда не воевали с женщинами и детьми!

– Не забывай, что там соберется вся местная знать и большинство офицеров, – хлопает его по плечу гасконец. – Выше нос, сегодня мы славно повеселимся!

Малыш угрюмо молчит, пряча глаза. Усы его, обычно залихватски поднятые вверх, сейчас выглядят уныло и безжизненно.

– А теперь слушайте внимательно. Цели изменились, – неожиданно жестко произносит шевалье де Кардига. – Вместо военной судоверфи и собора Святого Георгия мы атакуем хранилище корабельного леса и городской арсенал.

– Разумно, – сдвинув брови, бормочет гасконец, а все остальные дружно кивают. – Но отчего вы поменяли планы?

Мне показалось, или на секунду его зрачки и впрямь полыхнули красным? А почему морщится парижанин, который громче всех возмущался, что мы сожжем в храме кучу невинных людей? И отчего вновь насупился Лотарингский Малыш? Не любит, когда планы меняются в самый последний момент? Решил, что ему не до конца доверяют, либо тут есть что-то еще? Факелы, что мы держим в руках, не столько светят, сколько чадят, лица моих спутников то и дело пропадают в тени, и разглядеть их очень сложно. Возможно ли, что шевалье де Кардига прав, а на королевской судоверфи и возле собора Святого Георгия нас и вправду ждут британцы, готовые за руку схватить «французских террористов»?

Я еще раз вглядываюсь в лица спутников, твердо говорю себе: «Не может этого быть. Ну, никак не может, вот и все! Командир просто перестраховывается».

Где-то в глубине сознания я слышу гнусный смешок, это откликается мое второе «я», не устающее твердить: «В нашем мире нельзя до конца верить никому и ничему».

– Я просто прислушался к Жюлю, – отвечает шевалье де Кардига.

– И каков же новый план? – мрачно спрашивает гасконец, тонкие губы поджаты, крылья носа гневно раздуваются.

– Он тебе понравится, мой старый друг, – улыбается командир. – И начнем мы, естественно, с хранилища леса.

Как ни крути, это мудрое решение. Дураку понятно, что при желании мы впятером сможем поджечь любое судно из пришвартованных у пирса, будь той мирный торговец, военный корабль или баржа. Но больше пары судов уничтожить нам не удастся при всем желании. Моряки с соседних судов мигом кинутся гасить огонь, пока тот не перекинулся дальше. Примчится пожарная команда из города, на причале станет не протолкнуться от военных и городской стражи. Нанесенный ущерб будет невелик, а риск попасться, напротив, огромен, ведь ни в одном порту мира жизнь по ночам не замирает. Кто поручится, что нас не засекут еще на подходе и не вызовут подмогу так скоро, что мы и глазом моргнуть не успеем? Служи на английском флоте ротозеи, портовые «крысы» давным-давно растащили бы с пришвартованных к пирсам судов все, что там плохо лежит, а от кораблей остались бы одни ободранные остовы. Ан нет, воришки рядом крутятся, а на трапы и не думают лезть, опасаются. Вот и мы не станем, поостережемся.

Королевская судостроительная верфь, разумеется, кусочек лакомый, но четыре недостроенных корабля – не так уж и много, стоит ли связываться с этакой дрянью? А вот хранилище корабельного леса, огромное здание, битком набитое высушенной древесиной, большая часть которой за немалые денежки привезена с континента, совсем другое дело. Там ее хранится не на четыре, а на тридцать четыре корабля, и от возможности перевести в дым этакую гору дерева у меня даже дух захватывает!

Кто не служил в армии, тому не понять строгой и опасной красоты военных складов. Сокрыта она не в унылой окраске зданий, развешенных повсюду табличках установленного образца или надписях «Запретная зона», «Собственность армии» и тому подобных. И даже не в противопожарных щитах с их неизменными ломами, топорами и конической формы ведрами, заботливо выкрашенными в алый цвет. Кто так считает, тот плохо знает армию. Суть той красоты в высоких столбах с натянутой между ними рядами колючей проволоки, датчиками обнаружения, видеокамерами и, не будем забывать, особо злобными сторожевыми собаками. Вдобавок из-за забора за тобой бдительно наблюдает воин в каске и бронежилете, вооруженный автоматом и твердым знанием прав и обязанностей часового. Не подходить! Стоять! Стреляю! Лечь и не двигаться!

По счастью, в пятнадцатом веке все обстоит намного проще, к тому же в самой Британии военные действия не ведутся, оттого армейские хранилища и склады охраняют ветераны или калеки.

Как я и планировал, проблем не возникло. Первый Фургон ожидал нас в условленном месте, в четверти мили от хранилища леса. Я сунул среднему из братьев Джонс несколько монет, тот соскочил на землю и, поминутно сплевывая, тут же растворился в ночной тьме. Лотарингский Малыш вспрыгнул на козлы, всхрапнула запряженная лошадь, и фургон, поскрипывая, покатил вперед. Подъехав к входу в хранилище, мы с Жюлем долго барабанили в наглухо запертые ворота, наконец с той стороны раздались чьи-то шаги.

Подошедший громко зевнул, а затем крикнул, щедро смешивая приличные слова с бранью:

– Убирайтесь к дьяволу, бродяги! Здесь военный склад, и если вы сейчас же не исчезнете, вам придется худо!

– Если ты немедля мне не откроешь, мерзавец, – прорычал Жюль де Фюи в ответ, – то я прикажу тебя выпороть! Получишь десять, нет, черт побери, двадцать плетей! Это я тебе твердо обещаю!

Судя по мгновенно изменившемуся голосу, человек, находящийся с той стороны ворот, тут же проснулся:

– А кто вы?

– Лейтенант Ангольм де Монтегро! – гордо заявил парижанин, подбоченясь.

Трудно хотя бы неделю прожить в Саутгемптоне и не услышать про личного адъютанта командующего. Лейтенант де Монтегро отличается патологической активностью, сует нос во все дыры и обожает наказывать рядовых по разным пустякам. Лично я полагаю, что все дело в росте, ведь адъютант командующего большинству солдат дышит в пупок, а на лошадь взбирается со специальной подставки. Между собой солдаты и сержанты называют лейтенанта говнистым и стараются лишний раз не попадаться ему на глаза.

– Уже открываю, ваша светлость! – с дрожью в голосе выкрикнул солдат, и Жюль медленно потащил меч из ножен.

С той стороны ворот громко забегали и чем-то загремели, подошел кто-то еще и вальяжно спросил, что за чертовщина здесь, собственно, происходит посреди ночи. Разъяснений я не расслышал, но, судя по тому, что подошедший британец громко выругался, а лязг за воротами усилился, он кинулся на помощь. Наконец ворота распахнулись, мы въехали внутрь, вслед за нами втянулся фургон, битком набитый бочонками со смолой и ламповым маслом, там же лежала целая связка факелов. Французы – люди глубоко практичные, мы даже в гости ходим со своей ложкой.

Вытянувшиеся было в струнку англичане насторожились, не обнаружив среди нас обещанного лейтенанта. Ошеломленные догадкой, они растерянно переглянулись, решая, что делать, и Жюль тут же снес одному из них голову. Тонко вскрикнул второй солдат, скорчившись, сломанной куклой опустился на землю. Спешившись, гасконец с парижанином метнулись вправо, туда, где светилось окошко караульного помещения. Вернулись быстро, оба довольно скалили зубы, плащи и сапоги сплошь забрызганы кровью, словно францисканцы только что забили целое стадо свиней.

– Восьмерых уложили, те и пикнуть не успели, – скромно заявил де Фюи.

Главные ворота хранилища, те, через которые въезжают внутрь телеги с бревнами, мы трогать не стали, воспользовались служебным входом. Дверь открылась от легкого толчка, эти британские олухи даже не удосужились запереть ее на замок, и мы оказались среди гор и холмов прекрасно высушенной древесины. Много ли времени надо пятерым крепким мужчинам, чтобы затащить внутрь хранилища пару десятков бочонков с ламповым маслом и смолою, а потом поджечь все это безобразие? Правильно, совсем немного.

Закончив с делами, мы выехали за ворота, аккуратно притворив за собой скрипучие створки. Лотарингский Малыш вновь пересел на своего боевого друга, а лошадь, притащившую фургон, не бросил, а вывел за ворота и звонко хлопнул по крупу.

Кобыла недоуменно оглянулась да и зацокала себе копытами по булыжной мостовой куда глаза глядят. Я одобрительно кивнул. Вот был бы на месте Малыша какой-нибудь англичанин, решивший подпалить во Франции сиротский приют или церковь, разве подумал бы тот мерзавец о судьбе несчастной лошади? То-то же, вот потому победа и будет за нами, что мы люди гуманные, не то что хладнокровные британские злодеи!

Немного отъехав, мы спешились, с интересом наблюдая за хранилищем. Вскоре оттуда потянуло легким дымком, затем появились красные сполохи, а через некоторое временя до нас донесся рев разгорающегося пламени. Все-таки правы те, кто утверждают будто огонь – живое существо. Он торопится жить, и жадно, неаккуратно глодает все, до чего только может дотянуться.

Второй фургон ожидал нас именно там, где условились, и я облегченно вздохнул. Прав малыш Бенджамин, его старшим братьям вполне можно доверять, за деньги они сделают все, что только хочешь. Попроси я, чтобы они продали мне свою престарелую бабушку, глазом не успел бы моргнуть, как братья уже раскопали бы старушку. Звякнули деньги, переходя в руки старшего из братьев Джонс, Лотарингский Малыш привычно вскарабкался на козлы, и фургон тронулся вслед за командиром.

Я проводил наш отряд взглядом, с искренней заботой сказал:

– Друг мой, если ты или твой брат задумаете сдать меня властям, болтаться на виселице мы будем вместе. Думаю, тебе пойдет пеньковый ошейник.

– Отчего это? – насупился старший Джонс.

– А оттого, что я расскажу, как вы во всем мне помогали: и убивать, и грабить, и переправы жечь. А еще вы с братом при мне пили кровь христианских младенцев и меня пытались угостить, все вкус нахваливали.

– Не было такого! – попятился тот. – Грабить, жечь и убивать – это еще куда ни шло, но чтобы пить кровь!..

– Было, не было, – философски заметил я. – Никто не будет разбираться в таких мелочах. Главное вам с братом – держать рот на замке. Мужчин украшают скромность и немногословие.

На том я и расстался с семьей честных англичан Джонсов, а на прощание мысленно пожелал Бену стать чем-то большим, чем его ублюдки-братья.

В четверти мили от арсенала фургон, под завязку набитый бочонками с ламповым маслом и смолою, остановился. Шевалье де Кардига пришпорил коня, побуждая с рыси перейти на галоп, ибо наступило время второй части марлезонского балета, а мы осторожно последовали за ним, стараясь держаться в тени. Подскакав к арсеналу, командир резко натянул поводья, заставив жеребца встать на дыбы, и тот гневно заржал, молотя в воздухе копытами. В высокой каменной стене, окружающей городской арсенал, имелись только одни ворота, и сейчас перед ними собралась целая толпа. Разинув рты, воины глядели в ту сторону, откуда мы только что прибыли, в неверном свете пылающих факелов лица англичан выглядели озабоченными. Не такое уж мелкое это событие – пожар огромного хранилища, чтобы не заметить его с другого конца города.

– Куда прешь! – в голос закричали они, вмиг ощетинившись копьями.

– Почему вы до сих пор не выслали нам помощь? – яростно крикнул шевалье де Кардига. – Срочно вызовите дежурного офицера! Быстрей!

Солдаты, немного успокоившись, опустили копья, и один из англичан бегом отправился за офицером.

Тем временем шевалье де Кардига продолжал горячить коня, всем своим видом показывая, как он торопится.

– Что случилось и кто вы, сэр? – властно спросил кто-то из темноты.

– Горит хранилище корабельного леса! – рявкнул командир. – Нам нужна срочная помощь, – словно спохватившись, он добавил: – Я лейтенант Джон Дарси. Представляете, только вчера я принял командование над хранилищем, и сразу же такая неприятность!

– Пожар, – с сомнением проговорил офицер, выходя на свет.

С минуту англичанин разглядывал далекие отсюда отсветы пламени, затем перевел испытующий взгляд на шевалье де Кардига и с недоумением спросил:

– А с чего вы решили, что я должен выделить людей вам в подмогу?

– Разве я не сказал? – весьма натурально удивился шевалье де Кардига. – Таково распоряжение моего троюродного кузена, лейтенанта Ангольма де Монтегро. Мы как раз отмечали мое назначение в таверне неподалеку, когда узнали про пожар. Сейчас он там, и вовсю командует тушением пожара…

– Ну, не знаю, – с сомнением протянул офицер. – А есть ли у вас письменный приказ?

– Вы что, издеваетесь? – вскинул голову командир. – Мало того что мы уже посылали к вам за помощью одного из сержантов, но так никого и не дождались, так теперь вы отказываетесь выполнять распоряжение личного адъютанта командующего! Да вы понимаете, что может сгореть весь Саутгемптон?!

Смерив офицера вызывающим взглядом, шевалье де Кардига заставил коня попятиться, и тот протестующе заржал, вскидывая голову.

– Погодите! – крикнул офицер, еще раз посмотрел на разгорающийся вдалеке пожар, а затем гаркнул во весь голос: – Сержант Гримбл!

– Я, сэр. – Из темноты появился еще один воин, судя по простой одежде и древнему, позапрошлого царствования панцирю, из мелкопоместных дворян.

– Быстро возьмите с собой всех, кого только можете, и отправляйтесь к хранилищу корабельного леса.

– Слушаюсь! – Сержант развернулся и тут нее исчез, а еще через пару минут из калитки возле ворот начали выбегать солдаты.

Заметив, что вместо оружия англичане захватили багры, ведра и топоры, шевалье де Кардига одобрительно кивнул.

– Вперед! – проревел сержант, и колонна, недружно топая, двинулась по направлению к пылающему хранилищу.

Оставшиеся воины, числом не более десятка, оживленно переговариваясь, глазели вслед уходящим товарищам. На несколько минут англичане позабыли об охране арсенала, жадно глазея на разгорающееся пламя. Огонь, даже отсюда видно, уже успел охватить крышу хранилища, осветив вокруг себя город на добрую сотню ярдов. Как и положено, первым пришел в себя офицер. С минуту он пристально разглядывал шевалье де Кардига, который упорно делал вид, что не замечает испытующего взгляда, затем прямо спросил:

– Почему вы неотправились вместе с моими людьми, лейтенант Дарси? Вы же должны быть там, на пожаре!

– Как вы думаете, далеко ли успели отойти ваши солдаты? – поинтересовался шевалье де Кардига, притворившись, что не расслышал вопроса.

– Скоро будут на месте, – машинально ответил англичанин.

Как бы случайно его рука легла на рукоять меча, офицер нахмурился, глядя на шевалье де Кардига с растущим подозрением, но тут коротко блеснул клинок командира, и британец со сдавленным всхлипом опустился на колени.

– В атаку! – крикнул сьер Габриэль, пришпоривая коня.

Мой жеребец гневно заржал, пытаясь догнать скакуна гасконца, и я выхватил меч, выбирая глазами первую мишень. Заслышав топот копыт, солдаты, которые, подобно стае гончих, всем скопом набросились на командира, прянули в стороны. Слишком поздно! Лязгнул меч, отбивая летящее копье, я привстал на стременах и быстро ударил, рассекая плечо одному из британцев. Щит затрещал, принимая удар алебарды, я мгновенно развернулся влево. Высокий светловолосый воин отшатнулся, пытаясь увернуться от моего меча, но подоспевший парижанин стоптал его конем.

– Веди сюда Малыша! – рявкнул командир, и Жюль, коротко кивнув, умчался в ночь.

Пока его не было, мы со сьером Габриэлем кое-как отодвинули засов на въездных воротах арсенала и с натугой, упираясь ногами, растворили высокие створки. Британцы не поскупились, возводя здание, внутри поместился бы океанский лайнер. Несмотря на необъятные размеры, здание было буквально забито оружием и доспехами.

– Похоже, англичане всерьез собрались воевать, – заметил гасконец, по-хозяйски оглядывая груды оружия и доспехов, уходящие под самый потолок.

– Черт возьми, – выругался Лотарингский Малый!. – Да тут всего запасено не на пять, а на двадцать пять тысяч человек!

– Хватит глазеть, – оборвал его командир. – Заносите внутрь смолу и масло.

– А я тем временем подберу для вас новые доспехи и оружие, – сообщил хитроумный сьер Габриэль, испаряясь.

Через четверть часа мы с Малышом затащили внутрь арсенала все бочонки. Работать пришлось вдвоем, так как Жюль куда-то исчез, а командир с гасконцем безостановочно перебирали английское железо, неприличными жестами и резкими словами выражая крайнее неодобрение его низким качеством. Наконец они выбрали то, что стоило взять, и не успел я надеть на себя новую, с иголочки, кольчугу, как откуда-то сбоку вынырнул парижанин, волоча за собой бледного как смерть британца.

– Кто это? – брезгливо спросил сьер Габриэль.

– Здешний кладовщик. Он все тут знает. Верно, скотина?

Англичанин послушно закивал, с ужасом глядя на парижанина. Не знаю, чего уж там наговорил ему Жюль, но выглядел британец так, что краше в гроб кладут.

Встряхнув за шиворот добычу, сьер де Фюи радостно выкрикнул, прерывая наши вопросы:

– А еще я нашел порох!

– И много? – одновременно воскликнули мы с Малышом.

– Вот этот англичашка клянется, что не меньше сотни бочек.

Мы со стрелком быстро переглянулись.

– Порох может нам понадобиться, разрешите мне посмотреть, – шагнул я вперед.

– Ладно, – кивнул командир. – Но помни, что у тебя не больше получаса. В городе поднялась изрядная суматоха, и задерживаться здесь опасно. Через полчаса, появишься ты или нет, мы поджигаем масло и смолу!

– Я с ним, – буркнул Малыш, тут же выхватил пленника у Жюля и тычками погнал перед собой.

Британец одышливо хватал воздух ртом, но бежал быстро, голову втянул в плечи и изо всех сил работал руками. В дальнем углу арсенала пленник указал на наклонный пандус, спиралью уходящий вниз, под землю. Заскрипели, распахиваясь, одни тяжелые двери, за ними другие, третьи…

– Черт побери! – выругался Малыш.

– Да, здесь и вправду есть порох, – поддакнул я враз осипшим голосом.

Пороха было не просто много, а чудовищно много. Помещение, вырубленное в скале, уходило куда-то вглубь, я медленно прошелся между ровными рядами бочек, внимательно всмотрелся в темноту. Масляная лампа светила еле-еле, вокруг прыгали тени, и от ощущения предстоящего праздника у меня сладка заныло сердце. Когда-то в далеком детстве я прочитал, что каждый шанс дается тебе дважды. Упустишь удобный случай, не стоит себя казнить. Ты лучше будь начеку, и возможность обязательно повторится, но только однажды.

Я не стал взрывать пороховой склад англичан под Турелью, неужели и сейчас пренебрегу подарком судьбы? Три ха-ха вам в коромысло!

Тем временем Лотарингский Малыш отпускает воротник пленника с наказом немедленно исчезнуть с глаз долой, поскольку если он, Малыш, еще раз в жизни увидит эту противную белобрысую рожу, то… Частым горохом стучат торопливые шаги, обиженно надулось эхо, не успевшее поддразнить беглеца. Довольно ухмыльнувшись, Малыш кладет на плечо небольшой бочонок с порохом, смахивает набежавшую слезу.

– Ну, держитесь теперь! – грозит он кому-то.

– Послушай, Малыш, – говорю я. – А как быстро ты сможешь побежать вот с этим бочонком?

В тишине подземелья мои слова звучат непристойно громко.

– К чему нам бежать, мы и пешком успеем, – отзывается тот небрежно.

– Не успеем, – возражаю я.

Масляная лампа в руке мягко качается, разбрасывая вокруг нас тени, я верчу головой, примериваясь.

– Пойми, такой случай раз в жизни выпадает!

Лицо Малыша становится очень серьезным, зрачки расширяются, в голосе звучит недоверие:

– Ты не сделаешь этого.

– Сделаю! – убежденно заявляю я. – Какое Рождество обходится без большого бума?

Он глядит непонимающе, и я досадливо вздыхаю. Не объяснять же ему, что в России, откуда я родом, на Рождество подрывают петарды и пускают фейерверки – в общем, веселятся от души. Считается, что чем сильнее ты бабахнешь, тем веселей станет у тебя на сердце. В конце-то концов, еще ни разу за пять лет, проведенных в пятнадцатом веке, я толком не веселился, может же и у меня быть праздник? Ведь до сих пор я отказывал себе буквально во всем, даже Турель, если помните, не взорвал, хотя и испытал сильнейший соблазн. А тот форт, что цепью запирал Луару, не в счет. Ну что это за масштабы, всего десять бочек пороха, сказать кому – засмеют!

Звякает кольчуга, изогнувшись, я долго шарю под одеждой, наконец достаю маленький кожаный мешок. Разинув рот, Малыш глядит, как я вынимаю из мешка моток тонкой веревки и, закрепив свободный конец в одной из бочек с порохом, принимаюсь аккуратно разматывать шнур, пятясь к выходу.

– Что это? – с подозрением спрашивает стрелок.

– Я назвал его роберовским шнуром. Понимаешь, как-то несолидно в моем возрасте делать дорожки из пороха, словно я сирота какая, – словоохотливо объясняю я. – Вот и пришлось мне в Саутгемптоне найти одного алхимика. Заплатил ему, признаюсь, дорого, но дело того стоит!

Не успеваем мы подняться по пандусу, как шнур заканчивается. От фитиля масляной лампы огонь молниеносно перепрыгивает на роберовский шнур, и я аккуратно кладу его на пол. Несколько секунд мы с Maлышом глядим, как уверенно, даже целеустремленно движется огонь по шнуру, затем я хлопаю стрелка по налитому силой плечу.

– Пора бежать, – буднично говорю я. – Сейчас как бабахнет!

– И сколько у нас времени? – пятясь, спрашивает Малыш.

Он так сильно прижал к груди бочонок, что тот тихонько поскрипывает. По глазам вижу, что порох этот парень ни за что не бросит.

Я поднимаю глаза к потолку и, прикинув длину шнура, признаюсь:

– Точно не знаю, но думаю, что осталось меньше пяти минут.

– Бежим! – вопит стрелок, срываясь с места. Лотарингский Малыш так быстро перебирает ногами, что я догоняю его уже у самого входа в арсенал. При виде боевых товарищей нетерпеливо притоптывающий парижанин враз светлеет лицом, брошенный им факел падает в лужу разлитого масла. Радостно гудит пламя, набирая силу, перепрыгивает с груд новенького обмундирования на связки стрел, с шеренг копий на бережно увязанные пучки заготовок для луков. Когда мы вылетаем из ворот, шевалье де Кардига и сьер Габриэль уже в седлах. Лотарингский Малыш запрыгивает на коня, как дикий барс, и тут же исчезает из вида.

– Быстрее! – кричу я, заскочив в седло. – Сейчас здесь все взорвется!

Не успеваем мы проскакать шестисот ярдов, как почва под ногами идет ходуном, будто мы вновь очутились на палубе корабля. Мне в спину словно саданули боевым молотом, и я лишь каким-то чудом удерживаюсь в седле. Позади грохочет так, что у меня вот-вот лопнет голова, корчась от боли, я зажимаю уши. Замерли, растопырив ноги, кони, испуганно ржут, вращая налитыми кровью глазами. Я оглядываюсь: слетевший с лошади парижанин поднимается с земли, держась за бок, лицо побагровело, плащ разорван. Здание арсенала медленно вспухает, из проломов в стенах бьют языки пламени, и оттого мне кажется, что из-под земли встает, упираясь головою в небо, гигантский дракон. На побережье Ла-Манша будто проснулся действующий вулкан, еще один в дополнение к тем шестистам, что уже уродуют лик континентов. Столб пламени и дыма вырастает до небес, заставляя весь город содрогнуться в ужасе, а рев и грохот так чудовищны, что воспринимаются уже не ушами, а всем телом.

Наконец почва перестает трястись, и застывший в ужасе Саутгемптон расцветает пламенем многочисленных пожаров. Отовсюду доносятся панические крики и призывы о помощи, тревожно звонят церковные колокола, душераздирающе воют собаки, жалобно мычат коровы. Истошно кукарекают петухи, обманутые вставшим над городом заревом, бушующее пламя расцветило улицы всеми оттенками багрового. Я еду в самом центре этого ада, даже не пытаясь сдержать довольной улыбки. По всему выходит, что Рождество в этом году удалось.

Выехав за город, мы останавливаемся.

– И что теперь? – горько спрашивает наваррец. – Ну, подожгли мы хранилище корабельного леса, уничтожили арсенал с запасами оружия на целую армию, но цели-то своей так и не достигли!

– Наверняка нас запомнил кто-то из солдат, которые охраняли арсенал или хранилище древесины, – сдержанно замечает Жюль де Фюи. – Вряд ли мы смогли перебить всех, наверняка кто-то спрятался в темноте. В город нам возвращаться нельзя.

– Да и купец не рискнет выехать в таком-то кавардаке, – глубокомысленно отзывается Лотарингский Малыш. – Кто знает, сколько времени нам придется провести в засаде, подстерегая караван!

Выслушав всех, шевалье де Кардига неожиданно улыбается.

– Я что, сказал что-то смешное? – сдвигает брови гасконец.

– Дело в том, – отвечает командир, – что купец, которого мы должны будем пощупать, нынешним вечером втайне ото всех выехал из Саутгемптона в Лондон.

– Так почему же мы, вместо того чтобы устроить засаду, занялись черт знает чем? – зло выкрикивает гасконец.

– Мы успеваем на встречу, сьер Габриэль, – вмешиваюсь я в разговор.

– Успеваем, как же! – каркает тот, перекосив рот. – Да мы не знаем, по какой из трех дорог ушел купец!

– Выберем любую, и дело с концом, – предлагает Жюль. – Неплохой шанс, один из трех!

– Шансов у нас значительно больше, – мягко прерываю я сьера де Фюи. – Ведь каравану придется пойти по самой плохой дороге, вброд через реку, а такой путь выбирают последним.

– Придется пойти, – медленно повторяет Малыш. – Но почему?

– Стоп! – выкрикивает наваррец, выставив перед собой руку. – Кажется, я догадался.

Сьер Габриэль озадаченно глядит на меня, словно впервые оценив по достоинству, а затем поворачивается к командиру.

– Я не удивлюсь, шевалье де Кардига, если это была его собственная идея, – бросает он с ухмылкой.

– Так оно и есть, – кивает командир.

– Не надо ничего говорить, – возмущенно фыркает парижанин. – Дайте мне самому подумать!

Наморщив лоб, Жюль с минуту размышляет, а когда парижанин поднимает голову, глаза его светятся неподдельным весельем.

– То-то я погляжу, когда ты вернулся в гостиницу, от тебя попахивало дымом. Я еще подумал, как здорово ты подкоптился!

– Да о чем вы говорите? – с досадой восклицает Малыш. – При чем здесь какой-то дым?

– Сьер де Фюи желает сказать, – ровным голосом произносит командир, – что наш юный друг питает нездоровую страсть ко всему, что горит и взрывается. Ну, не дошло еще?

Малыш решительно мотает головой и смотрит на меня с каким-то детским любопытством.

– Шевалье де Армуаз попросту сжег два моста через реку, оставив один-единственный путь, по которому смогут пройти фургоны нашего купца! – с апломбом объявляет парижанин, тут же залившись довольным смехом.

– Да когда он все успевает?! – хлопает себя по бедрам стрелок. – Чертовщина какая-то!

И вовсе не чертовщина, просто я, дитя двадцать первого века, ценю каждую минуту своего времени. Только тот, кто напрягает все силы до крайней степени, не разрешая себе толком выспаться и отдохнуть, может добиться чего-то в жизни. Вслух я этого, разумеется, не произношу, не люблю громких слов.

– Вдоволь наговорились? – нетерпеливо спрашивает шевалье де Кардига. – Тогда вперед!

Но перед тем как тронуться в путь, каждый дружески хлопает меня по плечу, а Малыш, не чинясь, крепко стискивает в объятиях. Вот такие они, французы, искренние и чуткие люди, в отличие от холодных, бездушных англичан.

Дорога вползает на холм, с вершины мы, не сговариваясь, оглядываемся на Саутгемптон. Город, подожженный сразу с двух концов, пылает, рушатся охваченные пламенем дома, страшно кричат заживо сгорающие люди и животные. Я холодно киваю, мысленно вычеркивая из длинного списка одну маленькую строчку.

– Считайте, что Крымскую войну я вам простил, – тихо говорю я по-русски. – За разрушенный Севастополь вы со мной в расчете. Но и только.

Глава 3

Январь 1430 года, Англия: каждый умирает в одиночку

Как метко заметил один умный человек, воровство – самый выгодный способ приобретения собственности. Затрат, почитай, никаких, а цель достигнута. Грешат тайным, а ровно открытым хищением чужой жизни и собственности многие звери и птицы, а для человека это вообще одно из самых любимых развлечений. Лихие люди облюбовали широкие дороги и лесные проселки, оседлали верблюдов и обзавелись кораблями с Веселым Роджером на мачте. Куда бы ни ступила нога купца, туда сразу же обратит своя хищный взор и грабитель.

Торговцы тоже в курсе, что на них объявлена охота, дураки в купцах долго не держатся. Вот почему работники прилавка нанимают для сбережения нажитых богатств охрану, правда, по всегдашней торгашеской привычке сэкономить, брать стараются числом поболе, ценою подешевле. Мол, если пятеро мордоворотов обходятся в ту же сумму, как один профессионал, тут и думать не о чем. На самом деле разницу, конечно же, понимают, но утешают себя всегдашним упованьем: может быть, все обойдется. Если как следует поразмыслить, что может грозить почтенному человеку в относительно цивилизованных местах? А если и высунутся из кустов два десятка крестьян с вилами и топорами, то едва лишь разглядят нанятых молодцов, тут же в страхе попрячутся обратно.

– И не просто нырнут в кусты, а полетят, сверкая пятками, – мысленно добавляю я, разглядывая охрану доброго мастера Шорби. Как поведал мой ирландский «земляк», купцу удалось нанять бывших солдат, которые после службы решили осесть в окрестностях столицы. И ему удобно, и им хорошо. У нанятых им вояк такие выразительные физиономии, что мне хочется незаметно перекреститься. Правильно говорят, что Бог шельму метит. Мне кажется, нет ни одного порока, что не отражался бы на их лицах. Любому из них я, не раздумывая, вкатил бы десять лет урановых рудников.

Эти воины возвращаются домой из Франции, где провели последние несколько лет. Помимо многочисленных шрамов, везут с собой тяжелые кошельки, будет на что устроиться, прикупить домишко с огородиком, а то и таверну. Что еще надо для счастья отставному ветерану, который все последние годы грабил, убивал и насиловал галлов? А раз уж все равно по пути, то почему бы и не подзаработать напоследок? Сопровождать обозы и караваны – работа насквозь знакомая, сотни миль пройдено по французским дорогам, все давно изучено до мелочей.

Лошади у солдат хоть и беспородные, зато крепкие, широкие в груди. На окружающий мир жеребцы косятся с отвращением, похоже, им надоело шататься по окрестностям от одного сожженного моста к другому. Весь караван – это четыре крепких фургона, битком набитых купеческими вещами, да скрипучая телега, куда погрузили награбленное добро солдаты. Если не знать, что богатый негоциант решил перебраться в столицу, прихватив все честно нажитое добро, то будешь долго дивиться, отчего фургоны сопровождают аж полтора десятка воинов с копьями и боевыми топорами. Лица солдат угрюмые, из-под насупленных бровей посверкивают красные огоньки глаз, половина из них щеголяет густыми разбойничьими бородами, зато оружие у всех начищено до блеска. Тяжелые панцири и кольчуги хороши, но одеты в них только трое, остальные, похоже, сбросили свое добро в телегу.

Мол, если будет битва, вот тогда и наденем, чего опасаться в родной Англии, когда вдали еще виднеется верхушка городского собора? А пожар еще не повод для паники, огонь есть огонь, с ним шутки плохи. На далекие столбы дыма воины поглядывают равнодушно, не наше горит, да и ладно. Поеживаясь от порывов свежего ветра, всадники кутаются в теплые плащи. Впереди купеческого обоза скачут трое, один из них, коренастый бородач, внимательно разглядывает кусты и деревья, растущие по обочинам. Такого с наскока не возьмешь, ишь как шарит по сторонам налитыми кровью глазами. Даже шлем не снимает, не то что остальные олухи.

Не рыцарь, ясно, те до охраны купцов не опустятся, но человек бывалый, такого врасплох не застанешь. Наверняка сержант, надежная опора любого командира, доспехи и меч у него очень даже неплохи. Так уж сложилась жизнь, что уйма французского оружия досталась английским йоменам. Раньше бы им за всю жизнь не скопить на такое сокровище, а после победных боев британцы собирали оружие на халяву, телегами вывозили рыцарские доспехи галлов, их блистающие мечи, булавы и секиры.

Правда, в последнее время счастье отвернулось от англичан, потому как завелась у французов ведьма страшной силы. Дунет она, плюнет, и воинское счастье англичан утекает, как вода сквозь решето. Гонят их французы в шею, разбивают любые армии, что британцы выставляют против колдуньи. И сама-то, главное, молодая, даже подумать страшно, что ей пришлось совершить, дабы дьявол такую силу дал. Войсковые священники рассказывают, будто всех пленных англичан Жанна приносит в жертву рогатому, лично вырезает сердца, цедит христианскую кровушку на алтари. Кто спросил, отчего это дьяволу так захотелось британской крови? А чьей же еще, остались ли на всем белом свете настоящие христиане, кроме англичан? Вот потому святой Георгий и взял остров под свою руку, что люди здесь чисты делами и помыслами. В жаркой Франции что ни провинция, то новая ересь, а все оттого, что зажрались галлы, забыли о Боге. Вот и вызвали невесть откуда ведьму себе в помощь!

Как ни стараются британские священники, но ни крестные ходы, ни звон колоколов не помогают справиться с дьявольским отродьем. Все войско знает, что лучший английский лучник сэр Тома де Энен всадил серебряную стрелу прямо в черное сердце колдуньи, да все без толку, та даже не заметила! Вот и тянутся потихоньку ветераны домой, на остров, ссылаясь на старые раны, что ноют все сильнее.

Лежать на раскисшей земле неуютно и зябко, несмотря на охапку подложенных веток, вся одежда на мне промокла насквозь. Тусклый диск солнца еле заметен, небо затянуто хмурыми облаками. Похоже, вот-вот начнется дождь, уже в третий раз за последние пару часов. Влажный ветер с силой раскачивает верхушки деревьев, те устало машут ветвями. Я внимательно разглядываю проезжающих мимо людей. Вовремя же они появились, еще немного, и из Саутгемптона во все стороны хлынут погорельцы, забьют дороги, устроив страшную толчею и давку.

Так, не отвлекаться! Трое едут впереди, трое позади, остальные по бокам. Всего, стало быть, полтора десятка. Вдобавок у купца с собой десяток крепких слуг, итого получается двадцать пять человек. Многовато для нас пятерых, но, как говорят гасконцы, смелость города берет.

Караван подползает к началу подъема, с этого места дорога плавно идет вверх, к гребню холма. Ковшиком приложив руки ко рту, я издаю странный полусвист, полукрик. Как объяснил сьер Габриэль, неоднократно бывавший в Англии, подобные удивительным звуки производит какая-то местная птаха, и у охраны, услышавшей их, не должно возникнуть никаких подозрений. Как и пообещал гасконец, англичане не обратили внимания на странные звуки. Вот дурни, любому сельскому ребенку известно, что птицы поют либо ранним утром, либо на закате, а из этих хоть бы один голову повернул, полюбопытствовал!

Едва отзвучала трель, как над гребнем холма появилась голова Лотарингского Малыша. Прищурившись, я различил даже дуло кулеврины. Едущий впереди коренастый бородач все так же зорко поглядывал по сторонам, и не успел его конь сделать пяти шагов, как с гребня холма донесся нарастающий топот. Завидев летящую галопом тройку всадников, сержант резко натянул поводья и вскинул правую руку. Его грудь расширилась, набирая воздух, и в тот же момент с гребня холма грохнула кулеврина Лотарингского Малыша.

Воины изумленно раскрыли рты, круглыми глазами уставились на обезглавленное тело сержанта, один начал тереть лицо, стряхивая брызги крови и мозга. Кулеврина – страшное оружие в умелых руках, и наш стрелок вновь ухитрился завалить одним выстрелом сразу двоих англичан! Я хищно оскалил зубы, наводи арбалет в спину одного из охранников, сухо щелкнула тетива, отправляя в короткий полет арбалетный болт, и тут францисканцы поравнялись с караваном. Сьер Габриэль и парижанин с разгону метнули копья, шевалье де Кардига молниеносно взмахнул мечом, не задерживаясь, троица пронеслась дальше, рубя в капусту оторопевших от неожиданности британцев.

Я мельком глянул на шесть неподвижных тел, щедро орошающих дорожную грязь потоками алой крови, и вскинул следующий арбалет, выбирая цель повкуснее. Какой же все-таки молодец сьер Габриэль! Пока я подрывал арсенал, гасконец успел выбрать для нас тройку механических луков, не забыв прихватить к ним две связки арбалетных болтов. Профессионал войны, и больше тут ничего не скажешь. Щелкнула тетива третьего, последнего арбалета, вынося из седла очередного британца, я подхватил копье и кинулся к месту боя.

Все-таки простые солдаты не ровня опытным рыцарям, особенно в таких вот скоротечных схватках. Длинный английский лук – оружие пешего воина, с коня из него не выстрелишь. Тем более что с натянутой тетивой луки не хранят, от этого они портятся, да и тетива выходит из строя. Но кто бы дал британцам время спешиться и вооружиться луками? Оглушительно звенела сталь, англичане растерянно перекрикивались, чертыхались и взывали к Богу, но тот, разумеется, не помог.

Я ограничился тем, что наблюдал за схваткой со стороны, не вмешиваясь, все-таки конная рубка – неподходящее место для пешего. Лишь однажды, когда какой-то хитрец с крыши фургона попытался ударить в спину Жюля де Фюи, я изо всех сил метнул копье. Выронив тяжелый топор, неудачник свалился прямо под ноги истошно ржущих коней. Вновь грохнула кулеврина, вынося очередного англичанина из седла, на том бой и закончился.

Я восхищенно помотал головой. Для меня просто загадка, каким образом Малыш ухитряется так быстро перезаряжать свою пукалку.

То и дело проваливаясь в грязь чуть ли не по колено, я пошел вдоль фургонов, тщательно пересчитывая трупы. С караваном было покончено. Жюль, спешившись, ходил от тела к телу, длинным кинжалом перехватывая глотки покойникам. Как мы заранее решили, не должно было остаться в живых ни одного британца, ведь у приличных людей считается дурным тоном, когда кто-то из выживших с криком начинает хватать тебя за шиворот в людном месте. У тела обезглавленного сержанта парижанин на секунду замешкался и с тяжелым вздохом пошел дальше. Да, огнестрельное оружия пятнадцатого века – вещь страшная, и коли уж ты ухитрился попасть из кулеврины в человека, то раны он получает никак не совместимые с жизнью.

Из первого фургона сьер Габриэль за шкирку выволок невысокого упитанного блондина в роскошной черной куртке и узких, в обтяжку, штанах.

Господин Шорби растерянно оглядел нас и, зацепившись взглядом за мое лицо, истерически взвизгнул:

– Как это следует понимать? Вы же нанимались ко мне в охрану!

– Понимать это следует так, господин купец, – по-волчьи ухмыльнулся наваррец. – Нам очень нужно ваше золото. Где вы его прячете?

Наивный торговец упрямо сжал губы, словно это могло его спасти. Жизнь – штука жестокая, бывает, пытают и дворян, что уж говорить о простолюдинах!

– Нашел! – из третьего фургона выглянул сьер де Фюи, победно звеня увесистыми мешочками. – Тут с избытком хватит на все, что мы собирались купить!

Купец тонко вскрикнул, его пухлые руки прижались к груди, словно пытаясь задержать тонкую красную струйку. Он что-то жалобно простонал, ноги подогнулись, с громким всплеском тело рухнуло в жидкую грязь. Наваррец деловито вытер кинжал о роскошную куртку покойника и равнодушно отвернулся.

– И на оружие хватит? – холодно спросил шевалье де Кардига.

Как ни удивительно, лицо командира даже не покраснело, словно короткий бой не успел его разогреть. Для воина, который привык сражаться в полной броне часами, пятиминутная схватка – пустяк.

– На любое оружие, какое только захотите.

– Прекрасно.

Шевалье де Кардига спешился, подхватив клинок сержанта, повертел им перед собой, пару раз взмахнул в воздухе и довольно хмыкнул:

– А меч неплох, признаю.

– По сравнению с тем куском железа, что ты таскал, любой меч покажется Эскалибуром, – задумчиво отозвался гасконец, внимательно разглядывая еще один клинок, поднятый с земли.

Он подошел к одному из трупов и ткнул его мечом, проследив, на какую глубину лезвие вошло в тело, коротко взмахнув, без труда отсек сначала одну, а затем и другую руку. Лицо сьера Габриэля посветлело, он довольно потер сухие ладони и бодро сказал:

– Черт возьми, это мы удачно попали! Давайте-ка внимательнее познакомимся с прочим барахлом, которое эти подонки вывезли из нашей благословенной Франции.

Сталкиваясь плечами, мы бросились к последней телеге. Нетерпеливо сверкнули клинки, затрещала распоротая дерюга, полетело в грязь какое-то тряпье, наваленное сверху, и тут, наконец в самой глубине блеснула сталь. Мы затаили дыхание, благоговейно перебирая наше – да, уже наше! – оружие. Все-таки истинная любовь, живущая в сердце каждого настоящего мужчины, – это любовь к оружию. Любовь к Родине, женщине, родителям и прочему, разумеется, тоже имеет место, но уже после. Понятно, что оружие не самоцель, это всего лишь средство подтвердить свои притязания, защитить место, которое ты занимаешь в мире, оборонить от нападок свою честь.

Вот вам вся правда как она есть. И беды грозят любой стране, где по каким-то якобы высшим соображениям мужчин лишают права на оружие. И как бы ни старались в мое время отучить мужчин от опасных игрушек, я предсказываю, что ничего у наших политиков не выйдет. Волка не научишь питаться брюквой, а настоящий мужчина всегда предпочтет женщине оружие. Се ля ви, как говорят у нас в России.

Уже через несколько минут мы гордо щеголяли в новых доспехах, пояса у всех приятно оттягивало родное, французское оружие, вдобавок мы навьючили на трофейных лошадей все, что только смогли. Пора было уходить.

Как и положено настоящему командиру, шевалье де Кардига опомнился первым.

– В седло, – скомандовал он.

Я покосился на Лотарингского Малыша. Тот выглядел совершенно счастливым, на широком костистом лице застыла ошалелая улыбка, кончики усом чуть ли не вертикально торчали вверх. Я пощелкал пальцами перед его лицом, но стрелок даже глазом на моргнул. Порой сущей малости бывает достаточное чтобы человек ощутил эйфорию, вот и Малыш аккурат перед тем, как впасть в транс, нашел в одном из захваченных фургонов пару кулеврин да несколько пистолетов. Думаю, сейчас он в цветах и красках представляет, как палит почем зря во все стороны, каждым выстрелом укладывая по двое, а то и по трое англичан. Интересно, как бы повел себя Малыш, обнаружив в захваченном караване пушку?

Отъехав на четверть мили, мы свернули с дороги направо, пустив коней по каменистой пустоши на восток, в сторону Лондона. Из дурно одетых и плохо вооруженных наемников мы разом превратились в группу дворян, путешествующих по своим собственным, никого не касающимся делам. Сейчас для нас самое главное – как можно быстрее покинуть окрестности Саутгемптона, чтобы никто не смог повесить на нас это нападение. Как только разгромленный караван найдут, повсюду начнут рыскать вооруженные до зубов отряды, ведь на южном побережье Англии давненько уж не было настолько крупных и дерзких ограблений. Несмотря на дотла сожженный город, британцы обязательно объявят охоту на дерзких разбойников. И как бы ни были мы сильны и обучены, с сотней англичан зараз нам ни за что не справиться.

– Вот так и призадумаешься невольно, а тем ли делом ты занимался всю жизнь, – крикнул мне парижанин, отворачивая лицо от ветра.

– На нашей стороне правда, вот и повезло! – крикнул ему наваррец, скачущий с другой стороны.

– Как новичкам в кости! – хохотнул Лотарингский Малыш.

Шлем он снял, под тусклыми лучами солнца, выглянувшего из просвета в облаках, его лысина засияла и празднично заискрилась. Поводья вьючной лошади стрелок накинул на луку седла и время от времени косился, проверяя, не отстала ли она. Ведь трофейная животина безропотно несла на широкой спине порох, весь запас найденного им свинца да еще целую кучу всякой хозяйственной утвари, что должна серьезно облегчить наше путешествие.

Я окинул взглядом скачущих воинов, отметив, как нее все-таки преображают мужчин достойные доспехи и оружие. Ранее, даже не осознавая этого, французы невольно горбились, в глубине души стыдясь убогости своего вида. Теперь же галлы выглядели настоящими орлами, а мир озирали, гордо расправив плечи и надменно задрав подбородки.

Словно прочитав мои мысли, сьер Габриэль крикнул командиру:

– На первой же конской ярмарке подберу достойного жеребца, а то и двух!

Шевалье де Кардига вздохнул, лицо его мечтательно затуманилось. Для рыцаря породистый жеребец почти то же самое, что и достойный клинок. Подобных коней дворяне, бывает, хоронят со всеми почестями, невзирая на робкие протесты священников. Вот ответьте, какой толк с простолюдина? Правильно, никакого, но отчего-то крестьянину положено покоиться на кладбище, а породистый жеребец такого права не имеет. Но ведь он стоит гораздо дороже целой деревни сервов и не только умчит рыцаря в битву, но еще и с поля боя сам вынесет. Так что тут и обсуждать нечего!

Через неделю мы мирно завтракали в небольшом трактире на въезде в Кингстон. День выдался на славу, на небе ни облачка, яркое солнце палило так, словно на дворе не январь, а март. В такую погоду коты оккупируют все заборы и восседают на них, зажмурив глаза, а собаки с ошалелым видом лежат где-нибудь в тенечке, вывалив длинные языки.

– Наелись наконец? – без особой надежды спросил шевалье де Кардига.

Мы дружно замотали головами, а Жюль деликатно заметил, что заказанный нами поросенок еще на поспел. И вообще, мы не какие-то там бродяги, чтобы трусливо убегать, даже не встретившись лицом к лицу с противником. Командир улыбнулся. Парижанин вещал с таким серьезным видом, словно встреча нам предстояла по меньшей мере с драконом. Поскрипывая новенькими сапогами, Жюль прогулялся к очагу, где подрумянивался заказанный нами свин, и во весь голос распорядился вращать вертел равномернее. Не теряя ни минуты даром, он наклонился к ушку пухлой молоденькой служанки и шепнул ей что-то такое, отчего девица вмиг порозовела. Малыш пихнул меня в бок, я широко ухмыльнулся. Если человек родился бабником, его до старости не переделать, такая уж у него карма.

Командир и сьер Габриэль, не обращая внимания на маневры Жюля, потягивали вино, что-то тихо обсуждая. Я опустил веки, скрывая вспыхнувшее пламя глаз, глубоко задышал, пытаясь успокоить забившееся сердце. Для меня разговор нашего командования – секрет Полишинеля. Еще несколько дней, и мы окажемся в Лондоне. Поглядев, на что способны мои спутники, я ни секунды не сомневаюсь в том, что герцога Карла Орлеанского мы выкрадем так споро, что англичане очухаются лишь тогда, когда пленник уже пересечет Ла-Манш.

Стараясь проделать все как можно незаметнее, я вновь оглядываю французов. Ну и ситуация! Один из пяти собравшихся здесь францисканцев должен убить герцога, чтобы тот не попал во Францию. Тут все более-менее ясно, этот человек – я. Еще один из нас, как уверяет шевалье де Кардига, предатель, но кто он – пока загадка. А третий из нашей дружной компании должен проследить за тем, чтобы я выполнил тайный приказ короля и отправил Орлеанца на тот свет. Подозреваю, что вскоре после этого контролер попытается меня убить, и, как мне кажется, я догадываюсь, кто он. Всю дорогу сьер Габриэль внимательно присматривается ко мне, я постоянно ощущаю его неусыпный интерес. Временами, когда гасконец думает, что я не замечаю его взгляда, в его зрачках мелькают красные искры.

Краем глаза я внимательно разглядываю сьера Габриэля, стараясь обнаружить его слабые стороны. Высокий и худой, он весь перевит железными мышцами, в бою движется молниеносно, нанося сокрушительные удары. Веки держит полуприкрытыми, но замечает все, что происходит вокруг, иногда мне кажется, что на затылке у гасконца имеется еще одна пара глаз. Вывод неутешителен: в открытой схватке мне с ним ни за что не справиться, выжить поможет только хитрость, какой-нибудь необычный, невиданный им трюк. Так что же, готов ли я убить отца Жанны? Нет, не готов, но что мне делать, ума не приложу. Посмотрим по обстановке.

Снаружи доносятся стук колес подъезжающей кареты и топот копыт. Чей-то зычный голос объявляет привал, радостно гомонят люди, заглушая лошадиное ржание. Дверь трактира распахивается, в сопровождении слуги входит невысокий дворянин с крысиным личиком, расфуфыренный по последней придворной моде, по виду типичный казнокрад, как я их себе представляю.

Глядя, как суетится вокруг гостя трактирщик, Малыш все выше задирает брови и, поймав за рукав служанку, басит:

– Кто это к нам пожаловал?

– Очень важная персона! – частит та вполголоса, косясь на прибывшего дворянина с явным интересом. – Каждый месяц он проезжает мимо нас, перевозит уйму денег. За все платит щедро, не торгуясь, а сам такой лапочка!

Мечтательно вздохнув, девушка улетает на кухню, я кидаю взгляд на «лапочку», тот неторопливо потягивает вино из высокого серебряного кубка. Слуга, задрав нос, что-то важно втолковывает трактирщику, покачивая у него перед лицом указательным пальцем, пузан подобострастно кивает. Малыш на минуту прилипает к окну, а когда возвращается за стол, глаза его горят азартом.

– Вы слышали, командир? – негромко бросает он.

– Да.

– С ним всего семеро, если не считать кучера и слугу.

– Мы здесь не за тем, чтобы грабить всех подряд, – тихо напоминает шевалье де Кардига. – Денег у нас достаточно, к тому же король ждет, когда мы выполним его приказ.

Жюль, который мигом оторвался от служанки, едва лишь в воздухе запахло легкими деньгами, вполголоса замечает:

– Лишнее золото нам совсем не помешает, тем более что и дело-то плевое. Догоним их на пустынной дороге, а трупы свалим в кусты.

Шевалье де Кардига глядит на гасконца, сьер Габриэль безразлично пожимает плечами, мол, ты главный, вот и решай.

– А что скажет шевалье де Армуаз? – спрашивает командир.

– Чем больший ущерб мы нанесем британцам на их земле, тем меньше врагов пожалует к нам во Францию, – отвечаю я, не задумываясь.

– Браво! – восклицает парижанин. – Я люблю его как брата!

– Так тому и быть! – подводит итог шевалье де Кардига.

Жизнь устроена так, что никогда не знаешь, что последует за твоим поступком. Решение командира привело к гибели нашей группы, зато я смог увидеть лица наших истинных врагов. Могли ли мы подумать, пока седлали коней и пускались в погоню за каретой с деньгами, что ненужное в общем-то ограбление станет первым звеном в цепочке событий, которые в последующем изменят весь ход Столетней войны? Но обо всем по порядку.

Внезапное нападение обеспечивает половину успеха, особенно если на твоей стороне орудуют профессионалы войны подобного уровня. Солдат мы смяли быстро, кучера и лакея вообще смешно упоминать, достойное сопротивление оказал лишь широкоплечий воин с суровым лицом, который держался рядом с каретой. На пятом обмене ударами клинок командира рассек ему голову вместе со шлемом, на том бой закончился, не продлившись и двух минут.

Едва мы успели спешиться, как дверца кареты распахнулась, выпрыгнувший изнутри лакей в ливрее длинными прыжками помчался к густым кустам, растущим на обочине дороги. Жюль взвесил в руке копье и, коротко выдохнув, отправил его в полет. Кусты затрещали, с соседнего дерева взлетела ворона, вспугнутая предсмертным криком. Недовольно каркая, птица тут же исчезла из вида.

Подскочивший Малыш выволок из кареты разодетого в пух и прах дворянина, тот попытался была вытащить меч, но стрелок сорвал с него ножны вместе с клинком и отбросил в сторону. Нырнувший в карету Жюль пару минут там чем-то загадочно шуршал, а когда появился, то в правой руке сжимал запечатанное письмо, а в левой – увесистый кошель. Заметьте, не сундук, не мешок, а всего лишь кошель! Поймав наши изумленные взгляды, парижанин виновато пожал плечами.

– И это вся добыча? – удивился шевалье де Кардига.

Он взвесил на руке кошель, презрительно хмыкнув, сунул добычу нетерпеливо сопевшему Жюлю. Тот запустил руку внутрь, несколько секунд чем-то звенел, затем достал золотую монету.

– Я думал, что там драгоценные камни, – разочарованно протянул он. – А там всего лишь золото, примерно на сотню ливров.

– Похоже, грабить купцов намного прибыльнее, – на весь лес пробурчал Лотарингский Малыш, и мы смущенно переглянулись.

В любой компании обязательно найдется человек, который вслух ляпнет то, о чем прочие давно уже догадались и помалкивают в тряпочку лишь из присущей им деликатности.

– Кто вы такие и что себе позволяете? Да знаете ли вы, с кем связались? – возопил англичанин, заметив нашу растерянность.

Малыш, недовольно засопев, ухватил его за горло и неохотно разжал пальцы лишь тогда, когда тот начал закатывать глаза.

– Черт знает что! – зло пробормотал шевалье де Кардига, срывая печати с найденного письма.

Едва он начал читать, как тут же прервался и зачарованно прикипел взглядом к сургучным печатям, изучая каждую так внимательно, словно от нее зависела его жизнь. Затем очень медленно, будто проговаривая каждую букву про себя, командир прочел найденное письмо, закончив, сунул лист сьеру Габриэлю, а сам уставился на нашего пленника. Нехорошо уставился, даже во время схватки я не видел у него подобного пугающего взгляда. Закончив читать, гасконец передал письмо Жюлю, тот изумленно присвистнул, пробежав текст глазами, и протянул листок Малышу. Стрелок, покраснев, покосился на меня, а я смущенно улыбнулся и независимо пожал плечами. Ну не умею я читать по-английски, научиться не было ни времени, ни желания, а потому пусть нам объяснят, в чем тут дело.

Под взглядом командира пленный, начавший было приходить в себя, ежится, пугливо отводит взгляд в сторону, испуганно жмется к карете.

– Слушай меня внимательно, – негромко говорит шевалье де Кардига, обращаясь к англичанину. – Мне надо знать, кому ты вез послание. Понял?

– Только не убивайте!

– Не убьем, – обещает командир. – Во всяком случае, сразу. Сначала долго будем пытать, жечь огнем, резать ремни из брюха и тянуть кишки. Если только…

– Если что?

– Если откровенно не расскажешь, кому и куда ты вез послание.

– Если расскажу, моей службе придет конец! – голосит дворянин. – Моя семья пойдет по миру, от нас отвернутся родственники и друзья!

– Боишься за семью, – холодно замечает шевалье де Кардига. – Это похвально. А я-то считал британцев настоящими животными, грубыми и бесчувственными. Оказывается, зря.

Мы все дружно киваем, выказывая удивление.

– Ну так что? – в голосе командира я слышу нетерпение. – Что-то ты совсем поскучнел. Пора, похоже, начать отрезать тебе по одному пальцу зараз, скажешь мне, когда хватит. И знай, что все мы – французы, патриоты нашей родины. Если для блага Франции нам придется тебя убить, как твоих слуг и охрану, мы с легким сердцем пойдем на это.

Англичанин пару минут молчит, горестно свесив голову, затем, собравшись с духом, шепчет:

– Я ехал в усадьбу «Белый вол», что расположена в окрестностях Мальмсбери, графство Уилтшир. Письмо предназначено для сэра Родерика Флаймса.

– Есть ли условные слова для встречи?

– Не знаю, я должен был передать деньги и письмо, всем остальным занимался лейтенант де Лунжи.

– Тот детина, что ехал во главе отряда? – для чего-то уточняет капитан.

Пленник суетливо кивает. Увы, допросить покойного лейтенанта сможет только апостол Петр, да и то лишь в том невероятном случае, если британца по какой-то ошибке проворонят черти. Шевалье де Кардига с минуту молча смотрит пленнику в лицо, англичанин то отводит в сторону расширенные от страха глаза, то вновь искательно заглядывает в лицо командиру.

Сьер Габриэль прерывает гнетущую тишину.

– По-моему, дело ясное. Разрешите, я отведу его на прогулку? – деловито спрашивает он.

– Давай.

Цепко ухватив пленника за ворот, гасконец оттаскивает его в лес. Крысиное личико англичанина бледнеет, он идет, еле переставляя ноги. Из кустов раздается предсмертный стон, но шевалье де Кардига уже забыл о британце, голос командира гремит сталью:

– Оттащить трупы с дороги, лошадей и карету отвести поглубже в лес. Затем мы немедля выезжаем в Мальмсбери.

Что-то в происшедшем царапает меня, словно перед глазами мелькнула какая-то важная деталь, а я ее не заметил. Я напрягаю голову, но так и не понимаю, что именно меня насторожило, и, махнув рукой, решаю, что разберусь во всем позже, сейчас не до того. Я открываю рот, чтобы узнать, что за чертовщина здесь происходит, но тут Жюль в двух словах все разъясняет. Ошалело кивнув, япринимаюсь за работу. Не проходит и получаса, как дорога становится чистой, и ничего не говорит о том, что совсем недавно тут произошло смертоубийство.

Безжалостно настегивая коней, мы несемся по направлению к Мальмсбери, я же все повторяю про себя строчки перехваченного письма, которое нам с Малышом прочел-таки сьер Габриэль.

«Мы, Божьей милостью герцог Хамфри Глочестер, лорд-протектор английского королевства и защитник короны, повелеваем, чтобы по поручении сего вы, сэр Флаймс, немедленно выехали во Францию во главе приданного отряда и решили наконец проблему "Буржского царька" теми методами, кои сочтете наиболее подходящими. Срок вам отпускаю в десять недель с момента получения сего послания».

Отныне забыто все, что было нам поручено, а мы обязаны сломя голову нестись туда, где ждут это послание будущие убийцы короля Франции Карла VII. Поступи мы иначе, и это совершенно справедливо будет воспринято как предательство и государственная измена. Герцогу Карлу Орлеанскому придется немного подождать обещанной помощи, поскучать в неволе, и я рад, что все так обернулось. По назойливым слухам, циркулирующим среди французской знати, в последние несколько лет Орлеанец не на шутку увлекся соколиной охотой, смазливыми придворными фрейлинами и любовными виршами, коих сочинили чуть ли не пятьсот. Поговаривают, что некоторые из них весьма и весьма удались, и герцог всерьез подумывает издать книгу. Так что пусть вельможа и дальше томится в английском плену, целее будет. И без него во французском королевстве хватает заговоров, интриг и прочей неразберихи.

Тусклое британское солнце вот-вот укроется за верхушками деревьев, воздух свеж, под ногами хлюпает грязь вперемешку с полусгнившими листьями. С запада наползает черная туча, медленно, но точно, словно асфальтовый каток.

– Через полчаса хлынет ливень, – уверенно басит Малыш.

– Замечательно, – отзываюсь я. – Дождь – хорошая примета.

– Робер, – Малыш колеблется, не решаясь что-то сказать, бросает по сторонам быстрый взгляд, словно подозревая, будто мрачные стволы деревьев, подпирающие низкое небо, способны нас подслушать. – У меня отчего-то плохое предчувствие.

– Сожрал перед сном какую-нибудь британскую гадость вроде пудинга и запил ее темным элем? – уточняю я, в сотый раз проверяя, легко ли выходит из ножен кинжал, что я ношу на правом предплечье. – Что ж вы как дети малые, все в рот тащите?

– Пудинг, – мечтательно тянет Жюль, который притаился за соседним деревом. – Это вещь! Хотя я бы сейчас и от копченого окорока не отказался.

– Губа не дура, – фыркаю я, подсыпая свежий порох на полку пистолета, и говорю Малышу: – Если начнется какая заварушка, держись поближе ко мне.

– Зачем? – недоуменно косится верзила.

– Надо, – туманно отвечаю я.

Ну не будешь же объяснять, что рядом с ним намного безопаснее, чем без него.

– А ну тихо! – шипит командир, и мы возвращаемся к наблюдению.

На первый взгляд усадьба «Белый вол» ничем не отличается от прочих английских поместий. Высокий двухэтажный особняк в форме буквы «П» заботливо обнесен каменной оградой. Массивные ворота, обитые железными полосами, узкие окна-бойницы, тяжелые ставни, широко распахнутые по случаю светлого времени суток. Словом, типичный сельский дом дворянина средней руки. Если не знать точно, то сроду не подумаешь, что перед тобой находится база, где ведется подготовка убийц для французского короля и его семьи.

Слева от особняка стоит одноэтажный домик для слуг, рядом с ним – конюшня и кузница, справа, на некотором отдалении, расположена маленькая церквушка. Вот уже пару часов мы пристально наблюдаем за усадьбой, но так и не заметили ничего подозрительного.

– Что толку тянуть? – недовольно бурчит парижанин. – Если мы решили войти внутрь, то так и следует поступить.

В его словах есть определенный резон. Атаковать ночью, не зная ни расположения постов, ни схемы помещений – чистое безумие. Ляжем все, так и не выполнив задачи. Но выжидать и изучать нам особо некогда, англичан, побитых нами на дороге под Кингстоном, наверняка уже нашли и доложили куда надо. Того и гляди сюда двинется подкрепление, и мы из охотников превратимся в дичь. Долго ли мы продержимся в незнакомой местности, если на облаву поднимут всю округу?

– Верно, – поддерживают Жюля гасконец и Малыш. – Раньше войдем, раньше выйдем.

– Что ж, – решает шевалье де Кардига. – Так тому и быть. Задача ясна?

– Чего уж тут неясного, – отзывается парижанин. – После того как вы начнете, мы убиваем всех, кто сопротивляется, а здание поджигаем. Вы с Малышом идете вперед, на второй этаж, я – по первому этажу направо, сьер Габриэль – налево. Робер остается в главном холле, страхует нас от разных неожиданностей. Когда покончим со всеми, встречаемся во дворе, перед входом в усадьбу.

Командир оглядывает нас испытующе и громко произносит:

– Их гораздо больше, чем нас, но британцы не готовы к бою. А потому чем быстрее мы все проделаем, тем лучше. Главное – не дать им опомниться! Будут баррикадироваться в комнатах – не лезьте, пусть их. Наша задача – убить как можно больше, а потом сжечь все дотла. Из огня они вылезут сами, как миленькие.

Подавая пример, шевалье де Кардига садится на жеребца. Я прыгаю в седло, пристраиваюсь в хвост за Жюлем, лица моих спутников непривычно суровы, губы плотно сжаты. Впервые за месяц, проведенный в Англии, нам предстоит иметь дело с равными по силе воинами. Это не купеческий караван грабить или поджигать арсенал. Понятно, будут потери, и уже через какой-то час, когда все будет кончено, нас останется гораздо меньше. Но даже если все мы поляжем в тайном гнезде врага, то успеем захватить с собой на тот свет столько англичан, что сорвем их планы! Наша единственная надежда на успех – внезапность и дерзость.

Медленным шагом мы въезжаем в беспечно распахнутые ворота, выскочивший конюх всматривается из-под руки и, повернувшись к нам спиной, кричит что-то неразборчивое. Тут же на помощь ему выбегают двое подростков, кланяясь, подхватывают поводья. Главная дверь усадьбы распахивается, на крыльцо выплывает важный господин в расшитой серебром ливрее, с достоинством нагибает голову, обозначив поклон.

Гулкий голос господина в ливрее заполняет собой весь двор:

– Добро пожаловать в усадьбу «Белый вол», господа. Как вас представить хозяину дома?

– Сэр Джереми Хиггинс со спутниками, – надменно заявляет шевалье де Кардига.

Следом за этим то ли лакеем, то ли мажордомом мы входим в просторный высокий холл, ярко освещенный пламенем свечей. Помимо многочисленных канделябров на стенах под потолок подвешена гигантская люстра, на ней истекают воском не менее сотни свечей толщиной в мое предплечье.

– Как для бала приготовились, – вполголоса замечает Жюль.

– Прошу подождать, – церемонно объявляет наш проводник, перед тем как исчезнуть в одной из дверей.

Мы скидываем плащи, готовясь к предстоящей резне.

– По моей команде, – вполголоса напоминает командир.

Я машинально киваю, во рту сухо, ладони, напротив, вспотели, а сердце колотится, как сумасшедшее. Казалось бы, за четыре года можно привыкнуть к постоянной угрозе смерти, ан нет, не получается. Перед каждым боем я по-прежнему волнуюсь, как в первый раз.

Через несколько минут одна из дверей, ведущих в холл, распахивается, в сопровождении пары воинов твердым шагом входит высокий широкоплечий мужчина лет тридцати в сером камзоле.

– Сэр Родерик Флаймс? – сощурившись, спрашивает командир.

– А вы, я полагаю, сьер де Кардига? – не менее холодно интересуется британец и, воспользовавшись секундным замешательством нашего командира, вскидывает руку, до того заложенную за спину.

Грохочет выстрел, сэр Флаймс, отбросив в сторону отныне бесполезный пистолет, громко кричит:

– Ко мне!

Несколько дверей, ведущих в холл, распахиваются одновременно, оттуда, толкаясь, выбегают воины, много воинов, отчего тут сразу становится не протолкнуться. Страшно щелкают металлические тетивы, я падаю на пол, пропуская над головой смертоносный ливень арбалетных болтов, а когда вскакиваю с мечом в руке, то вижу, что битва нами безнадежно проиграна. К сэру Родерику Флаймсу, или как там его, пробиться невозможно, перед ним, надежно прикрывая щитами, стоят сразу трое латников. Судя по уверенной хватке, с которой те держат тяжелые секиры, и суровым, невыразительным лицам, это настоящие воины, не чета мне.

Арбалетчики отступают к стенам, из дверей, расталкивая их, выбираются все новые воины, в руках топоры и булавы. В спешке они цепляются кольчугами за механические луки стрелков, отчего в холле стоит угрожающий звон.

Я кидаю быстрый взгляд на пол, там бьются в агонии, постепенно затихая, три хорошо знакомых мне человека. Из развороченного пулей затылка командира щедро плещет кровь, а парижанина и Лотарингского Малыша англичане так утыкали арбалетными болтами, что оба напоминают ежей. Они мертвы, от арбалетного выстрела в упор не спасет никакая броня. Слева прижался к стене сьер Габриэль, пустые руки он поднял высоко над головой.

Я мельком удивляюсь тому, что гасконец так и не выхватил меча, сам же истошно кричу:

– Я сдаюсь, сдаюсь! Только не убивайте, они меня заставили!

Бряцает по каменным плитам холла меч, выпущенный из руки, на мгновение я скрещиваю руки на груди, но тут же вскидываю их высоко вверх. Суровые лица англичан расцветают презрительными улыбками, ни один из них не стал бы так унижаться перед врагом, а постарался достойно встретить смерть. Что за дикость бросать меч, когда ты еще можешь сражаться, на такое паскудство способны только трусливые лягушатники!

Сердце молотит так часто, что стук его сливается в непрерывный гул. Ближайший ко мне англичанин медленно, словно движется под водой, опускает орудие и делает шаг вперед. Рывком я вскидываю голову, впиваюсь взглядом в два округлых предмета размером с крупное яблоко, которые успел подбросить вверх. Вот они пролетают мимо люстры, пылающей сотней свечей, вспыхивают короткие огоньки фитилей, и гранаты, плавно вращаясь, начинают движение вниз. Прыгнув вперед, я хватаю британца и изо всех сил дергаю на себя, пытаясь его телом прикрыться от града смертоносных металлических осколков, что вот-вот прольется сверху.

Гранаты лопаются почти одновременно, в замкнутом пространстве холла взрывы звучат оглушающе, помещение немедленно заволакивает пылью и густым дымом. Шум вокруг стоит просто оглушающий, громко кричат умирающие и раненые, англичане стонут, проклинают и молят о помощи. Прикрывший меня воин мертв, я спихиваю труп в сторону, на четвереньках ползу к входной двери, а едва выскочив наружу, истошно кричу:

– Пожар! На помощь!

Мне вторят несколько британцев, которые вслед за мной вываливаются наружу. Я очумело мотаю головой, пытаясь восстановить ясность мысли, похоже, меня оглушило ударной волной. Мимо с ведрами пролетают несколько человек, щедро расплескивая воду на бегу, и тут же ныряют в густой дым, что валит уже и из окон. Пошатываясь, я встаю на ноги, в руке зажата последняя, третья бомба. Она побольше и помощнее двух предыдущих, я мог бы приберечь ее на крайний случай, но сейчас в моей груди бушует желание отомстить за павших товарищей. Я поджигаю фитиль от пылающего возле входной двери факела, бомба беззвучно пропадает в густом дыму, заполнившем холл.

Не дожидаясь взрыва, я изо всех сил спешу к конюхам, которые все еще держат в поводу наших коней. Судя по вытаращенным глазам, увидеть меня живым они никак не ожидали, коней уже успели мысленно продать, а деньги – пропить.

За спиной грохочет оглушительный взрыв, и конюхи, словно стая воробьев, прыскают в стороны. Я ухитряюсь запрыгнуть в седло своего жеребца, гаркаю сорванным голосом, и тот послушно переходит в галоп. Я уже проезжаю ворота, когда из боковых дверей усадьбы, хозяйственных пристроек и даже из конюшни начинают выбегать люди с оружием в руках, некоторые из них тут же бросаются к нашим скакунам и начинают усаживаться в седла. Я жмусь к конской шее, стараясь представить из себя как можно меньшую мишень. Как-то раз я уже получил арбалетный болт в спину, и уж поверьте, впечатления от этого презента остались самые гадостные. Я все пришпориваю и пришпориваю жеребца, но сзади доносится нарастающий топот. В панике я оглядываюсь, уже ощущая, как ребра разрубает сверкающее лезвие вражеского меча, но с облегчением узнаю сьера Габриэля.

– Быстрей, – кричит гасконец, то и дело оглядываясь назад. – Шевелись!

Он добавляет что-то еще, судя по мимике, явно нецензурное, но встречный ветер подхватывает его слова и уносит в сторону. Где-то далеко за спиной я слышу постепенно слабеющие крики, ржание лошадей и отрывистые команды.

– Торопись, зверюга! – шепчу я на ухо коню. – Не то останешься без хозяина.

Жеребец протестующе ржет, но все-таки прибавляет ход. В полной темноте мы петляем по пустынным дорогам больше часа, прежде чем убеждаемся в том, что окончательно оторвались от погони. Когда кони начинают уставать, мы пускаем их шагом. Едем молча, часто оглядываясь и прислушиваясь, разговаривать нам не о чем. Я отчетливо понимаю, что это – конец нашей миссии, но сам завести разговор не решаюсь. Теперь, после смерти командира, когда нас осталось только двое, нам поневоле придется вернуться обратно во Францию.

«Что ж, – говорю я себе по старой привычке во всем находить светлые стороны. – По крайней мере, мне не пришлось убивать ее отца».

Но я и сам чувствую, что звучит это слабо и недостойно. Если уж быть до конца честным, то я ведь так и не решил, что должен буду сделать, удайся наш план спасти герцога Карла Орлеанского. Отказаться от задания, нарушить приказ второй раз подряд – для меня верная смерть. Понятно, что все мы под Богом ходим, но на кого я оставлю Жанну? А если я убью герцога, то девушка навсегда будет для меняя потеряна. Куда ни кинь, всюду клин.

Уже глубоко за полночь под прикрытием какой-то скалы мы разбили лагерь. Под утро гасконец растолкал меня, а сам повалился на охапку наломанных веток и тут же сладко засопел. Обхватив плечи руками, я прижался спиной к стволу какого-то дерева и сидел так, пока над горизонтом не поднялось заспанное светило. Я уже собирался разбудить сьера Габриэля, но тут солнечный луч воспламенил камень в его перстне. Пару секунд рубин ярко пылал, затем, словно спохватившись, потух, лишь в самой его глубине остались бродить отдельные искры. Драгоценный камень словно жил своей собственной жизнью, лишь притворяясь мертвым. С открытым ртом я пялился на рубин не меньше минуты, а затем звонко хлопнул себя па лбу.

– Ну, конечно! Это же так просто! – прошептал я и уже новыми глазами посмотрел на спящего спутника.

Я быстро оглянулся на коней, те, надежно привязанные, мирно дремали неподалеку. В седельных сумках моего жеребца не было никакого оружия, это я помнил совершенно точно. Может, стоит порыться в седельных сумках сьера Габриэля? Но если там и найдется кинжал, то он мне точно не поможет, а пистолетом гасконец не пользуется. К сожалению, мой меч так и остался валяться на полу холла, в возникшем после взрыва переполохе мне было не до него. При себе у меня имелась пара метательных ножей и два кинжала, а вот гасконец был вооружен куда основательнее. Каким-то образом ему удалось сберечь меч, и даже во сне сьер Габриэль крепко сжимал его рукоять. Глупо было надеяться на то, что мне удастся его обезоружить и связать, но попробовать стоило.

Не успел я сделать к гасконцу пары шагов, как тот проснулся.

– Доброе утро, – говорю я, растягивая губы в напряженной улыбке. – Пора вставать.

Я все время держусь настороже, опасаясь поворачиваться к сьеру Габриэлю спиной, и за скудным завтраком, улучив момент, пытаюсь схватить меч, лежащий рядом с ним, но чертов гасконец словно железными клещами стискивает мою руку. Стараясь дышать как можно осторожнее, я кошусь вниз, на лезвие кинжала, который сьер Габриэль приставил к моему горлу. Продержав меня в таком положении с минуту, он молча разжимает пальцы, а кинжал убирает обратно в ножны на поясе. Я аккуратно сажусь на место, бережно растирая онемевшее предплечье. Скорость, с которой может двигаться сьер Габриэль, впечатляет. Гасконец намного опаснее, чем кажется.

– В чем дело? – ледяным тоном спрашивает тот. – Отчего ты все утро косишься на меня, словно узнал, что я убил кого-то из твоих родных?

– Что означает узор на рубине твоего перстня? – отвечаю я вопросом на вопрос. – Роза поверх креста.

Сьер Габриэль, превосходный актер, небрежно понимает плечами.

– Что ж, раз ты что-то там себе вообразил, то я отвечу, – роняет он. – Так уж получилось, что я вышел из обедневшего рода, отец ничего не смог мне оставить, кроме имени и меча. А этот перстень – военная добыча, я снял его с трупа какого-то англичанина. Согласен, некрасиво выдавать его за фамильную драгоценность, но это же не преступление, верно? Еще вопросы есть?

– Есть, – говорю я. – Я все никак не мог понять, что же смутило меня в той сцене, когда ты вызвался прирезать захваченного дворянина, того, что вез письмо в усадьбу «Белый вол».

Я делаю паузу, и сьер Габриэль спрашивает чуть быстрее, чем это необходимо:

– Ну и что тебя смутило?

– У него был перстень точно с таким же рисунком!

– Совпадение! – отмахивается гасконец, его острые скулы покрылись румянцем, в глазах пляшут красные искры.

– Я думаю, ты отпустил пленника, вместо того чтобы убить. Он-то и предупредил Родерика Флаймса о нашем появлении. А потому я спрашиваю: что это за тайное общество, знак принадлежности к которому вы оба носите на перстне?

Лязгает выхваченный из ножен меч, я отпрыгиваю назад, туда, где гасконец не сможет меня достать первым же ударом. Криво ухмыльнувшись, сьер Габриэль вкладывает клинок в ножны, но руку оставляет на рукояти. Недоуменно ржут кони, почувствовав разлитое в воздухе напряжение.

– Расскажи о своем предательстве, – говорю я. – Не надо разглагольствовать о том, что именно заставило тебя изменить данной присяге. Это лирика, а меня интересуют только факты. На кого ты работаешь, в чем суть полученного задания?

Гасконец молчит, лаская пальцами рукоять клинка, а я продолжаю:

– Шевалье де Кардига давно тебя подозревал. Командир оставил письмо, – тут я многозначительно похлопываю себя по груди, – в котором описал, на чем смог тебя поймать.

Глаза гасконца темнеют, он криво улыбается.

– И ты поверил этой чуши? – Сьер Габриэль тянет вперед руку, в голосе его звучит металл. – Дай сюда письмо. Я приказываю, как командир нашего отряда.

– Командир? – глумливо ухмыляюсь я, делая вид, будто оглядываюсь по сторонам. – Какого еще отряда? Нас здесь только двое.

– Сколько бы ни было, мы остаемся отрядом Третьего ордена францисканцев, – спокойствие дается наваррцу с трудом, глаза его мечут молнии, но голос остается ровным… почти ровным. – И я приказываю отдать мне это письмо, – криво ухмыльнувшись, он добавляет: – Позже, в аббатстве Сен-Венсан, ты сможешь обжаловать мои приказы, но пока должен мне повиноваться. Вспомни о присяге!

– Отчего ты встал у стены, подняв руки, когда остальные схватились за оружие? – спрашиваю я прямо в лоб.

– Если я предатель, отчего же не убил тебя до сих пор? – отвечает гасконец с великолепным презрением.

– Потому что я – твое алиби. Ты бы и так вывернулся, но если мы вернемся вдвоем, причем я буду превозносить твою храбрость и умение, то выйдет только лучше. Не так ли?

Гасконец молчит, но взгляд, который я ловлю, яснее всяких слов предупреждает: берегись!

– Что ждало нас у собора Святого Георгия в Саутгемптоне? – бросаю я. – Засада?

Сьер Габриэль отвечает, не раздумывая:

– Разумеется. Причем вас схватили бы уже после того, как вы подожжете собор. Не всех, конечно же, уж тебя-то я бы обязательно спас, умник. – Помолчав, он мечтательно закатывает глаза и продолжает: – Ты представляешь, какой прекрасный судебный процесс мог бы из всего этого получиться? Убийцы-францисканцы поджигают дом Господа нашего! Вас судили бы в Париже и обязательно добились осуждения ордена римским папой. От вас отвернулись бы все прочие католические ордена, от вас стали бы шарахаться, словно от больных проказой!

– Не вышло, – словно бы сочувствую я. – Шевалье де Кардига перехитрил тебя. А Жюль? Он следил за мной по твоей указке?

Гасконец пожимает плечами.

– А по чьей же еще? Я лишь намекнул ему, что сомневаюсь в тебе, и этот дурень докладывал мне а каждом твоем шаге! – запрокинув голову, сьер Габриэль смеется.

И тут я понимаю, что кое-что упустил.

– А почему это ты непременно спас бы меня? – медленно спрашиваю я.

Сьер Габриэль молчит, на лице предателя играет презрительная улыбка.

– Ты спас бы меня, потому что это я должен был убить герцога Карла Орлеанского! – размышляю я вслух. – Твои хозяева англичане сами отдали бы нам дядю короля только ради того, чтобы мы уничтожили его своими собственными руками. А тем временем отряд сэра Флаймса убил бы Карла VII, и Франция осталась бы без единого принца крови, который смог бы занять престол!

– Как это без принца? – глумливо спрашивает сьер Габриэль. – Что же ты забыл про малолетнего Генриха V Ланкастера? Он законный сын короля Англии и Екатерины, младшей сестры Карла VII. Не встреться нам тот болван с письмом к сэру Флаймсу, во Франции остался бы единственный законный претендент на престол! Не правда ли, красивая задумка?

Я машинально киваю.

– Ничего, – утешает меня сьер Габриэль. – Все еще можно исправить. Думаю, через год я лично займусь его освобождением, а пока что вернусь во Францию и доложу, что задание выполнить не удалось. Погибли все, и только я остался в живых. Кстати, охрана Орлеанца значительно усилена, а при угрозе побега страже приказано его убить!

Гасконец глядит мне прямо в глаза, откровенно потешаясь.

– Зачем англичанам король Франции, который смертельно их ненавидит? Пусть уж лучше правит Буржский королек. Пока.

– Чем же тебя купили англичане, что посулили? – рычу я.

– Англичане? – от хохота сьер Габриэль сгибается почти пополам. – Да ты полный глупец!

– Ничего не пойму, – растерянно признаюсь я. – Так ты работаешь не на британцев? А на кого же тогда, на бургундцев?

Отсмеявшись, наваррец вытирает глаза.

– Давно так не смеялся, – доверительно говорит он. – Последнее время было не до веселья. На кого я работаю… Прежде всего на себя.

Клинок сам прыгает в его руку, утреннее солнце бьет мне в глаза, отразившись в холодном сиянии металла, и я вздрагиваю, похолодев.

– Между нами все сказано, – объявляет сьер Габриэль, поскучнев. – Так что прощай, французский то ли рыцарь, то ли лекарь. Как ты, наверное, уже понял, весь наш отряд совершенно героически погиб, выполняя важное задание, и только я чудом спасся. Должен же кто-то рассказать о вашей безвременной кончине. Кстати, можешь сочинить слова, которые ты якобы произнес перед смертью, я непременно их передам. Что-нибудь вроде «Да здравствует Франция и наш любимый король!» или про эту маленькую сучку Жанну.

– Сам справишься, подонок, – холодно отвечаю я. – Если доберешься до Франции, конечно.

Сьер Габриэль мягко идет ко мне, на его лице читается обещание скорой смерти, и тут я вспоминаю еще об одном незаданном вопросе.

– Погодите минуту, шевалье, – прошу я. – Ответьте, как тот корабль нашел «Святого Антония» в густом тумане?

– Ты про «Мститель»? – ухмыляется гасконец. – Нет, все-таки он тебя перехвалил!

– Кто меня перехвалил? – быстро спрашиваю я. Небрежно пропустив вопрос мимо ушей, наваррец говорит:

– Я заплатил матросу, который сидел в гнезде на мачте, и тот зажженным факелом подавал условный сигнал. Как видишь, все очень просто. А теперь, извини, мне пора. Ты и так зажился на этом свете.

Он делает ко мне пару шагов с мрачной решимостью на лице, а я осторожно пячусь. Даже будь у меня меч, я не подумал бы за него хвататься. Против мастера клинка можно выставить десяток подобных мне неумех, но толку от них все равно не будет. Мня мог бы помочь заряженный пистолет или арбалет, но, как назло, под рукой их нет. И тогда я выхватываю из-за голенища нонтронский нож, верный складешок. Тихо щелкает лезвие, выходя из рукояти.

Замерев от неожиданности на месте, сьер Габриэль морщится, в голосе недоумение:

– Отчего ты не достаешь меч?

– Он остался там, в усадьбе, – отвечаю я правдиво.

– Ты мог бы попробовать метательные ножи, – предлагает гасконец.

– Нет шансов.

– А с этим?

– Есть.

– Обратный хват, – замечает сьер Габриэль еле слышно. – Кастильская школа, – голос его крепнет: – Ладно, это развлечет меня хотя бы на минуту. А может, лезвие ножа смазано ядом? Ну, это вряд ли. Метнет его наш лекарь или попробует биться этим вот огрызком против меча? Сейчас увидим.

– Последний вопрос! – кричу я торопливо. – Это ты должен был убить меня после того, как я покончу с герцогом Орлеанским?

– Ну, наконец-то, правильный вопрос, – говорит наваррец нетерпеливо и, сделав скользящий шаг вперед, неуловимо быстрым движением вскидывает меч. – Да!

Нонтронский нож с громким щелчком дергается в моей руке, и предатель застывает на месте, словно прислушиваясь к себе, его зрачки испуганно расширяются. Выпустив из руки бесполезный меч, рыцарь в панике хватается за горло, раздирая его ногтями, но все тщетно. Уже мертвый, он тяжело рушится на землю, пальцы сжимаются, царапая землю, словно сьер Габриэль последним усилием пытается зацепиться за наш мир, глаза медленно стекленеют.

Я даже не пытаюсь выдернуть из горла гасконца тонкий обоюдоострый клинок, что отправил его на тот свет. Острый и тяжелый, он едва на дюйм торчит из страшной раны, разворотившей горло предателя. Складной нож – всего лишь видимость, насквозь фальшивая. Главная задача устройства, которое держу в руке, – дать мне последний шанс на выживание, сделать один неожиданный выстрел при помощи мощной пружины. На расстоянии семи шагов стальное лезвие, вылетающее из потайного отверстия в рукояти, насквозь просаживает двухдюймовую дубовую доску.

Нонтронские мастера недаром славятся во всей стране, мой неожиданный заказ ничуть их не смутил. Хотя модификация ножа под мои запросы и обошлась весьма недешево, заплатил я с легким сердцем. Собственную жизнь я ценю чуть-чуть дороже всего золота мира. Ненужный больше нож я с легким сожалением откидываю в сторону. А что еще прикажете делать с одноразовым устройством, хранить на память? Тугую пружину, скрытую в рукояти ножа, самому мне не взвести, к тому же рукоять раскололась, а таскать с собой ненужный хлам я не намерен.

Я кидаю косой взгляд на неподвижное тело, которое уже начало остывать, и громко хмыкаю. Недаром сьер Габриэль так интересовался моим ножом, он будто что-то предчувствовал. Обязательно ли было его убивать? Уверен, что да. Разумеется, я мог ранить рыцаря в руку или ногу, прострелить ему коленный сустав, в конце концов. Но дело в том, что гасконец и раненым легко одолел бы меня, невзирая на все мои навыки. Как воин, покойный рыцарь превосходил меня на две головы, и если я все-таки ухитрился его убить, то лишь благодаря неизвестному ему трюку.

Что ж, теперь подведем итоги. Спасательная экспедиция закончилась ничем, группа полностью уничтожена, и пусть я нашел и покарал предателя, но по большому счету это ничего не меняет. Я так и не узнал, на кого он работал, а самый страшный и неприятный вопрос заключается вот в чем. Есть ли у него сообщники в Третьем ордене францисканцев?

Я невольно ежусь. Это что же, теперь и не знаешь, к кому можно повернуться спиной, а к кому нельзя? Положеньице! Итак, дано: у меня есть деньги и оружие. Кроме того, у меня имеются два коня и горячее желание уйти живым. Это четыре жирных плюса. Теперь сосчитаем минусы. У британцев наверняка есть описание моей внешности. Они знают, что я ушел живым, и страстно хотят со мной познакомиться. Их много, и они отлично знают местность. Получается, что минусов тоже четыре. Выходит, наши шансы равны, и теперь лишь от моей ловкости, интеллекта и подготовки зависит, смогут ли англичане меня поймать, или же я благополучно вернусь во Францию. Вот и посмотрим, кто победит, русская смекалка или британская злобная расчетливость, тупая и мстительная!

Тщательно обшарив труп гасконца, я взвешиваю добычу: увесистый кошель с золотом и хваленый фамильный перстень с любопытным узором на рубине – роза поверх креста. Никаких писем, спрятанных в потайных карманах или зашитых в одежду, я не нахожу. У меня нет ничего, что могло бы доказать измену гасконца, одни слова. Труп вот он, в наличии, да что в нем толку?

Я взбираюсь в седло, мой конь медленно идет вперед, а жеребец гасконца послушно трусит следом. Его поводья я повесил на луку седла.

Так я и еду до самого вечера, стараясь не оставлять следов, а в голове вертится одна и та же мысль. Сьер Габриэль просто предатель, или же он выполнял заказ одной из группировок, находящихся у власти? Был ли он английским шпионом, или здесь замешано нечто иное?

Когда я понимаю, что ответ на этот вопрос, возможно, навсегда останется для меня тайной, с тяжелым вздохом начинаю обдумывать нынешнее свое положение.

Я в одиночку оказался во враждебной стране, власти которой ведут на меня охоту. Благо отец Бартимеус заставил меня худо-бедно научиться говорить по-английски, будто заранее чуял беду. Хорош бы я был в таком положении, да еще и без знания языка!

Отчего-то я вспоминаю, как еще там, в прошлой жизни, на прием ко мне обратилась пожилая пара. Рука женщины, распоротая чем-то острым, была аккуратно залита йодом и тщательно завязана чистым бинтом. А когда я спросил, кто же успел оказать помощь, старик, грустно усмехнувшись, ответил, что всегда берет с собой на дачу самое необходимое. Достаточно пожив, обучаешься предвидеть грядущие неприятности.

– Ладно! – говорю я решительно. – Слушайте меня, англичане, и мотайте на свой рыжий ус. Выгоняйте на охоту за мной хоть все население острова, вам это все равно не поможет. Я неслышной тенью пройду по лесным тропинкам, ужом проползу по болотам. Я брошу коней и буду трижды в день менять свой облик. Делайте что хотите, но я выскользну у вас прямо из рук. Что бы вы ни придумали, я обойду все ловушки, миную облавы и западни.

На секунду я замолкаю, чтобы набрать в легкие воздух, и тут замечаю, как тихо стало вокруг. Смолк щебет птиц, облако, скрывшее солнце, бросило вниз густую тень, враз заставив потускнеть все краски, и даже ветер замер, будто прислушиваясь. От проявленного ко мне внимания даже холодок по спине, но лицо я держу по-прежнему твердым, а голос – ровным и спокойным:

– Я стану настоящим экспертом по выживанию в Англии, и однажды обученные мной отряды французов начнут терроризировать население ваших городов и деревень. На собственной шкуре вы испытаете, что значит год за годом терпеть поджоги, убийства и грабежи. И будет так длиться до тех пор, пока не прекратится эта война!

Глава 4

Январь-февраль 1430 года, Англия, замок Молт: новые враги, оскаленные лица

Буквально на следующее же утро я остался с одним конем. Кто же знал, что на той лесной дороге британцы устроят засаду! Укрылись они на совесть, и не начни мой жеребец тянуть морду куда-то влево и призывно ржать, меня спеленали бы, как младенца. Насторожившись, я натянул поводья, конь встал, и тут же из-за деревьев горохом посыпались какие-то люди. На бегу они радостно гомонили, размахивая вилами, топорами и дубинами. Двоих самых шустрых, которые попытались вытащить меня из седла, я перетянул плетью, одного по лицу, а второго по спине, и, не дожидаясь нескромных вопросов, тут же пришпорил коня.

Жеребец с места прыгнул вперед и помчался как стрела, а люди, едва не поймавшие меня, пустились в погоню. Топот копыт за спиной то приближался, то ослабевал, и время от времени я оглядывался, пытаясь понять, не пора ли достать меч.

Постепенно азартные крики за спиной стихли, а затем и вовсе пропали. И в этот самый момент ветвь, нависшая над дорогой, с такой силой хлестнула меня по глазам, что я не на шутку за них испугался. А когда начал хоть что-то различать сквозь текущие ручьем слезы, то оказалось, что уздечка запасного коня, зацепленная за луку седла, бесследно пропала. От поисков жеребца покойного сьера Габриэля я благоразумно отказался и, едва выбравшись из леса, резко свернул к пологим холмам, поросшим кустарником и колючкой.

Сразу за возвышенностями моему взгляду открылась безжизненная пустошь, сплошь покрытая чахлым бурьяном. Я спешился и повел коня под уздцы, аккуратно обходя многочисленные ямы и валуны, поросшие мхом. К полудню я набрел на заброшенную дорогу, которой, судя по всему, уже пару лет никто не пользовался. Сквозь покрывающую ее пожухлую траву кое-где пробивались невысокие, мне по пояс, деревца.

Дорога шла к югу, в нужном мне направлении, и потому я решил непременно ею воспользоваться. Даже если обнаруженный путь никуда не выведет, рано или поздно я в любом случае выберусь на морское побережье, а оттуда до Франции уже рукой подать. К тому же по дороге, пусть и заброшенной, конь может передвигаться значительно быстрее, не рискуй сломать или вывихнуть себе ноги.

Усевшись наконец в седло, я сразу повеселел и даже принялся насвистывать какую-то мелодию, но, как оказалось, обрадовался рано. Часа через три я перестал закрывать глаза на очевидное и, натянув поводья, задумчиво почесал затылок. Проверенный метод не помог, смутившие меня следы никуда не делись.

Помню, во время срочной службы в армии меня больше всего напрягало то, что я постоянно был на людях. Стоило мне найти какое-нибудь укромное место, чтобы хоть немного отдохнуть от окружающих, как буквально через несколько минут там возникал еще какой-нибудь страдалец.

Судя по всему, история повторяется. Совсем недавно по дороге, которой я следую к морю, проехала карета в сопровождении пары всадников. Мой жеребец громко фыркнул, поторапливая седока, я раздраженно отмахнулся. Ну и что, скажите на милость, понадобилось людям, которые решили ехать тем же заброшенным путем, что и я? От кого они скрываются?

Я спрыгнул с коня и прошелся, разминая ноги. Вокруг по-прежнему не было ни души, высоко над головой нарезала круги пара птиц, заунывно свистел ветер. Надо было на что-то решаться, а я все тянул, словно выжидая, чтобы кто-то другой принял за меня правильное решение. Ну не нравились мне странные попутчики, хоть ты меня режь! Как же мне правильно поступить? Поехать следом за ними, чтобы аккурат на меня напоролись их возможные преследователи, или, может быть, лучше свернуть?

По обе стороны дороги раскинулась каменистая пустошь, валуны такие, что танк не пройдет. А если конь сломает ногу, то дальше я поковыляю на своих двоих? Ну уж нет! Сейчас слишком холодно, чтобы двигаться пешком, к тому же мобильность – главное мое оружие. Как бы силен я ни был, мне не справиться с парой десятков местных крестьян, собранных на облаву. А вилы и топоры, как известно, убивают ничуть не хуже, чем копья и мечи.

Поколебавшись еще с минуту, я чертыхнулся и, поплевав через плечо, пришпорил жеребца. Даст бог, просто обгоню неизвестных попутчиков, не ввязываясь ни в какие истории. А если что-то пойдет не так, то с двумя-то всадниками я уж как-нибудь должен справиться!

Не пройдя и двух миль, конь громко фыркнул и встал как вкопанный, а затем медленно попятился.

– В чем дело, волчья ты сыть? – недовольно рыкнул я, настороженно вглядываясь вперед.

Лязгнул меч покойного гасконца, покидая ножны, левая рука ухватила его нее щит, готовясь отбить летящую стрелу или копье.

– Что ты там разглядел?

Как оказалось, на дороге не валялось ничего особенного, всего-навсего свежеиспеченный покойник. Мужчина крупного сложения был разрублен со спины практически пополам, не помогла и кольчуга, поддетая под теплый плащ. Головы у трупа не было, но в тот момент я не обратил на эту деталь ни малейшего внимания. За последние годы мне довелось повидать множество покойников, у некоторых из них отсутствовали конечности, а кое-кто лишался голов. Обычное дело, было бы на что дивиться.

– Ну, поехали! – прикрикнул я на коня. – Что ты, убитых не видел?

Через четверть мили обнаружился еще один свежий труп. Как и у предыдущего, голова у него отсутствовала. Я внимательно огляделся по сторонам, но нигде ее не обнаружил, и что хуже всего, у второго мертвеца тоже не срезали кошелек с пояса! Обычные грабители раздели бы жертвы догола, эти же удовольствовались тем, что прихватили с собой их головы.

Перед участком дороги, покрытым влажной глиной, я спешился и не торопясь прошелся взад-вперед. Хоть я и не следопыт, но понять, что совсем недавно по следам кареты промчалось не менее десятка всадников, способен. Интересно, что же в ней все-таки везут? Закусив губу, я негромко выругался. Это не заброшенная дорога, а городское шоссе в час пик, по которому туда-сюда шляются целые конные отряды!

Некоторые отпечатки копыт показались мне непривычно большими, словно жеребец, оставивший их, был размером чуть ли не со слона. Я даже спешился, приложил ладонь к отпечатку копыта и только тут разглядел размолотый камень, попавшийся под ногу этому чудовищу. По моей спине пробежал неприятный холодок, это что же за зверюга такая? Пожалуй, этот скакун будет покрупнее жеребца Черного барона! Вдобавок ко всему, на его подковах выбиты полумесяцы. Подобный подковы используют рыцари, повоевавшие с сарацинами, мол, каждым шагом моего коня я попираю символ, священный для врага.

И что же герой войны делает на пустынной дороге, кого это он так настойчиво преследует?

Дальше я ехал еще осторожнее, остро сожалея о том, что не могу никуда свернуть. Если охотники за каретой уничтожают свидетелей творимых ими бесчинств, то не хотелось бы мне попасться им на глаза! Я не трус, но одно дело – столкнуться с шайкой разбойников, а совсем другое – с рыцарем, который, судя по всему, еще здоровее Черного барона! Коня я пустил шагом, а сам напряженно вглядывался вдаль, вытягивая шею, как жираф. Разыгравшееся воображение шептало, что впереди меня ждет засада, ветер заунывно стонал, талантливо подражая близкому ржанию лошадей.

Впереди вырос покатый холм, и дорога нырнула вправо, огибая его подножие. Я же повернул влево, как то и положено всякому предусмотрительному человеку, твердо настроенному дожить хотя бы до вечера.

У маленькой рощицы, теснившейся в ложбине подле холма, я натянул поводья и спешился. Конь облегченно вздохнул и глянул вопросительно: мол, не пора ли слегка подкрепиться?

– Тебе бы только жрать, – буркнул я недовольно. – Погоди, найдем какую-нибудь таверну, насыплю тебе овса, сколько съешь.

Жеребец посмотрел укоризненно, похоже, устал питаться одними обещаниями, и я смущенно отвернулся. Уздечку накинул на сук ближайшего дерева, строго предупредил:

– Никуда не уходи!

Конь покосился на меня, как на недоумка. Британские пустоши не место для приличного скакуна, это вам не прерии Дикого Запада. Тут холодно и голодно, а по ночам шмыгают волки, жадно сопят и принюхиваются.

Я белкой взлетел по склону холма и осторожно выставил голову из-за толстого, впятером не обхватишь, ствола дуба, вольготно раскинувшегося на самой вершине. Особо вглядываться мне не пришлось, ярдах в трехстах от холма прямо поперек дороги лежала опрокинутая набок карета, вокруг нее темнели холмики неподвижных тел. Сколько я ни напрягал глаза, но, кроме вездесущих воронов, уже приступивших к обеду, никого живого так и не увидел. Неизвестный рыцарь настиг карету, получил то, что хотел, и исчез вдали. Ну и флаг ему в руки, а ветер в спину. В чужой монастырь со своим уставом не суются, вот и я не собираюсь вмешиваться в местные британские разборки.

Насвистывая какую-то мазурку, я вприпрыжку спустился с холма. Конь тут же оторвался от пожухлой травы, глянул на меня с недоумением, будто спрашивая: а по какому случаю праздник?

– Есть повод, – сообщил я ему, довольно ухмыляясь.

Лично меня не надо убеждать в том, что животные прекрасно понимают человеческую речь. Звери внимательно выслушивают людей и честно отвечают нам, как уж могут: лают, мяукают, ржут или блеют. Так как мы, человеки, по-звериному не разумеем, поскольку совсем не полиглоты, то животные стараются достучаться до нас хотя бы интонацией. А бывает, они так выразительно глянут, что и без слов все становится понятно.

Подъехав к опрокинутой карете, я внимательно огляделся и лишь затем спешился и осмотрел трупы. Ну и что же мы здесь имеем? А то, что впереди по дороге движется банда охотников за головами, не пропуская мимо себя никого из встречных. Вокруг кареты валялись четыре обезглавленных тела, три мужских и одно женское. Судя по одежде, это кучер, два лакея и горничная.

Полуоторванная дверца кареты тоскливо скрипнула, когда я снял с торчащего гвоздя кусок дорогого тонкого бархата, насмешливым карканьем отозвались вороны, рассевшиеся на окрестных деревьях. Я помял лоскут в ладони, поднес к лицу и принюхался. Пахнуло чем-то очень свежим и цветочным, явно женским. Дама, которая ехала в карете, употребляет модные дорогие духи, коими так славится Франция.

– Шанель номер пять, – задумчиво хмыкнул я, разом исчерпав все свои познания в парфюмерии.

Ну вот картина и прояснилась. Некто очень настойчивый похитил богатую девицу или даму и при этом безжалостно прикончил всех свидетелей. Непонятно лишь одно: какого дьявола похититель забрал с собой головы жертв, но сейчас я не хотел об этом даже думать. Оставалось верить, что теперь, когда карета настигнута, ее таинственные преследователи уберутся туда, откуда явились. Не будут же они рыскать по заброшенной дороге в поисках заблудившегося путника? Я надеялся, что тела их жертв все-таки найдут, и тогда хотя бы часть загонщиков переключится на поимку злодеев, а я выскользну-таки из английской мышеловки.

Конь тихонько заржал, я похлопал его по шее, отвлекая от убитого собрата, который так и остался лежать перед каретой. Судя по обрезанным постромкам, остальных лошадей нападавшие увели с собой.

Я тщательно обыскал трупы. Добыча оказалась не велика, зато в карете обнаружилось кое-что получше денег: три бутыли красного вина, толстая, в мою руку, палка колбасы, коврига хлеба и круглая головка сыра. Для коня тоже нашлось нечто полезное – мешок овса.

– Живем, – довольно сказал я, перегрузив найденное богатство на своего буцефала. – И вправду говорят, кому война, акому мать родна!

До заката оставалась еще пара часов, которые следовало употребить с толком – найти и обустроить место для ночлега, развести костер и накормить от пуза моего единственного друга в этих безжизненных местах. Через час, уже в сгущающихся сумерках, я обнаружил вполне подходящее место. У подножия изрытой временем скалы притаилась небольшая пещера, вместившая меня с конем.

Со стороны дороги вход в пещеру не заметишь, как ни старайся, а потому я безбоязненно развел костер и наконец согрелся. Колбаса и хлеб затрещали на крепких зубах, в углу мерно хрустел овсом жеребец, я откупорил вино и понял, что жить – хорошо. Пусть вылазка не удалась и поставленной цели мы так и не добились, зато мне не пришлось убивать герцога Орлеанского. А главное – я скоро увижу Жанну! С этой простой мыслью я заснул, и снилось мне что-то очень хорошее, а что именно – не так уж и важно.

Ветер, бесновавшийся всю ночь, к утру стих. Я вышел из пещеры и тут же замер в восхищении. За ночь выпал снег, и тоскливая равнина полностью преобразилась. Ее, словно пыльный и грязный стол рассохшийся от времени, накрыли свежей белой скатертью, хрусткой и идеально выглаженной. Хмурое небо очистилось, и лишь у темной полоски далекого леса еще клубились облака. Яркое солнце, расплывшись в улыбке, с явным одобрением разглядывало всю эту красоту.

– Снег, – зачарованно произнес я, озираясь по сторонам, а затем скатал крепкий снежок и запустил в скалу, чуть-чуть не попав в ухо хмурому жеребцу, который вслед за мной высунул морду из пещеры.

Конь глянул на меня укоризненно, а выпавший снег обозрел с явным отвращением.

– Ну, вообще-то, ты прав, – легко согласился я. – Ваша Англия – то еще место, то ли дело Россия, на худой конец – Франция. Но ты понимаешь, это же снег, дубина!

Конь фыркнул и отвернул морду.

– Да знаешь ли ты, дружище, как лихо мчится тройка почтовая по Волге-матушке зимой, пленяя всех встречных-поперечных серебряным звоном колокольчиков? – весело спросил я.

Жеребец глянул насмешливо, и я понял, что задурить ему голову не удастся. Это людей легко подбить на возведение пирамид, строительство всяческих БАМов и запуск ракет на Марс. Человек легковерен, а вот кони – практики, их красивыми словами не увлечь. Судя по кислому взгляду, скакуну все равно не нравились здешние места, хоть со снегом, хоть без. Кони любят сочную зелень, солнце и бесконечные равнины, где резвятся беззаботные кобылицы. А я вот впервые ощутил, что и в Англии есть нечто привлекательное. Пусть теперь загонщики попробуют взять след, похоже, Бог на моей стороне, и я все-таки вывернусь из британской ловушки!

Часа через три снег полностью растаял, к этому времени пустошь плавно перешла в лес. Поначалу по обе стороны дороги начали появляться редкие рощицы, затем они слились между собой, и к полудню я очутился в самом настоящем лесу, а может быть, даже в чаще. Заброшенная дорога, по которой я ехал, как-то незаметно растворилась среди деревьев, словно кусок сахара в стакане горячего чая. Я долго пробивался по какой-то звериной тропе, а затем просто ломился через кусты, держа коня в поводу.

Жеребец упорно забирал влево, выдергивая уздечку из рук, наконец, устав бороться с неразумным животным, я пошел в выбранном им направлении и тут же чертыхнулся, озадаченно озираясь. Оказалось, что совсем рядом с кустами, сквозь которые я так героически пер, в нужном мне направлении идет вполне удобная дорога, по которой безо всякого труда проедет крестьянская телега или трое всадников в ряд. Я с горечью оглядел куртку и плащ, продранные в нескольких местах, за время блуждания по кустам острые сучья и шипы превратили мою одежду черт знает во что.

– Ну и что ты молчал, будто воды в рот набрал? – спросил я коня, и тот тихонько фыркнул, отвернув морду в сторону. – А вот Лесси на твоем месте нашла бы способ мне подсказать, – укоризненно добавил я. – И Флиппер. И Скиппи. И даже комиссар Рекс!

Я еще долго перечислял бы представителей животного царства, наделенных могучим и дружественным интеллектом, но тут дорога раздвоилась. Некоторое время я вертел головой, гадая, в какую сторону стоит податься, а затем решил положиться на могучий звериный инстинкт жеребца. Уж он-то выведет меня, куда надо.

И инстинкт не подвел, вывел нас к добрым людям!

Вскоре правая дорога, по которой рысью пошел мой конь, вильнула, описав полукруг, и я натянул поводья, с интересом разглядывая открывшуюся картину. Лес раздался в стороны, обтекая высокий холм, вершину которого оседлал самый настоящий баронский замок, построенный не из дерева, как стоило бы ожидать в эдакой глуши, а из камня.

У подножия холма раскинулась небольшая деревня, ветер донес до меня запахи жилья и мычанье коров. Я одобрительно похлопал жеребца по мощной шее, и конь тихонько заржал, требуя полноценного отдыха, теплую конюшню и вдоволь еды. Я пожал плечами – а почему бы и нет – и, уже посылая скакуна вперед, машинально глянул вниз. Невольная дрожь пробежала по телу, когда в числе прочих я разглядел знакомые уже отпечатки громадных конских копыт со знаками в виде полумесяца на подковах.

– Стой, дружок! – просипел я перехваченным голосом, заворачивая упирающегося коня. – Не туда заехали, здесь коллекционируют человеческие головы! Поверь, твой хозяин придется тут не ко двору, я ведь даже марок в детстве не собирал!

Я доехал обратно до развилки и уверенно выбрал левый путь. Конский инстинкт – это круто, кто спорит, но человеческий разум намного лучше. А он подсказывает, что сьеру де Армуазу совершенно нечего делать в том месте, куда направился похититель неизвестной дамы.

До темноты я проехал около пяти миль и с каждым пройденным ярдом чувствовал себя все лучше и лучше. Чем большее расстояние проляжет между мной и затерявшимся в глуши замком, тем спокойнее буду я себя чувствовать. Дело в том, что патологическая манера отрубать головы людям и забирать их с собой меня настораживала. Одно из главных правил выживания в двадцать первом веке гласит: держись подальше от людей со странностями в поведении, не ищи нездоровых приключений. Думаю, что и для пятнадцатого века оно вполне подходит.

Кто-то из древних сказал, что от судьбы не уйдешь, и как ни старался я вести себя незаметнее, следующей же ночью неприятности сами нашли меня. Началось все с того, что меня огрели по голове. Не так сильно, чтобы убить, а слегка, чтобы на время вывести из строя.

Когда я очнулся, пылая жаждой мщения, то обнаружил, что, словно куль, путешествую на спине собственного коня. Вскоре меня привезли на широкую поляну, где возле пылающего костра вовсю хозяйничала целая компания.

Ну а с другой стороны, я ведь мог и вообще не проснуться, не так ли? Мало ли опасностей подстерегает до смерти уставшего одинокого путника в глухом лесу? Волки, медведи, ядовитые змеи, воинственные туземцы…

Я спешно напрягаю мышцы, когда один из аборигенов, здоровенный, как каланча, и волосатый, будто медведь, бесцеремонно спихивает меня с конской спины на землю. Руки и ноги у меня связаны, и я неловко плюхаюсь набок. Повезло, что никакого камня подо мной не оказалось, ребра – вещь хрупкая, частенько ломаются по нескольку штук зараз.

– Кто это, Мак? – лениво тянет чей-то гнусавый голос.

Сифилис из Вест-Индии в Европу пока что не завезли, оттого, даже не поворачивая головы, я заранее знаю, как выглядит эта жертва не удаленных в детстве аденоидов: вытянутое бледное лицо, вечно полуоткрытый рот со слюнявыми губами, маленькая нижняя челюсть, тусклые глаза. Умственное развитие у подобных экземпляров обычно страдает, но это не мешает им находить себя в сравнительно несложный профессиях вроде солдата или разбойника.

– Мы с Питером наткнулись на его следы в паре миль отсюда, неподалеку от Сухой поляны, – гулко отзывается невидимый мне Мак. – Решили проследить, кто это шляется по лесу.

– Ну и что, проследили?

– Да. Я думаю, что он прячется от солдат лорда Беллами.

– Так это из-за него такой переполох по всей округе? – оживляется гнусавый. – Дай-ка я на него полюбуюсь.

Сильным пинком меня переворачивают на живот, затем снова на спину, подкатывая поближе к костру. Но действуют разбойники без особой злости и специально ребра не крушат, просто в сельской глубинка принято так обращаться с пленниками.

«Что ж, запомним, – решаю я, охватывая взглядом лица похитителей. – Ведь долг, как известное платежом красен».

– Ну и морда! – сплюнув, выносит вердикт бледный как поганка прыщавый парень, на вид ему леи двадцать. – Да такой зарежет, глазом не моргнет. Не дай бог встретить подобного типа на узкой дорожке. Руку на отсечение даю, он здесь потому, что пронюхал о кладе, который мы ищем!

Я лежу молча, не задираюсь. Жду, пока сами спросят, кто я да откуда.

– Сонным взяли! – гордо хвалился зверообразный Мак. – Мы с Питером к кому хочешь можем незаметно подкрасться. Яйцо из-под птицы вытащим, та и не чирикнет!

Врун несчастный, да ты по лесу идешь, словно слон по посудной лавке, ни один сухой сук не пропустишь. Нечего сказать, велика доблесть – повязать спящего, опаснее только охота за грибами.

Вдоволь налюбовавшись добытым трофеем, прыщавый кидается будить главаря, тот, завернувшись в теплый плащ, безмятежно дрыхнет у костра. Болен? Разве что алкоголизмом, решаю я. От поднятого типа изрядно разит дешевым пойлом, глаза красные, как у вампира, а морда помята так, что ни один утюг здесь не поможет, и пытаться не стоит. То и дело кивая в мою сторону, гнусавый что-то нашептывает главарю на ухо.

Смерив его мрачным взглядом, атаман нечеловеческим усилием встает на ноги. Чтобы окончательно проснуться, он делает пару глотков из глиняного кувшина, а затем начинает командовать. Похожий на медведя Мак и рыжий худощавый Питер накрепко привязывают меня к дереву – как же я их ненавижу, эти дубы! – прыщавую жертву аденоидов отправляют жарить мясо, а сам атаман приступает к расспросам.

Волнует его только один вопрос: какого черта я кручусь возле честных ребят, решивших немного разбогатеть?

– Сам я из Ирландии, странствую в поисках отца, который бросил нас с матерью лет двадцать назад, – обстоятельно отвечаю я. – А в этом лесу очутился случайно, просто сбился с пути. Если вы разбойники, то вам не повезло. Выкупа вы за меня не возьмете никакого, поскольку я сирота, вдобавок у меня нет ни семьи, ни детей. Возьмите то, что у меня в карманах, и отпустите, я немедленно уеду. Если же вы честные люди, то отпустите тем более. Клянусь, больше вы меня не увидите.

– Говоришь, ищешь отца, – тянет вожак похитителей, недоверчиво щурясь. – А для чего тебе таскать с собой столько острого железа?

Он тычет пальцем в снятое с меня оружие. Я меряю взглядом получившуюся кучу и понимаю, что атаман прав, с ножами и кинжалами вышел небольшой перебор. Их вполне хватило бы на то, чтобы скромно вoopyжить сразу троих. Но не мог же я бросить ржаветь добрую французскую сталь, снятую с тела покойного Габриэля де Бушажа, и потом, много – не мало.

– Я человек мирной профессии, лекарь, – начинаю я осторожно. – А потому для меня было естественным немного перестраховаться, в одиночку отправляясь в далекий путь. У нас в Ирландии говорят, что в Англии повсюду водятся волки и даже дикие медведи! Я же человек робкий, и чем больше под рукой оружия, тем спокойнее себя чувствую.

– Ты столько оружия на себе тащил, мой пугливый друг, что у коня ноги подгибались. Сразу видно, что ты очень боялся идти в мой лес, – издевательски замечает вожак. – Но ты свой страх переборол, ирландец, хвалю. Видно, очень было надо.

Помолчав немного, он интересуется:

– А, собственно, зачем?

– Я же сказал, что заблудился, – жалобно блею я. Черт, до чего же неудобно стоять вот так, привязанным!

– А вот ребятам показалось, что ты от кого-то прячешься, – проницательно замечает вожак. – Что же ты, интересно, натворил, если тебя повсюду ищут люди лорда Беллами?

Я пытаюсь пожать плечами, лицо держу испуганным.

– Что ж, парни, – заключает вожак, оглядев присутствующих. – Похоже, мы родились с серебряной ложкой во рту. Если сдадим его властям, получим на только прощение за то маленькое дельце в деревне Бедуэрт. Нам еще и деньжат подкинут.

Окружающие его подонки радостными криками выражают восхищение умственными способностями и деловой хваткой атамана. Звучат слова: «Явно не дурак», «Вот это голова» и даже «А мы-то в тебе сомневались».

– Послушай, Генри! – заявляет вдруг гундосый. – Надо бы разговорить парня. Может, его выгоднее продать не людям лорда Беллами, а кому-нибудь другому?

– И думать забудь, идиот! – рычит вожак. – Займись лучше мясом, пока не подгорело.

Немного успокоившись, он замечает:

– Но прижечь ему шкуру – прекрасная мысль. Вдруг он что-то знает о закопанном кладе?

– Вздор! – кричу я, но меня никто не слушает.

Все бандиты вмиг оживляются и, по-волчьи ощерив зубы, вовсю начинают махать пылающими головешками.

Мерзкое это дело, когда тебя пытают. Посоветовать могу одно: постарайтесь не попадать в подобные ситуации, ну а если уж влипли…

Тело содрогается от пронзительной боли, я бьюсь, пытаясь разорвать путы, но все бесполезно. Атаман с пакостной ухмылкой тычет в меня пылающую головню, всякий раз я резко выдыхаю, а затем до крови прикусываю губы. Крика они от меня не дождутся, как бы ни старались. Раз за разом я отвечаю на вопросы похитителей одно и то же. Да, я просто заблудился. Нет, люди неизвестного мне лорда Беллами ищут не меня. Нет, ни о каких закопанных в лесу сокровищах я ничего не знаю. Нет, за искателями клада я не следил.

Стиснув зубы, я гляжу на пылающую ветвь, которая в очередной раз медленно приближается к груди, оттого не сразу и замечаю, что на поляне нас уже не пятеро, а шестеро. Высокий молодой воин в длинной, до колен, кольчуге и с мечом на поясе присоединился к нам как-то незаметно. Несколько секунд он брезгливо разглядывает собравшихся, затем по-хозяйски снимает с углей ветку с поджаренным мясом. Попробовав его, кривится и громко заявляет:

– Кто же так жарит? А еще говорят, что хорошее мясо ничем не испортить!

– Что за черт! – хрипит атаман, с недоумением разглядывая незваного гостя. – Откуда он взялся?

Его подручные пожимают плечами, растерянно переглядываясь.

– Кто ты и чего тебе здесь надо, дворянчик? – ощерив зубы, рычит вожак, дымящаяся головня летит куда-то в сторону.

Руку разбойник роняет на рукоять кинжала, заткнутого за широкий пояс, в хриплом голосе звучит угроза неминуемой смерти.

– Молчать, шваль! – властно заявляет воин. – Здесь я задаю вопросы! Приказываю немедленно бросить на землю все оружие, какое у вас есть, и без моего разрешения не двигаться!

Насмешливо присвистнув, атаман тычет пальцем в кусты, окружающие поляну. Кивнув друг другу, громила Мак и рыжеволосый Питер с топорами наготове исчезают в зарослях, но, не успеваю я сосчитать до пяти, как разбойники с такой силой вылетают назад, что рушатся в самом центре поляны, едва не попав в костер.

– Когда я говорю, меня слушают, – равнодушно замечает воин.

Какую-то секунду атаман вытаращенными глазами разглядывает неподвижные тела своих подручных, при этом он беззвучно открывает и закрывает рот, словно рыба, оказавшаяся на суше. Затем они с прыщавым начинают спешно разоружаться, при этом ножи и дубины швыряют наземь так, словно те жгут им руки. Закончив, разбойники спешно опускаются на колени. Лица побелели, глаза вытаращены, руки дрожат, а головы втянули в плечи словно черепахи!

В течение нескольких ударов сердца ничего не происходит, а затем сквозь кусты просачиваются пять громадных фигур. Таких воинов еще поискать, я уверен, любого из них с радостью взяли бы в королевскую гвардию. Один из них быстро собирает в кучу все разбросанное по поляне оружие и становится рядом, остальные расположились так, что контролируют все происходящее. У них мощные широкоплечие фигуры и равнодушные лица, словно вытесанные из камня. Я ловлю на себе внимательный взгляд и невольно ежусь. На людей эти внезапно появившиеся воины смотрят с тем же оттенком брезгливости, что и на вшей.

– Итак, – резюмирует молодой воин. – Что мы здесь видим? Банда браконьеров убила оленя, а затем захватила в плен почтенного человека и пытает его. Вдобавок эти негодяи вопят на весь лес о каких-то спрятанных сокровищах, явно им не принадлежащих. И все эти чудовищные злодеяния творятся на земле короля! Боже, куда катится старая добрая Англия? Ну и как с вами поступить, мерзавцы?

– Прикажете привести их в чувство, сэр Ричард? – спрашивает один из воинов, тот, что постарше.

Сэр, надо же! И что же делает английский рыцарь в темном лесу, да еще с такими хваткими ребятами за спиной?

Пока сэр Ричард меряет нетерпеливыми шагами поляну, один из его громил громкими оплеухами приводит в чувство потерявших сознание разбойников, затем всех пленных усаживают рядком, лицами к костру. Остановившись, рыцарь несколько секунд разглядывает мое лицо, я смотрю прямо, не отводя глаз. Наконец рыцарь отходит в сторону, тут же один из воинов рассекает на мне веревки и мягко, словно большой хищный кот, отступает назад. Я падаю на колени, с невольным стоном начинаю растирать затекшие руки и ноги, тем временем рыцарь беседует с застывшими в ужасе разбойниками.

– Итак, как вас судить, по закону или по справедливости?

Сложный выбор, уж и не знаю, что бы я сам предпочел. Вот и лесные злодеи растерялись, поеживаясь, они жмутся плечами друг к другу, глаза уперли в землю, не смея поднять взгляда на нависшего над ними рыцаря.

– Спрошу иначе, – решает тот и, скрестив руки на груди, жестко бросает: – Пару дней назад где-то в этих местах пропала карета, в которой ехала молодая девушка. Если кто-то из вас знает о том, что произошло, он сможет спасти себе жизнь. Итак?

Угрюмо набычившись, разбойники молчат, как воды в рот набрали. И даже когда молчаливые громилы в назидание остальным вздергивают прыщавого на том самом дубе, к которому я был привязан, диалог не налаживается. Разбойники униженно умоляют о пощаде, обещают отвести к пещере, где якобы зарыт баснословный клад, но так и не сообщают ни крупицы информации, нужной сэру Ричарду. Через несколько минут и остальные трое принимаются дергаться в петлях, словно исполняя ирландскую джигу. Проходит пара минут, и повешенные окончательно затихают, огромные распухшие языки вылезли изо ртов, лица налиты кровью, глаза выпучены.

– В путь, друзья, – говорит рыцарь, в его голосе слышна безнадежная усталость.

– Сэр Ричард, – подходит к нему самый старший из воинов. – Сейчас ночь, а в этом лесу не дороги, а настоящие звериные тропы. Наши кони могут поломать ноги, и что мы тогда будем делать? К тому же вам обязательно надо отдохнуть. Что, если завтра же нам придется биться за леди Эмилию, а вы и так третьи сутки на ногах!

– Вздор! – в голосе рыцаря раздражение. – Ты же знаешь, мой верный Томас, нам некогда спать!

– Хорошо, – покорно склоняет тот лохматую голову. – А что прикажете делать с путником, которого мы освободили? Судя по описанию, это за ним охотятся воины шерифа.

– Пусть ловят, кого хотят, мне все равно, – роняет сэр Ричард безразлично. – Не к лицу благородному рыцарю исполнять обязанности ищейки, тем более мы только что спасли бедолагу от верной смерти. Оставьте ему оружие, деньги и коня, и пусть идет своей дорогой.

Ночь непроглядно темна, глухо ухает над головой какая-то птица, позабытое всеми мясо давным-давно спеклось в уголья. Исчезают во тьме молчаливые воины, следом, сгорбив плечи и опустив голову, идет рыцарь, спасший меня. Я знаю, что сейчас поступлю неправильно, непрофессионально, ведь все эти похищенные девицы и несчастные влюбленные юноши ничуть меня не касаются. Да, молодой рыцарь спас мне жизнь, это так, но я состою на службе короне Франции, а потому просто не имею права делать то, что собираюсь совершить.

А с другой стороны, какого черта! Если бы не сэр Ричард, лесные разбойники, вдоволь натешившись пытками, рано или поздно передали бы меня в руки властей. Далее последовали бы суд и неизбежная виселица. А самое главное, я вдруг представил, как сам скитаюсь в поисках пропавшей Жанны, и никто из встречных не может дать мне хотя бы намека на то, где ее искать.

Рыцарь делает последний шаг, полностью пропадая из круга света, очерченного затухающим костром, когда я неохотно, выдавливая слово за словом, говорю:

– Погодите, сэр Ричард. Какой герб был на дверцах пропавшей кареты, белый олень и три алые звезды?

Мужчины – существа коллективные, в одиночку они жить не любят, это вам не кошки. Как привыкли охотиться стаями в каменном веке, так до сих пор сбиваемся в кучу, никак не можем отвыкнуть. А потому вступив в отряд англичан, пусть и врагов, я чувствую себя значительно лучше. Чувство команды, локтя, коллективизм – называйте, как хотите. И пусть наши пути-дорожки вскоре разойдутся, но сейчас мы вместе.

Нас восемь человек, во главе спасательного отряда стоит сэр Ричард Йорк, с ним пятеро солдат и юный оруженосец Джеффри Крокус. Старшего из воинов зовут Томас Макли, остальные – Престон, Чарльз, Билл и Грегори. Для меня они все на одно лицо, хмурые неразговорчивые глыбы мышц с невыразительными лицами, лишь у Тома заметно немного седины на висках да пара-тройка морщин прорезались на твердом, словно вытесанном из камня, лбу.

Тусклое солнце вот-вот коснется верхушек деревьев, плотным кольцом окружающих высокий холм, в деревушке, что раскинулась у его подножия, зажигают огни. На вершине воздвигнут замок, я поглядываю на него с отвращением, сэр Ричард зло сверкает глазами, остальные смотрят хоть и хмуро, но без всякого страха. Не пугают их неведомые охотники за головами, которые обосновались в замке на холме. Воины у сэра Йорка такие, что сами кому хочешь голову оторвут и не поморщатся.

– Расскажи еще раз, – басит Том, приседая на пень рядом со мной.

Вздохнув, я в сотый раз пересказываю все, что видел на заброшенной дороге. Внимательно выслушав меня, воин в который раз морщит лоб, пытается выудить из моего рассказа нечто новое, а затем виновато косится на господина.

Незамысловатая вышла история, такие уже миллион раз случались и еще столько же раз будут происходить. Ведь люди что в каменном, что в космическом веке те же самые. Он любит ее, она отвечает взаимностью, но опекун решил выдать девушку за сына старого друга. Пока Ричард был в отлучке, девушке пришлось бежать. Получив весточку от любимой, рыцарь поспешил навстречу, но нашел лишь мертвые тела слуг да пустую карету.

– Его соперник сейчас во Франции, – качает тяжелой головой Томас, поймав мой взгляд.

– Тогда кто же похитил леди Эмилию?

– Через несколько часов мы это узнаем, – скалит он зубы в невеселой улыбке.

К ночному штурму все уже готово, в мешках у воинов нашлись прочные веревки с крючьями, а больше ничего и не надо, оружия и решимости у членов нашего отряда хоть отбавляй. Да, вы поняли правильно, я собираюсь идти вместе со всеми.

Поначалу я хотел было подъехать к замку в одиночку и напроситься в гости, чтобы ночью помочь людям Ричарда Йорка попасть внутрь. К сожалению, ничего из моего плана не вышло. Как только я приблизился к наглухо запертым воротам, чей-то грубый голос посоветовал мне немедленно убираться в преисподнюю, если только я не желаю получить стрелу в бок. Я поблагодарил невидимого мне стража за заботу и тут же развернул коня, а тот недовольно ржал и все пытался замедлить шаг, удивляясь людской тупости. Я же, пока не отъехал на достаточное расстояние, все дергался и ерзал в седле, стараясь проделывать это как можно более незаметно. И только спустившись с холма, я вздохнул полной грудью и вытер пот со лба. Скажу одно: тот, кто видел, как стрела, пущенная из длинного английского лука, насквозь просаживает воина в кольчуге, меня поймет.

Солнце полностью скрывается за верхушками деревьев, а на потемневшее небо торжественно вплывает луна. Лес затихает, лишь неугомонный ветер по-прежнему играет с верхушками деревьев. В деревне у подножия холма медленно гаснут огни, лениво брешут собаки, во тьме дома вилланов похожи на огромные валуны.

Я прикидываю, что через пару часов нам надо будет выдвигаться, но тут к сэру Ричарду подходит Томас Макли, ухватив за плечо одного из воинов. Стараясь говорить тихо, англичане начинают о чем-то спорить. Рыцарь то и дело нетерпеливо оглядывается на донжон, возвышающийся над стенами замка, в окнах и бойницах которого один за другим гаснут огни. Томас негромко что-то бубнит, тыча лапищей в сторону леса.

Я делаю попытку подойти поближе, но воин, что молчаливой глыбой высится рядом с сэром Ричардом, медленно качает головой, в его глазах читается молчаливое предупреждение. Так уж у англосаксов принято, ни одного телодвижения в простоте, каждый жест со значением и глубинным смыслом. Британцы словно все время любуются на себя в зеркало, проверяют, достаточно ли круто и стильно они выглядят. То ли дело мы, французы, в нас чувство стиля и соразмерности заложено с рождения, а потому я презрительно фыркаю и отворачиваюсь. Мол, лично мне по барабану, что там у вас стряслось, и вообще, кабы не я, вы до сих пор скитались бы по лесу, как полные дурни.

Совещание заканчивается, и еще через пару минут весь отряд собирается возле рыцаря. Оглядев нас, тот хмуро заявляет:

– Престон обнаружил здесь неподалеку подземный ход, который ведет в замок. Пойдем по нему.

Еще через четверть часа мы собираемся возле огромного замшелого камня, прямо под которым начинается тайный ход. Как я ни приглядываюсь, так и не могу понять, каким образом Престон обнаружил вход в подземелье, ведь в окрестностях замка находятся десятки, если не сотни подобных валунов. Похоже, настоящий воин – это особое состояние души и тела, лекарям не понять. Ну и пусть, а вот сможет ли Престон сшить рассеченный нерв или оторванное сухожилие, да не просто сшить, а так, чтобы все срослось? То-то!

Над самым ухом назойливо сопит юный оруженосец, он так рвется в бой, что того и гляди меня затопчет. Хотя какой он юный, ему лет двадцать, еще год-другой, и парень сможет претендовать на высокое звание рыцаря. Лично я против того, чтобы с нами шел необстрелянный человек, но решает здесь сэр Йорк. Право умереть за чужую невесту у меня есть, а права возразить против глупого решения я не имею. Правда, забавно?

Когда сэр Ричард пробует оставить юного Джеффри Крокуса снаружи, чтобы тот охранял вход под землю, сопение из назойливого переходит в угрожающее. Насупившись, оруженосец вполголоса бросает рыцарю нечто вроде «Вы же обещали и уже два раза не сдержали своего слова» и «Я тоже мужчина и воин, ничуть не хуже других». Насчет последнего могу поспорить. Пока ты не убил хотя бы пяток врагов, лично я поостерегусь биться с тобой плечом к плечу, но, как я уже заметил, моим мнением здесь никто не интересуется. Хочешь идти с нами – большое спасибо, вообще-то, мы и без тебя справимся, ты, главное, не отставай.

Дружно навалившись, воины что есть сил упираются в землю ногами, их лица багровеют. Британцы пыхтят как паровозы, но камень и не думает поддаваться. На помощь бросаются сэр Йорк с оруженосцем, да и я, засучив рукава, присоединяюсь к англичанам. Спина трещит, сердце колотится как сумасшедшее, нагоняя кровь в мышцы, в глазах темнеет. Я жадно хватаю холодный ночной воздух открытым ртом, но натиска не прекращаю, что есть сил пихаю неподъемный валун. Под нашим напором камень слегка поддается, снизу доносится пронзительный скрежет, и тут же валун начинает двигаться намного легче. Наконец мы сталкиваем глыбу в сторону, из открывшейся дыры тянет затхлой сыростью.

Первым под землю спускается сэр Ричард, за ним ныряют воины, последним, сразу после оруженосца, иду я. Если я правильно понял умоляющий взгляд рыцаря, все, чего он от меня ждет, это присмотреть за юнцом. Я тяжело вздыхаю. Хуже нет, чем нянчиться с подобным типом, который, по лицу видное так и рвется в герои. Парень наслушался красивых песен, баллад и прочих саг и вообразил себя новым Галахэдом или Ланселотом. Мечтает, значится, красиво умереть за прекрасную даму в битве с превосходящими силами противника. И чтобы труп непременно укрыли парадными знаменами, когда повезут хоронить, и горько застонали горящие золотом трубы, а барабаны зарокотали торжественно и печально. И тогда все благородные девицы взрыдают в голос и поймут наконец, дуры набитые, какого хлопца потеряли!

Скрипнув зубами, я меряю тонкую фигуру сквайра Крокуса оценивающим взглядом. Если будет сильно рваться вперед, тюкну его легонько по затылку, аккуратненько так, чтобы не переборщить, да и положу в тенечек, пусть отдыхает. Потом сочиню красивую сказку, как он в честном бою сразил одного или даже двух супостатов, но тут подлый враг подобрался со спины и со всей мочи ударил героя булавой по темечку, отбив ему память. Главное – не забыть мальца, когда мы побежим обратно.

Как только я это решаю, на душе тут же становится легче. Я даже прибавляю шагу, то и дело наступая оруженосцу на пятки.

Впереди возникает небольшая заминка, затем что-то коротко скрипит, свет факела гаснет, оставив после себя клубы чада. Я честно пытаюсь разглядеть хоть что-нибудь в наступившей тьме, но, кроме широких спин британцев, мне ничего не видно. Кто-то из них, судя по голосу, Томас Макли, тихонько требует, чтобы с этой вот самой минуты мы вели себя осторожно, а не как стадо олухов, которыми по сути и являемся. Кольчугами чтобы больше не брякали и мечей не роняли, ведь подземный ход закончился, и мы вступаем в подземелье замка.

Стараясь мягко ступать по каменным плитам пола, мы рассыпаемся по просторному подземелью, прислушиваясь и приглядываясь. Здесь пахнет болотной затхлостью и какой-то тухлятиной, где-то вдалеке тускло горят масляные лампы, но освещенное ими пространство так мало, что толку от них нет. Я смахиваю с лица клочья пыльной паутины, один из воинов выразительными жестами приказывает мне двигаться вперед, и я обгоняю оруженосца. Справа проплывают громады трехсотведерных бочек для вина, я не столько вижу их, сколько ощущаю их присутствие неким шестым чувством, слева тянется лабиринт каких-то кладовых, давным-давно заброшенных и наполовину забитых всяким ненужным барахлом.

Я поворачиваю влево, чтобы обойти кучу разнообразного хлама, который не могу распознать в темноте, и буквально через пару шагов по пояс проваливаюсь в какую-то дыру в полу, тут же набрав полные сапоги воды. Тихо выругавшись, я выбираюсь из ямы и дальше иду уже осторожнее, вовсю хлюпая сапогами. Подземелье под прямым углом поворачивает вправо, я чуть было не разбиваю лоб о торчащий из стены толстый штырь, но вовремя пригибаюсь. Проклятые масляные лампы, тускло мерцающие впереди, больше мешают, не давая глазам привыкнуть к царящей вокруг темноте, но тут уж ничего не поделаешь.

Бесшумно переступая по запыленным каменным плитам, я в какой-то момент понимаю, что не слышу за спиной ставшего таким привычным сопения юного оруженосца. Я замираю на месте и кидаю быстрый взгляд назад, но там пусто. Что за черт, куда же подевался мой подопечный?

Сэр Ричард продолжает осторожно двигаться вперед, меч, зажатый в его руке, холодно поблескивает в тусклом свете масляных ламп. Следом за рыцарем крадутся остальные воины, цепко приглядываясь к каменной лестнице, ведущей из подземелья наверх, в замок. До осклизлых ступенек осталось с полсотни футов.

Я быстро возвращаюсь к пройденному повороту и внимательно прислушиваюсь. По спине идет холодок, отчего-то разом вспотели ладони, и я осторожно вытираю их о штаны. Из темноты доносятся всхлипывающие звуки, в воздухе разносится странный, тревожащий запах. Я осторожно высовываю голову за угол, готовый тут же отпрыгнуть назад, и облегченно вздыхаю. Оруженосец сидит в круге света, опершись спиной о каменную стену, прямо над его головой чадит масляная лампа, вокруг никого нет.

Быстрым шагом я подхожу к Джеффри поближе, уже и рот открыл, чтобы выругать за трусость и даже дезертирство в боевом походе, и тут меч сам прыгает мне в руку. Я вжимаюсь спиной в шершавый холодный камень, безжалостно пачкая одежду пыльной паутиной и мерзкой белесой плесенью, но это, право, сущие пустяки. Сердце молотит, как большой шотландский барабан, глаза прыгают из стороны в сторону, ища неведомого врага. Оруженосец мертв, его правая рука оторвана. Под ошметками мяса и обломками кости исходит легким паром огромная лужа крови, в тусклом свете масляной лампы она кажется жидким антрацитом.

Глаза Джеффри страдальчески вытаращены, рот свело оскалом. Юноша погиб, даже не успев выхватить меч! Ярдах в трех от нас лежит предмет, которого еще пять минут назад здесь не было, и мне не надо напрягать зрение, чтобы опознать руку человека. Поминутно облизывая пересохшие губы, я жду нападения неведомого хищника, не решаясь оторваться от такой надежной стены, но в подземелье по-прежнему тихо, как в прозекторской. Решившись, я тянусь к убитому, чтобы закрыть ему глаза, но тут он слабо дергает головой, белые как мрамор губы что-то шепчут. Продолжая шарить взглядом по сторонам, я наклоняюсь к умирающему и требовательно шепчу:

– Говори громче! Что с тобой случилось? Какая-то хитрая ловушка?

– Тролли… они бывают.

– Что? – с недоумением переспрашиваю я.

Тот шепчет вновь, чуть громче, затем умолкает навсегда, и я опускаю ему веки.

Беда с этими англосаксами, уж очень они суеверные. Думаю, что давным-давно, еще до того как заселить Британию, их предки сталкивались с гориллами. Те, как известно, могут вырастать до двух метров, весят килограммов триста и в десять раз сильнее обычного человека. Вот их и назвали троллями первобытные люди, я полагаю. Но откуда в современной Англии возьмутся гориллы или, к примеру, йети? Тут вам не Африка и даже не Тибет, обезьяны в сырых и темных подземельях не водятся.

И вот я стою на месте, как последний дурак, все пытаясь понять смысл предсмертных слов юноши, когда как из-под земли передо мной вырастает громадная тень, раза в два выше обычного человека. Движется неведомое существо так стремительно, что я даже не пытаюсь насадить его на меч, успеваю только крикнуть, предупреждая остальных. Крик выходит больше похожим на женский визг, но это даже хорошо. Ультразвук прекрасно разносится на большие расстояния, миллионы лет женщины и дети пронзительным визгом призывали защитников на помощь, а потому мужское ухо замечательно распознает этот сигнал беды. А потом меня как щепку вздымают в воздух и с размаха бьют о стену.

Уже под конец я осознаю страшный смысл последних слов оруженосца и даже успеваю согласиться с покойным сквайром Крокусом. Тролли, они и вправду бывают, и нам ужасно не повезло попасть в логова одной из этих тварей. Аминь.

Сколько существует человек, столько он слагает легенды о встречах со зловредными карликами и великанами-людоедами. С карликами все более-менее ясно. Как ни плюются гадкие малыши отравленными иглами, их, скорее рано, чем поздно, вырезают под корень. И если впоследствии захватившие их земли люди о чем и сожалеют, то лишь о вересковом меде, штуке настолько крепкой и забористой, что скорбь шотландцев по пропавшему секрету преодолела века.

Но великана одолеть нелегко, а потому героев, заваливших подобную тварь, помнят поименно. Кто-то берет их хитростью, подобно Одиссею, что ослепил уснувшего циклопа Полифема, кто-то – силой, как Беовульф, в честном бою убивший Гренделя, а затем и его мамашу, ту еще старушку, а кто-то – доблестью и воинским уменьем, подобно прославленному в веках Роланду, пэру Франции и племяннику императора Карла Великого. Рыцарским копьем сразил Роланд великана Феррагута, британца, судя по имени, а тот хоть и убил перед тем сотню рыцарей, но истинного паладина одолеть не смог.

Я это говорю к тому, что если некий лекарь, пусть и обученный кое-каким уловкам, не смог справиться с подобным чудом природы, то особой его вины в том нет. Рост сэра Дэниела де Вальдока составляет не меньше восьми с половиной футов, весит он под три центнера и передвигается со скоростью атакующего кабана. А еще он младший брат сэра Хьюго, Черного барона, который едва не стал победителем прошлогоднего рыцарского турнира в городе Тур. Сэр Дэниел, конечно, немного не дотягивает до знаменитого Франка, легендарного телохранителя Вильгельма Завоевателя. Тот, как говорят, был на целый фут выше и передвигался исключительно пешком, и сам вид его внушал незабываемый ужас.

Сэра Дэниела трудно назвать красавцем, манеры его дики, характер необуздан, и обитатели замка заметно его побаиваются. Очень часто подобные ошибки природы вырастают вялыми и апатичными, этот же экземпляр вышел на диво подвижным и мускулистым. В его присутствии у меня потеют ладони, а волосы на спине и груди встают дыбом. По-моему, в младшем из братьев Вальдок больше от зверя, чем от человека. Но барон Вильям Берифорд, родной дядя чудо-братьев, которому, собственно, и принадлежит замок Молт, испытывает к Дэниелу искреннюю привязанность.

В настоящий момент я нахожусь в рабочем кабинете барона. Хозяин восседает за широким столом красного дерева, уставленным разными безделушками, я же скособочившись стою напротив. Страшно болят ушибленные накануне бок и спина, но кости, пожалуй, целы, а это самое главное. Думаю, я обошелся парой треснувших ребер, а это сущие пустяки, через месяц буду как новенький.

Вдоволь насмотревшись на владельца замка, я роняю взгляд на столешницу, благо здесь есть на что поглядеть. Особенно выделяются золотой письменный прибор и малахитовая чернильница с серебряной крышкой. Хотя откуда здесь взяться малахиту, поправляю я себя, скорее всего, чернильница вырезана из гигантского изумруда. От пылающего камина тянет уютным теплом, я зябко повожу плечами, ведь в темнице, куда меня бросили, холодно и сыро. Несколько минут пожилой мужчина благообразного вида внимательно изучает пленника, живые серые глаза словно просвечивают меня насквозь. Я же стараюсь глядеть честно и открыто.

– Вы вроде бы человек благородный, не то что прочие мерзавцы, – проницательно замечает сэр Вильям.

Немного подумав, я киваю. Собственно, а почему бы и нет? Мирный диалог гораздо лучше, чем мордобой и кровопролитие. Я уж молчу о дыбе, многохвостых плетях, раскаленных клещах, острых крючьях и тяжелых молотках, предназначенных для расплющивания суставов. По крайней мере, из нашей беседы я смогу получить хоть какую-то информацию о хозяине замка и его дальнейших планах в отношении моей скромной персоны.

– Вопрос, собственно, у меня один, – продолжает барон. – Что вам понадобилось в моем замке?

– Вы знаете, господин барон… – Я делаю паузу, а хозяин, улыбнувшись, вполголоса подсказывает:

– Сэр Вильям Берифорд.

Поблагодарив его вежливым поклоном, я продолжаю:

– Сэр Вильям, у одного из моих случайных попутчиков родилась странная и, не побоюсь этого слова, дикая мысль. Он вообразил, будто ваши вассалы захватили и удерживают у себя его возлюбленную, некую благородную девицу по имени Эмилия. А так как следы похитителей привели в ваш замок, господин барон, то мы просто вынуждены были попытаться скрытно проникнуть…

– Приятно послушать образованного человека, – жмурит глаза барон, словно сытый кот на завалинке. – Что значит грамотность, вон вы как красиво слова выводите, – и с холодной гримасой добавляет: – Прибудь вы как положено, я, разумеется, принял бы вас, накормил, напоил и спать уложил, а на все расспросы ответил, что ни о чем таком и слыхом не слыхивал и очень возмущен действиями неведомых разбойников.

– А может, мы забудем былое и притворимся, что ничего и не было? – с надеждой спрашиваю я.

Пропустив мимо ушей мое предложение, барон продолжает:

– Но вы прибыли как тати в ночи, поэтому и отношение к вам будет соответствующим. Да, в подземельях замка Молт содержится пара десятков девиц. Признаюсь по секрету, мой племянник сэр Дэниел, с которым вы уже успели познакомиться, непревзойденный воин, но он слегка… простоват.

Посмаковав на языке последнее слово, сэр Вильям кивает убеленной сединами головой, с тонкой улыбкой добавляет:

– Да, простоват – подходящее для него слово. Отчего-то Дэниел вбил себе в голову, что если девушку как следует помучить, а потом у живой отрезать голову, то вся ее жизненная сила останется в черепе. Вот и старается юноша, вываривает раз в неделю очередную голову, перемалывает череп и делает винную настойку. Очень хвалит вкус, знаете ли.

При этих словах барон так причмокивает губами, что у меня не остается никаких сомнений в том, что любящий дядюшка и сам нередко прикладывается к Дьявольскому коктейлю.

Я невольно передергиваю плечами. Судя по тому, как небрежно барон выкладывает передо мной чудовищные тайны, которые, стань они известны, вне всякого сомнения привели бы его на виселицу, он уверен, что никому я не проболтаюсь. А следовательно, судьба моя уже решена.

– Странная магия, – небрежно замечаю я.

– Вы полагаете? – оживляется сэр Вильям, в голосе звучит радостное изумление. – Что, хорошо разбираетесь в вопросе?

– Я знаком с некоторыми тайнами черной, белой, красной и зеленой магии, – отвечаю я, не покривив душой. – Полагаю, ваш племянник увлекается некромантией?

– Чушь! – энергично отзывается барон. – Никакой магии не существует! Боже, что за предрассудки в столь юном возрасте. Вижу, вы недавно в Англии, а кстати, кто вы?

– Я полукровка, – отзываюсь я. – По матери ирландец родом из-под города Эббилейкс, зовут меня Робер Трелони…

Договорить мне не дают, барон решительно машет рукой, прерывая изложение моей легенды в самом начале.

– На том и остановимся! – говорит он. – Все равно я никогда не бывал на Изумрудном острове и, надеюсь, уже не побываю. Что мне делать в той грязной дыре? – уничтожив меня презрительным взглядом, барон торжественно заявляет: – Не магия, дорогой мой тать, а самая настоящая наука! Нашей самой передовой в мире британской медициной открыто, что употребление винных настоек, изготовленных на стружках из человеческого черепа, благотворно воздействует на организм. Это питье возвращает членам утраченную гибкость, врачует ослабевшее зрение, помогает от чумы и проказы ну и так далее.

Я хочу съязвить про то, к какому месту надо привязывать рог носорога, чтобы от него была хоть какая-то польза, но вовремя прикусываю язык. Мужчины с ослабленной потенцией неадекватно реагируют на шуточки подобного рода.

– Но это я отвлекся, – неожиданно заявляет барон. – День только начинается, и впереди меня ждет целаякуча дел.

Он поднимается, и верзила, стоящий за моей спиной, рявкает густым басом:

– А этого куда, ваша светлость? Прикажете сразу прирезать или немного обождать?

Сэр Вильям Берифорд останавливается на полушаге, в мыслях он уже весь там, за дверьми. Повернув к нам лицо, недовольно хмурится.

– Прирезать, – бормочет он отсутствующе, а затем, мотнув головой, несколько секунд разглядывает застывшего позади меня дюжего тюремщика.

В голосе барона я отчетливо различаю неуместную сейчас веселость:

– Ну зачем же так сразу прирезать? А как насчет того, чтобы помучить перед смертью? Кто хвастался, что недавно ему купили новый пыточный набор?

Голос за моей спиной дрожит, ломаясь:

– Так вы помните! Господи Боже, вы про меня помните!

– Ну, конечно же, помню, Уолтер, – с некоторым нетерпением отзывается барон. – Ведь ты один из самых достойных и преданных мне слуг. Пока брось его в темницу, а там разберемся, что делать с этим мошенником. Ведь он еще не рассказал, кто те двое, что ухитрились сбежать от моего племянника, – с видом человека, внезапно припомнившего нечто важное, сэр Вильям звонко хлопает себя по лбу. – Да, ведь у нас скоро праздник! Мы можем затравить ирландца собаками, пора как следует приглядеться к новой своре, которую я выиграл в кости у сэра де Гримьер на позапрошлой неделе. Или же посадим мерзавца в клетку к медведю. Надо будет заранее приказать, чтобы зверя не кормили несколько дней.

– Господин барон, – умоляюще гудит тюремщик из-за моей спины.

– Ну ладно, ладно тебе, шучу.

Едва за нашими спинами захлопывается тяжелая дубовая дверь, Уолтер с благоговением бормочет:

– Святой, настоящий святой! – Он тут же пихает меня в спину и резко командует: – Пошел вперед, ворюга!

Но голос до конца мой конвоир изменить не успел, так что и мне достается кусочек чужой нежности. Умеет вызвать любовь господин барон, психолог доморощенный. Не надо во всем потакать подчиненным, но сумей выказать о них заботу и в ответ получишь преданность и искреннюю любовь, каких не купишь ни за какие деньги.

Я молча бреду в камеру, тюремщик подгоняет меня тычками. Пихает он еле-еле, только для порядку, но каждый раз я невольно охаю от боли. Мне кажется, что в теле не осталось ни одной целой косточки, ни единого неповрежденного сустава. Попав наконец в камеру, я осторожно устраиваюсь на охапке гнилой соломы, стараясь лечь поудобнее, а в голову упрямо лезет мысль о том, отчего же, собственно, барон так спокоен. Почему его не волнует, что сбежавшие могут привести подмогу или пожаловаться властям?

Я ежусь от холода. Так уж устроены тюрьмы, что об удобствах узников здесь думают в последнюю очередь. Сэр Ричард непременно вернется, знаю я этот тип людей, у него упорство на лице заглавными буквами написано, и после каждой из них торчит жирный восклицательный знак. Одна только выпяченная вперед нижняя челюсть чего стоит, а гордая осанка, а орлиный взор! Подобный ему никогда не бросит в беде возлюбленную и людей, что попали из-за него в засаду. Так что сэр Ричард Йорк подготовится как следует и явится за нами, в этом нет никаких сомнений. А потому не будем терзаться мыслью о том, за каким же чертом я явился в адское логово, обитатели которого убивают людей, чтобы из их черепов делать лечебные настойки. Сейчас самое главное – суметь дожить до светлого мига освобождения.

Пусть замок хорошо укреплен, а племянник хозяина – непревзойденный воин, сэр Ричард изыщет, как взять верх. Но если окажется, что хозяин замка – человек уважаемый и известный в округе, то все сразу усложнится. Кто на слово поверит чужаку, обвиняющему твоего друга и ближайшего соседа? А если барон Вильям Берифорд и есть местная власть, а вокруг лежат подвластные ему земли, то для освободителей все может обернуться совсем нехорошо. Как бы сэр Йорк в конце концов сам не оказался виноватым! Да и жив ли он?

Устав лежать, я сажусь, понурив голову. Похоже, надеяться на лучшее в моем положении не приходится, слишком уж легкомысленно это выглядит. Из ложного чувства благодарности я ввязался в дело, которое может стоить мне головы, а ведь мог бы просто указать дорогу к замку, где обитают похитители голов. Уже наверняка был бы в порту.

«Хватит, – решительно говорю я себе. – Достаточно! Что толку посыпать голову пеплом, надо думать о том, как выбраться отсюда. Ты же еще ребенком слышал, мол, никто не даст нам избавленья, и только своею собственной рукой мы вырвем его у судьбы из горла!»

Но сколько я ни думаю, ничего путного в голову так и не лезет. В моем распоряжении имеется почерневшая солома, не раз уже бывшая в употреблении, в количестве одной охапки, глиняная миска для жидкой похлебки, которой здесь потчуют узников, глиняный же кувшин для воды с весьма тонкими стенками, им не оглушить даже ребенка. Для отправления естественных надобностей в полу имеется небольшая дыра. Вот и все.

Массивное кольцо, намертво вбитое в стену, то и дело притягивает мой взгляд. Как сказал тюремщик, «будешь шалить, посажу на цепь». Очень доходчиво объяснил, и, поверьте, он не шутил, просто не хотел в воскресенье тревожить шурина, местного кузнеца. Великая вещь эти родственные связи, кабы не они, сидел бы я сейчас на цепи, как бобик в конуре. Если придумаю, как преодолеть двери тюрьмы, мне останется только вскарабкаться на стену, окружающую замок, а дальше прямо на юг и больше никаких остановок и сомнительных авантюр!

Вот и сосредоточимся на этом, раз все равно больше нечем заняться. Но для начала, буквально на минуту, я вспомню нежное лицо, глаза, зеленые, как весенняя трава, и голос, от звуков которого тает мое сердце. Только на минуту, больше не надо. Жанна далеко, совсем одна, и ей очень нужна моя помощь, пусть даже девушка никогда не попросит о ней вслух. Уже только поэтому я не позволю себя убить. Я обещал ей вернуться и вернусь, чего бы это ни стоило мне и всем обитателям замка Молт. А потому надо припомнить еще раз дорогу, по которой меня сюда вели, каждый поворот и ступеньку, все запоры и решетки. Побег – дело серьезное, и мелочей тут не бывает. К счастью, у меня есть один сильный козырь, надо только умело его разыграть.

– Давай! – тянет руку тюремщик, его мутные глаза алчно поблескивают в полутьме коридора.

– Рано, – твердо говорю я. – Сначала покажи мне ключи от входной двери.

Надзиратель недовольно ворчит, колеблясь, меряет меня пристальным взглядом, а я в сотый раз терпеливо разъясняю:

– Отнимешь перстень силой, Уолтер, он все равно тебе не достанется. Клянусь, я расскажу обо всем твоему господину, и он обязательно заберет у тебя это сокровище.

Подумав еще несколько минут, Уолтер сдается. Тяжелая связка ключей переходит ко мне, заметно оттягивая руку, а надзиратель, заполучив вожделенный перстень покойного сьера Габриэля, тут же куда-то исчезает, надо полагать, прячет взятку в неприметную щель или крысиную нору. Появившись, смотрит на меня с таким торжеством во взоре, что я понимаю – самому мне перстня не отыскать.

В сотый раз я мысленно благодарю покойного брата Симона за воровскую науку, которую он так щедро мне преподавал. Тогда я воспринимал его ругань и подзатыльники в штыки, а сейчас в каком-то озарении понимаю, что опытный вор и настоящий мастер, даже став монахом, мечтал хоть кому-нибудь передать секреты своей профессии. И когда на него свалился послушник, пусть бестолковый и неспособный к профессии вора, Симон душу вложил в преподавание. Смог бы я без его уроков надежно укрыть перстень, который сейчас вытаскивает меня из темницы? Вряд ли.

– Спасибо, – шепчу я покойному учителю.

Тяжелая связка бронзовых ключей обрушивается на затылок Уолтера, и тот, подогнув ноги, мягко оседает на каменный пол. Признаюсь, удар вышел немного сильнее, чем мы условились, и уж тем более в тексте договора не было пункта об обмене одеждой. Я оставляю связанного по рукам и ногам надзирателя в моей бывшей камере, сам же бреду к выходу из тюрьмы. На живот мне пришлось подложить какое-то тряпье, рукава куртки немного коротки, а штанины болтаются, как на огородном пугале. Зато я очень похоже изображаю покашливания, бурчание и плевки надзирателя. Я поднимаюсь по каменной лестнице, тяжелый засов, упираясь, с пронзительным скрежетом покидает пазы, толстая дверь распахивается неожиданно легко.

В лицо бьет свежий ветер, после спертого воздуха подземной тюрьмы у меня кружится голова, и я все никак не могу надышаться. Совсем рядом с дверью в стену вбита бронзовая скоба, кто-то заботливо вставил туда пылающий факел, и я быстро отворачиваюсь в сторону. Над головой раскинулось звездное небо, убывающая луна светит тускло, словно вот-вот погаснет, двор замка Молт совершенно пуст. Я приглядываюсь внимательнее, но кроме пары дремлющих часовых, что без движения застыли на стенах, никого не вижу. Едва я отрываюсь от стены, откуда-то справа спрашивают:

– Куда это ты собрался, Уолтер?

– Воздухом подышать, – хриплю я в ответ.

В паре ярдов от меня от стены донжона отделяется невысокая плечистая фигура. Не успевает притаившийся стражник сделать еще один шаг, как я прыгаю к нему и что есть сил бью кулаком под бороду, сминая и ломая хрящи гортани. Во дворе царит мертвая тишина, поэтому действовать мне приходится очень осторожно. Я бережно ухватываю обмякшее тело под мышки и осторожно кладу в густую тень, откуда англичанин так неосмотрительно появился. Стражник еще хрипит, его руки и ноги мелко подергиваются, это остаточные реакции тела, не желающего умирать. Я срываю с его пояса тяжелый топор, хватаю копье, а вот щит оставляю на месте, в лесу он мне ни к чему. Вот кольчугу, пусть и дрянную, я бы снял, жаль времени нет, у меня каждая минута на счету.

По двору я крадусь от одной тени к другой и, наконец, оказываюсь у подножия лестницы, что ведет на вершину замковой стены. Ступеньки заканчиваются, я, словно призрак, бесшумно проскальзываю за спиной дремлющего часового и не раздумывая прыгаю вниз. Тут до земли и пятнадцати футов нет, окружает замок не камень, а мягкая почва, потому я приземляюсь без особых проблем. Теперь все, что мне нужно, – это добраться незамеченным до леса, вон от приглашающе шумит у подножия холма, до деревьев рукой подать.

Искусство передвижения по ночному лесу не каждому доступно, кое-кто и среди ясного дня шагу не сделает без того, чтобы не зацепиться плащом за торчащий сук, обязательно споткнется о торчащий корень, а то и по пояс ухнет в притаившееся болотце. Признаюсь честно, блуждания по ночному лесу – досадный пробел в моем образовании. Чисто теоретически я знал, что мох растет с северной стороны деревьев, этот секрет подарили мне уроки природоведения в четвертом классе. Жаль только, что все ощупанные мной стволы о том не подозревали, и я без толку испачкал трофейную одежду. Еще можно было бы сориентироваться по Малой Медведице, та всегда тычет Полярной звездой строго на север, но небо затянуло тучами, а потому далеко от замка Молт я не ушел.

С рассветом я двинулся на юг, в сторону побережья, но вскоре за спиной раздался собачий лай, поначалу едва слышный, а затем все усиливающийся. Я затравленно огляделся, но поблизости не оказалось ни речки, ни ручья, вверх по течению которых можно было бы брести, напрочь сбивая с толку погоню. Поэтому я просто побежал.

Подходящая для обороны поляна обнаружилась буквально за минуту до того, как меня настиг первый из псов. Едва я успел вжаться спиной в толстый, втроем не обхватишь, ствол, как на дальнем конце поляны угрожающе затрещали кусты, и передо мной оказалось настоящее чудовище ростом чуть ли не с пони. Разумеется, я не ожидал, что следом за мной пустят свору пуделей или спаниелей, но подобный зверь стал неприятным сюрпризом.

Пес не пожелал напороться грудью на копье, выставленное вперед, и с жутким воем сдохнуть у моих ног. Молниеносно прянув вбок, зверь припал к земле, а затем эта тварь ухватила древко копья огнедышащей пастью и прянула назад, вмиг обезоружив меня! С хрустом сомкнулись снежно-белые зубы, пес мотнул крупной, как у коня, башкой, я ошарашенно поглядел на половинки разгрызенного копья, а затем в налитые кровью глаза зверя. Поймав мой взгляд, пес-убийца грозно зарычал.

– Сидеть! Ах ты чертов грызун! – громко крикнул я, силясь хотя бы на секунду ошеломить зверя, и, судорожно ища глазами хотя бы одно уязвимое место, замахнулся топором.

Пес, оскалив острые как иголки зубы, подался назад так быстро, что на секунду я даже засомневался, смогу ли справиться с этой бестией, больно уж он здоров, верток и смышлен. Тут отмечу одну тонкость. Мало кто знает, что у живого оружия по имени собака имеется куча уязвимых мест. Нос, глаза, затылок, пах – всего и не упомнишь. А еще можно ломать им лапы в суставах, обрушиваться всем весом, сминая ребра. Уйму всяческих неприятных вещей может проделать с одиноким псом хорошо обученный францисканец посреди лесной чащи, вдали от посторонних глаз!

Вот только хозяева зверя, похоже, обучались в параллельном классе, поскольку морду моего противника надежно защищала металлическая маска. Кроме того, на пса заботливо надели широкий ошейник, усыпанный длинными, даже на вид острыми шипами, а спину ему укрыли железным панцирем. Словом, меня атаковал не честный, легко уязвимый пес, а опытный и злобный, специально натасканный на людей броненосец. Зато лапы у зверя не защищены, отметил я, примериваясь срубить одну из передних.

Кусты угрожающе затрещали, и я сломя голову кинулся к спасительному дереву. Пес подобных кондиций передвигается где-то в пять раз быстрее бегущего человека, но я начал движение первым, а потому имел солидную фору в целую секунду. Только со стороны может показаться, что это сущая мелочь. На самом деле секунда – это уйма времени, если потратить его с толком, разумеется. Даже нетренированный человек за одну секунду способен преодолеть пару метров, а обо мне и говорить нечего!

Я так шустро перебирал руками и ногами, что тут же оказался ярдах в пяти от земли. Выбранная мною ветвь, толстая, как человеческое бедро, даже не покачнулась, когда я на нее уселся. Внизу бесновалась свора из пяти чрезвычайно крупных псов, и самым мелким из них был тот, который первым меня настиг. Думаю, мне все же удалось бы его завалить, вот только остальные пожаловали совсем не вовремя! Псы гулко лаяли, задрав зубастые морды, похоже, они вызывали меня на честный бой. Мол, если ты и вправду считаешь себя доминирующим на планете видом, то слезь и докажи свою крутизну на деле, а не отсиживайся, как кот на заборе.

Я судорожно ломал голову над тем, как отделаться от надоедливых тварей, но, как назло, ни одной путной мысли так и не появилось. Хорошо было Тарзану и Маугли, кругом, куда ни протянешь руку, сплошные лианы, знай себе скачи с одного дерева на другое, вконец запутывая погоню. К моему горькому сожалению, в Англии подобный фокус не проходит.

Текло время, и вскоре я различил едва слышные крики приближающихся охотников. Псы гулко лаяли, подзывая хозяев, голоса англичан звучали все ближе, я ждал их появления, гордо скрестив руки на груди. Ничего, еще не вечер, и я поборюсь за свою жизнь. Ведь мой девиз – никогда не сдавайся.

– Никогда и ни за что! – шепнул я сам себе.

Птицы, оккупировавшие соседние деревья, насмешливо стрекотали, обсуждая мою персону. Я же был абсолютно спокоен и твердо решил, что в любом случае уж одного-то англичанина смогу захватить с собой на тот свет. Один британец – это, согласен, немного, но выбирать не приходится. Как говаривал покойный дед, уча меня играть в шахматы, «пешки тоже не орешки». Я холодно разглядывал охотников, заполнивших всю поляну, их запрокинутые смеющиеся лица, моя рука тем временем ласкала рукоять топора. Наконец, вдоволь налюбовавшись беглецом, британцы взяли псов на поводки, больше похожие на якорные цепи, а меня пригласили спуститься.

Качнувшись на прощание, покинутая ветка осыпала меня желтыми скукоженными листьями. Преследователи забрали у меня топор, руки крепко-накрепко связали за спиной. Вели они себя почти вежливо, расслышав вместо мата неожиданное «господин хороший», я с недоумением потряс головой и решил, что у меня, наверное, что-то с ушами.

Ближе к обеду деревья расступились, впереди возник порядком поднадоевший мне замок Молт, и я невольно поморщился. Уйти по-английски у меня не получилось, но ведь жизнь на этом не кончается, не правда ли?

Глава 5

Февраль 1430 года, Англия: прощай, земля болот и леса

Долго нежиться в камере мне не дают, буквально через час после возвращения меня вновь приводят пред светлые очи хозяина. На сей раз сэр Вильям Берифорд настроен куда как радушнее.

– Присядьте, – машет он рукой.

Я, позвякивая цепями, сажусь в предложенное мне кресло.

– Выйди, – бросает барон воину, который привел меня сюда, тот, посопев, грузно топает к двери.

– Итак, – в голосе сэра Вильяма я слышу странные нотки. – Мне в руки попала одна интересная вещичка. Полюбопытствуйте.

Я кидаю беглый взгляд на его раскрытую ладонь, в солнечных лучах, льющихся из окна кабинета, рубин вновь кажется мне живым. Положив перстень покойного шевалье де Бушажа на стол перед собой, сэр Вильям с нескрываемым любопытством спрашивает:

– Ваш?

Отрицать нет никакого смысла.

– Мой. Хотите вернуть владельцу?

– Если скажете верное слово, то не только отдам перстень, но вы из пленника тут же превратитесь в желанного гостя.

Ну и ну! Некоторое время я молчу, затем нехотя признаюсь:

– Перстень у меня недолго, да и попал он ко мне случайно. Думаю, вы принимаете меня за кого-то другого.

– И как же он попал вам в руки? – вкрадчиво интересуется сэр Вильям.

Черт, да что же за перстень носил сьер Габриэль? Может, он принадлежал к какому-то тайному обществу, члены которого узнают своих товарищей по рубинам? У барона пальцы сплошь унизаны перстнями, но с подобным камнем нет ни одного. Или все дело в странном рисунке, вырезанном на рубине, розе поверх креста? Что же ответить? Разумеется, я не настолько глуп, чтобы рассказать об убийстве предыдущего владельца перстня, а в байки вроде неожиданного наследства или особо удачного выигрыша в кости барон не поверит.

Лицо у сэра Вильяма столь благостное и доброе, что хоть в Государственную Думу выдвигай, вот только когда я ловлю его взгляд, моя рука невольно ищет рукоять кинжала. Барон – умный, образованный и обаятельный человек, и уже потому он много опаснее своего монструозного племянника. Тот тупой бык пригоден лишь для того, чтобы рубить и крушить, а вот барон Берифорд может завоевывать сердца, а это великое искусство. Признаюсь вам по секрету, что и мне он нравится, а потому, если выдастся случай, я постараюсь убить его быстро и без лишних мучений.

– Пару недель назад посреди вересковой пустоши я нашел труп, наполовину обглоданный волками, – голос мой ровен, гляжу равнодушно. – На теле я нашел этот перстень да несколько золотых монет, – помолчав, я спрашиваю: – Надеюсь, то, что вы узнали, не ухудшит моего положения?

– Да куда уж хуже, – бормочет барон. Подбородок он упер в кулак, брови насупил. Закончив размышлять, сэр Вильям поднимает глаза и доверительно говорит:

– Ах, мастер Трелони! Иногда я думаю, что все беды нашего века происходят от недостатка времени. Мой дед и слыхом не слыхивал об этом безобразии. – Барон кивает в сторону массивных часов, громко тикающих на каминной полке. – Британцам былых времен достаточно было выглянуть в окно, чтобы определить, день на дворе или же ночь. А если мы и забывали глянуть на солнце, увлеченные кровавыми битвами или дружескими пирушками, то о времени нам напоминали священники. И пусть не всегда мы могли оторваться от яростной сечи либо чаши хмельного вина ради молитвы, зато мы никогда и никуда не опаздывали!

Пока сэр Вильям разглагольствует, я с деланным интересом разглядываю камин, щедро облицованный мрамором. В Англии царит натуральный культ каминов, каждый, кому по карману завести этот аксессуар тут же бросается всячески его украшать и апгрейдить.

Я невольно задерживаю взгляд на центральной группе фигур, вырезанных в мраморе с изумительным мастерством. Судя по яблоку, зажатому в зубах дракона, перед нами змей-искуситель, коварно провоцирующий Еву. Та, полная дура, так радостно скалится в ответ, словно видит фрукты первый раз в жизни. Сам Адам, явный подкаблучник, апатично выглядывает из-за упитанной девичьей спины. Видно, что вся эта борьба добра со злом и прочая ерунда ему глубоко по барабану. Дай ему волю, завалился бы под ближайшее дерево на мягкую атласную травку да занялся пассивным отдыхом, то есть сном, разглядыванием облаков и ковырянием в носу. Кроссвордов, если я правильно помню, тогда еще не придумали.

– Теперь же мы начали отмерять часы! – делится со мной барон. – Боже, какой ужас, и куда только катится наша цивилизация? Эдак наши потомки начнут отсчитывать каждую минуту!

– Безобразие, – сочувственно киваю я.

– Благодарю за понимание, – холодно улыбается барон. – Так, а о чем это я? Ах да! Я переменил свое мнение о вас. Разумеется, замковый палач не будет вас пытать, этим займусь лично я. Ведь вы, конечно же, нагло лжете мне в лицо.

Улыбка исчезает, и предо мной сидит уже не благообразный джентльмен, а натуральный волк в человеческой шкуре.

Клацнув зубами, он заявляет:

– К сожалению, сейчас у меня нет свободного времени, я должен отъехать. Но через пару дней я вернусь, и вот тогда вам придется во всех подробностях припомнить, как вам достался перстень с рубином!

Последующая неделя оказалась одной из тех, о которых никогда не хочется больше вспоминать. Сэр Вильям Берифорд задержался дольше, чем планировал, и его великан-племянник словно с цепи сорвался. Если ранее барон хоть как-то мог сдержать его кровожадные наклонности, то теперь гигант оказался полновластным хозяином замка Молт.

Как только меня перевели в личную темницу сэра Дэниела, я сразу же понял, что ничего хорошего тут меня не ожидает. Обширная подземная темница в центральной своей части имела прекрасно оборудованную пыточную, доступную для обозрения из обеих клеток, женской и мужской. Приятным и единственным сюрпризом стало то, что меня кинули к двум недавним знакомцам, воинам сэра Ричарда. Как только тяжелые шаги тюремщика стихли, заглушённые лязгом захлопнувшейся двери, я тут же бросился проверять на прочность прутья решетки. Те и не думали трястись, дребезжать или хоть как-то поддаваться моим усилиям, даже не шелохнулись. Оглядев тяжелые каменные плиты пола, я попробовал сдвинуть с места хоть один булыжник в стене, а затем вновь вернулся к прутьям.

– Бесполезно, – каркнул из угла Престон. – Я думаю, эта клетка выдержит даже слона.

Чарльз, сидящий напротив него, коротко кивнул, а затем, пришепетывая, посоветовал:

– Рекомендую лечь поспать, ночью выспаться не удастся.

Я присмотрелся к ним внимательнее. Голова Престона была перевязана куском нижней рубахи, на котором проступали запекшиеся пятна крови, отекшее лицо Чарльза больше напоминало кусок сырого мяса, глаза превратились в щелки, на месте передних зубов зияли дыры.

– Кому-нибудь удалось спастись? – спросил я.

– Сэру Ричарду и Томасу Макли удалось уйти, – помолчав, ответил Престон. – Твой крик предупредил нас, мастер Трелони. Остальные трое погибли, я видел их тела.

– Точнее, головы, – прошепелявил из своего угла Чарльз.

Помрачнев, оба враз замолчали и, как ни пытался я вызвать их на разговор, упорно отмалчивались, отвернувшись к стене. В клетке напротив сидели и лежали семеро девушек, одна из них тихо плакала. Масляная лампа, чадящая у входа, давала слишком мало света, чтобы я мог разглядеть их лица. Я вернулся было на свое место, но что-то продолжало меня тревожить. Может быть, предчувствие надвигающейся беды?

– Что за черт? – прошептал я озадаченно. – Пусть здесь темно, сыро и холодно, но с какой это стати я так занервничал?

И только тогда я понял, что в подземелье, поверх разлитых в нем ужаса, обреченности и безнадежности, царит запах свежей крови и недавней смерти. Не одной смерти, а множества смертей! Воздух и стены темницы настолько пропитались воспоминаниями о сотворенных здесь душегубствах, что я, с моей собственной сотней покойников на счету – это если не считать дотла сожженный Саутгемптон, – ощущал их почти физически. Казалось, если я прислушаюсь чуть-чуть внимательнее, то различу предсмертные крики и проклятья умирающих, но стоило ли стараться? Если я не ошибался, то лужи, разлитые по полу вокруг чудовищных пыточных агрегатов, образовались из недавно пролитой крови. Похоже, наступающая ночь не сулила нам ничего хорошего.

На войне быстро привыкаешь к пыткам. Ткнуть раскаленной головней в пленника, не желающего развязывать язык, либо пощекотать острым кинжалом рачительного хозяина, укрывшего накопленное добро, там обычное дело. Но на войне ты применяешь силу к врагам, выступающим под чужими стягами, а если грабишь гражданских, то отчетливо осознаешь, что они иные, не наши, и оброки с налогами платят неприятелю. В конечном итоге именно на их деньги снаряжаются те полки, которые нам еще только предстоит разгромить. Словом, даже если сам ты не практикуешь методы силового воздействия, то к тому, что их применяют твои боевые товарищи, относишься вполне индифферентно и даже с одобрением. Стоит ли жизнь одного пленного чужака, до смерти замученного под пытками, жизни одного нашего солдата, который благодаря этому не попал в засаду и остался жив? Если вы скажете «нет», то любой, кто знает о войне не понаслышке, плюнет вам в лицо. И будет прав, разумеется.

А вот с вечера до утра пытать похищенных женщин, добиваясь, чтобы их жизненные силы сконцентрировались в черепе, – это патология. За подобные фокусы я бы лично вешал этих затейников за ребро на ржавый крюк, особо не разбираясь, было у них трудное детство, или же их поведение является следствием перенесенного в детстве энцефалита. По моему глубокому убеждению, разбираться во «вменяемости на момент преступления» могут только полные идиоты либо, наоборот, весьма умные люди, активно зарабатывающие на старость. Я тщательно зажимаю уши, пробую говорить вслух, петь, читать стихи, но все бесполезно. Пронзительные крики девушки раскаленными иглами вонзаются в мозг. Как обычно, жертву пытает лично сэр Дэниел, замковый палач лишь помогает ему при необходимости.

Под утро дверь в подземелье распахивается, и по ступеням мягко спускается невысокий тощий человечек, мэтр Альберт. На вид он чуть старше меня, у него блеклые глаза, редкие светлые волосы, мягкое интеллигентное лицо и хорошая добрая улыбка. Мэтр Альберт – здешний алхимик, главный идеолог и специалист по приготовлению лечебных настоек. Он не спеша подходит к девушке, растянутой на пыточном столе, внимательно заглядывает в ее глаза, выкаченные от нестерпимой боли, а затем благосклонно кивает.

Я отворачиваюсь, за спиной раздается глухой удар, девушки, запертые напротив, тихо скулят от ужаса, а кто-то из них громко рыдает и все никак не может остановиться. Подхватив отрубленную голову за длинные волосы, алхимик привычно сует ее в кожаный мешок, сутулая фигура споро взлетает по выщербленным каменным ступенькам, следом тяжело топает гигант. В дверях сэр Дэниел сгибается чуть ли не втрое, протискивается боком, едва не сорвав дверь с петель.

В непрерывных пытках проходит четыре ночи подряд. Я чувствую, что еще немного, и сойду с ума. Радует одно, под влиянием стресса ожоги, полученные от лесных разбойников, заживают на глазах. Похоже, мой организм мобилизовал все свои защитные силы. Следующей ночью пытают сразу двоих девиц, наутро в клетке напротив остается только одна, высокая, светловолосая и голубоглазая. Как шепчет мне Престон, это и есть леди Эмилия, любовь сэра Ричарда Йорка. А на шестой день пытки начинаются сразу же после полудня, длятся всю ночь, и когда рано утром я слышу тупой удар, которым сэр Дэниел отрубает девушке голову, то опускаюсь на колени. Я молюсь, и все, чего прошу у Господа, – только возможности хотя бы частично поквитаться со зверьми в человеческом облике.

Вечером тюремщик долго разглядывает нас, а затем неожиданно заявляет:

– Постарайтесь как следует выспаться и набраться сил. Сэр Дэниел заявил, что завтра же сразится с вами.

– По очереди? – спрашивает Престон.

– Велика честь! – презрительно оттопыривает нижнюю губу тюремщик. – Через неделю сэр Вальдок отъезжает на рыцарский турнир в Лондон, на вас же он просто проверит остроту своего меча.

Ну вот все и разъяснилось, понимаю я. Очевидно, допинг, настоянный на черепах несчастных девушек, вскоре будет готов, и наш гигант планирует к самому началу турнира выйти на пик спортивной формы. Вот почему все последние дни нас так сытно кормят, мы втроем должны будем выступить в качестве спарринг-партнеров!

– Какое оружие нам дадут? – глухо интересуется Чарльз.

– Как обычно, – пожимает тюремщик покатыми плечами, в голосе его полное безразличие. – Что выберете, то и возьмете.

Шаркая ногами, он уходит, мы переглядываемся, глаза у всех возбужденно горят. Ежу понятно, что живыми нас из замка Молт не выпустят, но одно дело – умереть на пыточном столе, а совсем другое – с оружием в руках. В подземелье замка гигант взял нас хитростью, посмотрим, каков он с оружием в руках!

Оказалось – хорош, и весьма.

Ближе к обеду нас выводят во двор замка, под внимательными взглядами десятка воинов мы выбираем для себя доспехи и оружие из целой кучи, наваленной перед нами. Скажу сразу, что ничего особенного, вроде канувшего в Ла-Манш булатного меча, я там не нахожу. Престон и Чарльз, переговариваясь радостными междометиями, судорожно лязгают железом, на глазах превращаясь в металлические статуи. Едва они напяливают глухие шлемы с прорезями для глаз, я тут же перестаю понимать, кто из них кто. Один верзила вооружается увесистой шипастой булавой, второй с некоторым усилием помахивает гигантской секирой.

В этой груде трофейного металла я наконец раскалываю нечто полезное: свои метательные ножи. На тяжелые панцири я даже не гляжу, а взвесив в руках весьма неплохую кольчугу, с сожалением откладываю ее в сторону. Уж больно она увесиста.

Я уже видел, как стремительно движется гигант, а с его силой достаточно один раз попасть мечом, и меня не спасут никакие доспехи. Сплющит, а то и разрубит пополам. Единственный мой шанс в предстоящем бою – как можно быстрее двигаться. Вот почему я выбираю легкий меч и длинную пику с ясеневым древком. Такие в ходу в швейцарских кантонах, как она попала в Англию, ума не приложу. У пики шиловидный четырехгранный наконечник фута в полтора длиной, и хотя это не совсем то, что мне надо, но среди предложенных копий я ничего лучшего не вижу.

Удостоверившись в том, что мы готовы, нас отводят к широкому квадрату, огороженному в центре двора. Похоже, в донжоне не осталось ни единого человека, вокруг толпятся не только воины, но и прислуга. Собравшиеся оживленно переговариваются, но на натянутые веревки не наваливаются, держатся от них в паре футов. Холодный ветер приятно гладит мое лицо, сердце колотится учащенно, раздувая мышцы кровью. Я поднимаю взгляд в низкое серое небо, до него, кажется, рукой подать. Тучи хмурятся, они вот-вот разразятся дождем, и я досадливо плюю на вытертые каменные плиты под ногами. Что же это за страна такая? В феврале ни снега тебе, ни морозов, одна слякоть. А во Франции сейчас тепло, небо синее-синее, и пылающий диск солнца замер в глубине небес. И еще там Жанна, которая обещала меня ждать.

«Хватит! – говорю я себе. – Сосредоточься на предстоящем бое. Как бы ни был силен великан, всегда есть шанс его победить. Надо только суметь им воспользоваться!»

«Ага! – ехидно поддакивает внутренний голос. – И каждый случай, когда простой человек побеждал эдакого монстра, сохранялся в веках. На что толста Библия, но и в ней всего одна такая история, про Давида и Голиафа!»

«Неподходящий пример! – жестко обрываю я его. – Голиаф-то наш был из скифов, с раскосыми и жадными очами. Зачем бы он иначе поперся в эту Палестину, пыльную и выгоревшую на солнце? Не селиться же он там собирался, в самом-то деле. Так, пограбить слегка».

Радостные крики возвращают меня к действительности. Толпа раздается в стороны, по образовавшемуся коридору к нам приближаются две фигуры. Одна из них неправдоподобно высока, словно со страниц греческих мифов в наш мир сошел полубог. И если обычно великаны выглядят как жертвы гормональных сдвигов, то сэр Дэниел может считаться образцом мужской красоты. Он статный, широкоплечий, могучие мышцы так и играют при каждом движении. Рядом мелко семенит дядюшка Вильям, брови его нахмурены, угол рта досадливо дергается.

Завидев трех смертников, барон тут же тычет в меня пальцем, его лицо побагровело, глаза мечут молнии. Племянник, покосившись вниз, что-то успокаивающе рокочет. Мол, не суетитесь, любимый дядюшка, если вам нужна та козявка, так я ее и пальцем не трону, пну пару раз, вот и все. Пытай себе на здоровье, сколько влезет. Неужели я себе еще человечков не наловлю?

Зайдя внутрь огороженного квадрата, гигант бычьим голосом ревет:

– Слушайте, воины! Обещаю, что того из вас, кто сумеет хотя бы ранить меня, я выпущу на свободу живым и невредимым.

Закончив речь, сэр Дэниел вскидывает вверх толстую как бревно руку, в ответ раздаются восторженные крики. Зрители аж подпрыгивают на месте. Пригнувшись, Чарльз и Престон начинают обходить гиганта с боков, похоже, британцы успели обсудить меж собой тактику предстоящего боя. Я осторожно осматриваюсь, а сэр Дэниел застыл на месте и насмешливо скалит зубы, разглядывая подбирающихся к нему коротышек. На нем легкая кольчуга, шлема нет, в одной руке гигант держит длинный, как копье, меч, в другой – обычный двуручник. По сравнению с клинком, зажатым в правой руке, он кажется маленьким, словно игрушечным.

Как по команде, британцы бросаются вперед, и гигант тут же взрывается серией молниеносных движений. Толпа радостно ревет, а мои товарищи по несчастью, оглушенно мотая головами, с трудом поднимаются с земли. Сэр Дэниел оглушительно хохочет, и я, только для пробы, кидаю в него два ножа. У них тяжелое, острое как бритва лезвие длиной в ладонь, и мечу я их так быстро, как только могу, но гигант не дремлет и с легкостью отбивает оба клинка.

Вновь оглушительно лязгает железо, зрители довольно гогочут, тыча пальцами в сторону воинов, опять поднимающихся на ноги. Сэр Дэниел не торопится убивать их и пока что наносит удары плоской стороной меча. Раз за разом его противники разлетаются в стороны, теряя оружие и части доспехов, в толпе уже стонут от смеха, а я все никак не могу подобраться к гиганту поближе. Может быть, он и не блещет умом, но воин прекрасный, к такому не подберешься со спины, не застанешь врасплох. Наконец, вдоволь наигравшись, гигант одним стремительным движением разрубает обоих англичан и вскидывает мечи вверх, окатив толпу кровавым дождем. Зрители ревут от восторга, словно стая бабуинов.

Я стою в углу площадки, зажмурив глаза. Пика, зажатая в моих руках, явственно трясется, губы дергаются, шепча молитву. Толпа замерла в ожидании, и я отчетливо слышу приближающиеся шаги. Гиганту нет нужды красться, он тяжело бухает по каменным плитам двора, те протестующее трещат, едва выдерживая чудовищный вес. Мои руки вспотели, сердце стучит так, что почти заглушает шаги сэра Дэниела, мышцы напряглись для броска.

– Рано, – твержу я себе. – Рано!

И каким-то шестым чувством поняв, что или сейчас, или никогда, я выкидываю невиданный трюк – прыгаю вперед и, упав на одно колено, с силой выкидываю пику перед собой, держа ее рукой за самый конец древка. Это фехтовальный прием из арсенала штыкового боя, дитя девятнадцатого века, и гигант явно не ожидает столь подлого удара. Какую-то секунду я отчетливо ощущаю, как трещат, поддаваясь, ткани его тела под натиском острого как бритва лезвия, а затем древко вырывается из моих пальцев. Попал, понимаю я, и тут же заученно откатываюсь в сторону, а на то место, где я только что находился, рушится исполинский меч, пополам раскалывая каменную плиту.

Когда я вскакиваю на ноги, сэр Дэниел с оглушительным ревом вырывает из паха мою пику. Скривившись от боли, он делает ко мне стремительный шаг, зубы его страшно оскалены, глаза полыхают бешенством. Не медля ни секунды, я вновь прыгаю вперед, прямо под ноги надвигающемуся гиганту. Изо всех сил я вонзаю клинок, и рукоять меча, как живая, вывертывается из моей ладони. Перекатившись через голову, я вскакиваю, тяжело дыша. За спиной беснуется сэр Дэниел, съежившиеся зрители боязливо пятятся назад, лица у них белые как снег. Нагнувшись, сэр Дэниел выдергивает из левого сапога меч, которым я пропорол его стопу. Окровавленный клинок выходит неохотно, из раны бьет алая струя. Отбросив оружие в сторону, гигант медленно разворачивается ко мне.

Его руки пусты, зубы ощерены, из горла рвется низкое рычание, и я понимаю, что шутки кончились. Пусть двумя ранами мне удалось немного замедлить сэра Дэниела, но вот прямо сейчас он без всяких хитростей и уловок схватит меня огромными, как совковые лопаты, ладонями и порвет пополам. А может быть, просто сплющит, ему впору с белыми медведями бороться, а хилый послушник, который ему чуть выше пояса, такому монстру на один зуб. Сердце бешено стучит, я глотаю пересохшим ртом влажный холодный воздух и все никак не могу надышаться. На какую-то секунду пылающие глаза гиганта отрываются от меня, словно он забыл о дерзкой козявке, и в тот же момент последний метательный нож по рукоять входит ему в левую глазницу.

Это был лучший мой бросок, поскольку вот теперь-то, вне всякого сомнения, мой жизненный путь окончен. Сэр Дэниел вопит от боли и унижения с такой силой, что я зажимаю уши ладонями. Медленно текут секунды, наконец, устав ждать смерти, я поднимаю голову и, изумленно распахнув рот, разглядываю пошатывающегося гиганта, что с головы до ног утыкан длинными стрелами. Гигантское тело содрогается под ударами все новых и новых стрел, но великан упорно не желает умирать. Откуда-то из-за моей спины грохочет гром, меж глаз у сэра Дэниела возникает широкое, кулак просунешь, отверстие, откуда немедленно плещет алая струя. Гигант рушится рядом со мной, от удара подскакивают каменные плиты двора. Я таращусь на сэра Дэниела до тех пор, пока не понимаю, что больше он уже не поднимется, и лишь после того начинаю озираться по сторонам.

Двор замка наполнен паническими криками и звоном железа, хрипят умирающие, жалобно плачут раненые, а лучники, заполнившие крепостные стены, методично расстреливают воинов барона Берифорда. На плащах у стрелков белые розы Йорков, и я блаженно улыбаюсь, осознав, что помощь подоспела как раз вовремя. Свежий ветер приятно холодит разгоряченное лицо, сквозь разошедшиеся тучи выглядывает ласковое солнце, с пояса одного из трупов я срываю боевой топор, левой рукой подхватываю маленький щит, баклер. Жаркая схватка у ворот заканчивается в пользу нападающих, оттащив в сторону трупы, дюжие воины настежь распахивают створки, внутрь тут же врываются два десятка тяжеловооруженных конников.

Впереди скачет сэр Ричард с обнаженным мечом, остальные всадники угрожающе щетинятся копьями, лучники тут же прекращают обстрел. Пока конники добивают последних воинов барона, что в панике мечутся по двору замка, сэр Ричард, разглядев меня, резко натягивает поводья. Вороной останавливается, едва не уткнувшись в меня мордой. Гневно ржет, изо рта, разодранного уздечкой, капает кровь, но хозяину сейчас не до него. Соскочив с коня, рыцарь опрометью бросается ко мне.

– Где она? – во весь голос кричит сэр Ричард. – Ты знаешь, где держат Эмилию?

Все мое радостное возбуждение как корова языком слизнула. Я открываю было рот и тут же захлопываю его, а глаза прочно упираю в пол, словно там можно увидеть что-то интересное кроме ручьев крови. Рыцарь стискивает мои плечи железными пальцами и с силой трясет, добиваясь ответа. Нехотя я поднимаю глаза, поймав мой взгляд, Ричард отшатывается, уронив руки.

– Мужайтесь, сэр Йорк, – тяжело говорю я. – Сейчас она, все всякого сомнения, находится в раю.

– Ты лжешь! – ревет он, раздувая крылья носа. – Ты не мог этого видеть!

– Вот этот зверь убил девушку на моих глазах, – киваю я на громадное тело, распростертое посреди двора.

– Убил… – тихо повторяет рыцарь. – А где ее тело?

– Тело мы, может, и найдем, – отвечаю я. – А вот голову, увы, нет.

Стараясь говорить как можно суше, без лишних эмоций, я пересказываю рыцарю все, что произошло с момента моего пленения. Выслушав меня, он долго стоит опустив голову. Почуяв неладное, вокруг собираются воины, хмуро переглядываются, не решаясь потревожить сэра Ричарда. Наконец появляется Томас Макли и, кивнув мне, с ходу ревет:

– Сэр, двор очищен. Человек двадцать заперлись в донжоне, прикажете штурмовать?

Рыцарь поднимает голову. За эти несколько минут он словно постарел, вдоль рта залегли горькие складки, глаза потухли, плечи ссутулились.

– Ты, Стивен Торн, возьми пару человек. Делай что хочешь, но найди тело моей несчастной невесты.

– Слушаюсь, – наклоняет голову седовласый воин со старым шрамом поперек лица.

Рыцарь поворачивается к Томасу.

– Убить всех, кто укрылся в донжоне, – спокойно приказывает он.

– А как же выкуп за пленников? – подняв брови, переспрашивает Томас Макли.

Ричард молча смотрит ему в глаза, тот, пожав плечами, растерянно бормочет:

– Всех так всех! – И тут же кричит: – Пошевеливайтесь, чертовы канальи! Все слышали, что приказал наш господин?

От небольшой церкви, что высится справа от донжона, доносятся негодующие крики. Трое воинов, смущенно переглядываясь, отступают под натиском невысокого упитанного священника. Тот с бранью гонит их взашей, большим серебряным крестом размахивает так, словно изгоняет из Божьего дома если не демонов, то хотя бы вампиров.

– Они хотели ограбить церковь? – строго спрашиваю я.

Падре радостно кивает, брызгая слюной, кидается что-то доказывать, а я, не обращая на него внимания, холодно объясняю воинам:

– В замке Молт творились чудовищные злодеяния, и эта тварь слова поперек не сказала. Тут пытали и убивали женщин, а он закрывал на все глаза. Уже поэтому он не священник, а дьявольское порождение ехидны, настоящий оборотень в рясе. И убить такого не смертный грех, а благое дело! А замковую церковь грабьте смело, Господом там и не пахло!

Я коротко взмахиваю топором, падре молча валится набок, из его перерубленной шеи,пенясь, бьет поток крови. Воины врываются в дверь церкви, изнутри тут же доносится грохот и шум, а один из них, задержавшись на секунду, выхватывает серебряный крест из руки священника.

Несколько секунд я гляжу на убитого, радуясь, что мир хоть на чуть-чуть стал чище и светлее. В моем времени полно таких же пригревшихся святош, что думают не о душах прихожан, а о беспошлинной торговле сигаретами и вином. Надоела эта церковная показуха, прикрываемая красивыми словами, пышной одеждой и ухоженными бородами, в печенках она уже сидит!

Когда я возвращаюсь к донжону, сквозь дверь, изрубленную в щепки, внутрь один за другим проскальзывают воины сэра Ричарда. Я бегу вверх по лестнице, оскальзываясь на покрытых кровью ступенях, навстречу мне воин гонит трех слуг, поторапливая их звонкими подзатыльниками. Я безразлично скольжу по ним взглядом, но тут же останавливаюсь и мчусь назад, прыгая через три ступеньки.

– А ну стой! – рычу я, злорадно оскалившись, и, выкинув руку, цепко хватаю за шиворот одного из слуг, невысокого и щуплого, старательно прячущего лицо.

Поймав мой взгляд, он испуганно вскрикивает, а я с доброй улыбкой говорю:

– Ну, здравствуй, алхимик. Вот и свиделись, гнида белесая!

– Не надо! – причитает тот, пятясь при виде окровавленного топора. – Меня заставили! Я вам пригожусь! Я знаю секрет философского камня! Я золото могу делать!

Я вскидываю топор, слуги испуганно повизгивают, глаза у них круглые, как у лемуров, руки мелко трясутся.

– Ну, чего уставились? – спрашиваю хмуро. – Не буду я его убивать. Есть тут один человек, который захочет познакомиться с ним поближе, некий Ричард Йорк.

Отсалютовав, воин с широкой ухмылкой гонит спотыкающихся слуг вниз. Волоча за собой алхимика, я иду наверх, туда, откуда все еще доносится звон мечей и громкие крики. Гигант мертв, но есть еще один человек, кого я желал бы видеть. Это хозяин замка Молт барон Вильям Берифорд!

Как оказалось, к самому интересному я опоздал. Пока я занимался местным священником и изувером-алхимиком, с оборонявшимися воинами и с самим бароном было покончено. Думаю, сэр Вильям не ожидал подобного финала, но Ричард Йорк так кипел гневом, что не стал вступать ни в какие переговоры с владельцем замка. Убедившись, что последние из защитников донжона мертвы, он приказал разыскать оставшихся в живых слуг и работников, и воины со всех ног бросились сгонять их во двор замка. Сам же Ричард, ухватив за грудки мастера химических превращений, уединился с ним в ближайших покоях. Буквально через несколько минут он вышел оттуда с брезгливой гримасой на лице и небрежно вытер окровавленный меч о ближайший гобелен.

Заглянув внутрь, я почувствовал рвотные позывы. Никогда не думал, что человека можно нашинковать столь тонкими ломтиками. То-то покойный Альберт так визжал. Следом за рыцарем я спустился вниз. Он, скрестив руки на груди, остановился возле входа в донжон и внимательным взглядом окинул заваленный трупами двор.

Вспомнив что-то, Ричард звучно хлопнул себя по лбу, голос его лязгнул сталью:

– Томас, срочно отправь одного из воинов к шерифу графства! Пусть он расскажет, что мы нашли и разорили разбойничье гнездо. Мы же останемся ждать шерифа здесь. Вели гонцу поторопиться и дай ему лучших лошадей!

Томас коротко кивнул. Я давно заметил, что он вообще мало говорит, зато много делает.

– Слуги собраны, ваша милость, – подлетел к Ричарду один из воинов. – Что прикажете делать дальше?

В тот же момент к рыцарю мягко подошел еще один невысокий человек с неприметным лицом и что-то прошелестел на ухо. Ричард вздрогнул, в его глазах мелькнуло смятение.

Я подошел поближе.

– Ты точно в том уверен? – тихо переспросил рыцарь, отмахнувшись от воина, который назойливо зудел про слуг.

Поймав взгляд хозяина, верный Том оттеснил назад всех прочих, не стесняясь при этом орудовать пудовым кулаком.

– Абсолютно, – тихо ответил неприметный человечек. – Да вот, поглядите сами. Я снял это с шеи покойного барона.

Он протянул рыцарю ладонь, и я с интересом уставился на необычного вида медальон, сделанный в виде розы поверх креста. Про себя я присвистнул, что и говорить, до боли знакомый узор. Честно говоря, я ожидал чего-то подобного, не просто же так покойный барон Берифорд домогался, откуда я взял перстень! Отражая солнечный свет, цветок тускло и самодовольно блестел, как это и положено золоту. В три из пяти лучей розы вделаны драгоценные камни, красный, зеленый и желтый.

– Рубин, изумруд и опал, – пробормотал я. – Любопытно. Покойный был любителем довольно пошлых украшений!

– Ошибаешься, – ответил мне Ричард Йорк.

Я поразился тому, как быстро угас его гнев. У твердого рта собрались глубокие складки, брови сошлись на переносице, а говорил он очень медленно и тихо, словно раздумывал над чем-то весьма и весьма серьезным.

– У меня такой же на шее, но только с одним рубином.

С минуту мы глядели друг другу прямо в глаза, наконец Ричард все так же тихо произнес:

– Это символ принадлежности к Ордену Золотых Розенкрейцеров. Один камень на розе – знак низшего ранга, как у меня.

– То есть вы убили старшего собрата по ордену? – хмыкнул я. – Невелика потеря! За этого негодяя, который своими поступками позорил остальных братьев, вам еще и спасибо скажут, руку пожмут и поднесут кубок. К тому же у покойного наверняка были враги. Я уверен, кое-кто будет вам очень признателен за открывшуюся вакансию. Это политика, сэр Ричард.

– Томас, – крикнул рыцарь. – Задержи гонца! – и тут же скомандовал воинам, столпившимся в отдалении: – Перебить всех слуг, работников и домочадцев, найденных в замке! Не оставлять в живых ни женщин, ни детей! Ни один из тех, кто нас видел, не должен выжить. Замок поджечь! Да, не забудьте про деревню, после нашего ухода здесь не должно остаться ничего живого!

Поймав взглядом неприметного человечка, приказал ему:

– Вели седлать коней. Мы немедленно уходим отсюда.

Я вопросительно смотрел на Ричарда, пытаясь поймать его взгляд. Наконец он заметил мой взгляд, недовольно скривился и прорычал:

– Ну что еще?

– Не понимаю вас, – заметил я холодно. – Не противно ли рыцарской чести убегать так вот, по-воровски? Словно мы сотворили здесь некое беззаконие, а не восстановили справедливость!

Ричард смотрел на меня свирепо, как на врага.

– А Эмилия? – спросил я прямо.

В самой глубине глаз рыцаря, пылающих словно угли костра, что-то дрогнуло.

– Эмили, – пробормотал он, понурившись, затем вскинул голову и глухо сказал: – Хорошо, вы помогли мне и даже томились в плену у этого негодяя, потому я отвечу прямо.

Он помолчал, словно собираясь с духом, и недовольно дернул плечом, когда за спиной раздались испуганные крики, плач и предсмертные вопли убиваемой челяди. Яростно завыли псы, их громкий лай сменился жалобным скулежом, а потом все стихло.

«Это вам не одинокого беглеца на дерево загонять! – мстительно подумал я. – Поняли теперь, кто в доме хозяин?»

Понизив голос, рыцарь произнес:

– То, что я сделал, дорогой друг, называется у нас в Англии государственной изменой! Если станет известно, что я натворил, то накажут не только Ричарда Йорка, пострадает вся моя семья. Все замки Ордена Золотых Розенкрейцеров расположены на королевской земле и считаются принадлежащими лично сюзерену! Как вы думаете, отчего малолетнего Генриха до сих пор не свергли бароны?

– И отчего же?

– Да оттого, что его всей своей мощью поддерживает орден Золотых Розенкрейцеров, а у него хватает как денег, так и воинов! В орден входят самые знатные и богатые вельможи королевства, стать розенкрейцером мечтает каждый английский дворянин!

– И каким же будет наказание за то, что мы натворили? – кивнул я на показавшееся из окон замка пламя.

– Смерть, – просто ответил рыцарь. Подумав, добавил: – Не только для меня, но и для всех, кто тут находился. Но не бойтесь, мои люди будут молчать, а всех прочих, кто мог бы рассказать о том, что тут случилось, уже перебили.

Дождавшись, пока мы закончим разговор, воины подвели коней. Из замковых ворот мы выехали в мрачном молчании. Кони шли медленно, будто чувствовали настроение всадников, мерно поскрипывало одно из колес повозки, в которой везли найденное тело леди Эмилии. Время от времени у рыцаря дергалось левое веко, сгорбив плечи, он смотрел прямо перед собой.

Оказавшись наконец на дороге, сэр Ричард медленно повернул голову, впервые с момента выезда из замка Молт поглядев мне в лицо, с вялым интересом спросил:

– Куда вы теперь, мастер Трелони?

– Думаю податься на южное побережье, – признался я честно. – Я тут подумал и решил, что не буду больше искать отца, прекрасно обходился без него все эти годы, справлюсь и дальше. Больно уж у вас в Британии неуютно, лучше я отправлюсь в другую страну, подальше отсюда. Может, поеду в Германию, вот где имеется возможность сделать карьеру!

– Томас проводит вас к морю и приглядит, чтобы по дороге ничего не случилось, – холодно обронил рыцарь. – Том!

– Я слышал, сэр, – гулко отозвался верзила, искоса поглядев на меня. – Будет сделано!

– Вот и прекрасно, – пробормотал рыцарь, пришпоривая коня.

Отряд двинулся на север, мы же поскакали на юг. Проехав с полмили, я предложил сделать небольшой перерыв, мол, открылось кровотечение из полученной раны, Томас молча кивнул. Проехав немного по узкой тропинке, мы оказались на небольшой поляне с весело журчащим ручейком. Воин проворно соскочил с коня, я же медленно, изображая смертельную усталость, показал, что вот-вот слезу, и, подхватив булаву, с силой ударил англичанина по голове. Обмякнув, Томас рухнул ничком. Я кое-как спрыгнул на землю, голова мгновенно закружилась, ближайшее дерево недовольно скрипнуло, но поддержало меня, не дав упасть.

– Тяжелый день, – пробормотал я. – Да и вся неделя не задалась. Но ничего, все, что мне надо, – это выспаться как следует.

Дождавшись, пока земля под ногами перестанет плыть и качаться, я доковылял до Томаса и с облегчением убедился, что британец жив, просто находится в небольшой отключке. Любого другого мой удар уложил бы на месте, но только не Тома Макли. Связав верзилу по руками и ногам, я обшарил его карманы, особенно обрадовавшись кошелю с деньгами. В замке я успел прихватить кое-что, но серебро лишним не бывает. Затем, кряхтя и охая, я привалил британца спиной к ближайшему дереву. Эти усилия так меня утомили, что я отдыхал почти полчаса и только потом разжег костер.

Среди ночи я проснулся от шороха, костер догорал, а мой пленник пришел в себя и дергался, отчаянно пытаясь освободиться. Веревками, которыми он опутан, можно медведя удержать, иначе какой смысл был вообще его связывать. Но все же не стоит недооценивать противника, осторожность мне не помешает. Пусть англичанин ошибся и сдуру подставил затылок под удар, это вовсе не значит, что Томас не сможет взять реванш! Я демонстративно потянулся, и пленник сразу затих. Остаток ночи я спал вполглаза, но Томас больше не шевелился.

Когда я наконец проснулся, стояло раннее утро, лес был окутан густым туманом, по небу медленно двигались облака, пышные, как пуховые перины. Назойливо щебетала какая-то ранняя птаха, теребила подруг, вызывая на охоту за мухами, жуками и прочими бабочками. Костер почти потух, сквозь серый пепел тускло просвечивали багровые угли. Поглядывая на пленника, я с аппетитом позавтракал холодным мясом и хлебом, а когда закончил собираться, подошел к Томасу.

– Как себя чувствуешь, дружище? – улыбнулся я.

– Неплохо, – угрюмо зыркнул тот из-под густых бровей, подумав, осторожно спросил: – Что это вы задумали?

– Да ничего особенного, – пожал я плечами. – Поеду себе потихоньку и надеюсь, что больше мы не увидимся. А ты попыхтишь еще полчасика да и развяжешься, я в тебя верю. Я там для тебя мяса оставил, так что ешь, не стесняйся. После завтрака на своих двоих дойдешь до любой деревни, их тут как у собаки блох. Дорога – вон в той стороне. Это оставляю тебе. – Я кинул ему под ноги охотничий кинжал, больше похожий на короткий меч. Томас медленно кивнул.

– Отчего-то мне кажется, что ты не пропадешь, – заключил я.

– Почему вы так поступили? – спросил он.

– Не хотел утруждать тебя долгим путешествием, – ухмыльнулся я. – Это же какой крюк тебе надо было делать! А так рванешь прямо к хозяину, сэр Ричард и соскучиться как следует не успеет.

Помявшись, воин осторожно спросил:

– Если вы догадались о его… приказе, то отчего же меня не убили? К чему вам лишние хлопоты?

Подумав, я ответил честно. Бывает, ты просто устаешь хитрить и скрывать свои мысли под маской ничего не значащих слов.

– Мне надоело проливать кровь, к тому же ты не успел на меня напасть. Так что живи, воин.

Опустив голову, Томас пробормотал себе под нос:

– Я хотел убить вас на этой вот самой поляне, просто не успел.

Я насмешливо фыркнул.

– Скажи еще, что это ты выбрал подходящее место для привала! Хозяину передай, пусть не беспокоится. Я никому ничего не скажу.

Закончив разговор, я с удовольствием потянулся, так что затрещали все связки и суставы. За ночь я неплохо отдохнул, и пусть мышцы до сих пор болели, сон явно пошел мне на пользу. На плечи я накинул почти новый плащ Томаса, он был слегка длинноват, зато в плечах в самый раз. А верзила перебьется, если начнет замерзать, пусть побыстрее шевелит ногами, он же на службе, а не на курорте.

Оседлав коня, я почти без усилий залез в седло. Хорошо, что оно с высокой лукой, при езде можно опереться спиной, словно ты сидишь не на резвом жеребце, а на венском стуле. Я по-разбойничьи свистнул, и жеребец, не дожидаясь иной команды, пошел к дороге. Уздечку трофейного коня я набросил на луку седла. Он с недоумением во взоре все оглядывался на хозяина, но покорно брел позади.

– Не поминай лихом, – помахал я британцу.

Томас проводил меня угрюмым взглядом и тут же задергался так, что веревки угрожающе заскрипели.

«Переживает, что не выполнил приказа хозяина и не заткнул рот невольному свидетелю, – подумал я. – А может, пытается понять, как можно было не убить врага, тем более что и случай представился на редкость удобный, грех такой упускать. Гуманизм в пятнадцатом веке – понятие новое, непривычное, и если сильно на ту тему задумываться, мозг может вскипеть.

Не знает, простота, что я францисканец, то есть слуга Божий, а нам заповедано прощать. Правда, одни из нас возносят хвалу Господу постами и молитвами, добрыми поступками и неустанным трудом на благо людей, а другие – кровью и острой сталью, ядом и едким дымом сгоревшего пороха. Черное и белое – две стороны одной медали. Господь мой – добр и всепрощающ, и он же – Господь гнева. Вот так-то, в будущем это назовут дуализмом».

Мягко ступая по размокшей земле, кони медленно переставляли копыта. Деревья и кусты остались позади, оглядевшись, я понял, что выехал из леса. Солнце на минуту выглянуло из-за плотных облаков, вдалеке справа показались пологие холмы, сплошь покрытые колючим кустарником. Дорога в обе стороны была совершенно пуста, на первом же перекрестке я повернул коня на юг и пришпорил, побуждая перейти на рысь. Что-то я стал непозволительно мягок, вот и Томаса оставил в живых, а ведь каждый убитый англичанин – еще один шаг в светлое будущее, в мирную и процветающую Францию. Или нет? Похоже, я совсем запутался, надо будет как следует подумать на досуге.

В тот день меня трижды останавливали разъездные патрули, и всякий раз я объявлял себя вассалом сэра Ричарда Йорка, посланным по делу, не терпящему отлагательств. Кинув беглый взгляд на плащ, украшенный белой розой, дозорные отпускали меня с миром. Несколько деревень я миновал, не останавливаясь, пару раз на перекрестках менял направление движения, однажды сильно уклонился к северу, пытаясь запутать следы. Вряд ли Томас Макли или сэр Ричард попытаются меня преследовать, но чем черт не шутит?

Путешествие прошло без каких-либо приключений, и к вечеру десятого дня я въехал в Уэймут.

Местный торговец лошадьми, некий господин Бидхем, с удовольствием купил обоих жеребцов со всей сбруей, он же подсказал, к кому мне следует обратиться. Вскинув мешок с пожитками на спину, я помахал коням на прощание и побрел вниз по улице, к порту. В лицо несмело подул ветер, усиливающийся с каждым шагом. Он смел прочь вонь и удушливые миазмы большого города, окутав меня соленым запахом моря. Я вдохнул полной грудью свежий, пропахший йодом воздух, на лицо сама собой наползла счастливая улыбка. На быстро темнеющем небе проклюнулись яркие огоньки звезд, а когда, потеснив их, вперед важно выплыла луна, я поприветствовал ее почтительным поклоном.

– Ну, вот и все, – выдохнул я. – Прощай, Британия. И молись, чтобы эта война закончилась раньше, чем французские диверсанты наводнят остров!

Вблизи трактир «Морской бык» не внушал особого доверия. Казалось, что здание, построенное еще в прошлом веке, с тех пор ни разу не ремонтировали. Облезшие серые стены, маленькие оконца, затянутые бычьим пузырем, а внутри полным-полно в стельку пьяных матросов. Если, конечно, грубые татуировки на груди и руках в виде якорей, русалок и прочих штурвалов и в самом деле означали принадлежность к тем, кто ходит «по морям, по волнам».

Обстановка в трактире была вполне спартанской, за тусклыми огоньками тростниковых свечей не то что деталей интерьера, лиц собутыльников толком не различить, одни смазанные пятна. Зато женщин так выбирать намного проще, в царящем вокруг интимном полумраке, да после пинты эля любая покажется тебе чуть ли не красавицей!

Когда я, наклонив голову в низких дверях, вошел внутрь, в трактире кипела потасовка. Ничего особенного, просто вдрабадан пьяные люди выплескивали агрессию на недавних собутыльников. В ход шли лишь кулаки, глиняные кружки и кувшины, никакого холодного оружия, дубин и удавок. Как ни приглядывался, я не заметил среди поверженных ни раненых, ни убитых, одни расквашенные носы и подбитые глаза. На фоне массовых смертоубийств, свидетелем коих я был весь последний год, детская возня вусмерть упившихся тружеников моря выглядела так пасторально, что я чуть не всплакнул от невольного умиления.

Ловко пригнувшись, я пропустил над головой молодецкий замах и тут же расплющил драчуну нос. Тот коротко крякнул и отступил на шаг, размазывая по лицу кровь. Какой-то добрый человек сбил его на пол ударом огромной кружки и начал пинать в живот, азартно хекая. Драчун пьяно ревел, а когда все же поднялся, то широко раскинул руки в стороны и с оглушительным криком ринулся вперед, сбивая противников с ног, как кегли. Я с интересом проследил, как он воткнулся головой в стену, там что-то затрещало, заскрипело, и моряк рухнул, наконец-то угомонившись.

С трудом протолкнувшись к трактирщику, я уточнил:

– Мастер Хорвуд?

Тот меланхолично кивнул, не поднимая упрятанных под лохматые брови глаз, и пробасил:

– Эля?

– Пинту, – отозвался я, отшатываясь.

В том месте, где я только что стоял, в стойку с грохотом врезался тяжелый табурет, но трактирщик даже бровью не повел. Лишь буркнул что-то неразборчивое, и от стены мгновенно отделилась настолько громадная фигура, что я лишь уважительно присвистнул. Действуя быстро и напористо, вышибала вмиг угомонил порядком притомившихся драчунов. Троих особо буйных, которые никак не желали успокоиться, он выкинул за дверь и тут же застыл на прежнем месте.

– Еще чего-нибудь? – так же невозмутимо полюбопытствовал мастер Хорвуд, сунув мне кружку.

– Одно место на корабле до Франции, – сказал я вполголоса, но сначала отхлебнул пива.

Если совсем уж честно, по гамбургскому счету, пиво в Британии как пиво, весьма среднего качества, но англичане отчего-то гордо именуют его элем. А между тем нет в нем никаких существенных отличий от нашего, российского. Увы, пиво британцы варить толком не умеют, одни сплошные понты, то ли дело немцы, вот уж кто мастера! Ну и чехи, разумеется, тоже не последние специалисты, могут кое-чему научить. Ничуть не удивившись, трактирщик кивнул.

– Послезавтра на рассвете устроит?

– Вполне.

– Завтра подойдешь к «Гордости Дувра» сразу после десятого удара колокола, передашь от меня привет шкиперу Джону Диету. С тебя десять шиллингов.

– Комната найдется? – спросил я.

– Еще шиллинг.

Я сунул монеты в подставленную ладонь, и подскочивший слуга отвел меня на второй этаж. Каморка была так себе, жесткая скрипучая кровать явно знала лучшие времена, окна не было и в помине, зато присутствовала прочная дверь с тяжелым засовом. Что еще надо усталому человеку, чтобы выспаться, чувствуя себя в относительной безопасности?

Перед сном я накинул засов на дверь и разложил на кровати содержимое походного мешка. Самый большой сверток убрал было в сторону, но затем, не удержавшись, распутал тряпки и повертел игрушку в руке, вновь любуясь рисунками и узорами, выгравированными на лезвии и рукояти. Прекрасная сталь, замечательный мастер работал. Для мужской руки секира кажется слишком маленькой и легкой, а вот для женщины она будет в самый раз.

Замечательный подарок для Жанны, вовремя я заметил, что в кабинете покойного барона Берифорда имеется маленькая дверь в углу, за гобеленом. Жаль, не было времени как следует порыться в той комнате. Едва я успел бросить беглый взгляд на то, что там хранилось, как тут же пришлось уходить.

Я тщательно уложил мешок заново, в голове тем временем сам собой составился план действий на завтра. Первым делом следует договориться со шкипером о месте до Франции, затем купить еды в дорогу, вряд ли на судне станут меня кормить, ну и разузнать последние новости, разумеется.

Я уже засыпал, когда в голову пришла замечательная мысль. Надо будет разыскать мастера-оружейника, пусть выгравирует на лезвии большую букву «J», от такого подарка любимая будет в восторге. При виде искусно выделанных секир эта дурочка разве что слюни не пускает.

Будят меня дикие вопли. Я с головой кутаюсь в плащ, честно пытаясь заснуть, но крики не утихают, более того, к ним добавляется пронзительный женский визг. Спору нет, дамочки любят поверещать по поводу и без, но непохоже, что эта женщина видит мышь, пусть и гигантскую. Я сую ноги в сапоги, еле слышно брякает отодвинутый засов, дверь пронзительно скрипит, распахиваясь с неожиданной легкостью. У лестницы, ведущей на первый этаж, тускло светится масляная лампа, почти все соседние двери открыты настежь, в поле зрения ни одного человека. Я прислушиваюсь, рука падает на пояс, нащупывая рукоять меча. Ошибки нет, с первого этажа трактира доносится металлический лязг и отчаянные крики, там дерутся холодным оружием.

– Что за чертовщина? – бормочу я.

Кровать в соседней комнате пуста, ставни распахнуты настежь. Двухэтажный дом напротив как вымер, в черных провалах окон разгорается пламя. Я высовываюсь наружу по пояс, воздух пахнет гарью, ярдах в пятидесяти справа идет настоящее сражение. Оглушительно звенит сталь, едва различимые во тьме люди хрипло кричат что-то яростное, жалобно стонут раненые и умирающие. Я поворачиваю голову влево, к причалам, и рот мой распахивается сам собой. Темная ночь отступает под натиском пламени, охватившего сразу несколько кораблей. Тушить пожар некому, пристань сплошь усыпана неподвижными телами, откуда-то из города доносится отчаянный колокольный звон, зов о помощи.

«Понятненько, – чешу я затылок. – Французы высадили десант. Ну и дела!»

Я испытываю двойственные чувства. С одной стороны, это гордость за наших, они не сидят как клуши, а наносят удар в самое логово зверя, пусть и по побережью, но это пока! А вот с другой стороны, как поступят французы в горячке боя со мной, одетым и вооруженным на английский манер? Не раздумывая, я возвращаюсь за походным мешком и мячиком выпрыгиваю в окно, пока воины, тяжело топающие по лестнице, не успели меня обнаружить. Отсижусь-ка я где-нибудь в тенечке, пока галлы грабят англосаксов, а когда все успокоится, вылезу и осмотрюсь.

Приняв такое решение, я чувствую себя несколько странно, ведь еще пару недель назад тут же кинулся бы помогать французам, кипя праведным гневом на поганую британскую сволочь. То ли я не выспался как следует, то ли приболел, но после отсидки в темнице замка Молт у меня пропала охота лупить по голове всех англичан подряд. Боюсь, сквозь гнусную личину врага я разглядел простые человеческие лица. Не уверен, смог бы я теперь сжечь Саутгемптон вместе с женщинами и детьми. Похоже, я здорово устал, пора немного отдохнуть.

Я осторожно крадусь по вымершим улицам Уэймута, старательно избегая скоплений людей и загодя обходя сражающихся, но в каком-то переулке, насквозь пропахшем кровью, на меня со спины бросается крупный, бугрящийся мышцами воин. Пару минут мы катаемся по мостовой, сцепившись не на жизнь, а на смерть, затем я поднимаюсь, тяжело дыша, а незнакомец остается лежать с кинжалом в груди. Я в недоумении гляжу на покойника. В двух шагах пылает факел, вдетый в каменную скобу, торчащую из стены здания, и мне прекрасно видны шаровары, непривычного вида камзол, кушак. И самое главное – оружие. Покойный вооружен саблей и коротким копьем с бунчуком.

И пока до меня доходит, что на Уэймут напали вовсе не французы и даже не шотландцы, а вообще черт знает кто, из-за угла вылетает целая толпа пиратов. Отступать некуда, а убегать поздно, и потому я бьюсь как лев, защищая собственную жизнь. Дерусь отчаянно, пока какой-то хитрец, подобравшись сбоку, не попадает мне по голове древком копья. Я падаю на колени, руки разжимаются, выпустив меч и кинжал, траурно позвякивая, те катятся куда-то вбок. Все вокруг словно в тумане, сверху раздаются гортанные выкрики и непонятные слова, а затем следует сокрушительный удар, который отбрасывает меня далеко-далеко. На излете я проваливаюсь в вязкую ватную тишину, словно в бездонное болото. Медленно погружаюсь, пока не замираю безо всякого движения.

«Если смерть выглядит вот так, то это совсем неплохо, – решаю я наконец. – Тишина и покой – как раз то, что мне нужно».

Вот и закончилась история отряда отборных воинов Третьего ордена францисканцев, посланных для освобождения дяди короля из унизительного плена. Проклятый остров всех до единого уложил под дерновое покрывальце, никого не выпустил живым. Меня уже не беспокоит то, что некому будет доложить о провале миссии. Люди приходят и уходят, и длится это с начала времен. Вековая схватка галлов и англосаксов более не волнует меня, жили же они как-то до появления Роберта Смирнова, вот и дальше прекрасно без него обойдутся. Стиснут зубы, но справятся.

Но проходит какое-то время, и я вспоминаю Жанну. Самые зеленые в мире глаза, нежный овал лица, а главное – ее надежду на то, что я вернусь, как и обещал. И тогда медленно, но упорно я начинаю подниматься к поверхности. Любовь ведет меня, и я карабкаюсь к разгорающемуся свету, гневно ощерив зубы. Я иду к своей единственной, и горе тому, кто попытается меня остановить!

Часть 2 ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ

Глава 1

Март 1430 года, глубокое синее море: хороший врач всегда себя прокормит

Очнулся я от качки. Поначалу мне даже померещилось, что я вновь оказался на борту «Святого Антония», но затем я вспомнил и таинственный корабль, и гибель отряда, и засаду, и предательство. Кое-как я сел и, морщась от боли в затылке, оглядел низкое помещение, битком набитое людьми. В борт судна с силой плескали волны, сверху доносились приглушенные крики и ругань.

– Что за чертовщина? – пробормотал я.

Последнее, что я помнил, это высокого, жилистого человека со смуглым лицом, насаженного на копье. Он страшно выкатывал глаза, верещал от боли, но упорно старался достать меня кончиком длинного изогнутого меча. Толкнув копье от себя, я отпрыгнул в сторону…

Я осторожно ощупал затылок и грязно выругался. Похоже, что тип, который брал меня в плен, особо не миндальничал. Ударь он чуть сильнее, и лежать бы мне сейчас на улице разоренного Уэймута. Но как бы то ни было, я все еще жив.

Я внимательно пригляделся к монаху, сидящему рядом. Тот дремал, свесив голову на грудь.

– Святой брат!.. – потряс я его за плечо. Монах мгновенно вскинул голову, устало улыбнулся.

– А, очнулся наконец. Я уж боялся… – он не договорил, привычно перекрестившись.

– Робер Трелони, – уже привычно представился я. – Ирландец из города Эббилейкс, что в графстве Ормонд. Путешествую в поисках отца.

– А я брат Иосиф, – наклонил голову монах. – Цистерцианец из Тулузской обители, ездил в Кентерберийское аббатство поклониться мощам святой Женевьевы, – и, покосившись по сторонам, вполголоса добавил: – Вообще-то, пока ты был без сознания, чадо мое, то бредил, причем очень громко. Практически кричал. Представь себе, как изумились добрые жители славного города Уэймут, услышав звуки французской речи. Вот и пришлось мне взять на себя заботу о раненом, больше никто не пожелал тобой заниматься.

Помолчав немного, монах с ехидной улыбкой заявил:

– Никогда не думал, что в Ирландии так хорошо говорят по-французски, вот уж чудо так чудо. По-английски у тебя выходит куда как хуже, такого акцента я давненько не встречал!

Я нахмурился, бросив по сторонам вороватый взгляд. Ай, как скверно, хорошо еще, что британцы не удавили меня, пока я валялся без сознания. Вот так мы, бойцы невидимого фронта, и прокалываемся там, где вовсе и не ожидали! То радистка Кэт рожает с травмой головы и все кроет проклятых фашистов по матери, да так разнообразно, что те просто диву даются, то я, копьем ушибленный… Любопытно, что же такого я здесь наговорил, что все начали от меня шарахаться?

– И о чем же я бредил? – небрежно спросил я.

– Да так, – уклонился от ответа брат Иосиф. – В основном грозился все на острове спалить и сжечь до основания, а уж потом, или, как ты говорил, «опосля», задать всем «англичашкам» хорошую трепку.

Ощутив, как краска горячей волной заливает лицо, я тихонько чертыхнулся, а монах отвернулся, скрывая улыбку. Похоже, пора было сменить тему разговора.

– И как же вас занесло так далеко от дома, да еще во вражескую страну? Неужели у вас во Франции не хватает мощей святых?

– Мы, цистерцианцы, – люди мирные, – строго ответил брат Иосиф, – а путешествовал я по делам церковным, к мирянам отношения не имеющим!

Он уставился на меня пылающими глазами, рот собрал в тонкую нитку, брови сдвинул к самой переносице. Я примирительно улыбнулся, выставив перед собой ладони, и быстро сказал:

– Ради Бога не сердитесь, брат Иосиф. Я не хотел вас обидеть, это все моя голова. Она до сих пор трещит от боли, и я сам не понимаю, что за чушь несу, – и, не дожидаясь ответа, спросил, обведя помещение рукой: – Не объясните мне, что тут происходит?

– Набег сарацин, – пожал тот плечами. – К сожалению, в последние пару лет это происходит все чаще. Пока христианские страны сцепились в непримиримой схватке, напрочь позабыв о защите истинной веры, мусульмане Леванта вовсю этим пользуются. Галеры сарацин ложатся в дрейф неподалеку от южного побережья Британии, благо из-за низкой посадки их трудно заметить издали, не то что наши суда. А на закате пираты без помех высаживаются на берег, грабят, сколько могут, захватывают пленников и на рассвете уходят в открытое море.

– И сколько же человек у них на борту? – спросил я.

– Сто – сто пятьдесят гребцов, таких же невольников, как и мы, и не менее трех сотен команды. Все как один отъявленные головорезы, а что самое худшее, среди них встречаются и бывшие христиане.

Я повнимательнее пригляделся к соседям и тяжело вздохнул. Из полутора сотен захваченных англичан, набитых в трюм галеры, как сельди в бочку, большую часть составляли молодые женщины. Мужчин было немного, человек сорок, половина из них ранены, вид растерянный, глаза потухшие, движения вялые. Даже если бы я смог уговорить их попробовать, с такими незначительными силами нечего и думать о захвате галеры.

– Давно мы плывем?

– Второй день, – ответил брат Иосиф. – Думаю, если бы королевский флот мог настичь пиратов, то нас бы уже отбили. Боюсь, всех пленников ждут невольничьи рынки. – Монах огляделся и с грустью добавил: – И кажется мне, что часть раненых не доживет до конца пути. Что ж, все в руке Божьей.

Он истово перекрестился и, опустившись на колени, начал молиться. Я тяжело вздохнул, в любом случае мы путешествуем в лучших условиях, чем негры через пару веков. На невольничьих судах чернокожих не только заковывали в кандалы, их еще и набивали в трюмы сверх всякой меры. Помню, где-то читал, как из совсем небольшой каюты патруль, остановивший работорговца, извлек двести негритянок, в основном уже мертвых. Я еще раз внимательно оглядел сидящих плечом к плечу англичан. Люди как люди. Враги, ежу понятно, но все же люди. Страдают, плачут, утешают друг друга. Пока я был без сознания, они потеснились, чтобы я мог лежать. Отнеслись по-человечески к презренному галлу.

Я решительно встал и, осторожно протискиваясь между сидящими, пошел к лестнице, ведущей из трюма на палубу. Меня пробовали остановить, я вежливо отмахивался, уверяя, что все будет в порядке. Колотил я в люк недолго, чуть ли не сразу он откинулся, и в трюм осторожно заглянул узкоплечий, весь какой-то скукоженный человек. Круглые настороженные глаз и длинный нос, загнутый вниз, делали его похожим на фламинго.

– Не шуметь, – строго сказал он, поправляя замусоленный тюрбан. – А то будет хуже!

– Куда уж хуже, – вздохнул я и, не отвлекаясь от темы, добавил: – Здесь, в трюме, уйма раненых Если о них не позаботиться, то они умрут, плакали тогда ваши денежки. Ни продать, ни получить выкуп за покойников вы не сможете.

Скукоженный молча таращился, словно силясь понять, какого рожна мне от него надо.

– Если не начать их лечить, они умрут, – пояснил я, стараясь говорить медленно и четко.

– Невозможно, – покачал головой скукоженный. – Мы потерялись, отстали от остальных галер, а на нашей лекаря нет. Так что все в руке Аллаха, кому суждено, тот умрет, кому не суждено – выживет. Теперь иди на свое место и больше не беспокой меня.

Человек в тюрбане выразительным жестом положил руку на рукоять сабли, висящей на поясе.

– Я сам лекарь! – с вызовом заявил я.

– Иди на место!

Сузив глаза, я подчинился, в душе же высказал, выкрикнул и даже выплюнул в лицо сарацину целую кучу обидных слов. Как ни странно, на душе не полегчало. Вот если бы я добился цели…

Я хмуро прикинул, что сумею сделать в нынешних условиях для раненых, вышло, что практически ничего. Ну, вправлю я несколько вывихов, зафиксирую переломы, как смогу, вот и все. Ни перевязки, ни лекарств, ни инструментов у меня нет.

Я все еще морщил лоб, обдумывая, как же быть, когда люк, ведущий на палубу, распахнулся и к нам спустился давешний сарацин. Пленные дружно подались в стороны, пряча лица, но скукоженный не обратил на них никакого внимания. Разглядев меня в толпе, человек-фламинго призывно махнул, я поднялся на ноги и подошел к нему.

– Ты не соврал, что лекарь? – очень серьезно спросил сарацин. – Может быть, ты ошибся, тогда еще не поздно отказаться.

– Я настоящий лекарь, и говорят, что неплохой, – сухо ответил я. – К чему эти расспросы, ты что, хочешь проверить меня?

– Не я, – покачал он головой. – Капитан.

Жестом приказав мне подняться на палубу, сарацин внимательно оглядел трюм, после чего сам заскрипел ступеньками. Господи, как же хорошо выйти на свежий воздух! Влажный морской ветер нес прохладу, и пусть небо было сплошь затянуто серыми облаками, почувствовал я себя просто прекрасно.

Впервые в жизни я попал на борт галеры, а потому с интересом огляделся. Корпус длиной не менее ста ярдов выглядел заметно уже, чем у европейских судов, да и палуба была расположена гораздо ниже. Гребцы, сидящие вдоль бортов, отдыхали, подняв весла. Пиратскую галеру нес огромный парус, укрепленный на единственной мачте.

– Иди туда, на корму, – каркнул сарацин. – Нечего стоять, капитан ждет.

Не мешкая, я двинулся вперед, аккуратно огибая воинов, сидящих и стоящих на палубе. Проводник шел следом, у капитанской каюты он обогнал меня, осторожно постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, скользнул внутрь. Прошло не больше минуты, дверь распахнулась, и скукоженный поманил меня внутрь.

Кто сказал, что на боевом корабле все должно быть строго и функционально? Огромные яркие ковры слепили глаза сочными цветами, мягко колыхались какие-то полупрозрачные занавески, щебетали экзотические птицы в золоченых клетках, развешенных под потолком. Какая-то мелкая обезьянка в красной феске и узорчатых шароварах при виде меня раздраженно заверещала, пряча за спину сочный банан. На низкой софе громоздились горы подушек, а вон та штука называется кальяном, я их в кино видел.

Ошеломленный буйством красок, я невольно зажмурился. Убранство каюты выглядело более чем экзотично.

Зато капитан галеры, вышедший мне навстречу, был очень даже реальным. Крепкая широкоплечая фигура, перевитые жилами руки, орлиный взгляд, на голове чалма с драгоценным камнем впереди и пышным пером сверху, которое мерно колыхалось то ли в такт ударам волн, то ли из-за легкого сквозняка. Луч света упал на его лицо, я, не удержавшись, тихонько хмыкнул. Густая рыжая борода, синие как летнее небо глаза, широкие скулы, нос картошкой. По виду – явный европеец, если не сказать славянин, что он тут делает? Каким ветром его занесло на капитанский мостик?

Владелец каюты глянул на меня с явным отвращением и коротко пролаял что-то несуразное.

– Мой господин Абу-Абдаллах спрашивает, правда ли, что ты лекарь? – ровным голосом перевел сарацин.

– Да, – холодно ответил я.

– Если хочешь жить, тебе придется это доказать.

Я пожал плечами, изобразив на лице скуку. Мол, надо, так надо, было бы о чем говорить. Можно подумать, мне придется побить олимпийский рекорд, а на заняться насквозь привычным делом.

Словно прочитав мои мысли, капитан презрительно фыркнул и, глядя мне прямо в глаза, произнес нечто оскорбительное. Не обязательно знать язык, я все понял по тону. Его толстые губы скривились в ехидной ухмылке, в углах глаз собрались морщины. Скукоженный оскалил желтые, словно дынная корка, зубы и громко хихикнул, но переводить не стал, промолчал.

– Перетолмачь, что он сказал, – потребовал я.

– Ну… доблестный Абу-Абдаллах сомневается в том, что ты хороший лекарь. Он считает, что ты солгал, и размышляет вслух, удастся ли на тебя поймать хорошую акулу.

Я хмуро посмотрел на капитана, тот повелительно махнул рукой в сторону двери. Похоже, мое общество успело ему наскучить.

– Веди меня, мой проводник, – пробормотал я сквозь зубы. – Не получилось в драке, покажу себя в медицине.

В конечном итоге все вышло не так уж и плохо, как я ожидал, ведь лекарь на галере все же был. Именно так, был!

Как неохотно пояснил скукоженный толмач, назвавшийся Марзаком, во время налета на Уэймут сарацинского эскулапа угораздило спуститься с галеры. То ли его потянуло на подвиги, а может, покойный просто захотел пограбить. Как бы то ни было, после боя бедолагу нашли в одном из переулков буквально насаженным на здоровенные вилы. Все, что от него осталось, – небольшой сундучок с разнообразным медицинским имуществом, который тут же припрятал от греха подальше хозяйственный боцман.

Не тратя ни минуты, я с головой зарылся в барахло покойного и почти сразу обнаружил шелковые нити и иглы, пару увесистых клинков и один нож с тонким лезвием. Еще в сундучке хранился рулон отбеленного холста и корпия, при виде которой я немедленно скривился. Кто бы знал, как мне надоело пользоваться этой дрянью вместо нормальной ваты!

Уныло присвистнув, я разложил перед собой обнаруженные богатства и оглядел их с некоторым отвращением. Шить раны прямыми иглами – что за извращение? И где, позвольте узнать, иглодержатель? Ах мои прекрасные, острые как бритвы скальпели, сгинувшие бесследно, когда меня захватили в плен в замке Молт, как же мне вас не хватало!

Звонко хлопнув ладонью по крышке сундучка, я покосился на приданного мне помощника. Как пояснил Марзак, раньше этот матрос время от времени помогал покойному лекарю, а потому я сразу же окрестил его медбратом. Было в нем что-то от тех разбитных, но прекрасно знающих дело ребят с Украины, с которыми я проходил срочную в полковом медпункте!

Заметив мой хмурый взгляд, медбрат, диковатого вида сарацин, низенький, широкий в плечах и с круглой плешивой головой, понятливо кивнул, исчез куда-то, но тут же появился, гордо размахивая неким инструментом. Подбоченясь, протянул мне его с видом феи лесного озера, которая милостиво одаряет чудесным мечом Эскалибуром короля Артура, на поклеванном оспинами лице было написано нечто вроде «Я понимаю, как ты потрясен, но эта чудесная вещица и впрямь предназначена для тебя!»

Я и в самом деле потерял дар речи, пару раз сглотнул, но, пересилив себя, с опаской взял удивительный инструмент. В моих руках оказалась увесистая одноручная пила, настоящая мечта дровосека, с чудовищными зубьями, покрытыми подозрительного вида пятнами. Чувствуется, не одну сотню рук и ног отняли с ее помощью. Что ж, в работе хирурга ампутационная пила – вещь незаменимая, как ни крути, и уж всяко полезнее меча-кладенца.

– Молодец, – веско произнес я, стараясь, чтобы голос звучал твердо, как и положено настоящему лекарю. – Благодарю за старание!

Доброе слово и сарацину приятно, а потому медбрат довольно осклабился и даже попробовал принять нечто вроде строевой стойки.

– Ты готов, наконец? – рявкнул истомившийся толмач.

– Не кричи, – осадил я его. – Мне требуются еще две вещи.

– Какие?

– Мне нужна чистая вода и как можно больше крепкого вина!

– Собираешься пить по такой жаре? – изумился Марзак. – Слышал я, что вы, британцы, совсем ненормальные, прямо на всю голову больные, но не настолько же!

Я стиснул зубы, но удержался от комментариев. Явно повторялась история четырехлетней давности, когда от меня требовали объяснений, какого черта я трачу драгоценное пойло на мытье рук.

Тем временем толмач гортанно прикрикнул на моего помощника, тот жестом фокусника извлек из-за спины деревянное ведро с привязанной к нему веревкой и через минуту осчастливил меня полным ведром морской воды. Я открыл было рот, но, натолкнувшись на твердый взгляд Марзака, понял, что пресной воды, и уж тем более кипяченой, мне не видать как своих ушей.

А вместо крепкого вина мне торжественно вручили здоровенную бутыль уксуса. Что ж, нашим партизанамприходилось гораздо хуже. Бинты после раненых стирали по многу раз, вместо ватных тампонов и марлевых подушечек использовали мох, и все же как-то справлялись, – к лицу ли мне отступать?

– Давайте сюда ваших раненых и больных, – приказал я. – Прием объявляю открытым.

И люди потянулись ко мне. Поначалу неохотно, придирчиво всматриваясь и обмениваясь скептическими репликами, а затем, убедившись в том, что пленник и вправду знает свое дело, раненые пошли валом.

Не так-то просто далось сарацинам разграбление Уэймута, британцы сумели постоять за себя. Мне пришлось чистить и ушивать раны, накладывать шины и повязки, вырезать из тел наконечники стрел. Заодно решилась мучавшая меня загадка, как давать обезболивание, если под рукой нет ни алкоголя, ни опиатов.

В отличие от женщин, мужчины, доложу я вам, совсем не переносят боли! Нет, под вражескими пытками они, быть может, и станут во весь голос смеяться и нецензурно комментировать физические и душевные недостатки мучителей, я не спорю. Но отчего-то при виде доктора со сверкающим лезвием в руке мужчины ведут себя точь-в-точь как избалованные дети. Они прячут раны, пытаются хитрить, бледнеют и если не падают в обморок, то убегают.

Как оказалось, на флоте обезболивание происходит очень просто, без всяких сухопутных нежностей. За долгие века мореходы чего только не перевидали, а потому разработали собственную уникальную методику оказания медицинской помощи. Каждого раненого мы пристегивали сыромятными ремнями к специальной доске, а едва один из воинов завопил от боли, выплюнув изо рта специальную деревяшку, какую следовало закусывать зубами, как медбрат, коротко размахнувшись, тут же отправил его в нокаут.

Я бросил косой взгляд на увесистую дубину, для вида обмотанную тряпками, и одобрительно кивнул. Похоже, предыдущий лекарь совсем не баловал коротышку похвалами, поймав мой взгляд, сарацин мигом надулся словно воздушный шарик, я даже испугался, что его унесет первым же порывом ветра, но – обошлось.

Час шел за часом, а я все работал, не разгибая спины. И по мере того как очередь раненых уменьшалась, я ощутил, как их взгляды, враждебные поначалу, стали просто неприязненными, затем нейтральными и наконец – признательными. Не дружескими, нет, но на первых порах и это немало. Несколько раз медбрат почтительно протягивал мне кружку с чистой прохладной водой, я жадно пил и работал, работал, работал.

Очередного раненого увели товарищи, воин неуклюже прыгал на одной ноге, опираясь о широкие плечи друзей, а вторую, забинтованную в голени, осторожно держал на весу, страшась ею ступить. И правильно делал, разумеется. Переломы – дело подлое, если будешь тревожить конечность, то она срастется так криво, что потом хоть в петлю лезь. Или же, не дай бог, в месте перелома образуется ложный сустав, вот и будешь куковать на берегу, в море инвалиды не нужны.

– Дальше, – прохрипел я, не поднимая головы. – Давайте следующего.

Я сполоснул руки в ведре с морской водой, смывая с них кровь, и, осознав, что воины и матросы, толпящиеся вокруг, отчего-то разом замолчали, поднял голову.

– Ты и вправду настоящий лекарь, – громко сказал капитан.

И когда только успел подойти, еще минуту назад его тут не было. Похоже, главарь пиратов решил лично разузнать, что же творится на вверенном ему судне, ведь настоящий командир всегда должен быть в курсе дела. По-английски Абу-Абдаллах изъяснялся почти без акцента и теперь глядел на меня без всякого брезгливого прищуривания.

– А теперь я хочу, чтобы ты посмотрел еще одного человека, – заявил капитан.

Я плюхнулся на какую-то бочку, стоявшую поблизости, и смахнул со лба пот. Тучи развеялись, и солнце палило так, что по раскаленной палубе невозможно ходить босыми ногами. Подскочивший медбрат с полупоклоном протянул мне кружку с водой.

– По такой жаре могли бы и холодного вина плеснуть, – недовольно пробурчал я себе под нос, но воду выпил.

Капитан, скрестив руки на груди, смотрел требовательно, и я спросил:

– Так это все было проверкой?

– А ты хотел, чтобы я допустил к брату неизвестного проходимца? – поднял брови Абу-Абдаллах.

– Да нет, все верно, – покачал я головой и, не удержавшись, ехидно заявил: – Наиболее опасные опыты производятся на наименее ценных членах экипажа, не так ли?

Капитан, не удостоив меня ответом, резко отвернулся, выразительным жестом и парой увесисто прозвучавших слов что-то приказал медбрату. Тот, почтительно поклонившись, бросился собирать инструменты, перевязку и уксус, я же поспешил вслед за «первым после Бога».

Что ж, «брата» Абу-Абдаллаха я спас. К моему изумлению, им оказалась молоденькая женщина, вдобавок совсем не в моем вкусе. Хотя если вам нравятся этакие бойкие пампушки, то Фензиле пришлась бы вам по нраву. Не знаю, какого черта ее понесло в море, да еще и в мужской одежде, может быть, во всем виновата любовь.

Здесь замечу, что капитан глядел на нее особым взглядом, издалека было видно, что он всерьез переживает за девушку. Ее заболевание оказалось чисто женским, и больше распространяться на эту тему я не буду. Главное, что я смог помочь больной, медицинские же подробности излишни.

Следующая неделя прошла у меня сплошь в лекарских заботах, часть раненых лихорадило, у некоторых воспалились наложенные швы. Ничего удивительного, так уж устроены люди, что никогда нельзя с точностью предсказать, как у них пойдет лечение. К примеру, медики, кого ни спроси, с опаской относятся к рыжим. У них все болячки заживают не по-людски, а черт знает как, да и реакция на лекарства подчас самая непредсказуемая.

На третий день мне удалось добиться, чтобы помощником ко мне приставили того самого монаха-цистерцианца, который ухаживал за мной, пока я лежал без сознания. Во-первых, земля – она круглая, и за добро следует воздавать добром, а во-вторых, вытащить хоть одного человека из душного и тесного трюма – это уже маленькая победа.

В тот момент я еще не знал, что наша встреча круто изменит мою жизнь, но не стоит забегать вперед, расскажу все по порядку.

Брат Иосиф с легкостью заменил медбрата-сарацина. Монахам и священникам привычно ухаживать за хворыми и израненными, ведь в аббатства и монастыри часто привозят жертв разбойничьих нападений, подобранных на дорогах. А куда еще, собственно, деть человека, если тот заболел вдали от дома, а до муниципальной медицины еще не додумались? Много облыжного говорят о монахах, мол, и пьяницы они, и чревоугодники, и даже развратники, но никто еще не пожаловался на то, что они отказали в помощи больному.

Вдобавок, признаюсь честно, мне хотелось повнимательнее присмотреться к этому цистерцианцу. Было в нем что-то необычное и даже тревожащее. Гордая осанка, твердая линия рта, острый пронизывающий взгляд, сухие жилистые руки, текучая точность движений. Пару раз у меня возникало твердое ощущение, что монах вовсе не тот, за кого себя выдает. Говорят, два вора в толпе всегда заметят друг друга, вот так и я отчего-то чувствовал в нем родственную душу, подобного мне специалиста по тайным операциям. Интуиция сработала? Возможно, отчего бы и нет.

Как бы там ни было, я решил держать брата Иосифа при себе, а при первом же удобном случае постараться припереть его к стенке и заставить раскрыться. Но повод для разговора по душам все не подворачивался, монах вел себя абсолютно естественно и большую часть времени, свободного от оказания помощи раненым и больным, проводил в молитвах.

Капитан в конце концов разрешил мне оказывать помощь пленникам, запертым в трюме, но только после того, как я закончу помогать сарацинам.

Как ни старался капитан галеры догнать остальные корабли пиратской эскадры, ничего у него так и не вышло. Напрасно широкий парус, поднятый на единственной мачте корабля, ловил свежий ветер. Зря ярились и щелкали плетьми-девятихвостками надсмотрщики, заставляя гребцов быстрее ворочать тяжеленными веслами, тщетно пыхтели барабанщики, выбивая четкий ритм. Впередсмотрящий безостановочно крутил головой, козырьком приложив пальцы к глазам, но ничего утешительного он не замечал.

На шестой день плавания сарацинам удалось захватить двухмачтовое торговое судно из Генуи, и капитан немедленно распорядился перегрузить на него пленных англичан и часть матросов. Нас с братом Иосифом он оставил на «Клинке Аллаха», и отныне я заботился только об экипаже пиратской галеры.

На восьмой день плавания поднялся сильный попутный ветер, широкий парус галеры вздулся, энергично подталкивая судно вперед, гребцы бездельничали, подняв весла вверх. Я освободился рано, судя по солнцу, ползущему вверх, не было еще и десяти часов.

Вместе с братом Иосифом мы стояли на корме, ярдах в пяти от сосредоточенного рулевого, и с тоской глядели в морскую даль, рассуждая об ожидающих нас перспективах.

– С пленными англичанами сарацины поступят просто, – задумчиво произнес монах. – Девочек и женщин, разумеется, продадут в гаремы. Для чего еще они могут сгодиться?

– А как поступят с мужчинами? – поинтересовался я.

– С дворян возьмут выкуп через посредников. Тех из купцов, что смогут за себя заплатить, тоже отпустят. Ну а ремесленников продадут в рабство, тут без вариантов.

– А что ожидает служителей церкви? – спросил я с самым наивным видом, какой только сумел изобразить.

Помолчав, брат Иосиф без особой уверенности ответил:

– Вообще-то каждый корабль, возвращающийся с набега, должен встречать мой собрат по ордену. А еще цистерцианцы часто посещают аукционы по продаже рабов, специально для того, чтобы выкупать несчастных вроде меня.

Монах так тяжело вздохнул, что я невольно поджал губы. Похоже, не так уж и сильно он верит в то, что его спасут. Мало ли галер возвращается с добычей, что, если именно в этот момент в порту не будет дежурить его собрат по ордену? А если он заболеет или будет занят неотложными делами? Да и хватит ли у него денег на выкуп монаха? Или двух монахов…

Даже после простой прикидки вариантов мне стало ясно, что рассчитывать я могу только на себя. Опустив голову, я отвернулся от собеседника.

– Что произошло, отчего ты ходишь как в воду опущенный? – тихо спросил брат Иосиф.

– Наш капитан хочет оставить меня у себя в качестве, как он выразился, личного лекаря, – помолчав, признался я.

– Ну и что тут плохого? – поднял брови монах и, пожав плечами, рассудительно добавил: – Твоей участи могли бы позавидовать весьма и весьма многие пленники.

Пряча глаза, я ответил, буквально выдавливая из себя каждое слово:

– Не только в качестве врача, но и в качестве евнуха, чтобы я помогал обслуживать его многочисленный гарем. А если у меня будет хорошо получаться, Абу-Абдаллах обещал подарить меня какому-нибудь высокопоставленному вельможе!

– Неплохая карьера тебя ожидает, – развеселился брат Иосиф. Оглядев меня с видом завзятого конского барышника, рассудительно добавил, пряча улыбку: – Парень ты видный, евнух выйдет на загляденье!

– Это невозможно! – сказал я твердо, а пальцы сами сжались в кулаки. – Я обязательно должен вернуться во Францию, и чем раньше, тем лучше. Все дело в том… – я замешкался было, но тут же добавил: – Я послушник Третьего ордена францисканцев.

Да, я раскрылся перед чужим человеком, чего, в принципе, не имел права делать. Никто не должен знать, что я находился в Англии, понимаете, никто! Вот только британцам эта тайна прекрасно известна, а потому не было больше смысла таиться. А самое главное, я очень четко понимал, что самому, без чьей-то помощи мне ни за что не выпутаться из этой переделки. Без знания языка, обычаев и нравов мне суждено провести остаток жизни на положении раба. И даже если рано или поздно я ухитрился бы бежать, доживать свои годы евнухом меня как-то не прельщало. Бр-р-р… и подумать страшно, прямо мороз по коже. Единственный шанс – помощь брата Иосифа, а потому я должен был рассказать ему хотя бы часть правды.

Я глянул ему в лицо. Взор мой прям и открыт, руки слегка приподнял и развернул, чтобы были заметны пустые ладони. Подсознательно эта поза воспринимается собеседником как свидетельство чистоты и искренности твоих намерений. Кое-что знаем, чай, не лыком шиты.

– Не понял, что ты бормочешь, – нахмурился монах. – Чайки так пронзительно кричат, что я ни слова не разберу.

– Я сказал, – выговорил я четко и раздельно, – что принадлежу к Третьему ордену францисканцев. Я послушник аббатства Сен-Венсан, расположенного неподалеку от Блуа, а в Англию был послан инкогнито, для выполнения некой важной миссии. Мне очень нужна ваша помощь!

Помолчав, брат Иосиф уточнил:

– Выходит, ты все же не ирландец Трелони, да?

– Брат Робер, – представился я.

Следующие полчаса прошли в беседе о родном аббатстве. Монах с непроницаемым лицом задавал множество вопросов, уточняя распорядок дня, количество и расположение зданий, а также всякие мелочи, вроде того, сколько окон в тамошней библиотеке. Я пыхтел, иногда задумывался, но отвечал уверенно, без ошибок.

– Похоже, ты и в самом деле послушник Сен-Венсана, – признал наконец брат Иосиф. – Не буду спрашивать, что ты делал в Англии, это дело твое и вашего аббата. Спросить хочу лишь об одном: ты когда-нибудь был в Саутгемптоне?

– Это там, где взорвался военный арсенал? – с невинным видом уточнил я. – Ноги моей там не было!

– Я почему-то так и подумал, – признался монах. Хмыкнув, оглядел меня с новым интересом. – Да, дела. Никогда бы не подумал, что встречусь здесь с одним из волчат господина де Ортона.

Заметив, как я вытаращил глаза, брат Иосиф ухмыльнулся.

– Вижу, ты не знал, как в ордене францисканцев прозвали любимцев вашего аббата!

– Волчата, – пробормотал я. Наклонил голову, попробовал слово на вкус и улыбнулся. – А что, мне нравится! Но вам-то откуда это известно?

– Земля слухом полнится, – отрезал монах. Пару минут он разглядывал меня оценивающе, уже всерьез, затем заявил: – Что ж, придется думать, как вытащить нас обоих. Шансы выкарабкаться у нас имеются, а потому будем надеяться, что все обойдется.

В ту минуту мы еще не знали, что судьба уже все решила за нас, молча глазели на медленно перекатывающиеся волны и думали каждый о своем, а на гортанные крики, раздавшиеся откуда-то слева, не обратили никакого внимания. Мало ли что случается на галере, например: отчаялся и ринулся на надсмотрщика раб, прикованный к веслу, подрались между собой матросы или солдаты, показались вдали дельфины, либо впередсмотрящий заметил беззащитное купеческое судно.

Крики тем временем усилились, грозно зарокотал барабан, захлопали плетьми надсмотрщики, с силой вспенили воду длинные весла, ощутимо прибавив скорости галере.

– Слева по курсу корабль, – прищурившись, заявил брат Иосиф.

Несколько минут я без толку вертел головой, пока монах, сжалившись, не ткнул пальцем, и лишь тогда я разглядел скользящее меж волн судно.

То тут, тот там начали собираться группки пиратов, возбужденно переговариваясь между собой, все они неотрывно смотрели на приближающийся корабль. Галера резко отвернула вправо, в сторону от неизвестного судна, а помрачневший капитан, с лицом как грозовая туча, неподвижно застыл на корме, подле рулевого. Руки Абу-Абдаллах скрестил на груди и упорно сверлил тяжелым взглядом нагонявшее нас судно.

– Там целая эскадра из четырех кораблей, – тихо прошептал брат Иосиф. – И это не торговцы, а военные галеры.

Я покосился по сторонам. Судя по тому, как задергались сарацины, они поняли, что их преследует враг. А недруг сарацин для нас, скорее всего, окажется другом.

Переглянувшись с монахом, мы незаметно отступили в сторону, укрывшись от пронзительного взгляда капитана. Нечего лишний раз попадаться ему на глаза, а то еще загонит в трюм.

– Тащи-ка сюда ящик с медицинскими инструментами, – сказал я.

Брат Иосиф довольно кивнул.

– Пусть все видят, что мы заняты делом, – заявил он и тут же исчез, легко скользя между столпившимися пиратами.

Не прошло и часа, как ветер окончательно стих, враз обвисший парус вяло колыхался под редкими порывами, и теперь вся надежда была только на гребцов. Вытаращив от натуги глаза, они наваливались на весла изо всех сил, лишь бы избежать обжигающего удара тяжелой плетью, залитые потом лица покраснели от напряжения, широко открытые рты жадно хватали воздух.

Но все было бесполезно, противник быстро догонял галеру. Его суда были немного короче и уже нашего, зато и двигались не в пример шустрее, а трофейного генуэзца преследователи захватили так умело, что лица сарацин вмиг потемнели.

Часа в два пополудни я наконец разглядел флаг, развевающийся на мачте передней галеры. На черном полотнище гордо реял золотой обнаженный клинок острием вверх.

– Это венецианцы! – взволнованно сообщил я брату Иосифу.

– Вижу, – кивнул тот. – Венецианцы – давние противники сарацин, друг друга они ненавидят смертельно, прямо как кошка с собакой!

Ближе к вечеру даже мне стало ясно, что уйти не удастся. Если капитан и надеялся улизнуть от преследователей ночью, резко изменив курс, то все его надежды пошли прахом. Венецианцы подошли на расстояние пушечного выстрела, о чем и известили нас, отсалютовав из носового орудия.

Ядро рухнуло в воду в каких-то десяти футах за кормой, я смахнул с лица соленые брызги и покосился на капитана. Глаза Абу-Абдаллаха пылали яростным пламенем, время от времени он отчетливо скрипел зубами и бросал очередное ругательство.

За его спиной столпилось не меньше сорока солдат, половина с луками и арбалетами, остальные с копьями и длинными сверкающими клинками. Лица сарацин горели мрачной решимостью, на превосходящего по силе врага они смотрели без всякого страха, обмениваясь негромкими репликами. Вскоре пиратам предстояла тяжелая, кровавая и опасная, но все же привычная работа. Они могли бы стать пахарями или пастухами, гончарами или кузнецами, торговцами или водоносами, но выбрали иную судьбу. Дорога славы частенько приводит воина в объятья костлявой старухи с косой наперевес, и с этим приходится мириться.

Я скользнул взглядом по обнаженным клинкам и задумчиво кивнул. Хорошее состояние личного оружия – верный признак настоящего воина. Ты можешь ходить оборванным, грязным и неумытым, гигиена – личное дело каждого, но если меч твой не наточен как бритва и не начищен до блеска – дело труба. Нормальные люди руки тебе не подадут и постараются поскорее выжить из экипажа. В лицо скажут: «Ахмед, мы тебя не любим, ты не мужчина, пошел прочь, паси коз на берегу!» Какое у тебя оружие, таков ты и воин. Никому не нужен товарищ, который в душе ненавидит собственный клинок, от такого не дождешься помощи в бою. Разве он прикроет твою спину?

Стоило мне на какую-то минуту отвлечься, как брат Иосиф исчез из виду. Поминутно извиняясь и кланяясь, он протолкался между столпившимися воинами, спины их сомкнулись, и монах исчез из виду. Я повернулся к настигающей нас эскадре, вскоре за спиной раздались возмущенные крики, но тут же стихли, как отрезало.

В наступившей тишине капитан раздраженно прорычал:

– Какого шайтана ты тут бродишь?

– Господин лекарь приказал мне перейти на нос галеры, – зачастил брат Иосиф. – Там мы будем ожидать начала схватки, чтобы сразу же оказывать помощь вашим отважным воинам. Я как раз выбрал подходящее место и сейчас возвращаюсь за лекарем.

Я открыл рот, не зная, что и сказать, потом закрыл его, так ничего и не придумав. Между раздавшимися в стороны воинами с искательной улыбкой топтался на месте монах, держа перед собой сундучок лекаря. Что за ерунда, зачем он таскает ларец за собой, словно дурак погремушку?

Я поймал отчаянный взгляд «помощника» и, повернувшись к Абу-Абдаллаху, часто закивал. Мол, так оно и есть. В жизни настоящего лекаря нет места женщинам, вину, вкусной еде и развлечениям. Самое главное для нас – в любую минуту, желательно ночью, да еще чтобы снег, дождь или град в лицо, бежать на помощь к больному.

Многие в моем родном двадцать первом веке искренне так считают, чуть что, тыча в нос клятвой Гиппократа. Вообще-то те, кто читал текст клятвы, знают, что не сказано в ней ничего подобного, так что хватит ею спекулировать. Не верите – ознакомьтесь, развейте иллюзии. Что еще крайне умиляет меня в больных, так это какой-то особый выверт их психики. Они мужественно терпят болезнь весь день, но как только стрелка часов начинает ползти к полуночи, из последних сил кидаются к телефонной трубке, торопясь набрать «03».

Грешат этим как убеленные сединой старцы, так и матери, молодые и не очень. Ночь представляется им страшным испытанием, которое ни за что не преодолеть в одиночку, без доктора. Как будто из подкорки поступает сигнал: «Ахтунг, ахтунг! Вот-вот на охоту выйдут пещерные львы, саблезубые тигры и стаи клыкастых волков. Больному не пережить ужасной ночи, а потому вызывай шамана, лекаря, или кто там у нас есть под рукой! Иначе – каюк. Ты только глянь на больного, мы же непременно потеряем его среди ужасных ночных хищников! Разве сможет он быстро, вприпрыжку мчаться по ночной саванне, ловко карабкаться на деревья или переплыть бушующий поток?»

Я ясно видел, как хотелось капитану сказать нечто резкое, вроде «ослов-докторов убрать в середину строя». Но настоящему мужчине грешно сердиться на юродивых, а потому Абу-Абдаллах не стал ругаться, лишь отмахнулся раздраженно и прорычал:

– Делайте что хотите, только не путайтесь под ногами!

Он развернулся к высокому широкоплечему воину в кольчуге до колен и начал ему что-то объяснять, тыча то в сторону приближающихся галер, то в солнце, которое плавно катилось к горизонту.

Не задерживаясь далее, мы быстро перешли на нос галеры. Если на ее корме были установлены сразу четыре пушки, то здесь обнаружилась только одна, судя по калибру, предназначенная для стрельбы пятифунтовыми ядрами. Нас сразу же отпихнули в сторону, к носовой пушке подскочили трое сарацин, первый из них деловито бухнул на палубу бочонок с порохом, остальные принялись заряжать орудие, нервно покрикивая друг на друга.

– Объясни, что здесь происходит? – прошипел я, как только убедился, что на нас перестали обращать внимание.

– Доверься мне, – ответил брат Иосиф. – Все идет по плану.

– По плану «А»? – язвительно отозвался я. – И когда он провалится, то окажется, что никакого плана «Б» не существует, и мы будем импровизировать, верно? Как бы не оказалось, что никакой это не боевик, а самая натуральная драма!

Монах покосился на меня с недоумением, морщины на лбу собрались в густую гармошку, словно он специально потратил пару лет на обучение этому фокусу у шимпанзе. Я вспомнил, что брат Иосиф в жизни не видел ни одного голливудского блокбастера, и отмахнулся:

– Забудь.

Тот послушно кивнул, но даже отвернувшись, я спиной чувствовал внимательный взгляд. Похоже, монах прикидывал, заговариваюсь я после памятного удара по голове, или это просто так, солнце голову напекло.

Еще через час, когда настигшие нас венецианские галеры начали обходить пиратский корабль с боков, брат Иосиф решил, что настало время действовать.

– Подойди, – громко позвал он меня, а сам с головой закопался в сундучок лекаря.

Один из канониров оглянулся на голос монаха, но, посмотрев на кусок тряпки, который сунул мне брат Иосиф, безразлично отвернулся.

– Бери же, – шепнул монах, я сомкнул пальцы и ощутил, как в протянутую ладонь опустилось нечто тяжелое.

Щеки мои заалели, руки заходили ходуном, по лицу хлынули ручейки пота, плечи с хрустом расправились.

– Спокойней, Робер, – одернул меня брат Иосиф. – Не надо таращить глаза так, словно из вас уже делают евнуха. Ведите себя естественно, как и положено пленнику, ни к чему тревожить сарацин раньше времени. Что вы разволновались, как монашка в солдатской казарме? Или никогда не держали в руках оружия?..

– Пистолеты заряжены? – перебил я монаха.

– Разумеется.

Я глубоко вздохнул, успокаивая зачастившее сердце, и незаметно огляделся. Нет, ни для кого из команды мы в данный момент не представляли ни малейшего интереса, все взоры были прикованы к исконным врагам, венецианцам.

С ловкостью фокусника я сунул за пазуху два пистолета, а в левом рукаве прекрасно поместился кинжал. Никогда я не понимал новой моды, пришедшей к нам из Бургундии в позапрошлом году. К чему эти расфуфыренные панталоны и обтягивающие рукава камзолов? Разве в такой рукав поместится кинжал или хотя бы метательный нож? Но даже если и влезет, то все равно получится полная несуразица. Ты или не вовремя замешкаешься, судорожно пытаясь выхватить клинок, или явишь на всеобщее обозрение ножны, укрепленные на предплечьях. То-то все будут тыкать в тебя пальцами и гнусно ухмыляться за спиной!

Сейчас на мне была надета рубаха под курткой из плотной ткани да широкие штаны, заправленные в сапоги. Есть где укрыть целый арсенал. А модничать я начну, когда примусь обучать новое поколение телохранителей. Или если посвящу себя врачебной карьере, ведь лекарям ни к чему прятать скальпели в тайном месте. Эти люди мирной, хоть и нелегкой профессии обычно кромсают пациентов прилюдно, а звонкую монету им платит не заказчик кровопролития, а сама жертва хирургического вмешательства. Точно так же лекари не считают нужным укрывать от постороннего взгляда прочие острые безделушки: различного диаметра иглы, пилы для работы по кости, тяжелые молотки и ампутационные ножи, больше похожие на тесаки.

На какое-то мгновение я даже ощутил грусть, так захотелось полечить какого-нибудь бедолагу, но затем встряхнулся, возвращаясь к действительности.

– Еще есть что-нибудь? – нетерпеливо спросил я, краем глаза косясь на бомбардиров.

– Стыдитесь, брат мой, – укоризненно покачал головой монах. – Жадность – один из семи смертных грехов. И потом, должен же я и себе хоть что-то оставить.

Я хмыкнул:

– Сразу не мог вооружиться? Зачем было держать все в сундуке?

– Боялся, что, когда буду протискиваться сквозь толпу, кто-нибудь из сарацин может заметить у меня оружие.

Глядя, с каким проворством брат Иосиф сует в рукава рясы различные смертоубийственные железяки, я только головой покачал. Вот фарисей! С другой стороны, имеет полное право жадничать, поскольку сам ухитрился где-то раздобыть все это богатство. А кстати, где?

Убедившись, наконец, в том, что ни в рукава, ни за пазуху ничего больше не влезет, мой спутник скривился так, словно сжевал лимон, и нехотя кивнул мне. Мол, ни в чем себе не отказывай, там, на дне осталась еще целая куча всякого добра.

Когда мы оторвались от опустевшего сундучка, брат Иосиф тихонько позвякивал на каждом шагу. К счастью, на палубе галеры стоял такой шум и гам, что различить это вызывающее бряканье и дребезжание можно было, только подойдя к нам вплотную.

– Так где ты взял оружие? – тихо спросил я.

– В капитанской каюте, разумеется, – с недоумением покосился на меня монах. – Но ты не беспокойся, там еще много осталось.

– А что же его девица, неужели она не возражала?

– Ну как же она будет мне перечить с надежным кляпом во рту? Так, посверкала слегка глазами, помычала грозно да и успокоилась.

В душе я был в восторге от предприимчивости, проявленной монахом, а если и чувствовал легкую досаду, то оттого лишь, что сам не догадался провернуть нечто подобное. Благодаря отваге и смекалке моего спутника из безоружного и беспомощного пленника я превратился… тоже в пленника, но основательно вооруженного. На меня словно повеяло воздухом свободы, и от этого захотелось то ли петь и плясать, то ли все поджечь и разгромить.

Не прошло и нескольких минут, как нам удалось вмешаться в сражение. Четыре пушки, распложенные на корме галеры, время от времени изрыгали каменные ядра в сторону венецианцев, носовое же орудие пока молчало, ожидая подходящей цели. Разогнавшись, одна из венецианских галер обошла нас с левого борта, чем неосмотрительно подставила себя под удар.

– Внимание! – пихнул меня в бок брат Иосиф. – Не спи! По команде берешь на себя тех двоих у орудия, сам я займусь пушкарем.

– Идет, – так же тихо отозвался я, еще не понимая, что он задумал. – Но, может, подождем начала штурма?

– Штурма? – вытаращился на меня монах, словно баран на новые ворота. – А зачем нам кого-то ждать, ведь мы-то с тобой уже на борту?

Что-то гортанно выкрикнув, пушкарь поднес раскаленный прут к запальному отверстию, его помощники опасливо попятились, оказавшись всего в двух шагах от меня. Грохнул выстрел, нос галеры окутало густое облако пороховых газов. На несколько секунд все вокруг меня потемнело, словно мы угодили в туман.

– Давай, – пихнул меня в бок брат Иосиф, сам тут же прыгнул вперед, к копошащимся возле пушки сарацинам.

До меня донеслись звуки глухих ударов, кто-то сдавленно простонал.

Только секунду я потратил на то, чтобы выхватить из рукавов кинжалы, затем кинулся вслед за монахом. Как же я не люблю убивать, есть в этом нечто противное природе человека! Но что остается делать, какие времена, такие и нравы.

Оба сарацина стояли ко мне спиной, прикрыв глаза ладонями, один из них что-то бурчал, второй надсадно кашлял. Первому я без особых изысков заученно вбил кинжал прямо под левую лопатку, распоров сердце, тут же сделал шаг вбок, и второй сарацин захлебнулся собственной кровью. Оба умерли, не издав ни звука, второго я даже успел подхватить и аккуратно опустил на палубу.

Откуда-то слева донесся приглушенный всплеск, и брат Иосиф, достойный служитель святой церкви, грязно выругался.

Следуя примеру товарища, я подхватил труп под мышки и спустил его за борт, туда же полетел второй. Раз уж при жизни сарацины были отчаянными пиратами, пусть упокоятся в море. К тому же нечего им путаться под ногами, еще споткнемся в самый неподходящий момент.

– Что ты там возишься? – прошипел монах, хищно оскалив зубы. – Быстрей давай сюда!

– Уже иду, – отозвался я.

Ну, не мог же хорошо обученный францисканец пустить ко дну два ятагана и четыре кинжала!

Завидев меня с целой охапкой трофейного железа, брат Иосиф насмешливо фыркнул, в его черных, как маслины, глазах мелькнула зависть. Я человек не жадный, не в пример кое-каким попутчикам, а поэтому великодушно отдал ему один ятаган.

Монах ловко крутанул в воздухе клинком и удовлетворенно заметил:

– Хорошая игрушка. Что умеют, то умеют… Ладно, пора заканчивать этот балаган!

– Каким образом? – бодро спросил я. – Развернем пушку и пальнем вдоль палубы?

– Не успеем, – с сожалением отозвался служитель Господа. – Хотя мысль неплоха. Чувствуется, что никогда ты не занимался пустой схоластикой, как некоторые наши братья. Ты явный представитель практической школы, адепт действия.

– Чем же мы тогда займемся? – воскликнул я, с беспокойством косясь на пороховой дым, который уже почти развеялся.

И когда брат Иосиф ответил, то поначалу мне показалось, что я ослышался.

– Что? – переспросил я.

– Мы подорвем галеру! – повторил монах нетерпеливо.

Нагнувшись, он подхватил с палубы запальный прут и ловко взмахнул им в воздухе, на манер ятагана, которым только что восхищался.

– Подорвем к чертям собачьим, – повторил я задумчиво, а затем широко ухмыльнулся. – Ты знаешь, – признался я, – а мне нравится твой стиль!

Не прошло и пары минут, как я установил перед братом Иосифом три бочонка с порохом, которые покойные пушкари предусмотрительно держали в отдалении от орудия. Довольно оглядев баррикаду, монах выглянул за борт и опасливо поежился. Пока я возился с порохом, он успел подтащить поближе массивную жаровню с рдеющими углями и теперь то и дело проверял, достаточно ли накалился запальный прут.

– Погоди, – быстро сказал я, в деталях припомнив недавний свой заплыв по ледяной воде Луары. – Давай сначала попробуем договориться с сарацинами по-хорошему.

– Давай, – легко согласился брат Иосиф. – Но перед тем помоги мне подкатить поближе вон тот бочонок.

Действуя в четыре руки, мы споро подкатили к возведенной мной баррикаде еще один бочонок с порохом, который я впопыхах не заметил. Даже странно, ведь он оказался раза в два больше, чем предыдущие, и по размерам вполне тянул на нормальную бочку.

– Вот теперь славно, – широко улыбнулся монах. – И железный прут как раз раскалился добела, будет чем воспламенить порох. Словом, сейчас самое подходящее время для переговоров.

Я с новым интересом покосился на брата Иосифа. Чем-то неуловимым он напомнил мне некоего рыцаря по прозвищу Бургундский Лис, профессионала тайных войн. На мгновение мне даже захотелось спросить, не слышал ли он о Гекторе де Савезе, но я тут же переборол суетное желание. Разумеется, слышал, а может быть, даже встречал. Такие люди прекрасно знают друг друга. Пусть не любят, но то, что уважают, – и к гадалке не ходи.

Действуя как настоящий парламентер, я торжественным шагом прошествовал в сторону кормы и, поймав за руку ближайшего воина, крепко, от души, дал ему в ухо. Не так, разумеется, чтобы сарацин потерял сознание, а чтобы привлечь к себе внимание. Как ни странно, но увесистый кулак помогает куда лучше, чем муторное махание белым флагом или долгие разъяснения.

Вот и в этот раз все устроилось как нельзя лучше. Правда, поначалу обиженный воин хотел выпотрошить дерзкого британца, но я предусмотрительно выставил вперед трофейный ятаган и, холодно улыбаясь, ткнул пальцем за спину, туда, где брат Иосиф дружелюбно размахивал раскаленным металлическим прутом над бочонком с порохом. Сарацин уронил вниз челюсть и, побледнев, как жертва вампира, с криком унесся на корму галеры.

Капитан появился ровно через полминуты, следом за ним явилось не менее сотни сарацин. Все злые как собаки, и только железная воля капитана не позволяла им разорвать нас на кучу кровавых ошметков.

– Что это вы задумали? – прорычал Абу-Абдаллах, прожигая меня огненным взглядом.

– Решили сдаться в плен венецианцам, – ответил я вежливо, но отстраненно, так, как и подобает французскому дворянину, когда он беседует с представителем туземного командования. – А так как без знакомых лиц нам будет скучно, то за компанию мы решили и вас прихватить.

– Прихватить? – улыбнулся Абу-Абдаллах одними губами. – Это не так просто. Пли!

Не успел я и глазом моргнуть, как арбалетчики, притаившиеся среди толпы, дали дружный залп по монаху, стоящему на носовой площадке. Он успел дернуться, словно пытаясь увернуться, но с арбалетами шутки плохи, эти механические луки на коротком расстоянии бьют сильнее дробовика.

С неприятным холодком в душе я заметил, как в грудь брата Иосифа вонзились два арбалетных болта. Мгновенно побледнев, монах зашатался как пьяный, раскаленный металлический прут с глухим стуком ударился о палубу и покатился куда-то вбок. Какое-то мгновение брат Иосиф стоял на подгибающихся ногах, лицо его побелело еще сильнее. Потом он поймал глазами мое лицо и, прохрипев: «Прыгай!», с плеском рухнул на борт.

При падении монах опрокинул жаровню, раскаленные угли покатились по дощатому настилу палубы, просмоленное дерево тут же задымилось. Но даже мне, сухопутной крысе, было понятно, что достаточно плеснуть ведро забортной воды, и все сразу же погаснет.

– Огонь на палубе! – коротко рявкнул капитан, и мимо меня тут же промчались несколько человек, возбужденно перекрикиваясь на ходу.

– Так что ты говорил… – начал было Абу-Абдаллах, уставившись в меня горящим взглядом.

Я, не дожидаясь неизбежной развязки, швырнул в него ятаган и кинжал, ведь в море мне острые предметы все равно не понадобятся, затем красивым прыжком кинулся в воду. Капитан ловко отбил брошенный меч, увернулся от летящего в грудь кинжала и, ринувшись следом, успел-таки зацепить по ноге несостоявшегося евнуха, начисто срубив мне каблук. Ну и пусть, к чему в море каблуки?

Я плыл под водой, сколько хватило дыхания, а потом и еще немного, опасаясь выставить голову на поверхность. Всякому известно, как злобно-мстительны сарацины, стоило мне только вынырнуть, и они тут же нашпиговали бы меня стрелами. Пришлось бы мне рассекать океанские просторы, как гордый морской еж, красивый и колючий.

Нырнул я глубоко, иначе галера с ее осадкой в добрых три ярда могла бы попросту подмять меня, к тому же получить по голове тяжеленным веслом – удовольствие из разряда сомнительных. Я избавился от сапог и всего трофейного железа, но как ни старался удержаться под водой подольше, в конце концов мне пришлось вынырнуть.

Я жадно открыл рот, мечтая наполнить горящие легкие свежим морским воздухом, но тут же закашлялся от едкого вонючего дыма, потом огляделся и с недоумением сморгнул, от неожиданности даже позабыв дышать. Ярдах в двухстах от меня вовсю пылала пиратская галера, по палубе метались маленькие фигурки и что-то кричали, отчаянно жестикулируя. Некоторые сарацины прыгали в воду, не дожидаясь неминуемой развязки.

С венецианских галер, подошедших с двух сторон, перекинули абордажные мостики, по ним, толкаясь, с пылающего судна перебегали люди. Многих спихивали в воду, оттуда они что-то кричали тонкими голосами, умоляюще тянули руки. Таким бедолагам венецианцы кидали веревки.

– Что за чертовщина? – булькнул я изумленно, а набежавшая волна щедро, от души плеснула мне в рот.

– Помоги, – донеслось откуда-то сзади.

Я обернулся и с изумлением уставился на брата Иосифа, который в изнеможении лупил руками по воде. Похоже, умение плавать не входило в число его талантов. Думаю, в том заплыве я побил собственный рекорд скорости. Монах уже с головой погрузился под воду, когда я ухватил его за шиворот.

– Тяжелый, – промычал я сквозь зубы. – Вот же фарисей, вместо того чтобы умерщвлять плоть, жрал в три горла!

Брат Иосиф молчал, не огрызался. Ощутив себя в надежных руках, он потерял сознание. Глядя на два арбалетных болта, торчащие из груди монаха, я должен бы был призадуматься, отчего это он до сих пор жив и как ему удалось выплыть с такими ранами, но, честно признаюсь, мне было не до того. Плаваю я неплохо, но если бы через десять минут к нам не подоспела шлюпка с третьей галеры, которая не спешила вступать в бой, а разумно держалась позади, боюсь, оба мы пошли бы на корм морским рыбам. Когда нас вытаскивали из воды, все, на что меня хватило, это прохрипеть:

– Осторожнее, он тяжело ранен.

Как только из шлюпки нас подняли на палубу галеры, я, собрав всю волю в кулак, заставил себя подняться на ноги. Растолкал моряков, собравшихся вокруг тела брата Иосифа, а по пути выхватил у одного из солдат кинжал. Тот был так ошеломлен моим натиском, что немного растерялся и не смог помешать. Я упал на колени рядом с неподвижным телом монаха, отточенное лезвие кинжала с легкостью вспороло рясу, на секунду я зажмурился, страшась увидеть, что арбалетные болты засели в легких или, того хуже, в сердце, но, устыдившись, тут же открыл глаза и растерянно заморгал.

– Господи Иисусе! – воскликнул кто-то за моей спиной. – Вот это номер!

– А монах-то не прост! – с явным удовольствием рявкнул чей-то сочный бас. – А ну, позвать сюда корабельного лекаря.

– Не надо никого звать, – пробормотал я ошеломленно. – Я уже здесь.

Под рясу брат Иосиф ухитрился поддеть цельнокованый нагрудник, позаимствованный, судя по гравировке и позолоте, из капитанских запасов. Я быстро снял и откинул в сторону переднюю половину доспеха, под него смышленый цистерцианец подложил кучу тряпья, чистый шелк, если кому интересно, чтобы железо не болталось и не натирало грудь. Я осторожно стянул тряпки, стараясь не потревожить раны, и, внимательно осмотрев монаха, вытер со лба холодный пот. Наконечники арбалетных болтов, задержанные стальным нагрудником и подложенным под него тряпьем, погрузились в грудь моего боевого товарища самое большее на дюйм. Для человека подобная рана – сущий пустяк, так просто нас не убить.

– Будет жить, – пробормотал я.

Напряжение, придававшее мне силы, отступило, на плечи неподъемной тяжестью навалилась усталость. Я ощутил, как вымотался и озяб, холодный ветер насквозь продувал мокрую одежду, унося последние крохи тепла. Доски палубы закружились лопастями вентилятора, затем мягко прыгнули прямо к лицу, и больше я ничего не запомнил.

Очнулся я в какой-то полутемной комнате, пару секунд с недоумением оглядывался, а затем помещение качнулось. Кто-то невидимый включил звук, и я расслышал крики чаек и ритмичный скрип сотни весел, который невозможно перепутать ни с чем на свете.

– Господи, – простонал я. – Да когда же закончатся эти приключения на море? Ведь я никогда не просил Тебя ни о чем подобном. Все, чего желал, так это сперва быть хирургом, затем – королевским телохранителем, а в последнее время я вообще грежу лишь о любимой девушке. Но никогда, слышишь, никогда я не думал о морских экзерсисах! Не хочу я странствовать по морю-окияну, как Садко, Иона или какой-нибудь там Джон Сильвер, мне и на суше хорошо!

– Долго же ты спал, братец, – заявил чей-то знакомый голос, а затем я увидел смеющееся лицо монаха.

Я рывком сел и, ухватив протянутую кружку, как следует к ней приложился.

– Прекрасное вино, – пробормотал я между глотками. – Где мы находимся?

– На «Гонце», это головная галера патрульной эскадры Венецианской республики, – заявил он. – К счастью, я знаком с капитаном.

Поймав мой внимательный взгляд, брат Иосиф решил объясниться:

– Как-то проездом я исповедовал его старшего помощника.

– Ясно, – кивнул я, подумав, что раз у Третьего ордена францисканцев есть интересы в Англии, то почему бы цистерцианцам не интересоваться Венецией.

Вслух же спросил:

– Но почему вспыхнула сарацинская галера? Я ведь видел, что ты не успел сунуть раскаленный прут в порох.

– Пока ты шел на переговоры, я успел сделать пару пороховых дорожек, так что когда опрокинулась жаровня и угли рассыпались по палубе…

– И в самом деле просто, – согласился я. – Когда мы будем в порту?

– До Венеции нам осталось идти около недели, там капитан должен высадить пленных сарацин и спасенных англичан, оставить генуэзское судно. Район тут оживленный, встречные корабли снуют во всех направлениях. Если хочешь, я попрошу капитана посадить тебя на судно, идущее во Францию.

Все удалось и сложилось как нельзя лучше. Похоже, Господь внял моим молитвам и вознамерился вернуть одного послушника на сушу. Уже на следующий день мы встретили венецианское торговое судно, идущее в Ла-Рошель, а еще через пару недель я наконец сошел на берег.

Первым делом я попробовал землю ногой, затем внимательноогляделся и для верности как следует пихнул ближайшую постройку. Она и не подумала трястись или колыхаться, напротив, вела себя, как и положено солидному зданию, которое слыхом не слыхивало ни о какой качке. И лишь тогда я поверил, что морская страница моих странствий закрылась, и хорошо бы навсегда.

Но в самой глубине души я твердо знал одну простую истину. Все, что посылает нам судьба, случается трижды. И мне, как ни крути, суждено еще раз взойти на борт корабля, желаю я того или нет. А потому, если хоть что-то зависит от моего мнения, я хотел бы быть первым в той абордажной команде, что яростным приступом возьмет светящийся в ночи призрак, два месяца назад утопивший «Святого Антония».

Мы захватим «Мститель», а затем пустим ко дну, вместе со всей его командой. Туда, где этих пока что неизвестных мне паскудников с нетерпением ожидают погибшие воины-францисканцы!

Глава 2

Апрель 1430 года, Франция: и не осталось никого…

Осознав, что все-таки попал на сушу, я исполняю нечто вроде ирландской джиги, а после заботливо хлопаю по укутанному в тряпки твердому предмету, который лежит в висящем на плече походном мешке. Некоторые вещи ведут себя как тот бумеранг из анекдота, с ними ни за что не расстанешься, как ни старайся.

Секира, прихваченная в замке Молт в подарок Жанне, все-таки вернулась ко мне. Я прямо-таки оторопел, когда при прощании брат Иосиф протянул мне, пропавшее оружие, ухмыляясь от уха до уха.

– Откуда?.. – пробормотал я тогда, прижав секиру к груди.

– Капитан похвастал, какую редкую вещицу отобрали у одного из пленных сарацин. А я же помню, как ты по ней убивался, раз сто описывал, как она выглядит. Уговорить капитана расстаться с секирой было не так уж и сложно, в конце концов, это ведь нам венецианцы обязаны столь легкой победой!

– Счастливого тебе пути, брат Иосиф! – тихо говорю я, а затем деловито оглядываюсь вокруг.

Бог выполнил свою часть договора, настала моя очередь. Сделав пару стремительных шагов, я ловлю за рукав летящего мимо мальчишку, с полминуты он дергается, безуспешно пытаясь вырваться, глядит хмуро, всем своим видом показывая, как ему некогда. Но, получив пару медяков, пацан тут же расплывается в широкой улыбке, а уж тараторит он, словно какой-нибудь итальянский чичероне:

– Что угодно господину? Хорошая гостиница, почти совсем без клопов, самые красивые в городе девушки от мадам Зиди, лучшая в Ла-Рошели оружейная лавка, ближайшая конская ярмарка? Буквально за несколько су я приведу вас, куда пожелаете!

– Господину угодно попасть в ближайшую к морю церковь, – твердо заявляю я.

Мальчишка недоуменно приподнимает брови. Похоже, в первый раз на его памяти моряку, сошедшему с корабля, срочно потребовалась церковь. Убедившись в том, что я не шучу, он философски пожимает острыми плечами.

– Ну, если вы не брезгуете старым храмом тамплиеров, то это совсем рядом, буквально за углом. Церковь Святой Анны.

– Ближайшая? – дотошно уточняю я.

Деловито кивнув, мальчишка спешит вперед, ловко проскальзывая между горожанами и моряками, размалеванными девицами и суровыми стражниками. Я иду следом и уже через каких-то пятьдесят шагов замечаю небольшую церквушку, затерявшуюся в тени трехэтажных домов. Пацана отпускаю, но тот не уходит, а прислоняется к стене дома напротив. Заработанные деньги мальчишка надежно укрыл в одежде и, как всякий разумный человек, не собирается упускать из вида источник финансирования. А вдруг после молитвы меня потянет на мирские дела, и кто же тогда покажет мне лучшие злачные места портового города?

Я медленно захожу внутрь храма. После суматошных улиц Ла-Рошели здесь тихо, прохладно и пустынно. Я словно оказался в неком оазисе, защищенном от всех невзгод и опасностей. Но все это, разумеется, полная иллюзия. Если кому-нибудь понадобится твоя жизнь, то ее заберут прямо на алтаре, никто и не подумает сдержать удар.

На перекрестках дорог во Франции полным-полно каменных крестов высотой в полтора человеческих роста. Считается, что если кто-нибудь обхватит такой крест руками, то его нельзя убивать, этот человек находится под защитой высших сил. Ну и что, остановило ли подобное сооружение хоть одного грабителя или душегуба?

Глубоко вздохнув, я поворачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с незаметно подошедшим священником. Я отшатываюсь назад, чтобы не столкнуться с падре, и невольно опираюсь рукой о стену. После трех недель, проведенных на море, координация движений оставляет желать лучшего.

– Вы к нам, сын мой? – приятным голосом про износит бенедиктинец.

На вид ему лет тридцать, круглое лицо, добрые серые глаза. Похоже, сюда нечасто заходят чужие, поскольку на меня падре глядит широко открытым глазами, в которых заметна некоторая опаска.

– Я хотел бы сделать пожертвование, – говорю ему тихо и, сунув руку за пазуху, достаю тяжелый кошель.

– Спасибо, – заикаясь, отвечает падре. – Бог воздаст вам сторицей. Могу ли я что-то сделать для вас?

– Да, святой отец. Я хотел бы поставить девятнадцать свечей и помолиться о павших.

Священник закусывает губу, глаза его на секунду тускнеют, затем он с надеждой говорит:

– У нас тут идет ремонт, поэтому так пусто. Но есть одна небольшая комната, и если вас не смутит некоторый беспорядок…

В голосе его я различаю смущение и даже некоторую боязнь. Опасается, что щедрый даритель обидится и заберет обратно деньги.

– Ведите, – соглашаюсь я.

Мы спускаемся куда-то вниз, проходим пару поворотов, и бенедиктинец оставляет меня в небольшой комнате с парой зажженных факелов на стенах и гигантским каменным распятием. Через пару минут он возвращается со свечами, а затем я наконец-то остаюсь один. Я прилепляю свечи к холодному камню и, зажигая каждую, вспоминаю павших товарищей, всех поименно. Где бы они ни были, пусть знают, что я не забыл их, и пока погибшие воины-францисканцы живут в моей памяти, они не умерли.

– Я отомщу за каждого, – шепчу я. – Верьте мне, братья.

Я отступаю назад и, зацепившись за какую-то выбоину в полу, вновь опираюсь на стену, чтобы не упасть. Похоже, приключения в Англии и сарацинский плен не прошли для меня даром. Организму необходим нормальный отдых в таком месте, где кровать не раскачивается из стороны в сторону, а вой ветра в снастях, непрерывный шум и плеск волн являются всего лишь воспоминаниями. Добрый ужин с кувшином вина и двенадцать часов сна в чистой постели приведут меня в норму, я опять буду весел и свеж, словно только что сорванный с грядки зеленый огурчик.

Вот только у меня совершенно нет времени предаваться подобным излишествам. Сразу из церкви я поспешу в место, где смогу приобрести быстроногую лошадь, а затем меня ждет аббатство Сен-Венсан.

Я отрываюсь от стены, машинально охлопываю мешок, проверяя, на месте ли подарок для Жанны. Ладонь странно озябла, словно я коснулся не камня, а льда, добытого из глубин Антарктиды. Машинально я гляжу на место, которого коснулся, и замираю, хлопая глазами.

Каковы шансы воткнуть лопату в землю на выделенных тебе шести сотках и раскопать сокровища Трои; поехать в лес на шашлыки и наткнуться на брошенный инопланетный звездолет; пойти на дискотеку в сельском клубе и познакомиться с принцессой? По зрелому размышлению я отвечу: да никаких.

Вот почему перехваченным голосом я сиплю «Не верю!», а рука тем временем сама срывает со стены пылающий факел. Стены часовни сверху донизу покрыты вырезанными в камне знаками и изображениями, и поверьте, здесь есть на что посмотреть! Символы, от которых так и веет древностью, иероглифы странной формы, контуры необычных людей и животных. Я опускаюсь все ниже, наконец мне приходится встать на колени, и уже у самого пола я нахожу нечто такое, что заставляет меня изумленно присвистнуть.

Из коридора раздаются осторожные шаги, поднявшись, я отряхиваю колени.

– Вы что-то искали, сын мой? – встревоженно спрашивает бенедиктинец.

Глаза опустил, упорно не желая встречаться со мной взглядом, зрачки расширены, на лице пот, на щеках выступили красные пятна. Все еще думает, что я вот-вот потребую подношение обратно.

– Святой отец, – холодно говорю я. – Сейчас я уйду и обещаю, что больше вы никогда меня не увидите. Все, чего я прошу, это ответить на один вопрос. И что бы вы ни поведали, сказанное останется между нами.

– Спрашивайте, – кивает священник.

В свете пылающих факелов его глаза настороженно поблескивают, рука, стиснувшая на груди массивный медный крест, еле заметно дрожит, в другой он держит подаренный мною кошель.

– Правда ли, что церковь Святой Анны, в которой мы находимся, некогда принадлежала тамплиерам?

Бенедиктинец опускает глаза, его рука стиснула крест с такой силой, что пальцы побелели, еле слышно звенят монеты в кошеле.

– Ну же, падре, не молчите! – сквозь зубы говорю я. – Ответьте, и я тут же уйду.

– Когда-то вся Ла-Рошель принадлежала тамплиерам, это они построили порт, а затем и весь город, – шепотом заявляет священник. – Сейчас об этом не говорят, их признали дьяволопоклонниками…

– Но… – мягко подталкиваю я его.

– Но не разрушать же из-за этого церковь! – плачущим тоном добавляет падре. – Ее заново освятили, большую часть еретических росписей соскоблили и нанесли новые, часть настенных плит заменили, но у нас так мало денег! – Он умоляюще глядит мне в глаза и добавляет с надрывом в голосе: – Кто же знал, что вы полезете в самый темный угол!

– И слава богу, что у вас не хватило денег, – тихо роняю я.

Уже с улицы я оборачиваюсь. Бенедиктинец глядит мне в спину с тихой радостью, зажатый в руке кошель исчез, очевидно, падре сунул его за пазуху. Заметив мой интерес, священник тут же исчезает, двери церкви Святой Анны тихо закрываются.

Ну и дела, посули мне кто показать рисунки, что я увидел в подземной часовне, и я заплатил бы информатору втрое больше, чем пожертвовал храму. Ведь теперь я знаю, откуда тамплиеры брали свои богатства. Хотя что мне в том знании, кому это сейчас интересно? Вот если встречу Бургундского Лиса, то расскажу ему о том, что увидел. Помнится, Гектор несколько раз беседовал со мной о рыцарях-храмовниках. Ну а с другой стороны, я не раз убеждался в том, что ненужных знаний не бывает, рано или поздно все они пригодятся.

И пока я вслед за юным проводником иду по тесным улицам Ла-Рошели, торгуюсь с владельцем конюшни и, наконец, оставляю город далеко за собой, перед глазами раз за разом всплывают изображения, вырезанные в камне. Идут вереницы мужчин с деревянными дубинами, усеянными обсидиановыми пластинами, вон группка женщин с обнаженной грудью и в одних травяных юбках, у всех туземцев круглые носатые лица с неестественно вытянутыми мочками ушей. Среди увитых лианами деревьев крадутся пятнистые толстолапые ягуары, гигантские анаконды ломают кости кабанам, по траве ползет упитанный броненосец. Воины в кольчугах до колен и круглых шлемах бьются с длинноухими дикарями, десятки каноэ атакуют парусные суда, над ступенчатой пирамидой воины в средневековых доспехах водружают черно-белый флаг, на плащах у них тамплиерские кресты.

Что ж, как только я узнал правду, у меня словно глаза открылись. Стоит приглядеться к карте Франции повнимательнее, и сразу возникает вопрос: какого черта тамплиеры с нуля отстроили порт Ла-Рошель, из которого одинаково неудобно плыть как в Англию, так и во все прочие страны? А вот для плавания в Америку порт подходит идеально, тут возразить нечего.

Теперь ясно, откуда рыцари-храмовники черпали золото и серебро, вот какую главную буржуинскую тайну пытался выведать у них сто лет назад король Франции Филипп Красивый!

Поздно вечером, укладываясь спать в маленькой гостинице провинциального городка в семи лье от Ла-Рошели, я подумал: неужели серебряные копи в Америке так и остались бесхозными?

Судя по тому, как загадочно погибли оба организатора процесса над тамплиерами, французский король и римский папа, за храмовников кто-то отомстил. Как говорится, всех не перевешаете. Так что за новыми хозяевами дело не стало. Весь вопрос в том, кому же сегодня идут эти деньги?

Я долго ворочался с боку на бок, подтыкая со всех сторон одеяло, а когда наконец согрелся и заснул, то вновь очутился в Англии, в замке барона Берифорда. Я долго крался подземным ходом, таился от марширующих мимо стражей, замирал, не дыша, когда мимо меня со звериной ловкостью проскальзывал гигант Дэниел, ворочая по сторонам налитыми кровью глазами. Когда я вышел в огромную залу, рыцарские доспехи, выставленные вдоль стен, неодобрительно заскрипели всеми своими сочленениями, тихо зашептались многочисленные вымпелы и знамена, свисающие со стропил, с оглушительным треском распахнулась нужная мне дверь.

Я скользнул внутрь и очутился в тайной комнате барона Берифорда. Сейчас здесь было пусто, все покрывал густой слой пыли, с потолка свисали грязные лохмотья паутины.

Я успел сделать только один шаг, воздух в комнате тут же заискрился и потек, а затем передо мною возник золотой медальон в виде розы поверх креста, с тремя драгоценными камнями в лепестках. Тот самый, который сняли с шеи покойного владельца замка Молт. Тогда я лишь пару секунд наблюдал за тем, как молодой рыцарь Ричард Йорк вертел в пальцах эту безделушку, а затем она канула в кошель, висящий на его поясе.

Теперь же я медленно протянул руку, и сияющий медальон сам лег мне в ладонь. Во всех подробностях я изучил тамплиерский крест, покрытый алой эмалью, концы которого были раздвоены в форме ласточкиного хвоста, и золотую розу, лежащую поверх него. А когда я перевернул символ принадлежности к Ордену Золотых Розенкрейцеров тыльной стороной вверх, то обнаружил там меч, рассекший куст лилий, символ королевского дома Франции, и надпись: «Месть даст свой урожай!». И тут же прямо из стены с диким ревом выскочил гигант Дэниел, огромные ладони сомкнулись на моей шее, – великан с безумным хохотом вздернул меня вверх…

Я с криком подскочил в кровати. Сердце судорожно колотилось в груди, словно я только что пробежал пару миль по пересеченной местности, уходя от погони. Я дико оглянулся, не понимая, сплю я или уже очнулся. Рука, стиснувшая рукоять меча, заметно дрожала, я сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоить сердце, и хрипло произнес:

– Надо бы попить настойку валерианы, пока я окончательно не стал неврастеником.

Лязгнул заржавелый засов на рассохшихся ставнях, заскрипел под локтями подоконник, я внимательно оглядел безлюдный двор, над которым по низкому темному небу медленно плыли мрачные громады облаков. Судя по всему, я проспал не больше пары часов и до рассвета еще далеко, но уже ясно, что в эту ночь мне не удастся больше заснуть. То, что когда-то едва царапнуло мой взгляд и отложилось в самой глубине памяти, теперь всплыло, разбереженное изображениями, что я обнаружил в церкви Святой Анны. С лицевой стороны орденского медальона барона-розенкрейцера находился известный символ тамплиеров – алый крест с раздвоенными концами! А что это может значить? Хороший вопрос, на пятерку.

Нет, никакой ошибки тут не было, но мозг никак не мог осознать масштабов открытия. Подумать только, и это меня отец Бартимеус хвалил за сообразительность! А я тут хожу вокруг да около и никак не наберусь смелости признать очевидное: иногда погибшие возвращаются.

Я глубоко вдохнул, с силой выдохнул, помассировал шею, разгоняя кровь. Как ни виляй мыслью, вывод один: Орден Золотых Розенкрейцеров – новое название некогда запрещенного ордена тамплиеров! Но возможно ли, что розенкрейцеры – это те же храмовники, только сменившие обличье? Еще как возможно! Это обычное дело в практике тайных обществ, они просто обожают шифроваться подобным образом!

Вот ведь как любопытно получается, когда в 1307 году во Франции храмовников разогнали, они подались кто куда. В Германии бывшие тамплиеры влились в состав Тевтонского ордена, чем усилили его многократно. Собственно, до тех пор он откровенно прозябал.

В Португальском королевстве тамплиеры составили основу ордена Христа. А теперь угадайте с трех раз, кто отвоевал Иберийский полуостров у мавров, неужели вы и вправду думали, что испанцы справились с ними самостоятельно? Хотя в ордене Христа бывшим тамплиерам воли не дали, его лично возглавил португальский король, как бишь его – да, Алонсо. То есть тамплиеры-то были людьми деятельными, с огоньком, вон каких дел натворили уже после изгнания из Франции. Буквально везде в Европе бывшие храмовники проявили себя, нарисовались повсюду, кроме Англии. Кроме Англии… Кроме Англии?!

И тут я все понял!

От неожиданности я даже сел на кровать, но тут же вскочил и заходил, почти забегал кругами по комнате. Я же успел захватить кусочек советской власти, а она, как ни суди, умела учить. Это теперь все кому не лень кричат о роли личности в истории, а раньше основой основ провозглашали экономику. Сам-то я считаю, что истина где-то посередине, но речь не об этом, а вот о чем: как захудалое бедное королевство смогло собрать сильную наемную армию и в течение многих десятилетий платить ей полновесной монетой?

Богатейшая страна Европы, Франция, не смогла, а Англия справилась с подобной задачей! Невероятно. Причем в ходе войны Франция страшно обеднела, крестьяне разорились, а вот провинциальная Англия знай себе развивается, ее экономика растет как на дрожжах, вилланы сыты и довольны.

Теперь понятно, куда в ночь перед арестом верхушки тамплиеров из города-порта Ла-Рошели отплыли десятки кораблей, под завязку нагруженных сокровищами опальных храмовников. Да в Англию и отплыли, благо до острова буквально рукой подать! Выходит, якобы сгинувшие тамплиеры никуда не делись, они и поныне живут среди нас, только сменили название. И более того, это они субсидируют королей Англии, именно на их деньги вот уже столетие ведется напряженная, изматывающая борьба против Франции.

Некогда при поддержке тамплиеров Франция стала самым сильным государством Европы, очень многие храмовники происходили из французских дворянских родов. По всей Европе тамплиеры творили все, что только хотели, и не было на них ни суда, ни управы. И вдруг их всех вышвыривают из родной страны, лишая титулов, фамильных поместий, денег, кого успели – жизни.

За такое поневоле захочешь отомстить. Ведь во Франции остались их замки и земли, а в самом центре Парижа некогда возвышался гордый замок Тампль, штаб-квартира ордена тамплиеров.

Выходит, истинная причина Столетней войны заключается в желании храмовников вернуть под свою руку самое сильное и богатое королевство Европы, тот фундамент, без обладания которым рыцарям храма никогда не достичь прежнего положения!

Шагая взад-вперед по комнате, я судорожно напрягал память, пытаясь вспомнить все, что читал некогда по истории различных орденов, и связать между собой эти знания.

Итак, в 1307 году, в пятницу, тринадцатого, по всей Европе произошли массовые аресты членов Ордена бедных рыцарей Христа и Соломонова храма. Но за несколько дней до того прискорбного события целая эскадра тяжелогруженых судов отчалила из Ла-Рошели и навсегда исчезла в бескрайних просторах океана, только ее и видели. Зато всего через четыре года, в 1311 году, в Англии откуда ни возьмись возник новый орден – Золотых Розенкрейцеров. Его члены как-то сразу сделались богатыми и влиятельными, им принадлежали замки и обширные земли, они безоговорочно поддерживали английских королей воинами и деньгами…

И откуда же взялось все это добро? Не на те ли деньги оно куплено, под весом которых оседали корабли, ушедшие из Ла-Рошели?

Поставим вопрос иначе. Возможно ли, что монархи Британии послушно пляшут под дудочку тех, кто их содержит? А как же! Кто платит, тот и заказывает музыку, девочек и все прочее по списку. Выходит, что английский король Эдуард III, тот самый, что развязал Столетнюю войну, действовал по их указке? Возможно, тут надо использовать более мягкое слово, например «подстрекательство», но теперь-то понятно, откуда взялись деньги, на которые британский король-реформатор заново отстроил военный флот, создал первую в истории средневековой Европы наемную армию и отлил пушки.

А я-то еще удивлялся, дурак, что в культурной и просвещенной Европе возможно делать исторические рывки, не разоряя народ, как это было у нас при Петре Великом и Сталине. Увы, чудес в жизни не бывает, и нечего завидовать англичанам. Да, сейчас Англия является сильнейшей страной Европы, не спорю, но по сути британцы – всего лишь наемники, воюющие за чужие интересы, пусть сами островитяне этого и не понимают.

Что ж, теперь я знал, откуда золотые розенкрейцеры берут деньги на войну! У них остались древние карты и старые связи среди туземных вождей Америки, и тамплиеры так и будут бросать на чашу весов корабли, битком набитые золотом и серебром, пока наконец не сломят Францию. Что бы мы ни делали, какие бы победы ни одерживали, нам не выстоять против бесконечного потока денег! В шестнадцатом столетии Испания так раздулась от богатств, поступающих из Америки, что в мире не было страны сильнее, а теперь, когда золото и серебро текут в Англию, сможет ли выстоять против нее Франция?

Давно наступил рассвет, а я все сидел и ломал голову, пытаясь придумать, как быть дальше. Кому я мог открыться? По всему выходило, что никому. Во-первых, расскажи я о неведомых землях, лежащих за океаном, меня сразу же спросят, а я-то откуда о них знаю. А во-вторых, надо еще доказать, что Орден Золотых Розенкрейцеров связан с тамплиерами, боюсь, на слово мне никто не поверит. Вдобавок известно, что среди руководства Третьего ордена францисканцев есть предатель, и, быть может, не один.

Невольно я поежился. Одно дело – действовать, зная, что у тебя надежный тыл, и совсем иное – работать, если не знаешь, кому можешь безоговорочно доверять.

«Хорошо, что у меня есть наставник!» – подумал я, а внутренний голос ехидно возразил:

«А как же падре Антуан, которому отец Бартимеус безоговорочно доверяет? Кто поручится за прочих, начиная от мэтра Реклю, секретаря господина де Ортона, и заканчивая аббатским финансистом, отцом Абеляром? А ведь все они так или иначе в курсе планов Третьего ордена францисканцев! – и напоследок мой «альтер эго» добавил, нанося удар ниже пояса: – Не забывай, дружище Штирлиц, именно наставник отправил тебя на задание, с которого ты не должен был вернуться живым. Такие-то пироги с котятами, братишка!»

«Все помню, – ответил я тихо. – Да, я всего лишь расходная пешка, которая полюбила принцессу. Но даже пешка может стать ферзем!»

Последнее замечание прозвучало настолько по-детски, что я грустно улыбнулся. Итак, решено. Мне нужны настоящие, без дураков, доказательства, чтобы я мог обратиться с ними либо к королю, либо к начальнику его охраны графу Танги Дюшателю, больше никому верить нельзя! По всему выходит, мне надо возвращаться в Англию. Там находится штаб-квартира Ордена Золотых Розенкрейцеров, оттуда ведется агрессия против Франции, где-то там расположены порты, из которых уходят корабли к берегам еще неведомой в Европе Америки. Придется представить чертовски убедительные доводы, чтобы родное аббатство разрешило мне вновь посетить проклятый остров!

Полдень, жаркое солнце застыло над головой, редкие белые облачка медленно тянутся по голубому небу. Ветер раз за разом бросает в лицо клубы пыли, и я недовольно морщусь. Трава на обочинах дороги пожухла, у всех встреченных мною крестьян одинаковые лица, хмурые и озабоченные, на небо поглядывают с надеждой, ждут не дождутся дождя. Если засуха продлится еще пару недель, может случиться настоящая беда.

Аббатство Сен-Венсан встречает меня всегдашней суетой, через просторный двор, мощенный камнем, туда-сюда шастают монахи и послушники, из ворот выезжает отряд конных воинов. Мальчишка с прутом в руке деловито погоняет стадо откормленных гусей, птицы недовольно шипят, вытягивая шеи, но послушно шлепают вперед.

Я оставляю усталого жеребца на попечение конюхов, на прощание ласково глажу его по шее, конь воротит морду в сторону, глаза недовольные, на меня косится с отвращением. Счастье, что это не верблюд, а то быть бы мне оплеванным с ног до головы. Последние три дня я гнал его не жалеючи, ведь каждая минута на счету, просто чудо, что чалый не пал.

Не успеваю я сделать и пары десятков шагов, как монах, вынырнувший из дверей аббатства, властно манит к себе.

– Секретарь господина аббата желает немедленно вас видеть, брат Робер, – заявляет он.

Я поджимаю губы, но послушно киваю. Похоже, часовым у ворот приказали сразу же докладывать, как только прибудет любой из членов нашего отряда.

С досадой я оглядываю измятый, грязный, пропахший дымом наряд, давно не чищенные сапоги со сбитыми каблуками. Что ж, предстану пред ясные очи наставника как есть, неумытым и нечесаным.

Как обычно, наставник ожидает меня в собственном кабинете. Быстро оглядевшись, я незаметно вздыхаю. За три года, прошедших с первого моего появления в аббатстве, тут ничего не изменилось. Какие бы страсти ни бушевали снаружи, в кабинете отца Бартимеуса сохраняется маленький оазис тишины и спокойствия.

Встретив испытующий взгляд наставника, я отрицательно качаю головой.

– Выйди, – сухо приказывает отец Бартимеус монаху, который привел меня сюда, и, подождав, пока за ним закроется дверь, нетерпеливо добавляет: – Присядь и рассказывай.

– Разрешите один глоток вина, – сиплю я перехваченным голосом. – Сегодня я выехал на рассвете, и за весь день ни крошки во рту не было, зато пыли наглотался вволю.

Отец Бартимеус дергает за витой шнур, свисающий со стены рядом с его столом, один из монахов-охранителей тут же просовывает голову в дверь.

– Прикажи доставить сюда бутыль вина и обед для брата Робера, – говорит наставник.

Монах безмолвно испаряется, буквально через пять минут он возвращается с серебряным подносом, сплошь уставленным тарелками. Верно говорят, что голод – лучшая приправа. На то, чтобы расправиться с содержимым подноса, мне хватает пяти минут, я даже вкуса толком не распробовал.

– Теперь докладывай, – заявляет наставник. Все это время он молча сидел за столом, то и дело поглядывая на меня из-под полуопущенных век.

– На седьмой день пути, когда мы вошли в Ла-Манш, среди ночи нас атаковал корабль неизвестной государственной принадлежности. Двумя пушечными залпами он уничтожил «Святой Антоний», кроме меня, спаслись всего четверо воинов-францисканцев, – начинаю я.

Я докладываю все по порядку, пересказываю случившееся в мельчайших деталях, как учили. Наставник слушает молча, в какой-то момент он пододвигает поближе массивную бронзовую чернильницу, гусиное перо еле слышно скрипит по бумаге, исписанные листы ложатся в стопку один за другим. Закончив рассказ, я замолкаю, наставник не торопясь раскладывает перед собой заметки и начинает внимательно изучать.

Рассказ мой неполон. Как и обещал, я не упоминаю имени Ричарда Йорка и не сообщаю об открытии, сделанном мною в церкви Святой Анны в Ла-Рошели. Отец Бартимеус просто не примет моих выводов, прежде всего он задаст простой вопрос: а откуда лично мне известно, как выглядят люди и животные в далекой-далекой стране за океаном? Не рассказывать же ему про мою жизнь в двадцать первом веке, эдак недолго и на цепь угодить или, того хуже, в цепкие руки экзорцистов. Им только дай поизгонять нечистого, кашпировские недоделанные.

– Значит, кроме тебя никто не спасся, – резюмирует наставник.

– Мне пришлось убить сьера Габриэля, – отвечаю я прямо. – Потому что иначе он убил бы меня.

– И в Лондоне ты тоже не побывал, даже не пытался, – продолжает отец Бартимеус ровным голосом.

– Меня гнали, как дикого зверя, – пожимаю я плечами. – И уйти удалось только чудом.

– Хорошо, – задумчиво говорит наставник, он упорно смотрит вниз, на записи, лежащие на столе. – Я сам доложу обо всем господину аббату. Иди приведи себя в порядок, думаю, что позже господин Гаспар де Ортон пригласит тебя на беседу, – нахмурившись, он добавляет: – И вот еще что, никому не говори про Орден Золотых Розенкрейцеров, добытые тобой сведения нуждаются в тщательной перепроверке.

– Я вообще никому ничего не собирался рассказывать, – говорю я холодно. – А теперь, если разрешите…

– Да-да, иди. – Отец Бартимеус наконец поднимает глаза, и я с изумлением вижу на его лице виноватую улыбку. – Не вини себя в провале миссии, ты тут ни при чем. И извини за сухость тона, я лично отбирал воинов для этого задания, их гибель лежит на моей совести.

Я выхожу пристыженный, глаза уставил в пол, хорошо, что отросшая борода закрывает покрасневшие щеки. Правильно говорят психологи, каждый человек отчего-то искренне считает, будто окружающим его людям больше всего на свете хочется пялиться на него да обсуждать его дела. Мол, что может быть в мире интереснее, чем ты сам. Разумеется, это полная чепуха! Каждый думает лишь о себе и озабочен своими собственными проблемами.

Я тоже хорош! Огорошил отца Бартимеуса вестью о гибели отряда отборных воинов, сообщил о том, что в Третьем ордене францисканцев завелся предатель, указал на враждебный нам Орден Золотых Розенкрейцеров, да еще и шмякнул на стол медальон с ядом. Ну, допустим не шмякнул, а положил, но все равно получилось неудобно. Я что же, ожидал, что меня прижмут к груди и осыплют дружескими поцелуями?

Замычав от стыда, я останавливаюсь так резко, что старенький монах, идущий навстречу мне по коридору, замирает, по-черепашьи втянув плешивую голову в плечи. Подсвечник в худой руке мелко подрагивает, пламя свечи колеблется, вот-вот погаснет, монах подслеповато таращится на меня с некоторым испугом.

– Здравствуйте, отец Менар, – почтительно наклоняю я голову и тут же сворачиваю вправо.

Ноги сами несут меня к гостевым кельям.

Еще через час, умывшись и приведя одежду и обувь в порядок, я наконец-то растягиваюсь на постели. И пусть здесь прохладно, а матрац и одеяло тонкие, как лист бумаги, зато я могу расслабиться. Я – дома, в самом безопасном для меня месте в мире.

Пытаюсь заснуть, но в голову лезут мысли, которые я отгонял от себя всю дорогу. Наставник прекрасно понял, что я не вложил душу в последнее задание. Что, неужели раньше было легко? Да ничуть. И если в прошлом году я не успел предупредить короля Франции о заговоре, то тогда отец Бартимеус хотя бы знал, что я сделал все, что только мог, и даже то, чего не мог.

А сейчас… Что толку скрывать, я должен был попытаться проникнуть в Лондон и хотя бы попробовать что-то предпринять. Взамен этого я отступил, неубедительно прикрывшись объявленной на меня охотой. Да и что за сведения я доставил на этот раз, смех один! То, что в ордене завелся предатель, наверняка секрет Полишинеля, не могут же корабли францисканцев случайно пропадать раз за разом. У убитого барона-розенкрейцера была при себе эмблема тамплиеров? Это любопытно, но тоже ничего не доказывает. И что самое неприятное для наставника – герцог Карл Орлеанский жив, здоров и прекрасно себя чувствует, несмотря на прямой приказ короля Франции! И ради чего, спрашивается, погибла целая группа опытных воинов? Господин аббат, скорее всего, на захочет меня видеть, ведь я вернулся живым и здоровым, а цель миссии так и не выполнена.

Мне стыдно, что я выполнил свою работу спустя рукава, еще хуже то, что наставник тоже понял это. И в то же время я рад, что отец Жанны остался жив. Пусть уж лучше он находится в Англии, по крайней мере, там его жизни не угрожает опасность. Да, я здорово запутался, похоже, убийце противопоказана любовь. Странно, как мы меняемся со временем. Всю жизнь я считал, что благо государства гораздо важнее, чем жизнь одного человека, и лишь полюбив, впервые задумался о правах граждан. Стоит ли счастье многих смерти одного? Теперь я в этом не уверен. Стоит ли счастье Жанны смерти многих? Боюсь, ныне я склоняюсь ко второй позиции.

Аббат и впрямь так и не вызвал меня к себе, зато мы несколько раз беседовали с наставником о гасконце. Отец Бартимеус настойчиво требовал припомнить любые имена и события, о коих упоминал сьер Габриэль за время нашего знакомства, я честно напрягал память, выжимая ее досуха. Боюсь, добыли мы немного.

В один из дней я сам попросился на прием к наставнику.

– Я тут подумал немного, падре, – начинаю я, – и понял, что все наши громкие победы, вроде снятия осады с Орлеана, коронации Карла VII и освобождения сорока городов – все они не имеют никакого значения!

Приподняв брови, отец Бартимеус сдвигает бумаги в сторону, скрипит спинка жесткого стула, принимая на себя тяжесть пусть немолодого, но еще сильного тела. В глазах наставника разгораются странные огоньки.

– Объясни, – предлагает он.

Четко, скупо, чуть ли не по-спартански я излагаю свои мысли по поводу финансирования войны.

– Сто лет назад, – говорю я, – Франция была неизмеримо сильнее, чем сегодня. Здоровая экономика, еще не разрушенная войной, огромное свежее войско, самое сильное в Европе. Народ горой стоял за законного государя, и ни пяди страны не было оккупировано. Мы даже могли позволить себе крестовые походы против врагов христианской веры, и что с того? Нас бросили на колени. Сколько бы раз за прошедшее столетие мы ни отбрасывали врага, британцы неизменно набирали новые войска и возвращались.

Набрав воздуха в грудь, я продолжаю:

– Все дело в том, что английские короли черпают деньги из щедрого, поистине неисчерпаемого источника. И началось все сто лет назад, с английского короля Эдуарда III, которому не позволили занять трон Франции. На полученные неизвестно откуда деньги он нанял постоянную армию, отстроил флот и отлил пушки, а после начал с нами войну. Из полного захолустья Британия в считаные годы превратилась в самую сильную европейскую державу. Осмотритесь вокруг, прошло сто лет, а английское королевство по-прежнему остается единственной христианской страной с постоянным наемным войском. Что, остальные государи не понимают выгод подобной армии? Еще как понимают, просто у них недостает денег!

Понизив голос, я доверительно добавляю:

– Я был в Англии, я видел все собственными глазами. Герцог Глочестер, лорд-протектор Британии, на давит вилланов налогами, они вполне довольны жизнью. Откуда же берутся деньги на войну? Не из воздуха же они поступают.

Наставник молча кивает в такт словам, его подбородок лежит на сцепленных пальцах, глаза не отпускают мое лицо.

– Поэтому все наши успехи – временные! – заканчиваю я мысль. – Вскоре англичане соберут новое войско, в десять раз сильнее прежнего, отвоюют обратно Орлеан, коронуют малолетнего Генриха на французский трон. Что им с того, что Реймс в наших руках? Отберут обратно, а то и вовсе заявят, что отныне венчание на царство будет происходить в Париже, по новому обычаю. Мол, в соединенном англофранцузском королевстве все будет иначе, чем было при прежних королях-самозванцах.

Несколько минут наставник молчит. В дверь просовывает голову его личный секретарь, но наставник дергает плечом, и тот догадливо исчезает.

– И как же быть? – с интересом спрашивает отец Бартимеус, и я понимаю, что все-таки сумел его убедить!

– Нам надо найти тех, от кого английские короли получают деньги! – твердо заявляю я.

– Постой, не части, – выставляет вперед ладонь отец Бартимеус. – Ты, помнится, что-то там говорил про орден розенкрейцеров, не так ли?

– Да, – соглашаюсь я. – Но как розенкрейцеры добывают такую уймищу денег, вот в чем вопрос! Поставим его по-другому: кто передает деньги английским королям через Орден Золотых Розенкрейцеров?

– Ну, допустим, ты это узнаешь, и что дальше?

– А дальше – уже дело привычное, – говорю я равнодушно. – Убийства, пожары, взрывы. Все что угодно, лишь бы оставить англичан без денег на войну. Тогда и только тогда британцы потерпят поражение!

– Ты не пришел бы ко мне просто так, Робер, – мягко говорит наставник. – Похоже, ты знаешь, в чем тут дело.

– Мне кажется, я догадываюсь, – отвечаю я и без запинки выкладываю ему правдоподобную, на мой взгляд, версию: – Вы, конечно же, слышали про индульгенции?

– Наш орден не торгует отпущениями грехов, но я представляю, о чем ты говоришь, – улыбается отец Бартимеус.

– А вы хоть раз думали, какую уйму денег собирает Рим, а главное – на что они идут?

– Я в это не верю, – подумав, твердо заявляет отец Бартимеус. – Этого просто не может быть! Для чего, зачем престолу святого Петра давать деньги на войну против Франции?

– Как для чего? – удивляюсь я. – Семьдесят лет папа римский сидел в Авиньоне, под присмотром французских королей, и творил все, что их левая нога пожелает. Так продолжалось до тех пор, пока Франция не ослабла настолько, что папа смог вернуться в Рим. Как вы думаете, если Франция все-таки победит Британию, не вернутся ли ее короли к давней идее иметь при себе ручного понтифика?

Наставник опускает глаза, и молчание его красноречивее всяких слов.

– А раз так, то не лучше ли папе римскому ослабить Францию, разорить ее войной, разъединить на несколько слабых государств?

– Езжай немедленно, – наконец говорит отец Бартимеус. – И помни, что лучше всего было бы раздобыть документы, подтверждающие твою версию. В крайнем случае – достаточно важного человека, которому поверят.

Я вслух продолжаю его мысль:

– Если христианские государи хотя бы заподозрят, что деньги, собираемые с их земель, могут быть использованы против них самих, это будет концом римских пап.

– Куда ты хочешь поехать?

– Для начала вернусь в Англию, чтобы кое-что уточнить, и уже оттуда отправлюсь в Рим.

Подумав, наставник заявляет:

– Одному тебе не справиться, пожалуй, возьми с собой брата Фурнишона.

Я коротко киваю и с облегчением спрашиваю:

– Еще что-нибудь?..

– Пожалуй, это все.

Уже в дверях меня догоняет последнее напутствие:

– И вот еще что, Робер. Зная твое усердие и исполнительность…

Я оборачиваюсь, наставник пристально разглядывает меня, в его глазах пляшут непонятные огоньки.

– Я слушаю, отец Бартимеус. Говорите же!

И тут этот шутник выдает:

– В общем, не нужно тащить сюда самого папу. На очную ставку вези кого-нибудь попроще, пары-тройки кардиналов, я полагаю, за глаза хватит.

Но сразу уехать не получилось. Пока наставник доложил обо всем аббату Сен-Венсана, пока тот размышлял и взвешивал, стоит ли овчинка выделки, прошла целая неделя. Я не расстраивался, ведь у меня появилась прекрасная возможность как следует отдохнуть. Несколько дней я только и делал, что бесстыдно отсыпался, а когда окончательно пришел в себя, тут же начал собирать вещи. Одновременно я расспрашивал всех людей, прибывающих в аббатство, пытаясь разобраться, что же произошло во Франции за время моего отсутствия. Сплетни, услышанные мною по пути в Сен-Венсан, подтвердились. Орлеанская Дева улизнула-таки из-под королевского надзора и, собрав небольшой отряд, отправилась воевать с англичанами. Ныне Жанна находилась в Компьене.

А потому мне предстояло как следует продумать маршрут, не мог же я вновь оставить Францию, так и не повидавшись с любимой! На сей раз я собирался следовать в Англию под личиной небогатого дворянина из Нормандии, который решил поступить на службу к английскому королю, для чего и поперся аж в самый Лондон. А где же еще мне разнюхивать и выведывать всякие секреты, как не во вражеской столице? Когда твой кошелек лопается от золота, а на лице все время широкая улыбка, люди к тебе так и тянутся, проверено. Знай выбирай, кому и сколько проигрывать в кости и с кем пить на брудершафт. В тесной дружеской компании язык сам развязывается, ты лишь подавай реплики, запоминай и анализируй ответы.

Наконец дело двинулось. Секретарь господина аббата мэтр Реклю вручил мне грамоту, подтверждающую мое дворянское происхождение, у отца казначея я получил деньги, а наставник провел со мной тщательный инструктаж, заклиная быть как можно осторожнее и зря жизнью не рисковать. В тот вечер я долго не мог уснуть, отдохнувшее тело просто бурлило энергией. Промаявшись так до полуночи, я решил выйти на прогулку.

Небо заволокло черными тучами, вдали над Луарой погромыхивало, холодный влажный ветер задувал во все щели, и мне как-то сразу сделалось зябко и неуютно. Поначалу я заколебался, раздумывая, а не стоит ли вернуться обратно, к разожженному камину, а затем подумал, какого черта, сибиряк я или где? Раз решил подышать воздухом, то надышусь вволю, и пусть во дворе аббатства сейчас ни души, это ничуть мне не помешает, напротив, некому будет путаться под ногами.

Я прошел мимо колодца, миновал кузницу и конюшню, отчего-то вспомнилось, как в далеком детстве мы с друзьями играли в индейцев. Усмехнувшись, я постарался идти бесшумно, как Чингачгук, но тут же, как назло, начал спотыкаться и остановился, насмешливо фыркнув. Похоже, что хорошо для индейца, то русскому может стоить расквашенного носа.

Сырой воздух пах близкой непогодой, часовые на стенах аббатства кутались в плащи в тщетных попытках сохранить хоть немного тепла. Порывы ветра все усиливались, и воины, жмущиеся к каменным зубцам, с нетерпением поглядывали во двор, ожидая смены.

Не торопясь я дошел до мастерской братьев Бюро и постоял возле нее с минуту, вспоминая наши беседы. В этот раз я так и не повидался с Жаном и Марком, братья-оружейники куда-то отъехали, а куда именно, никто толком не знал.

Задумавшись, я медленно дошагал до крепостной стены, а затем побрел вдоль нее, укрываясь от ветра.

То и дело поглядывая под ноги, я шел так около четверти часа, а когда окончательно решил, что созрел для сна, облака в центре неба разошлись, явив миру луну. Она быстро огляделась и сразу же задернула занавеси туч. Я помахал лентяйке рукой и, опустив капюшон на плечи, поднял лицо вверх, влажный ветер тут же заворошил волосы ледяными пальцами. Уже на рассвете мне предстоит покинуть аббатство. Кто знает, когда я вновь вернусь сюда?

Машинальным движением я смахнул со щеки каплю дождя, следом закапало еще и еще, с досадой я опустил капюшон, но тут же замер в недоумении. Что-то здесь было не так, но что именно?.. Запах! У этого дождя странный запах, словно сверху вдруг пролилась…

Я вскинул ладонь к лицу, стирая капли со лба и щек, и тщательно принюхался. Тот, кто пролил крови без счета, всегда узнает ее запах. Сердце забухало, как большой барабан, я вжался в стену так, чтобы меня невозможно было увидеть сверху, уши задвигались, ловя малейший звук. Только теперь, когда я замер без движения, сверху до меня отчетливо донесся неясный шум ивыкрики, негромкий лязг.

Я напрягся, готовясь отделиться от стены, и прямо в двух ярдах передо мной сверху рухнуло тело. Судя по одежде, это был один из наших часовых. Люди наверху замерли, напряженно прислушиваясь, не раздастся ли крик тревоги, кто-то из них отчетливо выругался.

Я скользнул вдоль стены, не дожидаясь, пока по сброшенным веревкам прямо на меня начнут съезжать захватчики. По крайней мере в одном месте враг овладел участком стены, и мне следовало поднять тревогу.

Я спешил, как мог, с горечью замечая осторожные тени, наводнившие внутренний двор аббатства. Со всех сторон доносились приглушенные шаги, звон металла и негромкие, четкие команды. Разговаривали по-английски, и я заскрежетал зубами, когда понял, что все, возможно, уже потеряно.

Пригнувшись, я что есть сил метнулся к сторожевой башне аббатства, чья темная громада наконец-то показалась справа от меня. Двое британцев затаились у самого входа в башню, и если бы эти торопыги не выскочили мне навстречу, а подождали, пока я сам подойду поближе, то рассказ мой на том и закончился бы. К счастью, у англичан не хватило выдержки, а я, завидев два темных силуэта, ринувшихся мне навстречу, даже не подумал отвернуть в сторону.

Первый из них очень удачно подставил правый бок, и мой кинжал, неприятно скрежетнув о поддетую кольчугу, пробил ему печень, да там и остался. Второй оказался удачливее, он сумел распороть мне левый рукав до самого плеча. В награду я сломал ему руку в локте и раздавил горло, а затем выхватил из разжавшейся руки меч и, не задерживаясь больнее, кинулся вверх по высокой винтовой лестнице. Уже через минуту я цепко ухватился за веревку колокола, шершавую и толстую, словно корабельный канат. Огромный колокол протяжно загудел, пробуждая аббатство, гулко бухнул раз, другой и третий. В ночной тиши его звон показался мне громче грохота целой пушечной батареи. Со двора эхом отозвались раздраженные голоса, вдали послышались отчаянные крики, громко зазвенело железо.

Снизу донеслись торопливые шаги, а я все звонил и звонил в колокол, пробуждая аббатство. Дождавшись, пока воины, бегущие по лестнице, не подберутся совсем близко, я выпустил из рук веревку и распластался на полу.

Оказалось, заставить замолчать колокол послали всего двоих. Как только первый из них высунул голову на площадку, я быстро полоснул его по лицу, стараясь зацепить глаза. С истошным криком раненый повалился назад, я прыгнул следом и тут же пришпилил к ступеням второго, который беспомощно барахтался под тяжестью упавшего сверху товарища.

– И это все, что вы нашли? – хмыкнул я, перепрыгивая вниз сразу через три ступеньки. – Чтобы справиться со мной, вам придется послать кого-нибудь покрепче!

Из дверей сторожевой башни выскакивать не стал, я вам не какой-нибудь безбашенный британец, чтобы высовывать голову, не подумав, а сперва внимательно прислушался. Поданный мною сигнал тревоги не остался незамеченным, из зданий аббатства выбегали воины и монахи с оружием в руках, двор осветился пылающими факелами, отовсюду раздавался звон железа, яростные крики и стоны умирающих.

Подхватив с земли оброненное кем-то копье, я с силой метнул его, пробив грудь громадному англичанину, набегающему на меня с оглушительным ревом. Дальнее я побежал, вооруженный его топором, уж больно удобно легла в ладонь отполированная рукоять.

Подробности того ночного боя я помню плохо, все путается, сколько ни напрягаю память. Вот я дерусь плечом к плечу с капитаном Готье, но нападающим удалось распахнуть ворота, и во двор аббатства с торжествующим ревом врываются всадники в тяжелой броне, топча и пронзая копьями защитников. Слева пылает здание зернохранилища, языки пламени рвутся из-под крыши, тонкими желтыми пальцами лаская черепицу, которая трескается с таким грохотом, словно одновременно палят десятки ружей.

В какой-то момент я обнаруживаю себя в числе защитников главного здания аббатства. Отряд английских лучников почти в упор расстреливает нас тяжелыми бронебойными стрелами, те бьют со страшной силой, с легкостью проламывая кольчуги, насквозь прошивая щиты. Мы отступаем, уже последним я заскакиваю внутрь. С оглушительным лязгом за моей спиной захлопывается входная дверь, сплошь обитая железными полосами и массивная, как скала. Тут же с улицы в нее начинают лупить огромные топоры, прогибая доски, словно те выструганы не из дуба, а из пенопласта.

Я тоскливо оглядываюсь. Нас тут не более двух десятков, а руководит отрядом аббат, господин Гаспар де Ортон, на нем кольчуга и шлем, в руках двуручный меч. Рядом с хозяином замер угрюмый телохранитель, закованный в латы. Он так и зыркает по сторонам суженными в щелки глазами, словно подозревая всех и вся в измене.

С другой стороны рядом с аббатом переминается с ноги на ногу отец Антуан, лицо темнее тучи. И что, позвольте спросить, делает здесь любимчик моего наставника, если сейчас он должен быть рядом с Жанной? На кого он ее оставил, негодяй?

Воины, собравшиеся перед дверьми, изготовились к последнему бою, их лица суровы и решительны, но я отчетливо различаю безнадежность, затаившуюся в глубине глаз. После очередного удара топора из петель с оглушительным звоном вылетает массивный железный засов, и каменная плита пола с готовностью трескается под его тяжестью. Хорошо хоть, что воин, стоящий первым, успевает убрать ногу. Тут же дверь с треском распахивается, и в коридор вваливаются сразу трое здоровенных британцев в тяжелых панцирях. Щиты у них огромные, коня спрятать можно, окровавленные наконечники копий англичане выставили далеко вперед.

Я бьюсь рядом со всеми, и нас остается все меньше, вот слева от меня рушится на колени один из воинов-монахов, с отвратительным хрустом на его затылок опускается шипастая палица, превращая верхушку головы в кровавое месиво. Я отсекаю убийце руку, он с воем отшатывается назад, кровь из обрубка щедро плещет на пол и стены. Тут же передо мной вырастают сразу двое британцев, их зубы оскалены, глаза победно полыхают, в руках огромные боевые топоры. Мне некогда ударить в ответ, я едва успеваю прикрываться щитом, который жалобно трещит и прогибается под тяжелыми ударами. Меня как пушинку отбрасывает в сторону, и в бой вступает телохранитель аббата. С теснившими меня воинами он разделывается, тратя на каждого по одному удару, тут же прыгает вперед, сметая пред собой англичан, как гнилую солому.

Пользуясь передышкой, я кидаю взгляд за спину и как раз успеваю заметить, как отец Антуан вонзает кинжал в сердце аббату де Ортону. Из отличной стали выкован тот клинок, раз сумел раздвинуть кольца кольчуги, да и направляет его твердая рука! Мне ли не знать, сколько сил таится в теле предателя.

С яростным ревом я кидаю в отца Антуана чудом сохранившийся метательный нож, но гад успевает пригнуться. Мой крик привлекает внимание телохранителя аббата, а это уже гораздо хуже. Какое-то мгновение верзила переводит недоумевающий взгляд с меня на умирающего господина, и тут отец Антуан, обличающе уставив палец в мою сторону, начинает кричать:

– Убийца! Это он убил нашего аббата!

Обвинение столь чудовищно, что от неожиданности я замираю на месте и хватаю воздух ртом, не сводя с отца Антуана потрясенного взгляда. Вбивая в пол тяжелые шаги, телохранитель аббата движется ко мне, взгляд его кипит ненавистью. Он вскидывает к потолку булаву чудовищного размера, но тут нападающие врываются внутрь в таком количестве, что попросту сшибают меня с ног. Кое-как я встаю на четвереньки и ползу, с трудом протискиваясь между десятками топчущихся ног. Мне то и дело наступают на руки, едва не расплющивая пальцы. Уже в самых дверях я пытаюсь подняться, но чей-то мощный удар отправляет меня в небытие.

Через какое-то время я пришел в себя и по наваленным трупам ползком выбрался во двор, сплошь усыпанный неподвижными телами. Все здания аббатства пылали, откуда-то справа донесся оглушительный грохот, и из-за дома для паломников в небо вознесся столб пламени. Затем оттуда повалили клубы черного дыма, и я понял, что мастерской братьев Бюро больше не существует.

Незаметно стало светать, ветер стих, и стены аббатства усеяло нетерпеливо перекрикивающееся воронье. И откуда только прознали, проклятые!

Шло время, но я продолжал лежать без движения, опасаясь привлечь к себе внимание англичан. Несколько воинов бродили по двору аббатства, обшаривая трупы и добивая раненых, наконец мародеры исчезли. Убедившись, что англичане ушли, я встал и попробовал отыскать хоть кого-нибудь выжившего. Увы, сколько я ни бродил по территории аббатства, но ни одного живого человека так и не нашел.

В тот самый момент, когда я понял, что остался единственным францисканцем, выжившим в кровавой ночной бойне, из окон главного здания повалил густой дым. Потревоженное воронье нехотя взвилось в воздух, над двором разнеслось недовольное карканье, словно мерзким тварям было недостаточно мертвецов и хотелось еще и еще.

В последний раз я огляделся, на глаза навернулись горькие слезы. История аббатства Сен-Венсан завершена, его воины и монахи пали в неравном бою, а врагам удалось нанести серьезнейший, если не смертельный удар по Третьему ордену францисканцев.

«Так что же, это конец Ордена Последней Надежды? – растерянно возопил внутренний голос, куда только делось привычное ехидство. – А как же Франция? Кто выступит ее защитником?»

«Не дождешься, – угрюмо ответил я. – Орден выдержит удар».

Среди рева пламени и довольного карканья пирующего воронья мой хриплый голос прозвучал еле слышно, и не было в нем уверенности.

Через распахнутые настежь ворота я, спотыкаясь на каждом шагу, вышел наружу, упорно стараясь не опускать глаз, чтобы не глядеть в мертвые лица тех, кого я знал и уважал. Сильно кружилась и болела голова, особенно в том месте, куда пришелся удар. Тупо ныла рваная рана на левом плече, болезненно саднили многочисленные ссадины и ушибы.

«Куда же теперь идти, – думал я. – И что сталось с наставником?» Я не смог найти его тело, как ни старался.

Сверкнула молния, грохотнуло так, что я невольно присел, тут же хлынул ливень, заливая пожирающий здания огонь.

Я оглянулся на аббатство в последний раз, а затем, медленно переставляя ноги, побрел по направлению к Блуа. Город неоднократно доказывал свою верность Карлу VII, и я надеялся найти там помощь.

В этом я не ошибся. Меня приютили в городском монастыре Сен-Луи, там же обнаружился отец Бартимеус, мрачный и непривычно злой. И лишь когда я увидел наставника живым, то понял, что не все еще потеряно. Думаю, сразу вслед за тем я потерял сознание, поскольку больше ничего не помню.

Очнулся я через сутки на больничной койке в монастырском доме для паломников, но долго отлеживаться мне не дали. Не прошло и двух дней, как на рассвете я выехал из Парижских ворот города Блуа.

Поездку за английскими секретами пришлось отложить на неопределенное время, главным сейчас было как можно быстрее восстановить аббатство Сен-Венсан. После смерти господина де Ортона командование уцелевшими францисканцами, а их набралось около полутора сотен, принял на себя наставник. Один за другим гонцы отправлялись в разные концы королевства, наконец настала и моя очередь. Отец Бартимеус вручил мне письмо для настоятеля Нотр-Дам-де-Пари, приказав беречь послание как зеницу ока и обернуться как можно быстрее.

Как объяснил мне наставник, ввиду особой важности миссии мне придавался помощник, на которого я мог полностью положиться в любом вопросе. Сузив глаза, я попробовал было возразить, но мое бормотание по поводу того, что я и сам за кем хочешь могу присмотреть, отец Бартимеус пропустил мимо ушей. Так что когда мой гнедой, звонко цокая подковами по уличной брусчатке, вышел из ворот приютившего нас монастыря, следом за ним трусил мул брата Фурнишона.

Мой помощник, коренастый здоровяк с зеркальной лысиной, плечами молотобойца и пудовыми кулаками, без рясы выглядел то ли бывшим солдатом, то ли ярмарочным борцом. Мир он озирал взглядом человека, целиком и полностью уверенного в собственных силах, а выпяченная нижняя челюсть и бугрящиеся мышцами медвежьи лапы ясно указывали на то, что с подобным типом не следует ссориться без достаточно веской причины.

Некоторое время я размышлял, с какой стати мне в попутчики навязан громила, единственное достоинство которого состоит в его безграничной преданности наставнику. Казалось бы, раз уж послание так важно, то разумнее было бы выделить мне в сопровождающие настоящего воина из числа тех, кто выжил при штурме аббатства Сен-Венсан. Наконец я решил, что брат Фурнишон – единственный из тех, кому отец Бартимеус полностью доверяет, но без кого пока что может обойтись, а затем мои мысли как-то незаметно обратились к любимой. Увы, в ближайшее время я не смогу ее увидеть, несмотря на все желание.

В первый вечер мы остановились на ночлег в небольшой деревушке в паре лье от Маршенуара. На следующий день прямо с утра я начал ощущать смутное беспокойство. У людей, с которыми я сотрудничал при выполнении заданий ордена, часто появлялся какой-то особый взгляд. Таким смотрят на человека, которого планируют убить. Глаза становятся тусклыми, как запыленное зеркало, взор холоден и пуст. Будущий убийца мысленно раз за разом лишает жизни свою жертву, а когда сочтет, что готов, пытается проделать задуманное наяву.

Непонятно объяснил? Но уж как смог, не взыщите. Обещаю, если вы заметите подобный взгляд, трудностей с его истолкованием у вас не возникнет. Других проблем будет навалом, не спорю, но смысл взгляда вы уловите без ошибки.

Словом, я мог поклясться, что брат Фурнишон задумал убийство. Когда я как будто случайно поворачивался к нему, он либо отводил глаза, переставая буравить взглядом мою спину, либо нацеплял на лицо фальшивую улыбку. Но подозрения к делу не пришьешь, мне требовалось что-нибудь посущественнее.

Уже начало темнеть, когда мы въехали в какую-то деревню с трактиром, вполне приличным на первый взгляд.

– Предлагаю ехать дальше, – говорю я. – Даже если ничего подходящего нам не подвернется, то заночуем в лесу, не впервой.

Монах степенно кивает в ответ. Если бы я не приглядывался, то не заметил бы его мимолетной ухмылки.

Для ночлега мы выбираем маленькую поляну ярдах в пятидесяти от пустынной дороги. Вокруг непролазной стеной стоят высокие деревья, легкий ветер непрерывно шелестит листьями, в небе зажигаются первые звезды. Отсюда хоть криком кричи, хоть волком вой, никто не услышит. А даже если и понесет кого нелегкая на ночь глядя в лес, то только безумец рискнет откликнуться на отдаленный призыв о помощи. Мы в самой натуральной чаще, того и гляди либо леший в гости наведается, либо медведь забредет.

Пока я торопливо разжигаю костер, брат Фурнишон споро расседлывает коня и мула. Животные дружно начинают хрустеть овсом из подвешенных к мордам мешков, тем временем монах подтаскивает седельные сумки поближе к разожженному костру.

Я демонстративно расстегиваю пояс, ножны, откинутые в сторону, бряцают о валяющийся в траве камень, и брат Фурнишон замирает, затаив дыхание. Сейчас он – вылитый кот, что вот-вот закогтит неосторожного воробья, одного беззаботного послушника.

– Пойду сполосну лицо, – протяжно зевнув, говорю я монаху. – А ты пока разогрей жареное мясо, очень есть хочется.

Кивнув, брат Фурнишон отворачивается к седельным сумкам, а когда я возвращаюсь, он уже полностью готов мною заняться.

– Подойдите, брат Робер, – говорит монах, в голосе звучит неподдельная озабоченность. – Я должен вам кое-что показать.

Деваться некуда, и я подхожу к спутнику, нацепив на лицо недоумение пополам со сдержанным интересом. Не говоря худого слова, брат Фурнишон разворачивается навстречу мне одним стремительным гибким движением, которого просто не ожидаешь от столь плотно сложенного господина. Остро заточенная сталь со свистом рассекает воздух в том месте, где только что находилось мое горло. Хорошо поставлен удар у францисканца, промедли я долю секунды, и моя голова сейчас катилась бы по поляне, сминая сочную траву и распугивая кузнечиков и прочих ночных тараканов.

Раздается противный чавкающий звук, глаза монаха закатываются, он кулем оседает на землю. С грустной улыбкой я взвешиваю в руке увесистую дубинку, родную сестру той самой, которой некогда попотчевал меня отец Антуан, вновь прячу ее в рукав, отпихиваю в сторону тело, уткнувшееся в седельные сумки, и вскоре в моих руках оказывается прочная веревка.

– Очнитесь, брат Фурнишон! – зову я настойчиво. – Сейчас не время для сна.

Застонав, монах широко распахивает глаза, на лице недоумение, он словно пытается понять, как попал в это место и кто, черт побери, я такой.

– Ну ладно, – пожав плечами, я плещу ему в лицо новую порцию воды.

Пока брат Фурнишон набирался сил, я успел не только сходить за ней к ручью, но и порылся в его кошеле, сумке и даже отыскал в рясе потайной карман.

– Достаточно, – хрипит незадачливый убийца. Брат Фурнишон уже пришел в себя, и глаза у него сейчас словно пылающие угли.

Он резко дергается, пытаясь освободиться, и тут же обмякает. Видно, вспомнил, что сам выбирал веревку, такой можно и льва удержать.

– Я полагаю, что приступ уже прошел и тебя можно развязать? – в моем голосе звучит искреннее участие и уйма заботы о ближнем.

– Да, – после секундной заминки отвечает монах. – Я чувствую себя намного лучше.

– Но как же отец Бартимеус послал со мной припадочного? – вслух размышляю я, не торопясь освободить брата Фурнишона. – Наверное, ты не рассказывал ему о своей беде?

– Да, – соглашается тот, стыдливо пряча глаза. – Не рассказывал. Но теперь, как только его увижу, сразу же покаюсь. Думаю, отец Бартимеус наложит на меня суровую епитимью. Развяжи меня побыстрее, я должен немедленно выехать обратно в монастырь Сен-Луи и признаться падре во всем.

– Прямо среди ночи? – поднимаю я брови. – Во всем?..

Брат Фурнишон истово кивает, изображая стыд и раскаяние пополам, и я уже почти готов доверить ему роль второго плана в труппе провинциальных комедиантов. Вот только глаза у монаха посверкивают как-то нехорошо, слишком уж остро, словно наконечники стрел. В них обещание немедленной и страшной смерти, как только я поддамся уговорам.

– Тут есть одна проблема, – чешу я затылок. – Опасаюсь, что внутри тебя сидит злой дух, ведь иначе ты давным-давно признался бы во всем на исповеди. Хоть я никогда не имел дела с одержимыми бесами, все же попробую изгнать их из тебя живительным пламенем. Ну а если ничего не выйдет, тогда вернемся в монастырь, где тобой займутся настоящие экзорцисты.

Монах что-то ворчит, оскалив крупные зубы. Я мельком замечаю, что эмаль на них чудо как хороша. Ни одного из семи признаков больных зубов, вот что значит никогда в жизни не есть сладостей!

– Так ты издеваешься надо мной, послушник! – брызжет слюной монах, лицо его багровеет от прихлынувшей крови, а брови сползаются к переносице. – Делай что хочешь, мне все равно. Но знай, ничего тебе не поможет. Раз уж тебя решили убить, то из-под земли достанут!

– Кто решил?

Вместо ответа брат Фурнишон неожиданно плюет в меня. Я машинально дергаю головой, но он, как оказалось, целил не в лицо, а в грудь. Сцена допроса будто один в один слизана со старых советских фильмов, где красных комиссаров допрашивали белогвардейские поручики, батька Махно, немецкие офицеры (нужное вставить), и я, несмотря на всю серьезность ситуации, не могу сдержать невольной улыбки.

– Экий ты, братец, несгибаемый, – качаю я головой. – Скажи, кто приказал меня убить, и получишь легкую смерть. А иначе…

– А я никуда и не тороплюсь! Куда мне спешить. Если умру без покаяния, то попаду прямиком на адскую сковородку. Так что можешь пытать, я готов!

– Кто? – Я хватаю монаха за горло, мои пальцы медленно сжимаются, брат Фурнишон тщетно пытается вдохнуть. – Твои английские хозяева… или отец Бартимеус?

При упоминании наставника взгляд монаха виляет в сторону, и я, озадаченный таким ответом, разжимаю руку. На шее моего пленника остаются багровые отпечатки, на их месте тут же начинают проступать кровоподтеки.

– Но почему?

Я сижу, свесив руки, и все никак не могу понять, чем же был вызван этот приказ наставника. Через несколько минут монах отвечает:

– Я и в самом деле не знаю, в чем ты провинился. Мне лишь сказали, что ты английский шпион. Приказали убрать тебя в безлюдном месте и зарыть поглубже, а затем, выждав где-нибудь пару дней, тихо вернуться в монастырь.

– Не верю! – рычу я.

Но память услужливо напоминает мне, как холодно вел себя отец Бартимеус после моего возвращения из Англии, как льдисто посверкивали его глаза, когда я рассказывал об убийстве аббата де Ортона отцом Антуаном. А с каким упорством навязывал мне наставник в провожатые брата Фурнишона, он-де может понадобиться мне и в Англии, и в Париже…

– Письмо! – хлопаю я себя по лбу.

Медленно текут минуты, а я все взвешиваю послание на ладони, не решаясь сорвать печати. А когда я все же вскрываю письмо, то вижу чистый лист. Брат Фурнишон равнодушно следит за моими попытками нагреть послание на огне, в последней надежде на то, что от тепла буквы могут проступить на бумаге, лицо монаха непроницаемо. Осознав горькую правду, я швыряю письмо в огонь, и ветер с готовностью подхватывает пепел.

Итак, отец Бартимеус обманул меня, письмо лишь повод заманить послушника Робера в безлюдное место. А там кто его знает, что случилось с человеком в воюющей стране. Пропал, да и все тут, искать никто не будет, не до того сейчас.

Рано утром я рассек веревку на руках монаха, и пока он, перекосив лицо, растирал багровые синяки на запястьях, равнодушно заметил:

– Иди куда хочешь, только не вздумай следовать за мной, убью, как собаку.

Затем, не слушая, что там бормочет мне вслед брат Фурнишон, я пришпорил коня. В первом же городке я продал не нужного мне мула и по инерции продолжил ехать по направлению к Парижу. Полыхало жаром яркое солнце, громко жужжали назойливые мухи, конь медленно переступал копытами по утоптанной в камень земле. То и дело меня обгоняли всадники поодиночке и большими компаниями, навстречу, вздымая пыль, ползли телеги и фургоны, а я все ломал голову над тем, что же мне теперь делать.

Главный вопрос – отчего меня хотят убить? Чье это решение, отца Бартимеуса, или приказ пришел сверху? В курсе ли начальник личной охраны Карла VII граф Танги Дюшатель, или команда отдана самим королем? Сплошные вопросы и никаких ответов. Одно дело, если наверху решили, что я знаю слишком много государственных тайн и уже потому опасен, и совсем другое, если там подумали, будто я и впрямь продался англичанам и это из-за меня погиб отряд францисканцев.

Но самое худшее, если приказ об устранении некоего послушника связан с высказанными мной подозрениями в адрес Ордена Золотых Розенкрейцеров!

Мог ли отец Бартимеус сообщить в королевскую ставку о моих предположениях? Нет, притом сразу по двум причинам. Во-первых гонец просто физически не успел бы доставить ответ из королевской ставки хоть в Бурже, хоть в Шиноне, а голубиной почте сведения такой важности вряд ли доверили бы. Вторая и самая главная состоит в том, что ни один мало-мальски уважающий себя военачальник не доложит королю такого рода информацию, пока трижды ее не перепроверит.

Выходит, решение о моей смерти принято лично наставником?

Несмотря на палящее солнце, по моей спине пробежал холодок, я поежился, втянув голову в плечи. Не потому ли отец Бартимеус задерживал меня в аббатстве под разными надуманными предлогами, что знал о предстоящем нападении англичан? И где сам наставник находился в ту памятную ночь, ведь когда я нашел отца Бартимеуса, на нем не было ни царапины! К тому же, приди приказ сверху, намного полезнее было бы показательно меня судить и казнить принародно. Мол, видите, как власть поступает с изменниками? Король сидит высоко, видит далеко, у него очень длинные руки, врагов и предателей они достанут откуда хочешь! Словом, представлялся отличный повод провести среди широких масс воспитательную работу, такой просто грех упускать. А меня приказали убить тайно, а тело зарыть поглубже, чтобы вовек не сыскали…

Я резко натянул поводья, конь встал, как вкопанный, с недоумением покосился на всадника, даже заржал тихонько, но я нетерпеливо отмахнулся. Только сейчас до меня допело, что отец Бартимеус, человек изрядного ума и огромного жизненного опыта, обязательно должен был подстраховаться! На его месте я немедленно сообщил бы графу Дюшателю о моем предательстве, обязательно указав, что, мол, именно послушник Робер убил аббата Сен-Венсана, чему есть живые свидетели!

Выходит, к начальнику королевской охраны обращаться не следует, не ждет меня там ничего хорошего. И отчего же отец Бартимеус не желает, чтобы я копался в грязных тайнах розенкрейцеров?

Вечером я остановился в маленькой гостинице на окраине Шатолена и полночи ворочался на твердой как доска кровати, безуспешно пытаясь уснуть. А утром встал с твердым намерением не отступать и не сдаваться. Раз в Третий орден францисканцев и к Карлу VII дорога мне заказана, тогда я поеду к Жанне и расскажу ей все. Если сестра короля, пусть и опальная, окажет мне покровительство, то мои «друзья» трижды подумают, прежде чем сделать хоть что-нибудь.

«Ага, скорее они трижды все как следует продумают, – хмыкнул внутренний голос. – А потом пришлют настоящего специалиста, а не пухлого неповоротливого монаха. Вон как ты нос-то задрал, едва справился с несчастным толстяком! Просто у отца Бартимеуса не нашлось под рукой никого более подходящего, а позволить тебе разгуливать по монастырю и трепать языком он попросту не мог. Берегись, в следующий раз по твою душу явится настоящий убийца, с которым ты не справишься одним ударом дубинки!»

«Спасибо, учту», – огрызнулся я.

Что-то больно ехидным стал мой внутренний голос, похоже, в недалеком будущем мне светит шизофрения. Подумав об этом, я криво усмехнулся. Не светит, не дожить мне до такого счастья.

Следующим вечером я остановился на ночлег в Оржеран-Бос. Судя по тому, что к вечеру зал был битком набит, трактир «Золотой единорог» пользовался среди аборигенов бешеной популярностью. Я заказал жареного цыпленка и кувшин вина. Божоле показалось мне отменным, так что я то и дело прикладывался к кувшину, отчего к концу ужина заметно опьянел. Покончив с цыпленком, я некоторое время пристально рассматривал служанок, снующих между столами, а затем подозвал хозяина и долго выпытывал у него, где в этом городке водятся женщины получше и подешевле. Все попытки обратить мое внимание на трактирных красавиц я решительно отметал, не желая слушать никаких возражений.

Наконец трактирщик с деланной улыбкой отцепил мои пальцы от своего рукава и тут же исчез на кухне. Пошатываясь, я неуверенно встал и пошел на выход. Ну, примерно на выход, так как поначалу уперся в стену, но под гомерический хохот присутствующих все-таки собрался и обнаружил дверь.

Свежий ночной воздух немного меня взбодрил, поэтому я зашагал чуть быстрее, хаотически размахивая руками. Улица, освещенная редкими факелами, быстро закончилась, я неуверенно затоптался на месте, а затем повернул направо, в переулок, где царила полная темнота. В зыбком сиянии луны дома казались древними руинами, вокруг не было ни души, если не считать одного знакомца, краем глаза замеченного мной в «Золотом единороге».

На следующем перекрестке я вновь свернул направо и тут же вжался в стену, затаив дыхание. Сердце частило, я напрягся, отведя назад правую руку.

Мой преследователь крался буквально на цыпочках. Если бы я не знал, что движется человек, то мог бы спутать его с кошкой. Уловив какое-то шевеление в полной темноте, я выбросил вперед руку с кинжалом. Клинок вошел туда, куда и должен был, точно под подбородок.

Я внимательно прислушался, не идет ли кто следом, но брат Фурнишон явился один. Дождавшись, пока тело монаха перестанет дергаться, я аккуратно вытащил кинжал, стараясь не испачкаться в крови. Да, недооценил я францисканца. Он ухитрился раздобыть лошадь и выследил-таки меня, благо, занятый размышлениями, я не особенно старался путать следы.

– Похоже, теперь и во Франции мне придется вести себя так же, как на вражеской территории. Не оставлять противникам ни единого шанса, спать вполглаза, а смотреть в оба, – со вздохом сказал я сам себе.

Прозвучало все это невесело, но так уж устроена наша жизнь. Главный секрет ее прост: если не очень торопишься на тот свет, то выкупай свою жизнь чужой.

Глава 3

Май 1430 года, Франция, оккупированные территории: предательство как точная наука

Когда я вошел, твердо печатая шаг, Жанна нехотя подняла голову от карт, разложенных на столе, ее усталые глаза вмиг засияли, лицо вспыхнуло румянцем.

– Жив! – воскликнула она, вскочив со стула. – Ты жив!

– Жив, – согласился я, не двигаясь.

Но девушка уже подбежала ко мне и прижалась к груди, и тогда мои руки, действуя сами по себе, обняли ее нежное тело.

Личный капеллан Жанны брат Паскерель и бессменный секретарь Луи де Конт, переглянувшись, молча вышли из комнаты, оставив нас наедине. Я скривился, подумав, что отец Бартимеус вскоре узнает, где я нахожусь, но тут наши губы встретились, и мне стало не до предателя.

– Итак, твоя миссия закончилась? – через минуту спросила Жанна.

Поправив волосы, девушка отошла к заваленному бумагами столу и звонко крикнула:

– Мюго!

Паж мигом оказался в комнате. За те пять месяцев, пока я отсутствовал, он здорово подрос, и теперь никто не принял бы его за мальчишку. Передо мной стоял юноша, почти мужчина.

– Подай вина, – попросила Жанна.

Я принял тяжелый серебряный кубок, изысканный тонкий аромат приятно ласкал ноздри.

– Недурно вы тут устроились.

– Это трофейное, – улыбнулась Жанна. – На прошлой неделе отбили у бургундцев целый обоз. Говорят, оно предназначалось для двора моего кузена герцога Бургундского, надеюсь, он не сильно огорчен.

Опустошив кубок одним долгим глотком, я сунул его пажу.

– Жанна, я должен о многом тебе рассказать. То, что ты услышишь, очень важно. Боюсь, я невольно проник в тайну, за знание которой меня уже приговорили к смерти.

С лица Жанны мгновенно исчезла улыбка, она коротко кивнула и приказала пажу:

– Мюго, встань у дверей в кабинет и никого сюда не пускай.

Паж поклонился, дверь кабинета мягко захлопнулась за его спиной.

– Так уж получилось, Жанна, что я нахожусь у тебя потому, что мне не к кому больше идти, – начал я. – Скажу сразу, я обнаружил истинных врагов Франции, что вот уже сотню лет понукают англичан воевать с нами. Именно на их деньги собираются британские армии, строятся военные корабли и льются вражеские пушки. И имя им – тамплиеры. В Англии они скрываются за ширмой Ордена Золотых Розенкрейцеров, но я уверен, что высшие вельможи Британии прекрасно знают, от кого они получают деньги. Полагаю, что каждый из компаньонов использует друг друга в собственных целях и в конце концов надеется оставить в дураках.

Жанна коротко кивнула. В подобных вопросах она разбиралась гораздо лучше меня, сказывалось дядино воспитание. Все-таки герцогство Баварское – крупнейшее из германских государств, и члены правящего в нем семейства Виттельсбахов знали толк в политических интригах.

Стараясь говорить как можно убедительнее, я рассказал ей все. Кроме того, разумеется, откуда я прибыл. А знания свои объяснил тем, что читал одну редкую старинную книгу. К счастью, на этом вопросе Жанна не заострила внимания.

– Значит, ты считаешь, что среди членов Третьего ордена францисканцев затесались агенты тамплиеров? – перебила меня девушка уже под конец рассказа, когда речь зашла о ночном разгроме аббатства Сен-Венсан.

– Думаю, король больше не может полагаться на этот орден, – ответил я, нахмурившись.

Жанна сжала губы в тонкую нитку и больше не останавливала меня до конца рассказа. Потом мы долго сидели молча. Я баюкал в руках кубок с вином, который Мюго дальновидно наполнил перед уходом, а Жанна хмурила лоб, напряженно о чем-то размышляя.

Наконец девушка встала, глаза ее пылали мрачным пламенем, на щеках полыхал румянец.

– Я думала, – тихо заявила она, – что изменников, желавших ограничить власть королей и подмять под себя всю Европу, уничтожили раз и навсегда. Что ж, похоже, мой прадед Филипп Красивый ошибся, и то, что недоделал он, закончить предстоит мне!

Она посмотрела мне прямо в глаза.

– Дай мне еще две недели, чтобы завершить освобождение города. Клянусь, не позднее начала лета мы двинемся в Орлеан. Что бы ни говорили о моем дяде, Орлеанском бастарде, но воин он отменный и до дрожи ненавидит англичан. Ты расскажешь ему все, что знаешь, а я поручусь за тебя. Дядя поддержит тебя верными людьми и деньгами, ты соберешь необходимые доказательства в Англии, и мы предъявим их королю. И впредь никто не посмеет называть тебя изменником!

Несколько долгих мгновений я молчал. Жизнь – странная штука, и иногда она заставляет смертельных врагов биться плечом к плечу. Могу поклясться, что Орлеанский бастард ненавидит меня ничуть не меньше, чем англичан, да и я не пылаю к графу любовью. Послушает ли он племянницу или все же решит отомстить мне? И есть ли выбор у меня, к кому еще я могу обратиться за помощью? Бургундцы – верные союзники англичан, главное для них – получить независимость от французского королевства. Ради этой вожделенной цели герцог Бургундский не колеблясь примет помощь самого дьявола.

Баварцы? После того как я сорвал их попытку захватить трон Франции, германцы нам зимой снега не продадут, и ждать от них какой-либо подмоги просто бессмысленно. Стоит мне переступить границу, они тут же заломают руки и с радостными криками потащат на плаху.

Говорят, что значимость любого человека определяют по тому, кто его враги. Так вот, за мою голову готовы щедро заплатить чистым золотом в любой стране, где бы я ни побывал, причем цены постоянно растут. Можно пускать шутихи и танцевать ламбаду, жизнь удалась. Осталось лишь защитить Жанну, ни в коем случае девушка не должна погибнуть на костре.

– Я сделаю все, моя принцесса, – тихо сказал я. – Ради тебя я убью английского дракона!

Жанна густо покраснела и тут же отвернулась к окну.

– Идите, шевалье, – сказала она. – Мюго покажет вам свободные покои.

Ровно через неделю, утром двадцать третьего мая, Жанна во главе отряда в триста всадников выехала из осажденного бургундцами Компьена.

– Вот увидишь, я разгоню британских прихвостней за несколько минут, – весело бросила мне девушка.

Я коротко кивнул, пришпоривая коня. Может, и хорошо, что английская секира бесследно пропала во время разгрома аббатства Сен-Венсан. До нашего отъезда в Орлеан оставалась еще целая неделя, долгих семь дней, и я все время переживал, глядя, с каким безрассудством Жанна то и дело бросается в бой. На что ей сдался этот Компьень, ведь во Франции сотня подобных городов! Ее дело – воодушевлять, а не скакать в бой во главе мелких отрядов. И ведь объяснял я ей, что подобными вылазками ничего не добьешься, но когда это женщины слушали голос разума? Мужскую логику они напрочь отрицают, полагаясь на собственный здравый смысл, и выражение «пустоголовое упрямство» полностью отражает мое отношение к данной черте женского характера.

Жанна счастливо улыбалась, заранее предвкушая предстоящую победу, я же чувствовал, как портится настроение с каждой сотней ярдов, разделяющих нас и ворота Компьена. Не нравилось мне, что Жанна взяла с собой лишь половину отряда! Пусть вылазка и пустяшная, а мы планируем всего лишь выбить бургундский пост с захваченной ими позавчера крестьянской фермы, но осторожность никогда не повредит.

До нужных нам строений оставалось проехать около пятисот ярдов, когда я словно окунулся в густую тень, волосы на голове зашевелились, по лицу потекли капли пота. И чем ближе подъезжал я к захваченной ферме, тем сильнее становился исходящий от нее смертоносный холод.

– Погоди! – крикнул я Жанне. – Там, впереди, что-то не так. Я чувствую грозящую нам опасность!

Девушка нетерпеливо отмахнулась, пришпоренный ею жеребец мигом прибавил ходу. Молниеносно выкинув руку вперед, я крепко ухватил его за узду, конь заржал и попытался вырваться. Не обращая внимания на возмущенный взгляд Жанны, я произнес вежливо, но твердо:

– Пошлите туда людей сержанта Вердье, госпожа.

Прикусив губу, девушка надменно вскинула подбородок, я ответил тяжелым взглядом исподлобья. Жизнь приучила меня быть настойчивым.

– Ну, хорошо, – скривила губы Жанна. – Но только чтобы доказать вам, шевалье, что вы мнительны, как старая бабка! – И она явственно пробормотала: – Боже, это становится утомительным. Ему везде чудятся засады!

Но тон ее был удовлетворенным, словно в глубин души Жанне даже нравилось, что я о ней беспокоюсь. Их, женщин, не поймешь.

Повинуясь короткой команде, дюжина всадников, пришпорив коней, галопом понеслась к безлюдной, словно вымершей ферме. Я неотрывно глядел в прекрасное лицо Жанны, а потому пропустил самое начало, и лишь когда девушка, ахнув, широко распахнула глаза, посмотрел в ту же сторону.

Откуда-то из-за спины раздался бас лейтенанта де Бусси:

– Разрешите трубить отход, госпожа!

Да, это была классическая засада. Английские лучники, укрывшиеся на ферме, так утыкали стрелами людей сержанта Вердье, что трупы воинов и коней казались отсюда гигантскими дикобразами. Вдалеке хрипло запели трубы, и из леса в каких-то пятистах ярдах от нас начали выезжать всадники в броне, сразу же развертываясь в боевые порядки.

– Бургундцы! – вскрикнула Жанна, указывая на развернутые знамена. – Дадим им бой!

– Какой к черту бой, – скрипнул я зубами. – Погляди направо!

С той стороны разворачивался еще один отряд, не уступающий первому ни по численности, ни по вооружению воинов. Если бы я не настоял на разведке, нас зажали бы у фермы и под огнем лучников просто раздавили, как лесной орех. Одновременно с двух сторон на нас надвигалось не меньше тысячи человек, и биться я ситуации, когда на каждого нашего воина приходилось трое чужих, было бы настоящим безумием. Ежу понятно, что капкан приготовлен для Девы, но разбираться, кто подсунул ей информацию о захваченной ферме, будем позже, когда вернемся в Компьень.

Жанна, гневно сузив глаза, напряженно о чем-то размышляла. Судя по тому, как грозно поглядывала она на приближающихся бургундцев, вот-вот должна была последовать гибельная для нас команда «в атаку».

– Труби отход! – страшным голосом рявкнул я горнисту.

Какое-то мгновение мы с Жанной ломали друг друга взглядами, затем она сухо кивнула.

Грозно пропел горн, обещая уйти, но вернуться, и мы начали отход. Как вскоре выяснилось, решение это было совершенно правильным, ведь на берегу реки Уазы мы столкнулись с еще одним вражеским отрядом. Похоже, организатор засады чрезвычайно высоко ценил Жанну и не собирался выпускать ее из умело расставленной ловушки.

Мы с разгону врезались в опешивших бургундцев, которые явно не ожидали так скоро нас увидеть, и с ходу смяли их построение. Оглушительно зазвенели клинки, истошные крики раненых и умирающих, ржание лошадей и тяжелое дыхание воинов, сошедшихся в смертельной битве, далеко разнеслись по округе.

Управляя конем коленями, я что есть сил орудовал клинком, прикрывая Жанну слева, справа ее защищал шевалье де Мюнстаж. Мы побеждали, в этом не было никаких сомнений. И одновременно мы проигрывали, ведь сзади неумолимо приближался противник, втрое превосходящий нас числом.

К тому моменту, когда мы перемололи отряд, загородивший нам отход, подоспевшие бургундцы вступили в бой. Нас тут же отбросили, прижав к излучине реки, единственным путем отхода оказался так называемый Овечий брод. Все бы ничего, но после недавних обильных ливней река превратилась в бурный ревущий поток, а брод, через который еще на прошлой неделе перегоняли отары, теперь пропускал всадников в час по чайной ложке. Кони медленно брели один за другим, с усилием переставляя ноги, изо всех сил борясь с течением.

То и дело какого-нибудь скакуна уносило потоком, и тогда до нас долетали крики тонущего человека и прощальное ржание коня, полные смертельного ужаса. После того как погиб десятый кавалерист, остальные наотрез отказались идти смертоносным бродом. Тогда же несколько человек начали лихорадочно связывать между собой рыбацкие лодки, пытаясь наладить что-то вроде понтонного моста через Уазу. Но сразу было понятно, что еще до окончания постройки всех нас перебьют.

– Насколько ты предан мне, Робер? – кричит девушка.

– Дурацкий вопрос! – не задумываясь, рычу я в ответ.

Гудит и вибрирует щит, отбивая в сторону вражеский меч, не медля ни секунды, я выбрасываю руку вперед. Клинок с пронзительным скрежетом входит в живот противника, легко преодолевая сопротивление кольчуги. Охнув от боли, бургундец выпускает из рук меч, обеими руками хватается за рану. Лицо его резко бледнеет, и всадник валится вниз, под ноги топчущимся коням. Тут же передо мной возникает еще один противник, массивный бородач на вороном жеребце, в его правой руке описывает круги «утренняя звезда». От мощного удара мой щит едва не раскалывается пополам, левая рука сразу немеет, и я начинаю шипеть от злости. Мой меч блестит как молния, но противник ловко отбивает его небольшим треугольным щитом. Тут же откуда-то сбоку его пронзают копьем, покачнувшись в седле, бородач обессиленно припадает к конской шее. Лицо его вмиг утрачивает все краски, из кирпично-красного став пепельно-серым.

– Не жилец, – опытным взглядом определяю я. Припомнив, о чем меня спрашивала Жанна, кричу, пытаясь перекрыть шум боя: – Но почему ты задаешь подобный вопрос?

– Ты говорил, что любишь меня! – Странно, говорит она совсем тихо, но я отчетливо различаю каждое слово. – Твердил, что я дама твоего сердца.

Тут она, как это и свойственно женщине, слегка путает. Жанна сама попросила принять ее платок, я бы в жизни не посмел о том заикнуться. Но не станешь же спорить с любимой по пустякам, а потому я молча киваю.

– Тогда я прошу и приказываю: спаси мой меч!

– Какой еще меч? – с недоумением фыркаю я. – Мне бы твои заботы!

– Ты не понял, – в голосе Жанны звучит отчаяние. – Ты должен взять мой клинок и спасти его любой ценой!

– Без тебя никуда не уйду! – рычу я в ответ и тут же смахиваю голову какому-тобестолковому бургундцу, что назойливо пытается помешать разговору, а еще одного, спешенного, с силой бью сапогом, целя в нос.

Ушибленный выпускает из рук алебарду, воя от боли, прижимает ладони к лицу, из-под грязных пальцев хлещут ручьи алой крови. Тут же его подминает громадный жеребец, и я отчетливо различаю хруст костей под тяжелыми копытами.

– Я не могу бросить людей, которые в меня верят! – голос Жанны звенит, как натянутая струна. – Не бойся за меня, я знаю, что спасусь. И даже если попаду в плен, то обязательно сбегу. Но меч Карла Мартелла ни в коем случае не должен попасть во вражеские руки, иначе случится настоящая беда, это я знаю точно!

Приподнявшись на стременах, я окидываю взглядом сражающихся. Французы, прижатые к излучине реки, бьются как львы, но, несмотря на всю их храбрость, бургундцы медленно одолевают. Пока не поздно, нам надо прорваться сквозь их ряды, иначе конец!

– Перестроиться! – звонко кричит Жанна. – По сигналу пробиваемся вперед, в Компьень!

Поймав взгляд девушки, горнист вскидывает серебряную трубу к губам, перекрывая звуки сражения» звучит сигнал «Ко мне! Собраться возле знамени!», и тут Жанна целует меня. Ее губы, с виду сухие и обветренные, оказываются неожиданно мягкими и теплыми. Какой-то миг я ошеломленно хлопаю глазами, а затем целую ее в ответ. Похоже, в этот момент и начинает действовать пресловутая женская магия, поскольку я совершенно теряюсь во времени и пространстве. Вместо того чтобы спасать Жанну, безмозглый зомби, послушно забираю у девушки Пламень. Меч странно горяч, его рукоять будто пульсирует в ладони.

Пришпоренный конь зло визжит, вскинувшись на дыбы, под тяжелым копытом скрежещет и трескается панцирь какого-то бургундца. Яростно рыча, я принимаю на щит удар здоровенного как медведь детины. Пламень тут же обрушивается на врага, с легкостью вскрывая тяжелый панцирь, словно на воине не итальянский доспех, а умело раскрашенный картон. Мой жеребец прыгает вперед и бьет плечом коня, загораживающего дорогу, словно опытный игрок в регби. Тот приземляется на спину, вспенивая воздух тяжелыми копытами, бургундцы невольно подаются в стороны, опасаясь попасть под удар, и я вырываюсь из сечи.

Жеребец несется как стрела, я оглядываюсь как раз вовремя, чтобы заметить, как троих французов, попытавшихся проскочить вслед за мной, поднимают на копья опомнившиеся бургундцы. Тут же враги раздаются в стороны, я с облегчением вижу, как несколько десятков французов, последние, оставшиеся в живых, вырываются из окружения. Во главе маленького отряда скачет Жанна, в руке девушка сжимает древко флага, а белое полотнище с надписью «Иисус» полощется на ветру.

Когда я врываюсь в Компьень словно выпущенный из пушки снаряд, городские ворота как раз закрывают. С вытаращенными глазами я гляжу, как стражники захлопывают тяжелые створки, а увесистый дубовый брус с грохотом ложится в пазы. Да что же это?! Они же видят, что следом за мной скачут наши воины, спасаясь от погони!

– Что вы творите, безумцы? – кричу я. – Немедленно распахните ворота и поднимайте гарнизон по тревоге, Орлеанскую Деву вот-вот могут захватить в плен!

Стражники, копошащиеся у ворот, не обращают на мои команды никакого внимания. Спрыгнув с коня, я приставляю старшему из них меч к горлу. Сержант судорожно сглатывает, боясь пошевелиться. Его лицо из багрового враз становится белым, на бугристом лбу проступают капли пота.

– Выполнять, сволочь! – голос мой смертоносно холоден, поэтому бросившиеся к нам стражники замирают, нерешительно переглядываясь.

– Что тут происходит? – рявкает кто-то властно. Резко оборачиваюсь, впопыхах я и не заметил, что ярдах в двадцати от ворот выстроены с полсотни воинов. Возглавляет их командующий гарнизоном Компьена капитан Гийом де Флави. И только тут я понимаю, что Бог все-таки любит меня!

– Господин капитан, прикажите немедленно открыть ворота и поднять гарнизон по тревоге! – бросаюсь я к капитану. – Орлеанская Дева попала в засаду, и ей срочно нужна подмога!

– Я не могу рисковать судьбой города из-за Жанны д'Арк, – голос Гийома де Флави холоден как лед. – Если я прикажу открыть ворота Компьена, сюда могут ворвутся бургундцы, и тогда пострадают тысячи людей. Если помните, я пытался отговорить Деву от этой… эскапады!

– Приказываю вам именем короля Франции, – напряженно говорю я. – Откройте ворота!

Мы стоим лицом к лицу, и если командующий гарнизоном спокоен, то меня натуральным образом трясет. Ведь я прекрасно слышу звуки боя, который идет сразу за городскими воротами. Судя по тому, как морщатся воины, выстроенные за спиной де Флави, они тоже различают голоса погибающих французов, что молят распахнуть створки и впустить их в Компьень!

– Орлеанская Дева прибыла к вам, чтобы снять вражескую осаду, отчего же вы не хотите ей помочь?!

Капитан де Флави приподнимает брови, расслышав в моем голосе нотки мольбы, но сейчас я готов встать перед ним на колени, лишь бы уговорить открыть ворота.

Понизив голос почти до шепота, капитан отвечает:

– Вы прекрасно знаете, шевалье, что, явившись сюда, госпожа д'Арк нарушила прямой приказ короля Франции. Не хотите же вы, чтобы командующий гарнизоном поступил точно так же, как эта безответственная девчонка?

В первые мгновения до меня не доходит чудовищный смысл его заявления, затем я в гневе отшатываюсь.

– Вы лжец, капитан! Этого просто не может быть! – кричу я и тут же понимаю, что он говорил чистую правду.

Сам сьер де Флави ни за какие коврижки не осмелился бы на подобное безумство, приказ исходит с самого верха. В сентябре прошлого года Жанну д'Арк, раненную при штурме Парижа, на весь день оставили валяться под городскими стенами без всякой помощи. И только поздно вечером, когда стало просто неприлично дальше ждать, Карл VII скрепя сердце разрешил вынести девушку с поля боя. Выходит, в этот раз король Франции решил сыграть наверняка?

– Немедленно опустите меч и угомонитесь, – цедит сквозь зубы сьер де Флави. – А иначе…

Он вскидывает руку, и воины, стоящие за спиной капитана, мгновенно ощетиниваются копьями. Тяжелые наконечники отполированы до блеска, наточены так, что ими можно бриться. Я медленно поворачиваю голову вправо, оттуда доносится до боли знакомый скрежет. Ах да, это городские стрелки натягивают вороты арбалетов! Несколько секунд я борюсь с желанием кинуться в бой и пусть умереть, но перед тем стереть с лица сьера де Флави эту гаденькую улыбку. Останавливает лишь то, что смерть моя ничем не поможет Жанне.

Пересилив себя, я разворачиваюсь и кидаюсь к узкой каменной лестнице, ведущей на городскую стену.

Они бьются буквально в десятке ярдов от городских ворот. Куча бургундцев, а посредине – быстро тающий отряд Жанны. Я с надеждой оглядываюсь по сторонам, но арбалетчики, густо усеявшие стены Компьена, и не думают вмешиваться. Некоторые из них отводят взгляд, кто-то угрюмо плюет себе под ноги, один из воинов с проклятием отбрасывает арбалет и, громко матерясь, бредет со стены прочь. Остальные провожают его тоскливыми взглядами.

Оскалив зубы, я делаю шаг к ближайшему стрелку, который без возражений отдает мне арбалет. Звонко щелкает металлическая тетива, визжит от боли здоровенный серый жеребец, не слушаясь поводьев, встает на дыбы. Всадник, не удержавшись в седле, летит под копыта, тут же с раненым мною конем сталкивается еще один скакун. Оба жеребца валятся набок, подминая нескольких бургундцев, до меня доносятся крики боли, вопли проклятий и предсмертное лошадиное ржание.

Какую-то секунду я морщусь, предательски алеют щеки, мне до смерти жаль погибшего коня, а затем зло ухмыляюсь, ощутив, как спадает любовный дурман. В голове окончательно прояснилось, и я понимаю, что пора бы и мне вмешаться в сражение. Но тут проклятые бургундцы откатываются назад, готовясь к решительному натиску, и я вижу лицо Жанны, обращенное ко мне. Твердый взгляд примораживает меня к месту, в ее глазах я читаю ясный, недвусмысленный приказ: «Любой ценой спаси Пламень!»

Стыд мне и позор, я слушаюсь женщину! На какую-то секунду я закрываю глаза, ликующие крики бургундцев звучат в моих ушах погребальным эхом. Через несколько минут бой заканчивается, израненных пленников, связанных по рукам и ногам, победители кидают через седла, лишь Жанну усаживают на ее же коня, накрепко связав руки.

Повод ее жеребца держит в руке высокий жилистый воин, в тот момент, когда он оборачивает ко мне, лицо, светящееся торжеством, я узнаю Тома де Энена. Итак, смертельный враг Жанны, год назад поклявшийся отомстить за пережитый им позор, добился своего. Тогда, при штурме Турели, де Энену не удалось убить Деву, я смог извлечь посланную им стрелу и выходил Жанну после тяжелого ранения. Теперь же он все-таки одержал победу, да еще и какую! Ведь намного почетней пленить опасного врага, чем просто уничтожить его!

При виде того, как торжествующие бургундцы увозят плененную Надежду Франции, французы, столпившиеся на стенах неблагодарного Компьена, ежатся, пряча глаза, некоторые плачут. Сгорбив спину, шаркающими шагами я спускаюсь вниз к городским воротам. Когда через час их наконец отворяют, я оставляю Компьень, навеки запятнавший себя предательством.

Как и положено профессионалу, иллюзий я не строил, прекрасно понимая, что в одиночку мне Жанну не вызволить. Но к кому обратиться за помощью, если отец Бартимеус объявил охоту на собственного ученика, а король Франции приказал сдать Орлеанскую Деву врагам? «Ничего, – подумал я. – Мы еще повоюем. Не может быть, чтобы не нашлось какого-нибудь выхода!»

Я долго ломал голову, но ничего путного в нее не приходило, и для начала я решил понадежнее упрятать легендарный меч великого полководца франков. Понурясь, я ехал заброшенными тропами, тщательно избегая дорог. Не хватало мне попасться на глаза бургундцам или англичанам, когда на поясе мерно покачивается национальная реликвия!

На ночь я остановился в самой глубине леса, выбрав подходящую поляну с текущим неподалеку ручьем, но долго не мог заснуть, раз за разом переживая все события проклятого дня, 23 мая 1430 года, будь он неладен! Где-то вдали протяжно завыл волк, тут же отозвался другой, затем к слаженному дуэту присоединились еще несколько зверюг. Конь тревожно зафыркал, прядая ушами, и я не поленился проверить, крепко ли он привязан. Не хватало еще, чтобы глупая скотина оборвала веревку и умчалась в лес, на встречу с волчьими желудками. Что же мне тогда, пешком брести?

Я глянул в черное как смоль небо. Сквозь облака плавно скользила новорожденная луна, ее тонкий полупрозрачный серп совсем терялся среди ярких костров звезд. Медленно, но неуклонно волчий вой приближался, хмуро усмехнувшись, я подкинул охапку сухих сучьев в костер. Тот благодарно затрещал, расправляя огненные плечи, языками пламени просигналил: серые и хвостатые нам на один зуб, дружище кроманьонец, отобьемся, чай не впервой. Саблезубых тигров отгоняли, пещерным медведям шкуру подпаливали, мамонтов жарили, правда, по частям, не целиком. Тридцать тысяч лет вместе, плечом к плечу, покоряем планету. Так что не дрейфь, прорвемся!

– Знаю, – ответил я одними губами.

Прислонившись спиной к толстенному стволу дерева, я вытащил Пламень из ножен, некоторое время забавлялся тем, что бездумно разглядывал клинок с обеих сторон, а затем воткнул меч в землю перед собой. Рука дрогнула под тяжестью арбалета, протяжно скрипнула тугая тетива, стрелу же я выбрал полегче, ведь санитары леса – это вам не воины в полной броне. Явись ко мне на поляну даже северные волки, восьмидесятикилограммовые красавцы, что в холке мне по пояс будут, легкий болт любого из них уложит на месте. На расстоянии до десяти ярдов арбалет бьет с силой тяжелого рыцарского копья, не то что волка, медведя просадит насквозь. Подготовившись к встрече, я замер в ожидании, но волки, покрутившись вокруг поляны, так и не решились напасть, постепенно вой стих.

Я посидел еще немного перед танцующим пламенем костра, ожидая непонятно чего, переделал все дела, которые только смог измыслить. Достал из потайных ножен на предплечьях кинжалы и метательные ножи и тщательно их наточил. Проверил все до одного арбалетные болты, подшил подошву на правом сапоге и старательно расчесал гриву скакуну, чем привел его в несказанное изумление. Наконец дела закончились, а ночь все не думала уходить, упрямо нависала за плечом, тихонько ухала совиными голосами, теплым ветром ворошила волосы.

Я бездумно таращился в огонь, пока в ушах не начал стихать лязг мечей, а победные вопли бургундцев и стоны умирающих французов не обратились в комариный звон. Наконец я сладко зевнул и только тут заметил, что с другой стороны костра кто-то сидит. Одним гибким движением я вскочил на ноги, пальцы стиснули рукоять меча. Где-то совсем близко угрожающе взвыли волки, но незваный гость даже не пошевелился.

– Кто ты? – громко рычу я пересохшим ртом, сухой язык неприятно задевает зубы.

– Присмотрись и узнаешь, – мирно отзывается незваный гость.

Голос мне знаком, и я констатирую:

– Явился не запылился.

Человек молчит, тяжелые веки надежно занавесили глаза, и я никак не могу поймать его взгляд.

– Чего тебе надо? – спрашиваю я, уже догадываясь об ответе.

Честно говоря, задачка не из сложных, да и я умом не обижен.

– Ты знаешь, за чем я пришел, тонаму.

Это меня он называет «тонаму», что значит «человек не из нашего времени». Не врали авторы фэнтези, друидам и в самом деле ведомы многие тайны. К примеру, они совершенно точно знают, что в пятнадцатый век я попал из будущего, но это событие друидов ничуть не волнует. Похоже, в их картину мира вписываются еще и не такие чудеса. Друиды напряженно трудятся над собственной моделью идеального будущего, строят долгосрочные планы, упорно добиваются их выполнения. Вот только на деле выходит полная неразбериха, ведь тайных обществ и орденов многие сотни, и каждое из них пытается повернуть штурвал истории в нужное им положение. Оттого корабль человечества постоянно рыскает из стороны в сторону, раз за разом норовя опрокинуться набок и затонуть. А потому надобность в специалистах, подобных мне, никогда не пройдет, кто же еще будет огнем и мечом восстанавливать прежний баланс, беспощадно выпалывая очередных «революционеров»!

Исполнив красивый финт, Пламень, как в масло, входит в землю до середины лезвия. Ехидно прищурившись, я замечаю:

– Если бы мог, ты бы давно его забрал, верно, старик? Справиться со мной для друидов не проблема, вон как лихо вы кантовали меня в позапрошлом году. То к жертвенному столбу таскали, то обратно в хижину!

Помолчав немного, спрашиваю:

– Что, не идет в руки чудо-клинок?

– Не дается, – мирно соглашается собеседник. Двигаясь медленно, словно под водой, а куда мне торопиться, я подкидываю очередную порцию сухих сучьев в костер, взметнувшееся пламя освещает морщинистое лицо с пылающими глазами.

– Ну, здравствуй, хранитель, – приветствую я ехидного старика с Чертовой горы.

– Здравствуй, хранитель, – серьезно отзываете дед.

Пару минут я сижу, напряженно морща лоб, а за тем заявляю:

– Выходит, легенды не лгут, и зачарованный меч можно передать только добровольно.

– Если заберем силой, проку от него не будет, – ровным голосом подтверждает старый друид.

Сердце колотится, как барабан, по лицу текут капли пота, я стиснул кулаки, опасаясь выдать напряжение, рвущее душу. Вот он шанс получить так необходимую мне помощь, у меня есть то, что нужно друидам, а они помогут освободить Жанну! Переговоры – вещь серьезная, и вести их надо с умом.

– Предлагаю сделку, – говорю я. – Мне нужен десяток верных людей и пятьсот экю золотом, взамен я отдам меч Карла Мартелла.

– Деньги ты получишь, – спокойно отвечает друид. – Но зачем тебе мои люди?

– Ты знаешь, что Жанну д'Арк захватили в плен, – ровным голосом замечаю я. – Иначе не явился бы за ее мечом. Отчего же ты спрашиваешь?

– Ты хочешь силой освободить девушку, – кивает старик.

Он рывком подается вперед, голос из ровного, даже сонного враз становится жестким.

– Отчего ты так волнуешься за нее? Скажи мне, человек из будущего, ты знаешь, что ждет Орлеанскую Деву в плену? Какая судьба ей уготована?

Друид так пристально вглядывается в мое лицо, что я невольно опускаю глаза.

– Значит, смерть, – холодно замечает старик. – Чему суждено случиться, того не изменишь. Я не пошлю моих людей на верную гибель!

– Это твой окончательный ответ? Тогда не видать вам Пламени как своих ушей!

– Значит, так тому и быть, – голос друида вновь звучит ровно, он говорит словно с некоторой ленцой. – Ну, будем мы хранить на одну заговоренную реликвию меньше, так что с того?

Чертов старик твердо стоит на своем, и я понимаю, что мне не удастся переупрямить его.

– Пожалуйста, помоги мне, – тихо говорю я. – Помоги освободить ее, и я не только отдам Пламень, но и буду вечным вашим должником. Я сделаю все, что ты попросишь.

Старик молчит, полуприкрыв веки. Подождав пару минут, я говорю:

– Значит, нет.

Пламень очень неохотно выползает из земли, и я понимаю, что легендарный клинок не желает возвращаться к обитателям Чертовой горы. Кто знает, через сколько веков меч Мартелла снова явится на свет?

– Бери, – с горечью говорю я. – Раз уж она меня попросила. Возьми, и берегите его еще пятьсот лет, пока он вновь не понадобится. Сидите в своих дубравах хоть до скончания века, пока женщины бьются вместо вас. Пусть их жгут и убивают, вам это безразлично, не так ли? Будьте вы все прокляты!

Дед молча принимает меч, из-за его спины тут же выступает громадная фигура, за ней угадываются такие же высокие и плотные люди, их не меньше полутора десятков. Гигант, вышедший из темноты, с поклоном принимает клинок и беззвучно пропадает в ночи. Я сижу понурившись, крепко обхватив себя руками, тело бьет мелкая дрожь то ли от ненависти к жестокому миру, в котором должна умереть на костре лучшая из девушек, то ли от отчаяния, а может быть, от всего вместе взятого. И больше всего на свете я хочу сломать шею старику, отказавшему Жанне в помощи, а потому просто боюсь поднять на него глаза, не дай бог сорвусь. Смерти я не боюсь, ну, прячутся где-то во тьме пара десятков здоровенных лбов, что мне с того? Убьют так убьют, все мы смертны, но ведь тогда Жанна останется совсем одна!

– Мы не можем тебе помочь, – заявляет друид. – И есть на то веские причины.

Я скриплю зубами, левый глаз дергается в мелком тике. Тысячу раз я слышал и читал подобные слова. «Высшие соображения не позволяют нам», «Если бы ты задумался, то сам бы понял» и еще горы прочей чуши, которой прикрывают полное нежелание хоть что-то совершить!

– Но в знак нашей благодарности мы хотели бы сделать тебе подарок!

Я поднимаю голову, долго гляжу в каменное, а может, и металлическое зеркало, по ободу которого теснятся человеческие лица, то ли вырезанные, та ли отлитые. Оно тяжелое и холодное как лед, я знаю это так же точно, как и то, что солнце встает на востоке.

Как просто все может закончиться! Стоит мне взять зеркало в руки да вглядеться пристально, и я тут же окажусь в двадцать первом веке. Уверен, путешествие пройдет без осложнений, наверняка друиды позаботились об этом. Вот он, мой билет домой, подальше от кровавого и жестокого времени. Меня здесь держит только женщина, которой суждено сгореть в пламени, несмотря на все мои потуги. Откажусь сейчас, другого шанса не будет, я знаю это со всей определенностью. Надо лишь вглядеться пристальнее в черные глубины Зеркала Душ, а затем всю оставшуюся жизнь уверять себя в том, что видел дурной сон, и ничего более.

Подумав хорошенько, я решительно протягиваю руку, и последняя охапка сучьев летит в огонь.

– Я остаюсь и буду бороться до конца!

И тут я понимаю, что остался один, друиды ушли, растворились в чаще леса беззвучно и незаметно. Одним плавным движением я подхватываю арбалет, и болт чуть не целиком входит в то самое место, где только что сидел старик. Стреляю я не со злобы, просто не по-хозяйски держать тетиву арбалета натянутой. Странное дело, но после выстрела мне становится немного легче.

– Справлюсь и без вас, – шепчу я, и ночь отзывается далеким волчьим воем.

Решив, что больше никому сегодня не понадоблюсь, я ложусь вблизи пылающего костра. Плащ согревает меня не хуже пухового одеяла.

– Ушли, и скатертью дорога, – бормочу я сонно. – Я и один ее спасу.

Еще как следует не проснувшись, я рывком сажусь, а протянутая рука привычно ухватывает рукоять кинжала. Я быстро оглядываюсь в поисках источника тени, секунду назад скользнувшей по лицу, и только сейчас понимаю, что наступил рассвет. Вяло чирикают неведомые лесные птахи, угли костра покрылись серым пеплом. Я убираю оружие в ножны и с наслаждением потягиваюсь. Хватит отдыхать, и так всю ночь бока пролеживал. Пока я тут прохлаждаюсь, другие вовсе не смыкают глаз. Одни Пламень прячут, другие волокут Жанну в узилище, а третьи злорадно потирают ладошки в полной уверенности, что все им сойдет с рук. Ночь прошла, забрав с собой тревоги, и я полон уверенности в том, что все у меня получится. Довольно хандрить, переживать и терзаться – это удел интеллигентов, я же должен заняться тем, к чему меня так тщательно готовили.

Пусть бургундцам удалось захватить в плен Орлеанскую Деву, так это еще не повод для уныния. Ну-ка, вспомни как следует, чему тебя учили! Увел же ты Изабеллу Баварскую из-под носа у англичан, отчего же не проделать подобный трюк еще раз, уже с ее дочерью? Нужна информация? Купи ее или запугай слуг. Где взять деньги? Так это вовсе не проблема, они путешествуют по всем дорогам в окованных железом сундучках, позвякивают в поясных кошелях, сверкают драгоценными камушками на шеях и пальцах.

Главное – не раскисай. Не может быть, чтобы обученный телохранитель не спас объект охраны. Для начала надо узнать, куда повезли Жанну, и помогут в этом агенты Третьего ордена францисканцев, ведь мне известны адреса явок в двадцати городах Франции. Даже если отец Бартимеус разослал агентам Ордена приказ не оказывать мне помощь, вряд ли они его уже успели получить. А это значит, что я по-прежнему могу рассчитывать на мощь Ордена! Я подхожу к коню, он издает тихое ржание, здороваясь, ноздри скакуна раздуваются, с шумом втягивая воздух. Волнуется, чертяка, не собираюсь ли я угостить чем-нибудь вкусным такого верного и преданного друга.

– Мы возвращаемся, – говорю я. – Вырвем ее из лап бургундцев и увезем в Орлеан, там Жанна будет в безопасности.

Я подхватываю с земли седло, и конь тяжело вздыхает. Он хоть и животное, но совсем как человек не любит работы. Дай ему волю, хрустел бы отборной пшеницей да призывно ржал молодым кобылицам, мол, выйдем пробежаться на лужок.

– Перебьешься, – заявляю я безжалостно. – Я не допущу, чтобы Деву сожгли. Вот когда спасем Жанну, будет тебе и пшеница, и целый табун кобыл.

Пару минут я с сомнением разглядываю увесистый мешочек с деньгами, что оставили мне друиды, неохота пачкать руки их подачкой. Решив, что главное сейчас скорость, я кидаю золото в седельную сумку. Тяжелые копыта мягко лупят по лесной дороге, мелькают мимо деревья и кусты, возмущенно каркает метнувшаяся в сторону ворона, а в голове все крутится назойливое: нашему бы теляти да волка поймати.

Все оказывается одновременно и проще, и сложнее. Жанна не досталась ни бургундцам, ни англичанам, ее захватили воины графа Жана Люксембургского, известного интригана и искреннего любителя денег. Последние десять лет граф никак не может определиться, на чьей же стороне он выступает, а потому, совсем как ласковый теленок из известной поговорки, пользуется финансовой поддержкой как французов, так и англичан с бургундцами. Способный человек, что и говорить. По его приказу Жанну содержат примерно в семи милях от Нуайона, в замке Больё-лэ-Фонтен, который графу Люксембургскому удалось захватить в прошлом году.

– Спасибо за информацию, – говорю я.

– Вам нужна какая-нибудь помощь?

– Разумеется. Оружие, пара лошадей и верный человек, который будет их сторожить, пока я не приведу пленницу.

– Ясно.

Торговец полотном дядюшка Огюст поджимает губы, взгляд его становится отсутствующим. Он невысок и плешив, с выпирающим пузцом и большим красным носом – прекрасный образец маскировки. Даже взгляд у него туповато-заискивающий, как и положено маленькому человечку, когда дворянин удостаивает его беседой. Зато ладонь словно вытесана из дерева, а пальцами только орехи давить. Наш человек, тут и думать нечего.

– И вот еще что. Есть ли у вас доверенное лицо в самом замке? – вспоминаю я самое главное.

– В Больё-лэ-Фонтен граф сменил всю прислугу, – чешет тот в затылке. – Но я знаю одного конюха, что непременно нам поможет. Дадите мне пару дней?

– Разумеется, – хищно улыбаюсь я. – Надо же мне порыскать вокруг замка, наметить пути отхода.

– Спасибо, – тихо говорю я, и тут мой проводник словно взрывается.

Всю дорогу до замка он сидел на телеге молча, отвернув в сторону лицо, мои вопросы пропускал мимо ушей либо мычал в ответ что-то невнятное. А теперь вот подскакивает вплотную, жилистые руки стискивают мои плечи.

Брызжа в лицо слюной, конюх начинает визжать:

– Замолчи, мерзавец, и не смей меня благодарить! Какой позор, я, верный слуга сеньора, должен предать его из-за того, что вы украли мою жену! Похитили и угрожаете убить…

Последние слова он выговаривает с трудом, лицо враз побледнело, глаза испуганно бегают по сторонам. Любого скандалиста можно угомонить легким тычком в солнечное сплетение, и конюх не исключение. Я внимательно оглядываюсь, но, кроме лошадей, в конюшне никого нет. После моего кивка конюх кое-как поднимается с колен.

– Раз пообещали, значит, непременно убьем, – веско говорю я. – А будешь вести себя разумно, увидишь супругу живой. Понял?

Конюх быстро кивает.

– Тогда пошел прочь!

Заботливый муж сломя голову кидается к выходу из конюшни, я провожаю его сожалеющим взглядом. Что надо было бы сделать со слабым звеном? Верно, удалить. Увы, не получится, если конюха хватятся, освобождение Жанны может сорваться, а потому пусть живет. Надеюсь, он достаточно любит жену, чтобы держать язык за зубами.

Я выбрасываю этого неврастеника из головы, поскольку тут от меня ничего не зависит, и сосредоточиваюсь на главном. Дело за малым: надо дождаться ночи, а затем освободить пленницу. Как сообщил мне добрый дядюшка Огюст, Жанну содержат в подземелье, охраняют которое всего лишь трое солдат. По приставной лестнице я взбираюсь на чердак конюшни. Здесь тихо и покойно. Устроившись поудобнее, я начинаю ждать прихода моего лучшего друга – темноты.

Едва колокол замковой церкви пробивает три удара, я выскальзываю из дверей конюшни. Сейчас на мне белая ряса, точь-в-точь такая же, какую носит замковый священник. Двигаясь медленно и чинно, я подхожу к двери, ведущей в подвал. Страшно хочется заглянуть в одно из зарешеченных окон, что едва возвышаются над землей, позвать Жанну, и я с трудом справляюсь с соблазном. Стражник, привставший при моем появлении, сонно таращит слипающиеся глаза, на рябом лице проступает недоумение. Я, не останавливаясь, прохожу мимо, но тут же, словно спохватившись, оборачиваюсь.

Страж наклоняет голову, принимая благословение, я делаю быстрый шаг вперед, и кинжал, скрытый в рукаве, мягко входит ему в горло. Стражник страшно хрипит, закатывая глаза, я ловко подхватываю труп, заботливо усаживаю его на прежнее место. Тут же из облаков выныривает луна, чтобы подозрительно оглядеться, но я уже внутри.

Изрядно вытертые каменные ступени заканчиваются, толком не успев начаться, я осторожно заглядываю за угол коридора. Вот они, наши голубки, не спят, но и не бдят, увлеченно двигают фишки прямо по каменном полу. Ну разве можно так поступать, мужчина должен беречь простату как зеницу ока и не подвергать ее переохлаждению! Так и быть, в награду за то, что позволили подобраться к вам так близко, еще поживете.

Кастет как влитой садится на руку, я с силой бью ближайшего ко мне стражника в затылок, второй поворачивается на звук и с удивительным проворством хватает топор, лежащий поодаль. С отвратительным хрустом кастет проламывает ему височную кость, стражник падает замертво. Если бы я не знал, что треть всей крови человека постоянно находится в голове, то мог бы и удивиться, увидев, какая большая лужа натекла за какие-то секунды.

Но мешкать некогда. Одну за другой я распахиваю двери темниц, те открываются то с лязгом, то со скрипом, протяжным и зловещим. Руки невольно дрожат, оттого мне все время попадаются не те ключи. Вделанные в двери металлические кольца холодны как лед, и я ежусь. В тусклом свете масляных ламп, развешанных вдоль стен, я замечаю, что при каждом моем выдохе появляется облачко пара, и оттого ежусь еще сильнее. Жанна находится за предпоследней дверью, в отличие от прочих узников она без оков. При виде меня глаза девушки начинают лихорадочно блестеть, она судорожно стискивает руки на груди.

– Только без слез! – говорю я быстро. – Ты не ранена?

– Я и не думала плакать, – сердито отвечает Жанна. – Еще чего не хватало!

И тут, убив меня на месте, она кое-что произносит. Как вы думаете, что может сказать девушка молодому человеку, к которому, как я совершенно точно знаю, испытывает некоторую сердечную привязанность? «Как дела? Ты не ранен? Ты скучал по мне? Я соскучилась! Когда же наша свадьба?» – вот сколько прекрасных выражений придумано с тех седых времен, когда неандертальцы делили планету с кроманьонцами и реками лилась человеческая кровь! А вообще-то Дева могла бы меня и поцеловать, хотя бы в щеку, я бы не сильно и отбивался. Разве что только для виду, все-таки я порядочный молодой человек из приличной семьи.

– Почему так долго! – кричит она, топая ногой. – Где ты шлялся столько времени?

И пока я то открываю, то закрываю рот, подобно рыбине, выброшенной на берег, она добивает меня следующим вопросом:

– Ты хотя бы сообразил как следует припрятать Пламень или же, как последний болван, приперся за мной со священным клинком?

Принцессы, что с них взять! Я скрещиваю руки на груди, взгляд полон ледяной иронии. Достойный ответ так и вертится на кончике языка, но общаться мне не с кем, Жанны уже нет в камере. Пихнув меня плечом, девушка выскальзывает в распахнутую настежь дверь. Быстрым шагом я следую за ней и в паре ярдов от каменной лестницы, ведущей во двор, на минуту задерживаю, чтобы рассказать, как мы будем действовать дальше.

– Сейчас делаем так, – говорю я, в этот момент глаза Жанны широко распахиваются, а так как смотрит она на что-то за моей спиной, то догадаться нетрудно: к нам пожаловали гости.

Я бы досадливо топнул ногой, а то и всплеснул руками, мол, что я за растяпа, даже не догадался накинуть засов на входную дверь, но переживать некогда. В подобных обстоятельствах первое инстинктивное движение, которое пытается совершить тело, – отпрянуть в сторону. Оно вбито в нас миллионами лет эволюции, когда дальние предки человека поначалу ускользали от кистеперых рыб, затем от гигантских скорпионов, вечно голодных анаконд, алчущих мяса крокодилов и тому подобных хищных тварей. Увы, тем самым я подставлю под возможный удар самое дорогое мне существо во Вселенной, а потому никаких прыжков!

Я напрягаюсь, словно вздувшиеся мышцы спины смогут отбить летящее копье или топор, и с силой отталкиваю Жанну в сторону. Гневно вскрикнув, девушка отлетает к стене, тем временем я уже развернулся лицом к опасности, в руке холодно блестит меч.

Человек, стоящий на нижней ступеньке каменной лестницы, делает мягкий шаг вперед, и я чувствую, как от этого простого, незатейливого его движения волосы у меня встают дыбом. Незваный гость словно танцует, и я отчетливо вижу, как он буквально искрит жизненной силой. Идущий ко мне человек очень опасен, это настоящий хищник, а больше всего мне не по вкусу то, что кроме кольчуги на нем нет никаких доспехов. На ходу он небрежно вертит длинным, клинком, с легкостью перебрасывая его из одной руки в другую. Никогда уже я не стану настоящим мастером меча, и возраст неподходящий, да и времени на тренировки нет. Но когда я вижу прирожденного мечника с клинком в руке, что-то такое екает в душе, и мне становится по-настоящему грустно. Жизнь несправедлива, перед каждым из нас она раскидывает тысячи дорог, но чтобы до конца пройти любую из них, мы жертвуем всеми остальными, увы.

Человек делает еще один шаг, отблески света падают на жесткое, словно высеченное из камня лицо, и я наконец узнаю его.

– Ну, здравствуй, Робер, – нехотя говорит он, и особой радости в его голосе я не различаю.

– Здравствуй, – отзываюсь я. – Не могу сказать, что рад нашему свиданию.

– Взаимно.

– А как ты узнал? – спрашиваю я. – Конюх нашептал?

Бургундский Лис медленно кивает, не сводя с меня внимательного взгляда.

– Это – Гектор де Савез, главный из моих тюремщиков! – в короткую реплику Жанна ухитряется вложить столько льда, что этой глыбищей можно потопить не только «Титаник», но в придачу еще и «Олимпик».

С минуту мы с Лисом смотрим друг другу в глаза. Итак, жизнь все-таки столкнула нас лицом к лицу. Похоже, что выхода нет, и нам придется драться.

– Ты можешь уйти, – сухо говорит Гектор. Лоб его нахмурен, в глазах, вы не поверите, печаль. Уж не обо мне ли? – Но Деве придется остаться, – тут же добавляет Лис. – Хватит, отбегалась, полтора года за ней охотился!

– Мы уйдем вместе, – парирую я.

Позиции сторон обозначены, компромисса достичь не удалось. С лязгом встречаются мечи, высекая искры, я судорожно вспоминаю все, чему меня учили, лицо Гектора темно, как грозовая туча. Не настолько я туп, чтобы не догадываться, что бывший друг упорно пытается меня разоружить. Уже несколько раз Лис мог бы проткнуть меня насквозь, но упорно теснит назад. В очередной раз я отпрыгиваю, уклоняясь от рассекающего воздух лезвия, ноги цепляются за что-то мягкое, и уже в падении я понимаю, чтя Бургундский Лис перехитрил меня! Гектор так спланировал атаку, чтобы я непременно запнулся об одного из стражников.

Какую-то секунду мы оба провожаем взглядами мой меч, задорно прыгающий по каменным плитам пола. Клинок все никак не угомонится, надеется, что его вот-вот подхватят и танец мечей продолжится. Не успеваю я потянуть из рукава метательный нож, как Гектор оборачивается ко мне.

– Итак, шевалье, – произносит он, – вы обезоружены. Предлагаю сдаться.

Жанна, о которой мы совсем позабыли, подхватывает с пола топор убитого мною стража и с криком кидается к Лису. Нет, ну почему бы ей не проделать подобный трюк чуть раньше, пока у меня и руке был меч! Все-таки женщина есть женщина, мол, поединок – это дело для двоих, третьей там не место. Хорошо хоть, что не бросается в центр драки, не хватает тебя за руки с истошным воплем «Остановись!», как обожают делать некоторые мои современницы. А пока ты судорожно стряхиваешь с себя щупальца подобной особы, со стороны противника прилетает удар впечатляющей силы. Всем спасибо, все свободны.

Но сейчас ее вмешательство приходится как нельзя более кстати. Лис мгновенно разворачивается к девушке, его меч разочарованно крякает, встретив вместо благородной стали презренную деревяшку, но добросовестно разрубает ее. Лезвие топора отлетает в сторону, в руках у Жанны остается бесполезный кусок топорища. Не медля ни секунды девушка бросается назад, к холодной как лед стене, а Гектор громко вскрикивает от боли.

Когда рыцарь падает на пол, во весь голос проклиная собственные ноги, которые так некстати его подвели, у меня даже спина краснеет от слов, что он употребляет. Дураку ясно, любой из нас обладает изрядным запасом ненормативной лексики, но при дамах! Во весь голос! Да еще так изобретательно!

– Повтори последнее предложение еще раз, дружище, – прошу я, в голосе невольно проскальзывают нотки зависти.

Но тут же, спохватившись, я грозно сдвигаю брови:

– Сдавайтесь, сьер де Савез, иначе – смерть!

Гектор, лежащий на каменных плитах пола, упорно пытается дотянуться до меча, вылетевшего из руки, зрачки расширены, по побелевшему лицу ручьями течет пот. Я аккуратно бью Лиса в висок, глаза рыцаря закатываются, тело обмякает. Пинком я откидываю его меч в самый угол, клинок, ударившись о стену, оскорбленно дребезжит. И только потом я выдергиваю из бедер Гектора свои метательные ножи. Мои красавцы вошли в тело рыцаря мягко, словно в масло, вот что значит правильная заточка!

– Торопись! – в голосе Жанны я без труда различаю нетерпение.

– Погоди секунду. – Я быстро режу на полосы одежду убитого стражника. – Не перевяжу раны, мой противник истечет кровью.

– Ах да, – голос девушки так и сочится ядом. – Какая трогательная забота о первом встречном бургундце! Не он ли пытался подстрелить меня из арбалета год назад в лесу?

– Мне-то откуда знать, тот это или другой, – бормочу я смущенно. – Я уж и со счету сбился, сколько всякой швали мечтало до тебя добраться. К тому же у меня просто отвратительная память на лица.

– Зато у меня прекрасная! – фыркает Жанна. – Ты тогда еще так трогательно взывал к нему.

На секунду замолчав, девушка строит жалобную гримасу. Глаза ее выпучены, рот глупо растянут в стороны, словно у лягушки, а что касается ушей, так это уже перебор. Вечно эти женщины все преувеличивают. Никогда я не умел ими шевелить, пытаться пытался, не спорю, но научиться так и не смог. А голос? Ни разу в жизни не пищал я фальцетом: «Гектор, я Гектор, ради всего святого пощади меня!»

Я поднимаюсь с колен. Сейчас раны Лиса перевязаны на совесть, кровотечение прекратилось, и даже если его найдут только утром, рыцарь останется жить.

– За мной, – командую я.

И тут все начинает идти наперекосяк. Бургундский Лис явился по мою душу не один, во дворе замка его ожидает пятерка воинов. Один из них сразу падает навзничь с метательным ножом в глазнице, остальные, опомнившись, с яростными криками набрасываются на меня. Меня спасает то, что при них нет ни луков, ни арбалетов, одни мечи. Зато воины хороша бегают, так что на вершину замковой стены мы взлетаем практически одновременно. Одним движением я цепляю разлапистый крюк за каменный зубец крепостной стены, шелестит, разматываясь, бухта тонкой, но очень прочной веревки. А чтобы не ухнуть по нега со скоростью свободного падения, некий послушник не пожалел времени, навязав через каждый ярд по толстому узлу. По этой веревке может спуститься не то что принцесса, но даже ребенок.

Вот и Жанна спустилась бы без проблем, если бы, пока я бился сразу с тремя воинами, четвертый не перерубил веревку.

В битве нельзя терять голову, это любой скажет. Но когда я осознаю, что произошло, то с протяжным воем, словно обезумев, набрасываюсь на мерзавца, осыпая его градом ударов. Отчего-то я зацикливаюсь на том, чтобы отрубить ему правую руку, ту, которой негодяй перерубил веревку, и отсекаю ее, разумеется, вот только мне самому при этом располовинивают левое плечо. Рана глубокая, если бы я не отдернул руку в последний момент, быть бы мне Робером Одноруким.

Отбиваясь от наседающих врагов, я отступаю к самому краю стены, со двора замка доносятся тревожные крики, у распахнутой двери темницы сгрудились люди с пылающими факелами, а к нам вот-вот присоединится добрый десяток воинов с длинными копьями. Где-то ударили в гонг, в узких окнах замка разгораются огни.

– С добрым утром! – выплевываю я зло и прыгаю вниз, во тьму.

Я не разбиваюсь, но здорово ушибаю правый бок и с минуту просто лежу, пытаясь отдышаться, затем, кое-как перетянув рану, принимаюсь искать Жанну. Нахожу я ее лишь тогда, когда сверху начинают кидать пылающие факелы. Девушка сидит, прижавшись спиной к большому замшелому валуну, голова ее опущена на грудь. Пошатываясь, я подбегаю к Жанне какой-то подпрыгивающей трусцой. Тут же совсем рядом с моей ногой входит в землю длинная стрела, и я неуклюже отпрыгиваю в сторону, пытаясь запутать стрелка.

– Не стрелять! – рявкает кто-то сверху начальственным басом. – Живьем брать гада!

Ага, размечтались. Вы сначала ворота откройте да обогните замок. Думаю, что полчаса у нас есть, а затем вы нас даже с собаками не догоните. Даром что ли я подвесил к поясу кожаный кошель с молотым перцем в смеси с кое-какими травами? Адская смесь, я вас уверяю. Даже если человеку швырнуть в глаза щепотку, мало ему не покажется, а уж собакам, с их обостренным обонянием, пройти по следу, засыпанному подобной смесью, никак не возможно. На трое суток полностью отшибает нюх, проверено.

Я опускаюсь на колени, голос дрожит:

– Сильно расшиблась?

– Моя нога!

Я вспарываю голенище левого сапога, осторожно разрезаю штанину. Левая голень девушки сильна отекла и в области сустава наливается зловещим багрянцем. Я легонько касаюсь кожи, Жанна громко охает, пытаясь отдернуть ногу.

– Да что же это? – шепчу я растерянно. – Ну ничего, и так донесу!

Я подхватываю девушку на руки, отчего-то маленькая и хрупкая Жанна кажется мне на удивление тяжелой. Голова кружится все сильнее, и прямо в лицо мне летит земля, но даже в падении я поворачиваюсь так, чтобы Жанна оказалась сверху. Без сознания я нахожусь совсем недолго, потому что, когда открываю глаза, крики людей и лай собак ничуть не приблизились.

Самым бессовестным образом я валяюсь на земле, а Жанна, глотая слезы, перетягивает куском ткани мое разрубленное плечо. У нас совершенно нет на это времени, и я попробую поднять руку. Та не слушается, словно у нее вдруг кончился завод, и теперь, пока я не вставлю новую батарейку, работать плечо не будет.

– Ты ранен, – говорит Жанна быстро, едва заметив, что я открыл глаза. – А я сломала ногу.

– И что с того? – отзываюсь я.

Голос звучит на удивление тихо и хрипло, перед глазами все плывет.

Кое-как я сажусь, а затем даже встаю со второй попытки. Раньше без особых затруднений я вскакивал одним движением, теперь же это получается по разделениям. Сначала надо перевернуться на живот, затем встать на четвереньки, и уж потом утвердиться на ногах.

– Пошли. – Я требовательно протягиваю руку, но Жанна устало мотает головой.

– Сьер Армуаз, – говорит она ровно. – Приказываю вам оставить меня. Вдвоем нам не спастись, но если вы сейчас уйдете, то всегда сможете за мной вернуться. Ну же, вперед, я приказываю!

– Ерунда, – упрямо заявляю я. – Прорвемся. Я и с одной рукой смогу тебя нести.

Но Жанна отворачивает голову, не желая вступать в спор.

– Сюда! – кричит она пронзительно. – Я здесь!

На звук ееголоса обрадованно отзываются грубые мужские голоса. Воины графа Люксембургского уже совсем рядом.

– Ну же, Робер, – добавляет Жанна совсем тихо. – Ведь это не бегство, а всего лишь отступление. Воинская хитрость, особая уловка.

Эта девчонка из пятнадцатого века еще будет учить меня правильным словам, что помогут угомонить голос совести? Да я – дитя двадцать первого века – ходячая энциклопедия подобных красивых фраз и возвышенных предложений!

– Хорошо, – говорю я наконец. – Но я непременно вернусь за тобой!

Едва я успел скрыться, как сквозь кусты и деревья, окружившие поляну, разом проломился десяток человек с пылающими факелами. Радостно гомоня, они окружили Жанну, и девушка бросила в мою сторону быстрый взгляд, как бы предупреждая: без глупостей. Звонкий лай собак раздавался все ближе, а я все никак не мог оторвать глаз от родного лица. Наконец Жанну унесли, и я со вздохом потянулся к заветному кошелю с адской смесью.

Далеко я не ушел, сил едва хватило на то, чтобы сделать пару сотен шагов. Затем я упал на колени, и меня вырвало. Шатаясь как пьяный, я едва прошел еще несколько шагов и, словно раненый зверь, забился в какой-то бурелом.

Ночь прошла в горячечном бреду, перед глазами постоянно сражались и убивали друг друга люди, пылали крепости и города, тонули корабли. А поверх всего стояло лицо Жанны, какое-то странно спокойное, с потухшим взглядом и горькими складками возле рта. Откуда-то я знал, что девушка не верила в нашу встречу, она словно предчувствовала, что впереди у нее только смерть.

К месту назначенной встречи я вышел только после полудня, грязный и оборванный, потерявший невесть где меч и большую часть ножей. Если бы не лесной ручей, встреченный по пути, я бы попросту не дошел. Холодная вода остудила пылающее горло, в глазах немного прояснилось. Страшно опухла и болела раненная вчера рука, сипело и булькало в груди, сильно кружилась голова. Попадись мне на глаза подобный пациент, мигом отправил бы в койку по меньшей мере на месяц. Диагноз несложен: инфицированная рубленая рана левого плеча, сотрясение мозга, ушиб грудной клетки. Разумеется, ничего сложного, со временем все рассосется.

«Как же! – фыркнул внутренний голос с обычным своим скептицизмом. – Скажи спасибо, если не задета плечевая кость, цел череп и не повреждены легкие! Ну а сломанные ребра, ясно, не в счет. Ты, судя по всему, ухитрился поломать их сразу не меньше пяти. Кто ж из мужчин обращает внимание на подобную мелочь!»

Надежный человек, еще один «племянник» дядюшки Огюста, терпеливо дожидался в условленном месте. Верзила встретил меня еще на подступах к условленной поляне, и я с облегчением навалился на подставленное плечо. Дальше я лишь перебирал ногами, пока он тащил меня к разведенному костру. Поймав вопрошающий взгляд, я помотал головой, и меня тут же снова вырвало.

– Сходи узнай, что слышно в замке Больё-лэ-Фонтен, – каркнул я и тут же зашелся в кашле.

– Сначала я доставлю вас к дядюшке Огюсту, – холодно ответил «племянник».

Я выкинул вперед здоровую руку, намереваясь сгрести наглеца за шиворот и хорошенько встряхнуть, но верзила коварно ухватился за протянутую конечность и одним плавным движением взвалил меня на плечо. Высокий парень, здоровенный, как медведь, и очень сильный.

– Вы сможете ехать в седле? – спросил он.

Я попытался вырваться, но снова зашелся в кашле.

– Да, – ответил я наконец. – Наверное, смогу.

– Тогда вперед.

Я плохо запомнил возвращение. Похоже, еще в самом начале пути я попросту потерял сознание и дальше путешествовал в телеге, нанятой моим спутником.

В себя я пришел лишь через два дня, и первая же новость, которую услышал, изрядно меня огорошила. На следующее же утро после неудачного побега Жанну под охраной сотни воинов отправили в замок Боревуар, что находится в ста милях отсюда. Это мощная крепость с сильным гарнизоном, куда так просто не проникнешь.

– Подготовьте коня, – попросил я. – После обеда я выезжаю.

– Вы никуда не поедете, брат, – отозвался дядюшка Огюст. – И есть на то две веские причины.

– И какие же? – презрительно хмыкнул я.

– Во-первых, вам необходимо выздороветь. В подобном состоянии вы не сможете самостоятельно на лошадь взобраться, не говоря уже об участии в схватке.

– Чепуха, – махнул я здоровой рукой, вгляделся в каменное лицо хозяина и криво ухмыльнулся. – И не надейтесь, что ваш карлик-тяжеловес сможет меня остановить. Я прекрасно отдохнул и попросту выкину его в окно.

Стоящий у стены «племянник» насмешливо фыркнул, вызывающе скрестив руки на груди. Вздулись шары бицепсов, едва не прорвав рукава куртки.

– Я не карлик, – пробасил верзила.

А кто же еще? У нас, настоящих мужчин, все просто. Кто ниже тебя хоть на палец, тот карлик, и баста.

– Есть и вторая веская причина, сьер Армуаз, – мурлыча, словно кот, заявил хозяин.

– Вторая? – холодно переспросил я. И тут до меня дошло, что я не называл дядюшке Огюсту своего настоящего имени, а только пароль и псевдоним.

Я мигом подобрался, окинув «дядюшку» оценивающим взглядом, отчего он нервно отступил на шаг предупреждающе выставив руки.

– Спокойно! Доктор, осмотревший вас с утра, заверил, что всего через пару недель вам можно буде подняться. Все время лечения вы будете находиться в этой комнате, не покидая ее пределов. Мой «племянник» присмотрит, чтобы вы не нарушили мой приказ, а в том случае, если вы начнете буянить, вмешаются остальные мои родственники.

– И что потом? – спросил я, опасаясь услышать: «Вы как воздух нужны отцу Бартимеусу, он прямо есть и пить не может, пока вас не увидит».

– А затем вас доставят к графу Дюшателю, – ответил дядюшка Огюст.

Силы разом оставили меня, и я рухнул обратно на подушку, успев выговорить:

– Это хорошо.

Граф Танги Дюшатель, глава личной охраны короля Франции, меня знает, уж он-то разберет, кто из нас настоящий предатель. Я все искал, кому выложить правду, а тут как раз подворачивается подходящий случай, и глава самой мощной спецслужбы Франции желает побеседовать со мной по душам. Танги Дюшатель – человек, который совершенно точно не замешан ни в каких заговорах, он именно тот слушатель, что мне необходим.

Верно говорят близкие моему сердцу ирландцы: на волка и зверь бежит!

Глава 4

Июнь 1430 – июнь 1432 года, Франция: танго со смертью

Прошел целый месяц, прежде чем я попал в королевскую резиденцию в Шиноне. Граф Танги Дюшатель принял меня без особого радушия, историю погибшего в Англии отряда заставил пересказать трижды, при этом постоянно задавал уточняющие вопросы. Рассказ о штурме аббатства Сен-Венсан не произвел на него особого впечатления, выслушав его, начальник королевской охраны равнодушно кивнул, давая мне понять, что беседа закончена. На прощание граф хмуро заметил, чтобы я не болтал лишнего, пока меня прямо о чем-то не спросят. И уже на следующий день меня пожелал видеть король Франции.

Просторный зал почти пуст, сейчас в нем не более десятка человек. Через распахнутые настежь окна льется яркий солнечный свет, мягко колышутся развешанные по стенам гобелены со сценами битв и охот, со стороны дворцовой кухни ползут чарующие ароматы. Все присутствующие с явным интересом выслушивают мой рассказ о злоключениях, пережитых в Британии, наконец король прерывает меня властным жестом.

– Я так и знал, – заявляет он, – что освобождать нашего возлюбленного дядю герцога Карла Орлеанского силой – мысль глупая и весьма далекая от реальности. Что ж, теперь кое-кому придется поджать языки, тем более что мы уже приняли необходимые меры, которые помогут нашим недоброжелателям успокоиться!

Собравшиеся обмениваются тонкими улыбками, понимая, что речь идет о членах совета пэров, которые, собственно, и настояли на проведении спасательной операции. Я кланяюсь, кулаки стиснуты так, что ногти глубоко впились в ладони. «Необходимые меры» – это, наверное, предательство, совершенное по отношению к Жанне, после пленения которой у народа Франции не осталось вождя. Да, отныне вельможи могут спать спокойно!

– Теперь о тебе, Робер, – сегодня Карл VII прямо-таки лучится добродушием.

Лицо короля спокойно, морщины разгладились, мне непривычно видеть на его губах легкую улыбку. Такой уж сегодня выдался замечательный день, что все заговоры разоблачены, с лиц врагов сорваны маски, армия и народ горой стоят за любимого короля, и даже солнце светит ласково. Вдобавок экспедиция за любимым дядей, возможным претендентом на престол, провалилась с таким треском, что о новой еще лет десять никто не посмеет заговорить. Ну как тут не прийти в благодушное настроение?

– Ты славно послужил мне, – продолжает Карл VII. – Чуть было не погиб за нашу любимую родину, а потому с моей стороны было бы черной неблагодарностью не вознаградить тебя по-королевски. Итак, чего же ты хочешь в награду за услуги, оказанные тобой королевскому дому Валуа?

Я повторно кланяюсь. Вдоль стен неподвижными статуями застыли великаны гвардейцы из личной охраны, со стороны кажется, что они даже не дышат. Королева-мать о чем-то шепчется с канцлером, герцогом Ла Тремуайем. Жена Карла и его теща, вдовствующая королева Иоланта Арагонская, увлеченно вышивают на пяльцах. Личный секретарь короля граф де Плюсси и его светлость Жан, епископ Реймский молча потягивают вино из высоких золотых кубков. Словом, в зале присутствуют только свои, атмосфера самая семейная.

– Вы уже дали мне все, о чем я только мог мечтать, – ровным голосом заявляю я.

Король молчит, улыбка медленно покидает его уста, зрачки суживаются.

– Иными словами, ты хочешь сказать, что есть нечто, о чем мечтать ты не можешь, но именно в моих силах тебе это подарить? – четко выговаривая слова, спрашивает меня Карл VII.

Выпрямившись во весь рост, я гляжу прямо перед собой.

– И что же это? – голос короля тих, брови озадаченно сходятся к переносице.

Отложив пяльцы, на меня с интересом смотрят его жена и теща, да и королева-мать, Изабелла Баварская, косится с явным любопытством.

– Я хотел бы жениться, ваше величество, – голос мой холоден, в нем проскальзывают нотки иронии.

– Похвально, – тянет король. – И кто же эта счастливица? Дочка какого-нибудь задаваки-герцога, а то и одного из пэров Франции, который брезгует отдать ее за голодранца? Думаю, этот вопрос мы уладим. Итак, кто она?

Теперь я гляжу ему прямо в глаза. Медленно тянутся секунды, зрачки короля расширяются, наконец он отшатывается назад.

– Что? – потрясенный шепот эхом отражается от стен. – Да ты безумец!

Бесконечное изумление, прозвучавшее в его голосе, заставляет вельмож оторваться от дел, и теперь уже все присутствующие смотрят только на меня.

– Да, я имел в виду некую известную вам благородную девицу! – твердо заявляю я.

– Ты говоришь о Жанне д'Арк, известной как Opлеанская Дева? – на всякий случай уточняет Карл VII.

– Да, ваше величество, – мои слова падают, как пудовые гири.

Собравшиеся обмениваются быстрыми взглядами, все они, похоже, чувствуют определенную неловкость. После того как был раскрыт баварский заговор, Жанну держали под бдительным присмотром в Орлеане. Ну а когда король принял окончательное решение по поводу сводной сестры, упоминать о Жанне при дворе стало просто неприлично. И тут откуда ни возьмись вылезаю я, бестактный человек.

Карл сидит, грозно сдвинув брови, глаза горят мрачным пламенем, пальцы правой руки стиснуты в кулак.

Мне кажется, я знаю, о чем сейчас думает король. Выйдя замуж за худородного рыцаря, Жанна автоматически лишается права на трон, ее просто не примут ни пэры Франции, ни прочие дворяне. К тому же простой народ искренне верит: небесные покровители галлов помогают девушке потому лишь, что она девственна. Соблазнительно, что и говорить, к тому же не надо марать руки родной кровью. Но поможет ли неравный брак удержать Жанну от дальнейших попыток захватить трон, вот в чем вопрос? В наше беспокойное время так легко лишиться законного супруга!

– Глупец! – выносит окончательный вердикт король, откидываясь на спинку кресла.

Глаза его холодны, как кусочки льда, последние нотки дружелюбия начисто исчезли из голоса.

Даже неподвижные как статуи стражи неотрывно пялятся на меня, их тяжелые челюсти отвисли, глаза изумленно округлены. Да что я им, деревенский дурачок?

– Ваше величество, – проницательно замечает Изабелла Баварская. – Похоже, сьер Армуаз желает добавить что-то еще.

Король кривится, словно раскусил лимон. Через минуту, переборов себя, он нехотя кивает мне:

– Говори.

– Ваше королевское величество, – громко заявляю я. – Есть давний способ решить, достоин воин руки девушки или нет.

– И что же это за способ? – с трудом выдавливает из себя Карл, бросив по сторонам выразительный взгляд, мол, все видели, как я умею владеть собой? Любой другой давно выгнал бы дурака взашей, а я терпеливо слушаю его бредни.

– Голова дракона, – отвечаю я и тут же громко добавляю: – Если вы обещаете мне руку Жанны д'Арк, взамен я клянусь прекратить войну с Британией. Дело в том, что я знаю, как это сделать!

– Ты? – Карл VII смотрит на меня как на сумасшедшего.

Не дожидаясь, пока король потеряет к разговору всякий интерес, я быстро говорю:

– Если помните, в свое время я освободил вашу мать из английского плена, предупредил вас о нападении на Орлеан, единственный из посланного в Англию отряда вернулся живым. Просто выслушайте меня!

– Ну, хорошо, – сдается король. – И в чем же тут секрет?

– А вот это разрешите поведать вам наедине, – твердо заявляю я.

Фыркнув, король встает.

– Все, буквально все пользуются моей добротой, – сообщает он в пространство.

– Я горжусь вами, ваше величество, – тут же заявляет его супруга. – Вы живете для блага всего королевства!

– Что ж, – поджимает губы Карл VII. – Пройдем в мои покои.

Кабинет государя ничуть не изменился, в нем все та же резная мебель и дорогие гобелены, в камине пылают дрова, королевский секретарь, граф де Плюсси, непонятно каким образом нас опередивший, как приклеенный застыл у распахнутого настежь окна. Единственное различие в том, что на улице царит лето, а не зима, как в прошлое мое посещение замка Шинон.

– Итак? – в голосе графа Дюшателя я отчетливо различаю нетерпение. – Докладывай, о чем ты не мог нам поведать при канцлере Франции и членах королевской семьи.

– Заговор, – коротко говорю я, обращаясь к государю. – Заговор и предательство.

Я страшно не выспался, в глаза словно швырнули пригоршню песка. Король кивает, поторапливая, на лице его заметен вялый интерес.

– Английское королевство стало настоящей вотчиной тамплиеров, – начинаю я. – Местом, где они чувствуют себя полными хозяевами. Это они…

– Тоже мне новость! – перебивает меня граф де Плюсси скучающим голосом. – С тех самых пор, как Филипп Красивый запретил орден, тамплиеры рассеялись по всей Европе. Ну и что с того?

Король косится влево, на Танги Дюшателя, тот, поймав монарший взгляд, щурится насмешливо и с издевательской вежливостью заявляет:

– В Британии нам известно четыре общества тамплиеров. Это обычные бездельники, у которых нет ни денег, ни власти. Чтоб ты знал, мы постоянно за ними приглядываем, но как твои коллеги ни старались, никаких коварных замыслов им обнаружить не удалось!

Я коротко киваю. Будь я на месте графа, тоже внедрил бы агентов в те шайки старинных врагов французского королевства.

Поклонившись королю, руководитель его личной охраны вполголоса добавляет:

– Я ожидал от сьера де Армуаза более любопытных известий, ваше величество.

– И почему я не удивлен? – бормочет себе под нос граф де Плюсси.

В тишине, царящей в кабинете, я прекрасно различаю каждое его слово.

– Дело в том, – громко и четко произношу я, – что храмовники перехитрили вас. Даже странно, как вы купились на подобный ярмарочный фокус! Пока вы со смехом глазели на потомков тамплиеров, проклинающих Францию, настоящие враги прямо у вас под носом смогли, всего лишь сменив название, прибрать к рукам целую страну. И вот галлы уже сотню лет воюют, сами не зная с кем! Что дальше? Мы так и будем прятать голову в песок наподобие африканской птицы страуса?

Я перевожу взгляд с Карла VII на графа Дюшателя, оба глядят на меня неотрывно, даже граф де Плюсси оторвался от окна, стоит скрестив руки на груди.

– Повторюсь. В настоящий момент Англией управляют тамплиеры. Вам они известны под именем Ордена Золотых Розенкрейцеров, – я замолкаю, разглядев наконец, что в королевском кабинете присутствует еще один человек.

До этого момента громадные фигуры телохранителей скрывали его, но сейчас он отделился от стены и медленно идет вперед, по направлению ко мне. Я сглатываю, разглядев суровое лицо отца Бартимеуса.

– Предатель! – гневно рычу я и, только поймав предостерегающий взгляд начальника монаршей охраны, понимаю, что иногда лучше молчать, чем говорить.

– Да нет, Робер, – как бы с сожалением говорит граф Дюшатель. – Перед нами верный слуга короля Франции и новый настоятель аббатства Сен-Венсан. А вот ты – предатель и затаившийся враг!

Я так потрясен, что даже не обращаю внимания на его слова.

Ухватившись за самое главное, я растерянно бормочу:

– Новый аббат?

– А ты что же, всерьез надеялся обезглавить Третий орден францисканцев? – тихо спрашивает наставник.

С каждым произнесенным словом голос его становится все громче.

– Каким-то чудом брату Антуану удалось спастись, и он поведал о твоей измене! Только отъявленный мерзавец мог убить господина Гаспара де Ортона!

– Я знаю, кто убил аббата, – кричу я с яростью. – Ваш любимец, отец Антуан!

– Замолчи, – строго отвечает отец Бартимеус. – Наверное, ты не ожидал, что и телохранитель господина аббата останется жить? Он под присягой поведал, что убийца – ты!

Я стою, закусив губу. Король, повернув голову, властно кивает графу Дюшателю.

– Взять, – коротко командует тот.

Шестеро великанов, неподвижно стоящих у стен монаршего кабинета, мгновенно оживают, и на мои плечи опускаются тяжелые, словно из чугуна, руки королевских телохранителей. Оказывается, при необходимости эти воины могут двигаться с поистине нечеловеческой скоростью, а пальцы у них – словно дуги волчьих капканов.

Мой бывший наставник оборачивается к королю, который молча следит за происходящим.

– Это моя вина, ваше величество, – смиренно говорит отец Бартимеус. – Когда послушник Робер я одиночку прибыл из Англии с совершенно фантастическими россказнями, мне следовало сразу же посадить его в камеру для кающихся. К сожалению, я поверил лучшему своему ученику! – Отец Бартимеус покорно склоняет голову, как бы готовясь принять монарший гнев.

– Кто из нас непогрешим, господин аббат? – философски замечает Карл VII. – Наверное, один Господь.

– Заметьте, ваше величество, – подает голос королевский секретарь, – и Господь когда-то верил Сатане!

– По крайней мере, шевалье де Армуаз смог нас развлечь, как вы и обещали, – произносит король, обращаясь к новому аббату Сен-Венсана, тот с достоинством наклоняет голову.

– Разрешите мне взять этого грешника с собой, – произносит отец Бартимеус. – Послушнику Роберу известно многое из того, что ни в коем случае не должно покинуть наших стен!

Переглянувшись с графом Дюшателем, Карл милостиво кивает.

– Не верьте ему! – кричу я, когда меня выводят из королевского кабинета. – Отец Бартимеус все подстроил, он – настоящий изменник!

Сильный удар по уху, полученный от одного из телохранителей, прерывает мои разоблачения, у меня сразу начинают подгибаться ноги и пропадает всякое желание митинговать.

Вечером новый аббат Сен-Венсана заходит в камеру, где меня разместили.

– Пока у меня к тебе только один вопрос, Робер, – говорит он мирно.

Я молчу, меряя его неприязненным взглядом. Пусть руки и ноги у меня скованы, пожалуй, при некотором старании я мог бы убить предателя, особенно если бывший наставник сделает еще пару шагов вперед. Но аббат Бартимеус, похоже, умеет читать мысли, а потому близко не подходит, стережется.

– Куда ты дел Пламень? – вкрадчиво спрашивает бывший наставник.

Я вздрагиваю от неожиданности:

– О чем это вы говорите?

– Не прикидывайся глупее, чем ты есть, – в голосе аббата Бартимеуса я различаю укоризну. – Из отряда Девы, попавшего в засаду у Компьена, спаслись всего несколько человек, и все они тщательно нами допрошены. Двое показали, что Дочь Орлеана передала тебе Пламень. Трое стражников, стоявших на воротах Компьена, заметили у тебя меч, по описанию похожий на реликвию.

– Они не ошиблись, – глухо отвечаю я. – Увы, я потерял Пламень, убегая от бургундцев. Думаю, легендарный меч подобрал кто-нибудь из той шайки. Что я могу сказать, ищите!

– Не хочешь говорить, – укоризненно качает головой новый аббат Сен-Венсана. – Что ж, поверь, у меня имеется верный способ тебя разговорить.

– Будете пытать? – кривлю я губы.

– Ну что ты, что ты, Робер! – улыбается аббат Бартимеус, как бы полностью отметая подобную дикую возможность. – Сейчас мне абсолютно некогда, а поручить кому-нибудь другому… Кто знает, каких глупостей ты можешь наговорить? – заговорщически подмигнув, он с легкой ехидцей добавляет: – А вдруг ты завербуешь верного францисканца на службу англичанам? Когда надо, ты бываешь весьма убедителен.

Подумав немного, он предлагает:

– Обещаю, никаких пыток не будет. Только скажи, куда ты дел Пламень?

– Туда, откуда взял, – коротко отвечаю я.

Не потому, что испугался пыток, просто я до смерти устал от его общества.

Аббат Бартимеус хмурится и исчезает, унося с собой пылающий факел. Гулко хлопает железная дверь, с противным лязгом входит в пазы засов.

Я ложусь на охапку гнилой соломы и долго смотрю во тьму перед собой. Итак, что же дальше? Жанна в руках врагов, я, как предатель, брошен в королевскую тюрьму, а настоящий изменник получил власть над Третьим орденом францисканцев. Что нового принесет мне грядущий день, и услышу ли я хоть одну хорошую весть?

Следующим же утром меня вывезли из замка Шинон под усиленной охраной. Умный человек каждую неприятность старается обратить к собственной пользе, вот почему я утешал себя тем, что за жизненный опыт не переплатишь, сколько ни плати. Когда еще удастся ощутить, что именно испытывает человек в кандалах, которого перевозят на обычной телеге суроволицые монахи? М-да! Как передать безграничное презрение, с которым глядят на пойманного преступника крестьяне и ремесленники? К концу двухнедельного путешествия я был по горло сыт плевками в лицо и язвительными комментариями всех встречных-поперечных, но злоключения мои только начинались.

К моему изумлению, доставили «изменника Робера» в аббатство Сен-Венсан. Как и прежде, монастырь кишел людьми, здания были окружены строительными лесами, а стены усыпаны бдительной стражей. Заправлял всем аббат Бартимеус, в ближайших же помощниках у предателя состоял отец Антуан.

На второй день после прибытия меня привели в кабинет аббата. Сильно пахло свежей штукатуркой, разномастная мебель резала глаз, похоже, для нового аббата собрали лучшее из того, что избежало пламени. Я холодно оглядел бывшего наставника, тот выглядел бледным как смерть, под глазами мешки, плечи поникли. Нелегко восстанавливать то, что сам же разрушил.

– А вот и ты, Робер, – оживляется аббат.

Я молча наклоняю голову, тихо позвякивает железо, навешанное на руки и ноги.

– Признаюсь, давно хотел поговорить с тобой по душам, да все подходящего случая не подворачивалось, – негромко произносит он, на лице легкая улыбка.

– С чего бы это? – поднимаю я брови.

– Как оказалось, ты намного смышленее, чем я предполагал. Я ведь давно за тобой слежу, Робер, очень уж ты любопытная личность. К примеру, твои познания в медицине превосходят все, что известно современной науке.

– Я учился у бабки-травницы, – говорю я и тут же замираю на полуслове.

– Вот видишь! – укоризненно качает головой бывший наставник. – И что же ты замолчал, любимый мой ученик? Расскажи-ка подробнее, кто и когда тебя обучал, и мы расспросим ту травницу, – на лице аббата появляется скептическая ухмылка. – Если она умерла, то мы побеседуем с ее соседями. Или в той местности случился повальный мор, и твои слова некому подтвердить?

Ответить мне нечего, а потому я молчу, глядя в сторону.

– Вдобавок к этому ты невероятно осведомлен в области огнестрельного оружия. Взять хотя бы те кулеврины и ручные пушки, что изготовили для тебя наши оружейники, – вкрадчиво продолжает аббат Бартимеус. – И чертежи невиданных ранее орудий, которые мы нашли у братьев Бюро, начерчены твоей рукой, ученик. Этакие диковины неизвестны даже арабам, от которых Европа переняла порох!

В голосе его звучат грозные нотки, указательный палец направлен мне в грудь.

– Наконец самое главное: таинственный орден Девяти неизвестных, от имени которого ты действуешь!

– Это просто неудачная шутка, глупая выдумка, – хрипло отвечаю я, а в душе кляну себя за те неосторожные слова, которые некогда сболтнул братьям-оружейникам.

Надо было сначала подумать как следует, трижды все взвесить, а не прикладываться то и дело к чарке с вином. Жаль, что человек именно задним умом крепок!

– Шутка и даже выдумка, – тянет наставник, поджав сухие губы. – Такая же, полагаю, как твои необычные познания в артиллерийском деле и медицине.

Аббат Бартимеус с кряхтением встает из-за стола и начинает прохаживаться по кабинету взад-вперед.

– Самое интересное заключается в следующем. Был бы ты гениальным ученым, седобородым энтузиастом науки, никто бы и слова не сказал. Ну, придумал послушник новую форму орудийных стволов, догадался, как улучшить кулеврины и ручные пушки, так честь ему и хвала. Ан нет, ты знал все это заранее!

Я молчу.

Подождав немного, бывший мой наставник с легкой грустью замечает:

– Но сейчас все это неважно. Грядут события, на фоне которых и неизвестный тайный орден с загадочными знаниями, и уж тем более судьба простого послушника отходят на второй план. Ах, если бы ты только знал, Робер, что вскоре произойдет!

– Да тут и гадать не надо, – отзываюсь я с легким презрением, можно подумать, не видал я той единой Европы! – Тамплиеры, то бишь Золотые Розенкрейцеры, желают править всем, куда только могут дотянуться их загребущие ручки. А для этого им жизненно необходимо повсюду сместить королей и установить власть черни. На первый взгляд править миром будут парламенты, на деле же – храмовники. Тоже мне загадка!

– Браво, – аплодирует бывший наставник. – Я горжусь тобой! Как жаль, что нам придется расстаться!

– Расскажите, как вам удалось стать аббатом, – быстро прошу я.

Мне и в самом деле интересно, как это отец Бартимеус ухитрился прыгнуть так высоко.

– Очень просто, – пожимает тот плечами. – Так просто, что даже ты можешь догадаться. Ответ тривиален, но я разрешаю тебе подумать. Только недолго, у меня мало времени.

– Ответ тривиален, – бормочу я. – Логично было бы предположить, что у вас нашлось нечто, позарез необходимое королю, а уж в обмен на это сюзерен отдал вам аббатство. Но что же вы предложили Карлу VII? Набранное вами войско, тайные знания или нечто иное?

Мне кажется, или я и впрямь вижу в глазах наставника мгновенную вспышку?

– Деньги, – с недоверием говорю я. – Не может быть!

Аббат кивает, на лице его сияет торжествующая улыбка.

– Золото, отобранное мною у барона де Ре, позволило вам получить аббатство Сен-Венсан! – скриплю я зубами.

– Ты прав, мой мальчик, все устроилось благодаря Роберу де Армуазу. Я славно подготовил тебя!

– Но почему же Гаспар де Ортон сам не преподнес золото королю?

Бывший наставник долго глядит на меня с некоторым сожалением, кривя лицо.

– Я думал, ты смышленее, – заявляет он. – Тупых и храбрых у меня навалом, а вот умных не хватает.

Я переступаю с ноги на ногу, чертовы кандалы в кровь натерли руки и ноги, раны воспалились и постоянно зудят.

– Тут важно выбрать подходящий момент, – смилостивившись, поясняет аббат Бартимеус. – Отдать не вовремя – все равно что выбросить. Политика!

– Выходит, вы оказались проворнее, – киваю я. – И потому прежний аббат в могиле, а вы – в его кресле. Справитесь ли?

Пропустив издевку мимо ушей, аббат Бартимеус заявляет:

– Я решил оставить тебя в живых. Посидишь какое-то время в темнице, подождешь, пока у меня дойдут до тебя руки. Прощай, Робер!

– Погодите! – поспешно роняю я. – Неужели вы даже не попытаетесь предложить мне перейти на службу ордену розенкрейцеров? Мы можем договориться, я многое знаю и умею, я буду вам полезен!

– Ты и так прекрасно нам послужил, – серьезно говорит бывший наставник. – Никто и подумать не мог, что ты сможешь докопаться до правды. Достаточно редко, примерно раз в десятилетие, у кого-нибудь мелькает схожая мысль. В поисках истины эти люди вскрывают все слабые места нашей легенды, и мы пользуемся добытыми ими сведениями, чтобы укрыть наши секреты еще лучше. Так что спасибо и прощай!

– Клянусь, что верой и правдой буду служить вам!

– Робер, Робер, – смеется наставник. – Неужели ты думаешь, что я так плохо тебя знаю? Если я отпущу тебя, то рано или поздно ты доберешься до моего горла.

– Надеетесь жить вечно? – гляжу я ему в глаза.

– Сегодня я аббат Сен-Венсана, завтра – епископ в Блуа, а послезавтра – кардинал Франции, – заявляет наставник, и я с холодком понимаю, что так оно и будет.

– А затем – папа в Риме? – продолжаю я мысль аббата Бартимеуса.

– Ну вот видишь, мой мальчик, как ты смышлен! – холодно улыбается бывший наставник. – Посуди сам, ну разве можно оставить тебя в живых?

– Выходит, я никогда не выйду из темницы? – шепчу я. – А как же Жанна, что будет с ней?

Аббат звонит в серебряный колокольчик, тут же в его кабинет влетают монахи гренадерского роста. На мои плечи падают их тяжелые, как бревна, руки, и я даже не пытаюсь сопротивляться, ведь шансов у меня никаких. Последнее, что я вижу перед тем, как на голову мне натягивают темный мешок, – отстраненный взгляд аббата. Наставник уже вычеркнул меня не только из мыслей, но даже и из списка живых. А если до сих пор не приказал придушить меня где-нибудь в темном углу, так вовсе не из-за привязанности к бывшему ученику, а потому лишь, что я еще могу ему понадобиться.

Даже теоретически в подземном каменном мешке невозможно выжить более двух лет, не для того их вырубали. Постоянная сырость, тьма, полная тишина и грубая однообразная еда быстро сведут в могилу любого здоровяка. Добавьте к тому тяжелые кандалы на руках и ногах и полную невозможность узнать, сколько же времени ты здесь находишься. День ли сейчас, ночь ли, весна на дворе, а может быть, осень? У бессовестного графа Монте-Кристо, помнится, хватало наглости сетовать на судьбу, а ведь ему ежедневно давали похлебку! А еще он беседовал с тюремщиком и даже пару раз подавал жалобы! А червивый сухарь и изредка плошку протухшей воды не хотите? И что было хуже всего, неумолимо приближался день казни Орлеанской Девы, а я ничего, слышите, ничего не мог поделать, чтобы помочь ей!

В каменном гробу, прекрасно знакомом мне по далеким временам учебы, я провел больше года. Я был уверен, что меня давным-давно позабыли все, кто некогда знал шевалье де Армуаза. Решили, будто я мертв, а что еще можно подумать, если в разгар бушующей войны человек пропадает бесследно? Небрежно помолились о спасении моей души, быть может, зажгли свечу. Словом, поставили на мне крест. Вот вам горькая правда жизни! Ты нужен людям лишь до тех пор, пока можешь подставить плечо под их ношу. Стоит тебе оступиться, заболеть, умереть, о тебе никто и никогда больше не вспомнит.

Первое время я метался внутри камеры, с трудом удерживаясь от того, чтобы разбить голову о камень. Останавливало меня лишь одно – я нужен ей. Без меня Жанна пропадет, не будет у нее более верного друга, чем я. Ведь возможно же, что каким-то чудом я выберусь из темницы. Затем, по мере того как я начал слабеть, мною стала овладевать апатия. Судьбу не обмануть, понял я, и если Жанне д'Арк суждено погибнуть на костре, то так и случится, несмотря на все мои потуги. Время от времени подобные мысли вызывали у меня приступы бешенства, и тогда я дико выл, подобно волку, мечтая лишь об одном: добраться до врагов Девы и зубами перехватить им глотки.

Иногда тяжелый люк, ведущий в каменный мешок, с протяжным скрежетом приоткрывался, и чей-то грубый голос спрашивал, не передумал ли я и не желаю ли сообщить господину аббату то, что его интересует. Напрасно подождав ответа, человек захлопывал люк, и я вновь оставался наедине с самим собой.

Много раз я вспоминал безымянного конюха, из-за которого сорвался побег Жанны. Как рассказал дядюшка Огюст, желая хоть как-то развеселить меня, один из его «племянников» приколотил похищенную жену конюха к воротам их собственного дома, отчего несчастный сошел с ума и повесился. Тогда я выслушал все это внимательно и, равнодушно пожав плечами, заявил, что негодяй еще легко отделался, теперь же в цветах и красках представлял, какие вещи мог бы проделать с человеком, из-за предательства которого не сумел освободить Жанну. Не буду вдаваться в тошнотворные подробности, скажу лишь, что смерть стала бы для конюха долгожданным избавлением!

Но чаще всего я просто впадал в тупое оцепенение, безразлично ощущая, как медленно, но безостановочно из меня капля за каплей вытекает жизнь. Шершавый камень подземной темницы повидал немало смертей, ему не важна еще одна. Но Жанна до сих пор была жива, откуда-то я знал это, а потому не мог умереть.

Но однажды, впав в забытье, я словно наяву увидел просторную площадь, оцепленную угрюмыми воинами. Они стоят в десять рядов, опершись на тяжелые копья, и то и дело кидают по сторонам настороженные взгляды. Все улицы перекрыты отрядами конницы, на всадниках полная броня, забрала их шлемов опущены, на ветру развеваются стяги с британским леопардом. Крыши окрестных домов густо усыпаны лучниками, тетивы натянуты, перед каждым из стрелков выложен десяток стрел с бронебойными наконечниками. Посередине оцепленного квадрата высится гигантский деревянный столб, у подножия которого маленькой пирамидой сложена груда сухих поленьев, обильно политых маслом.

Я бреду сквозь оцепление, небрежно распихивая солдат плечом, а те и не замечают, что рядом посторонний. От моих толчков англичане испуганно шарахаются в сторону, а после натужно скалят гнилые зубы, как бы показывая, что все у них в порядке.

Справа от меня оцепление раздается в стороны, и на площадь медленно въезжает телега. На ней, прикованный за руки, стоит человек в желтом плаще еретика, капюшон накинут на лицо. Телега останавливается, человека снимают с повозки, двое дюжих кузнецов сноровисто приклепывают тяжелые цепи к толстым металлическим кольцам, вбитым в столб. Человек выпрямляется во весь рост, резко мотая головой, он пытается скинуть капюшон. Громкий вздох морской волной прокатывается по площади, англичане во все глаза уставились на приговоренного к смерти.

В их взглядах перемешаны ненависть и страх, некоторые украдкой плюют через плечо и крестятся, будто ожидая, что пленник вот-вот обернется птицей и взмоет ввысь. Толстые священники в длинных белых рясах гнусаво бормочут что-то себе под нос, не отрываясь от толстых книг в кожаных переплетах.

Я осторожно приподнимаю капюшон пленника, и сердце, замерев на пару секунд, начинает колотиться как бешеное. Женщина, прикованная к столбу, очень худа, лицо бледное и изможденное, под глазами синяки. Расширившиеся зрачки мечутся по толпе, ожидая найти сочувствие, но люди, собравшиеся на площади, готовы растерзать пленницу на месте.

– Жанна, – ошеломленно шепчу я, а затем кричу во весь голос, да так, что публика, явившаяся на казнь, испуганно вздрагивает: – Жанна!

Стоящий возле девушки упитанный священник с жестким, словно вырубленным из камня лицом властно вскидывает руку, поднявшийся вихрь тараном бьет меня в лицо, отбрасывая аж за край ограждения. С диким ревом я проламываюсь обратно к костру сквозь строй солдат, которые на этот раз встали непреодолимой стеной. Ноги двигаются так медленно, будто я иду под водой. Самый важный из святых отцов что-то спрашивает у Жанны, в ответ она трижды мотает головой, поначалу решительно, затем явно колеблясь, и наконец так твердо, будто ставит точку. Поджав тонкие губы, священник пожимает покатыми плечами, заплывшие жиром глазки пылают ненавистью. Отвернувшись от прикованной к столбу девушки, священник важно объявляет что-то собравшимся.

Да что тут происходит, почему я ничего не слышу? Нагнув голову, я подбираюсь все ближе, изо всех сил прошибая неподатливый воздух, а когда вскидываю глаза…

– Нет, – шепчу я сквозь слезы. – Не надо! – Вспугнутые вороны вспархивают с крыш, мой крик теряется в радостном вое англичан.

Они громко смеются, тыча пальцами в пылающий костер, где в разгорающемся пламени бьется Жанна. И только теперь я начинаю слышать ее.

– Крест! Дайте мне крест! – молит Дева.

Ее прекрасные зеленые глаза наполнены страхом, британцы верно все рассчитали: Жанна не боится смерти, но умереть вот так, без покаяния и даже без креста… Звери!

Я срываю с груди крест и что есть сил бегу к ней, но кто-то опережает меня. Один из английских солдат, отбросив копье, гигантскими прыжками летит к пылающему костру. Лучники на крышах шевелятся, вбивая в спину бегущего одну стрелу за другой, но он упорно переставляет ноги, приближаясь к Орлеанской Деве. Шаги его замедляются, но тетивы луков продолжают звонко щелкать, расцвечивая кольчугу все новыми и новыми перьями.

С отчаянным криком воин делает последний шаг и сует руку в пламя, огромная, как лопата, ладонь охватывает тонкие пальчики Жанны, с силой вкладывая в них простой кипарисовый крест. Жизнь оставляет воина в тот же момент, что и Деву, он грузно рушится навзничь, разбросав руки в стороны. Левая обгорела до локтя, огоньки продолжают весело кусать одежду, из рукава правой выглядывает культя.

Я подбегаю к павшему, ревущее пламя с силой бьет в лицо.

Опустившись на колени рядом с воином я тихо говорю:

– Спасибо, Пьер!

Баварский великан уставился в небо неподвижными глазами, нижняя челюсть выдвинута вперед, лицо покойно, он до конца исполнил свой долг.

– Вот ты и пригодился ей, брат, – говорю я мертвецу.

– Недаром ты дважды меня щадил, – молча отвечает Пьер де Ли.

Я закрываю ему глаза и оборачиваюсь к набегающей толпе. Враги только что увидели меня и готовы разорвать на части. Сорвав с пояса баварского рыцаря меч, я с бессвязным воплем ненависти кидаюсь им навстречу. Жить мне больше незачем, осталось достойно умереть.

Я очнулся, ощущая необычную слабость. Жанны больше нет, я знал это совершенно точно. Последние годы я жил только мыслью о ней, но теперь девушка умерла. Как там шепчут, соболезнуя: «Вам придется научиться обходиться без нее. Теперь она, несомненно, пребывает на небесах, в окружении сонма ангелов».

В царящей вокруг меня мертвой тишине что-то громко скрипнуло, я с трудом расцепил сведенные судорогой челюсти и судорожно вздохнул. Скорчившись в абсолютной тьме, в глухом каменном мешке глубоко под землей, я обхватил себя руками. Тело била сильная дрожь, словно окружающий камень решил высосать из меня жизнь не по капле, как прежде, а взять все сразу. Широко распахнутыми глазами я всматривался в темноту перед собой, с жадностью вспоминая наши недолгие встречи.

Вот я вижу Жанну в первый раз, еще в образе юного воина. С секирой в руке она бьется сразу против троих. А вот графиня Клод Баварская возмущенно разглядывает драного кота, что предпочел мою компанию обществу хозяйки. Надежда Франции Жанна д'Арк смеется и хмурится, задумчиво морщит лоб и надменно разглядывает столпившихся вокруг нее дворян. Плачет… нет, это для нее нетипично. А вот я всю ночь сижу у ее постели. Дочь Орлеана серьезно ранена и мечется в бреду, а я осторожно удерживаю девушку, когда она пытается вскочить. Дарит мне платок, кидает на меня прощальный взгляд, кричит и бьется в огне, умоляя дать ей крест…

Я рыдал, я выл, я бился о холодный камень темницы, но тюремщикам было все равно, и никто не пришел меня утешить. Да и было ли кому дело до забытого всеми послушника, которого заточили в подземном каменном мешке суроволицые францисканцы? А затем я осознал простую истину: лгут те, кто заверяет, будто каждый человек – центр собственной вселенной. Нет никаких личных мирков, есть лишь один, и он весьма жесток. И больше я ничего не хочу говорить о месяцах, проведенных мною в монастырской тюрьме, ни единого словечка. Люди, осужденные на пожизненное заключение, говорят, что наказание это гораздо хуже, чем смерть. Смею вас уверить, они врут. Трудно ли перехватить себе вены, проглотить язык, на худой конец, разбить голову о стену? Просто в душе каждый из них надеется рано или поздно освободиться, ведь надежда умирает последней.

Для меня она умерла, а потому я и сам не желал больше жить. Сверху что-то требовательно кричали, назойливо светили факелом, разжимали зубы лезвием ножа, пытаясь залить в рот воду, но я не реагировал ни на что. Я хотел умереть и, когда почувствовал, что жизнь наконец оставляет меня, удовлетворенно вздохнул. Смерть, прими меня в свои объятия. Мне ли, пришедшему из двадцать первого века, не знать, что нет никакой загробной жизни, и все же я приветствую тебя! Теплится в душе слабая надежда: а вдруг я ошибаюсь и смогу там встретить Жанну? Отсижу свое в чистилище, пока не отплачу за пролитую мной кровь собственными мучениями, но ведь когда-то же меня простят. И вот тогда я увижу Жанну, и мы никогда больше с ней не расстанемся!

Яркий свет режет глаза, и я кричу, чувствуя, как плоть стекает с костей. Оказывается, быть мертвым больно. Никогда бы не подумал, что это так, ведь я повидал изрядное количество покойников, и ни один из них не стонал. На глаза ложится влажная повязка, чьи-то руки подносят ко рту ледяную жидкость. Я пробую пить, но тут же выплевываю, вода горька, как хина. Назойливый голос требует, уговаривает и увещевает, и наконец я сдаюсь, покорно глотая эту гадость.

Когда я снова выныриваю из забытья, то вижу лицо Иохима Майера, бывшего моего ученика. Я не видел его несколько лет, Иохим заметно повзрослел, обзавелся куцей бородкой и парой морщин, но мнели его не узнать.

Кстати говоря, откуда он взялся и где я нахожусь? В какой-то комнате, стены здесь обиты тканью, а потолок недавно побелен. Сквозь плотно запертые ставни пробиваются лучи солнца, и я опасливо щурюсь. После длительного заключения в полной темноте я отношусь к дневному свету с определенной опаской, словно какой-нибудь Дракула, повелитель вампиров. Снаружи доносится шум большого города, я без труда различаю разговоры и смех, стук подкованных копыт и громыхание повозок по мостовой, далекий звон колокола и протяжное мычание коров. Ладно, сейчас разберемся, что происходит. Надеюсь, перед глазами у меня не предсмертные галлюцинации, а самая что ни на есть суровая реальность.

– Как вы себя чувствуете, учитель? – Лицо парня необыкновенно серьезно, глаза встревожены, угол рта дрожит.

– Потянет, – заявляю я, а в груди все сипит и клокочет, словно у загнанной лошади.

– Вы можете шевелить ногами?

Я пробую.

– А руками?

Я с трудом поднимаю руку, которая весит целую тонну, со второй попытки ухватываю Иохима за рукав куртки и требовательно спрашиваю:

– Что за чертовщина происходит?

Без всякого усилия бывший ученик отцепляет мою руку и осторожно укладывает ее обратно.

– Слава Иисусу, обошлось, – бормочет он. – Я уже боялся паралича.

Я содрогаюсь всем телом. Паралич… Что может быть хуже, чем лежать неподвижно десятки лет, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой? К тому же окружающие тебя злодеи и кретины, искренне полагая, что лучше быть неподвижным полутрупом, чем покойником, ни за какие коврижки не соглашаются дать тебе яду или хотя бы придушить подушкой. В ответ на настойчивые просьбы эти добросердечные идиоты раз за разом приводят к тебе священника, и тот занудливо бубнит о грехе самоубийства.

– Постой-ка, – спохватываюсь я. – А при чем здесь паралич?

Иохим густо краснеет, взгляд его мечется по комнате, словно бывший ученик потерял нечто важное.

– Да и вообще, где я?

Не отвечая, Майер звонит в колокольчик, буквально через минуту дверь в комнату широко распахивается, и я с изумлением вижу еще одного старого знакомца. Вместо прежней рясы на нем добротный камзол, на поясе меч в простых ножнах, на лице – искренняя улыбка.

– Здравствуй, Робер, – приветливо говорит он.

– Здравствуйте, брат Иосиф, – говорю я с запинкой, судорожно пытаясь понять, что к чему.

– Думаю, вы можете возвращаться в аббатство Сен-Венсан, – заявляет монах Майеру, тот суетливо кивает и уже от дверей машет мне рукой.

– Объясните же, в чем дело! – требую я.

– Все очень просто, сьер Армуаз, – улыбается брат Иосиф. – Ты вновь понадобился Франции, вот мне и пришлось придумать, как вытащить тебя из подземной тюрьмы. К счастью, твой бывший ученик ныне является лекарем аббатства Сен-Венсан. Иохим смог дать тебе некое лекарство и, представив мертвым, вывез ко мне в Блуа.

– А что с Девой, с Жанной д'Арк? – нетерпеливо перебиваю я монаха, толком его не дослушав.

Сердце тревожно замирает, я жадно жду ответа, не веря, но изо всех сил надеясь на лучшее.

– Тридцатого мая, то есть почти месяц назад, по приговору суда Орлеанская Дева была сожжена англичанами на площади Старого рынка в Руане, – помедлив, нехотя отвечает брат Иосиф.

Я потерянно молчу, тело охватила страшная слабость. Выходит, чему суждено быть, того не миновать. Как я ни старался, как ни напрягал все силы и ум, все оказалось напрасно. Историю не обманешь, и Жанны больше нет.

Открываю рот, чтобы задать следующий вопрос, и с изумлением чувствую, что руки и ноги начинает бить мелкая дрожь. Интересно, что за дрянь подсунул мне бывший ученик? Помнится, ничего такого я им не объяснял, это он сам где-то поднабрался. Человек так устроен, что чему-то хорошему его научить трудно, а вот гадости он подхватывает просто на лету.

Я широко зеваю и незаметно для себя проваливаюсь в глубокий сон. К счастью, сегодня я сплю без кошмаров, и вместо пылающего костра мне снится что-то хорошее, но что именно, убей, не помню.

Проснулся я в уже в другой постели и долго лежал, наслаждаясь непривычной, немыслимой мягкостью матраца и свежестью простыней. Затем снял с глаз темную повязку, полуденное светило ударило в глаза с силой зенитного прожектора, и я тихонько вскрикнул, зажмурившись, а когда наконец проморгался и с трудом сел, ослепившее меня солнце оказалось горящей свечой. Тяжелый серебряный подсвечник на резном деревянном столике в углу комнаты, пяток искусно вытканных гобеленов на стенах, пара уютных кресел. Хозяин дома явно не бедствует, ну и куда же это я попал?

Спросим иначе: во что это я вляпался? Забытый всеми узник подземной тюрьмы аббатства Сен-Венсан позарез понадобился кому-то очень влиятельному, и меня тут же выкрали, явно не постояв за ценой. Похоже, брат Иосиф обладает весьма специфическим опытом и обширными связями, раз сумел меня освободить. Я уверен, что аббат Сен-Венсана не знает о происшедшем, бывший наставник скорее умрет, чем выпустит меня живым.

А потому возникает вопрос: на кого же работает брат Иосиф и к какому делу он собирается пристроить освобожденного узника? Ясно, что я, благодарный до слез, прямо-таки должен буду кинуться монаху на шею и сделать для него все, что тот ни попросит. Вот только вряд ли брату Иосифу понадобился чудо-лекарь. Готов поспорить на любую из своих почек, монаху срочно требуется обученный убийца, которому нечего терять.

Но вот беда, я не желаю играть в эти игры. Освободили – спасибо, желаю дальнейших успехов. Земля, она круглая, как-нибудь сочтемся. А пока что мне надо найти место, где я смогу отсидеться и восстановить форму. Дело в том, что я не хочу работать на государство. У меня завелась пара личных счетов к отдельным лицам как во Франции, так и за проливом, по которым я желаю незамедлительно расплатиться.

Я встал и попробовал пройтись. Колени ощутимо подгибались, но в целом тело вело себя намного лучше, чем я ожидал. В солидном дубовом комоде я нагнел подходящую по размеру одежду, с трудом двигая негнущимися руками, оделся. Суставы ощутимо поскрипывали, голова кружилась.

– Здравствуй, старость, – пробормотал я. – Вот и дожил, еще тридцати нет, а чувствую себя так, что впору выходить на пенсию.

Вдохнул полной грудью и тут же зашелся в приступе кашля. Перед глазами все поплыло, и я ухватился за гобелен, висящий на стене. Крепкая ткань затрещала, но выдержала, скачущий охотник и собаки, бегущие за оленем-трехлеткой, покосились на меня с укоризной.

– Нечего пялиться, – рявкнул я, сплюнув прямо на пол. – Видите, крови в мокроте нет, а значит, у меня не туберкулез. Хрен я вам тут зачахну, пока со всеми не посчитаюсь!

Даже удирающий олень глянул на меня с иронией. Мол, если это не ты только что захаркал нам весь паркет красными сгустками, то, значит, я – лось.

– Оклемаюсь, – зло буркнул я. – Сибиряки – люди крепкие. Здоровенные такие парни, широкие в плечах, лыжники и вообще спортсмены. Сгустки в мокроте – это даже хорошо, лишь бы не алая кровь!

Еле переступая по высоким ступеням, я спустился на первый этаж. Перила протестующе поскрипывали, но я так похудел за время заточения, что спуск прошел удачно. Внизу, к большой моей радости, среди прочей обуви нашлась пара подходящих по размеру сапог. Пусть не новых, кем-то изрядно поношенных, зато по ноге.

Я прокрался вдоль стены коридора до задней двери, еле слышно лязгнул откинутый засов, лица коснулся ночной ветер, приглашая поиграть. Подобной зябкой безлунной ночью хороню поджидать кого-нибудь в засаде, подкрадываться к нахохлившемуся часовому, примериваясь для короткого тычка кинжалом, скакать на горячем жеребце с пылающим факелом в руке.

Обычные люди такие ночи предпочитают коротать под кровом, у жарко пылающего очага. Что ж, они сделали выбор, точно так же, как и я. Вот почему холодный ночной ветер обдаст их презрением, высунь они наружу испуганные лица, меня же дружески хлопнет по плечу. «Где ты был, дружище, – спросит он. – Я рад, что ты вернулся!»

Я скользнул во тьму, на лицо сама собой наползла счастливая улыбка. Жизнь явно налаживалась, и пока что меня смущало лишь отсутствие чего-либо колюще-режущего, хотя бы даже плохонького столового ножа. Разумеется, я сам по себе оружие, но, что толку скрывать, изрядно проржавевшее. Что ж, мир таков, что мечей и кинжалов в нем в избытке, что-нибудь да подвернется.

Дойдя до середины двора, я внимательно огляделся. Слева над высоким забором возвышался храм, справа толпились двух – и трехэтажные дома. Окна их были темны, где-то поблизости вяло тявкали псы.

Как следует оглядевшись, я обнаружил конюшню и тут же решил, что брат Иосиф не станет возражать, если я позаимствую одну из его лошадей. А коли и станет, то меня это не смутит.

Я как раз седлал приглянувшегося жеребца, когда за спиной раздалось вежливое покашливание. Я повернулся на звук, движение выпело медленным и плавным. Не потому, что я опасался спровоцировать неизвестного на выстрел из арбалета или иную гадость, просто все сильнее кружилась голова, и мне очень хотелось лечь прямо на пол конюшни, чтобы как следует отдохнуть.

– Даже не пытайся меня остановить, – предупреждающе бросил я.

Надеюсь, мои слова прозвучали достаточно веско, и то, что в конце я зашелся в приступе кашля, не смазало впечатления. Брат Иосиф приподнял брови, пляшущее пламя факела никак не могло осветить его лица полностью, оттого я слегка нервничал.

– И не собираюсь, – отозвался он наконец. – Хочешь ехать – скатертью дорога. Правда, обидно немного, что ты меня даже не поблагодарил, а ведь я спас тебя от неминуемой смерти. Еще месяц в том каменном мешке…

– Спасибо, – пропыхтел я. Через пару минут наконец-то закончил с седлом, взял вороного под уздцы и повел на выход.

Проходя мимо монаха, я старался держать его в поле зрения, но тот не пошевелился, лишь буркнул ехидно:

– Что, забьешься в какую-нибудь дыру и даже не попытаешься отомстить врагам? Разве это по-рыцарски?

Я остановился как вкопанный. Конь нетерпеливо дернул головой, предлагая не дурить и вернуться в теплое стойло, я пихнул его кулаком.

– Не сдвинусь с места, пока не скажешь, кому ты служишь! – твердо заявил я.

– Зайдем в дом.

– Кому? – упрямо повторил я.

Брат Иосиф тяжело вздохнул, затем покачал головой.

– Мне говорили, что ты упрям и своеволен, – холодно улыбнулся он. – Как я вижу, не солгали. Разгадка проста, на самом деле меня зовут Жак Кёр, и я чиновник для особых поручений секретаря его величества графа де Плюсси. Скажу сразу, цистерцианец брат Иосиф – одна из моих личин, на самом деле я не имею никакого отношения ни к одному из орденов матери нашей святейшей церкви. – Он посмотрел на меня с вызовом и спросил: – Теперь поговорим?

– Поговорим, – согласился я, судорожно вспоминая все, что слышал о королевском любимце графе де Плюсси.

Человек, которого я всегда воспринимал как большого поклонника охот и балов, бабника и пустоцвета, содержит, оказывается, целую службу для каких-то особых поручений.

– Возьмите у него коня, – скомандовал Кёр.

Из темноты бесшумно выдвинулись две тени и аккуратно вынули уздечку из моих пальцев. Жак заботливо подхватил меня под локоток, повел в дом.

– А как относится к подобным забавам королевского секретаря граф Танги Дюшатель? – спросил я наконец.

– Без особого восторга, – отозвался господин Кёр. – Но кого это волнует? Короля забавляет соперничество личного секретаря и начальника охраны. Ну и, разумеется, Карл VII полагает полезным, чтобы особыми делами во Франции занимался не один из его людей, а сразу двое.

«Вот это как раз понятно, – мелькнуло у меня в голове. – Вон, в Америке спецслужб не перечесть, тут тебе и АНБ, и ЦРУ, и ФБР. Да и у нас в России то же самое творится».

В одной из комнат обнаружился накрытый к ужину стол. Жак жестом отослал слугу, сам налил мне вино. Я осторожно пригубил его и отставил кубок в сторону.

– Зачем я понадобился графу? Он ведь недолюбливает меня.

– Недолюбливает – слабо сказано, – хмыкнул собеседник. – Ну а с другой стороны, вы же не одна из придворных ветрениц, чтобы вас любить. Граф де Плюсси – человек дела. А реальность такова, что при королевском дворе в фавор входит новое лицо, прекрасно известный тебе аббат Бартимеус. Он пожертвовал на нужды монарха настолько значительную сумму, что вопрос о назначении его епископом Блуа уже решен.

Я взял с тарелки тонкий ломтик сыра, который сразу же растаял на языке.

– Дальше можно не объяснять, – сказал я. – Граф де Плюсси решил найти хоть какую-то малость, что могла бы скомпрометировать нового фаворита. И тут же вспомнил о моих обвинениях.

– Именно так, – согласился Жак Кёр.

Он откинулся на спинку кресла, руки скрестил на груди.

– Тебя задело, что ты ценен не сам по себе, а из-за информации, которой обладаешь?

Думаю, Жак понял мой взгляд, но глаз не отвел, тертый калач.

– Я рад, что хоть кто-то ознакомится с тем, что мне известно, – сказал я, немного подумав. – И если я смогу хоть в чем-то быть полезным графу де Плюсси, пусть только прикажет.

Если в моем голосе и недоставало энтузиазма, то Жак Кёр не обратил на это внимания. Он внимательно выслушал историю моих похождений в Англии и о последующих событиях во Франции, а затем начал задавать вопросы. Часа через два я стал заговариваться, веки налились свинцом и упорно не желали подниматься, в ушах появился тонкий звон.

– На сегодня достаточно, – решил мой собеседник. – Тебя проводят спать.

Он позвонил в серебряный колокольчик, дубовая дверь бесшумно распахнулась, вошедший слуга коротко поклонился, буравя меня тяжелым взглядом.

– Отведи нашего гостя в его комнату, – приказал господин Кёр. – А мне пусть подадут бумагу и чернила.

Я уже был в дверях, когда он добавил:

– С первой же нашей встречи я понял, что мы сработаемся. Рад, что не ошибся.

Следующие два дня я только и делал, что отсыпался и отъедался, затем Жак Кёр пригласил меня на ужин, плавно перешедший в беседу. Слушал я его очень внимательно, отчего не узнать, что может мне предложить человек, столь прекрасно разбирающийся в человеческой природе. Чиновник для особых поручений так замечательно разложил все по полочкам, так наглядно доказал, кто мои настоящие враги, а кто истинные друзья, что я чуть было не заплакал. Есть кому пригреть сиротинушку на груди, нашелся добрый человек, который не даст пропасть хорошо обученному телохранителю.

Вот только забота его мне без надобности!

Внешне я виду не подал, изобразил глубокую задумчивость, плавно перешедшую в невнятные, но искренние слова благодарности, а затем и в обморок. Кстати, последнее вышло само собой, все-таки изрядно укатало меня монастырское подземелье.

– В последнее время в Европе стало продаваться больше перца, прибыли французских купцов падают, налоги, идущие в казну, уменьшаются. Полиции удалось выйти на след контрабандистов, но никто из схваченных нами преступников так и не смог сказать ничего путного, все дружно кивают на Англию. Но вот что странно, перец, поставляемый оттуда, очень необычен. Внешне он не похож на ту пряность, к которой мы привыкли, но это, вне всякого сомнения, перец. Кроме того, нам удалось добыть кое-что еще.

Поджав губы, я разглядываю пару длинных стручковых перцев, выложенных на большой серебряный поднос, рядом с ними лежат сморщенные клубни картофеля, а вот и кукуруза, царица полей.

– А были там, где все это нашли, круглые плоды красного цвета? – в моем голосе звучат нотки надежды.

Жак Кёр медленно кивает, внешне он полностью спокоен, только в глазах время от времени начинают плясать огоньки, тогда чиновник прячет их за шторами век, боится меня спугнуть.

– Итак, что ты об этом знаешь?

И что ему ответить? Что кто-то из англичан открыл Америку и вовсю пользуется ее дарами? Нет, лучше сказать, что это все происки проклятых тамплиеров. А может быть, так…

– Есть мнение, что британцам известен новый путь в Индию, – прерывает Жак мои мысли.

– Во-первых, не британцам, а тамплиерам, которые скрываются под личиной Ордена Золотых Розенкрейцеров, – неохотно говорю я. – А во-вторых, это не Индия, а совершенно новые земли за океаном.

– Откуда ты знаешь?

– Сам догадался. Слышал в детстве моряцкие байки, что по ту сторону Атлантического океана непременно должна быть огромная земля, чисто для равновесия, – нахожусь я. – Подумай как следует, ведь иначе наш мир давным-давно съехал бы со спин слонов, которые топчут гигантскую черепаху. А мир ничего, держится. И потом, именно в новых землях должны произрастать необычные растения, которых никто еще не видел. А еще там должны водиться гигантские морские змеи, женщины-сирены и люди с песьими головами!

– Все они сирены, эти женщины! – неопределенно хмыкает господин Кёр.

Во взгляде его я ловлю острое сожаление о том, что как-то не принято у воспитанных людей допрашивать собственных сотрудников с помощью палача, дабы те без заминки выкладывали все, что знают, то, о чем догадываются, и даже то, что всего лишь предполагают. Не то поведал бы я Жаку все как на духу, и врать бы не пришлось.

– Ну да ладно, – заходит господин Кёр с другого бока. – Поделись-ка, что ты знаешь об ордене храмовников?

– Все, что знаю? – чешу я в затылке, подумав, начинаю рассказывать.

Сначала излагаю факты, а затем мысли и выводы. Выслушав меня, Жак Кёр ухмыляется.

– Негусто, – признает он. – Правда, о тамплиерах мало кто знает. В свое время инквизиция недаром засекретила материалы этого дела, очень уж силен был орден, еле-еле осилили всем миром. – Нахмурившись, он добавляет: – Ты, главное, усвой, что тамплиеры поклонялись дьяволу!

Поймав мой скептический взгляд, Жак сбивается на полуслове, но тут же поправляется:

– Ты, конечно же, прав, антихристу. Прости, оговорился.

– Послушай, – говорю я. – Розенкрейцеры – и твои и мои враги, и этого для меня вполне достаточно. Не надо ничего выдумывать и убеждать меня в их связях с дьяволом.

– Выдумывать? – скалит зубы Жак. – Вот еще! Невелика ты птица. Говорю, что знаю, я ведь еще успел застать дряхлых дедов, что брали тех, настоящих тамплиеров. Такое рассказывали!

– Деды тебе расскажут, – поджимаю я губы. – У тебя ум за разум зайдет от их откровений, после чарки любой из них семерых англичан завалит одной левой. Одно непонятно, отчего не мы Британию топчем, а они наши земли захватывают.

В конце концов мне все же приходится выслушать его откровения. Многое из того, что я узнаю, для меня внове. Например, то, что на груди тамплиеры носили кусок льняной веревки, что означало неразрывную их связь с неким существом Бафометом, странным созданием с женской грудью и головой козла. И была та веревка вроде как оселедец у казаков, за который Бог должен был выдернуть их из океана огня в конце мира, только вот спасать храмовников должен был вовсе не Господь. Многочисленные изваяния Бафомета инквизиторы обнаружили в сотнях тайных святилищ, многие из них были окроплены свежей человеческой кровью. И вообще, Бафомет – анаграмма слова «Мессия», то есть тот, кто явится в мир и подчинит его своей воле, преданных вознаградит, противников низринет.

– Не понял! – строго говорю я.

Что-то Жак совсем разволновался, брызжет слюной, машет руками.

– Если церковь и так открыто предсказывает приход Иисуса, можно сказать, ежедневно трубит об этом на всех перекрестках, то какого такого Мессию ожидали тамплиеры?

Жак криво улыбается:

– Доходит помаленьку?

– Антихриста?! Так ты хочешь сказать, что против них ничего не фабриковали?

– А зачем? – вскидывает тот брови. – Больше того, когда дворянин становился тамплиером, туда сразу же записывали и всю его семью. Вступившие получали такие льготы, что никто и не думал протестовать, все дружно хлопали в ладоши. А затем так же беспрекословно топтали распятие, лили человеческую кровь на тайные алтари, предавали и убивали. Когда инквизиторы начали разбираться, запачканными в грязи оказались такие имена, что по личному приказу короля Франции Филиппа Красивого материалы судебного процесса пришлось засекретить!

Две следующие недели я только и делал, что ел, спал и гулял, еще через неделю начал совершать короткие конные прогулки, день ото дня они становились все длиннее. Тогда же я попросил и получил оружие: меч и привычные мне метательные ножи. Когда же я счел, что достаточно уже окреп, то попросту не вернулся. С кривой ухмылкой я вспоминал обещания Кёра о непременном моем помиловании, едва лишь я сотворю чудо и справлюсь с врагами Франции.

Да пошли вы к черту вместе с подаренным мне поместьем в Нормандии, да и мои дворянские права засуньте куда поглубже! Так далеко, чтобы лишь опытный проктолог смог разглядеть. Ничего мне от вас не надо, и делать я для вас ничего не собираюсь!

В кошеле позвякивали полсотни золотых монет, позаимствованных у Жака Кёра, путь же мой лежал в славный город Руан, где английские прихвостни два месяца назад сожгли одну юную девушку.

Низкое небо затянуто тучами, второй день подряд не переставая моросит холодный дождь, улицы вечернего Руана словно вымерли. Я медленно бреду вперед, старательно огибая глубокие лужи и кучи гниющего мусора, край рясы заботливо придерживаю. Ненавижу, когда одежда пачкается всякой дрянью. Мне не требуется факел или лампа, я и так прекрасно вижу в темноте, спасибо бывшему наставнику за год, проведенный в подземном каменном мешке. А еще, как говорится в одном детском стишке, «теперь я нюхаю и слышу хорошо».

Нужный мне дом стоит в самом конце улицы Кожевенников, позади него находится небольшой пустырь, по колено заваленный мусором. Я громко стучу, затем еще и еще раз. Скрипят половицы, входная дверь с силой распахивается, в мой живот упирается арбалет. Я поднимаю глаза от острого наконечника стрелы, давящего мне прямо в солнечное сплетение, на широкоплечего детину с опухшим лицом, владельца арбалета. Когда мой кроткий взгляд встречается с его глазами, налитыми кровью, я приятственно улыбаюсь.

– Кого там принес нечистый? – рявкает он басом. Изо рта моего собеседника воняет едким запахом какого-то пойла и гнилыми зубами, в густой бороде полно крошек, волосы не чесаны, грязная одежда благоухает застарелым потом.

Незаметно поморщившись, я елейно говорю:

– Я мирный служитель Господа нашего, брат Робер. А вы, если не ошибаюсь, городской палач Руана, мэтр Фуго?

Отпихнув меня в сторону крепким плечом, палач выглядывает наружу и, не обнаружив там никого живого, успокаивается.

– Проходите, святой отец, – говорит он. Короткий коридор тут же переходит в небольшую комнату, обставленную без изысков: обеденный стол, три стула с деревянными спинками и комод. Судя по обилию пустых кувшинов и полному отсутствию закуски, палач в запое. Мэтр Фуго молча наполняет два деревянных кубка, один пихает ко мне, второй осушает одним глотком. Я подношу было кубок к губам, но тут же отставляю его в сторону. Пить подобное барахло может только горький пьяница.

– Ну, чего надо? – переходит к делу палач.

– Я послан храмом Святой Екатерины, что в Фьербуа, – признаюсь я. – Братию интересует, правда ли, что это вы сожгли ведьму Жанну? И хотелось бы из первых уст узнать, присутствовали ли при казни черти, хохотали ли они, утаскивая заблудшую душу в ад, ну, вы понимаете?

Палач вновь наливает себе кубок, на сей раз позабыв про гостя. Выпив, он коротко приказывает:

– Выметайся вон.

– Как это? – хмурю я брови.

– А так! – гневно заявляет палач, а затем вскакивает и, потрясая перед моим лицом литыми кулаками, кричит: – Мне стыдно, понимаешь? Я ночей не сплю, вспоминаю, как она умирала. Я даже в церковь каждое воскресенье стал ходить, а на деньги, что мне заплатили за казнь Девы, купил книгу с молитвами! – Мэтр Фуго машет рукой куда-то за спину, в голосе его крепнет негодование. – А вы все ходите, все расспрашиваете!

Палач крепко хватает меня за грудки и быстро шепчет, брызжа слюной:

– Это все ошибка, понимаешь? Никакая она не ведьма! – Лицо его темно, в глазах страх и раскаяние, толстые губы дрожат. – Дева так страшно кричала, а когда она наконец замолчала, из пламени костра вылетела белая голубка и полетела прочь.

Мэтр Фуго разжимает руки и, повернувшись ко мне спиной, глухо, еле слышно бормочет:

– Тогда-то я и понял, что это ошибка. Ошибка! Проклятая чертова ошибка! Она и в самом деле была святой, а я – проклят!

Вот и развеялась последняя надежда на то, что каким-то чудом Жанне удалось остаться в живых. В мое время существовала легенда, будто бы Орлеанской Деве удалось спастись, и она вновь воевала против англичан. Увы, это оказалось всего лишь сказкой, уж палачу-то виднее, кого он казнил на самом деле! Я бесшумно встаю, голос мой холоден как лед:

– Вижу, ты раскаиваешься, братец Фуго.

– Да! – стонет тот, закрыв лицо руками.

– Это хорошо, – рассудительно говорю я. – Тогда умри без мучений, сволочь!

Два быстрых шага, точный удар в висок, и я укладываю бесчувственное тело на пол. В сундуке, стоящем в углу, отыскивается подходящая веревка, уже с петлей, все как полагается. А что еще, спрашивается, взять с работы палачу? Я перекидываю веревку через стропила и с натугой приподнимаю тело. Когда разжимаю руки, палач на мгновение приходит в себя, но бьется в петле недолго и вскоре замирает. Я опрокидываю табурет, нахожу купленный им требник и кладу его прямо на стол.

– Похоже, тебя замучили угрызения совести, дружок, – говорю я на прощание. – Желаю вечно гореть в аду! – затем я выхожу, аккуратно притворяя за собой дверь.

А что, не самая плохая эпитафия, как вы считаете? Жаль, что я не могу разделаться с обоими подручными мэтра Фуго, боюсь, эпидемия смертей, разразившаяся в одном маленьком коллективе, может вызвать подозрения. Но ничего, со временем дойдет очередь и до них!

До своей гостиницы я добрался в облике обнищавшего дворянина, рясу выбрасывать не стал, аккуратно уложил в седельную сумку. Жизнь – штука сложная, кто знает, когда ряса вновь мне пригодится? В комнате я не раздеваясь рухнул на кровать, та жалобно заскрипела. До самого утра я лежал без сна, вспоминая Жанну, а в ушах все звучал предсмертный хрип мэтра Фуго.

Не верьте тем, кто заявляет, будто палач вовсе не виновен в том, что творит, он, мол, просто орудие. Сущие глупости, право слово, и мне непонятно, как взрослые люди могут их повторять! В очень старом анекдоте говорится, что теоретиков у нас много, а вот исполнителей не хватает. Брезгуют нормальные люди убивать, вот и находятся всякие подлецы, казнящие за деньги! Так что мало ли кто приговорил, первым должен ответить тот, кто исполнил!

Но, странная вещь, воздав палачу по заслугам, я не почувствовал облегчения. Да, я все сделал правильно, по старому закону, когда зуб за зуб, а жизнь за жизнь. И тем не менее…

Порозовели верхушки деревьев, требовательно замычали коровы, исполнил арию петух, и лишь тогда я ощутил, как медленно спадает напряжение, а веки наливаются тяжестью. Громко затопали слуги, загрохотали рассыпанные дрова, с улицы донеслись пронзительные голоса торговцев всякой мелочью, и я наконец-то провалился в сон. Что снилось, не помню, хоть убей, но к полудню я проснулся с твердым ощущением, что мне все встало поперек горла. Во Франции, Англии и Баварии я объявлен вне закона, потерял любимую девушку и работу, в которой преуспевал. До самого вечера я сидел, тупо уставившись в стену, и лишь когда понял, что мысли в сотый раз скользят по одному и тому же кругу, резко встал.

– Что ж, – с горечью пробормотал я. – Мечтаем мы об одном, но жизнь вносит коррективы. Так я и поступлю!

В книжную лавку я успел перед самым закрытием. Продавец, седовласый мужчина с острыми глазами лучника, вручил мне лист желтоватой бумаги и пузырек чернил, а мальчишка при гостинице осчастливил добрым десятком гусиных перьев. Закрывшись, я долго чиркал по бумаге, а уже с утра лучший кузнец Руана задумчиво чесал затылок, с сомнением вглядываясь в чертежи.

– Что это такое? – буркнул он наконец.

– Кое-какие инструменты, необходимые в работе лекаря, – пояснил я. – Ну что, справишься?

– За все – пару золотых ливров, – решил наконец мастер. – Через три дня приходи за своими загогулинами.

Я молча кивнул, прощаясь не столько с кузнецом, сколько с теми годами моей жизни, когда я оберегал царственных особ, проникал в охраняемые крепости и спасал принцесс. Хватит, навоевался, сейчас я как никогда остро понимал смысл выражения «штыки в землю».

Я в очередной раз полностью сменил облик, превратившись из дворянина в мелкого торговца, и уже через неделю отправился в восточную часть королевства, вместе с купеческим караваном. Так не только безопаснее, но и веселее. Я долго выбирал место, где можно было бы осесть, пока не обнаружил городок Морто. Ему не исполнилось и века, вокруг раскинулись обширные густые леса, пара болот и уйма озер. Чего еще надо человеку, по самое не хочу наигравшемуся в войну, чтобы перевести дух и попробовать в себе разобраться?

Я приобрел небольшой дом на самой окраине городка и с разрешения магистрата вновь занялся медициной. Постепенно мое бурное прошлое начало забываться. Я уже не вскакивал по ночам от малейшего шороха за окном и по уши углубился в лечение больных, благо практики хватало с избытком. Так я встретил свое тридцатилетие, вновь вернувшись к тому, с чего начал. Я и забыл, как это приятно, когда не надо убивать, взрывать и поджигать. Приготовление лекарств, перевязки, накладывание шин при переломах и ушивание ран заняли все мое время.

Я принимал роды, лечил пневмонии и артриты и всерьез подумывал, не пора ли заняться противооспенными прививками. Я много гулял по окрестностям, общался с соседями и лишь в одном вопросе проявлял полнейшее равнодушие: смотреть не мог на женщин. По сравнению с покойной Жанной все они казались мне блеклыми и неживыми. Моя несчастная погибшая любовь была настоящей женщиной, сгустком яркого огня, остальные же все словно куклы, сделанные из картона.

Чем сильнее местные девицы и мамаши проявляли ко мне интерес, тем больше сил я тратил на то, чтобы отбиться от ненужного внимания. Наконец я сообразил, как надо поступить, и на воскресных посиделках в таверне «Сом и улитка» под большим секретом поведал одному из завсегдатаев о своей беде. Якобы три года назад я был ранен таким пикантным образом, что после того ничего уже и не можется. Военная хитрость помогла, и женщины мигом переключились на поиск иной добычи.

В подобных заботах прошел почти год, а затем мирная жизнь подошла к концу, и началось все, как ни странно, со сбора лекарственных растений.

Все-таки травы – страшная сила, порой достаточно одной затяжки, чтобы жизнь твоя изменилась полностью и бесповоротно. А иногда не требуется даже и такой малости.

Глава 5

Июнь 1432 – июль 1432 гола, Франция: месть – мое ремесло

Итак, жизненный круг завершился, и я опять вернулся к почтенной, пусть и хлопотной работе лекаря. Я тщательно похоронил воспоминания о четырех годах смертоубийств, даже внешне постарался измениться. Отпустил бороду, волосы стал стричь под горшок, на людях ходил сутулясь, говорил тихо, не поднимая глаз на собеседника. Вряд ли кто из прежних знакомцев опознал бы подающего надежды послушника-францисканца в молчаливом лекаре провинциального городка, расположенного на восточной окраине Франции.

Что я здесь делал и почему не уехал на Русь? Не знаю. Возможно, виноваты сны, в которых ко мне приходила Жанна. Иногда она просто улыбалась, несколько раз мы долго говорили о чем-то, взявшись за руки, вот только когда я проснулся, так и не смог вспомнить о чем. Одно я знал наверняка: стоит оставить страну, ради которой любимая приняла смерть, и Жанна перестанет ко мне являться, а это свыше моих сил.

Незаметно пролетел год, жизнь на свежем воздухе, простая, но сытная пища восстановили мое здоровье.

Я перестал видеть во сне кошмары и начал подумывать о том, что главное в моей жизни, ради чего я и был рожден на свет, уже случилось. Целый год я провел рядом с лучшей из женщин мира, помогая Жанне д'Арк в ее тяжком служении. Да, я не смог спасти ее, но я хотя бы попытался, чего не скажешь про остальных. Приходили ли ко мне мысли о самоубийстве? Да, разумеется. Но это выход для слабых, хотя перестань Жанна приходить ко мне во снах, не знаю, не знаю… Помогала работа, тяжелая и изматывающая, она же дарила глубокое удовлетворение. Ведь лекарь – это призвание, образ жизни. Каждый человек, хоть раз самостоятельно вылечивший больного, заболевает медициной навсегда.

Дни мелькали перед глазами, не запоминаясь, пока кто-то наверху наконец обо мне не вспомнил. Вероятно, мой ангел-хранитель не на шутку соскучился по приключениям, а может, просто вернулся из длительного отпуска.

Ранним утром 21 июня я вышел из дома, ведя в поводу Крепыша, маленького пузатого ослика, подаренного мне нашим мельником, господином Бретодо. Месяц назад мэтр привез с ярмарки в Безансоне некую любовную болезнь, с неделю мужественно терпел жжение и рези, а потом сдался на милость лекаря. Собранные мною травы не подвели, и вскоре опавшие щеки мельника обрели прежнюю упругость, нездоровая бледность сменилась уверенным румянцем, а мешки под глазами исчезли напрочь, возвещая, что к хозяину вернулись крепкий сон, здоровый аппетит и вера в несокрушимую мощь французской медицины.

Подаренный осел оказался неприхотливым и весьма выносливым. Использовал же я его как тягловую силу, поскольку при моем росте верхом на маленьком осле выглядел бы попросту комично.

День я потратил на то, чтобы уйти поглубже в лес и как следует осмотреться, вечером как следует выспался и всю ночь рыскал по различным буеракам с небольшой лопатой в руках, аккуратно выкапывая различные целебные корешки. Считается, что в самую короткую ночь, когда год переваливает за половину, флора накапливает невиданную лечебную мощь. Вот я и работал как каторжный, даже не подозревая, что ничего из собранного мне так и не пригодится.

Закончил я уже под утро и только присел отдохнуть на просторной поляне, как над самым ухом раздался пронзительный крик. От неожиданности я ракетой взвился вверх и тут же застыл в боевой стойке: руки выставлены вперед, в одной поблескивает выхваченный кинжал, другая крепко стиснула рукоять лопаты, глаза напряженно шарят по сторонам. Кто же это так страшно кричал?

Над правым ухом вновь послышался вопль, скривившись, я убрал кинжал в ножны на поясе и пробормотал с облегчением:

– Фу ты, ну ты!

В воздухе передо мною сложными зигзагами порхала большая, кулаком не зашибешь, черная бабочка. Из-за того что на спине это мерзкое насекомое носит рисунок в виде человеческого черепа, в народе ее называют «мертвой головой» и очень боятся. Простофили считают, что крик страшной бабочки предвещает несчастье, а если подобное чудовище залетит в комнату, где находится больной, то бедолаге уже не оправиться, как ни старайся.

Бабочка пронзительно заверещала в третий раз. Я плюнул, развернулся и побрел к оставленному ослу.

Утро выдалось тихое и хорошее, на голубом небе ни облачка, солнце ласкало зеленую траву, одуряюще пахли распустившиеся цветы. Громко пели птицы, и все насекомые были заняты важными делами. Одни стрекотали, другие жужжали, кто-то деловито ткал паутину, а кто-то, пыхтя и чертыхаясь сквозь сомкнутые жвала, тащил гусеницу в муравейник. И никому, вы слышите, никому из них не было дела до человека, кроме сумасбродной бабочки. И чего она ко мне привязалась, не пойму!

Вскоре я убедился, что суеверные крестьяне недаром недолюбливают дьявольскую тварь. Не успел я пройти по лесной дороге и одного лье, как из кустов с громким треском вывалили четверо мужчин в потрепанной одежде, судя по оружию и повадкам – бывшие солдаты. Я остановился, выжидательно глядя себе под ноги, повод Крепыша выпустил, руки сложил внизу живота, показывая, что не намерен вступать в рукопашную. И вообще, я человек мирный и драться из-за осла и охапки травы не намерен.

– Подавай сюда деньги и прочие ценности! – грозно рявкает высокий грузный разбойник с отвислыми, как у бульдога, щеками. Я кидаю оценивающий взгляд на его короткое копье с заржавленным наконечником и хмыкаю про себя. Только полный моральный урод может так запустить оружие, да и попахивает от толстяка какой-то тухлятиной, словно он не мылся с самого рождения.

– И жратву! – с сильным акцентом добавляет сухощавый малый с рыжими волосами, по виду типичный англичанин.

Этот вооружен получше: в руке боевой топор, в ножнах на поясе – тяжелый тесак. И что в том удивительного, если дезертиры из противоборствующих армий организовали совместную банду? Ворон ворона издалека видит.

Третий бродяга, обросший не хуже меня, стоит, опершись о длинное копье, с его пояса свисает широкий охотничий кинжал, глаза настороженные, словно лохматый в любой момент ожидает нападения. На вид он расслаблен, но мне знаком подобный тип людей. При первых же признаках опасности дезертир готов вступить в бой. Пожалуй, он опаснее прочих.

И наконец, четвертый. Ну, с этим все ясно. Он высок, широкоплеч, в руке тяжелая дубина с вбитыми в верхушку железными шипами. Морда самодовольная, вне всякого сомнения, это местный силач, эдакий геркулес. Здоровяк нетерпеливо поглядывает в кусты, похоже, там прячется кто-то еще.

– У меня ничего нет, – тускло говорю я, – кроме этого осла.

Одутловатый не верит и начинает меня обыскивать. Рыжий тоже при деле, он вытряхивает из мешков собранные мною вершки и корешки. Так и не обнаружив внутри ничего ценного, рыжий громко ругается по-английски. Надо же, язык я забыл, а вот брань прекрасно понимаю. Кстати, замечу, что у меня запас ругательств значительно богаче. Есть свое преимущество в классическом образовании, уж если францисканцы учат чему-то, то делают это на совесть.

Убедившись в том, что я не солгал, разбойники заставляют меня раздеться, заботливо упихав одежду и обувь в мои же мешки. Не проходит и трех минут, как я стою перед ними в костюме Адама. Разбойники теряют ко мне всякий интерес, я, уже никому не нужный, делаю несколько шагов вперед и замираю, почуяв запах свежей крови. За большим развесистым кустом прямо на обочине лесной дороги лежат два мертвых тела. Мужчина и женщина, оба преклонных лет, раздеты догола, земля под ними влажная от крови.

Я закусываю губу. До сих пор в Лотонском лесу действовали всего две разбойничьи шайки, но чтобы архаровцы Каторжанина Бьеко или Толстого Луи убивали женщин, такого я не слышал.

Откуда взялись эти отморозки? Да какая, собственно, разница, остался жив – и будь доволен.

Глубоко вздохнув, я обхожу тела, кусты впереди трещат, и прямо на меня с криком выскакивает девчушка лет одиннадцати в сером испачканном платье. Губы ее трясутся, руки прижала ко рту, в широко распахнутых глазах отчаяние.

Меня грубо отталкивают в сторону, и рыжеволосый британец с хохотом ловит беглянку за руку. Следом за ней из кустов с грязной бранью вываливается пятый член банды, мужчина средних лет с широким выпуклым лбом, расплющенным носом и черными навыкате глазами.

– Зачем вам ребенок? – громко спрашиваю я. – Отпустите ее.

Я говорю спокойно, не прошу, не требую, просто высказываю свою точку зрения.

– Ясно зачем, – гнусно ухмыляется широколобый, демонстрируя редкий частокол почерневших зубов, деловито командует британцу: – Тащи ее на поляну. Ну, сейчас будет потеха!

– Пошел прочь, пока жив! – пинает меня вонючий.

Сапоги у него тяжелые и силы не занимать, вот только никто и никогда не учил его бить ногами, а потому я с легкостью уворачиваюсь. Глаза разбойника наливаются кровью, он делает шаг вперед и цепко хватает меня за плечо. Хватка у дезертира просто стальная, не вырвешься, и я послушно шагаю навстречу, так что эта вонючая туша заслоняет меня от прочих негодяев.

– Сейчас уйду, – рычу я, оскалив зубы. – Вот только для начала проведу среди вас разъяснительную работу!

Блажен кто верит, будто заблудшую душу можно вернуть к свету и якобы даже законченный мерзавец может раскаяться. Если подобное чудо и впрямь возможно, то требует оно такого количества времени, которое я не могу себе позволить. Да и было бы перед кем метать бисер! А потому я действую быстро и жестко, как учили, не оставляя бандитам ни одного шанса.

Сорвав с пояса грозного толстяка нож, я кидаю его в лохматого. Он стоит к нам левым боком, но все же успевает повернуть голову и выставить копье вперед. В ту же секунду острый клинок входит в его шею, и лохматый давится хлынувшей изо рта кровью. Двумя пальцами я с силой бью в глаза вонючку, и он оглушительно визжит, как по волшебству, позабыв и про меня, и про копье. Грязные ладони прижал к лицу, между пальцев течет кровь. Подхваченное мной копье толстяка с отвратительным хрустом пробивает спину широколобому любителю малолетних девочек, с протяжным воем тот валится на бок. Я машинально замечаю, что наконечник копья, пробив тело насквозь, вышел из груди, показав красное жало.

На меня с угрожающими криками набрасываются сразу трое, к силачу и англичанину присоединился какой-то тусклый малый с плохоньким мечом. На нем, единственном среди прочих, кожаные латы и легкий шлем. Нет, ребята, не ваш это день, и какого черта вас понесло в Лотонский лес, не пойму! А ведь могли бы разойтись по-хорошему, как я вам предлагал. Лучше бы вы оставили себе моего осла и одежду да отпустили девочку подобру-поздорову!

Я рассекаю англичанину колено и тут же мощным ударом топора сношу ему полчерепа. Дезертир в доспехах в панике хватается за распоротый живот, глаза выпучил по-рачьи, на лице смертельное отчаяние. Можно подумать, ему удастся запихнуть обратно вылезающие кишки.

Оставшийся в одиночестве силач кидает в меня дубину, усеянную железными шипами, я отшатываюсь в сторону, но рукоять задевает-таки меня по голове. Рухнув на землю, я на пару секунд перестаю понимать, где нахожусь и что, собственно, происходит.

С торжествующим ревом верзила подскакивает ко мне и начинает пинать. Боль быстро приводит меня в чувство, крутанувшись на спине, я подсекаю разбойника ногой, и тот тяжело падает рядом. Подняться уже не успевает, так и остается лежать на земле, приколотый мечом, словно навозный жук булавкой.

Слегка отдышавшись, я проверяю, не остался ли кто-нибудь из разбойников в живых. Ага, ослепленный мною толстяк укрылся под каким-то деревом, его бьет мелкая дрожь, зубы тихонько клацают. Я походя вспарываю разбойнику горло и,быстро одевшись, с полчаса безуспешно пробую найти девчонку, из-за которой все и началось.

Куда там, ее давно и след простыл. Эта умница не стала дожидаться, чем кончится схватка, и благоразумно скрылась.

Когда я понял, что девица взяла свою судьбу в собственные руки, на моем лице тут же появилась удовлетворенная улыбка. Не надо было устраивать ничью жизнь, ломать голову над тем, куда деть ребенка, и объяснять горожанам, где это скромный лекарь научился так мастерски убивать. А потому я быстро прибрался на дороге, ополоснулся в ближайшем ручье и вновь нагрузил Крепыша лекарственным сырьем.

Отойдя на десяток шагов, я обернулся и придирчиво оглядел кусты. Если точно не знать, что в нескольких ярдах от дороги свалены шесть трупов, то сроду об этом не догадаешься. Тела двух жертв я уложил отдельно, в стороне от разбойников, но и их закапывать не стал, некогда.

Остаток пути пролетел незаметно. Я то укорял себя за вспышку насилия, которая могла привлечь ко мне ненужное внимание, то довольно улыбался, вспоминая, с какими гримасами умирали те негодяи. Что же касается учиненного мною самосуда, как это назвали бы ревнители прав всякой мрази из родного двадцать первого века… А кому ж их судить, как не мне? Все-таки я не только единственное духовное лицо, то есть главный представитель Господа на этой лесной дороге, но и дворянин, и даже выше того, рыцарь! Так что суд состоялся, будьте уверены. Что же касается тяжести приговора, то у осужденных остается право апеллировать к Отцу небесному. Пусть жалуются сколько хотят, я не возражаю.

Следующий день выдался еще краше. Яркое солнце медленно ползло над головой, важно озирая окрестности, на чистом синем небе не было ни облачка, только на самом горизонте белело что-то такое кучерявое. Легкий свежий ветер мягко трепал листья деревьев, громко жужжали неугомонные пчелы, перекликались птицы, мычала, блеяла и кудахтала соседская живность.

Я не спеша прогулялся по окрестностям. Местный сеньор изволил отправиться на охоту, и я отступил на обочину, вежливо поклонившись, когда мимо промчалась гордая кавалькада. Злобно рычали псы, рвались с поводков, поводя налитыми кровью глазами, щерили белоснежные зубы.

Когда облако пыли, поднятое всадниками, рассеялось, я долго смотрел им вслед, вспоминая, как сам когда-то вращался в подобном обществе. Потом прислушался к себе, но никакого сожаления по оставленной жизни не ощутил, и тогда я понял, что все закончилось и перегорело.

Сама собой в голову вновь пришла простая мысль: а не пора ли вернуться на родину? Больше не осталось ни одной причины, отчего бы я не мог этого сделать. Накопленных денег хватит и на коня, и для оплаты проезда на купеческом корабле, идущем в славный Новгород. На Руси издавна ценились лекари-иностранцы, я там не пропаду. Оружие бережно смазано маслом и укрыто в тайнике, достать его и привести в порядок – дело нескольких минут. Словом, все, что мне нужно, – принять твердое решение.

Против ожидания, утренняя прогулка затянулась. Я медленно шел, разглядывая окрестности Морто так внимательно, словно навсегда собирался с ним распроститься.

Вскоре я понял, что решение наконец созрело. Когда-то давно, целую вечность тому назад, Роберт Смирнов попал в пятнадцатый век и не собирался перебираться на Русь, а вот теперь, повзрослев, набравшись жизненного опыта, понял, что тянуть нечего. Французы без меня не пропадут, все, что можно, я для них уже сделал. Правда, Деву не уберег…

Я опустился на старый пень, вспоминая все, что случилось со мной за последние годы. На бывшего фельдшера «Скорой помощи» свалилось столько бед, что удивительно, как спина не треснула. Как следует все обдумав, я решил, что больше мне во Франции делать нечего.

Уже издали я понял, что происходит что-то неладное. У моего дома собралась целая толпа, все громко кричали и суетились. Я нахмурился и тут же прибавил шагу, едва удерживаясь от того, чтобы не перейти на бег. Завидев меня, люди с готовностью раздались в стороны. Прямо перед моим крыльцом на грубых деревянных носилках лежала девушка лет семнадцати, голова ее была закутана в серое полотно. Плотная ткань промокла насквозь, тяжелые алые капли беспрерывно падали вниз, под носилками медленно расплывалась лужа крови. Девушка негромко рыдала, голос тонкий, как у ребенка, мелко дрожали босые ноги.

– Молчать! – рявкнул я, когда навстречу мне рванулись сразу трое горожан и затараторили как сороки, взбудораженно перебивая друг друга.

– Говори, что случилось, Люка! – ткнул я пальцем в коренастого парня с некрасивым суровым лицом.

– Это все охота! – выпалил тот. – Анна не успела убраться с дороги, и один из псов вцепился ей в голову, я еле его оттащил.

– И что потом?

– А ничего, – пожал тот плечами. – Егеря ухватили его за ошейник и побежали дальше, а я понес сестру к вам.

М-да, лично я убил бы пса на месте, но крестьянину о таком и мечтать не стоит. За подобное вольнодумство не только серва, но и всю его семью могут казнить, и ничегошеньки сеньору за это не будет, он в своем праве. Такие уж времена на дворе стоят.

– Заносите ее, – крикнул я, распахивая входную дверь. – Кладите на длинный стол у окна!

Понимаю, что иметь два стола в одной комнате – сущее барство, но не кушать же мне на той столешнице, где перевязываю больных. А в остальном у меня без излишеств. Прихожей нет, и из входной двери попадаешь сразу в гостиную, она же приемная и перевязочная. Дверь налево ведет в кухню, там я себе готовлю. Дверь прямо – в спальню, этим громким словом называется комнатушка три на четыре ярда, бывшая кладовка, куда я затащил кровать. Кто спорит, я мог бы подыскать для себя дом получше, но к чему смазывать образ бедного лекаря, ведь каждая мелочь должна быть достоверной.

– А вы куда? – уставился я на людей, набившихся в комнату. – Попрошу всех выйти на улицу, вы будете только мешать.

Всхлипывающих женщин вывели под руки, я захлопнул за ними дверь и, повернувшись к больной, нахмурил брови:

– Ты не слышал, что я сказал?

– Позвольте мне остаться, – взмолился Люка. – Может быть, я смогу вам помочь.

– Хорошо, – кивнул я. – Только рта не открывай, пока я сам тебя не спрошу.

Девушка коротко простонала, когда я снял с ее головы коряво наложенную повязку. Секунду подумав, я плеснул в кружку немного крепкого коньяка и заставил ее выпить, потом осторожно омыл лицо и с облегчением убедился, что оно совсем не пострадало. Уши, глаза, нос и губы на месте, в тех местах, где им и положено быть. Весьма привлекательная девушка, отметил я машинально, и тут же озабоченно присвистнул. Пес прыгнул на Анну сзади и вцепился ей в голову, а когда брат дернул зверя назад, стаскивая его с сестры, острые как скальпели клыки собаки рассекли ей кожу на голове на тонкие полоски.

Если пес болен, кончина девушки будет ужасной. Укус бешеного пса в голову – верная смерть и в двадцать первом веке, со всеми нашими вакцинами, анатоксинами и прочими достижениями современной медицины, а про пятнадцатое столетие и говорить нечего. Но о таком исходе мы думать пока не будем, подобные грустные философствования нам ни к чему. Но что мне делать с ранами головы? Обработать их и наложить повязку? Раны нагноятся, и девушка попросту не выживет, а если каким-то чудом и выкарабкается, то красоткой ей больше не быть.

Я вытащил большие ножницы, сунул их парню в руки.

– Состригай волосы под самый корешок. Чего встал, как засватанный?

– Но Анна так любит свои волосы, она столько лет их отращивала! – запротестовал тот.

Я свирепо глянул на парня, выдвинул вперед нижнюю челюсть, и Люка, сникнув, тут же защелкал ножницами, закусывая губу всякий раз, когда сестра дергалась от боли.

Беда с этими женщинами, очень уж сильное внимание они уделяют своей внешности, прямо с ума сходят. И поощряют их в этом такие вот подкаблучники, как этот Люка.

– Ладно, – сказал я громко, словно успокаивая сам себя. – Все обойдется, – и повторил уже тише: – Все будет в полном ажуре.

Вообще-то укушенные раны не шьют, они априори считаются грязными, инфицированными, но и оставить девушку без помощи я не мог, а потому, вооружившись иглой и пинцетом, принялся сшивать ленточки кожи между собой. Работа заняла около часа, закончив, я обозрел получившуюся картину и довольно покачал головой. А затем споро наложил повязку и отправил девицу домой.

И тут, словно кто сглазил, больные повалили ко мне просто толпой, резаные, поломанные и даже побитые. Закончил я прием уже после заката, а когда последний пациент исчез в ночной тьме, долго сидел на крыльце, тупо разглядывая луну.

Ночью я все никак не мог уснуть, отчего-то вспоминалась бабочка, что так дико и пронзительно кричала, а когда все-таки заснул, мне привиделись странно раскрашенные люди с рысьими глазами. Собравшись у подножия гигантской ступенчатой пирамиды, они прыгали, потрясая копьями, под оглушительный шум необычного вида барабанов. Под ударами ветра облака раздались в стороны, над пляшущими появилась полная луна, и только тогда я понял, что танцоры одеты не в шкуры, а в свежесодранную человеческую кожу!

Рывком я сел в кровати, весь потный, словно только из парилки. Сердце колотилось как сумасшедшее, а наружная дверь прогибалась под сильными ударами. Когда я сбросил засов, она тут же распахнулась, на крыльце нетерпеливо переминался с ноги на ногу Антуан Леру, один из служащих городского магистрата.

– Слава Богу, вы здесь! – воскликнул он в ажитации.

– Где мне еще быть посреди ночи, – пробурчал я себе под нос, вслух же спросил: – Что за паника? Случилось несчастье?..

Не дав мне закончить вопрос, мэтр Леру затараторил, дергая меня за рукав наброшенной рубахи. Порывался немедленно утянуть меня с собой, лишь бы доставить как можно быстрее. Как оказалось, в Морто проездом остановилось весьма важное лицо, большой вельможа. Сломалась ось у кареты, и их сиятельство изволили ушибить ногу, а потому немедленно требуют доставить наилучшего лекаря в округе.

– Дайте мне немного времени, – сказал я, захлопывая входную дверь перед посланцем магистрата.

С минуту я постоял, прижавшись к ней спиной, а затем негромко засмеялся. Кинжал, зажатый в правой руке, с силой воткнул в стену, зубы стиснул так, что они заскрипели. Что-то нервы у меня сдают, хорошо бы попить успокаивающий отвар. Это ж надо, как быстро я вспомнил прежние навыки!

Я быстро оделся и вышел, прихватив сумку с лекарствами и инструментами. Похоже, в нашу глушь занесло важную птицу, раз магистрат расщедрился на повозку, пусть старую и скрипучую, а уж трясло в ней, как в миксере, словно некто злонамеренный решил взболтать мне все внутренности! Церковный колокол пробил дважды, когда мы проезжали мимо, я поежился, плотнее кутаясь в плащ. Беспрерывно моросил дождь, нудный и назойливый, как попрошайка, и как я ни выворачивал шею, холодный ветер всякий раз ухитрялся дунуть в лицо.

Важного гостя разместили в доме мэра, и едва мы подъехали, господин Фремоди лично бросился навстречу дребезжащей повозке, едва не угодив под копыта лошади. Чуть не плача, он принялся меня торопить, умоляя двигаться быстрее, лучше всего бегом, раз уж я не умею летать.

Как я и предполагал, ничего страшного не произошло. Все кости важной персоны были целы, не пострадал ни один сустав, а беспокойство его светлости вызвали обыкновенные кровоподтеки. Я быстро и аккуратно наложил повязки на места ушибов, тут же, на месте, приготовил обезболивающий отвар и, подумав, щедро добавил туда валерианы. Пусть пациент как следует выспится.

Личный секретарь больного внимательно следил за всеми моими манипуляциями, из-за его плеча грозно сопели два воина, судя по виду – телохранители. Я машинально отметил, что это настоящие бойцы, сухие, жилистые и быстрые в движениях, ну прямо как я в молодости.

Когда я закончил, секретарь проводил меня до дверей спальни, на пороге, милостиво кивнув, сунул в руку монету.

– Ну что там с господином епископом? – кинулся мне навстречу мэр.

Руки тряслись, будто у припадочного, на бледном как у покойника лице не было ни кровинки.

– Он сильно пострадал?

– Все в порядке, не волнуйтесь, – ответил я, с трудом скрыв зевок. – Завтра же он сможет продолжить путь. Кстати говоря, вы сказали, что он епископ. А почему же он без сутаны?

Оглянувшись по сторонам, господин Фремоди доверительно сообщил мне:

– Он путешествует инкогнито, но вам-то можно знать, раз уж вы его лечили. Но смотрите же, никому не слова!

Я нетерпеливо кивнул, уже жалея, что вообще задал вопрос. После обеда мне присесть было некогда, я вымотался как собака и страшно хотел спать.

– Это известнейшая личность, епископ Пьер Кошон!

Я замер на месте, как замороженный, мигом проснувшись. Сердце дало сбой, я обессилено привалился боком к стене и прохрипел:

– Что вы сказали?!

– Епископ Пьер Кошон, тот самый, что осудил на смерть знаменитую французскую ведьму Жанну, Орлеанскую Деву. Очень, очень важная персона при королевском дворе! Как хорошо, что вы оказались под рукой. Господин епископ с легкостью может стереть меня в порошок, если что-то ему не понравится! А теперь…

Мэр продолжал что-то возбужденно лепетать, румянец на глазах возвращался на его круглую щекастую физиономию. Я, не слушая, оторвался от стены и побрел прочь, но остановился, кое-что вспомнив.

Господин Фремоди подскочил ко мне сам, видно, здорово я его выручил.

– Вы случайно не знаете, куда едет господин епископ? – спросил я.

– Ну, разумеется, на коронацию короля Генриха VI! – с придыханием ответил мэр, закатывая глаза.

Похоже, присутствовать на коронации было одним из самых его заветных желаний. Как говорится, хотя бы одним глазком посмотреть, а там и умирать можно.

– Ясненько.

Я попрощался и пошел домой, наотрез отказавшись от повозки.

Пару месяцев назад в местной таверне проездом остановился какой-то купец из Лиона. Со смехом рассказывал, как после казни Орлеанской Девы архиепископ Реймский нашел в Жеводене юродивого пастушка Гильома и тут же во всеуслышание объявил его истинным посланником небес, который поведет французов к победам. Так, мол, юродивому заявили святые покровители Франции. Как говорят в народе, было у батюшки три сына, два нормальных, а третий – архиепископ. Дураку было ясно, что после казни Жанны подобный фокус не пройдет, так оно и вышло. Французское войско, где ехал этот, с позволения сказать, живой талисман, в первом же бою было наголову разгромлено британцами, а пастушка взяли в плен. Предсказуемый результат.

Ныне опекунами десятилетнего Генриха Английского принято решение короновать сорванца на французский трон, поскольку Карл VII якобы занимает его незаконно. Венчание на царство будет проходить в Париже, с недавних пор столица снова принадлежит англичанам. Бургундцы уступили его англосаксам, но и в бой с французами они больше не вступают, выжидают, чем кончится схватка. Ну а мне нет никакого дела до этих дрязг, абсолютно по барабану, кто из них будет королем! Однажды я уже ввязался в династические разборки, в результате остался с разбитым вдребезги сердцем. Сам чудом выжил, а любимая…

Я задышал медленно и глубоко, успокаивая зачастившее сердце. Разжал стиснутые кулаки, пальцы заметно дрожали, и я убрал руки за спину. Спокойно, спокойно, это уже не мои проблемы.

К себе я вернулся уже под утро и тут же заснул крепким сном. И снилась мне Жанна. Девушка молча глядела, как я бегу к ней по пыльной равнине и все никак не могу приблизиться. А затем любовь всей моей жизни медленно покачала головой, и ни в глазах ее, ни на лице не было улыбки. Она смотрела строго, сжав губы в тонкую нитку, а затем властно указала на запад. Я кинул взгляд в ту сторону, и передо мною воздвиглась каменная громада Нотр-Дам де Пари.

Когда же я повернулся к Жанне, она вновь горела на костре. Безжалостное пламя пожирало ее нежное тело, в глазах девушки стояла глубокая печаль. Затем она медленно отвернулась, и я понял, что Жанна знает о моем решении навсегда оставить Францию. Ревущее пламя хлестнуло по лицу, словно пощечина, я отшатнулся, а когда вновь поднял глаза, ни костра, ни Жанны уже не было, и лишь ветер гонял по пустынной равнине горсть пепла.

Я проснулся на рассвете и долго лежал, вспоминая сон, а затем поднялся и первым делом навестил покусанную накануне девушку, Анну. Раны не воспалились, хотя я, честно говоря, ожидал худшего. Удовлетворенно кивнув, я оставил ее брату Люка все необходимые травы, четко разъяснив, что и как с ними надо делать. Вернувшись в дом, я принял всех больных, объявив им, что уезжаю в Нант по срочному делу, но максимум через месяц вернусь, поручил Крепыша заботам соседей, а у местного барышника сторговал жеребца пегой масти, лучшего из того, что у него нашлось.

Уже на закате я выехал из Морто, чтобы никогда туда больше не вернуться. Впереди меня ждал Париж, город, в котором я найду человека, осудившего мою Жанну на страшную смерть. Найду и проведу свой собственный суд, где я буду судьей и прокурором, адвокатом и палачом.

В Безансон я въехал в облике небогатого дворянина, в местной оружейной лавке долго копался в металлоломе, выставленном на продажу, пока не выбрал несколько подходящих железяк. В жизни случается всякое, и кто знает, когда пригодится пара лишних метательных ножей или еще один кинжал.

К Парижу я подъехал ранним вечером двенадцатого июля, за четыре дня до предстоящей коронации. Мне предстояло совершить чертову уйму дел: узнать, где остановился епископ Кошон, разведать подходы и постараться навести контакты с прислугой. Отдыхать и расслабляться было некогда, пришла пора приниматься за работу.

Нужный мне дом, двухэтажный особняк в форме квадрата, я обнаружил без особого труда. Высокая ограда, окружавшая особняк, не произвела на меня особого впечатления. Видывали мы и стены повыше, и шипы поострее, а уж крепости, куда проникали играючи, не чета этому домишке.

Единственное, что меня смутило, – это количество охраны. Епископ Кошон дорого ценил собственную жизнь, я насчитал не меньше полутора десятков воинов, слоняющихся по двору. Будь у меня за спиной несколько надежных товарищей, вроде баварских телохранителей Жанны, я, не колеблясь ни минуты, первой же ночью вломился бы в дом. Увы и ах, сейчас я действовал в одиночку, поэтому приходилось ждать.

Судьба была на моей стороне, и подходящий случай представился уже на следующий день. Едва колокол ближайшей церкви пробил час пополудни, створки ворот широко распахнулись. Грохоча колесами по булыжной мостовой, на улицу выехала карета в сопровождении дюжины конных воинов. Господин епископ лично вышел проводить какого-то дорогого гостя, за спиной хозяина выстроились четверо слуг и трое воинов, похоже, весь гарнизон особняка. Я пересчитал их дважды, а затем хищно улыбнулся. За домом я наблюдал до самого закрытия городских ворот, а когда убедился, что на сегодняшнюю ночь особняк остался практически без охраны, тут же поспешил в гостиницу, где остались все мои вещи.

В снятой мною комнате пришлось немного задержаться, пока я готовил некое зелье, но не успел колокол собора Парижской Богоматери отзвонить дважды, как я двинулся в путь, основательно экипированный, полный холодной ярости и жажды мщения. Дева позвала меня, и пусть однажды я оставил ее в руках врагов, на этот раз я должен был исполнить свой долг до конца. К искреннему моему удивлению, до особняка епископа Кошона я добрался без приключений. Думаю, по случаю предстоящей коронации парижские апаши устроили себе маленький выходной, а может быть, готовились к торжественной встрече прибывающих гостей.

Оседлав ограду, я сделал все, как меня учили. Сухо щелкнул арбалет, здоровенный пес, жалобно взвизгнув, ткнулся в землю тяжелой головой. Второй угрожающе зарычал, изготовившись к прыжку, и арбалетный болт с хрустом вошел ему между глаз. Из кустов выметнулся еще один зверь, крупнее предыдущих, тут же высоко прыгнул, намереваясь ухватить меня за ногу и стащить вниз. Стрела вошла в огнедышащую пасть, а вышла из затылка, пронзив мозг, и волкодав рухнул на землю.

Я сухо усмехнулся, убирая механический лук в заплечный мешок. Как ни странно, но чем дороже оружие, тем удобнее оно в эксплуатации. К примеру, вот эта итальянская игрушка бьет недалеко, зато кучно, да и перезаряжается практически мгновенно, идеальное средство, чтобы заткнуть пасть сторожевому псу. Вон они валяются, лучшие друзья человека, три выстрела – три цели, а теперь разыщу-ка я людей. Не имею против прислуги и охраны ничего личного, но и оставлять за спиной никого не собираюсь. Не хватало еще, чтобы в самый неподходящий момент какой-нибудь особо преданный хозяину лакей всадил мне в спину нож.

Когда я заканчиваю с обитателями первого этажа, то, уже не торопясь, поднимаюсь на второй. Широкая лестница покрыта ковровой дорожкой, на перилах ни пылинки, похоже, господин епископ держал покойных слуг в строгости.

Перед дверью спальни я останавливаюсь и несколько секунд разглядываю украшающую ее резьбу. По обе стороны двери в стену вделаны массивные бронзовые канделябры в виде кланяющихся мавров. В руках обитатели Африки держат толстые свечи, горящие ярко и ровно, словно лампочки.

Кинжал сам прыгает в руку, я долго любуюсь хищным блеском лезвия, верчу его так и эдак, а затем решительно вставляю клинок в ножны. Жанна сгорела заживо, а этот умрет мгновенно? Несправедливо! Так легко господин епископ у меня не отделается, клянусь, его ждет мучительная смерть. Впереди у нас вся ночь, вполне достаточно времени для любых забав. Качественно исполненная месть требует холодной головы, и я с кривой ухмылкой возвращаюсь на кухню.

Не проходит и пяти минут, как дверь спальни бесшумно распахивается, я захожу внутрь, держа в левой руке серебряный поднос. На нем кубок, в котором плещется жидкость цвета коньяка, и золотое блюдо, заботливо укрытое кружевной салфеткой. Я бережно ставлю поднос на мраморный столик у изголовья кровати, разгораются зажженные мною свечи, и вскоре в спальне становится светло, словно днем. Похоже, господин епископ изрядно подслеповат, канделябров, развешанных по стенам спальни, достаточно, чтобы осветить целый особняк.

– Проснитесь, господин Кошон! – громко говорю я. – Настало время принять лекарство.

Но человек, сладко сопящий под пуховым одеялом, на голос не реагирует и просыпается только тогда, когда я встряхиваю его за жирное плечо. Он сонно таращится непонимающими глазами и, широко зевнув, сварливо заявляет:

– Пошел прочь, мерзавец! Я никого не звал!

– Никто мне не рад, – вздыхаю я, а потом, рывком усадив епископа в постели, сую ему в лицо кубок. – А ну пей, сволочь!

– Это яд! – испуганно визжит толстяк, мгновенно покрывшись липким потом. – Не буду пить!

Я молча щекочу кинжалом дряблое горло, и епископ, сникнув, проглатывает содержимое кубка, в его глазах полыхает ярость загнанного зверя. Убрав клинок, я забираю у толстяка кубок и холодно говорю:

– Это лекарство, а не яд. А то, не дай бог, с тобой случится инфаркт или инсульт еще до окончания нашего разговора.

– Я узнал тебя! – перебивает меня епископ, выпучив маленькие свинячьи глазки. – Ты же тот самый лекаришка, что лечил меня в Морто!

Не обращая внимания на то, что там лопочет эта английская подстилка, я на всякий случай уточняю:

– Имею честь говорить с епископом Бове, бывшим ректором Парижского университета, уроженцем Руана Пьером Кошоном?

– Все верно, только родился я в Реймсе, в семье известного винодела, – осторожно отзывается толстяк.

Судя по всему, господин Кошон уже справился с растерянностью. Сейчас судорожно прикидывает, что же произошло и как ему выпутаться живым из этой переделки. Быстро же он пришел в себя, взгляд сосредоточенный, не слышно ни глупых угроз, ни попыток подкупа. Ждет, пока я сам скажу, чего же мне от него надо. Похоже, абы кого в епископах не держат.

– Да нет же, уважаемый, – с улыбкой поправляю я собеседника. – Родились вы все-таки в Руане, в дворянской семье. Прадед ваш состоял в ордене тамплиеров, и после разгрома храмовников ваша семья укрылась в Руане. Вы с ранней юности преданно служили герцогу Бургундскому, это ведь после ваших пламенных речей, произнесенных на площадях столицы, чернь некогда разгромила весь Париж. Тогда бунтовщики ворвались даже в спальню юного дофина, ныне короля Франции, к счастью, тот спасся. Это ведь вам принадлежит авторство позорного договора в Труа, по которому Карла VII собирались лишить престола? Это ведь вы целых четыре месяца беспрерывно уговаривали графа Жана Люксембургского выдать вам Орлеанскую Деву для суда, уломали-таки его и осудили Жанну д'Арк на смерть?

– Кто вы и что вам нужно? – сипит тот, буравя меня тяжелым взглядом.

– Что в имени тебе моем? – говорю я холодно. – Допустим, меня зовут Уриил.

– Ангел мести?

– Не то чтобы ангел, – подумав, признаюсь я. – Но основную мысль ты уже понял. Итак, у меня имеется пара вопросов.

– И это все? Ради этого вы среди ночи проникли в мой особняк?

– А потом я тебя убью, – честно говорю я. – Нет-нет, не надо сулить мне деньги или драгоценности. Ответишь честно, умрешь быстро и безболезненно. Ну а если будешь упираться, не жалуйся…

Все-таки епископ Кошон не так прост, как кажется. Это опытный борец невидимого фронта, прожженный интриган, судейская крыса и признанный наставник французской молодежи.

– А может, столкуемся? – прищурившись, спрашивает он.

Как бы случайно толстяк меняет позу, его рука цепко ухватывает витой шнур.

В полном молчании проходит минута, господин епископ все дергает и дергает за шнур, стараясь проделывать это как можно более незаметно.

– Кого-нибудь ждешь? – спрашиваю я прямо. Епископ быстро мотает головой, трясутся дряблые щеки, по круглому лицу ползут струйки пота.

– Дело в том, что семеро дюжих молодцов, которые жили на первом этаже, мертвы, – поясняю я. – Они зарезались, а перед смертью эти извращенцы зачем-то связали служанку и повариху. Ты не знаешь, почему они это сделали?

Не дождавшись ответа, я уныло киваю.

– Вот и я в недоумении, – и тут же добавляю: – Но ты не надейся так легко отделаться. Не успеем выяснить все подробности до утра – не беда. До коронации еще уйма времени, а раньше тебя не хватятся, верно? Итак, вопрос первый, самый простой. С кем же я имею дело?

Ухватив епископа за ворот шелковой рубашки, я рву ее пополам. Епископ вздрагивает всем телом, когда я срываю с его шеи золотую цепочку с медальоном, на котором поверх красного тамплиерского креста лежит золотая роза. В два ее лепестка вставлены рубин и опал, и мне не надо поворачивать медальон, чтобы прочесть вызывающую надпись, выгравированную там. Я и без того знаю, что она гласит: «Месть даст свой урожай».

– Ответ положительный, – заявляю я. – Ну что, доигрался, старый хрен, неуловимый ты мой мститель? Здесь тебе не казаки-разбойники, и судом с присяжными даже не пахнет!

Епископ глядит зло, нехорошо так смотрит, исподлобья, и отчего-то мне кажется, что у меня завелся еще один смертельный враг.

– Ранг у тебя небольшой, – скептически замечаю я. – Вроде бы уже не мальчик, а таскаешь всего два камушка, как-то несолидно. А когда же изумруд получишь?

– Ты не можешь этого знать! – хрипит епископ, без всякого брудершафта переходя на «ты». – Откуда?..

– Итак, мы установили, что ты член тайного Ордена Золотых Розенкрейцеров, – говорю я. – Отсюда вопрос второй: кто отдал приказ убить Жанну д'Арк?

– Орден какой-то приплел, – заявляет Пьер Кошон, старательно пряча глаза. – Как ты его назвал, не разберу?

– Ну, ты даешь! – удивляюсь я. – Любишь играть словами? Изволь, повторю. Тамплиеры, они же золотые розенкрейцеры, верные прислужники ордена Сиона… Что, хватит перечислять?

– Я не знаю, кто ты, – кричит епископ, его толстые губы прыгают резиновыми мячиками, лицо побледнело, выпученные жабьи глаза заливает пот. – Но то, что ты покойник, верно так же, как то, что меня зовут…

– Мертвец! – перебиваю я старика. – Вот как тебя зовут. Если угодно, труп.

Скрипнув зубами, я стаскиваю господина Кошона с кровати и рычу ему прямо в лицо:

– Ты умрешь за то, что посмел ее тронуть, сволочь!

Епископ вскрикивает от боли, когда я отбрасываю его в сторону. Я стою, сцепив зубы, до хруста сжал кулаки, пытаясь вернуть утраченное спокойствие.

Отдышавшись, я вновь цепляю на лицо улыбку и дружелюбно спрашиваю:

– Продолжим?

Кошон, забившийся в угол спальни, смотрит на меня со страхом и ненавистью, голос мерзавца дрожит:

– Зачем вы кривляетесь?

Зачем, зачем… Защитная реакция психики, вот зачем! Больше всего на свете мне хочется разрезать епископа на тысячу маленьких кусочков, не спеша, очень медленно, наслаждаясь каждым движением лезвия, отточенного до бритвенной остроты. И если я не буду старательно держать на лице улыбку, то на нем тут же появится оскал ненависти, а мне еще столько надо узнать!

– Ладно, – улыбаюсь я еще шире. – Вижу, ты запираешься. Похоже, моего укоризненного взгляда не хватает, чтобы пробить твою толстую, как у буйвола, кожу.

Пожав плечами, я снимаю со стоящего на столике блюда кружевную салфетку, в голосе искренний интерес:

– А если и они поглядят с осуждением, неужто не поможет?

Я встряхиваю блюдо, отчего разложенные на нем окровавленные кусочки мяса сдвигаются, и виновато говорю:

– Не было времени как следует прополоскать их от крови, да это и ни к чему. Все равно к утру протухнут.

С минуту епископ молчит, объятый ужасом, затем кричит тонким фальцетом:

– Что это?

– Как что? – удивляюсь я и, почесав в затылке, с облегчением говорю: – А, я понял, к старости зрение уже не то, раз за разом оно тебя подводит. Это глаза твоих молодцов. Их тут четырнадцать, я дважды сосчитал. Все боялся, что забуду какой-нибудь выковырять. Вот сейчас мы посмотрим на тебя все вместе, в шестнадцать глаз, может, тебе стыдно станет! – И жестко добавляю: – Не будешь говорить, я выложу сюда же и твои глаза. От тебя мне нужен только язык.

Когда епископ Пьер Кошон поднимает взгляд, в нем уже и в помине нет прежней ненависти, один лишь безграничный ужас.

– Ты сам дьявол, – выдавливает он.

– А с вами только так, – поясняю я. – По-другому вы не понимаете. – И задумчиво добавляю: – Один великий славянский гуманист с простым именем Лев написал как-то, что захватчикам надо разбивать головы тяжелыми дубинами народной войны. Развивая его мудрую мысль, скажу, что неплохо бы им крушить ребра, выкалывать глаза, рубить руки и ноги. В общем, гвоздить их, пока не сдохнут. А кто я такой, чтобы спорить с признанным классиком и гордостью мировой литературы? К тому же в молодости он сам был боевым офицером, то есть жизнь повидал в самых ее неприглядных аспектах. Такой плохому не научит, сказал, что надо вас убивать на месте, как бешеных псов, значит, иначе с вами поступать нельзя!

Посмотрев на бледного как смерть епископа, я со вздохом говорю:

– Дубиной я тебя, английский пособник, бить не буду, больше одного удара тебе не вынести, а вот каленым железом во внутренностях поковыряюсь вдоволь. Поэтому не буди во мне волка, рассказывай все по порядку.

– Что вы хотите знать?

– Кто отдал приказ о казни Дочери Орлеана?

– Генерал Ордена Золотых Розенкрейцеров, – шепчет епископ. – Никто не знает его имени и лица, кроме пяти членов совета.

– Все бы вам в тайны играть, прямо как дети! А кто передал приказ тебе? Имя, приметы?

– Брат Маркион. Он всегда приходит в маске, ростом чуть ниже вас, широкие плечи, осанка солдата, волосы светлые, с рыжиной. Судя по голосу, ему около сорока.

– Ну, допустим, – киваю я. – Тогда следующий вопрос: где расположено главное змеиное гнездо?

Епископ долго молчит, затем шепчет что-то, побелевшие губы не слушаются, руки дрожат.

– Что? – рычу я.

– Барнстапл. Это в Уэльсе. Замок Барнстапл.

– Барнстапл, – нахмурившись, повторяю я. – Где-то я уже слышал это слово, но вот где? Давай-ка поподробнее, – решаю я наконец. – Где он находится, какие рядом города? Выкладывай все как на духу.

– Это крупная гавань на западном побережье Англии, с огромной судоверфью. Собственно, Барнстапл скорее столица маленькой страны со своей собственной армией, флотом и десятками укрепленных замков. Постороннему туда так просто не попасть.

– Ясно, – говорю я. – Видишь, совсем не сложно говорить правду, это даже приятно…

И тут меня как молнией прошибает, в памяти всплывает давным-давно забытый разговор. Это было два год назад, бурные воды Ла-Манша, я в личной каюте покойного Эрга ван Хорстена, капитана «Святого Антония». Что-то такое он плел насчет корабельных сосен, в которых так нуждаются в Барнстапле. В голову приходит еще одна мысль, настолько простая и ясная, что я понимаю: это и есть озарение.

– У тебя есть карта Англии? – спрашиваю я.

– Есть, лежит на моем столе в рабочем кабинете, – кивает епископ. – Но зачем?

– Веди в кабинет, – требую я.

В рабочий кабинет Пьера Кошона мы входим строго по ранжиру, первым бредет владелец, вторым иду я, загораживаясь тучным епископом от возможных ловушек. Едва оглядевшись, я усаживаю господина Кошона в глубокое кресло, откуда так сразу и не встанешь, сам подскакиваю к широкому, как восьмирядное шоссе, столу, но епископа держу в поле зрения. Кто знает, вдруг у него в кабинете повсюду понапиханы тайники с оружием, а мне вовсе не хочется словить стрелу из арбалета. Нет никакого стиля в том, чтобы поворачиваться спиной к живому врагу!

Катится по полу сброшенная чернильница, разбрызгивая вокруг пачкающие капли, укоризненно шелестят скинутые бумаги. Тяжело шлепаются увесистые тома в кожаных переплетах, у одного мягко щелкает бронзовая застежка, книга открывается. Я кидаю быстрый взгляд на дивные иллюстрации, каждая из которых – настоящее произведение искусства, и тут же равнодушно отворачиваюсь.

Да, я люблю книги, и будь моя воля, в собственном особняке выделил бы специальную комнату только под библиотеку. Высокие шкафы уходили бы под потолок, радуя глаз и наполняя мое сердце тихим покоем. Мечты, мечты…

Обнаружив искомую карту, я подхожу к съежившемуся епископу и требовательно заявляю:

– Покажи мне Барнстапл!

Пухлый палец нервно тычет куда-то в область западного побережья Британии, оставляя на листе влажные пятна. Что ж, пока все логично. Похоже, цитадель тамплиеров в Англии была выстроена по тому же самому принципу, что и во Франции. Из Барнстапла так же неудобно отправляться в любую точку Ойкумены, как и из Ла-Рошели, если, добавлю, вам не надо плыть через Атлантический океан в Америку!

– Это там строят чудо-корабли? – спрашиваю я.

– Я больше ничего не знаю! – восклицает епископ. – Ко мне приходят, показывают медальон наподобие моего, и я выполняю все, что требуют посланцы ордена.

– И хорошо платят? – интересуюсь я.

– Да, у меня есть деньги. У меня много золота, драгоценных камней, я дам вам…

Толстяк что-то бормочет, сулит, потеет, в его маленьких, заплывших жиром глазках пылает сумасшедшая надежда, что я передумаю его убивать и возьму деньги. Еще он грозится выполнять все мои приказы, клянется предать прежних хозяев и начать службу на благо Франции. Загладить, как он лихорадочно шепчет, свою невольную вину, эту роковую ошибку с Орлеанской Девой.

– Я виноват только в том, что исполнял преступные приказы, – частит епископ. – Я всего лишь невольное орудие настоящих негодяев и мерзавцев. Это все они, это они хотят поработить нашу милую Францию!

Я слушаю господина Кошона внимательно, не пропуская ни слова.

– Я выступлю с разоблачением! – восклицает он громко. – Я всем расскажу, кто настоящие враги нашей любимой Родины!

– Какая же ты мразь! – качаю я головой.

– Да-да, вы абсолютно, совершенно правы! – говорит епископ, преисполнившись надежды. – Но только живым я смогу быть вам полезен, учтите это. Я еще много чего знаю!

Он пронзительно вскрикивает, глаза вылезают из орбит, пухлые руки прижимаются к распоротому животу. Брезгливо поморщившись, я тщательно вытираю кинжал о бархатную занавесь и оглядываюсь, проверяя, не забыл ли здесь чего.

– С удовольствием задержался бы, чтобы размотать твои кишки и прибить их гвоздями к полу, – холодно говорю я. – Извини, дела. Вот так, на бегу, и проходит вся жизнь, некогда толком расслабиться, поговорить по душам.

Когда я выпрыгиваю из окна кабинета во двор, за спиной раздается пронзительный вой. Похоже, епископ Кошон осознал, что вскоре встретится с Создателем, и не очень-то рад предстоящему свиданию. От себя добавлю, что смерть от перитонита – скверная штука, но кто скажет, что палач Жанны д'Арк не заслужил ее? Да знаю я, что все люди братья и каждый злодей имеет шанс не только раскаяться, что для таких мерзавцев раз плюнуть, но и исправиться, во что лично я не верю. А верю я в то, что если негодяев почаще убивать, то всем остальным жить становится значительно проще и веселее. Только не надо заводить старую песню насчет того, что никто не вправе решать, кому жить, а кому умереть. Хватит, надоело, когда тебя принимают за полного дурачка!

В гостиницу «Кот и Молочница» я возвратился уже под утро, зевающий слуга пренебрежительно глянул на вусмерть пьяного постояльца, что лыка не вяжет, громко лязгнул засов, оставляя ночь за порогом. Проскользнув к себе в комнату, я упал на кровать и сразу же уснул.

Спал я недолго и проснулся к обеду, настроение – лучше не бывает. Правильным было бы немедленно оставить столицу, но я решил задержаться и поглазеть на коронацию. Последний же день я потратил на знакомство с Парижем. Обошел остров Сите, с которого некогда началась история города, посетил собор Парижской Богоматери и капеллу Сент-Шапель, словом, времени я даром не терял.

Вернулся я за полночь, но в «Коте и Молочнице» жизнь просто кипела, никто и не думал ложиться спать. Прислуга носилась как угорелая, хозяин гостиницы во весь голос распекал повара, не стесняясь в выражениях, а постояльцы, собравшись в общем зале, веселились изо всех сил. По пути на третий этаж я не встретил ни единой души, мягко скрежетнул большой бронзовый ключ, звонко щелкнула собачка замка, дверь комнаты открылась.

Едва прикрыв ее за собой, я сразу же почувствовал, что в комнате есть кто-то еще. Тихо лязгнул кинжал, покидая ножны, но не успел я нанести удар, как незваный гость железными пальцами стиснул мое предплечье.

– Ну, здравствуй, Робер, – произносит знакомый голос. – Франция становится тесноватой, если мы постоянно натыкаемся друг на друга.

– Приветствую, – отзываюсь я, лихорадочно размышляя, как же мне следует поступить. – Какого черта ты делаешь в моей комнате? – наконец спрашиваю я.

– Извини, Робер, но сегодня я буду задавать вопросы, – заявляет Жак Кёр.

Входная дверь за моей спиной распахивается, в комнату мгновенно набивается чуть не десяток мужчин. Все рослые, широкие в плечах, лица суровые, глядят жестко. Не говоря худого слова, у меня забирают все оружие, на дверь накидывают засов. Похоже, что все, кто должен был ко мне зайти, уже здесь, и больше мы никого не ждем.

– Итак, сьер Робер, что вы делали вчерашней ночью в особняке епископа Кошона? – переходит к делу Жак Кёр.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – отвечаю я, исподлобья оглядывая набившихся в комнату людей.

Их слишком много, чтобы я мог сражаться или бежать.

Какого черта я остался в Париже, надо было немедленно оставить столицу! А все проклятое любопытство, захотелось, видите ли, поглазеть на торжественную процессию. Ну вот и нагляделся!

– Обыскать его! – командует Жак Кёр.

Не проходит и минуты, как в его руках оказывается медальон Кошона. Как и бывший владелец, я повесил безделушку на шею, не хранить же ее в вещах или в поясном кошеле. Мигом сопрут, я и ахнуть не успею.

– Интересно, – констатирует Кёр. – Снял с епископа Кошона?

– На улице нашел, – с вызовом отвечаю я. – В канаве. Дай, думаю, подберу, что он будет там валяться. Так это твоя безделушка? Выглядит немного по-бабски, но забирай, коли хочешь.

– Трудный случай, мэтр, – басит мужчина, стоящий справа от меня, здоровенный как бык, с расплющенным носом кулачного бойца.

Его тяжелая, словно отлитая из меди, лапа лежит на моем плече, безмолвно предупреждая: не надо шалить, дружище, а не то пожалеешь. Вот я и не шалю, стою ровно, резких движений не делаю.

– Ты так думаешь, Луи? – лениво спрашивает Кёр.

– Если позволите, мы с Мишелем могли бы вразумить этого дворянчика, – предлагает здоровяк. – Вы пока пропустите кружку-другую доброго винца, а когда вернетесь, он запоет не хуже соловья.

– Не думаю, мой добрый друг, – с некоторым сожалением признается Жак Кёр. – А иначе уже отдал бы подобный приказ. Если у тебя и получится заставить его говорить, то еще неизвестно, что он нам пропоет. Сьер Робер чересчур сообразителен, ему ничего не стоит измыслить какую-нибудь особо изощренную ложь. Нет, с ним надо по-другому. – И, обращаясь уже ко мне, произносит: – Сьер де Армуаз, вас желает видеть один ваш хороший знакомец.

– Извольте, дорогой друг, – церемонно отвечаю я. – Перед таким галантным предложением трудно устоять.

Пропетляв около часа по узким улочкам Парижа, черная карета с пикардийским гербом на дверцах останавливается у небольшого особняка, надежно укрытого за высокой оградой. Мне помогают выйти, цепко ухватив под руки, и буквально заносят внутрь. Наверное, беспокоятся, что я сдуру примусь звать на помощь. Скажу честно, даже будь у меня в руках мегафон, вряд ли кто из соседей расслышит хотя бы слабый звук. Дом расположен на отшибе, да и высокие деревья, стеной вставшие вокруг, надежно погасят любой истошный вопль.

Небольшая, скудно освещенная комната, куда меня приводят, выглядит совсем просто. Никаких гобеленов на стенах, из мебели здесь лишь два старых кресла да маленький колченогий столик в углу.

– Я привел его, господин, – с поклоном говорит Кёр.

На его хозяине длинный темный плащ, из-под надвинутого капюшона льдисто поблескивают глаза.

– Пусть все выйдут, – властно заявляет человек в плаще. – Я хочу поговорить с гостем наедине.

Как только закрывается дверь, неизвестный откидывает капюшон.

– Здравствуй, Робер, – лицо его непроницаемо.

– Здравствуйте, господин граф, – наклоняю я голову. – Удивлен, что моя скромная персона смогла заинтересовать советника государя. Ведь это по вашему приказу Жак Кёр вызволил меня из аббатской темницы?

Граф де Плюсси, личный секретарь короля ФранцииКарла VII, медленно кивает. Голос его еще холоднее, чем взгляд:

– От моего имени тебе обещали полное прощение в награду за верную службу. Но ты дерзко пренебрег щедрым предложением!

– Не нуждаюсь ни в каком прощении, – заявляю я с вызовом. – Поскольку ни в чем не виноват! Да вы и сами это знаете, иначе не трудились бы, добывая меня из тюрьмы, а потом выслеживая в Париже.

– Выслеживать тебя? – в голосе графа я слышу легкое удивление. – Дело в том, Робер, что мои люди несколько месяцев наблюдали за домом епископа Кошона, и, не задержись я в пути, успел бы лично потолковать с ним по душам. Но ты меня опередил, сорвав тщательно подготовленную операцию. Хорошо хоть, что тебя смогли проследить до гостиницы. Гораздо хуже то, что сведения, которыми располагал епископ, отныне недоступны.

Помолчав, граф резко спрашивает:

– Так о чем ты беседовал с епископом Кошоном?

Я молчу. Да и о чем нам говорить? Стоит мне открыть рот, и я перестану быть нужным графу. Меня внимательно выслушают, а затем закопают в саду, под одним из деревьев. Взгляд у меня наметанный, и я прекрасно разглядел там небольшие прямоугольные участки свежевскопанной земли. Если это не могилы, то я испанский летчик!

– Боишься говорить, – щурит граф глаза. – Выходит, что ты узнал нечто опасное. Это хорошо.

На его хищном лице появляется неприятная улыбка, но голос, как ни странно, теплеет. Ненамного, и особенно обольщаться этим не стоит.

– Я повторяю предложение, – заявляет граф де Плюсси. – Ты поступаешь ко мне на службу, под начало Жака Кёра. Отчего-то Жак считает тебя прямо-таки незаменимым. Помнится, он рассказывал, как вы куда-то с ним плыли, кого-то резали и душили, что-то там жгли и взрывали. Если я останусь доволен твоей службой, то ты получишь полное прощение от имени короля. Ну как?

– А именьице мне вернут? – кривлю я губы. Граф молчит, в глазах лед, брови сдвинул к переносице.

Я твердо добавляю:

– Я служил короне Франции, сьер де Плюсси, и работать на одного из вельмож у меня нет ни малейшего желания. Делайте со мной что хотите, но вряд ли вам удастся меня напугать!

– Тогда я предлагаю тебе сделку, – неожиданно произносит королевский секретарь.

– Какую сделку?

– Условия те же, вдобавок ты узнаешь одну важную для себя вещь.

– И какую же? – скептически говорю я. – Что вы знаете такого, что может меня заинтересовать?

– Я знаю, где содержат некую узницу, которую ты полагаешь погибшей!

Слова графа де Плюсси звучат так буднично, что поначалу я не понимаю, кого он имеет в виду, потом, пошатнувшись, хватаюсь за спинку кресла, та угрожающе скрипит. Все тело словно охвачено пламенем, в ушах звенит, как после доброго удара по голове.

Кое-как справившись с собой, я поднимаю взгляд на графа. Если это глупая шутка, то я зубами порву ему горло! Де Плюсси смотрит победно, ведь он присутствовал при моем разговоре с Карлом VII, когда я просил выдать за меня Жанну, а потому прекрасно знает, на какой крючок меня можно подцепить!

С минуту мы глядим друг другу прямо в глаза, и я наконец понимаю, что граф не лжет мне. Да, королевскому секретарю удалось сделать предложение, от которого я не могу отказаться. Да что там «не могу», услышь я краем уха о существовании подобной информации, дошагал бы пешком на край света, чтобы ее добыть!

– Мы говорим об одной и той же девушке, сожженной в Руане? – сиплю я перехваченным горлом.

– Якобы сожженной! О той, что некогда звалась графиней Клод Баварской, а затем – Дочерью Орлеана, – нетерпеливо отвечает граф де Плюсси. – Ну что, по рукам?

– Что я должен буду делать?

Не удостаивая меня ответом, граф опускает капюшон, скрывая лицо, и властно кричит:

– Эй, вы там!

Дверь в комнату моментально распахивается, и через пару секунд в ней не протолкнуться от набежавшего народу. Меня мгновенно стискивают в стальных объятиях, к горлу так тесно прижимают кинжал, что я боюсь пошевелиться.

– Забери его, Жак, – властно приказывает человек в плаще. – И немедленно приступайте к работе. Помни, время не ждет!

– Подождите! – говорю я громко. – Мне нужен еще один день, я просто обязан присутствовать на коронации. Это для меня очень важно!

– Только один день, – соглашается граф, подумав. – И ни минутой больше.

– Выпустите его, – командует Жак Кёр окружившим меня громилам, мне же вполголоса говорит: – Послезавтра утром я жду тебя у собора Парижской Богоматери, сразу после девятого удара колокола. Опоздаешь, пеняй на себя.

Коронация – дело серьезное, это вам скажет любой человек, мало-мальски разбирающийся в этом вопросе, будь он хоть фонарщиком, хоть полицейским. Первый будет сосредоточенно морщить лоб, прикидывая на пальцах, сколько бочонков лампового масла, фунтов свечей и охапок факелов понадобится, чтобы как следует осветить на время празднеств хотя бы одну из улиц Парижа. Потом он вспомнит, сколько в столице Франции имеется улиц, переулков и площадей, а уже затем задумается о дворцах, присутственных заведениях и частных домах, не говоря уже о соборах, церквях и прочих часовнях.

Полицейский же начнет подсчитывать количество имеющегося отребья, отдельно по категориям воров, грабителей, насильников и душегубцев. Затем он пораскинет мозгами на предмет того, скольких мерзавцев надо бы заранее арестовать или попросту выслать на время, дабы они не омрачали светлый праздник честным людям. Доложит страж порядка и о том, сколько людей надо будет дополнительно выставить на перекрестки и площади, на въездные заставы и просто на свободное патрулирование.

Задача же уважающего себя телохранителя состоит не в том, чтобы пялиться по сторонам с зачарованным видом, словно ребенок, попавший в магазин с игрушками, а в том, чтобы бдить и охранять.

Я еще раз бью по голове здоровяка, стоящего на коленях, вколачивая в тупицу эту простую, в сущности, мысль, попутно же отмечаю, что кастет все-таки незаменим в моей работе. Бью осторожно, только чтобы оглушить, лишние убийства мне ни к чему. Кости черепа у верзилы такие толстые, что только с третьего удара он закатывает глаза и мягко заваливается набок. Я пропихиваю неподъемно тяжелое тело в комнату, дверь мягко захлопывается, засов с легким щелчком входит в пазы.

– К чему весь этот балаган? – Женщина, повернувшаяся было на шум, брезгливо поджимает тонкие губы и тут же вновь прилипает к распахнутому настежь окну.

– Простите, ваше величество, – почтительно наклоняю я голову. – Я вовсе не хотел вам мешать.

Изабелла Баварская раздраженно машет рукой, мол, все потом. Я на цыпочках подхожу к соседнему окну, тяжелый занавес медленно сдвигается, и мне сразу же становится понятно, отчего у королевы-матери не нашлось для старого знакомца и минуты. По улице мимо дворца торжественным шагом движется праздничная процессия. Впереди выступают флагоносцы, ветер полощет тяжелые знамена с гербами английских и французских провинций, крупнейших городов и самых известных дворянских родов.

Следом маршируют барабанщики, за ними ступают горнисты, бросая по сторонам зайчики от начищенных до блеска труб. Вот следует мэр Парижа с представителями богатейшего купечества, затем улицу заполняют стройные ряды королевской гвардии. Англичане маршируют, не глядя по сторонам. Их лица надменны, подбородки задраны вверх, на губах – презрительные ухмылки. Еще бы, ведь сегодня на трон Франции коронуется Генрих VI, сын покойного Генриха Завоевателя, а потому Британской империи – быть!

А вот и будущий король, маленький еще пацан с бледным худым лицом и настороженными глазами. Рядом с ним в открытой карете, обильно украшенной золотом, восседает Екатерина, его мать, родная дочь Изабеллы Баварской. Оба разряжены как куклы, от блеска драгоценных камней, нашитых на одежду, глаза тут же начинают слезиться, и я невольно щурюсь. Белоснежные жеребцы, запряженные в карету, идут шагом, гордо потряхивая роскошными гривами, куда вплетены разноцветные ленточки и бубенцы. Спины укрыты попонами, расшитыми гербами Ланкастеров. Напротив распахнутого окна карета останавливается, родственники с минуту глядят друг на друга, затем, повинуясь неслышному отсюда сигналу, кони вновь начинают движение.

Как только хвост процессии скрывается из вида, женщина медленно подходит к изящному столику, и я с поклоном пододвигаю ей стул с высокой резной спинкой. На глазах у королевы слезы, а потому я деликатно отворачиваюсь. Изабелла Баварская заметно похудела и постарела, былое пламя глаз обратилось в едва заметное горение, некогда упругие щеки запали, левая рука заметно дрожит. Что ж, я и сам не молодею, последние два года добавили мне морщин.

Проходит несколько минут, и королева-мать успокаивается. Да, не каждый день в жизни женщины случаются подобные волнительные моменты, чтобы и сын, и внук одновременно стали королями Франции! Я невольно ухмыляюсь, в любом случае, кто бы ни победил, семья внакладе не останется.

– Зачем ты явился, Робер? – отстраненно спрашивает Изабелла Баварская.

– Времени у меня мало, – отвечаю я. – А потому буду краток. Где ваша дочь, госпожа?

– Только что проехала мимо тебя в карете, рядом с моим внуком, – отвечает она.

– Я спрашиваю о Клод, или об Орлеанской Деве, если вам будет угодно, – говорю я. – Итак?..

Зрачки королевы-матери изумленно расширяются, она бледнеет и вздрагивает, но сразу же берет себя в руки.

Голос бывшей подопечной тверд, и я отчетливо различаю в нем издевку.

– Думаю, в настоящее время моя покойная дочь пребывает на небесах.

– А вот я считаю, что она до сих пор жива и англичане где-то ее прячут, – заявляю я. – Ответьте же, подскажите, где мне ее искать. Вы же мать, неужели вам безразлична судьба дочери?

Изабелла Баварская с минуту молчит, а когда встает, скрестив руки на высохшей груди, я понимаю, что ответа мне не дождаться.

– В первую очередь я королева, – говорит Изабелла надменно. – Вот тебе окончательный ответ. Пастушка, которую смерды прозвали Дочерью Орлеана, мертва. А ты, шевалье де Армуаз, знай свое место! Никогда, слышишь, никогда Клод не стала бы твоей! – Жутко ухмыльнувшись, Изабелла Баварская добавляет: – А ты, если хочешь, ищи иголку в стоге сена! Только, когда найдешь, не станет ли поздно? Все-таки в Клод течет моя кровь, думаю, она давно уже утешилась со своими тюремщиками!

Стиснув зубы, я молча смотрю ей в глаза. Отчего-то королева-мать отшатывается, закрыв лицо ладонью.

– Знай свое место, старуха! – с презрением заявляю я. – Подыхаешь сама, так не тяни за собой в могилу дочь! Совсем скоро ты предстанешь пред Господом, что ты Ему скажешь? И перестань прятать лицо, я не бью женщин!

Я поворачиваюсь и быстрым шагом иду к двери. Очнувшийся телохранитель очумело мотает головой, пытаясь встать с колен. Машинально отметив, что камзол дорогого бархата изрядно испачкался, пока его владелец валялся на полу, я сшибаю верзилу наземь сильным ударом колена. Закашлявшись кровью, он выплевывает мне под ноги несколько зубов, но вместо того чтобы угомониться, выхватывает из ножен длинный кинжал. Оскалившись, я метко и сильно бью каблуком, кости предплечья омерзительно хрустят, верзила пронзительно воет, выпустив из руки клинок.

В отместку он пытается меня пнуть, таким уж, видно, родился на свет, что не сдается нигде и никогда. Неудачный он выбрал день для демонстрации характера, сегодня я не в духе. Холодно поблескивающий меч сам прыгает мне в руку, надоело бедолаге висеть на стене без дела в унылой компании боевых топоров и шипастых булав. Щедро плещет кровь, Изабелла вскрикивает, глядя, как ее телохранитель бьется в предсмертной агонии, лицо королевы дрожит, на глазах выступают слезы ярости.

Лязгает засов, и уже напоследок, стоя на пороге распахнутой двери, я ледяным тоном бросаю:

– И пусть здесь уберут и проветрят, а то воняет, как в склепе!

Накинув на голову капюшон рясы и мелко семеня, как и положено мирному служителю церкви, я иду по дворцовому коридору, пока не упираюсь в маленькую дверцу в самом его конце. Искусно задрапированная под цвет стены, она пропускает меня на грязную лестницу, по скользким, сто лет немытым ступеням я спускаюсь вниз, на первый этаж. В любом замке и дворце есть помещения, где никогда не бывают гости, а сам хозяин если и заглядывает туда, то лишь глубокой ночью, чтобы провести часок с особо смазливой девчонкой из прислуги. Тут расположены комнатки для слуг, кухня и многочисленные подсобные помещения. Здесь живет обслуживающий персонал, все эти лакеи, конюхи, служанки и повара.

Вежливо кивая в ответ на поклоны слуг, я наконец попадаю на задний двор, прохожу мимо конюшни и свинарника. Стражник, стоящий у маленькой калитки, при виде меня берет «на караул», а получив благословение, довольно ухмыляется. Не успеваю я смешаться с толпой, как раздается отдаленный пушечный залп, за ним еще и еще. Разом начинают звонить все колокола многочисленных парижских храмов и церквей.

– Ура! – вопят парижане, заполнившие улицу. – Коронация состоялась!

– Пойдемте, святой отец, – пихает меня кто-то в плечо.

Я медленно поворачиваюсь, на меня с веселой ухмылкой глядит здоровенный бородатый мужчина на голову выше и раза в полтора тяжелее. В руке, больше похожей на медвежью лапу, верзила крепко сжимает глиняный кувшин.

– Куда, сын мой? – мирно спрашиваю я.

– На площадь, пить вино и есть мясо. Сегодня за все платит город!

– Идем, – соглашаюсь я.

В толпе я сразу же теряю его, но сожалеть не о чем, вокруг полным-полно потенциальных собутыльников, только свистни. До самого вечера я брожу по улицам Парижа, переполненным веселящимся народом, спешить мне некуда, да и не к кому. Я широко улыбаюсь, чувствуя себя окончательно и бесповоротно счастливым. Пусть Изабелла Баварская отказалась сообщить мне, где держат ее дочь, зато она подтвердила, что Жанна жива. Жива, черт побери! Выходит, старинные предания не лгали, Жанна д'Арк осталась жить, и ее не сожгли на костре. А это значит, что я обязательно спасу любимую, чего бы мне это ни стоило!

Наутро, когда колокол Нотр-Дама отбивает девятый удар, я вижу в бурлящей толпе знакомую фигуру. Сегодня Жак Кёр вырядился законником, на нем черный костюм из дешевой ткани, унылая шляпа с узкой тульей, белый кружевной воротник не первой свежести. На поясе господина Кёра покачивается большая медная чернильница, давным-давно позеленевший металл, из которого она сделана, нуждается в хорошей чистке. Сам я одет небогатым дворянином, края шляпы слегка обвисли, перо требует замены, одежда – чистки и штопки, а сапоги – замены стоптанных каблуков.

И не надо ухмыляться, не так-то просто выглядеть так, чтобы любой и каждый издали опознал в тебе того персонажа, в которого ты желаешь перевоплотиться. Здесь важна любая мелочь: походка, манера улыбаться, хмуриться, акцент и даже прононс.

Мы долго петляем по узким улочкам, наконец я пристраиваюсь рядом с Жаком в самом углу какой-то дешевой забегаловки. Пока он зычно ревет, подзывая трактирного слугу, я сбрасываю на пол груду обглоданных костей, но чище столешница не становится. Вся в чем-то липком и сальном, она уже стала местом зарождения новой жизни, и я отчетливо различаю по меньшей мере три разновидности в проклюнувшейся здесь плесени. Поначалу я хочу смахнуть ее к чертовой матери, но рука сама замирает на полпути. А вдруг одна из колоний – это пенициллиновый грибок, первый друг человека в окружающем нас мире бактерий?

Мы дружно чокаемся, я морщусь, едва сделав глоток. Черт его знает, откуда владельцы дешевых кабаков берут такую кислятину, ведь вся Франция – сплошные виноградники! Любой крестьянин, в кого ни ткни, давит виноград и делает вино, так где же трактирщики находят эту гадость?

– Что дальше? – деловито спрашиваю я.

– А дальше мы наведаемся в змеиное гнездо и все разузнаем на месте, – спокойно заявляет Жак Кёр. – Иного не дано.

Я выплескиваю недопитое вино на пол, Жак встает следом за мной.

– Тогда в путь?

– В путь, – легко соглашаюсь я.

Ждешь ли ты меня, Англия? Первый раунд остался за тобой, враг мой, посмотрим, чем обернется вторая наша встреча. На сей раз я приду подготовленным, зная, чего от тебя ожидать. И вот тогда мы посмотрим, кто кого!

Веришь ли ты в меня, Жанна, любовь моя? Я все равно приду, какие бы преграды ни воздвигла между нами судьба. Я приду за тобой, мое сердце, и брошу к твоим ногам голову британского дракона, как обещал когда-то.

Вы слышите мои шаги? Я иду!

Эпилог

25 декабря 1415 года, восточное побережье Мексиканского залива: путевка в жизнь

В тот самый день, когда англичане с французами сошлись насмерть в битве при Азенкуре, на другом конце света перестал существовать маленький городок, жители которого называли его попросту Новым градом.

Краснокожие ворвались в Новгород на рассвете, в тот смутный час, когда головы часовых словно набиты мокрой шерстью, а глаза слипаются сами по себе. Как только сияющий диск луны укрылся за облаками, с южной окраины донесся пронзительный рев. В ответ заверещали, засвистели и завыли сотни грубых мужских голосов, а в городе воцарился сущий ад. Очнувшиеся ото сна жители в первые минуты никак не могли понять, что же произошло, ну а когда разобрались, было уже поздно что-либо предпринимать. Отчаянно кричали женщины и дети, лаяли собаки, со всех сторон доносились стоны раненых и просьбы о помощи.

Напрасно молили о пощаде странные беловолосые женщины и мужчины, их враги, высокие, до зубов вооруженные воины, не обращали внимания на слезы побежденных. Действуя с удивительной сноровкой, захватчики связывали пленников между собой, длинные вереницы будущих рабов покорно тянулись из пылающего города на запад, в место, где незваные гости устроили походный лагерь. Суровы боги, опекающие народ мексика, а потому всем захваченным пленникам предстояло пойти на жертвенные алтари и в пищу.

Очаги сопротивления, вспыхивающие тут и там, жестоко подавлялись, а единственным местом, где краснокожим дали достойный отпор, оказался главный храм Одина, бога войны. В высоком каменном здании собрались около сотни лучших воинов, личная гвардия конунга. Ощетинившись тяжелыми копьями, укрывшись за длинными щитами, светловолосые бородачи раз за разом отражали натиск бешено завывающих воинов в белых стеганых доспехах. И лишь когда на вершины дальних холмов пали первые лучи солнца, предводитель нападавших туземцев отозвал простых солдат, а против защитников храма встали элитные бойцы, воины-ягуары.

У них холодные словно лед глаза, которые видели столько людских смертей, что и не вспомнить, не перечесть. Свирепые лица, мускулистые тела, сплошь покрытые шрамами, доспехи в виде шкуры леопарда, прочные шлемы, которые не всякий топор возьмет. Чтобы стать воином-ягуаром, мало быть искусным бойцом, в битве ты должен пленить не меньше четырех вражеских солдат, идущих на тебя с оружием в руках, а это ох как непросто! А еще воины-ягуары не умеют отступать, да и не могут, если уж начистоту. За отход назад без команды старшего предусмотрено всего одно наказание – смерть.

Тендиле, воин-орел, громко хлопнул в ладоши, и сигнальщик, стоящий рядом с вождем, вскинул к губам тяжелую морскую раковину. Площадь, усеянную мертвыми телами, затопил пронзительный рев. Не медля ни секунды, воины-ягуары ринулись на приступ прямо по телам, наваленным перед храмом, на бегу расплескивая лужи крови. Защитники, белоголовые великаны, с яростными криками высыпали навстречу.

Битва продолжалась еще около часа, пока всем не стало ясно, что воины, обороняющие храм, обречены. Хрипло взревела морская раковина, и краснокожие откатились назад. Из рядов защитников медленно вышел высокий рыжебородый воин, заметно припадая на правую ногу, кое-как перетянутую окровавленными тряпками.

– Поединок! – взревели оставшиеся в живых беловолосые воины, изо всех сил лупя обухами боевых топоров в деревянные щиты. – Даешь единоборство вождей!

Воины-ягуары почтительно расступились. Тендиле, воин-орел, вскинул к небу копье с обсидиановым наконечником, призывая милость бога богов Уицилопочтли. Он был потомственным воином в пятом поколении и первым из семьи достиг статуса аристократа.

Вожди сошлись молча, и сразу же лица беловолосых потемнели. Их ярл был значительно старше, измотан ночной битвой и серьезно ранен, к тому же воин-орел заметно превосходил его в воинском мастерстве.

Когда Тендиле пронзил сердце рыжебородого великана, остальные беловолосые, угрюмо переглядываясь, побросали оружие наземь. Их сразу же начали связывать между собой и выводить из захваченного города. Десяток пленных отвели в сторону, где деловито прирезали, прямо на площади развели костры и принялись жарить человеческое мясо.

Тендиле взвесил в руке оружие павшего ярла и уважительно покачал головой. Железный меч – огромная драгоценность, величайшая редкость. А потому захваченное в бою оружие будет прекрасным подарком для Уицилуитла, Первого Оратора Теночтитлана.

Воин-орел задумчиво посмотрел на восток. По упорным слухам, именно оттуда некогда приплыли предки этих странных светловолосых людей. Разведчики доносили, что на побережье до сих пор появляются огромные деревянные лодки, которые привозят невиданные товары. «Не пора ли, – подумал Тендиле, – захватить одну такую лодку, пусть ремесленники изучат, как она устроена. А там, глядишь, и у самого любимого богами народа появится возможность путешествовать через соленую воду».

Давным-давно, двести лет назад, когда мексика были слабым и гонимым народом, самый первый из Первых Ораторов привел остатки племени в спасительную долину, а уже перед смертью завещал, что именно им суждено спасти мир. С тех пор мексика сменили богов и стали зваться ацтеками. Огнем и мечом раздвигали они пределы государства, возводили все новые и новые ступенчатые пирамиды и ежегодно приносили в жертву суровым богам десятки тысяч военнопленных. А иначе нельзя, лишь обильно напоенная кровью земля способна выдержать тяжесть топчущих ее людей.

Когда перед Тендиле проводили вереницу светловолосых женщин, захваченных в храме, он, качнув веером орлиных перьев на шлеме, властным жестом остановил своих людей. Истошно закричала юная девушка, вытаращила круглые от ужаса глаза, уставившись на изувеченную ладонь, заголосили остальные пленницы, заливаясь слезами. Воин-орел равнодушно отвернулся, а палец, отрезанный у светловолосой, бережно прицепил к поясу как талисман на счастье и против болезни-лихоманки.

Уже к полудню разоренный Новгород остался далеко позади. Ацтеки гнали беловолосых быстрым шагом, не стесняясь отвешивать им звонкие оплеухи либо покалывать обсидиановыми ножами. Позади колонны шли выпускники школ, восемнадцатилетние юнцы, во весь голос распевая воинственные песни и пританцовывая на ходу.

Как гласит незыблемый закон, каждая шестерка юнцов должна захватить в бою одного воина с оружием в руках, лишь тогда молодые люди могут считаться настоящими мужчинами. Что ж, в этом году школьный выпуск удался на славу, ни одной семье не придется краснеть за сыновей. Империя постоянно расширяется, ей требуется как можно больше искусных воинов, чтобы покорять окрестные племена и народы. Рано или поздно все обитатели мира падут перед величием Теночтитлана, и в этом нет никаких сомнений.

На обеденном привале Тендиле долго смотрел в сторону океана, сосредоточенно что-то прикидывая. Пусть не в этом году, пусть даже не в следующем, но рано или поздно он покорит для Империи все земли на востоке, вплоть до побережья. Ну а потом наступит время и для народов, живущих на противоположном берегу океана. Ацтеки снесут их нечестивые храмы, а на центральных площадях захваченных городов воздвигнут гигантские ступенчатые пирамиды. Непрерывным потоком хлынет с их вершин человеческая кровь, допьяна поя иссушенную землю, и будет это действо длиться до самого конца света!

Андрей Родионов Диверсант. Орден последней надежды-4

Пролог 16 июля 1453 года, окрестности городка Кастийон: последняя битва великой войны

Со спора о Наварре началось Столетняя война, битвой за нее же и закончилась. Добрых триста лет английские короли владели изрядным куском французской земли, и все то время бравые гасконцы искренне полагали себя подданными британской короны. И когда победоносная армия Орлеанского Бастарда освободила их наконец от "английского ига", обитатели спорной провинции не на шутку призадумались.

Казалось бы, не один ли им черт, кто там из Валуа восседает на троне, Карл VII, или его племянник Генрих? Ан нет, не один! Англичане, стараясь удержать в подчинении спорную провинцию, ни про какие денежные поборы и не заикались. Наоборот, это британцы то и дело осыпали гасконскую знать золотом. Французы же, установив законную власть, первым делом вспомнили о налогах.

Приунывшие было гасконцы быстро смекнули, что надо делать, и к государю Британии отправилась представительная делегация. Генрих VI благосклонно выслушал нижайшую просьбу незамедлительно вернуть Наварру под свою пресветлую руку, и вот так в 1453 году в Бордо, столице Гаскони высадился шеститысячный английский десант. Всяк знает, едва представится возможность прихватить кусок чужой земли — британцев не надо долго звать.

Завидев на горизонте английские вымпела французы тут же разбежались. Перепуганные галлы отступали так споро, что в спешке побросали пушки и обозы. Не удивительно, ведь армией вторжения командовал лучший британский полководец сэр Джон Толбот, граф Шрусбери.

На галлов прославленный воин наводил панический ужас, и француженки пугали им детей: "Не будешь слушаться, злой Толбот заберет тебя, зажарит на вертеле и съест"! Ежились галлы не зря, во всей французской армии не было ни одного полководца, какой мог хотя бы сравниться с "английским Ахиллом".

Французский король кинул в Гасконь все, что смог наскрести — десять тысяч воинов. Настоящих бойцов среди них была дай бог четверть, остальные — безусые юнцы и поседевшие ветераны. Зато командование сюзерен поручил своему любимцу — некоему Жану Бюро, простолюдину. Что ж, в выборе государь не ошибся.

Жан Бюро не верил в доблесть рыцарской конницы, да с бору по сосенке собранной пехоты, а потому сделал ставку на артиллерию. Двести пятьдесят орудий везло с собой войско! И были то не замшелые памятники старины, к коим зажженный фитиль поднести боязно, а новехонькие орудия, все до единого отлитые братьями Бюро! Немыслимое количество, просто невероятное для далекого пятнадцатого века, когда самые крупные города имели два-три, много — четыре десятка пушек.

Не дожидаясь, пока осмелевшие французы подступят к Бордо, неукротимый лорд Толбот напал на них первым. Глухой безлунной ночью "английский Ахилл" сумел провести войско через дотоле непроходимый лес, и ранним утром объявился у городка Кастийон, именно там, где накануне встали лагерем галлы.

Сходу британцы разогнали часть французов, мирно дрыхнувших в монастыре Сен-Лоран. Ну а затем, не обращая внимания ни на частокол, ни на глубокий ров, атаковали основные силы. И пусть их было вдвое меньше, натиск англичан едва не увенчался успехом. Казалось, что еще немного, и галлов сметут, как гнилую солому, и лягушатники побегут, дружно сверкая пятками.

Британцы были сильны… но и противником их командовал не какой-нибудь герцог или граф с родословной, что тянется от самого Карла Великого. Галлов вел в бой главный орудийный мастер Франции, и потому в самый напряженный момент в дело вступила "царица полей", артиллерия! Мигом поднялся страшный грохот, поле битвы заволокло клубами пыли и пороховым дымом.

За десятки миль от места сражения крестьяне недоуменно всматривались в ясное небо, ища черные, подернутые сполохами молний тучи, и дивясь необычайной силы грому.

Пушек у французов было так много, что в последней битве Столетней войны они стояли буквально колесо к колесу. И ни один выстрел не пропал даром, ведь били они прямой наводкой, в упор. Орудия палили непрерывно, оглохшие пушкари объяснялись жестами, и каждое выпущенное ими ядро попадало в атакующих британцев, оставляя за собой изломанные, разорванные на куски тела.

Англичане наступали плотным фронтом, и отдельным пушкарям удавалось одним выстрелом снести до десятка британцев! Прошло совсем немного времени, и атакующие дрогнули.

Еще не поздно было отвести войско назад, дождаться подхода подкреплений, и повторить бой в иных, более выгодных условиях, но увы… Для принятия решения "английскому Ахиллу" не хватило каких-то минут. В самый напряженный момент битвы, когда все повисло на волоске, во фланг атакующим ударил французский резерв — отборная тысяча тяжелых латников!

Британцев охватила паника, и они бросились наутек. Галлы (редчайший случай!) в тот раз совсем не брали пленных, предпочитая безжалостно истреблять бегущих, к полудню поле боя было сплошь усеяно телами англичан.

Британцы полегли все до единого, погиб и сэр Джон Толбот, главнокомандующий. Устрашенные небывалой жестокостью, с какой был уничтожен английский десант, гасконцы наконец-то покорились власти французского короля, оставив помыслы об измене. И вот это был настоящий конец! Все, что осталось в загребущих руках островитян — это город-порт Кале, да и тот впоследствии перешел под власть французской короны. На долгие шестьдесят лет между двумя странами установился долгожданный мир.

Наступала новая, небывалая жизнь. Окончание войны означало конец повсеместно бесчинствующим бандам мародеров, прекращение бесконечных поборов и сокращение налогов, развитие торговли и ремесел.

Праздник в городах и деревнях не стихал месяцами, королевский же двор отмечал победу целый год. Балы, карнавалы, охоты и торжественные приемы следовали один за другим, без малейшей передышки. Не отставали и вояки. Знатные рыцари и простые латники, лучники и артиллеристы, моряки и арбалетчики отмечали победу со свойственным всем военным размахом.

Но был кое-кто еще. Те, кто несмотря на внешнюю неприметность своих усилий сделали для победы никак не менее всех прочих. В летописях не встретишь их имен, ведь современники презирали и стыдились разведчиков, насмешливо именуя тех "рыцарями плаща и кинжала".

Вызывала негодование подлая шпионская привычка бить в спину, не обставляя вызов на бой пронзительными звуками сверкающих горнов. А еще те без зазрения совести пользовались ядами и стилетами, подкупали чиновников и соблазняли фавориток. Им не подавали руки, и в приличном обществе их как бы не замечали.

Часто опасный труд разведчиков пропадал втуне, но иногда, совсем редко, им все же улыбалась фортуна. И вот тогда в осажденных крепостях взрывались "от случайной искры" пороховые погреба. Необъяснимым образом тонули новехонькие, с иголочки, военные корабли, а накрепко запертые ворота вражьих городов приглашающе распахивались как бы сами по себе, от ветра.

То были люди, вершившие историю. Да-да, именно они, а вовсе не напыщенные фигуры в коронах и горностаевых мантиях. И, да: они любили золото и женщин, но нам ли, развалясь на мягком диване, тыкать в героев грязным пальцем? Превыше мирских благ они любили Родину, и потому заслуживают доброй памяти. Об одном из них наша книга.

Часть 1. Иду на Вы

Глава 1 июль 1432 года, Париж-Кале: я сам — судья

Ветер еще с ночи унес в предместья миазмы большого города, и сейчас теплый воздух напоен ароматами окрестных лесов и полей. Солнце палит как в тропиках, на лазурном небе ни облачка. Откуда-то справа доносится хриплый рев труб, ему вторят восторженные крики, и я невольно оглядываюсь. Париж ликует. Будущая столица объединенного франко-британского королевства утопает во флагах и цветах. С раннего утра оглушительно трезвонят все колокола, ведь впереди целая неделя торжеств.

Город трещит по швам, к ста тысячам парижан прибавилось столько же съехавшихся гостей. Те из них, кому вчера не хватило мест в тавернах и постоялых дворах, устроились на короткий отдых прямо у стен домов, и ни у одного из хозяев не поднялась рука выплеснуть на незваных гостей помои или вызвать стражу. Уж больно серьезен повод для празднования, чтобы оставалось место для мелкого брюзжания. Сегодня вам не Пасха или Рождество, что случаются всякий год, а нечто совершенно особенное — коронация!

Обеденный зал трактира "Ворон и ласточка" пуст. По случаю небывалой жары окна распахнуты настежь, позволяя беспрепятственно любоваться происходящим на улице. Вот я и любуюсь во все глаза, настороженно выглядывая Жака Кера. Пора бы ему объявиться.

За соседний стол плюхается здоровенный, поперек себя шире дворянин в черном камзоле. Меч на его поясе, отсюда вижу, недурной ковки. Пальцы в перстнях, на шее — золотая цепь с самоцветными камнями. Лицо грубое, тяжелая челюсть упрямо выставлена вперед. Рядом мягко присаживается сгорбленный, худой как щепка мужчина с быстрыми глазами. Весьма подвижный, одного взгляда на его длинные беспокойные пальцы мне хватает чтобы озаботиться вопросом, на месте ли кошель с деньгами.

Оказывается, еще на поясе, и потому я меняю позу так, чтобы проворный даже теоретически не мог его умыкнуть. Ни к чему подвергать соблазну доброго христианина, а тот, отсюда вижу, ох и добрый!

— Ближе садись, Мэлоун, — рокочет здоровяк, — да говори потише.

— Не беспокойтесь, сэр Латрикс, тут место чистое, и всяк занят своим делом.

Оба дружно косятся на меня, но я как сидел, уставив нос в медный кубок с вином, так и сижу. Оно мне надо, чужие заботы? Тут от собственных проблем голова пухнет.

Худой прокашливается, звучно сплюнув, по полу шаркает подошва.

— Спрашивайте, ваша милость, — говорит он.

— Что слышно о Тюдоре?

Мэлоун, еще раз откашлявшись, с убитым видом признается:

— Мы так и не смогли его найти. Ушел, как угорь из рук. Вы же знаете этого дьявола!

Здоровяк раздраженно дергается, табурет под ним предупреждающе скрипит.

— Где вы видели его в последний раз? — рыкает сэр Латрикс.

— В толпе у городской ратуши. Малютка Робин стоял за Тюдором практически вплотную. Ждал, пока начнется торжественный салют, чтобы прирезать его в суматохе. Когда пушки грохнули, люди начали кричать и обниматься, толпа смешалась…

— Что замолчал? — бурчит обладатель баса.

— А что тут скажешь? Малютку Робина мы нашли только через час. Чертов Тюдор запихал его в пустую бочку из-под пороха, а в боку у трупа торчал его же собственный стилет!

Из- за соседнего стола доносится звучное ругательство.

— Ладно, это все лирика, а мне нужен результат, — басит сэр Латрикс. — Продолжайте искать, за валлийца неплохо заплатили, а дадут еще больше.

Бурлящая на площади толпа на мгновение замирает, и тут же приветственные крики резко усиливаются. Кинув в ту сторону быстрый взгляд я понимаю, что ничего серьезного не произошло: выкатили очередную бочку вина.

Мэлоун переводит взгляд на хозяина, помедлив, задумчиво говорит:

— Я бы пока не особенно спешил с поисками. Думаю вскоре цена за голову сэра Тюдора взлетит до небес.

— Поясни, — хмурится дворянин.

— Вы что же, еще не слышали про случай на мосту? — вскидывает брови Мэлоун.

— Нет.

Мост… в том, как неизвестный мне проходимец выделяет это слово, слышится нечто знакомое. Ну конечно! Единственный в Лондоне каменный мост, предмет неизбывной гордости обитателей британской столицы!

— Так вот, — начинает Мэлоун. — Где-то с неделю назад его светлость Хамфри, герцог Глочестер, прибыл на празднование очередной победы над лягушатниками. В городской ратуше Лондона устроили пышный прием, ну и герцог разоделся щеголь щеголем, вы же его знаете. А на голову водрузил шляпу с перьями райской птицы. Поговаривают, обошлась та шляпа его светлости в весьма круглую сумму.

— И что? — бурчит здоровяк.

— Погодите, — ухмыляется Мэлоун, — сейчас поймете, что к чему.

Помолчав, продолжает:

— Так вот, когда Екатерина Валуа, королева-мать, вышла с сыном, все присутствующие дворяне обнажили головы. По этикету так положено, — пускается было в объяснения шустрый, но сэр Латрикс делает нетерпеливый жест, и тот, прервав объяснение, послушно продолжает.

— И только герцог Глочестер остался в шляпе. Вы же знаете, ходят упорные слухи, что якобы он настойчиво добивался благосклонности Екатерины, а та дала ему от ворот поворот. Хотя, как поговаривают, к зову плоти красотка весьма неравнодушна.

— Так, — заинтересованно басит дворянин. — Уже интересно.

— Ее королевское величество отпустила язвительное замечание. В ответ его светлость громко заявил, что никакая в мире сила не заставит его обнажить голову перед какой-то там женщиной, пусть она трижды мать его царственного племянника.

— И что дальше?

— А после приема поехали все кататься на его королевского высочества галере по Темзе. И в тот момент, когда проплывали под мостом, какой-то загадочный наглец с черной бархатной маской на лице, прямо при всех придворных дамах явил на свет божий свое естество. Весьма немалых, как позже указали все свидетели, размеров. И не просто так извлек, чтобы в воздухе поболтать, а дерзко и метко покусился на роскошную шляпу его светлости. Герцог Хамфри в растерянности сдернул промокший головной убор, а неизвестный, свесясь через перила, громко прокричал:

— Все-таки ты обнажил перед королевой голову, а, Хамфри?

За соседним столом замолкают, худой глядит с таким торжествующим видом, словно лично обгадил упомянутый головной убор. Дворянин, помотав головой, потрясенно шепчет, произнося слова чуть ли не по слогам:

— Не может этого быть!

Мэлоун пожимает плечами, на лице — широкая ухмылка.

— И что же, стража так никого и не нашла? — щурится дворянин.

— Когда стражники ворвались на мост, там никого не было. Очевидцы, как водится, указывали на все четыре стороны света. Да и описывали злодея по-разному. Хотя, разумеется, все и так знают, чьих рук это дело.

— Прям-таки рук? — фыркает сэр Латрикс.

После непродолжительного молчания мужчины за соседним столом начинают смеяться. Ржут так, что в моем кубке колышется вино. Отсмеявшись, дворянин вытирает выступившие на глазах слезы. Серьезно говорит:

— Господи, поистине, мы живем в великое время! Будет о чем рассказать внукам, если доживу, конечно. Пожалуй нам и впрямь стоит задержать охоту. Ну чертов Тюдор, ну насмешил!

Сблизив головы, охотники начинают о чем-то шептаться, я же качаю головой, удивляясь лихости неизвестного мне чертова Тюдора. Чтобы подобным образом поступить с наместником Британии и в самом деле требуется недюжинная смелость! А когда поворачиваю голову, Жак Кер, неведомым образом проскользнув в дверь, сидит напротив меня.

— Все в порядке, — тихо говорит он. — Нас ждут.

— Прекрасно, — киваю я.

Жака не было пару часов, и я начал было беспокоиться. Как ни крути, но британцев нам опасаться нечего. Английских патрулей немного, и их легко избежать, но вот от глаз парижан нам не укрыться. И если в нас с Кером опознают шпионов Карла VII — беды не миновать. Но Кер вернулся, так что там, куда мы направляемся засады нет. Я облегченно вздыхаю.

Сколько бы не твердили о "злобных захватчиках", но правда в том, что в одиночку британцам нипочем было бы не захватить половину Франции. Их активно поддерживают крупные и мелкие дворяне, горожане и духовенство. Для тех британских прихвостней мы с Кером худшие враги. И потому охотятся они за нами не в пример ожесточеннее, чем сами англичане. О нынешней нашей миссии никто не должен знать, но так ли это на самом деле? Я не раз убеждался, что лучший друг и соратник в одночасье может обернуться предателем, а потому не позволяю себе расслабиться ни на секунду.

Я пристально вглядываюсь в ликующую на площади толпу, стараясь уловить любое проявление интереса к своему спутнику, но ничего не замечаю. Ни пристальных взглядов в спину, ни незаметных юрких личностей с тяжелыми дубинками в рукаве. Вот и славно. Похоже, наша маскировка себя оправдала. Сам я выгляжу разорившимся дворянином, отирающимся в столице в надежде на нечаянную фортуну. Ну а Жак — вылитый парижанин.

Второй раз на Кера никто не посмотрит, там и с первого взгляда все ясно. Мелкая канцелярская крыса из тех, что за пару су в день прилежно скрипит гусиным пером, да знай себе перебирает пыльные свитки. Знаток параграфов уголовного уложения, земельного кодекса да налогового права, то есть вещей муторных, вызывающих у обычного человека ощущение смертной тоски.

Нет в нем интереса ни для добрых парижан, что стремятся опохмелиться с утра, ни для воров, что моментально просвечивают любого, словно неким рентгеном, с точностью до су определяя содержимое поясного кошеля. И стражникам он неинтересен, ни тем кто в форме, ни тем кто в штатском, те привычно вычленяют из толпы всех подозрительных, не обращая на чиновника никакого внимания.

Незамужние женщины, едва заметив потертую фигуру, тут же забывают о его существовании. Даже гулящие девки, вечные охотницы за мужчинами, не шлют ему завлекательных улыбок. Оно и верно, что с такого взять? Ни денег в нем, ни мужского шарма. Чернильная он душа, вечный скептик, скряга и брюзга.

Сто к одному, что писака этот будет копаться в бумажках до самой смерти, разве что какой-нибудь дальний родственник оставит после смерти небольшое наследство. Да и тогда удел подобных счастливцев — маленький домишко на окраине Парижа, и скучное, полунищее существование.

— Вина! — скрипит Жак, сухо кивнув трактирщику.

Достойный хозяин сам плюхает на стол глиняный кувшин. Похоже, вся прислуга гуляет, и в трактире кроме владельца никого не осталось. Тщательно пересчитав монеты, пузан неспешно удаляется, предоставив нам возможность наслаждаться сомнительным пойлом.

— Виват! — воздеваю я кубок, и Жак салютует в ответ.

Пьем не чокаясь, мы же не вельможи какие, чтобы всякий раз проверять, не сыпанул ли собутыльник яду. Скромно потупив взор Кер неспеша цедит вино, незаметный, словно его и не существует вообще.

А ведь загляни добрые парижане и гости столицы в те потупленные глазки, мигом переменили бы мнение! Способный человек, в один голос воскликнули бы и воры и стражники, готовый на многие славные дела! И женщины взволновались бы, безошибочным инстинктом определив настоящего мужчину…

Но не поднимает мой собеседник взора, надежно укрыл глаза за тяжелыми веками. Впрочем, предо мною ему таиться ни кчему. Я и сам точно такой же специалист по насильственному лишению жизни, и не думаю что в данном вопросе хоть в чем-то уступаю своему начальнику. Да, да, именно начальнику. Это у любителей, что гордо называют себя клошарами, бандитами и лесными разбойниками, водятся главари да атаманы. У людей степенных и основательных вышестоящего принято именовать шефом. Ну а что может быть солиднее, чем работать на государство?

Трудится на него чертова уйма самого разного народу, всех профессий не перечесть. И как ни крути, без душегубов ни одному государству не обойтись. Есть на государевой службе убийцы попроще, вроде солдат, полицейских да палачей. Есть и получше, для решения вопросов деликатных, не требующих широкой огласки. Но если необходимо убрать кого-то за границей, тут требуются лучшие из лучших, элита тайных войн. Мы с Жаком они и есть.

С площади вновь доносятся бурные крики, и я невольно морщусь. Второй день все добрые англичане и переметнувшиеся к ним французы празднуют начало царствования малолетнего Генриха VI Ланкастера. Отныне на голове девятилетнего пацана красуются сразу две короны — английская и французская. Так что со вчерашнего дня у Франции аж два законных государя, и поделили они страну примерно пополам. Не по взаимному согласию, разумеется, а так уж выпал жребий, ведь война есть война.

Удивительно, как быстро меняется все в этом лучшем из миров, ведь еще два года назад и представить подобное было бы невозможно! Кажется, только вчера большая часть Франции была свободна, и у нас появился законный король. Но с тех пор, как с молчаливого одобрения Карла VII Жанну д'Арк отдали англичанам, дела у галлов пошли — хуже некуда. Оказалось, что кроме сожженной британцами девушки полководцев у французов не было, а все те, кто в год ее побед рвались порулить войной, ныне забились по углам, поджав хвосты.

И вот он предсказанный итог: на одном престоле уселись сразу двое, пихаясь и растопыривая локти. Я мстительно ухмыляюсь, на мой взгляд самое забавное в том, что и дядя и племянник имеют законное право на французскую корону, ведь оба они — Валуа. Ну и что с того, что у малолетнего Генриха есть один трон? Короли, чтоб вы знали, прямо как ребенки малые: чем больше престолов под царственной задницей, тем счастливее монархи.

Каждый солдат мечтает стать офицером и помыкать фельдфебелями, и точно так же всякий король грезит о короне императора. Нет, даже так: Императора! Я громко хмыкаю, глядя на опухшие, заспанные лица парижан, что толком не продрав глаз бредут к выставленным на площади перед собором бочкам с бесплатным вином.

Хоть и с похмелья, но не забывают хрипло выкрикивать здравницу новому королю, а вокруг в толпе то и дело шмыгают неприметные личности с незапоминающимися лицами, что мигом берут на заметку всех недовольных. Впрочем, лукавить нечего, подавляющее большинство французов вполне искренни в выражениях верноподданнического восторга.

Будь прямо сейчас предо мной Карл VII, я непременно спросил бы его с ехидцей, глядя прямо в глаза: "Что, доигрался, сукин сын? А ведь я тебя по-хорошему предупреждал! И что теперь делать будем?". Любопытно, что бы он мне ответил…

Эй, это кто сказал, будто меня и на пушечный выстрел не подпустят к государю? Кто ляпнул, что мечтать не вредно, да добавил про бодливую корову? Я, чтоб вы знали, французский дворянин! И в рыцари меня посвятил сам Карл VII. Добавлю, что нет такой страны по соседству с нашим королевством, что за мою голову не объявила бы доброй награды. Хочешь разбогатеть — сдай меня живым или мертвым, многие пытались, да только руки коротки. А чтобы вы убедились, что я имею полное право тыкать монарху, расскажу коротенько о себе.

Родился я и вырос в Сибири в конце двадцатого века, после армии работал фельдшером на «скорой». Ну а затем какой-то старик обманом лишил меня тела, выбросив в прошлое. То, что я вообще очнулся после той колдовской процедуры — чудо из чудес, как авторитетно заявил один ехидный друид.

Не знаю, так ли уж крупно мне повезло, ведь Франция 1425 года оказалась не лучшим местом для жизни. Разгар Столетней войны с Англией, повсюду лютуют отряды повстанцев и мародеров, кровь льется рекой и везде, куда взгляд ни кинь — трупы, трупы и трупы.

Но я ухитрился найти себя в новой жизни, все-таки фельдшер "скорой помощи" из двадцать первого века это чуть-чуть побольше, чем самый образованный из врачей пятнадцатого столетия. Был лекарем в отряде восставших крестьян, послушником Третьего ордена францисканцев, учился на королевского телохранителя.

Побыть охранителем Самого мне не удалось, зато какое-то время я с успехом оберегал Изабеллу Баварскую, королеву-мать. Ну а затем мне доверили жемчужину Франции, сводную сестру Карла VII, тогда еще никакого ни монарха, а всего лишь дофина, то бишь наследника престола. Девушку, что я охранял, весь мир знает как Жанну д'Арк, и лишь узкому кругу она известна как графиня Клод Баварская.

Дальше было много всего: я странствовал, участвовал в битвах, разоблачал заговоры и старательно прикрывал спину своей подопечной. Ну и убивал, разумеется, куда же в моей профессии без трупов? Доводилось и лечить. К сожалению моя профессия оставляет чертовски мало времени на любое постороннее дело.

Когда воины графа Люксембургского захватили Жанну в плен у Компьена, меня, по ложному обвинению в измене, бросили в подземную тюрьму. И сгнить бы Роберу там заживо, да королевскому секретарю графу де Плюсси потребовались мои знания и умения. Его доверенное лицо, некий мэтр Жак Кер выкрал меня из темницы Третьего ордена францисканцев и предложил поработать на своего господина. В награду же мне посулили полное прощение всех грехов и возврат пожалованного некогда замка Армуаз.

И все бы ничего, не знай я, что Жанну д'Арк захватили в плен, а затем сожгли с молчаливого попустительства ее любящего братца Карла VII. Вот этого я так и не смог королю простить.

Дело в том, что я любил Жанну… нет, не так. Я жил ради нее, и мечтал лишь о том, чтобы слышать ее голос, и вечно любоваться зелеными, как молодая трава глазами. Каждый миг рядом с девушкой был для меня наградой, и плевать я хотел на то, что она принцесса, и сводная сестра короля. Жанна принесла Франции победу, а король вкупе со своими советниками сдал ее врагу. И чтобы я работал на людей, что так поступили с любимой? Да никогда в жизни!

В один прекрасный день я бесследно исчез, решив навсегда завязать со службой на благо Франции. Стояла без меня держава галлов тысячу лет, простоит и дальше, не рассыплется, уж мне ли не знать.

Весь прошлый год я провел, скрываясь в небольшом городке на востоке страны. Я вновь занялся целительством, а заодно потихоньку приходил в себя, восстанавливая здоровье, подорванное подземной темницей. И так уж вышло, что некоему важному вельможе, инкогнито проезжавшему через тот самый городок, срочно понадобилась помощь лекаря. Надо ли описывать, что я почувствовал, встретив епископа Пьера Кошона, главного палача Жанны и человека, что лично организовал позорное судилище в Руане!

Если кто не помнит, это там с помощью грязных юридических трюков, откровенных подтасовок, запугиваний и обмана год назад мою Жанну приговорили к сожжению на костре. Епископ Кошон дважды целиком менял состав судей, ведь те наотрез отказывались судить Дочь Орлеана, едва лишь разбирались в сути дела.

Кошон попытался было судить Жанну в одиночку, но от такого явного беспредела даже его английские покровители начали морщить нос, очень уж не авантажно выходило, так можно и весь имидж в глазах христианской Европы испортить. Епископа аккуратно поправили, и тот, вот ведь упорная сволочь, наконец подобрал себе в подручные такую мразь и откровенных подонков, что те дружно проголосовали за казнь…

Наша встреча разбередила мне душу. Оказалось, что старые раны вовсе не зажили, как я наивно полагал, а кровоточат при малейшем касании. Я последовал за негодяем в Париж, и там сумел с ним посчитаться. Вспорол мерзавцу брюхо, и бросил его подыхать. Как говорится, собаке — собачью смерть. Той памятной ночью меня выследили люди графа де Плюсси, того самого, что так нуждался в моих услугах.

Граф вновь предложил мне тряхнуть стариной, и на сей раз я согласился. Как оказалось, знает королевский секретарь одну тайну, что позарез мне нужна, так что мы с ним прекрасно поладили.

На минуту прикрыв глаза, я вспоминаю всю сцену в деталях. В полутемной комнате нас двое. И королевский секретарь, с ног до головы закутанный в тяжелый плащ, ощущает себя полным хозяином положения. Дышит спокойно, голос ровный. Взгляд обдает резким холодом, словно сквозь надетую на лицо маску на меня глядит айсберг.

То, что мне абсолютно нечего терять, графа ничуть не волнует. Он и сам прекрасный воин, вдобавок за дверью топчется в нетерпеливом ожидании десяток громил. Воины прислушиваются внимательно, не пора ли ворваться к хозяину на подмогу. Им дай малейший повод, тут же в клочья порвут.

Руки у них толстые как бревна, плечи взглядом не охватишь, и каждый раза в два тяжелей меня. Этакие ходячие горы мышц, прекрасно натренированные для убийства. Профессионалы, у них и взгляд тяжелый, исподлобья. Словом, не всякий человек интеллигентной профессии, с тонкой, исстрадавшейся душой, согласится общаться с подобными асоциальными типами. А вот встреться мы с любым из них один на один, я мог бы показать тому неудачнику пару забавных кунштюков…

Я отрываюсь от неуместных мечтаний, и вежливым кивком приветствую одного из влиятельнейших вельмож королевства. На хищном лице нанимателя играет неприятная улыбка. Граф смотрит на меня с нескрываемым интересом, словно кошка на загнанную в угол мышь. "Или как ребенок на новую игрушку", — ехидно шепчет внутренний голос.

— Я повторяю прошлогоднее предложение, — заявляет граф. — Ты поступаешь ко мне на службу, под начало Жака Кера. Если останусь доволен твоим усердием, получишь полное прощение от имени короля. Про то, что выйдешь живым из сегодняшней переделки, хоть и помешал моим планам, даже не упоминаю. Хотя любого другого давно бы вздернул на сук, ворон кормить, — он холодно улыбается, в голосе нетерпение, — Ну что, по рукам?

— А именьице мне вернут? — фыркаю я презрительно.

Гляжу графу глаза в глаза, взор мой тверд, губы кривятся в самоуверенной усмешке. Купить ты меня не купишь, напугать… Ну чем ты можешь меня испугать, французик средневековый, после подземного каменного мешка, а? После года, проведенного в полном мраке и тишине, что назойливо звенит в ушах?

После того, как англичане заживо сожгли любимую? Да делай ты со мной что хочешь, мне все равно. Прошлой ночью я собственной рукой отправил в ад главного палача Жанны, так что на земле меня не держит даже месть. Что смерть тому, у кого мертва душа?

Убить меня очень просто, но я тебе мертвый не нужен. Воинов, тупых и храбрых, у тебя навалом. Свистни, тут же сотня набежит, выбирай не хочу. А вот таких как я — днем с огнем не сыщешь. Я — штучный товар, и заставить меня служить задачка не из легких. Ты же отнюдь не дурак и прекрасно понимаешь, что удержать на службе человека, у которого ничего и никого нет, не так-то просто.

Да стоит на минуту отвернуться всей этой шайке горилл, что напряженно сопят за дверью, прислушиваясь, не раздастся ли команда «фас», как я тут же исчезну, и на этот раз навсегда. Растворюсь в ночи, словно кусок сахара в кипятке. Потребуешь дать тебе рыцарское слово? Так меня ведь лишили не то что рыцарства, но даже и дворянства, к тому же чего стоит слово, вырванное под угрозой смерти? Правильно, и я о том же. Прах на ветру.

Тупик. Вельможе позарез требуются мои опыт и умения, мне же от него не нужно ровным счетом ничего. Глаза б мои их больше не видели, всех этих графьев с маркизами, и прочих баронов с пфальцграфами. Мне даже интересно слегка, что за морковку предложит граф, чтобы я добровольно согласился пойти к нему на службу. Де Плюсси явный прагматик, идеалистов в начальниках тайных служб не держат, неужели будет сулить золото?

Граф молчит, в глазах лед, брови съехались к переносице. Похоже, личный секретарь короля обдумывает, как половчее принудить меня к сотрудничеству. И так как я противник малейших недоговорок, тут же твердо добавляю, дабы окончательно все прояснить:

— Я служил короне Франции, сьер де Плюсси, и работать на одного из вельмож у меня нет ни малейшего желания. Делайте со мной что хотите, но после того, что я перенес, вряд ли вам удастся меня напугать!

— Тогда я предлагаю сделку, — неожиданно произносит королевский секретарь.

— Сделку? — эхом отзываюсь я, саркастически улыбаясь. — И какого же рода?

— Условия те же, вдобавок ты узнаешь одну важную для себя вещь.

— А поподробнее? — говорю я, и в голосе моем звучит нескрываемый скепсис. — Что вы знаете такого, что может меня заинтересовать?

И вот тут, мастерски выдержав паузу, секретарь короля буднично заявляет:

— Я назову место, где содержат некую узницу, которую все полагают погибшей!

Воин, на полном скаку выбитый из седла ударом рыцарского копья, или пропустивший удар булавой в голову испытывает, должно быть, схожие ощущения. Острое чувство нереальности происходящего, сильное головокружение и странная легкость во всем теле. Вновь, как и во время позавчерашнего разговора по коже прокатывает волна пламени, и дергается угол левого глаза.

А нервишки-то шалят, еще полгода подобной жизни, и я сделаюсь полным неврастеником. Начну, чего доброго, бормотать себе под нос нечто неразборчивое, горбиться и шаркать ногами при ходьбе, а на всех встречных и поперечных глядеть с нескрываемым подозрением.

— Вот уж дудки! — твердо говорю я себе. — Теперь, когда в моей жизни появилась определенная цель, я не позволю сбить себя с пути. Землю и небо переверну, а найду любимую!

— Пора — заявляет Жак, — и гляди в оба!

Я легко поднимаюсь на ноги, мышцы как сжатые пружины, на лице уверенная улыбка. Даже самая длинная дорога начинается с первого шага, и каждый мой шаг неотвратимо приближает к долгожданной цели. Где-то там, далеко, ждет меня любимая. Томится в неволе, и ничто не сможет ее сломить, слишком уж много в ней огня. Год назад, на глухой лесной поляне близ замка Болье-лэ-Фонтен я обещал вернуться за ней, и Жанна знает, что я непременно приду.

— Я готов, — заявляю твердо, и мой спутник кивает.

Впереди у нас Англия. Где-то там, на западном побережье острова расположен замок Барнстапл, штаб-квартира ордена Золотых Розенкрейцеров. В Европе тайных обществ — как сельдей в бочке. Рыцари и монахи, ремесленники и торговцы — все они рьяно хранят свои маленькие секреты. Но этот орден отличается от прочих. Судя по всему, Золотые Розенкрейцеры — истинные наследники почившего сотню лет назад ордена Тамплиеров.

Рыцари Розы и Креста сохранили и сберегли скрытые знания храмовников. И главную их тайну — путь в неоткрытые земли, в Америку. Туда, где расположен источник неиссякаемого богатства ордена, золотоносные шахты. Но главное то, что именно на добытое в Америке золото вот уже столетие ведется война против Франции.

Я от природы весьма любопытен, и с тех пор, как впервые услышал про орден Розы и Креста, просто умираю от желания как можно тщательнее все разузнать. Все-все, вплоть до мельчайших деталей.

Особенно мне пригодились бы сведения о людях в окружении французского короля Карла VII, на корню скупленных розенкрейцерами. Ведь не может же там не быть предателей, судя по последним неудачам, информация к англичанам утекает даже не ручьем, а полноводной рекой! Так же мне сгодятся любые данные о доверенных лицах британцев в наших городах, их еще называют резидентами.

Уверен, среди них обязательно промелькнет имя бывшего моего наставника, а ныне аббата Бартимеуса, теперешнего главы Третьего ордена францисканцев. Я хмуро ухмыляюсь, лицо сводит в короткой гримасе ненависти. Как ни горько осознавать, но если бы не потребовалось осадить нового любимца короля, граф де Плюсси и не почесался бы вытащить меня из темницы. Интриган чертов!

Неужели во власти и впрямь нет хороших людей, и попадают туда одни лишь негодяи, и вся моя надежда только на то, что ворон ворону все-таки выклюет глаз? Что ж, я реалист, и постараюсь сыграть с теми картами, что есть на руках. Все предыдущие годы я выполнял задачи Третьего ордена францисканцев в одиночку, в этот же раз я буду работать под началом Жака Кера, доверенного лица графа де Плюсси. Судя по всему, в тайной службе королевского секретаря мой новый начальник занимает далеко не последнее место. Любопытно, а знает ли он, где содержат Жанну?

На мгновение у меня мелькает шальная мысль затащить новоявленного начальника в какой-нибудь темный угол, и там разговорить. Побеседовать с ним по душам. Убежден, Жак поведает мне все, что ему известно. Острый кинжал да немного воображения могут сотворить истинные чудеса! Кер недовольно передергивает плечами и резко оборачивается, к счастью, я успеваю перевести горящий взгляд в сторону.

Делаю вид, что любуюсь пляшущими девушками, те и в самом деле распрыгались не на шутку. Пышные юбки взлетают высоко в воздух, демонстрируя окружающим стройные лодыжки и гладкие бедра. Кер отворачивается, и широкая ухмылка тут же сползает с моего лица. Я вновь неотрывно пялюсь в широкую спину спутника, колеблюсь, не зная, на что решиться. Сердце требует немедленно добиться от Жака ответа, разум недоверчиво качает головой, скептически поджав губы.

Только простодушные люди, подавшиеся из сервов в разбойники полагают, будто лес — это опасное место. Глупости, большой город гораздо страшнее. Несмотря на согнанные в Париж полицию и войска, тут при желании можно найти сотни укромных уголков, где тебя никто и никогда не найдет. Ни тебя, ни того, что останется от твоего собеседника. Я быстро обдумываю все еще раз и со вздохом решаю, что рисковать не стоит. Велик шанс, что Жаку о моей любимой ничего не известно, я же в таком случае лишусь надежды на обещанное вознаграждение.

Вряд ли граф де Плюсси простит мне пропажу доверенного лица, к тому же, будь я на его месте, непременно послал бы какого-нибудь проворного малого проследить за нами. Более того, я не удивлюсь, если в Париже за нами будет приглядывать какой-нибудь безусый юнец, до корабля проводит солидный приказчик, следующий сходным курсом, а на судне та же функция перейдет к одному из «случайных» попутчиков. Что ж, "между ворами все должно быть по-честному", припоминаю я старую марсельскую поговорку. Придется мне приложить все силы, чтобы исполнить задание, и не дай тогда бог графу де Плюсси начать юлить. Кровью умоется.

Мы ныряем из одной узкой улочки в другую, тщательно избегая площадей, что с раннего утра забиты веселящимся народом. В неказистом домике на окраине Парижа полностью меняем облик, волшебным образом из обедневшего дворянина и канцелярской крысы, что его сопровождает, превращаясь в двух дворян. Как следует из выданных нам грамот, однощитовых, то есть бедных, как церковные мыши.

Нет у нас ни замков, ни крепостных, ни клочка собственной земли. Все, что имеем — добрый конь, хороший доспех, да набитый серебром кошелек. Зато мы горим желанием разбогатеть, а потому, намыкавшись во Франции (детали легенды уточним по дороге, небрежно бросает Кер), держим путь в Лондон, столицу объединенного королевства. Куда же еще податься разумному человеку, не ехать же нам в Бурж, резиденцию неудачника Карла VII.

Всяк во Франции знает, что Валуа вечно сидит на мели, денег назанимал, у кого не попадя, вдобавок, по упорно циркулирующим среди дворян слухам, заложил генуэзским банкирам фамильные драгоценности жены. А потому разумный человек, желающий встретить старость в собственном замке, конечно же выберет Англию для построения успешной карьеры.

К полудню Париж остается далеко позади, и когда с вершины какого-то холма я гляжу назад, оказывается, что вероломный город пропал из виду. Я слегка наклоняю голову, прощаясь со столицей. Ничего, пройдет совсем немного времени, и французы вышибут оккупантов прочь. Кер оглядывается, во взгляде сдержанное недоумение, и я говорю:

— Скажите, добрый друг, а не пора ли вам посвятить меня в тонкости нашего задания?

— Отчего же, — кивает тот, — буду только рад. Итак, слушайте внимательно. Первым делом усвойте, что никого убивать не надо, наше дело — раздобыть доказательства, что смогут скомпрометировать нынешнего епископа Блуа, нашего с вами искреннего недоброжелателя.

Кони неспешно переставляют ноги, легкий ветерок овевает лицо, в воздухе стоит неумолкающий звон цикад. По прошествии некоторого времени я признаю, что составленный новым начальником план весьма даже неплох, и имеет хорошие шансы на успех. А то, что Кер явно что-то недоговаривает меня не смущает. Разберемся по ходу дела, я все-таки не зеленый новичок, и не в первой операции участвую. А то, что я должен буду решить собственные проблемы, помогая французской разведке — иначе как подарком судьбы не назовешь.

Ближе к полудню пятого дня пути дорога в несчетный раз разделилась надвое. В нашем королевстве сотни городов, тысячи замков, десятки тысяч деревень, и паутина дорог покрывает всю страну. Кое где на перекрестках путей воздвигнуты указатели, но полагаться приходится на советы попутчиков и аборигенов, благо, как говорят дворяне, крестьян у нас как грязи. Куда ни плюнь, обязательно попадешь в серва, что не разгибая спины копошится в поле.

Налево дорога шла по-прежнему прямо, если не считать постоянных вихляний, когда она огибала многочисленные холмы, мелкие озера и болотца, направо — круто сворачивала к густому лесу. Из бесед с попутчиками я знал, что пусть через лес намного короче, и в Кале мы успеем еще до вечера.

Испытующе я посмотрел на Жака, он мой начальник, ему и решать. Кер хмуро оглядел медленно ползущие телеги, колеса упорно месили грязь, шерсть лошадей потемнела от пота. Каждая из возов забит товаром, а сверху навалено столько, что остается лишь удивляться, как повозки не трескаются пополам. Спереди и сзади караван окружили вооруженные охранники, их около двух десятков.

Кони под воинами неказистые, но выносливые. Всадники все как один матерые, лица в шрамах, глаза спокойные, уверенные. Пусть в руках сжимают копья и боевые топоры, а из доспехов на них лишь толстые кожаные куртки с нашитыми железными пластинками да деревянные щиты, связываться с охранниками рискнет лишь крупная шайка. Вдобавок и сами купцы с приказчиками вооружены не хуже. Кое у кого из восседающих на повозках есть арбалеты, да не охотничьи, легкие, а боевые, что бьют болтами, прошибающими тяжелую броню.

Францию раздирает война, на дорогах бесчинствуют шайки дезертиров, восставших крестьян и просто бандитов, вдобавок грабежом не гнушаются и рыцари. За столетие боевых действий нравы изрядно испортились. Словом, двум одиноким путникам намного безопаснее путешествовать с купцами, но время ощутимо поджимает. Мы должны быть в Англии как можно быстрее, а оттуда вообще примчаться ярыми соколами с добычей в когтях. И попадем мы в Британию через город-порт Кале, что неизменно принадлежал англичанам, и даже легендарный де Гюклен ничего не смог поделать с этой твердыней.

Кале — основной оплот британцев по эту сторону Ла-Манша. Это не просто еще одна укрепленная крепость англичан, но главные их ворота во Францию. Туда и обратно следуют многочисленные конные и пешие отряды, длинными змеями ползут караваны тяжело груженых фургонов. Громадные волы, каждый размером с маленький холм, вбивают в землю тяжелые копыта. Изо всех сил тянут повозки с осадными орудиями, громко ревут, жалуясь на судьбу.

Пастухи гонят в Кале стада коров и быков, овец и баранов, купцы везут телеги с товаром, бочки с вином. Так что нечего удивляться тому, что чем шире дорога и чем дальше она от небезопасного леса, тем сильнее она забита. Вдобавок, из-за постоянного движения все дороги в окрестностях Кале находится в ужасающем состоянии, как их не ремонтируй.

Свои соображения я уже пару раз высказал спутнику, и тот медлил в нерешительности. Задумчиво кусал нижнюю губу, пальцы бесцельно играли уздечкой. Помедлив, Жак неохотно кивнул. Мы повернули вправо, не так уж и вглубь уходила дорога, так, чиркала лес по самому краешку. Если и заходила в чащу, то едва на пару полетов стрелы. Зато и выгода была налицо — никаких тебе застрявших телег, растопырившихся поперек дороги.

Не было тут ни павших лошадей, чьи туши оттаскивают в ближайшие кусты, ни поломанных осей, когда товар рассыпается по всей дороге, и матерящиеся купцы бдительно следят чтобы ты, не дай бог, не стоптал конем какую безделушку. Про сцепившиеся возы, следующие встречным курсом, этот ужас узких дорог, я вообще промолчу. Словом, как бы плоха не была идущая через лес дорога, мы заметно прибавляли в скорости.

Колючие кусты плотно обступали дорогу, толстые, поросшие мхом стволы деревьев теснили ее, заставляя вилять из стороны в сторону. И было непонятно, что кроется за ближайшим поворотом, то ли встречный путник, то ли местные робингуды. Наши жеребцы мерно хлюпали копытами по жидкой грязи, шли медленно, еле переставляя ноги, их шерсть потемнела от пота. Но так как не надо подлаживаться под едва плетущиеся телеги, сейчас мы двигались намного быстрее, чем с караваном.

Мы ехали молча, обо всем важном за время пути было говорено-переговорено, и я думал о Жанне. Дорога резко повернула налево, громадный, с палец, овод плюхнулся на шею моего коня, и не успел я стряхнуть мерзкое насекомое, как откуда-то позади раздался пронзительный свист. И тут же из высоких кустов, вплотную подступивших к дороге, с дикими криками начинали выскакивать какие-то оборванцы.

Было их около дюжины, вооружены копьями и дубинами, и только трое из них, судя по внешнему виду, когда-то имели отношение к армии. На бывших солдатах болтались плохонькие, давно не чищенные кольчуги с изрядными прорехами, кое-как стянутыми проволокой, нечесаные головы украшали металлические шлемы. Были нападающие избыточно бородаты, и не проявляли никакой склонности завязать торг на предмет "кошелек или жизнь", да и как возможные пленники мы явно их не интересовали.

И то сказать, какой выкуп можно получить с двух бедных как церковные мыши дворян? Другое дело, что в кошельках у нас наверняка завалялось немного серебра, а при особенной удаче во вспоротом животе могла найтись золотая монете, а то и проглоченный драгоценный камень! Дюжина подобных противников для нас двоих не так уж и много, но дело осложнялось тем, что и мы и кони изрядно выбились из сил.

Я рассекаю мечом плечо одному из нападающих, кровь из глубокой рубленой раны плещет, как из пробоины в плотине Тут же с силой вбиваю каблук в чьи-то оскаленные в реве зубы. Сапоги у меня тяжелые, и несчастный плашмя плюхается в грязь, лицо его странно и неприятно сплющено, будто под грузовик попал. Конь подо мною истошно ржет и пробует встать на дыбы, от неожиданности я вылетаю из седла.

Когда я с трудом встаю на ноги, торопясь и оскальзываясь, с ног до головы облепленный грязью, то вижу Жака локтях в двадцати от меня. Конь под ним, оскалив желтые зубы, медленно пятится, а спутник мой отбивается сразу от трех оборванцев. Передо мной пятеро, я кидаю назад быстрый взгляд, с губ само срывается ругательство. Один из этих подонков рассек шею моему жеребцу, бедное животное бьется в агонии, из раны тугой струей хлещет алый поток.

— Не грусти, твоя светлость, — сипит один из грабителей, тучный, с красной мордой. — Сейчас присоединишься к коняжке.

Остальные хоть и дышат с трудом, ведь драка в подобной грязи то еще упражнение, поддерживают его одобрительными возгласами.

— Четверых мы уже положили, — замечаю я громко, — не дорога ли цена? Вы сами-то не боитесь прямо сейчас отправиться в ад?

— Тех дохляков не жалко, — плюет себе под ноги мордатый, — они с нами и месяца не проходили.

Обернувшись к остальным, деловито замечает:

— Ну что, долго мы будем барахтаться в этой грязи? А ну, вперед!

Переглянувшись, разбойники раздаются в стороны, пытаясь обойти меня с боков. По грязи идут медленно, та чавкает, неохотно выпуская сапоги, но ведь и я в размокшей глине не могу передвигаться быстрее. Трое бандитов крепко сжимают в жилистых руках копья, на длинные древки насажены зазубренные наконечники, покрытые подозрительного вида пятнами. Сталкивался я с подобным оружием, им вскользь заденешь — словно гигантской бритвой полоснули. Разваливает тело, оставляя за собой рваные раны. Те самые, что заживают трудно и долго, а еще обязательно гноятся.

Четвертый щеголяет дубиной, толстой как мое бедро, вдобавок в навершие щедро вбил железные гвозди. Сам здоровенный, как вставший на дыбы медведь, морда рябая, гадкая. У красномордого боевой топор, ишь как ловко перебрасывает его из руки в руку, хвалясь молодецкой удалью. И только у меня кинжал, что висел в ножнах на поясе.

Меч я благополучно утопил в этой грязи, что вообще-то по щиколотку, но сейчас стою в таком месте, где поднялась по колено. Я мотаю головой, пытаясь быстрее прийти в себя, в ушах звенит, кинжал выставил перед собой. При падении я ударился о что-то твердое, похоже, нащупал затылком единственный камень в этом болоте. В глазах наконец проясняется, и я внимательно слежу за всеми противниками. Похоже, я здорово влип. На Кера надежды нет, он при любом раскладе не успевает мне на помощь, а сам я, боюсь, не справлюсь.

Меня обступают с боков, оскальзываясь я медленно пячусь, как заведенный размахивая кинжалом. Пока тот висел на поясе, казался гораздо больше, ныне же я горько жалею, что нет в нем и локтя длины. Эх, будь расстояние между нами на пару-тройку ярдов больше, я обязательно познакомил бы разбойников с метательными ножами, но слишком уж близко мы стоим. Двое с копьями одновременно делают выпад, я пытаюсь отпрыгнуть назад и поскальзываюсь. Поднявшись из грязи, слышу равнодушный хохот.

— Хорош дрыгаться, — в голосе красномордого презрение, — прими смерть как мужчина!

Махнув остальным, мол, не лезьте, он делает вперед уверенный шаг. В маленьких его глазках я без труда читаю свою дальнейшую судьбу: и как он ударит, и куда именно я завалюсь — на бок, или на спину. Дернув рукой, я изо всех сил кидаюсь вперед, и рву его оружие на себя. Толстяк все не выпускает рукоять топора, никак не свыкнется с мыслью, что уже мертв. Наконец я, оскалив зубы, буквально выдираю оружие из рук умирающего, и тут же отступаю назад, боясь оскользнуться вновь.

Четверо разбойников в оторопи глядят на вожака, тот бьется в грязи, затихая, в агонии вырвал мой кинжал из горла, из раны вольно льется кровь. Лица оставшихся враз напряглись, но смотрят твердо, никто и не думает отступать.

— Так значит, вот ты так, — басит рябой, крутанув в воздухе дубиной, — горазд кунштюки выкидывать. Ну ладно, поглядим, каков ты с топором!

Забитые в навершие гвозди со свистом рассекают воздух, трое с копьями заходят с боков, лица внимательные, в глазах пылает извечная ненависть бедного к богатому, простолюдина к дворянину, грабителя к жертве. Это я-то жертва? Ну держитесь у меня, охотнички! Я медленно пячусь, рукоять топора стиснул так, что того и гляди треснет. Ну не мое это оружие, мне бы меч, а еще лучше — пистолет. Куда там Кер подевался?

Я кидаю на Жака быстрый взгляд, увы, дела у того ничуть не лучше моих. Мой спутник пешим бьется один на один с последним противником, два тела лицами вниз плавают в жидкой грязи, а конь исчез бесследно, как цыгане свели. Правая рука Кера бессильно повисла вдоль тела, левой еще как-то отбивается, но даже ребенок поймет, что больше минуты ему не продержаться. Ай, как плохо!

Рябой, что прет на меня как фашистский танк в далеком сорок первом, то есть нагло и уверенно, отчего-то замирает на месте. Разинув рот я гляжу на горло здоровяка, оттуда на ладонь выскочил наконечник стрелы, весь в ярко-красном. Тяжелый такой наконечник, с бритвенно-острыми краями. Древко у стрелы толщиной с большой палец руки, такими умелые лучники со ста шагов просаживают рыцарские доспехи. Мы замираем, боясь пошевелиться, и на дороге вмиг становится очень тихо. Похоже, в нашу схватку вмешался кто-то еще.

Шагах в пятнадцати от меня от дерева отделяется высокий юноша, почти мальчик. Длинные черные волосы до плеч на лбу прихвачены кожаным шнурком. Одет в распахнутую на груди кожаную безрукавку и просторные штаны, заправленные в разбитые сапоги. Несмотря на молодость, руки бугрятся мышцами. Взгляд глаз, черных как ночь тверд. В руках — английский лук, тетива до половины натянута, наконечник стрелы описывает полукруг, нацеливаясь то на одного, то на другого грабителя.

— Я же сказал прекратить драку! — звонко восклицает он. Добившись всеобщего внимания, продолжает: — Кто вы, и чего не поделили?

— Мы с моим другом французские дворяне, ехали в Кале, — быстро говорит Жак перехваченным голосом, — а это лесные разбойники, что решили нас убить и ограбить. Стреляйте же, мой юный друг! С вашей помощью мы живо с ними расправимся!

Юноша медленно качает головой, на лице сомнение, наконец жестким голосом бросает замершим бородачам:

— Убирайтесь и благодарите Бога, за то, что я дарю вам ваши никчемные жизни! Надеюсь, вы раскаетесь в творимых злодеяниях и начнете праведную жизнь.

Последние слова приходятся в качающиеся кусты на противоположном краю дороги, куда не раздумывая бросаются разбойники. Из дюжины их осталось только четверо, и мы с Кером можем чувствовать себя победителями, вот только радоваться нам отчего-то совсем не хочется. У Жака пострадала правая рука, и теперь он не меньше двух недель проходит с повязкой, я же здорово приложился затылком, что тоже не добавило мне здоровья. Мелких ран, порезов и ушибов я не считаю, к тому же мы лишились лошадей. Словом, победа пиррова, и досталась нам только благодаря неожиданному заступнику.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я парня, перевязывая рану Жака. Тот накрепко сцепил зубы, словно крокодил, ухвативший за лапу антилопу, и лишь изредка шипит от боли.

— Леон МакГрегор, сэр, — вежливо отвечает стрелок.

— Англичанин?

— Шотландец, — скалит тот зубы, белые, словно снег.

— Зря… не убил… тех ублюдков, — со стоном выдыхает Кер. — Думаешь, и в правду раскаются?

— Конечно же нет, — хмыкает Леон, — но так уж получилось, что я вышел прогуляться всего с двумя стрелами, да и зачем брать больше? Хотел добыть на обед свежего мяса, но услышал крики и звон железа, и не мог не вмешаться.

— Спасибо, ты спас нам жизни, — говорю я стрелку, — надеюсь, как-нибудь сочтемся.

— Пустяки, — улыбается тот и, оглянувшись на лес, говорит:

— Мне, пожалуй, пора. Отец рассердится, если я опоздаю.

— Иди, — киваю я, и когда юноша почти скрывается за деревьями, кричу ему в спину:

— А ты сам-то куда путь держишь?

— В Кале, на ежегодный турнир лучников! — отзывается парень из-за кустов.

Вот что значит Европа, все тут у них рядом. Надо на турнир — едут на турнир. А пройдет еще пять столетий, будут за один уикенд поспевать и покататься на горных лыжах, и понежиться на песочке на Лазурном берегу. Я хмыкаю и качаю головой, и тут что-то тревожно цепляет за самый краешек сознания, словно требуя все бросить…

— В чем дело? — спрашивает Кер, я вскидываю руку, изо всех сил вслушиваясь в шелест деревьев. Показалось, или и в самом деле голос нашего спасителя как-то странно оборвался, и сейчас с той стороны доносится непонятный шум?

Я подхватываю с травы меч Жака и ужом ввинчиваюсь в заросли. Кусты мигом ощетиниваются колючками, намертво цепляясь за одежду. Я дергаюсь изо всех сил, что-то трещит, уступая. И поспеваю как раз вовремя, так что изодранная пола куртки пострадала недаром. На маленькой поляне трое. Уже знакомый бородач что-то мычит, держась за разбитую голову. Из раны хлещет кровь, он пытается было встать, но ноги не держат и разбойник грузно плюхается наземь.

Еще двое кружат в безостановочном танце, намертво сцепившись взглядами. У юного Леона сквозь прорез в безрукавке льется кровь. Парень крепко сжимает обеими руками древко лука, держа его наподобие боевого посоха, и я машинально замечаю, что тетива порвана. Его противник, тот самый ублюдок, что чуть было не прикончил Кера, то и дело пробует достать юношу уколами копья. Глаза пылают ненавистью, гнилые зубы оскалены в угрожающей гримасе. Барахтающийся в траве бандит, собрав все силы, ухватывает топор, горящие глаза, устремленные на юного шотландца, сужаются. Бородач привстает на одно колено…

Ухватив все одним взглядом, я врываюсь на поляну и походя, на бегу, распарываю встающему шею. Спору нет, срубить голову одним ударом намного эффектнее. Да еще так, чтобы она, вращаясь, долго летела по воздуху, бессильно завывая, пуча глаза и клацая зубами… В жизни все происходит гораздо будничнее и скучнее.

Вскрикнув, разбойник начинает заваливаться на спину, кровь из рассеченного горла щедро орошает поляну. К этому времени я оказываюсь рядом с мечником, и клинок мой, продолжая плавное движение, рассекает ему переносицу. Наполовину развалив череп, в нем и застревает, обиженно скрежетнув.

Я подхватываю из рук убитого выпавший меч, ну и гадость, мало того, что железо барахло, из такого только гвозди делать, так он еще и не точен толком! С той стороны откуда я пришел доносится усиливающийся треск кустов, и на поляну врывается Жак, размахивая дубиной давешнего здоровяка. Юноша обводит нас непонимающим взглядом, глаза его закатываются и он падает на траву, как подкошенный.

Кер зашатавшись, опускается туда же, из-под наложенной мною повязки течет кровь. Я, помянув разбойников недобрым словом, присаживаюсь рядом. Сердце бьется, как заведенное, пересохший рот жадно глотает воздух. Месть — это для благородных. А смердам негоже устраивать засады, не по чину им будет!

Вон они, эти любителей вендетты, лежат себе на траве, уставив невидящие глаза в небо. А мне из-за них придется возиться не с одним, а с двумя ранеными, как будто иных дел не хватало. Одно утешает, мне удалось вернуть долг сразу. С другой стороны, юноша пострадал из-за нас, так что опять мы, выходит ему должны. Пожав плечами, я начинаю перевязывать раненых. Что толку забивать голову всякой ерундой, земля круглая, и мы с Леоном как-нибудь да сочтемся.

В конце концов все устроилось как нельзя лучше. Пускай мы и лишились лошадей, но зато остались живы, а до Кале добрались на телеге Мак-Грегора-старшего. Остаток пути мы преодолели нескоро. По забитой дороге сильно не разгонишься, к тому же повозку изрядно потряхивало на многочисленных выбоинах, и Дуг, отец нашего спасителя, как мог берег раненых. Жак с Леоном стоически терпели тряску, лишь изредка покряхтывая сквозь сцепленные зубы.

Ну а коренастый шотландец, черный и кудрявый как цыган, ехал, довольно улыбаясь. А уж болтал Дуг просто без остановки. Безо всяких вопросов я узнал, что МакГрегоры — одно из сотен крестьянских семейств, что по указу герцога Бедфорда переселились во Францию, получив здесь надел земли. Разумно, ничего не скажешь. Ведь заселить северные провинции выходцами из Британии — значит надолго, если не навечно привязать эти земли к острову.

— Сын проявил себя настоящим мужчиной, будет чем похвастаться перед соседями, — заявил Дуг. — А что заработал пару шрамов — так это пустяк, девки сильнее любить будут.

Я улыбнулся и поведал пару историй о задорных марсельских девчатах. МакГрегор-старший, отсмеявшись, выдал неприличную историю о некоем охотнике из недружественного клана МакАлистеров, проявлявшем нездоровый интерес к диким животным. Да, тот охальник за ними охотился, но вот с какой целью… Рассказывал Дуг так увлеченно, что наши раненые позабыли обо всем, и внимали ему с раскрытыми ртами. Угомонился говорун только поздно вечером. Ну а назавтра еще до полудня мы въехали в Кале.

Издавна повелось, что люди убивают друг друга. Привыкли мы разрешать конфликты подобным образом, и ничего тут не поделаешь, как ни старайся. Выдумай хоть трижды по десять заповедей — толку не будет, так уж устроена жизнь. А потому тем, кто убивает людей профессионально, приходится внимательно изучать богатое наследие предков, чтобы, творчески переработав, использовать это знание в настоящем.

Дураку понятно, что самый удобный способ убить — сделать это на расстоянии. А уж подручных средств придумано с избытком: тут тебе и луки с арбалетами, и дротики с копьями. Опять-таки не надо сбрасывать со счетов яды: безопасно и не оставляет следов. В пятнадцатом веке обитают настоящие виртуозы, какие ставят различные химические соединения выше прочих орудий смертоубийства, вместе взятых.

И они безусловно правы, ведь одним граммом полония, если правильно распылить, можно столько людей уморить, что если бы просто резал им глотки, захекался бы еще на первом десятке тысяч. Все средства хороши, коли производимое душегубство — чистый бизнес, и ты не имеешь против жертвы ничего личного.

Но вот как быть, коли при одном упоминании вражьего имени вскипает кровь, и ладонь сама падает на рукоять кинжала? Ведь истинное наслаждение местью — увидеть кровь врага на лезвии клинка, любоваться его предсмертной агонией, видеть, как жизнь оставляет полные ярости и страха глаза, и те медленно стекленеют.

Мне доводилось убивать много раз, и я всегда старался не смешивать личное с работой. Но сегодня тот особый случай, когда оба эти понятия слились. Тома де Энен! Как много говорит мне это имя, тысячи раз шептал я себе три этих слова. Простой английский дворянин, один из многих, избравший путь воина.

Меткий стрелок, что мог бы на равных поспорить с легендарным Робином из Локсли. Личный враг Жанны д'Арк, поклявшийся всем святым отомстить ей за нанесенное оскорбление. Человек, что опасно ранил девушку при штурме крепости Турель, а затем захватил ее в плен под Компьеном. Мой личный враг. Добавлю больше: кровник.

Я, как человек интеллигентный, с крепкими корнями из народа, с пониманием отношусь к тому, что в глубине души каждый мужчина — волк. И убить врага для нас так же естественно, как дышать. А недруги появляются у любого, достигшего в жизни хоть каких-то высот, и это так же неизбежно, как весенние дожди и осенние туманы.

А потому лично я никогда не видел в существования врагов какой-то особой проблемы. Ну есть они и есть, убьешь этих, появятся другие, не хуже, но и не лучше. При случае, понятно, я старался уменьшить их количество, отправляя души в чистилище, а то и прямиком в ад, но никогда я не делал из обычного процесса жизни какой-то вендетты. Просто потому, что иначе на остальное не останется времени. Но бывают особые случаи…

— Не пропустите!Сегодня начало ежегодных состязаний по стрельбе из длинного лука и арбалета! — надрывается глашатай.

Высокий помост вкусно пахнет свежесрубленным деревом, в паре шагов перед ним застыли двое стражников. Работа у них не пыльная, знай следи себе, чтобы не пропадали вывешенные для ознакомления горожан указы, да никуда не девались вывешенные флаги и штандарты.

Упаси боже, да никакие там французские патриоты их не срывают, отроду в славном городе Кале этакой дряни не водилось! А вот любителей унести все, что плохо прибито — этого добра тут предостаточно. Вот и гоняют славные воины вездесущих мальчишек, что так и норовят забраться на помост и покорчить оттуда рожи, да приглядывают за теми, кто постарше.

— Приглашаются все желающие попробовать силы и показать удаль молодецкую! — голосит вестник.

Привлеченный его воплями, я оставляю в покое лавку оружейника и подхожу поближе. Глашатай разодет так ярко и вызывающе, что тропический попугай ему и в подметки не годится. Цвета словно нарочно подобрали так, что сами в глаза бросаются. Лицо крикуна побагровело от натуги, глаза выпучил по-рачьи, грудь раздулась, как у тетерева на току, по лбу ползут струйки пота. Трудно перекричать толпу, собравшуюся на площади перед ратушей, но кому сейчас легко? Наконец, добившись всеобщего внимания, мужчина зычно продолжает:

— Главный приз — кубок, наполненный золотыми монетами! По окончании состязаний сам капитан-комендант нашего славного города Кале вручит его победителю! А еще лорд Сириус Фэршем даст бал в его честь! Десятерых лучших стрелков его светлость примет к себе на службу! Всем желающим участвовать в состязаниях вход бесплатный!

— Попробовать сходить что ли? — задумчиво чешет затылок сосед по толпе, невысокий и кряжистый. Губы поджал, на лбу собрались глубокие морщины.

— Для участия в состязаниях в наш славный Кале специально приехал знаменитый стрелок Тома де Энен, также известный как пленитель злобной французской ведьмы Жанны д'Арк! — зычно объявляет глашатай. — Начало состязаний в два часа пополудни на Северном поле!

Жак дергает меня за рукав, поторапливая, я бреду следом, медленно переставляя ноги.

— Когда, говоришь, отправляется наше судно? — задумчиво спрашиваю я.

— На рассвете, — отрывисто бросает Жак.

— Нам надо разделиться, — говорю я, останавливаясь. — Хочу прогуляться по городу, красотами полюбоваться.

— Что за самодеятельность, — хмурится Кер, — что это ты задумал?

— Давненько я не бывал на разных состязаниях, желаю поставить пару монет на победителя.

Несколько мгновений Жак непонимающе смотрит на меня, затем его глаза расширяются.

— Только не это! — произносит он категорично.

Я равнодушно молчу.

— Я запрещаю тебе!

Я гляжу в сторону.

— Ты провалишь все дело!

— А ты привлекаешь внимание, — цежу я сквозь сомкнутые зубы. — Чего ты разорался? Эта сволочь наверняка выиграет какой-нибудь приз, а уж я позабочусь, чтобы все выглядело как ограбление.

Несколько секунд мы ломаем друг друга взглядами. Мой спутник сильная личность, так ведь и я не лыком шит. Буркнув себе что-то под нос, Жак отворачивается, в голосе досада:

— За час до рассвета жду тебя на пирсе. Судно «Феникс», шкипер — мэтр Шарль Дюпре.

Я молча гляжу, как уходит мой спутник, нервно дергая плечами и мотая головой, словно продолжая спор. Раненую руку прижимает к груди, оберегая от проталкивающихся во всех направлениях людей. Наконец вокруг него смыкается толпа, и лишь тогда я позволяю себе тяжелый вздох. Нехорошо, когда путешествие начинается с размолвки, а то и с прямого неподчинения, но мы ведь не в армии, не так ли?

— Да, я могу поставить под угрозу наше задание, — говорю я тихо, словно Жак еще может меня услышать. — Но ведь ты совсем его не знаешь, друг. Ты не видел его глаз, это настоящий фанатик, больной на всю голову. А когда я освобожу Жанну, то не желаю жить в постоянном страхе, зная, что в один прекрасный день откуда-то издалека прилетит тяжелая стрела, чтобы пробить ей сердце!

— Где я его буду потом искать, и что толку в запоздалой мести? Хороший враг — мертвый враг, и пусть у меня ничего не выйдет с освобождением Жанны, ведь я смертен точно так же, как и прочие, но уж этого-то мерзавца я не упущу!

В ноздри бьет густым смрадом, повернув голову я обнаруживаю совсем рядом десяток виселиц с болтающимися покойниками, непременный атрибут любого из захваченных британцами городов. Рассевшиеся на верхней перекладине вороны встречают мой взгляд тусклым блеском маленьких черных глаз. Вожак, здоровенный словно индюк, звонко щелкает громадным клювом, будто предупреждая: лапы прочь от нашей добычи. Я успокаивающе вскидываю руку. Не беспокойся, пожиратель падали, мне чужого не надо, я этих трупов сам сколько хочешь могу наделать. Вот прямо сегодня ночью и займусь, не откладывая в долгий ящик. Этой ночи Тома де Энену не пережить!

Глава 2 июль 1432 года, Кале-Лондон: старые друзья

Часам к пяти пополудни всем окончательно стало ясно, что равных Тома де Энену на турнире нет. Первыми соревновались арбалетчики, но было их немного, и особого ажиотажа их выступление не вызвало. Арбалет — вещь хорошая, когда есть время тщательно прицелиться из укрытия, но в сражениях гораздо практичнее и удобнее луки. Пробовали французы нанимать генуэзцев с их механическими игрушками, да толку из этого не вышло.

Страшное оружие — длинный английский лук. Обученный лучник выпускает двенадцать стрел в минуту, и на расстоянии ста пятидесяти ярдов останавливают те стрелы атаку тяжелой рыцарской конницы. Куда уж тут арбалетчикам с их одним выстрелом в минуту. Вот и прогнали их быстренько перед основными состязаниями, сунули плохонькие призы и занялись наконец настоящим делом.

Тут вам не деревенская ярмарка, а потому первую мишень установили сразу в ста ярдах от стрелков. И когда я увидел сколько народу выстроилось в очередь, сквозь клокочущую в душе ненависть невольно ощутил восхищение. Ну молодцы англичане, и все тут! Не тратя ни копейки государственных денег на обучение стрелков, а просто разрешив крестьянам пользоваться боевыми луками, британцы добились того, что у них поистине неисчерпаемый резерв отличных стрелков. Браво!

Борьба меж тем разгорелась нешуточная, мишени относили все дальше и дальше, а вот промахивались участники редко. Очередь к мишеням почти не убывала, и тут я с некоторым холодком понял, что немало французов сложат головы под стрелами этих вот стрелков! Я и цель-то с трудом различаю, а они знай себе уверенно вгоняют в нее тяжелые стрелы. К моему удивлению, в состязаниях участвовал отец спасшего нас юноши, похоже, решил выступить вместо раненого сына. Как ни крутил я головой, но самого Леона в собравшейся вокруг поля толпе не заметил.

Дуг Мак- Грегор оказался превосходным стрелком, но в финал выйти так и не смог. А победителем, как и ожидалось, стал британский «герой» де Энен. С торжеством воздел он к небу кубок с вожделенным золотом, и все присутствующие дружно взревели, кто от восторга, кто с нотками досады. Я же лишь скрипнул зубами. Ах, как поздно заходит солнце июльскими вечерами, сколько еще мне ждать выстраданной мести!

Опустилась ночь, в темном небе загорелись звезды, поначалу робко и нерешительно, затем все ярче. Тусклый серп луны, оглядевшись, стыдливо укрылся за единственным приблудным облаком. Я осторожно переменил позу, стараясь не отрываться от ствола большого дерева, вытянувшегося как раз напротив трактира, где участники турнира продолжали обмывать свои победы.

По давнему доброму обычаю победителей турнира полагается чествовать во дворце, но капитан-коменданта Кале срочно вызвали в Париж. Едва успев раздать награды лорд Сириус Фэршем тут же исчез в клубах пыли вместе со свитой, только их и видели, ну а участники и болельщики, почесав затылки, дружно потянулись за выпивкой.

Лично я даже доволен, что все так обернулось. Намного проще подстеречь нужного человека во дворе трактира, чем пробираться во дворец наместника, ежеминутно рискуя попасть в руки стражи. Чем ближе утро, тем тише доносящиеся изнутри крики и песни, и все меньше народу выходит во двор освежиться. Часть давно расползлась по домам, остальные, как я понимаю, лежат под лавками.

В очередной раз входная дверь с треском распахивается, озаряя темный двор тусклым светом масляной лампы, и мой рот расплывается в улыбке. А вот и он, мой долгожданные стрелок! Двое собутыльников почтительно поддерживая «чемпиона» под руки, отводят его в сторонку, где вся троица начинает орошать землю.

Я иду к ним стелящимся шагом, скольжу над землей как во сне, не ощущая ног. Вот она, долгожданная встреча! Я проскальзываю мимо пошатывающихся, глупо хихикающих мужчин, и оказавшись у них за спиной, наношу два быстрых удара. Собутыльники де Энена падают как подкошенные. Бросив дубинку, я приставляю кинжал к спине опешившего стрелка и толкаю его вперед, подальше от трактира.

Сделав несколько шагов тот разворачивается. Ухватив висящий на поясе клинок тянет было его наружу, но тут же с проклятьем отпускает рукоять, тряся порезанной рукой. Я приставляю окровавленный кинжал к горлу врага, тот косится на распоротый рукав, откуда все сильнее капает кровь, сливаясь в тонкую струйку. Оскалив зубы Тома разъяренно рычит, обдавая меня смешанным ароматом доброй дюжины напитков:

— Что за чертовщина! Да ты знаешь с кем связался! Я — сэр Тома де Энен, победитель сегодняшнего турнира лучников! Да я…

— Узнаю, как не узнать? — говорю спокойно. — а вот ты… Помнишь ли ты меня?

Уж сколько раз твердили миру: хочешь убить кого-то — просто убей. Не надо разводить с жертвой дискуссий, дефицит общения пополняй в другом месте. Но просто так убить — это же не получить никакого удовольствия. А как же насчет того, чтобы распробовать месть? Чтобы подлый враг перед смертью понял, что он — никто, и звать никак?

— В первый раз твою рожу наблюдаю! — твердо говорит Тома. — Ты ошибся, приятель!

— А помнишь ли ты дочь Орлеана, — спрашиваю я севшим голосом. — Девушку, за которой ты так старательно охотился?

Несколько секунд стрелок молчит, а затем зрачки его медленно расширяются. Как и у каждого выдающегося лучника, у него прекрасная зрительная память, и похоже, что он меня вспомнил.

— Ах, вот оно что, — рычит Тома. — Теперь я тебя вспомнил. Ты все время крутился подле той французской сучки! Что, до сих пор неймется?

Удар англичанина так быстр и силен, что я не успеваю среагировать, и отлетаю назад на добрых три шага. Хорошее еще, что он пьян, а потому пудовый кулак врезается в грудь, а не в живот.

— Измена! — оглушительно ревет стрелок, — ко мне! На помощь!

И тут же Тома де Энен захлебывается кровью и, пошатнувшись, грузно рушится на землю. Сзади хлопает дверь трактира, извернувшись, я стряхиваю человека, что виснет на моих плечах. Бритвенно-острый клинок распарывает руку, что клещами впилась в мой рукав. Я заношу кинжал для последнего удара, но тут взор так некстати выглянувшей луны падает на лицо противника, и даже в жалком свете небесного огрызка я отчетливо различаю черты моего вчерашнего спасителя, Леона.

Юный шотландец ошеломленно пялится на меня, рот открыл так, что ворона залететь может, глаза — по флорину каждый. Узнал, понимаю я, и руку сковывает странная нерешительность. Какие-то секунды я мешкаю не зная, на что решиться, и этого оказывается достаточно, чтобы набежавшая толпа смяла и повалила меня. Отойдя от странного замешательства я бьюсь как лев, пытаясь вырваться, но без особого толку. Врагов слишком много, и дело заканчивается тем, что меня вяжут по ногам и по рукам.

— Мерзавец! — ревут разъяренные люди, потрясая кулаками. — Французский наймит! Убийца! Негодяй!

Суть предъявленных обвинений мне понятна, и я даже не пытаюсь отпереться. Да и затруднительно было бы проделать сей фокус человеку, пойманному над телом жертвы с обагренным кровью кинжалом. Это во-первых. А во-вторых, да кто бы мне дал рта раскрыть? В окрестных домах загораются окна, на улицу выбегают полуодетые жители, и вскоре вокруг меня собирается изрядная толпа. Тело Тома де Энена подхватывают на руки и с горестными криками уносят обратно в трактир.

— Не верю, он жив! — пронзительно верещит какая-то женщина, на мгновение перекрывая шум толпы, и невольно я дергаюсь. А что, если и в самом деле моя рука дрогнула в последний момент, и лютый враг Жанны останется жить? Да нет, не может быть, тут же понимаю я, после такого удара не выживают. Я бросаю по сторонам внимательный взгляд, похоже, плохи мои дела.

Просто повезло, что меня сразу же не разорвали на куски. Схватившие меня не сразу поняли, что их кумир мертв, сейчас же до столпившийся вокруг толпы начало помаленьку доходить, что именно только что произошло. Глаза налились кровью, руки сжались в кулаки, и достаточно одной-единственной искры…

— Повесить его! — рассекает ночь пронзительный женский выкрик, это все та же неугомонная баба. — Убийца! Ночной тать! Отправьте этого выродка обратно на адскую сковородку!

Поднятая тема приходится окружающим по вкусу, и грубые мужские голоса тут же подхватывают озвученные лозунги. Меня тащат к тому самому дереву, за которым я укрывался. Бородатый мужчина в потертой кожаной жилетке пробивается сквозь толпу, потрясая веревкой, и я, разглядев в танцующем свете факелов, на чьей ветви мне предстоит упокоиться, окончательно решаю для себя, что просто ненавижу эти дубы!

Некий проворный малый, ловкий словно обезьяна, уже успел вскарабкаться на подходящую ветку. Теперь верещит назойливо, требуя завязать наконец этот чертову петлю, да кинуть ему веревку. Толпа раздается в стороны, пара дюжих мужчин катит бочонок из-под вина, хищно ухмыляясь. И не успеваю я опомниться, как оказываюсь на этом шатком помосте, с накинутой на шею петлей.

— Вот она, любовь к красивым эффектам, — корю я себя. — Ну что, доигрался во мстителей? А как же Жанна, неужели ей так и суждено сгнить в тюрьме, в полной безвестности? Отвечай, какого черта ты не воспользовался арбалетом!

Я шарю взглядом по сторонам, отчаянно пытаясь изобрести путь к спасению, но похоже, что его просто нет. Толпа замирает без движения, на меня устремлены сотни глаз. Смотрят жадно, подталкивая друг друга, опасаясь упустить хоть мгновение увлекательнейшего зрелища.

— Ждут последнего слова, чтобы затем насладиться моим последним танцем, — с холодком понимаю я.

Какое- то движение справа у дороги привлекает мое внимание. До предела вывернув шею я замечаю группу всадников в легкой броне, возле которых, приплясывая на месте машет руками причина моего пленения, Леон Мак-Грегор. Да это же британский патруль! В неверном свете факелов лица воинов кажутся грубыми и жестокими. Старший конного патруля что-то коротко командует, и один из всадников вскидывает к губам короткий рог.

Звучит пронзительный рев, столпившиеся вокруг меня люди начинают оборачиваться, и, едва разглядев на плащах у всадников красные английские кресты, мигом раздаются в стороны. А те спокойно движутся вперед, не обращая на окружающих никакого внимания. Доехав до меня офицер натягивает поводья, здоровенный черный жеребец под ним, недовольно всхрапнув, косит огненным взглядом на толпу.

Стоящие впереди невольно пятятся, но кое-кто из задних рядов громко протестует против вмешательства властей. Мол, тут мы и сами разберемся, нечего вам лезть в дела честных налогоплательщиков и добрых подданных короны.

— Кто разрешил устраивать казнь? — холодно интересуется офицер, обводя собравшихся внимательным взглядом. — Если этот человек и в самом деле убил англичанина, судьбу его решит суд!

В толпе поднимается было ропот, но по команде сержанта, здоровенного детины с дубленым лицом и вислыми запорожскими усами, солдаты начинают разгонять собравшихся плетьми. Меня мигом стаскивают с бочки и усаживают позади одного из всадников. Последнее, что я вижу — лицо юного Леона. Губы твердо сжаты, но во взгляде я читаю растерянность, словно юноши сам от себя не ожидал, что вступится за случайного в общем-то знакомца.

В караульном помещении, куда меня доставили, для опасного убийцы выделили одиночную камеру. Там было грязно и воняло, как на помойке, но предъявлять претензии было бы глупо. Судя по всему, находиться здесь мне предстояло недолго. Утром меня должны были отвести к судье, а вслед за тем познакомить с палачом. Дело насквозь ясное, свидетелей — море, ну а приговоры у средневековых судей разнообразием не блещут. И в общем-то без разницы, англичане тебя судят, французы либо баварцы.

Такие пошлости, как выпуск под залог или штраф тут не практикуются. Либо пожизненно гребцом на галеры, либо пожалуйте на виселицу. Как дворянина меня могли и на плаху пригласить, но разница, как представлялось, была не настолько велика, чтобы я всерьез об этом думал. Я вытянулся во весь рост на скрипучем деревянном топчане, куда забыли бросить охапку соломы, но тут же дверь распахнулась, и в камеру вошел старый знакомец. Настолько старый, что поначалу я даже растерялся.

— Это действительно вы, мастер Трелони, — тихо сказал англичанин.

Рыцарь недоверчиво покачал головой, в его голосе я без труда уловил нотки растерянности.

— А я поначалу не поверил Тому, решил, что он ошибается.

Вскочив на ноги, я звучно хлопнул себя по лбу. Ну разумеется, тот здоровенный сержант — это же Томас Макли, просто раньше он щеголял без усов, вот я и не признал его сразу, да и времени сколько утекло.

— Здравствуйте, сэр Ричард. Какими судьбами? — спросил я.

Рыцарь пожал плечами.

— Наше давнее приключение не осталось незамеченным. Как утратившего доверие, меня сослали в действующую армию, под внимательный присмотр. — холодно ответил он. — Найдись твердые улики, меня казнили бы по обвинению в государственной измене, а так… Все еще легко обошлось.

Я задумчиво кивнул.

— Но что подвигло вас на путь разбоя? — спросил Ричард прямо. — Я знал вас недолго, это верно. Но все, что я видел, говорило мне: вы — человек чести, и в жизни не опуститесь до такого… Вы помогли мне найти любимую, — тут рыцарь на мгновение замер, стиснув челюсти. Лицо британца потемнело, и я понял, что тени прошлого до сих пот терзают его. Справившись с собой он продолжил:

— К тому же вы, мастер Трелони, отпустили тогда Тома живым и невредимым, хотя могли просто его убить. Словом, все время нашего недолгого знакомства вы вели себя безупречно. Решительно, я не понимаю, как вы могли так измениться!

Подумав, я усмехнулся. Да почему бы и нет, в самом-то деле, ну чем я рискую. Виселица или плаха, вот что ждет меня завтра, так почему бы напоследок не облегчить душу?

— Видите ли, сэр Ричард, боюсь, что в прошлую нашу встречу я сознательно ввел вас в заблуждение. Мастер Трелони — имя вымышленное, и мне пришлось принять его по причинам, которые не имеют отношения к сути нашей беседы.

— Тогда кто же вы? — нахмурился рыцарь.

— Сьер Робер де Армуаз, французский дворянин и телохранитель дочери Орлеана Жанны д'Арк, — церемонно представился я.

— Ну конечно! — хлопнул тот себя по бедру, — ведь именно Тома де Энен…

— Вот именно, — кивнул я, — так что, как видите, мой поступок вполне объясним.

— Объясним, если тут примешаны какие-то личные мотивы, — помолчав, заметил англичанин.

— Думаю, те же самые, что и у некоего рыцаря, дотла спалившего замок Молт.

С минуту мы молчали, глядя друг другу прямо в глаза. Взгляд Ричарда был странно сосредоточен, словно англичанин пытался что-то решить. Затем он, не прощаясь, вышел из камеры. Тяжелая дверь гулко захлопнулась за его спиной, отрывисто лязгнул засов, надежно отрезав меня от окружающего мира, и я снова улегся на топчан. Тот протестующее заскрипел, словно вот-вот развалится, но я, не обращая внимания на впивающиеся в тело занозы, задумчиво смотрел в небольшое окошко, скорее отдушину под самым потолком.

Отверстие настолько мало, что туда и голова не пролезет, потому его не забрали железными прутьями. К сожалению, мне это ничем не поможет. Очень скоро ночная тьма отступит, и ожидающий меня корабль покинет Кале. Я тяжело вздохнул. Встреча в сэром Йорком разбередила воспоминания, которые я предпочел бы не воскрешать. Отчего-то мне вспомнилась железная клетка в подземелье замка Молт и смерть невесты Ричарда. К добру или ко злу случилась наша встреча? Ричард потерял возлюбленную, значит ли это, что и я оставлю Жанну одну в этом мире насилия и лжи?

Я перевел взгляд на стиснутые кулаки, кожа на них побелела. Я продолжал смотреть, и пальцы наконец разжались. Но я не сводил взгляда с рук, пока сердце не забилось ровно, а дыхание не восстановилось. Спокойно, только не паниковать. Безвыходных ситуаций не бывает. Если и возможен какой-то выход, я должен был его найти. Голова трескалась от мыслей, я строил планы освобождения один другого фантастичнее. И несмотря на то, что при попытке анализа они тут же рушились с потрясающей легкостью, я не сдавался. Но не прошло и получаса, как меня вывели из камеры.

— Доставьте его прямо в городскую тюрьму, — бросил сэр Ричард Йорк. — Как только сдадите, тут же возвращайтесь назад, вы мне нужны тут. И поаккуратнее там, у этого негодяя могут быть сообщники.

— Не извольте беспокоиться, ваша милость, — пробасил Томас Макли, — мы с Марком будем наготове.

Стоящий рядом с Томасом коренастый воин коротко кивнул, не сводя с меня испытующего взгляда. Оба воина были битыми-перебитыми, таких на мякине не проведешь, и я с тоской понял, что сбежать по пути в тюрьму мне не удастся. От таких разве уйдешь? Меня усадили на лошадь, руки за спиной связали так туго, что я почти не ощущал кистей. Повод моей лошади Томас накинул на луку своего седла, и мы не спеша тронулись в путь.

Кале спал. Наползший с моря туман приглушал цоканье копыт, зажженные с вечера факелы на стенах домов давно потухли, и улицы погрузились во тьму. Небо медленно светлело, тусклые огоньки звезд исчезали один за другим. Поднялся легкий ветер, и в лицо мне пахнуло морем.

— Что там? — рыкнул Томас, ткнув рукой куда-то влево.

Его спутник настороженно повернул голову, и тут же вылетел из седла. В растерянности я глядел, как из пробитого виска сочится струйка темной крови. Упавший судорожно дернул ногами, отходя, и замер без движения.

— Все равно он никогда мне не нравился, — угрюмо пробасил верзила, потирая пудовый кулак. Перевел мрачный взгляд на меня и с обескураживающей прямотой добавил:

— Ты, впрочем, тоже.

Невольно я сглотнул. Нахмурясь Томас дернул рукой, и в ней как по волшебству возник короткий клинок. Разрезанные веревки змеей сползли с моих рук, и Томас молча сунул мне плохонький меч в изрядно потертых ножнах. Я открыл было рот для короткой, но бурной благодарности, но верзила покачал головой и коротко кивнул в сторону переулка. Сваливай, мол. Я послушно спешился. В переулке грязно, и воняет падалью, но к лицу ли бывшему послушнику монашеского ордена обращать внимания на подобные мелочи?

— Как только я вернусь к сэру Ричарду, на тебя объявят облаву, — прогудел англичанин. — И не дай тебе бог попасться в руке страже… Я тоже буду искать, — добавил он угрожающе, и я понятливо кивнул.

Для умного сказано достаточно. Если поймают, обязательно будут выпытывать, кто мне помог освободиться, а потому если Томас найдет меня раньше прочих, он же меня и прикончит. Повернувшись к убитому, я сорвал с его пояса кошель. Марку он уже ни к чему, а вот беглецу, оставшемуся без гроша в кармане, деньги весьма могли пригодится.

Не оглядываясь я устремился вниз по переулку. Где-то позади Томас Макли спешил к сэру Йорку, чтобы доложить о побеге опасного убийцы. Времени до начала облавы оставалось не так уж и много, и я почти бежал, изо всех сил стараясь успеть в порт. Прибавить еще шагу означало бы для меня привлечь всеобщее внимание. Тем временем город медленно просыпался. Где-то неподалеку звонко пропел петух, ему отозвались еще трое, на соседней улице залаяла собака. Откуда-то потянуло свежеиспеченным хлебом.

Из домов выходили зевающие люди, кто-то тер заспанные глаза, заходился в плаче маленький ребенок, Прошел навстречу юноша лет пятнадцати, толкая полную зелени тачку. Цокая копытами из переулка вышел ослик, запряженный в тележку. Шедшая рядом моложавая женщина в белом чепце и таком же переднике поверх зеленого платья зычно гаркнула:

— Молоко! Свежее молоко!

Я преодолел последние триста ярдом и совсем рядом увидел верхушки мачт. Похоже, я все-таки добрался до порта. Но когда я появился на причале, то в недоумении завертел головой по сторонам. Ни одно из готовящихся к отплытию судов не походило на описанный Жаком корабль. Похоже было, что мне необходима помощь.

Несмотря на раннее утро в порту вовсю кипела работа. Я внимательно оглядел ближайший ко мне корабль. Бушприт его украшала некогда позолоченная фигура, полустершаяся надпись на боку судна гласила "Гордость Нормандии". Какой-то невысокий крепыш с начищенной бляхой на шее внимательно следил за погрузочными работами. Стоящий рядом унылый мужчина со слезящимися глазами и морщинистым лицом делал пометки на листе бумаги, то и дело тыча гусиным пером в снующих туда-сюда грузчиков. Те шустро носились по узким пружинящим мосткам, да вдобавок успевали подразнивать и вышучивать друг друга.

— Не подскажете, где стоит "Феникс"? — обратился я к крепышу.

Окинув меня внимательным взглядом тот решил, что я заслуживаю ответа.

— Отчалил час назад, — буркнул он, и вновь повернулся к грузчикам.

— Не может быть, — сказал я, — вы не ошиблись?

— Какая тут может быть ошибка, — фыркнул мужчина. — Это с бабами я могу ошибиться, или при игре в домино. Но вот чтобы спутать корабли — отродясь со мной такой беды не случалось!

Крепыш довольно рассмеялся, стоящий рядом писец расплылся в старательной улыбке, словно услыхал что-то до невозможности смешное, подхалим. Поблагодарив я отошел в сторону, и только тут понял, что вляпался. Корабль ушел, а меня если пока и не ищут, то с минуты на минуту приступят. Не каждый день в Кале убивают английского дворянина, вдобавок чуть ли не национального героя, а затем учиняют дерзкий побег из-под стражи. С другой стороны, то, что я остался один — не беда, выкручусь. В кошельке бренчит немного серебра, и на проезд до Англии мне хватит. На поясе — одолженный Томасом меч, так что и безоружным меня назвать нельзя. Все, что мне надо — немного времени… Откуда-то издалека раздался пронзительный рев, я вздрогнул и обернулся. Со стороны города быстрым шагом приближался отряд стражи. Что же, все правильно. Я бы и сам первым делом кинулся проверять порт.

— Опять кого-то будут искать, — проблеял писец, угодливо улыбаясь.

— Нас это не касается, — отрезал крепыш. — Наше дело — погрузить товар согласно накладным, а там хоть трава не расти. Надо страже — пусть сами перекладывают тюки и бочки в трюме, да ищут, чего они там потеряли.

Я быстро оглянулся, ситуация стремительно ухудшалась. Выход из порта был перекрыт, на палубах пришвартованных судов как по мановению волшебной палочки возникли любопытствующие. По причалу быстро зашмыгали и тут же рассосались какие-то верткие люди с серыми незапоминающимися лицами. Не теряя ни секунды я устремился вслед за одним из них.

Мы пробежали мимо наваленных груд товара, предназначенного к погрузке. Обогнули груду бочек со смолою, и оказались в лабиринте приземистых строений с плоскими крышами. Запертые двери были украшены здоровенными амбарными замками, окон не наблюдалось, а стены были сложены из необхватных бревен. Судя по всему, я оказался в районе товарных складов. Вслед за моим провожатым я завернул за угол и остановился в недоумении.

Широкий поначалу проход между боковыми стенами двух соседних лабазов ярдов через пять значительно суживался, чтобы затем окончательно сойти на нет. Передо мною был тупик, и никаких следов забежавшего сюда человека. Сзади отчетливо донеслись слова команды, и я, осторожно выставил голову за угол. Пятеро стражников, топоча сапогами по сходням, поднимались на какой-то корабль. Остальные, внимательно озираясь, расходились по причалу.

В мою сторону смотрели, и я осторожно отступил назад. Внимательно осмотрелся, пытаясь понять, смогу ли скрыться, если заберусь на крышу одного из складов. Еще раз выглянул, пробуя оценить насколько качественно меня ищут. Искали на совесть, и я прикинул, сколько британцев смогу захватить с собой на тот свет, когда меня обнаружат. Вышло не так уж и много. Согнанные в порт воины выглядели матерыми вояками, но, раз нападу первым, пару-тройку я угомонить успею. Мысль о том, чтобы сдаться, и на минуту не пришла мне в голову. Раз уж все равно предстояло умереть, я предпочитал погибнуть с оружием в руках.

Слабый звук, раздавшийся откуда-то из-за спины привлек мое внимание, и я машинально обернулся. Что-то ярко блеснуло на солнце, я заученно отшатнулся, и меч сам прыгнул мне в руку. Тяжелая волна звучно шлепнула о сваи причала, громко бранились чайки, а возле самого уха все еще дребезжал наполовину ушедший в бревно клинок.

Что ни говори, но метательный нож — это вам не арбалет. С механическим луком убить человека предельно просто: наводишь его на противника и жмешь на спусковой рычаг. Ахнуть не успеешь, как полукилограммовый болт просадит врага насквозь, тут и тяжелая броня не спасет.

А вот метательным ножом убить человека намного сложнее. Требуется нешуточная сноровка, чтобы попасть клинком в нужное место. Надо много тренироваться, да и шанс убить противника, скажем честно, невелик. Один раз промахнешься, второй попытки тебе не дадут. И мой противник — невысокий, жилистый, подвижный как ртуть, похоже, прекрасно это понимал.

Несостоявшийся убийца выставил перед собой меч, но нападать не спешил. Мы замерли, пристально глядя друг на друга. Неумелый метатель ножей, черноволосый и носатый, ну просто вылитый грек, таращился свирепо. Что касается меня, то я пребывал в легком недоумении. Времена ныне тяжелые, но все же не настолько, чтобы не обменяться парой слов перед тем, как пустить в ход оружие. Другое дело, если встретились два давних знакомца, между коими давным-давно все понятно. Но я-то, поклясться могу, вижу черноволосого впервые в жизни!

Я сделал быстрый шаг вперед, мой противник пригнулся, разведя руки в стороны. Похоже, больше привык работать ножом, машинально отметил я. Совсем рядом, по ту сторону стоящих рядами бочек промаршировали солдаты. Звенело железо доспехов, грохотали сапоги. Грубый голос потребовал от хозяина "проклятой лохани" немедленно спустить сходни и выстроить команду, "а иначе, клянусь богом, кто-то сильно пожалеет, что вообще родился на свет!"

Я осторожно отступил вбок, не выпуская черноволосого из поля зрения, и быстро глянул в сторону топочущих стражников. Пока из-за пирамид бочек им не было меня видно, но стоило простоять тут еще несколько минут, и сюда непременно кто-нибудь да заявился бы. И тут я с изумлением увидел, что мой противник бросил опасливый взгляд в ту же сторону. Подобно мне он боялся облавы, но отчего тогда не спасался бегством, а напал на меня?

— Чего тебе надо? — тихо спросил я.

— Ты умрешь здесь, подлый шпион! — так же негромко ответил черноволосый.

— А ты меня ни с кем не спутал? — фыркнул я.

— Да ты добрый час за мной следишь, — сплюнул тот, не отрывая от меня горящего взгляда. — Еще в городе увязался, и как я не пробовал уйти, проследил-таки меня до порта. Ну ничего, здесь ты и останешься!

— Может разойдемся по хорошему? — предложил я без малейшей, впрочем надежды.

Похоже, произошла одна из тех дурацких случайностей, на которые так богата жизнь, и мне ни за что не убедить черноволосого, что он ошибается. Не удостаивая меня ответом тот сплюнул себе под ноги, лишь крепче стиснув рукоять меча. Сзади меня с грохотом обрушилось что-то тяжелое, кто-то истошно заверещал по поводу придавленной ноги. Что-то заскрежетало, взвились и вступили в перебранку несколько голосов, и я не раздумывая воспользовался удобным случаем.

Прыжком сократив дистанцию я обрушил на черноволосого град ударов. Противник мне достался по силам, и всего через полминуты я ухитрился его обезоружить. Он вжался спиной в бревенчатую стену, пустые руки выставил вперед в безнадежной попытке остановить удар меча, глаза расширились, едва не выскочив из орбит, но я не успел с ним покончить. Острый клинок уперся мне в горло, и я, тяжело дыша, замер на месте.

— Меч позвольте, — шепчут мне сзади на ухо.

И заботливо добавляют:

— Только вот головой не надо так дергать, я шуток не понимаю.

Подскочивший черноволосый забирает меч и меня толкают вперед. Повернувшись я щурюсь, пытаясь хоть что-то разглядеть сквозь лучи бьющего прямо в глаза солнца. Оно что, специально выбрало щель между бочками, и вот играется теперь, безжалостно меня ослепляя?

— Погоди, — требовательно бросает новый игрок, и черноволосый, буркнув под нос что-то неразборчивое, послушно замирает на месте.

— Думаю вы и сами догадываетесь, что шуметь не стоит, иначе мы мигом узнаем, каковы на цвет ваши потроха? — обращается он ко мне.

Я коротко киваю.

— Вот и славно. Итак, что вам понадобилось от моего друга? — в голосе вновь прибывшего лед.

— Собственно говоря он первый начал, — пожимаю я плечами, — метнул нож, кинулся с мечом. Я только защищался.

Говорить я могу долго. Всегда есть надежда, что противник сделает ошибку, и мне удастся подобраться к одному из них, ну а потом пустить в ход ножи. Главное — сократить дистанцию, и я блею что-то крайне миролюбивое, стараясь держать лицо глуповато-дружелюбным, а голову — втянутой в плечи. Ну не могут они не отвлечься, черноволосый так и дергает плечом при каждом звуке, доносящемся из-за бочек, да и товарищ его нет-нет да оглянется назад. Набежавшая тучка заслоняет солнце, и я наконец-то могу рассмотреть человека, заставшего меня врасплох.

И лицо его мне знакомо. Узкое и костистое, глаза стальные, тонкие губы, усы и бородка… Стоп. Я замираю, лихорадочно вороша память. Нет никаких сомнений, что мы были знакомы. И расстались по-доброму, без претензий и обид, но где и когда мы встречались?

Воин, очевидно приняв решение, кивает черноволосому. Тот расплывается в ухмылке, взгляд у него становится прицельным, словно уже выбрал рассечет ли мне горло, или пропорет печень.

— Погодите, Стефан, — быстро говорю я. — Неужели вы не узнали вашего доброго друга Робера?

— Постой Мануэль, — говорит высокий, хмуря лоб. — Какой еще Робер?

— Стефан? — приподнимает брови черноволосый, зажатый в руке меч смотрит мне прямо в сердце.

Мой давний знакомец безразлично пожимает плечами, мол, какая разница, как его когда-то называли, не до того сейчас.

Внимательно следя за Мануэлем я продолжаю:

— Я — Робер де Могуле. Если помните, лет пять назад вы помогали мне искать друга, захваченного в плен. Дело было в Нормандии. Ну же, вспомнили?

— А ведь и верно, — хлопает тот себя по лбу. — Все правильно, то-то я гляжу лицо знакомое. Вот и обознался, решил, что видел вас в городской толпе. Этот город воистину проклят, он просто кишит ищейками.

— Верни ему меч, Мануэль, — командует Стефан, — и пошли быстрее. Рад был повидаться, — небрежно кидает он мне.

Кривясь, словно раскусил лимон, черноволосый сует мне меч, в его взгляде я без труда читаю: мы еще встретимся, недоумок.

— Погодите, Стефан, — ловлю я высокого за рукав. — Так уж сложилось, что мне снова нужна ваша помощь.

— Ничем не могу помочь, — жмет тот плечами, — вы уж простите, ныне своих дел по горло! Так уж вышло, что из-за нас с Мануэлем весь город на ушах стоит.

— Ну же! — вмешивается в разговор черноволосый. — Сейчас они будут здесь!

Хитрым образом нажав на что-то в стене торгового склада, он открыл там узкий проход, и теперь призывно машет моему собеседнику. Кинув на Мануэля острый взгляд, я решаю во всем признаться. Похоже, сейчас откровенность вовсе не будет лишней.

— Это меня ищут в порту, — признаюсь я. — Поймают — повесят. Сегодня ночью я убил английского дворянина, а утром сбежал из-под стражи. Там тоже остался труп. Корабль, что ожидал меня в порту, ушел. Помогите скрыться, ведь у вас явно есть куда идти. Я же со своей стороны обещаю помочь вам в вашем деле чем смогу. Ну что, по рукам?

Какое- то мгновение Стефан молчит, колеблясь. Судя по звукам, доносящимся из-за груды бочек, с обыском корабля покончено. Совсем скоро стражники начнут обыскивать склады. По моей спине стекают капли пота, сердце бешено стучит, но я держу лицо ровным. Умолять — верный способ получить отказ. Наконец Стефан приходит к какому-то решению. Окинув меня внимательным взглядом он заявляет:

— Воин вы, кажется неплохой, раз смогли обезоружить Мануэля.

— Это еще что, — гордо бросаю я, — видели бы вы, как я дерусь против двух-трех противников.

Помедлив, Стефан спрашивает:

— Так кого и за что вы убили? Только честно, ложь я почувствую!

— Ничего особенно криминального, — отвечаю я. — Это была личная месть. Я зарезал сэра Тома де Энен, и жалею только, что не сделал этого раньше, во время одной из прошлых наших встреч.

— Это того самого лучника, гордость британской армии? — ахает вынырнувший из потайной щели черноволосый. — Ну востер, душегубина! О тебе весь порт с утра гудит.

Мануэль окидывает меня оценивающим взглядом. Подмигнув, заговорщически добавляет:

— Слушай, а в прошлом году в Эдинбурге не ты упокоил братьев Слоунов? Почерк тот же: два удара — два трупа, и убийцу до сих пор не нашли. Какого-то бродягу как водится повесили, но скорее для острастки.

Я качаю головой, но Мануэль недоверчиво ухмыляется.

— Бери его, что уж там, — хлопает он Стефана по плечу. — Нутром чую, наш человек! Благо, нам еще много кого резать придется.

— Хорошо, Робер, — кивает Стефан. — Но уговор один: скажу бежать — бежите, скажу драться — деретесь. И никаких расспросов и возражений!

Протянув руку ладонью вверх он требовательно смотрит мне в глаза. Условия еще те, но мне выбирать не приходится. А потому я кладу ладонь поверх и заявляю:

— Идет!

— Тогда пошли быстрее, и без того кучу времени потеряли, — командует Стефан.

Он боком протискивается в узкую щель, я, незаметно растирая ладонь спешу следом. Хватка у него железная, пальцы словно из чугуна отлиты. Любопытно, во что это я снова ввязался? Позади меня Мануэль закрывает вход, но оглядываться некуда. Пробежав какими-то задворками, я вслед за спутниками ныряю в вырытую в земле нору. Подземный ход невысок, и я бреду согнувшись в три погибели, то и дело задевая головой о свесившиеся в проход древесные корни. Пусть здесь тесно и сыро, и пахнет какой-то гнилью, но на моем лице все шире расползается триумфальная улыбка. Есть чему радоваться, я вновь ушел от смерти.

Остаток дня мы провели в каком-то домике на окраине Кале. Делать было совершенно нечего, и у нас было время присмотреться друг к другу. Ну а после распитого за обедом кувшина вина мы вспомнили старое, и вовсе перешли на ты. Поговорив о всяких пустяках, Стефан небрежно спросил:

— А что ты планировал делать дальше, после того, как рассчитаешься с нами?

— Отправлюсь в Англию, — осторожно ответил я. — Попытаюсь сделать там карьеру.

Мануэль вскинул голову, в глазах блеснул непонятный огонек. Словно невзначай черноволосый опустил руку на рукоять висящего на поясе кинжала. Послав ему предупреждающий взгляд, Стефан покачал головой. А мне с усмешкой сказал:

— Вообще-то в Англию мы и направляемся. Доволен?

Не выпуская Мануэля из виду я коротко кивнул:

— Весьма.

И тут же добавил:

— Мне кажется, настало время поговорить начистоту. Дело ваше — верить мне или нет, но за спасение моей жизни я обещал оказать вам помощь. От слов своих я не отказываюсь, и если смогу чем-то помочь только скажите. Это во-первых. А во-вторых, вы обо мне все знаете, не мешало бы и вам рассказать, чем именно мы будем заниматься.

— Зачем это тебе? — ровным голосом спросил Стефан.

— Это нужно не мне, а вам, — заметил я. — Пора вам с Мануэлем определиться, верите вы мне или нет. Если нет — мне проще сразу выйти в эту дверь, — я указал на выход, — и забыть, что мы встречались. Так и я не узнаю ваших тайн, и вам не надо будет беспокоиться о свидетеле. Ну а если верите, — я помолчал, затем добавил, — значит я один из вас, и должен хотя бы в общих чертах, пусть без деталей и подробностей, знать, что да как.

Стефан бросил быстрый взгляд на Мануэля, тот демонстративно поморщился и стиснул рукоять кинжала. Губы Стефана растянулись в короткой невеселой ухмылке, и он заявил:

— Что ж, сьер Робер, ты прав. Я — курьер, везущий письмо одной особе, имя которой вряд ли что тебе скажет. Ваша с Мануэлем задача — сопровождать меня, и следить, чтобы послание не попало в чужие руки. Еще раз спрошу, точно ли ты не передумал и едешь с нами?

Я решительно кивнул.

— Отлично, тогда пожмите с Мануэлем руки, отныне мы соратники по крайне важному делу! — сказал Стефан.

— Ну точно заговор! — подумал я. — Любопытно, кто участвует, и против кого он направлен?

Ладно, разберемся. В любом случае до Лондона я с ними доберусь, а там видно будет. Кажется, биться плечом к плечу с заговорщиками до их окончательной победы я не обещал. Мануэль, помедлив секунду, протянул руку, наши ладони встретились, и тот, впервые за время нашего знакомства, широко улыбнулся.

Вот черт, да он же совсем мальчишка, понял я! Такому что ни напой, с жаром кинется против чего-нибудь бороться. Неважно против чего, тут главное — против. Юность просто бурлит желанием переустроить мир вокруг себя, чтобы тот стал лучше! С возрастом этот зуд пройдет. Жена, дети, нажитое хозяйство с лошадками и упитанным кабанчиком заставят позабыть о преобразовании мира… а жаль.

Стефан с усилием отвалил тяжелую крышку окованного железными полосами, и даже на вид неподъемного сундука. И тут же одарил каждого из нашей команды полным комплектом пусть поношенной, но чистой одежды. Не прошло и пяти минут, как вместо трех дворян друг на друга смотрели степенный купец и пара приказчиков, постарше и помоложе.

Оглядев меня в новом наряде Стефан недовольно хмыкнул, но тут же лицо его разгладилось, и он кинул несколько слов на незнакомом мне языке. Мануэль, ухмыльнувшись, повернулся к своему мешку.

— Присаживайся, друг, — сказал черноволосый, в руке его я с удивлением заметил ножницы.

— В чем дело? — спросил я.

— Не догадываешься?

— Нет.

— А ты погляди как пострижены мы, и как ты, — фыркнул юнец.

— Плевать, — бросил я.

— Не дури, — успокаивающе заявил Стефан. — Сам рассуди, раз уж мы вместе едем в Англию, то и выглядеть должны соответственно.

Вздохнув, я покорился судьбе. Наконец ножницы перестали щелкать, и в дело вступила опасная бритва.

— Красавчик, — ухмыльнулся Стефан, когда Мануэль с видом мастера отступил, довольно озирая свое творение. — Боюсь, амиго, что отныне нам в Британии ничего не светит. Робер соберет полный урожай дамских сердец.

В мешке у Мануэля нашлось металлическое зеркало, несколько секунд я разглядывал себя, затем скрипнул зубами. Где вы, длинные волосы, давний признак свободного человека? Густой пучок волос остался только на макушке, зато все, что росло ниже верхнего края уха подверглось безжалостному удалению.

Ныне я выглядел как типичный англичанин, то есть глупо и мерзко. Практичные бритты носят подобные с позволения сказать прически, чтобы в напяленных шлемах им не было жарко. Вот что я вам скажу: не нравится французская погода — убирайтесь обратно на свой болотистый остров!

— Ладно, — с тяжелым вздохом сказал я, — ты прав, Стефан. Теперь меня не отличить от англичанина. И что ты там плел про вертлявых британок?

И пока он, похохатывая, втирал мне всякие байки, я все пытался оценить, доверяю ли новым знакомцам или нет. Разумеется о полном доверии и речи не шло, я же не ребенок малый, чтобы разинув рот идти с незнакомым дядей за гаражи, где мне котят покажут. Речь шла о другом — в самом ли деле мне помогут, не подставив, не устранив в конце, как нежелательного свидетеля.

И вовсе не обязательно убивать человека, ведь у трупов, как ни крути, есть неприятное свойство находиться. Иногда проще пристроить неугодного на каторгу или в тюрьму, да и подпольная работорговля, как ее не душат, по прежнему процветает. Да и с чего же ей заглохнуть, до двадцать первого века дожила. Стараясь проделывать все незаметно, я вглядывался в лица новых спутникам, анализировал голоса и интонации, манеру держаться. Интуиция шептала, что все нормально, и наконец я немного расслабился. От души хохотал над рассказами Стефана, в подходящих моментах недоверчиво разевал рот, словом, всячески участвовал в разговоре.

Наговорившись вволю мы стали не спеша собираться. Мечи пришлось тщательно запаковать в узлы, так как купцы их не носят. Не то это оружие, чтобы едва взяв в руки, тут же им овладеть. Требуются годы усиленных тренировок, а такого количества свободного времени у торговцев сроду не бывает, да и стоит хороший меч изрядно. Словом, опоясавшись клинком, каждому даешь понять, что ты — дворянин.

В сундуке, так щедро одарившем нас купеческими нарядами, нашлось и изрядное количество смертоубийственных железок, вполне подходящих для работников торговли. На пояс я повесил тяжелый кинжал, больше похожий на мачете, ну а насовать за пазуху и в рукава метательные ножи мне сам бог велел.

Мануэль выбрал небольшой арбалет, раза в два легче обычного, и как раз по руке юноше. Я бросил на оружие беглый взгляд и одобрительно кивнул: была у меня подобная игрушка. Выглядит так, будто с ней только на птиц охотиться, а на самом деле и скорострельность, и сила удара на высоте. Большой мастер делал, серьезная вещь и прекрасный выбор для профессионала.

Но основное оружие купца — тяжелая дубинка. Я взвесил свою в руке, и словно провалился в далекое прошлое.

Стоит ясный солнечный день, и мы укрылись от палящего солнца в маленькой рощице на вершине холма. Наши кони щиплют траву, где-то неподалеку журчит маленький ручей. Ветра нет, и деревья замерли неподвижно, словно погрузились в сон. Гектор де Савез, дорогой друг и наставник, протягивает мне дубинку…

Я улыбнулся, вспомнив, каким молодым и наивным был тогда, вовсе не преуспевшим в столь необходимой в наше время науке смертоубийства. Ну-ка, какие связки ударов показывал мне Гектор? Я медленно воспроизвел их, обнаружив, что ничего не забыл! Раз за разом я повторял выученный некогда урок, двигаясь все быстрее. Наконец я максимально взвинтил темп, и только оглушительный грохот с трудом вернул меня к действительности.

— Совсем неплохо, — проворчал Стефан, вновь нырнув в бездонный сундук.

Мануэль же, разинув рот, таращился на меня с изумлением. Я перевел взгляд на стоящий передо мной дубовый стол, ныне он был проломлен могучим ударом прямо посередине. Сглотнув, я осторожно убирал дубинку за спину.

— Доски совсем трухлявые, — заявил я в пространство. — Просто удивительно, как этот стол от старости до сих пор не рассыпался.

— Достойно изумления, — преувеличенно серьезно отзывался Стефан, — что подобную рухлядь давным-давно не спалили в печи. Ну а теперь придется, придется.

— Ничего страшного, — неуверенно сказал Мануэль, — в соседней комнате есть еще один стол, там и поужинаем.

Помедлив, просительно добавил:

— А можешь меня так научить?

Я посмотрел на юношу, с горечью думая о том, как мечтал когда-то открыть медицинскую школу. Давным-давно, еще до своего послушничества в Третьем ордене францисканцев я обучал исцелению. А теперь меня просят научить убивать. Лишать жизни в этом безжалостном мире умеют многие, а вот лечить… Как же все перепуталось в моей жизни! Мануэль, превратно поняв мое молчание, вспыхнул как маков цвет и резко отвернулся.

Я положил ему руку на плечо и мягко произнес:

— Ну а кто же еще покажет тебе пару хитрых ударов? Я, чтобы ты знал, обучался у лучших знатоков боя на дубинках.

— У шотландцев? — заинтересованно повернул голову Стефан.

— У французских монахов, — улыбнулся я.

Помедлив, Стефан уважительно кивнул.

— Ну а теперь, Мануэль, — менторским голосом заявил я, — бери-ка в руки дубинку, да поглядим, что ты умеешь. Давай, не стесняйся. Каждую минуту можно приспособить к делу. Глядишь, до вечера чему-то да обучишься.

И, как ни удивительно, до вечера он и в самом деле кое-чему научился.

В Лондоне мы оказались через три дня. Пролив затянуло туманами, и наш корабль шел медленно, опасаясь налететь на какое-нибудь судно. Ныне, в эпоху бурного развития мореплавания кто только не ходит Ла-Маншу, тут просто не протолкнуться от судов! Пролив кишит ганзейскими торговцами и рыбачьими баркасами, военными судами и пиратами, контрабандистами и паломниками.

И все рассчитывают благополучно доплыть до пункта назначения, никому не хочется проснуться от удара о другое судно, и потом в кромешной тьме карабкаться на палубу, чтобы затем героически бороться с холодными волнами. Вот и плетутся корабли еле-еле, и на каждом бедолага-матрос без остановки звонит в небольшой медный колокол — рынду.

Поначалу все шло нормально. «Шорхэм», одномачтовый торговец из Кингстона, медленно но верно двигался вперед, и отчего-то я решил, что на этот раз морское путешествие пройдет без приключений. Но наверху решили иначе, и поднявшийся ветер разогнал туман. А мерно переваливающийся с волны на волну корабль принялся куда-то карабкаться, а затем ухать вниз, и так раз за разом. К вечеру туман вернулся, но волнение только усилилось, а на следующее утро прошел дождь.

И я уже не понимал, что хуже: монотонный, изматывающий душу звук судового колокола, или бесконечное бултыхание. Не было сил ни ругаться, ни есть, а отвратительно бодрые моряки знай себе носились по палубе. Они то и дело подтягивали снасти, распускали и сворачивали парус, и ни одни из них не сидел без дела. К счастью для меня плыли мы недолго.

Смеркалось, когда «Шорхэм» вошел в порт, не прошло и часа, как мы обосновались в какой-то захудалой таверне. Злачное место носило гордое название "Рог изобилия", но из обещанных благ представлены в нем были только дрянной эль, еще более отвратительная еда, да пара-тройка изрядно потертых женщин. Впрочем, сидящие внутри оборванцы многого от этой жизни и не просили, а потому была довольны тем, что дают. Оглядевшись, мои спутники куда-то исчезли, настоятельно наказав их ждать. И теперь, наслаждаясь отсутствием качки, я мирно коротал время в обществе кружки эля.

Судя по заверениям трактирщика, поданный мне сорт именовался "Черным псом", и был широко известен от Тилбери аж до самого Норгемптона. Я осторожно отхлебнул мутного пойла, и у меня враз перехватило дыхание. Правильнее было бы назвать пса не черным, а дохлым, ну а широкая известность, я полагаю, носила скорее предупредительный, чем рекламный характер.

Закашлявшись, я выплюнул эту бурду прямо на земляной пол, твердо про себя решив, что добавки просить не буду. Окружавшие же меня люди, не морщась, бойко опустошали громадные кружки с элем, и громко требовали "не телиться, и наливать поживее". Откуда-то слева донеслись мощные взрывы хохота, и я повернул голову.

За столом у самой стены гуляли моряки, уже немолодые, но здоровенные, как цирковые борцы. И, судя по хорошей одежде, и манере держаться — не простые матросы, а капитаны. Я навострил уши. Когда смех немного утих, рассказчик, коренастый и черноволосый мужчина с суровым, жестким лицом, продолжил рассказ:

— И тут эта бестия из Уэльса выпил третий подряд кувшин вина и направился знакомиться с придворными дамами. И мигом наш озорник заметил, как он позже признался, самую среди них смазливую милашку. Он мигом поднял "Веселого Роджера" и нацелился на красотку. А так как после всего выпитого его слегка штормило, то шел он к девице переменными галсами.

Рассказчика прервал новый взрыв хохота. Смеялись так, что один из слушателей, блондин с короткой шкиперской бородкой, рухнул с табурета на пол. Остальные, неудержимо хохоча, бросились поднимать товарища. Кое у кого началась икота. Чуть погодя, когда все выпили еще по разу, рассказчик продолжил:

— Так вот, едва чертов гуляка Тюдор увидел смазливую кралю, как тут же сменил курс. Подваливает он эдак с подветренной стороны и заявляет, что желает, мол, взять девицу на абордаж, и по праву победителя насладиться ее прелестями. Так, якобы поступали все его предки-пираты, ну и он не видит повода отступать от устоев.

Слушатели, переглядываясь, одобрительно загомонили. Такого рода традиции — и есть то, что делает британское общество монолитным, не дозволяя привносить в него грязные итальянские шалости с мальчиками и животными, да развратные германские штучки с кляпами и плетьми. И, кстати, давно пора бы дать отлуп французам с их глубокими поцелуями, чрезмерно юркими языками и шустрыми ручонками!

На этом месте завязалась оживленная дискуссия, потому что часть собравшихся решительно потребовала оставить в покое француженок, находя за последними многие несомненные достоинства. Наконец спорщики пришли к консенсусу и потребовали продолжения истории. Консенсус же, если кому интересно, заключался в следующем: француженки, немки и итальянки вольны вести себя с бравыми моряками как вздумается, но честным англичанкам место в церкви или у кухонной плиты!

Как и прочие, я слушал с интересом, да и кого из мужчин не заинтриговала бы поднятая тема? Всякий из нас в свое время чудил еще и почище неведомого мне Тюдора, а потому подобные рассказы всегда выслушиваем с немалым удовольствием.

Откашлявшись, коренастый продолжил:

— И как воспитанный кавалер, решил наш чертов уэльсец выполнить придворный пируэт, эдак галантно поклониться, знаете ли. Да только ноги у него запутались, и новоявленный придворный рухнул прямо на красотку. А та, не ожидая настолько стремительной атаки, тоже упала, и оказались они на ковре в позиции препикантнейшей. Тюдор, стало быть, сверху, ну а дамочка, как ей и положено, снизу.

Народ снова заржал, и тут моряк, привстав, раскинул руки. Оглушительно громыхнул на всю таверну:

— Да погодите же, сейчас будет самое интересное!

Он завладел всеобщим вниманием, отдельные разговоры давно прекратились, и слушали только его. Сейчас же люди и вовсе замерли, и в таверне воцарилась мертвая тишина. По-моему даже огонь в очаге притих, а поджариваемый поросенок навострил уши, едва не хрюкая от нетерпения. Обведя всех заговорщическим взглядом шкипер не торопясь продолжил:

— Так вот, встает не спеша наш Тюдор с красотки, поднимает упавшую, галантно охлопывая по круглому заду, мол, туда пушинка с ковра пристала. Говорит, что пробный абордаж прошел успешно, "и, кстати, разрешите представиться, я — сэр Оуэн Тюдор, дворянин из Уэльса". А та и заявляет, что после этаких абордажей он, как честный человек, просто обязан на ней жениться. И добавляет эдак небрежно: "Разрешите представиться, я — Екатерина Валуа, королева-мать!"

Грохнуло так, что в конюшне испуганно заржали лошади, а птицы в радиусе ста ярдов взвились с деревьев, всполошено хлопая крыльями. Люди рыдали от восторга, катались по полу, и все никак не могли перестать смеяться, хотя лица у некоторых угрожающе покраснели. А кто-то, захлебываясь смехом, все кричал упорно:

— А вот я… а я… тоже историю знаю… про чертова… гы-гы-гы… нашего Тюдора!

Плачущие от смеха люди слабо отпихивали очередного рассказчика. Отсмеявшись, я вытер слезы и одобрительно кивнул. Не перевелись еще в земле британской удальцы! И тут, словно специально выгадав момент, в дверях "Рога изобилия" возник Мануэль. Внимательно огляделся, и, поймав мой взгляд, коротко кивнул.

На улице стемнело, кое-где хозяева питейных заведений зажгли перед входом факелы, заманивая посетителей. Было, впрочем, изрядное количество мест, не оснащенных осветительными устройствами, а между тем в те двери люди ныряли едва ли не чаще, чем в освещенные. Приглядываясь и прислушиваясь я осторожно шел за Стефаном и Мануэлем, вокруг нас бурлила непонятная портовая жизнь.

Старательно пряча лица вполголоса беседовали какие-то темные личности, то ли контрабандисты, то ли незаконные ловцы рыбы. Из темноты доносились звуки шумной возни, кого-то там не то резали, не то душили. Горланили пьяные компании. Кто-то пробовал плясать непослушными ногами, отчего все коленца выходили черт знает как, вызывая взрывы дружного гогота. Неподалеку назревала большая драка, там хватались за грудки, и широкоплечие ребята спешили на подмогу, размахивая здоровенными дрынами.

Споро разгружались причалившие в темноте лодки, сновали туда-сюда к едва виднеющимся кораблям. Подле фургона, куда пихали сгруженный с лодок товар, прохаживались до того здоровенные амбалы, что даже вусмерть пьяные обходили их по широкой дуге, не пытаясь задираться. Мануэль же при виде сих геркулесов недоверчиво протер глаза и восхищенно ругнулся, помянув врага рода человеческого самыми емкими эпитетами. Словом, ночная жизнь кипела, и каждый был при деле. Но стоило нам выбраться за пределы порта, как царящее вокруг веселье как ножом обрезало.

Тихи были переулки Лондона, грязни и вонючи. Идти получалось только по самому центру улицы, у стен домов громоздились гниющие кучи отбросов, не всегда различимые в холодном свете умирающей луны. По мусору тихо шмыгали бродячие собаки, угрожающе рыча друг на друга. То ли крыс они искали, то ли кости. И редко-редко доносился до нас цокот копыт. Всякий раз Стефан предупреждающе шипел:

— Тихо, патруль!

Высокие лощеные жеребцы медленно переставляли ноги, стражи негромко переговаривались, внимательно поглядывая по сторонам. Помимо копий и боевых топоров вооружены были воины арбалетами, а под плащами носили кольчуги. Стефан, не желая вдаваться в объяснения, какого черта мы бродим по ночам, бесшумно исчезал в одном из маленьких переулков.

Мы с Мануэлем беспрекословно повторяли его действия, стараясь лишь не слишком сильно пачкать одежду. Сидели тихо, больно уж нехорошая слава шла о лондонской страже. Мэр столицы настоятельно требовал результатов, и потому только треть схваченных на месте преступления доживала до быстрого следствия и негуманного суда.

Но круг света от факелов, пылающих в руках всадников, вскоре пропадал где-то за поворотом, и на улицу вновь опускалась ночь. Стефан с Мануэлем, хоть и оглядывались поминутно, все же вели себя спокойно, не дергаясь по пустякам, я же, напротив, постоянно ощущал меж лопаток чей-то внимательный взгляд. Но, как не оглядывался, никого не видел в густых тенях. Там, руку протяни, мог притаиться целый взвод.

Мы двигались по Лондону сложным, ломаным маршрутом. Время от времени Стефан направлялся к очередному дому, иной раз то была убогая лачуга, а иногда чуть ли не дворец. До моих ушей доносился тихий стук, всякий раз с новым ритмом, после чего его силуэт словно втягивался внутрь, мы же с Мануэлем оставались ждать на противоположной стороне улицы. Из очередного дома Стефан вышел явно повеселевшим. Поймал вопросительный взгляд Мануэля и энергично кивнул, меня же хлопнул по плечу.

— Осталось самое трудное, — оптимистически говорит Стефан. — Если получится передать последнее послание, мы, считай, победили!

— Дойдем, — уверенно бросает Мануэль.

Я поджимаю губы, рука, действуя сама по себе, стискивает рукоять меча. Ох как не нравится мне неотрывный взгляд, что сверлит и сверлит спину. Там скоро дыра появится, а вот поди ж ты, никого сзади нет, как я не оборачиваюсь. А ведь ночное зрение у меня не хуже чем дневное. Цвета я, разумеется, не различаю, да и какие там ночью цвета, но вот предметы вижу прекрасно. И копошащихся в мусоре крыс, и качающиеся ветви деревьев, а вон, глазам не верю, сова пролетела. Откуда ты здесь взялась, хищница лесная, улетай скорее, тебя же днем воронье в клочья раздерет!

Проводив птицу взглядом, я резко поворачиваю голову, но улица все так же пуста. То ли нервы у меня разыгрались, то ли за нами следят настоящие профи. Мы вновь куда-то долго идем, то и дело петляя по узким, двоим не разойтись, переулкам. Откуда не возьмись возникают широкие проспекты, вымощенные булыжником, они многократно усиливают звук любых шагов, а потому мы перебегаем их на носочках… После очередного поворота я решаюсь.

— Идите вперед не останавливаясь, — шепчу я Стефану, ухватив его за рукав, — а я гляну, не идут ли следом. Что-то на душе тревожно, будто кто примеривается нож в спину загнать.

Пристально глянув на меня, Стефан кивает. Впереди маячит очередной монумент, их в Лондоне, похоже, специально ставят, чтобы собакам было чем заняться. Миновав памятник я делаю шаг влево, так, чтобы идущий сзади не видел меня, и одним прыжком взбираюсь на пьедестал. Прижимаюсь к неясной фигуре так плотно, что домкратом не расцепить. Ну вот и славно, пусть я могу видеть только то, что творится впереди, зато и сзади меня не разглядеть, хоть все глаза сломай. Спины моих спутников удаляются, еще несколько шагов, и Стефан с Мануэлем вовсе исчезают из виду.

Я жду, изо всех сил напрягая слух, но ничего не происходит. Еле слышно пищат крысы, продолжая обычную ночную возню. Где-то мерно капает вода, тихо скрипит, проседая, стоящий по правую руку дом. Судя по скорбному виду фасада, где большая часть окон заложена кирпичом, возведено сие строение во времена Эдуарда III, а то и его папаши, незабвенного мужа "французской волчицы". А замурованы окна, я полагаю, вследствие печальной памяти нового указа о налоге на роскошь, коим ныне считается любое здание, чей фасад украшает количество окон, превышающее восемь. Ну и правильно, так их, хотят видеть солнечный свет — пусть открывают мошну, да пошире!

Я до рези вглядываюсь перед собой, но улица пуста, на границе видимости ее неспешно пересекает кошка. Движется обычным аллюром, низко наклонив голову. Итак — никого. Похоже, мне и в самом деле пора лечить нервы. Окрестности озаряются унылым светом, это вынырнула из-за туч умирающая луна. Я кидаю быстрый взгляд на небесную странницу, а когда опускаю глаза, мимо меня, с обоих сторон огибая памятник, неслышным шагом движутся какие-то люди. Трое справа, и двое слева, итого — пятеро.

На них прекрасно скрадывающие очертания широкие черные плащи с капюшонами, или что-то вроде. И на ногах одеты вовсе не башмаки с деревянными подошвами, и не сапоги с металлическими подковками на носке и каблуке, в каких щеголяют обычно добрые лондонцы. По булыжной мостовой пятерка идет совершенно бесшумно, и я как-то сразу понимаю, что это за нами. Больно хорошо они идут, мягко и в то же время уверенно. Упруго. Прошедшие мимо меня высокие широкоплечие мужчины движутся с грацией хищников, и оттого мне ужасно не хочется с ними связываться.

Я ожидал увидеть одного, много — двух соглядатаев, эти же не просто следят, куда мы направляемся, да с кем будем общаться. На поясах у пятерки в черных плащах висят мечи, а не какие-то там воровские дубины с мясницкими ножами. Похоже, эти люди состоят на государевой службе, очень уж уверенно идут. По-хозяйски.

А отсюда вывод совсем простой. Если государство о нас знает, но послало не стражников, а этих вот хватких ребят, то верно, кое-кто не желает огласки. Суд — это всегда такая морока, что порой власть предержащие желали бы обойтись без утомительных подробностей и ненужных разоблачений. Сложно ли прирезать тишком пару-тройку смутьянов, да прикопать где-нибудь на природе, под деревцами? Нет, отвечаю я себе.

А отсюда следующий вопрос: мне-то что делать? Поступить по умному значит подождать пару минут, и тихо исчезнуть, раствориться в ночном городе. Благо в кошельке на поясе звенит немного серебра, так что не пропаду. Ну а потом — в таинственный замок Барнстапл, где мне надо добыть доказательства измены нового фаворита короля. Это первый вариант.

Существует и второй: ввязаться в драку за малоизвестных мне людей, что борются и вовсе за неведомое дело. Правое, неправое — черт его знает. Ответ лежит на поверхности, а потому на мгновение я замираю, давая убийцам время уйти. Но тут же, словно черт под руку толкнул, кляня в душе все на свете, а в первую очередь себя, болвана, я мягко спрыгиваю вниз.

Тихо идут те пятеро, но все внимание обращают вперед, где совсем рядом за пеленой тумана движется ничего не подозревающая цель. Настигнув последнего, я зажимаю его рот рукой, тяжелое лезвие кинжала, заточенное до бритвенной остроты, с легкостью рассекает горло. Я привычно удерживаю бьющееся в агонии тело, и тут, как гром с ясного неба, раздается оглушительный звон. Это прыгает по булыжной мостовой, и все никак не угомонится выпущенный из руки убитого меч. Да когда же он успел его выхватить? Четверо теней замирают на месте. Отпустив труп, и уже не заботясь о скрытности, я с громким криком прыгаю к ближайшему, занося над головой дубинку.

Кричу не для того чтобы запугать, с опытным противником такой фокус не пройдет, просто мне хочется привлечь внимание Стефана с Мануэлем. Грустно одному драться с четверыми, нутром чую, долго мне не продержаться. Противник выхватывает меч, зачерненное лезвие клинка не отбрасывает отблесков, и я обрушиваю тяжелую дубинку вниз, стараясь перебить ему руку. Что-то громко хрустит, и враг вскрикивает от боли, а выбитый клинок отлетает в сторону. И вместо одного противника, нянчащего сломанную руку, на меня бросаются сразу трое.

Запустив в одного из них дубинкой, я прыгаю назад, к мечу убитого мною воина, и в перекате ухитряюсь цапнуть рукоять. Ах, как славно, что в свое время мне преподали немало уроков боя на мечах. И как плохо, что у меня было так мало практики! Эффект неожиданности утрачен, и я отступаю шаг за шагом, понимая вполне отчетливо, что еще десяток шагов, и я или споткнусь и упаду, или меня прижмут спиной к стене дома, откуда и отступать будет некуда. Да где же эти чертовы Стефан с Мануэлем?

И они появляются, но совсем не оттуда, где я их ожидал. Они выныривают из какого-то переулка справа, в десяти шагах от меня, и с ходу включаются в бой. Кто хоть раз дрался по- настоящему, когда на кону стоит собственная жизнь, тот знает, как скоротечен бой. Когда я останавливаюсь, сердце колотит как сумасшедшее, в жилах бурлит адреналин, в грудь с сипом вбирается воздух.

Дрожат руки, вражеская кровь залила не только лезвие меча, но и рукоять, в ночной темноте она кажется черной, как деготь, и пахнет смертью. Помедлив, я наклоняюсь и вытираю лезвие клинка о плащ убитого противника. Стефан, склонившийся над одним из неподвижных тел, выпрямляется. Я толком не вижу его лица, голос спутника ровен:

— Мертв.

— Ну и славно, — отзываюсь я. И только тут замечаю, что кроме нас двоих в живых не осталось никого.

— А где Мануэль? — начинаю было я, и наконец до меня доходит, о ком идет речь, и что произошло.

— Пора идти, — говорит Стефан.

В доме напротив загораются огни, из распахнутого окна вывешивается человек в исподнем, морда со сна мятая, как тряпка. Проснувшийся щурит глазки, пытаясь разглядеть, что за непотребство происходит прямо под носом у честного англичанина.

— Да пошли же! — в голосе Стефана нетерпение.

— Бросим его тут? — спрашиваю я.

— Да.

Сверху громко, на всю улицу начинает голосить давешний тип в исподнем, призывая городскую стражу, и я вслед за Стефаном ныряю в узкий переулок, скорее даже щель, между домами.

— Быстрее, — командует Стефан. — Еще быстрее.

Останавливаемся мы, когда между нами и местом смертоубийства оказывается по меньшей мере полмили. Тяжело дыша я прислоняюсь к стене какого-то дома. Лицо Стефана осунулось, глаза горят яростным огнем.

Вот- вот рассветет. Хлопают, открываясь, створки окон. По улицам бредут полусонные люди. Идут, зевая, тащат тележки и мешки, упирающихся коз и домашнюю птицу. Откуда-то назойливо тянет свежевыпеченным хлебом, да так ароматно, что у меня текут слюни. Похоже, что в последнее время я слегка поотвык от приключений. Отвык, с грустью говорю я себе, а надо бы привыкать.

Не одно горло придется перерезать, ни один десяток человек уложить под дерновое одеяльце, прежде чем все закончится. Уж такие это люди, что добром они мою любимую не отдадут. Вот и выходит, что либо мне отступиться, а Жанне так и сидеть в неведомой тюрьме, либо всех их искоренить под основание. Да так, чтобы и думать о девушке позабыли.

Со мною что-то происходит, я словно разделился на двух людей. Один стоят прислонясь к стене какого-то дома в Лондоне, а другой со стороны наблюдает за происходящим. И я сам, и те, что бредут вокруг, давным-давно мертвы для наблюдателя, и разглядывает он нас без особого интереса, с некоторым удивлением и брезгливостью. Я мотаю головой, и ощущение раздвоенности проходит. Это наваждение, говорю я себе, просто устал как собака, вымотался.

— Ишь, набрались с утра пораньше, — ворчит немолодая женщина, окинув нас со Стефаном неприязненным взглядом.

Пальцы ее так крепко стискивают рукоять клюки, словно почтенная дама собралась отходить нас по бокам.

— Это мы с вечера еще не ложились, — брякаю я.

Вид у нас тот еще, ума не приложу, когда мы успели изваляться в грязи. Верно, пока прятались от стражи. Заморозив меня взглядом женщина плюет себе под ноги и поспешает дальше, мерно переставляя посох.

— Вот что, — говорит Стефан. Голос у него холоден как лед, да и смотрит он мимо меня. — Держи.

Я сжимаю ладонь, в ней — увесистый кошель.

— Подождешь меня вон в том трактире, — машет куда-то влево Стефан. — Если не вернусь к полудню, значит вообще не вернусь. Место там спокойное, главное сам ни с кем ни задирайся. Тебя охотники не знают, а значит и искать не будут. Ну, не поминай лихом!

Стефан разворачивается, чтобы уйти. Нам обоим понятно, что не вернется он ни к полудню, ни через месяц. Свое спасение и проезд через пролив я отработал сполна, и могу заняться собственными проблемами. Так-то оно так, и все же глядя в его удаляющуюся спину я ощущаю, что недоволен собой. Словно это не Стефан меня отпустил, а я сам бросаю его одного на поле боя.

— Да что же ты за дурак такой! — язвительно замечает внутренний голос, но я уже принял решение.

Сделав усилие, точно сдвигаю с места телегу, груженую бочками с вином, я отрываюсь от стены и иду вслед за Стефаном. Прячься от жизни или не прячься, все равно безглазая с косой до тебя доберется. Так стоит ли трусить и подличать, раз конец у всех один?

Глава 3 август 1432 года, Англия, графство Девоншир: тварь ли я дрожащая

Стефан кидает на меня косой взгляд, не обращая на него внимания я невозмутимо вышагиваю рядом, плечом распихивая сонных лондонцев. Те что-то ворчат в спину, кое-кто даже грозит кулаком, но в драку не лезут.

— Чего тебе? — не выдерживает Стефан.

— Раз уж рискую жизнью, то имею право знать, что происходит, — веско заявляю я.

— Тебя никто и не просит, — фыркает Стефан, на лице которого медленно проступает улыбка.

— Сам знаешь, любопытство кошку сгубило, — парирую я. — Так что предлагаю все как следует обсудить за кружкой доброго эля.

Так мы и поступаем. И пока мы не торопясь осушаем кружку за кружкой, я внимательно слушаю Стефана. Тот рассказывает нехотя, скупо, тщательно избегая конкретных имен и деталей, но из слов его вырисовывается крайне любопытная картина. Похоже, часть английского дворянства, в том числе и высшего, устала от войны с Французским королевством. Недовольных поддерживает и главы цехов — меховщики, ткачи, ювелиры. Цеховые объединения рудознатцев колеблются. Производство оружия растет, а вместе с ним и спрос на металл, но не больше ли товаров будут продавать, если наступит мир? Впрочем, эти всегда держатся наособицу.

Как с древности повелось, что колдун да кузнец знают и умеют больше других, так и продолжается. Ученый да рудознатец по-прежнему при деле и востребованы. Земля в Британии болотистая, урожай три раза в год не снимаешь, зато железной руды — хоть завались. Месторождения серебра и золота еще в прошлом веке выбрали дочиста, зато прочих руд — предостаточно. Добытчики железа и свинца, купив у местных властей лицензию, селятся прямо у залежей руды целыми отрядами, с учениками и семьями. По соседству мигом вырастают поселения кузнецов. Там и купцы подтягиваются, ставят лавки да склады.

Местные власти туда и не суются, по древнему обычаю дела рудознатцев разбирает собственный суд. Сами казнят, сам милуют, не вынося сора из избы. И наказания у них самые разные, нам подобных и не измыслить. Могут повесить, а могут заставить таскать за собой инструмент: и в таверну, и в отхожее место, и в церковь на воскресную проповедь. Будешь упрямиться, да качать права — выгонят из цеха, а это как клеймо посреди морды на всю жизнь.

Вроде велика Британия, а никуда тебя больше не примут, даже в землекопы. Иди на все четыре стороны, куда глаза глядят, да только законы больно суровы, бродяг тут принято вешать. За шею, и до самой смерти. Словом, суровые рудознатцы люди, твердые, как и металл с которым работают. И выгоду свою крепко понимают. Но присоединятся и они к заговорщикам, куда им деваться?

Тут ведь еще одна тонкость имеется. Английское королевство — оно сильно от других европейских стран отличается. Всюду горожане — первые союзники короля, вместе с сюзереном борются против баронского произвола. В Британии же королевская власть сильна как нигде, а потому и бароны и горожане держатся вместе, и местное духовенство их поддерживает, вот почему им и договориться между собой проще.

— В общем-то это даже и не заговор еще, просто разные люди общаются, ищут точки соприкосновения, — продолжает Стефан.

— Торгуются, как власть будут делить, — договариваю я про себя невысказанное.

— В подобном деле без надежного курьера — никуда, — заканчивает Стефан. — А мы с Мануэлем считались одними из лучших. Теперь вот я один.

Он машет трактирному слуге, тот спешит к нам с полными кружками.

— Мяса принеси, — кидаю я. — Свинины, да посочнее, а то знаю я вас, каналий! Вместо годовалого поросенка так и норовите кабанятину всучить. Рыбы побольше тащи, и не какую-нибудь там селедку, а угрей. И не забудь колбас да сыра!

И, пока мы ожидаем заказанный завтрак, негромко говорю Стефану:

— Есть тут у меня одна мыслишка. Куда, ты говоришь, осталось доставить письмо?

Итак, задача звучала достаточно просто. Дом достопочтимого Вильяма Хонсорда, богатого купца и главы купеческого цеха, находился под неусыпным наблюдением. Проведали недобрые люди, что должен явиться к нему некий человек, роста высокого, опытный в обращении с мечом. Либо юркий черноволосый молодец, от которого так и жди, что кинжалом полоснет. И стерегли тех злодеев неусыпно, вряд ли уже знали, что Стефан остался один.

А потому, когда я, важно оглядевшись, принялся громко колотить в дверь, толпящиеся неподалеку дюжие молодцы не обратили на меня никакого внимания. А что им было на меня смотреть, что они, стражников никогда не видели? Бляха на моей груди на груди была надраена до блеска, и светилась будто бы сама по себе. Короткий меч на поясе покачивался в такт движениям, плащ на плечах сидел как влитой.

Хорошо все-таки, что в этом веке умеют ценить вещи. Самую изношенную никогда не выбросят в мусорную кучу, а отнесут старьевщику. Вы не поверите, но у этих проходимцев такие склады одежды, что полк одеть можно, и еще останется. Уж не знаю, что там ему наплел Стефан, но пока я одевался стражником, этот властелин потрепанных вещей то и дело заговорщически нам подмигивал. А напоследок сказал прямо, что все «найденные» вещи лучше нести прямо к нему, поскольку Кривоногий Джонни и Вэл Одноглазый — те еще проходимцы, и настоящей цены не дадут, хоть ты их режь.

В тот самый момент когда я понял, что дверь никогда не откроют, она распахнулась. Один из болтавшихся возле дома молодчиков подошел поближе, рука его словно невзначай нырнула под плащ.

— Дом Вильяма Хонсорда, купца? — рявкнул я так, что открывший дверь молодчик подпрыгнул на месте.

— Главы купеческого цеха! — поправил слуга, одарив меня высокомерным взглядом.

— Арчибальд Меллоу, стражник магистрата, — представился я. — Где твой господин?

— А что вам надо?

— Жалоба поступила, и его вызывают в магистрат, — уверенно бросил я, обдав слугу презрением. Мол, у тебя, холуя, жизнь может и поспокойнее да посытнее, зато я — при власти. А потому прочь с дороги, а то затопчу!

Похоже, тот прекрасно разбирался в языке взглядов, а потому, поскучнев, пригласил войти. Я с облегчением ощутил, как истыкавшие всю спину взгляды обращаются на нечто другое. Дверь за моей спиной захлопнулась, звучно лязгнул засов, и я незаметно выдохнул. Все вышло так, как я и предполагал: никто не ожидает от городского стражника, что тот будет разносить почту заговорщикам.

Не прошло и часа, как мы встретились. Я коротко кивнул, и Стефан расплылся в улыбке. Доставленный мною ответ от достопочтимого В. Хонсорда он быстро просмотрел и тут же сжег, и сразу же начал меня торопить. Задерживаться в городе, в котором нас искали, и в самом деле было ни к чему. Я быстро переоделся, а вещи стражника запихнул в большой мешок, чтобы незаметно «обронить» по дороге. Готов об заклад биться, на лондонской мостовой потерянная вещь не пролежит и минуты. Такие уж патриархальные нравы царят в Британии, что здесь из-под тебя лошадь со сбруей уведут, если зазеваешься.

Мы успели выбраться из Лондона как раз перед закрытием ворот. Стефан, стараясь делать это незаметно, то и дело бросал на меня оценивающие взгляды. Остановив жеребца в полумиле от городских ворот он спросил:

— И куда ты теперь поедешь, если не секрет?

Я бросил внимательный взгляд на засыпающий Лондон. Отсюда с холма столица видна как на ладони. Большой город, сильный торговлей, славный своими людьми. Богатый город. В общем-то, он мне даже понравился. Жаль, что мы воюем.

Мой жеребец переступил с ноги на ногу и тяжело вздохнул. Похоже, он был бы не прочь вернуться в стойло. Под ложечкой противно засосало, и я вспомнил, что так и не успел пообедать. Я огляделся, вокруг, насколько глаз хватало, не было видно ни единой живой души. На темнеющем небе зажглись первые звезды, поднялся прохладный ветер. Пора было искать ночлег, не стоять же всю ночь на месте, предаваясь праздным размышлениям о том, как все было бы здорово, коли не война. Стефан терпеливо ждал ответа, и я пожал плечами.

— Похоже, ты хочешь предложить мне работу? — спросил я прямо.

— Есть такое дело, — признался Стефан. — С момента прошлой нашей встречи ты сильно изменился. Скажу честно, кое в чем ты даже мне не уступаешь.

Я равнодушно пожал плечами. Третий орден францисканцев не пожалел ни времени, ни золота на мое обучение, и если Стефан думал мне польстить, то ошибся, я и сам знаю, что способен на многое. Но и уехать просто так я не мог. Пусть меня и не интересовало то, что мог предложить мой спутник, было жизненно важным прояснить некоторые моменты. Если Стефан опасался, что в дальнейшем я вольно или невольно смогу его выдать, я должен был его успокоить. Врагов у меня и без того хватало, и в новых я не нуждался.

— Пора открыть карты, — сказал я. — На кого ты работаешь?

— На короля, — ответил он просто.

— На Генриха? — уточнил я.

Стефан кивнул.

— На этого мальчишку? Брось, ему всего десять лет, — отмахнулся я.

— Одиннадцать.

— Пусть так. Но ведь за пацаном не стоит никого, кроме… Ну конечно же, — сощурился я. — Королева-мать, Екатерина Валуа!

Стефан опять кивнул.

— Так-так, — проговорил я. — Выходит, королева ищет, на кого может опереться в борьбе против мужниной родни? Ну поднимет она Лондон, а что дальше? И светская и духовная власть целиком в руках Ланкастеров, они с легкостью раздавят бунтовщиков!

— Ты даже представить себе не можешь, сколько знатных людей по всей Британии желает оказать королеве помощь!

— А чего желает орден Золотых Розенкрейцеров? — с простодушным видом поинтересовался я.

— А тебе многое известно, — помолчав, признал Стефан. — Любопытно, откуда?

— Столкнулся с ними как-то раз, — пожал я плечами. — И рыцари Розы и креста кое-что мне задолжали.

— Знаешь, где их найти?

— Есть такое место, Барнстапл, может слышал? — ответил я.

— Слышал. И скажу больше, именно туда я и хотел предложить тебе направиться.

— Зачем?

— Сэр Оуэн Мередит Тюдор, чьим доверенным лицом я являюсь — близкий друг ее величества королевы-матери. И он желает иметь как можно более полную информацию о том, что происходит в Барнстапле.

Я машинально кивнул, а затем замер, пытаясь переварить услышанное.

— Погоди, — сказал я ошеломленно. — Это что же, тот самый чертов Тюдор, о котором плетут небылицы по обе стороны Ла-Манша?

— Тот самый, — расплылся в улыбке Стефан, — и добрую половину историй он распускает о себе сам. Обещаю, если будем работать вместе, ты непременно с ним познакомишься.

— Но как сама королева-мать относится к розенкрейцерам? — спросил я напрямик.

Есть такие вопросы, что требуют немедленного прояснения, откладывать их ни в коем случае нельзя, смертью чревато.

— Не по душе они ей, — прямо заявил Стефан, — категорически не нравятся.

— Тогда по рукам, — кивнул я, ощущая странное облегчение. Всемером и батьку бить легче, а вдвоем уж всяко будет проще проникнуть в таинственную область, куда, как я слышал, пускают далеко не всякого.

Пока мы говорили, совсем стемнело. К счастью, долго искать ночлега нам не пришлось, всего в полумиле от холма обнаружился постоялый двор "Три карасенка". На вывеске некто вроде камбалы слился в чем-то вроде поцелуя с существом, как две капли воды похожим на лангуста. Обнаружив сие непотребство я только вздохнул, а затем философски пожал плечами.

Весь первый этаж трехэтажного здания занимал трактир. Чуть ли не впервые в Англии я увидел чистое заведение общепита, зрелище это почти парализовало меня. Столешницы, выскобленные до белизны. Выметенный земляной пол, свежепобеленные стены, щедро украшенные вышитыми ковриками — есть отчего прийти в изумление! И еда не подкачала: все свежее, горячее, а на вкус — просто язык проглотишь. Что ж, я всегда готов признать, когда неправ: и в Британии не все так плохо.

Словом, в "Трех карасятах" мне понравилось. Кормили там вкусно, и для каждого нашлась отдельная кровать. И уже ранним утром мы, выспавшиеся и накормленные, выехали из ворот гостиницы навстречу поднимающемуся солнцу.

Путь наш лежал поначалу в Гринвич, затем по воде в славный город Плимут, ну а дальше по обстановке. В Гринвиче Стефан на пару часов исчез, оставив меня скучать в портовой таверне. Вернулся довольный, и пахло от него не конским потом, как то положено настоящему мужчине, а женскими духами. Нежный, ненавязчивый аромат напомнил мне о Жанне, и я отвернулся. Ну а когда справился с собой, Стефан сидел рядом и колотил кулаком по столу, требуя себе "пинту лучшего в этой дыре эля, да поживее!"

— Все устроено, — заявил он щурясь, словно кот на солнышке, — твою кандидатуру одобрили, так что отныне ты под нашей рукой.

— На секретной службе Ее величества, — добавил я с серьезным видом.

— Отныне будешь зваться сэром Робером де Майеле. Имя Робера де Армуаза кое у кого на слуху, и пользоваться им точно не стоит, — продолжил Стефан. — Вот грамота Геральдической палаты, описывающая твой герб. Будь любезен, выучи, чтобы не путаться. А это жалованье за полгода.

Стефан незаметно передал мне приятно тяжелый кошель, и я бережно убрал деньги и документ в потайной карман. Как говорится подальше положишь, никто не возьмет. Итак, отныне я служил двум господам одновременно: графу де Плюсси и английской королеве. Ну а на самом деле, конечно же, только себе. И задача у меня была всего одна — освободить Жанну.

До Плимута, что в графстве Девоншир мы добрались без каких либо приключений. «Констант» бодро переваливался с волны на волну, и все время дул попутный ветер. Время осенних туманов и штормов еще не наступило, и кроме пиратов опасаться нашему шкиперу было нечего. К счастью, все попавшиеся нам навстречу корабли оказались либо честными купцами, либо рыболовецкими судами. Прошедшую на горизонте французскую эскадру мы не заинтересовали, английский фрегат также оставил нас без внимания. И не успел я в полной мере насладиться качкой, как Англия вновь распахнула мне свои объятия.

Плимут, расположенный в устье реки Плим, что на полуострове Корнуолл, молодой и быстро растущий город. Ему дай бог, чтобы пара сотен лет насчитывалась. Место под него было выбрано на редкость удачно, и ныне Плимут один из крупнейших портов королевства. Не пройдет и пары веков, как вот с этих самых берегов отчалит «Мэйфлауэр», увозя отцов-основателей за море-океан. Историческое место, что и говорить.

Мы простились со шкипером, тот довольно ухмыльнулся, взвесив полученные монеты в твердой, словно из дерева ладони. Просторная гавань была битком забита судами. Несмотря на раннее утро шум на причале стоял оглушительный. Народ в порту кишмя кишел, а запахмог запросто свалить с ног непривычного человека.

Бог знает что у этих британцев тут происходило, может, они и покойников не хоронили, а сбрасывали прямо у берега, но во Франции пахло намного лучше. После чистого морского воздуха я был просто потрясен местными ароматами. Стефан же, как человек бывалый, и глазом не повел, разве что поморщился незаметно.

А сколько здесь было соблазнов! Молоденькие и не очень, трезвые и слегка навеселе, покрасивше и так себе — словом, всякому моряку по деньгам. Сколько бы не звенело у сошедшего на берег в кошельке — отдохнуть со вкусом ему помогут. Чтобы скаредные англичанки упустили шанс разжиться хотя бы на полпенса? Не бывать такому. И какие же они страшненькие, если честно!

Не обращая внимания ни на какие соблазны, пусть даже и с очень глубокими декольте, Стефан уверенно повел меня куда-то вглубь порта. Судя по тому, с какой легкостью он здесь ориентировался, в Плимуте мой спутник бывал не раз. Миновав дюжину питейных заведений он остановил свой выбор на таверне "Королевский единорог".

Пока Стефан разговаривал с хозяином, краснощеким и толстым, как то и положено всякому уважающему себя владельцу подобного заведения, я внимательно огляделся. Придраться было не к чему. На окнах висели чистые занавески, доски столов были отскоблены до белизны, земляной пол чисто выметен и засыпан свежим камышом. Из кухни же пахло просто упоительно, особенно после стряпни, какой травил нас кок.

Едва окинув взглядом выделенную нам комнату, я довольно кивнул. Две кровати, набитый соломой матрас — о чем еще мечтать путешественнику? Я примостил узел с вещами в ногах одной из кроватей и, коротко кивнув Стефану, вышел из гостиницы. О чем еще говорить, если все уже обговорено на сотню раз? Весь день я шатался по городу, собирая свежие слухи, затевал разговоры с незнакомыми людьми, не скупясь на угощение. Просто удивительно, как развязывает язык кружка-другая доброго эля.

Между делом посетил нескольких лошадиных барышников, выбрав двух жеребцов под седло и лошадь под поклажу. Покупки я наказал доставить в "Королевский единорог", сам же продолжил знакомство с Плимутом. Вечером мы со Стефаном встретились. Судя по усталому виду, и готовности, с какой мой спутник плюхнулся за стол, немедленно завладев пинтовой кружкой эля, он тоже не сидел на месте, а весь день носился как угорелый.

Из присущей мне деликатности я не стал уточнять, где его черти носили. То, что мне знать положено, он и так расскажет, а что знать нельзя — клещами не вытащишь. Но лицо у Стефана было довольное, похоже, первый день у нас удался. Едва лишь опустели тарелки, и пухленькая служанка убыла за добавкой, Стефан нетерпеливо спросил:

— Как день прошел?

— Кое-что есть, — довольно улыбнулся я. — Ты заметил, сколько в городе вооруженных людей?

Стефан неопределенно хмыкнул, затем признался:

— Я только что вернулся в город. Были тут, поблизости, кое-какие дела.

— Так вот, — продолжил я азартно, — в Плимуте весьма настойчиво вербуют наемников!

— Ну и что? — поднял брови Стефан, — обычное дело. Если ты подзабыл, мы с Францией воюем.

— Да нет, — хмыкнул я, — все происходит не как обычно. Во-первых, если бы набор шел в действующую армию, зазывали бы толпились у каждого трактира, кричали на площадях, а вернее всего — пошли бы по деревням. Это в городе народ ушлый, им воинскими подвигами голову не задуришь, а среди молодых крестьян всегда полно желающих свет поглядеть. Да и лучников, напомню, набирают не из горожан, а из свободных вилланов.

— Ну допустим, — кивнул Стефан.

— Во-вторых, деньги сулят большие, но где воевать придется не говорят, мол, за такие деньги и спрашивать должно быть стыдно. Куда скажут, туда и пойдешь.

— Так.

— В третьих, предпочитают набирать людей повоевавших, с опытом.

Я помолчал, затем добавил:

— Есть и кое-что непонятное, над чем подумать требуется. Я тут на рынке крутился, так местный цирюльник, что языком работал гораздо проворнее чем рвал щипцами зубы, рассказывал преинтересные вещи. А именно — в одном местечке срочно набирают кузнецов, шорников, бондарей и прочих работников, а главное, разумеется — цирюльников, что, ежу понятно, того бездельника волновало больше всего. Мол, деньги обещают неплохие, а работы, почитай что и нет. Кстати, там и лекари требовались.

Я улыбнулся и окинул обеденную залу внимательным взглядом. Стефан нетерпеливо дернул плечом, табурет под ним протестующее скрипнул. Он хоть и худой, но жилистый, да и кости толстые. На нем чуток мяса нарастить — и хоть в гвардию посылай.

— Ну и где же требуются все эти работники? — не выдержал Стефан.

— В замок Барнстапл, владение графа Крайхема, — торжествующе заявил я. — Там же, куда набирают воинов.

Стефан проводил внимательным взглядом служанку, что медленно проплыла мимо, мягко двигая пышными ягодицами. Коротко сказал:

— Молодец. Но ты прав, это и в самом деле необычно.

Я кивнул. Самому любопытно, что же задумали учудить розенкрейцеры. У нас в Европе везде местных мастеров навалом, и тащить их за армией вовсе незачем.

Когда мы закончили с поданной едой, и перед нами как по волшебству возникло по третьей пинте эля, Стефан проницательно заметил:

— По лицу вижу, это еще не все. Что приготовил на десерт?

Я заколебался. Не люблю делиться непроверенной информацией и все же… слух настолько любопытный, что… словом, я сдался. Раз уж мой спутник так проницателен, что читает мое лицо как книгу, пусть получает.

— Стефан, — мягко сказал я, — завербованные в Барнстапл наемники отчего-то верят, что будут участвовать в крестовом походе.

Стефан поперхнулся.

— Что? — откашлявшись переспросил он.

Я с удовольствием повторил, глядя на враз построжевшее лицо:

— Орден Золотых Розенкрейцеров планирует новый крестовый поход! И, по всему судя, не в Святую землю, а во Францию.

— И когда они только угомонятся, — фыркнул Стефан.

— Похоже, никогда, — пожал я плечами.

В самом деле, почему бы англичанам не объявить крестовый поход против Франции? Для этого им всего лишь надо заручиться согласием Папы. Прецеденты имеются, еще и столетия не прошло, как северная Франция ходила в крестовый поход против Франции южной, красиво обозвав это безобразие Альбигойскими войнами.

А Священная Империя германской нации вообще объявляет крестовые походы против гуситов один за другим. Получит по морде очередной раз, кровавые сопли размажет и вновь неугомонные тевтоны маршируют в новый поход. Немцы — они такие, напрочь упертые. Вбили отчего-то себе в голову что к востоку от них живут люди робкие и слабые, вот и ломятся туда, как на распродажу.

— Ладно, — прерывал мои мысли Стефан, — пошли.

— Куда? — вскинул я голову.

— Наниматься в войско, вот куда, — заявил Стефан. — Получим на руки договор, а без него в Барнстапл не попасть, я узнавал, да и поедем себе потихоньку. Раньше выйдем, раньше начнем.

Он широко улыбнулся. Я решительно встал, отодвинув табурет. Началось!

Как поймать мужчину? Да очень просто, тут и к гадалке ходить не надо. Ловушка стара, как мир: ты кидаешься на помощь ближнему — престарелой старушке, растерянной девушке или пожилому старичку (есть, есть у меня такой знакомец с тяжелым, словно отлитым из металла зеркалом!), а там тебя ждет засада. И тем не менее раз за разом мужчины вляпываются в тот капкан по самое небалуйся. Так уж они устроены, и ничего с этим не поделаешь.

И какого, спрашивается, рожна понесло меня в те кусты? Ну донесся оттуда полный смертной муки стон, и что с того? Раз требуется кому-то помощь, так пусть ее окажет кто-нибудь проезжающий после меня. Таких страдальцев по всей Англии многие тысячи, и всем, как ни старайся, на помощь не поспеешь.

Стефан, мудрый человек проехал мимо, даже не повернув головы. Его жеребец все так же мерно переставлял тяжелые копыта, а заунывная мелодия, которую мой спутник мурлыкал все утро, не прервалась ни на мгновение. Я же напрягся, и конь, уловив желание всадника, немедленно остановился.

— Не стоит, — устало уронил Стефан, не оборачиваясь. — Судя по всему, ничем ты ему не поможешь. Отходит, бедолага. Еще немного, и совсем отмучается, прими Господи его душу.

По прежнему не повернув головы Стефан небрежно перекрестился, и вновь затянул заунывный варварский мотив. У них в Британии все напевы варварские, а чего вы хотите от захудалой окраины Европы? Я вздохнул и похлопал жеребца по шее, тот тронулся, и в этот самый момент где-то в кустах заплакал ребенок. Плач тут же оборвался.

Я мигом натянул поводья, и с неслышным грохотом ловушка судьбы захлопнулась. Полно, да есть ли в самом деле свобода воли, о коей с таким жаром толкуют философы, или слова их и стройные логические построения — всего лишь сотрясания воздуха?

Есть у меня одна слабость, какой я стыжусь, а окружающим стараюсь не показывать. Им, сволочам, лишь подсказку дай где у тебя уязвимое место, тут же норовят вонзить туда что-нибудь острое, да там еще и провернуть. Думаю, вы уже поняли, что я ненавижу детский плач. Сразу меня трясти начинает, хочется куда-то бежать, кого-то спасать, ломать шею хищнику, и так далее.

Я проломился сквозь придорожные кусты, как ледокол «Ленин» сквозь арктические льды. В спину с досадой кричал что-то Стефан, брошенный мной жеребец недоуменно заржал, мерно шелестели зеленой листвой деревья. Через несколько шагов кусты закончились, и я обнаружил маленькую поляну. Одним взглядом я охватил всю картину: перевернутая на бок тачка, из которой высыпалось какое-то тряпье и оловянная посуда, потухший костер, покрытый седой золой и трое людей.

Молодая женщина лежала лицом вверх, и над ней мерно жужжали крупные золотистые мухи. Судя по всему она была мертва уже несколько часов. В ярде от нее, прямо на траве бился в судорогах мальчик лет двух. С другой стороны костра сидел мужчина, опираясь спиной о ствол дерева. Глаза его были закрыты, на виске часто билась синяя жилка. Я осторожно взял на руки ребенка, тот судорожно всхлипнул и замолчал. И сколько я не прижимался ухом к его груди, так и не услышал сердцебиения.

Где- то недалеко звонко журчала вода, ручей я обнаружил в паре шагов от поляны. Мужчина коротко простонал, когда я осторожно приподнял его голову. Пересохшие губы дрогнули, ловя струйку прохладной воды. Мужчина закашлялся кровью, я небрежно смахнул с лица алые капли, глаза умирающего открылись.

— Кто ты? — просипел он.

— Прохожий, — пожал я плечами.

— Жена… жена и сын…

— Мертвы.

— Все зря, — как-то криво усмехнулся он, — от судьбы не уйдешь.

Мужчина помолчал, словно собираясь с силами, а затем что-то прошептал. Я наклонился поближе, и на этот раз отчетливо разобрал:

— Беги, дурак!

Пожав плечами, я потянул ворот его куртки в стороны, больно уж плотно стянуты завязки на горле, наверняка мешают дышать. В тот же момент выглянувшее солнце осветило прогалину словно мощным прожектором, и я застыл, как вкопанный. Сердце забилось пойманной птицей, словно пытаясь убежать, улететь отсюда подальше.

На шее больного, под самым воротом я увидел огромную, чуть ли не с кулак опухоль. Вся кожа вокруг почернела словно уголь, венчала опухоль гноящаяся язва. Судорожно сглотнув, я бросился обратно на дорогу. Торопясь и ломая ногти, вырвал из седельной сумки флягу с бренди и щедро, не жалея, плеснул себе в лицо. Тут же начал тереть кожу лица, не обращая внимания на резь в глазах.

— Что случилось? — крикнул Стефан.

Я не отвечал. Руки у меня тряслись, ноги подгибались, и я молился в душе всем богам, кто слышат, чтобы пронесло. Должны же они хоть раз вмешаться в мою жизнь, не так уж и часто я молю их о помощи!

— Да что с тобой? — так рассержено рявкнул Стефан, что из кустов панически маша крыльями, вспорхнула какая-то птаха. Насторожась, он двинул жеребца ко мне, правая рука упала на рукоять меча.

— Стой где стоишь, — поспешно крикнул я. И, собравшись с духом, признав наконец очевидное, протолкнул сквозь помертвевшие губы:

— Дальше пойдешь без меня. Мой путь, похоже, окончен.

— Солнце голову напекло? — вкрадчиво спросил Стефан, незаметно горяча коня. Решил, похоже, что из кустов меня держат под прицелом арбалета, вот и несу всякую чушь.

— Там на поляне, — с трудом выговорил я, — люди, погибшие от чумы.

— Ты подходил к ним?

— Да. Я трогал их и их вещи, а один кашлянул кровью прямо мне в лицо.

Стефан молчал, как-то сразу осунувшись, губы его плотно сжались. Через мгновение я продолжил:

— Вот видишь, и на старуху бывает проруха. Ты был прав, когда советовал не лезть в эти кусты.

— Может все еще обойдется? — неуверенно проговорил Стефан.

— Не исключено, — легко согласился я. — Если я прямо сейчас перережу себе горло, хоть мучиться не буду.

С минуту мы молча глядели друг другу в глаза, затем он развернул коня и медленно потрусил дальше. Я глядел ему вслед, пока Стефан не скрылся за поворотом, затем завел своего жеребца на поляну. Тот, чуя неладное, косил блестящим глазом и пробовал упираться. Я расседлал его и пустил пастись, потом разжег костер. Прохладный ветер мягко ерошил мои волосы, а я все никак не мог осознать и прочувствовать, что всей жизни мне осталось дай бог пару недель. Все, что я смогу через несколько дней — это метаться в горячечном бреду и громко кричать от боли.

Вот уж не думал, не гадал, что столкнусь с Черной Смертью! Что же мне про нее известно? Болезнь эта докатилась до Европы из таинственных глубин Азии. Сотню лет назад эта зараза выкосила почти все население континента, после чего Папа Римский вынужденно разрешил католикам многоженство. Устрашился, как поговаривают, вымиранию христианских государств.

И до сих пор в Европе откуда не возьмись появляется бубонная чума, безжалостно пожирая целые города. Орден госпитальеров, выдвинувшийся на борьбе с Черной Смертью, и поныне уважаем во всех государствах за проявляемые монахами безрассудные храбрость и человеколюбие, временами граничащие с безумием. Не каждый, согласитесь, добровольно готов совать голову в пасть льву.

Русская рулетка, говорите вы? Пустая забава пресыщенных бездельников! Помогающие больным чумой — все равно что солдаты, всякий день идущие в полный рост на вражеские окопы, откуда палят по ним пулеметы, падают снаряды, разбрасывая сотнями осколков, а под ногами рвутся мины, в клочья рассекая тела.

— Так, это все не то! Ну же, соберись! — прикрикнул я на себя. — Вспомни, все, что ты знаешь о чуме! Как протекает Черная Смерть?

Я обхватил голову ладонями, стараясь сосредоточиться. Зараженный человек заболевает внезапно, температура ни с того ни с сего поднимается до 39–40 градусов. Появляется сильная головная боль, головокружение, часто тошнота и рвота. Больных беспокоит бессонница, появляются галлюцинации.

Далее возможны варианты. Если это кожно-бубонной форма, тело человека покрывается бубонами, это воспаляются лимфатические узлы, раздуваются до размеров кулака взрослого мужчины, кожа вокруг чернеет, затем они прорываются гнойными язвами, причиняя мучительную боль.

При поражении легких наблюдается чумная пневмония, это когда человек, задыхаясь и теряя сознание, то и дело харкает кровью пополам с гноем. Словно отвечая моим мыслям, лежащий за спиной мужчина мучительно закашлялся, затем тонко, жалобно застонал, по прежнему не приходя в себя. Я невольно передернул плечами, затем, озлясь на себя, со всего размаха треснул кулаком по стоящему рядом дереву. Осмотрел осадненые костяшки пальцев и коротко улыбнулся: помогло.

Поехали дальше. И на десерт у нас — септическая форма чумы. Тут плюс ко всему вышеизложенному поражаются внутренние органы, что сопровождается обильным поносом, с примесью крови и слизи в кале.

Я посмотрел на умирающего безразличным взглядом. Черные пятна на теле, гниющие язвы вокруг шеи. Это совершенно точно чума. Откуда она взялась на мою голову? Ведь не было ни извещений об эпидемии, ни карантинов! Верно, схватив семью в охапку мужчина сразу же подался в бега из своей деревни, на мое несчастье не успев тихо скончаться в кустиках.

Итак, с диагнозом мне все ясно. А что насчет лечения? И с этим проблем нет, мне всего-то и нужно, что антибиотики, гормоны да капельницы. В средневековой Англии этого добра навалом.

На минуту мысли мои обратились к Стефану, и я пожелал ему дойти до цели, и выполнить задачу, в чем бы она на самом деле не состояла. Вряд ли он поведал мне настоящую причину, по которой был послан в Барнстапл. Я бы на его месте не спешил с откровениями до тех пор, пока не станет абсолютно необходимо. А так как правды мне никогда уже не узнать, то и не следует ломать голову над его дальнейшей судьбой.

Вопрос в другом, что такого следует мне сделать, чтобы как можно дороже продать жизнь? Я подкинул в костер дров, огонь на мгновение присел, оценивая добычу, и тут же принялся ее пожирать. Невдалеке мерно щипал траву стреноженный конь, вовсю пользуясь нечаянным выходным, рядом стонал, кончаясь, мужчина, а я все сидел не двигаясь и размышлял.

Когда- то я ненавидел британцев лютой ненавистью, небезосновательно связывая с алчностью Великобритании многие беды не только Французского королевства, но и моей Родины — России. Затем, после памятной отсидки в темнице замка Молт, я сменил точку зрения, разглядев за звериным оскалом врага обычных в общем-то людей. Таких же как я.

И едва лишь это случилось, как всякое желание выжигать Британию до горизонта, громоздя груды трупов, тут же пропало. М-да, правильно товарищ Сталин запрещал нам общаться с противником, разлагающе это действует на неокрепшую психику.

Затем мне удалось понять, что за спинами британцев маячат зловещие фигуры бывших тамплиеров, а ныне членов ордена Золотых Розенкрейцеров, поставившие целью вновь вернуть Францию под свою власть. Но после смерти Жанны и года, проведенного в каменном мешке подземной монастырской тюрьмы весь мой прежний задор куда-то подевался. Я понял, что больше меня с этой войной ничего не связывает.

Пусть французы сами разбираются с британцами, тем более что добытые мной сведения, о которых я доложил самому королю, никому, как оказалось, не нужны. И если бы не любимая, ныне я и на пушечный выстрел не подошел бы к Англии. Жанна…

Собственно, сейчас британцы являются мне противником лишь потому, что держат Жанну в плену. Любимую я спасти не успею, остается только месть. Допустим, я вернусь в Лондон и попытаюсь убить кого-то из правящей верхушки. Но что это даст? Убьешь одного — придут другие, да и чем это поможет Жанне?

Мысли сбились, перед глазами появилось прекрасное лицо с самыми зелеными в мире глазами, нежный голос произнес мое имя, и я, с трудом пробуждаясь от сладких грез, замотал головой. Нельзя, забудь! Никогда более мне не увидеть Жанны, и хватит о ней.

Поставим вопрос по другому. Истинный враг Жанны — Золотые Розенкрейцеры, чем я могу их ослабить, хоть ненадолго? Я перевел взгляд на умирающего, и широко ухмыльнулся. Тут же внутренний голос возразил:

— Стоило подумать об этом раньше, до того, как ты все разболтал Стефану!

Помедлив, я кивнул. Стефан — это проблема, да еще какая. Что бы я делал на его месте? Обязательно предупредил бы жителей всех деревень, лежащих на моем пути об угрозе вспышке Черной Смерти. Это во-первых. А во-вторых, увидь я бывшего попутчика с подобным заболеванием, как можно скорее постарался бы его убить.

Не из какого-то особого злодейства, а потому, что на кону стояла бы и моя собственная жизнь, и выполнение порученного задания. И я не думаю что Стефан поступит иначе, у него просто нет иного выхода. Так уж устроена наша жизнь, и ничего тут не поделаешь. Выходит, занести розенкрейцерам чуму у меня не получится.

В досаде я сплюнул, и вскочил на ноги. Мерно шелестели листьями деревья, что-то бормотал ручей, по синему небу плыли белоснежные облака. Все вокруг дышало покоем, как бы подсказывая мне, что беспокоиться не о чем. Все мы смертны, и раньше или позже уйдем в землю.

— Вот именно, — язвительно заметил внутренний голос, — а тебе, счастливчику, вообще несказанно повезло. Все вокруг переживают, сколько времени им еще осталось, а ты знаешь точно, что максимум через пару недель умрешь. Так что давай успокойся, и начинай думать!

Так я и поступил, и не прошло и получаса, как меня осенило. Я вспомнил о грязном методе начала двадцатого века, впервые примененном англичанами в англо-бурской войне. Вспомнил и широко ухмыльнулся. Вот чем я займусь — террором мирного населения, базы и кормовой прослойки всех этих якобы настоящих джентльменов и рыцарей в сверкающей броне!

Терроризм, как знает всякий мало-мальски образованный человек — это плохо, грязно, недостойно и вообще… не по-рыцарски это, не по-хозяйски! Ни в одной войне рыцари не трогают смердов. Пожгут, бывало, деревни, победокурят со спелыми поселянками, всласть пограбят. На то она и война, чтобы творить безобразия. Но уничтожать основу, что кормит и поит господ — это нонсенс.

Кому же, простите, нужна земля без крестьян, кто ее обрабатывать будет? С кого собирать оброк? Кто будет выращивать рожь и пшеницу, пасти коров и овец, разводить кур и гусей, прясть полотно? Из кого набирать горничных и лакеев, поваров и истопников, нянек и стряпух, в конце-то концов? И без того Британское королевство населено гораздо беднее Франции!

А потому с отравителями колодцев, поджигателями посевов и прочими грязными шалунами англичане обращаются строго: веревку на шею и на ближайшее дерево, дрыгать ногами, подманивая вездесущих ворон. А ты не рушь экономику, не подрывай мощь державы! Люди для британцев более важный ресурс, чем неприступные крепости, золотые и серебряные шахты в Америке, морские порты и налаженные торговые пути.

Какое- то время я сижу, преодолевая естественное отвращение к тому, что собираюсь сделать. Затем, решившись, встаю, и тут уж начинаю действовать без промедлений. Умирающий жалобно вскрикивает, но мне некогда его жалеть: для дела что я задумал, он подходит идеально. Закончив, я перехватываю несчастному горло, тот тихо сучит ногами, отходя.

Кровь из перерезанного горла течет черная, вязкая, мертвая даже на вид. Я безразлично отворачиваюсь. Пятнадцатому веку все же удалось меня сломать, из обычного человека двадцать первого века я опустился до уровня средневековья. Но на этом не остановился, и собираюсь с лихвой перекрыть все их достижения! Оседлав коня, я пускаюсь в обратный путь к побережью.

Жеребец останавливается прямо у коновязи, я устало сползаю вниз. Глаза привычно находят вырытый во дворе колодец. Подскочивший мальчишка ухватывает повод, конь неохотно бредет за ним, упорно поворачивая морду к колоде с водой.

Не понимает, глупый, что запалится, если не дать остынуть, и тогда его только на мясо. Я подхожу к колодцу, жестом остановив худого, как щепка светловолосого парня. Припадаю к ведру с водой, долго пью, затем с наслаждением плещу в лицо, смывая густую пыль.

Благодарно кивнув, я отпускаю парня. Трактирный слуга уходит, кренясь на один бок под тяжестью громадного ведра. Проводив его взглядом я небрежно дергаю рукой, и небольшой кусок человеческого мяса отправляется в короткий полет. Еле слышное бульканье отзывается слабым эхом, я довольно потягиваюсь и захожу на постоялый двор.

И все время, пока я ем и пью, внимательно разглядываю окружающие меня лица. Все эти люди уже мертвы, хотя и не подозревают об этом. Нет, не в философском смысле, мол, все мы когда-то умрем, а в самом что ни на есть практическом. Большинству из них осталось жить совсем недолго, ведь бубонная чума не щадит никого.

Наевшись, я расплачиваюсь. Конь встречает меня укоризненным взглядом, я равнодушно отворачиваюсь. Я тоже смертник, просто болезнь еще не успела себя проявить. Осталось недолго, еще день-другой, и у меня подскочит температура. Резко, с ознобом и мучительной головной болью. А дальше все зависит от того, какую именно форму чумы ухитрился я подхватить.

Если легочную — мне предстоят за пару дней выхаркать собственные легкие, если бубонную — проживу чуть подольше. Кожа тела почернеет, вздуются до размера кулака лимфоузлы на шее и в паху, прорвутся потоком кровянистого гноя. И все это время я буду верещать от мучительной боли, если не хватит смелости перехватить себе горло.

Я влезаю в седло, тяжело вздохнув, жеребец делает первый шаг.

— Шевелись, волчья сыть! — рычу я сквозь сомкнутые зубы.

Свистит плеть, конь протестующе ржет, но ходу прибавляет. Я едва не выпадаю из седла от усталости, но отдыхать некогда. У меня вообще ни на что не осталось времени, и вопрос теперь стоит так: сколько англичан я смогу захватить с собой. Каждый умерший от чумы британец — это несобранный урожай, не выращенные кони, не отлитые пушки, не выкованный доспех. Каждая женщина — это не рожденный воин, каждый ребенок — убитое будущее страны.

Действия властей при появлении Черной Смерти отработаны до мелочей. Тут же начинают тревожно гудеть колокола церквей и монастырей. На всех дорогах встает стража, что под угрозой смерти никого не впускает и не выпускает, и так вплоть до полного завершения эпидемии. Со времен Великой Чумы власти худо-бедно научились организовывать карантин.

Но поглядим, как повоюется Англии, когда в самом центре острова вспыхнет Черная Смерть. Это пару маленьких деревушек легко окружить тройным кордоном, запретив все и всяческие с ними контакты. Пусть-ка британцы попробуют справиться с эпидемией, что возникнет одновременно в разных областях! Даже жаль, что англичане так никогда и не узнают, кто и по какой причине ополовинил проклятый остров!

И не смотрите на меня укоризненно, при чем здесь общечеловеческие ценности? Я, дите двадцать первого века, лишь воспользовался частицей того богатого багажа знаний, что накопило окружающее меня общество. Я, что ли, выдумал спрятанные в игрушках мины-ловушки для детей? Кто создал отравляющие газы, атомную бомбу, боевые лазеры и пули со смещенным центром тяжести? А фосфорные бомбы, чьи осколки, попав вглубь тела, продолжают гореть там часами, причиняя невыносимую боль?

Но как не пытаюсь я оправдаться, проклятая совесть, черт бы ее пробрал, бубнит что-то неразборчивое о недопустимости и мерзости, а еще… Вот заладила! Смешно, ведь в мое время десятки тысяч людей во всех странах преспокойно выращивают разных микробов, и среди них такие прелестные штаммы, что могут выкосить только русских, либо арабов, одних лишь китайцев, или, к примеру, негров.

Так что мне стыдиться нечего, я, в отличие от тех умников, не собираюсь отсиживаться в комфортабельных подземных бункерах, с интересом наблюдая, как вымирают снаружи десятками миллионов. Я и сам лягу среди павших. Я — солдат-смертник, а тот, кто готов принести в жертву себя, совсем иначе глядит на чужую жизнь, гораздо проще и деловитей. Совесть продолжает что-то шептать, но я ее не слушаю. Так мало времени осталось, и так много надо успеть.

В оставшиеся три дня я проезжаю еще десяток небольших городов и крупных деревень, и наконец понимаю, что заболел. К вечеру в Портсмут, где я остановился, влетает гонец на взмыленном жеребце. Церковные колокола начинают тревожный перезвон, и люди с помертвевшими от страха лицами скрываются в домах. Все губы шепчут одно слово: чума!

Как ни крути, но Черная Смерть, уничтожившая в 1432 году треть населения Британии — моих рук дело. Оправдываться я не собираюсь, с каких это пор летчик, направляющий горящий самолет на колонну вражеской техники, либо солдат, врывающийся в пороховой погреб с пылающим факелом должны перед кем-то отчитываться? И будь у меня тогда возможность уничтожить весь остров со всем его населением, я не колебался бы ни секунды.

— Нет, Робер!

Вздрогнув, я поднимаю голову. В руке зажат обнаженный кинжал, а передо мною лежит умирающий крестьянин. Что происходит? Как я оказался на той же самой поляне? Жанна, любовь моя, глядит на меня строго и печально.

— Не делай этого!

— Все это ради тебя, ради нашей победы! — говорю я горячо. — На месте Британии я оставлю выжженную землю. Разве не того ты хотела? Вспомни, как мы рука об руку без жалости и сострадания убивали англичан!

— Женщины и дети, Робер! — вздыхает она. — Старики и священники, мастеровые и вилланы. В чем виноваты они?

— В том, что они — британцы! — заявляю я упрямо.

— Мы убивали воинов. Тех, кто с оружием в руках пришел поработить нас, — отвечает она. — И мне жаль, что ты не видишь разницы. Остановись сейчас Робер, пока не стало слишком поздно. И помни, моя любовь оберегает тебя.

Мы долго глядим друг другу в глаза, и очень неохотно я киваю. А когда вновь поднимаю взгляд, любимой уже нет.

— Значит так ты решила, Жанна, — произношу я задумчиво, переводя взгляд с клинка на умирающего, и обратно. — Ты хочешь, чтобы смерть моя пропала втуне. Что ж, будь по твоему.

Я с силой кидаю кинжал, тот на треть входит в ствол дерева, укоризненно дребезжа. Мол, где же обещанная плоть и кровь?

— Перебьешься, железяка, — хмыкаю я.

Картины пережитого будущего вновь мелькают перед глазами, но я не ощущаю прежнего азарта.

— Живите уж, — говорю я вполголоса, — раз сама Дева Франции заступилась за вас. Ваше счастье, что Жанна помнит обо мне. Это ее любовь вас спасла!

Первым делом я отпустил коня. Нечего ему было ждать пока я умру, пришла пора искать нового хозяина. Жеребец глядел хмуро и не хотел уходить, так что пришлось сильно хлопнуть его по крупу. Оскорблено заржав тот потрусил по дороге. Волков на острове не водилось, так что рано или поздно жеребец должен был набрести на людей.

Затем я дождался пока мужчина умрет, и похоронил всех троих в одной могиле. Оставшиеся от покойников вещи сжег, а сам перебрался вглубь леса, подальше от дороги. Я должен был умереть вдали от людей, как мне и следовало поступить с самого начала. Еды в седельных сумках мне должно было хватить на неделю, но я и не планировал прожить так долго.

К моему искреннему изумлению все обошлось. Я перенес чуму в легкой форме, без тех ужасных осложнений, какие ожидал у себя обнаружить. Лихорадка изрядно меня ослабила, руки и ноги похудели как спички, но в целом чувствовал я себя просто отлично. Минуло две недели, прежде чем я вновь смог отправиться в путь. Вот тогда я вспомнил недобрым словом выпущенного на волю скакуна, но было уже поздно. Пришлось мне ковылять на своих двоих.

В первом же селении я прикупил гнедого мерина, а заодно узнал все новости. Главной темой разговоров была некая деревенька Шардоун, ныне окруженная тройным заслоном кордонов по причине вспыхнувшей там чумы. Собеседники сходились в одном: ныне, как и в прошлые разы, все обойдется. Не допустит святой Георгий, небесный покровитель Британии, новой напасти.

Переночевав в памятной мне по видениям таверне, наутро я свернул к северу, и доехал бы до замка Барнстапл без всяких приключений, если бы не вляпался в очередную беду.

После обеда небо затянуло серыми тучами. Как-то незаметно они налились чернотой, вдали загрохотало. Заморосил мелкий дождь, холодный, совсем не летний. Цвета вокруг разом потускнели, я словно оказался в осени. Теплый мягкий ветер, так уютно овевавший лицо, бесследно исчез, вместо него объявился кузен-грубиян. Стылыми пальцами принялся срывать натянутый на лицо капюшон, дергать полы плаща. Загремел гром, и сверху хлынул настоящий ливень.

Тяжелые струи безостановочно падали вниз, прибивая траву и цветы, все посторонние звуки исчезли, вокруг меня стояла сплошная стена воды. Дорога, пять минут назад бывшая волне приятной и достаточно утоптанной, на глазах превращалась в нечто вроде наполненной грязью канавы. Несколько раз гнедой поворачивал голову, глядя с немым вопросом, я же не видел другого выхода кроме как ехать вперед. Рано или поздно дождь прекратится, или же нам встретится подходящее место для отдыха и ночлега.

Час шел за часом, дождь то утихал, то становился сильнее. Гнедой все так же брел по чавкающей грязи, осторожно переставляя копыта. Наконец лес расступился, и по обе стороны дороги я с облегчением разглядел поля.

— Крепись, мой Росинант, — сказал я с натужной веселостью в голосе. — Совсем рядом обитают люди, и мы их скоро найдем. Я бы сказал, что чем скорее мы это сделаем, тем лучше.

Коротко заржав, гнедой бросил на меня косой взгляд, и я без труда прочитал:

— Один из них совсем близко, прямо на спину взгромоздился, да ножки свесил. И чем же мне стало лучше?

Чувствуя некоторое недовольство от того, что в мое маленькое войско затесался скрытый диссидент, я внимательно огляделся. Небо окончательно потемнело, тусклый свет умирал, и до захода солнца оставалось не больше часа. Если я не желал заночевать под струями ливня прямо на размокшей дороге, следовало поторопиться с поисками жилья.

Гнедой едва тащился, внимательно глядя, куда ставит ноги. Я не мог его торопить, если только не желал остаться без коня, и дальнейший путь проделать в одиночку, с тяжелым седлом на спине. Уже в самых сумерках где-то справа я разглядел одинокий огонек, и решительно, прямо по полю направил к нему гнедого. Мерин не протестовал.

Наступила ночь, мой скакун с чавканьем вытягивал копыта из болота, в которое превратилось поле, только чтобы вновь погрузить их в непролазную грязь. Загораживая глаза ладонью от льющей сверху воды я напряжено всматривался в мерцающий огонек, страшась, что тот погаснет, и я останусь в полном одиночестве.

Постепенно из окружающего меня мрака начала проступать громада замка. Мерцающий огонек оказался масляной лампой, стоящей на специальной приступочке, и закрытой от дождя небольшой крышей. Свесясь с седла я ухватил дверной молоток, цепь, которой тот был прикован, неслышно задребезжала. В то же мгновение кто-то наверху, вконец распоясавшись, открыл небесные краны на полную мощь, угрожая если не смыть замок, то уж точно утопить нас с конем, и я решительно замолотил в ворота.

Бил я долго. Наконец что-то еле слышно скрипнуло, и справа от меня в воротах открылось небольшое окошко. Выглянувший человек крикнул что-то неслышное за шумом ливня, в ответ я гаркнул, что ищу прибежища на ночь. Окошко захлопнулось, долгое время ничего не происходило. Затем с той стороны что-то грохнуло, одна из створок замковых ворот отошла в сторону.

Мерин, не дожидаясь дальнейшего приглашения, протиснулся в щель, задев моей ногой створку ворот, и я не удержался от ругательства. Едва гнедой проехал, как ворота поспешно захлопнули, чуть-чуть не прищемив ему хвост.

— Слезайте, путник, — рявкнул здоровенный, поперек себя шире воин с наголо выбритой головой, цепко ухватив повод.

Круглое лицо его украшала черная борода, глаза смотрели холодно, толстые, как окорок руки бугрились от мышц. Я медлил, здоровяк кинул быстрый взгляд куда-то мне за спину. Я оглянулся, сзади на меня таращились еще двое. Один держал копье, второй направил на меня арбалет. Смотрели воины так напряженно, что отчего-то мне сразу захотелось наружу.

— Если я не вовремя, — учтиво заметил я, — прошу меня извинить. Поеду дальше, тем более что ливень скоро закончится, да и время еще детское.

— Слезайте, — с нажимом повторил бритоголовый. В свободной руке он сжимал рукоять охотничьего кинжала.

Я спрыгнул и встал так, чтобы всех видеть.

— Посвети, — приказал здоровяк.

Какой- то сухощавый малый поднес мне к лицу пылающий факел, я сощурился.

— Знаком? — рявкнул бритоголовый.

— Нет. В первый раз его видим, — вразнобой отозвались от ворот.

— Что ж, проходите, — поколебавшись, решил здоровяк.

Гнедого уже повели куда-то вглубь двора, и я, пожав плечами, последовал за любезным хозяином. А что еще оставалось делать, не ночевать же во дворе? Что же касается организованной мне встречи, то это внутреннее дела обитателей замка. Скорее всего у них есть враги, которых они всерьез опасаются. Мало ли в провинции соперничающих между собой семейств, доморощенных Монтекки и Капулетти? Мне же до их разборок нет никакого дела, утром я уеду.

Меня проводили на кухню, где я сразу же устремился к пылающему камину. О это наслаждение теплом, когда холод, проникший, кажется до костей, начинает сдавать позиции, и ты оживаешь прямо на глазах!

— Позвольте, — сказали сзади, и я с облегчением скинул насквозь промокший плащ.

Тело задрожало, изгоняя холод, на миг я ощутил слабость. В руки сунули оловянный кубок с горячим пивом. Обжигаясь, я выхлебал его в три глотка, и наконец-то начал согреваться изнутри.

— Кто вы такой? — грохнуло сзади.

С трудом оторвавшись от камина, я повернулся к давешнему здоровяку.

— Сэр Робер де Майеле, — представился я. — Еду наниматься на службу к графу Крайхему, владельцу замка Барнстапл. Попал под ливень и слегка замерз. Буду весьма вам признателен, если позволите переночевать, а с рассветом я снова в путь.

— Ясно, — буркнул бритоголовый. — А я — родственник владельца замка сквайр Артур Брэдшоу.

— Рад нашему знакомству, — вежливо сказал я.

В конце концов, как представитель солнечной Франции я просто обязан нести культуру на этот позабытый богом провинциальный островок. В ответ почтенный сквайр хмуро на меня покосился.

— Накорми его, — буркнул Брэдшоу поварихе, пожилой женщине со строгим неулыбчивым лицом. — А спать пусть ложится с Кларенсом и Стивеном.

Почтенная дама кивнула, и здоровяк вышел.

— Идите ваша милость за Кларенсом, — подала голос повариха, — да переоденьтесь в сухое. Ваши же вещи и обувь мы высушим, а с утра заберете.

Я с тоской поглядел на пылающий камин, и послушно потопал за Кларенсом, невысоким, рыжеволосым и хилым на вид. Впрочем двигался он весьма шустро, да и копье тогда, у ворот держал вполне уверенно. Не успел я переодеться в выданные мне вещи, сильно ношеные, но чистые, а главное — сухие, как прибежал какой-то малец лет десяти.

— Хозяин велит сей же час прислать к нему гостя, — выпалил он как из пулемета, и широко улыбнулся.

Пары передних зубов у него не хватало, и я почувствовал, как мои губы расплываются в ответной улыбке, очень уж забавно выглядел мальчишка.

— Что ж, — пожал плечами Кларенс, — пойдемте к хозяину.

— А чей это замок? — запоздало поинтересовался я.

— Мы в замке Лимборг, и принадлежит он его светлости сэру Джофруа Поингсу, — перебивая слугу протараторил мальчишка. — А я — его паж и племянник, Максимилиан.

— Понятно, — сказал я.

— А вы — сэр Робер де Майеле? Вы француз? А вы бывали в Святой земле? А сарацин видели? А с пиратами сражались? А на коронации вы были? А…

Я остановился, растерянно открыв рот. Пока я собирался ответить на первый вопрос, их вывалили на меня добрую дюжину.

— Отстань от гостя, Максимилиан, — фыркнул Кларенс.

Мальчишка замолчал на полуслове, неприязненно покосившись на слугу, в ответ тот насмешливо улыбнулся. Паж же, удачно выбрав момент, показал ему в спину неприличный жест, после чего немного успокоился, и остаток пути мы проделали в молчании.

Сэр Джофруа, невысокий, полный и седой, принял меня в главном зале. Стол был накрыт на пятерых. Кроме меня присутствовал сам хозяин, его жена леди Женевьева, замковый священник отец Ренфрю из ордена цистерцианцев, да уже знакомый мне Артур Брэдшоу. Мое появление прервало жаркий спор.

— И думать забудь! — с возмущением выговаривала здоровяку леди Женевьева, маленькая и худая женщина с добрыми глазами. — Вот и мой Том, возможно, точно так же сейчас скитается в Святой земле!

Увидев меня, она замолчала, принявшись с живым интересом разглядывать гостя. Я поклонился, представившись. Леди Женевьева тут же взволнованно спросила:

— Не довелось ли вам, сэр Робер, встречать моего сына, сквайра Тома Поингса?

Словно колокольчик еле слышно прозвенел на самой границе сознания, нечто знакомое почудилось мне в этом имени, Священник звучно откашлялся, и мысль ускользнула.

— Увы, миледи, я не имел чести познакомиться с этим достойным дворянином, — серьезно ответил я.

— Разговоры потом, — прервал нас хозяин, — прошу к столу.

В тот вечер я ел, не различая вкуса. С меня достаточно было того, что еда горячая и ее много. Присутствующие говорили мало, и за столом царило странное напряжение. Всякий раз, когда жена заводила разговоры о сыне, сэр Джофруа ловко переводил разговор на другие темы. Наконец женщина встала, и пожелав нам доброй ночи, отправилась было спать. Но перед тем, как уйти подошла, и поцеловав меня в лоб, тихо сказала:

— Не засиживайся долго, Том. Завтра тебе в дорогу.

В полном молчании она вышла из зала, священник перекрестился, со скорбным лицом забормотав молитву, а здоровяк опрокинул в рот целый кубок вина. Я вопросительно посмотрел на хозяина.

Откашлявшись, сэр Джофруа спросил:

— Сэр Робер, не будет ли нескромным с моей стороны уточнить, богаты ли вы? Не сочтите мой вопрос за оскорбление, — торопливо продолжил он, поймав мой недоумевающий взгляд. — Я спрошу по другому. Не связано ли ваше решение поступить на службу к графу Крайхему со временными денежными затруднениями, столь частыми в наше непростое время для лиц благородной крови?

Здоровяк одобрительно кивнул, а священник, не прерывая молитвы, бросил на меня быстрый взгляд. Я насторожился. Не люблю недомолвок, особенно когда не понимаю, куда клонит собеседник. А тут то ли собираются попросить денег за постой, будто я в гостинице, то ли планируют занять в долг.

— Вы угадали, благородный сэр, — наклонил я голову. — Обстоятельства таковы, что я — младший сын в семье, и вынужден всего добиваться сам. Все, что у меня есть, находится со мной. Не соблаговолите ли разъяснить, в каком направлении движется наша беседа?

— Все очень просто, мой юный друг. Вы ведь позволите так себя называть?

— Пожалуйста.

— Так вот, сэр Робер. Здоровье моей супруги леди Женевьевы в последнее время пошатнулось, и я просил бы вас завтра сопроводить ее в аббатство святой Бригитты. Это всего лишь несколько миль к югу, и дорога не займет у вас много времени. Тамошняя настоятельница примет мою супругу, вас же, в благодарность за богоугодный поступок, я прошу принять в дар жеребца. Некогда он принадлежал… впрочем, это неважно. Не деньги же мне предлагать дворянину, — скомкано закончил он.

— А почему вы сами не отвезете супругу? Вы, или сквайр Брэдшоу?

Сидящие за столом опять переглянулись, я поморщился. Похоже, меня пытаются втянуть в какие-то грязные делишки.

— Обстоятельства требуют нашего со сквайром Брэдшоу безотлагательного присутствия в другом месте, — с натянутой улыбкой ответил хозяин. — Ещевчера должен был прибыть человек, чтобы доставить мою супругу в аббатство, но мы так и не дождались его.

Здоровяк стукнул кулаком по столу и что-то прорычал, священник успокаивающе приподнял правую ладонь. Я заметил, как он подал некий знак сквайру.

— Боюсь, сэр Джофруа, что я не смогу выполнить ваше поручение, — решительно сказал я. — Видите ли, я страшно опаздываю, и не могу терять ни минуты. С вашего позволения, я покину замок на рассвете.

— Как будет угодно, — сухо ответил хозяин. Он хлопнул в ладоши, скрипнула дверь, и на пороге возник Кларенс.

— Отведи нашего гостя в приготовленные покои, — приказал сэр Джофруа и отвернулся.

Вопреки ожиданиям разместили меня не со слугами, как поначалу приказал сквайр Брэдшоу, а одного. Натопленный камин, уютная кровать, ночной горшок — что еще нужно мужчине, чтобы как следует выспаться? Я уже собирался задуть свечу, когда в дверь спальни постучали. Я встал и прислушался.

За дверью вполголоса спорили, явно стараясь не привлекать моего внимания, но слух у меня острый, и я без труда узнал ночных гостей. Артур на чем-то настаивал, голос священника звучал успокаивающе, наконец здоровяк что-то буркнул и замолчал. В дверь снова постучали. Я, уже одетый, громко сказал:

— Да входите же!

— Это я, сын мой, скромный слуга Господа нашего, отец Ренфрю, — мягко произнес священник, закрывая за собой дверь.

— Пришли уговаривать? — спросил я напрямик, не приглашая падре присесть.

Да какого черта! Если всю ночь ко мне будут с уговорами ломиться незваные гости, я и выспаться толком не сумею.

— Выслушайте меня, — мягко ответил святой отец, — о большем и не прошу.

— Хорошо.

— Начну немного издалека, — сказал священник, — так вам будет понятнее. Хозяин наш, сэр Джофруа, в молодости отличался буйным нравом и характер имел независимый. Он успел повоевать и в Святой земле, и в Арагоне. В поисках богатств добрался до Литвы, и, как любит хвастать, побывал в русских землях.

Я недоверчиво вскинул брови, священник мягко улыбнулся.

— Особых сокровищ он не добыл, все, на что хватило — подкупил немного земли. Из странствий сэр Джофруа привез леди Женевьеву, любовь к ней усмирила его некогда буйный характер. К сожалению, все рождавшиеся дети умирали во младенчестве. Только один, Томас, вырос и стал блестящим воином, одним из лучших. К несчастью, их сын погиб во время осады Орлеана, когда впервые появилась та французская ведьма. Ну да вы знаете.

Я подскочил на месте, с нескрываемым подозрением уставясь на священника.

— К чему вся эта история? — настороженно спросил я.

— Терпение, я подхожу к концу, — наклонил голову святой отец.

— Узнав о смети сына, леди Женевьева сильно изменилась, и это горе для всех нас. Но если бы все дело было только в ее болезни! Вот уже десять лет длится тяжба по поводу земель, на которых расположен замок. У нашего хозяина нет ни влиятельной родни, ни высоких покровителей. А вот у соперника его, барона Вибниха, напротив. Пока жив был молодой Поингс, сохранялась какая-то надежда…

Он замолчал, тяжело вздохнув.

— В общем, обстоятельства этого дела таковы. Завтра в полдень во исполнение решения шерифа графства состоится божий суд. Сражаться будут двое на двое. С нашей стороны — сэр Джофруа и его родственник сквайр Артур Брэдшоу, со стороны барона — вероятнее всего наемники.

Я задумчиво кивнул. Выставлять взамен себя заменщика правилам не противоречит, к тому же поединок — это хоть какой-то шанс добиться справедливости. Немного странно, что противник нашего хозяина силой не захватил спорные земли, как оно обычно и бывает. Вполне возможно, что общественное мнение на стороне сэра Джофруа, но поможет ли это победить старому рыцарю?

— Условия поединка? — кратко спросил я.

— Бой до смерти одной из сторон, или же пока кто-нибудь из сражающихся не попросят пощады. Сказать по правде страсти накалились до того, что наша сторона вряд ли сдастся. Когда-то наш хозяин был неплохим бойцом, но теперь он немолод, и шансов на победу у него немного.

— Я заметил, что он хромает, — задумчиво проговорил я.

— Старая рана, — мягко сказал священник. — Но сэр Поингс настроен на бой.

— И если сэр Джофруа проиграет…

— У замка не останется защитника, и нашу хозяйку выгонят на улицу, — продолжил за меня священник. — Вот почему мы и хотели, чтобы некий молодой человек отвез ее в аббатство. Вопреки договоренности он так и не появился.

— Продолжайте, падре, — я поднял взгляд, и наши глаза встретились.

— Но, сын мой…, - растеряно произнес отец Ренфрю.

— Расскажите то, о чем умолчали. — холодно сказал я. — Почему вы не можете отвезти леди Женевьеву, и для чего вам нужен воин.

— Ну хорошо, — сдался священник. — Кроме леди Поингс вам надо будет доставить аббатисе монастыря дарственную на замок и земли. Подношение за то, что леди Женевьеву будут содержать до самой ее смерти.

— А подписи и печати на дарственной проставлены раньше, чем состоится божий суд, — задумчиво протянул я. — Так что завтрашний поединок ничего по сути не решает.

— Поверьте, вам ничего не грозит, — с жаром сказал священник. — О дарственной никому неизвестно. Вы будете сопровождать нашу хозяйку просто потому, что отпускать слабую женщину одну…

— Святой отец, — прервал я его, — я доставлю нашу хозяйку в аббатство.

— Вот и славно, — вздохнул священник, перекрестив меня. — Благослови вас Пресвятая дева.

Мы выехали на рассвете. Ночью дождь прекратился, и, судя по всему день обещал быть прекрасным. Земля парила, звонко перекликались невидимые в тумане птицы, кони мягко ступали по раскисшей дороге. Я ехал внимательно поглядывая по сторонам, леди Женевьева что-то напевала всю дорогу. То и дело она выглядывала из кареты, всякий раз я почтительно кланялся.

На перекрестке дорог мы свернули направо. Восседающий на козлах Кларенс взмахнул рукой, привлекая мое внимание. Покосившись назад, негромко произнес, выразительно подмигивая:

— Там. В полдень.

Я сухо кивнул, и он, ссутулясь, без нужды хлестнул лошадей. Аббатство Святой Бригитты и в самом деле оказалось неподалеку, и еще до полудня мы въехали в гостеприимно распахнутые ворота. Я почтительно поклонился аббатисе, передав ей свернутые в трубку бумаги, что сунул мне сэр Джофруа, да тяжелый кошель с монетами.

— Дальше, сын мой, ты не можешь пройти, — строго заметила почтенная дама.

— Что ж, — сказал я, — прощайте, леди Женевьева.

Она обняла меня, и, заставив наклонить голову, лукаво прошептала на ухо:

— Ах, Томми, Томми! Ты все такой же проказник и баловник, каким был в детстве! Хорошо еще, твой отец ничего не заметил, а не то быть беде! Ну да я-то буду молчать, как рыба.

Она захихикала и отпустила меня.

— О чем вы? — спросил я машинально.

Она хмыкнула:

— А то ты не понимаешь?

— Нет.

— Изволь, мой друг. Куда ты дел мое наследство. То, что досталось мне от отца, твоего дела?

— Наследство? — повторил я, уже пятясь к конюху, что держал под уздцы моего жеребца.

— Булатный меч, — приговорила она, топнув ногой, — что я привезла с собой!

— Пойдемте, леди Женевьева, — мягко сказала аббатиса, метнув в меня гневный взгляд.

Но в тот момент чтобы стронуть меня с места, потребовалось бы нечто большее. В голове звучали, сталкиваясь, разные голоса.

Отец Ренфрю:

— Побывал в Литве, и даже в русских землях… оттуда привез жену… Томас, вырос и стал блестящим воином, одним из лучших. К несчастью, он погиб во время осады Орлеана, когда появилась та французская ведьма.

Мой старый друг и соратник Жан де Мец:

— Этот англичанин — настоящий дьявол. Без доспехов, даже без щита, с одним мечом в руке он убил пятерых и ранил Бертрана… прыткий как леопард!

Леди Женевьева:

— Мое наследство, то, что досталось мне от отца, твоего деда… булатный меч.

Я сам:

— Наш капитан Томас Поингс погиб…

Булатный меч! Как наяву я вновь увидел перед собой форт на южном берегу Луары, что запирал реку, и идущие по течению громадные баржи с продовольствием для осажденных.

Отлетела крышка люка, и на крышу башни выскочил полуодетый человек с обнаженным мечом и пылающим факелом. Британец кинулся к подвешенной клети с сухими дровами, обильно пропитанными маслом. Стоило упасть искре — и все вспыхнуло бы, как пересушенная береста, а на том берегу узнали, что французы уже тут.

Оглушительно грохнул мой пистолет, пуля отбросила британца назад. Я наклонился к лежащему, желая проверить, в самом ли деле тот мертв. В груди умирающего зияла дыра размером с кулак, откуда хлестала кровь, и пузырилась неопрятная губка легких. И тут я заметил булатный меч…

Я заскрипел зубами. В горячке боя как-то не задумываешься, что у убитого врага могли остаться родители. И, как ни крути, в той беде, в которой они оказались, присутствует отчасти и моя вина. Ну что за невезение, в английском войске была сотня капитанов, а я застрелил земляка! Да, сквайра Томаса Поингса могли сотню раз убить и после… но умер он все же от моей руки. И вот теперь его семья осталась без защиты, а старик отец должно быть именно сейчас выходит на поединок.

Голова сама втянулась в плечи, я поежился, мне было стыдно. Ужасное ощущение, если уж начистоту. Я вскинул голову, солнце почти вскарабкалось к зениту. Аббатиса все так же гневно пялилась на меня, старая леди смотрела с укоризной, грозя пальцем, я же коротко поклонился и был таков. Совершенно неожиданно у меня возникло неотложное дело, к полудню я должен быть успеть на божий суд.

Глава 4 сентябрь 1432 года, Англия: законопослушный гражданин

Сам не заметил, как оказался в седле. Откуда не возьмись рядом возник Кларенс и тут же принялся допытываться, куда ему теперь, я отмахнулся. Пришпоренный жеребец оскорблено заржал и понес как ветер, подаренный мне конь и впрямь оказался так хорош, как о нем говорили. До перекрестка мы долетели как стрела, и я в сотый, наверное раз вскинул голову и бессильно выругался. Как бы ни был быстр мой скакун, солнце опередило его, и ныне победно сияло в зените.

— Вперед, — выкрикнул я, направляя жеребца по той дороге, куда указал мне Кларенс.

Топот копыт слился в барабанную дробь. Встречный ветер бил в лицо, я низко пригнулся к шее скакуна, слившись с ним в одно целое. Мы взлетели на холм, городок словно выпрыгнул навстречу. Стражник, скучавший у распахнутых настежь ворот, понимающе ухмыльнулся:

— И вы на божий суд? Езжайте к городской ратуше.

Он махнул вправо, и я благодарно кивнул. Городок и впрямь был небольшим, чтобы добраться до центра мне хватило нескольких минут. Едва мой жеребец разогнался как следует, как я натянул узду, заставив его гневно замотать головой. Спрыгнув, я кинул повод какому-то парню, наказав позаботиться о коне. Тот во все глаза уставился на серебряный пенни, что я дал и растерянно заулыбался.

— Получишь еще столько же, если с конем будет все нормально, — нетерпеливо бросил я, и тут же кинулся вперед, расталкивая собравшихся.

Когда же пробился сквозь толпу, озадаченно замер. На невысоком помосте, вкусно пахнувшем свежесрубленным деревом, находились трое. Суетливый малый, занятый с небольшой жаровней, то и дело оглядывался на незнакомого мне бородатого здоровяка. Тот, за руки и за ноги прикованный меж двух столбов, беспрерывно гремел цепями и затейливо ругался, призывая громы небесные на головы собравшихся.

Толпа весело гудела, комментируя реплики бородача. Стоящий рядом с закованным коренастый здоровяк с пивным брюхом, весь в красном, предвкушающее потирал волосатые лапищи. Сквозь прорези остроконечного колпака поблескивали тусклые глаза. Запыхавшийся мальчишка вскочил на помост, здоровяк взял у него перчатки из воловьей кожи и что-то шепнул.

Малец расплылся в широкой улыбке, отчего стоящие рядом со мной пацаны завистливо зашушукались. Палач медленно надел перчатки и что-то спросил у прикованного. Бородач ответил метким плевком, и в толпе с готовностью засмеялись.

— Начнем! — рявкнул палач, легко перекрыв гул толпы.

Все затихли, вытягивая шеи. Суетливый оторвался от жаровни, человек в красном аккуратно взял раскаленный инструмент и жестом триумфатора поднял над головой. Толпа простонала. Быстрым движением палач прижал прут к животу прикованного, тот дико заорал, вспугнутые голуби разом взвились с окружающих крыш. В толпе возбужденно загомонили.

Я недоуменно завертел головой. У меня было странное чувство, что я ошибся городом. Вроде бы полагался божий суд, а не пытка, или я ошибаюсь? Плечо стиснуло словно стальными тисками, я обернулся, на меня хмуро смотрел сквайр Брэдшоу.

— Почему вы здесь? — отрывисто спросил он. — И что с леди Женевьевой, она жива?

В голосе его звучало искреннее волнение. Я деликатно освободился и сказал:

— Леди Поингс в аббатстве, как и договаривались. Я же здесь потому, что всякий, вызванный на божий суд может выставить против себя замену. Полагаю, сэр Джофруа доверит мне честь сразиться вместо него.

Артур смерил меня недоверчивым взглядом:

— Не пойму, зачем вам это.

— Сердце требует, — коротко ответил я, — заступиться за обиженных.

— Выглядите вы, сэр Робер бывалым воином, — задумчиво сказал сквайр. — Но знаете ли вы, что биться придется до смерти? Сдаваться я не собираюсь, и считаю своим долгом предупредить об этом вас.

— Вы благородный человек, — произнес я искренне. — А опускать оружие я и не собирался. Наше дело правое, и победа будет за нами!

— Хорошо, — поколебавшись, наклонил голову сквайр. — Я сам поговорю с сэром Джофруа.

Артур исчез в толпе, а я вздрогнул от истошного крика. Я коротко глянул на помост и тут же отвел глаза. Палач победно вскинул руку, в зажатых щипцах висел кусок кровоточащего мяса. Закованный здоровяк дергался изо всех сил, пытаясь то ли порвать сковывающие его цепи, то ли выворотить столбы, к которым те крепились. Толпа ревела, собравшиеся топали ногами и вытягивали шеи, страшась пропустить хоть мгновение увлекательного зрелища.

— Кто этот человек, и что он совершил? — спросил я у стоящего рядом почтенного горожанина.

Торговца, судя по серебряной цепи на шее и скромной, добротного фламандского сукна, одежде.

— А бог его знает, сударь, — не отрываясь от пытки ответил тот. — Вроде бы это фальшивомонетчик. Осужден королевским судом к варке заживо в раскаленном масле.

— А что же тогда он делает тут?

— Ах сударь, у нас в провинции так мало развлечений, — вздохнул торговец и замолчал, разинув рот.

Как завороженный уставился на помост, где разворачивалось следующее действие драмы. Стоящий там палач медленно подносил добела раскаленный прут к лицу прикованного. Фальшивомонетчик бешено бился в цепях, а от его беспрерывного крика у меня уже болели уши. Подошедший сзади помощник палача коротко взмахнул дубинкой, и бородач обвис в цепях без движения.

Толпа затихла в ожидании, над площадью разносилось тяжелое дыхание зрителей, что с горящими глазами наблюдали за действиями палача. Зашипел металл, соприкасаясь с плотью. Испустив полный муки вопль, бородач с удвоенной силой забился в цепях, на месте его правого глаза чернела выжженная дыра. От помоста знакомо пахнуло горелым мясом, и я отвернулся, с трудом сдерживая тошноту. Окружающие оживились, на все лады обсуждая пытку.

— У нас в гостях циклоп, встречайте, — крикнул какой-то шалопай, в ответ раздался взрыв хохота.

Суетливый, не особенно и торопясь, поднял стоящее на краю помоста ведро и окатил обмякшего бородача водой. Тут же какой-то мальчишка, сходный с ним чертами лица, скрылся с пустым ведром в толпе. Похоже, побежал за добавкой. Пользуясь паузой торговец повернулся ко мне, у него было приятное лицо честного и доброго человека.

— Итак? — сказал я.

— Мы недоговорили, — улыбнулся тот. — Так вот, сразу после суда магистрат и купил осужденного у короля.

— Купил? — переспросил я, сдвинув брови. — Это как?

— За деньги, — подмигнул торговец. — Раз уж преступник все равно приговорен к смерти, какая разница, где он умрет? А так все развлечение.

Я молчал.

— И назидательно выходит, — добавил мужчина, немного подумав. — Улучшает нравы.

— Воспитывает уважение к закону, — поддакнул я, но тот, по-моему не уловил иронии.

В спину мне уперся чей-то взгляд. Я обернулся и, увидав сэра Джофруа, тут же принялся к нему проталкиваться. Сзади громко застонал пришедший в себя бородач, и зрители заволновались.

— Ты только не спеши, Генри, — пробасил кто-то из толпы. — Не так просто нам денежки даются, чтобы ты его всего за час разделал. Желаем получить полное удовольствие!

Вокруг одобрительно загомонили, меня передернуло. Сэр Джофруа глядел вопросительно.

— С вашей супругой все в порядке, — торопливо сказал я, — передал с рук на руки, и документы отдать не забыл. Госпожа аббатиса велела вам кланяться.

Несколько мгновений сэр Поингс пристально глядел мне прямо в глаза, затем медленно кивнул.

— Что же касается вашего желания, — начал было он, но я быстро перебил старого рыцаря.

— Сэр Джофруа, — заявил я серьезно, — мое желание выступить вместо вас связано не с каким-то глупым обетом, или минутной прихотью. Дело в том, что сегодня я вспомнил вашего сына!

Рыцарь судорожно вздохнул, глаза его расширились.

— Мы сражались плечом к плечу у стен Орлеана, — продолжил я, молясь о том, чтобы ни голос, ни лицо меня не выдали. — И я не оставлю в беде семью боевого товарища!

— Что ж, — шепотом проговорил рыцарь, и, несмотря на громкие взрывы хохота и гомон толпы я прекрасно его расслышал, — так тому и быть. Мой бедный мальчик и оттуда, с небес, присматривает за нами.

— Когда начнется бой? — деловито спросил я.

— Как только умрет тот несчастный, — пожал плечами старый рыцарь. — Пойдемте со мною к шерифу графства, я представлю вас.

Едва колокол близлежащей церкви отбил трижды, как осужденный испустил дух, и пытка закончилась. Но толпа и не думала расходиться, заведенная, она жаждала еще более интересного зрелища. Представители двух враждовавших семей должны были сойтись в смертельном бою, в воздухе пахло кровью, и толпа отчетливо различала этот сладкий аромат.

Помост быстро убрали, привычно установили четыре невысоких, по пояс, столба. Дружно, в десяток рук натянули веревки с флажками, означающие границы ринга. Оглядев происходящее я криво усмехнулся. Похоже, что принцип "глаз за глаз" человеку гораздо ближе и понятнее, чем невнятное "подставь врагу другую щеку". И даже божий суд — это поединок с оружием в руках. Ну и кто тут говорит о победе христианства над язычеством?

Проревели трубы, хрипло и угрожающе, и толпа затихла. Вперед выступил шериф графства сэр Вильям Трассел, немолодой уже воин с жестким лицом и холодными глазами. В наступившей тишине он громко заявил:

— Властью данной мне государем нашего славного королевства, его величеством Генрихом VI Ланкастером я объявляю, что сейчас состоится божий суд. В согласии с заветами предков и нашими традициями бой будет идти до тех пор, пока одна из сторон не признает себя побежденной.

В толпе загомонили. Шериф окатил горожан ледяным взглядом и устрашающе рыкнул:

— Как я слышал, в обычай некоторых подданных нашего государя вошло помогать одной из сторон в поединке. Заверяю, со мной такие фокусы не пройдут! Я не позволю превращать божий суд в насмешку!

Он махнул рукой, и за его спиной цепью растянулись арбалетчики.

— Зарядить, — скомандовал шериф, и скрежет натягиваемых воротов заставил людей поежиться.

Я оценивающе оглядел наших противников. Подобно нам с Артуром на них были простые кольчуги и легкие шлемы. Жаль только, что вместо привычного меча мне пришлось вооружиться боевым топором. Если с мечом я еще так себе, то боевой топор — не самое сильное мое место. Впрочем, точно так же вооружили остальных.

— Барон Вибних выставил лучших из своей дружины, — ухмыльнулся Артур. — тут они и останутся.

Набрав побольше воздуха в грудь он гаркнул:

— Гюнтер, грязная скотина, сегодня ты станешь мясом для моего топора!

Гюнтер, здоровенный как медведь детина, в ответ крикнул что-то крайне оскорбительное. Я оценивающе глянул на своего противника. В отличие от меня тот держал боевой топор вполне умело. Команды к началу поединка все не было, и я посмотрел на шерифа. Рядом с сэром Вильямом стоял какой-то воин. Шериф качал головой, тот, судя по рубящим взмахам руки, на чем-то настаивал. Подбежал сержант арбалетчиков, зашептал на ухо сэру Вильяму. Шериф оглянулся на конный отряд, медленно теснивший толпу лошадьми. Всадников в полной броне было не менее трех десятков.

Глаза шерифа сузились, и он коротко кивнул. К собравшимся присоединились сэр Джофруа и неизвестный мне дворянин с баронской цепью на груди. Судя по тому, что с сэром Поингсом они обменялись еле заметными кивками, это и был барон Вибних. С воином, что до того беседовал с шерифом у барона было несомненное фамильное сходство. Говорили недолго, вскоре вновь заревели трубы, морщась, шериф объявил:

— Вместо Джона Гонта барон Вибних выставляет своего сына, сэра Бартоломью!

Рыцарь легко перепрыгнул через канат, насмешливо отсалютовав мне мечом.

— Несправедливо! — рявкнул Артур, от неожиданности я подскочил на месте, едва не выпустив топор из рук. — Мы требуем замены оружия!

— Хорошо, — устало буркнул шериф. — Чего вы конкретно требуете?

— Чтобы нашему бойцу разрешили сменить топор на меч, как у его противника, — Артур обличающе указал на рыцаря, тот обидно рассмеялся и бросил нечто, от чего все его сторонники закатились в хохоте.

— Справедливо, — кивнул шериф, и добавил:

— Если это все, я пожелал бы начать поединок.

Подошедший сэр Джофруа сунул мне меч, с настойчивостью в голосе заявив:

— Берегитесь, Бартоломью неплохой боец. Азартен, любит хитрые удары. Ну, с богом!

Он перекрестил меня и отступил от канатов. Артур оскалился, не отрывая взгляда от противника:

— Ну что, сэр Робер, с мечом-то оно привычнее?

— Неужели это было так заметно? — с досадой спросил я.

— Смеетесь? — удивился сквайр. — Да вы держали его словно девчонка, — он коротко и зло ухмыльнулся.

— А сейчас? — фыркнул я.

Искоса оглядев меня Артур коротко кивнул:

— Теперь вы похожи на человека.

И тут же рявкнул:

— Мы готовы, сэр Трассел.

Тот махнул рукой, давая сигнал трубачам, и мы медленно пошли вперед. С лязгом сшиблись мечи, раз и другой. Пока что мы с сэром Бартоломью приглядывались друг к другу, рядом вовсю уже грохотало и лязгало. Похоже Артур и Гюнтер уже не раз сходились в бою, повадки друг друга изучили прекрасно, и теперь стремились побыстрее покончить с противником, чтобы придти к товарищу на помощь.

Я сделал пробный выпад, рыцарь ловко отбил его и тут же проверил, хорошо ли крепится моя рука к туловищу. Щит зазвенел, отбивая тяжелый клинок. Я пригнулся, пропуская следующий удар, и сам перешел в атаку. И тут же противник ловко пнул меня в бедро, а я покатился по земле. Толпа взревела от восторга, когда сэр Бартоломью ринулся следом, стремясь покончить со мной одним ударом. Прыгнув вбок Артур ухитрился мощным взмахом топора задержать рыцаря, и тут же чуть было сам не лишился головы.

Перекатившись, я ловко вскочил на ноги. Рявкнул, осердясь на себя:

— Не мешай! Сам справлюсь!

— Справился один такой, — рыкнул Артур.

Они с Гюнтером на минуту остановились, тяжело дыша, и пожирая глазами противника. Оба покрылись мелкими порезами, кольчуги в дюжине мест были прорваны, а щиты изрублены так, что от них осталось одно название. Сэр Бартоломью сделал новый выпад, наши мечи зазвенели, и я отпрыгнул, спасаясь от целой серии ударов.

Стиснув зубы я перешел в атаку, заставив рыцаря попятиться. Но в целом преимущество было на его стороне. Противник взвинтил темп, стараясь меня измотать, и мне потребовалось все свое умение, чтобы остаться живым. Когда мы разошлись, я дышал со всхлипами, пот заливал лицо. Сэр Бартоломью, похоже тоже утомился, поскольку застыл в нескольких шагах, ловя глазами каждое мое движение.

Толпа вокруг нас взревела. Я оглянулся на здоровяков и похолодел. Артур, оглушено раскачивая головой, стоял на коленях, не в силах приподняться. Шлема на нем не было, из раны на голове лилась алая кровь. Гюнтер с победной улыбкой стоял перед сквайром, красуясь перед толпой. Глядя на побежденного с нескрываемым презрением воин барона сорвал с головы шлем и отбросил в сторону, ветер тут же заворошил примятые волосы.

Я перевел взгляд на рыцаря, тот ухмыльнулся в ответ. Так вот в чем дело, понял я. Сынок просто ожидал, пока его вассал освободится, и уж вдвоем-то они быстро меня добьют. Толпа вокруг нас выдохнула, как один человек. Оглянувшись я увидел как Гюнтер, оскалив зубы вскинул над головой топор. Артур медленно поднял залитое кровью лицо, и глаза его были глазами побежденного.

Закричав, я швырнул в верзилу свой щит. Все силы, что у меня еще оставались вложил я в этот бросок. Вращаясь подобно летающей тарелке, мой щит вспенил воздух. Гюнтер быстро повернул голову на крик, мой щит ребром врезался в его переносицу, веером брызнула алая кровь.

Толпа взревела в буйном восторге. Я изо всех сил бросился к верзиле, стремясь добить его прежде, чем воин придет в себя. Мой меч вошел точно под грудиной, с натугой преодолевая сопротивление кольчужных колец. Я навалился на рукоять всем телом, что-то протестующее скрежетнуло, и алое блестящее лезвие вылезло из спины Гюнтера. Сзади предупреждающе закричали. Я отпрыгнул в сторону, отчетливо понимая, что не успею ни вытащить меч из тела, ни подхватить топор Гюнтера. Развернулся в прыжке, растопырив руки, и злобно оскалился.

Толпа бушевала. Не веря глазам я смотрел на вставшего между мной и рыцарем Артура. Пошатываясь, с залитым кровью лицом, сквайр стоял, опустив руки. Вот боевой топор, зажатый в правой, дернулся, и медленно, по дюйму полез вверх.

— Давай! — безумствовала толпа. — Очнись! Руби! Бей!

Сэр Бартоломью быстро взмахнул мечом, и правая рука сквайра с зажатым в ней топором отлетела в сторону, из раны плеснула струя алой крови. От чудовищной боли Артур на какое-то мгновение пришел в себя. Коротко по-медвежьи рыкнув, он с ошеломляющей быстротой ударил рыцаря кулаком в лицо, да так, что тот отлетел на три шага и упал на спину, оглушено мотая головой.

От удара о землю ремни шлема лопнули, дребезжа расколотой кастрюлей он откатился куда-то в сторону. Пошатываясь, Артур подошел к лежащему, и с силой, точно давит некое мерзкое насекомое, опустил ногу рыцарю на лицо. Оглушенная мерзким хрустом и страшным, тут же оборвавшимся криком сэра Бартоломью, толпа замерла без движения.

Артур постоял еще несколько секунд, раскачиваясь все сильнее, а затем рухнул на поверженного. Лицо его посерело, грудь не двигалась, мой соратник был мертв. В последнем усилии, собрав все оставшиеся силы, он сокрушил рыцаря. Я оглянулся на Гюнтера, тот лежал на боку, безжизненно раскинув руки, и лужа крови под ним все прибывала. Судя по всему никакой лекарь ему уже не поможет. Пошатываясь, я подошел к Артуру и стянул его тело с сэра Бартоломью. Одного взгляда мне хватило чтобы понять: рыцарь был мертв.

В толпе тихо двигались, приходя в себя от неожиданной развязки. Зашептались, отводя глаза. Присутствующий тут же священник, набожно наклонил голову, до меня донеслись слова молитвы.

— Остановите бой, — крикнул барон Вибних. — Я признаю себя побежденным!

— Прекратить бой! — рявкнул шериф.

Я сделал шаг назад. Уж не знаю, что там они прочитали на моем лице, раз так засуетились. В рыцарском обычае добивать поверженного противника, если тот не признает себя побежденным, но в любом случае я не собирался этого делать. Мигом люди барона кинулись к телу его сына. Но тут же, выразительно переглядываясь, отступили.

— Что с ним? — требовал барон, бледнея на глазах.

Шериф графства смотрел в сторону. Похоже для бывалого воина все стало понятно еще тогда, когда умирающий Артур, вложив последние силы, ударил рыцаря. Я ухватил рукоять своего меча и с силой дернул, тот упирался. Перепрыгнув канат какой-то мужчина придержал тело Гюнтера и помог мне освободить клинок. Вытерев лезвие меча об одежду убитого, я медленно вложил клинок в ножны и поднял взгляд.

Стоящий передо мной парень аж приплясывал от возбуждения.

— Мой господин! — тараторил он. — Да осияет вас божия благодать!

Узнав его я вскинул брови:

— Где мой конь, мошенник?

— С ним все в порядке, — расплылся тот в улыбке. — Господи, вас мне послало само небо!

— Ну что там еще случилось? — вздохнул я.

— Я вас сразу разглядел! Вы настоящий боец, вы — мой герой. Я на вас поставил! Все, что у меня было, и даже вашего коня! Теперь я смогу купить лавку, и на этот раз отец Гвинервы мне уже не откажет!

— Ну ты и плут, — ухмыльнулся я одной стороной рта. — Веди коня, я уезжаю.

— Я мухой, — счастливо заверещал тот.

Вспенив воздух парень немедленно исчез. Похоже, в этот день я осчастливил неведомых мне влюбленных. Сзади возбужденно загомонили, и я обернулся. Городской эскулап, пожилой и с заметным брюшком, склонился над сэром Бартоломью. Лицо доктора побагровело от прихлынувшей крови. Тут же он разогнулся, разочарованно поджав губы.

Стоящий рядом молодой мужчина с постным лицом, одетый в серую ученическую одежду, не дожидаясь команды захлопнул переносной сундучок. Внутри что-то звякнуло, тонко зазвенели, столкнувшись, пробирки, и на меня пахнуло полузабытым запахом лечебных трав.

— Мужайтесь господин барон, — блеющим голосом произнес врач. — Сейчас ваш сын находится перед Престолом Господним.

Взревев, барон Вибних кинулся к телу сына. Он упал на колени и долго глядел в изувеченное лицо. А когда поднял голову взор его был полон самой смертельной ненависти.

— Ты! — закричал барон, уставив палец на сэра Джофруа. — Из-за тебя погиб мой сын. Так знай же, что не пройдет и пары месяцев, как вы с женой последуете за ним. И гореть вам в аду! Клянусь распятием, так оно и будет, и призываю в свидетели своих слов святого Георгия, покровителя нашей земли!

Выслушав его сэр Джофруа спокойно отвернулся. Лицо старого рыцаря было холодно и непроницаемо, и только угол левого глаза слегка подергивался. Шериф графства отдал тихую команду, стоящий рядом сержант понятливо кивнул и, подозвав пару арбалетчиков, подошел поближе к сэру Джофруа.

— Божий суд открыл нам истину, — ровным голосом провозгласил сэр Вильям Трассел. — Установлено, что сэр Джофруа Поингс по праву владеет занимаемыми им землями.

Шериф оглянулся на группу дворян, весь бой простоявших молча, без единого азартного выкрика:

— Есть ли возражения у выборных от нашего графства?

Те, переглянувшись, подтвердили его решение. Я машинально пересчитал выборных, оказалось, их ровно дюжина.

— Суд окончен, — подвел итог сэр Вильям.

Хрипло пропела труба, и сразу же толпа загомонила с удвоенной силой.

— Поедемте, — сказал я сэру Джофруа. — Я провожу вас.

— Спасибо вам за все, сэр Робер, — отрывисто сказал тот, — но уезжайте как можно быстрее. Не сомневайтесь, барон непременно про вас вспомнит, едва лишь немного отойдет от горя. Или же ему напомнят, доброхотов у нас хватает. За меня же не беспокойтесь, воины сэр Вильяма сопроводят меня до замка.

— Как вам будет угодно, — поклонился я.

Давешний молодец, раздутый от гордости как воздушный шар, маячил невдалеке, держа в поводу подаренного мне жеребца. Я же медлил, не решаясь уйти и оставить сэра Джофруа одного. Старый рыцарь стоял гордо вскинув голову, рука его машинально поглаживала рукоять меча. Воины барона оценивающе разглядывали его, не предпринимая, впрочем, никаких действий. Дураку было понятно, что в городе они рыцаря не тронут. Ну а потом?

Я ввязался в бой, чтобы отвести угрозу от семьи человека, которого некогда убил. И что на выходе? Отныне вместо притязаний на имущество его родителям объявлена натуральная вендетта!

Я как следует припомнил клятву взбешенного барона. Решил, что раз уж шериф графства принял немедленные меры к охране старого рыцаря, угроза и впрямь нешуточная. Вспомнил леди Женевьеву, слабую и беззащитную, и руки сами сжались в кулаки.

— Ведь я же лекарь! — яростно фыркнул я себе под нос, будто убеждая в чем-то. — Мое дело — лечить людей а не убивать! Да что же судьба все время ломает меня, испытывая на прочность? Что за чертовщина такая творится!

Еще раз все взвесив, я подошел к шерифу графства.

— Сэр Трассел, я желал бы сделать заявление, — звучно проговорил я.

Шериф приподнял брови, разглядывая меня с некоторым недоумением.

— Это касается некоторых обстоятельств прошедшего боя, — продолжил я. — Есть кое-что, что необходимо знать всем присутствующим.

Пожав плечами, сэр Вильям махнул горнисту, тот понятливо кивнул, и труба пропела трижды. Гомон прекратился, и когда я вышел вперед, все взгляды скрестились на мне. Я с удовлетворением отметил, что даже барон Вибних оторвался от тела сына, и теперь следил за мною полными ненависти глазами.

— Так что вы хотели нам рассказать, сэр рыцарь? — нетерпеливо спросил шериф.

— Только то, — звучно произнес я, — что никакого отношения к сэру Джофруа я не имею. Нас не связывают ни вассальные, ни дружеские, ни родственные отношения. Ни с ним, ни с его супругой, леди Женевьевой. Я вообще в первый раз в жизни в этом графстве.

Губы сэра Вильяма скривились в презрительной усмешке, и без того холодный взгляд стал вовсе ледяным. Он решил, что понял меня. В толпе кто-то возмущенно охнул, по-моему это был сэр Джофруа.

— Так вот, все случилось из-за личной неприязни, которую я испытываю к тому человеку. Это всем понятно или повторить еще раз?

Я оглядел толпу и громко крикнул:

— Это мое личное дело, никто в этом не виноват, и никого это больше не касается. Даю в том слово чести, и клянусь Богородицей!

Я перекрестился на церковь, почтительно наклонив голову.

— Все меня слышали? — рявкнул я.

Сердце бешено бухало, мышцы готовы были взорваться мгновенным движением, и адреналин пел в моей крови, пьяня не хуже выдержанного кальвадоса. Толпа вокруг нестройно загудела, все недоуменно переглядывались.

— Я в толк не возьму, о чем вы говорите? — нахмурился шериф, зрачки его сузились.

Я хищно улыбнулся, и тут сэр Вильям все понял. Шериф протянул ко мне руку, собираясь то ли схватить, то ли оттолкнуть, но не успел.

— Вот об этом! — выкрикнул я.

Я молниеносно развернулся, метательный нож сам вылетел из руки. Дважды крутанувшись в воздухе, он вошел точно в правый глаз барона Вибниха.

Вскрикнув, барон повалился на спину. Стоящий рядом воин успел подхватить хозяина, тот дернулся в агонии и затих. Кто-то громко ахнул, за моей спиной грязно выругался шериф. Люди вокруг меня застыли, как громом пораженные. Нельзя было терять ни секунды, совсем скоро они очнутся, и кинутся в погоню. Расталкивая собравшихся, я в несколько гигантских прыжков достиг парня, что держал моего жеребца. Улыбка сползла с лица недавнего счастливца, и теперь на нем был написан страх.

Завизжав, конь замесил воздух копытами, и тут же полетел к городским воротам. Едва я миновал их, как сзади донесся настоящий взрыв криков. Стражники подскочили на месте, недоуменно озираясь, но я уже вырвался на свободу.

Дело было закончено, старый рыцарь и его жена находились в безопасности. Мстить им было некому, и даже к суду не привлечь, ведь я только что поклялся, что убийство барона — мое личное дело. Я ехал, испытывая странное чувство облегчения. Я словно до конца выплатил некий долг, и теперь моей душе стало легче.

— И не стыдно убивать безоружного? — полюбопытствовал внутренний голос.

— А зачем ждать пока враг вооружится? — парировал я. — Если все равно его надо убить, к чему позволять ему облачаться в латы и брать меч?

— Это по-рыцарски.

— Да нет, это по-турнирному, — возразил я. — А тут жизнь, а не олимпийские игры.

— Жизнь! Убрался бы подобру-поздорову, как предлагали, они бы сами все решили. По-своему, по-английски. Что тебе с них?

— А ведь меня неправильно учили, — прошептал я той части своей души, что так часто язвительно комментирует происходящее. — На самом деле убить одного, чтобы спасти двоих — это правильно. Я так чувствую. Может быть не могу подобрать подходящих слов, чтобы объяснить, но так оно и есть. И больше скажу, убить многих, чтобы спасти того, кто тебе дорог — тоже правильно!

— Уверен?

— Да, — сказал я как отрезал, и внутренний голос наконец заткнулся.

Загонщик дремал, опершись на копье. Если бы не резкий запах застарелого пота, насквозь пропитавший его одежду, я мог бы наткнуться прямо на него. Теперь же, предупрежденный обонянием я проскользнул буквально в паре шагов от спящего. Протяни я руку, мог бы коснуться его лица, но к чему? Пусть дремлет, я же пойду своей дорогой.

Я уже говорил, что не умею и не люблю ходить по ночному лесу, но жизнь заставила меня изменить привычки. Хорошо еще, что основная масса загонщиков с собаками остались где-то позади, и опасаться следовало только таких вот затаившихся охотников.

Небо на востоке налилось светом, вот-вот должно было взойти солнце. И тут лес наконец кончился, и передо мной расступилась зеленая равнина. Прорвался, понял я. И пусть из-за облавы я потерял пару недель, и сделал изрядный крюк к востоку, но я был жив, а это главное.

История с убийством барона Вибниха имела продолжение в виде организованной на меня облавы. Охотились за убийцей всерьез, связываясь с выставленными заставами при помощи голубиной почты. Подаренного жеребца пришлось бросить, ведь загнали меня в такие дебри, куда Макар телят не гонял, и пройти там можно было только на своих двоих. Спасло меня только то, что рядовые загонщики относились ко мне с сочувствием.

Ничем иным не могу объяснить тот случай, когда один из них прошел буквально в паре шагов от моего убежища под поваленным деревом, крепко удерживая за ошейник рвущуюся ко мне собаку, и старательно отворачивая лицо в другую сторону.

Неделю спустя, проснувшись, я обнаружил рядом с собой мешок, битком набитый хлебом, сыром и копченой колбасой. Тут же лежала объемистая фляга с пивом. Как ни искал, никаких следов я не обнаружил. Впрочем, следопыт из меня аховый. Но как бы то ни было, я все же смог вырваться.

Через пару часов прогулки по обнаружившейся на равнине дороге меня нагнал какой-то крестьянин, и я подсел в его телегу. Местность вокруг постепенно повышалась, впереди появились поросшие лесом холмы. Еще через час мы с ними поравнялись, и я обратил внимание на живописные развалины. Судя по всему, вершину холма некогда венчал рыцарский замок.

Тут я краем глаза заметил яркий блеск в руинах, и всю мою расслабленность как рукой сняло. Именно так сверкает на солнце обнаженное оружие, и по всему выходит, что наверху затаился некий человек, а то и целая группа лихих молодцов. Я прикинул расстояние от холма до дороги, на глаз вышло ярдов триста. Многовато для прицельного выстрела из лука, и уж тем более тот, кто сидит в руинах не сможет незаметно ко мне подобраться.

И тут я расхохотался, да так, что подвозивший меня крестьянин от неожиданности едва не свалился с телеги. Полно, да кого может заинтересовать ободранная повозка, или запряженная в нее полудохлая кляча? Просто из-за постоянного напряжения последних недель у меня развилась небольшая мания преследования, вот и все.

Величественные развалины скрылись за поворотом дороги, и я увидел то, о чем мечтает любой путник — деревню. Крупное такое поселение на пару сотен дворов, с церквушкой и трактиром. Со слов подвезшего меня виллана называлось оно Тремгдоном. У двухэтажного здания с претенциозной, в английском стиле, вывеской, и крышей, выстланной красной черепицей, телега остановилась. Я кинул крестьянину мелкую монету, тот бережно спрятал ее куда-то за пазуху, и мерин потопал дальше. Тяжелая дверь распахнулась, и я вошел в таверну.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, — затараторил невысокий пузатый мужчина, окинув меня цепким взглядом, — вы не пожалеете, что выбрали мой трактир. В "Посохе Мерлина" — лучший эль отсюда и до самого Хамфордшира! Я — Джон Карпентер, владелец сего заведения.

— Сквайр Трелони, — представился я давнишним именем. — Я хотел бы остановиться на пару дней, комнаты у вас сдаются?

— Разумеется мой господин.

— Вот и славно. А пока что давайте обед.

— Осмелюсь ли я узнать, где ваш конь?

— Ногу сломал, — махнул я рукой, — вот и пришлось прирезать беднягу. Хорошо еще, что я выиграл его в кости, а не купил.

— Сочувствую, сударь, — с сомнением отозвался трактирщик, внимательно изучая мою обтрепанную одежду.

Усмехнувшись, я достал из кошеля серебряный шиллинг и кинул хозяину. Тот ловко выхватил монету из воздуха, мигом расплывшись в приветственной ухмылке.

— Коня мы вам найдем, сударь, — живо объявил он. — и не сомневайтесь. Пастбища у нас тут прекрасные, многие лошадей для конских ярмарок разводят. Можно обратиться к старому Хиксу, или же к Вильяму Блейку. А то и…

— Замечательно, — перебил я. — И еще мне понадобится привести одежду и обувь в порядок. А пока что прикажите подавать обед, мастер Карпентер. И кстати, отчего у вашего трактира такое странное название?

— Ну как же, сударь! Как можно не знать эту историю! Всего в полумиле от нас растет тот самый дуб, из ветви которого великий волшебник Мерлин сделал себе посох! Говорят, он напитал его мощью звездного света и небесного пламени. На поверхности посоха сам Хальгр, властелин подземных карликов, вырезал волшебные руны, а Эградосса, повелитель темных эльфов, пожертвовал в навершие крупнейший алмаз из своей короны! В мире не было равных тому посоху по мощи!

— Любопытная история, — кивнул я, — даже жалко, что я не собираю волшебные сказки. Кстати, скажите-ка, мастер Джон, как же тот дуб до сих пор не засох? И что же, за прошедшие века паломники не растащили волшебное дерево по щепочкам?

Пройдоха стушевался под моим испытующим взглядом, и нехотя кивнул:

— Вы конечно же правы, это его потомок. Только, умоляю, никому не слова. У меня в трактире собралась целая компания простаков, все прибыли к волшебному дубу.

— И откуда прибыли эти паломники? — поинтересовался я небрежно.

— Из Шрусбери и Нотингема, — ответил трактирщик, — к сожалению, в наше время дела идутвсе хуже. Кого сейчас удивишь Мерлином, великим и ужасным? Во времена моего отца этот трактир процветал, даже не знаю, смогу ли передать его сыну?

Мастер Карпентер тяжело вздохнул и удалился в сторону кухни. А еще через минуту какой-то шустрый мальчишка притащил мне здоровенную, пинты на две, кружку эля. Я сделал добрый глоток и коротко простонал от наслаждения. Вот так и подсаживают британцы добрых французов на свое пиво! Приучают потихоньку, шаг за шагом, пока те не проникнутся и в самом деле замечательным вкусом!

— Да так и от вина отвыкнуть можно! — с опаской шепнул мне внутренний голос, я коротко усмехнулся. Нас, русских, аглицким пывом с правильного пути не собьешь, не на тех напали. Хоть кальвадосом нас трави, хоть виски с текилой — нам все, как с гуся вода. Лучше хлебного вина на свете нет, все прочее — жалкая подделка.

Не прошло и получаса, как я смел со стола все, что было подано. Мясо, рыба, хлеб и сыр бесследно исчезали где-то в бездонных глубинах моего организма, пока я не почувствовал, что еще чуть-чуть, и лопну. Кое-как я добрел до указанной мне комнаты, и повалился на кровать, едва успев раздеться.

Проснулся я уже вечером. Вычищенная и заштопанная одежда была разложена на лавке у противоположной от кровати стены, сапоги же, как пояснил трактирный слуга, восстановлению не подлежали. Зато внизу в трактире вот уже час томился местный сапожник, терпеливо ожидая моего пробуждения.

— Веди, — велел я, и не пожалел.

Худой, насупленный мужчина, кинув беглый взгляд на мои ноги, тут же выбрал из принесенного с собой мешка три пары сапог на выбор.

— Добротный у вас товар, мастер Финч, — сказал я, расплатившись. — Сидят, как на меня сделаны.

— Носите на здоровье, — польщено улыбнулся тот.

Я тут же спустился вниз, в чистой одежде ощущая себя новым человеком, сапоги довольно поскрипывали толстой кожей. За время сна сытный обед куда-то рассосался, и желудок настоятельно требовал добавки. Зал был наполовину пуст, и я без труда нашел себе место.

Есть нечто общее во всех странах, где бы я не побывал. Стоит кому-то перебрать лишку, как он тут же лезет к первому встречному, широко распахивая душу. Самое забавное, что проблемы у всех одни и те же: дети не слушаются, жена не ценит, любовница капризничает, работа — дрянь, теща — сущая ведьма, босс (кем бы он не был) — настоящий дьявол во плоти. Сосед по столу невнимательно выслушивает горемыку. Громко икая, нетерпеливо дергает плечом, поджидая своей очереди раскрыть душу. Как ни странно, у него самого наготове точь-в-точь такая же история.

Сидящий напротив сравнительно молод, ему нет и двадцати пяти. Широкие костлявые плечи, лохматая грива волос, светлые глаза с шальным огоньком, нос свернут набок. Словом, наш человек. Он с силой хлопает по столу, и моя кружка подпрыгивает, разбрызгивая светлую пену. Движение заставляет его пошатнуться, и чтобы не рухнуть с табурета подвыпивший виллан хватается за край стола.

Толстые пальцы впиваются в старый добрый дуб, слегка проминая столешницу, неровно обломанные ногти с черной каемкой мгновенно белеют. Расторопный мальчишка мигом подносит нам еще по кружке, и виллан одобрительно кивает.

— И хуже всего то, мой добрый господин, — доверительно сообщает мне крестьянин, на минуту оторвавшись от пива, — что из этого замкнутого круга никуда не вырваться. Вот посмотрите.

Он начинает загибать пальцы, комментируя каждое действие.

— Во-первых, я продал урожай. Во-вторых, надо платить десятину церкви, десятину королю и десятину барону. Затем надо закупить то, се и еще черт знает что. Понимаете?

Я равнодушно киваю.

— А ведь еще надо дожить до нового урожая! Вот и берешь в долг, а возвращать-то надо с процентами! Эх, мне бы земли побольше!

На секунду оторвавшись от собственных печальных размышлений, я отстраненно замечаю:

— А мне показалось, что у вас ее в избытке. Вокруг заброшенного замка на холме, что я видел по дороге в Тремгдон, полным-полно не паханной земли.

Крестьянин вздрагивает, и, перекрестившись, замечает:

— Так-то оно так, только та земля проклята.

— Что, там у вас скотомогильник? — не понимаю я. — Или похоронены жертвы эпидемии?

— Проклят сам замок, — с неохотой отвечает собеседник. — Когда старый барон ушел на войну, то забрал с собой всю дружину. Ну, соседи и оживились, живо порасхватали деревни и села, а замок осадили.

Помолчав, угрюмо продолжает:

— Вот только не вышло у них ничего. Жена барона так и не открыла ворот, а защитники предпочли уморить себя голодом, но не сдаться. Когда обессилели настолько, что не могли метать стрелы и лить раскаленный свинец, захватчики выбили ворота тараном. Из живых к тому времени в замке остались только старая баронесса да двое воинов. Воины погибли под пытками, так и не открыв, куда делись сокровища. Баронессу, конечно же, пытать никто не стал, но она сама умерла на следующий же день, а перед смертью прокляла замок.

— Заявила, мол, было у нее видение, будто старый барон вместе с сыновьями сложил голову на войне, а потому никто и никогда в том замке больше не поселится. — вмешивается в беседу сосед справа, грузный, с лысой блестящей головой.

Он слегка шепелявит, но судя по тому, что в таверне мигом устанавливается тишина, заговорил со мной человек уважаемый.

— И так оно и вышло. Никакого золота захватчики так и не нашли, зато начали умирать один за другим. После пятой смерти напавшие бросили искать укрытые денежки с драгоценностями, подожгли замок, да и ушли. С тех пор в руинах никто не появляется, да и что там делать?

— Жуткое место, там и ясным солнечным днем не по себе, — соглашается трактирщик. — Иные из молодежи, кто поотчаяннее, пробуют на спор провести ночь в развалинах, но рассказывают потом нехорошее!

— Да что там говорить, вспомните прошлый год, — сварливо говорит невысокий, седой как лунь дед.

Разом замолчав, как обрезало, все утыкаются носами в кружки.

— И что же произошло, уважаемый? — тихо спрашиваю я, пересев поближе к седому.

— Явились к нам два екзорциста из монастыря Святой Ипполиты, чтобы очистить развалины от нечисти, — язвительно заявляет дедок. — Тыкали всем в нос какую-то грамоту с печатями, хвастались, что изгонят любых демонов и прочих врагов Господа.

Фыркнув, дед продолжает:

— Наши олухи уши и развесили. Мол там, вокруг замка, такие луга, такие пашни! Пообещали екзорцистам кошель серебра, если руины освятят.

— Ну и что?

— А то, что наутро прибежал один, седой, ну прямо как я, и все лепетал что-то, пуская слюни. А второго так и не нашли, сколько не искали, верно, утащили его черти прямиком в ад, и грамота не помогла!

Эта история не прибавила собравшимся веселья, и потихоньку все начали расходиться. Я же задержался поговорить с трактирщиком. Отчего-то мне вспомнился чертов Тюдор, и я решил пошутить.

— Я тут думал над вашей проблемой, мастер Карпентер, — небрежно заметил я, — и кое-что понял.

— И что же? — кисло спросил толстяк.

— Вы правы в том, что древние волшебники никому не интересны, все эти Мерлины-шмерлины. Наступили новые времена, и нам нужны новые герои!

— Вы это о чем?

— Был я недавно в Портсмуте, — сказал я. — И между делом заглянул в один веселый дом с голыми девками. — Я подмигнул, и трактирщик понимающе осклабился.

— Как оказалось, за неделю до меня там побывал сам чертов Тюдор! Этот молодец ухитрился занять делом сразу семерых девушек за раз. В память о том подвиге владелец борделя приказал поместить на вывеске лук-порей, символ Уэльса.

Я замолчал, трактирщик какое-то время глядел на меня, затем помотал головой.

— Не выйдет, — досадливо вздохнул он. — У нас в Тремгдоне нравы строгие, мне за веселых девушек таверну сожгут.

— Не то, — улыбнулся я. — С тех пор, как владелец поместил лук-порей на вывеску, в том месте отбоя нет от валлийцев. Да и прочие желают поглядеть на место, где вновь отличился чертов наш Тюдор!

— Чертов Тюдор, так-так, — пробормотал толстяк, и в глазах его мелькнула какая-то искра.

Наморщив лоб он побрел в сторону кухни, то и дело натыкаясь на столы. Ухмыльнувшись, я пошел спать, все-таки за время облавы меня здорово вымотали.

Следующее утро прошло с немалым толком. Я обошел всю деревню, и познакомился с лавочником и цирюльником. В результате прическа моя приобрела приличный вид, а в дорожный мешок отправился круг колбасы, тряпица с крупной солью и увесистый каравай хлеба. Затем я долго примерялся к паре жеребцов, которых мастер Блейк, зажиточный поселянин, готовил к продаже на конской ярмарке в Экзетере в следующем месяце. По чести говоря, жеребцы были так себе, ничего и близко подобного тому, чем я некогда владел во Франции.

Я совсем уже было остановился на одном из скакунов, но тут запыхавшийся мальчишка из таверны, дернув за рукав, отозвал меня в сторону.

— Мастер Карпентер велел передать, — протараторил пацан, — что в деревню приехали вооруженные люди, и ищут они некоего де Майеле.

— А я здесь при чем? — небрежно спросил я.

— Хозяин сказал, что по описанию вас от того человека не отличить.

— И много их приехало?

— Да человек двадцать, и они очень сердиты.

— Плохо, — задумчиво сказал я. — И что же делать?

Я и не думал спрашивать совета у ребенка, скорее размышлял вслух, но пацан с неожиданной основательностью заметил:

— Вам надо уходить прямо сейчас.

— Это тебе, — я сунул пацану серебряный шиллинг. — А это передай хозяину.

Мальчишка повертел в руке золотую марку, с широкой ухмылкой сказал:

— Час назад хозяин намалевал на вывеске лук-порей, и теперь рассказывает всем и каждому, будто в прошлом месяце у нас останавливался сам чертов Тюдор. Тот, мол, за раз выпил полгаллона бренди, а после куролесил всю ночь напролет. Многие не верят, но таверна битком набита. У нас никогда еще не было столько посетителей.

Я ухмыльнулся и подмигнул, а затем пацан умчался, и я остался в одиночестве. Итак, погоня меня настигла. Досадно, ведь я уже думал, что охотники сдались. Мне еще повезло, что удалось завести в деревне друзей. Вот только фора по времени выходила невеликая, наверняка охотники пустились в поиски, и кто-нибудь в деревне мог им подсказать, куда я направился.

Скорее всего дорога была уже перекрыта, а потому вопрос покупки жеребца отпал сам собой. Я попрощался с мастером Блейком, пообещав вернуться позже, когда основательно все обдумаю. И едва я удостоверился, что он меня больше не видит, как тут же быстрым шагом направился в сторону холмов. Благо, конюшня стояла на окраине деревни, и я должен был избежать любопытствующих глаз.

На ходу я напряженно раздумывал, как быть дальше. Охотники крепко сели мне на хвост, и пока что я никак не мог от них оторваться. А ведь я в Англию не в прятки играть приехал, и давным-давно должен был находиться в обители Золотых Розенкрейцеров. Я прикинул, сколько времени уже потерял на болезнь и прочие забавы, и коротко выругался. Судя по всему мне следовало обратиться за помощью к профессионалам. И я, кажется, знал, где их можно найти.

Не успело солнце опуститься за верхушки деревьев, как я оказался внутри кольца полуразвалившейся крепостной стены. Предыдущие пару часов я провел наблюдая за руинами, и ничего подозрительного так и не обнаружил. Сейчас же я неспеша прошелся, внимательно разглядывая полуразрушенный замок. Следов пребывания человека я не нашел, но это еще ни о чем не говорило. В конце концов именно в этих развалинах, по уверениям обитателей деревни водилась нечистая сила, и отсюда кто-то неизвестный наблюдал за дорогой.

Осмотревшись, я выбрал место поудобнее и приготовился к длительному ожиданию. Опустилось солнце, зажглись звезды, луна залила руины трепещущим светом. Соскучившись, она принялась играть в прятки, то укрываясь за набежавшим облаком, то вновь выглядывая.

Я терпеливо ждал, и наконец обитатели руин убедились, что добром я отсюда не уйду. Пронзительный стон раздался как будто из-под земли, и от неожиданности я вздрогнул, хотя и ожидал чего-то подобного.

— Любопытно, — усмехнулся я, — что они нам еще покажут?

Показали, и немало. Стоны то усиливались до крика, то пропадали вовсе. Фигуры в развевающихся лохмотьях возникали и исчезали среди развалин, постепенно подбираясь ко мне все ближе и ближе. Кто-то дьявольски хохотал, плачущий голос выкрикивал проклятия и богохульства.

Наконец среди развалин обозначилась светящаяся фигура с неестественно белым лицом. Подвывая, пошла ко мне шаркающей походкой, вытянув руки вперед. Я немедленно встал. Фигура неумолимо приближалась, крики и стоны все усиливались. Все происходящее напоминало малобюджетный фильм ужасов.

— Браво, — сказал я, сжалившись над актерами. — Впечатляет.

Мой голос разнесся над развалинами, заставив человека, разряженного то ли под вампира, то ли под мумию, споткнуться.

— Достаточно, — рявкнул я, прерывая предсмертные стоны и дьявольский хохот. — Я желал бы поговорить с хозяином.

— Какой он тебе хозяин, смертный, — замогильным голосом пророкотала фигура. — Не богохульствуй! Именуй Его великим повелителем тьмы, князем мира сего!

— Хорош дурака валять! — твердо заявил я, скрестив руки на груди. — При чем тут дьявол? Мне нужен хозяин здешних мест, атаман вашей шайки, словом тот, кто всем здесь заправляет!

— Но…

— И не толкуй мне про чертовщину, — оборвал я ряженого. — Скоро рассвет, и времени у нас очень мало.

— Ну и чего же ты хочешь? — рыкнули из-за спины басом.

Я обернулся и оценивающе оглядел главаря.

— Глядите-ка, — с издевкой воскликнул тот, — по нашу душу снова поп явился! Сейчас как махнет кадилом, и полетят клочки по закоулочкам!

Со всех сторон с готовностью заржали. Шутка была немудреная, но много ли им надо, детям природы?

— Я не священник, и мне нет дела, чем вы тут занимаетесь, — холодно заявил я. — Изготовляете фальшивые деньги, держите ли склад контрабанды — мне все едино. И я вас не выдам.

— Конечно не выдашь, — хмыкнул атаман. — Сейчас вот я тебя…

Я ухмыльнулся ему в лицо, и меч сам прыгнул мне в руку. Я равнодушно заметил:

— Можем и подраться, если хочешь. Но ты не задумывался, сколько твоих тут поляжет? Точно уверен, что вы со мной справитесь?

Резко обернувшись я эфесом меча ударил в лицо подкравшегося сзади мужчину. Тот рухнул как подкошенный и больше не шевелился. Я отскочил, лезвие клинка холодно поблескивало в свете луны. Приглашающе махнул:

— Подходите.

— Вот гад! — ахнули в развалинах, несколько человек, пригнувшись, начали обходить меня с боков.

— Стоять! — рявкнул атаман, и они замерли, как мне показалось, с облегчением. — Джонни сам напросился, все видели, что я не давал приказа.

— Что тебе тут нужно? — спросил он напрямик, так же прямо я ответил:

— Я иду в замок Барнстапл.

— Скатертью дорога, — пожал плечами атаман, — мы тебя не держим.

— Уверен, вам известны все окрестные тропы, — сказал я. — Просто проведите меня к замку, и я заплачу вам золотом.

В руинах возбужденно зашептались, главарь небрежно спросил:

— Деньги у тебя с собой?

— Выкопаем по дороге, — ответил я, ухмыляясь. — Ты же не думаешь, что я приду сюда с деньгами?

— А может все же выдать тебя охотникам? — как бы размышляя заметил главарь. — Сразу же, как только расскажешь, где закопано золото?

Сзади уже с полминуты напряженно сопели, еле слышно хрустнул камешек под чьей-то неловкой ногой, и я, крутанувшись, дважды резко дернул левой рукой. Раненые завопили от боли, все прочие — от неожиданности, я же прыгнул вперед и прижал к горлу опешившего атамана бритвенно-острое лезвие моего меча.

— Хватит шутить! — рыкнул я свирепо. — Мне надоело ваше общество, и сейчас я начну убивать по-настоящему! Пусть мне вернут метательные ножи, а еще я желаю видеть проводника, и немедленно! Все ясно?

Главарь осторожно кивнул, и я довольно оскалил зубы.

— Выступаем немедленно, — заявил я, и на этот раз никто и не подумал мне возражать.

— Дошли, — выдыхает проводник, устало опершись о посох.

Солнце давным-давно миновало зенит, и теперь неумолимо спускается вниз. На небе ни облачка, жара словно в пекле, и я изрядно вымотался. Всю дорогу мои проводники шли быстрым шагом, и мне пришлось попотеть, чтобы не отстать от них. Еще до обеда мы преодолели вторую гряду холмов, и тут же, не останавливаясь углубились в скалы. Карабкаться по камням то еще развлечение, и внезапную остановку я воспринимаю с энтузиазмом.

— Это здесь? — спрашиваю я, не выпуская обеих разбойников из вида.

— Да, — кивает первый, тот, что пошустрее на вид. — Вон там впереди у скалы, похожей на вставшую на дыбы лошадь начинается узкое ущелье. Пройдете по нему, и уже к закату выйдете на равнину. А там и до Барнстапла рукой подать.

Второй проводник, молчаливый и угрюмый, отступает на шаг назад, стараясь проделать это незаметно. Рука его медленно опускается на пояс, толстые пальцы стискивают рукоять охотничьего кинжала, мужчина пригибается для прыжка.

— Вот и славно — рассудительно замечаю я. — Не пора ли нам рассчитаться? Вы выполнили свою часть сделки, настала моя очередь.

— Почему бы и нет? — лицо проводника мгновенно искажается, ухмылка пропадает, как и не было ее, неровные зубы щерятся по-волчьи.

Разбойник кидается ко мне, раскручивая в воздухе тяжелый посох. Я прыгаю в сторону, блестит меч, и второй проводник, уже успевший выхватить клинок, вскрикивает от боли.

Лезвие моего меча входит ему в грудь, рассекая ребра и пронзив сердце. И тут же окованный железом наконечник посоха вскользь задевает мою голову, и я отлетаю назад, оглушенный. Повезло, ведь еще немного, и мой череп треснул бы, как яичная скорлупа, а так я отделываюсь лишь рваной раной.

Ободренный успехом проводник усиливает натиск, посох в его руках вертится колесом. Пошатываясь я отступаю, перед глазами все плывет. Разбойник делает удачный выпад, и меч, жалобно звякнув вылетает из моей руки. На мгновение противник замирает, на его лице победная улыбка. Не теряя ни секунды я прыгаю к разбойнику, коленом с силой бью в пах, руки стискивают жилистое горло.

Охнув от боли проводник выпускает посох, и больше уже не улыбается, его твердые как дерево пальцы смыкаются вокруг моей шеи. Несколько мгновений мы тяжело топчемся, затем, потеряв равновесие, падаем. Пока разбойник оглушено возится снизу, я, освободив одну руку, успеваю выхватить нож.

Тот дергается, давясь криком, загорелое лицо враз покрывается потом, зрачки расширяются. Из распахнутого рта плещет кровь, тело бьется в агонии. Я сажусь рядом с умирающим, осторожно растирая себе горло. Хрипло замечаю:

— И что вы, британцы за люди за такие? Отчего вам все время мало? Договорились об одном, а у вас на уме совсем иное!

Поглядев на кончающегося разбойника, укоризненно добавляю:

— Слово надо держать!

Хрипло закаркал невесть откуда взявшийся ворон. Внимательно, по-хозяйски оглядел трупы и перелетел с одной ветки на другую, поближе к добыче. Я как смог перевязал себе голову и отправился к указанной скале, не затрудняя себя погребальными процедурами. Уверен, что покойные поступили бы с моим телом точно так же.

Ущелье там и в самом деле обнаружилась, но вывело оно меня не на равнину, а в самое сердце скал. Со всех сторон высились равнодушные каменные стены, поросшие бурым мхом. Кое-где виднелись выгоревшие на солнце островки травы да небольшие деревца, чудом уцепившиеся за едва заметные выбоины в камне. Возвращаться не имело смысла, и я решил идти вперед. Англия в конце концов всего лишь большой остров, и рано или поздно я должен был выйти к морю.

Едва заметная тропка, по которой я пробирался в этом море хаотически воздвигнутых скал оборвалась так неожиданно, что я чертыхнулся, недоверчиво озираясь. Осталось загадкой куда же девались те, кто подобно мне доходил до этого самого места. Проваливались под землю или возносились ввысь? Положительно, в городе, несмотря на иные опасности, намного комфортнее. Уж там-то всегда найдется кому подсказать тебе правильную дорогу.

Я сделал вперед один шаг, затем другой. Каменная осыпь под ногами угрожающе задвигалась. Я замер, осторожно балансируя на одной ноге. Камни тихо шуршали, я покосился в сторону близкой пропасти, и по спине потекли капли пота. Какого черта человек произошел от мохнатой обезьяны, а не от изящной, покрытой перьями птицы?

Камешки продолжали ползти, а я все так же стоял на одной ноге не зная на что решиться. Наконец, собрав волю в кулак я прыгнул с места, рассчитывая достичь безопасной на вид площадки ярдах в пяти от меня раньше, чем осыпь вновь придет в движение.

Попавший под ногу камень ушел из под ног, ступня подвернулась, и я со всего размаху рухнул на спину. Не успел я проклянуть всегдашнее свое невезение, как меня словно на водных горках понесло вниз. Завертело в воздухе, и едва я открыл рот чтобы закричать, как меня с размаху шмякнуло о что-то твердое, да так, что едва не вышибло дух. Когда я вновь открыл глаза, солнце уже садилось. Какое-то время я просто глядел перед собой, затем вспомнив случившееся, осторожно повернул голову. Подвигал руками, ощупал тело, затем сел, озираясь.

Я находился на узком, всего-то в пару шагов уступе, что прилепился к краю скалы. Слева неприступной громадой высилась скала, справа приглашающее раскинулась настоящая пропасть. Не такая уж и глубокая, не выше обычного пятнадцатиэтажного дома, но при одном взгляде вниз отчего-то начинала кружиться голова. Уступ, где я находился, плавно понижался к северу, так что можно было попробовать спуститься вниз, пусть и с определенным риском для жизни.

Спохватившись я проверил вещи. Оказалось, мой дорожный мешок не то остался на каменной осыпи, не то угодил в пропасть. В любом случае на уступе его не было. С ним пропала вся еда, фляга с водой и притороченный сбоку меч. Прихваченный у покойника дорожный посох тоже исчез. Я философски пожал плечами. Давний друг еще по той, прежней жизни в двадцать первом веке, обронил как-то фразу, смысл которой я осознал гораздо позже.

— Потеряв что-то, — произнес он, — считай, что этой вещью ты расплатился с судьбой за нечто действительно для тебя важное.

Язычество, скажете вы? Возможно, спорить я не стану. Но как бы там ни было я был не против обменять свою жизнь на все пропавшее барахло. Едва я окончательно пришел в себя как солнце село, и наступила ночь. Оставаться до утра на узком уступе не имело смысла, ведь в темноте я вижу ничуть не хуже, чем при свете.

Спуск оказался более трудным, чем я предположил поначалу. Несколько раз мне пришлось висеть на одной руке, пока другой я отчаянно нащупывал хотя бы малейшую щель, куда смог бы вбить пальцы. Пару раз я перепрыгнул с уступа на уступ подобно горному архару, но без того изящества, и уже через несколько часов я оказался в каких-то трех ярдах от дна ущелья.

Решившись, я спрыгнул вниз и, как оказалось, удачно. Ноги подкосились, и я без сил повалился прямо на землю. Руки дрожали, как у припадочного, одежда насквозь промокла от пота. Тело просило пощады, наотрез отказываясь двигаться дальше без отдыха.

— Пять минут, не больше, — устало сказал я, поразившись, как слабо звучит мой голос. — Ну а потом поднимайся и оглядись. Мало ли какая пакость тут водится. Хищные звери, например… а ты сейчас и от мыши не отобьешься.

Рука, двигаясь рывками, опустилась на пояс, лязгнул, выходя из ножен кинжал.

— Так гораздо лучше, — прохрипел я, — но проваляться больше пяти минут я тебе все равно не дам!

Глава 5 сентябрь 1432 года, замок Барнстапл: посмотри в глаза чудовищ

За час до рассвета я решил остановиться на отдых. Незаметно для себя задремал, но спал чутко, в полглаза. Перед самым рассветом проснулся, все тело затекло, и несколько минут я растирал руки и ноги, пока окончательно не пришел в себя. От земли поднялся туман, все вокруг тонуло в дымке, и вытянутую вперед руку было не различить.

Ущелье, где я оказался, представляло собой настоящий лабиринт, то и дело разветвляясь в двух, а то и трех направлениях. Разобраться в переплетении идущих неведомо куда проходов было выше человеческих сил. Единственное, что я мог сделать — это следовать примерно в одном направлении. Спотыкаясь и зевая во всех рот я так и поступил, и вскоре наткнулся на небольшой родник, бьющий прямо из скалы. Холодная словно лед вода живо привела меня в чувство, я сполоснул лицо и окончательно проснулся.

Туман начал редеть, сквозь него медленно проступили окружающие меня скалы, вдали защебетала приблудная птаха, и я прибодрился. Похоже, скоро я оставлю ущелье позади, а там и до людей недалеко. Невольно я вспомнил Францию, ее теплые ночи, напоенные негой и чудными ароматами трав. Здесь же пахнет всякой падалью. Ужасная, невыносимая страна!

Насторожась, я приподнял голову, ноздри сами по себе расширились, втягивая воздух. Воняло гадостно, похоже, впереди валялась какая-то падаль. Медленным шагом я двинулся вперед, поминутно застывая на месте и внимательно вглядываясь и вслушиваясь. Не хватало мне еще для полного счастья впереться в логово какого-нибудь хищника. Подумав, я снял куртку и намотал на левую руку, соорудив нечто вроде щита. Если тварь на меня кинется, импровизированный щит на какое-то мгновение задержит ее, ну а затем я насажу зверя на кинжал.

Под ногами тихо хрустнуло, я замер и опустил глаза. Сквозь туман смутно белели кости, много костей. Мне почудилось в них нечто странное, и я двинулся вперед еще осторожнее. Сверху ударили лучи утреннего солнца, выжигая влагу, и я остановился потрясенный. Взгляду моему открылось целая груда костей, часть с остатками гниющего мяса. Но замер я от вида множества человеческих черепов, уставивших на меня темные дыры глазниц.

Туман редел, и взгляду открывалось все большее пространство, сплошь усыпанное костями. Я пошатнулся, в ноздри ударил жуткий аромат гниющего мяса. Под ногами захрустело, из одного из черепов высунулась крысиная мордочка, встревожено пискнув, тварь тут же скрылась. Послышался тихий шелест маленьких лапок, сверху закаркали сразу в несколько голосов.

Я кинул косой взгляд на рассевшихся на краю скалы воронов, черных, здоровенных как индюки, затем снова уставился на кости. Допустим, тут поблизости обитает некий зверь-людоед. Стал бы он складывать черепа в некое подобие пирамид, словно в "Апофеозе войны" Верещагина?

Я пригляделся к повреждениям на костях и поежился. Никаким хищником с могучими челюстями тут и не пахло, здесь поработал топор! Плечевые и бедренные кости, за схожую форму именуемые трубчатыми были аккуратно расколоты вдоль. Какой-то лакомка пожелал добраться до сладкого костного мозга, ну и добрался, разумеется.

С головным же мозгом неведомый мне гурман поступил иначе. Он не стал заморачиваться выковыривая лакомство из глазниц, или круша кости черепа сверху, там где они прочнее всего. Действуя с очевидной сноровкой он выломал кость вокруг отверстия, где позвоночник соединяется с черепом. Я аккуратно положил выбеленный солнцем череп на место, мне было слегка не по себе. Впереди меня ждал самый страшный хищник планеты — человек.

Во время предыдущего посещения Британии мне довелось столкнуться с некими естествоиспытателями. Медленными пытками те доводили похищенных ими людей до смерти, чтобы затем сварить из черепов жертв чудо-эликсиры. Нынешние же, похоже, ели людей без всяких затей.

— Действуя заодно с покойными обитателями замка Молт людоеды могли бы составить недурную компанию по безотходному потреблению, — цинично заметил внутренний голос.

Я машинально кивнул. Каннибализм — позорное и тщательно скрываемое прошлое гомо сапиенса. Это детям в школах рассказываем, будто наши предки кроманьонцы вытеснили неандертальцев в мирном соревновании. Мол, те были мельче, слабее, и вообще тупые как обезьяны, а потому взяли и вымерли. Сами по себе. А если и находят вокруг стойбищ наших предков их обглоданные косточки, так это случайно вышло.

Да и такое ли уж далекое прошлое, если призадуматься? В те самые минуты, когда я обнаружил в Англии логово людоедов, задорные, обожающие песни и пляски обитатели гавайских островов продолжали мирно кушать соплеменников. И будут питаться человечиной вплоть до девятнадцатого века.

А по другую сторону Атлантического океана ацтеки отплясывали вокруг пирамид, обрядившись в свежесодранную человеческую кожу. Ритуально впивались зубами в еще пульсирующие человеческие сердца, жадно прихлебывали горячую красную кровь. И африканцы с азиатами не брезговали человечиной.

Да чего долго ходить, и в двадцатом веке неоднократно случалось, пусть и не любим вспоминать, но ведь было же? Так что пугаться было нечему, ничего особенного не происходило. Где-то рядом обитала группа разумных хищников, что с того? Озаренный неожиданной мыслью, я оглядел импровизированное кладбище и присвистнул.

Кроме костей, как давным-давно пожелтевших, так и свежих, с остатками мяса, больше тут не было ничего. Ни клочка ткани, ни кусочка кожи, ни подошв, ни деревянных гвоздей, которыми те крепились, ни завалящей монетки, ни единого кусочка металла, пусть проржавевшего. А это в свою очередь значило, что владельцы кладбища вдобавок грабили своих жертв, а посему — у них имелись сообщники во внешнем мире, коим сбывались вещи несчастных.

Разумнее всего было тихой тенью прошмыгнуть к выходу и отправиться дальше по своим делам, благо те, в связи с недавними событиями, пришли в некоторое запустение. Я совершил осторожную вылазку и обнаружил вход в пещеру. Изнутри доносился шум, и я счел за благо вернуться обратно, затаившись неподалеку от ручья. Было бы опрометчиво соваться неизвестно куда, не уточнив ни количество обитателей пещеры, ни их вооружение.

Последние два вопроса волновали меня до чрезвычайности. Хорошо, если в пещере проживает немногочисленное семейство каннибалов, но что, если их там несколько десятков? Впрочем, подобного просто не может быть. Все-таки мы в Европе, и о массовых исчезновениях людей стало бы известно… или все же нет? Тяжело вздохнув я решил, что обдумаю все, как только появятся первые факты, а потому занялся наблюдением.

Когда вновь наступила ночь я был готов. Недовольно бурчал желудок, напоминая о том, что вот уже сутки у меня маковой росинки во рту не было, но послушнику Третьего ордена францисканцев не привыкать к посту, к тому же воды было в избытке.

В течение прошедшего дня я видел троих женщин и пару мужчин, и голову на отсечение даю, это были далеко не все обитатели пещеры. Внешне они мне не глянулись: нечесаные волосы, низкие выпуклые лбы, маленькие злобные глазки, тяжелые нижние челюсти. Одеты они были как крестьяне, на поясе у каждого, не исключая и женщин, висел большой нож.

Что гораздо важнее — у них не было собак, по крайней мере лая я не слыхал. Я сразу прибодрился, ведь для задуманного мною ночного прорыва собака — злейший враг. Мимо пса на цыпочках не прокрадешься, как сторож он на голову превосходит самого бдительного часового.

Едва стемнело я подобрался к самому входу в пещеру и замер, слившись со скалой. Доносившиеся изнутри звуки постепенно стихали, я терпеливо ждал, поглядывая на звезды. Учитывая мое умение видеть в темноте и многочисленные навыки смертоубийства я имел все шансы прорваться. Следовало только дождаться, пока все уснут покрепче.

Около полуночи я решил, что настала пора идти. К моему удивлению пещера оказалось безлюдной, я долго крался, неслышно переступая с носка на пятку, пока в ноздри не ударил густой смрад. Все-таки люди здесь были. Часть пещеры отгородили на манер загона для скота, там они и лежали. Я отчетливо слышал их надсадное дыхание, они шумно чесались во сне, кто-то тихо простонал. Я поравнялся с клеткой и, не останавливаясь, двинулся дальше.

Впереди мелькнуло светлое пятно, в лицо мне пахнуло сладкими ароматами свежего воздуха, полевых трав и цветов, радостно зачастило сердце. Где-то вдалеке, на границе слышимости стрекотали цикады. Я облегченно вздохнул но, сделав очередной шаг к свободе, отчего-то замер, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Оглянулся назад на клетку, пожал было плечами, и беззвучно выругался. Проклятые ноги не хотели идти.

Слишком хорошо я помнил пережитый ужас в подземной темнице замка Молт, чтобы оставлять кого бы то ни было ожидать ужасной участи быть съеденным. Заживо тебя съедят или нет, это, доложу я вам, мелкие детали. Но день за днем сидеть в тесной клетке, глядя как уводят на съедение твоих товарищей по несчастью, отчетливо при том осознавая, что вот-вот наступит и твоя очередь… Мои плечи сами по себе передернулись. Я прокрался к выходу из пещеры и внимательно огляделся. Никого. Похоже, что тюремщик понадеялся на крепость запоров, оставив темницу без надзора.

Немного успокоившись, я повернулся к клетке, и не успел сделать пары шагов, как об кого-то споткнулся. Я отпрянул назад, но неизвестный оказался быстрее. Железными пальцами он ухватил меня за лодыжку, и дернул с такой силой, что я повалился, больно ушибив правый локоть. В голове зазвенело, перед глазами поплыли искры. Вылетевший из руки кинжал звонко запрыгал куда-то во тьму, а на меня навалился, как мне показалось, настоящий медведь. Огромный, лохматый и вонючий, из пасти у него смердело так, что я чуть было не потерял сознание.

Напавший на меня бурчал что-то неразборчивое, я изо всех сил старался вырваться, и никак не мог. Обе руки оказались прижаты к каменному полу пещеры, и я бешено ударил головой раз, другой, третий. Враг недовольно рявкнул, я дернулся и высвободив руку, обхватил его за бычью шею.

Не медля ни секунды я подтянул голову к его лицу и рванул зубами то ли за нос, то ли за щеку. Тот заревел и отшатнулся, и я оказался на свободе. На ноги мы вскочили одновременно, и меня неприятно поразила легкость, с какой двигался мой противник.

В клетке возились разбуженные узники, мы же кружили по пещере, присматриваясь друг к другу. В голове у меня окончательно прояснилось, и я оценил размеры противника. Роста в нем было чуть больше двух метров, весил же он раза в полтора больше меня. Несмотря на окружающую нас темноту, я видел его вполне отчетливо, гигант тоже не спускал с меня поблескивающих красным глаз. Наконец, рыкнув, он прыгнул ко мне, выставив вперед толстые как бревна руки.

Нож из рукава сам скользнул мне в ладонь, мы сшиблись, и заточенное до бритвенной остроты лезвие по самую рукоять вошло ему под бороду. Людоед захрипел, захлебываясь кровью, и с оглушительным ревом отшвырнул меня назад.

Меня шмякнуло о стену с такой силой, что я расслышал треск костей. В голове звенело, я судорожно пытался вдохнуть, и никак не выходило. В панике я дернулся изо всех сил, надо было вскакивать и драться дальше, но никак не мог пошевелиться.

Темная фигура сделала ко мне шаг, на лице гиганта расцвела волчья ухмылка. Тут же лицо его исказилось от боли, вскинув руку к горлу людоед выдернул мой нож. Хлынула кровь, заливая пол пещеры. Вскрикнув гигант попытался зажать рану, но кровь продолжала течь и сквозь толстые как сардельки пальцы, и он медленно опустился на колени. Горящие во тьме глаза смотрели на меня с такой яростью, что я попытался вжаться в пол. Наконец людоед закачался, глаза его потухли, тело медленно рухнуло навзничь.

Пол пещеры слегка вздрогнул, в наступившей тишине раздавалось мое сиплое дыхание, да бульканье вытекающей крови. Гигант дернул ногами, отходя, и окончательно затих. Пещера вокруг меня кружилась все быстрее, я с облегчением закрыл глаза и провалился в забытье.

— Эй! Вы живы?

— …! — простонал я. В голове немного прояснилось, кое-как я сел, бережно ощупывая себя. С душераздирающим треском за моей спиной что-то хрустнуло, и я с облегчением выдохнул. Как оказалось, при ударе о стену я сломал установленный здесь верстак. От разбитых в щепы досок тянуло несвежей кровью и еще какой-то тухлятиной. Я сглотнул, в клетке шушукались, надо было вставать.

Метательный нож нашелся под трупом, в луже застывшей крови. Кинжал отыскался в самом углу пещеры, шагах в пятнадцати от места схватки, как он туда долетел, ума не приложу. Сзади что-то скрипнуло, я развернулся, готовый к новой схватке, но это проснувшиеся узники прилипли к ограде загона, пытаясь понять, что происходит в пещере.

— Кто ты такой? — прошептал один. — Ты долго лежал без сознания, мы еле тебя дозвались.

— Тихо! — немедленно отозвался, изо всех сил прислушиваясь. — Этот верзила был тут один?

— Да.

Кто- то из узников боязливо осведомился:

— А он точно… мертв?

— Надеюсь, — буркнул я. — Чертов мерзавец из меня чуть душу не выбил, гореть ему в аду!

— Слава богу, — отозвался кто-то, и тут же осторожно спросил:

— Ты выпустишь нас?

Я в нетерпении отмахнулся, ворочать неподъемную тушу и так непросто, а тут еще под руку лезут:

— Сейчас ключ найду и выпущу. Голыми руками мне такой замок не сорвать.

Замок и в самом деле впечатлял, у нас такие называют амбарными. Цепью же, что он скреплял, можно было не то что линкор, авианосец удержать у пирса.

— Ключ вон там, на стене, слева от вас, — перебивая друг друга, загалдели узники.

Я с облегчением разогнулся, ища взглядом ключ. И верно, вот он висит, слева от расщелины в стене.

— Поторопись, незнакомец, — хрипло сказал один из узников. — Скоро сюда придут.

— По доброй крестьянской привычке по утру доят коров и задают пищу прочей домашней скотине, — истерично хихикнул кто-то, на него дружно зашикали.

— Боже мой, — продолжал тот, не обращая внимания на товарищей по несчастью, — а я ведь это быдло за пыль под ногами почитал, я и не замечал их вовсе… Похоже, Господь решил меня вразумить!

— Заткните его! — прошипел я, расслышав какой-то шум со стороны входа.

Там трещали кусты, и кто-то энергично выругался. В клетке завозились, истеричный негодующе мычал, товарищи, зажимая ему рот, что-то шептали на ухо.

— Эдди, грязная ты скотина, — заревел кто-то снаружи. — А ну давай выходи! Я тут жрачку для скота принес, чтобы не издохли раньше времени.

Говоривший чем-то загремел, я открыл было рот, но один из узников быстро прошептал:

— Покойник был немым.

Я, благодарно кивнув, промычал нечто невразумительное, пытаясь подражать звукам, какие издавал охранник.

— Что ты упрямишься? — рыкнул мужчина. — Ну как хочешь, только я к тебе в пещеру не полезу. Знаю я твои шуточки! А будешь баловать — позову Майка!

Похоже, угроза позвать неведомого мне Майка должна была напугать покойного здоровяка, поскольку говоривший обидно захохотал. Вновь затрещали кусты, до нас донеслось энергичное проклятие, и вскоре все стихло. Заскрежетал замок, щелкнув, отскочила дужка, я с усилием распахнул тяжелую дверь.

В клетке оказалось семеро узников. Четверо крупных мужчин, мастеровых или купцов, один дворянин, судя по надменному виду и манере задирать голову, и пара откровенных задохликов, то ли писцов, то ли судейских. Худые, интеллигентского вида, из тех, кто не гоняет во дворе в футбол, а вместо того сутками бренчит на скрипке, или, страшно сказать, на пианино. Все были раздеты догола, и пахло от них… давно они не мылись.

— Позвольте поблагодарить вас, дорогой друг, — начал было дворянин, но я неучтиво прервал его.

— Оставим это. Главное сейчас — уйти.

— Вы правы, — согласился тот, — в клетку, клянусь девой Марией, я больше не пойду!

Оружия в пещере не оказалось. Дворянин вооружился мясницким ножом покойного Эдди. Здоровякам я раздал по метательному ножу, здраво рассудив, что лучше так, чем вообще никак. Интеллигенты от оружия пугливо отказались, и мы наконец двинулись в путь.

— Кто-нибудь из вас знает, где мы находимся, и как отсюда выбраться? — спросил я.

— Нет, — ответил за всех дворянин. — Поверьте, у нас было время все обсудить. Нас брали на ночном привале, либо на лесной дороге, а затем долго везли с завязанными глазами. Кем бы не были эти бестии, владельцы пещеры, они тщательно скрывают свое логово.

— Пошли, — сказал я, — и так боюсь, не было бы уже поздно.

Продравшись через кусты, удачно маскирующие вход в пещеру, мы оказались на склоне невысокого, поросшего густым кустарником холма, у подножия которого раскинулась деревня.

— Знаю я это место, — потрясенно возопил один из здоровяков, — был тут проездом пару лет назад. Даже в трактире здешнем на обед остановился…

Недоговорив, он согнулся в приступе тошноты.

— Представляю, чем тут кормят проезжающих, — как-то грустно заметил один из хлюпиков.

— Заткнись, — со злостью рявкнул дворянин, — на адской сковородке острить будешь!

— Рассчитываю все же на котел, — независимо фыркнул задохлик. — И пока черти будут варить из меня суп, я оттуда все овощи повылавливаю.

— Тихо там, — рыкнул я не оглядываясь. — В клетке не наговорились? Еще не поздно вернуться!

Кусты кончились, перед нами лежал голый склон холма. Делать было нечего, переглянувшись, мы быстрым шагом пустились вперед.

— Только бы пронесло, только бы пронесло, — как заведенный бормотал кто-то сзади. — Защити нас, святая Дева!

И — как сглазил. Лежавшая за валуном собака, худая и злющая, вскочила с угрожающим рычанием. Не останавливаясь я нагнулся за камнем, и псина отскочила назад, залившись безостановочным лаем. И тут же в деревне ее поддержали остальные псы. На мгновение мы замерли, пугливо озираясь.

Склон был совершенно голым, и даже заляжь мы тут, нас без труда разглядели бы снизу. Дворянин грязно выругался, снизу от деревни до нас донеслись пронзительные крики. Из домов выбегали люди, некоторые бросались внутрь, и тут же появлялись обратно с чем-то блестящим в руках. Полагаю, то были топоры, косы и вилы, неизменное оружие крестьян.

— Все пропало, — простонал кто-то. — О Боже, неужели нас съедят!

— Отставить разговоры! — рявкнул я. — Соберитесь. Мужчины вы или тряпки? Сейчас нам придется пробежаться, и я настоятельно рекомендую поднажать, если не хотите обратно в клетку.

Скрытые под маской грязи, заросшие бородами лица спасенных явственно посерели.

— Держитесь за мною, — бросил я, — предупреждаю, что ждать никого не буду.

И мы побежали. Страшное это дело, вот так лететь навстречу истошно орущей толпе. Маленькие поначалу враги скачками вырастают в размерах, и вот ты уже видишь их пылающие ненавистью глаза и распахнутые в реве рты. И ярдов за пять до столкновения один из крестьян, здоровенный и бородатый, неотличимо похожий на вставшего надыбы медведя, мечет в тебя вилы, и ты ухитряешься увернуться на бегу. И вилы с пугающим хрустом пронзают грудь пленника, что бежал сразу за тобой, тот долго и страшно кричит, а ты даже не можешь остановиться.

И на бегущего рядом с тобой узника плотный, с выпирающим брюшком мужчина обрушивает удар топора, с костяным звуком раскалывая череп жертвы пополам. И визжащие женщины яростно, словно бестии, тычут ножами одного из упавших беглецов, и лица их покрыты кровью жертвы, зубами же они вырывают из бьющегося тела целые куски.

Все это ты выхватываешь обрывками, успевая уворачиваться, пригибаться и отпрыгивать, и ни на секунду не забывая о главной задаче — вырваться из этого ада живым.

И я прорвался! Дыхание с трудом вырывалось из пересохшего рта, сердце колотилось, грозя выломать ребра, кинжал в моей руке был залит кровью. Где-то позади раздавались слабеющие крики, все перекрывал истошный рев толпы. Споткнувшись, я полетел вверх тормашками, больно ушибив руку. Вскочив, заполошно оглянулся. Толпа возвращалась, и одного взгляда на их лица хватило, чтобы я ощутил страх.

Один на один я мог справиться там с любым, двое-трое тоже не представляли серьезной угрозы. Но с целой толпой, вооруженной дубинами, топорами и вилами в одиночку можно сражаться только в кино. Там, в заэкранье злодеи кидаются на героя по одному, остальные же терпеливо ждут своей очереди. В реальности все как раз наоборот, и потому я бежал, и бежал быстро.

Я ворвался на деревенскую улицу, топая ногами словно взбесившийся буйвол. Отовсюду лаяли псы, ворчали, злобно скалили зубы. Сколько времени пройдет, прежде чем их на меня натравят? Смогу ли я живым убраться оттуда, где местные жители знают все тропки и дорожки?

На одном из домов справа красовалась вывеска, где весьма упитанный мужчина с буденовскими усами и в рыцарском доспехе отхлебывал из пенной кружки. "Принц Эдуард", прочитал я, и тут же свернул к таверне. Купцы говорили, будто отдыхали здесь когда-то а значит тут есть…

У коновязи грустил серый с яблоками мерин. В узде, но без седла. Перебирать не приходилось, я вскочил на него, и ударил пятками в бока. Шел он так себе, ни шатко ни валко, в панике я оглянулся, сзади меня настигала толпа. В отчаянии я наклонился и завизжал мерину прямо в ухо. Тот взбрыкнул и попытался встать на дыбы, и тогда я вцепился зубами ему в шею.

В ужасе всхрапнув, мерин понесся не разбирая дороги. Мы пулей вылетели из деревни и проскакали почти милю, прежде чем мне удалось его успокоить. Какое-то время я молча глядел в ту сторону, откуда только что появился, затем повернул мерина обратно. Дело в том, что на выезде из деревни я кое-что заметил. Я был не единственным спасшимся, вслед за мной бежало еще трое беглецов, и теперь я не мог уехать, хотя бы не попытавшись их спасти.

Как я и предполагал, погоня шла за ними по пятам. Спасшихся оказалось уже двое, и я не стал ничего уточнять, все было и так понятно. Удалось уйти одному из купцов и, к моему удивлению, тому задохлику, что постарше. Верно, в чтении книг есть нечто, способствующее выживанию. Они шли пошатываясь, здоровяк практически тащил на себе худого. За поворотом дороги перекликались и бранились грубые голоса. Лаяли собаки.

— Шире шаг, — прорычал я. — Шевелитесь, если не хотите попасть в котел.

— Он ранен и не может идти быстрее, — задыхаясь выкрикнул здоровяк.

— Давай его сюда, — сказал я, и тот буквально забросил задохлика на спину мерину.

— Ну а теперь — ходу, — скомандовал я. — Держись рядом, время от времени будем меняться.

Я ударил мерина пятками. Не дожидаясь истошных криков и укусов умное животное нервно вздрогнуло, и сразу же набрало приличную скорость, так что мне приходилось его сдерживать, чтобы не потерять купца. Мы со здоровяком ехали поочередно, мозгляка же держали поперек седла, как пленную полонянку. Погоня упорно не отставала, и нам приходилось двигаться без перерыва.

Солнце давно перевалило за середину, а я все бежал, не чуя ног. Легкие мои давно сгорели и рассыпались пеплом, в груди же сипело и хлюпало нечто раскаленно-багровое, словно жерло вулкана. Пот заливал глаза, и сил уже не оставалось.

Мерин остановился. По инерции я сделал еще пару шагов, одна нога зацепилась за другую, я рухнул на землю. Рядом со мной обрушилось тело задохлика. Я с трудом поднял голову и словно сквозь туман разглядел, что нас обступили вооруженные всадники. На щитах у воинов красовалась роза поверх креста, и я уронил голову. Мы все-таки добрались до заставы, о которой в полубреду все твердил задохлик. Мы достигли Барнстапла, и жизнь наша была спасена.

Наш сержант невысок и коренаст. У него плоское как блин лицо со светлыми, почти белыми бровями и ресницами, да лысая как коленка голова. Вышел он из простонародья, зато старанием и усердием заслужил право на орденский амулет с одним камнем. Гордится им сержант чрезвычайно, и при всяком удобном случае напоминает что нам, славным защитникам замка Бунет, есть с кого брать положительный пример добросовестного отношения к службе.

Знак ордена Золотых Розенкрейцеров выполнен точь-в-точь по тому же канону, что и найденный некогда у покойного барона Берифорда, владельца замка Молт: роза поверх креста, и в один из пяти лепестков розы вставлен рубин.

Если все пойдет как положено, то лет через десять сержант получит второй камень, опал, а это уже служилое дворянство. Есть за что рваться и тянуться. Ну а если, паче чаяния, наш сержант получит на амулет третий камень, изумруд, светит ему дворянство потомственное, да именьице, что сможет передать по наследству. А потому вчерашняя деревенщина тянется изо всех сил, и, к слову сказать, начальство им довольно.

— И смотреть у меня в оба, чтобы даже мышь не прошмыгнула незамеченной! — рявкает сержант, обжигая строй пылающим взглядом.

Окружающие меня воины коротко переглядываются, каждый знает, что в период смены власти худший враг розенкрейцера — это собрат по ордену. Да будто в других местах и организациях дело обстоит иначе? Вот-вот к власти в ордене придет новый Великий магистр, которого покойный епископ Кошон на французский манер именовал генералом. И тогда одному богу известно, кого глава розенкрейцеров вознесет вслед за собой к сияющим высотам власти, а кого отправит доживать век в отдаленный замок пусть на щедрую, но все же пенсию?

Это в двадцать первом веке можно сослать неугодного вельможу послом в отдаленное государство, твердо при этом зная, что тот при всем желании ничего особенного натворить не сумеет. В пятнадцатом веке если уж поручают тебе что-то, значит ты пользуешься полным доверием. Иначе и нельзя, слишком уж неразвиты тут средства связи. Поручишь какому-нибудь олуху важное дело, а тот возьмет да и завалит его прежде, чем ты об этом даже заподозришь.

Сержант наконец-то заканчивает инструктаж, да уже и пора бы. Солнце клонится к закату, холодный ветер несет вдаль серые, словно выцветшие облака. Хрипло переругиваются засевшие на краю крыши вороны, внимательно разглядывают нас, свесив головы. Сержант выкрикивает команду и мы выдвигаемся к отведенным постам. Позвякивает в такт шагам кольчуга, в руках у нас тяжелые алебарды. Универсальное оружие, удачная помесь копья с боевым топором.

Сегодня, как и последние три раза мне выпало охранять западную галерею замка, место, отчаянно нелюбимое прочими воинами. Понять их можно, скучно торчать всю ночь на посту, когда и словечком не с кем перекинуться. Обычно дежурят по двое и по трое, посвящая ночь игре в кости да увлекательным мужским разговорам.

Тем уйма: о служанках, о маркитантках, о веселых вдовах, о неверных женах и, наконец, о любвеобильных аристократках, какие, по слухам, весьма лояльны к бравым мужественным часовым. Вот так, бывает, прямо среди ночи шасть к тебе, и ты, не снимая доспехов, окучиваешь ее до самого утра. Еще можно посудачить о службе, о малом жалованье, да сержанте-придурке.

А вот в одиночку дежурить скверно. Скучно, хоть волком вой, да и время тянется, словно кусачее насекомое по мокрому месту. Вдобавок в западной галерее жуткие сквозняки, и после дежурства ужасно ломит спину, но самое главное то, что где-то здесь обитает привидение — рыцарь, какому некогда принадлежал замок.

Якобы младшему брату покойного надоело жить прихлебателем, и в одну ненастную ночь он отравил владельца замка. Находчивому рыцарю достался не только замок, но и жена покойного брата, видная собой бабенка. Все это было давным-давно, но призрак отравленного регулярно является в галерею, ища какой-то там правды и горя отмщением. В общем, мешает нам нормально нести службу.

Пост в западной галерее выставляется больше по привычке. Сами посудите, ну что тут делать посторонним? С этой стороны даже крепостную стену не возвели, там внизу пропасть, где протекает бурная река.

Сокровищница и покои управителя замка, сэра Джона де Моубрей расположены там, где им и следует находиться, то есть в донжоне. А в месте, где я прогуливаюсь с алебардой на плече ничего достойного охраны отроду не водилось, и пост выставляется лишь для того, чтобы было чем занять воинов. Ведь страдающий бездельем солдат — худший кошмар командира, от такого только и жди ЧП.

Зато в западную галерею очень редко заходят проверяющие, а потому я на всю ночь оказываюсь предоставлен сам себе, и могу хоть немного передохнуть от повседневной суеты, а ее в замке Бунет предостаточно.

Туда- сюда шляются рыцари и простые воины, оруженосцы и слуги, шмыгают служанки, сломя голову несутся малолетние пажи. Тут подновляют стену каменщики, там грохочут топорами плотники. Оставив наковальню, навстречу тебе по коридору движется кузнец, а следом топочут подмастерья, груженые новеньким, только что законченным оружием.

Откуда ни возьмись выныривает ключник, знаток всех переходов, галерей и тупиков. Оглядев подозрительно, вновь пропадает из виду в какой-то неприметной дверце, по пятам за ним тащится писец, на узком лице страдание, камзол испачкан пылью и лохмотьями паутины.

И только с наступлением темноты жизнь в коридорах замка замирает. В главном зале далеко за полночь пируют рыцари, на кухне собираются слуги, у каморок служанок постоянная суета и хихиканье. А в казарме, где я имею честь обитать вместе с сотней таких же воинов царят громкий храп, вонь сапог и непередаваемые ароматы немытых тел.

От рассвета и до заката отважных защитников замка муштруют, не давая ни минуты отдыха, так что после ужина главное для нас — доползти до постели, не рухнув на полпути. Впрочем я состою на особом счету. Спасенный задохлик, к моему нешуточному изумлению, оказался не из судейских, как я поначалу полагал, а дворянином и весьма важной шишкой в ордене Золотых Розенкрейцеров.

Окружающие именовали его сэром Арно де Степлдоном, и управитель замка сэр де Моубрей лебезил перед коротышкой чуть ли не как перед полномочным представителем господа Бога. Едва оправившись от полученной при побеге раны сэр Степлдон решил лично наградить спасителя. Одетый пышно и дорого сэр Арно поразил меня нацепленным на лицо устройством, какого я никак не ожидал тут увидеть. Проволочной рамкой к его носу и ушам крепились самые натуральные очки!

— Чего рот разинул? — подмигнув, тихо сказал бывший узник. — Венецианская штучка, с линзами из горного хрусталя. Дорогая, как сам дьявол, но денег своих стоит.

По его знаку я наклонил голову, и на шею мою опустился знакомый амулет с рубином. Сэр Степлдон благосклонно похлопал меня по плечу, спину жгли завистливые взгляды, и я не знал радоваться или печалиться своей известности.

Давешний здоровяк, переодетый и основательно отмытый, тоже присутствовал на церемонии, и подошел меня поздравить одним из первых. Он оказался известным архитектором и строителем крепостей Гельмутом Вайсом (Всегда к вашим услугам, мой дорогой друг, ведь я обязан вам жизнью!), по специальному приглашению прибывшим аж из самого Мюнстера. На следующий же день Вайса увезли в Барнстапл, а я остался служить в замке Бунет.

История наша получила огласку. Посланная по свежим следам карательная экспедиция дотла сожгла деревню людоедов и перебила всех, кого в ней обнаружили, не делая исключения ни для людей, ни для домашнего скота. Официально объявили, что все людоеды пойманы и казнены на месте, втихую же передавали, будто части удалось скрыться в глубоких пещерах. Посланные вслед за беглецами воины так и не возвратились, а потому входы в пещеры были подорваны порохом.

Между собой же воины сходились в том, что людоеды, не будь дураками, наверняка устроили из тех пещер кучу запасных выходов, точно барсуки. А потому ничего, собственно еще и не решено, и вскоре мы вновь услышим о пропавших путниках.

Зато нашелся Стефан. Только представьте, этот пройдоха умудрился получить амулет с двумя камнями, и ныне именовался не братом послушником, а воином ордена! Ходил важный, задрав нос, и вел себя загадочно. Мне приказал ждать, вести себя тихо, и без команды ничего не предпринимать. Я так и поступил. А между делом, прислушиваясь к разговорам, накапливал и анализировал знания. Я твердо верил, что придет мой час. Пока же узнать мне удалось немногое.

Орденом золотых розенкрейцеров управлял Великий магистр, чья ставка находилась в замке Барнстапл. Помогал ему в этом капитул ордена, состоящий из пяти членов. Ныне граф Крайхем находился при смерти, а потому все прочие магистры готовились к схватке за власть, сколачивали альянсы и выжидательно осматривались, не подставил ли кто из собратьев по капитулу доверчиво спину, и не подбираются ли, собственно, конкуренты к нему самому.

— Странными зигзагами идет моя жизнь, — думал я, мерно вышагивая по галерее взад и вперед.

Некогда я был послушником Третьего ордена францисканцев, последней надежды Франции на освобождение от захватчиков. Ныне же я послушник ордена Золотых Розенкрейцеров, источника боевой мощи английского королевства и организации, специально созданной для покорения Франции. Две самые сильные страны Европы сошлись в смертельной схватке, и я между ними, как муравей между мельничными жерновами.

По силам ли мне остановить войну? Для себя я давно решил этот вопрос так: пусть сами разбираются между собой, я же займусь спасением Жанны.

Я шел, ежась от порывов зябкого ветра, и в такт моим шагам колыхалось тусклое пламя факела, вставленного в железное кольцо как раз у входа на галерею. Вот уже месяц прошел, как я был принял в орден, но ничего важного так и не узнал. А ведь время шло, и пока я прохлаждался на никому не нужном посту, орден все усиливал свое могущество. Золотые Розенкрейцеры готовились к большой войне, и каждый день мимо нашего замка в сторону Барнстапла проходили вновь нанятые воины.

Звук чужих шагов привлек мое внимание, и я остановился, недоуменно сдвинув брови: сюда кто-то бежал. Я поудобнее прихватил древко алебарды, сердце забухало чаще. Из-за поворота с алебардой наперевес вылетел Клаус, один из воинов нашей роты. Даже в царящей вокруг полутьме лицо его было огненно-красным, по лбу стекали капли пота.

— Быстро в казарму, — прохрипел он, задыхаясь. — Тебя капитан вызывает. А я тут подежурю за тебя.

Прислонив алебарду к стене он сорвал шлем и принялся им обмахиваться.

— Ясно, — медленно произнес я. — Но что случилось?

— Точно не знаю, но вроде бы тебя куда-то отправляют с заданием, — выдохнул Клаус.

Лицо воина медленно приходило в норму, да и дышал он уже полегче, без астматических ноток.

— Ты счастливчик, — с завистью выдавил Клаус. — Раз попался на глаза начальству, то считай — карьера сделана.

— А как же подальше от начальства, поближе к кухне? — бросил я уже из-за поворота.

И в спину прилетело глухое:

— Это для неудачников.

Вихрем я прилетел в казарму, и первым, кого увидел был Стефан.

— Время пришло, — просто сказал тот. — Ты готов рискнуть жизнью?

— Что надо сделать? — хрипло спросил я.

— Как обычно, — пожал Стефан плечами. — Пройти по лезвию клинка, и не сорваться в пропасть.

— А поподробнее?

— Что ж, можно и поподробнее, — кивнул Стефан. — Мы с тобой попали в орден в момент, когда тут можно сделать головокружительную карьеру. Согласен?

Я кивнул.

— Надо только не бояться рискнуть всем, — продолжил Стефан. — По сведениям шпионов в замок Ламбье пожаловал с тайным визитом один из магистров. Все, что нам с тобой нужно сделать — это проникнуть туда под видом герольдов и ночью открыть ворота.

— А дальше о нем позаботятся, — сказал я задумчиво.

Стефан ухмыльнулся и спросил:

— Ну что, идешь со мной?

— Как ты планируешь все проделать?

Он коротко объяснил. Внимательно выслушав я кивнул. Задумано дельно, но у меня была поправка.

— Послушай, Стефан, — сказал я, — есть у меня одна домашняя заготовка, давно хотел использовать, да все случая не выпадало. Надо будет только потрясти здешнего лекаря на предмет некоторых травок. Пусть делится, как заповедовал нам Господь. Что, если мы поступим так…

Что есть рыцарский замок и для чего он нужен? Ответ на этот вопрос прост и даже тривиален. В стране, живущей мирной жизнью, вместо угрюмых каменных башен возводят просторные дома. Взамен узких бойниц, забранных металлической решеткой, в стенах жилищ там прорезают огромные окна.

В тех счастливых странах нет нужды искать высокие холмы для возведения безопасных обителей, и потому люди живут в окружении цветущих садов с фонтанами, а вместо крепостных стен поместья окружены хоть и высокими, но все же легко преодолимыми оградами.

Не каждый, ежу понятно, живет в личной усадьбе, а только элита, но ведь и замок обычному человеку ни к чему. А нужен он лицам власть предержащим, которым есть кого опасаться — врагов дальних и ближних, а особенно — соратников по тайному ордену. Как я уже говорил руководят капитулом ордена пятеро магистров, обитель Великого магистра — замок Барнстапл, у его верных соратников собственные замки.

Но граф Крайхем ослаб, он тяжело болен, вот и зачастили магистры друг другу в гости. Официально — для уточнения планов по предстоящему вторжению во Францию, на деле же составляют альянсы, договариваются о сотрудничестве, и заранее делят власть. И то сказать, вопрос нешуточный: кто же возглавит орден?

Все магистры достаточно молоды, и кого бы сейчас не избрали, прочим до власти уже не добраться. А вот еще немаловажный вопрос: кто займет вакантное место в капитуле, чей выдвиженец? И кого готовить на смену новоявленному магистру? Уйма дел, требующих немедленного обсуждения!

И самый главный вопрос, тот, что обсуждается строго с глазу на глаз, без верных советников и соратников: кто из членов капитула ордена не должен дожить до выборов? Ведь чем меньше кандидатов, тем выше шанс на победу.

Отравить магистра ордена вряд ли кому удастся. Личная охрана бдит, глаз не спускает с поваров, лакеев и прочих официантов. Единственный шанс — прихватить вельможу на выезде, когда тот путешествует без усиленной охраны. Вот и трудятся не покладая рук шпионы, швыряют золото не жалея, лишь бы вызнать планы владык. И иногда их ждет успех…

Кто видел один средневековый замок, тот видел их все. Потому я лишь скольжу безразличным взглядом по гордым башням, где струятся на ветру полотна знамен, и вновь бессильно припадаю к шее лошади. Стефан, обеспокоенно следящий за мной последние пару миль, кричит сорванным голосом:

— Открывай быстрее! Мы к его светлости барону де Каньеру.

Наши лошади встряхивают гривами и нервно переступают с ноги на ногу, шерсть потемнела от пота. Перед глазами у меня все плывет, и я боюсь потерять сознание. Наверху перекликаются часовые, смысл их слов от меня ускользает, а голова кружится все сильнее. Во рту сухо, язык распух, став шершавым как напильник, и неприятно задевает о зубы. Голова кружится все сильнее, еще несколько минут, и я выпаду из седла. Наконец чей-то уверенный голос рявкает перекрывая прочий шум:

— Пропустить их!

— Держись, — говорит Стефан, в его голосе звучит неподдельное беспокойство.

Кони вступают на подъемный мост, по случаю дневного времени тот опущен, дюжие стражники распахивают ворота. С легким скрежетом поднимается тяжелая металлическая решетка, и едва мы проезжаем сквозь темный туннель, как решетку тут же опускают. Сильные руки ухватывают меня, помогая спуститься. Я практически сползаю из седла, и Стефан едва успевает меня подхватить. С взволнованным гомоном к нам начинают сбегаться люди.

Высокий широкоплечий воин в вороненых доспехах с капитанской эмблемой мигом разгоняет собравшихся, тут же находя каждому дело. Голос у него зычный как труба, сам он напоминает мне вставшего на дыбы кабана: наглый, матерый, голова с маленькими глазками сразу переходит в мощные плечи. Нелегко придется палачу, попробуй тот отыскать шею, думаю я, и меня тут же скручивает в приступе рвоты.

— Герольд сэра Джона де Моубрея к его светлости барону де Каньеру, — как сквозь туман слышу я голос Стефана, — поспешите вызвать своего господина.

Действующей, правой рукой я тяну из-за пазухи свиток, перетянутый красной лентой. Несколько мгновений капитан стражи вглядывается в восковую печать, которой скреплен свиток, затем властно кивает одному из стоящих рядом с ним воинов, и тот исчезает.

Конюхи уводят наших лошадей вглубь двора, те устало переставляют ноги. Меня шатает, с каждой минутой я висну на Стефане все сильнее, тот с тревогой вглядывается в мое лицо, бормоча что-то подбадривающее.

— Позвольте ваши мечи, — холодно говорит капитан.

Все это время он стоит не отрывая от нас глаз. За спиной у него еще пятеро воинов, и расположились они так, чтобы не помешать друг другу, вздумай мы выкинуть какой-нибудь трюк. Кивнув, Стефан передает наши мечи одному из воинов. Мне так плохо, что я даже не реагирую на происходящее. Делайте, мол, что хотите.

В полном молчании проходит еще несколько минут. Стоящие вокруг воины не проявляют ни малейшего интереса к свитку, хоть бы один покосился. И то сказать — их ли дело, что там написано? Стоит только влезть в господские дела, как мигом потеряешь голову. Безопаснее посетить хозяйскую спальню, чем кинуть взгляд в почту сюзерена!

Наконец появляется управитель замка барон Пьер де Каньер. Я выпрямляюсь, оттолкнув Стефана, и у меня еще хватает сил на поклон, после чего вручаю свиток. Невнимательно оглядев печать барон срывает ленту и, наскоро проглядев послание, поднимает на нас взгляд. На лице его холодная улыбка, глаза смотрят пристально.

Куда- то деваются ноги, мощеный булыжником двор замка прыгает к лицу, и я равнодушно гляжу в небо, где плывущие по небу тучи затеяли хоровод. Бегают, бестолковые друг за дружкой по кругу, все ускоряя и ускоряя ход. Все бы им играться, вот у кого беззаботная жизнь: раз в неделю побрызгал дождиком, и летай себе дальше. Живут, в ус не дуют. Тело содрогается в повторном приступе рвоты, и чьи-то заботливые руки поворачивают меня на бок, чтобы не захлебнулся.

— Разбойники? — как сквозь вату в ушах слышу я голос барона.

— Скорее всего, сэр, — отзывается Стефан. — Хотя я никогда не слышал о разбойниках в области ордена. К счастью наши лошади оказались лучше, и те негодяи отстали лишь в полумиле от замка.

Какую- то секунду я гляжу прямо в лицо барону, тот медленно шевелит губами, в ушах все сильнее грохочет кровь. Я обессилено закрываю глаза, мир вокруг начинает вращаться, затем все как-то сразу пропадает. Прихожу я в себя уже в комнате с невысоким закопченном потолком. Сильно пахнет травами и какой-то химией.

— Где я? — сиплю так тихо и слабо, что сам пугаюсь.

Справа что-то скрипит, в поле зрения появляется пожилой господин в черной одежде.

— Задали вы мне хлопот, — улыбается мужчина, круглое лицо его приятно, на меня смотрит благодушно, по-отечески.

— Кто же это вас так? Впрочем, выпейте сначала вот это.

Я послушно глотаю что-то горькое, прохладное. Мгновенно на лбу выступает пот, я тут же ощущаю, как потихоньку начинают возвращаться силы.

— Спасибо, мэтр. — говорю я. — Мэтр…?

— Мэтр Диспенсор, — наклоняет тот голову. — Джон Диспенсор к вашим услугам.

— А мой спутник, что с ним?

— Жив и здоров, наверняка сейчас пьянствует в казарме, — пожимает плечами доктор, — чем еще ему заниматься?

— Это яд? — спрашиваю я напрямик.

— Похоже, — кривит тот губы. — Странно, раньше я и не слышал, чтобы у нас так вот, на дороге… меняются времена, меняются. А мы за ними не поспеваем.

Я устало закрываю глаза. Конечно же, никаких разбойников в орденской области нет и быть не может. Розенкрейцеры сами вершат здесь суд, не озабочиваясь британскими законами. Какие еще права человека? Вор должен болтаться в петле, либо пожизненно заниматься полезными трудом: добывать руду, ворочать веслами на галере. Вы не поверите, но подобные меры прекрасно способствуют исправлению нравов.

У тебя нет работы и нечего есть? Ты невинная жертва трудных жизненных обстоятельств? Безжалостное общество отторгло тебя, не занимаясь твоим воспитанием? Орден поможет тебе! Накормит, напоит, и спать уложит, а уж работы у тебя будет по самое не балуйся. Вот почему энергичные молодые люди со склонностью к насилию избегают орденской области как черт ладана.

Так что это свои на нас напали, тут и к гадалке идти не надо. Кому-то из магистров стало любопытно, что за письмами обмениваются товарищи по борьбе. Желает он быть в курсе происходящего, хоть ты тресни. Вот потому и объявились неведомые мизерабли, что не трогают беззащитных крестьян, равнодушны к одиноким путникам, но вынь да положь им гонцов да герольдов! По одиночке те уже не ездят, только парами, и то не помогает.

Не я первый попадаю под "дружественный огонь", и не я последний. Боюсь, прекратится это безобразие лишь с избранием нового Великого магистра, и уж никак не ранее. Смущает доктора лишь одно, в первый раз против герольда применили яд, но ведь все когда-то случается впервые, нес па?

— Стрела задела меня на излете, — слабым голосом говорю я. — Я тут же вырвал ее, но рану перевязать получилось не сразу, мы остановились лишь когда оторвались от погони. К тому времени рука уже распухла, и я едва мог ею пошевелить. А крови я потерял немного, не больше пинты.

— Думаю, это вас и спасло, — авторитетно замечает доктор. — Текущая кровь вымыла яд, иначе вы могли и не успеть ко мне попасть.

— Что с раной, мэтр Диспенсор?

— Я наложил компресс из лечебных трав, воспаление утихает, и отек становится меньше. Думаю, отрезать руку все же не придется, — с этой новостью доктор исчезает, одарив меня на прощание довольным взглядом.

Я и сам не раз смотрел так на пациентов, всегда приятно видеть идущих на поправку. С этой мыслью я широко зеваю и засыпаю. Открываю я глаза, когда колокол замковой церкви отбивает семь ударов. Жар спал, ко мне медленно возвращаются силы, но я по прежнему лежу без движения. Мышцы отчаянно ноют, требуя нагрузки, и я поочередно напрягаю руки и ноги, стараясь проделать это незаметно.

Колокол бьет восемь раз, ко мне на лоб ложится мягкая ладонь, и лекарь одобрительно что-то бурчит. Сменив повязку мэтр Диспенсор тут же уходит. Закрывается дверь, лязгает замок, и я осторожно встаю. Хорошо, что двери тут запираются, и врасплох меня не застанут. Через какое-то время головокружение прекращается, я осторожно потягиваюсь и начинаю разминать мышцы.

От пылающего камина по комнате идет приятный жар. Стены увешаны связками сушеных трав, полки в углу заставлены разнообразной посудой с отварами, настоями и порошками, так что я ощущаю себя почти как дома.

Колокол бьет десять раз, и я ныряю на лежанку, заслышав скрежет ключа в замке. Внутрь вваливаются двое, Стефан бережно поддерживает лекаря под локоток, тот птицей разливается о многочисленных своих талантах. Пациенты выздоравливают у него как один, раненые вообще не умирают, ну а отравленные — его конек. Ему это как раз плюнуть. Стефан поддакивает с открытым ртом, и я с завистью ощущаю, что от них пахнет жареным мясом и пивом. Рот наполняется слюной, желудок негодующе бурчит.

— Очнулся, — констатирует лекарь. — Заноси!

Из- за его спины появляется юноша лет двенадцати в замызганной донельзя одежде. В руках у мальчишки поднос с небольшой кастрюлей.

— Легонький овощной супчик, — радует меня мэтр, сыто отрыгивая. — Лучшая пища для выздоравливающих.

Подмигнув Стефану на прощание, лекарь окидывает меня небрежным взглядом и тут же исчезает, предвкушающее потирая ладони. Вновь лязгает замок, Стефан прилипает ухом к двери, а когда поворачивается, на лице его сияет победная улыбка.

— Могу поставить золотой флорин против дырявой подметки от сапога, — фыркает мой спутник, — что наш эскулап полетел на свидание. Но встреча эта состоится не с какой-нибудь распутницей лукавой, а с парой пинт пива. Впрочем, судя по обширному животу и красному носу вышеупомянутого гиппократа, он и галлон осилит.

Я немедленно сажусь.

— Как ты?

— В порядке, — отвечаю я.

Осторожно снимаю повязку с раны. Как я и ожидал воспаление стихло, ушли краснота и боль, левая рука сгибается и разгибается.

— Принес? — спрашиваю я.

Стефан молча протягивает небольшой сверток. Я широко улыбаюсь, пока что все идет как задумано. Не проходит и получаса, как нужный отвар готов. Присев и заранее морщась, я одним духом выпиваю эту мерзость. Стефана передергивает.

— Смотреть на тебя жутко, — признается он. — Я бы так не смог. Всегда подозревал, что лекари нас травят, коновалы чертовы!

— А что ты хочешь, — сиплю я перехваченным горлом. — Сказано же, что всякое лекарство есть яд, тут главное не переборщить.

Тело содрогается в судороге, сердце молотит как барабан, и я покрываюсь потом. Наваливается слабость, зато проясняется в глазах. Оголодавший желудок требует немедленно набить его пищей, неважно какой, лишь бы объемом побольше, и калориями посытнее. Я встаю, и кастрюлька с овощным супом сама прыгает мне в руки. Маловата посудина, я осушаю ее в пару глотков и понимаю, что голод никуда не ушел. И тут Стефан, настоящий друг, деликатно трогает меня за плечо.

Прихватил, оказывается для раненого товарища здоровенный ломоть жареного мяса да полкаравая. Я глотаю еду кусками, не жуя, и тщательно подбираю все крошки. Когда еда заканчивается, я все еще ощущаю легкий голод, но уже готов к подвигам.

— Никогда такой чертовщины не видывал, — хмурится Стефан. — Полчаса назад я готов был поклясться, что ты еще неделю не встанешь, и вот ты уже прыгаешь как кузнечик, а жрешь так, что за ушами трещит. Любо дорого на тебя посмотреть, у нас так друиды умеют. Пошепчут, поплюют, и даже мертвых оживляют.

Вздрогнув, Стефан глядит на меня, словно видит в первый раз. В глазах у него не опаска, но некоторая осторожность.

— Это точно не магия? — уточняет он.

— Какая еще магия-шмагия, — фыркаю я, — ну ты же взрослый человек. На твоих глазах отвары делал, ничего не бормотал. Приплясывать не приплясывал, руку покойника в кастрюльку не крошил, сушеных нетопырей не сыпал. Чего привязался?

— Так-то оно так, — соглашается Стефан с некоторой неуверенностью. — Но ведь поначалу ты чуть не умирал, да и рука распухла и покраснела так, что я думал — все, доигрались! Боялся, что зря я тебя послушал с этим ранением, и руку тебе и в самом деле придется отрезать. А сейчас ты снова на ногах, и бодрый как зайчик!

Я фыркаю. Эх Стефан, простая душа. Если умеют доктора болезнь лечить, сам бог им велел ее изображать. Да и отвары разные бывают, и если мы стимуляторами направо-налево не разбрасываемся, то это еще не значит, что их готовить не умеем. Правда подобные стимуляторы здоровье жрут, как короед дерево. Подсядешь на них, и за год организм спалишь.

Но! Если редко, то можно. Наверное… Да ладно, разве здоровье главное в жизни? В мое вон время какую только химию не принимали, чтобы новый рекорд поставить, или к пляжному сезону мышцу подкачать! И печень сажали, и почки, а кого и сердце подводило. Скажу сразу, редко кому удавалось в Шварценеггеры выбиться, большинство к тридцати инвалидами становилось.

Но это, к слову сказать, никого не останавливало. Так коли ради такой мелочи как живот к квадратиках или бицепс объемом в бедро люди жизнью рисковали, мне уж сам бог велел ради Жанны рискнуть. Да хватит о здоровье, сколько можно уже! Пронесло на этот раз, вот и славно.

— Зато, — говорю я, — сейчас все в замке уверены, что я тяжело ранен, а ты за мной ухаживаешь. И никто нас не сторожит!

— Это верно, — соглашается Стефан.

Закончив ломать голову над загадками медицины он падает на соседнюю лежанку. Очень уж насыщенным выдался день, предстоящая же ночь принесет новые хлопоты, а потому следует набраться сил. Тут же он начинает храпеть, тихо, но вполне различимо. Я ложусь на свою лежанку в полной уверенности, что не усну, и так ведь целый день валялся. Итак, что там втолковывал мне по дороге Стефан?

— Понимаешь, — говорил он. — Это не просто выборы нового Великого магистра. Сейчас в ордене две силы борются. Одна по-прежнему желает захватить французское королевство, другая же обратила алчный взгляд на Британию. Поговаривают, мол, хватит нам править из-за спины. К чем нам эти куклы на троне, сменим династию, и придем к власти открыто.

— И на чьей мы стороне? — спросил я.

— На той, что рвется во Францию, разумеется, — с изумлением поглядел на меня Стефан. — Ты что, хочешь чтобы розенкрейцеры поработили нашу милую Англию?

— Разумеется, я просто мечтаю, чтобы поработили мою милую Францию, — парировал я, но молча.

Есть вещи, которые нельзя озвучивать. Итак, наши интересы со Стефаном все-таки различаются, надо иметь это в виду.

Я продолжал размышлять об этом, вертел мысли так и сяк, пока не проснулся от несильного толчка. Стефан тут же подошел к окну и замер, внимательно разглядывая замковый двор. Тут же метнулся к двери, надолго прилип к ней ухом. В замке было тихо, со двора донесся топот обутых в сапоги ног и звон железа, чей-то простуженный голос едва слышно отрапортовал о смене караула. Церковный колокол ударил дважды и замолчал, еще несколько секунд вяло брехала собака, и вновь над замком воцарилась тишина.

Стефан оторвал от двери ухо и махнул, давай мол, не спи. Я встал, стараясь двигаться бесшумно. Аккуратно капнул маслом из лампы в замочную скважину и, выбрав одну из отмычек, аккуратно повернул в замке. Навыки, некогда полученные в аббатстве Сен-Венсан, не подвели. Вот что значит страна высокой культуры, с давними традициями и сложившейся школой! Уверен, учись я в Англии, сейчас потел бы возле этого замка как медведь возле рыбы, в итоге провалив все задание!

Внутри замка громко щелкнула пружина, и язычок втянулся внутрь. Дверь тяжело распахнулась в тускло освещенный коридор, и мы выскользнули навстречу судьбе. Задача была проста — выбраться во двор, пересечь его и открыть калитку в крепостной стене, выходящую на маленькую площадку над рекой.

Снаружи, как не приглядывайся о существовании калитки вовек не догадаться, а вот откуда Стефан узнал, что она там все же имеется — даже и гадать не надо. Элементарное предательство. Как поговаривал папа Саши Македонского, Филипп: лучший в мире таран — это груженный золотом осел. Ворота любого города открывает толчком копыта.

В замковом коридоре было пусто, тускло чадили факелы, на стенах плясали изломанные тени. Мы быстро проскользнули мимо дюжины закрытых дверей, и я осторожно заглянул за угол. В дальнем конце коридора мерно прохаживался стражник, охраняя идущую спиралью лестницу — вход на второй этаж, в господские покои.

— Распахнутая дверь рядом с ним ведет в караульное помещение, — шепнул мне Стефан.

Итак, тут дежурят самые проверенные из стражников. Сама же казарма расположена в отдалении, чтобы взбунтовавшиеся по какой-либо причине воины не смогли сразу же прорваться на второй этаж донжона. Мудро. Дождавшись, пока стражник повернулся к нам спиной, мы быстро проскочили опасный участок, за углом же нас ждал приятный сюрприз.

Охраняющий входную дверь стражник приоткрыл ее, мечтательно уставясь куда-то вдаль. Как бы даже не на луну, словно был бродячим менестрелем, а не почтенным воином ордена Золотых розенкрейцеров. Заслышав мои шаги он быстро прикрыл дверь, лязгнул засов и воин повернул голову.

Отсутствующий взгляд стражника мигом прояснился, но двигался он недостаточно быстро, и мой кинжал вошел ему в горло раньше, чем его меч покинул ножны. Я аккуратно уложил тело, и Стефан снял с трупа меч, хмуро на меня покосившись Я пожал плечами, хочешь таскать эту железяку — таскай, но копье успел схватить первым.

Деликатно подождав пока луна скроется в облаках, мы выскользнули наружу. Ветер утих, и от земли поднимался холодный влажный туман. Было понятно что лето закончилось, и впереди осень с ее бесконечными дождями. Печально закричала какая-то птица, тусклые звезды то появлялись то исчезали, скрытые невидимыми облаками.

То ли Стефан уже бывал здесь, то ли у него была схема замка, но шел он очень уверенно. Мы обошли стороной широкий плац, оставив донжон за спиной, морщась от запаха миновали свинарник, прошли мимо кузня и отхожих ям. Упершись в замковую стену Стефан повернул налево.

Еще пара сотен шагов и мы вышли к маленькой башне, перед которой прохаживался взад-вперед грузный воин с тяжелыми плечами и шеей борца. В руке он держал боевой топор, сияющее лезвие покачивалось в такт шагам, отбрасывая скудные зайчики от факела, пылающего над входом в башню.

Воин обернулся, словно ощутив мой взгляд, и я торопливо шагнул назад, наступив Стефану на ногу. Тот тихо чертыхнулся, и я расплылся в улыбке. Все-таки намного проще работать с партнером, чем в одиночку. Притянув к себе, я шепнул ему на ухо пару слов, Стефан кивнул и растворился в ночи.

Не прошло и пяти минут, как часовой у башни насторожился, ухватив топор поудобнее. Из тумана медленно выступил Стефан. Голова его свешивалась на грудь, руками же мой спутник обхватил себя за плечи. Стефан напевал что-то ритмичное, забавно подпрыгивая на каждом шагу. Пока часовой разинув рот наблюдал за ночным гостем, я подобрался поближе и рукоятью кинжала с силой ударил его в висок. Что-то хрустнуло, и воин обмяк.

Дверь, ведущая в башенку распахнулась с одного тычка, она и не была закрыта. а вот с наружной дверью нам пришлось повозиться. Мы кое-как скинули пару здоровенных засовов, какими впору въездные ворота запирать, но здоровенный замок решительно отказался сдаваться. Убегали минуты, отмычки, сделанные из закаленной стали, угрожающе гнулись в пальцах, спину жег взгляд Стефана.

Тот как человек деликатный с советами под руку не лез, но сопел все громче. Наконец тишину ночи прорезал громкий скрежет, и Стефан нервно подпрыгнул, бряцая всем железом, какое успел снять с убитого мной часового.

— Навались! — скомандовал я.

Стефан кинулся на помощь, и проклятая дверь, протестуя на всю округу, наконец-то распахнулась. Мой спутник выскочил на маленькую площадку, трудолюбиво вытесанную в сплошной скале прямо над излучиной реки, и принялся неистово размахивать факелом, что еще минуту назад освещал вход в башенку. Труды его не остались незамеченными, не прошло и пяти минут, как над площадкой, тяжело пыхтя, показалась голова какого-то человека.

Мы со Стефаном, ухватив цепкие, словно из железа сделанные пальцы, с легкостью вздернули гостя вверх. Он оказался тонок в кости и на удивление легок. На спине у него обнаружился длинный моток веревки, какой мы тут же одним концом прикрепили к громадному камню, другой же опустили вниз, во тьму.

Первые поднявшиеся тоже несли на спинах мотки веревок, и потому воинов, связки доспехов и оружия мы затащили наверх довольно быстро. Не прошло и получаса, как на площадке и в башне собрался отряд вторжения из пары десятков опытных и сильных воинов. И оружие и доспехи были тщательно зачернены, в одежде никаких ярких тонов, а лица завешаны темной тканью, так что у охраны замка не было никаких шансов нас обнаружить.

Пользуясь случаем я и сам вооружился до зубов, после чего почувствовал себя намного лучше. Мог ли я раньше вообразить, что без метательных ножей в рукавах и меча на поясе буду ощущать себя голым? Похоже, что незаметно для себя я изменился.

Словно тени мы скользили сквозь ночь, лишь изредка скрипел угодивший под подошву камень, да хлопала крыльями над головой неизвестная ночная птаха. Небо на востоке начало светлеть, поднялся ветер, разгоняя ночной туман. Часовых у ворот мы сняли как раз в тот момент, когда в замке за нашими спинами началось какое-то движение.

До нас донеслись возбужденные голоса, зажглись огни в бойницах, послышалось громыхание железа. То ли в донжоне обнаружили мертвое тело часового, стоявшего у входа, то ли нас со Стефаном не оказалось на месте, но спохватилась стража поздно. Не медля ни секунды мы атаковали караульное помещение.

Пока десяток бойцов добивал сонных стражников, остальные распахнули въездные ворота, с пронзительным визгом поползла вверх кованая решетка, с грохотом обрушился подъемный мост. На пару мгновений замок затих, словно осознав в этот момент, что проблемы у его обитателей только начались, и в тот же момент во двор замка с криками врывались конные воины.

Выбежавших из донжона стражников стоптали не останавливаясь. Остальные, сообразив, что нападающих слишком много, попытались было запереть дверь, ведущую в донжон, но и этого им не удалось. Сотни воинов, как только и удалось подвести их к замку незаметно, непрерывной струей вливались в распахнутые настежь ворота.

Вопли и стоны умирающих, яростные крики атакующих, ржание лошадей и звон металла сплелись в один клубок. На минуту я остановился, чтобы перевести дух и как-то сразу осознал, что зверски устал, все-таки эти захваты замков страшно выматывают. Стефан куда-то пропал, но за него я не беспокоился, этот в любом бою будет как рыба в воде. Если о ком и стоило переживать, так это о себе.

За спиной кто-то зычно рявкнул, требуя арбалетчиков. Похоже, защитникам замка удалось удержать спиральную лестницу, ведущую на второй этаж. Ничего удивительного, для того ее и строили узкой, с высокими ступенями, чтобы удобно было оборонять. Там в стенах еще и отверстия прорезаны, чтобы лить кипящее масло и раскаленный свинец, вдобавок полно бойниц для лучников.

Над восточной стеной замка поднималось солнце. На синем небе не было ни облачка, день обещал быть жарким. Замковый двор был усеян телами защитников замка, в ноздри било зловоние из распоротых животов, но сильнее всего был запах свежепролитой крови.Лужицы ее лаково блестели меж булыжников мостовой, и там уже копошились какие-то насекомые.

Не удержавшись я зевнул. Вокруг как угорелые носились воины. Кого-то тащили, что-то волокли, возбужденно кричали и переговаривались. Шел обычный процесс взятия вражеского замка, вот только я не ощущал в себе готовности бегать взапуски как остальные.

Мы со Стефаном сделали главное: взяли замок Ламбье. И теперь, как бы не бились осажденные, смерти им не избежать. Был ли у них шанс? Задумавшись, я резко покачал головой. Судя по количеству нагнанных войск — ни малейшего. Кандидатам в Великие магистры придется примириться с тем, что их осталось четверо.

Часть 2. Шпион, который ее любил

Глава 1 сентябрь 1432 года, Англия: вождь краснокожих

Нервное напряжение, как оно обычно и бывает, сменяется сильнейшей усталостью. Покачиваясь, я не спеша бреду в сторону маленькой башни на задворках. Той самой, где расположена калитка. Судя по всему с защитниками донжона придется провозиться возиться до обеда, а то и дольше. Так что если один смертельно уставший шпион запрется в той башенке изнутри, то даже прорвись осажденные наружу, ничто не будет угрожать его драгоценной жизни.

Не удержавшись я зеваю с таким подвыванием, что оруженосец, ведущий куда-то взмыленного жеребца, нервно вздрагивает. Испуганный конь резко дергает головой, едва не вырывая повод из держащей его руки. Воин вспыхивает, судя по перекошенному злобой лицу он готов разразиться бранью, но я останавливаю его холодным взглядом. Что же касается выдвинутого из ножен на ладонь меча, то это у меня выходит машинально. Рефлекс, знаете ли.

У самой башни меня ожидает сюрприз, одновременно со мною туда выбирается какой-то человек. Он нервно вздрагивает от доносящихся со стороны донжона криков, и поминутно озирается. Правую руку мужчина прижимает к груди, из-под намотанного в спешке полотна проступают кровавые пятна. Лицо его бледно и устало, высокий лоб собран морщинами, глаза упрятаны под густыми бровями.

И хоть одет как простой воин, по его манере двигаться я сразу вижу, что он прикидывается. Меня нелегко обмануть, недаром в меня вколачивали науку маскировки, где главное — не умелый грим, а манера вести себя. Слишком уж гордо для обычного воина держит раненый голову, да и спина чересчур ровная — как палку проглотил.

Монахи и торговцы, простолюдины и воины — они ведь двигаются по разному, знаете ли. Так что навстречу мне прет настоящий аристократ, чем угодно могу поклясться. Барона де Каньера, управителя замка Ламбье я видел, так что же, это и есть объект нашей охоты, один из семи? Все внимание беглеца обращено назад, туда, где остались преследователи, а потому он замечает меня, едва не напоровшись на выставленный меч.

Вздрогнув, он замирает на месте, левая рука с такой силой стискивает зажатую в ней рукоять кинжала, что пальцы белеют. Но тут же рука с клинком бессильно опускается. Я одобрительно киваю, не сводя с раненого глаз. Не ему нападать на здоровенного детину с плечами, как у профессионального борца, да вдобавок до зубов вооруженного.

Лицо его враз стареет, словно у человека, который понял: вот он, конец надеждам. И тогда я с легким поклоном отступаю от двери в башню, делая приглашающий жест. Мол, давай, не мешкай, пока я не передумал. На лице неизвестного вспыхивает надежда пополам с недоверием. Промедлив пару секунд он осторожно, по стеночке заходит внутрь, карауля каждое мое движение. На всякий случай ногой я придерживаю распахнутую дверь, а то еще закроется сдуру изнутри, где я отдыхать тогда буду?

Через мгновение бухает вторая, наружная дверь, я тут же оказываюсь рядом и без всякого промедления задвигаю тяжелые засовы. После я закрываю внутреннюю дверь и укладываюсь на стоящий тут топчан. Лежак пронзительно скрипит при каждом движении, и поначалу я никак не могу заснуть.

Некоторое время я прислушиваюсь к суете во дворе замка и далеким звукам боя, затем как-то незаметно проваливаюсь в дрему. Просыпаюсь я ближе к обеду. Дверь во двор прогибается от тяжелых ударов, и пару минут я пытаюсь сообразить что происходит, и как я тут очутился.

Окончательно придя в себя я отпираю дверь, внутрь тут же врываются трое воинов с топорами наизготовку. Глаза их горят азартом, из ноздрей пыхает пламенем. Коньки-горбунки какие-то, а не гордые воины-розенкрейцеры! Узрев своего один разочарованно плюет на землю, и в злобном бормотании его я улавливаю, что вовсе не меня они были бы рады видеть.

Я, не удержавшись, в голос зеваю, а за моей спиной уже нетерпеливо скидывают засовы и, возбужденно гомоня вываливают на площадку над рекой. Из брошенных ими реплик я понимаю, что ищут они некоего беглеца, уже и посуленные за него деньги промеж собой поделили, но еще не до конца. Продолжают торговаться за каждый медяк.

Пожав плечами я иду к донжону. Тот уже взят, сейчас там пытают слуг и ломают внутренние стены, пытаясь обнаружить потайные ходы. Поиски пропавшего магистра продолжаются еще несколько часов, и только вечером мы покидаем замок Ламбье.

Стефан едет непривычно хмурый, губы плотно сжаты, потемневшие глаза смотрят прямо перед собой. С прямотой старого друга и соратника по заговору я спрашиваю:

— Что случилось? Ты чего голову повесил?

Стефан мрачно косится на меня, я замечаю в его глазах колебание и быстро добавляю:

— Мы что-то сделали не так?

Стефан вздыхает:

— К нам с тобой никаких претензий. Сработали чисто, не придерешься. Но вот с замком вышло неудачно.

— Не тот взяли? — натужно скалю я зубы, пытаясь подбодрить спутника.

— Понимаешь, я не все тебе рассказал, да многого тебе знать и не надо. Опасно, да и вообще… — мямлит Стефан.

Я подбадриваю его взглядом, и тот, морщась, решается.

— Как я и говорил, здесь гостил один из магистров, враг нашего хозяина. Сэр де Моубрей столько золота отсыпал за эти сведения, что замок Ламбье проще было бы не штурмовать, а купить. Так вот, мы нашли и слуг того гада, и одежду! А вот самого — никак, сколько не старались. Ни в тайных ходах его нет, ни в пленниках, ни среди убитых. Словно сквозь землю провалился!

— Подумаешь, — пожимаю я плечами, — ушел в этот раз, возьмем в другой.

Стефан тяжело вздыхает. Кинув по сторонам быстрый взгляд тихо говорит, почти шепчет:

— О том, что сэр де Моубрей хотел убить одного из магистров остальные как бы не знают, понимаешь? И если бы ему удалось… ты же понимаешь, что победителей обычно не судят.

— А фокус в том, — подхватываю я, — что у него не вышло. И что же теперь?

— Ничего хорошего я не жду, — так же тихо говорит он. — Сэр де Моубрей пожелал отхватить кусок шире рта, да вот не вышло.

Остаток пути мы проделываем молча. Я еду, улыбаясь про себя. За пойманного магистра я получил бы кошель золота, да глупую медальку с парой камней. За тем ли я здесь? А вот чем больше будет среди руководства ордена грязни за власть, тем меньше у них времени останется на Францию, и тем больше шансов добыть нужные мне доказательства.

Прошла неделя, за ней другая. Был объявлен траур по графу Крайхему, Великому магистру ордена Золотых Розенкрейцеров, и управитель замка сэр Джон де Моубрей, прихватив доверенных советников отправился в замок Барнстапл. Обратно мы его так и не дождались. Из Барнстапла прибыл новый управляющий замком Бунет, некий барон де Гаргат. Нам же объявили, что согласно решения капитула ордена сэр де Моубрей вовсе уже и не сэр, и дальнейшая его судьба не должна нас более волновать.

После этого в замке Бунет началось наведение порядка. Один из младших писарей, кого и по имени-то никто не называл, а только "эй, малый", шпионил, как оказалось, на врагов бывшего управителя. На свет божий были извлечены некие списки, и прозвучали имена тех, чье присутствие отныне было нежелательным.

Среди прочих назвали и нас со Стефаном. Речь шла не о том, чтобы наказать нас, или выгнать со службы. Но, как запятнавшие себя сотрудничеством, мы должны были продолжить службу в других замках ордена. Под надежным присмотром и, как я подозреваю, до конца дней своих. Меня отправляли во Францию, Стефан — в Шотландию, и это было настоящим ударом. И что же, на этом все? Я опять вернусь туда, откуда начал, но на этот раз без малейшей возможности узнать, где прячут любимую?

Объявили нам эту новость на всеобщем построении. Отобранных для перевода в другие гарнизоны тут же отвели в сторону от прочих, основная масса воинов, оживленно обмениваясь новостями, ушла. Мы продолжали стоять, хмуро озираясь, и было нас человек пятьдесят. Без оружия и брони, и без каких-либо шансов что-то изменить, или исправить.

Вместе с новым управителем замка прибыла сотня воинов. Пара десятков всадников в тяжелой броне ожидала в седлах неподалеку, поглядывая в нашу сторону с живейшим интересом. Позади нас расположилось десятка три арбалетчиков. Страшные их машинки были отчего-то заряжены, и глазели на нас стрелки просто неотрывно. Похоже, барон де Гаргат был человеком весьма предусмотрительным, и не намерен был давать нам ни единого шанса.

Я стоял стиснув кулаки, и напряженно размышлял. Ну должен же быть хоть какой-то выход! Судя по угрюмым насупленным лицам окружающих меня воинов, по вороватым взглядом, какими мерили они расстояние до арбалетчиков и всадников, многие пытались что-нибудь придумать. Все понимали, что карьере их пришел конец, и они так и завершат службу будучи ничем, и владея ничем.

Некий богато одетый дворянин отделился от группы воинов, беседовавших о чем-то у входа в донжон и медленно направился к нам. Рядом семенил тот самый писарь. Он забегал то справа, то слева, и, судя по артикуляции, непрерывно лебезил. Держался дворянин по-хозяйски, на писаря обращал ровно столько же внимания, как и на кружащих по двору мух, и мы притихли с опаской ожидая, какие еще неприятности принесет нам судьба.

Я опустил глаза. В душе клокотала буря, я готов был вцепиться в горло любому, и опасался не сдержаться. Смотреть же с вызовом в глаза спутнику нового управителя замка представлялось мне верхом безрассудства. Ссылка ссылкой, но болтаться в петле, или отправиться под топор палача у меня не было ни малейшего желания. Дворянин приближался, он шел прямо на меня. Я упорно смотрел вниз, и когда сапоги из дорогой кожи остановились прямо передо мною, так и не понял глаз.

— Вот этот выглядит многообещающе, — лениво обронил чей-то смутно знакомый голос, — экая зверская физиономия. По виду — клятвопреступник и убийца. Что он натворил?

— Один из самых отпетых, — с готовностью зажурчал писарь. — Очень умен, чрезвычайно опасен. Собственно это он проник в замок Ламбье.

— Глаз у меня набит, — вальяжно отозвался дворянин. — Насквозь их вижу.

Писарь угодливо захихикал. Я же судорожно вспоминал, где слышал этот голос. Англия, Франция, Германия? Венеция быть может?

— Ну что, воин, пойдешь ко мне на службу? Будет опасно, зато есть возможность выбиться в люди, — тон дворянина из вальяжного стал властным, хозяйским, и тут я вспомнил. И поднимая взгляд я уже знал кого увижу.

— Готов служить вам, мой господин, — четко отрапортовал я глядя прямо в глаза Жаку Керу.

— Пометь его в своем списке, — приказал Жак писарю. — Поедет со мной. Поглядим, так ли этот каналья хорош, как ты расписываешь. Если и в самом деле покажет себя — награжу, если нет…

Несколько мгновений он смотрел в глаза писарю, тот стоял спокойно, взгляда не отводил… А то, что жилка на виске заколотилась да струйка пота побежала, так это от жары, не иначе.

— Разрешите обратиться, сэр, — быстро сказал я, боясь опоздать.

Высокомерно вздернув голову, Жак свысока оглядел меня, явственно давая всем понять, как ничтожен я перед его величием. Выдержав паузу, недовольно буркнул:

— Чего там у тебя? Если попусту решил потратить мое время, я могу и передумать!

— Раз вам нужны проверенные и способные люди, — поклонившись сказал я, — есть один такой на примете. Святой девой клянусь, жаль зарывать этакий талант в землю. Преданный и верный, золото только от хозяина берет.

В глазах у Жака мелькнули искры, он недоверчиво фыркнул.

— Родственничка желаешь пристроить? Вздумал пригреть змею на моей груди?

— Что вы, господин, — возмутился я. — Просто стараюсь вам услужить. Обещаю, не пожалеете!

Отвернувшись, Жак зашагал прочь. Удалясь на десяток ярдом обронил что-то писарю, не поворачивая головы. Тот, поклонившись, тут же повернул обратно. Юноша вприпрыжку подлетел ко мне, глядя уже иначе, как на своего.

— Ну ты дерзок! — заявил он с восхищением, — Да ты хоть знаешь, с кем разговаривал? Да он тебя мог… эх!

И уже другим тоном, деловито:

— Я так полагаю "преданный и верный" это дружок твой, с которым вы не разлей вода? Ну так забирай его и бегом к конюшне, его милость вот-вот уедет.

Протолкавшийся сквозь строй Стефан хлопнул меня по плечу, и мы быстро зашагали за удалявшимся Жаком Кером, спиной чувствуя тоскливые и завистливые взгляды прочих неудачников.

— Ты знаешь где мы будем служить? — на правах соратника спросил я у писаря.

Тот покосился с сомнением, но снизошел, верно рассудив, что никакой тайны в том нет, и все равно мы скоро все узнаем.

— Где, где, разумеется в замке Барнстапл! Рыцарь, что отобрал вас, доверенное лицо одного из магистров, графа де Берлара. Ну вам и повезло, с ума сойти! Верно, родились с серебряной ложкой во рту. И тут при хозяине были, и там угодили поближе к кормушке!

— Не сглазь, — фыркнул Стефан. Помолчав, добавил:

— Чует мое сердце, за то доверие нам придется не раз свою кровушку пролить.

Я философски заметил:

— Лучше чужую, ее не так жаль.

На то, чтобы собрать пожитки нам дали ровно пять минут, мы уложились в три, разумно решив не мешкать. Хрипло пропел рог, ворота замка отворились для нас в последний раз, и мы выехали, держась в самом хвосте отряда. Впереди нас ждала таинственная обитель ордена, сердце врага.

В самом центре Парижа воздвигнут гордый замок Тампль. Внутри круга стен там возвышается семь гордых башен, самая высокая из них ростом с двенадцатиэтажный дом. Бывшая главная резиденция храмовников — предмет гордости обитателей столицы наряду с Нотр-Дам-де-Пари и часовней Сент-Шапель, где, всяк знает, хранится Терновый венец Спасителя.

Ни один из гостей Парижа, будь он простая деревенщина, дворянин, или повидавший многое купец не может удержаться от изумленных восклицаний при виде Тампля. Минул век, как умер последний из храмовников, давно позабыты легендарные их спесь и высокомерие, а созданное ими по-прежнему будоражит душу. Умели раньше строить, еще как умели. Я окидываю взглядом Барнстапл и заключаю: и не разучились!

Разинув рот я разглядываю мощную, подобных раньше не встречал, крепость у просторной бухты. Она окружена глубоким, голова кружится, рвом. Опоясана двойным рядом высоких стен, мощные башни щетинятся дулами пушек. С обеих сторон у входа в забитую судами просторную гавань высятся грозные форты. Пусть только попробует какой-нибудь агрессор ворваться в порт, по нему мигом ударят десятки орудий.

А главное — вокруг крепости растет город! Сотни домов окружили цитадель со всех сторон, и не каких-нибудь деревянных развалюх, а волне себе каменных строений, в таких купцам впору жить. С утра воздух чист и прозрачен, и где-то вдали, на самой границе видимости я замечаю странные вышки и вьющиеся вокруг них дымки. Будь я проклят, если это не шахты, где трудятся рудознатцы.

— Железо копают? — спрашиваю я у едущего рядом воина.

— Да тут чего только не копают, — отзывается тот лениво. — И железо, и медь, и олово, у нас всего навалом.

— Ясно, — киваю я.

— Вон там, — тычет куда-то влево, — с прошлого года вообще диковину начали добывать. Называется она горючий камень. Черный, маслянистый и тяжелый, как сам дьявол. Возить приходится на особых телегах с толстым дном и усиленными осями, такие только волы утянуть могут, лошади не справляются.

— Горючий камень? — недоуменно переспрашиваю я.

— Ну да. Вонючий — жуть, и дыму много. Зато горит жарко, не то что уголь или дрова. Стоит сущие копейки, и хозяйки на него не нарадуются. А уж кузнецы от него просто в восторге: такой жар дает, что можно расплавить все что хочешь. Говорят еще в Шотландии горючего камня много, но это далеко, зато у нас прямо под боком добывают.

— Каменный уголь! — хлопаю я себе по лбу.

— Это еще что, — вмешивается в беседу другой воин, постарше. — Диковинок у нас хватает. Наглядишься еще и на наши судоверфи и на оружейные мастерские. Мы ведь тут и пушки льем, — добавляет он хвастливо. — Лучшие мастера трудятся, таких и в Королевском арсенале нет!

— Повезло мне, — расплываюсь я в широкой, от уха до уха улыбке, мои собеседники синхронно кивают.

В самом деле, что может быть лучше для воина, чем служить могучему господину? Оглянувшись, первый вполголоса добавляет:

— Погоди, скоро война начнется и все разбогатеем. Эх, заживем! — он счастливо жмурится.

— Язык прикуси, — бросает второй, и тот замолкает. Но мечтательная улыбка так и остается на лице.

Когда мы въезжаем в город, я без стеснения верчу головой, благо тут есть на что посмотреть. И чем дольше я разглядываю Барнстапл, тем больше он мне не нравится. Враг оказался намного сильнее, чем я себе представлял. Размещают нас в казарме, находящейся рядом с портом, и я с изумлением разглядываю десятки пришвартованных кораблей.

Это не торговцы, и не те унылые квадратные коробки из дерева, кои по простоте душевной европейцы именуют боевыми судами. Это трехмачтовые каравеллы, и выглядят они точь-в-точь как тот светящийся корабль, «Мститель», что потопил нас в Ла-Манше пару лет назад. В бортах прорезаны орудийные порты, и пусть пушки стоят пока что в один ряд, это только начало. Потребуется — разместят и в два, и в три ряда.

Тут главное принцип понять, что пушкам вообще не место на палубе, ведь чем ниже расположены тяжеленные орудия, тем выше остойчивость судна, а уж боевые его качества возрастают вообще неимоверно! Часть судов уже готова, часть еще в процессе постройки, и не надо быть специалистом, чтобы понять: они все новые!

Не поняли? Объясню: раз построенное судно, если не наскочило на риф, или не перевернуло его гигантской волной, живет очень долго. На нем меняют мачты, обшивку, доски палубы, но сам корабль предназначен бороздить волны по сотне лет и более. Слишком уж дорогая это и сложная в техническом исполнении игрушка, чтобы быстро окупиться. Построить новый корабль стоит немеряно денег, а уж оснастить его пушками… А тут не одна каравелла, и не десяток, их тут едва не сотня!

Осознав это, я ежусь. Похоже, внутри Англии зародилось новое, передовое в военном и техническом отношении государство, и оно собирается заявить о себе, как о ведущей морской державе! Я задаю себе главный вопрос: и против кого же готовится такая силища? В мире просто нет подходящего ей противника!

— Постой, — ошеломленно бормочет внутренний голос без всегдашней своей издевки, — Да погоди ты!

— Чего?

— А ты уверен, что находишься в правильном прошлом?

— Это…как?

— А вот так! — с прорвавшимся ожесточением передразнивает вечный насмешник. — Мозг включи уже наконец.

— Объяснись.

— Не было в нашей истории никаких друидов-чудотворцев да магических мечей, разве что в сказках. Это во-первых. А во-вторых Жанну сожгли, и это — непреложный исторический факт, как ни крути.

Я пытаюсь возразить, но тот бубнит, не остановишь:

— В-третьих: ты вокруг оглянись. Да такими темпами лет через десять орден Золотых Розенкрейцеров не только Англию с Францией, он всю Европу под себя подомнет.

— Это еще вилами на воде писано, — неуверенно говорю я.

— Вспомни, это ведь Испания должна стать владычицей морей. Это ее супероружие — гигантские галеоны будут бороздить Атлантику, доставляя из нового света драгоценные металлы и всяческие диковины. Ни одного испанского галеона враги так и не смогут захватить, слишком уж они выйдут быстрыми и мощными.

— Ну и что?

— Но Великую армаду, что двести лет спустя пойдет покорять Англию разгромят не английские галеры, а шторм! Так это будет два века спустя! Ты вдумайся!

— Во что? — тупо переспрашиваю я.

— Да в то, что Золотые Розенкрейцеры уже сейчас готовы остановить любую армаду! Понял теперь? Испанцы силу наберут только через пару веков, а орден — вот он, рядом, только руку протяни. И вскоре рыцари розы и креста заявят о себе всему миру. Ну и где ты по-твоему, в своем мире или нет?

Я растерянно замолкаю. Увязавшийся за мной воин, тот, что рассказывал об удивительных свойствах горючего камня, назойливо жужжит, похваляясь сколько ткачей поселилось в городе, так что "все паруса для кораблей мы теперь изготавливаем сами". Плетет что-то про "лучшие в мире корабельные канаты", что плетут (можно подумать я удивлен) на месте, в Барнстапле. Еще что-то о строящихся заводах…

— Похоже, по-хорошему он не уйдет, — ехидничает внутренний голос. — Придется тебе угостить его кружкой-другой доброго эля.

— Ладно, — говорю я наконец. — Допустим, это не мое настоящее прошлое. Я нахожусь в одном из альтернативных вариантов истории. Попал туда, где реализовалось "то, что могло быть"… Да и плевать!

— Как так? — с изумлением переспросил внутренний голос.

— А вот так, — сказал я хладнокровно. — Слюной. С самой высокой колокольни, башни или минарета. С вершины Джомолунгмы. Я тут для того, чтобы спасти Жанну, а мелкие детали мне — по барабану!

И жизнь потекла прежним манером. Жак Кер не давал о себе знать, и мы со Стефаном легко втянулись в простую, незатейливую жизнь наемников. Разводы, караулы, учения. Караулы, учения, разводы. Состязания между лучниками и арбалетчиками. Обучение владению топором (задело меня язвительное замечание покойного сквайра Артура, чего уж скрывать). Опять караулы.

Все свободное от службы время я посвящал прогулкам по городу, тщательно изучая каждую его улочку. Вскоре я знал его назубок, все имеющиеся в нем церкви, таверны, бордели, торговые лавки. В один прекрасный день в оружейной лавке я столкнулся с высоким, чернобородым господином. Тот ухватил меня в объятья, ребра жалобно затрещали, от неожиданности я ахнул.

— Дорогой друг, — гудел он густым басом, — я часто думал о вас. А вы — вот он.

Приглядевшись, я без труда узнал Гельмута Вайса, того самого строителя, спасенного мною из клетки людоедов.

— Рад видеть, — улыбнулся я.

— А уж я-то! — Он церемонно поклонился. — Вечный ваш должник. Вы непременно должны придти к нам на обед, жена будет рада познакомиться!

Мы разговорились, беседа продолжилась в таверне. Между делом мастер похвалился, что занимается сейчас постройкой некой важной диковины, тут он оглянулся — но вам-то можно, вы — свой, — которая неприятно удивит врагов.

Я заинтересовался, и мастер немедленно объяснил, что главная проблема при вторжении на чужую территорию — отсутствие надежного места, где завоеватели могли бы отсидеться в безопасности.

— Вы понимаете, Робер, — горячился он, — ведь для того меня и вызвали, чтобы решить эту проблему!

Я немедленно припомнил римлян, что каждый вечер строили лагерь для ночлега, и Гельмут тут же скривился.

— Не читайте летописей, мой друг, многое там высосано из пальца! — как бы подчеркивая свою мысль Вайс хлопнул ладонью по столу, и объявившийся слуга тут же забрал пустые кружки, оставив взамен две пинты эля. Мы незамедлительно вооружились новыми кружками, и тут Гельмут заявил:

— Я проверил те истории на практике!

Я поперхнулся пивом, во все глаза уставясь на собеседника. Было чему изумиться. Даже в мое время, в двадцать первом веке серьезные вроде бы ученые истово верили всему, что написана в летописях. А вот Гельмут — настоящий ученый, раз проверяет теорию практикой.

— Расскажите, прошу.

— Взял я пару сотен человек, и попробовали мы на хорошем грунте построить точное подобие укрепленного римского лагеря, кои те якобы воздвигали каждый вечер вокруг стана.

— И что получилось?

— Глупость это и сплошные сказки, — ответил Гельмут с некоторой грустью. — Совершенно нереально выполнить подобный объем работ в указанное время. Работай они неделю, тогда, быть может уложились бы. Но каждый вечер перед сном…

— И что же вы решили?

— Я строю перевозную крепость! — объявил Вайс с торжеством. — По окончании строительства мы пометим каждое бревно, затем аккуратно разберем ее и погрузим на корабли. А по прибытии тут же вновь ее соберем. Раз-два, и как по волшебству на месте высадки возникнет крепость. Остается лишь повалить вокруг деревья, да выкопать какой-никакой ров, но даже и это может немного подождать! Главное — войско практически сразу будет под надежной защитой.

— Это как у Вильгельма Завоевателя? — наморщил я лоб. — Что-то такое в памяти мелькает.

Ученый глянул с уважением:

— А вы образованный человек, об этом мало уже кто помнит. Герцог и в самом деле прекрасно подготовился к войне, чего никак не скажешь о Гарольде, тогдашнем властителе Британии. Но у Бастарда было нечто простенькое, я же сооружаю настоящую твердыню. С воротами, башнями, опускающимся мостом. Найдется в ней место и для пушек. Уверяю что врага, посмевшего атаковать мою крепость ждет много неприятных сюрпризов!

Мы снова выпили за грядущие успехи ордена. Только глупец стал бы выведывать у мастера где планируется высадка, а потому я аккуратно свернул разговор на баб. Расстались мы полностью довольные друг другом. Я пообещал непременно навестить дом Гельмута, даже и день наметили — в ближайшее воскресенье, но не вышло. Этой же ночью кое-что произошло.

Нас подняли перед рассветом — небывалое дело. Пока мы, протяжно зевая и хрипло переругиваясь, выстроились на плацу перед казармой, небо на востоке начало светлеть. Утренний туман, влажный и холодный, вытягивал остатки тепла. Тоскливо кричали чайки, по ногам тянуло холодом.

Мы недоуменно переглядывались, понимая, что случись что-то серьезное, нас не стали бы мариновать без толку, а сразу же кинули на защиту стен, или к воротам замка. Сержанты тоже не знали, что происходит, а у лейтенанта де Монте и капитана де Гресси спрашивать никто не рискнул. Те стояли с непроницаемыми лицами, время от времени обмениваясь короткими репликами.

Сколько я не прислушивался, признаков вражеского нападения обнаружить не смог. Не было ни криков, ни лязга оружия, ни ржания коней и рева волов, что с усилием подтягивают тяжеленные пушки к нашей крепости… в чем же дело? И в городе все было спокойно. Пустые улицы медленно наполнялись людьми, те двигались сонно, без суеты.

В пятнадцатом веке люди встают с рассветом, ложатся с закатом. Факела, свечи и масляные лампы дают совсем немного света, и по вечерам тут особенно не засиживаются. Пока не появится электрическое освещение люди так и будут спать по десять часов в сутки, лодыри эдакие.

Мы шушукались все сильнее, вслух высказывались самые дикие предположения. Кто-то даже объявил, будто французы высадили десант и осадили Лондон, и теперь нас бросят на помощь малолетнему королю. В пользу последнего предположения говорила некоторая суета в порту, где спешно готовили к выходу два корабля.

Матросы носились по палубам как оглашенные, и то и дело до нас доносилась затейливая ругань боцманов. Те словно соревновались, чей запас бранных слов богаче. По происшествии получаса гордые обладатели дудок все еще шли ноздря в ноздрю, мы же внимали мастерам слова с тихим благоговением.

Подлетевший воин что-то шепнул капитану, тот кивнул лейтенанту и оба быстрым шагом удалились. Строй на мгновение притих, затем все оживленно зашушукались. Я оглянулся на Стефана, тот пожал плечами, и тут же истошно взревели трубы. Сержанты, встрепенувшись, принялись наводить порядок, выравнивая строй. Прозвучала отрывистая команда и мы замерли не дыша.

— Вольно, — скрипнул знакомый голос, скосив глаза я увидел брата Абеляра.

Рядом с ним вытянувшись в струнку стоял сэр де Гресси. Неулыбчивое лицо нашего командира словно окаменело, да и остальные чувствовали себя не лучшим образом. Брат Абеляр если и не являлся одним из магистров ордена, то по объему власти, какой обладал, немногим от него отличался. Занимался он поисками засланных казачков и имел к тому несомненный талант. К власти не рвался, свободное время предпочитал проводить за допросами узников, и капитул ордена весьма высоко его ценил.

— Воины — вновь проскрежетал брат Абеляр, — сегодня вам предстоит доказать, что орден недаром кормит вас и платит вам деньги. Сэр де Гресси объяснит вам задачи, я же хочу сказать одно: тот, кто приведет ко мне человека в железной маске, будет щедро вознагражден. Это первое. И второе: если не получится доставить живым, привезите мертвым. Я хочу видеть его тело!

Брат Абеляр обвел строй пылающим взглядом и, крутанувшись на каблуках, отступил назад. Ему тут же подали карету, хлопнула дверца, и глава контрразведки ордена уехал, следом скакали телохранители. Капитан тут же вызвал к себе сержантов и долго втолковывал им что-то, размахивая кулаком.

Затем устроили смотр оружия, нас покормили и, едва лишь корабли подготовили к выходу, как мы немедленно взошли на борт. На второй корабль погрузились наши соседи и вечные соперники, рота капитана де Флоренье, друга и собутыльника капитана де Гресси.

Поставленная нам задача звучала достаточно просто: орденский корабль, следовавший с важный пленником на борту был захвачен ирландскими пиратами. Нам предстояло отбить у них человека, чье лицо было скрыто под железной маской. Разговаривать с узником, а уж тем более снимать с него маску запрещалось под угрозой смертной казни.

Узнав, что нам предстоит встреча с ирландскими пиратами, а не с профессиональными воинами, многие повеселели, и принялись хвалиться былыми подвигами. Я поглядел на Стефана, тот сидел молча, высокий лоб собрался морщинами, затуманенные глаза смотрели куда-то вдаль.

— В чем дело? — негромко спросил я, присаживаясь рядом. — О чем задумался?

— Тяжелое дельце предстоит, — отозвался Стефан.

— С чего ты решил? — удивился я. — Ну пираты… любители… в нашей роте двести обученных воинов, да столько же у соседей. Все в доспехах и с огнестрельным оружием… да мы раскатаем их по всему острову!

— Раскатал один такой! — буркнул Стефан, сплевывая за борт. — И где его косточки?

— Объясни, — нахмурился я.

Чем дольше рассказывал Стефан, негромко и веско роняя слова, тем больше у меня портилось настроение. Изумрудный остров, какой многие британцы искренне полагают усмиренным, на деле покорился им лишь в юго-восточной части.

Три четверти населения Ирландии и не подозревают, что входят в состав Британского королевства, а расскажи им кто такую забавную небылицу, то не поверили бы, и долго смеялись, утирая слезы. В глубине острова люди живут кланами, а вождей по старинке именуют королями.

— Там этих королей как блох на собаке, — фыркнул Стефан.

Ирландцы делятся на рабов, свободных и знать, а заправляют всем друиды, которые указывают что и кому делать. В этом месте рассказа я ощутил нехорошее волнение. Была у меня во Франции пара-тройка встреч с этими ребятами, из которой я вынес четкое ощущение, что они много знают, руководствуются собственными, непонятными обычным людям интересами и, вдобавок ко всему, в грош не ставят человеческие жизни.

— Сам посуди, — сказал Стефан, — если мы половину Франции захватили, а с маленьким островом, что под рукой лежит, никак справиться не можем, это о чем говорит?

— И много их там, ирландцев? — спросил я.

— Хватает, — отозвался Стефан, — но это еще полбеды. Сам остров, покрытый холмами и непроходимыми лесами, с берегом, изрытым множеством бухточек, полноводными реками и широкими озерами — тот еще орешек. Поверь, множество английских королей еще обломают об него зубы.

— Похоже, — проговорил я, — что никакой развлекательной прогулки не будет.

— Если хотя бы половина вернется живыми, — вполголоса заметил Стефан, — считай нам крупно повезло.

— Брат Абеляр не похож на глупца, отчего же послали всего две роты?

Хмыкнув, Стефан закусил губу. Задумчиво произнес:

— Наша цель — человеке в железной маске. Скорее всего это какой-то знатный пленник, какого никто не должен узнать, иначе бы ему не закрывали лица. Логично?

Я кивнул:

— Пленника перевозили люди брата Абеляра, и тот был захвачен пиратами. Брат Абеляр желает как можно быстрее вернуть его, пока о случившемся не узнал капитул ордена. Две роты он еще может отправить на поиски, не привлекая внимания магистров.

— А может быть, — медленно произнес Стефан, — другие магистры не знают, что человек в железной маске находился у брата Абеляра. Скажем, полагают его мертвым, а он жив-здоров.

Я ошеломленно уставился на Стефана, с голове мелькнуло горячечное: что, если пропал не пленник, а пленница? Кто сказал, что Жанну не могут держать в логове главных ее врагов — Золотых Розенкрейцеров?

Тело окатило жаром, мысли в голове метались с таким грохотом, что я даже испугался, не слышит ли их еще кто-нибудь кроме меня. Я вороватого косился на Стефана, тот смотрел на меня с нескрываемым интересом.

— Что с тобой, — спросил он, — чего это глазки так воровато забегали? А ну колись, что придумал!

Я как- то отговорился и поспешил уйти, надо было тщательно все обдумать.

На третий день пути перед нами предстал покрытый пышной зеленью остров. Была она настолько сочной и праздничной, что кроме как изумрудной назвать ее язык и не поворачивался. В виду берега суда встали на якорь, и вскоре к «Даймонду», где находился капитан де Флоренье, пристала лодка. С нашего «Лизарда» было прекрасно видно, как на борт поднялись трое звероватого вида бородачей. Широких в кости, рыжеволосых, в облике их было нечто волчье. Вооружены были гости до зубов, словно втроем собирались захватить корабль.

— Союзники прибыли, — фыркнул Стефан. — С удовольствием хоть черта наведут на кровников, лишь бы тем насолить.

Я осуждающе покачал головой. Ирландии, разбитой на множество мелких княжеств, графств и баронских угодий суждено пасть под натиском цивилизации. Что общего у одного ирландского племени с другим? Да ничего, кроме ненависти и кровной вражды. Рано или поздно британцы захватят Изумрудный остров. Будут натравливать одних на других, прибирая к рукам и тех, и прочих, и всех остальных.

Лодка, не задержавшись ни на минуту отплыла обратно к берегу. На «Даймонде» подняли якорь, распущенный парус повлек судно вдоль берега. Совсем рядом пронзительно взвизгнула боцманская дудка, забегали матросы, и наш «Лизард», тяжело кренясь, последовал за флагманом. Уже ближе к вечеру таинственные проводники указали эскадре путь в незаметную бухту, и нашему взгляду предстал дикарского вида замок.

Скорее то была даже башня, сложенная из здоровенных валунов размером с быка. Было в ней три этажа, и стены ее были усеяны бойницами. Ограда вокруг замка была чисто символической, из установленных стоймя бревен с заостренными концами.

— Обратил внимание на крышу? — тихо спросил Стефан.

Я присмотрелся к тусклому блеску на вершине башни.

— Она что, из свинца?

— Угу. В случае нужды хозяева замка всегда могут ее расплавить, ну а потом просто собирают свинец обратно. Получается дешево и сердито.

Он смотрел на башню со странным выражением.

— Стефан, — вырвалось у меня, — а сам-то ты кто?

Поначалу он сделал вид, что не расслышал вопроса, но затем все-таки ответил:

— Валлиец.

Вот почему в его голосе то и дело звучат нотки восхищения ирландцами. Гэлы ухитрились сохранить независимость, валлийцам же повезло намного меньше. Последнее крупное восстание в Уэльсе британцы утопили в крови почти полвека назад, больше его родине никогда не обрести независимость.

Не прошло и часа, как наши суда пристали к берегу. Пронзительно загудели трубы, подавая сигнал к атаке, и мы пошли вперед. Ворота, ведущие во двор замка мы вынесли лихо и почти без потерь, но затем все наши иллюзии насчет быстрой победы развеялись как дым. Островные дикари оказались умелыми воинами.

Час за часом мы тщетно пытались взять башню штурмом, и всякий раз откатывались назад, унося раненых и убитых. Из многочисленных бойниц безостановочным потоком лились стрелы, а когда импровизированным тараном мы попробовали вышибить дубовые двери башни, сверху, как и предсказывал Стефан, хлынул расплавленный свинец. В итоге наскоро обтесанный от веток ствол дерева так и остался валяться рядом со входом, а очередной приступ захлебнулся.

Село солнце, и мы отступили к кораблям. Потери оказались неожиданно большими — три десятка убитыми и тяжело раненными, легкораненых же оказалось около полусотни. Люди вокруг костров сидели молча, с вытянувшимися лицами. Громко стонали раненные, над головой насмешливо кричали чайки. Со стороны каменной башни доносились визгливые звуки волынок и рев пьяных голосов. Судя по всему там праздновали победу.

— Смотри, — пихнул меня в бок Стефан.

Я поднял голову и чертыхнулся: на голой вершине далекого холма пылал огромный костер.

— Ночью его свет будет виден за добрый десяток миль! — мрачно буркнул Стефан, я сплюнул.

Привлеченные шумом, остальные воины ошарашено уставились в том же направлении, один из них негромко присвистнул.

— Вскоре тут соберутся дикари со всего острова, — с дрожью в голосе произнес кто-то невидимый в темноте.

— Молчать! — рявкнул от соседнего костра капитан де Гресси. — Ложитесь спасть, завтра приступаем с самого утра!

Уже к обеду мы поняли, что возьмем проклятую башню! Корабельные плотники безостановочно стучали всю ночь, так и не дав нам толком выспаться, зато к утру была готова дюжина специальных деревянных щитов с прорезями для стрельбы. Укрывшиеся за ними арбалетчики смогли подавить гэльских стрелков, и тяжелая дубовая дверь, обитая толстыми полосами железа, затрещала под ударами стальных топоров. Вот-вот она должна была податься, открывая вход в замок. Нам не хватило каких-то минут.

Хрипло взревели рога, и из-за деревьев на нас обрушился ливень тяжелых стрел. Невидимые лучники били по нам почти в упор, прицельно, на выбор. И не успели мы придти в себя, как из леса на нас с пронзительными воплями хлынули сотни дикарей. Я отбил удар тяжелой дубины, ловким выпадом проткнул противника, пригнулся, пропуская удар топора, и рассек бок еще одному дикарю.

Попытался увернуться от копья, которым с потрясающей быстротой тыкал в меня коротконогий крепыш, но споткнулся об одного из убитых, потеряв равновесие. Сбоку удалили словно тараном, с треском лопнул кожаный ремень, мой шлем словно чайка взвился в воздух, и я проводил его потрясенным взглядом. Перед глазами все завертелось, каменная башня, откуда выбегали все новые и новые враги, угрожающе накренилась, и наступила темнота.

Обитатели Изумрудного острова оказались примерно такими, как я их себе и представлял: рыжеволосые, с лихими разбойничьими лицами, и заросшие бородами аж до самых ушей. Впрочем, хватало среди них и черноволосых, попадались и блондины, и вовсе лысые. Были они настолько здоровенными и широкоплечими, что сразу же становилось ясно: этим у сохи делать нечего. Не усидят они в крестьянском хозяйстве, таких только помани возможностью вволю пограбить — мигом ухватятся.

Пришел я в себя под вечер в каком-то длинном каменном сарае. Всех пленников, признанных живыми, затащили туда особо не разбирая: просто те оглушены, серьезно ли ранены или же умирают. С нас сняли всю одежду, кинув взамен какое-то тряпье, годное лишь для прикрытия наготы. Обуви нам тоже не оставили исходя, очевидно, из следующих соображений: коли уж решит новый хозяин, что его раб нуждается в сапогах, то пускай сам его и обувает.

Со всех сторон до меня доносились стоны раненых и умирающих, и я ощущал себя унизительно беспомощным. Чем я мог помочь своим товарищам по недавнему штурму? Да ничем.

— Воды, — прохрипел один из лежащих рядом со мной. — Пить.

Он вновь закашлялся, я с неловкостью отвел в сторону глаза. Обломок толстой стрелы торчал между третьим и четвертым ребром справа, и не было никаких шансов на то, что мне удастся оказать раненому помощь — наконечник явно угодил в легкое.

— Потерпи, — с неловкостью сказал я, — возможно вода будет утром.

Пару раз кто-то из воинов начинал яростно колотить в тяжелую, надежно запертую дверь, требуя еды и питья, всякий раз ответом было презрительное молчание. Снаружи доносились приглушенные звуки праздника: хрипло ревели рога, гнусавили волынки и громыхали барабаны. Умопомрачительно пахло жареным мясом, я сел, прислонясь спиной к стене сарая и постарался отвлечься.

— Надежда есть, — бубнил кто-то убеждающе. — Пусть «Лизард» захвачен, зато «Даймонду» удалось уйти, я сам видел. Скоро к нам придет помощь.

— Заткнись ты, — ответили из темноты. — Посчитай сколько времени ему понадобится, чтобы вернуться. Мы давным-давно будем трудиться на полях в глуби острова, а оттуда не убежишь.

Говорившие заспорили, тихо и ожесточенно, к ним присоединился еще кто-то, и только через полчаса спор сам собою утих. У лежащего рядом со мной воина начались судороги. Голова его была гладко выбрита, и на темени я без труда обнаружил глубокую рану. Раненый дышал тяжело, сквозь полуоткрытые веки видны были белки закатившихся глаз. Я пощупал пульс, редкий и напряженный, и скривился.

— До рассвета не доживет, — прошептал я, и не ошибся.

За ночь скончалось еще семеро. Впрочем, наших новых хозяев это нисколько не взволновало. Как, похохатывая заявил один из ирландцев, дешевле захватить в плен десятерых, чем возиться с одним раненым. Да и вообще, британской собаке — собачью смерть.

Назавтра скучать нам не пришлось. Всех пленников, кто мог работать, выгнали наружу, чтобы выкопать могилу для пришельцев — одну на всех. Еще надо было сложить костры для павших гэлов, персонально для каждого. И восстановить и укрепить разрушенную стену вокруг крепости, или, как называли ее сами хозяева — Дуна.

Нас покормили, пусть скудно, и дали напиться — вволю. Да и сама возможность выйти на свежий воздух после ночи, проведенной рядом с умирающими, каким мы никак не могли помочь, дорогого стоило. Одно дело терзать себе душу сомнениями и предположениями, другое — физически трудиться. Таскать трупы и копать землю — та еще работенка, но я ощущал себя чуть ли не счастливым.

Клан Макмагонов, владеющий крепостью Дуна, тем временем созывал союзников и готовился к новым боям. Здоровенные волосатые мужчины прибывали в значительном количестве, привлеченные богатствами, что достались Макмагонам на захваченном корабле. Мало того что «Лизард», тут же переименованный в «Ястреба», значительно усилил флот клана, так ведь и трофейные доспехи с оружием можно будет с немалой выгодой перепродать!

Разгоряченные слухами охотники за наживой собирались устроить следующей экспедиции ордена «теплую» встречу, я же ощущал себя страшно одиноким. В одно мгновение из отважного разведчика в стане врага я превратился в военнопленного с самыми неопределенными перспективами.

В случившемся я находил лишь одно светлое пятно: Стефан, с которым я успел сдружиться, не обнаружился ни среди мертвых, ни среди живых. Возможно, надеялся я, ему удалось спастись на «Даймонде». Я пожелал уму удачи и сосредоточился на плане побега.

На третий день прямо с утра был назначен праздник с жареными целиком быками и баранами, обильными возлияниями, бурными плясками вокруг костра и неизменными жертвоприношениями. В подарок богам отобрали всех раненых, кто не мог самостоятельно передвигаться.

Ирландские друиды очень напомнили мне наших, французских. Те же темные просторные одеяния да маски из выделанной кожи, надежно скрывающие лица. Как человек, имеющий представление о методах их работы я упорно смотрел вниз, те же из пленников, кто проявил интерес к деталям, сильно об этом пожалели.

Пылали костры, вздымались каменные серпы и ножи, рекой лилась кровь. Умирающие истошно кричали, моля о скорой смерти. Друиды никуда на торопились… Мои товарищи по несчастью бледнели на глазах, кто-то подобно мне отводил глаза, кого-то тошнило. Напуганы были все. Похоже для того нас и пригнали к жертвенным кострам, чтобы поняли: шутки кончились.

По окончании жертвоприношения немедленно начался аукцион. Прибывшие перекупщики потирали руки в предвкушении прибылей, им предстояло перепродать вглубь острова почти сотню молодых здоровых мужчин. Процесс, как я понял, был налажен веками, и с помощью пинков и зуботычин нас быстро построили в длинную шеренгу.

Со времен святого Патрика, десять веков назад проданного здесь в рабство, в Ирландии ровным счетом ничего не изменилось. У пленников не было ни единого шанса вернуться обратно, в нормальную жизнь, всех нас ждала пожизненная неволя.

— Я все равно вырвусь и доберусь до Британии! — стиснув зубы пообещал молодой воин.

— Стоящий рядом с ним только покачал головой. Сплюнув, с горечью сказал:

— Если ты думаешь что наши лорды не торгуют с гэльскими вождями, то сильно ошибаешься. Точно знаю, сюда втихую сплавляют приговоренных к смерти преступников и всяких бродяг. Никто тебе в Англии не обрадуется, к тому же новый владелец сразу после покупки ставит на раба клеймо, чтобы другие ирландцы его не украли. Явись ты в Англию с клеймом, тебя скорее всего вернут обратно.

В середине шеренги кто-то отчетливо произнес:

— Слышал я, для сбежавших рабов эти дикари признают лишь одно наказание — смерть!

Я молча выругался про себя, недобрым словом помянув смятого Патрика, что так и не сумел принести культуру в местные земли. Не все оказались такими сдержанными, кое-кто весьма отчетливо сквернословил. Взревели рога, хрипло и угрожающе, и как к нам бросилась целая толпа. Бесцеремонные руки принялись ощупывать мускулы, нас заставляли открывать рот, показывая зубы, кого-то возмутившегося тут же принялись избивать, повалив на землю.

Большинство пленников стояли угрюмо озираясь, но даже не пытаясь сопротивляться. Когда раненых товарищей на твоих глазах режут на небольшие куски каменными серпами, это вызывает шок. Согласен, все мы были опытными воинами, и каждый не раз убивал, да и мертвых навидались достаточно. Кое-кто и сам пытал, выбивая из пленников нужные сведения а то и просто золото.

Все дело в том, что друиды нас не пытали. Они воспринимали пленников как жертвенных животных, бессловесных и бесправных, а больше всего в них пугала та деловитость, с какой расчленяли тела. Понаблюдав за любым из друидов несколько минут ты спинным мозгом ощущал, что работают они не с десятой жертвой, и даже не с сотой… волки, режущие отару овец. Ничего удивительного, что дух наш был полностью сломлен.

Наступила тишина, я поднял глаза и замер. Гэлы расступались, пряча глаза. Страха они не испытывали, но определенная робость в движениях ощущалась. Прямо ко мне, откуда-то я знал это наверняка, шел, заметно подволакивая левую ногу, один из друидов.

Из- под кожаной маски выбивались седые пряди, но молодые глаза пылали ненавистью. Подойдя вплотную он всмотрелся пристальней, а затем, выкинув вперед посох, оглушительно что-то взревел. Меня немедленно повалили на землю, десятки рук вцепились так крепко, что не смог бы вырваться и медведь. Друид удовлетворенно кивнул, так могла бы кивнуть белая акула, поспев к крушению "Титаника".

Воздев посох к небу, он вновь визгливо выкрикнул некую фразу, в этот раз я отчетливо разобрал слово «тышыг». Держащие меня люди отчетливо вздрогнули, но рук не разжали. Повторялась давняя история с французскими друидами, и я тоскливо поежился, припомнив костер, сверкающие инструменты и горящие ненавистью глаза.

Да никакой я не тышыг, и уж тем более не лоа! Именно так в средние века в Европе называют людей, чье тело захватили таинственные колдуны, крадущие души с помощью странных то ли каменных, то ли металлических зеркал.

Меня оттащили в сторону, накрепко привязав к жертвенному столбу. Сразу трое друидов с плечами молотобойцев и кулаками размером с мою голову принялись бдительно окуривать меня вонючими травами и заунывно распевать тоскливые напевы. Прерванный было аукцион продолжился с прежним пылом, и не прошло и пары часов, как всех распродали. Про меня словно забыли, впрочем, я уже принадлежал жрецам.

Со своими сторожами я и не пытался общаться. Дождавшись нового появления седовласого, громко крикнул:

— Тонаму!

Тот возмущенно подскочил, в ответ разразившись целой тирадой. На Изумрудном острове проживает несчитанное количество племен, в ходу здесь добрая сотня никому неизвестных языков и наречий. Так что я даже и не пытался понять, что он там бормочет, а с упорством человека, которому нечего терять, раз за разом повторял «тонаму», пока старик концом посоха не заехал мне под ребро, заставив замолчать. Какое-то время мы буравили друг друга глазами, наконец он нехотя проскрипел нечто неразборчивое. Тут же один из здоровяков исчез, появился он лишь под вечер. С ним прибыла еще одна группа друидов, празднично позвякивая навешанными на них амулетами, оберегами, ожерельями и кулонами.

Вокруг меня немедленно развернулся митинг со спорами, пристальным меня изучением, тыканьем в меня посохами, жезлами и черепами странных животных. Вновь звенели и пели на разные голоса амулеты, тлели связки неведомых трав, и я судорожно кашлял, едва не задохнувшись в вонючем дыму. Уже под утро во мне все-таки признали тонаму, то есть не злокозненного вора тел и зловещего повелителя душ, а всего лишь несчастную жертву жизненных обстоятельств, пришельца из иного времени.

Меня развязали, накормили и вывели на берег, махнув в сторону далекой отсюда Англии. Мне даже предоставили транспортное средство — утлую с виду, плетеную из ивняка и крытую кожами лодку — коракл. С некоторым изумлением я обнаружил в лодке незнакомого мне человека. Был он высоким, худым, и до крайности истощенным.

Некогда широкие плечи ныне сгорбились, а костлявые кулаки и поныне впечатляли своими размерами. Одним взглядом я охватил все: и покрывающие его тело ритуальные шрамы, и цветные татуировки, и красноватый оттенок кожи.

У лежащего в суденышке было умное, тонкое лицо с орлиным носом, и длинные, растянутые мочки ушей, где некогда висели тяжелые серьги. Рот мой невольно приоткрылся. Умом-то я понимал, что розенкрейцеры плавают через Атлантику, но обнаружить живое тому свидетельство я никак не ожидал. Что он тут делает, откуда взялся? Взгляд мой упал на грубую маску из железа, лежащую рядом с мужчиной, и я хлопнул себя по лбу, сообразив наконец, кто же тот таинственный узник, которого мы искали.

Сидящий в лодке зашелся в мучительном приступе кашля, из-под прижатой к губам ладони потекла тонкая струйка крови. Я перевел взгляд на провожающих. Один из друидов холодно заявил на чистейшем английском:

— Всю ночь мы вопрошали Высших, что делать с двумя чужаками, в одно и то же время оказавшимися в одном месте. Дураку ясно, все произошло не просто так, а по умыслу богов, но вот к добру или ко злу вы явились на нашу землю?

Друид ожег меня взглядом, и я поежился.

— Мы получили ясные, недвусмысленные ответы, — продолжил он, и голос его стал ледяным. — Вы оба помечены, и не можете упокоиться здесь, наши боги никогда не примут души чужаков. Мидер и Дагда, Морригал и Огме, словом, все дети племени богини Данан отвергли вас. Они наложили на вас гейс, табу. Никто не посмеет пролить вашу кровь!

— Но, — начал я, и друид властно махнул жезлом, как бы затыкая мне рот.

— Если вы умрете на земле моих предков, ваши души, неприкаянные, превратятся в злых духов, что будут прокрадываться ночами в наши жилища и пить кровь младенцев, а потому — плывите! Мы освобождаем вас, идите и не причиняйте вреда сынам Изумрудного острова!

— А не могли бы вы выделить судно попрочнее, — высказал я мысль, давно вертевшуюся на кончике языка. — Боюсь, дальше лиги мы не отплывем.

— Это уже проблема богов моря! — отрезал друид. — Главное отплыви подальше, твой спутник умирает, и осталось ему совсем немного.

Он рявкнул что-то неразборчивое, от группы сопровождения, столпившейся ярдах в десяти от нас тут же отделился здоровенный детина весь обтянутый в кожу словно заправский рокер. Поигрывая увесистой дубиной мужчина медленным шагом направился к нам. Ну что ж, лучше самому сесть в лодку, чем очнуться в ней невесть где, решил я, а потому, не говоря худого слова, оттолкнул ее от берега и кое-как забрался внутрь.

Там обнаружилось весло, и я начал медленно грести. Краснокожий молчал, взгляд его был устремлен куда-то вдаль. Поразмыслив, я решил пока его не трогать. По всему выходило, что если лодка не затонет сразу у нас еще будет уйма времени для общения. Если же коракл даст течь… Я оглянулся, комиссия по проводам никуда не делась, терпеливо рассевшись на берегу. Обратно на Изумрудный остров нас точно не пустят, друид дал мне это понять со всей определенностью.

В полумиле от берега лодку подхватило течение, и я убрал весло, полностью положившись на волю волн. Оставалось только надеяться, что в конце концов нас подберет какое-либо судно. С мыслью о том я и заснул, и снилась мне Жанна.

День шел за днем, а в моей жизни ничего не менялось. В коракле обнаружился небольшой бочонок пресной воды и немного еды. Первые пару дней вдали маячило какое-то судно, потом оно исчезло. Похоже, ирландцы хотели увериться, что две никому не нужные души не вернутся тайком обратно. Мой спутник по-прежнему молчал, как воды в рот набрал, и как ни пытался я его разговорить ничего не вышло.

Время от времени краснокожий разражался очередным приступом кашля. Поначалу я поеживался, как и любой, находящийся рядом с туберкулезным больным, но затем как-то привык. Философски рассуждая, всякий раз когда встречаются отдаленные культуры, помимо ценностей материальных и духовных они, хочешь не хочешь, обмениваются и болезнями. Европа одарила Америку туберкулезом, но и с запада нам презентовали сифилис, унесший ничуть не меньше жизней.

На седьмой день пути вода кончилась, солнце же как назло палило все сильнее. На небе не было ни тучки, и мы съежились на дне коракла, пытаясь укрыться от палящих лучей под выданными нам лохмотьями. Я смачивал кусок ткани морской водой и клал на голову, пытаясь ее охладить. Так зной переносился намного легче, но как же мучительно было осознавать, что под рукой находится целое море воды, вот только она непригодна для питья! На девятый день пути я понял, что скоро умру.

— Проклятые жрецы рассчитали все точно, — с хриплым смешком поведал я небу, морю и лодке, ведь больше мне и поговорить было не с кем. — Таки уморили нас с этим туземцем. Причем, что характерно, не на своей земле, и не пролив и капли крови. Чертовы лицемеры, гореть им в аду!

И замер, рядом со мной кто-то тихонько смеялся. Я поднял глаза и оторопел, на суровом неподвижном лице индейца, который до того ничем не выдавал, понимает ли вообще, что происходит, ныне красовалась усмешка. Невеселая, но все же, все же! И пока я оторопело взирал на это чудо, мой спутник заговорил. Акцент у него был странный, но я вполне различал каждое сказанное им слово.

— Жрецы везде одинаковы, — заметил он убежденно. — Что у нас, в Священном городе, что у вас, в земле англов, что на этом забытом богами островке. Манипулируют и интригуют, так было и так будет, и ничего тут не изменишь. Мир стоит на крови, так что удивляться нечему!

— Ты говоришь по-английски! — обличающе произнес я и осекся, так глупо это прозвучало.

— Смешно, — сказал индеец и зашелся в приступе кашля, в несчетный уже раз. — Ко мне был приставлен человек, какой должен был меня убить, прежде чем я попаду в посторонние руки. А эти дикари убили его раньше, чем он сумел перерезать мне горло.

— Повезло тебе, — отозвался я.

Говорить было трудно, высохший язык царапал рот словно напильник, но лучше уж так, чем молча ожидать смерти.

— А эти люди даже не спросили меня ни о чем, представляешь? — краснокожий хихикнул, затем глубоко, всей грудью вздохнул. — Тот человек так и не узнал, что его смерть была напрасной!

— Расскажи о себе, — помолчав, предложил я. — Поведай, кто ты такой и чем так важен. Может быть ты принц неведомой страны, где тебя ожидает престол?

— Я жил далеко отсюда, — отрешенно сказал индеец. — Я воин, и за проявленную доблесть мне прямо на поле битвы пожаловали дворянство. Я убивал врагов императора, из каждого набега я приводил сотни пленных. Жрецы и Владыка были мной довольны. Шло время, и я стал водить в бой армии, склоняя к покорности наших соседей. А затем меня захватили в плен.

В его голосе прорезались нотки возмущения:

— Меня пригласили на переговоры. Мне дали честное слово!

— Это они умеют, — бросил я невесело.

— Меня возили в Лондон, ваш маленький король смотрел на меня, как на какую-то диковину, а его дядей интересовало, могущественен ли мой повелитель.

Краснокожий вскинул голову, с волчьей ухмылкой заявил:

— Что ж, я не скрыл от них ничего. У нас — сильная армия, мы умеем и любим воевать. Приходите, если хотите, сказал я и засмеялся им в лицо.

Он зашелся в очередном приступе кашля, выворачивающего и болезненного, судя по исказившемуся лицу.

— Воевать, — эхом отозвался я. — Повезло вам, братцы, что ордену не до Америки. Вот когда разберутся с Францией и примутся за вас всерьез, то, как ни хорохорьтесь, вам не устоять.

Индеец вытер кровь с подбородка и замолчал, уже окончательно. Как не пытался я его разговорить, он снова замкнулся в себе. Ночь и следующее утро прошли для меня как в тумане. Когда я в очередной раз пришел в себя, мой спутник умирал, тело его содрогалась в агонии, изо рта рвались бессвязные выкрики. Когда он наконец затих, я протянул руку, чтобы опустить покойнику веки.

Неуловимо быстрым движением краснокожий ухватил меня за запястье. Невольно я вскрикнул от боли, хватка у него была поистине железная. Индеец что-то прошептал, еле слышно, и я наклонил ухо к залитому алой кровью лицу.

— Передай Первому оратору, воин — выдохнул он, — что Текумсе исполнил приказ.

Уж не знаю, за кого индеец принимал меня в предсмертном бреду, но не ответить умирающему я не мог.

— Какой приказ? — растерянно переспросил я.

— Разгромить бледнолицых и их союзников, — горячечно прошептал тот. — Мы взяли на копье их города, сожгли посевы. Не воровать им больше душу нашей земли! Всех бледнолицых мы отправили на вершины священных пирамид, ныне вся земля вплоть до самого океана принадлежит ацтекам! Передай, что я… — Текумсе замолчал на полуслове.

Подождав немного, я опустил ему веки. Мой спутник умер, и я остался один. Я снова бредил, мне представлялось что краснокожий не мертв, а только притворяется, и всякий раз, когда я закрываю глаза, он пристально на меня глядит. Мерещилась какая-то чушь о вампирах, в бреду я вспомнил о том воздействии, каким якобы обладает холодное железо на всякую нечисть, и «понял», для чего на индейца одевали личину.

Собравшись с силами я закрыл его лицо железной маской, с трудом защелкнув застежки на затылке покойника. Прошла ночь, и наступило утро, а у меня даже не было сил избавиться от его тела. Да и смысл? Я знал, что и сам скоро умру, оставалось уже недолго. Ближе к полудню у меня начались галлюцинация. Вдали будто бы возникло несколько кораблей. Грохнула пушка, и чайка, что вот уже пару часов сидела на носу лодки, пристально изучая меня черными бусинками глаз, нехотя подпрыгнула в воздух.

Хлопали во воде весла, и люди в шлюпке переговаривались возбужденно, а я даже не мог пошевелиться. Затем кто-то приподнял мою голову, и в рот потекла вода — теплая, затхлая, но божественно вкусная. Я закашлялся, в глазах прояснилось, и только тут я осознал, что меня все-таки нашли. Я сощурился, где-то высоко маячило страшно знакомое лицо, улыбаясь в сто зубов.

— Чертов Стефан, — прошептал я. — Ты все-таки меня нашел.

И после этого позволил себе потерять сознание.

Глава 2 октябрь 1432 года, Англия: брат-розенкрейцер

Звонко запели трубы, лязгнули клинки, покидая ножны, и флаги празднично плясали на ветру. Я опустился на одно колено, склонив голову, и неприятно холодные пальцы одели на меня цепочку с медальоном. Плац замер, тысячи глаз ловили каждое движение. Глядели с завистью, искали беглеца сотни воинов, а повезло мне одному.

— Встаньте, брат, — приказал отец Абеляр, и я повиновался.

Повернувшись к строю, глава контрразведки ордена сухо заметил:

— Повышение ждет каждого, кто честно выполняет свой долг, помните об этом.

Я незаметно покосился свою на грудь, где гордо блестел новенький, сияющий медальон с двумя камнями. Церемония продолжалась, звучали торжественные речи, ревели трубы, пели горны и грохотали барабаны. Закончилось все только через час, обратно в портовые казармы я уже не вернулся. Перешел на службу в замок Барнстапл, получив высокое звание сержанта дворцовой стражи. Жалованье мое сразу увеличилось в три раза, и перспективы были ошеломительны.

Карьера стремительно шла в гору. Начальство мне благоволило, а после того как сэр Арно де Степлдон при случайной встрече в замковом коридоре остановился и на равных беседовал со мной пару минут, начало поглядывать на новоявленного сержанта с некоторой опаской. Я хоть и стоял по стойке «вольно», но ничего такого себе не позволял: обращался к вельможе вежливо, и вовсю чтил субординацию. Под конец давешний задохлик, спасенный из лап людоедов, милостиво похлопал меня по плечу и пообещал следить за моей дальнейшей судьбой.

Нашу встречу видели многие. Кое-кто из новых сослуживцев досадливо скривился, те же что попроще бросились меня поздравлять. А крепыш Николь де Контело потребовал немедленно отправиться в таверну "Лед и пламень", где, как и подобает дворянам, было просто необходимо отметить такую встречу. Остальные, азартно блестя глазами. с восторгом его поддержали.

— Да погодите, — бормотал я этим нахлебникам. — Объясните сначала, с чего вы так возбудились?

— Ты разве не знаешь, что сэра Степлдона вот-вот назначат главным казначеем ордена? — недоуменно спросил кто-то в воцарившейся тишине.

Я ухмыльнулся:

— Откуда мне знать новости? Меня же только перевели, а в казармах все разговоры про баб. Но зато я знаю капитана своей роты, ведь это он выдает мне жалованье!

Я подкинул кошель в воздух, зазвенели монеты, и мои новые товарищи с готовностью заржали.

— Господа, — возгласил я, — Сегодня вечером я жду вас всех в таверне "Лед и пламень"!

Словом, все у меня складывалось нормально. Все, кроме одного: день шел за днем, а я ни на йоту не приблизился к своей цели. Время от времени в коридорах замка я сталкивался с Жаком Кером. Всякий раз при нашей встрече присутствовали посторонние, так что я лишь приветствовал его как старшего по званию, тот же сухо кивал мне через раз. Одна за другой уходили недели, и постепенно я стал замечать некую странность в происходящем.

В Барнстапл продолжали прибывать рудознатцы. Их размещали в предместье, в спешно возведенных домах, но к делу пока не привлекали, продолжая исправно платить им деньги. Подготовка к вторжению шла полным ходом, флот спешно доводился до ума, но где, спрошу я вас, табуны лошадей? А ведь современная армия требует их в огромном количестве! Где опытные конюхи, что будут их объезжать? Почему не закупают волов, которые должны будут тянуть тяжеленные осадные орудия?

Странности множились одна за другой. Я разглядывал необъятные склады всякого барахла в порту и задумчиво чесал затылок, безуспешно пытаясь разобраться в происходящем. Кузницы работали круглыми сутками, выдавая на-гора наконечники стрел и копий, лезвия мечей и боевых топоров, части доспехов, из которых десятки оружейников тут же собирали готовый продукт. Было ясно, что орден, что орден всерьез готовится к войне.

Но отчего ни одна из многочисленных оружейных мастерских не отливала осадных орудий? В подготовленных к отправке арсеналах не было ни одной пушки, пригодной для осады крепостей. А ведь где бы мы не собрались воевать, там повсюду воздвигнуты замки. Вместе с тем в непредусмотрительности организаторов готовящейся войны упрекнуть было трудно. На западе Барнстапла была воздвигнута целая ткацкая фабрика, что день за днем штамповала плащи с восьмиконечными крестами. Для обычных воинов их делали из простого полотна. Вытканные же из тонкой шерсти предназначались для командиров, и даже кресты на них были вытканы золотом.

Я напросился полюбоваться разборной крепостью, какую возводил мастер Гельмут Вайс, и вернулся впечатленный. По пути назад я то и дело поддерживал нижнюю челюсть, чтобы не слишком цепляла землю, но меньше вопросов у меня не стало. Куда бы не отправлялась армия, собираемая орденом Розы и креста, в святую ли землю, во Францию, да хоть и в Иберию, там всюду найдутся надежные крепости, свои или союзников, где, в случае необходимости, можно будет отсидеться. Зачем розенкрейцерам нужна разборная крепость, что это за странный крестовый поход?

Во время ежевечерних пирушек в городе я пробовал незаметно разговорить собеседников, увы, все что узнал — темные слухи о готовящемся в Британии военном перевороте. Где, якобы, орден наконец открыто себя проявит, сместив династию Ланкастеров. Слухи абсолютно вздорные и явно распространяемые для прикрытия основной цели. Но куда, черт побери, все же отплывет флот?

Изредка я встречал в городе Стефана, какой продолжал нести службу в портовых казармах. Ничего нового он рассказать не мог, но сходился со мной во мнении, что цель будущего крестового похода вовсе не Лондон. Быть может, это Венеция? В орденских кругах к ней относились весьма прохладно, в глаза называя торговую республику если и не прямым врагом, то уж никак не союзником.

Отношения ордена и республики были весьма запутаны. Венецианские галеры плавали по всему обитаемому миру, и венецианских купцов во всяком порту от холодных земель викингов и до самого Китая было не протолкнуться. Английским купцам это страшно не нравилось, жадные британцы выдирали себе бороды, подсчитывая упущенную из-за венецианцев прибыль. Глухо поговаривали, что далеко не всегда в исчезновении британских кораблей следует винить шторма и пиратов, вот только за руку венецианцев никак не удавалось схватить. Но опять же, объявлять им крестовый поход?

И все же… громадный флот, просто непредставимые запасы оружия и продовольствия, постоянные тренировки лучников и практически ежедневные проповеди о кровожадных врагах человечества. Орден напряженно готовился к войне, а я все никак не мог понять, против кого он собирается воевать. Вскоре нам объявили, что еще до нового года флот выйдет в море. И чем дольше ломал я голову над загадками этого похода, тем сильнее во мне крепло ощущение, будто я упускаю нечто очевидное и лежащее на поверхности.

Помог, как всегда, случай. Как обычно я сидел в таверне "Лед и пламень", внимательно прислушиваясь к свежим сплетням и новостям. С недавних пор ее владелец намалевал на вывеске лук-порей, и по Барнстаплу тут же поползли глухие слухи. Передавали, будто бы сам чертов Тюдор инкогнито наведывается в город лишь для того, чтобы пропустить кружку-другую эля в лучшей местной таверне.

Клиентура "Льда и Пламени" тут же удвоилась, в ответ владелец некоего дома утешений для одиноких мужских сердец украсил фасад заведения изображением все того же овоща. Как бы намекнул на то, что всенародный любимец не чурается ни одной из житейских радостей. К чести обитателей Барнстапла должен заметить, что мужская половина города без труда разгадала намек, значительно увеличив доходность заведения.

Когда мы выпили в очередной раз, речь вновь зашла о человеке в железной маске, благо после моего триумфального возвращения интерес к загадочному пленнику еще не остыл.

В который уже раз я заверил присутствующих, что тот как был в маске, так в ней и оставался, вдобавок упорно молчал до самой своей смерти. Во время моего спасения лежавший в коракле труп никому толком не удалось разглядеть. Капитан тотчас же приказал унести тело в свою каюту, и больше его уже никто не видел, а потому каких только баек о краснокожем не сочиняли!

На все лады обсуждалась первая неудачная экспедиция, та, что попала в засаду. И вторая, после которой замок Дуна был таки взят на копье и разрушен, а дикари-ирландцы поголовно уничтожены. Никого из пленников спасти так и не удалось, и вглубь острова сунуться не решились. Ограничились уничтожением всех пиратских судов, какие встретили у Изумрудного острова. «Лизард» у гэлов удалось отбить, и ныне он вновь в строю.

Отчего- то я вспомнил мужественное и суровое лицо индейца. Текумсе знал, что умирает, но до последнего момента не дрогнул, не сломался. Как там он говорил: "я смеялся в лицо дядям вашего короля, потому что у нас тысячи отважных воинов", что-то вроде того… А я еще, помнится подумал, что не стоит ему хорохориться. Вот разгромят Францию, а там и до них руки дойдут… Потом и до них руки дойдут… как только розенкрейцеры разделаются с Францией…

В волнении я вскочил из-за стола, не обращая внимания на изумление окружающих. Передо мною словно забрезжил яркий свет, и я чувствовал, что вот-вот пойму, какого же черта происходит на самом деле! Рыдая от смеха собутыльники усадили меня обратно за стол, я машинально ухватил полную кружку и опустошил ее одним глотком.

Что там еще говорил умирающий индеец? Я и сам был еле жив, и оттого воспринимал окружающее как сквозь туман. Ну же, соберись и припомни каждое сказанное им слово! Разгромили бледнолицых… сожгли посевы… всех на пирамиды… Нет, не то! Мысль окончательно ускользнула, с досады я ухнул кулаком по столу и зычно рявкнул:

— Подать еще вина моим друзьям!

Ухватив изрядно отощавший за сегодня кошель я вытащил какую-то монету. На моей ладони лежал серебряный талер.

— Золото кончилось, зато серебра у нас навалом, — рявкнул я, кидая ее трактирщику.

Тот ловко выхватил монету из воздуха, и к нашему столу тут же устремилась пара улыбающихся девушек с полными подносами. Вся честная компания одобрительно заревела, я рухнул на табурет и застыл. Что-то было не так. Что-то такое я сейчас сказал, что задело во мне некую струну. Про золото… золото кончилось. Золото кончилось… Золото кончилось!

Что там говорил индеец? Бледнолицые прекратили красть душу нашей земли. И что же это за душа такая? Что такое добывали бледнолицые колонисты, ради чего сначала тамплиеры, а затем и розенкрейцеры слали и слали корабли через Атлантику?

Да золото, боже ж ты мой! Выходит, краснокожие закрыли шахты, и орден Золотых Розенкрейцеров остался без золота. И вся Англия осталась без золота. И нечем теперь подпитывать войну с Францией. Какие-то запасы у них, разумеется, сохранились, но надолго ли их хватит воюющему государству и ордену с непомерными амбициями?

Так, стоп, еще раз по порядку. Выходит, что у розенкрейцеров больше не осталось союзников в Америке, тех самых потомков белых завоевателей континента. И закрыты шахты, откуда те черпали свое богатство… а это значит… это значит… И тут я все понял, одним махом все странности и несуразности встали на свои места! Удивительно, что я не увидел разгадки раньше, ведь все факты были прямо перед глазами!

Англичане отступают во Франции и тянут с отправкой войск на подмогу. Вся Британия бурлит: ни с того ни с сего герцог Глочестер созвал парламент и налоги повысили сразу вдвое, чего не было вот уже добрую сотню лет. В Барнстапле строят гигантский флот вторжения и поговаривают о крестовом походе, наемникам обещают уйму денег и дворянские титулы. Да с чего я взял, что собранное войско отправится в Европу? В Америку они поплывут, отвоевывать золотоносные шахты! Что им та Франция — сто лет с ней воюют, никуда она не денется. А вот прекращение поставок золота — это удар в самое сердце ордена Розы и креста, подрыв основы его мощи!

Молодое, быстро расширяющееся государство ацтеков докатилось до поселений европейцев в Америке и захлестнуло, смело прочь незваных пришельцев. Вот куда отправятся пять тысяч отборных воинов, на повторное завоевание американского континента! Обратно им, конечно же, вернуться не суждено. Там и останутся как гарантия того, что впредь интересам ордена ничто уже не будет угрожать. Да и лишнего о новом континенте никто болтать не будет.

Есть ли шанс у ацтеков справиться с захватчиками? Вряд ли. Куда им с их обсидианом, как бы тот ни был остер, против английских лучников и генуэзских арбалетчиков, пушек и стальных доспехов, тяжелой конницы и двуручных мечей! Кортес с пятью сотнями воинов поставил империю ацтеков на колени, розенкрейцеры с пятью тысячами воинов раскатают ее по бревнышку. Вы говорите, что прожженный хитрец Кортес ловко воспользовался расколом между индейцами, и только с помощью покоренных ацтеками местных племен смог одержать победу?

Да Кортес младенец по сравнению с розенкрейцерами! По сравнению с англичанами весь остальной мир — сущие ребенки! Вспомните, как маленький островок смог подмять половину земного шара, и над Британской империей никогда не заходило солнце, да поучитесь, как надо вести себя с туземцами. Уж если огромную Индию сумели поставить на колени, то ацтекам точно ничего не светит. Изведут их британцы под корень, сгноят в шахтах и на плантациях, и никого не останется. Не помогут краснокожим ни огромные армии, ни кровавые жертвоприношения. Исчезнут бесследно, будто и не было их никогда.

Я тяжело вздохнул, наконец-то разрешилась мучащая меня загадка. Какое-то время Франции ничего не угрожало, но долго ли продлится безопасный период? Года не пройдет, как полные золота корабли поплывут обратно. Следовало доложить об открытии Жаку Керу, а затем заняться главным, тем, ради чего я проник в орден Розы и креста. Черт, и как мне раздобыть те доказательства, если к покоям магистров ордена мне и на полет стрелы не подобраться? Я размышлял об этом пока не добрался до казармы. Да и после полночи ворочался, все пытаясь придумать хоть что-то, а едва задремал — за мной пришли.

Неделю назад у меня произошла крайне неприятная встреча с человеком, какого я полагал давно погибшим. В замок Барнстапл прибыла дружеская делегация из Франции. Дворяне, купцы и священники шествовали вдоль шеренг выстроенной дворцовой стражи. Здесь иуды были среди своих, тут могли открыто признаться в своем членстве в ордене Розы и креста. Я внимательно разглядывал их лица, стараясь проделывать это как можно более незаметно. Никогда ведь не знаешь, с кем в дальнейшем тебя столкнет судьба.

Один из гостей споткнулся и на мгновение замер, неверяще уставясь на меня. Я поймал его взгляд и вздрогнул: этого просто не могло быть! Спохватившись, тут же сделал лицо каменным, глядя прямо перед собой. Сердце колотилось, выламывая ребра. Мышцы напряглись, требуя взорваться движением, бежать, крушить и убивать. Собрав волю в кулак я стоял неподвижно, по спине бежали холодные струйки пота.

Замерший гость помотал головой, очевидно решив, что обознался, и тем же спокойным неторопливым шагом продолжил путь. Я перевел дух и уставился ему в спину. Тот шел не оглядываясь, по-видимому выбросив меня из головы. Ну еще бы, решил я наконец, столько времени прошло. Но как же он выжил? Помнится, я вспорол этому негодяю брюхо, бросив его подыхать. Тем не менее вон он идет как ни в чем не бывало — епископ Кошон, главный судья на позорном процессе Жанны д'Арк! Я скрипнул зубами, осознав, что моя месть не удалась.

— Припомни как следует, мой неловкий мститель, — ехидно сказал внутренний голос, — ты же его по брюху полоснул, не так ли? А ты учел, что у него там одного сала не меньше фута? Чтобы добраться до его вонючих кишок тебе надо было воспользоваться двуручным мечом, а не кинжалом!

— И как же до него теперь добраться?

— А никак! — отрезал голос. — И думать забудь, у тебя иное задание. А в следующий раз, уж будь любезен, просто перехватывай им горло, без всяких сомнительных новшеств!

Я вздохнул, надеясь только на то, что в толпе приглашенных не окажется моего бывшего наставника. Церемония закончилась, я вернулся в казарму внутренне готовый ко всему, но — обошлось. Несколько дней я был по горло занят, караулы удвоили, и у меня не было ни единой свободной минуты. Потом все убыли, и мы вернулись к прежнему распорядку. Обошлось, решил я, и успокоился. Как оказалось, рано.

Самое подходящее время для ареста — на рассвете. Тебя встряхивают за плечо и, не дав толком придти в себя, подхватывают под локти железными пальцами. Та еще головой ошеломленно вертишь, пытаясь понять не ночной ли это кошмар, а тебе уже тычут пылающим факелом в лицо, призывая во всем признаться.

И, что характерно, не уточняют детали. Мол, раз совесть нечиста, выкладывай все грешки, а мы сами решим, интересует ли нас растрата денег, выделенных на закупку сена для дворцовой конюшни, или служба твоя, мерзкий ты червяк, на парагвайскую разведку!

Вот только со мной этот номер не проходит. Не та у меня школа, чтобы внезапным пробуждением среди ночи можно было сбить с толку, мы такое уже не раз проходили. Несмотря не серьезность происходящего я улыбаюсь про себя: все это было, было, было. И в монастырских подземельях сиживать доводилось, и сутками обходиться без сна я обучен. Волнует меня другое: выдержу ли я пытки? Вот в чем вопрос…

Почти сразу же разъясняется причина моего ареста. Из-за спины допрашивающего меня хмурого малого с грубыми, почти звериными чертами лица появляется коренастая фигура, с головой укутанная в плащ. Пухлая рука, унизанная перстнями, откидывает капюшон, и я стискиваю зубы. Вновь прибывший расплывается в широкой ухмылке, и его поросячье лицо превращается в самое настоящее свиное рыло.

— Это он, тот самый мерзавец, что пытался меня убить! — торжествующе ревет епископ Кошон. — Я так и знал, что не ошибся!

— Вы обознались, святой отец, — с недоумением заявляю я. — Мы не знакомы.

— Попался негодяй! — ликует палач Жанны, — от меня не скроешься! Небось думал, что отправил меня к праотцам? Не тут-то было! Рука самого Господа подтолкнула тебя под локоть!

— Скорее уж дьявола — мысленно поправляю я.

Процесс опознания завершен, хмурый кузнец заковывает "убийцу и террориста" в железо, и меня волокут в темницу. Выделенная мне камера представляет из себя настоящую каменную нору: здесь нет ни окна, ни отдушины, из небольшой дырки в дальнем углу гадостно воняет. Оставив у входа плошку с водой и засохшую краюху хлеба надзиратель выходит в коридор. Лязгает засов, отгораживая меня от окружающего мира, и я вытягиваюсь на скрипучем узком топчане из неструганных досок.

Какое- то время я разглядываю входную дверь, та сделана из металлических прутьев, каждый чуть ли не в два дюйма толщиной. Практичное решение, за такой не подстережешь неосторожного тюремщика. И угораздило же меня попасться епископу на глаза! Сплюнув, я принимаюсь думать о том, как выбраться живым из этой передряги. Не проходит и часа, как в коридоре раздаются тяжелые шаги. Я вскидываю голову, надзиратель глядит на меня с жадным любопытством.

— Не спишь? К тебе тут гости.

Я сажусь на топчане, тот протестующе скрипит. Все мое тело затекло, и я потягиваюсь. Из-за спины тюремщика в камеру плавно, словно змея, проскальзывает человек. Он на полголовы меня, с неширокими плечами, и незапоминающимся лицом. Взгляд у него цепкий, глаза жесткие, тонкие губы плотно сжаты. Я привстаю было, он тут же мягко кладет руку на мое плечо. Рука у него тяжелая, да и хватка словно у стального капкана.

— Сидите, — сухо говорит он. — Не надо вставать.

— Как угодно, — отвечаю я в тон, — могу и посидеть.

Удерживая меня в поле зрения мужчина повелительно кивает надзирателю, тот поспешно удаляется.

— Сейчас сюда пожалует мой господин, — продолжает гость. — Советую вам не делать резких движений, и не вскакивать с места без особого разрешения.

— Он этого не любит? — спрашиваю я с вызовом.

— Господину все равно. Я этого не люблю, — парирует гость, вернее сказать, телохранитель.

Я пожимаю плечами. Любопытно, неужели епископ решил явиться и уже наедине посмаковать победу? Да бога ради, уж я найду что высказать этому мерзавцу. Снова скрипит дверь, в камеру входит граф де Берлар. Брови мои ползут вверх, поистине, сегодня день встреч. Передо мною стоит один из магистров ордена и покровитель Жака Кера. А еще это тот самый человек, кого я выпустил из камка Ламбье. Давным-давно я узнал в графе раненого беглеца, но напоминать о нашем знакомстве не пытался, до сегодняшнего дня и магистр не проявлял ко мне видимого интереса.

— Милорд, — наклоняю я голову.

— Шпион, — кивает тот, в уголках губ прячется легкая улыбка, и я покаянно киваю.

— Значит вот он каков, загадочный мститель за погибшую Дочь Орлеана, — улыбается мужчина.

Вполне искренне улыбается, понимаю я, внимательно заглянув ему в глаза. Графа и в самом деле забавляет происходящее.

— Епископ Кошон с таким пылом поведал историю о перенесенных им нечеловеческих пытках, что я просто не мог не явиться. Лишения бедолаги не тронули бы только самое черствое в мире сердце! — улыбка на лице графа становится еще шире, невольно я ежусь.

— Раскаиваешься ли ты? — любопытствует магистр.

Решив пойти ва-банк, я покаянно склоняю голову:

— Кто бы не раскаялся, ваша светлость, когда само провидение предало меня в руки правосудия? Бог — он правду видит! Стоит отступить от пути праведного, и тут же следует оплеуха. Не греши, мол, одумайся, пока не поздно!

Я поднимаю голову и, глядя прямо в глаза графу де Берлару, жестко заканчиваю:

— Я от всего сердца раскаиваюсь в том, что плохо сделал свою работу. Я не дорезал ту жирную трусливую свинью, а бросил подыхать, не проверив, действительно ли он умрет. А больше мне каяться не в чем, господин граф, хотите верьте, хотите нет.

Магистр без видимых усилий выдерживает мой горящий взгляд, задумчиво кивая в такт произносимым мной словам.

— Ну-ну потише, любезный друг, — роняет он наконец, и я, спохватившись, опускаю взгляд.

Даже тупая как полено горилла не любит вызывающего поведения, а передо мною один из иерархов ордена Золотых Розенкрейцеров!

— Поверьте, Робер, я на вашей стороне, — продолжает граф. — И один раз уже доказал это! Поверьте на слово, но именно благодаря моему вмешательству брат Абеляр оставил вас в живых. Мой брат по ордену хотел подвергнуть вас пыткам, и наградить уже посмертно… А вы до сих пор живы.

— Благодарю вас, ваша светлость, — искренне заявляю я.

Вот и разрешилась еще одна загадка. Признаюсь, некоторое время я и в самом деле сомневался, выпустит ли меня глава контрразведки ордена из своих цепкий объятий. Больно уж въедливо брат Абеляр выпытывал все детали ирландской экспедиции. По сто раз переспрашивал одно и тоже, меняя формулировки вопросов. До сих пор как вспомню — мороз по коже.

— Ведь что такое по большому счету один продажный французский епископ? — говорит тем временем граф. — При необходимости купим еще дюжину, и все будут служить нам с не меньшим усердием. С другой стороны, не заботься я о людях, которым обязан жизнью, что подумают обо мне мои сторонники? Пойдут ли за мной в следующий раз, когда мне понадобится вся их преданность?

Магистр глядит на меня с легкой улыбкой, я медленно киваю.

— Сегодня, заинтересовавшись личностью убийцы, я попросил напомнить мне ту историю с покушением. И сейчас хотел бы выяснить некоторые детали.

Улыбка сползает с его лица, граф де Берлар размеренно спрашивает:

— Зачем ты здесь?

Я пожимаю плечами, лихорадочно пытаясь сообразить, что же мне отвечать. Рассказал ли епископ Кошон о деталях нашей встречи? О вопросах, какие я задавал и, ответах, что он мне дал? Кошон подл и продажен, но отнюдь не глуп, и должен понимать, что правда повредила бы ему никак не меньше, чем мне. Вряд ли его погладят по головке за то, что он распустил язык.

— Ответ прост, — начинаю я. — Я был личным телохранителем Дочери Орлеана. После того, как ее захватили в плен, король Франции бросил меня в темницу, лишив рыцарского звания, замка и дворянства. Когда мне удалось бежать, я оказался вне закона, а потому встречу с епископом я воспринял как подарок судьбы. В конце концов Кошон был одним из виновников моего бедственного положения, и коль я не мог дотянуться до остальных…

Я гляжу на графа, тот поощрительно кивает. Мол, пока что ты поешь гладко. Продолжай в том же духе, не останавливайся.

— Места во Франции мне больше не было, и я решил перебраться сюда, в Англию. Решил, что пока не стар и полон сил, то сумею заслужить здесь и титул, и деньги. В Плимуте вербовали наемников, вот так я оказался в Барнстапле…

— А по пути спас сэра Арно де Степлдона и мастера Гельмута Вайса, — хмыкает граф. — Затем на пару с еще одним головорезом помог захватить замок Ламбье, — я открываю было рот, номагистр останавливает мой протест решительным движением руки, — и оказался единственным, кто вернулся из похода в Ирландию. И не просто вернулся, а выполнил задание!

Я осторожно киваю. Неужели все это я натворил?

— Я слышал все эти истории о вас, — кивает гость. — А в одной из них и сам участвовал. Вы ухитряетесь выходить живым из самых сложных передряг. А это поверьте, дорогого стоит. К примеру, в доме епископа вы работали в одиночку, не так ли? Кажется, там была уйма охраны.

— Была, ваша светлость, — соглашаюсь я.

Граф легонько хлопает кончиками пальцев правой руки по ладони левой, изображая аплодисменты.

— Я восхищен! В вас чувствуется школа. А где, вы говорите, вас обучали?

Вопрос задан таким небрежным тоном, что я тут же признаюсь:

— Аббатство Сен-Винсент, ваша светлость.

— Ну да, так оно и есть, — довольно кивает граф, — так мне и доложили.

Доложили? Я внутренне подбираюсь.

— Кто доложил? — спрашиваю я.

— Неважно, — роняет магистр. — Гораздо больше вас должна интересовать ваша будущая судьба.

Он наклоняет ко мне голову и доверительно спрашивает:

— Жить… хочется?

— Да.

— Ну вот и славно. Такой способный человек, с академическим, можно сказать образованием, и прозябает на мелкой должности наемного вояки. Нет-нет! Вы, дорогой мой, возглавите отдельную роту, я доверю вам сотню воинов. Ну что, по рукам?

— Вы можете полностью на меня положиться, — заверяю я. — Мои люди не подведут. Мы сотрем французов в порошок!

— Ну-ну, дорогой мой, — морщится тот, — не притворяйтесь глупее, чем кажетесь. Какие к черту французы? Мы примем под руку Британское королевство. Сейчас исключительно удобный момент: на троне восседает малолетний щенок, дяди короля по горло заняты во Франции, а кардинал Бофорт вот-вот отдаст богу душу. Правда сам он об этом еще не подозревает. Словом, нам все благоприятствует.

— Я немедленно готов приступить к исполнению своих обязанностей! — заявляю я, деликатно звякнув цепями.

— Прекрасно, — улыбается граф.

Уже от двери он поворачивается ко мне.

— А впрочем, раз уж мы так славно разговорились, предлагаю маленькую прогулку. Сейчас рассвет, день обещает быть славным.

Впереди идет магистр, следом бреду я, позвякивая навешанным железом, замыкает шествие телохранитель. Мы преодолеваем несколько безлюдных коридоров, пяток охраняемых дверей и винтовую лестницу в десяток ступеней. Под конец мы оказываемся на небольшом балконе.

— Полюбуйтесь, — предлагает рыцарь, я кидаю быстрый взгляд вниз.

Передо мною небольшой сад, заключенный в кольцо каменных стен. Шелестят листвой деревья, еле слышно журчит фонтан, щебечут птицы. Поднявшийся ветер бросает в лицо тяжелый, неприятный запах, невольно я отшатываюсь назад. Ошибки быть не может, так пахнут большие хищники. Теперь я замечаю и содранную кору на деревьях, и обглоданные груды костей.

— Это зоопарк? — ровным голосом спрашиваю я.

— Нет — холодно улыбается граф. — Сюда помещают тех, кто разочаровал лично меня.

— Понятно, — киваю я.

— К чему занимать время палача да и прочих почтенных братьев? — размеренно продолжает магистр. — К тому же после того можно пару дней не кормить зверя.

Именно этот момент обитающий внизу лев выбирает для того, чтобы показать себя публике. Зрелище потрясающее: желтые глаза горят прожекторами, клыки в жаркой пасти как лезвия копий, а когти у него как кинжалы. Словом, мощная зверюка, и на диво крупный экземпляр. Где-то я читал, будто юноши африканского племени масаев считались мужчинами, когда убивали льва в одиночку. Свои же возможности в деле умерщвления крупных хищных кошек я оцениваю очень низко, а потому твердо говорю:

— Я вас не разочарую.

— Похоже, мы прекрасно друг друга поняли, — заключает магистр. — А об услышанном молчите. Слышали ирландскую поговорку о провинившемся языке?

Он смотрит жестко, без малейшего намека на веселье, и я в несчетный за сегодняшнюю ночь раз склоняю голову. Непривычная к постоянным кивкам шея протестующе ноет, грозя вот-вот переломиться, и я покрепче стискиваю зубы. Главное сейчас — не выдать себя ни взглядом, ни интонацией. Ничего, говорю я себе, придет время, и я припомню графу каждое сказанное им слово.

— За дальнейшими указаниями явитесь к виконту де Пассе, — говорит граф. — И помните: отныне ваша судьба в ваших руках. Служите честно, проявляйте старание, и тогда не только останетесь жить, но и, чем черт не шутит, получите все, о чем мечтали.

Вызванный телохранителем стражник отвел меня обратно в тюрьму, зевающий в голос кузнец не торопясь снял все навешанное железо. Затем меня передали прибывшему сержанту, здоровяку, каких мало. Сержант назвался Саймоном Брекеном, я оглядел неподвижное, словно вырубленное из камня лицо с неожиданно умными глазами, и отчего-то решил, что сержант не так прост, каким хочет казаться.

Завербованных воинов оказалось так много, что в казармы они уже не помещались. Вновь прибывающих размещали на специально выделенном поле, сплошь уставленном палатками. Как командиру роты мне полагалась персональная палатка, к которой и привел меня сержант Брекен. Внутри я обнаружил слугу, угрюмого и неразговорчивого малого по имени Адам. Тот помог мне переодеться, и сразу же после завтрака я предстал под светлые очи виконта де Пассе. Не рассусоливая, виконт сразу же перешел к делу:

— Сэр де Майеле, по зрелому размышлению мы решили пока что, — он интонацией выделил последние слова, — признать ваш дворянский титул. То, что самозванец Карл де Валуа лишил вас дворянства, сугубо его французское дело, нас оно не касается. Надеюсь, вы оцените нашу доброжелательность.

Я кивнул, не отрывая глаз от его лица.

— Чтобы у вас не сложилось ненужных иллюзий добавлю, что мы многое о вас знаем.

Про себя я хмыкнул:

— Хвастун!

Но виконту и впрямь удалось меня удивить.

— Как Робера де Майеле вас разыскивают за убийство графа Берга, — он сделал многозначительную паузу, глядя на меня с легкой усмешкой. — Вдобавок наши специалисты по французскому королевству упоминали имя некоего Робера де Армуаза, давнего ненавистника Англии. Разумеется, вас с тем господином ничего не связывает… во всяком случае, пока.

— И на том спасибо, — буркнул я, виконт де Пассе пропустил мои слова мимо ушей.

— Решение графа де Берлара непреложно: вы останетесь живы. К тому же, учитывая ваш достойный жизненный опыт, вам поручается набор роты…, - он помялся, подбирая слово, — затем продолжил:

— В условиях войны, которую мы начнем, очень часто нам будут требоваться добровольцы, вызвавшиеся на опасное дело. Этакие сорвиголовы. Собственно, для того ваша рота и предназначена.

— Командир штрафной роты, — криво усмехнулся я.

Виконт де Пассе вновь сделал вид, что не расслышал моих слов.

— Во славу Господа нашего вам предстоит использовать свои навыки и умения в полной степени. Даю слово, едва лишь мы прибудем на место, как вы сами убедитесь, что сражаетесь на правой стороне.

Глядя мне прямо в глаза он спросил:

— Если у вас нет возражений по существу, приступайте к приему роты.

Я цинично улыбнулся:

— Надеюсь, оплата будет достойной?

— Вы не будете разочарованы, — заметил виконт. — Но у нас мало времени, а потому — к делу!

Опустилась ночь, и лагерь заснул. Где-то на другом конце поля уныло брехали собаки, над головой протяжно ухала ночная птаха, и никак не могла угомониться. Мерно прохаживались часовые, у входа в палатку похрапывал Адам. Я же ворочался с боку на бок, пытаясь осмыслить происшедшее. Ну и денек, из осужденного на смерть прихотью магистра ордена я произведен в командиры штрафной роты! Может это и не то место, какое я желал бы занять, но и выбирать мне особенно было не из чего. Так что же, жизнь налаживается?

Другой я, намного хуже и гораздо менее доверчивей, тот, что таится внутри и проявляется лишь в подобные минуты сомнений и раздумий, резонно заметил:

— Нет, брат, от твоего помилования так и тянет протухшим душком. Симпатия у магистра к тебе возникла… где же он раньше был со своими благодеяниями? Это же вельможа, он искренне считает, что все нижестоящие ему по гроб жизни обязаны. Мало ли кто его спас, быть может я специально это проделал, чтобы втереться в доверие! Прием-то весьма нехитрый, и матерому волку вроде графа де Берлара вряд ли неизвестный. В жизни ни поверю, что у подобного человека шелохнулось бы в душе нечто сентиментальное.

Я поджал губы. Благородно прощать опасного противника слишком уж по-рыцарски, в жизни такая глупость встречается намного реже, чем в песнях трубадуров. Не проще ли предположить, что помиловав меня магистр де Берлар одним выстрелом убивает двух зайцев: заполучает специалиста по тайным войнам, какой возглавит штрафную роту, вдобавок за мною будут следить, чтобы выявить контакты и вскрыть всю шпионскую сеть, если та имеется!

Я подскочил на лежанке, громко упомянув архангелов Варахиила, Салафиила и Иеремиила, не путать последнего с Иегудиилом, во всем богатстве и многообразии их взаимоотношений, какое только смог вообразить (сказывается общение с грязными матерщинниками-британцами, ох сказывается). Слуга немедленно всунул голову в палатку, сонно тараща закрывающиеся глаза, я отмахнулся, и тот исчез.

Ну конечно же! Магистр и на секунду не поверил, будто бы я попал в Барнстапл случайно! А потому как бы невзначай дал понять заславшему меня противнику, кем бы тот ни был, что собранное войско готовится выступать не во Францию, и не в коем случае не во Францию! а вовсе для захвата британского престола. Хотя и это страшная тайна, и за ее разглашение меня тут же бросят льву на растерзание.

Узнай магистр, что мне известно, куда на деле отправится флот, не сносить бы Роберу головы. А пока что мне ничего не угрожало, вот только времени у меня осталось все меньше и меньше. Совсем скоро корабли ордена выйдут в море, и я должен был успеть исчезнуть из Барнстапла до того, если только не планировал отправиться в плавание через всю Атлантику. Незаметно для себя я заснул, а когда открыл глаза, меня теребил за плечо унылый человек с верблюжьим лицом.

— Проснитесь, да проснитесь же ваша милость, — назойливо бубнил он.

Несколько секунд я таращился на него с недоумением, затем вспомнил имя.

— Адам, — голос со сна был хриплым и шершавым как наждак, — дай напиться. Ну а потом присядь и расскажи, что здесь да как, не гнушаясь сплетнями и слухами.

Глухо зарокотали барабаны, звонко пропел горн. Трубач, смешно надувая щеки, прилежно вел мелодию, внимательно следя за происходящим. По утрам в пятницу проходило заседание суда, где рассматривались все серьезные проступки, совершенные воинами ордена за неделю. Вынесенный приговор обжалованию не подлежал, и приводился в исполнение немедленно. Среди нанятых воинов обнаружилось немало всякой швали, и поддерживать среди них дисциплину можно было лишь драконовскими методами.

Сегодня вешали сразу пятерых наемников, первого — за попытку бегства. Коренастый бородач был опытным охотником, если начистоту — браконьером, и не раз уходил от королевских егерей. Если кто-то и мог отсюда сбежать, то только он. Что ж, верно не судьба. Двоих казнили за пьяную поножовщину, четвертого поймали на воровстве у своих же товарищей. Последний ограбил и убил маркитантку, его обнаружили рядом с трупом, когда он снимал с убитой дешевенькие серьги. Сейчас убийца мелко дрожал, вытаращенные от ужаса глаза неотрывно следили за грузным здоровяком, одетым в красное с ног до головы.

Звуки горна растаяли в воздухе в тот момент, когда палач выбил чурбан из-под последнего осужденного. Тот бешено задергал ногами, испуганное лицо вмиг налилось кровью, тело задрожало в тщетной попытке освободиться. Когда все пятеро безвольно повисли на веревках, барабанщики подняли палочки, и до меня донеслось довольное карканье рассевшиеся на окрестных деревьях ворон. Войско, построенное в каре подавленно молчало.

Палач обошел повешенных, тыча в каждое тело раскаленным прутом, один слабо дернулся. Здоровяк, громко хмыкнув, обхватил его за пояс и поджал ноги. Что-то громко хрустнуло, и палач тут же отпустил тело. Вновь проверил его прутом, почесав затылок, медленно, с достоинством кивнул. Двое подручных в кожаных фартуках и кожаных же штанах аккуратно сняли с костра котел с кипящей смолой.

Деловито, с большой сноровкой принялись обмазывать черной жижей трупы. Так мертвые и после смерти послужат живым, уберегут от пагубных ошибок. Как-то не тянет совершать необдуманные поступки, если перед глазами постоянно маячат бывшие твои товарищи. Командовавший казнью командир пятого полка капитан де Пикиньи обвел суровым взглядом собранных воинов, отрывисто рявкнул:

— Пусть это послужит вам уроком, неблагодарные свиньи! Запомните хорошенько, что бежать отсюда некуда, а нарушать установленные порядки и правила я вам не позволю! Подумайте хорошенько над тем, что там, впереди, вас ждет прекрасная страна, где у каждого будут рабы, золото и много женщин!

Под бешенным взглядом светлых как лед глаз задрожали самые отчаянные. Убедившись, что воины как следует прониклись, и в ближайшие пару-тройку дней серьезных нарушений дисциплины не предвидится, капитан скомандовал:

— Лейтенанты, развести роты!

Стоящий неподалеку Стефан, совсем недавно назначенный командиром второй роты того же полка, поймал мой пристальный взгляд и кивнул, я ухмыльнулся в ответ и бросил сержанту:

— Брекен, уводи людей. Я тут еще задержусь.

Стоящий рядом со мной великан рыкнул что-то неразборчивое, и третья рота пятого полка крестоносной армии Золотых Розенкрейцеров недружно потопала к своим палаткам. Следом потянулись остальные, я же остался на месте, пристально разглядывая близкую гавань, где шли последние приготовления к предстоящему отплытию.

Судя по всему, до выхода в море осталось не больше месяца. Какие-то тридцать дней, и я поплыву через Атлантический океан завоевывать Америку для потомков тамплиеров! Висящий на шее медальон словно налился тяжестью, я потянул за цепочку и вытащил его наружу. Рубин с опалом заиграли на солнце, я незаметно скривился. Кто бы мог подумать, что я позволю одеть на себя эту мерзость!

В тот же самый момент за спиной рявкнуло, и я подпрыгнул как шилом ужаленный. Дикий рев оборвался, не в лад задули трубы, хрипло и пронзительно, оглушительно зарокотали барабаны. Нестройно печатая шаг мимо меня проходил войсковой оркестр.

— Плохо! — рявкнул чей-то бас, и музыканты прекратили какофонию.

— Если вы думаете, что господин граф удивится, вы не ошиблись. Только он так удивится, что вы потом от страха обгадитесь! Вот ты, болван, — толстый палец дирижера указал на одного из трубачей.

Тот позеленел и попытался спрятаться за товарищей. Остальные сомкнули инструменты, словно римляне свою знаменитую черепаху, и отбросили трусишку обратно.

— Ты играешь как полный осел! Ну вот как ты воздух в грудь набираешь?…

Я смотрел с интересом, тревоги дирижера были мне понятны. Всего через две недели должен был состояться сбор всех влиятельных лиц ордена Розы и креста. Планировались парады, званые ужины и прочие мероприятия с музыкальным обрамлением, так что музыкантам следовало постараться, иначе не сносить им головы.

На повестке дня стоял насущный вопрос — выборы Великого магистра. Со дня смерти графа Крайхема, предыдущего владыки ордена прошел уже месяц, и все это время розенкрейцерами управлял совет магистров. Похоже, что магистры наконец сошлись на одной из кандидатур. То, что выход флота состоится вслед за выборами, выглядело очень символичным. Новому Великому магистру предстояло дать отмашку самому блестящему завоевательному походу в истории человечества, и сотня кораблей должна будет доставить пять тысяч воинов для завоевания нового континента.

За пару недель, прошедших с момента моего назначения, я успел многое. Набрал людей, выбрав самых отчаянных. Мне подходили все, жившие не в ладах с законом: убийцы, браконьеры, пираты и контрабандисты. Благо, набранных в войско наемников не хватало, и его высочество лорд-протектор Англии повелел очистить тюрьмы. Рассудил мудро: даже если преступники и не погибнут в боях, то обратно в Англию все равно уже не вернутся. Как ни крути, выгода налицо.

Если же вас интересует, зачем я набирал этих мерзавцев, ответ будет прост: ну не собирался я никуда плыть. Сами посудите, что мне делать в той Америке! Пока же я внимательно присматривался к роте, стараясь распознать шпионов, которых тут просто не могло не быть, и неформальных лидеров, с какими мне непременно предстояло объясниться, и чем быстрее, тем лучше.

Намеревался я при первом же удобном случае, то есть на следующую ночь после отплытия, захватить корабль, на котором мы отбудем, и высадиться на берег. Судно можно будет объявить затонувшим, а себя — чудесно спасшимся. Были у меня на тот счет задумки, но о них — позже. Пока не найду документов, какие требуются моему нанимателю, я приложу все силы, чтобы остаться в Барнстапле!

Следует учесть, что чем дальше мы отплывем, тем труднее будет вернуться, а скорее всего — просто невозможно. Не думаю, что у каждого из капитанов будет собственная карта. На месте магистров ордена я доверил бы тайну пути только самым надежным из шкиперов, остальным приказал бы идти следом. А раз уж я додумался до такой простой вещи, значит и владыки ордена давным-давно приняли все необходимые меры к сохранению тайны. Окажется рота Стефана на одном борту с моей, все будет намного проще. Нет — каждый пробивается в одиночку.

Выждав положенное время, пока рота не отправилась на занятия, я вернулся к палаткам. Надо было проверить кое-что, о чем унылый, но незаменимый Адам сообщил мне вчера вечером. Как только я увидел маячившую перед входом в одну из палаток мощную фигуру, я хищно улыбнулся: не обманул Адам, чудо, а не слуга! Увидев меня сержант вздрогнул и нерешительно двинулся навстречу.

— Где Спаркс? — спросил я у Брекена.

— Кто? — с деланно наивным видом переспросил сержант.

— Плохо слышишь? — с усмешкой поинтересовался я. — Могу вылечить.

— Он… э-э… болен!

— И чем же?

— Простыл, сэр!

— Что ж, пойдем проведаем.

Я быстрым шагом направился к нужной палатке, Брекен догнал меня у самого входа.

— Не сердитесь, сэр, — смущенно пробасил он, — мы просто хотели подзаработать. Ну посудите сами, зачем умнику эти стрельбы?

Я молча отодвинул сержанта в сторону и нырнул в палатку. Внутри было светло, ярко пылали сразу две дюжины свечей. Эти канальи где-то раздобыли длинный дубовый стол, и сейчас весь он был усыпан какими-то деталями, железяками и всяческими загогулинами. А как иначе прикажете называть подозрительного вида металлические хреновины?

— Ну и что это? — скептически спросил я.

— Часы, сэр! — оторвавшись от ковыряния в недрах некого сложного устройства объяснил Спаркс. — Я, видите ли, когда-то был часовщиком. Говорят, неплохим.

Невысокий, узкоплечий, с вечно виноватой улыбкой, он происходил из славного города Йорка. И какая бы вещь не выходило из строя, он все возвращал к жизни. Мастер — золотые руки. На что у меня в роте подобрались отпетые личности, но к нему неизменно относились с подчеркнутым уважением.

— А как ты в солдаты-то как попал? — полюбопытствовал я. — С такой дефицитной специальностью.

— Из-за женщины, — пожал тот плечами и смущенно улыбнулся, — вечно мы из-за них делаем всякие глупости.

Я кивнул, поинтересовался:

— Что мастерим?

Помедлив, Спаркс вздохнул и признался:

— Нюрнбергское яйцо, сэр.

— Так-так, — протянул я удивленно.

В позапрошлом году в Нюрнберге некий мастер наладил производство чудо-часов. Были они настолько малы, что их можно было носить с собой, не опасаясь, что рухнешь на землю под неподъемным весом. Вот придворные модники так и поступали, цепляя их спереди на пояс за золотую цепочку. При ходьбе сей агрегат весьма забавно раскачивался, ну и как еще могли его прозвать?

— Дай-ка сообразить, — сказал я медленно, — стало быть ты тут собираешь часы. А состоишь ли ты в цехе часовщиков?

Спаркс вздрогнул, рот его приоткрылся, глаза расширились. Высившийся за моей спиной Брекен тяжело вздохнул, переступив с ноги на ногу. Смысл моего вопроса был обоим хорошо понятен, да иначе они и не таились бы. Спаркс, угодивший в мою роту прямиком из тюрьмы, наверняка был изгнан из цеха с пожизненным запретом на занятия часовым ремеслом по всей территории британского королевства. Прознай о нем часовщики, не миновать Спарксу смерти, орден не станет заступаться за преступника.

— А как продаете? — небрежно спросил я.

— Как контрабандные, — прогудел сзади Брекен. — Отдаем дешевле и люди довольны.

Я покосился на сержанта, несмотря на прохладное утро его лицо было покрыто потом.

— Вольно, — сказал я и отвернулся.

В голову пришла интересная мысль. Поначалу я отбросил ее, но чем дольше думал, тем сильнее убеждался, что попытаться стоит.

— Ладно, — хмуро сказал я, — продолжай работать. От всех занятий и караулов я тебя освобождаю. Но будет у меня для тебя одно маленькое задание. Сделаешь — прощу, нет — не взыщи. Сержант, а ну оставь нас вдвоем…

Уже отойдя от палатки я вполголоса спросил:

— Что там у него за история вышла?

— Обычная, — ответил сержант. — Молодая жена, муж весь день в лавке, вот и повадился к ней шастать какой-то дворянчик. Как-то наш умник застукал их вдвоем, кровь вскипела… Тех-то похоронили, а ему пришлось скрыться. Когда его поймали, то сразу же приговорили к повешению. А тут амнистия подоспела, и всех смертников загребли сюда.

— Ясно, — пробормотал я.

Спаркс оказался в Барнстапле по той же самой причине, что и я: из-за любви. Думается, он не больше моего жаждет плыть за тридевять морей, туда, где придется сражаться за интересы владык ордена. Маленький сутулый человечек поможет мне, а я — ему. Так думал я тогда, и не подозревая, что судьба готовит мне нечто иное, чем увлекательные приключения в Атлантическом океане. Следующим вечером меня нашел Жак Кер.

Я брел по плохо освещенным улочкам Барнстапла, возвращаясь из таверны "Охотник на драконов". На душе было пакостно, все обрыдло, я ощущал себя неудачником. Затратив уйму сил и времени я оказался у разбитого корыта. Что я здесь делаю? Где доказательства, за которыми я, собственно, и отправился в Англию? Не проще ли было остаться во Франции и попытаться разговорить моего нанимателя?

Любого человека, как бы его не охраняли, можно застать врасплох. Мне и надо-то побыть наедине с графом де Плюсси всего лишь несколько минут. Ручаюсь, он не только расскажет, где содержат Жанну, но и выболтает вообще все, что знает. Затем мне придется его убить, но остановят ли меня такие мелочи? Поставим вопрос следующим образом: не пора ли вернуться во Францию, и стоит ли извещать о принятом решении Жака Кера?

У Жака обязательно должен быть канал для связи с хозяином, он непременно доложит о моем возвращении. Граф де Плюсси человек умный, может догадаться о грозящей ему опасности. А это значит, что мне придется предварительно убрать Жака, на всякий случай как следует его разговорив. Просто так убивать его нельзя, что, если все это время я ошибался, и Кер знает, где содержат Жанну?

Я шел, стараясь не наступать в лужи. Прошлой ночью небо словно прохудилось, дождь то затихал, то усиливался, но полностью не переставал. Сейчас просто моросило, но темное небо было сплошь затянуто тяжелыми тучами и где-то к западу опять погромыхивало. Я поежился, пытаясь плотнее запахнуть плащ, но безуспешно: холодный влажный ветер без труда нашел новую щель.

Едва я свернул за угол, как мощным толчком меня буквально забросили в темный переулок. Жесткая ладонь легла на лицо, зажимая рот, и весь хмель с меня мигом слетел. Я дернулся, пытаясь вывернуться из стальных объятий, и замер в изумлении: из переулка вывернула фигура точь-в-точь таком же плаще, как и мой, и целеустремленно зашагала по лужам.

— Умоляю, не шумите, — прошептал на ухо чей-то голос.

Я медленно кивнул, и меня тут же отпустили. Уже с интересом я проводил взглядом и мужчину в схожем с моим плаще, и кравшегося следом юркого неприметного человечка. Говоривший со мной указал вглубь переулка. Помедлив, я пожал плечами. А почему бы и нет, что я теряю? Шли мы недолго. Уже через пару минут я нырнул в заднюю дверь неприметного домика, внутри меня ждал Жан Кер.

— Здравствуй, Робер, — просто сказал он.

— И тебе не хворать, — откликнулся я настороженно. — Чем обрадуешь?

Он коротко усмехнулся:

— Узнаю старого друга. Ни тебе здравствуй, ни про дела спросить.

— А чего тут спрашивать, — в тон Жаку отозвался я. — Раз вызвал, значит что-то случилось, и без меня не справиться. Угадал?

— Угадал, — согласился Кер. — Дело и впрямь срочное и серьезное. Предыдущее твое задание отменяется, больше нет необходимости разыскивать доказательства.

Он улыбнулся, я молчал. Наконец Жак поинтересовался:

— Чего не радуешься?

— Потому что сейчас ты скажешь нечто неприятное, — спокойно ответил я.

Жак покачал головой, в голосе его промелькнули нотки удивления:

— В уме тебе не откажешь. Что ж, раз так, то слушай внимательно. Все предыдущие договоренности остаются в силе, тебе же предстоит выполнить нечто иное. Ровно через двенадцать дней тебе предстоит захватить левый форт, защищающий вход в гавань. Пришедшие корабли с десантом должны пройти беспрепятственно.

— Что за корабли, о чем ты?

— Наши! Ты только представь себе, мы захватим всю верхушку ордена в одном месте! Войне конец! — возбужденно заявил Кер.

— А правый форт? — спросил я спокойно.

— Не твоя забота.

— Хорошо, — кивнул я. — это все?

— Как понимаешь, нет, — ухмыльнулся Жак. — Главной твоей задачей будет проникнуть в покои сэра Малькольма Уэйка. Ты должен сберечь все карты, какие находятся у этого почтенного господина, ни одна из них не должна пострадать. Он — хранитель морских путей, которому известно, как попасть в место, откуда орден черпает свои богатства!

Ровным голосом я полюбопытствовал:

— А ковер-самолет или скатерть-самобранку вам не надо? Может луну с неба прикажете?

Кер устало вздохнул, тщательно выговаривая слова произнес:

— Робер, мне больше не на кого положиться. Пойми и ты, только если сделаешь все как надо, узнаешь про ту таинственную узницу. Это условие твоего нанимателя, а не мое.

— Мне понадобится золото, — сказал я.

Жак с готовностью выложил несколько набитых кошелей. Помедлив, положил рядом металлическую бляху и свернутую в трубку бумагу.

— Этот знак позволит тебе проходить в замок без пароля, — сказал Кер. — Он же поможет захватить форт. Грамота удостоверяет, что ты владеешь знаком по праву. Попросить предъявить ее могут только твои коллеги.

— Коллеги? — нахмурился я.

— Люди брата Абеляра, — тихо произнес Жак.

— Она настоящая?

Кер промолчал, коротко кивнув. Странные же дела творятся в ордене, подумал я, если в заговор замешан глава контрразведки!

— Ясно, — сказал я. — Договорились. Значит, двенадцать дней?

Он кивнул, и я не прощаясь вышел.

Той же ночью, еще до рассвета, у меня состоялось объяснение с сержантом Брекеном. Едва тот зашел в мою палатку, я жестом услал Адама, и тут же вытащил полученный от Кера знак. Вдвое больше орденского медальона, он был выполнен из серебра и представлял собой ощетинившуюся шипами розу, лежащую поверх креста. Сам же крест был составлен из обнаженных клинков, покрытых алой эмалью. Симпатичная вышла штучка и очень стильная.

Разглядев знак, лежащий в моей ладони, сержант явственно вздрогнул. Брови его поползли вверх, рот приоткрылся. Тут же Брекен пришел в себя, лоб его собрался морщинами, губы сжались в тонкую полоску, взгляд стал колючим.

— Любопытная штучка, сэр, — мягко сказал он, незаметно сдвигая руку к висящему на поясе кинжалу, — могу я поинтересоваться, где вы ее нашли?

— Там же, где и вот это, — небрежно ответил я, протянув ему грамоту.

Встав так, чтобы меня видеть сержант быстро пробежал ее глазами, впившись взглядом в витиеватую подпись и печать. С растерянным видом вернул мне грамоту и вытянулся по стойке смирно.

— Ничего не понимаю, сэр, — пожаловался он.

— А тебе и не надо понимать, — пожал я плечами, — достаточно, если это буду делать я. Предъяви свой знак!

Не медля ни секунды Брекен протянул руку, в широкой ладони лежал медный медальон. Размером он совпадал с моим, но выполнен был в более скупой манере: грубовато и без эмали.

— Ага, дружок, — подумал я с удовлетворением, — выходит, я в тебе не ошибся.

— О том, что сейчас видел — молчок! — предупредил я. — Это понятно?

— Да, сэр, — судорожно кивнул сержант.

— Вольно, — скомандовал я, и тот незаметно перевел дух.

— Ты, возможно, уже догадался, — спросил я, — что мы с тобой оказались в этой роте неслучайно?

Брекен кивнул.

— Так вот, как можно скорее мне нужно получить из этого сброда отряд, который не раздумывая выполнит любой мой приказ. Я повторяю, любой! И ты мне в этом поможешь!

— Все ясно, сэр, — решительно заявил сержант. — Что я должен делать?

— Сейчас соберешь сюда всех вожаков, тех, кто на самом деле обладает в роте авторитетом.

Брекен ухмыльнулся, изогнув левую бровь, и выразительно похлопал по рукояти кинжала.

— Пока что нет, — сожалеющее покачал я головой, — но мне нравится твой настрой. Для начала отделим зерна от плевел. Выясним, кто из них настроен сотрудничать, эти останутся жить…

Полчаса спустя сержант Брекен собрал их в одной из палаток, всех шестерых. Молодых и зрелых, высоких и среднего роста, широкоплечих и сутулых. Выдавали всех глаза — безжалостные, волчьи. Каждый не раздумывая прирезал бы любого за горсть медяков, косой взгляд, да просто из прихоти. У всех имелся смертный приговор, и всякий из них при первом же удобном случае постарался бы оставить армию, чтобы заняться любимым делом: убийствами, грабежами и насилиями.

Все они были неформальными лидерами, настоящими хозяевами роты, и будь у меня хоть малейшее желание навести в ней порядок, я тут же отправил бы их к палачу. Увы, они позарез были мне нужны, как бывают нужны свирепые волкодавы пастуху, чтобы гнать баранов в нужном направлении.

— Итак, — сказал я, — буду краток. Вы, полагаю, уже в курсе, что попали служить в роту смертников.

Воры и убийцы стояли молча, не отрывая от меня глаз, вслушиваясь в каждое слово.

— Нас первыми будут бросать в бой, а выходить из него мы будем последними. Это — раз.

И я вогнал в стоящий передо мной деревянный стол один из своих ножей.

— Далее, — голос мой был холодным как лед. — Воевать в Европе нам не придется, уж не взыщите. Нас всех повезут через море воевать с туземцами-каннибалами, и обратно нам уже не вернуться. Там мы и останемся. До конца жизни, сколько протянем, нам суждено охранять власть ордена в той далекой стране. Это — два!

Второй нож вошел в столешницу рядом с первым, собравшиеся коротко переглянулись.

— И третье, — заявил я. — Вздумай я показать кто в роте хозяин, болтаться бы вам уже в петлях. Ваше счастье, что мы нужны друг другу. Пока нужны…

Я уставил на них указательный палец, с усмешкой бросил:

— Добавлю еще одно: там, куда нас хотят загнать, нет ни привычных вам больших городов, ни рынков, ни ярмарок, ни ювелиров, ни почтовых карет с жирными гусями. Там дикие леса, населенные кровожадными дикарями и грязные туземные города, где вам вовек не затеряться. У вас у всех кожа белая, в отличие от местных. Чуете перспективу?

Я помолчал, чтобы они прониклись. Судя по тому, как они зашевелились, обмениваясь взглядами, меня поняли.

— Предать меня вы можете, да только ничего вам это не даст. Как бы ни старались, хоть из кожи вон выпрыгните, вас все равно отправят за море. Меня, дворянина, несмотря на мой чин, — я ткнул в свой медальон с двумя камнями, — отправляют, что уж сказать про вас?

Я обвел всех тяжелым взглядом, сказано было достаточно, пора и честь знать. На прощание заявил:

— Поможете освободиться мне — я помогу вам. Вместе мы вырвемся, по отдельности — погибнем. Я даю вам время поразмыслить до вечера. Если Брекен не принесет ответа, подыхайте каждый в одиночку. Обещаю, я не стану прилагать к этому руку. Да и к чему? Вскоре мы отплываем, а там и сами все увидите. Это — три!

Третий клинок вошел рядом с прочими.

— Чего вы конкретно хотите, ваша милость? — буркнул один из шестерки, кряжистый бородач с толстыми, бугрящимися мускулами руками.

На его уродливом, почти обезьяньем лице холодно светились неожиданно умные глаза. Я слышал о нем, да и кто не слышал о Чарли Брауне? Известный душитель, в течение десяти лет орудовавший в Линкольншире, настоящий зверь с человеческим разумом, от того лишь более опасный.

— Вы и вся рота делаете то, что я скажу, — холодно заявил я. — Скажу «лягушка» — принимаетесь квакать. Прикажу захватить корабль — все как один бежите к порту. Скомандую штурмовать замок — отказников быть не должно. Да, и еще одно: по моему приказу, и никак не раньше, все соглядатаи в роте должны будут тут же умереть. Думайте, решайте. Я — ваш единственный шанс на жизнь и свободу. Неволить никого не буду.

Я развернулся и вышел из палатки. Небо на востоке светлело, тучи разошлись, день обещал быть солнечным. Я вдохнул свежий воздух полной грудью, мысли в голове напряженно метались, в крови до сих пор бурлил адреналин. Все ли я сказал, что хотел? Был ли достаточно убедителен? Как ни крути, мне не обойтись без их помощи, в одиночку форт не захватишь. Я уже подходил к своей платке, когда меня догнал Брекен. Молча протянул мои ножи, я покосился на верзилу, тот кивнул.

— Пока спорят, — шепнул он, — но думаю, что вы всех убедили.

— Хорошо, — ответил я медленно, изо всех сил стараясь не показать нахлынувшего облегчения. — Но давай подождем до вечера.

Сержант коротко поклонился и повернул обратно. Итак, начало было положено. Оставшееся время мне предстояло переделать кучу дел, но главное было сделано! В тот момент, охваченный эйфорией, я даже не задал себе вопроса — откуда у многострадальной, разоренной войной Франции, разделенной пополам между законным королем и захватчиками, возьмется флот, способный поспорить с орденским? Да и десант в количестве достаточном, чтобы поспорить с собранным тут войском!

Все мы крепки задним умом, и тут я ничем не отличаюсь от остальных. Одно я знал наверняка: через двенадцать дней, кровь из носу, я должен буду сделать все, что мне прикажет Жан Кер. Реши тот, что я в одиночку должен штурмовать замок — пойду без промедления. Впереди меня ждала встреча с Жанной. Наконец-то после двух лет разлуки я погляжу в глаза любимой.

— А если девушка забыла тебя? — шепнул мудрый, циничный, ненавистный внутренний голос. — Да и было ли между вами чувство, в каком ты так уверен? Что, если она лишь благодарно кивнет и тут же о тебе забудет, поскольку на воле накопилась чертова уйма дел?

Я молчал. Просто не знал, что ответить.

— Так что же? — холодно спросил повидавший жизнь я.

Худший я, мерзкий я. Та часть меня, что предпочитает решать все проблемы радикально — ножом и удавкой, ядом и мечом. Реалистичный я.

— А ничего, — наконец ответил я себе. — Я освобожу Жанну, чего бы это мне не стоило. Не посмотрит на меня — что ж, судьба. Но я сделаю все, чтобы вновь завоевать ее любовь, и ты мне в этом поможешь! Ну а прямо сейчас мы пойдем к моему другу Стефану, пора бы и ему узнать, какая чертовщина тут творится!

Глава 3 Англия, 1432 год, октябрь: закрыватель Америки

С сэром Даниэлем де Ротселаром я познакомился месяц назад в таверне "Мечник и Корона", самом фешенебельном месте из тех, где играют в кости. На диво азартный игрок, из тех, кто левый глаз на кон поставит, и потому весьма удобный для вербовки человек, пусть ни о чем подобном мы с ним и не говорили. В конце концов да кто это сказал, будто завербованный обязан ставить подпись в некоем договоре? Полная чушь!

Признаться я с нескрываемым скептицизмом отношусь к россказням о сделках с дьяволом. Коли уж ты совершаешь нечто насквозь незаконное — продаешь ли краденые часы, секрет подвесок королевы, карту укрепрайона или даже душу — то обтяпаешь все без лишней бюрократии. И ставить корявый крестик кровью в договоре купли-продажи вовсе ни к чему: и продавец и покупатель прекрасно знакомы с деталями сделки, а уж Господь, который всех нас рассудит, тем более в курсе того, что происходит в землях и небесах.

Я передаю сэру де Ротселару его расписки и увесистый кошель с золотом. Удовлетворенно осклабясь дворянин роняет несколько слов, после чего неторопливо уходит. Я гляжу ему вслед хмуря брови. Только что сэр Даниэль подтвердил информацию, поступившую от другого источника. Раз оба сообщили одно и тоже, значит ли это, что сведения правдивы? Поразмыслив немного я решаю как следует подготовиться к предстоящей вылазке. Никаких мечей, кольчуг и прочего громыхающего железа. Наше оружие — смекалка, немного ловкости и пара мотков прочной веревки!

Едва наступает ночь как я занимаю привычное уже место под окном личного кабинета графа де Берлара. Камин у его светлости установлен громадный, дров прислуга не жалеет, и потому створка окна всегда приоткрыта. Я был здесь уже трижды, спасибо Жаку за подаренный в замок пропуск, и вынес из подслушанного уйму полезной информации. Наедине граф обсуждает с соратниками самые разные вопросы, к примеру — предстоящие выборы Великого магистра.

Как я понял, шансы на победу у его светлости весьма невелики. Остальные магистры, недовольные тем, как по-хозяйски граф разместился в замке Барнстапл, объединились против него. Всего через пять дней должны состояться выборы, и графу де Берлару дадут на них бой. Вот только магистр не собирается ждать результатов голосования, он задумал нанести упреждающий удар. Сегодня состоятся встреча с посланником сил, которые и должны помочь графу де Берлару добиться должности Великого магистра.

В кабинете сидят трое главных заговорщиков. Лиц я не вижу, но их голоса мне прекрасно знакомы. Встречайте: магистр ордена граф де Берлар, глава контрразведки брат Абеляр и так и не назначенный на должность главного казначея ордена сэр Арно де Степлдон. Не назначенный потому, что является сторонником графа де Берлара. Как попал в эту троицу брат Абеляр я не знаю, но очень похоже, что после выборов Великого магистра всех троих раз и навсегда отстранят от власти.

Я осторожно меняю позу, разминая затекшие конечности. Не хватало еще сорваться с узкого выступа, на котором я кое-как пристроился, и повиснуть, болтаясь на веревке. Увидеть-то никто не увидит, но все равно получится неудобно. В кабинете хлопает дверь, судя по шагам пожаловали двое. Как только все рассаживаются, начинается торг. Говорит только один из гостей, второй изредка вставляет отдельные реплики. Его голос кажется мне знакомым, но я никак не могу его опознать.

— Поймите, граф де Берлар, — рокочет гость, — вы требуете от нас невозможного. Что скажут при королевских дворах Европы? Мы раз и навсегда погубим свою репутацию! И все это за каких-то двадцать кораблей? Вдобавок к судам мы желали бы получить команду обученных мастеров!

— Что же тут невозможного? — удивляется граф. — В порт вас пропустят, войска мы отведем, вам всего-то и надо будет взять замок штурмом и перебить всех, кого вы там обнаружите!

— Тем более, что и ворота будут открыты, — негромко вставляет брат Абеляр.

— А форты, прикрывающие вход в гавань точно не откроют пушечный огонь?

— Да, ваша светлость, — заявляет некто знакомый, и я наконец узнаю голос Жака Кера. — Форты займут верные нам люди, к тому же для исключения досадных случайностей будут приняты дополнительные меры.

Некоторое время все молчат.

— Итак, давайте с самого начала, — рокочет гость. — Перед нашим нападением вы выходите в море, чтобы оказаться к нему непричастными, верно?

— И вот тут наш договор нуждается в небольшом уточнении, — заявляет граф. — Откуда мы можем быть уверены, что вы не возьмете нас на абордаж?

— Слово чести дворянина! — возмущенно кидает гость.

— Я бы предпочел нечто более весомое, — вмешивается в беседу сэр Степлдон. — К примеру, заложников.

— Разумно, — в голосе гостя я без труда различаю нотки иронии. — И кого вы желали бы принять на борт, уж не самого ли Франческо Фоскари?

— Обойдемся одним из членов Совета десяти, — парирует граф.

Между заговорщиками завязывается ожесточенный спор, не переходящий, впрочем, границ учтивости, я же замираю с открытым ртом, пытаясь переварить услышанное. Такой знакомый и понятный мир внезапно рушится, и из-под его обломков на меня надвигается нечто совершенно новое, к чему я не готов.

Действуя на автомате я взбираюсь на крышу, бреду по пустым коридорам, миную стражу у ворот. Дороги до палатки я не помню, и прихожу в себя только тогда, когда заспанный Адам молча сует мне в руки кубок с подогретым вином. Жестом я отсылаю его спать, слуга тут же исчезает. Я же, рухнув на лежанку, долго гляжу на колышущийся огонек свечи.

Никакого французского десанта не будет, Жак Кер обманул меня. Думаю, он обманывает и своего хозяина графа де Плюсси. Совет десяти — это орган управления Венецианской республики, нечто вроде нашего совета пэров. А упомянутый в разговоре Франческо Фоскари — венецианский дож. Ради сохранения личной власти заговорщики готовы поделиться с венецианцами некоторыми из своих секретов, сам же Жак Кер желает преподнести им и вовсе королевский подарок — карты неизвестных европейцам земель.

Если припомнить кое-какие детали нашего с Кером знакомства, сразу же становится понятно: у него с венецианцами давняя и крепкая дружба. Или все намного проще, чем мне кажется, и Жак — один из разведчиков торговой республики? Просто раньше он добывал секреты Франции, а ныне работает в Англии. И все бы ничего, но для решения собственных вопросов он шантажирует меня свободой Жанны!

Стиснув зубы я долго бормочу грязные ругательства, пока гнев не перестает застилать мне кровавой пеленой глаза, и не становится холодным, словно лед. Теперь я могу рассуждать спокойно. Наступает рассвет, и я слышу звуки пробуждающегося лагеря. Давным-давно поднявшийся на ноги Адам наконец просовывает голову в палатку, встретив мой взгляд испуганно отшатывается.

— Вы что же, так и не ложились, ваша милость? — нерешительно спрашивает слуга.

— Давай умываться, — говорю я невнимательно.

Еще раз прокручиваю в голове детали составленного за ночь плана, просто чтобы убедиться, что ничего не забыл и заявляю:

— Потом сразу завтрак. И пошевеливайся, время не ждет!

Три дня спустя я стоял в порту, внимательно оглядывая скопившиеся там суда. На палубах «Мстителя» и «Триумфа» шла непонятная мне возня, бестолково суетились матросы, портовые грузчики один за другим опускали в трюмы кораблей тяжелые ящики и бочонки. У трапов прохаживались воины из замковой стражи, хмуро поглядывая на зевак.

Мой интерес, в отличие от прочих любопытствующих был самого практического свойства: «Мститель» мне сильно задолжал еще с прошлого моего путешествия в Англию, «Триумф» же являлся личным кораблем графа де Берлара. Именно эти суда в числе прочих должны будут послезавтра выйти в море, унося заговорщиков. Вновь накатила ярость, и чтобы хоть немного отвлечься я перевел взгляд на другие корабли.

Пройдет совсем немного времени, и волны морей и океанов начнут бороздить стопушечные галеоны. Гордые линкоры развернут навстречу ветру паруса и тут же сгинут под натиском пара. Запыхтят дымными трубами канонерки и броненосцы, вновь вынырнут из небытия линкоры, стальные горы под старым названием. Появятся, и тут же канут в былое, а на океанских просторах воцарятся новые повелители волн, ударные авианосцы.

Но до века атомных силовых установок, гиперзвуковых торпед и самонаводящихся ракет еще ой как нескоро, и пока что морские бои ведутся по старинке. Корабли сходятся, маневрируя, и осыпают палубу противника стрелами и арбалетными болтами. Бахают кулеврины, изредка грохочут пушки, затягивая окрестности густым и вонючим пороховым дымом.

Но победа в морском бою достигается лишь абордажем. Пока ты не займешь палубу противника, не зачистишь каюты и трюмы морской бой нельзя считать выигранным. А обстреливать издали чужой корабль можешь хоть до посинения, особого вреда ему ты все равно не причинишь.

Но мастера ордена научились делать корабли нового поколения. Залпами картечи они сметают с палубы противника все живое, мощь их пушек позволяет проламывать борта чужих судов, пуская их ко дну. Отныне нет нужды сцепляться с врагом бортами, ты с легкостью поразишь его на расстоянии, и противник даже не успеет к тебе приблизиться!

Новые корабли ордена в два раза длиннее, чем суда других стран, а потому несут сразу три мачты. Самое же главное — тяжелые пушки расположены не на палубе, как у прочих, а под нею. Оттого центр тяжести у орденских боевых судов находится намного ниже, а устойчивость и управляемость выросли неизмеримо. Маневренность же в морском бою намного важнее того, сколько у тебя пушек.

Так ведь и пушек-то на кораблях других стран раз-два и обчелся. Хорошо, если на корме и носу есть хотя бы по паре орудий, так ты еще сумей поймать врага в прицел. А вот когда ударит по тебе орденское судно одновременно десятью пушками, на своей шкуре ощутишь преимущества высоких технологий!

Я посмотрел на склады, где были запасены горы оружия: мечи и двуручные топоры, боевые молоты и копья, шестоперы и "утренние звезды". Отдельно хранились знаменитые английские луки и связки тетив, длинные стрелы с шиловидными и бронебойными наконечниками, арбалеты и болты к ним. Стальные доспехи заготовили в ограниченном количестве, для обычных воинов сойдут и кольчуги — пусть-ка дикари попробуют их пробить обсидиановым оружием!

Скоро, совсем скоро флот должен выйти в океан. Где-то на полпути наверняка планировалась длительная остановка на Азорских островах. Экипажи должны отдохнуть, пополнить запасы воды, при необходимости отремонтировать давшие течь корпуса и истрепанный непогодой такелаж.

Еще через полтора месяца пути впередсмотрящие заметили бы на пустынном горизонте облака, а через несколько дней перед ними возникла бы длинная, уходящая в обе стороны темная полоса — материк, который в следующем столетии назовут Америкой.

Надменных дикарей, поработивших потомков европейцев, ждал бы сокрушительный удар. Кровавые культы прекратили бы свои мерзкие ритуалы, были бы спасены жизни десятков тысяч людей… только для того, чтобы обратить краснокожих в новое, гораздо более тяжелое рабство.

Я еще раз оглядел запирающие гавань форты. Приступом с моря их не взять, шлюпкам с десантом помешают скалы и ревущий прибой, любой же входящий в порт корабль обязательно подставит борт одному из бастионов. Двадцать пять орудий правого форта и столько же левого потопят любой вражеский корабль. Пушки будут бить практически в упор, тут не промахнется и самый неопытный канонир.

Интересно, подумал я, неужели никто так и не заподозрил, что начавшиеся волнения в Уэльсе, на подавление которых была вчера отправлена значительная часть собранных войск, вовсе не случайны? Уныло кричали чайки, задул холодный ветер. Я поежился, пора было возвращаться в лагерь. И тут же кто-то крепко ухватил меня за плечо. Я резко повернулся, бросив руку на рукоять меча, увидев мое лицо человек отпрянул назад.

— Что случилось? — недовольно спросил я. — Ты хоть понимаешь, что такое конспирация? Хочешь, чтобы нас в чем-то заподозрили?

— К черту конспирацию! — ответил Кер. — Выступить необходимо сегодняшней ночью!

— Ты что, с дуба рухнул? — покачал я головой. — Сам же говорил, что операция послезавтра!

Кер напряженно огляделся, в его голосе я без труда различил панические нотки:

— Пару часов назад на подходящий флот напоролась патрульная эскадра ордена. Один корабль нам удалось потопить, второй выбросился на берег, часть экипажа спаслась. К утру они будут в Барнстапле и тут же поднимут тревогу. Орден выведет корабли в море, и наших добрых французов, всех, кого удалось собрать королю, попросту потопят. Словом, как бы то ни было, но адмирал принял решение нападать сегодня. Уже сейчас галеры начали двигаться к гавани. Самое позднее к трем часам ночи ты должен захватить форты!

— Погоди, — ошеломленно пробормотал я. — Да постой же! Ты же говорил только про левый форт!

— Обстоятельства изменились, Робер. — Жак вцепился мой в рукав так, что клещами не оторвешь. — Все пошло наперекосяк! Тебе придется захватить оба форта, иного выхода нет. Да, передай своим людям, чтобы нацепили белые повязки на правую руку. Только так их смогут узнать высадившиеся французы.

— Все, мне некогда! — он исчез, и я позволил себе грубо выругаться.

Больше не думая о красотах заката, я быстрым шагом отправился к себе. В ближайшие пару часов мне предстояло сделать кучу дел. Среди прочего — проследить, чтобы не забыли перебить всех соглядатаев в роте, ну а самое главное — повидать Спаркса, мастера по всякого рода тикающим и такающим вещицам.

Штурм мы начали сразу после полуночи, едва колокол церкви Святого Георгия отбил двенадцатый удар. Взять левый форт оказалось неожиданно легко. Я предъявил часовому полученный от Кера знак и заставил открыть ворота. Ни одного офицера не оказалось на месте, похоже, все они решили предаться чувственным удовольствиям. Им здорово повезло, ведь когда я вошел в здание небольшой крепости, все ее защитники были уже мертвы. Мои бойцы в азартными криками делили добычу, с трупов бесцеремонно стаскивали сапоги и кольчуги, кое-кто из покойников был раздет догола.

Я поднялся на крышу бастиона и внимательно оглядел порт. Отсюда открывался дивный вид и на гавань, и на город, и на те пять кораблей, что медленно выходили в море. Я узнал «Триумф» и «Мститель», прочие были мне незнакомы. Итак, война началась. Следующий ход был за мной. Я быстро спустился вниз и приказал сержанту:

— Пошли десять человек в порт. Где-то там находится мистер Спаркс, и я желаю, чтобы его со всем барахлом немедленно доставили сюда.

— Мне отправиться с ними? — спросил Брекен.

— Останься, ты нужен мне здесь, — бросил я.

Сержант отобрал людей, и те тут же убыли, я с удовлетворением отметил, что дисциплина в роте заметно подтянулась. Один из солдат все мялся поодаль, не решаясь подойти. Я жестом подозвал его:

— Докладывай.

— Вы были правы, сэр, — глотая слова протрещал воин. — Весь порох выведен из строя!

Ну конечно же, о каких еще "дополнительных мерах" мог говорить Кер? Не портить же заговорщикам дорогостоящие пушки, а подвезти к форту свежий порох — дело нескольких часов. Теперь исключен даже случайный выстрел в сторону входящих в гавань судов!

— Не беда, — улыбнулся я, — сегодня мы не будем ни в кого стрелять, не так ли, сержант?

— Да, сэр, — ответил Брекен. — И если мне позволено будет спросить, не пора ли нам выдвинуться к правому форту?

На секунду наши взгляды встретились, и я отчетливо осознал: вся та покорность, какую он демонстрировал с начала нашего знакомства, напускная, и сержант прекрасно знает, что мы здесь делаем. Еще я понял, что стоит хоть в чем-то нарушить план заговорщиков, и не сносить мне головы.

— Командуйте построение, сержант, — скомандовал я, и, едва Брекен отвернулся, сделал условленный знак.

Все произошло очень быстро. Сзади к сержанту подскочили сразу двое, он громко вскрикнул и рухнул на пол. Изо рта его хлынула кровь, Брекен забился в предсмертных судорогах.

— Тихо, — рявкнул я, перекрывая поднявшийся шум. — Всем молчать! Смотреть сюда!

Я поднял вверх серебряный медальон, тот, где роза ощетинилась шипами, и заявил, указав на труп:

— То, что было сделано, выполнено по моему приказу. Ваш сержант оказался предателем. К счастью, я вовремя его разоблачил. А теперь — разойдись!

Косо поглядывая на знак в моей руке воины разбрелись. На месте осталось шестеро, те самые лидеры, с которыми я беседовал несколько дней тому назад.

— Наша договоренность остается в силе, — заявил им я. — И я по-прежнему ожидаю от вас помощи.

Переглянувшись, они неохотно кивнули. Я сделал вид, что полностью удовлетворен, мне оставалось терпеть их общество не более пары часов. Колокол на церкви Святого Георгия пробил дважды, и к воротам форта подъехала тяжело груженая телега. Спереди восседал мастер Спаркс, следом шли воины, посланные покойным сержантом.

— Порох прибыл, сэр, — заявил он, улыбаясь во весь рот.

— А как другое дело? — тихо спросил я.

Он улыбнулся еще шире, и я облегченно вздохнул. Плечи расправились, последние часы я будто таскал на себе невыносимо тяжелый груз. Только сейчас я осознал, как сильно переживал за успех своей затеи.

— Зарядить орудия, — приказал я, — и приготовиться к бою!

Не прошло и получаса, как в гавань скользнула первая галера, за ней еще и еще. Я подождал, пока не пройдет первый десяток, и только тогда приказал открыть огонь. Привезенного Спарксом пороха хватило, чтобы потопить четыре галеры, затем пробудился порт, и в бой вступили экипажи стоящих у причалов судов. Загрохотали корабельные орудия, запылали новые галеры. Стало светло, словно днем, и сейчас я прекрасно различал реющие на мачтах венецианцев черные флаги с золотым обнаженным клинком острием вверх.

Похоже, что в правом форте тоже был испорчен порох, во всяком случае ни одно его орудие так и не сделало выстрела. А потому в охваченную пламенем гавань Барнстапла беспрепятственно входили все новые и новые галеры. Десятки галер изрыгали белое пламя, от которого корабли тамплиеров вспыхивали как спички. О, они отстреливались. Несколько галер, задрав нос или корму, медленно погружались в морскую пучину, вода с ревом хлестала в пробоины в бортах, кричали и молили о спасении утопающие.

Трем каравеллам удалось улизнуть в море, раскрыв паруса они мчались подальше от объятой пламенем гавани. Их никто не преследовал. Ловко маневрируя, галеры приставали к берегу, выплескивая ощетинившихся сталью воинов. В порту что-то грохнуло, я бросил в ту сторону взгляд и замер на месте. Но привлек мое внимание вовсе не столб пламени и дыма на месте одного из складов. Одна из галер промахнулась, выбросив раскалено-белую струю мимо цели, теперь вода в том месте пылала.

— Что за черт? — пробормотал я озадаченно. — Неужели греческий огонь? Но ведь секрет его приготовления утерян…

— Выходит нашли, — отозвался внутренний голос. — И кстати, долго ты собираешься здесь прохлаждаться?

— Внимание, — крикнул я, и все лица повернулись ко мне. — Всем одеть на правую руку белую повязку, и сидеть, как мыши в крупе! Когда бой в порту закончится, выходите, вас не тронут. Только не признавайтесь, что стреляли по галерам. Ну, чай не дети малые, разберетесь, что к чему. Мне же надо идти.

— Туда? — спросил Спаркс.

Я кивнул.

— А вы вернетесь? — уточнил он, и все негромко загалдели.

— Молитесь, чтобы этого не случилось, — ухмыльнулся я. — Если я вернусь, это будет значить, что все провалено, и мне больше некуда деться, а всех нас ждет виселица.

В наступившей тишине кто-то громко сглотнул.

— Молитесь, если умеете, — продолжил я все с той же неприятной ухмылкой. — Чтобы дело, за которым я иду в замок, выгорело. И, самое главное — сидите тихо!

Я повернулся и пошел к выходу, за спиной сдержанно галдели.

— Запереть ворота за сэром Робером! — рявкнул сей-то бас. — А теперь, мерзавцы, слушайте меня внимательно! Я вам не добрейший сэр Робер, какой терпел ваши наглые высказывания…

Стоящие у причалов корабли пылали, если среди них и остались незатронутые огнем, то я их не заметил. Новехонький флот ордена ушел в дым, даже не успев выйти в море. Моя провокация удалась, но чувствовал я себя скверно. Мне удалось столкнуть орден Золотых Розенкрейцеров с Венецианской республикой, я отложил открытие Америки и изменил ход истории, но гордости не испытывал. Причина проста, мне до слез было жаль великолепные суда!

Бои переместились выше, в город. Насколько я разобрался, высадившихся венецианцев поддержали воины с белыми повязками. Их было намного меньше, чем розенкрейцеров, но действовали они сплоченно. Похоже, надеяться ордену было не на что. Я поймал чью-то лошадь с окровавленным седлом и вихрем пронесся по Барнстаплу, ухитрившись не ввязаться ни в одну из стычек. Ворота замка были распахнуты настежь, судя по всему часовых закололи в спину.

В замке шло настоящее сражение. Воины из дворцовой стражи бились с воинами с белыми повязками, и мне пришлось прокладывать путь силой. Как и любой бой, этот запомнился мне фрагментарно. Блеск стали, крики умирающих, яростный вой сцепившихся в рукопашной. Вечная триада воина любой эпохи: кровь, боль и смерть. Перед запертой дверью в покои сэра Малькольма Уэйка я без особого удивления обнаружил Стефана. Как и я тот щеголял белой повязкой.

— Привет, — говорю я. — Думал, ты в лагере.

— Не нашел тебя там и решил поискать, — ухмыляется Стефан.

В руках у валлийца боевой топор, к лезвию прилипли чьи-то волосы, воин забрызган кровью с ног до головы. Впрочем, я и сам выгляжу не лучше, с тем только отличием, что в руке у меня меч.

— Поделим поровну? — спокойно спрашивает Стефан, стараясь не поворачиваться ко мне спиной.

— Ты о драгоценностях? — небрежно уточняю я.

— Я о картах, — ровно заявляет тот.

— Договорились, — киваю я и тут же командую:

— Ломай дверь, я тебя прикрываю.

Пара минут и дверь сдается, а мы вваливаемся внутрь. Навстречу с криками кидаются вооруженные люди, плечо обжигает болью. Я машинально пригибаюсь, бью в ответ, стараясь ударить быстрее, еще быстрее. Мертвое тело сшибает меня с ног, и я отползаю в сторону. Стефан в одиночку бьется против четверых, не давая меня добить.

Вскочив на ноги я успеваю отрубить чью-то руку вместе с кинжалом, который должен был пропороть валлийцу спину, чужая кровь плещет мне в лицо, заливая глаза. Страшно кричит коренастый мужчина в дорогом камзоле, зажимая распоротый живот. Я тут же добиваю его, и мы остаемся втроем: я, Стефан и высокий пожилой человек с козлиной бородкой, мастер карт.

— Сэр Малькольм Уэйк, нам нужны карты новых земель за океаном! И если хотите жить вам придется с ними расстаться! — рычу я, приставив острие меча к груди старика.

— Вы не тронете меня, — бросает тот высокомерно. — Я единственный, кто знает путь в Новую Индию!

— А вы часом не врете? — интересуюсь я с сомнением. — А как же ученики?

— Ученики, — надменно фыркает сэр Уэйк, — бездари из благородных, что не могут толком запомнить ни одного течения! Да знаете ли вы, что если сбиться с курса на ничтожную долю градуса, хотя о чем это я, откуда вам знать, что на картах наш мир делится на триста шестьдесят градусов… Так вот, вам корабль угодит в неподвижное море из водорослей, что опутают его и не дадут сдвинуться с места, пока команда не умрет от голода и жажды!

— Саргассово море, — понимающе киваю я, но сэр Уэйк, гордый своей уникальностью, меня не слышит.

— А знаете ли вы, что если отклониться к северу или югу, то попадешь в зону постоянных штормов? И слышали ли вы хоть раз о бескрайних ледяных полях? А как вы найдете в бескрайнем океане маленькие острова, где можно набрать воды и свежей провизии, и отличите безопасные гавани от тех, вокруг которых обитают тысячи кровожадных дикарей?

— Где карты? — нетерпеливо перебиваю я говоруна.

— Все карты в этой голове, — заявляет сэр Уэйк напыщенно.

— Хотел бы вам верить, — пожимаю я плечами.

Лезвие меча блестит как молния, самый кончик его разрубает горло старику. Сэр Малькольм Уэйк успевает еще открыть рот для протестующего вопля, но тут же захлебывается кровью. В следующее мгновение глаза его стекленеют, мертвое тело оседает на пол. Не повезло сэру Уэйку, хранить подобные секреты смертельно опасно для здоровья. Я не собираюсь дарить Америку Венецианской республике, захотят — пусть открывают ее сами.

— Зачем? — очень тихо и спокойно спрашивает Стефан, его глаза угрожающе сузились.

— Ты собрался силой волочь старика мимо венецианцев? — интересуюсь я с холодком. — Как ты себе это представляешь, мы засунем его в мешок и выдадим за полонянку?

— Но как мы без него отыщем карты?

— Найдем, — уверенно бросаю я. — А он все равно ничего не сказал бы, знаю я подобных упрямцев. Да и времени на пытки у нас нет. Вот-вот сюда нагрянут венецианцы, а потому следует поторопиться.

Я быстро оглядываю просторное помещение с десятками шкафчиков, сундуков и шкатулок. Как угадать, где лежат нужные мне карты? А ведь они есть, их просто не может не быть. Не будешь же ты объяснять капитанам на пальцах, как идет течение и где лежат острова? Может стоит рискнуть и поджечь здесь все? Но тогда мне придется стоять в дверях покоев до последнего, насмерть, чтобы венецианцы не успели потушить пламя.

Жак Кер наверняка указал им, где находится самый ценный приз, и сюда непременно явится трофейная команда. Кому как не народу, живущему морской торговлей, знать, насколько ценны вообще любые карты? А уж если в них указан путь к новому континенту любой венецианец ляжет костьми, но раздобудет подобную карту!

Смогу ли я продержаться достаточно долго, пока все тут не сгорит дотла? Сомневаюсь. Да и позволит ли Стефан сжечь тут хоть одну бумажку? Англичане они ведь тоже, знаете ли, всерьез заняты морской торговлей. Их, британцев, хлебом не корми, дай лишнюю карту раздобыть.

Безвозвратно утекают секунды, складываясь в минуты, а я все пытаюсь сообразить, как же следует поступить. Звуки боя неуклонно приближаются, и надо на что-то решаться. И только потому, что чувства мои обострены до предела, я слышу слева от себя легкий шорох. Я распахиваю дверцу одного из шкафов и за ухо вытаскиваю оттуда мальчишку лет тринадцати. Тощий как палка он забился под нижнюю полку, и лежал там скорчившись в три погибели.

— Ты еще кто? — хмурюсь я.

— Паж сэра Уэйка, — шепчет мальчишка, с ужасом косясь на разбросанные повсюду мертвые тела.

— А я — злой сарацин, — представляюсь я. — Ты наверное слышал, что мы, сарацины — сущие звери? Маленьких детей мы жарим и едим, взрослых убиваем, женщин продаем в гаремы, а из мальчиков вроде тебя делаем евнухов.

Я сострагиваю зверское лицо, хищно оскалив зубы. Откуда-то снизу до нас доносятся вопли о пощаде, тут же сменяющиеся предсмертными хрипами и женским визгом. Мальчишка мотает головой, прижав руки к низу живота, побледнел он так, что я без труда мог бы сосчитать все его веснушки.

— Позволь я сам с ним поиграю, — присоединяется ко мне Стефан, я отстраняю верзилу повелительным жестом.

— Твое счастье, — продолжаю я, — что я поклялся Аллаху, это такой наш бог, что отпущу одного неверного целым и невредимым, если он мне поможет. Ну что, поможешь?

Как завороженный, мальчишка медленно кивает, не отрывая круглых как пуговицы глаз от моего лица.

— Ты слышал, о чем мы говорили? — спрашиваю я.

Паж что- то шепчет.

— Не слышу!

— Да, — выдавливает он тонким голосом.

— Я знаю, что твой бывший хозяин обманул меня, — заявляю я, — за это мне пришлось его убить. Убью и тебя, если не покажешь, где он прячет карты. Меня интересуют секретные карты, понял?

И, дождавшись поспешного кивка, говорю:

— Показывай.

— Там, вон в той шкатулке, — тычет пальцем паж.

Знаком приказав Стефану следить за пацаном я подхожу к шкатулке, что больше напоминает окованный железом сундук.

— Где ключ?

— У хозяина на шее.

Внутри обнаруживается не менее сотни карт, я быстро просматриваю несколько из них на выбор, сокрушенно качаю головой.

— Все-таки придется тебя убить, — грустно заявляю я пажу.

— Но за что? Ведь я все показал!

— Не все, — мрачно говорю я. — Не может быть, чтобы у твоего хозяина не было тайного места для самых ценных карт. Что же, прощай, маленький лгунишка, я сам их найду!

Я подмигиваю Стефану. Тот, умница, рявкнув что-то грозное, ухватывает мальчишку за волосы и прижимает к тонкому горлу лезвие боевого топора.

— Нипочем не найдете, — пищит тот, — без меня.

— Ага, торгуешься, — хмыкаю я. — Давай показывай, но больше не лги. Еще раз — и ты покойник.

— Вон там, — тычет паж, шмыгая носом.

Не уверен, что даже мой учитель, покойный отец Морис смог бы отыскать тайник. Мальчишка нажимает на какие-то точки на стене, топает ногой, и перед ним открывается небольшое отверстие. Тонкая рука мгновенно ныряет внутрь, паж разворачивается, в повороте нанося мне удар. Собственно, чего-то подобного я и ожидал, а потому ловлю его за руку и с силой стискиваю пальцы. Вскрикнув от боли мальчишка выпускает кинжал, тот звеня и подпрыгивая катится по каменному полу.

— Подержи-ка пацана, — сухо говорю я Стефану. — Да смотри повнимательнее, чтобы не сбежал. Парнишка-то шустрый.

Валлиец кивает, широкая твердая ладонь ложится пажу на плечо. Такой мог бы удержать медведя, что ему тринадцатилетний мальчишка? Я выгребаю содержимое тайника, кошель с драгоценными камнями небрежно сую в карман, потом разберемся, что там у нас с чистотой и каратами. Десяток обнаруженных карт быстро разворачиваю и проглядываю. Стефан смотрит вопросительно, я киваю, на хмурое лицо валлийца наползает скупая улыбка.

— Теперь с тобой, пацан, — я подхожу к пажу, в руке холодно поблескивает поднятый с пола кинжал.

На лезвии я без труда различаю маслянистые капли самого подозрительного вида.

— Ты уверен, что показал нам все тайники с картами?

— Я больше ничего не скажу, — рычит тот, сущий волчонок, — можешь убить меня, как моего хозяина!

— Отчего бы и нет, — пожимаю я плечами, — карты мы нашли, и ты нам больше не нужен.

— Держи его крепче, — предупреждаю я Стефана, — чтобы не вырвался.

Тот хоть и глядит на меня с недоумением, но кивает. Убить того, кто покушался на твою жизнь, будь то женщина или ребенок — не только право, но и обязанность воина. Я замахиваюсь, с тонким криком мальчишка зажмуривает глаза. Лезвие кинжала отточено до бритвенной остроты, оно должно войти в плоть мягко, без сопротивления.

С тупым звуком рукоять клинка бьет Стефана в висок, пару секунд тот недоуменно смотрит на меня, затем ноги его подгибаются, и он рушится на пол. Не медля ни секунды я бью его по затылку. Начавший было шевелиться валлиец обмякает, закатив глаза.

— Вот так-то, — тихо говорю я. — Всегда знал, что яд — это лишнее. Главное — хорошо поставленный удар.

Я уже у камина. Найденные в тайнике карты летят в огонь, пламя радостно лижет пергамент, тот тихо потрескивает, сопротивляясь. Я оборачиваюсь к пажу, того, похоже, настиг столбняк. Глупо разинув рот мальчишка пялится на меня, как на циркового слона, того и гляди слюну пустит. А ты думал мне взаправду нужны ваши секретные карты? Рано вам открывать Америку, пусть поживет чуток без европейцев, еще наплачется от вашей алчности и жестокости.

— Да наш я, наш, — морщась, объясняю ребенку, — тамплиер. Тьфу, то есть розенкрейцер, хотя хрен редьки не слаще. Одним словом, рыцарь Кадифа, слышал про таких?

Паж истово кивает, слезы его на глазах мгновенно высыхают, на меня глядит с восхищением. Еще бы, не каждый день видишь красу и гордость ордена Золотых Розенкрейцеров, его живую легенду. Рыцари Кадифа — это разведка ордена, они работают по всей Европе, на мусульманском Востоке и даже в Азии.

— Я сжег все секретные карты, чтобы не попали в руки врагам. Не отдавать же наши секреты венецианцам, верно? Не стой как столб, закрой тайник!

Мальчишка мигом выполняет приказ.

— Рот захлопни, — морщусь я. — И что бы я не говорил — молчи, а спросят — поддакивай. Понял?

Тот кивает уже живее, взгляд у пажа собранный, решительный. Абы кого в розенкрейцеры не берут, у них, как и у масонов, сплошь одни молодцы подобрались. Умные, решительные, и кулаки — как у меня голова. Вот и этот, нутром чую, далеко пойдет.

— Господин, — заявляет он решительно. — Есть еще один тайник.

— Тащи все быстрее сюда, — командую я, — и в огонь!

Пламя жадно ревет, пожирая пергамент. Каждый штрих пера на нем оплачен смертельно опасным трудом многих сотен людей, из которых лишь единицы возвращались живыми и с нужными сведениями. И с каждым таким вернувшимся мир все рос и рос, пока я вновь его не сузил. А что делать?

Отчего- то я вспоминаю фанатиков, что сожгли Александрийскую библиотеку, уничтожив миллион рукописных книг. Знания — это сила и богатство, так было и так будет всегда, и те люди с факелами не могли этого не понимать. Вряд ли они развлекались подобным образом, жечь книги — это не с пивком да по бабам, тут нужны решительность и убежденность. Возможно ли что и они спасали мир на свой манер? Думаю, именно так им виделось происходящее.

Из коридора доносится громкий топот сапог, я осторожно выглядываю в дверной проем. Венецианцы ощетиниваются было оружием, но я тычу пальцем в белую повязку на правом плече, и воины успокаиваются. Я же во весь голос требую найти мне любого офицера. Мол, тут карты обнаружились, надо бы оприходовать.

Не проходит и пяти минут, как в комнату набивается куча народу. Старший, мужчина лет сорока с пронзительным взглядом и напомаженной бородкой, которого прочие именуют синьором Корбуччи, внимательно оглядывает помещение. Безошибочно выделив среди убитых Стефана, что до сих пор не пришел в себя, повелительно кивает:

— Что с ним?

— Оглушили, — пожимаю я плечами. — За него не волнуйтесь, у моего друга крепкая голова.

Взгляд синьора Корбуччи падает на мальчишку:

— А это еще кто?

— Этот теперь со мной, — ухмыляюсь я. — Мальчишка ладный, молоденький. Буду его воспитывать в правильном ключе. По нашему, по-английски.

Дворянин кривится, но не возражает, не сориться же с союзником из-за такой мелочи. Солдаты же на мальчишку смотрят сочувственно, как на будущую жертву матерого педофила. Пока синьор Корбуччи оценивает размеры захваченной добычи я просительно блею:

— Не выделит ли благородный господин сопровождающего, чтобы я мог выбраться из замка?

Не поворачиваясь, венецианец бросает пару слов, тут же один из солдат машет мне. Давай, мол, пошли скорее. Я подталкиваю пажа в костлявую спину:

— Шевели ногами, малец. Нам еще надо выбраться отсюда живыми.

Звуки сражения стихают, похоже, защитники Барнстапла окончательно разбиты. Мне надо исчезнуть из замка раньше, чем венецианцы начнут разбираться кто и при каких обстоятельствах обнаружил карты. Вдобавок скоро очнется Стефан, в этот момент мне хотелось бы находиться от него подальше.

Из замка мы выбираемся без помех. Едва оказываемся в городе, как паж, недоверчиво косившийся на меня всю дорогу, задает стрекача. Не успеваю я слова сказать, как шустрый малец скрывается из виду. Ну и слава богу, у меня и без пажа дел по горло. Высадившиеся венецианцы наводнили город, я то и дело натыкаюсь на патрули, но белая повязка на руке — лучший пропуск. Все, что мне сейчас нужно — это найти Жана Кера.

Я обнаруживаю его в том самом неприметном домишке, где полторы недели назад узнал о предстоящем нападении. Аккуратно открыв заднюю дверь я бесшумно крадусь к комнате, из которой доносится непонятный шум. Обстановка носит следы поспешных сборов, Жак мечется по комнате, собирая вещи.

— Далеко собрался? — спрашиваю с интересом.

Подпрыгнув на месте Жак выхватывает меч и разворачивается ко мне.

— Это я, Робер, — с ухмылкой говорю я. — Не узнал?

Чертыхнувшись, Жак плюхается на табурет. Его лицо бледно, волосы встрепаны, руки мелко дрожат.

— Все пропало, Робер, — говорит он с тоской. — Все, что было задумано, пошло прахом! И все из-за тебя! Зачем, ну зачем ты открыл огонь!

— Долг каждого честного человека — расстроить планы предателя, — улыбаюсь я одними губами.

— Предателя, — повторяет он с горьким смешком. — Предателя? Да нет, глупца! А ведь я хотел рассказать тебе все. Почему, ну почему я этого не сделал?

— Рассказать что? — хмурюсь я.

И поначалу я даже не понимаю, о чем говорит мне Жак Кер.

— Как? — переспрашиваю я.

— Он мертв.

— Давно?

— Вот уже пару месяцев.

— И что произошло?

— Судя по всему его отравили.

Помолчав Жак продолжает:

— Новый секретарь короля граф де Бланкар на дух меня не переносит, так что во Франции меня больше никто не ждет…

— А после сегодняшней ночи мне и в Венеции не будут рады, — добавляет он с кривой ухмылкой.

— Но почему я об этом не знал?

— Я хотел тебе сказать, Робер, поверь мне, — глухо говорит Жак. — Но тогда ты ушел бы, а мне позарез требовалась твоя помощь. И я не предатель! Уж кто-кто, а ты должен меня понять, Франция и тебя отвергла. И что плохого в том, что я собирался пойти на службу Венеции?

— Ты знал, что обещал мне граф де Плюсси?

— Да, — кивает Жак. — Полное прощение, возврат замка и земель и…, - он медлит, — некая информация.

— Из всего перечисленного меня интересует только последний пункт, — требовательно заявляю я. — Ты… знаешь?

— Увы, — качает Кер головой. — До меня, разумеется, доходили невнятные слухи, но лишь король Франции знает где содержат Деву.

— Или лорд-протектор Англии, — продолжаю я его мысль.

Жак разводит руками.

— Ты можешь мне что-нибудь посоветовать? — спрашиваю я, помолчав.

Кер молча мотает головой.

Я ушел не прощаясь и брел до тех пор, пока Барнстапл окончательно не скрылся из виду. Все, что я делал в последние месяцы больше не имело никакого смысла. Все мои усилия пропали даром, я так ничего и не узнал о месте, где прячут мою Жанну. И даже разгром ордена Золотых Розенкрейцеров не служил мне достаточным утешением. Да, флот вторжения был уничтожен, и больше розенкрейцерам не добраться до Америки, а без их проклятого золота англичанам никогда не победить Франции.

Я сидел на берегу, положив голову на колени, и смотрел на море. То и дело до меня долетали брызги волн, одежда промокла насквозь, но мне было все равно. В паре миль к западу лежал пылающий город, далеко в море темнели силуэты венецианских галер. Разгромив противника хитроумные торговцы тут же отправились в путь, не дожидаясь подхода верных ордену войск.

Венецианцы нанесли смертельный удар и тут же растворились в морских просторах. Не скоро англичанам удастся воссоздать по настоящему мощный флот, ох как нескоро. Да черт с ними со всеми! Мысли о политике вызывали у меня глухое отвращение. Я устал бороться и не знал, что делать дальше. Дотянуться до лорда-протектора Англии или французского короля — все равно что до солнца. В жизни мне не подобраться к ним на расстояние вопроса. Да и захотят ли они со мной говорить о Жанне? С чего бы это? Кто я для них — нищий французский дворянчик, каких хоть пруд пруди!

Чувство безмерной усталости затопило меня, и будущее рисовалось в самом мрачном свете. Мне не были рады ни во Франции, ни в Баварии, ни в Бургундии. Боюсь как только Стефан доберется до Лондона, мне будут не рады и в Англии. Подведем итоги: ни денег, ни друзей, ни могущественных покровителей. Ну и как же мне найти и освободить любимую?

Темнело, с моря задул холодный ветер, с легкостью пронизывая промокшую одежду, я начал замерзать. Какой-то посторонний звук назойливо пробивался сквозь свист ветра и грохот прибоя. Я вздрогнул, осознав, что слышу детский плач, ноги сами подбросили озябшее тело вверх. Я внимательно огляделся, ярдах в двадцати от меня на берегу у самой воды лежало нечто темное.

Это был человек, привязанный к какой-то доске обрывком каната, несомненно, жертва кораблекрушения. Он лежал без движения, руки его крепко стиснули темный сверток, из которого и доносился недовольный крик. Разрезав канат я оттащил тело подальше от воды, ребенок недовольно заорал, по телу человека прошла судорога.

— Жив, — пробормотал я, и тут же чертыхнулся.

Только теперь я разглядел лицо спасенного, это был сэр Арно де Степлдон, один из заговорщиков и управитель казны ордена Розы и креста.

— Не вовремя ты мне попался, — пробормотал я. — Ну хоть внесешь ясность в происшедшее.

Я перевернул сэра Степлдона на спину и несколько раз хлопнул по щекам, а когда тот приоткрыл мутные глаза, поднес к губам спасенного фляжку с бренди. Сэр Арно сделал глоток и закашлялся. Я бережно закрыл фляжку, не хватало еще разлить драгоценный напиток, и убрал в сторону.

— Кто тут? — простонал человек. — Где мой ребенок?

— С ним все в порядке, — ответил я. — Что с вами случилось?

— Корабль, на котором мы вышли, «Мститель»… он взорвался. Я так и не понял, как это произошло. Я взял Джона у кормилицы… вышел на палубу и тут она вздыбилась, а я оказался в воде. К счастью мне подвернулся обломок доски, и я за него уцепился.

— Глотните еще раз, — сказал я, и сэр Арно послушно присосался к фляжке. Пара глотков, и он начал оживать на глазах.

— А почему вас не подобрали? — спросил я. — Из порта вышло несколько кораблей.

Он помедлил, с неохотой сказал:

— "Триумф" начал было разворачиваться, и тут же весь вспыхнул, от палубы и до верхушки мачт. Объятые пламенем люди прыгали в море, они так ужасно кричали! Остальные суда тут же ринулись врассыпную.

Я хмыкнул. Не подвел меня Спаркс, часовых дел мастер, его игрушки сработали без осечки. Еще вчера я прыгал бы на месте от радости, узнав, что потомил-таки ненавистный «Мститель», теперь же просто принял новость к сведению. Да, я отомстил за погибших товарищей и даже уничтожил одного из магистров, а что толку? На минуту я отключился, задумавшись. Тем временем сэр Арно де Степлдон с жаром живописал, какими благами осыплет меня за сегодняшнее спасение.

— Сожалею, — прервал я его, — но ничего не выйдет. Вы свое уже отжили. Ваш жизненный путь окончится на этом берегу.

— Но почему? — отшатнулся розенкрейцер. — Ты даже представить не можешь, сколько денег я заплачу за свое спасение!

— Да потому, что мы враги, — ответил я просто, — а утопленный «Мститель» — моих рук дело. И еще по сотне причин, среди которых имеются глубоко личные. Пора бы ордену розенкрейцеров угомониться, а Столетней войне — закончиться.

— А мой сын? — прошептал сэр Арно. — Что станет с ним? Ты и его убьешь?

— Нет, конечно, — ответил я. — Думаю продать его сарацинам. Прекрасный евнух из него получится.

Вру, разумеется. Я все-таки не зверь, а потому отдам ребенка в один из монастырей, где принимают подкидышей. За сегодня произошло многое: погибли сотни, возможно тысячи людей. Перебиты делегаты, съехавшиеся на выборы Великого магистра, сгинул флот новейших кораблей. В других обстоятельствах я непременно помог бы сэру де Арно, но только не сегодня.

Пусть лежащий на берегу человечек и не магистр, зато он заведует финансами ордена, причастен к множеству его секретов, каких я даже и вообразить не могу. Вот почему розенкрейцеру лучше уйти в мир иной, вслед за графом де Берларом. Оставшиеся в живых непременно попробуют возродить орден Золотых Розенкрейцеров, и чем меньше людей из прежнего руководства останется в живых, тем лучше.

Сэр де Степлдон изо всех сил прижал ребенка у груди, тот зашелся в истошном крике, я вытащил из ножен меч. Не стоило тянуть с казнью, на нас мог кто-нибудь наткнуться.

— Отпусти меня, — горячечно шептал розенкрейцер. — Я знаю, где хранятся сокровища ордена. Я осыплю тебя золотом, хватит и тебе и твоим внукам.

— Ты готов ко встрече с Создателем? — прерывал его я. — Положи ребенка, чтобы я случайно его не задел.

Он с трудом, будто отрывая часть себя положил сына на землю, в глазах загорелась мрачная решимость:

— Поклянись, что мой сын станет дворянином, и эти деньги будут твоими, — сказал он.

— Интересное предложение, — кивнул я.

— Помнишь, как мы встретились?

— Да.

— Меня схватили, потому что я ехал один, без охраны. Правда, глупо вышло? — он тихо засмеялся, не отрывая горящих глаз от сына.

— Продолжай.

— Я был в Венеции и Флоренции, Генуе и Ломбардии… да где я только не был! Я перевел все деньги ордена, о каких только знал, на секретные счета. Если бы только Великий магистр граф Крайхем прожил еще полгода, власть сама свалилась бы нам в руки!

Сэр Степлдон перевел на меня пылающий взгляд, крикнул:

— Понимаешь?

Я снова кивнул.

— А теперь все пошло прахом! Я должен умереть на забытом богом берегу, а сына отдаю в руки собственному убийце!

— Украденные тобой деньги будут искать, — заметил я. — Ты уверен, что хорошо замел следы?

— Я — лучший, — надменно объявил розенкрейцер. — Пусть ищут хоть до посинения, им не найти ни единого пенса!

Содрав с пальца перстень сэр Арно кинул его мне. Ну а затем объяснил, куда я должен явиться и что мне следует говорить. Едва он закончил, я тут же все повторил без единой ошибки. Это я с боевым топором в руках не очень хорош, зато память у меня отменная.

— Надеюсь вы догадываетесь, что если меня ожидает ловушка, ваш сын умрет? — уточнил я.

— Не беспокойся, — оскалил розенкрейцер зубы. — Как я и обещал, там достаточно денег для вас обоих. Но если ты обманешь моего сына, я вернусь за тобой с того света!

Из- за облаков вынырнула луна, глаза сэра Арно расширились, и в ту же секунду острие моего клинка вошло ему в грудь. Мужчина пронзительно вскрикнул и застыл без движения. Я подхватил на руки маленького человечка, тот молчал. Надо было развести костер, а с утра найти дом для малыша, где он смог бы провести какое-то время. Обещание обещанием, но не таскаться же мне с грудным ребенком на руках по всей Европе?

— Так получилось, — объяснил я младенцу, — что я никак не мог отпустить твоего отца. Если рубить гидре головы, то все сразу, а не выборочно.

Младенец молчал, но я и не ждал от него ответа. Завтра же я собирался отправиться по указанным адресам, если там и в самом деле достаточно денег, мне будет гораздо проще найти мою принцессу. Я улыбнулся, и куда делась недавняя хандра? Пока я размышлял, тело делало все автоматически. Под прикрытием скалы я развел костер, ребенка закутал в сухое, пожертвовав нательной рубахой. Не прошло и десяти минут, как я согрелся. Плясали желтые языки костра, и в такт им метались мысли. Согревшись, ребенок заснул у меня на руках. Сопел себе тихонько. Незаметно я и сам впал в дрему.

Я шел по бесконечно длинному коридору распахивая двери, расположенные по обе его стороны. За одной из них находилась женщина, знающая где прячут Жанну. Я двигался все быстрее, а время шло, оно утекало безвозвратно, его оставалось все меньше и меньше. Я уже бежал, мчался изо всех сил, впереди осталась только одна дверь, и именно за ней скрывалась та, что знает.

Дверь с треском распахнулась, и я замер на месте. У окна стояла женщина, та самая, какую я искал. Медленно, очень медленно она начала поворачивать голову, я вот-вот должен был увидеть ее лицо. Оглушительный рев заполнил собой коридор, от неожиданности я дернулся и проснулся. Вокруг было утро, солнце взошло и светило мне прямо в глаза. Ребенок не спал и был недоволен жизнью, его плач и разбудил меня. Дите желало кушать. Принюхавшись я понял, что было бы неплохо его переодеть.

Но как же не вовремя он завопил! Я грустно улыбнулся. Скорее всего мой сон — полная чепуха, навеянная мыслями о Жанне. Если хорошенько поразмыслить, ну чье лицо я мог увидеть? С чего я решил, будто некой женщине известно где моя любимая? Сладко потянувшись, я вскочил на ноги.

Нищий рыцарь и рыцарь богатый — это же две большие разницы, как говорят у нас в Одессе! Прямо сейчас мне предстояло совершить два неотложных дела: до лучших времен пристроить куда-нибудь младенца, и раздобыть доброго коня. После нападения венецианцев гавань Барнстапла на какое-то время останется не судоходной, мне же было совершенно необходимо попасть на материк.

Начало весны я встретил во Флоренции. Сильны и богаты морские республики Пиза, Генуя и Венеция, но мощью своею Флоренция выделяется меж ними словно рыцарь среди простых воинов. Мощью как военной, так и финансовой. Золотой венецианский дукат ходит по всему миру, но он всего лишь младший брат флорентийского флорина. На флорентийский манер — 3,5 грамма золота в монете выпускают деньги Английское королевство и Священная Римская Империя германской нации, Папская область и Венгерское королевство. Да разве всех сочтешь? Стандарт — он для всех стандарт и есть!

А еще Флоренция — место, где сконцентрированы умнейшие люди эпохи, творческую элиту тянет сюда со страшной силой. Данте Алигьери и Джотто, Джованни Боккаччо и Бенвенуто Челлини, Микеланджело и Галилей… Здесь жил и работал Америго Веспуччи, в чью честь наречены заморские земли. Творил Леонардо да Винчи. Тут Карло Коллоди придумал Пиноккио. И даже наш «Идиот» написан не в Москве-матушке, а все там же, во Флоренции.

Прекрасный город с богатой историей и, что для меняоказалось важнее, лопающимися от золота банками. Покойник не соврал: в кубышке оказалось столько, что до конца жизни я мог жить Ротшильдом, а правнуки мои, буде такие появятся, коли не будут покупать городов, оставят деньги и праправнукам!

Сегодняшний день, последний перед отъездом во Францию я посвятил делам. Получил на руки письма с указанием подчиненным структурам в Лондоне и Париже о выдаче на мое имя неорганичного кредита. Забрал подробнейший список, где было перечислено в какие торговые дома и производства вложены мои деньги, и какой собственностью я владею через подставных лиц. На прощание Пьетро Визари, владелец торгового дома "Визари и сыновья" решил развеселить дорогого гостя последними новостями их Англии, зная о болезненном моем интересе к этой стране.

— Сведения точные, головой ручаюсь, — с ухмылкой заявил Пьетро. — Представьте себе, королева-мать вышла замуж! Проделала все тайно, но от нас разве утаишь? Это шпионы сопредельных государств могут прошляпить свадьбу Екатерины Валуа, у нас же, людей торговых, все серьезно. Мы не интригами придворными балуемся, а делаем деньги.

— Замуж… и за кого же? — рассеянно отозвался я, отхлебнув из золотого кубка.

Умеют на юге делать вина, еще как умеют. Красное как кровь, с изумительным вкусом, его дивный аромат просто сводит с ума!

— В жизни не угадаете ее избранника, — заливался соловьем Пьетро. — Это некий Оуэн Тюдор, дворянин из Уэльса!

От неожиданности я поперхнулся.

— Поправьте меня, — произнес я растерянно, — она вышла замуж за чертова Тюдора?

Несколько мгновений мы смотрели друга на друга, а затем расхохотались.

— Вы слышали историю про Лондонский мост? — спрашивал я.

— А вы знаете про лошадиный хвост? — давясь от смеха перебивал меня хозяин.

Расстались мы только через полчаса, совершенно обессилившие от смеха и довольные друг другом. Вечером, уже засыпая, я вновь вспомнил о новобрачных и заулыбался. Екатерина Валуа, королева-мать и сестра моей Жанны. Я и видел-то ее всего лишь раз, на коронации ее сына в Париже, когда смотрел на праздничный кортеж из окна покоев Изабеллы Баварской.

Откуда- то из глубин памяти всплыла картина: праздничный картеж останавливается перед окнами вдовствующей королевы, стареющая красавица смотрит на дочь и внука, а те глядят на нее. Глядят на нее… Я все глубже проваливался в сон, воспоминания мешались, подергиваясь легкой дымкой. Вновь я бежал по длинному коридору, распахивая двери. За одной из них скрывалась женщина, знающая, где держат в плену мою Жанну.

Я бежал из последних сил, потому что время мое было на исходе. С минуты на минуту та дверь должна была захлопнуться навсегда, и больше ничто на свете не смогло бы ее отворить. И потому я заставлял себя мчаться еще быстрее, и еще, и еще чуть-чуть… А две вдовствующие королевы, мать и дочь, смотрели друг другу в глаза, но проклятые лошади вот-вот должны были тронуться дальше. Впереди возник освещенный прямоугольник. Я вздрогнул от ужаса: дверь медленно закрывалась.

Не отрывая взгляда от матери Екатерина Валуа взмахнула рукой. Протяжно запели горны, кучер, важный как нормандский барон, дернул поводья. Дверь передо мной закрывалась все быстрее, и я уже не успевал в нее заглянуть. Что-то трещало, кажется, мышцы ног, последним бешеным усилием, грозящим разорвать сердце, я прыгнул вперед и успел заглянуть внутрь раньше, чем захлопнулась дверь.

Все случилось одновременно: таинственная женщина повернула голову и посмотрела мне в глаза. Екатерина Валуа отвернулась от матери и церемониальный кортеж тронулся вперед. Дверь с лязгом захлопнулась, вытолкнув меня из комнаты. Я рывком сел в кровати, сон как рукой сняло. Сердце колотилось, пытаясь вырваться из груди, в крови кипел адреналин. Белье и простыни насквозь пропитались потом, скомканное одеяло улетело на пол, но все это было неважно.

Я соскочил с ложа и босиком прошелся по полу, не обращая внимания на царящую в спальне прохладу. Меня всего трясло. Я узнал женщину из своего сна, и сейчас ощущал легкую досаду: мог ведь догадаться об этом и пораньше! Я выглянул в окно, занималась заря. План действий поменялся, я уже не хотел ехать во Францию, а отправлялся в Лондон!

В чем только не упрекали меня за всю мою сравнительно недолгую жизнь, но единственное, что никогда не ставили в вину — отсутствие манер. И потому, едва я через окно проникаю в спальню матери английского короля, как первым делом вежливо откашливаюсь. Бесполезно. Женщина безмятежно раскинулась на широкой перине. И, чтобы там не болтали дворцовые сплетники, из-под одеяла торчит только пара пяток.

В соседней комнате несет службу горничная ее величества леди Джоан Гарднер. Я не проверяю, спит ли придворная дама, собственно, а чем ей еще заниматься далеко за полночь? Оплывшие свечи горят еле-еле, даже и не пытаясь разогнать царящий в спальне полумрак. Меланхолично пляшет пламя в отделанном мрамором камине, и мельком глянув в ту сторону, я еще раз поражаюсь, какие же мы разные.

Никогда не понять мне страсти британцев к украшению каминов. Поневоле кажется, что островитяне чуть ли не молятся на очаг, есть в этом поклонении огню нечто языческое, есть! С другой стороны, это древним славянам, погасни огонь в пещере, можно было по-быстрому смотаться "через дальние леса и высокие горы" к соседям, пылающую головешку попросить. А с острова куда денешься? Кругом вода! Тут поневоле засуетишься вокруг каждого камина.

Сзади раздается еле слышное ворчание, и я мгновенно поворачиваюсь к женщине. Екатерина Валуа сидит в постели, я и не заметил, как она проснулась. В полутьме влажно поблескивают глаза, роскошные темные волосы обрамляют бледное лицо. Она весьма хороша, вся в мать, и еще она очень похожа на Клод.

— Не надо кричать, ваше величество, — спокойно говорю я. — Иначе кое-кто может пострадать.

— И кто же? — спокойно спрашивает женщина.

— Разумеется, я. — вежливо наклоняю я голову. — Не буду же я бить слабую женщину по голове или зажимать ей рот?

В руках у Екатерины устроилась декоративная собачка, когда только королева успела ее подхватить? Пес тихонько ворчит, недобро разглядывая меня тусклыми глазками, я узнаю звук. Так вот как проснулась Екатерина, ее разбудила проклятая тварь! Приглядевшись к псу внимательнее я тихонько хмыкаю. Знакомая порода, очень дорогая и опасная.

Этих тварюг специально вывели для богатых дамочек. Легкие и теплые, они прямо-таки созданы, чтобы таскать их на руках и тетешкать, а еще над ними можно сюсюкать. Если же владелице грозит опасность, та просто швыряет пса в лицо обидчика, ну а дальше, как говорится, дело техники. Несмотря на внешнюю хрупкость челюсти у этой породы очень сильные, и оторвать собаку от лица возможно только с куском собственного мяса.

— Не стоит, — так же спокойно замечаю я. — Если швырнете в меня пса, я наколю его на кинжал.

— Чего вам надо?

— Я хочу поговорить. Только поговорить, вот и все.

— И поэтому проникли в мою спальню ночью, как вор?

Беда с этими женщинами, вздыхаю я, ну подумала бы сама, как я подойду к ней днем, когда кругом толпятся стражи, слуги, горничные, придворные дамы и кавалеры?

— Перед вами Робер де Армуаз, бывший телохранитель Орлеанской Девы, — представляюсь я. — И требуется мне от вас лишь одно, я хочу узнать, где ее держат англичане.

Екатерина распахивает рот, со вздохом я поднимаю руку, прерывая женщину. Беда с этими дамочками, хлебом не корми, так и норовят соврать.

— Не надо, — говорю я уверенно. — Не надо рассказывать, что ее сожгли, а прах развеяли… Ну, вы меня поняли. Не к лицу английской королеве обманывать французского рыцаря. Я точно знаю, что Клод жива!

— Я не знаю, где ее держат! — отрезает Екатерина.

— Вы — мать английского короля, и мне понятны ваши чувства. Но ведь Клод — ваша младшая сестра, пусть и незаконнорожденная.

— Убирайтесь, — в голосе Екатерины я без труда различаю угрозу. — Еще минута, и я крикну стражу!

— Я люблю ее больше жизни, — голосом моим можно резать стекло. — И вы — моя последней надежда. Если не скажете, где ее искать… Что ж, зовите стражу.

С минуту мы ломаем друг друга взглядами, и время это кажется мне вечностью. Ну и семейка, где у каждой из женщин прямо-таки несгибаемая воля, чудовищная гордыня и надменный, не терпящий возражений нрав! Моя визави вышла замуж за Генриха Завоевателя в пятнадцать лет, а уже в шестнадцать осталась вдовой с младенцем на руках. Тем не менее не дала оттеснить себя на второй план, точно так же, как Изабелла Баварская в свое время.

Первой опускает глаза королева, но едва я расслабляюсь, поверив в ее капитуляцию, как Екатерина тут же швыряет в меня адского зверя. Надо сказать, что при необходимости я умею двигаться очень быстро. Умение «взрываться» движением не врожденное, и вколочено в меня путем долгих болезненных тренировок.

Екатерина и охнуть не успевает, как я оказываюсь рядом с ней. Правой рукой я держу за шкирку извивающегося пса, в левой зажат кинжал. Королева отшатывается, тонкие пальцы с такой силой стиснули кружевное одеяло, что костяшки побелели. Но и лицо и голос ее по прежнему спокойны. Даже сейчас, после того как женщина пыталась покалечить или даже убить меня, я не перестаю восхищаться ее самообладанием.

— Вы ничего от меня не добьетесь, — твердо заявляет Екатерина.

Пес изо всех дергается и негодующе рычит, требуя второй попытки. Пытается вывернуть голову, чтобы взглядом передать: не дрейфь хозяйка, на этот раз не оплошаю. Я тяжело вздыхаю, готовясь к новому раунду переговоров, и мне тут же напоминают старую истину: в гостях стой лицом ко входу!

Глава 4 Бавария — Франция, лето 1433: спрячь за высоким забором девчонку…

— У тебя гости, дорогая? Надеюсь, я не помешал? — произносит прямо за спиной чей-то голос.

Он глуховат и окончания слов проглатывает, но тем не менее прекрасно мне знаком. Я стою не двигаясь, ведь горло щекочет острое как бритва лезвие. Черт, как же он ухитрился так ловко ко мне подобраться?

— Положь собачку, — командует владелец кинжала, и я послушно передаю пса хозяйке.

Небрежно кинув карманного монстра на кровать, та азартно предлагает:

— Вызвать стражу?

— Не стоит, — поспешно говорю я, — гость и сам найдет, где тут выход. И кстати, Стефан, не мог бы ты опустить клинок? Это же я, твой старый друг Робер.

— Старый друг, говоришь? — хмыкает стоящий за спиной. — Ну тогда ты меня знаешь и должен понимать, что шутить с тобой никто не будет. Очень аккуратно вытаскивай все оружие, что у тебя есть и кидай на пол. Замешкаешься — горло перехвачу!

Я послушно начинаю разоружаться, много времени этот процесс не занимает. В конце концов я же не на войну шел, а с женщиной поговорить.

— Посвети, дорогая, — приказывает старый знакомец, и королева-мать охотно повинуется.

Похоже, на каждую строптивицу имеется подходящий мужчина. Ухватив меня за волосы Стефан рывком поворачивает мою голову вбок, к поднесенному светильнику. Оглядев, громко хмыкает.

— Похож, — признает он неохотно, — та же самая противная морда. Ну и какого черта тебе понадобилось в спальне королевы Британии?

— Да уж не желание залезть ей под юбки, — огрызаюсь я. — А сам-то ты что тут делаешь ночью?

Фыркнув, Стефан мощным толчком отправляет меня в угол спальни, подальше от горки оружия, что я набросал. Его кинжал с лязгом входит в ножны, но я не обольщаюсь: выхватить клинок — дело пары секунд. Я гляжу на старого знакомца исподлобья, осторожно поглаживая горло. В нашу последнюю встречу я оглушил Стефана и украл совместную добычу — карты новых земель. И тот факт, что я их сжег, ничего в общем-то не меняет. Нахмурив брови Стефан уставился на меня. Голову на отсечение даю, он тоже ничего не забыл.

— Ты его знаешь, Оуэн? — удивляется Екатерина.

— И ты знаешь, — со вздохом говорит мужчина. — Позволь тебе представить сэра Робера де Армуаза.

Помедлив, добавляет:

— Если помнишь, ты даже собиралась наградить его за спасение моей жизни. В прошлом году, во время Лондонского заговора этот проходимец оказался нам очень полезен.

— К вашим услугам, — отвешиваю я церемониальный поклон.

— Только не задирай нос, Робер, — усмехается старый знакомец. — Ты что же думаешь за нами случайно все время неслась по пятам целая свора? Мы были всего лишь приманкой для дурака, этакой дымовой завесой, пока втайне обтяпывалось настоящее дело!

— Да, что-то такое всплывает в памяти, — с улыбкой заявляет Екатерина. — Кстати, он и в самом деле очень… предприимчив.

И вот тут до меня доходит.

— Оуэн? — с недоверием спрашиваю я. — Тот самый Оуэн? Я имею в виду Оуэна Тюдора…

— Да, — царственно кивает Екатерина, — это мой добрый друг и верный подданный сэр Оуэн Мередит Тюдор.

Шпион и наемник, известный мне как Стефан слегка наклоняет голову, не выпуская меня из вида, и я все еще пребывая в легком ошеломлении, вежливо киваю мужу королевы Англии. Подумать только, я путешествовал с живой легендой, с чертовым Тюдором!

— Кстати, ваше величество, — деликатно замечаю я. — Просто любопытно, а насколько велико то самое вознаграждение?

Переглянувшись, супруги улыбаются. Эдак хищно, словно пара щук при виде жирного карася. Королева заявляет:

— Ничего не скажешь, хорош! Если он так же ловок в деле, как востер на язык, я бы не отказалась принять его на службу.

Оуэн меряет меня пронзительным взглядом.

— Ну, что скажешь? — негромко спрашивает он.

Я вежливо кланяюсь, в голосе сожаление:

— Увы, я уже состою на службе одной особы. Той самой, чье местоположение вы, ваше величество отказываетесь мне открыть.

Королева косится на Оуэна, тот глядит на женщину, заломив левую бровь. Скривясь, словно в поедаемом ею яблоке оказался червяк, Екатерина цедит сквозь зубы:

— Твой знакомец оказался бывшим телохранителем… одной моей родственницы… сейчас она в заточении. Не понимаю, как он вообще узнал, что она жива. Давным-давно все считают ее мертвой!

Муж глядит пристально, помявшись, королева раздраженно добавляет:

— Никто в мире не должен знать, где находится Клод Баварская. Ты же знаешь, это не мой секрет!

Кивнув, Оуэн поворачивается ко мне, в его голосе холод:

— Зачем тебе Дочь Орлеана?

— Я люблю ее, — твердо заявляю я, — а она любит меня. Жанна предназначена мне самим Небом! Я был ее личным телохранителем, и до сих пор остаюсь им. И пока я жив, буду искать ее!

— Погоди, погоди… Так ты тот самый францисканец, что пытался выкрасть Девственницу у графа Люксембургского? — хлопает себя по лбу Оуэн. — Ну и ну! — в голосе его я с удовлетворением различаю нотки уважения.

Несколько мгновений он пристально разглядывает меня, затем поворачивается к Екатерине.

— Ваше величество, — негромко заявляет Оуэн. Сейчас как никогда в его голосе отчетливо звучит валлийский акцент, — Полагаю, вы и в самом деле кое-чем обязаны Роберу за спасение моей жизни.

— Не так уж и обязана! — сварливо замечает женщина. — Подумаешь, подвиг. Дарую ему кошелек золота и мое королевское прощение за то, что влез ко мне среди ночи, и пусть катится на все четыре стороны!

— Вот так дешево вы цените мою жизнь, ваше величество? — холодно спрашивает Оуэн.

Густые брови сошлись к переносице, крылья носа гневно раздуваются, глаза мечут молнии.

— А почему это я должна ценить ее дороже? — тут же парирует Екатерина.

Королева, выпрямившись во весь свой небольшой рост, скрещивает тонкие руки на высокой груди. Нос вздернула, губы сжала, взглядом хоть танковую броню плавь, больше двух секунд ни один бронированный монстр не выдюжит.

Напряжение в спальне явственно сгущается. Не выдержав, пес подает было голос, тут же в унисон раздается гневное: "Молчать!". Битва взглядов продолжается еще с полминуты, затем Оуэн низко кланяется и ледяным тоном заявляет:

— Как вам будет угодно, ваше королевское величество!

Крутанувшись на каблуках, он идет к выходу из спальни печатая шаг. Каблуки вбивает в пол с такой яростью, что каменные плиты явственно подрагивают. Громко хлопает входная дверь, Екатерина вздрагивает.

— Ты, это ты во всем виноват! — шипит она, с ненавистью глядя на меня. — Мерзавец! Какой же ты негодяй! Почему, ну почему я не кликнула стражу!

Помолчав, заламывает руки, в голосе отчаяние:

— Но что же теперь делать? Боже, подскажи что мне делать? Сейчас Тюдор не послушает и самого дьявола! В прошлый раз он вот так же исчез и вернулся только через два месяца!

— Полагаю, я смог бы его вернуть, — громко заявляю я. — Если узнаю то, что меня интересует, я еще успею его перехватить.

Какое- то мгновение Екатерина разглядывает меня бешенными глазами, и я тихонько радуюсь, что в руках у женщины нет никакого оружия. Наконец она сдается.

— Вы действительно любите Клод? — спрашивает она как-то тоскливо.

Я киваю, не сводя с нее глаз.

— Замок Буврей, что в Нормандии, — бросает Екатерина, и тут же поджимает губы, словно жалея о вырвавшихся словах.

— Спасибо, — говорю я искренне. — Благодарю вас, ваше величество. С вашего позволения я побежал, мне еще надо найти сэра Оуэна.

Королева дергается, то ли пытаясь схватить подсвечник и пойти со мной, то ли перекрестить меня на дорогу. Я отмахиваюсь:

— Нет-нет, не провожайте меня. Я уйду через окно, как и пришел, так оно будет вернее.

Когда, грязно ругаясь, Оуэн влетает в конюшню, я уже тут как тут. Цыкнув на заспанного конюха, трясущимися руками он начинает седлать холеного вороного жеребца.

— Девушка, которую люблю, — негромко замечаю я. — отличается вспыльчивым характером. Она своевольна, и никогда не прислушивается к чужому мнению.

Тюдор, не обращая никакого внимания на мои слова, водружает седло на спину жеребца.

— Мне повезло полюбить самую удивительную девушку на свете. — размеренно продолжаю я. — Она чудесная, удивительная, а еще она сводная сестра королевы Англии. Ее с детства воспитывали как принцессу, а она полюбила простого рыцаря, это ли не чудо?

Валлиец заканчивает седлать коня, я молча гляжу на него, и наконец он поворачивает ко мне покрасневшее от гнева лицо. Не успевает Оуэн рта открыть, как я заявляю:

— Такая женщина — большая драгоценность, и быть рядом с ней — непростое испытание.

Я делаю шаг вперед, и кладу руку на плечо Тюдора.

— Когда-то я не понимал, что следует дорожить каждым мгновением проведенным рядом с любимой. Жизнь жестоко наказала меня.

Оуэн глядит недоверчиво, губы поджал, на высоком лбу собрались морщины. Вздохнув, я убираю руку.

— Поверь, — говорю я устало, — сейчас ты нужен ей больше всего на свете. Собственно, ты единственное, что у нее есть.

— Болтун, — хмыкает Тюдор криво ухмыляясь.

Огонь в его глазах медленно гаснет, плечи опускаются, он тяжело вздыхает. Подумав, спрашивает:

— А что, у Жанны и в самом деле тяжелый характер?

— Не тяжелее, чем у сестры! — фыркаю я.

Переглянувшись, мы одновременно улыбаемся.

— Подсказала?

Я киваю.

— Душа у нее добрая, — подумав, заявляет Оуэн, я вежливо киваю.

— Кстати, — говорю я откашлявшись, — просто чтобы все до конца прояснить… В общем, сжег я те карты. Не сердись, но там зло.

— Да я не сержусь, — хмыкает Оуэн. — Главное, что мы здорово пощипали орден, отчего власть Екатерины только усилилась. Ну а то, что ты первым успел меня оглушить — так тут кому повезет.

Он подмигивает, в голосе веселье:

— Признаюсь честно, я опоздал всего на пару мгновений. Уже и место прикинул, куда влуплю.

Я только качаю головой. Похоже, родственничек мне достался еще тот. Ведь когда я найду Жанну, и если у нас с ней все получится, то мы с чертовым Тюдором будем женаты на сестрах, не так ли?

— Ну, я пошел? — спрашиваю я, вытягивая повод оседланного жеребца из твердой, словно вырезанной из дерева, ладони валлийца.

Несколько секунд Тюдор глядит на меня с недоумением, затем, расхохотавшись, хлопает по плечу. Морщась, я незаметно растираю ушибленное место, рука у валлийца словно отлита из свинца.

— Эй там! — кричит он гулко.

В дверь конюшни тут же просовывается мятая со сна физиономия, волосы всклокочены, сонные глаза выпучены от усердия.

— Проводи моего гостя до ворот и передай, что я разрешил его выпустить, — повелительно бросает Оуэн.

— Спасибо, друг, — говорю я.

— Скачи уж, — улыбается тот, — но чтобы в спальню к Екатерине в последний раз!

Уже через минуту я возвращаюсь обратно.

— Что-то забыл? — спрашивает Оуэн.

— Я должен кое о чем тебе рассказать, — опускаю я голову.

— О чем же? — хмурится Оуэн.

— Понимаешь, я же не знал, что ты — тот самый чертов Тюдор, ну вот и придумал про тебя дюжину баек, — покаянно признаюсь я.

— Каких еще баек?

— Ту, где тебе надо было побороть людоеда и, гм, победить ведьму. А еще ту, где ты попал в плен к ирландцам, и они хотели сделать из кожи с твоей задницы барабан. А еще…

— Хватит! — рявкает Тюдор. — Так вот кто распускает эти грязные слухи, а я-то думал!

Он молчит, и наконец я поднимаю глаза. Как ни странно, Оуэн улыбается.

— Силен, — говорит он, качая головой, — тебе бы придворные летописи сочинять. Но давай договоримся: больше обо мне никаких врак. Я теперь человек семейный, и не хочу, чтобы жена расстраивалась.

— Идет, — заявляю я с облегчением. — Больше никаких анекдотов!

С лязгом выходит из пазов тяжелый засов. Скрипят, распахиваясь тяжелые створки ворот, долго гремят толстые, с бедро взрослого мужчины, железные цепи. С гулким грохотом опускается подъемный мост, и я пускаю жеребца рысью. Пылающий в руке факел отвоевывает у ночи маленький круг света, и я боюсь, что вороной сломает ногу. Я отбрасываю факел в сторону, едва начинает светлеть. Рассвет я встречаю в лондонском порту, и уже через пару часов корабль поднимает якорь.

У меня есть деньги, и я знаю, где прячут любимую. Все, что осталось — верные друзья, что помогут в освобождении Жанны. И я кажется знаю, где их найти.

Не так уж и сложно отыскать нужного человека в большом городе, пусть даже и в столице. Просто обходишь по порядку все таверны, постоялые дворы и кабаки, окидывая пирующих быстрым взглядом. Рыцарь, какого я ищу даже на фоне рослых баварцев заметен, словно слон в стаде буйволов. В десятом по счету кабаке я его и нахожу. Подсаживаюсь за стол без приглашения, молча, без улыбки гляжу ему прямо в глаза.

Поначалу он не верит своему счастью, и, ругнувшись, ошеломленно на меня пялится. Затем с ревом протягивает толстую как бревно руку и хватает меня за горло. Твердые пальцы стискивают шею, в маленьких, глубоко упрятанных глазках плещет искреннее ликование. Я не сопротивляюсь, сижу спокойно, даже не делая попытки освободиться.

В груди уже все пылает, словно я хватанул ртом раскаленного олова или свинца, перед глазами плывут красные пятна. Сообразив наконец, что что-то тут не так, баварец с грязным ругательством отбрасывает меня назад. Там что-то жалобно хрустит, то ли мои ребра, то ли спинка стула.

Жадно хватаю ртом задымленный воздух, он так сладок и приятен, что я никак не могу надышаться. Человек напротив все еще сверкает глазами, гигантские кулаки выложил на столешницу, пальцы сами по себе то сжимаются, то разжимаются.

На меня великан глядит исподлобья, с нескрываемой ненавистью. Сразу не убил только потому, что стало любопытно, зачем же я пришел. А убить — оно всегда успеется. Я молчу, осторожно массируя горло. Представляю, какие багрово-черные синяки на нем появятся. Не выдержав молчания гигант раздраженно рычит:

— За каким чертом приперся! Решил покаяться перед смертью, иуда? Ну так кайся, сейчас я тебя прямо здесь и порешу!

Жак де Ли человек простой и незатейливый, потому я отвечаю так же прямо и просто:

— Я твоему сеньору на верность не присягал, а своему остался верен. А то, что вы проиграли, а мы остались в выигрыше, так на то она и война: тут уж кто кого перехитрит.

— Так ты спорить сюда явился, безумец, — скалит зубы рыцарь. Они у Жака желтые и крупные, словно у полярного медведя. — Ну поспорь, поспорь. Подискутируй. Знай, что герцог Баварский объявил Робера де Армуаза личным врагом короны. Но я по старой памяти не стану сдавать тебя палачу, а пришибу собственноручно. Тебе как, голову совсем оторвать, или просто шею свернуть?

— На твой выбор, — легко соглашаюсь я, — как больше нравится. А еще лучше, коль руки чешутся, помоги мне в одном деле.

— Ну ты наглец, — с широкой ухмылкой тянет рыцарь, — знаешь, перед смертью я даже разрешу тебе взять в руки оружие. Жил подлецом, зато умрешь как настоящий воин. Ты что предпочтешь: копье, секиру, меч?

— Мы так и будем здесь дурака валять, а девушка пусть томится в неволе? — холодно бросаю я, скрестив руки на груди.

Черт, как же саднит горло! Голос у меня сухой и шершавый, словно у мумии из второсортного ужастика, а еще страшно хочется пить, но сейчас не до того.

— К черту всех девиц на свете! — рычит Жак де Ли, пудовый кулак с грохотом бьет по дубовой столешнице, отчего стоящая на ней посуда на фут подпрыгивает, а доска слегка проминается. — Какая еще к дьяволу девица?

Я молчу, мы смотрим друг другу прямо в глаза, по инерции де Ли еще с минуту продолжает сквернословить. Наконец зрачки рыцаря начинают расширяться, споткнувшись на полуслове он ошеломленно замолкает. Я поджимаю губы, все же слово — оно посильнее иной булавы будет.

Похоже, смысл сказанного, преодолев трехсантиметровой толщины кость, все же проник в маленький, глубоко упрятанный в валуне черепа мозг. Повращав глазами, рыцарь старательно морщит лоб, складывает мои слова так и эдак, пытаясь найти в них потаенный смысл.

— Скажи-ка мне, Робер, — нерешительно начинает он, спотыкаясь на каждом слове, — эта та девушка, о какой я думаю?

Я молчу. Он задумчиво кивает, в глазах разгорается ликование.

— Так что же ты молчал, проклятый лекаришка! — ревет он на всю таверну. — Она и в самом деле жива?

Перегнувшись через стол, гигант с силой хлопает меня по плечу. Хорошо, что в последний момент я успеваю сдвинуться вбок, потому широкая как лопата ладонь задевает меня еле-еле. Рыцарь набирает воздух в широкую как бочка грудь для очередного вопля, но я успеваю вклиниться в паузу:

— Чего ты орешь, как резаный? Хочешь, чтобы ее убили, на этот раз окончательно?

Жак де Ли замолкает на полуслове, остатки хмеля на глазах покидают его. Какая-то минута, и баварец окончательно трезв.

— Ты прав, здесь не место для серьезной беседы, — соглашается он, зыркнув по сторонам. — Пошли отсюда.

На дворе уже ночь, Мюнхен засыпает. Пылают факелы, вдетые в каменные кольца в стенах домов. Громко цокая копытами по брусчатой мостовой проезжает ночной патруль, пятеро всадников с копьями и булавами на поясах. Покосившись на нас, старший патруля почтительно приветствует Жака де Ли, тот величаво кивает.

— Где ты остановился? — спрашивает великан.

— Нигде, — пожимаю я плечами, — стражники у дворца сказали, что ты отправился в город, и я сразу же начал тебя искать.

— Значит, остановишься в моих покоях во дворце, — решает рыцарь.

Кони идут медленно, звонко цокают подковы. Жак де Ли задумчиво косится на меня, громко вздыхает.

— Ты слышал про Пьера? — помявшись, спрашивает он.

— Нет.

— Малыш пытался отбить малышку Клод у англичан, но те его убили.

Я киваю. Два года тому назад, во время заключения в подземной темнице аббатства Сен-Венсан я каким-то чудом видел его смерть, словно рядом стоял. Рыцарь умер как герой, что и говорить. Остаток пути мы проделываем молча. К центральному входу мы не суемся, у боковой калитки Жак де Ли бросает пару слов караульным, те косятся на меня с подозрением, но во дворец пропускают.

Оставив лошадей на попечение конюха, нестарого еще мужчины с поредевшими волосами и хмурым лицом, мы долго петляем по узким переходам, пока не оказываемся у покоев Жака. Первым делом он плещет в два кубка вино, один пододвигает мне. Я плюхаюсь в кресло, второе скрипит под чудовищным весом баварца.

— Повезло тебе, — бросает великан, осушив кубок в два глотка, — что маркграф Фердинанд как раз в отъезде, снова с чехами воюет. Очень уж он на тебя зол. Боюсь, даже слушать бы не стал, сразу бы приказал с живого кожу сдирать.

— Повезло, — соглашаюсь я.

Мы осушаем еще по одному кубку, затем великан решительно отставляет кувшин в сторону.

— Итак, давай по порядку, — требует он.

На секунду я задумываюсь с чего начать. С того, как мы поплыли убивать дядю французского короля, или с истории о предателе? С ордена Золотых Розенкрейцеров, или с рассказа о рыцаре, что охотился за головами? С того, как я попал в подземную темницу, или с корабля-призрака? Наконец решаю быть лаконичным, словно я какой-нибудь древнегреческий спартанец, а не жизнерадостный француз.

— Где-то год назад я решил отомстить за смерть Жанны, — начинаю я.

Поймав удивленный взгляд великана, равнодушно говорю:

— Сразу же, как только сбежал из тюрьмы.

Тот понятливо кивает.

— Поначалу все шло как и положено: кровь, трупы и груды дымящихся внутренностей. Затем меня захватил в плен некто, кому я требовался для выполнения смертельно опасной работы. Так как я никак не соглашался, то в качестве оплаты посулили указать место, где содержится дорогая мне узница.

Помолчав, я киваю:

— Да, так он и сказал.

— И что же? — не выдерживает Жак де Ли.

— Я согласился, — пожимаю я плечами. — Ныне работа закончена, место заточения мне известно, и все что требуется — это соратник, кому я мог бы доверять.

— Так Клод и в самом деле жива?

— И содержится в заточении рядом с Руаном, где ее якобы сожгли, — говорю я. — В замке Буврей.

— Ты знаешь это наверняка? — хмурит брови Жак.

— Человек, указавший мне место, врать не будет, — говорю я. — Не называя имен скажу лишь, что это особа королевской крови.

Жак медленно кивает, маленькие глазки, надежно упрятанные под тяжелым лбом, пристально вглядываются в меня.

— Итак, ты со мной? — спрашиваю я.

— Покойный герцог Людовик Баварский приставил меня к малышке, когда ей не было и года, — задумчиво произносит Жак. — Я был тогда молодым и глупым, отважным до дерзости. Сейчас же я старый и умный, и еще очень осторожный.

Гигант хмурит брови, и долго, очень долго что-то взвешивает про себя. Пламя свечей отражается в его маленьких глазах красными огоньками. Я сижу молча, все уже сказано, и решение остается за ним. Если мне удастся уговорить Жака помочь мне, считай, полдела сделано. Если же нет… Признаюсь, мне очень не хочется убивать старого рыцаря. Но если он попытается передать меня в руки баварского «правосудия», я его убью.

— И вот что я думаю, — продолжает баварец медленно. — Если бы ты мог справиться один, ты не обратился бы ко мне за помощью. Но что мы можем сделать вдвоем? Ничего. Значит, ты хочешь, чтобы я просил за тебя у нового герцога Баварского. И нужен тебе целый военный отряд.

Несколько мгновений мы смотрим друг другу прямо в глаза, баварец отводит взгляд первым.

— Маленькая поправка, — отзываюсь я, — не мне а нам нужен в подмогу целый воинский отряд, ведь не доверишь же ты одному мне спасать Жанну?

Жак де Ли хмурится было, но затем расплывается в широкой ухмылке.

— Ты хоть и проходимец, — с прямотой старого солдата заявляет он, — но я понимаю, что в тебе нашла Жанна. Скажи, сынок, а твой папаша часом не баварец?

Уже под вечер клубящиеся облака разошлись, явив миру багровое солнце. Ударил порыв ветра, как тряпкой смахнув с плаца нанесенную за день пыль. Лязгнул меч, покидая украшенные серебряными накладками ножны, дежурный офицер красиво повернулся, колыхнув пышным плюмажем.

Шевельнулись угольно-черные усы, белые как снег зубы отразились в зеркале вскинутого к лицу клинка. Застыла, закусив пухлую губку, молоденькая служанка, вздохнула незаметно, комкая фартук: сюда, в дворцовую стражу подбирали самых статных и привлекательных дворян.

Заглушая слова команды грозно зарокотали барабаны, празднично запели серебряные горны. Повинуясь отточенному жесту сержанта, гвардейцы сдвоили ряды. Грохнули каблуки, с готовностью отозвалось никогда не спящее эхо. Едва стражи вытянулись по струнке, как офицер бросил меч в ножны, горнисты и барабанщики, проиграв еще пару тактов, замерли без движения.

— По местам! — рявкнул офицер, умело выждав паузу.

Тишина, воцарившаяся было над плацем, испуганно отпрянула, спасаясь от шума, утянулась вглубь мрачных подвалов. Бравые гвардейцы, двигаясь в ногу, дружно замаршировали внутрь дворца, впереди старательно чеканил шаг сержант. Подкрутив ус, офицер лихо подмигнул паре проходящих мимо дворцовых фрейлин, те деланно потупились.

Не успел колокол дворцовой церкви отбить восемь ударов, как новый караул уже заступил на дежурство. В последний раз колыхнулись разноцветные перья на легких шлемах, чеканные лица враз построжели. Воины замерли неподвижно, словно поймали взгляд Медузы Горгоны и тут же окаменели.

Пламя развешанных по стенам факелов мягко играло с тенями в углах коридоров. Лица многочисленных статуй, что притаились в нишах меж развешанными коврами и гобеленами, ежеминутно меняли выражение, а из глубины зеркал словно проглядывали чьи-то лица. Празднично сверкали позолоченные парадные доспехи, сплошь увитые разноцветными лентами и витыми шнурами, отчего стражи казались скорее тропическими птицами, чем воинами.

Латники, что стерегли дворец снаружи, на их фоне выглядели стильно и достойно, тяжелая броня и отточенная сталь куда лучше идут мужчинам, чем кружева и духи. Но дело свое стража знала туго, и мимо стерегущих дворец гвардейцев не прошмыгнула бы и мышь.

Мы прошли через все посты охраны, нигде не задерживаясь более чем на несколько секунд. Где-то мой сопровождающий показывал лицо, откидывая капюшон плаща, изредка шепотом произносил пароль. По пути я оживленно вертел головой, замечая и запоминая все мелочи. Впрочем, если владелец дворца решит бросить гостя в темницу, мне вряд ли помогут подслушанные пароли и странные фигуры из скрещенных пальцев, те, что украдкой показывал постам охраны Жак де Ли. Тем не менее я все тщательно запомнил, вбитые в нас привычки умирают удивительно неохотно.

Едва скользнув в комнату, я сразу же внимательно осмотрелся. Головой, понятно, без толку не вертел, я же не деревенщина на ярмарке, но и времени даром не терял. Сюда во дворец я явился без оружия, а потому привычно отметил все, что могло мне помочь выжить при внезапном нападении. В отличие от прочих покоев замка, здесь не было развешанных по стенам клинков, зато имелась увесистая кованная кочерга и массивные каминные щипцы.

Когда- то меня учили убивать всем, что может подвернуться под руку, от куска стекла до обычного табурета. И за прошедшие годы та давняя наука не раз спасала мне жизнь. Приветствовав хозяина замка вежливым поклоном, я сел на свободное кресло и вновь огляделся, теперь уже не скрываясь.

Небольшая комната обшита ореховыми панелями. Тяжелая резная мебель сплошь покрыта позолотой. Рядом с креслом, где я устроился, стоит маленький столик. На белоснежной кружевной скатерти узорчатый кувшин, усыпанный драгоценными камнями, рядом два кубка под стать сосуду.

Повинуясь легкому кивку герцога юный белокурый паж сорвался с места, в кубки мягко плеснуло темное, словно загустевшая кровь вино. Дивное, с необычайным ароматом, что тут же заполнил комнату, заставив вспомнить о далеких пыльных странах, выжженных беспощадным солнцем. А еще — об экзотических красавицах, диковинных животных и чудных заморских городах, что давным-давно сбросили тяжкое иго крестоносцев.

В прошлое мое пребывание в замке я краем уха слышал, будто большая часть столового золота и серебра — это трофеи, добытые предком нынешнего герцога при штурме Константинополя в далеком 1204 году. Вот и вино, что услужливый паж щедро плеснул нам в кубки явно не европейского разлива.

Кто скажет теперь, заплатили ли предки герцога за нектар богов чистым золотом чуть не по весу, или же христианской кровью, оросившей пыльные улицы далеких городов? По большому счету это не так уж и важно, ведь золото — это всего лишь мертвый металл, новых воинов в Европе рожают так быстро, что та бурлит, готовая вот-вот взорваться от переизбытка сил, а это вино — оно живое.

Несмотря на царящую жару, единственное окно в комнате накрепко закрыто. Вошедший вслед за мной высокий, грузный от вздутых мышц мужчина, замер у единственной двери. Гигант неотрывно глядит на меня, словно опасаясь хоть на секунду выпустить из поля зрения. Изредка Жак де Ли шевелится, переступая с ноги на ногу, вздувшиеся мышцы того и гляди порвут тонкую ткань камзола.

К столу великан не приглашен, да и не имеет он привычки путаться под ногами у сюзерена. По вырезанному словно из камня лицу легко прочесть, что он из редкой ныне породы верных вассалов: предан как пес, не особенно сообразителен и никогда не распускает язык. Идеальный рыцарь — умрет, но не предаст сеньора.

Суровое лицо баварца безразлично, лишь иногда в маленьких глазках, надежно укрытых под тяжелым низким лбом мелькают красные искры. Это отражается пламя, что пляшет в камине — большом, как любит нынешний владелец замка. Опытный воин и азартный охотник, он, как и великий Наполеон, всерьез опасается сквозняков.

Герцог Лотар Баварский, высокий мужчина в расшитом золотом камзоле из бархата с удобством расположился в просторном кресле лицом ко мне. На широком лице как влитая сидит черная маска из шелка, прикрывая одни лишь глаза. Ничего по существу не скрывая, маска четко обозначает статус герцога: на встрече он присутствует инкогнито.

О чем бы сегодня не велась речь, какие бы слова не покинули его губ, при любом раскладе их невозможно будет поставить герцогу в вину. Официально хозяин замка второй день как охотится на кабанов и прочих оленей. Надменное лицо, тяжелая, словно отлитая из металла нижняя челюсть, ледяной взгляд светлых, чуть ли не прозрачных глаз. Владелец замка не из тех, кто "царствует, лежа на печи".

У него не бывает крестьянских бунтов. Вассалы, не своевольничая, ходят как по струнке, а соседи даже и не мечтают разграбить деревеньку-другую. Такому лишь дай повод повоевать, мигом оттяпает у обидчика пару городов. Мало ли людей на свете носит одежду из дорогой ткани, а герцогской цепью на шее в наше смутное время вообще никого не удивишь. Но даже родись этот человек в хижине дровосека, он все равно достиг бы величия.

Герцог пристально, без малейшего стеснения разглядывает меня. Я гляжу прямо, не опуская глаз, взгляд столь же холоден, а нижняя челюсть ничуть не уступает размером хозяйской. С нашей прошлой встречи я изменился, стал гораздо жестче, и ныне перед герцогом настоящий воин. Верно, Бог меня любит, раз не дал безвестно сгинуть в сытом и тихом болоте жизни, а ухватил за шкирку и швырнул в бурлящий котел событий.

Мне удалось изменить мир, но и мир переплавил бывшего мирного лекаря. Так ураган, пронесшийся над цветущим холмом, сдирает деревья и почву, обнажив в середине несокрушимую скалу. Герцог одобрительно усмехается одними глазами, породистое лицо его по-прежнему неподвижно. Так уж сложилось, что между нами нет личных счетов: в прошлую нашу встречу он лишь проводил кортеж с Жанной до французской границы.

А вот его брат, тот самый, что некогда был помолвлен с Жанной и желал занять французский трон — тот и разговаривать бы со мной не стал. Я потерял месяц ожидая, пока Фердинанд покинет герцогство, но тут уж было ничего не поделать. Ныне маркграф пытается отвоевать себе в Чехии хотя бы баронство, ну и флаг ему в руки. Вряд ли ему удастся хоть что-то оттяпать у "сироток".

Разговор наш ведется на английском и французском, мы оба владеем ими в равной степени хорошо. Иногда герцог переходит на итальянский или немецкий, но тут же, спохватившись, поправляется. Беседа наша вполне понятна застывшему у дверей телохранителю, а больше в комнате никого нет, пажа давно отпустили.

— Итак, отчего я должен верить врагу? — каждое слово герцога словно вырублено изо льда.

— Если вы как следует подумаете, — с той же холодностью в голосе заявляю я, — то поймете, что я просто выполнял долг вассала.

Подумав, добавляю:

— И разве причина нашей вражды не исчезла со смертью Девственницы?

Герцог смотрит мне прямо в глаза. Оба мы прекрасно понимаем подоплеку вопроса, речь здесь идет о смерти политической. Будь графиня Клод Баварская, сестра короля Франции хоть сто раз жива — это ничего не значит. Ровным счетом ничего, ведь официально она признана мертвой.

Ни она, ни ее дети более не имеют никаких прав на французский трон, а потому и интереса для больших игроков Клод уже не представляет. Партия была сыграна, многообещающая пешка, что едва не стала ферзем — съедена. Но оснований для печали нет, и бесконечная игра престолов продолжается с прежним азартом.

— Вот об этом я и хотел бы для начала поговорить, — замечает герцог. — Так что же произошло на самом деле?

— На самом деле, — в задумчивости тяну я. — Хорошо.

Я подношу кубок ко рту, делаю крошечный глоток. Бросаю короткий взгляд на застывшего у двери великана, и губы мои растягиваются в невольной улыбке. Жак де Ли грозно хмурится, его широкая, словно лопата ладонь крепче стискивает рукоять меча.

— Всей правды рассказать не смогу, — говорю я наконец. — В чем-то я сам не участвовал, потому что находился в другом месте, кое-что и поныне составляет государственную тайну.

Герцог скептически приподнимает правую бровь, я безразлично пожимаю плечами:

— Присяга есть присяга.

— И это заявляет человек, объявленный Францией врагом короны! Вот это преданность!.. или все же отличная дрессировка? В любом случае учитесь, мой друг, — фыркает герцог.

Стоящий у двери великан отзывается густым басом:

— Да, ваша светлость.

Затем, бросив на меня неприязненный взгляд, предлагает:

— Может, железо и огонь помогут развязать ему язык?

Герцог медленно поворачивает голову, глаза его, до того полуприкрытые тяжелыми веками, широко распахнуты. Машинально поправив висящую на шее цепь, какой можно бы удержать у причала торговый когг, говорит неверяще:

— Мой бог, в первый раз на моей памяти тебе удалось пошутить!

Жак де Ли смущенно пожимает широкими, в дверь не пройдешь, плечами, громко звякает поддетая под камзол кольчуга:

— Правильно говорят в народе, ваша светлость, с кемповедешься… Набрался вот разной гадости от французишек. Да и чего хорошего можно ожидать от людей, что вместо кровяных колбас жрут склизких жаб и лягушек, а вместо доброго пива давятся кислым вином с пузырьками!

Весело хмыкнув, герцог поворачивается ко мне.

— Поздравляю, ваша светлость, — скалю я зубы. — У вас появился вполне достойный кандидат на роль придворного шута. Ему не хватает лишь барабана да дурацкой шапки с бубенчиками.

Застывший у двери великан грозно хмурится и сопит. Его лицо багровеет, глаза выкатил, а брови насупил, словно вот-вот ринется в драку, но мы не обращаем на него внимания.

— Достойно изумления! — продолжает герцог насмешливо. — Человек, за голову которого объявлена крупная награда в трех государствах…

— В четырех, — негромко поправляю я его.

— Пусть в четырех, — легко соглашается герцог. — Так вот, этот человек с пафосом вещает о данной им когда-то присяге!

Помолчав, я предупреждаю:

— Рассказ займет много времени.

— Пусть так, — легко соглашается герцог. — У меня лишь одно условие, Робер: постарайтесь говорить правду, и только правду. От того, что вы мне расскажете зависит, помогу я вам, либо нет. Идет?

Я медленно киваю. В общем-то я предполагал, что за помощь мне придется расплатиться. Что с нищего рыцаря возьмешь кроме информации? О свалившемся на меня богатстве я и не думаю заикаться. Сказано же тем, кто был поумнее нас: "Не соблазняй малых сих". Время ныне тяжелое, ляпнешь вслух лишнее, и жизнь закончишь в подземном каменном мешке. Если уж король Франции Филипп Красивый из-за сокровищ тамплиеров целый орден под нож пустил, то и герцог Лотар Баварский вряд ли устоит перед соблазном.

А потому рассказывать следует с осторожностью, всячески избегая острых углов. Итак, с чего начать? С нападения сарацин, или с найденной в замке Молт секиры? С древней фрески на стене церкви святой Анны, что в Ла-Рошели, либо с подземелья, где я был похоронен заживо? С истории о предательстве, либо с саги о мести? Где пролегло начало пути, что привел меня сюда? Как следует подумав, я начинаю так:

— Когда два года назад я стоял на побережье Ла-Манша, жизнь казалось мне простой и ясной, — тут я припоминаю нечто, сказанное отцом нынешнего герцога, и добавляю с усмешкой:

— Такой же простой и бесхитростной, как стальной клинок. Я твердо знал, что должен выполнить свой долг перед Францией — убить герцога Орлеанского, дядю Карла VII, чтобы не допустить смуты в стране. И так же ясно я понимал, что после этого убийства у меня нет никаких шансов дожить до встречи с вашей кузиной…

С тех самых пор, как первый человек догадался построить жилище, возникла проблема его защиты. Уж больно много нашлось желающих елейно спросить: "Кто, кто в теремочке живет?" Вот и обносят владельцы высокими стенами города и веси, крепят ворота. А во рвы, выкопанные вокруг своего, кровного, втыкают заостренные колья и напускают воду.

На страсть супостатам тянутся к небу могучие башни, гордо реют на шпилях вымпелы и флаги. Бдит нанятая стража, позвякивая навешанным смертоносным железом. Приглашающее скалят жерла пушки и прочие кулеврины, пронзительно скрипят вороты арбалетов. Пробуют тетиву лучники, смотрят остро, с нехорошим прищуром. Никто не рад незваным гостям, век бы хозяева на них не глядели!

Словом, проникнуть без приглашения в чужой замок — дело непростое. Замков во Франции хоть и многие тысячи, но на всех желающих их все равно не хватает. Даже тот, у кого уже имеется парочка собственных, облизывается на соседский, мол, много — не мало. Чего уж говорить про тех несчастных, у кого вообще нет ни одного замка? В общем, с замками дело обстоит совсем как с красивыми женщинами: удержать их у себя куда как труднее, чем заполучить, слишком уж высок на них спрос!

Спору нет, в одиночку во вражеский замок пробраться можно. В прошлый раз я так и ходил. Сам еле ноги унес, да и Жанну чуть не погубил. А дружной компанией туда попасть — во много раз труднее. Кто же пустит в замок целую ораву чужаков?

Вообще- то по-рыцарски — это появиться перед воротами замка во главе целого отряда из конных воинов. С оруженосцами, пажами, лучниками и копейщиками, да чтобы герольд в малиновом берете выехал вперед, держа развевающееся на ветру знамя с гербом сеньора. Да задудел бы в начищенный до блеска горн, а надутые как павлины барабанщики залупили бы со всей дури в барабаны. И когда все внимание будет приковано к незваным гостям, еще хорошо эдак вот прищуриться, оттопырив презрительно нижнюю губу и, еле цедя слова, объявить:

— Иду на Вы. И коли не отдадите мне Жанну д'Арк живой и невредимой, вы все трупы. Пресвятой Девой клянусь!

То есть поступить в духе русского князя Святослава. А затем взять замок на копье, и телами защитников наполнить ров не то что до краев, но даже с горкой. Хозяина замка посадить на кол, его семью продать в рабство, сокровищницу разграбить. Найденную пленницу усадить на лучшего коня и под громкий стук над головой (это приколачивают твой щит над воротами замка) выехать, не оглядываясь. А воины чтобы смотрели обожающими глазами, кричали тебе славу, и колотили рукоятями мечей в щиты. Лепота!

Замок Буврей, что воздвигнут неподалеку от Руана — новой постройки, ему еще и пятнадцати лет не исполнилось. Английский король Генрих Завоеватель, захватив Руан, повелел возвести рядом замок. И не какой-нибудь придворно-увеселительный комплекс, а настоящую неприступную твердыню, что будет держать в страхе все окрестности. И чтобы ни один лягушатник и пикнуть не смел! Король, по праву прозванный Завоевателем очень четко представлял себе, что именно желает получить.

Нечто очень большое и внушительное, и чтобы никто не смог взять новую твердыню штурмом, хоть он тресни! Вот архитекторы и расстарались для любимого монарха: на стены камня не жалели, оттого вышли они такой толщины, что проломить их хоть пушечным огнем, хоть тараном нечего и думать.

А подкопаться снизу и подвести под стену пороховую мину тоже вряд ли выйдет: ров не даст. Слишком уж он широк и глубок, словно строители поначалу пытались докопаться до корней земли, но затем, очень нескоро, одумались, да и бросили это бесполезное занятие.

— Все будет хорошо, — шепчу я себе. — У нас все получится.

Замок Буврей воздвигнут на холме, вокруг — крепостные стены высотой с пятиэтажный дом, это ж какие лестницы нужны, чтобы на них влезть! Ворота несокрушимы даже на вид, так до них еще добраться надо через подъемный мост. Кидаю взгляд в ров, отсюда, с телеги он кажется бездонным. Там, глубоко внизу из мутной жижи приглашающее скалятся осклизлые колья и косы, копья и бороны.

Стражники, стоящие у распахнутых ворот, глядят на приближающийся обоз пристально, чуть что — мигом подадут сигнал поднимать мост. Осаждай их тогда хоть целый год, толку не добьешься. Сюда армию надо приводить, с фашинами, стенобитными орудиями и осадной артиллерией. А откуда у меня артиллерия? Армии у меня тоже нет. Да и времени, честно говоря, в обрез.

А ну как прослышат про мою затею, да и переведут Жанну в другое место? Ищи ее тогда где хочешь! Так что, если подумать как следует, больше одной попытки освободить любимую я себе позволить не могу. Задрав голову я оценивающе гляжу на светило. Вот у кого жизнь протекает по плану, без всяких потрясений. Знай виси себе в небе, а планеты сами по себе так и шмыгают вокруг.

Перед въездом на мост я останавливаю телегу и резво соскакиваю на землю. Шапка стиснута в кулаке, взор опущен вниз, я тяжело вздыхаю: сапоги просят каши, а еще неплохо бы их смазать и почистить. Пока я предаюсь скорбным мыслям, навстречу мне из ворот замка выезжает целый отряд.

Всадников в нем не меньше трех десятков. Во главе — рыцарь, воины у него как на подбор, да и кони хороши. Судя по всему мне повстречался последний из четырех отрядов, что выехали сегодня на поимку "врага английской короны, злодея и негодяя, отъявленного мерзавца и душегуба Отто по кличке Бастард.

Шутка ли, за голову главаря бандитской шайки обещано заплатить золотом по весу! Даже завидно, меня ни разу так дорого не оценивали. С другой стороны, я никогда и не стремился к известности. Узнай кое-кто о моих подвигах в Англии, за удовольствие видеть меня корчащимся на колу отсыпали бы втрое!

Имя Отто Бастарда прогремело на всю Нормандию совсем недавно, когда предводителю разбойничьей шайки повстречался караван с деньгами. Сами гадайте, случайно ли Отто устроил засаду на той самой дороге, по какой губернатор Руана направил в Англию собранные налоги, или же имела место некая джентльменская договоренность о разделе добычи.

Злые языки поговаривали, будто бы в тот раз и охранников было в два раза меньше, чем обычно, но чего еще ждать от завистников? Как бы то ни было, но Отто, человек широкой души, настрого запретил своим людям убивать стражников, бросивших оружие.

Всех пленников, раздев донага, тщательно обмазали смолой с ног до головы, а затем вываляли в перьях. Как объяснял потом Отто, надо же было показать британцам что такое "настоящий галльский петух". Картинка, говорят, была еще та: тридцать человек, декорированные гигантскими цыплятами, гуськом брели по дороге под насмешливое ку-ка-ре-ку окружающих!

И все бы ничего, но вместе с обозом в лесной глуши бесследно растворилась жена губернатора Шарлотта, сумасбродка и авантюристка. Ах, эти капризные избалованные венецианки! Не потрудясь поставить мужа в известность Шарлотта выехала вместе с обозом и исчезла. На пропавшие для казны деньги губернатору, в общем, было наплевать, но он, говорят, прямо лицом почернел когда узнал, к кому попала любимая жена.

Возник типичный любовный треугольник. Муж любил Шарлотту, та по уши втюрилась в высокого, статного и лихого Отто, да и Бастард не остался равнодушным к чарам молодой венецианки. Дамочка прижились в лагере разбойников, и слышать не желала о возвращении в Руан. Отто со своей стороны упорно отвергал все предложения выкупа, наотрез отказываясь отпустить красотку. Все имевшиеся в распоряжении губернатора войска только и делали, что ловили Бастарда, но без особого толка.

Отто вернул жену благоверному лишь через месяц. Женщина она была, конечно же, дивной красоты, но и стерва редкая. Разбойник так устал от ее капризов, что счел за благо откупиться драгоценностями и, силком усадив в карету, отправил к мужу. Говорят после того случая Бастард прилюдно поклялся больше никогда в жизни не связываться с благородными, от которых в жизни всякого настоящего мужчины одни лишь ненужные хлопоты и всяческие треволнения.

Как ни странно, получив жену без всякого выкупа, губернатор пришел еще в большую ярость, и немедля удвоил сумму, назначенную за голову разбойника. Черт их разберет, этих пожилых мужей, женатых на молоденьких. Кто разберет, что там у них творится в головах?

Доехав до меня рыцарь резко натягивает поводья. Всхрапнув, конь встает, как вкопанный, недовольно мотая головой. Следом за ним останавливается весь отряд. Воины, стоящие у ворот, при виде рыцаря взяли на караул. На меня же поглядывают не то чтобы с презрением, а как на пустое место. Запряженный в телегу битюг вызывает у них намного больший интерес.

— Кто такие? — угрожающе лязгает рыцарь, сверля меня серо-стальными глазами.

— Морис Трегор, ваша светлость, — отвечаю я с искательной улыбкой. — Торговец рыбой из Руана. На второй телеге мой приказчик Анри по прозвищу Весельчак. Он, видите ли, никогда не улыбается, за что и получил такое прозвище. Ну а на третьей — малыш Люка.

Рыцарь кидает взгляд на Жака де Ли, восседающего в драном плаще на второй телеге и поджимает губы: англичанин и сам здоровяк, каких поискать, но «возчик» всяко покрупнее будет. Брови у Жака насуплены, зубы сцепил намертво. Не нравятся великану воинские хитрости, хоть ты тресни, но все же он терпеливо изображает приказчика, поскольку в замок желает проникнуть одним из первых.

— Подходящее прозвище, — наконец роняет рыцарь.

Я угодливо кланяюсь, а говорю вообще без передышки, бойко и уверенно. Главное тут — не давать клиенту опомниться, чтобы не он решение принимал, как разговор вести, да о чем выспрашивать, а ты его направлял, как тебе нужно.

— По приказу кастеляна замка мэтра Валема доставил вам рыбку, все как было велено: и соленую, и копченую, и вяленую, и свежую. Извольте поглядеть.

Сдвинув дерюгу, я сую руку в одну из бочек на телеге, рыцарь холодно смотрит на здоровенную рыбину, что капризно выгибается в моих руках. Поблескивая чешуей, та с отвращением разевает пасть, усеянную мелкими зубами, протестующе дергает хвостом. Отмахнувшись, рыцарь пришпоривает коня, я низко кланяюсь проезжающим мимо воинам, ни один из них не обращает на обоз внимания.

А стоило бы. Кони в телеги впряжены здоровенные, настоящие битюги. Днище у телег усиленное, и тележные оси жалобно скрипят, едва выдерживая непосильную ношу.

— Но, родимый, — дергаю я за поводья.

"Родимый", тяжело вздохнув, вступает на мост, толстые доски настила заметно прогибаются под колесами. К тому моменту, как моя повозка доезжает до ворот замка, встреченный нами отряд уже спускается к основанию холма. Воинов в замке Буврей сейчас осталось не более семи десятков, остальные дружно умчались ловить Отто Бастарда. Тот якобы остановился в одной деревушке милях в десяти отсюда.

Пьет вино, швыряет во все стороны серебро горстями и похваляется, будто завтра же прикупит какой-никакой замок да дворянский титул, благо награблено столько, что можно и на покой. А самое главное то, что народу с ним совсем ничего, всего-то человек сорок. Вот уже третий день вся банда пьянствует без продыху, отчего некоторые разбойники впали в изумление и принялись гонять из под столов маленьких злобных англичан. Мол, те им оттуда рожи корчат и вызывающе машут британским флагом.

Бери сейчас Отто голыми руками, да дуй к губернатору Руана за наградой. К гадалке не ходи, планируют охотники доставить Бастарда в виде трупа. Живой непременно расскажет, что у него при задержании куча денег была, мертвые же, как известно, языка не распускают. Убит, мол при вооруженном сопротивлении, а куда ценности наворованные дел — один бог весть.

Более удобного случая внезапно разбогатеть может и не представиться, а потому пролетевший мимо нас отряд лошадей не жалеет. Подгоняет их и страх не поспеть к дележке, ведь первый отряд охотников за сокровищами покинул замок Буврей еще час назад. Я хоть и не провидец но предсказываю, что завтра ловцы удачи вернутся злыми, как черти, и потому нам не резон здесь задерживаться.

— Стой, — вскидывает руку стражник у ворот. Чернявый и длинноносый он чем-то похож на Гоголя. — Кто такой?

Выслушав мою байку, хмурится.

— Что-то я тебя раньше не видел, — с сомнением произносит чернявый. — Да и команд мне никаких не поступало.

Я независимо пожимаю плечами:

— Могу и уехать, раз рыба здесь не нужна. Как говорится, дело хозяйское. Только хотелось бы мне узнать твое имя. А то спросит меня потом господин кастелян, почему я задаток взял, а рыбу не привез, и на кого мне ссылаться?

Стражник хмурится, затем лицо его светлеет:

— Жди здесь, сейчас вызову мэтра Валема, пусть он с тобой разбирается.

Сзади звучно откашливается баварец, и я с облегчением распрямляю спину. Кашель — условный сигнал, и означает он, что дорога за нашими спинами чиста. Встреченный отряд благополучно скрылся в лесу, и до утра уже не вернется. Я делаю пару шагов назад, к телеге, рука ныряет под грубую дерюгу. Заметив мое движение чернявый меняется в лице, он еще успевает предупреждающе вскрикнуть, когда лезвие копья входит ему под сердце. Изо рта его плещет кровь, стражник рушится навзничь.

Остальные таращат в изумлении глаза, еще не осознав что произошло, и я со всей силы протягиваю битюга плетью. Всхрапнув, тот кидается вперед, и стражники разлетаются в стороны, словно кегли. Прятавшиеся на телегах баварцы несутся к нам. Впереди всех Жан де Ли, вид у него донельзя сердитый, а в руках любимый топор. Лезвие пылает на солнце, глаза горят, усы встопорщены, а ревет великан так, что даже меня пробирает дрожь. Шестерых воинов, стоящих у ворот, мы выкашиваем за полминуты.

Я останавливаю тяжелую телегу так, что левую створку ворот теперь ни за что не закрыть. Постромки обрубаю, и конь уносится вглубь замкового двора. Следом подгоняют остальные возы. За моей спиной раздается пронзительный скрип. Поднимающие мост цепи, еще минуту назад висевшие свободно, сейчас натянулись как струна. Жак де Ли что-то рявкает, и пятеро воинов бросаются вверх, к механизму, откуда доносятся азартные крики и пыхтение.

Над нашими головами что-то пронзительно скрежещет, цепи дрожат, пытаясь приподнять подъемный мост. Сгрудившиеся у ворот баварцы замерли в тревожном ожидании. Одно дело теоретически рассуждать, сможет ли механизм справиться с весом пары телег, доверху набитых булыжниками, другое — самим в этом убедиться. Если мост поднимут, оставшихся в замке стражников хватит, чтобы нас перебить. Если нет, то через несколько минут к нам подоспеет подмога.

Я оглядываюсь назад, от подножья холма поднимается облако пыли, это скачут люди Отто Бастарда. Даже отсюда я различаю азартные крики, свист плетей и тяжелое лошадиное дыхание. Несутся они к замку не просто так, а в соответствии с составленным накануне планом.

Герцог Баварии Лотар Виттельсбах, действуя сугубо неофициально, дал мне десяток молодцов во главе с Жаном де Ли и собственный перстень в придачу. Жан, оказавшийся давним и добрым знакомцем Отто Бастарда, отыскал его без всякого труда. Увидев перстень Отто вмиг позабыл разбойничьи замашки и сделался весьма предупредителен. Я тут же припомнил некоего графа де Гюкшона, с которым свел знакомство при освобождении Орлеана. Отряд графа готов был оказать всю необходимую помощь любому, кто знает пароль…

Сверху раздается оглушительный лязг, и цепи провисают. Еще через минуту баварцы спускаются к нам, с лезвий мечей капает алая кровь.

— Эти болваны сами сломали механизм, нам даже не пришлось им помогать, — докладывает один из баварцев, здоровенный как медведь.

— Клаус, вернись к подъемному механизму. И смотри, если британцы опустят решетку, головы тебе не сносить! — рявкает Жан де Ли.

Тот, ухмыльнувшись, исчезает.

— Все сюда, — рычит Жан де Ли. — Сейчас они попробуют выкатить телегу, чтобы захлопнуть ворота. Нам надо продержаться буквально несколько минут.

Сейчас начнется самое трудное, понимаю я. Что такое десяток баварцев против всего гарнизона замка? Немцы отличные воины, но и британцы воюют ничуть не хуже. Мы встаем плечом к плечу, на лицах тревожное ожидание. Молодой воин рядом со мной то и дело косится назад, на лбу у него длинный порез, откуда течет кровь. Пользуясь свободной минутой я быстро перевязываю ему рану.

Внезапность сыграла нам на руку, при захвате ворот мы потеряли только одного. Еще трое легко ранены, все они могут сражаться. Мы ждем, и вскоре в замке понимают, что у ворот происходит нечто странное. Из казармы начинают выбегать воины, половина без шлемов, кольчуги только у пятерых. В руках у них копья, булавы и топоры, и ни одного с луком или арбалетом!

А ведь, пожалуй, выгорит, понимаю я. Сейчас мы сойдемся с защитниками грудь в грудь, там и подоспевшие лучники не рискнут стрелять, побоятся задеть своих. А в рукопашной им нас не выбить, Отто успеет раньше, чем нас вытеснят за ворота!

— Разини, — скалит зубы Жан де Ли, — вылитые гусаки. Отвыкли от настоящего дела, ну, сейчас мы их пощиплем.

Рядом с ним застыл без движения громадный баварец с мечом в руке, ростом он на палец ниже Жана, зато в плечах заметно шире. Презрительно сплюнув широкоплечий басит:

— А капитан у них — полный олух. Заперлись бы в донжоне, мы бы до рождества их оттуда не выковыряли.

Баварцы переглядываются с чувством превосходства, в их взглядах я без труда читаю "эти тупые англичане". Вообще-то, если быть честным, план взятия замка придумал один русский, но кого это сейчас волнует? У победы всегда много отцов. Когда защитникам остается добежать до нас какие-то десять ярдов, сзади доносится оглушительный грохот, это пожаловала кавалерия. Мы дружно отпрыгиваем в стороны, не дай бог попасть под копыта тяжелого боевого коня, с диким гиканьем всадники Отто рассыпаются по двору замка.

Бедные, бедные англичане. Единственное спасение от атаки конницы — держаться плечом к плечу, замереть, выставив копья вперед. Упереть их тупыми концами в землю и стоять, сцепив зубы, до последнего. Но если пехотинцы дрогнули и побежали…

Не теряя ни минуты времени я бегу следом. Разрезав воздух мое копье входит в грудь злобно ощерившемуся лучнику в тот самый момент, когда он спускает тетиву. Британец заваливается назад, тяжелая стрела уходит куда-то в небо. Я скрещиваю меч с рослым воином в миланской кольчуге. Несколько мучительно долгих мгновений мы рубимся, пока он не подставляется, и я не рассекаю ему правую руку. Глаза англичанина расширяются, отступив, он кричит что-то вроде «сдаюсь», но мне сейчас не до пленных. Для меня он не человек, а досадная помеха.

И поступаю я с ним соответственно. Мой меч входит в его грудь до половины и там благополучно застревает. Несколько секунд я безуспешно пытаюсь выдернуть клинок из трупа, плюнув, бегу дальше. Я перепрыгиваю через разрубленные, стоптанные тела, справа какой-то всадник отчаянно рубится сразу с тремя пешими стражами.

На бегу я подхватываю с земли чей-то топор, хищно блеснув, тяжелое лезвие разваливает колено крайнему воину. Несчастный с пронзительным криком валится наземь. Воспользовавшись случаем, всадник немедленно сносит голову второму. Третий британец, растерявшись, пятится, кровь от лица отхлынула, дрожащие руки с трудом удерживают меч. Но досматривать некогда, я бегу вперед изо всех сил.

Кто знает, что за указания отданы страже насчет узницы? Что, если при угрозе захвата замка ее приказано убить? Вот почему я жадно хватаю ртом горячий воздух, а сердце молотит все быстрее, накачивая кровь в мышцы. С каждый секундой донжон все ближе, у его дверей идет яростная сеча. Оглушительный лязг перемежают вопли ярости, крики умирающих и грязные ругательства. Я огибаю донжон слева, мне не сюда. Узницу держат в Восточной башне, выходящей окнами на поля.

В последний момент я чудом успеваю отпрыгнуть обратно к стене башни. Теплый камень, нагретый за день летним солнцем, шероховат. В трещинах идет своя жизнь, бегут куда-то муравьи, суетливо перебирая лапками, ползут блестящие жуки. На секунду мне на плечо присаживается крупная стрекоза, и тут же вспархивает, напуганная бегущими воинами.

Не меньше полутора десятков англичан, топая как кони, проносятся к месту боя. В руках у них копья и мечи, мелодично позвякивают на бегу кольчуги. Последний из бегущих сжимает в руке лук, за плечом покачивается колчан, полный длинных стрел. В этом слове ты не угадал ни одной буквы, дружище. С некоторых пор я вас, стрелков, сильно недолюбливаю.

Свистнув в воздухе, острый клинок мягко входит лучнику прямо под левую лопатку. Ну не держит куртка из бычьей кожи удар метательного ножа на пяти шагах, хоть ты тресни. Споткнувшись на бегу, воин падает лицом вниз, отлетает в сторону выпущенный лук, рассыпаются стрелы. Пальцы судорожно сжимаются, с корнем выдирая траву, что пробилась меж каменных плит двора.

Не отвлекаясь на то, чтобы выдернуть нож, я бегу дальше. Значит, гарнизон Восточной башни решил оказать помощь осажденным в донжоне? Думают, глупцы, что они никому не интересны? Прекрасно, да здравствует воинская взаимовыручка и товарищество! Ведь чем больше англичан умчится в бой, тем лучше для меня.

— Заснул? — рявкают в ухо страшным голосом.

— Заснешь тут с тобой, — отзываюсь я оскорблено. — Видишь, думаю, как попасть внутрь?

Дверь в Восточную башню хороша. Широкая и прочная, она целиком окована металлом. Сверху в ней прорезано маленькое оконце, забранное железными прутьями, откуда на нас со злорадством пялятся чьи-то глаза. Я вскидываю голову, чтобы внимательнее рассмотреть окна. Самое нижнее расположено на уровне третьего этажа, и это даже не окно, а скорее бойница. Оттуда кто-то выглядывает, того и гляди пальнет из лука или метнет булыжник.

— А что на нее глядеть? — бурчит Жан де Ли. — Дверь как дверь, и чтобы пройти тут даже тарана не надо.

Пихнув меня плечом он подходит ближе, под его тяжелым взглядом дверь словно прогибается. Рядом с баварцем она уже не выглядит столь несокрушимой, Жан всяко покрепче будет. Взлетает топор, с хрустом вгрызается в дверь башни. Великан перехватывает рукоять поудобнее, мышцы рук вздуваются, по размеру превзойдя иные булыжники, из каких сложена башня. Лицо баварца краснеет, глаза наливаются кровью, а топор молотит в дверь так быстро, словно в руках у рыцаря отбойный молоток.

Не проходит и пяти минуты, как оглушительный грохот смолкает. Жан, отойдя назад, с разбегу выносит дверь плечом. Та влетает внутрь башни, словно выпущенная из пушки. Что-то гадко хрустит, и я слышу быстро затихающие крики. Из поднявшегося облака пыли выныривает гигантская фигура Жана де Ли. Лезвие топора даже не затупилось, тяжелыми каплями оно роняет кровь.

— Ну а я что говорил, — ухмыляется баварский медведь. — Разучились строить в Европе, разучились. То ли дело старая немецкая постройка, вот наши двери поставлены на века!

— Развелось, понимаешь, декадентов, — киваю я. — Но мы их повыведем!

Переглянувшись, мы плечом к плечу кидаемся обшаривать башню. И сразу же я нахожу пять тел. Двое придавлены дверью, двое разрублены пополам, а еще один затаился поодаль и старательно притворяется мертвым. Вот только веки предательски подрагивают, да синяя жилка на виске колотится так отчаянно, словно хитрец бежит милю на рекорд.

— Любишь жизнь, — пинаю я его легонько в бок. — Осуждать не буду. Доложи без запинки, где прячете пленницу, и останешься жить.

— На третьем этаже, — распахивает глаза пленник, мигом придя в себя. Я вздергиваю его на ноги, тот испуганно частит:

— Только не убивайте, я все расскажу, что только захотите. И про пленницу, и где у нас сокровищница, а еще…

— Не отвлекайся! — басит Жан.

— Вчера в замок прибыл воинский отряд, и я краем уха слышал, будто бы те люди явились за узницей. Так вот, сейчас они все там, наверху, — докладывает англичанин.

Ему и лет-то не больше двадцати, на бледном лице ярко выделяются веснушки, сочится кровью ссадина на щеке. Расширившиеся глаза с ужасом ловят каждое наше движение. Я смотрю на баварца, тот нахмурил лоб, нижнюю челюсть выдвинул вперед, взгляд посуровел.

— Отряд, говоришь? И сколько же их там?

— Дюжина, — торопится пленник, глотая слова. — Из них трое рыцарей, но остальные тоже опытные воины, все как на подбор.

— Всего дюжина, — светлеет лицом Жак. — А нас двое. Ну, это по честному.

— Ну да, — язвительно отзываюсь я. — Практически поровну.

Вместо ответа Жак одобрительно хлопнул меня по плечу, пленнику же отвесил легкий подзатыльник. Глаза несчастного закатились, лязгая кольчугой он рухнул рядом с павшими товарищами. Жить, как и обещали, будет, а если начнет заикаться и плакать по ночам, то кто я такой, чтобы его осуждать? В конце концов, у нас свободная страна.

Сам же я ухитрился увернуться… ну, почти увернуться от удара, который Жак искренне считает дружеским похлопыванием. Так что ключица цела, а потому затаившимся наверху британцам придется туго!

По пути на третий этаж особого сопротивления мы не встретили. То ли все защитники башни и в самом деле убежали оборонять донжон, то ли просто попрятались, разумно рассудив, что жизнь — она одна, и ее, как ни крути, все-таки надо попытаться прожить. Мыслящий человек не станет кидаться навстречу несущемуся на всех парах паровозу, или, что то же самое, Жаку де Ли с его чудовищных размеров боевым топором.

Пока баварец грузно топал вверх по винтовой лестнице, откуда ни возьмись выскочило несколько человек, и с угрожающими воплями принялись тыкать в гиганта копьями и мечами. Бедолаги даже не успели понять, что с ними произошло, да и я толком не различил. Короткие замахи, скрежет разрубаемых доспехов, лязгающие удары и во все стороны щедро плеснуло кровью.

А так как сам я бежал вслед за баварцем, то, как ни уворачивался от разлетающихся фрагментов тел, кровь щедро оросила мне и лицо и одежду, и под конец пути я стал неотличимо похож на маньяка из фильмов про расчлененку. Вылетев в коридор третьего этажа, мы тут же остановились. Глаза баварца настороженно поблескивали, я замер в напряжении. Где-то рядом притаилась дюжина воинов, опытных бойцов, иных бы за такой пленницей и не послали.

Выстроенная в форме квадрата со стороной в двести футов, Восточная башня была по периметру опоясана коридором, из которого к ее центру вели многочисленные двери. Что-то про себя прикинув Жак предложил проверять все комнаты поочередно, так мы и поступили. Стараясь переступать по возможности тише, мы двинулись по коридору, распахивая все встречные двери и осторожно заглядывая внутрь. Очень не хотелось по глупости подставить голову под молодецкий удар булавы или топора, а грудь — под меткий выстрел затаившегося арбалетчика. Но англичане и не думали таиться, едва коридор закончился, как за поворотом мы тут же наткнулись на пятерых воинов.

— Ну наконец-то британцы, — с облегчением выдыхает Жак де Ли.

— Назовитесь, благородный рыцарь, — требует он от громадного воина в роскошных доспехах и с рыцарским гербом на щите.

— Сэр ле Дуан, барон Хемфордшерский, — басит в ответ верзила, если и уступающий ростом баварцу, то по объему даже превосходящий.

— Я — сэр де Ли, — рычит баварец, — и предлагаю вам сложить оружие и сдаться.

Не удостоив его ответом, англичанин обнажает меч. Воины за его спиной без промедления ощетиниваются копьями и булавами.

— Не жди меня, Робер, — бросает баварец. — Как смогу, присоединюсь. Где-то там прячутся еще семеро, у них Клод.

— До встречи, — бросаю я.

Как я уже говорил, коридор проходит по периметру всего этажа. Если поспешу, еще успею зайти британцам в тыл. Я бегу назад по коридору, пинками распахивая закрытые двери, и быстро окидываю взглядом содержимое комнат. Там ничего особенного. И здесь пусто. И тут. А это вообще какое-то хозяйственное помещение, бадьи с водой, мокрые тряпки…

С грохотом слетает с петель следующая дверь, далеко за спиной все звенит и звенит железо, кто-то пронзительно вскрикивает, баварец ревет как атакующий лев, ему вторит утробное рычание англичанина. Похоже, что оруженосцы уже полегли, и гиганты остались вдвоем. Следовало ожидать, в рукопашном бою с рыцарем простому воину ловить нечего.

Я открываю еще одну дверь, кидаю внутрь беглый взгляд. Мебель, картины, гобелены, служанка, прижавшая руки ко рту… Новая дверь распахивается от молодецкого пинка, жалобно скрипят петли. Стоп! Я кидаюсь обратно, пронзительно взвизгнув при виде обнаженного меча дебелая девица начинает медленно сползать по стене.

— Черт, какие мы нежные, — бормочу я остервенело.

Как ни тормошу девицу, она и не думает приходить в себя. Так и лежит, закатив глаза. Плюнув, я отправляюсь на новые поиски. Еще через минуту, вооружась кувшином с вином, я щедро окатываю им служанку. Та наконец-то распахивает глаза, широкие и пустые, как у куклы, рот красотки страдальчески кривится. Пухлые красные губы шевелятся, готовясь исторгнуть пронзительные рыдания, но тут я достаю из кошеля золотую марку.

— Знаешь, что это? — спрашиваю я, небрежно вертя монету в руках.

Не отрывая взгляда от золота та медленно кивает. И куда только подевалась испуганная, потерянная в темном лесу девочка? Сейчас передо мной настоящая женщина: алчная, умная и хитрая.

— Получишь, если скажешь, где держат пленницу.

— Направо до угла, а там третья дверь, — отбарабанивает служанка, и я подбрасываю монету в воздух.

Девушка мигом садится, пухлая рука ловко подхватывает золотую марку, не дав ей упасть. Подлетев к указанной двери, я замираю, прислушиваясь, затем осторожно толкаю ее. Дверь оказывается открытой, а комната, носящая следы поспешного сбора — пустой. Яростно чертыхаясь я пробегаю коридор до конца, проверяя все комнаты, нигде ни единой души. Завернув за угол я натыкаюсь на бьющихся рыцарей.

Баварец наступает, англичанин перед ним пятится. Шлема на нем уже нет, и оттого самый невнимательный взгляд без труда различит на лица барона Хемфордшерского явственное выражение паники. Весь коридор залит кровью, словно мы не в замке, а на скотобойне. Повсюду отрубленные руки и ноги, вспоротые животы источают зловоние… Я обо что-то спотыкаюсь, невольно опуская взгляд, откатившаяся голова слепо пялится на меня белками глаз.

— Помочь? — из вежливости спрашиваю я Жака.

— Не лезь под руку, — рычит баварец. — Сам справлюсь.

Кивнув, я бегу обратно. Вряд ли англичане вместе с Жанной спустились вниз, во двор замка. Не станут они доверять ценную пленницу превратностям боя. Если кто и может мне сказать, где любимая, то только та служанка. На мое счастье, девица и не думает никуда уходить. Она разглядывает полученную монету, и глаза ее азартно горят.

При моем появлении пухлая рука мигом ныряет в вырез лифа. Обратно она выскальзывает уже пустой, да так быстро, что я тут же понимаю откуда взялись иллюзионисты. Произошли от людей, не пожелавших делиться с ближним своим честно заработанными денежками, вот откуда. Я достаю из кошелька еще десяток золотых марок, и, подержав монеты на ладони, чтобы разглядела получше, вкладываю девушке в руку.

— Что вам угодно? — хрипло шепчет служанка, не отрывая взгляда от золота.

Еще бы у нее горло не перехватило! В маленькой ее ладошке сейчас достаточно денег, чтобы купить собственный дом, хватит тут и на торговую лавку. Отныне она завидная невеста, и выйти замуж для нее не проблема. Пышная грудь бурно вздымается, руки дрожат, по лицу течет пот.

— Куда делись приехавшие вчера дворяне и девушка, что держали в башне? — медленно спрашиваю я. — Подумай как следует, ответь правильно, и эти деньги станут твоими.

Колеблется служанка недолго. Глубоко вздохнув, они принимает решение. Не отрывая взгляда от денег, дрожащим голосом заявляет:

— Я думаю… думаю…

— Ну-ну, быстрее, — тороплю я.

— Она ушли подземным ходом!

— Куда он выходит?

— Я не знаю. Где-то в лесу.

— Как в него войти?

Девица объяснила. Вот вам и тайный ход, да разве от этих слуг что-то утаишь? Молнией я пролетел мимо Жака де Ли, который загнал английского рыцаря в угол и ныне методично добивал. Сэр ле Дуан, барон Хемфордшерский слабо огрызался, но видно было, что мечтает он лишь о бегстве. С лестницы слышались крики и лязг доспехов, это поднимались воины Отто Бастарда. Я влетел в комнату, о какой говорила служанка и изо всех сил потянул за огромный бронзовый подсвечник, на первый взгляд намертво закрепленный в стене.

Что- то заскрежетало, и подсвечник выехал вперед. Скрежет усилился, справа от меня кусок стены начал сдвигаться вниз. Передо мною оказалась узкая винтовая лестница, круто уходящая вниз. Секунду подумав я рывком подтащил дубовый стол и намертво заклинил им отверстие. Теперь вход не закроется, и баварцы найдут куда я ушел. Затем я устремился вниз.

Перепрыгивая через три ступеньки за раз я бежал по лестнице, идущей в толще стены, и молился о том, чтобы не споткнуться о какую-нибудь выбоину. На уровне подвала лестница закончилась круглой площадкой ярдов трех в диаметре, далее передо мною лежал вырубленный в камне подземный ход. Здесь было темно, влажно и затхло. Темнота для меня не проблема, я прекрасно обхожусь без света. Но отчего-то я ощутил себя неуютно.

Была ли причиной тому царящая вокруг мертвая тишина, либо затхлость воздуха вновь напомнила пережитое, только в памяти моей всплыло кое-что давным-давно позабытое, невольно я задрожал. Воспоминания становились все четче и яснее, пока я наконец не вспомнил, как заживо гнил глубоко под землей и как умер в каменном мешке монастырской темницы. Все пережитые мною мучения, все кошмары вернулись вновь.

— Что за вздор, — пробормотал я. — Ну же, вперед.

Но я замер на месте, не смея сделать ни шага.

— Давай же! — громко сказал я. — Они увозят Жанну!

Подбодренный звуками собственного голоса, я медленно двинулся вперед. Не успел я сделать нескольких шагов, как на меня вновь навалился пережитый в монастырской тюрьме ужас. Показалось, что стены сдвигаются, желая навечно замуровать меня в подземных глубинах. Мышцы мои обратились в кисель, по лицу тек холодный пот. Какое жалкое зрелище я представлял в тот момент! Тьма подступала все ближе, жадно заглядывала в глаза, обнимала за плечи, щекотала и хихикала на ухо.

— Теперь-то ты не вырвешься, — шептала она. — Сам пришел, так добро пожаловать!

Я молчал. Ноги мои подкосились, и я рухнул на пол, свернувшись в клубок. Один, глубоко под землей, в каменной могиле, я сгину здесь без вести. Дрожащий кусок плоти без воли, без сил. Как, ну как меня занесло сюда? Зачем я поперся во тьму? Однажды мне чудом удалось вырваться на свободу, но во второй раз мне уже не уйти. Откуда-то я знал, что мне суждено остаться здесь навсегда.

Глава 5 тревожная осень 1433, Европа: операция "Английский леопард"

Затем я вспомнил зачем я здесь, и что я тут делаю. Я пришел сюда за любимой, за женщиной, предназначенной мне судьбой. Как наяву я увидел перед собою Жанну, и глубоко внутри меня загорелся крошечный огонек. Как ни мал он был, он все же вырвал у царящей вокруг тьмы маленький участок. Закусив губу я заставил себя подняться на колени.

— Это не поможет, — зашептали мерзкие голоса, хихикая и надсмехаясь. — Не поможет, ты мой!

Я молчал, и огонь внутри меня разгорался все сильнее. А когда он стал ревущим фонтаном пламени, я встал с колен и открыл глаза. Я смотрел в лицо своим страхам, и в какое-то мгновение понял, что смерть и в самом деле гадка и страшна, а умереть — ужасно. Что деньги и власть — все прах перед смертью, и только любовь дарит надежду.

— Не вырвусь? — с насмешкой сказал я, закипая. — Посмотрим!

Я пристально огляделся вокруг. Какая такая тьма, какие страхи? Вижу я прекрасно и без света, вдобавок в крови бурлит столько адреналина, что еще немного, и я взорвусь от перенапряжения.

— А теперь — бегом, — приказал я себе.

И пригрозил:

— Вздумаешь закатывать глазки и рыдать, мало не покажется! Марш!

Из подземного хода я вылетел как пробка из бутыли с шампанским: быстро, энергично и не замечая никаких преград. Я вдохнул свежий воздух полной грудью и рухнул на колени, пытаясь отдышаться. Грудь работала как кузнечные меха, сердце молотило сумасшедшим дятлом, в горле изрядно саднило. Но чувствовал я себя превосходно. Откуда-то я знал, что страх перед подземной тьмой сгинул и больше никогда не вернется.

Я огляделся. Как и было обещано подземный ход закончился в лесу. Я оказался на небольшой поляне, окруженной замшелыми стволами деревьев. Где-то высоко над головой качались ветви, мелодично чирикали птицы, шумел ветер. Здесь же, внизу, было тихо и покойно. Начинало смеркаться, и мне надо было торопиться.

Сегодня сама природа была на моей стороне. Второго дня прошли обильные дожди, и если на открытых местах земля уже высохла, здесь в лесу, под защитой деревьев и кустарника, почва была еще влажной. Едва я осмотрелся, как буквально в паре шагах от себя заметил вдавленный в грязь след. Ее след!

Натоптано на полянке было изрядно, но среди отпечатков здоровенных мужских сапог этот срезу бросился мне в глаза. Маленький след, оставленный изящной женской ножкой. Не медля ни секунды я бросился вслед за пленителями Жанны. Можно было вернуться в замок за помощью, но время, время! Пока я вернусь, пока соберемся — наступят сумерки. Ночью выслеживать похитителей бесполезно, а ждать до утра… Нет!

Я был внимателен и собран, как никогда. Во мне словно проснулся кто-то стократ более наблюдательный, некто, кому искусство охоты было знакомо, как свои пять пальцев. Прямо на бегу я замечал где обломанную ветку, где кусок содранной коры. Вон раздавленный лист, справа остро пахнуло мочой, и я хмуро ухмыльнулся.

За Жанной прислали пусть хороших бойцов и преданных вассалов, но они абсолютно не умеют вести себя в лесу. Какое там идти след в след, они даже кусты на пути рубят, устилая путь срубленными ветками. Да их выследил бы даже младенец. Жаловаться не буду, мне это только на руку. Но до чего же ходко они идут, как не стараюсь, я до сих пор их не слышу!

Уже совсем стемнело, когда я увидел их на самом краю длинной, словно железнодорожная платформа, гари. В прошлом году здесь отбушевал нешуточный пожар. Обугленные остовы стволов высились, укоризненно воздев культи ветвей, между ними вымахала трава по пояс, и молодые, тонкие деревца тянулись вверх изо всех сил.

Едва я высунул голову из кустов, как с той стороны гари что-то тускло блеснуло. Плавно, словно двигаясь под водой, я тут же отступил обратно. Заметили меня или нет, вот в чем вопрос. И, в отличие от того, что мучил принца датского, для меня это вопрос немедленной жизни или смерти.

Прикрываясь кустами я осторожно оглядел гарь. Широка. Если обходить ее по краю, на это уйдет чертова уйма времени, и я могу упустить беглецов. Пойду напрямик — могу нарваться на сюрприз. Если они решат проверить, не идет ли кто следом, лучшего места для засады им не найти. Им ведь даже не надо брать языка, пальнут из арбалета, и поминай как звали!

Надо было на что-то решаться. Я все стоял, кусая губы, а выигранные в гонке минуты текли, ускользая, словно судьба вознамерилась выкинуть очередную гадкую шуточку из тех, что так любит. Наконец справа, ярдах в двадцати я заметил длинную ложбину, шедшую почти в том же направлении, что мне было нужно. Более не раздумывая я опустился на живот и пополз по-пластунски.

Затем сделал круг, и вернулся к месту, где заметил блеск металла. Оказалось, что прятался я не зря. Живых там не оказалось, зато земля была изрядно истоптана, как то бывает, когда чего-то ждут. Итак, стражи Жанны убедились, что погони за ними нет. Прекрасно. Не прошел я и трех сотен ярдов, как в наступившей темноте отчетливо различил впереди себя мерцающий тусклый огонек. Я замер на месте, охваченный внезапной слабостью. В конце концов я настиг их!

Впервые за долгие годы я был так близок к Жанне, и именно потому мне нельзя было торопиться. Я не мог ее снова потерять! Допустим, их осталось семеро, думал я. Много, очень много. С таким количеством воинов мне несправиться. Единственный для меня шанс — подобраться к ним под утро. Пусть они как следует разоспятся, вот тогда и настанет мое время.

Я терпеливо ждал, поглядывая на упитанную луну. Та и не думала прятаться за облака, как я не молил. Освещала, зараза, все под собой, словно вообразила себя солнцем. Невольно я зевнул и тут же понял, что был к ней несправедлив: серебристый неверный свет луны мог убаюкать самого бдительного стража. Я неподвижно сидел, прислоняясь к шершавому стволу толстого, вчетвером не обхватишь, дерева, изредка поглядывая на далекий огонек. Где-то к полуночи от места стоянки перестали доноситься звуки голосов и лязг железа, похоже, англичане наконец угомонились.

Я же был слишком возбужден, чтобы спать. От нечего делать в очередной раз проверил имеющееся у меня оружие. Небогато, прямо скажем. Один меч, три метательных ножа в рукавах, один кинжал на поясе. Удавка, тоже одна. Руки и ноги, по две штуки. И голова, главное наше оружие. Не в том, конечно смысле, что я буду ею бодать железные шлемы британцев, я же не баран. Голова дана рыцарю для того, чтобы ею думать, ну еще я в нее пью.

Время шло. Я терпеливо ждал, изредка поглядывая вверх. Наконец небо начало светлеть, от земли потянулись щупальца тумана. Поначалу тонкие, они на глазах утолщались, умножаясь в количестве. Я еще немного подождал, совсем чуть-чуть, а затем решил: пора. Медленно, по шажочку, я пошел к месту стоянки.

Рдели сквозь предутренний туман угли потухшего костра, в обманчивом лунном свете я без труда различал восемь неподвижных тел. Кто-то из спящих явственно похрапывал, и я холодно усмехнулся. Похоже, все мертвецки спят, и лагерь остался без охраны. Поверим? Я опустил руку, и рукоять кинжала, скользнув в ладонь, застыла там, как влитая. Мягко ухнула над головой сова, я взвесил в руке клинок, и одобрительно покачал головой.

Хоть и грызла меня жаба при его покупке, но лезвие отличной стали и обтянутая шершавой кожей рукоять победили. Звякнули на прощание три серебряные монеты, торговец довольно усмехнулся, а я тяжело вздохнул. Дорого обходятся мужчинам наши игрушки, ох, как дорого. Словно прочитав мои мысли, лезвие блеснуло в лунном свете, будто подмигнув: вот сейчас и посмотришь, не зря ли отдал за меня деньги. «Посмотрим», — одними губами прошептал я.

До рези напрягая глаза я всматривался в глубокие тени, что тянутся от деревьев, но помогло, как ни странно, обоняние. Оно и указало на место где, я был совершенно уверен, не было ничего заслуживающего внимания. Когда оттуда пахнуло жареным мясом я тут же вспомнил о пропущенных обеде с ужином. Желудок недовольно заворчал, и я пообещал непременно вознаградить себя роскошным завтраком.

Теперь, когда я точно знал, где находится часовой, я начал вглядываться в густую тень, и наконец различил там медленное, плавное движение: лежащий повернул голову. Едва заметно блеснул глаз, и я недоуменно вскинул брови. Где это видано, чтобы страж лежал, и при том не спал, а приглядывался и прислушивался ко всему, что происходит вокруг? Это что еще за новшества?

Обогнув поляну я подкрался к кустам, где тот затаился подобно гадюке в буреломе. В последний момент под ногой предательски треснула сухая ветка, часовой дернулся, повернув голову, но я уже падал сверху, а кинжал в руке трепетал, желая напиться крови. Скрежетнуло лезвие, проходя сквозь кольца кольчуги, немецкая сталь в очередной раз победила британских халтурщиков, и часовой сдавленно захрипел. Подождав, пока тот перестанет дергаться, я отнял от его рта руку, и беззвучно выругался, тряся укушенными пальцами. Еще немного, и он попросту перекусил бы мне пару фаланг!

Человеческий рот, чтобы вы знали, самое грязное место в организме, там такой гадости можно нахвататься! Мой приятель воспитал как-то некоего хама, пересчитав ему зубы. На маленькие ранки на костяшках пальцев он и внимания не обратил, и, как оказалось, зря. Когда рука покраснела и распухла чуть ли не до локтя, ее пришлось резать в четырех местах, потом больного неделю кололи двумя антибиотиками. С тех пор мой приятель уже не бьет хамов в лицо, а метко и сильно пинает их в пах.

Я медленно вышел из кустов, и тут же под ногой хрустнула еще одна ветка. В ночной тишине треск прозвучал как выстрел из кулеврины, и от неожиданности я подпрыгнул на месте. Тут лишь до меня дошло, что ушлый покойник специально набросал вокруг своей лежки кучу хвороста.

Потревоженный шумом один из спящих зашевелился, рывком сел. В неверном лунном свете глаза его казались тусклыми огоньками. Воин громко чертыхнулся, разглядев меня, и одним движением вскочил на ноги. Моя рука сама нырнула к метательному ножу, воин удивленно вскрикнул, а рухнул с таким грохотом, словно обрушилась колокольня.

Сейчас, уже задним числом, я понимаю, что это был лучший бросок в моей жизни. Лунной ночью, в обманчиво мерцающем свете, на расстоянии в добрую дюжину ярдов я попал ему в глаз! Правда не в левый, как целил, а в правый, но это уже мелочи. Закричали, вскакивая на ноги, оставшиеся в живых британцы. Не пятеро, как я рассчитывал, а шестеро! Не тратя на раздумье не секунды, я дернул руками, посылая в полет пару оставшихся ножей. У меня не забалуешь, два броска — два трупа. Я хотел было выкрикнуть нечто оскорбительное, но у меня совсем не оставалось времени.

Похоже, первый бросок забрал с собой всю мою воинскую удачу, так как метательный нож воткнулся не в горло высокому как башня воину, а всего лишь пробил плечо, другой же, вы не поверите, отбили прямо на лету! Очертя голову я ринулся вперед, пытаясь добить раненного прежде, чем англичане придут в себя, и мне это почти удалось. Я успел как следует пропороть ему бедро, так что противников осталось пятеро.

— Да здравствует Дева! — рявкаю я, отбив удар меча. — Это я, Робер де Армуаз. Держитесь, я иду!

Мне слышится, или и в самом деле среди мужских голосов я различаю изумленный женский возглас? Лязгают, встретясь, клинки. Я приседаю, чудом увернувшись от удара булавы. Та проходит вскользь, один из ее острых шипов вырывает клок волос. Кинжалом, зажатым в левой руке я пытаюсь распороть бок одному из британцев, тот умело защищается мечом. Теперь только я обращаю внимание, что сражаюсь всего с тремя противниками.

Один англичанин неотступно держится рядом с пленницей, та со связанными руками сидит на подстеленном под нее плаще. А последний, пятый воин не нападает, как будто выжидая удобного момента. Несколько раз он то опускает ладонь на рукоять меча, то отдергивает ее. Затем, придя к какому-то решению, быстрым шагом подходит к охраняющему Жанну мечнику, словно желая о чем-то спросить.

Особо разглядывать, что там у них происходит, мне некогда. Я вьюном кружусь на месте, отбиваясь от врагов, и если до сих пор меня не убили, то лишь потому, что противники мои то и дело озираются, ожидая нового нападения. Никак им не поверится, что я пришел в одиночку. Боюсь, как только британцы поверят, что я и в самом деле один, мне несдобровать. С другого конца поляны раздается предсмертный вскрик, и теснящие меня воины как по команде отступают. Пользуясь короткой передышкой я замираю на месте, тяжело дыша. Сердце колотится как сумасшедшее, руки и ноги дрожат от перенесенного напряжения, пот заливает глаза. Сейчас приходи и бери меня голыми руками, но британцам не до меня.

Происходит нечто странное. Охранявший пленницу англичанин неподвижно лежит на земле, и непохоже чтобы ему удалось подняться до Страшного суда. Тот воин, что никак не решался вступить в бой, на наших глазах разрезает веревки на руках пленницы. Англичане ошарашено переглядываются, да и сам я изумлен не меньше. Откуда у Жанны в присланном за нею отряде отборных воинов взялся союзник?

— Да он предатель! — неверяще кричит высокий британец.

— Я же говорил, что бургундским свиньям нельзя доверять, — лязгающим голосом отзывается второй, пониже и значительно уже в плечах.

Третий, молча раскручивая булаву, кидается к предателю. Я встряхиваю головой, перед глазами все плывет. Едва схлынула горячка боя, как вспыхнула боль в правом боку, левая рука по непонятной причине отказывается слушаться. Пары секунд мне хватает, чтобы понять: я ранен. Неизвестный воин пришел на помощь как нельзя более вовремя, еще несколько секунд, и со мною все было бы кончено. Пользуясь секундной передышкой я втыкаю меч в землю, действуя правой рукой и зубами, кое-как перетягиваю рану на левом плече. Раненым боком мне заниматься некогда, отхватив мечом кусок плаща, я пихаю его под камзол.

Медленно, словно во сне я бреду к сражающимся. Англичане атакуют воина, за спиной которого укрылась Жанна. Как по команде они усиливают натиск, и один из британцев, обогнув защитника, кидается к девушке.

— Не спи, болван! — кричит мне отчаянно отбивающийся воин. — У них приказ убить Деву. Действуй!

В следующие мгновения одновременно происходит сразу несколько событий. Проскочивший за спину воина англичанин оборачивается и с дьявольской ухмылкой всаживает меч ему в бок. Я ковыляю к сражающимся изо всех сил, но понимаю, что уже не успеваю помочь любимой. А ранивший защитника британец уже развернулся к Жанне и делает шаг вперед, взметнув клинок.

И тогда я делаю то, чего поклялся никогда в жизни больше не делать: я кидаю в него меч. Сложно сказать, на что я рассчитывал. Сотни раз я пытался выполнить трюк, что показал мне барон де Рэ в подземелье Проклятого болота, и всегда выходило фиаско. Так же получилось и на этот раз.

Лязгнув рукоятью о шлем англичанина меч улетает куда-то в кусты. Споткнувшись, тот оборачивается, лицо его искажено яростью. И тут же Жанна атакующей пантерой прыгает вперед. На секунду она прижимается к спине британца, и мигом отскакивает. Англичанин вздрагивает, глаза его расширяются, из распахнутого рта начинает течь что-то темное. Постояв немного, он рушится навзничь.

Любимая стоит пригнувшись, лицо ее словно высечено из камня, глаза горят мрачным огнем, в руке зажат кинжал. Я перевожу взгляд на сражающихся не на жизнь, а на смерть воинов, и спешу на помощь неожиданному защитнику Жанны. От потери крови меня шатает, но это пустяки. Если не умер сразу, я еще могу сражаться. По пути подхватываю булаву павшего англичанина, она неожиданно тяжела, металлическая рукоять неприятно холодит руку.

Молча замахиваюсь, тяжелое навершие обрушивается на затылок ближайшему из врагов. Тот так увлекся боем, что ничего не замечает, пока острые шипы не пробивают ему затылок. Убитый замирает на месте, и не успеваю я отскочить, как неожиданно тяжелое тело рушится прямо на меня, сбивая с ног. Охнув от боли, я оглушено ворочаюсь, безуспешно пытаясь подняться.

Оставшийся в живых англичанин оглядывается, холодно блестят светлые как лед глаза. Сделав пару быстрых шагов, он вскидывает тяжелый меч, собираясь пригвоздить меня к земле. И только тут я узнаю воина, что сражается за Жанну. Это Гектор де Савез, мой давний друг и наставник. Тот, кто в этой войне сражается против Франции, чтобы обрести своей стране свободу. В голове, как оно обычно и бывает, проносятся совершенно ненужные сейчас мысли и воспоминания. Гектор сражается под знаменами герцога Бургундского, вот почему англичане назвали его "бургундской свиньей". Смешно, особенно если учесть, что дерется он за Фландрию.

Ледяной взгляд вскинувшего меч британца словно пытается заморозить меня на месте, пока я безуспешно трепыхаюсь под тяжестью убитого воина. Израненный Гектор, смахнув с лица кровь, молча прыгает на противника. Но тот, оказывается, не лыком шит. Будто давным-давно ожидал этого момента, он делает быстрый шаг в сторону и, не оглядываюсь, бьет мечом назад. Сверкающее лезвие клинка до половины входит Гектору в живот, и тот пронзительно вскрикивает.

Британец не спеша вытаскивает меч, и Гектор за его спиной медленно рушится наземь. Похолодев, я гляжу на самоуверенную ухмылку англичанина. Прекрасный воин, вышедший из боя без единой царапины. Я вновь попытаюсь спихнуть с себя неподъемно тяжелое тело, и англичанин откровенно скалит зубы. Похоже, его забавляют мои усилия. Наконец, дернувшись изо всех сил, я спихиваю с себя убитого, с трудом поднимаюсь на ноги. Меня шатает, во рту пересохло, и я с трудом фокусирую на британце взгляд.

— Такой противник должен умереть как мужчина, — заявляет он. — Возьми меч, я разрешаю.

За его спиной Жанна делает пару осторожных шагов, зажатый в руке кинжал она завела за спину.

— Спокойно, женщина, — кидает тот пленнице. — Стой, где стоишь, и тогда твой освободитель умрет быстро. Иначе…

— Не убивай его, — быстро говорит девушка. — Клянусь, я не буду пытаться убежать, только оставь его в живых!

— Ты и так никуда не денешься, — фыркает англичанин. — Сейчас я закончу с этим французом, и мы отправимся дальше.

Пользуясь мгновением, я поднимаю с залитой кровью поляны чей-то меч. Он непривычно тяжел, моя рука опускается под его весом, побелевшие пальцы вот-вот разожмутся, выпуская рукоять. Переждав приступ головокружения я открываю глаза и вижу самое настоящее чудо: за спиной ухмыляющегося англичанина медленно встает Гектор. Глаза его расширены от боли, в животе и левом боку зияют кровоточащие раны, но в руке рыцаря крепко зажат меч. С громким криком я вскидываю клинок, и тут с лица британца пропадает улыбка превосходства.

Распахнув глаза, он в изумлении глядит на окровавленное лезвие, что вырастает из груди. Рот его распахивается, но вместо слов оттуда хлещет поток крови. С каким-то странным всхлипом англичанин начинает заваливаться набок, и наконец с грохотом рушится на землю. Мгновение я гляжу прямо в глаза Гектору, и тут поляна подпрыгивает и мягко бьет меня по голове.

Очнулся я оттого, что в лицо мне плеснули водой. Едва я открыл глаза, как к моим губам поднесли фляжку. Машинально я сделал глоток, поперхнулся, и окончательно пришел в себя. Голова моя лежала на коленях у Жанны, и это было самое прекрасное место на свете.

— Пить, — прошептал я, и девушка вновь поднесла фляжку.

Я сделал несколько жадных глотков.

— Спасибо, — сказал я и попытался мужественно улыбнуться. Получилось не очень, мне хотелось спать, да и голова сильно кружилась.

— Очнись, Робер, — строго сказала Жанна. — Он хочет с тобой поговорить.

— Кто?

— Твой друг. Он умирает. Я перевязала его, как смогла, но это не поможет.

— Что значит умирает? — вскинул я брови.

И тут вспомнил бой.

— Сколько я вот так валялся?

— Недолго.

— Помоги мне сесть, — попросил я.

Опираясь на ее руку я сел, а затем и встал. Двигался я медленно и осторожно, словно был сделан из хрупкого стекла. Пошатываясь я огляделся. Уже совсем рассвело, и в свете утреннего солнца поляна напоминала то ли место для забоя скота, то ли кадр из фильма ужасов. Крови из убитых натекло столько, что вся она не сумела впитаться, и земля под ногами противно чавкала.

Я кивнул на убитых:

— Живые остались?

Жанна молча покачала головой.

— Хорошо, — произнес я тихо.

Я подошел к лежащему на земле рыцарю, стараясь не наступать на погибших, и, опустившись на колени, сказал:

— Здравствуй, Гектор.

Он медленно открыл глаза.

— Дай-ка посмотрю, — я осторожно снял повязки.

Странно, что Гектор до сих пор был жив. Под его телом натекла огромная лужа крови, а сквозь рану в животе можно было разглядеть поврежденные внутренности. Даже попади он в операционную, у него не было бы шансов, а уж в лесу…

— Все будет хорошо, — уронил я, пряча глаза. — Ты выживешь.

Он усмехнулся, по крайней мере бескровные губы на пепельно-сером лице шевельнулись.

— Я был не прав, — прошептал он.

— Что?

— Сначала я надеялся, что бургундцы дадут свободу моей Фландрии, потом я думал, что нам помогут англичане. Я ошибался, они нас попросту использовали. Помнишь, как мы спорили? Ты был прав, на чужой крови не построить своего счастья.

Я молча сжал его руку. Что я мог сказать умирающему?

— Я творил много зла, — с усилием выдохнул Гектор. — Но под конец я попытался сделать хоть что-то… что-то.

Помолчав, он прохрипел:

— За здравствует золотой лев Фландрии! — и закашлялся, поперхнувшись кровью.

— Тебе вредно говорить, — сказал я перехваченным голосом. — Но ты можешь слушать. Так вот, Гектор де Савез, Бургундский Лис и фландрийский дворянин. Единственный мой друг в этом безумном мире. Сегодня ты сделал для меня столько, сколько никто не делал. Ты…

— Робер, — прошептала незаметно подошедшая Жанна. — Он умер.

— Нет, — стиснул я кулаки, — он не мог умереть. Только не сейчас!

Но Лис умер, на этот раз по настоящему. А еще через час нас нашли. В первый и последний раз в жизни я видел Жака де Ли плачущим. Как он позже признался, до самого конца великан так и не верил, что "малышка Клод" жива. Из десяти рыцарей, посланных со мной герцогом Баварским, в живых осталось четверо. Про павших Жак сказал так:

— Они погибли за правое дело, а потому прямиком отправились в рай.

Что ж, к сказанному, как говорится, ни прибавить, ни убавить. Гектора мы похоронили неподалеку от той самой поляны, где он принял последний бой. Я сам прочитал молитву, и первый кинул на тело горсть земли. Прощай Лис, лучший друг, какой только может быть у мужчины. Пусть мы бились по разные стороны, но в трудную, гибельную минуту ты сражался со мной плечом к плечу, и спас ту, что я люблю больше жизни. Ты умер, оставив меня в должниках. Прости, что не открыл тебе правды: лишь через четыре века твоя Фландрия обретет долгожданную свободу. Покойся с миром, друг. Аминь.

На пути в Баварию произошел еще один очень важный для меня разговор. Выпытав из меня все, что случилось за эти годы, Жанна долгое время была задумчива. Она незаметно присматривалась ко мне, словно чего-то ожидая. Наконец, со свойственной ей решительностью Жанна взяла дело в свои руки. В Ла-Рош мы прибыли уже ближе к вечеру, и на ночь остановились в таверне "Пегий бык". Не успел я сполоснуть с дороги лица, как Жанна вызвала меня в отведенную ей комнату. Попросила присесть и сказала:

— Скажи, Робер, а что ты собираешься делать дальше?

— Дальше? — я задумался. И в самом деле, чем я займусь теперь, когда любимая свободна?

— Пока не думал, — пожал я плечами. — Вот довезем тебя до Мюнхена, там и решу.

— Ну хорошо, — твердо сказала она. — У моего двоюродного брата мы вновь станем простым рыцарем и благородной графиней. Но вот прямо сейчас, пока мы всего лишь рыцарь и освобожденная им пленница, я хочу задать тебе вопрос…

— Да?

Она странно замялась, а потом вскинула голову, и глядя мне прямо в глаза спросила:

— В твоей будущей жизни есть место для меня?

И вот тогда я поцеловал ее. Это был долгий и нежный поцелуй. И оторваться от ее губ мне было тяжелее, чем отрезать себе руку. А когда он кончился, я сказал самые правильные и нужные слова, те, что следовало произнести еще давным-давно:

— Я люблю тебя, Жанна. Всегда любил и буду любить вечно. Будь моей женой.

И она, ни на секунду не задумываясь, выпалила:

— Я согласна.

Но это еще не конец истории.

Король изволит завтракать. На самом деле его величество Карл VII Валуа давным-давно поел в узком кругу родственников и фаворитов, и о приеме пищи напоминает лишь бокал с вином, что держит на подносе юный паж в расшитых серебром и золотом одеяниях. Но надо же как-то обозначить происходящее в зале торжественное действо? Да и потом, сами посудите, насколько красивее звучит "вчера король пригласил меня позавтракать вместе, а я, конечно же, еще подумал, ехать мне или нет…" по сравнению с вялым "я присутствовал на аудиенции…".

Что же касается Робера де Армуаза, то лично мне даже удобнее, когда вокруг так много людей. Угроза огласки может удержать короля от некоторых поспешных действий, что могут прийти в его голову при виде знакомого лица. Ага, от трона отходит, кланяясь, незнакомый мне аббат, лицо держит ровным, но углы рта напряжены, да и рука с такой силой стискивает посох, что побелели костяшки пальцев. Герольд подает знак, мол, не спи, очередь задерживаешь, за тобой еще два десятка желающих вскипятить королю мозг своими мелкими проблемками.

— Ваше королевское величество! — отвешиваю я самый куртуазный из своих поклонов.

И получается, скажу я вам, неплохо, ведь я тренировался под руководством настоящей принцессы, а уж она-то знает толк во всяческих реверансах и прочих дворцовых ужимках. Королей с детства учат никогда и ничему не удивляться, лишь потому вместо потерянной челюсти Карл VII ограничивается приподнятой бровью.

— Ты! — выдыхает он скорее изумленно, чем с раздражением.

— Вы правы, сир, — деликатно улыбаюсь в ответ.

По- моему, тут и спорить не о чем, ведь не может же король Франции ошибиться?

— Выходит, ты жив, — продолжает Карл VII, — и, судя по виду, процветаешь.

— Всегда остаюсь преданным слугой вашего величества, — вежливо наклоняю я голову.

Король сжимает губы в тонкую полоску, на минуту его глаза затуманиваются, и он тихонько вздыхает.

— Приятно встретить давнего знакомца, — меланхолично замечает монарх, — это будит… воспоминания.

Встряхнувшись, буднично говорит:

— Разумеется, ты желаешь нам что-то заявить, раз уж посмел показаться на глаза.

— Да, сир, — говорю я. — Я хотел бы получить то, что обещал мне покойный граф де Плюсси: официальное прощение, свой титул и пожалованное вами имение.

И, не давая королю вставить слова, добавляю:

— Разумеется, как преданный вассал короны, я желал бы преподнести в дар своему монарху скромное подношение. Надеюсь, вы им не погнушаетесь.

— Насколько оно скромно? — помолчав, уточняет Карл VII.

— Двадцать пять тысяч золотых экю, — объявляю я, махнув платком.

Я вроде бы и говорю негромко, но в этот момент в зале наступает полная тишина. Все перешептывания, покашливания и шорохи как отрезает. Даже королевские телохранители, больше похожие на каменные статуи, чем на живых людей, поворачивают ко мне головы. Для обычного человека это все равно, что звучно уронить нижнюю челюсть на грудь, по-рачьи вытаращив глаза.

По моему знаку двое крепких слуг, пыхтя и отдуваясь, подносят пузатый бочонок. Толпа перед ними молча раздается в стороны, лица у присутствующих зеленые от зависти. Подтащив подарок к трону, слуги кое-как опускают его на мраморный пол и тут же, поминутно кланяясь, исчезают. Я снимаю крышку, давая королю насладиться видом новеньких золотых экю. Монеты набиты в бочонок плотнее, чем сельдь у исландцев, и глаза его величества алчно вспыхивают. Шах!

— Твой дар принят, — объявляет король, милостиво улыбаясь. — И мы подтверждаем все, что обещал тебе наш покойный секретарь.

— Подготовьте необходимые грамоты и сейчас же вручите их сьеру де Армуазу, — приказывает он упитанному господину в фиолетовом с серебром костюме, навытяжку стоящему за троном.

Угодливо поклонившись, толстяк тут же испаряется. Двое телохранителей, подхватив бочонок с золотом, уносят его куда-то за трон. Карл VII озаряет придворных широкой улыбкой, день у него явно задался.

Но вместо того, чтобы с поклоном отступить в сторону и затеряться в толпе лизоблюдов и прихлебал, я остаюсь на месте.

— Что-то еще, шевалье? — вздергивает левую бровь король.

— Да, ваше величество, — звучно заявляю я. — Я бы хотел жениться.

Карл VII еле заметно вздрагивает, с недоверием переспрашивая:

— Жениться?

Похоже, в данный момент его величество переживает дежавю. Каких-то три года назад в этом самом месте мы вели очень похожий диалог. Вот и королева отложила неизменную вышивку, глядит на меня с веселым недоумением. Фрейлины перешептываются, бросая острые взгляды. А граф Танги Дюшатель, по-прежнему крепкий, как столетний дуб, и бровью не повел, но в глазах пляшут озорные искры. И тут, подскочив на троне, его величество выкидывает удивительный кунштюк. Уставив на меня указательный палец, Карл VII кричит:

— Так это ты! Это был ты, не отпирайся!

— О чем вы, сир? — спрашиваю я кротко.

На несколько долгих мгновений мы наши взгляды встречаются. В глазах короля ярость сменяется холодной угрозой. Сжав челюсти, он бросает быстрый взгляд на графа Дюшателя, глава личной охраны на месте, и его величество коротко кивает. Так, пока дело не вышло из-под контроля, я должен немедленно вмешаться.

— Я не успел сказать, ваше величество, — гладко продолжаю я. — Моя избранница — сирота, но девушка честная и набожная. И так как она простого рода, сир, из обычной крестьянской семьи, то я прошу вашего дозволения на наш брак.

— И женишься ты, надо думать, по большой любви? — ядовито интересуется король.

— Вот тут вы абсолютно правы, — говорю я. — И так как родителей у моей невесты нет, то верхом мечтаний для нас, сир, стало бы, согласись вы быть на нашей свадьбе посаженным отцом.

Я улыбаюсь с видом, простодушным до неприличия. Звучно хлопаю себя по лбу, с доброй улыбкой признаюсь:

— Совсем запамятовал, на востоке, где я последнее время имел честь обретаться, в ходу удивительный обычай. Там приданное дает жених, чему родители невесты бывает весьма рады. Вот и я хотел бы уточнить, можно ли заносить бочонок с приданным, или вы все же не окажете мне чести?

Король молчит, брови сдвинул к самой переносице, глаза скрылись за нависшими бровями, руки скрестил на груди. Короткий взгляд влево, и супруга, склонив голову, что-то шепчет ему на ухо. Выслушав, киком подзывает начальника охраны. Граф Дюшатель с каменным лицом бросает несколько слов. Придворные, стараясь проделать все как можно более незаметно, вытягивают шеи, от напряжения уши у некоторых забавно шевелятся. Со стороны они удивительно похожи на жирафов, но граф — опытный царедворец, а потому его слышит только король.

Разумеется, Карл VII отлично понимает, о чем я его спрашиваю. И, наряду с чувством облегчения, что беглянка все-таки нашлась, он серьезно озадачен. С одной стороны хорошо, что сестра не в руках у неких враждебных трону сил, ну а с другой — Жанна все-таки выбралась на свободу. А между французами и англичанами, похоже, существовало на ее счет некое совместное решение.

Медленно тянутся минуты, время от времени король бросает на меня быстрые взгляды исподлобья. Я же делаю вид, что ничего не замечаю, и вообще готов стоять так хоть до вечера, а буде потребуется — так и до самого рассвета. Наконец король поднимает голову.

— Тихо вы, — рычит граф Дюшатель, — его величество будет говорить!

Не пойму, кому он это рыкнул, ведь люди в зале и так стояли, как воды в рот набрав. Может, жужжащим под высоким потолком мухам?

— Издавна в нашем славном королевстве повелось, — на губах Карла VII лукавая улыбка, — что рыцаря, доказавшего свою преданность сюзерену, женят на девице из благородной семьи высокого происхождения. Тогда и сам рыцарь возвышается, да и девица оказывается в надежных руках.

В зале оживленный шепот.

— Одна из моих родственниц, девушка красивая и благородная, достигла пятнадцати лет, и я желал бы выдать ее замуж. Что скажешь, сьер Робер?

В зале за моей спиной словно море разбушевалось, спину жгут завистливые взгляды, я учтиво кланяюсь.

— Ваше королевское величество, — громко заявляю я, — вы оказываете мне честь, коей я не достоин. Мой выбор сделан, и я женюсь на простой девушке, какая не имеет никакого отношения к королевской семье. В дальнейшем же я собираюсь отойти от дел и посвятить себя мирным забавам: охотам, путешествиям, балам. Ну а супруга моя, если вы, сир, дадите высочайшее позволения на наш брак, займется ведением домашнего хозяйства и воспитанием детей.

В зале за моей спиной разразился ураган возгласов, криков, стонов. Это выражают искреннее негодование сотни собравшихся в зале дворян. За возможность оказаться на моем месте они отдали бы все на свете. Сам король предлагает родственницу в жены, а этот недотепа уперся и настаивает на своем. Чертов глупец, что в упор не видит своего счастья!

Взгляд короля тверд, и я без труда читаю в его глазах: "смотри, Робер. Я предложил — ты отказался. Я спросил — ты ответил. Головой поклялся, что женишься на простой девице, без всяких амбиций и посягательств на мой трон". Поняв наконец, что я и в самом деле ручаюсь за каждое произнесенное слово, его величество милостиво кивает. Королевские ладони легонько хлопают друг о друга, и, как по волшебству, все замирают. Лишь чей-то звучный бас продолжает сетовать в полной тишине: "ох, ну и дурак, да я бы…", но тут же владелец баса поперхнувшись, замолкает.

— Похвальная верность данному слову, — громко заявляет Карл. — Что же, женись, если хочешь. Вот только сам я присутствовать на свадьбе не смогу, а посему отправлю вместо себя нашего преданного слугу графа Танги Дюшателя.

Я наклоняю голову, принимая решение короля, на лице — счастливая улыбка. Широкая и глупая, от уха и до уха. Сердце отчаянно колотится, и весь я покрыт потом. Неужели получилось, и я не только уйду отсюда целым и невредимым, но еще и с женой? И плевать на то, что согласие дано с явной неохотой, сквозь зубы.

Объявив об этом во всеуслышание, Карл VII не станет менять своего решения. Вдобавок, потеряв сестру, он обрел достаточное количество золота, а это, как ни крути, весьма достойная компенсация! Королева, склонив прелестную головку к супругу, настойчиво шепчет ему что-то на ухо. Тот, скривясь, морщится, но супруга настаивает. Дернув щекой, монарх неохотно кивает.

— Да, кстати, — объявляет он, поднявшись с трона. — Прошлый месяц принес нам печальную весть, один из старейших и преданнейших наших вассалов барон де Тишемон, умер, не оставив наследника. А потому властью данной мне Богом и защитником земли французской, святым Михаилом, я объявляю наследником баронства Тишемон сьера Робера де Армуаз! Приблизьтесь, господин барон.

В полном молчании я подхожу к трону, сзади доносится чей-то стон, полный ненависти и тоски. Что делать, дружище, мысленно пожимаю я плечами, такова жизнь. Повинуясь кивку короля я склоняю голову, по тонкому, красивому лицу королевы проскальзывает довольная улыбка. Женщины, они всегда заодно. На мою шею опускается тяжелая золотая цепь с алым, словно налитым кровью рубином.

— Благодарю, ваше величество, — негромко говорю я.

— Негоже принцессе выходить замуж за простого рыцаря, — цедит тот сквозь зубы.

Гримаса неудовольствия на лице короля тут же сменяется широкой улыбкой, и Карл VII объявляет:

— В честь моего преданного слуги и нового барона французского королевства сегодня объявляется придворный бал!

Радостный рев заглушает его слова, и я отступаю назад, в ликующую толпу. Черт, как неожиданно свалилось на меня это баронство, надо бы присесть и как следует все обдумать. А самое главное — не забыть передать королю второй бочонок с золотом, а то еще обидится. Как по волшебству рядом со мною возникает тусклая личность в чиновничьем мундире: невысокий, щуплый с размытыми чертами лица.

— Разрешите вас проводить, господин барон, — скрипит человечек. — Ваши грамоты готовы, извольте получить.

Несколько секунд мы смотрим друг на друга. У чиновника холодные как лед глаза и колючий взгляд исподлобья. Коротышка весьма не прост, и я как-то сразу понимаю, что позабыть о приданном мне не дадут, непременно напомнят, а потому тут же подзываю слуг. Вот и пригодилось проклятое золото тамплиеров, и еще как пригодилось!

Месяца не прошло, как мы обосновались в замке Тишемон, а я уже должен был оставить Жанну и отправиться в Марсель. Доложили верные люди, что именно там в последнее время обретается нужный мне человек. Наша встреча была для меня чрезвычайно важна.

Дело, что я задумал, было для меня новым и непривычным, и оттого я остро нуждался в тех, кто в нем разбирается: это во-первых. А во-вторых я испытывал острый недостаток в людях, проверенных настоящим делом. В тех, кто не разбежится при первом же грозном окрике, и подкупить кого если и не невозможно, то хотя бы максимально трудно. Таких отыскать непросто, так ведь и задача передо мною стояла куда как серьезная.

Подобный подход прекрасно себя оправдал при освобождении Жанны. Конечно же с моими-то деньгами я без труда мог отыскать наемников. Но вот вопрос — сражались бы они до конца, как поступили баварцы? Прошли бы по моему следу, чтобы спасти нас с Жанной? Вот почему всякий знатный человек старается собрать вокруг себя друзей и соратников!

Проблема лишь в том, что я обзавелся деньгами и стал бароном совсем недавно, а потому никакими преданными вассалами обзавестись пока что не успел. Но вассалы — дело поправимое, появятся, никуда не денутся. Сейчас же я остро нуждался в помощи совершенно определенного рода. И, кровь из носу, был должен ее получить. Доверенный человек, юркий и совершенно неприметный, привел меня к гостинице в порту Марселя.

— Второй этаж, четвертая дверь слева от лестницы, — тихо говорит он. — Я пригляжу, чтобы вам не помешали.

Не проходит и минуты, как я властно стучусь в дверь.

— Кого там черти принесли? — рычит из-за двери знакомый голос.

— Барон де Тишемон, — представляюсь я.

Дверь распахивается, хозяин преувеличенно галантно интересуется:

— И какого черта занесло в этакую глушь вашу светлость, Робер?

А он вовсе и не удивлен, привычно отмечаю я. Похоже, по-прежнему в курсе того, что происходит в этом мире.

— Я здесь потому, что мне нужна твоя помощь, Жак, — признаюсь я. — Дело весьма серьезное, и я предлагаю немедля поехать ко мне, благо гостиница совсем недалеко. Ты уж прости, но тут о подобных вещах говорить нельзя.

— Ныне я в опале, — пожимает плечами де Кер. — О каких серьезных делах может идти речь? Ты уверен, что ничего не путаешь?

— Собери вещи, — говорю я. — Если столкуемся, сюда ты больше не вернешься.

— Разбогател? — любопытствует Жак, когда мы подъезжаем к лучшей в Марселе гостинице "Дева и лебедь". — Слышал тут краем уха о твоем сватовстве.

— Наследство привалило, — туманно объясняю я. — Мне просто повезло, вовремя один хороший человек преставился.

Мы устраиваемся в гостиной. Уютно пылает камин, в руках нянчим кубки с вином.

— Скажи мне, любезный друг, — перехожу я к делу, — нет ли у тебя на примете какого-нибудь проверенного, надежного банка с устоявшейся репутацией?

Ничуть не удивившись, Кер деловито интересуется:

— Хочешь вложить в него деньги, или занять золото под недвижимость?

— Закладывать мне пока нечего, — признаюсь я, — пожалованное королем имение только обживаю. Меня другое интересует: хочу по случаю прикупить банк.

— Но для чего?

Жак хмурит брови, лоб его идет морщинами.

— Ты только не обижайся, Робер. Но я скажу тебе, как на духу: староват ты для того, чтобы заняться банковским делом. Тут, как и в каждом ремесле, начать надо с раннего детства. Поначалу, лет десять, проходить учеником, затем еще столько же подмастерьем.

Он вздыхает:

— Отец, покойник, все пытался меня приобщить к финансовому делу, но я не выдержал, сбежал. Представить себе не можешь весь этот ужас: с раннего утра и до позднего вечера без остановки гремишь счетами, складывая и умножая, деля и отнимая, высчитывая прибыль и уточняя расходы.

Помолчав, Жак вкрадчиво интересуется:

— А знаешь ли ты разницу между флорином, дукатом и цехином? А как надо вести и проверять бухгалтерские книги? Да вот тебе самое простое — сколько весит тысяча зерен перца, а?

Я сокрушенно развожу руки.

— То-то же! — восклицает Жак.

Осторожно, чтобы не спугнуть его, я говорю:

— Жак, ты же знаешь, друг, как я к тебе отношусь. Я тебя где-то даже люблю.

Затуманенные воспоминаниями глаза Кера медленно проясняются, он машинально кивает, но тут же настороженно переспрашивает:

— Любишь, говоришь? Ну-ну! Давай выкладывай прямо, что тебе нужно, без этих твоих подходцев!

Вот и попробуй общаться с разведчиком по науке Карнеги. Правильно говорят, что профессионального обманщика не надуть. Есть, правда, один способ, как добиться от Жака того, что хочешь. Надо сказать ему правду.

— Жак, — говорю я, — как ты слышал, теперь я богат. Ужасно, сказочно, и, не побоюсь этого слова, прямо-таки неприлично!

Мой собеседник делает нетерпеливое движение, и я продолжаю:

— Мои деньги хранятся в добром десятке банков. Но так уж сложилось, что я чужим банкам не доверяю, и, вот такая у меня прихоть, желаю хранить все свои деньги в собственном. Это первое. И второе, но самое главное: я прошу тебя возглавить мой банк. Не пугайся, ненадолго. Едва только дело наладится, ты порекомендуешь мне надежного управляющего, а дальше занимайся, чем хочешь. В оплате сойдемся.

Пару минут Жак Кер молчит, переваривая услышанное. Затем, глядя мне прямо в глаза, он тихо спрашивает:

— Зачем это тебе?

И вот тогда, решившись, я открываю ему свой план. Поначалу Жак считает, что я сошел с ума. Затем — что это шутка, какой-то нелепый розыгрыш. Но я терпеливо отвечаю на все его каверзные вопросы, и постепенно он убеждается, что дело может выгореть. Да что там может, оно просто обязано выйти!

— Для того, что ты задумал, нам и в самом деле потребуется завести собственный банк, — решает он наконец. — Получить концессию на его открытие можно хоть в Венеции, а хоть и во Флоренции, дело это нетрудное. Впрочем, учитывая некоторые обстоятельства, Венецианская республика исключается.

Я киваю, губы сами расплываются в самодовольной ухмылке. Все-таки здорово я их умыл, до сих пор приятно вспомнить!

Язвительно фыркнув, Жак продолжает:

— Как только появится банк, в течение пары лет мы откроем филиалы во Франции и Британии.

— Еще один вопрос, — прерываю я Кера. — Скажи, а куда теперь пойдут твои люди, чем займутся?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я хочу взять их к себе на службу. Думаю, что французский король перестал им платить, и вряд ли кто из них успел отложить достаточно денег для безбедной старости. Я прав?

— Пока я их подкармливаю, — пожимает Жак плечами, — но надолго меня не хватит.

— И сколько же у тебя числится разных умельцев?

— Если считать простых исполнителей, то десяток наберется, — не раздумывая отвечает Жак. — Ну а людей с головой, чтобы могли все продумать и просчитать — трое… вместе со мной.

— Насколько я тебя знаю, со всяким быдлом ты работать не станешь, — улыбаюсь я. — Так что исполнители, наверное, все же не простые.

— Люди — золото, — уверенно кивает Кер. — Работают без осечек. А простые потому, что головой работать не любят, хотя в своем ремесле равных им не сыскать. Требуется тебе, к примеру, чтобы человечек ненужный незаметно исчез, да так, чтобы и через сто лет следов от него не нашлось — сделают. Выкрасть что-то или кого-то, проследить за кем-то незаметно — и тут им цены нет.

Жак тяжело вздыхает:

— Эх, что и говорить, у покойного графа все работало, как часы!

— Ну что же, — говорю я, — раз уж мне все равно придется собирать собственную команду, пусть я с самого начала знаю, что работаю с настоящими профессионалами. Хватит любительства, и никаких поддавков. Жак, я принимаю твоих людей.

— Есть у меня один вопрос, Робер, — улыбается Жак с некоторым напряжением. — Скажи, а тебе никогда не приходило в голову, что мы, как люди полностью лишенные предрассудков и рыцарского благородства, можем попросту отобрать у тебя деньги?

— Разумеется, приходило, — растягиваю я губы в ответной улыбке.

Жак легонько, почти незаметно отшатывается, из чего я заключаю, что в моих глазах нет и тени веселья. Отвечаю я ему медленно и спокойно, без всяких там истерических взвизгиваний.

— Именно потому все вы будете работать на разных направлениях, и в разных странах, никогда не встречаясь друг с другом. И потом, я не какой-то безвестный рыцарь-наемник, в руки к которому попало столько золота, что он не может его удержать. Я, дружище, ныне барон, с собственным замком, челядью и дружиной. И ты сам знаешь, чей я теперь родственник!

Мы глядим друг другу прямо в глаза, и во взгляде моем Жак без труда читает, что мертвецу деньги ни к чему, и лучше синица в кулаке, чем стилет в спину. Я стираю с лица улыбку, голос мой ровен:

— Итак, ты поможешь мне?

Жак Кер кивает, и крепким рукопожатием мы скрепляем сделку. Я протягиваю Жаку небольшой кожаный кошель, заглянув внутрь, тот одобрительно кивает.

— На эти камешки, — медленно говорит Жак, — я смогу открыть десяток банков.

— Не увлекайся, — усмехаюсь я, — лучшее — враг хорошего. И экономь деньги, нам они понадобятся.

И тут же хлопаю себя по лбу.

— Совсем забыл за всеми этими хлопотами! Жак, мне потребуется от тебя еще одна услуга. Надо пристроить младенца в добропорядочную семью. Я хотел бы, чтобы малыш вырос в доме, где работают с деньгами. Если он хотя бы наполовину пошел в отца, быть ему финансовым гением!

— Твой? — спрашивает Жак. — Впрочем, неважно. Мой младший брат с женой давно мечтают о ребенке, да все как-то не получается. Так что, если ты не против…

Наутро мы уезжаем. У городских ворот наши дороги расходятся, Кер поворачивает коня на восток, я — на север. На прощание я негромко говорю:

— Пусть тебе улыбнется удача, брат.

Свежий ветер бьет в лицо, могучий зверь подо мною без устали вбивает копыта в дорогу, и с каждой секундой я приближаюсь к любимой. На лицо сама собой наползает глупая улыбка, и мне хочется петь от счастья.

— Скоро, совсем скоро, — шепчу я травам и лугам, рекам и пригоркам. — Еще немного и я вернусь к тебе, Жанна. Осталось всего одно дело.

К замку я подъезжаю уже на закате. Солнце скрылось за верхушками деревьев, что высятся по обе стороны широкой, в два возка, дороги. Сонно перекликаются птицы, ветер шелестит листвой. На быстро темнеющем небе начинают проступать звезды. Пока что тусклые, едва заметные, но не пройдет и часа, как небесные огоньки щедро засияют над головой. Я полной грудью вбираю воздух и одобрительно качаю головой. Вкусно, черт побери! Последний месяц я провел в зловонных портовых городах, и сейчас с удовольствием дышу чистым, напоенным ароматами трав и цветов воздухом леса.

Ах, эта сельская Англия, каких только чудес не навидаешься в британской глубинке! Убогих хижин французских сервов здесь и в помине не водится. Дома справные, крыты черепицей. Возле домов вырыты садки для рыбы, в сараях полным-полно домашней живности. И то и дело встречаются пасеки. В окрестностях полно тимьяна, оттого тутошний мед выходит белым и изумительно сладким. Раз попробуешь, потом ни за что не оторваться!

Еще мне нравится привычка давать собственные имена домам и усадьбам. Веет от этого какой-то обустроенностью, теплом и уютом. Интересно, каково это жить в доме, где векамиобитали твои предки? Летят года, складываются в столетия, и все тот же дом стоит все на том же месте… Как подумаешь, сразу мороз по коже. И лезет в голову невольное: что ж вы, раз так хорошо живете, к нам полезли?

За поворотом дороги лес расступается в стороны, в широкой долине лежит небогатая деревушка. А вот и замок на холме, цель моего путешествия. Крепостные стены обветшали, ров перед ними заплыл грязью, и его не то что перепрыгнуть, перешагнуть можно.

— Как прикажете доложить о вашей милости? — спрашивает стражник.

— Мэтр Трабего, — представляюсь я.

Подбежавший мальчишка уводит коня, я же иду вслед за пожилым дворецким. Одежда на старике чистая, но изрядно потрепанная, и все, что я вижу вокруг говорит об упадке. Владелец замка встречает меня в главной зале.

— Ты! — хмурится Ричард, я без труда различаю в его голосе нотки безразличия.

Похоже, он и возмущается-то лишь для порядку. Глаза тусклые, некогда широкие плечи сгорблены, высокий лоб пересекли глубокие, словно резали ножом, морщины.

— Да, мой друг, — признаюсь я. — Вы не ошиблись, это и в самом деле я.

Дворецкий заходится в кашле, и я прошу:

— Оставьте нас.

— Да-да, ты можешь идти, Хью, — кивает рыцарь.

Шаркая ногами старик удаляется.

— Опять ты, — горько роняет Ричард Йорк. — Всякий раз, как мы встречались, ты приносил мне беду. После первой нашей встречи я потерял невесту. После второй — отставлен с королевской службы. Ликуй! С чем ты пожаловал ко мне сегодня?

— Так ведь первое число, — пожимаю я плечами, — пора платить.

— О чем ты? — щурится рыцарь.

Я достаю из кошеля пачку бумаг. Ричард Йорк закусывает губу, судя по всему он узнает свои долговые расписки. Да и как не узнать, когда на каждой оттиск личной печати и витиеватая подпись.

— Тут не все, — широко улыбаюсь я, — пару еще не успел выкупить, но через несколько дней, я думаю, соберется полный комплект.

Рыцарь молчит, глаза уставил в пол.

— Общая сумма твоего долга, — размеренно продолжаю я. — превышает стоимость замка и прилегающих угодий раза в три. А больше, если не ошибаюсь, у тебя ничего и не осталось?

— Дай мне еще времени, — поднимает глаза рыцарь, в них отчаяние и безумная надежда, — и я полностью рассчитаюсь, клянусь!

Какое- то мгновение мы стоим, сцепив взгляды, затем Ричард, глухо ругнувшись, отворачивается и подходит к пылающему камину. Как ни грустно это признавать, но рассчитывать ему не на кого: вся его родня в подобном положении. Йорков в Англии прижимают, не дают поднять головы, давят налогами.

Как же, они прямые конкуренты правящей династии. А это, знаете ли, намного хуже, чем враги-французы, язычники-мусульмане и даже краснокожие, что засели на другом берегу Атлантики. Прямые подручные сатаны, вот кто такие Йорки в глазах их ближайших родственников, Ланкастеров. Так что помочь сэру Ричарду некому, он совершенно один. Ну а десяток оставшихся верными воинов не в счет, их самих кормить надо.

— Время, — задумчиво тяну я. — Его всегда так не хватает.

И добавляю решительно:

— Я больше не могу ждать!

— Твое право, — глухо роняет рыцарь, его глаза потухли, словно покрывшись пеплом, гордая спина согнулась под весом забот.

Отвернувшись, рыцарь оглядывает зал с тоской в глазах, он словно прощается с фамильным замком навсегда. И то сказать, впереди его ждет неверный путь наемника, а что бы не твердила молва, из тысяч ронинов успеха и богатства добиваются считанные единицы. Нет, с голоду он не умрет, хорошие воины всегда нужны, редкий год в Европе не идет двух-трех войн одновременно. А вот как насчет гордости?

— Я кое-чем вам обязан, сэр Ричард, — продолжаю я ровно. — За освобождение из замка Молт, а еще вы отпустили меня в Кале.

Рыцарь морщится, ведь именно после того случая его карьера покатилась под уклон. После бойни в замке Молт он был всего лишь под подозрением, один из многих, тут же он явно доказал нелояльность и свободомыслие, граничащие с бунтарством. Ричард вскидывает голову, и я повышаю голос, не давая себя прервать:

— Но для настоящего рыцаря это мелочь, какую я и не стал бы упоминать, чтобы не оскорбить вас. А вспомнил я об этом лишь потому, что вы — единственный в Англии дворянин, знакомством с которым я горжусь.

— Уж и не знаю, могу ли заявить то же самое, — саркастически отзывается рыцарь, в глазах его медленно разгорается мрачное веселье. Похоже, мне все-таки удалось его расшевелить.

Очень мягко я подхожу к Ричарду, и с минуту любуюсь камином. Мне решительно непонятна страсть англичан к этим уродливым сооружениям, но пусть уж она остается на их совести. Рыцарь вскрикивает, вмиг позабыв и об апатии и о сарказме, в голосе неподдельное изумление:

— Что ты делаешь?

— Собираюсь развязать гражданскую войну, — отвечаю я одними губами, глядя, как пылают в камине долговые записки разорившегося рыцаря.

— Ну а теперь мы можем поговорить серьезно? — спрашиваю я.

Ричард ошеломленно замер на месте. Глаза вытаращил, из полуоткрытого рта разве что слюна не течет.

— Эй, кто там! — кричу я. — Подать сюда вина!

Дворецкий, двигаясь с удивляющим меня проворством, влетает в зал с кувшином и парой кубков. Глава его возбужденно пылают, голову на отсечение даю, шустрый старик подслушивал у дверей. Ричард осушает пару кубков, я, едва попробовав, ставлю эту кислятину на стол. Вино у англичан дрянное, вот эль у них выходит намного лучше.

— Сыр Ричард, вы можете говорить серьезно? — уточняю я.

Тот молча кивает. Оглядев его с некоторым сомнением, я предлагаю:

— А не пройти ли нам туда, где нас не смогут подслушать? У меня к вам и в самом деле серьезный разговор.

Едва мы устраиваемся в личных покоях сэра Ричарда, как я без промедления приступаю:

— Так уж получилось, дорогой друг, что отныне я — мэтр Антонио Трабего, владелец банковского дома "Трабего и сыновья".

— Сыновья? — сдвигает брови рыцарь.

— Будущие, — уточняю я с улыбкой. — Будущие.

— А Антонио — это настоящее имя? Помнится, в прошлые разы вы называли себя иначе.

— Псевдоним, — поясняю я доброжелательно, Ричард задумчиво кивает.

— Но что мы все обо мне, да обо мне, давайте вернемся к вам, дорогой друг, — говорю я. — Спрошу прямо. Вы ведь выходец из старинного рода, имеющего неоспоримые права на корону Британии. Неужели вам хоть раз не приходило в голову, что и вы и сами можете стать королем?

— К чему вы клоните?

— К тому, сэр рыцарь, что вашу дорогую Англию оккупировала шайка проходимцев, которая деньгами и оружием поддерживает узурпаторов. И в то же время люди, каким по праву принадлежит трон, прозябают в нищете, всеми позабытые, — с жаром заявляю я.

Говорю я искренне, в голосе настоящая боль, руки к нему протянул ладонями вверх, телом подался вперед. Словом, сделал все, как и учили.

— Вы ведь не будете отрицать, что правь вы Британией, то не допустили бы творящихся сейчас безобразий? — бросаю я.

И, не давая опомниться, добавляю:

— Вот затем я сюда и прибыл. Довольно узурпаторам возглавлять трон! Сэр Ричард, если вы согласен стать королем, я помогу вам!

Рыцарь заворожено кивает. Бинго! Наживка проглочена, рыбка на крючке, и не сорваться сэру Ричарду с него, пока он жив. А уж он теперь постарается прожить подольше, отныне перед рыцарем маячит такой приз, что только подумаешь — дух захватывает!

В замке Ричарда я провожу еще пару дней. Главный вопрос решен: я нашел человека, который развяжет войну против царствующей династии, а вместе с тем, неизбежно, и против ордена Розы и креста. В оставшееся время мы согласовываем хоть и мелкие, но важные детали. Суммы, которые будут перечисляться, где будет получать золото сэр Ричард Йорк и, самое главное: что я потребую, когда рыцарь станет королем.

Я объясняю ему все детали очень подробно, не стесняясь по много раз повторять, так оно лучше усваивается. Про отдачу прошу не беспокоиться, мол, потребую обычный банковский процент.

И в самом деле, откуда сэру Ричарду знать, что деньги, выделенные на операцию "Английский леопард" проходят у "Визари и сыновья" по графе убытков? Большие деньги, ведь кошелем золота гражданской войны не развяжешь, а без постоянной финансовой подпитки из-за рубежа любой внутренний конфликт быстро затухает. Весь фокус здесь в том, что мне не нужна быстрая победа над Ланкастерами. Я хотел бы поддерживать бунтовщиков, нет, повстанцев! несколько десятилетий, пока Англия окончательно не умоется кровью, не хлебнет досыта того, на что вот уже столетие обрекла Францию.

Монархом Ричарду Йорку никогда не стать, корону Британии нацепит его тезка и родственник, а потому рассчитывать на возвращение золота не приходится. Я улыбаюсь, да было бы из-за чего переживать! Главное для меня — занять англосаксов внутренними проблемами. Пусть играют в войнушку на своем болотистом островке, делят власть, режут друг другу глотки, жгут и палят, мне не жалко. Лишь бы не лезли во Францию, а у себя пусть делают все, что хотят, я не возражаю.

Флот вторжения разгромлен, и розенкрейцерам нанесен страшный удар. Значит ли это, что они окончательно потеряют владения в Америке? Несомненно. А вот теперь главный вопрос, на засыпку. Оправятся ли орден Розы и креста от поражения? И сколько времени потребуется розенкрейцерам, чтобы понять: раз заморское золото потеряно для них навсегда, единственный выход — обратить все силы к захвату Франции!

В руках у розенкрейцеров, как ни крути, остались громадные богатства. Им по сути принадлежит Англия, где они пользуются всеобщим уважением и поддержкой, за них горой стоит король, пусть и в лице опекунов. Лишить орден Розы и креста точки опоры, заставить уйти из Англии — вот главная задача, после решения которой битву за Францию можно считать выигранной. И эта война будет намного труднее той, где я убивал своими руками. Отныне мне предстоит убивать золотом и драгоценными камнями.

Я собираюсь субсидировать гражданскую войну в Англии. Я сделал ставку на Белую Розу, и буду финансировать Йорков сколько потребуется, если надо — безвозмездно. Я буду вести свою собственную войну, и будет она не менее ожесточенной чем те, где я сражался ранее. Золото розенкрейцеров, выкачанное ими из Америки, будет работать против них самих. И я добьюсь того, чтобы династию Ланкастеров свергли, а орден Розы и креста вышвырнули из Англии. Вот тогда на истерзанную землю Франции наконец придет мир.

Зачем мне банк, спросите вы, к чему все эти сложности, и отчего нельзя передавать деньги повстанцам из рук в руки? Да затем что я, наконец, стал ценить жизнь. Отныне я человек женатый, и очень дорожу своим новым статусом. Концепция же физической ликвидации источника финансирования стара как мир и имеет горячих поклонников, расправиться с частным лицом не составит для них особенного труда. Мне же, напомню, еще детей на ноги ставить. (а у нас с Жанной обязательно будут дети)!

Вот почему я, как и прочие владельцы банковских домов, буду давать деньги в долг, посылать корабли за перцем и шелками, и делать все, чтобы быть от них неотличимым. Банки для того и придумали, чтобы вместо денег возить с собой финансовые обязательства, по-простому — векселя. Выписываешь где-нибудь во Флоренции бумагу, и по ней в нейтральном банке в Англии кто-то, совсем тебе незнакомый, благополучно получает деньги.

Фокус здесь в том, что даже в двадцать первом веке, с его компьютерами и Интернетом, целые спецслужбы безуспешно ломают головы, годами пытаясь определить, откуда же поступают деньги на подрывную деятельность. Что ж, пускай розенкрейцеры попробуют вычислить меня в пятнадцатом веке. Надо будет, я организую целую сеть небольших банков, каждый из которых, проработав пару лет, будет «разоряться» и бесследно исчезать.

Жак Кер обеспечит меня знакомствами в деловом мире, он превосходно разбирается в том, как работают финансы. Я вложу в наш союз золото и собственную энергию, вместе мы победим. Впереди большая и тяжелая работа, на выбранном пути меня ждут победы и поражения, разочарования и новые надежды. Но в итоге я непременно добьюсь успеха! И пусть никто и никогда не узнает, как именно была вырвана победа в Столетней войне, я не переживаю по этому поводу. Не парюсь, как сказал бы шесть веков спустя.

Я добился в жизни всего, чего хотел, и уже через минуту сяду в седло и помчусь к любимой. Я преодолел все и заслужил принцессу. Впереди у меня цель еще грандиознее: я собираюсь поставить Англию на колени. Да, я буду бить тайно, со спины и в пах, а о рыцарских правилах ведения боя придется позабыть. А как вы хотели, если силы так неравны, а я должен добиться победы любой ценой?

И я ее добьюсь! И вот тогда-то… Но это будет отдельная, совсем-совсем иная история. И если только доживу, я непременно ее расскажу. Конь тихонько ржет, тычется в плечо мягкими губами, дергает ухом, отгоняя надоедливых мух.

— Ты прав, дружище, — говорю я негромко, — нам пора. Ведь жизнь — она такая короткая, а нам еще столько предстоит сделать!

Где- то далеко меня ждет Жанна, и от этой мысли на душе становится теплее. Моя маленькая принцесса, любимая, свет моей души. А еще — верный друг и надежный соратник. И если я не выложил Керу всей правды, то уж себе-то лгать не буду. План гражданской войны в Англии — наше общее детище, первый наш ребенок.

Выросшая при одном из самых блестящих дворов Европы, Жанна прекрасно разбирается во всех хитросплетениях большой политики, и ей прекрасно известны все сколь либо важные фигуры христианских королевств. Вместе, плечом к плечу, мы справимся, и Англия будет повержена. Но вот знать о ее роли в нашей маленькой войне никому не обязательно, я уже оплакивал ее и не желаю больше терять.

Я улыбаюсь: в голову мне только что пришла забавная мысль, и даже жаль, что я не могу ею ни с кем поделиться. А подумалось вот о чем: неплохо бы мне прикормить где-нибудь рядом с замком Тишемон бриганду-другую наемников, чтобы те всегда были под рукой. В жизни не поверю, будто Жанне не захочется хоть иногда погонять британцев. Да и мне будет полезно поразмять кости, не отпущу же я ее на охоту одну?

И уже много позже, когда я пересекаю Ла-Манш в голову приходит еще одна мысль. Думаю я о том, что выпестовавший и наставивший меня на путь Третий орден францисканцев давным-давно разгромлен и подмят врагами. То, что некогда звалось Орденом Последней Надежды более не существует, и вряд ли когда возродится во всем блеске былой мощи, да это уже и не важно.

Последний осколок Ордена, одна из многих выпущенных им стрел, многие годы спустя я все-таки поразил сердце давнего врага. Смерть моих друзей и наставников не была напрасной, пускай они и не дожили до нашей победы. Их лица одно за другим всплывают в моей памяти, и в глазах мертвецов я вижу сочувствие и поддержку.

— Мы сделали все, что могли, — беззвучно говорят они. — Теперь твоя очередь.

— Я не подведу вас, браться, — обещаю я.

— Знаем, — шепчут они, уходя, — мы знаем…

Эпилог XV век, Франция — Англия: как веревочке не виться…

Разумеется, дело на том вовсе не закончилось, и каждый из героев давней истории получил по заслугам.

Шевалье Робер взял Жанна Д'Арк в жены, и жили они долго и счастливо. И сам король не единожды инкогнито навещал замки Армуаз и Тишемон. По неуемной живости характера Дева продолжила борьбу против англичан. Она командовала большими отрядами, и даже брала на копье замки и города. Увы, ей больше ни разу не удалось добиться тех грандиозных успехов, как в далеком уже 1429 году. Шевалье де Армуаз, сеньор Тишемон повсюду сопровождал любимую. И было у них два сына, а потомки наших героев и поныне живут во Франции.

И пусть в далеком 1831 году директор Национального архива Франции Жюль Мишле "окончательно доказал", что не существовало никакой принцессы Клод Баварской, а была лишь пастушка Жанна из деревушки Домреми, да и ту живьем спалили гады англичане, мы-то с вами знаем правду, не так ли?

Карл VII Валуа, придворными лизоблюдами прозванный Победителем, изгнал-таки англичан из Франции, но счастья не заслужил. Сын его, Людовик IX, до конца жизни Карла устраивал заговоры, пытаясь свергнуть отца с трона.

Жиль де Лаваль барон де Рэ, впоследствии прозванный Синей бородой, в 1440 году за чудовищные свои злодеяния был арестован и казнен. Как веревочке не виться… Глухо поговаривали, что число его жертв составило более полутора тысяч, но точно никто ничего так и не узнал: все детали процесса засекретили по приказу короля. Известно лишь, что только в подземельях принадлежащего ему замка Тиффож нашли более трехсот детских скелетов. Заодно уж де Рэ приписали семь умерщвленных жен, что было совершенно лишним. К женщинам барон испытывал неподдельное отвращение, а первая и она же последняя супруга даже присутствовала на его казни.

Примерно в то же время герцог Алансонский за участие в очередном заговоре против царственного кузена был арестован и остаток дней провел в заточении в различных королевских тюрьмах. Орлеанский Бастард граф Дюнуа дождался-таки возвращения брата из английского плена. А за выдающиеся свои заслуги и упорную борьбу против англичан пожалован был Бастард званием великого камергера французского королевства.

Бывший жених Жанны и претендент на трон Франции Фредерик, маркграф Бранденбургский, в 1433 году пал в боях с чешскими «сиротками», а его старший брат Лотар, напротив, дожил до преклонных лет. Род Виттельсбахов правил Баварским герцогством вплоть до девятнадцатого века.

Жак Кер за свои действительно выдающиеся деловые качества был в конце концов оценен и обласкан Карлом VII, и даже сделался при нем министром финансов. Королевский фаворит покрыл южную Францию сетью дорог, поднимал флот и развивал торговлю. А когда в результате сложной дворцовой интриги был лишен чинов и имущества, то перебрался на остров Родос, где остаток жизни провел в полном довольстве. После смерти Кера написанные им мемуары таинственным образом исчезли, и по сей день так и не найдены. Покоятся, верно, в "особом отделе" какой-нибудь монастырской библиотеки. О самом же "королевском казначее" сохранилось лишь несколько скупых срок в пыльных средневековых хрониках.

Отец Бартимеус, бывший наставник Робера стал епископом Бове, но так и не дожил до вожделенной кардинальской шапочки. Вскоре после описанных событий он был найден в своей кровати мертвым. Ходили смутные слухи об отравлении, но доказать ничего так и не удалось.

Оуэн Мередит Тюдор, тайный муж Екатерины Валуа, пережил любимую, и уже в глубокой старости, в канун войны Алой и Белой розы был казнен по обвинению в подготовке заговора.

Французское рыцарство за всю Столетнюю войну так ничему и не научилось. В 1525 году в битве при Павии король Франциск I без тени сомнения в лоб повел рыцарское войско на засевших в укрытии немецких аркебузиров. В результате цвет французского рыцарства расстреляли в упор, сам король попал в плен, а его армия была разбита и рассеяна. Но атаковать врага прямо в лоб, подобно баранам, французские шевалье продолжали еще очень долго.

Война тяжело сказалась на Англии. Лишившись проклятых денег тамплиеров, король и Парламент попытались обложить налогами духовенство и мелких дворян. Прежних армий на те деньги собрать уже не удалось, и за двадцать лет ведения войны за собственно британский счет страна разорилась. Несмотря на отдельные успехи, англичане были полностью разбиты, и им пришлось окончательно уйти из Франции.

Вот тогда мятежный герцог Ричард Йорк и поднял восстание против тамплиеров, все еще стоявших за спиной английского короля, в истории те события назвали войной Алой и Белой Розы. На деле же то была битва за освобождение народов Британии от владычества ордена Золотых Розенкрейцеров. Как и положено войне, что ведется людьми без чести и совести, она явила примеры неслыханных ранее зверств. Захваченных в плен повстанцев казнили вместе с женами и детьми, отрубленные головы их выставляли на шестах на всеобщее обозрение. Но звериная жестокость не помогла новым тамплиерам, в конце концов англичане сбросили их иго.

Иго- то сбросили, а вот имперские идеи пустили в Англии глубокие корни, и покорить Францию британцы пытались еще очень долго. Столетие спустя, уже в XVI веке они щедро подбрасывали деньги гугенотам, из-за чего французы на добрые тридцать лет увязли в гражданской войне. В отместку галлы, не скупясь отваливали золото шотландцам, подстрекая горцев к бунтам и выступлениям. Политика — дело грязное.

Изгнанные из Англии потомки тамплиеров нашли себе убежище в Испании. И разве могли храмовники забыть о землях за океаном, полных золота и серебра? Христофор Колумб путешествовал в Новый свет по их картам, недаром на парусах его каравелл красовались красные кресты тамплиеров. Но захваченные земли не принесло испанцам счастья. Едва Испания стала самым богатым и могущественным государством мира, как тамплиеры вновь попытались поставить Европу на колени. Словно бешеный пес ринулась Испания на Англию с Францией…

Но об этом — уже в другой раз.

Постскриптум 1443 год, Нормандия, замок Армуаз. Десять лет спустя

В жизни каждой семьи наступает момент, когда супругам необходимо поговорить начистоту.

— Милая, — говорю я мягко. — Я же вижу, как ты тоскуешь. С твоим неуемным характером безвылазно сидеть в замке, занимаясь ведением хозяйства и воспитанием наших сорванцов — пытке подобно.

— Нет, — возражает она, опустив голову. — Мне хорошо с тобой. И мы прекрасно развлеклись в Бирмингеме в прошлом году.

Жанна тихонько вздыхает, в уголках ее глаз блестят слезы.

— Посмотри на меня, — прошу я.

Она прижимается к моей груди, прячет лицо, мотает головой. Мягко колышется тяжелая грива светлых волос.

— Нет, — неразборчиво бормочет она. — Все хорошо.

— Нам запрещено появляться при королевском дворе, — говорю я спокойно. — Да и черт с ним, все равно война стихает. Ясно, что карта британцев бита, и вскоре они уберутся на остров. Еще немного, и наступит долгожданный мир.

И это чистая правда, вот только наступит он для Франции, в Англии же начнется гражданская война. Слишком много разочарованных и недовольных вернется в Британию, слишком много денег я вложил в воспитание профессиональных бунтовщиков, чтобы все получилось иначе. Банковская группа "Трабего и сыновья" крепко стоит на ногах, торговые операции приносят мне постоянную прибыль, а Йорки разве что только не молится на щедрого кредитора.

Денег на жизнь мне хватает с избытком, а золото оказалось не менее смертоносным оружием, чем копья и мечи, луки да алебарды. Флорины и турские ливры, фунты стерлингов и цехины стреляют по англичанам не хуже новых игрушек братьев Бюро. Жена прильнула к моей груди так, что домкратом не оторвешь. Она долго молчит, собираясь с духом, наконец еле слышно признается:

— Иногда мне кажется, что я теперь и не живу. Словно я погрузилась в бесконечно длинный сон, а приключения, битвы и штурмы вражеских замков и городов навсегда остались где-то позади. Впереди же — сплошное прозябание. Это ужасно и невыносимо!

— Ты рождена в нашем мире по ошибке, — заявляю я серьезно. — Должна была родиться валькирия, дева-воительница, а появилась на свет самая прекрасная из принцесс.

Она поднимает голову, на заплаканном лице появляется слабая улыбка.

— Так вот, — продолжаю я. — Франция уже победила, сомнений нет. Наконец-то у меня развязаны руки, и я могу сделать кое-что для души. Да и опыта поднакопил изрядно, пора бы попробовать себя не в маленькой Европе, а там, где попросторней…

Жанна глядит внимательно, всю ее хандру как рукой сняло. Я деловит и серьезен:

— Есть одна далекая страна, по слухам именно там Дева Мария и родила младенца Иисуса. Земля та стонет под игом захватчиков, и сейчас ей очень нужны профессионалы войны.

Подумав, солидно добавляю:

— Ну и деньги, разумеется. Дела у "Трабего и сыновья" идут все лучше, флот торговых кораблей постоянно растет, а золото так и льется в подземные хранилища наших банков. Думаю, мы потянем спонсирование сразу двух революций. Пусть уж проклятое золото тамплиеров как следует поработает на правое дело!

— А как же дети? — спрашивает она, помолчав.

Я хмыкаю:

— Какая же мать оставит дитя? Ясен пень, мы их не бросим, ведь без тебя наши бандиты разнесут по камешкам весь замок, что же я оставлю им в наследство? Да и Жак де Ли слишком стар и толст, чтобы уследить за ними в одиночку.

— Я уже говорила, что люблю тебя? — счастливо улыбается Жанна.

— Сегодня — нет, — отвечаю я серьезно.

Наши губы встречаются, и как-то сразу нам становится не до разговоров. И уже поздно вечером, перед тем, как заснуть, она вспоминает главное:

— А как называется страна, куда мы поедем?

Голос мой тверд, если и вплетаются в него нотки мечтательности, то самую малость:

— Земля та зовется Великим княжеством Московским, и пока что это один из улусов Золотой Орды. Далеко не самый сильный и богатый, и если начистоту — сущее захолустье, вроде нашей Гаскони. По меркам прочих государств это еще дитя в пеленках, и в высокомерии своем никто не обращает на московитов никакого внимания. Поверь, когда спохватятся — будет поздно.

Жанна хмурится, в ее глазах сомнение. Ей ли, принцессе, не знать, сколько многообещающих королевств кануло в лету, не оставив в летописях и пары строк. Я улыбаюсь:

— Любимая, мы поможем рождению удивительной страны. Младенец и сам готов оставить колыбель, мы лишь слегка подтолкнем его. А едва он встанет на ножки, то дальше зашагает так, что вовек не остановят!

Андрей Горюнов На пути Орды

Княжеский терем возвышался над серыми избами Посада, над белой лентой детинца, опоясавшего Город, – маленькой крепости с невысокими стенами, приземистыми кряжистыми башнями. Многочисленные островерхие маковки терема, крытые осиновыми плашками, серебрились на солнце серовато-сизой чешуей.

С верхней галереи княжеских хором открывались необъятные дали – терем был выстроен на самой вершине холма.

Весь край открывался отсюда, как бы расстеленный внизу, на зеленой скатерти лугов, с темно-зелеными перелесками, переходящими вдали в синеющие на горизонте длинные языки Висковских чащоб.

Княгиня Евпраксия вышла на галерею, держа на руках полуторагодовалого княжича Ивана Федоровича: пусть тоже посмотрит на бой.

Мамка-кормилица встала было на дыбы: «Не пущу, прохватит княжича на ветру, а к ночи закапризничает, – увидишь, заболеет». Но Евпраксия настояла на своем. Материнское чувство шепнуло ей: не заболеет.

Даже здесь, почти в заоблачной выси, чувствовалось приподнятое, торжественное настроение, охватившее Город перед схваткой с Ордой.

На всех шести звонницах городских церквей гудели колокола, соревнуясь друг с другом, выплескивая свой перезвон далеко за крепостные стены, за речку, что текла внизу у подножия холма, за ближний лесок. Звон плыл над зеленым миром и, не желая подниматься к облакам, растекался по окрестностям, заполняя собой каждый распадок, овраг, рощу.

Все горожане, от мала до велика – бабы, старики, дети, – все, не годные к битве, теснились на крепостных стенах, боясь пропустить редкое зрелище. Избы, стоящие вне крепостных стен, на склонах холма, были пусты, словно вымерли. На дальних лугах не было привычного глазу стада коров, вся скотина была собрана сегодня под защиту неприступных каменных стен.

* * *

Внизу, у подножия холма, сразу за речкой стояло русское войско, готовое к схватке.

Это был старый обычай – становиться сразу за речкой спиной к воде, – и отступать некуда, и стоять удобно: у реки не так жарко.

Многотысячные отряды ополченцев, вооруженных косами, цепами и топорами, в большинстве своем пешие, стояли плотно, отряд к отряду, слившись в единую массу, готовясь встретить удар с востока.

Впереди перед ополчением, прикрывая его, старший воевода, опытный Радож, разместил хорошо вооруженную конницу. Это был мощный отряд, поставленный Радожем острым клином – по направлению ожидаемой атаки, навстречу ей. Отряд был сводный, состоящий из многих сотен хорошо вооруженных всадников – княжеских дружин Давыда Муромского, Глеба Коломенского, Олега Красного и Всеволода Пронского. Город никогда не собирал под стены свои столь многочисленное войско.

Всадников, казалось, и не пересчитать: глаза слепили сверкающие на солнце шишаками начищенные шлемы и острия копий. Кони дружинников непрерывно фыркали, переминались с ноги на ноги, «танцуя» на месте, – они уже давно устали ждать. Даже издалека, с холма, с высоты княжеского терема, чувствовалась сила войска, с трудом удерживаемая воеводами. Лица воинов излучали спокойную уверенность в себе, в неизбежности торжества правого дела.

Отражение синего неба в речке за спиной русского войска было сочного, темно-синего цвета, и из-за этого, видно, вода в речке казалась не по-летнему холодной, смертельно ледяной.

Время от времени колокольный звон в Городе становился тише, смолкал, затихал. Однако тишина не наступала: из-за белой крепостной стены тут же доносился крик петуха – одного, другого…

У подножия холма, на речке, возле конца спуска от главных городских ворот, осиротело, пустынно гляделись многочисленные мостки и сходни, с которых сегодня никто не полоскал белье.

Чуть правее мостков, между старыми, растрескавшимися, черными от времени, полувросшими в землю долбленками, что-то мелькало со скоростью солнечного зайчика. Это резвился забытый кем-то четырехмесячный поросенок – толстый, как спелый абрикос, с нежно-розовым пятачком.

Солнце ослепительно сияло, приближаясь к зениту.

* * *

Великий князь Юрий Ингваревич, отягощенный кольчугой, с трудом сел в седло, взвалив на себя изрядную ношу – возглавить засадный полк, состоящий из его личной дружины.

Он не верил в добрый исход предстоящего боя. Тому назад уж двадцать дней, как только вести о приближении Орды к Городу достигли его ушей, он послал гонцов к великому князю Владимирскому, Георгию Всеволодовичу, прося у него помощи или союза.

Тот, решивший, видимо, откупиться от Батыя единовременными дарами и терпимой, в общем-то, данью, отправил гонцов Юрия Ингваревича восвояси, не удостоив ответом.

Надеяться было не на что. Юрий Ингваревич был давно уж немолод, а с весны начал страдать странной, тяжелой болезнью: он сох, худел и слабел – день ото дня. Сильно болели суставы и поясница, порой до крика.

Его сын, Федор Юрьевич, был еще слишком молод – всего семнадцать весен.

Во многом именно благодаря молодости Федора Юрьевича и возникла столь опасная ситуация, поставившая все княжество на порог войны.

Беда случилась дней сорок назад, когда в Город пожаловали посланники хана Батыя. Старый князь Юрий Ингваревич отсутствовал в Городе, уехав на богомолье – далеко, в Боголепо-Тайнинскую Пустынь.

Послы прибыли с предложением ханской дружбы, которую следовало, конечно, подкреплять данью – десятой частью всех поступлений в княжескую казну. Оставшийся «на хозяйстве» юный Федор Юрьевич в качестве ответа Батыю велел выпороть его послов на конюшне, а затем угостить на скотном дворе «чем бог там послал».

Мало того, постаравшиеся угодить Федору молодые дружинники уже по своей инициативе прокатили ханских послов по всему Городу в свиных корытах, а затем, усадив задом наперед на коней, выставили за городские ворота, попросив при этом передать Батыю пожелание поправиться умом.

Вернувшийся с богомолья Юрий Ингваревич был потрясен рассказом о случившемся. Как мог его сын совершить такое! Уж не он ли сотни раз внушал ему с пеленок: гонец невиновен, посол неприкосновенен!

Но все наставления оказались бессильны, а разум смолчал.

Надежды на мирный исход почти не оставалось. Самое страшное в происшедшем было то, что послов прокатили по всему Городу. Юрий Ингваревич понимал, что теперь, в случае поражения, погибнут не только они с сыном, дружина, наспех сформированное войско и в последний миг собранное ополчение, нет! Позор видел весь Город. И весь Город будет в случае победы Орды растоптан, разграблен, сожжен, раскатан по камням, сметен с лица земли.

Понимая, что Федор едва ли сможет организовать отпор – прыти больше, чем опыта, – старый князь собрал под хоругви своих родных братьев – Давыда Ингваревича Муромского и Глеба Ингваревича Коломенского, а также друзей детства – Олега Красного и Всеволода Пронского.

Подошедшая к городу группировка Орды была не столь уж и велика – два тумена, двадцать тысяч всадников, каждый из которых имел не менее трех запасных лошадей. Однако Батый мог в недельный срок стянуть сюда еще три-пять туменов – и это мгновенно решило бы судьбу союза пяти русских князей.

Князья успели собраться и сбить свои дружины и ополченцев в единый кулак, когда Орда была уже совсем близко к Городу – в десяти полетах стрел, если считать как считали в Орде, и в четырех криках, если считать нашей мерой длины: от кошмы, прикрывавшей вход в шатер хана Батыя, и до Красного крыльца княжеского терема.

Просовещавшись едва ли не сутки, князья решили в конце концов оборону организовать, но от Батыя все же попытаться откупиться, сохранив мир.

Злато-серебро, рухлядь пушная – это хлам, прах, пустое, если на другую чашу весов положены вера Христова и жизни людские.

Тем паче что Батый немногого требовал: десятую долю. Всего. От всего.

Оставалась надежда, что грозный хан проявит снисходительность: горячность и безрассудство свойственны молодым во всех краях, у всех народов. Для того чтобы хану было легче проявить понимание, следовало, во-первых, потрясти его богатством и обилием даров, а во-вторых, послать к нему того самого молодого князя, оскорбившего ханских послов.

Конечно, Юрий Ингваревич понимал, что он делает, выдавая сына головой Батыю, но чувство ответственности за вверенные ему Богом землю и народ были сильнее отцовской любви.

Пытаясь поставить себя на место Батыя, Юрий Ингваревич неизменно приходил к доброму решению: повинну голову меч не сечет! Он искренне верил в то, что сын, своим личным появлением во главе посольства, продемонстрирует верх смирения, покажет хану безграничность веры в его божественную мудрость и этим заслужит себе если и не прощение, то не самое суровое из всех возможных наказание.

И вот теперь сын Юрия Ингваревича, молодой князь Федор Юрьевич, приближался к ставке Батыя, к его шатру, возвышавшемуся среди юрт ханской охраны на ближайшем к Городу, но закрытом от Города березовой рощей лугу.

Сопровождать сына старый князь приказал своему советнику, деду Апонице, и лучшим дружинникам, своим личным телохранителям. Таким образом, посольство насчитывало двенадцать душ.

* * *

Князь Федор уже прошел меж двух огней, горящих перед шатром хана и очищающих гостей от скверны, вероломства и нечистых, коварных помыслов.

Он помнил все, что говорил ему отец, напутствуя, о чем предупреждали дядья…

– Наступишь на порог – смерть!

Князь Федор прижмурил слегка глаза, чтобы в первый миг не выдать взглядом своих чувств, после чего вошел в шатер Батыя, излишне высоко поднимая ноги над порогом. В голове мелькнуло: «Не князь я уже. Раб».

Федор Юрьевич склонился перед Батыем в земном поклоне, а затем распростерся ниц, как научили его местные переводчики, толмачи, встретившие при въезде в ставку и теперь сопровождавшие посольство.

– Приветствую тебя, великий хан… Да будь здоров ты и род твой…

Толмачи бойко заговорили наперебой, украшая и развивая сказанное, как того, видно, требовал ордынский обычай. Казалось, начав нараспев славословить Батыя, они не прекратят хвалить и приветствовать хана до вечера.

Однако стоило уголкам губ хана еле заметно скривиться, как толмачи замолкли – резко, на половине слова.

– Остановись, великий Бату… – произнес князь Федор, привстав, но продолжая стоять перед ханом на коленях. – Страны и города трепещут перед тобой. Я сожалею о том недостойном поступке, который совершил… Надеясь на твою мудрость и доброту, я принес тебе свою склоненную голову. Мы ищем твоей дружбы и хотим возложить на свои шеи ярмо твоих данников. Десятая доля всего и от всего – твоя!

Батый прикрыл глаза.

– Многие трепещут предо мной… Многие ищут моей дружбы и покровительства.

– Великий князь Юрий Ингваревич желает тебе и твоим близким благодати небесной и шлет тебе в знак своей дружбы великие дары… Многие ли, ищущие дружбы твоей, готовы дарить тебя самым своим дорогим? Шесть возов…

Толмачи стали бойко переводить…

На миг Батый поднял взгляд на лицо молодого князя и тут же прикрыл глаза вновь. Ему было скучно. Изобретенный им еще пять лет назад тактический маневр покорения малых царств и княжеств работал с той же неизбежностью, с какой течет время.

Он не случайно превращал в прах и пепел каждый восьмой-десятый-пятнадцатый город, встававший на его пути. Конечно: только ужас, бегущий перед ним, заставлял покоряться остальные города и народы. Кто же просто так, добровольно, станет платить дань, смиренно ляжет под его пяту?

Однако хан никогда не позволял себе беспричинного нападения. Он всегда использовал повод. Ждать никогда не приходилось долго. Когда идешь по чужой земле, возглавляя многотысячное войско, предлагая всем по дороге свою дружбу, защиту и покровительство в обмен на десятую долю создаваемых местным населением благ и богатств, повод для войны находится очень быстро.

Вот и сейчас подворачивался очень хороший повод. Повод напомнить этим русичам о том, кто он такой, хан Бату.

Сидящие за каменными стенами Города мудрецы и воители думали, что Орда отдыхает, готовится к штурму их «неприступной твердыни».

На самом деле это предположение было совершенно неверно. Штурм этой твердыни – в глазах хана – являлся просто зрелищем, забавным пустяком, соринкой на пути его орд. Достаточно было одного кивка Великого Хана, чтобы Город пал еще позавчера: внутри, за его каменными стенами, было много деревянных хижин и хором… Вспыхнув от сотен зажигательных стрел, постройки займутся единым, гигантским факелом, заставят обезумевших от борьбы с огнем защитников вырваться из огненной ловушки, спасаясь от невыносимого жара горящего Города.

Да, они вырвутся, обессиленные, обожженные, с обезумевшими от боли и ужаса глазами. К речке! К воде!

В этот момент достаточно и тысячи всадников с одними ногайками, чтобы втоптать разбежавшихся в красную грязь, усеять раздувающимися на солнцепеке сине-бордовыми трупами весь склон, запрудить речку телами, из которых отовсюду торчат желтые кости… И как торчат, – как тын, как частокол, как иглы у ежа. К осени плоть отойдет, – раки, вороны, вода… Кость к осени сильно побелеет…

И вот уже по черной осенней воде медленно движется ковер желтых опавших березовых листьев, медленно пляшут в воздухе над водой белые мухи первого снега. Легкая ледяная мельчайшая крупа садится на отмели из людских и конских скелетов, почти уже не отливающих желтизной, на островки костей и черепов… Отдельные человеческие кости можно было найти и в лесу – далеко, в самой глуши – на хвое ельника, в чащобе, в буреломе: туда их оттащили звери.

– У них очень много построек, – еще вчера доложил Батыю Хубилай, воевода правой руки, старший темник. – Город давно не горел. Они забыли, как горит такой Город…

Взять Город с налета и растоптать несложно. Важно решить: пора или следует подождать? Использовать этот повод или подождать следующего? У него впереди еще много городов…

Сметать города с лица земли Батый не любил и прибегал к этому средству устрашения лишь в самых крайних случаях. Киев, Козельск… Столько добра там пропало! Столько людей и скота! Огонь, ручьи крови, вопли, а затем только невесомо-серый пепел, трупный смрад и невыносимо удушливый запах гари, – и больше ничего.

Какой в этом смысл? Много ли ума, умения надо, чтоб сжечь, уничтожить?

Куда сложнее добиться покорности трудолюбивых миллионных народов, сотен процветающих селений, городов и деревень!

Штурм, резня – удел идиотов.

Да и кто после штурма сможет собрать шесть возов даров, которые только что привез этот юный царевич? Никто! Меха сгорят при штурме, а мелкие ценные вещи разворуют мародеры, штурмовой авангард, звери без мозгов… И ведь сколько их ни казни…

Однажды он приказал наказать каждого десятого в двух туменах; обезглавили две тысячи у всех на глазах, отрубали головы от утренней дойки кобылиц и до вечерней, но… Но мародеры в Орде по-прежнему не желают делиться мелкими ценностями с ханом, предпочитая лично богатеть!

Нет, лучше сначала выгрести все самому!

Богатые дары, привозимые послами, достаются только ему, хану.

Часто царьки присовокупляют к дарам в качестве залога сына или младшего брата, в знак доверия к нему, Батыю…

Этого-то события – посольства, возглавляемого юным князем, – и ждал старый, опытный хан Бату.

Послы в подобных случаях приходили всегда. Вот они пришли и в данный момент.

Шесть возов. Он, умудренный жизнью хан Бату, отобрал теперь здесь, в этом Городе, свое – самое лучшее. Теперь, когда основное сделано и главная цель любого набега, личная нажива, достигнута и находится под охраной в десяти шагах от его шатра, теперь, вот теперь, и только теперь можно решить: жить Городу или рухнуть в прах.

Не следует также и забывать, что именно в этом Городе его посланцы, – послы хана Батыя – были неслыханно опозорены по приказу вот этого, стоящего сейчас перед ним на коленях юнца.

Позор послов видел весь Город, тысячи человек.

Унижения юнца не видит никто. Никто из тех, кто хохотал, когда его посланцев возили на свиных корытах.

Так что Город должен быть тоже поставлен на колени. А может быть, и обезглавлен, сожжен, растоптан. Ужас побежит тогда дальше, вперед, с новой силой.

Впрочем, решение этого вопроса также следует предоставить Небесам.

Батый сделал жест, повелевая юному князю подняться, встать на ноги, и что-то сказал, кинув быстрый взгляд в сумрачную часть шатра, туда, где сидели его жены… Его взгляд на секунду приковала к себе Сабира, старшая жена хана, выделявшаяся среди остальных возрастом – ей было далеко за тридцать, – а также прямым умным взглядом. Пятнадцать лет назад Батый женился на ней, дочери императора Южной Монголии. Она была неизбежной, неминуемой ступенью Батыя к вершинам власти: не обойти, не объехать. Обращаясь скорее к ней, чем к молодому русскому князю, хан Бату что-то быстро и резко сказал на понятном не всем присутствующимнаречии Северного Тибета. Это означало, что реплика хана предназначена не для всех ушей. По лицу Сабиры пробежала тень, но она тут же овладела собой.

– Великий хан Бату, – тут же начал переводить толмач на русский, тоже мало кому из присутствующих известный язык, – знает, ему донесли ваши русские, что имеешь ты, князь Федор Юрьевич, жену, княгиню Евпраксию, из царского рода… и что всех прекраснее она телом своим. …Великий Хан говорит, что в доброте своей к тебе, посланнику дружбы и вечной любви, распалился он в похоти ханской своей и желает перед вечерней дойкой кобылиц изведать красоту жены твоей на своем царском ложе…

– Что-о-о!? – не понял князь Федор, чувствуя, что все плывет перед глазами.

– Овладей собой, князь, – посоветовал толмач. – Ответь. Хан ждать не любит…

Князь кивнул головой, переведя дух.

– Скажи хану, что не годится нам, христианам, водить к нему, нечестивому царю, жен своих на блуд, – овладев собой, князь Федор произнес отказ совершенно спокойно, даже с неким сочувствием. Произнося эту отповедь, он испытал чувство удовольствия от того, как быстро и ловко ему удалось перевести острый вопрос в невинное религиозное русло, – «я, дескать, не против, да вера, вишь, не позволяет». Подумав далее, что он излишне «заскользил» перед Батыем, князь Федор возвысил голос и добавил:

– Когда хан нас одолеет, тогда и женами нашими владеть будет.

Батый, казалось бы, понял ответ и без перевода: он медленно, понимающе кивнул, как бы соглашаясь со сказанным. Вопрос решился сам собой.

Хан слегка махнул пальцем куда-то вбок, в сторону Карагая, начальника охраны. В тот же миг два огромных телохранителя схватили князя под руки и потащили прочь от Батыя, куда-то вбок…

От неожиданности и быстроты происшедшего Федор Юрьевич заметно растерялся и только через миг, уже вытащенный из ханского шатра на свет божий, зажмурился от яркого солнца.

«Ловко у них! – мелькнуло в голове. – Есть, значит, боковой выход… Ничего, проглотишь! Получил что просил – будь доволен! „Распалился в похоти своей ханской“! Старый козел. …Да оно и к лучшему, что так посольство завершилось! Ведь если б выходить пришлось из главного хода в шатер, то надо ползти было бы ниц, задом наперед, не сводя с него взгляд, – как учил отец…»

Его оттащили уже далеко от шатра, шагов на сто, не меньше…

«Давно уже пора им отпустить меня», – подумал князь, но сопротивляться этому быстрому влечению не стал, помня наказ отца о смирении: «Смиряя гордыню, спасешься сам и вверенное тебе сохранишь».

«А как хорошо было бы прямо теперь оказаться с мечом, окровавленным вражеской кровью, в самом жару сечи, на разъяренном коне! – представил себе Федор Юрьевич. – Молод я, верно, еще; смирение – то не по мне! Рубить и топтать эту нечисть! Рубить и топтать!»

…Наконец-то телохранители Батыя устали волочь его почти бегом и остановились, видно, отдышаться, не отпуская, впрочем, княжеских рук…

Федор Юрьевич, не желая, чтоб его и дальше волокли подобным образом, недовольно повел плечами, распрямился, встряхнул головой…

Здесь, в окружении повозок со скарбом, располагался, видно, ханский хозяйственный двор. На земле валялись куриные перья, ноги, головы, бараньи кости и обрывки окровавленной шерсти, втоптанные в землю, – без меры и числа, надрезанные, вскрытые мешки, валялись горы битой глиняной посуды. Среди груды обломков каких-то сизых кувшинов возвышался взрезанный со всех боков ножами огромный мешок. Разрезанный мешок сквозь все порезы обильно истекал каким-то белыми продолговатыми зернами, неизвестными князю. Трое могучих татар – то ли грузчики, то ли охранники склада – рылись посреди всего этого бедлама в куче грязной мешковины, перебирая рванину, пытаясь найти, видно, целый пустой мешок.

В нос Федора Юрьевича внезапно ударил запах какой-то кислятины: сильнейший, неимоверно удушливый, – глаза заслезились. Князь с силой повел головой в сторону, стремясь избежать запаха, но в этот момент двое, копавшихся в груде мешковины, вдруг, повернувшись к нему, вцепились в четыре руки ему в волосы, потянули к себе. Телохранители Батыя, притащившие сюда Федора Юрьевича, не пожелав его, видно, отдать, перехватили руки князя за самые запястья и сильно потянули его за руки, назад, на себя.

Князь Федор почувствовал, как волосы на его затылке отстают вместе с кожей, грозя быть сорванными с головы в качестве скальпа. Князь согнулся, как в поясном поклоне, и изо всех сил попытался вырвать, освободить свои руки… В ту же секунду он почувствовал резкий, какой-то ярко-обжигающий удар по шее ниже затылка.

Мгновенно пришло облегчение – и голове и рукам, одновременно, – отпустили?! Однако свет в глазах тут же померк, залившись чем-то черным, сознание быстро замутнилось, взбурлило и оборвалось… Князь был молод, неопытен и потому даже не успел понять, что ему отрубили голову.

Отпущенное телохранителями тело князя Федора рухнуло в грязь, бешено заливая кровью затоптанные куриные перья. Голова князя упала в только что найденный палачом мешок. Мешок был грязный и рваный, но хорошо подходил по размеру.

* * *

Татарская конница с визгом и криками вынеслась из-за перелеска и стала стремительно приближаться к русскому войску. Войско замерло в ожидании команды.

Радож, старший из воевод, склонив голову и повернувшись к набегающей Орде боком, внимательно прислушивался к стуку копыт.

Он хорошо знал, что стук тысяч копыт вразнобой, равномерный гул, должен сейчас, на разбеге, начать сливаться в дружное, регулярное сотрясение земли, предшествующее удару с наката… Этот момент являлся сигналом, – лава разогналась, ее уже не остановишь. Выждав еще пару мгновений, русскому войску по плану Радожа следовало быстро расступиться, раскрыть налетающей орде коридор, ведущий прямо в реку, к реке.

За спиной ополченцев был узкий, но очень глубокий Лукьянов омут, а кочевники, как известно, дети степей, в плохих отношениях с омутами… Оставаться на поверхности и свободно дышать, не держась за седло рядом плывущей лошади, умеет едва ли один из ста.

Татары приближались, но стук копыт не становился дружнее…

Грудь старого воеводы стиснула невыносимая боль охватившего его внезапного прозрения, предчувствия непоправимой беды.

Со стороны налетающей татарской конницы дохнуло прохладой: налетел порыв ветра. Лес копий над русским войском слегка зашевелился, узкие вымпелы на копьях забились трещотками, усиливая охватившее войско чувство гибельного торжества.

Предчувствие беды не обмануло Радожа: передние ряды татар внезапно разделились на два потока и, уклоняясь от столкновения с русскими, понеслись в стороны – вправо и влево.

Передние ряды, разойдясь, освободили простор конным лучникам, держащим луки на изготовку, уже готовыми к выстрелу. Авангард русского войска пришел в движение, топчась на месте… В тот же миг последовал первый залп.

Выпустив по стреле, налетающие лучники разделялись, поворачивали, уходили в стороны, как и предыдущие, уступая место все новым и новым… Перезарядив на скаку лук и описав по полю небольшой круг, стрелки возвращались вновь, вставая в задние ряды нападающих.

С городских стен было видно как на ладони: перед русским войском крутились, не приближаясь к нему, две огромные карусели, два смыкающихся кольца, похожих на водоворот из серой грязной пены, – из нескольких тысяч кричащих, улюлюкающих всадников.

От того места, где вращающиеся в разные стороны воронки водоворота касались, как бы сцепляясь, друг друга, в сторону русского войска летели стремительные тени. Отдельных стрел было из Города не разглядеть, но туча стрел, выпущенных почти одновременно, давала полупрозрачную тень, летевшую по траве, – от лучников к русскому войску. Эти смертельные волны, выбросы, брызги теней косили защитников сотнями: половина войска уже представляла собой единую бурлящую стоном и криками толстую кляксу: живых, убитых, умирающих глаз больше не выхватывал из общего кровавого месива. Обезумевшие кони метались, не в силах избавиться от вонзившихся в них стрел, скакали по упавшим телам, волоча за собой выпавшего из седла раненого или погибшего хозяина.

* * *

Дед Апоница, личный советник великого князя, оказался единственным, кого татары оставили в живых. Он, не допущенный в шатер Батыя, сначала ждал, стоя недалеко от шатра, среди кибиток охраны вместе с сопровождавшими молодого князя телохранителями Юрия Ингваревича. Становилось жарко, появились слепни. Стан вымирал на глазах, все живое пряталось. К стоящим на самом солнцепеке русским подошел небольшой вооруженный отряд татар… Татары скрутили всех, кроме деда Апоницы, и увели. Личные телохранители Юрия Ингваревича были мужики мощные, зрелые, во цвете лет. Они, конечно, сразу поняли, что их повлекли на казнь, но, ощущая себя частью посольства, а не рати, они почти безропотно позволили татарам удавить себя на опушке в ста шагах от крайних кибиток стана. Они хорошо знали, на что они шли, сопровождая Федора Юрьевича с шестью возами богатых даров, чувствуя сердцем, чем оно кончится, это посольство.

Застоявшийся полуденный зной здесь, посреди ставки, был насыщен каким-то невероятно тяжелым, густым, запоминающимся навсегда запахом, жизнь от которого начинала казаться невыносимой. В воздухе звенели тысячи слепней, махать в воздухе руками, отгоняя их, было бессмысленно: оводы не обращали никакого внимания на взмахи, мимику и жесты. Стремясь избавиться от разящих укусов, Апоница непрерывно водил руками по голове, лицу, шее, будто тщательно мыл голову. Замученный слепнями старик не заметил, как к нему подошли два толмача. Один из толмачей махнул рукой перед лицом деда, указывая в сторону Города, и, сунув в руку ему окровавленный мешок, сказал: «Неси домой!»

Апоница понял, что это такое, что там, в мешке, но понял это каким-то вторым, отрешенным разумом, который заставил старика взять мешок. Продолжая вытирать лицо и шею одной рукой, Апоница начать передвигать ноги прочь.

Очнулся он только час спустя, уже далеко – и от стана Батыя, и от города, – стоя по шее в реке, в старой бобровой запруде, в которой он, будучи мальчишкой, пытался ловить карасей. Прохлада вернула его к реальности, слепни здесь, в тени глухой чащобы, совсем перестали досаждать. Над самой водой гудело нескончаемое комарье.

Очнувшись, Апоница вдруг увидел себя самого, – как бы со стороны, – стоящего по шее в темной от торфа, спокойно журчащей воде, держащего над водой грязно-бордовый мешок. Он увидел себя самого – старого, совершенно бессильного перед этим прекрасным, цветущим, одуряюще пахнущем травами, медом, пыльцой и грибами, журчащим, поющим, ужасно жестоким миром.

Подняв руку с мешком повыше, Апоница окунулся с головой. «Надо идти в Город».

Второй раз он пришел в себя и полностью осознал происходящее, уже подходя к Городу с мирной, с наветренной стороны.

Отсюда, с опушки, не было слышно звуков сечи, все имело самый обычный вид. Город как замер, на фоне густо синеющей после полудня восточной части неба, вырастая из луга куполами церквей, шпилями княжьего терема. Белые стены детинца и храмов уже начали приобретать теплый красноватый вечерний отлив.

«Вот жизнь и кончилась», – подумал Апоница.

* * *

Внезапно сбоку по татарам ударил засадный полк, ведомый самим старым князем Юрием Ингваревичем, – лучшие, отборные дружины.

Татарская конница, словно она давно ожидала этого удара, немедленно обратилась в бегство, рассыпаясь в разные стороны, стремясь избежать рукопашного столкновения. Татарские кони – выносливые широкогрудые, приземистые звери, легкое вооружение кочевников, – тулупы вместо кольчуг, меховые шапки с железным верхом вместо шлемов, – все это давало преимущество в скорости.

Это был известный прием Орды: рассыпаться по полю, оторваться от тяжелой ударной конницы преследователей. Оторвавшись и находясь в недостижимой дали, татары сбивались вновь в дружную плотную стаю и бросались назад – на преследователей, – но, не вступая в рукопашный бой, начинали, маневрируя на отдалении, расстреливать преследующих из луков. Самое страшное, не ожидаемое русскими в этой тактике, состояло в том, что татары не целились в них: трудно попасть, трудно убить: кольчуга, щит, нагрудники. Ордынцы стреляли в коней.

Конь, считавшийся на Руси ценной военной добычей в «обычных» междоусобных войнах, пользовался некоторой неписаной, но всеми соблюдаемой неприкосновенностью. Тут же было все наоборот – ни один богатырский скакун, тягловый конь-тяжеловес не имел в глазах монголо-татар никакой цены, – ни один бы конь, выросший здесь, не перенес бы степную зиму – с лютыми морозами и ветрами, выбивая копытом из-под заледенелого тонкого снежного слоя пучки травы, похожие на желтые паучьи ноги. Русский конь для ордынца годился лишь в пищу. Чем больше коней останется тут, ляжет на поле, тем будет обильнее вечером пир, тем больше вяленого конского мяса навьючишь себе впрок на одну из запасных своих монгольских низкорослых лошадей.

Ни одному русскому и в голову не пришло бы стрелять в коня, убить лошадь татарина. Ведь ценен любой конь. Хоть плохонький, да свой. Хоть мал, да вынослив!

Массовый расстрел коней засадного полка был воспринят сначала как нелепость, как совершенно немыслимое, безумное поведение отчаявшегося, видно, врага. Затем, когда невозможное превратилось в реальность, многим стало понятно многое, – задним умом.

Да кто же мог предугадать, что конные дружины вдруг превратятся в пешие?! Кто мог заранее знать? Заранее известно только то, что знание – сила, а незнание – смерть.

* * *

Влет, с удара, без всякого труда, второй тумен Батыя, сохраненный им в запасе, опрокинул княжеские дружины, подавив массой, рассек на сотни маленьких отчаянно оборонявшихся островков сопротивления.

В каждый такой островок со всех сторон непрерывно летели десятки, сотни стрел. С верхней галереи княжьего терема было хорошо видно, как в серой массе плотно сдавленных со всех сторон пехотинцев непрерывно и обильно образовывались темные пятна: пораженный стрелой воин оседал вертикально вниз. Быстро упасть он не мог, сдавленный со всех сторон земляками-однополчанами. В этот момент в том месте, где оседал убитый, образовывалась темная брешь. Однако серый «остров» живых со всех сторон сдавливала татарская конница, и брешь быстро исчезала: живые топтали мертвых, затаптывали раненых.

Сверху, в массе, это напоминало падение крупных редких капель начинающегося дождя на иссохшую пыльную землю: удар капли, что-то взметнулось, появилось темное пятно… Секунда-две – и пятно высохло.

Однако, в отличие от пересохшей земли под дождем, серые островки защитников Владимира таяли, – каждая черная капля как бы уничтожала, втягивала в себя тот кусочек земли, в который попадала, растворяла его в себе и с ним испарялась.

Татарская конница сбивала каждый островок сопротивления все плотнее и плотнее, рубя крайних, – безостановочно и умело. Пеший, сжатый со всех сторон своими же земляками, сминаемыми конской массой ордынцев, не мог оказать значительного сопротивления; всадник же, парящий над пехотой, работал саблей как заводной, убивая порой двух пеших с одного замаха, одним длинным, скользящим ударом.

Сверху, с галереи княжеских хором, было отлично видно, чем ужасна сабля, – орудие, совершенно не сравнимое в тесноте рукопашного боя с мечом – прямым, тяжело и бесхитростно рубящим – как колун.

Островки сжимались, уменьшаясь на глазах; казалось, еще чуть-чуть, и все будет кончено.

* * *

Безвыходность ситуации была понятна и гибнущим внутри островков. Безумие от невозможности защититься, ответить ударом на удар мутило сознание, порождало панику.

Небольшой отряд вольных охотников из прилежащих к Новгороду земель, пришедший на помощь, был уже практически уничтожен, – их осталось не более десяти человек.

Игнач, избежавший татарской стрелы и вытесненный теперь прямо под сабельный удар, вдруг осознал, что если он сейчас же не придумает какую-нибудь уловку, то в его вольной жизни среди лесов здесь, стыдно сказать, на заливном лугу, на выпасе, будет через миг поставлена точка.

Он на мгновение увидел впереди и выше себя вспышку, – лезвие сабли блеснуло на солнце, и в ту же секунду Окунь, сосед Игнача по угодьям, вскинул руку… Сабля коснулась левого плеча Окуня и, совершив плавное, режущее движение, рассекла все туловище и покинула тело, чуть-чуть не дойдя до середины живота.

Окунь еще стоял на ногах, когда кровь обильно выбросилась фонтаном, – как только левая рука, оттягиваемая тяжелым щитом, немного отошла в сторону, открыв рассеченное надвое сердце.

Не думая ни о чем, действуя чисто по чутью, наитию, Игнач выронил бесполезный меч и, выхватив из-за голенища нож, бросился под ближайшего татарского коня, не дожидаясь следующей вспышки татарской сабли над головой, на солнце.

Конь захрипел в испуге. Не сумев отступить, осесть, конь тревожно заплясал на месте, сумев ударить Игнача копытом и оглушить.

Однако сознание тут же вернулось. Он очнулся, лежа уже под татарским конем, опираясь рукой и коленями на окровавленное тело неподвижного Окуня…

Конские животы над головой и лес лошадиных ног – без края, во все стороны!

Ноги коней хаотично поднимались и опускались вновь, с силой врубая копыто в пружинящее, местами шевелящееся багровое месиво.

Тела, руки, ноги, шкуры, кожи, металл, земля, обильно политая кровью, – кровавая грязь. Здесь, в этом мире – под брюхами низких степных лошадей, – не было ни неба, ни солнца, – в пространном сумраке полутеней то тут, то там возникали лишь световые пятна – солнца неверного блики… Лучи света в темном царстве вспыхивали почти всегда одновременно со звериным визгом, воплем, ударом… И тут же гасли – при смыкании лошадиных тел топчущейся на месте конницы.

Там, наверху, и рядом, сбоку, идет резня.

В ушах непрерывный, нескончаемый многоголосый звенящий гвалт, перемежаемый криками ужаса и беспредельной злобы.

Но стрелы здесь, в мире конских ног и животов, не летали.

Секунду, другую тут можно было отдохнуть и от сабли.

Игнач увидел, – вверху и сбоку, – нога татарина, сидящего на соседней лошади, напряглась, упираясь в стремя при взмахе саблей…

Удар!

Под ноги соседнего коня покатилась голова Молчуна, известного всем на селигерском большаке неугомонного балагура и бабника.

Нога расслабилась снова…

В стороне от головы осело тело Молчуна…

Нога татарина напряглась вновь – он привстал в стременах для нанесения очередного удара.

Рука Игнача сама собой вынырнула из-под конского брюха, метнулась к напрягшейся ноге.

Острый как бритва нож-засапожник полоснул по ноге, повыше пятки, перерезав икорную мышцу до кости…

От крика всадника на мгновение заложило уши.

Сабля в его безвольной руке опустилась вдоль бока коня и в ту же секунду дернулась: кривое короткое лезвие, появившееся откуда-то снизу, неуловимым скользящим движением перерезало локтевой сгиб – до сустава. На мгновение показались беленькие на срезе, загибающиеся кончики перерезанных сухожилий и, рядом с ними, светлая кость, и тут же все скрылось, залитое темной венозной кровью…

Конские ноги вокруг Игнача мгновенно оживились, затеяв дикую пляску на грудах окровавленных тел: всадники попытались расступиться, но – тщетно: конница неумолимо сбивалась вновь в сплошную массу, стискивая, прессуя сама себя в монолитную массу.

Он видел, как кто-то, как и он, нырнул под конницу, затем еще кто-то, еще… В сумрачной дали приземистого мира, ограниченного животами низкорослых монгольских коней, среди живой непроходимой тайги пляшущих, бьющих копытами ног замелькали быстрые тени, передвигающиеся на карачках…

Игнач, ныряя и выныривая, быстро передвигался в новом, только что открытом им страшном, но спасительном мире.

Истошный беспомощный визг ужаса и боли сопровождал его быстрый бег на четвереньках по окровавленным грудам трупов земляков, друзей, соседей…

* * *

С галереи, с высоты холма, деталей сражения видно, конечно, не было, но общее изменение ситуации было очевидно.

Островки сопротивления вдруг начали таять и быстро исчезли.

Полный разгром.

На поле битвы топталась на месте татарская конница, неистово вопящая и воюющая непонятно с кем. Особенно поражали некоторые всадники, которые, отбросив оружие, пытались, казалось бы, переобуться, сидя верхом, не покидая седла.

Внезапно от края татарской конницы начали отделяться пешие фигуры, бегущие к реке, бросающиеся в нее.

Пешие ополченцы бросались с разбегу в воду, ныряли, выныривая уже где-то на середине русла, и лихорадочно гребли, стараясь быстрее уйти от разящих татарских стрел под защиту стен Города.

* * *

Игнач сидел в воде по глаза, под самым берегом, обрывистым, невысоким бережком. Гнилая коряга и кромка дерна вокруг нее слегка нависали над водой, – с суши головы Игнача видно не было.

Впереди него, почти перед самым лицом, в воду падали бросавшиеся в реку ополченцы, спасавшиеся от орды. Монгольские лучники, стоящие прямо над головой Игнача, – он мог бы дотянуться рукой до копыт их плясавших на месте коней, – выпускали стрелу за стрелой, разя плывущих. Игнач понимал, что как только татары форсируют реку – ему конец: с того, с городского берега, он был хорошо виден в своем убежище.

Спасающиеся прыгали в воду перед ним непрерывно. Некоторым из них везло: нырнув и сразу уйдя в глубину омута, они ухитрялись перенырнуть всю речку, не показываясь на поверхности. Им, хорошим ныряльщикам и пловцам, татарская стрела впивалась в спину уже на том, на городском берегу.

Только одному удача улыбнулась широкой улыбкой: мужик вынырнул случайно прямо под самыми большими сходнями, с которых в мирное время полоскали белье. Всаднику, стоящему на берегу, он был не виден, прикрываемый сверху деревянным настилом.

«Во! – мелькнуло в голове Игнача. – Он в такой же ситуации, как я. Как он оттуда выберется, так и я выберусь. Но как? Как он выберется?»

Жизнь тут же дала ответ на возникший вопрос.

Мужик, не остудивший, видно, разгоряченную битвой голову, высунул ее из-под мостков. Видно, он хотел оценить ситуацию всесторонне. В тот же миг татарская стрела со свистом пробила ему голову, войдя со свистом в одно ухо и показавшись окровавленным наконечником из другого. Убитый упал в воду лицом вниз, ноги его всплыли, вокруг головы расползлись поводья розового тумана.

Тело медленно показалось из-под мостков и пошло вниз по течению, засасываемое стремниной…

«Получил стрелу – пошел. Спиною вверх, – подумал Игнач. – А лучше б кверху брюхом. И мне бы стрелу… Стрелу в голову!»

* * *

Старый князь Юрий Ингваревич будто помолодел в бою лет на двадцать, воспрял духом. Ни стрелы, ни копья не достигали его. Он крушил направо и налево, – вокруг него образовалась пустота, – ордынцы боялись приблизиться к нему на длину копья, войти в зону досягаемости. Князь пришпорил коня и поднял тяжелый меч, стремясь достичь замешкавшегося при его приближении монгола.

Конечно, князь понимал, что Город удержать едва ли удастся, но урон, который понес Батый, надолго останется в памяти нечестивого дикаря. Только так можно сломить силу Батыя – отбирая пять, шесть, десять жизней за одну жизнь защитника.

Батый, покинувший свою ставку и выехавший на опушку вместе с женами полюбоваться сечей, указал Хубилаю, старшему темнику, на русского старого князя, от которого татары разбегались веером:

– Стар князь, но боек еще!

– Я приказал нойонам не трогать старого князя! – почтительно склонился к хану Хубилай. – …И довести приказ до каждого десятника: чтоб волос не упал с его головы, – под страхом смерти! Прикажешь взять живым?

– Нет. Он мне не нужен, – едва заметно Батый повел головой, отрицая. – Я просто так сказал. Славный старик… Конь под ним пляшет…

– Пляску смерти, – согласился Хубилай и, попятившись в поклоне от Батыя, не разгибаясь что-то приказал, не обращаясь ни к кому конкретно. Тем не менее один из воинов свиты бросился вдруг сломя голову в сторону, вскочил в седло стоящего неподалеку коня и тут же помчался в самую гущу боя…

…Рослый батыр вырос внезапно, как из земли, перед старым князем и стал теснить конем, поворачивая коня Юрия Ингваревича поудобнее, боком. Старому князю пришлось сильно повернуться в седле влево, чтобы достать напавшего мечом. Внезапно князю вступило в поясницу, он замер в седле, стоя в стременах, не в силах двинутся от охватившей его боли, не в силах даже вскинуть вверх левую руку с малым, облегченным щитом.

Напавший батыр не спеша, но и не мешкая, ударил князя саблей по правому плечу, косо, рубя под основание шеи. Не останавливая движения руки, ордынец плавным, хорошо поставленным движением развалил тело до левой подмышки.

Князь, стоявший в стременах, готовый нанести разящий удар мечом, вдруг резко осел назад – на седло. Голова великого князя вместе с шеей, левой рукой и плечом заскользила вниз, вдоль косого среза. Из середины груди вылетел вертикально вверх фонтан крови высотой почти в человеческий рост, но тут же иссяк, опал. Правая рука князя, продолжавшая сжимать меч, стала заваливаться вместе с туловищем набок, собравшись как бы упасть справа от коня, но затем, словно изменив намерение, туловище откинулось назад, на конский круп, и только после этого соскользнуло вниз. Рука выпустила меч и потащилась по земле: конь запоздало вздрогнул от запаха крови, всхрипел и понес…

* * *

Подробности происшедшего не были видны с верхней галереи княжеского терема, но то, что великий князь Юрий Ингваревич убит, сомнений не вызывало, – все успели заметить, что фигура старика разделилась после удара.

Княгиня Евпраксия в ужасе отступила от перил. Однако стоило ей отойти, как полуторагодовалый Иван Федорович недовольно захныкал у нее на руках, – княгиня лишила его интересного зрелища: через стену уже летели десятки огоньков зажигательных стрел, кое-где в Городе уже занялись соломенные крыши на сараях.

Княгиня, опустив взгляд на ребенка, остановилась, поправила малышу чепец. Нет! Она до последнего ожидала спасительного появления там, внизу, мужа. Она прекрасно знала о его крайне опасном посольстве, с которого он должен был бы уже вернуться – давным-давно, но какая-то упрямая, упорная вера в Федора шептала ей, что она увидит мужа внезапно – там, внизу, на белом коне, врубающимся во главе мощных, внезапно появившихся, как в сказке, владимирских дружин в гущу ордынского войска. Но время шло, а чуда не случалось. Оставаться на галерее далее было опасно.

Решительно повернувшись, княгиня пошла в сторону лестницы, ведущей вниз, – с галереи на грешную землю. И тут же остановилась вновь.

Навстречу ей на галерею поднимался Апоница, держа перед собой в молитвенно полусогнутых руках темный мешок. Было видно, что руки его давно онемели, да и сам он то ли идет, поднимаясь по лестнице, то ли поочередно стоит на ступеньках, каждый раз на все более высокой, близкой к входу на галерею.

Сознание Евпраксии мгновенно как-то обесцветилось, посерело, мысли стремительно заметались, не желая останавливаться ни на чем, делать выводы, приходить к итогу.

Самое ужасное было лицо Апоницы. Старый советник сильно сдал за день, постарел как заколдованный: лет на двадцать. Его волосы, казавшиеся еще утром сиво-седой тяжелой гривой, были теперь белоснежными, редкими, легкими, как ковыль на ветру в лунном свете, лицо же его, наоборот, потемнело и все покрылось тысячами мелких морщин – как будто растрескалось.

– Ты должна продолжать жить ради сына, – тихо сказала Евпраксии стоящая рядом кормилица, глядя себе под ноги: она боялась поднять взгляд.

Евпраксия не ответила ничего: она не поняла смысла сказанного. Малыш у нее на руках, вывернув почти неестественно голову вбок и вниз, смотрел на расстилающийся внизу, в закатных лучах, Город. Зажигательные стрелы летели в Город все гуще и гуще – дружными группами.

* * *

Батый с интересом проследил падение женщины с ребенком на руках с верхней галереи княжьего терема, цыкнул, затем повернулся к своему советнику, столетнему Бушеру.

Бушер эль Риад, звездочет, прорицатель, кудесник, великий книжник, знавший бездну языков и наречий, был захвачен ордой Батыя в шахском дворце при разгроме Персии. Почему Бушер, несмотря на возраст оказавший неистовое сопротивление захватчикам, взятый ими на груде ордынских трупов с окровавленной саблей и кинжалом в руках, был оставлен Батыем в живых, не знал никто. Еще более непонятно было, ради чего этот почтенный старец, потерявший при татаро-монгольском нашествии всех своих родных и близких, верно служил Батыю – в том числе и в качестве личного врачевателя. Поговаривали о каком-то устном договоре, заключенном Бушером и Батыем в результате тайной беседы, тогда еще, на руинах шахского дворца… Но ни сути договора, ни содержания беседы никто не знал.

– Княгиня Евпраксия, – пояснил Бушер, умевший видеть не только глазами, но и душой.

Батый понимающе хмыкнул:

– С младенцем, понимаю.

Затем он повернулся к своим женам, стоящим в отдалении.

– Сабира! – обратился хан к старшей жене. – А ты смогла бы так?

Вопрос был оскорбителен, и Сабира могла не удостаивать мужа ответом: ни Ясса, ни обычаи предков не требуют отвечать на издевки. Но Сабира решила ответить.

– Нет. Я не последовала бы за тобой в царство мертвых, мой повелитель. Тебя и тут для меня слишком много!

Батый, соглашаясь как будто, кивнул: сокрушенно и с пониманием. Подумав немного, он произнес:

– Сабира означает по-арабски «терпеливая»… Верно, Бушер?

Бушер утвердительно качнул подбородком, подтверждая.

– …Но излишнее терпение портит кровь и делает терпящего мучеником, – продолжил Бату. – …Я постараюсь избавить тебя от своего присутствия, Сабира.

Он повернулся к Карагаю, начальнику своей охраны:

– Пусть она умрет.

Карагай склонился в глубоком поклоне и тут же, не спуская глаз с хана, начал пятиться в сторону ханских жен, – такой приказ выполняется лично, его нельзя никому перепоручить.

Сабира тоже смотрела на Батыя, не обращая внимания на приближающуюся к ней спину Карагая. Взгляд ее ничего не выражал: она знала, что это должно было вот-вот случиться. Еще позавчера гонец принес весть о том, что ее отец убит и войлок власти занял его враг и его убийца – Юлдаш, самый молодой и жестокий хан из рода Менгу.

Помилования не последовало.

Карагай, встав за спиной неподвижной Сабиры, протянул через ее плечи руки и взял ее за лицо – левую руку положив на лоб, правой рукой охватив подбородок. Лицо Сабиры скрылось в огромных ладонях Карагая.

На мгновение Карагай замер, напрягаясь, а затем быстро и резко повернул ей голову, рванув подбородок Сабиры вверх и назад. Раздался громкий хруст, и Карагай выпустил обмякшее тело Сабиры в руки охранников. Те тут же ловко подхватили его под руки и поволокли прочь, подальше и побыстрее, – в сторону.

Батый закрыл глаза и долго молчал. Затем поднял голову и медленно обвел присутствующих спокойным, невыразительным взглядом. Взгляд его остановился на советнике. Лицо Бушера оставалось невозмутимо.

– Я сначала хотел одарить Сабиру дорогими подарками – за честный и смелый ответ, – сказал Батый Бушеру. – Но потом подумал: мой поступок станет еще до заката известен во всей Орде… – Батый помолчал и продолжил: – Мои воины скажут: Сабира отказалась умереть за хана, а хан ее одарил. Нас бы за это удавили тетивой!

– «Хан несправедлив», сказали бы в Орде, – предположил Бушер.

– Поэтому я решил, – подытожил Батый, – пусть Сабира лучше умрет…

– Хан Бату справедлив ко всем, скажут теперь в Орде.

– Верно, Бушер, – согласился Батый. – Именно так в Орде и скажут.

* * *

Начиная от леса по полю брани уже поползли сборщики. Ползли по двое. Первый выдергивал из убитого стрелу и передавал ее назад, второму, двигавшемуся за ним с огромной вязанкой окровавленных стрел за спиной. После этого первый осматривал, переворачивая тело с целью обнаружения мелких ценностей: нательного креста, ладанки, перстня.

Крупные предметы – одежда, оружие – сборщики оставляли: завтра они же повторят проход с двумя повозками. Мечи, щиты, шлемы, кольчуги да бахтерцы никуда не денутся. Иное дело – стрелы. Нельзя оставлять. Стрелы могут понадобиться сейчас же, немедленно. Или серебряное кольцо. Как оставить? За ночь срежут вместе с пальцем.

Сборщики ползли, потому что убитых и раненых было много, а нагибаться к каждому – кошмар. Нагнуться тысячу раз за вечер хуже, чем сутки без сна в седле, попробуй и поймешь. Тем более стрелы почти никогда не выдергиваются, – приходится из мяса ножом вырезать. Хоть мертвый, а тоже работа. Но каждый третий, четвертый – живой! Вырвать стрелу из раненого, вырезать, не теряя время, – большое искусство. Только молодым кажется просто – перережь ему горло и вырежи, – мертв. Да, так. Но ждать, ждать смерти порой приходится довольно долго, а сила в умирающих необычайная: почти любой, даже желторотый птенец, проживший четырнадцать весен всего, может сломать тебе горловой хрящ, если ему неверно перерезать горло или ударить не в самое сердце.

Это великое мастерство и искусство – вынимать, вырезать стрелы. Этому учат с пеленок. К тридцати такие становятся мастерами: по три, четыре, а то и пять сотен стрел – с полудня до заката. Живых же мастер редко добивает, – только таких, кто смог бы еще выжить.

* * *

Игнач, плывя над самым дном, понял, что достиг середины русла. Теперь впереди было самое трудное: вставить в рот себе тонкую трубку – ствол срезанного им дудника с примотанным к нему оперением татарской стрелы, развернуться под водой брюхом верх и медленно, никак не помогая себе руками, начать всплывать…

Обычно, когда, выныривая, достигаешь поверхности, первой на воздухе появляется отплевывающаяся, жадно глотающая воздух голова. Сейчас ему этой роскоши не дано: голова должна остаться под водой. Дышать – через стрелу-тростинку. Только. Нельзя вдохнуть сразу, как только оперение «стрелы» окажется на воздухе: в трубке глоток воды, его надо сперва спокойно втянуть в рот и проглотить. Глоток – пустяк. Но если вдохнешь, поперхнешься. А это – мгновенная смерть.

– Смотри, Ахмед! – татарский лучник указал на середину реки, где медленно всплыл труп русского ополченца с торчащей изо рта стрелой. – Он плыл, оглянулся, увидел меня… Испугался. А!!! – лучник потешно изобразил, как русский от удивления и страха раскрыл рот – от лба до груди. Получилось потешно, оба расхохотались. – А я тут – р-р-раз!!! Ты понял, Ахмед?!

– Э-э, врешь! – возразил Ахмед. – Это Кирсай убил. Он всегда стреляет в глаз, в рот или в ухо.

– Я тоже как Кирсай!

– Нет, ты как Кокса…

– Что – как Кокса?

– Такой же болтун!

Ахмед высунул язык едва ли не до живота и заболтал им в воздухе совершенно свободно и непринужденно, как тряпкой.

Оба лучника чуть не упали с коней от смеха.

…Игнач чувствовал, что первый поворот он прошел, река уже унесла его с самого опасного участка. Теперь надо было слегка подработать рукой, чтобы пройти брод с песчаным перекатом – точно между правой и левой отмелью. Однако шевелиться было очень опасно. Скорость омывающих его потоков увеличивалась, и Игнач понял, что идет правильно, – так вышло само собой. Наконец-то судьба улыбнулась хоть в чем-то ему!

Он плыл, делая длиннейшие вдохи и выдохи, ощущая, что окоченел настолько, что у тела нет сил уже даже и на дрожь. Мальки пескарей, гольцов, крошечные, раз в пять короче мизинца, стали вдруг что-то выбирать у него из ресниц широко открытых неподвижных глаз, смотрящих сквозь воду вверх, в небо. Мальки нашли у него что-то съестное и стали жадно ощипывать ресницы, как козы весенний кустарник. Это было не больно, но беспокоило. «Чем там можно разжиться, в ресницах, в уголках глаза? Только слезами», – подумал Игнач.

По броду, который он только что успешно миновал, пошла к Городу – сотня за сотней – татарская конница. Мальки мгновенно исчезли, как их сдуло.

* * *

Солнце село, но темней не стало, – Город занялся большим огнем…

Апоница, оставшийся один на верхней галерее, стоял и смотрел, как умирает Город, в котором прошла вся его жизнь. Никаких мыслей, молитв и надежд не было в его голове. Он просто стоял и держал в руках мешок.

Невыносимо жаркий дым имел особый запах – горящей плоти людской, крови, горящего скарба и утвари, служившей долгие годы и впитавшей в себя жизнь поколений.

Ужасный, выжигающий глаза и душу дым: никому не дай Бог! Забудешь все, но этот запах дыма – не забудешь.

Внезапно в памяти Апоницы всплыло какое-то в детстве услышанное печальное сказание о каком-то Городе, может быть, Китеже, о том, что не осталось во Граде ни одного живого: о том, что все равно умерли и единую чашу смертную испили. «И не было тут ни стонущего, ни плачущего, – ни отца и матери о детях, ни детей об отце и матери, ни брата о брате, ни сродников о сродниках, но все вместе лежали мертвые. И было все то за грехи наши».

Внизу бушевало пламя, охватившее уже княжий терем, но старый, мудрый княжеский советник Апоница знал, что он не умрет в огне.

Гораздо раньше он задохнется в дыму.

* * *

Сзади хлестнуло огнем, конь рванулся вперед, но лед перед ним вдруг затрещал, потемнел… Конь всхрапнул, встал на дыбы, не желая двигаться вперед, и тут же лед начал с треском ломаться, так быстро, что первые три крестоносца провалились в воду почти одновременно. Черная апрельская вода Чудского озера…

– Алешка, а ведь мы опоздали!

Коля Аверьянов с трудом растолкал, вернул сына к действительности:

– Давай быстрей! Будильник не прозвонил.

– Как?!

– Старый. Его купили, когда мне было тринадцать, как тебе сейчас.

– Они провалились под лед!

– Кто они?

– Рыцари. На Чудском озере.

– Вот тоже, удивил! Быстрей, подъем!

– Папа! – Алешка не спеша сел на кровати и зевнул. – Кто понял жизнь, тот не спешит, – ты знаешь?

– Мне сегодня на полигон. Очередная показуха. Однодневные учения, смех. Но к девяти не прибуду – голову снимут.

– А у нас сегодня полдня, до обеда, – автобусная экскурсия.

– Куда?

– Не знаю. Сначала в райцентр, а там уж прояснится. Но что-то по истории, сказали.

– Ты опять эту ковбойку надеваешь? Ты ее третью неделю, по-моему, уже носишь…

– Да, вещь проверенная.

– Причем не стирая!

– От стирки вещи садятся.

– Ну-ка сейчас же в душ и смени рубашку!

– Я в душе был. У меня железное правило: что-то одно должно быть вымыто. Или ноги, или носки. Например.

– Я говорю тебе: смени ковбойку!

– Сменить – на что? Там все такие. Из двух зол выбирают меньшее.

– Хочешь сказать, что у тебя осталось только две ковбойки?

– Почему «хочу сказать»? Я уже сказал. …Только ты не пыли, папа! Хочешь – останусь и закачу большую стирку. Тебе заодно тренировочный костюм выстираю… Сегодня ж экскурсия до обеда. Приду в школу к двенадцати.

– К двенадцати?!

– Могу вообще прогулять, насквозь. Не вопрос.

– Выдумал! Если даже и опоздал, догоним автобус на трассе. Мне все равно в том же направлении. Есть чего будешь?

– Да нет… Давай офицерский завтрак.

Аверьянов-отец открыл холодильник, достал кувшин с кипяченой водой, разлил воду по двум стоящим на кухонном столе не вполне мытым стаканам с остатками чайной заварки…

– Готово! Алешка, не тяни резину.

Алексей вышел на кухню. Отец с сыном взяли по стакану, кивнули друг другу:

– С добрым утром!

Отец выпил свой стакан воды залпом, вместе с чаинками.

Алешка набрал полон рот, сбрызнул листья цветка, стоящего на подоконнике. Остаток воды в стакане вылил в горшок, под корень растения:

– Пусть закаляется.

Цветок не выглядел закаленным невзгодами мощным растением. Скорее он косил на случайно выжившую жертву террориста.

– Поехали!

* * *

Старенькая разбитая «Ока» завелась сразу. Но не поехала.

Аверьянов старший чертыхнулся:

– Не втыкается… Ну, никак! Назад выскакивает.

– Я знаю, – кивнул сын.

– Откуда знаешь?

– Да уже третью неделю она с нейтрали плохо уходит.

– Надо коробку менять.

– Я знаю.

– Я тоже знаю. Но коробка, понимаешь, денег стоит.

– Я знаю.

– Что ты знаешь?

– Что денег нет.

– А где их взять, если опять округ задерживает?

– Это вопрос. Подлежит решению.

– А занимать я ненавижу. Поэтому – где взять?

– Я знаю.

– Что знаешь?

– Где взять, если округ задерживает.

– Где же?

– С матери алименты содрать, – спокойно и равнодушно сказал Алешка. – За все за четыре года. Она нам должна? Должна! И от нее не отвалится.

Николай чуть не взорвался от благородного возмущения:

– Чем у твоей матери денег просить, я лучше пешком пойду!

– Я знаю.

– Что?! Что ты опять знаешь?

– Что ты сейчас пешком пойдешь.

– Это почему я пойду пешком? – из чувства противоречия, сварливо спросил Николай.

– А потому что все – сегодня передача уже не воткнется. Я это еще вчера осознал, – она же хрупнула в конце. Наверняка в коробке пару зубов с шестеренки срезало, – перекаленный металл. Ты же по двору уже на стартере ехал, – думаешь, я не понял?

– Очень ты много понимать стал. Профессор.

– Я и раньше понимал немало.

– Вот и пойдешь теперь пешком!

– Ну, нет! Я-то поеду.

– На этом? – Николай ткнул себе под ноги.

– Нет, вон на том… – Алешка указал вбок на роскошный, новенький, с иголочки «опель» командира полка.

Николай хмыкнул:

– Михалыч за «опель» за свой убьет. Семь лет бабки копил. Ты думаешь, что он стои2 т-то? Михалыч либо на Егоре, либо на зампотехе на полигон поехал. А свой стоит, оставил, бережет.

– Без пробега машина не живет. – Алексей вышел из «Оки» и направился к «опелю». – Машина ездить должна.

– Да как ты ее откроешь-то? – удивился Николай.

– Я свой сотовый слегка переделал. Смотри! – Алешка достал из кармана сотку и набрал на ней код. «Опель» покорно крякнул. – Центральный замок!

– Ты с ума сошел!

– Я знаю.

– Ты сумасшедший, просто сумасшедший!

– Весь в тебя!

– Я в отношении чужого…

– Поехали. – Увидев, что отец нацелился в педагогику и дидактику, Алешка оборвал его и «дожал»: – Я гарантирую, будет полный тип-топ. Михалыч на мне. Оргвыводов не последует.

– Смотри! Тринадцать лет, и уже такой архаровец.

– Сам заведешь или меня за рульпустишь? – спросил Алексей, садясь на переднее сиденье, рядом с отцом.

– Сам заведу! – с досадой отмахнулся отец, доставая английскую булавку, на которую у него был застегнут внутренний карман с документами, и, заведя ею «опель», расслабился. – Ах, машина! Вот немцы делают! Легко заводится – ну просто слов нет! С пол-оборота: хочешь – спичкой, хочешь – ногтем… – добавил он, трогаясь с места. – Коленом пни – сама и покатится… А мягко идет, просто чудо. Эх, нам бы, Алешка, такой…

– Я понял. Задача поставлена.

– Да это шутка!. Мне и за три жизни этих денег не собрать.

– А я за месяц сделаю.

– От скромности ты не погибнешь.

– Я знаю.

* * *

Возле школы уже никого не было, первый урок уже давно шел.

– Тю-тю автобус твой. Придется догонять. Хуже нет – ждать и догонять!

Выехав на трассу, Николай без труда выжал сто двадцать…

– Мне, Алексей, что-то жрать хочется… Впереди весь день по окопам прыгать.

– Ну, давай поведу!

– Ни в коем случае, это опасно. – Николай достал из кармана пакет с сухим концентратным супом. – Ты просто руль придержи…

Протянув левую руку, сын взял управление на себя.

Отец оторвал верх пакета, размял слегка слежавшееся содержимое.

– «Куриный с вермишелью»… Так. Пойдет… – Высыпав пакет себе в рот, Николай покачал головой: – Маловато. Все-таки учения… Что тут еще? «Гороховый с копченостями»… Вот теперь – вполне! …Все! Отпускай, Алешка. Я взял.

– Пакеты пустые куда?

– Положи пока в бардачок, не бросай на дорогу. – Заметив замешательство на лице Алешки, отец добавил: – Да я потом выну, выкину…

* * *

На утренний инструктаж были вызваны только командир полка полковник Боков и его зампотех, майор Савельев.

Инструктаж проходил в огромном поддувном ангаре, еще вчера установленном прибывшей в полк группой гражданских специалистов. Ангар был разделен на отсеки, загроможденные приборами. В середине ангара стоял блестящий алюминиевый контейнер, размером с железнодорожный товарный вагон. Из всех отсеков ангара к контейнеру змеились кабели и провода.

Боков и Савельев, придя на инструктаж и оказавшись среди дюжины гражданских лиц, не посчитавших нужным представиться им, старшим офицерам полка, почувствовали легкое недоумение. С ними, хозяевами полигона, не стали даже просто по-человечески знакомиться, – вызвали на инструктаж, – все! Недоумение Бокова и Савельева быстро переросло в откровенную неприязнь. Никто их в этой приехавшей компании особо в расчет не принимал. Они выполняли роль неизбежных элементов антуража, в лучшем случае – инструментов.

Да их и не пригласили, их просто вызвали – в качестве мальчишек на побегушках: если что-то понадобится от местной инфраструктуры, от людей, от полка, чтоб были всегда под рукой – комполка и зампотех. Могли бы и одним полканом обойтись, конечно, но командиры полков нередко бывают отплывшими от конкретных дел, заточенными на увольнение. Чего ни спросишь – он не в теме. Лампас не светит? И возраст под пятьдесят? Ну, значит, как говорится, – «одной ногой ушел». На пенсию.

Поэтому мало комполка, давай еще и зампотеха – для подстраховки.

Все это было ясно не только приехавшим, но и Бокову с Савельевым, что и рождало чувство неприязни. Да и вообще, чего приперлись? Никто в полку не понимал, с какой целью сюда прибыл автобус с группой гражданских специалистов и четыре трейлера оборудования и приборов.

За прибывшими стоял приказ замминистра обороны: «Обеспечить проведение научно-исследовательских опытно-конструкторских работ, – НИОКР, – команде в составе 35 человек в соответствии с прилагаемым списком…»

На приказе имелась виза их родного главкома – главнокомандующего ВДВ страны. Главком расписался в том, что он, главком, «ознакомлен»… «Ознакомлен»! За все время службы полковник Боков ни разу не видел натуральных подписей такого уровня, – только в факсимильном исполнении.

Бумага была странная еще и потому, что рождала подозрение, что, в отличие от главкома ВДВ РФ, их военный округ «ознакомлен» с происходящим не был и, следовательно, его куда более непосредственный начальник, генерал-майор Макарцев, был не при делах, не в курсе.

Впрочем, нарушения Устава в целом и делопроизводства в частности были последнее десятилетие в порядке вещей; жестко работало только одно неписаное правило: хочешь хорошо уйти на пенсию, больше помалкивай.

Не свисти много. Мало свисти.

Все специалисты были одеты в гражданское, но дисциплина и организованность прибывшей группы настораживала. Вместе с тем прибывшие были, очевидно, и не переодетыми в гражданское военными.

Приехав в пятницу к концу дня, они мгновенно развернули лагерь из восьми каркасно-надувных палаток незнакомой конструкции, за полчаса пробурили скважину, для снабжения себя водой, провели свет, запустив привезенный с собой бесшумно работающий бензиновый генератор… Местная вода, а также местная электросеть их, видно, не устраивали. Они имели все свое, эти 35 спецов. Мгновенно развернулись, обустроились, поужинали и легли спать, выставив охрану, – и это в расположении полка спецназа ВДВ!

Мало того, через полчаса все они уже спали. Никто из них не только не засел до утра пилить пулю, но даже водки не натрескался с дороги.

Когда на другой день, в субботу, они смонтировали здоровый ангар-лабораторию и начали разгружать в него свои ящики из четырех трейлеров, выяснилось, что из приехавших трех с лишним десятков мужиков пятнадцать человек – просто грузчики и такелажники.

– Вы что ж, с собой своих грузчиков возите?! – изумился Боков, повернувшись к старшему из прибывших, седому, суховатому мужику лет шестидесяти.

– А думаете, доверить вашим разгружать – дешевле выйдет? Сомневаюсь, – хмыкнул седой и представился: – Медведев.

Уловив вопросительный взгляд Бокова, Медведев усмехнулся и добавил:

– Это моя фамилия… и должность.

* * *

– Присаживайтесь! – кивнул Медведев, приглашая всех присутствующих к столу. – Я отниму немного вашего времени. …Вы проводите сегодня небольшие учения. Нам нужно будет, – по их итогам – отобрать из ваших один взвод и использовать его затем для своих целей, своих нужд.

– Что это значит «использовать для своих целей»? – голос Михал Михалыча Бокова был спокоен, но некоторое раздражение отчетливо проступило в интонации. – И какова нужда?

– …Иными словами, – уклонился Медведев от прямо поставленного вопроса, – для одного из взводов полка учения несколько затянутся… Ну, на недельку, на десять дней, допустим. У меня на руках предписание, формальная сторона дела соблюдена. Вот пожалуйста, – он передвинул папку, лежащую перед ним на столе, сантиметров на пять в сторону Михалыча.

– И тем не менее! – не вставая с места, Михалыч качнул головой. – Нам небезразлично, где, как и для чего вы намерены использовать наших служащих. Я ознакомился с вашими документами, но ваша цель так и осталась темна для меня. Понял я только, что им предстоит участие в эксперименте, то есть, по сути, нужно выполнить роль ваших подопытных кроликов, так сказать, извиняюсь…

– Михаил Михайлович хотел бы просто слегка уточнить, чем вы занимаетесь, – тут же решил сгладить ситуацию зампотех, помятуя о высочайшей резолюции Главкома на сопровождающей бумаге. – Что вам здесь нужно, чем мы можем вам помочь и чего нам от вас ждать?

– Мы, собственно, транспортники, так сказать, – пожал плечами Медведев. – В детали вдаваться у меня нет права… в данной аудитории… при данном контингенте… Но, если говорить предельно обобщая, мы разрабатываем новейшие средства транспортировки техники, материалов, живой силы. Сюда приехали в рамках учения – перебросить ваш взвод в точку М-девять, под Хабаровском.

– Где ваше транспортное средство?

– Вот оно, – Медведев указал на контейнер, возвышавшийся неподалеку.

– Это контейнер, я понимаю. Но я-то спрашиваю – где транспортное средство?

– В вашем понимании транспортного средства у нас нет вообще. Просто данный контейнер вместе с людьми, техникой и боеприпасами будет перемещен в М-девять, под Хабаровск.

– С боеприпасами? – брови Михалыча от удивления взлетели вверх. – Сразу вопрос вам тогда: взрывчатку вы намерены, как я понял, транспортировать вместе с людьми, в одном контейнере?

– Да, именно. В двух разных контейнерах есть риск, – они могут оказаться в точке прибытия довольно далеко друг от друга… Метров на сто – сто пятьдесят. В отдельных ситуациях у боевой группы не будет времени на то, чтобы найти контейнер, вскрыть, успеть воспользоваться содержимым. Поэтому мы вынуждены транспортировать вот таким образом: все в одном флаконе, как говорится…

– А вы не учитываете риск иного сорта? Знаете, что бывает с экипажем танка, если взрывается боекомплект?

– Этот вариант абсолютно исключен. Транспортировка происходит настолько быстро, что боекомплект не успевает взорваться за время перемещения, если оперировать понятными для вас терминами. Даже если заряд сдетонирует здесь, то взрыв произойдет уже в точке прибытия, в М-девять, под Хабаровском. Транспортировка в Хабаровск происходит мгновенно, вот в чем дело, мгновенно. Погрешности этого мига – наносекунды.

– «Мгновенно» – это с какой же скоростью? – ехидно заметил, не сдержавшись, зампотех. – Со скоростью больше скорости света, что ли?! – с открытой издевкой в голосе добавил он.

– Именно. Скажу больше, при наших методиках вообще понятие «скорость» неприменимо. Мы производим нуль-транспортировку.

– Через нуль-пространство… – саркастически хмыкнул Михалыч. – Читали, как же-с! Стругацкие там… И этот еще… Бред? Бери!..

– Брэдбери, – поправил комполка зампотех. – Рей Брэдбери. Есть у нас эта самая книжка. В полковой библиотеке. То есть в Ленинской комнате, виноват!

– Одно сказать – фантастика! Фантастике тоже есть место на планерке?

– Вы совершенно напрасно ехидничаете. Исключительно благодаря своему невежеству, простите за прямо высказанную мысль, – пожал плечами Медведев. – Мы уже много раз сталкивались с этим явлением: стоит сказать «телепортация», и начинаются улыбки. Я понимаю, что для вас телепатия, астрология, хиромантия, телекинез, телепортация – явления одного порядка. А также НЛО и снежный человек еще, виноват, упустил. Тем не менее, с точки зрения науки, все мною перечисленное – белиберда. Все, кроме телепортации.

– Да ну? За что же ей такая привилегия?

– Телепортация имеет вполне научную основу. Ее изучение, то есть исследование мгновенных перемещений по пространству, – мгновенных, на любые расстояния, я подчеркну – имеет давнюю историю. Впервые проблема обсуждалась Эйнштейном, Подольским и Розеном еще в тысяча девятьсот тридцать пятом году. Вы можете почитать об этом в журнале «В мире науки», тысяча девятьсот девяносто второй год, номер одиннадцать, страницы сто тридцать – сто тридцать девять… А экспериментально квантовую телепортацию впервые удалось осуществить американцам в девяносто седьмом. Результаты опубликованы в журнале «Успехи физических наук», тысяча девятьсот девяносто восьмой год, номер один, страница восемьдесят четыре, и в номере втором, страница двести четыре… Это в Штатах. А у нас в девяносто седьмом году уже давным-давно работали в штатном режиме два телепорта: один в Дубне, а второй – в Медвежьих озерах…

– Не понял, – удивился зампотех, – это вы все что – совершенно серьезно, что ль?

– Возьмите журналы, я же вам дал ссылки, прочтите. Если не лень. Это все настолько серьезно, что о дальнейшем развитии исследований я ничего вам рассказывать не имею права. Скажу только, что еще в СССР велись эти работы с сороковых годов, и проходили, конечно, под Берией, – как работы сов. секретные, – учитывая их особое значение именно для России.

Михал Михалыч, не выдержав, поднял руку, желая вставить слово:

– За дураков держите? …Вы же сами себе противоречите…

– В чем? – удивился Медведев.

– Если принять ваши слова на веру, то эти работы – нуль-транспортировка, ну или проход через нуль-подпространство, имеют общечеловеческое, общеисторическое, глобальное значение, для всей земной цивилизации. …Верно?

– Конечно!

– А вы утверждаете, что такое открытие имеет некое особое значение именно для нас, для России! Демагогия, я полагаю. Как всегда. Приезжают сюда, в глубинку, и давай нам баки забивать! Я поясню сейчас, вы не волнуйтесь… Когда-то кто-то сделал величайшее открытие – придумал колесо. И это было всемирной, эпохальной находкой. Не имеющей никакого особого значения ни для России, ни для Шотландии, ни для Арабских Эмиратов… Не надо нас за дураков держать и трескучими фразами глушить. Сыты мы этим. И без того патриоты. Поверьте!

– Понятно. – Медведев помолчал. – Вы правы. С колесом. Но телепортация действительно особенное открытие именно для России. Потому-то и создан был именно здесь, в России, первый в истории человечества телепорт. Ответ на этот, казалось бы, парадокс простой. Телепортация осуществляется в нуль-подпространстве. Оно существует, это нуль-подпространство. Его не надо производить. Организовывать производство, налаживать строительно-монтажные, а также пусковые работы. Ничего не надо делать. Оно готовое, нуль-пространство. Не надо проводить регламенты, следить за функционированием в процессе эксплуатации, ремонтировать, смазывать, контролировать расходные, содержать должным образом коммуникации и подъездные пути, поддерживать режим, чистоту и порядок. Оно не стареет, нуль-пространство, не имеет срока амортизации, не изнашивается и не иссякает. Его не надо красить, поливать, готовить, охранять. Оно есть. Оно всегда готово, как юный пионер. Ничего не надо. Все есть. Причем даром. У того, кто нашел. «Кто первый встал, – того и тапочки», так сказать. И прямо сейчас. Здесь. Тут. Полная халява. Сколько хочешь причем. Жри хоть половником, извиняюсь. А деньги немереные из этого сыплются. Из нуль-пространства. Одна транспортировка нефти-газа чего стоит. Сквозь нуль-пространство. Без всяких там транзитных стран, партнеров, танкеров, терминалов, трубопроводов, а значит, и без воровства. Сквозь нуль-пространство. В нем не воруют. В нем нет воров. В нуль-пространстве нет также «крыш», министерств, комитетов, таможен, квот, санитарных комиссий, пожарных, экологических служб, тендеров, преференций, международных соглашений, наблюдателей от СБСЕ, резолюций ООН, решений ОПЕК, посланий Папы Римского… В нем даже взяток нет, их просто дать некому. Нуль-пространство! – Медведев перевел дух. – …Ну? Для кого же, для какой страны это особо здорово – глобальное открытие, телепортация?

– Звучит убедительно, – кивнул Михалыч. – Но стырят же, – такую золотую рыбку-то!

– Вот потому-то мы и здесь! – подвел итог беседе Медведев.

– Правильно, что приехали к нам! – одобрил Михалыч, потрясенный открывшимися перспективами.

– Там, у соседей, в сто пятом полку, под Торжком, вас бы не поняли, – подхватил зампотех. – Тут перспективу нужно схватить. Смотреть вдаль.

– Вот именно! – кивнул Медведев, всецело соглашаясь. – Нужно смотреть вдаль! Мы смотрим вдаль. У нас не стыришь! …Не буду объяснять, почему, и так слишком много сказал лишнего…

* * *

Асфальт быстро струился лентой под колеса «опеля»…

– Какие новости в школе? Так и не успели за завтраком поговорить…

– Да никаких новостей.

– А чего ты про Чудское озеро с утра-то, спросонья, сказал?

– Да приснилась эта чушь.

– Чушь? – удивился Аверьянов-старший. – Ледовое побоище на самом деле было. Это доказано.

– Было-то было. Но как?

– То есть как – «как»?

– Очень темная история. И совершенно непонятно, с чего бы им, крестоносцам, было проваливаться под лед.

– Как это с чего? Тяжелое вооружение – кольчуга, панцирь, оружие, все вместе около ста килограммов, да плюс к тому и сам рыцарь – считай, семьдесят пять. Еще прибавь вес лошади – порядка трехсот килограмм. Итого – полтонны нагрузки всего на четыре копыта. Вот лед и проломился. Дело было весной ведь?

– Пятого апреля.

– Ну, видишь! Апрель – ну как тут не искупаться?

– Конечно. А ты можешь себе представить, как это было?

– Легко. Александр Невский их погнал, они побежали…

– Побежали туда, где лед потоньше? Они что, идиоты, что ли?

– А куда денешься, если в спину жмут?

– Если тебя «жать», то это я у тебя буквально на спине сидеть должен, – ну, значит, мы вместе и провалимся. Ты пораньше, а я – секундой позже. Разве успеешь затормозить в пылу погони?

– Нет, не успеешь. Вместе в воду улетим. Это ты прав.

– Конечно. Все вместе и ухнем! Дружинник Александра Невского тоже ведь с конем килограмм под пятьсот весил. А чем он легче? У этих – ведро с рогами на голове, у наших – шлем. У рыцарей панцирь с кольчугой, у наших одна кольчуга, но помощней, потяжелее ливонской…

– Как ты все рассчитал-то!

– Ничего не считал. Просто думал. …И еще. Если меня гонят, чего это ради я туда поскачу, где лед тонкий? Да мы, рыцари, в разные стороны от преследования рассыплемся. Чудское озеро огромное! Попробуй-ка меня загони на тонкий лед. Я сверну, я не поскачу в опасное место.

– А они не знали.

– Они, может, и не знали… А кони, животные, это чуют.

– Их пришпоривали, заставляли… Люди-то думали: нормальный лед, выдержит. А тут – хруп! Ну и провалились, понятно.

– Ничего не понятно. Первый, второй, третий, десятый внезапно провалились, согласен… А остальные? Там же половина крестоносцев утонула… Самая хитрая половина, заметь! Потому что первую половину еще до этого, в самом начале боя, Александр Невский слегка прикупил с понтом, обманул то есть, и замочил. Замочил в сухом варианте, я имею в виду. А вторую половину, которая в первую ловушку не попалась, – ее под лед!

– Ну, и к чему ты всю эту речь клонишь?

– Да не то тут что-то… Лажа какая-то! …Самое главное: с чего они вздумали на тонком весеннем льду биться, на озере? На берегу, что ль, места не было? Со стороны похоже на дуэль: а ну, кто первый под лед провалится? Но было-то не так! Ливонцы хотели захватить, а русские – отстоять! Какая ж тут дуэль?

– Да, Алешка, странновато. Не знаю, как там было… Сам не был, врать не буду. …Вон, твой автобус!

* * *

Автобус догонять не пришлось, – он всегда останавливался на полчаса на главной площади райцентра между вещевым рынком и железнодорожным вокзалом. Куда бы кого бы ни вез полковой автобус, но это получасовое приобщение к цивилизации считалось святым.

– Я думала, ты заболел! – Катя Бокова, дочка комполка Михалыча, похлопала по свободному рядом с ней сиденью. На экскурсию Катя вырядилась в новое платье, сидевшее как влитое, в «облипочку». На голове у Кати качался огромный розовый бант…

– Ух ты! – Алексей окинул Катю оценивающим взглядом. – Прям с карнавала, да?

– С какого карнавала? – Катя сделала вид, что не поняла. – О чем идет речь?

– Об одежде, конечно! Прекрасный карнавальный костюм! …А маску что, отняли у тебя?

– Да, – подтвердила Катя. – Маску отняли. Ее сейчас переделывают в кислородную.

– Зачем?

– Да мне кажется, тебе она скоро пригодится. Бывает, за один комплимент можно на месяц в гипс попасть. Кислород. Растяжка. Капельница. Бизнес-класс, я бы сказала.

– А эконом-класс – это когда на полу лежишь и носилками сверху придавлен?

– Точно! А на носилках еще и санитары сидят… В карты играют. Тебя кексом угостить? Ты же из-за него отца автобус догонять заставил?

– Ага. Чуть не проспали мы с отцом сегодня!

– Кекс свежий, только что купила, – Катя развернула бумажный пакет, один кекс протянула Алеше…

– Да нет, спасибо. Ешь сама, – отказался Алексей.

– Я два купила – себе и тебе. – Вытряхнув крошки от кекса в окно, Катя аккуратно сложила пакет и спрятала его в свой ранец, не бросать же в автобусе!

– Ну, раз купила… Сколько я тебе должен?

– Потом отдашь!

– Конечно, не сейчас же!

– Опять, небось, не завтракал?

– Почему? Даже коктейль с отцом с утра выпили. Офицерский.

– Это что такое?

– Безалкогольный.

– Из чего?

– Сложный рецепт, не простой… Сначала завариваешь чай… Потом пять дней должны все чаинки от этого спитого чая… Ладно, я вижу, тебе неинтересно… Да и вообще – долго рассказывать… В другой раз. …А чего это ты прицепила на голову? – Алексей кивнул на огромный бант у Кати на голове. – Как первоклашка на воскресную молитву.

– Специально для того, чтобы все спрашивали. А на самом деле, с этим бантом я похожа на пион, правда?

– По-моему, больше на созревший одуванчик. Дунь, и все улетит. Одна лысина останется. Нет, а правда, зачем ты его нацепила?

– Чтоб выделяться, зачем же еще?

– Сейчас мода у девчонок – голый живот наружу и пирсинг на пупе.

– Я знаю. Только это, по-моему, не у девчонок, а у дур. Во-первых, живот себе колоть, а во-вторых, все равно все одинаковые. А бант… Это бант!

– А по-моему, тебе с таким бантом лучше мимо аптеки не ходить!

– Почему мимо аптеки не ходить?

– Увидит продавец, выскочит, заставит лекарство принять.

– Спасибо, спасибо… Очень остроумно, кстати. Потрясена! – кивнула Катя и тут же съехидничала: – А я смотрю, вы на новой машине едете…

– Да.

– «Опель» такой же купили, как наш!

– Точно такой же! – кивнул, соглашаясь, Алешка.

– Даже с теми же номерами, я успела заметить! – восхитилась Катя.

– Нет, номера как раз ваши. Мы с отцом специально на свой «опель» номера с вашего «опеля» навесили.

– Зачем?

– Да мы ведь банк грабить ехали.

– Не ограбили?

– Не удалось. Санитарный день сегодня, оказывается.

– В банке?

– Да! Они сегодня деньги отмывают.

* * *

Учительницу истории, везущую седьмой класс на экскурсию, Аверьянов-старший поймал за локоть посреди вещевого рынка.

– Анна Павловна!

– Добрый день, Коля.

– Вы к автобусу? Пойдемте, я вас провожу. …У меня к вам будет просьба. Меня сегодня могут, я опасаюсь, в командировку завинтить… Если такое случится, то за Алешкой приглядите, за моим, – если вдруг. Немного, а? Вполглаза…

– А вы надолго в командировку-то собрались?

– Не знаю. Я-то сам никуда не собираюсь. Да вот приехала какая-то компания из центра… На полигоне для них «концерт» устраивают, – смотр как бы. А это известно зачем делается. Куда-то людей набирают.

– Было бы не здорово, если вас надолго…

– Ну, я на Алешку доверенность оставил, деньги он за меня получит…

– Дело не в деньгах. Вы понимаете, если тринадцатилетний мальчик, без родителей… Ваш-то, конечно, очень самостоятельный, но все же…

– Ему просто дело какое-нибудь найти надо, Анна Павловна, чтоб времени пустого не оставалось. А вообще-то я, конечно, постараюсь, чтоб меня никуда не сдернули.

– Это возможно?

– Конечно. Если дурака валять – кому ты нужен? Завалишь смотр – оставят дома. Тактика проверенная. Так что, надеюсь, все в порядке будет, – я к вам на всякий случай подошел… «А вдруг», как говорится.

– Я пригляжу за Алексеем… Если вдруг «а вдруг»…

– Заранее признателен, – кивнул Аверьянов, подсаживая Анну Павловну в автобус.

* * *

– Ты смотри, чего делается! – Алексей указал Кате в окно автобуса.

На багажнике нового «опеля» сидели четыре вороны, с остервенением клюющие крошки кекса, которые Катя высыпала за окно.

– Кыш! Кыш! – замахала на них Катя сквозь оконное окно.

На секунду вороны перестали клевать и с интересом взглянули на Катю – снизу вверх. Поведя клювами по сторонам и оглядевшись, вороны заключили, что Катины «кыш» никакими реальными угрозами не сопровождаются. Обменявшись между собой молниеносным слегка ироничным взглядом, означавшим при переводе на русский язык что-то вроде «собака лает, ветер носит», вороны продолжили трапезу, однако теперь уже торопясь, стуча клювами то дружно, то вразнобой, стараясь не откладывать на потом все то, что можно склевать сейчас.

Увидев подходящего к машине Аверьянова-старшего, вороны дружно снялись с багажника и сели на перила почты, наблюдая за развитием событий.

– Пока! – Коля махнул рукой сыну и, показав себе на часы, развел руками.

– Во сколько вернусь, не знаю! – пояснил Алешка жест отца, провожая взглядом стремительно удаляющийся «опель».

– Да я поняла, – кивнула Катя. – Значит, вечером можно на речку слинять. Мой-то тоже застрянет на службе.

…Мать у Кати имелась в наличии, но ее мнение в семье командира полка значило немногое: ведь командиром полка была, конечно, Катя, а вовсе не ее мать и уж тем более не Михал Михалыч…

* * *

Припарковав «опель» подальше от КПП, с краю, Аверьянов тем не менее предупредил дежурных:

– Ребята! Кто сюда приехал на «опеле»…

– Не знаем… – врубились дежурные с пол-оборота.

– Не заметил, товарищ полковник! – отдал Аверьянову честь лейтенант Звягинцев, начальник караула.

– Вот именно!

– Где мои-то?

– Твои у самолета. Лейтенант Самохин, террорист, захватил половину взвода в заложники и заперся с ними в кабине пилотов. А вторая половина твоего взвода готовится к штурму: переговоры с захватчиком ничего не дали. Самохин пригрозил убивать заложников по одному каждые пять минут и выкидывать из самолета, если ему сейчас же не выдадут зарплату и не принесут приказ о предоставлении отпуска в августе…

– А у него когда отпуск по графику?

– Вторая половина ноября.

– Понятно.

Заглянув по дороге в каптерку и напомнив там о необходимости замены электрочайника в штабе полка, Аверьянов пошел к так называемому «самолету», а именно некоторой серебристо-серой рухляди авиационного происхождения, врытой в землю стойками шасси. Эта развалина уже лет пятнадцать использовалась в качестве тренировочного стенда.

Не захваченная террористом Самохиным половина взвода готовилась к штурму – то есть сидела в курилке метрах в ста от самолета, курила и травила анекдоты, один другого скабрезней.

– Хватит курить-то, бойцы. – Коля кивнул в сторону самолета. – Сначала дело надо сделать.

– Не выходит, товарищ старший лейтенант! На уговоры не поддается. Вас ждем.

– Понятно. – Аверьянов вздохнул. – Когда ж вы думать-то научитесь? Подумал и стреляй!

– Когда нужда прихватит, думать будем, – сказал кто-то из сержантов-контрактников не без сарказма. – Пока стреляем, особо не думая.

– Плохо. Думать не вредно, – возразил Аверьянов. – Наоборот даже.

– Вот вы попробуйте сами, покажите пример.

– Пошли! – Аверьянов махнул, приглашая всех к самолету.

Подошли молча.

– Стой! – раздалось из самолета. – Дальше не приближайся, стреляю!

– Если ты мне форму краской уделаешь, я тебя точно убью! – предупредил террориста Аверьянов.

– На месте стоять!

– Вот, гад, выслуживается! – заметил кто-то из штурмовой группы.

– Стара-а-ается! – ответил заложник из самолета. – Вылитым террористом Самохин стал. Не отличишь.

– Разговорчики! – прервал разгоравшуюся дискуссию Коля. – Я только по твою душу, Самохин, – продолжил он, обращаясь к самолету. – Дуй к штабу, если не хочешь без денег остаться.

– А чего – деньги привезли? – заголосили наперебой штурмовая группа и заложники.

– Только офицерам срочной службы, штатникам, – сбил пыл Аверьянов. – Контрактникам – шиш пока. И штатникам всем, говорят, не хватит. Поэтому в штабе выдают…

– А сам ты получил? – поинтересовался недоверчивый террорист Самохин.

– Получил.

– Покажи. Я в щель смотрю. …Показывай!

– Нашел дурака! Я их сразу Алешке отдал.

– Зачем?

– Да чтобы в долг не просили. Денег-то мало, говорю, привезли. До вечера разбомбят. Всем же надо.

– Это верно. Это ты правильно.

– Я после позапрошлой получки вечером домой с полтинником приехал. И после – ничего не соберешь. «Я не брал», да «я отдал» – и как вода в песок.

– Да, денег лучше с собой не иметь.

– Вот именно! Голого – семь богатырей не разденут!

– Ну ладно, – решился Самохин. – Объявляется перерыв на пятнадцать минут. Так?

– Так.

Распахнув нижний люк, Самохин спрыгнул, и в ту же секунду наручники щелкнули у него на запястьях.

– Попался на алчности, – объяснил Коля.

– Какой-такой алчности?! – вскипел Самохин.

– На обычной, – пожал плечами Коля. – Дуй, давай, к штабу, а то денежное довольствие мимо носа проплывет.

– То есть с деньгами ты вполне серьезно?

– Алчность – это вполне серьезно, – кивнул Аверьянов.

– Сними! – протянул Самохин руки с наручниками.

– Не-а! – отказался Аверьянов. – Давай прямо так, чтоб видели: ты весь в работе. А то Михалыч, если что, опять: спецназ или детский сад у нас тут? Вернешься, я сниму.

* * *

– Ты чего в наручниках бегаешь? – удивился зампотех, столкнувшись с Самохиным на ступеньках штаба.

– Я за деньгами, – сбиваясь с дыхания, объяснил Самохин.

– За какими деньгами? – еще больше удивился зампотех.

Оба замолчали, пытаясь осознать ситуацию.

– А вы, лейтенант, почему командиру полка честь не отдаете? – поинтересовался Михалыч, подошедший к ним вместе с Медведевым.

– Потому что я в наручниках, товарищ полковник.

– Старшему по званию, полковнику, честь не отдает, – пояснил Михалыч Медведеву. – Кого вы здесь отберете для вашей науки, для спецзадания? Стыдно, признаюсь, но мне вам некого предложить! Ведь вот Самохин этот – офицер лучшего нашего взвода – аверьяновского, так сказать! А честь не отдает!

– Кто это вас заковал? – поинтересовался Медведев у Самохина.

– Аверьянов. Командир взвода.

– А зачем?

– Ну… – Самохин сначала несколько замялся, а затем решил резать правду в глаза: только правдой ведь и спасешься… – Он надел на меня наручники, чтобы я выглядел находящимся в работе…

– Так… – с интересом качнул головой Медведев. – «Чтобы выглядел в работе…» Рукава спустил и наручники надел. Просто издевательство, как я понял. А на самом деле? Какова ваша роль тут, Самохин?

– Я за деньгами сюда пришел. Я за зарплатой!

– Но почему в наручниках?! – начав вдруг волноваться, вновь спросил зампотех.

– Да чтобы командиру полка честь не отдавать! – язвительно пояснил Михалыч. – Это-то как раз кристально ясно!

– Мне непонятно другое… – Медведев обратился к Михалычу: – Я могу задать вопрос?

– Конечно!

– Скажите, господин лейтенант, а почему вы за деньгами пожаловали в штаб полка? Ведь штаб не есть организация, занимающаяся выдачей денег!

– Штаб есть организация, занимающаяся выдачей кренделей! – подтвердил Михалыч.

– Мне Аверьянов сказал, что строевикам-срочникам выдают в штабу!

– В штабе, – поправил Медведев.

– А контрактникам где выдают? – поинтересовался Михалыч.

– Тем не дают вообще! – отрезал Самохин.

– Во как! – поразился Михалыч. – Такая чушь, а ты поверил!

– В чушь-то как раз и веришь, – уныло пояснил Самохин.

– Тяжелый случай, – кивнул Медведев. – Не может быть, что это белая горячка?

– Исключено! – отрезал зампотех. – Пьянство мы в полку искоренили. Начисто! Под корень! Тем более что конкретно Самохин никогда на моей памяти более семисот грамм водки зараз не принимал!

– Святая правда, – подтвердил Михалыч. – В полку заведено железное правило: принял семьсот – и скажи себе: «хватит»!

– Вы объясните-то мне теперь, по-человечески, – а что с деньгами-то? – взмолился лейтенант, вздымая руки в наручниках к небесам. – Деньги-то когда дадут?

– Зарплату нам пока не привезли, – внятно, чеканя каждое слово, объяснил ему зампотех. – Нету денег. Нет! И сегодня не будет.

– Мало того, денег не будет и завтра, – добавил Михалыч, пытливо заглядывая Самохину в глаза. – Даже если ты приедешь в санчасть! В кандалах! На тачанке!! Денег не будет!!!

* * *

Школьники стояли полукругом вокруг большого каменного креста.

Анна Павловна, оглядевшись и не обнаружив никого из местных хранителей реликвии, оказалась вынужденной взять на себя роль экскурсовода:

– Итак… Мы находимся на территории Валдайского национального парка… Это место, где мы с вами стоим, является одной из наиболее значимых географических точек… Точка, связанная с важнейшим событием раннего средневековья. Важнейшим событием в истории нашей страны. Оно связано, как вы уже догадались, с татаро-монгольским нашествием, которое мы с вами сейчас изучаем… Тысяча двести тридцать восьмой год …После разгрома Киева, Рязани, сильного разрушения Владимира орда Батыя двинулась на север, к богатому Новгороду. Однако, не дойдя до Новгорода около двухсот километров, татаро-монгольские захватчики вдруг остановились, а затем повернули назад. Следствием этого неожиданного поворота было то, что половина территории Руси избежала ужасов татарского нашествия. Почему Батый повернул столь внезапно, история умалчивает… Хотя, конечно, некоторые гипотезы имеются. Татары хорошо воевали только зимой, так как вода, водные преграды были страшным препятствием для них, для кочевников, детей сухих степей и полупустынь…

– Сомнительно, – заметил вслух Алексей Аверьянов, вступая в полемику. – Если они так уж боялись водных рубежей, то как они вообще досюда дошли? Через Волгу, например?

– Они пришли сюда зимой. В январе-феврале, когда все реки были замерзшие.

– Ну, хорошо. А уходить отсюда – разве рек по дороге нет?

– Реки есть, но дорога на Новгород лежала через непроходимые таежные болота… Есть версия, что Батый испугался вести свою орду через болотистую тайгу.

– Ему-то чего бояться, – равнодушно заметила Катя. – Уж его-то на руках понесли бы, наверно…

– Да и дорога была, – как бы возражая себе самой, добавила Анна Павловна. – Большак селигерский был в те годы? Был. Иначе как же «из варяг в греки ходили»?

– Поймал бы Батый проводников местных… – кивнул Алексей.

– Леваков, – согласилась Катя. – Если таксисты отказались, что ему делать оставалось?

– Да, причина этого внезапного поворота, действительно, неясна, непонятна, – подвела итог Анна Павловна. – Историки уже несколько столетий размышляют над этим. …А почему нас никто не слушает? – вдруг спохватилась она, оглядывая остальную, молчащую часть класса.

– Их это мало волнует, Анна Павловна, – доверительно сообщила Катя. – У них одно на уме – сплошные глупости… Дети еще!

– В глаз получишь! – пообещал кто-то из толпы одноклассников. – Довыступаешься со своим бантом…

– Чего здесь думать? – подхватил еще кто-то. – Батыю в глаз здесь дали, он и отступил!

– Считаешь, что Батый тоже с бантом был? – полюбопытствовал Алеша.

– Ты тоже в глаз получишь, – пообещал тот же агрессивный одноклассник.

– Ну, хватит, развинтились! – одернула ребят Анна Павловна. – Прекратите препирательства! …Я обращаю ваше внимание на то, что здесь что-то произошло, значительное. Крест водрузили предки неспроста, – в этом сомнений нет. То, что перед вами, – реставрация, воздвигнутая на месте старинного креста, который разрушился от времени.

– Это говорит о том, что его поставили еще тогда… В тринадцатом веке.

– Похоже на то. Что я еще могу добавить? Новгород в те времена был настолько богатый город, что, разграбив его, Батый захватил бы ценностей больше, чем во всех ранее захваченных или покоренных русских городах, вместе взятых! …Богатейший город Европы – в трех переходах… И тем не менее, несмотря на это, что-то все же остановило тут Батыя. Словом, этот огромный крест был поставлен в точке поворота в качестве памятника… Кстати, это крест имеет имя. Он называется Игнач-крест.

– А что означает «Игнач»?

– Не знаю. Возможно, это название ближнего населенного пункта.

– Ближайший населенный пункт – деревня Кувизино, – заметил Алексей Аверьянов.

* * *

Михалыч с Медведевым шли вдвоем по пустынной дорожке, опоясывающей территорию полигона. Эта дорожка использовалась в качестве трассы для многокилометрового кросса, и, следовательно, вызывала у всего личного состава негативные ассоциации.

– Взвод у Аверьянова – действительно лучший, – рассказывал Михалыч. – Но на смотрах они всегда в хвосте. Дело в том, что Аверьянов избегает любой возможности попасть в командировку. Он, волей судьбы, отец-одиночка. Жена его… Ну, не буду… Стерва была, одно слово. Спуталась… Поэтому сын остался с ним, с отцом, значит… Сын, парень – золото, но одного ведь не оставишь, тринадцать лет. Вот он и валит свой взвод на всех учениях… И в старших лейтенантах уже, считай, два года пересидел… А как повысишь, если пишут несоответствие? …А взвод прекрасный, искренне рекомендую. И обстановка, психологический настрой, – ну абсолютно все на высоте.

– Посмотрим. Мне-то главное – физическая подготовка, если честно говорить. Все остальное – для нас вторичное.

– А вот для нас – почти наоборот. Дух, можно сказать, первичен.

– Странно!

– Ничего странного. При определенных обстоятельствах даже слабак может победить армаду… Вот, например, зайчиха, защищая зайчат, может довольно легко убить волка. Известный факт.

– Первый раз слышу.

– А это так! Она ведь что делает? Бежит, отвлекает на себя волка. Тот, конечно, за ней бежит, – зайчата что ему? – комок пуха с костями внутри. А тут – зайчиха… Большая, мясистая… Так вот, отбежав, зайчиха внезапно падает на землю, на спину, вся сжавшись… Для волка это как бы не совсем по правилам: волк в природе хватает добычу на бегу, сзади, за шею и ломает зубами жертве хребет ниже затылка… А тут – зайчиха на спине, вся сжалась… Волк на секунду замирает над ней – соображает, как ее… того… И в этот миг зайчиха распрямляет задние ноги, а они у зайцев ужас какие сильные и длинные… И когтями задних лап зайчиха вспарывает волку брюхо – по всей длине. Причем порой с такой силой, что обрывки внутренностей вылетают из брюшины… Один удар, и тут же зайчиха вскакивает и опрометью! …Волк – за ней! Но если кишки по земле, то далеко не убежишь…

* * *

Самохин растер освобожденные запястья.

– Сволочь ты, Аверьянов. Приколол, называется!

– Ничуть! Ты себя сам приколол. Очень хотелось поверить, в зарплату. На мякине купился-то: принял желаемое за действительное. И еще заметь, важный момент: из-за алчности – наручники и из-за той же самой алчности понесся к штабу… Дважды, подряд, на один и тот же крючок! Я понимаю, конечно: без денег худо, сам сижу без копья третий день, но! В общем, делай выводы, Петя Самохин. А обижаться – дело поросячье…

К ним подошел Михалыч с Медведевым.

– Где взвод, Аверьянов? Почему не работаем? Хорошо устроился: половина взвода справа от самолета загорает, половина – слева…

– Те, что слева, товарищ полковник, это заложники. Все они убитые. Террорист их расстреливал по одному и выкидывал из самолета. Далеко выкидывал, на самый солнцепек, на опушку, где они в данный момент и лежат, раздевшись для опознания. А те, что справа, – это штурмовая группа. Вся она полегла при штурме. Террорист – в исполнении лейтенанта Самохина – скрытно покинул штурмуемый самолет через отверстие, оставшееся на плоскости в месте крепления пилона украденного еще в позапрошлом году двигателя и, зайдя штурмующим в тыл, положил их всех метким огнем в спины. Группе геройски погибших бойцов я приказал лечь справа, – чтоб не перепутались с жертвами и террористами, как это часто бывает, – и также раздеться, лечь на свету. Они хоть и не заложники, но право на опознание – конституционное право каждого россиянина.

– Что-что?! – поперхнулся Медведев.

– Да скоро примут такой закон! – бодро доложил Аверьянов. – Право на опознание. Вместо всех существующих мелких прав, типа права вовремя получать зарплату, у россиян будет одно право – право на опознание – крупное, емкое…

– Ну и ну! – хмыкнул Медведев, то ли осуждая, то ли усмехаясь.

– Ехидный, ну… – кивнул Михалыч. – Какой вот взводный, такой и взвод… Послезавтра деньги будут. Я звонил в округ…

– Ура-а-а-а!!! – вскочили все загорающие, даже лежавшие в ста метрах и не слышашие, казалось бы, негромкий разговор.

– Вот такой вот взвод, – повторил Михалыч.

– Уговорили, – кивнул Медведев и сказал, адресуясь Аверьянову: – Решили ваш взвод проверить в деле… На острие, так сказать… Задание интересное и очень ответственное.

– Сложное задание, – согласился Михалыч. – В обстановке, близкой к реальной… Что-то ты скис… Я лично за Алешкой твоим присмотрю… Как считаешь, справитесь?

– Мы-то? – подтянулся Аверьянов. – Обижаете, товарищ полковник!

– Не «мы-то», а «они-то»… – поправил Аверьянова Медведев. – Ваш взвод полетит на задание без вас.

– Без меня? – удивился Аверьянов. – То есть без командира взвода и инструктора в одном лице?

Михалыч удивленно посмотрел на Медведева:

– Я тоже не понимаю. Как это? Без старшего?

– Да, так, – кивнул Медведев. – Без командира взвода, без инструктора. Мы и хотим проверить автономность взвода. Как они одни справятся.

– Но утром, на инструктаже… – начал было Михалыч.

– Я вам не все сказал, – закруглил дискуссию Медведев. – А только то, что имел право сказать. Взвод летит, Аверьянов остается. В том-то и соль! …Далее. Отправка в район учений – завтра утром. Район операции – под Хабаровском… Переброска будет осуществлена…

– Самолетом, – кивнул Аверьянов. – Если на Дальний Восток. Это понятно.

– Переброска будет осуществлена новейшим секретным… экспериментальным транспортным средством, – раздельно и весомо произнес полковник. – А лично вам, Аверьянов, следует немедленно укомплектовать свой взвод на все случаи жизни.

– Характер задания? – спросил Аверьянов.

– На все случаи жизни, – раздельно и весомо повторил Михалыч.

* * *

Контейнер, стоящий посреди ангара, шагов с двадцати потрясал высокой культурой и качеством обработки поверхности. Равномерно-матовая серебристая обшивка предмета столь внушительных габаритов заставляла уважать умелых его создателей.

Не доходя до входа-люка контейнера, огромного, от самого низа до верха, Медведев молча протянул Михалычу пластиковую карточку-пропуск и пригласил жестом заглянуть внутрь, осмотреть контейнер.

«Скорее, это какое-то устройство, чем просто емкость», – мелькнуло в голове Аверьянова.

Действительно, этот «железнодорожный товарный вагон» был не совсем обычного вида, – стоило начать приближаться к нему, как контейнер начинал округляться, плавно деформироваться, превращаясь прямо на глазах в огромноеяйцо, покрытое странным материалом, на вид похожим на серебристый бархат, но идеально гладким на ощупь – как полированный, чуть маслянистый, теплый металл.

«Металл, а на ощупь теплый, – подумал Аверьянов, прикасаясь к корпусу контейнера. – Как рука – тридцать шесть и шесть. Значит, он абсолютно не теплопроводен. И то, что кажется металлом, вовсе не металл. Скорей всего, какой-то пластик, керамика… мягкий! …А может, и органика…»

Михалыч провел карточкой по щели считывателя, но дверь контейнера не открылась.

– Это же с чипом карточка, товарищ полковник, – забрав у Михалыча карточку, Аверьянов показал металлические контакты на ее конце.

– Ну и что? – не врубился Михалыч.

– А то, что считыватель работает либо с магнитными слоем, либо с оптикой, штрих-кодами…

Приглядевшись к корпусу контейнера, Николай обнаружил щель – довольно далеко, кстати, от входа в контейнер, вставил в нее пропуск – разъемом вперед… Люк тут же пополз, открывая вход. Внутри контейнера в тот же момент включилось мягкое, какое-то рассеянное освещение.

Пораженный открывшимся зрелищем, Михалыч не обратил внимание на то, что Аверьянов сунул ему в руку телефонную карточку, вместо того чтобы вернуть карточку-пропуск. Пропуск Аверьянов, как бы машинально, спрятал в карман. На это не обратил внимания и Медведев, внимание которого было сосредоточено на ошалевшем от удивления лице полковника Бокова.

Внутри контейнер напоминал обычный десантный самолет – скамейки вдоль стен, в конце помещения аккуратно сложенный обычный комплект экспедиционного снаряжения: личное оружие – портативные пистолет-пулеметы с глушителями, тяжелые автоматы с подствольными гранатометами, крупнокалиберный пулемет, ручная роторная пушка, наплечный гранатомет, зенитная переносная «Стрелка», ранцевый огнемет, ящики гранат – ручных и для гранатомета, боеприпасы, НЗ, ЗИП, аптечка, комплект пожаротушения, – словом, ничего экстраординарного…

– Все как всегда, – кивнул Аверьянов, не спеша и пристально оглядев груз.

– Что нужно добавить? – спросил Медведев.

– Гитару.

– А это зачем? – поморщился Медведев. – Патронов взяли бы еще пару ящиков.

– Обычно дело не в патронах, а в голове, – возразил Аверьянов. – А что касается гитары, так ведь не всегда же в районе действий рояль в кустах окажется!

– Он прав, – кивнул Михалыч. – Поднять дух – не лишнее.

– Вес, объем. Лимитировано, – напомнил Медведев. – Но тонн пятнадцать и кубометров сто – сто двадцать у вас есть.

– Главное, чтобы задание было выполнено! – ввернул Михалыч.

– Ну это пусть лейтенант Самохин решает. Ему лететь, а не мне, – заметил Аверьянов. – У меня вопрос один, простой, как кочерга, – финансово-экономический. Кому это все принадлежит? Кто за все это будет платить в случае утраты или гибели имущества? И последнее: вот эти пятнадцать тонн и эти сто – сто двадцать кубов: Самохин-то наберет, а кто платить по его счетам будет?

– Отвечу ясно, но уклончиво: все, что есть, можно бить, расходовать и утрачивать. Главное – чтобы задание было выполнено. Ущерб не взыскивается. Далее, что касается трех тонн, то список требуемого пусть ваш Самохин представит мне. Бриллиант «Шах» я ему не подпишу, разумеется. А все, что нужно, – если он сможет объяснить убедительно, зачем это может ему понадобиться, – подпишу, невзирая на сумму.

– Во как! – Аверьянов даже присвистнул от радостного удивления. – Ну, мы это проверим. Через три часа, в пятнадцать ноль-ноль. Идет?

* * *

– И это все, что ты написал? – хмыкнул Аверьянов двумя часами позже, пробежав глазами список Самохина.

– А что не хватает?

– Ты вот что еще напиши. Пусть этот Медведев добудет всему взводу, то есть каждому бойцу взвода, небольшой комплект купюр – иностранных денег. Пиши: американских долларов… в скобочках – долларов США… пятьдесят стодолларовых бумажек… Общим количеством – пять тысяч на нос…

– Э… ме… а… – растерялся Самохин. – Да как ты это мотивируешь?

– Спроста. Приказано укомплектоваться на все случаи жизни. А плен и заключение – это случай из жизни… И смерть на задании – случай из жизни. …Если бы я с вами шел, я бы подумал, что тысячу баксов в кармане лучше иметь: где-то убьешь, а где-то подкупишь…

– Это правильно. Но…

– И второе. Вы улетите, а семьи тут останутся… Должен ты знать, идя на задание, что твои родные и близкие…

– Провожают тебя со слезами радости в глазах…

– Циник. Родные остаются и живут, не думая, не гадая, соблаговолит ли округ выдать твою зарплату в срок или нет? …А если ты спокоен за семью, ты думаешь только о поставленной задаче.

– Да, это верно. Но…

– Верно – «но»… Давай напишем десять тысяч!

– Да я не то хотел сказать, совсем наоборот!

– Наоборот?

– Это же алчность!

– Ничуть! Алчность – это тот самый припадок, который был у тебя утром. Ты принял желаемое за действительное. А я говорю тебе сейчас – попытайся сделать желаемое действительным. Это – активная позиция.

– Я всегда думал, что алчность – это та же жадность…

– Какая ж тут жадность? Урвать предлагаю я, а бабки получите вы. Я же остаюсь, забыл?

– Ага.

– Теперь дальше. Ничего в твоем списке не вижу я праздничного. Пиши: водки – пять ящиков, пива – от пуза, хорошие вина, ликеры, наливки… Закуска… Ну, которая хранится без холодильника… Тут с ребятами посоветуйся, еще час времени есть…

– Это сроду не подпишут.

– А ты объясни, что успешно выполненное задание – всегда праздник, – поучительно пояснил Аверьянов. – Это раз. Представительские, презентационные необходимы – это два. Кто знает, сколько раз вам туда летать придется…

– Как – «сколько раз»? – опешил Самохин. – Да неужели нам одного раза не хватит?

– Вам-то хватит. А высшим кругам может и не хватить. Ты что: начальство наше гребаное, что ль, не знаешь? Семь пятниц на неделе у козлов. Сначала Умаду свергнешь, Какаду на престол посадишь, а через неделю придется лететь все назад переделывать: Какаду свергать, Умаду из гроба вынимать, в президиум сажать. Так вот нужны представительские, чтоб на четвертый-пятый раз местная элита тебя уже узнавала: а-а-а, – вот и Петя Самохин!!!… Революция! Переворот!

– О чем ты, Аверьянов? Какие Умаду-Какаду? Мы под Хабаровск летим.

– Как же! Распустил я уши… «Под Хабаровск»… Ты на контейнер глянь – что за устройство! Больше слушай, наплетут! В масштабах Мирового Космоса и Африка, можно сказать, под Хабаровском. А во-вторых, пусть даже в Россию закинут вас… Ты знаешь, кто сейчас правит в Чукигекском крае, в Буратинской автономной области, а?

– Понятия не имею! Откуда знать мне?

– И я не знаю! Возможно, Какаду уже и правит там как раз. Или Хасан Пилорама Второй… А может, как и раньше, бывший обкомыч, Батька Харчо…

– Понятно!

– Да, вот еще что – конфет ребятам надо еще взять, шоколадок там, сладостей…

– А это-то зачем? – изумился Самохин.

– А знаешь, как иногда в провинции встречают? Цветами! В школе выступить зовут… Хлеб-соль! А тебе и ответить-то людям нечем… А нужно, чтобы простой народ знал, что это не оккупанты из центра России прилетели, а хорошие люди: напоят, если пьешь, накормят, если голоден, детей – угомонят, баб… Ну, в общем, спецназ, одним словом…

– Записываю: сластей там, эксклюзивного, – кивнул Самохин. – Для детей, для женщин…

– Для женщин тоже, да. Презервативов не забудь. Вы ж не монахи все-таки…

– Ну, многие женаты… Это ты у нас холостой…

– Не холостой, а разведенный, – поправил Аверьянов.

– Какая разница? – пожал плечами Самохин.

– Ожегся, значит. Вот и разница. И еще та разница, что я-то – остаюсь! Я для других, не для себя, для вас…

– Ладно. Пойду доработаю списочек…

– О, чуть не забыл! Впиши еще колючей проволоки, километров десять. Да нет, пятнадцать!

– Зачем?

– Валюта. В любой стране, в любом районе, при любом режиме продашь. Если дойдете до ручки. Высоколиквидный товар. Колючку у тебя всегда, везде и всюду купят, – для разных целей, но возьмут: и черные, и белые, зеленые, голубые в крапинку, демократы и республиканцы, расисты и коммунисты, антисемиты и сионисты, православные, католики, сатанисты, адвентисты, буддисты и баптисты! Колючая проволока всем нужна. Товар! С руками оторвут!

* * *

Выйдя из КПП, Михалыч не заметил своего «опеля», припаркованного Аверьяновым довольно скромно, на значительном удалении от проходной. Плюхнувшись на переднее сиденье утлой «шестерки» зампотеха, Михалыч тяжело вздохнул.

– Н-да… – Зампотех завел машину. – Все им дал Медведев! Все, по списку… Вот у кого деньги немереные-то…

– Денег-то как раз негусто дал, по две тысячи всего… – успокоил майора Михалыч.

– Так ведь две тысячи долларов! Каждому!

– А они просили по десять…

– Так две тысячи долларов – это что, мало?

– Я спросил его, кстати, Медведева, – чего ж ты деньгами раскидываешься?!

– А он?

– А он говорит: «Американцы на такую операцию выделяют сотни тысяч. До миллиарда, одним словом».

– А я ему: «Да наши люди и даром отработали бы».

– А он?

– А он мне: «Да ведь две тысячи – это и есть даром. Не деньги. Так, освежиться…. Личному составу настроение поднять… Не более. А потом, – говорит, – мы на производителях экономим, – этим, из ОКБ, из какого-нибудь Гадюкино-восемь, деться некуда, ну и потерпят, а на оперативном составе экономить – себе дороже станет, они тебя же и продадут за бугром…»

– Значит, действительно, на задание… И, видно, не из легких.

– А ты сомневался? Ежу ясно было.

– Ну, он-то: «испытание транспортного средства», «испытание транспортного средства»….

– Ага. И укомплектовал взвод так, как и на смерть не посылают: ну все тебе, что хочешь, к чему привык, на любой случай жизни…

– Даже колючей проволоки двадцать километров отстегнул. Новейшей, не ржавелой! Ты понимаешь?!

– Понимаю.

– Но денег выплатил только по две штуки. А Аверьянову – вообще шиш!

– Аверьянов остается, с чего бы ему настроение поднимать? Да еще деньгами! Вот выдумал!

– Это, кстати, тоже непонятно: без командира! В голове не укладывается.

– А командир им как раз не нужен, – кивнул Михалыч. – Там, куда их забросят, есть уже командир. Свой.

– Что значит «свой»?

– Ну, вот я подумал, если все это про телепортацию верно, то… То нефть качать там, куриные ноги возить, картошку, шампунь…. Бухло, барахло, бабьи трусики… Это здорово, конечно… Но ведь можно гораздо интереснее спектакль разыграть…

– Например?

– Например, режим какой свергнуть… В какой-нибудь ананасной империи: площадь – семь тысяч квадратных километров, население – сорок тысяч обезьян. Ты представь: в президентском дворце вдруг возникает рота! Вооружены до зубов! Российский спецназ… Пятнадцать рыл, и все с похмелья! А?

– Ну?

– Границ они официально никаких не пересекали, лететь не летели, не плыли, не ехали… Оружия, боеприпасов через третьи страны не ввозили… Чисто. И вдруг возникли – как черти из коробочки. Раз – и квас! …И гадай потом, кто короля Оранг-Утана Третьего, и наследного принца Гуталина с принцессой Лианой прямо за завтраком, – и так, и этак, и под столом… Эх, где мои годы молодые?! Охрану – в решето. Кто?! Дед Пихто! Те – ноту! В ООН, блин, в Страсбург, в Вашингтон! А мы и ни при чем! Давид Жоперфильтр рояль вам уделал! Так-то! Отстрелял рожок в конце – все, занавес: цветы, аплодисменты, и назад. И взятки гладки!..

– А если ранят, убьют кого из наших?

– Они все в комбезах, без документов… Двоих, кстати, с татуировками, Медведев вывел из состава группы, замечаешь?

– Но раненые… Если захватят раненого? Они по-русски же говорят!

– Ну, значит, раненых не будет. …А целые и невредимые которые вернутся, так те даже знать не будут, где они были, кого хлопнули… Молодежь же газет не читает.

– Старший же должен знать.

– Ну да. Поэтому Аверьянов и остается. А тот старший, что в курсе, – он их человек, от конторы, он там уже. Подручных, исполнителей только ждет. Профессионал. Маньяк, наверно.

– Как ты все вывернул!

– Конечно, все это было заранее просчитано, проработано. А ты чего, думал, они смотрят: полвзвода справа от самолета загорает, полвзвода – слева! О-о, годится! Нет, конечно! У них ведь два кадровика в группе, все личные дела перевернули у нас. Что ты! Они прекрасно знали, куда они ехали и зачем! Там еще, в Центре, в Москве отработали: именно наш полк, именно взвод Аверьянова. Без него самого.

– То есть прицельно на наши головы свалились?

– Осмысленно! – подтвердил Михалыч.

Заговорившись и поглощенные распахнувшимися перспективами, Михалыч с зампотехом проехали в трех метрах от «опеля», не обратив на него ни малейшего внимания…

* * *

Полученные материалы и оборудование, загруженные в контейнер, Аверьянов взялся закреплять на местах, готовить к транспортировке собственными руками, не доверяя этого важного дела ни своему заместителю, лейтенанту Калнину, ни тем более Сергею – специалисту из числа прибывших, руководившего погрузкой.

– Все это зря ты делаешь. Пустые хлопоты, – сказал Сергей, наблюдая, как Аверьянов вяжет узлы и организует растяжки, – чтоб груз не «играл» при тряске.

– Это почему? – поинтересовался Аверьянов.

– Нуль-транспортировка – такая штука: поставь стакан, до краев налитый, с мениском даже, и на другой конец шарика тебя закинут – ни капли не прольется!

– Ну? – удивился Калнин. – А ты сам-то пробовал так, со стаканом?

– Сам не пробовал, врать не буду.

– Ну вот и мы не станем, – кивнул Коля. – А что это вообще такое – нуль-транспортировка? На что похоже?

– Да это очень просто. Пространство скручивается так, чтобы точка старта и точка финиша совместились, стали одной точкой. Потом, говоря простым языком, отвязываешь контейнер от стартовой точки и привязываешь к финишу. И потом разрешаешь пространству назад раскрутиться.

– Ничего не понял.

– Хорошо, – согласился Сергей. – Расскажу, как дуракам анекдоты рассказывают. …Вот представь себе прут. На одном конце – муравей. Это ты. А попасть тебе надо на другой конец этого длинного прута. Это значит – надо ползти. Два метра, допустим. А теперь представь: кто-то сгибает прут в кольцо и сводит концы. Теперь точка старта и точка финиша муравья – это одна и та же точка. Ну, если он остолоп, муравей, он может, конечно, по-прежнему шлепать вдоль всего прута – по кольцу, думая, что идет по прямой, – муравей только на сантиметр вперед видит и не чувствует, что прут искривлен…

– А он может и просто шагнуть назад! – догадался Калнин. – И сразу на другом конце!

– Точно!

– Переполз, положим, умный муравей. Дальше что?

– А после этого мы прут отпускаем, и прут распрямляется. Для всех других муравьев, которые ползут по пруту, свершилось чудо: умный муравей мимо них не проползал, а все равно всех обогнал за ноль секунд!

– Здорово. Только неясно, как этот «шаг назад сделать» и как нужную точку к старту «притянуть»…

– А вот это-то как раз секрет и есть! Если честно говорить, то я и сам не знаю, как это делается. Знаю только, что наше трехмерное пространство скручивают в четвертом измерении…

– Четвертое измерение – это время, что ли?

– Ну, не так все просто, но время тут тоже замешано. Нуль-переходы в пространстве возмущают время, точно так же, как машина времени, например, если она была бы, забрасывала бы не только по времени, но и по пространству…

– Ты мне лучше вот что скажи, что бывает-то от вашей нуль-транспортировки, чего опасаться? При посадке сильно бьет?

– Даже не почувствуешь.

– А в пути не трясет? Коробки, говоришь, не могут опрокинуться?

– Смеешься, что ль?

– То есть совершенно комфортно и абсолютно безопасно?

– Про безопасно я не говорил. Бывали случаи, когда транспортировали по пространству, а получалось, что заодно немножко и по времени. Ну, сбой бывал. Вот тут исход печальный. Тебя кидают в точку под тем же Хабаровском, например, и точно туда и попадают. Но на минуту назад. В прошлое… Понимаешь?

– А чего ж тут страшного? Какая разница: окажусь я там в пять ноль-ноль или в четыре пятьдесят девять?

– Есть разница, есть… И очень существенная!

– Не понимаю!

– Ну, видишь, Земля ведь вращается вокруг Солнца. Летит со скоростью тридцать километров в секунду… Солнце вращается вокруг центра Галактики… И так далее… То есть минуту назад знаешь, где Земля была? На несколько тысяч километров отсюда… Если тебя просто на минуту назад на машине времени откатить, то ты очутишься в Космосе… Земля еще только через минуту сюда прибудет, под тебя подгребет…

– А-а-а, понял…

– А в Космосе в таком контейнере оказаться очень плохо, прикинь. Температура – минус двести семьдесят три, давление – ноль, кислорода – ни крошки.

– Мгновенная смерть.

– Да.

– Не совсем мгновенная, конечно. Секунд тридцать помучаешься.

– Это если в космосе…

– А где еще-то?

– Можешь оказаться и внутри Земли. Ну, если вот здесь, где мы сейчас с тобой находимся, минуту назад был центр земного шара… В нем и окажешься.

– Здорово придумали.

– «Придумали»?! – Сергей усмехнулся. – Такова природа вещей.

– Забавно!

– А как еще может быть, подумай, если скачок по времени. Это только в фантастических романах бывает: «Часы перевел – чмок! Ах!!! И оказался в древнем Вавилоне!»

– Ты в него еще попади, блин, в древний Вавилон!

– А то! Четыре тысячи лет назад Земля-то, знаешь, где была! Отсюда в телескоп не разглядишь! Мало по времени назад прыгнуть, нужно еще попасть точно туда, где Земля четыре тысячи лет назад была!

– И попасть-то надо не просто в Землю, а на Землю, на ее поверхность!

– Причем с точностью плюс-минус десять – пятнадцать сантиметров, а то при выходе из ноль-пространства либо упадешь-разобьешься – если выше возьмешь, либо – если под землю влетишь – не откопаешься…

– И не просто ведь надо на поверхность попасть, а в заданную точку на шарике – в Вавилон, долгота такая-то, широта такая-то… – добавил Коля.

– А ты, старик, соображаешь… И до сих пор старлей!

– В генералы трудно попасть. Еще трудней, чем в древний Вавилон.

– Вот поэтому мы очень боимся срывов по времени.

– Да, штука опасная, но ведь небольшими скачками по времени можно даже уточнять попадание по пространству… Ведь верно?

– Это хорошая мысль. Но не тебе она первому пришла в голову. Я вот на фирме три с половиной года работаю, а на моей памяти два экипажа так потеряли, на временной подработке… Подправляли курс, уточняли дальность… Сдвинули по времени, но ошиблись чуток, не попали точь-в-точь в расчетную точку… Пять трупов. А второй раз попали точно, в расчетный миг, но он рассчитан был не совсем правильно… Девять трупов.

– Вы, смотрите, ребят не угробьте моих!

– Да что ты! Мы уж два года только под блокировкой работаем. Железно. Как срыв временной, – хоть на десять в минус двадцатой! – автоматический возврат на исходные.

– Десять в минус двадцатой степени секунды?

– Да! Коридорчик такой. Соблюдается жестко. Ты не волнуйся.

* * *

«Шестерка» зампотеха майора Савельева, приседая на разболтанных амортизаторах, вкатилась во двор ДОСа – дома офицерского состава.

– Так. – Михалыч окинул взглядом двор перед домом. – А «опель»-то угнали у меня.

– А… – только и смог выдавить из себя зампотех. – Но может…

– Помолчи! Я прошу тебя, помолчи!!!

Михалыч выскочил из машины и совершенно бессмысленно начал рыскать вдоль палисадника, оглядывая все вокруг – даже балконы своего же дома.

– Ну не улетел же он! – успокаивающе сказал майор, любовно погладив свою задрипанную «шестерку».

– Помолчи, майор! Ох, помолчи!!!

Словно ослепнув, Михалыч крутанул на месте и чуть не сбил с ног идущего мимо Звягинцева, лейтенанта, дежурившего на КПП полигона в тот самый момент, когда Аверьянов приехал на службу на «опеле» комполка.

Успешно отдежурив, Звягинцев сменился и, прибыв в городок на мотоцикле раньше всех, уже успел переодеться в тренировочный костюм и сходить к магазину за разливным пивом, которое ему, единственному офицеру в полку, удавалось брать в магазине в долг по неизвестной для мужа продавщицы причине.

В данный момент Звягинцев шел домой смотреть футбол. Обе руки у него были заняты. В одной руке была пятилитровая пластиковая фляга из-под экологически чистой воды «Святой источник», полная мутного пива, во второй руке Звягинцев нес двести пятьдесят грамм абсолютно прозрачной водки – плоский стеклянный флакончик, так называемый «спутник агитатора». По причине занятости обеих рук, он не смог остановить ослепленного горем, летящего незнамо куда Михалыча и был сбит им на пятую точку, сев на клумбу с тюльпанами.

– Куда вас черт несет, товарищ полковник?! – поднявшись и отряхиваясь, Звягинцев сделал усилие над собой, стремясь остаться в пространстве конституционного поля и в рамках литературной речи. – Я вам не лошадь: тюльпанов задницей не ем…

– «Опель»… – прохрипел Михалыч. – Ты видел?! «Опель» мой!..

– Я не видал, кто приехал на вашем «опеле»! – отбарабанил Звягинцев с утра заученную фразу.

– Приехал?!? – язвительно передразнил Михалыч. – Хотелось б узнать, кто на нем отсюда уехал!

– А разве на нем кто-то уехал? – удивился Звягинцев. – Вы ж с полигона сюда вон на Савельеве прикатили. Так значит, тачка ваша там и стоит, где и стояла. …Вы что, не поняли: вы ж на «шестерке» приехали – с зампотехом?

– Ну, на Савельеве! – согласился Михалыч.

– Что – «ну»-то? Не запрягли еще. Я не устану повторять вам: я не лошадь!

– Да хватит тебе права качать: «лошадь – не лошадь»…

– Хочу и качаю: я уже в отпуске, с завтрашнего дня!

– Машина где, спрашиваю?! – разъярился Михалыч. – Не видал?

– Да где ей быть-то?! – возмутился Звягинцев. – Где поставлена, там и стоит, – уверен! – Ему и в голову не могло прийти, что эта дубина ищет здесь, у ДОСа, свою тачку, стоящую на полигоне у КПП, у всех на виду: разуй глаза!

– Она вот тут поставлена была! Вот здесь! Три шага от детских качелей!

– Ну да! – Звягинцев рассмеялся уже почти издевательски. – «Она была поставлена вот здесь»! – передразнил он Михалыча. – А потом: вж-ж-ж-ж-ик! И у-ка-ти-и-и-ила-а-а-а…

– Да ты издеваешься надо мной, что ли? – Михалыч крепко схватил Звягинцева за грудки.

– Да ничего не издеваюсь! Ваш «жопель» у КПП на полигоне стоит!

– Смеешься?! Как он там мог оказаться?!

– Мне тоже так показалось, Михалыч… Как-то мельком, боковым зрением… – осторожно вмешался в разговор зампотех. – Я не стал твое внимание отвлекать, чтобы не огорчать…

– Не огорчать?!

– Ну да. Я просто подумал, что кто-то еще такой же «опель» взял. Причем и цвет – точь-в-точь. Ты же, поди, расстроился бы!

– Я взял единственный! Второго такого вообще – ни в округе, ни в области! Гарантирую!

– Ну, значит, твой и стоял. Успокойся.

– А попал он туда как? Он на сигнализации. Центральный замок…

– Телепортация… – пожал плечами майор Савельев.

– Я могу идти? – поинтересовался Звягинцев.

– Проваливай! – с досадой махнул Михалыч. – Толку от вас, лейтенантов, один вред.

– Зато нам есть куда расти, к чему стремиться! – отбрил Звягинцев и, приложив к виску «спутник агитатора», ноль двадцать пять водки, – изобразил отдание чести. – Ни пуха, ни пера!

– Пошел к черту! – огрызнулся Михалыч, уже набирая на сотке номер КПП…

– Лейтенант Паршин! – раздалось в трубке.

– Полковник Боков. Слушай, Паршин, глянь там – стоит мой «опель»?

– Стоит, товарищ полковник.

– Номер видишь? Огласи!

– Сто семнадцать – цифры. Букв не вижу. Да ваш, товарищ полковник. Можете не сомневаться.

– Ну, вот что, Паршин… – облегченно вздохнул Михалыч. – Доложи-ка ты старшему этой приехавшей группы специалистов, Медведеву, об этой истории… Он просил сообщать ему абсолютно обо всем необычном…

– А что здесь необычного, товарищ полковник? Он ведь стоит, а не лежит и не подпрыгивает…

– Необычного то, что стоящий на сигнализации запертый автомобиль перенесся из точки «А» в точку «Б». И никто не знает как…

– Ну, я бы, пожалуй… – начал было Паршин, но не договорил, осекся. – Хорошо, я доложу.

– Доложи, дружок… – кивнул Михалыч и, отключив связь, убрал сотку.

– Ты точно уверен, что надо по этому случаю Медведева тревожить?

– Обязательно. Я эту историю раздую! Я из этого всего образцово-показательный процесс устрою… Отшибу руки, поймаю! Ох, отшибу!

* * *

Выйдя из школы, Алексей Аверьянов зажмурился от яркого солнечного света.

– Во слепит!

– Хорошо! – согласилась Катя.

– Чего хорошего? Клевать не будет. Рыбу собирался пойти ловить.

– Рыба? Какая тут рыба, в нашей речке! Ничего не поймаешь.

– Поймаешь, если знаешь, когда, где и как… Сегодня ловить бессмысленно.

– А чего тебе вдруг рыбу ловить понадобилось?

– На ужин что-то надо, – отец сегодня поздно вернется, а дома жрать нечего.

– Проще всего купить пельменей.

– Конечно. Одно плохо – денег нет, рублей пятьдесят осталось. Отец почти всю прошлую получку в задний мост «Оки» всадил… А все равно: коробка полетела. Старье! Чини не чини… Новый автомобиль надо покупать.

– А приходите с отцом к нам ужинать?

– А завтра – завтракать? Хорошая идея.

– У нас всего навалом.

– Не сомневаюсь.

– А потом еще… Денег можно одолжить!

– О, это конечно! Это и дурак сможет. Если глаза честные.

– У вас с отцом очень честные глаза! Правда!

– Но мы не дураки, – видишь, в чем дело… Занимать – плохое решение: берешь чужие, а отдаешь – свои. Берешь на время, а отдаешь – навсегда…

– Что же делать?

– Сейчас придумаю. Грибов-ягод в конце мая – глухо. Ландыши? Никто не купит, да и отцвели уже почти.

– Тяжело…

– А кто говорил, что на войне легко будет?..

– На какой войне?

– Это присказка такая просто… О! …Пойду-ка я на пляж, к пансионату «Озеро».

– А там-то что? Там никого нет. В мае только на выходные бывают заезды.

– Это неважно. Ладно. Все. – Алешка остановился. – Пока. Здесь мы расстанемся. Мне – налево, тебе – направо.

– Нет, я с тобой.

– Туда шесть километров в один конец, а тебе еще уроки надо делать.

– А я по дороге сделаю!

– И сочинение напишешь?

– Ага. На тему «Как добыть еду в мае». Тему-то задали вольную!

* * *

Недалеко у полигона, на опушке, на своем «законном», «обычном» месте взвод Аверьянова готовился устроить отвальную.

Солнце еще только начало свое движение вниз, к лесным макушкам, но под сенью леса этот послеполуденный перелом ощутился мгновенно: день покатился к своему по-майски прохладному вечеру.

Это дыхание сразу ощутили сержанты, сидящие в стороне от костра. Сержантский состав был занят превращением бесформенных кусков мяса, толстых кружков репчатого лука, а также помидор в набор стандартных «царских» шашлыков – одинаковых, как выпускники военного училища на прощальном параде.

Мясо, лук и помидоры – грунтовые, привозные, а не тепличные, местные – были куплены в районе, в супермаркете, – ребята успели сгонять.

– А не пора ли нам «пора»? По чуть-чуть?

– Коньячка – для толчка, пивка – для рывка?

– Нет, ребята! – отрезал Коля. – Сначала дело, потом расслабуха. Только так.

– По сто, командир?

– Никаких! Вам вообще сегодня больше чем по триста пятьдесят – ни-ни. Завтра – старт, не забывайте!

– Захочешь, не забудешь…

– Вот, Николай, кстати… Пока не начали, а то, не дай Бог, забудем, – лейтенант Самохин протянул Аверьянову пачку купюр. – Это твоя доля.

– Какая доля? Я с вами не лечу.

– Мы так с ребятами решили, чтоб всем поровну.

– Это хорошо, что вы так решили, но я взять не могу.

– Да почему?!

– Да потому что я – не в доле!

– Ну, мы же с твоей подачи-то получили! Если бы не ты, нам бы и прощальную было бы не на что заболтать… А тут – и нам хорошо, и семьям радость. Благодаря тебе! Бери!

– Не-мо-гу! …Ты встань на мое место, Петя. Не дай Бог, с кем из вас что произойдет. А я был здесь. Был в доле, но не подставлялся. – Коля обвел взглядом замеревший, напрягшийся взвод. – И не просите, братцы. Мне очень приятно, что вы так решили, – спасибо вам, от всего сердца! …Но не просите, не возьму. Не могу. Душа не позволяет.

– Я сейчас, Николай, в огонь просто выкину! – пригрозил Самохин.

– Ох! – удивился Николай. – А ты ведь пока не пил! Трезвый еще, а уже Достоевский!

– Выкину!

– Ребята, уймите террориста!

– Сейчас! – вскочил один из сержантов и, вытерев руки, бросился к Самохину, повлек лейтенанта подальше от костра.

– Отдай деньги мне! – шепнул он Самохину на ухо. – Как выпьем, я ему в карман их засуну… Не заметит.

– Как «не заметит»?

– Не рюхнет! Уверяю тебя. Я в детстве щипачем был. Во мне не сомневайся.

– А что ты подкинешь? Толку-то? Найдет – опять отдаст, вернет…

– Да как? Кому? Ведь нас-то уже не будет!

– Нет! – возразил Самохин. – Мы поумнее сделаем…

* * *

Просеивание двух тонн песка на пустынном весеннем пляже возле пансионата «Озеро» дало много мусора, среди которого было, в частности, обнаружено сто двадцать семь пробок (в основном пивных), семнадцать мелких детских игрушек (в основном трех-четырехсантиметровых пластиковых поросят и медвежат), семь игральных карт из различных колод и четыре туза с одинаковыми рубашками, – из одной колоды, – два тюбика губной помады, одиннадцать ключей, три из которых на брелках, а один – гитарный, круглое зеркальце, семь зажигалок, четыре пластмассовые расчески, три пластиковые телефонные карточки и одна сбербанковская VISA, сломанная застежка от бюстгальтера, авторучка, велосипедный звонок, зазвеневший только после того, как Катя вытрясла из него весь песок, гардеробный номерок, прокуренный мундштук, маникюрные ножницы, гитарная струна и еще восемь килограмм всякой дребедени, перечислить и описать которую смог бы только Жюль Верн.

Но было и ценное – пятьдесят шесть рублей мелочью, очень ветхая сторублевка, тонкая золотая цепочка, трое часов и одно обручальное кольцо.

– И как до тебя никто не догадался тут песок просеять?

– Наверняка догадывались. Идея-то простая.

– Вот именно!

– Но в ней есть одна существенная сложность!

– Какая? – удивилась Катя.

– Это надо делать, понимаешь, – де-лать. Взять, пойти, не полениться… Вот мы уже четыре часа здесь сидим, трясем…

– А что тут сложного?

– Да ничего, конечно! – Алексей растянулся на песке и уперся взглядом в небо. – А там американские спутники летают, летают, летают…

– И чего? – поинтересовалась Катя.

– И фотографируют, фотографируют, фотографируют…

– Твою две недели не стиранную ковбойку, ковбойку, ковбойку…

– И твой идиотский бант, бант, бант…

– Слушай, тебе не кажется, что мы с ума сходим?

– Как дети, да? А ведь скоро уже четырнадцать…

– Это тебе скоро. А мне только осенью.

– Да, я тебя значительно старше и опытнее…

– Можно я задам тебе один вопрос?

– Можно. Даже два.

– Ты не обидишься?

– Не знаю. Но, наверно, нет.

– Когда от вас мама ушла, ты плакал?

– Да.

– От обиды?

– Нет. От злости.

– На нее?

– Нет. На себя.

– А за что ты на себя злился?

– За то, что страшно переживал. В душе.

– А сейчас тоже переживаешь?

– Нет. Все прошло. Видишь, спокойно об этом говорю.

– Ты говоришь как старичок. Не так, как все мальчишки.

– Нужно владеть собой. А это далеко не просто.

– Что – владеть собой?

– Ну да. Жить разумом, а не порывом.

– Ты не такой, как другие мальчишки, знаешь?

– Знаю. И ты тоже, совсем не такая, как другие мальчишки.

– Ты что, издеваешься?

– Да. Но совсем немного.

– С тобой ни о чем нельзя говорить серьезно.

– Что ж я поделаю? Нельзя так нельзя.

– А вот хорошо бы нам сейчас в песке было бы тысячу долларов найти, да?

– Неплохо. Но неинтересно.

– Почему?

– Потому что искать, добывать – интересней.

– Не понимаю.

– Скажу как в рекламе: поиск – все. Находка – ничто.

– Почему?

– Потому что находка – миг. А поиск – это вся жизнь.

– Ты так говоришь, будто прожил годы, годы, годы…

– Совсем необязательно жить годы, чтоб многое понять.

– Почему?

– Потому что жизнь бьет не по годам, а по ребрам.

– Я вижу, у тебя плохое настроение.

– Да.

– А было хорошее.

– Да.

– Но вдруг изменилось, да?

– Да. Ты напомнила мне про мать. – Алексей промолчал. – Напрасно ты это сделала.

– Извини.

– Хорошо.

– Давай о чем-нибудь веселом поговорим. Мы в прошлое воскресенье ездили в город покупать купальники, а папе – плавки, а вместо этого купили… пылесос. Смешно?

– Нет. Так и должно было быть.

– Почему? – удивилась Катя.

– Потому что… Не знаю, почему. Но вы с пылесосом глядитесь. …Чего-то мы с тобой уже заговариваться начали. Пошли-ка, Катюша, домой!

– Пошли!

* * *

Вернув по дороге решето, взятое Алешей напрокат в деревне Рютино у какой-то старушки со странным именем Дороня под честное слово и неподкупный взгляд, они завернули в летнее кафе «У наковальни», расположенное возле площадки для отдыха на трассе Новгород – Череповец.

Кафе было пустынно, ни души. Ветер лениво шевелил на полу, на столах испачканные кетчупом картонные тарелки с остатками шашлыка, катал туда-сюда, шурша, пластиковые стаканчики… Под дальним столиком на полу одиноко стояла пустая стеклянная литровая бутылка с надписью «А вот и я!» на этикетке.

Не успели они сесть, как к ним тут же подплыла официантка – лет тридцати, одетая в темный брючный костюм, местами заметно лоснящийся. Поверх костюма на официантке был светлый фартук с карманом на животе. Фартук хранил следы испачканных кетчупом пальцев и еще напоминал своим видом о нелегком труде шоферов-дальнобойщиков, о солярке, гидравлике и, пожалуй, совсем немного – о смене колес КАМАЗа вручную, на трассе, в весеннюю распутицу.

– Меня зовут Таня. Что будем пить?

– Молодежь выбирает «Пепси», – ответил Алексей.

– Очень приятно! – Таня вынула из кармана фартука слегка помятый блокнот и, видимо не надеясь на свою память, что-то быстро записала в нем коротким, хорошо пожеванным огрызком карандаша.

– Катя, – представилась Катя.

– Еще приятнее, – кивнула официантка Таня. – А что мы будем есть?

– Шашлык! – ответили ребята хором.

Внезапно Алеша увидел дворнягу, появившуюся в кафе. Собака старательно обнюхала лежащие на полу объедки шашлыка, но есть не стала. Толкнув незаметно Катю ногой под столом, Алеша указал взглядом в сторону собаки.

– Один шашлык на двоих, может быть? – спросила Катя, явно деликатничая.

– Кыш, тварь! – махнула Таня псу, прогоняя, а затем посоветовала: – Берите два. Я вам хороший принесу…

– Ну, значит, два. И хлеба.

– Понятно, – Таня кивнула и через двадцать секунд принесла все заказанное.

Взглянув на свой шашлык, Алеша слегка обалдел:

– Холодный, как труп Снежной королевы… А это что? Даже непонятно: не мясо и не жир… И это – хороший, вы говорите?

– Нет, – отрицательно качнула головой Таня. – Хороший тот, у девочки. А этот – так себе… – В ответ на удивленный взгляд ребят официантка пояснила с готовностью: – Я вам сказала же: хороший принесу. И принесла – вот он, хороший!

– Но он тоже холодный!

– А второй – плохой!

– Ну, мальчики-девочки, мы себе в убыток не можем работать. И недовольны! Вот, делаешь людям любезность! Делаешь! Делаешь! А в ответ – хамство и недовольство. Ну что: не так, что ль?

– По-моему, мы вам не грубили…

– Еще не хватало-то! Хватит и без этого…

– Чего – «хватит»? – удивился Алеша.

– Ничего! Ну что ты на меня уставился, глазами раздеваешь! Шко-о-ольник…

– Вы чего?

– А ничего? Думаешь, не вижу? Ты, девочка, за ним присматривай! У них ведь знаешь как?!

– А как у них? Расскажите. Я не знаю.

– Не знаешь, а бант нацепила…

– А мне идет, все говорят, – безмятежно сообщила Катя. – А вам вот, действительно, я бы бант такой не посоветовала. Гляделось бы ужасно.

– Почему?

– Ну, как букет живых роз на мумии. Обычно ведь живые цветы к свежим покойникам прикладывают…

Наступило предгрозовое затишье…

Заметив, что официантку начало раздувать, Алексей решил снизить накал страстей:

– Стоп-стоп-стоп! Вы на эту девочку не сердитесь. Она специально всегда официанток злит, чтобы те обсчитывались.

– Я тебе вот что скажу, зассыха сраная…

– Ну-у-у, понеслась сфера обслуживания… – вздохнул Алексей.

– Ну-к, встань! – приказала официантка Кате угрожающим тоном.

Катя, продолжая сидеть, начала демонстративно, глядя Тане в глаза, ковырять в носу.

– У нее отец полковник! – вставил Алеша, чтобы хоть как-то спасти положение.

– Ох, испугал! Милиционер, что ли?

– Ну да! Крышует полк спецназа. Он ведь, если дочь кто обидит, делает как?

– Так, так и вот так! – объяснила Катя, сотворив в воздухе неопределенный жест рукой, свободной от ковыряния в носу. – …Никак! – закончила она столь же непонятно, как и начала.

Глядя на нее, официантка лихорадочно соображала.

То, что девочка тринадцати-четырнадцати лет с огромным розовым бантом без стеснения ковыряет в носу при своем мальчике, одновременно с этим не боясь получить от нее, официантки, вилкой в бок, говорило о многом.

Таня немного остыла.

Дочь мента, дочь полкана. Это объясняло происходящее. Сила есть? Можно хамить. Кто главный хам, тот самый правый. За свою недолгую, но яркую жизнь Таня привыкла к простым закономерностям. …Кто бьет всех по роже, тот, значит, имеет право всех по роже бить.

– Ешьте и проваливайте, – спустила она на тормозах. – …Я вас вообще сюда пускать не должна была!

– Почему?

– Не доросли еще на все это дерьмо смотреть!

Официантка указала на заплеванные столики, кинула взгляд через буфетную стойку, на зеркало, висевшее там, и, поправив себе прическу, скрылась за занавеской кухни.

– Наковальня у них тут, это точно, – сказал Алексей. – Раз – и в глаз!

– Какая наковальня?

– Название кафе, вон, гляди: ресторан «У наковальни».

– Это прозвище такое, ребята, – вмешался в разговор вошедший в кафе старик. – Жил здесь такой, говорят. Семен Наковальня. Не слышали, что ли? Клад в местах наших зарыл. …Принеси мне пивка, Танечка…

– Клад?! – оживился Алексей.

– Я смотрю, – это то, что вам надо, молодой человек.

– Это точно, – подтвердил Алеша. – Клад… Можно вас на минуточку? – Он подозвал официантку, принесшую пиво. – Вы не знаете никого, кто скупает краденое?

– Краденое? – усмехнулась официантка. – А чего ты украл-то?

– Я ничего. Я просто спрашиваю.

– Отец, слышишь, рубит, а я отвожу… – вставила Катя, тряхнув бантом.

– Чего?

– Это Некрасов, – объяснил Алексей. – Сатирическое стихотворение о том, как мужичок с ноготок рассказывает барину Некрасову о незаконной порубке в его, некрасовском, лесу.

– С наглостью во взоре, – добавила Катя, тряхнув бантом.

– Вы – сумасшедшие! – догадалась официантка.

– Да. И еще нам надо краденое сбыть, – подтвердил Алексей.

– Понятно. – Таня задумалась, не решаясь ни покинуть этих странных сопляков, ни вступить с ними в деловой разговор. Чем-то они подкупали, притягивали…

Подумав, официантка изрекла:

– В общем, если это часы или уже пустой бумажник – это мне даром не нужно. А если золото там, безделушки, брошки-сережки, – оставь, посмотрю…

– Что посмотрите?

– Что ты спросил, то я и посмотрю, – кто краденое скупает.

– Ага.

– Что – «ага»-то?

– Да вот у меня – цепочка и кольцо. Проба пятьсот восемьдесят три.

– Триста, – вынесла вердикт Танечка, осмотрев вещи.

– Тысяча.

– О-о-о!

– Да мне физичка в школе четыреста предлагала, – соврал Алексей. – Химичка шестьсот давала! – вдохновенно соврал Алексей. – Директорша школы – ну, за семьсот – в ногах валялась! Я просто связываться со своими не хочу.

– Пятьсот!

– Согласен!

– Она обманывает, Аверьянов! – склонившись к уху Алексея, трагически зашептала на все кафе Катя.

– Да ладно! – махнул Алеша рукой. – Ты же слышала, тут клад зарыт где-то… – Убрав полученные от официантки деньги, Алеша выгреб из кармана пляжную мелочь и лохматую сотню:

– А это вам за ужин! Здесь и на чай!

– Ты что даешь-то?!

– Мелочь – хорошая. А сотенная, верно, так себе. Я тоже не могу себе в убыток расплачиваться, – ответил Алеша. – Пойдем, Катя. – Он кивнул старику: – Еще увидимся, дедушка!

– Круто! – сказала Катя, когда они отошли от кафе на значительное расстояние и стало очевидно, что преследования не будет. – Как ты про директрису врал, на голубом глазу! Ну, Аверьянов, ты крутой!

Алексей качнул головой:

– «Крутой»… Не-е-ет, так дальше продолжаться не может. «Крутой»… – повторил он. – Генерал песчаных карьеров…

– Да нет, я точно говорю, она от тебя обалдела.

– Секрет простой. Взрослые же ничего не видят, отродясь ничего не читали, ничему не учились, не умеют думать. Начинаешь с ними говорить, как настоящий отличник, они сразу ниц падают – гений! А потом, без всякого перехода, вдруг в жопу пошлешь, – у них сразу крыши отъезжают.

– Я тоже так делаю! – восторженно глядя на Алексея, сказала Катя. – Только я обычно с самого начала, безо всяких предисловий, сразу в жопу посылаю. До чего же мы с тобой похожи!

* * *

«Шестерка» зампотеха с визгом затормозила возле КПП полигона.

Медведев уже встречал их.

– Я благодарю вас за своевременное предупреждение о таинственном перемещении вашего «опеля» и прошу извинить меня за просьбу незамедлительно приехать сюда… Это было вызвано крайней необходимостью, поверьте. Ваш «опель»…

– Да вон он стоит, – указал Михалыч. – Отсюда видно. И как я его не заметил?!

– Дело не в этом. Пройдемте к нему…

– Что-то не так?

– Да нет, все так. Просто есть одна странность…

– Сюрприз за сюрпризом!

– Вы уверены, что купили новую машину?

– Конечно, уверен. Две недели назад взял. С иголки, без изъянов! А почему вы спрашиваете?

– А потому что… Сами посмотрите!

Подойдя к машине, Медведев указал Михалычу на крышку багажника.

– Что это такое? Такое впечатление, будто кто-то отрихтовал поверхность, нанося легкие удары чем-то острым – гвоздь с молотком, зубило и молоток… И ведь вы гляньте, около сотни ударов.

Михалыч смотрел, потеряв дар речи. Наконец он пришел в себя:

– Этого не было!

– Не сомневаюсь. Но теперь есть?

– Есть.

– Что это?

– Непонятно! – сказал зампотех, пожимая плечами.

– Бессмысленно – главное! – качнул подбородком Михалыч. – Вот изгадили-то! А за что?! Ну, кому, кому я опять поперек встал?

– Всем все даешь, всем все разрешаешь… – согласился с командиром зампотех.

– Самое страшное, что и мне непонятно, – согласился Медведев. – В качестве мести это мелко. А в качестве случайного казуса просто необъяснимо. Я допускаю, что кто-то угнал вашу машину, покатался на ней, потом поставил сюда, подальше от проходной. Но на виду, подбросил, так сказать…

– У меня сигнализация на ней, – как-то равнодушно сообщил Михалыч.

Медведев позволил себе снисходительную улыбку:

– Я понимаю…

– Позавчера так ночью завопила, – добавил зампотех, – а это кошка всего-то мимо прошла…

– Завышен уровень тревог.

– Но зачем?! Не вижу цели – так испоганить багажник! – снова начал возбухать Михалыч. – Иезуит какой-то! Уж я ли отпуска на август не подписывал? Я ли в Академию кого не пускал? Я ли замшелую плесень на пенсию в пинки вываживал? Я ли прапорщикам матчасть воровать запрещал? Уже и танки без пушек и ЗИП разворован полностью! Вам мало? Мало?! А в столовой? Ведь даже в столовой уже вместо сливочного масла вареное сало свиное в масленки кладут! И все-то я плох, получается?! Нагадить Михалычу – мелко – иголкой натыкать! Сердце они мне отрихтовали! Душу мою исчеканили! И за что?! Зачем?

– Вот и я говорю: зачем? Пока мы не разберемся… Старт откладывается, одним словом. Я просто не имею права рисковать людьми и техникой при проявлении совершенно необъяснимых обстоятельств. Если тут даже личная месть, то мне не очень понятно, в чем она состоит: новая крышка багажника не больше двухсот с установкой – пустяк. Вот я бы вам мстил, – я бы вам стойки перепилил.

– О-о-о-о! – застонал Михалыч, взявшись за голову.

– А то, что случилось, странно: Стивен Кинг какой-то просто! Никаких действий, пока не проясним ситуацию. Иначе решить не могу: меня наверху не поймут… По голове не погладят…

Михалыч провел пальцам по мелким вмятинам, оставленным клювами ворон, и тихо произнес:

– Не человеческих рук это дело!

Медведев набрал номер на сотке:

– Объявляю отбой. Отмена старта. Готовность «ноль» снять. Сохраняется готовность «один». Старт откладывается на неопределенное время, – какое? – я еще не в состоянии оценить, – предположительно, на сутки, на двое. Режим – стоповый. Стартовой команде – отдыхать.

Достав ключи, Михалыч открыл свой «опель» и грузно плюхнулся на сиденье водителя.

– Группе баллистики можно на сутки расслабиться, но… Куда вы, товарищ полковник? – встревожился Медведев. – Там отпечатки пальцев могут быть… Не трогайте ничего.

– Да ничего я не трогаю. У меня корвалол в бардачке…

– Что это? – Медведев отрубил сотку, заметив, что Михалыч, достав из бардачка какие-то цветастые металлизированные пакеты, начал задыхаться и синеть прямо на глазах. – Что с вами?!

– «Куриный с вермишелью»… «Гороховый с копченостями»… Все ясно…

– Это пакеты от обычных концентратных супов…

– Как бы их энергию – да в мирных целях! – проскрипел зубами Михалыч.

– Объясните, что происходит? Вы поняли, что произошло?

– Да. У Аверьянова ведь барахлила коробка передач на его «Оке»…

– Аверьянов – командир взвода, но сам не летит, так?

– Так.

– Коробка передач – вот разгадка! – Михалыч потряс перед носом Савельева пустыми пакетами из-под супов.

– Вы поняли, что произошло?

– Да.

– Зачем и кто изуродовал вам крышку багажника?

– Не знаю.

– А говорите, что все поняли! …Отдайте мне эти пакеты… Что вы их мнете, как параноик?! Вызвать врача?

– Какой здесь врач? Жестянщик нужен. А лучше б новую крышку купить. Двести баксов, вы верно сказали, – корректно вставил свое слово зампотех.

– Ти-ти-ти-та-а-а!! – в руках Медведева сотка заиграла «Пятую» Бетховена…

– Ноль-навигация?! …Отдыхать! – рявкнул в трубку Медведев и выключил телефон.

* * *

В ангаре, в группе ноль-навигации, в дальнем отсеке-закутке, заставленном пультами и приборами, тут же воспряли духом.

– Отдыхать!

– Было бы чем отдыхать…

– Есть чем. Спецназ поделился.

– Свистишь!

– Да вон, в углу стоит. Чтобы легко взлететь, мягко плюхнуться. Традиция у них такая. Сказал мне: «На трезвых летунах вообще не летаем. Два пилота, штурман, борт-инженер, – если хоть один из них трезвый – дурная примета». Где у нас пластиковые стаканы?

– Опять мануфактурой будем закусывать?

– А что, понюхаешь рукав, утрешься, – закусил!

– Обижаешь, начальник! Спецназ закуски полную коробку отломил от щедрот своих!

– А чего здесь? …Ух! Грибки, селедочка… «Сельдь исландская» – сто лет не ел. Семга! Трепанг в пикантном маринаде!

– А во, гляди, оливки фаршированные. Просто сдохнуть!

– Во, ребята живут! Как сыр в масле катаются…

– Не то что мы, наука.

– Прям вон на ящик расстилай газету. Консервный нож есть у кого?

– У меня нету.

– Ты банку можешь лазером открыть. Не тем, аргоновым. Ага. Вот этим.

– Смотри только, чтобы не больше тройки мощность. А то насквозь пробьешь – течь будет.

– А колбасу чем резать?

– Я ультразвуком режу. Только сфокусируй сначала.

– Не надо звуком! Он тебе шкурку по краям вплавит в колбасу.

– Ну и что? Сожру со шкурой.

– Сожрешь, я верю. Будет вонять портянкой.

– Да наплевать!

– Не порть продукт, послушай.

– Ох, вкуснятина!

– Я ж говорил – портянкой… Ну, пошел черт по бочкам…

– Поделился бы!

– Да ни фига! Кто открывает, тот крышку и облизывает!

– Вот порежь, порежь себе язык! Я посмеюсь.

– Не бойся, не порежу…

– Куда ты, идиот, лазером светишь?!

– А что, сыр резать не надо?

– Этот не режут – ломают пальцами!

– А я не знал.

– Деревенщина!

– На себя посмотри, козел.

– Эй, на скотном дворе, – я уже налил!

– По-тихому. Ну, за спецназ!

– А хорошо пошла! Да?

– Хотел спросить, а куда их закидывают?

– Это за десять секунд до старта узнаешь. Принесут конверт опечатанный…

– Ну, ты-то всегда знаешь заранее…

– Догадываюсь только. Долгота точки заброса чаще других в оперативной памяти крутится. Посмотри статистику появления возможной долготы…

– Около пятидесяти… Сорок девять с дробью, пятьдесят… с дробью…

– Долгота пятьдесят? Это Персидский залив. Кого-то грохнуть там, видно, задумали…

– Или наоборот – вытащить оттуда и спасти…

– Насчет «спасти» наши не очень что-то. Наши все больше грохнуть норовят…

– Своих, чужих… Кого попало. Специалисты.

– А ребят жалко. С Персидского мало возвращается…

– Рано жалеть, – видишь, все отменилось.

– Ну, между первой и второй…

– Будем!

– Так. Вздрогнули.

* * *

Лида Калнина, жена аверьяновского замкомвзвода, осторожно постучалась…

– Да-да! Открыто, – ответил Алексей, не вставая со своей тахты.

– Привет! – Только тут Лида задумалась о том, что всучить тринадцатилетнему мальчику огромные деньги, от которых два часа назад наотрез отказался его глупый, непрактичный отец, совсем не простая задача.

Главное, чтобы мальчик не упал в обморок и не заподозрил чего-либо неладного.

– Что читаешь, Алеша?

– «Остров сокровищ» Стивенсона.

– Интересно?

– Да так себе.

– А чего ж читаешь тогда?

– Учусь на чужих ошибках.

– Не поняла?

– Ну, я хочу клад найти, тетя Лида. Тоже.

– Да где ж ты его найдешь, Алешка!

– Только там, где его спрятали, наверно, – слегка язвительно ответил Аверьянов-младший. – Клад тяжело найти там, где его никто не прятал, – верно ведь?

– Тебе виднее. – Лида явно сбилась с темы и тут же растерялась.

– Теть Лид, ну это ж очевидно! …Это шутка.

– У тебя всегда такие шутки странные…

– Не «такие шутки странные», а «шутки такие странные»… Вам бы наша Варя пару влепила бы… по грамматике.

– Умные очень больно вы…

– Больно вы умные… Очень! …Лучше ведь, правда?

– Я что сказать-то пришла… Папа задержится сегодня, а может, и завтра только придет…

– Это еще утром понятно было.

– Им сегодня на ученьях премию дали, папа велел тебе передать… Не потеряй, смотри, – здесь тысяча девятьсот, если в доллары пересчитать… Большие деньги!

– Положите в сервант, тетя Лида, в салатницу с сиренью… Спасибо большое!

– Ты бы купил чего поесть-то отцу, как вернется.

– Да я уже купил.

– Ну, врешь, небось.

– В холодильник заглянуть бы сначала, а потом оскорблять начинать…

– А ты сам-то поел?

– А то!

– Где ж ты поел-то, – на плите ни кастрюли, ни сковородки…. И мойка пустая, без грязной посуды. Тринадцать лет тебе уже, а врешь все еще не складно!

Тетя Лида всегда доставала его заботой.

Алексей отложил Стивенсона, закрыл лицо отцовской фуражкой, сделав вид, что собрался вздремнуть.

– Я в ресторане поужинал. С Катей Боковой. И теперь хочу спать. Будете уходить – светом щелкните, о’кей? Заранее признателен.

* * *

Взвод Аверьянова давно уже смел всю холодную закуску и выпивку, почти покончил с шашлыком. Костер, разведенный теперь в полную мощь, освещал всю поляну. Вечер стремительно приближался к последней фазе…

– А где гитара-то?

– Сейчас принесу.

– Ну что, комзвода! Первое место бы нам – там! – и тебе б капитана бы намыли.

– Ага, – согласился Коля. – Если просто под Хабаровском не умоетесь, и то спасибо скажу.

– Мы-то?

– Да никогда!

– Умоем всех, но сами не умоемся!

– Обижаешь!

– Вот гитара. Кто просил?

– Давай, под гитару-то?

– Больше нечего. Все выпили, ребята.

– Послушай, командир… Давай по последней сейчас, у костра, а?

– Под гитару?

– Да время ж – двадцать три ноль-ноль. А вас завтра и в пять поднять могут.

– Не в первый раз!

– Да по последней, командир! Сходи в ангар, в контейнере возьми.

– Чисто символически, Аверьянов!

– Символически? – задумался Коля. – Одну бутылку на всех – идет?

– Идет!

– Только бутылка чтоб была побольше!

– Да уж какая есть – такая и будет! – Коля встал. – Но учтите, братцы, вам же самим там на одну меньше останется!

– Неси!

– Согласны!

Кивнув Сергею, охраннику у контейнера, с которым днем они вместе грузились, Коля засунул в щель свой пропуск с чипом, и вход немедленно открылся.

Пройдя контейнер почти до конца, Коля остановился возле тюка с надписью «Запасной парашют» – верная примета, указатель, понятный лишь своим. Теперь, чтобы добраться до водки, нужно было сначала слегка передвинуть рулон колючей проволоки, а тот был мощно закреплен…

* * *

Метрах в сорока от контейнера, в самом углу ангара, в группе ноль-навигации, праздник тоже подходил к своей завершающей стадии…

– Не ври! Красноярский спецназ я сажал в Баб-эль-Саидских воротах! Лично, вот этими руками. Впритирку, на шуршащий вереск! Вам, молодым, и не понять! Руками, пальчиками этими вот! Голыми руками.

– Потому что автоматикой пользоваться не умеете, старые пни. А ты вообще инструкцию не знаешь, подкоряжина.

– Я – подкоряжина? Я инструкцию, матчасть не знаю? А кого всегда под рукой держали на случай временного срыва, ты не помнишь? Это сейчас автоматика следит, а два года назад, как темпоральный тензор начнет анизотропить, так тут же: кого? Кучкина на выход. Один я это умел.

– А чего тут уметь-то? Дурацкое дело не хитрое.

– Ага! «Не хитрое»? А что же автоматика-то твоя в двадцати процентах случаев тогда не срабатывает? Вот скажи! Не можешь? Я тебе скажу: живого человека ты никаким устройством не заменишь. Компьютер – просто тьфу! Тут кожей надо чувствовать! И делать по наитию.

– Ничего ты по наитию не сделаешь. Тем более при срыве времени!

– Да?! А ты знаешь, что я один вот, без техников и прочей бестолочи, могу сейчас контейнер сдвинуть на минуту назад, в безвозвратно прошедшее, вывести его там в подпространство Гильберта, он выйдет в настоящем несовершенном, незаметно, по Гильберту проскочу настоящее быстротекущее и выроню – не почувствуешь даже! – в будущем сослагательном, – в нелинейную оболочку временных реперов! А оттуда уже сдвину тензором временных напряжений в обычное наше с тобой будущее, причем ровно настолько, насколько ты скажешь. Профессор!

– Не смеши.

– А на что спорим?

– Я с дураками не спорю!

– Бздишь? Так и скажи!

– На бутылку «Смирновки»?

– Разлетелся. Кизлярского литр ставлю!

– Ставь.

– Ребята, все свидетели!

– Стоп-стоп! Это не разговор. Есть еще вопрос – когда? Когда проигравший ставит? А то Медведев позапрошлый год ящик «Грольша» продул, так до сих пор «потом, потом» слышу.

– Когда? В трехдневный срок, я предлагаю.

– Годится. А теперь поехали. Сашка, встань с моего места, пусти меня к пульту. Вы, ребята, разливайте пока… Я мигом. Вот, смотри, академик. У тебя горит блокировка, она контролирует временной уход. И вместе с тем искажает строб наведения: иначе она текущую энергетику мерить не может. Поэтому щупает. Я блокировку сразу отключаю, она мне только мешает.

– Это очень опасно, старик!

– Да чем? Я же сразу включу, если посыплюсь. А сорваться я могу только здесь, видишь, – при обходе особой точки… Поползла… Учись, внучок, как мастера работают. Все. Выскочила! Теперь датчики искривления пространства. Видишь? Как пространство искривляется вообще, во всей Вселенной, нам дела нет, мы люди маленькие. Я контролирую только локальный объем. Местное искривление. Это сразу освобождает мощность и девяносто процентов ресурса процессоров. Тут простая аналогия с горными лыжами. Я смотрю себе только под ноги, а перестраховщик держит в уме всю трассу. А зачем? Стоять можешь, не падая, – мимо финиша не проскочишь. Верно? Финиш внизу? Внизу! А меня туда-то как раз и несет. …Все приложения тоже надо снять… Уже разлили? Сейчас, сейчас…

* * *

Наконец-то Аверьянов вытянул из ящика литровую бутылку «Smirnoff». Теперь оставалось забить опустевшее после нее место чем-то мягким и снова натянуть растяжку, идущую от угла ящика к крепежной серьге каркаса контейнера, выведенной сквозь декор-обшивку. Фиксируя тягу, Николай почувствовал, что его как-то шатнуло, – отчетливо крутануло мозги, как после центрифуги.

«Да, на пустой желудок пить – тут уж как ни закусывай…» – подумал он.

Теперь оставалось накатить рулон тяжелой колючки на самый верх и принайтовать его так, чтобы загородил водку: ящик со спиртным не должен бросаться в глаза случайно заглянувшему в контейнер. Придерживая рулон одной рукой, он начал выбирать слабину транспортировочной ленточной сети, стараясь завести ее слегка под рулон и там прихватить фалом, чтобы рулон не скатывался… Это ему удалось, но тут он как провалился куда-то: знакомое чувство невесомости, возникающее в пикирующем самолете, охватило его. Продолжая крепить фалом сеть, Николай с удивлением отметил, что тяжеленный рулон стал вдруг легче пушинки.

Чувство невесомости стало как-то беспощадно нарастать, уничтожая ощущение самого себя, своего тела. Осталось как бы одно сознание, присутствующее зачем-то в контейнере, витающее между ящиком водки и поплывшим в воздухе рулоном колючей проволоки.

«Теперь обрезать фал, все убрать за собой и прочь отсюда – от греха! Обрезать фал! Немедленно обрезать фал и смываться как можно быстрее!»

* * *

Полковник Боков и Медведев тоже задержались на полигоне: ситуация была не из простых, и оба, обремененные опытом прожитых лет, знали, что большинство тяжелых, мучительных вопросов не решаются кавалерийским наскоком, а требуют долгой и кропотливой осады, ведущей – в конечном итоге – к мозговому штурму и победе.

Запершись в кабинете Михалыча, они не спеша выдвигали версии и, мысленно прокрутив их в мозгу, безжалостно давили их аргументами.

Большинство версий порчи крышки багажника обладали тем пороком, что, объясняя многое, они не могли внятно ответить на два незначительных, но каверзных вопроса: «Зачем?» и «Кому это было выгодно?». Оба вопроса, конечно, сливались, по сути, в один – в проблему поиска мотива преступления, но и Медведев и Михалыч не могли заметить этого, замутив свое перетруженное сознание литром «Русского стандарта».

Время катилось к полуночи, им требовалось какое-то озарение, внезапный прорыв.

– Пойдем, Саш, покурим, – предложил Михалыч. – Заодно еще раз багажник осмотрим.

– Пойдем, Михаил. – Медведев накинул на плечи пиджак. – Покурим и посмотрим!

* * *

Замкомвзвода, лейтенант Калнин, отошел от костра по малой нужде.

Ночь была безлунная, глаз выколи. В сорока метрах от поляны не было видно ни зги. Без фонаря ориентироваться можно было только на желтое пятно светящего за спиной костра. Спотыкаясь и пару раз едва не упав, Калнин отошел довольно далеко от поляны: за день на его долю выпало немало приключений, и теперь он решил побыть хотя бы пять минут в тишине, вдали от гомона выдохшегося праздника. Хотелось выйти на опушку и просто постоять в тишине, глядя на едва различимый черный горизонт, на яркие звезды над головой, на тонкие, острые рога только что родившегося месяца.

Компанию и пьянку как отрезало, стоило ему погрузиться во мрак набирающего летнюю силу майского леса; он не сообразил, что, находясь на полигоне, он никоим образом не выйдет на опушку, а упрется в бетонный трехметровый забор с шестью рядами колючки поверху.

Уперевшись в забор, он зачем-то пошел вдоль него, остановившись лишь после того, как почти потерял из виду желтую, теряющуюся во мраке звездочку костра, одновременно поняв, что попал в зону интерфейсных линий и кабелей контроля, проходящих вдоль периметра полигона – высокого бетонного забора…

В этом месте споткнуться о кабель и упасть было проще пареной репы даже днем.

Споткнувшись о какую-то распределительную коробку размером с кирпич и сбив с нее кофр, Калнин нагнулся, чтобы исправить содеянное. Но, сообразив, что в темноте можно без труда поймать высокое напряжение на оголенных точках крепежа силового кабеля, лейтенант скомандовал сам себе: «Стоп, встать, – ни с места!» и, расстегнув брюки, с наслаждением выдохнул…

Он не заметил, что там, в коробке линейного усилителя, совершенно незаметной в темноте, на мгновение вспыхнула искра короткого замыкания, неяркая, но бело-голубая.

* * *

В группе нуль-навигации сразу засуетились.

– Что это было?!

– Напряжение упало на полсекунды.

– Ты что?! С чего?

– У местных спроси. Мы от полигона питаемся. Я их силовой подключил.

– Заче-е-ем?!?

– Бензинчик сэкономить. Наш генератор, знаешь, сколько жрет?

– Боже мой!

– Ты смотри, смотри! У тебя же фазы разбежались!

– А что я сделать-то могу?!

– Сейчас тепморальный дребезг начнется, если не задемпфируешь все, кроме седьмого!

– Если я задемпфирую седьмой, возрастет добротность, – так к повороту раскачает, не поймаешь.

– Ну, упустил, дурак, теперь задребезжало!

* * *

Аверьянов быстро протянул руку туда, где три минуты назад положил нож.

Ножа не было.

Не отпуская фала, Николай провел по поверхности ящика ладонью, но ножа так и не ощутил. Скосив глаза, он вдруг увидел свой нож, спокойно висящий сам собой в воздухе, в полметре от головы. В тот же момент нож исчез в том месте, где висел, и одновременно с этим возник – лежа на ящике именно там, куда Аверьянов его положил.

Он быстро схватил нож, но мгновенно понял, что обрезать ему уже нечего: рулон колючки лежал на полу, ящик с выпивкой не был привязан, а бутылка «Smirnoff» сама собой встала на свое место в ящике, совершенно непонятно как исчезнув из его рук.

Рефлекторно, почти не думая, Аверьянов вытянул из ящика литровую бутылку «Smirnoff». Подумал: «Теперь остается забить опустевшее после нее место чем-то мягким, снова натянуть растяжку, идущую от угла ящика к крепежной серьге каркаса контейнера, выведенной сквозь декор-обшивку».

Фиксируя тягу, Николай почувствовал, что его как-то шатнуло, отчетливо крутануло мозги, как после центрифуги.

Внезапно мелькнуло: «Все это уже было только что! Все повторяется».

И тут же снова мелькнуло: «Все это уже было только что! Все повторяется».

На лбу мгновенно выступил холодный пот: «…было только что! Все повторяется».

Николай ощутил, что его рот растягивается в какую-то непомерно широкую улыбку-оскал – шириною метры, километры, миллионы километров, световые годы, парсеки…

Свет в контейнере погас, раздался громкий звук рвущейся прочной ткани…

* * *

Отставив правую руку с дымящейся сигаретой, Медведев склонил лицо к самой поверхности крышки багажника и прищурился.

– Они все немного разные, следы ударов… Как будто били слегка под разными углами…

Он осторожно прикоснулся к самой крупной вмятине мизинцем левой руки, и в этот самый момент крышка багажника вдруг сильно подпрыгнула вместе с землей и ударила Медведева в лицо всей плоскостью, откинув его от машины метра на три…

– Вот это да! – Медведев встал, отряхивая сзади брюки. – Вот это да-а-а…

– Я тоже устоять не смог, – констатировал Михалыч. – Мне кажется, землетрясение.

– Какое там! – махнул Медведев, подняв и обдув выроненную при падении сигарету. – Я только вот так вот руку с сигаретой отставил, склонился самым лицом, мизинцем чуть прикоснулся…

Медведев в точности повторил свои действия, и в тот момент, как его мизинец коснулся самой большой вмятины, а нос – поверхности крышки багажника, удар повторился, причем на сей раз – с удвоенной силой.

* * *

Сергей, дежуривший возле контейнера, в испуге попятился: контейнер начал таять в воздухе, исчезать на глазах… Исчезнув, он тут же возник снова – на треть погруженный в бетонный пол площадки, на которой был установлен ангар.

Расступившийся бетон, разорванный темпоральным полем, создал ударную сейсмическую волну, от которой на многие километры вокруг все заходило ходуном…

В ту же секунду контейнер исчез вновь, появился под самым потолком ангара, но, не успев упасть, растворился и вновь возник – в трех метрах от места, где стоял минуту назад, но как бы «клюнув» входным люком вниз, в бетон, косо «утонув» в бетонной площадке…

Второй удар оказался куда мощнее первого…

Отбросив автомат, Сергей пополз к выходу из ангара, а затем побежал, придерживаясь, однако, руками за землю. Впервые в жизни ему пришлось бежать на четырех, внезапно подпрыгивая от толчка вверх – метра на два, – как цирковому пуделю.

«Вот жизнь собачья-то!» – подумал он, вылетая сквозь треснувшую обшивку ангара, как лев сквозь обруч.

* * *

«Да что ж такое-то?! – подумал Калнин, пошатнувшись от первого толчка, и схватился за ближайший ствол, чтоб не упасть. – И выпил-то пустяк, меньше литра, всего-то! А как качнуло! Верно Аверьянов сказал: не пей шампанское пивными кружками, если уж виски стаканом пьешь. Зря я старлея не послушал! Он командир, я обязан был подчиниться ему, не упрямиться, не своевольничать!»

После второго удара Калнин понял, что выпивка тут ни при чем: немного алкоголя полезно в любых количествах.

Тут, очевидно, настал час «Х». Стратегические бомбардировщики начали наконец бомбить вещевой рынок в райцентре. Вот дело в чем! Однако, встряхнувшись после третьего удара и окончательно протрезвев, Калнин понял, что ночью ни один идиот не стал бы бомбить вещевой рынок: черные по ночам не торгуют. Да даже и днем: вещевой рынок приводили бы в порядок осколочными и зажигательными, а тут явно работал тяжелый фугас: такая дура под тонну зарывается в землю метров на пять-восемь, и там уж шарахнет так, что фундаменты из земли выпрыгивают…

Он вспомнил сотни землянок бомжей, усеявших окраину Дьяконовской пустоши, – пустоши, используемой всей областью в качестве свалки пищевых отходов, испорченных продуктов питания, а также в качестве кладбища скота, умершего от огорчений и невзгод, связанных с бескормицей. В памяти всплыло, что осмотревшие два месяца назад эту пустошь «Врачи без границ» после знакомства с прилежащим стойбищем бомжей, сказав: «Ну, знаете… Всему же есть границы!» – уехали, не попрощавшись с губернатором.

– Решили, стало быть, бомжей… Из временных жилищ, – ну, ясно, – в постоянные… – сказал Калнин вслух и замер, держась за дерево. Дождавшись удара и переждав его, он совершил очередное перемещение в направлении костра. – Реформа ЖКХ у них… Земля им пухом!

* * *

Третий удар застал Медведева встающим, – на этот раз его, стоящего на корточках, кинуло вбок. Летя с полусогнутыми ногами, он успел сориентироваться и устоял. Однако судьба не дала ему времени опомниться и распрямиться: последовала серия новых толчков…

Михалыч вцепился правой рукой в ручку водительской двери «опеля», а левой – в зеркало заднего обзора, подпрыгивая вместе с автомобилем.

То, как Медведев «плясал Камаринскую» вокруг автомобиля, – вприсядку, делая почти двухметровые скачки, – навело полковника на мысль о том, что причина происходящего землетрясения таится, возможно, совсем не в крышке багажника «опеля»…

При первой же наступившей между толчками паузе Михалыч огляделся и обомлел.

Ангар стоял раскрытым, с вырванной крышей. Тем не менее стены, которые раньше подпирала изнутри легкая ажурная арматура и поддерживал поддув – нагнетаемый внутрь ангара мощными насосами воздух, – продолжали стоять. Как такое могло происходить, было совершенно непонятно: покореженные трубки и уголки арматуры торчали тут и там из прорех пластиковой оболочки ангара, зияющая дыра площадью несколько сотен квадратных метров, образовавшаяся на месте крыши, снимала даже малейшую надежду на сохранившуюся маломальскую эффективность поддува.

Внезапно в дыре возникло свечение: из недр ангара начали быстро расти гигантские иголки какого-то исполинского инея, светящегося всеми оттенками розового – от теплого, почти алого, до холодного сиреневого.

– Вот плесень-то! – ахнул Михалыч, остолбенев.

Иней вырвался из ангара наружу, бесшумно заполнив собой и розовым светом всю площадь только что зиявшей мраком дыры, вырос до высоты пятиэтажного дома и прекратил свой рост.

Иголки в вышине начали медленно приближаться друг к дружке, смыкаться, не извиваясь, как гибкие нити или змеи, а слегка надламываясь по длине, все в большем количестве точек. Иней на глазах превращался в огромную, неярко светящуюся, розовую луковицу, составленную из миллионов тончайших многометровых кристаллов.

Завершением трансформации явилось появление в верхней части луковицы – там, где у обычной луковицы появляется зелень перьев, – непонятного, неподвижно висящего в воздухе черного предмета.

Предмет выглядел как обычная черная хоккейная шайба: метра два – два с половиной в диаметре и около метра толщиной.

– Кошачий грузик, – уже стоящий рядом с Михалычем Медведев указал на шайбу.

– Что?

– Если в ноль-контейнере был запущен живой человек, то в стартовой луковице всегда возникает вот это… Почему, неизвестно.

– Кошачий грузик? – переспросил Михалыч.

– Да. Назвал так кто-то еще лет двадцать назад, – приклеилось. Даже и в документах. …Знаете, как котят топят? В мешок! И камень еще туда, для веса. Ну вот: перед вами розовый мешок, а этот предмет, шайба, – груз. Отсюда и пошло: «кошачий грузик».

– Мешок? Не очень похоже, по-моему.

– А по-моему, очень похоже, – невесело кивнул Медведев. – Правда, я больше вашего знаю про это про все… Кто из ваших там мог бы оказаться, нет у вас предположений на вскидку?

– Только два варианта – Аверьянов! – не думая, с ходу ответил Михалыч.

– Аверьянов… – загнул палец Медведев.

– Ага, – кивнул Михалыч.

– Вы же сказали: «два варианта»?

– Ну, Аверьянов, – либо старший, либо младший. Третьего не дано.

– Лучше бы старший. Если «лучше» – уместное слово.

– Это почему?

– Когда ребенок сирота – горе. Большая беда. Но если сиротеют родители, это вообще…

– Вы хотите сказать… – Михалыч указал взглядом на медленно гаснувшую стартовую луковицу.

– Да, – ответил Медведев. – Толчки были от временного дребезжания на старте. Перегрузка. Удары. Несовместимые с жизнью. Это труп.

– Но… – попытался возразить Михалыч.

– Но зато наш Али-Баб-эль-Ладен получил в своем Бухрейне отсрочку: теперь сорок разбойников появятся по его душу месяцем позже.

* * *

Старшего лейтенанта Николая Аверьянова, действительно, уже не было бы в живых, если бы не одно обстоятельство: локальный темпоральный дребезг грузового отсека контейнера то отставал, то снова фазировался с временной болтанкой оболочки контейнера. В те мгновения, когда контейнер било об бетон, грузовой отсек вместе с Аверьяновым еще жил на полсекунды в прошлом, в ожидании удара, скачком догоняя затем контейнерное время – во время паузы – как раз между ударами.

И его самого, и сопровождаемый им теперь груз спас наиболее общий и фундаментальный закон Мироздания, утверждающий, что дуракам, новичкам и пьяным необычайно, сказочно везет.

К дуракам Аверьянова-старшего трудно было отнести, но соответствие двум другим требованиям было безукоризненно. Поэтому, видно, он уцелел, отделавшись лишь ссадиной на локте и звоном в ушах от сильного удара лбом об ящик с водкой.

* * *

Среди руин бывшего помещения группы ноль-навигации в полном мраке раздались тяжелые шаги командора Медведева.

– Есть кто живой?

В темноте раздался хруст битого стекла: видно, кто-то встал на ноги.

– Все живы, Александр Васильевич… – прозвучал тоскливый шепот справа.

– Это хорошо.

– Куда уж лучше… – послышался убитый горем шепот слева.

– Под трибунал пойдете…

– Не без этого. – Хруст раздавливаемого стекла раздался откуда-то сзади.

– Все, до одного!

– Вместе с вами? – громко и ехидно спросил кто-то прямо по курсу.

– Водкой у вас здесь пахнет – почему?! – рявкнул Медведев.

– До вашего прихода не пахло, – громко отрезал из мрака все тот же нахал.

– Что?! – рассвирепел Медведев.

– А то! – ответил собеседник. – Вы запах водки не можете сейчас ощущать, – сами выпивши. На понт не надо брать. От вас ведь за версту разит.

– А ты сам не пил, что ли?

– А я не пил!

– Непьющий навигатор? – остолбенел Медведев. – Ну-ка, покажись. – В темноте вспыхнул фонарик, выхватывая лицо… – Сергей Егоров?! – Медведев был потрясен. – Это ты-то непьющий?!

– Я на охране возле контейнера с автоматом наперевес стоял!

– Видел, кто вошел?

– Да старший лейтенант, с которым я днем барахло грузил… Аверьянов, во!

– Ну, что я говорил? – кивнул подошедший Михалыч. – Больше-то некому! …Ну-ка посвети сюда: я тут чего-то раздавил… Наступил – оно катается… Я прижал – оно хрупнуло.

– Компьютерная «мышь» – ничего страшного!

– Стоял на охране, стоял… С автоматом наперевес… – с глубокой обидой в голосе повторил Сергей Егоров. – Все ждал, что сменят меня. Поем, выпью. Вот на тебе, раздавленная мышь! …Дождался!

– Не плачь, – раздался полный оптимизма и надежд торжествующий шепот из темноты. – Мне Барсук литр «Кизлярского» продул! Вдвоем слопаем!

* * *

Хотя солнце сияло весь день, быстротекущая, журчащая на перекате вода только со стороны казалась теплой, – над речкой текли поводья вечернего тумана, который, если веришь в лучшее, мог бы быть принят за теплый пар от горячей воды.

Петровна, стоя на коленях на самом краю мостков, полоскала в речке белье, время от времени оглядываясь назад. Там, на невысоком холме, стояла ее родная Берестиха – крепостишка, а точнее деревенька, огороженная высоким тыном: заостренными бревнами, врытыми в землю всплошную – бревно к бревну… Добежать от речки до ворот Берестихи было раз плюнуть, хоть и в горку, но недалеко: даже старуха Тоша две колоды с водой доносит на коромысле от речки до своей избы без роздыха. Мужики, несущие караул у ворот, сказали ей: чуть что – бросай все и беги!

Берестиха уже третий день с ужасом ожидала появления татар; многие, особенно те, у кого были грудные дети, еще позавчера ушли в леса. Четыре дня назад сбежал на север – под защиту новгородских стен – их малый князь Драгомир Бориславович, прихватив с собой казну, челядь, дружину – около ста мечей – и почти весь запас хлеба, вяленого мяса, медов, имевшийся в Берестихе, – десять телег. Лен и пушнину – еще три возка – Драгомир также прихватил с собой, справедливо полагая, что эти ценности здесь, без него, пропадут.

Остальные же обитатели Берестихи решили выжидать до последнего – авось пронесет: Батый, может, и мимо пройдет, не зацепит. Конечно, все понимали при этом, что сия надежда утлая: село стояло рядом с большаком на Новгород. Отсюда до Новгорода три дня хода. Сто двойных верст. Всем было ясно, что, раздавив стольный град великого князя Юрия Ингваревича, Батый двинет свою Орду на Север, на Новгород, – куда же еще? Ведь Новгород богаче остальных городов русских, вместе взятых, – кто ж этого-то не знает?!

Но людям привычно верить в чудо, сколь тщетно эта вера ни глядится.

Слухи об остановке, задержке Батыевой армады под стенами Города, дошедшие до Берестихи, восприняты были в ней как положительный, успешный результат позавчерашнего молебна.

Тем не менее, вопреки этой радостной вести, дед Афанасий, выполнявший после отъезда Драгомира роль старшего в Берестихе, приказал всем свободным от неотложных дел мужикам копать могилы чуть в стороне от Берестихи – на Лисьем поле, – не менее дюжины дюжин могил. Дед Афанасий знал, что большинство ушедших в леса уцелеет. Они вернутся сюда и начнут новую жизнь. А с чего всегда начинается новая жизнь? О, это было хорошо известно старику.

Полоская белье, Петровна держала в голове, помнила: «Чуть что – бросай все и беги». На душе у нее было муторно, грудь теснили нехорошие предчувствия. Эти предчувствия заставляли ее постоянно оглядываться на возвышающуюся над ней Берестиху, словно проверяя – не исчезла ли она, не растаяла ли в опускающейся на землю ночи, как град Китеж из детской сказки.

Вместе с тем Петровна не забывала осматриваться и тут, понизу. Лес на том берегу, дорога, выходившая из него, из кустов опушки, подходящая затем к переправе, ныряющая в брод и далее поднимающаяся к Берестихе, – все находилось под ее постоянным и неусыпным наблюдением.

Однако готовность ее оказалась ущербной готовностью обреченной к неизбежному: там, где она совершенно не ожидала никаких неожиданных происшествий, прямо перед собой, в воде, она увидела сначала голую ступню, а затем и весь скрытый водой труп мальчишки лет пятнадцати с татарской стрелой в груди.

Обомлев от ужаса, она подняла глаза, окидывая взглядом речную гладь. По реке, багровой от садящегося солнца, плыли мужские и мальчишеские тела: одно, второе, третье… Журчала вода на перекате…

Оцепенев, Петровна не могла заставить себя даже шевельнуться в тот момент, когда на том берегу речки, на дороге, выходящей из леса, показались трое громко говорящих, ничего, видно, не опасающихся конных татар. Смотреть, замерев, на них приближающихся было не страшно, даже интересно: Петровна никогда не видела ордынцев. Да и вообще главное – удержать взгляд на татарах, не опускать его на реку. Это было действительно верное решение, так как на реке творилось ужасное.

Одно тело на самой середине переката быстрина навалила на камень, развернув набок. Мертвец, со стрелой, торчащей прямо изо рта, приоткрыл один глаз и, видно заметив обезумевшую от страха Петровну, вдруг встал в полный рост и пошел по броду скованной, угловатой походкой, по колени в воде, – прямо на нее…

Глаза Петровны стали мгновенно размером в половину лица; выроненный ею из рук тяжелый мокрый половик с шумом рухнул в воду.

– А-а-а-а!!!

Игнач, трясясь от холода и пытаясь успокоить Петровну, протянул вперед руки, растопырив пальцы. Продрогнув в воде насмерть и сжившись со стрелой во рту, как с неотъемлемой частью самого себя, он не смог сразу понять, чем так напугал Петровну, с которой был хорошо и давно знаком.

– Чур, чур меня! – Петровна перекрестила надвигающегося на нее «мертвеца». – Чур меня! Назад, Игнач! Назад!

Игнач услышал характерный плеск за спиной, и возглас Петровны «Назад!» прозвучал в его ушах предупреждением.

Он неуклюже обернулся. Скованное холодом и бездействием тело плохо слушалось его.

На середине переката, там, где он «застрял на камне», осматриваясь, стоял татарский всадник. Еще двое ордынцев на том берегу, отпустив поводья, продолжали беседу. Исход событий на переправе был им известен: мокрый русский был безоружен, а баба на мостках – весен тридцать – не столь и свежа. Значит, немедленно оба умрут.

– Две штуки, две стрелы, Ядгар!

– Конечно! – ответил им с переката Ядгар.

– Убить, не ранить! Сможешь?

– Хорошо. Смотрите и учитесь!

Доставая стрелу, Ядгар сконцентрировал взгляд на первой жертве – мужчине – и вдруг увидел, что у того уже торчит стрела изо рта, что не мешает ему стоять на ногах и даже оглядываться.

– Его уже убили! – крикнул ордынец своим, быстро обернувшись, не совсем уверенным голосом.

– Мы видим, – ответили те.

– Отруби ему голову.

– Посмотрим, как стрела в горле застряла, почему повезло.

Убрав лук, Ядгар выхватил саблю и ударил коня пятками, направляя его прямо на слегка покачивающуюся на ногах, явно лишенную сил жертву. Лучше всего сбить с ног конем безоружного и, описав рядом с упавшим победный круг, вытянуть жертву за волосы… Лихой удар – и голова останется в руках, а туловище с плеском плюхнется в реку.

Да! Именно так и поступит Ядгар!

Однако жертва, неловко качнувшись, не стала принимать на себя удар конской груди. Бросившись в последний миг перед столкновением вперед и вниз, жертва исчезла в воде под конем. Ядгар закрутился в седле, выискивая внезапно исчезнувшую жертву, и вдруг ощутил пронзительно резкую боль в правой ноге, чуть выше ступни. Перенеся нагрузку в левое стремя, Ядгар почувствовал, что съезжает с лошади вместе с седлом – лопнула подпруга.

На какое-то мгновение холодная вода поглотила его, и тут же боль в правой раненой ноге просто ослепила сознание Ядгара: кто-то схватил его прямо за рану – чтобы не выскользнул из рук, и, протянув по воде под конем, немедленно отпустил. Ядгар попытался вскочить, но правая нога не слушала его мысленного приказа, крича, казалось, от боли, а левая нога, пытаясь поймать опору – дно реки – не могла упереться как следует в скользкую гальку дна. «Что делать?» – подумал Ядгар, почувствовав, что левая нога, попав на илисто-глиняный участок дна, вдруг погрузилась по колено в эту грязную кашу. Остановив свое скольжение по дну, Ядгар попытался выпрямиться и осмотреться, но тут же кто-то весьма бесцеремонно схватил его за бородку – тонкую, резко сужающуюся вниз, наподобие корешка репы, самую модную бороду в этом сезоне в Орде…

Вздернув за бородку голову барахтающегося в воде Ядгара к небу, Игнач сказал довольно раздраженно:

– Даже в реке от вас теперь не продохнешь! – И, перерезав Ядгару шею одним полукруговым движением засапожника, – все, кроме позвоночника, – добавил: – Сейчас легче станет. Не суетись.

* * *

Петровна вспомнила вдруг: «Чуть что – бросай все и беги!» Конечно же, можно не сомневаться, тут было «чуть что». Но бросать было нечего: половик плыл уже далеко от мостков, затягиваемый в стремнину, а корзина с остальными тряпками свалилась в воду сама собой, без всякого ее вмешательства. Теперь оставалось только бежать. Но куда? О том, что за ее спиной Берестиха, Петровна внезапно забыла. Взгляд ее был прикован к двум всадникам, понесшимся по броду на едва стоящего на ногах, качающегося Игнача.

Со стороны казалось, что Игнач не падает только за счет того, что держится левой рукой за бороду убитого татарина, пытаясь правой унять бьющий у того из-под самой бороды фонтан крови.

* * *

Сознание стремительно уходило; Игнач плохо понимал, что он делает. Все его силы, все, что еще оставалось в его организме в живых, перетекло вперед и вдаль – в кисти протянутых рук, оживавшие от тепла горячей крови. Не сводя глаз с приближающихся всадников, он понял вдруг, ясно и трезво почувствовал: нет, не успеть, те уже взялись за луки…

Но… «До конца!» – шепнула надежда под сердцем, и Игнач, отпустив убитого – такого теплого, так не хотелось отпускать! – бросился в воду. Ядгарово седло боком легло на дно, с ним – притороченный лук, колчан, полный стрел и воды…

На середине брода всадники слегка повернули коней, вставая чуть боком, чтоб было удобней стрелять. Это привело к небольшой задержке: степные кони, приученные мгновенно останавливаться и замирать как вкопанные при выстреле здесь, остановленные на быстротоке, несущемся прямо под животом, на скользких камнях дна не могли устоять неподвижно. Их надо было заставить стоять! Однако истошные крики всадников только увеличили нервозность.

* * *

Увидев, что там, на середине брода, в дело пошла ногайка, Игнач прицелился ближайшему всаднику в бок, дожидаясь, когда тот, взмахнув рукой, откроет подмышку. Игнач – промысловик, профессиональный охотник – знал, что такой выстрел убивает наповал даже вепря: стрела уходит глубоко, по оперение, пробивая легкие и сердце.

Спуская тетиву, он уже понял, что промахнулся: руки еще не отошли от холода. Действительно, стрела пошла выше, попав ордынцу точно между губ и выбив все передние зубы, вошла в рот и, скользнув там по нёбу, застряла наконечником где-то в районе мозжечка.

«Вместо меня теперь поплывет», – мелькнуло в голове, и только тут Игнач осознал, что до сих пор продолжает сжимать зубами эту дурацкую дудку с оперением…

– Тьфу!!!

* * *

Это нехитрое действие почему-то произвело неизгладимое впечатление на третьего ордынца, продолжавшего бороться с конем.

Только что, в течение считанных мгновений, он потерял разом обоих своих товарищей, кумиров, на правах старших учивших его, заботившихся о нем, защищавших его от несправедливых нападок не только десятника, но и сотника! Как жить теперь в их отсутствие?

Рядом с ним сползал с седла Алихан – лучший рассказчик и акын их тумена: стрела попала ему в источник неповторимого красноречия, сладкозвучных песен, славословий и молитв.

О-о, Алихан как никто умел по-настоящему молиться, то естьвыстраивать слова в приятной для Бога последовательности!

Его сразу убила стрела, сразу! Алихан не сумел остаться живым и выплюнуть стрелу, осквернившую уста, славословившие самого каана Бату и лучезарного Берке, брата его!

Этот русский – проклят пусть будет, великий колдун, царь зла!

Он повернул коня к берегу, ударил по бокам пятками и понесся прочь от этого страшного места…

* * *

– Здорово, Петровна!

– До чего ж ты меня напугал-то, Игнач! Ведь так увидишь, может сердце-то и оборваться.

– Согласен. Вон, у двоих оборвалось. Свистни мужикам, коней пусть приберут.

– Тебе что, не нужны?

– Да ты же знаешь, я ж охотник. Конь мне обуза.

– Эк, тебя трясет-то! Пойдем к нам, обогреешься.

– Спасибо, я – к себе.

– Откуда плыл-то? Оттуда, небось?

– Ну. В леса уходите, вот что скажу. Сила сюда – несметная. Все стопчут.

– Уйти. Да как уйдешь-то? Хозяйство.

– Ну, стало быть, и умрешь с ним. Весь тебе сказ. Вишь, они уже рыщут? Разведчиков высылают вперед. По трое, пятеро. Тебе б за стенами сидеть, на речку не соваться. Сейчас, ты ж видишь, всюду гибель. По грехам по нашим.

– Ой, а у нас как раз девки в лес к озеру пошли!

– Зачем?

– А у нас такое поверье есть: в мае, как луна умрет, девкам – в лес. Всю ночь соловьев слушать, а утром искупаться. Тогда замуж скоро выйдешь и счастье на всю жизнь.

– Жизнь-то, гляди, короткая у них может выйти… К Кокошину озеру, говоришь? Это в моих угодьях.

– Верно, Игнач. Там места-то глухие. Ельник. Селений нет. Татарину там даже коня не накормить, только шишками.

– Только он-то, татарин, откуда он знает, что селений там нет, а места глухие. Он рыскает. Куда идти, ищет.

– Что ж делать-то?!

– Надеяться, Петровна, – пожал плечами Игнач. – Верить в лучшее. Больше нечего.

* * *

Потирая шишку на лбу, Аверьянов подумал, что в результате скачка по времени назад весь груз может оказаться в ноль секунд не закрепленным, – без растяжек и страховочной сетки сверху, – как это было пять часов назад, сразу после загрузки. Перспектива получить в лоб рулоном колючей проволоки или ящиком с гранатами ему не улыбалась. Он стал перемещаться ближе ко входу в контейнер, подальше от груза.

Около самого хода фосфоресцирующим светом светилась табличка «Информация о полете», – видимо, врубилось автономное питание контейнера.

Ниже таблички светились две кнопки: «Получить» и «Не надо» – на выбор.

Николай решил получить.

Электронный мерзко синтезированный голос стал выплевывать фонему за фонемой:

– …Первичная диагностика полета: полет успешен, выполняется в неопределенном направлении… навигация отсутствует, временной тангаж не счисляем… При старте зафиксированы четыреста двадцать три сбоя пусковой программы и восемьдесят девять срывов штрихов позиционирования… Снос по времени – отрицательный – в прошлое, переходящий в стаскивание. Срыв… – синтезированный голос запнулся было, но затем быстро закруглил: – Если вы хотите получить дальнейшую информацию о вашем положении, сообщите голосовой пароль допуска или нажмите кнопку «не надо»…

Аверьянов нажал «не надо».

– Хорошая новость! Поздравляем вас! Нажав на фирменную кнопку «Не надо!», вы сделали правильный выбор, приняли верное реше… – бодрым, звенящим голосом задолдонил синтезатор и вновь осекся: навалилась немыслимая перегрузка.

Сжимая бутылку «Smirnoff», Коля покачнулся. Мелькнуло в сознании: не меньше четырех «g» …

Ловя равновесие, чтобы сползти на пол, а не упасть, не рухнуть, он случайно схватился за лонжи, протянутые под потолком контейнера, и тут же неимоверно потяжелевшее тело стало разрывать руку. Отпустить было нельзя: при такой перегрузке падение с высоты собственного роста – тяжелое увечье либо смерть.

Неожиданно перегрузка исчезла, все вокруг стало зыбким, светящимся неверным светом, окружающие предметы таяли на глазах и возникали, проявляясь вновь…

* * *

Затерянный, укромный прудик в лесной чащобе, заросший местами густым камышом и болотником, замер, окутанный проступающим сквозь чернила ночи призрачным светом раннего утра первого летнего дня.

Лес еще не встретился с солнцем и потому был наполнен пока тишиной и запахом хвои.

Три девушки лет по семнадцать-восемнадцать брызгались, стоя по пояс в воде…

– А весело как!

– Совсем и не холодно.

– А еле залезла!

– Ну, с непривычки…

– Костер надо было сперва развести.

– С тобой разведешь.

– На волосы не брызгай, жених заикаться будет!

– Ой, что это?

– Где?

– Да вот, смотри!

На противоположном берегу пруда, прямо напротив девушек, начало прорисовываться нечто непонятное – здоровое, размером с самый большой амбар, блестящее и сверкающее тусклым металлом яйцо, неверно колеблющееся в утреннем белесом солнце…

Девицы застыли как вкопанные…

По здравому размышлению в этот момент уже полагалось бы бежать сломя голову, спасаться от очередной выдумки Дедушки Лешего, но женское любопытство сильнее любых суеверий.

Березы, мешавшие яйцу занять выбранное им место, с треском легли веером, вывернутые из земли с корнем.

Даже издалека было видно множество кругов, появившихся на поверхности пруда там, у самого берега, возле яйца: это от страха с восторгом пополам попадали в воду лягушки. На исполинских соснах, растущих за спиной девушек, заметались белки. Енот, «стиравший» что-то в тихой заводи между яйцом и девушками, остановил работу, кинул на яйцо внимательный, оценивающий взгляд, съел постиранное и, повернувшись, исчез в прибрежных кочках.

Внезапно всем девицам пришла в голову одна и та же мысль: птица, отложившая такое яйцо, без труда склюет любую из них. Именно в этот момент небольшое, но довольно плотное облачко закрыло солнце; на лес и на прудик быстро упала тень…

– А-а-а! – крик ужаса, пронесясь на прудиком, заметался меж стволов лесной чащобы.

– Это облако, – заметила вдруг одна из девушек, прервав крик на половине запасов воздуха в легких.

– Действительно… – осеклись две остальные.

Девушки замерли.

Вместе с ними замерло все, все стало абсолютно неподвижным: огромное яйцо-контейнер, окаменевшие от удивления девушки, вода, отражения в пруде берез и исполинских сосен…

Внезапно часть яйца раскрылась с легким приятным шелестом.

В образовавшемся отверстии возникла мужская фигура в трехцветке с бутылкой «Smirnoff» в руках…

– А-а-а! – вновь понеслось по лесу: ведь оказаться голой перед мужчиной было куда страшнее, чем быть склеванной гигантской трехголовой птицей Рух или оказаться – во цвете-то юных девичьих лет (!) – придавленной насмерть чьим-то яйцом…

С истошными визгами девушки бросились на берег к своим сарафанам и платьям.

* * *

Коля Аверьянов деликатно отвел взгляд от судорожно одевающихся девушек и, посмотрев на солнце, проверил часы…

– Н-да… Не стыкуется. …А-а, ну понятно! – он осененно хлопнул себя по лбу. – Хабаровск же, на семь часов разница! Здесь уже утро… – Он снова глянул на часы. – За пять минут – семь тысяч километров?! – Он прикоснулся ладонью к контейнеру. – Да уж, совсем не самолет! …Будут дела! – решил он и, первым делом, решил убрать «Smirnoff» назад в ящик, от греха: с утра выпил – день свободен.

Ему предстояло вступить в контакт с местным командованием, руководившим учением, и доложить о происшедшей накладке. Вот тут-то, наверно, «Smirnoff» и понадобится…

* * *

Внезапно истошный девичий крик, наполненный ужасом, привлек его внимание. Рядом с девушками на том берегу прудка в глубине чащобы нарисовались пять всадников – очень странные: в дурацких халатах, мохнатых шапках-малахаях, с саблями, с луками за седлами… Колчан стрел за спиной… Один – в металлическом древнерусском шлеме…

Было понятно, что эти странные всадники появились тут, привлеченные девичьими визгами. Эффектного появления «яйца» они не видели, а оно само, неподвижное, их не впечатлило.

Очевидно, что их заинтересовали девушки. Качая головами, они даже зачмокали от радости, обмениваясь короткими фразами на каком-то непонятном диалекте…

«Козлов-то, ряженых, развелось, – повсюду, ну… Не продохнешь! – мелькнуло в голове. Он попытался прислушаться, но на таком большом расстоянии не смог понять, на какой версии блатного языка беседуют эти ребята. – Казаки, что ли? „Есаул с урядником на джипе с кенгурятником“? Да нет, те-то полковники да генералы сплошь – от пастуха до сторожа на бахче: усы до пола и лампасы на кальсонах… А может, толкинисты. Но с саблями. Вот это мурло немытое в шлеме, поди, и есть какой-нибудь хоббит третьего созыва… Да тоже нет! Толкинист – безобидная тварь, сытая, юная. А этот просто как молодежь наша золотая, бритая, в черных кожанках. Злая сволочь, сразу видно. Полуграмотная. И нищета, видно, жуткая. Без погон. Бомжи по-корейски, вроде как морковь. Или по-монгольски? Нет, на корейцев не похожи. Монголия, Тибет… Скорее, так. Скорей, монголы. А кто здесь живет-то под Хабаровском? Китайцы? Уйгуры какие-нибудь? Бурята? – спросил внутренний голос и тут же ответил: – А хрен их знает…»

Люк контейнера за его спиной, подчиняясь, видно, заложенной в бортовой компьютер программе, медленно закрылся…

Один из всадников, догнав на ленивой рыси убегающую девушку, склонился с седла, поймал ее волосы и, наматывая их себе на кулак, приподнял отбивающуюся девушку, оторвал ее от земли, затаскивая к себе на лошадь…

От столь бесцеремонного обращения с девушкой Аверьянов просто остолбенел. Такое, в его понимании, пахло крупными, серьезными оргвыводами.

– Ты офигел?! Пацан?! – крикнул Коля. – Ты, сука, что же делаешь-то, чебурек вонючий?!

В воздухе свистнула стрела и тут же воткнулась в ствол березы рядом с Колиной головой.

– Убить ведь мог!!! – разъярился Аверьянов, крича через пруд. – Стоял бы рядом со мной человек – убил бы! Ну что оскалился, скотина?! А ну, брось девку сейчас же! Глухой?! Уделаю! Без шуток!

В ответ свистнула вторая стрела, от которой Коле уже пришлось уклониться…

– Все, придурки… – проскрипел зубами Аверьянов. – Вы меня достали. Я предупреждал.

Отпрыгнув назад в лес, скрываясь за деревьями, Коля скользящим шагом полетел наперехват татарину, закинувшему на ходу девушку перед собой – поперек седла… Татарину удалось сделать это как раз в тот момент, когда рядом с его конем возник Аверьянов.

Коля, возникший, разумеется, слева от всадника, тут же схватил коня под узцы. Всадник вытащил саблю и замахнулся. Однако бить с правой руки в левую сторону от коня, да и держа при этом в левой руке волосы бьющейся, вырывающейся девушки, неудобно…

Однако пеший противник был безоружен, и всадник решил, что он ничем не рискует, за исключением того, что этого, в пятнах, придется ударить вторично, добить. Сейчас можно просто влепить как попало.

Повернувшись в седле, всадник замахнулся саблей, намереваясь, сильно согнувшись налево во время удара, достать.

На саблю Коля не смотрел, смотрел в глаза и, боковым зрением, на левую стопу в стремени. В тот момент, когда левое стремя ослабло, что означало, что опора уже перенесена на правую ногу, а значит, сабля начала свое движение, Коля, держащий левой рукой поводья у самого шенкеля, резко осадил коня:

– Назад!

Конь мгновенно подался назад, при этом ордынца, начавшего уже совершать выпад, резко кинуло вперед. Пытаясь удержаться в седле, он потерял контроль и промахнулся.

Промазав, а значит, не встретив саблей препятствия в виде Колиной головы, он еще сильнее подался вперед. Бросив поводья и поймав всадника за кисть, держащую саблю двумя руками, Коля резко повернул ее на болевой – большим пальцем наружу, выворачивая сустав, и потянул руку дальше, вперед, стаскивая всадника с коня.…

В тот момент, когда татарин уже начал было падать, Коля резко вмазал ему ребром ладони пониже затылка, а затем, спокойно вывернув саблю из руки обмякшего воина, дернул окончательно, срывая с седла… Тот упал как мешок, без сознания…

– Николай Аверьянов! – представился он спасенной девушке, помогая ей вернуться на землю. – Можно просто Коля…

– Олена… – ответила девушка, соскальзывая с коня. – Можно просто Оленушка.

* * *

Ближний из оставшихся четверых всадников понесся прямо на них. С запозданием секунд на десять рванул и второй…

– В сторону! – махнул Коля Олене. – В лес!

Олена юркнула за деревья, но тут же остановилась, следя за дальнейшими событиями…

Аверьянов стоял с саблей в руках, спокойно наблюдая, как на него налетает всадник…

Лошадь – животное уязвимое. У коня нет ключиц, конь не может раскинуть широко передние ноги вправо-влево, развести в стороны, показывая своей кобыле и жеребятам, какой огромный сноп овса он добыл им на прокорм… Ноги коня, по велению природы, бегут почти параллельно друг дружке, иного им не дано.

Когда до лошадиной морды оставалось метра полтора и всадник должен был вот-вот принять поводья левее, чтобы рубануть Колю с правой руки безо всяких помех, Коля внезапно заорал страшным свирепым голосом прямо в морду налетающему коню:

– Смирна-а-а-а!

Обезумевшее от ужаса животное встало на дыбы…

– Р-р-рав-в-в-вняйсь!!!

Всадник, изготовящийся к удару, не успел среагировать, опустил руку с саблей, припал к гриве.

В тот момент, когда конь уже начал движение вниз, находясь в неустойчивом равновесии, норовя вернуть передние ноги на землю, Коля схватил его, зависшего над ним, за правую ногу, чуть выше бабки. Плавным маховым движением он повел правую ногу коня влево и вверх, как будто стремясь изобразить копытом в воздухе окружность… Даже не пытаясь вырваться, конь сначала заплясал на задних ногах, пытаясь сохранить равновесие, затем, вслед за движением своей правой ноги, перекрутиться передней частью корпуса влево и только потом завалился вместе со всадником на землю, на правый бок.

Придавленный правой ногой к земле, ордынец забарахтался.

Подойдя к нему, Николай поймал момент и наступил на саблю, прижав ее плоскостью лезвия к земле.

– Трудно саблей махать-то, лежа на правом боку?

Ордынец в ответ зашипел, а потом злобно взвизгнул.

Видя, что очередной нападающий уже приближается к ним, Аверьянов, представив себе на миг, что ему доверили пробить пенальти в финальной игре чемпионата мира по футболу, с чувством прокомпостировал самую середину фотографии шипящего ордынца.

Хотя удар пришелся точно в расчетную точку – в центр фото, а не по краю, – древнерусский шлем тем не менее с коротким дребезгом слетел с головы укравшего его татарина и, хаотично вращаясь в воздухе, долетел почти до самой середины пруда, снова напугав лягушек, рассевшихся там на листьях водяной лилии.

Оттащив отключившегося седока и отбросив подальше в кусты его саблю, Аверьянов помог коню встать, а затем, вскочив в седло, тронул коня навстречу новому, подлетающему татарину.

Когда до атакующего осталось не более двадцати метров, Коля перевел коня на рысь, покручивая саблей на скаку, – в стиле лихих атак Первой конной…

Сабля крутилась в воздухе со свистом, как живая, вспыхивая и искрясь в лучах встающего солнца… Уж что-что, а кисти рук Аверьянова были вполне разработаны – по полной программе. Именно этого сверкающего металлом сплошного круга бешено вращающейся сабли, видно, и не выдержало сердце противника. Он поднял саблю, стремясь не ударить, а только защититься…

Это его и сгубило: в последний момент Аверьянов выпустил свою саблю и, нырнув под локоть защищающегося татарина, сочно вмазал ему кулаком в подбородок – на полном скаку. Коротко хрустнуло, – нокаут с переломом челюсти.

* * *

Оставшиеся двое татар, уже не решаясь приблизиться, взялись за луки и колчаны…

Коля прикинул – рывок до контейнера не даст ничего. Пока он, спешившись, будет вставлять пропуск в щель приемника, его уделают сто восемнадцать раз. Да и оружие в контейнере надо еще найти, распаковать, найти патроны, зарядить… Не-ет, это не пойдет!

Дело принимало скверный оборот, – противники были по разные стороны от Николая. Уследить за их действиями одновременно не представлялось возможным. Мгновенно оценив ситуацию, Коля скатился с коня, не выпуская поводьев… Теперь он был прикрыт хоть с одной стороны – татарским конем… С другой стороны он был открыт…

Татарин прицелился…

Внезапно в этот момент из-за деревьев выскочила Олена и, пронесясь в десяти метрах перед изумленным татарином, вбежала в пруд – в заросли камыша и дудника. В глазах у девушки светилось безумие, отчаяние – полное помутнение рассудка…

Но она отвлекла на мгновение внимание татарина на себя, сбила прицел… В нее он не стал стрелять: безоружная девка, в воде вот, рядом, по пояс в камышах, – куда денется?

Он поднял лук и снова воссоздал траекторию полета стрелы, целя в грудь русскому.

Лихорадочным движением Олена выхватила из мошны маленький ножик и в одно движение срезала ближайший к ней ствол дудника…

Стрелок изо всех сил натянул тетиву…

В тот же момент Коля отпустил своего коня:

– Р-р-р-р-рота-а-а-а… Па-адъем!!!

Конь понесся, взяв с места в карьер…

– …Хад-ди строица-а-а!!! – подхлестнул он коня тем самым гнусавым воплем, от которого в их учебке трескалась краска на стенах и лопались лампочки.

Кони заиграли под всадниками, стремясь присоединиться к бегущему, татары покачнулись в седлах, удерживая их на месте, прицел стреляющего снова был сбит.

* * *

В укромной бухточке, скрытый от всех взоров стенами камыша, сидел рыболов – плотный высокий мужик лет тридцати – тридцати пяти. Он сплюнул с досады, – крики и визги вокруг распугали всю рыбу. Досадливо сморщившись, рыболов встал в полный рост и увидел в пятнадцати метрах перед собой татарина, целящегося в Колю… В руках у рыболова был ивовый хлыст – прадедушка современного спиннинга. Роль катушки выполняла мать сыра земля – аккуратно уложенными кольцами леска из конского волоса лежала у ног рыболова…

Хлыст свистнул, и блесна сверкнула в воздухе… Леска успела сделать два оборота вокруг основания наконечника татарской стрелы, и рыболов тут же «подсек» – одновременно с выстрелом татарина…

Стрела, захваченная за наконечник леской, понеслась по странной траектории – куда-то вбок и вверх. Татарин обалдело проследил ее полет, – за доли секунды он не успел понять, что произошло… Стрела шлепнулась на середине пруда, от нее побежали круги… Вслед за стрелой, чуть погодя, на воду легла и леска, указывая на своего владельца…

Пробежав взглядом по ней, стрелявший увидел рыболова… Татарин тут же закинул руку в колчан, за новой стрелой…

Но рыболов уже вихрем раскручивал в руке донку – толстую леску, сплетенную из пяти конских волос, с большим и тяжелым камнем-грузилом на конце… Запущенная как из пращи, донка с гудением рассекла воздух… Грузило сочно влепилось татарину в лоб и, оглушив его, сбило с коня…

* * *

Последний оставшийся всадник отскочил метров на десять и вскинул лук… В кого стрелять? В рыболова? В Колю?

…Олена, на которую в пылу боя никто не обращал ни малейшего внимания, бросилась из камышей на берег, в лес.

Через минуту она, утирая с лица пот и слезы, всыпала себе в рот горсть еще зеленых ягод ландыша и приложила срезанную трубку дудника к своим губам…

Рука Олены тряслась, кончик трубки дудника дрожал.

Нет! Так не годится!

Олена вынула трубку изо рта, сильно выдохнула носом воздух, глубоко и медленно вдохнула вновь, покачивая головой, сбивая лихорадку спешки. Теперь ее глаза стали спокойными, а руки перестали дрожать.

Ордынец выбрал: в Аверьянова! Но не промазать бы!

Зажмурив левый глаз, он выпучил правый, старательно прицеливаясь… В кустах рядом с ним раздался резкий хлопок, и татарин взвыл от боли, выронив лук.

Схватившись за правый глаз, он резко склонился к луке седла… Но вдруг страх прошил его: где враг?! Левый, здоровый глаз его тут же открылся. Всадник повернул голову в сторону Аверьянова…

И тут в кустах рядом с ним раздался второй хлопок.

* * *

– Ну ты даешь, девица! – Аверьянов обнял Олену за плечи. – Робин Гуд!

Держа Олену в объятьях, Коля увидел в глубине леса шестого татарина – в возрасте, с хитрым, жестоким лицом, в богатой красной шапке с опушкой из рыжей лисы… Выражение лица злое, мстительное. Видно, дождавшись конца боя, развязки, татарин медленно повернул лошадь и сначала тихо отъехал шагом, а затем, все убыстряя бег коня, сорвался вскачь. Поскакал за подмогой?

– О чем твои мысли? – спросила Олена, заметив напряженность в Колиных глазах.

– Да так… – уклонился Николай, не желая пугать и без того много пережившую за это утро девушку. – А где подруги-то твои?

– А, поняла, – грустно прошептала Оленушка.

– Да ничего ты не поняла! Вас трое же купалось…

– Убежали они.

Аверьянов пожал плечами:

– Вот дуры-то… Терпеть таких не могу!

– Я тоже! – расцвела Олена.

* * *

Не спеша сматывая леску, к ним подошел рыболов.

– Спасибо большое! – Аверьянов протянул рыболову руку. – Коля!

– Игнач, – сухо и равнодушно представился рыболов, отвечая рукопожатием.

– Какое тут поблизости жилье?

– Берестиха.

– Деревня?

– Скорей, село.

– Большое?

– Большое! – встряла Олена. – Да с крепостью!

– Деревянной, конечно, – уточнил Игнач. – А сам-то ты издалека будешь?

– Издалека. Я из ВЧ тысяча пятьсот сорок два на юге Новгородской.

– Такой не знаю.

– Не удивляет. Ну, Новгород-то знаешь?

– Новгород знаю.

– Считай, я из-под Новгорода.

– Добро пожаловать. От вас тут все ждут подмоги, хотя крепко и не надеются.

– Там что-то у них не связалось, у наших… Вот, вместо «войска» моего меня самого прислали. Одного.

– Плохо.

– Пришлют еще войско.

– Хорошо.

– Мне бы все же хорошо б в ближайшую комендатуру… – начал было Коля, но его внимание отвлек татарин, проявивший признаки жизни. Первым очнулся тот самый, что похитил Олену. Приоткрыв глаза, он повернулся к Аверьянову и что-то сказал ему по-своему – надменным, начальственным тоном.

Коля ответил – спокойно, без раздражения.

– Ты знаешь по-татарски? – удивилась Олена.

– Половину срочной в Монголии, и лето на сборах – Казань девяносто восемь… Он говорит на искаженной смеси монгольского и татарского… Сказал, что он – сын большого монгольского князя, и если хотя бы один волос упадет с его головы, то с меня с живого сдерут кожу.

Татарин снова выдал витиеватую фразу и, переведя дух, вдруг затараторил без остановки.

Не дожидаясь конца этой речи, Аверьянов резко дернул татарина за шкирку и поставил перед собой на ноги.

– Ты можешь хранить молчание… – обратился он по-русски к ордынцу.

Тот, ничего не понимая, захлопал глазами.

Коля выпустил из руки воротник халата и, взявшись всей ладонью за патлы на затылке, повернул ордынца лицом к ближайшей березе и с силой ударил княжеского сына лицом о ствол.

– …Потому что каждое произнесенное тобой слово может быть использовано против тебя…

– Он ничего не понял, – заметил Игнач.

– Он понял. – Выпустив отключившегося княжеского отпрыска, Коля повторил: – Осознал.

– Давай их всех убьем, – предложил простодушно Игнач. – Не надо будет вообще ничего объяснять.

– Нет-нет! – возразил Аверьянов. – Мы их посадим.

– В острог? Поруб? – уточнил Игнач. – Всего-то?

– Ты не скажи. У нас в тюрягу загреметь, ты что! Убить их сразу – это им подарок!

– Я тоже слышал, – кивнул Игнач, разразившись сухим кашлем. – Остроги в Новгороде – хуже ада.

– Ты этот кашель не в остроге заработал? – вопросительно хмыкнул Коля.

– Вчера перекупался.

– Сейчас, подожди… – Аверьянов открыл контейнер и через минуту вернулся с бутылкой «Smirnoff» и пластиковым стаканом. – На, прими полстаканчика, сосуды расширит, кашель отпустит…

Игнач недоверчиво принял странный, невесомый, вырезанный из чего-то неведомого стакан, чуть не смял его своей лапищей и, благодарно кивнув Николаю, залпом осушил.

Последовавшая реакция заставила Аверьянова вздрогнуть: Игнача перекосила судорога, затрясло крупной дрожью, бросило оземь наотмашь, кинуло в крупнозернистый пот. Хрипя, он вдруг завязался узлом, сильно выпучив за габариты лица затуманившиеся линзами слез глаза, развязался, вскочил, как подброшенный, хватаясь за воздух, за землю и горло одновременно всеми руками, которых, как показалось, стало у него теперь гораздо больше двух, зажмурился, затих и, под конец уже, все же пересилив агонию, вернулся к жизни, истово крестясь…

– Вот так медовуха… Смерть! – едва смог он выдохнуть из себя, приходя постепенно в сознание и нормальный вид.

– Сейчас закусить найду! – Коля бросился к контейнеру… – Кто ж мог подумать-то?! Напиток-то детсадовский! И порция – для грудных детей!

Спеша, он быстро начал распаковывать ящики в окрестности «запасного парашюта»… Именно там, по традиции его взвода, паковалась основная часть выпивки и закуска… Закуска не находилась! Под руку попадались какие-то совершенно ненужные ящики: с патронами от крупнокалиберного пулемета, ручные гранаты, снаряженные рожки к пистолету-пулемету «Кедр», шашки для постановки дымовой завесы, сигнальные ракеты всех цветов, противопехотные мины…

Электронный, мерзко синтезированный голос продолжал вещать где-то возле светящейся кнопки «Не надо»:

– …Обеденный перерыв, вы приняли пищу? Затем сходили в туалет? Конечно! Однако всегда ли вам удается потом почистить ботинки и зубы? К сожалению, нет. …Но вот отличная новость! Электропродувка «Тося» для ваших мозгов! Продув их с утра, вы забудете не только пообедать, но даже посетить туалет! Ваши ботинки и зубы теперь сохраняют свой первозданный блеск в течение целого года! Удивлены?! Да, это так! Одной электропродувки мозгов вам хватит теперь на целый год, – вы крепко, надежно забудете обо всем! Продуй, тормозни! Звони сейчас, продуешь ночью. Задумайся, если еще не продул, – какое прекрасное решение многих проблем вам предлагают практически даром!

– Ну, дурдом! – мелькнуло в голове Николая. – Финиш! По всем азимутам. Лошади, сабли, продувка мозгов… Полный абзац. И что за имя такое – Игнач?

«Давай-ка сообразим, – обратился он сам к себе, – что происходит?

Только что пять человек, одетые на редкость странно, собирались меня убить. Что из этого следует? Да ничего. Только за последние два года в их районе и двух соседних пьяная либо наколотая молодежь убили или забили насмерть одиннадцать человек, в четырех различных эпизодах. Все эти случаи объединяет одна черта: забили безо всяких причин и целей, – наркота. В двух случаях из четырех преступники были одеты „странно“, мягко говоря. Скинхеды, байкеры, панки, – кто знает?

При этом нормальные люди – Олена, Игнач говорят на каком-то диком, совершенно невозможном русском языке… Что это означает? Да ничего. На Вятке так говорят, что ему в свое время понадобилось больше недели, чтобы понимать все слова, – до того непривычное произношение для среднерусского уха? А Урал? Да где-нибудь под Нижним Тагилом в деревне стоишь у колодца, слушаешь бабий треп и не то чтобы отдельные слова не разбираешь, а вовсе не можешь понять, о чем они говорят. Понятно только одно – говорят по-русски. Через пару месяцев, вернувшись к себе на Валдай, вдруг обнаруживаешь, что тебя самого никто не понимает: диалект прилипчив, как заикание».

Он прекрасно понимал, от какой мысли он стремился уйти: его перенесли по времени. Он оказался в глубоком прошлом. Вот в чем он сам себе боится признаться. Да, это так, – я боюсь. Потому что именно это предположение самое страшное. Он вспомнил декабрь 1991-го. Его отец, прекрасно знающий, что СССР больше не существует, не мог еще года три заставить себя поверить в то, что Украина и Белоруссия стали другими, совершенно независимыми государствами. Разумом понимал, сердцем – не верил. Какая-то защитная реакция психики. Отец и сейчас не верил в распад до конца, душой предполагая какой-то подвох, что ли…

В данной ситуации все гораздо туманней, расплывчатей. Да, ему сказали: контейнер в состоянии перемещаться по времени. Ну и что? Сказать-то что хочешь можно. Когда он учился в офицерском училище, его сосед по койке, Сашка Маратов, рассказывал о своих донжуанских похождениях так, что ни малейших сомнений не вызывало. Сашке верили все. Потом оказалось – все брехня, все выдумка. А говорил ведь так проникновенно, с мельчайшими подробностями – как по карнизу на пятом этаже общаги прядильного комбината от Ольги к Аньке перебирался пьяный, часа в три ночи. Кровь в жилах стыла у всей казармы… Но нет, брехал же вот!

При его старте был сбой. Прибор сообщил что-то о сносе по времени. Но сбой совсем не значит «успешное перемещение по времени», – во-первых. А во-вторых, если аппаратура дала целую серию сбоев, накладок, плюх, то стоит ли верить диагностическому блоку этого комплекса? Они что, все блоки, сбоят, идут не в ногу, один только блок диагностики идет в ногу? Смешно.

Так-так… Стоп! Вот где интересный, странный момент! Психологически совершенно необъяснимо полное отсутствие интереса аборигенов к способу его появления, его, воина «из-под Новгорода». Это его серебристое яйцо величиной с дом для людей религиозных и очень суеверных – как обухом по голове. Так быть должно бы. А им – до фени! А почему?

Он стукнул с остервенением по информационному табло, и голос резко притих, продолжая тем не менее что-то гнусить синтезированным полушепотом.

Внезапно слуха Аверьянова достиг другой голос, идущий снаружи, – торжествующий голос Игнача, наполненный злобой, злорадством:

– Получай, пес смердячий!! …Еще на… еще… еще!!! Выродок! Вот! За твои грабежи! За посевы затоптанные! За женские очи, слезами вытекшие! За воронье над селами русскими!

– Господи! – ахнул Николай. – Да он же, окосев, стал душу отводить на представителях нацменьшинства! Теперь и здесь Чечню устроим, второй Афган…

Пулей вылетев из контейнера, Аверьянов сразу увидел Игнача с садистски перекошенным лицом народного мстителя.

Стиснув клещеобразными пальцами левой руки скулы извивающегося «княжеского сына», заставив его тем самым распахнуть рот от лба до груди, Игнач вливал в ордынца «смирновку» – прямо в горло – толстой струей из литровой бутыли.

– Еще на, пей! За веру поруганную!!! За оскверненье погостов!

– Стой! Стой! – бросился к нему Аверьянов, останавливая экзекуцию. – Месть – грех великий, смертный грех. – Николай отобрал у Игнача опустевшую уже на две трети бутыль и процитировал, доставая из кармана винтовую пробку: – «Мне отмщение», – сказал ведь Всевышний?.. Было дело, сказал… – Он плотно закрутил пробку. – «И аз воздам…» Такой вот вывод. Сам, значит, разберусь… Налью, когда пора придет…

– Да когда она придет-то?!

– Ну, брат, неисповедимы пути Господни… Он и твою, и мою, и его порции знает… Не обнесет! И обсуждать нечего.

– Я наук не ведал, – сознался Игнач. – В лесу живу.

– Дурдом какой-то… Да и одеты вы… – наконец он заметил, сколь странно одеты все вокруг.

– Обыкновенный сарафан… – растерялась Олена. – Красивый?

– Очень! – дипломатично кивнул Аверьянов. – Ни разу такого не видел!

* * *

К Берестихе приближался караван – татарские кони и сами татары, навьюченные Колиным снаряжением. Стрелковое оружие Аверьянов доверил только лошадям. Сам шел с легким «Кедром» – пистолетом-пулеметом – наготове. Впрочем, татарам и в голову не пришло бы «баловаться» – настолько пришибленными и запуганными они выглядели.

«Княжеский сын» все время пытался запеть что-то заунывное, из национальной, видимо, классики, но стоило Игначу оглянуться на него, как «княжеский сын» замолкал, стушевавшись.

– Про что он воет-то? – спросил Игнач Колю.

– Да что-то восточное, витиеватое, иносказательное. Но лирическое!

– Чего?!

– Ну, типа «Как увижу тетю Нину, сердце бьется об штанину»… Ой! – испугался Коля, оглянувшись на девушку.

– Да ее Оленой звать, ее не касается…

– То-то и обидно, может статься. – Как-то незаметно Аверьянов стал сползать на местный говор.

– А ежели и так, так тебе ж только на руку! – скабрезно хохотнул Игнач.

– А чего у тебя грузило-то из камня? – спросил Коля, чтобы сменить тему. – Совсем, что ль, в вашем леспромхозе – или что у вас тут – денег не платят? Довели людей: грузила – из камня!

– А какие еще бывают?

– Купил бы себе нормальное.

– Я рыбу-то ловлю, чтобы ее не покупать. А ты советуешь, купи грузило! Мне, может, и леску купить, и блесну купить еще? А лошадиный хвост зачем? – Игнач усмехнулся.

– А вот хороший вопрос, – оживился Аверьянов. – Из чего у вас, то есть в ваших краях, блесну делают?

– Из того же, из чего и у вас, наверно. Деревяшка либо кожи кусок, а ее слюдой покрывают, чешуйками. Одна к одной. Вот смотри!

– Тонкая работа! – восхитился Николай, осмотрев. – И блестит на солнце, как рыба.

– Верно. Оттого и зовется – «блесна»!

– Но ведь чешуйки-то вылетают, ее после каждой рыбалки чинить надо.

– Не надо! – возразил Игнач. – Зимой хороший хозяин много блесен наделает – на все лето хватит. Ну, а лентяй, либо нерадивый там, не запасливый, – чинит, конечно. Все чинить надо, Николай. И избу, и одежду, и упряжь… У вас-то что, не так разве?

– А леска?

– Настоящая? – Игнач почесал на ходу затылок. – Настоящая дорого стоит… Ее купцы из жарких стран привозят. По толщине – как конский волос, но длинная – жуть. И без узлов. Говорят, растение это такое, его как лен трепят… Называется ли… ли… ли… Она!

– Лиана!

– Во! В самую точку попал! Она самая. А у вас из чего блесна?

– Я покажу сейчас. – Коля вынул из одного из тюков со снаряжением красивую фирменную коробку. – На, дарю! «Fischer», ФРГ, набор крючков и блесен… – Коля оглянулся на Олену. – А вот тебе… – он протянул Олене свежий банан. – Нашел закуску-то! Даже не знаю, как банан в ней оказался. Сергей, поди, ученый этот караульный, для хохмы подложил. На! …Но это не все, не думай… У меня с собой еще кое-что есть…

– Да видно уж! – вздохнула Олена, осторожно принимая банан и явно не зная, как им распорядиться. – Князь – не пахарь…

– Да не князь я, – старлей, говорил же… У нас, кстати, князей олигархами зовут…

Олена рассмеялась, будучи уверенной, что Коля пошутил.

– Попробуй князя олигархом назови! Кнута отведаешь.

– О-о-о! – изумился Игнач, осмотрев снасти. – Работа!.. – он протянул обратно набор. – Пяток коней, наверное, стоит.

– Всего семь баксов. Бери-бери, у меня еще есть!

– Баксы? – брови Игнача удивленно взлетели вверх.

– Зеленые, – кивнул Коля.

– Незрелые? – уточнил Игнач.

Коля только махнул рукой, отчаявшись.

– Добрый ты, вижу, князь, – с теплом в голосе сказал Игнач. – Даже на князя-то там, на воеводу, и не похож вовсе! Видно, година горькая, час испытаний и новых людей – душой набольших – вперед вывела-двинула… Ордынцев, вишь, пожалел! Сердце, видать, в тебе неуемное! – Игнача явно вело после стопки. – …Ну, да и я уж тебя смеховой историей потешу! Будешь доволен… Смеяться начнешь, до вечера не остановишься. Вот, слушай. Встретились как-то во чистом поле Алеша Попович, Добрыня Никитич и русский. И говорит им русский: «Эй, богатыри…». Что ты скривился-то? – осекся Игнач.

– Да знаю я этот анекдот: «Взяли литр без закуски Пушкин, Лермонтов и русский…» Ему лет сто, наверное.

– Ну, ты чего, обиделся, что ли?! Ты же наш, ты ж Николай Аверьянов… Русак! Не какой-нибудь там… Микула Селянинович, Чурила Пленкович…

– Что не ешь? – повернулся он к Олене, чтобы сменить тему. – Не любишь бананы?

– Очень люблю! – горячо заверила Олена и, чтобы не обижать странного князя, попыталась откусить банан, не чистя его.

– Вот так! – показал Коля, очистив банан. – Это едят вот так!

– Очень вкусно! – искренне восхитилась Олена. – Мед!

– Глухомань тут у вас, глухомань… А далеко ли до Хабаровска отсюда?

– Хабаровск? – наморщил лоб Игнач. – А это что? Лог? Распадок? Овраг?

– Город. Большой город.

– Впервые слышу.

– Понятно. А вот я еще спросить хочу, – неужели вас не удивило это самое, на чем я к вам в гости пожаловал?

– Еще бы! – промычала Олена с набитым ртом.

– А чего ж ни одного вопроса не задали?

– Кто ж такие вопросы-то задает? – нахмурился Игнач. – Вот ты, представь, дружинником у князя, разве ж я могу спросить: «А сколько тебе князь платит»? Или купца пытать начать – много ли наторговал? Захочешь – сам скажешь.

– Нет, тут другое.

– Да то же самое! – возразил Игнач. – Что твое, то твое. Вопросы неуместны. Или, думаешь, я в Берестиху приду и начну выспрашивать: «А это что? А это как? А из чего? А зачем? А почему?» О чужом выспрашивать – самая короткая дорожка на сук. – Игнач махнул рукой, указывая на бухту капронового фала на плече ближайшего татарина. – Вот тут и спросишь: «А веревка из чего у тебя? На пеньковую-то не похожа!»

Олена, доев банан, расхохоталась в голос.

– Гостя надо сначала напоить, накормить, в баньке выпарить, а потом уж и расспрашивать! Вот у нас как!

– Видно, это я из диких краев приехал, – кивнул Аверьянов.

– Вот ты меня накормил, можешь теперь расспрашивать, – кокетливо предложила Олена. – О чем угодно.

Повернувшись к ней, Аверьянов встретился с ее взглядом – до того простым, откровенным, озорным и влюбленным до ужаса, что, окаменев вдруг душой, поперхнулся. Все его заранее заготовленные вопросы типа: «Какой сейчас год?», «Чем Антарктика отличается от Антарктиды?», «Какие папиросы курил В. И. Ленин?», «Кто в стране президент?», «Как фамилия первого в мире космонавта?» – которые он хотел было задать прямо, в лоб, вдруг вылетели из его головы.

Он покраснел внезапно, замычал и еле выдавил из себя:

– До реки Амур тут далеко?

– Я такой реки не знаю.

– Понятно, – кивнул Коля растерянно. – Мне все понятно.

– А мне непонятно, – рассмеялась, заметив его смущение, Олена. – У банана всегда шкура слезает легко или только во время линьки?

– Всегда, – ответил Коля, отчаявшись вконец. – У зрелого банана-самца шкура слезает сама!

– Я так и думала! – с восторгом глядя на Колю, кивнула Олена.

«Вот ситуация-то! Вот влип-то! Тьфу!!! – подумал Аверьянов. – Да в прошлом я, в глубоком прошлом… Это ж ежу ясно… А как отсюда выбираться? Туман сплошной. А может, и не в прошлом… А может, прилетят, спасут…»

Но сердце подсказывало – не надейся! Не прилетят и не спасут. Хоть ты и в прошлом. Это верно. Но не спасут, не жди. Не прилетят.

* * *

Не доезжая ворот, Игнач остановился.

– Дальше нам не по пути, – он протянул Коле назад его дар – набор крючков и блесен. – Это слишком дорогой подарок. Не обижайся. Подари людям! – Игнач кивнул в сторону крепости. – А вот коня бы одного я взял бы. Вчера не надо было, а сейчас – пора! Пришло другое время, чувствую. Нужен конь.

– Бери любого.

Помогая Коле перевьючивать коней, освобождая выбранного, Игнач, наклонившись, сказал вполголоса, чтобы только Коля слышал:

– Совет тебе – убейте этих татар… Сразу же.

– Ты что? – изумился Коля.

– Так будет лучше. Поверь, – кивнув, Игнач вскочил на коня и поскакал от Берестихи, в сторону леса.

Проводив его взглядом, Коля повернулся к Олене:

– Кто он?

– Игнач.

– Я знаю. А где живет?

– Никто не знает, – Олена пожала плечами. – Игнач был, есть и будет.

– Не понял?

– Да это просто как… как банан! – нашлась Олена. – Ты кто? Коля. А где живешь? Не знаю! Ты тоже был, есть, будешь. А кто ты, что ты, – как узнать?

– Я старший лейтенант спецназа. Служу в ВЧ-тысяча пятьсот сорок два на юге Новгородской области. Живу там же, при части, в военгородке. Еще есть вопросы? – Коля достал из кармана военный билет, уже намереваясь предъявить.

– Вопросов больше нет, – ответила Олена, хотя вопросов у нее возникло множество. – С тобой все ясно. А он – Игнач, в лесу живет.

– Отшельник, что ль? – подобрал наконец слово Коля.

– Отшельник! – согласилась девушка. – Всегда один. Отшельник. Зверя бьет зимой.

* * *

Медленно распахнулись ворота Берестихи. Люди стояли молча, с оружием наготове… Они уже знали о происшедшем, – подруги Олены прибежали в Берестиху намного раньше каравана. Аверьянов что-то скомандовал татарам, и они мгновенно выстроились по одному.

– Татары, татары… – понеслось со всех сторон.

Но кроме «татары» народ не произнес ни звука.

– Где у вас склад? – спросил Коля огромного мужика, стоявшего ближе всех.

– Чего?! – не расслышал Глухарь, приставляя ладонь к уху.

* * *

Оглобле очень везло в жизни. У него было все, о чем только мог мечтать обыкновенный, простой человек, – дом, скарб, жена, скотина, собака и дочь. Дом был добротный, просторный, жена умная, ученая Оглоблей, и не раз, – как правило, на Пасху, скотина – здоровая, собака – огромная, иноземная, черная с коричневыми подпалинами, всеядная как смерть: жрала даже еловые шишки и репу. Но больше всего Оглобле, конечно, повезло с дочерью: та вышла замуж за странного, болезненно набожного помора и уехала с ним на суровый север. Удача сопутствовала Оглобле и в быту: скупая пушнину у местных промысловиков и продавая его проходящим купцам втридорога, Оглобля возвысился настолько, что князь Драгомир доверил ему изгонять из своей опочивальни княжескую ключницу Сушку, которая частенько, напившись браги, начинала среди глухой ночи творить на ложе князя непристойности, а именно попрекать Драгомира Бориславовича в его неизбывной любви к своей жене, много лет, надо сказать, уже как покойной.

Однако в последние дни неудача отвернулась от Оглобли; его иноземная собака внезапно сдохла, подавившись в амбаре крысой, князь Драгомир уехал в Новгород, взяв с собой Сушку, но оставив Оглоблю, да еще, вдобавок к этим невзгодам, нарисовался зачем-то этот Батый, грозя добротному, просторному дому огнем, а ученой жене и здоровой скотине ножом.

Слава богу, что дед Афанасий, оставшийся в Берестихе за главного, вверил Оглобле берестихинскую церквушку, так как единственный местный священнослужитель, дьяк Василий, уехал в Новгород вместе с князем. Заодно дед Афанасий поручил ему, Оглобле, сосчитать все оставшиеся после отъезда князя богатства, передав ему тем самым обязанности слинявшей с князем Сушки вкупе с ключами от амбаров и княжеских хором.

Зайдя в полутемный сарай, содержавший самое ценное, что было в Берестихе, – оружие,сельскохозяйственную утварь, съестные припасы, зерно, Оглобля принялся за дело.

Дело, конечно, пошло, но пошло медленно, плохо: пытаясь пересчитать жгуты вяленого мяса, Оглобля все время сбивался со счета, – уверенно он мог считать только до дюжины.

В голове крутилось: а вдруг дура-дочь с набожным помором своим в гости нагрянет? Да еще, может, и с внуками, внучками, если родила там кого за прошедшие семь лет? Ведь хватит ума-то! Не занимать. Пришла беда – отворяй ворота! И псина крысой подавилась, и дочь с помором своим – тут как тут! Может такое случиться? Легко! Чего тут? Одно к одному. А мяса почти не осталось. Вот так.

Оглобля посмотрел на бересту, усеянную им множеством царапин-черточек, сплюнул и начал считать вновь: а-раз, два, три…

Остановился, утирая лоб: с неимоверных трудов-то как не запариться?

Внезапно его насторожила мертвая тишина, повисшая там, за стенами склада…

– Татары… татары…

Ужас перекосил лицо Оглобли. Он затаился…

Наружи какой-то татарин громко, не таясь, запел веселую, как показалось Оглобле, свадебную песню: в голосе, в интонации поющего отчетливо пробулькивало торжество праздника, сила молодости, жажда горячей взаимной любви.

– Ну, где вы ценное храните?! – услышал Оглобля какой-то незнакомый голос, говоривший по-русски, но с каким-то странным, новым для Оглобли акцентом… Это было страшно вдвойне, – уж кто-кто, а Оглобля-то за жизнь перевидал купцов со всех краев земли Русской!

В ответ – тяжелая тишина…

– Оглохли, что ли?! Где ценное храните, спрашиваю! – громкий, начальственный крик того же совершенно незнакомого голоса прозвучал теперь как бы с открытой угрозой.

– Там!!! – Оглобля узнал голос Глухаря, действительно довольно глуховатого мужика.

– Татары, татары… – снова на разные голоса…

Тот же незнакомый русский голос, что кричал на Глухаря, расспрашивая про ценности, вдруг зычно и строго крикнул что-то по-татарски – гортанно, истошно, – явно отдавая приказ своим.

Опять тишина непонятного оцепенения… На свете нет ничего ужаснее страха ожидания неизбежного.

Дверь в сарай медленно заскрипела, открываясь. В дверном проеме нарисовалась фигура огромного татарина с каким-то незнакомым оружием на правом плече – деревянная рукоять, сразу бросающаяся в глаза своей сказочной, совершенно нереальной гладкостью, и стальное, сияющее, вспыхивающее на солнце полукруглое лезвие на конце…

Оглобля, никогда не видавший спецназовских саперных лопат, совершенно не похожих на привычные ему лопаты XIII века, от ужаса сжался в комок, приняв лопаты за холодное оружие: наверно, вот этим самым татары и рубят ключниц и русских завхозов…

– Не погуби!! – Оглобля столь ретиво бросился в ноги татарину, что тот от неожиданности даже отступил…

– Не бей, стой! Все покажу, все отдам! – Оглобля, распростершись ниц, пополз к татарину, пытаясь поцеловать ему голеностоп. – Рабом буду, не погуби! Ноги мыть, воду пить! Верней собаки буду!… С одной миски есть…

Оглобля полз за отступающим в недоумении татарином и выполз наконец на свет божий…

Татарин, отступавший с десятью лопатами на плече, полностью перестал ориентироваться в ситуации: справа от него маячил Аверьянов, готовый быстро и сурово наставить любого из них на путь истинный, слева высился берестихинский кузнец Глухарь – под два метра ростом и косая сажень в плечах, сзади «княжеский сын», войдя в раж, беспрепятственно пел в полный голос о своих чувствах откровенно сексуального характера, спереди седой и толстый русский старик пытался облобызать его грязные сапоги…

Ведь бред, такого не бывает!

Ордынец даже представить себе не мог, что потребуется еще триста лет татаро-монгольского ига, чтобы его далекие потомки врубились наконец-то в окружающую их обстановку, – да и то только слившись с ней, утонув вместе со своими калошами, кумысом и малахаями в ее березо-ситцевых глубинах. Но это придет через триста лет. А сейчас татарин не понимал ничего, ощущая себя в каком-то заколдованном царстве.

В отличие от несчастного ордынца, народ берестихинский, безмолствующий вокруг, понимал, увы, все – от корки до корки…

– Коня мыть буду! …Собак мыть буду… – продолжал гундеть Оглобля, ничего не замечая.

– А наших собак будешь мыть? – насмешливо спросил Шило, опираясь на плечо своего закадычного друга Жбана…

Оглобля поднял голову и выпучил глаза, постепенно стал осознавать весь ужас своего положения.

– Он-то мыть будет! – кивнул Жбан, отвечая на вопрос Шила. – Только собака моя брезгливая…

Народ стал улыбаться, отпустило слегка…

– Да я… да видишь… – Оглобля, вставая, пытался объяснить. – С утра же тут, в темноте, считаю, считаю… Отколь ж мне знать, что вы татар пымали? Я думал, он мене рубить пришел… Сейчас обману его, думаю…

– На брюхе если – враз обманешь… – язвительно кивнул Шило.

– Да он ж зарубить грозился!

– Это – лопата, – вмешался Коля. – Копать…

Сняв одну лопату с плеча татарина, Коля показал… Обведя взглядом наблюдающих, Коля почувствовал безмерное удивление толпы вперемешку с плохо скрываемым восхищением… Больше всех обалдел Оглобля.

– Этим копать? – он почтительно взял саперную лопату на обе руки, как принимают младенцев после крещения. Поняв, что у него в руках простая лопата, Оглобля восхитился ею, как произведением искусства. – Этим – копа-а-ать?

– Ну не руками ж?!

Почему-то именно восхищение Оглобли произвело на Аверьянова особенно убеждающее впечатление. Он уже совершенно не сомневался, что его, затащив, выкинули где-то в далеком прошлом. Однако, увидев, как Оглобля обрадовался саперной лопате, ее гладкой, выточенной на токарном станке и отшлифованной ручке, ее отполированному до зеркального блеска титановому штыку, Николай почувствовал, как что-то внутри его оборвалось, смялось под натиском этой сценки, ничего, в сущности, не значившей для ума, но предельно убедительной для сердца!

Однако поверить в перенос по времени было настолько страшно, вернее тревожно, что Николай решил сопротивляться до конца:

– Телефон у вас где?

– Чего?

– Телефон! У меня сотка не оплачена! И ноль-один, ноль-два, ноль-три не берет, аккумулятор – сел… Есть у вас сотки-то, – ну, у кого-нибудь?

В душе уже не теплилась вера в то, что кто-то скажет нечто вроде «нам ретранслятор в нашей дыре только на будущий год поставить обещали», он просто как бы выполнял формальность….

– Какие сотки? – изумился Глухарь. – Лето еще не началось! Откуда ж в ульях соткам быть?!

– Ну полный дурдом! – не сдержался Аверьянов, отворачиваясь в сторону от народа, – как-то неудобно было смотреть в глаза этим искренним, простым как дети, но беспредельно диким, темным людям. Внезапно он почувствовал, как кто-то осторожно взял его за лацкан…

Петровна, немного щурясь, с восхищением рассматривала строчку.

– Стежок к стежку, стежок к стежку – ровнехонько! – восхитилась она. – Вот мастерица-то шила! А это… это что ж?

– А это карман называется, сударыня. В него мелочь всякую кладут. Во, носовой платок, к примеру!

Петровна осторожно развернула чистый носовой платок и ахнула от узора.

– Красота! – Она повернулась к бабам.

– Неописуемо!

– Немыслимо… – заголосили бабы наперебой.

– Полный дурдом! – Коля качнул головой и, указав татарам на открытую дверь сарая, скомандовал: – Туда. Разгружайтесь. …Картина Репина, «Приехали»!

* * *

Очередное, седьмое гнездо опять не развалилось. Ему полагалось бы разлететься в брызги от одновременного попадания десятка стрел, но это гнездо осталось, утыканное стрелами, на месте, в той же развилине веток, где было.

Готовя место, выбранное Батыем для своей ставки, охрана сбивала с деревьев все гнезда в ближайшей роще. Хан ненавидел птиц, даже охотничьих ястребов, но особую ненависть у Батыя вызывали горлицы: их размеренное, регулярно повторяемое воркование как будто отсчитывало бег времени.

Каан Бату знал, что он едва ли проживет еще более пяти весен, – все чаще и чаще во снах он беседовал с давно ушедшими Великими, которых знал. Там, в Царстве Мертвых, Великие уже тосковали по нему. Но Бату не разделял их тоски. Насколько мог доходчиво, он объяснял Великим, что тут, в полунном мире, у него есть еще дело, которое нельзя пустить на самотек, малодушно позволив умереть своему телу.

За оставшиеся годы он должен был решить вопрос о наследнике с крепкой рукой. По закону наследником Батыя являлся его сын, Сартак, но Сартак был недалек умом, чужд сложному и красивому искусству плетения интриг и, на удивление всем, на редкость добродушен, располагая мысли и думы свои исключительно в тихих равнинах благости Небес, вдали от крутых водопадов безжалостных мер и суровых решений.

Батый вспомнил, как много труда и стараний пришлось ему применить лет пятнадцать назад для того, чтобы объяснить шестилетнему сыну значение и смысл слов «коварство» и «вероломство», однако уверенности в том, что Сартак понял его, ни тогда, ни сейчас у Батыя не появилось.

Теперь-то Батый понимал, что сын был испорчен с раннего детства им самим, отцом. Опека и защита могущественного Бату означала немало. Батый с молодых лет знал твердо, что лучше предать смерти тысячу друзей, чем оставить в живых одного врага. Естественно, вскоре ни друзей, ни врагов не осталось: ведь это и есть та цена, которую все владыки платят за власть: «Ты царь? – Живи один».

Конечно, сын золотоордынского хана мог позволить роскошь добродушия.

Батый любил сына и надеялся на то, что судьба его Сартака будет гораздо счастливее его собственной судьбы. В этом-то как раз и таилось зерно всех бед, – никому, даже владыке владык нельзя в этом мире любить и надеяться.

Конечно, передать Сартаку войлок власти еще при жизни, став его советником, не составляло труда, однако Батый знал, что не пройдет и недели после его смерти, как Берке, его родной брат, найдет способ освободить войлок власти от Сартака.

Берке был моложе Батыя на пятнадцать весен, и обезопасить от него Сартака можно было единственным способом – умертвить брата. Но Берке, как и сам Батый, был Чингизидом, внуком Священного Воителя. Просто так, не имея причин и веских оснований, отправить его к праотцам было невозможно: триста лет татаро-монгольского ига были еще впереди, и поэтому Батый не знал того, что через семьсот лет будет знать на Руси каждый ребенок: «Кому много дано, с того много и спишется», «Закон, – что дышло…» ну, и так далее…

«Пусть Берке тропит путь к Новгороду. – подумал Батый. – Потерь будет много. Новгород – не Рязань, не Владимир. Большие потери – вина Воителя. Воитель – Берке. Я – великодушен. Отравить. Все ощутят мою любовь: яд избавил брата от позора казни».

Наконец-то гнездо разлетелось в облако мелких веточек, скорлупы и красных от крови перьев.

«И пусть Бушер сопровождает брата, помогает советами. Никто не знает, что Бушер бессилен в вопросах войны. Одним ударом – от обоих. Персидский мудрец стал слишком прозорлив, „его стало тут слишком много“, как сказала бы покойная Сабира. Надо только, чтобы кто-то объявил мою волю. Не следует это приказывать самому… Но кто?»

Взгляд хана скользнул по свите и остановился на Бушере, бывшем к нему ближе всех. Взгляды их встретились.

– Твой приказ, посылающий лучезарного Берке вперед… и меня вместе с ним, огласит Хубилай, – едва слышно сказал, слегка поклонившись, Бушер. – Я прикажу ему, твоим именем…

– Ты научился читать мысли, старик?

– О, нет, Повелитель! – ответил Бушер. – Это ты разучился скрывать их, Великий…

Батый промолчал, хотя знал, что язык человеку дан именно затем, чтобы скрывать свои мысли: за пятьдесят лет Батый уже устал их скрывать.

* * *

Медведев позвонил по внутреннему Бокову:

– Михалыч, я закончил отчет о ночных событиях, забеги ко мне, прогляди по диагонали, если время есть.

– Здорово! – похвалил Боков, прочтя. – Сам бы не видел, своими глазами, решил бы, ну вот, по рапорту судить – вас еще и наградить надо. Износ оборудования, недофинансирование, недопустимые замены комплектующих… Все знакомо. Полмиллиона долларов спалили спьяну, ну если откровенно? Наоборот: вы, получается, спасли основное – блоки питания и кадровый состав, людей. А в целом, выходит, никто и не виноват!

– Почему никто? Управление виновато. Мало денег дают.

– Это тебе-то мало?

– Конечно! Платили бы людям побольше раз в десять – другие люди бы были, другая дисциплина.

– Ну… – усомнился Боков. – Сколько вору ни плати – он воровать не перестанет. Российская история…

– Да бог с ней, с историей! Меня одно волнует – погибший офицер.

– Да почему ж – погибший? Сам же говорил…

– Ну, пусть живой, не будем спорить. Скажу аккуратней: ушедший из жизни. Ушедший навсегда.

– А куда его, вы не уточняли еще?

– Да в глубокое прошлое, куда-то в интервал от десятого до четырнадцатого, пожалуй, века. Точнее сказать невозможно. Где-то там.

– И что ж, оттуда – никак?

– А как? Откуда там стартовый комплекс, чтобы его назад откинуть?

– Так стартовый комплекс можно туда по блокам послать? И там на месте, в прошлом, смонтировать!

– Ага, – саркастически хмыкнул Медведев. – В придачу с электростанцией… Да и куда? Мы же точно не знаем – не то что в каком году-месяце, но даже век… – Медведев пожал плечами. – А хоть бы и знали, стартовиков кто потом будет оттуда вынимать? Следующих присылать? Там что, база такая появится – вроде международной космической станции со сменным экипажем? Кто ж это разрешит-то в прошлом хозяйничать? В прошлом году хотели было там, сверху, охотнички, перед самым пожаром тысяча восемьсот двенадцатого года слетать, Москву почистить… Все равно ж сгорит! А драгоценности там были немереные! Сплошной антиквариат вдобавок. Ох, сприватизировать-то как ручонки чесались! До президента дошли – не дал! Ты там, в прошлом, собаку пнешь шелудивую, а здесь цены на нефть упадут! Опасно. Очень опасно! Какая выйдет загогулина, кто знает? Да и вообще – кто выделит миллионы, считай, на спасение какого-то там старшего лейтенанта? Гори он огнем!

– Да ты же только что сказал «меня волнует погибший офицер»? – удивился Михалыч.

– Волнует – в другом смысле! Был бы он в составе экспедиции, списал бы я его в расход тем же рапортом, вместе с техникой. Но ведь нельзя! Он во всех списках, еще с Москвы, – отдельно, не в составе! Значит, делать ему на пусковой было нечего. А он там был, понимаешь? И деться тут некуда, признать умершим все равно придется. Он же у тебя в личном составе числится, стоит на довольствии? Да! А по сути это вакансия. Сына он один воспитывал? Один. Отец-одиночка! Как сыну пенсию оформлять по потере кормильца? Как мальчика в детский дом отправишь? Одни вопросы!

– Ну, это вопросы-то юридические. А у меня есть вопрос посерьезней. Что сыну сказать?

Медведев задумался.

– Вы вот что! Ты ничего пока не говори. И не предпринимай. Договорились?

– Это проще всего. Всю жизнь молчу, ничего не предпринимаю. И вот, полковник…

– За неделю, за две утрясем. Я еще посоветуюсь кое с кем наверху, сам подумаю.

– Я тоже подумаю. Событие не из приятных. В полку уже пять лет потерь не было. И на тебе! Надо теперь по-людски, надо готовиться. Пусть все будет по-человечески, раз уж так вышло…

– Пока никому ни звука!

– И так все уже знают, – пожал плечами Медведев. – Как скроешь-то? Приказа о командировке не было, в отпуск не собирался. Есть график дежурств, занятий, начфинштаб, кадры… Не-е-т, надо готовиться!

– Но сыну пока – ни гу-гу! Скажи сыну – в командировке отец. В далекой, в секретной…

– В предельно опасной.

* * *

– Татары! – крикнул дозорный с крыши ближайшей избы.

К Берестихе приближался усиленный татарский разъезд. В первом ряду Аверьянов сразу разглядел татарина в богатой красной шапке с опушкой из рыжей лисицы. В морской тридцатидвухкратный бинокль хорошо было видно его злое мстительное выражение лица.

– Я тебя знаю… – вполголоса произнес Коля себе под нос. – Ты с пруда смылся, – думал, я не видел… Кодлу привел. Своих вытаскивать. Понятно…

Коля опустил бинокль на грудь и повернулся к мужикам.

Внутри крепостишки, вдоль четырехметрового тына, состоящего из вкопанных в землю вплотную друг к другу бревен, стояли наспех сооруженные козлы с настилом.

Защитники Берестихи стояли на «высоте»: острия тына были у них на уровне лиц. Слегка присев или согнувшись, можно было укрыться, наблюдая за противником сквозь щели меж бревнами; стоя же во весь рост, было удобно стрелять из лука. При этом даже стоящий в полный рост высокий боец был надежно защищен от стрел вплоть до уровня солнечного сплетения.

– Что, братцы? – сказал Коля. – Пленных под замок – и до ментов, а диким этим, блатным, – он указал в сторону надвигающегося разъезда, – кренделей дать придется!

– Да где ж кренделей-то взять? – удивился кто-то. – У нас и хлеба не густо!

– До урожая надо дожить!

– Ошибся, – поморщился Коля. Он жестом и мимикой изобразил то, что хотел сказать, не в силах подобрать слово, понятное местным жителям.

– А-а! – закивали мужики, схватывая мысль на лету. – Этого насыпем!

– По самое, по «не балуйся»!

* * *

Оглобля уже стоял с краю толпы, – среди баб, – и изо всех сил вникал в ситуацию:

– И что говоришь, девок наших захапать хотели?

– Ну, так!

– Вот же разбойники, во оглоеды!

– Ироды.

– …Так, так! Этого простить не можно! Никак!

Со стены кто-то зычно крикнул:

– Приближаются, бабы! Давайте-к отсюда!

– Ты, дедушка, – обратился Аверьянов к старику Афанасичу. – Давай, иди татар сторожить, до ментов. Замки у вас здесь отстойные, могут не выдержать…

– Это чего ж я-то? – обиделся Афанасич. – Я не стар, еще и семидесяти весен не прожил… Стрелой – белке в глаз…

– Тогда ты давай! – Коля повернулся к женщине, любовавшейся его трехцветкой. – Петровной звать тебя? Постережешь?

– Еще чего! Я мужу во всех делах помощница…

– Так, верно! – кивнул Глухарь. – Завсегда.

Коля обвел взглядом людей, ища самого слабого…

– А я! – вызывается трусоватый Оглобля. – Постерегу, чего уж… да и накажу…

– Давай, – кивнул Коля, не обратив в пылу накатывающейся стычки на последнее слово Оглобли. – А где же старший-то у вас? – вдруг осенило Колю. – А, мужики?

– Князь? Драгомир Бориславович? Да с дружиной он…

– Еще вчера…

– Во Новгород… Сбежал!

– За каменные стены!

– За старшего у нас теперь Афанасич!

* * *

Подскакав к крепости на расстояние, чуть меньшее длины полета стрелы, татарский разъезд резко сбавил темп, а затем и вовсе остановился. Всадники, что называется, пританцовывали на месте, затрудняя возможность прицелиться в них…

– Их слишком мало для штурма, – сказал Афанасич Коле.

– Я так считаю, что их вовсе нет… – ответил Коля.

Главный татарин, тот, что в красной шапке, что-то истошно и командно крикнул.

– Требует ворота открыть… – перевел Коля. Татарин крикнул еще что-то. – Пленных выпустить… Ну, да – держи карман шире… – подмигнул он Афанасичу.

– Карман? – напрягся старик, вспоминая.

– Раскатал губы… – пояснил Коля.

– А-а-а… – рассмеялся старик. – Остро сказано!

– Требует, чтобы мы на колени встали… Хлебом-солью встретили… – продолжал бегло переводить Коля. – И за это они нас не будут убивать, но зато сделают с нами все что захотят…

– Не понял? – удивился старик.

– Этого и я не понял, – согласился Коля. – Звучит двусмысленно.

Откричавшись, татарин поднял правую руку, словно готовясь, махнув ею, дать приказ к наступлению.

Коля приложил к губам мегафон.

– А хохо – не хохо?…. – прогремело над полем. – Что, чмо, рыло давно тебе не зенковывали? Отфрезерую хлебало-то!

– Что ты ему сказал по-татарски?

– Почему по-татарски? – удивился Коля. – Я по-русски сказал. – Взяв мегафон, Коля добавил: – Не сусоль? По всей морде-то?

– Теперь-то понятно! – обрадовался Афанасич. – Предупреждай, когда по-русски, – добавил дед. – По-нашему-то я понимаю.

Татары, изумленные громкостью ответных реплик, нервно заерзали в седлах… Они явно не поняли смысла ответа…

– Хорошая штука! – восхитился Глухарь, указывая на мегафон. – Я неплохо слышать стал. Как в молодости.

– Буду уезжать – жене твоей подарю! – пообещал Коля.

Брови Глухаря взлетели вверх от невиданной щедрости иноземного князя…

– А теперь по-татарски! – предупредил Коля и выдал в микрофон мегафона довольно витиеватую монгольскую фразу…

Татар словно током ударило. Они взвились, подняв коней на дыбы.

Коля добавил еще…

– Ох, как их забрало! – изумился Афанасич. – Что ответил-то?

– Я сообщил им, что сопротивление бесполезно, что двести шестая часть вторая из УК моей юности, злостное хулиганство, – прямо для них, мне кажется, писана… И еще я приказал им немедленно спешиться и, сложив оружие, сдаться без боя.

– Врет, – шепнул Жбан Шилу. – Я понял, что он им сказал…

– Я тоже, – кивнул Шило. – Вместе ж обучались, когда с купцами до Астрахани бегали…

– Нам-то переведи! – напрягся Глухарь. – Я-то дома сидел, в Астрахань не бегал.

– Это смертельное восточное оскорбление, – объяснил Жбан. – Он сообщил этому татарину в лисьей шапке, что самый тощий и облезлый верблюд его больного чесоткой раба… – Жбан изобразил непристойность, опасясь при женщинах назвать ее словом.

– Трахал, – подсказал Аверьянов.

– Хорошее слово! – согласился Жбан. – Хоть в церкви в проповедь вставь! …В общем, самый тощий и облезлый верблюд его больного чесоткой раба трахал могилу его прадедушки без особого удовольствия.

– Чего? – не понял Глухарь.

– Верблюд. Могилу прадедушки! Трахал! – крикнул Шило, громче мегафона.

– Так ведь трахнуть, и убить ведь можно! – заметил Глухарь.

– «Трахнуть» вот что означает, вот, смотри! – изобразил Шило еще раз, уже куда более интенсивно, чем в первый, не замечая в запале нескольких пар веселых женских глаз, смотревших снизу.

– Да понял я, что это означает! – заверил Глухарь. – Я не понял, зачем ее верблюд трахал.

– Ну чтобы оскорбить!

– Да разве бабу этим оскорбишь?! – Глухарь чуть не упал с настила от изумления.

– Мо-ги-лу!!! – заорал Жбан прямо ему в ухо.

– Да как бы ее ни звали! – отрезал Глухарь. – Ей только дай!..

– Тьфу, дурак глухой!

– А вот это ты зря! – мрачно сказал Глухарь, прочтя сказанное по губам. – Я и наказать могу.

– Татар вон лучше накажи, вон как взвились!

– Все, Коля, верблюда и могилу прадедушки они тебе не простят! Я б не простил.

– А я и хотел раззадорить.

* * *

Внезапно, неожиданно для всех, татары сорвались и понеслись прочь от крепости…

– Уходят? – изумился Глухарь.

– Из-под наших стрел уходят, – язвительно хмыкнул Шило. – Тупой ты Глухарь, как лапоть.

– И слышит он плохо… На твое счастье, – кивнул Жбан, беря в руки лук на изготовку.

Нарастающий, как снежный ком, вал событий все больше и больше не нравился Коле…

Сделав в поле плавный разворот, татары рассыпались и понеслись на крепость, поднимая луки…

– Да это не шпана… – догадался Коля. – Это банда какая-то…

Над головами засвистели стрелы, и Берестиха огласилась человеческими воплями:

– Горим!

– Ироды!

– Пожар!

– Боже праведный!

Одна за другой в деревянные постройки впивались стрелы с горящими наконечниками…

– Конец! – в ужасе крикнул Афанасич Коле в лицо. – Сгорим!

– Так надо потушить! – крикнул Аверьянов окружающим: – Вы дети, что ли?!

– Это не потушишь!!! – с болью в голосе крикнул Шило.

– Греческий огонь! – Жбан тем не менее скатился с настила, ища глазами ушат.

– И под водой горит! – со слезами на глазах застонал Афанасич.

– Ну, вы даете! – мотнул головой Коля. – Вот уж командировочка! Сто пудов! Сплошные колуны и чурки! Стреляй, отвлекай, пугай их! – крикнул он обезумевшим, разрывающимся надвое защитникам, пытаясь с помощью мегафона заглушить общий вселенский вой и панику. – Туда смотреть, на поле! Пожар на мне!

* * *

С треском распахнулись двери склада. Примитивный замок отлетел на пять метров от рывка Аверьянова… Он бросился к тюку: «Пожаротушение»…

Пенная струя ударила по бревнам, мгновенно гася уже метровые очаги пожара… Коля плясал с огнетушителем, экономно расходуя пену, ни грамма лишнего… В пожаротушении он был знаток.

Внезапно в нем колыхнулось чувство глубокой тревоги: уж больно окружающая его действительность, неприкрытая правда резала глаза…

– А вдруг и в самом деле? – спросил он сам себя вслух, сам еще не понимая до конца, что он имеет в виду.

…Он еще не успел вскочить на стену к защитникам, как женский вопль вперемежку с визгом стеганул его по ушам.

Николай резко отскочил, опасаясь внезапной атаки, – вой мог быть и предупреждением… Но это было не предупреждение: с настила, со стены сползал мужчина лет тридцати пяти, пронзенный стрелой насквозь, прямо в сердце…

– Лося убили! – вскрикнула в один голос вся Берестиха.

К убитому кинулась какая-то женщина и схватила его за плечо.

– Лось… Кузьма-а-а-а!!!… – завыла она вдруг истошно и безнадежно…

Боковым зрением Коля увидел, как там, по другую сторону от ворот, один из защитников вдруг резко сложился, получив стрелу точно в живот. В ту же секунду и та, дальняя от него, сторона Берестихи взорвалась криками.

Вой, вопли, гортанные крики татар, визг, проклятья…

– Только без паники! – скомандовал Аверьянов себе самому, влетая на настил, на стену.

В тот же момент резкая боль обожгла ему левую руку. Стрела прошла, слава Богу, едва задев, глубоко оцарапав…

Аверьянов быстро присел, чтобы не оказаться легкой мишенью для следующей стрелы…

– Коля! – отбросив лук, Олена кинулась к нему.

– Ты что здесь делаешь?

– Стреляю. Лося убили. Взяла его лук…

Коля повел головой.

– Да ты девчонка же, Олена! – он осмотрел рану. – Царапина. А ну, кыш отсюда!

– Да ни за что!

– Ну что ты, воевать, что ль, будешь?

– Буду воевать!

В ее голосе было столько твердой решительности, что Коля даже заскрипел зубами… Чтобы не обрушиться на нее матюгом, Коля отвернулся в сторону стены.

– Такая телка… – простонал он. – И крышей съехала!

– Да что ты говоришь? – Олена взяла его за плечо. – Ведь я не понимаю твоего языка, Коля…

В ее наивном, добром, бесконечно любящем взгляде было столько тепла, сострадания, что Колю передернуло – буквально – от стыда.

– Да так… Это молитва… Личная. Молитва-заклинание…

* * *

Среди татар возникло некоторое замешательство. По их представлениям, Берестихе давно уже полагалось бы пылать, охваченной столбами огня: солома на крышах изб и сухое смолистое дерево вспыхивает как порох.

– Почему не горит?! – взвизгнул главный, в красной шапке с лисой.

Остальные согласно зацокали, щедро усиливая недовольство начальника, как бы негодуя вместе с ним…

Но не было ни пламени, ни дымка.

– Зажечь!!! – свирепо рявкнула на них шапка.

* * *

Подойдя к двери собственной квартиры, Михалыч остановился и прислушался. В квартире на разные голоса беседовал сам с собой телевизор жены, с повизгиванием бормотал какой-то рэп музыкальный центр дочери.

Осторожно открыв дверь своим ключом, Михалыч проследовал на кухню.

На плите стояли три сковороды, содержащие неглубокий слой темного пережженного масла с островками пришкварившихся ко дну сковороды остаток макарон. «Ну, бабы! – мелькнуло в голове. – Это только мои могут вдвоем жарить зачем-то макароны на трех сковородах!»

В мойке высился ворох немытой посуды, придавленный сверху четвертой сковородкой, столь же немытой, как и первые три.

Михалыч открыл посудный шкаф: чистой посуды в нем не обнаружилось. Зато в холодильнике нашлись сразу три небольшие банки. Первая содержала засохшую, на донышке, аджику, вторая – заскорузлую и потемневшую от неумолимого бега времени горчицу, а третья была почти полна недавно купленной томат-пастой, покрытой свежей, белоснежной плесенью. Эта самая, третья, банка была наиболее легка для отмывания, поэтому именно ее Михалыч и подставил под струю горячей воды в мойке, забрызгав красными брызгами не только грязную посуду, но и всю газовую плиту с тремя сковородками.

Отмыв банку и разместив ее временно в шкафчике на месте отсутствующей чистой посуды, Михалыч взялся за кухонный стол.

После женского обеда на столе лежала разломанная коробка из-под вафельного торта, окруженная неравномерным слоем крошек вчерашнего бисквита и мелких обломков сегодняшних вафель.

Открыв мусорный отсек под мойкой, Боков обнаружил там помойное ведро, наполненное с верхом жареными макаронами, базирующимися на прочном фундаменте вчерашнего и позавчерашнего мусора, – фундаменте, профессионально утрамбованном в три притопа правой толчковой ногой.

Смахнув со стола крошки в коробку из-под торта, Михалыч вытряхнул их за окно, а саму коробку водрузил на плите – на трех сковородках – точно так же, как в свое время Господь водрузил Землю на трех китах.

Теперь на стол можно было поставить пустую банку из-под томат-пасты, отрезать горбушку черного хлеба, посыпать ее солью, достать из внутреннего кармана кителя плоскую четвертинку «спутник агитатора», свернуть «агитатору» голову и вылить все его содержимое в банку.

«За здравие или за упокой?» – мелькнуло в голове. Вопрос не имел ответа. Михалыч решил, мысленно хватая проблему за самую суть, что главное сейчас – выпить за Аверьянова, а там, наверху, разберутся, в какой ящик отправить его искренний, идущий от сердца порыв.

Выпив, он сразу услышал, – на фоне криков телевизора из гостиной и визга рэпа из комнаты дочери, – услышал тихий стук, от которого его бросило в пот.

Казалось, где-то далеко-далеко десяток плотников одновременно забивали гвозди в крышку аверьяновского гроба, однако забивали быстро, хаотично и дробно, – как башмачники подбивают подошвы.

Михалыч прислушался: звук шел из-за окна.

«Кто ж там так колотит?» – подумал полковник и высунулся из окна по пояс, глянув с интересом вниз.

Вороны, усеявшие капот его «опеля», сразу перестали стучать и с той же степенью интереса глянули, склоняя головы набок, на него – снизу вверх…

«Вот жизнь, как она есть: загадки решаются, люди уходят… – мелькнуло в мозгу. – Зря я грешил на Аверьянова! Эх, старлей! Угнать-то угнал, а стучать не стучал!… Да что теперь, поздно. Ушел, Николай, ты от нас, от обидчиков! Теперь плачь не плачь: железо недолго сменить, а сыну отца не вернешь…»

– Кого сегодня поминаем? – спросила Катя, войдя на кухню и кивнув на пустую банку из-под томат-пасты с лежащей рядом недоеденной горбушкой черного.

– Уж лучше молчи… – только и смог сказать Михалыч.

– А что мне молчать-то? – удивилась Катя.

– Ах, так? – рассвирепел Михалыч. – Тогда вот так: немедленно буди мать, и начинай с ней борщ варить, который обещали сегодня сделать!

– Ты что, блин, ночью? Спятил?

– Ты как разговариваешь с отцом? Блин, говоришь?! Лейтенанты хамят, прапорщики хамят! Осталось дождаться, когда солдаты хамить начнут.

– Это уже скоро.

– …Дочь хамит! Не дам над собой издеваться! Знаешь, как в Тарасе Бульбе у Гоголя: «Чем тебя породил, тем тебя и убью!»

– Простатит сначала вылечи, – раздался голос Катиной мамы из спальни.

– Ш-ш-што-о-о-о? – закипел Михалыч.

– Мама, вставай! – закричала Катя, видно, всерьез испугавшись отца. – Слышишь?! Он уже стал как свекла и борщом кипит!

– Да… Встаю-встаю-встаю… – зашевелилась, заскрипела кроватью Катина мама.

* * *

– Сейчас опять поджигать нас будут, – объявил Аверьянов, наблюдая за действиями противника.

Рука к кобуре, вытяжной ремешок. Пистолет привычно выскочил из кобуры. Обойма на месте. Снять предохранитель. Передернуть затвор. С привычным легким шелчком первый патрон ушел из обоймы в патронник…

…Большой горящий греческим огнем шар вращался на веревке из верблюжьей шерсти, как камень в праще… Поджигатель, крутя огненный шар над своей головой, устремился к крепости. Его прикрывали лучники, готовые сбить со стены любого защитника, вставшего в полный рост с луком в руках… Поджигателю нечего было бояться.

Поджигатель не знал, что старшему лейтенанту Николаю Аверьянову вовсе не обязательно было вставать в полный рост для стрельбы. Наоборот: ему было гораздо удобней стрелять с колена, надежно уперев кисть руки с пистолетом в том самом месте, где заостренные бревна, отходя друг от друга, начинали образовывать свои острия…

Почти не целясь, он выпустил обойму и тут же перезарядил.

Один за другим лучники прикрытия получили по пуле в правое плечо. В первый момент их кинуло назад, затем руки повисли как плети, и тут же всех скрючила страшная боль.

– Сустав плечевой у шамана не слепишь, – пояснил он обалдевшей Олене. – В больницу только – не открутиться. А там уж хомуты-то ждут. И без вариантов.

– Я ничего не понимаю, Коля, – зашептала Олена испуганно. – Чем я могу тебе помочь?

– Ничем, – кивнул ей Коля. – Мне помогать не надо, сам управлюсь. Сиди, смотри. И все.

Поджигатель продолжал нестись. Он слышал выстрелы, но не придал им никакого значения. Оглядываться ему было незачем, – над тыном Берестихи никто не появлялся. Чтобы метнуть свой огненный шар наверняка, смелый поджигатель понесся вдоль тына, примериваясь… Неожиданно его лицо столкнулось с белым едким и страшно пахнущим облаком пены из огнетушителя. Он уже не видел, что огненный шар, даже не успев зашипеть, стал похож на огромный, в конскую голову снежок…

От ужаса, рези в глазах он выронил веревку, на которой крутил над головой огненный шар. Схватился за лицо.

Два раза что-то хлопнуло над ним – где-то сверху и в стороне… В тот же момент поджигатель перестал чувствовать свои руки. Руки вдруг онемели, упав. Секунда – и резкая боль в плечах скрутила все его тело…

– А вот теперь… – Коля встал в полный рост и методично, как в тире, стал выпускать патрон за патроном…

Из всего разъезда остался невредимым лишь один – красная шапка… Он первый, поняв что-то, обратил коня к лесу…

– Вот мне не по душе такое… Толкнуть людей… И смыться. Я гадов не люблю. …Ну, Аверьянов, подумай и стреляй! …Ну все, подумал… – Целясь с двух рук, Коля вдруг повернулся к Олене: – Как считаешь, Олена, легко в него промахнуться?

– Да тут никто не попадет. Стрела не долетит!

– Промахнуться легко… – согласился Коля, прицелившись снова… Грохнул выстрел. – Говорил – промахнусь! – С досады он даже мотнул головой.

– Ты убил его, Коля, – удивленно ахнула Олена.

– Я промахнулся! – с чувством повторил Аверьянов. – Я же в плечо целился… – Не выдержав взгляда девичьих глаз, Коля виновато вздохнул и добавил: – Да черт с ними, с капитанскими погонами! Я тоже человек, ведь верно?!

* * *

Филин, лучший слесарь полка, издалека заметив приближающегося к нему Алексея Аверьянова, взял со своего верстака какую-то фотокарточку и убрал ее в ящик стола.

– Здравствуйте, Филлип Филипович.

– Привет. С чем пожаловал?

– Вы не поможете мне в выходные на отцовской «Оке» коробку передач поменять? В одиночку это трудно сделать.

– Не вопрос.

– Я заплачу сколько надо.

– Да я и так сделаю. Из уважения.

– Из уважения? – удивился Алешка. – Это как?

– Ну…

Только тут Алеша увидел стоящий возле верстака Филина небольшой, метровый, обелиск из нержавейки, увенчанный пластмассовой алой звездой.

На лицевой грани обелиска был уже отфрезерован овал для фото. Под овалом выгравирована надпись: Аверьянов Николай Николаевич. Дат рождения-смерти еще не было.

Перехватив взгляд Алешки, Филин сначала вздрогнул, испугавшись, но тут же оправился:

– Да не бери в голову! Это другой Аверьянов. Что рот открыл-то? Глянь, даты рождения нет, фотографии нет, – ну, значит, другой. Твой-то жив еще! Ну, что? Что ты на меня глядишь? Это Михалыч распорядился. – Филин кивнул головой в сторону приближавшегося полковника Бокова, решившего посоветоваться относительно «опеля», жестяных работ. – Его пытай вон: как, за что и по какому поводу…

Подошедший Михалыч, сразу оценив ситуацию, протянул Алексею руку:

– Здорово, Алексей! Не вставай! – махнул он Филину. – О чем речь, ребята? Что это, – памятник, что ли? Похоже, памятник! Что, только на Аверьянова сделал? Когда ж ты остальные-то делать будешь?

– Какие остальные? – удивился Филин.

– Как какие? – удивился в свою очередь Михалыч и объяснил, обращаясь скорее к Алеше, чем к Филину: – Из округа приказ пришел, на всех офицеров полка запастись памятниками. Планируют привлечь нас к антитеррористической операции… Нас и еще полк ОМОНа. И их, и нас на корню, ну, как обычно, уже продали. ОМОН по пути на точку сначала на фугас в горах напорется и под кинжальный огонь попадет, – их всех положат, а мы пройдем. Спецназ везде пройдет! Нас там уже, в точке прибытия, на месте, – в клочья растерзают. За все про все, ну, как обычно, генералам нашим – полтора миллиона зеленых, на бедность. Правда, за счет инфляции Центр обязался за те же деньги еще одну лодку в Баренцевом утопить, Эрмитаж спалить в Питере и два вертолета разбить с экипажами и губернаторами. С какими – еще не сказали. ЦРУ пока не решило. Впрочем, это уже не наша головная боль, а москвичей. Наше дело простое: приказ есть, ну, значит, памятники готовь… На всех офицеров…

– Вот так новость! Это какая же работа! Объем! – Филин был потрясен. – А рядовые? И на них? А сержантский состав?

– О, этим общая плита!.. – махнул рукой Михалыч, успокаивая. – С гранитным обелиском. Не беспокойся. Братскими могилами округ сам начал заниматься. Взял на себя. И это хорошо, нам забот меньше: мы только место захоронения укажем! А плита и обелиск – за ними. Всего делов-то!

– Разрешите вопрос, товарищ полковник? – спросил Филин. – Вы сейчас много выпили?

– А что? – осторожно поинтересовался Михалыч.

– Околесицу чудовищную несете.

– Согласен! – кивнул Боков, подумав. – Так всегда бывает, когда начинаешь юлить, выворачиваться, что-то там сочинять. Все это я наврал, конечно. Поэтому слушай правду, Алешка, как бы горька она ни была. Первое. Твой отец, батя твой, – жив. Жив и здоров! На памятнике даты смерти нет, – все, значит, жив и здоров. Возникает следующий вопрос: а если он жив, то где он? Все разговоры о командировке, о том, что его направили на сложное, долгое и опасное задание, – вранье. На самом деле люди Медведева по пьяни отправили его к праотцам. То есть к далеким нашим предкам, что то же самое. Только я предполагаю, что он жив-здоров. Но и ты пойми: отца теперь уж не вернешь! Хочешь не хочешь, а отныне ты, Алексей, – безотцовщина, хоть и не сирота, но все равно, тут уж как ни крути! Я не сомневаюсь, что Медведев сумеет оформить бумаги, и твой отец официально, законно будет признан умершим, но в детский дом мы тебя все равно не отдадим! Будешь сын полка! Не ты первый, не ты последний. И в заключение скажу: лично я в твоего батю крепко верю. Хоть он и ушел из нашей жизни и никакими силами его теперь уж не вернешь, я твердо убежден, что он к нам сам вернется, своими силами, как бы трудно это не было. Наши всегда из дерьма своих вытаскивать были слабы в коленках, я на власти не надеюсь совершенно. Спасение утопающих на Руси всегда было делом рук самих утопающих. Твой отец возвращался со всех заданий. Вернется он и из этого, так сказать, царства мертвых. Это не просто, согласен, но он легких путей никогда и не выбирал. Жизнь штука сложная, жестокая, но даже в самых тяжелых, безвыходных ситуациях есть шанс на выход, на внезапный поворот. Лично я в это верил всю жизнь и никогда не обманывался. Надо надеяться и не сдаваться. Откроется второе дыхание, распахнется даже у мертвого, надейся только, бейся как рыба об лед, головой и хвостом, – и переломишь, ну, это как два пальца об асфальт – и будет поворот! Он будет, потому что он бывает всегда! А что касается сегодняшнего вечера, то приходи, Алексей, к нам ужинать. Дома-то жрать, как всегда, нечего, наверно? А теперь еще так сложилось, что и отец пельменей среди ночи не принесет, ты и не жди!

Михалыч остановился, переводя дыхание.

– Прямо и откровенно! Честная речь! – смахнул скупую слезу Филин, успевший уже во время монолога полковника несколько раз хлебнуть из заварочного чайничка, стоящего перед ним на верстаке. – Славная речь!

* * *

Алексей молчал, оцепенев.

Психика, эмоциональный аппарат едва дышали где-то внутри у него, притушенные. То, что говорил Михалыч, было похоже и на правду и на сказку одновременно.

В его приказе Филину сделать памятник отцу было нечто обнадеживающее: погибший требует, в первую очередь, погребения; памятник появляется на свет уже гораздо позже. Но памятники живым не делают, – кощунство и очень дурная примета.

Алексей сразу, после первых же слов Михалыча, почти перестал его слушать, впал как бы в забытье: все слышал, все понимал, но ощущал себя отстраненно, в третьем лице.

Он лихорадочно соображал. Надо было как-то выкрутиться, объяснить происшедшее лучшим образом, доказать самому себе, что отец жив. Тогда все так и будет, ведь каждому дается по вере его.

Если отец жив, но пропал без вести, то зачем полковник Боков заказал памятник? Да так просто, чтобы что-то предпринять. Ну, как же! Как в старом анекдоте: «Чего сидим? Трясти надо!»

Была и вторая причина – защитная реакция. Упадет сверху на голову комиссия высокая, первый же вопрос: «Что вы предприняли по горячим следам события?» Быстрый, четкий, бодрый ответ: «Приказал сделать памятник!» Ну, сразу видно – дурачок этот полковник. Какой с него спрос? Улыбнутся, потом процитируют сей идиотский ответ раз пятнадцать в разных компаниях и при разных обстоятельствах. Прослывешь дурачком – да, но большая неприятность пройдет стороной. Напишут несоответствие, и только-то. Под трибунал сунут других. Как говорит отец: «Дураков в больнице лечат, а умных об забор калечат»… Естественно, Михалыч предпочитал больницу.

Алексей понял главное. А главное состояло в том, что Михалыч сам не очень понимает суть происшедшего, но не хочет в этом признаться. Расспрашивать его бесполезно: он просто родит новую волну чуши. И только. Надо узнавать по своим каналам, стороной.

Однако ясно, что отец не погиб. Смерть кого-то из своих в полку чувствовали очень многиеофицерские жены, – непонятный, необъяснимой наукой, но четко выраженный эффект. Еще, бывало, не успевала с горячей точки прийти скорбная радиограмма, а двор перед ДОСом, домом офицерского состава, темнел, словно накрывался вуалью, душой чувствуя уже нависший над кем-то груз-200… Разговоры становились тише и сдержаннее, дети в песочнице начинали играть как-то сосредоточенно, мужики принимались здороваться несколько раз на дню, словно забыв к вечеру, что утром уже виделись. Никто не включал громогласно музыку, резко падал интерес к трансляциям футбольно-хоккейных матчей и КВНу…

Ничего этого сейчас не было. И это был, хоть и совершенно иррациональный, но очень серьезный, верный показатель.

– Придешь ужинать-то? – услышал он вдруг, включившись.

– А что у вас на ужин?

– Борщ! – гордо сообщил Михалыч.

– Нет, спасибо. Я суп на ночь не ем.

– Правильно! – одобрил Михалыч. – Так держать!

Что он этим хотел сказать, он и сам бы не ответил, но чувство законченного на оптимистичной ноте разговора грело полковничью душу.

* * *

– Дай глянуть, – попросил Жбан, указывая на Колин пистолет.

– На, – Аверьянов протянул пистолет, – рукоятью вперед.

– Так?

– Ага.

– Можно?

– Нажимай.

– И ничего? – растерялся Жбан.

– Да не заряжен. Без патронов. Смотри. Как лук без стрел.

– Понятно. …А заряди? На пробу?

Коля отрицательно мотнул головой…

– Нет больше «стрел»? То есть патронов? – догадался Жбан.

– Есть. Но… Беречь надо.

– Согласен. Жалко.

– У них большая банда?

– Татары-то? Как саранчи.

– Чего – под сотню? Больше?… Дюжина дюжин?

– Какой там! …Море! Окиян. Их там без счета.

* * *

В бездонном небе тихо плывут облака.

Вид из Берестихи открывается на многие версты. Куда ни глянь вдаль – сколь хватает глаз, во все стороны – синие зазубренные ленты: далекие, неподвижные леса.

Обессиленные пережитым жители и защитники Берестихи не спеша стекались на «площадь» – затоптанную пыльную площадку перед «княжескими палатами» – просторной, по сути, избой, с высоким крыльцом, красиво украшенной резьбой…

Бог знает откуда на свет божий стали выползать и ребятишки…

– Люди! – сказал Афанасич сверху, поднявшись на крыльцо княжеских хором. – Поблагодарим князя иноземного, спасителя животов наших!

Все молча земно поклонились.

– Дай Бог тебе!

– Такой колдун большая редкость…

– В летах столь юных!

– Сердце доброе: главного убил!…

– Молоньей с громом!

– Только шапка отлетела!

– Дай тебе Бог к старости летать выучиться!

– Будешь к нам прилетать…

– Спасибо тебе!

– Кланяемся низко!

Коля, растроганный, только кивал головой…

– Люди! – обратился тем временем Афанасич к народу. – Нам надо уходить отсюда.

– Сегодня же! – согласились берестихинцы.

– Скарб собирайте. Уйдем в ночь, на закате. В медвежье урочище в темноте Жбан с Шилом проведут, а рассветет, уйдем подале, в рютинские топи. Я знаю куда. – Афанасич повернулся к Коле. – А ты, князь, – с нами?

– Нет. Я не могу уйти.

– Здесь погибнешь!

– Не факт, – качнул головой Коля. – Я не могу далеко отходить от контейнера. То есть того, на чем я сюда прилетел.

– А на чем ты сюда прилетел?

– Штука такая, как изба… У прудика стоит. В лесу.

– У Матрехинского пруда, – уточнила Олена.

– Как изба из железа…

– Да, – кивнула Олена. – Как яйцо огромное, покрытое серебряным горностаем.

– Оно бесшумно летает…

– А когда появляется, березы ломает и с корнями из земли вырывает… – подтвердила Олена.

– Свят-свят… – пронеслось по толпе берестихинцев.

– Сила нечистая, знать!

– Дьявола игрушка!

– Да мы вам правду говорим! – Олена прижала руки к груди.

– В пламени горит оно, яйцо-то?

– Не знаю, – ответил Аверьянов. – Но думаю, что нет, не горит.

– А надо сжечь! – заметил кто-то.

– Я вам сожгу! – пригрозил Николай. – Так сожгу, что мало не покажется!

– Он вас сожжет! – уверенно, по инерции подтвердила Олена.

– Он нас сожжет?!

– Чего-чего?!

– Берестиху сжечь грозится!

– Да он же сам злой дух! – «сообразил» кто-то.

– В яйце летает. Татарский огонь потушил, сам сжечь собрался!

– Дьявола посланник! Вези-вола!

– Вельзевула!

– Да что вы, братцы, я ж крещеный!

– Перекрестись!

– Да вот, пожалуйста!

– А молитву своему святому, Николаю Чудотворцу, – прочти!

– Сейчас…

Он не то чтоб не помнил, а никогда и не знал этой молитвы.

– Забыл, что ли? – ехидно спросил кто-то.

– Забыл, забыл… – понеслось отовсюду с угрозой в интонации.

– Да вовсе не забыл, а просто вспомнить не могу. Ну, кто подскажет мне?

В толпе началось мычание на все голоса…

– У нас, видишь, дьяк уехал…

– А я сам, видите ли, уехал от дьяка… – усмехнулся Коля.

– Пусть десять раз перекрестится и крест свой на шее покажет.

– С удовольствием! – согласился Аверьянов, истово крестясь, затем продемонстрировав нательный крест. – В общем, уйти далеко от этой самой яйца-избы я не могу. Там, в нем, в яйце, радиомаяк… – Поняв, что народ потерял нить, Коля пояснил: – Сюда за мной прилетят.

– По воздуху?

– Надеюсь.

– Кто прилетит?

– Да те, кто меня сюда закинул!

– А кто тебя закинул?

– Не могу сказать, – пожал плечами Коля. – Сам не знаю.

– Ну, ты кивни тогда, раз говорить не можешь. – Берестихинцы решили, что Коля не имеет права назвать имена. – Перун?

– Ярило?

– Христос, сын Божий?

– Да нет. Мужики. Обыкновенные. Такие же, как вы.

– Как мы?

– Пообразованней, конечно. Академики всякие. Доценты с кандидатами. Наука надурила, яйцеголовые.

– Люди – и вместо голов яйца? – прозвучал напряженный, испуганный вопрос.

– Да нет, голова нормальная, но без волос.

– А яйца? – спросил с интересом Жбан.

– С волосами, – уверенно кивнул Шило.

– Ну, в общем, мне это трудно объяснить… Я главное сказал: я остаюсь! Мне нельзя уходить! Тем более что я на службе. Числюсь, наверное, в командировке. Случайно оказался на задании… – Он на секунду задумался. – А может быть, и не случайно…

* * *

Вечером Катя Бокова позвонила в дверь квартиры Аверьяновых.

– Привет! Заходи.

– Ты чего ужинать к нам не пришел-то?

– Извини, дела были.

– Знаешь, чего тебе принесла?

– Если жратву, то я уже пожрал. Спасибо.

– Я тебе клад, можно сказать, принесла.

– Да ну? – Алексей вернулся к включенному компьютеру. – Ты извини, посиди пять минут, я должен добить… Значит, клад.

– Ну, не сам клад, конечно, а легенду. Про клад…

– Понятно… – Аверьянов, не отрывая взгляда от монитора, кинул через плечо: – Большой клад-то? Дорогой?

– Думаю, да.

– Понятно… Сколько тонн баксов потянет, как думаешь?

– Не знаю… Тонн двадцать – тридцать… А может, и сто…

– Понятно… Но не меньше, чем…?

– Не меньше пяти штук.

– Думаешь?

– Уверена!

– Понятно… А где зарыт?

– Ха-ха! Так это и неизвестно. А то его давно бы не было! …Его найти надо!

– Это понятно… Я в смысле, что он где-то здесь, а не в Крыму и не в Сибири?

– Не волнуйся, в нашем районе. Местный клад. Наш. Районный.

– Понятно… А откуда дровишки?

– Чего?

– Информация откуда?

– У отца было. Он в молодости, еще когда капитаном сюда приехал, искал… Говорит, чуть не спился…

– Почему?

– А вот такая легенда про этот клад… алкогольная.

– Забавно…

– Слушай, может, ты отвлечешься от ящика своего?! – обиженно сказала Катя.

– Ага. Сейчас дочитаю только…

– Что ты там жучишь такое интересное?

– Перехват шифрованных телефонных разговоров Медведева с Центром, с Москвой…

– Шифрованных?

– Криптографированных. Но мне расшифровали, конечно. Есть такая штука – СОРМ, содействие оперативно-розыскным мероприятиям… Любой оператор связи обязан предоставлять спецслужбам возможность прослушки и дешифровки на основании санкции прокурора.

– А где ж у тебя санкция?

– Санкций у меня нет, зато друзей много. Надо же выяснить, куда отец делся!

– Выяснил?

– Въезжаю понемногу… Его по ошибке куда-то в раннее средневековье запузырили… От одиннадцатого до пятнадцатого века. В тринадцатый, в среднем. Точно неизвестно.

– Ужас какой! Это ж такое время – татарское нашествие, ливонцы, шведы, Литва, поляки… Сплошные войны и изуверство. Ужасные времена!

– Ну да, я вот думаю: а вдруг он там в январь попал? Или в февраль? По-летнему одет, без шапки…

* * *

– Люди! – вруг раздался за спинами рев Глухаря. – Сюда!

Толпа расступилась, и Глухарь вытащил за шкирку на середину Оглоблю, сильно толкнув его. Оглобля, влетая в людское кольцо, упал. – Что ж ты, пес шелудивый, сделал?!

– Что сделал? – испуганно попятился народ.

– Татар заклеймил.

Глухарь указал в сторону кузницы. Там кучкой стояли связанные татары, захваченные Колей и Игначем у пруда.

– Связал их всех… По одному их в кузницу мою… И заклеймил!

– Конечно, – вставая, взъерепенился Оглобля. – Клеймо им – как скотине. Не щупай девок!

– Да ты убить – убей! Да не глумись.

– Оглобля – изувер.

– Да кто ж не знает-то! В то лето, помнишь, что Оглобля сделал?..

– Как не помнить!

– Ты разве ж человек?

– Зверь!

– Убить Оглоблю!

– Стоп-стоп! – вмешался Коля. – С ним тоже разберутся! Под замок его!

– Вот это правильно! – кивнул Жбан. – Мы уйдем за топь, за рютинскую, а татарва придет, найдет его и разберется!

– Верно, Жбан!

– Пошли!

– Тащи его!

…С силой брошенный в сарай, Оглобля упал на сено. Дверь захлопнулась. Огромный кованый засов щелкнул, задвигаясь.

* * *

– А с татарами что?

– Отпустим их? А?

Глухарь взял нож и подошел к татарам. Те отшатнулись в ужасе.

– Да не боись! – Глухарь бесцеремонно повернул татарина к себе спиной и перерезал веревки, скручивавшие ему руки.

У Аверьянова в голове закрутилась вдруг какая-то существенная мысль, но сразу потерялась…

– Сказать что хотел?

– У вас темница-то одна?

– А для чего вторая-то? – удивился Афанасич. – Одной-то много. В Берестихе воров не рожают.

* * *

– Господи, а вот внучки-то их в старости спросят – а что у тебя на лбу, дедушка? – вздохнула Петровна, провожая взглядом бредущих от Берестихе к лесу татар.

– Да что тут скажешь, – пожал плечами Жбан.

– Позор Оглобля свой потешал, – добавил Шило.

– Когда еще хуже кому, чем тебе, – таким это всласть… – вздохнул Афанасич. – Чего стоишь, Лукерья? – повернулся он к бабе. – Кончай глазами хлопать, беги сбираться.

– А я-то с вами, Афанасич, не пойду, – спокойно ответила Лукерья. – Че я, мать, что ль, оставлю тут? Она уж третье лето как обезножела.

– Мать понесем.

– А мою корову? – спросила Петровна.

– Чего – корову?

– Корова рютинскою топью не пройдет.

– Оставь корову.

– Так татарва сожрет! Она не заслужила.

– Кто, татарва?

– Корова!

– И я останусь, дедушка! – сказала вдруг Олена, обнимая младшего брата, тринадцатилетнего Сеньку. – Провожу вас до топи и вернусь!

– И я вернусь! – заявил Сенька.

– Што-о-о!?!?! – Афанасич налился гневом, не находя слов. И вдруг возникшая тишина поразила его, он осекся. Со всех сторон на него смотрели спокойные, решительные, неподкупные глаза. Старик понял, что в рютинскую топь ему придется идти одному… – Тогда все и ляжем здесь… – выдохнул он. – На веки вечные…

– Не думаю… – с сомнением покачал головой Коля. – Не очевидно. – Он передвинул со спины на грудь портативную рацию, включил ее… – На случай того, что все это фантасмагорическая провокация… Ведь существует устойчивая версия, что американы высадку на Луну сфабриковали. Надежды нет, но порядка ради проверим! Сразу надо было решиться, конечно, но страшно было последней надежды самого себя собственными руками лишать! – Громкое шипение, треск атмосферных помех лились из динамика… – Работает, однозначно… Как и ожидалось, пустота даже на длинных. Международные частоты… Пустота! Конечно, пустота… А ближайший город – Новгород. Двести верст…

– Зимой!

– А летом? Триста, что ли?

– Не триста, но больше, чем двести: Оршански мхи! Объезд, болота ж…

– Какой сейчас год, по-вашему?

– Шесть тысяч семьсот сорок шестой.

– Чего?!? Хотите сказать, что вы – это будущее? Великая опустошительная война, ядерная зима, цивилизация – к хренам… Кто выжил – тот опять в пещеры, так, что ли? Здравствуйте, далекие потомки? Воздух у вас тут чудесный! Я рад увидеть наше одичавшее вновь земное сообщество… Будущее? Н-да… Ни за что не сказал бы! Шесть тысяч семьсот сорок шестой год от рождества Христова…

– Не от рождества! От сотворения мира!

– А когда мир сотворили? – обалдел Коля.

– Шесть тысяч семьсот сорок шесть лет назад, – сказали ж только что, – ядовито хмыкнул Шило.

– Понятно. Сейчас. Есть идея! – Аверьянов направился к тюкам со своей поклажей.

Через пять минут на свет появился ноутбук «Compaq».

– Я сам-то плохо с ним… – Коля почесал затылок, включая. – Вот сын у меня…

– Большой сын-то? – спросил Афанасич.

– Да вот как Сенька – тринадцать лет.

Все молча смотрели на плазменной монитор. «Compaq» не спеша загружал операционную систему. Наконец на экране забелел Windows 2000, Microsoft corporation…

– В нем есть энциклопедия, – пояснил Коля. – «Кирилл и Мефодий»… Я в комплектации взял… Не новая версия уже, но все в ней есть, хоть и понемногу… Так где ж энциклопедия?..

– А вот попробуй-ка сюда нажми-ка, дядя Коля! – вдруг подсказал Сенька.

– Во, молодежь! – восхитился Коля. – Ну прям как мой Алешка! Ведь ничего не знаешь, ничего не видал, а ткнет и правильно! Это просто чудо какое-то! И как у них так получается, у молодых да ранних? Читать-то, поди, здесь в глуши тебе, Сенька, нечего. Чего здесь можно почитать?..

– Почитать? – переспросил Глухарь. – Почитать надо отца с матерью! Родителей нужно почитать! И стариков уважать-слушаться…

* * *

На экране компьютера возникла лаконичная справка: 6746 год от сотворения мира – это 1238 год от рождества Христова, – год нашествие Батыя на Русь.

Аверьянов смотрел на экран, но не видел: он вдруг вспомнил потерянную было мысль: пленных было пятеро, а отпустили заклейменных – только четверых… Где-то потеряли пятого… Или он сам застрял.

– Ну что?

– Чего? – галдели окружающие, глядя в непонятные буквы на волшебной крышке волшебного ящика.

– Наколдовал?

Аверьянов быстро пробежал взглядом текст.

– Батый… Вам это слово говорит чего-нибудь? – Коля оторвал взгляд от экрана и посмотрел на лица.

– Батый-то стоит за Высоковским бором, – тихо ответила Лукерья, указывая направление. – Ночью видно огни…

– А передовые полки его, рядом тут, в шести верстах, – брат Батыев привел. Хан Берке, говорят, его зовут, – кивнул дед Афанасий.

– Ведь ты с его людьми сегодня дрался-то… – кивнул Жбан.

– Они разъезды, разведчиков во все стороны-то рассылают… – уточнил Шило.

Но Аверьянов их уже не слышал. Он обалдел.

– Батый зимою Киев растоптал, – уронила слезу Петровна. – У нас же дочка в Киеве! За киевлянина вышла. И тут – такое…

– Огни Батыя увидишь вечером. С крыш видно хорошо, – кивнул дед Афанасич.

– И много их, костров-то? – начал приходить в себя Коля.

– Как звезд на небе, – спокойно ответил старик.

* * *

В шатре хана Берке – повелителя авангардных ударных полчищ Батыя, стояли заклейменные…

– Воинов Лучезарного Берке заклеймили, как скот! – тихо прошипел Берке сквозь зубы. Голос его тем не менее продолжал звучать тихо, спокойно. – Я собирался вести Орду Поднебесного хана Бату туда, к Новгороду, – жалкая деревня у речки – нужна ли она мне? Другие мои разведчики нашли и лучшую дорогу, и даже города!.. Но что я вижу?!! Я оскорблен до глубины души. Мой воин может погибнуть героем, но быть заклейменным, как скот… Никогда! – Берке повернулся в сторону высших чинов, стоящих у стен шатра полукругом. – Чунгулай!

Рослый нойон лет сорока пяти вышел из полукруга и встал на колени перед Берке:

– Я здесь, мой хан и повелитель!

– Ты мой лучший нойон. И я тебе приказываю стереть с лица земли эту коровью лепешку, жалкое укрепление, жители которого покрыли позором моих воинов, а значит, и меня, а значит, и самого Бату, равного Богам! Приказываю – сровнять ее с землей, чтобы и пепла не осталось! На Новгород мы двинемся отсюда, отряхнув с сапог прах этого жалкого селения! И ты это сделаешь, мой Чунгулай!

– Я выполню волю твою, лучезарный Берке!

– И двинешься затем вперед, расчищая мне дорогу на Новгород. Бушера я даю тебе в качестве советника и чародея…

Берке хорошо понимал, что старший брат «подарил» ему Бушера не случайно: либо в качестве «ушей», блюдущих интересы Батыя в его стане, либо в качестве «черного дара»: старый колдун, звездочет, возможно, стал приносить неудачу, – такое случается с магами под старость. В любом случае от Бушера следовало немедленно избавиться. Однако «дар» великого каана и старшего брата, равного Богам, нельзя утопить в ближайшей речке на конском водопое…

– Да будет удачна твоя звезда, Чунгулай! А Бушер поможет тебе!

– Седлай коней!

Проводив долгим взглядом выбежавшего из шатра Чунгулая, Берке обратил свой взор на заклейменных:

– Клейменным не место ни в Орде, ни под солнцем! Отрубите эти опозоренные головы, несущие клейма! Батыр Золотой Орды не может быть с клеймом!

И заклейменных увели.

* * *

Ночью с конька крыши княжеских хором Берестихи были хорошо видны мириады мельчайших звездочек у самого горизонта, – Батыевым ордам требовались безбрежные просторы пореченских лугов.

Ближе к Берестихе, верстах в семи всего, на Дьяконовской пустоши мерцало море огней, раз в пять-десять меньшее числом, чем Батыева искрящаяся россыпь, – авангардный тумен Берке.

К утру крупные звездочки этого, ближнего суперсозвездия, начали меркнуть, от него отделялись группы мелких звездочек…

Группы мелких звездочек сбились в звездные ручейки, ручейки слились в речку мигающих огоньков. Речка медленно потекла в сторону от основного созвездия костров армады Берке и, повторяя изгибы лесной дороги, стала приближаться к Берестихе.

Чем ближе речка подбиралась к Берестихе, тем ярче и крупнее разгорались огоньки, из которых она состояла.

* * *

Внизу, возле крыльца княжеских хором, его ждали люди – с десяток баб и двое мужиков.

– Что, ребята?

Кряжистый мужик, скорбно склонив голову, вышел вперед.

– Коля, – негромко сказал он. – Троих наших убили: Вихорку, Русана и Лося, ты видел…

– Да.

– А отпевать их некому. Наш дьяк Василий уехал в Новгород с князем. Дед Афанасич вверил Оглобле пока Бога славить, а тот…

– Все понятно.

– Ты отпевать-то умеешь иль нет?

– Нет, мужики, не умею. Я, по-вашему, как бы дружинник. Молиться – не мой хлеб. В полку на это священник есть.

– Что ж делать-то? – запричитали женщины. – Не примут их ведь в Царствие Небесное!

– Не посадит Христос-Бог их ошую-одесную…

– Горе какое, горе…

– Что делать? – задумался Коля. – Вот что сделайте. Вы экспресс-молитвы знаете? Прямой доставки? Литерной? Ну, по вертушке, так сказать?

– Не знаем, Николай!

– И ничего не понимаем, что ты говоришь!

– Это просто. Я объясню. Священник нужен для чего? Он молиться умеет!

– Да, да!

– Это верно.

– Его речи до Бога особо доходчивы…

– Так!

– Это правильно.

– Он тоже это всегда говорил.

– Иными словами, священнослужитель выполняет роль посредника: у вас пожеланья и раскаяния берет и Богу в уши вставляет! Так ведь?

– Конечно, так!

– Он – оператор связи. Предоставляет услуги передачи надежд ваших, чаяний, сожалений от вас – туда, на Небо, к Богу. А оттуда решения – обратно, на грешную землю: отпустить грехи, например. Или наложить епитимью, допустим…

– Чего наложить? – удивился мужик – предводитель делегации.

– Да что угодно. Что Бог пошлет. Не в этом дело. А дело в том, что вы можете все это сделать – и передать, и получить – сами. Без священника, без дьяка. Но нужно обращаться к Богу только в церкви, – обязательно: душу-сердце настроить и говорить своими словами то, что хочешь Богу сказать. Если искренне говоришь, крепко веришь, – молитва дойдет обязательно. Причем часто доходит, даже когда ты не в церкви. Главное тут только: не надо, нельзя кривить душой. Бог – не фраер, он все видит.

– Верно!

– А «фраер» – это кто?

– Лох. Легкомысленный, глупый и обычно спесивый, жадный человек. Который ничего не замечает и никого не жалеет.

– И ты говоришь, молитвы до Бога дойдут?

– Обязательно! Если от сердца, от души. И вот еще что: вы должны постараться убедить Бога принять души усопших в Царствие Небесное, заверить его, что они окажутся ценным приобретением, что им самое место именно в райских кущах. Об геенне огненной и думать чтоб он забыл. Своих надо представить перед лицом Всевышнего с самой выигрышной стороны. Сделайте, пожалуйста, все от вас зависящее для погибших. Они воевали и пали за нас! Ведь что ни говори, безгрешных, конечно, нет, но они-то своей смертью геройской все искупили. Пусть теперь будут в раю. А земля их телам пусть будет пухом!

– Пухом? – насторожилась одна из женщин. – Ах, пухом! Я поняла. Такая молитва. Хорошие слова какие! Первый раз слышу.

– Светлая память!

– Мы поняли, Коля. Спасибо тебе еще раз.

* * *

На рассвете Афанасич тронул Колю за рукав:

– Пойдем-ка…

Они вышли на воздух, прошли в княжеские «хоромы», в горницу.

– Ты, Николай, теперь главный у нас… Должен знать. Секрет есть. Из этой горницы, с подполу, есть подземный ход… Его сто лет как прокопали, поди… Из наших никто не знает о нем. Я знаю, князь, Драгомир знал, да в Новгород утек… Теперь, вместо него, знаешь ты.

– Куда ведет ход?

– Дале-о-око! Аж вон за речку!

– Не может быть!

– Я сам ходил. Глубокий ход, широкий. Под рекой! Под реку ныряет! Предки труженики были! Случись, – имей в виду: всех людей выведем, спасем. Если Бог даст.

– Спасибо!

– Не за что…

Они покинули горницу, так и не узнав, что на княжеском ложе нежился Жбан. Жбану хотелось хотя бы раз в жизни поспать по-княжески. И Жбан все слышал.

* * *

Вид на Берестиху от леса, с лесной опушки, открывается замечательный. Стой да любуйся. Но темнику Чунгулаю, приведшему сюда свою орду, было не с руки любоваться природой. Перед ним стояли батыри-разведчики, посланные вчера в этот край. У всех у них не действовали правые руки. У одного, поджигателя, плетью висели обе руки….

– Раны серьезны? – спросил Чунгулай Бушера, вполголоса.

– Очень, – так же тихо ответил Бушер. – Разбиты суставы и кости. Я два часа вынимал у них осколки костей из ран. Напоил их целебным снадобьем. Им уже легче.

– Они выздоровеют, Бушер? Рука отсохнет?

– Нет. Рука просто не будет служить им. А у этого обе руки… Почему он лишил его двух рук? Хочешь, я спрошу про это звезды?

– Похоже, я знаю ответ и без твоего колдовства, – задумчиво кивнул Чунгулай. – Я помню этого воина. Этот смелый батыр – левша. Тот, кто стрелял в него, сначала ошибся и перебил ему правую руку. Потом тот, кто стрелял, заметил свою оплошность, он понял, что перед ним левша, и отбил ему левую руку тоже.

– Именно так, повелитель! Ты прозорлив!

– Бушер, не увидел ли ты в ранах осколков наконечников стрел, наносящих такие увечья?

– Нет, повелитель!

– Их ранили не стрелы… – встрял в разговор Шаим, правая рука и придворный лизоблюд Чунгулая. – Старшего разведчика, Балыкчу, – ударило в затылок. То, что ударило, летает вдвое дальше, чем стрела. Я осмотрел затылок Балыкчи – дырочка. А лица у Балыкчи нет вообще. То, что его ударило в затылок, сорвало ему лицо, покидая голову.

– Твои воины все осмотрели вокруг его тела?

– Все! – ответил Шаим. – Но никакой стрелы не нашли. – Шаим запнулся на секунду. – Ничего не нашли, повелитель! Совсем ничего!

– Чем вас ранили? – спросил разведчиков Чунгулай.

– Громом!

– Там в крепости есть колдун…

– У него в руке гром. Он поражает невидимо.

– Ты знаешь такое колдовство, Бушер? – повернулся Чунгулай к мудрецу. – Что говорят о нем твои древние персидские свитки?

– Ничего, повелитель. Возможно, я заблуждаюсь по старости… Но персам неизвестно это колдовство!

– Поэтому царство персов нам покорилось…

– Именно поэтому, повелитель… – склонил свою голову Бушер.

– Повелитель! Есть еще один воин, который может пролить свет на происходящее. Он только что вышел на нас, он блуждал в лесу две ночи и день…

– Давай!

Перед Чунгулаем поставили разведчика, сбежавшего накануне вечером с речной переправы, – спасаясь от Игнача.

Воин трясся – то ли от холода, то ли от страха.

– Расскажи, смелый батыр, что ты видел?

– Там… Там переправа… Нас было трое: Ядгар, Алихан и я… Остался я.

– А ты кто? Сам-то?

– Я – Буранбай… А там колдун! …Мертвый! Ядгара зарезал…

– Кто зарезал? Колдун зарезал? Или мертвый зарезал?

– Мертвый колдун Ядгара зарезал!

– Ты можешь говорить, чтобы повелитель понял то, что ты знаешь, и увидел мысленным взором то, что ты видел? – спросил Буранбая Шаим.

– Могу! – кивнул тот с готовностью и снова понес околесицу: – Я – Буранбай! На переправе… По броду реки плыл мертвый колдун… На боку… Вдруг он встал!

– Уберите его, пусть отдохнет! – раздраженно отмахнулся Чунгулай.

Буранбая, подхватив под мышки, оттащили долой с глаз повелителя.

– Ну вот что, – вынес вердикт Чунгулай. – Вчера разведка столкнулась со злым, могучим колдовством. Только очень наивный темник бросит свою Орду на гром, который пробивает затылок и входит в голову… А потом, чтобы выйти из головы, отрывает лицо. Верно, Бушер?

– Верно, мой повелитель!

– Я не настолько глуп, чтоб рисковать всеми людьми и своей славой мудрого полководца. Шаим, подготовь ударный отряд из опытных воинов. Вдвое сильнее вчерашней разведки!

– Слушаюсь, повелитель!

– И еще. Скажешь людям, что колдуна надо взять живым. Мне нужен хороший новый лекарь и кудесник… Бушер стал стар…

– Я понял тебя, повелитель! – злорадно покосившись на Бушера, кивнул Шаим. – Кто поведет отряд? Ты разрешишь мне?

– Нет! Отряд поведет Хубгэ. …Ты, Шаим, мне еще пригодишься…

Шаим склонил голову перед Чунгулаем. На лице его играла улыбка торжества.

* * *

– Их много?

– Армада, – ответил Коля, опуская бинокль.

– Смерть, если валом пойдут.

– Не факт. – Аверьянов вставил ленту в крупнокалиберный пулемет и поправил разложенные под рукой ручные гранаты. – «Много» еще не значит «хорошо»! …Но это, – он похлопал по пулемету, – на самый последний случай. Вы как там – готовы? – крикнул он мужикам, возящимся с тяжелыми мешками возле ворот.

– Ага! – ответили снизу. – Как только, так сразу!

– Пойдем посмотрим.

– Ты дашь мне пострелять? – спросил Жбан, идя за Колей к воротам.

– Нет, – отрезал Коля.

– Не доверяешь, – обиделся Жбан.

– Не в этом дело. Патронов мало. Я попадаю, в беглом, – восемь из десяти. А у тебя девять из десяти улетят в молоко.

– Нет молока, – возразил Жбан. – Коровы после вчерашних ужасов доиться перестали.

– Я не про то. Ты пугаешься звука выстрела, я заметил вчера. Пока не перестанешь вздрагивать – стрелять не будешь.

– Но ведь тебя, Коля, могут ранить… А никто из нас стрелять не умеет!

– Вот это верно, – кивнул Коля, осматривая нехитрое приспособление в воротах. – Здорово сделали. А кольца откуда?

– Глухарь придумал. И на рассвете отковал.

– Вот это руки! – восхитился Коля.

– У Глухаря-то?! – подхватили мужики. – Не руки, золото!

– Он бабам иглы швейные, знаешь, Коль, кует – девичий волос по толщине.

– И глаз как у ястреба.

– И слышит плохо… – задумчиво протянул Коля.

– Что?! – приставил ладонь к уху Глухарь.

– Вот что! – решился Аверьянов, протягивая Глухарю спецназовский автомат с глушителем. – Смотри сюда. Вот эту штуку вниз, это предохранитель… А мушка с планкой – чтоб на одной линии… – он мельком взглянул на Жбана. – Извини…

* * *

Сбившийся плотно отряд выстроился на опушке… Кони нетерпеливо плясали на месте, звериным чутьем предчувствуя скорый бег…

Сотник Хубгэ опытным хватким взором окинул своих батыров. Поднял руку… Все напряглись. Секунда. Хубгэ махнул – на штурм!

Отряд сорвался с места и, мгновенно рассыпавшись, понесся к Берестихе.

* * *

– Пошли!

– Валом?

– Нет! Не валом, – радостно сообщил Коля. – Ударный кулак. Разведка боем. Это очень хорошо.

– Чего хорошего-то?

– Боятся!

– Татары не боятся никого!

– Кроме нас! Нас опасаются.

– С чего ты взял-то?

– Училище!

– Не понял?

– И в Академии год уж отучился. Ладно, автобиографию – на потом… – Коля Аверьянов повернулся вниз: – Слушай команду! Работаем штатный вариант! Приоритет операции – «скорость»!

– Штатный! Приоритет поняли! – ответили снизу мужики.

– По местам!

– Все на местах!

– Открыть ворота!

И ворота Берестихи быстро и плавно распахнулись, встречая татарский отряд: за ночь Глухарь успел отковать несложные два рычага для «дистанционно-оперативного управления шлюзом», – как выразился Коля Аверьянов.

* * *

До Берестихи оставалось не больше полета стрелы, как вдруг ворота крепостишки быстро распахнулись. Взгляд Хубгэ быстро скользнул по стенам крепости – на стенах ни души! На открывшейся взгляду «площади» внутри Берестихи, на Красном крыльце княжьих «хором», – никого!

Хубгэ понял – народец сбежал. Оставшийся юродивый, или какой-нибудь дед-инвалид, раскрыл ворота, надеясь на пощаду! Напрасные надежды!

На полном скаку отряд влетал в ворота…

Что-то резко свистнуло, и из песка взметнулся вверх трехмиллиметровый витой стальной трос…

Резко натянувшись, трос задрожал, растянутый поперек ворот, и зазвенел под весом восьми огромных мешков с песком, четыре мешка справа, четыре слева. Хубгэ не понял, налетая, что дежурившим возле ворот двум мужикам достаточно было одновременно выбить из-под мешков опоры… Мешки, устремившись к земле, с помощью простых блоков натянули трос, лежавший до того спокойно на земле поперек ворот, аккуратно присыпанный сверху песком…

* * *

Наблюдавшие за всем происходящим издалека, с опушки, не могли, конечно, узреть с такого расстояния трехмиллиметровый стальной трос…

Темник Чунгулай, Шаим и мудрый Бушер увидели лишь то, что смогли, – ворота медленно, приглашающе распахнулись перед отрядом Хубгэ…

Крепостишка решила сдаться на милость победителя, – тут никаких сомнений!

Отряд на полном скаку ворвался в ворота, и половину отряда – лучших батыров, включая самого Хубгэ, – непонятная сила мгновенно, одновременно, всех до одного, выбила из седел…

* * *

Замыкающие отряд батыры были куда в лучшем положении: они успели увидеть трос, вышибающий из седел… Однако остановить бешеный галоп лошадей было им уже не под силу.

Едва успев пригнуться к самым гривам, они сумели избежать ловушки и, миновав коварное устройство, распрямились в седлах, оглашая Берестиху торжествующими визгами…

* * *

Глухарь вышел из-под Красного крыльца княжьих «хором» с десантным автоматом в руках. Он осторожно опустил вниз кнопочку под странным названием «предохранитель»… Вырез прицельной планки, мушка и цель должны быть на одной прямой. Это понятно. Глазомер у кузнеца был отменный, не стоило даже и поднимать эту штуку на уровень глаз. Глухарь не спеша нажал спусковой крючок…

В могучих ручищах Глухаря автомат даже не дернулся, – Глухарь ожидал, что он начнет биться, как только что выловленный сом, – так объяснил Коля, предупреждая. Сом рыба сильная, очень живучая, – верно! Но эта штука пыталась вырваться совсем слабо, – ей далеко до сома! Что же касается звуков, то их Глухарь не слышал вовсе, – Коля дал ему автомат с глушителем, чтобы не испугать стрелка-новичка.

* * *

Чунгулай, Шаим и мудрый Бушер видели, как задняя часть отряда резко нагнулась на всем скаку, ложась животами на луки седел… Затем все батыры дружно распрямились и тут же начали падать с лошадей, – один за другим, – раскидывая руки, цепляясь за воздух и извиваясь, как от ударов невидимых плеток. Весь этот странный бой развертывался в полной тишине: до Берестихи было расстояние приличное, ветер дул в ее сторону.

Секунда – и все было кончено.

– Что скажешь, Бушер?

– Я должен подумать, мой повелитель…

– Двинь Орду, Чунгулай, ты сомнешь их! – воскликнул Шаим.

– А ты поведешь мою Орду на штурм, Шаим? – насмешливо спросил Чунгулай.

– Я?! – несколько опешил Шаим. – Я думал, что твою Орду никто не смеет вести в бой кроме тебя, мой повелитель!

– Из-за спины твоей безрассудной смелости, – медленно протянул Чунгулай, презрительно сощурившись, – выглядывает ее родная сестра – твоя безрассудная глупость, Шаим… Ты начинаешь сильно меня огорчать…

Лицо Шаима, склонившегося в глубоком поклоне, вытянулось от ужаса.

* * *

Из сбитых с коней тросом первым опомнился Хубгэ, сотник, начальник отряда. Он выхватил саблю и громко крикнул:

– Колдуна взять живым!

В ту же секунду он ощутил, как чья-то сильная рука схватила его сзади за волосы и бесцеремонно повлекла к Красному крыльцу княжьих «хором».

– Пусть каждый возьмет, что хочет, но заплатит полную цену.

От боли Хубгэ свело все мускулы лица, в глазах пошли темные пятна, на которые садились яркие белые мухи… Наконец он увидел прямо перед собой один из столбов, подпиравших кровлю Красного крыльца…

– Сосна, – сказал голос колдуна за спиной. – Хвойная порода. Очень твердая.

Рука, державшая его сзади за волосы, с ужасающей силой ударила Хубгэ лицом об столб.

Ловя ртом воздух после столь жестокого удара, Хубгэ широко открыл рот, и тут же какой-то странный, холодный круглый и сказочно гладкий предмет вошел к нему в рот, раздвинув челюсти до предела…

– Что это ты ему в рот вставил? – удивился Жбан.

– Электролампочку! В комплекте у меня было, взял три штуки… Лампочки хорошие, спецзаказ, – стекло молотком не разобьешь. Все не знал, куда деть. Света-то нет у вас…

На глазах Хубгэ показались слезы; от страха и унижения он замычал.

– Ты можешь хранить молчание… – сказал Николай. – Потому что мне тебя, мудака, слушать некогда…

Теряя сознание, Хубгэ даже не понял, как выронил саблю…

* * *

– Дай посмотрю, – Коля перешагнул через лежащего мешком Хубгэ и, вынув рожок из автомата Глухаря, выщелкал патроны, пересчитал…

– Двенадцать выстрелов, и десять попаданий… Да с очереди! Да в скоротечке! Ну, Глухарь! – От восторга у Коли перехватило дыханье. – Да так и профессионалы, слышишь, не стреляют! Да еще под психикой, при обороне! Без тира, безо всякой тренировки, без пристрелок! Ты – гений! Просто класс! Глуха-а-арь!!!

– Чего?!? – рявкнул Глухарь, приложив ладонь к уху.

* * *

– Мы можем многое узнать про них, ничем не рискуя… – задумчиво протянул Бушер.

– Мне нравится эта мысль, – кивнул Чунгулай. – Что мы должны сделать для этого?

– Ничего, мой повелитель. Ничем не рискует тот, кто ничего не делает.

– Едва ли лучезарный Берке обрадуется твоей философской находке… – процедил сквозь зубы Чунгулай.

– Но Берке едва ли обрадует и потеря лучшей из Орд своих, отданной тебе под начало… – спокойно возразил Бушер, глядя Чунгулаю прямо в глаза. – Ордой, загубленной возле жалкой деревни, в которой не поместится и трех сотен воинов…

– Продолжай, – кивнул Чунгулай. – Ты говоришь разумно. Я не сержусь.

– Я задаю себе вопрос: что они, – Бушер указал в сторону Берестихи, – что они сейчас предпримут? Покинут крепость и уйдут в леса? Нам это на руку – победа без потерь. Пойдут на нас, если они сильны чарами? Что ж, будет битва, которую так жаждет Шаим! Но в обороне легче уничтожить врага, чем в наступлении.

– Мы в выигрыше в обоих случаях, – согласился Чунгулай. – Но если будет что-то третье?

– Что? – спросил Бушер. – Что может быть еще?

– Да, – согласился Чунгулай, подумав. – Третьего не дано. – Он повернулся к Шаиму: – Командуй: Орде спешиться, бивак. Батыры не спали всю ночь. Прикажи всем набраться сил перед боем!

* * *

– Разводят костры… – сказал Афанасич.

– Я вижу, – ответил Коля. – Это нам часов пять передышки, – как, Афанасич?

– Поболе… Ночью шли, ночь не спали. Нажрутся конины, напьются кумыса – сон сморит.

– Вот тут и вдарить по ним, – как?

– Тю-ю-ю… Ты глянь-ка, сколько их! Да их даже спящих не перережешь, – рука устанет.

– Тогда на психику надо давить, – решил Коля.

– Не понял?

– На испуг взять.

– Они ничего не боятся.

– Так не бывает. Смерти все боятся.

– Татары не боятся смерти. Погибший с честью воин сразу попадает в свой татарский рай… Они боятся только позора или колдовства. …Мы для них – враги. Мы можем любого из них убить, но не опозорить. Да и колдунов среди нас нет… Колдунья, Антипиха, есть. Но она далеко, у Сивкина ручья… День ехать.

– Позор и колдовство… – задумался Коля. – Чего же проще?! Колдун есть, а позор сделаем.

– Где же колдун-то у нас, Коля?

– А я-то? Вспомни, вчера? Как ты сам на меня смотрел, Афанасич?

– Мы на тебя смотрели без страха.

– Потому что я вас не пугал, – пожал плечами Аверьянов.

– Мы на тебя смотрели с надеждой… С великой надеждой…

– Да все понятно, Афанасич! …Дай, подумаю немного.

* * *

Через час Аверьянов в сопровождении Афанасича уже медленно ехал по глухой лесной тропинке, приближаясь к Матрехинскому пруду, к яйцу телепортатора.

Цель посещения была проста – оценить то, что можно было еще взять и использовать для обороны. Кроме того, Аверьянов хотел убедиться в том, что радиомаяк действительно присутствует на борту телепортатора и, мало того, исправно функционирует. Качаясь в седле на потаенной тропинке, Аверьянов непрерывно, снова и снова прокачивал ситуацию. Она очень не нравилась ему.

Мысленно прикинув примерное количество боеприпасов, имевшихся у него в наличии, он сопоставил его с тем числом огней, которые смог разглядеть прошедшей ночью с крыши княжеских «хором» в тридцатидвухкратный бинокль.

О том, чтобы отбить всю эту силу – Батыя – тем, что у него оказалось с собой, и речи быть не могло.

Боеприпасов не хватило бы даже на самое ближнее к ним, самое малочисленное подразделение, выставленное татарами прямо напротив Берестихи – в километре, через поле, в лесу. Там, на опушке, таилось никак не меньше тысяч трех сабель. Если даже половина из них пойдет штурмом, – одновременно, влом, в черную голову, – устоять едва ли удастся.

Они просто и бесхитростно задавят. Положат под пули двести, триста, пятьсот, тысячу человек… И задавят.

Однако об этом знаю я, Николай Аверьянов, а им об этом узнать неоткуда.

Как они относятся к потере живой силы? Можно догадаться: скорее всего, как мы. Как русские в двадцатом веке. А именно: кидать людей под танки, без жалости и без сомнений, – пока танки гусеницами в крови не забуксуют.

Так, да не так! У Батыя позади взятие Киева, Владимира, Рязани, десятков других, более мелких городов и городков… Его силы таяли… Он потерял много сил, очень много! А пополнения не было, нет и не будет.

Впереди предстоит взять Псков и Новгород, – а Господин Великий Новгород самый богатый город Руси, если верить местным мужикам. Новгород Батыю на понт не взять. Халявы не будет. Попотеть ему придется основательно.

Мы стоим у Батыя на дороге. Для Батыя Берестиха – пылинка, перышко, ничто, – все верно.

Но есть здесь одно «но». Когда берут штурмом большую крепость, сразу объявляют, что после взятия город на три дня отдается на разграбление: воруй, насилуй, мародерствуй… Твоя власть, твоя воля!

Кто ворвется первый, тот и получит «самый кусок», штурм – это игра с судьбой, игра в рулетку, на красно-черное: победа или смерть. Победа! Все забыть, рухнуть в беспредел, сорвать в себе стоп-краны, оттянуться, отомстить неповинным за собственный страх, – страх грабителя и насильника, вырвать мечом и огнем славу, почет и, может, обеспеченную жизнь, отблеск богатства, – для себя, для своей далекой отсюда семьи… Смерть? Да уж, не повезло… Но мне-то повезет! Мне? Обязательно повезет! Ведь я везучий! Так рассуждает каждый, карабкаясь вверх по штурмовой лестнице… Ну, стрелы, камни, кипяток, горящая смола? Мне повезет!!! Мне – повезет! Мне повезет…

Что получит победитель в Берестихе? Запах пожарища, только. Стимула нет.

Стимула нет, но и риск невелик, – забор из бревен, гарнизон – и ста мужиков-то не будет…

Берестиха – это для них непонятное что-то: ни риска, ни награды… Откуда тут самоотверженность озверения? Из «политработы», только… Всего лишь. А уж мы-то в конце двадцатого века знаем цену этому «прянику»… Погибни за великого Батыя?.. Да хрен тебе, Батый, по всей вот морде… Я себя до Новгорода поберегу. Вслух не произносится, но думать – думается…

– Стимула нет, но и риск невелик… – произнес Коля вслух, задумавшись.

– Что говоришь? – встрепенулся Афанасич.

– Нам надо сделать риск… Устроить крупный риск… Просто безысходку надо заболтать тут им… Чернухи влить, выше бровей. Чтоб руки опускались нараз. Да! Беспросветку с непоняткой, – совковой лопатой, ну, только так, в натуре!

– Ты по-каковски говоришь-то, Николай?

– По-русски. Как здесь дует ветер, в Берестихе, – обычно?

– С утра часто с леса, к реке…

– А вечером – наоборот – на лес? От нас – и на татар, верно?

– Да, часто.

– Это хорошо.

Наконец среди кустов показались очертания контейнера. Увидев, как он на глазах превращается в яйцо, Афанасич спешился и молча встал перед яйцом на колени.

– Ты что, Афанасич? Это же просто устройство.

– Ага, – кивнул Афанасич, сделав вид, что понял Колю, и встал, деловито отряхивая колени.

– Заходи! – пригласил Аверьянов, открыв люк.

– Смилуйся над рабами твоими и Божьими, Устройство Лесов, Полей и Ветров Поднебесных, – произнес Афанасич, задержавшись в проеме входа. – Не причини зла нам, увечья, безвременной смерти. Заклинаю братом твоим, Солнцем, Великим Ярилом…

– Ты что, язычник, чтоли? – оглянулся Аверьянов, нашедший уже радиомаяк.

– Нет! – мгновенно и решительно отреагировал Афанасич. – Я хрестьянин. Сочувствующий.

– Сочувствующий – кому?

– Себе, конечно, – постучал себя в грудь Афанасич. – И Олене с Сенькой. Больше никого у меня не осталось…

– Понятно… Ну, маяк работает, – удовлетворенно кивнул Коля, закончив осмотр и опись всего того, что еще оставалось в телепортаторе. – А вот посмотрим-ка здесь, что…

Надрезав ножом внутреннюю декоративную обшивку яйца, Аверьянов рванул ее на себя.

– Ого!

– Что это? – поинтересовался Афанасич, увидев под обшивкой ярко-блестящие полосы, расположенные встык, одна к одной, и образующие силовой, так называемый прочный корпус телепортатора.

– А это полоска… – сказал Николай, откручивая полосу. – Смотри, – упругая, легированная сталь! У вас такой стали в помине нет. И всего лишь на трех саморезах каждая полоса! Демонтаж – раз плюнуть!

– Ишь какая! – то ли поразился, то ли восхитился Афанасич, сгибая полосу. – И не ломается!

– Отпусти, сейчас спружинит!

– О Господи, сила нечистая! – от неожиданности и удивления Афанасич едва не выронил полосу.

– Поздравляю вас, вы сделали правильный выбор… – вдруг кто-то сказал женским гнусавым голосом за спиной Афанасича, заставив его отпрыгнуть в ужасе от информационного-рекламного блока метра на три.

– Не бойся, это просто реклама.

– Я не то что боюсь, а противно, – оправдался старик. – Терпеть не могу, когда за спиной говорят женским голосом.

– Обычный дезодорант, – сказала женщина из коробочки, – вызывает сжатие пор кожи, одновременно с этим перебивая ароматом синтетических добавок естественный запах выделившегося пота… Такой механизм действует часы, от силы – сутки. Но вот новинка! Дезодорант «Хана» проникает в вашу кровеносную систему и парализует ваш дыхательный центр… Все! Вы не дышите! Температура вашего тела падает до температуры окружающей среды; вы перестаете потеть. Причем навсегда! На-всег-да! Дезодорант «Хана»…

– Это мы тоже возьмем! – кивнул Николай, демонтируя информационно-рекламный блок. – Ага, вот оно где отключается! И не найдешь так, с ходу!

– Ох, чудеса, чудеса-то грядут! – то ли радуясь, то ли сетуя, покачал головой Афанасич.

– Грядут! – согласился Аверьянов, отвинчивая от стены рекламно-информационный блок… – С уловом нас с тобой, дедушка!

* * *

Требуя тишины, Аверьянов поднял руку.

– Ну вот что, братцы, – сказал он собравшимся мужикам. – Раз жизнь дала нам передышку, проведем небольшую реформу наших с вами вооруженных сил. Она будет состоять из двух дел, говоря проще: перевооружение и переобучение. Начну с первого. Лук – отличное оружие. Не спорю! Но есть другое – арбалет. Вы его не знаете, но я сейчас объясню. Это как лук, но совсем маленький и с прикладом.

– С чем?

– Вот, смотрите! Один арбалет у меня есть. Его используют для бесшумного боя, гораздо дешевле, чем пистолет с глушителем. Преимущества перед луком. Размер. Маленький. Это первое. Бьет и дальше, и гораздо сильнее, чем лук. Это второе. Показываю!

– Ух ты!

– Вот это да!

– Арбалет можно зарядить заранее, натянуть и положить под рукой: он готов к стрельбе. Беру и стреляю мгновенно, – не надо терять время, натягивать. Это третье.

– Здорово!

– Вот и все перевооружение. Под руководством Глухаря приказываю всем изготовить себе по арбалету. Главную деталь арбалета, – вот она! Вот такой вот маленький, но очень сильный лук. Его можно было бы сделать из местных средств: склеив особым образом дерево, рог и сухожилия. Но это целое дело, технология. Дерево должно быть зимнее, рога – весенние, сухожилия… – Аверьянов, писавший в училище реферат по истории арбалета и знавший дело назубок, почувствовал, что впадает в преподавательский раж, и тут же безжалостно осек себя: – Мы будем делать лук на основании стальных полос, за которыми придется нам, – мне и кому-то из нас, – втроем-вчетвером-впятером, – нанести визит к Матрехинскому пруду, к яйцу телепортатора, на котором я сюда то ли приехал, то ли прилетел… У нас времени нет. Вы не дети, живете не первый год в условиях натурального хозяйства. Сделать это надо сегодня. К вечеру.

– Не успеем!

– Пока не сделаешь, спать не ляжешь.

– Теперь переобучение. Все должны научиться из него стрелять. Стрела у арбалета короткая. И есть прицельная планка. Из одной стрелы лука можно сделать две, а то и три стрелы для арбалета. …В Берестихе вообще-то стрел много?

– Да дюжин пять-шесть… – переглянувшись, ответили мужики. – А у татар стрел не счесть!

– Грустно, – подытожил Коля. – Стрел из чего попало не наделаешь, да и стрела работы много требует… В свете этого встает еще одна задача: нужно сделать так, чтобы татарские стрелы оказались у нас. Порежем их под арбалетный размер, и их станет вдвое-втрое больше. У нас тогда будет очень много стрел, а у татар – как у нас сейчас. Все понятно я говорю?

– Понятно, конечно.

– Болтать – не делать…

– Да как ты стрелы-то у татарвы отымешь?

– Есть способ! Но для проведения этой операции мне надо съездить к контейнеру, взять одну штуку… Со мной должны поехать пятеро, – осуществлять прикрытие, пока я буду проникать в контейнер. На всякий случай. Страховка.

– Это можно…

– Все! – подвел итог Аверьянов. – Пятеро – со мной, остальные в кузницу – на производство арбалетов. Все для фронта – все для победы! …Что стоите, как просватанные?

– Да как же ты у татар стрелы-то отымешь и нам передашь? Что у тебя там, щука, что ли, – «по щучьему веленью»?..

– Не совсем, – улыбнулся Аверьянов. – Там есть три упаковки… Ну, в общем, такая маленькая штука…

– Перо жар-птицы называется?

– Нет, еще меньше и легче. Называется – «презерватив»… Я покажу, когда привезу.

* * *

– Смотри, повелитель! – Шаим указал Чунгулаю в сторону Берестихи. – Пятеро всадников покинули крепость! И вон еще лошадь с ними, без поклажи. Они движутся от нас, по направлению к реке, к глухим лесам.

– Странно, – задумчиво покачал головой Чунгулай.

– Ха, это ж русские! – Шаим придал лицу презрительное выражение. – У них всегда князья удирают первыми. Ценности прихватят и бежать!

– Не всегда, – заметил вполголоса Бушер. – Да и лошадь с ними пустая, без поклажи. Если брать запасных лошадей, – сменить во время погони, – то перекладных коней должно было бы быть пять. Но пустая лошадь одна. Они за чем-то поехали. А не с чем-то.

– Бушер считает, что они поехали за дровами? – ехидно спросил Шаим.

– Я вижу, что их интерес простирается в сторону непроходимых лесов… – заметил Чунгулай. – И больше я пока ничего не вижу.

– Направить погоню за этими всадниками? – Шаим нагнулся, заглядывая Чунгулаю в лицо.

– Нет, – решительно отверг предложение Чунгулай. – Пусть все идет пока так, как идет…

Бушер едва заметно качнул головой, подтверждая свое согласие с мудрым решением Чунгулая.

* * *

– Понятно… – прочитав текст легенды о кладе, Алеша задумался. – Понятно…

– Ну и что? – спросила Катя. – Прочитал? Папа говорит, что в тексте есть разгадка.

Алеша снова взял в руки текст.

– Надо еще раз, повнимательнее… «Основной текст легенды, дошедший до нас в виде повести, записанной участником данных событий дьяконом Петром Заложковым, знаменитым своей справедливостью, прямотой, рассудительностью и неподкупностью… Ну, это хрен бы с ним…

…Лета 1672 объявился в наших краях Семен Наковальня, – пребывавший шесть лет в бегах смерд боярина Синюхи. Сведующие люди говорили, что Наковальня, пошастав по Волге да Дону с бурлацкими ватагами, примкнул затем к шайке известного разбойника – Степки Разина и, поразив того удалью своей молодецкой, стал через год правой рукой атамановой. Ловкостью и удачливостью земляк наш Семен Наковальня всех у Разина превзошел!

А когда войско московское, посланное царем нашим батюшкой Алексеем Михайловичем, всю донскую разбойничью шайку побило, перевешало, а самого Стеньку в клетке в столицу престольную доставило, то и тут Наковальня участи своей избежать сумел. Как вода сквозь пальцы от царских стрельцов ушел и след свой замел.

Лесами да звериными тропами вернулся Семен сюда, в свой край родной. Однако в Новогрудскую, в село свое родное, не пошел, резонно опасаясь узнанным односельчанами быть. Ему ли, Семену ли, было не знать об Указе царя Шуйского еще, Василия, о пятнадцатилетнем сыске беглых крестьян. А Семен-то наш, Наковальня, не просто беглый был, а и разбойник: вне Закона. В кандалы и в Москву, ну либо на сук ему, – больше ведь некуда.

Вот Семен и вышел к селу Жадное, где его толком в лицо-то не знали. Ну и, понятное дело, тот же час в кабак: зелья напиться, отдохнуть от бега в лесах многотрудного.

Закусил, выпил зелья Семен. А потом, – слаб человек, – кичиться стал.

Показал кабатчику ожерелье самоцветное, серьги чернь-золота, кольцо женское изумительное, и браслет красоты-богатства, ценности неописуемой. Драгоценности сии все были голубыми бриллиантами убраны, камнями редчайшими, на солнце лунным светом горящими, в филигранном обрамлении письменами неведомыми на фарси-языке – персиянской, что значит, работы…

Ну, кабатчик-то, конечно: „А тебе-то как далось чудо такое?“ А Семен ему впрямки: „Степан, говорит, Тимофеевич, Разин-то, когда княжну персидскую топил, раздеть мне ее приказал, – чтоб голой утопить, смешней чтоб всем было. …Ну, я с нее перстень-браслет-серьги-ошейник-то снял, а платье оставил… Еще смешней вышло. Повеселил ребят. Чуть челн не перевернули – прямо на стрежени-то! …Они-то думали, что я ее того! А я – вот так-то! …Ну, в платье и утопил ее Степан-то наш, Тимофеич. А сие, – добыча моя за остроумие, за шутку дерзкую“.

А потом Семен предложил кабатчику как бы его послом стать. Сходить к боярину Синюхе и выкупить у того за ожерелье, перстень и браслет брата своего, Егора Наковальню. Вольную ему выправить. Чтоб они с братом прочь с наших мест ушли в земли далекие… А за посольство это Семен обещал кабатчику княжны серьги отдать. Сам-то Семен Наковальня поопасался к боярину идти, – у того дворовых-то не счесть!

Кабатчик согласился вроде, для виду… А сам думу думает: как бы Наковальню вокруг пальца обвести и самому добром его завладеть? Да и то мыслит, зачем боярину Синюхе вольную смерду, брату разбойника, дать, – он и так украшенья возьмет, а Семку на цепь!

Приметил то Наковальня, прочел в глазах у кабатчика думу коварную, увидел судьбу свою неминучую – даром что два-то года в разбойниках был. Вскочил, – кого по голове, кого по уху! Лавки, столы посбивал, да и в лес, сквозь окошко!

Ну, за Семеном погоню немедленно снарядили. Кабатчик за голову его и добро его десять рублев и бочку медовухи выкатить обещал. Гонят Наковальню, как волка, облавой. А подойти боятся: Семен ведь, когда в кабаке к окошку дорогу себе тропил, пятерых мужиков ушиб до смерти, – даром что Наковальня, – а Федьку, сына кабатчика, парня, – косая сажень в плечах, – у самого окошка двумя ножами с двух рук единым духом насмерть зарезал, – тот его топором едва не достал, да вишь, достать не достал, а на ножи-то разбойничьи сам напоролся!

Трое суток мужики гнали Семена – посменно. Знали, хоть семь жил в тебе, а рано ли поздно не сдюжишь, – сморит сон веки-то… Вот тут мы тебя-то…

И точно. На конском выгоне, возле деревни Ворона, сморил сон Семена… Прямо под конские ноги рухнул, заснул… „Загонщики“ тут и воспрянули, бросились к Наковальне… А Семен словно и ждал того: вскочил, свистнул, заорал благим матом, двух лошадей ножами уколол… Словом, направил табун на „охотничков“… Ну, те кто куда, врассыпную. Но не успели: смял их табун, втоптал. Одного загонщика лошади до смерти убили, а двоих – зело покалечили.

Тем временем Семена с выгона и след простыл… Три дня искали его по окрестным лесам с собаками, да все найти не могли. Это уже потом мужики узнали, что у Наковальни порошок был особый персидский – „перец“ название. Как им свой след посыплешь, так тут собаки все нюх и теряют.

Словом, успел отоспаться Наковальня, пока его снова нашли, в загон взяли. Но и тут он мужиков знатно поводил! К своей деревне, к Новогрудскому селу он свои стопы направил, а там-то уж он места знал – о-го-го! На глазах у загонщиков однажды даже в озере Белый Глаз мыться-купаться стал. Да так он хитро туда пришел, что мужики его видят с гольцов прибрежных, со скал, а взять не могут, – вниз-то не прыгнешь, убьешься!

А другой раз заскочил Семен на винокурню у Черного Глаза, к Лукерье, к старой карге. Купил у нее зелена вина и стоит, пьет, над мужиками насмехается. „Кто первый сунется – нож в горло обрящет!“ А Лукерья, карга, не смотри, что ей уж лет сто как, ему и поддакивает: „А второй кто сунется – с топором познакомится! Кыш отсюда, – он-то хоть и разбойник, да купил зелена вина. А вы все – мразь, смердье, голодранцы бессемейные!“

А на третий день Наковальня и вовсе шутку шутейную придумал: скрал челн на озере и проплыл вдоль „Ласточкиных гнезд“ по речке Старухе. И как плыл, – вдоль стенки-то, – так в пещерки-то в те, что в скалах, каждые две сажени руку по плечо совал: „глядите“, дескать, „клад здесь прячу“! …Его тут нагнали как раз Севостьян с Башлей на долбленке Гавриила-лодочника. Так Наковальня Башлю убил, нож метнув ему в горло, а Севостьяна Наковальня его же собственным веслом в воде забил!

И еще четыре дня Наковальня мужиков по лесу кружил и все дразнил, супостат, делал вид, что свой клад хоронит… И на озере Черный Глаз хоронил и на Песчаном Гае прятал тряпицу свою, и у Старухи-камня, и у Лукерьи на задворках, и возле крестов у Жути Новогрудской, и у Берестихинского Курумника под Царь-камнем.

На пятый день дерзкий разбойник не побоялся прийти туда, где его никто и ждать не ждал, – в село Жадное… Сельчане, только что похоронившие пятерых мужиков и Федьку, сына кабатчика, погибших от руки Наковальни, опрометью бросались от разбойника – сломя головы, шапки теряя. Использовав страх людской и смятение душ христианских, наглый Наковальня заглянул в злополучный трактир, где долго не задержался: убил кабатчика и, прихватив две бутыли пенной и жареного гуся, воспоследовал далее, спасаться от погони.

Но сколько ни вейся веревочка, а кончик отыщется. Нелепо жизнь свою непутевую кончил Семен Наковальня: наскочил в малиннике на медведицу с медвежатами… Мужики подбежали, когда Семен еще живой был. И до чего ж силен был, разбойник, – успел-таки медведицу голыми руками задушить! И наглости не занимать стать ему было! Отходя, сказал своим преследователям: „Передайте брату моему, что клад схоронил я у карги, среди камней. А найти ему поможет водка на солнце в полдень. Брат поймет, где клад“.

С тем Семен Наковальня и преставился.

И вот ведь в этой истории интересно что: разбойник, он и после смерти враг рода людского! Его брат, Егор Наковальня, не разбогател. Мучимый людьми, докучающими ему просьбами и предложениями, мучимый Синюхой-боярином, Егор стал нелюдимым, лик обратив к Богу, принял постриг, ушел в пустынь и там вскорости почил в бозе и безвременье, – двадцати восьми годов от роду.

Ну, ясно, в те годы старухам проходу давать прекратили! Карга, эй, карга! А уж вином, зельем злым, средь бела дня давилось сколько люда, – то и представить себе не можно! Половина села Новогрудского с круга спилось, ожидая помощи от водки в полдень, начиная чуть ли не ежедневно потреблять пенное точно по солнечным часам, в самую жару, в разгаре дня, трудами славного.

Да толку что? Так ничего и не нашли! А может, не судьба была, может, княжна персидская так за свой предсмертный позор отомстила? Бог весть…»

– Да, – сказал Алексей, перечитав. – Вот и все!

– Ну и что скажешь?

– У тебя лопата есть? А то у нас нет.

– Лопата есть, но зачем тебе?

– Завтра после уроков пойдем и откопаем. «Ожерелье самоцветное, серьги чернь-золота, кольцо женское изумительное, и браслет красоты-богатства, ценности неописуемой. Украшенные голубыми бриллиантами, убраны камнями редчайшими, на солнце лунным светом горящими, в филигранном обрамлении письменами неведомыми на фарси-языке, – персиянской, что значит, работы…»

– И где же ты копать-то будешь?

– В предсмертном сообщении брату Семен ясно указал: на конском выгоне возле деревни Ворона, в груде камней.

– Да разве он так сказал?

– Так. Только не совсем напрямую.

– Да в его предсмертном заявлении нет никакой вороны! Только водка есть.

– Это как сказать. На мой взгляд, все наоборот – никакой водки нет, а вот ворона есть. Мало того, Семен даже точно указал, где именно копать, среди камней!

– И ты уверен, что найдешь?

– Уверен, что найду.

– Быстрый ты какой!

– Да просто нет времени – тянуть. Это Стивенсон на трехстах страницах один сундук ищет. А у меня часы на руке тикают, понимаешь? Дел выше головы. Еще отца предстоит вытаскивать!

– А вот мы сейчас с папой сядем на машину, поедем к деревне Ворона и на конском выпасе среди камней сами раскопаем клад?! Не боишься?

– Не боюсь. Потому что там много камней, а копать нужно в конкретном месте.

– Откуда ты знаешь, что там много камней?

– Об этом тоже сказано в легенде!

– Ну, покажи, где это тут написано?

– Лопату завтра принесешь?

– Конечно.

– Прям в школу захвати.

– Хорошо. Только ты про ворону сейчас объясни.

– Завтра по дороге расскажу. Нельзя же сразу! Жить неинтересно станет…

– А я спать не смогу теперь, знаешь?

– Знаю! Зато думать научишься! Лежи, размышляй! У человека всегда должна сидеть в мозгу загадка, – как заноза! Иначе он не человек.

* * *

– Сейчас мы им мозги-то занозим! Чтобы надолго зачесались…

Вернувшийся из леса с четырьмя тюками, навьюченными на специально прихваченную с собой лошадь, Коля Аверьянов выглядел довольным и взбодрившимся: при погрузке он не обратил внимания на кучу излишеств, прихваченных Самохиным, имевшим во взводе шутливые клички «куркулятор» и «лейтенант-прапорщик».

Теперь же ситуация сложилась так, что вещи, прихваченные лейтенантом для торговли с местным населением в далекой командировке, приобретали совсем другое значение, возрастая в своей ценности в сотни раз.

– Веди сюда всех пленных, ставь полукругом, чтобы было видно всем, – распорядился Николай.

Вторым полукругом, напротив татар, толпились берестихинцы. Им было интересно взглянуть, что будет Аверьянов делать с татарами.

На простом столе перед Колей лежал раскрытый ящик с надписью «ЗИП», а рядом со столом стояли тюки, привезенные только что из леса.

– Небольшая презентация нашей скромной коллекции имени лейтенанта Самохина… – начал свой «эстрадный номер» Аверьянов. – Сопроводительный текст я буду… как говорят наши неграмотные козлы на телевидении, «озвучивать на русский язык», то есть буду говорить по-русски, предупреждаю всех, особенно тебя, Афанасьич. Итак, поехали!

Берем обыкновенный стальной татарский шлем-шапку. Смотрим, что за металл? Металл дерьмо, если честно признаться. А это – ручная дрель фирмы «Bosch», – так называемый голубой «Bosch», не зеленый – профессиональный инструмент. С автономным питанием, аккумулятор в рукояти. Вставляем в дрель сверло. Затягиваем патрон. Сверло тоже хорошее. «Spark».

Что получается в итоге? Дуршлаг! На, надевай и носи теперь на здоровье! Ты понял, конечно, что это не просто подарок, а презентация, – то есть подарок с намеком. Чтобы намек стал прозрачней, а мысли яснее, я подобрал по дороге сюда этот почти новый конский череп. Все вы видите, что это не труха, череп новый, только что отношенный, – прошлом летом, поди, еще игогокал. …Да! Череп сверлить – одно удовольствие, доложу. Смотри, пропирает насквозь без малейшей задержки. …Профессиональный инструмент, – и работа в радость… Шестнадцать дырок в черепе за пять секунд, – согласись, это неплохой результат на отборочном туре. …Ну-ка, а твой череп, – возьмет? Что, испугался?! Не бойся, я гуманист: дерьма не ем. Своим там скажешь: Коля – добрый. Если его не сердить.

А вот чей-то щит. Сабельный удар он, видимо, выдержит. И то только потому, что сабли ваши говно еще то. Посмотрим, как он выдержит мой пробойник, – такая штука, для альпинизма, вбивает крючья и шлямбуры в скальные породы. Фирма «Bergen&Browen». Вот черт, насквозь пробил, только шляпкой застрял! А это – самый хороший металлический нагрудник, – тяжелый, будто из чугуна отлит. Но вот мой пробойник, чмок! На, сам погляди, что вышло: гребаный Фобос и форменный Деймос, мне кажется. Не знаю, как ты, но я бы усрался от ужаса.

Татарская кольчуга. А это – портативный автоген. Баллоны с газом – в рукояти. Ой, кольчуга! Что ж с ней делается-то! Ой, покраснела! Ой, потекла… И испарилось половина… Теперь это не кольчуга, теперь это дырявый хлам. Сейчас остынет, пока не трогайте!

Ну, что еще вам следует узнать, ребята? У нас имеется также болторез фирмы «Black&Dacker». Похоже на кусачки, но покруче – перекусывает даже арматуру из нержавейки в палец толщиной. Берем твою булаву. Твоя? По глазам вижу, твоя! Она железная. Булава-то… Но даже это ее не спасет. Хруп! …Ой. Что мы наделали! Мы перекусили твою булаву пополам. Правда, здорово? …А вот руку тебе если? …Не хочешь?! Ну, давай тогда голову?! …Что, тоже не хочешь?! Ну живи тогда, тебе не угодишь…

А вот, кстати сказать, мой десантный нож. Фирма… Неразборчиво. Однако, это наш нож, отечественный. Сейчас я им ударю по твоей сабле. Твоя сабля? Твоя. Приготовились… Раз… Два… Три!!! Сабля пополам – как колбаса, а у меня на ноже – ни зазубрины. Все видели?

Болгарка. «Strimmer» с алмазным диском МЧЗ – о, как искры летят! – от ваших сабель одни ручки остались: теперь рукояти отдельно, а клинки отдельно. Никогда такого не видели, – правда?

Ребят, вот этого татарина привяжите мне к столбу… Спасибо. И ноги прихватите, чтобы он коленом в пах мне не сунул. Вот здорово. Спасибо. Так, проведем тебе по щеке рукой… Да ты небрит, приятель! О-о-о, какая нежная кожа… Здесь подойдет режим номер шесть. Только электромеханическая бритва «Grau» имеет десять режимов бритья… Страшно, когда жужжит? Мне самому страшно, братец. …Я тебе только половину морды побрею, всю брить мне лень, а кроме того, это забавней, так как непонятнее: полрыла брито, полрыла – стрижено. Отвязывай! Все. Экзекуция окончилась. Теперь можешь трогать и там и там, – пока не свихнешься. Что сделаешь? Такое колдовство, блин!

О-о-о-о! А это кто такой у нас тут объявился?! А это пятый, пропавший! Где ж ты был, голубчик? В соломе снопом лежал? Как же ты туда попал, из-под замка ушел? С перепою, понимаю. Ты и сам не знаешь, как. Но это и к лучшему. Доложу тебе: ты избежал клейма на лоб, – дуракам и пьяницам везет, это известно. …Зато вон рыло-то у тебя с похмела, ужас! Как тебя зовут-то, – представься пленным сослуживцам. Бухэ? Ну, здравствуй, Бухэ! Будешь Бухаем у нас! А меня Коля зовут. Очень рад. Мы сейчас с тобой еще один фокус покажем.

Берем обычную бутылку водки. Наливаем по чуть-чуть, по тридцать грамм, всем, кроме Бухэ. Ну-ка, давайте-ка, вместе со мной! Что, не пошло? Эк вас перекосило. Ну, плюнь, чего там во рту держать. «Огненная вода», говоришь? Отчасти это верно, хотя для меня-то, даже на пустой желудок, это как слону дробинка. А вот теперь – коронный трюк в исполнении Бухэ. Жбан, дай ковшик какой-нибудь… Или черпак. Во, спасибо! Наливаю батыру Бухэ сразу литр. Ужас, смотрите, почти до краев. На, смелый батыр, поправься. Можно, можно… Фас его! Фас литр разом! Оп-па! …И литра нет, – ну, вы видали? …А он только день здесь, на Руси, у нас в гостях, в соломе провел. А уже форс-мажор полный и сам бомж бомжом с виду… Тут же в сон его кинуло. А почему? Как можно пить эту дрянь? В рот брать эту гадость? Конечно, вы не знаете? Откуда вам знать, если вы не знаете, что такое похмелье, «абстинентный синдром»? …А вот теперь скажите мне, если вы даже этого не знаете, то за каким х… хреном вы на Русь-то пожаловали? Вы знаете, что вас тут ждет? Ладно, пугать не буду, – все равно не поверите.

Взяв в руки говорящий информационно-рекламный блок, снятый им в контейнере, Аверьянов сунул его в руки хорошо экипированному татарину, – видно, десятнику.

– На! Смотри внимательно!

Коля нажал кнопку «не надо», и коробка мгновенно заговорила энергичным женским голосом:

– Предположим, вы купили дорогие трусы… Но не можете надеть их через голову… Вот незадача! Как же быть в таком случае? Что предпринять?

– А вот так вот она выключается, – показал Николай, щелкнув хорошо замаскированной кнопкой, обрывающей речь. – Р-р-раз! И тишина! Подаришь эту коробку главному. В ней источник питания, – на атас, – на три месяца непрерывной работы, примерно. Долго можно баловаться. Хорошая игрушка. Все. Последний номер нашей программы – спецклей. Основное назначение – приклеивать упоры для ног – при штурме вертикалей, – чтобы человек мог, как муха, по скальной стенке ходить. Этим клеем мы вам намажем руки, – вот так, теперь держи обломок своей сабли… А еще намажем вам седла. Не будем жалеть клея, Самохин припас его десять литров, вот так, погуще, – чтоб насквозь шаровары промокли. Тело, штаны и седло будут у вас теперь как бы единое целое. Сел! Сел на лошадь! И ты. Все по коням! Забыл, зачем сюда приезжал-то: колдуна живым взять, а остальных саблей посечь, дома пожечь, – насиловать-грабить, – нечего мне тут плаксивую рожу дуть, а то в петлю и на березу! Сел в седло, – кому я сказал!!! Открывай ворота, выпускай!

* * *

Урок географии шел полным ходом.

– Слушай… – Катя склонилась к Алеше. – Сегодня пятница. В райцентре распродажа зимнего барахла – дубленок-свитеров… Учителя в полном составе туда двинули, за шмотками. А Галине выпало, по жеребьевке, за всех уроки вести, – и историю, и литературу, и биологию, и химию… Поэтому-то два класса – «А» и «Б» – объединили!

– Так, значит, если кто-нибудь ее на уши поставит, она – в истерику, уроки сорваны, и все свободны…

– Точно! И можно будет ехать клад копать.

– Ну, я-то срывать уроки не мастер… – задумался Алексей. – Надо будет научиться.

– Прекратите там разговаривать! Что за беседы во время занятий?! Не отвлекаемся, а пишем, записываем. …Ядро Земли расположено в центре Земли. Ядро состоит, в основном, – это подчеркнем, – из железоникелевого сплава… Железо…никеле-во-го… В одно слово. …Сплава! …А чья лопата стоит у нас в классе?

– Моя, Галина Ивановна.

– Встань, Бокова. Зачем тебе лопата на уроке географии?

– Она мне после уроков нужна, Галина Ивановна.

– Переставь ее в угол, чтобы не упала. …Хорошо, садись и больше не отвлекай нас… Пишем дальше. …Мантия – это слой, окутывающий ядро Земли. …Ядро Земли! Основу мантии составляют расплавленные соединения кремния с оксидами металлов… Оксидами… Металлов. …Успеваете? …А зачем тебе в школе после уроков понадобилась лопата, Бокова?

– У нас драмкружок после уроков, Галина Ивановна. Лопату я на репетицию принесла.

– Сделаю вид, что я тебе поверила… Садись, Бокова, перед глазами у меня не маячь. …Продолжим. …Земная кора – верхняя, самая твердая оболочка Земли. …Мы по этой самой земной коре ходим, – это запомним, это отметим в памяти, это можно не писать… А вот что запишем: земная кора более чем наполовину… состоит из оксида кремния… Пишите быстрее, а то не успеем…Что же вы ставите-то там, на драмкружке, Бокова?

– Шекспира, Галина Ивановна.

– Ну, это ясно было с самого начала: в седьмом «Б» всегда такие страсти… Ну, дописали? Поплыли дальше: земная кора не одинакова по толщине, …по толщине. …Под материками она значительно толще, чем под океанами. …Чего ж вы ставите-то, – «Гамлета»?

– Да нет, Галина Ивановна, «Ромео и Джульетту».

– Понятно. «Ромео и Джульетту»… «Ромео и Джульетту»… Могла бы и встать, Бокова, когда учительница спрашивает… Теперь, отступив, подчеркнем следующую тему: «Сферы Земли: Атмосфера, Литосфера и Гидросфера». …Кого же ты играешь в «Ромео и Джульетте», Бокова?

– Кормилицу, Галина Ивановна.

– Ясно, хорошее дело, – кормилица ты наша… Садись. Ну что? Пишите дальше, циркачи. …История формирования Земли – это история формирования ее сфер, оболочек. Сфер. Оболочек! Написали? Оболочки… располагаются… в соответствии… со своим удельным весом… А зачем кормилице лопата, Бокова?

– Ну, это роль такая.

– Нет, ну что значит – роль? Это в «Гамлете» есть Йорик, который могилы роет…

– Не Йорик, а гробовщик. А Йорик – это шут и воспитатель Гамлета… Череп Йорика выкопал гробовщик…

– Не спорь со мной, Аверьянов! Что за манеру взяли, учителям возражать! Я спрашиваю не тебя, а Бокову: зачем кормилице лопата?

– Задумка режиссера.

– Ах, вот в чем дело! Встали? Не надо прохлаждаться! …«Атмос» – в переводе с греческого – пар. …Атмосфера. Воздушная оболочка… Земли возникла в результате выделения газов при вулканических извержениях. Толщина атмосферы две тысячи километров. И что же это за задумка такая режиссерская?

– Вы приходите к нам на спектакль, Галина Ивановна, – там и узнаете!

– Я сейчас хочу знать. Отвечай, когда спрашивают.

– Но ведь смотреть потом будет неинтересно…

– А я и не собираюсь это смотреть, скажу откровенно.

– Но тогда какое же ваше дело до наших режиссерских решений?

– Ты как разговариваешь со мной, Бокова? Ты совсем распустилась? Ты считаешь, что если твой отец полковник, а мой муж только майор, то ты имеешь право хамить мне в лицо?

– Нет, Галина Ивановна. Я совсем не считаю, что имею права хамить вам в лицо из-за того, что у вас муж – майор, а у меня до сих пор нету мужа.

– Еще лучше! Почему ты хамишь? …Ну почему ты хамишь мне, Бокова?!

– Успокойтесь, Галина Ивановна. Сейчас я вам все объясню. У Чехова, знаете, сказано, что если в первом действии на стене висит ружье, то в финале оно обязано выстрелить? Ну вот. «Ромео и Джульетта», как известно, кончается плохо, – они оба погибли. А кормилица с самого начала способствовала их любви. То есть она как бы копала им могилы. Потому что любовь – это такое чувство, которое неизменно ведет к гибели. Это гибельное чувство, и неважно, как относятся друг к другу родители, – Монтекки и Капулетти. Влюбилась – значит погибла. Все. Лопата кормилицы – это чеховское ружье. Очень просто.

– Просто… Действительно, очень просто… Вам лишь бы не заниматься, вот что я скажу вам сейчас. А самое хорошее, я понимаю, – это издеваться над педагогом. Лопата у кормилицы – это ружье. А раз Ромео и Джульетта, то, видимо, двустволка, верно? Лопата! Так? Ты меня за дуру полную, видно, держишь, Бокова? Нет? Я не могу продолжать диктовать в такой ситуации, – премного благодарна уж, увольте! Не хотите учиться – не надо, не учитесь. Извозчик довезет. Папа купит. Я не буду сегодня учить вас! Я тоже человек. Все! Делайте что хотите! Все уроки сами списывайте с учебников. Не желаю вам больше потворствовать в этом! Видеть вас никого не желаю. Ухожу! А если мне позвонит кто, в райцентр я уехала!

* * *

– Не боишься милиции? – спросила Катя, когда Алексей, выехав на трассу, разогнал отцовскую «Оку» до ста двадцати.

– Да нет, конечно. Все на распродаже. Ушанки просто даром почти…

– Ты обещал мне рассказать, как ты узнал, где клад закопан.

– Расскажу, конечно. Ну, а ты сама что по этому поводу скажешь?

– Ну, я подумала, что, может быть, та самая старуха, Карга, поившая Наковальню самогоном, сговорилась с ним. Семен ей обещал распустить слух о том, что водка как-то связана с тайной клада… У нее, значит, станут ее самогон в сто раз больше покупать, – ей выгодно… А Карга, в благодарность за это, обещала Семену спрятать у себя сокровище, до поры до времени. Вот, значит, клад и нужно искать возле ее винокурни, – где-то в камнях, но не у деревни Ворона, а у озера Белый Глаз.

– Ну, это никак не проходит! По-твоему, получается, что Наковальня, распуская слух, что клад связан с водкой, давал всем верную наколку, – ведь клад, по-твоему, и на самом деле находился у Карги? И кстати, на фига ей реклама? Лично я думаю, что Карга никогда не страдала от недостатка клиентуры, и ее процветание, как говорят экономисты, сдерживало не узость рынка сбыта, а отсутствие у нее должных производственных мощностей. И наконец, последнее, но самое важное: цена сокровища в тысячи раз больше цены этого самого самогона, который Карга наварила и наварит за всю свою жизнь. Если было бы так, как ты говоришь, Карга просто стырила бы драгоценности, присвоила бы их себе и смылась, – на фиг ей теперь самогоном торговать? Она не Карга теперь, а олигарх, считай, – завидная невеста…

– Ну хорошо, может, ты и прав. А искать вдоль реки, в Ласточкиных Гнездах, бессмысленно: если бы там Наковальня спрятал клад, его бы за двести с лишним лет уже давно нашли бы. – Катя задумалась. – …Но может быть, вот что! Наковальня вовсе на самом деле не прятал драгоценности, а все время держал их при себе. Он только изображал, что прячет, чтобы заставить преследователей хоть чуть-чуть поискать и тем самым подзадержать их…

– Но клада у умирающего Семена погоня так и не нашла. Куда же они делись-то, драгоценности?

– А Наковальня в последний момент с силой впихнул их медведице в рот, она и задохнулась. Значит, сокровища надо искать возле могилы Семена…

– Да, там до сих пор сохранился фундамент небольшой часовенки…

– Ведь и медведицу, наверно, закопали рядом…

– Ну да. Шкуру сняли, окорока отрезали, а в глотку заглянуть забыли. Так и закопали. Это сказать хочешь?

– Ну, что-то вроде… А что, не пойдет?

– Ты мне как будто продаешь свою версию: пойдет – не пойдет…

– Да я знаю, ты опять раскритикуешь.

– Ага! Такой человек, как Наковальня, оказавшись лицом к лицу с медведем, автоматически схватился бы за нож, а вовсе не за мешочек с ювелирными изделиями. Ведь он разбойник же, а не Галина Ивановна… Это первое. Кроме того, твоя версия никак не объясняет его предсмертное завещание брату. Ну, где здесь водка? И где карга? Это второе. А кроме того, я уверен на сто процентов в том, что при встрече с медведицей сокровищ у Наковальни уже не было. Где он их спрятал, это уже совсем другой вопрос. Но таскать он их с собой не таскал.

– Почему?

– Потому что избавиться от драгоценностей было главной, первоочередной задачей Семена. Ведь если бы погоне удалось ранить его или поймать целым и невредимым, то наличие при нем клада немедленно решило бы его судьбу. Ага, драгоценности при нем? Прекрасно! Его тут же и убьют. А если он успел спрятать клад, то его убивать подождут, он будет жить до тех пор, пока не расскажет, где он спрятал украшения.

– И что?

– А то, что выиграть время очень часто означает выиграть жизнь и свободу. Опытный разбойник Наковальня это прекрасно понимал.

– И сразу спрятал?

– Не так все просто. С первых часов погони Семен не мог значительно оторваться от преследователей: после визита в кабак он был ведь пьян. Затем стала накапливаться усталость. И только на конном выгоне у деревни Ворона Наковальне удалось обмануть этих, кто его преследовал, опрокинув и растоптав их напуганным табуном. Силы его были уже на исходе, – ведь трое суток его гоняли без сна! Словом, времени для выбора у него уже не оставалось.

– И он на выгоне и зарыл свои драгоценности?

– Именно. Как только возникла возможность – избавился тут же. Он ведь не мог заранее знать, что судьба даст ему возможность потом отоспаться и надолго оторваться от преследования! Увидев, что табун смял облаву и за ним уже не следят, – Наковальня тут же зарыл, избавился от клада!

– А все остальное было только заметанием следов, маскировкой?

– Точно! Однако перед смертью Наковальня назвал все же место. В надежде на то, что его брат правильно поймет: «…клад схоронил я у карги, среди камней. А найти ему поможет водка на солнце в полдень». «Карга» – ведь это синоним слова «ворона». Отсюда, кстати, древнее название северного города Каргополь. Происхождение слова понятно – от крика вороны – «кар-р-р». Следовательно, «у карги» означает «у Вороны», то есть возле деревни Ворона.

– С каргой понятно, но где же водка?

– Сейчас… Водка. Ее изобрели совсем недавно, – Дмитрий Иванович Менделеев, кстати, изобрел, – ту самую, – сорокаградусную. А до того, до Менделеева, водкой называли крепкие настойки, – при Пушкине, например. А крепкие напитки научились делать, гнать, попросту говоря, как раз где-то в эпоху Стеньки Разина, незадолго до Петра Первого… Гнали ее крымские купцы-генуэзцы, – Судак, Феодосия, – а в Россию она пришла через Литву… Ну, тут и наши гнать начали. И это было новое понятие, – не вино, а покрепче, значит. Новое слово, вроде как у нас флешка – USB-устройство, или как монитор, винчестер, скайборд, фитнес, ну, ты понимаешь. Конечно, клады ведь ищут мужики. А им скажи – «водка», – они сразу о ней, родной, и думают. А брат Наковальни, Егор, был человек, чувствуется, тихий. Смиренный, набожный, не то что Семен. На это-то и был сделан расчет. Потому что водка, кроме общеизвестного ныне значения, имела триста лет назад другое, причем основное, значение, – «место, где водили коней, приучая их к седлу, к верховой езде, – вывод, водка». Отсюда, кстати, может, и пошло название напитка, не без юмора: пьешь – и она тебя водит…

– То есть Наковальня указал перед смертью, что сокровище следует искать на конном выгоне у деревни Ворона.

– Да, но несколько витиеватым, эзоповым языком: «…клад схоронил я у карги, среди камней. А найти ему поможет водка…»

– Но выгон – огромен. Где там конкретно, на этой водке, искать, – на обширном поле?

– Есть и точное указание: «на солнце в полдень». В полдень солнце расположено точно на юге. «На солнце в полдень» означает южный край конского вывода.

– А почему «среди камней»?

– Потому что с поля, где выводят и объезжают лошадей, убирают все камни, чтобы лошади не повредили ног. Это, кстати, делается не только на выгонах для скота, но и на любом пахотном поле, – как тогда, так и в настоящее время. Камни относят на край поля и складывают там в кучки, – ты что, ни разу не видела?

– И в одной из таких каменных куч на южном краю конского выгона у деревни Ворона и спрятаны украшения несчастной персиянки?

– В самой южной кучке! К ней-то мы как раз и едем. С лопатой…

* * *

– Они отпустили пленных, мой повелитель!

Чунгулай повернулся и увидел «всадников». Их уже сняли с лошадей, и теперь воины стояли, широко расставив ноги, – приклеенные седла не оставляли им иной возможности. Все всадники держали в руках огрызки сабель, обрезанные по рукояти алмазным диском.

– Зачем вы держите эти обломки в руках? – грозно спросил Чунгулай.

– Мы не можем их бросить.

– Они теперь наше тело…

– Не понял, – стараясь казаться равнодушным, Чунгулай сделал презрительную гримасу. – Что, колдовство какое-то?

– Великое колдовство, повелитель!

– Почему ты молчишь, Хубгэ? Что у тебя торчит изо рта?

– Колдун всунул ему в рот… шар.

– Подрежьте ему щеки!

– Все равно не вынимается!

– Челюсти держат!

– Позовите Асана, палача.

– Не мычи, больно не будет!

– Ну вот и все. Теперь говори, отважный Хубгэ!

– О, повелитель! Казни меня, но я бессилен передать увиденное словами… – Хубгэ попытался склониться в поклоне, но, не устояв, упал лицом в траву.

Встать он не смог: сильно мешало вклеенное в промежность седло. Два телохранителя Чунгулая с трудом поставили его на ноги.

– Как я унижен, повелитель… – по лицу Хубгэ текли слезы. – Я жив, но я умер…

Чунгулай отвернулся от Хубгэ.

– Шаим, подними то, что выпало у него изо рта!

Помертвев от страха, Шаим нерешительно опустился на колени и осторожно взялся двумя пальцами за цоколь электролампочки.

– Что это, Шаим?

– Шар-р-р-р… – еле выговорил Шаим.

Из-за кустов за сценой наблюдали сотни пар глаз…

– Просто шар? – спросил Чунгулай и чихнул.

Ошалев от внезапного звука, Шаим отбросил лампочку с диким, животным ужасом. Лампочка улетела в кусты, и тут же оттуда донесся треск, визг, а затем топот разбегающихся ног…

– Какой позор! – сказал Чунгулай вполголоса.

– Повелитель! – Бушер склонился к уху Чунгулая. – Тот самый Буранбай, который первый встретился с колдовством, пришел в себя. Он может рассказать тебе…

– Давай.

Буранбай, бесцеремонно кинутый в ноги Чунгулаю, заговорил, не вставая с колен:

– Я – Буранбай. Нас было трое в разведке: Ядгар, Алихан и я. Там, возле этого селения, по реке плыл одетый колдун… в одежде он плыл… колдун. Он казался мертвым, убитым. Из него торчала стрела. Но он был жив. Он ожил. Он встал. Он зарезал Ядгара. А Алихана – в рот… Я сам видел.

– Что – «в рот»? Как Хубгэ? Колдун вставил ему в рот шар?

– Нет! Не шар! – Бурамбай перевел дух, чтобы рассказать по порядку все обстоятельства того кошмарного, быстротечного боя на переправе, но, тут же вспомнив, каким испуганным дураком он выглядел прошлый раз в глазах повелителя, Буранбай от волнения забыл слово «стрела». – Не шар! – повторил он. – Не шар! …Он был бы жив, Алихан, если б шар… Колдун Алихана в реке… На середине реки… Прямо в рот… – Буранбай показал на свой рот пальцем и, не выдержав воспоминания, завыл…

– На середине реки… В рот… – повторил Чунгулай задумчиво. – Он еще легко отделался, твой Алихан…

– В полночь я буду вопрошать небеса, – тихо сказал Бушер, склоняясь к уху Чунгулая. – Буду молить, чтобы небо подсказало мне верный совет.

Чунгулай кивнул, соглашаясь.

* * *

– А теперь работа для женщин, – объявил Николай. – Смотрите: вот пакетики. Берем, разрываем… Достаем кружок. Этот кружок называется «презерватив». Очень полезная вещь, если тебе нужны татарские стрелы! Объясняю, как им пользоваться. Берем и аккуратно разматываем. Получается вот такой белый мешочек. Дальше. Вот это колечко, которое попрочнее, берем губками… Вот так. И дуем в него. Дуем… Дуем… Надули, чтобы он стал размером примерно с конскую голову, чуть больше, чуть меньше, неважно…. Теперь внимание! Самое трудное. Завязываем! Вашу пеньковую веревку не использовать, предупреждаю. В вашей веревке много мусора и щепок. Проколете. Надутый презерватив легко проколоть острым. А нужно, чтобы он был цел. Я вам дам для этой цели нитки. Десятый номер. Можно сложить нитку вдвое. Ниток много, не экономьте. Завязывайте крепко, чтобы воздух назад не вышел. …Все. Вот один шар готов. Надутый и завязанный шар мы кладем в мешок. Мешков у вас много. Можно привязывать шары наверху, на крепостной стене, – к настилу или к тыну. Но привязывать так, чтобы ветром его не болтало. Они очень нежные, презервативы… Чутьуколол щепкой или заусенцем – хлоп! И готов. Главное, чтобы шар не лопнул до поры до времени. Задание состоит в том, чтобы к закату все эти пакетики превратились бы в шары, привязанные наверху вдоль крепостной стены, – с этой стороны стены, со стороны, «глядящей» на татар. Или они могут лежать в мешках, а мешки стоять там же, наверху, на крепостной стене. Все понятно? Приступайте!

* * *

Проверив, как идут дела на производстве арбалетов, Николай с радостью отметил, что мужики наладили под руководством Глухаря своеобразное конвейерно-поточное производство. Вместо того чтобы мастерить оружие самому себе, толкаясь и мешая друг другу, каждый взял на себя выполнение только одной операции, в которой был, видимо, силен. Первые изделия БАЗа – Берестихинского Арбалетного Завода уступали, конечно, во всем фирменным американским изделиям конца двадцатого века, но и с луком из крепкой ветви орешника – русской моделью конца тридцатых годов тринадцатого столетия – их было уже не сравнить.

– Зверь, – оценил военпред Шило тактико-технические данные изделий, сходящих с конвейера. – Просто зверь. Но хрен натянешь без рукояти.

– Так и должно быть, – кивнул Николай. – В этом-то все и дело.

* * *

Теперь оставалось наладить свет и звуковое сопровождение для операции. Усилитель и мощные звуковые колонки, по триста ватт, они всегда возили с собой на любое задание: с музыкой солдатская жизнь гораздо легче. Да и располагаясь в какой-либо глухомани, можно было в свободный вечер устроить танцы, дискотеку, – это любили все – и местные, и их начальство. Народ и армия, как известно, едины, – на танцах, в окопах, в постели и за обеденным столом.

Беда была в том, что, несмотря на гениальный ленинский план ГОЭЛРО, электричество сюда, в тринадцатый век, большевики так и забыли провести.

Николай нашел, конечно, небольшой бензогенератор в контейнере – на два киловатта, но куркуль Самохин, увлекшись выпивкой, колючей проволокой, бытовой электротехникой и презервативами, забыл прихватить хотя бы одну канистру с бензином. В известном смысле такую забывчивость можно было бы понять и простить, – бензин, благодаря известным олигархам, имелся везде, – даже в Северном Ледовитом океане на крупных дрейфующих льдинах солидные корпорации ТЭК давно поставили свои автозаправки, – не кайфа для, а выпендрежа ради.

Возить с собой на продажу бензин было, таким образом, невыгодно: в Чечне он просто бил из-под земли, а в остальных регионах России ситуация сложилась простейшая: у кого есть деньги, у того и бензина залейся, а в тех краях, где с деньгами напряг, – как продашь? …Всяким дохлым местным госслужбам типа провинциальной «скорой помощи» нечем было оплатить не только бензин, но даже никчемный, копеечный фонд заработной платы врачей, медсестер, медработников. О чем тут толковать-то?

* * *

Прежде чем надуть презерватив, его надо было достать, разорвав бумажный фольгированный пакетик. Конечно, фотографии, украшавшие пакетики, не могли оставить равнодушными сердца берестихинских дам и девушек, привлеченных к работе.

– А до чего ж нарисовано-то здорово! Вот красота! Меленько-меленько!

– Ну как живые!

– Мастер-то рисовал!

– Кому иконы бы святые писать, право слово!

– А то в Покровском Максим Скворец «Троицу» на стенке разрисовал, – так смотреть на ее в простое воскресенье страшно, а в престольный праздник – стыдно… Вот окаянство-то спьяну намалевал, прости меня, Господи!

– А вот смотрите, бабоньки, тут два кружочка есть – один со стрелкой, второй – с крестиком. Это к чему, как думаете?

– Проще пареной репы. Со стрелой – то татары, Батый, а с крестом святым – вот кружочек – то ж мы, православные!

– А людей-то, людей как изобразил! Ну, сердце радуется глядеть. Прямо голубки: он ее целует, а она – его – еще жарче!

– Да, видно, в мире живут и в согласии…

– Без драк, сразу видать!

– И родителям старым, небось, не супротивничают, помогают!

– Вот только детей у них не видать, на картинке-то!

– А откель детям взяться? Жизнь-то гладкая, славная! И без детей хорошо!

– Еще нарожают, что ты!

– Как без детей? Будут и дети!

– А тут, тут-то! Смотри – одна, переодевается, видно, а сколь пригожа, ну не описать!

– И так довольна, прямо тает от радости, – ну как Снегурочка!

– А вот ее личико! Небось, отцу-матери рассказывает, как с мужем ладно живет! А те сидят подпершись, и слушают, слушают, слушают… Все не могут нарадоваться!

– Просто княгиня! Красавица!

– Княгиня, эк хватила! Ты нашу-то княгиню-то, покойную, помнишь?

– А то нет, что ли? Царствие ей небесное!

– Так я и Суздальскую видела, и Костромскую…

– Красивые?

– Коза козою – обе. Нет, бабоньки, это, наверно, прынцесса!

– Прынцесса? Кто такая?

– Ну, замуж котора за прынца пошла! Вишь, подбородок-то как на картинке запрокинула, глазки в блаженной истоме прикрыла, ротик полуоткрыт…

– Эх, вот Николай бы стал у нас князем, – вместо Драгомира-то нашего, – небось, все мы, девочки, так в блаженстве откинулись бы! Что, не то говорю, что ль? Что замолчали?

– Задумались.

– И с чего это ей хорошо-то так? Прямо в истоме растаяла!

– Прынцесса! Небось, горшок кислых щей, да с мясом, навернула, вот очи и закатила, – от сытости!

– Ой, бабы, а мы ж не работаем!

Спохватившись, женщины принялись с двойным усердием надувать презервативы.

* * *

В бачке генератора плескались оставшиеся еще с прошлого задания, – благодаря все тому же Самохину и вопреки азбучным истинам техники безопасности, – литра три бензина… Часа на полтора цирка этого должно было хватить, и Николай решил рискнуть, а там дальше будь что будет, – Бог не выдаст, свинья не съест, как говорится.

Аверьянов знал, что главное сейчас не снижать давления, не упускать инициативу. Все время давить, давить, давить. Давить, заставляя противника реагировать на твои выходки, отрабатывать ситуацию, гадать, метаться, отвечать.

Водить его на поводке, пока у него не съедет крыша, не забуксует пароход, не сварятся подшипники на башне главного калибра!

* * *

Солнечный диск уже коснулся нижним краем кромки далеких лесов.

Шаим поднес ко рту кусок хорошо прожаренной конины и вдруг, услышав что-то, замер с открытым ртом.

Со стороны крепости дул легкий ветерок, который принес сюда, к костру, какие-то непонятные, тревожащие душу звуки… Отложив мясо на край каменной печурки-мангала, – чтоб оно не остыло, – Шаим бросился к опушке и напряженно начал вглядываться в темнеющий на фоне закатного солнца силуэт Берестихи.

Кругом уже бегали: что-то необычное заметили и часовые…

Через минуту все уже были в седлах, готовые к бою.

Звуки, идущие от крепостишки, стали громче, и Шаим понял, что это – какая-то странная музыка, песня… Пели несколько человек, пели хорошо: бодро, зажигательно. Что пели, понять было невозможно, слова неведомого языка наполняли бойкий мотив каким-то неведомым смыслом.

– Это не русский язык, – отрицательно качнул головой Бушер, отвечая на вопросительный взгляд Чунгулая.

– Шар! – испуганно крикнул вдруг кто-то.

– Шар! Шар! – подхватили вокруг.

– Много шаров!

Там, далеко, с крепостной стены Берестихи, вдруг стали плавно слетать большие белые округлые предметы, – величиной примерно с конскую голову… Некоторые из них были почти идеально круглые, некоторые продолговатые, похожие по форме на короткий сильно перезрелый огурец.

– Шар, – согласился Чунгулай, тревожно вглядывавшийся в даль.

Шары медленно, как в полусне, катились по земле, подчиняясь ветру… Было понятно, что эти шары, несмотря на свои значительные размеры, невообразимо легкие, умеющие безо всякого труда плавать в воздухе и взлетать на высоту головы всадника и выше…

– Ты знаешь, что это, Бушер?

– Нет, мой повелитель. Но это колдовство.

– Спасибо, – не без ехидства кивнул Чунгулай, однако тут же заметил, что зубы его стучат, – видимо, от вечерней холодной свежести, снизошедшей на уходившую в ночь землю.

Шары приближались, а песня, летевшая из Берестихи, становилась все громче и громче…

Чунгулаю на мгновение показалось, что там, за крепостными стенами, спрятались несколько великанов, которые без труда могут петь так громко, что их услышат даже там, на расстоянии многих дней пути отсюда, – в его родном улусе. Великаны пели оглушающе, но слаженно, бойко, ловко играя при этом на каких-то неведомых инструментах, – барабан и зурна звучат совсем иначе, не так гулко и низко.

Колонки, по триста ватт каждая, извергали пупурри из наиболее известных песен немецкой группы «Чингисхан»:

– Лучников – на рубеж! – громко скомандовал Чунгулай, махнув рукой.

В ту же секунду на переднюю кромку лесной опушки стали выставляться лучники. Каждый, выбрав себе место, деловито обходил его, приспосабливаясь к возможным перемещениям вслепую, – когда взор будет прикован к цели, а обстоятельства потребуют небольшого маневра. Лучники скрупулезно изучали, – глазами и на ощупь, ногой, – каждую кочку, каждый корень, откидывая лежащие на земле старые высохшие сучья и ветви, об которые можно было зацепиться, при быстрых смещениях – на один-два скачка.

Все больше и больше надутых презервативов, лениво шевелясь в пути, приближались к опушке…

Некоторые презервативы перемещались не крутясь, как будто плыли по траве, некоторые катились ленивыми распухшими и окривевшими пинг-понговыми мячиками, а некоторые взлетали, – ненадолго, но довольно высоко, – после чего, плавно опускаясь, долго подпрыгивали.

Кто-то из лучников взвизгнул от нервного напряжения, и весь лес тут же взорвался негодующими воинственными криками и улюлюканьем…

«Кто побежит сейчас, тот погибнет, – подумал Чунгулай. – Шары только того и ждут, чтобы кто-то выказал трусость».

– Их больше сотни уже, – тихо сказал Бушер Чунгулаю.

– Они похожи на огромные муравьиные яйца… – задумчиво, сквозь зубы заметил Чунгулай.

– Муравьи – смелые воины, – кивнул Бушер. – Сто муравьев убивают лягушку. Но они очень легкие, эти яйца…

– В них могут таиться летающие муравьи.

– Не думаю, – покачал головой Бушер.

– В песне, которую я слышу, упоминается Великий Воитель. Слышишь ли ты это тоже, Бушер, или мне только хочется думать так?

– Я тоже слышу в песне упоминание Чингисхана, повелитель.

– Боюсь, они хотят усыпить нашу бдительность, родив у нас в памяти светлый образ величайшего из великих.

– Твое опасение пронизано мудростью.

– Не подпускать шары ближе, чем на половину полета стрелы! – приказал Чунгулай.

– Целься!

Первым надвигался огромный, толстый баллон, имевший, в силу своего размера, наибольшую парусность. Судя по тому, как важно и степенно он, обгоняя всех, летел гигантскими плавными скачками, можно было решить, что он – главный командир белых пузырей.

Наконец-то шар-командир вошел в зону поражения…

На опушке прозвучала короткая гортанная команда, сотни стрел понеслись к шару.

Многие из них попали.

Презерватив лопнул.

* * *

Опушка разразилась восторженными, торжествующими криками.

– Да! – хищно и мстительно улыбнулся Чунгулай и удовлетворенно кивнул.

Музыка с гибелью первого шара оборвалась, а на стене крепостишки вдруг вспыхнула ярчайшая голубая звезда, испускавшая белый луч.

Белый луч, попадая в глаза, ослеплял на несколько мгновений. Потом глаза начинали видеть вновь, но в том месте, где была звезда, еще долго светилось багрово-красное пятно.

Это пятно, стоявшее в глазах, путалось в навалившихся сумерках с пурпурным диском садящегося за Берестихой солнца и очень мешало целиться в белые шары, дальность до которых с наступлением темноты становилось все труднее определить, – шары были не совсем одинаковых размеров, и шар поменьше казался более удаленным, а тот, что побольше, – расположенным ближе.

Но залпы следовали один за другим, и это вселяло надежду.

* * *

Через полчаса всем ордынцам стало понятно, что их духовная сила, меткость и мужество преодолели коварное колдовство: атака белых шаров захлебнулась.

Их, недобитых, оставалось не более десяти штук, когда ярчайшая звезда, бьющая со стены и посылающая в глаза ослепляющий луч, вдруг потухла.

Однако никто не успел испытать в полной мере радость победы и глубоко, облегченно вздохнуть: одна из кочек, находящаяся в поле недалеко от лучников – на расстоянии половины дальности полета стрелы, – вдруг вздрогнула и тут же начала стремительно и обильно извергать из себя густой, плотный грязно-желтый дым. Кочка дымила столь бурно, что Чунгулаю вдруг показалось, что в этом месте земля прорвалась и недра земли стали изрыгать подземных духов зла.

Почти сразу за ней на поле подпрыгнула еще одна кочка и тоже немедленно вышвырнула из себя неудержимый, бьющий со свистом и даже трясущийся от своей силы мощный дымовой фонтан…

Третья кочка… Четвертая… Пятая…

Лошади всадников, стоящих на опушке, начали быстро пятиться от дыма в лес, отрицательно тряся головами так, словно они, торопясь, решительно отвергали какое-то совершенно их не устраивавшее предложение.

– Шайтан?

– Нет, – ответил Бушер. – Джинны являются к людям иначе.

Дым стал плотным, густым, ядовитым. Даже тут, уже далеко от опушки, в лесной чаще было трудно разглядеть соседа.

– Надо отходить глубже в лес, – дрожащим от волнения голосом прошептал Шаим. – Если сейчас случится что-нибудь новое, воины могут начать поражать друг друга…

– Ты прав, – согласился Чунгулай. – Слепой друг хуже врага. …Отдай команду – пусть все уходят от дыма.

Голос его прозвучал в дыму как-то глухо, несмотря на то что они – Чунгулай, Шаим и Бушер – инстинктивно стремились держаться поближе друг к другу, чтобы не потеряться в этом вонючем дыму, не пропасть в одиночку в нем, не растаять без следа и воспоминаний.

Неожиданно дым вспыхнул в темноте, осветился алым, кровавым светом, – мимо них пронеслась небольшая, ярко-красная, горящая звезда, разбрасывающая во все стороны огненные красные искры. Со страшной скоростью звезда ударилась о ствол стоящего недалеко от них дерева и, отскочив от него, понеслась, не снижая скорости, вбок и тут же исчезла в дыму.

Лес огласился заполошными криками, испуганным всхрапыванием коней, – звуками, казавшимися более басовитыми, чем обычно. Особенно странно звучали гневные и испуганные визги: густой дым поглощал высокие звуки, оставляя низкие почти без изменения, отчего визг становился похож на громкий и странный, наполненный чувствами, хрип.

Рядом в дыму прозвучал тяжелый топот десятков копыт, – видно, одна из ударных, стоящих у самой опушки сотен пустила коней в галоп и понеслась в глубь лесных чащоб, пути не разбирая.

* * *

Поставив вдоль опушки надежную дымовую завесу и пустив в лес для пущего эффекта с десяток сигнальных ракет разных цветов, Николай спустился вниз, на поле, и вновь включил прожектор, укрепив его на метровом штативе.

Большинство выпущенных татарами стрел воткнулись в землю под небольшими углами. Луч, идущий низко, параллельно земле, заставлял торчащие стрелы отбрасывать длинные тени.

Вдоль луча, от самой крепостной стены и почти до опушки, рассредоточился отряд сборщиков стрел, – заранее отобранная Аверьяновым группа сообразительных и расторопных мужиков. Собирающие стрелы – сразу, одновременно по всей длине луча, передавали их, пучками, – цепочке «транспортников». Передаваемый из рук в руки каждый новый пучок собранных стрел перемещался в ночной темноте вдоль луча, пока не достигал распахнутых ворот Берестихи и не исчезал в них.

Время от времени Николай слегка поворачивал прожектор на штативе, и луч высвечивал новую полосу, усеянную длинными, тонкими линиями теней торчащих из земли еще не собранных стрел.

Работа шла четко и слаженно, споро, – в полной тишине. С высоты берестихинских стен был виден лишь яркий узкий луч, «лежащий» на поле, – полоска бело-голубого света, в которой постоянно мелькали чьи-то руки. Но часовые на стенах стояли вовсе не для того, чтобы любоваться этой ночной «жатвой», их основной целью было с помощью приборов ночного видения смотреть на лес. Дым давно уж успел остыть, и в инфракрасном диапазоне было прекрасно видно метание в лесу теплых конных масс, казавшихся в визирном окне зелеными, хаотично шевелящимися странными существами, со множеством мелких голов, рук, существами, удалявшимися в лес и расползавшимися по нему на сотне лошадиных ног.

Если бы дозорные догадались перенести визир наблюдения на поле, прямо перед собой, то они бы увидели за спинами сборщиков стрел пять фигур – самых бывалых, удачливых охотников Берестихи.

Каждому из этих пятерых было выдано по три мины с радиоуправляемыми взрывателями. Каждый из них должен был закопать свои три штуки так, чтобы даже ищущий их человек не смог бы их с ходу найти. Вместе с тем сам постановщик должен был точно знать, где закопал он каждую мину, и без труда указать Коле днем ее местонахождение, – причем издалека, с крепостной стены. Задача была не из простых: скрытность следовало сочетать с наличием заметного, хорошо различимого издалека ориентира – кочки необычной формы, приметного кустика прошлогодней засохшей полыни, небольшого валуна. Но и исполнители были отобраны тщательно, – признанные всей Берестихой лучшие, самые добычливые охотники села.

* * *

До полночи было еще далеко, когда дым развеялся целиком и полностью.

Однако ударные сотни Чунгулая вернулись в расположение своего оставленного на час бивака уже при ясном свете молодого, едва народившегося месяца.

Силуэт крепостишки чернел на фоне светло-синего майского неба, слегка возвышаясь над полем, с едва различимыми в ночном мраке белыми клочками презервативов, безжалостно пробитыми стрелами татаро-монгольских захватчиков.

Божий мир замер в безбрежнем благоуханном покое.

Тишина была настолько убаюкивающая, успокаивающая сознание, клонящая ко сну, что татары даже обрадовались, когда там, в далекой Берестихе, вновь очнулся великан-певец… Однако на сей раз это была она – великанша.

– Ва-а-а-ленки, валенки… – запел мощный женский голос.

– Что она поет? – спросил Чунгулай. – На каком языке?

– На русском, – ответил Бушер.

– В песне больше не слышится слов про Священного воителя, – отметил Чунгулай. – Они поняли, что нас провести нелегко.

– Без сомнения, они многое поняли о нас, – ответил Бушер.

– Я хотел бы точно знать, о чем она поет.

– Я могу спросить об этом звезды.

– Спроси.

Бушер достал из своего рукава небольшую и очень короткую трубочку-пузырек, вскрыл, насыпал себе на тыльную сторону левой ладони маленькую щепотку белого порошка. Вдохнув высыпанный порошок ноздрями, сначала левой, а затем и правой, Бушер поднял очи к звездам.

– Ну? – спросил Чунгулай нетерпеливо.

– Я слушаю звезды, мой повелитель, – ответил Бушер.

– Пусть люди спешутся, поедят и отдохнут, – сказал Чунгулай, повернувшись к Шаиму. – Они стойко выдержали сегодня тяжелое испытание. Их смелость заслужила награду – покой!

Шаим, поклонившись, отъехал исполнять радостное его душе повеление.

– Звезды говорят, – сообщил Бушер с некоторым удивлением, – что эта песня посвящается тебе и твоим метким лучникам.

Чунгулай едва заметно склонил голову, удовлетворенный: приятно иметь дело с благородным противником.

– Ва-а-а-ленки, валенки… – звенел над ночными лесами разухабистый голос Руслановой.

* * *

Выключив запись, Николай подошел к берестихинцам, только что закрывшим крепостные ворота и начавшим разгружать воз собранных в ночном поле стрел.

– Несколько дюжин стрел отложите сразу, – их нужно оставить в качестве неприкосновенного запаса: не все же быстро переквалифицируются на арбалет…

– Чего?

– Ну, многие привыкли к своим лукам, хочу сказать… Оставьте для таких длинные стрелы, штук по пятьдесят на лук.

– Понятно.

– Кто участвовал в сборе стрел на поле и… – Николай запнулся, – …и выполнял другие работы на поле, прикрывая сборщиков стрел с тыла, сзади, могут пойти отдохнуть до утра.

* * *

Шило толкнул Жбана под локоть:

– Пойдем, мой друг, погуляем…

– Внутри Берестихи, что ль? По кругу? Вдоль стен гулять предлагаешь?

– Да нет, зачем же! Пойдем на волю, ночь-то хороша! Соловьи поют…

– Неделю назад пели… Теперь только кукушка.

– Пойдем дятла послушаем… Дятел стучит, со стороны Новгорода.

– Ночью?

– А то! Самый дятел как раз. Ночной! …Пошли.

– Не возьму в толк, что ты предлагаешь-то?

– Татар предлагаю проведать. Самое время, мне кажется… Напуганы они, Жбан, сверх меры всякой. А нам с тобой грех такой случай упустить. Пощиплем, глядишь, кого побогаче… А то и просто так – зарежем: все ведь польза. Я так считаю: ордынца зарезал – тут же семь грехов спишется.

– Почему семь? – удивился Жбан.

– Число счастливое. «Почему» да «отчего»… Ты чего-то чем больше на общество трудишься, тем тупее становишься, – не замечал?

– Нет.

– А со стороны заметно. Скажи-ка: нож у тебя с собой?

– С собой! А как ты выйдешь-то – из Берестихи-то? Все ж заперто! Дозор на стенах…

– Знаю способ… – загадочно улыбнулся Шило. – Пойдем-ка в княжью горницу заглянем… Нож с собой, ты сказал? И у меня с собой…

– Зачем ножи у князя в горнице?

– Сейчас поймешь… – кивнул Шило.

* * *

– Остальные, у кого еще есть силы и кто свободен, не нужен Глухарю, может помогать женщинам, – продолжал свою речь Аверьянов. – Я тут подумал, что пора устроить в Берестихе цирк, – вы ведь не знаете, что такое цирк? Завтра посмотрите. Новый номер: «парад-алле с луками под арбалетным боем». Ну, чтобы никому скучно не было… Ни нам, ни им. Для проведения этого уникального номера, – только у нас, в Берестихе, и только один раз! – нужна огромная сеть. У вас есть рыболовные сети. И у меня есть сети, маскировочные. Нужно их сшить вместе. Чтобы была одна сетка – длинная и широкая. Поэтому – призыв: мужчины, добровольцы, помогите женщинам!

– Ох уж, они тебе помогут-то – мужики! – понесся негодующий говор среди женской части собрания.

– Одна морока!

– Все только запутают!

– Мы с девками сами управимся.

– Нам только Олену в бригаду дай, – вот у кого руки-то золотые!

– А где Олена-то?

* * *

Олена сидела у себя в горнице и прихорашивалась перед маленьким зеркальцем, доставшимся ей в подарок от Аверьянова, как, впрочем, и всем берестихинским «невестам». Олена пыталась пристроить к волосам белую кисточку черемухи: то так пристроит, то этак… Неожиданно она увидела отражение деда – Афанасича, бесшумно возникшего за ее спиной:

– Для кого пригожишься, красна девица?

– Да просто так, дедушка.

– М-м-м… – горько качнул головою Афанасич. – У него же сын! Где голова-то твоя?

– У кого сын? – побледнела Олена.

– Не знала? Вижу по глазам – не знала… Да он давеча сам сказал. Как Сенька, тринадцать лет, зовут Алешкой…

Олена уронила голову на стол и зарыдала.

– Ну, ну… – Было видно, что Афанасич и сам огорчен донельзя. – Что думать о несбыточном!… Он ведь сказал, что он из будущего… Ему хоть и как Христу, тридцать три, а он, стало быть, тебе в пра-пра-пра-правнуки годится. Верно?

– Неверно!

– Да он же князь, повыше князя! Он – старлей!!! А мы кто рядом с ним? …Коровка, домик… Банька… Пять коз, козел и семь покосов… Мы голытьба!

– Не в этом дело!

– Только в этом!

– Мы тоже княжеских кровей!

– Да что там: покойный Игорь-князь перед походом своим скорбным на половцев кухарку обесчестил, – все наше княжество!

– Но кровь-то – Рюриков!

– При чем тут кровь! Богат он, понимаешь, – он богат!!!

– Да разве же в богатстве дело, дедушка?!

– А как же нет?! Ты знаешь ли, что это значит-то – богатство?! Да у него хозяйство там, – ого! Коров, поди, под два сорока, а то и дюжина дюжин! Конечно же, старлей! А ульев? Сорок ульев! Больше! Да ты управишься с дюжиной дюжин коров?

– Нет, не управлюсь… – рыдая, покачала головой Олена. – С дюжиной дюжин коров… Не управлюсь…

– Ну вот! – удовлетворенно кивнул Афанасич, смахивая тем не менее непрошеную слезу. – Да ты и то учти, – бананы! Если старлей, – куда он без бананов? И всех их чистить надо! Спроворишься? Едва ль! Забу-у-удь…

* * *

Перед Чунгулаем стоял небольшой отряд.

– Я посылаю вас к лучезарному Берке, чтобы вы донесли ему, что верный Чунгулай выполнил его волю – деревенька сметена с лица земли…

Посыльные, не удержавшись, удивленно вскинули брови…

– …К тому времени, когда вы будете стоять перед очами лучезарного Берке, ваши слова обретут силу правды… Это сказал я, темник Чунгулай! Или вы смеете мне не верить?!

Посыльные радостно закивали:

– Мы вверяем в твои руки свои головы, повелитель! Как мы можем не верить словам твоим?

– Я хочу также вручить лучезарному Берке вот эти дары, – Чунгулай повернулся, указывая посланникам на увесистый мешочек с золотыми украшениями. – И прибавляю к тому еще вот этот перстень с рубином, стоивший в Персии более тысячи невольников и невольниц! Верно, Бушер?

Бушер смиренно склонил голову, подтверждая.

– Я также шлю в дар лучезарному Берке вот этих прекрасных русских девушек, которых мои славные воины захватили на рассвете по дороге сюда, в лесу, на ягоднике… Я не позволил своим батырам и пальцем тронуть этот дорогой для лучезарного Берке подарок…

– Берке обрадуется, мой повелитель, – поклонился старший гонец.

– Для того-то я и шлю вас, – согласился Чунгулай. – Чтобы обрадовать лучезарного…

Выждав, когда отряд гонцов скрылся из вида, Чунгулай кивнул в сторону кустов. В ту же секунду пред ним предстал могучий батыр, сидящий на дорогом арабском скакуне.

– Ты, Данияр, отвези этот дар Потрясателю Вселенной…

Чунгулай достал из торбы за своим седлом и протянул гонцу информационно-рекламный блок, демонтированный Аверьяновым в контейнере.

– Вот так с ним надо поступить, и он заговорит! – пояснил Чунгулай, нажимая «не надо»…

– Если ваши накопления скромны, – тут же затараторила коробка, – а ваша квартира нуждается в ремонте настолько, что вы уже третий год живете в гараже у родственников, – звоните нам! Наши специалисты за разумные деньги в течение ОДНОГО дня так отделают гараж ваших родственников, что вы снова переберетесь в свою квартиру!

– А вот как надо сделать, чтобы голос замолчал! – показал Чунгулай.

– Я понял, мой повелитель! – склонился гонец, принимая информационно-рекламный блок.

– Скачи не останавливаясь, сторонясь любых встреч и стычек… – подчеркнул Чунгулай. – Великий каан Бату любит загадочные и мистические дары… Удачи тебе, Данияр!

* * *

Жбан и Шило вылезли из небольшой пещеры в глухом лесу. Недалеко от пещеры журчал родник… Шило с интересом огляделся…

– Так-так-так… Да это ж Черный ключ! Плохое, недоброе место…

– Где злые духи старой веры охотятся за людскими душами… – подхватил Жбан.

– Да все понятно! Выкопали ход и сочинили, чтоб не совался никто!

– А я был здесь однажды, по-молодости-то плутанул… А как дошло, куда попал…

– В пещеру-то не заглядывал?

– Какое там! Перекрестился, – ноги в руки…

– Умели предки тайны хранить!

* * *

– Теперь все можно рассмотреть как следует, в спокойной домашней обстановке. – Включив настольную лампу, Алеша Аверьянов достал мешочек, извлеченный им из груды камней на самой южной точке выгона возле деревни Ворона.

Мешочек, то ли просмоленный, то ли навощенный, казался новее нового.

Алексей высыпал на свой письменный стол содержимое мешочка.

– Ого! – восторженно ахнула Катя.

На столе, под ярким светом лампы сияло и переливалось именно то, что должно было теперь сиять и переливаться перед ними: «ожерелье самоцветное, серьги чернь-золота, кольцо женское изумительное и браслет красоты-богатства, ценности неописуемой». Все драгоценности были усыпаны голубыми бриллиантами, горящими каким-то неземным, холодно-голубым лунным светом в лучах галогеновой настольной лампы. Камни были зажаты изгибами золотой вязи букв какой-то короткой надписи на неведомом языке…

– Легенда гласит, что эта надпись на фарси, на персидском… – прошептала Катя. – Ты что, Алеш, надулся, как сыч? Чем ты недоволен?

– Федот, да не тот! – вздохнул Алексей.

– Подделка, думаешь?

– Да нет, конечно! Но от этого не легче. …Это не тот клад, что я искал.

– Как не тот?! – обалдела Катя.

– Такую штуку не продашь. У меня рука не поднимется это на деньги обменять. Да и кто скажет, сколько это стоит, – на само-то деле? Разве что официантка из ресторана «У Наковальни», – невесело усмехнулся Аверьянов-младший.

– Но и она, боюсь, сильно соврет, – кивнула Катя.

– Я даже знаю, в какую сторону, – согласился Алексей.

– Но ведь можно государству сдать! Четверть стоимости, по закону, – тому, кто нашел!

– Государству сдать можно все, – согласился Алеша. – С государства получить нельзя ничего. А сдать – да, запросто. Дурацкое дело не хитрое. Мне деньги через неделю-две понадобятся. Большие деньги, заметные. Отца из прошлого за просто так не вытащить. И «опель» я ему обещал купить… Ну, «опель» – ладно… Это мелочь, копейки…

– Что ж делать-то?

– Как говорил Шариков: «Отнять и поделить». Отнять мы отняли… эту краеведческую тайну у истории здешних мест. Осталось поделить. – Алексей разделил драгоценности на две группы: серьги-ожерелье и кольцо-браслет. – Ну вот! …Подруга детских дней суровых, голубка юная моя… Выбирай!

– Алешка, ты что?

– Давай. Не стесняйся! Одно тебе, а другое мачехе моей пойдет, – с самым серьезным выражением лица кивнул Алеша.

– Какой-такой мачехе?

– Ну, отец, я думаю, женится ведь еще? Невесте надо будет что-то к свадьбе дарить? Надо! А у отца мозги в эту сторону отродясь не фурычили. Да что с него и взять? Спецназ! О тонких материях мне думать положено.

– Я не могу ничего взять! – Катя сидела как потерянная.

– Еще как можешь-то! Вместе искали? Вместе. Что нашли – пополам. Я – делю, ты выбираешь… Смотри, а тут еще в мешочке что-то есть… Береста! …Записка нацарапана!

– Покажи!

– «Брат мой! – прочел Алеша. – Все продай, купи свободу, а буде останется что, – на богоугодное. Красу сию подарила мне княжна персидская, Дарья моя ненаглядная, на убранстве сем ни греха нет, ни крови. Она сейчас в Персии, здравствует, меня с тобой, с выкупленным, дожидается. Да боюсь, не судьба нам с ней свидеться! Поминальную службу если закажешь по мне, знай, что на Волге меня величали Степан Тимофеичем Разиным. А что про меня государевы люди, аки псы, брешут, не верь. Я отымал у зажравшего, кормя тем голодных. Анафема тому, кто клевещет, поет, что утопил я в Волге Дарью мою в угоду ватаге, разбойному сброду. Бог свидетель, было напротив: ватагу я утопил».

* * *

Гонцы, посланные Чунгулаем к Берке, передвигались по лесу медленно, – движение отряда сдерживала группа связанных русских девушек, шедших пешком и все время отстававших… Было видно, что небольшому отряду татар было совсем неуютно в глухой северной чащобе в сгущавшихся на глазах сумерках…

Внезапно дорогу им перегородили два совершенно безоружных русских мужика…

– А-а, вот они, татары-то эти! – сказал Жбан, останавливая отряд жестом.

Татары схватились за сабли.

Однако на безоружных мужиков этот жест не произвел никакого впечатления. Они переглянулись друг с дружкой, улыбаясь…

– Смотри, хотят нас порубить, сабли достают! – обратился Шило к Жбану на ломаном татарском, местами срываясь на русский, сдобренный выразительной мимикой и жестикуляцией.

– Вот чудаки-то! – на еще более корявом татарском подхватил Жбан.

– А что сказал про них колдун? Чего-то я запамятовал…

– Сказал, что если они оружием станут грозить, то вот вам заклятие, – сразу приклейте им задницы к лошадям…

Легкий испуг мелькнул в глазах у татар… Видно, они знали русский куда лучше, чем Шило и Жбан – татарский…

– К седлу приклеить, как тех, что ль? Пустяки…

– Не скажи! – сварливо заметил Жбан. – Тут посложней предстоит дельце! Сначала жопу им – к седлу, а потом седло уж – к лошади.

– Тогда вся лошадь прилипнет к жопе, – верно, верно, вспомнил!…

– Ходить удобно.

– Вроде как четыре ноги у тебя, да?

– Ну! – согласился Жбан. – Очень удобно. Ходить по земле. А ходить по нужде? Большую нужду справить четыре ноги не помогут…

– Твоя правда! – согласился Шило. – Ты, в седло влипший, тужишься, тужишься… тужишься, тужишься… запор если вот… И ничего, – к седлу прилипши-то!

– Ну, а конь-то твой – птица вольная, – подхватил Жбан. – Воспарит душой над хозяином, бьет копытом, подлец, ржет от радости, от души под тобой усирается!

– А помнишь, когда приклеенная лошадь сдохла тогда у Ахмеда? – Шило говорил таким тоном, что можно было подумать, что это было на самом деле. – Вот же он с ней намучился, бедный Ахмед!

– Не оторвешь дохлятину от задницы, не сбросишь…

– А друзья шутят: «Неужели, Ахмед, это падаль так пахнет?»

Ужас исказил лица гонцов, видевших пару часов назад муки пострадавших от колдуна людей Хубгэ…

– А, девушки!.. – начал было Жбан и осекся, заметив отставших было связанных русских пленниц. – Вот же они! Вот наши девочки!.. – обрадовался он. – Их мы себе заберем. Колдун нас как раз за девочками этими послал…

– Куда вы вели-то их? – спросил Шило.

– В дар хану Берке от повелителя, от Чунгулая.

– Ага! Колдун сказал, что у вас еще кое-что есть в дар хану э-э-э… Берке… Гони-ка, чего там у тебя?

Старший гонец протянул мешочек.

– Вот это хорошо! И что-то еще есть, верно?! Правильно! А третье где?

– Ничего больше нет! – прижал к груди руки старший гонец. – Клянусь Небесами!

– Я знаю, не пугайся так. Все, так все! Чего у вас нет, того я сроду не возьму. – Жбан кивнул Шилу и сказал по-русски: – Пора отходить… Я поведу, ты прикрывай…

– Девочки, быстро в лес! – тут же распорядился Шило. – Левее, сквозь кусты, – за Жбаном, через топь.

– А нам-то что теперь делать? – в отчаянии воскликнул гонец.

Шило, готовый улизнуть вслед за Жбаном и девицами, замер на секунду на обочине лесной дороги.

– Колдун сказал: пусть татары едут, пусть расскажут правду…

– Кому?!? Лучезарному хану Берке или повелителю, Чунгулаю? Кому рассказать правду?

– Да это все равно – кому! – мотнул головой Шило. – Главное – правду! – Шило поднял наставительно палец: – Правду, одну только правду и ничего, кроме правды!

С этими словами Шило исчез в кустах.

* * *

– Не понимаю! – Катя развела руками, – Выходит, легенда врет! Всем же известно, что Степана Разина схватили, вместе с братом его, – в клетке в Москву привезли и казнили на Болотниковской площади! А по легенде его медведица задрала, а брат и вовсе своей смертью умер. От огорчений.

– А что неясно-то? Разгадка простая: спецслужбы царские Степана Разина настоящего схватить не смогли, упустили, а работу надо свою показать, умелую? Ну вот, подставе какой-то голову и отрубили! Кто его в лицо-то в Москве знал, настоящего Стеньку Разина, Семена Наковальню то есть?

– А зачем Наковальня вообще назвался другим именем? Чем разбойник Наковальня хуже разбойника Разина?

– Ничем не хуже. Обычная кликуха. Если бы он своим настоящим именем назвался, то могли бы царские стрельцы его родных схватить, – брата Егора, например. Приехали сюда, брата взяли бы, – заложник! «Сдавайся Семен, а то брата твоего, Егора, на кол посадим!» Поняла? А так – донской казак Степан Разин! Они раз, спецбортом: прям с дивизии Дзержинского – и на Дон! «Где тут Степан Разин проживает?» – «Не знаем. Ни разу такого не слышали, – им отвечают. – Такого нет. И не было никогда». И концы в воду.

– Ты, кстати, не обратил внимание, что записка на бересте каким-то уж больно литературным языком нашкрябана?

– Обратил. Но так бывает. Он, Семен, бегал, а в голове крутилось, крутилось… И все четко расставилось. Мысли.

– У меня чем больше думать, тем гуще каша в голове.

– А у меня не так. Я один раз этим даже от милиции спасся. Мне девять лет было, мы мячом окно разбили в ментовке, на улице Пржевальского. Ну, они выбежали и стали нас ловить. Я пока от них уворачивался, так здорово все продумал, – оправдания и извинения, – что когда меня сержант за штаны с забора стащил, – ухватил, гад, в последний момент, я ему такую речь выдал, любой сенатор отдыхает. Он обалдел и даже отпустил, а он меня за руку уже держал…

– И что ты?

– А я упал перед ним на землю и тут же под забор нырнул. И все! Ушел.

– Здорово!

– Да! Ребята потом мне сказали: ты просто Джеймс Бонд! Там под забором дырка – кошка не пролезет.

– А ты пролез?!

– Я ж ловкий! Я ж со страху!

– Круто, слушай! …А с княжной, ты понял что-нибудь?

– А это просто враки. Никогда я в эту песню не верил. Да разве ж так мужик настоящий поступит? Ну, ты сама посуди! Вот ты представь: на моего батю вдруг его бы взвод по пьяни наехал бы: «Нас на бабу променял…» Да как же это можно: взвод на бабу променять? Нравится мне княжна, и точка! «Я наутро бабой стал? Обижаешь! Ну-к встань, кто сказал?!» И чмок в рюхало, – чтоб базар фильтровал… Только так! …Или ты скажешь, что батя твой, Михалыч, мать твою ради трепа в полку утопит? Сомневаюсь я что-то…

– А что ж он тогда, ну, Наковальня, кабатчику рассказал, что снял все украшения с княжны, перед тем как утопить?

– А что он должен был ему наплести, по-твоему: я, ребята, Стенька Разин, а драгоценности мне сама княжна подарила? Конечно, нет! Соврал первое, что в голову пришло. А дураки в это поверили и песню сочинили.

– У меня тоже так много раз было: соврешь, а потом тебе же самой все это боком и выйдет! В прошлом году, например, матери соврала, что у меня руки шелушатся, чтобы посуду не мыть. А она посмотрела, и ей тоже так показалось. Во, затаскала меня по врачам! В райцентр, в область! Одними анализами ведро крови из меня выкачали! А я ужасно боюсь, из пальца…

– А из вены – не больно.

– Из вены когда, смотреть не надо, – это главное.

– Точно! …Слушай, уже почти двенадцать! Давай разбегаться! – впихнув ожерелье и серьги Кате в портфель, Аверьянов сказал слегка извиняющимся тоном: – Ты так ничего и не выбрала, но я за тебя выбрал. Это разделили – и по домам… Плохо то, что теперь нужно новый клад искать… К сожалению!

* * *

При свете звезд и трех маломощных фонариков-ночников женщины сшивали рыболовные сети с маскировочной сеткой Аверьянова. Задача состояла в том, чтобы получить одну-единственную сеть – три метра высотой и метров двести длиной.

На середине «центральной площади» Берестихи мужики, наметив на земле квадрат 6 6 метров, начали копать – то ли яму, то ли какое-то земляное укрытие…

Короткая майская ночь подходила к концу, – небо на востоке светлело с каждой минутой.

* * *

К шатру Чунгулая, стоящего посереди стойбища, в окружении костров охраны, приблизился Бушер. Охранники незамедлительно ввели его внутрь, – видно, Чунгулай ждал его. Увидев вошедшего мудреца, Чунгулай жестом приказал телохранителям исчезнуть, оставшись с Бушером один на один.

– Ну?

– Звезды сообщили нам добрую весть, повелитель! Он человек, он не колдун и не дух. Он смертен. Так же как и мы. Хотя он очень сведущ и силен… Силен и душой и телом…

– Что посоветовали звезды?

– Единоборство. Он примет вызов. Если твой воин одержит победу, батыры воспрянут, и крепость падет.

– Но остается вопрос… – Чугулай осекся, не договорив.

– Звезды сказали, что твой боец может убить «колдуна»…

– Но убьет ли?

– Итог схватки неясен. – Заметив удивление, возникшее на лице Чунгулая, Бушер пояснил: – Так часто бывает. Будущее не всегда определенно. Часто случается, что оно целиком зависит от нас, наших действий. Этих моментов много в жизни каждого: когда Судьба сама себя отдает в твои руки. Это – Великий Закон Равновесия, состоящий в том, что насколько ты подчинен Судьбе, настолько же твоя Судьба подчинена тебе. Обычный человек не знает, с каким случаем он имеет дело в данный момент: сейчас он Властелин Судьбы или беспомощная игрушка в ее руках…

– Это слишком сложно, Бушер! Я хочу знать: кто победит в этой схватке? И только.

– Характер грядущего единоборства таков, что каждый может быть убит. И один из них умрет. Завтра на рассвете.

– Но кто? Ты пробовал получить у звезд не точный ответ, а совет?

– Да, мой повелитель! Звезды сказали, что у твоего воина обязательно будет момент, ведущий к его полной победе над русским. Он должен всего лишь не упустить его… Всего-навсего…

– Я понял! – Чунгулай хлопнул в ладоши, призывая в шатер слуг и охрану. – Позвать ко мне рубаку Онгудая и старого лучника Еланду!

* * *

Закончив работу с сетями, женщины аккуратно сложили их под навес и уже собрались расходиться, – поздняя ночь.

– Быстро вы! – похвалил подошедший Аверьянов. – Просто фантастика. Как вы все успеваете?

– Встаем поранее, ложимся попозднее, – всего и делов!

– Авот у нас, у баб, есть к тебе вопрос, Николай…

– Сыпьте!

– Что значит слово «валенки»?

– То есть? – опешил Коля. – Как это – «что значит»?

– Ну вот песня-то, твой ящик волшебный пел… Очень понравилось нам, – сразу мы запомнили:

– Да это ясно, – и «по морозу», и «босиком», – лучше и не скажешь!

– Это всем бабам глубоко понятно!

– А вот «валенки» – не поняли! Валенки – что такое?

– Валенки, – Коля задумчиво почесал подбородок. – Это… Это как сапоги, но из войлока… Их валяют… В смысле делают… прямо целиком, на колодке. Зимой сунул ноги – просторные войлочные сапоги… Ни натягивать их не нужно – они свободные, ни застегивать, ни завязывать… А не знаете вы валенки, потому что, – вот сейчас я подумал, – что это татарская обувь, войлок ведь… Ну, еще узнаете… От татар ведь не только зло, много и хорошего будет…

– Твоими устами да мед бы пить… Дождешься от них!

– Татары тоже не знают ничего про валенки! Мы будили Бухэ, татарчонка-то этого, пьяненького, еле-еле проснулся, – тоже не знает!

– Ну, значит, все еще впереди, – триста лет ига, все перемешается двадцать раз, – вместе с татарами, значит, валенки придумаете, – татарскую обувь из войлока для русской холодной и снежной зимы! Лет через тридцать – сто тридцать…

– Была нужда ждать! Я уж и так все поняла, – заявила одна из женщин. – Сегодня же своему задание дам – мигом сваляет.

– Да сейчас май на дворе, Ефимовна!

– Готовь сани летом! …Сама носить буду и вам продавать!

– Охо-хо! «Продавать» будет! Купчиха нашлась!

– Пора по домам, девочки!

– Ох! – спохватились все и стали расходиться.

«Валенки, валенки…» – растеклось по ночной Берестихе.

* * *

В кузнице мужики под руководством Глухаря заканчивали производство арбалетов.

– И кто бы подумать мог, что из железа лук сделать можно?

– А что, Коля, крепка ли там Русь-матушка, – в веках-то? Рай там у вас, небось?

– Хорошо люди живут!

– Аки сыр в масле катаются!

– Расскажи нам про жизнь, про грядущую.

– Хоть за прапраправнуков мы порадуемся!

– Сыты все, обуты, одеты, обучены грамоте?

– В святой вере живут, в страхе Божьем?

– Веселясь в трудах, жизни радуются?

– Князья умные? О народе заботятся?

– Пашни обильные?

– Дети здоровые?

– Старики, – в тепле, в холе, – до ста лет ведь живут?

Аверьянов задумался, наклонив голову, чтобы при свете горна мужики не увидели его глаз. Врать не хотелось, а правду сказать было стыдно до ужаса.

– Русь у нас кличут Россией…

– Так… Много княжеств в ней?

– Да. Самая большая страна, наверно, на всем на шарике! – Коля решил перевести разговор острой социальной темы к строению Земли и Солнечной системы.

– На каком таком шарике?

– Ну, да вы же не знаете, что Земля круглая!

– Как не знаем?! И тебя выучим! Круглая! Блин! На трех китах. Известно!

– Да не блин, а круглая, как шар… Ну, как яблоко!

– Зачем ж вы так ее скатали? В колобок?

– Никто не скатывал! Она всегда была такой. И сейчас такая.

– Ну уж! Залезь на крышу да глаза разуй.

– Хорошо. А киты тогда твои где?

– Внизу. Копни как следует, увидишь!

Аверьянов только рукой махнул…

– Татары гонца прислали! – вбежал дозорный, запыхавшись. – Вызывают на единоборство поутру! Их богатырь – Онгудай! …Человека саблей… по длине… надвое разрубает!

В кузне стало тихо…

– Скажи гонцу: я принимаю бой, – кивнул Коля.

– Ой! – вздохнул кто-то.

– По длине…

– А не надо «длину» подставлять, – пожал плечами Коля. – Чего ж проще-то!

Глухарь сунул раскаленный металл в воду, и он зашипел, закаляясь…

* * *

Спешащая домой Олена чуть не споткнулась о сидящего на крыльце грустного Афанасича…

– Ой, дедушка! – рассмеялась Олена. – Чуть не полетела!

– Развеселилась… Быстренько. Это правильно!

– Я вот что думаю… – Олена села рядом с дедом на крыльцо. – А может, вдовый? Ведь он про сына только говорил.

– Где сын – там и жена!

– Да как же, дедушка: у нас вот с Сенькой – ни отца, ни матери?!

– У вас-то с Сенькой мать сосной задавило, отца медведь задрал! А там-то, через тыщщу лет, – какие там медведи? Как может через тыщщу лет человека задавить? Кто? Зачем? В уме ль ты, девица?! Там – рай, представь!!!

– Кругом бананы! – кивнула Олена. Слезы блеснули у нее на щеках.

– Ты успокойся перво-наперво, – погладил ее по голове Афанасич. – Он завтра поутру бой примет. С главным рубакой татарским схватится… Зарубит тот его, мы в рютинскую топь уйдем, так все забудется к зиме. И будет хорошо.

– Что будет «хорошо»?! Да что ж ты говоришь?!?!

– Сам не знаю, что язык мелет… – скорбно кивнул Афанасич. – У самого, внучка, сердце… Узлом завязано…

* * *

Последними кончили работу землекопы. Обтерев лопаты, прекрасный, ценный инструмент, – они понесли их убрать на склад.

– Заперто! – один из мужиков потрогал замок.

– Да положи в темницу! Там только щеколда наружняя.

– В темнице Оглобля сидит.

– Чего он, съест их, что ль, лопаты? …Он спит. Клади.

Дверь темницы открылась и снова закрылась. Щеколда щелкнула, запирая Оглоблю с лопатами…

* * *

На востоке небо начало светлеть. Туман в низинах таял, исчезал. Наконец первые лучи солнца, пробив густой туман, озарили сверкающее росой поле перед Берестихой.

С опушки, от татарского стана, отделился одинокий всадник и стал, пересекая поле, медленно приближаться к Берестихе…

Тем временем вдоль опушки, не покидая густого кустарника, перемещались в тумане две человеческие фигуры: лучник Еланда, опытный стрелок, старик уже, лет шестидесяти, и молодой ученик, мальчик лет двенадцати. Ученик нес на плече огромный лук Еланды – в полтора человеческих роста. За плечами ученика висел колчан с пятью большими – величиною в рост мальчика – стрелами. Еланда с учеником скрытно от защитников крепости перемещались в ту точку, в которой кусты опушки подходили ближе всего к месту предстоящего единоборства.

* * *

Всадник Онгудай – лучший рубака Орды Чунгулая – спешился метрах в ста от стен Берестихи. Он спешился именно с той стороны Берестихи, к которой кусты опушки подходили ближе всего… На Онгудае был обычный татарский шлем – стальная шапка с меховой опушкой, легкая кольчуга. На левой руке Онгудая был надет небольшой круглый татарский щит. На поясе у Онгудая слева висела сабля в ножнах, под правой рукой на поясе – булава, ближе к спине тяжелый метательный дротик и тоже справа, но ближе к животу, – кривой татарский нож…

* * *

– До места схватки отсюда не меньше двух полетов обычной стрелы… – сказал ученик Еланде, протягивая ему лук.

– Не меньше, – согласился Еланда, оценивая расстояние. Приняв лук, Еланда погладил его, любовно, как живое существо, после чего начал осматривать узлы крепления тетивы…

Осмотрев лук, он вручил его ученику, – просто чтоб тот держал его в вертикальном положении. Довольно бесцеремонно повернув ученика к себе спиной, Еланда стал осматривать оперения стрел, торчащих из колчана за спиной ученика… Задумчиво щурясь, Еланда выбирал стрелу, сверяясь с расстоянием. Место схватки было хорошо видно сквозь ветви кустов…

* * *

Из крепости вышел Николай Аверьянов – в трехцветке, с мечом у пояса, но без щита. Справа на поясе у Коли висели нунчаки, ближе к спине сложенный в несколько раз боевой кнут, а ближе к животу – обычный десантный нож.

Николай снял с пояса меч вместе с ножнами… Обнажив оружие, он отбросил ножны подальше, чтобы не мешали.

Онгудай вынул саблю из ножен и взвесил ее в руке – красноречивым, угрожающим жестом. Он сразу же, как только противник показался в воротах крепости, оценил его тщедушность и невысокий рост. Да и не молод. Тридцать весен давно позади. В родном улусе Онгудая таких сажают на пирах к старикам. Двадцатилетнему Онгудаю этот полустарик был чуть повыше плеча: до подбородка примерно. Такого удобно рубить сверху вниз, плавно поддергивая саблю на себя, – сверху и наискосок. Старикан не взял даже щита, – понятно, щит – это тяжесть. Бой будет недолгим. Пустые ножны, болтаясь на левом боку, даже не успеют помешать, – решил Онгудай.

Сотни пар глаз наблюдали за ними, – с опушки, со стен Берестихи.

Противники, глядя друг другу в глаза, стали осторожно сближаться, выбирая момент нападения, одновременно готовясь к отражению атаки…

* * *

Наконец-то Еланда выбрал стрелу – по оперению. Достав ее из колчана, он внимательно осмотрел остро заточенный наконечник и приложил стрелу к луку.

– Ты всегда так долго готовишься к выстрелу, мастер… – сказал ученик.

– Да, – согласился Еланда. – Верно. Меня так учили: подумай… и стреляй!

Указательный и средний пальцы правой руки легли на основания стрелы возле тетивы. Левая рука удобно взяла лук, захватывая его поочередно пальцами, как бы перебирая, – начиная с мизинца и кончая указательным…

* * *

Николай умел фехтовать. В цикл восточных единоборств, освоенных им, входил и японский меч. Русский меч, конечно, отличался от японского, но не слишком.

Онгудай, сила которого и хорошо поставленный рубящий удар во многом заменяли ему вычурную технику, был великим практиком. Он знал всего три-четыре удара, но за свою короткую кочевую жизнь в орде, в среде без устали рыскающих по степям и полям убийц и разбойников, он отправил на небеса не одну сотню человеческих душ. Он был уверен в своей победе.

Коля мог брать только скоростью и техникой. Он не надел щита, так как не умел работать с ним. Щит только мешал бы ему, снижал скорость маневра и темп. По этой же причине он не надел и шлема. Ему было проще уклониться, чем нести на голове лишние два-три килограмма железа.

Он не был уверен в своей победе. Николай прекрасно знал, что в жизни нередко складываются ситуации, при которых тренированность, знания, умения, нажитый тяжелыми трудами профессионализм падают ниц перед простой животной силой, природным умением, вложенным свыше, от рождения. Да, без наук далеко не уедешь, – верно. Но этот фактор начинает работать лишь при беге на длинные, а порой очень длинные дистанции. В коротком, скоротечном бое инстинкт, природа могут одолеть, – достаточно ведь пропустить всего один удар. Он будет первым, единственным и вместе с тем последним. Коля не был уверен в победе, он был уверен в себе. Победа не придет сама, она постарается улизнуть. Ее нужно поймать, вырвать. Не надо уверенности. Уверенность слепа, расхолаживает. Он еще раз окинул противника оценивающим взглядом. «Молод – это его плюс, – сила и скорость реакции. Но и горяч, самонадеян, – сразу два минуса. Силен и огромен размером – дикая мощь молодого животного. Это его плюс. Но и неповоротлив, – высоким труднее держать равновесие. Минус. Привык идти напролом и бить во всю мощь. Если попасться ему под удар – то „напролом“ и мощь – два его плюса. Но ведь о тактике „фальшивого“ боя, об имитации угроз он знает едва ли даже десятую часть того, что знаю я, Аверьянов. И это – минус. Он уверен, убежден в своей несокрушимой, свирепой силе. Убежденность в своей несокрушимости – плюс. Но вот отсутствие сомнений – минус. Он не знает, что связался с Аверьяновым. И это плюс, – нет у него предвзятости. Но он не знает и того, как можно внезапно обжечься на мне. Минус. Я тоже ничего не знаю о нем. Кроме одного – легкой победы не надо ждать, не жди. Не бойся. Сосредоточься. Напрягись. Теперь расслабься. И победи!»

В первые же секунды боя зрители по обеим сторонам поняли, что у них на глазах разворачивается невиданное зрелище: могучие удары Онгудая разрубали воздух, – Коля успевал уйти из-под удара; тяжелый Онгудай, промахиваясь, терял на доли секунды темп.

Следовал молниеносный ответный удар, но Онгудай успевал закрыться щитом. Два раза спасла Онгудая кольчуга…

* * *

Еланда глубоко вздохнул и поднял лицо к небу. Там, в вышине, качались ветви берез…

– Что ты делаешь, мастер? – спросил ученик.

– Жду ветра, – ответил Еланда.

* * *

Коля Аверьянов чуть-чуть не успел… Рубящий удар Онгудая пришелся ему сбоку, самым концом сабли – по грудной клетке, и далее, скользя, по животу… Трехцветка распоролась, но кровь не брызнула. Зрительские «трибуны» взревели…

Чунгулай, наблюдавший издалека, с опушки, отметил этот момент и вопросительно взглянул на Бушера. Тот отрицательно качнул головой…

* * *

…Проснувшись в сарае от рева толпы, Оглобля сел на сене и протер глаза. В углу темницы стояли лопаты! О-о, Оглобля знал теперь, что это за инструмент, зачем он нужен!

Вскочив на ноги, Оглобля схватил лопату. Расчистив от сена участок земли у стены, Оглобля принялся лихорадочно копать. Таким инструментом да не выкопать подкоп – смешно! Там, где-то там, уже идет бой – русские и татарские крики… Какая ему разница, – чья возьмет? Спокойной сытой жизни теперь не жди. Провались они пропадом – все – и свои, и чужие! Что его ждет, если он не успеет удрать? Верная смерть! От своих, от чужих ли…

Нет своих, нет чужих… Это Оглобля понял еще в младенчестве. Есть только «они», и есть только «я». И дай мне Бог уйти, дай Бог, дай Бог… А им… им… они и без меня разберутся.

* * *

Разъяренный своим промахом, Онгудай совершил невозможное: обманным движением, – единственным обманным приемом, который он знал, – он отвлек внимание Коли Аверьянова и, призвав на подмогу всю свою сноровку, выбил из рук Николая меч…

Сверкнув в первых лучах встающего солнца, меч отлетел метров на двадцать. О том, чтобы поднять его, нечего было и думать… «Трибуны» снова взорвались криками…

Не давая Коле опомниться, Онгудай бросился на него, стремясь разрубить – от плеча до подмышки… Николай трижды резко отскочил. Отпрыгивать приходилось внезапно, в самый последний момент, чтобы лишить Онгудая возможности скорректировать траекторию наносимого удара.

Уходить из-под сабли в последний момент было выгодно вдвойне: «поймав саблей воздух», Онгудай был вынужден – в силу инерции – качнуться вперед, утратить маневр на доли секунды, сбиться с темпа. Доля секунды – бесценный подарок.

Страшно тут было одно – ждать до последней сотой доли секунды и – в течение этой последней доли – стремительно отлетать назад, уходя от удара, от Онгудая – спиною вперед.

На четвертом прыжке Николай оступился и упал на спину. В сознании мелькнуло, что если сейчас, вот сейчас, через мгновение вместе с татарской саблей на него стремительно рухнет мрак, вычеркивающий из жизни сразу, навсегда, то всем толпящимся на стенах Берестихи не суждено будет дожить и до полудня.

Олена… Он вдруг увидел ее, мысленно, стоящую у пруда, в мокром до пояса сарафане, со срезанной трубкой болотника у губ, раскрасневшуюся, с полным ртом, набитым прошлогодней рябиной, но тут же оборвал свое видение сухой константацией: «Да, ей не поздоровится…»

* * *

В вышине качались макушки берез…

– Твой выстрел может и не понадобиться… – сказал ученик, наблюдавший сквозь ветви кустов за схваткой.

– Я буду счастлив, если так… – ответил Еланда и, угадав молчаливый вопрос ученика, добавил: – Поединок! Предки не дают мне ветра.

* * *

Колю спасло только то, что Онгудай не умел рубить лежачих, которые стремительно откатывались из-под сабли, причем столь ловко, что до последнего момента было невозможно понять, в какую сторону поверженный противник закрутится веретеном – направо или налево. Обычно ведь поверженный на землю приобретал совершенно бессмысленное выражение глаз и, впав в предсмертное безразличие, ожидал в каком-то странном, необъяснимом оцепенении законного конца, последнего удара…

Онгудай был рубака и боец и, как все рубаки, немного увалень: рубить полагалось сплеча, разрубая надвое по длине. Отрубить с одного удара голову ничего не подозревающей корове? Не вопрос. В то же время юрких бурундуков в своей забайкальской тайге Онгудаю саблей рубить не приводилось ни разу.

Войдя почти по рукоять в землю, сабля Онгудая глухо звякнула коротким скрипом-скрежетом, наскочив там, под землей, на какой-то бульник… Онгудай вырвал саблю с испугом: большая выщерблина на лезвии – это конец, это немалые деньги! Саблю для него не подберешь, надо делать на заказ. Кузнец обдерет его как барана! Ужас!

Онгудая кинуло в холодный пот, – что с саблей?! Спасибо Небу, выщерблена была совсем небольшая, – любой кузнец сделает за два-три бурдюка кумыса…

В этот момент Николай успел броситься Онгудаю в ноги и, проскочив в кувырке между ними, мгновенно оказаться в пяти метрах у него за спиной…

* * *

Макушки берез слегка склонились под легким дуновением ветерка…

– Ветер? – спросил ученик.

– Это не ветер… – ответил Еланда.

* * *

Онгудай повернулся, но было поздно: в руках у Коли был уже боевой кнут: пытаться подобрать меч было опасно. Кнут свистнул, раздался оглушительный щелчок, и сабля Онгудая, выбитая бичом, описав в воздухе высокий и длинный полукруг, упала на землю так же далеко от места схватки, как и Колин меч…

Онгудай отстегнул от пояса булаву, потряс ею в воздухе… Коля согласно кивнул ему в ответ и, отбросив кнут, отстегнул от пояса нунчаки…

«Вот прямо в лоб его сейчас – навскидку, – затылок к сабле улетел бы!» – мелькнуло в голове у Аверьянова, но что-то другое, внутри у него, что было не разум, не сердце, не печень, а выше и глубже, внутри и снаружи одновременно, тут же утопило в себе, заглушило этот короткий писк холодного разума.

– Чистыми руками, – спокойно сказало это, – то, что было внутри и снаружи одновременно.

* * *

Лопата Оглобли, всаженная очередной раз в дно ямы, внезапно рванулась вперед, будто живая, проваливаясь в пустоту…

– Подземный ход! – сообразил Оглобля. – Вот радость-то!

Он стал стремительно расширять отверстие…

* * *

– Смотри, смотри, – у него булава сломанная! – пошел говор среди болельщиков, никогда не видавших нунчаки.

– Совсем сломанная.

– Пополам!

– А у татарина железная, – вот даст, так даст!

* * *

Макушки весело играли, солнце вставало, и утренний легкий бриз крепчал…

– Теперь ты что ждешь, мастер?

– Ветра! – невозмутимо ответил мастер Еланда.

* * *

С тяжелой железной булавой Онгудай никак не мог устоять против стремительного наката бешено вращающихся нунчак… Растерявшись, он начал отступать, пытаясь довольно нескладно прикрыться щитом и булавой…

Стены Берестихи огласились торжествующими криками.

– Жми!

– Так его, Коля!

– Мочи промеж рогов!

– Вот уши отскочат-то, – посторонись!

* * *

Макушки берез вдруг дружно склонились…

Еланда поднял свой огромный лук и быстро, легко натянул его в полную силу…

Стрела взлетела в небо, – ученику показалось, что Еланда выстрелил в какую-то птицу, летящую где-то там, высоко в небесах…

Но это было не так. Поднявшись высоко в небо, стрела неторопливо перешла в стремительное падение, приближаясь к месту схватки…

Еланда и ученик, несущий на плече лук, а за спиной колчан с тремя стрелами, уже шли вдоль опушки, возвращаясь к татарскому стану. Ученик постоянно оборачивался.

– Тебе не интересно знать, мастер, – попал ли ты?

– Не интересно… Я попал, – ответил Еланда не оборачиваясь.

Он знал, что он никогда не промахивался…

* * *

Огромная стрела с силой впилась точно в середину груди Николая.

Не ожидав ее мощного и внезапного удара, Коля откинулся навзничь.

Онгудай, видя, что противник сражен наповал, стрела Еланды – верная смерть, – ударил булавою Колю по голове в одну сотую силы, чисто символично, и тут же вскинул обе руки вверх, пусть все увидят: Онгудай победил! Онгудай торжествует победу!!!

Чунгулай вопросительно взглянул на Бушера.

Бушер утвердительно кивнул в ответ.

* * *

Дед Афанасич в бессильной злобе заскрипел зубами:

– Хуже зверей! Хуже гадов морских!! Нехристи!!!

Онгудай отошел от поверженного шагов на двадцать и обратился к защитникам Берестихи:

– Кто хочет сразиться со мной?

Он должен был еще некоторое время держать за собой поле, вызвав на новый бой трижды, – таков был обычай…

– Кто хочет сразиться со мной?

Хоть он сказал по-татарски, но теснившиеся на крепостных стенах прекрасно поняли его.

* * *

– Ты так долго ждал ветра, мастер Еланда! – восхищенно обратился к учителю ученик, убедившийся в необыкновенном мастерстве учителя. – Сколько времени надо ждать попутного ветра, учитель?

– Некоторые ждут его всю жизнь, – ответил Еланда, не оборачиваясь.

* * *

…Белое облачко сорвалось с крепостной стены Берестихи и метнулось к лежащему Коле.

Вся Берестиха ахнула: Олена спрыгнула со стены и бросилась к телу Аверьянова…

Онгудай проводил ее бег презрительным взором: пусть девчонка оттащит поверженного брата или жениха, – Онгудаю нет до того дела!

Обернувшись к стене, он в третий раз прокричал свой вызов…

Сама не понимая, что и зачем она делает, Олена тащила за плечи Колин труп поближе к стене Берестихи, – родные ж стены помогают! Слезы промыли два ручейка на ее запыленных, перепачканых щеках. Она захлебывалась, заходилась от постигшего ее безутешного горя…

– Такая телка… и крышей съехала… – непрерывно шептали ее губы. – Такая телка… и крышей съехала…

– Что?! – приоткрыл глаза Коля, недоумевая.

– Ожил!! – восхитилась Олена. – Живой!!! Такая телка…

– Какая телка?

– Это же твоя молитва, Коля!.. Личное заклинание! Ты же сам меня научил! Стрела в грудь – верная смерть, все знают…

– Мой кевлар Калаш держит, – пояснил Коля.

– Я не понимаю твоего языка, Коля! – заплакала Олена. – Ты так непонятно говоришь!

– Потом, Олена… Чуть попозже… – Он встал и, выдернув стрелу из бронежилета, поддетого под трехцветку, свистнул Онгудаю: – А ну-ка!

* * *

Оглобля осторожно спустил ноги в расширенный лаз и, спрыгнув, исчез во тьме подземного хода…

* * *

Онгудай повернулся на свист и обалдел: его противник стоял в двадцати шагах перед ним как ни в чем не бывало…

* * *

– Он упустил свой шанс, мой Онгудай… – спокойно сказал Чунгулай, повернувшись в сторону Бушера. – А жаль…

Бушер кивнул, соглашаясь…

* * *

Онгудай выхватил из-за спины свой тяжелый метательный дротик и с силой направил его полет прямо Коле в лицо.

Коля резко нагнулся, и дротик, едва не чиркнув его по волосам, со свистом понесся к Берестихе, с сочным звуком вонзившись в бревно тына.

Распрямившись, Аверьянов вынул из ножен свой десантный нож, взвесил его на руке…

Коля знал, что бросок контролируется опытным противником по положению ног и по фиксации взгляда на теле. Резко перебросив свой вес на левую ногу – толчковую – и впившись взглядом в лицо Онгудая, Коля совершил сильное и быстрое движение правой рукой, имитируя бросок. Эффект превзошел все ожидания. Обманутый ложным, но очень резким «броском», Онгудай мгновенно отшатнулся в сторону и, будучи обременен кольчугой и щитом, на секунду потерял равновесие, слегка качнувшись. Момент неловкости, называемый в гимнастике «неточное приземление», заставил Онгудая сделать еще полшага, чтобы устоять. И в этот момент десантный нож вошел ему в горло по самую рукоять…

«Трибуны» взорвались.

* * *

– Ты не убил его, мастер! – сказал удивленный ученик Еланде.

– Неважно, – спокойно ответил Еланда, не оборачиваясь. – Я попал.

– Попал, но не убил! – не унимался ученик.

Еланда остановился и посмотрел ученику прямо в глаза:

– Я не убийца. Я стрелок.

* * *

– Плохая примета! – Шаим склонился к уху Чунгулая. – Колдун в силе.

– У нас нет выбора, – спокойно ответил Чунгулай. – Я двину всю свою Орду. Нам остается погибнуть или победить. – Он замер в седле в глубокой задумчивости.

– Повелитель! – воскрикнул вдруг Шаим. – Смотри, к нам приближается отряд!

– Похоже, это гонцы от лучезарного Берке… Мы выслушаем их, – Чунгулай сделал едва заметное движение головы в сторону Бушера.

Тот едва заметно удовлетворенно кивнул в ответ…

* * *

В Берестихе народ ликовал.

– Послушай… – дед Афанасий, делая заговорщицкие жесты, с трудом оттащил Колю от ликующей толпы, отвел в сторонку. – Что стрелы тебя не берут – это ясно, тут без вопросов…

Коля кивнул в ответ…

– А вот вопрос есть посложнее… – Дед Афанасич слегка замялся: – Ты сам женатый?

Коля ответить не успел…

– Отряд! Татары!

Коля взбежал на стену.

– Это какие-то важные гонцы! Ишь, как павлины разодеты-то! И сопровождение, сабель в тридцать… От Берке к Чунгулаю… Полчаса-час у нас есть, а потом что-то будет…

Николай повернулся и крикнул вниз, стоящим у крепостных ворот мужикам:

– Готовсь по штатному варианту номер два!

– Есть штат-два! – ответили мужики снизу.

* * *

Перед Чунгулаем предстал значительный отряд, возглавляемый двумя чрезвычайно богато одетыми молодыми нойонами, бравыми тысячниками Шалыком и Балыком, братьями, старшими сыновьями самого Берке.

– Лучезарный Берке послал нас к тебе, доблестный Чунгулай… – начал один.

– Берке приказывает тебе срочно присоединить свою Орду к его армадам…

– Пора продолжить движение на Новгород…

– Берке сказал – хватит Чунгу стоять там и развлекаться…

– Отец сердит на тебя, Чунгулай! Он называет тебя «Чунгу»…

– Гнев вашего отца, лучезарного Берке, мне непонятен, – холодно и спокойно ответил Чунгулай. – Я послал ему вчера гонцов…

– Твоих гонцов обобрали по дороге, – насмешливо сказал Шалык. – Люди колдуна хитростью, без боя, отобрали у них драгоценности и прекрасных длинноногих услаждательниц, которых ты послал отцу… Очень глупые у тебя гонцы…

– Теперь твоими дарами наслаждается этот хитрый колдун, где-нибудь там, за болотами…. – язвительно добавил Балык, повернувшись к Берестихе… – Э-э-э-э! – изображая удивление, произнес он, коварно улыбаясь и глядя в сторону Берестихи, которую он как будто только что заметил, – сверкающую в лучах восходящего солнца тысячами серебристых осиновых плашек, покрывавших крыши наиболее богатых изб. – Стоит как ни в чем не бывало… Ты все еще не выполнил приказ лучезарного?

Шалык повернулся вслед за братом, и брови его удивленно взлетели вверх:

– Деревушка стоит до сих пор?!?

– Твои гонцы сообщили, что она пала под твоим мощным ударом…

– На чьи головы должен пасть позор лжи? Я спрашиваю тебя, Чунгулай?

* * *

Михалыч отодвинул пустую сковородку с недоеденным завтраком: яичницей из трех яиц вперемешку с кружками нарезанных сосисок, налил себе второй поллитровый бокал крепкого чая, почти заварки.

– Ну, Катерина, нечего сказать! – полковник Боков отхлебнул заварки и даже крякнул от удовольствия. – Я ведь вчера хоть и плох был, но думаю: эх, молодежь, небось на танцы зашвырнулась, задницами трясти… А вы… – Михалыч снова взял в руки ожерелье. – Клад! Форменный клад… Не сахар, конечно, твои Аверьяновы, да. Но вот теперь я вижу, не сахар они, да, но не горчица, не перец, не хрен…

– Ты лучше похмелись слегка, папа…

– Не учи, отца, не учи! Школьница! Я – полковник! Сейчас мать мне борща разогреет вчерашнего, буду как новый. …А ты у нас теперь – олигарх, вот как я понимаю. Или олигарша, как?

– Олигарша – это жена олигарха, по-моему.

– Да, не подходит! Ну, значит, олигархка, олигархиня… Олигарховка… Олигарх…истка!

– Нет, лучше похмелись! Сил нет! Да и врача вызови. Отлежись. Без тебя денек обойдутся.

– Да, все поймут – поминки. Весь штаб в таком же состоянии. Боеготовность – минус ноль. Да, ладно, сегодня, думаю, на нас не нападут! Спишем на реформу Вооруженных Сил. В конце-то концов, вон у других: ракеты не взлетают, корабли тонут, вертолет, если за день ни один нигде не разбился, – ну, значит, день не задался… – и ничего! Все при погонах, при кормушках, при виллах, при деньгах! Всем хоть бы хны! А мы что, не люди, что ли? Спецназовец, он что – не человек? Не каждый день полк офицеров теряет. Да еще таких, как Аверьянов: не сахар, не горчица и не хрен… Именно так и сделаю, Катя… Посплю до ужина. Подумаю… Да, Катька, рад я за тебя! С таким-то приданым, – миллион ведь, не меньше, – тебя любой теперь возьмет… Возьмет, не размышляя.

– Что?! – мгновенно вскипела Катерина. – Что ты сказал, остолоп, повтори!!!

– Глупость сказал, понял, – кивнул Михалыч. – Я с похмела всегда пургу гоню, не обижайся, Катя. Я отчего сказал-то? Да разве ж от похмелья? От радости же, от любви!

– Мама! – крикнула Катя в сторону кухни. – Кончай папе борщ греть. Четвертинку – и на боковую.

– Что случилось? – войдя в комнату с кастрюлей борща в руках, мама аккуратно отодвинула дном кастрюли ожерелье и серьги, поставила кастрюльку на стол. – Все налюбоваться не можете? Ешь! Сейчас дам тарелку и ложку.

– Он нефункционален, мама, – произнесла приговор Катя. – До обеда пусть спит, а потом поедет. Если нормальным встанет. А лучше бы до ужина.

– Как хочешь, дочка! Для тебя – все что хочешь! Все сделаю! Могу и до ужина спать!

– Посмотрим! Очухаешься – еще легенду ищи. Второй клад нужен. Другой. Чтобы с монетами был, ну, желательно, – понял?

Мать, сходив на кухню, молча поставила перед отцом запотевший «спутник агитатора»:

– Так, Катя? Ведь больше ему не надо?

– Нет, не надо. Пока еще одну хорошую легенду не найдет, вообще пить не будет! Понял, папа?

– Понял, Катя… Да это мне пустяк… Легенду найти – не клад… Да за минуту!

– Минута пошла!

* * *

Наконец-то Шило и Жбан нашли пещеру – начало подземного хода.

– Ну, мы и поплутали! – покачал головой Шило.

– Не удивительно, – кивнул Жбан. – Всегда считалось место заколдованным… Вот и ходили по кругу! Смотри! – воскликнул Шило. – Тут еще чьи-то следы! Не наши с тобой, нет!

– Кто-то вышел из крепости!

– Кто? Про ход знаем только мы, Афанасич и Николай.

– Наверно, Афанасич-то и вышел!

– Слушай, давай, здесь светло и лишних нет, глянем, чем Чунгулай собирался Берке порадовать. …Ох ты, – перстень… мужской… золотой… С рубином! А что в мешочке?

В мешочке – то ли просмоленном, то ли навощенном – был поражающий красотой женский гарнитур: ожерелье самоцветное, серьги чернь-золота, кольцо женское изумительное и браслет красоты-богатства, ценности неописуемой.

Драгоценности были усыпаны голубыми камнями, горящими на солнце лунным светом… Это были редчайшие в природе голубые бриллианты, но ни Жбан, ни Шило этого, конечно, не знали.

Камни были закреплены, вкраплены в узор филигранной работы, представляющий собой неведомые письмена.

– Да-а-а-а… – ошарашенно протянул Жбан. – Вот добыча, так добыча.

Освобожденные пленницы молча смотрели на драгоценности, потрясенные невиданной красотой и работой.

– Радоваться надо! – подмигнул им Шило. – Вы сами еще краше этого, – раз шли единым даром, понимаете?

– Да мы-то что… – робко сказала одна. – А тут один камушек, небось, целой деревни стоит…

– Вот не умеете вы себя ценить, девки! Просто обидно. …Ну, проходите. – Шило указал девицам на вход в пещеру. – Здесь темновато, но не бойтесь. Они – деревню стоят, а вы – каждая – дороже княжества!

* * *

– Ты хорошо меня слышишь, темник Чунгулай? – Шалык улыбнулся недоброй улыбкой. – Или тебе следует прочистить уши, заросшие мхом под сенью этих могучих деревьев, хранящих покой твоих воинов и их повелителя? Ты послал гонцов лучезарному Берке с вестью о том, что деревня растоптана и сожжена… Но это не так, как мы видим. Кто ответит за ложное донесение? На чьи головы ляжет позор этой лжи? А, Чунгулай?

– Позор лжи не ляжет ни на чью голову, – спокойно возразил Чунгулай. – Мои воины брали эту паршивую деревушку, ворвались, растоптали ее, но она выскользнула из их рук стараниями колдуна.

– Как это может быть?! – изумился Шалык. – Ты опытный повелитель, Чунгулай. Ты видел ли хоть раз, чтобы взятая и растоптанная крепость «выскользала из рук»?

– Ты тоже не юноша, Шалык. Направь свой взор на деревушку… – Рука Чунгулая поднялась, указывая на открывающиеся ворота Берестихи.

В воротах крепости появилась Петровна и, сев на маленькую скамеечку, принесенную с собой, начала лузгать семечки… Даже отсюда, с лесной опушки, было видно, как там, в глубине Берестихи, Сенька играет со щенком.

– Ты видишь эту безмятежность, Шалык? Видал ли ты нечто подобное в обложенных войском крепостях? За этим покоем немало стоит, как ты считаешь?

– Считаю, что я одним своим отрядом, – у тебя на глазах, Чунгулай, – сейчас, не откладывая и не выжидая, – раскатаю эту груду бревен по полю и раскидаю трупы воронью…

– Я буду очень признателен тебе, Шалык, за этот подвиг! – Чунгулай улыбнулся ядовитой улыбкой. – Не сомневаюсь, что наш народ сложит о тебе песни, а твой отец, лучезарный Берке, будет на седьмом небе от гордости за тебя, старшего сына! Я лично припаду к его ногам с покорной просьбой вручить тебе под начало тьму сабель!

– Вперед! – взмахнул рукой Шалык, увлекая свою часть отряда – телохранителей, охранников, воинов эскорта в атаку на крепость.

Балык со своим отрядом остался рядом с Чунгулаем наблюдать штурм: негоже пытаться отнять честь блистательной победы у старшего брата!

* * *

Увидев приближающийся отряд, Петровна встала, стряхнула шелуху семечек с груди и, прихватив с собой скамеечку, не спеша скрылась из виду. Еще пару секунд спустя исчез из вида и Сенька со щенком…

Отряд приближался.

За воротами, внутри крепости, справа и слева от ворот, – лежали два могучих бревна, все ветви на которых были обрублены за исключением лишь ветвей, идущих вертикально вверх. Бревна с ветками образовывали как бы две ограды, не позволяющие всадникам сразу же после прохождения ворот повернуть в сторону: бревна лежали вдоль пути въезжавших, кучно направляя всех всадников слегка вбок, отклоняя их от идеально прямого пути к Красному крыльцу княжеских «хором».

Влетевший в ворота на полном скаку отряд Шалыка не смог из-за этих бревен сразу рассыпаться по сторонам. Могучие бревна, лежащие на земле, оставляли отряду одну лишь возможность – продолжать по-прежнему нестись плотной, тесной группой, минуя «центральную площадь» Берестихи, немного отклонившись от нее в сторону крепостной стены.

Пропустив татарский отряд целиком, крепостные ворота мгновенно захлопнулись, – сработала «автоматика» Глухаря из двух рычагов…

Отряд, тесно «сплоченный» бревнами, продолжал нестись…

В тот самый момент, когда первый всадник – ведущий отряд Шалык – почти доскакал до конца ограничивающих бревен, перед его лицом что-то мгновенно мелькнуло и устремилось вверх…

Шалык не знал, что прошлой ночью заботливые женские руки сшили из рыбацких сетей и Колиной маскировочной сети длинную «трубу». Труба была заранее уложена на землю. Сложенная плоской лентой, труба лежала на земле, присыпанная для маскировки песком… От верхней части трубы на стены Берестихи и на нижнюю галерею княжеских хором шли веревки – капроновые фалы… Мужики, стоявшие по стенам, а также на галерее, одновременно, по команде Коли, дружно натянули веревки. Труба «восстала» с земли, образуя своеобразный коридор метра в два высотой, сделанный из сети. Пол коридора был надежно пришпилен к земле специальными крючьями на штырях, выкованными Глухарем.

На полном ходу весь татарский отряд вошел в этот сетчатый коридор.

Вольера из сети начала быстро сужаться: отряду татар пришлось растянуться. Сетчатый коридор теперь стал шириною не больше метра. Лошади вынуждены были выстроиться цепочкой, одна за другой: морда – в круп, морда – в круп. Бешеный бег лошадей перешел в галоп: мужики, поднявшие сетчатую вольеру-коридор и закрепившие веревки, теперь щелкали в воздухе бичами, пугали коней резкими истошными криками…

Отряд несся растянувшись, не в силах остановиться, не в силах свернуть…

Возникшие справа и слева от вольеры стрелки, ждавшие этого момента, вскинули арбалеты… Щелкнула первая спускаемая тетива. Началась бойня.

Отстреливаться на скаку было абсолютно невозможно. Татарам надо было выпускать стрелы вбок, повернувшись в седле…

«Вольера» же была слишком узка, шириной не более метра. Стоило всаднику повернуться вбок, чтобы выстрелить, как перед носом у него начинала мельтешить сеть, образующая стену вольеры. Сеть на полном скаку сливалась в однообразный серый фон, ячейки сети, проносясь мимо всадника, тут же выбивали из его рук стрелу, – ее и к луку-то приложить не удавалось…

Те из татар, кто, бросив бесполезный лук, схватился за рукоять сабли, чтобы, разрубив сеть, вырваться из бешено несущейся кавалькады смерти, тут же получали две-три арбалетные стрелы – в шею, в лицо, под мышку.

Защитникам Берестихи хватило минуты, чтобы покончить с отрядом Шалыка…

Лошади с убитыми всадниками закончили свой бег в огороженном со всех сторон хозяйственном дворе при княжеском тереме, именно сюда привел их в конце концов сетчатый коридор.

На крышах амбаров и дровяных сараев, примыкающих к двору, стояли самые лучшие стрелки Берестихи, которые должны были сверху, кинжальным огнем, – выстрел справа, выстрел слева, – добить из арбалетов и луков уцелевших и раненых ордынцев.

Однако таких не оказалось.

По приказу Аверьянова из седла вынули только тело предводителя отряда.

Мертвого Шалыка отбросили в сторону.

– За него, за начальничка, еще поторгуемся, может быть, – пояснил Аверьянов. – Для них-то он живой пока… Трупа его мы не отдадим, а мертвые его воины будут молчать.

Забрав у убитых оружие, мужики закрепили их в седлах, прихватив ноги мертвых всадников веревками к стременам, – чтоб, даже съехав с седла, тело волочилось за конем. Закрепили быстро, работая одновременно в двадцать пар рук.

– Готово, Коля!

– Выпускай лошадей!

Кони, с лежащими на их спинах навзничь трупами, покинули Берестиху.

Как-то было непривычно видеть убитых всадников, лишенных оружия и вооружения – ни щитов, ни сабель, ни ножа у пояса…. За седлом не приторочен лук, нет и обычного колчана со стрелами…

Отряд мертвецов возглавлял красивый конь с ярко украшенной сбруей, с богатым, инкрустированным седлом.

Седло было пусто.

Через секунду-другую после того, как отряд мертвецов покинул село, в воротах Берестихи появилась медлительная Петровна со скамеечкой в руках и села лузгать семечки…

* * *

– Где мой брат? – Встревоженный Балык повернулся к Чунгулаю. – Что с ним случилось?

– Я видел точно то же, что и ты… – равнодушно ответил ему Чунгулай. – Если отец твой, великий Берке, спросит меня, то я отвечу ему: «Лучезарный! Твой сын Шалык – герой!»

– Я ничего не понимаю! – Балык разволновался окончательно.

– Мне тоже кое-что неясно, – кивнул Чунгулай. – Я поведал вам обоим, что в крепости – колдун. Он творит невиданное колдовство. И мне неясно, почему уши смелого Шалыка оказались глухи к моему предостережению. А теперь мне неясен ответ и на еще один вопрос: что рассказать твоему отцу про тебя? Что ты задаешь много ненужных вопросов, в то время, когда давно пора принимать решения?

– Я спасу брата! – сообразил Балык. – Я покрою себя неувядаемой славой!

– Я очень надеюсь на тебя… – одобряюще кивнул Чунгулай.

Балык поднял руку с саблей, призывая отряд свой собраться для атаки…

* * *

Во мраке подземного хода, ведущего в Берестиху, над головами идущих на ощупь по нему появилось тусклое световое пятно, и одновременно с этим голос Жбана произнес:

– Гляди, здесь лопата!

– Подсади-ка меня, – попросил Шило.

Забравшись на закорки Жбану, Шило осторожно сунул голову в дыру на потолке подземного хода.

– Это темница. Оглобля раскопал. И смылся.

Он спрыгнул с плеч Жбана.

– Нехорошо…

– Да брось ты, – отмахнулся Жбан. – Оглобля трус, Оглобля – гад! Но не предатель!

* * *

Балык махнул рукой, и отряд всадников сорвался с места в карьер, устремляясь за ним…

– Работаем штатный вариант номер три! – крикнул Коля Аверьянов мужикам, «обслуживавшим» ворота.

– Штатный три! – подтвердили мужики…

* * *

Жбан, Шило и спасенные девушки вылезли, отряхиваясь, из подпола в княжьей горнице…

– Тихо-то как…

– Нехорошо получилось, – татары, поди, атакуют, а нас – нет!

– Что же делать, если заблудились в заколдованном-то месте!

– От этого не легче, – мотнул головой Шило. – Вот как мы сделаем. Дай-ка сюда!

Шило достал из мешочка с дарами тот самый изумительный персидский перстень, стоивший больше тысячи невольников и невольниц.

– Я его сразу – Коле, – во, дескать! Ахнет! Глядишь, и сойдет…

– А девиц-то куда? Тоже Коле?

– Шутишь! Давайте, девочки, пока что тут вот, в княжьих хоромах, на чердаке спрячьтесь, а бой уляжется, – мы сюда сразу за вами…

Жбан протянул девушкам мешочек с украшениями:

– Пока примерите да налюбуетесь, – вот время пролетит незаметно…

* * *

Отряд Балыка проскакал ворота точно так же, как и предыдущий отряд, – на бешеной рыси. Пропустив его, ворота захлопнулись сразу, едва не прищемив хвост коня последнего всадника.

Снова отряд пронесся по прямой между двумя бревнами, снова в самый последний момент перед лошадью предводителя, – на сей раз Балыка, – восстала вольера из сети.

Но теперь эта вольера вела отряд прямо к княжеским «хоромам», как раз к тому месту, где ночью землекопами была вырыта, а затем ими же и замаскирована огромная волчья яма 6 6 метров. Над самой ямой сеточная вольера кончалась тупиком.

Увидев тупик – сеть, перекрывающую дальнейшее движение, лошади передних всадников стали тормозить и пытаться завернуть. Некоторые, резко тормозя, присели на задние ноги, некоторые попытались встать на дыбы… Сзади на них налетели замыкающие отряд воины. В вольере образовалась «каша» из коней и всадников. В этот момент мужики на стенах Берестихи бросили веревки, и сеть упала на скученный отряд… Одновременно с этим маскировочное прикрытие волчьей ямы не выдержало веса собранного в «авоську» на 36 квадратных метрах отряда…

Огромная, шевелящаяся «авоська»,набитая конницей, замерла на миг, а затем провалилась под землю…

Спрыгнувшие со стен мужики быстро натянули на яму массивный щит, связанный как плот, из бревен среднего размера, – закрывая ее. Тяжелый щит исключал возможность выхода ордынцев из ловушки даже в случае разрезания татарами там, в яме, сетей.

Еще пять секунд, и нейтрализация отряда Балыка была полностью завершена…

Ворота Берестихи снова приветливо распахнулись…

– Вы, мужики, не расслабляйтесь… Скоро они там из-под сетей выберутся, – в яме-то… Как станут крышку приподнимать, так вы ее резко вверх, – помогите ребятам… И пока они рук опустить не успели, крышку-то поднимая, – из арбалетов, – всех, – ясно? Лошадей осторожно потом поднять, из сетей выпутать, на конюшню и накормить, а ребят, трупы то есть, – назад, в эту же яму… Сеть чинить не надо, – оставьте в яме, сетка еще есть… А время дорого. Как поняли?

– Все ясно, Коля: лошадей на конюшню, трупы – в яму. Не перепутаем, не бойся!

* * *

Увидев в раскрывшихся воротах Берестихи Петровну со скамеечкой в руках, Чунгулай удовлетворенно хмыкнул.

– Повелитель… – прошептал насмерть испуганный Шаим. – Что ты скажешь лучезарному Берке, потерявшему двух сыновей? Это случилось столь быстро, что за это время и пиалы кумыса не выпьешь…

– Именно это я ему и скажу, Шаим. Правду. Одну только правду. Они были воины, его сыновья! Они – герои!

– А мы в это время стояли?

– Ты – стоял, Шаим. А я наблюдал и думал…

– Они сложили головы!

– В рай принимают и без голов. Голова нужна здесь – думать…

– О чем ты думаешь, о повелитель?

– Думаю, что лучший свидетель – мертвый свидетель. Подумай и ты над этим, Шаим… По-моему, тебе уже пора…

Шаим побледнел от страха и медленно отъехал от Чунгулая…

Чунгулай, проводив его взглядом, долго молчал, а затем повернулся к Бушеру:

– Что скажешь, мудрец?

– Положение, в котором ты находишься, повелитель, не кажется мне столь же безмятежным, как выражение твоего лица. Твой вид радует сердце… Однако жернова судеб…

– Ты говоришь так, Бушер, будто у нас с тобой разные судьбы…

Бушер пожал плечами:

– Я не понял, какую мысль пожелал ты высказать, повелитель, но у нас с тобой действительно разные судьбы.

– Возможно, ты прав в своей прямоте, Бушер… Но мне кажется, не стоит тебе забывать, что как-нибудь я могу, не вполне уловив глубину твоей мысли, случайно взмахнуть рукой, и твоя голова упадет к ногам моего коня.

– Да, – согласился старый кудесник. – Я это и имел в виду, когда сказал, что у нас с тобой разные судьбы. Ведь если я взмахну рукой, моя голова останется при мне. Да и твоя при тебе, – мне кажется…

Чунгулай едва заметно усмехнулся.

– Безрассудная смелость молодых шакалов Берке пошла бы нашим судьбам на пользу, – великий каан Бату всегда рад посочувствовать Берке… Но! Но все это было бы так, если б я смог растоптать теперь этот курятник без потерь.

– Это не так сложно, как тебе кажется, повелитель.

– Ты знаешь, как это сделать?

– Нет, мой повелитель. Но я знаю, что когда один путь становится непроходимым, умный ищет другие пути, обходные.

– Теперь не время идти в обход. Слишком поздно, Бушер. Копыта наших коней должны побелеть, поправ прах этого паршивого гнезда.

– Для достижения этого нужно сменить глаза, взглянуть на происходящее иначе. «Что не берет огонь с булатом, добудет серебро и злато…»

– Я перестал понимать тебя, Бушер.

– Тебе нужна деревня, само село. Ты хочешь растоптать ее, сжечь, развеять пепел! Но ты бессилен сокрушить сопротивление. Купи ее, эту убогую курятню, у колдуна. Купи и растопчи!

Чунгулай долго думал.

– Ты можешь взять на себя тяжесть секретных переговоров с колдуном, старик?

Бушер кивнул:

– Но не один. Мне нужен напарник, пользующийся твоим доверием, повелитель.

– Возьми кого хочешь. Едва ль у кого из моих воинов хватит смелости вступить с тобой в заговор.

Бушер, закрыв глаза, что-то неслышно прошептал, самому себе под нос. Потом надолго затих, слушая ответ, доступный только вопрошавшему.

– Бакар из твоей охраны подойдет мне. Во-первых, он понимает по-русски…

– А во-вторых?

– Он унесет тайну переговоров в царство мертвых, не успев никому ее разболтать. Так сказали звезды. Завтра его убьет Шаим.

– Возможно, – кивнул Чунгулай, улыбнувшись. – Мысль о том, что Шаим может убить, забавна сама по себе. Но останется еще один хранитель тайного сговора – это ты, старая персидская борода.

– Увы, повелитель, это тоже не важно…

– Почему? – насмешливо спросил Чунгулай. – Тебя тоже завтра убьет Шаим?

– Нет, повелитель. Завтра он убьет тебя.

– Как это может случиться, скажи? Шаим умеет только пресмыкаться. Он трусливее прошлого, ускользающего от любого, трусливей воды, убегающей сразу, как только выдастся случай! Шаим даже не носит оружия. Как может он убить? Да и кого?! Меня!

– Звезды не говорят, как это произойдет.

– Да, интересно… Загадка!

– Загадка часто таит разгадку в себе, повелитель. Ради разгадки порой стоит жить, – ответил Бушер, посмотрев в глаза темнику Чунгулаю.

* * *

Переговорщики съехались посреди поля – между Берестихой и опушкой: Бушер с Бакаром и Коля с Афанасичем. Афанасича Николай уговорил поехать с собой, увидев в составе татаро-монгольского посольства глубокого старца со странной внешностью не монгольского, а скорее арабского, персидского типа.

Встретившись, переговорщики поклонились друг другу и спешились.

– Мой повелитель, темник Чунгулай, – Бушер, неплохо говоривший по-русски, указал в сторону леса, – исполненный скорби и жалости к жителям этого села… – Бушер кивнул на стены Берестихи, – …предлагает вам сдать крепость без боя и крови. Великодушный и исполненный благости темник Чунгулай, мой повелитель, дарует всем его жителям радость быть беспрепятственно отпущенными им, – повелителем Чунгулаем, – в приятном для жителей села направлении вместе с их скарбом, с домашней утварью и нажитым добром…

Бушер замолчал, ожидая ответа.

Коля вопросительно взглянул на Афанасича.

Старик утвердительно кивнул ему в ответ и снова замер истуканом.

Афанасич был потрясен значимостью момента и своим участием в историческом событии. Он понял все, – от слова до слова – то, что сказал Бушер, но смысл сказанного разумом не осознал.

«Да, никакой от тебя теперь помощи, – подумал Аверьянов. – Все: морда кирпичом, сопли пузырями, – уважили, что называется. Впервые залетел так высоко: ну просто региональный депутат из села Пиявкино Завалящинского района, – счастлив, горд… Бедный дедушка!»

Коля решил, не мешкая, взять на себя инициативу переговорного процесса.

– Я, старший лейтенант-колдун Николай Аверьянов, временно исполняющий обязанности начальника штаба центрального комитета по обороне села Берестиха от монголо-татарской агрессии и уполномоченный гражданским населением данного села на переговоры, заявляю: платите деньги – все вам будет!

Бушер, явно не ожидавший простого ответа после столь длинного перечня титулов и должностей этого юного колдуна, сперва насторожился. Однако, подумав пару секунд, он решил ответить на откровенность откровенностью.

– Сколько?

– Сколько? – Коля почесал подбородок и неожиданно для себя ляпнул: – Шестьдесят четыре номинала по оценке БТИ… Ну, или сто двадцать восемь тысяч МРОТ! На ваше усмотрение!

– Я не владею столь изощренно русским языком… – виновато улыбнулся Бушер с легким кивком головы. – Может быть, солнцеподобный старший лейтенант-колдун, временно исполняющий…

– Ага! – прервал Николай, поняв, что БТИ – бюро технической инвентаризации, а также МРОТ – минимальный размер оплаты труда, – едва ли было известно обитателям тринадцатого века. – Да просто, – к черту БТИ, – вдвое, две рыночные цены! Одна цена – чтобы все можно было вновь построить. И вторая – в награду населению за то, что они будут гулять половину лета в приятном для них направлении, – в лесу, – с комарами и гнусом…

– Я думаю, это возможно… – согласился Бушер. – К вечеру требуемая сумма будет собрана.

– Хорошо, – кивнул Коля. – Вечером – деньги, утром – стулья, утром – деньги, вечером – стулья… Но сначала деньги!

Из произнесенного им Бушер понял лишь последнее предложение.

– Сначала деньги, да… Вечером.

– Тогда за ночь, к утру, мы освободим село, – кивнул Коля. – Твой темник сможет беспрепятственно с первыми лучами завтрашнего солнца войти в него. Теперь относительно того, что сумма будет «собрана». Ничего не «собирать», вот что, – вам ясно?! Я продам вам Берестиху, только если этот ваш чмо… то есть, Чунгулай, виноват, если он расплатится своими деньгами, а не «собранными»… Я четко высказался? Все понятно?

– Я понял, – кивнул Бушер.

– Нет, лучше я третий раз повторю, – это очень важное условие: он должен заплатить своими деньгами, – подчеркнул Аверьянов. – Мы отдаем свое село, а ваш… Чунгулай должен дать за него свои деньги. Только свои! Повтори, старик, что я сказал!

– Конечно, свои! – подтвердил Бушер. – Как можно заплатить чужими деньгами? Твой товар, его деньги! Купля-продажа, понятно. У повелителя много денег. Своих, разумеется. Да ведь никто из воинов и не ссудит его, – чтоб он купил это село на их деньги! Это просто смешно, верно, Бакар?

– Ты прав, старик, – согласился Бакар. – Батыри скажут, что у них ничего нет. Повелитель заплатит своими деньгами, конечно. Деньги есть у него. Я, Бакар, видел деньги повелителя своими глазами, – как вижу тебя. Их много, хватит и на десять таких крепостей.

– Ну хорошо, – вздохнул с облегчением Коля. – И говорить больше не о чем. – Он положил руку на спину своего коня, готовясь взлететь в седло…

– Один вопрос… – остановил его Бушер. – Я хотел спросить… Узнать… Я учил русский язык, мне интересно. Что означает слово «валенки»?

– О, боже мой! – улыбнулся Коля. – И ты туда же! Валенки – это обувь. Из войлока, как сапоги…

– Понятно, – Бушер благодарно склонил голову. – А почему вы, русские, говорите и пишете по-разному?

– Как так? – удивился Николай. – Как говорим, так и пишем!

– Нет! – возразил Бушер. – При штурме города с названием «Владимир» мне удалось спасти русские летописи… Только семь свитков, к сожалению… Вот, я их взял с собой… – Бушер достал из-за пазухи халата телячьи свитки и, развернув один, прочитал в качестве образца: – «Людие же изнемогаша во граде, а из Новагорода не бысть им помощи, зане бо тогда кийждо о себе печашеся, на всех страх и трепет бысть, в недоумении все быша…» Вот! Вы же так не говорите?!

– Это я могу объяснить, – очнулся вдруг Афанасич. – Летописи у нас пишут отроки десяти-пятнадцати лет от роду, – под диктовку старика-летописца. Каждый отрок пишет то же, что и другие, чтобы много летописей было и чтоб хоть одна из них до потомков дошла, – понимаешь, дедушка? – Афанасич явно считал себя мужчиной во цвете лет по сравнению с Бушером.

– Но почему же они пишут не так, как произносят?

– Они пишут именно так! Звук в звук. Слово в слово! Так диктует летописец. Глубокий старик, уважаемый старец, весен сто обычно от роду… Головой, бывает, слаб уж, да и зубов нет, садится поближе к печке… То спит, то шепелявит: «галици помолъкоша, сорокы не троскоташа, полозие ползоша…» А отроки как слышат, так и пишут. Попробуй, исправь летописца, – мигом с плетьми ознакомишься! …Иной летописец сам потом никак не поймет, что говорил… Нестор, помню, – в нашем Городе инок был, – тот и не читал: свои же слова читать боялся, – отдиктует и сразу рукой мальцам: проваливайте враз с моей кельи!

– Занятно! – восхитился Бушер. – А вот… Самый последний вопрос: что означает это чрезвычайно трудное для моего языка, губ и гортани русское слово «взбзднуть»?

– О-о-о! – встрепенулся Афанасич. – Сейчас объясню. Вот, представляй, прихватило тебе поясницу…

– Кокосовым маслом, горячим? – тут же отреагировал Бушер.

– Да это ерунда! – отмахнулся Афанасич, даже не вникая. – Только крапива, свежая крапива!

– Крапива… А зимой? – ехидно поинтересовался Бушер.

– Зимой другая песня! Зимой – бобровья струя и кислое молоко… Мешаешь в кринке и добавляешь туда… Летучих мышей знаешь? Ну, вот такие, – днем вниз головой во мраке на чердаке висят, спят, а ночью по горнице носятся, срут на лету и нежно посвистывают?

– А как же! – кивнул Бушер… – Еще б мне не знать!

* * *

С лесной опушки татарам были хорошо видны высокие переговаривавшиеся стороны, – Бушер и абсолютно седой русский старик оживленно что-то кричали друг другу в лица, спорили, разводя и размахивая руками, временами то резко приседая, то ожесточенно сплевывая в разные стороны.

До ушей татар долетали лишь междометия и краткие, хлесткие образцы русской и персидской ненормативной лексики, непонятные еще и в силу своей полной оторванности от более тихого и потому неслышного контекста беседы.

– Переговоры идут нелегко, – глубокомысленно заметил Шаим, пытаясь заглянуть в лицо Чунгулая и прочесть на нем свою судьбу.

– Ты, как всегда, прав, Шаим, – сморщился Чунгулай, брезгливо смерив Шаима взглядом.

«Как это может убить? – подумалось темнику. – Абсолютно никак».

Результаты переговоров тревожили его значительно больше.

* * *

Подходя к воротам Берестихи после окончания переговоров, Аверьянов решил слегка «оживить» задумавшегося Афанасича:

– Ну что, Афанасич, продали мы Берестиху с тобой?

– Продали, Коля! – старик махнул рукой почти что равнодушно.

Что его мучило, Аверьянов так и не смог понять.

* * *

Бушер, подъезжая к группе всадников, ожидающих его на опушке, – Чунгулаю с Шаимом, окруженным отрядом охраны, – прокручивал вновь в своей памяти прошедшие только что переговоры.

Внезапно ему в голову пришла мысль, что всемирная история, видимо, еще не знала события, подобного этому.

Действительно, было ли так, – где-то, когда-то, – чтобы воитель, осадивший крепость, разрешил всем ее обитателям, защитникам покинуть охраняемые ими пределы, забрав с собой все ценности, всю утварь, живность, скарб.

Оставив лишь голые стены. И за эти-то голые стены предводитель захватчиков заплатил защитникам двойную их стоимость. Заплатил за то, чтобы защитники разрешили ему раскатать беззащитные, старые стены по бревнышку. А потом эту старую рухлядь сжечь.

Попозже они вернутся сюда, эти защитники, и отстроят все новое, вдвое лучшее, – за двойную цену, заплаченную захватчиками!

«Абсурд!» – подумал Бушер эль Рияд.

Он заметил, что Шаим стоит на удалении от Чунгулая, плотно окруженного личными телохранителями, и мысленно усмехнулся: «Похоже, Чунга считает, что телохранитель защитит его тело от судьбой предначертанного…»

* * *

– Мужики! – Аверьянов собрал берестихинскую дружину возле кузни. – Завтра с утра нам всем предстоит выдержать штурм…

– Это вы так с Афанасичем договорились с ихними послами?

– Нет. С послами мы договорились о том, что сегодня вечером татары вам всем дадут немного денег…

– Вот это да!

– А много?

– Татарский повелитель, этих, что на опушке стоят, Чунгулай, обещал заплатить каждому берестихинцу двойную стоимость его жилья.

– Не поняли…

– Ну, твоя изба, с сараями, со скотным двором, дровником и баней, – сколько, например, стоит?

– Гривен десять.

– Так Чунгулай тебе вечером двадцать гривен пришлет.

– А хозяйство мое, что – себе, что ли, возьмет?

– Нет, я не думаю, – усомнился Николай.

– А как же тогда? – недоумевая, мужики стали переглядываться.

– Вы начало моей речи мимо ушей пропустили, – заметил Коля. – Я ж с самого начала сказал, что завтра с утра нам предстоит выдержать штурм…

– А чего им штурмовать-то? Они нам денег дарят… Друзья, выходит?

– Ни в коем разе! Завтра утром они бросятся отнимать у нас то, что дадут нам сегодня вечером.

– Ничего не понимаю.

– Долго объяснять, мужики, – вздохнул Аверьянов. – Воспринимайте пока как данность. Очень дел много. Завтра отобьемся, все подробно расскажу.

– Ну, говори, чего сейчас делать надо? Что придумал?

– Вот что. Татары уже трижды обламывались, ломя нас в лоб, со стороны ворот. Логично было бы предположить, что они сменят тактику. Со стороны реки им к нам подойти очень трудно: тесно, не разгонишься, конный личный состав затормозится и подставится. Едва ли они рискнут ударить оттуда. Но если не в лоб и не с реки, то остается удар со стороны Лисьего поля.

– Но там нет ворот!

– Не проблема для татар. Таран накатят, – и с первого же удара, ну, со второго, – тын ваш – в брызги…

– Это верно!

– А наша задача – не подпустить их к крепостной стене, ни за что! …На наше счастье, Афанасич еще с неделю назад, еще до прихода татар, велел на Лисьем поле недалеко от крепостной стены дюжину дюжин могил накопать. Для нас, для защитников Берестихи. Это отличный задел! Спасибо ему за предусмотрительность! С наступлением темноты все землекопы объединят эти разрозненные могилы в единую эшелонированную систему траншей и окопов, с ходами сообщения, с крытыми блиндажами, дотами, пунктом координации огня, с медсанчастью. Словом, все по уму нужно сделать, «по-взрослому»… Как и что делать конкретно – объясню позднее. Лопат у нас как грязи, свободные руки тоже имеются… Теперь работа для лесорубов и плотников. К ней можно приступать прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик. …Идете в лес, мужики, рубите сухие елки в сажень длиной, в мужскую руку толщиной… Чуть-чуть от сучьев очистили, колы сюда несем, в Берестиху. А бабы тут берут их по три штуки зараз и вяжут их пучком, в противотанковые ежи – деревянные. В нашем случае – противоконные ежи… Вопросы есть? Тогда за работу!

* * *

Дороня Вячеславна Луконина, известная в районе ворожея и колдунья, заслуженная пенсионерка РФ, бывшая учительница литературы и русского языка Новогрудской школы, склонилась над лежащим в беспамятстве Михалычем.

– Сильный запой… – кивнула Дороня, приподняв Михалычу веко на глазу. – Сделал паузу, видать, сникерснул – будь здоров…

– Иначе не беспокоила б вас… – скорбно моргнула Катина мама, прижимая платок к губам жестом, позаимствованным ею с картины Крамского «Неутешное горе». – Иначе вас не просила б…

– Понятно.

– Можно чем-то помочь?

– Уж постараюсь для тебя, милая. Что смогу, все сделаю, все знанья свои тут применю, не оставлю!

– Бог наградит-то тебя, Дороня!

– Бог – богом, но и сама не забудь. Дай воды стакан и пол чайной ложки нашатыря в него… Все. – Дороня поднесла стакан к своим губам и стала читать заговор: – …Встану я благословясь, лягу я перекрестясь, выйду в чистое поле, в зеленое поморье, погляжу на восточную сторону: со восточной страны летят три врана, три братеника, несут трои золоты замки; запирали они, замыкали они… воды, реки, моря синея, ключи-родники змия зелена, зелья вражьего, алкогольного: магазины коммерческия, кафе привокзальныя, ларьки круглосуточны; ресторан автостанции! Зелено вино, заперто оно: ого-го ни ого-го, поймано давно: бьется, бьется, в горло не льется, стакан не полнится, прошла его вольница! Погляжу я на западну сторону: с левой, с западной страны, летят три лебедь белыя, три сестренки, несут три золоты ключи: отпирали они, отмыкали они: кефир-данон-ряженку, нарзан-боржом-пепсюшку! Севенапни, раб Божий, заспринтуй, а в зеленый змий Кока-кол забей! Вот мой заговор – крут, сто газет не переврут, кто его сломать хотел, тот на зону залетел! Свят зарок, фильтруй базар, вышел срок, – ставь самовар! …Фу-у-у! – Дороня вытерла вспотевший от усердия лоб. – Влей в него теперь этот стакан с нашатырем, как только он молока попросит…

– Молока… – тут же простонал Михалыч. – Холодненького…

– На!!!

– Уй, что за гадость такая?!

– Давай, знай!

– С чего ж его так развело-то? – спросила Дороня после того, как Михалыча вырвало в пятый раз.

– Да дочка с приятелем клад нашла.

– Ну?! От радости?

– Не знаю. У нас же мужики и от радости, и от горя пьют. А ни того, ни другого нет, так, значит, от скуки!

– Показала клад-то!

– Да на, смотри, жалко, что ль, – во! – похвалилась находкой Катина мама. – Пополам разделили. Кате ожерелье и серьги достались, а парень ее для отцовской невесты кольцо и браслет взял. …Скажи, ну чем не приданое-то, а?

– Слушай, а я этого парня ведь знаю! Алешкой зовут, верно? Он меня решетом деньги искать научил. Я вон потом за неделю, считай, пять пенсий из песков выкопала. Вот эту блузку, видишь, купила? Купила, думаешь? Ничуть! Тоже выкопала! И с кружевами, да? Вся модная теперь я, отпадная! …Голова у него, у парня-то, – ну, Дом Советов просто, – не гляди, что школьник…

– А моя вот с ним – клад целый выкопала! Приданое! Не пустяк! Ну, отец-то и не вынес…

– Слушай! – Дороня осененно хлопнула ладонью по столу: – Приданое! А я ведь тоже знаю про клад, про один!

– Что знаешь, где зарыт?

– Нет, конечно. Но почти! Может, найдут, дети-то, да со мной поделятся?

– Это ты у них спроси. Сейчас прийти должны… А вот тебе за труды!

– Спасибо. Уснул твой сразу, видишь? Зря деньги не берем…

* * *

Аверьяновская «Ока» медленно качалась по лесным проселкам, – Алексей не хотел встречаться с милицией на трассе, – тринадцатилетний водитель всегда вызывал у ментов диковатые вопросы, переходящие в утверждения, неизбежно приносящие, в свою очередь, значительное облегчение для аверьяновского бумажника.

Дороня Вячеславна, которую ребята взялись отвезти домой, в ее родное Рютино, рассказывала по пути легенду о новом кладе, – легенду, услышанную ею от своей бабки Лукерьи, которая, в свою очередь, тоже узнала эту историю от своей бабушки, Марфы….

Мысленно Алексей отметил сразу, что история, устно передаваемая из поколения в поколение, перевирается, конечно, при каждом пересказе: жизненный опыт любой рассказчицы не может не бросить свой индивидуальный отблеск на излагаемые факты. Поэтому если речь идет о чем-то очень древнем, то истины, правды в истории может и не остаться вовсе, задержатся в устном сказании одни догматы веры, – пестрый калейдоскоп из отголосков личных обид, пристрастий, радостей и огорчений…

– Пришли в нашу местность как-то два брата, два странствующих рыцаря. Оба небогатые, пришли с Севера, – давно это было, – больше тысячи лет назад. А если точно, то в восемьсот шестьдесят втором году от рождества Христова. Хотя кто это точно может сказать, – в восемьсот шестьдесят втором или в восемьсот шестьдесят третьем, – одно и то же.

– Зачем пришли-то?

– Они пришли в наш край за женами, – от самого моря студеного шли прямо к нам, напрямки. Потому что и тогда было известно, что наши девки всех красивее в округе, – вот аж от Курска до Мурманска…

– Тогда этих городов не было, – заметил Алексей. – Ни Курска, ни Мурманска.

– Зато девки красивые были! – парировала Дороня.

– И сейчас есть! – вставила Катя.

– Куда денутся! – кивнула Дороня. – Вот. Эти два брата пришли со слугами, с небольшой дружиной, может быть даже, – ну, чтоб показать, что люди они не совсем уж простые, а с некоторыми средствами. Старший брат был с синими усами, и звали его Синеус, а второго, младшего, имя было Трувор. И паж у них еще был, ординарец, а может, оруженосец, звали Рюрий. А так как мальчик он был совсем еще маленький, услужливый, бойкий, проворный, никто его, конечно, полным именем не называл, а все звали Рюрик: эй, Рюрик, ложку подай, нук, Рюрик, спину мне почеши… Ну, понятно. То есть братья были хоть и не бедные, но и не очень богатые, раз паж у них был один на двоих, да и тот Рюрик. И надо ж беде такой случиться, что они пришли сюда, в наш край, точнехонько как весенний сев кончился.

– Не бедные, нет! – вставил Алексей. – Весной-то самая работа у всех, а они с дружиной, да с пажем, по чужой земле шляются, невест покрасивее ищут. Не бедные…

– А у нас мужики, посевную закончив, – продолжала Дороня, – пьют обычно три-четыре дня не просыхая. В это время тут такое начинает твориться, что бабы загодя на неделю в леса уходят, чтобы не видеть, не слышать, под руку горячую не попасть. Ну, а гости, – пришедшие-то, – того не знали, подумали, что это от них нарочно девок и баб попрятали. Словом, вышло недоразумение. Пока все выяснилось, Синеуса уже успели убить, а Трувор два села у озер Черный и Белый Глаз дотла сжег, властителя края Бортюху и многих мужиков похмельных насмерть порубил. Легенда говорит, что те вроде бы, мужики, опившись браги хмельной, сами просили убить их, избавить от похмельных мук. А Трувор рад стараться. За что его и прозвали потом – Насмешник. Он вообще много шуток на память о себе оставил.

– Да-а-а… Похмельных рубить, – тот еще шутник был…

– Но, слава Богу, через четыре дня все выяснилось, гости с хозяевами замирились, убитых дружно и без раздоров похоронили, невест подходящих всем нашли – и Трувору, и слугам его, кому пора пришла, – свадьбы сыграли и уже дружно сели пировать – на пять ден снова.

– Жены молодые с матерями-сестрами-сватьями младшими братьями опять, конечно, по лесам и болотам попрятались?

– А как же иначе? Но теперь гости это как должное приняли: обычай есть обычай, – в наших краях свадьба и без невесты играется…

– Возмутительно! – заметила Катя.

– А вот пришедшим иноземцам так наши обычаи местные понравились, что они тут и жить с молодыми женами остались. А сам Трувор занял безо всякого спора место убитого им Бортюхи и стал Владыкой Края, хотя с трудом мог изъясняться – как с кривичами, так и с вятичами. Что же касается славянской речи, то тут Трувор тремя словами – и то дай-то Бог! – обходился.

– Это и сейчас не трудно. Я знаю эти слова… – кивнул Алексей.

– И я знаю, – согласилась Катя.

– Однако все хорошо, казалось бы, но нет добра без худа: родилась у Трувора дочь, Рагнеда, – на вид столь страшная, что от нее даже лошади шарахались. На берег озера выйдет – рыбы стремглав врассыпную: от берега подале, в глубину… Люди говорили, что это леший над Трувором-насмешником подшутил: он к нам сюда за красавицей приехал, а красавица-то ему и роди такое, что хоть стой, хоть упади… Впрочем, в этом как бы сам Трувор и виноват был, – ведь у них, уроженцев фьордов северных, побережья моря Норвежского да Баренцева, бабы спокон века одна ужаснее другой на вид были, – что у нибелунгов мифических, что у викингов. Так что наследственность, как нынче говорят.

– Вполне может быть, – кивнул Алексей.

– А тут еще и вторая беда: кабан, секач страшный, на охоте Трувора подрал, помял, едва не убил. После этой схватки у Трувора левая рука плетью повисла, оглох он намертво и к деторождению способность потерял. Однако династия должна была продолжаться, и, посоветовавшись с волхвами, Трувор объявил, что дает за Рагнедой богатейшее приданое. Оказывается, привез с собой Трувор в наш край богатство несметное, многими поколениями его предков собранное в их несчетных морских набегах на прибрежные поселения франков и англосаксов, норвегов, свеев и датчан! Привез он с собой эти сокровища на тот случай, если бы пришлось выкупить им с Синеусом невест и богатые земли. Словом, богатым хозяйством в нашем краю без боя овладеть. Решил Трувор все это сокровище дать за Рагнедой в приданое. Наряду с пушной рухлядью и скарбом немереным, деньгами…

– Деньгами? Это хорошо!

– Сокровище, выставленное в приданое за Рагнеду, было столь значительно, что под Красную Горку ко двору Трувора съехался не один десяток претендентов на руку Рагнеды. Эта пестрая толпа знатных и красивых женихов так вдохновила всех и, в первую очередь, саму девушку, что на вечернем пиру Рагнеда спела благодарственный гимн покровителю Земли, Вод и Лесов с такой силой и чувством, что повергла гостей в изумление своим мощным и на удивление мелодичным, красивым голосом.

– Так в легенде и сказано – «мелодичным»?

– Нет. Это я уж добавила. Устные сказания донесли до наших времен, что голос Рагнеда имела сказочный; современники были не в силах подобрать ему сравнение или достаточно сильный хвалебный эпитет. Единодушный восторг, снизошедший на слушателей, повергший их в неописуемое блаженство, очень сильно насторожил отца, абсолютно глухого Трувора. Он, будучи зрелым, опытным властелином и отменным насмешником от природы, заподозрил, что массовые ликования гостей преследуют одну лишь цель – завладеть приданым, сокровищем предков, – с помощью самой откровенной и беспардонной лести. Все попытки жены, а также окружающих Трувора верных слуг объяснить ему жестами смысл происходящего не вызвали ни малейшего успеха. Он так и не смог, не захотел поверить, что его дочь при такой ужасающей внешности обладает немыслимо сладкозвучным, божественным голосом.

– Странно! А что ж, у нее голос только теперь прорезался, после того, как отец оглох? В детстве она что, не пела?

– Так бывает. Голос мог прорезаться в переходном периоде.

– Девочка и девушка – это разные существа, – подтвердила Катя.

– Ну, так ли, иначе ли, но Трувор, будучи в душе великим насмешником и испытывая сложные чувства, представлявшие собой смесь подозрительности, жадности и ненависти к потенциальным женихам, внезапно объявил, что он раздумал давать в приданое за дочерью деньги и драгоценности предков, ограничившись лишь скарбом и домашней бытовой утварью из бронзы.

– О, представляю, что тут началось!

– Сообщение это, разумеется, произвело эффект грома среди ясного неба и привело к тому, что еще до восхода луны гости покинули двор коварного насмешника.

– Что за тем воспоследовало, можно лишь догадываться.

– Легенда гласит, что Рагнеда наотрез отказалась выходить замуж – за кого-либо и когда-либо. Жена Трувора заточила себя добровольно в дальнем конце двора возле коровника, а сам властелин края, как гласит легенда, «помутнел разумом». Он оказался под властью идеи, что все гости – претенденты на руку его дочери, видевшие сокровища собственными глазами, – разъехались по домам, охваченные идеей вернуться и выкрасть приданое. Поврежденная голова, болезнь сыграли над Трувором Насмешником злую шутку: он стал ежечасно ждать появления воров или вооруженных грабителей… Вся его дальнейшая жизнь свелась к проблеме спасения приданого от недобросовестных женихов… Легенда гласит, что нельзя было без горькой улыбки наблюдать, как абсолютно глухой Трувор вдруг замирал как вкопанный и начинал, мучительно напрягаясь, прислушиваться…

– Не крадутся ли воры-женихи за приданым…

– Волхвы, вызванные по настоянию Рюрика, дали совет Трувору: спрятать сокровище надежнейшим образом и успокоиться душой. Поразмыслив, Трувор спрятал где-то приданое, в надежном, как он считал, месте: «Ни одному жениху тут не придет в голову искать: их тут не было, нет и быть не может». Спрятав сокровище, Трувор, как и предсказывали волхвы, совершенно успокоился – стал вялым, равнодушным к действительности. Стал очень много спать и как-то один раз, через две Луны после описанных событий, заснул и не проснулся, унеся с собой тайну сокровищ.

– Ну, это ясно: кабан его, видно, здорово уделал все-таки…

– Легенда также гласит, что оставшиеся женщины – вдова Трувора и сама Рагнеда совершенно не интересовались спрятанным приданым.

– А вот это странный момент. Очень странный, если учесть, что это обстоятельство легенда особо подчеркивает! Надо запомнить…

– Рагнеда менее чем через год вышла замуж за верного слугу отца – Рюрика, хотя тот был лет на двенадцать ее старше, и прожила с ним долгую, счастливую жизнь. Брак был очень удачным, повествует сказание, – потомки Рюрика и Рагнеды успешно владели всем краем, – из поколения в поколение, – более семи с половиной веков, пока эта династия не оборвалась, уступив место династии Романовых.

– Клад пробовали искать?

– Приданое Рагнеды искали во все времена, исходя из того, что Трувор заявил: «Ни одному жениху тут не придет в голову искать: женихов тут не было, нет и быть не может». Предполагалось, что Трувор спрятал сокровище где-то недалеко от того места, где обитал сам. Беда в том, что никто точно не знает, а где же он, собственно, обитал… Выбирали место более-менее перспективное, ну, где хоть какая зацепка есть, намек малый на то, что именно тут Трувор-то жил. Найдут такое место, ну и копают вокруг…

– Странно, – если всем именно это в голову приходило в первую очередь, то почему же женихам не могло в голову прийти искать там же? – удивился Аверьянов-младший. – Логический прокол. Людям свойственно прятать денежки у себя под боком. Сюда же и жадные женихи в первую же очередь заглянули бы!

– В те времена не только дом, подворье, но и охотничьи угодья считались жизненно важным ареалом; вторжение на эти территории непрошеных, незваных гостей каралось смертью, – объяснила Дороня Вячеславна. – Найти приданое хорошо, но получить стрелу в грудь просто за нахождение на чужой территории – это плохо… То есть женихи могли подозревать, что клад где-то в угодьях зарыт, но искать его там, копать – никому бы и в голову не пришло.

– Да тоже нелепо! – пожал плечами Алексей. – Получается, что абсолютно все угодья Трувора были под такой могучей защитой, что и бояться нечего!

– Выходит, так!

– А если так, то клад найти невозможно, – вынес вердикт Алеша. – В этом случае все территории, занятые хозяйством и охотничьими угодьями Трувора, можно считать «подозрительными» на предмет нахождения клада. А это сотни и сотни гектар. Стоимость поисков многократно превысит цену находки. И пробовать даже не стоит!

– Проще всего ему было у себя дома спрятать, – в стене, например, в тайнике, – предположила Катя.

– Этот клад сразу бы нашли после смерти Трувора. Хитрых тайников в стенах – в бревенчатых стенах! – в те поры еще не знали, да и инструментов для их изготовления еще не было, – покачал головой Алексей. – Дерево притесать так, чтобы узор древесины совпал… В бревне емкий тайник сделать очень непросто! А потом сам Трувор был неспособен к такому – это уж точно, а передоверить кому-то изготовление тайника… Едва ли…

– Может быть, более «перспективным» является не само жилище Трувора, а окрестная территория ближайшего к его жилищу подворья?

– Но как определить, где эти места? И насколько протяженными были они? Перекапывание больших территорий потребует много тысяч человеко-часов… Тем более если учесть, что за тысячу триста лет никаких следов дворовых строений и изгородей не сохранилось. А вот, кстати, – вспомнил Алеша. – Помню, в прошлом году мы с отцом грибы искать ездили… Есть такая роща со странным названием «Жуть Новогрудская». И на поле, недалеко от нее, стоят три каменных древних креста. Но не христианские, а имеющие явно языческое, причем не славянское происхождение.

– В том месте копали много и в разные времена, – кивнула Дороня Вячеславна. – Особенно ближе к крестам, у подножия холма, называемого в народе Предатель…

– Почему Предатель? – удивилась Катя. – В честь предателей холмы не называют!

– Да, я смотрел на карте, когда с отцом грибы искали, – кивнул Алеша. – Запомнил тоже это название, – именно потому, что название холма напечатано с ошибкой: «Придатель»… Через «и». Я ручку взял, исправил, помню…

– Название холма свидетельствует о какой-то более поздней истории, связанной, видно, с захватническими войнами литовцев в этих местах в раннем средневековье. На холме, может, наши какого-то предателя казнили, вот и пошло… – объяснила Дороня Вячеславна. – Это я в районе, в библиотеке лет десять назад вычитала. И в краеведческом музее с директором разговаривала. Литва в эпоху раннего средневековья была совокупностью языческих племен. «Кресты», а точнее, крестоподобные каменные глыбы могли быть водружены представителями одного из литовских или жмудских племен и поставлены в качестве тотемных изваяний. Историки и археологи, осмотревшие их, не смогли прийти к единодушному выводу относительно происхождения и принадлежности этих каменных сооружений. Кстати, и на вершине холма Предатель тоже есть остатки каких-то сооружений…

– А там копали, наверху?

– На моей памяти – нет. Там место очень открытое. Высокое. И тогда – тысяча триста лет назад – такое же было, холм не сто лет назад ведь вырос. А клады-то прячут в местах укромных, сумрачных… Я лично копала сама, там же, недалеко, возле родников «Святая утварь», в самом северном конце долины родников. Там, как стало известно в наше время, бьют радоновые ключи, и каждый мужчина, рискующий там бывать, может лишиться мужской силы. Ясно, что женихам лучше бы там не показываться вовсе.

– Ну-у-у… – саркастически хмыкнул Алеша. – Эта версия не выдерживает никакой критики. Эффект влияния природного радона слишком слаб и растянут во времени. Едва ли в девятом веке такое заметили бы!

– А почему нет, ты уверен?

– Уверен! Средняя продолжительность жизни простолюдинов в те времена была около двадцати лет, – мальчик едва успевал вырасти, как сразу погибал на охоте либо в бою, либо умирал от простуды, от зуба, от заражения крови, – да от чего угодно! Все, так сказать, «возрастные» болезни были тогда неизвестны. Если кто и доживал до инсульта, до инфаркта, то вызывал уважение, – смотри-ка, до сорока пяти дотянул! Да, могучий мужик был… Мне бы так – от инсульта бы – в сорок пять!

– А может, поискать в Белоглазовском женском монастыре? – предложила Катя. – Ни одному из женихов не пришла бы в голову мысль искать приданое среди монашек. Они же «невесты Христовые».

Бабушка Дороня и Алексей дружно расхохотались.

– Речь идет о девятом веке, Катя, о дохристианских временах на Руси. Ни женского монастыря, ни «невест Христовых» на языческой Руси быть не могло. Перун был, Стрибор, Дажьбог, Хорс.

– И Лада была – богиня любви…

История иссякла, долго ехали молча.

– Что скажешь, Аверьянов-младший? – прервала затянувшуюся паузу Катя.

– Я вот что скажу… Надо посмотреть в краевой библиотеке, в музее старые карты нашей местности. Начала двадцатого века, девятнадцатого века, и еще более древние, если удастся такие найти. Сделать запрос по Интернету… В архив Института картографии… Или как он там называется… Если холм и впрямь называется Придатель, через «и», то клад надо искать на его вершине, внутри останков каких-то строений, которые там усматриваются, как вы говорите. А если это просто опечатка в последнем издании карты охотника-рыболова-спортсмена и холм называется Предатель, через «е», то этот клад мы с вами не найдем. Потому что в этом случае район поиска легендой не определен.

– У меня дома есть много старинных карт… – сообщила Дороня Вячеславна. – Есть даже копия карты восемнадцатого века! А начала двадцатого века – есть две карты подлинные!

– Ну, стало быть, – кивнул Алексей, – через двадцать минут все и решится…

* * *

Наконец-то Коля Аверьянов выбрал подходящую поляну.

Спешившись, он снял с коня снайперскую винтовку с глушителем, а также большой, но не тяжелый чемодан.

Тихая ночь, совсем еще юный месяц вполне способствовали задуманному.

Конечно, он был уверен в том, что с пятидесяти, даже со ста метров он с первого же выстрела уложит Батыя. Бесшумно. Но удастся ли потом тихо уйти?

Проблема также состояла и в том, как подобраться к Батыю на пятьдесят, на сто хотя бы метров. Вот для того-то и нужен был этот громоздкий, но легкий чемодан. И подходящая поляна.

Николай не любил летающие радиоуправляемые видеокамеры, созданные по вертолетной схеме, – такая штука неизменно трещала, привлекая внимание. На поле боя, среди грохота взрывов, лязга гусениц, воя мин и криков, – вертолетик можно было бы признать полезным, но при ночной разведке в лесу он был совершенно непригоден.

Иное дело – планер с мотором. С ним можно работать. Наберешь на подлете к объекту метров пятьсот высоты и, отключив двигатель, плавно снижаешься. Бесшумная черная птица с полуметровым размахом крыльев. В капсуле вращается глаз объектива. Направо, налево… Наезд трансфокатором. Оптический zoom, цифровой…

Коля открыл чемодан.

До ставки Батыя было отсюда километров пятнадцать, побольше, пожалуй, но уж никак не больше двадцати. Или стоит переместиться поближе к ставке Батыя? Это опасно – приближаться к ставке, – но это сильно снизит расход топлива на подлете разведчика. Штатной заправки – литра спецгорючего, приданного мотопланеру, – вот оно, в специальном баллоне, – должно было, судя по документации, хватить на час работы микродвигателя на средних оборотах. Хватить должно, но – тютелька в тютельку. Ага. А это спецмасло. Нет, ближе подбираться не надо…

Через пять минут, разбежавшись, птица оторвалась от земли и, разогнавшись над оставшейся частью поляны, резко взмыла, скользнув над макушками елей.

Прислонившись к ели спиной, Николай наблюдал на ЖК дисплея пульта управления, как приближаются бесчисленные россыпи огней стойбища Батыевой орды.

Предстояло обнаружить расположение ставки: шатер, наземные ориентиры, пути подхода, хорошее удобное место для стрельбы. И вот еще – где, в каком месте оставить коня? Недалеко должно быть. Но безопасно. Самое трудное тут не подобраться и не замочить. Самое сложное тихо уйти, сделав дело.

Внезапно его поразила простейшая мысль, не приходившая в голову раньше: ну, хорошо, Батыя уложу, – а толку-то что?

На место убитого хана тут же сядет кто-то еще, кто следующий: сын, брат, зять, советник. Машина агрессии не остановится – она будет катиться и дальше без остановки. Еще с большим остервенением. Ее, эту машину, сразу же толкнет вперед после короткой грызни за войлок власти.

Один выстрел – Батый готов. Упал, обливаясь кровью. Истерика: Великий хан мертв! Причина? Она на виду: дырка во лбу. Пулевое ранение, несовместимое с жизнью. Такая же рана, какую получили десяток воинов у Берестихи.

Колдун?! Да! Без сомнения. И вся орда со всей силой прикатится через десять-пятнадцать часов сюда. Зимой Батый взял Киев… Киев был немаленький город – восемь рынков и четыреста церквей, как говорят. Так вот при осаде в Киеве не слышно было голоса человеческого от скрипа телег Батыевых и рева верблюжьего… Что может остановить накат десятков тысяч озверелых всадников? Полк? Едва ли. Дивизия? Тактический ядерный удар? Да что гадать! Здесь нет ни первого, ни второго, ни третьего!

Убийство Батыя влечет за собой гибель, смерть Берестихи буквально сразу же, в течение суток. Какая-то дикая ситуация: смертьглавного врага приводит к полному твоему же поражению.

Странный гамбит, говоря языком шахмат. Понятно, что значит гамбитная пешка, – бьешь, пожадничав, и вот проиграл в результате всю партию. Это была приманка. Отравленная. Заминированная. Но тут другое. Батый – король противника. Ударил, убил короля, – не пешку, не слона и не ферзя! Короля! И тут же сокрушительное поражение…

Нет! Короля брать нельзя. Да, именно! По шахматным правилам так и есть: королю противника объявляют мат, его можно загнать в пат, пат – это ничья, но его нельзя бить. Нельзя бить Батыя, нельзя! Ему надо поставить мат. Живому. Или пат: не мне, но и не тебе! Загнать, отогнать, не пропустить! В этом и есть главная трудность затеянного. Как это сделать? Ну, как? Подскажите же кто-нибудь! Как?!

Задумавшись, Аверьянов потерял контроль над ситуацией.

Да и откуда ему было знать, что Батый питал с детства лютую ненависть к птицам, особенно к горлицам и кукушкам, отсчитывающим бег времени. Охрана Батыя неизменно сшибала гнезда всех птиц окрест его ставки, но, даже изначально проделав эту совершенно необходимую операцию, стражники продолжали пристально – изо дня в день – следить не только за происходящим вокруг ханского шатра на земле, но и над шатром – в небе.

Увидев бесшумно кружащую в вышине огромную птицу со странными неподвижными крыльями, пятеро лучников, стоящие на отдалении от костров и, в силу этого, обладающие глазами, адаптированными к темноте, тут же вскинули луки…

В наушниках Коли раздались два громких щелчка, сопровождавшихся коротким неприятным скрежетом. Он успел заметить на периферии зоны обзора оживление вокруг шатра Батыя и понял, что в планер попали двумя стрелами.

Получив сразу две стрелы – в плоскость и в фюзеляж – в районе хвостового оперения, планер клюнул и тут же снова задрал нос, подчиняясь команде Аверьянова.

Корректировка тангажа оказалась излишне сильной и резкой: планер подкинуло. Угол атаки возрос скачком, скорость плавного скольжения тут же упала.

Лобовое сопротивление рукотворной птицы значительно возросло из-за торчащих теперь в ней стрел. Планер-разведчик понесся к лесу, быстро снижаясь, проваливаясь, клюя носом, – Коля почти физически ощутил, что планер теряет управление, рули чем-то клинит…

Видно, вторая стрела прижала один из тросиков рулей к стрингеру фюзеляжа, – мелькнуло в голове…

Мысли в голове Николая залипли друг в друге, словно кто-то невидимый перемешал ему мозги раздаточной ложкой. Забыв включить двигатель, он снова потянул ручку управления на себя, и там, далеко над ночными лесами, планер с каким-то запаздывающим послушанием неторопливо взмыл, тут же потерял скорость окончательно и, завалившись на крыло, закувыркался по сложной кривой вниз. Штопор.

В контрольном наушнике у Аверьянова раздался шорох сгибаемых при падении веток, пауза, негромкий звук удара об землю, ясный, короткий хруст, и – тишина…

– Тьфу! – сплюнул в сердцах Николай.

– Бог помощь! – прозвучал чей-то знакомый голос…

– А, это ты, Игнач! Добрый вечер…

– И тебе вечер добрый. – Игнач кивнул на щиплющего неподалеку траву аверьяновского коня. – Далече собрался?

– Я-то? …А на рыбалку.

– А это что ж у тебя? – Игнач указал на снайперскую винтовку.

– Это? Это удочка, – ответил Николай, не желая вдаваться в детали.

– Ишь ты! – уважительно кивнул Игнач. – Знатная удочка. С глушителем!

– Чего?! – поперхнулся Аверьянов. – С чем, ты сказал?

– С глушителем! – Игнач постучал по прикладу. – Вот эту деревянную штуку у нас называют «глушитель». Сома, осетра, представь, вытащил здорового, – ну бьется, сил нет. По голове! Оглушишь! Все. Твой. Но у нас глушитель отдельно делают, отдельно носят. А у вас прямо на удочке. Удобно. Надо перенять. – Игнач помолчал. – Ты чего какой-то не такой?

– Да видишь, день не задался.

– Что, мало татарвы пришили за день?

– Ага, мало. И ста не будет. Но эффектно, с понтом. …Да, надо спать идти.

– Иди, поспи, – кивнул Игнач. – Сегодня день такой, клевать не будет…

* * *

В ста метрах от того места, где Николай и Игнач расстались, на крутом берегу, нависающем над Чертовым омутом, сидел Оглобля, погруженный в нелегкие думы.

Удрать из темницы оказалось значительно легче, чем то, что ему предстояло теперь: выбрать себе судьбу.

Никогда в жизни ему не приходило в голову, что есть такая мучительнейшая парочка, две родные сестры по имени Свобода Выбора и Неизбежность Выбора… Раньше все было куда как проще: проезжего купца следовало обмануть, своих, в селе, запутать, обсчитать, подкузьмить, объегорить. «Главное, – всегда говорил Оглобля не таясь и не скрывая мыслей, – это чтобы мне было хорошо и моей семье было хорошо!» «И еще друзьям, землякам чтоб было хорошо! Это – в-третьих», – подсказывали берестихинские мужики, оглоблинские погодки. «Нет! – упирался он. – Мне и моей семье. Вот и все».

Его не любили, конечно, но он знал свое дело туго, – обходил стороной слабых, заискивал перед сильными и всюду высматривал только одно: как бы урвать… Ну, хоть немного, чуток… Урвать и отпрыгнуть. Ррраз! – и за угол, за крыльцо, за колонну. Отпрыгнул? Теперь можно и посмеяться: «Ах, какой я ловкий! Оглобля молодец!»

Его не любили, но он неуклонно богател, и это нельзя было скинуть со счета, – его как-то брезгливо уважали, – виртуозного и откровенного в своем паразитизме до тошноты.

«Я – шкура, – говорил он всем и всегда. Не таясь, не скрываясь. – Да, такой я вот гад, что ж мне теперь с того, – повеситься, что ли?»

Так было. И так, казалось, жизнь пройдет: безоблачно и гладко.

Но вот попался же, прости Господи!

И что теперь?

Вернуться к своим? В Берестиху? А зачем убегал от них, спрашивается? Да и то скажут: мы тут от татар отбивались, а ты в кустах отсиживался…

Да так «отсиживаться», как он, – комары, гнус, думы тяжкие, жрать сил нет хочется, – врагу не пожелаешь! Да разве же поймут?

Жена поймет. А поймет – значит, простит!

Ну, хорошо. А дальше там что, в Берестихе-то? Ну, вымолишь прощение, выползаешь на животе, – а дальше-то? Завтра опять орда навалится. У этих вымолишь, у тех – едва ли.

Уйти в леса подале? Тоже ход. Но что в лесу-то? Комарьем сыт не будешь. Ну ладно, коня убитого найдем, – тут днем один, совсем неподалеку, валялся. Можно найти, если волки не съели еще. А Берестиху теми временами раздавят и спалят. Прах. Нет, не вернусь! Тут понимать нужно, за ради чего возвращаться. А эти не поймут.

Жена поймет. А поймет – значит, простит!

Все уничтожат, все размечут, разворуют. Людей убьют всех поголовно. Ну, и жену, конечно… Лучше погодить. Просто выждать. Но вот этого уж точно никто не поймет!

Жена поймет. А поймет – значит, простит!

А можно к татарве пойти. Откуда ты? Из Берестихи! А, тот самый, что нас клеймил! Ага… Возьмут подкову, на углях раскалят… Я бы так сделал, если б меня кто заклеймил. Постой, постой! Но я их наказал-то огнем за дело! А они – меня? Раскаленной подковой? …Они меня еще не успели, – вот!

Да нет, в орду идти – это надо круглым дураком-то стать. Как можно! Не понять. А вот цветок-то: погадать – подскажет…

К жене, к Батыю… к жене, к Батыю… к жене, к Батыю… к жене, к Батыю… к жене, к Батыю!

…И что ж, – к Батыю, что ли? А дом, а скарб? Нет сил. Главное, это «чтобы мне было хорошо!» – упростим присказку-то! Вот так вот! Так даже короче, лучше. Семья тут ни при чем. Каждый за себя самого смерть воспримет… Что, непонятно?

Жена поймет… А простит ли, – это уж ее забота! Тоже хороша, уточка, что и говорить: сколько дров за жизнь пережгла, да без счета, – все холодно ей было, видишь, все мерзла. Сейчас дом зажгут – враз согреешься!

Непотребное в думах. А что делать-то? Не здесь же сидеть, а?!

Господи! Ну, ты хоть подскажи, намекни! К жене или к Батыю, – как лучше – по совести, по уму, по последствиям? Ох, тиха ночь, тиха… Нет, надо лошадь найти, – жрать-то как хочется!

* * *

– Вот, видишь, на всех картах Придатель – через «и».

– Да. Стоит, значит, покопаться на вершине… Глядишь, и найдем. Только нужно будет в полку у Филина миноискатель попросить. А то просто так копать – закопаешься.

– А с чего ты взял, что копать нужно там?

– Да потому что в названии этого холма можно увидеть некое прямое указание на одного из главных героев этой истории. Ведь слово «придатель» сейчас, можно сказать, не существует, вымерло, а во времена оные оно означало человека, которой что-то придал, присоединил. Очень возможно, что люди язвительно окрестили «придательством» такую манеру объявлять о приданом, но его не давать. Ничего нет странного в том, что простой народ, тоже являющийся неплохим насмешником, мог окрестить Трувора именно придателем, то есть дающим приданое. Игра слов «придатель – предатель» как раз и подчеркивает поступок Трувора, пообещавшего приданое, а затем открестившегося от своих слов, от своего обещания.

– Ну и что с того?

– Скорее всего, именно на этом холме и стояли дома Трувора-придателя и Рагнеды.

– И ты считаешь, что Трувор мог спрятать сокровище у себя дома? Ты же сам говорил, что тайник в бревнах – это бред?

– Я и сейчас так считаю. Но учитывая характер Трувора – насмешник, – можно предположить и более ехидный ход его мысли. А именно, Трувор задумал спрятать приданое в спальне у дочери – прямо под кроватью у Рагнеды. Действительно, чего боялись больше всего – с точки зрения Трувора! – женихи, охотники за приданым? Невесты, страшной невесты. Поэтому ясно, что эта вороватая публика – женихи – должны были стремиться быть – с точки зрения Трувора – подальше от невесты и поближе к сокровищам. Ведь дочь так страшна, что своим внешним видом оттолкнет кого угодно даже от драгоценностей!

– Возможно, – согласилась Дороня Вячеславна. – Но ведь сокровища, спрятанные в помещении, были бы мгновенно найдены сразу после смерти Трувора, – хитрых тайников в стенах, а тем более в бревенчатых стенах, – сам же сказал, – в те поры еще не знали.

– Сокровища могли быть просто-напросто закопаны под ложем дочери, – ответил Алеша. Есть и такой вариант. Закопаны, вот и все!

– А ты подумай, – возмутилась Катя, – Трувор, по-твоему, в спальне дочери вскрывал сам полы, потом закапывал, а потом назад половицы стелил?

– Ага, – ехидно подхватил Аверьянов-младший, – шпунтованные половицы, еще скажи.

– Я не знаю, что это такое.

– Да это я так, издеваюсь… Видишь ли, Катя, полов, то есть деревянных настилов, в то время еще не существовало, я так думаю. Причина первая – отсутствие досок. Широко известный ныне плотницкий инструмент «пила» на Руси стала известна лишь при Петре I. Он этот Hight Tech – высокотехнологичный инструмент привез в качестве иноземного новшества из Голландии. А до Петра I все на Руси делали топором. Доски получали, вытесывая их по одной, – одну доску из одного целого ствола. Устилать пол результатами такого тяжелого труда было в высшей степени расточительно. Второе, – у викингов не было и не могло быть такой традиции – стелить полы досками, – так как в Скандинавии лес был всегда на вес золота. На утесах да на ветру хило деревьям расти. Земляной пол было проще покрыть ветками и соломой, – в царстве буйного вереска и стланника – мхов, карликовых берез.

– И что? – спросила Дороня.

– Что – «что»? Завтра будем копать!

* * *

– Проснись-ка, Афанасич, – Коля потряс старика за плечо. – Пойдем, свежим воздухом подышим чуть-чуть, – дело есть.

Разбуженный среди ночи, старик захлопал глазами и встал с груды овчин, постеленных на полу и служивших ему постелью.

– Стряслось что?!

– Да нет. Пока Бог миловал. Давай на крыльцо выйдем, а то тут ненароком всех разбудим.

Только в сенях Афанасич заметил под мышкой у Николая небольшой ларец.

– Гонец татарский только что привез. Глянь-ка. Кружки какие-то, овалы. Вроде серебряные. И на каждой лепешке печать с двух сторон. А это вообще не поймешь – то ли грузило, то ли поплавок. Из серебра. Наверное, все же грузило… Что это такое?

– Это деньги, Николай. Которые вот на грузило смахивают, – это киевские гривны…

– Много здесь денег?

Афанасич запустил руки в ларец и дотошно перемешал серебро, убеждаясь, что в глубине ларца все те же кружки, овалы да «грузила», – без обмана.

– Четыре Берестихи купишь.

– Ага. Тогда вопрос номер два. Где бы это спрятать? Здесь, в Берестихе, прятать нельзя, – кто знает, что случится завтра.

– Зачем прятать? – удивился Афанасич. – Лучше сразу выкинуть и никому не говорить. От них не будет счастья.

– От денег?

– Ну да. От тех, которые с неба упали. От чужих денег. Не будь татар под стенами, ты б что – раздал бы эти деньги?

– Раздал.

– И все пошло бы прахом: пропили, прогуляли… Драки, обиды: я – умный, ты – дурак, а нам поровну досталось! И пошло-поехало… Пять-шесть убийств, – спьяну-то, – самое малое, что ждет. А бабы на сласти детишкам, себе на обновки сейчас же горстями кидать начнут… Быстрее, быстрее, пока мужики-то не пропили все! Народ-то истосковался в бедности, понимаешь? Одному-двоим эти деньги впрок пойдут, – мельницу, крупорушку выстроят, пасеку купят, либо во Псков-Новгород переберутся, дело заведут, товар-ладья, торговать станут, детей там ремеслу какому выучат, грамоте. У нас-то дыра тут. Иной раз и не поймешь, хрестьяне мы или Перуну-Яриле молимся. …Но это двое-трое, кому деньги в пользу, поднимутся. А у большинства до осени ничего не останется, поверь: уж я-то Берестиху знаю. А если скажешь им: «Не смей! На черный день!» – так вообще ничего не тронут. У нас как тут? Черный день, он всегда впереди. Уже и голову тебе срубили, – вон голова твоя, под копытами коня твоего верного, на земле волчком вертится. Вертится, глаза закатывает, а сама думает: «Нет-нет! Не черный день еще! Потом похуже станет, знаю! Сейчас еще терпимо, по травке да под копытами… А может стать поплоше. Приберегу я казну-то!» У нас тут так: либо до последнего вздоха зубами скрипеть, либо все под метелку: среднего не дано!

– И у нас так же, Афанасич. Это все понятно. Но это так в мирное время. А сейчас – война. И вон в леске – стоят ордынцы. Завтра будет мясорубка, сеча, крупное мочилово. А значит, деньги нужно схоронить. Но не здесь же, не в Берестихе, верно?

– Можно схоронить на удалении… – кивнул Афанасич.

– Не просто на удалении, а в таком месте, которое знает каждый житель Берестихи. Чтобы те, кто уцелеет, могли без труда найти и воспользоваться. Трудная задача?

– Ну да. Спрятать? Спрятать! Но в таком месте, которое все наши знают, – старик задумался. – Да нет, нету такого места, Николай. …Конечно, все знают Високовский бор, – так ведь бор ведь! А нужно место малое, так ведь?

– Так. А вот, Афанасич, нет такого места, где все чего-нибудь добывают, – червей для рыбалки копают или кремни – искру высекать, или краску – охру там добывают, сурик какой-нибудь… Мел – побелку, печку белить? Или соль – простую, поваренную, а?

– Да нет, Коля, такое место для клада тоже не годится. В такие места не только ж наши ходят. Там все копаются, кому не лень. Схоронишь там, ну что? Исчезнет через две-три луны, я думаю. Случайно натолкнулся кто из чужих, – и аминь!

– Во проблема-то! Деньги есть, а деть их некуда. …У нас, в двадцатом веке, тоже, кстати, так же…

– Придумал! Придумал, Коля! Есть такое место! В пятнадцати верстах отсюда. Урочище, поляна рядом. На поляне – холм. Называется Придатель. Так вот на самой макушке холма этого и надо ларец закопать!

– Не понял. Почему там?

– Объясню. Есть у нас такое предание, что на холме на том во времена оные жил Трувор, конунг варяжский, предводитель, князь по-нашему. И он там закопал где-то клад – приданое своей дочери, Рагнеды, – страшной на вид, гласит былина, сил не было смотреть, до того ужасна на вид была. Ну, зато пела она божественно. Так вот приданое Рагнеды – драгоценности самоцветные этот Трувор закопал, по преданию, там, куда ни один жених не сунется. Понял? А наш мужик, Перхач, восемь весен назад загадку эту разгадал и клад выкопал!

– Где ж он был закопан-то?

– А прямо под кроватью невесты! Трувор-то этот, конунг варяжский, умом ехиден был зело, ну, стало быть, и схоронил приданое прямо под ложем своей страшной на вид дочки, – какой жених, дескать, к ней в постель сунется? Близко не подойдет!

– Понятно.

– Ну вот Перхач-то как клад добыл, так все свое хозяйство, дом, – тут, в Берестихе, – бросил, даже продавать не стал. Двинул с семьей сразу в Новгород и там купцом знатным сделался. Ему клад на пользу пошел! Но он и нашел его, скажу тебе, не случайно: мужик головастый, Перхач, просто мудрец! И работящий, – в руках все горело! А наши все, конечно, от зависти с ума-то и посходили. У нас ведь люди остолоп на остолопе, а в душе оглоеды, прости Господи, живоглоты. Окрылились с находки той, весь холм перекопали, думали, что и для них Трувор чего приберег. Ну, для всех, – вспомнив, Афанасич рассмеялся. – Клад для каждого. У вас ведь тоже такое было, когда люди с ума посходили и строить начали, этого… Забыл!

– Коммунизм!

– Так же вот наши. Клада уж нет давно, а они еще три лета там рылись, кумнизм свой искали…

– Но ничего не нашли, конечно?

– Конечно! Клад ведь один бывает, не для всех! Так вот место там – как раз то, что надо. Все его знают, – именно то самое место, где Перхач нашел. Точно знают, вот оно! И никто там копать не будет: последний сумасшедший, дед Улов, – и то уж три года, как рыться там бросил!

– Понятно. А если там татары встанут либо вообще чужие какие?

– Нечего там им делать. Безлюдье. Грабить некого. Ничего там нет. Ни выпасов, ни покосов, ни бортей, – ничего. Речка была, да сейчас ручей почти, – пересохла. Только ландыши собирать да комаров кормить. Холм бурьяном зарос, остатки каменных стен кой-где на верхушке. Три креста – глыбы каменные внизу. Литва, поди, в древности поставила. Вообще место недобрым считается.

– Годится. Кого бы туда послать?

– А когда послать-то собираешься?

– Прямо сейчас, конечно.

– Пошли моего Сеньку. Сейчас поскачет, завтра часа в три пополудни вернется. Он не сплохует. И клад зароет, и…

– Что «и»?

– И нас зароет, – кивнул Афанасич, склонив голову. – Когда вернется…

– А вот это ты брось! – одернул старика Аверьянов. – Знаешь, чего мы с тобой будем завтра в это время делать?

– Что? – спросил старик, не утирая вдруг проступивших слез.

– Петь с тобой будем! Плясать будем!

– Нет, Коля, нет… Все головы сложим завтра к полудню…

– Не убежден!

– Сенька б остался хотя бы в живых…

– А можно, я тоже останусь? – Аверьянов обнял старика за плечи и подмигнул.

– Можно, – кивнул Афанасич. – Тебе можно.

– С вами. Со всеми! – встряхнул Коля деда. – С одним Сенькой мне скучно будет. Ты ж мне в отцы, Афанасич, годишься, а мне тебя ж и утешать приходится! Сие ли, старче, не западло есмь?! Ну, или как там это по-вашему: «забздеши-психоваши-главу потеряши»?.. Жизнь только начинается, Афанасич, – уж ты поверь мне!

* * *

Едва забрезжил рассвет, как трое разведчиков, мокрые от росы и слегка вздрагивающие от холода утреннего тумана, были введены охраной в шатер Чунгулая.

Темник уже не спал.

– Они уходят?

– Нет, мой повелитель. Ворота села еще закрыты.

– Вы слышали что-нибудь?

– Нет. Ни криков, ни скрипа нагружаемых телег, ни рева скота – ничего.

– Деревня спит мертвым сном?

– Нет, повелитель! Около четырех десятков мужчин и три десятка женщин работают в поле, со стороны заката от села…

– Что они делают в поле в ночную пору?

– Они роют могилы, мой повелитель…

– А женщины вяжут кресты из стволов, которые им доставляют другие мужчины из леса…

– Большие кресты?

– В рост воина.

– Мы думаем, что они готовят себе кладбище, разгадав твои планы, мой повелитель…

– Боюсь, хитрый Афар, ты принимаешь желаемое за действительное, – ехидно хмыкнул Чунгулай. – На них сейчас можно внезапно напасть?

– Не думаю. За полем следят часовые. Даже Илим не смог незаметно подкрасться к ним ближе полутора полетов стрелы.

– Его обнаружили?

– Да. Заметили. Стали стрелять стрелами, которые летят вдвое дальше, чем стрелы из лука. Очень короткие стрелы. Илим еле успел скатиться в овражек и скрыться.

– Хорошо. Продолжать наблюдение. Я подожду, пока не встанет солнце…

Чунгулай кивнул подбородком в сторону входа в шатер.

Разведчики, не спуская с темника глаз, тут же выползли спиной вперед из его шатра. Телохранители поправили складки грубой холщины на потревоженном пологе входа.

* * *

Урок географии шел полным ходом.

– Слушай… – Катя склонилась к Алеше. – А сегодня, мать мне сказала, опять в райцентре распродажа, – обувь, босоножки и некондиция.

– Чего? – не понял Алексей.

– Некондиция? Ну, одна туфля с каблуком, а другая синяя…

– Как это?

– Шучу, конечно. Уцененка, одним словом. Весь педсостав в полном составе в райцентр смигрировал, за лаптями, а Галину опять оставили за всех уроки вести, – в наказание, что она во время прошлой распродажи все бросила и тоже поехала. Так что можно сегодня снова попробовать пораньше сорваться…

– Да не надо! – сморщился Алексей. – В школу приходить надо учиться, а не уроки срывать.

– А ты чего-нибудь взял с собой, – клад копать?

– Лопату саперную и миноискатель у Филина выпросил, ксерокс карты. Это все в машине оставил. А еще компас взял на всякий случай.

– Покажи!

– Ты что, компаса не видела? У тебя ж свой должен быть. Галина прошлый раз сказала, чтоб каждый компас принес. Практическое занятие какое-то она сегодня затеяла.

– А я компаса не принесла.

– Задняя парта! Аверьянов, Бокова! Я вас рассажу сейчас! Ну-ка, пишем!

– Да мы уже написали все, Галина Ивановна!

– Так я проверю ж потом! …Вот. Как вы знаете, если летом падают осадки… выпадают осадки… в виде дождя… ну, просто дождь идет, реже в виде града… то становится холоднее. Зимой же… осадки… Аверьянов, спрячь сейчас же компас!

– А что он? Он мне не мешает.

– Зато мне он мешает. Ты его все время крутишь в руках и отвлекаешься. Отложи его. Он сегодня нам не нужен. Мы будем изучать его в пятницу.

– А зачем же вы сказали, чтоб все сегодня принесли?

– Мало ли что я сказала. Вот сейчас вместо того, чтобы объяснять вам новое, я, как видите, теряю время на пререкания с Аверьяновым. Здесь не то что сорока пяти минут, здесь двух часов не хватит, чтобы все пройти, что положено по программе… Вот. Сейчас мы потравили, то есть не потравили, а потратили целых пять минут, нет, вот пожалуйста… Что такое? Остановились…

– Сломались?

– Странно. Да нет, завести забыла. …С вами все на свете забудешь. Кто скажет, сколько сейчас времени? У кого часы точные?

– Без тринадцати двенадцать, Галина Ивановна. Точнее не бывает!

– Знаешь что, Аверьянов… Ты свои шуточки прекрати. Оставь их для перемены.

– А что такое, Галина Ивановна?

– Ну, у тебя совесть есть? Ты смотришь на компас и говоришь «без тринадцати двенадцать». Ты что думаешь, что я настолько глупа?

– Я совсем ничего и не думаю.

– А зачем тогда эти колкости педагогу?

– Вы спросили, сколько сейчас времени, а я ответил.

– Глядя на компас? Очень смешно.

– Почему смешно?

– Потому что по компасу не определишь время, Аверьянов! Или, может быть, ты это умеешь? Тогда расскажи нам. Всем интересно.

– Я, Галина Ивановна, не по компасу время определил, а по солнечному лучу.

– А зачем же на компас смотрел?

– А как же без него угол узнаешь, под которым солнечный луч идет? В солнечных часах деления есть, а если так, то ведь надо угол знать между лучом и направлением на север… А кроме того, у нас ведь склонение еще… семнадцать градусов, то есть не у нас, конечно, а на нашей широте… Я же не могу это все в уме, без компаса… А так просто: вон там север, а вот – склонение… Левее плаката с лягушками.

– Ладно. Садись. Выкрутился. На чем я остановилась?

– На осадках, Галина Ивановна. На зимних осадках.

– Ага… Сейчас найду. Нашла. Пишите: зимой… осадки, выпадающие в виде снега, несут с собой, как правило, потепление… несут потепление… Летом все наоборот. Осадки связываются в сознании людей с похолоданием. Вы все замечали, наверное, что… Вот вчера было ясно и температура была около двадцати двух градусов… А сегодня ночью, ближе к утру, прошел дождь… Это можно не записывать. И температура… Какая сегодня температура, – кто утром смотрел на градусник?

– Сейчас шестнадцать градусов, Галина Ивановна.

– Встань, Аверьянов!

– Ну, встал…

– Опять по компасу?! Ох, Аверьянов!

– А чего?

– Ну скажи на милость, как ты по компасу определил температуру?

– Да не по компасу, Галина Ивановна! А по градуснику, вон, за мной на окне висит. Наш классный градусник.

– А я видала! А я видала, как ты смотрел на компас!

– А здесь же зеркальце есть, Галина Ивановна, вот, в компасе… чтоб по азимуту ходить точно… Я сквозь это зеркальце на небо смотрел. Ведь вы так не разрешаете… Вертеться… А градусник как раз на окне висит…

– Сядь, Аверьянов. И спрячь компас. Так… Ну вот и звонок… Так я и знала! И ничего не успели, как всегда. Сегодня ничего не успели из-за Аверьянова. Можете его поблагодарить. Домашнее задание. Следующий раз, в пятницу, мы будем проходить…

– Компас?!

– Встань, Аверьянов. С чего ты взял, что следующий раз мы будем проходить компас?

– Так вы же сами пять минут назад сказали…

– Ах, я сказала? Ну, спасибо, что ты напомнил. Может, ты еще скажешь, какие параграфы я на дом задам? Определи, пожалуйста. Ты ведь у нас предсказатель. Определи параграфы по компасу, пожалуйста, а то ты всех веселил весь урок, а теперь еще повесели.

– Я никого не веселил, Галина Ивановна.

– Да как же? Очень веселил! Ну? Какие же параграфы? Только ты опять по компасу давай. Видишь, все ждут? Все ждут и не идут на перемену. Все ждут тебя, Аверьянов!

– Хорошо… Я скажу, если вы настаиваете… Сорок седьмой, сорок восьмой параграфы, а повторить двадцать третий, а самостоятельно – пятьдесят второй, который не успели, а сорок девятый, пятидесятый и пятьдесят первый – пропустить. Верно?

– Здорово, Аверьянов. Шут из тебя хороший со временем выйдет. Все свободны, Аверьянов останется…

* * *

– Слушай, Аверьянов, вот мы с тобой одни в классе. И давай поговорим в открытую.

– Давайте, Галина Ивановна.

– Ты ведь, Аверьянов, не злой мальчик, не хулиган… Просто ты многого еще не понимаешь, и класс использует тебя в своих интересах… Скажи мне честно, Аверьянов, – как ты определил домашнее задание по компасу?

– Очень просто, Галина Ивановна.

– Это для тебя очень просто, Аверьянов, для тебя, для многих сейчас все очень просто стало, потому что вы-то еще, то есть мы-то уже… И нам все не так очевидно, как вам кажется и как нам самим хотелось бы… Как будущее по компасу определишь? Куда все катится? На мой взгляд, ни по компасу, ни по градуснику, ни по флюгеру не скажешь. И это совершенно уж не тема для детей на уроке географии, откровенно скажу тебе, Аверьянов, – дельфинское оракулевство твое!

– Дельфийское оракульство.

– Чего?

– Вы не волнуйтесь так, Галина Ивановна.

– А я и не волнуюсь. С чего ты взял, что я волнуюсь? Волноваться надо тебе, а не мне.

– А мне-то почему, Галина Ивановна?

– Потому что у тебя вся жизнь теперь так пойдет, что бездельники, лентяи и, не побоюсь сказать, хамы будут благоденствовать за твоей спиной… А ты, и такие же, как ты, вы будете отдуваться за всех: с первого класса и до гробовой доски. Это очень тяжелая ноша, Аверьянов, поверь, – отдуваться за всех!

– Я верю, Галина Ивановна.

– …Так как же насчет параграфов?

– Я на первый урок свой компас Сливкину дал, из седьмого «А», у них география – первый урок. А вы им домашнее задание в начале урока задали… Вот Сливкин весь урок параграфы на моем компасе иголкой и чертил, – художественно, – видите?

– Да.

– Мне можно идти?

– Иди.

– Галина Ивановна…

– Ну, что еще?

– Вы Сливкина не ругайте за это. Он у нас чокнутый немного. На экзистенции Сартра подвинутый. А что нацарапал, на компасе тут, – так это пустяк. Без проблем. Я к пятнице закрашу. У меня дома циклопентан-пергидрофенантрено-бутилооксидофосатно-дефинилгликоль-аммониглюкозидо-натриевая красочка есть, очень клевая, – ничего заметно не будет. До свидания.

– До свидания. …Постой-ка!

– Да?

– Скажешь там, что у меня мигрень, давление поднялось из-за твоей демагогии. Я вынуждена прервать занятия. Будут звонить, – пусть скажут, что я уехала в райцентр, – к невропатологу.

* * *

Аккуратная прямоугольная ямка глубиной чуть меньше половины Сенькиного роста была готова к приему ларца. Заботливо протерев саперную лопату с надписью на черенке «ВЧ-1542» листьями лопуха, сорванными далеко отсюда, у озера Белый Глаз, Сенька отложил ее в сторону и достал из своей торбы моток пеньковой веревки. Крепко перевязав ларец с монетами, крест-накрест, Сенька оставил на узле длинные веревочные концы. Взявшись за них, он осторожно опустил ларец в яму, а затем, убедившись, что сундучок встал ровно, – влага будет обтекать его, стекая по крышке, – Сенька сбросил туда же, в яму, пеньковые тали и листья лопуха, которыми обтер лопату.

Закопать яму было делом простым и недолгим. Подумав, что в случае дождей разрыхленная земля обязательно просядет, Сенька насыпал над ямой целый бугор, покрыв его затем дерном, который он накопал загодя, в шести верстах отсюда, на Синюхиной поляне, и привез на холм Придатель в двух огромных корзинах, притороченных справа и слева к седлу.

Оглядев проделанную работу как бы посторонним взглядом случайно забредшего сюда человека, Сенька остался доволен: «сроду не подумаешь».

Отъехав от холма на полверсты, он еще раз оглянулся и трижды осенил местность святым крестом: чтобы ларец не дался лиходею.

* * *

Алеша выключил миноискатель и снял с головы наушники.

– Тут! – решительно указал он себе под ноги.

– Ура! – в один голос воскликнули Катя и Дороня Вячеславна Луконина, известная в районе ворожея и колдунья, заслуженная пенсионерка РФ, бывшая учительница литературы и русского языка: – Прощай, бедная старость!

– Жизнь только начинается, Дороня Вячеславна!

Через двадцать минут саперная лопатка с надписью на черенке «ВЧ-1542» стукнула обо что-то твердое. На дне аккуратной прямоугольной ямки глубиной чуть меньше половины Алешкиного роста показалась крышка ларца.

– Давай, ныряй, а мы с Катей за штаны тебя подержим.

– Руками, Алешка, руками…

– Ларец!

– Ну, открывай, не тяни!

– Ой, что это?! – Катя повернулась к Алексею, чтобы узнать, что означает эта россыпь тусклых серебристых овалов, кружков и грузил, плохо описываемой формы, как вдруг с ужасом увидела совершенно мертвые глаза Аверьянова-младшего.

– Не то… – еле прошептал он синеющими на глазах губами…

– Алеша, тебе плохо? У меня корвалол есть…

– Не надо, Дороня Вячеславна, спасибо. Сейчас отпустит… Все. – Алексей кивнул, отдышавшись.

– Что с тобой?

– Тоска скрутила. …Мы нашли что-то другое, девочки…

– Это не клад? Не деньги?

– Нет, это клад. И это – деньги…

– Но они ничего не стоят? – высказала догадку Катя.

– Нет, почему? Миллиона два-три они стоят, – он вытер крупные капли пота, выступившего на лбу.

– Рублей? – уточнила бабушка Дороня. – Совсем неплохо, я считаю. Успокойся.

– Долларов, конечно!

Дороня Вячеславна аж присвистнула:

– Вот это да! …А что же ты не рад-то?!

– Да сами посмотрите: это вот серебреник Владимира Первого, это – серебреник Святополка. А которое «грузило» – так это киевская гривна начала тринадцатого века!

– Ну и что?!

– Так мы же клад искали девятого века! Де-вя-то-го!!!

– Ну, искали – девятого, нашли – тринадцатого… Какая разница!

– Нашли, опираясь на легенду девятого века? – ехидно спросил Алексей. – Куда тот клад делся, а? И откуда тут этот взялся?

– А может, тот клад кто-то откопал, а вместо него этот положил? – предположила Катя.

– Полный бред. Женская логика. Ты когда-нибудь слышала про такое? Читала где-нибудь?

– Нет, если честно.

– А вы, Дороня Вячеславна?

– А я, признаться, не только не слышала, а и вообще, – за всю жизнь настоящих денег, можно сказать, в руках и не держала.

– Ну, скоро вот подержите. Миллион не обещаю, но вроде того. Будет у вас и такой жизненный опыт.

– Ага, – кивнула старушка. – Я смолоду считала, в жизни все надо попробовать, на то жизнь и дадена. Вот сейчас, сколько же рекламы по телевизору ночью показывают! Засмотришься! А я со своим Митрофанычем, царствие ему небесное, только два вида секса и знавала, только два: оральный, конечно, во-первых,… ну и зевальный. То есть либо наорет в постели на тебя, – орать мастер был, ни с того ни с сего, – а то начнешь к нему ластиться, так прямо в лицо зевает! Ох, что же я мелю-то! Простите, детки! Умом от счастья тронулась.

– Ужас какой! – Катя, покраснев, отвернулась.

– Какой тут ужас! – возмутился Аверьянов-младший. – Вместо девятого века – тринадцатый, на том же месте, – вот где кошмар! И не уснешь! Картина мира рухнула! Как дальше жить?!

* * *

Инициативу упускать было нельзя. Начало светать, и теперь в любой миг дело могло перейти в активную фазу.

Заметив очередную группу ордынских разведчиков, появившихся на поле на весьма приличном расстоянии от Берестихи, Николай выехал к ним навстречу с мегафоном в левой руке, «марголиным» на правом боку, держа поводья и придерживая «Кедр», лежащий поперек седла, правой рукой.

Когда расстояние между ним и разведчиками сократилось до дальности полета стрелы, Аверьянов поднял руку, призывая к вниманию. Прикинув расстояние до опушки, Николай взял мегафон: он был уверен, что каждое его слово будет услышано не только разведчиками, но и всеми, кто скрывается на опушке.

– Ваш повелитель Чунгулай, – сказал по-татарски Аверьянов, – упросил меня продать ему это село, – Берестиху. Штурмовать ее он боялся.

От волнения Николай потерял вдруг нахрап, позволявший ему тараторить по-татарски со скоростью пулемета, делая при этом не больше трех-четырех ошибок в каждом предложении.

Но потерял ты нахрап или нет, а время пошло. Назвался клизмой – полезай в кузов, как говорится, а взял мегафон – говори!

Сейчас было очень важно, чтобы все ордынцы, все слышащие его воины Чунгулая верно его поняли. Путь для достижения этой цели виделся только один: говорить предельно простыми и короткими предложениями. Вместо нахрапа, свободного скольжения в дебрях чужого языка по наглому наитию следует призвать четкость, внятность, доходчивость. Простоту!

Говорить надо просто и предельно грубо. Это – питекантропы. Пещерный уровень. А наше дело – разъярить. Чтоб очертя головы кинулись в бой. Коротко. Грубо. Оскорбительно.

Утерев пот, выступивший на лбу от волнения, Николай продолжил по-татарски свою речь, мешая известные ему татарские и монгольские слова из обычного быта с монгольскими фразами из стандартного армейского лексикона двадцатого века.

Его речь в обратном переводе на русский звучала бы примерно так:

– Ты мне послы посылал, Чунгулай. Я им сказал: продам. Продам деревня. Эта деревня – тебе. Берестиха зовут. Понимаю тебя. Страшно драться тебе. Скорблю, Чунгулай. Ты обосрался со страха! Под куст! В лесу стоишь. Переброска сил с использованием особенностей местности. Страшно! Плохо! Комары, мошки, клопы жопа Чунгулай кусать: пообедать бы здесь! И кусаться! Все кусаться! Жопа болит, человеческий фактор сработал. В Берестихе хорошо ходить по нужде со страха, плохо в лесу под куст от ужаса! Жасмин-сирень-куст, комар как верблюд. Жопу грызет, зубы стучат. Я тебя понял! Боевой дух в полку упал, боеспособность подразделений понизилась в силу ряда моральных факторов. Не плачь, Чунгулай! Продам Берестиха! Не писай от страх! Продам!

Захватить штурмом данный населенный пункт Берестиха нельзя. Результата не будет. Планировал в штабе атаки напрасно. У тебя победа не будет. Батый разбор полетов будет. Комиссия – yes!!! И в жопу тебя! С лестницы катится, – что? Чунгулай наш летит! Батый угостил его, маневры закончились, фуршет сверху-донизу. Полное несоответствие занимаемой должности! Ай, Чунгулай!

Лучше деньги давай, Чунгулай. Мне. Много денег. Будешь сидеть Берестиха, Батый представит к правительственной награде. Деньги мне – тебе деревня. Получай, командир, жопа трусливой коза, Чунгулаем зовут. Радуйся! …Вот так я сказал послы Чунгулая. И он согласился платить!

Аверьянов перевел дух и продолжил речь:

– Вчера. Деньги. Прислал Чунгулай. Ночь. Воин. Батыр. Коробка. На коне ехал. Воин твой, Чунгулай. Привез Берестиха. Коробка. Там деньги. Много деньги! Деревянный коробка. Я деньги смотреть. Сука большая наш Чунгулай! Половой орган кобылы наш Чунгулай! Деньги мои. Наши. Русский деньги. Русский князь на деньги рисован, штампован, отфрезерован. Печать. Что Чунгулай? Как деньги взял? Мой брат украл? Теперь мне плати? Здесь плати?! Берестиха хочешь иметь? Хер тебе! Входное отверстие между глаз! Разжуй пищу тщательно, не порть желудок, – это хер тебе, сухим пайком! Плати свои деньги. Чунгулай. Свои! Работай. Танцуй. Пой. Церковь вступай. Дай-дай! У церкви в праздник я прошу! Получай деньга честно. Как русский офицер. Подсобное хозяйство. Самоокупаемость. Мешок таскай-грузи, склад ночь стереги, народ проси кидать в фуражку, – где церковь, где вокзал, аэропорт! У казино! И получай! И мне плати. И бери Берестиха.

Николай вытер пот со лба и сплюнул.

– А это что? Базар! Говно не экономика! Украл Рязань деньги и мне плати? В Киев украл? В Козельск? Не смеяться! Где денег честная сумма, сам заработал? Сам выпросил?! Сам, – Чунгулай! Нет! Своровал, теперь мне даешь! Убью тебя! Сегодня убью! Сразу! Будем здоровы! Место смерти изменить нельзя! Здесь и сегодня! Чунгулай-осел, жопа тухлая, мой конь три раза срать место смерти твоей и вздрогнем и прощай! За дам! Тебе задам! – Не удержавшись, Николай закончил по-русски: – По самое по «не балуйся»!

Взрыв ярости сотряс опушку.

Совершенно не обращая внимания на эмоции, проистекавшие из леса, Николай повернул коня в сторону Берестихи и махнул рукой: начали!

Тут же ворота крепости гостеприимно распахнулись; в проеме ворот появилась Петровна со скамеечкой и семечками…

* * *

– Ну, нет! – проскрипел зубами Чунгулай, позеленевший от бешенства, качавшийся в седле с какой-то тупой озверелой решимостью. – Твое гостеприимство уже изведали сыновья лучезарного… – Он окинул взглядом тридцать сотников, стоящих перед ним, и рукоятью плети выделил десять: – Вот тысяча сабель. Удар – с заката, через кладбище. Старший – Шагимордан! Смести эти деревяшки-кресты, пройти, обтекая могилы, сбить все живое, восставшее на пути! За конницей – два тарана. Пусть бьют одновременно, – две бреши. Ты прикрываешь, Шагимордан, пока тараны пробьют или повалят стену. Но стрелы – экономить! Для остальных: внимательно следить, – как только Шагимордан войдет в село, в бой вводятся все силы, все, до последней сабли! Село должно быть повергнуто в прах. Я всегда, по благости своей, оставлял в живых детей, не доросших до чеки колеса тележного. Здесь так не будет! В живых не останется никто. – Чунгулай махнул рукоятью плети в сторону Берестихи. – И да сопутствует вам удача!

– По коням!

* * *

Когда стало понятно, что армада в тысячу сабель покатилась на запад, чтобы, круто развернувшись там, на середине Лисьего поля, ударить с заката, Николай спешился и, направив коня в медленно закрывающиеся ворота Берестихи, пошел к «погосту имени Афанасича».

Тут все было уже готово к встрече: могилы были объединены в единый змееобразный окоп полного профиля со многими укрытиями-блиндажами, дополнительными ходами сообщения. Укрытия-блиндажи были устроены просто: поперек окопа клался настил из стволов, чуть потолще мужской руки; настил маскировался сверху дерном.

Перед передней линией окопов, метрах в тридцати, стояли деревянные «ежи», высотой в человеческий рост. Ежей было много – пять лент, пять рядов. Расстояние между рядами было такое же, как и между ежами в ряду, – метра полтора. В силу этого издалека ежи казались просто какими-то хлипкими деревянными конструкциями, хаотично стоящими вдоль передней линии могил, образуя в массе своей десяти-двенадцатиметровую ленту, отгораживающую могильник от Лисьего поля.

Однако безобидная хлипкость ежей была только кажущейся: все они были связаны прочной пенькой, капроновыми фалами и, что главное, – опутаны, провязаны, скреплены друг с дружкой километрами самой беспощадной, новейшей колючей проволоки: кто-кто, а уж Самохин-то знал, какая именно колючка пользуется ажиотажным спросом во всем мире!

В дополнение к этому каждый еж был принайтован к земле не меньше чем тремя фалами, примотанными к металлическим шпилькам, загнанным в землю едва ли не на полметра.

Конечно, все эти детали не просматривались издалека… Странные деревяшки, их много, – но что с того?

– Каждый бьет только свой сектор, – напомнил еще раз Коля. – Соседу не помогать, запомните: каждой стреле – своя цель! Прикинь, подумай и стреляй! Где слабина возникнет, там помогать буду я. Только я.

– Понятно!

* * *

Шагимордан, ведущий на штурм десять сотен сабель, не испытывал обычного восторга нападения. Все то, что ждало впереди, настораживало своей обыденностью, спокойствием, безопасностью. Он знал, что перед атакующей конницей иногда внезапно расступившаяся пехота открывает сцепленные телеги, груженные мешками с песком… Порой конница может попасть в систему заранее вырытых и замаскированных волчьих ям, ловушек.

В данном случае все это с очевидностью исключалось. Эти странные кладбищенские деревяшки не в силах не только остановить, но даже и задержать катящуюся армаду!

Ямы, что угадываются издалека, слишком узки, – точно по ширине человека. Конь не в состоянии провалиться в такую. Да, может, несколько десятков коней и оступятся, а пять-восемь, даже сломав ногу, скинут седока… Да! Но это ничто по сравнению с тем, что пришлось увидеть Шагимордану за десять лет великих набегов и завоеваний!

Впрочем, времени размышлять уже не оставалось.

Шагимордан махнул рукой, призывая ведомые им сотни предельно ускорить бег, переходя с рыси на галоп.

«Деревяшки сейчас с треском взлетят до небес, и их обломки усеют все поле!» – успел подумать Шагимордан, вылетая из седла…

* * *

Что там,вдали, произошло, было непонятно Чунгулаю: армада, вместо того чтобы пройти сквозь хлипкие деревяшки, застряла в них, остановленная какой-то властной неведомой силой. Десятки всадников, столкнувшись со строем безобидных дров, увязанных в пучки по три штуки, мгновенно вылетели из седел.

От истошных криков боли и бессильной ярости, конского испуганного, совершенно очумелого ржанья даже здесь, на опушке, заложило уши.

Поражало, что вылетевшие из седел всадники, вместо того чтобы вскочить, корчились в самых невообразимых позах, – кто сидя на корточках, кто стоя на карачках. Много было просто изогнувшихся вбок, извивавшихся всем телом, стремящихся выпрямиться.

Страшно было смотреть, как вели себя кони, оказавшиеся между рядами деревянных сооружений. Казалось, они потеряли способность двигаться вперед-назад, приобретя в виде компенсации за эту утрату умение прыгать на небывалую, невиданную для лошадей высоту, способность подолгу танцевать, стоя на задних ногах, издавая тревожные, вибрирующие, наполненные болью крики, мало похожие на ржанье. Все они, без исключения, вставали на дыбы. Многие, не сумев удержать равновесие в вертикальном положении, падали на бок либо откидывались навзничь, на спину, и, в то же мгновение вскочив с истошным ржанием, почти что криком, снова вставали на дыбы.

Никто из всадников, проникших внутрь – в промежутки между «дровами», в мир хлипких деревяшек, – не смог удержаться в седле.

Лошадиная масса, казалось, кипела, бурля, выбрасывая вверх то одного, то другого коня, беспощадно топча копытами выпавших из седел всадников.

Задние сотни ударили застрявшие передние, смешались с ними, стали участниками этого непонятного общего танца-кривляния. Отставшие успели притормозить. Те из них, кто ухитрился удержаться в седле, рубили каких-то невидимок, что находились между деревяшками.

Эти невидимки были, наверно, очень невысокого роста: чтобы рубить их, всадникам приходилось сильно наклоняться, навалившись животом на луку седла, свешиваясь с коня вперед и вниз на полтела.

Не менее странно вели себя и кони: вставали беспричинно на дыбы, лягались, коротко и скупо двигая ногами.

Это была какая-то странная битва – сотни лучших, опытных в бою батыров схватились с невидимой армадой.

Было очевидно: ударный кулак Чунгулая не просто проигрывает – гибнет. Невидимая смерть, казалось, косила косой батыров, – десятками, ежесекундно.

Умирая, многие не падали, как обычно, на землю, а зависали над ней, касаясь рукой травы, свесив или откинув безвольно голову, но не имея возможности припасть к земле грудью, всем телом. Мало того, некоторые, умерев, зависали в воздухе между деревянных палок: не стремясь уже, казалось бы, никуда, – ни к земле, ни в небо…

* * *

Николай удовлетворенно кивнул мужикам, стрелявшим вместе с ним.

Он навязал Чунгулаю игру по своим правилам. Бить из арбалета с двадцати-тридцати метров, стоя в неуязвимости в профильном окопе с бруствером, было несложно.

Арбалетчики были почти что невидимы для нападавших, – они стреляли из специальных бойниц, сделанных на бруствере, имели возможность мгновенно менять позицию, скрытно перемещаясь из «могилы» в «могилу»…

Нападающие, находясь в ревущей мешанине из обезумевших лошадей и ничего не понимающих людей, становились легкой мишенью для стрелка, удобно расположившегося в стрелковой ячейке окопа и наблюдающего весь этот хаос спокойными, выбирающими очередную добычу глазами.

Находящимся же в десяти метрах перед ним, тут, среди мечущихся, вопящих, окровавленных людей и озверевших, изрезавших ноги коней, среди цепляющихся колющихся, режущих, как бритва, пут, нечего было и думать поднять лук, прицелиться, выстрелить…

Ощущение конца света, катастрофы, ада усиливал поток арбалетных стрел. Снизу, почти, можно сказать, из-под земли со всех почти направлений к ордынцам летела смерть, несомая короткой стрелой с железным кованым наконечником, выдиравшимся из раны только вместе с куском окружающей рану плоти.

Несколько десятков татар, прорвавшихся сквозь ежи и колючку, спрыгнули было в окоп, но тут же были разочарованы своим геройством.

В полнопрофильном окопе шириной в восемьдесят сантиметров сабля – рубящее оружие – не работала. Русский меч – оружие колющее и рубящее – работал вполне, протыкая насквозь.

Лук был совсем непригоден в окопе; арбалет же со стальной рессорой длиной чуть больше полметра стрелял из любого положения и не мешал двигаться. Заряженный, он мог и подождать до подходящего момента и тут же послать с коротким подсвистом смерть нападающему, как только наступал решающий миг. Лук же, чтобы выстрелить, приходилось натягивать, а это было неудобно в окопе, особенно при бое в Т-образных перекрестках ходов сообщения.

Длинная кавалерийская татарская пика была непригодна тут, в узкой траншее. Короткая русская пика, охотничья рогатина, короткий цеп, переделанный в шестопер либо в немецкий вариант «Morgenstern» – тяжелый шар с шипами, прикованный короткой цепью к небольшой рукояти, – были гораздо удобней.

По «командирским» часам Аверьянова прошло не более двадцати минут, как все было кончено. Назад, к опушке, ушли сотни две. И около восьмисот сабель, ведомых Шагиморданом, остались лежать тут – среди ежей. Потерь среди русских не было вовсе, – никто не был даже ранен, оцарапан. Таким результатом полагалось гордиться.

Но от ежей, надо признать, мало чего осталось. Их прочности хватило ровно на то, чтобы выдержать буйный накат десяти сотен сабель.

Кроме того, теперь был потерян главный плюс – внезапность: не менее двухсот татар вернулись к своим…

Нет-нет! Все. Эта песня спета, надо запираться теперь в Берестихе.

Кони, успевшие довольно быстро освободиться от пут, не спеша разбредались по Лисьему полю. Многочисленные раны на ногах и туловищах коней уже почти перестали кровоточить: колючая проволока была рассчитана на человека, на человека двадцатого века.

Она была не в состоянии сильно изуродовать дубленную походами и непогодой кожу коней раннего средневековья. Успокоившись и пощипывая траву, кони явно намеревались посвятить наступивший день отдыху, жратве и любви.

Многие ордынцы из любви к кумысу предпочитали кобыл, так что у коней были все основания вздохнуть полной грудью и подумать на отвлеченные от войны темы.

К Николаю подошел Свибля, робкий, сильно шепелявящий мужик.

– Они в нас почти не стреляли, Коля… Почему?

– У них очень мало стрел.

– У татар всегда много стрел, – возразил Свибля.

– Да нет, не всегда, – ответил Аверьянов и немного насмешливо улыбнулся.

– А-а-а… – вдруг осенило Свиблю. – Валенки! Зимняя обувь из войлока, – он потянулся и, жмурясь на солнце, подвел итог: – До чего ж хорошо!

* * *

– Давай Коле доложимся, пока все хорошо… – предложил Жбан Шилу. – Сейчас он не очень будет злиться, а?

– Не надо, – поморщился Шило. – Никто ведь даже не заметил нашего исчезновения…

– Но девок-то на чердаке ты не станешь держать до осенних морозов?

– Потом, попозже. Не с руки.

* * *

Чунгулай молча смотрел перед собой, – туда, где в ярких лучах утреннего солнца весело сияли серебром крыши «богатых» домов Берестихи, покрытые осиновой щепой, мешаясь с потемневшим золотом соломы, покрывавшей крыши бедных изб. Он знал, что в такой момент едва ли кто решится его потревожить.

День был действительно хорош.

День, в который ему посулили смерть уже двое – русский колдун и старый персидский кудесник.

Смерти Чунгулай не боялся. Грусть, жалость к себе, несправедливость судьбы, предначертавшей уйти еще полным сил, ничуть не тревожили Чунгулая. Он, видевший многие тысячи раз смерти других, знал, что умирать совсем не страшно, а если есть и отвага чуть-чуть потерпеть, то умирать и не больно. Терпеть долго не нужно: сегодня же, когда на бездонной сини вечернего неба проступят искры чьих-то слез, называемые звездами, возможно, будет уже не нужно терпеть.

Идея купить Берестиху была позорна. Он опозорил себя перед своими воинами. Повелитель не мог так поступить. Повелитель завоевывает, забыв про жалость и сострадание. Он отнимает силой. Когда сила есть. Если сил нет, значит, пора удавиться. Торговля – дело купцов. Воин должен брать. Огнем и булатом.

Еще месяц назад он приказал бы отрубить голову старому Бушеру, давшему этот дурацкий совет. Но то было бы месяц назад. Сейчас он уже понимал, что отрезать башку нужно не советнику, давшему глупый, преступный совет, а повелителю, с радостью труса последовавшему преступному в своей недальновидности совету. Советник готовит и предлагает. Только. Решает и делает повелитель.

Он повернулся, решив позвать Бушера, но это оказалось излишним: Бушер уже сам подъезжал к нему.

Подъехав, советник кивнул, давая понять, что обладает какой-то конфиденциальной информацией. Склонившись к уху Чунгулая, Бушер прошептал пару фраз, сохраняя при этом безмятежное выражение лица.

Выслушав доклад, Чунгулай кивнул, соглашаясь.

Бушер, в свою очередь, тоже кивнул, – с пониманием во взгляде, – после чего указал Чунгулаю в сторону ближайшего куста. Повернув голову туда, куда указывал Бушер, Чунгулай увидел избитого и ободранного Оглоблю, поддерживаемого под мышки двумя рослыми батырами…

– Лошадь ел! – сказал один из батыров.

– Жарил, – подтвердил второй. – А мы увидели дым…

– Вот этого я и ждал! – торжествующе произнес Чунгулай и громко скомандовал: – Старших воителей ко мне!!

– Всех? – спросил один из телохранителей Чунгулая.

Чунгулай на секунду задумался, а затем решительно произнес:

– Нет! Только «Ведущих в бой»! …Все в сборе? – Чунгулай быстро выбрал десяток сотников. – Тысяча сабель. Старший – ты, Курбат! Удар в лоб. И стрел больше не беречь! Вперед!

– По коням!

* * *

– Двинулись! Следите, мужики! – Коля слетел со стены вниз. – Что, Афанасич?

– Вопрос… – начал Афанасич и кашлянул, не решаясь задать. – У меня к тебе личный вопрос, семейный, так сказать… Хотел узнать напоследок… Просто так… Для интереса…

– Давай на потом отложим! – Коля повернулся к мужикам, стоящим на стенах с биноклями. – Работаем штатный вариант четыре! Прости, – он положил Афанасичу руку на плечо: – Татары валом повалили… Армадой.

– Есть штатный четыре! – ответили мужики.

– Помоги, Афанасич, – вот надо ящики наверх закинуть…

– До чего ж тяжелые! – изумился Афанасич, помогая Коле поднять ящики на стену.

– Крупнокалиберные, – согласился Коля. – Охотники-минеры все на местах?

– Все!

– Давай быстрее, Афанасич!

– Постой… – взмолился Афанасич, садясь на последний ящик. – Дай дух переведу чуток…

– Подходят к пятой точке… – сообщили со стены.

– Понял, – ответил Коля, набирая что-то на ручном пульте, – коробке, похожей на обычную дистанционку, но вдвое больше и снабженную короткой антенной.

– К четвертой точке…

– К четвертой, понял! – откликнулся Коля, лихорадочно набирая коды…

– К седьмой – сто метров…

– Седьмая… Есть!

– К первой… К третьей… К шестой… К второй…

– Первая… Третья… Шестая… Вторая… – отработал Коля целеуказания. Переведя дух, Коля бросил мимолетный взгляд на Афанасича, сидящего на ящике, и странное чувство вдруг охватило его.

Дед сидел на ящике с какими-то отрешенным, остекленевшим взглядом… Его плечи, голова, жилистые крепкие руки, все тело, – едва заметно колебались, вверх, вниз, – вместе с ящиком… От нарастающего гула копыт налетающей Орды земля уже дрожала… Лицо Афанасича светилось каким-то ясным, неземным светом… О чем он думал в эти секунды, прощаясь с миром? Лицо старика излучало сияние – как икона. Он был совершенно спокоен, сидя на ящике с крупнокалиберными патронами… Коля как зачарованный смотрел на него, не в силах отвести взгляд, оторваться.

– Пятый на точке! – крикнули сверху, и Коля, немедленно очнувшись, нажал красную кнопку на дистанционке-программнике.

Там, далеко за тыном Берестихи, ахнуло так, будто небо упало на землю, – пластиковая диверсионная мина, способная одна разнести в клочья центральный пролет Бруклинского моста где-то там, в пятой точке, – в поле между опушкой и Берестихой, – подняла в воздух и разметала один из легионов Чунгулая…

– Четвертый… Седьмой… Первая… Третья… Шестая… Вторая…

Коля взлетел на стену к крупнокалиберному пулемету… Над полем перед Берестихой плыли густые черные хлопья дыма. Коля передернул затвор, загоняя первый патрон в патронник… Длинная трассирующая очередь понеслась в черный дым…

* * *

Глухарь стрелял из автомата осторожно и вдумчиво: короткими, скупыми очередями. Точно так же стреляли и другие мужики – те, которым Аверьянов доверил огнестрельное оружие.

* * *

Шило стоял на стене с арбалетом в руках. Выстрел! Глядя только туда, на поле битвы, Шило кинул арбалет на левый край маленького импровизированного стола перед собой. На правом краю стола лежал уже заряженный Жбаном второй арбалет.

– Право! – крикнул Жбан, стоящий на коленях возле столика.

Не глядя вниз, глядя только вперед, на противника, Шило опустил руку на правую часть стола и, взяв на ощупь заряженный арбалет, поднял его, быстро прицелился и выстрелил…

– Лево! – крикнул Жбан, уже успевший зарядить первый арбалет…

– Право! Лево!.. Право! Лево!..

* * *

– Номер цели: двадцать, двадцать три, двадцать восемь! – крикнул Коля в мегафон, повернувшись назад и вниз, – к кузнице, к мужикам, стоящим у минометов. – Беглым по пять! Огонь!

Над головами тут же понеслись мины, улетая в заданные точки поля сражения. Их визг и вой мешался с визгом и воем Орды, заметавшейся в клочьях разрывов, в дыму…

Коля перезарядил ленту крупнокалиберного и пригляделся к творящемуся на поле бедламу: пулемет должен хоть пару минут остыть…

* * *

Истошные вопли огласили центральную площадь Берестихи. Коля мгновенно обернулся: с Красного крыльца княжьих хором хлынула лавина пеших татар…

Коля схватился за мегафон:

– Внештатная! Работаем внештатную! Вариант: прорыв!!!

Каждый второй защитник Берестихи мгновенно обратил оружие внутрь, в сторону княжьих хором.

Шило и Жбан мгновенно переставили свой столик. Теперь Шило стоял к полю спиной, а Жбан стоял на коленях на самом краю помоста, лицом к Шилу, спиной к центру Берестихи…

– Правый!.. Левый!.. Правый!.. Правый!! Правый!!!

Жбан поднял глаза и обомлел: Шило стоял изогнувшись, пронзенный татарской стрелой, прилетевшей с поля…

– Правый! – ничего не соображая в пылу, Жбан вскочил, пытаясь подхватить падающего друга. – Правый!! Правый!!!

Шило безвольно обмяк у него на руках, и в ту же секунду стрела, прилетевшая от Красного крыльца, впилась в спину Жбану…

Кинув быстрый взгляд в сторону умирающих друзей, Коля быстро пристыковал гранату к подствольнику своего автомата…

– Там… – Шило из последних сил выкинул руку в сторону княжьих хором, – на чердаке… наши… – он потянулся рукой к Коле…

Коля выкинул руку в ответ на пожатие и вдруг ощутил у себя в ладони какой-то предмет…

Перстень! С огромным рубином…

– Отбили у татар… – с трудом пояснил Шило. – На чердаке… Золото… Сиротам… Вдо….

Кровь хлынула горлом, и Шило замолк…

* * *

Красное крыльцо, иссеченное очередями и утыканное стрелами, продолжало изрыгать все новых и новых татар…

По всей Берестихе кипели локальные схватки.

Черный дым от разрывов заволок солнце, мешаясь с густым оранжевым дымом шашек, – Коля успел поставить завесу…

* * *

С опушки казалось, что Берестиха исчезла, утонула в черных и оранжевых облаках… Черные поводья освещались изнутри желтыми вспышками взрывов, оранжевые тучи вспыхивали красным, зловещим светом…

– Похоже, захлебнулись… – сказал тревожно Чунгулай и повернулся к Бушеру.

Бушер бесстрастно и спокойно смотрел на черные и оранжевые облака, скрывшие Берестиху…

* * *

Сенька спешился и шуганул коня, чтобы тот не попал под стрелы.

Он хорошо знал, как попасть в Берестиху никем не замеченным, – через собачий лаз с севера. Однако он вырос за зиму, как все говорят, – возмужал…

Эх, не подведи!

Сенька перекрестился и, разбежавшись, с разгона бросился рыбкой в собачий подкоп. Больно полоснуло краем бревна по спине – возмужал: что верно, то верно.

Ну, значит, рубаху сошьют ему новую, – эта-то в клочья теперь!

Быстрее теперь, к кузнице!

В дыму хрен найдешь… Ага! Вот она!

Выскочив из кузницы, Сенька взлетел на стену, прижимая к груди драгоценный прибор…

Кашляя и захлебываясь от дыма, он быстро надел на ось «болгарки» алмазный диск. Не закрепив диск на оси стопорной гайкой, Сенька нажал на кнопку «пуск». Болгарка взвыла, разгоняя алмазный диск до авиационной скорости вращения – три тысячи оборотов в минуту…

Дождавшись, когда диск раскрутился и нарастающее гудение перешло в тонкий свист, Сенька резко повел болгаркой… Незакрепленный диск сорвался с оси и, свистя, унесся в толпу татар… Мгновенный визг – теперь уже человеческий – огласил толпу; алмазный диск продолжал лететь и там, среди кольчуг, рук, тел, голов, щитов и ватников без видимого напряжения, – как раскаленный гвоздь сквозь масло…

К Сеньке стремительно подбежала девчонка лет шести, перепачканная, как в печной трубе побывала:

– На, Сеня, еще кружок тебе нашла…

* * *

Бобер, сухой мужик лет сорока, повернулся, пытаясь стряхнуть с себя трех татар… Не получилось. В руках Бобра был пробойник «Spark», заряженный костылями… Трижды хлопнули пиропатроны, три костыля вошли до отказа, до точки загиба…

* * *

Мощный татарин с размаха ударил Глухаря ножом в грудь. Его нож, ударившись в кольчугу Глухаря, со скрежетом переломился на три части…

– Напрасно… – усмехнулся Глухарь, ловя левой рукой татарина за шиворот. – Кольчугу-то я сам себе ковал… А ты свою, поди, украл где… – усмехнулся Глухарь, ткнув в татарскую кольчугу гудящей дрелью «Bosch» – прямо в грудь.

– Вещь! – похвалил Глухарь, извлекая бешено крутящееся сверло из груди татарина. Ударив очередного нападающего рукоятью дрели – тяжелой, содержащей аккумулятор, Глухарь крикнул кому-то в сторону: – Ручка хороша, тяжела!.. И сверло само в кольчуге дырку ловит… Уже я штук пятнадцать просверлил, не поверишь! «Bosch»!!! – подчеркнул он, просверливая очередного оглушенного рукоятью батыра. – Лучше не сделаешь!!

* * *

Новая лавина пеших татар, выплеснувшаяся с Красного крыльца, на секунду замерла: перед ней с земли поднимался огромный деревянный щит, закрывавший волчью яму-ловушку. Щит поднимали мужики со стены – за альпинистские фалы, – говоря попросту, за капроновые веревки. Щит встал, как огромная крышка люка. В тот же момент перед татарами, сбегавшими с крыльца, сверкнула вспышка световой гранаты. За спинами сбегавших с крыльца раздался оглушающий грохот шумовой гранаты… Кинувшись от звука вперед, лавина, сбегающая с крыльца, устремилась в яму…

Мужики на стене по команде Коли отпустили веревки, и крышка упала на место, закрывая яму.

– Эй! – крикнул кто-то со стены. – Не расходись: в княжей горнице еще отряд копится!

– Готовы!

– Идут!

Яма открылась. Световая граната вспыхнула, ослепив вновь и тех, кто был в яме.

– Принимай пополнение!

Оказавшиеся в яме, на горе трупов воинов Балыка, прикрытых резаной, рваной сетью, воины первого отряда, вполне оценившие свое унизительное, позорное положение, были хоть и временно ослеплены, но в состоянии полной боеготовности, если не сказать в состоянии озверелой жажды боя.

На головы батыров первого отряда посыпались, прыгая, падая, втаптывая в останки воинов Балыка, – батыры второго отряда, их же однополчане и земляки. И те и другие, ослепленные, тут же смешались в бешеную кучу… Началась беспощадная резня.

* * *

На стену, на настил, Глухарь с двумя мужиками с трудом затащил огромный арбалет.

– Как ты просил, – сказал Глухарь Коле, устанавливая двухметровый арбалет – стальная рессора, стальной трос, деревянное ложе…

– Такой до леса дошибе-е-ет!

– Заряжай копьем!

* * *

– У них очень маленькие, легкие стрелы, поэтому они и летят далеко! – объяснил Шаим, протягивая Чунгулаю арбалетную стрелу.

– Не в этом дело… – задумчиво покачал головой Бушер.

Четыре батыра принесли и положили перед конем Чунгулая копье, на которое было нанизаны сразу три татарских трупа…

– Копье прилетело сюда, на опушку, из крепости… – пояснил старший носильщик. – У них есть и большие, тяжелые стрелы, которые летят еще дальше маленьких, легких…

Чунгулай молча посмотрел на старшего носильщика, а затем снова перевел взгляд на своеобразный «шашлык».

– Я сделал подсчеты, мой повелитель… – тихо сказал Чунгулаю Бушер.

– Отъедем!

– Из донесений с поля боя, повелитель, следует, что только каждый третий из твоих воинов уцелел…

– Они продолжают драться?

– О нет! Уцелели лишь те, кто не вступал в бой, кто находился здесь, с тобой, в резерве… Кого ты посылал на штурм, те все… – Бушер удрученно качнул головой. – Да, именно, – подтвердил он жест Чунгулая. – Спаслись единицы…

– Они бежали с поля боя?!

– Нет. Уцелели израненные. Русские не стали их добивать. …Твоя Орда, мой повелитель, уменьшилась… В три раза…

Чунгулай молча кивнул и отдал приказ:

– Отбой! Собраться всем здесь, на биваке! …Я хочу видеть тех, кто был там и уцелел…

Телохранитель, выполнявший заодно и роль адъютанта, поклонился и, тут же пришпорив коня, сорвался с места – выполнять приказ…

– Война – войной, обед – обедом… Верно, мой мудрый Бушер?

Бушер кивнул, сохраняя невозмутимое, спокойное выражение лица…

* * *

Дымы развеивались, уходили… Картина, представившаяся взору уцелевшим берестихинцам, потрясала… Кровь, тлеющее тряпье, горы трупов…

В небе над Берестихой кружило воронье…

Лишь в стороне, ближе к речке, можно было разглядеть светлое пятнышко, мелькавшее там. Это резвился веселый беспризорный четырехмесячный поросенок, не нужный никому: людям было не до него, а волки, сытые кониной и человечиной, предпочитали не приближаться к местам, где жизнь бурлила. Поросенок был толстый, желтовато-оранжевый, как спелый абрикос, с нежно-розовым пятачком.

«Пир во время чумы», подумал Аверьянов, глядя на немыслимые кульбиты поросенка.

Но любоваться этим торжеством жизни времени не было, – слишком много было раненых.

Коля крутился как мог, оказывая первую медицинскую помощь.

* * *

Раненного в руку Афанасича Коля подвел к ящику, на котором старик сидел час назад, при первой атаке армады.

– Держись, Афанасич…

Афанасич мельком глянул на рану:

– Насмерть ранил, нехристь…

– Это у вас насмерть, – Коля слегка улыбнулся. – А у нас это – семечки… – Коля распахнул аптечку, доставая шприц: – Сейчас болеть перестанет. Девочки! – махнул он рукой. – Кто-нибудь там, – помогите…

Девушки, спасенные из татарского рабства Шилом и Жбаном, молча стояли над телами погибших своих спасителей…

Рядом с телами друзей-балагуров рыдали еще пятеро женщин разных возрастов, – тоже, наверно, когда-то спасенные ими, – ни Жбан, ни Шило женаты не были…

Руку Афанасича Николай смог забинтовать только с помощью Олены, – сначала дед отбивался, объясняя свой отказ от медицинской помощи тем, что рана «должна дышать», и еще тем, что «если черви в ране заведутся, то это во благо, ибо черви рану чистят, а живое не едят»…

Теперь, после новокаина внутримышечно, лицо старика уже приобрело живой, розоватый оттенок.

– Давай еще укольчик, и поспишь немного – стресс снимешь…

– Давай! – Афанасич с готовностью подставил руку для укола: он, как и все старики во все времена, любил на самом-то деле лечиться, но стеснялся на людях расслабиться.

Игла вошла в вену, и дед тут же, блаженно улыбнувшись, поплыл к забытью… Внезапно он, вспомнив что-то, встрепенулся:

– Вопрос хотел тебе задать… Семейного свойства…

– Спи, Афанасич… Тебе надо поспать хоть часок…

Глаза Афанасича закрылись, и он быстро стал проваливаться в сон…

* * *

– Им это тоже стоило многих жизней… – удовлетворенно константировал Чунгулай, выслушав доклады раненых, уцелевших в бою батыров. – Это не колдовство, а великое мастерство! – Помолчав, Чунгулай добавил задумчиво: – Они расслабились… – Он повернулся к нойонам резервных отрядов: – Что стали? В бой!!!

* * *

– Опять повалили! – крикнул кто-то со стены.

Коля кивнул. Двое, подхватив Афанасича, сняли его с ящика пулеметных патронов. Поднатужившись, Коля закинул ящик наверх, на настил.

– Последний ящик… – Он повернулся, что-то, видимо, решив: – Олена, – Коля взял за локоть девушку, склонившуюся над спящим Афанасичем: – Послушай… Не девичье это дело, но больше некому, – сама видишь!

Олена молча кивнула: все ясно без слов!

– …Поставь растяжку в подземном ходе! Ты знаешь, растяжка? Я объяснял всем, помнишь?

Олена молча кивнула.

– Поставь поближе к нам, около темницы. Когда их набьется полный ход – от леса и досюда… В подземном ходу будет много татар… Поняла?

Олена молча кивнула.

– Ты знаешь, где гранаты на складе?

Олена молча кивнула.

– И будь предельно осторожна! Поняла?

Олена молча кивнула.

– Да что ты все киваешь? Ты поняла меня? Скажи!

– Я все прекрасно поняла! – ответила Олена, срываясь с места.

– Но только быстро!

– Я всегда быстро!.. – крикнула Олена уже на бегу.

* * *

…Коля стрелял очень скупыми очередями, но и это производило неизгладимое впечатление на остатки орды Чунгулая: атака слегка сразу потеряла темп, конница начала отклоняться от линии прямой атаки на Берестиху… Коля прекратил стрелять, выжидая. Патронов оставалось очень мало. Он оглянулся, как бы желая проследить путь Олены от княжьих «хором», до темницы и далее к реке…

– Где Олена?! – спросил он Глухаря, притащившего со склада роторную пушку…

– Не видел! – крикнул в ответ Глухарь.

* * *

Сделав по полю кольцо, конница, словно набрав сил, вновь повернула к Берестихе.

Они были еще далеко, рано было начинать стрелять, если собрался бить наверняка… Коля повернулся назад, вглядываясь в лес за речку, – туда, где, по описанию Афанасича, был вход в подземный ход, ведущий в Берестиху.

Густой лес, макушки слегка волнуются под легким ветерком… Нет, не поймешь…

Коля взял в руки прибор ночного видения, приложил к глазам… К подземному входу в лесу приближался длинный переливающийся пятнами «язык», – масса, в которой время от времени угадывались головы, руки…

– Дай посмотреть! – попросил Глухарь.

– На. Татары. Это инфракрас… Он видит только теплое, тепловое излучение… Лес холодный, люди теплые, понимаешь?

– Татары не люди, – покачал головой Глухарь. – Но пока теплые… – добавил он. – Ты ранен, Коля?!

– Там Олена! – поморщился, как от зубной боли, Николай. – В подземном ходе… – Он отвернулся от леса, – татарская конница уже вошла в зону надежного поражения, пора было стрелять.

* * *

Отряд татар вышел к пещере, открывающей путь в подземный ход…

Предводитель татарского отряда грубо толкнул Оглоблю ко входу в пещеру:

– Теперь ты пойдешь первым, а не последним!

* * *

В последней пулеметной ленте осталось не более двадцати патронов. Ствол пулемета был раскален до предела… Коля стремительно расчехлил переносную роторную пушку и принял из рук Глухаря тяжелый ящик с пушечным боекомплектом.

– Где Олена?! – крикнул он Глухарю прямо в лицо.

– Я здесь! – раздался голос сзади.

Коля резко обернулся. За его спиной на настиле стояла сияющая Олена:

– Ты работал, я не отвлекала…

– Олена… – Коля обнял ее. – Я…

Оглушительный взрыв потряс Берестиху. Часть частокола, – со стороны реки и угол темницы – взлетели на воздух. Тут же прогремел еще один взрыв, – на спуске к реке. Третий взрыв взметнул столб воды в реке и, наконец, четвертый – в лесу – возле входа в подземный ход. Там, далеко за рекой, над лесом полетели обломки стволов…

Коля схватил инфракрас: чисто!

– Как это? Не понимаю!

– Я разложила три мины по длине, по всему подземному ходу, а около темницы поставила растяжку, – как ты сказал…

– И что? – не понял Коля.

– Кто-то, кто шел первый, сорвал растяжку, под темницей, – а остальные мины сдетонировали…

– Олена, золото!!! – не в силах сдержать нахлынувшие чувства, Коля прижал Олену к груди. – Ты королева, ты не девушка!

– Ты ж говорил мне про детонацию… – прошептала Олена, теряя голову от счастья. – Уже забыл?!

* * *

Отстучав последние патроны, пулемет замолк… Тут же ударили со стены автоматы. Конница смешалась и, свернув, пошла на новый круг…

– Они поняли, что мы бережем патроны!

– Хотят, чтоб стреляли издалека…

– У меня последний рожок остался!

– А у меня вообще почти ничего!

– Ох, попался я! – ахнул Коля, присмотревшись к роторной пушке. – Здесь такая вот штука должна быть, цепляющая… А ее сняли!

– Кто снял? Зачем?!

– Да наши, там, в будущем, – для проверки! Учения! Подсунули нарочно, без одной детали! Следишь за матчастью?!? Нет? Ну вот и влип под несоответствие!

– Под чего влип?! – произнес кто-то, не врубившись. – Как это – влипнуть «под»? Не понимаю!

– А что здесь понимать? – удивился Глухарь. – Крючок простой! Щас сбацаю.

– Крючок, но с дыркой! – с отчаянием в голосе подчеркнул Коля.

– А «Bosch» -то на что?! – удивился Глухарь, засучивая рукава.

* * *

Теплый день… Тихая погода. Лесная полянка, затерянная в чащобе.

На укромной лесной пасеке стояли десятки ульев – простых колод… В воздухе висело гудение – ровное и мощное гудение многих сотен тысяч пчел…

* * *

– Как их остановить?! – заскрипел зубами Коля. – Патронов осталось – слезы…

– Только хлебом-солью… – мрачно пошутил кто-то.

– У меня есть для них хлеб-соль… – Коля кинул взгляд на противотанковую мину.

– Я отнесу! – шагнул вперед Бобер, сухой мужик лет сорока.

– Ты не понял, это верная смерть.

– Я понял, – спокойно сказал Бобер. – Я отнесу.

В наступившей тишине был слышен только топот копыт приближающейся конницы, визги и крики подбадривающих и распаляющих себя татар…

Петровна склонилась к уху Коли:

– Пусть отнесет… Сына и жену убили… Утром. У него на глазах… Не жилец… Не вынесет. Все это знают… Пусти… Он отнесет.

* * *

Конница остановилась как вкопанная метрах в ста от ворот Берестихи. Ворота распахнулись настежь. Из ворот вышел неспешной походкой Бобер. Перед собой на вытянутых руках он нес «хлеб-соль» – на белом расшитом красными петухами рушнике противотанковую мину, украшенную сверху прикрученной лимонкой. Конница расступилась, давая путь.

Бобер медленно, не спеша шел к опушке, живя последние минуты своей жизни и ими продлевая жизнь другим. Он шел туда, где виднелась группа телохранителей и свиты Чунгулая…

Всадники, повернув коней, сопровождали неспешно идущего по полю Бобра.

Лицо Бобра было абсолютно спокойно.

* * *

Отъехав от поляны с ульями метров на сто, Игнач остановил коня и не спеша развернулся – лицом к поляне с ульями… В руке у Игнача была увесистая березовая дубина. Взвесив дубину в руке, Игнач внимательно присмотрелся, наметив свой будущий путь – туда, вперед, – на поляну с ульями. Наконец он решился.

Резко дав шпоры коню, Игнач поскакал, разгоняясь, – прямо на ульи… Влетев на поляну, Игнач стал отвешивать березовой дубиной удары по колодам-ульям – направо и налево. Воздух «взорвался» гудением сотен тысяч потревоженных пчел…

* * *

Бобер остановился в десяти шагах от морды коня Чунгулая…

– Хлеб-соль, хлеб-соль… – неслось справа и слева. Татары уже хорошо, видно, знали эти два русских слова…

– Это не хлеб-соль, – спокойно сказал Бобер. – Это тебе от меня… – Бобер слегка склонил голову…

– Шаим! – кивнул Чунгулай.

Шаим, не решаясь принять дар, кивнул, в свою очередь, одному из телохранителей:

– Акем!

Телохранитель Акем подъехал к Бобру, склонился с коня, подхватил мину на рушнике и, подвезя ее к Чунгулаю, замер, держа дар на весу.

– Надо отщипнуть кусок хлеба, повелитель, макнуть его в солонку и съесть… – льстиво подсказал Чунгулаю Шаим.

– Это не хлеб, – сухо возразил Чунгулай.

– Это не хлеб, – согласился Шаим, – но это обычай!

Слегка повернув голову, Чунгулай кинул взгляд на подарок, не приближаясь к Акему.

Он сразу заметил перстень, – тот самый перстень с рубином, стоящий в Персии свыше тысячи невольников и невольниц, – перстень, что он, Чунгулай, послал Берке в дар… Перстень был надет на взрыватель лимонки вместо кольца чеки…

– Кто скажет, что значит этот зеленый железный круг?

Вокруг Чунгулая собрались наиболее авторитетные предводители.

– Здесь письмена, о, повелитель! – заметил один из них.

– Э, верно! – похвалил Шаим. – У тебя хваткий глаз, мой проницательный Шардын.

Действительно, на противотанковой мине было написано «МПТ – 077 Б, Нижневычегодский химкомбинат им. Р. Люксембург, упаковщик 17, ОТК-08, военпред Сергеев, снаряжена 08.04.1994, проверена 27.03.1998».

– Знать бы, что эта надпись гласит!

– Позовите Бушера. Он книгочей!

– Эта надпись сделана на русском языке, но я не понимаю этой надписи, мой повелитель, – сказал подъехавший Бушер. Он сразу узнал этот перстень, старый Бушер. Его глаза впились в рубин…

* * *

…Багрово-красный кристалл стал расти в глазах пристально глядящего в глубь камня Бушера… В бездонной глубине кровавого кристалла Бушер увидел звездные скопления дальних галактик и вздрогнул от предсказания звезд…

* * *

– Красивый перстень! – льстиво произнес Шаим, снимая перстень с чеки и протягивая его Чунгулаю. – Тут внутри по-персидски написано что-то!

– Это не персидский! – ответил Бушер и, внезапно пришпорив коня, понесся в сторону, – прочь от Чунгулая и его свиты, не оглядываясь назад.

– Бушер?! – удивленный взгляд Чунгулая был направлен в спину стремительно удаляющегося советника, в то время как пальцы его уже надевали перстень на палец.

* * *

Сквозь окуляры призматического морского бинокля Коле было отлично видно, как над лесом взметнулся черный язык взрыва…

Да его было видно и без бинокля, этот взрыв…

– Дар бесценный, дар случайный…

* * *

Потерявшие предводителя и лучшую ударную часть остатков Орды, татары быстро стали сбиваться в ядро…

Остатки Орды рассвирепели до потери разума и человекоподобия, – звери, сидящие верхом на зверях же, – носились в дыму, собираясь в кулак…

Секунда – и они покатили на крепость!

* * *

В бинокль было видно, как наперерез отряду татар из леса вынесся бешеным аллюром Игнач. За Игначом в воздухе струилась непонятная дымка… На полном скаку Игнач «подрезал нос» атакующей коннице… Испуганные татарские лошади невольно притормозили, сбились с ноги, сбавили темп…

Игнач, пройдя перед татарским отрядом почти вплотную, едва не задевая морды передних коней, влетел голопом в лесной массив и тут же потерялся в густой летней зелени…

Притормозивший чуть-чуть татарский отряд, вместо того чтобы вновь разогнаться, внезапно совсем потерял ход. Лошади остановились, крутясь на месте… Всадники не могли их удержать, наоборот – батыры начали вести себя как полоумные – кричать, визжать, размахивая в воздухе руками, странно тряся головой… Казалось, что все они стали вдруг исполнять какой-то странный танец, сидя при этом на обезумевших, вьющихся лошадях…

– Я понял! – сказал вдруг стоящий рядом с Аверьяновым Свибля. – Игнач на них пчел навел…

– Рыболов… – вспомнил Коля. – Пчеловод…

– Отшельник, – кивнул Свибля, подтверждая. – Пасечник. Лесной человек…

– На! – подбежавший Глухарь протянул Коле железку. – Смотри, подойдет?

* * *

Быстро вращающиеся шесть стволов роторной пушки изрыгали смерть непрерывным потоком… Снаряды уносились струей; снаряд летел за снарядом с интервалом пять метров, – скорострельная роторная пушка режет обычную бронемашину пехоты надвое…

Коля слегка повел ствол, и две сосны, срезанные, как травинки, гудящей очередью, с шумом рухнули на последних уносящих ноги всадников…

Коля вытер со лба пот: конец!

– Два дня теперь есть… – сказал кто-то. – Пока до Берке добегут, да пока тот с печи упадет…

Взгляд Коли скользнул по оставшимся боеприпасам, – слезы… Крохи…

Глухарь, перехвативший его взгляд, мгновенно понял.

– А в рютинскую топь идти… Теперь-то! Да не за то ведь они полегли! – он кивнул на тела Жбана и Шила… – Бобер! Лось! – осекшись, Глухарь только махнул безнадежно рукой…

Тяжелую паузу прервал проснувшийся вдруг Афанасич. Кашлянув, он поманил Колю.

– А вот хотел спросить тебя… – начал было Афанасич вполголоса, но, поняв состояние Коли, только махнул рукой: – Ладно, потом спрошу…

* * *

Тихий вечер окутал Берестиху.

Вся берестихинская церквушка была уставлена гробами, – по обычаю, каждый имел загодя свой гроб, хранимый годами, а иногда и десятилетиями на чердаке, либо, при отсутствии оного, в дровяном сарае.

Шло «отпевание».

– Господи, прими душу раба твоего, Телепеня…

– Добрый мужик был…

– Сердцем ласковый…

– Сам корову доил.

– Верно, Господи. Бывало, задержится он в поле, а коровка мычит, хоть и доена.

– Скучает по Телепеню.

– Детишек всегда привечал!

– Ох, дети его как любили!

– Возьми его, Боже, прими в кущи райские!

– Молим тебя за него!

– А уж свистульки он как вырезал из орешника!

– Никто так не мог, это правильно.

– Звук свирельный-то нежный такой, так и льется по вечеру-то, бывало, всю Берестиху за душу берет.

– А уж крепкие дудочки до чего, – которы пастушьи-то делал, – от отца к сыну переходили…

– Всем делал, кто ни попросит.

– И тебе, Боже, сделает!

– Свистеть тебе, Господи, не пересвистеть…

* * *

За день люди убрали страшные следы, насколько смогли, насколько успели. Поросшее соснами старое берестихинское кладбище – к северу от деревушки – пополнилось новыми свежими холмиками, распространившимися в глубь чащи, – за день кладбище выросло едва ли не вдвое… Но всех до ночи предать земле не успели…

Где-то в лесу кукушка отсчитывала года уцелевшим.

Наверху, вдоль «крепостной стены» Берестихи, по помостям, ходили часовые: не добитый пчелами бешеный отряд мог вернуться, – как знать.

Сидя на завалинке, Коля задумчиво грыз травинку.

Момент был удачный, Олена решилась…

Нужно подойти и спросить, – какая завтра будет погода, что об этом говорят приметы далекого будущего? Дальше все пойдет само собой.

Однако она опоздала. Одна из женщин Берестихи, появившись перед Колей, поклонилась ему в пояс:

– Коля, – не в службу, в дружбу прошу: загляни к нашим детушкам…

– Опять животы? – удивился Коля, вставая. – Неужто не прошли, после таблеток-то? – Он и сам не заметил, как начал сбиваться на местный говор, русский язык середины тринадцатого столетия…

– Да нет, живот не мучит, спасибо… Тут, вишь, как вышло-то… Сказки ты им рассказал вчера на ночь больно уж хорошие… Говорят, улетит скоро Коля, больше и не услышим… Не откажи, будь милостив!

* * *

Тесная изба, а точнее землянка, оказалась забитой детьми до отказа… Были среди них и забинтованные, – например, девочка, подававшая Сеньке «кружочки»…

– Про Илью Муромца! Дядя Коля! Про Машеньку и Медведя! – понеслось со всех сторон.

– Так не годится! – махнул рукой Аверьянов. – Эти сказки уже рассказаны, все, вы их уж запомните, будьте любезны, – они станут русскими народными. А я вам лучше теперь другие расскажу. Про Красную Шапочку, Дюймовочку или вот еще, про Кошкин дом, – годится?

Наступила полная, гробовая тишина, на фоне которой прозвучал только один детский бас:

– Годится.

– Ну, и слава Богу! – кивнул Аверьянов и начал: – Бом-бом, тили-бом… Был у кошки новый дом… Ставеньки резные… Окна расписные…

* * *

– И до чего ж складно-то, к месту, да правильно! – заохали бабы, стоящие вокруг избушки возле всех открытых окон. – И ловко-то как все придумали, – ну, речка как будто течет!..

– Стихи называется! – компетентно заявила Петровна, поправляя у себя на голове цветастый носовой платок – Колин подарок, который, слегка надшив, она уже успела переделать в «отпадный» головной убор…

– И ведь на память помнит!

– Видно, сына без матери поднимал…

– Можно и не сомневаться.

* * *

Монтаж нового телепорта на полигоне подходил к концу.

Все те же гражданские спецы, сидевшие безвылазно на полигоне, без выходных и отпусков, вкалывая по «скользящему» вахтенному расписанию, – восемь через шестнадцать, – в бешеном темпе восстановили ангар, отсеки групп управления пуском, баллистики и навигации.

Сидеть безвылазно весь май на ограниченном пространстве за бетонным трехметровым забором с шестью рядами колючки поверху было не сахар. Такую командировку трудно было рассматривать как бесценный подарок судьбы, и, ясно как божий день, гражданским спецам все это успело уже надоесть в шесть раз хуже горькой редьки.

У всех на уме было одно: забросить спецназ куда скажут, свернуться и – домой!

Было видно невооруженным глазом, что люди предельно измотались ожиданием, работой, крепко растратились в вынужденном безделье, – час свободного времени в командировке обходится, в среднем, в денежный эквивалент кружки пива, – известно.

Но приходилось ждать новый комплект оборудования, расчищая площадку от обломков старого, а затем монтировать в режиме «это нужно было сделать позавчера»…

Начальство, как всегда, думало о достижении показательных и представительных результатов в требуемый срок; думало также и о матчасти, однако на исполнителей, как всегда, начальству было глубоко плевать.

Техсостав жил в солдатской казарме, и кормили его в основном по солдатской раскладке, – то есть хуже, чем свиней в той же Польше, не говоря уж об Дании. Еду приходилось докупать в продуктовой лавке полка, либо в ближайшей деревне, в сельпо. При этом в сельпобольшинство покупало даже хлеб; армейские серые батоны были пригодны только как орудия для мучительной казни членов семей высших военных чинов в случае наступления благодатных дней долгожданной пугачевщины. В любом батоне, липком, как пластилин, можно было найти и винт, и гайку, и горсть какой-то желто-зеленой, тревожно пахнущей химии, и женский каблук, и мышиный труп, и танковый трак…

Где же ты, где, российский бунт, – бессмысленный и беспощадный? Российская действительность, еще более бессмысленная и беспощадная, чем ты, давно уж ждет тебя!

Пора, мой друг, пора!

Не будь тебя, хотя бы в виде ожидания, – скажи: как не впасть в отчаяние при виде того, что свершается дома, и будет свершаться, наглея, и впредь?

Деньги спецов иссякали на глазах.

Все реже Алексеем перехватывались разговоры по соткам, все чаще с полигона в Центр летели SMSки – краткие и ясные, как сама правда: «Целую срочно тысячу почтамт райцентр».

Однако время готовности «ноль» неуклонно приближалось.

Аверьяновский взвод перевели на казарменное положение, поставив на боевое дежурство; контейнер в ангаре был, по слухам, уже укомплектован под завязку и полностью готов к телепортированию.

Похоже было на то, что в течение ближайших часов состоится старт.

Все меньше и меньше времени оставалось у Алешки для перехвата ситуации, а если говорить конкретнее, для захвата телепорта и направлении контейнера в нужную ему точку. Если он протабанит момент и взвод уйдет в Бухрейн мочить Али-Баб-эль-Ладена, – тут все! «Четыре сбоку – ваших нет!» – как говорится. Ведь после старта кулаками не машут.

Начинать надо было сейчас, в данный момент. Никаких отговорок, «подумай… стреляй!».

А все же сначала подумай!

Алексей облокотился о стол, взявшись за голову. Задача перехвата управления представлялась довольно непростой.

По жизни известно, – если прийти куда бы то ни было и честно рассказать о том, что тебя волнует, спокойно жить не дает, – подобная исповедь не вызовет ничего, кроме отторжения и насмешек: «вот дурачок-то».

Если же твои помыслы чисты, а дело – правое, честное, благородное, справедливое, – жди вдобавок еще и глумления. Но главное вот что – миссия твоя провалится с треском, цель не будет достигнута.

Вопрос должен быть поставлен как-то иначе, – так, чтобы тебя самого окружающие, взяв за шкирман, с силой швырнули именно туда, куда ты и норовил втайне попасть. А ты должен при этом выкручиваться, сопротивляться, возмущаться чинимым произволом, отбиваться руками и ногами.

И вот теперь, когда ты с истошным визгом и плохо скрываемым восторгом в душе летишь, стремглав, к своей истинной цели, можешь мысленно перекреститься и возблагодарить небо за то, что, когда Господь раздавал всем мозги, ты не оказался в очереди за ушами.

Попасть на полигон, в ангар, минуя часовых, не представляло для Аверьянова-младшего большого труда.

Алексей остановился в темноте ангара, в дальнем закутке, под дверью группы нуль-навигации. На нем был рюкзак с монетами из ларца тринадцатого века, в руках – пустая винная бутылка, крепко заткнутая винной пробкой, а также штопор. Монеты в рюкзаке были прикрыты в три слоя мятыми алюминиевыми банками из-под пива и газировки.

Алексей замер, прислушиваясь. Он был готов к началу операции по захвату телепорта.

За дверью шел разговор о вечном.

* * *

– Если все гладко утром пройдет, завтра я в это же время, вечером, – пиво в руки и ноги на телевизор!

– Ну, если вылет не задержат. И если самолет не опоздает.

– Не опоздает! Нам бы, главное, здесь опять не сплоховать.

– С чего бы? Персидский залив почти на нашей долготе, то же полушарие. Если сквозь землю, по прямой, – три тысячи километров – с чем-то…

– Ты по прямой не вздумай! Делай аккуратно, в обмазку, в облет. А то облажаешься, как прошлый раз, со старлеем с этим. Сначала тут его об бетон колотил-колотил, чуть коктейль из него не сбил, а потом аж вон куда захреначил!

– А ты б вообще убил бы.

– Я?!

– Ты! Тебе вот этот взвод доверь, – утром в Бухрейн он в виде майонеза придет.

– Почему в виде майонеза?

– Ну, они же для шашлыка барбекю, уксус и масло грузили, а яйца у них свои есть. Так что тебе по команде «Старт!» только взболтать осталось… Изготовить суспензию, так понимаю…

– Знаешь, Кучкин, что скажу тебе, гнида? Лень с тобой связываться, спорить неохота. Буду краток, но убедителен: ты хоть и доктор наук, а все равно падаль и козел тот еще…

– Мужики, а что это красное в заварном чайнике?

– Это я кракаде, ну, суданскую розу, вчера заварил, да никто пить не стал.

– Слушай, а спирта у нас технического не осталось? Кракаде – это отлично: развести, чуть сахарку добавить, «клюковка» получится, – не отличишь.

– Вчера ж последние триста грамм слопали. Спирт есть еще, но у Медведева в сейфе.

– Понятно…

Внезапно в наступившей тишине откуда-то раздался звук откупориваемой винной бутылки, хлопок пробки…

– Слышали?!

– Ага. За дверью!

– Эй! Кто здесь?!

Ввергнутый в светлое помещение из темного коридора Алеша Аверьянов зажмурил глаза… В одной руке у него была пустая винная бутылка, в другой – штопор с накрученной на него пробкой.

– Откуда ты, прекрасное дитя?

– Да я бутылки здесь собираю. Мне Боков разрешил. И банки, люминивые…

– Алюминивые!

– Алюминивые тоже беру. А у вас какие?

– Да никаких. Мы это не пьем. Шипучку пить – штаны гноить. А где ты эту бутылку нашел?

– Под дверью у вас.

– Ладно врать-то: «Кагор архирейский». Дорогой напиток-то!

– Я могу оставить, если вам жалко.

– Чего жалко? Она ж пустая!

– Спасибо, дяденька, что объяснили, – не без ехидства заметил Алексей.

– Пожалуйста. А ты бы мальчик, чем бутылки в одиннадцать вечера собирать, лучше бы уроки делал. А то, видишь, банка у тебя «люминивая»…

– А я уроки все сделал. Кроме одной задачи по физике.

– Плохо с физикой-то?

– Да нет, тройка твердая. Просто задачки дал наш сыч, – ну, ни на какой козе не подъедешь.

– А условие помнишь? Расскажи – посмеемся.

– Я сюда не веселить вас пришел. Мне домой пора и жрать хочется.

– Да ты не обижайся, разрубим твою задачку! А пожрать, мы и сами бы пожрали. Если было бы чего. Ну?

– «Ну», – повторил Аверьянов-младший. – Не запряг еще. Условие простое. Дано: пятьдесят копеек. Возвести в квадрат.

– Две тысячи пятьсот.

– Верно. У меня тоже так получилось на куркуляторе.

– Калькуляторе.

– Ага, на нем. А теперь переведите две тысячи пятьсот в рубли.

– Две тысячи пятьсот копеек – это двадцать пять рублей.

– Правильно. И извлеките квадратный корень.

– Квадратный корень из двадцати пяти – это пять рублей.

– Ну! Вот точно так же и у меня! А теперь вопрос: как это пятьдесят копеек в пять рублей превратились?

– Чего?

– «Чего-чего»? Возвели в квадрат, перевели в рубли, извлекли корень и в десять раз стали богаче. Как это? Ведь в квадрат возвести и извлечь корень – это туда-сюда… Взаимно обратные действия. С чего начнешь, тем и кончишь. А тут пятьдесят копеек стали пятью рублями. Почему?

– И говоришь, это задача по физике?

– Ага. Есть и такая физика. Финансовая.

– Да в общем-то да. Это задача на размерность, в сущности. В одном рубле – сто копеек. А в одном квадратном рубле десять тысяч квадратных копеек. Вот и все. Ты ж в квадрат возводил? Возводил. А потом по линейному соотношению в копейки перевел квадратные рубли. И тут попался. Это не задача, а пустяк. Легко тебе живется.

– Легко живется? Я, вон, бутылки, банки собираю… А будь у меня возможность в будущее слетать… Хе-хе! – лицо Алексея аж передернуло от удовольствия. – Тут все, что ты хочешь… Деньги, тачки, виллы, девки классные!

– Девки? – удивился кто-то из навигаторов.

– Ну да! – подтвердил Алексей. – Кабаки, бухаловка…

Он понимал, что пока он будет хоть чем-то интересен им, забавен с их точки зрения, его не выгонят. Чем дольше здесь пробыть, тем больше шансов зацепиться хоть за что-то. Их внимание необходимо привлечь к себе любым способом – задачкой, хамством, случаем из жизни… Чем угодно! Лишь бы они не выгнали.

– Послушайте, ведь перед нами восьмиклассник!

– Семиклассник, – поправил Аверьянов. – Перехожу в восьмой…

– Что ж с тобой дальше-то будет?

– Ну, уж такого ужаса, как с вами-то, не будет. Всю жизнь за грош горбатиться.

– А ты от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Еще, глядишь, как мы, – ученым станешь…

– Ну нет! Уж это – ни за что!

– А кем ты хочешь стать? Если не секрет?

– Официантом! – совершенно серьезно, выкатив честные глаза, доложил Алексей, быстро и четко. – Хорошая профессия! В тепле, сыт. Чаевые. Работаешь с людьми.

– Палач, – тоже неплохая профессия, – хмыкнул кто-то из стартовиков. – С людьми опять же и на свежем воздухе.

– Нет! – решительно отмел Аверьянов. – На свежем воздухе не пойдет. На морозе руки к топору там, к гильотине прилипать будут. Под дождем веревка на виселице плохо будет затягиваться, – сколько ни мыль… Да и домой ничего, кроме человечины, не принесешь. Вот официант – другое дело, – салатики там, ассорти мясное, рыбное, жилен…

– Чего-чего? – расхохотались взрослые.

– Жульен! Во! – поправился Алешка. – Как хорошо-то: закусочка, колбаска… Да и в бутылках что-нибудь осталось…

– Себя не уважать, такое пить.

– А я не буду пить. Я для других! Сантехника вот вызвал дома, сливной бачок починить, например… Ему-то и налью!

– Ну, ты просто Филиппок!

– Мужичок с ноготок некрасовский.

– А глазки-то, смотрите, мужики, – живые. Весьма себе на уме парень…

– А скажи-ка, мальчик, ты не знаешь, где здесь можно выпить-закусить достать?

– Давай деньги, нарисую. За десять процентов.

– Денег-то у нас как раз нет… Только заодно и машина времени, так сказать, есть…

– Да ладно, не гони, дяденька! – отмахнулся Алексей. – Это телепорт, телепортатор, – все же знают!

– Но он работает и как машина времени. Это так, но это мало кто знает.

– Ну… – Аверьянов-младший задумался. – Могу сгонять и без денег, если так… В будущее. Гляну, что там почем. Глядишь, себе что-нибудь найду, да и вас не забуду. А что? Если вы, конечно, серьезно…

– Как это «найду»? Украдешь, что ли?

– Зачем красть! Я вам бухло на шариковую ручку вот обменяю. – Алексей достал из кармана обычную дешевую ручку. – В будущем! В будущем же это раритет! Это, между прочим, та самая ручка, которой Пушкин «Му-му» написал… Но это сработает, только если вы далеко в будущее меня заболтаете. А если в светлое завтра, то там просто в роговое отверстие дадут, за попытку смошенничать.

– Странный мальчик…

– Я не «мальчик», мне сорок семь лет. Я лилипут.

– У тебя лицо молодое.

– Чего не бывает! У вас тоже ведь лицо…

– Что – «лицо»?

– А то, что на нем написано, что вы сегодня тысячу рублей просили у кого-то, аж целовать за штуку были рады, но вышел облом, – увы! Было такое?

Алексей бил наверняка: перед ним стоял автор SMSки «целую срочно тысячу почтамт райцентр».

Наступила тяжелая пауза.

– Ну, хорошо. А вот как меня зовут?

– Сергей зовут, – хмыкнул презрительно Аверьянов-младший.

Он понимал, что эти мужики едва ли подозревают, что он предварительно ознакомился с основными данными каждого из них, – ведь сотка регистрируется при предъявлении паспорта. Паспортные данные были предоставлены сотовыми операторами по линии СОРМ, а сопоставить же фамилии с внешностью было делом нехитрым, если иметь знакомых на КПП полигона, – пропуска гражданских спецов были, естественно, с фотографиями.

– Сергей Егоров. Живешь в Москве, на улице генерала Берзарина… К интимным подробностям переходить?

– Не надо.

– Ну, как хотите.

Наступила тяжелая пауза.

– Ладно, – прервал молчание Алексей. – На фиг это дело. Вы еще думать будете, различные аспекты до утра перетирать. Закоренелая болезнь русской интеллигенции. «Что делать» да «кто виноват»… И при этом сидеть сложа руки. Либо бомбами в царя кидать. Все понятно. Желаю здравствовать. Сами путешествуйте! – Алеша повернулся лицом к двери.

– Сами не можем, у нас штатный состав на шестьдесят процентов укомплектован: ручки крутить некому.

– Ты не спеши, давай поговорим. …Ну, кинем мы тебя в будущее, положим. А как ты вернешься-то оттуда? Мы тут одного старлея в прошлое кинули, – ну и с концами…

– Конечно! Вы ж в прошлое его кинули! А в прошлом нет телепортов! Он не может оттуда вернуться. А меня заболтать надо в будущее. Там телепортов – как грязи, я считаю. Вообще, мне, например, неясно, что вы сами-то в будущее до сих пор не смотались.

– Это просто. Вот все, кто перед тобой, не раз и не два вытаскивали из контейнера трупы.

– Знаешь, тело такое – как капля: кожа цела, внутренности – внутри… Песня есть про это:

Это вашему спецназу говорят – «совершенно безопасно». А мы работаем с этим монстром и лучше других знаем, что каждый второй пуск – это трупы. «Совершенно безопасно». У нас работает автоматика! Ну, конечно! Все такое… Она, конечно, работает, эта автоматика…

– Нет, не работает? – поинтересовался Алексей.

– Работает. Если за ней следить и регламенты вовремя делать. А так как ничего этого не делается, то она работает точно так же, как и все остальное у нас «работает». Рыдания, а не работа! Иной раз вообще включать ее страшно. Сам крутишь – тогда все в твоих руках… Или почти все. А если автоматика распоряжается, то тут – чуть что… И получается… Знаешь, как выводить самолет из штопора, действуя только через неисправный автопилот? А что поделаешь? Средства выделяют? Нет! Одни слезы. Сами себя кормить должны. Мы и кормим! Только девяносто девять процентов заработанного они же, – говорящий указал на потолок, – они же и прикарманивают. Министерство по Телепортации надо кормить? Надо! РосТелепорт и РосТелекинез? РосКомПодпространство? А как же! А налоги?! Вот то-то! Автоматика! Одни только разговоры о поддержке науки. А наука у нас по-прежнему – как раковый больной на последней фазе, только ему все время то маникюр делают, то макияж… Мельком так глянешь – все в ажуре. А официально потерь давно у нас нет, это верно. Ни по технике, ни по человеческому фактору. Пишут обычно: причина смерти – острая сердечная недостаточность. Или «смерть наступила вследствие многочисленных внутренних кровоизлияний»… Ну, язва как. Вроде. Всех органов сразу. И все. Статистика в ажуре.

– И штат у нас не укомплектован, только шестьдесят процентов от требуемого состава… – добавил кто-то. – И ничего тут не сделаешь: за все надо платить. Так что ты крепко подумай, на что ты идешь.

– Да вернусь я оттуда!

– А мы не про то, что «вернешься»… Мы про то, что – доедешь ли…

– Я? Без проблем! Чувствую… Должно повезти.

– Должно? Повезет, – это может быть, а вот что «должно» – сомневаюсь… Никому «оно» не «должно»…

– А ты понимаешь, парень, что пока ты там что-то предпримешь, объяснишь ситуацию, то да се, найдешь телепорт, уговоришь их тебя назад отправить, сюда, – уйма времени пройдет. А тут с нас через час после твоего исчезновения уже шкуру спустят. Ты это понимаешь?

– Я это понимаю. Это вы не догоняете. Я там, в будущем, полгода, а может, и год проведу, как получится… Может, даже и институт там окончу. Но когда возвращаться буду, попрошу, чтобы момент моего прибытия назад, в прошлое, к вам был на секунду позже моего старта отсюда – в будущее. То есть для вас я буду отсутствовать секунду. А сам там, может, и год, и два и пять проживу. Иными словами, моя местная биография, – история жизни среди вас, – разойдется с моим локальным биологическим возрастом, – только и всего… Что-то плохо у вас с воображением, как считаете?

– Считаем, что неплохо. Плохо у тебя…

– Алексей.

– Илья Андреевич, очень приятно. …У тебя, Алеша, плохо. Плохо со знанием жизни. Почему ты так уверен, что далекое будущее – светлое? Ты не допускаешь мысли, что в тридцать пятом веке весь мир – безжизненная пустыня? Не боишься, что ты там тоже не сможешь выдержать больше пяти минут из-за жесткого рентгеновского излучения, например? Ведь, увидев, почувствовав и испугавшись, ты не сможешь крикнуть мне: «Илья Андреевич! Хочу домой! К маме!»

– У меня нет мамы.

– Нам от этого не легче. – Илья Андреевич помолчал. – …А отец?

– Отца моего вы же в прошлое и укатали.

– Н-да…

– Так вот, – прервал Алексей молчание. – Если будущее все ж таки – светлое, то это единственный ваш шанс вернуть мне отца. С их помощью. С помощью потомков. А я готов поспособствовать. Не даром, конечно. Но зато все по-честному.

– А честность налогом не облагается… Я понимаю.

– Илья, – встрял в разговор стоящий рядом оператор. – По сути у нас страшный выбор. Либо исправить содеянное и заплатить по всем счетам его руками, либо удвоить грех… Да нет, утроить, учетверить! Он же ребенок еще.

– Какая разница – ребенок или нет? Живой человек.

– Нет, разница есть. Его отцу платили за риск: старший лейтенант спецназа. На службе. Рисковать – элемент профессии. А он… А ты, Алешка… Случись что…

– Я понимаю, – кивнул Аверьянов. – Но я не боюсь.

– Да, дети часто не боятся. Потому что не вполне понимают.

– Не понимают – что? – оживился Алексей.

– Что можно потерять… Размер и ценность жизни плохо видится из детства, мой мальчик.

– Когда не понимаешь цену, не так ужасно заплатить… – спокойно парировал Алексей.

– Поэтому-то мы и не рискуем, – согласился оператор. – А голова у тебя золотая…

– Такую жаль потерять, – подтвердил Илья Андреевич.

– Вместе с тем у него есть огромное преимущество, Илья, – заметил оператор.

– Дети более живучи? Не смеши.

– Отнюдь. У него выше шанс пробить бюрократические заслоны. Там, в будущем. Если, допустим, оно светлое, то и бюрократия там та еще!

– Это верно, – кивнул Илья Андреевич. – Ты учти, Алексей, что у тебя есть еще один страшный барьер, который может помешать тебе вернуться. Это – законодательные запреты. Ты увидишь будущее, – предположим. Ты многое узнаешь. Понимаешь? Так вот. Тебе могут запретить со всем этим информационным багажом вернуться назад. А сдать ты его на «таможне» не сможешь. И тебе не дадут, запретят возврат к нам. В свое время.

– Но у меня есть шанс?

– Конечно. Ты только там особо не умничай. Слюни изо рта пускать тоже, конечно, не надо, но и потрясать всех своей смекалкой ни к чему. Никаких задач. Никаких обобщений. Легенда простая: тебя нищие идиоты-ученые из страшного двадцатого века послали в будущее за выпивкой. Ума у них нет совершенно, понимаешь? Они с похмелья. Соображают плохо. Лишь бы поправиться. Они и отца твоего куда-то в раннее средневековье загнали. Совершенно не думая о последствиях. А ты просто парнишка такой. Троечник. Вырастешь – официантом станешь, – мечта. Или таксистом. Считаешь, что Ньютон придумал яблоко…

– Что Циолковский изобрел ракету… – подхватил оператор.

– Что ветер дует оттого, что деревья качаются.

– Что Батый на Русь приходил восточными сладостями всех угощать.

– Ну, и так далее… Словом, изображай такого… Ну, понятно. Крышечки от газировки копишь, чтобы приз получить… В «Макдоналдс» любишь ходить.

– Гордый при этом ты, гордый! «Спартак» – чемпион! Байкеры – yes-s-s!!!

– Семья от получки до получки еле тянула… Бутылки по задворкам собираешь… Я ведь чуть было в это не поверил! Особенно когда ты с ходу хамить начал. У тебя получится, Алексей! Я в тебя почему-то верю.

– Давай рискнем, ребята. Меня знаете, что вдохновляет? Впервые в мировой истории совершен дерзкий прорыв вперед по времени! Русские послали человека… ну, в тридцать пятый век, в светлое будущее! Что вдохновило российских ученых?! …За выпивкой, русские в тридцать пятый век мальчонку послали, – ребенка, тринадцати лет! Не за знаниями, не за технологиями, не чтобы флаг ООН там водрузить… Не привет передать счастливым потомкам из темного неандертальского прошлого, – нет, нет и еще раз нет! Мы посылаем в Будущее гонца, – за бутылкой «чего достанет»! Это же все газеты мира на первой полосе разместят! Это – слава, восторг, карнавал! Это ж какая всему миру пощечина, если вдуматься! Мы ж всему народу нашему вернем гордость за Родину, за Россию! Вот только ради чего стоит послать его, братцы!

– Тебе б на броневик! Ишь, глазки разгорелись!

– И все мы трезвые, – у нас получится, – уверен!

– А если там – ноль?

– Не верю. Такие, как он, – везучие!

– А он в тридцать пятом веке найдет магазин?

– В светлом будущем, может, уже и не пьют окаянную.

– Даже магазинов, может, и нет! – испуганно заметил кто-то.

– Да я там исторический музей обворую, – заверил Аверьянов-младший. – Вы не волнуйтесь, я придумаю! Давайте, в тридцать пятый век, пока я согласен! Решили? Ну, значит, делаем!

* * *

Медведев с Михалычем вышли на свежий воздух перекурить. Вечер был тихий и уже по-летнему теплый.

– А ты чего в Москву мотался-то?

– Командировки продлить. Уточнить обстоятельства… Тот кабинет, этот кабинет. Напиши рапорт, отчитайся. Закрой-открой, перенеси на следующий этап… Спиши средства, получи новые. Туда-сюда… Ноги гудят, голова ватная, а что сделал, – да ничего вроде, если разобраться. Как всегда: говорильни вагон, в сухом остатке – порошок. Как будто не знаешь? …У вас-то тут благодать…

– А ты, я смотрю, на машине вернулся. – Боков кивнул в сторону КПП, перед которым поблескивал в лунном свете темно-синий «мерс» Медведева. – Машина дорогая у тебя. Новье!

– В начале апреля купил.

– И сюда, в бездорожье привез?

– Это примета у меня такая: как в место дислокации машину перегонишь, так тут же все быстро и заканчивается: удачный пуск – и все, и сворачивайся.

– Надоело у нас?

– Да как тебе сказать, Михалыч? Если честно, есть немного. А потом старлея этого твоего… Такая накладка вышла! Ну, просто позор. И парень, мальчишка этот тринадцатилетний, остался, – так некстати! Отца мне его в мертвецы списать не удалось, юристы десять тысяч долларов потребовали. Совсем обнаглели взяточники. И парень этот теперь под ногами болтается, сирота-то… Его бы тоже послать бы, – туда же, – да как? Кстати, знаешь, мне в Москве мои люди в Главном управлении сказали, что американцы попытались твоего Аверьянова из прошлого вытащить.

– Да ну?

– Ну! Не пожалели двести сорок миллионов, четверть миллиарда долларов почти… Не пожалели! И ведь на что, – ну просто смех, – человека спасти! Это старшего лейтенанта, да! Причем не американца, нет! Гражданина Земли, так сказать, мать его за ногу… Во, долбогребы, денег куры не клюют: старлеев спасать! Контейнер, размерами с хороший коттедж двухэтажный, в нуль-пространство вывели, американы, двадцать первого мая. Десять тысяч тонн… В нем все: возвращаемый модуль, около пятидесяти тонн, стартовый комплекс к нему – еще пять тысяч тонн, восемь томов инструкций, – на английском, заметь, – ну, типа «сделай сам», – и тренажер на базе искусственного интеллекта на параллельной структуре процессоров Хьюза… «Гулять так гулять», что называется…

– И что?

– Да навигацию просчитали неправильно! Дотянули только до начала двадцатого века и вывели, заметь, из нуль-пространства на высоте двадцати трех километров над землей, в стратосфере. Мало того! Вывалили эти десять тысяч тонн из ноль-пространства на относительной скорости двенадцать километров в секунду, – тридцать шесть Махов, тридцать шесть скоростей звука…

– Разбился?

– Шутишь? Сгорел до молекул! Раскалился добела, взорвался, испарился. Кто наблюдал, увидел только быстрый пролет огненного тела, и взрыв в конце, равноценный сорока мегатонным водородным бомбам. Хорошо, высоко очень, никого не убило. Но тайгу повалило на площади километров пятьсот, квадратных! Причем вековой лес был повален, – во ударная волна-то!

– Да, очень жалко!

– Иначе и быть не могло. Ты представь, Михалыч, какая ошибка: целились в двадцать восьмое мая тысяча двести тридцать восьмого года, а попали в тридцатое июня тысяча девятьсот восьмого! На шестьсот семьдесят лет почти промазали! Хотели у нас посадить, на юге Новгородской области, а попали в Восточную Сибирь! Хотели на землю с нулевой относительной, а получили стратосферу и двенадцать километров в секунду! Что ни говори, а американцам до моих ребят еще расти и расти!

– Хорошо еще, что все это в малонаселенной местности случилось.

– Да. В глухомани страшной. В бассейне реки Подкаменная Тунгуска.

– Чего? – до Бокова вдруг дошло. – Ты мне что, про Тунгусский метеорит, что ль, рассказываешь?

– Для тебя он Тунгусский метеорит, потому что ты сам тунгус дикий в телепортации, а для меня это – «Принцесса Кашмира» по классификации НАТО, слабый аналог нашего изделия «Тельдекпень», шестьсот тридцать третий проект… Ну что, вернемся допьем?

– Ага. Только вон, – ты смотри, Саша, – твои мужики, гляжу, что задумали?

Медведев повернулся в сторону ангара и просто окаменел от ужаса: над сооружением развивалась огромная стартовая луковица с «кошачьим грузиком» наверху…

– Ага, – кивнул Михалыч. – Опять Аверьяновы, чую печенками… Ну, старшего нет, не вернешь, – значит, там младший. – Михалыч повернулся к Медведеву: – Хотел сына вслед за отцом послать? Ну вот, накаркал!

* * *

Катя Бокова, стоя на холме в двух километрах от полигона, смотрела на растущую, развивающуюся там, вдали, за бетонным забором полигона огромную сверкающую розоватую стартовую луковицу.

Сейчас он исчезнет из ее жизни.

Что значит – «улететь в будущее»? Ничего особенного, – все мы медленно летим в него, – все дальше, дальше и дальше. Каждый день. Каждый час.

Летя в будущее, мы узнаем много нового. В полете нас ждут и радости, и огорчения. Они бывают в любом полете, у всех. Но сам полет, если оценить его по его окончанию, задним числом, оценивается по-разному разными людьми.

У одних – это сплошные летные происшествия, аварийные ситуации. Неудачникам даже приходится порой возвращаться, совершать промежуточные посадки по техническим причинам, сливать керосин или выжигать топливо просто так, – кружа над одним и тем же местом.

У других же все идет как по нитке, – тютелька в тютельку. Им неведомы отказы систем управления, обесточивание, пожар в салоне, грозовой фронт по курсу, разгерметизация кабины.

Но, несмотря на столь значительные различия, полет заканчивается у всех. Рано или поздно.

Да, летательный аппарат перестает лететь, когда пилот умирает.

В этот момент он останавливается во времени и быстро начинает отставать от продолжающих жить, тая во все более далеком их прошлом.

Но улетающий в будущее может растаять в прошлом провожавших его и необычным образом, – никогда не вернувшись из будущего к тем, с кем расстался на старте.

Ведь это совсем не обязательно – возвращаться. Там все другое, красивее и круче. Увидишь – разгорятся глаза. Подумаешь, да что я оставил-то в прошлом? Жизнь здесь, в будущем, в сто раз интересней и веселей.

А в параллельных мирах здесь вообще, – ну, полный отпад! Вот сколько звезд на небе, столько новых крутейших тусовок. И в каждой Вселенной – свои. Дискотеки. Плешки. Спортклубы. Фитнес-центры! Миллионы! Парни, девчонки. Тут – блондинки, там – брюнетки.

А здесь? Провинция, дыра…

Катя вздохнула, – судорожно, переживая…

Ну да, девчонок там, конечно, сколько хочешь!

Есть миры рыжих. Есть миры наглых. Миры двоечниц. Миры отличниц. Есть все. И все это ты увидишь, если полетишь, обгоняя время. Не увидит тот, кто стоит на месте.

А ты можешь все. У тебя там праздник каждый день.

Конечно, – каким дураком надо быть, чтобы оттуда снова вернуться сюда?!

Эх, Алешка!

Ну, и счастливого пути.

Вот!

* * *

Новая версия телепортационного контейнера была герметизирована; бронированная оболочка утеплена, внутри царил оптимальный климат, создаваемый полностью автономной системой жизнеобеспечения. Для экипажа в так называемой «кабине» имелись облегающие все тело кресла, снабженные переговорными устройствами. Под рукой удобно лежал кислородный шланг с загубником на случай аварийного выхода из строя системы жизнеобеспечения.

– Ноль первый! – раздалось в наушнике. – Как меня слышишь, Алексей? Луковица начала расти…

– Нормально!

– Тебя уже протягивают по времени.

– Понятно…

– Расскажите ему, ребята, что-нибудь, чтобы отвлечь, снять напряжение. У кого есть анекдот в запасе? Виктор?

– На тринадцатилетний размер у меня ничего нет.

– Тогда хоть что-нибудь. Отвлеки. На старте нельзя самозамыкаться. Спой ему что-нибудь, стих расскажи. Отвлеки мысли от происходящего. Тебе надо расслабить разум, Алексей. И тебе хорошо, и нам будет легче твое ощущение собственного «я» на переход перефазировать. Думай о себе «так себе», легко, как бы косвенно… В третьем лице, как бы… Не «я», а «он» летит, «он»…

– Да я стараюсь, Илья Андреевич!

– Ребят, ну что же вы? Кто посвободней? Отвлеките от зацикливания. Олег!

– Ага! Сейчас, Илья Андреевич. Дешевку не бери там, Алексей. В светлом будущем. «Агдам», «Солнцедар», портвейн «Кавказ», «Осенний сад» и прочее… Плодово-выгодное – ни-ни! Себе дороже. Нам панкреатит тут ни к чему…

– Есть!

– Старт-луковица в полном развитии. Старт обнаружен всеми, у кого есть глаза… Постарайся, Алеш, вернуться, прибыть сюда назад не позже пяти секунд с момента старта.

– Понял! Я постараюсь!

– Водку сомнительного разлива не бери: Москва, Питер, Калуга, ну, Нижний Новгород… С остальным не рискуй: паленка, самопал… Сейчас голова кружиться начнет, – пошла протяжка в локальном времени!

– Я чувствую!

– И никакой шипучки, сухаря не надо. С шампанского похмелье – просто смерть. Странные ощущения в глазах начались, – рябь Минковского так называемая?

– Нет! …Да! Началось.

– Дорогого тоже не надо. У водки чем флакон накрученней, тем она сама дерьмовей… Армянский коньяк Ереванского завода – КВ, КВВК и выше, – как правило, фальсификат, – ваниль со спиртом на перегородках грецких орехов… Очень дорогой, выгодно дурить. Есть еще связь?

– Есть. Тембр голоса в наушнике поплыл.

– Должно так быть, – все поднесущие полезли вверх по эмулированному спектру в твоем локальном времени… Кочкин передает на прощание: сладкого не надо, – «Алеатика», «Южная ночь», ликеры, – ну их к шуту: жопа слипнется. Не для мужиков. По сахару не выше десяти процентов. Как понял, ноль первый?

– Вас понял!

– На хронотаймере до красной планки далеко еще?

– Подходит стрелка, вот коснулась…

– Сейчас сразу окажешься в тридцать пятом веке! Помни, с обратной стороны заводская этикетка приклеена клеевыми полосами, а самострог – по всей этикетке бабы в подполье кистью мажут – по плоскости… Не промахнись с этим!

– Есть!

– Счастливого полета, мягкой посадки!

– Поехали!!!

* * *

Стартовая луковица схлопнулась и погасла, – мир, как показалось всем, кто наблюдал старт со стороны, стал от этого каким-то особенно темным, «суперночным», непроглядным: тусклое звездное небо и месяц хотелось протереть чистой и влажной салфеткой.

– Все! – констатировал Медведев. – Во имя отца и сына… Ну, хоть на этот раз техника, похоже, уцелела…

– А ты посмотри, Саш, – кивнул Михалыч в сторону ангара. – Она опять растет!

Действительно, над ангаром начали светиться ломаные шипы, излучающие на сей раз не розовое, а зеленоватое свечение – всех оттенков: почти от желтого – «яичница с зеленым луком» и до изумрудного, зелено-голубого, цвета морской волны…

– Это посадка, возвращение. Зеленый лук – возврат-луковица…

– Кто бы это мог быть?

– Никто. Ты ж видишь, кошачий грузик отсутствует. Живых никого там нет.

– А что же это может быть, по-твоему?

– Наш контейнер. И не «может быть», а точно. Назад ребята притянули тот самый, который только что и запустили. Видимо, сбой. Сейчас никаких других контейнеров нет. Восемь штук на подходе: два у нас, три у американов, два в Евросоюзе и один у японцев. Но это через неделю, не раньше. А сегодня в рабочей форме только один-единственный, – который с Аверьяновым-младшим улетел. Вот он-то и вернулся. Грузика нет? Вернулся, очевидно, с трупом мальчика.

– Ты шутишь!

– Пойдем-ка отсюда… Допьем.

– С ума сошел?

– Нет. Если мы сейчас туда ворвемся, возникнет формулировка: «Начальство спохватилось, прибежало, – да поздно было!» А если весть нас с тобой в штабе застанет, то нарисуется иное: «Безответные действия за спиной начальства, плюс преступная халатность, повлекшая смерть несовершеннолетнего», – так ведь?

– Так-то оно так…

– Ну, вот и пошли! Сядем, расслабимся, а минут через десять-двадцать как раз по Пушкину: «Прибежали в избу дети, второпях зовут отца…»

– «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца»?

– А то! …Как раз по одной успеем…

* * *

Вот уже полчаса Катя стояла на холме, глядя на крышу ангара, туда, – где давно уж погасла зеленая возврат-луковица, так и не обнаружившая в своем венце кошачий грузик.

Отец многократно рассказывал дома о пережитом им старте, – когда у него на глазах был отослан в прошлое Аверьянов-старший, и о телепортации вообще, – все, что успел отец выспросить за это время у Медведева.

Катя прекрасно знала, что означает шайба, висящая над острой макушкой сходящихся кристаллов этой странной фигуры, похожей и на древнерусский шлем, и на церковный купол… Шайба на сленге телепортаторов называется «кошачий грузик». Она означает, что внутри телепортатора – разум, живой человек. Отец видел «кошачий грузик», когда стартовал Аверьянов-старший, дядя Коля. Отец сто раз говорил: Аверьянов ушел от нас живым! Живым, раз был кошачий грузик! Живым ушел, живым вернется.

Алеша тоже ушел в будущее живым: над старт-луковицей шайба висела. Но вот и возвращение, – ровно через пять секунд, как и планировалось. А «грузика» – нет! Это означает, что контейнер пришел без человека…

«Вот и все, – поняла Катя. – Конечно, ну, понятно! Там – будущее… А здесь что? Здесь только настоящее. Здесь будущее нужно создавать, устраивать, работать, биться за него! А там?! Там вот оно, уже построено! Вокруг! Большое! Счастливое! Светлое! Будущее само собой создалось. Его не пришлось строить всю жизнь, потеть. Оно само нарисовалось вокруг, им теперь можно пользоваться: примерять, надевать, надкусывать, нюхать, носить его, играть в него, кататься на нем: хотите верхом, не хотите, – в колясочке… Только дурак не поймет! Будущее, – вы же знаете, что это такое? Это когда настоящее – унылое, скучное, день за днем нескончаемое – в прошлом! Тут сколько ни живи, ни бейся – будешь в настоящем, всегда в настоящем, – никогда не выскочишь! Сегодня в настоящем, завтра – в настоящем, – всегда! И каждый день посуду мыть! За хлебом! Причешись! Кормила кошку? Покорми! А куры что голодные? Вот это – настоящее! Затяжки на колготках настоящие! А тут вдруг – раз! – и сразу будущее! Конечно, будущее… Совсем не настоящее! Здесь только виден свет в конце туннеля, и то не всегда и не всем, а там – Свет, полный Свет! И черный глаз туннеля за спиною, – далеко, – можешь не оглядываться!»

Внезапно, неожиданно для нее самой, Катины ноги подломились, и она рухнула в траву лицом вниз, сотрясаемая невесть откуда навалившимися рыданиями.

Погиб?!

Нет, еще хуже, – бросил всех. Бросил, бросил! …Предал!!!

Стараясь сдержаться, прекратить истерику, взять себя в руки, она вцепилась обеими руками в траву, но молодая майская трава была явно пока непригодна для столь глубокого горя.

– Косметичку, что ль, потеряла? – спросил Аверьянов-младший, садясь невдалеке. – Или «Сникерс» развернутый в грязь уронила?

– Не смотри на меня!!! Не смотри!

– Хорошо, – Алексей деликатно отвернулся в сторону.

– Как ты сюда попал, отвечай!

– По объявлению в газете…

– Какому объявлению?!

– «Пропала плаксивая мартышка. Нашедшему – вознаграждение».

– Покажи!

– Мартышку? Зеркало возьми и посмотри.

– Чего, действительно, я ужасно выгляжу? – Покружив слегка на четвереньках, Катя нащупала на земле свою сумочку, села, открыла. – А где зеркало-то у меня? Действительно потеряла…

– Да вот оно!

– Дай! …То есть спасибо.

– На. Слушай, позвони отцу, пожалуйста, попроси, чтобы приехал за нами. Сил нет пешком тащиться. Я ведь там десять недель провел, – по пять часов, урывками спал… В этом будущем, охо-хо-хо…

– А с твоим-то отцом что? – спросила Катя, берясь за мобильник.

– С ним все в порядке. Потом расскажу.

* * *

В отсеке группы нуль-навигации царило предпраздничное возбуждение.

– Да, вот это семиклассник! Это надо ж такое было организовать – чтобы далекие потомки взялись нашего современника вытянуть от дремучих предков?!

– Это ж надо же – суметь заставить потомков работать! – хохотнул кто-то. – Фантастика!

– Еще сложнее, чем предков заставить тебя уважать, признать, оценить! Попробовал бы кто Гоголя заставить признать Зощенко!

– А также Булгакова, Чехова…

– Организаторские способности! Видно за версту: сначала нас скрутил, а потом и их.

– Я, честно говоря, после сорока лет стал молодежь, особенно очень юную, побаиваться. Мне иногда кажется, что они, некоторые из них, мысли у окружающих читать могут.

– Ну как же, как же! Помнишь, у Губермана Игоря:

– Это тоже есть, это про старшего моего, – двадцать лет уже, так лопух лопухом, – один маркетинг с промоушеном в голове. А младшая – одиннадцать лет. Не девка, а Софья Ковалевская. Такое скажет иногда, – кровь в жилах стынет в ноль секунд.

– Мутация, наверно, какая-то. Слава богу, что мы не школьные учителя…

– О, это точно! Хуже человека не накажешь. За это как раз первую и выпьем!

– Во, натаскал-то!

Очищенный от вспомогательных приборов и инструментов лабораторный стол ломился от яств: ярких коробок, банок, тюбиков, контейнеров различных расцветок и форм, бутылок, флаконов, фляжек и странного вида емкостей, – вот именно емкостей, точней и не скажешь.

Несмотря на то что ничего еще не открывалось и не откупоривалось, какой-то непонятный торжественно-радостный запах витал над натюрмортом – настолько богатым и протяженным, что казался вполне достойным быть изображенным в качестве круговой натюрморт-панорамы.

– С чего начнем?

– Не знаю. Вот, например, «Ализанский забон по-севажски», перед употреблением слегка транспонировать, а?

– А «Кинолака под урезом»?

– Давай вот это попробуем? Красивое лаконичное название – «Заныка»?

– «Гном в маринаде»?!

– А Сусанина по-польски там нет?

– Бланшированного на кусочки? Не кощунствуй!

– «Каротажный будок в гюрзанном соусе»…

– Глокая куздра сплошная…

– Выпить надо сначала!

– Вот, Здравком рекомендует: «Сок березовый с мякотью»!..

– Сок желудочный с мякотью, еще скажи…

– Вот, наконец! Наше название: «Озверин крепкий», не рекомендуется детям до сорока лет, беременным женщинам, водителям подручных и арбитражных средств, а также лицам с нарушенной символикой…

– Я тоже что-то крепкое нашел: «Дракула»…

– Сколько градусов?

– Нет никаких градусов. Отмечено «без последующего бальзамирования»… Это бальзам, наверно… Нет, написано… вот, мелко… горькая…

– Настойка?

– Нет. «Участь» написано… Горькая участь… Хлебнешь? Я открою!

* * *

– А этот гад сказал, что ты погиб!

Михалыч резко крутанул баранку, выводя «опель» из укромного закутка возле КПП.

– Какой гад, папа? – спросила Катя, уже жевавшая на заднем сиденье вафельный торт тридцать пятого века.

– Да этот вот, Медведев… Вон, глянь-ка, какой «мерседесище» пригнал сюда свой. – Михалыч кивнул в сторону черного нового лимузина, припаркованного возле самой проходной. – А говорит, что получает вдвое меньше моего…

– Зато, быть может, в пять раз чаще, – пожал плечами Алеша.

– Что про отца, узнать что удалось?

– Да. Все выяснил. Обещали помочь. Через неделю примерно его сюда назад телепортируют. Там есть небольшие сложности. Чисто технические.

– Как там, кстати, живут-то люди, – в тридцать пятом веке?

– Как? – задумался Аверьянов-младший. Врать никакого желания не было, а говорить правду было стыдно. – Живут по-разному…

– То есть?

– Да видите, в чем дело… Меня заблокировали на целый круг тем. Так что многие вещи я просто забыл. Как бы. Это была необходимая процедура – частичное стирание памяти. Иначе они меня назад не отпустили бы. Не все можно знать из того, что еще нам предстоит узнать.

– Не-о-ня-ва… – промычала Катя с набитым ртом. – Очень вкусный! … «Не-о-ня-ва» означает «не поняла»! – повторила она.

– А что тут непонятного? Знание будущего – это предсказание, так?

– Так.

– А не всякое предсказание – на пользу…

– Ну, например, какое-такое предсказание может быть не на пользу?

– От которого руки у всех опустятся, например.

– А кто решил, что все должны жить с поднятыми руками?

– Руки здесь ни при чем, Катька. Людей нельзя лишать надежды, вот в чем дело!

– Почему? По-моему, это глупость! Вот я говорю, Лизке из соседнего подъезда, пятикласснице: «Если не будешь зубрить – английский не выучишь»! Она надеялась, что выучит, не зубря. А просто учебник на ночь клала под подушку… А я ее надежды р-р-раз – и лишила! Что, разве плохо?

– Да я говорил о другой надежде…

– Ты сам запутался. Я вижу!

– Ну, опять сцепились! – поморщился Михалыч.

– А чего он, папа, наезжает?

– Наезжает, а ты уступи. У него интерес пропадет.

– Очень-то надо!

– Что, я не понял? – Михалыч оглянулся на дочь.

– Да чтобы интерес-то пропал. У меня, может, цель диаметрально противоположенная.

– А именно? – удивился Алеша.

– Вам не понять! – махнула рукой Катя. – Все вы, мужского пола, немного того…

– Забавно! – хмыкнул Михалыч, не отрывая глаз от дороги.

* * *

Звездное небо. Черные кромки лесов. Все! День кончился.

Коля брел спать, но, увидев Глухаря, сидевшего возле своей избы, остановился, сел рядом…

– Жалко, князь Драгомир Бориславович сбежал… – сказал вдруг Глухарь.

– А чтоон тебе? – удивился Коля.

– Да всю медовуху из Берестихи с собой увез, гад…

– А если б нет, то что бы?

– Я б выпил, – признался Глухарь.

– Я бы тоже, – согласился Коля. – После такого дня. Стресс снять.

– Сам Бог велел, – кивнул Глухарь. – Никто не осудит…

– У меня есть «медовуха»!!! – крикнул Коля и вскочил, просветленно хлопнув себя по лбу. – Море жратвы же есть! И выпивки! В контейнере!

– Да тихо ты, чумной! – зашипел на него Глухарь.

– Да ты ведь слышишь плохо… – почти шепотом ответил Коля.

– Чего мне надо – я всегда услышу, – таким же шепотом ответил Глухарь.

* * *

В горницу княжеских «хором» набилось немало народу, – пришли все, кто хотел. Стол был завален деликатесами конца двадцатого века, тюк с надписью «запасной парашют» был опустошен разом и до дна.

Немало и бутылок красовалось между яствами.

– Помянем павших! – сказал Афанасич. – Вечная память.

Все встали.

– Вечная память!

В тишине стало слышно, как перекликаются на стене караульные группы. И вновь тишина. Только тихие трели лягушек, из заросли осоки у реки. Жизнь не кончается.

– Что, други? – прервал Глухарь безмолвие. – Между первой и второй…

– У вас тоже есть эта присказка? – поразился Коля.

– Пословица древняя, – кивнул Афанасич.

– Не помешаю? – спросил, появляясь в горнице, Игнач.

– Ты всегда, Игнач, кстати!

– Садись, гостем будешь.

– Отведай, чем твои потомки бананы будут запивать…

– Спасибо.

Выпили, помолчали.

* * *

– Михаил Михайлович, – повернулся к полковнику Алексей. – Я что, кстати, хотел сказать… У меня в рюкзаке – три миллиона шестьсот тысяч баксов.

– Ага, – хмыкнул Михалыч, продолжая следить за дорогой. – А у моей матери, в деревне, вон Катька видела, на чердаке шестнадцать миллиардов рублей. Тысяча девятьсот девятнадцатого года, кажется… И еще матрац керенками набитый есть. Там же, на чердаке.

– Вот, посмотрите… – Алексей приоткрыл рюкзачок, набитый пачками долларов.

– Чего?! – не понял Михалыч и затормозил, останавливаясь. – Ну-ка, дай посмотрю… Ух ты! – рассмотрев пристально три-четыре купюры при свете лампочки в салоне автомобиля, полковник качнул головой: – Где ж ты взял-то? Такая подделка. Во, качество! Не отличишь! Лично я бы – попался… Учти только: задумаешь сбыть – тут же статья, хоть и не ты делал.

– Это настоящие.

С минуту Михалыч молчал.

– Из будущего?

– Да.

– Даже не знаю, что сказать, – как-то очень обыденно пожал плечами Михалыч. – Кать, что говорят в таких случаях? Ты у нас все знаешь…

– Я клад там сдал, – прояснил Алексей.

– Сумасшедший, – сказала Катя. – Ты ж там один был. Могли же кинуть и пришить…

– Нет, не могли. Я же ничего не продавал. Записался в клуб коллекционеров. Филателисты, нумизматы, боннисты. И совершил законный обмен. По каталогу. У меня монеты конца девятого века, много, а мне нужны боны, американские бумажные деньги конца двадцатого века, тоже много… Там, в клубе, люди солидные, не барыги. Историки, археологи, ботаники… Я, в общем, отчасти и за этим тоже в будущее летал… Чтоб с местными бандюгами, ну и вообще, – ни с кем тут не связываться… А там – дело другое: без риска и по правилам, по закону. Не стоило?

– Не знаю, – сказал вдруг полковник. – Я ничего не знаю. Я не знаю, что говорят в такой ситуации. И сам не сталкивался, и от других не слыхал. – Он пожал плечами. – Поздравить? Да не с чем. Очень я боюсь этого…

– «Этого» – чего, папа?

– Денег. Не помню случая, чтобы даже гораздо меньшие деньги, «упавшие с небес», шли бы впрок. А тут в таком количестве! В таком качестве. И в таком возрасте… Лучше ты их выкинь, Алексей. Хотя я понимаю, что я глупость говорю.

– Ты чего, серьезно, что ль?! – возмутилась Катя.

– Не знаю. Сам не знаю. …Я по жизни знаю вот что. Деньги надо зарабатывать, а не «находить». Это раз! Легкие деньги легко и улетают. И ничего, кроме горя, не приносят. В конце концов.

– Ну, насчет горя ты хватил! «Ничего, кроме горя»! Вранье… Да три миллиона шестьсот пока растратишь, – сколько удовольствия получишь!

– Вот-вот! – кивнул Михалыч. – Я как раз про это.

– А чего? – возмутилась Катя.

– А ничего. – Михалыч повернулся к Алексею. – Смех смехом, а ты что с этим мешком денег делать собираешься? Всерьез? Без шуток если.

– Разделим поровну, на троих: Дороне Вячеславне, Кате и треть мне. Как договаривались.

– Вот я тебя прошу: ты этого пока не делай. Еще успеешь. Сначала давайте подумаем, ребята.

– Это нечестно, – возразил Алексей. – Если думать, то всем вместе.

– Конечно, – согласился Михалыч. – Думать будете втроем. То есть, если хотите, без меня.

– Вы нам не помешаете. Три головы хорошо, а четыре – лучше.

– Как говорил Змей Горыныч… – подхватила Катя.

– А пока – никому ни звука, – кивнул Михалыч. – А деньги куда спрятать, я покажу.

– А зачем их прятать? – удивился Алеша.

– А затем, что весь полк уже знает, что ты в будущее летал… Раз летал, значит, что-то привез. Вон наука уже караоке на весь полигон закатывает, поди… А в полку разные люди есть. Я-то лучше знаю, ребята, поверьте.

– И что, папа?

– И – «то», Катя…

– Под бок себе спрятать хочешь, в гараж, в старый сейф?

– Нет.

– У Дорони Вячеславны можно спрятать, – предложил Алексей.

– Нет, – возразила Катя. – У нее может сердце не выдержать, когда увидит. Или похвалится кому-нибудь…

– Мы их спрячем туда, – сказал Михалыч, – где они же, можно сказать, сотни лет пролежали, вас дожидаясь. В мешок полихлорвиниловый, – от сырости, в два мешка и – в яму.

– Яму не запрешь, папа.

– Запрешь, Катя. Самый хороший замок – это язык за зубами, дочка.

– Понятно. Только я требую, чтобы триста долларов вы мне выдали прямо сейчас.

– Ну, началось… – вздохнул Михалыч. – «Требую», «мне», «мне», «мне» и «мне»…

– Нет, не «мне»! – возразила Катя. – Аверьянову вон, надо новую ковбойку купить. Старую уже не отстираешь. И не только ковбойку. – Она повернулась к Алексею: – Что, в будущем одежды нет? Ты в чем уехал, в том и вернулся. И ковбойку там все это время не стирал, я вижу! А скажешь сейчас, что за пять секунд, пока ты в будущее туда-сюда летал, и носков не постираешь. Но ты там был, в будущем, сколько недель? Что молчишь? Нельзя ответить? Нельзя лишать меня надежды? Да? Или в будущем нет одежды? Нет?

– В будущем есть одежда. В будущем на нее времени нет. У меня.

– Что от бога, то на всю жизнь, – согласилась Катя.

– Ну, триста долларов, ты, конечно, возьми, – кивнул Михалыч. – А в остальном, прошу не разлетаться.

– Да чего ты все каркаешь?! – возмутилась Катя. – Тебе нужно срочно купить не караоке, а карка-еки. Там будет каркать, а ты – с микрофоном – подкаркивать! Дайте мне еще триста долларов, пожалуйста!

– Я каркаю потому, что очень трудная задача встала перед вами. Использовать деньги. С умом. Ведь в жизни обычно как? Вот мы, спецназ. Захватишь дворец там какого-нибудь диктатора. Ему – дыру в лоб, установили свой режим. Успешно, да? Допустим. А что потом? Потом провалы. Чушь. Неразбериха.

– Я в ваших делах военных не разбираюсь и не хочу разбираться, – заметила Катя. – Я – девочка, во-первых, и еще совсем ребенок – во-вторых.

– Возьмем не наши, а ваши, чисто женские дела, не против. Все излюбленные женские истории кончаются свадьбой. Так? Так! А что потом? А потом кастрюльки немытые, посуда на книжных полках, пыль на цветах на окне, полная ванна грязного постельного белья, невынесенное мусорное ведро…

– Ну, понесло! Тебе что – уже восемьдесят? Ты смотри, папа, попроще на жизнь.

– С удовольствием. Вот я знаю, читал, по телику смотрел, слышал очень много самых разных историй. И ни одной из них не было такой, чтобы герои, персонажи, изящно распорядились бы деньгами, с блеском, виртуозно, – чтобы ахнуть от восторга: «Ах, какие молодцы!» Ни одной такой истории не могу вспомнить. Истории о том, как можно с блеском кучу денег потратить. …А хотелось бы узнать, увидеть. Вот я и думаю, – может, у вас это выйдет? Вы, конечно, дети еще, но в прошлом, в тринадцать лет уже и замуж выходили девочки… А мальчики, – редко, но бывало, – в этом возрасте уже начинали государством управлять. С регентом, конечно, с советниками, но тем не менее… Случалось… Так что вот и карты вам в руки!

– Все-таки умеешь ты, как никто, испортить настроение. Даже такой праздник в задание превратить!

– У меня такая профессия: распознавать проблему и ставить перед личным составом задачу. А вы вот – штаб. Готовьте решение. Вводная дана. Три миллиона шестьсот… Господи, ну и задачка!

– Давай тему сменим, папа! – Катя хлопнула Алексея по плечу: – А мы решили, что ты погиб: у тебя же возврат-луковица была без кошачьего грузика, – знаешь?

– Конечно.

– Значит, там нет никого живого…

В ответ Аверьянов-младший расхохотался:

– Чушь! «Кошачий грузик» означает «чайник», только и всего! Это предупреждение для всех окружающих в ноль-пространстве…

– Как буква «У» на заднем стекле автомобиля? – спросил Михалыч. – На меня не надейся, я – новичок, я – «чайник»?

– Нет, не совсем так, – качнул головой Алексей. – «У» означает у нас просто «ученик», а кошачий грузик означает «варвар». Ну, в общем, отморозок, – откуда-то из двадцатого, двадцать первого века, – хам, потребитель, «имеет всех, но не умеет ничего», и очень часто без мозгов, без совести. Одним словом, грузик означает по-нашему «осторожно, злая собака», – самая близкая аналогия… Я у них больше двух месяцев отучился, экзамен на телепортлетчика на «отлично» сдал, удостоверение получил, комиссию по человечности прошел, хорошая склонность психики к сочувствию и состраданию, …ну, с меня грузик кошачий, конечно же, сняли… Так что не чайник теперь я, не злая собака…

* * *

Коля встал. За столом стихло.

– Все нужно успеть нам за жизнь, – сказал Коля, – и поскорбеть, и порадоваться, – жизнь коротка… На все про все у нас сутки, товарищи… Мы победили сегодня и отмечаем победу! Вот так! С чего начнем – мальчики-девочки? Все перед вами: «Ани», «Лошадка», «Лонг Джое», «Кюрасао», «Хольстен», «Смирновка», «Текила», «Метакса», «Айриш крем»…

– Опять, Коля, ты на своем языке, – не поймешь, – обиделась Оленушка. – Ты ж обещал, пока не научишь…

– Хорошо! Вот сейчас ты и начнешь учиться. Русскому языку. Первое слово. «Айриш крем». Что оно значит? Оно значит – для девиц. Не для парней. Вот, на, хлебни, «Айриш крем». Поняла?

– Поняла…

– И мне! И мне! – закричали девушки, вызволенные из плена. – Мы тоже хотим изучать! Языком овладеть…

– Овладевайте! …В совершенстве! А это вот – «Метакса»… Мужикам.

Настроение стало понемногу подниматься…

– Ну, жрете вы! Дай Бог… да нет, не доживешь!

– Это как назвать, вот это? Мне понравилось.

– Колбаса.

– Я так и подумал. У нас тоже есть колбаса. Но по-другому выглядит. А это?

– И это – колбаса.

– А что так пахнет?

– Да это пряности в нее добавляют.

– Чего?

– Ну, кориандр там, базилик, чили, карри, и все дела.

– Не знаю этих слов. Ни одного.

– Я тоже в этом мало разбираюсь.

– Ох, хорошо капустка приготовлена! Объедение! А это что за штуки?

– Как – «что»? Огурцы!

– Хрумтят!

– Маринованные.

– Ни разу не видал такое. А слышать – слышал.

– А я видал! У сестры. Замуж она под Рязань вышла. Только у них их «огуры» называют.

– Смотри, чего это такое?!

– Сосиски баночные.

– Сосиски? Так их сосать, что ль? А я всю банку съел… И воду с той же банки выпил!

– Подохнешь теперь, Ваня!

– Да ничего с ним не случится!

– Такая ж банка, глянь, – а сосисок в ей нет?!

– Джин-тоник. Это пить…

– Ну, живете вы там, в будущем, ох, живете!

– Да что ты думаешь, это у нас каждый день, что ли, так? Нет, конечно. Это мои ребята взяли на случай праздника, вот как у нас. А в будни-то пища у нас простая!

– А вот скажи тогда, – что каждый день ешь? Вот утром встал, сел за стол…

– Садится некогда, – объяснил Николай. – Я беру вот такой пакет… Ну, например, «Вермишелевый суп с грибами», стакан воды…

Демонстрируя, Аверьянов надорвал пакет, высыпал содержимое в рот, разжевал и запил…

– Вот и позавтракал!

– Дай попробую! …А что? Здорово!

– И главное, печь топить не надо.

– Ну, а хрустит-то как радостно, как сучья во рту… И рот горит! Верно, запить требуется! Попробуйте, ребята!

– Да-а-а! Всю жизнь бы ел! Пакетики!

– Только я бы молоком запивал!

– А можно вот это съесть, во – «Суп-пюре из креветок»… Ага! Во чудо-то! По виду пыль, а вкуснотища – не устоять!

– Дай мне-ка пыли!

– А тут и грязь вон есть…

– Баклажанная икра.

– А это?!

– Кабачковая икра.

– А ведь совсем говном не пахнет, – на, понюхай!…

– Чудны дела твои, Господи…

– Слушай, Коль, а креветки – это что?

– Креветки?

– А пюре – это растет и стряхивают или его ловить мешком надо?

– А может, дробить-высушивать?!

– Тихо! Уже сбили воеводу нашего. Ты лучше нам скажи, что такое «суп»!

– Вы чего, суп не знаете? Жидкое блюдо. В обед едят, первое, в миске или в тарелке подают…

– В тарелке?

– Ну, в чугунке…

– Жидкое?

– Жидкое.

– Щи, борщ, затируха… Это знаем. А суп… Непонятно!

– А вот скажи, Коля, я вот этой бражки густой две кружки большие выпил, – красная, рот обжигает… а не берет! Почему?

– Это не брага. Это кетчуп был. Чили. Острый.

– Почему «острый»? Как каша жидкая, красная.

– Острый – в смысле перец… Знаешь, что такое перец?

– Не знаю…

В глазах у всех царило оживление с недоумением пополам.

Внезапно, с какой-то тяжелой тоской, Николай почувствовал, как это много: семьсот шестьдесят лет… Как рассказать им про помидоры, про картошку, которые Колумб доставит сюда, в Старый Свет, еще только лет через триста… А что такое коньяк, виски, газировка, – «вода с пузырьками»? Оливки, маслины, каперсы, спаржа… Как объяснить, почему цветная капуста – белая, а не пятнистая, если они не знают ни перца, ни шоколада, ни селедки, ни шпрот… Килька в томатном соусе загадка втройне: килька сама по себе – это же не пескарь, соус томатный и банка, в которую спряталась вся эта закуска. Как объяснить, почему она спряталась? Это черепаха такая – железная, – а ее тело, мясо, еда у нее под железным панцирем, внутри? Хорошее объяснение… Да только кто видел здесь черепаху? Ничего не объяснишь!

– Татарин!!!

Слава Богу, это был не столько татарин, сколько монгол. Кулинарный разговор прервал заросший и грязный, как трубочист, Бухай, тот самый ордынец, пойманный у озера.

Тот самый, которого Игнач имел неосторожность напоить «смирновкой»…

Услышав звуки пиршества и до боли знакомые голоса – Аверьянова и Игнача, – Бухай немедленно нарисовался в дверном проеме княжеской горницы.

– Пьем, други? – спросил Бухай почти без акцента. – Сами пьем, Бухая обносим?

– Ох, до чего ж ты грязный! – запричитали женщины.

– А что он вообще-то здесь делает? – удивился Коля. – Я был уверен, что он давным-давно к своим ушел.

– Ну, что он, дурак, что ли? На сеновале живет… Где-то кормится… И постоянно выпимши… Откуда берет – загадка!

– Давай-ка, Бухай, выпей вот, закуси, только в сторонке, – а то уж не мылся давно ты, гляжу…

– Да и давай к своим потихонечку, в лес…

– А то что-то ты загостился-то в Берестихе…

– Пора и честь знать!

В ответ Бухай вдруг разразился по-татарски длинной жалостливой фразой, в ответ на которую Аверьянов кивнул головой – с пониманием…

– Что он сказал?

– Сказал, что он – сын большого монгольского князя, и сказал, что если его отец увидит, до чего он себя тут довел, то с него с живого сдерут кожу…

– Ну так пусть тогда остается, – вздохнул кто-то из женщин. – Бухайка не вредный. Весь двор мне вчера подмел, дров натаскал…

– А ты ему, поди, медовухи-то и налила…

– Ну да уж, медовухи! Бражки довольно с него!

– Понятно. Праздник у нас, Бухай…

– Праздник, – кивнул тот в ответ, соглашаясь.

– Твоих друзей… Все поле ими устелили…

– Не друзья, нет! – отмахнулся Бухай. – Алтай-друзья… Отец – Алтай-Саян. Там друзья… Эти – нет… Никогда Бухаю друзьями не станут!

– Почему?

– Ка-чев-ники! – с безграничным презрение объяснил Бухай. – «Варо-вать! Варо-вать! Варо-вать!» Мой народ пастбищ баран пасет, – горам-долинам! А Батый, как Коля-старлей говорит, работать не хочет, всех крышевать хочет. Дань брать, отмазку. Бандюган называется.

– Ну, мы так и подумали.

– Что пить-то будешь, Бухай? «Метаксы» хочешь?

– Бухай «смирнов» пьет. Слеза. «Метакс» – моча верблюжий, вижу. Прости, друг!

– «Смирнов» так «Смирнов», – не жалко. Ну? Все налили? Я предлагаю выпить за Игнача!

– Да, молодец! Подсобил нам, что и говорить!

– Как ж ты, Игнач, догадался пчел на них натравить? – восхищенно спросил кто-то.

– Их много, подумал, а пчел у меня в сто раз больше…

– Но пчелы ж – только напугают…

– Ну нет, – ответил Игнач. – Сто штук ужалит – смерть. А в шею, в голову и пяти десятков довольно станет.

– Голова!

– Не страшно-то было тебе, перед самыми рожами их проскакать?

– От страха и скачешь быстрее… – дипломатично ответил Игнач.

– Герой! – похвалил Глухарь, не тая восхищения в голосе. – Что глаза-то прикрыла? – спросил он Олю, одну из девушек, спасенных Жбаном и Шилом.

– Медов давно не пила, так в сон и клонит!

– А ты спляши! Сбрось сон-то!

Девушка встала и тут растерялась: без музыки…

– Музыка есть! – Коля достал из-за скамейки гитару. – Рояль в кустах…

– А что это? – Игнач взял гитару, осмотрел…

– Это гитара. Не так ты держишь. Это не гусли.

Коля заиграл цыганочку – в медленном, спокойном темпе, с переборами… Оля медленно прошла через всю горницу… Народ аж ахнул: хороша!

– Устала, – остановилась Оля. – Простите, люди, ноги не стоят…

– Жаль, Филимон-то весной угорел. Вот плясовик-то был!

– Ей бы под стать!

– Ты и играть умеешь? – спросила Олена Колю.

– А как у нас Олена-то поет! – встрял в разговор Афанасич. – Голосом-то вся в дальнюю прапрабабку свою – Рагнеду, – династии Рюриков прародительницу… Мы ведь, знаешь, кровей-то княжеских! Та, прапрабабка Оленина, ну, Рагнеда-то, как петь начинала, – зимой цветы на снегу вырастали! Услышишь – заслушаешься. Заслушаешься – и умрешь!

– Ну хватит, дедушка! Зачем тебе меня в стыд вгонять…

– Я верно говорю!

– Верно, может, да не к месту! Лучше вот спроси у Коли…

– А?! – растерялся Афанасич. – А что спросить-то?

– Ну, сам ведь знаешь, что…

– А… – Афанасич попытался что-то выразить, но нужные слова не находились… – Не идет, по бабьей-то указке…

– Что узнать-то хотел, Афанасич?

– Вот что! – нашелся наконец старик. – …Ты плотничать-то можешь, Николай?

– Конечно! Плотничать, печки класть, слесарить, красить, штукатурить, электрика, сантехника, подвесные потолки – все это мое. Одно лето даже ландшафтным дизайнером в коттеджах промышлял, – Алешку к школе одеть-обуть-снарядить надо было… Все мужик уметь должен. И шить. И готовить. И жить. И жить радостно.

– Ну, наливай! За это!

– Ты не части, – заметил Коля. – Я в своем взводе все время ребят одергиваю, чтоб не частили. Они даже песню сочинили – про «Коля, наливай»… С подколкой.

– Спой!

– Да не хочу, вы ж потом тоже петь ее будете.

– Боишься? Раз с подколкой-то…

– Да что бояться! Если есть и если заслужили, – я разве ж не налью? Тут сложность только в том, что нужно подпевать, – взвод-то мой подпевал.

– Мы подпоем! – кивнули мужики, разливая.

– Тогда поехали! Песня называется: «Коля, наливай»…

Аверьянов провел по струнам, заиграл.

* * *

Глубокая ночь. Веселье в горнице пошло на спад, – люди валились с ног от усталости. Коля вышел на свежий воздух покурить. Вместе с ним вышел и Игнач.

– Говорят, чудес у тебя много с собой. Показал бы.

– Ничего не осталось уж, – сказал Коля, открывая сарай. – Смотри, все, что осталось. Что было – раздал, раздарил…

– Расстрелял и взорвал… – продолжил фразу Игнач.

– Было. Не спорю, – согласился Коля.

– А это что?

– Акваланги.

– Зачем?

– Под водой плавать. На дне морском.

Игнач задумался.

– Ага. Понимаю. А тут?

– А это параплан.

– Зачем?

– По воздуху летать.

– Как птица?

– Да нет, скорей как пух, как осенний лист… Парить – понимаешь?

– Сверху – вниз?

– Не только. Можно и снизу вверх. Сначала разогнаться. И взлетел! А там, на высоте, восходящие потоки подхватывают. Паришь и вверх идешь…

– А-а-а! Словно коршун… Как сокол… – Игнач изобразил.

– Именно!

– А это что? – Игнач взял в руки небольшую коробку.

– Презервативы. Остатки. Ребята всегда берут с собой в командировку. На весь взвод.

Игнач открыл коробку, извлек пакетик.

– Но ведь на этом не взлетишь? И под водой… Не понял?

Коля склонился к его уху…

– А-а-а, – хмыкнул Игнач. – Но это глупость!

– Почему? – удивился Коля.

– В лесу травка одна есть… Да не одна!

– Понятно… Покажешь?

– Да жалко, что ль?

* * *

В сенях княжих «хором» Олена остановила, поймав за рукав, Ольгу, – плясавшую девушку.

– Что сказать-то хотела тебе… Он женат!

– Кто женат?! – удивилась Ольга.

– Он, – кивнула Олена. – Он там женат!

– А-а-а! – Ольга догадалась, о чем толкует Олена, и, подкалывая ее, ответила с улыбкой: – Жена – не стена! Можно и подвинуть.

– Да я ж тебя!!! – обе руки Олены угрожающе взлетели в воздух.

– Ты че?! – отшатнулась Ольга. – Совсем того?! – И, помолчав, добавила: – Такая телка… и крышей съехала…

Ольга, видно, быстро воспринимала все новое…

Олена, услышав такое, побледнела как смерть:

– Он и тебе успел это сказать?!?!

* * *

– Берке придет послезавтра… – сказал Игнач.

– Много людей у него?

– Не знаю точно. Раз в пять, в десять поболе, чем у Чунгулая было… А за ним – и Батый!

– А у Батыя?

– Без счета. Да что тебе Батый-то? Тебя и Берке поломает. Не выстоишь.

– Это ясно.

– И что ты будешь делать?

– Да путь один. Взять Берке.

– Убить?

– Бессмысленно. Орда останется. Новый хан сядет – вот и все. Его надо взять живым.

– Это правильно. Но дальше-то что?

– Использовать. Агент влияния.

– Чего?

– Заставить Берке работать на себя.

– Неплохо сказано. Но как добиться этого?

– Пока не знаю. Мысли крутятся. Ты кстати, не осведомлен, – сам Берке где в своем стане?

– Его шатер почти в самом центре его Орды. Но ближе всего – к Волк-камню. Скала есть такая. Все ее знают. Не спутаешь.

– Спасибо.

– Не за что… Ну что, пора и поспать?

– Да, пора!

…Надо было еще проверить караулы…

Хоть сон и сморил Берестиху, но стражники на стенах пристально вглядывались в ночной мрак, время от времени включая приборы ночного видения, а затем долго прислушиваясь… Нет, все спокойно, слава тебе, Господи!

Тишина!

* * *

Так и не дойдя до кровати, Аверьянов прилег тут же, в сенях княжьих хором, на узкой лавке…

За последние дни он измотался выше всех человеческих пределов, его мучили отрывочные сновидения, провалы и взлеты.

Душили кошмары, настолько правдоподобные, как будто были они наяву. Вот и теперь, стоило Николаю рухнуть в спасительное, казалось бы, забытье, как тут же в его сознании возникло смятенье, тревога, – чувства, совершенно не мучившие его наяву.

Наяву тревога всегда ассоциировалась с криком «Па-адъем!», а смятение он испытал только один раз в жизни, когда расставался с женой. То, что она легко оставила Алешку ему, совершенно не претендуя на дальнейшее воспитание мальчика, повергло его в смятенье. Разум заметался в бессильном поиске ответа на вопрос: как же я мог с ней прожить эти годы?! С такой… Прости, Господи! Как смог?!

И больше смятенья, тревог наяву он не знал.

Во сне же смятенье с тревогой нередко являлись ему. Вот и теперь, как только стражник со стены растолкал Аверьянова, «разбудил» его криком: «Вставай! Татары!! Берке уже здесь!!!» – Коля «слетел», не просыпаясь, с кровати, охваченный тревогой и смятением.

На улицу! На стену!

Во сне, как и наяву, была еще ночь. По краю леса мерцали огни факелов, – тысячи, тысячи…

– Мне говорили, они ночью не воюют…

– Тебе соврали, – горько констатировал стражник. – Смотри-ка – валом повалили…

– «В атаку с марша!» – называется… – Коля кинул взгляд на боеприпасы: ошметки, крохи, порошок… Считай, что нет совсем…

Стражник бросился поднимать остальных. Коля повернулся, в надежде найти хоть какой-то выход, какое-то решение сзади, внутри Берестихи. Но сзади была лишь Олена…

– Как хорошо! – сказала Олена, глядя на мириады огней, покатившиеся на них из леса. – Бог дарит нам смерть в одночасье! Господи, как хорошо!

Где-то в глубине сознания мелькнула догадка: я сплю, это сон. В жизни так «театрально» не говорят. Но, видимо, уставший от действительности мозг хотел разрядиться, окунувшись в патетику театральной фальши.

– О чем ты?

– Жить без тебя невыносимо!

– Да, Оленушка… – прошептал Коля, целуя Олену. – Это конец. Жизни осталось на полчаса… А с сыном я уже не попрощаюсь…

– Коля, это ты? – дернул его кто-то за рукав сзади.

Коля резко обернулся и обалдел: лейтенант Калнин, его заместитель по взводу…

– Ты?! Как здесь оказался?!

– Так за тобой и прилетели! – Калнин кивнул в сторону взвода, стоящего возле княжьих «хором» в полном составе, амуниции, снаряжении… – В контейнере-то радиомаяк… Поехали отсюда! – Калнин поднял руку, указывая на небо.

– Ты что, нельзя! – Коля указал на приближающиеся огни. – Вот этих надо замочить сначала.

– Запрещено! Нельзя. Строгий приказ. Ты здесь убьешь одного, а как это там, в будущем, скажется?

– Это хорошо скажется, – уверенно ответил Коля.

– Ну да! – хмыкнул язвительно Калнин. – А если ты своего же предка убьешь, тогда что?

– Это не предки, – возразил Коля. – Это звери.

– Тебе кажется, – Калнин, успокаивая, обнял его за плечи. – Хан Батый так себя на Руси не вел.

– А как он вел себя на Руси? – подозрительно спросил Аверьянов. Ему показалось, что Калнин поехал крышей.

– Не так он себя вел! Не так!

– А ты откуда знаешь, так или не так? Я-то здесь, – в этом, во всем, – которые сутки по уши кручусь, а тебя я тут что-то не видал раньше. «Так – не так…» Ты что, сам, что ли, при этом присутствовал? Или ты с Батыем знаком? Откуда знать-то тебе?

– Я это знаю, потому что сейчас так в школе проходят! – Калнин многозначительно поднял указательный палец правой руки и прошипел в глубочайшем почтении: – В шко-о-о-оле! Даже в школе, понимаешь?! Батый добрый был.

– Добрый бандюган, – кивнул Аверьянов. – Гангстер.

– Ты спишь, Коля, – заметил слегка насмешливо Калнин. – Спишь и живешь в сказке, в нечестной сказке, наполненной этнической и религиозной ксенофобией…

– Чего-чего?! – не понял Аверьянов.

Наяву Калнин, конечно, не смог бы выговорить таких слов: он их не знал, и у него не было тринадцатилетнего Лешки, который мог бы его научить этим словам…

– Ты, Калнин, объясни про хорошего Батыя Евпатию Коловрату, когда окажешься на том свете, – посоветовал Аверьянов Калнину. – А также жителям Козельска, Рязани и Киева… Тем из них, кто уцелел. Они послушают про ксенофобию с большим интересом.

– Знаешь, в чем состоит парадокс времени? – грустно спросил Калнин, демонстративно пропуская совет Аверьянова мимо ушей.

– Знаю! Еще минуты три – и нам конец! А ты философствуешь, Калнин, только оттого, что сдрейфил. Не хочу унижать, но уверен: штаны у тебя – мокрые!

– У меня?

– У тебя!

– Вот этих, что ль, испугался? Козлов немытых? Отморозков?

– Да почему же «отморозки»? Люди, воины! Ты ж видишь, сколько их!

– Ну? – Калнин скорчил презрительную гримасу. – Да и пятидесяти тысяч их не будет!

– Семьдесят пять – не хочешь?

– Да хоть бы сто! Это одного человека живым взять трудно, а работать по массе – одно удовольствие! – Калнин поднес ко рту микрофон, отходящий от его шлема. – Но отвечать по результатам будешь ты! И к генералу пойдешь на доклад ты, – согласен?!

– А то! Все возьму на себя!

– Смотри. Типичное военное преступление. Это геноцид, бесчеловечно!

– Да разве это геноцид?! Это пустяки! – ехидно подъелдыкнул Аверьянов. – Геноцид – это поголовное истребление народа. А мы с тобой всего-навсего решили семьдесят пять тысяч напалмом сжечь! Там миллионы еще на развод останутся!

– Ой, твоими устами да мед бы пить… Мне осенью квартиру дать должны, у тебя-то есть… В тюрьму с тобой сядешь, Аверьянов, – кивнул Калнин. – А так, ну если б не квартира, мне-то что! Если все возьмешь на себя, я сожгу, не вопрос. Тебе под трибунал идти… А я-то с удовольствием…

Калнин щелкнул тумблером на микрофоне и разразился цепью коротких команд…

И в ту же минуту огненные кометы стали резать небо над Берестихой, устремляясь навстречу ордам Берке: за рекой заработала батарея залпового огня «Ураган»…

Над ночной опушкой встала стена оранжевого буйного пламени… Стена превратилась в море клубящегося, сверкающего жаром ада, поглощающее все – и ночь, и лес, и жизни…

Апокалипсис…

– Эх-х, хара-шо-о! – с радостью мотнул головой Калнин. – Так их! Сидели б у себя в Чуркестане! Чего приперлись-то из знойной Чебурекии? Приперся, – получай! Если дело дойдет до трибунала, Коля, я там под присягой скажу: Аверьянов так себя с татарами не вел! Они себя сами напалмом сожгли. Батый был добрый, а Аверьянов – в сотню раз добрее!

Коля собрался было ответить, но тут его дернул за рукав Афанасич:

– Хочу задать тебе, Коля, уместный вопрос. – Афанасич подумал и наконец решился: – Ты сам… женатый?

Коля открыл было рот для ответа, как вдруг похолодел от мистического ужаса: рука Афанасича не забинтована, – на месте рубленой раны была чистая загорелая кожа, – ни шрама, ни рубца…

– У тебя начисто зажила рука, Афанасич?!. – пораженно сказал Коля, не в силах проснуться.

– Не начисто, но зажила, – ответил Афанасич, продолжая трясти, будить Колю. – Вставай. Уже смеркается. Просил разбудить.

– Как так – смеркается? – не врубился спросонья Коля, косясь на руку Афанасича.

Рука была забинтована.

– Ты просил разбудить тебя не позже сумерок. Ты ведь без малого сутки проспал…

– Сегодня…

– Сегодня – это уже завтра, Коля… – философски заметил старик.

Несмотря на долгий и глубокий сон, Коля не чувствовал себя вполне отдохнувшим. Даже во сне его не отпускала раскрутившаяся цепь событий, весь этот бред с геноцидом и напалмом…

«Правильно Калнин во сне сказал: одного человека живым взять трудно, а работать по массам установками залпового огня – одно удовольствие, – подумал Аверьянов. – А вообще-то вернусь когда к себе, надо будет Калнина на учебу, в Академию, – подальше чтоб, – кыш под жопу! Гибкий он какой-то, без стержня мужик, – учиться пускай идет и – на повышение. Чтоб не возвращался. А то в апреле отстрелялся на троечку и строевую чуть во взводе не завалил, а все туда же – „ксенофо-о-обия!“, а сам их всех напалмом-то и сжег! Вот гад какой! И нашим, и вашим. На себя бы посмотрел!»

* * *

– А чем отец там занимается? В командировке-то в этой, в невольной? – спросил Михалыч.

– Он там деревню обороняет…

– От кого обороняет?

– От татаро-монголов. Он в тринадцатом веке… Батый! Там такое нашествие!

– Слышал чего-то про это. Даже книжку какую-то читал…

– Да что ты с ним разговариваешь, безнадега! Лучше мне расскажи.

– Смотри, что мне там, в будущем, подарили! – В руках Алексея возник перстень с рубином, – тот самый, с рубином, «стоящий в Персии свыше тысячи невольников и невольниц». – У этого перстня интересная история.

– Он был разнесен в прах, – добавил Алеша, – в тринадцатом веке при взрыве, – заметь, – противотанковой мины!

– А как его собрали?

– Никак. Его перехватили. В будущем есть такой спорт. Можно, оставаясь в своем времени, просматривать прошлое, – как в подзорную трубу, как в видоискатель. Если найдешь что-то очень интересное для себя, что-то такое, что вот-вот погибнет, то это «что-то» можно выхватить из прошлого за пять-десять миллисекунд до гибели, одновременно впрыснув туда, в прошлое, такое же количество вещества, какое ты утаскиваешь. Точь-в-точь. В этом случае – перстень, – впрыснуть надо было золото, серебро и рубин – то есть окись алюминия… Вот так он был спасен, – с помощью хрономанипулятора из три тысячи четыреста десятого года, протянувшегося в год тысяча двести тридцать восьмой…

– А ведь он похож… Как будто из этого комплекта, мне кажется, – из клада Степана Разина?

– Да, так и есть. Причем, что интересно, сделаны все эти украшения вовсе не в Персии, а где-то на севере Скандинавского полуострова. Надпись не на фарси, как мы с тобой думали, – княжна персиянка, значит, и надпись персидская… Нет, лажа. Надпись на древненорвежском… Она гласит: «Миром правит Добро и Надежда»…

– А знаешь, что я решила? Я отдам тебе ожерелье и серьги, Алеша. Ты не обижайся, но это должно быть все вместе, я так чувствую.

Алексей промолчал.

– А я себе лучше что-то куплю – у меня же теперь миллион двести тысяч!

– Ну, – заерзал за рулем Михалыч. – Опять вспомнила. Сил моих нет уж никаких! – Михалыч остановил «опель», чуть не въехав в лунную дорожку, тянущуюся по грандиозной луже аж до горизонта, с жаром стукнул обеими ладонями по баранке. – Слушать вас – ну невозможно просто! Это же все со-сто-яния! «Миллион, миллион»! «Ожерелье и серьги, бриллианты и перстни»! Тут пластаешься, как белка в колесе, уголь экономишь; зимой вода в казарме в отоплении замерзнет, трубы разорвет. А вы вон: только рты открыть, – и все вам катится: «сюда миллион, туда миллион»! Где справедливость, я вас спрашиваю?! Образованные очень стали, – «ОС-ДОС-Виндос», Левитан, картина «Плес»!.. Фигли-мигли сплошные, – не курите, – раз! Наркотики? – что вы!!! Вы и водку простую в подъездах не пьете, о родителях заботитесь: этот в тридцать пятый век понесся, жизнью рискуя, отца выручать, ты, Катька, тоже: «Мама, дай ему четвертинку, пусть папа похмелится, мне его жалко!» Пьяного отца пожалела! Ну откуда это в вас?! Почему так жизнь устроена, что все напоперек нашему поколению?! Я за всю свою жизнь не то что клада не находил, а наоборот – четыре раза получку терял, в разные годы, правда, в разных местах… Один раз – в милиции потерял…

– В милиции? – удивился Алексей.

– Ага! – кивнул Михалыч. – Нашел в себе силы ментам сказать, что я о них на самом деле думаю… Силы нашел, а получку потерял. А заодно и часы. Золотые.

– Ничего. Можно новые купить, – ехидно заметила Катя. – У меня даже деньги на это есть…

– Ты бы мне лучше молодость купила бы. Я по-другому жизнь бы прожил.

– Это тоже можно, – усмехнулся Алексей. – Но в параллельном мире. Я совершенно серьезно. Если очень захотите, могу попробовать вам это устроить…

– У него на это деньги есть, – ядовито заметила Катя.

– Вы лучше помолчите, дети! Помолчите! Умоляю вас! – Михалыч с остервенением крутнул баранку, а потом вдруг бросил и нажал на тормоз. – Вы извините. Выйду, покурю. Обидно, сил нет! Обидно и зависть гложет, честно говоря…

* * *

Заруливая к дому, Михалыч кивнул ребятам на медведевский темно-синий «мерс»:

– Уже приехал. А здесь и дождь слегка прошел… Кать, дай-ка мне коробку из-под торта.

Вывалив крошки на влажную крышу медведевского автомобиля, Михалыч отправил коробку в стоящую рядом урну.

– Жить надо проще. Проще, легче, веселей. Что завидовать? Жизни надо радоваться, – верно ведь?

– Верно, – согласился Алеша. – Только вы треть крошек рядом рассыпали… Катя, посмотри там, пожалуйста, щеточку, которой коврики подметаете, и совочек… Ну, или тряпочку…

Наклонившись. Алексей тщательно подмел крошки возле автомобиля и аккуратно высыпал содержимое совка на крышу «мерса»…

– Вот теперь все аккуратно!

* * *

– Не вернусь на рассвете, – как солнце встанет, – отходите за рютинскую топь.

– Что?! – не расслышал Глухарь.

– Это – приказ! – Аверьянов поднял руку и, поворачивая коня к речке, в обход Чунгулаевой рощи, подвел итог: – И лихом меня не поминайте!

– Ни пуха, Николай! – сказал Афанасич.

– К черту! – ответил Коля и, закинув на плечи небольшой рюкзак, пришпорил коня.

Афанасич открыл было рот, но, спохватившись, захлопнул:

– Вернешься, – я спрошу…

* * *

Последний солнечный луч, блеснув, погас на закате. Только полнеба светилось оранжево-красным северным закатным заревом. Однако закат уже начал тускнеть, наливаясь кроваво-красными, пурпурными тонами. На землю опускалась ночь.

– Стой здесь! – сказал Коля коню и быстро полез с рюкзаком на высокий – сорокаметровый – покрытый соснами скалистый кряж, Волк-камень.

Другая сторона Волк-камня выходила на огромную поляну с мелкими рощицами и перелесками, – поляну, усыпанную бесчисленными кострами огней стана Берке. С этой стороны Волк-камень выглядел как отвесный утес, вышедший как бы из леса на поле – неприступнейшей скальной стеной.

У основания утеса было двое татарских часовых. Один стоял метрах в пяти от скалы, другой сидел в небольшом скальном гроте, пещерке, – у крошечного костерка.

Сверху, с обрыва, был виден только один часовой, – стоящий метрах в пяти от скалы… Но Игнач, бывавший тут, трижды повторил ему, что «там их двое»; оснований не доверять его наблюдательности у Аверьянова не было.

Из того факта, что часовых двое, вытекало важнейшее следствие: этого единственного видного с макушки часового нельзя было уложить ни из арбалета, ни из «марголина» с глушителем. Второй, не просматриваемый отсюда часовой поднимет тревогу, увидев гибель товарища.

Следующий пункт, логически вытекавший из предыдущего, состоял в том, что этого стоящего как на ладони часового следовало обезвредить так, чтобы его напарник не успел бы или по какой-то причине не смог бы поставить на уши все стойбище, всю ставку Берке.

Коля достал из рюкзака капроновый фал, веревку, сложенную аккуратной бухточкой. Положив бухту на край обрыва, Коля отмотал от нее конец – метров двадцать. На этот конец Коля укрепил «кошку» – зацеп, отдаленно напоминающий большой рыболовный крючок-тройник. Держа конец с кошкой в левой руке, Коля взял бухту в правую и, глянув сверху вниз на часового, секунды две прицеливался… А затем бросил бухту вниз…

* * *

В тот же момент, – пока еще бухта падала, разматываясь на лету, – Коля метнул другой свободный конец, – с кошкой, – вверх и правее себя… Кошка, увлекая за собой фал, пролетела над могучим суком стоящей рядом с Колей сосны и, обернувшись вокруг сука, вернулась Коле в руки. Коля прицепил «кошку» за свой поясной карабин и глянул вниз, выжидая конца полета бухты…

* * *

Сидевший в гроте-пещерке второй часовой дожарил наконец кусочек конины… Дуя и предвкушая наслаждение, поднес его ко рту… Да так и замер с открытым ртом…

На стоящего в пятнадцати шагах перед ним Онгоя упала сверху веревка, – прямо на шею, – петлей… И в тот же момент Онгой, не успев издать звука, взлетел вверх в небо…

Часовой выбежал из грота, не выпуская из рук хорошо прожаренный кусочек конины… То, что увидел он, его потрясло: Онгой с петлей на шее стремительно взлетал вверх, а на другом конце той же веревки, перекинутой там, в вышине, через огромный сук сосны, спускался пятнистый человек с рюкзаком…

* * *

Коля, скользя по фалу, вращаясь, осматривал окрестность точки приземления. Он ехал на специальном карабине, прицепленном к поясу, руки его были свободны, он мог управлять спуском, действовать… Он сразу заметил появление второго часового, его удивленный взгляд, устремленный на него, на Колю, – вверх…

Современный портативный арбалет с лазерным прицелом издал короткий резкий шорох…

Хорошо прожаренный кусок конины упал на камни, составлявшие основу утеса Волк-камень…

Приземлившись, Коля с силой натянул веревку и закрепил кошку, засунув ее под основание здорового валуна, лежащего недалеко от костра. Фал, уходящий в вышину, натянулся как струна.

– Теперь не вредно и перекусить…

Подняв кусок хорошо прожаренной конины, Коля обдул его, – быстро поднятое не считается упавшим. Откусил… Взгляд его устремился вверх, туда, откуда он только что спустился… Там, в вышине, на высоте пятнадцатиэтажного дома, висел повешенный Онгой…

– Не так… – сказал сам себе Коля, жуя. – Веревка может понадобиться…

Не прекращая жевать, Коля нагнулся к валуну и, щелкнув по рычажку захвата, отцепил кошку от фала… Освободившийся пустой конец фала стремительно взвился вверх, – Коля едва успел увернуться…

Онгой, лишенный противовеса, стремительно полетел с петлей на шее вниз…

– И кошка может пригодиться, – сказал Коля, пряча кошку в рюкзак…

За его спиной сочно шмякнуло, – это прибыл на землю Онгой.

– Созрел – упал, – констатировал Коля, не оборачиваясь.

* * *

Смотанный в аккуратную бухту фал Коля убрал в рюкзак. На нем был уже татарский халат и татарская шапка…

– Перекусили, приоделись, – вперед!..

Возлерощицы, охватывающей стойбище, на самом краю ее, прохаживалось трое часовых, – метрах в десяти друг от друга… Рощица за их спинами была хиленькая, метров двадцать в поперечнике, – сквозь нее прекрасно были видны костры Орды…

Часовые неспешно прохаживались, глядя во все стороны, – с этого края к Орде не подойти.

Трое – это было не здорово: нет никакой гарантии, что на таком расстоянии из арбалета или из спортивного удобного «марголина» положишь мгновенно и замертво. Иное дело – десантный нож, собственные руки… Но их было трое. Одновременно положить троих одним ножом и двумя руками?

По-пластунски, выжидая, а затем используя каждый миг стопроцентно, Коля приближался к часовым, вжимаясь в каждую складку местности, переползая от одного полынного куста к другому. Кусты, полуобглоданные татарскими лошадями, могли сыграть и обратную роль: глаз часового, привыкший к форме куста, мог заметить легкое изменение у его основания. Куст мог, вместо того чтобы скрыть, напротив – подчеркнуть и выделить.

Кусты на равнине в лунном свете – это всегда двояко, всегда риск.

* * *

Дождавшись момента, когда перед ним остались только двое часовых, – третий отошел далеко, метров на двести за дальний заворот рощицы, – Коля, не вставая, кинул камушек в рощу – точно между двумя оставшимися часовыми… Те сразу среагировали на звук, повернувшись спиной к Коле, а к роще лицом.

Вскочив, Коля метнул десантный нож в левого и тут же, пока нож еще летел, бросился на правого часового с голыми руками… В прыжке Коля схватил часового двумя руками за голову, одной обхватив часового плотно за лоб, другой сильно и резко дернул за подбородок, – выворачивая шею в сторону и слегка вверх. Вдвоем так, в обнимку, Коля и часовой влетели в кусты рощи. Коротко хрустнула свернутая шея…

Через секунду Коля уже втянул в кусты и первого, с ножом под левой лопаткой…

«Нож мне еще пригодится…» – подумал Коля, вытирая лезвие о полы халата убитого татарина.

* * *

Третий часовой, выйдя из-за рощицы, был удивлен, – его напарники вдруг исчезли…

– Алтын… – тихо позвал он. – Ишлимбай!

В ответ из кустов, – буквально рядом с ним, – донеслось натужное кряхтенье…

Часовой, сделав десять шагов в сторону звука, увидел, как ему показалось, Алтына, сидящего на корточках к нему спиной и кряхтящего…

– Нам до утра здесь стоять! Что делаешь? Надо дальше отходить! – возмущенно сказал часовой. – Что молчишь? – часовой, апеллируя, видимо, к третьему караульному, громко сказал: – Ишлимбай! Алтын, сволочь, как хан тут уселся… Скажи ты ему…

Внезапно «сволочь Алтын» распрямился пружиной, в повороте… Нога его взлетела выше головы, ударив недовольного часового в висок…

– Кто-то уселся, – сказал Аверьянов, – а кто-то и лег…

* * *

Хилая рощица, отделявшая Аверьянова от моря костров стойбища, скрывала в себе уютный, быстрый ручей. О его существовании Аверьянова предупреждал Игнач, но Коля и сам бы догадался, конечно, об этом: рощица тянулась довольно узкой полоской лиственных деревьев вперемешку с ивовыми кустами, петляя хитрой лентой по низине…

Впрочем, о наличии ручья можно было догадаться и слепому: татары никогда не становились стойбищем в безводной местности, – тысячи людей и коней должны пить. Поэтому если татары стоят, то рядом – вода. Всегда. Непреложный закон.

Люди могут пить из болота, из луж, проросших насквозь тиной, покрытой трехслойной ряской, пронизанной стеблями и корнями кувшинок, осоки и камыша; кони пить такую воду не станут. Значит, вода обязательно будет проточной: река, мощные родники, полноводный и чистый ручей. Реки неподалеку не было. Значит, здесь должен быть хотя бы один ручей, один родник…

Все это Аверьянов знал, предполагал. Однако он не мог даже себе представить, что, перейдя ручей, он вдруг столкнется – лицом к лицу – с татарской девушкой, сидевшей совершенно неподвижно в одиночестве у самой воды, прислоняясь спиной к огромному пню старой ветлы. Лунный свет сюда, к ручью, почти не проникал, и, сливаясь с массивным пнем, девушка была совершенно незаметна пересекающему ручей, идущему прямо на нее Аверьянову.

Их глаза встретились в тот момент, когда между ними осталось не больше полутора метров.

«Подумай и стреляй», – мелькнуло в голове, но Аверьянов тут же откинул этот ход мыслей…

Что делать?

Он вдруг улыбнулся и, подмигнув девушке, тихо просвистел, как позывной, короткую музыкальную фразу из песенно-лирического репертуара вечно озабоченного Бухая, – только мотив…

Глаза девушки тут же вспыхнули в ответ, – она, безусловно, тоже знала эту песню.

Протянув одну руку в сторону Николая, девушка тихо спела:

Аверьянова немедленно бросило в пот: она назвала по имени, – подстава, засада, его ждут здесь! Стрела откуда-то из мрака прибрежных кустов уже летит и сейчас вопьется точно в горло… Он резко дернулся вбок, одновременно скользя взглядом по окрестным зарослям…

Брови девушки удивленно изогнулись, но она все же допела:

«Она же не понимает слов, которые поет», – вдруг понял Коля, наблюдая за выражением глаз девушки.

– Валенки, валенки… – продолжала петь вполголоса девушка, не понимая, что поет, но стремясь быть понятой.

«Ну и сапог же я!» – подумал Аверьянов и стал подпевать вместе с этой ночной восточной розой, – вполголоса, в унисон.

…Допев, поблагодарив взглядом и кивнув девушке на прощанье, Аверьянов вышел на опушку рощицы.

Стойбище, освещенное многими сотнями костров, лежало перед ним…

«Заодно и арбалет зарядил», – подумал Николай, вспомнив только что произошедшую спевку. Мотив «Валенок» застрял теперь у него занозой в мозгу, но это было пустяком по сравнению с тем, чем дело могло бы кончиться при ином повороте событий…

* * *

Ломиться по прямой, сквозь стойбище, лавируя между кострами, было абсолютно бесперспективно, – его тут же заметят, поднимется паника.

Николай пошел вдоль кустов ручья, огибая стан. Ручей выходил из леса.

Имело смысл, прячась в порослях на берегу ручья, петляя вместе с ручьем, достигнуть лесной опушки и, двигаясь далее вдоль нее, переместиться в ту точку опушки, от которой до шатра Берке оставалось меньше километра пути – среди костров и походных юрт…

Однако, стоя уже на лесной опушке, он почувствовал, что в голове не прояснилось: как двигаться дальше, оставалось такой же загадкой, как и час назад.

Долго находиться тут тоже было нельзя, – за спиной Николая был, видимо, водопой, к которому от стойбища вела хорошо протоптанная тропинка: хоть татары здесь встали не более двух недель назад, но десятки тысячи ног, прошедшие здесь, уже успели сделать свое дело.

Внезапно Аверьянов увидел фигуры двух батыров, шедших не от стана, а выскользнувших на тропу к водопою точно так же, как и он, – с опушки, сбоку… Замешкайся он в движении секунд на двадцать пять – он столкнулся бы с ними лоб в лоб при выходе на тропу к водопою.

Куда пойдут? Повернувшись спиной к нему, к стойбищу?

Нет! Татары повернули в глубь леса, на водопой.

Кинув взгляд на густые кусты, что справа и слева, он понял, что не успевает исчезнуть. Бесшумно уже не получится: хруст веток, качание кустов выдадут его. А убегающий с тропы всегда рождает подозрение.

Убить обоих? Не проблема. Но как? Оба вооружены, входят в лес, – конечно, насторожены. Даже из пистолета можно не успеть сделать обоих, – один успеет вскрикнуть… Удастся ли попасть в сердце с интервалом в десятую долю секунды?

В кино – да. В жизни, – увы…

Он хлопнул себя по карману, – там должна была быть очень полезная штука, рассчитанная на детский фокус в стиле младших классов средней школы… Здесь! Ну слава Богу! Все в порядке!

Николай кинул арбалет под ближайший куст, передвинул кобуру с «марголиным» на живот, одновременно расстегнув ее, и рухнул как подкошенный на середине тропы, – на живот, лицом вниз, раскинув безвольно руки.

* * *

Лежащий лицом вниз не напрягает нашедшего его. Лежащий не следит за тобой, подошедшим, он даже не видит тебя, – кто ты и как подошел. Подошедший стоит над лежащим. Подошедший вооружен. Рядом с лежащим оружия нет. Руки его пусты. Лежащий либо ранен, либо спит, либо убит…

Спит? – это едва ли… Какой ишак ляжет спать в халате на пыль дороги, ведущей к водопою? Убит или тяжело ранен – вот что похоже на правду.

Но если так, то опасность, повалившая его носом в грязь, где-то рядом, в кустах…

Подошедший переключает внимание на окружающую обстановку, инстинктивно слегка отшатываясь от поверженного.

Что здесь произошло?

Но все спокойно: ни шороха в кустах, ни движения…

– Поверни его ногой.

– Смотри!

Из-под халата Аверьянова, повернутого на спину, показалась грудь в камуфляже. На груди значки – классность, «поплавок верхнего образования», парашютик с пятью сотнями прыжков, знамя значка «гвардия», нашивки одного ордена и двух медалей за горячие точки. Из нагрудного кармана торчит, поблескивая золотом в свете луны, колпачок настоящего «паркера», подаренного еще в Тегеране…

– Золото!

Достав ножи, оба татарина опустились на корточки рядом с «трупом»…

– Попались! – прошипел «труп» по-татарски и, открыв рот, продемонстрировал мародерам так называемые «зубы Дракулы» – вставные клыки из силикона, продающиеся в двадцатом веке в каждом пятом киоске… Клыки были окрашены кровью…

Ужас внезапно возникшего зрелища парализовал охотников за «паркером» и «золотым» значком Рязанского высшего воздушно-десантного командного дважды Краснознаменного училища… Они оцепенели на полсекунды.

Этого было достаточно. Дважды хлопнул «марголин». В упор.

* * *

Как пройти сквозь стойбище, можно было думать до утра.

Это Аверьянов понял еще час тому назад, потому что, покинув Берестиху, он только на эту тему и размышлял, но ничего путного в голову так и не пришло за пять часов. В свое оправдание можно было бы, конечно, заметить, что спокойно и целенаправленно подумать как следует ему не давали: постоянно отвлекали возникающие на пути обстоятельства…

Но главное было понятно, – пора было идти и стрелять, говоря фигурально; время на размышления было исчерпано.

Он полз по-пластунски, приближаясь к крайним кострам. До ближайшего из них оставалось не более ста пятидесяти метров.

Впереди угадывался небольшой овражек, – метр-полтора глубиной, в котором можно было перевести дух перед последним броском.

Он был уже готов нырнуть в овражек, как вдруг навстречу ему из этой самой ложбины выскочили два мальчугана – лет пяти-шести и, тут же заметив его, остановились как вкопанные – метрах в пяти перед ним.

«Непонятно! Это что же, дети из Орды? – мелькнуло в голове у Аверьянова. – А откуда ж еще? – ответил он сам себе. – Не из Университета же Дружбы народов имени Патриса Лумумбы с улицы Миклухо-Маклая? Не должно их тут быть, этих детей, – ну никак! Но они есть! Вот они, передо мной! Есть, и все тут! И их надо как-то нейтрализовать. Причем немедленно! А откуда взялись, будем думать потом!»

Оба мальчугана стояли и смотрели на Аверьянова молча, слегка приоткрыв рот. Чувствовалось, что быстро ползущий мужчина, – ползущий стремительно, привычно и как-то «плоско» – как ящерица, был редким явлением в их обыденной ордынской жизни.

Внезапно мальчишки быстро переглянулись и вновь замерли, вперясь в него.

Он вспомнил вдруг сына, Алешку. Едва ли не впервые за все последние дни. Тринадцатый век сразу взял в оборот и начал так колотить его, что время на воспоминания не оставалось.

Но тут – накатило.

Не вставая и стараясь не двигать корпусом, Коля выставил вперед левую руку, поставив ладонь ребром на землю, повернув к ребятам тыльную сторону ладони с торчащим в небо оттопыренным пальцем…

Ребята внимательно наблюдали: что ж дальше?

Правой рукой Николай сделал широкий жест и, поймав правой рукой торчащий большой палец левой, слегка напрягся, а затем «отломил» его…

Как и Алешка в том возрасте, ребята раскрыли глаза – от подбородка до макушки.

Николай «бросил» «оторванный» палец себе в рот и стал его с хрустом жевать…

С тихим чмоком челюсти раскрывшихся от удивления ртов мальчишек ударились об грудь: «вот это да!»

Пожевав, Николай вдруг сделал вид, что его тошнит, «выплюнул» «палец» себе в правую руку и не спеша приладил его на место. Пошевелил, демонстрируя, – вот ведь, снова прирос!

Потрясенные зрители с сомнением закачали головами…

Один мальчишка толкнул вдруг приятеля, явно подначивая.

Тот, осененно улыбнувшись, показал Аверьянову свой указательный палец… Пошевелив им, – для пущего эффекта, – мальчик медленно и уверенно стал ковырять пальцем в носу, погружая его в ноздрю все глубже и глубже… Одна фаланга, две фаланги…

Три фаланги! Палец скрылся в ноздре целиком, до упора!

Да, это был результат! Мальчишки окинули лежащего старлея победным, торжествующим взглядом.

«Фокусник» не спеша вынул палец из ноздри и снова продемонстрировал его Николаю. Судя по блеску пальца в лунном свете, он весь был – от и до – в соплях, так что никакого иллюзионно-научного давидкоперфильдства в проделке сей не было: природный дар плюс бездна тренировки!

Не желая оказаться поверженным в этой мимической борьбе, Николай, достав из кармана «зубы Дракулы», вставил их на глазах мальчишек себе в рот и улыбнулся им – приятной, многообещающей улыбкой…

Затем, вынув зубы, вытер их и, кинув пацанам, сопроводил понятным любому жестом: – «дарю»!

Схватив зубы, ребята тут же скатились назад в овражек, из которого выкатились три минуты назад… По коротким смешкам и пыхтенью было понятно, что они удаляются, придерживаясь этой естественной складки местности…

* * *

Возле ближайшего костра, к которому выдвинулся Аверьянов, все уже спали, – была глубокая ночь… Только Юсуф, прислонившись спиной к седлу, положенному на землю и превращенному в удобную спинку, все еще смотрел на огонь, перебирая струны сладкозвучной шанзы…

Из кустов на него смотрел Коля…

– Мне балалайка твоя – больше, чем песни твои…

Юсуф привстал слегка, не выпуская из рук шанзу и приподняв локти, – видно, намереваясь сесть поудобнее, – нога затекла…

Сбоку, точно под поднятый локоть, в подмышку бесшумно вошла стрела арбалета…

Юсуф тут же сел как сидел, – откинувшись спиной на седло… Глаза его тихо закрылись.

* * *

Положив арбалет рядом с собой, Николай уткнулся лбом в траву.

На душе было тяжело, как никогда.

Он только что убил, – потому что не было ни сил уже, ни времени подумать. Убил, потому что так проще: убил – теперь думать не надо.

Нелепость – война. Ведь всем, большинству, она приносит только вред, – утраты, ужасы, мученья. Кто наживается на ней? Один, два, три, – ну единицы, пускай даже сотни и тысячи… Но сотни тысяч убивают, калечат друг друга совершенно бессмысленно.

И бесконечно при этом возникает один и тот же сто раз уж пережеванный вопрос: а стоит ли земля, знамя, герб, скипетр, держава, владения хотя бы одной человеческой жизни? Если эта жизнь твоя, то ответ на вопрос прост – нет, не стоит.

Территориальные проблемы, споры напоминают споры блох, – как точно заметил Ежи Станислав Лец, – какому блошиному племени принадлежит та или иная часть собаки, собачьей шерсти?

«И сказал брат брату: то – мое и се мое же!»

Все это не ваше, ребята! Все это Божье. Вас пустили на Землю пожить, а вовсе не делить ее между собой.

А все религиозные распри? Вот тут уж полный слив. Мы – верные, а вы – неверные!

Мы лучше угодничаем перед Всевышним, более умелые посредники между тобой, козлом, и Создателем… Наши слова доходчивей до Всевышних ушей. Поэтому я остаюсь в золотом балахоне, а ты – на кол, костер, на Соловки…

«Кого я только что убил? Деда этих веселых мальчишек? Отца или дядю той девушки у ручья? Я не знаю. И не узнаю никогда.

Но что взамен? Спокойно смотреть, как орды прокатятся еще сто-двести верст? Наложат дань, нагло требуя попутно подарков, а если не прогнешься под них – растопчут, убьют, растерзают еще тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей?

Они идут как саранча, громя и не думая… Как же странно устроена жизнь!

Я просто оказался на острие этой схватки, не рвался сюда, волей случая. Они оказались тоже. Я шел, а они – на пути. Либо я – их, либо они – меня!

Почему все стреляют, не думая? Ведь лучше подумать? Подумай сначала, потом уж стреляй».

Только теперь, совершенно неожиданно для себя, Коля понял, что так расстроило Афанасича после беседы с Бушером, после «посольства по продаже Берестихи Чунгулаю»… Ответ простой, он лежит на поверхности. Странно даже, что он сразу не понял, в чем тут дело.

Они оказались симпатичны друг другу, эти два старика, но жизнь их, судьба распорядилась стоять им по разные стороны кровавого барьера.

Как безнадежно, если вдуматься! Но вдуматься не было времени… Тринадцатый век, – время стрелять.

Через мгновение над ногами убитого музыканта мелькнул силуэт Коли…

Спящие у костра продолжали похрапывать…

* * *

Сгорбленная фигура татарина с тючком под мышкой и шанзой на плече медленно брела среди догоравших костров Орды, продвигаясь по направлению к шатру Берке…

– Хан снова гуляет… – зевнул кто-то возле костра. – Уж скоро светать начнет, а он все новых акынов к себе требует…

Вокруг шатра Берке не спали. Многие десятки костров ярко светили, – сидящие вокруг них батыры поддерживали огонь, перебрасываясь друг с другом короткими, скупыми фразами…

– Личная охрана, гвардия… Чего им, днем поспят…

Затаившись в кустах последней перед шатром Берке маленькой рощицы, Коля задумался…

* * *

Взгляд его заскользил по окрестностям и вдруг просветлел…

Около ближайшего к роще потухшего костерка спал Бушер…

Не может быть!

А почему бы нет? Коля хорошо разглядел в бинокль, как перед самым взрывом старик пришпорил коня и вихрем кинулся от повелителя, окруженного свитой…

Как же его использовать? Коля не спеша разглядывал благородные, умные черты лица бывшего советника Батыя…

Внезапно Бушер проснулся, – ему показалось, что маленький камушек, упавший с неба, тихо стукнул его по руке.

Бушер привстал, чтобы улечься поудобней… Вдруг брови его удивленно взметнулись вверх… Возле него на траве горело, переливаясь и искрясь, маленькое красное яркое пятнышко. Бушер вновь взглянул на небо. Среди звезд все было спокойно…

Красное пятнышко, – упершийся в землю луч лазерного прицела Колиного арбалета, – вдруг поползло по траве, в сторону рощи… Пытаясь рассмотреть это чудо, Бушер привстал и двинулся вслед за ним… На самом краю рощи он попытался поймать пятнышко, накрыв его рукой. Пятнышко не поймалось, а заискрилось на тыльной стороне ладони.

Луч! Сверху! – сообразил Бушер. В ту же секунду откуда-то сверху, с березы, спрыгнул человек и сразу же прикрыл ему рот ладонью.

– Ни звука. Не кричать, – сказал Коля на фарси. – Я узнал тебя, старик.

– И я тебя, – спокойно ответил Бушер. – Ты – колдун. …Но откуда ты знаешь язык моей Родины?

– Год жил в Тегеране. Работал инструктором. – Заметив, что Бушер его плохо понимает, Коля пояснил: – Персов учил воевать…

– С татарами? – с надеждой в голосе прошептал старик.

– Да нет… – ответил Коля.

– С кем?

– Да ты не знаешь их!

– Я знаю всех. Страну мне назови.

– Этой страны пока еще нет, – отмахнулся Коля. – Все объяснять тебе – долгая песня… Ты вот что… Ты мне поможешь, дед… Если ты хочешь жить.

– Я помогу тебе, – тихо и спокойно ответил Бушер. – А жить я давно не хочу…

Коля кивнул – с пониманием и уважением… Внезапно лицо его напряглось.

– А если жить не хочешь – что ж ты тогда, с Чунгулаем-то… Коня пришпорил – вперед?!

– Погибнуть от обмана? Мудрецу? Позор!

Коля кивнул, принимая объяснение…

– Тогда мы вот что сделаем сейчас с тобой, мудрец…

* * *

Телохранители Берке, его личная охрана хорошо знали Бушера в лицо. Старый мудрец имел право беспрепятственного прохода к лучезарному в любое время суток. Бушер тихо и спокойно шел между костров дружины Берке, ведя за собой на веревке скрюченного человека с огромным горбом, – величиною со среднюю татарскую торбу… На голове горбуна был накинут капюшон, охваченный волосяной верблюжьей веревкой, за которую Бушер и вел горбуна к хану, – позорно вел, – как лошадь, как раба…

С окраины стойбища внезапно донеслись взволнованные крики, и часовые у шатра сразу забеспокоились, вглядываясь туда, в дальний конец поляны…

«Чтобы это могло быть? – тревожно мелькнуло в мозгу „горбуна“ Аверьянова. – А-а-а! – сообразил Коля: – Мальчишки там кому-то „зубы Дракулы“ предъявили. Наверно, часовому, спросонья-то ему и поплохело…»

Бушер, также обеспокоенный этим незапланированным шумом, остановился вдруг и устремил свой взор к звездам. Горбун, шедший за ним, замер, как и шел, – не поднимая головы…

– Что говорят тебе звезды, мудрый Бушер? – спросил самый солидный нойон, видно, начальник охраны.

– Знаете ли вы, – ответил Бушер спокойным голосом, не отрывая глаз от неба, – что если во время падения звезды загадать желание…

– То оно сбудется, – подхватил кто-то из телохранителей.

– Сейчас упадет звезда, – сообщил Бушер, продолжая неотрывно глядеть в небо. – Большая звезда, – большое желание… Но быстро пролетит… Не многие успеют…

Люди, смотрящие в небо, не заметили, как горбун, скинув капюшон и веревку, скользнул к шатру лучезарного…

* * *

Охрана всегда натаскана на вход, – мелькнуло в голове у Коли, одним взмахом распоровшего десантным ножом заднюю стенку шатра.

Трое! Увидел он всех сразу. Нет, вон четвертый! Как тут бесхитростно охраняют вождей!

Коля четыре раза нажал на курок. Четыре раза хлопнул спортивный «марголин» с глушителем. Четыре мощные фигуры беззвучно стали оседать… Они еще не успели упасть, как Коля, вдарив Берке рукояткой пистолета выше уха и оглушив тем самым, тут же вбил ему кляп в рот до самого горла, – не пикнешь! Наручники!

«До чего ж он тщедушный! – мелькнуло в голове. – Совсем на брата не похож, – огрызок, вроде Геббельса». Но карлики часто правят миром, – и Сталин, и Наполеон, и Гитлер…

А девки у него в постели – ну просто жуть как хороши!

Он молча погрозил проснувшимся девочкам кулаком, и те согласно кивнули. Они были приучены к полному послушанию сильному.

«Даже не верится, что все так просто!» – мелькнуло в голове Коли, тащившего полуоглушенного Берке к выходу из шатра.

И сглазил! К выходу-входу не следовало приближаться.

Там были натянуты конские волосы – прабабушки растяжек и прадедушки систем охран периметра. Прежде чем Коля, заметивший ловушки, успел среагировать, Берке сильно дернулся в его руках и, вывернувшись, все же достал, зацепил один волос ногой…

Вокруг шатра истошно захныкали тибетские пищалки…

– Хреново! – крикнул сам себе Коля, вытаскивая Берке, – уже с залепленными скотчем глазами – через разрез в задней стене.

* * *

Три световые гранаты, брошенные почти одна за другой и ослепившие преследователей, позволили Коле прорваться лишь метров на сто пятьдесят к Волк-камню. Еще оставлось столько же… Один бы он давно ушел бы, но Берке страшно мешал ему, сковывая маневр и действия, – как двухпудовка на ногах…

– Как бы они по ошибке тебя вместо меня не замочили… – сказал он Берке по-русски, продолжая отстреливаться. – И патронов обойма всего осталась…

Взгляд его вдруг скользнул по табуну, пасущемуся в стороне, и глаза его радостно вспыхнули.

Шумовая граната!

* * *

Оставив на секунду Берке, Коля размахнулся со всего плеча. Задача была – закинуть гранату за табун, чтобы тот понесся на него, на них с Берке.

Задача удалась. Раздался сильный взрыв-хлопок, и кони сорвались с места…

Но Берке? Где он, черт?! Успел сбежать!!!

Ага! Вон он!

* * *

С залепленными глазами, не в силах сорвать скотч с глаз, – руки сцеплены наручниками за спиной, – Берке неуклюже побежал вперед, – ничего не видя, – прямо навстречу бешено мчащемуся табуну.

– Вернись! Затопчут! – крикнул Коля по-русски.

И тот будто понял. Услышав топот сотен копыт, его привычное татарское ухо точно определило направление, с которого накатывается угроза… Берке устремился назад.

– Это правильно, – похвалил его Коля. – Погулял – домой!

Влепив Берке в порядке наказания хлопок двумя ладонями – одновременно – по ушам, Коля притянул Лучезарного за волосы к себе поближе…

– Ну, не дрожи ты так… – примирительно проговорил Коля. – Солдат девчонку не обидит…

* * *

В лоб налетающему табуну бил сильный фонарь, специальный, прожекторного типа, – «Light Streamer» … Кони, издалека увидев ослепительный источник света, огибали на полном скаку этот опасный объект…

Как только табун промчался, Коля бросил ему вслед последнюю звуковую гранату…

Обезумевший табун столкнулся с восставшей Ордой, и заварилась каша…

Метрах в ста от Волк-камня Коля свернул к лесу и там, почти на опушке уже, свистнул. Через секунду перед ним вырос конь.

Коля, стреножив Берке, перекинул его через седло – как мешок…

* * *

Алеша Аверьянов спал плохо, тревожно, вертясь с одного бока на другой.

Всю ночь ему снились кошмары: то Галина Ивановна в самом разгаре урока географии стала вынуждать его поведать ей и всему классу о том, как он намерен использовать свою долю клада, превышающую миллион долларов, то он снова видел себя, выходящего там, в 3410 году, навстречу тому, чего он никак не ожидал увидеть в светлом будущем… Но и это исчезло.

Теперь ему снилась детская площадка перед их домом, усеянная турниками, на которых офицерские жены выколачивали офицерские ковры.

Но во сне на турниках висели не ковры, не половые дорожки, не паласы, а оцинкованные корыта вперемешку с небольшими кусками искореженного кровельного железа, со старыми металлическими тазами – оцинкованными и эмалированными, с армейскими пятидесяти– и столитровыми алюминиевыми кастрюлями…

Отцовский взвод в полном составе остервенело выбивал все это железо саперными лопатками. Звон и скрежет висел такой, что уши теряли чувствительность…

«Более ста двадцати децибел», – подумал Алеша и проснулся.

Гром не прекращался!

Аверьянов-младший скользнул глазами по часам: без пятнадцати пять!

Что это?!

Почти по пояс Алешка высунулся в окно и сразу все понял.

В рассветных сумерках пять огромных ворон сидели на крыше медведевского «мерседеса»…

Все окна в их доме были открыты, из всех окон высовывались знакомые лица, – из трех окон квартиры Самохина не менее пятнадцати человек, – у него был день рождения, и большинство гостей осталось ночевать…

Вороны долбили мерсовскую крышу нещадно, – время от времени едва ли не пробивая железо насквозь…

Все наблюдающие знали, что Медведев сегодня уехал после работы на рейсовом в райцентр и там, похоже, загулял в железнодорожном ресторане: последний автобус «двадцать три сорок восемь» пришел без него…

* * *

В стороне от всей заварухи в ставке Берке возле самой кромки леса сидели у костра только двое: пожилой татарин лет шестидесяти и мальчик четырнадцати лет.

Пожилой подремывал, никак не реагируя на шум и гам, царящий на поляне, – носящихся лошадей, беснующихся воинов…

Мальчик же, напротив, с жаром наблюдал происходящее… Внезапно он заметил, как там, далеко, – чуть в стороне от Волк-камня, виновник всей этой суматохи садится на коня…

– Смотри, смотри, мастер… – мальчик потряс пожилого за рукав: – Вон где уже он! Сейчас ускачет, уйдет!

Пожилой приоткрыл глаза и равнодушно глянул в сторону Волк-камня…

– Держи свой лук, Еланда! – мальчик протянул стрелку полутораметровый лук. – Только ты один поразишь его на таком расстоянии!

Еланда покачал головой:

– Да, можно бы… Но я уже стрелял в него…

– Так выстрели еще! Ты снова попадешь!

Еланда отрицательно повел головой:

– Стрелок стреляет один раз, мальчик… – Еланда закрыл глаза, прислонившись спиною к сосне поудобнее…

До мальчика, пожалуй, дошло…

– Я преклоняюсь перед мудростью, учитель… – сказал он тихо.

– Значит, тоже станешь Стрелком, – кивнул Еланда.

* * *

Конь был уже загнан до предела, уходя второй час от погони с двумя седоками. Коля оглянулся: сидят на хвосте, метров триста… Он отстегнул рожок у автомата, висевшего у седла. Рожок пустой.

– Вот это конец, – сказал сам себе Коля. – Теперь не уйти.

Выбиваясь из сил и сбиваясь с ноги, конь миновал редколесье, пересекающее поле.

Окинув взглядом новый простор, Коля ахнул от неожиданности и восторга.

В сорока метрах перед ним лежал готовый полностью к полету параплан… Рядом с парапланом два мощных скакуна и на одном из них – Игнач…

– Да как… – не мог понять Коля. – Как ты догадался?

– Ты ж сам мне рассказал, – пожал плечами Игнач. – Как сокол, как коршун…

Коля быстро извлек из рюкзака капроновый фал:

– Как чувствовал, что пригодится!

* * *

Два коня Игнача – впереди – начали медленно и дружно разгоняться… В такт им пошел и Колин конь, будто чувствуя скорое освобождение от груза… Берке, лежащий поперек седла, был надежно пристегнут двумя альпинистскими карабинами Коле к поясу…

Ремни параплана охватывали Колю…

Параплан лениво приподнялся над землей, затем наполнился и вышел в стартовое положение. Кони Игнача прибавили темп, и параплан, стремясь вверх, снял часть нагрузки с Колиного коня…

* * *

Выскочившая из перелеска погоня увидела, как всадник с тяжелой ношей у пояса отрывается от седла коня и медленно взмывает в воздух, уносимый невиданным цветком-ковром…

Пораженная зрелищем, погоня остановилась как вкопанная… Беглец с добычей был недостижим…

– Он в небе… – сказал кто-то. – Небо выше нас…

Смотря вверх, наблюдая чарующий и волшебный полет, они даже не обратили внимание на Игнача, спокойно сматывающего метрах в трехстах капроновый фал…

– Всегда пригодится веревка в хозяйстве…

* * *

Параплан плыл уже над рекой, высоко – метрах в ста от земли, – а погоня все стояла, наблюдая как заколдованная.

– Я успел загадать желание! Ахмед!

– Но это ж не звезда! – насмешливо заметил Ахмед.

– Я знаю, – кивнул загадавший. – Но в жизни нужно верить в лучшее!

* * *

Светало. Перед княжьими «хоромами» собрались все защитники Берестихи.

– Все! – скомандовал дед Афанасий. – Солнце встает. Не вернулся… Мы уходим! – Его взгляд обратился к Олене: – Что делать, внученька?..

Он прижал ее голову к груди.

Вгляд Олены с застывшими от боли утраты глазами был обращен в небо – от кого же еще ждать помощи?

– Такая телка… Смотрите! Смотрите! Летит!!!

* * *

Медведев вернулся из райцентра ранним утром, на одном из местных леваков, представлявшем собой помесь «мазды» с правым рулем 1986 года выпуска и «рено» 1981 года с левым рулем. Даже совершенно не искушенному наблюдателю было понятно с первого взгляда, что рейсовые автобусы не для таких господ, как Медведев, привыкших ездить исключительно на иномарках. Судя по усталому выражению лица начальника телепортаторов и искрящемуся костюму, от которого за версту разило парфюмерией сладкого и дорогого образа жизни, можно было понять, что гулянка удалась и полная разрядка состоялась. Маршрут таких гулянок был хорошо известен представителям местной элиты, – ужин в ресторане автовокзала или у речников, танцы во Дворце культуры «Асфальтоукладчик» или в Клубе общества газосмесителей, с одним и тем же неизбежным финалом – буйной оргией в двухместном «люксе» гостиницы завода Распылитель или Доме отдыха плавбазы Севморжелатин.

Увидев свой «мерседес» с развороченной крышей, Медведев остолбенел.

Постояв так минут пять, Медведев начал оглядываться по сторонам, то ли желая кого-то о чем-то спросить, то ли, напротив, надумав одарить кого бы то ни было уместным в данном случае сообщением, состоящим, как водится, из бурного потока грязной матерщины.

Первым, кто попался Медведеву, был Михалыч, спешивший на службу, на полигон, с утра пораньше.

Михалыч мигом оценил оперативную обстановку и, подойдя, участливо полуобнял Медведева за плечи.

– Да, вот отделали, так отделали! Новый кузов – это как новую тачку купить. Сочувствую от души!

Ему действительно было жаль этого уже совсем немолодого человека, с серебряным значком «25 лет войскам ТЛПРТ» на лацкане дорогого пиджака, с уже проступившей на щеках розовой паутиной мелких кровеносных сосудов…

– Да вот, старший летел, – тебе капот-багажник отрифтовали… Младший Аверьянов ваш вчера слетал, – мне теперь автомобиль убили… – Медведев похлопал себя по значку, который кроме надписи содержал еще стилизованное изображение трех мечей, закрываемых, как щитом, стартовой луковицей, похожей на церковный купол и на древнерусский шлем одновременно, с кошачьим грузиком вверху, вместо вымпела. – Одни загадки тут, в телепортации. А надбавок не платят… – Было видно, что он готов с секунды на секунду расплакаться навзрыд, как ребенок…

– Не расстраивайся, Саша, – успокоил Михалыч. – Сейчас я все объясню. Телепортация тут совершенно ни при чем… Просто у тебя на чердаке… – Михалыч легонько стукнул пальцем Медведева по лбу. – Воронье жрало торт тридцать пятого столетья. От рождества Христова. Это правда. – Ткнув Медведева в значок, Михалыч закруглил мысль: – Потому что «осторожно, злая собака»!

Будучи уверенным, что он все доступно-понятно объяснил Медведеву, и не в силах помочь ему еще чем-то, Михалыч вздохнул и направился к своему «опелю»…

Медведев посмотрел ему вслед, идущему решительной размашистой походкой полковнику, и подумал: «Да уж, реформа Вооруженных Сил… Не то что говорить, а и подумать страшно. – Он покрутил вслед Михалычу пальцем у виска. – Одни дебилы с децибелами. Говорящее голенище».

В этот момент полковник оглянулся, чтобы напоследок поддержать взглядом упавшего духом уже совсем не молодого ученого. Но, увидев очевидный, понятный любому жест, только печально вздохнул: «Довели науку! Доктор, лауреат, личный консультант министра обороны… Стоит, не стесняясь, у всех на глазах мозги себе подкручивает! …Конец! …Это – все! С такой наукой у страны нет будущего. Полный привет! …Стоп, машина! …Вашим билетам – станция!»

* * *

Параплан плавно приземлился в центре Берестихи под ликующие выкрики.

– Хан Берке! – объявил Коля, ставя на ноги своего пленника и сдирая скотч с правого глаза.

Глаз Берке стремительно задвигался, озираясь…

– Лучезарный!

– А давайте лучезарного на кол посадим? – предложил кто-то.

Коля содрал скотч с левого глаза Берке…

– Я лучше знаю: голым задом на ведро с голодной крысой посадить… – предложил кто-то.

Оглядевшись, Берке понял, где он находится…

Коля вынул кляп у него изо рта…

– Где мои сыновья?!?! – спросил Берке, как только смог говорить.

Народ загудел – возмущенно, злорадно, сочувственно…

Коля снял с Берке наручники, освободил от пут…

– Где мои сыновья?! – повторил Берке с нарастающим высокомерием в голосе.

Глухарь не спеша подошел к нему, сделал жест, останавливающий всех присутствующих: кончайте базарить, сейчас… Мгновенно повисла тишина.

Глухарь подошел к деревянному щиту, накрывавшему волчью яму-ловушку… С трудом, напрягаясь, поднял один угол щита, приоткрыв слегка яму… Яма была до краев набита трупами.

– Твои сыновья здесь. Будешь искать? Я подержу…

Берке молча отвернулся. Глухарь отпустил угол.

– Уж прости, – сказал Глухарь в спину Берке. – Не успели убрать. Больно много их тут… Твоих сыновей…

* * *

Толпа начала молча, – в абсолютном молчании, – сдвигаться к Берке…

Коля почувствовал, что он может сейчас оказаться бессильным…

– Игнач!!! – крикнули от ворот часовые, и все словно замерли…

Игнач влетел на площадь. В поводу он вел второго коня, Колиного. Спешившись, он передал поводья от второго коня Коле:

– Твой конь.

– Я твой должник, Игнач, – протянув ему руку, Коля молча указал на коня…

– Свои люди, сочтемся, – ответил Игнач на рукопожатие, но от коня отказался кивком. – А вот от веревки я не откажусь… – Он показал Коле смотанный в бухту фал, на котором они два часа назад разогнали параплан. – Ну? – он вопросительно глянул на Колю. – Хан здесь…

– Что дальше? – угадал его следующий вопрос Коля. – Народ казнить собрался.

– Напрасно! – Игнач вскочил на своего коня. – Они не боятся геройской и мученической смерти. Их рай, – их, татарский, – ждет там, понятно? Они боятся одного – позора!

Игнач пришпорил коня…

* * *

– Позора… – саркастически хмыкнул Афанасич. – А где ж его взять? В Берестихе позорного отродясь не бывало.

– Оглобля… – насмешливо подсказал деду кто-то.

– В татарском раю, – учтиво ответил дед, не без юмора.

– Я знаю! – сказал вдруг Сенька, показывая всем цифровой фотоаппарат «Minolta», которым он, как и ноутбуком, активно пользовался с разрешения Коли.

– Что ты удумал-то? – насторожился дед Афанасич.

– А щас увидите! Только не мешайте…

* * *

На цветном видеоискателе цифрового фотоаппарата хан Берке застыл в разных позах и ракурсах… Вынув из аппарата дискету, Сенька вставил ее в дисковод ноутбука…

Торжествующее, предвкушающее и злорадное выражение лица Сеньки заинтриговало всех…

– Что ты придумал, не понимаю! – удивился Коля.

– Десять минут… – умоляюще приложил Сенька руку к груди. – Не смотрите… Не мешайте…

– Ну хорошо, хорошо… Пусть… Если придумал сам – сам и делай…

– Известно!

* * *

На мониторе ноутбука появилось изображение Берке…

– Как ты насобачился-то с техникой обращаться! – восхитился Коля, любуясь издалека быстрым Сенькиным пальцем, снующим по клавиатуре. – Как мой Алешка. Только дай, в руках горит!

На экране рядом с фигурой Берке появилось фотография осла, позаимствованная Сенькой из электронной энциклопедии… Изображения Берке и осла начали медленно съезжаться, повинуясь командам Сеньки, уверенно оперирующего «Adobe Photoshop» …

– Боже мой! – ахнул дед Афанасий через полчаса, взглянув на Сенькин монтаж. – Убью, Сенька!!! Девки – прочь отсюда!

– Стой, стой! – Коля едва успел выхватить из рук разбушевавшегося деда ноутбук… – Это-то как раз то, что нужно! Пойдем-ка, Сенька.

* * *

Из встроенного в ноутбук принтера выполз отпечаток и пошел гулять по рукам мужиков…

– Вот это да! Ай да Берке!

– Ай да Сенька! При чем здесь Берке!

– Здорово протянул!

– А осел-то, осел-то хорош!

– Осел свое дело туго знает!

– У осла не заржавеет!

Наконец отпечаток доплыл и до самого Берке… Взгляд его исказил ужас… Лицо стало пунцовым…

– Вот, лучезарный… – пояснил Коля, щедро разбрасывая вокруг себя отпечатки. – В каждой русской крепости, к которой вы с братцем подойдете, решив очередную землю крышевать, твои воины будут находить это. – Аверьянов продемонстрировал Берке веер из наиболее удавшихся Сеньке фотокомпозиций. – Здесь, в Берестихе, это уже есть… А будет везде, – в Заозерном, во Пскове и в Новгороде… В каждом нашем городе будет вот это! И много еще чего, – новенького… Так что лучше вы дальше не ходите. А пойдете – ну, не обессудьте… Вот и весь тебе сказ – до копейки. Понял? Вот хорошо! Молчишь? Тоже неплохо. Можешь хранить молчание, если сказать не хер. Ну, проваливай!

* * *

Ворота Берестихи распахнулись, и Берке указали – вперед!

Склонив голову, лучезарный хан Берке вышел из Берестихи, – маленький, тщедушный, немолодой…

– Постой! – вдруг крикнул Глухарь ему вслед.

Берке остановился и повернулся.

– Детей-то будешь своих искать? Или мне их оставишь – закапывать?

Берке понял Глухаря без перевода… Он медленно отрицательно чуть повел головой…

– Понял! – крикнул Глухарь. – Глухой, но понял! – Глухарь догнал Берке и повернул его к себе лицом: – Тварь ты – вот что скажу! С ослом позор, – мыслишь? Да тьфу сто раз!!! Что там осел?! Ослом мог оказаться каждый! …Детей ты своих в яме, в поганой, бросил, – вот где позор, так позор уж! Позорище!!! На всю жизнь, на все жизни, – не смоешь!!! Я понял тебя, понял вас всех!!! Иди, приходи в Берестиху, – с Батыем, с Азией всей! Трудиться не хотите? Пришли на шею мою усесться?! Всех вас урою! Всех! Я, один!!! Понял?!? Все в яме будете, – все, как один, – в яме, вповалку, с ослами, с лошадями, с верблюдами!!!

* * *

Петровна, жена Глухаря, вдруг начала оседать в толпе, теряя сознание… Бабы не дали упасть, подхватили.

– Дочку они, прошлый год… – запричитали бабы.

– В Киев выдали…

– Замуж…

– Вестей теперь нет…

– Понятно…

– Петровна!

– Петровна!!

* * *

Поддерживая Петровну, чтоб не упала, женщины лихорадочно озирались, ища, куда бы ее положить.

– Мама! – внезапно раздалось от княжеских хором.

Петровна вздрогнула и приоткрыла один глаз.

От Красного крыльца княжеских сторон, раскинув руки, бежала молодая женщина, лет двадцати с небольшим, преследуемая пятилетним мальчишкой и рослым русым мужиком, лет тридцати.

– Милеша! – ахнула Петровна, раскрывая объятья навстречу дочери.

– Мама!

– Мама! – догнавший мать мальчуган схватился за ее подол, чтоб не упасть…

– А это вот – Первуша наш…

– Внучек! – Петровна вскинула брови выше лба и пустила слезу. – Родненький…

– Ты что стоишь-то как потерянный? – обернулась Милеша к мужу.

– А чего? – удивился тот. – Сесть не предлагают – стою!

– Ой, Любим! – всплеснула руками Петровна. – Не узнала, богатым быть! Как возмужал! Как возмужал!

– Время идет, – подтвердил Любим с некоторым сожалением в голосе.

– А мы смотрим, осада у вас тут… – пояснила Милеша. – Ну, обошли вокруг. Я – через собачий лаз с севера, как в детстве, а Любиму мужики веревку со стены подали…

– Да вы же вКиеве… – утирая слезы, Петровна прижала к себе внука. – В Киеве!

– Да мы, мама, как раз в гости, к братьям-то Любима, в Двинец-город поехали, а тут Батый-то в Киев-то и пришел. Вернулись-то мы, а дом-то наш… Ну вот. К тебе приехали!

– Чудо! Ну просто чудо! Одни вы, небось, уцелели…

– Да нет. Спаслись многие, – степенно заметил Любим. – Батый-то вокруг по лесам не лазил, не добивал. Кто заранее ушел, те все и уцелели.

Глухарь, стоящий вместе с Берке в воротах, оглянулся…

Оглянулся и увидал.

Молча пошел к своим. Лицо его при этом не выражало абсолютно ничего, – как из дерева вырезанное.

Берке стоял в воротах с набором цветных открыток, ничего не понимая…

– Иди-иди отсюда, – по-русски сказали ему мужики, караулившие ворота. – Видишь, радость у Глухаря, – ишь, счастье-то привалило: и дочь с зятем уцелела, и внука привезли…

– А что Глухарь накричал, – так ты не обижайся, – он в сердцах.

– Он накричит, бывает, но отходчив.

– И не волнуйся, – сыновей твоих он закопает безропотно, – сегодня же вечером, честь по чести…

– На радости-то.

– Нам ведь тоже оставлять их в яме ни к чему, верно?

– Все пристойно произойдет. И отпоем, и зароем. Придешь потом навестить могилки, – убедишься: да, по-христиански, по-человечески…

– Доволен останешься.

– Да он же нехристь!

– Окрестим его, что за беда!

– Ну, в общем, щас иди, а после приходи.

– Окрестим. Не сумневайся.

– Ну, давай. Двигай!

– Нам ворота закрывать надо.

Что-то, видно, поняв, Берке пошел прочь, сунув картинки за пазуху.

Ворота Берестихи медленно сомкнулись за его спиной.

* * *

Великий каан Бату был явно не в духе. Тот факт, что Берке в сопровождении Бушера и телохранителей сам явился к нему, в Ставку, – без зова и вызова, говорило о многом.

Берке бросил вверенную ему тьму, оставив ее на попечительство двух весьма посредственных тысячников, а сам прискакал сюда с таким видом, будто принес весть о разгроме всей Орды. Берке не мог не понимать, что такой поступок мог оказаться чреватым для него смертельным исходом.

Берке получил приказ – двигаться к Новгороду, расчищая и готовя путь его, Батыевой, главной Орде. Берке не получал приказа навещать каана собственной персоной и советоваться с ним относительно возникающих трудностей.

Берке обязан был выполнять приказ, а не выносить на обсуждение с Великим свои жалкие проблемы.

Батый, обставлявший своими слухачами каждого мало-мальски заметного человека Орды, хорошо знал, что его худосочный брат внезапно застрял возле какой-то деревеньки, опекаемой, как донесли Батыю, каким-то колдуном. Потеряв в бездействии навдалеке от этого жалкого селения несколько дней, а затем угробив там же двух своих сыновей и, в придачу к ним, очень толкового, опытного, смелого темника Чунгулая, прискакал вдруг сюда.

В Орде и меньшие проступки, затяжки карались беспощадно: петля могла захлестнуть шею Берке за допущенную им гибель своих же собственных сыновей, – ему, шелудивому псу, они сыновья, а для Орды они – чингизиды! Потеря сыновей этого шакала не смягчала их же гибель, – гибель правнуков Чингиза! Вот к чему привела отвага их юных сердец и преступная халатность их отца, старого ишака Берке!

– Ты звал меня, каан? – вошедший в шатер Бушер склонился перед Батыем.

– Я приказал тебе явиться ко мне, Бушер, чтобы спросить твоего совета.

– Спросить совета? – удивился Бушер.

Батый промолчал.

– Я хочу напомнить тебе, великий каан, что я согласился служить тебе еще там, на дымящихся руинах Хорасана, только при одном условии, что ты станешь безоговорочно следовать моим советам… Если бы Владыка Хорасана прислушался к моим предсказаниям, вы, монголы, не сумели бы покорить Персию… Если бы моя семья вняла бы моим пророчествам, все они остались бы живы! Я был жестоко наказан за то, что не сумел быть убедительным… И глубоко несчастен, как несчастен любой, видящий ясно будущее, но не имеющий возможности вызвать такую же веру в близких своих. Эту трагедию в древности уже пережила одна великая предсказательница по имени Кассандра… Я согласился остаться жить и служить тебе только под клятвой твоею, хан: я – говорю, ты – следуешь сказанному! Ты помнишь об этом?

– Помню, Бушер. Но вспомни и ты, старик, – я заметил тебе, – там, в растоптанном, поверженном Хорасане, – что хан, беспрекословно следующий словам своего советника, перестает быть ханом, а становится послушной овцой в его руках…

– Да. И потому мы сошлись на том, что я не даю тебе советов, если ты их не просишь у меня. Но если спросил – то выполняешь!

– Так. Я помню, Бушер. Я не выжил еще из ума…

– Вот поэтому я спрашиваю тебя: что ты жаждешь получить от меня сейчас? Мое мнение о происходящем или совет, которому ты будешь обязан последовать?

– Я был бы рад получить от тебя совет, которой не был бы приказом для меня…

– Это невозможно, каан. Ты можешь приказать убить меня, но то, что хочет твоя беспокойная, как бурундук, душа, не может быть исполнено…

– Хорошо. Мне не надо совета, старик. Я двину орды на Новгород, к холодному морю варягов, литовцев и немцев. Поведай, что ты видишь на этом пути?

– Я вижу все того же колдуна, о котором, не сомневаюсь, ты уже наслышан, Великий каан… Но силы его – это силы простого человека, сильного духом и не чахлым разумом, человека, умудренного наукой. И силы его, и запасы его уже на исходе… Он не сможет боле всерьез противостоять тебе…

– Ты обнадежил меня, старик!

– Я, Повелитель Вселенной, еще не закончил… За спиной этого колдуна стоит еще один колдун, который многократно более силен, чем первый… Пока он почти не проявлял себя, – только поэтому твои слуги, блюдущие твой интерес в стане Берке, не сообщили о нем. Он ничего почти не делал, и свет их внимания не успел упасть на него… Но он и не может совершить нечто значительное: он связан зароком, парализующим его могущество…

– Парализованный колдун немощней ягненка. Радостно слышать тебя, Бушер Эль Риад!

– Умерь торжество свое, Великий каан, – там есть еще один – третий колдун, силы которого имеют предел, но, с высоты наших седел, кажутся безгранично-божественными… Звезды говорят, что этот третий, самый могучий колдун имеет отталкивающий вид для твоих воинов, невелик размером, но в состоянии стереть с лица Земли тьму таких Орд, как твоя… Однако мое волхвование показало, что он едва ли вступит в схватку. Его назначение иное, плохо понятное мне…

– Достаточно, мудрец! Ты успокоил меня!

– Напрасно ты пустил в свое сердце теплую змею безмятежности, Повелитель Мира… Есть еще одно обстоятельство, которое требует очень деликатного обращения и которое воистину является колдовским свойством этой земли, земли Рус…

– Я слушаю тебя, Бушер…

– В этой стране, звезды не говорят почему каждый житель может стать колдуном, и чудеса тогда начнут твориться на каждом шагу… Истинные чудеса, а вовсе не плоды труда и просвещенья!

– Ну, например?

– Твой поход к Новгороду будет неудачен: Новгород и Псков устоят, а долгая осада их приведет к тому, что твой народ и народ рус смешается у тебя на глазах и еще при твоей жизни станет одним народом.

– Не может быть!

– Это еще не все, великий каан! Жизнь твоя станет тяжелой, как телега с камнями, о каан! Все станет исчезать, не появляясь, – подобно тому как вода уходит в песок пустыни в жаркий полдень.

– Не понимаю, что ты хочешь сказать этим?

– Я сам не вполне понимаю это предсказание, но Небеса говорят следующее: твои табуны будут тучны, но есть твоему народу станет нечего, батыры твои, воины, будут смелы, воинственны и умелы, но даже вся Орда не сможет поставить на колени какой-нибудь нищий аул… Среди полноводной реки ты станешь умирать от жажды. И, – самое страшное, о, каан: никто не будет виноват в том! Все жители будут падать ниц пред тобой, все тебя будут боготворить: «Правь нами вечно!», но в мыслях все станут проклинать тебя, – даже деревья в лесу, даже говорливые струи в ручьях! Все будут трудиться в поте лиц своих, не покладая рук: купцы – торговать, скотники – выращивать скот, ткачи – ткать, кузнецы – ковать, мастера искусств – создавать чудеса красоты и роскоши, но твои начальники и нойоны будут умело прибирать все к рукам, запутав и тебя черным узором безумной, пределов не знающей корысти. Те же, кто унаследует тебе, станут – в скудоумии своем – поганить свою же землю, осыпая ее степи, реки, леса и озера ядами, выкачивать из недр своей же земли черную маслянистую кровь ее и вместе с ее горячим дыханием. Они начнут менять все это на бумажки, железки, на золото, и, – что самое страшное, каан, – правители этой земли станут на глазах ее Повелителя обирать до костей вверенный им Небом народ, чтобы им самим стать богаче, богаче, богаче, среди потрясающей разум бедности населения! А население в ответ…

– Это безумие, старик! Этому не бывать!

– Увы, каан, но этому – быть! Ты, а скорей унаследовавший твою власть, – как и любой другой житель страны, – увидит, что дани-налоги уже не приходят, нет, что опустели повозки с казною, что нечем прикрыть тебе наготу людей твоих, живущих хуже, чем скот в стране франков, ромов, басков и саксов. Жены твоего народа будут рожать крепких, здоровых и розовых малышей, из которых у тебя на глазах вырастут больные идиоты, и ты, точней, унаследовавший твою Власть станет формировать свое войско, охрану свою из этого ни к чему не способного стада, Орда твоя и народ твой начнет вымирать вместе с народом Рус: там, где умерли от старости и болезней сто человек, родится едва ли десяток новых… Твои подданные перестанут друг друга лечить, учить, закончат уважать стариков, давать детям лучшее: любовь, знания, заботу и ласку… Женщины будут плакать, а мужчины пить какую-то огненную воду… Целыми днями, изо дня в день, из года в год…

– Ну, хватит! …А если я оставлю северные земли, – Новгород и Псков, – в покое?

Бушер поклонился:

– Новгород и Псков, возможно, согласятся платить тебе дань, о каан. Без кровопролития.

– Возможно – да, а возможно – нет?!

– Именно так.

– Возможно, их нужно как следует запугать?

– Возможно. Я первый раз встречаюсь с таким предсказанием, Великий каан, когда звезды сулят неудачу в обоих случаях: двинешь ты Орду на Новгород или нет. Эта земля – земля великих колдунов и бесценных кладов – все равно начнет умирать, словно от какой-то болезни. Таково свойство любой земли, Повелитель, если ее население обирать до нитки в течение многих столетий. Сопротивляясь и негодуя, она убивает разум своих Правителей и тем убивает саму себя. Таково свойство любой земли, но этой земле, земле Рус, выпал по воле Небес особо тяжелый жребий. Удастся ли этой земле когда-либо воспрянуть в веках, вопреки бесчисленным невзгодам и напастям, воспарить, расцвести, – об этом звезды молчат…

– Оставь меня, Бушер.

– Ты можешь поступать как знаешь… Я не давал тебе советов, Владыка Мирозданья…

* * *

– Я просил принять меня тайно, брат, чтобы сообщить тебе о деле, важнее которого не было в моей жизни… – Берке распрямился перед Батыем, но встать с колен не решился…

В шатре Батыя, кроме них двоих, не было ни души.

– Важное дело, конечно, – согласился Батый. – Я так и думал, Берке. Ты ведь не приходишь ко мне, чтобы просто поесть сладкий урюк…

Берке подобострастно кивнул.

– Ты пришел не вовремя, брат. В это время я привык слушать колдовские заговоры из волшебной коробки рус. – Батый повел в сторону, где в ожидании стояли два толмача и хранитель чуда – информационно-рекламного блока, снятого Аверьяновым со стены контейнера. Хранитель чуда замер в поклоне, готовый к инсталляции системы. – Или ты решил нарушить обычное течение моего дня, чтобы с жаром поведать мне о своих любовных утехах с ослами?.. – предположил Батый.

Берке мгновенно пал ниц и замер в полной неподвижности.

– Говорят, тебя нарисовали великие мастера… И ты хранишь эти картинки…

Берке дернулся, как от удара, не поднимая головы.

– Покажи мне, лучезарный брат мой, как ты проводил время, когда сыновья твои вели войска в бой…

Достав из-за пазухи халата снимки, Берке, не поднимая глаз, протянул их Батыю.

– Н-да… – покачал головой Великий хан, рассматривая фотомонтаж. – Я мог бы подарить тебе более крупного и любвеобильного ишака, Берке. Этот не столь уж хорош… Сила мужская не бьет ключом из его чресел… Стар, что ли? А может, ты его не очень возбуждаешь, Берке?.. Впрочем, его можно понять: любая ослица умнее тебя, Берке… А ум совсем не последнее дело в любви… Однако едва ли, Берке, от этого осла у тебя родятся столь же смелые сыновья, как Шалык и Балык, которых родила тебе принцесса Дяо-Шань и которых ты столь безрассудно послал на верную гибель, дав под их руку не более двухсот сабель… Что ты молчишь, лучезарный? Скажи хоть что-нибудь.

– Колдун, давший мне эти картины, предупредил, что в каждом селении, каждом городе, в каждой крепости, которые захватит Орда, воины найдут такие картинки…

– Он этим хотел испугать меня? Я этому только рад, брат мой. Месяц-другой, и твое изображение будет у каждого батыра Орды… – Подумав, Батый улыбнулся: – И у каждого осла из обоза…

– Я молю тебя, брат мой и великий каан, – останови свое движение по новым землям Рус, – прохрипел Берке, распростершись с удвоенным усердием, словно стремясь впечататься в кошму, попираемую ногами Батыя. – Заклинаю тебя нашими общими предками, не позорь меня, потомка Чингиза Темучина!

– Я подумаю, – сухо ответил Батый и кивнул хранителю чуда.

Поспешно поклонившись в пояс, хранитель нажал кнопку «не надо» на корпусе рекламного блока. В ту же секунду из динамика блока зазвучал диалог:

– Жора, жарь рыбу!

– Так рыбы ж нет, Ося!

– Ты, Жора, жарь, жарь, – рыба будет!

После короткой музыкальной фразы коробка подвела итог милым женским голосом:

– Будущее зависит от нас. Патефон. …Патефон – оператор сотовой связи! Будущее зависит от нас. Патефон.

Хранитель чуда прервал вещание, за дело взялись толмачи.

– Жора?

– Это, похоже, имя. Женское. Хабиба, например.

– Ося – тоже имя и тоже женское, наверно. Пусть Айгуль.

– А Патефон – мужское. Абдулла.

– Оператор?

– Непонятно. Наверно, ослышались, – император. Римский хан.

– Остальное понятно.

– Ну? – нетерпеливо нахмурил брови Батый.

Переводчики встрепенулись и, перебивая друг друга, затараторили:

– Хабиба, жарь рыбу!

– У нас с тобой нет рыбы, Айгуль!

– Ты, Хабиба, жарь, невзирая на это обстоятельство, жарь ее, жарь, и рыба будет у нас!

– Будущее зависит от нас. Абдулла.

– Абдулла – римский хан, повелитель связей сот, – веревок, связывающих пчелиные соты.

– Будущее зависит от нас. Абдулла.

– Все!

Наступило молчание. Батый погрузился в глубокое раздумье, все присутствующие боялись шелохнуться.

Батый думал не меньше минуты, а затем с тяжестью в голосе произнес:

– Встань, Берке. …Я не пойду на Новгород. – Он покачал головой и тихо добавил: – Нет, не пойду!

* * *

Закат. Поздние сумерки. Опускается ночь…

Народ берестихинский облепил стены и крыши…

Видно, как тысячи огней – там у самого горизонта – начинают отход…

– В ночь пошли… – тихо сказал дед Афанасий.

– Даже утра дожидаться не стали…

Аверьянов задумчиво, с каким-то остеклением в душе смотрел на речки и ручейки огней, потекших прочь от Берестихи.

«В тринадцатом веке все же полегче было жить, – мелькнуло в голове. – Все как-то было попроще».

* * *

– Уходят! Уходят! – раздались торжествующие, ликующие крики.

– Ура-а-а!

– Ты видишь, Коля? Наливай!!!

– Будешь нашим князем!

– Вон новгородцы, Александра Ярославича посадили княжить…

– Горя теперь не ведают!

– Да ладно чужих хвалить: в чужих руках всегда толще кажется…

– Избрать князем Аверьянова! Вот будет свой!

– А ежли Драгомир вернется? – несколько неуверенно произнес Афанасич.

– Батый ушел, а Драгомир вернется… – расхохотался, не выдержав, Глухарь. – Смешной ты, Афанасич. Стал старый и смешной.

– Грех надо мною смеяться… – обидчиво возразил Афанасич, но, не удержавшись, расхохотался сам. – Представилось… Умора! Твоя правда! – кивнул он, утирая слезы, выступившие от смеха.

* * *

На полигоне, в кабинете Михалыча, атмосфера накалялась каждую секунду.

– Вы обязаны обеспечить телепортацию аверьяновского взвода ровно в девять ноль-ноль.

– Не могу согласиться! – отмахнулся Михалыч.

– Никто не нуждается в вашем согласии. Вы должны выделить людей. По приказу!

– Я выделил людей. По приказу. Вон они все, в курилке сидят.

– Они не в курилке сидеть должны, а в кабине на местах, инструктироваться, расписываться в добровольности, проверять друг у друга карманы, – в отношении деталей, свидетельствующих об их государственной принадлежности…

– Ну как я их могу разместить в этой кабине… В ангаре? В телепортационной капсуле, вы имеете в виду?

– Ну, разумеется!

– Я не имею права это сделать. Телепортатор вверенной мне войсковой части не принадлежит! Как я могу занять его своими людьми?

– Я приказываю сделать вам это!

– Вы тоже этого сделать не в состоянии. Телепорт не принадлежит вам точно так же, как и мне!

– Здравствуйте!

– До свидания! Деньгами вы здесь при комплектовке группы сыпали, это мы видали. Но главные суммы-то оказались вашим управлением не проплаченными. На бензинчик, так сказать, вы нашли, а на саму технику – нет. Так, например, ваше Управление – Телепортационных войск – не расплатилось с производителем – ОКБ «Хронотоп», ни за прошлый, разбитый комплект стартового комплекса телепортатора, ни за комплектующие, ни за этот экземпляр, имеющийся в наличии.

– Ну, может, и не расплатилось.

– Вот позавчерашняя телеграмма ОКБ «Хронотоп», запрещающая любую эксплуатацию до официальной сдачи изделия, полной его оплаты, оформление акта о сдаче-приемке.

– Это филькина грамота, ваша телеграмма от ОКБ.

– Да как же! В момент посылки телеграммы они являлись единственными и законными собственниками устройства и оборудования.

– Ответьте им, что как только Министерство обороны выделит средства, мы сразу с ними расплатимся.

– Да почему я-то должен отвечать им, если руки тянете к технике вы?! Странно. Да и признаюсь: я боюсь, уже поздно телеграммы давать-то…

– Что значит, – поздно?

– А то и значит. Телепортатор продан. Его час назад купило одно недавно образованное общество с ограниченной ответственностью, принадлежащее Екатерине Михайловне Боковой, моей дочери, Дороне Вячеславне Лукониной, пенсионерке, и Аверьянову Алексею Николаевичу, небезызвестному вам… Оплатили все долги ваши, рассчитались сполна, специалистам – премии в размере годового, штат доукомплектовали… Без малого три лимона зеленых отстегнули черным налом. Петра Самохина взяли себе заведующим по снабжению и хозяйству, – мужик куркулистый до ужаса. И все рады. Вот!

– С ума сойти! Зачем им это?

– Интересно жить хотят. Да и богато, вдобавок! Странно, да?

– Странно?.. Мягко сказано… Так. Мне нужно немедленно позвонить…

– Погоди минуточку, – остановил его жестом Михалыч и, выглянув из окна во двор, позвал: – Дороня Вячеславна! Можно вас? А то здесь господин Медведев звонить куда-то собрался…

Войдя, Луконина адекватно оценила обстановку. Посмотрев в глаза Медведеву, Дороня слегка взмахнула левой рукой:

– Хватит-хватит! – остановил ее Медведев. – Один инсульт у меня уже был. Пусть они сами в Москве разбираются… Достаточно!

* * *

– Ну что за красотища! – ахнула Олена, увидев блеснувшие на солнце ожерелье самоцветное, серьги чернь-золота, кольцо женское изумительное и браслет красоты-богатства, ценности неописуемой.

– Давай. Полюбуйся, Оленушка, да и скажи «прощай»… Купцы персидские у речки ждут…

Продавать драгоценности было не по душе Аверьянову, но воля погибших – Жбана и Шила – должна была быть исполнена, несмотря ни на что.

– Они когда первый раз осмотрели, персы-то, чудную историю поведали мне… Эти украшения купил один из них, купец Дарий, лет восемь тому назад, – у нас, в Новгороде. Увез к себе в Персию. А три года назад татары прокатились по их краю… Сокровища оказались у Чунгулая… Тот их послал в дар Берке, но гонцы повстречались с ребятами… И вот снова судьба им такая досталась, – назад, в Персию, в Исфаган, кажется…

– Ух ты! – ахнул подошедший Афанасич. – Пришел к вам, думал посмотреть… А я ведь это чудо уже видел…

– Не может быть, ну где ты видел это, дедушка?

– А-а-а… – многозначительно поднял палец старик. – Это же тот самый клад! Что наш Перхач на холме Придатель выкопал! Тебе, Олена, тогда не показывали, – восемь лет назад ты ребенком была… А старики видели… Перхач вот с этим в Новгород двинул и там все продал… Персам продал, сказывали… Еще только тут перстень должен был быть. Большой. Мужской…

– А ты не помнишь разве, Чунгулай-то? Бобер ему мину отнес? С перстнем как раз с этим… Светлая память… А ты забыл, Афанасич.

– Я не забыл. Я в это время ранен был. Я спал. Ты же сам меня уколол, Коля.

– Верно, извини, Афанасич!

– Бог простит. Н-да… Здесь раскопано, в Персию ушло, оттуда – снова сюда, – на татарах, – и теперь опять назад, – в Персию. Ох, закрутила-то жизнь! Вот, внучка, полюбуйся, Оленушка, – это приданое твоей прародительницы, сладкоголосой Рагнеды… Могло бы, иначе сложись, твоим стать…

– Что душу-то теребить, дедушка! Воля погибших – закон!

– А знаешь, Николай, как Олена поет… Послушать – и умирать не надо.

– Еще послушаем…

– Нет, – печально качнул головой Афанасич. – Ничего уже не успеть…

Снизу, с реки, донесся свист.

– Ну все! – сказал Николай, заворачивая драгоценности в тряпицу. – Персы деньги сполна собрали… Пойду!

Афанасич и Олена долго смотрели ему вслед, – он спускался к реке…

Им совершенно не было жаль украшений. Жаль было нескладной жизни, которая, казалось бы, должна была стать вдруг прекрасной, но оставалась все такой же, как и была, за мигом миг, за часом час, за годом год.

В глазах обоих стояли слезы.

* * *

Игнач и Коля сидели на берегу тихой речки у костерка.

– Не понимаю тебя, – пожал плечами Игнач. – В чем печаль?

– Давно уж за мной прилететь должны были…

– С чего бы? – удивился Игнач.

– Да радиомаяк в контейнере непрерывно сигнал бедствия шлет, который уж день!

– Ну и что? – опять удивился Игнач.

– Как что? – удивился Коля.

– Давай рассуждать по-твоему. Послали мы с тобой с Земли сигнал. Куда он полетел?

– Во все стороны. Удаляясь от передатчика на триста тысяч километров за каждую секунду.

– Ну, значит, удаляясь и от Земли? Ведь передатчик-то твой, радиомаяк тут, на Земле… А Земля за ним по следу гнаться не стала?

– Да что ты глупости говоришь? Земля и не может лететь со скоростью света, со скоростью радиоволны. Захочет даже если – не догонит!

– Ну так, значит, твой сигнал все дальше и дальше…

– Конечно! Летит он все глубже в Космос, постоянно удаляясь от Земли.

– И где же он будет через семьсот лет?

– Там где-то… – Коля посмотрел на звездное небо, – в других Галактиках летит… Очень далеко!

– Ага! – поднял палец Игнач. – Так вот, значит, только там, очень далеко, в других Галактиках его поймать смогут. А от Земли он очень сильно убежал, за семьсот-то лет!

– Я понял! – ахнул Коля. – Ну ты и академик, а, Игнач?!

– Тем и живем… – кивнул Игнач.

– А это значит – труба мне. Меня никогда не найдут.

– И ладно! Чем тебе здесь-то не жизнь? Воздух, вода, леса! У вас-то, небось…

– И не говори!

– Олену вон взять… Корова, дом, пять коз, козел и пять покосов… И тещи, прости Господи, нет и не предвидится! Зачем князю теща? У князя и так все, что хочешь!

– Эх, Игнач! Все верно… Но сын у меня там, сын! …А-а-а, да ты ведь не слышал, что выдал Глухарь на прощание Берке…

– Я слышал. Я тут под стеною стоял…

– Сын, Игнач, сын! Остался бы, но – сын…

– Тогда езжай к Антипихе… Там, – день езды, – на Сивкином ручье живет колдунья…

– А кто ты, кстати? Бушер сказал Батыю, что тут присутствуют три колдуна… Один – это, безусловно, я. А второй, – как ты думаешь, кто это?

Игнач пожал плечами.

– Причем не два колдуна, а целых три! …Три колдуна защищают дорогу на Новгород, так сказал Бушер Батыю… – повторил Николай.

– Откуда тебе знать, что сказал Бушер Батыю? – чуть насмешливо хмыкнул Игнач.

– Я успел поставить по два жучка, – для надежности, – в халаты как Бушера, так и Берке…

– Лихо!

– Согласен. Ну, значит, второй колдун – это ты! – уверенно кивнул Аверьянов.

– С чего ты взял?

– Ты сам мне только что сказал! В ответ на мое сообщение о жучках, ты среагировал: «лихо»! В тринадцатом веке жучков в качестве подслушивающих устройств не знали, верно?

– Верно. Просто устал я, Коля.

– Отдохни. Ты из какого века?

– Из тридцатого столетия, – ответил Игнач. – Родился в две тысячи девятьсот пятьдесят первом году, если интересно.

– А здесь с какой целью?

– А ни с какой. Спорт, – пожал плечами Игнач. – Экстрим. …Пользоваться можно только тем, что здесь обрел. Твоей снайперской винтовкой – можно, – это ты ее сюда привез, а не я. Но сам я бельевую прищепку сюда притащить не имею права. Никаких бластеров и парапроцессоров… Поэтому экстремалы типа меня стараются тусоваться поближе к таким, как ты, случайно влипнувшим в историю. У вас всегда есть, чем воспользоваться нашему брату.

– Понятно, почему Бушер особенно тебя не опасался. Ты страшен только опытом и знаниями…

– Это тоже отнюдь не мало, поверь мне.

– А кто же третий-то здесь?

– Конечно, мент, – кто ж еще? Как же мы без ментов, – что в двадцатом, что тридцатом веке… Ну, не совсем мент, конечно, а штатный спец Министерства темпоральной безопасности при Совете Галактик с неопределенным кругом полномочий. Типа агента ноль-ноль-семь из ваших сказок. Наблюдатель с правом принимать очень крутые решения.

– А кто он? Я его знаю?…

– Наверное, видел. Но ты запомни: меньше знаешь, крепче спишь…

* * *

– На. Амулет, – сказала Антипиха, вручая Коле амулет в виде сердца. – Повесь его на шею. Встанешь завтра в полночь, в полнолуние, недалеко от Берестихи у Старого Дуба, что на берегу Гремячихи. И ровно в полночь сожмешь амулет, думая о сыне.

– И я увижу сына?

– Нет, – качнула головой Антипиха. – Ты улетишь к сыну!

* * *

Олена с Колей стояли у подножия Старого Дуба… Ярко светила Луна.

– Еще три минуты, – взглянув на часы и вздохнув, сказал Коля.

– Ну… Кланяйся там… Сыну привет от меня… И жене…

– Жены нет. Я разведен…

– Что это значит?

– Это значит, что мы разошлись с женой, – она живет сама по себе, я – сам по себе…

– Ты ее бросил…

– Нет. Она меня бросила.

– Тебя?! Бросила?!

– Конечно.

– Как?! Мужа бросить?!? Не понимаю!

– Во-первых, жизнь беспокойная… Все время у меня командировки, заброски, учения… Ну вот как только что… Или вроде… Жизнь трещину дала… Потом побольше… Потом уж поняли, – раз нет любви… Что ж? И нищета ее, конечно достала… Тоже ведь не последнее…

– Нищета?! Не знаю такого слова… Бедность, ты хочешь сказать? – догадалась Олена.

– Ага. Бедность. Ну сколько получает старший лейтенант?.. Я полтора года копил, чтобы матери своей в деревне корову купить… Так и не купил пока.

– У нас корова есть!

– Пять коз, козел и пять покосов, знаю.

– И что ж она, жена твоя, – сына бросила?

– Нет. Алешка сам так захотел: останусь с папой. И остался.

– И вы с женой не видитесь?

– Зачем? Он вышла замуж за крутого. За быка.

– За быка?!

– Ну, такого, знаешь, – му-у-у-у! Башмак с шестисотым…

– Не поняла я: бык? А башмак – это что?

– Ну, я хотел сказать, что он безбашенный, напрочь отвязанный.

– Бык?

– Отморозок. Но бабок много! Под миллион.

– Миллион бабок? Мать отца, мать матери и ихние сестры? Миллион старух? Тысяча тысяч? Больше, чем у Батыя коней?

– Я не успею все объяснить тебе, милая. Ты просто верь мне. Бабки – это не старухи. Это для многих цель жизни, – вот. Ну, для козлов, сама понимаешь… – он помолчал. – А что? Жизнь кипит.

– Но это ж грех! С быком, с башмаком, с козлами! Вы ж с ней перед Богом повенчены!

– Нет! Мы в загсе расписались, а потом отписались, – и все!

– Вы не стояли перед алтарем? В церкви, перед лицом Бога всемогущего?

– Да нет же, я ж сказал: мы не венчались!

– Так, значит, ты и не был никогда женат, – по нашему-то!

– Что по-вашему, что по-нашему, – я совершенно свободный человек!

– Но ведь… – не выдержав, Олена заплакала…

– Не плачь. Лучше спой мне на прощание одну из песен той самой Рагнеды.

– Нельзя! Этого делать нельзя!

– Почему?

– Если спою, ты здесь навеки со мной останешься, все, что я захочу, сделаешь, – закусив губу, Олена отрицательно качнула головой. – Нельзя!

Будильник на ручных часах Николая засвиристел…

– Прощай, Олена! Не рви мне сердце!

Олена покачнулась, теряя силы… Коля начал сжимать амулет:

– Прощай, Олена! Всю жизнь тебя буду любить! – он сильно сжал амулет и растаял в воздухе.

Олена, рыдая, рухнула на корни Старого Дуба…

* * *

В церквушке Берестихи служили всенощную – поминая Колю добром:

– …И благослови, Всевышний, путь его, – Николая, Спасителя нашего, – и освяти все разборки его грядущие, – с потрохами, гнильем, отморозками, плесенью, с гибэдэдэшниками лютыми… И да сгинет злая Беспредельщина…

* * *

Стремительно неслись струи безвременья… И вдруг их бег замедлился, затормозился… Сразу стало трудно дышать… Струи вдруг побежали в другую сторону, – назад, убыстряясь… Коля вздохнул полной грудью… Струи опять начали замедляться. Опять навалилось удушье…

Вперед, остановка. Назад. Остановка. Коля понял – случилось непоправимое. Смерть от удушья в поводьях безвременья…

* * *

В туманных поводьях белесых ночных облаков над лесом бежала полная луна…

Глядя на нее, Антипиха шептала вполголоса:

– Ну? – за спиной Антипихи появился Игнач.

– Я сделала все, как ты просил, мой Царь Лесов! – ответила Антипиха.

* * *

В церквушке Берестихи заканчивалась всенощная.

– И да воцарится на Земле под Небесами высокими Царство Светлое, Неотстойное, Беспонтовое, Безбазарное!

* * *

– Он там застрял – в безвременье! – сказал Игнач, глядя на свой, точно такой же амулет, как и у Коли. – Туда-сюда, туда-сюда… Он задохнется!

– А я тут ни при чем, – ответила Антипиха. – Я ему ясно сказала: сожмешь амулет, думая о сыне.

– Он думал не только о сыне… Но и о…

– Понятно!.. Но так не бывает, Царь. Либо – туда, либо – сюда!

* * *

Рядом с Колей, погибавшим в безвременье, внезапно нарисовался Игнач.

– Сожми еще раз амулет! Ты плохо его там сжал! И плохо думал…

– Не смог хорошо… Я… Нажал ради сына!

– Понятно! Нельзя – и туда и сюда! Жми!!! Твой выбор или смерть! Жми, задохнешься! Выбор! Нет времени!

Стараясь думать только о сыне, Коля сжал амулет изо всех сил. Последнее, что слышал он, срываясь с места, были затухающие в турбулентных потоках слова Игнача: «Главное, знай, запомни навечно: Миром правит Добро и Надежда!»

* * *

Коля бросился к сыну:

– Алешка!

– Папа! Что ты задержался?

– Я задержался?

– Ты ж обещал с утра вернуться из командировки! А сейчас уже шесть вечера.

– Дела, прости!

– Что за дела-то? – в голосе Алешки звучала легкая обида.

По лицу Николая пронеслась легкая поволока.

– Дела?.. Дела – у прокурора. У нас делишки. На ужин что?

– Пельмени – как всегда. Называются «Вкусные» – в кавычках, видишь?

– Ну, не домашние, – понятно.

– А их правде из крыс делают?

– Да ерунда! Кто сказал?

– Все в классе говорят.

– Как в школе?

– Пятерку по истории получил.

– По истории?

– Ага. За Батыево нашествие.

– Это хорошо.

– Кстати, я про Ледовое побоище понял. Как крестоносцев можно было на тонкий лед загнать.

– Я тоже три варианта придумал…

– А как у тебя с погодой там было, в Хабаровске?

– И с погодой отлично, и с природой отлично… Ты, мне кажется, чего-то скрываешь от меня.

– Ты тоже от меня что-то скрываешь.

– А что «опель» Михалыча у нашего подъезда стоит?

– Я на нем теперь езжу.

– Свистишь?

– На сто рублей поспорим?

– Ну ладно, разберусь со временем…

* * *

– Вот что, люди! – Игнач обратился к населению Берестихи. – Ухожу я от вас в город Новгород, – князю Александру Ярославичу служить.

– Вернешься?

– Надеюсь. Там через три года, недалече от Новгорода, в трех днях пути, шведы на Неву придут, северные земли наши захватывать, а еще через год Ливонский орден на Псков и Новгород вдоль по берегу Чудского озера навалится… Так получается… По звездам. Я нужен там.

– Иди, коль нужен.

– Позвольте мне, люди, с собой половину проволоки колючей забрать. Пригодится она мне, – сердцем чувствую!

– Забирай половину!

– Не жалко!

– А от меня вам – наказ: поставьте вы крест каменный на большаке, – чтобы знали потомки, – вот тут, в этом месте, Батыя повернули! Не прошел хан Батый далее!

– Это нужно сделать! – крикнул Афанасич. – В память тех, кто головы сложил!

– Сделаем! – решил народ. – Не сомневайся, Игнач, иди с Богом. Сделаем!

* * *

Пригожий и тихий вечер. Выйдя на берег реки, Олена оглянулась. Ни души. Теперь можно было сесть наплакаться вволю… Нет, плакать нельзя! Можно грустить. Грустить – можно.

Солнце, краснея, все ниже опускалось на макушки далеких елей.

Левея обрыва, на котором сидела Олена, из-за корней сосны, размытых весенними половодьями, на девушку смотрел как зачарованный четырех-пятимесячный поросенок, – толстый, желтовато-оранжевый, как спелый абрикос, с нежно-розовым пятачком.

* * *

С верхней галереи гордости района, ресторана «Русь», открывались необъятные дали, – ресторан был выстроен в самой высокой точке холма, господствующего над местностью. Да и с внутренним интерьером здесь было все классно: древнерусский стиль, халдеи в шлемах и кольчугах с блокнотом, салфеткой и подносом в виде щита на изготовку, официантки – в ярких сарафанах, с кокошниками…

Мир казался игрушечным с этих высот, лежащим среди полей и перелесков.

Леса, поля, леса… На горизонте – леса…

Ресторанный зал уже опустел… За одним из столиков сидел Николай Аверьянов с капитанскими погонами на плечах.

Первый раз в своей жизни он сидел в ресторане один. Настроения не было никакого, – допить и удавиться.

Нетронутая закуска и небольшой графин – грамм на триста… Не пьется, не идет…

Свет в зале ресторана начал плавно меркнуть. За спиной Коли раздался голос официантки:

– Простите, товарищ капитан, но мы уже закрываемся…

Голос очень знакомый… Коля резко повернулся: Оленушка! В сарафане, кокошнике… На шее – знакомый амулет…

* * *

Дома у Аверьяновых Алексей с Катей, торопясь, накрывали праздничный стол.

– Давай, расставляй холодную закуску… – Алеша Аверьянов глянул на часы. – Минут через двадцать они приедут из ресторана… Вошли, а здесь полный тип-топ…

– Кто – «они»-то? Ты так и не сказал.

– Отец. С молодой. С невестой.

– С «невестой»?

– Оленой зовут.

– Откуда ты все знаешь?

– Так я же в будущем был.

– А сюда давай «персидские» украшения положим… Ахнут!

– Да уж, – отец у меня по музеям не ходок. Хотя перстень-то был в тринадцатом веке противотанковой миной взорван… Так что перстень отец, возможно, и видел.

– А женские украшения – эксклюзивная коллекция от Степана Разина? Ахнет, помяни мое слово! А Олена его – с катушек – брык!

– Ну, она не очень-то «брык». Она девушка такая еще… амазонка. Не барышня-крестьянка… И не тургеневская, – отнюдь.

– От красивых вещей любая женщина – «брык». Даже Медуза-Горгона…

– Согласен. Что ни говори, а гарнитурчик сделан на атас.

– Да, в тринадцатом веке в русской деревне такой красоты не увидишь!

– Я и в городах такого не видел, в Алмазном фонде, в Эрмитаже, в Оружейной палате…

– А тут деревня темная. Глубинка. А точно она прилетит к нам?

– Спрашиваешь! Я ж это все и организовал. На мне и ответственность. А твое дело помочь мне закуски расставить.

– А как тебе удалось нарушить самый страшный запрет и переместить навсегда человека из его времени в чужое?

– Никак не удалось бы. Я просто создал прецедент. Бюрократия и юриспруденция там, в тридцать пятом, жуткая. Я смог закон объехать только потому, что она сама, Олена, навстречу судьбе рванулась…

– То есть?

– То есть буквально. Она ведь там себя от горя взорвала.

– Не поняла?

– Ну, от отца связка гранат осталась… Она ушла подальше от людей. На бережок, – в укромное место… Связку – к груди, и сдернула кольцо. Хорошо, я ее манипулятором выхватил. За три миллисекунды до взрыва. Был готов, чувствовал, не подвела удача.

– А зачем тебе была нужна удача? Это же время извне, – можно сто раз попробовать?

– Можно. Можно сто раз наблюдать, как человека разносит в клочья. Один раз. Второй раз. Опять смазал! Третий раз. Нет, снова ее разнесло на куски! И что со мной сегодня?! Четвертый раз попробуем… Получше прицелюсь теперь, не халтуря… Опять не успел… Зато успел заметить, как левую руку ей оторвало и в кусты отшвырнуло… Пятый раз, шестой… Ты, Катя, хоть немного думай, прежде чем спрашивать! Попадать нужно с первого раза. Знаешь, как отец говорит? «Снайпер стреляет один раз».

– Ну, а ты у нас, конечно же, снайпер! Раз – и квас!

– Нет, не враз. Попасть-то попал, но дальше… Мне Игнач помог здорово. Я ее зацепил, а выдернуть к себе сразу не смог, она у меня выпала, была без сознания в Коруэн-Лоевском базисе, и в кому рухнула там, в летаргику. Мы ее с Игначем двое суток тащили через хаусдорф-банаховое пространство, – уж все, казалось, безнадежно. Слава Богу, Игнач догадался, – в самосопряженные, в эрмитовы, завернуть. Ну, тут уж и мы воспарили, и она очнулась… Дальше пошла бизнес-классом, как белый человек, с амулетом на шее. Но познакомиться нам так и не удалось, сразу разбежались по трем направлениям. Игнач – в тринадцатый, к Александру, будущему Невскому, Олена – в карантин, я – в комиссию темпоральных перемещений, – чиновников уламывать. Это же запрещено – сюда живых людей притаскивать. Хотя бы и по обмену. Одушевленные объекты. Люди-то. Не шпильки, чай, скифские. Не смотри на меня так, это было очень не просто. Может, даже сложнее всего, что мне приходилось за мои тринадцать делать… Что стоило одного только поросенка уломать!…

– Какого поросенка?

– Абрикосового.

– Я не понимаю тебя.

– Все чиновники молодые – поросята, – неужели не знала?… А старые чиновники… Ладно! Подробности позже, долго рассказывать.

* * *

– Пора домой, товарищ капитан! Засиделись, – Оленушка кивнула Коле в сторону выхода из зала. – Вон уж последний посетитель ушел…

В дверях ресторанного зала медленно таяла тень исчезающего Игнача…

– Обалдеть… – еле выговорил Аверьянов-старший.

* * *

В полумраке вестибюля ресторана перед самым лицом Игнача внезапно материализовался абрикосовый поросенок, висящий в воздухе.

– Фу, испугал! – отшатнулся Игнач. – Ты что, во всех временах так выглядишь?

– Нет, только в ваших. От вас чтоб сильно не отличаться. В своем времени я такой же, как все, человек.

– Спасибо, что ты нам с девушкой помог…

– Пожалуйста. А тебе вот что скажу: ты, случись что, не слушай, как она поет. Голову потеряешь, поверь. Впрочем, не мое это свиное дело. И еще совет на прощанье…

– Почему на прощанье?

– Потому что меня отстранили от должности. За ваши с Аверьяновым-младшим фокусы. …Ты вот очень любишь рассуждать, что Миром правит Добро и Надежда. Это верно. Но все инструкции в этой стране во все века составлены совсем из других соображений…

Абрикосовый поросенок кивнул и стал таять в вечернем темном воздухе вестибюля ресторана «Русь»…

* * *

Они стояли и смотрели друг на друга как зачарованные.

– Ты… – Коля не мог подобрать слов… – Мне кажется, мы тысячу лет с тобою не виделись…

– Семьсот шестьдесят один… – уточнила Оленушка.

Андрей Горюнов Варяжский десант

В зале ожидания бостонского аэропорта пахло тухлой селедкой, крепким самосадным табаком, квашеной капустой, едким перегаром от сорокаградусной «Клюквы особенной» и несвежими портянками – как, впрочем, пахнет во всех аэропортах и вокзалах США.

Источник едкого перегара нетрудно было в данном случае обнаружить: сидевшие на полу в углу зала три грузные двухметровые блондинки со свирепыми лицами и глупыми голубыми глазами только что проснулись после буйной ночи, проведенной в ожидании семь раз отложенного рейса № 11 Бостон – Лос-Анджелес. Теперь, потягиваясь спросонья, они зевали во весь рот или рыгали на весь зал – столь громогласно, что бумажный и полиэтиленовый мусор, повсеместно присутствующий на полу, слегка подпрыгивал в такт раскатистым извержениям девичьих пищеводов.

Посреди зала ожидания, относительно свободного от мешочников, дрались, никуда не спеша, два индейца, лениво размахивая ножами отнюдь не стерильного вида. Грязные перья на их головах дружно кивали, как бы благодаря судьбу за то, что им все еще удается удержаться на немытыхголовах.

Стоявший у входа в зал коп не обращал ни малейшего внимания на поножовщину в центре зала. Широко расставив ноги, он тискал в руках пачку мятых и засаленных купюр, пытаясь их пересчитать. Ему это не удавалось по двум причинам: коп был сильно не в духе из-за отравления своего организма дешевым мексиканским пивом «Три толстых мучачо» и, кроме того, умел считать только до трех – один-два-много, – а купюр у него в руках было несколько десятков. Много! Но вот насколько много? Коп размышлял, подыскивая нужное слово…

– Во, настриг-то! – Одна из блондинок глазами указала товаркам на пачку баксов в руках копа и рыгнула так, что мешочники в пяти метрах от нее рефлекторно зажмурились: видно, глаза защипало.

– Не завидуй! – ответила блондинке подруга. – Сама отбашляй в Департамент юстиции да и стриги на здоровье!

Коп, услышав про Департамент юстиции, вздрогнул и, выпучив от ужаса глаза, попытался спрятать баксы в карман. Однако по неосторожности он слишком сильно сжал пачку с одного края, отчего из ее середины выскользнул веер купюр… Деньги посыпались на пол, кувыркаясь и кружась.

– О-о-о… – Коп нагнулся, пытаясь собрать разлетевшиеся доллары, но не удержал равновесия и ткнулся лицом в пол.

Мешочники, оценив комичность ситуации, расхохотались в голос, топая ногами от удовольствия.

Коп покраснел от стыда, набычился, напрягся. Собрав всю свою волю в кулак, он слегка приподнялся и, уперевшись в пол двумя по-прежнему широко расставленными ногами и лбом, стал собирать деньги, вертя глазами во все стороны. Оба глаза его ходили свободно, независимо друг от друга, как у новорожденного, рыская при этом по всем направлениям – вверх-вниз, вправо-влево, – но и значительно вылезая из глазниц, рождая у наблюдающих подозрение, что вместо глазных яблок у этого копа белоснежные глазные огурцы, подернутые слегка розоватой паутинкой напряжения. Житейский опыт и необычная анатомия глаз обеспечивали копу обзор не меньше двухсот семидесяти градусов по азимуту. Наконец, он собрал все купюры.

По толпе ожидающих вылета прокатился восхищенный шумок:

– Полицейския академия!

– Вест Пойнт!

– Чему ж их только не учат!

– А ведь не молодой уже… Циркач!

– Поди, за шестьдесят уж крепко!

– Не может быть!

– Почему? На госслужбе же сейчас с семидесяти пяти только на пенсию отпускают!

– Я знаю.

Сложив деньги в пачку, коп ловко оттолкнулся от пола головой и встал. Сведя ноги на ширину плеч, полицейский окинул зал орлиным взором победителя. И вовремя – в ту же минуту входные двери распахнулись, впуская двух смуглых рослых пассажиров, принадлежащих, безусловно, к высшей категории обитателей переднего салона – бизнес-класса.

– Ого!

– Смотри, какие смуглые!

– Таких на откидное-боковое в самолете не посадишь! VIP!

– VIP, – объяснила своей десятилетней дочери дородная пассажирка, сидящая на груде чемоданов, обвязанных для верности жгутами из старых простыней и половиков. – Это Очень Импотентные Персоны значит!

Глаза девочки приняли осмысленное выражение, она стряхнула шелуху семечек с груди, поправила подол сарафана и сказала басом:

– Ну да?

– Хороши! – крякнула, махнув тройным подбородком, мать девочки, удобно растекаясь семипудовой каплей среди своих чемоданов.

Действительно, бравые парни были одеты в изумительные комбинезоны темно-зеленого цвета с белыми надписями «Terrorist» на спине и шевронах.

Из нагрудных карманов у обоих торчали ножи для резки картона, в руках у одного – видно, старшего по званию – была красивая папка – сантиметров сорок на шестьдесят.

Войдя в зал, очень импотентные персоны стали оглядываться в поисках места.

Тщетно.

В зале было не более двадцати колченогих сидений, давно уже отслуживших свой срок еще в прошлой жизни – где-нибудь на трибуне провинциального стадиона – и привезенных сюда, в муниципальный аэропорт, исключительно для того, чтобы чем-то заполнить пустоту казенного зала с бетонными плитами в качестве пола. Даже ребенку было понятно, что сесть на эти доходяги решится только идиот: сиденья годились исключительно для открывания бутылок пива об острые кромки их выщербленных, облезлых спинок. Одно «кресло», правда, было более-менее – что называется, «терпимо с пятью оговорками», – но его, как на грех, занимал старик лет восьмидесяти с гаком, по виду полный тормоз. Это был старец с длинной сивой гривой и бородой.

– А ну-ка, кыш отсюда, дедушка, – обратился коп к старику, явно выслуживаясь перед VIP-персонами. – Кыш быстро. Не серди!

Старик и ухом не повел.

– Ага, – мгновенно сообразил полицейский. – Не хочешь? Покажи свой билет?

Старик небрежно извлек двумя пальцами билет из нагрудного кармана той части одежды, которая лет сорок назад была, наверное, пиджаком:

– На. Подавись!

– Это на самолет билет! – едва скользнув глазом по билету, сказал коп. – Билет в зал ожидания предъяви!

Дед молча извлек из другого кармана бывшего пиджака звездно-полосатое удостоверение:

– Ветеран. Дважды Герой. Корея, Вьетнам и Камбоджа.

– Ага… – кивнул коп и, взяв старца за шиворот, приподнял его: – Фу, чем несет-то от тебя, духовное сословие?

– Я масон! – обиделся старик, пытаясь обрести ногами опору.

– Масон… Патиссон!.. Маринованный! – резюмировал коп и, взвесив худое старческое тело, широким жестом швырнул ветерана в автоматически распахнувшиеся двери: – Медали от Конгресса не рассыпь!.. Садитесь, господа! – обратился он к смуглым VIP-персонам.

Старший, с папкой, сдержанно кивнул копу и сел на освободившееся место.

– …Старикам везде у нас дорога, молодым – кто с бабками – почет! – услужливо склонился перед ним страж правопорядка.

Старший VIP, не обращая ни малейшего внимания на замеревшего перед ним в поклоне копа, открыл папку, извлек из нее большую фотографию башен-«близнецов» Всемирного торгового центра и показал на одну из башен своему попутчику, казавшемуся лет на пять помоложе:

– Захватим самолет… Ты понял, Расул?.. Вот эту башню… Ничего не отвечай! Кругом уши неверных… Могут догадаться… Дай знать мне, намекни: понял ли ты, что нам предстоит?

– О-о-о-о! – восхитился Расул. – Неплохо Усама задумал!

– Понял? Ты понял…

– Чего?! – Расул вдруг задумался и, поразмыслив секунд десять, признался: – Ничего не понял.

– Ты наказание мое! – застонал старший. – Ты самый тупой из правоверных!

– Нет! – возразил Расул. – Не самый тупой, есть и тупее… Я понял, что ты хочешь врезаться на самолете в небоскреб.

– Так в чем вопрос?!

– Самолет один, а небоскреба – два…

– Г-м… – Старший качнул с изумлением головой. – А ведь ты прав! – Достав сотовый, он быстро набрал номер, прижал аппарат к уху… – Кто это? Кто говорит? – Внезапно лицо его вытянулось. – О-о, это ты великий и простой! Каюсь, не узнал тебя, Усама бен… – Он осекся и опасливо огляделся: – Но это хорошая примета: богатым тебе быть… У нас тут вопросик возник…

Коп, которому надоело ждать, склонившись в поклоне, по-собачьи громко сглотнул слюну.

– Извини великий, меня здесь полиция достает, коп привязался… Секундочку… – Покопавшись свободной рукой в кармане комбинезона, смуглый протянул копу десятидолларовую бумажку и отмахнулся от него: – Fuck out!.. Это я копу, не тебе, великий, прости… Так вот, проблемка… У нас двоих только один самолет намечается, а башен Всемирного торгового центра – две штуки, две! Вот задачка-то?! Как я раньше-то не обратил на это внимания… Ага!.. Я слушаю, слушаю… Не кричи… А-а-а-а… Понял… Да понял, понял!.. Все сделаю… Ребятам – привет! …Как там погода-то, в Саудовской нашей Аравии? …Ты в Пакистане? Где?! А-а, в Афгане! Ну, извини, плохо слышно – прослушку, наверное, включили… Конечно!.. Да кому ж я скажу-то? От меня через два часа резинки от трусов и той не останется… Да не волнуйся… Все так!.. Валерианки попей… Ноги парь перед сном… Let it be, как здесь говорят… И тебе Аллах Акбар! И тебе… Спасибо! Вам тоже не болеть!.. Не болеть и не кашлять…

Непрерывно и подобострастно продолжая кивать, террорист отнял от уха сотовый телефон и нажал «отбой». Однако, вместо того чтобы отключиться, сотка в его руках вдруг затряслась, разражаясь серией громогласных, очень тревожных звуков…

* * *

– Ух… – Алешка Аверьянов подскочил на кровати и хлопнул ладонью по будильнику. Серия громогласных, очень тревожных звуков оборвалась. – Приснится же такая ерунда!..

– Какая ерунда? – В комнату заглянул отец, одетый в тренировочный костюм, бодрый, пышущий жаром после утренней пробежки. – Почему не бегал?

– Будильник не прозвенел почему-то, – соврал Алексей не моргнув глазом.

– Праздничный завтрак! – крикнула Олена с кухни.

– Ура!

Не умываясь и не чистя зубы, Алексей выбежал на кухню и, чтобы сразу положить конец возможным дискуссиям о гигиене, тщательно вымыл руки и лицо над кухонной раковиной. Быстро вытерся посудным полотенцем, открыл глаза и остолбенел:

– Что это, Оленочка?!

На столе стояли три новых банных черпака – литра по два каждый.

Банные черпаки были до краев заполнены молоком.

В центре стола на разделочной доске высилась гора порезанного хлеба: батон черного и два батона белого. Хлеб был порезан толстыми кусками – пальца в три толщиной.

Рядом с горой хлеба стояла полуторалитровая эмалированная миска с медом.

– Праздничный завтрак! Сегодня же выходной!

– Олена, ты уже сколько в нашем веке живешь… – Алексей растерялся. – Тринадцатый век давно миновал, верно? Я думал, ты к нашей жизни вообще-то привыкла… Уж по крайней мере на уровне домашнего быта.

– Привыкла… «на уровне»? Привыкла – к чему?

– Ну, к тому, например, что из телевизора не посыплются человечки, если снять заднюю крышку и потрясти… К тому, что реклама не просто информирует, а впендюривает… Что если в чьей-то квартире зеркало есть, то это не значит, что в ней митрополит живет… Ну, что ты так смотришь на меня? Я совершенно не хочу тебя обидеть. Я просто хочу сказать, что мы по-другому завтракаем, не так, как вы завтракали, – в Древней Руси, в Батыевы времена…

– Конечно… Я понимаю, Алеша… – смутилась Олена. – Я разгулялась на широкую ногу, верно? Своей коровы у вас нет, ульев нет, даже хлеба вы не сеяли по весне. И озимое тоже, видать, не взошло… Все покупать вам приходится… А денежки-то лучше б поберечь, хоть к осени козочку купили б!

– Ой, перестань, Олена!

– Ну да, ну да… Садись-ка! Пусть это будет праздничный завтрак!

– Праздничный? Да что ж тут праздничного? Три черпака с молоком – ради праздника?

– Конечно! Ты смотри, хлеба-то сколько! И черный, и белый! А черный какой, а? Объедение! И белый пшеничный! Пушистый, страсть! Понюхай только, – умирать не захочешь! А ломтями какими богатыми я порезала – не видишь? Батон на шесть частей резала! И меда – миска же! Что же тебе не так? – Еще чуть-чуть, и на глазах Олены выступили бы слезы. – Хлеб, молоко, мед… Ешь сколько хочешь, будь любезен!..

– Спасибо. А что касается завтрака, то мы еще едим обычно сыр с маслом, колбасу… Да, на завтрак! Иногда даже сосиски, пельмени… Знаешь, что это такое?

– Знаю, Алеша. Только я тебе сказать хотела еще вчера, что сосиски и пельмени есть нельзя. Пельмени можно только сверху – тесто, да и то если начинка изнутри не сильно его испачкала. А сосиски можно только сосать. Они поэтому, наверное, так и называются: голодно если стало, пососи – легче голод перетерпеть будет…

– О господи! Что ты несешь?

– Я ничего не несу, – удивилась Олена. – Я же стою. С пустыми руками. Ты не заболел ли у нас, Алексей?

– Да нет, не смотри так. Я просто удивился: голод перетерпеть… Как его перетерпишь-то?

– Ну, до сна. А как заснешь, глядишь, сон приснится. Во сне поешь.

– А проснулся когда?

– Ну, тут уж утро вечера мудренее… Даст Бог день – даст и пищу! – Заметив, что Алексей полез в холодильник за колбасой, Олена молитвенно сложила руки на груди: – Не надо, пожалуйста, не надо!

– Это почему же ты к нашим продуктам так?

– Ядовитые они! – заговорщицки прошептала Олена. – У вас здесь почти вся пища ядовитая. Лучше ее не есть. Вот молоко. Оно хорошее. И хлеб… Зря ты так на меня смотришь… Просто ты не понимаешь, привык. А я – чувствую!

Алексей хотел что-то возразить, но не успел: из большой комнаты зазвучала музыка – полонез Огинского.

– Ох! – восхитилась Олена. – Вот музыка у вас, в вашем будущем, – райская! Не музыка – счастье! Бездонное, безграничное! – Не в силах сдержаться, Олена раскинула руки и поплыла по кухне, кружась. – И ведь инструмент-то какой – на все голоса! Так и поет, за душу берет…

Тоже услышав известный мотив, Николай Аверьянов выскочил из душа и бросился в большую комнату…

– За душу берет, в небо лететь с собой тянет… – продолжала кружиться в танце Олена. – Сердце радостью наполняется.

– Издеваешься? – хмыкнул Алексей. – «Сердце радостью наполняется»… Это ж сотка, отцовский мобильник. Полонез Огинского, – значит, из части. У отца АОН.

– Ничего не поняла! – отрицательно тряхнула головой Олена.

– Ну, он же в отпуске, и к тому же выходной сегодня. С утра звонок – понятно: срочно вызывают. Абзац! Хорошего теперь не жди! И чего ты расплясалась? Не поняла? Это его воевать, на войну какую-то зовут, а ты от радости пляшешь!

Олена опустила руки и отвернулась к окну. В глазах ее блеснули слезы.

– Олена… Да ты не обижайся! Ты многого еще не понимаешь в нашей жизни.

– Да, – согласилась Олена и, смахнув слезу, села за стол, уперлась неподвижным взглядом в груду хлебных ломтей. – Я многого еще не понимаю.

На кухню заглянул Николай, уже одетый в форму:

– Ребята! Меня вызывают. Что-то срочное!

– Если что – звони!

– Конечно, обязательно! – Закрывая за собой входную дверь, Аверьянов-старший крикнул уже с лестничной площадки: – В крайнем случае, с самолета по сотке позвоню!

– Служба… – извиняющимся тоном объяснил Алексей.

– Я многого еще не понимаю, – повторила Олена.

По краю миски с медом уже гуляли две большие мухи…

* * *

– Ты что там опять натворил? – спросил Михалыч Аверьянова вместо того, чтобы поздороваться.

– «Там» – это где? – поинтересовался Аверьянов.

Оба стояли возле КПП полигона прямо посередине дорожки, мешая проходить остальным офицерам.

– В округе.

– Сто лет не был в округе.

– Внештатный инструктор по спортивной работе округа хотел побеседовать с тобой, съезди. Это срочно.

– Не понял? – удивился Аверьянов.

– Чего «не понял»? Ты ж на машине?

– Я в отпуске.

– Ну ладно, ладно… Смотайся, к обеду обернешься. Просили. Срочно. Бензин у Самохина возьмешь. Я распоряжусь, полный бак зальешь. Сгоняй, тебе ж выгодно.

– Что мне выгодно? – изумился Аверьянов.

– Бензин. Спалишь литров двадцать, а зальешь полный бак.

– Ах вот оно что! – рассмеялся Николай.

– Извини, забыл, что вы миллионеры.

– Не только мы, но и вы.

– Лично я – нет. Я – по старинке: все ножки – по одежке… – Михалыч помолчал. – Съезди в округ, я прошу. Не как офицер – офицера, а как человек – человека! А то совсем меня достали.

– Непонятно, что им от меня надо. Инструктор по спортработе? Какая-то чушь.

– Я тоже не знаю, что он хочет, – признался Боков. – Но из отпуска по ерунде не дергают, сам знаешь. Ты съезди, лучше будет. Неопределенность снимешь. Загадку разрешишь. Он уже три раза звонил мне на мобильник.

* * *

По дороге в округ Николай ломал себе голову над загадкой: зачем его вызывают? Однако ничего путного в голову не приходило.

Приехав и доложившись инструктору по спортработе, он тут же был представлен еще какому-то мужику – судя по всему, шишке – весьма интеллигентного вида, в штатском. Возраст – далеко за полтинник. Поражала ухоженная кожа, висящая на лице складками, как у шарпея.

Знакомя их, инструктор был немногословен:

– Вот капитан Аверьянов, а это – товарищ… Ну, словом, хотел с вами познакомиться…

– Прогуляемся, если вы не против? – предложил гость.

– С удовольствием.

Покинув территорию спорткомплекса, они долго шли по аллее, ведущей к танковым боксам. Наконец собеседник представился:

– Меня зовут Сергей Ильич Коптин. Я из Службы внешней разведки. Начальник Управления разведтелепортации.

– Очень приятно. А спортивная работа при чем?

– Конечно, ни при чем. Спортработа – это чтоб лишних разговоров не было. Разговор у нас состоится сейчас абсолютно конфиденциальный. В полку скажете, что сватали вам спортивную работу с местными трудными школьниками, учитывая ваши успехи борьбы один на один с татаро-монгольской Ордой… Все знают, что такое трудные школьники и кто такой был Батый, – вам легко поверят.

– Конечно, – кивнул Николай.

– Тогда вернемся к насущному. Я за последние дни был в ряде округов; у вас, в вашем округе, побеседовал со многими офицерами, вызывая их, как и вас, из линейных частей… Многие по своим личным качествам сильнее вас, не скрою, но… Но ваш опыт, приобретенный в тринадцатом веке, уникален. У нас нет специалистов со столь богатой и, что еще важнее, со столь удачной практикой. Сочетание навыков поведения в совершенно неожиданных ситуациях плюс реальное, практическое знакомство с относительно новыми возможностями телепортации и хронодинамики… В наших глазах вы являетесь, возможно, единственным пригодным исполнителем задания, я бы даже сказал – Задания с большой буквы, значение и степень секретности которого трудно переоценить…

– Спасибо. Кого ж это надо грохнуть в прошлом?

– Да нет, Николай Николаевич, – досадливо поморщился Коптин. – Совсем не так! Убийства – абсолютно не наша стезя. Да и прошлое, надо сказать, – тоже не наше дело. Наша область – настоящее и ближайшее будущее – завтра, послезавтра, в этом году… Прошлым мы, конечно, занимаемся, но лишь постольку-поскольку… Применительно к настоящему. Исключительно так. Нас интересует настоящее. Здесь. Сейчас. Сегодня.

– Ну, в этом случае выбор у вас огромный. Специалистов по нашему времени – сотни тысяч. Сегодня – жить, умереть – завтра. – Аверьянов заметил кислое выражение лица Коптина. – Что-то не так я сказал?

– Да нет, все верно вы сказали. Временщиков действительно слишком много развелось… Но я о другом. Вы, конечно, читали фантастику и знаете, что если переместиться в далекое прошлое и там раздавить бабочку, то в нашем времени все сразу изменится. Когда вы вернетесь сюда, в современность, вы можете и не узнать тот мир, из которого стартовали. Был такой рассказ давным-давно у Рэя Брэдбери. Суть именно в этом: мельчайшее, пустяковое изменение в прошлом может иной раз привести к мировой катастрофе.

– Но может и не привести? – поинтересовался Аверьянов.

– Бесспорно. Может и не привести. Может! А может и наоборот – привести к внезапному сдвигу в позитивном направлении! К прогрессу – в стране и мировом сообществе. И мы, в Управлении разведтелепортации Службы внешней разведки, идем по этому пути.

– Я рад за вас.

– Ну да, ну да… Спасибо. Так вот. Продолжу. Тут есть тонкости. При путешествиях в прошлое могут возникать парадоксы… Ну, типа того, что вы отправитесь в прошлое, чтобы убить в нем своих же собственных родителей еще до того, как они успели вас родить. Что случится, если ваша затея удастся? Ваши предки погибли еще до вашего рождения, значит, вы не появитесь на свет Божий… Но они погибли от вашей руки, так? Кто же в этом случае убил их, если вас вообще на свете не было и не будет? – Коптин пытливо взглянул Николаю в лицо, ожидая реакции.

– Это, наверное, можно было бы без особого риска попробовать.

Коптин усмехнулся:

– Да, некоторые попробовали. Но не скажу, что без всякого риска.

– А чем тут рискуешь? Ведь не получится.

– Вы уверены?

– Конечно. Этого получиться не может… Не может быть, потому что…

– …Потому что не может быть никогда! – подхватил Коптин, кивнув с пониманием.

– И никак! – добавил Аверьянов.

Коптин глубоко вздохнул, словно решился броситься в омут.

– А знаете, что интересно? – Сергей Ильич почесал подбородок. – Интересно то, что получается, – вот же в чем штука! Причем без всяких проблем. Просто берешь и убиваешь своего папу – раз и квас! А потом, как вы уже догадались, тут же, не отходя от кассы, как говорится, пришиваете маму! Задо-о-о-олго до своего рождения!

– Задолго?

– Да вот на свадьбе еще, например. Я полагаю, что вы родились в нормальном регламенте, после свадьбы, а не за семь лет до нее, на уроке ботаники в средней школе… Так вот. Прекрасно такие штуки получаются, доложу я вам. Вот представьте: свадебный стол, все налили, «тост, тост!» – орут. И тут какой-то приблудный из соседнего зала ресторана подходит к молодым – а это, представьте себе, вы, – вы стучите ножиком по бокалу, призывая всех к тишине, а как только все замолчали, вы этим же ножом… Хвать жениха по горлу! Невесту за волосы – хвать! Кровь – пузырями! У обоих горло – до позвоночника. Все! Получайте, господин теоретик! От нашего стола – вашему столу, как говорится.

– Да как такое может произойти?

– А по-разному, доложу вам. Вы их убили, своих родителей. На свадьбе! До своего зачатия…

– Я своих родителей не убивал!

– Это – к примеру…

– Примеры лучше – на себе.

– Не проблема: на мне так на мне. Я, допустим, убил своих родителей. Я! Что из этого следует? Следует только то, что меня самого тоже не будет. Но не будет теперь, с момента убийства. Как только родители убиты, так только теперь, после этого, мне становится неоткуда взяться. Ну, значит, я тоже мгновенно исчезну. Но только в этот момент. Не раньше. Раньше все было нормально. А вот именно в момент наступления их смерти я тоже исчезаю. Без следа. Тут вам и риск: убивая, я тем самым вычеркнул из жизни себя. Без всяких парадоксов!

– Понятно. А кто же тогда их убил – ваших родителей-то?

– Убил я. До того, как они умерли, я существовал. Поэтому я мог – топором там, ножом… И тут же, с наступлением летального исхода, исчез. Поэтому когда родители уже трупы, то кто их все же убил – неизвестно. Словом, до их смерти – я убийца, а как только погибли, то кто убийца – неизвестно.

– То есть как так – неизвестно?

– Так! Да разве нам с вами вот в этом, в окружающем нас мире все известно? Нет, далеко не все! Кто, например, президента Кеннеди убил? Неизвестно! Да что там Кеннеди – в России ежегодно совершаются сотни, тысячи нераскрытых убийств. А что значит «нераскрытое убийство»? Это значит, что обнаружен труп со следами насильственной смерти, – значит, убийство, значит, жертву кто-то убил, но неизвестно – кто!

– Да, но при каждом нераскрытом убийстве мог быть очевидец. Его не было, допустим, но он мог быть, присутствовать, видеть убийцу!

– Да и тут то же самое! Это многократно проверялось, кстати. Первый опыт лет двадцать назад поставили. Еще в Советском Союзе, при коммунистах.

– У нас?! – отшатнулся Аверьянов, пораженный. – В Советском Союзе? На людях опыт ставили?!

– Да не на людях, на комсомольцах!

– На комсомольцах? А комсомольцы что, не люди, что ли, были?

– Да ведь на кошках же такой опыт не поставишь… – уклонился от прямого ответа Коптин.

– Я сам был в комсомоле… – несколько растерянно заявил Коля.

– И я был! – улыбнулся Сергей Ильич. – Но дело-то не в этом! Дело в том, что мы с вами от темы отошли, а время поджимает! Ну, в общем, смысл такой: для очевидцев и свидетелей убийство родителей убийцы выглядит простецки: подходит к жениху с невестой молодой оболтус с пистолетом в руке. Бах! Ба-бах! И вот, пожалуйста: жених убит, а невеста… Ну, этой сразу – контрольный в голову…

– Послушайте, вы, часом, не «того»? – перебил Коля. – Уж очень образно повествуете…

– А это так принято сейчас: смакуя подробности, вдаваясь в детали. Быстрее и прочнее материал схватывается. Проблема должна цеплять учащегося, завораживать… Сейчас в школе знаете, как арифметику учат? Задача: «Шесть семиклассников и семь шестиклассников разорвали пять завучей на двадцать три неравные половины…»

– Вы опять отвлеклись, по-моему, Сергей Ильич.

– Ну да, ну да… Вернемся на свадьбу. Убийца бесследно исчезает. Около свадебного стола остается только его одежда, оружие, документы…

– Не понял, – поморщившись, покачал головой Аверьянов. – Оружие и одежда остались; так как убитые их не рожали, их наличие не нарушает причинно-следственную связь. Но документы убийцы?! Его паспорт?

– Да. Паспорт вот он, лежит! Военный билет, права, диплом, удостоверение – все, что хотите, осталось на месте преступления. Причем документы, понятное дело, подлинные – хоть покупку в кредит оформляй на владельца.

– Отлично. Но документы выписаны-то на чье имя?

– Как – «на чье»? На имя убийцы. На имя сына убитой парочки.

– Но он же теперь не родится!

– А ну и что? Он не родится – причинность нарушена, а паспорту ему-то почему не «родиться»?

– То есть? – Николай ошарашенно мотнул головой. – Откуда взяться паспорту на имя человека, которого и не было?

– Как откуда? Откуда все паспорта-то берутся? Из паспортного отдела милиции, разумеется. В чем тут проблема-то? Хотите, вам менты на Буцефала паспорт выпишут, не хотите – на Александра Македонского… Только платите. – Коптин помолчал. – На самом деле тут бывает по-разному: иногда документы-оружие остаются на месте преступления, а иногда действительно исчезают. Но это уже пошли тонкости. Моя цель была – показать, что никакого парадокса нет, и объяснить вам, что человек, убивающий собственных родителей, крепко рискует, потому что, стреляя в них, он вычеркивает из жизни и себя. Автоматически и неизбежно. Они утянут его с собой из этого мира именно для того, грубо говоря, чтобы не допустить парадокс. Это, я надеюсь, понятно?

– Это понятно.

– Прекрасно. Вот и все.

– Да нет, не все. А кто же все-таки был убийца? И куда он делся после убийства?

Коптин развел руками:

– Это еще проще. Представьте себе на секундочку, что любая смерть – это результат убийства. Потому что человек – создание бессмертное, божественное… Кто является убийцей, если смерть наступила от инфаркта, инсульта, воспаления легких? Мы не знаем кто. Нас всех, поголовно всех, кто-то убивает. В редчайших случаях убийцу удается идентифицировать, если он такой же человек, как все мы, смертные. Но в большинстве случаев убийца не бывает опознан. Сердечная недостаточность, паралич дыхательного цента, токсикоз, как следствие инфекции, микробы, вирусы – это не убийцы. Это орудие убийства. Способ казни. Не более. А вот убийца – тот, кто направил на вас это оружие и нажал на кнопку, – убийца, как правило, остается неизвестным. Куда он девается после убийства? Неизвестно. Но что здесь странного? Что нового для нас? Да вы задумайтесь, где вы, вот лично вы, были до своего рождения? Не помните! А вы ведь были, существовали! Помните байку: «Пришел на танцы с папой, ушел с мамой»? Куда отлетит ваша бессмертная душа после того, как бренное тело испустит дух? Не знаете? Не знаете! И никто этого не знает. Так вот, ваши вопросы: «Кто был убийца?» и «Куда он потом делся?» – имеют простейший ответ: это две новые загадки, не имеющие ответа точно так же, как и старые. Мы узнаем все больше и больше, но неизвестного тоже становится больше: новые горизонты познания открывают и новые черные дыры непознаваемого, недоступного пока что науке. Естественно! Но главное, подчеркну снова…

– Что никакого парадокса нет?

– Именно! Парадокса имени Рэя Брэдбери нет. Но если парадокса нет, то можно попытаться его создать.

– Не понял?

– Собственно, именно об этом я и хотел рассказать вам. Тут-то и начинается самое интересное. Как показали исследования, проведенные в наших закрытых научно-исследовательских центрах, существует и практически легко осуществим вариант, при котором я могу убить своих родителей еще до своего рождения и при этом сам уцелею!

– Поразительно!

– Я тоже так сначала думал. А потом даже удивился, насколько ж это просто. Дело в том, что при путешествии в прошлое можно установить режим раздваивания мира при нарушении причинно-следственных связей. Что это значит? Это означает то, что в тот момент, в который я убиваю своих родителей, рождается второй мир, параллельный нашему, так сказать. В нем, в этом новом мире, ваши родители убиты, и, значит, в этом новом мире не будет уже вас, их ребенка. Но тем не менее вы, их убийца, можете присутствовать в том мире в качестве пришельца из нашего мира, основного. А в основном мире вы своих родителей не трогали, они и сейчас живы-здоровы. Поняли?

– Не совсем.

– Что ж тут непонятного? Один мир – наш, основной. В нем ваших родителей никто не убивал. В нем родились вы. А есть, представьте, еще один мир, параллельный. Этот самый параллельный мир точь-в-точь совпадает с нашим. Мир-близнец. Неотличим. В него вы перескочили из нашего мира, из основного, и убили в нем своих предков. С этого момента основной мир и параллельный стали заметно отличаться: в одном есть и ваши родители, и вы сами, а во втором нет ни их, ни вас. Но никто не мешает вам совершить путешествие в этот параллельный мир в качестве гостя из мира основного. Вот так и получается ситуация, при которой умерщвление моих родителей в нежном возрасте не мешает моему появлению на их похоронах.

– Понятно. Но как это делается? Откуда мне знать заранее, что после моего выстрела мир разветвится? Что в момент попадания пули в цель миры раздвоятся и я уцелею в одном экземпляре?

– Да, это обязательно нужно знать заранее… – Взгляд Коптина затуманился воспоминаниями. – Потому что если режим удвоения миров не работает, то даже рядовой поступок, совершенный в прошлом, может иметь ужасные последствия – как лично для вас, так и для окружающих.

Коптин замолк, вспоминая работу без удвоения миров, работу рискованную, на грани. В его памяти всплыли события тех давно ушедших лет, о подробных обстоятельствах которых капитану Аверьянову совершенно ни к чему было знать…

* * *

Валечка вопросительно взглянула на подполковника Коптина, только что распечатавшего конверт, содержащий регламент дальнейших действий их диверсионно-изыскательской группы МЧС – Межпространственно-Чрезвычайного Спецполка при Совмине СССР. Это был последний конверт успешно завершенной экспедиции, короткий письменный приказ-эпилог, предписывавший порядок ухода их группы из зоны действия – в данном случае из Москвы. На конверте имелась надпись: 800 0209 1812. Она означала, что распечатать его надлежало в 8.00 местного времени 2 сентября 1812 года – ни раньше ни позже. Допустимая погрешность времени вскрытия конверта составляла пять минут. Опоздание или преждевременное вскрытие – трибунал.

– Ну что? – не выдержала Валечка Дроздова. – Дали время расслабиться?

«Дать расслабиться» в те годы на их профессиональном сленге означало санкционированное Управлением свободное пребывание в зоне действия с собственными, личными, целями. Возможность отдохнуть, посмотреть, оттянуться. «Расслабиться» очень любили новички – молодые лейтенанты, попадавшие на задания в зоны рабовладельческого строя или гаремно-крепостного права. Офицеров прекрасного пола тянуло, конечно, либо в Вену штраусовских вальсов, либо в далекий и дикий матриархат Амазонии.

Они блестяще выполнили задание – ларец с бриллиантами графа Растопчина был ими надежно укрыт и от вступающих в Москву французов, и от грядущих огненных смерчей. Они заслужили «воздуха» по всем неписаным законам. По гамбургскому счету. Безусловно.

– Нет, – ответил Коптин, пробежав глазами приказ. – Срочное возвращение.

– А я так надеялась повидать юного Пушкина! – капризно скривила губы Валечка и, поймав на себе его испытывающий взгляд, покраснела.

«Определенно врет, – подумал Коптин, бывший в ту пору уже довольно опытным, поседевшим на службе подполковником. – Наполеоновских маршалов ждет, офицерье, гвардию изголодавшуюся… Пушкин ей понадобился… Расскажи это Пушкину».

Бросив взгляд на часы, он прикинул: Наполеон как раз входит сейчас в Москву, авангард его уже где-то у Дорогомиловки…

– А что тебе Пушкин? – Коптин хлопнул Валечку по плечу, подбадривая. – Пушкину сейчас тринадцать лет и почти три месяца. Мальчик еще…

– Неважно, – отмахнулась Валечка. – Он и в тринадцать был уже Пушкин.

– А ты – в двадцать шесть, а уже майор! Пошли!

– Покурить-то хоть есть пять минут у меня?

Коптин не любил волокиту – приказ есть приказ, – но, сдерживая себя, снова взглянул на часы:

– Кури! Но потом пойдем быстрым шагом – идет?

– Едет! – язвительно хмыкнула Валечка, закуривая.

Они стояли недалеко от устья Яузы, телепортационный же челнок их был на Вшивой горке, рядом с Таганкой, «зашифрован» в амбаре; идти предстояло метров семьсот, но круто в гору – минут пятнадцать. В запасе же было двадцать семь минут и сорок секунд – они успевали только-только.

– Ну все, пошли. – Валечка щелчком выкинула окурок и, достав помаду из сумочки, подправила нижнюю губу. – Я готова!

– Ты посмотри, куда ты бросила окурок! – ахнул он. – Там сено же! Смотри – уже горит!

– Плевать, – пожала плечами Валечка. – Все равно Москва через час вспыхнет… Пожар Москвы 1812 года – не слыхали? – насмешливо добавила она.

– Да, вспыхнет, – согласился капитан Завадский, третий член их группы, профессиональный взломщик, выскочивший только что из Академии с красным дипломом. – Но вспыхнет через час, не в этом месте и по другой причине.

«До чего же он любит изрыгать банальности», – подумал Коптин и снова сверился с часами:

– Тушить у нас уже нет времени.

– Если перекинется на сеновал, то все… – сказал Завадский. – Тут все… Тут началось!

– Да ерунда, – сказала Валечка.

– Нет, очень не к месту и не ко времени, – ответил Коптин, лихорадочно соображая, как же поступить. Он в группе главный. Ему решать. – Боюсь, что выговор, без премии и несоответствие получится. Из искры разгорится пламя…

– Похуже, думаю, Сергей Ильич, – заметил Завадский. – Этак ведь может выйти, что именно она Москву-то и сожгла…

– Очумел, что ли? – огрызнулась Валечка. – Напичкали тебя формулировочками в Академии сраной твоей. Думай, что несешь!

– Я думаю. Но вот сеновал если вспыхнет сейчас, то все. Сожгла ты, Валька, столицу нашей Родины.

– Будущую, – скупо уточнил Коптин.

– Ага! – кивнул Завадский. – Будущий город-герой. Но он и теперь в сердце каждого! Порт семи морей.

– Сейчас… – Не найдя калитки во двор, Валя забежала в дом, надеясь, что оттуда проникнет к сеновалу. Однако дальше темных сеней ей проникнуть не удалось: дверь в горницу была заперта на засов и забаррикадирована изнутри, хозяева же ушли через чердак или подпол. Валя стремительно взлетела по хлипкой лестнице на чердак, но никакого другого хода не смогла обнаружить – только оконце, в которое и кошка-то пролезет с трудом. Выскочив из темных сеней, Валя вернулась к своим.

– О-о-о! Гляди-ка! Во, полыхнуло-то! Аж загудело на ветру. Абзац тебе, Валентина: сеновал запылал, прощай, звезды кремлевские! То есть майорские! – Завадский стоял к ней спиной, опасаясь оплеухи.

– Сволочь ты, Завадский! – Голос Валечки дребезжал от еле сдерживаемого гнева.

– Все! – решил Коптин, все это время наблюдавший неумолимое мелькание цифр на командирском хронометре. – Время! Теперь нам придется бежать!

– Я не могу бежать! – закричала Валечка все тем же неестественно дрожащим голосом. – Ребята, что со мной?

Коптин поднял глаза и обомлел.

Перед ним стояла старуха лет восьмидесяти с гаком. Седые волосы, иссохшее тело, трясущиеся губы, слезящиеся глаза, дряблые веки и щеки.

– Ребяточки, скажите честно, что со мной?

Коптин кинул быстрый взгляд на Завадского. Тот стоял как истукан, начисто потеряв дар речи вместе с напускным гонором.

– Мальчики, я сесть хочу…

– Вон, у ворот, видишь, лавочка?!.

– Не так сесть. Нет… – подняла руку мумия. – Вы отвернитесь оба…

…Когда они ворвались в телепортационный челнок – Завадский с ларцом, а Коптин с Валечкой, сидящей, а точнее, висящей у него на спине, – у них оставалось ровно три секунды.

Коптин всей ладонью надавил на сектора блокировки, автоответчика, SOS-генератора и экстренной аварийной нуль-навигации и, не выдержав нагрузки, грудью рухнул на пульт.

Сухая старческая рука, вся в пигментных пятнах, медленно отпустила его шею и съехала на пульт, срывая с пломб тумблеры аварийного старта.

Последний тумблер, старт-протяжку, выдернул в «готово», а затем в «полет» Завадский, хотя его скрючило и рвало от физического перенапряжения.

* * *

Трактир гудел на все голоса: стрельцы гуляли.

Сентябрь 1698 года был для них не простым. Совершенно внезапно царь Петр как с цепи сорвался: аресты шли за арестами. Ни с того ни с сего.

Так называемый бунт окончился в июне. Да и был ли он, бунт? Они подавали прошение о государевой милости. Что тут такого? Азов взят, государство цветет.

Они москвичи, в Москве их семьи. Стрельцы хотели прошением добиться от государя всего лишь соблюдения условий их службы: выплаты денежного довольствия за азовский поход, роспуска по домам после окончания войны и так далее. Они ведь не были рекрутами, и требование у них было, по сути, одно: начальство должно соблюдать закон не только когда призывает их в строй, но и когда приходит пора расплатиться за службу, за добытую кровью победу.

Что вышло тогда, в июне? Их встретила армия у Новоиерусалимского монастыря, две тысячи триста человек – потешные полки Петра и дворянское кавалерийское ополчение под командованием воеводы Шеина. Зачем она была нужна, армия? Стрельцы не имели намерения воевать. Алексея же Семеновича Шеина они вообще воспринимали как своего, так как он бился с ними плечо к плечу в обоих азовских походах, в последнем из них руководил сухопутными войсками. Впрочем, это не помешало ему повесить неизвестно с чего пятьдесят семь стрельцов прямо там, под Новоиерусалимском. А остальных разогнать по домам.

Денег стрельцам Петр так и не заплатил: казна зажала их жалованье. Однако стрельцы, разойдясь по домам, осели и успокоились: правды на Руси ни сказками ни ласками не найти – не одним поколением проверено. Все стихло. Казалось, навсегда. День шел за днем, неделя за неделей. Тишь да гладь.

И вдруг в сентябре, как гром среди ясного неба, начались повальные аресты. Никто не понимал, что случилось. Стрельцы жили открыто и не думали ни от кого прятаться. Охота. «Великий сыск». Какой там сыск? Все по домам, и никого искать не надо. Хватали из домов не знавших никакой вины за собой. Ежедневно арестовывались сотни. Все арестованные попадали «на конвейер» в Преображенский приказ. Говорили, что в этот приказ есть вход, но из него нет выхода.

Трактир гудел.

Коптин с Завадским, получившие разрешение «расслабиться» после удачного выполнения сложного задания – организации побега князя Игоря из половецкого плена, – не случайно выбрали для отдыха этот, попутный по дороге домой, сентябрь 1698 года, этот кабак и эту компанию. Здесь можно было оттянуться без опаски – через неделю никого из стрельцов в живых не останется. Что тут ни вытворяй – последствий в будущем не ожидается: сто шестьдесят пять человек повесят у Новодевичьего, под окнами царевны Софьи, остальных просто казнят – всех, поголовно, – более четырех тысяч душ, обвинив в заговоре с Софьей и в попытке посадить ее на престол вместо Петра.

Гуляли крепко, так как смерть вовсю собирала уже свой урожай, несмотря на то что заговора никакого не было. Как, впрочем, и задумок осуществить переворот.

Просто год назад, подавая такое же прошение государю, стрельцы, узнав, что Петр сейчас оттягивается в Англии, вручили прошение Софье, остававшейся «на хозяйстве». Это был законный и естественный поступок: если нет самого, отдать бумагу и. о. Но Петр, вернувшись, прошение стрельцов повесил на сучок в туалете, как обычно, а злобу на Софью со стрельцами затаил необычайную и ничем не объяснимую: как и большинство владык России, он был тот еще клиент для психушки.

Поэтому в сентябре 1698-го трактир уже гудел, встревоженный массовыми беспричинными арестами, но все же гудел пока еще безмятежно: картины «Утро стрелецкой казни» никто из стрельцов, естественно, в глаза не видел – Василий Максимович Суриков написал ее лишь сто восемьдесят три года спустя.

– Этому больше не наливайте, – склонился кабатчик к Коптину и Завадскому, едва заметно указывая взглядом на Митрофана Лукина, плечистого стрельца с окладистой бородой, сидевшего напротив них. – Беда будет… – пояснил он и отошел от их стола столь же бесшумно и незаметно, как подошел.

– Учит нас, как детей! – возмутился Завадский. – А то мы сами не видим, не понимаем!

– Да не учит он! – успокоил его вполголоса Коптин. – А прислуживает. Мы, с его точки зрения, знатная публика. Вот и стремится угодить, чтобы неудовольствия не вышло бы нам какого.

– Ну да! Ты тон-то его слышал, каким он сказал? Нашелся, блин, Макаренко… Учитель жизни… Далай-лама…

– Тебе, кстати, тоже хватит, – заметил Коптин.

– Ага! – кивнул Завадский в ответ и, взяв за ручки два кувшина с зельем, встал, протянув один из них стрельцу Митрофану: – Давай? За Васю Сурикова, а?

– За Васю можно, – согласился Митрофан, принимая кувшин. – За Васю выпьем!

– А ты ведь даже не знаешь, за кого пьешь? – подначил Завадский.

– Да ты ж сказал: за Васю! Зачем мне знать? Я верю! Ты ж угощаешь! Вот я тебе и верю!

– Ага!.. Ну давай!

– Давай!

Коптина даже передернуло слегка от того усердия, с которым Митрофан Лукин пытался вогнать в себя два литра самогонистого пойла под названием «зелено вино». Казалось, еще чуть-чуть, и мутноватая бурда брызнет у стрельца из ушей, из носа и даже из глаз – в виде фонтана мутных слез.

Но нет, все обошлось. Любовь к халяве на Руси превыше всего: на халяву и уксус сладок, на халяву и кирпич съешь.

Вместе с Коптиным за процессом введения в организм запредельной дозы одуряющих разум токсинов следила еще одна пара глаз – какого-то тщедушного стрельца в три вершка ростом вместе с шапкой. Тщедушный фланировал между столов уже, наверное, час, как сирота потерянный какой-то. Он явно был не при делах: без денег и компании – никто его за стол не приглашал.

Тщедушный остановился посмотреть, как Митрофан с Завадским заливают себя до бровей. Он смотрел во все глаза; лицо его выражало смесь безграничного презрения с безбрежной завистью. Оба этичувства, проявляющиеся в жизни обычно отдельно, на этом лице образовывали идеальную композицию, гармонируя на каком-то высшем, недоступном рассудку уровне.

Митрофан, покончив с кувшином, мотнул головой, стряхивая с усов остатки зелена вина. Взгляд его вдруг зацепился за тщедушного стрельца. Возникла пауза.

– Ты Вася Суриков? – спросил вдруг Митрофан, покачнувшись.

– Нет, – ответил тщедушный стрелец.

– Вот и не хрюкай! – подвел итог Митрофан и с силой ударил стрельца пустым кувшином прямо по темечку.

Звук удара был страшный – как будто большим и тяжелым камнем с силой влепили по деревянной колоде.

Кувшин уцелел.

Стрелец устоял, но из его ушей и носа буквально хлынула кровь – бурно, обильно потекла, заливая грудь и плечи. Глаза тщедушного остановились, став безжизненно-стеклянными.

Кабак притих.

Митрофан, внезапно отрезвев, выронил кувшин и, переступив через убитого стрельца, быстро пошел к входной двери, властно раздвигая народ – оцепенелый, еще не до конца осознавший ужас случившегося. Он шел так уверенно, по-деловому, будто спешил за живой водой, оставленной им на улице возле входа.

Хлопнула дверь, закрываясь за Митрофаном. Послышалась дробь копыт удаляющегося коня…

Коптин повернулся к Завадскому и обомлел. Вместо капитана с красным дипломом и двумя орденами за хронодиверсии и темпоральный сыск на лавке валялся его камзол, свисая до пола, до лежащих под столом штанов Завадского и подштанников, дружно уходивших в хорошо начищенные с утра сапоги…

Не удивляясь и не суетясь, Коптин приподнял камзол, нашел в потайном кармане личную карточку-чип, являющуюся одновременно и ключом телепорт-челнока, и офицерским жетоном, удостоверением личности.

Он сразу понял нехитрый механизм происшедшего, ставшего позже хрестоматийным примером.

Убийство тщедушного стрельца заставило Митрофана бежать, скрыться, залечь подале от Москвы в берлогу.

Он оказался единственным, кто уцелел, избежал грядущего утра стрелецкой казни. Не убей он, не стань преступником, убийцей, двумя днями спустя его обезглавили бы, повесили или посадили б на кол посреди Красной площади или Васильевского спуска, ни в чем не повинного.

Но он стал убийцей. И это его спасло.

Он, видно, прожил долгую, яркую жизнь, успев сотворить в ней, среди прочего, что-то такое, что сделало абсолютно невозможным появление на свет дважды орденоносного капитана Завадского.

* * *

Точно на те же самые грабли Коптин едва не наступил сам, будучи еще зеленым лейтенантом, стажером, слушателем Высших курсов подпространственной дипломатии и хроноразведки. Их закинули вдвоем с майором Горбуновым в самый исток смутных времен, в 1584 год, в февраль месяц.

В тот достопамятный февраль сгорела Александровская слобода, резиденция царя Ивана, считавшаяся некоторое время даже столицей Руси, – с подачи самого Ивана Грозного, разумеется. Грозный часто залегал на дно в слободе, скрываясь от возможных последствий своей очередной мокрухи, массовых изуверских казней безвинных душ и прочей свойственной ему с бодуна беспредельщины.

Понятно, что в огненном смерче, охватившем Александровскую слободу, погибла уйма документов и ценностей.

В задачу их группы-дуэта входило всего лишь составление примерного перечня обреченных погибнуть объектов, с тем чтобы потом бригада «чистильщиков» могла, действуя адресно, вытащить перед самым пожаром все наиболее ценное. Вытащить и переправить в двадцатый век: на Лубянку, на Литейный, в ЦБ или Гохран – куда ближе окажется.

Реально выполнение задания свелось к тому, что они с майором Горбуновым – прилично одетые молодые боярские отпрыски, а может, даже и молодые князья – толклись на пепелище, прикидываясь соглядатаями царя (впрочем, прямо об этом не говоря, а только косвенно намекая при разговоре), прислушивались, как вопит служба охраны дворца, оплакивая уничтоженное Божьей карой добро.

То, что им подписали выездные визы в шестнадцатый век только двоим, игнорируя устав, строго предписывавший выпускать оперов тройками, было грубейшим служебным нарушением режимника и старшего инженера по технике хронобезопасности. Тем более что профессионально были они не бог весть кто: майор, с налетом в прошлом не больше полутора тысяч часов, и совершенно зеленый курсант.

Такую лажу можно было объяснить только тем, что с офицерскими кадрами среднего звена в те годы была великая напряженка. Дело дошло тогда до того, что на срочную службу начали призывать офицеров запаса даже из числа состоящих на учете в психиатрических диспансерах, в тех, правда, только случаях, если воинская присяга была принята больным задолго до начала заболевания или уже во время болезни, но на ее ранней стадии – на протяжении первых четырех-пяти лет после постановки диагноза.

Коптина и Горбунова риск, связанный с работой в парной связке, не волновал. Они считали, что риска не было вовсе. Роль им отводилась предельно пассивная, это во-первых, а во-вторых, до смерти Ивана Грозного оставались какие-то недели, и репрессии в стране заметно снизились. В-третьих же – главное! – все были потрясены пожаром, ведь слобода вспыхнула от удара молнии. Гроза в феврале! Тут было над чем призадуматься. Опричники всерьез, впервые может быть, задумались о Боге, и какие-то Горбунов и Коптин были им по барабану на фоне февральской грозы.

В первый же день их блуждания по еще дымящемуся пепелищу Коптин обратил внимание на странную группу, пожаловавшую сюда тоже, видно, с экскурсионной целью. Центром и сердцем группы была молодая боярыня, лет двадцати, ослепительно красивая, в шубке и шапочке из голубых песцов. За нею следовали мамки-прислужницы плюс человек десять дюжих охранников. Компания приехала на четырех возках, один из которых, выполненный в виде двух золотистых лебедей, выделялся невиданным комфортом и роскошью. В клювах лебеди держали некое подобие облучка, на котором восседали возница с помощником, меж крыльев лебедя располагалась полость – обшитый медвежьими шкурами «пассажирский салон», снабженный покрывалом из волчьих шкур.

– На таком и до Южного полюса доедешь, – шепнул майор на ухо Коптину, чуть заметно кивнув в сторону возка. – И девка… Страсть как хороша!

– Да-а-а… Ветка сирени в мае… Радуга счастья…

– Точно! Такие б речи – в ушкo б ей на ночь! – согласился майор. – Ну, прям в очко!

– Помолчи!

– Тут сразу ноги бы себе за уши заложила б!

– Заткнись, Горбушка!

– Да я молчу…

– Вот и молчи.

Молчали долго – каждый о своем. Первым разжал губы майор Горбунов:

– Все равно ничего не выйдет. Нельзя!..

– Что? – спросил Коптин.

– Нельзя! – Майор сделал непристойный жест, демонстрируя, что именно нельзя и как нельзя.

– О чем ты, майор?! – Голос Коптина задрожал от презрения, смешанного с ненавистью.

– О том же, что и ты. Вот будь я ветром – я бы ей вдул!

– Ага, – бесцветным голосом произнес Коптин. Он решил не связываться с дураком майором.

– Такую трахнуть… Эх-х-х! Не головой об угол, нет, не так!

– Пошлость говоришь, мусор изо рта сыплется. А вот и грязь пошла капать…

– Понимаю, – с шумом вздохнул Горбунов. – Я нарочно так – чтоб не расслабиться… – Перехватив взгляд Коптева, майор окончательно стушевался: – Вообще в ту сторону смотреть не буду! Рад?

– Очень, – выдавил из себя лейтенант.

– А ты молодой еще, лейтенант. Могу и тебя научить.

– Чему?

– Работать! В рабочее время – работать. Вон, служивые идут. Очень серьезная группа. Сразу видать, из бывших. Хотя опричник бывшим не бывает… Пойди поспрашай, где подарки от купцов ганзейских царь Иван хранил. Они, по-моему, их и ищут. И понапористей, понаглей. Имеешь право будто, понял?

– Понял… – ответил Коптин и двинулся к группе опричников вялой походкой – нога за ногу.

Однако этим история с юной красавицей боярыней не закончилась. Данный, казалось бы совершенно незначительный для будущего отчета в Управлении, эпизод получил неожиданное продолжение на другой день.

Дело в том, что молодая красавица боярыня вновь приехала на пожарище.

– Смотри! – шепнул Горбунов Коптину. – Опять она тут!

– Да вижу я.

– Чего это она? Один раз понятно – пожарище посмотреть. Женское любопытство. Тут без вопросов. Но снова?

– Может, сгорело у нее тут что-то…

– Во дворце-то в царском? Сомневаюсь. Да и от лошадей, гляди, до сих пор пар валит. Гнала, значит, торопилась. Да?

– Не знаю, – пожал плечами Коптин.

– А вот я знаю, пожалуй. – Майор поднял с земли железяку и, осмотрев ее, бросил: – Ерунда. Разгадка проста. Она в тебя втюрилась. Сам посмотри, так глазами в тебя и стреляет.

– А может, в тебя? – предположил Коптин.

– Э-э, нет. Я бы почувствовал. Что молчишь?

– А что мне теперь, петь, что ли?

– Да, радоваться нечему. Это верно. Лучше и не пробовать. Служба безопасности потом семь шкур спустит. Не рад будешь, что на свет родился.

– Да бросьте вы, пожалуйста!

– Ого, на «вы» начал? Ну, значит, достало… Эк пробрало-то тебя!

Майор был прав; Коптин понял это час спустя, когда рядом с ним, только что закончившим обстоятельный разговор с тремя бывшими псарями, прискакавшими сюда по старой памяти помародерствовать, возникла одна из мамок, сопровождавших боярыню.

– Бог в помощь!

– Спасибо, – поклонился Коптин. – И тебе дай Бог, бабушка.

– Ишь, горе-то какое! – Старушка указала взглядом на пожарище. – Вот наказал-то нас Бог!

– Да, горе горькое… – согласился Коптин и добавил как-то невпопад: – А боярыня-то у вас красавица какая!

– Так ведь и ты, добрый молодец, ей приглянулся, – простодушно отреагировала мамка. – Вчера аж до полуночи уснуть не могла, тебя вспоминаючи.

– Правда?!

– Что ж я врать-то тебе буду, добрый молодец, мне до Врат Небесных два понедельника кашлять осталось!

– Типун вам на язык за слова-то такие!

– Ну, где ж ты тут, Лукерья? – раздался вдруг мелодичный голос, и из-за кучи изразцов, бывших три дня назад печкой, показалась юная красавица в песцах. – Ах! – довольно правдоподобно испугалась она, словно бы невзначай увидев Коптина. – Здравствуй, боярин! Ты куда запропастилась-то, Лукерья? Мы уж испугались, вдруг ты в подвал какой провалилась?

– Нет, не проваливалась. Я, как ты и просила, с боярином пригожим языком зацепилась!

– Что ж ты говоришь-то непотребное?! – Щеки боярыни вспыхнули в морозных лучах февральского солнца, как алые паруса в Коктебельском заливе…

– Ой! – спохватилась мамка, схватившись за щеку, будто у нее внезапно заболел зуб. – Твоя правда, язык-то как помело, сором лает… Ты прости меня, боярин…

– Бог простит, и я прощу! – улыбнулся Коптин.

– Как звать-то тебя, добрый молодец-королевич?

Истинное имя называть запрещалось, а все обычные имена, пришедшие скопом на ум, были слишком невыразительны для создавшейся ситуации. Подыскивая себе имя, Коптин слегка замешкался, а потом бухнул первое пришедшее в голову:

– Силикат Силикатыч…

– Вот имя-то чудное какое!.. А сам откуда? Где живешь-то?

Подумав, что профессионально врать он еще не умеет, не генерал, Коптин бухнул незнакомкам чистую правду, прозвучавшую нелепее любой лжи:

– В Москве живу, на Газгольдерной улице…

– Возле храма святого Али-бабы и сорока великомучеников, да, Сережа? – спросил Горбунов, нарисовавшись за спиной Коптева. – Здравствуйте, девочки!

– Сережа? – удивилась боярыня.

– Да, меня мать так звала, – подтвердил Коптин. – Силикат – имя варяжское, по отцу.

– Точно, – подтвердил майор. – У него отец силикатный кирпич был… – Внезапно на ум Горбунову пришло, что мамка вовсе не так уж стара, как казалась вначале, – возможно, ей и тридцати-то даже нет. – Так что же, девочки? – продолжил он. – Что дальше-то? Вы нас в гости к себе позовете или, наоборот, к нам в гости решили намылиться?

Незнакомки даже отступили на полшага назад, пораженные столь незамысловатой манерой общения.

– Вы где живете-то? – продолжал напирать майор.

– Из Берендеева мы, – ответила мамка. – Лада Милентьевна – дочь князя Берендеевского, наместника царского, а просватана она за воеводу валдайского…

– Просватана… – присвистнул Горбунов. – Тогда мы тут мимо кассы…

– Что говоришь-то, боярин? Не поняли мы.

– Если просватана, нечего пургу в ноздри гнать… Динамистки хреновы. Ты ведь тоже, поди, за воеводу валдайского просватана? Он кто у вас, сутенер?

Ответа не последовало: незнакомок как ветром сдуло.

То ли они что-то поняли, то ли почувствовали бабьим чутьем.

– С ума сошел, что ли? – повернулся к майору Коптин, готовый его убить.

– Я нарочно, Сережа, – примирительно сказал Горбунов. – Чтобы сразу отрезать. Опасно. Ты просто не знаешь, насколько это опасно…

– Да чихал я на твою Службу безопасности.

– Я не про Службу. Это объективно, по жизни опасно. Поверь мне. Клянусь.

Коптин стоял молча, понурив голову. В глубине души он чувствовал, что майор прав.

Однако после успешного окончания задания, получив из Управления шесть часов «расслабления», Коптин не удержался:

– Слушай, майор… Хочу я в Берендеево съездить. Тут меньше двадцати верст. Спокойно успею. Без спешки.

– Зачем?

– Хочу хоть на терем ее посмотреть.

– Не понимаю.

– Я один съезжу.

– Еще чего! С ума сошел, что ли?

– Я только постою, десять минут посмотрю. И назад. Едва ли когда еще в конец шестнадцатого века попаду.

– Поехали! – неожиданно решился Горбунов, которого тоже, видно, что-то кольнуло. – Одно условие: от меня не далее сорока шагов и быть всегда в зоне видимости и досягаемости. И никаких контактов. В этом смысле… Идет?

– Договорились!

Не найти в Берендееве княжеский терем мог только слепой: он высился на фоне вековых заснеженных елок как дорогая деревянная игрушка, совершенно нереальная благодаря изумительной проработанности мельчайших деталей, продуманности, мастерству исполнения.

Подъехав к терему метров на двадцать, чтобы высокий тын не загораживал вид, они остановили лошадей и спешились. Вокруг царила какая-то неземная тишина: всю предыдущую ночь падал снег, и глубочайшие, пушистые сугробы гасили звуки.

Огромные ели, окружавшие терем, стояли неподвижно, как нарисованные, – полное безветрие.

Начинало смеркаться: пурпурное солнце уже коснулось лесных макушек.

«Ну, все, – подумал Коптин. – Теперь можно ехать», – и в ту же минуту услышал скорее стон, нежели скрип: возле ворот отворилась калитка…

В проеме калитки стояла она, княжна в голубых песцах, и глядела прямо на него, словно все знала, все понимала. Конечно! Ведь чем объяснить, что она, княжеская дочь, осмелилась сделать шаг за пределы двора? Откуда ей было знать, что пожалуют гости? Только сердце женское могло ей это нашептать, только сны, грезы девичьи предсказать…

Они молча смотрели друг на друга. Между ними было тридцать шагов очищенной, укатанной полозьями дороги.

Внезапно Коптину на ум пришла «Инструкция», которую их в прошлом году заставили выучить наизусть, истрепав все нервы на зачете. «Инструкция» учила побеждать в себе все виды вожделения, возможные в реальной обстановке при темпоральной разведке.

«Нужно представить себе, что она твоя сестра либо мать», – вспомнил Коптин.

Вот чушь! Какое тут может быть сходство с матерью, до полусмерти замотанной бытом, с застиранными по локти руками, красными от дешевого отечественного стирального порошка, с глазами, пристально вглядывающимися куда-то в глубь грядущих невзгод – в наступающее на горло «изобилие», в неизменные перехваты десятки до получки, в выкрутасы отца где-то на стороне, в очередной денежный обмен старых купюр на новые, обладающие пятью дополнительными степенями защиты от бедных.

Еще труднее было представить Ладу Мелентьевну сестрой, так как, во-первых, сестры у него не было, а во-вторых, трудно было предположить, что княжна смогла бы вырасти в их «хрущобе» с пропахшим мочой подъездом, с перилами, совершенно неясно как закрученными пьяными узлами, с надписью «Спартак – чимпеон!» и тремя свастиками на стене возле мусоропровода.

Все эти мысли пронеслись как-то разом, и Коптин слегка улыбнулся им.

Лада Мелентьевна ответила ему радостной улыбкой.

Прием не сработал, но «Инструкция» давала еще один шанс победить искушение: следовало представить себе, как объект нежных чувств справляет большую нужду.

Коптин мотнул головой, но, помимо его воли, в мозгу тут же всплыл образ унитаза…

Унитаз. Точка. Картинка дальше не пошла, фантазия внезапно иссякла; творческий процесс остановился, так и не начавшись. Унитаз застыл в сознании уродливым фаянсовым изделием, не призывая к себе живые образы.

Хорошо! А вот кусты! Над кустами, многие из которых увенчаны зрелыми ананасами, порхают разноцветные, сверкающие в лучах тропического солнца бабочки, так и мелькающие между мохнатыми стволами финиковых пальм… бабочки… Финиковые пальмы… Коптин заметил, что изо рта его идет пар – было ниже двадцати градусов, потому что снег скрипел под ногами, уже несущими к его калитке…

Последняя попытка. Реальность: лес, еловый лес, глубокие сугробы. О-о, нет! В такой сугроб конь провалится по уши, в такой сугроб и нарк за дозу не полезет срать!

Коптин рассмеялся и услышал в ответ радостный девичий смех.

«Инструкция», вновь всплывшая в мозгу, вдруг вспыхнула, рассыпая искры, как бенгальский огонь, мгновенно превратилась в порошок, бесследно исчезнувший на фоне темно-синего вечернего неба.

Но тут же пропали и небо, и лес, и сам он: они бросились друг к другу, влекомые неясно чем.

Майор Горбунов, стоявший возле лошадей, с легкой грустью наблюдал эту на редкость щемящую сцену.

Поцелуй был долгим и жарким.

– Я буду помнить тебя всю жизнь! – сказала Лада Мелентьевна Коптину, совершенно не обращая внимания на майора Горбунова, стоящего в тридцати шагах от них и слышащего каждый вздох.

В глубине княжьего двора вдруг басом гавкнула собака, проснувшись, видно, и почуяв чужого. Ее поддержали другие собаки.

– Буду помнить всю жизнь! – повторила княжна и, быстро отступив от Коптина, не глядя уже на него, закрыла калитку.

Коптин, повернувшись, как автомат, двинулся назад, к лошадям, глядя себе под ноги…

* * *

Майор Горбунов собрался вскочить на коня и вдруг покачнулся так, что упал бы, не ухватись он за луку седла: он не мог оторвать левую ногу от земли и вставить ее в стремя… Почему? Ему чего-то недоставало.

Он начал лихорадочно соображать…

Коптин, уже сидевший на своем коне, вопросительно глянул в его сторону:

– Ну, что ты там застрял?

– Сергей… – хрипло сказал Горбунов. – У меня ноги нет…

– Как – нет ноги?

– Нет правой ноги.

– Шутишь?

– Слезь, посмотри.

Коптин, соскочив с коня, подошел к Горбунову.

– Правда… А что произошло?

– Когда вы поцеловались и она сказала тебе: «Буду помнить тебя всю жизнь», у меня зачесалась нога… Но не сильно. Я не стал чесать… – Горбунов рассказывал как-то обиженно-обстоятельно, еще не осознавая ужас случившегося. – Ну вот. А потом стал ногу левую в стремя вставлять и понял вдруг, что если левую ногу – в стремя, то на чем же стоять тогда буду?

– Не болит?

– Нет, не болит.

– Похоже, что старая культя у тебя. Вполне зажившая давно.

– Выходит, что твое прощание и моя правая нога состояли в какой-то причинно-следственной связи…

– Выходит, так, – согласился Коптин.

– Что ж делать-то? – горестно выдохнул майор. До него уже доходил масштаб происшедшего.

– Возвращаться быстрей. А там уж разберемся.

– А что «уж разберемся»-то? Нога ж не отрастет?

– Ну, думаю, разрешат нам вернуться, повторить задание. Ну, обойдемся без прощания. Ну, нога и появится!

– Ну что ты все «нукаешь»? Не запряг еще.

– Кого «запряг»? – Коптин не уловил иронии, восприняв реплику буквально. – Какой смысл мне тебя, одноногого, запрягать?

– М-м-м! – заскрипел зубами Горбунов от сознания безысходности ситуации.

– Давай я тебя подсажу!

Попробовали ехать плечо к плечу: правое стремя майора вместе с левым своим стременем Коптин приладил вместе к своей левой ноге. Не получилось: лошади не привыкли двигаться ноздря в ноздрю, тем более синхронно скакать. После того как оба выпали из седел в третий раз, было решено оставить это циркачество.

Выход был один: Коптин положил майора поперек седла и погнал, каждые четыре километра меняя лошадей.

Быстро темнело.

Естественно, Горбунов мерз, лежа неподвижно в совершенно непривычной позе. Горечь утраты все больше и больше охватывала его.

– Вот черт, прощаться им приспичило! – бубнил он, свесившись головой к накатанному насту дороги. – Конечно, как же! Попрощались… А я теперь ходить как буду? Ну как, скажи? На костылях? «Рупь-двадцать, рупь-двадцать»?! В метро, в коляске попрошайничать? Спиваться?.. Чмок-чмок-чмок?! Тьфу, сволочь! Им-то удовольствие, а мне – ногу… И ведь по самое по «не балуйся» оторвало! И это только за поцелуй! А если бы ты, лейтенант, отшкурил ее по полной программе? Я что, без рук, без ног тогда? Без головы, яиц, зарплаты и надежды?.. Хорошо вы мной распорядились! Ох хорошо! Просто здорово, замечательно! А сколько вы еще людей своим засосом инвалидами сделали? Вернемся вот, посмотрим, поглядим… И главное: я-то тут при чем? Вот кто целуется, пусть у того ноги и отваливаются – это справедливо! Раз в губы – и сразу без ноги. В щечку? Ага, без ушей! В шейку – сразу без глаз! Сразу! А если, скажем… Ну, тут – вообще!!! Ведь верно же?!! «Я буду помнить тебя всю жизнь!» Я тоже, пожалуй, теперь всю жизнь тебя помнить буду!

К челноку прибыли минута в минуту.

В настоящем времени никаких иных последствий прощания с княжной обнаружено не было.

Конечно, в Управлении вторичную командировку в 1584 год им не утвердили: кто знает, что там произойдет, когда одноногий Горбунов встретится с самим собой, но еще двуногим? Подобные так называемые дуплеты не то что не допускались, а были строжайше запрещены, на всех челноках была на сей счет трижды зарезервированная блокировка: теоретики не были единодушны в вопросе о возможных последствиях «дуплета».

Да и вообще к неудачникам начальство относилось крайне неприязненно, если не сказать, враждебно. В России же, известно, победителей не судят, а промахнувшихся вбивают по уши.

Коптин, допустивший нарушение, был лишен визы на пять лет, а Горбунова списали.

Несмотря на все усилия непосредственного начальника и ближайших коллег, стараниями Центрального отдела кадров Горбунову не дали формулировку «инвалидность, полученная при выполнении служебного задания», а вкатили формулировку «инвалид детства», обвинив попутно в том, что он, умело скрывая отсутствие ноги на всех медкомиссиях, ухитрился втереться в кадровый состав, обманом дослужившись до майора. При этом пенсию ему назначили как капитану, вписав непонятное и неверное «вообще не служил» в графу «общеармейский стаж», чем повергли всех офицеров Управления в глубокое недоумение в совокупности с невеселыми мыслями о собственных перспективах.

* * *

Коптин стряхнул с себя пелену воспоминаний и посмотрел на Аверьянова ясным, твердым взглядом:

– Да, обязательно нужно знать, быть уверенным в том, что режим удвоения миров работает. Но тут есть тоже важная деталь. Если вы начинаете активно действовать в прошлом в режиме разветвления миров, то практически каждое ваше действие – каждое, я подчеркиваю! – рождает новую ветвь – новый мир. У вас, например, семь патронов в обойме… Семь выстрелов – семь новых миров. После седьмого выстрела вы окажетесь в седьмом параллельном мире. Или восьмом, если первым считать мир исходный, ну, тот, в котором вы находились, еще не начав стрелять.

– Вопрос: если я, отстреляв всю обойму, вернусь снова в исходный мир?..

– Обойма будет уже пуста. Вы же стреляли, рождая параллельные миры, ветвили мир? Первая пуля из вашей обоймы осталась в чьей-то голове в первой ветви, вторая улетела в молоко и застряла в заборе, родив второй параллельный мир, – ну и так далее…

– Так, хорошо. А если мне надо всю обойму выпустить в первом же параллельном мире, не порождая шесть остальных?

– Вы отключаете режим ветвления и с этого момента застреваете в первом параллельном мире.

– Ничем не рискуя?

– Ничем. Вы же сами пришли из основного мира. Мы его называем исходным. Или нулевым, чтобы не сбиваться со счета.

– Иными словами, моя главная задача – выпрыгнуть из нулевого мира, из мира, в котором я родился, так? И дальше я уже ничем не рискую?

– Совершенно верно! – Коптин задумчиво пожевал губами. – Если не считать того, что в любом из параллельных миров вас могут убить другие.

– Как так?

– Да очень просто! Вы там – гость. Вы из другого мира. Сами вы себя не убьете. Но вас могут застрелить местные, так сказать. Ну и как? Что скажете?

– Понятно в общих чертах. Но ведь запутаешься… Что делаешь? Зачем? В каком ты мире?

– Это как раз просто. Каждый возникающий параллельный мир автоматически учитывается, регистрируется, ему сразу присваивается индекс, штрих-код. У вас будет с собой небольшой прибор, нечто вроде дистанционки. Вот такой, смотрите.

Коптин извлек из кармана прибор, похожий на крутой пульт дистанционного управления, с массой кнопок и небольшим экраном, как сотовый телефон.

– Карманный компьютер какой-то…

– Вроде. Правда, цена у него просто умопомрачительная. Причем себестоимость! При штатной работе на дисплее высвечен номер мира, в котором вы находитесь. Вы можете перескакивать из одного параллельного мира в другой точно так же, как вы меняете каналы на телевизоре. Кнопка в центре возвращает вас мгновенно в исходный мир, в наш, в нулевой. Одно нажатие – и вы в нашем мире, и хронолет перед вами! А вот летать по разным временам и параллельным мирам – тут навигация. Целая наука. Вопросы есть?

– Есть. Вопрос языка, общения. Попав в прошлое, хорошо было бы…

– Понимать, что вокруг говорят, и свободно говорить самому? – подхватил Коптин. – Это тоже учтено. Под самым экраном первый ряд сенсоров управляют анализатором, логикой, структурным лингвистическим анализом, самообучающимся блоком сленга и арго, синтезатором биотоков. Словом, оказавшись в любой стране и в любом времени, вы за минуты овладеете языком – начнете понимать и говорить на нем свободно, как на русском. Здесь, кстати, более десяти тысяч языков, диалектов, наречий уже впечатано.

– И в том числе языков прошлого, мертвых языков?

– Ну да. Лингвисты и математики совершили сотни командировок, денег спалили без счета. А то откуда бы такая себестоимость прибора?

– Понятно…

Коптин осторожно убрал прибор в карман.

– Ну как, согласны?

– Согласен с чем? – удивился Аверьянов.

– Работать с нами, естественно, – хмыкнул Коптин.

Аверьянов сдержанно рассмеялся.

– Что тут смешного, Николай Николаевич?

– Тут много смешного, Сергей Ильич. Смешно, что вы меня за дурака держите и приглашаете вместе с тем сотрудничать.

– С чего вы взяли?

– Ну как же? Все, о чем вы мне рассказали, – это инструмент. Если хотите, новый тип оружия. Прекрасного, очень мощного оружия, да. Но готов ли я с вами сотрудничать – это не только вопрос, какой лопатой копать и каким молотком колотить… Есть еще немаловажный вопрос – цель. С какой целью копать? Кого закапывать? И кого молотком колотить?

– Про цель я вам пока сказать не могу.

– Тогда я могу дать вам ответ: нет. Не зная цели, я с вами работать не буду.

– А мне казалось, что вы присягу принимали… – съязвил Коптин.

– Да, было такое! Но когда речь идет о присяге, тогда не спрашивают, согласен ли ты.

– Это правильно. Тогда договоримся так. Мы с вами просто знакомились. Провели предварительную беседу, ни к чему не обязывающую. Подумаем. И вы подумайте. Может, мы еще вернемся когда-нибудь к этой теме. Договорились?

– Так точно.

– Прекрасно. По рукам. Простите, что от отдыха отвлек.

– Разрешите идти?

– Идите, конечно! – по-дружески кивнул Коптин.

* * *

– Ты куда сейчас, в полк? – спросил Колю на выезде дежурный по КПП, знакомый офицер.

– Да нет, домой. Я в отпуске.

– Слушай, не в службу, а в дружбу: заверни по пути в полк, а то вот капраз тут командированный, уехать к вам в часть не может. Коробка передач у него полетела, автомат, а у нас все легковушки в разгоне, как на грех! Кто на рыбалку, кто к теще на блины. Пустой гараж, ну – воскресенье!

– Давай, ладно – все одно день пропал!

– Вот спасибо! Сюда, пожалуйста! – Дежурный махнул стоящему в отдалении капитану первого ранга. – Как раз по пути! Вот капитан вас с ветерком подвезет! Он тоже… Туда же…

Аверьянов саркастически хмыкнул, но промолчал.

– Астахов Максим Александрович, – протянул руку каперанг, усевшись.

– Николай, – ответил на пожатие Аверьянов, трогаясь. – Можно просто Коля… А вы, я смотрю, из флота… У нас все лужи мелкие…

– Я не из флота. Форма лишь для маскировки. Вы когда-нибудь слышали о телепортационной разведке?

– Не слышал, врать не буду! – соврал Николай на голубом глазу. – Я, товарищ каперанг, эту современную муру не читаю. Фантастику вообще на дух не переношу.

– Ну?

– Конечно! Выдумка. Брехня.

– Брехня бывает и занятная.

– Занятной брехней все каналы по телеку забиты. – Аверьянов фыркнул от отвращения, прикидываясь садовым шлангом. – Я Льва Толстого… Вот!.. Того.

– Чего «того»?

– «Того»? Ценю. За откровенность уважаю – вот чего! Мужик честный был. Севастополь защищал… Русский офицер! И книжки писал прямо, обстоятельно, не уходил от острых вопросов! Вот бросилась эта под паровоз? Есть! Мгновенно так и пишет, не фантазирует: холодная, «груз двести»!

– Почему «груз двести»? – удивился Астахов.

– А вы попробуйте под паровоз прыгнуть, товарищ каперанг… Только в цинке потом. Видок, прикиньте. Не заморозишь все фрагменты тела, верно? Ну, значит, задохнешься хоронить. По жаре, без холодильника! Как считаете, в последний путь провожать идти с цветами и в противогазе – так, что ли? «Груз двести», бесспорно. Хороший роман. Отличный, считаю!

– Хм… – усмехнулся Астахов. – А что вы меня все время «товарищ каперанг» называете? «Товарищ» – это уже в далеком прошлом…

– Кому как! Я живу по-старому. И служу по старинке. Верой и правдой. России-матушке. Царю и отечеству. Не за страх, а за совесть. Нашей советской родине.

Астахов повернулся к нему и насмешливо произнес:

– Вот удивили-то… – Выдержав минутную паузу, он добавил: – Вы на дорогу, капитан, хоть изредка смотрите. А то кирдыкнемся на самом интересном месте… А кстати, вы как к Америке относитесь, капитан?

– Да как и она ко мне. То есть никак. Гори она огнем!

– США, вы имеете в виду?

– В первую очередь. Очень фильмы их надоели. Драки показушные. Ведь если удар в голову нормально прошел, то это все, сливай воду, – свет погас. А у них там только отплюнется и пошел снова костями махать. Но я-то знаю, это – труп. Мне и смешно!

Николай снова резко крутанул руль влево, так что пассажира кинуло на дверцу, и прибавил газу, выйдя на встречную полосу. Начало разговора с этим скользким капразом крайне насторожило его. Теперь задача была больше слушать и меньше предоставлять информацию собеседнику, прикидываясь разговорчивым дурачком. Капраза же следует прессовать, чтобы он меньше себя контролировал.

В последний момент Коля едва уклонился от лобового столкновения с «магирусом», уйдя вправо, но тут же вновь устремился на встречную, встряхнув каперанга.

– Зачем вы едете по встречной полосе? Пустое шоссе ведь!

– Да я нарочно. Развлекаюсь. Пугаю встречных, ясно? Разъездились, козлы. На иномарках…

– Да вы же сами на «опеле»… – удивился Астахов.

– Мне можно, – с улыбкой идиота ответил Николай. – А вам что, поговорить не о чем?

– Поговорить как раз есть о чем, – решился Астахов. – Я смотрю, вы уравновешенный офицер. Задача ваша будет такая – подломить Америку, понимаете?

– Нет, не совсем.

– Ну, вы не замечаете, что США беспредельно обнаглели? Читали Бжезинского?

– Да я ж сказал, я читаю Льва Толстого!

– А вот напрасно! Напрасно, что вы при этом еще и Бжезинского не читаете! А этот господин пишет, что Россию надо побыстрей расчленить на три отдельных государства – с центром в Петербурге, с центром в Москве. Сибирь отделить в качестве третьего государства.

– И в каком мы государстве окажемся? Ну, вы-то – в московском, это понятно. А мы – в московском или в питерском?

– Это совершенно неважно, потому что дальше нас размолотят еще мельче – примерно на пятнадцать княжеств.

– Не выйдет! Разве Кремль согласится владеть одной Красной площадью?

– Вы шутите?

– Не знаю, – пожал плечами Аверьянов. – Вот если нефть найдут под Мавзолеем и алмазы под Лобным местом – тогда, глядишь… А потом, вы забыли: как они нам могут такую козью морду устроить: мы же дружим со Штатами!

– Это вам только кажется. Бжезинский пишет – и он прав, по-моему, – что американского партнерства с Россией не существует и существовать не может. Используя выражение «партнерство», имеют в виду равенство. Россия же, побежденная в холодной войне, может существовать теперь только как страна, подвластная США, считает Бжезинский.

– Да ну, ерунда!

– Вовсе не ерунда! США стремятся к мировому господству. Стать суперимперией. Подмять под себя весь мир. Ну, Ближний Восток и Персидский залив уже превратились в область, лежащую под башмаком американского морского пехотинца. А это район основного мирового запаса нефти! Как ваше патриотическое чувство, по-прежнему спит?

– Ага, – кивнул Аверьянов. – Я эту муть не принимаю близко к сердцу. Собака лает, ветер носит.

– А если все так будут рассуждать, то США действительно станут единственным государством, правящим миром. Что захотят, то и сделают…

– Нас не спросясь?

– Вот именно. Я вижу, вы не патриот.

– Ну да. Я капитан.

– Вы не валяйте дурака. Это все очень серьезно.

– Серьезно? А что вам нужно-то? Плохо, что Штаты рулят, никого не спросясь, а нужно, чтоб мы, Россия, никого не спросясь, всем миром вертели?

– ООН чтоб решала, ООН! Организация Объединенных Наций. Но можно, чтоб и мы, россияне, вертели. На паритетных началах со Штатами. Как было, помните? Вот лично мне – хотелось бы. А вам что, нет?

– Вертеть – это не моя специальность, – уклонился Аверьянов от прямого ответа. – Моя специальность – уворачиваться, думать и стрелять в ответ на выстрелы.

– Вот именно это нам и нужно. Мыслящие патриоты! Такие, как вы!

– Большое спасибо! И как вы мыслите Америку подломить с моей помощью?

– Ну, не «Тополем-М» же в них палить! Мы вас закинем в прошлое, а вы им историю слегка «подправите».

– То есть?

– То есть… Вот Колумба возьмем. Открыл, чудак, Америку на наши европейские головы. Он открыл? А теперь не откроет! Это я к примеру.

– Мочить будем испанского мореплавателя?

– Португальского, скорее. В морском сражении у мыса Святого Винсента он принимал участие на стороне португальцев против Генуи. Ему было тогда четырнадцать лет. Так что скорее всего он был португальцем. Впоследствии на службе у испанской короны. Но не в этом суть. А суть-то в том, что Америку еще задолго до него открыли викинги. Но их местные жители того, кирдыкнули… А мы вас, Аверьянов, откомандируем в одиннадцатый век, вы там обеспечите успешный десант викингов. Плацдарм. Пусть ребята-скандинавы зацепятся. А Колумб через пятьсот лет притрюхает… А викинги ему – в торец… В рюхало!

– Занято!

– Что вы сказали? – не уловил Астахов.

– Да как в сортире, говорю: Колумбу с мачты – стук: «Земля!!!» А с земли в это время: «Занято!!!» Хорошо! Мне нравится!

– Верно: кому ни расскажешь, всех захватывает. Вот мы и глянем, к чему это приведет. У испанцев возникнут проблемы – варяги, викинги, норвеги, шведы, – это вам не эти, не Чингачгуки с перьями на голове… Варяги – братва серьезная. За бусы-зеркальца Флориду не сдадут.

– Будем надеяться.

– Ну что, вам все понятно?

– Почти. Непонятно, при чем тут разведка. Вы ж ведь говорите о диверсии.

– Да, капитан. Диверсия – это тоже разведка. Разведка боем. Работа. Грязная, ежедневная рутина. Очень грязная. Грязнее грязи. Вы с нами поработаете, поймете, когда изваляетесь по уши. Это вам не прыжки через пропасть, не стрельба с двойного сальто при падении с крыла самолета, не красивые удары в дых, рюх и пах. Не-е-ет! Это сухие правила, постоянно всеми и на любом уровне нарушаемые, это ходы и выходы, это отработанные еще в мрачном Средневековье беспощадные методы, это скрупулезная ложь, ложь везде и во всем – и в мыслях, и в документации! Но ложь подвластная нам, контролируемая. Я всегда знаю, кому, зачем и что я вру. И вы так научитесь. Потому что настоящий сотрудник темпоральной разведки – это холодная голова, чистые руки…

– И полные штаны? – предположил Николай.

– Чужие штаны, подчеркну. Чужие – полные!

– А свои? Пустые? – догадался Коля.

– Абсолютно пустые! – подтвердил капраз Астахов.

– Понятно, – кивнул Аверьянов. – Ну, к пустым карманам нам не привыкать… И в штанах пусто, и в кителе не густо… Это я не про себя… Это я вообще…

– То, что вы категорией «вообще» оперируете, это просто замечательно! Разведчик не должен иметь ничего личного. Ни-че-го! Вот вы очень хорошо сказали, что не испытываете к Америке никаких негативных чувств. Значит, когда вы станете фактически вколачивать эту страну по уши в грязь, вы не будете вымещать на ней что-то свое, личное. Вы будете действовать с холодной головой, зная, что ваши действия приведут, возможно, к обнищанию множества миллионов ни в чем не повинных людей, рядовых американцев, а то и к их смерти. Нет, вы не станете испытывать злорадства, мстительных чувств! Вам будет все равно, кто там и отчего сдохнет. Вы не получаете от этого удовольствия, предвкушая неисчислимые беды, непоправимые катастрофы, которые произойдут в сотнях тысяч обычных семей! Вы просто делаете свою работу. Причем опять же не потому, что «так надо», как говорится, а просто, просто – вообще безо всяких причин. Это такая игра. Диверсионно-разведывательная. Обычное вредительство, умноженное на современнейшую научно-техническую базу. Игра, словом. Разведка – это сложная партия блестящих игроков-автоматов. Роботов. Мы – роботы, бездушные игроки, живых людей нет для нас. Вокруг? Да это шахматные фигуры! И только! Да нет! Что я говорю! Фигуры – это крупные личности – президенты, короли, начальники Генштаба, министр обороны… Они – фигуры, деревянные шахматные фигуры! А офицеры – вроде нас с вами, полковник да капитан, – это для разведки не фигуры, не тузы, не козыри. Это просто дрова. Их берут и колют. На допросах. И в печь потом. Или в дерьмо. И ничего личного. Вот это-то и есть – разведка!

– Ну до чего ж заманчиво! – расхохотался Аверьянов. – Расколют – и в печь! Или в дерьмо. И не во имя великой цели, спасения или идеи, а «просто – вообще безо всяких причин»! Одуреть.

– Я так специально строю разговор, чтоб вы не обольщались. Когда в дерьмо сознательно лезешь, в голове сквозняк свищет.

– Н-да? – Коля подозрительно глянул на полковника. – А по вас сразу и не скажешь…

– Ага!

– Да нет, что вы с дерьмецом – это сразу заметно, конечно.

– Хамишь, капитан?

– Да нет пока вроде, – пожал плечами Аверьянов. – Я думал всегда, что разведчики – это несгибаемые борцы за идею. Работающие в самом сердце неприятеля, чтобы родная страна спала спокойно!

– Ну, будет, будет! Начитались муры.

– С практикой у меня не густо. Не могу спорить.

– Это дело поправимое, – улыбнулся Астахов. – Раз вы теперь с нами.

– А я теперь с вами? – искренне удивился Коля.

– Нет? – удивился, в свою очередь, полковник.

– Я должен подумать. Задача поставлена, техника, средства – понятны… Надо подумать.

– Не надо думать, капитан, – сухо сказал Астахов. – Вы уже слишком много узнали. Я ясно говорю?

– Вы хотите дать мне понять, что у меня уже нет выбора?

– Да нет, выбор есть. Только между чем и чем – вот в чем вопрос. Знаете, как товарищ Христос сказал: «Кто не с нами – тот против нас». Против! А против – это… Ну, вы сами понимаете…

– Догадываюсь. Вы намекаете на физическое устранение. Носитель государственной тайны особой важности. Либо я работаю на вас, либо меня – в распыл.

– А ты догадлив, капитан, – улыбнулся Астахов. – Только я ведь этого не говорил, заметь. Это ты сам сказал, верно?

– Верно. А я смотрю, мы уж на «ты» перешли? А что тогда «капитан»? Если люди – дрова, то отдельный человек – полено? Или чурка?

– А вот ерепениться, капитан, не надо. Не к лицу.

– Но это вы серьезно, что люди – дрова?

– Обычные люди? Конечно!

– И мы вот? И вы? И я?

– Да уж сказал же!

– Здорово! А можно я остановлюсь отлить, товарищ полковник?

– Ну зачем? Зачем такой тон, капитан? Ведь мы сработаемся, я ж чувствую. Вон, тормози, я тоже с тобой – за компанию…

Выйдя из машины, Аверьянов погрозил Астахову пальцем:

– На этой стороне нельзя пи2сать, товарищ полковник.

– Это почему?

– Запрещено! Идемте на ту сторону.

Перейдя встречную полосу пустынной трассы, офицеры встали лицом к лесу, слегка сойдя с дороги.

– А какая разница? – не унимался Астахов. – Тут лес, и там лес. На той стороне мочиться, на этой ли…

– Разница есть. Немалая, – уверенно кивнул Аверьянов. – Чуть погодя поймете.

Справив нужду, они снова пересекли шоссе, подойдя к автомобилю слева.

Аверьянов сел за руль и, ожесточенно хлопнув дверью, нетерпеливо забарабанил пальцами по рулю, ожидая, пока полковник дойдет до правой передней двери. Обойдя автомобиль и дернув ручку, Астахов обнаружил, что дверь заперта.

– Эй! – Астахов постучал по стеклу костяшками пальцев. – Чего ты запер-то?

Николай показал ему молча – обойди, дескать, подойди ко мне, к окну, поближе, – что скажу-то…

Обойдя вновь капот «опеля» – теперь уже в обратную сторону, справа налево, – капраз склонился к окну водителя:

– Очумел, что ли?

Аверьянов опустил немного стекло – пальца на три:

– Вот вам и разница – между правой и левой обочиной шоссе. От левого кювета до машины ближе мне. Поэтому я внутри, а вы – снаружи. Поняли теперь?

– Я не понял, чего ты добиваешься!

– У меня легковушка, каперанг. Я дрова не вожу. Только людей. С вещами. Там сзади грузовик наш идет порожняком, минут через сорок здесь будет. Он как раз дрова-чурки, дерьмовсякое возит, он и тебя подберет. Ну, целоваться мы на прощание не станем… – вздохнул Николай, поднимая стекло.

– Да я тебя, капитан, из-под земли за это достану! – рассвирепел Астахов.

– Из-под земли доставать будешь, верно, – кивнул Николай, вновь приспуская стекло. – Ведь я тебя зарою по уши.

Астахов защелкал клювом, яростно озираясь в поисках достойного ответа. Почуяв, что переборщил, Николай опустил стекло и кивнул на место пассажира:

– Ну, не серчай так. Садись. Поехали.

Едва не чеканя шаг, капраз обошел передок машины, слева направо, обуреваемый страстью растерзать наглого капитана. Дернув правую дверь так, что «опель» покачнулся, Астахов убедился, что она по-прежнему заперта.

– Назад садись. Я тебя рядом боюсь теперь сажать.

Задняя дверь тоже оказалась запертой.

– И надо же – в разведку! Ну каких доверчивых козлов берут?! – признался Аверьянов, приоткрыв окно пассажира. – Вот сроду не подумал бы!

– Ты ж… Я ж… – прошипел Астахов.

– Ну просто детский сад! – покачал головой Аверьянов и, врубив сразу вторую, рванул с места.

На развилке, вместо того чтобы повернуть домой, Николай, хмыкнув, завернул в город, в родной райцентр.

* * *

Ему было ясно как день, что дело нечисто. По своему опыту Николай знал, что, когда начинаются проникновенные речи на тему патриотизма, взывание к совести, к разуму, тут уж смотри в оба. Тебя дурят. Тебя разводят. А потом тебя подставят или зачистят, уберут. Но уж в любом случае ты на них попашешь – задарма и от души.

Это известная мышеловка: «Если не ты, то кто ж?» Купить на слабo. Но эта мышеловка для полных дураков. Очевидно, если в мозгу у тебя, кроме вмятины от околыша фуражки, есть еще хотя бы одна извилина, то ты срубишь сразу: приказа письменного нет? Нет! А непосредственное твое начальство – командир полка, Михалыч, – в курсе? Нет, не в курсе! Ну, значит, все! Не надо нам этого, отодвинься…

Те же вопросы возникнут, случись что, у следователя военной прокуратуры, а потом уже под трибуналом, – не так ли?

Так чего бы ради ему сотрудничать с этими скользкими полканами? Они ведь даже не поставили задачу. Четкой, ясной вводной не прозвучало.

Люди для них дрова.

Работа их, с их точки зрения, – грязнее грязи, ныряние в дерьме.

Их цель проста: втянуть дурака в игру, не беря на самих себя ни обязательств, ни ответственности.

Задачи они поставят потом. Начнут управлять, вертеть тобой вправо-влево, как только ты сядешь на их крючок. Так уже было со многими: допустил промах, пытаешься исправить, исправляя, совершаешь два новых промаха, это надо уже не просто исправлять, а искупить! И вот, пожалуйста: не успел оглянуться, как тебе уже светит лет двадцать строгого режима, лагерей…

Да нет! Таких друзей – за ухо да в музей…

Одним словом, вывод простой: не иметь с этой публикой ничего общего, косить под дурака, уклоняться, в переговоры больше не вступать. Хотя, конечно, Коптин или Астахов обязательно снова накатят на него.

Без сомнения. Они в какой-то мере засветились. Засветились и обломились. А им надо бы добиться своего, лучше было бы. Ведь не обломиться была их цель, так ведь? Они-то хотели его использовать. Это безусловно. Не просто ж они выступали перед ним в качестве мастеров разговорного жанра, выпендриваясь тут, как муха на фате, как червяк на мотыге?

На худой конец, если им не удастся все же склонить его к сотрудничеству, они постараются обернуть разговор шуткой, проверкой какой-нибудь там. Спустить на тормозах. Замазать и закрасить. Затереть локтями.

Они обязательно нарисуются на горизонте вновь. Проявятся. Чтобы либо добиться, либо отмазаться.

И ему нужно быть готовым. Срезать на атаке, сразу осадить их на задние ноги.

Что нужно для этого, кроме спокойной внутренней готовности?

Неплохо иметь некую «домашнюю заготовку»… На что они будут заточены при следующем контакте с ним? На то, что он, Аверьянов, продолжит упираться, не желая сотрудничать, или начнет торговаться, или, что совсем уже дико, вдруг с радостью согласится. Они сейчас размышляют о том, как его «продавить» при следующей встрече, за что зацепить, чем привлечь…

Их можно сбить с катушек с ходу, сообщив им, что он уже работает в телепортационной разведке. Наверняка в этой самой их внешней хроноразведке полно подразделений, которые, как заведено, грызутся друг с другом, пытаясь урвать бюджетный кусок пожирнее и покрасивее его разворовать.

Чем заняты высшие эшелоны всех спецслужб мира? Топят своих ближайших коллег из соседних кабинетов, подставляют друг друга, обливают из-за угла помоями, мажут за глаза кошачьим калом… Обычные будни любого Министерства обороны, любого ЦРУ, Генштаба.

Так вот, я уже работаю у них в разведке. Это я им в лоб. Первая мысль у них: у кого же ты уже работаешь? Кто из наших увел тебя у нас из-под носа?

Что я отвечаю им?.. О-о-о, это, ребята, секрет!

Хорошо бы иметь что-то, что может убедить их в том, что я точно при делах… При делах, но в другой команде… Ага!

Николай вспомнил, что он видел, как выглядит этот их чудо-прибор – определитель штрих-кода параллельного пространства. Это хорошо, что он его успел разглядеть хотя бы поверхностно. Это можно использовать. Если сделать муляж такой штуки, то можно при случае помахать им в воздухе перед носами полканов…

Сделать муляж, имитацию… Если взять верхнюю часть крутой сотки, с экраном, и врезать ее в сложную дистанционку, управляющую одновременно всем, чем только можно… Есть такие универсальные, на все случаи жизни дистанционки. Управляют телевизором, видаком, музыкой, коротковолновкой… На ней кнопок – страсть. Как звезд на небе… Вот что нужно!

Пусть будет не очень даже и похоже. Эта вещь штучного производства: модель 133-Б может внешне отличаться слегка от модели 133-А…

Помахать ею перед носом – они офигеют.

А он получит фору. Запас времени. У него будет свобода маневра, потому что им придется реагировать на его действия, «догонять» его, условно говоря. А хуже нет, чем ждать и догонять.

Так вот, пусть будет хуже им, а не ему.

Николай сбросил газ, въезжая в райцентр. На полигон нужно было вернуться во всеоружии.

* * *

Оставшись один, Астахов достал сотку:

– Сергей Ильич, этот подонок ушел от меня… Как ушел? Да не ушел, а уехал! Я тут на опушке остался… Ну, как дело было? Как-как? Очень просто, скажу тебе. И очень непросто – с другой стороны. Да я рассказываю, рассказываю, не надо нервов! Я вышел справить малую нужду, понимаешь? Он тоже, вместе со мной, да… Отлили оба. Это тоже тебе должно быть понятно. Да, оба!.. Но он уехал, а я остался… В машину он меня не пустил, чего ж проще? Ты представляешь, какой гнойник капитан этот? Вывел меня отлить, как ребенка, и бросил! Меня! Как шлюху использованную, как жену, прям на дороге, будто я презерватив изжеванный. Гнида, дебил! Что?! А как я за ним буду следовать? Пустынное шоссе здесь. Глушь. Я даже не знаю, на каком я километре. Да, тут березы кругом, да! И елки тоже есть. Немерено! А также сосны. Конечно. Сосны! Не кедры же! И еще есть кусты. Ты понял, где я нахожусь? Я в разведке работаю, согласен… Хорошо, сейчас я найду километровый столб и сразу же перезвоню. Что? Не надо искать? Вдоль дороги идти? Спасибо, я и сам бы догадался. Есть!

* * *

– Вам помочь? – Продавец торгового центра «Мир электроники» поклонился Николаю, входящему в отдел аудио– и видеотехники.

– Помоги, дружок. Мне нужна дистанционка с миллионом кнопок.

– Дистанционка для чего? Для телевизора? Для видака?..

– Для понта! – оборвал его Николай. – Чтоб кнопок было как блох в шевелящейся шубе.

– Понятно-с, – кивнул продавец. – Нарисуем-с. Вот посмотрите, такая модель… Не пойдет-с?

– То, что надо! – восхитился Коля.

– Отличная вещь, доложу вам! Управляет буквально всем, что на глаза попадется. Вон, видите, в том углу торгового зала клетка висит с канарейкой, под самым потолком? Мы ее специально повесили так – для демонстраций. С одной стороны – высоко, хорошо видно, а с другой – клетку убирать удобно – рядом стеллаж с пылесосами. Так вот, к делу. Эта модель дистанционки – super remote control – может, кроме всего прочего, излучать ультразвук, воздействующий на птиц… Вот дома, допустим, у вас соловей, так сказать… И, предположим, вам – спать, а он, извините, распелся, гнида, на вечерней зорьке…

Продавец навел дистанционку на клетку и, пробежав пальцами по кнопкам этого самого super remote control, нажал хитрую комбинацию… В полной тишине пустынного зала раздался тихий шлепок: кенарь рухнул с жердочки на пол клетки и стал вытягивать к потолку лапки, попутно распрямляя их…

– Все! Отстегнулся!! – расхохотался продавец. – А хотите, на улицу выйдем, пару котов прижучим? Super remote control! Затыкает мартовских котов в один момент. Знаете, по весне ну прямо как ребенок под окном воет. Коты! До чего же смешно они подыхают у нас, эти твари! Утром тоже один гражданин брал эту модель, так не поверите – у кошечки в доме напротив, на подоконнике сидела, возле герани-цветка, видно, дальность была уже на пределе, так у нее, у бедной, глаза лопнули! Бум! Бу-бум! Да-а, мышей-с не половишь теперь… – Продавец доверительно склонился к самому уху Николая: – Хозяйка этой кошечки немедля к нам, стремглав! Мышеловку тайваньскую приобрела: лазерным лучом мышей бьет! Такие дела… – Взгляд продавца вновь вернулся к дистанционке: – Будете брать?

– Пожалуй. А вот скажите, если эту дистанционку вот так распилить, кнопки из пазов не высыплются, вы не в курсе?

– Как – «распилить»?! – От удивления продавец даже отшатнулся.

– Пилой. Болгаркой. Алмазным диском. Ровненько так. Вот по этой линии.

– Да нет, ну что вы! Она ж японской сборки, вон, глядите: «Маде ин Чина» написано… «Маде» по-английски означает «Сделано», а «ин Чина» – «в Японии»…

– China – это Китай, – возразил Николай.

– Возможно, – тут же согласился продавец. – Сделан в Китае, а сборка – японская! Как приятно с интеллигентным покупателем дело иметь… Английским свободно владеете, полагаю?

– Ну разумеется! – хмыкнул Аверьянов. – Выписывай!

Продавец кивнул, набрал что-то на компе и протянул Николаю распечатку:

– В кассу, пожалуйста.

– А что это такое? – удивился Коля, кинув взгляд на счет. – У вас же на ценнике…

– Внимательно читайте: там еще стоимость канарейки…

– Я вижу. А это?

– А это кошка! У которой с утра глаза… Я ж вам рассказывал.

– Интересно, а почему я-то должен это оплачивать?

– А кто же еще? – удивился продавец. – Кто, по-вашему, рекламу-то оплачивает? А? Покупатель, конечно, – в итоге. Не производитель же! Всегда! В цену товара включаются, в частности, издержки на рекламу. Или для вас это новость?

– Да как вам сказать… – растерялся слегка Николай.

– Это американская система! – авторитетно заявил продавец. – У нее есть еще один огромный плюс, как бы незаметный изначально…

– А именно?

– Он состоит в том, что вы пришли купить блок дистанционного управления, а заодно купили канарейку и слепую кошку! Верно?

– Нет, неверно! Ведь кошки никакой я не видел. Вы кошкой без меня распорядились.

– Согласен. Но тот покупатель, которому я демонстрировал избавление от мартовских котов, так и не купил наш super remote control… Ушел, обозвав меня… ну, нехорошее слово, не стану повторять… Значит, кто платит за все? Тот, кто берет! Тот, кто покупает! То есть – вы! А кто не купил, мимо прошел, тот цел остался. Покупающий платит за все! Не нами изобретено. Американская система. Все под контролем. Все продумано. Берете?

– Беру! – решился Аверьянов. – И еще мне сотовый телефон, вон, самый дорогой, с цветным дисплеем!

* * *

Увидев аршинную вывеску «Металлоремонт», Коля остановил машину:

– То, что нужно! Отрезать верх, отрезать низ и склеить – конечно, металлоремонт!

Оставив позади себя три двустворчатые прозрачные, автоматически распахнувшиеся перед ним двери, тепловую пушку и тройной фейс-контроль, осуществляемый двухметровыми охранниками, Николай очутился в круглом офисном зале с двумя кожаными диванами и стеклянным журнальным столиком в центре.

Официоз зала плавно переходил в благоухающие тропическими цветами кущи зимнего сада, выпирающего из помещения на улицу и ограненного плоскостями высококачественного оптического стекла, выполняющего роль витрины.

В углу сада приглушенно журчал небольшой искусно устроенный водопад. В омуте под водопадом резвилась настоящая метровая микроакула.

«Черт побери! – мелькнуло в голове Аверьянова. – А ведь вода здесь морская!»

Тут только он обратил внимание на семейство живых панд, которые, жуя бамбук, предавались в глубине тропических зарослей содомическим утехам.

«Господи, куда ж я попал?» – подумал Николай, поворачиваясь навстречу подходящим менеджерам, юноше и девушке, одетым в строгие костюмы от Жоли.

– Добрый день! – сказала девушка, демонстрируя ослепительную белозубую улыбку. – Мы рады приветствовать вас в наших гостях!

– Чего? – удивился Аверьянов.

– Простите ее! – извинился за девушку юноша. – Она начала забывать родной язык после трехлетней стажировки в Гарвард. Мы там оба кончили. Она, Светлана, посещала курс фул-профессора Гопкинса «Ду ю вонт мани?» и сертификат манимейкера получила всемирный! Я, Игорь, посещал пи-эйч-ди Элизабет Тартарарино «Бизнес ту бизнес» и тоже кончил, одновременно со Светланой, – сертификат суперсейлмайстер поимел, международный между прочим! Мы со Светланой оба – носильники звания докторов философии по распродаже. Приветствуем вас!

– Мне нужен металлоремонт, – сказал Николай. – Либо болгаркой две штучки небольшие распилить, либо точилом: сточить, а потом склеить остатки…

– Мы сожалеем безмерно, но металлоремонт отсутствует здесь. Металлоремонт только зарегистрирован тут акционерами нашей торговой компании, вывеска объясняется этим. Металл ремонтировать очень нужно населению, людям. Поэтому металлоремонт есть социальный объект, который имеет много снисходительности по налогу, стоимости аренды помещения снижение имеет место тоже. Вы говорите по-русски? – спросил в конце тирады Игорь, чувствуя, что клиент не совсем его понимает.

– Немного, – кивнул Аверьянов, поворачиваясь к двери. – Главное, что ни точила, ни болгарки у вас нет.

– Эпсент, – кивнул Игорь, подтверждая.

– Чем ж вы торгуете, если не секрет?

– Нет, не секрет! – воскликнула Светлана, выступив вперед и прижимая руки к груди столь выразительным жестом, что казалось, она прощается с белым светом и ближними родственниками перед тем, как броситься в омут с целью утопиться. – Мы торгуем прекрасным продуктом!

– Интересно…

– Наша специальность – коряги, – скупо, корректно пояснил Игорь.

– Натуральные коряги для аквариума, террариума, серпентария…

– Здесь? – Аверьянов мотнул головой, потрясенный. – В нашей районной глуши? Коряги для аквариума?!

– Итальянские, натуральные! – подтвердила Светлана. – Из настоящих, природных водоемов верховий Тибра! Это сказка, сон, волшебство! Годовой оборот нашей торговой сети в одном только штате Вирджиния составляет возле двенадцать миллионов долларов!

– Сколько ж стоит одна коряга? – поинтересовался Николай.

– Разница есть между ценами очень значительная. Эконом-коряга, бизнес-коряга, VIP-коряга, экстрим-коряга, фитнесс-коряга, шейпинг-коряга, секс-коряга, коряга, побывавшая в сенате США, коряга с лично вырезанным подлинным благословлением понтифика, коряга, бывшая в аквариуме Клинтона во время его встречи с Моникой Левински, коряга святого Патрика и коряга для трудных тинейджеров, проявляющих отставание в колледже по федеральному индексу Дауна-Дебиллса! Я перечислила нет еще и десять процентов коряг!

– Тьфу, пропасть! Аж в ушах от вас зазвенело. – Николай повернулся к дверям: – Счастливо!

– Постойте! – Забежав перед ним, Игорь прижал ладонь к сердцу: – Послушайте! – Сжав губы, он напрягся, вспоминая, видно, заранее заученный рекламный текст: – Знаете ли вы корягу для аквариума? Ооо, вы не знаете коряги для аквариума! – В руках у Игоря возникла кривая сухая ветка сантиметров тридцать длиной. – Всмотритесь в нее. В середине коряги или возле нее есть центр тяжести. Он расположен ниже центра плавучести, что придает небывалую устойчивость нашей коряге на вашем аквариумном дне! Глаз владельца коряги глядит сквозь стекло на корягу, взятую им у нас в подарок себе, и чуден он, взгляд владельца коряги, горит, полон неги, и видит он океан, как в капле воды, посредством коряги, среди безбрежных фантазий, присущих ему! Божественная коряга! Очаровательная коряга!

– Очумел, что ли, совсем? – Аверьянов попытался обойти Игоря. – Вот псих-то!

– Задержитесь немного, – попросил охранник на выходе. – Я хотел вам кое-что объяснить.

– Давай побыстрее. Я тороплюсь.

– Зарплата наших менеджеров по продажам – пять тысяч баксов в месяц. Чтоб оправдать ее, продавец должен продавать не меньше шестисот тридцати коряг в день. Они в Америке учились, на чужбине… Неужели вам не жалко нашу милую молодежь?

– Мне очень их жалко, – усмехнулся Николай. – Только я тут при чем?

– Вы тут при том, приятель, что без коряги ты отсюда не уйдешь… – Охранник угрожающе поиграл бицепсами. – Ты понял меня?

– Я понял тебя. И ничего не имею против, – кивнул, улыбнувшись, Аверьянов. – Ну-к, Игорек, принеси мне корягу! Побольше и покрепче…

– Вот – двадцать три килограмма! – сообщил Игорь, двумя руками протягивая Коле невесть откуда мгновенно возникшую в его руках увесистую дубину.

Аверьянов принял корягу и с удовольствием взвесил ее в правой руке:

– Годится. По руке! А крепка ли?

– Корень горного дуба! Причем подлинник: вот сертификат. Акт экспертизы – пожалуйста. Семнадцать тысяч долларов – прайс коряги, выбранной вами.

– Без НДС! – заметила Светлана, предупредительно подняв пальчик.

– Дорогая… – задумчиво пробормотал Николай и, подойдя к стеклянной стене зимнего сада, вмазал по ней дубиной.

Стеклянная стена мгновенно осыпалась, будто давно ждала этого момента.

Панды, перестав жевать бамбук, с интересом завертели головами.

Акула под водопадом хлестнула хвостом, издав оглушающий щелкающий звук циркового бича.

Выйдя на улицу, Аверьянов оглянулся и подмигнул обалдевшему охраннику:

– А ты верно сказал – без коряги отсюда не выйдешь.

В тот же миг оцепенение охранников прошло, они дружно бросились от входа в офисный зал к зимнему саду. Но не успели: в Гарварде, видно, увлекались гольфом и мало уделяли времени игре «городки», а Аверьянов в детстве любил эту старую отечественную забаву, прародительницу боулинга.

– Вот так удар! – восторженно воскликнул мент, услышавший звон стекла и подошедший посмотреть на столь редкую в подобных заведениях драку. – С одной биты семерых мужиков положил! Только баба осталась! Мастер! Глаз-ватерпас! И рука твердая. Ох, это ты, Коля! Привет!

– Здорово, Егор!

Милиционер оказался знакомым: пару лет назад схлестнулись в бане и скорешились за стаканом.

– …А я бы, наверное, только бабу бы одну и сбил!

– Почему бабу? – искренне удивился Аверьянов.

– Так бабе палку бросить же… Ага? – скабрезно хохотнул мент. – Я всегда попадаю! Точно промеж ног! Не целясь даже…

– Темные люди здесь какие-то… Корягами торгуют…

– Да знаю я! – махнул рукой милиционер. – Воры! Они здесь деньги отмывают.

– Я так и понял. Американская система?

– А то! В Москве воруют, здесь отмывают. И в Штаты переводят, на Уолл-стрит. Ну, за встречу?

– В другой раз, ладно? Тороплюсь. – Николай протянул руку, прощаясь. – К тому ж и за рулем.

* * *

Филин, полковой умелец, прижал склеиваемые блоки и подержал с минуту.

– Все. Хорош. Там два штыря стальных я внутрь вставил – не переломится.

– Спасибо, Филин.

– С тебя стакан – за порчу двух изделий.

– Без разговора, – кивнул Николай, ставя перед Филином плоскую стеклянную фляжку на двести пятьдесят граммов – «спутник агитатора». – Нет, я не буду. Домой поеду.

* * *

Выйдя из мастерской при ремонтном цехе, Аверьянов почувствовал в воздухе какой-то неприятный, но очень знакомый запах.

Недалеко от медсанчасти, в закутке у курилки, чуть-чуть в стороне от прямой дороги на учебно-тренировочный комплекс, царило непонятное оживление, причина которого при ближайшем рассмотрении оказалось простой, как лужа под кроватью.

Еще год назад на этом месте – месте нынешнего оживления – располагался деревянный дощатник, созданный еще, видно, при Сталине, – стандартный армейский нужник на двадцать четыре очка, вечно и невообразимо антисанитарный.

С этим сортиром была связана какая-то не поддающаяся никакой логике загадка.

Нужник можно было с большими трудами отдраить до стерильной чистоты, можно было, – что и говорить. Но стоило затем, выждав не более получаса, вновь заглянуть в сортир, как кровь немедленно стыла в жилах от представлявшейся взору картине. Самое странное, что картина всегда бывала убийственна, вне зависимости от того, заглядывал кто-либо в сортир за эти полчаса ожидания или нет.

Его много раз с большими трудами отдраивали до ослепительной чистоты, но через час-два, не больше, он становился вновь грязнее Авгиевых конюшен.

Примечательно, что это возвращение к первозданному антисанитарному виду происходило даже в том случае, если в свежевымытый сортир никто не заходил. Вымытый и пустой нужник можно было даже запереть снаружи. То, что представлялось взгляду час спустя при отпирании, не поддается никакому описанию. На полу сортира вновь высились кучи, среди которых дошкольники могли бы играть в прятки, не ложась на пол, не становясь на карачки и не приседая на корточки.

Мистика!

Естественно, что в полку ходила легенда о роте слепых десантников-привидений, проклятых за воинское преступление и обреченных вечно… ну и так далее… Эти-то привидения, гласила полковая легенда, едва дождавшись окончания влажной уборки и исчезновения из помещения живых свидетелей, немедленно материализовались в нужнике и безудержно гадили, причем неизменно мимо очка – слепые ж!

Командир полка, полковник Боков однажды, зайдя в это строение и ужаснувшись, поставил в тот же день в штабе каверзный вопрос, решив проверить разом сообразительность офицеров: «Кто мне скажет, зачем в нужнике у медсанчасти в полу отверстия пропилены?» – «То есть как это „зачем“?» – удивился зам по хозчасти. «А так вот – зачем было дыры пропиливать, если все мимо них свои дела делают? – ответил полковник. – Не лучше ли их заколотить? А то, глядишь, кто сослепу в дыру оступится, сломает ногу, покалечится!» – «Приказываете заколотить?» – ошарашенно уточнил майор, зам по хозчасти. «Приказываю убрать! – взорвался Боков. – Языком вылизать!» – «Языком – это к замполиту! – обрадовался майор-хозяйственник. – Андрей Алексеевич, не спите, вам задачу поставили!»

Словом, скандал разгорелся такой, что проклятый нужник решено было немедленно снести. Это было сделано молниеносно, в трехдневный срок. Яму присыпали землей, и хотя слой ее и получился небольшой, сантиметров сорок, однако сверху положили дополнительно дерн, и тот, имея столь благодатную подпитку снизу, за месяц превратился в настолько мощный и плотный травяной ковер с переплетенной корневой системой, что, даже прыгая в самом центре бывшей ямы, только очень чуткий прыгун ощущал некоторую не столько пружинящую, сколько волнообразно-колебательную реакцию более глубоких пластов вязкой стратифицированной среды. Но время теперь работало на экологию, а не против нее, задача была решена, вопрос закруглен, точка поставлена.

Однако место это было, видно, и впрямь проклято темными силами, так как сегодня, за час до обеда, черт занес сюда молодого контрактника.

Причем – и это, собственно, и создало цепь проблем – черт занес этого молодого дурака на старом тяжелом танке ИС-3, списанном, без пушки, но весом около пятидесяти тонн. Контрактник ехал на учебно-тренировочный комплекс, чтобы поставить там танк отныне и на века в качестве учебно-тренировочного объекта, но, под воздействием черта, толкнувшего юного механика-водителя под локоть, тяжелый ИС-3 свернул на гиблое место и слегка закачался… Механик, от большого ума, нажал на газ. Гусеницы, пытаясь ускорить тяжелую машину, загрохотали, сорвали слой дерна, добрались до жидких слоев и забуксовали, чавкая и оглушительно гремя.

Механик-водитель, видевший из своего маленького люка-окошка только зеленую лужайку, ощутил вдруг мощнейшую волну очень знакомого запаха.

Он стремительно оглянулся, греша на командира, заряжающего и неискоренимую дедовщину.

Но «стариков» давно уж след простыл. Дедовщиной тут и не пахло. Пахло гораздо отвратнее.

«Неладно!» – подумал механик-водитель, чувствуя, что танк стал как бы тонуть посреди веселой, ярко-зеленой лужайки – тонуть едва заметно, очень медленно, но весьма брутально, как «Титаник», с заметным дифферентом на нос.

Зафиксировав газ, чтобы сохранить динамику машины и понять, что происходит, механик-водитель выскочил на броню через верхний башенный люк.

И обалдел.

Танк, что называется, рыл копытами, вышвыривая назад из-под гусениц два могучих фонтана, состоящих из какой-то плохо проваренной, жидкой, темно-коричневой овсянки с обильным вкраплением иссиня-черных ягод гигантского, циклопического чернослива вперемешку с изжеванными динозавром покрышками мячей для игры в регби.

Вонь в воздухе висела такая, что листья ближайших берез чернели и скукоживались на глазах, люди, стоящие на значительном удалении, загораживали лица ладонями и рукавами, как на пожаре.

– Прыгай! Прыгай, Мирон! – закричали водителю из далекой толпы наблюдателей.

– Разбегайся и прыгай!

– Где разбежаться-то?! Снимите меня!

– Надо снять его!

– Вперед прыгай! Сам! Никто тебя не снимет!

– Не вздумай назад сигануть! – гаркнул зампотех в мегафон.

– Если он все-таки прыгнет назад… – заметил начальник медсанчасти, доверительно склонившись к уху зампотеха, – его придется пристрелить…

– За что? – удивился зампотех.

– За что – потом сообразим, – ответил главный полковой медик. – Ты, главное, стреляй не мешкая. Не сможем мы его с брони снять!

– Да я сниму, ты что?! – решительно кивнул зампотех. – С трех выстрелов сниму. Из пистолета. Спорим на пиво?

Но в этот миг механик-водитель решился. Разбежавшись, насколько позволяла ситуация, он прыгнул вперед и, улетев метра на три, совершенно благополучно приземлился на не потревоженный никем и ничем дерн. Слой выдержал! Танкист остался цел, чист и невредим!

Толпа наблюдателей разразилась одобрительными возгласами, свистом и овациями.

* * *

Вертолет МЧС, вызванный Боковым, командиром полка, шел над лесом, вдоль трассы, слегка в стороне от нее.

Танк, материальную ценность, надо было спасать.

Этот внезапно образовавшийся рейс оказался очень полезен и Коптину, который сумел, договорившись с краевым начальством МЧС, «пристегнуть» вылет вертушки к своим целям.

Нужно было найти Астахова, а затем и Аверьянова. Дело должно было быть сделано, путь пройден до конца, а педаль вжата до коврика – Коптин свято соблюдал этот принцип и на службе, и в приватных делах.

Коптин повернулся к летчику:

– В морской форме, у трассы, должен стоять капитан первого ранга. – Он помолчал. – Все поломал, козлина штабная. И ведь что главное: всю жизнь, блин, из Управления кадрами носа он не высовывал. Но больше всех все знает. И спеси – полный пузырь!

– Ну, кадровик, а как же! Штабные крысы все знают лучше всех.

– А ты представь: ему с человеком договориться надо было, в непринужденной обстановке. Привлечь к интересному делу, к какому – неважно, но к хорошей, умной, я бы даже сказал приключенческой, работе, с потрясающими командировками, опасными, но прекрасными, разнообразными… А он за полчаса ухитрился до того договориться, что этот капитан, с которым он договаривался, из машины его высадил посреди шоссе и уехал! И вот такого козла мне Бог послал! – подытожил свое горестное повествование Коптин.

– Известное дело, – кивнул летчик. – Когда отделаться от дурака хотят, а придраться формально не к чему… Ну, что тогда делать? Кыш его от себя! А куда? Естественно, вверх, с повышением по службе.

– Точно! Потому-то наша макушка – без слез не взглянешь. Из обычной жизни, из реальных дел выдавливали остолопов, идиотов, говнюков и неумех вверх и довыдавливались до того, что наверху одни отбросы сгруппировались – как на подбор! Высшее руководство!

– Вы поосторожнее, товарищ полковник, все же переговоры в кабине пишутся…

– На «черный ящик»?

– Ага!

– Так его слушать будут, только если мы разобьемся.

– Ага!

– Ну, а тогда нам будет уже все равно.

– Не факт. У нас три года назад один вертолет разбился, но весь экипаж, хоть и в тяжелейшем состоянии, все без сознания, – переломы, черепно-мозговые, разрывы внутренних органов… Но довезли их. Все в коме, в реанимации, на аппаратах… Врачи борются за жизнь каждого… А из Управления безопасности полетов прилетели, «черные ящики» расшифровали, разговоры в кабине послушали и весь экипаж прямо в реанимации, на койках, добили. Аппараты искусственного кровообращения – раз! – вилки из сети – прочь! Шланги-капельницы выдернули прямо из вен: не нужны нам такие офицеры!

– Врешь ведь!

– Вру, – шмыгнув носом, признался летун. – Но история хорошо придумана, согласитесь? Правдоподобно…

– А на самом деле как было?

– На самом деле? – Пилот задумался.

– Не надо, Володь, не рассказывай, – попросил находившийся в кабине третий – угрюмый майор МЧС. – Не вороши.

– Не буду, – согласился пилот и отрицательно покачал головой: – Я тоже не хочу вспоминать…

Помолчали.

– Вон, – вдруг сказал пилот. – Глянь слева, не твой у шоссе кукует?

– Где?

– Впереди, на одиннадцать часов направление.

– Он самый.

– Сейчас посмотрим, чего он стоит, этот подполковник, – заметил молчаливый майор сзади.

– Полковник он, – поправил Коптин. – Чего задумали, мужики?

– Да не волнуйтесь, – успокоил летчик. – Старинный фокус.

– Цирк зажигает огни, – подтвердил майор.

* * *

Поняв, что вертолет пришел специально за ним, Астахов указал на поляну, находившуюся чуть в стороне от трассы, метрах в шестидесяти.

Пилот, поняв его жест, кивнул в ответ.

Через десять секунд вертолет уже висел над полянкой на высоте метров пятнадцати – двадцати.

– Садись! – махнул Астахов и запрыгал, демонстрируя, что поляна сухая, грунт прочен. – Не болото.

Пилот кивнул в ответ, подтверждая, что понял.

– Садись! – снова замахал руками и запрыгал Астахов, приглашая вертолет на посадку.

В ответ пилот сделал недоуменное лицо и пожал плечами:

– Не понял!

Астахов запрыгал вновь еще интенсивнее:

– Садись! Садись же, мать твою! Ну, дубье! Чего он ждет?! Только керосин зря жжет, сволочь!

Разумеется, прыгающий по поляне полковник не догадывался, что действия пилота вызваны вовсе не ожиданием чего-либо, а объясняются исключительно любовью экипажа вертолета и пассажиров к искусству.

– Да он танцор от бога! – заметил майор. – Хороший танцор! И ничто ему не мешает.

– Но все же далеко еще до совершенства, – согласился пилот. – Есть к чему стремиться. Видишь, как машет рукой, припрыгивая? Это, скорее, напоминает охотничий танец…

– Нет-нет! Это пляска шамана, – возразил Коптин. – Это он дождь на посевы вызывает.

– У меня, кстати, где-то в хвосте как раз для подобных случаев бубен был, – сообщил майор. – Может, кинуть ему? С бубном он лучше гляделся б.

– Да пусть так попляшет. И ведь что интересно: если ему сейчас флажки сигнальные кинуть, он ими семафорить начнет… А бывает, в точно такой ситуации, сделаешь сверху рожу поглупее, а потом сбросишь горн пионерский – тот, кто внизу, трубить начинает… Психология! Сплошная загадка.

– Да. Наука… У меня, кстати, кружки2 есть, деревянные, – знаешь, капусту квасить, накрывать? Кружок на капусту в бочку, а на него – груз… Купил здесь на рынке для тещи. Хорошие кружки2, дубовые. Бросим ему парочку, посмотрим, что он с ними делать станет?

– Не надо, – возразил летчик. – Горючего мало. Ты смотри, что делает…

Астахов, там внизу, замахал двумя руками, синхронно, словно взбивая пуховик метровой толщины, одновременно подпрыгивая на месте сразу на двух ногах.

– Болезнь. Болезнь Паркинсона.

– А на языке макарьевской ярмарки это называется «как дьякон козу полюбил».

– А двумя руками что машет, словно дирижирует?

– От рогов, от козла отбивается…

– Ну ладно, хватит, мужики, – решил пилот. – Концерт окончен. Аплодисменты!

Майор снял тормоз с электрической лебедки, стоящей рядом с ним, и тут же из открытого бокового люка вертолета начала выпускаться веревочная лестница.

* * *

Астахов, измотавшись от танцев в дым, поднялся по веревочной лестнице метров на десять, а затем замер, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ты прав: капраз твой не работник, нет… – кивнул эмчеэсовский майор Коптину.

– Все. Спекся! – констатировал летчик. – Висит, как пересохшие кальсоны на бельевой веревке: ширинка настежь, штрипки по ветру… Поднимай давай его! А то упадет, не дай бог!

* * *

В голове Астахова крутилось название старого американского фильма «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?».

Внезапно кто-то тихо ударил его чем-то большим и твердым по голове – по самой макушке. Астахов с трудом поднял голову и понял, что никто его не бил, – он сам ударился головой об днище вертолета. Астахов отлепил одну руку от лестницы и приложил ладонь к днищу: да, твердое. Вот и ушибся…

– Ты совсем очумел, блин столичный? – раздался громкий голос сверху. – Ты будешь брюхо щупать мне, а мы висеть, горючку палить? Ну-к, марш в кабину быстро!

– Тюлень в погонах какой-то… Первый раз такого вижу! Ну, что уставился и пасть раскрыл?

– Психиатру надо его показать. Как вы с такими служите? – подмигнул летчик Коптину.

– Приходится, – сокрушенно пожал плечами Коптин. – Приходится и доделывать, и исправлять… Давай мы сейчас на северо-восток, километров на пятнадцать, крючок сделаем, небольшой. Потому что тот самый лихой капитан Аверьянов, который его высадил, домой к себе, вероятнее всего, двинул. Темно-зеленый «опель».

– Нет, – отрицательно покачал головой пилот. – Сначала я доставлю майора по месту назначения. ВЧ1542. Там у них танк в дерьме тонет, время на минуты пошло. Да и в ВЧ лететь отсюда пять километров… Так что ты крюк мне на пятнадцать километров и не сватай… Туда пятнадцать да назад пятнадцать… Доставлю майора, а потом уж с вами закружусь. Мы же все-таки спасатели, не надо забывать! И не сердись. Мы тебе цирк видал какой показали бесплатно?! Найдем твоего Аверьянова, уверяю… Не первый год замужем!

– Да, это чувствуется, – согласился Коптин.

– Вон, кстати, глянь-ка, возле КПП, зеленый «опель», четыреста десять на номере. Не твой ли?

– Мой!

– Ну вот, одним ударом – два в одном! И волки сыты, и овцы – целки…

* * *

Танк, накренившись уже градусов на тридцать, погрузился по башню, продолжая неуклонно зарываться.

От приземлившегося только что на вертолетной площадке вертолета МЧС отделилась фигурка молчаливого майора, срочно доставленного вертолетом спасателя, уже одетого для выполнения задания в фирменный гидрокостюм.

Михалыч, командир полка, махнул рукой, подзывая к себе механика-водителя:

– Сколько у танка соляра в баках?

– Да я с заправки… До горловины, километров на четыреста хватит… – виновато ответил механик-водитель. – Из баков же берем потом, обливаем танк соляром, зажигаем… Бойцы через горящий танк прыгают… Бороться с терроризмом обучаются…

– Понятно… – задумчиво протянул Михалыч. – Понятно… – повторил он и, повернувшись к механику-водителю, подвел итог: – Ну, что глазами хлопаешь? Пошел вон!

С брони остановившегося рядом с ними легкого плавающего танка соскочил спасатель в наглухо загерметизированном костюме боевого пловца, полностью экипированного – с ножом на поясе и боевым гарпуном в руках.

– Гарпун ты взял зря! – крикнул Михалыч прямо в ухо спасателю. – Тут крупную давно всю отловили. На удочку рыбачим!

Спасатель покорно кивнул и, вручив Михалычу гарпун, строго погрозил пальцем: с оружием, дескать, не шали, после чего решительно зашлепал ластами по направлению к танку.

В башенный люк ему влезть не удалось: мешал акваланг. Глотнув воздуха и перекрестясь, спасатель снял акваланг и буквально нырнул в танк. Танк, словно чувствуя уверенную смелую руку мастера, мгновенно затих, прекратив свой бег на месте.

Навалившаяся внезапно тишина, казалось, сдавила уши, сделав непонятным образом висевшую в воздухе вонь вдвое пронзительнее и гуще – странный, но достоверный, известный всем по жизни психологический эффект: чем тише звук, тем громче запах.

Надев акваланг, спасатель решительно спрыгнул с брони на траву и обошел танк кругом, внимательно осматривая. За что цеплять танк, было понятно: сзади, прямо к броне, была приварена огромная сцепка, которая, очевидно, выдержала бы пятидесятитонный ИС-3 даже на весу. Сложность была в том, что сцепка висела на высоте более двух метров над развороченной жижей, – снизу ее не возьмешь. Вместе с тем приварили ее в таком неудачном применительно к данному случаю месте, что и сверху, с брони, до нее было не дотянуться.

* * *

– Понятно… – Коптин откинулся в вертолетном кресле. – И тут ты ему на патриотизм начал жать, про Бжезинского зарядил, «наше дело грязнее грязи» не забыл, наверно… Да, еще «люди – чурки для нас, сырье, материал… расколоть и в печь, в дерьмо…», конечно же! Ну, как ты с людьми незнакомыми обычно беседуешь…

– Вы просто не в курсе последних методик, Сергей Ильич. Это нейролингвистическое программирование называется, НЛП…

– Дурак ты все же, Астахов, дурак… – с горечью вздохнул Коптин. – И ни черта не смыслишь в нашем деле.

– НЛП…

– Не НЛП, а ПНЗД! – возразил Коптин.

– ПНЗД?

– Полное несоответствие занимаемой должности.

– Понятно.

– Рад.

– Чему?

– Тому, что тебе понятно. А теперь отставить лирику. Вот тебе приказ от меня, как от старшего по группе: чтоб Аверьянов был до двадцати ноль-ноль в наших рядах. Уяснил? Не справишься – вот будешь в дерьме у меня по уши. Как вон тот танк.

– Если вы так ребром вопрос ставите, то мне и полномочия тогда, будьте любезны!

– Какие такие тебе еще полномочия?

– Выдайте мне штрих-кодер, предназначенный для Аверьянова.

– Это еще зачем? – насторожился Коптин.

– У меня есть план!

– Это радует. Что за план?

– Вы дали мне задание и срок? Дали. Вот и все. Вопросы будут после двадцати ноль-ноль. В конце концов, по званию мы равны. Вы на генеральской должности, но должность – это еще не звезда.

– Для кого-то не звезда… – задумчиво протянул Коптин. – А для кого-то тут… Ну ладно, – вдруг решился он и достал из кармана штрих-кодер с небольшой бумажкой, размером с визитную карточку. – Распишись в получении, – постучал он ногтем по карточке, протягивая ее Астахову.

– Чего ради? – удивился Астахов. – Это штрих-кодер для Аверьянова.

– Конечно, – согласился Коптин. – Но сейчас я вручаю его тебе, а не Аверьянову. Поэтому ты распишись, что получил его от меня. А вот на этой, второй, карточке распишется, в свою очередь, Аверьянов, принимая прибор от тебя. Ты что, инструкции не знаешь?

– Я знаю инструкцию лучше вас, я ведь ее и писал, в Управлении кадров. А вот чего я не знал, так это того, что вы мне так не доверяете.

– Понимаешь, Астахов, устройство это не просто «сов. секретно», а под грифом «К». Это во-первых. А во-вторых, прикинь его себестоимость – сколько миллионов долларов? Ну вот. А доверяю я тебе, как самому себе, – поэтому и требую расписку. Я-то за него расписался, верно? Мы же в разведке, дружок, а не на одесском Привозе… Все доверяют друг другу и все тут же расписываются.

Взяв карточку, Астахов размашисто расписался на ней, а затем приложил ее к своему широко открытому глазу.

Карточка слабо вспыхнула фиолетовым светом, быстро сменившимся на синий, голубой, желтый, оранжевый, красный: чип, встроенный в нее, зарегистрировал радужную и глазное дно получателя во всем видимом диапазоне – идентификатор личности куда надежнее обычных дактилоскопических отпечатков.

– Теперь получай, – удовлетворенно улыбнулся Коптин, принимая от Астахова карточку и одновременно с этим протягивая ему штрих-кодер и новую, чистую карточку-расписку.

Пилот вертолета, с интересом наблюдавший эту процедуру, не удержался:

– Разведка, блин… А раньше, помнится, крест святой целовали…

– Раньше Бог миром правил, мой дорогой… – кивнул, соглашаясь, Коптин.

– А сейчас кто? – спросил пилот. – Дьявол, что ли?

Помолчав, Коптин как-то странно причмокнул.

Но ничего не сказал.

* * *

Подойдя к Михалычу, майор-спасатель жестом показал: дай-ка гарпун.

С гарпуном в руках он пошлепал опять к танку и, не доходя метров трех до того места, где зелень дерна обрывалась, превратившись в коричневую овсянку, вскинул гарпун и нажал курок, почти не целясь.

Стрела, увлекая за собой тонкий и прочный капроновый фал, точно пронеслась сквозь могучее кольцо сцепки, даже не задев ее.

Поняв идею, на противоположном «берегу», отсоединив стрелу, привязали к фалу стальной трос. Спасатель, выбирая фал, протянул сквозь серьгу сцепки трос. Остальное было делом техники.

Не прошло и десяти минут, как на твердом бетоне развернулись два мощных гусеничных тягача. К ним «пристегнули» концы троса, продетого сквозь заднюю сцепку ИС-3.

Приближался финал.

Тягачи замерли, ожидая команды Михалыча.

За спиной Аверьянова и Михалыча внезапно нарисовались Астахов и Коптин.

– А вы кто такие? – подозрительно оглядел незнакомцев Михалыч. – Нам газет-телевидения, СМИ разных, прессы и даром не надо. Мы и без вас в дерьме по уши.

– Мы из Службы хроноразведки, – примирительно объяснил Коптин. – Начальник Управления разведтелепортации Коптин Сергей Ильич.

Михалыч открыл было рот, собравшись что-то сказать, но Коптин опередил его, молча указав пальцем на Аверьянова, стоящего рядом.

– Вот что, капитан… – неожиданно взял слово Астахов. – Что было, то было, прошло, и не будем о том.Ты нужен нам. Ты нужен стране. Ты нужен детям, грядущему поколению.

Михалыч изумленно открыл рот, услышав столь неуместную и непонятную ему речь.

– Я тебе доверяю, – продолжил Астахов. – Вот, посмотри. Это твой инструмент.

– Людей отогнать – на случай, если трос лопнет! – громогласно рявкнул Михалыч, повернувшись к театру спасательных действий. – Все – в сторону! Подальше, матерь вашу! Так… Все отошли… Жми! – Михалыч дал отмашку рукой: – Пошел, чего ждешь!!!

Тягачи взвыли, со скрежетом впиваясь гусеницами в старый, почерневший от времени бетон плит, устилавших дорогу к учебно-тренировочному комплексу.

Астахов решил использовать на всю катушку нервозную обстановку. Всучить штрих-кодер на волне психоза ожидания – и после капитану уже не открутиться!

Он протянул Аверьянову прибор:

– На, твой!

Николай мельком оглянулся, не совсем поняв, видно, кто там еще отвлекает от редкого зрелища.

– Он – твой, а ты – наш! – Астахов буквально вложил в руку Аверьянова штрих-кодер, согнул ему пальцы, заставляя взять. – Все, твой! На! Взял? Взял! Все! Теперь тебе не соскочить! Вот делай теперь, что хочешь!

С низким, утробным чмоком-чавканьем ИС-3 вытащил на свет божий утонувший было в дерьме нос и, встав на ровный киль, медленно потащился к краю – к зеленому полю, к песочку, гравию, бетону… Густой кисель всех оттенков коричневого медленно сползал с лобовой брони, устилая толстенным слоем траву…

– Ура-а-а-а!!! – Торжествующий ор сотен глоток, перекрывая рев тягачей, устремился к белоснежным кучевым облачкам, безмятежно дремавшим на голубой простыне неба. – Ур-а-а-а!!!

Над территорией полигона пронесся оглушивший всех хрип откашливающегося динамика, тут же превратившийся в ликующее «Прощание славянки».

Молчаливый майор-спасатель, вынув загубник, снял акваланг и начал стаскивать с себя гидрокостюм – абсолютно сухой и нисколько не запачканный.

– Мастер! – восхищенно хлопнул его по плечу Коптин. – Не перевелись еще на Руси работники!

– Да-а-а… – согласился Михалыч, пытаясь четырьмя пальцами двух рук заткнуть одновременно и уши и ноздри. – Вот такое у нас «Лебединое озеро» вышло. Однако хорошо, что хорошо кончается!.. Вот и сказочке – конец, а кто нюхал – молодец.

Внезапно Аверьянов неожиданно для всех свистнул настолько пронзительно, что перекрыл с запасом даже звуки марша.

Вращаясь бешеным пропеллером, штрих-кодер, посланный его натренированной рукой, точно влетел в центр «Лебединого озера», взметнув метровый фонтанчик.

Буль!!!

Довольный точным броском, Аверьянов заулюлюкал.

Михалыч, хорошо знавший Аверьянова, сразу понял, что Николай зачем-то косит под дурака, но, не подав виду, строго спросил:

– С ума сошел, капитан?

– Виноват, товарищ полковник!

Астахов стоял с открытым ртом, судорожно глотая воздух.

Воздух, который он судорожно глотал, никак нельзя было назвать свежим.

Аверьянов подмигнул ему:

– Вы ж сами сказали мне: вот делай теперь, что хочешь!

– Да, я тоже слышал, – подтвердил Боков. – А это вы про что?

– А это мы про то, – объяснил Аверьянов, – что я нахожусь в отпуске и день сегодняшний, можно сказать, потерял. И сам не понимаю, с чего я его потерял. Зачем? – Он слегка поклонился Астахову – холодно, официально: как дипломат на рауте.

– Под двадцать миллионов себестоимость… – выдавил из себя Астахов. – Под двадцать…

– Что «под двадцать миллионов»? – удивился Михалыч. – Ты что?! Танк-то этот, ИС-3? Да он на две тыщи тянет, как металлолом. Беда-то в том, что на балансе он висит ведь, понимаешь? Спиши и отправь на переплавку – вот в чем дело. А то ведь с округа ревизия нагрянет – загребет по самые по помидоры: «Куда девал?»

Астахов застонал было, но затем, скрипнув зубами, взял себя в руки и решительно повернулся к Коптину.

Тот, отступив на шаг, достал из внутреннего кармана карточку-расписку и, показав ее издалека Астахову, снова спрятал.

– Сергей Ильич… – волнуясь, начал было Астахов. – Сергей Ильич…

Коптин в ответ как-то странно причмокнул.

Но ничего не сказал.

Молчаливый майор-спасатель, с интересом наблюдавший всю эту сцену, вдруг ожил:

– Я понял! Я могу помочь.

– Да? – расцвел надеждой Астахов.

– Да. Вот мой гидрокостюм. Он совершенно целый, но срок свой отходил. Я специально именно его взял, я ж знал, куда лечу, на какое дело. Поэтому взял уже просроченный, чтобы просто выбросить его здесь. Но судьба улыбнулась, как вы видели. Я могу оставить вам костюм, подарить. И ласты, и акваланг. Вам же пригодится, верно?

– Ему понадобится. Да, – подтвердил Коптин.

– Конечно! – простодушно улыбнулся майор-спасатель. – За такой мелкой вещью вам тут нырять и нырять.

– Почему?

– Ну как «почему»? – удивился майор. – Все взбаламучено ведь. Когда тонула ваша штука эта, тонула медленно, – ее могло ведь в сторону и на метр и на два снести. Фонарь тут не поможет, согласитесь? Магнит тут тоже едва ли принесет пользу. Сеть мелкоячеистая? Бессмысленно: множество крупных включений в среде. Среда крайне неоднородна, уверяю вас. Но изотропна вполне, что резко осложняет поиск, лишая всяческих ориентиров. Ну, стало быть, искать придется пальпированием… Говоря проще, исключительно на ощупь, ощупывая рукой все предметы окружающей среды…

– Мастер! – заметил Коптин. – Сразу видно, дело досконально знаете, майор. Я восхищен!

– Да, – согласился спасатель. – Спасибо! Я люблю свою работу.

– Ощупывая… – потерянно пробормотал Астахов. – Ощупывая… Сергей Ильич! Хоть что-нибудь мне тоже скажите… Нельзя же так стоять и молчать.

– Да что тебе сказать? – философски изрек Коптин. – Вот странно жизнь устроена: в дерьмо прибор бросали, а бросили, как получилось-то, тебя!

– Да, – кивнул майор, соглашаясь. – Точно сказано! Нырять вам тут не перенырять! Дай бог до зимних заморозков чтоб управились.

Астахов взялся двумя руками за голову.

– Так я оставляю костюм с аквалангом? – поинтересовался майор, обращаясь к Астахову.

– Оставьте, конечно, оставьте… – измученно выдохнул Астахов. – Спасибо большое.

– «Спасибо» не булькает, – философски заметил Михалыч.

– Я не пью, – слегка улыбнулся майор.

– Я тоже, – ответил Михалыч. – Пить вредно. А хряпнуть можно.

– Вы только мне расписку напишите за костюм. – Майор протянул Астахову блокнот и ручку. – Он хоть и отслужил свое, но все же. Что я не продал ласты на блошином рынке, а передал на утилизацию разведке, так ведь? Пишите – и владейте!

Не выпуская своей головы из рук, Астахов тихо завыл на одной низкой ноте.

– Песня пустыни… – оценил, прислушавшись, полковник Боков. – Н-да…

Майор-спасатель понимающе кивнул:

– Кто в армии служил, тот в цирке не смеется…

* * *

Аверьянов гнал по шоссе под сто двадцать, и на душе у него было совершенно не радостно и абсолютно не спокойно.

Он вновь и вновь прокручивал в голове события последних часов. Получалось все время одно и то же: он втянулся в какую-то новую авантюру. Авантюру опаснейшую: после любой операции глобального масштаба рядовых исполнителей убирают, известно.

Втянулся он в эту историю или оказался втянут?

В данный момент это уже стало второстепенным вопросом. Настоящий штрих-кодер лежал у него в кармане, что открывало перспективы. Параллельные миры – это все, возможно, ерунда. Но на нем много кнопок, так, значит, много и функций. Что это за функции? Вот с этим надо в первую очередь разобраться.

Инструкций нет. О каком-то специальном обучении серфингу в параллельных мирах Коптиным не было обронено ни звука.

Значит, тут должна быть какая-то простая разгадка. Если от всей этой современной суеты отъехать подальше, то можно будет, видимо, и разобраться. Главное – подальше отъехать. Отъехать надо самому, при этом не отъехав крышей. Раскинем мозгами.

Краткий анализ момента. Что имеем?

Друзья-разведчики ищут на дне «Лебединого озера» помесь сотки с дистанционкой. Будут искать долго, может, и до осени.

Но до осени – это не нужно, это слишком. Достаточно трех секунд. Если добраться до спасительного люка. А для этого нужно доехать до дому, до своего телепортатора, хронотопа. Дальше тут же отключайся от местного времени и думай в других эпохах хоть год своего биологического времени. Сюда можешь вернуться наносекундой позже своего отбытия – никто из современников не заметит твоего отсутствия. Это для тебя будет год, а для них – секунды не пройдет. Исчез и тут же вернулся. Лишь бы добраться до дому.

Знают ли друзья-разведчики о том, что у него в специальном огромном подземном боксе под гаражом стоит самый современный телепортатор, находящийся в частной собственности, так сказать? Машина современнейшая, сделанная как для себя, а не для «дяди».

Телепортатор, купленный готовым, сделанный по заказу вояк, оказался просто богатейшей коллекцией недоработок и ляпов – ведро с гайками. Естественно, его делали для Министерства обороны, а значит, за гроши, ибо сколько денег из бюджета МО ни выделяй, неизменно 99 % уходят в откат зажравшимся генералам.

Естественно, что ООО «ЕДА» (Екатерина, Дороня, Алексей) отказалось от него, положив глаз на другую машину, созданную в том же самом ОКБ «Хронотоп», но совершенно иного качества и, главное, в иной модификации.

Этот хронотоп был собран на заказ, специально «налево», с целью продажи мимо госструктур, за черный нал. Как любая левая продукция, хронотоп не был зарегистрирован и не состоял нигде на учете. О появлении на свет божий этого хронотопа никто Госхронадзор в известность не ставил.

На Комитет по делам подпространств при Правительстве РФ, на Федеральную погрантаймслужбу, Гохрон-Гохран, на Таможенный комитет безвременных перевозок, Министерство бывших иностранных и прошлых внутренних дел – на все государственные службы они с присвистом положили.

Даже на Первое Главное управление НКВД по борьбе с прошлогодним снегом.

Николай вспомнил, как они вывозили хронотоп, «яйцо», размером с половину железнодорожного вагона, с режимного предприятия, не имея на это ни малейшего права – ни разрешений, ни пропусков…

* * *

Увидев впервые полированное «яйцо», застывшее под сводами огромного цеха, сияющее всеми оттенками радуги, Николай ахнул от восхищения.

– Оно? – спросил зам Генерального конструктора.

– Оно! – выдохнул Коля.

– Забирай! – махнул рукой зам с оттенком отчаянной решимости: видно было, что ему жаль расставаться со своим детищем. – За три лимона – даром, считай, достался тебе.

– Ну уж, даром…

– Не сомневайся. Сейчас за один штрих-кодер параллельных пространств – только! – на черном рынке до пятидесяти миллионов могут предложить. Только их нет. Спрос огромный. Все что-то такое слышали… А предложения – нет! А тебе вон – новейший хронотоп, и всего-то за три ломтя зелени! Другой бы хоть в евро потребовал бы: Америка-то скоро накроется.

– С чего бы?

– Ходит слушок, – уклонился от прямого ответа зам. – Словом, почти задарма такую тачку отдаю! Бери!

– Что ж так – себе в убыток-то? – не без ехидства спросил Николай.

– Надежность и безопасность сделки тоже чего-то стоят, – совершенно серьезно объяснил зам. – Ты человек известный. Проверенный: рабами торговать не будешь, с Монтесумой насчет ацтекского золота торговаться не станешь…

– Без сомнения, – кивнул Аверьянов, совершенно не предполагавший в тот момент, что еще до конца осени по местному локальному времени ему придется с помощью данного хронотопа и работорговлю развернуть, и к Монтесуме наведаться…

– Я вас не подведу, вы не волнуйтесь.

– Вот потому и отдаем по себестоимости. Отличный хронотоп! Смотри: самая продвинутая модель. В мире, заметь!

– А как его вывезти?

– То есть? – не понял вопроса зам.

– Я говорю, как его вывезти за пределы предприятия?

– Как? – ответил зам вопросом на вопрос.

– Да, вот именно – как? Ни один тягач его не потянет, по-моему. Да в цехе и ворот я не вижу для приличного тягача. Только на спецплатформе, на рельсах, прорубив стену… Ну, как стратегические на пусковую тянут… Тепловозом! Только!

– Только? – недоверчиво мотнул головой зам, с трудом удерживаясь, чтобы не расхохотаться.

– Другого способа не вижу… – кивнул Аверьянов. – А кстати, пропуск-то есть на вывоз? У вас я здесь насчитал шесть бетонных периметров с колючкой, эскарп, противотанковый ров и контрольно-следовая полоса серьезная – метров семь. Это не считая овчарок между третьим и четвертым периметрами: снуют как тараканы, молча. Только зубами лязгают. Есть пропуск-то на вывоз?

– Есть, – усмехнулся зам и, вынув из нагрудного кармана пиджака календарик, показал его Николаю.

– Что это? – удивился Аверьянов. – Прошлогодний календарь?

– Верно, – согласился зам. – Вы проверять-то машину, кстати, собираетесь?

– А как же, – кивнул Коля, чувствуя, что в его голове забрезжила вдруг некая простая и дельная мысль.

– Ну, занимаем места, – пригласил зам, указывая на раскрывающийся люк хронотопа. – Сначала в мезозой предлагаю. Я знаю там пляж – ну просто сказка. И никаких зубастых нет. Купнемся и обратно, прямо к тебе в военгородок, в твой бокс. Ну, или куда скажешь… Хоть на Лабрадор, хоть в Санту-Барбару…

– То есть сюда мы уже не вернемся? – догадался Коля.

– Ну, если только рекламации, претензии у вас возникнут, – кивнул зам. – А если все тип-топ, то хрен ли нам тут делать? Тем паче что сегодня пятница…

– Ага.

– Вы, кстати, не возражаете, если в порядке испытания изделия мы прихватим с собой шесть тонн некоторых материалов и устройств, которые нам обязательно нужно вывезти сегодня с территории режимного предприятия?.. Особо не афишируя сего действия…

– А зачем? – Николай чувствовал, что, сев за консоль управления, он от восхищения техникой дуреет на глазах.

– Как «зачем»? Для продажи на свободном рынке, конечно, – с улыбкой ответил зам. – Да не волнуйся, хлам мы вывезем, металлолом. Нам жить-то надо? Ну вот. «Тащи с завода последний гвоздь, ты тут хозяин, а не гость» – ни разу не слышал?

– Слышал, конечно!

– Давай загружай! – крикнул зам кому-то из оставшихся там, снаружи, в цеху. – Заказчик дал согласие. Зенин, Вощанов, не спите: без премии оставлю!

– Н-да… – протянул Николай задумчиво.

– И еще одно, – подмигнул ему зам. – Хорошо было бы пассажира нам взять. Ведущий инженер наш, Сальников, ушел тут в запой две недели назад. Надо помочь человеку. Ему бы в больницу на гемодиализ, но тогда история получит огласку. Надо сюда врача вызывать. Его уволят сразу, как выпишут, – по сокращению штатов. Пятый запой уже у него за два года. И что самое неприятное, что на службе, в рабочее время. Одним словом, надо спасти.

– Давай, конечно, – согласился Николай. – Люди должны помогать друг другу. Только ведь отойдет он, опять вам с ним маяться – так ведь?

– Не так, – возразил зам и скомандовал своим ребятам в цеху: – Тащи Сальникова!

Пятью минутами позже за их спинами положили резко и неприятно пахнущий мешок, бывший две недели назад ведущим инженером Сальниковым.

– Алеха… – обратился мешок к Николаю. – Рас-слабу-у-х-х-а-а!

– Заткнись, – кинул ему зам через плечо. – Отойдешь – мы тебя на полгода в юрский период, как договаривались… Либо человеком станешь, либо сожрут!

Люк хронотопа стал сворачиваться, закрываясь, как ирисовая диафрагма фотоаппарата.

– Сожрут. – Мешок покорно уронил подбородок на грудь и закрыл глаза.

Аверьянов положил руку на пульт предстартового запуска систем…

– А что так далеко-то? Ведь там действительно сожрут!

– А ближе его нельзя. Прошлый раз мы в каменный век его кинули. Так он, не будь глуп, научил пещерную публику огонь добывать… Они его своим вождем сделали. Чуть не сдох там от апельсиновой водки, питекантроп! Хорошо, мы вовремя схватились… Выдернули когда его назад, такой цирроз, ужас! Печени, считай, уже у него не было…

– А-а-а-рел расклевал! – объяснил Сальников.

– Ну конечно, орел… – насмешливо хмыкнул зам Генерального. – Прометей, мать его! Печень пересадили ему, понимаете? Трансплантировали. Всем ОКБ скинулись по сто баксов… Позор!

– Арел!!! – гаркнул Сальников, явно норовя устроить скандал. – Я – Прометей! Ты меня еще не знаешь! Я-те такое тут разведу – сгоришь у меня, как прокурор-то нагрянет!

– Хороший инженер, талантливый… И мужик неплохой. Когда трезвый. А как рюмку примет: прометей прометеем, точно, – хоть святых выноси! Вот и возимся с ним… – объяснил зам.

Коля потянул сектор-время на себя, и хронотоп вместе с грузом и экипажем начал затягиваться во временну2ю турбулентность, автоматически захватывая хронореперами известную бинарную последовательность – 00.00.00.01.01.0001 – ноль часов ноль минут ноль секунд первого января первого года – опорная дата при любом хроностарте, так называемый христов ноль – момент рождества Христова.

внезапно запел за спиной «Прометей».

– Вонючий мешок! – сплюнул зам, проваливаясь вместе со всем экипажем в глубокое прошлое.

* * *

Улыбнувшись воспоминаниям, Николай вернулся к анализу текущей ситуации.

Получалось, что, скорее всего, разведка ничего не знала о наличии частного хронотопа – ни сном ни духом…

Потому что если бы они знали, то такой свободы передвижения у него не было бы. Сейчас он может скрыться от них в прошлом – ищи-свищи его там!

Казалось бы, все в порядке?

Нет, что-то напрягает. Что?

А вот что. Еще только тронувшись с полигона домой, он вдруг почувствовал, что как раз домой-то его ну абсолютно не тянет. Что делать дома? Скукота! Знакомая многим одурь романтики, желание немедленно отыскать массу приключений на свою… голову уже завладели сознанием, высосали из мозгов всю осторожность, сняли с обоих полушарий головного мозга тормозные колодки осторожности.

Уже застучало в душе – по местам и вперед!

Тем более что конкретно в его случае даже длиннющее приключение может сойти ему с рук. Он исчезнет абсолютно незаметно для окружающих: ведь можно вернуться в ту же секунду, в которую ты в этом мире исчез. Особенность состоит в том, что без труда можно организовать ситуацию, при которой никто и не спросит: где ж ты неделю пропадал? Он может пропасть всего на секунду, а там, куда зарулит его судьба, можно пробыть хоть год, хоть десять…

Внезапно в его кармане заиграла сотка.

– Да, Алексей?

– Ты далеко, пап?

– Покровское проехал минуту назад.

– Давай сначала к боксу. Есть о чем поговорить. Ага?

– Понял тебя!

Он выключил сотку. «Ну вот и началось», – мелькнуло в голове.

Он добавил газу. Сто двадцать – больше по этой дороге нельзя.

Он уже несся, он уже просто летел домой.

Но, приближаясь стремительно к дому, он все отчетливее понимал, что с каждой секундой все больше от него отдаляется.

* * *

В боксе, возле безмолвного хронотопа, было прохладно и тихо.

– Я вот что хотел тебе сказать… – Алешка замялся, не зная, с чего начать, и, вместо того чтобы решиться и затронуть, видно, очень неприятную тему, выдохнул и, ни к селу ни к городу, задал идиотский вопрос: – Тебя зачем вызывали-то в часть?

– Вот что, – кивнул Николай, – разговор, я чувствую, не на три минуты. Поехали!

Он нажал на брелок, на котором висела связка ключей – от квартиры, автомобиля, личного сейфа на службе. Люк хронотопа начал медленно раздвигаться, одновременно вращая отливающими металлическим перламутром лепестками.

* * *

Здесь было тихо и очень жарко, на этом побережье, – два с половиной миллиарда лет назад. Недавно кончился архей, самый первый геологический период Земли. Кислород уже был, его можно было перекрыть любому, но вот этого самого любого еще не было. Действительно, подслушать их никто не мог: жизнь, не успев выйти на сушу, только начинала зарождаться в водной среде, в едином пока еще океане, не имевшем названия, в безымянных озерах, ручьях, реках, болотах и старицах.

Каждая лужа через час после очередного ливня уже бурно кипела жизнью, падавшей, казалось, с неба вместе с горячим первобытно-тропическим дождем.

Довольно непривычное зрелище для глаз современного человека представляла собой утренняя роса, сверкающая необычно, вспыхивающая каждой каплей несколько раз в секунду. Миллионы ярчайших звездочек, быстро мигающих разноцветной морзянкой… Это лучи встающего солнца играли в блестках росы, сотрясаемых драками мелких, но крайне агрессивных тварей, их брачными играми, смертельными схватками, происходившими везде – на траве, на цветах, на кустах, в воздухе, в каплях, срывавшихся с веток.

Сожрать ближнего!

Что может быть в мире естественнее?

Конечно! Пришибить и скушать!

Все были равны в своем неравенстве – от одной десятитысячной миллиметра до двадцати миллиметров, от двух до восьми глаз, от трех до шести хвостоножек…

Мозгов не было ни у кого, зато спина кончалась у всех одинаково.

* * *

Аверьяновы, отец с сыном, любили прилетать сюда, чтобы пообщаться без помех.

Заодно тут можно было вкусно пожрать, зачерпнув первобытного бульона из любого озерка или лужицы. Температура в те времена на Земле была как в хорошо разогретой парной, бульон всегда теплый, почти горячий.

А вкус его, надо сказать, был бесподобен! И прост был этот суп в приготовлении. В него не надо было добавлять воды, не надо было ждать, когда что-то где-то закипит, – он бурлил живыми белками, жирками и углеводами. Соли в нем было предостаточно, а перца хоть и не было вообще, но остроту и пикантность бульон имел ощутимую.

Случайно совершив это открытие, Аверьяновы, отец с сыном, почти каждый день стали наведываться сюда, в глубочайшее прошлое, поставив крест на современных концентратах – всяких пакетных хрустосупах, буль-булях и прочих прессованных ням-нямов из серо-желтых макарон, сдобренных усилителем голода Е-720 и различными ароматизаторами, идентичными натуральному запаху сдохшей скотины.

– Какой-то странный сегодня бульон, – заметил Алешка после первой же ложки.

– Да, необычный, – согласился Николай. – Но вкусный. Мне нравится…

– Мне тоже. Обалдеть! Я тебя зачем позвал-то… С Оленой тут дело такое… Все больше дичает. В туалет боится ходить, в перелесок бегает. А знаешь, что она полчаса назад делала? Не поверишь! Молилась! Поставила иконку свою перед собой на стол и молится…

– Ну так что ж тут такого?!

– Ничего. – Алешка уперся взглядом в пустую миску, стоящую перед ним: – «Господи, Пресвятая Дева, пусть Николай вернется с работы живым-невредимым! Господи, пошли Коленьке моему удач и здоровья! О, покровитель путешествующих, святой Николай! Пошли пути нетяжелого Коле моему!» И после каждой реплики наводит дистанционку от видака на икону и жмет на «Play», двумя руками жмет, изо всех сил. Ну, чтобы икона почувствовала…

– Я понял.

– Понял, да? Чем сильнее жмешь, тем вернее дело будет… Я говорю ей: «Олена! У иконы же твоей старой нет инфракрасного датчика, порта нет, контроллера. И драйвер молитвенный на ней не инсталлирован». Вроде пошутил, понимаешь? А она разрыдалась…

– Отчего разрыдалась-то?

– «Да, – говорит, – мои мольбы да боги предков твоих, Алеша, на вашу технику совсем не действуют!»

– Что, так и сказала?

– Ну! Она, оказывается, с утра встала сегодня. В пять, чтобы завтрак нам приготовить, и час угробила на газовую плиту – заклинала ее, молила две конфорки включить. Ну, плита не включилась, Олена отчаялась… Хлеба нарезала, молока по черпакам налила.

– Тяжелый случай.

– А еще она не может понять, зачем пить чай…

– Как это – зачем?

– Да так. Можно свою траву заваривать, с чердака, с сеновала, – душицу, мяту, малиновый лист… Какой дурак такие деньжищи за эту горечь платит – просто непонятно! Ты, кстати, как утром уехал, она после завтрака в аптеку пошла.

– Зачем?

– Ну, услышала по ящику фразу в рекламе какой-то «спрашивайте в аптеках», да? Она и решила, что аптека – это такое место, куда ходят спрашивать…

– Отчасти это так и есть…

– А вопросов у нее накопилось масса, типа: «Почему у вас кошек много, а коров мало?», «Из-за чего сейчас воробьев не едят?» ну и так далее… Ей неудобно такой ерундой нас беспокоить, пошла в аптеку… «Спрашивайте в аптеках»… И вывалила там сто пудов вопросов, и про политику тоже, заметь. «Что это за Кремль?», «А зачем он вам, Кремль, нужен?» В тринадцатом веке-то Кремля, можно сказать, еще не было. Да и Москва дыра дырой была. Слава богу, там Ксения Митрофановна дежурила, домой нам позвонила. А то кто знает, чем бы кончилось. И кстати, слава богу, что ты не куришь… Она еще в ресторане, в первые минуты своего пребывания здесь, это чудо увидела и у меня по секрету спросила: что дает курение?

– А ты что?

– Ну, я ей вкратце изложил…

– В смысле?

– В прямом. «Деньгам трата, и во рту насрато». Упала. Как это понять? Болезни и смерть безвременную к себе дымом приманивать, да и деньги еще за это платить немалые! У них понятия «наркомания» не было. Видишь, в чем дело…

– Вот задачу-то ты задал.

– Да ты не понял, папа, самого главного! Чем больше она узнаёт о нашей жизни, технике, понятиях, тем больше она это все отметает, не приемлет. В общем, боюсь я, папа, совершенно серьезно, заклинит у нее башню. Наше время – в нем родиться надо. Оно не для всех. Я ведь сам, ты помнишь, в тридцать пятый век летал – хорошо ее понимаю, Олену-то… Сам ходил, смотреть-думать частенько просто боялся, ты не поверишь.

– Поверю, почему же. Не зря же перемещения в будущее сразу после твоего полета заблокировали.

– И ее тащить сюда не надо было. Извини, но это так. Я лично сам этот вопрос проломил, а вышло-то – и тебе, и себе на голову.

– Ну что ты, Алексей! Нельзя же так сразу: чуть-что – и лапы вверх! Да и обо мне подумай. Что ты так на меня смотришь? Сказать что хочешь? Скажи. Мы за тем сюда и прибыли.

– А я скажу, ты не думай…

– Вот и скажи!

– Говорю. Олена здесь уже сколько живет? Не день, не два и даже не неделю. Женились вы? Нет. Спите в разных комнатах. Зачем я ее сюда притащил-то, а? Чтобы проблемы заиметь? Ты же жить без нее не можешь, а она – без тебя. Так почему вы тогда живете через стенку?

Николай поднял руку, останавливая сына:

– Объясняю для тупых… Олена… В отношении нравственности, ну, сам понимаешь…

– Понимаю. Старообрядцы по сравнению с ней – просто панки растленные…

– Вот! – согласился Коля. – Я ездил в загс на другой же день, как она материализовалась у нас. О регистрации брака с ней и речи быть не может. Тут без вопросов.

– Это почему же?

– Да потому что она – никто. У нее нет документов. Нет паспорта. Нет миграционной карты. Нет вида на жительство. Она не гражданка России.

– А кто же она?

– А ты у них спроси. У наших бюрократов. Я тебе не говорил, но я до губернатора дошел. Он выслушал меня. Послушал и про Батыя. Поинтересовался моим здоровьем. Хотел сначала «скорую» вызвать, но потом ему справку из части дали, он задумался. Минуты на две. Затем до двери меня проводил. «Решим ваш вопрос в течение ближайших месяцев» – так он мне сказал. И – до свидания. Вот так вот. Понял?

– Ну и плевать на них. Вон, в церковь – взяли обвенчались. А там пока пускай решают. В администрациях-канцеляриях.

– В церкви, Алеша, не венчают без гражданской регистрации, то есть без штампов в паспортах.

– Почему?

– Потому что православная церковь, Алексей, в наше время просто одна из государственных структур. К Богу отношения не имеющая. Религия – да. Религия, идеология – это сила. Словом, пока ничего сделать нельзя. Вот так и живем поэтому.

– А можно взятку дать. И паспорт будет, и все будет, – разошелся Алешка. – Ты просто, папа, отстал от жизни.

– Не так все просто, Алексей. Есть еще одна немаловажная деталь. Ей только семнадцать с половиной, как я выяснил три дня назад. Мне раньше в голову это и прийти не могло. Они там старше своих лет, в тринадцатом веке-то, оказывается, выглядят. Там жизнь сурова. И коротка. Жениться на несовершеннолетней допустимо лишь с согласия родителей. У Олены родители погибли. Ее воспитывал дед, Афанасьич. Но он, естественно, опекуном не оформлен. Ну, значит, она сирота. Удочерить ее, может, и можно, с напрягом. А жениться – никак. Пока вот так!

– Это тоже вопрос денег, папа! Бабки есть – женись хоть на своей трехлетней бабушке. Сейчас любой первоклассник знает, сколько, кому и за что полагается башлять. У нас весной в школе прививки от гриппа делали, так второй «А» в полном составе от уколов откупился.

– Ты что-то на глазах подурел, Алешка. На тебя как-то супчик этот не повлиял?

– А что, ты тоже заметил?

– Да есть немного. Как-то так…

– Ага. Отравились, наверное. Кто знает, что это за звери? Вон, прям из ложки четыре штуки выпрыгнули и уплыли, а пятая на меня смотрит… Варить, конечно, надо было, да?

– Японцы все сырое едят.

– Ну, мы-то с тобой не японцы.

– Конечно. Значит, так. Решение первое. По Олене.

– Мне кажется, если дальше так пойдет, то ничем хорошим это не кончится.

– Поэтому надо ее сбить с рельс.

– Что ты, пап, имеешь в виду?

– Шокировать ее надо. Я вот что думаю. Возьми-ка ты с ней, и с Катериной заодно, прокатись на экскурсию в Москву!

– Ты что? Там ей полностью башню заклинит.

– В этом и цель. Я сам за неделю, когда в Москве в командировке оказываюсь, так дойду от этой сумасшедшей толчеи, мелькания машин, общего сумасшествия, что сюда, домой, возвращаюсь как в монастырь – уж до того тихо, спокойно и хорошо!

– Я понял! Ты как бы прививку ей хочешь сделать. После Москвы здесь ей как дома, как в тринадцатом веке покажется.

– Ну, вроде того.

– Так лучше тебе и везти.

– Нет, как раз не надо. Я лучше здесь вас встречу.

– Как хранитель тишины и покоя?

– Ну да. Вот именно. А потом, мне еще кое-куда слетать надо, проверить кое-что. Можно, конечно, это организовать в ноль секунд с помощью хронотопа, но я чего-то не хочу – с одной стороны, палить свое биологическое время, а с другой – лучше мне исчезнуть на несколько дней, для надежности.

– А чего такое? Тебя зачем в часть вызвали-то, кстати?

– Туманная история. Хроноразведка меня зацепила.

– И чего они от тебя хотят?

– Чтобы я высадку викингов обеспечил… На территорию США. В девятом, десятом или в одиннадцатом веке.

– Зачем?

– Говорят, историю Америки кому-то понадобилось резко изменить.

– Кому?

– Откуда я знаю кому? Хроноразведке.

– Какая же тут «разведка»? Это, скорее, диверсия.

– Я тоже так думаю.

– В международном масштабе.

– Ну да.

– И что будет, если ты возьмешься?

– Будет с кем? Со мной? Со мной – все, что хочешь. Если это всерьез, то меня потом, как исполнителя, первым же и уберут.

– Кто – наши?

– «Наши», «ваши»… Какая разница? Если всерьез мировую историю под корнем пошатать, порыть, а потом сюда вернуться – кто будет здесь «наш»? А кто «ваш»? Вот ты бывал в будущем, тридцать пятом веке, там как к такому относятся, к влезанию в историю?

– Хуже, чем у нас – к милиции. Да и вообще все это запрещено наглухо.

– А почему?

– Ну, потому что… – Алексей задумался, затем усмехнулся: – Вот ты слетаешь к викингам, нарубишь там дров, тогда узнаешь. Я рассказать не могу. Знаю, но не могу: заблокировано.

– Это я понимаю, но ты хотя бы намекни. Я пойму.

– Да тут и понимать нечего. Знаешь, как у Тютчева: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Обычные, самые невзрачные поступки иногда вызывают совершенно неожиданные, непредсказуемые последствия.

– Тогда непонятно. Я, лично я, Батыю Новгород взять помешал, а ничего страшного не случилось. Все как было, так и осталось. Никаких перемен! Почему?

– Потому что ты не вмешивался в историю.

– Как это так – «не вмешивался»? – обалдел Аверьянов-старший. – Да я собственными, вот этими, руками…

– Да, верно. Только дело-то в том, что так именно и должно было быть. Обыкновенная временна2я петля. Не только прошлое оказывает влияние на будущее. Но и будущее влияет на прошлое. Мир един, и время тоже. Все существует всегда и везде, как бы одновременно и в одной-единственной точке. Скажу попроще: не только прошлое определяет будущее, но и будущее тоже сильно влияет на свое же прошлое. В тринадцатом веке Русь не могла ничего противопоставить Батыю, но, выплеснув волю к победе вперед, в свое будущее, она получила из него спасение – тебя. Прошлое взмолилось, будущее снизошло. Временна2я петля. Это, конечно, кажется чудом. Но чудо не волшебство, ведь каждому воздастся по вере его – основной закон духовного строения мира. Ведь это известно всем и очень давно. Одним словом, будущее отбрасывает в прошлое свои тени. Про это Кемпбелл уж сколько лет назад стишок написал:

– На тебя явно суп плохо подействовал. Не верится, что тебе четырнадцать.

– А мне уже почти шестнадцать, папа.

– Да, так порой кажется. А иногда кажется, что тебе все тридцать уже.

– На самом деле мне двадцать три. Я же в будущем десять лет провел, пока сюда вырваться смог. Доказал им необходимость. Они меня омолодили, конечно, как могли, чтоб я от поколения своего не оторвался… Им удалось, но не вполне…

– Слушай, а ведь ты пьяный, Алешка…

– Суп… Это суп… Первобытный бульон… – прошептал Алексей, теряя сознание.

«Что делать?» В голове у Николая мельтешили какие-то дикие мысли. Он подхватил отключившегося сына и поволок к хронотопу. Мельком кинув взгляд на праокеанский простор, он обомлел от увиденного…

Вся поверхность воды – от берега до горизонта – кишела русалками. Воды, можно сказать, видно не было: сплошное месиво русалочьих тел.

Бабы, самые разные бабы и девушки, девочки, на любой вкус и размер, составляли волнующуюся поверхность, вздымаясь волнами, накатывая сотнями и тысячами тел на девственный кварцевый песок – желтый, с могучими языками песка то темно-красного, то белоснежного, кораллового…

Море, безбрежный океан женских тел и рыбьих хвостов, вызывало сильнейшее головокружение и бурный приступ неудержимой похоти: броситься в эти волны и отключиться, закружиться в них, – бабы, бабы, бабы.

Настоящие голые бабы!!!

Краем сознания он вдруг схватил ситуацию, как бы сумев взглянуть на нее со стороны: сделав широкий полукруг, он уже тащил Алешку к воде, к этим желанным волнам, тащил волоком, спиной, – к приветливо шипящему океану женских обтекаемых форм, загибов, впадин и изгибов, девичьих завихрений, девчачьих нежностей.

Он волок сына к кромке, к шелесту, прохладе и ласке волн, двигаясь спиной вперед, не глядя в надвигающееся на них счастье, то резко оглядываясь через плечо, то быстро сгибаясь, кидая взгляд назад между своих ног. Взгляд между ног радовал больше, чем вид через плечо: между ног все смотрелось вверх тормашками, и в этом случае безбрежная волнующаяся бездна баб казалась небом… Небосвод баб! Радуга девок! Во как – тучкуются и кучкуются!

Поняв, что сходит с ума, Николай, сделав неимоверное усилие над собой, выпустил из рук куртку сына и выхватил из кармана штрих-кодер. В мертвом экранчике дисплея отразилось его собственное сумасшедшее лицо, причем, что странно, отразилось, как в зеркале, в цвете, испугав красными, кровавыми зрачками глаз – как получалось порой лет десять назад на снимках с фотовспышкой.

Help! Надо найти клавишу «Help»! Но «хэлпа» не было, была кнопка «ЧП», а рядом с ней тумблер «нешт. ситуац.».

Нажав кнопку и щелкнув тумблером, Николай чисто физически ощутил, как по мозгам его ударила тяжелая, но точно сконцентрированная в самой болевой точке, остронаправленная мысль: «Русалка на шпагат не сядет!!!»

Немедленно отпустило, на все тело мягким теплым душем пролилась глубокая апатия, стало абсолютно наплевать – на все и на всех.

Проваливаясь то ли в забытье, то ли в сон, Николай равнодушно ткнулся лицом в горячий влажный песок и позволил себе улететь в успокаивающую дружественную безмятежность безвременья…

* * *

– Ну что, сдохли, барбосы? – услышал Николай сквозь пелену возвращающегося сознания.

Жара спала, наступил прохладный вечер – не более плюс тридцати. Значит, он провалялся в полной отключке не меньше пяти часов.

Где сын? Алешка где? Голос сверху сказал: «барбосы»… Значит, их пока не разлучили. «Барбосы» – это множественное число: барбос-отец и барбос-сын…

Николай с трудом приоткрыл один глаз и увидел Алешку на фоне закатного неба. Алешка, приподнявшись на одной руке, сидел, смотрел куда-то вверх и радостно улыбался. Сделав усилие, Николай быстро откатился с того места, на котором лежал, и взглянул вверх – туда, куда смотрел Алешка.

Взглянул и обалдел: в воздухе, метрах в двух над землей, висел четырехмесячный поросенок, толстый, желтовато-оранжевый, как спелый абрикос, с нежно-розовым пятачком и голубыми наивными глазами.

– Смотри, папа! – Алешка радостно кивнул. – Анимированный интерфейс, видел их в будущем.

– Н-да… – Николай не знал, что сказать. – По-моему, это поросенок…

– Конечно, я поросенок, – согласилось видение. – Когда ты нажмешь на штрих-кодере «ЧП» или «нешт. ситуац.» – не таблицу же со справками вешать тебе перед носом? Гораздо лучше нечто как бы живое – анимированный персонаж. Вот я это самое и есть – справочник, переводчик, советник и подсказчик. Мной управляет самообучающаяся программа искусственного интеллекта. Она находится в штрих-кодере. А я – всего лишь как бы голограмма, чтоб тебе было понятнее, а точнее – ничто, одна видимость.

– Голограмма все же опирается, так сказать, на нечто материальное, – заметил Алексей, – на полупрозрачную пластинку, светоотражающие слои…

– У меня и этого нет, – ответил поросенок. – Я просто мираж. Если ты попытаешься меня схватить, то твоя рука пройдет сквозь меня. Понятно?

– Не совсем. Я вижу тебя висящим в воздухе. Ты – совокупность светящихся разноцветных точек, которые все вместе дают твое изображение. Я держу в руках штрих-кодер, но вижу тебя висящим передо мной. Значит, световые лучи все-таки исходят из тебя, а не из штрих-кодера. Так ведь?

– Верно. Лучи исходят из меня. Но это отраженные лучи, вышедшие из штрих-кодера. Я как бы состою из тысяч маленьких зеркал, каждое из которых в отдельности не видно глазом. Зеркал, конечно, нет как таковых, есть сильные неоднородности коэффициента преломления. Эти неоднородности тоже создают излучение, идущее из штрих-кодера, – первичное поле. А уж на этих неоднородностях рассеиваются, отражаются другие волны, «рисующие» – drawing waves. «Рисующие» волны рассеиваются во все стороны, по всем направлениям – в том числе и назад, в сторону штрих-кодера. Все организовано на трех китах: нелинейная оптика, дифракция и рефракция. Еще проще, по аналогии с известным тебе кино – первичное поле создает как бы «экран», но не плоский, объемный, висящий в воздухе, а drawing waves, в свою очередь, рисуют на нем меня – таким, таким или вот таким! – Два раза перевернувшись в воздухе, поросенок внезапно раздулся до размеров теленка и, хохотнув, вернулся к естественному первоначальному размеру.

– Непонятно, чем ты говоришь, если ты просто видение, – ехидно заметил Алешка. – Ведь звук – это сжатие-разрежение воздуха. С тобой что, еще и звуковая колонка летает? Ведь звук тоже исходит из тебя. А свет сам по себе не рождает звук.

– Ошибаетесь, молодой человек! – возразил поросенок. – Простейший пример тому – молния и гром. Молния сильно подогревает воздух, воздух от нагрева и ужаса расширяется, и результат этого происшествия – гром – бьет по ушам, слышен на всю округу. Точно так же устроен и мой речевой аппарат. Видишь вон, внутри меня пульсирует звездочка? Это пересекаются в точке сто двадцать восемь лучей. Каждый луч в отдельности невидим, так как слаб, а вместе, концентрируясь, в фокусе, в пределах так называемого эллипсоида Эйри, они разогревают воздух – то сильнее, то слабее. Возникает звуковой сигнал. Если угодно получить поэтическое сравнение, то моя речь – это слабый, но зато управляемый гром!

– Вижу! – Алексей потянулся к поросенку, внутри которого пульсировал небольшой, размером с наперсток, огонек.

– Руку! – взвизгнул испуганно поросенок, отлетая.

Сердце его, одновременно с визгом, сверкнуло невыносимым для глаза голубым огнем электросварки, раздувшись до размера куриного яйца.

– Там же даже в красной части спектра около тысячи градусов. А на визге я сердцем жгу насквозь легированную сталь, броню лобовую танкам режу!

– Ага! – отдернул руку Алексей.

– Ха-ха! – саркастически хохотнул поросенок. – Руку тянуть мне в душу, к моему поросячьему сердцу? С ума сошел.

Аверьянов-старший, молча наблюдавший за развитием событий, не торопясь встал на ноги и потянулся. Он ожидал чего-то подобного. Было ясно с самого начала, что штрих-кодер снабжен какой-то инструкцией довольно продвинутого образца, так как никаких обычных томов с техническим описанием и инструкциями по эксплуатации к прибору не прилагалось.

– Мои основные функции, – продолжал поросенок, – хронавигация, просмотр вариантов исхода запутанных ситуаций, проверка статистически сложных гипотез, принятие решения в кратчайшее время в критической ситуации, а также перевод на любой язык и с любого языка, умение вживаться в чужой образ, матерщина на всех языках народов мира, включая мертвые, и это далеко не полный перечень моих возможностей! Искусственный интеллект.

– А что здесь с нами только что произошло?

– А ничего особенного. Вы нахлебались первобытного супчика, слишком древнего, а это вам не суточные щи! Два миллиарда шестьсот миллионов триста тридцать одна тысяча пятьсот семьдесят два года! Бульон тот еще! Первобытный бульон! Вот что вы съели! Понятно, зарождение жизни! У юных существ, при попадании в пищеварительный тракт, бульон вызывает необычайный взлет мышления, напрягая при этом все функции мозга, все знания, включая генетические… Рождает буйную фантазию. Так он действует на мальчишек и на угасших стариков.

– Исключительно на лиц мужского пола? – удивился Николай.

– Конечно, нет. На мальчиков, на стариков, а также на незрелых девушек и старух. А зрелого муда… мужика, сожравшего хотя бы полмиски, бульон делает сексуальным маньяком, смещая все силы, фокусируя их на одном – на бурном, буйном размножении!

– Ага! – хором сказали Аверьяновы.

– А переместись вы еще поглубже, на пару сотен миллионов лет… – Поросенок замолчал, то закрывая, то вновь открывая свои голубые голографические глаза…

– И чего? – с интересом спросил Алексей. – На пару сотен миллионов лет… А там что?

– А то, мальчик мой! Бывает, птица, ну, чаечка, допустим, летит высоко над водой, так мальчики-тунцы, такие рыбки метра по полтора, выпрыгивают, взмывают в воздух, метров на восемь, на десять – р-р-раз!!! На почве сексуальных мотивов, заметь, – извратуха какая: птицеложество у рыб! Гребаный фобос! Форменный деймос! Хвать ее, чаечку белую, и с нею вниз – назад, в воду! Ну, тут такое, на волнах, с ней делают – куда пух, куда перья!.. Один раз, помню, над болотцем, недалеко отсюда кстати, сто двадцать юных карасей поймали старую ворону… О-о-о… – Поросенок закатил глаза, предавшись воспоминанию.

– Еще пару сотен миллионов лет назад, – заинтересовавшись, уточнил Николай. – И там вообще, говоришь?

– Ага, – подтвердил поросенок. – Да и сейчас, впрочем, тоже…

– Что «тоже»?

– Редкая птица долетит до середины Днепра… – уверенно кивнул поросенок.

Все замолчали на секунду, задумавшись каждый о своем…

– Да что ж ты врешь-то! – вдруг встрепенулся Алексей. – Какие рыбы?! Какие птицы?! Вон, глянь, – один планктон – хвостатые ошметки, инфузории!

– Ага! – обрадовался поросенок и подмигнул Николаю. – Сынок-то твой соображает, а? Не то что некоторые… Которые остальные…

– Ну ты, интерфейс анимированный! – покачал головой Аверьянов-старший. – Мало того что врешь, как нанятый, так и хамишь еще вдобавок.

– А что поделать-то? Искусственный интеллект наружу рвется. Конечно, вру. Любой интеллект врет. Это основное его свойство. И потом, вы забыли, видно, где я создан. Как может хроноразведчик не врать? Не подначивать? А что касается хамства относительно вашей некоторой недотепистости, капитан, так то не хамство, а чистая правда, сказанная для разнообразия на фоне сплошного интеллектуального вранья. Спросить что хотели, юноша? – Поросенок повернулся к Алешке со скоростью, внушившей уважение.

– Да. Меня интересует одно странное обстоятельство… Вот мы здесь с отцом уже, наверное, за последнюю неделю, в сумме, ведро похлебки съели, а в нашем времени это никак не сказалось. Почему?

– С чего ты взял, что не сказалось? – удивился поросенок. – Сказалось, обязательно сказалось! Просто океан уж очень большой, и два с половиной миллиарда лет – срок немалый. Ваше воздействие размазалось, так сказать, равномерно… Все растворилось в шумах. Иное дело, если бы воздействие было значительное. Вон деревце за тобой, видишь? Их сейчас на всей Земле не больше ста тысяч штук. Ноль, считай, – ну, если в масштабах всей земной цивилизации. Попробуй-ка сломать его, сжечь – сразу увидишь последствия в своем времени.

– Страшновато пробовать.

– Нет, – возразил поросенок. – На то и дан штрих-кодер параллельных миров. Нажми на нем «Проверка» и делай что хочешь. А потом, если что-то не то, отменить можно. А если понравится – утвердить, записать.

– Ага. Занятно! – кивнул Николай и, нажав на штрих-кодере «Проверка», подошел к деревцу и, вырвав его из песка с корнем, швырнул в прибой.

– Пап, ты с ума сошел! Песком мне – прямо в морду!

– Извини!

– Чего «извини»? Глаз засорил!

– Вот и последствия вам для современного мира! – съязвил поросенок.

– Слушай, ты не мелькай тут над головой, раздражаешь. Села бы ты лучше, говорящая инструкция, на песок, – предложил Коля.

– Штрих-кодер опусти, – ответил поросенок. – Лучи, создающие мой милый любому сердцу образ, идут от него. А ты штрих-кодер держишь вверх, как тебе удобно, а хочешь, чтоб я внизу был. Так не получится – лучи не изгибаются, рефракции здесь почти нет: воздух прогрет равномерно и чист.

– Понятно, – кивнул Николай, приземлив поросенка.

Совершив посадку, голограмма сразу стала разминать ноги, подпрыгивая и крутясь на месте.

– Здорово! – восхитился Николай.

– А то! – не скрывая гордости, согласился поросенок. – Уж делать так делать. В разведке главное – правдоподобие в мелочах.

– Согласен!

– И что, это все? – спросил Алешка, вынув наконец все песчинки из глаз. – Все последствия?

– Отнюдь! – покачал головой поросенок. – Выбери-ка там из меню «Предварительный просмотр», – обратился он к Николаю. – Тебе самые серьезные изменения штрих-кодер выдаст прямо в мозг, наводя соответственные биотоки. Будешь словно сон наяву видеть.

– Ага! – Николай выбрал строчку на дисплее и нажал «Ввод».

– И что? – поинтересовался поросенок. – Работает?

– Да. – Глаза у Николая стали ничего не выражающие, видение охватило его.

– Ты рассказывай, что там?

– Я вижу наш штаб, в полку. В нем незнакомые мне люди. Пять человек. Двое гражданских, а остальные – майор, капитан… и подполковник. Развернули какую-то аппаратуру на столе. Перед ними – небольшой толстостенный металлический контейнер… Он обгорел… Непонятно, что происходит… Сейчас, погоди-ка, они разговаривают… – Николай прислушался к чему-то, слышному лишь ему одному. – А-а-а, понял! На подлете к части разбился вертолет из округа… Эти мужики, пятеро, прибыли из Управления безопасности полетов… «Черный ящик» вскрыли, смотрят параметрику…

* * *

– Да у них просто горючее кончилось, и они упали.

– С какой скоростью они летели? По какому курсу?

– Никуда не летели! Просто висели на месте, пока всю горючку не сожгли… Сожгли и рухнули вертикально вниз. Видал? Дела-а-а…

– Запись разговоров в кабине пилотов сохранилась?

– Да. Поставить? Ставлю. Тишина!

Из воспроизводящего блока донеслась речь, постоянно забиваемая шипением и шорохами шумов…

– «От рогов, от козла отбивается…» «Висит, как пересохшие кальсоны… ширинка настежь, штрипки по ветру…» «Ты будешь брюхо щупать мне, а мы висеть?» «Уй, блин!..» «Чего?!» «Горючее!!! Абзац! Звездец, нам братцы!..»

– Бред. Они невменяемы. Никакой жизненной ситуацией этот разговор не объяснить. Нужна дополнительная наркологическая экспертиза. Как, кстати, этот Астахов, что на лестнице висел?

– Умер, товарищ подполковник. Еще утром. Не приходя в сознание.

– Все ясно… Звони в морг. Пусть ищут наркоту.

* * *

– Ну что, – спросил поросенок очнувшегося от видения Николая, – были последствия?

– Были. Но лучше б их не было. Вертолет у нас в пяти минутах от части… Не долетел, разбился…

Штрих-кодер резко пискнул, привлекая к себе внимание.

– Здесь, на дисплее, возник вопрос «Сохранить?», – обратился Коля к поросенку. – Нажимаю «нет». Верно?

– Конечно, нет, – подтвердил поросенок.

– А теперь «Сохранить в качестве параллельного мира, присвоив отдельный штрих-код?» Тоже нет! Трупаки нам и в параллельных мирах не нужны…

Оторвав взгляд от дисплея, Коля с удивлением обнаружил, что деревце, вырванное им, растет там же, где и росло. Нетронутое! И никаких следов возле него на влажном песке!

– Вот это техника! – Николай подошел к деревцу, внимательно оглядел и его, и песок вокруг. – Вот это работа над ошибками, я понимаю. Это же сколько такой приборчик-то на самом деле стоит? А?

– Несчитано, – ответил откуда-то сверху поросенок, вновь взлетевший вслед за невидимыми лучами, тянущимися от штрих-кодера. – Ты опустил бы прибор. На пояс повесь себе. Там есть защепка. А то я так и буду по облакам летать…

– Извини. – Николай повесил штрих-кодер на пояс, и поросенок спланировал вниз. – Ну ладно. Поэкспериментировали…

– Нет, не совсем еще! – возразил Алексей и, подойдя к деревцу, сломал его пополам. – Посмотри-ка, пап, – то же самое?

– Хорошая идея! – согласился Коля, включая «Предварительный просмотр».

* * *

Утро. Его родная квартира. Вот он выходит из ванной. В ванной исчезли все полотенца, но лучше эту тему отложить на потом…

На кухонном столе – черпаки с молоком. Мед и гигантские ломти хлеба.

– Садитесь есть, мальчики! – приглашает к столу Олена.

Он сел, взял ломоть хлеба.

– Медом намажь.

Намазал.

– Пей молоко!

Сделал приличный глоток. Хорошее молоко. Вкусное. Бывает так себе, а это их, местного молокозавода. Отличное молоко!

Тишина.

– Вкусное молоко какое! – сказала Олена.

– Да. У нас молоко хорошее, – подтвердил Николай.

– Как в Берестихе, такое же, – кивнула Олена чуть грустно.

– Нашего молокозавода, – пояснил Алешка.

Тишина.

– Ну, что будем делать сегодня? – спросил Николай.

– С кем? – уточнил Алешка.

– Сначала позавтракаем, – сказала Олена. – А то пустое брюхо к раздумьям глухо.

Она вдруг фыкнула от какого-то смешного воспоминания.

– Алешка, ты б хоть музыку поставил, – сказал Николай. – А то тишина на уши давит.

– Я сейчас поставлю, – вскочила Олена. – Руки от меда липкие, сполосну…

– Ты кухонным полотенцем для посуды руки вытираешь? – заметил Николай.

– А я все им вытираю, – сообщила Олена, радостно улыбаясь. – Ноги, голову.

– А из ванной-то куда полотенца делись?

– Я их выстирала и спрятала!

– Куда? Зачем?

– В чулан. На старость. На черный день! – с гордостью сообщила Олена, скрываясь в комнате.

– Тринадцатый век… – пошевелил губами Алексей, боясь рассмеяться.

В комнате громко заиграл полонез Огинского.

– С работы звонят! – вскочил Николай. – Прихвати там сотку мою, Олена!

– Это не тебя! – ответила Олена, возвращаясь на кухню. – Это я радио включила.

– Принеси тогда сотку, пожалуйста! Я сам в часть позвоню!

– Это еще зачем, папа? – удивился Алексей. – Ты же в отпуске?

– Коля, мы же все на озеро вместе с Катей собирались поехать. Ты забыл? – сказала Олена.

* * *

Николай встряхнул головой, отгоняя видение. Обалдело посмотрел на штрих-кодер. Вмешательство Коптина и Астахова в его частную жизнь можно было бы уничтожить одним нажатием кнопки.

– И что, пап, то же самое?

– Нет, – с удивлением ответил Николай. – Совсем другое…

Поросенок, лучше, видно, понявший возникшую ситуацию, заметил:

– Отсутствие событий – это тоже событие.

Штрих-кодер пискнул и выдал запрос: «Сохранить?»

– Нет! – решительно отреагировал Николай.

Штрих-кодер спросил: «Сохранить в качестве параллельного мира, присвоив отдельный штрих-код?»

– А что это значит – «в качестве параллельного мира, присвоив отдельный штрих-код»?

– Ну, это ты как бы оставляешь, резервируешь найденный мир. Случись что, ты в него сможешь перебраться. И он станет твоим основным миром, а этот ты зарезервируешь в качестве параллельного либо вообще уничтожишь, если станет не нужен.

– Понятно…

Нажав «нет», Николай пояснил:

– Мир без музыки нам ни к чему. Даже в качестве запасного.

– Знаю я эту музыку… – ехидно хмыкнул поросенок. – Полонез Огинского называется… Прощай, родина…

– Прощай! – согласился Аверьянов-старший, нажимая на пульте «выкл.».

– Ты что ж выключаешь-то меня? – возмутился поросенок, начав таять. – Ты чего, оху…

Не договорив, он исчез, растворился в воздухе без следа.

– Зачем ты так, папа, действительно?

– Слишком он, Алеш, разговорчивым стал… Да и то, знаешь… Для первого знакомства достаточно. – Николай помолчал. – Так. Принеси-ка, Алексей, канистру-термос нашу из багажника… Надо бы бульончика этого мне с собой прихватить…

– Я чувствую, у тебя план созрел? – спросил Алеша, протягивая отцу канистру-термос.

– Созрел, созрел… Так, полная. Отлично! Пошли. По местам – и полетели.

– Куда? Что ты задумал, папа?

– Да ничего нового. Все как и было решено. Мы сейчас возвращаемся, я тебя высажу дома. Вы с Катей берете Олену – и вместе на экскурсию в Москву. Дня на три. А я тем временем рвану кое-куда… посмотреть обстановку… Вопросы есть?

– Есть. Первый вопрос. Почему бы тебе не посмотреть обстановку там и не вернуться сюда секунду спустя? Вместе бы в Москву и поехали? Олена же ждет. Вместе бы оттянуться на весь день и поехали бы!

– Нет, я к этому, пожалуй, не готов. Я у Олены вызываю завихрение в мозгах, напоминаю ей ту жизнь, Берестиху, и вместе с тем я тут, я современный человек. Ей это трудно воспринять. Она все время будет то вокруг смотреть, то на меня. Вот голова у нее и отвертится. Никакой концентрации. Сплошное сумасшествие. А с вами ей намного проще. Вы вместе съездите концерт там какой посмотреть или купить что-нибудь. Вы – молодежь, вы друг друга лучше поймете. Словом, ясная общая цель. Когда есть ясная цель, то все просто, прозрачно становится.

– Я тебя понял, папа. Ты просто устал от нее немного.

– Не буду врать, и это тоже.

– Я тебя понимаю. Я от Катерины тоже устаю.

– И еще одно, – добавил Николай. – Штрих-кодер параллельных миров я, говоря прямо, спер. Они могут догадаться о том, что я их провел, – ну, начнут меня искать. А меня нету, понятно? Скажешь им – на рыбалку папа поехал… Если застанут меня дома после рекогносцировки, по глазам прочтут, что я в курсе штрих-кодеров их и прочих дел. Или по биотокам там каким-нибудь, раз у них такая техника совершенная. А так – нет и нет. И суда нет. Рыбу поехал ловить. На Селигер. С ребятами, с водкой… Это их успокоит.

– А на самом-то деле куда ты?

– Туда, где им и в голову меня искать не придет.

– То есть?

– В Северную Америку. В девятый-десятый-одиннадцатый век. Викингов встречать.

– Зачем?!

– Как «зачем»? Они же меня именно туда загнать и хотели! А я уперся рогом и смылся от них, прихватив штрих-кодер. Ну и где меня им искать теперь? Где я скрываюсь от них? Да где угодно, только не там. В голову не придет. Это как от ментов, по всему городу рыщущих, в ихней же собственной ментовке на нары залечь. Сроду не найдут!

– Ну ты даешь!

– А что – не так?

– Да так, конечно. Гений!

* * *

Хронотоп, возникнув на секунду на полянке недалеко от въезда в военгородок, высадил Алексея Аверьянова и тут же растаял, направляясь в иные времена, иные веси…

Тяжело вздохнув, Алексей отследил угасающее дрожание воздуха на том месте, где только что был хронотоп, и, повернувшись, пошел к шоссе.

Шагов через пять его походка уже стала легкой, непринужденной, уверенной: расслабляться нельзя. Жизнь – она не для слабых. Конечно, лучше было бы рвануть сейчас с отцом – в дали дальние. Путешествия, приключения, битвы, ловушки, засады. Победы. Свежий ветер в лицо. Рассветы. Закаты. Утренний туман. Романтика – вот дело для мужчин.

А тут? Чем здесь занимаются мужчины в обычной жизни? С работы на работу. С утра до вечера. Семья, пьянки, футбол… Тоска!

Нет-нет! Работа, водка и бабы – это не для мужиков. Он это еще в детском саду понял.

Но отец что ему сказал? И это стало заданием. Да, оно пока не по душе, это задание. Но если какое-то дело не твое, то ты напрягись и постарайся сделать его своим. Постарайся! Оно обязательно станет твоим, это дело. И тогда работа, водка и бабы отойдут на задний план, а из всех искусств, как писал в свое время Ленин, для нас важнейшим станет вино, кино и домино.

«Да, – поймал самого себя в этом месте Алешка, уже подходя к дому, – с мозгами у меня что-то не того, первобытный бульон еще сказывается…»

* * *

– Алексей Николаевич? – Мужчина с легкой проседью встал с лавочки, стоящей возле подъезда, и сделал шаг навстречу, протягивая руку.

– Ну да. Можно просто Алексей.

– А я Коптин Сергей Ильич. Начальник Управления разведтелепортации, из Службы внешней разведки. – Коптин предъявил удостоверение и кинул взгляд в сторону детской площадки, на краю которой стояли стол и лавочки – прибежище доминошников, пустующее в этот час. – Поговорим?

Сев за исписанный и изрезанный стол, они секунд сорок молчали, изучая друг друга.

Поняв, что от Алексея вопросов он не дождется, Коптин решил начать сам.

– Хочу спросить тебя, Алексей, где сейчас твой отец?

– Рыбачить поехал. На Селигер, – ответил Алешка не моргнув глазом.

– На Селигер… – задумчиво повторил Коптин. – Селигер большой…

– Очень большой, – подтвердил Алешка.

– Масса островов, заводей, заливов, лагун.

– Укромных мест полно!

– Одни камыши, заросли чего стоят… Да, есть где сетку-то небольшую поставить.

– Где удочки раскинуть, – поправил Алеша. – Отец не браконьерит.

– Так, значит, он там удочки раскидывает?

– Ну да. Я думаю.

– А я здесь, как думаешь, слушаю тебя и уши раскидываю?

– Уши не раскидывают, уши развешивают.

– Да нет, бывает, и раскидывают, – возразил Коптин. – В случае самоубийства, например. Выстрел в рот или прямо в нос если, из крупного калибра, – так уши вот именно разлетаются… Вправо-влево… – Коптин задумался. – А с кем же он на рыбалку-то поехал?

– Да со своими…

– С кем «со своими»?

– А я и не знаю даже, честно говоря…

– Ага. Невесту оставил здесь одну, на тебя, а сам – с друзьями – на рыбалку… – Коптин приподнял палец и наставительно подчеркнул: – С неустановленными друзьями!

– В каком смысле «неустановленными»?

– Да в том смысле, что ты не можешь их назвать по именам.

– Могу. Но зачем? – пожал плечами Алексей.

– Действительно, зачем? – Коптин помолчал, подумал и решил: – Действительно, незачем.

– Не понял, – удивился Алексей. – Если незачем, то к чему тогда весь этот разговор?

– Ну, во-первых, я хотел с тобой познакомиться, Алексей Николаевич. А во-вторых, очень хотелось посмотреть, если честно, как ты умеешь врать…

– Ну и как – удалось?

– Да. Все идет, как я и предполагал. С небольшими отклонениями, но, я бы сказал, в лучшую сторону. Впечатление ты производишь вполне положительное, врать еще не мастер, но задатки чувствуются сразу, причем недюжинные…

– Вот интересно! С чего вы это взяли, что я вру? Вы меня что, поймали на вранье, что ли?

– Нет, не поймал, – вздохнул Коптин. – Так ведь и цели такой у меня не было…

– Если вы уверены, что я вру, то, значит, знаете хотя бы часть правды.

– Знаю! – согласился Коптин. – Секрета нет, могу сказать. Мне кажется, что твой папа сейчас находится где-то в одиннадцатом веке на атлантическом побережье Северной Америки. Мне кажется также, что он там находится не со своими мифическими друзьями, а совершенно один… Один, но при поддержке штрих-кодера параллельных миров, который он прикарманил, введя в глубокое заблуждение полковника Астахова. В глубокое! – подчеркнул Коптин, имея в виду, вероятно, что-то свое. – А еще мне кажется, – вздохнул Коптин, – что отец твой ждет там высадки викингов… И наконец, мне также кажется, что Аверьянов Николай Николаевич уже начал разработку некоторого плана, позволяющего викингам закрепиться в точке высадки, имея верную перспективу обосноваться в Америке – всерьез и надолго…

– Хм-м… – растерянно почесал репу Алешка. – Поразительная осведомленность…

– Пожалуй, я тебя и во лжи вот только что уличил, – добродушно улыбнулся Коптин. – Как говорится, заодно…

– Кажется, – голосом Коптина ответил Алешка. – Это вам только кажется, потому что «поразительная осведомленность» я сказал иронично, а не растерянно.

– Возможно, – согласился Коптин. – Но глаза твои мне сказали иное. Они были скорее ошеломленными, чем насмешливыми. Впрочем, что мы будем спорить о пустяках? Пусть каждый останется при своем мнении… – Коптин слегка привстал, показывая, что тема беседы исчерпана. – У тебя вопросов ко мне нет?

– Есть, – кивнул Алексей. – Вы подслушивали? Жучки, да?

– Нет, – отрицательно покачал головой Коптин. – Никаких жучков. Я не подслушивал.

– Откуда ж вы все знаете? Если вы не подслушивали? Ведь этого не может быть.

– Почему? Что ж тут невозможного? Я правда не подслушивал. Но я это все подстроил.

– Как это?!

– Да просто! Найди дурака подчиненного, дай ему задание. Пятнадцать минут разговора – и полный провал. Однако интерес у твоего отца к штрих-кодеру я успел вызвать заранее. Ну вот, отец твой штрих-кодер и увел. С моей подставки. Я слегка ему помог. О чем он, думаю, и не подозревает. Теперь у него задача – от нас смыться. Лечь на дно, отлежаться, во всем разобраться. А смыться куда лучше всего, имея свой хронотоп?

– Туда, где меньше всего искать будут!

– То есть отправиться встречать викингов! Там-то искать просто в голову никому не придет, – заметил не без иронии Коптин.

– Ага… – Алешка вдруг осекся. – Но откуда вам известно, что у нас есть свой хронотоп?

– Это проще пареной репы. Если я – начальник Управления хроноразведки, а хронотопы – мое основное орудие производства, так сказать, – производят в единственном месте – в ОКБ «Хронотоп», – так что ж ты думаешь, у меня там своих людей нет? Были, есть и будут.

– Отец говорил, что там все чисто.

– Отец забыл «Прометея», запойного инженера Сальникова, которого он сам и вывозил. Вот единственное, что меня настораживает в отношении твоего отца, – его слабое знание психологии. А человеческий фактор – серьезнейший момент. Важнее любого штрих-кодера. У меня в юности был случай, когда молодая девушка, майор, в 1812 году подожгла Москву на час раньше положенного по истории срока и постарела сразу на шестьдесят лет… Это был человеческий фактор, а мы, ломая головы, чуть с ума не сошли тогда, помню…

– Это интересно! – встрепенулся Алексей. – Загадки я люблю.

Коптин кинул взгляд на часы и, поняв, что Алексея ему удалось зацепить за живое, с облегчением кивнул:

– Успеваю. Ну, слушай… – начал он. – Дело было так…

* * *

– Так вот, – закончил рассказ Коптин, – эта история родила сразу три загадки. Первая состояла в том, почему она постарела, вторая – почему именно она, а не кто-то другой. А третья загадка, может быть главная, – почему ничего другого, кроме ее старения, не произошло? Как тебе это? Ты ведь мастак, я слыхал, клады искать?

– А она действительно постарела? Или просто поседела от страха, когда поняла, что Москву подожгла?

– Нет. Именно постарела. Во всех смыслах. Зубы выпали, мышцы дряблые, пигментные пятна – полный комплект. Умирать буду, не забуду, как мы ее тащили – мне чуть кишки все наружу не вывернуло от перенапряжения! Ну ладно. Все ж таки успели!

– А тут что, в Москве?

– В Москве ее положили на обследование в госпиталь, установили новый биологический возраст – восемьдесят пять лет…

– И что с ней потом? – Подумав, Алексей вдруг хитровато улыбнулся: – Мне кажется, что через небольшое время ваша Валечка снова помолодела, вернувшись в свои биологические двадцать шесть. Сама собой?

– Именно, – хмыкнул Коптин несколько озадаченно. – Похоже, ты на верном пути…

– Я думаю, – продолжил Алексей, – что после вечерних процедур старушка вышла в скверик при госпитале погулять, подышать перед сном свежим воздухом и неожиданно для всех вновь помолодела. Пошла погулять старухой, а в палату свою вернулась молодой красавицей?

– Точно. Ты догадался?

– А что ж тут такого сложного? Просто старая и юная Валя Дроздова из двух параллельных миров на несколько дней поменялись друг с другом местами, а потом «разменялись» опять, разошлись по своим местам-мирам-временам. «Принц и нищий» эта история называется. Но вот зачем они это сделали, я не знаю, конечно.

– Это мы выяснили. Завадский, который был тогда с нами третьим, в 1812 году, по долгу службы рыл одно дело и толкался в параллельных мирах, очень близких нашему. Его самого, Завадского, кстати, с трудом удалось вернуть в наш мир после одной его истории со стрельцами в кабаке, в петровские времена… В сентябре 1698-го… А когда мы его вернули, вытащили, он как раз начал заниматься различными накладками, возникающими при путешествиях во времени. Ну, совсем близких. Просто почти совпадающих. Так вот, среди совсем близких нашему миров он нашел один, в котором этой истории со старением вообще не было. В Москве в 1812-м наша группа побывала, сеновал Валентина окурком подожгла, пожар мы потушить не смогли. Москва загорелась на час раньше, а мы все трое еле успели вовремя стартовать, бежали на горку из последних сил, до рвоты выложились. Но, повторяю, никто не постарел. Да и вообще никаких последствий преждевременного начала пожара не было. Единственное, что группу, допустившую такой ужасный проступок, чреватый бог знает чем, естественно, расформировали. Кого куда, а Валентину загнали на Дальний Восток, потом в командировки посылали ее черт знает куда – к скифам, неандертальцам, в Древнюю Грецию, Рим… Ну, она, как и все женщины, надолго дом оставлять не хотела, возвращалась, конечно, через пару минут после того, как убывала… А командировки бывали и длительные – полгода, год, два года, десять лет – с питекантропами там или с Сократом тем же, положим, быстро кашу не сваришь, надо беседовать, уважение показать… Словом, к 1994 году ей по документам – тридцать, а реальный биологический возраст – восемьдесят пять. Слава богу, кругом все свои, все понимают. Пробили ей почетную пенсию, она уж генерал-майор к тому времени была, три боевых ордена за одного синантропа получила, ну и так далее… Провожать на заслуженный покой решили торжественно – во Дворце дальневосточного хроноразведчика… А перед выходом Валентины на сцену, в президиум, кто-то там, еще в гримерной, возьми и спроси ее: «Что было самое тяжелое в жизни, Валентина Константиновна?» Она отвечает: «Да в молодости, еще майором была, Москву на час раньше подожгла, потушить не смогли, так потом в горку так бежали, – ужас, думала, сдохну от бега! Самое тяжелое вот это, пожалуй, было. А остальное – просто удовольствие. Особенно в Древней Греции». А мужики-то, полковники из оперативной хроноразведки, которые рядом стояли, тут и говорят: «А давайте мы вам подарок сделаем? Избавим от этого ужаса?» – «Как избавите?» – «А у нас тут во дворике хронотоп стоит, сейчас слетаем в 1812-й, подменим вас незаметно для ваших мужиков. Они вас, постаревшую, на руках на горку вознесут. Только вы им ничего не объясняйте – постарела, дескать, и все!»

– А, вот в чем дело-то!

– Ну да! Улучили они момент, когда Валька наша в сени убежала, чтоб из дома к горящему сеновалу попасть. В этот момент она с наших глаз скрылась – ну, тут их и подменили, хохмы ради. Только и всего! А во Дворце дальневосточного хроноразведчика тоже весело получилось. Объявляют: «Генерал-майор Дроздова Валентина Константиновна… тыры-пыры… из своих биологических восьмидесяти пяти лет шестьдесят два биологических года отдавшая хроноразведке!» И тут выходит на сцену, садится на почетное место в президиуме – ветеран из ветеранов, три боевых ордена, правнуков, правнучек не счесть – двадцатишестилетняя красивая девчушка… По залу – стон… Ну потом, конечно, через недельку, шутники-полковники их назад поменяли. Прабабушка вновь стала прабабушкой – отметив юбилей с молодым задором, конечно… Ну а в госпитале старая Валентина Константиновна Дроздова снова помолодела совершенно внезапно… И все бы оно ничего, да кто-то нажал на штрих-кодер и сделал этот параллельный мир нашим основным – тот, который с заменой. Задал головной боли нашим хроноаналитикам-экспертам – ну, до бровей…

– Неплохо… – задумчиво сказал Алексей. – С самим собой из другого возраста на время поменяться…

– Да, – согласился Коптин. – Я бы поменялся. Я даже бы совсем ушел… – Он осекся, почувствовав, что в порыве сказал лишнее.

– В какой же возраст вы ушли бы, если не секрет? – встрепенулся Алексей.

– Тут дело не в возрасте, – отвернулся Коптин. – Тут вопрос не «куда?», а «зачем?».

– Любовь, – совершенно серьезно сказал Алексей.

– Будем считать, – кивнул Коптин.

– Кто ж вам мешает? Дети? Внуки? Жена?

– У меня никого нет. – Коптин посмотрел прямо в глаза Алексею. – Все это я оставил в феврале 1584 года. От всего отказался. Смалодушничал.

– А что ж тогда теперь не вернуть, не исправить?

– Штрих-коды экспедиционных точек засекретили. Я пытался искать на авось, но…

– Но вы же разведчик! Секрет можно выкрасть, раскрыть…

– Конечно. Но все не так просто. Я знаю одно, как заговор, как заклинание: если башни-«близнецы» устоят, то я вернусь к ней. Я вернусь!

– Башни-«близнецы»? Это из «Властелина колец», что ли?

– Нет. Мои башни-«близнецы» есть на самом деле. Это два небоскреба. Через несколько дней им предстоит рухнуть. Но они должны устоять, понимаешь? Они должны устоять!

– Понимаю. Догадываюсь даже, что если они небоскребы, то, наверное, они в Америке.

– Нью-Йорк, на Манхэттене. Если бы Америка была чуть-чуть другой, они устояли б… Чуть-чуть другой… Немного другой… Слегка другой… Если Америка сильно изменится, башен не будет вообще. Их не построят… Или… Словом, сильно менять Штаты нельзя – смысл тогда пропадет. Надо чуть-чуть… Только чтоб башни мои устояли!

– Так вот зачем папа высаживать викингов двинул…

– Ну, не только, – возразил Коптин и замолчал.

– Вы тоже врать не мастер, знаете?

– Я знаю одно, Алексей: башни должны устоять!

– Раз папа взялся – устоят!

– Тут дело зависит не только от твоего отца.

– Конечно. Но за что отец взялся, то он железно сделает!

– Надеюсь…

– А можно еще вопрос?

– Сыпь.

– Зачем вы мне все это рассказали?

– Не знаю. Может, некому больше… А скорее всего, чтобы… – Коптин улыбнулся, достал свою визитку и положил на стол перед Алексеем, – завербовать тебя. Чтобы ты меня держал в курсе, а я бы сообщал тебе все, что буду узнавать… Я рассказал тебе, чтобы сделать тебя своим союзником… Да нет, скромнее – хотя бы сторонником. Не противником.

– Вам это удалось, – кивнул Алексей. – Я ваш… – он запнулся, – сторонник. Я – за любовь. И я за то, чтобы башни стояли. Не падали.

* * *

Серые, холодные воды Атлантики накатывались на каменные валуны-бегемоты, выступавшие из пенной, бурлящей воды: сначала только своими огромными мокрыми черными лысинами, а затем уж показываясь целиком, приобретая вместе с волнами и низким свинцовым небом одно-единственное общее название: «негостеприимный берег».

«Ну, и где же тут викинги? – спросил сам себя Аверьянов-старший, выходя из хронотопа и ежась от ледяного, достающего до костей ветра. – И это, блин, лето еще, считай».

Достав из внутреннего кармана теплой армейской куртки штрих-кодер, он, поеживаясь, нажал «вкл.».

– Ух, Аверьянов! – тут же раздался знакомый поросячий голос с небес. – Других мест, что ль, нет на Земле?

– Да нет, получается, нет. Где-то тут все случилось, – пожал плечами Николай. – Место то еще, конечно. Но в данном случае на нем свет клином сошелся. Место встречи!

– Если место встречи изменить нельзя, то давай изменим время встречи? – предложил поросенок. – Два миллиарда лет назад тут было значительно теплее, вот бля буду! Бля-голограммой…

– Тебе что, тоже холодно?

– Мне – нет. Я ж говорил, я только видимость. Но я воспринимаю твои биотоки – не я, конечно, а штрих-кодер, – и мне от них становится холодно. Обратная связь. В чипах штрих-кодера набухают сигналы тревоги. Они заставляют меня дать тебе совет: создай голограмму костра и заставь ее излучать тепло. У тебя же в руках энергии – страсть – как в небольшой атомной электростанции.

– Как это сделать?

– Скажи: хочу. А я все сделаю.

– Хочу!

Поросенок кивнул, кашлянул… Но ничего не изменилось.

– Ну?

– Что «ну»? До чего же вы, люди, в чудеса верите, просто смех. Вон палки собери по пляжу, плавник, сложи их в кучу… Мы чего сюда приперлись?

– Америку поставить на колени, я так понял, – ответил Николай, сдвигая две коряги.

– Вон еще палка хорошая, – указал взглядом поросенок. – За камнем, на лягушку похожим… Ага, вон там. Так! И на чем мы остановились? Ах да! Америку на колени поставить… Ну, это флаг тебе в руки, горн – в губы, – ехидничал поросенок. – Наверное, просто, да? Было бы желание.

– Желание есть. Как раз вот про коряги я сейчас вспомнил. Для аквариума. Американская система торговли. Вот гады!

– Суть не ясна, но эмоциональность вызывает сочувствие, – хмыкнул насмешливо поросенок.

– Долго объяснять. Я тебя для другого позвал. Где-то здесь, как говорят историки, произошла высадка викингов. Около тысячного года. Главное, что задолго до Колумба. Но самое смешное, что неизвестно когда и где. Протяженность побережья тут – тысячи километров. И по времени тоже прилично – от восьмисотого года до тысяча четыреста пятидесятого… Одним словом, ищи-свищи!

– Не вижу больших проблем.

– Что, можно и поискать?

– Можно даже найти, – качнулся с готовностью поросенок.

– Только скажи «хочу»? – ехидно поинтересовался Николай.

– Да нет. Это одна из моих основных функций. Поиск плохо оконтуренных событий в пространственно-временно2 м континууме. Я могу самостоятельно как бы осуществлять перемещения в пространстве-времени, без хронотопа, в отрыве от команд штрих-кодера…

– Как это может быть? – удивился Николай.

– Это возможно, так как в этом процессе переноса материи не происходит. Я делать там ничего не могу. Сам. В других временах и координатах. А я и не делаю. Я только наблюдаю, говоря понятным тебе языком. А если более точно, я регистрирую адреса интересующих тебя событий и штрих-коды соответствующих им времен и координат. Зная точные адреса, мы потом сможем читать отсюда, наблюдать в качестве очевидцев как бы – с помощью штрих-кодера. Я добываю, фигурально говоря, не книги, которые ты хочешь прочесть, а только их точные штрих-коды, адреса: номера стеллажей, на которых они стоят, ряд, место в ряду. И более детально: страница, абзац, номер строки, с какой буквы начать чтение. Ну, в общем, полный поиск по протоколу 17Н302/12ТСР-75, если тебе это о чем-то говорит…

– Нет. Ничего не говорит. Все это сложно…

– Ну а попроще, если совсем уж честно, то и эти адреса я достаю тоже отсюда, находясь в этом мире и в этом времени. Я просто должен исчезнуть на время из виду и перестать подчиняться командам штрих-кодера, пока не выполню свою задачу. Мне нужно, чтоб меня в это время не отвлекали. Но вам, людям, трудно вдолбить в головы, что я в замоте, не надо меня дергать. Поэтому такие голограммы, как я, всегда говорят: «Ну, я пошел летать по временам и пространствам, собирать информацию. Пока!»

– Теперь все понятно.

– Я буду отсутствовать не меньше часа, но не больше двух. Приступать?

– Приступай. Хотя постой! Зажигалки у тебя с собой нет?

– О господи!

Поросенок снизился, сел на кучу дров, собранных Николаем с побережья всего заливчика, а затем стал проваливаться вниз, проходя сквозь плавник и коряги как привидение. Опустившись почти до самого основания приготовленной кучи дров, поросенок внезапно запел:

В том месте, где у обычных поросят находится сердце, ярко затрепетал огонек – сначала алым, а затем оранжевым. Появился легкий дымок.

Звездочка-сердце сверкала уже ослепительно бело-голубым, плавник вспыхнул.

– Ну что, годится? – спросил поросенок, вылетая из разгоревшегося костра. – Или еще что?

– Ты знаешь такого – Бжезинского?

– А как же! – кивнул поросенок. – Американский политолог польского происхождения. Профессор З. Бжезинский. Zbigniew Kazimierz Brzezinski, 1928 года рождения.

– Почитать что-нибудь можно про него, пока ты искать будешь?

– Я тебе мозги компостировать не вправе, ты сам набери на штрих-кодере его фамилию и выбери опцию «задуть в мозги», понял? – сказал поросенок и растаял в воздухе, уйдя в свободный поиск.

* * *

До Кольцевой оставалось уже не больше десяти километров, Москва надвигалась, наваливаясь всеми уродливыми щупальцами очумевшего от денег мегаполиса.

Алексей вел «опель» нагло, чуть ли не по осевой, прицепив к антенне зеленый флажок исламистов и приклеив под носом короткие черные усики. Катя, покрасившись ради поездки в жгучую брюнетку, сидела на переднем сиденье рядом с Алексеем, накинув на лицо паранджу. Олена же, робко вжавшаяся в угол на заднем сиденье, выглядела русской деревенской девушкой, которую выкрали для дальнейшей продажи в гарем, так что с точки зрения маскировки машина выглядела безукоризненно.

На эту «военную хитрость» Алексея вынудил пойти его возраст: каждый гибэдэдэшник норовил бы остановить и срезать с него за вождение автомобиля без прав, к тому же в четырнадцать лет. Это стоило от трехсот деревом до двухсот зеленью. Так что смысл маскироваться был.

Маскировочный прием был Алексеем выбран верный, ведь всем известно, что московские менты, живущие стрижкой и бритьем беззащитных и безответных, смертельно боятся остановить невзначай машину истинных террористов – тут ведь можно, вместо взятки, получить, во-первых, враз, а во-вторых, сполна по их гибэдэдэшным заслугам и по общементовской совокупности.

– Далеко еще? – робко спросила Олена, опасливо оглядываясь по сторонам.

– Да уж почти приехали!

– А что это такое?

– Магазины.

– А это? Справа?

– Супермаркет.

– Супермаркет?

– Ну, тоже магазин. Но очень большой.

– А это?

– Оптовушка. Ну, тоже магазин. Где сразу надо много покупать. Не по одной вещи, а по четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два… Так получается дешевле, оптом, понимаешь?

– То есть восемь прялок дешевле, чем одна?

– Нет! Дешевле, чем восемь прялок, если их покупать поштучно – одну за другой!

– А зачем их так много? Одна прялка лет сто в хороших руках служит…

– Прялка – да, – кивнула Катя. – А туалетная бумага?

– Туалетная бумага? – Олена лихорадочно задумалась, перебирая всю информацию, имевшуюся у нее. – А что это такое?

– Это – подружка унитаза, – напомнила Катя. – Помнишь, я тебе ее показывала – как лента скрученная. Ты еще думала, что она для того, чтобы невест на смотринах украшать.

Олена испуганно приложила палец к губам, указывая Кате взглядом на спину Алешки, но мгновение спустя, заметив его слегка насмешливый взгляд в зеркальце заднего обзора, покраснела и поспешила сменить тему:

– А это вот, как городок, это что?

– Это ярмарка. Здесь очень много магазинов.

– И все купцы. И везде купцы! Как у вас много купцов-то богатых! А кто же это все покупает?

– Люди! – пожала плечами Катя.

– За деньги? – робко спросила Олена.

– Да, за деньги. Конечно, за деньги. А тут вот, видишь, «Глобал»? Тут за большие деньги.

– А деньги? Откуда все люди деньги берут? – поинтересовалась Олена.

– Работают, – кивнул Алексей. – Зарабатывают.

– Да? – удивилась Олена. – Мы вот все едем и едем, полдня уж. А я никого не видела, кто работает. Все только продают и покупают.

– Увы, это так и есть, – согласился Алексей. – Я тоже работающих не видел. А, нет, помнишь, бабушка на сто сорок втором километре лопатой у себя на огороде что-то копала?

– Помню. Бабушку помню! А потом еще дедушка был, с другой стороны дороги, столик строил у дороги.

– Не строил, а раскладывал.

– Зачем?

– Ну как? Наверное, чем-то торговать… Вьетнамскими чайниками… Или китайскими полотенцами, махровыми… Откуда мне знать чем?

– У вас работать стыдно, наверное? – предположила Олена. – Наверное, все по ночам трудятся?

– Да как тебе сказать. – Катя откинулась на подголовник, чтобы ее паранджа особо хорошо была видна с проплывающего мимо поста ГИБДД. – Работать не считается стыдно. Работать считается глупо. Нужно так устраиваться в жизни, девушка, чтобы ничего не делать, но все иметь.

– Так нельзя, не получится! – решительно возразила Олена.

– Это у нас с тобой не получится, – согласилась Катя. – А у большинства, как ты видишь, прекрасно получается.

– Да, – согласился Алексей. – Цель не в том, чтоб сделать что-то, а в том, чтоб что-то получить. Причем сейчас, сразу и по возможности все. Ведь не обязательно заработать. Можно украсть, отсудить, отнять, оттяпать. Россия очень богатая страна: за тысячу лет разворовать и половины не сумели.

– За воровство – острог! – испуганно крестясь, сказала Олена. – И в поруб посадить могут! А то еще палач каленым железом… и-и-ть! Ужас-то какой!

– Э-э-э, Оленушка! Это у вас было так. А у нас – нет. У нас – можно.

– Так если воровать можно, так ведь все воровать будут! – ахнула Олена.

– А все и воруют. Верно!

– И вы с папой воруете?! – В голосе Олены прозвучал неподдельный страх.

– Мы нет. Ты что! Не дай бог! Папа работает. Ему за службу платят. А сейчас ему разрешили тридцать пять суточек отдохнуть, посидеть дома. За то, что Батыя прогнал. Справедливо?

– Справедливо, конечно! – согласилась Олена. – А остальных, верно, Бог накажет?

– Что – Бог? Кого накажет?

– Бог накажет тех, кто ворует!

– Ну, Богу церквей у нас понастроили – со счету собьешься, купола золотом покрыли. Купола блестят теперь, Богу глаза ослепляют! Вон посмотри вперед!

– Вижу! Ох, какой огромный храм! Далеко-далече, а выше всех!

– Храм Христа Спасителя, ага. А под ним гараж на пятьсот машин. Храм Христа-на-гараже называется…

* * *

– Ну, как наши дела? – спросил поросенок, материализуясь над догорающим костром. – За сорок шесть минут управился! Ознакомился с трудами профессора Бжезинского?

– Нет. Они почему-то по-польски у меня перед глазами возникли. Стал польский изучать от нечего делать. Странный язык, мне кажется: blada – бляда – означает «бледная», gruby – грубы – значит «толстый», rano – рано – по-польски «утро», а jutro – ютро – у них значит «завтра»… Чего там Бжезинский мог намолотить на таком-то языке – даже не представляю…

– А как тебе «jebany zasraniec» нравится?

– Звучит неплохо! А что значит?

– Примерно то же, что и по-русски… Да нет, Бжезинский не дурак, уверяю тебя! А теперь сюда слушай: у меня к тебе две новости – хорошая и очень хорошая. С какой начинать?

– С хорошей.

– Я нашел точные координаты и точную дату высадки викингов на североамериканское побережье Атлантики! Хорошо?

– Хорошо! А очень хорошая новость?

– Этих высадок была сорок одна штука!

– Как «сорок одна»?

– Начиная с 850 года и по 1250-й. Хватит, я думаю. Все высадки кончались одинаково… – Поросенок издал звук, не допускающий двойного толкования. – Накрылись лаптем. Иными словами,ситуация как в старом анекдоте про портного: «Сто тридцать, сто тридцать, сто тридцать… где будем талию делать, мадам?»

– Самая крупная высадка?

– Предлагаю ориентироваться на экспедицию Бьярни, Кальва и Сигурда, 985 год. У них было в сумме сто сорок человек.

– Как там дело-то было? – спросил Николай, направляясь к хронолету. – Слетаем, поглядим?

– Можно в записи посмотреть. Я все отсканировал.

– Все равно пойдем в хронотоп. Там потише и потеплее. – Николай уже не замечал, что разговаривает с голограммой как с живым, разумным существом. – А то костер прогорел, а ты, считай, без шерсти…

– То есть?! – возмутился поросенок.

– Голограмма на рыбьем меху! – подмигнул ему Аверьянов.

* * *

Запись проецировалась прямо в сознание, индуцируя возникновение биотоков. Это было 3D высочайшего класса с возможностью перемотки, изменения дальности и ракурса по мере возникновения желания посмотреть поближе, заглянуть с другой стороны, просмотреть еще раз только что происшедший эпизод, причем хочешь – в нормальном темпе, а хочешь – в произвольном рапиде.

Ладья викингов оказалась гораздо больше, чем Коля представлял себе: дружину в полсотни, а то и в сотню копий она вмещала спроста. Хоть ладья шла под парусом, но двадцать человек – по десять с каждого борта – равномерно и дружно гребли, то сгибаясь и почти складываясь вдвое, то – в конце гребка – едва не ложась на спину.

«Отличная физподготовка, – мелькнуло в голове у Аверьянова. – Так месяц помахаешь по восемь часов в день, пресс будет – серьезнее некуда. Правда, для одной только группы мышц тренировка…»

Он осмотрел всю палубу-днище ладьи.

Еще мужиков двадцать, свободные от вахты, имели, что называется, личное время. Имели они его по-разному, но большинство – лежа, закрыв глаза.

Старшего – капитана, воеводы или хрен его знает кого – не было видно нигде. Так как середину ладьи занимал приземистый, но весьма вместительный сарай, то Николай решил, что главный там – отрабатывает взаимодействие щеки с подушкой.

На баке, прислонившись спиной к передней стенке сарая, сидел кряжистый, но очень сухой старик, лет под семьдесят, совершенно седой, с голубыми глазами. Рядом с ним возвышалась колода, на которой, очевидно, рубили мясо и крупную рыбу: верхний торец колоды был нещадно изрублен.

Старик безучастно смотрел вперед, туда, где милях в пяти (километрах в восьми-девяти) возвышались невысокие горы побережья североамериканского континента…

На самом носу ладьи, копаясь в куче старых рыболовных сетей, стоял на коленях парень лет двадцати пяти. Приподнимая и осматривая сеть, секцию за секцией, парень неизменно плевал – то ли от отвращения, то ли от отчаяния, – скидывал в кучу обследованный участок сети, приподнимал новый, высоко, широко расставив руки, растягивал его перед глазами.

Очередной участок сети содержал прожженную дыру таких размеров, что сквозь нее мог бы без труда пролезть небольшой бегемот.

– Ух-х-ля! – простонал парень и что-то крикнул голубоглазому старику на своем языке, явно принадлежащем к группе скандинавских, но Николай понял его столь же легко, как если бы тот крикнул по-русски: «Гребаные козлы!»

Старик в ответ молча поднял правую бровь, изобразив удивление.

– Прожгли мою сеть! Смотри, Торхадд Мельдун, сын Вулкана!

– Вижу, Бард, вижу, – кивнул старик.

– Дал ее Сигурд наш великий конунгу Гуннбьерновых островов Вермунду Синей Пчеле на три дня, – начал объяснять Бард, говоря громко, чтобы слышали все, включая гребцов. – «Дай мне сейчас, в конце зимы, сеть! – сказал Вермунд Синяя Пчела нашему великому Сигурду. – На три дня всего, зима ушла из наших фьордов!» – «Зачем тебе рыболовная сеть? – спросил Сигурд наш великий. – Ты рыбу собрался ловить, Синяя Пчела?» Вермунд задумался и так отвечал Сигурду: «Я, Вермунд Синяя Пчела, решил после бани девок, рабынь своих, сетью ловить. Это очень смешно теперь вот, весной, будет!» – «На! – сказал Сигурд наш великий. – Шутка, веселье полезны душе, назидание потомкам, предкам отрада в раю. Возьми сеть. Возьми на три дня. Желаю удачи тебе: поймать всех девок-рабынь за три дня после бани». – «Надеюсь. Я после бани и после зимы до девок горяч, – отвечал Вермунд. – Да и Один-бог поможет мне, я очень надеюсь». Ну, зима в этот день и кончилась, пора Вермунду в баню идти. Пошел он в баню, конечно, Вермунд, Пчела Синяя. С девками, рабынями своими, Вермунд в бане парится, ведь настала весна! Вот истекло время париться, вышли девки, рабыни Вермунда, из бани в предбанник, а Вермунд уж капканы-то там зарядил, насторожил на полу, сети раскинул вдобавок! Весело вышло и славно. Снотру-красавицу убило капканом. Снотра из бани в предбанник на четвереньках пошла. Капкан ее задавил очень быстро, Вермунд и смеяться не кончил еще. Я думал, что вот все веселье-то в том и состояло. Не так, нет! Он еще, вижу я, сеть нашу прожег. Кто же другой, если не он? Рыба прожечь не смогла бы. Рыба в воде… Рыба на нерест идет, огней не разводит, так ведь, Торхадд? Значит, Вермунд сеть прожег, кряж ему в дышло, старому пню, сыну лужи мочи!

Парень поднял голову, отрывая взгляд от дыры в сети, ища сочувствие в собеседнике, но тут же резко откинул голову назад и вбок от страшной оплеухи.

Сигурд, могучий ярл, лет сорока, косая сажень в плечах, стоял перед ним, широко расставив могучие ноги.

– Не звезди на всю ладью, когда ярл почивает!

– Я… – начал было парень, но снова могучая плюха едва не повалила его.

– В ушах от тебя звенит!

– Но… – Парень попытался предъявить ярлу дыру, но третья оплеуха оборвала его попытку в самом начале.

– Сколько раз повторять: говори кратко! Суть! Звездить в Валгалле будешь!

– Бард понял… – залепетал парень, вставая с днища-палубы. – Бард осознал… Бард… – Вставая, он вдруг увидел сине-фиолетовую горную цепь прямо по курсу. – Земля!.. Земля!.. Земля!!!

Четвертая оплеуха чуть не вышвырнула Барда за борт.

– Еще короче!

Бард, повернувшись всем телом, указал двумя руками в сторону далеких гор, словно призывая их себе в свидетели.

– Земля… – тихо и виновато сказал он.

– Теперь хорошо, – снисходительно одобрил ярл Сигурд. – Ты понял, я вижу. Так и продолжай теперь, Бард. – Повернувшись, Сигурд не спеша пошел восвояси, направляясь к сараю в центре ладьи.

Подумав немного, Бард устремился за ним и, обогнав ярла, преградил ему дорогу.

– Земля… – еле слышно сказал Бард, слегка склонившись и указывая обеими руками за спину ярлу Сигурду.

– Хорошо, – сухо кивнул Сигурд. – У тебя получается.

Бард замер, подобострастно сглотнув. Небрежным движением Сигурд отстранил его со своего пути:

– А теперь не досаждай мне.

– Земля… – прошептал Бард, снизу заглядывая в грозные очи ярла.

В глазах повелителя мелькнуло что-то, неясная еще догадка вдруг осветила его взор.

Ярл медленно повернулся и вперился в горизонт, глядя прямо по курсу.

– Повтори!

– З-з-з… – начал было Бард, но от волнения не смог закончить.

– Не надо продолжать! – остановил его жестом Сигурд. – Я тебя понял без слов.

Вернувшись на бак, ярл долго смотрел вдаль, а затем обратился к голубоглазому старику:

– Впереди земля, Торхадд Мельдун, сын Вулкана. Ведома ли она тебе, старый шкипер?

– Она мне неведома, – ответил старик, едва удостоив владыку взглядом.

– Я открыл новый край! – воскликнул Сигурд. – Как скоро мы достигнем берега Торхадд?

– Мы идем к этим горам уже третьи сутки, ярл… – ответил старик.

– Почему? – удивился Сигурд.

– Потому что ветер дует то туда, то обратно.

– Что ты хочешь сказать?

– Лето кончается, ярл… – заметил старик и замолк.

– И что?

– Хочется жрать.

– Почему ты говоришь мне об этом, Торхадд?

– Потому что ты меня спросил, что я хочу сказать. Жрать хочется. Больше нечего мне сказать.

– На берегу много пищи! – уверенно сообщил Сигурд.

– Твои бы речи – да Одину в уши, – заметил старый шкипер.

Сигурд задумался.

– Куда дует ветер? – спросил он, помолчав некоторое время. – Как ты считаешь, Торхадд?

– К берегу.

– Ты в этом уверен?

– Нет, не уверен, – ответил старик, прислоняясь поудобнее спиной к сараю, заслонявшему его от все более крепчавшего попутного ветра. – Но мне так кажется.

– Парус! – заметил Сигурд. – Парус надут ветром! Он подтверждает твои слова!

– Мне парус не виден, – ответил старик. – Мне говорит мой опыт.

– Да, – согласился ярл. – Древняя пословица гласит: «О направлении ветра спроси у ветра»!

Торхадд молча кивнул, соглашаясь.

– Земля! – вдруг сказал стоящий неподалеку Бард, ни с того ни с сего, словно проснувшись.

– Наконец-то и ты увидел долгожданный берег! – насмешливо процедил Сигурд.

– Интересно, чья ж это земля? – спросил Бард мечтательно. – Чья?

– Это моя земля! – отрезал Сигурд.

– А… – Бард указал рукой в сторону, на две другие ладьи, идущие параллельными курсами.

– Да! – согласился ярл и, подойдя к борту, махнул рукой, адресуя свой жест соплеменникам, предлагая сблизиться для серьезного разговора…

* * *

Полностью изолированный от внешней среды боевым гидрокостюмом, полковник Астахов выглядел странно, стоя в одиночестве на краю зеленой лужайки, плавно переходившей в «Лебединое озеро», имевшее поверхность цвета кофе с молоком, бугрящуюся непонятными темно-коричневыми кочками величиной от грецкого ореха до ореха кокосового, огромного, двойного, эндемика Сейшельских островов.

Он стоял абсолютно один, потому что люди давно уже избегали это место.

О том, чтобы засыпать эту огромную язву на теле полка, не могло быть и речи; глубины ее скрывали прибор, стоимость которого потрясала, а уровень секретности и государственная важность не поддавались ни оценке, ни осмыслению.

Москва решила этот вопрос по телефону, приказав организовать тройное охранное кольцо вокруг «Лебединого озера», выдав заодно – по телефону же – право стрелять караульным на поражение без предупреждения и безо всякой уверенности в том, что попавшийся им на глаза действительно является нарушителем. Естественно, тем самым караульные обрели право палить и друг в друга, а каждый из них, взятый в отдельности, – в себя самого.

Однако, так как Москва, по своему обыкновению, выдав право, не выдала ничего материального, способствующего его реализации, – ни письменного приказа, ни людей, ни оружия, ни финансов, – все жили спокойно, по-прежнему, кроме разве что полковника Астахова – виновника происшествия, вынужденного в одиночку нырять, искать, найти и искупить.

Понятно, что такая ситуация не могла сохраняться долго: вскрытое «Лебединое озеро» благоухало, казалось, на весь район.

Выйти из положения помогли три штуки старых двигателей от АНТ-24, которые, будучи установленными на специальные стойки, денно и нощно молотили по очереди воздух, сгоняя запах с «Лебединого озера» в лес, причем со скоростью не менее пятисот километров в час.

Двигатели работали по вахтенному методу – восемь через шестнадцать, – один работал, два отдыхали или проходили регламент.

Запах на полигоне, конечно, сразу исчез – проблема была решена.

Однако круглосуточный рев авиационного движка создал на территории всей воинской части некое аэродромное, чемоданное настроение. Все – и военнослужащие, и вольнонаемные стали ощущать себя находящимися в огромном зале ожидания пассажирами какого-то неизвестно куда уходящего рейса с задержкой вылета на неопределенное время.

На подсознательном уровне все ждали начала регистрации и посадки – ждали уже давно, с начала девяностых, если не раньше, – но теперь, после того как личному составу пришлось многие и долгие часы дышать дерьмом, это ощущение подчинило себе всю жизнь прославленного Краснознаменного – в прошлом – полка.

Мало того, из-за грохота моторов стало трудно разговаривать нормальным голосом; все начали, естественно, кричать друг на друга. Такая форма общения на практике оказалась весьма коварной, ведь форма, как известно, диалектически связана с содержанием. Говорить друг другу комплименты, следуя мудрому совету Булата Окуджавы, стало трудно, адресат их просто не слышал, не мог расслышать. Поэтому все стали орать, а орать на Руси полагается матом, иначе никак.

В итоге орать стали все – и по поводу и без повода.

…Устав от матерных криков, полковник Астахов, слегка наклонившись, поднял с земли две двухпудовые гири: спецы-техники сказали ему, что без двухпудовок поток, рождаемый пропеллером, снесет его с ног.

Коротко про себя помолившись, полковник сделал первый шаг в сторону «озера», второй, третий, постепенно входя в зону шквального вихря, порождаемого старым, опытным, отслужившим свой срок сполна (причем раза два, наверное) четырехлопастным пропеллером.

Войдя в основной поток воздушной струи, Астахов внутренне ужаснулся от того, как тяжело оказалось поставить на землю поднятую вверх ногу – вихрь поддерживал ее в горизонтальном положении, оттягивая ласту, словно по команде «тяни носок», стремясь едва ли не оторвать ногу вместе с ластой.

С трудом «приземлив» ногу, полковник вдруг с облегчением осознал, что сделал шаг длиной не меньше пары метров; за короткий миг, пока его связь с матушкой-землей была минимальной, вихрь пронес его метра на два, как пушинку.

Поверив в свою звезду, он совершил роковую ошибку: выпустил из рук двухпудовые гири, дабы усилить «эффект летящего шага».

Результат превзошел самые смелые ожидания полковника: поток тут же подхватил его, понес по воздуху, но, не пронеся и трех метров, внезапно уронил и покатил кувырком по траве, сосредоточив свои усилия на его ластах, то ли стремясь сломать ему ногу, изогнув ее неестественным образом, то ли просто используя ласты как паруса, придающие поступательному движению жертвы особый напор.

Влетая в «Лебединое озеро», Астахов ощущал себя уже пустой упаковкой от картофельных чипсов, несомой по лужам шквальным грозовым ветром. Во рту внезапно возник железистый привкус крови, из чего полковник сделал вывод, что акробатика в его возрасте и при его уровне физической подготовки не столь полезна, как могло бы показаться в результате чтения рекламных листков шейпинг-клубов и фитнесс-центров…

Пронеся по поверхности озера и изваляв в жиже всеми боками и гранями, воздушный вихрь потащил его дальше и, стукнув с размаху о невысокую бетонную ограду бывшей курилки, оставил в покое.

Внезапно ощутив немыслимую вонь, Астахов понял, что шланг, идущий к загубнику от акваланга, скорее всего, надорван. Попытавшись встать на четыре кости, он понял вдобавок, что акваланг, видимо, сломал ему спину, отчего – при открытом-то переломе позвоночника! – его теперь вконец замучит, загребет проклятый радикулит.

Он отдышался и решил: надо срочно возвращаться к людям. Следовало ползти сначала в сторону, уйдя из зоны свирепствования воздушного вихря, прижимаясь вплотную к бетонной ограде бывшей курилки, а потом повернуть и ползти, ползти что есть силы.

Как он выполз, он не помнил.

Очнувшись уже в санчасти, после укола, первое, что увидел Астахов, был пристальный взгляд командира полка, Михалыча, склонившегося над ним и смотрящего ему прямо в глаза.

– Ну как, Саныч?

– Живой, Михал Михалыч.

– Это главное.

– Игрушку я пока не нашел.

– Да уж куда там! – вздохнул Боков. – Я видел в бинокль, как ты трепетал черным лебедем… Гуттаперчевый мальчик – и только! Так не жалеть себя, так ломаться, корячиться!

– Со стороны если жуть, то мне-то каково?

– Со стороны не жуть. Мы штабом всем смотрели, с гордостью. Вот человек – возможности неограниченны. Можно в почтовый ящик его умять, а можно и на километр растянуть. Все равно, в любом виде человек остается собой – человеком!

– О-о-о! – застонал, вспоминая, Астахов.

– И жив же! Ничего. Все стерпит. Все преодолеет!

– И не говори…

– Тебе сначала в аэродинамической трубе надо было обдуться.

– А есть такая?

– У соседей есть. Здесь недалече авиационное КБ с опытным производством. У них большая труба. Хорошая. Договоримся. Устроим! Я лично на контроль возьму.

Астахов открыл рот, порываясь что-то сказать, но Михалыч опередил его:

– А вот корыто уж… С дерьмом, в трубу… Ты это, надеюсь, сам организуешь… Верно?

* * *

Три ладьи шли бок о бок, едва не задевая друг друга веслами, дружно исчезавшими в темной воде и столь же дружно вырывавшимися из нее, взлетавшими в воздух для того, чтобы, стремительно прочертив над самыми гребнями волн половину эллипса с немалым эксцентриситетом, снова врезаться в воду – точно, под нужным углом, почти не вздымая брызг.

Ярлы, сложив руки кренделем на груди, стояли на самом носу своих ладей, глядя на приближающуюся береговую кромку спокойными суровыми взглядами.

До берега оставалось не более двухсот весельных взмахов.

Ладья Сигурда отставала; идущая левее ладья Кальва шла на четверть корпуса впереди, а идущая справа ладья Бьярни вырвалась уже почти на корпус.

Они договорились просто, как встарь договаривались их отцы, деды и прадеды: чья рука первая коснется земли, тот и станет единственным и полноправным властелином края.

Слово было сказано, клятва произнесена. И старый Один, и сын его рыжебородый Тор слышали эту клятву, а значит, теперь, безусловно, являлись гарантами ее неукоснительного выполнения.

Гребцы налегали на весла, выкладываясь без остатка: каждый ярл объявил своей команде, что в случае победы гребцы получат бочку хмельного, а рабы будут отпущены на свободу.

И хотя все знали, что последняя бочка хмельного, сохранившаяся у ярла Кальва, была выпита еще дней сорок назад, в честь праздника Середины Лета, – дай бог здоровья ярлу Кальву, щедрость которого потребовала угостить хмельным все экипажи! – гребцы очень старались. Им изо всех сил помогали и рабы, уже четыре раза отпущенные на свободу за этот поход. Рабы гребли вовсю кто чем мог – доской, шестом, секирой или щитом.

Однако, несмотря на неимоверные усилия, в гонках с призом в два континента – Северную и Южную Америку – сохранялся статус кво. Справа и первым шел Бьярни, слева, отставая от него на три четверти корпуса, – Кальв, в середине, отстав еще на четверть корпуса от Кальва, – Сигурд.

До берега оставалось уже не больше ста пятидесяти весельных взмахов.

Сигурд почувствовал, что он не в силах наблюдать, как победа, безусловно обязанная принадлежать ему – в полном соответствии с его достоинствами, качествами и предназначением, – дразнит его разум, упорно прикидываясь все ближе надвигающимся на него позорным поражением.

Сигурд покинул нос и, подойдя поближе к гребцам, крикнул:

– Гребите, деревья бури оружия!

– Что он кричит? – спросил юный Бард вполголоса, склоняясь к уху Торхадда Мельдуна, сына Вулкана, старого шкипера.

– «Буря оружия» – это означает битва. «Деревья бури оружия» – воины.

– Ярл стал изъясняться языком саг! – восхищенно шепнул Бард.

– Да, – согласился старик. – Совсем ледником двинулся. Сейчас айсберг отколется. Еще сто – сто двадцать гребков – и звездец.

– Что, Торхадд, – обратился Сигурд к шкиперу, – бормочешь? Молишься?

– Ты близок к истине, ярл, – кивнул Торхадд.

– Я знаю, что делать! – вдруг вскрикнул Бард. – Я вспомнил! Есть сага, в которой был найден способ победить, отставая!

– Есть такая сага, – кивнул, подтверждая, Торхадд Мельдун, сын Вулкана.

– Поведай ее, раз ты вспомнил! – Сигурд повернулся к юноше.

– С радостью! – Бард махнул рукой, призывая к вниманию, и начал: – Олавом Белым звали одного конунга. Он был сыном конунга Ингьяльда и сыном Халльдоры, внуком Хальвдана Белая Нога, конунга уппландцев. Он был женат, и его сыновей звали Торбьерн и Торгейр. Оба они выросли у него в доме и подавали большие надежды прохожим пилигримам, просившим подаяние. Однажды Олав Белый и оба его сына умерли. Но у Олава была еще и дочь. Дочь Олава звали Гудрид, она была красива и замечательна во всем, что она делала, когда ее никто не видел. Гудрид с детства жила на воспитании у Орма, друга Олава, жившего у Орлиной Скалы. Она жила у Орма, так как он ее с младенческих лет очень любил, любил по-настоящему, не так, как отец, а покрепче, в то время как она, красавица Гудрид, жила у него, у Орма, потому что, когда выросла, не хотела работать, но выгнать себя не давала…

Мощная оплеуха кинула Барда к самому борту, остановив поток его красноречия.

– Все! – отрезал Сигурд. – Заткни водопад. Торхадд, расскажи ты!

– Есть сага о твоем деде, который также участвовал в гонках за земли, названные позже «Острова Тюр». Он отставал в гонке, твой дед, великий конунг Одд… Но он отрубил себе кисть руки и кинул ее вперед, на приближающийся берег… Его рука первая коснулась земли! – Старик закрыл глаза, вспоминая. – Я помню. Я был на ладье твоего деда, когда это случилось…

Сигурд задумался.

До берега оставалось еще взмахов семьдесят.

– И что? – прервал молчание ярл. – Чем кончилась эта замечательная сага?

– Твой дед стал владыкой земли Острова Тюр.

– Это я знаю. Но какое отношение имеет земля Острова Тюр к этим новым землям? Никто не поверит, что это еще один остров Тюр.

– Подумай еще, – посоветовал шкипер. – Ты уже на верном пути!

До берега осталось сорок взмахов. Загадку надо было решить не откладывая.

– Я понял! – вскричал вдруг Сигурд и, рухнув на колени перед колодой для разделки мяса, положил на нее руки. – Руби! – крикнул он только что пришедшему в себя от оплеухи Барду. – Руби мне руку! Кисть! Кисть отруби!

Бард обалдело посмотрел на Торхадда Мельдуна, сына Вулкана, старого шкипера. Тот печально кивнул, одобряя:

– Только кисть отруби ему, понял?! – Старик, нащупав за колодой секиру, протянул ее Барду рукоятью вперед: – Только кисть!

Сигурд, не вставая, стремительно оглянулся: берег наплывал, наезжал, накатывался: тридцать гребков, не больше!

Тридцать!

– Чтоб с одного удара! Руби!!!

Секира сочно хряпнула и, отрубив кисть, врезалась на треть лезвия в колоду.

Сигурд, еще не ощутивший боли, поднял изуродованную руку.

Мгновение можно было разглядеть белеющие торцы разрубленной локтевой и лучевой кости, но тут же кровь, хлынув из обрубка, скрыла их.

– Смотри! – крикнул кто-то тревожно на ладье Кальва, слева и спереди. – Сигурд победит, не Бьярни! Сигурд отрубил себе руку!

Сигурд стиснул зубы.

Кровь из обрубка хлестала ручьем.

Ужас от содеянного вместе с волной боли накатил на ярла; губы его мгновенно посинели, на лбу выступил пот.

Сигурд пошатнулся и, широко распахнув глаза, посмотрел на свои руки: целую и искалеченную.

Скрипнув бессильно зубами, он повернулся к Барду:

– Ты же мне правую отрубил! Нумудак!* Я что, левша разве? Как я теперь левой кидать буду?!. А??! Прикинь!

Бард отшатнулся, поднеся скрюченные пальцы обеих рук к полуоткрытому рту, будто собрался отгрызть самому себе пальцы.

Старый шкипер Торхадда закрыл ладонью лицо. Плечи его сотрясались – то ли от смеха, то ли от рыдания.

Подскочивший сзади викинг, выполнявший, видно, роль лекаря, быстро перехватил руку Сигурда жгутом из толстой пеньковой веревки.

Оставалось пятнадцать гребков…

– Эй! – крикнули слева, с ладьи Кальва.

Все посмотрели туда.

На баке, возле своего правого борта, стоял торжествующий Кальв.

Торжествующий Кальв держал свою левую кисть в своей правой руке.

– Кальв умный! – крикнул Кальв. – Кальв отрубил левую руку! Кальв победит!

Высунув язык, Кальв поболтал им, дразня Сигурда, а затем, спрятав язык назад, в рот, покрутил себе у виска пальцами своей отрубленной кисти.

Сигурд, покраснев от ярости, как помидор, судорожно глотал воздух, не в силах найти нужных слов и подходящих случаю выражений.

Кальв подмигнул ему и, надув щеки, издал губами неприличный звук…

Сигурд отвернулся, скрипя от злобы зубами.

Оставалось меньше десяти гребков.

Все взоры были устремлены на быстро приближающуюся кромку прибоя.

Все ждали финала, развязки.

Кальв, уже замахнувшись своей левой кистью, стоял на баке у правого борта, весь изогнувшись, напружинясь, готовый, разогнавшись, в три прыжка метнуть руку с самого носа, – только в последний момент, только наверняка.

– Нет! – взревел вдруг Сигурд. – Не быть тебе властелином!

Крутнувшись на месте раненым носорогом, он с потрясшей всех очевидцев мощью метнул свою кисть, работая левой рукой как пращой.

Однако то, что Сигурд кидал левой, не могло не сказаться: могучий бросок оказался неточен. Вместо того чтобы полететь прямо по курсу, на берег, опережая ладью, кисть полетела сильно левее – в сторону ладьи Кальва, идущей по-прежнему впереди на четверть корпуса.

Ударив изо всех сил Кальва по уху, кисть Сигурда отрикошетила под острым углом, упав метрах в пяти впереди Кальва на палубу-днище его ладьи.

Удар по уху был настолько силен и внезапен, что Кальв, едва не упав, от неожиданности и боли разжал слегка правую руку и выронил кисть левой за борт…

– Ой!

Но было поздно.

До берега оставалось пять гребков.

Лидирующий Бьярни, взяв свое личное, украшенное охрой и кисточками беличьих ушей весло, начал грести – не столько чтобы придать дополнительный импульс ладье, сколько играя на публику.

Кальв поднял с палубы-днища кисть правой руки Сигурда и, показав ее Сигурду, жестом спросил: кинуть ее, твою руку, на берег?

Брови Сигурда взлетели вверх, изумленно изогнувшись. В глазах вспыхнуло неверие, непонимание, враждебность…

– Кинуть? – Кальв повторил жест и, пользуясь тем, что ладьи сблизились на три длины весла, громко крикнул: – Будешь властелином?! Кинуть?

Во взгляде Сигурда засветилась надежда, сменившись отчаянной радостью.

– Кинуть! Кинуть!!! – Сигурд закивал головой яростно, как цирковая лошадь, принимающая аплодисменты зрителей.

Кальв понимающе кивнул Сигурду в ответ и, положив кисть его руки на брус фальшборта, демонстративно брезгливо смахнул ее в море, как мусор: «Что здесь за гадость лежит?» После чего, глядя Сигурду прямо в глаза, Кальв весь напрягся, набычился и, сделав до ужаса страшное лицо, оглушительно громко испортил воздух.

– Ой-я-я! – крикнули справа гребцы.

Форштевень ладьи Бьярни чиркнул по гальке; ладья на полкорпуса вылетела на берег, и в ту же секунду Бьярни нырнул с ее носа рыбкой – на пляж.

Совершив изящный кувырок через голову, Бьярни сел и радостно застучал ладонями обеих рук по гальке:

– Это – Земля Бьярни!

Кальв и Сигурд стояли каждый на своем баке. Обычай требовал, чтобы Владыка Земли пригласил их на берег, к себе, – погостить…

Старый шкипер Торхадд склонился к уху Сигурда:

– Ты совершил большую ошибку, ярл. Зачем ты сам кидал руку? Приказал бы кинуть мне или Барду. Важно ведь было, чья рука коснется земли первой, но совсем не важно было, как это произойдет…

– И что же с того? – сухо спросил Сигурд, сохраняя каменное выражение лица.

– Нумудак… – ответил старик и отошел.

Через пару минут Бьярни уже обнимал Кальва с Сигурдом на берегу, утешая их:

– Главное – не победа, главное – участие!

* * *

– Что ж? – Николай откинулся в кресле хронопилота, обдумывая увиденное. – По-моему, все неплохо. Они, конечно, забавные ребята, эти викинги.

– На Руси их звали варягами.

– Я знаю.

– Что будем делать дальше?

– Дальше? Пока я не видел самого главного: где они прокололись. Почему высадка не удалась? Все, что ты мне показал, ничего не объясняет – их действия были естественны и вполне понятны.

– Не удивляет… Они ж твои прямые предки: ведь слово «Русь» происходит от древнешведского roths, ruotsi – гребцы. Войско Олега, с которым он отправился в поход на Киев в 882 году, состояло из варягов и прочих ребят, называвшихся «русью». Олег Киев захватил – вот и возникла Киевская Русь, и русские, конечно, одновременно с нею возникли – новая национальность – «русские». В девятом веке новые «русские» были просто помесью викингов со славянами. А значит, русские – это, в первую очередь, лень, понты… плюс жажда справедливости – славянские черты, а кровавые разборки, тяга к странствиям и воровство – от викингов. Вот это Русь и есть – сплошная мутота и распальцовка. Верно, Николай Николаевич?

– Да! Почти в самую точку.

– А что, ты разве не обиделся? – поинтересовался поросенок.

– Ничуть. Это правда. Но только одна ее половина. Ведь есть еще и романтизм, и неискоренимая вера в лучшее, есть терпимость, житейская смекалка, способность погибнуть за идею. И доброта. И вера в то, что Бог не в церкви, не на небе, а в душе. Наоборот, ты четко сформулировал задачу. Если бы викинги, они же варяги, осели бы тут, в Америке, ассимилировались бы так же, как у нас, в Киеве, то есть породнились бы с местными… Могло бы выйти что-то разумное… А сколько, кстати, времени продержались варяги на североамериканском берегу?

– Данная экспедиция? Чуть меньше двенадцати часов.

– Не может быть! – удивился Аверьянов. – Скажу честно, мне показался опасным лишь один момент: они причалили в замкнутой бухте, очень маленькой, не больше ста метров в глубину и закрытой от всего остального берега скальной стенкой. Место, конечно, уютное, есть и ручей, да. Но с боевой точки зрения – тут естественная западня, каменный мешок. Прижмут со всех сторон, деваться некуда.

– Вот так и вышло! – кивнул поросенок. – Но было еще одно существенное обстоятельство…

* * *

Посреди галечного пляжа бухты ярко горел огромный костер, сложенный из пяти сухих деревьев, вынесенных, видно, в океан ближайшей большой рекой в весенние половодья, но выкинутых весенними штормами на сушу: из земли вышли, в землю же и уйдут…

Пир шел горой: ярл Бьярни «случайно» нашел у себя на ладье две бочки хмельного, о которых «забыл» среди тягот последних переходов.

Всем было ясно, что Бьярни, нуждавшийся в сильных рабочих руках для освоения новой земли, начал сразу же после высадки сманивать к себе гребцов и рабов Сигурда и Кальва.

Среди владельцев этих сильных рабочих рук, занятых в данный момент кубками и черпаками, уже витали предполагаемые цены на только что возникшем рынке труда: воину следовало платить эйрир серебра, а старшим и рулевым на ладье – в полтора раза больше.

После четвертой братины этого показалось мало.

– Что есть эйрир? – спросил Аверьянов поросенка, нажав на штрих-кодере «Пауза».

– Двадцать семь граммов.

– Всего-то ничего, как гайка. Не густо, я согласен! – кивнул Николай, нажимая «Пошел».

Выпив пятый раз за здоровье Бьярни, решили увеличить плату: эйрир золота каждому воину и три с половиной эйрира золота – рулевым.

– И пусть всем построит дома и выдаст припасы бесплатно! – крикнул вдруг кто-то.

Пирующие на мгновение замолкли, обдумывая выступление, а затем, стараясь перекричать друг друга, стали выражать восторг, единодушно соглашаясь с разумным и уместным дополнением.

– И вот еще что! – перекрывая всех, продолжил тот же заводила, предложивший пункт о домах и припасах. – Эйрир золота воину и три с половиной рулевым – это правильно, это разумно… Осталось решить, деревья бури оружия, – это плата за год, за сезон – лето, зима, весна, осень – или за день?

Пирующие притихли, погрузившись в раздумья. Вопрос, поразительный, каверзный, неожиданный, заинтересовал всех пирующих, не оставив никого равнодушным.

После долгой дискуссии, быстро переросшей в перебранку, решено было прения временно отложить, но обязательно продолжить их после десятого ковша.

Праздник катился, все убыстряясь; было так радостно сидеть у большого костра, с чарой в руках, что никто, разумеется, не обратил внимания на две фигуры, уже давно стоящие наверху, на скале, возвышавшейся над бухточкой.

Это были фигуры старика, крепко за семьдесят, и девочки лет восьми.

Так полагается встречать почетных гостей: старый и малая первыми провозглашают встречу и поют «Счастье в охоте вместе сидевшим!».

Старик держал на согнутых руках небольшую оленью шкуру, на которой стоял довольно увесистый туесок – литров на пять.

Туесок содержал в себе самое вкусное лакомство – то, чем положено встречать знатных, богатых, ни в чем не нуждающихся гостей, – сырые оленьи мозги, плавающие в свежей оленьей крови.

Что может быть лучше, вкуснее, уважительнее в этом мире? Ничего. Любой скажет вам: это – лучшее!

Кто найдет в себе силы отказаться от такого деликатеса, изобразив брезгливое недовольство? Никто!

Возле ног старика и девочки начиналась известная только местным крутая тропинка, спускающаяся хитрым серпантином вниз, в бухточку.

Старик и девочка, посланцы коренного населения, ждали, когда их заметят, ждали удачного момента, чтобы, запев величальную песню-приветствие, начать спуск к гостям.

А спуск к гостям был очень не прост для старика, если учесть, что в руках у него был тяжелый туесок с угощением.

Еще более сложен спуск был для девочки, так как ее сердце, разум и душа должны были петь от радости, ни разу не спутав слова, коих в величальной песне-приветствии ровно столько, сколько пальцев на руках и ногах у бога земли, бога Солнца, бога Луны, бога воды, бога огня, бога лесов, бога гор, бога деревьев мессур и бога оленей… А рук-ног у них, у каждого, – известно любому ребенку – ровно столько же, сколько стрел у бога грома. Ну, значит, вот и считай – мало не покажется.

Спуск обещал быть сложным еще и потому, что уже совсем стемнело; теперь спускаться придется при свете луны и неверных отсветах костра внизу, мешающих скорее, чем помогающих.

Однако чудесные гости не замечали их, ведя себя все более и более странно – словно в них, через непрерывно говорящие рты, медленно вливал свое невидимое смерть-тело Самаркуш – ядовитый дух низинных болот.

Конечно, и они, дети бога Огура, знали секрет приготовления веселящего напитка «Дайдай», да. Но от «Дайдая» люди становятся глупее и счастливее; здесь же, как подозревал старик, гости пили «Дайдай», смешав его с «Озверином» – соком болотного растения псур, который воины принимают перед боем. Употребление этой смеси могло привести к чему угодно.

Руки старика, устав держать туесок, затекли, но он знал, что дух его сердца куда сильнее духа тела и он до конца с честью выполнит роль, порученную ему племенем.

Взгляд старика притягивали к себе три самых знатных гостя, сидевшие немного в стороне от остальных гостей. Два главных гостя были ранены – правая рука одного и левая рука другого были замотаны шкурами и представляли собой меховые шары, испачканные кровью.

– Мой дед был без руки, – рассуждал Сигурд, держа в левой руке полный черпак, – но был велик и почитаем. Что правая рука? Пустяк! Была бы цель! А если цель имеется, тут можно как всегда – одной левой!

Советник и шкипер Кальва склонился к его уху и прошептал ему что-то.

– Ага! – улыбнулся Кальв. – Отлично, я благодарен тебе! – Он поднял правой рукой черпак, предлагая тост: – Наше дело правое, победа будет за нами!

Ярлы, кивнув друг другу, выпили.

Поставив между ног опустошенный черпак, Бьярни ехидно улыбнулся:

– Ты говорил про цель, Сигурд, а ты, Кальв, про победу… – Обернувшись, Бьярни кивнул своим слугам, давая знак. – А я отвечу вам вот что: победа будет у того, кто сможет точно направить стрелу в цель… – Взяв лук и стрелу из рук подскочившего слуги, Бьярни не спеша приложил стрелу к тетиве и натянул лук, подчеркнуто демонстрируя необходимость обеих рук при стрельбе из лука. – Вот так!

Натянув лук изо всех сил, Бьярни краем глаза взглянул на собеседников и убедился, что его прозрачный намек вполне дошел до их тупых голов: Сигурд набычился, покраснев, а Кальв высунул язык, что, как известно, он делал всегда, когда волновался.

Испытав чувство удовлетворения, Бьярни вдруг слегка как бы споткнулся – его советник не сказал ему, что теперь делать с натянутым луком.

Разрядить и отдать лук и стрелу слугам обратно? Тогда удачная демонстрация-намек превратится в откровенную издевку над увечьями соплеменников, которые в данный момент являются его гостями на этой новой земле. Издеваться над ранеными гостями? Немыслимо!

Нет, нужно выстрелить! Но куда? В кого? Во что?

Бьярни огляделся. Не стрелять же в пирующих гребцов?

В поисках подходящей мишени взор Бьярни заскользил по утесам, поднимаясь все выше и выше…

На макушке самого высокого утеса он увидал две худые фигурки, едва освещенные отблеском его гигантского костра.

– Вот они!!! – торжествующе вскрикнул Бьярни на всю бухту, вскидывая лук.

Почти не целясь, он спустил тетиву, просто стреляя вверх, под углом, в сторону фигур.

Стрела, блеснув наконечником, пронеслась над костром и через мгновение точно впилась в горло девочки, стоящей на скале. Вонзившись снизу, в гортань, стрела пробила шею и нижнюю часть головы и, выйдя концом наконечника из затылка, в районе мозжечка, убила девочку, что называется, наповал.

Старик выронил туесок, полетевший со скалы вниз, на гальку.

Опустившись на колени, старик поднял обезумевшие глаза к небу и душераздирающе завыл, глядя на луну.

Бьярни резко встал, огляделся. Все сидели совершенно неподвижно, словно окаменев.

Только языки огня по-прежнему плясали, обнимая стволы и крупные сучья в костре.

Шум прибоя. Редкие потрескивания в костре.

И вой. Вой, леденящий душу.

Сам не зная зачем, Бьярни решительной, смелой походкой подошел к туеску, упавшему возле основания скалы и, оглядев место падения, подкинул слегка ногой кусок мозга оленя, вылетевшего из туеска при падении.

– Старик мозги от горя потерял, смотрите! – прокомментировал свою находку Бьярни, но никто не рассмеялся в ответ на его остроумную шутку.

Пауза слишком затянулась.

– Ну?! – свирепо крикнул Бьярни, перекрывая вой, несущийся, казалось, с небес. – Пейте! Ешьте! Первый раз, что ли?

Люди задвигались, выведенные из оцепенения злобой, прозвучавшей в крике Бьярни.

Вой старика вдруг оборвался, словно его выключили, и в тот же самый миг в двух шагах от Бьярни раздался страшный, тяжелый шлепок с хрустом.

Отпрыгнув и оглянувшись, Бьярни увидел на гальке старика, лежащего на животе, раскинув руки. Старик еле заметно попытался погрузить концы своих пальцев в гальку, но это ему не удалось.

«В крупную гальку трудно впиться пальцами, – подумал Бьярни. – Галька – это тебе не песок».

Придя, видно, к такому же выводу, старик оставил попытки и, распрямив пальцы, замер. Между белоснежными густыми усами его и бородой запузырилась какая-то розово-алая рванина вперемешку с оранжево-красной кровяной пеной.

«Никогда такого не видел, – подумал Бьярни. – Легкие изо рта полезли. Вот это да! Ну и…»

Его размышления вдруг прервал короткий тяжелый звон в ушах, от которого тьма мгновенно закрыла ему глаза. Звон был такой сокрушительной силы, что Бьярни сразу почувствовал, что от него, от звона, раскалывается голова, его рвет, он не может удержаться от мочеиспускания с одновременным бурным справлением большой нужды.

Из Бьярни брызнуло все, что только могло брызнуть.

Бьярни даже не смог устоять на ногах – в глазах беспросветный мрак, резко тянет назад… нет, вбок… вперед… повело, не сохранить равновесия – ведь ничего не видно, ничего, ничего!

Не видно совсем, ничего!

Конечно, ведь кровь из его расколотой напополам головы уже залила все лицо, а правый глаз, лопнув, вытек наполовину и перемешался своим студенистым прозрачным телом с серовато-белесой, выдавленной ударом правой частью мозга.

Сверху, со скал, летели огромные камни.

С моря, от многих десятков пирог – легких, каркасных, обтянутых шкурами тюленей лодок, – несся поток стрел с каменными наконечниками…

Минут через десять все было кончено.

Несколько сотен аборигенов, спустившиеся со скал и высадившиеся в бухточку с пирог, собирали добычу, заодно приканчивая раненых.

Больше всего их интересовало оружие: они еще не знали металла и не умели качественно обрабатывать дерево. Даже такая ерунда, как буковая рукоять меча с вживленной в нее серебряной проволокой – для красоты и лучшего сцепления с рукой, – приводила их в неописуемый восторг.

Увлеченные сбором добычи, они слишком поздно заметили, что прилив приподнял недостаточно далеко вытащенные на берег ладьи…

Хватившись, аборигены успели поймать и вернуть к берегу только два корабля непрошеных гостей.

Среднюю ладью, старую и немного кривую, вернуть не удалось. Самые сильные охотники на четырех пирогах догнали ее в море и даже поднялись на борт, но справиться с гигантским парусом, который они увидели впервые в жизни, не смогли.

Мертвый седовласый старец с широко открытыми голубыми глазами – один из незваных гостей, сидевший на палубе-днище, спиной к сараю, рядом с колодой, – помочь им ничем не мог.

– Счастливый, – сказал обнаруживший его охотник Козодой, накрыв старику голову шкурой, как того требует обычай. – Сам умер. Прожил жизнь до конца!

Остальные охотники приложили пальцы к щекам, отдавая должное Уснувшему: боги позволяют уснуть навсегда только лучшим; обычных людей, не дав им дожить до конца, боги беспощадно убивают.

Ладью отнесло уже довольно далеко от бухты, она вышла из-под прикрытия прибрежных утесов. Ветер отжимал ее все дальше в океан.

О том, чтобы вернуть ладью с помощью весел, не снимая паруса, не могло быть и речи. Снимать паруса скрилинги не умели, а времени на обучение не было.

Дожидаться же смены ветра было смертельно опасно – в конце лета ветер с берега, ветер бога Аршву, мог дуть и три, и четыре, и восемь дней кряду. За это время их отнесет на самый Край, то есть туда, где океан рушится гигантским водопадом в Бездну, в страшное Царство мук и безумия.

Оставалось одно: обыскать корабль незваных гостей и, забрав все самое ценное, покинуть борт, предоставив ладью океану. Сделать это надо было как можно быстрее – крепчающий ветер мог не пустить назад даже легкие пироги.

Аборигены знали, что при ветре Аршву им придется грести изо всех сил все утро и весь следующий за ним день; только при приходе нового ночного мрака им суждено, возможно, достигнуть родного берега на тяжело груженных добычей пирогах.

Быстро покидав в пироги самое ценное: оружие, металлическую утварь, веревки и бочонок вкуснейшей белой глины, которые пировавшие гости называли «сыр», охотники отчалили, бросив ладью на произвол судьбы.

Ветер крепчал и крепчал, заставляя охотников выкладываться из последних сил.

Тот же ветер гнал покинутую ими ладью внаправлении южной оконечности Гренландии. Ладья, вихлявшая под властью незакрепленного руля и паруса, то наполнявшегося, то звонко хлопавшего при рыскающих резких сменах галса, быстро удалилась, потерявшись у горизонта среди осенних, темно-серых с синим отливом, волн.

Только теперь, далеко в океане, когда негостеприимный берег Северной Америки скрылся из виду, ладья твердо встала на курс: Торхадд Мельдун, сын Вулкана, старый шкипер, надежно закрепил руль и нижнюю рею на мачте.

Старик смотрел вдаль и благодарил Одина и сына его, рыжебородого Тора, за то, что они с детских лет наградили талантом его прикидываться мертвым.

Скандинавский обычай строжайше запрещал заниматься такими делами, привлекая к себе смерть. Торхадда в детстве не раз били, когда он пугал своим талантом взрослых. Но странно, этот дар уже седьмой раз в жизни отгонял от него гибель, спасал в совершенно безнадежных ситуациях. И ведь несложно понять: какой с трупа спрос? Кому нужен труп? Даже голодный медведь-шатун не станет жрать мертвеца.

Да разве могут знать эти сорокалетние недотепы, что означает талант прикинуться мертвым? Этому нельзя научиться, это дар свыше. Малейшая фальшь, неточность в детали может сыграть роковую роль. Если хотя бы один зритель скажет: «Не верю!» – тут все, тут финал.

Да, в жизни часто бывает, что только то, что ты – труп, дает тебе шанс остаться в живых.

Молодым не понять.

Старый шкипер знал, что еды и воды осталось на борту предостаточно – скупой Сигурд не выставил на пир ни крохи, ни грамма: пусть победитель угощает всех! Бочонок сыра, что унесли охотники? Да это пустяки! Еще осталось два.

То, что для сорока человек носило называние «впроголодь», для одного стало «в избытке».

Внутри сарая, возле постели Сигурда, Торхадд заметил немало золотых эйриров, загнанных глубоко в щели днища – не достать.

Как, почему они там оказались, Торхадд даже не представлял себе. Однако он знал, что если распустить, ослабить слегка шпангоутные стяжки палубы, то целое состояние окажется в его руках – хватит полторы деревни купить!

Он это сделает в спокойной обстановке, не спеша, идя южнее Гренландии.

Дойдет до родного фьорда богатым человеком.

И все! Потом – все! Нельзя больше искушать судьбу. После того что видел уже, пережил, судьбу нельзя искушать.

Поведав людям фьордов о том, что случилось, он продаст ладью – теперь она его добыча! – и уйдет навсегда.

Уйдет туда, где тепло, туда, где нет этого безжалостного ледяного моря и где почти не бывает снега – даже зимой.

Туда, где живет его дочь, которой купил он там дом, еще десять лет назад, после боя у Синей горы, в то кровавое лето, когда ему удалось хорошо заработать в трех мясорубках подряд – с готами, норманнами и с бешеными саксами.

Он купил дом в то лето. Большой и просторный дом. Белый. Вот туда он и двинет – где этот дом. Где дом есть, а зимы нет.

Туда, где растет его внучка.

Последний раз он был у них пять лет назад. Тогда внучке было шесть. Он помнит, как она ходила все время с ним за руку, как к подолу пришитая, и тараторила, тараторила без умолку, причем не на языке матери, его дочери, а на языке отца, на местном наречии: «Дідусь, ти довго по морі плавав? Тато говорить, що ти не вікінг, а варяг! Дідусь, а сусіди мене питали: твій дід тільки грабував або грабував і вбивав теж? Дід, а ти після лазні будеш пити горілку або спотикач?» И так без конца, без остановки и роздыху, до упора…

Вот туда-то он и уйдет.

Чтобы там умереть.

В тепле!

* * *

– Вот так вот! – подвел итог поросенок. – Что скажешь?

– А что сказать? Случайность. История совершенно не показательная для обобщений и выводов. Нелепая, ужасная трагедия. Но – случай. Просто случай!

– Остальные истории точно такие же, – заверил поросенок.

– Что, тоже сплошные случайности? – удивился Николай.

– Да. Вот, например, пожалуйста: случайное убийство рыбаков в устье Потомака. Случайное массовое убийство на мысе Код. Случайное убийство с ограблением… Случайное убийство сборщиц кореньев… Случайное убийство на водопое… Случайное двойное убийство с изнасилованием. Со случайным двойным изнасилованием, пардон… – поправился поросенок. – Нелепая цепь случайностей, – закончил он с невинным видом. – Трагических случайностей.

– Понятно, – задумался Аверьянов. – А все же в этом есть закономерность…

– Есть, – согласился поросенок. – Эта закономерность называется «убийство без особой причины». Варяги относились к смерти просто, как к бытовому событию. Для них убить было как для нас зевнуть. Рот прикрываешь слегка, для приличия. Ну, и зеваешь. Ни к чему не обязывает. С кем не бывает? А ведь многие не разделяют такого простого отношения к жизням своих родных, друзей, соплеменников. Око за око. Зуб за зуб. А то и пять зубов за один… Словом, агрессивность викингов – главная причина их неудач. И это, увы, неисправимо…

– Да почему же? – удивился Николай. – Ты же сам полчаса назад подсказал решение этой «проблемы».

– Я?

– Да не в прямом смысле ты, конечно. Жизнь. Планируя операцию, не надо что-то сочинять, накручивать. Надо, как говорил мой первый комвзвода, «не бегать, а рыть, на чем стоишь». Золотые слова! Образовалась же в девятом веке Киевская Русь? Образовалась! Отсюда-то и надо плясать.

– Пляска мне по душе! – мгновенно сказал поросенок. – Разрешите приступить?

– Погоди! – кивнул Аверьянов. – Я тебе еще вводной не дал.

– Так давай. Время идет!

– Первое. Все начинается с инвестиций. Глянем, что там у Алешки в сейфе в качестве неприкосновенного запаса… – Аверьянов заглянул в бортовой сейф хронотопа, предназначенный, как и на любом другом судне – морском ли, воздушном – для хранения ценностей и оружия. – Двадцать пачек. Двести тысяч долларов и мелочевка разная… Брильянты, изумруды… Ну, это на взятки в прошлых веках… Немало…

– А ты прикинь, сколько сейчас за подзарядку торсин-батарей берут? И почем сейчас ТО хронотопа? А страховка этого… утиля – не в обиду тебе будет сказано – тоже чего-то стоит… – запричитал поросенок. – А в другие миры, я имею в виду другие галактики, если лететь? Сейчас проход мембраны Мохоровича в обход черных дыр эти козлы из созвездия Козерога платным сделали! Да и вообще, после Большого Взрыва уже пятнадцать миллиардов лет, как существует Вселенная, все только дорожает, дорожает, дорожает…

– Ладно, на первый момент денег хватит, – остановил его излияния Аверьянов. – А при случае я восполню.

– Так, с деньгами мы разобрались, – мигнул поросенок.

– Разобрались. Даю первую вводную. Выясни, почему в месте высадки Бьярни, Сигурда и Кальва так быстро оказалось много местных. Второе. Найди новое место для высадки – открытое место, и с суши и с моря. Чтоб местных там не было километров на двадцать вокруг и в помине, понял? А дрова и пресная вода чтобы были в достатке. И место чтоб было прекрасное.

– Да может, такого места и нет? – вдруг заупрямился поросенок. – Дрова, вода, место прекрасное – это куда ни шло. Но и местных в таком месте ни души нет?! Как такое может быть?

– Объясню. Хороших мест на любом побережье много. Найти не сложно. А после того, как найдешь, сделать в нем «ни души» еще проще. Понял? Если не справишься, я помогу.

– Новая высадка, новое место на побережье – готовим для кого?

– Для высадки викингов, разумеется.

– Каких?

– Да все для тех же: Бьярни, Сигурда и Кальва.

– Чем же ты нейтрализуешь их агрессивность?

– А ты не понял, что ли, до сих пор? Конечно, женской нежностью и обаянием!

* * *

«Повод убить всегда найдется!» – это было первое, что пришло Николаю в голову после знакомства с неудачной высадкой.

В данной, конкретной истории убийство было трагической случайностью, но и без статистики высадок, приведенной поросенком, было ясно, что в те дикие, суровые времена чувство враждебности к незнакомому племени было гораздо сильнее, чем мысль о возможном совместном процветании.

Окружающий мир был слишком жесток к людям того времени: редкий простолюдин доживал до тридцати. Конечно, любой относился к незнакомому человеку как к опасному врагу.

Примеров же счастливого сотрудничества племен, народов история практически не знала. Нет, племена, разумеется, порой объединялись в союзы, но для войны. С целью разгромить, уничтожить, изгнать кого-то третьего. А после победы союзники обычно схватывались друг с другом, деля добычу.

Обдумывая предстоящую операцию, Николай сразу откинул идею «не дать им подраться». Тут не уследишь: погасишь сзади, вспыхнет спереди.

Точно так же никуда не годилась и стратегия «силового въезда» викингов. Десант, прикрываемый заградительным огнем, захват плацдарма, строительство укрепрайона, силовая экспансия с последующим установлением блокпостов, гарнизонов, торгово-проверочных пунктов на захваченной территории…

Такой вариант, самый распространенный в истории, разъединял население края на долгие годы, десятилетия, столетия, сохраняя и репродуцируя две касты – аборигенов и пришлых, колонизаторов. И это не погасишь: касты почти не сливаются со временем.

Разумным виделся только один вариант – перевести проблему в бытовую плоскость, уничтожив военно-политический аспект на корню, в зародыше.

«А-а, вы тут грибы собираете? А мы здесь рыбку ловим. Вон, садитесь, братцы, на бревнышко, к огоньку поближе. Егор, налей ребятам…» – вот в этом духе надо действовать.

А чтоб случайно чуть позже, после шестой, не вспыхнула вдруг поножовщина, нужно убрать ножи-топоры подальше и ввести мощный смягчающий фактор.

«Ребята, смотрите: прям к нам в бухту девки отдыхать приплыли… И сколько! Десять лодок! Миллион!.. У нас есть еще что-нибудь бухнуть и зажевать? Навалом! Мы ж на неделю запасались!»

Военно-политический аспект уничтожается враз, всерьез и надолго резким понижением боеспособности войск. Желательно до нуля. Начинать нужно именно с войска.

Когда армии, как таковой, нет или она деморализована начисто, жизнь течет плавно. Все заняты просто жизнью. Кончается бряцанье, начинается быт. Спокойный быт, без похоронок с каждой пятой почтой.

Итак, получаем решение: понизить до нуля боеспособность. Как это сделать?

Проще пареной репы. Бабы, водка и закуска. Три источника, три составные части краха любого военного подразделения.

Взять «битву народов» у Лейпцига, например. Там в 1813 году схлестнулись войска коалиции – русские, австрийцы, пруссаки и шведы – с армией Наполеона, в которой, кроме французов, были поляки, саксонцы, голландцы, итальянцы, бельгийцы и немцы Рейнского союза. К началу битвы у Наполеона было 155 тысяч, у коалиции – 220 тысяч человек. На поле после трех дней сражения осталось 125 тысяч убитых. Не было никакой возможности оказать помощь раненым: стоны сотен и тысяч раненых, которых некому было спасать, подбирать, продолжались даже тогда, когда ближайшие окрестности уже душил смрад разложения убитых во время боя.

Но если бы перед самой битвой в противостоящие армады привезли маркитанок – из расчета пятнадцать девочек на десять солдат, плюс выпивки-закуски – пей-ешь сколько влезет, то на поле, через те же три дня, лежали бы не 125 тысяч трупов, а все 375 тысяч солдат обеих сторон – вполне живых, а если стонущих, то не от смертельных ран, а с похмелья…

* * *

– Но где же взять-то его? – удивился поросенок. – Нежное женское обаяние-то?

– Учитывая сжатость сроков, известно где… Москвичи говорят, в Москве их навалом, девушек, так сказать… без комплексов.

– Ага.

– Отсюда вытекает второе задание для тебя. Вернуться в стартовое время. В Москве найти загс, в который жених и невеста приедут расписываться на «линкольне». Как раз суббота там сегодня – день свадеб. И еще. Перед загсом должно быть место, куда можно посадить хронотоп. Все понятно? Все ясно, говорю?

– Да не совсем… – забормотал ошалевший поросенок. – Загс, «линкольн» тут при чем? Ты что ж, считаешь, все московские невесты – все «девочки без комплексов»?

– Нет, не считаю. Да мне невесты даром не нужны. Мне нужен он, а не она!

– Жених? – вконец обалдел поросенок.

– «Линкольн»!

– А жених?

– А по соплям? – задал встречный вопрос Аверьянов, кладя пальцы на кнопку с надписью «По соплям!» на пульте штрих-кодера.

– Вопросов больше нет! – отчеканил абрикосовый поросенок.

– Исполнять!

– Есть! – ответил поросенок и, уже начав таять, быстро проговорил скороговоркой: – Ты сам такой же викинг, солдафон, голенище казарменное.

– Нумудак… – укоризненно покачал головою в ответ Аверьянов.

* * *

Алексей, стоя у витрины компьютерного отдела супермаркета «Корзины счастья USA», не выпускал из глаз Олену, следя за ней боковым зрением. Пустить ее в свободный поиск по современному многоуровневому торговому центру с эскалаторами, стеклянными лифтами, фонтанами, полиэкранами и льющейся с многометровых плазменных панелей ритэйл-рекламой означало просто бросить ее на произвол судьбы.

Водить же ее под руку, показывать, указывать, объяснять-наставлять было и утомительно для него, и оскорбительно для нее: все ж в восемнадцать лет, хоть и из тринадцатого века, можно уже начать что-то соображать и самой.

По тому, как она вела себя, как смотрела, опасливо озираясь, по сторонам, было видно: она не ощущает себя покупательницей, пришедшей в сельпо за покупками. Скорее она выглядела как Золушка, попавшая внезапно на бал и только тут, на балу, в центре золотой и серебряной сияющей круговерти, вдруг обнаружившая, что она забыла снять с лица сметанно-кефирную маску, а также, уж заодно, забыла надеть юбку.

Был один момент, когда Алешка уже решил было взять ее за руку и вытащить из магазина – пока у нее в глазах еще стояли круги от знакомства с ценами на часы «Роллекс» и потники от «Кутюрье» в комплекте с онучами от «Вероны», но она так жадно вдыхала воздух, остекленев лицом от ужаса, что Алексей не решился. К тому же по пути к выходу им следовало пройти мимо «МакНедонеса», а там прыткие менеджеры младшего звена могли попытаться сунуть ей в рот на ходу свой «биг-недонес» или «чиз-недонес», – в рекламных целях, зазывая. Понятно, что такое происшествие могло закончиться для Олены смертью от асфиксии, ведь ни на что другое «биг-недонесы» не пригодны.

«Пусть уж живет», – решил Алешка, не спуская со своей будущей прекрасной и юной мачехи глаз.

Вместе с тем Катерина тоже создавала для него некий напряг. Разумеется, покидая автомобиль, Катя снимала паранджу, заменяя ее на старую отцовскую пилотку. Тем не менее люди шарахались от нее. В черном, строгом, длинном платье, до самой земли, и старой пилотке на голове, Катя, выглядевшая лет на пятнадцать, представлялась посторонним людям юной, начинающей бомжихой, сиротой, потерявшей отца-офицера, которая либо вот-вот попросит кредит на неотложные текущие расходы типа похорон, либо предложит услуги, воспользоваться которыми не столь дорого, сколь небезопасно.

Катя представляла собой угрозу для населения даже своим возрастом: все знали, что именно внутри таких розанчиков особо часто бушует вирус иммунодефицита человека, спирохета и гонококк, умноженные на комплекс лютого человеконенавистничества.

Внезапно он заметил, что к Олене подрулил какой-то столичный хмырь, лощеный и добропорядочный, лет тридцати, при галстуке, с хорошо поставленной мимикой и пластикой рук: жестикулировал он мастерски, а речи слышно не было.

Алексей решил немедленно рвануть к Олене на помощь, но опоздал: хмырь, что-то продав Олене, уже оставил ее, забурившись в соседний отдел. Олена же, сияя от счастья, стала искать глазами Алексея, зная, что он где-то рядом.

«Слава богу! – подумал Алешка. – Ну хоть немного оттаяла!»

– Ну? Можно поздравить с покупкой? Чем отоварилась?

– Вот!

В руке девушки был походный столовый «Набор туриста» – нож, вилка и две ложки, суповая и чайная. Прибор был аккуратно разложен по карманам специального чехольчика со стилизованным изображением транспортных средств массовой перевозки – самолетом, автобусом, поездом и пароходиком. Чехольчик был снабжен даже веревочкой, позволявшей носить его на шее.

– Какая замечательная вещь! – деликатно, но с долей искренности в голосе похвалил Алексей.

– Да! Мне тоже очень понравилось! – закивала Олена с таким выражением лица, будто только что нашла в букинистическом отделе прижизненное издание Гомера на русском языке. – И на сенокос, и на лесоповал, и в монастырь паломничать пойдешь… Да куда угодно! А можно и лекаря отдарить – не дай бог заболеешь тяжело – не стыдно!

– Ну да, – согласился Алешка, мгновенно представив, как после блестяще выполненной операции по коронарному шунтированию благодарные родственники вручают этот незамысловатый подарок профессору-кардиохирургу вместо чемодана зелени.

– Ты чего смеешься?

– От радости. Я так рад, что тебе удалось такую хорошую вещь купить.

– Я вот только не знаю, что здесь нарисовано?

– Самолет, автобус, пароход и поезд.

– А это что такое: самолет, автобус, пароход и поезд?

– О, что купили! – подплыла Катя, избавив Алексея от длинных объяснений.

– Еще и подарок получили! – похвалилась Олена, разворачивая бумажку, торчавшую в скрученном виде между ложками. – Вот!

– «Поздравляю Вас с выигрышем: Вы, как миллионный покупатель „Столового набора путешественника“, получаете в награду роскошный дом на экзотических островах!» – прочитала Катя. – Ах, вот оно что…

– Коля обещал меня к морю свозить, показать мне море, – объяснила, торопясь и сбиваясь, Олена. – А я, я – вон как! Выиграла, получила дом – целый дом – и пруд к нему, с прямыми берегами, поглядите…

– Это бассейн, – авторитетно пояснила Катя. – Прямоугольной формы.

– Тем более! – с жаром кивнула Олена. – И пруд, и бас-сейн… Прямоугольной формы! Вот Коля обрадуется!

– Да, наверное… – дипломатично кивнул Алешка, не стремясь приближать развязку.

– А ты до конца-то эту фитюльку прочла?

– До конца? Нет! Я так обрадовалась сразу!

– «…Вы получаете в награду роскошный дом на экзотических островах…», а дальше – мельче идет – «если примете участие в нашей лотерее, купив у нас чайный сервиз на сорок восемь персон и мебельный гарнитур в комплекте с месячным тайм-шером в зимовье на Земле Франца Иосифа в бухте Цинга».

– Что-то не то? – поинтересовалась Олена. – Я что-то неверно сделала? Я зря истратила Колины деньги?

– Да нет, все верно. Папа будет рад, – кивнул Алешка. – Вот увидишь!

– Сколько же ты заплатила? – поинтересовалась Катя.

Боясь ошибиться, Олена достала деньги и, отобрав, показала Кате нужное количество бумажек:

– Вот столько же…

– Сто долларов, если в баксы перевести… – Катя осмотрелась по сторонам, поправила прическу, а затем выдохнула: – Недорого. Все ж дом! У моря. С прудиком!

– И набор! – напомнила Олена. – Ты не забывай!

– С набором-то вообще… – кивнула Катя, соглашаясь.

Полчаса спустя, уже из машины, едущей по северному участку Большой московской окружной, им повезло увидеть редкое зрелище: поезд, несущийся то ли по Ленинградке, то ли по Савеловке, пароход, медленно ползущий по каналу, и «семьсот сорок седьмой» «боинг», только что взлетевший из Шереметьева-2. Ну а автобусов-то было кругом навалом…

– Смотри, Олена, все сразу и одновременно: поезд, автобус, пароход и самолет… – кивнул Алешка Олене, подмигнув через зеркало заднего обзора. – Как на твоем «Наборе туриста».

Так как Олена не ответила, Алексей решил повернуться назад.

Олена сидела на заднем сиденье, вся сжавшись в комок и дрожа.

– Ты что, красна девица?

– Я боюсь, – едва не стуча зубами, ответила Олена. – Мне страшно… И по воде, и по земле, и по воздуху… Ведь всем куда-то надо, куда-то – здесь им не так… И все хотят что-то… Каждый – свое. Другое хотят, чего тут нет… Мне очень страшно! Я здесь боюсь!

– Ну брось… – успокоил ее Алексей, но сердцем почувствовал, что она начала понимать слишком много.

* * *

Белоснежный лимузин «линкольн» на одиннадцать мест, 2001 года выпуска, содержащий TV, видео, бар, караоке З-AN System С2004, был вычислен поросенком за четыре минуты.

Вычисленный «линкольн», с женихом и невестой, только что подрулил к загсу, расположенному рядом с архитектурно-историческим памятником и музейным комплексом «Коломенское». Загс располагался на просторной в этом месте набережной Москвы-реки, и места для посадки хронотопа было более чем достаточно.

Время начала регистрации – 18.30, последняя свадебная пара: суббота – короткий день.

Жених, невеста, родители, свидетели и гости устремились в вестибюль, дабы, побыстрее отмучившись, рвануть наконец к столу. «„Линкольн“ свободен, люди уже в загсе, восемнадцать тридцать две», – доложил поросенок.

– А сейчас – рывок! – скомандовал сам себе Аверьянов, кладя руки на штурвал хронотопа и выставляя на дисплей целеуказания точный момент прибытия – 18.32.

Он уже успел переодеться: в хронотопе был целый гардероб – на все случае жизни.

Зная, что ему предстоит много приключений, как в родной столице, так и еще бог весть где, Коля втиснулся с строгую гражданскую тройку, надев, впрочем, под пиджак наряду с жилеткой еще и наплечную кобуру с давно-давно списанным и спертым в родной армии, в тире, любимым спортивным «марголиным».

Совершая мгновенный рывок на несколько часов вперед, Аверьянов, во-первых, крепко нарушал ПХД – правила хронодвижения, а кроме того, терял свое личное биологическое время, кусочек жизни, иными словами. Но он не жалел о потерянных часах.

Ведь, пребывая в прошлом десятки, а то и сотни часов, возвращаясь затем точно в то же самое время, из которого убыл, ты возвращаешься постаревшим.

Там, в былом, жизнь ведь течет так же, как и в настоящем, – часы стучат, кровь пульсирует в венах-артериях, сердце борется то с систолой, то с диастолой, нервные клетки гибнут, не восстанавливаясь, шарики все хуже цепляются за ролики, мозг рюхает жиже и жиже, а старческая шиза все чаще стучится в подкорку, интересуясь свободной площадью для подселения…

В результате каждый старится в прошлом ровно на то количество часов, которое там провел.

Рывок вперед по времени, в пределах своей собственной жизни, с полным вычеркиванием временно2го интервала перелета, позволял скомпенсировать эффект старения в прошедшем времени.

Однако простые люди, живущие часто по принципу «пассажира»: «мы сейчас пока что не живем, а едем, а вот доедем – там и заживем», не могли рассчитывать на это – прыгнуть сразу в новую квартиру, в генеральскую должность, в маститые корифеи, в мировые знаменитости, – нет!

Мгновенный прыжок вперед проходил лишь у тех, кто уже отдал большой кусок жизни Великому Прошлому, включая корпение над старыми документами, давным-давно изданными книгами, отдал много сил схваткам со старинными и часто извечными проблемами, был в прошлом известен работой над собой и своими былыми ошибками.

Только отдавшему прошлому дань либо отдавшему дань в прошлом законы хронотопической физики разрешали броски, обгоняющие время, оставляющие всех остальных позади, мгновенные броски вперед – на дни, а кой-кому – на годы и годы!

Но даже таких могли крепко штрафануть, а то и вовсе прав лишить, как М. Ю. Лермонтова, например, в двадцать восемь.

* * *

Выйдя из хронотопа, нарисовавшегося вдруг на набережной напротив Коломенского загса, Аверьянов тут же зафиксировал двух ментов, лейтенанта и сержанта, дежуривших метрах в ста от входа в этот самый так называемый Дворец бракосочетания.

Менты явно пасли загс с целью пресечения возможных конфликтных ситуаций, неизменно сопутствующих свадьбам.

«Естественно, – подумал Аверьянов. – В России ведь если свадьба прошла без драки, то брак впоследствии не будет признан законным даже в Верховном Суде».

О том, что он сам без двух минут жених, он почему-то даже не подумал.

– Добрый день! – поздоровался Коля со стражами порядка и, предъявив им свое служебное удостоверение, тут же сунул знатный отмазняк. – Как служба-то, стрельцы?

– Мы у тебя ничего не стреляли, ты сам дал, – спокойно ответил лейтенант.

– Кто ж спорит? – миролюбиво согласился Николай. – Все так. Все по закону.

– Никак иначе, – подквакнул сержант, пытаясь влезть в разговор.

– Мы здесь кино снимать сейчас будем. – Коля кивнул в сторону хронотопа. – Научно-фантастический блокбастер. Съемочная группа сейчас подтянется. Все документы в порядке, разрешение на съемку имеется, директор картины или исполнительный продюсер подвезет все бумаги.

– Хорошо.

– Так я пойду пока с женихом и невестой поговорю. И еще с водилой вон, «линкольна»…

– Он за машину шестьдесят баксов в час берет, – предупредил сержант.

– Да мне по барабану, – пожал плечами Коля, направляясь к лимузину.

Сержант, задумчиво проводив взглядом удаляющегося Аверьянова, вдруг заметил, что лейтенант аккуратно убирает всю отмазку в свой бумажник.

– А мне? – ошарашенно и обиженно полуоткрыл было рот сержант. – Делиться не будешь?

– Я не амеба, чтобы делиться, – ответил лейтенант. – Сейчас продюсер привезет разрешение на киносъемку – вот и проверяй. Как понял?

– Что понял?

– Ну, печати, подписи… Проверил, блин, придрался – получи на сахарок, – пояснил лейтенант, убирая бумажник. – У нас теперь не социализм тут, как в деревне у вас. В столице, запомни, каждый за себя.

* * *

С водителями «линкольна» и еще двух тачек помельче, привезших в загс гостей и родителей, Николай должен был договориться двояко.

«Линкольн» был нужен ему самому, чтобы собрать девочек на Тверской без лишних хлопот, а «линкольн» обеспечивал представительность.

Кроме того, требовалось свезти всех девиц в одно место, до кучи, сформировать в отряд для дальнейшей транспортировки в одиннадцатый век.

Викинги шли к побережью тремя отрядами общей численностью сто сорок душ. Значит, и встречающих их морячек должно было быть тоже где-то под полторы сотни. «Линкольн» вмещал сразу одиннадцать душ. Хоть не автобус, но пойдет – челночным методом – десятками.

Но параллельно с этой проблемой, кадровой, решавшейся приданным к оперативной группе «линкольном», была и вторая сторона – материальная: чем встречать и как встречать?

Эту задачу призваны были выполнить водители двух оставшихся автомобилей.

– Ребята, вам сразу не сказали, но я вас, думаю, не огорчу. После венчания и банкета здесь, в Москве, молодые рванут в деревню, под Углич, на берег Волги, на мыс Узкое Раздолье – может, слышали… хотя едва ли… – самозабвенно врал Аверьянов. – Там тоже будет поддавон тот еще – на несколько суток и человек на триста. Мне нужно все: шамовка, выпивка, посуда, на что сесть, на что лечь, что слушать, чем развлечься, куда уставших спать завалить. Исходите из расчета – в среднем триста баксов на человека. Вот девять пачек – девяносто тысяч. За два часа управитесь – каждому по пять тонн премия. Исчезнете с деньгами, достану в ноль секунд и крепко накажу. Все ясно? Вопросы есть?

– Ты об этом, о гулянии в деревне, только что узнал, что ли?

– А что?

– Производишь впечатление сумасшедшего.

– Нет, братцы, – объяснил Коля. – Бабы меня просто перед свадьбой со всех сторон затрахали. Ну, как вот животное есть такое – Тянитолкай. Его с двух сторон, и до гланд… Читал Чуковского? Так он вот, Тянитолкай, – я самый и есть…

– Баб перед свадьбой, дня за три, за неделю, вообще убивать надо, – кивнул водитель. – И тещу будущую, и свекровь.

– Причем одним ударом! – подхватил второй водила.

– Знать-то я и раньше знал про деревенскую гулянку. А вот деньги получил только что. Наличности столько собрать – проблема, согласитесь?

– Сто тысяч долларов? Еще бы! Где ж ты взял-то, если не секрет?

– У сына и у самого себя как бы занял…

– Квартиры заложил, понятно… – вздохнул один водила.

– В банк! – подтвердил другой.

– У вас все? – нетерпеливо поинтересовался Коля.

– Нет, не все. Куда скидывать-то, что заказал?

– Вот здесь прям разгружайте грузовики, на набережной. Ментура знает, я предупредил – киносъемка!

– Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера?

– Ну, точно! – согласился Николай и, видя, что водил «закусило», успокоился.

Известно, чем нелепее, чем неопределеннее задача, подпертая неисчислимыми финансами, тем с большим жаром за нее берется русский человек!

Переглянувшись и кивнув друг другу, водители достали мобильники…

Теперь оставался водитель «линкольна». Его нужно было уломать слевачить, перевозя не совсем обычный для свадебного лимузина контингент.

Но это оказалось проще, чем два пальца об асфальт: вопрос упирался в деньги и только в деньги.

Водиле «линкольна» было все равно, кого и куда возить: хоть мертвых в загс, хоть живых на кладбище: плати вперед и салон не запачкай.

И все.

* * *

Выходивших из регистрационного зала жениха с невестой и гостей-свидетелей-родственников Николай встретил в зале ожидания, выступив им навстречу с широко распахнутыми руками.

– Желаю вам долгой и счастливой жизни в мире, любви и согласии. Поздравляю вас от всей души с вступлением в брак, а также и с тем, что вы, сами того не подозревая, стали обладателями нашего главного приза – поездки на экзотические острова!

Жених склонился к невесте, делая вид, что целует ее в щеку:

– Сейчас предложит резинку от своих трусов купить за десять баксов…

– Для того чтобы воспользоваться нашим призом, вам не придется участвовать в каких-либо розыгрышах, лотереях, покупать у нас заваль и неликвид, нет! Вам достаточно выйти из этого здания и сесть в наш уникальный челнок «Викинг», только что пришедший с атлантического побережья США! Будьте любезны! – Аверьянов распахнул перед брачной процессией двери, ведущие на улицу.

Увидев хронотоп во всей его красе, процессия остановилась, ошеломленная.

Жених, принявший сегодня первую стопку едва проснувшись, еще перед тем, как ехать за невестой, – по поводу продевания левой ноги в трусы при вставании с постели и, разумеется, повторивший эту процедуру при продевании затем в трусы правой, – задумался.

Сейчас, к семи часам вечера, в нем плескалось уже не менее восьмидесяти стопок, которые он махал с шести утра при каждом удобном случае. Не удивительно, что он и далее готов был махать и махать.

– А что, махнем, Светка, а? Да на Канары, ну?

– Ты, Петька, с ума сошел! – ответила Светка. – Нам в церковь к восьми! Какие тут экзотические острова?!

– Сто раз уложимся! – заверил Николай, заметив, что один из гостей, одутловатый мужик, лет под шестьдесят, уже беседует с ментами, мельком оглядываясь на хронотоп.

– Вот видишь, он говорит, уложимся!

– Я тебя не понимаю.

Одутловатый мужик подошел к жениху и невесте и неожиданно разрешил ситуацию в нужном для Аверьянова направлении:

– Здесь все нормально. Товарищ из кино.

– О-о-о… – пошатнулся от нахлынувшего озарения жених Петя. – Ас-старожно, вас с-с-снимают скрытой кам-ми-р-рой!

– Не «осторожно», а «улыбнитесь», болван, – поправила его новоиспеченная супруга.

– Вперед! – пригласил всех Коля в распахнувшийся люк хронотопа.

* * *

Фату-Хиву в Полинезийском архипелаге был необитаем еще в молодые годы прямого потомка викингов Тура Хейердала – в конце тридцатых годов двадцатого столетия. Ясно, что в семнадцатом веке он пустовал еще в большей степени.

Полинезийцы, известно, народ сытый и жизнерадостный – даже если и наскочат случайно, приплыв с соседнего острова, за час эту малину не сожрут. Дело было верное.

Конечно, Николай понимал, что свадебный коллектив, уже поставленный на первый взвод, успеет и за десять минуть начудить тут всласть – в будущем не огребешь последствий.

Однако Фату-Хиву довольно замкнутый мирок, сильно отдаленный от любой цивилизации.

Мало того, семнадцатый век – это не два с половиной миллиарда лет назад, тут одно сломанное деревце не разрастется в обширный букет последствий. Даже если эти слегка поддатые козлы сожрут всю траву на ближайшей поляне и заломают три десятка пальм, то уже через полгода, после сезона дождей, джунгли полностью скроют, поглотят плоды российских свадебно-запойных художеств.

Пес с ними, пусть гуляют!

– Дамы! Прошу на выход!

– Какая прелесть! – ахнули женщины, увидев океан, не менее синий, чем на рекламных проспектах, светло-зеленую чистейшую лагуну, взлетающий в небо над островом бывший вулкан, окутанный веселой темной зеленью лесов с боков и с шапкой-облаком на макушке. – Какая прелесть!

– У вас час времени! – подчеркнул Коля после высадки, даже не выходя из хронотопа. – Час, и ни минутой больше. Держаться кучно, никуда не расходиться! Через час я вернусь, и в ту же секунду – в церковь, под венец! Чтоб я вас здесь, бегая, не искал! Один час! Время пошло. Наслаждайтесь!

Николай задраил лик, и хронотоп, у всех на виду, растаял в ту же секунду.

Тихо шелестел теплый океан, дул легкий бриз, ласково светило солнышко… Обстановка была в высшей степени располагающая.

– До чего ж повезло вам, ребята, с этой скрытой камерой: свадебное путешествие, и еще до свадьбы!

– А после свадьбы они в Хургаду полетят на неделю – на всю жизнь запомнится!

– Да и этого, того, что здесь, на всю жизнь хватит вспоминать!

– Какая прелесть!

– Шикарно!

– Мужики, а у кого бутылка?

– Принять по случаю!

Хлопнув треть пластмассового одноразового стаканчика, одутловатый мужик сразу пошел шарить по кустам в поисках скрытой камеры. Он хотел убедиться лично, так как верил, конечно, ментам, но не так, чтоб уж совсем без оглядки.

– Сказка, просто сказка!

– А купальников-то нет!

– Да и черт с ним, я вот что решила, девочки! Попросим отвернуться.

– А-бал-деть!

– Никогда не думала!

– Что «никогда не думала»?

– Что Ритка – дура.

– Ритка – дура?!

– Конечно! Она ж решила не мотаться в загс и в церковь, а сразу в ресторан! Во дура-то!

– А то я смотрю: что ее нет?

– Такая дура! Какая прелесть!

* * *

Времени было в обрез, и Николай принял решение действовать смело, если не сказать предельно нагло, сажая хронотоп в самом центре Москвы, на Пушкинской, сразу за одноименным памятником.

Однако сделать он этого не успел; хронотоп, окутанный зеленой возврат-луковицей – атмосферным явлением не вполне понятной природы, всегда возникающим при прибытии хронотопа в настоящее время из других времен, – только начал прорисовываться в вечернем воздухе, осторожно вытесняя своим появлением публику, назначившую здесь, возле Пушкина, встречу, как перед лицом Николая, над пультом, нарисовался абрикосовый поросенок, анимированный интерфейс.

– Место нашел… – затараторил, докладывая, поросенок. – Изумительное… Открытое… Рядом: оттуда и место неудачной высадки видно. Вход в бухту – как на ладони. Когда викинги еще только подходили к бухте, их засекли, запеленговали… Место, кстати, красивое – обалдеть!.. С одной стороны – море, ну как на ладони, а с берега – горы вдали, и лес есть, рядом, но не очень близко, с полкилометра… Озеро прекрасное – полкилометра, тоже у леса, река – триста метров, у подножия холма протекает, рукой подать, – два естественных рубежа обороны, если что… Относительно сухопутных сил, конечно. А место высокое, на холмике, ветерок днем оводов-слепней сносит – и обзор отличный, и третий рубеж, если что… Дров – навалом, без счету, стволы – толще меня, без сучьев, в кучи сложены, но… но… – Поросенок запнулся.

– Что «но»?

– Место занято. Там у них стойбище. Что, впрочем, совершенно естественно.

– А местные – какие?

– Да ты ж их видел! Те же, наверное, которые Бьярни, Сигурда и Кальва перебили.

– Невысокие, смуглые… – задумался Николай.

– Варяги их скрилингами называют. Что это значит – трудно сказать. В норвежском и исландском языках есть слова «scraela» – «крик» и «scraelna» – «сморщить». «Сморщенный крикун» получается. А может, это слово означает у варягов просто «абориген», «местный». По-нашему-то эти скрилинги – индейцы, помесь с эскимосами. Но точно не скажу, я не антрополог. Да и вообще, кто они генетически – это дело десятое. Стойбище у них на этом месте. На лучшем месте.

– Ну и что ты?

– А я – к тебе, с рапортом. Ты ведь сказал, помнится, что хорошее место ты сам опустевшим сделал бы. Вот, можешь попробовать.

– И ты с этим явился? Только узнав и ничего, в сущности, не сделав? Ты что, ребенок?

– Я поросенок. Анимированный интерфейс. Я, конечно, мог бы раскраситься как коммандос – ну, черные полосы по роже… И с роторной пушкой в руках… Или с баяном, да? Только я голограмма, и морду мне выкрасить трудно – нет материального носителя для краски, а кроме того, у меня ни роторной пушки, ни баяна нет. На фига свинье баян?

– Свинье баян не нужен, – согласился Аверьянов. – Ладно, помчались, – кивнул он. – Сейчас сделаем.

– А что ты собираешься делать?

– Делать будешь ты. Я-то умею, а вот тебе нужно учиться. Я у тебя уроки теории работы в параллельных мирах беру, а тебя научу за это использованию передовых достижений науки и техники на практике – так нормально ведь?

Прекратив процесс медленного своего проявления возле памятника Пушкину, хронотоп на долю секунды как бы зафиксировался в своем разреженном состоянии.

Зеленоватая возврат-луковица, пробежав по спектру, превратилась в розовую, краснеющую старт-луковицу… Кто-то в толпе восторженно ахнул, и, словно дождавшись этого звука, хронотоп резко растаял в воздухе.

* * *

Жизнь в стойбище скрилингов на Оленьем Холме шла своим чередом.

Кругом вигвамы, костры, между ними грубо сделанные огромные нарты, перевернутые днищами вверх пироги…

Всюду расхаживали мохнатые ездовые собаки, похожие на очень крупных лаек, невдалеке паслось стадо оленей – голов сто пятьдесят – двести…

Трое охотников жарили на вертеле тушу какого-то животного, небольшого, но с длинным и толстым хвостом, загнутым и засунутым поварами в выпотрошенное брюхо через задний проход, глубоко, чтобы хвост не вывалился и не подгорел на углях костра.

Возле другого костра три женщины в шесть рук очищали чью-то мохнатую шкуру от мездры.

А вот старичок, «воспитатель», собрав вокруг себя кучу детей, демонстрирует им фокус.

Э-э-э, да это тот самый старик-парламентер, выходивший на торжественную встречу эскадры викингов, а затем бросившийся со скалы!

Показав детишкам свой совершенно беззубый рот, старичок закрывает его, что-то бормочет, отрыгивает и тут же, осторожно открыв рот вновь, достает из него на глазах у изумленных детишек совершенно целое глазное яблоко какого-то крупного животного… Радужная глаза желтая, с вертикальной черной прорезью зрачка… Детские нетерпеливые возгласы подбадривают фокусника.

Старичок снова икает…

Его восьмилетняя внучка, та самая, убитая наповал дурным выстрелом Бьярни, испуганно напряглась, с восторгом ожидая очевидного…

Старичок снова достает изо рта крупный змеиный глаз…

Дети визжат от восторга…

Метрах в ста от костров, у подножия Оленьего Холма, у ручейка, сидят трое мужиков, очевидно часовых, наблюдающих за озером. Неся караул, мужики попутно заняты важным делом: пьют из мехового бурдюка какую-то густую мутную жидкость.

Хлебнув по очереди, скрилинги прибегают к ничуть не приедающейся им от раза к разу шутке: один из них ставит босую грязную ногу во влажную прибрежную глину ручья и, вдавив, отдергивает. Двое остальных, указывая то на четкий отпечаток босой ноги, то на создателя его, весело и заразительно смеются…

Увлеченные этим удачным сочетанием дружеской попойки с интеллектуальной забавой, часовые не заметили, как вдали, на противоположном от них берегу озера, материализовался хронотоп.

* * *

– Вот и приехали, – сказал Аверьянов, выглядывая в мгновенно раскрутившийся ирисовой диафрагмой люк. – Давай, брат, действуй.

– Честно говоря, я не очень представляю, с чего начать.

– Когда не знаешь, начинай сначала. Лети к ним, покажи им себя и спой им что-нибудь.

– Что спеть-то? Я знаю много песен. Терабайты в памяти.

– Спой что-нибудь забойное, известное.

– Да они ни одной нашей песни не знают и слов не поймут.

– Слова совершенно не важны. Важен ритм, мелодия и энергетика. Армейское спой им чего-нибудь… Во, блин! «Болванку» спой! Ты ее знаешь?

– Да кто же не знает «болванку»?! – удивился и доже немного обиделся поросенок. – Известнейшая песня. Классика!

– Валяй! – махнул рукой Николай.

* * *

Над костром, рядом с которым сидели старичок-«воспитатель» с детишками, раздался громкий колючий шорох с щелчками, похожий на треск вокзального репродуктора – в паузе, на холостом ходу.

Повернувшаяся на звук детвора была поражена и зачарована увиденным: прямо в пламени их довольно большого костра висел упитанный поросенок, желто-оранжевый, с нежно-розовым пятачком, висел, хлопая голубыми глазами и облизывая губы…

«Вот какой новый фокус придумал дедушка Рахтылькон!» – решили дети.

внезапно полились из поросенка несчитанные децибелы, а внутри него вспыхнул, засветился, замигал ярчайший предмет размером с гусиное яйцо.

Дедушка Рахтылькон выронил из раскрывшегося от ужаса рта очередной змеиный глаз и заорал на все стойбище. Конечно, не понимая слов, он не мог сочувствовать молодому лейтенанту, которому пробили голову неизвестно за что и непонятно кто, но неподдельный трагизм, звучавший в песне, исполняемой поросенком от всего, так сказать, сердца, не мог оставить старика Рахтылькона безучастным. Он даже чуть не свалился от переживания с березовой чурки, служившей ему сиденьем.

«Этот фокус придумал не дедушка Рахтылькон, – поняли дети. – Этот фокус сам собой придумался!»

Повторив последние две строки в качестве припева, поросенок стремительно понесся к женщинам, обезжиривавшим шкуру. Пройдя привидением сквозь шкуру, не оставив на ней не только дыры, но и мало-мальски заметного следа, поросенок, зависнув прямо перед лицами обезумевших от суеверного страха женщин, поведал с прискорбием:

Собаки, сначала было залившиеся на солиста лаем, лаем свирепым – до остервенения, до хрипа, до покраснения глаз, – вдруг сбились в плотную стаю и завыли с поросенком в унисон…

В стойбище началась паника. Скрилинги, засуетившись, стали сметать с земли вигвамы, бросать вещи на нарты – кучей, не разбирая, вповалку…

Часовые, игравшие внизу, возле ручья, стремительно взлетев на вершину холма, в стойбище, сразу, почти без рекогносцировки, идентифицировали цель и, взяв ее на сопровождение слегка пьяноватыми взглядами, одновременно вскинули луки.

Три стрелы с каменными наконечниками, пущенные меткими часовыми – талант ведь, известно, не пропьешь, – просвистели сквозь поросенка.

Мгновение спустя его пронзили одно за другим семь копий, брошенных мужчинами, прикрывавшими сборы и отход.

– Оленей, оленей отводи! – крикнул пастухам старший охотник арьергардного прикрытия и метнул копье прямо в сердце поющему поросенку.

Копье, пронзив сердце, полетело дальше, слегка обугленное по поверхности, не причинив поросенку ни малейшего вреда, но ранив, слава богу лишь вскользь, вождя скрилингов – плечистого мужика лет сорока пяти, упакованного в светло-коричневый кожаный прикид с навешенными на него широкими полосами отпадной темно-коричневой кожаной же бахромы, украшенный шкурками белых полярных песцов вперемешку с хвостами черных белок самопальной, шароварной выделки.

Старший охотник, столь неудачно метнувший копье, бросился к вождю, чтобы выказать ему свое сожаление в совокупности с лояльностью и оказать, в случае необходимости, первую или последнюю медицинскую помощь.

Не упустил свой шанс и поросенок. Пользуясь возникшим замешательством, он подлетел к вождю и старшему охотнику на расстояние вытянутой руки и громогласно, во всеуслышание, сообщил:

Никто, конечно, не стал разбирать, как танкисты, не имевшие сил вылезти из машины, разлеглись трупами возле танка от удара болванки по броне, под которой их уже не было, – паника превратилась в неуправляемое бегство. Скрилинги-мужчины сами тащили, толкали нарты по траве – нечего было и думать заставить работать сбившихся в стаю, осатаневших собак.

Женщины метались между уходящими вниз, к подножию холма, нартами и брошенным стойбищем, подбирая забытое или оставленное впопыхах «на потом». Женщины знали по жизни, что «потом» никогда не случается.

В движущиеся нарты через головы охотников непрерывным потоком летела дрянь, барахло, которое, по здравом размышлении, давно полагалось бы выкинуть вовсе, а то и сжечь: клубок жил, служащих нитками, сильно подгнивший с одного бока, покривившаяся скалка, треснутый деревянный черпак, деревянные скребки с полувыщербленной кремневой кромкой, ворох трута, который какой-то умник обвязал крест-накрест сырыми рыбьими кишками, торба с фундуком позапрошлогоднего сбора и даже собачье корыто со стопками еще не обметанных по краям подошв для мокасин.

Ударившись об груду жердей, кож и шкур, бывших еще полчаса назад то ли вигвамом, то ли пирогой, торба с орехами треснула, фундук посыпался, разлетаясь по барахлу, скатываясь щедрыми пригоршнями на землю.

Охотник, толкавший нарты, не вынес вида рассыпающихся и пропадающих для общества высококалорийных даров леса с немалым процентажем растительных белков. Он оставил толкаемый им борт нарт и, стремительно догнав женщину, столь неудачно кинувшую на нарты торбу с орехами, повернул ее назад, к нартам, и негодующе указал ей на результат ее неловкости. Видя, что женщина не вполне его поняла, охотник крикнул ей что-то в лицо – что-то короткое, возможно заговор или пожелание на будущее. Женщина тоже что-то ему пожелала в ответ. Не стремясь в обстановке острого дефицита времени углубляться в дискуссии, охотник молча сунул собеседнице кулаком в самое чмокало, слегка, для закрепления в ее памяти своей точки зрения, как более прогрессивной. Баба заголосила, студя кровь у присутствующих, – сначала на низких тонах, а затем, через цепь витиеватых коленец, перейдя на умертвляющий разум визг.

Собаки мгновенно затихли, услышав звук, напомнивший им рев бизонов на весенних случках.

Стащив нарты с холма, охотники присоединились к пастухам, решившим запрячь в нарты оленей – по тридцать – сорок голов в каждые.

Собаки, вскипев каким-то странным, ревностным чувством, бросились на оленей, отгоняя их от «своих» нарт. Лай, визг получавших копытом в бок или по лбу собак, испуганное похрапывание оленей, клочья шерсти, кружащиеся над местом схватки, усугубляли апокалипсичность происходящего.

Затрещали ломаемые нарты…

Поросенок, влетев в самую гущу борьбы копыт и зубов, воспарил над ней и, сияя между оленьими рогами ярчайшим эллипсоидом Эйри, громогласно врубил эпилог:

Последнее вмешательство поросенка в череду событий сыграло успокаивающую, организующую роль. Олени, обезумев от источника нестерпимого жара, носившегося у них меж рогов, и оглушительного звука, хлеставшего их сверху по ушам, рванули к озеру и там, зайдя в ледяную воду по шею, выпучили огромные, по-детски наивно-испуганные глаза, продолжая нервно фыркать.

Собаки же, победившие в схватке за право тянуть лямку, с охотой дали себя запрячь, подтверждая тем самым старую мысль о том, что чем умнее животное, чем более организованна и тонка его психика, тем выше проявляет оно неодолимую, непонятную тягу к безропотной рабской доле.

Почти на каждые нарты, способные к движению, были водружены нарты, сломанные в оленьей-собачьей разборке, причем вместе с грузом… Погонщик крикнул, свистнул толстым, свитым из кожаных лент ремнем…

Кавалькада конвульсивно дернулась и медленно пошла, начав движение вдоль берега озера, а затем повернув в сторону леса – подальше от Оленьего Холма, подальше от океанского побережья.

* * *

– Ну, вот и все дела! – подвел итог Коля, проводив взглядом последние нарты, скрывшиеся за лесом.

– Я первый раз ощутил себя полезным людям! – восторженно признался поросенок. – Действительно полезным: они ведь так давно не разминались! А тут, считай, спартакиада, многоборье! Я оказался полезным!

– Причем простым людям! – заметил Николай.

– Трудовому народу! Редкий анимированный интерфейс может этим похвалиться!

– Бесспорно! Представляешь, как они сейчас счастливы – под прикрытием леса!

– Это я сделал их счастливыми! – подчеркнул поросенок. – Ведь я мог бы продолжать… Летал бы сейчас над лесом…

– Да нет, ты совершенно верно поступил. Мы выполнили свою задачу. Раз. И мы сделали целое племя – попутно – счастливым. Два.

– Я понял, Коля, понял! – восторженно тараторил поросенок. – Счастье – это не когда тебя понимают. Счастье – это когда тебя нет!

– Что верно, то верно. – Коля потянулся, зевнул и, решительно плюхнувшись в кресло хронопилота, положил руки на штурвал. – Второй этап нашей программы – подготовка к встрече варягов.

– А что только что было? Сейчас? – растерялся поросенок.

– Зачистка территории. Теперь предстоит уборка мусора, создание интерьера встречи, экстрима и интима. Что в этом случае играет ключевую роль? – спросил сам себя Аверьянов и сам же себе ответил: – Кадры! Кадры решают все!

* * *

Девочки – Варя и Елизавета, – остановившиеся возле кока-кольно-хот-догского киоска на Тверской, искали хорошую тему, чтобы здесь, на свободе, всласть поговорить о своем, о наболевшем.

Они всего месяц назад приехали в Москву: Варя – из-под Полтавы, а Елизавета – из-под Кишинева, так что наболевших тем у них было более чем достаточно. Но большинство тем общего содержания, объединяемые одним названием: «А у нас еще хуже!» – были давно уже замылены до жути и находились под негласным запретом. Конечно, они портили настроение, кровь, а значит, и кожу, и рожу, увеличивая и шелушение, и «секучесть» волос, всех волос, в том числе и волос на голове, то есть видимой всем прически.

Говорить на работе следовало только о приятном.

– Слышала, в среду Ольгу братаны сняли, вывезли в шикарный пансионат, там всю ночь вчетвером пялили, а утром, по дороге назад, подарили ей тонну баксов, а когда взяла, остановили джип, вытащили и дали ей прямо у трассы таких кренделей, что она уже вторые сутки в реанимации отсыпается на пента… пента… забыла! Ее там колют, чтоб спала. Вот мне бы так… – Лиза потянулась, зевая.

– А баксы?

– Тут самое смешное. Братки ее так в восемь ног метелили, что даже баксы потом отобрать забыли! И отоспится теперь, и с приданым!

– Ну, брось – в больнице, конечно, украли.

– А может, нет? Ее какой-то фермер случайный в больницу привез. В кювете валялась, а он подобрал! Он не дурак, раз он фермер. Небось обыскал ее сразу, первым делом, верно? Ну и бабки-то себе – он-то знал, куда ее везет! А Олька выйдет из больнички, он ее разыщет и отдаст ей! Ну что ты ржешь? Ты что, «Алые паруса»-то не читала?

– Нет.

– Ну да?! Ты и книжки-то в руках не держала небось ни разу в жизни?

– Держала. Медицинскую. Когда продавщицей на рынок устраивалась.

– Чего ж ты ушла-то оттуда? На рынке с черными-то – золотое дно, если уметь.

– Да мне эти черные как раз недостачу и подставили. На восемьсот сорок баксов.

– И что? – Лизка задумалась на мгновение и тут же удивилась: – А им зачем нужно-то? С тебя же, кроме трусов, и снять-то нечего!

– А вот они трусы как раз и сняли. Ты угадала.

– Ну, первый раз, что ли?

– Тебе бы так. Вшестером… – Варя замолчала, явно не желая продолжать.

– А потом? – заинтересовалась Лиза.

– А потом вдвоем, ногами, как Ольку. Месяц кровью ссала…

Лизка вздохнула, сочувствуя.

– Я тоже грубых мужчин не люблю. Я бы вот вышла замуж только за доброго парня.

– Добрые все импотенты.

– Ну, не добрые, а такие, которые относятся к тебе не как к куску мяса в кружевах, а как к божественному созданию, как тоже к человеку. Ведь девушка – такая же, как и ты сам…

– Если он считает, что девушка – такая же, как он сам, то сам он – пидор!

– Почему ты, Варя, так плохо относишься к людям? Что, скажешь, не бывает таких мужиков, которые все несут в семью? У которых красивый дом или роскошная квартира? С утра до ночи которые работают, домой приносят цветы и подарки? За ними, как за каменной стеной: любой из них и за себя постоять может, и тебя никому в обиду не даст. Что, скажешь, нет таких?

– Есть. Это бандиты. Домой жене – цветы, а тебя на обочину вытащит с друганами из джипа, поставит в стойку…

– Даже слушать тебя не желаю! Возьми, Варя, Грина, прочти «Алые паруса». Там простая девочка, рыбачка, Ассоль, ждала все свое детство Принца. А когда ей исполнилось восемнадцать, Принц приплыл на паруснике с алыми парусами и взял ее к себе на палубу…

– …Привязал к мачте и – всей командой, по очереди! А потом отмудохал, конечно… Да так, что паруса у ей в глазах позеленели… – закончила Варя.

– Я ненавижу тебя, Варька!

– Ай, брось ты! Все они одинаковые. Вон, смотри лучше, какая машина едет! Свадебная! Вся в цветах! Жених-невеста, куклы на капоте!

– Вот видишь, живут же люди!

– Люди-то живут. А мы с тобой, Лизок, существуем…

– Здравствуйте, девочки! – поздоровался Аверьянов, выходя из белоснежного лимузина «линкольн» на одиннадцать мест, содержащего TV, Video, бар, караоке З-AN System С2004. – Как вы насчет с ветерком прокатиться?

– А далеко катиться-то? – поинтересовалась практичная Варя.

– Не близко, врать не буду. До понедельника, на трое суток. К морю.

– К морю?! – восторженно ахнула идеалистка Лиза, но тут же спохватилась: – А бить вы нас будете?

– А надо? – поинтересовался Коля.

– Не надо! – Лиза махнула рукой примирительно. – Мы ведь и без битья на все согласны…

Но Варя оказалась не столь сговорчивой:

– А что так – к морю, трое суток? Какая в том необходимость?

– Ну, мы на море фильм снимаем как бы… – пояснил Николай. – Художественный. Скрытой как бы камерой…

– И мы сниматься тоже будем?! – ахнула от восторга Лиза.

– Что значит это ваше «как бы»? – сухо поинтересовалась Варя, не разделявшая восторг подруги.

– Это ничего не значит, девушка… так просто теперь молодежь говорит: «Однажды Красная Шапочка пошла в темный лес как бы к бабушке, чтобы отнести ей молочка, творога и пирожков как бы с мясом…» Неужели не слышали? Я, кстати, тоже не понял, девушка, в свою очередь, – Коля галантно поклонился Варваре, – вы как бы за или вы как бы против поездки к морю? Ведь если вы не хотите, то ничего как бы страшного не произойдет, я найду вместо вас как бы других…

– Ну-ну-ну-ну! – пошла на попятную Варя. – Я не сказала, что отказываюсь!

– Тогда – вперед! – распахнув дверь лимузина, пригласил Николай.

– Ты что? – удивилась Варя. – Сначала надо заплатить.

– Садись в машину – сразу заплачу. Не здесь же мне платить, на людях? – Коля оглянулся на густой поток прохожих, многие из которых с интересом кидали взгляд в их сторону и в тот же миг отводили. – Или вы что, не верите?

– Не нам платить-то! – Варя скосила взгляд в сторону кока-кольно-хот-догского киоска. – Ты что же, первый раз, что ль?

– Ну, как бы да, – уклончиво ответил Коля. – Я из провинции.

– Вот то-то я смотрю…

* * *

– А ты, смотрю, совсем не при делах, – хмыкнул киоскер, продавец хот-догов, принимая от Николая шестьсот долларов. – Сам посчитай: на трое суток, двух девок. По сто за сутки. Потому что оптом. Потому что – срок. А на ночь одну дробь одну было бы двести. Да ты поезди, спроси у других: найдешь дешевле, я разницу отдам…

– Да ты не понял, я как раз и сказал именно это – недорого.

– Оптом всегда дешевле.

– Чем больше, тем дешевле, что ли?

– Конечно.

– То есть рота втрое дешевле взвода обойдется?

– Особенно если на несколько ночей сразу.

– Не знал. А то ведь мне много надо…

– А «много» – это сколько?

– Штук сто пятьдесят.

– Ого!

– Ну, сто сорок это точно, за этими морем придут… И еще, конечно, скрилинги привалят, – прикинул Коля. – Давай двести.

– Ты так бы и сказал сразу. – Продавец взял мобилу. – Ты клиент очень серьезный. Глядишь, мы тебе сами еще заплатим.

– Не понял?

– Ну, не ты нам, а мы – тебе. Я шучу, конечно. Но вроде того – знаешь ведь: в каждой шутке есть доля шутки. Сейчас коллегам-конкурентам позвоню, друзьям заклятым… Если действительно двести возьмешь, да на трое суток, тебе, поди, баксов по пятьдесят за шалашовку выйдет, не дороже… Привет, Тимур Альфредыч! – Продавец уважительно кивнул, прижимая мобилу к уху. – Здесь оптовый заказ подплыл… на свадебном «линкольне», понимаешь, шутка ли… На трое суток двести девок… Я сам сначала не поверил. Конечно, налом, какой кредит? Я разве с дуба рухнул? Только кэш. Стопроцентная предоплата. Ваш подход понял! Я с ним согласен. Конечно! Хорошо! Придержимся того же мнения. И ему поклон передавайте. Рад за него: должность завидная. Салют! Ну вот что, дорогой, – обратился продавец к Аверьянову, спрятав сотку. – Берешь двести и на трое суток – мы отдаем по сорок баксов за шалашовку в сутки. А если всех их замуж там выдашь, так сказать, – приезжай, еще две тонны получишь назад от Тимура и от меня, – ну, если ни одна из них больше сюда не вернется.

– То есть? – насторожился Коля.

– То есть приз. Нас новые девки подпирают, новый товар – два поезда на той неделе приехали.

– Откуда приехали?

– Да из ближнего зарубежья. Ты что, больной? Там же вообще жить невозможно. И жить невозможно, и сдохнуть дорого. Все сюда летят.

– Понятно…

– А девочки – чудо! Их ставить надо, клиенту ж новье все время подавай. А эти… – продавец кивнул в сторону Елизаветы и Варвары, – это уже сервизы фарфоровые… эпохи Дзынь, ты понял? Они уже – все! Отговорила роща золотая. Примелькамшись клиенту. Так что… завезешь их куда и бросишь, убьешь, замуж выдашь или в рабство продашь – нам все равно. В течение месяца не вернулись – все! – тебе две штуки, без базара.

– Да я не киллер! – возмутился Аверьянов.

– И я не киллер! – радостно подхватил продавец. – Я сутенер. И я тебе дело говорю. А ты уж думай сам. А то вон – «киллер»! Да разве киллер за две тонны… Насмешил! Да двести шалашовок в Подмосковье с «калаша» тебе любой москвич за пятьсот баксов в ближайший ров теплотрассы положит с радостью! А киллер – человек серьезный, ему сто тысяч дай. Но киллер шушеру мочить не станет, лицо терять. Вот ты и думай, если ты на «линкольне» свадебном приехал… Тебе зачем самому-то двести девок надо?

– Ну, замуж выдать, если честно.

– За иностранцев – угадал?

– Ну, угадал!

– Причем, мне кажется, за скандинавов – верно?

– Шерлок Холмс в тебе умер…

– Видишь, опять попадание! А почему? Северные «горячие парни» от наших южных балдеют – от украинок, молдаванок… Какую ни возьми – огонь девки, а если у нее к тому ж и жопа как тормозной парашют – ну, тут вообще – руби концы! Арабам, что им? Им нужно белочек, понимаешь? «Со снопом волос твоих овсяных…» Шииту, ваххабиту и прочему рахат-лукуму подавай тростиночек, шахидочек, он на бабу с пiд Полтавы, с грудями как у сфинкса, не полезет. А я смотрю, ты на Варюху глаз положил – все ясно, норвежцы либо шведы у тебя в прицеле!

– Точно.

– А вот хочешь знать, кого китайцы ценят больше риса и собак?..

– Слушай, ты прости, мне некогда. – Николай протянул в окошко восемь тонн баксов. – У меня тут как бы самолет…

– Понятно. Тогда вон Варьку и Лизку сажай, они тебе все точки дислокации покажут. Отбираешь двести, какие на глаз лягут, на выбор, на свое усмотрение! Там дальше, увидишь, стоят, ну ва-аще, есть таки-и-е! Ахнут твои викинги! От счастья обделаются!

– Хотелось бы! – согласился Аверьянов.

– Да мы ж с тобой профессионалы, я гляжу!

– Спасибо! Вот так комплимент!

– Тебе спасибо!

* * *

Сев рядом с водителем «линкольна», Николай поставил ему задачу:

– Едем, собираем девиц, ну таких, которые…

– Да понял. Их одно время во дворы с тротуаров сдвинули, но теперь, смотрю, опять повылезли. Отстегнули, видать, – опять вернисаж!

– И везем их к памятнику Пушкина, на Пушкинскую. Как двести девок соберем – за двадцать ходок приблизительно, – так едем к загсу.

– Ух! – Водитель «линкольна» уважительно качнул головой. – Планы у тебя – громадье, чувствуется, как у Ленина в семнадцатом…

– А то!

– Ну тогда как бы и у тебя такая же херня не вышла бы…

– Не волнуйся. Если и будет хреновато, то как бы не здесь…

– Так все говорят сначала, – кивнул водитель и тронул свой белоснежный лайнер уолл-стритов и бродвеев вдоль Тверской. – «Ах вернисаж, ах вернисаж… Какой портрет, какой пейзаж… Вот кто-то в профиль и анфас… А у меня один лишь бакс…»

– А вы вот про «Красную Шапочку» рассказывали, – спросила Лиза у Николая, когда машина тронулась. – Вы ее сами читали или по телику видели?

Николай обернулся:

– Сыну читал, лет десять назад.

– Импотент, – глядя в пол, прислонившись плечом к Лизке, прошептала Варя.

– А сами вы режиссер? – спросила Лиза Николая. – Фильм, вы сказали, снимаете…

– Режиссер… – согласился Коля. – Но и сам тоже играю роль.

– Ой! А какую?

– Я играю роль капитана.

– Капитана корабля или подводной лодки?

– Капитана спецназа.

– А-а-а… Боевик…

– Блокбастер.

– А блокбастер – это про что?

– Даже не знаю, – признался Николай.

– Блокбастер – это не про что. Это фильм с неопределенным жанром, – пояснил водитель. – Если с английского перевести, то блокбастер – это просто фильм с огромным успехом. Специально выяснял. Вся наша жизнь – блокбастер.

– Ага, – кивнула Варюха. – Это у тех, кто, как ты, на «линкольнах» разъезжает. А у меня жизнь – один фильм ужасов с комедией под мышкой.

– А зачем для одного фильма так много героинь понадобилось? – спросила Лиза громко. – Зачем вам двести девушек нужно?

– Лично мне девушки совершенно не нужны, – кинул ей, не оборачиваясь, Аверьянов.

– Педик, – с грустью в голосе констатировала Лиза.

– Пожалуйста, вот вам и шлюхи, товарищ бандит, – повернулся водитель к Аверьянову, останавливая лимузин.

* * *

– А это главная улица Москвы – Тверская, – объяснил Алеша, подмигнув Олене сквозь стекло заднего обзора. – И тоже, видишь, сплошь все магазины.

– Куда все люди так спешат? – поинтересовалась Олена, ласково поглаживая свой «Набор туриста», который она уже повесила себе на шею. – Как будто у них у всех недоеная корова дома осталась.

– Такой ритм жизни тут. Шальной немного, верно?

– А вот смотри, девушки стоят и никуда не спешат! И ничего не покупают! Ох, какие красавицы!

– Это точно…

– Они, как и мы, приезжие?

– И да и нет… В основном приезжие. – Катя решила больше не закруглять углов. – Это проститутки.

– И вот, и вот, и вот! Тоже? Очень красивые!

– Естественно! Им надо продать себя повыгоднее, подороже.

– Куда продать? – испугалась Олена. – В рабство?

– Конечно, нет! Вернее, не совсем в рабство.

– На поденщину?

– Да вроде. Только «поденщина» от слова «день», а они на ночь продаются. – Катя запнулась, не зная, как объяснить. – Ну, блуд по-вашему, или я не знаю, как сказать… Ну, за денежки, с мужиком… Понимаешь?

– Чего же не понять? – вздохнула Олена. – У нас это тоже есть… Есть, есть! Не такие уж мы от вас отсталые. В каждом крупном селении, почитай. А уж на ярмарке, осенью, сплошь все скоморохи да блудницы…

– Ну да, – кивнул Алексей. – Древнейшая профессия. Да и, кроме того, у нас всю жизнь сплошная ярмарка, вот тебе и пожалуйста…

– Только ведь им ворота-то дегтем намажут! – со слегка торжествующей интонацией сказала Олена. – Возьмут ночью и вымажут.

– У них нет ворот. Они в квартирах живут, как мы. Кто – в своих, а кто у других людей квартиры снимает…

– Квартирную дверь, значит, и вымажут дегтем! – пожала плечами Олена. – Какая разница?

– Да где ты деготь-то возьмешь? – удивился Алексей. – Его уж лет пятьдесят в помине нет!

– Вот поэтому у вас их так и много – ворот нет, дегтя нет, – констатировала Олена. – И страха, значит, нет, раз Бога куполами ослепили!

– Ну хватит, ты не заводись. Вон, смотри, свадебный кортеж нам навстречу едет!

– Ух ты, какая машина! Вся в цветах!

– Это «линкольн» на одиннадцать мест, со встроенным телевизором, видаком, баром и с караоке – З-AN System С2004! – дал справку Алеша.

– У нас на такой машине жених за невестой в день свадьбы приезжает, сажает ее рядом с собой и в церковь под венец везет! – похвалилась Катя.

– Ну уж не все так, – поправил ее Алексей, скидывая скорость, чтобы Олена успела как следует рассмотреть чудо-автомобиль. – А только очень богатые. Ну, или если невеста уж очень красивая! – подмигнул он Олене в зеркало заднего обзора.

В свою очередь и «линкольн», словно желая себя получше показать, снизил скорость, подплыл к тротуару и замер.

– Ой! – охнула Катя. – Смотрите!.. – и в тот же момент прикусила язык.

Но было поздно. Все увидели, как из «линкольна» бодро выскочил Николай и, подцепив трех девушек, быстро охмурил их, что-то воркуя всем трем сразу. Затем, подсаживая и придерживая каждую за талию, он усадил девиц в машину…

Явно довольный уловом, Николай потер руки, посмотрел вверх, то ли что-то считая, то ли прикидывая, а затем удовлетворенно, видно, хмыкнул и нырнул вслед за девочками в чрево свадебного лимузина.

В ту же секунду «линкольн» тронулся.

Все было исполнено в четком, стремительном темпе: ребята не знали, что эти трое были уже из четырнадцатой группы и что, усадив в «линкольн» за последний час более ста тридцати девиц, Коля, конечно, успел набить руку и поставить вступительно-ознакомительную речь на высочайший профессиональный уровень.

Ему предстояло сделать еще много до вечера, и он торопился.

В салоне «опеля» повисла тишина.

«Вот это да! – подумал Алексей. – Поехал к викингам – очень похоже, ха-ха!.. „Нужно на время скрыться от Коптина, от хроноразведки…“ – Алексей процитировал отца по памяти. – Ну и ну!.. А ведь он натянул нос Коптину: тот-то считает, что отец в десятом веке, в Америке, на хроноразведку пашет, а он… Вот уж и вправду в голову-то не придет его тут искать. Молодец, папа! Ничего не скажешь! Хотя ведь, может, он и не скрывается, а просто оттянуться решил. Лицо у него довольное до соплей… Да и вообще, как капитана получил, так словно его подменили. А дальше ведь… Если дальше подумать – к чему все это ведет? В целом-то, если подумать, – просто кошмар!»

Чувствуя, что ему надо отдышаться, Алешка резко свернул в Малый Гнездиковский и встал, проехав метров сто по этому тихому переулку.

Мысли в голове носились вихрем. Картины детства, связанные с отцом, только с отцом и больше ни кем, кроме отца, грозили выпрямить все мозговые извилины и разорвать мозги изнутри.

Внезапно все мысли, все картины исчезли, погасли в сознании.

Алексей увидел вдруг себя самого сидящим во дворе за столиком, прямо напротив Коптина.

Коптин молчал, но взгляд его был испытующим.

«Нет, – решил Алексей. – Здесь что-то не то. Не то! И, во-вторых, так нельзя! Каждый имеет право на объяснение. Заочно осуждать может только гад, только тот, кто хочет осудить, кто осудил уже в душе».

«Психологически здесь действует стремление поднять себя самого в своих же глазах, безнаказанно, а может, и безвинно топча другого. Обычная тяга к самовосхвалению, если разобраться, – сказал в его сознании Коптин. – Такие штуки надо пресекать в себе в корне, если ты мужик».

– Нет, это не отец был! – сказал Алеша вслух. – А как похож! Ну просто копия, близнец! Я тоже сначала попался: смотрю, да это ж батя! Нет, ни фига! Просто похож.

Сильный шорох вдруг прозвучал прямо за его спиной.

Чуть наклонившись вбок и вскинув глаза вверх, на зеркальце заднего вида, Алексей увидел Олену, выхватывающую из «Набора туриста» нож и бьющую им себе в сердце…

Он ничего не мог сделать – он не успевал никак.

Катя, сидевшая рядом с ним, по диагонали от Олены, успела выбросить руку между спинками передних кресел и ухватить двумя пальцами Олену за рукав: удар, потерявший на излете силу, был сорван.

В ту же секунду Катя отлетела на заднее сиденье.

В полете, наваливаясь на Олену, Катя успела увидеть, как та, откинувшись всем телом назад, уклоняясь от ее броска, крепко зажмурив глаза, успела с нечеловеческой силой полоснуть себя ножом по горлу…

«Все! – Поймав и подмяв под себя руки Олены, Катя почувствовала, что от напряжения вдруг ослепла: в глазах был только серый фон с черными пятнами и мелкими яркими головастиками. – Если сонную артерию вскрыла – ничто ее не спасет!»

Высвободив руку, Катя завела ее вверх, за затылок Олены, и пригнула ей голову, чтобы хоть как-то снизить кровопотерю: сейчас кровь рванет – обильно, бурно.

Рука Катерины не ощутила влажности. Не было и ощущения тепла чужой крови.

«Крови почти что нет. Отлично!» – мелькнуло в сознании.

Зрение вернулось к Кате так же резко, как и пропало секунду назад: будто кто-то включил ее глаза.

«Как странно!» – подумала она.

Крови на груди Олены не было ни капли.

Где кровь? И что теперь делать?

Первое – это лишить Олену инициативы. Если она сейчас вскинет голову, то тут же кровь хлынет ручьем. А если нет, то, может, удастся дотянуть до «скорой».

Ее надо шокировать, обессилить!

Катя знала по рассказам отца о буднях горячих точек, что в подобном состоянии можно и нужно молоть что угодно, хоть полную чушь, сбивая с настроения, растормозить, свести с «тропы», хоть что, ну, хоть ударить по щеке – нет-нет, нельзя: по роже дашь – из горла брызнет… Лучше наврать, укусить за нос, нет-нет, тоже плохо: за нос укусишь – мордой мотнет, и хлынет тут же… Вот, блин, субботка выдалась!

– Держи ее, Катька! – Алексей уже открывал дверь и выскакивал из машины. – Лепи ей что-нибудь!

– Что? Ничего не приходит на ум!

– Да что угодно. – Алексей, раскрыв заднюю дверь, схватил Олену сзади, склоняя ей голову вперед. – Неси что хочешь, надо вывести ее из тупика, из ступора!

– Ты дура! – взорвалась Катя, впадая в какое-то пограничное состояние между истерикой и сумасшествием. – Ты больная! Ты бы сначала узнала, зачем он проституток ловит!

– А зачем он проституток ловит? – еле слышно прошептала Олена, не открывая глаз.

– Зачем-зачем! Зачем все, за тем и он! Вчера родилась, что ли? С луны свалилась? Из Чикаго приехала?! Чокнутая! – Катя почувствовала, что ее несет не туда, и круто сменила направление мысли: – Зачем все, абсолютно все проституток ловят?! И у нас, и за Уралом?! Начальство требует – лови!!! Приказ! Закон! Статья седьмая Конституции: ловить-поймать! Тут равноправие! Устав! Он офицер! Он служит Родине! Он ловит проституток, раз сказали! Страна сказала – солдат поймал! Население когда еще дубину народной войны найдет-поднимет! А офицер уж тут как тут!

«Во, Катька! – подумал Алексей, выпадая в осадок от напора демагогии и пустобрехства. – Папина дочка: от четырех комиссий отбрехаться – как делать нечего!»

– Он в действующей армии! На действительной службе! – продолжала Катерина в режиме скорострельной роторной пушки. – Кадровый состав! Он выполняет приказ! Он должен, обязан уметь! Стрелять, копать, владеть ножом, зажечь пожар и тут же потушить, на барабане бренькать, танк под водой водить и самолет, по всем рулежкам и без тягача, – да-да! И проституток должен снять уметь российский офицер – причем в одно касание, бесплатно, с первого захода, – ты поняла?! И бабок срубить, и дом сварить, и роды принять-передать-завещать, и лес прочесать, и в метро воровать, с парашютом плясать, на спину – и вприсядку плясать, а не только прыгать с самолета, лечить коров должен уметь, причем по памяти, без подглядывания! Он капитан теперь, он литр выпить должен – и ни в одном глазу! Даже если пивом запивал! Ты поняла?

– Да, он говорил… – слабым голосом призналась Олена, – что русский офицер должен все уметь делать…

– Ну вот! А ты ему не поверила! Какое ты право-то имела Николаю Николаевичу не поверить?!

– Никакого… – согласилась Олена.

– Ведь он экзамены сдавал по проституткам! А ты подумала – на самом деле?!

– А я подумала… – кивнула Олена и заплакала.

Крови на груди у Олены не было – ни капли!

– А теперь горло покажи, идиотка!

– Не надо! – взмолился Алексей, тупо соображая, как вызвать по мобиле «скорую», чтоб она мобильно приехала? Мобильно, но не виртуально? Эсэмэску, что ли, на ноль-три послать?

– Погоди звонить… – остановила его Катя. – У нее… Она цела.

Осторожно приподняв Олене подбородок, Катя внимательно осмотрела ее горло и констатировала:

– Ни-че-го!

– Вот это нож! – восхитился Алешка. – «Набор туриста»!

– Ты забыл про дом на экзотических островах… – слабым голосом напомнила Олена. – С бас-сейном.

– В бассейне можно утопиться, понял, Алексей? – пояснила Катя.

– А я считаю, это верно! – Алеша хлопнул ладонями по рулю. – Турист поел? Поел. И решил вдруг зарезаться, представляете? Ну нет – и это учтено!

– Все учтено… – тихо кивнула Олена.

– Что ты имеешь в виду? – подозрительно спросила Катя, отвязав «Набор туриста» от шнурка и изымая его из обращения.

– У вас есть все, – кивнула Олена, судорожно сглатывая подступающие из горла слезы. – Все! У вас в этом мире есть все, что только можно желать… У вас одного только нет…

– Чего? – спросил Алексей, вдруг сильно заинтересовавшись.

– У вас, ни у кого из вас… нет счастья! – ответила Олена и разрыдалась.

– В Америке ты еще не была… – сухо сказал Алексей и, захлопнув заднюю дверь, не оборачиваясь, пошел, уселся на свое место – водителя. – Тебя бы в Штаты бы…

Олену трясло от рыданий.

* * *

– Так, девушки, вас здесь ровно двести душ, – обратился Николай к толпе девиц, собранной им возле памятника А. С. Пушкину за двадцать три ездки вдоль главной улицы страны. – Давайте все ко мне поближе, кричать не хочу. Вставайте полукругом, как на экскурсии. А я вот буду как бы экскурсовод. – Коля сплюнул себе под ноги: – Вот привязалось же это «как бы»!

– Скажите сразу, что с нами будет?

– Ничего плохого с вами не будет. Слетаем на пару дней, киносъемка там… скрытой камерой как бы, тьфу! Поработаем, все получат премиальные. Хорошие деньги, уверяю вас. И лично в руки – вам, а не «дяде», я договорился. Будете довольны, обещаю.

– Мужики-то хоть культурные, интеллигентные?

– Нет. Врать не буду. Такие артисты – ой-ой-ой…

– Известные?

– Нет. Неизвестные. Никому не известные, кроме меня. Но в отношении всего остального вполне ничего, солидные – у некоторых морда даже в зеркале не поместится… Уши на рамку придутся. Шкафы, одним словом. Серьезные. Хорошие ребята. Вам понравятся.

По женской толпе прошел облегченный шорох:

– Не импотенты, значит…

– И не голубые! Ведь пидоры, они либо заслуженные, либо народные, либо депутаты…

– Верно, девочки, педераст, он всегда в люди выбьется.

– А эти – все неизвестные… Значит, нормальные мужики.

– Вы нас в пансионат везете?

– Нет. Отдыхать будете в комфортных шатрах.

– Вы нас за город, в качестве культурной программы, на закрытие какой-то конференции сняли, так ведь?

– Нет, не так. Никакого закрытия. Скорее открытие.

– А куда?

– На море. На побережье.

– Вот это да!

– А поточнее – куда?

– В Америку.

Какая-то девица присвистнула, воцарилась тишина.

– У нас же паспортов почти ни у кого нет… Мы ж с Украины большинство, часть из Молдавии…

– А загранпаспорта с собой вообще ни у кого нет…

Это был острый момент, и Аверьянов задумался.

Сказать, что он их всех вывезет в Америку десятого века без всяких паспортов, означало признаться в привычке действовать нелегальными методами, если не сказать, что в торговле живым товаром… Что это за вывоз без паспортов? Подпольная торговля живым товаром? Разумеется, первая же мысль, которая их посетит, – как им потом возвращаться оттуда, куда он их без паспорта доставит? Как? При первой же попытке выезда назад встанет вопрос о нелегальном въезде. То есть такая поездочка – это заведомо дорога в один конец. Такой сюжет всем известен: выжмут как губку, используют на все сто и в бетон через год-другой закатают. Нет-нет! Признаться, что он увозит за кордон без всяких документов, – все равно что признаться в том, что он намерен их продать в рабство либо, использовав, убить.

Конечно, можно наплести, что он про документы не подумал как-то, что он этого обстоятельства не учел… «Садитесь, девочки, пока что вот посидите на лавочках, а я подумаю и чего-нибудь решу». Сказать такое означало бы косвенно подтвердить, расписаться всеми копытами и рогами в том, что все делалось как обычно, в режиме «не починим, так сломаем». А такое признание – потеря авторитета, сразу и навечно.

Времени на решение – секунда.

«Аверьянов, секунда пошла!» – скомандовал он сам себе, сжимая кулак до хруста.

– А паспорта-то вам зачем, в «Америку» ехать? – удивился Николай вслух. – «Америка» – это же на Оленьем Холме! Бывший цековский заказник. Неужели не слышали? А Барвиха, Соколиная гора, Горки-7 – знаете? Слышали! Ну, хорошо. Бочаров Ручей тоже, наверное, знаете? Под Сочи. Недалеко от «Красной поляны». Крыша еще там четырехскатная… Ну, а «Америку», ну, не вспомнили? Олений Холм? Ну?

– Ну… – нерешительно повторила одна из девиц.

– Баранки гну! В общем, я сейчас на сорок минут отлучусь за автобусом как бы… А вы все стойте здесь: не драться, не митинговать, и прохожих не задевайте… Любуйтесь Пушкиным, дышите воздухом…

«Забавно устроена психика, – подумал Николай ища взглядом, где припарковался „линкольн“. – Я не сказал им самого главного – где находится эта самая „Америка“… Но выплеснул корыто не идущих к делу фактов уверенным тоном. И сошло! Пипл схавал, как теперь говорят. Вот так нас всех и дурят – как котят».

– В Коломенское, к загсу! – скомандовал он, захлопывая дверцу белоснежного «линкольна».

* * *

Младший лейтенант Очуркин и старший лейтенант Свистаков молча смотрели на небывалое скопление проституток, сбившихся в стаю возле памятника Пушкину.

Девочки явно были в отгуле, не на работе: если проезжающая тачка притормаживала, ей тут же одна из девиц давала отмашку: «Сыпь дальше!»

– Это не митинг! – сказал Очуркин, пожимая плечами. – Плакатов нет, протестов нет, никто за жизнь не булькает.

– А может, это голодовка? – предположил Свистаков.

– А Пушкин-то при чем?

– Ну как «при чем»? Сто лет стоит: не жрет, но вдохновляет!

– Давай в ФСБ, дежурному по городу, позвоним?

– Зачем?

– Я не знаю. Ну вроде мы не спим с тобой, а? Да и время быстрее пойдет, минут на сорок ругани будет: чего звонишь, от дела отрываешь, то да се…

– Да ведь действительно звонить-то нечего! Пушкин с шалашовками – сочетание хорошее. Ведь он – чугун, делай что хочешь. Они тоже на все согласны, никакого протеста – ни от него, ни от них! Все хорошо.

– Да не совсем: Пушкин дело портит.

– Согласен. Чем-то он раздражает.

– Известно чем! Вон, пиво «Бочкарев» – зеленые грибочки, «Макдоналдс» – желто-красный, а он чего здесь, черный, встал?

– А он стоит и думает: куда двинуть? По пиву? По биг-маку?

– На кладбище ему, вот куда двинуть! Памятник? На кладбище! Черный? На кладбище!

– А он стоит!

* * *

Хронотоп, целый и невредимый, находился там, где его оставил Николай: у Коломенского загса.

Водители двух автомобилей свадебного кортежа выполнили задание Аверьянова на все сто.

Возле люка хронотопа высились горы оборудования – вплоть до походного бара, дизайн-бассейна с фиброфонтаном, всепогодного караоке-ревербера, цветовизговального компакт-комплекса, инфратусовочной широкополосной жиротрясины с режимом повальной турбонаддувки и девичьей истерики.

Штатовский, японский и южнокорейский бензогенераторы форсированной тяги, укомплектованные УПСами горячего резервирования, были готовы поддерживать веселье сутками напролет.

Были и складные сооружения: ресторанный зал, закусочная, тусовочная, флиртовочная, качельная, гамачная, дансинг-бухальная, завиральный бизнес-салон, рэповая, стэповая, попсовая, дозаправочная, дамская комната с мужским входом без выхода и отсек окончательной нарезки для мужчин – с тремя унитазами и одним надувным корытом.

Что же касается пирамид из ящиков и коробок с закуской и выпивкой, то тут и говорить не о чем: получив полный список-реестр на шести листах мелким шрифтом, Николай почувствовал только одно: чувство гордости за обыкновенных людей, обходящихся в быту водкой и чипсами, но одновременно с этим имеющими врожденный талант к утонченно-расточительному гурманству.

– Пойдет? – спросили водилы.

– Годится! – кивнул Аверьянов и с удовольствием рассчитался. – Спасибо, братцы, молодцы! Теперь бы это все загрузить вон в люк только…

– Ага! – кивнули водилы и, распахнув двери своих лимузинов, скомандовали грузчикам, одетым в одинаковую униформу – оранжевые комбезы с надписью «Ухнем!» на спине.

– Подальше грузите и покомпактнее, туда к стенке, вплотную и до потолка, – скомандовал грузчикам Аверьянов и, повернувшись к водителям, дал разъяснение в отношении дальнейшего: – Как они погрузят все, я исчезну на пять минут, а потом все по плану пойдет – жених-невеста, гости, церковь, ресторан…

* * *

Загруженный и задраенный хронотоп окутался розовой старт-луковицей и растаял на глазах.

– Дела-а! – сказал водила «линкольна». – Вот мы его сейчас ждать будем, да? А на Пушкинской его вот точно так же двести девок ждут – поняли?

– Каких девок?

– Обычных проституток.

– Он их на свадьбу, что ли, собрал?

– Наверное, – пожал плечами водила «линкольна». – А на что же еще? А вот сейчас ментуру спросим. – Он указал на подходивших к ним сержанта с лейтенантом. – Скажите-ка, вот как, по-вашему, вот мы стоим, размышляем, решить не можем – где проститутки могут быть нужны в массовом количестве? Сотнями?

– На телевидении, конечно. – ответил лейтенант с ходу.

– Вот голова! – восхитилось шоферье. – Сто пудов Интел инсайда!

– А что случилось? – поинтересовался сержант.

– Да вот, друг, ну, тот, что только что растаял в яйце-то металлическом. Он на Пушкинской стадо такое – две сотни девок собрал!

– Так это ж киносъемка! – пояснил лейтенант.

– Что, правда, что ли?

– Правда или нет – это не наше дело. Наше дело, чтоб тишина была.

– И чтоб в кармане шуршало, – добавил сержант.

– Молчи побольше, мой совет, – сухо посоветовал сержанту лейтенант.

– Да я молчу! – настороженно открестился водитель «линкольна», приняв замечание на свой счет. – Если клиент платит, мне абсолютно все равно, что он, кто он и зачем. Это ваше дело – дознание, этапирование… Я не вмешиваюсь! По мне – хоть коммунизм, хоть пофигизм, хоть телевидение тут строй, – мне наплевать, строй на здоровье – салон мне не пачкай, вот и все. И я не против, я всегда за. А скажешь: «нет», я буду – против. Такой же человек, как все! И совершенно я тут ни при чем!

* * *

– Ты смотри, что творится! – Младший лейтенант Очуркин толкнул под локоть старшего лейтенанта Свистакова.

Сразу за памятником Пушкину возникла огромная, светящаяся зеленым возврат-луковица, внутри которой начало возникать металлическое, играющее всеми цветами радуги яйцо, размером с железнодорожный вагон.

– Вот теперь звони в ФСБ, дежурному. Нашим не звони. Наши не оценят. Все! Теперь – пора! Вот она, тема для беседы с контрразведкой!.. Настал час!

Проявляясь и материализуясь, яйцо нежно распихивало людей, находившихся на месте его возникновения.

– Представься, не забудь!

– Дежурный? Младший лейтенант Очуркин, площадь Пушкина…

Свистаков грубо дернул Очуркина за рукав, привлекая внимание к себе.

– Ну что?.. Простите, это я не вам, товарищ дежурный…

– Меня, меня назвать забыл!.. – указал на себя Свистаков.

– Извините, это напарник меня отвлек. Говорит, что я его назвать забыл… Да трезвый я, конечно! Очуркин… Младший лейтенант.

– И старший лейтенант Свистаков!

– И Свистаков, да, это верно… Вот, рядом со мной стоит. Почему я, младший, звоню, а не он, старший по званию, звонит? Потому что он наблюдает, а я докладываю… Он наблюдательнее, а я объясняю доходчивее – все говорят. Так что для пользы дела. Суть? Согласен говорить суть только по делу! Есть! Это правильно. По делу: здесь, у Пушкина, путаны собрались, еще час назад, даже больше. А теперь еще и яйцо появилось. Тут же, у Пушкина!.. Нет, вы не ослышались. Путаны собрались у Пушкина, но просто так, без митинга и без плакатов. Стояли без протестов, ничего не делали. И тут мы глядим, со Свистаковым, оба, – у Пушкина яйцо растет, людей расталкивает! В зеленой луковице. О, путаны все к яйцу бросились! Это прямо сейчас происходит. Как по команде. Садятся. Нет, Пушкин стоит, не шелохнется. Ну, памятник, что ему? Все, сели! Яйцо закрылось, красным луком заросло… Растаяло, товарищ дежурный! Нету, все! Ни путан, ни яйца. Пушкин? Пушкин остался. Что делает? Ну, думает, как будто. Или стихи сочиняет. Я не знаю. Понял, придет машина. Понял! Для маскировки «психоперевозка» на борту написано. Дождусь, конечно. Очуркин, младший лейтенант. И старший лейтенант Свистаков. Он тоже дождется. Понял! Ждем. Хорошо. Да нас сразу видно! Напротив Пушкина мы, оба в форме. Да не в хорошей форме, а в милицейской! В обычной форме… У меня форма хорошая. Потому что новая, а у Свистакова майонезом залита, еще весной. Так и не отошло до сих пор до конца. Хорошо, буду говорить непрерывно с вами, пока не приедут. Какую песню знаю? Много знаю. А на ум только «Нас не догонят» лезет. Знаете, старая песня «Тату»? Да мы стоим, стоим на месте, не волнуйтесь! «Небо уронит ночь на ладони! Нас не догонят, нас не догонят!» Есть заткнуться!

* * *

Олений Холм встретил приветливо: утро, яркое солнце, спокойная темно-синяя Атлантика, хоть и без белых барашков, но все-таки покрытая плавными невысокими пригорками зыби, остатками далеких штормов.

Воздух был настолько прозрачен и чист, что у всех прибывших возникла вдруг одна и та же мысль о том, что воздух в этих краях просто отсутствует.

Они стояли на самой вершине холма – двести девиц и Коля Аверьянов.

Спокойный ветер с моря гладил девушек по головам и шевелил рукава блузок, подолы юбок, воротники, словно пытаясь на ощупь понять, из чего же она у них сшита, эта одежда.

– Да! Вот это да…

– О, Господи!

– Хорошо-то как…

– И даже сказать нечего.

– Сто лет на море не была, девочки.

– А я вообще не была на море никогда. Первый раз его вижу, – сказала белокурая девушка, уже не первой юности, лет двадцати пяти.

Коля повернулся к ней, но, увидев в глазах ее слезы, промолчал.

Первый раз за последние дни он вдруг почувствовал, что ввязался в историю, масштабов и сложности которой он даже отдаленно себе не представлял. Его приключения в Батыевых временах показались каким-то далеким и глуповатым кинофильмом детства, не имеющим никакого отношения ни к жизни, ни к реальной борьбе в параллельных мирах.

А борьба эта есть, война идет. Она сложна и беспощадна к мельчайшим ошибкам.

И в этой войне мускулатура, точность глаз, умение держать удар, владение рукопашным боем, как и дополнительный патрон, предусмотрительно загнанный в патронник, играют далеко не основную роль – ну вот, например, как грибной дождь, прошедший перед началом армейских учений в масштабе фронта.

Он мало, очень мало узнал у Коптина. Учиться нужно было годы. Мельком он кинул взгляд на штрих-кодер и похолодел: своими художествами в прошлом, здесь, на Оленьем Холме, засылкой свадебной группы на Фату-Хиву он уже наплодил без малого два миллиона параллельных миров. Миры были очень близки к основному – интегральный датчик отклонения сидел практически «на полке», на нуле, но эти 1 976 532 параллельных мира различались в деталях. И пусть детали эти были малозаметны, но все же из этих 1 976 532 миров не было и двух абсолютно одинаковых, строго идентичных.

Самое же страшное было в том, что сейчас, в данный момент, когда они все стояли и не предпринимали ровным счетом ничего, штрих-кодер стремительно накручивал свой счетчик, и новые параллельные миры обильно рождались, сыпались градом.

Краем глаза он скользнул по девушкам. Нет, движения, поступков нет.

Они просто стояли и думали – каждая о своем.

Конечно, это можно объяснить.

Визит в прошлое может изменить будущее, если раздавишь тут, в прошлом, бабочку или жука. Конечно…

Но можно изменить будущее, раздавив здесь, в прошлом, какого-то червя в себе самом, – ведь верно?!

И мир останется таким же, как и был: все цело, ты ни на что не наступил, не уничтожил ничего, не исказил в нем.

Но все-таки мир изменится. Потому что мир легко изменить, параллельные миры рождаются бесшумно, непрерывно.

Ведь мы и без всякой телепортации часто уходим в прошлое. Уходим мысленно в дебри минувших дней и давно происшедших событий, не в силах изменить их, подправить тем самым настоящее. Все знают – это невозможно.

Но это возможно. Возможно в обычной, в реальной жизни. Более того, это происходит всегда и со всеми.

Крути не крути, а прошлое меняет нас – при каждом возвращении к нему.

Как вспомнишь – вздрогнешь. Прошлое – страшная штука. Оно влияет на нас, меняя нашу настоящую, в данный момент идущую жизнь, изменяя действительность порой беспощадно, до ужаса. Вспомните, о чем писал, предупреждал всех Геннадий Шпаликов:

Шпаликов предупреждал. Потом повесился.

Прошлое, даже при мысленном путешествии в него, ломает в нас что-то, наступая на бабочек внутри нас, уничтожая тем самым отряды и семейства, виды и подвиды скотов, стервятников и динозавров, в дальнейшем выросших бы из этих червячков и бабочек.

А что-то прошлое и рождает в нас, снова и снова, благодаря чему внезапно вырастают в душе и в сознании леса идей, отчаяний, сомнений, угрызений, надежд и находок.

«Вот попался-то! – Мысленно Николай едва не застонал, вспомнив спокойный и глубокий взгляд Коптина. – Как он меня поймал! Взял теплого, ну как ребенка. И вот сюда. И в печку – головой. А тут такие гуси-лебеди вышли! А кто виноват? Не пил бы из копытца – не стал бы козлом! Сам виноват. Стремнина операции засосала, а это означает – конец. Теперь выплывать и расхлебывать».

Они стояли – двести девиц и Аверьянов. Молча смотрели в океан, думая каждый о своем.

Штрих-кодер бешено отсчитывал штрих-коды новых, рождаемых ежесекундно сотен параллельных миров. Интегральный датчик отклонений уже отлип от «полки», мир значительно менялся – неясно, в какую сторону, но менялся ощутимо.

Ведь все стоящие вокруг него – это, как ни крути, будущие матери. И изменения, происходящие сейчас в их душах, дадут знать о себе в идущих следом поколениях – в тех малышах, которые придут в наш мир попозже. Мир тесен, люди живут в нем по очереди и часто в параллельных, непересекающихся мирах. Единственный Мир, единый для всех, но в котором ни у кого ни с кем нет ни одной общей точки.

С Атлантики дул ветер.

Штрих-коды рождаемых миров мелькали, меняя друг друга так быстро, что слились в полосу, то светлевшую, то темневшую от бешеного темпа раздвоения миров.

– А здорово, девчонки, правда?

– Теперь и подохнуть не жаль.

– А морем совсем не пахнет, – с какой-то непонятной грустью сказала одна.

– Да, это так, – согласился Аверьянов. – Ты была только на Черном море…

– В детстве, – согласилась девушка. – В семь лет. Перед школой. «…Там, где, боже мой, была мама молодая и отец живой…»

– Там пахнут йодистые водоросли, выброшенные на берег, – объяснил Николай, чувствуя, что он говорит, только чтоб не молчать и не думать. – И ты решила, что так пахнет море. Само море. А здесь никаких водорослей нет. Это не Черное море. Это – Атлантический океан. А океаны не пахнут.

– Олений Холм, говоришь? – задумчиво проговорила стоящая рядом девушка из первой отобранной им пары, Варя-Варюха.

– Так называют его местные, – кивнул Николай.

– А кто здесь местные?

– Скрилинги.

Варя помолчала, а потом спросила:

– Где мы?

– В десятом веке. Двадцать девятое августа 985 года. Северо-восточное побережье Америки. В наше время это – США, недалеко от Кенсингтона, штат Миннесота…

– Я чувствовала, что тут что-то не так, – покачала головой Варя. Она была абсолютно серьезна. – Еще на Тверской почувствовала, как тебя увидела: этот мужик заведет, завезет! Я чувствовала, что ты завезешь. Но не знала, как далеко…

– А я далеко завез?

– Дальше некуда.

– Наверное, так надо, Варя.

– Я только и слышу всю жизнь, что «так надо». Только никогда не говорят, кому надо и зачем.

– Я тоже не знаю. Ты не поверишь, но и я тоже понял только, что не знаю зачем и не знаю, как далеко…

– Заехали мы очень далеко.

– Ага.

– И главное, нет уже пути назад.

– Есть, – возразил Коля, указывая на хронотоп. – Я всех могу отвезти назад.

– Нет, назад дороги нет. Ты никого не отвезешь. Не понимаешь? «Назад» – это теперь только вперед.

– «Назад» – это только вперед, – согласился Аверьянов.

Он взял штрих-кодер, слил, слепил, склеил всю эту бездну сотворенных им параллельных миров в один единый основной существующий мир, отключил режим страхующего удвоения и, решив дальше действовать на свой страх и риск, в лоб, не раздваиваясь, нажал на штрих-кодере кнопку «Проверка»…

* * *

Он положил руки на штурвал хронопилота и решил посидеть так минут пять – десять в полном одиночестве и тишине. Нужно было немного прийти в себя.

Только что он закончил двухчасовую инструкцию Вари, Маши и Людмилы – трех девушек, показавшихся ему наиболее толерантными и сообразительными.

Устроить пресс-конференцию для всех прибывших на Олений Холм означало бы утонуть сразу и навеки в шутках, вопросах, требованиях, возмущениях и предложениях.

Он начал с вопросов к себе, задавая их вслух в присутствии девушек.

Какова его цель? Что сам-то он делает и зачем?

Говоря абстрактно, он может сбросить карты в любой момент и вернуть все и вся на исходные рубежи. Сделать это несложно. Для этого достаточно вернуться на берег первобытного океана, где они нахлебались с Алешкой бульончика, и сломать там деревце. Потом нажать на штрих-кодере клавишу, выбирая менюшку «Принять изменения».

Тогда из его жизни будет вычеркнута вся эта история. Не будет утреннего звонка из части, он не поедет в полк, не встретится с Коптиным. А вместо этого они поедут купаться и загорать – он с Оленой и Алешка с Катей. А девушки сами собой окажутся на Тверской, «линкольн» им уже не грозит. И тишина. Все будет, как было изначально.

Стоп-стоп-стоп! Постойте, девушки. Накладка!

Ведь если все останется как было, на исходных, то он не встретит Коптина.

Откуда же возьмется в этом случае штрих-кодер в его руках? Штрих-кодер с менюшкой «Принять изменения»? Штрих-кодер, с помощью которого он уничтожит появление его самого, штрих-кодера?

Вот он опять, все тот же парадокс: следствие, убивающее свою же причину, ребенок, уничтожающий своих родителей задолго до своего собственного рождения!

Но такое может быть, ведь Коптин об этом говорил несколько раз…

Здесь Николай объявил девицам перерыв и задумался.

«Ну конечно – вспомнил! Я знаю сейчас, что нужно сломать там-то и тогда-то такое-то деревце. Полечу сейчас и сломаю его. И ничего страшного не произойдет: в тот же момент штрих-кодер растает в моих руках, словно его и не было, а я забуду о его существовании и обо всем остальном. А все девицы рассредоточатся мигом по своим местам – „эх, вдоль по Питерской, да Тверской-Ямской“…

Я просто стану после этого жить в мире, в котором жизнь будет спокойна – ни этой круговерти, ни приключений, ни перспектив, от которых просто раскалывается голова. Ведь на берег праокеана, где деревце, я попал безо всякого штрих-кодера: Алексей позвал поговорить об Олене. Ага!

Мы все перейдем в бывший мир. Тихий мир, возможно, главный, а может быть, и параллельный данному. Штрих-код – такой-то. И – тишина. И снова отпуск в безмятежность. Безмятег.

Но этот вариант уже мною рассматривался. Я уже отказался от безмятежного мира. Нужно быть последовательным. А это значит идти до конца – раз Коптину удалось втянуть меня в аферу. Втянулся или втянут – значит, играй.

Конечно, интереснее продолжать операцию, осуществлять осмысленное движение, стремиться к цели, а не просто так болтаться по мирам.

Цель есть, она ясна. Обеспечить высадку викингов, но не только, „высадка“ – чисто военный термин. Обеспечить их вживание, обеспечить шанс обосноваться, закрепиться на североамериканском континенте. С прицелом на ассимиляцию. Такая задача. Такая игра, если хотите. Закрепить викингов не на простом, а на демографическом плацдарме. Места там много, хватит всем: и викингам, и скрилингам, и индейцам сиу, чероки, черноногим и так далее. Плодитесь, размножайтесь, осваивайте, развивайтесь.

Это новая задача. Не наступательная, не оборонительная, а миротворческая. Такого еще не было. Но тем и интереснее. Задача крайне важная и очень сложная с организационной точки зрения. Принести на крыльях сюда другую жизнь, лучшую.

Испанцы припрутся к шапочному разбору. Это и есть война культур.

Что ни говори, викинги нам ближе всех, – они же наши предки? Так как же не порадеть им мне, их прямому потомку?»

Объяснив самому себе свою роль и стремления, Аверьянов снова взялся за девиц.

Конечно, объяснить им все было сложно, пришлось их покатать на хронотопе и в юрский период, и в мир их собственного детства. Увидеть саму себя, идущую с букетом в первый класс, – конечно, это убеждает. Папа, мама, одноклассники, Клавдия Петровна – учительница…

В итоге договорились о том, что трое суток после высадки с варягами пробудут все. Кто сможет и захочет пробыть месяц – крупная премия.

А дальше выбор. Или назад, к памятнику Пушкину, – спустя пять минут после старта, либо домой – по месту прописки. Желающие могут остаться, слетав в командировку и забрав сюда, в десятый век, близких. У многих девушек были уже дети и практически у всех были живы родители.

Возможны и другие варианты. Запрет один: для обитателей прошлого в будущее хода нет. Викингов нельзя переносить в двадцать первый век. Хватит проблем с Оленой. Опекать полтора-два десятка викингов в современной Москве не взялась бы и рота хроноразведчиков.

Таким образом, этот вопрос – вопрос окончательного выбора, вопрос «туда или сюда?» – решается однажды. Раз и навсегда.

Ладьи придут вечером. Надо готовиться.

Николай вручил девушкам лингвистический маяк, осуществляющий автоматизированный перевод с любого языка на любой на уровне подсознания и запустил систему предполетного предстартного тестирования блоков навигации.

А он снимет с Фату-Хиву свадебную компанию, сбросит их у загса и тут же вернется.

Продувка главного хронодизеля прошла, полосовая протяжка синхроимпульсов сфазировалась на опорной дате Рождества Христова.

Пока, девчата!

Быстро набрав с консоли штрих-код точки прибытия, Аверьянов слегка сбился по времени, набрав на единичку больше даты индицированной: усталость дала себя знать.

Зеленая возврат-луковица появилась на песчаной отмели Фату-Хиву не через час после его убытия, как обещалось, а через двадцать пять часов.

* * *

Яркое солнце тропиков, искрящееся на изумрудной глади Тихого океана, ударило в глаза Аверьянова, и в ту же секунду четыре стальные женские руки выволокли его наружу.

– И это называется «часок»?

– Или это час с небольшим, гад?!

– Прибытие рейса Коломенский загс – Фату-Хиву задерживался по техническим причинам… – гнусавым голосом взвыл Аверьянов, пытаясь обратить происшедшее в шутку и не подпустить женские руки с уже поломанными ногтями к своим глазам. – Мы просим прощения от лица… Ногти от лица! Ну-ка! Вот, пожалуйста! Я тоже царапаться буду! Виноват, каюсь! Немедленно искуплю!

– Мы здесь вторые сутки уже кантуемся!

– На бананах и черт-те на чем!

– Банкет, ресторан, венчание в церкви – все к чертовой матери!

– Вы с ума там сошли, если такие вещи считаете возможным допускать!

– Считаете, что все вам можно? Кто будет отвечать за этот беспредел, а?!

– Я буду! За базар отвечу. Вот деньги, видишь? Оцени ущерб. Сейчас прям отстегну. Кто у вас побухгалтеристее?

– Галина Аркадьевна.

– Ну вот, пишите: список, счет, сумма прописью. Получила такая-то…

Аверьянов, как и всякий мужик, которому перевалило за тридцать, прекрасно знал, что стоит только бабий скандал перевести в конструктивное, деловое русло, запал мгновенно иссякает, уступая место бессмысленной и бесконечной толчее на месте. Основной вопрос при этом тут же уходит в песок, уступая место множеству частных вопросов. Где взять ручку? На чем писать? Почему не предупредили заранее, я бы переоделась? Ну, и так далее…

– Да не волнуйтесь вы так, девочки, все будет! – попытался объяснить Николай. – Все состоится, все будет отлично! И церковь будет, и ресторан ваш не уйдет, и за все, за моральный ущерб, заплатит вам это… киностудия!

– Улыбнитесь, вас снимают скрытой камерой?! – язвительно спросила свекровь. – Где она, камера твоя? Где скрыта-то? Я пять часов ее искала, чтоб плюнуть в объектив.

– Мы вам поверили, думали, нас по телевизору покажут, – разрыдалась очень молодо выглядевшая теща. – А тут такое бескультурье! Нагадить, испортить свадьбу, людей обмануть! Скрытая камера! Гадость какая! На нашей слабости, и так сыграть безжалостно! Тьфу!

– Видеть я вас не желаю!

– Ну, простите, что поделать: техника подвела. Перечислите свои убытки, включая моральный ущерб, сумма прописью, и киностудия оплатит, я же сказал! Сейчас, в данный момент, наличными! Ну, что еще вам, милые?!

– Мы за банкет, вы знаете, сколько мы отдали за банкет?!

– Не знаю. Поэтому в третий раз говорю: напишите, представьте счет, я оплачу. Все будет скомпенсировано. Ну?

– Что «ну»?

– Давайте грузитесь, полетели назад, с меня хватит. В Москве договоримся. Где остальные все?

– Мужчины – пьяные, вон под кустом лежат.

– С чего они пьяные-то? – удивился Николай.

– Так они ж в загс и на венчание знаете сколько с собой захватили? Фляжка здесь, фляжка там.

– А твой и вообще пятилитровую носил, букетом замаскировал, лишь бы не упустить.

– Да ты на своего-то глянь!

– А вон, смотрите, жених на пальме, за бананами опять полез, обезьяна безмозглая! И так уже весь костюм расхлюстал на полосы!

– На свою дочь посмотри: тоже макака та еще! «Невеста-а-а…»

– А где же девушки, вот именно? – спохватился Николай. – Невеста-то, супруга, виноват, со свидетельницей где?

– Так ее же ваши у себя на пиратском корабле задержали! Мы им орем, они не слышат!

– А ей, наверное, там понравилось!

– На каком пиратском корабле?! – обалдел Аверьянов. – Какие «наши»?

– Да вон, в бухте стоит! Ваш?

– Нет, – попытался сглотнуть Николай, но не смог – в горле вдруг разом пересохло.

На рейде действительно стоял на якоре большой двухмачтовый барк с «Веселым Роджером» на фок-мачте – череп и две берцовые кости крест-накрест на черном фоне.

– Есть попить у вас, девчата?

– Па-пить?

– Ах, тебе и па-апить еще?

– Да ты знаешь, где здесь вода?

– До воды отсюда два часа! По джунглям, в гору, к роднику! Я убить вас готова всех, гадов-киношников!

– Улыбнитесь! – Аверьянов, не давая ужасу схватить за душу, деморализовать, примиряюще обнял женщин за плечи. – Вас снимает скрытая камера!

– Где она, камера твоя? Ведь врешь же все, я чувствую!

– Да, пусть покажет скрытую камеру свою!

– Не могу я вам ее показать, на то ведь она и скрытая. А как девушки попали на корабль?

– Как-как! Он приплыл, встал там, воды забрать… Копали они, пираты ваши, что-то еще, там, на мысе. Нас не видели. А мужикам, им же с пиратами сфотографироваться, выпить – как же без того?! Начали махать им! Они и прислали лодку, эти, ваши, пиратами наряженные. В костюмах… В камзолах или не знаю, как их там… С пистолетами, саблями… Увидели мужиков наших, поняли, что пьяные… Обыскали, избили…

– Избили мужиков, а Свету с Верой забрали – на лодку и на корабль!

* * *

Его проклинали, у него требовали, но он их слышал уже вполуха.

«Вот влип-то, – подумал Николай. – Ну какое, казалось бы, дело простое – викингов без потерь высадить. Но ведь не успеешь оглянуться, и вот пожалуйста, две сотни проституток там, пиратский бриг – здесь, ребята – в Москве, да еще и разведка, поди, давно на хвост села… Вот тебе, блин: искал романтики? Ешь! А главное, непонятно, что теперь делать…»

В голове у Аверьянова уже плыли цепочки вопросов, ответы на которые были существенны для выработки плана дальнейших действий. Главное было понять, что произошло. На поверхности все было проще пареной репы: проходил мимо парусник, зашел водой заправиться, едой. Пьяные идиоты привлекли внимание. Причалил. Бухим в рюхало, девок – на конвейер. Проще некуда. Но!

Что потерял барк в этих краях? Это же Полинезия. Торговых путей на сотни миль тут нет, нет и населенных пунктов, стоящих ограбления или крышевания. А шлепать сюда очень прилично: от любого региона с оживленным морскими торговыми трассами – ого-го!

Далее. Почему они не убили мужиков? Убить, по логике вещей, по природе пиратов, было бы и проще, и естественнее. Зачем оставлять недобитков за спиной? Саблей по шее: «Кланяйся там, здесь уж не увидимся». Дешево и сердито. Но нет, избили, причем слегка (!), и кинули на песке.

Почему?

Еще вопрос. Чего они застряли здесь? Почему стоят на якоре? Почему не уходят? Чего ждут? Казалось бы, как просто – девок прихватили и побежали себе далее.

Но нет, они ждут! Кого? Чего? Что?

Не его же они ждут, Аверьянова, когда он появится и вломит им до бровей? Нет, конечно. Откуда им знать, что он объявится? Неоткуда. Что же тогда их тут держит?

Если подумать, впрочем, то получалось как раз наоборот: выходило, что пираты с нетерпением ждут именно его, Аверьянова, хоть и не знают даже о его существовании.

«Но въедем по порядку», – решил Николай, упорядочивая мысли и выводы.

В эту акваторию ребята могли закатить на своем барке только по двум причинам: либо закопать награбленное, либо, наоборот, откопать спрятанное ранее – в зависимости от их прухи за последний год, – либо снять с депозита, либо, наоборот, разместить временно свободные средства и активы в депозитарии под названием «сундук, закопанный на необитаемом острове».

При этом удаленность акватории от наезженных маршрутов дает две дополнительные страховки. Во-первых, нужно очень верить в успех мероприятия и его рентабельность, чтобы решиться на петлю в две-три тысячи миль. То есть если кто посторонний, услышавший где-нибудь в Касабланке, в таверне, пьяное «бла-бла-бла» о существовании клада, решится поискать чужой сундук, отклонившись от родной трассы Гоа – Манила, предположим, то ему придется крупно рискнуть чисто в финансовом плане…

Во-вторых, решившись все же на такую экспедицию, нужно иметь в виду, что, перед тем как начать искать на необитаемом острове сундук, хорошо бы найти сначала сам остров, а это ничуть не проще. Ведь речь идет об архипелаге, а у тебя в руках паршивая карта да астролябия, с помощью которой можно определить только широту, да и то с точностью плюс-минус две трамвайные остановки. Долготы же нет у тебя, дружок, и не будет.

Остров, который ты сам хорошо знаешь, как найти – с помощью всего лишь астролябии и компаса, – это здорово! А вот чужой остров отыскать – это попотеешь.

Если ты был уже здесь и учитываешь ветер, течение, скорость, сколько суток ты уже прешь зюйд-зюйд-остом… если хорошо знаешь внешний вид острова даже при вариации ракурса, помнишь особые приметы, заметные издалека, миль с десяти. Иметь под рукой такой остров очень неплохо. Это куда надежнее ячейки, арендованной в Сбербанке. На острове что закопал, то и возьмешь; остров налоговой не настучит. Остров – это остров!

Так что причина их появления здесь более-менее ясна.

Почему не убили мужиков?

Потому что сразу увидели девок – невесту с подружкой.

Невеста – в свадебном-то платье, с букетом цветов. Шикарные цветы доставляются в Москву фурами из Амстердама, европейской оптовой базы цветов. А в Амстердам цветочки приходят самолетом из Южной Америки. Здесь, в экваториальной части Тихого океана, в тысяче миль от американского континента, таких цветов скорее всего нет: ведь Тур Хейердал по крупицам собирал список растений, которые есть и тут и там. Список вышел довольно убогий.

Да и вообще, едва ли пираты видели ранее что-то похожее – платье, фата, вуаль, гривна и крупная брошь из фианитов…

С точки зрения пиратов образца 1650 года, наша невеста среднего пошиба – это, конечно, молодая королева, принцесса, герцогиня… Ну, в самом хреновом случае – дочь какого-нибудь там королевского наместника Филиппин или маркиза…

За таких девочек могут либо вломить по самое «не балуйся», либо заплатить гигантский выкуп, если не удастся отбить их силой, повесив затем джентльменов удачи на рее их же барка, предварительно вырвав, разумеется, всему «пиратсоставу» телячьи нежности не сильно раскаленными клещами.

Понятно, имея в виду такую перспективу, обстановку лучше не обострять, девок забрать, но в дело – на чесотку – не пускать. На цепь их, на консервацию, и ждать развития ситуации.

Козлу ясно, что герцогини в таких роскошных платьях сюда не с Луны свалились, а приплыли на фрегате или галеоне. Где он, этот галеон-фрегат? Стоит, видимо, в одной из бухт с противоположной стороны острова. Платья белоснежные – где-то их стирали, не в ручье за мысом же?

Если мужиков убить, то те, кто остался на галеоне, основные силы, будут загнаны в угол, поставлены перед необходимостью применить оружие. Вариант содрать неплохой выкуп за заложниц и смыться без боя и без потерь будет упущен. Значит, мужиков оставили в живых, чтобы излишне не обострять, дать шанс противнику сохранить лицо, не обнажая оружия.

Вот и все.

Отсюда сразу следует пять выводов. Девицы, скорее всего, живы, здоровы, не щипаны. Раз.

Пиратам очень нужны деньги. Или, по крайней мере, золото, которое для них сейчас важнее всего остального, к чему они имеют склонность. Два.

Поэтому, далее, они сюда пришли откапывать сундук, а вовсе не закапывать. Если бы закопали, то быстренько свалили бы, не привлекая внимания. И с принцессой не вязались бы. Три.

Копали, копали, а потом перестали. Стоят на якоре, тишина, весь экипаж на борту. Не копают больше. Ну, значит, откопали уже! Четыре.

Ждут «гостей», посланцев с галеона. За девками приедут, приплывут? За такими-то девками! В таких-то платьях да с невиданными здесь цветами! Безусловно, появятся переговорщики. Явятся! Уж если не за девками, то уж за платьями – точно. И они дождались. Гость с галеона-фрегата – это он, Николай Аверьянов. И на пиратском барке ждут, с нетерпением ждут его, Николая Николаевича Аверьянова, капитана спецназа. Это – пять!

Ну, дождались, считай. Что дальше?

Дальше известно что: «деньги давай»! Требование будет сформулировано, естественно, как ультиматум.

А платить ему нечем – баксы ребятам ни к чему. Не в ходу были доллары США в семнадцатом веке. Что для них, для ребят, баксы какие-то, у. е., из которых шубы не сошьешь, в Кейптауне на которых не оттянешься.

Ну, значит, будет встречный ультиматум. Угроза на угрозу. Обе высокие договаривающиеся стороны – рогами в плинтус. Поиск компромисса. Переговорный тупик. Взаимные уступки. Затишье и апатия. Внезапный штурм. Далее – он же, вынужденный и неизбежный.

Нет, этот вариант совсем не годится. Есть способ проще.

– Когда они приплыли-то и все это случилось? – спросил Николай женщин.

– Часа полтора назад.

– Понятно.

Проще вот что: отскочить на хронотопе на два часа назад, когда все еще было спокойно. Они еще только плывут на шлюпе сюда: мужиков метелить и девок захватывать. А мы имеем полчаса на подготовку.

Сколько человек будет на шлюпе? Двенадцать, не более. А скорее – шесть – восемь. В торца им – и привет!

«Фу, дурак! Совсем мозги отбило. Если откинуться на два часа назад, то не надо воевать вообще! Погрузить всю компанию в хронотоп и привет, пока шлюп сюда идет, – вот и все! Как просто.

А еще проще – на сутки назад. Тогда никто скулить не будет, что я опоздал. Жених не успеет костюм изодрать, мужики – нажраться, а теща и свекровь не успеют сломать ногти. Во! И все будет о’кей: и кофе с булочкой, и койка с дурочкой, как говорится…

Одурел что-то совсем к концу дня – простейший вариант, а сразу не догнал…»

Набрав на штрих-коде точки прибытия сутками ранее текущего времени, Николай запустил систему предстартного тестирования блоков навигации.

Внезапно вся консоль вспыхнула красными тревожными лампочками, на главном навигационном экране возникла надпись: «Выбранное Вами перемещение может стать роковым».

А ниже менюшка выбора: «Выполнять», «Отменить», «Ввести другие координаты».

Да что ж такое?! Почему?

Выбрав «Отменить», Николай привел аппаратуру в исходное положение, распахнул люк и задумался, глядя, как прибрежные пальмы лениво смотрятся в зеленое зеркало океана.

* * *

– Ну ничего, Олена, все… все прошло. Успокоилась, да?

Катя, пересевшая на заднее сидение «опеля», утешала Олену, как ребенка, гладила, едва не убаюкивала.

Автомобиль медленно катился по старым центральным переулкам – направо, налево, направо – просто так, без цели.

– Ты зря так плохо думаешь об отце, – сказал Алексей. – Он может что-то ляпнуть, не догнать, не в масть и не по делу наорать, но он никогда тебя не сдаст, не предаст. Это точно. Я это знаю по себе.

– Я знаю! – всхлипнула Олена и вдруг разрыдалась вновь.

– Совсем плоха… Ну просто никакая, – констатировала Катя, встретившись со взглядом Алексея в зеркале заднего вида. – Останови, если туалет увидишь. Ее бы умыть холодной водой. Глядишь, успокоится.

– Да вот туалет, – кивнул Алеша, останавливая машину.

– Пойдем, Олен, умоемся. Вот сюда, ага. Вместе пойдем…

Сидевшая на входе в туалет консьержка решительно перегородила им дорогу, а затем, бесцеремонно толкнув Катю в грудь, рявкнула:

– А ну пошла отсюда!

– В чем дело?! – возмутилась Катерина. – Вы что, с ума сошли?

– Давай, катись, гадюка, тварь, шахидка чертова!

Только тут Катя вспомнила, как она одета. Сняв паранджу и показав лицо старушке, Катя пояснила извиняющимся голосом:

– Вы извините, мы кино там снимаем. Это просто костюм, роль моя. А сама-то я русская.

– Ну, успокоила! – ехидно хмыкнула старушка. – Да русские сейчас еще больше взрываются. Лишь бы всего этого не видеть. И как раз, кстати, на пустырях да в пустых туалетах взрываются, чтобы других не задеть. Деликатно.

– Шутите?

– Какие шутки? Вон, месяц назад две учительницы из Углича приехали, взорвались тут – десять мешков битой кафельной плитки-сантехники я потом вынесла… Неделю разогнуться не могла.

– Но зачем они это сделали?

– Да чтобы власть услышала. Из Углича – в Москву, а здесь – ба-бах!

– В газетах не было, – подозрительно сообщила Катя.

– Про это не печатают. Запрещено. Просто в Угличе повысили учителям зарплату на двадцать процентов: была зарплата ноль, а стал теперь тоже ноль, но уже ноль потолще.

– Ну, бабушка, нам на пять минут всего, – взмолилась Катя. – А потом, у меня вон, смотрите, никакого пояса нет. Как я взорвусь?

– Я не знаю, как ты взорвешься. Это твоя забота, внученька. А моя забота – вниз тебя не пускать!

– А если я здесь подорвусь?

– Здесь? Здесь взрывайся. Здесь потому что и меня вместе с тобой в клочья разорвет. Ну, значит, убираться тут, штукатурку таскать, после ментов, фээсбэшников полы вытирать – приедут, натопчут, – это уже все другим достанется. Здесь – пожалуйста. А там, я сказала, – не смей!

– Да не собираюсь я взрываться, поймите же вы, наконец! Нам только умыться!

– О-о-о-о! «Только умыться»! Всего лишь! Да ты знаешь ли, внученька, сколько раз меня уже умывали, умыли?! Уж тысячу раз. И с пенсией, и с льготой, и с квартирой.

– Хорошо. Пусть она одна идет, а я здесь ее подожду.

– Вот так – пожалуйста! – согласилась старушка-консьержка.

– Иди, Олена. Умой лицо как следует!

* * *

Из умывальной был виден ряд кабинок, почти все свободны – над ручкой зеленая черточка.

Только одна кабинка была занята – над ручкой красный флажок.

Посмотрев на себя в зеркальце, Олена ужаснулась: ну надо же, как лицо распухло от слез!

Ополоснуть лицо не удалось: трубка над умывальником не имела мастерски приделанных к ней привычных белых звездочек, которые нужно было крутить, добиваясь нужной теплоты и силы искусственного родника.

Здесь над носиком родника торчала блестящая большая ручка, как у ложки, но покрепче, причем только одна ручка, а не две, вдобавок же еще и без черпала. Вместо того чтобы держать черпало, ручка ложки перерастала в блестящий железный толстый пенек. Из этого же пенька выходил и длинный носик родника.

О таком роднике ей никто никогда не говорил.

Наверное, надо взяться за этот рычаг и что-то с ним сделать. Но что? Алеша вчера сказал ей: «Не знаешь – не трогай», когда она начала обычной железной вилкой расковыривать электрическую розетку дома, на стене, на кухне, – чтобы дырки в розетке стали побольше и чтобы холодильник тоже смог бы включаться в нее и высасывать из нее «лек-тричество», а не только маленький кухонный телевизор.

Алеша сказал «Не знаешь – не трогай» после того, как вилка, которой она ковыряла розетку, вдруг укусила ее, как змея, даже больнее змеи, и обожгла один палец.

Не знаешь – не трогай!

Олена задумалась – как поступить?

– Коля, я умоляю… – вдруг донеслось из запертой кабинки. – Не надо так… Мы так не договаривались…

Олена похолодела.

– Коля, не делай мне больно. Прошу!

Олена стремительно перенеслась из умывальной к запертой кабинке и дернула ручку.

Заперто!

– Коля, давай еще раз… Давай попробуем начать сначала…

Олена легла на пол в метре от кабинки – чтобы змея-соперница не смогла ударить по лицу ногой – и, прижав щеку к полу, заглянула под запертую дверь.

– А вот так, Коля, можно, да!.. Мне так приятно это, Николай, ты никогда не сможешь себе представить, что испытывает женщина… Нет, Коля, ты себе не представляешь…

Олена увидела в щели под дверью пару женских ног со спущенными на них трусами. Мужских ног она не увидела: в глазах у нее были только женские трусы, трусы расплылись, она потеряла сознание.

* * *

– Ну, чего-то там твоя застряла… – вздохнула старушка-консьержка.

– Сходите, бабушка, посмотрите, – попросила Катя – Она, сестренка моя, очень дикая. Из такой дыры приехала, не приведи господи.

– Не могу я тебя тут одну оставить. Я уйду, а ты взорвешься.

– Давайте тогда вместе сходим.

– Вместе? – Старушка задумалась. – Вместе можно. Не вопрос.

Олена лежала на полу в метре от кабинок на животе, уткнувшись скукоженным от высохших слез лицом в сизые мраморные разводы кафельной плитки, устилавшей пол общественного туалета.

– О боже!

– Тогo сестра-то твоя…

– Что с ней?! – Катя села на колени рядом с Оленой и попыталась перевернуть ее бесчувственное тело на спину.

Занятая кабинка открылась, из нее появилась женщина, продолжающая разговор по мобиле:

– Теперь, Коля, я узнаю тебя, каким ты был в студенческие годы…

Перешагнув как ни в чем не бывало через Олену, женщина вдруг остановилась как вкопанная, затем вернулась и с любопытством стала наблюдать, как Катя кантует Олену.

– Как интересно! Наверное, девушка от любви отравилась.

– Надо «скорую» срочно!

– Похоже на то, – согласилась женщина и пошла в умывальную. – Коля, – подойдя к умывальнику и прижав сотку к уху плечом, она пустила воду из крана, – мне нужно руки помыть, у меня сейчас голос немного изменится, сотку ухом держу, ты не пугайся…

* * *

Катя и консьержка несли Олену по лестнице вверх, на улицу, к солнцу.

– Чувствовала, что сегодня мне что-то придется таскать: карьерный самосвал всю ночь снился, – призналась бабушка. – Сон в руку, как сказано… – Она слегка встряхнула Олену. – Нет, ну один мешок… Еще терпимо…

– Тяжелая у вас работа, – согласилась Катя.

– А где она легкая, работа-то? В мужском туалете, думаешь, девица, рай? Ничуть! Земли обетованной нет нигде, увы, уверяю тебя! Где нет прокладок в унитазе, там в умывальной пидорасы! И все, как один, еще учти, все мужики – мимо, мимо, мимо…

– Что «мимо»?

– Мимо толчка!.. Тебе-то в голову небось и не придет такое подстроить уборщице… А мужикам-то на пол налить – в радость!

* * *

«Понял! – Николай хлопнул рукой по штурвалу. – Проще пареной репы, ничего нового! Если я отсюда улечу назад на сутки и оттуда вывезу всех в Москву вовремя, то сейчас, в данный момент, через двадцать четыре часа, как я их вывез, тут уже никого нет. И нет никакой причины мне с этого места прыгать на сутки назад. Это все тот же парадокс – следствие убивает или может убить свою причину. Если причина и следствие отстоят друг от друга на много десятков лет, то связь как бы размывается – все влияет на все и ничто не влияет существенно, радикально. Если же причина и следствие разделяются всего лишь несколькими часами, то они просматриваются четко. Опасность напороться и родить мощный пучок параллельных и практически равноправных миров резко возрастает. В таком пучке легко запутаться, не успеть среагировать. А без раздвоения можно и в ящик сыграть…

Безопаснее двигаться в локальном времени вперед и не позволять себе пустячные прыжки на несколько часов или дней назад, исправляя опоздание: это может стоить головы.

Значит, придется сейчас перемещаться на барк и затевать там разборку».

Прекрасно.

– Ну, что вы там сидите? Сделайте что-нибудь.

Возле открытого люка стояли теща и свекровь.

– Вы ж нас сюда завезли!

– Сейчас, гражданочки. Я жду сигнала с парусника… – соврал Николай авторитетным тоном.

– Он нас не слышит. Мы уже вам пять минут почти в ухо кричим!

– Я когда думаю, я как глухарь, отключаюсь.

– О чем тут думать-то?!

– Сейчас батальная сцена будет сниматься на барке. Я вот и думаю: должны пираты в воду падать пачками или на палубе будут погибать.

– Я бы и так и этак сделала, – сказала теща, немного оживляясь. – Правдоподобно и эффектно.

– Конечно! – согласилась свекровь. – Всех убить на палубе – правдоподобно, но не эффектно. А выкинуть команду за борт – очень эффектно, очень!

– Но не вполне правдоподобно! – кивнула теща. – Кого-то надо же убить! Прикончить зримо, убедительно!

– Мне ваша точка зрения близка, – согласился Аверьянов. – Корабль сжечь в конце?

– А как в сценарии?

– Еще не читал, – бросил Аверьянов через плечо, но, поняв, что сморозил чушь, попытался сгладить: – У нас фильм снимается скрытой от актеров камерой по скрытому от режиссера сценарию… Мало того, снимается на скрытые от налогов деньги! – подчеркнул он для полной убедительности.

– Тогда послушайте меня, корабль не сжигайте, – попросила теща. – Его потом продать можно.

– Он такой красивый, этот парусник! – подхватила свекровь.

– Сжигать не будем, – кивнул Коля. – Красивый, ваша правда. Только подождите минутку гудеть мне на ухо, нужно решить еще пару вопросов…

Первый вопрос – как причаливать хронотопом к барку? На воду ему садиться пока не приходилось, хотя понятно, что хронотоп без груза обладает положительной плавучестью.

И что с того? Вот барк и хронотоп, допустим, рядом. Где окажется люк хронотопа относительно воды? Встанет-то он сначала нормально, но потом? Может лечь на бок. А может и кильнуться – лыжами вверх. Яйцо нельзя назвать симметричным. Мало того, форма яйца хронотопа иногда «играет» слегка, как крупный мыльный пузырь. Где у него центр тяжести? Где центр плавучести? Сверху? Сбоку? Внизу? Балансировка неизвестна.

Дальше. Как в этом случае перебраться с хронотопа на барк, а затем, со спасенными девушками, обратно?

Очевидно, что палуба барка метра на два, а то и на три окажется выше телепортатора.

Просить спустить с барка трап?

Ни за что!

Тем более если возникнет ситуация, требующая оперативного отхода, то с этими Светами-Верами в веревках застрянешь. Трап исключается. Точка.

А значит, остается одно…

Николай прощально кивнул женщинам:

– Все. Я пошел. А вы, попрошу вас, отойдите на двадцать шагов, а то песком глаза запорошить может…

* * *

Хронотоп окутался розовыми трубками старт-луковицы и исчез.

Почти в то же мгновение высоко, метрах в двухстах над бухтой, возник небольшой узелок зеленой возврат-луковицы. Зелень вспыхнула и погасла, открыв металлическое, сверкающее всеми цветами спектра, падающее в самый центр бухты яйцо хронотопа.

Люк падающего хронотопа раскрылся ирисовой диафрагмой; в глубине блеснули окуляры призматического бинокля.

Осмотр барка сверху занял у Аверьянова не больше секунды.

На высоте ста метров над водой люк закрылся, и яйцо охватилось снова старт-луковицей, продолжая падение…

Над самой водой, за миллисекунду до удара об водную гладь, старт-луковица растаяла без следа, не породив даже волн на зеркальной поверхности бухты, и в тот же момент передняя мачта барка – фок-мачта – с оглушительным щелчком разломилась на три части, освобождая место зеленой возврат-луковице и появляющемуся вслед за ней хронотопу.

Треск разрываемых парусов на секунду заглушил крики ужаса, возникшие на палубе пиратского барка. Десятка два пиратов, спасаясь, выбросились за борт, обгоняя звуктреска лопающегося, ломающегося такелажа и проклятия оставшихся на палубе.

Обломки фок-мачты оседали медленно, как в страшном сне, сдерживаемые парашютирующими обрывками парусов и довольно сложным сплетением вант.

Зеленая возврат-луковица начала гаснуть…

На том месте, где минуту назад была фок-мачта, сверкало яйцо материализующегося хронотопа. Первая в истории человечества посадка телепортатора на палубу военного корабля была успешно завершена.

Плавающие вокруг барка пираты легли на спину: любопытство пересилило страх.

Люк хронотопа открылся, и Аверьянов, шагнув на палубу, поднял руку, привлекая внимание и требуя тишины.

– Я пришел, чтоб дать вам вволю! – сказал Николай, слегка исказив известное приветствие Степана Тимофеевича Разина, неизменно произносимое при встрече с освобождаемыми им представителями беднейших слоев крепостного крестьянства.

* * *

Элемент внезапности и эффектное введение новых сил на театр военных действий всегда дает преимущество внезапно и эффектно действующей стороне.

Вся жизнь на барке остановилась на секунду, как на стоп-кадре, давая Коле возможность оценить обстановку.

Он быстро окинул взглядом всю палубу барка, включая надстройку.

Пираты они, без вопросов. Отпетые рожи. Печать ставить некуда. Подонок к подонку.

Много бочек, канатных бухт, ветоши. Лопаты испачканные. Копали несколько часов назад – земля и грязь засохли не вполне еще.

На палубе следы крови: кого-то, истекавшего кровью, тащили от борта с передней части барка, вдоль судна, к кормовой надстройке…

Рядом с длинными мазками крови на досках глубокие борозды царапин, как будто тут только что зарезанных и освежеванных коров проволокли на двух обломках бороны. Ну, это понятно, чего жалеть – изгадив этот барк, можно взять на абордаж следующий, так ведь?

Очень грязно. Всюду, везде.

На чистом судне чистота не заметна, она естественна. А вот грязь на борту, бардак, свинарня режет глаз – ну просто до боли! Смотреть невозможно. Как жить, как можно ходить по морям в такой обстановке? Бог весть!

Армейская школа, годы службы, учебка, училище, начало учебы в Академии, опыт и простая бытовая привычка всегда убирать за собой – весь этот элементарный житейский багаж едва не взорвался в душе у Аверьянова при виде обстановки пиратского корабля.

Он с трудом сдержал себя, чтобы не начать стрелять – за организацию, устройство и поддержание такой антисанитарии может быть применена только одна мера наказания – высшая.

Невеста и ее подружка, так называемая свидетельница невесты, были привязаны к задней мачте.

Примотали их, очевидно, недавно: веревки еще не въелись в кожу, кисти связанных рук не успели изменить цвет, не покраснели и не посинели. Привязывали быстро и впопыхах – у невесты в левом ухе остался наушник от МР3-плеера. Сам плеер застрял между мачтой и нижней частью спины невесты.

Кольца, украшения? Все еще цело. Платья не тронуты, не помяты. Хотя, конечно, сорвать весь верх, схватив за высокий стоячий воротник и рванув его вниз вместе с платьем, оголив груди, было первое, что приходило в голову: и просто, и смешно! А как занятно! Не сделали! Больные? Нет, на больных пираты не были похожи – морды смуглые, мясистые, щетиной заросшие: совсем не скорбящие. Тупые, неопытные? Едва ли: даже тупой и неопытный быстро обучается – секунда на теорию, и сразу же к живому древу жизни, к практике, привязанной к мачте.

Похоже, что его версия верна: девушек берегли. Но, правда, привязанные к мачте, стоя на ветру, они простудились: то одна, то другая чихает. Слезы от этого.

Мимика девушек – и при чихании, и в паузе, – молча молящих его о спасении, очень живая, выразительная, динамика моргания и искривления губ отличная. Тушь почти не течет: и тушь хороша, и слез вроде нет – стонут еле слышно… Липсинг соответствует стонам, и асимметрия лица в моменты мольбы, озлобления, остервенения, общее выражение – стыд и отчаяние – все гляделось вполне естественно.

Живость девичьих лиц и естественность выражения можно было принять в качестве строгого доказательства того, что по портретам их еще не квасили. Потому что дай такой девице раза – и годится. Спазм, а затем паралич части мышц лица обеспечен. Да, без сомнения: кожа невесты настолько белая, нежная, бархатистая, что даже после легкого, шутливо-заигрывающего удара сапогом по лицу у нее всю щеку раздуло бы на полпогона и окрасило б во все оттенки зреющей сливы.

Скорее всего, джентльмены удачи не сочли нужным портить столь перспективный материал, рассчитывая устроить масштабную презентацию попозже – для психологического давления на ожидаемых переговорщиков. Иными словами, ему это все и начнут сейчас демонстрировать.

Прекрасно! Это значит он успел.

А раз он успел, то теперь осталось немного – не дать успеть им.

Что у него в распоряжении, под рукой? Под мышкой, в кобуре – «марголин». Пять патронов – полная обойма. И запасная обойма. Десять выстрелов. Все.

Что против?

В поле зрения, ближе всех, стоял пожилой пират с огромным белым попугаем какаду на плече, одноногий. Правая нога – деревянный протез. Правое плечо опирается на костыль. Полноценно действовать правой рукой он не может. Попугай сидит на левом плече. Значит, левая тоже под нагрузкой. И значит, не очень ему нужна. Похоже, что он у них главный – капитан, предводитель.

Кроме Одноногого, в прямой видимости на палубе еще одиннадцать головорезов. Рассредоточены.

У пятерых пиратов и у Одноногого кремневые пистолеты. Все, кроме Одноногого, при шпагах то ли при эспадронах, бог знает, как правильно, – обоюдоострый прямой клинок, метр с хвостиком на глаз, и рубящий, и колющий. А также все они при ножах, при кортиках. Шесть стволов, одиннадцать клинков и ножи. Плюс к этому у Одноногого мизерекордия, «кинжал милосердия», – по-нашему, трехгранная заточка в двадцать сантиметров – добивать раненых.

Ага! А тут и двенадцатый – висит на вантах, наблюдая сверху за развитием событий. Замер, затаился. И тоже с пистолетом, с кортиком и с клинком. В итоге всего их тринадцать, включая Одноногого. Но это только на палубе. Вокруг барка плавает не меньше пятнадцати… нет, девятнадцать головорезов – девять по правому борту и десять по левому. Минута-другая-третья, и они будут здесь, мокрые и очень злые.

А сколько там внутри, в кубрике? Кто знает? Могли затаиться? Могли! Они не дураки: живут шпагой, пистолетом и ножом. Их жизнь зависит от этого. Каждая боевая стычка в их послужном списке уникальна. По аналогии с нами они, конечно, не армия, а морская пехота, спецназ семнадцатого века. Не дети. Не Батыевы батыры. Профессионалы абордажей, рукопашной скоротечки.

Пауза, вызванная его появлением, фактором внезапности, иссякает. Секунда-другая, и время, замершее сейчас, сорвется в галоп.

Что можно быстро предпринять? Пять патронов. Убить пятерых. Перезарядить. Одноногого – в заложники.

И что?

Пятью трупами дело не кончится. Десять патронов не хватит даже на тех, кто на палубе. А сколько еще набегут?

Взятый в заложники, Одноногий может не представлять собой никакой ценности для остальных. Кто знает, они, может, спят и видят, как от этой деревянной ноги с попугаем отделаться. У них, может, бунт, заговор на борту уже месяц зреет, а он им только поможет. Тем более что они откопали золото. А это значит, что чем больше народу он положет, тем больше золота достанется уцелевшим.

Если трезво оценить ситуацию, то мужики при шпагах, при пистолетах… Понимают, что происходит. Адекватно оценивают расклад. Мастера. Опытные.

Могут и не дать время перезарядить «марголина». А даже если и успеть, – что делать с остальными? С теми, которые выскочат? Девки привязаны к мачте – не отвязать и со счетов не скинуть. Прикрыть, откидаться стульями, откататься бочками – это получается только в голливудских фильмах и авантюрных романах. А в жизни выше головы не прыгнешь. От десятерых не отфехтуешься.

Хреново дело-то.

Не спуская глаз с Одноногого, Николай не спеша вынул правой рукой «марголина», из наплечной кобуры, а левой – штрих-кодер – из кармана пиджака.

Чувствуя, что отпущенная внезапностью пауза подходит к концу, Коля, не спуская глаз с пиратов, на ощупь нажал НС – «нештатная ситуация»…

– Ништяк ситуация! – расцвел поросенок, материализуясь на фоне голубого неба. – Ты даже их уже привязал!

Радостно хрюкая, советник-видение стремительно пронесся к задней мачте и завис в метре от привязанных девушек.

– Ну, не свиньи ли они, да… Противно, конечно, немного… Ведь для меня, Коля, с такой «невестой» перепихнуться – ну, как для тебя, допустим, скотоложество – точно, поверь! Ты чего завыла вдруг, девушка? Не плачь. Ты тоже сгодишься – каждый второй, думаю, вдуть тебе попытается, если шары до краев зальет…

– Ты что? – испугался Аверьянов. – Куда тебя несет?!

– Куда надо, не плачь. – Чтобы законспирировать свою речь, поросенок перешел на труднодоступный диалект. – Понты с копыт срывают, главное – гнездо перекосить, башни заклинить им… Волка семеро козлят, а я один сто козлов закозлю. Реально!

– Ничего не понял, – пожал плечами Николай.

– А что тут понимать? Мы им трусами ихними же рожи накроем – и вся история с географией! А можем подкуриться, колес глотнуть и трахнуть отважно в открытую: глаза страшатся, хрен работает? Ему-то что, онто без глаз! А эта, слушай, невеста, уже хрюкает от страха! Ну что заладила: «хрю-хрю»? Меня соблазняешь, красавица? Ничего, не плачь! Отчаяние – смертный грех. Я ж, глядя на тебя, не впадаю в уныние? Я рассуждаю так: узреет Господь, кого мы здесь, Коля, смиренно проперли с тобой, пошлет нам за это попозже и хрюшечек, верно?

– Пираты… – заметил Аверьянов, пытаясь верно сориентировать поросенка в потоке происходящих событий.

– Не понял, какие пираты? – Поросенок перекрутился в воздухе, окидывая взглядом общую картину. – Ах пираты! А что ты волнуешься? Я свои речи транслирую и на английский, и на испанский, и на португальский, – они меня понимают так же прекрасно, как и ты! Вот смотри, Одноногий хлебало как разинул… Да и ты, как я понял, удивлен. А ничего странного в моих речах нет. Вызвать удивленное оцепенение, ошарашить – вот была моя цель. И я достиг ее, не так ли?

В голове у Николая все перемешалось. Ощущение реальности происходящего исчезло; внезапно он ощутил себя в каком-то странном сне, участником нелепой фантасмагории. Хотелось ясности и простоты.

Внезапно он увидел, что стоящий у самой двери, ведущей в кормовую надстройку, смуглый пират медленно достает из-за пояса пистолет, одновременно открывая дверь и прикрываясь ею. Смуглому пирату тоже, наверное, захотелось все упростить…

– Ой, только не шали! – крикнул смуглому Николай и, вскинув «марголина», почти не целясь, отстрелил кончик пера с его шляпы. – А то я стреляю неплохо… – объяснил он, перебив вторым выстрелом перо пополам. – И пистолет у меня не кремневый. В нем сто зарядов, – соврал Аверьянов с целью устрашения, третьим выстрелом выбив из шляпы остаток пера. – На всех на вас хватит!

Этот фокус произвел неизгладимое впечатление на весь пиратский состав: кремневые пистолеты семнадцатого века имели всего один заряд, часто давали осечку, а о подобной точности боя и речи идти не могло: асимметричный кусок свинца, вырвавшись из ствола без нарезки, мог на таком расстоянии отклониться от директрисы на два-три метра.

Невнятно прозвучало какое-то непереводимое междометие, выражавшее, судя по интонации, то ли удивление, то ли угрозу…

«Н-да, – мелькнуло в голове у Аверьянова. – Но дальше-то что? Даже если они и поверили, что у меня сто патронов в обойме, что с того? Кто их остановит от того, чтобы выстрелить в меня? Да вот сейчас, возможно, кто-то уже целится сквозь дырку от сучка в досках кормовой надстройки?»

Он резко переместился, встав так, что обломок реи рухнувшей мачты прикрыл ему грудь.

В ответ на его движение все находившиеся на палубе пираты тоже слегка изменили свои позиции – очень осмысленно, улучшая свое положение. Замерли вновь.

«Если кинутся скопом, одновременно, то меня и сто патронов не спасут… – подумал Коля. – А они могут кинуться. Ребята, сразу видно, опытные. И перед смертью не трепещут».

Он скользнул взглядом по лицам пиратов, по их глазам, настороженно следящим за каждым его движением. Ухо его уловило вдруг отчетливый негромкий плеск. Кто-то из прыгнувших за борт, видно, уже начал подниматься обратно по якорной цепи… Еще две-три минуты, и ребята начнут десантироваться ему в тыл…

«И перед смертью не трепещут… – снова мелькнуло в сознании. – А точно не трепещут? Ведь это зависит от того, какова смерть… На миру и смерть красна, да. Это верно. А на виселице если, тогда как?»

– Ты можешь им показать, что их ждет? – подмигнул Николай поросенку. – Что-то такое шокирующее, натуралистичное?

– То есть как «показать»? – удивился поросенок.

– Как ты мне высадку викингов показывал.

– Зачем?

– Воздействовать на психику: виселица там, застенок – что их ждет?

– Побойся Бога, Аверьянов! Поиск в параллельных мирах, науку использовать в качестве средства запугивания? Никто до этого еще не додумался.

– Я додумался! Ищи, не рассуждай, ищи во всех мирах варианты ужасных смертей этих ребят.

– Нельзя, Николай! Хронодинамику для шантажа использовать… это ж… это же нет слов!

– Слова себе оставь, гони видения. Шантаж здесь ни при чем. Деморализация превосходящих сил противника.

– Кощунственно! Недопустимо!

– А по соплям?! – Аверьянов демонстративно положил палец на кнопку «По соплям» на штрих-кодере.

– Ответственность на тебе! – предупредил поросенок, исчез и тут же материализовался вновь.

– Что?!

– А ничего! – отрезал анимированный интерфейс. – Все они умрут банально. Во всех мирах. Вот так!

– Не может быть! Как ты мог за секунду просмотреть все жизни каждого из них?

– Ну, тоже мне бином Ньютона! – хмыкнул поросенок. – Никто из них не попадет на эшафот. Все умрут просто. От болезни. Причем даже не от чумы или оспы. Что-то вроде простецкого гриппа. Только Одноногий умрет… – поросенок запнулся, – либо от старости, либо от пули в лоб. Нечем мне их напугать. Нечем! Все самое страшное в жизни у них уже было. У всех!

– Плохо. – Аверьянов задумался на секунду. – А попугай?

– Что «попугай»? – удивился поросенок.

– Пока ты возле девок вился, я понял, кто у них тут главный. Попугай! Их икона, надежда, опора и талисман. Как определил? Везде грязь, а какаду – белоснежный. Чистую воду, значит, дают, чтобы купался. И не морскую же, верно? А в море пресную воду давать попугаю плескаться – это нечто! И это раз. А второе и самое важное: смотри – все постоянно держат попугая в поле зрения, следят за ним краем глаза. Что он сделает? Как себя поведет? Он бог для них, пророк «Веселого Роджера», покровитель судна и команды, как талисман, как флаг. Как сын полка, как идол! Без чего не прожить им, как Маше без медведя, как Ленину без броневика! Увидишь: начнет подыхать попугай, сразу все зашевелятся, я уверен. Ищи, как умрет попугай!

– Есть вариант у попугая, – сообщил поросенок секунду спустя. – Его Брашпиль зовут. Я просмотрел несколько версий его жизни. В одном из параллельных миров его ждет грустный финал. – Подлетев к Одноногому, поросенок кивнул попугаю: – Что, образина с крючком-пятачком, триллер посмотрим?

Поросенок впился взглядом в бегающие, ускользающие от прямого контакта бусинки глаз попугая…

* * *

Внезапно Брашпиль склонил голову, глаза его подернулись белесой пленкой.

В маленьком птичьем мозгу его покатилось видение, индуцируемое внешним полем, грубо ворвавшимся в серое вещество и скомкавшим все биотоки в плотный, дрожащий, калейдоскопирующий лабиринт фрактальных узоров.

Англия. Дуб на окраине Дартмута, на крутом берегу реки Дарт. Родина Одноногого, куда он возвращается всегда после очередного плавания.

На третьем от земли суку хрипло каркает ворона. Каркает громко, с чувством. Ей, видно, очень нравится каркать по утрам на дубу.

Брашпиль вдруг ощутил себя этой вороной; вся ее сущность мгновенно влилась в него.

От этого ощущения его охватил озноб. Он вдруг осознал, как важно, как это полезно, сидя на дубу, каркать по утрам! Это так помогает, задает уверенность, бодрый тон на весь день!

Карканье по утрам только кажется пустяком, но, если следить за собой, не распускаться, каркать в любую погоду, результат себя долго ждать не заставит. Через неделю-другую вы сами почувствуете некий подъем и прилив, словно скинули с плеч пятилетку как минимум. Да и глаза у вас станут блестеть совсем по-другому, вы сами убедитесь в этом, когда будете пить из лужи в безветренный день.

Без карканья по утрам на дубу вы катитесь вниз, незаметно сначала, – да, это верно, пускай. Заметно вам станет не скоро, потом, когда вы вдруг ощутите, что даже свежую, еще совсем-совсем теплую крысу, которую птичница только что проткнула вилами и добила граблями, вы уже не в силах как следует расклевать. Тюк-тюк ее пару раз в оскаленную мордочку – вот и сыта вроде бы. Нет-нет! Лучше смерть, чем бессилие! Если горячие, свеже-кровавые крысиные кишки в горло не идут – это первый звонок: наступает бальзаковский возраст!

Ворона слегка расправила крылья, усевшись поудобнее, каркнула во всю мочь, а затем замерла на секунду, ежась от утреннего тумана, наползавшего с моря, пряча клюв себе под крыло, чтобы немного глотнуть теплого воздуха.

Внезапно она заметила – далеко, возле таверны, на самой окраине Дартмута, – яркий белый лоскут на траве. Пятно? Или тряпка?

Что это может быть?

Взмахнув пару раз крыльями, ворона сорвалась с ветки дуба и тут же перешла в долгое, затяжное планирование, не спуская глаз с приближающегося пятна.

Ну так и есть!

Брашпиль – попугай одноногого трактирщика, хозяина таверны…

То ли сам сдох, то ли коты его сделали.

Скорее, сдох сам. Одноногий всегда закрывал клетку – какие же коты?! А тут с утра встал Одноногий, смотрит: привет попугаю – расправил коготки. Открыл окно, выбросил дохлятину. А крыса оттащила сюда, от дартмутских собак подальше. Здесь и сожрала.

Рваная шкурка с грязными перьями – вот что осталось от тебя, картавый балабол с кривым шнобелем! Ты не успел понять, на чью мельницу лил воду своего словоблудия, с кем был ты, мастер трескучего цитирования? Где ты теперь, философствующая погремушка, картавое эхо, хриплая шарманка, нагло встревавшая в любой разговор?

Отщелкал, отлетался. Загнул свой хохолок. Не будешь больше гадить на комоде, цитируя Сенеку. Абзац. Песец тебе, попугай. Крышка!

Сжал коготки. Подтянул лапки… Где она теперь, твоя нахальная ирония? Где-где! В Плимуте!

Отхлопал крылышками: общий привет!

А может, все было иначе.

Может быть, Одноногий пошел в паб хлебать эль, посадив тебя на плечо. Ну, пошел, еле ноги передвигает, а ты – на плече. Еле держишься: оба немолоды. Немолоды, сплоховали. Что один, что другой. Одноногий сел в пабе, полная кружка в руке. Ну и расслабился, старче.

А коту долго ль надо? Прыг сзади, дал лапой, и полетел наш красавец тропический в угол. Кот в зубы его и – в окно!

Н-да… Кот выжрал все самое вкусное, стервец. А полевая мышь вычистила всю шкурку изнутри. И хрен что оставила…

Сознание Брашпиля, пропитанное ужасом увиденного, снова приобрело самостоятельность; теперь он уже присутствовал как бы в третьем лице, невидимым бесплотным духом, наблюдателем со стороны.

Внезапно ворона, услышав еле различимое встревоженное воркование, мгновенно, в три прыжка, отскочила за ближайший валун.

Энжела, юная подруга Брашпиля, опустилась рядом с раздрызганными веером пучками перьев, склонила головку над пятном забуревшего от крови обрывка кожицы, проколотого желтыми косточками… Косточками, тщательно расхрустанными чьими-то зубами… Косточками грудной клетки ее ненаглядного.

Энжела, едва устояв на ногах, всплеснула в отчаянии крыльями. Рыдающие пощелкивания осиротевшей попугаихи огласили окрестность.

«Сейчас я тебя успокою, постой!» – решила ворона и, выпрыгнув из-за валуна, ударила Энжелу чуть ниже затылка слегка приоткрытым клювом.

Удар слился с последующим щелчком-хрустом. Позвоночник Энжелы перестал держать голову: два верхних, самых хлипких позвонка мигом были раздавлены клювом вороны, раздроблены в кровавое крошево.

– Они жили долго и счастливо и умерли в один день, – хмыкнула ворона, выдернув окровавленный клюв из-под затылка Энжелы. – Все, как положено! Попугаи ведь неразлучники, а такая кликуха, она неспроста!

Содрав клювом скальп с Энжелы, она двумя ловкими ударами пробила юной попугаихе черепную коробку и с удовольствием принялась расклевывать самое вкусное – теплые, нежные мозги.

«Глаза потом выклюю, – подумала ворона. – Не улетят».

Через минуту она уже вновь сидела на третьем от земли суку дуба, что стоит в Англии, на окраине Дартмута, на крутом берегу реки Дарт.

…В тот же день, вечером, Одноногий вытряхнул три маленьких яичка из клетки и выбросил их в окно. Он понял, что попугайчики-детки там, внутри лишенных материнского тепла яичек, уже замерзли насмерть, сдохли, откинули копыта, склеили ласты…

Надежды больше нет, ждать далее нечего. Заметив из окна стремительную пробежку крысы вдоль стены дома напротив, Одноногий вышел на улицу и с силой, злобной, слепой, ненавидящей силой, впечатал в землю три яйца, содержащие тела детей Брашпиля и Энжелы, детей, видевших солнце только сквозь скорлупу. Этих толком-то еще не родившихся, а потому и безгрешных детей Одноногий старательно вбил в дорожную грязь каблуком здоровой левой ноги, стоя надежно на трех деревянных опорах – костыле, трости и протезе, – скрипя ими, как бы приговаривая: «Вот тебе, сволочь крысиная, яичница всмятку, вот тебе!»

* * *

Вся эта цепь видений пронеслась в мозгу присутствующих, включая и пиратов, привязанных девушек и Аверьянова, за долю секунды слегка омрачив психику каждого: всем стало немного не по себе.

При всей фантастичности видение оказалось весьма убедительным. Каждый узнал в нем, почуял какой-то осколок чего-то своего…

Брашпиль, покачнувшись на плече Одноногого, как-то гортанно булькнул и сначала осел, а потом распластался на плече, свесив крылья на грудь и на спину Одноногого. Ему стало плохо. Голова его, с затянутыми сизой пленочкой глазами, безвольным маятником закачалась вдоль руки.

С распластанным на плече попугаем Одноногий стал выглядеть как адмирал с огромным белым эполетом на левом плече.

– Отыгрался хрен на скрипке, – констатировал поросенок. – Созрел-упал, перо отбросил. Какая гадость эти попугаи! И ведь подумай, Коля, кто-то его ведь целовал в этот пятачок с крючком! Да, что говорить… Бабы! Они же готовы на все, лишь бы свой был, хоть бы и с крючком вместо хрюкала, лишь бы за юбку ее держал, лишь бы с друзьями в корыто с забродившим пойлом не лез, – так ведь, скажи?!

– Скажу, – кивнул Аверьянов, обращаясь к пиратам: – Вы, господа, джентльмены удачи, имеете выбор. Либо выполнить мои скромные требования, либо лечь Одноногому на плечо, вот как этот орел.

Воцарилась тягостная тишина. Только ветерок шелестел в снастях да скрипела от легкой качки сломанная хронотопом передняя мачта.

– Угрожаешь? – хрипло спросил Одноногий.

– Ставлю в известность.

– А что нам будет, если мы выполним твои требования? – Одноногий слегка повел взглядом влево, поверх конвульсирующего на плече попугая в сторону привязанных к мачте девиц.

– Я вас не убью, – пообещал Николай. – Вы останетесь целы-здоровы…

– Убил попугая…

– Я? – удивился Аверьянов. – С чего это вы взяли, что я его убил?

– Я воскрешу его, Одноногий. Я верну тебе попугая, – качнулся всем телом витающий над палубой поросенок. – Другой бы спорил, плевался б, драться лез… Я – нет! Ты делаешь, и я делаю. Выполняете требования – получаете попугая, здорового, полного сил и надежд! А если ты не делаешь, то я вас всех уделаю…

– Говори, – кивнул Одноногий Коле.

Николай указал на испачканные лопаты:

– Сундук, который вы выкопали, ну, или что там у вас, сюда несите, мне… Я посмотрю, чего вы накопали. Это первое.

Четверо пиратов, повинуясь кивку Одноногого, немедленно направились к кормовой надстройке.

– Если вздумаете капризничать или баловаться, у меня разговор короткий. – Николай угрожающе помахал стволом «марголина». – Я в угол озорников не ставлю. Только к стенке.

– В переносном смысле, конечно, – пояснил поросенок.

– Между глаз, в роговое отверстие, – подтвердил Аверьянов. – Ну что замерли-то?! Сундук сюда мигом, козлы морские!

– Горный козел – знаю, – кивнул поросенок и задумался, перечисляя вполголоса: – Морские коньки, морские львы, они же калифорнийские, морские котики, морская корова, она же Стеллерова, морская свинья, ну, конечно, морской черт, морской волк… Но морские козлы или морской верблюд, допустим… – с сомнением протянул он. – Это что-то новое. У тебя Карл Линней в родных не числился, Аверьянов? Товарищ сухопутный капитан?

Николай указал Одноногому на полосы крови на палубе:

– Кто?

– Охотились, – ответил Одноногий слегка удивленно. – Устали от рыбы…

– Понятно. Мясо себе оставьте. Мясо вредно. А кок пусть принесет мне сюда свежие потроха и слитую свежую кровь. Это будет пункт два.

– Дальше? – спросил Одноногий.

– Да вроде все. Больше как будто ничего и не нужно от вас, – пожал плечами Аверьянов. – Сейчас подумаю, вдруг что-нибудь забыл…

Мельком он кинул взгляд на привязанных к мачте Свету и Веру.

– Вот сволочь… – прошипела Вера, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

Светлана, невеста, широко раскрыв от удивления и ужаса глаза, смотрела на него и сквозь него; похоже было, что она стала плохо соображать от пережитого и не успевает вовремя и правильно оценивать происходящие события. В ее затуманенном взоре были бешеный гнев и мольба о помощи – довольно дикое сочетание эмоций.

Они не понимали простейшей вещи: чем более они ценны для Николая с точки зрения пиратов, тем с большей вероятностью их могут использовать в качестве живого щита, прикрытия, а то и убить одну из них с целью устрашения спасателей.

В них говорила всепобеждающая женская обида: на них плевали, ими пренебрегли.

Что может быть страшнее для девиц, для женщин? Угроза группового изнасилования всем пиратсоставом с последующим утоплением – пустяк по сравнению с перспективой быть связанной, привязанной, но после этого и вопреки логике забытой, не раздетой, не избитой и не спасенной – словом, абсолютно – даже извращенным способом! – не востребованной.

Аверьянов скользнул по лицам девушек равнодушным, не замечающим их взглядом и отрицательно покачал головой:

– Пока что-то ничего путного вспомнить не могу. Позже, может быть, вспомню…

Одноногий, да и все остальные пираты выглядели весьма обескураженно: основной, с их точки зрения, предмет переговоров совсем не вызвал интерес у прибывших.

– А девок, значит, не берем? – вкрадчиво поинтересовался Одноногий. – Принцесс-то?

– Да ну к шутам, они заразные, – отмахнулся Аверьянов. – Пусть остаются.

– Я аплодирую тебе, Аверьянов! – От удовольствия поросенок сделал в воздухе бочку, двойной боевой разворот и иммельман. – Ye-es-s-s!!! …Это круто! «Заразные»! Фу, гадость! Да, находка!

Пираты, наиболее близко стоящие к задней мачте, слегка попятились от девушек.

– Верно! – «вспомнил» поросенок. – Мы же сюда их привезли, чтобы подальше, чтоб сжечь живьем. А то чего их одевать-то так было? А как не одевать? Они же жертвы для наших кровожадных богов! Одеть получше, сжечь поярче… Очищение огнем…

Света, открыв было рот, собралась закричать, но вместо этого оглушительно чихнула.

– Будь здорова! – кивнул ей Николай. – Крепко простудилась. Ну ничего! Костер все спишет…

– Погребальный! – подчеркнул поросенок. – Не забывай уточнять.

– Да я из деликатности, – объяснил Аверьянов. – Чтоб лишний раз не напоминать им, не расстраивать. Оп-па! – повернулся он к четверым пиратам, принесшим в этот момент сундучок. – Показывай!

Сундук был невелик, ведра на два по объему.

– Так-так… Ювелирные изделия из желтого металла, бижутерия… Украшения из прозрачных и полупрозрачных ограненных минералов либо веществ неизвестного химического состава, различных цветов… Бусы, состоящие из бусинок шарообразной и эллипсоидной формы, размером от пяти до тридцати пяти миллиметров в диаметре… белого, розового и черного цветов с характерным жемчужным блеском… Пойдет! Вон туда, в люк поставьте. Прекрасно. Так, молодцы! – Николай перевел дух, понимая, что сейчас не тот момент, когда стоит снижать темп и степень давления на потенциального противника, превосходящего его во всем, кроме смекалки и житейского опыта. – Ага! А вот и потроха приехали! Так. Господин кок, слушай мою команду. Потроха делишь примерно пополам и выкидываешь за борт: половину – с правого борта, половину – с левого. Кровь. Что непонятно? Половину кувшина с кровью выливаешь с левого борта, половину – с правого…

Кок, принесший кувшин крови и потроха, завернутые в окровавленную шкуру, как в мешок, испуганно отступил на полшага:

– На кровь акулы придут!

– Я понимаю, – кивнул Аверьянов. – Акулы придут, а там ваши купаются. Все правильно, так и было задумано, ты не волнуйся. Именно! Приступать! Что встал, как памятник?! Не кладбище здесь, не мемориал, здесь бойня сейчас будет!

Кок испуганно оглянулся на своих…

В левом ухе его висела крупная серьга, свидетельствующая, как известно, о том, что кок ходил и успешно прошел опаснейший Магелланов пролив…

Аверьянов, качнув «марголиным», сшиб серьгу выстрелом, не задев пулей уха кока.

– Лей, сказал!

Качаясь, как сомнамбула, кок выкинул половину потрохов и вылил половину принесенного кувшина крови с правого борта, а затем заковылял к левому…

– Вот молодец! – похвалил его Аверьянов. – Да, вот еще что! Девок мне отвяжите от мачты. Мы их все-таки сами сожжем. Да режь веревки! Боишься заразиться – получишь пулю в лоб. Вот то-то! Всем спасибо! Света, Вера… Быстро, девочки, в люк и проходите вглубь, подальше. Здесь скоро пули будут летать. Да что у вас за лица?! Улыбнитесь, милые, – вас снимает скрытая камера! Ну, вот и хорошо. Пора и нам, анимированный интерфейс, выполнить обещанное.

– Не заржавеет! – кивнул поросенок, вонзая взор в безвольно висевшее на плече Одноногого тело умиравшего от горя Брашпиля.

* * *

Сознание неожиданно забрезжило в нем, и сквозь туман возвращающейся действительности Брашпиль понял, что видит какой-то совсем другой мир, где солнца и зелени больше, чем невзгод и огорчений, где вода журчит звонко и радостно, а не глухо-бурчаще, как моча в унитазе, где солнце светит не пожелтевшей от алкогольного гепатита луной, а оранжевым теплым светом неразлучных подружек – Веры, Надежды, Любви.

Энжела склонилась к нему, тревожно блестя влажным глазом.

– Не покидай нас, любимый, – дрожащим голосом, подавляя рыдание, курлыкала Энжела. – Ты нужен мне – что стану делать я без тебя в этом пустом и ненужном мне больше мире! Не уходи! Я умру от тоски, если ты вдруг выберешь для себя другой, параллельный мир!

Я этого не переживу! Я уже видела сон, как меня насмерть забила ворона и выклевала мозги, как пух моей теплой груди полевая мышь затырила в землю – себе на гнездо! Ты не представляешь, как это ужасно! Не уходи, мне не жить без тебя; солнце, орехи и фрукты не будут мне в радость, полет потеряет стремительность и упоение свободой!

Кто без тебя будет разбрызгивать плошку с водой на всю комнату, кто, если не ты, будет так мастерски, так смешно хрупать фундук, выплевывая скорлупу на голову спящей кошке?!

Кто наделает дел на макушку бюста Карла Великого, одарив его стекающей по лицу серо-зеленой тюбетейкой съеденного тобой только что шпината? Кто так умело загадит весь верх гардероба, украсив черно-белыми сосульками все дверцы и стенки с боков?

Найди, отыщи, дорогой, в себе силы вернуться в наш мир! Я не хочу потерять тебя!

Посмотри в мечтах на наших будущих детей! Мне предстоит их снести, высидеть, а тебе воспитать, обучить, вырастить!

Я уже вижу их – два мальчика и две девочки!

Ты должен встать, расправить крылья, стать здоровым, готовым к длинной и счастливой жизни!

Ведь без тебя я останусь бездетной – пожалей меня!

А если и появятся в моей жизни другие какаду, подумай, как, пользуясь твоим отсутствием, они ощиплют меня, простодушную! Я беззащитна и наивна, не выживу я без тебя, без твоей любви, без твоей бесконечной заботы!

Кто, если не ты, станет учить меня среди подруг не щелкать клювом?

Ты нужен мне, ты нужен миру! Не падай духом, ты востребован.

Всех надо будить по утрам; кто крикнет нам: «Утррро! Утр-р-ро!», кто? Ведь настоящих, натуральных петухов, кукарекающих на заре, давно уж не хватает: кругом лишь пидоры, а не певцы Авроры!

Вспомни, Брашпиль, как много у нас тупорылых, которые нуждаются в повторении, повторении, повторении старых, проверенных временем, надежных истин, которые все равно до них не доходят!

Вспомни, мой Брашпиль, и о глухих – им тоже нужно повторять сто раз, пока они в тебя ботинком не запустят!

Кто, если не ты, будет повторять им с божественным терпением и упорством одно и то же, одно и то же… Кто, если не ты, способен за вечер сто семьдесят раз пошутить, крикнув кому-нибудь в самое ухо: «Пир-р-раты!!!»

Проснись, мой Брашпиль, дорогой, восстань из мертвых, щелкни клювом!

Пронесшееся вмиг видение оживило Брашпиля.

Покачиваясь, он встал на плече Одноногого, собрал ноги в витую пару и прохрипел, обращаясь к Аверьянову и поросенку:

– Звер-р-ри!

– Попка – дурак! – равнодушно констатировал поросенок.

Внезапно Аверьянов заметил, что пират, висящий на вантах, наводит пистолет.

– Сверху! – крикнул он, отскакивая в сторону.

– А это лишнее! – заметил поросенок и понесся прямо на источник угрозы, на наведенный пистолет.

Грохнул выстрел, пират окутался клубом сизого дыма. Поросенок, влетевший в облако, буквально нанизался своим телом на ствол пистолета и тут же закатился громким, надрывным кашлем, как будто захлебнувшись дымом… Вспыхнувший внутри поросенка эллипсоид Эйри замигал синхронно со звуками кашля, попутно раскалив металлическую окантовку рукояти пистолета до темно-пурпурного свечения.

Вскрикнув, стрелявший отбросил пистолет и, с искаженным от боли лицом, вперился в свою обожженную до мяса ладонь.

– Пописай себе на руку! – громогласно посоветовал поросенок, садясь ему на голову, так, чтобы ухо пирата стало как можно ближе к источнику звука. – Это известное народное средство…

Ухо пирата в ответ задымилось.

Пират, вскинув руки к голове, сорвался с вант.

– А на ухо пописать не сумеешь – попроси друзей, – снова посоветовал поросенок вслед летящему за борт пирату. – Друзья с удовольствием обоссут тебе голову!

– Акулы! – крикнул кто-то.

– Господи, сколько их!

– Боже мой, Грейса пополам перекусила!

– Помоги им, святой Патрик!

– Трап скинь! Трап!

– А где он, трап-то?! Кто последним видел трап?

– А он вообще-то был у нас?!

– Да ты стоишь на нем, дубина эфиопская!

– От Клайда только красное пятно осталось!

– Ужас!

– Господи наш, Христос, Сын Божий!

– Вспомнил…

– Пора! – решил Аверьянов, задраивая люк хронотопа.

Однако он успел увидеть, как один из пиратов, ухитрившийся вскарабкаться по якорной цепи, выхватил у кока из рук большой кухонный нож и, тут же воткнув его коку в живот, захохотал:

– А вот и тебе акула, да?!

* * *

«Вот странно, – мелькнуло в голове у Аверьянова. – Пираты. Отпетые разбойники, убийцы. За душой – ну абсолютно ничего святого. Душа черна, как ночь, грехов на сердце на три вечных срока в аду потянет, а вот купились же на попугая! Как дети. Как малыши, чистые души: „птичку жалко“. Я точно вычислил: весь экипаж все лучшее, что было у них за душой, поместил в этого Брашпиля. Для них он бог, тотем и вместе с тем единственный их коллективный ребенок, воплощение самого святого, свет в их общем окошке. Человеческий фактор!»

Как же все-таки правильно сказал Антуан де Сент-Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручили»!

…Как позже выяснилось, акулам удалось сожрать двенадцать головорезов. Они их сожрали живьем, но после этого ни в каком ответе не были.

Акулы никого не приручали и, значит, ни за что не отвечали.

* * *

– Колоссально! Такая сцена! – Теща и свекровь повисли на Аверьянове, выходящем из хронотопа, почти не обращая внимания на спасенных Веру и Свету.

– Натуральная кровь! Акулы – как живые! Такая анимация! Такие куклы! Человек десять они схрумкали, мы считали. Вы – гений! Мы наблюдали за всем, глаз не отрывая, с самого начала. Признаюсь честно, я очень давно так не волновалась! Сюжет захватывает, вам удалось привлечь и удержать внимание!

– Каскадеры прекрасно выполнили синхронный прыжок за борт, да и бой – вы отсюда гляньте – на палубе предельно натуралистичен.

Аверьянов кинул взгляд в сторону барка. Там дым висел коромыслом.

Кто-то из пиратов, встревоженный возникшей проблемой с приготовлением пищи и будучи удручен беспричинным убийством кока, происшедшим исключительно под воздействием необузданного порыва, разбил голову убийце кока, разбил в брызги-дребезги, выстрелив в нее в упор из допотопного мушкета, использовав в качестве пули тяжелую и крупную серьгу, отстреленную у кока несколькими минутами ранее Аверьяновым.

Трое пиратов, вылезшие из трюма уже к шапочному разбору, припозднившись, видимо, из-за ярко выраженного абстинентного синдрома, ощутили дискомфорт от немыслимой щедрости Одноногого, имевшей следствием исчезновение сундука с драгоценностями.

Однако, попытавшись нарушить пятую заповедь, гласящую, как известно, «не убий», они опять проваландались лишние полсекунды, в результате чего сами залетели под ту же пятую статью, которую охрана Одноногого успела нарушить раньше их, проколов недовольных шпагами. Не останавливаясь на достигнутом, охрана произвела затем каждому нападавшему контрольное перерубание горла до позвоночника. Это было выполнено мгновенно, самыми концами шпаг, с лихим свистящим звуком, отдаленно напоминавшим резкий и глубокий выдох.

Даже издалека ощущались профессионализм, живость и заразительный задор в работе телохранителей Одноногого: ребята шпагами владели хоть куда.

Брашпиль тревожно заклекотал, взмывая на ванты.

– Наконец-то и наши по-настоящему кино снимать научились!

– Вдобавок еще – с первого дубля!

– В нашем кино, со скрытой камерой, второго дубля не бывает, – объяснил Аверьянов.

– Я буду писать о вас! – пообещала теща. – Я шеф-редактор журнала «Овцеводство»…

– Спасибо.

– Нет, вы не думайте, это специальный журнал, распространяется по подписке в высших эшелонах власти. Так управлять народом, своей командой…

– Это не моя команда, – отмахнулся Николай.

– Тем более! Тогда это дар свыше! Этому нельзя научить. Значит, вы колдун, вы приметы знаете…

– Знаю, – согласился Коля. – Перелом руки – это к гипсу, а газовый пистолет – к слезам…

* * *

Свекровь, подхватив невестку под руку, отвлекла ее в сторону:

– Что там случилось, Светочка? На тебе лица нет… – Голос свекрови был тих и настойчив. – Тебе нагрубили там, деточка, да? Или сказали, что ты им не подходишь на съемки, а все, за что мы тут все страдаем, – фотопроба? Или что-то в этом духе. Я угадала?

– Я даже не знаю. Как вам сказать…

– Тогда скажи, как есть. Ведь у тебя такое лицо… Я правду говорю, не комплимент, – с лица, как говорится, не воду пить, но в лице, с которого не то что пить, а даже деньги получать противно… Ты уверена, что ты поняла, что я хотела сказать, но деликатно промолчала? Если у тебя такое лицо, извини меня, с которым рядом на поле, прости меня, деточка, какать не сядешь… Почему я не слышу хамства в ответ?! Что с тобой происходит, милая?!

– Это настоящие пираты, Софья Соломоновна, – зашептала Света. – Это не кино. Не знаю, как объяснить, но это все взаправду, понимаете?

По лицу Софьи Соломоновны пробежала тень… Быстро, за пару секунд, подвергнув переоценке происшедшее, она понимающе прищурилась:

– Интересная мысль…

– Нас чуть там не убили.

Лицо Софьи Соломоновны на мгновение стало жестоким и хищным:

– Ну, ты скажешь тоже…

Взгляд скользнул по пиратскому барку – оттуда донесся далекий, приглушенный, но тем не менее душераздирающий крик: повисшего на якорной цепи пирата акула сорвала назад в воду, почти перекусив ногу.

– Отсюда надо бежать, бежать, бежать!

– Да, тут я с тобой соглашусь, пожалуй. – Софья Соломоновна помолчала, а затем, задумчиво пожевав губами, спросила свистящим шепотом: – Они там надругались над тобой?

– Нет… – Светлана отрицательно покачала головой и вдруг вся затряслась от беззвучных рыданий. – Они не успели…

Свежеиспеченный муж, спрыгнувший с пальмы, хромая, подковылял к ним, придерживая правой рукой надорванный левый рукав пиджака:

– Что ты к ней пристаешь, мам? Еще и обвенчаться не успели, а она уже рыдает… – Он обнял жену: – Светунчик, Светочка, ну прекрати… Иди отсюда, мама…

– Как ты говоришь с матерью? – возмутилась вполголоса Софья Соломоновна. – Чтобы я тут такого больше не слышала!

– Хорошо, мама, – сбавил тон Петр. – Оставь нас одних, я прошу!

– Вот так бы и надо начать! Если хочешь чего-то добиться, научись говорить так, чтоб все видели в тебе человека! – отпечатала свекровь, не сдвинувшись ни на миллиметр.

– Хорошо, тогда мы уйдем.

Отведя Свету в сторону, Петр нежно обнял ее за плечо. Почувствовав мужскую поддержку, участие, Света пустила слезу.

– Ах, Петя, Петя…

– Я видел все, Светунчик. Видел, как они тебя к мачте привязывали, видел, как потом отпустили, перерезав веревки… Не плачь… Они надругались над тобой?

Света, прекратив плакать, подняла на мужа широко открытые, полные слез глаза:

– Ты же все видел, Петя…

– Я середины не видел, – признался Петр. – Не мог смотреть, я разливал. Меня мужики отозвали с пальмы, чтоб я последнюю бутылку точно на всех разлил. У меня же глаз – ватерпас.

– Боже мой! – Света закрыла лицо руками. – Боже мой!

– Что «боже мой»?! Скажи! Клянусь, я ничего не сделаю. Надругались?

Света застонала и, отвернувшись от мужа, протянула руку к стоящим поодаль остальным,окружившим свидетельницу Веру.

– Светка! – вдруг крикнула Вера, вырываясь из толпы и устремляясь к Вере с Петей. – Скажи ты им, что нас не насиловали! Скажи им, гадам!

– Почему, Вера, вы ставите так вопрос? – возмутилась Софья Соломоновна, идя вслед за Верой. – Я никого не хотела обидеть. У меня близорукость, и я ничего не вижу! Поэтому и спросила. За спрос денег не берут!

– По коням! – скомандовал Аверьянов, закончив запихивать в хронотоп сильно поплывших мужиков, квасивших в тропиках сутки без дельной закуски. – Я ждать не буду: кто не успел, тот опоздал!

– Странный какой у вас БМВ… – сказала Софья Соломоновна, усаживаясь поудобнее.

– С чего вы взяли, что это БМВ? – удивился Николай.

– Ну, только не держите меня за дуру, не люблю! Вы же бандит? Значит, это БМВ!

Не желая вступать в пререкания и что-либо объяснять, Николай повернулся к мужикам:

– Двигаем прямо к церкви. Кто помнит адрес, где у вас венчание заказано?

– На2 приглашение, – протянул ему кто-то карточку. – Там адрес есть и даже карта…

– Ну, то, что надо! – кивнул Аверьянов, кладя руки на штурвал.

* * *

– Я не знаю, что с ней. – Врач «скорой» распрямился над все еще не пришедшей в сознание Оленой. – Пульс нитевидный, едва прощупывается, давление… Не знаю. У нее раньше были такие обмороки, то есть как бы выпадания из жизни?

– Не знаю, – честно ответил Алексей. – Но вроде нет.

– Ага. – Врач скрутил муфту тонометра. – Опасности для жизни я не вижу, признаться. Но раз она из этого состояния не выходит, то на обследование можно было бы ее положить… Не для того, чтобы диагностировать и вылечить, вывести из этого состояния, вернуть к полноценной нормальной жизни… А так просто, из интереса…

– И это говорит врач, – хмыкнула Катя. – Не для того, чтобы вылечить, а просто потому что интересно…

– А что вас раздражает, девушка? Лечить сейчас не лечит никто. Так, облегчают участь, и только. При этом многим, так сказать, «врачам» достигаемый результат не интересен… Христос воскрес?.. Воистину воскрес!.. Умер Максим?.. Ну и хрен с ним! Так что, если хотите, сейчас подыщем вашей сестре какую-нибудь неврологию… Боюсь, правда, ее оттуда могут в психиатрию сдвинуть – ну, когда пролежни начнут образовываться…

– Нет-нет! – возразил Алексей. – Нам этого не надо.

– Вот в этом и распишитесь – в том, что вам этого не надо. От госпитализации отказываемся. Вот тут. Все. До свидания!

– Будьте здоровы!

– И вам не болеть.

– Что же мы все-таки делать с ней будем? – спросила Катя, провожая взглядом фургончик «скорой», отъезжающий раза в три-четыре быстрее, чем пять минут назад приехал. – Даже не знаю. Идеи-то есть?

– Есть. – Алексей достал сотку и набрал по памяти номер. – Звонок другу…

– Вы где сейчас? – спросил Коптин, сразу врубившись в ситуацию.

– В Москве. Стоим недалеко от общественного туалета в Верхнедоуменнобожском переулке…

– Через минуту буду.

* * *

Коптин прибыл к месту происшествия действительно через минуту: в длинном ряду припаркованных автомобилей появились зеленые лохмы устремленных вверх игл возврат-луковицы и тут же опали, растаяли, оставив вместо себя обыкновенную малолитражку невнятной марки – из тех, что на Западе клепают для студентов.

– Ну что? – сказал Коптин, выйдя из этого мини-хронотопа и поздоровавшись. – За что боролись, на то и напоролись? Вот, Алексей, добился ты своего, протащил девчонку сюда – получай результат, пожинай плоды.

– Я никаких правил не нарушал.

– Кроме самого основного: люди из прошлого в будущем не жильцы.

– А что с ней? – спросила Катя.

– Темпорально-моральная кома. Психика не вынесла информационного потока, неожиданных переживаний, неоднозначно интерпретируемых событий. Ты в этом мире – как рыба в воде, а для нее это неподъемная ноша…

– Но я-то сам был в будущем! И ничего со мной не стряслось!

– Ты там не жил, а учился. Учеба, сон, еда, учеба, сон, еда… На остальное времени тебе не давали. Поэтому ты уцелел.

– Я не поняла… – пожала плечами Катя. – Какая разница?

– Огромная. Маугли можно вытащить из джунглей к людям, научить его спички зажигать или там зажигалкой пользоваться – и назад в лес отправить. Он будет счастлив, он будет Данко или Прометей, пока лес не спалит… Вот это то, что было с Алексеем. А вот попробуй заставь Маугли жить здесь, работать, любить, отдыхать, платить по счетам… Месяц максимум, и с катушек долой. Это вот ее вариант. Теперь все понятно?

– Нет, не все! – возразила Катя. – Что же вы сразу Алексею не объяснили, к чему это приведет?

– Не объяснил, потому что тогда мы с ним лично знакомы не были, когда он эту кашу заварил. А второе: человеку просто не объяснишь такое, он не поверит. Как это так, в прошлое можно уйти – да хоть на десять тысяч лет назад – и навсегда там остаться, а в будущее – нет, на сто лет, всего-то, вперед – и уже нет! Это трудно понять. Пока сам не столкнешься, не веришь.

– И что теперь с ней делать – назад в тринадцатый век ее, в Берестиху?

– Ни в коем случае! Она теперь там тоже не приживется. Говоря фигурально, джунгли не примут Маугли назад после того, как он искренне попытался стать человеком. Это тоже не просто…

– Это-то как раз просто! – возразила Катя. – Джунгли не прощают предательства.

– Верно, – согласился Коптин. – Но не только это. Маугли тоже не сумеет простить джунглям отсутствия в них соток, пиццы и унитаза… Ее нужно закидывать куда-то еще глубже, в шестой-седьмой век… Там ей будет все понятно, и она превратится в носительницу высших знаний. Высших знаний тринадцатого века. А наше время у нее все в памяти сотрется.

– Само собой? – спросил Алексей.

– Само собой. Но не быстро. Защитная реакция психики. Вот сейчас-то как раз и стирается наше время, как наносное, излишнее. Не базовое ее.

– Но ее можно сейчас разбудить? – спросила Катя.

– Можно, конечно. Но зачем? Она несколько дней поживет, снова во все свои проблемы въедет, болячки растеребит и опять в кому рухнет. – Коптин достал карманный компьютер. – Сейчас найдем…

– Кто бы обо всем этом рассказал заранее… – задумчиво протянул Алексей.

– По этому поводу я уже высказывался… – равнодушно процедил Коптин. – Да тебе и в будущем то же самое говорили: все уши, я слышал кое от кого, прожужжали: «Не надо этого делать, не надо!» А ты одно в ответ: «Закон не запрещает, закон не запрещает!»

– А чего, запрещает, что ли?! – возмутился Алексей.

– Нет! – кивнул Коптин и улыбнулся с удовлетворением, найдя что-то в базе данных своего карманного компа. – Да ведь кирпичи толченые есть тоже закон не запрещает… А пить из копытца? Разве свод уложений запрещал? Нет! Ну а раз нет, то и пили! И пили! И пили!.. И становились козлами, козлами, козлами! Хорошее место для вашей Олены нашел. Пушкинская гора. С 851 года свободна.

– Пушкинские горы – это под Питером?

– Нет, это на Волге. Она одна гора, единственная. А Пушкинской она называется потому, что именно про нее было написано: «В той горе, во мгле печальной, гроб качается хрустальный…» Ну и так далее… Словом, папа если спросит, скажешь ему: «В том гробу твоя невеста». Вот ее штрих-код – горы, где будет она отдыхать. – Коптин протянул Алексею визитку реабилитационной пещеры «Пушкинская гора», дописав на ней пространственно-временной штрих-код мира, в котором планировалась госпитализация. – Все понял?

– Нет, не понял: как это Пушкин про эту гору написал?

– А его тоже вытаскивали в наше время. Кстати, известнейшее стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» Пушкин у Высоцкого украл. Тот его Марине Влади написал, на салфетке, в ресторане… Но только написал, а прочесть не успел. А Пушкин воспользовался, так сказать…

Совместными усилиями Коптин с ребятами перенесли Олену из «опеля» в коптинский хронотоп.

– Поглубже, подальше от дверей…

– Скажите, – поинтересовалась Катя, – а вы ее сами в гроб уложите?

– Сам, конечно, – кивнул Коптин. – В гроб положить, чего уж проще?

– Она, если проснется, станет сопротивляться – лучше прикрикнуть на нее: «А ну-ка, в гроб!» – посоветовала Катя. – Она послушная.

– Ну… Это вообще-то совсем не гроб, а анабиозационный контейнер, дорогая и сложная штука… Внешне похож просто. Специально так сделали, чтобы случайно забредшего охотника или грибника как ветром бы сдувало… Какой это гроб, что вы…

– Сергей Ильич, – Алексей тронул Коптина за локоть, – вы, если помните, обещали меня держать в курсе событий, происходящих с отцом…

– Было, – согласился Коптин и протянул Алексею свой штрих-кодер: – Держи. Ознакомься, пока я девушку отвезу. Только в дерьмо его не кидай, ладно?

– Я вас не понял, – удивился Алексей, беря штрих-кодер.

– Да это я так, пошутил глупо, – хмыкнул Коптин и, повернув ключ зажигания старт-луковицы, захлопнул дверь.

Стекла окон малолитражки тут же потеряли прозрачность, слились с корпусом в единое целое, стремительно вознеслась в небо старт-луковица и тут же исчезла, растаяв вместе с хронотопом.

Женщины, выгуливавшие собак в маленьком скверике метрах в ста от места события, не замедлили прокомментировать старт:

– Опять кого-то взорвали, видала, Полина Сергеевна?

– Как взорвали? А взрыва не было!

– Новые мины наши изобрели, зять говорил, – с глушителем. Ничего не слышно! Всех нас взорвут, а мы и не проснемся!

– Ну, слава богу! Стали наконец об людях думать!

* * *

К церкви, в которой должно было состояться венчание молодых, Николай подогнал хронотоп точно – секунда в секунду.

– Все! – скомандовал он, открывая люк. – Вот вам церковь. Прибыли за четверть часа до начала обряда, как и положено, автомобили подъедут к концу венчания и отвезут в ресторан тех, кого и должны были отвезти. В общем, вот – Бог, а вот и порог! Спасибо вам и – до свидания!

– Как это вы ухитрились на сутки позже все организовать? – подозрительно поинтересовалась свежеиспеченная теща. – Не люблю, когда меня дурят…

– Никто вас не дурит. И никаких суток не было. Это все вам приснилось – ну, остров там, пираты…

– А вы обещали нам скомпенсировать моральный ущерб… – начала было свекровь. – Или это мне тоже приснилось?

– Нет, это было. Согласен! Я обещал. Но счет вы не представили? Нет. Значит, и оплачивать нечего. Сейчас мы уже все находимся в своем законном времени, а наше время – это не время для претензий, как вы знаете. – Подумав, Коля добавил ехидно: – Наше время – это время больших перемен…

– А мне-то что, больше всех надо? – пожала плечами Софья Соломоновна. – Я думала, вы что-нибудь молодым от своего имени презентуете…

– Да я ж их в Полинезию свозил! – удивился Аверьянов. – Разве это мало, сударыня? С кондачка-то?

– Так это же нам приснилось? – хмыкнула Софья Соломоновна. – И вообще, кто вы такой?

В планы Аверьянова не входило долгое прощание в совокупности с подробными комментариями происшедшего. В поисках выхода он оглянулся, ища, на что переключить женское внимание… И Провидение тут же устремилось ему на помощь.

– Люди… Люди… Эй, кто-нибудь! – послышалось со стороны церкви.

Священник, лет семидесяти пяти, стоя на крыльце храма, призывал то ли людей на помощь, то ли Бога – в свидетели.

– Что случилось, батюшка? – В ту же секунду Аверьянов оказался рядом со священником.

– Святотатство невиданное! Над усопшим глумление – страшный грех! Смертный грех!..

– Ничего не понял, говори яснее, батюшка.

– Да ваши вон, пьяные, прорвались! Я говорю им, еще дневных не вынесли, не подготовлено…

Действительно, в храме стояло два гроба. В гробах лежали уже отпетые покойники – в одном почивший старик, в другом – отдавшая Богу душу старушка.

– Не успели их вынести, ваши же разбойники пьяные и не позволили… – чуть не плакал священник, семеня за Аверьяновым. – Драку чуть в храме не затеяли…

Сломив сопротивление батюшки и махнув по полстакана «Перцовой», полумуж-полужених хороводил теперь с друзьями вокруг гробов, распевая старинную песню: «Дедушка рядышком с бабушкой…»

Заметив вошедшего Аверьянова, компания стушевалась и немного затихла, прекратив кощунствовать – с целью перевести дух…

Жених подмигнул Николаю, склонился к телу старичка и, опираясь руками в боковинки гроба, сказал покойнику прямо в лицо:

– Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера! Ребята, да он же глухой, покойник-то! Эх, глухой!.. А бабушка? Улыбнитесь, бабушка, вас снимает скрытая камера! Стесняется… А эта стесняется… А так бы – с радостью… «Дедушка рядышком с бабушкой…» – снова завел он свою шарманку.

– Господи! – взялся за голову батюшка. – Прости им, бо не ведают, что творят!

– Иди к нам, святой отец, сейчас поправишься!

«И вот ради этого надо „подломить“ Штаты? – мелькнуло в голове у Аверьянова. – Чтобы вот это восторжествовало на всех континентах?!»

* * *

Когда подъехали «линкольн» и две остальные машины свадебного кортежа, вызванные Аверьяновым по сотке, чтобы везти всю компанию в ресторан, дым возле церкви уже висел коромыслом.

Торжественная часть венчания явно кончилась, уступив место праздничному концерту.

Батюшка тоже, видно, успел причаститься вместе со всеми, так как вдруг затянул «Перекаты» Городницкого.

– А где-то бабы живут на свете… – доносился из церкви его сочный, помолодевший бас.

– Друзья сидят за вод-ко-ю… – подхватили дискантом хоры.

– Владеет камень, владеет ветер…

– Моей дырявой лод-ко-ю!

В дверях женщины допрашивали свежеиспеченную жену:

– А все-таки, Светочка, ты нам скажи – надругались они над тобой?

– Надругались или так себе, от скуки снасильничали? Формально, без души?

– Ох, счастливая, Светка, ты: и досыта, и без греха…

– Да не успели они, не успели… – стонала Светка.

– Ну, успеют еще, вся жизнь у вас впереди, – заметила одна из женщин, уже в возрасте.

Мысленно сплюнув, Аверьянов спустился с церковного крыльца, не обращая внимания на нищих, являвшихся на сто процентов выходцами с Кавказа и Ближнего Востока. Да, эти пришельцы выжили славян уже не только из-за прилавков магазинов и колхозных рынков, но и отсюда – с церковных папертей.

Ближневосточные и кавказские нищие были молоды, полны сил.

Одеты они были в ослепительно белые одежды, не стояли на коленях, как наши, а сидели на корточках, прислоняясь спиной кто к поручням лестницы, кто к церковной стене, непрерывно куря дорогие сигареты и мелко сплевывая на паперть прямо перед собой, между своих же согнутых колен, при этом никогда не попадая себе на белоснежные брюки. Точно так же они не попадали и в собственные кепки, тюбетейки, тюрбаны, чалмы, выставленные вперед, видно, только для подаяния, а вовсе не для сбора собственных плевков.

– Подай, неверный, верному!

– Ради Аллаха, на финики старому шейху!

– Сколько можешь, помоги! Ремонт нефтяных вышек в Кювете, добрый человек!

– Сыну на операцию дай!.. Не на что сыну в Тель-Авиве школьный автобус взорвать… Операция – ой дорогая! А денег совсем у него нет!

* * *

«А ведь похоже, что у нас в прошлом тоже кто-то работает… – пришло вдруг на ум Аверьянову. – Иначе чем объяснить все это, весь наш российский дурдом? Сидит у нас где-то в петровских временах, допустим, какой-нибудь Джеймс Бонд и гадит там, гадит, гадит…

А я еще с этими викингами не разобрался, а к тому времени, когда разберусь, так хрен еще знает, к чему это все приведет. Прямой связи нет, все может и шиворот-навыворот вывернуться».

Он вынул штрих-кодер. На нем стоял, естественно, режим «Проверка». Совершая прыжки в прошлое, совершая в нем поступки, он непрерывно менял теперь существующий мир. Но поступки эти можно было теперь либо принять, либо, подумав, от них отказаться.

Вот, например, этот вставной, боковой, вспомогательный «номер», экскурсия на Фату-Хиву. Она была нужна лишь для того, чтобы завладеть на пару часов роскошным автомобилем, а значит, быстрее и эффективнее собрать на Тверской девочек – группу встречи для викингов. Но вышло, похоже, себе дороже. И вот теперь возникает вопрос: эта экскурсия на Фату-Хиву, «зачистка» пиратского барка, – во что все это обошлось?

Он нажал на штрих-кодере «Предварительный просмотр»… Так как времени на обстоятельное изучение не было, Коля выбрал в выпавшей на экран менюшке надпись «Главное изменение» и кликнул по ней.

Тут же на мониторчике штрих-кодера появился другой монитор – телевизионный.

«…Безусловно, увеличение на пять лет возраста выхода на пенсию женщин и аналогичное увеличение, на десять лет, выхода на пенсию мужчин приведет к мгновенным благотворным сдвигам в динамике ускоренного движения восходящих финансовых потоков вдоль властной вертикали, к зримым позитивным сдвигам в области структурного оздоровления инвестиционной атмосферы, к более эффективной борьбе за национальную общеобъединяющую идею в противовес идеям регионального сепаратизма, локально нередко ведущим к возникновению пятен анклавности, контролируемых лишь региональными политическими эндемиками. Любому понятно, что все высвободившиеся в результате реформы средства будут в конечном итоге нацелены на развитие социальной сферы страны, направлены на совершенствование силовых министерств, получены рядом российских компаний, лягут на банковские счета простых россиян – рядовых российских граждан, владеющих этими компаниями…»

«Вот черт! – подумал Николай. – Двенадцать человек акулы съели в Полинезии триста пятьдесят лет назад, а тут мужикам вон пенсию сразу на чирик накручивают, а бабам – на пятерик».

Впрочем, тут-то как раз некая цепочка просматривалась. Видно, кто-то из потомков пиратов пришиб – когда-то и где-то – предка этого нового министра-реформатора.

В варианте, который раскрутил Аверьянов на Фату-Хиву, акулы, к сожалению, сожрали, по всей видимости, среди прочих и этого пирата… Предки министра-реформатора уцелели и, беспрепятственно репродуцируясь, произвели эту божью тварь на наши головы, на радость миллионам.

Что делать?!

«Ладно, – подумал Аверьянов. – Отказаться – значит начать все сначала, зачеркнуть все дела, все усилия. Нельзя! Бьем до конца, а потом вернемся к вопросу о пенсионном возрасте – отдельно, так сказать!»

Зажмурив глаза, Николай нажал «Сохранить».

Все!

Олений Холм и девушки на нем перестали быть возможной исторической версией. Они стали историей.

«Так могло бы быть» превратилось в «так было».

Николай осторожно огляделся. Все, слава богу, осталось без видимых изменений: небо – голубым, листва – зеленой, народ – пьяным, а православный крест на церкви – золотым.

«Ништяк, – подумал Коля. – Все остальное – исправимо… Господи! – вдруг вспомнил он. – Я прохлаждаюсь тут, а меня, может, давно уже ищут. А я, дурак, вдобавок работал тут со штрих-кодером… Запеленгуют если – мне конец! Смываться надо побыстрее! Выпрыгнуть из координат, из времени!»

Голова шла кругом, а сконцентрироваться на чем-то одном все никак не удавалось.

Как это было непохоже на обычную спецоперацию!

Там задача всегда локальна и цель ее можно просто и понятно выразить обычным человеческим языком. «Перекрыть перевал», например. «Подавить все огневые точки на высоте 965». «Держаться, пока вас не заменят, а тем временем каждые пятнадцать минут докладывать обстановку». «Блокировать перегон „1137-й километр“». «При приближении сцепки из двух тепловозов взорвать мост и отходить на исходные».

Все просто. Кристально. Понятно. Вопросов не порождает.

А главное вот что: там, в горячих точках, за него думали другие. В том смысле думали за него, что самые важные, узловые решения принимал не он, а они – командир полка, штаб. Он думал только за себя и за свой взвод. Тут же, в хроноразведке, приходилось думать за них за всех самому, причем находясь в должности Верховного и в должности рядового, необученного, совершенно зеленого одновременно.

«…А ведь еще и этот сундук пиратский! Безделушки надо сдать и бортовой запас хронотопа вернуть к норме. Впрочем, это может и подождать».

Влетев в кресло хронопилота, он задраил люки хронотопа и включил предстартовую автоматику. «И так уж много сил на ерунде потерял».

* * *

– Ну, все в порядке с вашей девушкой! – сообщил Коптин, выходя из хронотопа в Верхнедоуменнобожском переулке, недалеко от общественного туалета… – Отвез, сдал, положил, расписку получил… Лечится. Все хорошо. Точнее, неплохо…

– Сергей Ильич! – встрял Алексей. – Надо бы в Полинезию на двадцать минут сгонять.

– Это зачем?

– Деньги забрать у пиратов. Пираты надули отца-то… Основное они ему недодали!

– С чего ты взял?

– Они ему сундук с драгоценностями принесли, в хронотоп загрузили, верно? Только ювелирка, одна сплошная ювелирка, и ни одной монеты – так?

– Наверное, так. И что же?

– Да вы подумайте, – вмешалась в разговор Катя. – Вот они ограбили, допустим, какое-нибудь торговое судно, разве они только бусы-серьги-кольца забирали? Наверняка нет. Да и бижутерия есть далеко не на каждом судне. Но деньги-то есть всегда! На любом! Их основная добыча была, пиратская, – деньги, монеты! Золото. Серебро. Монеты наверняка они хранили отдельно, в другом сундуке….

– Чего бы ради?

– Да это же совсем для них разные вещи! – пояснила Катя. – Монеты – дублоны там или пиастры – всегда можно использовать, расплатиться ими – ликвидный товар. А браслет или ожерелье жемчужное, – их еще сначала продать надо…

– И можно вляпаться на этом… – перебил Алексей.

– Деньги пиратам важнее. Их принимают в любом порту. Сундука у них было два, я уверена, – добавила Катя.

– Лопаты, вы заметили, – добавил Алексей, – некоторые испачканы в земле, а некоторые – зеленой болотной грязью.

– Да и следа на палубе два – видно, что два тяжелых и царапающих предмета протащили… – заметила Катя.

– Поэтому они отцу всучили побрякушки – золото, алмазы-изумруды – для отвода глаз. А основное, главное для них – денежки – они как раз и поприжали! – закончил Алексей.

– Наверное, вы правы, – согласился Коптин. – Но нет у меня ни времени, ни сил на поножовщину и стрельбу. Честное слово!

– Никакой поножовщины! – успокоил Коптина Алексей. – Все пираты умерли дней через десять после этого приключения с отцом. Умерли от гриппа. Их наши девочки, из нашего времени, своим насморком заразили!

– Это для нас насморк, грипп – пустяки, – подхватила Катя, – потому что у нас иммунитет есть против современных штаммов. Вирус же страшно быстро мутирует. А у них, в семнадцатом веке, от наших «продвинутых» вирусов иммунной защиты нет! Вспомните, что поросенок сказал: умерли все от простуды! Все, я подчеркиваю! Как могут все от простуды умереть? Только вместе если, дружно, скопом. Эпидемия на борту!

– Да и анимационный интерфейс уж больно быстро все их судьбы просмотрел, меньше чем за секунду. Видно, объем был у него для просмотра маленький – жизни ведь всем на неделю осталось. Косвенно, но указывает. Все умерли от гриппа.

– Одноногий – от старости или от пули в лоб должен был погибнуть, – напомнил Коптин.

– Да. Но здесь тоже все просто. Так как с барком Одноногий, оставшись один-одинешенек, справиться не мог физически, а умер он не от жажды и не погиб в шторме, то остается только одна версия – пуля в лоб. И он получил ее, наверное, минут через пять после того, как отец уехал. А остальные пираты неделю спустя скукожились от гриппа!

– Согласен. Убедил.

– Поехали!

* * *

Все оказалось именно так, как и предполагалось: корабль-призрак, полный мертвецов.

Сундук с золотом нашли сразу. Крышка была сбита топором – видно, самые живучие гриппозники, собираясь покинуть барк смерти на шлюпе, надеялись увезти с собой хотя бы часть золотого запаса.

Единственное, чего не учли ребята и Коптин, – это удушливый запах разложения на невыносимой жаре десятков трупов.

Золото приходилось таскать в мешочках одной рукой, другой прижимая к лицу Катины надушенные носовые платки: в хронотопе у Коптина противогазов не оказалось. Сергей Ильич давно уже избегал путешествий в прошлом по смрадным местам, предпочитая бывать на природе, на худой же конец, в богатых и чистых аристократических домах или королевских дворцах, пропитанных благовониями.

– Вот тебе и двадцать минут… – вздохнул Коптин, когда погрузка золота в хронотоп была завершена. – Почти два часа мы тут с вами угробили.

Катя хотела ему что-то возразить, сказать что-то типа того, что Париж стоит мессы, но реплика застряла у нее в горле: позади и немного сбоку от Сергея Ильича стоял Одноногий с попугаем на левом плече и со старинным пистолетом в правой руке…

Он, видно, лежал на баке, среди канатных бухт и обрывков парусов сбитой Колей Аверьяновым фок-мачты и тихо, никого не тревожа, умирал либо, наоборот, выздоравливал. Но вдруг очнулся, услыхав разговор, и, накопив сил, встал.

Ствол пистолета качавшегося, нетвердо стоящего на ногах Одноногого медленно нацелился в Алешку, пересыпавшего последний мешочек в багажник хронолета.

Перехватив Катин взгляд, Коптин резко обернулся, и в тот же миг «марголин» в его руках громко хлопнул…

Медленно опустив руку с пистолетом, Одноногий начал оседать; на лбу его появилось красное пятнышко – как у индийской красавицы.

Брашпиль с испуганным клекотом сорвался с плеча Одноногого и стремительно понесся прочь.

Алексей оглянулся и, поняв все, потерял на время дар речи.

Ему в голову вдруг пришли совершенно непонятно откуда взявшиеся в этот момент мысли. Сначала Коптин втянул, вовлек отца в свою операцию, затем сделал его, Алексея, своим сторонником, после чего увез Олену и куда-то там положил, взял в заложницы, если угодно. А теперь он еще и спас его, Алексея, от смерти. Это факты. А приводят эти факты к одному простому итогу: Коптин, говоря фигурально, сжал всю их семью в кулак.

Алексей сунул руку в карман и похолодел. Визитки, на которой был записан штрих-код время-местонахождения Олены, в кармане не было. Таская золото, приходилось то прятать Катин надушенный платок в карман, то доставать. Наверное, выронил. Искать нет времени. Надо попросить у Коптина продублировать. Опять зависимое положение. Чуть-чуть, но все же…

Коптин молча убрал «марголин» в наплечную кобуру, под пиджак. Ему тоже было не по себе. Он давно уже вышел из ковбойского статуса. В голову ему пришла вдруг горькая мысль о том, что прилетели они сюда вроде как подобрать бессмысленно пропадающее, а вышло, что, убив последнего живого, старика, осиротив попугая, они выгребли пиратскую добычу до последней монетки, присвоили награбленное. Глянув на штрих-кодер, он сказал:

– Самое значительное последствие наших художеств: в 2009 году сборная России по футболу займет на чемпионате мира двадцать седьмое место, а не двадцать четвертое… Годится!

Он нажал кнопку, подтверждая изменения, происшедшие в основном мире.

– Смотрите, вот дурак же этот попугай! – заметила Катя. – В открытый океан понесся. А Фату-Хиву-то от нас на юге!

– Придет в себя, вернется, – хмыкнул Коптин.

* * *

Но он не угадал.

Брашпиль не стал возвращаться на Фату-Хиву. Он, очумевший от пережитого за последние дни, жал и жал куда-то на запад, как заведенный. Конечно, какаду не приспособлены к дальним перелетам, но тайные силы, скрывающиеся в любом живом организме, не знают границ и пределов.

Брашпиль вспоминал потом, что сделал крупную передышку на каком-то большом острове с двумя вулканами по краям.

Потом все стерлось. Пролет над северной Австралией не запомнился, выпал из попугайских мозгов.

В отличие от Колумба Вест-Индия мало интересовала Брашпиля, и он не стал сходить с трассы. Над Персидским заливом он встретил уток, прилетевших сюда зимовать с Мещерских болот. Утки были несколько озадачены, увидев одинокого какаду, летящего напористо, быстро и зло – как с турбонаддувом.

Глаза какаду сияли безумным светом.

– Крятин, крятин… – закрякали они. – Лету конец, а он на север двинул…

Смысл реплики дошел до сознания Брашпиля только три недели спустя, когда ночи стали уже нестерпимо холодными. Раз десять он ночевал на печных трубах, сидя сбоку и прижимаясь к струе горячего дыма – всюду сушили грибы, – но однажды, едва не свалившись спросонья в трубу, он решил завязать с этой затеей.

В лесу, попытавшись нахохлиться среди еловых лап, он чуть было не дал дуба минут через двадцать, после чего, заухав от холода, как филин, рванул в ближайшую деревню, в курятник.

Конечно, петухи сначала возмутились, не разобравшись в темноте и сослепу в деталях. Но, разглядев-таки эту черную, как трубочист, птицу, пахнущую дымом, свежими яблоками и отрыжкой от вареной репы из свиных корыт, сочли разборку с гостем бессмысленной, унижающей их процедурой.

Возмущенно, но еле слышно подквохивая, петухи безропотно подвинулись на насесте, когда этот отморозок, этот копченый ворон с мощным кривым клювом профессионального киллера распихал грудью кур и, усевшись между двумя самыми горячими пеструшками, сказал в ответ на их изумленно-восторженное кудахтанье: «Р-раритету не западло!», после чего сразу уснул.

В Южной Саксонии при ночевке в стогу ему пришлось подраться с лисицей, пришедшей искать в сене гнезда полевых мышей, но налетевшей на остекленевшего от холода Брашпиля, а к западу от Гамбурга его чуть не прихватили ортодоксальные католики, чтобы поджарить на костре в качестве «вести дьявола». Только чудом католикам не удалось его поймать, в силу чего пришлось им удовлетвориться пытками дочери владельца местной крупорушки – потенциальной ведьмы, – доставив тем самым много удовольствия самим себе, этой самой дочери, а возможно, заодно, и Вездесущему – как знать?

В глухой и ненастный осенний день Брашпиль в конце-то концов рухнул, упал плашмя на подернутую инеем траву, раскидав в стороны крылья…

Он лежал возле таверны, принадлежавшей брату Одноногого, на самой окраине Дартмута, недалеко от реки Дарт.

Он знал, что Энжела тут, рядом, в таверне, – и все!

Теперь можно дать себе сдохнуть. Конец!

Краем глаза он вдруг увидел подкрадывающуюся к нему ворону и, не успев уйти в небытие, расхохотался: жизненных сил у него не было вовсе, но дух его был сильнее, чем в юности, чем в яйце!

Даже на смертном одре… Ворона ведь – не птица. Не противник. Таких ворон – пучок, через колено…

Он звонко щелкнул клювом и расхохотался вороне в глаза. Он не боялся смерти.

Вороне же, напротив, крайне не понравился этот беспросветно черный и провонявший гарью какаду с красным ирокезом на голове (кровь лисицы!), его манера нагло, по-мужлански вульгарно смеяться в лицо, притворясь обессиленным.

Как и большинство дам, ворона искренне считала все болезни, включая инсульт, инфаркт, плоскостопие и шизофрению, заразными; перспектива получить вместе с завтраком маниакально-депрессивный психоз, так и струившийся от этого попугая, ей не катила. Подумав, она запрыгала в сторону и, встав на крыло, отвалила от греха подальше на свою ветку дуба, что растет на крутом берегу реки Дарт.

Брашпиль ехидно клекотнул ей вослед и отключился – на сей раз наглухо.

Сознание снова забрезжило в нем, лишь когда сквозь туман возвращающейся действительности он услышал знакомый божественный голос: Энжела склонилась к нему, тревожно блестя влажным глазом.

– Не покидай нас, любимый, – дрожащим голосом, подавляя рыдание, курлыкала Энжела. – Ты нужен мне, что стану делать я без тебя в этом пустом и ненужном мне больше мире? Не уходи! Я умру от тоски, если ты выберешь вдруг для себя другой, параллельный мир!..

* * *

Несмотря на то что тьма, пришедшая со Средиземного моря, опустилась на западную часть Северной Атлантики – что, впрочем, эта самая пришедшая со Средиземного моря тьма вытворяла каждый божий день вследствие вращения Земли, – Бард, присев, нашарил в темноте рыболовную сеть и, найдя в ней на ощупь знакомую дыру, поведал трагическим голосом:

– Гребаные козлы! Прожгли мою сеть! – Положив сеть дырой на колено, Бард достал из-за пояса кремень с трутом, высек искру и, раздув трут, зажег от него небольшой факел. – Смотри, Торхадд Мельдун, сын Вулкана! Эту сеть…

– Не надо, – попросил Торхадд, сидевший на днище-палубе бака рядом с колодой для разделки рыбы и мяса, прислонясь спиной к палубному строению ладьи. – Ты уже семь раз рассказывал эту историю…

– Неужели? – заинтересовавшись, спросил Бард. – Семь раз! Вот это да! Если ты, мудрый Торхадд, запомнил это, стало быть, каждое из семи моих повествований запало в твою душу!

– Один раз, первый, я выслушал тебя не без интереса, – ответил Торхадд, – а остальные шесть раз я мысленно считал: «Ну вот сейчас, когда он во второй, третий, четвертый, пятый, шестой… ну, словом, опять заладит эту историю, вместо того чтобы сесть и починить сеть, на этот-то… второй, третий, четвертый, пятый, шестой раз он не отделается оплеухой, а останется либо без головы, либо без языка…»

– Мне горько слышать эти слова, Торхадд, а еще горше сознавать, что ты прав: у нас на корабле одна цена знаниям и поэзии – увесистая оплеуха! А ведь бог Oдин ради знаний отдал свой глаз великану Мимиру! А ради поэзии он, обманув врагов, вкусил магический напиток квасир, мед поэзии, дающий талант сочинительства.

– Квасир? – задумчиво повторил Торхадд Мельдун. – Звучит заманчиво… Рецепт-то знаешь?

– Конечно! – кивнул Бард. – После заключения мирного договора между богами асами и великанами ванами асы и ваны взяли большую чашу и плюнули в нее в знак примирения. Смешав слюну, боги создали из нее человека-карлика Квасира. В этом действии состоял первый этап процедуры…

– Мы говорили с тобой о напитке, а не о карлике…

– Не перебивай меня, Торхадд. Рано или поздно мы дойдем и до напитка, узнать рецепт приготовления которого возжелала твоя душа. Так вот Квасир…

– Карлик?

– Ну да. Квасир был мудрым. Квасир много странствовал и учил людей. Однако два коварных гнома, Прячущий и Поющий, обманули и убили его. Затем они слили его кровь в две чаши, а из чаш слили ее в котел и, смешав в котле с медом, получили питье, вкусив которое всякий становится скальдом либо мудрецом.

– Ничего не понял. «Вкусив которое всякий становится…» Ну, вот я хочу вкусить. Прямо сейчас. С удовольствием вкусил бы. Где?!

– Это иносказание. Прячущий и Поющий должны убить мудрость и склонность к наставлениям. А потом добавить меда! Неужели тебе непонятен этот простой рецепт, Торхадд Мельдун, сын Вулкана?

– Нет, – пожал плечами Торхадд. – Если из твоей речи выкинуть все иносказания, то остается только то, что кто-то сначала наплевал в чашу, а потом добавил меду. Такой напиток ты сам пей, пожалуйста.

– Я вижу, сын Вулкана, твой дух далек от пути к смирению… Но ты, как никто другой, должен знать, что…

– А я и знаю, – перебил Барда Торхадд Мельдун. – Что воды у нас осталось на сто дней…

– На сто дней? – изумился Бард. – Почему же ярл Сигурд приказал выдавать воду всего лишь по полчерпака на день?!

– Потому что ее осталось на сто дней для одного человека. Только для одного! А нас сколько? Больше сорока! Мало? Придется еще поделиться водой с ярлом Бьярни: на его корабле скотина и лошади…

– Да, это так. Но что тебя расстраивает, мудрый Торхадд?

– Голод и жажда, Бард, больше ничего! Я – вольный человек, кэрл, шкипер, бонд, как говорят исландцы, а не презренный трэл, не раб…

– Это всем известно, сын Вулкана! Я тоже кэрл, а не трэл. И мне еще больше, чем тебе, хочется пить. Но что ж с того? Я надеюсь.

– Я тоже.

– Земля где-то близко, Торхадд. Я уверен. Уже два дня назад появились птицы. Это верный признак того, что земля где-то рядом…

– Да, это так, – согласился старый Торхадд. – Но может быть, справа, а может быть, слева по курсу. А мы идем мимо…

– Сегодня днем я видел собственными глазами проплывший туесок, корзинку…

– Ее потеряли люди Бьярни, или она упала с корабля Кальва…

– Нет! Она была сделана из редкого дерева, ну, у нас оно не растет… С белой корой дерево, знаешь?

– Береза…

– Ну да! Не рыбы же сплели эту корзинку, Торхадд? Где-то тут рядом есть люди…

– Может быть. Может быть, справа, а может, и слева… Там, сбоку, там… – Торхадд явно подтрунивал над молодым Бардом.

– Есть еще один признак, Торхадд Мельдун! Уже второй день прямо по курсу видно землю! Мы все хорошо видим берег. Невысокие горы на нем становятся выше и выше: он приближается. Попутный ветер нас гонит к берегу! Ведь ты не станешь возражать, Торхадд, что приближающийся берег служит верным признаком приближающегося берега?!

– Я не настолько глуп, чтобы оспаривать это, Бард. Но ты думай дальше того, что видят твои глаза. Ну, берег? Ну? Разве берег съешь или выпьешь?

– Где берег, там вода. Там и пища.

– И люди, Бард. И еще – люди. Корзинку из бересты сплели именно они. Но они, я думаю, делают не только корзинки. Я думаю, что у них есть также луки, стрелы, топоры и мечи…

– Ох-ох! – Бард покачал головой, изображая испуг. – Как говорит древняя пословица: «Испугал мечом варяга»! Ты что, Торхадд?!

– Я устал от крови, Бард. Боюсь, что мне давно уж пора в Хель, страну, куда улетают души тех, кто умер от старости или болезни.

– Ну что ты, Торхадд! Наше с тобой место – это, конечно, дворец Oдина, Валгалла, – чертог мертвых воинов, самый большой и красивый в Асгарде, ну, ты знаешь…

– Откуда ж мне знать? – добродушно усмехнулся Торхадд. – Я не был пока еще в чертоге мертвых воинов, тем более в самом большом и красивом… Да и не слышал толком о нем.

– О-о-о! – Бард даже зажмурился от удовольствия. – В нем пятьсот сорок просторных залов, в которых живут храбрые мертвые воины, павшие в битве с врагом.

– И все помещаются в пятистах сорока залах? Воинов по сто, поди, в каждом. Не густо у нас пока с павшими храбрецами… Свирепых дураков – хоть отбавляй, а умных храбрецов…

– То есть как? – удивился Бард. – В пятистах сорока залах, да по сто мертвецов в каждом?!.

– Для одной битвы, я согласен, даже многовато, но для всей истории… не впечатляет, нет!

– Их будет больше, когда все узнают, каково жить в Валгалле! Погибшие герои едят там мясо огромного вепря Сэримнира…

– Во всех пятистах сорока залах? – ехидно хмыкнул Торхадд.

– Конечно! – ничуть не сомневаясь, подтвердил Бард. – Сэримнир – огромный вепрь! Его каждый день режут и варят, а на следующее утро он вновь оживает точно таким же, как и был.

– Неплохо, – согласился Торхадд.

– Мало того! Храбрые мертвые воины пьют в Валгалле крепкое, как старый мед, молоко козы Гейдрун, которая пасется у вершины ясеня Игдразиля, обгладывая его ветви и листья, и дает столько молока, что его хватает всем жителям Асгарда, а не только обитателям дворца Одина. Здесь же в промежутках между пирами погибшие герои сражаются друг с другом, чтобы не потерять форму.

– Зачем им следить за своей формой, если они уже… тогo… погибшие?

– Это военные учения перед Рагнареком, наступающими Сумерками Богов, перед концом света…

– О, рыжебородый Тор! – сморщился Торхадд Мельдун. – Так смерть, выходит, – это еще не конец?! В царстве мертвых еще накормят вепрем, а затем и на конец света пригласят, на Сумерки Богов! Вот дела!

– Не так-то плохо, мудрый, в Валгалле! – обиделся Бард. – На пирах тебе там будут прислуживать валькирии – девы войны.

– «Дева войны» – уже смешно, – грустно кивнул Торхадд. – Ты, видно, не был ни на одной войне, мой юный друг. «Дева войны…» – повторил старый шкипер и расхохотался. – Надо ж такое придумать! Сколько же тыловых крыс взялись последнее время саги слагать, – ужас просто! Не продохнешь от вранья!

– Это не вранье! Дева войны – валькирия – это окрыленная прекрасная дева, вооруженная мечом, которая забирает в Валгаллу душу погибшего в бою воина, а потом – все, что хочешь…

– Все, что хочешь, – это если забыть, что она с мечом! – подчеркнул Торхадд, подмигивая.

– Неужели ты раньше ничего не слышал о загробном мире?

– Конечно, слышал, Бард. Просто хотелось еще раз послушать. За разговором реже приходит на ум мысль о еде и питье.

– Но если ты все это слышал уже много раз, то почему ты ничему не веришь, над всем насмехаешься, Торхадд Мельдун?

– Отвечу. Это очень просто. Я так всю жизнь делаю. Если предполагать худшее и ничего не брать на веру, то у тебя в жизни не будет неприятных сюрпризов. Наоборот, будут только приятные новости. Только! И никаких разочарований!

– Как это? – не понял Бард.

– Например, я собрался ловить рыбу. Так? Так. Что я сразу говорю себе? Ты ничего не поймаешь, старый дурак. Тебя самого поймает водяное чудовище и сожрет без вредных для себя последствий. С этими мыслями я иду рыбачить. И что же? Водяное чудовище не явилось во время лова. Уже удача! Даже если я сам ничего не поймаю, мне уже повезло. Так? Так. Но как же я ничего не поймаю? Не такой я уж старый и не столь уж глупый. Мне еще хватит ловкости и смекалки, чтоб наловить корзину сельди. Подумай, Бард, какая радость: живой остался и с уловом! Вернувшись домой, можно и медку принять по этому поводу, возблагодарив Улля, бога охоты и рыболовства, – сына богини Сив, пасынка Тора.

– Я понял тебя, Торхадд! Ты просто боишься мечтать!

– Нет, я не хочу разочаровываться, только и всего. Когда я был молод, я был горазд на выдумки так же, как ты сейчас. Мне ничего не стоило застилать глаза окружающим и себе самому радужными картинами…

– Трудно представить тебя, Торхадда Мельдуна, сына Вулкана, сочиняющим радужные картины…

– О нет, это совсем просто, мой юный друг! Далеко отсюда, в теплом краю гребцов, краю рус, у меня есть внучка. Знаешь, сколько выдумок я успеваю наплести ей от полнолуния до полнолуния? Больше, чем углов и дверей в пятистах сорока залах твоей Валгаллы! Когда на душе легко, каждый викинг становится великим поэтом, даже старые тощие медузы вроде меня.

– Верю, Торхадд! Если бы ты мог видеть, как засияли вдруг твои глаза, старик!

– Так бывает, – согласился старый шкипер. – Они сияют иногда. Но редко, все реже и реже…

– Расскажи мне одну из твоих саг, мудрый Торхадд!

– Не могу, Бард. Саги, предназначенные для ушей ребенка, не должны пачкаться во взрослых ушах.

– Сочини тогда что-нибудь для меня. Что ты можешь придумать о Чудесном Береге, к которому несет нас попутный ветер?

– О Чудесных Берегах я могу много поведать! – Торхадд помолчал, задумавшись. – Всю жизнь я водил корабли и к новым, и к старым ЧудеснымБерегам. Глаза мои давно уже устали от вида крови и сцен безудержных разбоев, а душа высохла, придавленная грузом несправедливых убийств и незаслуженных обид. Не знаю почему, но смерть очень любит гулять по Чудесным Берегам… По берегам… По всем Далеким Берегам…

– Ну, опять тебя понесло Ветром Повествования в сторону Темного Мира Нифльхейм…

– Не буду. Расскажу тебе то, чего просит твоя душа… Тот Берег, что ожидает нас впереди, – это новая земля, называемая Винланд – Земля Вина. Земля Винланд – рай… Как только наши корабли коснутся прибрежной гальки Винланда, для всех наступит новая жизнь – для всех. Прекрасные юные валькирии встретят нас радостным гимном… Ну да, песней. Но и не только песней, а еще и пиром, небесным незабываемым угощением, который они подготовили в нашу честь… Да, именно так, специально для нас, а не для кого-то еще… И все это от радости, в честь нашего прибытия… Да! Вот… Но и это не все! Главное, что для того, чтобы стать гостем этих валькирий Винланда, не нужно геройски погибать, вообще можно не умирать и даже не получать страшных ран, а можно и нужно просто быть человеком: голодным, жаждущим, живым и здоровым!.. Чтобы быть приглашенным к столу, нужно… Нужно просто сойти с корабля!..

– Твоя фантазия не имеет границ, Торхадд! Ты мог бы стать великим сказочником!

– Слушай дальше! – воскликнул шкипер, распаляясь от охвативших его фантазий. – Угощают там всех, место за столом найдется для каждого – и для ярла, и для кэрла… Есть даже отдельный стол для трэлов – с божественными, ни с чем не сравнимыми объедками!

– После последнего шторма все стали вольными, – напомнил Бард. – Рабов среди нас уже нет!

– Конечно, – кивнул Торхадд и, иронически хмыкнув, добавил: – Мечтать так мечтать, я согласен… Трэлы будут пировать за одним столом с ярлами… Верно?

Бард рассмеялся, представив это невозможное в реальной жизни сочетание.

– Да, здорово!

– Что «здорово»?

– Пир, валькирии – все сразу, как только причалим, – это здорово! Ты хорошо придумал! Складно получилось! Талантливо. Видна рука мастера, нечего сказать!

– И не мясом огромного вепря Сэримнира встретят нас прекрасные валькирии, – продолжил польщенный Торхадд. – Сотни изысканных, прекрасных блюд, вкус которых не уступает их виду, будут украшать столы, накрытые для нас!

– А в темноте не видно… – вздохнул Бард.

– Видно! Еще как видно-то! – сварливо возразил Торхадд, почувствовав, что его собственная молодость улыбнулась ему из тьмы, фантазия заработала, закусила удила, картинка и вправду пошла. – Волшебный, яркий свет заливает весь пиршественный холм! Чудесные звуки струятся отовсюду, божественное благоухание благовоний окутывает всех пирующих!

– Про благовония к месту ты ввернул, – одобрил Бард. – Я ведь уже почти три месяца не мылся.

– Я тоже. Но это не повод для печали. Мы пьем!

– А что мы пьем?

– Ну, уж во всяком случае не молоко козы Гейдрун!

– Но оно крепкое, как старый мед… – напомнил Бард.

– Да хрен бы с ним! – отмахнулся Торхадд Мельдун. – Подумаешь, коза Гейдрун! Шла б она ясенем, жуя веники! Не-е-ет! Валькирии наливают нам в черпаки прозрачные меды разноцветных пчел… Ты, кстати, никогда не пил напитка, сброженного из винной ягоды?

– Из винной ягоды? – удивился Бард.

– Ну да. Но не из той, о которой ты сразу подумал. У нас винной ягодой называют красную ягоду, кислую, растущую на кустиках по болотам, но я имею в виду винную ягоду крупную, сладкую, растущую на юге Нормандии, на крепких, больших и высоких кустах, свисающую с них крупными гроздьями… Готы ее уважают, выжимают сок, сбраживают… Нет?

– Даже не пойму, о чем ты говоришь…

– Да уж не о квасире твоем: двое плюнули, мед добавили, подогрели… Тьфу!

– Квасир очищает душу, гласят древние саги.

– Возможно. Да рецепт приготовления больно сложен. Карликов растить, потом кровь с них сцеживать. А тут два пальца в рот – и очистил душу. Гораздо проще!

– А мы сближаемся! – глянув по сторонам, объявил Бард. – Ярл Бьярни собирает тинг, хочет что-то сообщить всем.

* * *

Ладьи уже шли одним курсом, под парусами, почти касаясь друг друга: гребцы, подняв весла, положили их поверх бортов соседней ладьи или втянули их сквозь клюзы-уключины на свою палубу.

В центре образованного таким образом тримарана находился корабль ярла Бьярни, левее его шла ладья Кальве, правее – Сигурда.

Дождавшись, когда экипажи обменялись чалочными концами и притянули ладьи вплотную друг к дружке, Бьярни поднял руку, требуя тишины.

– Други мои! – начал он. – Земля, новый неведомый край перед нами. Эта земля – Винланд, к которой мы с вами стремились, к которой мы шли и дошли, потеряв семь человек, двух коров, одну свинью и восемнадцать трэлов – в штормах и от болезней… Вам ли не понимать, сколь важно для нас пристать к этому берегу с миром: запасы воды и пищи у нас на исходе. – Бьярни перевел дух и, подступая к главному, возвысил голос: – Я, ярл Бьярни, зная, что колдовство по нашим законам карается утоплением в болоте или забрасыванием камнями, взял на себя смелость и приказал своему советнику, Хросскелю Годиновичу, с помощью чар выбрать нам точный путь и лучшую гавань. Я призываю вас, други, вспомнить, что Хросскель был привезен моим отцом, конунгом Гудбрандом, из южных земель. Он чужеземец, гость. Хросскель Годинович не обязан жить лишь по нашим законам. Особенно если чары его направлены нам во благо. Да и волхвование – не колдовство, это знает каждый ребенок. Я, ярл Бьярни, решил посему: а, пусть покудесничает! Кому с того хуже? Хросскель кудесничал сегодня весь день и с наступлением тьмы дал нам Звезду. – Он выдержал паузу, а затем пояснил: – Звезду Путеводную!

Насладившись возникшей тишиной, ярл Бьярни театрально выкинул руку вперед:

– Потушите факелы и смотрите вперед!

Действительно, как только глаза мореплавателей привыкли к темноте, все ясно различили впереди, прямо по курсу, Путеводную Звезду, которую накудесничал специально для них мудрый маг Хросскель Годинович за целый день изнурявшего и подрывавшего его здоровье волхвования.

Звезда была очень странная. Казалось, она летела над морем на высоте макушки мачты ладьи и то потухала, превращаясь в темно-красный огонек, то ярко вспыхивала ослепительно голубым, режущим глаза огоньком.

В отличие от обычных звезд эта Путеводная Звезда, наколдованная Хросскелем Годиновичем, издавала в такт миганию какие-то странные звуки. Звуки были похожи на песню-заговор: каждое слово песни в отдельности было понятно мореплавателям, но вот взятые вместе, в совокупности, они не содержали, казалось им, никакого смысла.

Конечно, далекий и продвинутый потомок викингов из племени гребцов-рус, живущий на границе второго-третьего тысячелетия от Рождества Христова, мог бы, пожалуй, сказать, что звуки эти представляли собой испоганенные матерными вставками строфы «Евгения Онегина», исполняемые на мотив «Интернационала», но таких продвинутых гребцов ни на одном из трех бортов не было.

Были, однако, глазастые, сумевшие различить вдали, в темноте, непонятный предмет, напоминающий по форме огромное яйцо, размером, наверное, с ладью, темное, но иногда в свете звезд отливавшее металлом.

Яйцо качалось на волнах, лениво дрейфуя; сцепленные ладьи медленно, но верно приближались к нему: три наполненных паруса бодро тянули корабли к берегу.

Как всякое таинственное явление, яйцо представляло собой не меньший интерес, чем Звезда. Чувствовалось, что между этим удивительным яйцом и Звездой есть какая-то внутренняя, доступная только кудесникам связь.

Ощущение связи превратилось в уверенность в тот момент, когда Путеводная Звезда вдруг потухла, а яйцо тут же осветилось, окутавшись сиреневыми и розовыми ломаными лучами, напоминавшими огромные иглы какого-то сказочного гигантского инея.

Вздох мистического, восторженного ужаса прошелестел над сцепленными ладьями. Каждый из членов трех экипажей прекрасно знал, что значит иней в мировой истории.

Действительно, ведь до начала времен существовало лишь две области: Нифльхейм – Темный Мир, страна вечного льда и жутких морозов, и Муспельхем – Огненная страна, разделенные Гиннунгагапой – Мировой Бездной.

Нифльхейм, Муспельхем и Гиннунгагапа существовали всегда, изначально, даже тогда, когда ничего еще в Мире не было, в том числе и их самих, разумеется.

Естественно, что именно в Гиннунгагапе и повстречались иней Нифльхейма с теплым воздухом, идущим из Муспельхема. Иней стал таять и стекать вниз, капли ожили, поднагревшись, а затем, как и ожидалось, превратились в великана Имира, от которого пошел род Хримтурсов – известный каждому ребенку род инистых великанов.

Помимо этого из инея появилась на свет корова Аудумбла, из вымени которой текли четыре молочные реки – что было весьма кстати, так как молоком именно этих рек стал питаться новорожденный Имир.

Однажды Имир заснул и вспотел, и из его пота под левой рукой выросли мужчина и женщина, а одна нога с другой зачали сына – так на Земле появились люди.

Корова же жила тем, что слизывала иней с ближайших к месту описываемых событий камней, и вот однажды на одном из камней появились волосы. Корова продолжала лакомиться инеем, и на следующий день появилась голова. Корова продолжала в том же духе, вследствие чего появилось и тело. Имя этого новорожденного существа было Бури – родитель, – он дал начало асам, светлым богам, вечно затем воевавшим со злыми великанами… Первым делом, конечно, светлые духом добрые асы убили Имира – общего прародителя людей, инистых великанов и светлых богов. Это, понятно, далось им нелегко, ведь Имир был так огромен, что в крови, хлынувшей из его ран, потонули все остальные великаны, а заодно и корова Аудумбла – общая мать, кормилица и нянька.

Черное, отливавшее металлом яйцо, охваченное огромными иголками сиренево-розового инея и исчезавшее в нем на глазах, вносило сумятицу в умы уставших от перехода через Атлантику мореплавателей, нарушало их стройные представления о строении Вселенной и этапах становления сущего.

От инея можно было ждать чего угодно: и молочных рек, и потоков крови.

Внезапно Путеводная Звезда, а секундой позже и яйцо исчезли как будто и не было их.

– Во! – пронеслось над флотилией.

В тот же момент далеко впереди прямо по курсу возникло зеленое свечение – во тьме засияла луковица, сотканная, казалось, то ли из светящегося мха, то ли из зеленого инея, а затем погасла, обнаружив скрываемое внутри железное яйцо, которое, появившись, породило вновь Путеводную Звезду.

Наблюдать все эти пертурбации без риска утратить рассудок могли люди только с очень крепкими нервами. Такие были среди экипажей ладей. Именно им, смело и пристально следящим за развитием событий, удалось рассмотреть, что Путеводная Звезда сияла как бы внутри небольшого, казавшегося полупрозрачным поросенка…

– Нет, это не корова Аудумбла… – заметил кто-то из экипажа ладьи ярла Кальве.

– Великое колдовство!

– Это было сделано для вас! – громко объявил ярл Бьярни. – У меня нет сомнений в том, что все мы воспользуемся результатом этого великого волхвования. Не колдовства, а волхвования, не подлежащего наказанию по закону! А в знак нашего единства я, Бьярни, требую, чтобы вы внесли мне по сто эйриров золота от каждого корабля – и ты, Кальв, и ты, Сигурд!

– Я должен тебе заплатить? – удивился Кальв. – Это за что?!

– За Путеводную Звезду!

Сигурд, тяжело вздохнув, достал из-за пояса мошну и, приоткрыв ее, начал уныло считать содержимое, едва заметно шевеля губами…

Однако Кальва было не столь легко провести.

– А тебе-то платить за что? – крикнул Кальв, обращаясь к Бьярни. – Наволхвовал-то твой, моржовый… Хросскель Годинович. Эй, Годинович, эта поющая свинья со звездой в брюхе твоих рук дело?

– Ну, вроде как да…

– Ты волхвовал, спрашиваю?

– Я волхвовал… – подтвердил Годинович безо всякого, впрочем, энтузиазма.

– Тогда ты знаешь, куда она нас приведет, Звезда-то твоя, да?

– Ну, вроде как знаю… – уклончиво ответил мудрец.

– Ну и куда? – не унимался ярл Кальв.

– Ну, вроде как к берегу… – шмыгнул носом Хросскель Годинович, отведя взгляд в сторону.

– Это все, что ты можешь обещать? – насмешливо крикнул Кальв.

– Обещать я вообще ничего не могу… – признался Годинович. – Мудрые скупы на посулы…

– Сами скупы, но очень надеются на нашу щедрость… – хмыкнул, комментируя, Кальв.

Члены экипажей всех ладей, не исключая и ладью Бьярни, захмыкали, улыбаясь в усы и бороды.

Не улыбнулся один лишь Сигурд. Он ничего не слышал: отключился, перебирая свои эйриры.

Пересчитав деньги в мошне, он сильно расстроился. Мошна заметно облегчилась за последние дни, хотя трат никаких в море, естественно, не было. Значит, кошмары, мучившие его во сне, о которых он смутно вспоминал по утрам, были реальны?

Ярл Сигурд давно уже обратил внимание на то, что стоило ему поесть на ночь подтухшего вяленого мяса, как ночью он, опасаясь прихода инеистых великанов, начинал ползать вокруг своей постели, находящейся внутри палубной надстройки, и прятать эйриры в щели настила палубы-днища. Некоторые из эйриров проваливались глубоко в щели, не достать. Эти пропавшие эйриры, видимо, доставались Ньерду – богу, управляющему движением ветров и усмиряющему воды…

Наверное, так, поскольку штормов, ураганов давно уже не было. Но и денег в мошне, надо сказать, значительно поубавилось… Осталось всего двадцать семь золотых эйриров: он, Сигурд, оплатил, выходит, во время кошмаров этих ночей спокойствие всех…

– Ты будешь платить за Путеводную Звезду, Сигурд? – донесся слева от него голос Бьярни.

Сигурд завязал мошну покрепче, повесил ее на место – себе на пояс, подтянул его, поправил меч, плащ, шлем, после чего погладил себя по бороде и сказал:

– Ярл Бьярни, послушай мой добрый совет: поешь говна на ночь и заплати, как я, за всех!

Истинный смысл высказывания остался совершенно непонятен для гребцов и воинов флотилии, однако реплика Сигурда прозвучала настолько громко, ярко, выстраданно, что никто не смог остаться равнодушным.

Экипажи ладей Кальва и Сигурда замерли на секунду, смакуя сказанное, а затем дружно взорвались хохотом:

– Ай да Сигурд!

– Ну, выдал!

– До чего ж метко-то!

– А я не слышал! Что?

– Ну, Бьярни-то: давай-ка заплати! Сигурд ему: говна пожуй на ночь!

– Сигурд-то мастер!

– Остроумно!

– Действительно добрый совет!

– На ночь ешь, днем не наешься!

– Запомнить надо, не забыть!

– Вот шутка: и на свадьбе, и на поминках пригодится!

– «Поешь говна»! Ха-ха!

– Всем шуткам шутка!

Бьярни, склонившись к Годиновичу, заметил вполголоса:

– Твой план содрать с них деньги за это непонятное чудо и пустить их впереди себя на разведку, живым щитом, был очень хорош…

– Спасибо, властитель. – Хросскель Годинович с достоинством поклонился, благодаря за комплимент.

– Один лишь недостаток: не сработал…

– Что-то не учел…

– Зря я тебя неделю назад акулам не скормил за обещание пятью хлебами весь экипаж накормить…

– Пятью рыбами, властелин, – тихо поправил Годинович. – Рыбы больше хлебов.

– Да, – согласился Бьярни. – А волки больше рыб…

– Ты хочешь накормить людей волками? – удивился мудрец.

– Нет. Я накормлю волков тобой, на берегу, если хоть что-то случится при высадке.

– А что случится? – встревожился Годинович.

– Почем я знаю? – пожал плечами ярл. – Мы же вынуждены теперь плыть за этой колдуньей, принявшей вид летающей свиньи…

– Но почему мы вынуждены?! – с беспокойством спросил кудесник.

– А куда ты теперь-то денешься? – с неприязнью прошипел Бьярни и, обращаясь уже ко всей флотилии, громко спросил: – Так что вы решили, други?

– Мы пойдем своим путем! – немедленно отреагировал Кальв и махнул гребцам отходить от ладьи Бьярни.

Гребцы Сигурда вопросительно повернулись к стоящему на баке предводителю.

– А мы? – Бард заглянул в ничего не выражающее каменное лицо Сигурда.

Тот, видно, все еще пребывал под впечатлением невеселого итога пересчета денег в мошне.

– Что «мы»? – спросил Сигурд, не вполне въезжая в образовавшийся расклад.

– Мы пойдем с Бьярни?

– Ни за что! – отрезал Сигурд, ударив кулаком по брусу-поручню. – Мы пойдем своим путем!

– Но своим путем пошел Кальв! – заметил Бард. – Мы пойдем, как Кальв?

– Никогда! – Сигурд вторично ударил кулаком по брусу-поручню.

– Но что нам остается? – удивился Бард. – Если не идти с Бьярни и не идти своим путем, как Кальв? Что еще? Куда тогда?

В ответ Сигурд остервенело заколотил кулаком в поручень, будто забивал им плохо идущий в сучок гвоздь.

– Куда угодно, только не туда! А как? Не так! И так уже в мошну без слез не взглянешь, и так! Поэтому – никак! Не так! И не туда! Куда? Отвечу: не туда!

– Но они идут к Новому Берегу, к сказочной райской земле, называемой Винланд…

Сигурд едва заметно кивнул подбородком, соглашаясь:

– Да, это так… А мы… А мы… А мы пойдем домой!

У всех гребцов от удивления отпали челюсти – до колен. Открыв рты, они замерли, вцепившись в рукояти весел, онемев.

Крепчавший ветер наполнял парус, быстро неся ладьи к берегу.

– Не обсуждать! – гаркнул Сигурд. – Разворачиваемся и – домой!

Постояв еще пару секунд и свирепо повращав глазами, Сигурд скрылся в палубной надстройке – когда он впадал в гнев, у него всегда обострялось чувство голода, удовлетворять которое было разумно, скрывшись от лишних глаз.

– Домой… – растерянно прошептал Бард, садясь рядом с Торхаддом.

Старый шкипер молча кивнул в ответ.

Бард осторожно тронул старика за рукав:

– У нас воды и пищи на три дня, не больше. А до дому идти не меньше ста дней… Мы же все погибнем, Торхадд Мельдун…

Из-за стены надстройки, к которой они прислонялись спинами, донеслось негромкое чавканье, прерываемое время от времени бульканьем и причмокиванием…

– Нумуда-ак… – протянул нараспев старый шкипер.

* * *

– Мы их теряем! – сообщил поросенок Аверьянову. – К бухте возле Оленьего Холма идет только Бьярни. Кальв взял к югу, градусов на сорок пять от Бьярни, а Сигурд повернул назад, в океан. Это провал.

– Нет, – возразил Николай, доставая двенадцатимильный радиотелефон. – Пора, девочки, – скомандовал он в трубку. – Зажигай! Только сигнальных ракет пока не пускать – испугаете.

* * *

Ладья Сигурда, развернувшись кормой к берегу, дала возможность гребцам видеть, от чего они уходят.

Сначала там, на уже таком близком Далеком Берегу вожделенной земли Винланд, во мраке вспыхнули отдельные огоньки, а затем засветились неоновые трубки, наполненные бегущими искрами всех цветов радуги, сверкающие поочередно созвездия сотен лампочек…

Еще мгновение – и весь Олений Холм вспыхнул, как самоцвет, переливаясь блестками и веселыми лучами во всем воспринимаемом человеческим глазом спектральном диапазоне.

Лучи мощных софитов высветили женскую фигуру в длинном, до земли, бело-розовом платье, стоящую на вершине холма отдельно, как маяк, как памятник.

Конечно, на таком расстоянии фигура Вари казалась крошечной, но лучи прожекторов, откидывающие ее тень на клубы густого белоснежного тумана, создаваемого с помощью обычной углекислоты, были видны и с пяти километров.

– Баба… – тихо сказал кто-то из гребцов на ладье Сигурда и громко сглотнул.

Но это и без него уже поняли все.

– Взяли! – скомандовал рулевой гребцам. – Навались!

После чего сам, вместо того чтобы смотреть прямо по курсу, в беспросветный мрак Атлантики, повернулся назад, лицом к рулю, отвернувшись от гребцов.

Впрочем, в его поведении был смысл.

Сигурд, уходя в палубный сарай, забыл приказать спустить парус. И теперь ветер, приходящий из темных океанских далей, давил на него, толкая ладью к берегу, кормой и рулем вперед, совершенно, казалось бы, не замечая усилий гребцов.

Усилия же, надо признать, были те еще: гребцы только макали весла в воду, вкладывая всю силу в движение весел по воздуху. Конечно, грести так было очень неудобно – поменяв мысленно местами водную и воздушную среду и пытаясь при наклоне вперед черпануть как следует по ветру, а погрузив весло в воду, сачкануть, используя сильные мышцы спины исключительно для имитации могучего гребка, – но чего не сделаешь ради собственного блага!

«Возвращающаяся» таким образом «домой» ладья Сигурда стала даже догонять корабль Бьярни, идущий точно на Олений Холм, и причина этого была очевидна: гребцы Бьярни сидели как положено, спинами по направлению движения, и потому не видели стимулирующей гребцов Сигурда картины.

В том же духе двигался и корабль Кальва.

Три силы, действующие на его ладью, – сила ветра, сила, развиваемая гребцами, и реакция руля, жестко закрепленного относительно набегающего потока – сложились сами собой так, что результирующая, легко получаемая элементарным векторным сложением, указывала точно на Олений Холм.

Ладью Кальва несло туда же, куда и всех, но не задом наперед и не естественным образом – бушприт по курсу, – а как бы боком, полулагом.

Кальв, стоящий на баке и правильно оценивающий происходящее, не возражал против такого способа передвижения. Для него главным было – идти «своим путем», чтобы не платить за чужой и не подставляться возможной вполне береговой обороне, – словом, случись что, не попасть под раздачу первым.

* * *

С берега все казалось непрофессиональной киносъемкой.

Ладьи уже подходили к кромке прибоя, но не было еще ни остервенелых режиссерских криков в мегафон, ни бестолковой паники среди статистов, ни мелькания посторонних перед камерой, ни визгливого мата исполнительницы главной роли, которую, наступив ей на подол, ассистент режиссера сильно толкнул в лоб ладонью, вводя в тонус…

Не было ни щелчков хлопушкой по голове заснувшего с похмелья звукотехника, ни мельтешения лучей прожекторов – экспериментов пьяных светотехников, забывших, что свет уже был ими же установлен час назад, и затеявших теперь снова «поиграть немного со светом, поискать гамму высвета», в то время когда давно уже пора снимать.

Ощущение фантасмагории, нереальности происходящего усугублялось каким-то вселенским спокойствием, общей умиротворенностью, совершенно неясно откуда взявшейся благодатью, атмосферой радостной, ждущей тишины.

Про ладьи никак нельзя было сказать, что они стремительно подходили к берегу.

Когда до берега осталось полторы длины полета стрелы, гребцы подняли весла и закрепили их вдоль бортов, в то время как остальные члены экипажей спустили паруса.

Все три ладьи были теперь рядом, хотя прибрежный накат вносил здесь свою заметную лепту, то слегка разводя, то сводя, то лениво вращая корабли.

Благодаря береговому освещению было видно, что каждая ладья содержала от сорока до пятидесяти коренастых бородачей в возрасте от двадцати пяти до сорока лет, сгрудившихся в носовой части и безмолвно пяливших глаза на факелы в руках встречающих их женщин.

Ладьи имели, естественно, заметный дифферент на нос.

Прибой, подкатывавший под сильно задравшуюся корму, подбивал ладьи каждым своим гребнем. Ветер, слабо тянувший на берег свежесть просторов Северной Атлантики, лениво давил на мачты и палубные постройки, помогая прибою повернуть ладью относительно глубоко сидящего в воде, перегруженного носа. Накат и ветер не спеша сбивали с курса, ставя судно сначала лагом к прибою, а затем закидывая кормой к берегу, разворачивая ладью задом наперед.

В процессе этого кручения бородачи молча и слаженно переходили с носа на поворачивающуюся к берегу корму, и история повторялась. Иногда же, когда экипаж начинал переход слишком рано, ситуация возвращалась к исходной, и тогда бородачам приходилось возвращаться на бак с полдороги.

От многочисленных факелов на берегу, софитов и иллюминационных пространственно распределенных систем было довольно светло; ладьи, появившиеся из сине-туманной темноты ночного мрака, на фоне звездного неба выглядели черными большими лодками странной формы с шевелящимися над бортами силуэтами людей.

– Ой, девочки, а как они похожи друг на друга!

– Немытые, нестриженые – вот и все сходство.

– Да нет, ну что вы, – как братья!

– Рыжие!

– Не рыжие, а русые! Сама ты рыжая!

– А рожи до чего глупые!

– Не глупые, а добрые.

– Добрые, ну как же: в кольчугах, при ножах!

– Это не нож, а меч!

– Какая разница!

– А та разница, что добрый мужик или злой – это не по мечу судить, а по глазам сразу видно!

– Да ты чего, отсюда глаза видишь, что ли?

– Не вижу. Но я их глаза чувствую. Из них можно веревки вить. Знаю таких. Ленивый шкаф. Крановщиком такой работает, грузчиком, шофером…

– Шофером на асфальтовом катке!

– Или на карьерном самосвале!

– Ага! На лесопилке бревна под пилы подает, когда у тележки цепь слетит, ну или дизель встанет.

– А может и вместо трактора пахать.

– Много не вспашет. Гектаров пять – и все! Беги за самогонкой!

– Такие мужики дома – как приставка к телевизору: пришел и лег снопом, палкой с дивана не сковырнешь. Чинить ничего не починит, в розетку штепселем не попадет, но зато и на сторону гулять не будет: это ж вставать, ботинки надевать… Пиво есть в холодильнике – больше ничего и не нужно. И детей такие любят. Лежит и вслух учебник за третий класс читает – ему-то самому в диковинку!

– А дети по нему ползают, ползают, ползают…

– Ну, если чемпионата, конечно, нет по ящику. А если спорт, то дети – кыш!

– Импотенты они, я поняла.

– Ой, не скажи!

– Сейчас тебе покажут, «импотенты»… Расскажешь утром-то…

– Да посмотрите, бабы, – реальные мужики. Вроде не пьяные даже.

– А ведь одни приплыли-то сюда, без баб. Ни поварихи у них, ни буфетчицы не видать!

– Да голубые потому что!

– Ни-ког-да! Голубого я за версту чую. Они, что хочешь делайте со мной, они не голубые!

– Не голубые, раз с ножами-то! С мечами! С мечами педрилы не бывают. Они ж сюсюкалы! Видали педиков с мечами?

– Нет, я вообще мечей не видала ни в жисть. А разве такие маленькие мечи бывают?

– Ничего себе маленький – с метр!

– А ты «Властелин колец» смотрела?

– Какое там смотрела?! Я день и ночь работаю!

– Да что вы спорите – типичные бандиты!

Женщины разом стихли, думая каждая о своем. Предположение было очень похоже на реальность.

– Вот ужас-то! А их там, на трех-то лодках, ведь больше сотни!

– Да нет же! Коля говорил, они варяги.

– Ну а варяги – это кто?

В этот момент с ладьи Кальва донеслось мычание.

– Коровка…

С ладьи Бьярни послышалось ответное мычание сразу нескольких коров и, похоже, одного быка.

– Они же фермеры!

– А почему это вдруг фермеры?! – возмутилась одна из девиц. – Мне это быдло кулацкое ни к чему!

– А мне – к чему! – возразили ей сразу несколько голосов.

– Да ссохни они, все эти фермеры!

– А что так?

– Да они ж за свои кровные душу вынут. Я в прошлом году связалась с одним с-под Тамбова, картошку привез до столицы. Та соки ж все, скотина, выпил. Не отвалился, гад, пока радикулит его на мне не скрючил. А жадный ж до чего! Да лучше пусть они своих коров дерут, а мы тут ни при чем!

– Конечно, безобразие – вон сколько их!

– А они-то все тебе, Галка, думаешь, достанутся? Ты не беспокойся.

– Это с твоей рожей можно не беспокоиться – и бык не польстится. А вон на Зинку-то нашу двадцать фермеров таких налезут, так замычишь, куда твоя корова!

– Уж Зинка замычит! Зинк, ты ж под паровозом только еще не лежала, скажи?

– Отстань от меня, тварь, – довольно зло отреагировала Зина. – Страхуила чернявая!

– Что-о-о? – удивилась Галка. – Это ты мне?!

Страшный удар с правой мог бы, казалось, сбить Зинке голову с плеч, если бы Галка не остановила движение Зинкиной головы не менее сильным ударом с левой, вторым ударом, прошедшим сразу за первым.

Этот второй удар, с левой, был какой-то липкий, впечатыващий: рука Галки как бы прилипла к голове Зины, заскользила по ней, впилась в прическу, а затем сильно рванула голову вперед и вниз, срывая парик. Согнув Зинку в поясной поклон, Галка слегка качнула бедрами и вмазала ей коленом в лицо. И тут же взвыла от боли: Зинкины зубы впились в ее колено, проникая в плоть едва ли не до кости.

Аверьянов, появившийся из только что материализовавшегося в стороне хронотопа, тут же оценил ситуацию как критическую, выходящую из-под контроля.

Женское сообщество поляризовалось, разделившись на два лагеря яростных болельщиц. Женские вопли взвились к небесам.

С моря донеслись восторженные, восхищенные возгласы викингов и громкое изумленное мычание коров.

* * *

Ладьи, скрежеща днищами по гальке, почти одновременно были выставлены на берег прибоем, причем, что забавно, ладью Сигурда вынесло на берег, разумеется, кормой вперед: приказ ярла – закон для экипажа: домой так домой…

Причаливание ладьи Сигурда прошло удачно, хоть и внештатно. Трое, помогая рулевому, успели поднять руль, чтобы не сломать его о берег напирающей с моря массой ладьи. В последний момент им удалось-таки выехать на гальку ахтерштевнем, скребя по камням рудерпостом.

– Что там происходит? – спросил Барда Торхадд, по-прежнему продолжая сидеть, прислоняясь спиной к сараю и глядя вперед, в темнеющее над Атлантикой небо. – Я слышу женские крики. Вижу над океаном отблески огромных костров в небе, на низких поводьях тумана…

– Это не костры! Это какой-то волшебный свет. И факелы… Встань, Торхадд Мельдун, выйди на ют, посмотри! На это стоит посмотреть!

– Лень мне вставать. Будь, Бард, моими глазами. Расскажи.

– Твое предсказание сбылось, Торхадд! Нас встречают валькирии.

– Много?

– Десятки… Нет! Больше сотни!

– Они кричат ругательства?

– Да. Две валькирии подрались из-за нас.

– Мужчин много там?

– Я вижу только одного. Он спешит к дерущимся валькириям, машет, приказывает прекратить драку…

– Это я слышу. Я просил тебя быть моими глазами, Бард, а не ушами.

– Я просто взволнован…

– Не удивительно.

– Они приготовили нам пир – я вижу легкие столы с тончайшими ножками, сделанные не из дерева, а из металла… думаю, серебра… да нет, серебро бы согнулось… И еще из чего-то белого, блестящего, как лед. Тут хватит места на всех – и на них, и на нас… И на ярлов, и на кэрлов, и даже на трэлов!

– Действительно отдельный стол с объедками?

– Нет-нет! Везде невиданные, красивейшие блюда! Невиданные ягоды, огромные, листья свежей зелени, разноцветные кружки2 нарезанных овощей… Не знаю, что это за плоды, но это потрясающе выглядит… Встань, посмотри сам.

– Я ничего не увижу, Бард.

– Почему?

– Мои глаза уже давно смотрят внутрь меня.

– Внутрь тебя?

– В душу.

– Ну, понятно… – Бард запнулся, не зная, что и сказать.

– Там что-то готовят на огне? – спросил Торхадд, принюхиваясь.

– Да! Отдельно жарится мясо. Пятнадцать, нет, двадцать валькирий что-то готовят на удивительных голубых огоньках! А сколько сосудов с напитками стоит на столах, самых разных цветов. Прозрачные и блестящие, искрящиеся кувшины и крынки. И много чар, кувшинов, посуды изо льда – прозрачнейшего, чистейшего льда! Невиданные угощения!.. Не перескажешь! Я и во сне такого не видел, Тархадд!

– Чем они вооружены, валькирии?

– Ничем! У них нет с собой оружия.

– Оружие сложено отдельно?

– Да нет, не видно. Луки, стрелы, щиты, мечи – ничего такого…

– Большие у валькирий крылья?

– У них нет крыльев.

– Как же они летают?

– Они не летают. Две валькирии сейчас кусаются и выдирают волосы друг другу… Одна валькирия у другой сорвала с головы кожу вместе с волосами, с рыжими волосами, но вместо крови у той, у которой сорвали, на голове сразу выросла новая кожа с еще более красивыми черными волосами! Вот чудо! Теперь они царапаются!

– И визжат на разные голоса?

– Нет. Они царапаются молча. Визжат другие валькирии.

– Я слышу. «Мослом в сопелку ей!», «В торца! Нук, по сопатке!»

– Что такое «сопатка», Торхадд?

– Колдовство, заклинания… У нас, в Сизых Фьордах, нет этого слова.

– «В торца по хрюкалу!»

– Это, похоже, совет…

– «Ментовская сиповка!»

– Скрытые знания доступны валькириям, это уж так!

– «Шмач разорви ей!»

– Указывает, как поступить в сложном случае, верно?

– «Буркалы вырви ей, выбей моргалы!»

– Клич боя? На молитву не похоже…

– «Сейчас свои гланды проглотит, зассыха!»

– Да, мастерицы валькирии: так наговорами и сыплют!

– А где же прячутся их мужчины?

– Им негде прятаться, здесь все открыто.

– А за холмом?

– Едва ли, Торхадд. Ведь мы успеем перебить всех женщин, пока мужчины из-за холма добегут сюда!

Женский вой разочарования пронесся над побережьем и стих.

– Какой скорбный звук… Одна из них погибла, Бард?

– Нет. Просто их разняли. А остальные застонали от огорчения. Ведь схватка завершилась, не выявив победившую!

* * *

Уже подбегая к дерущимся, Аверьянов увидел, как между схватившимися не на шутку Зиной и Галей вклинился небольшой пес, молодой шарпей. Следом за ним к девочкам подскочила интеллигентного вида женщина лет шестидесяти с небольшим и в одно касание раскидала сцепившихся в разные стороны.

Раздавшийся стон разочарованных болельщиц был столь громок, что докатился, наверное, до моря Баффина на севере и до мыса Канаверал на юге.

Благодарно кивнув миротворщице с собакой, Николай поднял руку, обращаясь ко всем:

– Тише! Тишина! Ша! Чтоб этого больше не было! Предупреждаю: при возникновении хотя бы еще одного конфликта контракт будет расторгнут с обеими дерущимися, ругающимися сторонами: разбираться, кто прав, а кто виноват, будете без меня уже, на Тверской. И второе – что касается ругани. Тут везде поставлены лингвистические маяки. В пределах трех километров вокруг вот этого холма – Оленьего Холма – все понимают друг друга независимо от того, кто на каком языке говорит, понятно?

– Понятно.

– А дальше как? Если четыре километра?

– А дальше надо языки учить! Или брать переводчика.

– И я добавлю от себя… – выступила пожилая дама, взяв шарпея на руки. – Учтите, девочки, я здесь присутствую. И распоясаться никому не дам. Если хоть одна из вас… то я такую сразу, без раздумья. Чуть что – к себе на родину быстрее собственного визга улетишь. Чтоб женщину СССР вы не позорили! И фермеров не обижать мне, все слыхали? Это ростки нового, плоды возрождения России!

– А это все же фермеры? – спросил кто-то из толпы.

– Ага, – кивнул Аверьянов. – Специально собирали. В глухих районах дальнего зарубежья.

Он уже не помнил, что, кому и зачем он врал. За последние часы его биологического времени ему пришлось выплеснуть из себя такое количество лжи во спасение, откровенной брехни и уклончивой полуправды с существенными недоговорками, что голова шла кругом.

– Вы потом поймете, что здесь происходит, – авторитетно сообщила публике пожилая дама. – А пока от вас требуется только одно: не раздражать и не беспокоить. Ведите себя естественно в предложенной ситуации. Верно? – Она повернулась к Аверьянову.

– Верно… – растерянно подтвердил Аверьянов, понятия, надо сказать, не имевший о том, что значит «вести себя естественно в предложенной ситуации». Более того, он плохо представлял себе и обратное: как следует вести себя в предложенной ситуации, чтобы получилось в результате неестественно.

– Вот и товарищ руководитель это подтвердил! – Дама указала на Николая. – Нельзя забывать, что вы всегда и везде, в любой обстановке, представляете нашу страну – СССР и наш советский образ жизни!

– Кто вы? – с удивлением спросил Николай пожилую даму.

– Ивона Стефановна, – представилась дама и, вытащив правую руку из-под брюха шарпея, протянула ее Николаю – не по-женски, подставляя тыльную сторону ладони для поцелуя, а по-мужски, как шофер-дальнобойщик. – Прибамбацкая.

– Аверьянов. Николай Николаевич.

– Ну что, мы начинаем? – деловито осведомилась Ивона Стефановна.

– Простите, я все же не понял, кто вы и как вы сюда попали?

– Моя фамилия Прибамбацкая… А попала я сюда, можно сказать, случайно. Гуляла с собакой… Вот с этим, Рожок зовут. А тут, на Пушкинской, демонстрация. Ну, я и залезла в автобус со всеми.

– В какой автобус?

– Да в этот вот. – Ивона Стефановна кивнула на хронотоп.

– А я вас не заметил…

– Я была в макияже… – хмыкнула Прибамбацкая.

– И собаку я не видел.

– Рожка я несла в сумке. Он не любит ходить ногами.

На краю сознания Аверьянова возникло тревожное ощущение, что дело встало, он слишком заговорился с этой старой селедкой. Кто она, он уже понял, разглядев у нее на лацкане старого, но чистенького пиджачка маленький красный бантик, подколотый значком с портретом Сталина: она без всякой телепортации и хронопереноса жила еще в СССР. Разговор с этой мумией Нефертити следовало срочно обрывать: еще чуть-чуть, и инициатива будет упущена и событийная цепь, начав жить сама по себе, своей собственной жизнью, может пойти вразнос.

– Мы участвуем во всех мероприятиях – вот, вместе с Рожком, – продолжала щебетать пенсионерка, погладив шарпея. – Тем и живем. У вас, кстати, сколько заплатят за эту массовку?

– Сколько наработаешь, – ответила одна из стоящих рядом девиц, продемонстрировав тазом характерное возвратно-поступательное движение.

– Она-то языком все больше, – насмешливо хмыкнула другая девица. – Вишь, с бантом!

– Так тоже можно, языком, – согласилась первая. – Но без микрофона. Потому что под фанеру минет не делают, бабушка…

Аверьянов инстинктивно отпрянул, уходя с ожидаемой директрисы удара, готовый вместе с тем перехватить удар.

Однако удару не суждено было произойти: женский вопль, раздавшийся невдалеке от ладьи Бьярни, огласил Олений Холм и его окрестности; Прибамбацкая отвлеклась на него и пропустила мимо ушей последнюю реплику.

Истошный вопль издала одна из самых юных девиц – Ольга, схваченная сзади в охапку викингом. Толпа на побережье и зрители на бортах причаливших кораблей слегка подались вперед.

Рослый викинг, на полторы головы выше Ольги, обхватил ее сзади, крепко прижал к себе и замер, наклонив голову и погрузив лицо в ее волосы. Это был, видимо, один из кэрлов Бьярни. Спрыгнув в воду с юта, с невидимого со стороны встречающих борта, там, где глубина была по грудь, кэрл прошел вдоль всей ладьи и, появившись довольно внезапно, сгреб Ольгу, стоящую к морю спиной, лицом к Аверьянову и Прибамбацкой.

– Что орешь? Он же ничего с тобой не делает… – сообщили Ольге подружки.

– Он жутко мокрый, холодный, как лягушка, с него течет даже, все платье мне сзади вымочил… – ответила Ольга, продолжая находиться все в тех же совершенно статичных объятиях.

– И что? Что дальше-то?

Со стороны они выглядели странным памятником из двух фигур, из которых одна, меньшая, была говорящей.

– Да ты скажи ему, чтоб отпустил!

– Чего он тебя держит-то?

– Он меня нюхает, девочки…

– Чего-о-о-о?

– Нюхает! Он мои волосы нюхает…

– Нюхает? – Весь девичник на берегу вдруг пришел в какое-то необъяснимое волнение.

– Он ее нюхает!

– Смотри, а она как вкопанная!

– Стоит, не шелохнется!

– А он ее нюхает!

– А как? Как он тебя нюхает?!

– Ой, девочки, он меня так нюхает, так нюхает… ну, просто ужас!

– Что ужас-то?!

– Ужас как хорошо!

– Чего хорошего?

– Не знаю. Просто меня никогда раньше так не нюхали…

– А чем надушилась-то?

– Ничем, клянусь! Лак для волос.

– Какой?!

– Отечественный. «Прелесть»!

– И он его нюхает?

– Ага. Нюхает! Ну, и меня заодно…

Ольга внезапно расхохоталась, на грани с криком-стоном, истерично.

– Что?! Что?! Что еще? – понеслось со всех сторон.

– Он носом мне в шею, под ухо полез… Ай, щекотно – ужас как!!!

«Пора, – решил Аверьянов. – Пора официально банкет открыть!»

Оглянувшись и найдя старших, назначенных им руководить процедурой встречи, – Варю, Машу и Люду, – Аверьянов кивнул: начинайте.

Повернувшись к ладьям, Коля сделал призывный жест, но, вспомнив, что они находятся в самом центре зоны уверенного приема лингвистических маяков, скомандовал:

– Слезайте, мужики… Картина Репина «Приплыли»!

Глядя, как нерешительно, скованно, нерасторопно викинги спрыгивали на берег и, сделав несколько шагов, останавливались как вкопанные, Аверьянов подумал, что для них ситуация так же непривычна, как и для него.

Стрелять, уклоняться, скатываться кувырком, а не слезать, не идти-шагать, а ползти по-пластунски, передвигаться перебежками на корточках от укрытия до укрытия…

Уклоняться от ран и сеять смерть.

Создавать угрозы и маневрировать под прикрытием…

Они все просто разучились жить.

Все простые события, радости земные, непосредственные действия окружающих, направленные им во благо, все, что для обычных людей есть добро, воспринималось ими как приманка в какой-то очередной, новой, неизвестной им, а потому особенно опасной ловушке.

Две толпы – прибывшая и встречающая, женщины и мужчины стояли напротив друг друга, разделенные трех-четырехметровой полосой гальки.

Стремясь избежать очередной паузы, Николай толкнул под локоть Варю: начинай, – указав ей взглядом на Кальва, единственного ярла, вышедшего вместе со своим экипажем и вставшим теперь впереди своей дружины, спокойно глядя на пестрые ряды встречающих их нарядных девочек.

Кивнув в ответ, Варя вышла вперед и подошла к ярлу с подносом, на котором стояла внушительных размеров хрустальная, запотевшая от ледяной водки чарка – граммов на двести, и рядом, на тарелочке с голубой каемочкой, – упругий изумрудный малосольный огурец. Рядом с Варей выступали ассистентки – одна с хлебом-солью на рушнике, вторая – с черпаком холодного кваса – запивать, если потребуется.

Услышав тихий и короткий шорох гальки, Аверьянов кинул взгляд налево и увидел Бьярни, спрыгнувшего с бака своей ладьи.

На Оленьем Холме включили музыку – высококачественная техника, предназначенная для дискотек на открытом воздухе, выдала вступительные аккорды известнейшей цыганской «Величальной».

Профессионального оркестра Аверьянов «нарисовать» не успел, приходилось выкручиваться режимом караоке. Варя обладала от природы голосом чистым, громким и глубоким.

Над побережьем ночной Атлантики медленно поплыли прочувствованные,идущие, казалось, из самых глубин души, слова:

Тут же, с другого конца встречающей толпы, от ладьи Бьярни, понеслись голоса Маши с ассистентками:

Долгая пауза, секунды на две, повисла над побережьем, а затем женский хор в двести, примерно, голосов дружно грянул, зажигая даже прибрежные мокрые валуны:

Удержаться не было сил, и Кальв, разумеется, залпом хватил двухсотграммовый стопарь.

Ледяная «смирновка» совершенно не напоминала по вкусу и крепости ни старый мед, ни тем более мифическое молоко козы Гейдрун, о котором хоть все и говорили, но которым никто, за исключением прописанных в Валгалле погибших героев, не баловался.

«Смирновка» обожгла пищевод, заполнила теплом желудок, а затем выступила на лбу ярла крупным холодным потом и ледяными, отграненными слезами на глазах.

– О-о-о-о!

Кальв уперся в Варю странным, трудно описуемым взглядом – как бритый ежик на пельмени, – пытаясь как будто что-то понять, уцепить умом главное.

– Закуси! Огурцом закуси!

– Ам? – спросил Кальв, не будучи в силах произнести ни единого слова.

– Хрум-хрум, батюшка! – подтвердила Варвара. – Варя меня зовут. Можно – Варюха…

Было понятно без слов, что Кальв никогда не видал огурцов и понятия не имел, что это такое, но смелость викинга оказалась сильнее его невежества.

Сожрав огурец в два укуса, Кальв встряхнул головой, а затем склонил перед Варей голову:

– Здравствуй, валькирия… Варюха! – и, обведя все тем же странным взглядом всех окружающих, добавил, указывая на опустошенную чарку: – Сумерки богов!

– Конечно, на пустой желудок – сразу двести ахнул! – сочувственно вздохнула одна из девиц.

– Нумудак, – кивнул, соглашаясь, Кальв.

* * *

Сигурд старался отвлечь свои мысли подальше от того, чем ему приходилось заниматься в полном одиночестве. Вяленое мясо с каждым днем портилось все сильнее; запах тухлятины становился порой настолько резким, что впору было выйти и стравить за борт, но ярл Сигурд знал, что тухлое мясо не может убить, наоборот, оно лучше впитывается в тело – не случайно же медведи никогда не едят свежатины, а всегда прячут еще теплую убоинку куда-нибудь в укромное место, к которому приходят лакомиться неделей – десятью днями позже.

Медведь – животное умное, и Сигурд, давясь вяленой тухлятиной, представлял себя именно этим зверем, чтобы подавить глупое отвращение своего организма к полезной для жизни еде.

Впрочем, самовнушение требовалось ему лишь на первом этапе ужина, а затем появлялись какие-то странные фантазии, в которых он иногда, например, летал в небе свободной, легко парящей в свежем ветре птицей…

Конкретнее – летал стервятником. И всюду выискивал падаль.

В тех же фантазиях, возникавших от передозировки токсинов в крови, приходилось ему и нырять в морские глубины. Плывя, скользя в придонных течениях, среди загадочных, беспросветных, но хрустально чистых вод ледяных глубин, Сигурд становился камбалой и, рыская по дну, высматривал среди холмов нежнейшего ила тушку моржа, например, недоеденную акулой и состоящую порой из настолько разложившихся тканей, что при локальном возмущении придонной стратифицированной среды не сгнившие до конца мясные волокна начинали струиться и волноваться среди костей трупа, как странные водоросли.

Чаще же до таких кошмаров дело не доходило.

Ярл Сигурд и в бреду оставался на бренной земле в качестве ошакалившегося от голода полярного волка и, лежа среди тухломороженых тушек недоеденной семьи леммингов и пучков сизых лишайников, тихо скулил, ожидая прихода инеистых великанов.

На сей раз Сигурд чувствовал, что ужин достал его крепче обычного. Он знал, что находится на борту ладьи, в открытом океане, среди волн и звезд.

Но волны не шипели едва различимым шепотом вразнобой, а хором грохотали регулярным прибоем. Команд рулевого гребцам как будто и не было. Не было и дружных аханий гребцов, скрипа весел, стона с трудом поворачиваемого руля, едва различимого свистящего шипения ветра в такелаже – не было! Ничего этого не было.

Зато отчетливо слышались громкие женские голоса, пьяные мужские крики и очень странная, громкая, но весьма благозвучная музыка.

Чутким, еще уцелевшим участком разума Сигурд осознал, что дело крепко пахнет либо инеистыми великанами – на сей раз на полном серьезе, – либо тяжелыми глюками пестрого типа, перемежающимися бурной рвотой, неудержимой, до зеленой пены из носа.

Он знал, что никто не придет сюда к нему, в сарай, подчиняясь его же строжайшему запрету беспокоить во время сна и приема пищи. В данном случае эта гарантия одиночества скорее пугала Сигурда, чем радовала.

Особенно он испугался, когда ему померещилось, что где-то совсем рядом голосом Кальва был задан странный вопрос:

– Варюха? Р-р-раз под помидорчик, а?

Сигурд не знал, что надо сварить, чтобы вышла «варюха», и почему эту «варюху» нужно быстро спрятать от других под некий «помидорчик»…

Ощущая, что светоч его разума начал гаснуть, сильно чадя и распространяя запах тухлого мяса, Сигурд решил выйти на свежий воздух, прервав, а может, даже и кончив свой ужин.

* * *

– А вот и я!

То, что Сигурд увидел, оказавшись на палубе брошенной экипажем ладьи, повергло его в ужас: самые худшие его опасения оправдались – причем одновременно, все вместе!

Они на берегу! Приказ нарушен быть не мог, так, значит, все они погибли – это Валгалла! И свет! Волшебный свет! Свет всех цветов радуги! Лучи бьют с неба, разлетаются на крутящихся, бликующих шарах, как на воде при ярком солнце! Смотреть нет сил – ослепнешь! И это среди ночи! А музыка?! Звуки! Какие громкие, уверенные в себе инструменты рождают такие мелодии!

И этот пир, пир без границ! Пир такой, о котором и в сагах-то не услышишь! А какие женщины снуют, угощая его гребцов, его дружину, его личных охранников! О-о-о, рыжебородый Тор! И вам, богам, едва ли приходилось пировать с такими бабами!

А самое страшное, вот оно – ударило, как откровение, как доказательство, с которым не поспоришь: все за столом равны, и ярлы, и кэрлы, и трэлы! Нет больше малых, мелких. Нет больших, великих! В Валгалле все равны.

Это видно по поведению, по тому, как относятся к мужчинам эти бескрылые прекрасные валькирии, по тому, как нагло теперь ведут себя трэлы, хватающие прямо со столов еще не тронутые большими людьми куски. Как нагло пьют они из ледяных бокалов необычайные, прозрачно-разноцветные меды!

Да, в глубине души Сигурда и раньше мелькала догадка, что люди равны и только силы Темного Мира Нифльхейм посеяли зерна неравенства, чтобы облегчить жизнь наиболее достойным, таким как Сигурд…

Ну что ж? Что остается? Шагнуть навстречу неизведанному…

Он перелез через брус-поручень и спрыгнул с бака на гальку.

Его появление не прошло незамеченным. Варя с двумя ассистентками и неизменным подносом подплыла к нему:

Сигурд подозрительно огляделся.

Никакого «варяга» рядом с ним не было. Тем более разбитного.

Не было заодно и других варягов, не было ни смелого варяга, ни умелого, ни тем паче доброго.

У кромки прибоя был только он сам, скрюченный невзгодами и преисполненный недоброй подозрительностью ярл средней руки.

– Сама хлебни! – сказал Сигурд, кивнув на чарку. – Небось отравлено?

В голове его вдруг шевельнулась мысль, что в царстве мертвых не стоит беспокоиться по поводу доброкачественности принимаемых в пищу продуктов, что верно вдвойне, если учесть, что ранее, в мире живых, это тебя вообще, можно сказать, не волновало.

Сигурд знал, что его языком давно уже управляет не разум, не чувство, не вера, а характер, тяжелый характер, столь часто заставляющий страдать в первую очередь его самого.

– Отхлебни, Варюха, – посоветовал Бьярни, разливавший в компании девиц с Маяковки «Чинзано» по весьма вместительным чаркам, припасенным дальновидными свадебными водилами сначала для утренней деревенской опохмелки посредством нечищеного свекольно-рвотного самогона пополам с мутно-огуречным бочковым рассолом, а чуть позднее, видно, и для бани – но это лишь для тех, кто выживет.

Кивнув в ответ, Варя демонстративно пригубила.

– Видал, миндал?

Не вполне поняв реплику валькирии, Сигурд степенно провел рукой по бороде. Не прикасаясь к чарке, он подчеркнуто равнодушно заметил:

– Яд мог осесть на дно.

– Конечно, – с готовностью согласилась Варя и, опрокинув чарку до дна, запила квасом из черпака, взятого у ассистентки. – Все! – Отдав ассистентке посуду, Варя приподняла пустой металлический поднос и отбарабанила на нем, как на бубне, короткую дробь: – Финита ля комедия!

Неистовая ярость вдруг охватила Сигурда; грудь его стала тяжело вздыматься от справедливого негодования, быстро переходящего в безрассудное бешенство.

– Да не дыши ты на меня перегноем, – примиряюще заметила Варя. – Кто не успел, тот опоздал…

– Ш-ш-што-о-о?! – От гнева Сигурд покраснел, а затем стал пунцовым.

– Кто первый встал, того и тапочки, – пояснила Варя. – Морской закон. Пошли к ребятам, девочки! – махнула она ассистенткам. – Мы ведь не патронажные сестры ему, правильно?

– Иди, Сигурд! К нам иди! Тебе уже налили, говноед! – позвал Кальв.

* * *

Пир только еще набирал мощь и силу.

За сборными столами, используемыми а-ля фуршет из-за нехватки мебели для сидения, да и просто вокруг скатертей, постеленных на землю, лились пока еще только нескончаемые душеприятные беседы.

– Я сразу поняла, Хросскель Годинович, что вы хитрый человек. – Ивона Стефановна, пристроившись полулежа на непонятно откуда взявшемся пледе прямо на земле, возле одной из импровизированных скатертей-самобранок, приподняла пластмассовый фужер, удачно имитировавший хрусталь.

– Я? – удивился Годинович. – Почему я хитрый?

– Потому что вы упорно уклоняетесь от ясного изложения своей политической позиции. Ведь это на редкость странно, что вы, с вашим, без сомнения, глубочайшим гуманитарным образованием, утверждаете, что никогда не слышали про Сталина! В это абсолютно не верится. Я понимаю, конечно, что в вашем отрицании самого факта существования Сталина присутствует элемент позы или, как это модно сейчас говорить, «позиционирования», – да, ну конечно… Но не настолько же! Я также понимаю, что если сейчас, как мы тут выяснили, с помощью нашего Аверьянова Николая Николаевича, 985 год от рождества Христова и Сталин еще не родился, то, разумеется, вам легко пытаться убедить меня, что вам, поколению конца девятисотых, эта фамилия уже ничего не говорит… или еще ничего не говорит, как вы утверждаете… – Аристократические пальцы Ивоны Стефановны поставили бокал на скатерть и тут же погрузились в складки кожи шарпея Рожка, дремавшего у него под боком.

– Послушай… – попытался что-то сказать Годинович.

– Нет, это вы послушайте, – отрицательно покачала головой Прибамбацкая. – Мы с вами просто обречены понимать друг друга…

– Почему?! – удивился и испугался Хросскель Годинович. – Почему мы обречены?

– Потому что разумные люди были всегда. И были везде. Так вот и Сталин, он тоже везде и всегда. Вождь. Отец народов! У него не было любимцев, ему все равно было, кто ты – министр, врач, генерал или рыбак, металлург или секретарь обкома! Незаменимых нет! Порядок был! Взял страну от сохи, оставил страну атомную! Хозяин! – Оставив складки кожи Рожка, ее рука сделала широкий жест, охватывающий весь мир, включая Млечный Путь, застывший над их головами. – Хозяин всего!

– У Сталина был восьминогий конь? – поинтересовался, зевая, лежащий неподалеку Регнвальд, рулевой ладьи Сигурда.

– Почему у него должен был быть такой конь? – удивилась Ивона Стефановна.

– Потому что хозяин всего – Oдин, у которого восьминогий конь Слейпнир. Раз Сталин – хозяин, то это то же самое, что по-нашему Один. Ну, значит, на восьми ногах у него конь.

– Сталин – один, а не o2дин, другого такого нет и не будет… А по коням я, честно говоря, не знаток… У Сталина был Буденный, Семен Михайлович, вот тот как раз…

– Был о восьми ногах?! – догадался Регнвальд.

– Да нет, – скривилась Прибамбацкая. – Специалист по лошадям…

Девушка, лежащая рядом с Регнвальдом, вдруг оживилась:

– У моего папы конь о восьми ногах! Вот, смотрите!

Покопавшись в косметичке, она извлекла потрепанную фотографию, изображавшую пожилую пару, стоящую на фоне покосившегося дома в компании восьминогого жеребенка и шестиногого пса с двумя загнутыми веселыми крючками мохнатыми хвостами, растущими из одной общей точки.

– Вот! Это мои папа, мама, Восьмикопытец и Дружок. Я всегда этот снимок ментам показываю, чтобы разжалобить.

– Ты дочь Oдина?! – Регнвальд был потрясен. – Женя, Женечка, ты что, сестра Тора? И молчала?!

– Нет, что ты! – отмахнулась, смеясь, Женя. – Какой там Тор! У меня вообще братьев нет. У нас деревня в семнадцати верстах от Чернобыля, прямо по розе ветров. Я эту карточку ментам как будто нечаянно показываю, они меня сразу отпускают…

– Взял страну от сохи, оставил страну атомную! – повторила Прибамбацкая, никогда, видно, особо не прислушивавшаяся к чужим речам…

* * *

– У нас – порядок во всем! У нас очень строгие законы! – кивнул Кьярваль, явно красуясь перед Верой. – Свирепые законы.

– Но еще страшнее оказаться вне закона, – подхватил его мысль Вермунд, подмигивая Соне.

– А как это – «вне закона»?

– А это когда тебя изгоняют из общины и каждый, кто тебя встретит, может тебя убить и обязан убить!

– Замечательно! – сказала Даша. – Чем же нужно отличиться, чтобы залететь под вашу вышку?

– Под какую «вышку»? – не понял Кьярваль.

– Чтоб оказаться вне закона? – пояснила Вера.

– Ну, например, вне закона объявляют за изнасилование свободной женщины, – сказал Вермунд первое, что на ум пришло.

– Круто! – уважительно покачала головой Соня. – Вот это круто!

– Но речь шла о свободной женщине, вдове ярла например. О женщине, имеющей все и ни у кого ничего не берущей…

– А какие еще-то бывают женщины? Ты на кого намекаешь?

– Не намекаю, а говорю то, что есть. За изнасилование женщины из кэрлов изгоняют всего на три года…

– Это почему так?

– Кэрлы зависят от ярлов. Они покупают у них на время землю, ладью, то, что им надо… Они не совсем свободные люди.

– Они арендаторы, понятно, – кивнула Даша.

– А если рабыню кто трахнет без спросу? – поинтересовалась Вера.

– Три марки заплатишь – и все дела, – пожал плечами Кьярваль.

– Да марок нет уже давно. Сейчас же евро, ты че, совсем того?

– Не знаю евро, – уперся Кьярваль. – Три марки, по закону.

– Не помнишь, сколько это – три DM? – спросила Даша Веру как самую старшую, двадцатипятилетнюю хранительницу древних традиций Тверской.

– Да где-то бакса полтора было. Ну, в общем, порошок…

– Фига себе – полтора бакса – сорок рублей!.. – возмутилась Соня. – Разлетелись: на два пакета молока не хватит!

– Да успокойся! – одернула Соню Даша. – Ведь ты же слышала, тут речь идет об изнасиловании…

– За сорок-то рублей? Да ты смеешься! Да это на трамвае раз туда-сюда проехать! И за эти слезы я, думаешь, позволю себя изнасиловать?! На-к, покачайся на лиане: вот, гляди, – вот так вот! Наоборот, насилие дороже. Что, скажешь, – нет? Всегда с надбавкой, хоть ты мент, хоть фээсбэшник, я сразу говорю, а если связывать – то вдвое!.. Ну что, не так? А ты сама-то – ну если там с кнутом, с наручниками к тебе, а?! Ты что?! Чего?! За сороковник? Да пусть ты инвалид, блин, ветеран, Герой Советского Союза, вот хрен ты изнасилуешь меня за два кило картошки! И не надейся. Мне все равно – Иван Сусанин, Минин и Пожарский… Групповуха, связывание – всегда дороже, всегда по особой таксе! Ну, как договоришься!

– Тише, тише, тише… – зашипели на Соню Даша и Вера. – Никто тебя насиловать не собирается… Вон, смотри, ребята сидят, уже глазами от ужаса хлопают…

– Сначала платят пусть, а потом уже хлопают…

– Перепила…

– А пусть и перепила! – Неожиданно Соня ударилась в слезы. – Что ж мне, от счастья и выпить раз в жизни нельзя, что ли?

Кьярваль, с округленными от удивления глазами, незаметно поманил к себе пальцем Веру. Вера склонилась к нему:

– Ну что?

– Соня рабыня? – еле слышно прошептал ей в ухо Кьярваль.

– С чего ты взял?! – удивилась Вера. – Она свободная. Как ветер!

– Из кэрлов?

– Нет, конечно. У нее свой дом есть. Сад. Хозяйство. На родине.

– Не понимаю… – прошептал Кьярваль.

– Да здесь маяки лингвистические, переводчики… Плохо работают…

– Но я прекрасно понимаю все слова. И даже когда говорится одно, а подразумевается другое…

– Это конечно! – согласилась Вера. – Слова они прекрасно переводят, – кивнула она, борясь с подступающими к горлу спазмами. – А чувства – ни фига!

Через минуту Кьярваль и Вермунд уже суетились, пытаясь успокоить трех рыдающих навзрыд девиц:

– Ну что вы, что вы!

– Хватит, успокойтесь…

– Никто не станет вас насиловать…

– И пальцем не коснется…

Но ничего не помогало до тех пор, пока Кьярваль не нашел спасительный ход:

– Давай и мы нажремся? Так же, как они?!

– Да можно и похлеще! – подхватил Вермунд. – Лично я – за!

– Не смейте пить! – сразу очнулись девицы, возвращаясь к действительности.

– Действительно, не надо вам больше пить, ребята!

– И так уже хороши вы, мальчики!

– Мы? – хором удивились викинги.

– А кто здесь первый стал про изнасилование? Мы, что ли?

* * *

Все шло как по маслу. Впервые за много последних ушедших часов биологического времени Коля испытывал чувство раскрепощающего облегчения.

Сидя у отдельного костра с Бьярни и тремя его телохранителями, Николай ощущал, что настала пора немного расправить плечи, расслабиться.

Основной прием, которым решалась эта невыполнимая задача – обеспечение бескровной, мирной высадки викингов на побережье, – оказался, похоже, удачным. Удача таилась в его простоте, в детской наивности.

Викинги сюда плыли, чтобы найти здесь новую, лучшую жизнь.

Лучшую жизнь, а вовсе не войну. Война дает возможность быстрого обогащения, да, но война не может служить основой полноценной жизни на многие годы, и тем более для многих следующих друг за другом поколений.

Кроме того, война убивает всех: и побежденных, и победителей. Она не созидательна, а значит, и не конструктивна. И викинги успели, конечно, если и не понять это, то прочувствовать: все побережье Европы к концу девятисотых было уже многократно граблено-переграблено и плотно забито-заселено таким людом, от которого ничего хорошего незваным гостям с моря ждать не приходилось.

Поэтому и рванули за тридевять земель, за дальний горизонт.

Действительно, ну не романтика же заставляла молодых мужиков бросать семьи, родные места и идти навстречу неласковой приполярной судьбе? Идти на ладьях, по сути, на здоровых лодках, по серым от холода водам Атлантики? Температура воды – минус три, морская при нуле не замерзает. Падение за борт – десять минут – и свободен. Тебя не спасешь. Не отогреешь.

Нет! Их не романтика влекла. Нужда и безысходка.

А местные? У тех были свои проблемы.

Голодно, холодно – тут без вопросов. Ни скотоводства – олени не в счет, это только прелюдия к скотоводству, – ни земледелия. Охота. Главное – охота. Приход высшей по степени развития цивилизации обещал скрилингам начало более-менее сытой жизни.

Жизни, основанной на труде, а не на капризах-сюрпризах нереста лососевых, состояния подножного корма для их полудиких оленьих стад, удач в опасном китобойном деле.

А чего стоят эти бесконечные переделы охотничьих угодий между соседними племенами – заклятыми друзьями и бескорыстными врагами?

В одной команде с викингами выжить проще – тут что посеешь, то и пожнешь.

Да, для охоты скрилингам едва хватало земли и без варягов. Но это касалось именно охотничьих угодий – пространства для охоты! Только для охоты.

Для земледелия же и для скотоводства, базирующегося на земледелии, – немереный простор. Тут викинги были как нельзя более кстати.

Полудикие стада оленей гонять по чахлой тундре – это пустяк.

Жизнь изменят коровы, бизоны, скотные дворы, птицефермы. Целенаправленная заготовка кормов на зиму. Молоко и весь ряд молочных продуктов. Ведь молоко скрилинги попробовали впервые, только познакомившись с викингами, как указывают старые скандинавские саги, – да так ведь и было на самом деле: войдите в точку со штрих-кодом 1—73—021—22(274) – 12–24—16 – убедитесь сами!

И транспорт. Тут скрилингам грозил вообще революционный переворот. Лошадей привезли в Америку именно викинги – исторический факт. Потом, еще раз, вторично, их привезет Эрнан Фернандо Кортес, но это случится попозже, весной 1519 года, и гораздо южнее – Карибы.

Викинги были желанны, они несли новое качество жизни. И себе самим, и скрилингам.

Но ни те ни другие не успевали осознать неисчислимые плюсы открывшихся возможностей, перспективность возникающего симбиоза.

Нет!

В головах и у тех и у других была пропечатана совсем другая логика, идущая от предшествующих поколений. «Либо мое, либо ничье», «Все, кто не мы, смертельно опасны для нас» – основные постулаты этой житейской мудрости.

Перешибить эту мудрость могла только практика, успех сотрудничества, дружбы, но до этого дело никогда не доходило. Случайно «пробегала кошка», всегда успевала, и тут же реки крови смывали едва проглянувшее лучшее во рвы с лежащими вповалку трупами бойцов обеих сторон.

Особенно опасен в этом плане был первый момент, момент высадки, момент знакомства.

Но вроде он идет пока успешно, тьфу-тьфу-тьфу! И викинги предстанут перед скрилингами не захватчиками, не завоевателями, а продвинутыми людьми, владеющими Hight Tech’ом – универсальным пищегенератором «Му-у-у-у» и скоростным вседорожником повышенной проходимости «Иго-го»…

– Что-то ярл Аверьяни призадумался? – заметил Кальв. – Где летает твоя мысль, Кольскегг?

– Не Кольскегг, а просто Коль. Да думаю, как жить дальше.

– Ты пришел к нам из Брейдаблика, о чем тебе размышлять? Для тебя все пустяки.

– Откуда я пришел, не понял? Я же говорил тебе: я – из будущего. Может быть, даже твой дальний потомок.

– Нет, ты пришел с неба, Коль! Тебя послал нам Бальдр, второй сын Одина, бог добра и счастья. Он живет в чертоге, который зовется Брейдаблик, это знают все.

– Ну, пусть так. Не суть важно! – махнул рукой Аверьянов. – Брейдаблик – звучит неплохо. От слова «брейд» – «бредовый рейд» – сокращение.

– За твоего повелителя, Бальдра! – Кальв поднял трехсотграммовую чарку.

– С радостью! – подтвердил тост Коля, но лишь пригубил, пояснив: – За начальство по полной нельзя, оно наглеет. Я вообще стараюсь от начальства, от богов, быть подальше. Не мозолю глаза им. Даже забыл, кого там как зовут и кто по какому ведомству. Но ты-то пей, конечно, за Бальдра, к тебе это не относится! – успокоил он Кальва. – Ты ведь в другом департаменте…

– Да, мой покровитель Тюр, однорукий бог победы…

– Однорукий бог победы… – повторил Коля. – Да, что-то в этом есть…

– Богов вообще понять очень сложно, – согласился Кальв. – Вот, например, Видар – бог несчастья, всегда ходит с огромным кожаным башмаком… Почему?

– Почему? – удивился Аверьянов.

– Не знаю, – пожал плечами Кальв. – Он такой вот, вот и все… Да, кстати, твоего повелителя, Бальдра, – бога добра и счастья, убил Хед – слепой бог…

– Это как раз понятно. Бога добра и счастья может убить только слепой. Или безумный…

– Так, Коль, так…

– Это недавно случилось – Бальдра убили?

– Да нет, давно. Потому-то и нет добра, нет счастья…

– Ничего не понимаю! А как же он меня сюда послал, если он убит?

– Смерть – не повод для бездействия. Они же боги. Не люди. Нам их не понять. Он сам-то что говорил по этому поводу, когда тебя сюда посылал?

– А я его и не видел в тот день! – открестился Аверьянов, ничуть не лукавя. – Мне, скажем так, другие, третьи лица это задание в качестве хомута повесили на шею. Обеспечить вам высадку… Ну, то есть поддержать вас, встретить достойно… Впрочем, я об этом не жалею. Занятные вы ребята, с вами не соскучишься.

– О-о-о! – приосанился Кальв. – За нас!

– За вас с радостью! – поднял Коля свою стопку.

Опрокинув стакан «смирновки» и закусив сразу пригоршней маринованных корнишонов, Кальв с гордостью погладил себе густую рыжую бороду, вытирая заодно и руку, мокрую от маринада.

– Ты увидишь, что будет завтра, когда дружины наточат мечи и рассыплются десятками по равнине, от побережья до дальних синих гор…

– Ой-ой-ой, вот этого не надо! – Коля даже взял Кальва за предплечье, чтобы привлечь внимание. – Ни Тору, ни Oдину эти дела по душе не придутся. Точно, поверь! Если нужно ребят привести в тонус и заодно выпустить пар, есть способ получше. Футбол. Знаешь?

– Нет.

– Замечательная игра. Смотри: две команды, две дружины. По десять человек. И у тех и у других есть ворота, которые они охраняют. Мы охраняем свои ворота от вас, а вы свои – от нас. Это понятно?

– Чего же проще? – пожал плечами Кальв.

– Второй момент. Мы хотим не только защитить свои ворота, но и забить в чужие, да? Поэтому и вы, и мы берем в свои дружины, принимаем одиннадцатого человека, вратаря, который стережет наши ворота… Твой вратарь охраняет твои ворота, мой вратарь – мои. А остальные десять дружинников иногда нападают на чужие ворота, а иногда обороняют свои – в зависимости от ситуации, от действий противника.

– А чем они воют друг с другом? – вмешался в разговор, заинтересовавшись, один из телохранителей Кальва и тут же осекся, получив гневный взгляд ярла.

– Чем воюют-то, Коль? – спокойно повторил вопрос Кальв, словно реплики дружинника и не было.

– Им на всех судья в начале игры дает один-единственный мяч…

– Один?! – переспросил Кальв.

– Один.

– На всех?

– На всех. На двадцать человек!

– Значит, за него нужно бороться?!

– Точно!

Наступила пауза. Каждый услышавший первый раз об этой божественной игре размышлял, представляя себе ее ход. Фантазия сделала свое дело, и одобрительные реплики посыпались со всех сторон. Аверьянова слушали многие, сидевшие неподалеку.

– Вот игра-то! Всем играм игра!

– Чего?!

– Не слышал, что ли: две дружины по десять воинов, им дают один меч – чтоб прорваться к воротам противника и забить вратаря.

– Да я и без меча вратаря убью, я знаю способ…

– Нет, без меча нельзя, не по правилам!

– Вы не поняли! – поднял руку Николай, пытаясь остановить восторги и прения. – Не меч, а мяч!

Но его не слушали.

– Ты понял, да? Тот встал в воротах. Ты – на него! Он – от тебя! А ворота-то не бросишь! Тебя их сторожить поставили! Только ты приладился ему, стражнику ворот, вделать – ну хоть бы руку-то отрубить, для разогрева, чтоб разговор завязался, – а тут сзади у тебя вдруг меч – хвать! Дерг! Вырвали из рук! И с ним к твоим воротам побежали!

– Да! Игра! В футбол играют настоящие мужчины?! Да, Коль?

Что-либо объяснить этой уже порядком окосевшей публике было безнадежно.

– Трус не играет в футбол! – согласился Аверьянов и решил все разъяснения отложить на более подходящее время.

* * *

Нагрузив огромную корзину провизией и выпивкой, Бард не без помощи двух девиц, Капочки и Кумочки, забрался на борт своей ладьи. Он был уверен, что Торхадд Мельдун, сын Вулкана, все так же сидит, прислонившись к сараю и глядя задумчиво в небо над осенней Атлантикой.

Забравшись на борт, Бард поставил на палубу-днище корзину, после чего свесился по пояс, протягивая девушкам руки:

– Хватайтесь, девочки. Учителя вам своего покажу.

– А чего он здесь делает?

– Дичает, – ответил Бард, вытягивая сразу и Капочку, и Кумочку. – Он нелюдим. Но ему никто и не нужен. Он один стоит сотни.

Действительно, Торхадд Мельдун сидел именно там, где и предполагал Бард. Глаза его были прикрыты, сон сморил шкипера, привыкшего дремать в любых условиях.

Бард осторожно поставил корзину с провизией между широко раскинутых, полусогнутых ног старика.

– Торхадд! – сказал Бард, положив руки на плечи Капочки и Кумочки. – Мы открыли такую землю! Ты не поверишь! Ты ахнешь, когда рассветет! Ну, просто тут Винланд такой – закачаешься! Тут горы! Леса! Да какие! Дремучие! Реки! Чистейшие! Дичи – немерено! – Обнимая девиц, Бард привлек их к себе.

– И откуда ты все это знаешь? – удивилась Капочка. – Ты ж час назад сюда приплыл?!

– Воображение, девочка, – ответил Бард, сочно целуя ее в щеку. – Фантазия поэта! И тебя тоже! – Бард чмокнул Кумочку. – Чтобы мне, бедному певцу, от Капочки одной не окриветь… Вставай, Торхадд! Выпьем! Как там у вас, у валькирий? Выпьем за варяга, парня разбитного… Торхадд Мельдун! Сын Вулкана!

– А ты знаешь… – Сбросив с плеча руку Барда, Капочка нагнулась к сидящему старику и осторожно приложила руку к его шее, щупая артерию, а затем решительно приподняла старику веко и тут же отпустила. – Умер твой дедушка…

Особо сильный накат приподнял и накренил бак ладьи, и тут же, словно подтверждая слова Капочки, старый шкипер завалился набок, неестественно вывернув руку.

– Торхадд! – Бард схватил старика за запястье и тут же отпустил – ледяное. Он даже успел уже остыть. – Пойдемте, девочки. Сейчас мы его похороним по-царски!

– Корзинку возьми.

– Нет-нет, пусть остается!

Спрыгнув на гальку, Бард оглядел посадку на гальку ахтерштевня. Еще полчаса назад ему одному было бы не под силу отправить корабль в плавание. Но их уже было трое, и прилив как раз подогнал дополнительную «помощь», подняв уровень воды вдоль побережья на локоть с небольшим.

Помогло, конечно, и то, что ладья Сигурда была единственным не зачаленным как следует кораблем.

– А ну, навалимся, девочки!

– А вот не идет… Взяли! – скомандовала Капочка.

– А вот, дубинушка, ухнем! – подхватила Кумочка.

Очень длинная волна, внезапно прикатившая со стороны тьмы, пришедшей, как уже говорилось, со Средиземного моря, вдруг захлестнула всех троих выше колен и, убегая назад, властно поволокла на себе ладью…

– У нас так хоронят только вождей и конунгов, – пояснил Бард. – Тело вместе с его добром кладут на корабль, а потом сжигают или хоронят. Тогда корабль вместе с покойным отправится прямо в Асгард, обитель богов. Сжечь, закопать Сигурд не даст… – Бард опасливо оглянулся в сторону пирующих на Оленьем Холме. – Пускай плывет. В Асгард!

* * *

Сигурд не заметил исчезновения корабля: его крепко взяла в оборот Ивона Стефановна Прибамбацкая, сманив к своему костру сразу после того, как Хросскель Годинович слинял, не вынеся даже не столько различия в их политических взглядах, сколько саму манеру Прибамбацкой заменять простую и приятную жизнь дебатами на политические темы.

Годинович был жизнелюб и, конечно, знал, чем можно занять рот этой почтенной дамы, чтобы прервать на время ее пространные рассуждения о каком-то неизвестном ему вожде всех времен и народов. Однако, будучи прагматиком, он с отчетливостью осознавал, что, получив после блаженных минут тишины свежую порцию политических тезисов, Ивона Стефановна вновь начнет сначала изрыгать, а затем защищать на новом уровне вдохновения, воодушевленно, со спермой у рта, и он, Хросскель Годинович, может не выдержать, не перенести, а, сложив весла судьбы, отлететь навсегда душою и телом в Валгаллу.

Поэтому, отпросившись в сторонку пописать, Годинович бесхитростно смылся на другой край Оленьего Холма.

Иное дело – ярл Сигурд. Он относился к распространенному типу мужчин, любящих слушать о ладных хозяйствах и крепких хозяевах.

Как лучше построить мощное укрепление? Как организовать приказом сверху жизнь поселения у подножия жилья Повелителя? Как часто следует сечь недовольных? Надо ли выкалывать строптивым сразу оба глаза или лучше по одному, назначая испытательный срок и только затем, выразив сожаление о постигшей при испытании неудаче, лишать упрямца и второго глаза? Как подпереть, чем укрепить вертикаль власти? Из какого камня лучше сложить очаг? Чем утоптать своенравное население и вассалов, придав им четкую слоистость? В какое время года лучше рубить головы – ранней весной, при бескормице, или поздней осенью, когда урожай собран, а основной ход на нерест всех лососевых завершился? Чем гнев Владыки полезен кэрлам? Как из чувства личной ответственности свободных простолюдинов извлечь заметную прибыль для себя и для края? До каких пределов полезна трэлам вера в богов?

Сигурду и в голову бы не взбрело прервать чем бы то ни было поток словоизлияний Ивоны Стефановны Прибамбацкой!

Дрожь наслаждения охватывала тело Сигурда после каждой ее тирады о Хозяине и его Хозяйстве. Конечно, подсознательно Сигурд отождествлял себя с ним, с бессмертным другом и вождем всего сущего. С Хозяином.

Поэтому он не заметил, как за спиной ушел его единственный корабль.

Вместе с оружием, утварью, скарбом.

Все, что имел он, – уплыло.

* * *

Потерю ладьи не заметили и остальные.

Внимание всех привлекли неожиданно появившиеся на Оленьем Холме две фигуры: девочка лет восьми и старик – ее, видно, дедушка – лет семидесяти с гаком.

Оба были одеты в кожаные накидки, украшенные кисточками разноцветной шерсти.

На шее девочки висели восемь ниток глиняных бус: в каждый глиняный шарик была вставлена крошечная голубая искорка бирюзы, обкатанная прибоем.

На голове у дедушки было шестнадцать перьев, пять из которых давно было пора заменить по причине ветхости и облезлости. Однако каждое перо было слегка подкрашено и явно с некоторым смыслом хитро местами пощипано – что-то это значит, поняли все.

Старик держал на согнутых руках небольшую оленью шкуру, на которой стоял довольно увесистый туесок – литров на пять.

Тишина, начавшая распространяться волной от пришедших, наконец охватила весь холм.

Дождавшись тишины, посланцы местного племени, кивнув друг другу, громко и слаженно запели приветственный гимн, явно вызвавший накладки у лингвистических маяков-переводчиков, затруднившихся в масштабе реального времени разобраться подыскать точные синонимы в староваряжском и русском. Однако общий смысл приветствия был вполне ясен:

Спев, старик даже прослезился от нахлынувшего на него чувства. Перенеся туесок на оленьей шкуре на правую руку, старик высвободил левую и смахнул с глаз непрошеные слезы…

– Да вы садитесь! Что вы встали-то?! – засуетились вокруг гостей-парламентеров девицы. – В ногах правды нет!

– В жопе нет ее тоже, – пошутил старец, садясь на предложенный пластиковый табурет и протягивая девицам туесок вместе со шкурой.

Девочка испуганно-восторженно оглянулась на дедушку и звонко засмеялась – как колокольчик.

– А ты вот сюда садись, рядом с дедушкой. Что это вы принесли?

Одна из девушек заглянула в туесок и, увидав в нем «лакомство», именно то, которым положено встречать знатных, богатых, ни в чем не нуждающихся гостей, – сырые оленьи мозги, плавающие в свежей оленьей крови, даже отшатнулась от неожиданности:

– Ну и гадость! Я-то думала – ягоды… Аня, чуть в сторону подайся… Ага!

Широкий взмах – и мозги вместе с кровью полетели в темноту… Через секунду вслед за ними полетел и туесок.

– Оленья шерсть… Не дубленая… Лезет клочьями…

Кусок оленьей шерсти полетел вдогонку мозгам и крови.

Одновременно с этим перед посланцами, онемевшими от такого обращения с их Дарами, выросла груда самых разнообразных угощений.

– Что ж ты такая худенькая-то?

– Дедушка, поди, не кормит?

– Девочки, да они ж пещерные. Они, кроме елочных корней и лягушачьих хвостов, ничего не видали-то из еды. С чего тут разнесет? С такой-то диеты?

– Тетя правду говорит? Деточка, тебя как зовут?

– Ахсину-х.

– Небось ты и сладкого никогда в жизни не пробовала? На вот, попробуй для начала…

Одна из девиц сунула Ахсину-х в руки безе. Ахсину-х испуганно отдернула руки от этого странного двойного «гриба».

– А ты, дедушка, на-ка прими для разгона… Сто пятьдесят, с поправкой-то на возраст. Под осетринку-то… С лимончиком.

– Кость? – спросила Ахсину-х, когда запеченный взбитый белок безе хрустнул у нее на зубах.

– Вроде того, – уклончиво ответили ей, чтобы не вдаваться в подробности.

Дедушка Рахтылькон принял «смирновки», закусил осетринкой горячего копчения, а затем и лимоном. Глаза старца округлились, густые седые брови поползли вверх, сошлись на середине лба и сложились там мохнатой двускатной крышей-домиком над нижележащей частью лица.

Проглотив, практически не жуя, закуску, дедушка Рахтылькон склонил набок голову, словно прислушался к какому-то далекому, едва слышному звуку и, как бы убедившись, что звук этот чист тоном и приятен для слуха, протянул вперед руку с пустым стопарем, отлитым из мутного полупрозрачного пластика.

Ему налили еще сто пятьдесят.

Слегка кивнув – не столько наливающей Ане, сколько налитому стопарю, – дед принял, после чего стал отправлять в рот один за другим кружки2 нарезанного лимона.

Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что каждый очередной кружок с быстротой, почти неуловимой для взгляда, ложился ему на язык, затем мгновенно, с коротким шлепком, плющился о твердое нёбо, после чего засасывался пищеводом дедушки Рахтылькона – с той же неотвратимой безжалостностью, с какой ворота ада засасывают, будем надеяться, души умерших макроэкономистов.

Кружки2 кончились, дед махнул свободной рукой у себя перед носом, словно отгоняя кого-то, после чего снова вытянул вперед руку с пустым стопарем.

Ему снова налили сто пятьдесят, подставили корзинку с различными сырами.

– А закусить сырком неплохо тоже…

Рахтылькон кивнул и, опрокинув «смирновки», зашевелил в воздухе пальцами, словно обжег их. Выдохнув, он вытащил из корзины благоухающий кусок рокфора и откусил от него знатный кус, как от яблока, мало обращая внимание на голубую плесень, покрывающую и пронизывающую этот сорт сыра, и уж тем более на фольгу обертки.

Через минуту, деликатно отплюнув фольгу в сторону – метров на десять, – дедушки Рахтылькон вновь протянул руку, демонстрируя обществу опустевший стопарь.

– Ну все, последнюю, дед… хватит – нет?

Старик интенсивно замотал головой, отметая на корню предложение налить неполную.

Ему опять налили сто пятьдесят.

Он выпил, попробовал грызть беззубыми деснами пармезан, но, потерпев неудачу, переключился на мягкий вариант крем-сыра «Президент» со специями, который оказалось чрезвычайно удобно вычерпывать из пластикового корыта двумя плотно сложенными пальцами…

Ахсину-х тем временем, покончив уже с третьим безе, старательно облизывала крем с ладоней и запястий обеих рук. Однако эту процедуру ей пришлось прервать: с разных сторон ей уже протягивали не менее интересные, чем безе, вещи: ассорти из фисташкового, бананового и земляничного мороженого, извлеченное из столитрового термоса-холодильника, бокал пепси, бокал «Саян», подносик с зефиром, открытую коробку с шоколадным ассорти от Коркунова, огромный кусок шоколадного торта «Трюфель» и маленькую сувенирную игрушку, представляющую собой зеленого веселого жирафа с малиновым орангутаном на спине.

Жираф, а также ложки для мороженого и торта оказались совершенно несъедобными, все остальное же немедленно пошло в дело.

Все были так поглощены завораживающей картиной виртуозного поедания мороженого одним языком, без помощи рук, что забыли на минуту о дедушке Рахтыльконе, снова протягивающем опустевший стопарь.

– Пить… – сказал дедушка, привлекая к себе внимание.

Кто-то, не желая отрываться от забавного зрелища вылизывания креманки с мастерством, перед которым меркли образы великого Чарли Чаплина, протянул деду банку пива: «Вот, попей, старче», указав попутно на две открытые, но еще не начатые коробки с баночным пивом: «Если одной не хватит».

Осторожно осмотрев и обнюхав банку, дедушка Рахтылькон догадался, что главный секрет этого чуда таится в кольце…

Он осторожно взялся за кольцо и понял, что угадал: кольцо тут же зашипело змеей, обливаясь от злобы белоснежной пенистой слюной…

– А-а-а-а! – заорал Рахтылькон.

Отбросив в ужасе этот страшный, «хранящий змею», гладкий «обрубок палки», старик тут же придал своему лицу выражение полной непричастности к происшедшему, прекрасно осознавая в душе, что за такие проделки старых беззубых койотов жестоко наказывают – в таком вот приличном пещерном обществе, в которое им с внучкой довелось попасть.

– Да что ты испугался-то? – услышал он насмешливый голос сбоку. – Вот так открываешь и пьешь!

– А-ла-ла! – восхищенно зачмокал старик, припадая губами к светлой пене «девятки» – «Балтики крепкой». – А-ла-ла!

Удивленных возгласов была удостоена и Ахсину-х, сумевшая, не проронив ни слова, за двадцать минут съесть абсолютно все съедобное, что предлагалось, и на глазах у окружающих превратиться в девочку-паука: тонкие ручки и ножки, прикрепленные к огромному телу-животу, увенчанному головой с перепачканным шоколадом и кремом лицом и с остекленевшими от обжорства глазами.

«Как бы ей сейчас не лопнуть, – мелькнуло в голове у Аверьянова. – Немедленно надо это прекратить. Немедленно. Только как?!»

– Ой! – крикнул внезапно кто-то, и у Николая все оборвалось внутри.

Он кинул стремительно взгляд туда, куда указывала кричащая Аня.

Там, куда указывала Аня, уже падал, словно подрезанный сзади, седой посланец скрилингов.

Дедушка Рахтылькон хотел, вероятно, показать заморским гостям свой коронный фокус созмеиным глазом, но, как только он начал выпускать змеиное глазное яблоко изо рта, ему, видно, резко поплохело от нахлынувшего артистического вдохновения в совокупности с непомерной ношей «девятой» «Балтики», принятой на грудь. Он закачался.

Аверьянов увидел, как дедушка Рахтылькон был еще в полете, падая навзничь вместе с пластиковым табуретом.

Упал. Конечности конвульсивно задергались. Еще пять секунд, и руки его, скрючившись, сошлись на груди, а ноги, неестественно вытянувшись прямыми палками, внезапно напряглись, а затем ослабли и безвольно замерли.

– Отстегнулся старче, – заметил кто-то.

– Опростал ошейник.

– Да он, гляди, шестьсот водки слопал и пива еще… литра три. Вон, шесть банок пустых валяются.

– А что ж с девчонкой-то?

Толпа расступилась и пропустила Ахсину-х к покойному.

Девочка, не сводя взгляда с дедушки, приложила шоколадно-кремовые пальцы к щекам, еще в большей степени испачканным шоколадом и кремом.

– Как глупо вышло… – вздохнула одна из девиц.

– Так думать надо, кого угощаете, – заметил кто-то из викингов. – Это ж дикие люди! Отсталые. Темные…

– А давайте мы его сейчас поднимем…

– Ничего не надо! – скомандовал Аверьянов. – Подождем, посмотрим, что девочка сделает…

* * *

Через пять минут Ахсину-х тащила дедушку Рахтылькона к своим, к лесу, по темной стороне Оленьего Холма, освещенного только заревом идущего на другой стороне праздника.

Она отыскала выброшенный кусок оленьего меха, на котором они с дедушкой принесли Подарок пришедшим из-за моря гостям, и накрыла им лицо дедушки.

Она отыскала и пустой туесок, весь перепачканный оленьей кровью, и привязала его на груди к бахроме – украшению праздничной накидки дедушки: чтобы в темноте не потерялся.

От помощи Ахсину-х отказалась.

Дедушка был очень худой, и тащить его было легко.

На плече у Ахсину-х виднелась большая сумка с конфетами, насильно врученная ей «для других», на шее на тонкой цепочке висел зеленый жирафик с малиновым орангутаном на спине.

Девочка довольно быстро двигалась спиной вперед, согнувшись, вцепившись в плечи праздничной накидки дедушки.

Чтобы не думать, не плакать, не чувствовать ничего, Ахсину-х громко пела, глядя вниз, в скользящие под ногами сгустки ночного мха:

– Бог земли, верни моего дедушку! Бог Солнца, верни мне дедушку!

Когда она дотащила труп до черного силуэта леса и скрылась в нем, она успела обратиться с этой же просьбой и ко всем остальным богам: богу Луны, богу воды, богу огня, богу лесов, богу гор, богу надежд, богу удач, богу перемен к лучшему и даже к богу деревьев мессур.

Ее провожали сотни глаз, слезящихся от ночного ветра, дующего не с моря, а, как известно, с берега.

* * *

«Ужас», – подумал Николай и, не ожидая ничего хорошего, решил догнать девочку, помочь ей дотащить старика к своим.

Но он успел сделать только шесть шагов, как подбежавшая к нему сзади Варя дернула его за рукав.

– Николай Николаевич! Там драка, на том конце, уже началась! – сообщила Варя.

– Кто с кем?

– Свои со своими. Ну, спьяну.

– А девки-то куда твои смотрят?

– Не углядели! Зато разняли быстро.

– Понятно. Давай-ка, Варя, вот что… Возьми с собою двух-трех девиц, и дуйте к хронотопу. Под ним стоит канистра-термос, двадцатилитровая. В ней «супец», так сказать. Всем варягам выдайте по сто, скажете – «напиток богов». Эликсир молодости и любви. Я хотел в Москве виагры ящик взять, но виагра, мне сказали, с алкоголем не того… А то, что в канистре, вещь проверенная, натуральный продукт. В нем, правда, такие вот плавают… Ну, как в кефире – бифидобактерии… только покрупнее, с ноготь мой, а то и с детский палец длиной… В темноте разливай-подавай.

– Ага… – Про Варю нельзя было сказать, что она обрадовалась этому заданию.

– Не нравится?

– Не нравится! – подтвердила его догадку Варя. – Многие девушки приняли вашу «съемку скрытой камерой» всерьез. Вон, Катя даже собирается сюда родителей и брата из Николаева выписывать, если Халльвард ее не будет против…

Хотя Аверьянов и не понял, что Варя имела в виду и какая связь между выпиской сюда Катиных родственников с Украины и доисторическим супом из праокеана, но подпаивать сексуальным стимулятором пьяных было и ему не по душе. Обстановка требовала. А так – ни за что бы.

– Мне тоже не по душе, согласен. Но дело есть дело. И во-вторых, это ваша работа, в конце-то концов… Ты, в общем, лей мужикам одним. А девки разбегутся, если что не свяжется. – Заметив, что Варя все еще не может решиться, Коля нажал: – Давай, Варя, давай! Родина смотрит на нас.

– Родина смотрит, – вздохнул кто-то за спиной. – Но едва ли видит…

Знакомый голос… Но чей?!

Голос явно имел реальный источник, а не просто порождался биотоками, индуцируемыми полями лингвистических маяков.

Аверьянов стремительно повернулся.

За спиной стоял одетый в теплый фирменный спортивный костюм седой мужчина. Аверьянов цыкнул зубом: достали все ж таки…

– А это кто? – спросила Варя.

– Это Коптин, – сообщил Аверьянов. – Начальник Управления разведтелепортации. По мою душу, видимо…

Коптин молча кивнул, подтверждая, и, повернувшись к Варе, сказал:

– Вы поступайте по своему усмотрению, Варя. Бульоном напоить недолго, да ведь как раз из-за женщин самые жестокие дела и делаются… Впрочем, если что случится плохое, не дай бог, тут есть кому вам помочь. А мы с Николаем Николаевичем покинем вас до завтра.

– Простите, ребята, – поклонился Николай викингам, с которыми пировал. – Служба!

* * *

Торхадд Мельдун, сын Вулкана, убедившись в том, что Олений Холм остался далеко за кормой, а погони нет и не предвидится, закрепил руль, слегка переставил парус, перевязал ослабевшие с левого борта ванты и только потом уж сел изучать содержимое корзины с провизией, оставленной ему Бардом.

Ассортимент, количество, качество содержимого корзины удовлетворили его.

На одной такой корзине можно было бы продержаться не менее месяца.

Однако в этом не было никакой необходимости, – даже в отсутствие дара богов он дотянул бы до родного фьорда!

Не говоря уж о золотых эйрирах, обнаруженных им в щелях палубы-днища, внутри сарая, возле постели Сигурда, – достаточно только слегка ослабить шпангоутные стяжки палубы – и золото можно будет достать! На это золото в землях Тральвир, по пути, можно купить два амбара провизии… Но он едва ли станет заходить туда. Золото ему пригодится и дома.

Торхадд хорошо понимал язык древних рун, а так как он еще находился в зоне покрытия лингвистических маяков, то мог без труда читать и надписи на этикетках – образование, в отличие от золота, универсальная ценность в мирах, населенных разумными существами.

Он придвинул поближе все то, что надлежало хранить в сухом и прохладном месте. Такие продукты следовало съесть в первую очередь. Сухое место на борту он мог гарантированно обеспечить только до выхода на траверс мыса Синий Сварт.

Все, что следовало «хранить при температуре не выше…», Торхадд отложил на потом. Это подождет: в Северной Атлантике всегда не выше…

А вот какой-то напиток. «Мартини Бьянко»… добавить льда?

Торхадд отложил «Мартини Бьянко», подумав, что после Синего Сварта скорее всего, а уж после Черного Сварта – точно, в океане появятся величественные огромные айсберги – плавающие ледяные горы, – вот тут-то он и добавит льда в это самое «Мартини Бьянко»…

«Горілка. Зроблене й розлито на Київському лікеро-горілчаному заводі», – прочел старый шкипер очередную надпись и улыбнулся. Он знал, что это такое.

«С нее и начнем!» – решил он, откупоривая.

За будущее пить, как известно, нельзя.

Торхадд выпил за прошлое, за удачное прошлое, позволившее ему выскользнуть из этого странного пиршества, которое, как и всякие разгульные пиры, кончится, скорее всего, большой кровью или великой дружбой. А он, к своим пятидесяти веснам, был уже сыт и тем и другим.

Он шел домой. Сначала к родному фьорду. Потом предстоит еще долгий и очень опасный путь – ведь с деньгами! – на юг.

Но он дойдет. Он дойдет, потому что там его ждут три «Г»: Галочка – внучка, Гертруда – дочка, Гаврила – зять.

Возможно, ждет и четвертое – Ганнушка, вдова.

Но об этом лучше не думать, чтобы не сглазить.

«Лучше думать о ждущей меня там горилке и сале», – решил Торхадд, закусывая салом горилку.

Конечно, его мечты могли некоторым показаться странными: ведь разницы между той горилкой и тем салом и этой горилкой с этим салом не было никакой.

Но разница на самом-то деле была, и Торхадд прекрасно ощущал пропасть между тем и этим. Пропасть глубочайшую, широкую – иной раз от слез или крови даже не видно той стороны.

В чем она состоит, эта разница-пропасть, знал не только Торхадд, многие знают; знает любой, кому доводилось бывать на чужбине и там, вдали, погибнуть и воскреснуть.

* * *

Спустившись с Оленьего Холма, Аверьянов и Коптин некоторое время молча шли вдоль прибоя. Наконец молчание стало невыносимым, и Аверьянов, достав штрих-кодер, протянул его Коптину:

– Вот ваш прибор.

– Не мой. Вам Горбунов его дал. Мой у меня.

– Хорошая затея, – похвалил Аверьянов. – Я с ним немного поразвлекался на досуге – отпуск ведь все-таки.

– Да уж, развлечение…

– Нет?

– Работа, какое ж развлечение? Получены ценные результаты.

– Никаких результатов я пока не вижу.

– Сейчас увидите. Посмотрим, как развивался бы континент, если бы высадка викингов была удачной.

– Ну, это имеет чисто академический интерес.

– Вы ошибаетесь, Николай Николаевич. Такая информация – большой козырь в международных отношениях. При разговоре президентов с глазу на глаз, например. Мы знаем точный штрих-код точки входа в ситуацию – вот он, у вас на штрих-кодере: вчера, вечер, Олений Холм. А сейчас посмотрим, к чему привело ваше вмешательство. Почти уверен, что результаты окажутся пригодными для деликатного дипломатичного шантажа. Прошу! – Коптин открыл дверь своего стилизованного под малолитражку хронотопа. – Извините, что далеко идти пришлось, но основной Устав категорически запрещает парковать два хронотопа ближе чем в километре друг от друга.

* * *

– Ну вот, пожалуйста! – сказал Коптин пятью минутами личного биологического времени позже, останавливая скольжение хронотопа в двенадцатом веке и заходя на посадку.

Выполняя его команду, хронотоп раскрылся как бутон цветка: двери, крыша, капот развернулись и легли веером, образуя смотровую площадку с сиденьем, приборной доской и штурвалом в центре, между «лепестков».

Они стояли на невысоком утесе над рекой.

Пасмурно. Река мелкая, вся в перекатах. На длинной «расческе», прямо под ними, крутились севшие на мель три небольших челнока-струга, груженные экспедиционным имуществом.

Вокруг челноков толкли воду в реке человек тридцать варягов и скрилингов, пытаясь с помощью шестов, используемых в качестве рычагов, сместить застрявшие челны в сторону стремнины, весело прорывавшейся сквозь «расческу».

– Прямо как Ермак на Чусовой… – заметил явное сходство ситуаций Аверьянов.

– Поглядите, Николай Николаевич. – Коптин показал на приборную панель. – Еще только 1135 год, а они уже вовсю рвутся на Дикий Запад, к нынешней Калифорнии и штату Вашингтон, пойдут и далее на север, к Аляске, где в восемнадцатом веке их встретит свой же, так сказать, Беринг Иван Иванович, он же Беринг Витус Иоансен, капитан-командор российского флота, начальник двух камчатских экспедиций, датчанин по происхождению… Ну, понятно, викинг Берингу глаз не выклюет…

– Да, точь-в-точь покорение Сибири. Только хана Кучума не хватает…

– Местный хан Кучум по имени Громкий Чмок, вождь племени Харчи-у, поджидает их после следующего перевала.

Наконец струги удалось, один за другим, завести на край стремнины и пустить в самостоятельное плавание.

Экипажи довольно потешно бежали вслед за набирающим скорость челном, взметая брызги, закидывая на челн шесты, заскакивая, запрыгивая, ныряя брюхом вперед на убегающие из-под носа струги.

Челны, приняв людей и заметно осев под их тяжестью, степенно заскользили по воде и, грузно покачавшись на шиверке, выскочили на длинный плес, суливший отрядам небольшую передышку.

В тот же миг речку осветил луч прорвавшегося сквозь низкие облака солнца, и узкая долина реки огласилась песней:

– Интересно, откуда ж это в 1135 году у них коньяк и ананасы? – заметил Николай.

– Это косвенно свидетельствует о том, что они, видимо, уже освоили Флориду, – пожал в ответ плечами Коптин. – А может, и весь Карибский бассейн. Да и то, замечу, в сочетании «коньяк-ананасы» прослеживается ваша рука, капитан Аверьянов, наследие Оленьего Холма, так сказать… Обратили внимание, что имя «Варвара», «Варя», стало нарицательным – варюха? Варяг и варюха…

– И ведь уже появились «штабные»! В двенадцатом веке!

– Тут тоже я вижу некие отголоски вашего влияния… Впрочем, паразитизм, захребетничество, зарождается сразу, одновременно с жизнью…

– Хотите сказать, что даже на уровне кишечных палочек есть просто палочки, а есть и штабные кишечные палочки?

– Именно это я и хочу сказать, точно… – Подумав, Коптин вздохнул и, кладя ладони на штурвал, объявил: – Ладно. Мы посмотрим теперь, что с Колумбом там…

* * *

«Санта-Мария» и две каравеллы, «Нинья» и «Пинта», флотилия Колумба, – стояли метрах в сорока от входа в бухту.

Десятки ладей скриварягов преграждали вход кораблям в горловину бухты.

Было понятно, что переговоры уже состоялись и кончились они печально для испанцев.

На прибрежные скалы были стянуты значительные силы скриварягов. Некоторые удобные для возможного десанта бухточки были плотно усеяны по берегам соединениями скриварягов, одетых в легкие кольчуги и панцири, причем наряду с мужчинами оружие в руки взяли и женщины.

Женщины были вооружены в основном мощными, в рост человека, луками либо удобными, снабженными прикладами арбалетами.

На самой береговой кромке возле входа в гавань стояла огромная, в десять – пятнадцать человеческих ростов, рогатка, вывезенная на боевую позицию, как осадная башня, небольшим табуном тягловых бизонов.

С резиной у скриварягов был, видимо, некоторый напряг, по этой причине движителем циклопического метательного устройства были сами «рога» рогатки, хлысты, составленные из тонких стволов молодых деревьев, связанных в утончающиеся пучки множеством отдельных обвязок из крепких жил.

К гибким концам рогатки были прикреплены канаты в руку толщиной, сплетенные из сыромятной кожи. Там, где канаты сходились, располагался хитроумный, также сплетенный из кожи, чехольный захват, немного напоминающий по форме двухметровый, но очень узкий лапоть. Что было в нем, в этом «лапте», Аверьянов рассмотреть не успел.

Прозвучала резкая, длинная, витиеватая команда – и рогатка, натянутая тридцатью кряжистыми бизонами, заскрипела от напряжения, изгибаясь до предела…

Прозвучала вторая команда, распорола воздух, и меч «начальника взвода пусковых бизонов» «командира орудия» перерубил натянутый трос, идущий от чехольного захвата к упряжке бизонов.

Рогатка выстрелила, издав громкий, резкий, неприятно шипящий звук.

Непонятный предмет, бешено завывая и вращаясь, как сорвавшийся с оси авиационный пропеллер, пронесся над заливом и оглушительно хряпнул, врубившись в нос каравеллы «Пинта».

Это был огромный, в полтора человеческих роста, томагавк.

Попав чуть выше грудей деревянной русалки, поддерживавшей бушприт «Пинты», томагавк расколол деревянную девушку пополам – начиная с ее малопривлекательной, пучеглазой и испитой деревянной ряхи и кончая гипертрофированным рыбьим хвостом. Левая девичья грудь с левой частью живота, хвоста, фейса отлетела в одну сторону, правая – в другую.

Бушприт обреченно хрупнул и, удерживаемый только такелажем, повис на полшестого…

Рогатка вновь выстрелила, на сей раз с коротким жужжанием.

Второй томагавк пошел чуть выше борта «Пинты» и, задев рукоятью за канатную бухту на палубе, изменил плоскость вращения на горизонтальную.

Пронесясь городошной битой над палубой, томагавк снес половину команды за борт, надрубив попутно основание фок-мачты.

– А теперь на знакомое место! – объявил Коптин.

* * *

Олений Холм в 1956 году представлял собой всего лишь рельеф, поддерживающий огромный, известный на весь мир мемориальный комплекс, посвященный открытию Северной Аверьянки в 985 году экспедицией викингов под предводительством трех великих конунгов – Кальва, Бьярни и Сигурда.

Открытый континент был назван в честь штурмана, главного советника-мудреца конунгов и старшего картографа экспедиции Кол’я Аверьяни, исландца по происхождению, получившего титул Первого и Почетного Гражданина США – Соединенных Штатов Аверьянки.

Все это и множество других полезных сведений Коптин и Аверьянов почерпнули из прочувствованной речи гида, водившего их не меньше полутора часов по холму и даже заставившего пройти на километр в сторону от него: на могилу конунга Сигурда, геройски отдавшего при высадке свою жизнь, погибшего за мирное закрепление викингов на плацдарме, за образовавшуюся впоследствии новую общность, получившую имя скриварягов.

Стоя над могилой Сигурда, Коптин и Аверьянов озадаченно переглянулись. Но обсуждать проблему не было смысла: история – одно, действительность – другое.

В заключение гид подвел их к стоящей несколько в стороне от холма огромной каменной бабе со свирепым, немилосердным лицом. Каменные изваяния острова Пасхи казались игрушками по сравнению с этим исполином, а жестокие рожи богов ацтеков и майя – просто рождественскими детскими личиками.

– Культовое сооружение местных народов, пребывавших во мраке до высадки светловолосых голубоглазых переселенцев, принесших на континент свет истинной веры, культуры, общечеловеческих ценностей, – пояснил экскурсовод. – Датируется концом первого тысячелетия.

– Ему поклонялись? – спросил один из экскурсантов, конспектировавший речь экскурсовода.

– Нет. Его пытались умилостивить, задобрить. Ему приносили в жертву оленей, умерщвляя бедных животных тут вот, на алтаре… Новейшие исследования скребков с идола, проведенные с помощью ЯМР-томографии и туннельного микроскопа, показали, что губы идолу мазали свежей оленьей кровью, а головным мозгом животного, еще теплым, натирали до блеска клыки… Интересно, что это единственное олицетворение зла в пантеоне богов доисторических скрилингов…

– А как он называется? – Записывающий экскурсант ткнул в сторону идола ручкой.

– Письменных источников об этих временах не осталось, к сожалению. Но устное творчество, легенды местных пастухов донесли до нас имя этого бога. Скрилинги звали его Болванка.

– Болван, вы хотели сказать? – спросил конспектирующий экскурсант. – Каменный болван, истукан?

– Нет. Это имя. Имя собственное. «Болванка».

– Не понимаю, – пожал плечами экскурсант и не стал записывать.

– А я понимаю. – Коптин нагнулся к уху Аверьянова: – «В броню ударила болванка… Погиб гвардейский экипаж… Четыре трупа-а-а… возле танка-а-а…»

– Вы и это… в курсе? – усмехнулся Аверьянов.

– Хроноразведка, – вздохнул Коптин, разводя руками.

* * *

– Пожалуй, настало время объяснить вам, что происходит, – сообщил Коптин, совершив посадку и раскрывая хронотоп посреди океана, как показалось Коле в первый момент. – Приехали, Николай Николаевич. И у нас с вами есть еще свободные пятнадцать минут. Вы догадываетесь, где мы с вами находимся?

Аверьянов кивнул: не понять мог только дурак – они сидели на небольшом островке посреди большой морской гавани у основания исполинской статуи – огромной женской фигуры с факелом в правой руке. Перед ними, на той стороне залива, расстилалась панорама города, состоящего из леса небоскребов.

Тем не менее Коптин молчал, ожидая ответа.

– Похоже на Париж, – наконец сказал Аверьянов, слегка разозлившись. – Но что-то Эйфелевой башни я не вижу.

– Зато вы видите, вон, прямо по курсу, две башни Всемирного торгового центра.

– Да, – согласился Коля, – на Нью-Йорк этот город тоже похож. И где же мы? – спросил он с интересом, продолжая слегка издеваться над Коптиным. – Вы скажете – в Лондоне, угадал?

– Сейчас не время для шуток, Николай Николаевич, – заметил Коптин. – Сегодня одиннадцатое сентября 2001 года, полдевятого утра. Время местное. Вам это ни о чем не говорит?

– Мне это говорит только о том, что неплохо было бы позавтракать.

– Вот, пожалуйста. – Коптин достал из-под сиденья два пакета и один протянул Аверьянову: – Сухой паек. У вас на Оленьем Холме прихватил, кстати.

– Я даже не заметил когда и как, – хмыкнул Коля.

– Ну, все же я постарше вас… – ответил Коптин. – Учился много. В том числе и воровать…

– Отличником, наверное, были? – невинно поинтересовался Николай, доставая бутерброд с ветчиной и бутылку пепси.

– По-всякому было… Ну, к делу. Начнем с информации. Все страны, обладающие телепортаторами, а таких стран всего только две пока – США и Россия, – охотятся за одним-единственным товаром – штрих-кодами критических точек мировой истории. Если в такую точку нажать, то можно многое натворить. Как Архимед сказал, помните? Дайте мне точку опоры, и я переверну мир.

– Я не был знаком с Архимедом.

– Ну, еще, бог даст, познакомитесь. Зато вы нашли одну критическую точку – точку высадки. И прощупали ее. Да, она не супермощная, первого рода, так сказать, но она – критическая. Штрих-коды найденных критических точек представляют собой государственную тайну – и в США, и у нас. Причем высшую гостайну – эта информация, можно сказать, новейший тип оружия.

– Не понимаю, как это можно скрыть. У историков такие точки просто на ладони лежат. В решающий момент какой-нибудь крупной битвы сбить с толку – и привет. Победят не те, а эти. А дальше покатилось…

– А как вы узнаете штрих-код этой самой крупной битвы?

– А зачем его знать, точный адрес? Я сел в хронотоп и отскочил на сто лет в прошлое. Это – грубая пристрелка. Потом – немножко вперед, немножко назад, еще пару раз туда-сюда, вот и попал.

– Попал куда?

– Да в эту точку, которую засекретили ваши остолопы!

– Это вам только кажется, Николай Николаевич. А на деле в ту же точку не попадешь, увы. Только случайно, может быть. С вероятностью одна миллионная или еще даже меньше.

– Ничего не понимаю!

– Сейчас объясню. Представьте себе, что отсюда, из точки «А», вы едете вперед по времени. Просто живете. И хронотопы ни при чем. Мы все, живущие, едем вперед по времени – хотим мы того или нет. Каждый из нас что-то делает, к чему-то стремится, как-то обходит возникающие трудности, верно?

– Верно.

– И вы тоже, как все. Через месяц вы попадете в некоторую новую точку – «В», например, назовем ее…

– Ну, допустим.

– А теперь вопрос. Если вся эта история повторится, в какую точку вы попадете через месяц?

– Ну, в ту же точку, конечно, – в «В».

– Никогда! За месяц вы что-то где-то сделаете иначе – живя вторично, не совсем так кому-нибудь ответите, чихнете чуть пораньше, проспите, встанете минутой позже… и так далее. Да, вам, может, и покажется, что вы опять попали в ту же точку «В». Но это не она, а точка, находящаяся рядом с «В». Другая точка – «С». Понимаете?

– Нет, – честно признался Николай.

– Попроще. Представьте себе, что вы на роликовых коньках скатываетесь из «А» по асфальтовому склону ровно десять минут. Приехали в «В». Поднялись назад, на подъемнике, и снова скатились. Из той же точки «А» и точно те же десять минут.

– Начинаю понимать. Тут ролик чуть пошел криво, для глаза незаметно, тут я немного отклонился не так…

– И попал в точку «С», которая, впрочем, расположена от точки «В» всего лишь в двадцати пяти сантиметрах. Это совершенный пустяк, если учесть, что по склону вы проехали аж два километра!

– Согласен.

– Но представьте, что вы катились не десять минут, а десять лет…

– От точки «В» точку «С» даже видно не будет!

– Разумеется! За десять лет пути разойдутся. В двух случаях, стартуя из одной точки, из «А», и ничего не делая, ну, или делая одинаковые, как вам кажется, действия, вы окажетесь в совершенно разных будущих временах!

– Никогда не приходило в голову!

– Потому что за вас про это думал ваш штрих-кодер и блоки автоматизированной хрононавигации. Они не давали свободно катиться, а все время подруливали слегка, чтобы попасть точно в «В». Если это понятно, то пара слов о прошлом. В наш настоящий пространственно-временной пункт, в точку «А» текущей действительности, можно попасть из бесконечного множества точек прошлого, того, например, что было ровно десять лет назад. При движении из одной точки прошлого – «D» – вас десять лет слегка сносило вправо, и вы попали сюда, в точку «А». Но может быть, вы были десять лет назад в точке «С» и вас отклоняло влево. Вы тоже попали сюда, в «А». Вывод. Перед нами много вариантов будущего – это понятно практически всем. А вот более неординарный вывод: у нас множество вариантов прошлого. Поэтому об этом и не подозревают историки – когда они изучают историю, они, как правило, сами не знают, что изучают. А изучают они мелкие обломки различных прутиков бесконечно мохнатого веника, говоря образно. Конечно, если речь идет о том, что было всего лишь месяц назад, то все это бесконечное множество точек месячного прошлого лежит компактно, друг с другом рядом… Однако если речь идет о столетнем прошлом… Поняли?

– Почти. – Аверьянов был потрясен. Все было ясно, но в голове пока не укладывалось.

– Я сам, лично, бывал сто раз, наверное, в 1584 году на Руси, в год смерти Ивана Грозного, и каждый раз там все было по-разному… Причем в восьми процентах случаев об Иване Васильевиче Грозном в 1584 на Руси и слыхом-то не слыхали! Не было такого царя! Не было, вот и все!

– Но как это может быть? Если сохранились документы, летописи, воспоминания современников?

– Ага. А Одиссей, царь Итаки, реально существовал, как, по-вашему? Документы-то есть. И про троянского коня красивая история известна всем. Сколько десятилетий спорили: «Слово о полку Игореве» – подлинный документ или мистификация пушкинских времен? – Коптин насмешливо-вопросительно взглянул на Аверьянова.

– Надо осмыслить. Вы меня огорошили, надо признаться.

– А вы, Николай, сами еще столкнетесь с этим не раз, если будете рассказывать о своих похождениях в тринадцатом веке, о Батые. Историки и знатоки вам все лацканы на пиджаке исплюют: «Вранье!», «Русские-народные сказки!», «Там все не так было!» До драки будет доходить. Я сам, когда помоложе был, раз десять дрался в пивных со спецами, с историками. Да без толку! – Коптин с отчаянием махнул рукой. – Им же не докажешь, что существуют разные истории и существуют, реально, на самом деле, неисчислимые множества тринадцатых веков, среди которых был и добрый Батый, и одноглазый, и высокий, и лысый, и… Было не меньше трех историй Руси, в которых Батый и Иван Калита – действительно – одно и то же лицо! Довольно много Батыев были евреями… И очень много было тринадцатых веков на Руси, в которых не было вообще Батыя. И Александра Невского не было. Зато были помидоры, которыми торговали потомки вот этих викингов, что сейчас отсыпаются на Оленьем Холме. Были и псы-рыцари с ручными пистолет-пулеметами… В одном из прошлых параллельных миров недалеко от Пскова сел, терпя крушение, звездолет с системы Сириуса…

– Обалдеть.

– Есть пословица такая: «Россия – страна с непредсказуемым прошлым»… Ее все воспринимают как шутку с политической окраской. А это чистая правда, причем относящаяся не только к России, но и к любой другой стране – в той же степени.

– А значит, штрих-коды…

– Штрих-коды крупнейших событий нашего основного мира, общеизвестной мировой истории, намертво засекретили. И вы, например, уже не сможете попасть назад в милую вашему сердцу Берестиху – без знания точного штрих-кода этой точки хронотоп занесет вас куда угодно, но практически наверняка не туда. Вы попадете в другой тринадцатый век, в другую жизнь, в другие обстоятельства…

– Понятно.

– Ничего вам еще не понятно. Моя беда, моя личная беда состоит в том, что в юности я совершил страшную ошибку, в результате которой искорежил всю свою жизнь и искалечил напарника, сделав его в тридцать лет инвалидом. Эту ошибку я совершил, находясь в точке, впоследствии признанной критической. Ее штрих-код стал «мертвым», засекреченным. Я всю жизнь думал, как вернуться в ту точку и исправить ошибку.

– Надо найти архив, где они хранятся, секретные штрих-коды.

– Я нашел. Они хранятся на сорок седьмом этаже северной башни Всемирного торгового центра. Вон в той, видите?

– В Штатах? – обалдел Аверьянов. – В Нью-Йорке?

– Ну да, – кивнул Коптин, открывая шипящее пепси. – Если хочешь что-нибудь хорошо спрятать, положи на самое видное место…

– Это понятно. Но в Америке!

– Да, так. А вы вспомните, все наши государственные тайны от кого в первую очередь берегутся, скрываются? От собственного населения! Не так ли?

– Ну, предположим, что так.

– Ага! Поэтому это только в первый момент может странным показаться: Нью-Йорк, Америка… А подумать если, так ничего естественнее и быть не может!

– Ага. – Коля замолчал, будучи слегка ошеломленным. – Но если вам известно, что секретный архив на сорок седьмом этаже северной башни, так за чем же дело стало?

– Оно стало за тем, что архив прикрыт специальным защитным полем, генерируемым с геостационарного спутника, с тройным резервированием. Это поле нельзя взломать, распилить, разорвать, сжечь. Оно может быть снято только тремя лицами, имеющими допуск. Я не вхожу в число этих лиц.

– Но, значит, его можно все-таки снять!

– Конечно. На каждый замок существует отмычка. Отмычку сможет создать, например, ЦРУ. Вколотив десятка два миллиарда и задействовав сотню-другую специалистов, они снимут поле, если узнают, где и что там хранится. За ними стоят возможности мощного государства. А я один? Или вдвоем с вами? Нет, жизнь – не голливудский фильм. Отмычки нам не сделать.

– Значит, можно дождаться, добиться или подстроить, когда поле будет снято… И вот тогда, в этот момент…

– Верно говорите, вот это – путь. И этот момент, как мне удалось узнать, наступит сегодня, в десять тридцать, меньше чем через полтора часа. Автоматика снимет поле. Эту информацию я украл в Центре космической связи, у нас, в Медвежьих Озерах. Они снимут поле и перенесут его куда-то в Вашингтон. Они, конечно, в Медвежьих Озерах, не знают, что2 накрывали этим полем и почему сегодня меняют охраняемую точку. Их дело накрывать, и только.

– А какова причина переноса? Вы-то знаете?

– Знаю. Мне удалось три недели назад скопировать в нашем ГРУ газету из будущего. Завтрашнюю газету, понимаете, Николай Николаевич?

– Что ж тут не понять?

– Так вот дело в том, что в основном мире эти башни должны сейчас у нас на глазах рухнуть.

– Как рухнуть?

– В основном мире уже через семь минут, в восемь сорок шесть, самолет авиакомпании «American Airlines», рейс номер одиннадцать, Бостон – Лос-Анджелес, уже захваченный террористами, врежется в северную башню Всемирного торгового центра, а через семнадцать минут, в девять ноль три, самолет компании «United Airlines», рейс номер сто семьдесят пять, тоже летящий из Бостона в Лос-Анджелес и тоже захваченный, врежется в южную башню Всемирного торгового центра. Примерно через час, в 10.05, рухнет южная башня, а в 10.27 – северная.

– Вы предлагаете вмешаться?

– Ни в коем случае! Любое прямое вмешательство чревато третьей мировой войной. У меня есть надежда, что благодаря произведенному вами «издалека», Николай Николаевич, «впрыску» северной уравновешенно-яростной крови викингов террористические акты провалятся, сорвутся, не состоятся.

– Башни устоят, а поле снимет автоматика?

– Именно!

– Но… Но ведь возможно, что… Если даже и так, даже если и повезет, то все может оказаться напрасным – архива там уже нет! Его уже эвакуировали в Вашингтон.

– Да, – кивнул сокрушенно Коптин. – Есть такое дело. Может быть. Но эта версия не очень хорошо согласуется с нашей психологией. Она не учитывает человеческий фактор отечественного происхождения. Не в нашем это стиле. У нас ведь как – рухнет, ну и хрен с ним, само похоронится, перевозить, охранять, брать под расписку, сдавать под подписку… Куда проще тут новое сделать, а там – просто бросить: «А, ладно!» Само собой! Естественным ходом! Рухнет, погибнет, сгорит под обломками… Без следов. Без возни. Вот вы, например, купили новую машину?

– Ну, купил…

– А старую куда? В металлолом отвезли? На переплавку сдали, чтоб свой родной двор не захламлять? Да нет! Где она была, там вы ее и бросили. Сама сгниет, в порошок за сто лет рассыплется. Мы не немцы. Не японцы. Нам новое давай, а по старому ходить будем, пока в землю не втопчем, верно ведь?

– Отчасти так. Да, так бывает…

– У нас только так и бывает. А потом вот еще что: из трех лиц, имеющих допуск к архиву, ни один Нью-Йорка последние полгода не посещал.

– Вот это уже посерьезнее довод…

– А есть и еще серьезнее: Бог помогает сумасшедшим и упертым. Знаете?

– Каким сумасшедшим помогает Бог? – удивился Аверьянов.

– Таким вот, как я, – ответил Коптин.

* * *

В зале ожидания бостонского аэропорта пахло тухлой селедкой, крепким самосадным табаком, квашеной капустой, едким перегаром от сорокаградусной «Клюквы особенной» и несвежими портянками – как, впрочем, пахнет во всех аэропортах и вокзалах США. Однако в данном случае высокая концентрация этих запахов была вполне объяснима и отчасти простительна: пассажиры только что провели на ногах ночь, ожидая рейса № 11 Бостон – Лос-Анджелес авиакомпании «Viking Averyancan Airlines», уже семь раз отложенного.

Экипаж, зная, что все семь раз рейс задерживали из-за хаоса, царящего на всех уровнях аэродромных служб, а вовсе не по вине авиакомпании, испытывал тем не менее некоторое чувство неловкости перед пассажирами.

Так как правило компании обязывало их проследовать на свои рабочие места через зал ожидания одетыми в летные костюмы, слегка стилизованные под древнюю амуницию викингов, то сейчас, после семи задержек, они, ощущая себя без вины виноватыми, старались как можно быстрее миновать зал, по возможности не вращая по сторонам головами, упакованными в казавшиеся дурацкими в данный момент рогатые шлемы, и не вступая ни в какие дискуссии с пассажирами.

Это им удалось.

Облегченно вздохнув, летчики рухнули в свои кресла и занялись проверкой аппаратуры, начиная со связи: их декоративные рогатые шлемы из металлизированной пластмассы были снабжены обычной переговорной системой «hands free» – наушниками и микрофонами на тонкой выдвижной штанге.

– Начинается регистрация билетов и посадка на рейс номер одиннадцать Бостон – Лос-Анджелес авиакомпании «Viking Averyancan Airlines», – объявили динамики в здании аэровокзала.

– Ну, слава богу! – кивнул Рунольв, командир корабля. – Похоже, теперь уж улетим!

– Мну, – согласился Раги, второй пилот.

– Что значит «мну»? – поинтересовался Рунольв.

– Это значит, что к нам троюродный брат жены гостить прилетел. Из Полтавы. В общем, у меня от него голова кругом. Язык во рту не шевелится. В ушах звон. Его энергию б – да в мирных целях!

– Полтава – это где-то на западе Орегона?

– Полтава – это на Украине.

– А Украина – это Венгрия, вспомнил!

– Да, рядом там.

За разговором не заметили, как и взлетели. Набрали высоту, легли на курс.

– Вы, кстати, обратили внимание, – спросил Рунольв, – что у нас террористы на борту?

– Да, двое, – подтвердила бортпроводница Асни, упакованная в сногсшибательную титановую кольчугу, одетую, казалось, на голое тело. Асни зашла в кабину пилотов с только что сваренным для экипажа кофе. – Старший как раз пару минут назад девчушку пятилетнюю взял в заложницы. Угрожает ножом для резки картона…

– Как этой жестянкой можно угрожать? – пожал плечами Рунольв. – Это же не нож, а стружка из металла.

– Заусенец, – подтвердил Раги.

– А он сумел! – немного сварливо ответила Асни, пожав плечами. – Он девочку к себе на колени посадил и угрожает этим «заусенцем» горло ей перерезать…

– Это-то у него получится, а что-то посерьезнее – нет, – покачал головой Рунольв. – Нож для резки картона – не оружие, а ерунда.

– Канцелярский товар, – кивнул Раги.

– Я вам, мальчики, сказала, а вы уже сами решайте. – Асни подумала и добавила: – Тот террорист, который помоложе, сейчас, наверное, сюда придет требования излагать. Вы уж, прошу, не рубите с плеча, горячие аверьянские парни! Оставить ему, террористу, кофе?

– Как хочешь.

– Оставлю, – кивнула Асни. – А то я уже налила.

– Оставь-оставь, – согласился Раги. – В крайнем случае я вторую выпью. До сих пор голова не отошла до конца после вчерашнего…

– Ой! – вскрикнула вдруг Асни: молодой террорист, врываясь в кабину пилота, чуть не вышиб у нее из рук поднос. – Дайте я выйду, – сказала она террористу, – а то тут и без меня тесно.

Террорист отступил на полшага вбок, освобождая проход, и бортпроводница вышла из кабины.

Оба пилота, бортинженер и штурман-радист молчали.

– Во имя Аллаха! – внезапно заявил террорист столь решительно и громогласно, будто открывал представление заезжих циркачей в деревне.

– Да славится он и дела его! – ответил Рунольв с уважением и, помолчав, добавил: – Вы здесь забыли что-то, у нас в кабине?

Террорист не ответил. Пыхтя от усердия, он пытался выдвинуть металлическое лезвие ножа для резки картона из пластмассовой рукоятки-чехла.

– Заклинило?

– Ночью яблоко им резал и не вытер… – пояснил террорист. – Залипло лезвие.

– Да это вообще не нож, а кошкина комедия. Как шурин говорит: «З дерьма чоботи не зшиєш»… – вмешался в разговор Раги. – На вот, нож мой возьми. – Раги снял с пояса варяжский охотничий нож, элемент фирменного «маскарада», и протянул его террористу: – Что резать-то собрался?

– Не резать, а угрожать… – ответил парень, беря предложенный ему кинжал. – Мы захватили самолет.

– Это мы знаем, – кивнул Рунольв и, допив кофе, поинтересовался: – И дальше что? Чего ждать? На что надеяться?

– Я сяду за штурвал и поведу самолет. Если мне помешают, Аббас зарежет ребенка.

– Садись, пожалуйста. – Рунольв уступил свое пилотское кресло террористу. – О чем разговор?

– Странно, – пожал плечами бортинженер. – Аббас там, с пассажирами в салоне, а ты здесь, в кабине пилотов. Как Аббас сможет узнать, помешали мы тебе или нет?

Вместо ответа террорист вытащил из кармана кнопку-наушник и, вставив ее себе в ухо, выдвинул из-за воротника тонкую штангу с микрофоном:

– Аббас, я веду самолет. Как слышишь меня?

– Хорошо, Расул, хорошо…

– Ну-ка, глянем, не зря ли я тебя на свое место пустил? – спросил Рунольв, включая систему видеонаблюдения в пассажирском салоне. – Как там твой Аббас с ребенком нашим обходится? Не обижает ли?

* * *

Аббас сидел в середине второго салона, эконом-класса, в дальнем от прохода кресле, вжавшись спиной в обшивку салона, держа при этом на коленях и прижимая к груди пятилетнюю девочку, которой одновременно заслонялся от возможной атаки.

Девочку Аббас прижимал левой рукой, а в правой сжимал нож для картона, острый как бритва.

Два пассажирских кресла, отделявших его от прохода, пустовали.

По проходу, вдоль всего салона, металась женщина лет тридцати, очевидно мать девочки. Нервно крутя в руках совершенно бесполезный дорогой фотоаппарат, она бросалась то к одному, то к другому пассажиру:

– Ну помогите же, Бога ради! Неужели ни у кого нет флешки хотя бы на пятьдесят мегабайт? У нас в аппарате память кончилась как раз, мы всю свою память забили со Скади в Бостоне, у бабушки! Так хочется дочку снять с террористом! Ну не стирать же отснятое, я просто этого не перенесу!

– Снимите на мобилу и сразу отправьте, – посоветовал кто-то.

– О чем вы говорите – на мобилу! У нас старье: разрешение шестьсот на четыреста. Что это выйдет? Без слез не взглянешь! Четыре, пять, шесть мегов на снимок я согласилась бы… Отдам, когда все кончится, не замотаю.

– Во, баба сумасшедшая!

– Сумасшедший – это, видимо, вы! – ответила мать. – Они только того и хотят, чтоб мы от ужаса умерли все. А я не желаю от ужаса! И я держусь! Я зубы стискиваю – и не боюсь! Они – дикари, мы – культура! И мы в пути, нам мать – ладья, а гроб – погребальный корабль. Мы движемся, всегда идем, мы не сидим в тени под верблюдом! Да, у него нож! А я ищу флешку! Я флешку ищу! Stick memory! И буду снимать! Я буду, буду, буду!

– Вы стрингер, что ли? Папарацци?

– В первую очередь я – мать, понимаете?! И я хочу сохранить для истории все яркие события детства моей дочери! Такой снимок потом у нее на свадьбе показать – все ж сдохнут от зависти!

– Ничего не выйдет! – вдруг встрял в разговор Аббас. – Люди говорят правильно. На мобильный телефон снимаешь и сразу отправляешь. Тогда сохранится. А двадцать или тридцать мегабайт отправить не успеешь. Мы башни-«близнецы» Торгового центра летим таранить! Все погибнут. Не успеешь двадцать мегабайт отправить: уже подлетаем…

– Да ничего у вас не выйдет! – отмахнулась мать девочки, чуть не рассмеявшись. – У нас теракты ваши не проходят. Мы выше вас! Ты нас с Россией перепутал, мой дружок!

– Сейчас посмотрим… – угрожающе прошипел террорист, оглянувшись икивнув в окно на проступающие внизу уступы небоскребов приближающегося Нью-Йорка. – Посмотрим, поглядим…

* * *

Услышав новость, Рунольв расцвел и одобрительно хлопнул ведущего самолет Расула по плечу:

– Так мы на таран летим! Во, здорово! Ну, придумал там у вас кто-то!

– Великий придумал, – с гордостью кивнул Расул. – Великий, но простой…

– И которую из башен великий выбрал для нас?

– Обе.

– Как «обе»?! – удивился Рунольв.

– Одною рукою дві сиськи не схопиш, – подтвердил Раги, окончательно переходя на диалект шурина. – Невже – триста секунд і похміллю кришка? Ты бей в одну сначала, – подумав, добавил он. – Сначала – в одну. Но побыстрее бей, да? А то моя башка і без тарана трісне.

– В одну, – согласился Расул. – В какую?

Вынув из кармана сотовый телефон, он, прижав его к штурвалу большим пальцем левой руки, лихорадочно набрал номер указательным пальцем правой.

– Великий… Как его нет? Отошел ненадолго? Не понял? Попозже позвонить? Ага… Что-что-что?! Минут через десять? Вы извините, но мне срочно… Я понимаю, что он заперся. А вы постучите! Не любит, чтоб стучали? Кричит?! Что кричит?! «Занято!»? Сильнее стучите! Я не для себя, для дела! Чего?! Ну, крикните вы ему сквозь дверь, что это Расул! Расул! Я знаю, что второй самолет за нами летит, знаю! Но я-то первый лечу! Как «что»? Ага. Вот спасибо! Великий! С облегчением тебя, отец всех покорных! Рад слышать тебя перед смертью… Постой! Да не пугайся, я не тебя имею в виду. Я про себя, ну конечно! В какую башню врезаться? В правую? Или в левую? Бей в любую, второй добьет, что останется?! О-о-о! Великий! Это мудрое решение! Все. Все! Почему нумудак?!*

– Ну, вот и решился этот простой вопрос, – улыбнулся Рунольв. – Остался один, последний. Гораздо сложнее…

Расул поднял удивленный взгляд на командира воздушного судна.

– Я имею в виду такой вот вопрос: как же ты к Аллаху завернутый в свиную шкуру явишься?

– Почему в свиную шкуру? – испугался Расул. – Почему я?!

– Потому что ты сидишь в моем кресле. А оно обшито натуральной замшей. А замша – это свиная шкура. При ударе об стену тебя разнесет в брызги, которые, в свою очередь, вмажутся в спинку кресла пилота. В каком виде предстанешь ты перед Аллахом? Свиная шкура, испачканная твоими ошметками! Вот так к Аллаху и въедешь: фарш в свиной шкуре. Мне не кажется этот вид уважительным. Кругом свинья, а внутри – правоверный. Не-е-е-т! Не хочу говорить за других, но, на мой взгляд, Аллах твой вид не одобрит.

– Пельмень-форшмак у свинячій шкірочці, – подтвердил Раги. – От насміши-те Всевишнього!

– Для нас – для экипажа, для пассажиров – ваша идея просто сказка, детская мечта! – продолжал Рунольв. – Наши предки… Только лучшие из них удостаивались отплыть в Царство мертвых на погребальном корабле! Им клали самое необходимое в погребальный корабль. Сжигали или хоронили вместе с ним. А тут у нас такой корабль! Воздушное судно, командиром которого я счастлив быть! Прекрасный лайнер! Мы сгорим. И все на борту с вещами, с самым необходимым! Могла ли судьба распорядиться удачнее?! Мы все на корабле, и все с вещами! Ну, кроме вас – у вас-то, кроме ножей для картона… Как говорится…

– В одном кармане – вошь на аркане, а в другом кармане – блоха на цепи, – заметил штурман-радист.

– Да нам все завидовать будут!

– Это точно! – подтвердил бортинженер.

– А вы-то в свиной накидке как вывернетесь?

– Аллах – не фраер, усі бачить.

– А твой-то, Аббас, – ну вон, смотри, совсем хорош… – Рунольв кивнул в сторону монитора видеонаблюдения в пассажирском салоне эконом-класса. – Девочку взял, без паранджи… А волосы без косынки… Прижал к себе, тискает… Девочку!

– Он – ножом… – Расул внезапно покраснел, как помидор, и заволновался так, словно это его обвинили в склонности к педофилии. – Он ей угрожает…

– Ха-ха! – холодно отреагировал Рунольв. – Басни он пускай на небе травит. Да ты сам-то глянь – ну, точь-в-точь в колледже учитель физкультуры в женской раздевалке… Щупаков раздает. Козел в капусте…

Услышав по мобильной связи разговор в кабине пилотов, Аббас испуганно оттолкнул от себя девчушку и начал совершать омовения, что-то бормоча.

– Видишь, ладони свои нюхает, хочет запах детский на всю жизнь запомнить…

Аббас осекся и с ужасом вперился в камеру видеонаблюдения. Он был смят, унижен, уничтожен.

Кабина пилотов ответила ему дружным хохотом.

– Я и сидеть на свинье не могу! – встал с кресла командира корабля Расул.

– Да я тебя сюда и не сажал! – удивился Рунольв. – Ты сам приперся, сел.

– Потише, парни, – заглянула в кабину Асни. – Разгорячились. Завелись.

– Пойди-ка ты, верблюжатник, разомнись, потискай тоже кого-нибудь там, – посоветовал штурман-радист террористу. – А мы тут и сами, глядишь, разобьемся. В этом нам помогать не надо.

– Херни мы и сами наделаем, – кивнул Рунольв.

* * *

В кабине пилотов летевшего за ними с отставанием на двадцать минут самолета авиакомпании «United Airlines of Averyanca», следовавшего рейсом № 175 по тому же маршруту Бостон – Лос-Анджелес и захваченного точно так же – двумя террористами, – разговор шел спокойный, степенный.

– И что ж, с самого детства тебя растили фанатиком? – домогался Викар, командир лайнера.

– С самого детства, так, – кивнул в ответ террорист Абдульхак, занявший его место и ведущий самолет.

– Н-да… – задумчиво протянул Викар, наблюдая на мониторе, как в пассажирском салоне эконом-класса второй захватчик, Махмуд, тискает у себя на коленях грудастую белокурую старшеклассницу, держа в зубах, чтобы были свободны руки, канцелярский нож для резки картона.

Бойфренд девушки, согнанный террористом с соседнего сиденья, слонялся хмырем неприкаянным по проходу салона и, время от времени трогая пальцами прыщи на лбу, уныло бормотал:

– Возмутительно… Нет, это просто возмутительно…

– Не зверей, – советовали ему пассажиры. – Держи в руках себя.

Ближайшее к проходу кресло в ряду террориста было занято массивной блондинкой лет сорока пяти, смотревшей прямо перед собой и ничего, казалось, не замечавшей. Тем не менее каждые полминуты блондинка бросала короткий и яркий, как фотовспышка, взгляд на террориста со старшеклассницей и тут же отворачивалась от них, покрываясь на глазах пунцовыми пятнами. Секунд через двадцать пятна на ее лице растворялись, и все повторялось вновь – испепеляющий взгляд, поворот головы в исходную позицию, пунцовые пятна и выражение гордой неприступности и целомудрия в глазах.

– Свиных отбивных тебе, стало быть, даже в детстве не давали… – вздохнул Викар.

– О чем говоришь?! Какой разговор может быть? Свинью увидеть – грех, вот что скажу.

– И что же ты, свиньи никогда не видел, что ли?

– В пятнадцать лет увидал. В первый раз. В бинокль.

– А на что смотрел в бинокль-то? Когда свиней увидел? – насмешливо спросил Хроальд, второй пилот.

– Смотрел? – удивился вопросу Абдульхак. – Да на свиней.

Пилоты, бортинженер и штурман-радист покатились со смеху.

– Что тут смешного? Мальчишка был. Интересно мне было. Свинья – какая она?

– Да мы смеемся, думали, ты за голыми девками в бинокль подглядывал!

Не проронив ни звука, Абдульхак покраснел и сжался в комок, вцепившись с тройной силой в штурвал.

– Какие у них девки, у тушканчиков у этих нефтяных! – улыбнулась бортпроводница Уна, внося всем кофе. – Они и детей-то небось в темноте делают, с глазами завязанными, да, Абдульхак?

– Нет, – отрезал Абдульхак.

– А как, как вы детей делаете? – не унималась Уна.

– Так же, как и вы!

– Надравшись виски? – удивилась Уна.

– Нет! – ответил Абдульхак вызывающе резко.

– Хватит, Уна! – одернул стюардессу Викар. – Разошлась. У них алкоголь запрещен.

– Что ж он, ни разу не надирался?

– Нет! – рявкнул Абдульхак.

– И что, ничего алкогольного ни разу в жизни не пробовал?!

– Нет!!! – заорал Абдульхак, едва не впадая в истерику.

– Ну, нет так нет, – успокоил его Викар. – Мне тоже жена сразу после свадьбы запретила начисто. Я уже двадцать три года пью только молоко.

Члены экипажа, находящиеся в кабине, заулыбались.

– Да, молоко! Жена молоко разрешает мне пить, вот его я и пью, – сварливо повторил Викар, подмигивая остальным. – Молоко козы Гейдрун, закусывая вепрем Сэримниром…

– Смотри, смотри! – Хроальд, второй пилот, вдруг ткнул пальцем в небо правее их курса. – Вон, вон! Рейс номер одиннадцать, перед нами в Бостон улетел, его тоже захватили, видишь?

– Куда это он?!

– Назад в Бостон пошел, похоже…

– У ных …ресла …самлет …з-з-з свиной …ожи, – невнятно пояснил Махмуд, прислушиваясь к радиосообщению, не выпуская из зубов нож для резки картона и продолжая тискать заложницу обеими руками, свободными благодаря системе «hands free», изобретенной специально для того, чтобы мужчинам-террористам было удобнее и веселее вести переговоры о судьбах заложниц.

– А у нас кресла? – испуганно привстал Абдульхак.

– Велюр.

– А что такое велюр?

– Пластик, – успокоил террориста бортинженер и усмехнулся. – У нас другая авиакомпания. В нашей «United Airlines of Averyanca» пургу в ноздри не гонят, а денежки считают. Сиди спокойно. Никакой свинины в креслах нет. Из нефти из твоей любимой делают. Велюр называется. Синтетика.

– Передают, чтобы мы врезались в уцелевшую башню, – сообщил Абдульхак. – Такова воля великого…

– Туманное целеуказание, – заметил Хроальд, второй пилот. – Обе башни, по-моему, уцелели…

– Действительно, – озадаченно почесал репу Абдульхак. – И вот так вот всегда: скажут – ну все понятно, все ясно. А за дело возьмешься – полный туман: куда бежать, в кого стрелять?

– Ну, ты возьми пока к морю, восточнее. Над заливом развернешься, что-то, возможно, сообразишь.

* * *

Самолет заходил на цель с юга.

Далеко впереди, на севере, уже маячили такие заметные башни-«близнецы», снизу, под стремительно несущийся лайнер, подплывал уже остров Счастливой Высадки с огромной женской статуей Вари – статуей, близкой сердцу любого гражданина США.

Огромная каменная фигура Вари была облачена в длинное платье невесты, подчеркнуто сероватое и пуритански строгое – не в первый раз замуж. Однако торжественность, уникальность Счастливой Встречи подчеркивалась роскошной фирменной укладкой, сделанной в салоне на Кузнецком, недалеко от Лубянки. Роскошь ее прически и чарующий запах дорогого лака для волос были выражены рукой гениального скульптора посредством сияния, как бы исходившего от Вариной головы в виде остроконечных лучей-шипов.

В правой руке статуя Вари держала горящий факел, поднимая его повыше, чтобы викингам было видно, куда приставать, а левой рукой прижимала к груди пачку медицинских книжек – свою и ближайших подруг-шалашовок.

Нью-Йорк приближался.

– А вот что надо сделать! – вдруг хлопнул себя по лбу Викар. – Нужно немного выпить молока козы Гейдрун и закусить вепрем Сэримниром… Это приносит свежие, чудные мысли. Сразу в голове прояснится и возникнет единственно верное решение! Давай, Абдульхак, зови сюда Махмуда. Хватит ему тинейджериху щупать. Эй, Уна, Эса! – крикнул он бортпроводницам, приоткрыв дверь в кабину. – Возьми там ракию, разбавь ее водой до тридцати, и вепря, девочки, порежьте моего потоньше, ясно? И быстренько! Шесть порций! А ты, Абдульхак, зайди еще на кружок, чтоб просветлело в головах у нас, ага? Ну, давай, милый, давай: штурвал направо, на вираж…

* * *

Крепкая турецкая анисовая водка ракия, прозрачная, как стекло, при разбавлении водой тут же становится белой, как молоко, остро пахнущее нашатырно-анисовыми каплями.

Абдульхак опрокинул двести не думая.

Более опытный Махмуд понюхал, не скрывая подозрения:

– Молоко?

– Молоко козы Гейдрун, – пояснил Викар. – Пахнет травами. Моя бабка специально на чердаке в тени сушила.

Выпили, крякнули.

– По второй и – закусим.

Выпили.

Уна подала поднос с тонко нарезанным белоснежным салом.

Махмуд понюхал подозрительно.

– Да ешь, не бойся! Это вепрь. Сам добыл. К матери когда приезжаю, там их навалом в лесу.

– Растут?

– Растут.

– А почему тут на шкурке волосы?

– Ну, как на кукурузе, не видал разве? Початок, а вокруг мочалка такая…

Закусили вепрем, выпили еще по сто молочка: за вепря, за козу Гейдрун.

И еще два раза – за кукурузу и за мочалку на початке.

– Вепрь? – вдруг снова задумался Махмуд. – Никогда не слышал.

– А вы ничего не знаете: велюр – не знаете, вепря – не знаете… Сейчас я фото тебе покажу.

Викар достал снимок, запечатлевший его, стоящего с помповым ружьем над телом сраженного пулей вепря.

– Вот смотри: это я, а это – вепрь!

– Да это ж свинья! – взвизгнул Абдульхак. Его, никогда не пившего, круто заколбасило.

– Дикая, – согласился Викар. – И более того, если ты думаешь, что я умерщвлял это животное по-вашему, положив кабана на левый бок и повернув мордой в сторону Ка'абы, перерезав ему шейные артерии, пищевод и дыхательные пути, бормоча: «Бисмилляхи, Аллаху акбар», то ты глубоко ошибаешься: мне все эти ваши дикарские обряды – до лампочки.

– Не свирепейте, горячие аверьянские парни! – вмешалась в разговор Уна.

– Итак, подведем итоги. – Хроальд, второй пилот, постучал по краю стакана ножом для резки картона, отобранным у Абдульхака для резки свиного сала на более удобные и приятные для закуски кусочки. – У нас для вас две новости, таким образом, – хорошая и плохая. Начнем с плохой. Вы, ребята, нажрались свинины и в таком виде через пару минут предстанете пред своим Аллахом. Очень плохая новость! Но вот и хорошая…

– Вы предстанете пред Всевышним в таком виде, – Викар перебил Хроальда, подхватывая мысль, – что вам будет совершенно до жопы, что Аллах скажет на это. Ведь пьяным море по колено…

– А я попрошу без понтов! – заплетающимся языком заметил Махмуд и поднял указательный палец. – В Священном Коране сказано: «Но кто принужден будет к такой пище, не будучи своевольником, нечестивцем, на том не будет греха!» Греха на нас нет! Ты ж обманул, ну так ведь? У вепря, понимаешь, кукурузина мохнатая…

– А мы поверили! Ух, наивные… – подхватил Абдульхак. – И стали сосать… молоко… козы Прыгун… Акробат…

– В этом греха нет, – согласился Викар. – А вот в том, что вы, зная, в каком состоянии находитесь, все-таки попретесь к Аллаху, невзирая на то, не протрезвев, в том грех большой!

– Полное неуважение! – кивнул Хроальд. – Я бы в таком виде даже домой не пошел…

– А куда пошел бы? – еле шевеля языком, поинтересовался Махмуд.

– Я бы сначала пошел на посадку! – сварливо ответил Хроальд. – Это у нас теперь номер один, цирковой номер, считай: в таком состоянии…

– А-а-а… Это правильно… – Махмуд осел на пол кабины и начал устраиваться поудобнее с явным намерением прикемарить. – Слушай, приведи мне заложницу, а? – попросил он Викара. – Прямо сюда… Ага… Я угрожать хочу ей… Понял?..

Так и не пристроившись как следует, Махмуд свернулся на полу калачиком, закрыл глаза и засопел, медленно жуя во сне свои четки.

* * *

– Оба борта возвращаются в Бостон!

Во всех диспетчерских службах региона уже был выделен дополнительный диспетчер, следивший за радарными метками захваченных рейсов.

Оба экипажа уже доложили земле, что террористы обезврежены и угроза снята.

Однако была одна странность, заставлявшая службу контроля полетов не вполне доверять сообщениям, пришедшим с этих бортов: штурманы-радисты обоих рейсов последние десять минут отвечали, явно напрягаясь, старательно выговаривая слова, допуская повторы. Так, например, рейс № 11 только с третьей попытки сумел выговорить слово «Бостон»…

Переключившись на рейс № 175, изумленный диспетчер услышал вдруг старую варяжскую песню, исполняемую в кабине пилотов, видимо, всем экипажем; слышались даже женские голоса бортпроводниц, покинувших пассажирский салон:

Поразмышляв минут пять над услышанным, диспетчер вызвал аварийную службу бостонского аэропорта и подтвердил необходимость выкатывания на рулежки пожарных машин и реамобилей.

* * *

– Наша взяла! – торжествующе воскликнул Коптин, выходя из офиса на сорок седьмом этаже северной башни. – Вот оно, смотрите, Николай Николаевич!

Разжав кулак, Коптин показал Аверьянову кристалл размером с почтовую марку.

Кроме них двоих, на сорок седьмом этаже никого не было: всех успели эвакуировать, ожидая худшего.

– И вот в этой одной фитюлистой фитюльке – самые главные секреты России!

Аверьянов промолчал.

– А вы обратили внимание, как элегантно наши оформили офис, в котором хранился архив?

– Да, здорово, – согласился Коля, рассматривая сквозь стеклянную стену просторное офисное помещение ультрасовременного дизайна: с зимним садом, бассейном-аквариумом. – Правда, я уже что-то в этом роде где-то видел. Стоял, вас ждал, все пытался вспомнить – где.

– И легенда-прикрытие изумительная, – продолжал Коптин, вызвав лифт. – Продажа коряг для аквариума. Итальянских, болгарских и русских, конечно, отечественных! Обработанных коряг, отшкуренных, – не сырье! Обрабатывающая промышленность на ноги встает! А? Не лишено некоего шарма, я прав? Что с вами, Николай Николаевич?

– Вспомнил.

– Вспомнили – что?

– Вспомнил, что корягу надо купить… Для аквариума.

– Ну, здесь я вам ничего покупать не рекомендую. Здесь цены бешеные. Специально такие поставили, чтоб посетителей отпугнуть. Сразу и навсегда.

– Понятно.

– Да вы неужели дома-то, в родных пенатах, так сказать, корягу в реке не найдете?

– Конечно, найду. Не вопрос.

– Ну и слава богу!

На выходе из башни дежурила полиция. Показав жетоны FBI, который предусмотрительный Сергей Ильич имел среди массы других жетонов, удостоверений, пропусков и карт доступа, Аверьянов и Коптин беспрепятственно вышли за пределы кольца оцепления и затерялись в толпе зевак.

* * *

– Интересно, а что сейчас в России происходит? – спросил Аверьянов, занимая в хронотопе Коптина место второго хронопилота.

– Это важный вопрос, – согласился Сергей Ильич. – Включи-ка радио. Поймай чего-нибудь родное.

– Ага, – нашел Коля. – Матч какой-то…

«…Количество пришедших сюда, на этот поистине исторический хэдбольный матч, ограничивалось только одним обстоятельством – вместимостью стадиона! Погода выдалась на славу, и двести тысяч болельщиков заполнили трибуны. Еще бы! Сегодня на воротах прославленного „Статистика“ стоит, напомню вам, министр здравозахоронения Иван Савельич Незахерсобачев, по инициативе которого, как всем известно, были изменены пенсионные возрасты, сдвинуты сроки выхода трудящихся на пенсию. Команды напряжены. Свисток, судья вбрасывает меч… Ну конечно! Центральный нападающий „Китежграда“ Роман Буремглоев сразу завладел мечом, ударив ногой в пах полусреднего защитника „Статистика“. Буремглоев, на счету которого в этом сезоне уже двадцать семь срубленных голов, рвется к воротам „Статистика“! Ему наперерез бросается Референтов, седьмой номер „Статистика“, заходит за спину, чтобы в броске сзади завладеть мечом… Буремглоев совершает рывок к боковой линии, стремительно разворачивается… Свисток судьи – вне игры!.. Но что это? У Референтова из разрубленного, горизонтально разрубленного живота… Н-да… Плохо дело: Референтов падает на траву, на бок… Стонет, имитируя серьезную травму. Да, удар, возможно, был произведен в положении „вне игры“… Похоже на то. Судья назначает штрафной! Вы слышите, как взорвались трибуны? „Судью на мыло!“ – требуют болельщики „Китежграда“. Игра приостановлена. Сомнения серьезны. Штрафной или „на мыло“? Да, они правы, болельщики „Китежграда“: на видеоповторе хорошо видно, что удар был нанесен еще до остановившего игру свистка; судью, видимо, сбил с толку кишечник Референтова, вывалившийся и повисший до колен уже после свистка! Кишки сбили с толку, и он назначил штрафной! „На мыло!“, „На мыло!“… Десятки тысяч рук на трибунах простерлись вперед, повернутые большими пальцами к земле… Да! Это почти единогласный приговор… Сотрудники Ассоциации неподкупного судейства передают скосившего судью в руки представителей Комбината технических жиров и мыловарения, стоящих у поля с крючьями наготове. В какое мыло они превратят сегодня судью Кривоглазского, заслуженного судью России, члена Коллегии хэдбольной федерации? В „Банное“? „Хозяйственное“? „Земляничное“? „Детское“? Да что там гадать?! Об этом мы узнаем только вечером из выпуска новостей. А сейчас новый судья, Близоруков, подобрав с травы свисток, выбитый изо рта у отправляемого на мыло Кривоглазского, вытирает свисток о свои трусы, вставляет его себе в рот… А как напряжены зрители! Если бы вы видели, дорогие радиослушатели! Да, воистину хэдбол, игра, пришедшая к нам из США, обрела здесь свою вторую родину! Судья свистит. Игра! Меч снова в руках у Буремглоева… Размахивая им, он разгоняет защитников „Статистика“, расчищая себе проход к воротам… Вот центральный нападающий „Статистика“ пытается преградить Буремглоеву дорогу и тут же остается без обоих ушей! На плечах игрока – ни царапины; плечи, конечно, в крови, но это кровь, хлещущая из обрубков ушей, оставшихся на голове центрального нападающего „Статистика“. Да! Ничего удивительного: с раннего детства Родион Буремглоев, выросший в небольшом алтайском селе, тренировался на снеговиках, тыквах, кочанах капусты, арбузах. Всем им начинающий мастер приклеивал бумажные уши, а затем, тренируясь, отрубал их. В краеведческом музее Бийска вы можете увидеть фотографию пятиклассника Романа, держащего в одной руке двуручный меч, а в другой – обычный чайник с бумажными ушами… Ах, что он делает! Что он делает! Вот молодец!!! Да, вы не видите! А мне отсюда, из комментаторской кабины, все видно прекрасно… А вы не видите… Нет, это неподражаемо… Вы слышите? Весь стадион, двести тысяч человек, затаил дух… Они видят, что происходит на поле… А вы не видите… А-бал-деть! Такого даже я не предполагал! Это неописуемо! А этот, тоже… Да откуда ты вылез-то? Из какой задницы? Ну что? Думал? Нет, ты не думал! Вот и поплатился, бобрик под скобочку. Хрен-то!! Нет, снова! Ага, вот так?! Ну, это нам понятно! Тут очевидно! Вбок! Без разбору! Вниз! И снова набекрень! Проехал, поздно, ты промедлил! И снова то же самое! Как в прошлый раз! Точь-в-точь! Ну, вот вам, здрасте, тетя, – не верится даже… Есть! Получилось! И этот тоже без ушей! Нет, не возьмешь! Как хорошо видно все происходящее из кабины радиокомментатора! Ха-ха-ха, вот это да!!! Все видно! Все! Ну, наконец-то! Буремглоев выходит один на один с вратарем „Статистика“ Незахерсобачевым! Тот заметался в воротах… Удар! Штанга!!! Еще удар! Опять штанга!!! О-о-о! А вот это действительно неожиданный поворот, находка сезона! Стремительно вырубив полутораметровый кусок штанги, Буремглоев, воткнув меч в землю, штангой бьет вратаря по голове! Незахерсобачев падает, пытаясь защитить голову руками! Но нет – Буремглоев зверски избивает вратаря обрубком штанги – удары приходятся по бокам, по груди, по лицу! Как жаль, что вы, дорогие радиослушатели, не можете видеть этого зрелища: вратарь надрывно кашляет от очередного удара, из его раскрытого рта летят кровавые брызги и осколки зубов, вот кровь показалась на ногах вратаря, потекла из-под трусов по правой ноге… Трибуны неистовствуют! Да, такие удары по почкам не могут оставить болельщиков равнодушными! Мастерски играет в этом сезоне Буремглоев, кандидат в сборную страны по хэдболу! Судья готов засвистеть, но пока не свистит: все по правилам! Неужели он забьет вратаря штангой насмерть?! Нет! Конечно, нет, дорогие радиослушатели! Вот Буремглоев откидывает штангу под ноги уже подбегающим защитникам, хватает меч! Удар! Ура-а-а-а! Голова вратаря отскакивает, вылетая за пределы штрафной!!! Самый первый фонтанирующий выброс крови из только что обезглавленного тела накрывает толпу фоторепортеров и журналистов, выскочивших на поле из-за ворот… Трибуны ревут от восторга! Один-ноль! Один-ноль… Но до конца первого тайма еще далеко; рабочие стадиона выносят новые ворота „Статистика“ и выводят нового вратаря. Конечно, все мы узнали его, выбранного летним всенародным референдумом на должность вратаря в полуфинале чемпионата страны по хэдболу… Это главный учитель страны, глава Минбезобраза и беспросвета Российской Федерации, – Пропан Бутанович Фумигатор…»

– А что-нибудь поспокойнее? – спросил Коптин.

– Музыку?.. – предложил Николай. – Вот, пожалуйста, «Песни старого поколения»… в исполнении группы «Зубы смело»… – объявил Николай.

– Давай, – согласился Коптин.

Аверьянов повернул приемник динамиком к Сергею Ильичу и сделал погромче.

– Да, – подвел итог Коптин, – сурово на родине у нас, капитан Аверьянов… Глуши сопелку. Выключай. Вопросов больше нет.

Через десять секунд они уже были в ноль-пространстве, перемещаясь в точку 985 год, Олений Холм.

* * *

Олений Холм был окутан клочьями мокрой белесой ваты тумана. Утренний ветер с моря только начал отгонять их в глубь суши, многократно выворачивая наизнанку, сквозь самих себя, и затем растягивая над травой до полного истончения.

Внезапно Коптин и Аверьянов увидели Сигурда, стоящего на четырех, нос к носу с полярным волком. Оба свирепо рычали друг на друга.

Рассеиваясь, туман обнажил картину, достойную пера как Васнецова, так и Верещагина: весь холм был усеян спящими или еле ползающими викингами вперемешку со жрицами любви с Тверской и подтянувшимися ночью скрилингами.

Сделав всего лишь три шага по направлению к холму, Аверьянов и Коптин остановились как вкопанные: беловато-сероватые эманации, которые они приняли поначалу за поводья тумана, были необычайно плотными сгустками утреннего перегара.

– Вот такая история, прямо индийский фильм! – доложила, подходя, Ивона Стефановна Прибамбацкая. – Доброе утро.

– Познакомьтесь. – Коптин галантно шаркнул ногой, представляя Коле Ивону Стефановну. – Моя сотрудница, Дроздова Валентина Константиновна. По неписаному рангу – генерал-майор хроноразведки.

– Не может быть, – качнул головой Аверьянов. – Со Сталиным на лацкане?

– Все время маскируется, играет под кого-то. Привычка, отработанная годами.

– Лично я – попался.

– Еще бы! – согласился Коптин. – Валечка – действительный член Академии хроноведения. Заслуженный хроноразведчик Российской Федерации. Мать-героиня, двое детей в Древней Греции, шестеро – в Риме эпохи Юлия Цезаря и в нашем времени четверо. Вышла в запас, но бывших, как известно, не бывает, вот Валентина Константиновна и помогает время от времени…

– Чтобы не заплесневеть, – перебила Валечка Дроздова. – Восемьдесят семь – возраст.

– Мы начинали с ней вместе, ровесники почти, но Валечка очень много была на заданиях, и ее биологическое время сильно разошлось с нашим, местным. Основная часть жизни – борьба в других мирах. Прошу любить и жаловать!

– Вы изумительно сохранились, – ошеломленно заметил Аверьянов. – Ей-богу, больше пятидесяти вам не дашь.

– Это мужской взгляд, – кивнула Ивона Стефановна, она же Валечка Дроздова. – А женщины понаблюдательнее шестьдесят дают. Однако за пятьдесят – спасибо.

– Что случилось, Валентина?

– Да вот ночью, ближе к утру, выяснилось, что викинги и скрилинги – это один и тот же народ…

– Что? – дружно удивились Коптев и Аверьянов.

– Ну да, – подтвердила Дроздова-Прибамбацкая. – Их просто разъединили, раскидали по разным материкам. Раскидал Локи, бог лжи и сеятель раздоров, – с одной стороны, и бог Аршву, олицетворяющий силы Зла, – с другой.

– А-а-а, вот в чем дело!

– Ну да. Хорошо еще, что ни ту ни другую часть великого народа не загнали на Край, туда, где океан рушится гигантским водопадом в Бездну, в страшное Царство мук и безумия.

– Тут сыграл роль некий элемент везения, видимо?

– Ну да. А вот теперь произошло Воссоединение и Возрождение милосердного, но грозного Кудлука, рыжебородого Тора и доброго бога Валерьянки.

– Валерьянки?

– Кол’я Аверьяни, извиняюсь; вновь слили воедино братский народ вискрилингов под руководством великого Бьярни – конунга уже, замечу, и его правой руки – великого Имтук-Тултука. А Кальв – казначей и верховный воевода. Тоже конунг теперь. Триумвират. У этих народов – скрилигов, викингов – теперь снова все общее – леса, угодья, реки, горы и даже женщины. Женщин, кстати, зовут не валькирии, а амазонки. Они жили в тоске на двух островах у подножия двух потухших вулканов Тротуар и Панель, а теперь вот нашли свое счастье, а некоторые из них успели уже к тому же и заработать…

– Понятно.

– Безумно понравилось скрилингам молоко. Вот удивительно: олени у них есть, и бизонов диких полно, а молока они не знали: охотники… Лошади их жутко обрадовали. Ну, лошадей-то нет на этом континенте – викинги первых привезли. Приятная новость, да, лошади. Очень местные, кстати, моего Рожка боятся. – Ивона-Валентина погладила шарпея, которого держала на руках. – У скрилингов в сказочном пантеоне есть гигантская злая собака. Они ее представляли наподобие лайки, величиной с корову. А тут, обратив внимание на складки Рожка, заподозрили, что этот пес способен раздуваться от гнева до размеров бизона. Сейчас он просто в сдутом состоянии и поэтому маленький. Так смешно!

– Смешно, – рассеянно повторил Коптин, о чем-то размышляя.

– Да ты не куксись! – подбодрила его Ивона-Валечка. – Тебя, Сергей, кстати, тоже с твоими складками на лице могут в какие-нибудь надувные боги записать.

– Да я не про то… – отмахнулся Коптин.

– Выбрось ты из головы теперь все лишнее, – посоветовала Прибамбацкая-Дроздова. – Я все понимаю и все здесь сделаю. Кого-то из девочек отправлю обратно, к кому-то пригоню сюда родных и близких. Все будет тип-топ. Вы можете быть свободны. Оба. Я не подведу. Ты ж меня знаешь, Сергей.

– Спасибо, Валя…

– Да не за что! Я ж твоя должница. Как вы меня тогда в гору на Таганке тащили! Эх-х-х…

– Пустое, Валя.

– Я понимаю, что мы с тобой, видно, уже никогда не увидимся… Но я тебе скажу: раз сердце зовет тебя туда, к песцовой княжне, то так и делай. Сердце – вещун. Оно надежнее всех штрих-кодеров и прочей мути. Любовь! Вот главное – любовь. Я даже завидую тебе, Сережка, если честно. Сама бы с удовольствием вернулась в свои тридцать, на свой Пелопоннес. Поверишь, пятьдесят лет уж прошло, а как сейчас перед глазами стоит лазурное Эгейское море… И первый мой, глупыш еще, три годика, по гладкому песку у самой кромки прибоя ползает… Все дети строят башенки, а он губищи надул так, обиженно, и чертит, чертит треугольники…

– Пифагор. Ее сын, – пояснил Коптин Аверьянову.

– Да, – подтвердила Валечка. – Всю жизнь любил чертить на песке… Другие замки строят на песке, а он – чертил… С тем, как Архимед, мир и покинул… Ну все, Сережа, улетайте. Удачи вам, ребята!

* * *

Астахов стоял на краю «Лебединого озера», одетый в гидрокостюм, с приваренными на локтях и коленях дополнительными заплатами. Трубки, идущие к аквалангу, были надежно отремонтированы и усилены специальными накладками, усеянными ребрами жесткости.

Два пуда груза были умело рассредоточены по всей поверхности гидрокостюма, оставляя руки свободными. В руках Астахов держал саперную лопатку, чтобы иметь возможность, выйдя на точку, закопаться.

В этой экипировке вполне можно было бы лезть даже в большую политику.

Филин, полковой мастер, потрудился на славу.

Выйдя на исходный рубеж, Астахов замер, словно окаменел. Единственное, что ему оставалось, – это надеть маску, вставить загубник в рот, окончательно задраиться, включить подачу воздушной смеси… И все. И – вперед!

За его спиной выл авиационный двигатель, гоня запах прочь, в лес.

– Ну что, давай, – подбодрили Астахова.

– Когда ты пойдешь, мы сразу скинем обороты двигуна.

Астахов стоял.

– Ну, долго ты еще будешь с духом собираться?

– Что ты так найдешь, если ты ничего не ищешь?

Астахов стоял как потерянный.

– Смотри, друг, сейчас ты стоишь, а ведь осень придет, холода настанут…

– Да он, наверное, думает, что мы ему тепловентилятором всю зиму тут полынью держать будем.

– Как в сказке, в этой… Ну, «Серая Шейка», знаете?

– Так толку-то что? Серая Шейка поверху плавала. А ему закопаться надо.

– До дна мы тебе яму зимой не прогреем…

– Донизу прогреем, так вверху закипит, понимаешь? Не подойдешь, не залезешь.

– Так что лучше сейчас время не теряй.

Астахов стоял как памятник.

– Ну, долго еще ты стоять-то будешь?

Внезапно Астахов резко мотнул головой и крикнул, перекрывая рев авиационного двигателя:

– Не полезу я в говно!

– Как – не полезешь? – удивились присутствующие. – А кто же полезет тогда?

– Кто хочет – тот пусть и лезет! – рявкнул Астахов. – А я не полезу.

– Кто ж, если не ты?! Заболел, что ли?

– Ну, можно и на завтра отложить… Возьмешь больничный, доктор подтвердит, что не можешь по состоянию здоровья в говно нырять, не трудоспособен… Ну, понятное дело. Лечись, не ныряй. Мы же не звери.

– Не буду. Никогда не буду. – Он набычился и рявкнул на всю поляну: – Не буду больше в говно лазить!!!

– «Не буду больше»… Разве ты лазил уже?

– Еще не лазил, а уже раскричался!

– Ты же еще ни разу и не пробовал!

– Ты попробуй, точно.

– Это сначала всегда так: сначала тяжело, а потом привыкнешь.

– Еще других учить станешь!

– Нет! Не будет этого, не будет!

Откинув лопатку, Астахов повернулся к «Лебединому озеру» спиной и пошел прочь, шлепая ластами, срывая с себя тяжелую амуницию.

– Не полезу я в говно! Не полезу! Хоть убейте! Не полезу я в говно!

– Ты куда пошел-то?

Астахов шел куда глаза глядят: пересек дорожку, пошел по газону возле санчасти… В середине лужайки он наступил сам себе на ласту и упал на клумбу, погрузившись лицом в настурции и анютины глазки.

Испуганные бабочки запорхали над ним, но он их не видел, утонув в мире зелени – стеблей и листков, уткнувшись носом в веселый пестрый цветочный ковер, вдыхая запах разнотравья…

– Не полезу я в говно! Не полезу!

* * *

Стоявшие поодаль, возле дальнего угла санчасти, заслоненные щитом с надписью: «„Валдайский колокольчик“ – Финал чемпионата Новгородской области по хэдболу», Аверьянов и Коптин с интересом наблюдали финал.

– Да это просто бунт какой-то! – с уважением заметил Коптин. – Мятеж! Социальный протест, так сказать…

– Я разделяю его взгляд на жизнь, – согласился Коля. – И в говно бы я тоже не полез. Даже ради спасения земной цивилизации.

– А для спасения цивилизации как раз-то и надо не лазить в говно, – совершенно серьезно согласился Коптин и достал из кармана свой штрих-кодер…

– Лишнее это все, конечно, эффект, показуха… – Подойдя к лежащему, уткнувшемуся лицом в землю Астахову, Коптин тихо положил перед ним свой штрих-кодер, а затем вернулся к Аверьянову: – Завтра никто и не вспомнит об этой истории, но как не сделать человеку приятное!

Услышав, а может, почувствовав что-то, Астахов вдруг поднял голову и сразу увидал штрих-кодер, лежащий перед ним среди цветов.

Оглянувшись по сторонам, но не заметив ничего подозрительного, Астахов взял прибор в руки.

Опершись на локти, привстал, сел на клумбе среди цветов.

Появление прибора он воспринял спокойно, как должное.

Пальцы его быстро побежали по кнопкам, проверяя работоспособность. На мгновение над его головой возник и тут же исчез небольшой абрикосовый поросенок. Прибор был исправен.

Астахов убрал его в карман и встал во весь рост.

Встал, стянул с себя остатки гидрокостюма, расправил плечи, вздохнув полной грудью.

– Заметьте, Николай, – кивнул Коптин. – Видимо, в человеке на подсознательном уровне это заложено, да?

– Заложено что?

– То, что в мире подлунном нет ничего, совсем ничего, абсолютно ничего такого, ради чего стоит лезть в говно.

– И вместе с тем, – усмехнулся в ответ Аверьянов, – любая ценность, ради которой ты было собрался уже нырять с головой, приходит сама, как только ты скажешь: «Ну нет, я туда за тобой не полезу!»

– «Не полезу я в говно!» – кивнул, подтверждая мысль, Коптин. – Как хорошо, лаконично, конкретно сказано! И легко обобщается, так?

– А почему ж вы сказали, что завтра никто об этом не вспомнит? – повернулся к Коптину Аверьянов. – Вы же сказали минуту назад? Забыли?

– Нет, помню. Я просто имел в виду, что если мне повезет, то завтра этот мир будет списан в архив, будет стерт.

– Что-что?!

– Да ты не волнуйся, – успокоил Сергей Ильич. – Это событие никому и ничем не грозит. Все будет, как было, – всего-то…

– Как вы всегда непонятны… – досадливо поморщился Николай.

– Хроноразведка… – пожал плечами Коптин.

* * *

– И это тоже хроноразведка, – кивнул Коптин осмотрев витрину «Металлоремонта», торгующего корягами. – Видите? – Он указал Аверьянову на мелкие пылинки, парящие за стеклом витрины, напоминающие редкую снежную крупу, что в солнечные дни идет с ясного голубого неба на Севере в дни бабьего лета. – Резистор-поле.

– Архив американской хроноразведки?

– Никакого сомнения… – Коптин задумался. – Как же все-таки спецслужбы всех стран похожи друг на дружку! Думают одинаково. Шифруют одинаково. Врут одинаково. Даже противно, насколько они одинаковы. Прямо как счастливые семьи у Льва Николаевича.

– Какого Льва Николаевича? – удивился Аверьянов.

– Толстого. Вы же утверждали, что любите его, читаете? – насмешливо заметил Коптин. – Забыли? В разговоре с Астаховым.

– При котором вас не было… Помню, конечно.

– А в нем интересно было бы покопаться, в этом архиве…

– Оставайтесь, вместе и покопаемся, – предложил Николай.

– Нет, – отрицательно покачал головой Коптин. – С меня довольно.

– Ну, как знаете.

– А вам вот что еще скажу на прощание. Не вздумайте вбить себе в голову, что вы работали на меня. На меня лично. Нет! Организовав удачную высадку викингов, вы решили очень непростую задачу, добыли информацию важную, нужную и для страны, и для всего человечества. Словом, не удивляйтесь тому, что в ближайшие недели вы получите майора.

Оставив Аверьянова с открытым ртом, Коптин сел за штурвал своего хронотопа и, задраившись, включил программу предполетной подготовки.

Штрих-код точки свидания в Берендеево был им уже успешно введен в блоки навигации.

* * *

Ивона Стефановна – Валечка Дроздова стояла на самой вершине Оленьего Холма.

По всему холму шла уборка и работа по благоустройству территории.

Внимание Валечки привлекла тщедушная фигурка девочки лет восьми, тянущая волоком по земле длинное тело старика.

Без сомнения, это была та самая Ахсину-х, которая теперь тащила своего мертвого дедушку Рахтылькона из леса назад, сюда, на холм.

Зачем?

Сосредоточиться на этой проблеме Валечке не давал свербящий уши и мозги вой Сигурда, только полчаса назад обнаружившего пропажу своей ладьи.

Стоя на коленях у самого прибоя и глядя в море, Сигурд проклинал весь мир и силы природы, заманившие его сюда, в ловушку, прельстившие и обрекшие на муки нищеты в неведомом проклятом краю.

Он стоял на коленях, обратившись лицом к морю. Ни присесть, ни прилечь на бок он не мог: полярный волк, перед тем как его отогнала охрана, успел доказать Сигурду, что он способен не только рычать…

Втащив дедушку на самую вершину, к ногам Валечки, Ахсину-х с трудом разогнулась, ища кого-то глазами. Дедушка все так же лежал с полуоткрытым ртом, из которого торчал огромный змеиный глаз – видно, никто не решился вынуть его изо рта покойника.

Отдышавшись и убедившись, что Аверьянова нет, девочка посмотрела с мольбой на Ивону Стефановну:

– Боги желтых камешков со дна Оленьего Ручья, светящиеся под солнцем в день летнего праздника Ау, вернули мне дедушку…

Было понятно, что девочке пришлось побеспокоить не одну тысячу богов, пока наконец нашлись такие, хоть и не бог весть насколько раскрученные, которым тем не менее была небезразлична участь Ахсину-х и ее дедушки Рахтылькона, которые оказались компетентны в решении вопроса о жизни и смерти дедушки и, мало того, имели при этом право принять окончательное решение самостоятельно, без проволочек, экспертиз, согласований.

Подтверждая ее слова, Рахтылькон с трудом приоткрыл один глаз.

– Будь проклят тот день, когда я решил ступить ногой на утлый челн, подаренный мне из подлости братом… – донесся с берега голос Сигурда.

– Поздравляю, – кивнула Ивона Стефановна.

– Боги желтых камешков со дна Оленьего Ручья, светящиеся под солнцем в день летнего праздника Ау, велели сказать, что дедушку нужно немного лечить…

– Сто граммов, – совершенно четко, несмотря на глаз во рту, сказал вдруг дедушка Рахтылькон.

– Провались в бездну убожество фьордов, среди которых суждено мне было увидеть свет! Прочь от меня вы, все трое: Урд, Верданди и Скульд – Прошлое, Настоящее и Будущее! Не было Прошлого, нет Настоящего, так пусть не будет и Будущего!

Услышав журчание спиртного, струящегося в пластиковый стакан, дедушка Рахтылькон вынул глаз изо рта: поправляться с глазом во рту дедушка еще не успел научиться.

Извлеченный изо рта глаз тут же исчез, словно растворился в его ловких пальцах фокусника, а дедушка Рахтылькон с благодарностью принял стопарь, после чего самостоятельно сел и,широко открыв ожившие глаза, стал осматривать пейзаж, словно гость из далеких звездных миров, впервые посетивший Землю и пришедший в восторг от ее красоты и радушия.

– Видар, бог несчастья, избравший меня….

Ивона-Валечка, предоставив Ахсину-х и ее воскресшему дедушке самостоятельно решать свои проблемы с помощью небольшой корзинки, содержащей остатки ночного пиршества, спустилась с холма вниз и подошла к Сигурду.

Обращенный лицом к морю, Сигурд не замечал ничего.

– Будь проклято утро, в которое я увидел свет, и вся моя жизнь, которую я не просил. Лучше было бы вовсе не жить, чем жить и терять, жить и терять…

Сдвинув Рожка себе под мышку, Ивона Стефановна вынула из сумки штрих-кодер и, поиграв с кнопками, взглянула на дисплей. То, что она там увидела, видимо, совпало с ее предположениями, так как она едва заметно кивнула.

– Лучше сдохнуть, чем жить этой жизнью! – крикнул Сигурд облакам над Атлантикой, картинно раскинув руки.

Ивона Стефановна, Валечка Дроздова, положила штрих-кодер обратно в свою сумочку и затем, достав из нее небольшой дамский браунинг, выстрелила Сигурду в затылок.

* * *

Аверьянов встал из-за стола и вновь посмотрел в лицо сыну:

– Как же вы так могли поступить с Оленой, ребята?

– Мы же вам все уже объяснили, Николай Николаевич, – ответила Катя.

Алексей промолчал.

– У нас не было другого выхода, понимаете?

– Нет, Катя. Не понимаю. Другой выход есть всегда. И надо было найти его.

– Ну, вот вы вернулись, вы его, наверное, и найдете. – В голосе Кати прозвучала легкая тень подковырки.

– Найду, – кивнул Аверьянов-старший. – Найду. Дайте-ка мне бумажку со штрих-кодом этого места, где она лежит в анабиозе.

– Я потерял эту бумажку, папа. – На Алексея было страшно смотреть. – На пиратском судне, когда золото грузили. Искать в тот момент времени не было. Но можно снова вернуться на хронотопе в прошлое…

– Нельзя, – ответил Николай. – Сегодня мир сильно съедет куда-то. Коптин его сдвинет буквально с минуты на минуту. Ты даже во вчера нормально не сможешь въехать. Через пять – десять минут у нас у всех будет другое вчера.

– А ты можешь связаться прямо сейчас с Коптиным?

– Нет. Уже нет.

– Ну… – Алексей стоял, глядя куда-то в сторону. – Найдем. Когда подумаем немного, то найдем.

– Найдем… – подтвердил Николай, чувствуя, что в голосе его звучит скорее горечь, чем уверенность.

– Ты бы прилег, папа, – вполголоса заметил Алексей. – Ты уже больше двух суток на ногах.

– Хорошо, – согласился Коля. – Утро вечера мудренее.

Войдя в опустевшую комнату Олены, он рухнул на ее кровать и тут же провалился в глубокий сон.

Во сне он видел Олений Холм, издалека, с моря. Холм без людей, без света, в его исходной первозданности. Солнце, садясь, уже почти скрылось за размыто-сглаженной зубчаткой вершин дальних гор на западе; звезды на синем небе прямо над головой уже сбивались в ночные сгустки.

У самой воды, у подножия холма, можно было с трудом различить светлую фигурку. Различить, кто это, на таком расстоянии было невозможно – слишком далеко. Но Аверьянов не сомневался ни на йоту в том, что это Олена. Ошибиться тут было нельзя, потому что в ушах звучал ее чудный голос, унаследованный ею от далекой варяжской Рогнеды.

Голос возникал сразу в мозгу, будто транслируемый лингвистическими маяками.

* * *

Не найти в Берендееве княжеский терем мог только слепой: терем высился на фоне вековых заснеженных елок, как дорогая деревянная игрушка, совершенно нереальная благодаря изумительной проработанности мельчайших деталей, продуманности, мастерству исполнения.

Подъехав к терему метров на двадцать, чтобы высокий тын не загораживал вид, они остановили лошадей и спешились. Вокруг царила полная, какая-то неземная тишина: всю предыдущую ночь падал снег, и глубочайшие пушистые сугробы гасили звуки.

Огромные ели окружавшего терем леса стояли неподвижно, как нарисованные, – полное безветрие.

Начинало смеркаться: пурпурное солнце уже коснулось лесных макушек.

«Ну все, – подумал зеленый лейтенант Коптин. – Теперь можно ехать».

В ту же минуту он услышал скорее стон, нежели скрип: возле ворот отворилась калитка, чуть-чуть…

В проеме калитки стояла она, княжна в голубых песцах.

Княжна глядела прямо на него, словно все знала, все понимала.

Но что могла она понимать, если даже он, как только увидел ее, сразу потерял способность соображать!

Конечно! Ведь чем, кроме полного помутнения рассудка, можно объяснить, что она, княжеская дочь, осмелилась сделать шаг за пределы двора? Это же шестнадцатый век! Шестнадцатый! Грозный, Иван Васильевич, жив еще… Жив, ребята…

Да и откуда ей было знать, что к ней пожалуют гости? Только сердце женское могло ей это нашептать, только сны, грезы девичьи…

Коптин рассмеялся от накатившего на него ни с того ни с сего ощущения счастья и тут же услышал в ответ радостный девичий смех.

Инструкции и запреты хроноразведки, регламентирующие его поведение в других временах и мирах, все время стоявшие у него в мозгу в один ряд с уставами, вдруг вспыхнули и, рассыпая искры, как бенгальские огни, стали распыляться в прах.

Сзади раздался тихий свист.

Сергей оглянулся и обалдел: недалеко от него, буквально в десяти шагах, стоял представительный мужчина лет шестидесяти, абсолютно седой.

Мужчина стоял почти по пояс в снегу в невысоком ельнике, скрывавшем его и от Горбунова, и от княжны.

Взгляды их встретились, и Серега Коптин внезапно похолодел, осознав, что этот седой мужчина тоже он – Коптин Сергей Ильич, – клон, второй экземпляр, не отличающийся ничем, кроме возраста и опыта.

Сергей Ильич слегка кивнул, словно подтверждая догадку Сергея.

– Не уходи, – сказал Коптин-старший еле слышно, почти не шевеля губами. – С ней оставайся.

– А?.. – вопросительно выдохнул Серега, слегка поведя головой в сторону ждущего его за ельником Горбунова.

– Туда не надо, – тихо ответил Сергей Ильич. – Останься с ней.

«Во, мерещится-то! – подумал Серега. – Глюк? – Он закрыл глаза, но тут же снова открыл. – Нет, реальность».

Он оглянулся в сторону терема, чтобы дать глазам и душе хоть чуть-чуть отдохнуть, но, как только его взгляд коснулся княжны, все остальное сразу превратилось в порошок, бесследно исчезнувший на фоне темно-синего вечернего неба.

Небо!

Но тут пропало и небо.

Пропал и сам он: одновременно с княжной они бросились друг к другу, влекомые неясно какой, но совершенно неодолимой силой.

Майор Горбунов, стоявший возле лошадей, с легкой грустью наблюдал эту на редкость щемящую сцену.

«До чего же они… Они просто созданы друг для друга!» – мелькнуло в сознании майора.

Поцелуй был долгим и жарким.

Внезапно Сергея что-то кольнуло. Оторвавшись от княжны, он кинул вопросительный взгляд в сторону ельника.

С того места, где они встретились с княжной, Коптин-старший был виден.

«Невозвращенец… Да это же измена?» – спросил он мысленно, не издавая ни звука, а лишь тяжело дыша после жаркого поцелуя.

Коптин-старший в ответ промолчал, даже не шелохнулся, но взгляд его оставался твердым и ясным.

Сергей перевел взгляд на ожидающего его с лошадьми Горбунова.

– Езжайте, Юрий Алексеевич! – крикнул Сергей. – Я с вами не поеду.

– Не слышу? – взволнованно крикнул в ответ майор Горбунов.

– Здесь остаюсь, – прижав к себе княжну, пояснил Сергей и, чтобы не тянуть время, вынул одной рукой из кармана штрих-кодер и нажал «Сохранить».

За доли секунды, в момент отработки штрих-кодером команды, Сергей почувствовал, что угадал, что, слава богу, правильно сделал, что поверил: его боковое зрение успело зафиксировать исчезновение Коптина-старшего, последовавшее сразу после нажатия кнопки «Сохранить».

Его воплощенное в жизнь, сохраненное и закрепленное штрих-кодером решение остаться здесь навсегда делало невозможным появление Коптина-старшего в качестве гостя из далекого будущего: там, в этом далеком будущем, Сергея Коптина теперь уж никогда не будет.

Как бы ни сложилась его судьба с Ладой Мелентьевной, он проживет отныне в этой эпохе все дни, отпущенные ему судьбой, здесь же состарится, здесь и умрет.

Да, он здесь остался. Перебежчик. Невозвращенец.

Таким не мстят, но таких и не спасают.

Его судьба теперь в руках у Бога.

Ну вот и надейся на Бога. А сам не плошай.

Сильно размахнувшись, Сергей кинул штрих-кодер в глубокий нетронутый сугроб, туда, где еще три секунды назад стоял его старший темпоральный клон, Сергей Ильич Коптин.

Конец. Нет и не будет возврата!

Он обнял за плечи княжну и махнул Горбунову рукой: «Прощай!»

* * *

Через десять минут ни одной живой души возле терема не было.

Проводив взглядом скрывшихся в тереме Сережу Коптина с княжной, Горбунов повернулся к терему спиной, потрепал по холке коня бросившего его друга, сел и не спеша тронулся назад, к хронотопу, – по той же дороге, по которой они полчаса назад приехали сюда вдвоем.

Конь Коптина тоже пошел с ними, слегка отставая, покачивая головой в такт своим мыслям. Над дорогой бесшумно кружили белые хлопья.

В душе Горбунова не было ни малейшего зла на Сергея.

Останавливать его, устраивать задержание, захват, применять оружие он был не вправе. Он должен был воспринять поступок напарника просто как происшествие и, вернувшись назад, в настоящее, подробно доложить о случившемся.

Зла не было, а вот досада была.

Ведь молодых себе в команду в хроноразведке подбирают, бывает, годами, и уж тем более напарников. Горбунов, найдя Коптина, сильно рассчитывал на него. В нем, в молодом, было нечто, как говорится… Чувствовалось!

Горбунов ощущал, что с уходом Коптина он потерял что-то заметное и плохо заменимое. Многое интересное проплывет теперь мимо него, Горбунова, о многом он уже никогда не узнает.

И верно, откуда ему узнать теперь, что сложись ситуация совершенно иначе: «Я буду помнить тебя всю жизнь», – и он, Юрий Алексеевич Горбунов, остался бы без ноги?

Загадка, которую не разгадать, – теперь ее нет, и она не появится.

Теперь он при ногах, но без загадки.

Конечно, того, что обе ноги у него целы из-за ухода Сергея, он не ценил, не подозревая даже, что могло бы выйти иначе, но вот то, что с уходом Коптина он остался без множества загадок, – это Горбунов интуитивно чувствовал.

Да, без загадок тоже очень трудно жить – почти как без ног.

Хотя, конечно, людям свойственно создавать загадки и проблемы на ровном месте, из ничего, романтизировать простые ситуации: вы вспомните, как часто взгляды некоторых окружающих казались вам многообещающими, а скрип кладбищенских сосен на ветру – унылым и зловещим?

В истории с ногой тоже, конечно, не было ничего особенного. Все объяснялось тем, что княжна в песцах, Лада Мелентьевна, обладала даром целительства, унаследованным ею от предков. Этот дар передался и дальше: в каждом втором-третьем поколении потомков Сергея и Лады Коптиных появлялся мальчик, наделенный необычным, выдающимся даром целительства, и сведения об этом осели в сухих строчках исторических документов.

Возможно, врачи от Бога в роду Коптиных рождались и чаще, еще более вероятно, что среди таковых были и представительницы женского пола. Но чисто поверхностный архивный поиск указывал на Константина Васильевича Коптина, «чудного врачевателя», а заодно и воеводу Галича с Даниловым в 1624 году, Якова Сергеевича Коптина, пожалованного тремя поместьями Петром Первым за «честную службу и лекарское искусство», Ивана Федоровича Коптинова, предводителя мезенского дворянства в 1767 году, не гнушавшегося лечить даже крепостных, Коптилова Романа Мироновича, активного участника польской кампании, одного из первых кавалеров ордена Владимира, награжденного в 1831 году «за геройство в бою и многотрудные врачевания», Коптина Вячеслава Анатольевича, ассистента известного физиолога И. П. Павлова в 1912 году, и, наконец, на Валерия Андреевича Коптина, зам. начальника отделения гнойной хирургии Кологривской горбольницы № 35, спасшего в 1959 году школьнику девятого класса Горбунову Ю. А. ногу. Тот, играя в футбол на сельской строительной площадке, пропорол ступню сразу в трех местах; начало заражения в сельской больнице прозевали. Не попади он затем по воле случая в руки Коптина, гангрены и ампутации было бы не избежать.

Но это было в мире, бывшем изначально основным и ставшим теперь основным для всех снова.

В параллельном мире – штрих-код 1—09—221—34(519) – 18–43—97, – который Коптин создал, не решившись остаться с княжной, смалодушничав, Лада Мелентьевна, пообещав помнить Сергея всю жизнь, сдержала свое слово и помнила его все отпущенные ей в этом мире полгода.

Через четыре месяца после расставания с Сергеем она постриглась в женский монастырь на границе с Литвой, недалеко от Смоленска, уехав подальше от родных мест, напоминавших ей о возможном, но не сбывшемся. Монастырь через два месяца подвергся разбойному пограничному набегу, и жизнь Лады на девятнадцатом году была оборвана литовской саблей.

Понятно, что Валерию Андреевичу Коптину, зам. начальника отделения гнойной хирургии Кологривской горбольницы № 35, не суждено было появиться на свет, а дежуривший в его отсутствие в нашем мире врач первой категории Александр Наумович Гольдин не смог справиться с флегмоной, и школьник Горбунов лишился ноги.

Всего этого Горбунов уже никогда не узнает, ведь если не стало загадки, то и разгадке родиться не суждено.

Подъехав к точке спешивания, Горбунов отпустил лошадей, которые самоходом пошли домой, к деревеньке, что лежала в версте отсюда, – там лошади были полтора часа назад арендованы Горбуновым и Коптиным до вечера за цену, превышающую втрое их стоимость.

Подходя к хронотопу, Горбунов вдруг увидел зайца. Заяц был молодой, родившийся этим летом и посему мало еще соображающий в жизни российской средневековой глубинки.

Заяц сидел на твердом, уплотненном ветрами насте и, не обращая ни малейшего внимания на приближающегося Горбунова, шмыгал носом, словно что-то вынюхивая в свежем морозном воздухе.

Проходя мимо наглого юного зайца на расстоянии метра, Горбунов остановился, слегка повернулся и, неожиданно для самого себя, совершенно беспочвенно дал зайцу по жопе ногой, да так, что тот, пролетев метров пятнадцать, сделал в полете пять сальто-мортале, а потом, приземлившись на четыре лапы и задницу, сломя голову понесся в лес с такой скоростью, будто там, в лесу, бесплатно раздавали министерские портфели.

Горбунов, испугавшийся происшедшего еще больше зайца, выхватил штрих-кодер… Последствия поступка, слава богу, оказались совершенно пустяковые: самое значительное из них состояло в том, что через 417 лет, в 2001 году, в сентябре, какой-то там капитан Аверьянов Н. Н. получит внеочередное звание подполковника, перескочив майора.

Всего-то! Горбунов нажал «Сохранить»: наглого зайца, из-за которого у него в душе чуть-чуть все не оборвалось, видеть больше не хотелось. Да хрен с ним, пусть там какой-то Аверьянов станет подполковником, минуя майора! Насрать.

Задраившись и запустив программу предстартовой подготовки, Горбунов, конечно, все же задумался, как может случиться такое? Тут, при Иване Грозном, дашь зайцу по жопе ногой, а кто-то там через четыреста с гаком лет станет не по порядку майором, а сразу вдруг подполковником.

Ведь это странно, согласитесь. А если ты сам майор, то еще и обидно до ужаса. Конечно, Горбунов не знал, не мог знать, что эта история еще всплывет в его жизни, и сын этого самого капитана-майора-подполковника, Алексей Аверьянов, быстро объяснит ему, в чем тут дело. Но это еще будет. А будущее знать, в общем-то, запрещено.

Горбунов вздохнул, пожал плечами и стартовал в направлении дома…

«Ты зайцу здесь ногой по жопе, а он там – сразу подполковник», – крутилось неотступно в голове.

* * *

Быстро смеркалось.

Ватная тишина вновь накрыла Берендеево – огромные вековые ели и узорчатый княжеский терем с небольшими окошками, едва заметно залитыми изнутри теплым оранжевым светом лучин и светильника в княжеской горнице.

Сверху, с небес, опускалась новая зимняя ночь.

Падал пушистый снег.

Ни души. Только в густом ельнике, среди заснеженных веток, не видимый ни с дороги, ни со двора терема, в метре над снегом висел небольшой поросенок цвета спелого абрикоса: Сергей забыл выключить штрих-кодер.

Снег шел сквозь поросенка, хлопья не встречали никакого сопротивления.

Будучи чистой видимостью, интерфейсом структуры искусственного интеллекта штрих-кодера, поросенок, конечно, не испытывал ни холода, ни печали.

Он был лишь зримым образом, искусно отражавшим чужие, не видимые посторонним глазом состояния.

Мир пришел к своему давнему исходнику, выкинув из своей истории все, что было однозначно связано с Коптиным, с тем, сбежавшим в юности от любви.

Исчезли все его дела, операции, в которых участвовал он, учения, отпуска, награды, дальние командировки, исчезли нескончаемые маневры перед лицом бесконечных кадровых перестановок и бестолковки идущих по кругу реформ. Исчезли все напряженные дни и то неудачное утро, испортившее Аверьянову отпуск и наградившее его настоящим штрих-кодером, но очень расплывчатой целью.

Все вернулось на круги своя: Олена безмятежно спала через стенку от Коли и Алексея, пираты беспрепятственно подходили к Фату-Хиву: никакие неприятности не ожидали их там.

Не состоялась удачная высадка викингов в бухте Оленьего Холма, и девочки с Тверской остались на исходных при своих, Ахсину-х не стала матерью-создательницей мощного племени скриварягов, а Аверьянка снова, по-прежнему называется Америкой в честь мореплавателя-исследователя Америго Веспуччи, который, видимо, первым из европейцев понял, что открытая Колумбом земля является Новым Светом, новым континентом.

В России хэдбол исчез, как будто его и не было; исполнительные ветви опять, как и прежде, стали совершенно безнаказанно вытворять все, что им вздумается; американские же историки не знают Болванки, древнего кровожадного бога аборигенов Ньюфаундленда и мыса Код.

И хоть Торхадд Мельдун, сын Вулкана, успешно вернулся до своїх під Київ – что он неизменно делал во всех параллельных мирах, – башням-«близнецам» в Нью-Йорке уже не суждено было устоять, и 11 сентября 2001 года мир содрогнулся от изуверской беспредельщины, оказавшейся гораздо тупее и безжалостнее глуповатого, немного дурашливого Зла параллельного мира, выстроенного при посильном участии капитана Аверьянова.

Все исчезло! Рухнуло, очистило за собой ячейки оперативной памяти, заархивировавшись лишь в небольших и невзрачных кристаллах в качестве параллельного мира, с присвоенным ему отдельным штрих-кодом.

Пропал тщательно созданный мир, исчез, будто и не существовал на свете!

Что ж? Такова жизнь!

Ведь тьме, пришедшей со Средиземного моря, реально по уху, какой тут мир калошей накрывать.

* * *

Снег перестал сыпать, прояснилось.

В небе замигали колючки звезд, начавших обмен очередными сплетнями.

Божий мир, щурясь звездами-сплетницами, натянул на себя с головой одеяло тьмы и погрузился в тихо похрустывающее от ночного мороза забытье.

Все вокруг терема оцепенело до утра во временнoм ночном безвременье.

Поросенок, скрытый еловыми лапами, был неподвижен, если не считать, что один раз, как показалось, из его голографически голубого глаза выкатилась и упала на снег, не оставляя следа, прозрачная голографическая слеза.

Поросенок висел меж еловых ветвей не издавая ни звука, хотя его говорящее сердце ярко светилось, пульсируя.

Примечания

1

ВАК – высшая аттестационная комиссия, присваивающая ученые степени кандидата и доктора наук и ученые звания доцента и профессора.

(обратно)

Оглавление

Иван АЛЕКСЕЕВ ЗАМОРСКИЙ РУБЕЖ

  ПРОЛОГ

  * * *

Иван Алексеев Западня для леших

Иван Алексеев Засечная черта

Иван Алексеев ЗАВТРАШНИЙ ВЗРЫВ

Иван Алексеев Осада

Федор Чешко Тараканьи бега

  Пролог

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  Эпилог

Федор Чешко Архангелы и Ко (Признак дирижера)

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

Федор Федорович Чешко Посланник Бездонной Мглы

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Федор Федорович Чешко Виртуоз боевой стали

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Федор Федорович Чешко Витязь Железный Бивень

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Федор Чешко Изверги (Урман)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Федор Чешко Ржавое зарево

  Пролог

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  Эпилог

Федор Чешко Между степью и небом

  1

  2

  3

  4

  Чистенький

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Андрей Родионов Послушник

  Пролог

  Часть I Лекарь

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Часть II Послушник

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Эпилог

Андрей РОДИОНОВ СВЯТОЙ ВОИН

  Пролог

  Часть 1 БИТВА ЗА ОРЛЕАН

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Часть 2 СПЕЦИАЛИСТ ПО ОСОБЫМ ПОРУЧЕНИЯМ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Эпилог

Андрей Родионов Французский дьявол

  Пролог

  Часть 1 ЛОГОВО ЗВЕРЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Часть 2 ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Эпилог

Андрей Родионов Диверсант. Орден последней надежды-4

  Пролог 16 июля 1453 года, окрестности городка Кастийон: последняя битва великой войны

  Часть 1. Иду на Вы

    Глава 1 июль 1432 года, Париж-Кале: я сам — судья

    Глава 2 июль 1432 года, Кале-Лондон: старые друзья

    Глава 3 август 1432 года, Англия, графство Девоншир: тварь ли я дрожащая

    Глава 4 сентябрь 1432 года, Англия: законопослушный гражданин

    Глава 5 сентябрь 1432 года, замок Барнстапл: посмотри в глаза чудовищ

  Часть 2. Шпион, который ее любил

    Глава 1 сентябрь 1432 года, Англия: вождь краснокожих

    Глава 2 октябрь 1432 года, Англия: брат-розенкрейцер

    Глава 3 Англия, 1432 год, октябрь: закрыватель Америки

    Глава 4 Бавария — Франция, лето 1433: спрячь за высоким забором девчонку…

    Глава 5 тревожная осень 1433, Европа: операция "Английский леопард"

  Эпилог XV век, Франция — Англия: как веревочке не виться…

  Постскриптум 1443 год, Нормандия, замок Армуаз. Десять лет спустя

Андрей Горюнов На пути Орды

Андрей Горюнов Варяжский десант

*** Примечания ***